Мой ангел крысолов

1.

Она опять взялась за свое.

Корабельник раздраженно побарабанил пальцами по широкому каменному подоконнику, заставленному горшками с настурцией. Конечно, Нета не слышала – она сидела в окне напротив, их разделял глубокий колодец обширного замкового двора, но, возможно, гулкое эхо донесло до нее отзвук нервного тра-та-та. Нета обернулась и с виноватой улыбкой спрятала за спину растрепанную тетрадь. За ее плечом мелькнули и скрылись лукавая рожица Рады и холодноватое личико Алисы.

– Ты опять? – сказал Корабельник вполголоса. Она, несомненно, почуяла громовые раскаты, которых он и не пытался скрывать, и, опустив голову, соскользнула с подоконника в комнату, попятилась и скрылась в полумраке. Далеко она не ушла – Корабельник прекрасно чувствовал ее взгляд оттуда, из сумрачной прохлады. Он уже хотел, пока никто не видит, погрозить негодяйке кулаком, но тут его внимание отвлекло движение на замковой стене.

– Нета! Эй!..

На стене выплясывал Тритон, махал руками, и Корабельник моментально понял, что сейчас произойдет.

Силуэт паршивца четко вырисовывался на фоне послеполуденного неба. Сильно пахло водорослями. Солнце медленно скатывалось в океан, золотило поверхность, Корабельник на секунду даже залюбовался совершенной картинкой. Легкий порыв ветра зашевелил бумаги на столе, приподнял круглые листья настурций.

Ослепительный блеск воды был не виден отсюда, он лишь подсвечивал снизу медную фигуру Тритона и чаек, носившихся вокруг него, образуя немыслимо правильные круги и восьмерки: это Птичий Пастух свистел им из окна с той стороны башни. Корабельник его не видел, но поведение птиц говорило само за себя: скучающие отродья снова затеяли представление.

Он перебросил ноги через подоконник (один из горшков с настурцией покачнулся и грохнулся на булыжники двора), посмотрел вниз, заколебался на несколько секунд – несолидно же, черт!.. – и в эту минуту Тритон раскинул руки, взлетел и по красивой дуге ушел в стаю чаек, ринувшуюся, как по команде, вниз, к ярко-синим волнам.

Стена замка заслоняла обзор, однако Корабельник знал, что парень без плеска вознился в аквамариновую глубину где-то далеко-далеко от берега.

Что ж, будем надеяться, что поблизости не клевал носом в лодке какой-нибудь рыбак из местных.

Чайки взметнулись вверх и изобразили маленький смерч, кружась над водой.

– Нета! – заорал Корабельник, спрыгивая обратно в кабинет, и зашипел от боли, ушибив палец о ножку кресла. Нета уже опять торчала в окне, вглядывалась в океан, приложив ладонь козырьком ко лбу. Тетради у нее в руках не было – засунула под матрац, не иначе.

Синяя кофточка Алисы и белое платье Рады тоже маячили в оконном проеме, и ветер трепал целое облако пышных девичьих волос (они научатся когда-нибудь заплетать косы, как все приличные девушки?!).

Подорожник, до невозможности длинный, появился во дворе, завертел головой, оглядываясь, потом пересек двор в пять неимоверных шагов, легких, как ветер, и остановился над разбитым горшком с бывшей настурцией.

– Что случилось? А?..

Он задрал голову и посмотрел на разъяренного Корабельника, все еще стоящего на одной ноге.

– Я уберу, Учитель!

Откуда-то в его длинных руках появились метла и совок, он, сокрушенно покачивая головой, подмел осколки и землю, бережно поднял несчастный цветок с обнаженными корнями и подул на поникшие граммофончики соцветий. Настурция вздрогнула и повернулась к его лицу, взмахнув круглыми листочками, как бабочка крыльями.

– Ничего, ничего, – успокаивающе пробормотал Подорожник. – Сейчас я возьму другой горшочек, и будешь ты у меня как новенькая...

– Тьфу на вас, – сказал Корабельник и, хромая, пошел к своему столу.

* * *

Тритон переминался с ноги на ногу на каменном полу кабинета. Его босые ступни оставили цепочку влажных следов от двери до кресла, но садиться он не стал – с него текло, как с вытащенного из воды кутенка, да Корабельник и не предлагал наглому мальчишке сесть.

Черные длинные волосы Тритона прилипли к плечам и лопаткам, мокрые шорты облепили худую задницу.

Так, на левой руке кровь. Ну-ка, ну-ка... Ниже локтя свежий порез. Где это он успел...

Тритон молча, как собака, лизнул рану и поморщился. В языке у него блеснула серебряная бусина серьги.

– Что там у тебя? – спросил Корабельник.

Парень его неистово раздражал, и природа этого раздражения крылась вовсе не в глупом бахвальстве и строптивости, которыми Тритон, конечно, отличался.

Этот смуглый, длинный, узкоглазый мальчишка, в отличие от остальных отродий, пришел в замок сам. Всех других Корабельник собирал по городам и весям, сначала один, потом с помощью Неты, потерявшей семью и прибившейся к его стае. И, в отличие от остальных отродий, Тритон всегда был абсолютно независим. Внутренне независим. Он не желал никакой власти над другими – и не терпел ничьей власти над собой. Пять лет беспризорничества ли давали о себе знать, или что другое, но он был и остался одиночкой. Большинство отродий относились к Тритону достаточно холодно, да и сам Корабельник иногда ловил себя на том, что ему не хочется глядеть в глаза воспитаннику – неизвестно, что там можно было высмотреть, в этих узких темно-янтарных глазах с опасной искрой внутри.

Только Нета его любила. Сначала Корабельник думал, что Нета, по своему обыкновению, жалеет самого одинокого. У нее в той, другой жизни, были младшие братья и сестры. Наверное, поэтому она и в замке непрерывано нянчилась со всеми, кто вдруг заболевал, или грустил, или был обижен. Старшая, одно слово. Настоящая гарда... Но потом однажды Учитель увидел этих двоих в саду. Они целовались.

– Так что там у тебя? – повторил Корабельник нетерпеливо и нахмурился.

– Порезался, – ответил Тритон и опять лизнул рану. Голос у него был, как подтаявший шоколад. Несколько минут назад этот голос победно выкрикивал что-то неразборчивое, а сам Тритон скакал по стене, размахивая руками: в одной руке нож, в другой огромная раковина-жемчужница с острыми краями.

– Покажи! – потребовал Корабельник.

Тритон шагнул к столу, сунул руку в мокрый карман и достал жемчужину – невероятно крупную, размером с дикое яблочко, перламутрово-голубоватую, с лиловым сиянием в глубине.

– Да не эту дрянь! – раздраженно бросил Корабельник. – Руку покажи!..

– Да ерунда, – хрипловато произнес Тритон, но руку все-таки протянул. Корабельник взялся за горячее запястье.

– У тебя что, жар?

– Нет. Не знаю, – Тритон равнодушно пожал угловатыми плечами. Корабельник стиснул запястье, нащупал пульс. Пульс был частый, слишком частый и неровный.

– А, чтоб тебя!.. Допрыгался!.. – Корабельник стремительно выбрался из-за стола. – А ну, сядь! Быстро!

Мальчишка широко улыбнулся. Еще смеется, паразит. Лекаря надо, между прочим, и срочно. С этими отродьями успевай поворачивайся. То один, не шевельнув пальцем, силой, видите ли, своего несравненного сознания, устраивает фейерверки над океаном, то другая ручку от метлы заставляет танцевать па-де-де с канделябром. А потом головные боли, видения и обмороки. Возраст такой. Плюс немеряная сила, плюс неустойчивая психика – они же все сироты...

Темные глаза Тритона нехорошо блестели.

– Садись, я сказал, – прикрикнул Корабельник, скрывая тревогу.

– Да со мной все нормально. – Тритон опять усмехнулся, хотел что-то добавить, но вдруг задрожал крупной дрожью. Пальцы стиснули шарик жемчужины и сразу разжались. Жемчужина упала на каменный пол с неожиданно звонким стуком и покатилась под стол. Корабельник невольно проводил ее глазами. В ту же секунду Тритон качнулся, тихо сел, а потом лег на пол.

– Кудряш! – закричал Корабельник, склоняясь над ним, и в кабинете, точно из стены, возник гибкий светловолосый парень с рыжим котенком на руках. Ощутимо запахло медом.

– Лекаря позови, – Корабельник подхватил Тритона под коленки и плечи и с усилием встал.

– Помочь, Учитель? – Кудряш отпустил котенка, и тот моментально шмыгнул под стол, ловя лапкой закатившийся перламутровый шарик.

– Не надо. Давай за Лекарем... Впрочем, он уже идет сюда.

Он положил свою ношу на диван, – Тритон горел огнем, мерзавец, чтоб вы все провалились вместе со своими выходками, как будто мне больше всех надо, сил уже нет никаких, – и выпрямился: в кабинет влетела Нета в своем красном платье, на лице – ужасное беспокойство.

Ее глаза обежали комнату и остановились на скрюченной фигуре на покрытом толстым ковром диване.

– Что?.. – прошептала она испуганно, и сразу заплакала, как будто открыли кран.

– Угу, – сказал Корабельник злобно. – Плачь, плачь. Рыдай. Ты их распустила до невозможности, а своего Тошеньку больше всех. Ты же знаешь, что океан опасен...

Он полез в карман, достал носовой платок – чистый батист, Рада вышивала, а как же, – и протянул Нете. Та не обратила ни на платок, ни на катящиеся по лицу слезы никакого внимания, глазом даже не повела, шмыгнула к дивану и опустилась на пол рядом с ним. Ее рука осторожно легла на лоб Тритона.

– Больно, – прошептал он, не открывая глаз.

– Конечно, больно, – мягкий интеллигентный голос Лекаря раздался за спиной Корабельника, и тот опять не услышал, как Лекарь вошел. Лекарь пользовался дверями по прямому назначению – чтобы куда-нибудь войти, но его шаг был так нечеловечески легок, что даже Корабельник, который по определению слышал и видел все, никогда не мог уловить его приближения.

– Не меньше сорока, – Лекарь разогнулся, выпустил руку Тритона, посмотрел на Корабельника со значением. – Я его забираю.

– Что, в лазарет? – вскинулась Нета. – Я тоже...

– Нет, не тоже, – Корабельник поймал ее за локоть, тряхнул и рывком поставил на ноги. – И не сиди на холодном камне. Постой, я сказал! Мне нужно с тобой поговорить.

– Я умею лечить, – упрямо вывернулась она из-под его руки. – Я умею...

– Умеешь, умеешь, – Корабельник прищурился. – И лечить, и летать...

Лекарь обернулся и остро взглянул на Нету своими огромными голубыми глазами.

– Ты в город летала?.. Опять?

– Лекарь, – горячо сказала Нета, – у меня ничего не болит! Я же не аква! Я обычная... и к океану даже близко не подхожу... И у меня никогда потом голова не болит, правда-правда, клянусь!

– Хорошо, – Лекарь мягко улыбнулся. – Когда закончишь получать выговор, зайди ко мне. И ты, – он повернулся к Корабельнику, – кстати, тоже вечерком загляни. Мне твои глаза не нравятся.

– Так лучше? – Корабельник раздраженно выхватил из нагрудного кармана темные очки и нацепил их на переносицу.

Лекарь, не обратив никакого внимания на его злобность, снова склонился над своим пациентом.

– Голова болит? Позвоночник? Кости ломит?..

Его мягкий голос звучал успокаивающе и ровно, как будто ничего страшного не произошло и не может произойти, и Нета, вытерев слезы, с надеждой глядела то на него, то на Тритона.

Вот только Тритон не отвечал.

Корабельник снял очки и шагнул к дивану, склонился над Тритоном, выпрямился, и они с Лекарем обменялись тревожными взглядами.

– Кудряш, Умник, давайте носилки.

В кабинете тут же возникли озабоченный Кудряш и молчаливый Умник с легкими полотняными носилками на плече. Они развернули носилки, осторожно переложили на них Тритона, подняли и быстро вышли следом за Лекарем.

– Нета, ну-ка остановись, – Корабельник предостерегающе поднял руку, и рванувшаяся было бежать следом Нета покорно замерла.

– Значит, так... В городе эпидемия, на такой-то жаре это неудивительно, люди мрут как мухи. Петрушка Жмых сказал, что накануне кто-то видел на улицах парочку-другую отродий. Натурально, народ моментально связал возникновение эпидемии с их визитом в город. Это понятно?.. Вижу, понятно. Так вот, с кем ты ходила в город? Смотри мне в глаза, Нета!

Он приподнял подбородок девушки и уставился своими черными глазами в самую глубину ее зрачков. Прошло всего несколько секунд, и она еле слышно выдавила:

– Не смотри, Учитель, отвернись... мне больно.

Он еще секунду помедлил прежде чем выпустить ее подбородок. Нета села на диван, держась за голову двумя руками.

– Изверг ты все-таки... я бы и сама сказала, ты же знаешь. Да, Птичий Пастух ходил, я, Алиска и Тритон. Но никакой эпидемией там тогда еще и не пахло. Во-первых, я бы почуяла. Во-вторых... ты же не думаешь, что тетрадь?..

– Вооот!.. – Корабельник взмахнул рукой, откидывая с лица волну темных волос. Его брови совсем сошлись на переносице. – Что это за тетрадь, Нета, где вы ее взяли? Что там, в ней, такое, что вы не побоялись рискнуть и смотаться в город? Ладно, можешь не отвечать. Я и так знаю – очередной пересказ легенды о Крысолове. Я же, кажется, запретил вам читать эту чушь! Все, что надо знать о Крысолове, вам известно. Нечего зацикливаться на байках невежественного люда. Ведь я объяснял: легенда базируется на остатках мифа о Мессии. Во многих религиях до Провала существовали предсказания о приходе Мессии, Спасителя, и люди верили в Его приход. Теперь люди точно так же верят в приход Крысолова – Спасителя, опять же...

– Спасителя – от нас, – тихо сказала Нета.

– Да, – Корабельник с деланным равнодушием пожал плечами. – Спасителя от нас. И кто их осудит? Я – не могу. Нет, я, разумеется, не могу согласиться и с их убеждением, что мы – отродья, которых следует уничтожать, где бы ни встретил. Но ведь это так понятно. Посмотри на них, Нета, и посмотри на нас. Их много, нас мало, они привыкли к своему выдающемуся уродству, и наша красота приводит их в ужас. Представляешь, что было бы, если бы Птичий Пастух откинул капюшон посреди площади?.. Да они бы ослепли. А наши необъяснимые ничем – и ничем почти не ограниченные возможности? Ты не пробовала полетать над городом?.. Они нас ненавидят и боятся, и ждут, что Крысолов избавит их от этого страха. Мы враги. Так получилось.

– Но они люди, – тихо возразила Нета.

– Они люди, – согласно кивнул Корабельник. – Мы – нет.

2.

Петрушка Жмых сидел под замковой стеной на горячих от солнца камнях и наслаждался жизнью. Его лупоглазое веснушчатое лицо было повернуто к небесам, длинные пальцы ног с налипшими песчинками блаженно шевелились. Петрушка был рыженький безобидный коротышка, которого в городе считали немного чокнутым и потому не слишком обращали внимания на его постоянные отлучки – мало ли куда дурачка понесло, он, может, и в лес ходит. Напорется на отродье или, там, на Кривого, а то лесников встретит, или вообще Мангу – дак сам же и будет виноват, не шляйся где ни попадя. Беспокоиться о Петрушке было некому: он был сирота с малолетства, мамаша его, говорят, книжки читала, от них и померла. Каждому горожанину известно, что книжки не то что читать – даже трогать нельзя: в них еще со времен Провала накопилась вся гадость мира, и быть ей неизменной лет триста-четыреста. А уж потом эти книжки, хоть и станут безобидными, не страшней крапивы, но истлеют совсем, и никто уже никогда не прочитает, что в них было написано. Да оно и к лучшему. Зачем людям знать, что тут было до Провала, куда это все подевалось и почему вообще Провал случился.

Старики говорили: мир, мол, перевернулся дыбом. Все, мол, которое стояло вот так, теперь повернулось вот эдак, и где были горы – там теперь, стало быть, моря. Тьма, мол, поднялась до небес, и в этой тьме все и тово... пропали. А кто не пропал – те выжили, значит. Те, которые хорошие люди были, к тем тьма не прилипла. А к плохим – это к отродьям, мол, – прилипла, ага.

Петрушка свою мать не помнил и о том, читала ли она книжки, сказать ничего не мог. Он-то уж точно книжек никаких не читал, да и читать-то, прямо скажем, умел плохо. Но вот отродья ему нравились. Он к их замку часто ходил. Если об этом кто в городе узнает, быть дураку пороту на площади, а то и чего похуже. Ну, и из города погонят, это как пить дать. Потому что отродья заразу разносят.

Жмых посмотрел на замковую стену и вздохнул. Разносить-то они, может, чего и разносят, только не заразу. А то бы сам Петрушка давно уж от какой-нибудь страшной болезни помер. Он ведь с этими отродьями, вот как я с вами, – чуть не каждый день видится. Ну, сначала едва не пропал, конечно, с первого-то разу, чего уж врать. Лица у них... никогда Петрушка Жмых таких лиц не видел. Вот Раду взять. Глаза-то синие, кудри-то вьются до самой... этой... ну, ниже пояса, значит. Губки розовые-розовые, пухлые, как будто она их накусала, реснички мохнатые, черные. У городских девчонок ресниц совсем нету. Да и худые они – страсть, а которые не худые, те толстые: и не разберешь, где у них титьки, где что. Не то что Рада. Или вот Люция, к примеру. У этой волосы светлые, золотые, как солнце прямо, титьки загляденье, ножки стройные, а уж коленки!.. Как будто их нарочно делали, чтобы у Жмыха сердечко замирало. Про парней вообще лучше не вспоминать – сразу от самого себя так тошно делается, что хоть в лес уходи, в Манге в пасть. Этот их Корабельник, Учитель-то сам, уж до того хорош, что жить не хочется.

Петрушка с тоской покосился на свои короткие кривые ножки, все в пятнах коричневых веснушек, с длинными лягушачьими пальцами, на свое круглое мохнатенькое пузо... Он довольно добрый, Корабельник, но не так чтобы уж очень. Самый добрый там Лекарь. От него прямо светло становится, до того добрый. А лечит как! Одним пальцем, вот так вот, тебя тронет – и все, ни брюхо не болит, ни голова не кружится.

Петрушка прошлый год грибов обожрался – мельников сын Кроха сказал, что от них, дескать, сны приятственные. Никаких снов Петрушка не видал, но животом маялся ужасно. Так Лекарь его вылечил в два счета. От этого у Жмыха с отродьями и дружба пошла.

Петрушка смущенно усмехнулся. Ну... дружба – не дружба, но они его не гонят. Корабельник даже иногда в свой кабинет зазывает и подолгу разговоры разговаривает. Прямо не как с дурачком городским, а со своим, равным. Мол, а как там, в городе, – не хотят ли, к примеру, замок спалить?.. Скажет тоже. Как будто это так легко – спалить замок. Его же не видать! Это Петрушка знает, куда подойти, чтобы каменные стены вдруг поднялись как будто из ничего, а другие-то не знают. И Жмых им не скажет, ни за что. Учитель-то, он сначала долго не хотел Петрушке секрет выдавать. Да пришлось: пошел Жмых однажды в лес, а там эта снегурочка нежная, Алиска, лежит прямо в траве кусачей, прямо в крапиве, значит, и за голову держится. И рядом – никого. А волки же!.. Да и лесники там поблизости встречаются. Мало ли. В общем, на руки-то Петрушка красавицу взять никак не мог – и росту в нем ей по плечо, и силенок мало, – но стал тащить и волочь. Это ведь он впервые тогда к отродью прикоснулся. Страху натерпелся! И других мучений, конечно: он ее волочет, а платьице-то ее за колючки цепляется, ну все как есть видно, от ножек до... а она только стонет хрипло и глаз не открывает. Семь потов со Жмыха сошло, и не от одной усталости, надо признаться.

Петрушка примерно-то знал, куда идти: еще с тех грибочков помнил, что замок где-то на берегу, где скала такая, на старика похожа. Но тогда его внутрь в бессознательной кондиции затаскивали, а выпускали с завязанными глазами – этот их Подорожник его вывел и почитай до самого города довел, только там повязку разрешил снять. Ох и шаги у него, я вам скажу! Как махнет – полдороги нету. Он, по правде говоря, Жмыха в пять минут до околицы городской доставил – за шкирку, как кутенка.

Ну так вот, потащил Петрушка Алису, – не знал тогда, как зовут, звал про себя Снегурочкой... если честно сказать, то и сейчас зовет. Только никому не говорит. Снегурочка она и есть. Не дотронься – лёд, лёд. Да что там не дотронься, близко-то не подойдешь. Как она эту свою бровку приподымет... Как глянет!.. Умирай, брат Жмых, ложись и умирай... Но спасибо-то она ему все ж-таки сказала. Спасибо, мол, Петруша. Я, мол, тебе очень благодарна. А Корабельник ей потом, конечно, всыпал по первое число. И правильно: им поодиночке ходить не разрешается. Они – отродья, это понимать надо.

Про отродий-то в городе что говорят? Заразу, мол, они разносят. И все, мол, бедствия тоже от них. Если вдруг у кого коромяги заболели и пали, или там подсолнечник на корню засох – так это отродья всё делают. Как будто им больше заняться нечем, право слово...

Тут Жмых надолго задумался. А чем же, в самом деле, отродья занимаются? А?.. Что за дело такое у них важное может быть, что они не улетают, допустим, в какой-нибудь там Райский Сад (кто его видел, Сад этот?), а тут сидят, в своей невидимой крепости, как в осаде, и всех опасаются? Ведь умееееют летать-то, умеют, Петрушка сам видел. Тритон вот, например, – эх, красиво летает! Прямо рыбкой, рыбкой, только медная кожа на солнце отблескивает. А Нета смотрит, просто глаз не сводит. Оно ведь видно, как не сводит. Вы вот все думаете, Жмых дурачок, а Жмых-то всё видит!.. Ну, по правде сказать, когда Тритон в первый-то раз при нем взлетел, Петрушку водой отливали. Нета же и отливала. Да не как дурни городские – ведром, а тихонечко, с ладошки. И приговаривала что-то, Жмых слов-то не разобрал, но ласково так, ласково. Он и оклемался. А Нета говорит: ну, чего ты, дескать, дурачок, чего ты?.. Не бойся. Красиво же летает, правда? Петрушка только головой кивнул – правда, мол. А что тут скажешь? Что люди, мол, не летают? Так они ведь не люди. Не люди они.

Жмых подставил солнышку другой бок и покосился на стену. Видеть-то он, конечно, замок теперь видит, да все одно без приглашения входить как-то неудобно. Вон они, воротца, в каменную стену утоплены, все плющом увиты, железом окованы. Маленькие воротца, одному пройти. Можно постучать – Подорожник явится, или кто другой. Чаще Подорожник – у него ноги длинные. Но можно, кажись, и не стучать вовсе, просто к воротам подойти: все равно кто-нибудь да почует гостя, либо Умник, либо крошечка Жюли, маленькая куколка, совсем чуть-чуть повыше Жмыха росточком. Ну, и сразу Подорожнику скажут: там, мол, у ворот Петрушка Жмых стоит, отвори, мол, ему.

Петрушка шмыгнул конопатым носом и стал надевать башмаки. Неудобно в них, но и без них в гости вроде как неудобно. Скажут – вот, пришел, мало что дурак, так еще и босой. Хотя они и сами почем зря босиком шастают. Но они хозяева, им, наверное, можно.

Нерешительно подобравшись к воротцам, дурачок огляделся по сторонам – мало ли, может, рыбак какой притащился на закате рыбку половить. Увидит еще. Ему-то, рыбаку-то, замок – не замок, а скала, но вдруг как заметит, что Петрушка в скалу вошел, и та перед ним отворилась? На кол посадят, и к бабке не ходи.

Он поднял руку, чтобы поскрестись в ворота, но они сами услужливо распахнулись, и Жмых начал поднимать глаза – долго-долго поднимал, пока до красивого лица Подорожника добрался: нос прямой, рот твердый, широкий, глаза веселые, прямо этот... лыцарь. А уж длинный-то, сил нет.

– Ну, чего стоишь, Петруша? – спросил Подорожник ласково. – Заходи.

И воротца за ним закрыл. А там Нета по двору бежит, – босиком, кстати, – зеленые глазища заплаканы. Случилось что?..

– Здравствуй, Петруша, – говорит она ему горько. – Предатель ты. Зачем нас Учителю выдал, что мы в город ходили? Он теперь сердится.

Петрушка покраснел так, что все веснушки пропали, голову опустил. А что тут скажешь? Попробуй-ка от Корабельника что-нибудь скрой! Он же так смотрит, что голова у человека отваливается, а глаза, наоборот, наружу вылезают, как у жабы. Сама, поди, знает.

Нета, конечно, знала – вздохнула, обняла Жмыха, не побрезговала уродом.

– Ладно, – говорит, – не обижайся. Я знаю-знаю, как Учитель глазами смотрит. Хочешь пряничка, Петруша? Я сама пекла. На, возьми, а эти я Тошке отнесу. В лазарет.

Тут у Жмыха прямо ноги подкосились. В лазарет?! Когда он Алису, Снегурочку нежную, из лесу полумертвую приволок, ее и то ни в какой лазарет не клали: Лекарь только посмотрел вот так, и вот так пальцами шевельнул, она и встала. А чего в лазарет-то?.. Неужто Тритон в городе заразился? Петрушка с начала эпидемии в лесу в шалаше живет: прямо шалаш построил и живет. Его Тритон же и научил, он на эти шалаши мастер.

Нета только головой покачала.

– Да нет, – говорит, – Петруша, не заразился он. Просто... понимаешь, он у нас особенный. Даже среди отродий таких мало. Мы все что-нибудь можем – ну, ты знаешь: летать, мысли читать, предметы глазами двигать, со зверями и птицами беседовать... У каждого свой дар. А Тритон аквалевит. То есть... ну, для тебя это сложно. В общем, он не только летает, но и под водой может дышать. И еще много всякого может. Но это, Петруша, требует очень много сил. И океан, ты же знаешь, вредный для людей... и для отродий тоже.

– Он перекупался, что ли? – солидно спросил Жмых, подтягивая драные штанцы.

– Ну... можно и так сказать. Он за жемчугом нырял. И теперь очень, очень болен.

– А жемчуг-то этот, – хитрым глазом покосился на нее Петрушка, – ему зачем? Подарить, что ли, кому-нибудь хотел?

Другая бы девка, ну, в городе, смутилась, или там огрела, что ли, дурачка по спине чем под руку попадет, а Нета взяла и заплакала. Вот плакса-то, Манга ее забери!.. Не выносил Жмых женских слез, прямо мороз по коже у него от них шел.

Повернулась и ушла, ни слова больше не сказала. Хорошо, Корабельник из окна выглянул и смущенного Петрушку к себе поманил. Вздохнул Жмых, еще раз штаны подтянул, чтобы на лестнице не запутаться и вниз не загреметь, и пошел.

3.

– «...и Тьма, отхлынув, оставила в чревах множества женщин прекрасных собою бесов, которые поначалу были сочтены ангелами. Но спустя малое время их истинный облик стал виден сквозь сияющие черты, и народ устрашился и пал ниц. Ибо не может быть ничего совершенного, что не создано было бы Тьмой во искушение человеков. Посему, братия, предписано всякому, встретившемуся с бесовским отродьем, немедленно оное отродье уничтожить, будь его вид подобен младенцу, женщине или мужчине. Не бывает красоты без греха, как не бывает света без тьмы. И отродье, искушающее тебя, отринь, и пронзи его черное сердце, и будь терпелив и тверд в ожидании Крысолова, который придет избавить народ свой от чарующих бесов...», – Алиса подняла глаза от тетради и оглядела друзей.

– Это мы уже читали двести раз в разных вариантах, – меланхолично заметил Птичий Пастух, приподнявшись на локте. Он валялся на кровати и рассматривал роскошное орлиное перо, подобранное в скалах. – Что-нибудь посвежее там есть, принцесса? Напряги свои чудесные глазки!

– «...красотою превосходящий бесов и князя их, и наделенный могуществом невыразимым и невообразимым. И услышат Зов все народы, и устрашатся, но и возрадуются, и зальют уши воском, и удалятся в убежища, дабы переждать Пришествие... лишь бесам не дано будет избегнуть Зова ни в одной из земель, ибо будут слышать Зов в сердце своем, и сойдут с ума, и убежища их падут, и последуют они за Крысоловом, покорные Ему...», – Алиса опустила тетрадь на колени и задумчиво почесала кончик носа. – В общем, всё. Дальше страниц нет, и, что характерно, во всех легендах о Крысолове, которые нам удалось раздобыть, ничего не говорится о том, что Крысолов сделает с бесами. Увел – и всё.

– Увел, и... – Птичий Пастух чувственно улыбнулся. Рада хихикнула, но, поймав сердитый взгляд подруги, моментально спряталась за спину Подорожника.

– Птиц, ты можешь вообще думать хоть о чем-нибудь, кроме секса? – Алиса сверкнула глазами, и Птичий Пастух поспешно заслонился ладонью. Маленькая ледяная молния с треском грянулась о его пальцы, зашипела и погасла. Все засмеялись немного натянуто – легенда о Крысолове всякий раз вызывала у них внутренний иррациональный трепет, который каждый старался скрыть.

– Конечно, моя прелесть, – томно сказал Птичий Пастух, откидываясь на подушку и дуя на обожженные морозом пальцы. – Я могу думать о прекрасном. Например, о тебе. Неужели ты останешься холодна?

– Ее сердце отдано Петрушке, – напомнила Рада. – Волшебному принцу, спасителю Петрушке, не вам, охламонам, чета!

Вторая молния сверкнула в ее сторону, но ударилась о вовремя подставленную грудь Подорожника, и тот, сделав вид, что умирает, пораженный, упал головой на колени Рады.

– О, мой рыцарь! – вскричала Рада, заламывая руки. – Ты пожертвовал собой ради моего спасения! Что я могу сделать для тебя, скажи?..

– Поцеловать, конечно, – немедленно ответил Подорожник и приоткрыл один глаз. – Между прочим, молния – это больно. Скажи, Птиц?

– Ужасно больно, – подтвердил Птичий Пастух, рассматривая пострадавшую руку, на которой, впрочем, не осталось никаких следов. – Но, если Рада откажется, ты можешь потребовать целительный поцелуй, например, от Жюли. Что-то она притихла.

Крошка Жюли, сидевшая в углу с толстой книгой на коленях, подняла голову, улыбнулась и снова уткнулась в пожелтевшие страницы.

– Подлец!.. – начала Рада с пафосом.

– Нета идет, – сказал Умник. – Тихо!

Вдалеке в коридоре послышались легкие шаги.

– Точно Нета? Не Корабельник?.. – Алиса быстро спрятала тетрадь под подушку. – Свет погасите! Мы спим.

Умник легонько махнул рукой, и лампа под потолком погасла.

В полосе света, падающего из коридора, появился силуэт Неты.

– Пустите погреться, – сказала она устало. – На улице похолодало – зуб на зуб не попадает. Будет шторм.

– А я еще три дня назад Учителю говорила, – тихонько сказала Жюли со своей койки. – Ужасный шторм будет. А сегодня на закате огневки появились, ты видела, Нета?..

– Ага. Много, – Нета забралась на кровать и натянула одеяло на плечи. – Корабельник нервничает.

– Да ладно, – Птичий Пастух уселся по-турецки, скрестив ноги, и щелкнул пальцами – зажег свечку на подоконнике. – Подумаешь, шторм. Мало ли их было?..

– Как будто не знаешь, – возразила Рада. – Нас же в шторм – видно. Завесу над замком не удержать. Если горожане захотят...

– Да никто сюда в шторм не сунется, – уверенно сказал Подорожник. – Никогда же не совались. Тут во время шторма такое творится, что света белого не видно.

– Нета, лучше скажи, как там Тритон, – Птичий Пастух озабоченно взглянул на Нету. – Прекрасно выглядишь, кстати.

Рада фыркнула, но тут же виновато потупилась.

– Прости, Неточка... я не над Тошкой смеюсь... я над этим сладкопевцем... Иногда мне кажется, если я подрисую себе усы, Птиц обязательно отметит, как они мне к лицу.

– А у меня