Герцог Бекингем: Дневники маркиза Леруа, #3

ГЛАВА 1 (60) «Ворота Англии»

ЮЖНОЕ ПОБЕРЕЖЬЕ АНГЛИИ. ПОРТ ДУВР.

«Туманный Альбион» – старинное название Британских островов, было известно ещё древним грекам и римлянам, которых считают авторами сего романтичного и загадочного определения. На самом же деле ничего возвышенного и поэтичного в этом нет. Дело в том, что слово «альбион», в переводе с латинского - «белый», как утверждают, так же происходит от кельтского корня означающего «горы», чему есть подтверждением южное побережье Англии, от Белых скал Дувра, до Бичи Хэд в Восточном Сассексе, где Саут Даунс встречается с морем.

Белые скалы – утесы, достигающие в высоту 390 ярдов, формирующие часть британской береговой линии, состоят из мела, от того и кажутся с моря совершенно белыми. Именно это обстоятельство определило название «Альбион», что не позволяет усомниться мореплавателей, достигших белых скалистых берегов острова, в справедливости сего назначения.

Что же до определения «туманный», то мы не сомневаемся в том, что оно понятно каждому и без наших докучливых разъяснений и обязано своим существованием прославленному густому морскому туману, беспрестанно окутывающему низменные части острова.

Посему, не желая досаждать читателю весьма несущественными уточнениями, мы предлагаем вернуться к нашей истории, которая если не достигла своего конца, то определенно перевалила за середину.

И вот, в час когда на берегах прекрасной Франции, бушующее пламя страстей, связанное с встречей английского гостя, достигло своего апогея, в пасмурный летний денёк, на скалах вблизи города Дувр, что высятся над водами Английского пролива, показался экипаж украшенный гербами, пожалуй, первого вельможи британии, после короля – лорда-стюарта Вестминстера, шталмейстера, лорда-адмирала Англии, главного судьи выездной сессии, фактического главы английского правительства, Джорджа Вильерса,1-го герцога Бэкингема.

Порт Дувр, благодаря своему местоположению, обладает колоссальным стратегическим значением для защиты Британского островного королевства, являясь, при этом, своеобразными «морскими воротами» Англии. Замок же Дувр, вознесенный на высоту около 126 ярдов над уровнем моря, построенный для отражения нашествий врагов с континента, и защищающий порт, является одной из самых впечатляющих крепостей в мире. Сию грозную твердыню, как свидетельство силы и могущества Британского льва, лицезрели моряки и путешественники из всех стран Старого Света, но чаще других, зловещие стены, ощетинившиеся сверкающей бронзой пушечных стволов, имели сомнительное удовольствие наблюдать жители французского королевства, чьё побережье находиться от упоминаемых берегов всего в восьми с половиной лье. В ясные, солнечные дни, находясь на родных берегах, французам вполне возможно с «наслаждением» любоваться неприступностью Дувра, так же как англичанам с не меньшим «удовольствием», разглядывать на линии горизонта Сторожевую башню, шпили и цитадели славного Кале. Но подобная близость удобна не только для демонстрации дружелюбия и братской любви, она была в чести и у путешественников, пожелавших преодолеть водную преграду в самом узком месте Английского канала, таким образом, получив возможность высадиться на песчаном берегу одной из «добрососедствующих» стран.

И вот, карета, запряженная четверкой чистокровных английских скакунов, с герцогскими гербами на дверцах, с лязгом и грохотом вкатила на вымощенный булыжником причал дуврского порта. Из экипажа, окруженного десятью, сверкающих доспехами рейтаров, вышел вальяжный и высокомерный Бекингем, презрительно и недоверчиво оглядев встречающих. Его ярко-вишневый плащ и такого же цвета шляпа, украшенная кроваво-красным плюмажем, привлекали внимание, пестрея среди темных костюмов дворян и простолюдинов, высыпавших на пристань. С почтением поклонившись, к министру подошел Сэр Джейкоб Бэйли, барон Мидлборо, который загодя отправился в Дувр, по приказанию герцога, с тем, что бы подготовить и устроить «всё как должно». За спиной барона, облаченного в темно синий непромокаемый кап, стояли три джентльмена, с благоговением следившие за высокопоставленным лондонским вельможей, что неблагоприятно отразилось на настроении, и без того испытывающего крайнее волнение Бекингема. Смутившись, герцог был вынужден обернуться, устремив взгляд полный укора на прибывшего с ним Монтегю. Лорд выпрыгнул из кареты, развернув широкие плечи и, явно в угоду герцогу, громко обратился к Мидлборо.

— Сер Джейкоб, это они?

Кивнул он в сторону людей стоявших за спиной барона. Тот приторно улыбнувшись лорду-адмиралу, таинственно прикрыв глаза, произнес:

— Да, это они.

Монтегю окинул уверенным взглядом сверкающий от влаги камень причала, щедро усыпанный соломой; береговую линию порта, уставленную пирамидами из бочек, ящиков и корзин, с разнообразными товарами, намереваясь отыскать голландское судно, прибывшее за герцогом. Вдоль серой, довольно длинной пристани, тянулся частокол голых мачт, скрипящих под тяжестью рей, отягощённых свернутыми парусами, и притянутыми леерами к деревянным бортам. Измученные, кособокие фелюги, вёсельные бригантины, стройные голландские шхуны и стремительные, словно чайки каравеллы, пеньковыми канатами пришвартованные к поржавевшим кнехтам, словно расположившаяся на отдых стая диковинных морских зверей, мирно дремали, в ожидании своего часа. По трапу, одного из судов, переброшенному к изуродованному сходнями краю причала, спустился долговязый человек, в выцветшей шляпе, из-под которой торчали пряди светлых волос и направился к людям, скопившимся у кареты. Разглядев силуэт рослого моряка, Монтегю обратился к Мидлборо.

— Это капитан Ван Бюйтен?

— Да, это он.

Долговязый, являвшийся капитаном голландского судна, приблизившись, окинул взором напыщенных вельмож, только сейчас прибывших из Лондона, не разобравшись, кто из них герцог, сняв шляпу, неуклюже поклонился, и на вполне сносном английском произнес:

— Прошу Вашу Светлость не отказать доставить честь, подняться на борт «Lam».

Голландец, явно путался в словах, и совершенно напрасно пытался воспроизвести фразу хоть, сколько-нибудь претендующую на любезность. Явно неудовлетворенный, ни обществом, ни тем что происходит в этой «пропахшей сельдью яме», Бекингем соизволил откликнуться на приглашение капитана, и, постукивая о булыжник изысканной тростью, направился за Монтегю возглавившим шествие.

Оказавшись в приготовленной для вельможи каюте, на борту «Lam», наедине с лордом, Бекингем, недовольство которого переросло в ярость, с неприкрытой грубостью обратился к Монтегю:

— Вам не кажется, друг мой Уолтер, что пришло время объяснить мне, кто все эти люди, и, что здесь, чёрт возьми, происходит?! Вы заставили меня прибыть в Дувр в карете с гербами, ряженного, словно паяц из труппы чертовых «слуг»¹, которого невозможно не заметить даже с той стороны пролива, устроили этот возмутительный спектакль на пристани, теперь каждый портовый нищий будет знать о моём отъезде! Что всё это значит, черт возьми?!

Обезоруживающая улыбка Монтегю, успокаивающе подействовала на Его Светлость, и, усевшись за стол, подвешенный к потолку стальными цепями, граф заговорил:

— Ваша Светлость, позвольте скромному слуге короны, отвечающему за жизнь любимца короля Карла, даже вам не раскрывать своих планов. Через час мы отчалим, на берегу останутся наши друзья, все, включая Мидлборо, кроме трёх джентльменов, которых вы видели в сопровождении барона, вот тогда-то я обрету спокойствие и открою вам свой план. Но, хочу предупредить, мы не пойдем к стенам славного Кале.

Изумленный Бекингем откинулся на спинку стула. Лорд утвердительно кивнул.

— Милорд, жизнь научила меня правилу: «уважай, но не доверяй», за исключением Вашей Светлости, разумеется. Мы переждем несколько дней...»

— Но как, же те, кто должен нас встретить?!

О холодный взгляд Монтегю, как о глыбу льда, разбились сомнения и возмущения герцога.

— Я обо всём позаботился, кто нужно предупрежден. Через два дня мы отправимся в ночь, и это, милорд, смею заверить, не единственный сюрприз который я уготовил нашим врагам. Доверьтесь мне. а, что касается вашего отъезда из Лондона, поверьте, те, кому о нём знать не следовало бы, обо всём давно оповещены, они осведомлены не хуже нас с вами, поэтому...

1 В Англии, театральные труппы, в то время, назывались – «слуги лорда-адмирала», «слуги лорда Стрэнджа», «слуги графа Пемброка».

ГЛАВА 2 (61) «Комната на улице Железного горшка»

ФРАНЦИЯ. ПАРИЖ.

Господин шевалье де База проснулся ранним утром. Распахнув ставни небольшого оконца, он позволил солнечным лучам, наполнить комнату ярким ласковым светом, что вызвало улыбку на лице молодого человека. Невзирая на то, что рана ещё серьезно беспокоила его, настроение анжуйца было отменным. Позавтракав тем, что послал Господь Бог, и приготовил Гаспар, он оделся, нацепил кожаную перевязь, подвесив к ней короткую шпагу, укрыл в голенище ботфорта небольшой кинжал толедской стали, приобретенный в Барселоне, и, вышел из комнаты, затворив за собой дверь. Тут же, за порогом, он оказался на довольно крутой лестнице, ступив на деревянные ступени, поприветствовавшие нового жильца учтивым скрипом. Хромая и морщась от боли, Гийом спустился в просторную, светлую гостиную, где остановился, чтобы прислушаться и передохнуть. В доме было тихо.

Гаспара, как обычно, он отпустил до обеда, что позволяло ему наслаждаться тишиной располагающей к размышлениям, которые нередко способствовали внутреннему умиротворению. К слову, с приездом в Париж, Гаспар весьма изменился. В его провинциальную наивность, размеренность и крестьянскую житейскую мудрость, которую, иногда, обозначают практичностью, вплелись вполне несовместимые с вышеперечисленным качества, такие как нерадивость и суетливость. А так же обнаружились всходы, зарождающегося цинизма, на взгляд преобразившегося Гаспара, непременные составляющие натуры присущей всем «настоящим горожанам». Он всё время где-то пропадал, куда-то сбегал, сменив покой тихих домашних застенок, на шумную неразбериху трактиров, куда влекли новые интересы и знакомства. Шевалье без труда разглядел, что слуга стоит на пороге какой-то неведомой для него новой жизни, жизни в которую манит юность, где соблазняет и завораживает проказник, по имени Париж.

Де База не препятствовал слуге, он даже находил весьма приятным, частые отлучки Гаспара, когда тот оставлял его в покое со своими глупыми историями и навязчивыми ухаживаниями. И если пространные, подчас бессмысленные и оттого крайне утомительные пересказы, подслушанного в городских харчевнях вздора, действовали на Гийома как снотворное, то чрезмерная опека его крайне раздражала, отчего де База, несколькими лиарами¹, зачастую, лично провоцировал слугу отправиться на рандеву с бесчисленными трактирами и тавернами Города Лилий. Это, как вы понимаете, несомненно, являлось «серебряным ключом» взаимной заинтересованности, которым отворялся ларец терпимости и соблюдения общих интересов, когда оба без жертв, получали то, чего желали: Гаспар, с молчаливого согласия шевалье был свободен как ветер, Гийом же, был избавлен от докучливой трескотни слуги.

Внимательно осмотрев столовую, анжуец нашел её весьма милой и уютной. Гийом задумался, вереница мыслей, не связанных одна с другой пронеслись в голове: «Сколько ему здесь предстоит прожить? Куда, в сей прелестный летний день, занесла судьба его друзей? Скоро ли они вернуться, и, вообще, в какой части огромного города распологается его жилище?» От раздумий, содержание которых больше походили на клочки разорванного письма, его оторвал звук отворяющейся дверцы, что находилась в углу комнаты и была скрыта от глаз старой выцветшей ширмой. Послышались легкие, словно шелест листвы, шаги, и перед анжуйцем предстала молоденькая девушка, что несла перед собой корзину, наполненную выстиранным белоснежным, будто снега Мер-де-Глас, бельем. Увидев молодого человека, она остановилась и в растерянности замерла, от смущения опустив глаза. Её щеки зардели густым румянцем, а длинные ресницы подрагивали, когда девушка решалась взглянуть на юного дворянина.

Шевалье искренне удивила та не показная скромность, незнакомки, коей так щедро наделены провинциальные мещанки, что встречались ему во множестве городков родного Анжу, Турени и Мен, и в чьих глазах он имел ошеломляющий успех. Его порядком смутило то, что этим удивительным качеством обладают и столичные особы, чего он никак не ожидал. Несколько сконфуженный, после непродолжительной паузы, Гийом решился скорее прервать неловкое молчание, чем заговорить с хорошенькой парижанкой:

— Сегодня отменная погода,...не правда ли?

Испытывая замешательство, вызванное собственной неловкостью, он, очевидно желая, что-то добавить, набрал полные легкие воздуха, но лишь пошевелив губами, глубоко вздохнул. Девушка, не приняв во внимание лепет шевалье, будто подталкиваемая его нерасторопностью, что вселила в неё некоторую уверенность, ангельским голоском произнесла:

— Месье, наверняка, наш новый постоялец? Мне матушка говорила о вас.

Переминаясь с ноги на ногу, анжуец пожал плечами, и уже как-то увереннее взглянув на хозяйскую дочь, твердо вымолвил:

— Да поставьте же корзину, наконец, вам ведь тяжело!

Не сводя глаз с прелестной незнакомки, он приосанился и, поправив портупею, произнес:

— Раз уж мы с вами встретились, то давайте знакомиться. Моё имя Гийом де Базильер, шевалье де База, из Анжу.

При этом дворянин отпустил молоденькой особе легкий поклон, какой только позволяла рана. Девушка, на личике которой засверкала улыбка, маленькими белыми ручками схватилась за полу юбки, слегка приподняв её, настолько, чтобы были видны потертые старенькие башмачки из грубой кожи, и присела в легком реверансе.

— Николь, Николь Пикар.

В это время, из той же двери, что появилась милашка Николь, в комнату вошла женщина лет сорока пяти, довольно стройная, в белом чепце, обрамленном лионским кружевом, из-под которого, вырывался навязчивый, всепроникающий взгляд, что красноречиво указывало на то, что перед шевалье предстала хозяйка дома, жена мэтра Пикар и мать Николь. Как только госпожа Пикар узрела своего нового постояльца, она, казалось, тут же позабыла об имеющихся у неё делах, поспешив вцепиться в нового жильца, словно сорока, в предмет так неуемно заинтересовавший её. Расплывшись в улыбке, женщина приблизилась к дворянину, затаратоврив:

— Ах, месье де База, вы уже поднялись, какая радость, какая радость, мы все, все за вас очень переживали. Ведь с момента, когда вы появились в нашем доме, мы все проявили участливость в вашей судьбе. Господин де Сигиньяк такой милый человек, сразу видно преданный друг, он так щедро расплатился с нами, да-да, щедро...

— Я благодарю вас...

Де База попытался прервать трескотню хозяйки дома, но был остановлен, ощутив стальную хватку госпожи Пикар, с ещё большим рвением застрекотав.

—...А потом он просил, чтобы мы не беспокоили вас, да-да не беспокоили. Он сказал, что вам необходим покой, что вы ранены, да-да ранены, и что этот ваш слуга, как его...ах да, Гаспар, да-да Гаспар, будет заботиться о вас...

— Гаспар...

—...А я его спрашивала, да-да, и не раз, нужно ли Гаспар чего-нибудь мессиру де База, не желает ли чего месье шевалье? Но он вечно спешит куда-то и твердит одно и, то же: «Нет, госпожа Пикар, ничего не нужно, я сам о нем позабочусь».

А я вот подумала: «Как он, деревенщина, может о вас заботиться? Как раненному человеку может быть ничего не нужно?» Да не поверю я ни за что, в то, что молодому раненному мужчине может быть ничего не нужно! Да-да, ни за, что не поверю!

— Но...

— А он мне и говорит, вы мол, госпожа Пикар, не заходите, мол, в комнату к месье, мол, не любит он этого. А я вот, что скажу – грубиян он, ваш слуга, да-да грубиян. А я ведь знаю, у нас, до вас, жил один месье, порядочный человек, ничего не могу сказать, да-да из Ла Ферте-Але, он служил в королевской гвардейской роте господина капитана Дюалье. Так вот, тоже ранили его на дуэли, да-да, на дуэли. А слуга его, такой же негодяй как ваш Гаспар, не позволял мне ухаживать за ним. И что? Что бы вы думали?! Помер этот господин гвардеец... Ой!

Госпожа Пикар запнулась, прикрыв рот ладонью. Николь с нескрываемым укором покосилась на мать.

— Ох, месье де База; простите, простите меня Бога ради.

Гийом закашлял, с укоризной поглядев на женщину, чуть слышно процедил:

— Ничего, не извольте беспокоиться, я не суеверный. Я, простите, надумал прогуляться, так вот, пожалуй, пойду. Пройдусь.

С этими словами анжуец скрылся за дверью.

Улочка была узкой, тихой и безлюдной. Шевалье остановился, подняв вверх голову. Над ним простиралась лазурь бездонного, безоблачного неба. Глядя ввысь, улыбаясь солнечным лучам, он вдруг подумал о превратностях судьбы, заставивших его, вчерашнего узника, обреченного на смерть, самым невероятным образом избежать наказания, и привела в Париж, определив на службу к одному из наивлиятельнейших вельмож королевства. Но всё это меркло и казалось бессмысленным, в сравнении с тем, что он просто-напросто был жив.

1 лиар – мелкая французская монета.

ГЛАВА 3 (62) «Будет дело, найдется и третий»

ФРАНЦИЯ. ПАРИЖ.

Около полудня, когда парижские кабачки наполняет шумная гомонливая разношерстная толпа, включающая в себя торговцев из провинции; парижских барыг; маклеров и шулеров, что часто одно и то же; погонщиков скота и скучающих без работы бретёров, а так же простых крестьян, оказавшихся в городе по какому-нибудь ничтожному дельцу, в трактире «Гнездо кукушки», за столом, на месте где их можно было обычно застать, сидело двое мужчин. Один из них, рослый, плечистый блондин, ловко крутивший в руке массивный, увесистый кинжал, набалдашник которого украшали два изумрудных глазка, о чем-то беседовал со своим угрюмым, коренастым товарищем, не сводившим глаз с мелькавшего над столом оружия. Впрочем, если быть предельно точным, то следовало бы отметить, что определение «беседа» вряд ли соответствовало сему странному действу, так как диалог, непременно требует участия обеих персон. Происходившее же за столом, едва ли можно втиснуть в сии рамки, так как монолог светловолосого балагура Тибо, только по необходимости, сопровождался кивками и качаниями головы безмолвного Крюка, что, признаться, несколько удивляло людей мало знакомых с этой необычной парочкой.

Ловкач-Тибо, как называли владельца диковинного кинжала, с которым мы имели возможность встречаться ранее на страницах нашего повествования, быть может, от бессилия, а скорее, от отчаяния, с досадой вонзил в дощатый стол клинок узорного дамаска. Словно одинокий кипарис, посреди бескрайних просторов лавандовых полей Прованса, шатаясь на ветру, возвышался стройный силуэт великолепного кинжала над поверхностью засаленного трактирного стола.

И раз уж «стальное жало» попало в фокус нашего уважаемого читателя, трудно удержаться, чтобы не сказать несколько слов об этом славном и древнем оружии, что мы с вашего позволения и попытаемся сделать. Даже от невооруженного и невежественного глаза дилетанта не могла укрыться принадлежность сего дивного предмета к рыцарям Храма: ордену Тамплиеров, официально учрежденного в 1119 году, и оставшемуся в памяти потомков, пожалуй, одним из самых загадочных образований в истории человечества. Вся история ордена, а так же его атрибутика носит глубоко мистично-символичный характер. Каждая деталь имеет своё значение, порой общеизвестный, а зачастую потаенный смысл, дозволенный для понимания лишь посвященным. Сей кинжал, на рукоятке и лезвии которого были отражены основополагающие символы ордена и его исторические знаки, являлся ярким тому подтверждением. Герб рыцарей Храма в виде белого щита с черной полосой, на котором изображен красный крест, символизирующий кровь Господню, был нанесен на рукоятке, которую венчал упомянутый набалдашник с двумя изумрудными глазками. Изогнутая гарда, служившая плавным переходом от рукояти к отсутствующим ножнам, являлась, чертой прерывающей фразу известную как один из девизов Тамплиеров – «Non nobis, Domine, non nobis, sed tuo nomini da gloriam!»¹ – дав пристанище лишь окончанию слова «nobis». Последнее можно скорее отнести к предположениям, так как Тибо владел лишь кинжалом, держа в строгом секрете историю приобретения сего примечательного оружия, а также сведения о ножах, о месте нахождения которых, вероятнее всего не имел ни малейшего представления.

Уставившись на колышущийся кинжал, оба молодчика сосредоточили бездумные взгляды на узорчатой рукояти, словно на божестве, которое вследствие проведения столь незатейливого обряда, обязано указать путь к осуществлению цели, растолковав, что именно следует делать. После продолжительной паузы, наполненной созерцанием, Тибо злобно прошипел:

— Куда подевался, этот чертов Гаррота?

Он метнул суровый взгляд на товарища.

— Ты был у Живоглота?

Крюк утвердительно кивнул.

— У одноногого Роже, у Тертого Жермена, у Железнобкого со Двора Чудес?

С прежним безразличием Крюк кивал, глядя на кинжал.

— Хитрая бестия этот Гаррота...

Вдруг лицо Тибо исказилось от мысли, которая ранее не приходила ему в голову.

— Послушай Крюк, а быть может, его уже нет в живых?! Да-да, перерезали глотку «медноголовые». Ты вспомни, как Гарроте едва удалось выбраться из «Гнезда кукушки», во время нашей последней встречи. Ну, а если даже в тот вечер ему удалось ускользнуть, то нельзя ручаться, что он впоследствии избавился от преследователей. «Колокол Нотр-Дама» звонит о том, что у Гарроты появился влиятельный враг, который рано или поздно настигнет и прикончит его, где бы он ни укрылся.

Крюк внимательно слушал Ловкача.

— А ведь и я времени зря не терял.

Он, криво улыбнувшись, подмигнул товарищу.

— Я нашел дом этого приора, или кто он там, господина Буаробера. Того месье которого предлагал общипать Гаррота. Домик и вправду невдалеке от Шатле, но местечко тихое, можно рискнуть.

Тщательно пережевывая кусок вареной телятины, Крюк оставался невозмутимым.

— Стоило бы денек другой понаблюдать за домом, не разобравшись, что к чему лезть опасно.

Крюк кивнул, наполняя кружки вином.

— И вот ещё, что...нам двоим много не унести, нужен кто-то ещё. Какой-нибудь простак, который не войдет в долю. Тот, кому можно заплатить пару монет и он отвалит. Кто-нибудь не из наших...

В это миг послышался голос, прорезавшийся сквозь трактирный гомон, и перед молодцами предстал беззаботный и веселый Гаспар. Он хлопнул ладонью по столу, вследствие чего на засаленных досках засверкал золотой экю «куронндор»², и громогласно провозгласил:

— Что ж, друзья, сегодня угощаю я!

Переведя изумленные взгляды с простодушного слуги виконта де Сигиньяка на «куронндор», Тибо с Крюком, многозначительно переглянулись.

1 «Не нам, Господи, не нам, но имени Твоему ниспошли славу!»

2 куронндор – (фр.) écu d’or a la couronne, couronne d’or – в переводе «экю с короной» – одина из средневековых монет.

ГЛАВА 4 (63)«Графиня Трамбаччи»

ФРАНЦИЯ. ГОРОД ШИНОН.

С того времени, как неподалеку от крепостных стен Шинона, в доме, что много лет простоял в мрачном запустении, на северо-западной окраине, где заканчиваются огороды предместья, поселилась племянница интенданта Монси, прибывшая из Падуи вдова, графиня Трамбаччи – в городе начали происходить весьма странные события.

Кроме того, что графиня, давала роскошные балы и устраивала блестящие приёмы, которых Шинон не видывал со времен Генриха Короткого Плаща, что было в диковинку для горожан, мадам Трамбаччи, ещё и сорила деньгами, направо и налево. Расплачиваясь с торговцами, поставлявшими ей различный товар; ремесленниками в торговых рядах; кабатчиками и простыми торговками на рынке, она демонстрировала завидную щедрость, просто таки, невиданное в этих местах пренебрежение к деньгам. Молодая графиня, не брезговала расхаживать среди черни, торгуясь, без сомнений ради собственного удовольствия за каждый лиар, опираясь на сильные плечи сопровождавших её охранников, и наполняя бархатным смехом, тесные пространства убогих лавчонок. Натешившись, она рассыпала звонкие монеты прямо на пороге, порой даже забыв взять купленную вещь.

Слава о веселой и безмерно богатой вдове облетела все без исключения близлежащие города и села. К тому же личная жизнь синьоры Трамбаччи, отныне не была ни для кого секретом. В каждом, мало-мальски приличном кабачке города, можно было встретить людей, которые за кружкой вина, а то и без всякого угощения, берутся с удовольствием обсудить жизнь графини, и поведать о расточительности и огромном состоянии веселой вдовы, любому желающему.

«Вот только ненадолго этот праздник...» – останавливая собственную горячность, с сожалением заключали подвыпившие рассказчики – «Скоро кончиться траур по усопшему мужу, и отправится наша бескручинная графиня куда-нибудь в большой город: Орлеан ли, Руан, а то и в сам Париж...»

ГЛАВА 5 (64) «Постоялый двор «Гусиная шейка»

ФЛАНДРИЯ. ПОСТОЯЛЫЙ ДВОР ВБЛИЗИ ЛИЛЛЯ.

После откровенной и доверительной беседы с аптекарем Альдервейденом и бегства от людей Черного графа, через подземный туннель, едва не стоявшего впечатлительному приору жизни, наш «Веселый аббат» провел бессонную ночь, снедаемый сомнениями и страхами. Но с восходом солнца, всё это улетучилось, и он, как честный человек, решил, во что бы то ни стало спасти несчастную девушку, обитавшую в далеком и незнакомом Брюгге, тем более, что связал себя словом, дав обещание дядюшке, юной особы.

И вот, поспешно отправившиеся во Фландрию Буаробер и Дордо, уже преодолели большую часть пути, добравшись до постоялого двора близ Лилля. Их ладный, желтый рыдван, позаимствованный предприимчивым пикардийцем у разбогатевшего погонщика мулов, а ныне владельца каретной мастерской с улицы Де-Ла-Бретонри, соседа и собутыльника Дордо, известного вам метра Перришона, вкатил в низкие ворота, очутившись на обнесенном стенами просторном дворе фермы, именовавшейся – «Постоялый двор «Гусиная шейка».

Буаробер.

Сие нелепое сооружение, сложенное по всем правилам фортификации, существовавшем ещё при Филиппе-Августе, не отличалось ни архитектурной изысканностью, ни гостеприимством, больше напоминая крошечную крепость, чем сельскохозяйственную постройку, примостившуюся на краю дороги, словно охраняя бескрайние просторы габсбургских владений. Невысоким, серым стенам древнего умета, разделенным несколькими остроконечными башнями, предавало суровости громоздкое строение, таившее в своём чреве арку, где, словно крылья обессиленной птицы, повисли распахнутые ворота, едва державшиеся на ржавых петлях. На вершинах приземистых, пузатых башен, под самой кровлей, во все стороны свет, глазели незрячие бойницы, скрывая в чернеющей глубине каменных утроб, затхлый смрад сырости и воспоминания дряхлой старины, до сей поры звенящий, во мраке забытия, булатом мечей и упругостью тетивы. Постоялый двор, воздвигнутый на перекрестке дорог, что вели из Лилля в Аррас и Бетюн, а из Секлена в Армантьер, словно покрытый мхом одинокий прискорбный холм, неприветливо возвышался на опушке леса.

Кучер, малыш Люмье, которого, за скромную плату, наняли в той же каретной мастерской, что и рыдван, натянул вожжи, остановив усталых лошадей, у ворот конюшни. Несколько сонных крестьян, узрев вновь прибывшую карету, поспешили навстречу гостям, выбравшись из тени черепичной кровли, примыкавшей одним краем к фасаду двухэтажной харчевни, а другим взвалившейся на ряд изувеченных временем колон.

Из салона экипажа, бодро выпрыгнул толстяк Дордо, и, оглядываясь по сторонам, не заметил, как угодил запыленным башмаком в ещё теплый конский помет. В отличие от бравого капрала, приор, неуклюже, кряхтя и причитая, выполз из рыдвана, схватившись за поясницу. Перед ними, как из-под земли, возник хозяин фермы, рослый фламандец, с мясистым, покрытым красными прожилками носом и вздувшимся от пива животом. Кабатчик насторожился, когда услышал французскую речь, даже не удосужившись постараться скрыть сие от приезжих. Смерив трактирщика изучающим доброжелательным взглядом, и ничего не объясняя, Дордо, вцепившись в руку обессиленному от усталости Буароберу, твердо произнес, лишив возможности хозяина учинить расспрос:

— Отведи-ка братец, усталых путников и добрых католиков в комнату, где они смогут отдохнуть. Мы, с господином аббатом, намерены остановиться на ночлег в вашей милой обители сытости и беззаботности.

Уже через несколько минут, затворив за собой дверь комнаты, куда их сопроводил трактирщик, пикардиец, уложив Буаробера в постель, распахнул окно, окинув взглядом окрестности. Его проворный взор остановился на Люмье, который распрягал лошадей, и крестьянах, служивших на конюшне «Гусиной шейки», что заводили утомленных животных в ворота просторного сарая. От глаз зоркого капрала, так же, не ускользнула группа всадников, очевидно прибывших сразу вслед за ними, и сбившихся в кучу, в тени развесистого каштана, в дальнем углу двора, явно стараясь не привлекать внимания.

Осторожный Дордо, посвященный во все тонкости дела, и от этого ещё острее осознававший опасность предприятия, что лишь усиливало его бдительность, на протяжении долгого путешествия, внимательно следил за всем, что происходит на дороге и в харчевнях, где им доводилось останавливаться. Наблюдения и размышления, которые он тщательно скрывал от Буаробера, лишали его оснований обрести спокойствие, что ввергало капрала в подозрительность и толкало на недоверие ко всем встретившимся в пути. Именно это обстоятельство побудило пикардийца, покинуть пределы комнаты, оставив мерно похрапывавшего приора, на кровати под блеклым старым балдахином, и спуститься во двор.

Не сводя глаз с прбывших всадников, спешившихся возле небольшой прямоугольной ямы наполненной водой, обнесенной бортиком, выложенным из серого песчаника, капрал медленно, словно прогуливаясь, направился к крыльцу харчевни, стараясь оставаться незамеченным для группы людей толпящихся под сенью могучего дерева. Неспешно продвигаясь вдоль зубчатой стены фермы, краем глаза он заметил, что один из толпящихся у водопоя мужчин, покинув своих пятерых товарищей, двинулся прямо по направлению к крыльцу, месту куда устремился и наш пикардиец. Замедлив шаг, напуганный слуга, обшарил глазами двор, в поисках предотвращения встречи, с срешительно шагающим незнакомцем. На пути толстяка, в углу образованном примыкавшим к стене контрфорсом, росла развесистая ива, пристанище встревоженного взора Дордо, рассматривавшего дерево как единственное надежное укрытие, что может спасти его от нежелательных взглядов. Но как туда добраться, не привлекая внимания? Что сделать для того, чтобы не столкнуться нос к носу с незнакомцем? Беспокойство сковало разум капрала, налив свинцом конечности. Но вдруг, то ли от испуга, то ли от пробудившегося бесстрашия, в голове прохвоста мелькнула быстрая, словно клинок сарацина, мысль, сродни соломинки, за которую хватается утопающий.

Находчивый слуга остановился, преднамеренно рассыпав на землю несколько мелких монет, что позволило ему замешкаться, склонившись, собирая деньги, оттягивая, тем самым, время, и давая незнакомцу пройти, а самое главное – лишая