Люди войны

книги.

Глава 1

— Если б ты погиб, что бы ты хотел услышать на своих похоронах? — стряхивая пепел на промерзшую черную землю, спросил высокий полнощекий боец.

— Я-то? Кхе-кхе. Наверное, «Не ждите, долги он теперь вам не вернет!» — заулыбался его худощавый и скуластый товарищ.

— Тебе лишь бы ржать! Вот я серьезно спрашиваю, — не унимался собеседник.

— Говорю же: хотел бы легкую джазовую музычку, пусть веселятся, шо горевать-то, отмучился я, — усмехнулся скуластый.

— Я бы хотел другое, — задумчиво произнес первый.

— Боюсь даже спросить, — опять оскалился худой боец, — но давай, братик, выкладывай, а то сейчас взорвешься от своих мыслей.

— Я бы хотел, чтобы сказали так: «Он боялся смерти меньше, чем жизни», — ответил круглолицый.

Обладатель выразительных скул хмыкнул, потом замолчал, затянулся, выпустил дым, закружившийся и взлетевший в вечерние небеса тонкими струйками.

И тут их молчание прервал знакомый голос.

— Так, Дима, Коля, отдыхать пора, завтра тяжелый день, а вы никак не угомонитесь. — К парочке подошел капитан с позывным Утес, сорокалетний мужик с квадратной физиономией.

— Да мы тут только минут пять стоим, — попытался оправдаться худощавый Коля.

— Знаю я ваши посиделки, когда уже только наговоритесь, — отрезал капитан.

— Что ты завелся-то? Расскажи лучше, что там с окружением? — подключился Дима.

Капитан посмотрел на них недовольно и сообщил, что Дебальцево уже почти зажато в кольцо. Центральная дорога к Логвинову кишит российскими войсками, остался только один проход — в сторону Нижнего Лозового.

— Нужно сопроводить колонну с ранеными, вывезти их из города. Разведка доложила, что есть дыра, там можно будет проскользнуть, — поделился Утес.

— Ладно, завязываем с болтовней, идем спать, — сказал Коля и посмотрел на друга.

Тот кивнул и направился к стоящему рядом жилищу.

А через четыре часа он внезапно проснулся.

Покрутил головой.

В комнатке раздавались храп и глубокое сопение. Полнощекий Дмитрий Середа поднялся и вышел из полуразрушенного дома — дальний край хаты с коричневой крышей просел, выпотрошенный после попадания снаряда, из-за чего строение напоминало медвежью тушу с оторванными лапами. Черное глянцевое небо с рассыпанными блестками звезд нависало над Дебаль-цевым. Одинокое темное облако медленно плыло по прямой — соблюдало правила небесного движения. Донбасская ночь. Во дворе раскиданы едва различимые в темноте зеленые ящики из-под боеприпасов, деревянный забор покосился в сторону соседнего дома сломанным веером, у ворот — акулоподобный бэтээр[1].

Середа поднял глаза вверх. Морозная звездная чаша образовала над ним купол, под которым парень казался неприметной точкой. Он запрокинул голову. Его молодое лицо соприкоснулось с необозримыми просторами, на которые будто кто-то высыпал щедрой рукой блестящие камешки циркония.

С минуту он смотрел на изломанные линии созвездий, а потом опустил голову и похрустел по снегу ко входу в хату. Когда Дима взялся за дверную ручку, вдалеке послышался гул снаряда — звук удаленного взрыва возвестил о начале нового военного дня. Середа остановился, прислушался, а через десять секунд спокойно нырнул в темноту коридора.

— Середа, вставай! Опять ты шастал ночью? — Через два часа капитан толкал в бок бойца, лежащего на полу.

Тот поднял сонное, чуть опухшее лицо, глуповато улыбнулся, вдохнул и выпалил:

— Никак нет, всего лишь отпугивал ночных призраков, охранял ваш сон, пан капитан.

Утес посмотрел на него, недовольно хмыкнул, надел куртку.

— Поумничай мне тут, охотник за приведениями. Опять у тебя харя, как танком проехались, — чуть смягчился командир.

— Харя, ваше высокоблагородие, это зеркальное отображение души, — лукаво заметил Середа.

— Ну, все, понеслось, сейчас разложит по-матушке всю тяжесть бытия, — подключился к беседе Коля, сидящий рядом на стуле.

— Прошу заметить, не я первый начал!

— Да, конечно, тебе только дай повод...

— Ну вот, я же говорю: повод — это принцип развития логики, — продолжил лежащий на полу боец.

— Кого? А? Да ну тебя, — махнул рукой Коля и встал с табурета. — Щас тебе «сепары» разовьют логику, мало не покажется.

— Это да, — согласился Середа и начал натягивать на себя амуницию.

Спецназовцы вывалились из хаты, кое-кто принялся грузить боеприпасы в бэтээр, капитан давал указания, бойцы перекидывались короткими фразами. В это время Середа замешкался в доме — перед сном он снял бронежилет, а в нем лежала фотография жены три на четыре. Сейчас же, надевая броник, боец обнаружил, что фото выпало и куда-то пропало. Дмитрий пошарил у стены, посмотрел под матрасом, на котором спал, обследовал щели деревянного пола, выкрашенного красной краской. Безрезультатно. Он задумчиво присел, почесал куцую черную бородку, осмотрелся по сторонам. В доме три комнаты, одна из них, как уже было сказано, разгромлена. Середа сидел в кухоньке, которая одновременно служила прихожей. Стол покрывала старая белая клеенка с выцветшими, блеклыми тюльпанами. Кое-какая посуда: алюминиевая чашка, железная кружка с закопченным дном, тарелки, кастрюля. Печь возвышалась справа, как бастион, а сквозь щели колец на чугунной плите краснели воспаленные угольки. Во второй комнате на полу лежал красно-бурый палас, потертый по краям и с темным пятном посередине. В углу — диван и стулья, у окна — телевизор с ламповым кинескопом, напоминавшим рыбий глаз. В хате стоял спертый дух — смесь запахов пота, пороха, сигарет.

На несколько секунд Середа забыл, что искал, застыл, и только его глаза блуждали по комнате. Да и что такое глаза, как не окно, через которое можно заглянуть в душу, а можно и наоборот — выглянуть душой в мир? Дмитрия словно загипнотизировала картина быта: дешевые обои, ветхие вещи, грязные покрывала. И тут его взгляд остановился на календаре, висевшем справа от телевизора. На зеленом поле застыли волнами холмы, вздымавшиеся, как верблюжьи горбы. Неестественно алые маки покрывали землю, стекая с возвышения к подножию ближнего холма. Солнце, похожее на оранжево-красный мандарин, зависло на линии горизонта. Цветастая картинка, выделяясь ярким пятном на фоне общей блеклости, навевала мысль о другом существовании, недоступном жителям этого дома, недавно покинувшим его. Сверху цифры отображали год — 2015-й.

— Вот тебе и разные измерения. Нора в зазеркалье, а не дом, — пробормотал Середа. А потом протянул руку и сдвинул на календаре красный квадрат, помечающий дату, на 16 февраля. Он развернулся, прошел в кухню и хотел было покинуть здание, как вдруг на полу обнаружил белое пятно, притаившееся в углу около печки. Квадратик три на четыре явно диссонировал с весьма произвольными линиями деревянных досок пола и вообще был чуждым для этой, как попало существовавшей обстановки. Середа поднял фотографию. С нее глядела молодая изящная женщина: тонконосая, узкогубая, с длинными золотистыми волосами, ниспадавшими на плечи. Дмитрий внимательно посмотрел на фото, как будто видел его впервые. Глаза прямо-таки впились в холодную и отстраненную женскую красоту, которая на фоне убогой комнаты смотрелась особенно утонченной. Немного подержав снимок перед собой, Середа нежно провел большим пальцем по лицу на фото, довольно улыбнулся и спрятал карточку за бронежилет.

Через десять минут он уже сидел вместе с другими спецназовцами в утробе бэтээра, словно новый Иов. Машина взревела, заурчала, водитель дал газу. Командир, усевшись ближе к двери, переговаривался по рации. Медлить было некогда — следовало вывезти раненых, пока кольцо вокруг города окончательно не сомкнулось.

Колонна, состоящая из бэтээра и двух ЗИЛов, двигалась по проселочной дороге, оставив позади себя поселок Коммуна. На подступах к этому поселку уже находились сепаратисты вместе с «отпускниками» — российскими военными, наполнившими живой силой и техникой линию фронта. Коробка бэтээра трещала, гудела, вибрировала. Коля, сидевший рядом с Середой, задремал. Его голова слегка покачивалась, как у тряпичной куклы. Остальные бойцы тоже притихли — боевая машина мчала их в неизвестность. Верхний люк бэтээра был приоткрыт, зимний ветер врывался в узкую щель.

— Слушай, Колянчик, хорош спать, давай поговорим, — толкнул товарища в бок Дмитрий.

— А?! Шо? — заморгал Колянчик. — Я, блин, только такой сон с бабой вид...

Закончить фразу он не успел: БТР-80 тряхнуло, как грушу от боксерского удара. Причем ударов было два. Вначале — хук слева. Машина моментально закачалась, раздался взрыв, салон наполнился пламенем и дымом. Оглушающий предсмертный крик. Потом еще удар — на этот раз справа. Бэтээру повезло: он чудом не перевернулся. Машина съехала на обочину, в неглубокий овраг, опустила морду в землю. Середа пытался рассмотреть сквозь дым своих товарищей. Граната РПГ прожгла броню и разорвалась как раз между Колей и капитаном. Клочья тел покрывали оставшихся в живых. Стон, кашель. Какой-то боец пытался кричать, но вышел глухой вой. Дмитрий раскачивался из стороны в сторону, оглушенный взрывом. На коленях лежал кусок мяса, словно вырезка магазинной говядины. Кровь стекала на камуфляж, оставляя черные потеки. Кто-то открыл нижнюю и верхнюю створки бокового люка. Морозный воздух ворвался внутрь, разгоняя дым. Середа осмотрелся. Пламя полыхало внутри машины. Кирпично-бурое нечто распласталось на месте капитана. Выжившие бойцы выпрыгивали наружу. И тут тело Димы пронзила острая боль. Он посмотрел на правую руку — там висели лохмотья плоти: руки ниже локтя как не бывало. В голове мысли застучали, словно колокол при пожаре: «Бежать. На воздух. Скоро взорвется».

Дмитрий сделал два шага, наступил на что-то мягкое, раздавливая берцами куски плоти. Едва слышный чавкающий звук. Чуть не поскользнулся. Вот проход. Середа с трудом выбрался из проема бэтээра. Рядом на снегу скрючился боец. Остальные уже успели отбежать от машины.

Парень опустился к товарищу, который согнулся, словно новорожденный. Его руки, прижатые к груди, сомкнулись, как в молитве. Рот был приоткрыт, будто он обращался к Небесам. Глаза подняты куда-то вверх, в невесомые дали. И зияющая рана в боку, расцветшая алой, как маки на календаре, кровью...

— Саня, Саня, — хрипло простонал Середа, касаясь боевого товарища. — Нужно уходить, щас бахнет.

Но Саня уже не обращал внимания на земную суету, его взгляд застыл на чем-то высоком и недоступном для плоти. Дмитрий коснулся шеи — ничего. Механически поднялся на ноги.

Тут к нему подскочил боец с позывным Чужой — угрюмый малый, обычно молчавший. Как говорил (когда подавал голос) сам Чужой, он предпочитал дела словам. Чужой сразу приметил, что с рукой Середы все плохо.

— Постой, помогу, — немногословно предложил он свою помощь. Чужой не охал, хотя охать, глядя на руку Середы, было от чего. Быстро и уверенно затянул под локтем хороший жгут «кат» (спасибо волонтерам!).

— Вот и отлично, — сказал Чужой и улыбнулся. Больше он и не собирался ничего говорить — но даже если бы был поразговорчивее, не смог бы: в ту же секунду шальная пуля вонзилась ему прямо в лоб. Пошатываясь, Чужой рухнул на подмороженную землю. Последним его словом в жизни оказалось «отлично»...

Дмитрий пригнулся. Боевая машина дымилась. Мутное облако послужило хорошим прикрытием. Он повернулся и бросился бежать. За спиной раздалась глухая болтовня АК[2], короткие хлопки выстрелов автомата. Россияне, устроившие засаду, добивали украинских бойцов. Подключилось хрипло, но резко тарахтенье пулемета РПК. Потом на десять секунд воцарилась тишина. И тогда, словно безмолвие до сих пор накапливало и всасывало в себя все звуки, но, переполнившись, не смогло удержать их, прогремел мощный взрыв, потрясший землю: сработал боекомплект бэтээра. Пламя, как из пасти дракона, взметнулось ввысь от чрева боевой машины, разорвало ее внутренности, выплеснуло железо и подбросило небольшие куски человеческих тел высоко в воздух.

Дмитрий бежал по белесому полю, покрытому снежным покровом с протертыми до черных земляных дыр кляксами. Редкие кустики ссохшейся желто-грязной соломы, последние старожилы донбасского поля, возвышались в степи. Спецназовец старался не оглядываться. Там, впереди, виднелась посадка с тонкими деревцами, точно изголодавшимися по летнему солнцу. Темно-серые стволы с шелушащейся кожей коры. Там спасение. По бокам посадки тянулись полосы кустов с профилем, более похожим на скелет, нежели на растительность. Еще несколько шагов.

Середа продвигался вперед, а когда достиг первого куста, оглянулся. Черный дым извивался длинной лентой, вываливаясь из проломленной спины бэтээра. Выстрелы утихли. ЗИЛы с ранеными развернулись и успели уехать назад, в сторону Дебальцево.

Переваливаясь, Дмитрий прошел сквозь костлявые, лишенные зелени ветки кустов, как сквозь стену. Еще пару шагов — и можно отдышаться. Боец прислонился к дереву так, что вдалеке была видна туша умирающей боевой машины, а слева — темная, словно нарисованная акварелью, проселочная дорога. Перед глазами мелькали кадры, заполненные дымом, сопровождающиеся стонами, хрипами, невнятными словами. Кровь выстукивала в висках сто пятьдесят два удара в минуту. В ушах — гул. Изредка сквозь шум доносились редкие хлопки выстрелов, а потом гудение, будто от пчел в улье, опять повисало в пространстве. Иногда гул замолкал, но уши отказывались воспринимать окружающие звуки, даже больше — ушные раковины начинали противно фонить, растягивая шелест. Так продолжалось минут пятнадцать, затем шорох и фон утихли, будто кто-то перекрыл кран, и звуки еще текли тоненькой струйкой, пока совсем не исчезли на февральском морозе.

Дмитрий пытался дотянуться до оторванной руки — пропитанный кровью рукав налился, отяжелел. Капли падали на снег, оставляя на сахарно-белой поверхности красный горошек. Он сжал ладонью ткань, а та, как замоченное белье, выпускала кровавые струйки на невинную снежную белизну. Боль вспышками пронзала голову. Адреналин лучше всякого обезболивающего поддерживал организм в форме. Середа тяжело дышал.

«Нужно что-то делать, иначе можно истечь кровью», — подумал он. Одной рукой расстегнул застежку ремня, который удерживал нож, размотал полоску бинта, кое-как умостился, обмотал правую руку и затянул еще одной повязкой.

— Вот так, Колюнчик. Спас ты меня, дуралея. Принял на себя весь взрыв. Как же я теперь мамке твоей в глаза посмотрю? — пробормотал Дмитрий.

Губы пересохли, хотелось пить. Боец чуть наклонился влево, оперся на локоть, набрал в ладонь снега, опять вернулся к дереву. Снег растаял во рту, как мягкая сахарная вата. Середа сглотнул, обтер лицо рукой — остатки снежной массы размазались по щекам, носу, губам и через секунду растаяли, стекая по коже, словно несостоявшиеся слезы.

— Как же так, братья? Как же так? — постепенно вырисовалось осознание трагедии.

Биение в висках усилилось. Разорванные нервные окончания правой руки посылали в мозг сотни сигналов в секунду от терпящей бедствие плоти. А кровь стекала на снежные покрывала, делая их похожими на пурпурную казачью рубаху, расстеленную на земле.

Зрачок потерял фокус. Мир вокруг расплывался, словно в мутном отражении старого зеркала. И тут перед Дмитрием возник погибший капитан Утес — он мелькал в кустах, а потом подходил к нему и толкал в бок, приговаривая, чтобы Дима был осторожен, когда бродит по ночам. Бурчал, как старик, но сразу же добродушно усмехался, как это всегда и было. Санька — самый младший, девятнадцатилетний — сбоку тарахтел, чистил пистолет и рассказывал о Маринке, своей невесте. Ну, как невесте? Три раза всего встретились, даже до постели не дошло. Коля сидел рядом, курил, сжав папиросу по-пацански, а пепел отряхивал о тонкий ствол молодого тополя. А потом вдруг замер и посмотрел Дмитрию в глаза, словно хотел сказать недосказанное. Приходили остальные, садились на серые пни, говорили о жизни, которая закинула их в самую гущу событий, сбросила на парашюте в людскую драму. Но они не жалуются, мужики ведь не плачут, а исповедуются, и то лишь один раз.

— Нас не видно, а мы есть, — произнес капитан девиз спецназовцев. А потом легко усмехнулся, бойцы закивали головами, и тут Середа почувствовал себя легким, как пушинка. Тело поплыло по серой реке, волны плескались о кожу, нежно гладили, ласкали. Так продолжалось секунд пять. Затем голова закружилась, словно течение приближало его к водопаду. Дима двинул рукой, словно пытался плыть прочь, но куда там! Уцелевшая рука только отчаянно взмахнула, когда речные потоки потянули его за шиворот, окунули в глубину, а потом внезапно выпустили на поверхность. Дмитрий глотнул воздух, хватанул его, как рыба крючок, а затем сомкнул рот, лег на спину — и вода понесла его к обрыву. Через секунду тело скользнуло вниз, в шумящую пустоту, туда, где оно растворилось, и боец потерял сознание.

Середа очнулся через три часа. Вокруг тихо. Никого. Раненый поднял глаза — голубой фарфор небес темнел, густел и постепенно приобретал в вышине светло-синий фон. Вечерело. Вдалеке слышались взрывы ракет «Града». Еще тише звучали танковые выстрелы. Боец поднялся. С трудом сделал три шага, а потом плюхнулся на снег и ползком добрался до другого дерева.

— Должны же наши вернуться, забрать меня. Должны же, — пробормотал он, размыкая сухие губы.

Нагреб снега, проглотил, почувствовал внутри холод. Посмотрел на руку — кровь почти не капала, видно, замерзла. Мороз крепчал. Пар от дыхания превращался в диковинных созданий, улетающих изо рта. Глаза слезились, но слезы не текли — замерзали на щеках.

— Как холодно-то! Так и помереть можно, — сказал Дмитрий и подул на уцелевшую ладонь.

Через два часа окончательно стемнело. Небо с рассеянными по нему кристаллами Сваровски выглядело безукоризненно чистым и опрятным. Звуки войны стихли. Тишина словно ватой обложила местность. Середа стонал, что-то шептал, проваливался в сон, потом, резко дернув головой, пробуждался. Жаловался, как сильно он замерз. Стучал по снегу кулаком, вдалбливая земле, что он упертый и так просто не сдастся. Иногда молча смотрел по сторонам, в мглистых силуэтах пытаясь разглядеть сепаратистов или российских военных. Временами казалось, что они к нему подходили, протыкали ножом правую руку, разрезая плоть. Тогда он стонал, мычал, рычал. Бил еще сильнее по снегу, пытаясь доказать этому миру, что готов терпеть столько, сколько нужно.

Под утро Дмитрий пришел в себя. Ногами уже не мог пошевелить. Взрывы возобновились с новой