Все наизусть

Владимир Битов

ВСЕ НАИЗУСТЬ

К столетию 1913 года

От имени собственного

Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Ты выглядишь настолько старым?

Лермонтов в редакции Набокова

Не хочу писать, не могу молчать…

Никакого производства! Демонстративный, даже воинствующий непрофессионализм. Вот, чем мне так дорога русская литература, особенно ее Золотой век.

Пять-шесть молодых людей, стишки, а там и стихотворения… не заботясь о публике и лишь иногда о мнении друг друга, справившись с французским языком, как с Наполеоном, вдруг породят за пять-шесть пятилетий, по пять-шесть впервые написанных именно русских произведений в пяти-шести новорожденных жанрах, шедевров на все времена… ничего лишнего. А потом дуэль, убийство, безумие — кому что. Призвание как приговор.

Чего нет, того нет. Никакого таланта, кроме любви к маме и скрытой самостоятельности. Читать я, конечно, любил, но писать и не помышлял. Так случилось. Я так не хотел кому бы то ни было подчиняться и где-нибудь служить, что самостоятельно поставить себе задачу и попытаться решить ее по мере своих сил, позволяло только писательство. Материал (жизнь) указывал путь.

И вот уже более полувека… 2013–1956=57, «полупочтенный патриарх уже почтенного возраста». А если совершить небольшое «путешествие во времени»: 1956–57=1899, — то как начинающий автор я топчусь у дверей и робею постучаться то ли к Толстому, то ли к Чехову, не ведая о том, что русская литература ХХ века уже забеременела Платоновым и Набоковым.

«В России писатель должен жить долго», — высказывание пережило своего автора, прожившего достаточно.

Я уже несколько раз написал всё: в 1963, 1970 и 1975-м, — и уже давно не пишу, а до-писываю. До-живая. Жизнь в жанре постскриптума. Зато теперь мне понятно, почему так растягивались во времени мои тексты. На десятилетия. Не только из-за невостребованности или лени. Новые тексты вызревали внутри недописанных старых. Чтобы писать, как спринтер, жить надо по-пластунски: Ахиллес никогда не догонит черепаху… залог долго-летия обоих.

Я так подолгу комкал тексты в воображении, что черновиков у меня не было. Говорю я тем более набело. Слово не вырубаю топором и вылетевшего воробья не ловлю.

У Пушкина в словаре нет слова профессионал. Разве мог быть профессионалом Поэт? Помню, при Сталине «профессионалов» тоже не было. Были специалисты, ученые, «деятели» искусства. Лишь журналистика была второй (после проституции) профессией (и то на пресловутом Западе). Только при нашей демократии профессионалами стали все (впрочем, сначала разведчики и киллеры, потом воры и экономисты, следом — политики).

Я же по-прежнему делал, что хотел, а не что мог. Исписанность — единственное доказательство моего профессионализма. Впрочем, страх перед чистым листом бумаги — тоже признак: так трудно начинать, еще не зная первого слова!

Не хочу или не могу — вот в чем вопрос?

Все это, видите ль, слова, слова, слова.

Иные, лучшие, мне дороги права;

Иная, лучшая, потребна мне свобода:

Зависеть от царя, зависеть от народа -

Не все ли нам равно? Бог с ними. Никому

Отчета не давать, себе лишь самому

Служить и угождать, для власти, для ливреи

Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи... ¹

Однако, завишу. Зависаю. Моя независимость пала вместе с противостоянием Системе. Как только я с нею сов-пал (Горбачев), сов-власть «сгорбилась» и у-пала.

Я полагал, что главное написать следующее. А оно оказалось — будущим.

Нельзя сказать, что я этого не знал. Еще в 1960 году, не ведая, что начал уже свою «Империю в четырех измерениях», я записал: «Вот сейчас хожу и думаю, об этом ли написать или вон об том? А потом, страшно сказать, буду ходить и думать: почему же именно об этом? или о том… тоже ни к чему…».

А сейчас… и век другой, и тысячелетие, и реальность. Советская власть, конечно, сохранилась, но обнаглела до неузнаваемости. Я устарел для нового времени, и мне стало нечем жевать его поджаристую корочку. Пришлось изобрести на время полуписьменные сочинения.

Толстовское «Не могу молчать!» всегда мне претило. Я зарекался публицистики под маской художественности. Однако зарок — слабейшее звено. Не стерпел.

Вот и стал говорить, а не писать.

Значит, правильнее будет назвать этот жанр изустные сочинения.

Впрочем, нельзя сказать, что я не пытался продолжать и письменно: вот, чем закончился «Преподаватель симметрии» (перевод с иностранного) в 2007:

После перевода²

Переводчик очнулся на полу в луже крови. Попытался встать, резкая боль в бедре заставила его вновь усесться на пол. Где я? И я ли это?

Огляделся. Крошечная деревянная избушка со скошенным потолком. Именно такие паучьи уголки любил он обживать для плетения своей паутины в Токсово, Рыбачьем, Переделкино, Голузино, Тамыше, Сиверской… только здесь (чем там) все было как-то опрятней и чище. Кроме его собственной лужи на ковре под головой. Картинка дурацкая перед глазами — полевой букет, как раз в ногах, как в гробу.

Хитрец! — самодовольно подумал про себя оживающий Переводчик. — Хороший подыскал себе диагноз: блэк-аут, пти-маль, отключка…- и нет тебя. Хорошо, если так. А если прорастешь овощем? Кто скажет, сколько я здесь провалялся, минуту, пять, час?.. Нет, час быть не может — пошли бы необратимые изменения, я бы не пришел в себя. Придти в себя… как хорошо! В кого же еще?

Кое-как придя в себя, Переводчик стал выбираться из своей щели между шкафом и кроватью. Стол, окно… На столе — телевизор, телефон, компьютер — нет, такого набора еще не видало его гнездо! Окно — «Мороз и солнце, день чудесный!» — все, как у АС. И дальше все, как по писаному: «Вечор, ты помнишь, вьюга злилась,//На мутном небе мгла носилась,//Луна, как бледное пятно, сквозь тучи мрачные желтела»… «Прозрачный лес один чернеет, и ель сквозь иней зеленеет, и речка…» «А знаешь, не велеть ли в санки кобылку бурую запречь?» Раздался звон бубенцов… Не может быть! такая точность во всем… Кроме красавицы, однако. Красавица уже не проснется, потому что ее нету. Как таковой. А направо как раз «пустое поле», а прямо — глаз упирается… Неужели за окном всегда Святые Горы?

Переводчик попытался выглянуть в окно: точно! внизу катила лошадка, но не в санях, а на шинах. Какие уж сани, когда компьютер… Тут стала слышна гортанная и лающая немецкая речь, и все встало на свое место: Переводчик обнаружил себя в гостиничке «Альпенгут» на границе с Австрией, куда уединился заканчивать свой многострадальный перевод. Вокруг были настоящие высоченные скалистые горы и только у него в окне невысокий отрог, и впрямь не выше, чем в Михайловском.

Идентифицировав себя в окне, Переводчик продолжил поиск себя в зеркале. Лучше бы он этого не делал!

Картина была под стать букетику: старик в неопрятной седой щетине, весь в крови, с заплывшим глазом.

Такого бы в России и на порог забегаловки не пустили, не то, что в отель для иностранцев. Здесь он, выходит, иностранец.

Кровь уже запеклась в волосах… значит, провалялся он достаточно долго. Это настораживало. Наверно он стукнулся о спинку кровати, когда падал. Бровь была рассечена слева, и спинка находилась слева.

Значит, удар приходится всегда слева. Если бьют справа…

Возвращение в сознание после припадка всегда напоминает пресловутый «хлопок одной ладони». Крошечный взрыв времени в мозгу. Опять, слава Богу, не окончательный. Возвращаешься, как бумеранг, в ту же точку сознания и текста.

Может, это такой краткий сон? Отличие-таки есть. У всякого сна есть начало (неуловимое) и пробуждение, затрудненное видениями или нежеланием просыпаться.

Здесь же нет начала — только пробуждение, причем в той же точке — не понимаешь, почему вокруг суетятся люди или почему ты один лежишь на полу. Отряхиваешься, будто ничего не было. Слава Богу!

А — было.

Кое-как отмывшись, залепив рану туалетной бумагой, аккуратненько общипав ее по краям, вроде как пластырь, Переводчик, хромая, вцепившись в перила, кое-как спустился по лесенке к ужину. И правильно сделал; здесь настолько все было на своих местах: и английская пара с одной сломанной ногой, и берлинская — с одним моноклем, и французская без каких либо признаков, кроме речи, и добрейшая собака с грозной хозяйкой… что никто и не заметил одинокого русского. Живи, как все, сядь подбитым глазом к стенке, и все у тебя будет в порядке. Не то, что у этого надутого, только что прибывшего немца, который, в ожидании ужина, с особо независимым видом развернул газету как раз над только что предупредительно зажженной перед ним свечой…

Даже в этом тишайшем отеле, оформленном под охотничий домик имени Людвига Баварского, под рогами давно убитых косуль и оленей, случаются иной раз горящие новости! Немец вспыхнул, как факел, и вся наша интернациональная бригада не без любопытства за ним наблюдала.

Значит, не только страх перед чистым листом бумаги, а возможно, и более серьезная мания. И пока я не пишу свою «Автогеографию», начатую в первый час ХХI века, я уже не знаю, не догнал ли я черепаху. Однако, пока я ничего не пишу, тут же образовалась еще одна книжка: все впервые опубликованное, а так же наговоренное за последний, 2012 год, Год Огненного Дракона, с января по январь.

19 января 2013

1 Александр Пушкин, Из Пиндемонти

2 Этот текст не вошел в первое издание романа, печатается впервые (примечание редактора).

Полет шмеля

В честь Пасхи на кареллионе в храме напротив сыграли не только бой часов, но и большую музыку, и моя комната наполнилась жужжанием большого животного: шмель влетел в распахнутое окно. Это был первый шмель для меня в году, и он был огромен. Как он успел так сразу вырасти? Зимует он, что ли? Он стукался о потолок и стены, ища выхода. Даже залетел в туалетную комнату, но там были те же стены и потолок. Не подлетал он лишь к моему столу, опасаясь то ли меня, то ли моей пепельницы. Его усилия выбраться напомнили мне мои усилия за компьютером: я тоже пытался выбраться из задачи, в которую случайно попал. И я с радостью отвлекся. Никакого сочувствия! Его могучее жужжание удовлетворяло меня. Дурак летал перед открытым окном и, вплотную подлетев к нему, шарахался, как испуганный конь, и в поисках спасения снова бился о потолок. Потолок был для него небом, внезапно захлопнувшимся. Отчаявшись, он уселся на контуре под потолком, на желтенький квадратик, возможно отдаленно напомнивший ему ромашку, и застыл отчаявшись. Я долго смотрел на него — он впал в кому. Я вернулся к компьютеру, но судьба шмеля уже больше заботила меня, чем мой, столь же неподвижный, текст. Просидев тупо еще с четверть часа перед уснувшим экраном, я почувствовал себя так одиноко, как шмель. «Надо спасать животное!» — решительно подумал я и стал искать, чем бы его подцепить. «Вот еще одно правильное употребление рукописи!» — усмехнулся я, выбирая лист. Но стоило мне с опаской приблизиться, как шмель вышел из комы и стал кружжать по комнате с еще большим неистовством. Повидимому он отдохнул, набрался сил, но и… до чего-то додумался, включив свой компьютер: стал чаще, хотя и осторожно, подлетать к окну. Он будто не хотел воспользоваться открытым широким путем, каким сюда попал. Он нашел себе узкую, куда менее удобную щель в соседней створке. Не могу знать, с чем было связано его решение, приведшее его наконец к свободе.. Я был рад за него!

Это был подлинный мастер-класс.

Журнал «Октябрь», 2012

P.S. Серьезный физик в телевизоре сказал, что по законам аэродинамики шмель летать не может.

14 июля 2012

Последний из оглашенных

Но строк постыдных не смываю!

Пушкин в редакции Л. Н. Толстого

Роман-странствие «Оглашенные» заканчивался сценой у нашего Белого дома 19 августа 1991 года. Уже выпав из времени, в Германии в 1992-м, в Год Обезьяны, я как раз доползал до конца своей «Империи…» в «Ожидании обезьян».

Я был прав в своих предчувствиях…

Под дверь по утрам нам подсовывали свежую газету. По-немецки я не читаю, но, развернув газету, все понял по картинке: Украина была заштрихована. Детская память вернула меня назад на полвека, в Отечественную войну — карты военных действий в советских газетах. Какое-то скрытое торжество узрел я в немецкой карте: такая же штриховка — не наша Украина, но и не ваша!

Значит, нет больше Союза, не только Прибалтики… неожиданную боль испытал я: Советская власть должна была рухнуть, но не империя. Никому это не было нужно: ни республикам, потерявшим себя, ни России, потерявшей провинции, ни Западу, выигравшему холодную войну, ни т. н. третьему миру. Мир утратил баланс.

Роман «Оглашенные» мало кто прочитал и почти никто не понял. Впрочем, кто-то из критиков приблизился к формулировке «экологический роман».

Все люди несчастны по-своему и склонны винить в этом обстоятельства, а не собственную природу. Авторская откровенная неприязнь к человеку как биологическому виду оказалась все еще не своевременна.

Можно сказать и так: слишком легко и ловко мне всю жизнь жизнь давалась! Поэтому никогда не стану я хвастаться своей «борьбой», своей альтернативной позицией в Советском Союзе. Никогда не воспринимал я советской власти над собой, но Союз любил. «О памяти и забывании»³… какая падла зачитала у меня эту книгу, ведь она ей не нужна, а я бы ее теперь почитал и, может быть, что-нибудь понял про свой психологический феномен. Я проходил трудности в буквальном и школьном смысле: прошел — и они в прошлом, забылись, как уроки. Исподволь всегда искал себе место вне коллектива, не умел ничего делать исподтишка (из-под какого Тишка?.. странное выражение, не правда ли), про интригу и конкуренцию никогда не понимал — ничего командного, даже