Путь к Беловодью Лии Диевой. "КЕРЖАКИ" Документальная повесть

Посреди небольшой городской избы на деревянном полу сидела маленькая, лет трех, курносенькая девочка. Ее розовый, выцветший сарафанчик, пышно присборенный у кокетки, прикрывал ниже колен полные, босые ножки. В руках девочка держала пустую эмалированную кружечку. Протягивая кружечку в сторону матери, плачуще просила: «А-а надо... Мама, а-а на-до...» Мать сидела на табуретке у бокового, узкого окошка. Через запыленные снаружи стекла ей был виден огород с поднявшейся густо, зеленой, уже в цвету картофельной ботвой. Она понимала, что дочка просила молока, но не отзывалась. Задумчиво смотрела в окно, изредка грустно взглядывала на кровать, где отдыхал муж.

Жаркое солнце клонилось к закату. Своими лучами стелилось по полу через затененные геранями окна ярко, пятнисто. Мягко освещало низкую избу с обеденным столом, покрытым голубенькой клетчатой клеенкой, стоящим в простенке меж уличных окон, с железной кроватью у глухой, беленой стены и с детской обрешеченной, деревянной кроваткой, расположенной у обогревателя большой русской печи. Девочка привыкла получать в это вечернее время кружку парного молока и сейчас не могла понять, почему мать не несет в дом жестяное белое ведерко, наполненное шипучим молоком, не цедит молоко в кути за печью по пузатым криночкам, не подносит его в ее любимой кружечке с нарисованным желтым цыпленком. Она всегда с удовольствием выпивала кружку теплого молока, после чего довольно покряхтывала, как это делал отец после сытной еды. Мать вытирала подолом ее платьица с губ след пышной нежной пенки, а она щурила в благодарной улыбке глаза.

Девочка стучала о половицу кружечкой, тянула коротко остриженную голову в сторону открытой двери, слезно, капризно канючила: «Мама, а-а на-до-о, а-а, на-до-о...» Мать молчала, не откликалась. Молчал и отец. Не одергивал, не приструнивал дочку в капризах, лежал безучастно, раскинув на постели в отдыхе ноги. Деревянная шайка, в которой отец обмывал потные, натруженные ноги стояла у кровати. Мать не торопилась ее убирать. Стояли на столе не убранные в куть за занавеску кастрюлька с недоеденной окрошкой, пустая сковорода из-под яичницы и детская мисочка с недоеденной кашей-затирухой. Поужинав, отец сразу лег в постель, но не позвал к себе дочку, как обычно, попрыгать-поскакать «по кочкам» на своих упругих коленях, не захотел отчего-то потешить забавами.

Девочка отставила в сторону кружечку, опершись ручками о половицы, поднялась. Покачиваясь, прошагала к двери, держась за косяк, переступила низкий, исшарканный порог. Протопала по полутемным, со световыми лучиками сквозь щели, узким сенцам, выбралась на крыльцо. С низенького крылечка она видела выметенный дворик, отделенный от огорода плотным забором с накренившейся калиточкой у стайки. По дворику лениво бродили куры, выискивали зернышки, разгребали лапами у сарая сметенный в кучу сухой назем. Ее любимая, смиренная, с хохолком курица Типа, которую она часто потчевала с ладошки хлебными крошками, подпрыгивала на тонких, как палочки ногах у освещенной солнцем стены стайки, склевывала пригревшихся мушек. Не раз выбиралась она со своей хохлатушкой Типой через подворотню на такую большую заманчивую улицу. Мать, спохватившись, тогда с испугом кидалась за ограду, спрашивала о дочери у соседей и чаще находила ее в зарослях травы у огородной изгороди, спрятавшуюся от жары вместе с Типой. А когда подворотню заделывали и оставляли только лазы для кур, ее большая голова в эти куриные лазы не проходила. Она лезла на невысокую изгородь из жердей за взлетевшим туда петухом в ярких, огневых перьях, призывно горланившим на изгороди и потряхивающим алыми, длинными сережками, словно красовался перед курами. Тяжело взмахивая крыльями, роняя чудные перышки, петух перелетал на улицу, а она, сползая, нередко повисала на жерди, зацепившись подолом за сучок. На отчаянный крик прибегала мать, снимала с жердины и шлепком по мягкому месту урезонивала неуемную дочку.

Сейчас куры не интересовали девочку. Она не видела своей Мани, безрогой с добрыми большими глазами коровушки. Как ни присматривалась, коровки не было видно ни в проеме открытых дверок стайки, ни за воротцами, пришедшую со стадом с пастбища.

Девочка плюхнулась мягкой попой на прогретые солнцем доски крыльца, заревела громко, требовательно: «Маня надо-о-о! А-а на-до-о!» Мать неслышно вышла из избы, подняла дочь на руки, присела с ней на ступеньку крыльца. Покачивая на коленях, похлопывая рукой по спинке, стала певуче, успокаивающе приговаривать: «Ты не плачь, дам калач, ты не вой, дам другой, не реви, дам три». И поглаживая ладонью по головке, протяжно, жалобно наговаривала: «Скоро в другой город поедем, там и Маню купим, и молочко будет...» В голосе матери девочка слышала печаль, но от ласкового уговора, мягкой и теплой материнской груди ей стало спокойно, защищенно. Она расслабилась и заснула.

Девочку звали Юлей. Имя дал отец, вычитав его из старинной книги, Дочь он любил, но строгости, требовательности к ней не умалял. Мать не раз плакала за занавеской, жалела девочку, когда за ослушание, непокорность отец в наказание ставил дочь надолго на ножки на середину комнаты. Уставшая от неподвижности до изнеможения, она сходила со штрафной площадки лишь с разрешения отца притихшей, но не смиреной. Отец замечал это удовлетворенно и, подозвав ласково Юлюшку к себе, усаживал на колени.

Юля крепко спала. Она не знала, что отцу Семену и матери Марии предстоял переезд, и не могла понять, отчего печаль в доме. Мать отнесла ее в кроватку, прикрыла простынкой, принялась за уборку. Перенесла в куть посуду, набрала в сенях из кадушки в большую чашку воды, стала ополаскивать, протирать полотенцем тарелки, расставлять по полке. Беспокойные мысли тяжелили голову все последнее время, не рассеялись и сегодня с приходом мужа с работы. На душе было тяжело. Предстоящий переезд удручал отрывом от родных мест, от родителей, живущих на промежуточной станции в полутора часах езды от областного города, где они жили. Пугала неизвестность чужого края, хотя по рассказам мужа тот небольшой город на Алтае, куда они собирались переезжать, был тише, спокойнее этого строящегося промышленного центра Сибири. Волнующе, тревожно было и от предстоящей жизни с родителями мужа, старообрядцами. Если бы знала она, что так круто, совершенно непредвиденно изменится ее судьба после знакомства с Семеном, подумала бы не раз о том, чем закончатся их пылкие встречи.

Замуж Мария вышла неожиданно для самой себя. Гуляла с одним парнем, добродушным Яшей из своей деревни, а вышла замуж за другого, за городского. Семен как-то легко подчинил ее своей воле. Познакомились они на старом, еще деревянном, невзрачном вокзале, где она работала в буфете. Кормила пассажиров пирожками, булочками, бутербродами. С арифметическим счетом у нее ладилось, хотя закончила всего четыре класса начальной школы. Сметливости, находчивости было не занимать, не робела при обслуживании пассажиров любого ранга. Семен работал на строительстве нового вокзала десятником. Железная дорога от этого железнодорожного узла шла по разным направлениям. И новое, огромное, из камня здание строилось с солидным размахом. Молоденькой буфетчице приходилось бывать с корзиной выпечки и на строительном участке. Увидев в белой курточке бойкую полногрудую буфетчицу со светлыми тугими косами, бригадир оживал лицом, спешил навстречу. Заглядывая в корзину с пышными булочками, искрил карим взглядом, блестел белозубой улыбкой. Отзывчивая на приветное слово, она радостно отвечала на его шутки. Ей нравился Семен. От смуглого, широкоскулого лица, крепкой шеи, плотной, невысокой фигуры Семена исходила уверенность, сила. Густые, черные волосы упруго поднимались над узким лбом, и горделивая осанка придавала лицу солидность. От глаз Семена не ускользало симпатизирующее внимание девушки, ее сдержанное внутреннее волнение. После дневной своей и Марусиной смены он уводил ее из буфета в привокзальный скверик и там, в окружении знакомых ребят и девчат из бригады, уже переодетых, нарядных, завлекал лихой игрой на гармонике. Многие, как и Семен, жили в рабочем общежитии в нескольких минутах ходьбы от вокзала. Марию – любительницу песен и частушек – нетрудно было уговорить посидеть часок-другой на скамейке в затененном зеленью сквере. Встречались они мало. Семен пришел как-то в буфет к концу ее дежурства и без гармошки, но нарядно одетым в белую, вышитую косоворотку, перетянутую по талии тонким кожаным ремешком, в новом двубортном пиджаке, накинутом на плечи. Что-то серьезное, обстоятельное сквозило в его поведении и в непривычном, степенном разговоре о жизни. Он проводил Марусю до дома, где она жила в семье родной сестры. В этот вечер они и договорились съездить в ближайший выходной к родителям Марии Ивану и Анастасии и там объявить о своем решении пожениться. Сестра Ольга видела Семена только из окна, выходившего в уличный палисад, у заборчика которого они тогда стояли. В дом Семен заходить не захотел. Ольга, поняв по счастливому лицу Марии, возбужденно вбежавшей в квартиру, серьезность ее отношений с Семеном, сказала рассерженно: «На черта сдался тебе этот узкоглазый татарин? Лучше не могла найти?» – Марию будто ушатом холодной воды обдали... Она не ответила, менять что-то было уже поздно.

В родном доме Марии Семен объявил ее отцу и матери, что хочет взять Марусю в жены и на то просят они родительское благословление. Согласие родителей отметили привезенным Семеном городским вином. Семен сказал, что снял избенку у вокзала на Стародеповской улице. Уже договорился с хозяевами. Пока поживут в ней, а дальше видно будет.

В приданное собирать много было нечего, дали невесте подушки да рядно, да кое-что из домашнего скарба. Все уложили в старинный деревянный сундук, обитый узорной жестью и листовыми угольниками.

С этим сундуком Иван с Анастасией приехали когда-то в Сибирь по новой Сибирской железной дороге из родной, далекой Беларуси. По своему деревенскому опыту-укладу знали, что без скотины прожить трудно. Потому пообещали выделить молодоженам годовалую телку. И как та огуляется, пригнать ее с попутным стадом, которое направляют из сел в город на убой.

На другой день молодые уезжали. Провожали их старший брат Марии Александр и младшая сестра София. Родители из-за сенокоса проводить не смогли, погода стояла хорошая, сухая. Ожидая на станции прибытия поезда, Мария вспомнила, что впопыхах забыла, оставила на лавке свою балалайку. Она посмотрела в сторону дома, он хорошо был виден с платформы - пятистенный, высокий под тесовой крышей, с разросшейся в палисаде черемухой в рясных, обвислых кистях дозревающих ягод. Дом по-родному смотрел фасадными светлыми глазами-окнами в голубых наличниках. Она решила, что до прихода поезда успеет сбегать и забрать балалайку.

Возвращаясь, притворяя калитку, увидела, что из ворот соседнего дома вышел Яков. Парень – крутая сажень в плечах. Мария заволновалась, не могла быстро закинуть крючок изнутри на воротцах, не ожидала, не предвидела такой встречи. Но вести в деревне разносятся скоро. Подумала сочувствующе, наверное, сидел у соседей озадаченный, ждал чего-то… Яков подошел к ней, встал, преградив дорогу. Глядя грустно, пытливо в глаза, спросил с дрожью в голосе: «Ты совсем уезжаешь, Марийка, расстаемся окончательно?» Она не успела сообразить, как лучше, безобидней ответить, он понял все по ее опущенному, виноватому взору. И не говоря ни слова, обхватил ей ноги ниже колен, приподнял и перекинул себе на плечо. Как ни была она легка, но бежать не смог, а лишь широкими, убыстряющими шагами зашел за угол соседнего дома и стал удаляться от станции по переулку. Мария перепугалась, дергалась, била Якова по спине балалайкой, но вырваться не смогла. И закричала пронзительно: «Сеня-я-я, спа-са-й!!» Голос у нее был звонкий. Семен услышал. Оставив вещи на Софию, кинулись с Александром на голос, догнали стушевавшегося парня. Яков растерянно, безвольно опустил чужую, украденную невесту наземь. Семен, вырвав из рук Марии балалайку, шарахнул ею по голове незадачливого жениха. Балалайка, когда-то веселившая в руках Марии на вечерках Якова, других парней и девчат, развалилась с жалобным, струнным звоном.

Семен никогда не вспоминал этого отчаянного поступка Якова, не пенял Марии, но в ее памяти остался тягостный осадок, который вызывал и сейчас неприятные и сомнительные раздумья. Хотя убеждала себя, что молодость прошла, отыграла на вечерках под балалайку, теперь нужно думать о будущей жизни. Прошлое не вернешь, ничего не изменишь. Да и какое было то прошлое в их жизни, если думать серьезно? Вспоминать больно, а говорить вслух боязно до сих пор.

Мария управилась в кути, принесла из сеней полынный пышный веничек. Обмакивая его в шайке, смотрела на спящего мужа. Лицо его было спокойным, размягченным от сна, лишь в горестно опущенных уголках губ она увидела, усталость и удрученность. И у него на душе не славно, с сочувствием подумала она. Перенесла шайку к порогу, замела сор к поддувалу печи, отягчено вздохнув, присела на сундук, стоящий в углу, почти у порога. Мысли текли, уносили в прошлые, тяжелые воспоминания.

Родители Марии в период столыпинского реформирования земледелия приехали с другими поселянами на плодородные земли Сибири из бедной деревни Стужица Могилевской волости.

В этой деревне как-то ночью загорелась изба. От нее занялась и соломенная крыша Ивановой хаты. И они в чем спали, в том и выскочили на двор, успели повытаскивать спящих детей. На всех сохранился один тулуп, прихваченный Анастасией. Благо, несчастье случилось в летнюю ночь. Оказывается, сосед донес кому нужно на местных конокрадов. И те в отместку подожгли доносчику дом. Пострадали ни за что и Иван с семьей. Иван любил решать дела по справедливости. Но тут отступил. С соседа, что теперь возьмешь, сам остался гол... А на конокрадов попробуй, докажи! Махнул на все рукой. И, усадив на телегу женку с детьми, покидав то, что дали сельчане на погорелое, покинул родную деревню, не напрасно названную Стужицей. В то время многие из Беларуси уезжали за счастливой долей на вольные сибирские земли. Иван и раньше не ладил с местным помещиком, обижался на его несправедливость, иногда даже шумел при явном обмере или обвесе при расчете за работу натуральным продуктом. И случившийся пожар окончательно подтолкнул его на отъезд в Сибирь.

Места переселенцы облюбовали хорошие, красивые, с перелесками, небольшой речушкой, протекающей в низине, и землей, годной под пашню. Зимовали в вырытых землянках. Весной распахали землицу под посев зерна. Не без помощи коренных жителей-сибиряков освоили пашню, развели хозяйство, стали ставить дома, благо леса на строительство хватало. Рождались дети, росли семьи. И все бы ничего, если бы новая Советская власть не стала наводить новые порядки. До этой поры жили небогато, но был свой теплый дом, скотина, надворные постройки, огороды, поля, засеянные овсом, просом, рожью. Это обеспечивало не богатство с избытком, но достаток, сытость, необходимую жизненную устойчивость семьи. Но послереволюционное переустройство дергало людей, выбивало из безбедной, жизненной колеи, часто лишало скота, а в иных семьях и своего дома.

У Ивана с Анастасией было уже пять подросших дочерей-помощниц и сын Александр, считай, взрослый работник, когда Ивану пришлось уйти из нового, недавно построенного им дома на станции, расположенной недалеко от той деревни, куда они первоначально приехали из Беларуси. Необходимо было уберечь семью от губительного позора. Тайно ночью отправился в тайгу, сказав, что будет работать на лесоповале. Вины ему предъявлено не было, но накануне власти увели со двора скотину, якобы в счет продналога, самого хозяина не забрали. Иван был не из робкого десятка, рубил правду-матку начальству в глаза, за то, должно быть, и не угоден стал. Спустя несколько дней кто-то из соседей шепнул, что сегодня ночью за ним должны придти, решение уже принято. На лесозаготовках за дальней станцией устроился вольнонаемным. О себе домой не сообщал, нельзя было. Зато избежал проклятого, позорного прозвания «врага народа».

Спустя год или больше повзрослевшая Мария нашла отца на тех лесозаготовках. Добрые знающие люди пожалели, подсказали, где его найти и как уладить дело. В то время Мария жила в семье сестры Ефимьи на дальней от них большой станции. Старшая дочь сестры уже учительствовала в начальных классах железнодорожной школы, в которой Мария мыла полы. Как-то, когда она убирала класс, её семьей поинтересовался пожилой учитель. Он проверял за своим столом ученические тетрадки, что-то помечал в них. Мария, пока протирала классные окна, рассказывала о себе, о своем семейном положении. Поседевший, сухопарый человек, выслушав, неожиданно подошел к ней и, склонившись к уху, тихо сообщил о месте нахождения Пинчука Ивана, ее отца. Как и откуда он узнал об этом, учитель объяснять не стал, собрав тетради с учительского стола, вышел из класса. В первое же воскресенье Мария ранним утром уехала от грузовой станции, где отгружали строительный лес в вагоны, на попутной порожней подводе, подвозившей обработанные бревна, и засветло добралась до тех таёжных мест.

Со слезами на глазах рассказывала потом матери и сестрам, как пришла она по чавкающей, едва оттаявшей тропе на деляну, где работала бригада, заготавливающая крепежный лес для шахт. С трудом, не веря своим глазам, узнала она отца среди работающих. «Сидит на поваленном дереве, тюкает топором по суку. Глаза ввалились, весь зарос щетиной. Услышал, что кто-то подходит, поднял вяло голову, всмотрелся, сощурив слезящиеся глаза, и тихо, с сомнением промолвил: «Поглядаю на дивчину... Чи ты, дочка, чи ни?" – и глаза ожили, признал! Топор выпал из ослабших рук, слезы потекли по впалым щекам. – «Ой-ей-ей-ей!» – Только и мог он сказать, покачивая головою горестно и изумленно.- «Як же ты сшукала мени, як наглядэла?» – Сдерживая удушливый, одолевающий кашель, прерывисто проговорил он с простудной хрипотой в голосе. И тут же, пряча от расстроенных глаз дочери свое исхудалое, черное обветренное лицо, засуетился. Сбросил с себя шубную, местами продранную, домашнюю безрукавку, кинул ее на ствол дерева, приказал сесть. А сам взволнованно, подрагивающими руками принялся разводить костерок, чтобы напоить горячим чаем уставшую за длинную дорогу дочь. Набрал в ближнем, журчащем ручье водицы, подвесил закопченный котелок с водой над огнём. Куда-то снова отлучился, но скоро вернулся, таща в руке трепыхавшуюся в силке ворону. Отсек ей топором голову, вызволил из петли и сунул в котелок с закипевшей водой. Потом быстренько ощипал птицу, выпотрошил ее и, обмыв котелок и птицу в протекающем ручье, насадил тушку на рогульку, пристроил её на углях горящего потрескивающего костра, подцепил над огнём и котелок с водой.

Мария пораженная следила за действиями отца, сбиваясь, рассказывала ему о доме, о сестрах, о себе. Вода вскоре забулькала, отец снял котелок с костра, бросил в него какие-то подсохшие травки. Запахло мятой и чем-то медовым, и Марии нестерпимо захотелось этого ароматного лесного чая. Она достала из своей котомки сваренные вкрутую яйца, ржаной калач, испечённый Ефимьей, разломила пополам, протянула отцу. А он поставил перед ней на землю задымленную кружку пахучего, витаминного чая. Сам принялся за птицу. Оскоблил ножиком задымленную тушку, посыпал ее сольцой, которую хранил, как и травку в тряпице в кожаном мешочке, подвязанном к поясному ремешку. Здесь же сберегал и спички. Мария запивая травяным чаем калач, смотрела на отца, как он с жадностью обдирал заросшим ртом тощее, обугленное мясо с вороньих косточек. Сама есть не смогла, отказалась от предложенной отцом невзрачной, темной птичьей ляжечки. К привезённому черному хлебу Мария достала, подала отцу шматок сала, выделенного хозяйственным мужем Ефимьи. Иван развернул тряпицу, в которую было завернуто сало, приложился круглым, курносым носом к нему, вдохнул аппетитный, чесночный запах и заплакал... Солнце скатывалось за верхушки высоких деревьев, рабочий день подходил к концу. Марии тяжело было видеть, как люди в заношенных темных одеждах медленно, понуро уходили один за другим с деляны.

Ночевала Мария в женском бараке на жёстком топчане. А на утро пошла на поклон к начальнику участка. Мария добилась, чтобы отца направили на медицинскую комиссию. Врачи признали отца по состоянию здоровья непригодным к работе и сактировали. С больными легкими привезла она его чуть живого к немало выплакавшей Анастасии в почти опустевший дом.

Дочери Анна, Ефимья, Ольга покинули отчий дом, жили на стороне со своими семьями. Старшая Анна степенная, работящая, похожая светлым лицом на отца, вышла замуж за колхозного бригадира, мужика активного, живого в работе. Осталась с ним в своем старом доме в Арановке, который поставили, когда приехали из Беларуси. А батька построил большой дом на ближней станции Ояш и переехал туда с семьей, чтобы быть ближе к областному городу. Нарождающаяся в Арановке колхозная жизнь не прельщала его. Анну крестьянская работа не пугала. Приученная к труду, она справлялась везде – и по дому, и на колхозных нарядах. И родила четырех дочерей – Ксению, Пашу, Зину, Таню и сына Григория. Все были как на одно лицо – светлыми, круглолицыми, с большими голубыми глазами в пушистых ресницах, как у самой Анны.

Серьезная красавица Ефимья, черноглазая, смуглая в мать и такая же обстоятельная приняла предложение немолодого вдовца с двумя детьми, работавшего машинистом паровоза на близлежащей узловой станции Болотная. Отец тогда жил еще дома, работал по найму плотником. Ефимья ездила в Болотную на базар с яичками, там и познакомилась со вдовцом у людей, где ночевала, живших в соседстве с ним. Помыла в добротном доме Евпатьевича полы по его просьбе, да так и осталась за хозяйку. К двум его осиротевшим мальчикам-подросткам Константину и Николаю принесла в дом двух девочек Таню и Зину, таких же, как сама, чернобровых, со смуглой кожей красавиц. И еще родила сына, похожего иссиня-черным волосом и угольными глазками-пуговками на отца, дородного Дмитрия Евпатьевича. Назвали мальчика в честь деда Иваном.

Улыбчивая неторопливая Ольга вышла замуж неожиданно для всех. Отец уже работал в тайге на лесозаготовках. Ее молоденькую, симпатичную, с голубым, добрым, как у отца, взглядом �