Спасая Амели

девочки.

Кэти Гольке

Спасая Амели

РОМАН

Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга»

2016

© Cathy Gohlke, 2014

© Tyndale House Publishers, Inc., обложка, 2016

© GettyImages.com / Global Images Ukraine, SPC#JAYJAY, обложка, 2016

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2016

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2016

ISBN 978-617-12-1703-4 (epub)

Никакая часть данного издания не может быть

скопирована или воспроизведена в любой форме

без письменного разрешения издательства

Электронная версия создана по изданию:

Він офіцер СС, а вона боїться його непередбачуваних дій. Жінка підозрює, що її глухій дочці на ім’я Амелі може загрожувати небезпека. Чоловік дуже захоплений ідеєю про чисту арійську расу. У відчаї вона пише листа подрузі дитинства з благанням вивезти Амелі з Німеччини. Це історія втечі через всю Європу в пошуках щастя та миру для маленької глухої дівчинки.

Гольке К.

Г63 Спасая Амели : роман / Кэти Гольке ; пер. с англ. И. Паненко. — Харьков : Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга» ; Белгород : ООО «Книжный клуб Клуб семейного досуга», 2016. — 400 с.

ISBN 978-617-12-1461-3 (Украина)

ISBN 978-5-9910-3685-6 (Россия)

ISBN 978-1-4143-8322-4 (англ.)

Он офицер СС, а она боится его непредсказуемых поступков. Женщина подозревает, что ее глухой дочери по имени Амели может угрожать опасность. Муж слишком увлечен идеей о чистоте арийской расы. В отчаянии она пишет письмо подруге детства с мольбой вывезти Амели из Германии. Это история побега через всю Европу в поисках счастья и мира для маленькой глухой девочки.

УДК 821.111(73)

ББК 84(7США)

Published with permission of Tyndale House Publishers, Inc. All rights reserved

Переведено по изданию:

Gohlke C. Saving Amelie : A Novel / Cathy Gohlke. — Carol Stream : Tyndale House Publishers, Inc., 2014. — 464 p.

Перевод с английского Инны Паненко

Cover photograph of mother and child taken by Stephen Vosloo

Designed by Stephen Vosloo

Кэти Гольке — мастер смешивать в своих стремительно развивающихся сюжетах интригу, любовную линию, красоту, историю и веру… Роман «Спасая Амели» ошеломил меня. Удивительная, захватывающая, трогательная история.

Мелани Добсон, отмеченный наградой автор «Замка секретов» (Château of Secrets)

Потому оставит человек отца своего и мать свою и прилепится к жене своей; и будут [два] одна плоть

Бытие [2 : 23-24]

Посвящается Дэну

В тридцать вторую годовщину совместной жизни и наших приключений.

Я люблю тебя — всегда буду любить.

Слова благодарности

За помощь в подготовке и написании этой книги я хотела бы выразить глубокую благодарность…

Ныне покойному Дитриху Бонхёфферу, немецкому пастору-диссиденту, пророку, заговорщику и мученику, который с самого начала верно оценил извращенную идеологию нацистов и науки евгеники, который бросил вызов церковным властям, требуя, чтобы они встали на защиту людей, восстали против зла и жили по заветам Христа. Перед тем как умереть от рук нацистов, Бонхёффер написал «Шипы и тернии апостольского служения» — книгу, которая меня воодушевила.

Наташе Керн, моему литературному агенту и подруге, которая верила в эту книгу с момента рождения замысла и отстаивала ее идеалы.

Стефани Броен и Саре Мейсон, моим чудесным талантливым редакторам, и Шайне Тернер, помощнику редактора по вопросам авторских прав — за терпеливую работу и преодоление трудностей, возникавших во время написания этого романа, за помощь в воплощении на страницах книги образа Божьего, который я носила в сердце; Джули Дамлер, моему новатору-менеджеру по маркетингу; Кристи Страуд, энтузиасту, преданному человеку и специалисту по печати и рекламе; удивительно талантливому Стивену Вослу — за дизайн обложки; отличной команде специалистов из отдела PR и отдела продаж; всем, кто так усердно работал в издательстве «Тиндейл хаус паблишерс», для того чтобы дать жизнь этой книге и подарить ее читателю.

Терри Гиллеспи, дорогой подруге и коллеге — за то, что уловила дух этого романа, за помощь в исследованиях, за то, что поделилась страстью, направленной на объединение во Христе людей Божьих, евреев и неевреев. Отдельное спасибо тебе за моральную поддержку и молитвы, когда исследования деяний нацистов угнетали меня слишком сильно. За твою критику и неоднократное прочтение этой рукописи.

Керри Туранской, дорогой подруге и коллеге — за преданность, неослабевающую поддержку и молитвы, а также за критику этой рукописи.

Дэну Гольке, моему мужу — за то, что, когда я работала над книгой, частенько натягивал шоферскую кепку и ездил со мной по Англии, Франции, Германии, Польше. За критику этой рукописи. Лучшего мужа и спутника в путешествии не найти.

Элизабет Гардинер, моей дочери — за то, что ездила со мной по Берлину в поисках мест, где нацисты сжигали книги, бродила по заросшим кладбищам в Польше. Спасибо за проницательность и «мозговой штурм», за то, что одной из первых прочла эту рукопись. Мне было очень приятно разделить это литературное путешествие с тобой.

Даниэлю Гольке, моему сыну — за тщательные поиски в музеях и памятных местах в Берлине, Ораниенбурге, концлагерях на территории Германии и Франции; за все те тяжелые исследования, которые подвергают испытанию наши души, но пробуждают наш голос и рождают историческую истину среди многочисленных споров и обсуждений. Меня воодушевляло твое участие в моем литературном путешествии.

Карен и Полу Гардинерам, дорогим родным и друзьям, родителям моего зятя, Тома, за приглашение попутешествовать по Германии и заехать в Обераммергау, чтобы посмотреть «Страсти Христовы». Эта поездка еще больше скрепила нашу дружбу, начавшуюся со дня свадьбы наших детей. А теперь мы празднуем появление драгоценной внучки, родившейся в этом благословенном союзе!

Бобу Уэлшу, бывшему регенту реформатской баптистской церкви в Спрингфилде, штат Виргиния, который повез свой хор в Обераммергау, чтобы посмотреть «Страсти Христовы». Когда в крошечной Рождественской капелле в Оберндорфе ваш великолепный хор запел «Тихую ночь», от красоты этого мгновения я не смогла сдержать слезы. Откуда вам было знать, что вы исполнили заветную детскую мечту!

Бриджит Сайлиерс — за увлекательные экскурсии, организованные для верующих реформатской баптистской церкви по Южной Германии и Австрии, включая посещение представления «Страсти Христовы» в Обераммергау. Вы удивительная женщина, изумительный, терпеливый экскурсовод, сестра моя во Христе.

Моим семьям — родственникам и свойственникам, моей духовной семье из объединенной методистской церкви города Элктон, читателям, которые постоянно молятся и вдохновляют меня в этом литературном путешествии. В одиночку я бы не справилась — от всего сердца благодарю вас.

Хранителям музеев и исторических памятных мест в Англии, Франции, Германии, Польше; экскурсоводам из Лондона, Дувра, Нацвейлер-Штрутгофа, Берлина, Заксенхаузена, Равенсбрюка, Баварии и Орлиного гнезда; участникам представления «Страсти Христовы» в Обераммергау; авторам исторических книг, журналов, дневников, интервью о Второй мировой войне, Берлине и Обераммергау в эпоху правления нацистов; а также работникам Баварской государственной библиотеки в Мюнхене.

Авторам четырех самых интересных книг, которые значительным образом помогли мне в написании романа: Уильяму Л. Ширеру («Берлинский дневник. Европа накануне Второй мировой войны глазами американского корреспондента». Berlin Diary: The Journal of a Foreign Correspondent, 1934—1941); Хелене Вэдди («Обераммергау в эпоху нацистов: судьба католической деревни в гитлеровской Германии». Oberammergau in the Nazi Era: The Fate of a Catholic Village in Hitler’s Germany); Эрику Метаксасу («Дитрих Бонхёффер. Праведник мира против Третьего рейха». Bonhoeffer: Pastor, Martyr, Prophet, Spy) и Майклу Ван Дайку («Радикальная честность: история Дитриха Бонхёффера». Radical Integrity: The Story of Dietrich Bonhoeffer).

Очень хочется поблагодарить тех, кто пережил или помогал другим пережить холокост и продолжает рассказывать об этом, чтобы подобное никогда не повторилось. Невозможно подыскать достойные слова благодарности. Но я никогда вас не забуду. Обещаю.

И спасибо тебе, дядя Вилбур, за то, что напоминал мне: надежный способ узнать, действую ли я по воле Господа, — это спросить себя: «Приносит ли работа мне радость? Не гнетет ли бремя? Легок ли груз?»

Написание этой книги научило меня, что степень радости зависит от силы духа и следования Слову Божьему, особенно когда во время исследования начинаешь плакать.

Часть І

Август 1939 года

1

Рейчел Крамер швырнула льняную салфетку поверх утренней газеты с кричащим заголовком: «Ученый из лаборатории в Колд-Спринг-Харборе вступил в сговор с Гитлером». Взглянув на отца, вошедшего в совмещенную с кухней столовую, девушка попыталась невинно улыбнуться.

— Можешь не прятать! — Его покрасневшие глаза, в которых читался мягкий укор, открыто взглянули на Рейчел. Отец устроился на своем месте во главе полированного массивного стола красного дерева. — Мне уже звонили из Института.

Рейчел посмотрела на бесстрастное лицо слуги, наливавшего ее отцу кофе, и лишь потом осторожно сказала:

— Разумеется, это неправда.

— Сговор с фюрером? Ты веришь бредням этого писаки Янга? — усмехнулся он. — Брось, Рейчел… — Отец рывком достал салфетку из кольца. — Ты же меня знаешь.

— Разумеется, папа. Но я должна понять…

— Именно поэтому нам необходимо уехать. Сама увидишь: иностранные журналисты все преувеличивают — лишь бы продать газеты в Америке, не думая о том, что своими заявлениями они ставят под угрозу международные отношения и пятнают репутацию тех, кто занимается важным делом.

Хотя Рейчел и была неопытной, как всякая девушка, недавно окончившая университет, но провести ее не удалось.

— В статье также утверждается, что Гитлер обвиняет поляков в том, будто они подрывают мир в Европе — стремятся развязать войну; словом, ищет повод, чтобы оправдать свое вторжение. Если все это правда, если Гитлер в самом деле нападет на Польшу — этому человеку нельзя доверять, отец. А если этот журналист прав, люди ему поверят…

— Люди поверят в то, во что хотят верить — в то, во что им выгодно верить. — Профессор рывком встал из-за стола, продолжая сжимать в руке треугольный тост. — Не обращай внимания на грязные газетенки. Уверен, герр Гитлер знает, что делает. С минуты на минуту подъедет машина. Ты готова?

— Отец, ни один здравомыслящий человек не поедет сейчас в Германию. Американцы бегут оттуда.

— Уверяю тебя — я в здравом уме и твердой памяти. — Профессор остановился и, что было ему совершенно несвойственно, погладил дочь по щеке. — Ты достойна самой лучшей судьбы. — Он поправил идеально накрахмаленные манжеты. — И запомни, Рейчел: следует говорить «герр Гитлер». Немцы не прощают непочтительности.

— Да, отец, но мы с тобой… мы же должны понимать…

Профессор уже пересек комнату, жестом приказал, чтобы подали пальто.

— Джеффрис, поторопи водителя. Нельзя опаздывать на самолет. Рейчел, где твои вещи?

Девушка неторопливо сложила салфетку, пытаясь унять негодование… только на время этой поездки… «Пока я не заставлю тебя понять, что это моя последняя поездка во Франкфурт… в Германию… и что наши отношения коренным образом изменятся… как только мы вернемся в Нью-Йорк».

***

Через два дня Рейчел уже натягивала белые летние перчатки, как будто стремясь установить некий барьер между собой и немецким городом, который когда-то был ей хорошо знаком. Прошло пять лет с тех пор, как она в последний раз ездила по широким и чистым проспектам Франкфурта. Средневековые остроконечные башни и живописная геометрическая кирпичная кладка ничуть не изменились. Но ветвистые липы, которые возвышались вдоль главной улицы и были основным ее украшением, срубили, а их место заняли стальные столбы с шестиметровыми алыми флагами, на которых была изображена черная свастика в белом кругу. «Эбонитовые пауки подохнут от зависти».

— Не стоит раздражаться. Это ненадолго. Скоро обследование закончится. Ты пропустила предыдущий сеанс, поэтому не ропщи из-за того, что этот продлится чуть дольше. — Отец, чьи волосы, казалось, редели с каждой минутой, рассеянно улыбнулся, облизал губы. — Наш поезд в семь, — пробормотал он, выглядывая в окно. — Не будем задерживаться.

Рейчел старалась унять дрожь в пальцах, положив руки на колени. Демонстративные попытки отца подбодрить ее утешения не принесли. Зачем она согласилась на это ненавистное, каждые два года повторяющееся обследование у докторов, которое она терпеть не может? Зачем вообще согласилась приехать в Германию? Нет ответа.

Ан нет… ответ есть. Рейчел громко вздохнула, взглянула на сидящего рядом изможденного, погруженного с собственные мысли мужчину — своего отца. Потому что он на этом настоял, потому что никогда раньше до этой поездки они так не ссорились, потому что он умолял ее, потом шантажировал и в конце концов просто приказал. Потому что, будучи приемной дочерью, другого отца она не знала. И потому что ее мама любила этого человека — по крайней мере, любила того, кем он был раньше… когда еще была жива. И во многом потому, что новый начальник Рейчел согласился отсрочить дату ее выхода на работу до двадцатого сентября.

Девушка откинулась в уютную прохладу роскошного кожаного сиденья, с трудом переводя дух. Рейчел решила, что на прощание подарит отцу свое время и будет принимать его таким, какой он есть, хотя дело всей его жизни уже вызывало у нее не просто вопросы, а мучительные сомнения.

От попыток излечить туберкулез, болезнь, убившую его жену, профессор свернул в другую сторону. Общественное неприятие его любимых исследований в области евгеники все росло, приобретало уродливые формы благодаря праведному гневу дотошных журналистов, возомнивших себя крестоносцами как дома, так и за границей. Рейчел с радостью отошла бы в сторону, когда ее отцу пришлось несладко.

Возможно, мир, который они с отцом заключили, поможет Рейчел смягчить сообщение о том, что ей предложили работу в «Кемпбелл-плейхаусе» — для начала скромную должность «девочки на побегушках». Однако, если ей удастся себя проявить, ее уже в ноябре могут перевести в Лос-Анджелес — еще один шаг к участию в радиопостановках. Такие новости не на шутку встревожат отца. Он презирал радиопостановки даже больше, чем ненавидел ее участие в театральном университетском кружке, где они ставили современные пьесы, — профессор считал, что преподаватели и «сверстники-актеришки» оказывают дурное влияние на мышление его дочери. Рейчел обо всем расскажет отцу, как только они вернутся в Нью-Йорк. Самой ей казалось, что этот момент еще долго не настанет.

Сперва нужно было пережить медосмотр во Франкфурте и торжественный прием в Берлине — в честь ее отца и немецких ученых, совершивших прорыв в евгенике. Прием, на котором будут присутствовать Герхард и ее подруга детства Кристина. Рейчел отмахнулась от этих мыслей, словно от мухи, которая села ей на щеку. Что подразумевала Кристина под словами: «Герхард и все, о чем невозможно написать»? Что она «ужасно боится» за свою дочь, Амели? Подруга написала Рейчел впервые за пять лет.

Рейчел не спеша закинула ногу на ногу. «Наверное, Кристина устала разыгрывать из себя милую немецкую домохозяйку. Так ей и надо за то, что предала меня!» Рейчел прикусила губу. Подобные мысли были слишком грубыми даже для такой прямолинейной особы, как она.

Черные «мерседесы» пролетели вдоль размеренно текущего Майна и наконец плавно въехали на мощеную подъездную аллею Института наследственной биологии и расовой гигиены, раскинувшегося на берегу. Дверцу распахнул водитель — в черных сапогах, с квадратной челюстью — сама немецкая деловитость в форме СС.

Рейчел глубоко вздохнула. Опираясь на предложенную руку, она вышла из машины.

***

Лия Гартман вцепилась в руку мужа, пока ждала в длинном стерильном коридоре. Какое счастье, что Фридриху на три дня дали увольнительную! Она и представить не могла, как поехала бы на поезде в одиночку, особенно когда внутри у нее все сжималось от страха — все сильнее с каждым городом, мимо которого они проезжали.

Сколько Лия себя помнила, каждые два года она ездила в Институт. Деньги на обследование и требование явиться присылали из самого Института, но она не понимала, кому и зачем это нужно. Знала одно: все это имеет какое-то отношение к ее маме, которая умерла во время родов в этом Институте.

В детстве поездки сюда воспринимались Лией как длинное волнующее приключение. Даже надменные, самоуверенные врачи и их пренебрежительное отношение не могли затмить радость от волшебной поездки так далеко от Обераммергау[1]. Став подростком, Лия начала стесняться докторов, которые ее обследовали, язвительные медсестры вселяли в нее ужас — поэтому она боялась противиться и не выполнять их требований. В шестнадцать Лия храбро заявила в письме, что больше не желает приезжать в Институт, что со здоровьем у нее все в полном порядке и в дальнейших обследованиях она не видит смысла. Уже на следующей неделе у дома ее бабушки завизжали тормоза присланной из Института машины. Несмотря на протесты старушки, водитель сунул ей под нос некий договор, который бабушка якобы подписала, когда ей передавали опеку над Лией, а потом увез девочку-подростка во Франкфурт… одну. Ее на целых две недели поселили в белой, выложенной плиткой палате, в замкнутом пространстве стерильного Института. Каждый час девочку будили медсестры, ежедневно обследовали врачи — тщательно и во всевозможных местах. Больше Лия противиться не решалась.

Она заерзала на стуле. Фридрих улыбнулся жене, сжал ее руку, желая подбодрить. Лия глубоко вздохнула и откинулась назад.

Теперь, когда она вышла замуж — почти восемнадцать месяцев назад — невзирая на страх перед регулярным обследованием, Лия все же надеялась, что врачи скажут ей, почему она не может забеременеть. Не было никаких видимых причин. Они с Фридрихом хотели ребенка… много детей… Очень хотели. Лия закрыла глаза и в очередной раз молча взмолилась о милосердии Господнем, о том, чтобы Он открыл ее лоно.

Муж приобнял ее, стал поглаживать по спине, пытаясь снять напряжение. У него были сильные загрубевшие руки резчика по дереву — большие и чувствительные к нюансам древесины, еще более чувствительные к ее потребностям, эмоциям, к каждому вздоху. Как же она любила своего мужа! Как скучала по нему, когда его призвали в Первую Горную дивизию — и не важно, что солдатские бараки располагались по обе стороны от их родного Обераммергау. Как она боялась, что его отправят на одну из «операций» фюрера, чтобы завоевать больше жилого пространства для Volk — народа Германии. Как боялась, что Фридрих может ее разлюбить.

Открылись двери смотровой.

— Доктор Менгеле!

Лия сразу узнала его, несмотря на то что не видела два года. Сама она ни за что не выбрала бы этого врача, хотя и не могла объяснить почему. Осмотры, вне зависимости от того, кто их проводил, проходили одинаково. Неприязнь к врачу — ее личное ощущение, а разве ей бесчисленное количество раз не говорили не доверять собственным ощущениям? На них полагаться нельзя, они вводят в заблуждение. Нельзя доверять ни чувствам, ни себе самой.

— Я могу присутствовать, герр доктор? — Фридрих встал рядом с женой.

Лия ощутила, как сила мужа просачивается в ее позвоночник.

— Во время осмотра? — Доктор Менгеле изумленно изогнул брови. — Nein[2]. — И добавил еще резче: — Ждите здесь.

— Но мы бы хотели обсудить с вами, герр доктор, чрезвычайно важный для нас вопрос, — настаивал Фридрих.

— Неужели взрослая женщина сама не сможет его задать?

Изумление доктора Менгеле переросло в презрение. Он даже не взглянул на Лию, фыркнул и пошел по коридору.

Лия еще раз посмотрела во встревоженные глаза мужа, почувствовала, как он ободряюще сжал ей руку, и поспешила за доктором Менгеле в смотровую.

***

Фридрих взглянул на часы. Если верить циферблату в коридоре, Лия находилась за закрытыми дверями всего сорок семь минут, но ему эти минуты показались вечностью.

Он не одобрял ее поездок во Франкфурт. Фридрих никогда не понимал, почему Институт вцепился в его жену и не отпускает. Почему она, с одной стороны, боится этого доктора, а с другой, чуть ли не заискивает перед ним. Но Фридрих женился на ней — на женщине, в которой видел то, чего она и сама в себе не видела — и в горе, и в радости, — и эти поездки в Институт, по его мнению, были частью ее жизни. Фридрих не запрещал Лии ездить сюда; она слишком боялась ослушаться врачей.

А сейчас, если начнешь противиться представителям власти, последствий не избежать — и в настоящее время, когда его часто не бывает дома, Лия не может позволить себе этих последствий. Меньше всего Фридриху хотелось, чтобы на пороге их дома возникли люди из Института, когда его не будет рядом с женой, чтобы защитить ее. Лии лучше не привлекать к себе внимания. Судя по тому немногому, что было известно о «переговорах» фюрера по поводу Польши, Фридриха с бригадой в любой момент могут перебросить на Восток. Ему вообще повезло, что дали увольнительную.

Фридрих взъерошил волосы, опять тяжело опустился на скамью без спинки, сцепил руки между коленей.

Он был простым парнем. Любил жену, Господа, Церковь, страну, свою работу, Обераммергау со всеми его странностями и одержимостью «Страстями Христовыми». Фридрих был благодарным человеком; единственное, чего ему не хватало в жизни, — это дети, которых они бы с Лией холили и лелеяли. Он не считал, что просит у Господа слишком многого для себя.

Но Фридрих сомневался, сумеет ли Лия задать доктору нужный вопрос. А вдруг она что-то упустит? Лия женщина умная и проницательная, но чем ближе они подъезжали к Франкфурту, тем больше она становилась похожа на ребенка. И этот доктор Менгеле казался таким неприступным…

Фридрих в очередной раз взглянул на часы. Ему не терпелось забрать жену из этого места, вернуться домой, в Обераммергау, — назад в прохладную долину в Альпах, туда, где все знакомо и любимо. Не хотелось только возвращаться в казармы, а хотелось поехать домой, заняться с женой любовью. И дело не в том, что Фридрих не желал служить своей стране или любил Германию меньше остальных граждан. По крайней мере, он любил ту Германию, в которой вырос. Но эта новая Германия — Германия последних семи лет, с ее сочившимися ненавистью Нюрнбергскими расовыми законами[3], согласно которым преследовали евреев, с повсеместным притеснением Церкви, ненасытной жаждой расширить жизненное пространство и привилегии для истинных арийцев — была совершенно иной. Фридрих не мог ее понять, не мог прикоснуться к ней, как прикасался к дереву.

Как всякий немец, он был исполнен надежд и горячо поддерживал Адольфа Гитлера, когда тот обещал поднять страну с колен, на которые она опустилась после Версальского договора. Фридриху хотелось чего-то большего, нежели просто коптить небо, он хотел сам быть кузнецом счастья для своей семьи. Но только не в ущерб правилам приличия и морали, не теряя человеческого облика. Не предавая Всевышнего на Небесах, сотворив себе кумира из фюрера.

Фридрих прикрыл глаза, чтобы унять тревогу за Лию и за политическую ситуацию. Он подождал, пока в его голове прояснится. Сейчас не время вести с самим собой прения о том, над чем он не властен.

Лучше он сосредоточится на сюжете «Рождества Христова» — сцены, которую Фридрих вырезáл у себя в мастерской. Он всегда мог положиться на дерево. До того как его мобилизовали, он как раз закончил вырезать последнюю отару овец. Сейчас Фридрих представлял себе тончайшие изгибы древесной шерсти и небольшое количество морилки, которое он велит использовать Лие, чтобы покрыть трещины. Да, легкий коричневый оттенок придаст древесине глубину, сделает фигурки более объемными. У его жены отменный вкус. Какое удовольствие наблюдать за тем, как она расписывает вырезанные им деревянные фигурки — их совместное произведение искусства!

Фридрих подсчитывал, сколько пигмента и оттенков краски понадобится его жене, чтобы расписать весь набор, но тут из задумчивости его вывел цокот каблучков по безукоризненному кафельному полу. Шлейф духов предвосхищал появление женщины. Фридрих открыл глаза, и ему показалось, что он очутился в каком-то ином мире. Что-то в лице этой женщины было ему до ужаса знакомо, но ее шикарный наряд он видел впервые.

Упасть — не встать! Фридриху показалось, что почва уходит у него из-под ног. Женщина тоже была среднего роста. У нее были такие же лучистые голубые глаза. Такие же золотистые волосы, но уже не заплетенные в косы и не уложенные вокруг головы, как было час назад. У этой локоны свободно свисали, извивались кольцами, струились по плечам, как будто скользили. Ногти были ярко-красного цвета — в тон губной помаде. На ногах — бежевые колготки со швом, узенькие туфельки на высоких каблуках, которые, когда женщина остановилась и полуобернулась к двери, подчеркнули изящные лодыжки и крепкие икры.

Фридрих успел заметить идеально сидящий темно-синий костюм с поясом и отделкой. Резчик вновь закрыл и открыл глаза. Женщина продолжала приближаться к нему по коридору.

Потом невысокий худощавый мужчина средних лет встал перед ней, закрывая незнакомку от взглядов.

— Entschuldingung[4], нам здесь ждать доктора Фершуэра? — спросил он.

Но Фридрих не нашелся с ответом. Он ничего не соображал. Никакого доктора Фершуэра он не знает, разве нет?

В этот момент из противоположного конца коридора к ним торопливо направилась бледная, взволнованная медсестра в халате.

— Доктор Крамер… прошу прощения, вы повернули не в тот коридор. К доктору Фершуэру сюда. — И украдкой взглянув на Фридриха, она поспешно увела мужчину с редеющими седыми волосами и юную красавицу туда, откуда они пришли.

— Лия! — прошептал Фридрих. — Лия! — уже громче позвал он.

Женщина в костюме с поясом обернулась. Он с надеждой шагнул вперед, но в глазах красавицы не было узнавания. Медсестра схватила женщину за руку и потянула ее по коридору, в открытую дверь.

Мгновение Фридрих не знал, как поступить. Может быть, стоило пойти следом? Но тут распахнулась дверь ближайшей смотровой и к нему в объятия бросилась его жена: убитая горем, с растрепанными косами.

2

Герхард Шлик достал из серебряного портсигара сигарету и поднес драгоценный табак к носу. Он умел ценить маленькие радости, которые давала служба в СС — хорошую еду, отличное вино, красивых женщин. Время от времени ему перепадал также настоящий американский табак.

Мужчина улыбнулся, закурив, с удовольствием не спеша затянулся. После сегодняшнего вечера он надеялся пополнить свои запасы по крайней мере двумя пунктами из перечисленного: табаком и женщинами. Остальному — свое время. Герхард взглянул на собственное отражение. Более чем удовлетворенный увиденным, он расправил плечи, поправил форменный китель. Потом посмотрел на часы; его губы зловеще сжались.

— Кристина! — зарычал он.

Им нельзя было опаздывать — только не сегодня. Там будут все офицеры СС, занимающие более-менее видное положение, включая Гиммлера, а также все литераторы Нацистской партии. Не будет только самого фюрера, и Герхард был уверен, что это, несомненно, какой-то хитрый пропагандистский ход, задуманный Геббельсом.

Сегодня устраивали вечер в честь тех, кому доверили разработку и укрепление германской родословной с помощью евгеники — с целью создания чистой расы, избавленной от недостатков, которые возникали в результате кровосмешения с низшими, неарийскими расами. Кампания по увеличению нордического населения Германии закончится не скоро. Совершенный план восстановления законного положения Германии в мире — по всему миру.

Герхард видел, как в рамках этого грандиозного проекта он сам поднимается по служебной лестнице. Женитьба на чрезвычайно достойной кандидатуре — приемной дочери выдающегося американского ученого доктора Рудольфа Крамера — была очередной ступенью этой лестницы. Идеальное смешение германских генов — нордические черты, физическая сила и красота, интеллект… Идеальная семья для рейха.

Герхард вновь усмехнулся. Он не против исполнить свой долг перед отечеством, особенно с Рейчел Крамер.

Он мог рассчитывать на доктора Фершуэра и доктора Менгеле. И подозревал (в особенности после сегодняшнего звонка из Института), что, используя минимальное количество аргументов, может также рассчитывать на содействие доктора Крамера в том, что касается его дочери.

Мешало одно обстоятельство. Или, точнее, два.

В этот момент в комнату вошла Кристина Шлик. Она смущенно покрутилась туда-сюда. Вечернее платье из небесно-голубого атласа, струившееся вдоль ее изящного тела, подчеркивало цвет ее глаз.

Их четырехлетняя дочь Амели радостно била в ладоши, пока мама кружилась. Кристина подхватила девочку на руки и поцеловала в щеку. Амели хлопала маму по щекам и смеялась, издавая нестройный поток звуков.

Застигнутый врасплох Герхард не сводил с Кристины глаз. Вне всякого сомнения, его жена была красавицей. Стоит отдать ей должное — она была настолько красива, что дух захватывало. И обладала покладистым нравом. Но она родила генетически неполноценного ребенка, а подобное в новой Германии не прощается.

— Что скажешь? — осторожно поинтересовалась Кристина. — Нравится?

«Вопрос, который задает женщина, точно знающая ответ, но не решающаяся в него поверить. Вопрос, который задает женщина, которая очень хочет, чтобы ей сказали, как она красива».

Но Герхард презирал мольбы, как презирал и Кристину за недопустимый проступок — рождение глухой дочери. Абстрагироваться от эмоций — одной из форм проявления слабости — стало совсем нетрудно, как только он на это решился. И Герхард абстрагировался. Шлепнул вечерними перчатками по бедру, не обращая внимания на внезапный страх, появившийся в глазах ребенка, когда мама посадила его на пол, заслонив от приближающегося отца.

— Машина ждет, — сказал Герхард. — Из-за тебя мы опаздываем.

***

Рейчел еще раз покрутилась перед зеркалом, которое висело в ее комнате, наклонила голову, потом повернулась в другую сторону. Она любила зеленый цвет. Но надеть зеленое на бал означало бы вызвать очередную ссору с отцом. Профессор настоял на том, чтобы дочь отдала предпочтение ярко-синему платью, которое подчеркнет бледность ее кожи, голубизну глаз и золотистый оттенок волос. Бал давали в честь доктора Крамера, в честь дела его жизни, чтобы отметить его достижения в области евгеники; он работал в США, Германии и по всему миру, поэтому заявил: крайне важно, особенно в такое неспокойное время, появиться в полном блеске во всех смыслах этого слова. Рейчел закатила глаза и молча согласилась.

Рейчел вынуждена была признать, что это платье из струящегося шелка насыщенного синего цвета, с драпировкой возле выреза, шло ей больше, чем любая другая вещь из ее гардероба. И поскольку отец сам выбирал и цвет, и фасон — даже запредельная цена его не смутила, — Рейчел решила, что платье еще не раз пригодится ей для посещения мероприятий в Нью-Йорке — можно будет сходить в нем в оперу или на премьеру в театрально-концертный зал Радио-сити.

Девушка вздернула подбородок, выпрямила спину. Ей хотелось вскружить кому-нибудь голову и покрасоваться перед Кристиной и Герхардом Шлик. Возможно, она испытывала бы иные чувства, если бы Кристина поддерживала с ней связь. Ведь больнее всего Рейчел ранил неожиданный разрыв с подругой.

Рейчел всегда знала, что Кристина хочет жить размеренной жизнью, иметь мужа, собственную семью — все то, о чем друг дружке рассказывают девочки. Почему бы нет? Кристина добрая, умная, красивая женщина, она вправе сама решать, как ей жить. В глубине души Рейчел признавала, что по ее вине подруга часто оставалась в тени.

Кристина слишком поспешно бросилась утешать уязвленную гордость Герхарда пять лет назад, когда он застыл в Нью-Йорке в гостиной Крамеров, вне себя от гнева, не веря в то, что девятнадцатилетняя Рейчел посмела ему отказать. Он и на Кристине женился, только бы ей досадить — в этом Рейчел нисколько не сомневалась. Кристина же вышла за него, потому что предложение Герхарда застало ее врасплох и ей, разумеется, захотелось блистать на далеких берегах Германии, а не прятаться в тени Рейчел.

«Если теперь она жалеет о своем выборе… что ж, какое мне дело?»

— Рейчел! — Отец постучался в ее номер. — Пора.

— Уже иду, — ответила девушка, накидывая на плечи легкий шарф и неторопливо проводя помадой по губам.

Рейчел промокнула лишнее, взяла шелковую серебристо-голубую — в тон туфель — сумочку и поспешила «на сцену».

***

Джейсон Янг снял шляпу перед роскошной дверью в танцевальный зал, затянул узел галстука, расправил плечи. Он поверить не мог собственной удаче. Вот уже два года Джейсон гонялся за неуловимым доктором Рудольфом Крамером из Ассоциации исследователей в области евгеники из Колд-Спринг-Харбора. Не один раз этот «сумасшедший ученый», как прозвал его сам Джейсон, мог бы дать интервью по обе стороны Атлантики, поскольку Крамер нередко наведывался в Германию. Однако ученый ни разу не перезвонил Джейсону, хотя его секретарь уверяла, что он обязательно это сделает. Но это не останавливало Янга: он умело преподносил читателю мерзость, которая кроется за исследованиями этого человека, пятнал его работу с газетных страниц — исследования профессора Джейсон считал негуманными, а в свете тайного соглашения с Германией и кампании Гитлера по стерилизации — просто преступными.

Но все эти препятствия остались в прошлом. Потому что сегодня у журналиста был пропуск на бал — законное основание наблюдать и записывать все, слово в слово, что скажет этот человек и его последователи. Если все пойдет хорошо, еще до полуночи Джейсон сможет взглянуть Крамеру в лицо. Он ни за что не упустит этот шанс прославиться.

— Берегись, Пулитцер[5], я иду! — прошептал Джейсон.

— Попридержи лошадей, сорвиголова! — Дарен Питерсон, коллега Джейсона, положил руку ему на плечо, мягко подталкивая к накрытому льняной скатертью столу, откуда отлично было видно Рудольфа Крамера и его ослепительную дочь. — Всему свое время. Пусть расслабится. Пусть насладится овациями. Потом я сделаю несколько снимков и можешь сожрать его живьем.

Джейсон нетерпеливо потер руки и облизнулся.

***

Рейчел решила, что с нее довольно. Почти три часа ханжеских речей о том, как улучшается чистота арийской расы, тостов, сочившихся панегириками научному сообществу за его масштабные планы избавить мир от больных и убогих. Наконец заиграла музыка и начались танцы. Рекой полилось шампанское, окончательно развязались языки.

Девушка чувствовала, как ее раздевает блуждающими глазами чуть ли не каждый присутствующий мужчина, а женщины просто испепеляли ее завистливыми взглядами. Откровенные взоры, которые бросал на нее Герхард Шлик, напомнили Рейчел сцену из романа Маргарет Митчелл «Унесенные ветром» — когда Ретт Батлер смотрел на Скарлетт О’Хара, поднимавшуюся по лестнице в усадьбе «Двенадцать дубов». Вот только она сомневалась, что намерения Герхарда, в отличие от намерений Ретта, были пристойными.

Рейчел было искренне жаль Кристину. Герхард намеренно держался от собственной жены на расстоянии, обращая на нее внимание лишь для того, чтобы сделать очередное резкое замечание. Для Кристины, пусть она и была подшофе, колкости мужа не остались незамеченными.

— Ты должна потанцевать, — прошептал на ухо Рейчел отец, отвлекая ее от наблюдения за Шликами, сидящими всего в паре метров от них на диване в форме лошадиной подковы.

Рейчел взбунтовалась:

— Не хочу я танцевать!

— Разреши тебя пригласить. — Профессор встал и, не обращая внимания на отказ, повел дочь в центр зала.

Что ж, танцевать с ним, по крайней мере, лучше, чем с офицерами СС или лебезящим доктором Менгеле. Рейчел всегда изумлялась и радовалась, когда вальсировала с отцом. В ту секунду, когда он выходил танцевать, его осанка и поведение менялись: это был уже не загруженный работой ученый со сгорбленной спиной, а светский лев. Отец поклонился, взял Рейчел за руку, и они закружились в венском вальсе. Идеальное тело, идеальное чувство ритма, умение вести партнершу. Родители Рейчел любили танцевать на балах, и несмотря на то, что сама Рейчел не умела вальсировать столь же чудесно, как ее мама, она знала: с таким партнером и она выглядит прекрасно.

Они сделали только один стремительный тур по залу, и профессор остановился: кто-то похлопал его по плечу. Крамер улыбнулся, едва заметно поклонился и отошел в сторону.

Своей очереди ожидал штурмбаннфюрер СС Герхард Шлик. От его улыбки у Рейчел мороз пробежал по коже, хотя она и постаралась это скрыть. Она позволила ему сделать еще один круг по залу. Заходя на второй, Шлик крепче прижал ее к себе.

— Сколько лет, сколько зим. Приятно снова увидеть тебя, Рейчел.

Она сглотнула и самоуверенно улыбнулась, хотя во рту у нее пересохло.

— Неужели? А как же Кристина? И твоя дочь?

Взгляд Шлика стал ледяным.

— Суди сама.

Девушка удивленно изогнула брови.

Он вздохнул.

— Брось притворяться! Наверняка и раньше были какие-то признаки. Ты должна была мне сказать, предупредить меня. Я-то полагал, что мы, по крайней мере, друзья.

— Понятия не имею, о чем ты.

— Твоя подруга… — Шлик колебался, подыскивая слова, — генетически нездорова. Она… я бы употребил такое заумное выражение — «эмоционально нестабильна».

— Более сдержанной девушки, чем Кристина, я не знаю.

— Я тоже так думал, когда согласился на ней жениться. Но как я уже сказал: суди сама.

— Что ты с ней сделал?

Герхард выглядел уязвленным: ему нанесли ужасное оскорбление.

— Вы обидели меня, фрейлейн! Вы ко мне несправедливы.

— Сомневаюсь.

— Вот не везет, как всегда! — Он улыбнулся. — Ты такая же красивая, как в тот день, когда я впервые тебя увидел. — Герхард прижал ее еще крепче.

— Вы женаты, герр Шлик! — Рейчел отпрянула от него.

В ответ офицер негромко фыркнул.

— Твоя правда, это моя ошибка. — Он поклонился, но удержал руку девушки и поцеловал ее. — Мне следовало дождаться тебя. Не важно, сколько бы ушло на это времени.

Рейчел повернулась, чтобы уйти, но Шлик все не отпускал ее руку.

— Насколько я понимаю, вы пробудете в Берлине несколько недель, фрейлейн Крамер.

Она промолчала.

— С нетерпением жду наших дальнейших… и частых встреч.

— Это вряд ли. — Рейчел отстранилась от него, испытывая скорее отвращение, чем страх.

Она чувствовала, что Герхард провожает ее взглядом. Ее отца рядом не оказалось — он стоял в окружении врачей в паре метров от Рейчел, всецело поглощенный беседой. Кристина уже ушла.

Резкие выпады Рейчел в адрес Кристины — «следовало-думать-раньше» — испарились. Не важно, что подтолкнуло ее подругу к такой глупости, как поспешный брак, но она не заслужила такого мужа, как Герхард Шлик.

Рейчел забрала лежавшую на столе сумочку и устремилась в дамскую комнату, искренне надеясь, что Герхард не потащится следом за ней.

3

Несмотря на то что Джейсон Янг все время старался быть рядом с доктором Крамером, изобретая для этого вполне правдоподобные предлоги, журналисту так и не удалось остаться с ним наедине.

— Гиммлер его подавляет, а рядом с Фершуэром он кажется просто карликом.

— Крамер — бледная рыбка в мутной воде, — согласился Питерсон. — Он теряется на фоне офицеров СС и харизматичного Менгеле.

— А кто бы не потерялся? Я уже думаю, что нам всем следует обуть высокие сапоги и носить кнуты.

— И что теперь? — проворчал Питерсон, облизывая основание лампы-вспышки.

— Они не хотят, чтобы Крамер общался с прессой наедине. Придется отвести его в сторонку. — И Джейсон стал незаметно продвигаться к тесному кружку офицеров и врачей.

— Будешь расталкивать эту толпу локтями — и глазом не успеешь моргнуть, как окажешься на каторжных работах, — прошептал Питерсон. — Отличная возможность лично познакомиться и подружиться с немецкими пасторами и католическими священниками, которых отправили в концентрационные лагеря и которых ты так любишь защищать. — Он вкрутил лампочку в камеру и прямо в лицо улыбнулся особенно грозному на вид офицеру СС с моноклем.

Джейсон убрал с глаз прядь волос песочного цвета.

— Принято считать, что мы об этом не знаем.

— Верно, — хмыкнул Питерсон. — Как не знает и половина Германии.

— Я не беру интервью в тюрьмах… там ужасный запах.

— Он еще пытается шутить!

Джейсон начал обходить небольшую группку и, пытаясь вмешаться в беседу, заговаривал то с одним, то с другим. Тщетно. Создавалось впечатление, будто собравшиеся намеренно изолируют американского ученого.

Если бы Джейсон не знал, что профессор свободно изъясняется по-немецки, он мог бы заподозрить, что Крамер не понимает, о чем говорят окружающие — ни те, кто выступал с трибуны, ни те, кто стоял рядом с ним. Высказывания должны были показаться чересчур радикальными даже такому фанатику евгеники, как Крамер. Он совершенно не походил на высокомерного, поглощенного своим делом ученого, которого Джейсон преследовал в Нью-Йорке. «Что же изменилось?»

Питерсон толкнул коллегу локтем.

— Ты тут не единственный стервятник. — Он кивнул в сторону дочери Крамера, которая,