Эли Шехтман "Последний закат" (Baym Shkie-Aker) Перевод с идиша - Альма Шин. From Yiddish - Alma Shin.

Table of Contents

Cover

Последний Закат

Врата Первые

Врата Вторые

Врата Третьи

Врата Четвертые

Врата Пятые

Врата Шестые

Врата Седьмые

Guide

Cover

Последний Закат

Последний Закат

———

Эли Шехтман

Перевод с идиша:

Альма Шин

Eli Schechtman

Original title

Baym Shkiye-Aker

Translated from Yiddish by Alma Shin

Copyright © 2014 by [ L&L Berny]

All rights reserved. This book or any portion thereof may not be reproduced or used in any manner whatsoeverwithout the express written permission of the publisherexcept for the use of brief quotations in a book review.

Printed in [Israel]

almashin@gmail.com

ISBN [965-90910-0-1]

Created. 1/9/2015. Format: epub 3.0

Я могу возвести в квадрат десять или сто,

но я не умею умножать страдания...

Альберт Сент-Джордж

Правду надо видеть глазами поэта.

Жюль Ренар

Врата Первые

Страница рукописи романа

1

И реб-Эзриэль Маковер – уже немолодой, глубоко верующий во Всевышнего и его чудеса еврей, в полотняной рубахе, босой, белая борода на ветру – идет на закате за плугом, что вспахивает и выворачивает ровные, дышащие влагой, черные блестящие борозды у подножия осеннего леса, объятого рыжим порывистым листопадом. День угасает, и реб-Эзриэль Маковер торопится до заката вспахать свой клочок земли: близятся дни покаяния, и пора перебираться из деревни в местечко. Но несмотря на спешку, он останавливает лошадь, спускается к реке, раздевается и входит в холодную воду – надо успеть совершить омовение до предвечерней молитвы...

И затем, выйдя из холодной реки, реб-Эзриэль наспех оделся, подпоясался, полами рубахи вытер лицо и бороду и приступил к молитве, повернувшись к белому солнцу, уже полинявшему в калине, диком шиповнике и синевато-фиолетовом горошке; у этого поблекшего осеннего светила, великого труженика земли, тоже иссякли за лето все силы – ведь оно щедро напоило благословенным светом и животворными соками шумящие леса и сады, колосящиеся хлебами поля и благоухающие зеленью огороды...

И тут, все еще молясь перед изможденным солнцем, он услышал, как вдоль реки со сдавленным криком пролетел отставший от стаи вальдшнеп; белое светило внезапно кануло в причудливые огненно-клубящиеся облака, и обугленно-черный человеческий череп с живыми гневными глазами повис перед ним, перед стариком, над шумящим лесом... Он, реб-Эзриэль Маковер, уверен – это обугленный череп его прадеда, Арье-Лейба Маковера, которого Гонта с пьянствующими у костра казаками бросил в огонь...

Старик испуган и потрясен – с ужасом смотрит он на этот призрак, вынырнувший из клубящихся туч и повисший над лесом: такой черный череп с гневно сверкающими глазами всегда выплывает перед ним накануне большой беды, грозящей ему и его детям...

Этот черный череп с гневными глазами он, реб-Эзриэль Маковер, видел уже давно, с раннего детства, когда совсем ребенком безутешно плакал ночи напролет...

Никакие врачи и снадобья не помогали – напротив, с годами он видел все больше и больше огненных снов, и все яснее и яснее... Видел, как горели евреи на кострах инквизиции, видел, как толпы христиан с их королями и королевами покорно и богобоязненно смотрели на...

А позже, на старости лет, и уже наяву, в день свадьбы младшей дочери, он видел свою жену, объятую пламенем, которую кружило ветром по всему двору... Невозможно было потушить этот стремительно несущийся факел, он все еще полыхает перед глазами старого Маковера: его объятая пламенем жена – тот же священный терновый куст, горящий и не сгорающий в пустыне его жизни.

Да и жених, выглядевший таким счастливым, таким благополучным... Всего через три месяца он, этот жених, этот Тольновский илуй покинул беременную жену и, решив стать отшельником, исчез... И на долгие годы. Никто не знал, куда его занесло и где он пропадает... Правда, год назад он, зять, вдруг снова появился. Прожил в доме три месяца, и вновь, не сказав ни слова, сорвался, покинув беременную жену, и пропал. И с тех пор, особенно в последние недели, бродит она в сумерках меж тополей, стоящих у дороги.

Обугленный, с гневно сверкающими глазами череп вместе с огненно клубящимися облаками погружается в лес. А реб-Эзриэль Маковер, оставив в потемневшем поле плуг, запрягает лошадь, едет по узкой проселочной дороге к своему дому, что между лесом и рекой, и там, по дороге, у облетевших черных тополей, встречает дочь. На нее больно смотреть...

Старик останавливает лошадь.

– Пойдем, дочка, домой, уже темно и холодно.

– Я ждала тебя, отец...

– О чем, Темерл, ты хочешь мне рассказать? Может быть, хочешь о чем-то попросить?

– Чего, отец, я могу хотеть? Сердце куда-то тянет, но путь туда далек и тернист... Моя жизнь пролетает передо мной, как тень... Раньше, на закатах я видела, как мама горит, кружась в черной туче... Отец, я не переживу роды. Горящая мама в черной туче... Ночью, во сне, я видела женщину, – в рваном платье, с растрепанными седыми волосами, с большими выплаканными красными глазами – она отгоняла от своих мертвых детей диких зверей и хищных птиц...

И когда он, отец, попытался истолковать ее сон к добру, она остановила его и, быстро пройдя огородом, вошла в дом.

Два младших сына, плотник и кузнец, живущие с отцом под одной соломенной крышей, несмотря на постоянную учебу – ежедневное чтение Торы и Талмуда, – пошли отцовской дорогой: зарабатывать хлеб надо собственным трудом...

Братья распрягли лошадь, напоили ее колодезной водой и отвели в хлев, подсыпав овса и сена. Вернувшись в дом, вымыли руки, помолились и поужинали – ели то, что невестка подала на покрытый скатертью стол. Поев, прочли благодарственную молитву и, усевшись в каморке, уставленной шкафами с книгами, при сальных свечах принялись за Талмуд.

А назавтра, к полудню, вспахав свою небольшую пашню у самого леса, позаботясь о доме, скотине и птице, не забыв накрыть от дождя будку, где лежала ощенившаяся собака с шестью еще слепыми щенками, он, реб-Эзриэль Маковер, на двух длинных крытых телегах с высоким верхом, погрузив постели, посуду, еду семье и сено лошадям, с двумя сыновьями, невестками и внуками, дочерью и ее девятилетним сыном отправился на все дни покаяния в местечко к трем старшим сыновьям, – дорога не близкая, верст восемнадцать, да еще осенних.

2

Это произошло в местечке уже после тревожных дней раскаяния и постов, после долгих и серьезных раздумий о жизни и поступках, после моря слез, пролитых перед Всевышним, Господом праотцев, после трубного гласа, призывавшего Мессию, и не только для народа Израиля, но и для всех народов мира; после празднования всем семейством – правда, уже с дождем и холодами – праздника Кущей, после щедрых угощений всем бродягам и странникам, после сливающихся воедино голосов: Ты избрал нас из всех народов, Ты любил нас...; после того как пили обжигающую водку-окавиту и крепкую вишневку, закусывали медовиком и блинами, ели рыбу и мясо, жареное, тушеное, копченое...

Это случилось назавтра после завершающего праздника Симхас-Тойре – евреи в талесах, с детьми на плечах танцевали не только в переполненных синагогах, но, высоко подняв Тору, радостно и восторженно плясали на улицах... Он, реб-Эзриэль Маковер, ехал с детьми домой, когда у моста возле речной переправы увидел мужиков в тулупах, с дубинами в руках; сельский староста Мыкола Колода взял лошадей за уздечки, не давая Маковерам въехать на околицу:

– Есть бумага от царя – жидам уже нельзя жить в деревнях!

Старый коген, реб-Эзриэль Маковер, соскочил с телеги и начал кричать на старосту:

– Ты что, Мыкола, пьяный? Я ж не пришлый, что ищет, где бы поселиться, я – свой, старожил, мои деды и прадеды... Мы, Маковеры...

И вдруг, стоя на закате у моста под голыми вербами, он снова увидел, как на белое солнце наплывают огненно-клубящиеся облака и обугленно-черный череп с гневно горящими глазами повисает над лесом... Увидел побелевшее лицо дочери и ее широко распахнутые от страха глаза – она смотрела на багровые облака...

Старик плотно набивает люльку табаком, затягивается, долго молча всматривается в разгоряченные, пьяные лица соседей, особенно в их потемневшие глаза, и велит обоим сыновьям – кузнецу Менахему и плотнику Нахману – повернуть лошадей и возвращаться в местечко, к старшим братьям: напрасны все слова и уговоры, никакие доводы и доказательства уже не помогут: ни то, что они живут здесь много поколений, ни то, что давным-давно первый Маковер, Арье-Лейб, спасаясь с женой и четырьмя детьми от резни Хмельницкого, приехал сюда и, вырубив, выкорчевав посреди дикого леса несколько дубов, сколотил дом и крышу над головой...

– Нет, – сказал отец сыновьям, вытащившим ружья из телеги, чтобы драться насмерть с мужиками, преградившими им путь домой. – Нет, – повторил он этим двум прожженным хасидам, что ежегодно в канун Судного дня отправлялись пешком в Чернобыль к своему наставнику, ребе Мотеле.

Сам он, реб-Эзриэль, несмотря на сильную тягу к Каббале, к тем праведникам не ходил – посредников между собой и Всевышним не признавал... В них, в этих праведниках, видел нечто пришлое, привнесенное из чуждого ему мира... Но не возражал, не сопротивлялся и не навязывал своего мнения, когда в Чернобыль возили его внуков, и даже любил на исходе субботы, длинными дождливо-осенними сумерками слушать задушевные хасидские песни... Правда, так же проникновенно, закрыв глаза, он любил петь и пастушеские песни.

– Нет, нет, – сказал старый Маковер, заглянув в потемневшие глаза мужиков, – драка уже не поможет – там, в местечке, недалеко от ваших братьев, мы построим новую соломенную крышу над нашими головами... И расположились в пустыне Синайской, и отправились из пустыни Синайской. И расположились – и отправились! Таков наш судьбоносный путь! Путь избранного народа с чудотворным посохом в руке. Хотим быть избранными, несущими свет всему миру, тогда – בדמיך חיי! – В крови своей живи! – Бэ-дамаих-хаи! Это наш судьбоносный, самим Богом завещанный путь – до самого прихода Мессии... А пока, пока – ובגויים ההם לא הרגיע ולא יהיה לך מנוחה לכף רגלך

Он спрашивает девятилетнего сына дочери, своего ученика:

– Михеле, что означают эти слова?

– И не будет тебе покоя среди народов, не будет покоя и стопе твоей.

– Молодец, точно и ясно! – довольный старик приподнимает густые брови. – Это правда, дитя мое, чистая правда... У чужих покоя не найдешь. Твоя жизнь будет всегда в опасности. Под нависшим топором... Поворачивайте, дети, езжайте к братьям и стройте там новую крышу над головой. Крыши над нашими душами здесь, в этой бандитской стране, у нас уже не будет. Поворачивайте, дети, и езжайте!

– А ты, отец?

Старик не отвечает. Его лицо, освещенное закатом, стало неузнаваемым, как тогда, на похоронах жены, которая в день свадьбы дочери вдруг воспламенилась, и никто не знал, откуда взялось это пламя... Мельком взглянув на дочь, – широко распахнутыми глазами она смотрела на огненно-клубящиеся тучи, повисшие над лесом, – отец хотел ей что-то сказать, но у него так сжалось сердце, что, тяжело вздохнув, он быстро зашагал к мосту. Мужики расступились. И даже староста, Мыкола Колода, с царской бумагой в руке его не остановил.

А потом, перенеся святые книги в сад, в дальний земляной погреб, выведя из хлева двух коров в лес, сняв собаку с цепи и вытащив из будки щенков, выпустив кошку из дому и кур из курятника во двор, отогнав гусей и уток поближе к реке, выгнав с чердака голубей и прикрыв за ними маленькую дверцу, он, старый Маковер, разбросал по дому пшеничную солому, плеснул керосином на потолок, стены, двери и... поджег!

Вспыхнувшее пламя тут же далеко и высоко осветило ночь, взвившись к самым небесам. И с погасшей трубкой в зубах он, Эзриэль Маковер, вновь увидел там, в раскаленных высях, обугленно-черный череп с гневно сверкающими глазами...

Лихорадочно трезвонили деревенские колокола, дико выли собаки, а набежавшие мужики, хватая все, что попадалось под руку, принялись до смерти избивать старого Маковера...

А он, старый реб-Эзриэль, не издав ни звука, ни стона, еще сильнее прикусил люльку: перед его залитыми кровью глазами в черных клубах бушующего пламени проступило лицо дочери, ее распахнутые, почти безумные скорбные глаза...

И вот тогда, в дороге, когда, изгнанные из деревни, где выросли и сделали свои первые шаги по земле; когда, возвращаясь в местечко в поисках убежища и пристанища, измученные и обессиленные, истерзанные и ожесточенные, с безнадежным, отчаянно-гневным криком в душе, поздней осенью они двигались проселочными дорогами, на которых все четыре колеса телеги по оси утопали в густой грязи: от заката до полночи даже трети пути не проехали, измученные лошади уже совсем взмокли, от них валил густой пар, их селезенки гулко колотились во впавших животах, и бедные животные то и дело останавливались, не в силах сдвинуться с места, – вот тогда, той темной ночью, когда у пылающего дома мужики в кровь избивали старого Маковера, здесь, в этом предзимнем лесу, охваченном неистовым листопадом, под пылающими небесами у его дочери, Темерл, начались схватки.

От криков измученной роженицы и еще больше от черных, огненно-клубящихся туч, нависших над полночным лесом, – их пригнал внезапно налетевший от далекого пожара ветер, подхвативший стремительно кружащиеся, освещенные пламенем листья, что, словно огненные птицы, носились над обнаженно-белоснежными березами, – ночные филины подняли страшный вой.

– Горит у нас в деревне.

– Да, и пламя со стороны нашего дома. Горит не один дом. Большой пожар, горький дым долетает даже сюда... Отец там один... – и кузнец Менахем выпрягает из телеги Каштанку, вскакивает в седло и уносится в горящую деревню.

А она, роженица, увидев клубящиеся над лесом тучи, уже не от схваток, а от какой-то совсем другой боли закричала склонившимся над ней невесткам:

– Моя горящая мама несет на руках моих детей... Мои дети тоже сгорят! Спасите моих детей, потушите огненные тучи! Потушите!..

Но ее странного крика: Потушите огненные тучи! – никто тогда не понял, и, широко распахнув обезумевшие скорбные глаза, она, дочь реб-Эзриэля Маковера, в страшных муках родила двойню – двух девочек, и там же, в телеге, на рассвете отдала Богу душу...

А ее отец, реб-Эзриэль Маковер, прожил еще три недели. Мужики его не добили: пораженные огненно-кровавым светом, бьющим из-под разорванных одежд старого Маковера, они вначале решили, что это отблеск пожара, но затем, оттащив старика подальше, увидели, что там, в темноте, этот кровавый свет бьет еще сильнее...

Перекрестившись, они в ужасе попятились:

– Ведь из-за этого жида можно – упаси Господи! – и душу потерять!

– I це правда... – И то правда...

– Пошли, люди добрые, лучше мы потушим его дом. Надо потушить, может, тогда и наши не загорятся...

– Маєш рацiю. – Ты прав, Иван.

И они потушили пожар, а дома Маковеров, стоявшие под одной крышей, сровняли с землей.

А старый Маковер, которого кузнец Менахем, его сын, назавтра привез из деревни, из разваленного сгоревшего дома, с трудом уложив избитого и окровавленного отца на выстланную соломой телегу, – он, реб-Эзриэль, собрав последние силы, сам пошел за погребальными носилками дочери, которую хоронили в местечке.

Все магазины и лавки были закрыты, женщины плакали навзрыд, видя, как старый отец, реб-Маковер, с поднятой вверх окровавленной бородой, трясущимися, словно у слепого, руками, пытался нащупать носилки, чтобы подставить плечо... И как он, старик, после погребения дочери, рыдая, прочел поминальную молитву над ее свежей могилой, ибо его внук, девятилетний Михеле, не видя из-за слез букв молитвенника, не мог произнести ни слова.

И только потом, – похоронив дочь, старик договорился со своим первенцем, зажиточным и бездетным, что всем троим сиротам: двум новорожденным девочкам и девятилетнему Михеле, он станет истинным отцом; взяв с него слово, что тот будет растить детей сестры, как своих собственных, а с невестки клятву, что та заменит им мать, старик пообещал, что за это Всевышний подарит им собственного ребенка, – и только потом он, старый Маковер, реб-Эзриэль, не позволивший смыть со своего лица и бороды засохшую кровь, уже окончательно слег, впал в горячку, никого не узнавал и все время повторял:

– Свет народам... свет народам...

И так же, как три дня назад там, в лесу, под горящими небесами, никто не понял криков роженицы: Потушите огненные тучи! Потушите!.., так и теперь ни один из пяти сыновей не знал, никто из них не понял, что же он, их отец, словами Свет народам... хотел сказать, о чем предупреждал, от чего предостерегал и какое завещание пожелал им, своим детям и внукам, оставить, прежде чем покинет этот мир.

Сыновья спрашивали старого реб-Гешиле, приехавшего к Эзриэлю, своему давнему приятелю по Дымерской ешиве, навестить и пожелать ему скорейшего выздоровления; сыновья Эзриэля просили объяснить и растолковать слова отца, но почтенный ребе, обучавший их Торе и каждое лето приезжавший к отцу сразу после праздника Швуес, – он проводил с другом в деревне целую неделю, наслаждаясь полями и садами, утопавшими в сочной зелени и буйном цветении; бродил с ним по лесу, наполненному терпким ароматом и птичьим пением; часами беседовал со старым Маковером, известным деревенским знатоком Торы, углубляясь с ним в многочисленные толкования безбрежного, как море, Талмуда, – но почтенный ребе, хотя и прикрыл глаза, долго прислушиваясь к чему-то, и не столько к словам, сколько к голосу друга, так и не смог понять и объяснить услышанного... К тому же реб-Эзриэль, уже в агонии, говорил и повторял еще что-то:

– Ты нас избрал!.. В крови своей живи!..

Это уже и вовсе обескуражило и напугало старого ребе – распахнув руки со скрюченными пальцами, словно желая что-то поймать в воздухе, он с ужасом смотрел на сверкающие гневом глаза старого Маковера и на льющийся от окровавленного лица умиравшего старика свет...

Он умер, реб-Эзриэль Маковер, на закате – огненно-клубящиеся тучи висели за окном... И тем же предзимним, морозным вечером, при свете тусклых фонарей его, в рваных окровавленных одеждах, предали земле.

3

А после шлошим – месяца траура по отцу, когда со снегопадами и сугробами везде и повсюду окончательно воцарилась зима, они, Маковеры, перевезли на санях в местечко кузню и столярку, что стояли на краю деревни, почти в лесу, чтобы и здесь, на новом месте, топором и молотком заработать себе на кусок хлеба. И только весной, после Пейсаха, после прожитой в тесноте зимы – ютились в крохотных каморках, где негде было повернуться, – там, в местечке, они принялись строить себе крышу над головой по соседству со старшим братом Танхумом, который, исполняя просьбу умирающего отца, взял на воспитание троих сирот, детей своей покойной сестры.

Дом из дубовых бревен сложили за лето, и точно такой, как прежний, деревенский, – четыре окна на восток и четыре на запад – так учил их отец, благословенной памяти Эзриэль Маковер:

– Восход солнца нужно видеть ежедневно, но так же ежедневно нужно видеть и его закат...

Отец сам, собственноручно поджег свой дом, остатки которого мужики спалили на костре.

Оттуда, из деревни, братья привезли обгоревшие входные двери и установили их в новом доме – чтобы помнить...

И когда ко всем дверям нового убежища уже прибили мезузы, когда перебрались в новый дом и справили новоселье, а выпало оно на праздник Симхас-Тойре, воодушевленные песнями и танцами, с Торой в руках, – вишняк и пиво, струдель и знаменитый еврейский леках несли со всех сторон – все радовались новоселью изгнанных из деревни Маковеров, что приобрели наконец крышу над головой...

Заодно радовались и конституции, подаренной России Николаем Вторым... И, заткнув полы сюртуков за пояс, повернув на затылки козырьки праздничных картузов, положив руки друг другу на плечи, евреи лихо отплясывали, меся ногами грязь и подняв переполненные верой глаза к уже темным, хмурым небесам.

Тогда же, под вечер, церковные колокола, что на холме, а с ними и стекла еврейских домов, спускавшихся до самой реки, зазвенели на все лады...

Начался погром, и, сопротивляясь убийцам, которые, схватив спящую в колыбели девочку, собирались выбросить ее в разбитое окно, он, Танхум Маковер, погиб: выхватил Темерл, названную в честь ее матери, из рук убийц, а сам, окровавленный, замертво рухнул на изрезанную постель.

А после трехдневного погрома, как уже было давно заведено на самом верху; после внезапного нападениясъехавшихся в местечко черносотенцов, переодетых жандармов и местных мужиков, пешком и на лошадях согнанных из окрестных деревень ихуторов, евреи, оплакав невинно погибших, с традиционной молитвой Господи милосердный предали их земле. Зима вошла в местечко ядреными морозами и воющими метелями, покрывшими окровавленную землю, а высоко на холме стоящая церковь вновь забормотала о христианской любви к ближнему, и вечерний звон, в. Священном трепете раскачиваясь на заиндевевших ветках, тихо падал в пушистые зеленовато-лунные сугробы.

И жизнь, как студеная река подо льдом, бурлит, струится и несется дальше – и вот уже празднуют помолвки, свадьбы и брит-мила... А из вечерних, уже вставленных окон сквозь новые стекла, покрытые матовой паутиной причудливых растений и узоров, льется на голубовато-морозные сугробы свет ханукальных лампадок и детских голосов... Из торчащих над крышами труб поднимается к блестящим, ярко горящим звездам белый клубящийся дымок, пахнущий гречневыми блинами и гусиными шкварками; и скрипят над местечком кованые сани извозчиков, летящих к вечернему поезду... А в доме портного, в уголке у швейной машины, поет его дочь:

Поезда три раза в день,

а один под вечер.

Колокольчики звенят,

он уж недалече...

И как водится из года в год на зимней ярмарке, загроможденной санями так, что не пролезть и не протиснуться, евреи в латаных-перелатаных тулупах и подбитых валенках, с заиндевевшими бородами и бровями, с печалью и болью в глазах и неистребимой верой в Мессию в сердцах, суетятся и вертятся, мешая друг другу, и, путаясь между распряженными лошадьми, продают и перепродают овечью или телячью шкурку, старую клячу, кусок воска, связку грибов, кувшинчик меда... И веет из голых окрестных лесов белым страхом, из лавочек – тоской и воблой, дегтем и свежими бубликами; искрятся на зимнем солнце выложенные на лотках разноцветные ленточки и зеркальца, а у обледеневшего городского колодца скрипит на ветру длинный новый березовый журавль:

– Что делать, евреи, что делать... Надо жить дальше и ждать прихода Мессии...

– Что делать, евреи... Все пережить и выстоять – это и есть героизм!

А возле церкви, запорошенной сверкающими чешуйками снега, сидят старцы, играющие на бандурах:

Ой, ви, хлопцi, люби, милi,

хапайтеся до сокири...

И вот тогда, в ту новогоднюю ярмарку, в полдень, – в санях кричат связанные петухи, задрав головы к солнцу, что золотится на запорошенных подводах и высекает яркие искры из голубых сугробов, – в той сутолоке купли-продажи, в погоне за дешевизной и удачей, вдруг, спускаясь с горы, появился он – в летнем белом картузе с лопнувшим костяным козырьком на длинных, почти до плеч волосах, борода и усы словно сплетены из блестящих сосулек, а из-под бугорков заиндевевших бровей сверкают огромные печальные черные глаза.

Но больше всего поражало и удивляло то, что на нем не было никакой зимней одежды, кроме камзола цвета пьяной вишни, наброшенного на расхристанную белоснежную льняную рубаху, из-под которой вызывающе-нагло проглядывала на морозе его волосатая, словно черный каракуль, грудь. В развалившихся сапогах с торчащими из них босыми, ступавшими по снегу ногами, в голых руках высокий посох, на плечах торба, а во рту дымящаяся люлька.

Он шел, озираясь по сторонам, словно высматривая кого-то или что-то... Никто его тут не знал – такого бродягу, да еще так странно одетого в зимнюю пору, видели здесь впервые.

Он не останавливался, не просил милостыню, никого ни о чем не спрашивал, правда, походя, вытянул из саней пучок сена, и только тогда все заметили, что за ним бежит белоснежная козочка... Она прыгнула ему на руки, и он вошел в большую мануфактурную лавку, к Милке, вдове Танхума Маковера.

Растолкав толпу крестьян, он поставил козочку на стойку, вынул из-за пазухи плотно набитый толстый кожаный кошелек и протянул вдове:

– Спрячьте это на те несколько дней, которые я здесь собираюсь провести...

Широко раскрыв глаза, она смотрит на свалившегося ей на голову бродягу со сплетенной из ледяных сосулек бородой, в странном камзоле на расхристанной рубахе, с козочкой, которую он поставил на прилавок, и спрашивает:

– И что же здесь лежит, в этом кошельке?

– Деньги. Не краденые, упаси Господь.

– Без свидетелей?

– И не пересчитывайте...

– Почему вы мне так доверяете? Откуда вы знаете, что мне можно верить?

– Наверное, знаю... Да, и разменяйте мне вот этот золотой, чтобы я мог заплатить за ночлег и миску горячего супа. – И вдруг: – Время крошит камни, а от пламени остается только черный пепел...

Недоумевая, зачем он все это говорит и на что он, этот полуголый посреди зимы, намекает, она, мудрая Милка, совсем растерялась и ничего не может понять – его горящие глаза буквально сверлят ей душу. К тому же, беря у него золотой и коснувшись его пальцев, она ощутила жар во всем теле... И вдруг – тут она и вовсе оторопела – раскаленными пальцами он берет ее за правое ухо и говорит:

– Пророчество старого Маковера, сказанное им перед смертью, непременно сбудется! – и с козочкой в руках, вновь протиснувшись сквозь компанию мужиков, глазеющих, разинув рты, на происходящее в лавке евреев, уже наслышанных о толстом кошельке, он спешит к выходу, направляясь к постоялому двору на базаре.

Но уже там, по дороге на постоялый двор, на сутолочной и такой морозной ярмарке, где иней не тает даже на солнце, где с крыш, заваленных снегом, не падает ни одна капля, а свежие сугробы сверкают розовато-лиловыми искрами под низкими темными небесами, там, на ярмарке, забегая дорогу, перед ним появляется одиннадцатилетний Михеле, чья мама, Темерл, в ночном, осыпавшемся на ветру лесу, в дыму от горящего отцовского дома, родила двойню и умерла на подводе с криком:

– Потушите огненные тучи! Потушите!..

Он, Михеле, ее сын, подбегает к тому полуголому с козочкой на руках и голосом, полным печали и радости, любви и ненависти, кричит:

– Папа! – и ко всем, собравшимся вокруг: – Это мой папа!.. И моих сестричек тоже... Я его узнал... Два года назад...

И, вырвавшись из рук отца, который и его, Михеле, взял горячими руками за ухо, полетел с известием к тете Милке – открыть ей всю правду об этом полуголом с белой козочкой.

4

И несмотря на ярмарочную суету и суматоху, евреи тут же разнесли ошеломляющую весть: оказывается, этот тип – зять старого Маковера, тот самый Тольновский илуй из чернобыльских хасидов, что через три месяца после свадьбы вышел ночью из дому и, покинув беременную жену, исчез на целых девять лет... Никто и нигде его не видел, никаких следов он не оставлял, бродил по городам и весям, селам и местечкам, и там, где дневал, никогда не ночевал...

Говорят, побывал он и в Германии, месяцами скитался там по густым лесам, ночуя в пещерах и руинах, а два года назад вдруг снова возник, словно свалился с неба... Вернулся к жене и сыну. Но и на сей раз прожил дома не более трех месяцев, и вновь посреди ночи ушел и пропал... А теперь, как вы сами видите, он, этот отшельник, этот Тольновский илуй, в таком диком виде – полуголый на морозе, с высоким посохом и белой козочкой в руках – вновь появился здесь, у нас: вот, мол, я каков – смотрите и любуйтесь!

– Он кто – сумасшедший или святой?

– А кто его знает? Кто это может сказать?

– Что бы там ни говорили, нормальным его не назовешь.

– По его горящим глазам сразу видно, что ясного ума он лишен напрочь.

– Разве не видно, что он, прости Господи, затурканный?

– Спаси и упаси нас, Господи!

– Словно в каком-то бреду, из которого не может, бедняга, выбраться... Словно в черных снах.

– Господь хранит блаженных...

А отшельник – полуголый, пальцы ног на снегу, с белой козочкой на руках – стоит, окруженный евреями, смотрит на всех горящими глазами и стучит палкой о землю:

– Слушайте мои речи, слушайте!.. Сегодняшние погромы и даже те, прежние, крестоносцев и Хмельницкого, – только предвестие большой беды, что движется на наш народ...

– Проклятый черный звездочет!

– Нет! – кричит он на всю ярмарку, – нет! Я не черный пророк! Нет! Если и его, Иеремию, сына Хелкиина, великого пророка, предсказавшего крах Иудеи и Иерусалима, если и его на развалинах Иерусалимского Храма... Если и его, Иеремию, великого пророка, гнали, преследовали и бросили в яму на погибель... То и меня, Иеремию, сына Иосифа, то и меня, пророка вашего галута, вы будете гнать и травить... Сгиньте с моих глаз! Бегите торговать и кочевать... – и, гневно растолкав