Дылда

ст.

I

Никто и никогда не задавал вопроса, почему Никодима Стригульского прозвали Дылдой: это было совершенно понятно само собою. Достаточно было взглянуть на его длинную костистую фигуру, такое, же длинное, покрытое веснушками, лицо и вытянутую шею с выпяченной горловой косточкой, чтобы всякий непременно воскликнул, вслух или про себя: «Экая, прости Господи, дылда!»

Лермонтовский Печорин уверял, что самые хорошенькие женские головки имеют сходство с головой арабской лошади. Может быть, относительно женщин это замечание и справедливо, но только Дылда его не оправдывал. У него была в полном смысле лошадиная голова, но это его не красило. Правда, сходство приближало его не к арабской лошади, а к ломовой; правда и то, что на голове его постоянно торчали какие-то безобразно смешные рыжие вихры, каких не бывает у красавцев лошадиной породы. Во всяком случае, наружность Дылды не была привлекательна. Но в ней чувствовалась какая-то подкупающая простота, мешавшая замечать ее некрасивую грубость. Ведь мужика мы не называем уродом оттого, что у него лицо покрыто морщинами, нос жалостливо ёжится, а рот растягивается до ушей. Так и с Дылдой: он словно обязан был не быть красивым, и потому с него не взыскивалось.

Все это было бы, впрочем, совсем не замечательно, если бы не то, что у Дылды был роман, и если бы героиней этого романа не была очень хорошенькая женщина.

Начался этот странный роман с дорожного приключения. Дылда возвращался из Москвы с почтовым поездом. В общем вагоне сидела девушка и ела апельсины, вытаскивая их из большой плетеной корзины. Она не снимала с них корку, а только прокусывала ее ровненькими, беленькими зубами и затем высасывала, в дырочку сок, сжимая апельсин рукою. При этом мускулы ее подвижного лица как-то забавно шевелились, и в больших серых глазах являлось нетерпеливое и даже ожесточенное выражение, словно апельсин представлялся ей врагом, которого нужно как можно скорее одолеть. И тогда маленькая рука ее еще сильнее сжимала сморщившуюся кожу.

Дылда сидел против этой девушки и крайне внимательно следил за ее обращением с апельсинами. Кажется, ничего замечательного в этом обращении не было: дети часто именно так едят апельсины. Но Дылда не мог оторвать глаз и даже не соображал, что такое пристальное внимание должно не понравиться девушке. Его тянуло к этому забавно напрягавшемуся лицу, к этой маленькой и красивой руке, к этим нетерпеливым глазам, как подсолнечник тянет к солнцу. Он смотрел и ничего не думал, и только испытывал бесконечное удовольствие. При этом лицо его принимало странное и довольно нелепое выражение: глаза сузились, кожа на висках собралась в складки, а губы все раздвигались, будто каучуковые, и, наконец, нижняя губа вместе с подбородком отвисла.

Девушка случайно взглянула на него, и вдруг все в лице ее точно запрыгало в судорогах! Не совсем выдавленный апельсин упал ей на колени; она выхватила из кармана носовой платок и прижала его обеими руками ко рту, очевидно, опасаясь громко фыркнуть. А глаза совсем скрылись в щелочках и все-таки сверкали оттуда искрами внезапно возбужденной, безумной веселости.

Дылда смутился и так поспешно закрыл рот, что зубы его даже щелкнули. Но ему по-прежнему было хорошо. Подавленный смех девушки словно щекотал его. В этом смехе опять было сияние, к которому влекло его, как подсолнечник к солнцу. На смущенном лице его понемногу снова расплылась блаженная улыбка. Но теперь он уже не смел прямо смотреть на девушку и сидел, отвернувшись немного в сторону.

«Можно было бы что-нибудь сказать ей. Только нет, не решусь, не придумаю…» — пробежало в его мыслях.

Он стал соображать,