Лиственница: сборник стихов

Керим Волковыский

ЛИСТВЕННИЦА

Автобиография

Я родился в Москве в 1947 году, а в трёхмесячном возрасте родители перевезли меня в разрушенный после войны город Львов, освобождённый (почти) от немцев и от евреев.

Рос в окруженье польско-украинских детей, с которыми рвал фрукты на чужих участках, швырялся камнями и бегал на соседскую Цитадель собирать патроны, неразорвавшиеся гранаты и ещё подсматривать за проводившими учения красноармейцами. В городе пошаливали бандеровцы, и молодая советская власть была вынуждена вновь истреблять одну часть народа, чтобы другая его часть могла радостно трудиться и не подыхать с голоду.

Первая прочитанная мною книга — «Лис Микита» Ивана Франко. В первой молитве я обращался к боженьке на французском языке и попросил его помиловать неверующих папу, маму и тётю Риту.

В 55 году семья переехала в Молотов. Я заболел холециститом. Город переименовали обратно в Пермь.

Читал Пушкинские сказки, ныне прочно забытый роман Овод и не менее допотопного Майн-Рида. Жюль Верна не любил. Больше всего любил Лермонтова.

В 14 лет написал странное стихотворение¹, которое, будучи редактором школьной стенной газеты, в ней же и поместил, за что был на следующий день вызван к директору.

Директор, Софья Владимировна Марципан, грузная дама, с отёчными ногами и задумчивыми глазами профессиональной стукачки, плюхнувшись на стул, спросила меня после некоторого молчания: «Ну что ты такое пишешь Волковыский. Тебе 14 лет, о какой молодости идёт речь. И потом откуда у тебя этот блатной жаргон?»

Дальше её понесло на политику, на «догнать и перегнать Америку», на кукурузу; не забыла подкованная дама упомянуть и Гагарина. Через полчаса, потная и красная, она замолчала также внезапно, как и начала; положила мне свою жирную руку на голову и грустно сказала: «Иди». К чести Софьи Владимировны надо сказать, что о происшествии она моим родителям не сообщила. А кому сообщила, я естественно знать не мог.

Больше стихов не писал. Год. Участвовал, по настоянию родителей, в мат-олимпиадах, а по настоянию марципанши, которая была по совместительству нашей учительницей литературы, читал отрывки из лермонтовского Демона, со сцены районного Дома Культуры.

В 1964 году, по окончании школы, поступал в МГУ на мехмат, не поступил, учился полгода в Перми, а потом в Ташкенте, куда никак не успокаивающаяся семья снова переехала. Начал по новой писать стихи. Писал о пыли, о далёких снежных горах, о летнем зное, о зеленеющих полях и об овечьем сыре. Бойко цокавшие мимо нашего дома по асфальту ослики тоже поражали моё воображение.

В Ташкенте я пережил половое возмужание, первую любовь, получил письмо от Беллы Ахмадулиной, разочаровался в моем кумире Вознесенском, после того как прослушал его бездарные стихи «Помогите Ташкенту», которые он провыл гнусавым голосом в большой университетской аудитории.

Да, землетрясение. Оно многое изменило в моей жизни — нас перевели в Москву, где я и закончил учёбу, в ставшем, наконец, доступном МГУ. В Ташкент больше не вернулся, но сохранил к нему на всю жизнь горькую безоглядную любовь.

В Москве я то сужал, то расширял свой кругозор, научился пить, материться (вслух), танцевать твист; часто влюблялся, иногда хулиганил, а два раза меня даже приводили в милицию; в политике активно не участвовал, скорее всего просто жил, познавая себя и других. Стихи писал мало и плохие; пару раз встречался с Ахмадулиной; продолжал любить Хлебникова и Мандельштама, к Бродскому слишком пылкой симпатией не проникся. Увлекался кино.

По окончании вуза устроился на работу в НИИ АН СССР, под Москвой, где и проработал благополучно десять лет. В Черноголовке, так назывался посёлок городского типа, куда меня закинула судьба, я работал спустя рукава, занимаясь в основном киноклубом и писанием статей о кинематографе; иногда писал стихи, которые зачитывал двум-трём друзьям за чашкой чая. Не печатался и не помышлял о таком деле.

В 1981 году женился и уехал в Швейцарию, где тихонько проживаю до сих пор. Жена умерла. Дочь живёт в NY. Остепенился. Стихов в Швейцарии почти не писал. Два года назад я начал писать прозу. С лета 2012-го переживаю, благодаря (виртуальному) знакомству с замечательными пермскими филологами и необыкновенными людьми Мариной & Владимиром Абашевыми, творческий Ренессанс. Начал снова писать стихи, за которые не стыдно. Все.

Керим Волковыский

10 ноября 2013, Цюрих

1 Привожу ниже. Под названием «Сын Перми».

Затянувшаяся юность

От одиночества не спрячусь.

Что делать — вовсе не придумаю.

Живу, как Богом мне назначено:

Беспечно, но благоразумно.

Затягиваюсь сигареткой.

В душе надеюсь на удачу.

И сам с собой, как птица в клетке,

О чём-то радостно судачу.

* * * * *

Черноголовка, 1973

То ли будет в декабре.

Шаг задумчив и чудесен.

В снежной крошке воздух весел,

Лёд таится в серебре.

Пелось утром. Шум в лесу.

След свежей, чем вспышки белки.

Снег слепит. Глаза, как щёлки,

Мнится — не перенесу.

Перенёс. Напротив снег

С ветки сорвался смолистой.

Глухотой отмечен выстрел,

Грузный выстрел снегом в снег.

Но к волнению ресниц

В мелкой суете воздушной

Все остались равнодушны,

Мальчик, вдруг замёрзнув, сник.

Что за мальчик? Снежный вздор,

Сосен рыжие проделки,

Сплошь колючие иголки,

Бестолковый разговор.

О, хитреющий двойник,

Пересохшей палки-ёлки

И обманной белой белки

Неумелый ученик.

* * * * *

Черноголовка, 1971

Простуда

Память моя умерла.

Больно царапает рот

Острый осколок стекла.

Кровь по губе течёт.

Не загустела пока,

Капельку крови слизну

Кончиком языка

И проглочу слюну.

Боже, но как же так?

Рыбка в мутной воде,

Мой путеводный знак,

Исчезла, и быть беде.

Кто-то сюда идёт

По дырочкам потолка.

Что-то произойдёт,

Знаю наверняка.

А может, неясный страх —

Всего лишь мелкий испуг.

И рыбка бьётся в руках —

Жалобный влажный звук.

А что, если переплыв

Этот бездонный день,

Я выживу, полюбив

Мою смешную болезнь.

Тише, быстрей на дно,

В тонкую мякоть сна.

Кто-то чужой давно

Подслушивает у окна.

* * * * *

Черноголовка, 1972

Тяжёлое расплывчатое солнце.

Чужое слово — камешек во рту,

Воздушную тревожит немоту.

А день —