Путь к Беловодью Лии Диевой. "КЕРЖАКИ" Документальная повесть

Посреди небольшой городской избы на деревянном полу сидела маленькая, лет трех, курносенькая девочка. Ее розовый, выцветший сарафанчик, пышно присборенный у кокетки, прикрывал ниже колен полные, босые ножки. В руках девочка держала пустую эмалированную кружечку. Протягивая кружечку в сторону матери, плачуще просила: «А-а надо... Мама, а-а на-до...» Мать сидела на табуретке у бокового, узкого окошка. Через запыленные снаружи стекла ей был виден огород с поднявшейся густо, зеленой, уже в цвету картофельной ботвой. Она понимала, что дочка просила молока, но не отзывалась. Задумчиво смотрела в окно, изредка грустно взглядывала на кровать, где отдыхал муж.

Жаркое солнце клонилось к закату. Своими лучами стелилось по полу через затененные геранями окна ярко, пятнисто. Мягко освещало низкую избу с обеденным столом, покрытым голубенькой клетчатой клеенкой, стоящим в простенке меж уличных окон, с железной кроватью у глухой, беленой стены и с детской обрешеченной, деревянной кроваткой, расположенной у обогревателя большой русской печи. Девочка привыкла получать в это вечернее время кружку парного молока и сейчас не могла понять, почему мать не несет в дом жестяное белое ведерко, наполненное шипучим молоком, не цедит молоко в кути за печью по пузатым криночкам, не подносит его в ее любимой кружечке с нарисованным желтым цыпленком. Она всегда с удовольствием выпивала кружку теплого молока, после чего довольно покряхтывала, как это делал отец после сытной еды. Мать вытирала подолом ее платьица с губ след пышной нежной пенки, а она щурила в благодарной улыбке глаза.

Девочка стучала о половицу кружечкой, тянула коротко остриженную голову в сторону открытой двери, слезно, капризно канючила: «Мама, а-а на-до-о, а-а, на-до-о...» Мать молчала, не откликалась. Молчал и отец. Не одергивал, не приструнивал дочку в капризах, лежал безучастно, раскинув на постели в отдыхе ноги. Деревянная шайка, в которой отец обмывал потные, натруженные ноги стояла у кровати. Мать не торопилась ее убирать. Стояли на столе не убранные в куть за занавеску кастрюлька с недоеденной окрошкой, пустая сковорода из-под яичницы и детская мисочка с недоеденной кашей-затирухой. Поужинав, отец сразу лег в постель, но не позвал к себе дочку, как обычно, попрыгать-поскакать «по кочкам» на своих упругих коленях, не захотел отчего-то потешить забавами.

Девочка отставила в сторону кружечку, опершись ручками о половицы, поднялась. Покачиваясь, прошагала к двери, держась за косяк, переступила низкий, исшарканный порог. Протопала по полутемным, со световыми лучиками сквозь щели, узким сенцам, выбралась на крыльцо. С низенького крылечка она видела выметенный дворик, отделенный от огорода плотным забором с накренившейся калиточкой у стайки. По дворику лениво бродили куры, выискивали зернышки, разгребали лапами у сарая сметенный в кучу сухой назем. Ее любимая, смиренная, с хохолком курица Типа, которую она часто потчевала с ладошки хлебными крошками, подпрыгивала на тонких, как палочки ногах у освещенной солнцем стены стайки, склевывала пригревшихся мушек. Не раз выбиралась она со своей хохлатушкой Типой через подворотню на такую большую заманчивую улицу. Мать, спохватившись, тогда с испугом кидалась за ограду, спрашивала о дочери у соседей и чаще находила ее в зарослях травы у огородной изгороди, спрятавшуюся от жары вместе с Типой. А когда подворотню заделывали и оставляли только лазы для кур, ее большая голова в эти куриные лазы не проходила. Она лезла на невысокую изгородь из жердей за взлетевшим туда петухом в ярких, огневых перьях, призывно горланившим на изгороди и потряхивающим алыми, длинными сережками, словно красовался перед курами. Тяжело взмахивая крыльями, роняя чудные перышки, петух перелетал на улицу, а она, сползая, нередко повисала на жерди, зацепившись подолом за сучок. На отчаянный крик прибегала мать, снимала с жердины и шлепком по мягкому месту урезонивала неуемную дочку.

Сейчас куры не интересовали девочку. Она не видела своей Мани, безрогой с добрыми большими глазами коровушки. Как ни присматривалась, коровки не было видно ни в проеме открытых дверок стайки, ни за воротцами, пришедшую со стадом с пастбища.

Девочка плюхнулась мягкой попой на прогретые солнцем доски крыльца, заревела громко, требовательно: «Маня надо-о-о! А-а на-до-о!» Мать неслышно вышла из избы, подняла дочь на руки, присела с ней на ступеньку крыльца. Покачивая на коленях, похлопывая рукой по спинке, стала певуче, успокаивающе приговаривать: «Ты не плачь, дам калач, ты не вой, дам другой, не реви, дам три». И поглаживая ладонью по головке, протяжно, жалобно наговаривала: «Скоро в другой город поедем, там и Маню купим, и молочко будет...» В голосе матери девочка слышала печаль, но от ласкового уговора, мягкой и теплой материнской груди ей стало спокойно, защищенно. Она расслабилась и заснула.

Девочку звали Юлей. Имя дал отец, вычитав его из старинной книги, Дочь он любил, но строгости, требовательности к ней не умалял. Мать не раз плакала за занавеской, жалела девочку, когда за ослушание, непокорность отец в наказание ставил дочь надолго на ножки на середину комнаты. Уставшая от неподвижности до изнеможения, она сходила со штрафной площадки лишь с разрешения отца притихшей, но не смиреной. Отец замечал это удовлетворенно и, подозвав ласково Юлюшку к себе, усаживал на колени.

Юля крепко спала. Она не знала, что отцу Семену и матери Марии предстоял переезд, и не могла понять, отчего печаль в доме. Мать отнесла ее в кроватку, прикрыла простынкой, принялась за уборку. Перенесла в куть посуду, набрала в сенях из кадушки в большую чашку воды, стала ополаскивать, протирать полотенцем тарелки, расставлять по полке. Беспокойные мысли тяжелили голову все последнее время, не рассеялись и сегодня с приходом мужа с работы. На душе было тяжело. Предстоящий переезд удручал отрывом от родных мест, от родителей, живущих на промежуточной станции в полутора часах езды от областного города, где они жили. Пугала неизвестность чужого края, хотя по рассказам мужа тот небольшой город на Алтае, куда они собирались переезжать, был тише, спокойнее этого строящегося промышленного центра Сибири. Волнующе, тревожно было и от предстоящей жизни с родителями мужа, старообрядцами. Если бы знала она, что так круто, совершенно непредвиденно изменится ее судьба после знакомства с Семеном, подумала бы не раз о том, чем закончатся их пылкие встречи.

Замуж Мария вышла неожиданно для самой себя. Гуляла с одним парнем, добродушным Яшей из своей деревни, а вышла замуж за другого, за городского. Семен как-то легко подчинил ее своей воле. Познакомились они на старом, еще деревянном, невзрачном вокзале, где она работала в буфете. Кормила пассажиров пирожками, булочками, бутербродами. С арифметическим счетом у нее ладилось, хотя закончила всего четыре класса начальной школы. Сметливости, находчивости было не занимать, не робела при обслуживании пассажиров любого ранга. Семен работал на строительстве нового вокзала десятником. Железная дорога от этого железнодорожного узла шла по разным направлениям. И новое, огромное, из камня здание строилось с солидным размахом. Молоденькой буфетчице приходилось бывать с корзиной выпечки и на строительном участке. Увидев в белой курточке бойкую полногрудую буфетчицу со светлыми тугими косами, бригадир оживал лицом, спешил навстречу. Заглядывая в корзину с пышными булочками, искрил карим взглядом, блестел белозубой улыбкой. Отзывчивая на приветное слово, она радостно отвечала на его шутки. Ей нравился Семен. От смуглого, широкоскулого лица, крепкой шеи, плотной, невысокой фигуры Семена исходила уверенность, сила. Густые, черные волосы упруго поднимались над узким лбом, и горделивая осанка придавала лицу солидность. От глаз Семена не ускользало симпатизирующее внимание девушки, ее сдержанное внутреннее волнение. После дневной своей и Марусиной смены он уводил ее из буфета в привокзальный скверик и там, в окружении знакомых ребят и девчат из бригады, уже переодетых, нарядных, завлекал лихой игрой на гармонике. Многие, как и Семен, жили в рабочем общежитии в нескольких минутах ходьбы от вокзала. Марию – любительницу песен и частушек – нетрудно было уговорить посидеть часок-другой на скамейке в затененном зеленью сквере. Встречались они мало. Семен пришел как-то в буфет к концу ее дежурства и без гармошки, но нарядно одетым в белую, вышитую косоворотку, перетянутую по талии тонким кожаным ремешком, в новом двубортном пиджаке, накинутом на плечи. Что-то серьезное, обстоятельное сквозило в его поведении и в непривычном, степенном разговоре о жизни. Он проводил Марусю до дома, где она жила в семье родной сестры. В этот вечер они и договорились съездить в ближайший выходной к родителям Марии Ивану и Анастасии и там объявить о своем решении пожениться. Сестра Ольга видела Семена только из окна, выходившего в уличный палисад, у заборчика которого они тогда стояли. В дом Семен заходить не захотел. Ольга, поняв по счастливому лицу Марии, возбужденно вбежавшей в квартиру, серьезность ее отношений с Семеном, сказала рассерженно: «На черта сдался тебе этот узкоглазый татарин? Лучше не могла найти?» – Марию будто ушатом холодной воды обдали... Она не ответила, менять что-то было уже поздно.

В родном доме Марии Семен объявил ее отцу и матери, что хочет взять Марусю в жены и на то просят они родительское благословление. Согласие родителей отметили привезенным Семеном городским вином. Семен сказал, что снял избенку у вокзала на Стародеповской улице. Уже договорился с хозяевами. Пока поживут в ней, а дальше видно будет.

В приданное собирать много было нечего, дали невесте подушки да рядно, да кое-что из домашнего скарба. Все уложили в старинный деревянный сундук, обитый узорной жестью и листовыми угольниками.

С этим сундуком Иван с Анастасией приехали когда-то в Сибирь по новой Сибирской железной дороге из родной, далекой Беларуси. По своему деревенскому опыту-укладу знали, что без скотины прожить трудно. Потому пообещали выделить молодоженам годовалую телку. И как та огуляется, пригнать ее с попутным стадом, которое направляют из сел в город на убой.

На другой день молодые уезжали. Провожали их старший брат Марии Александр и младшая сестра София. Родители из-за сенокоса проводить не смогли, погода стояла хорошая, сухая. Ожидая на станции прибытия поезда, Мария вспомнила, что впопыхах забыла, оставила на лавке свою балалайку. Она посмотрела в сторону дома, он хорошо был виден с платформы - пятистенный, высокий под тесовой крышей, с разросшейся в палисаде черемухой в рясных, обвислых кистях дозревающих ягод. Дом по-родному смотрел фасадными светлыми глазами-окнами в голубых наличниках. Она решила, что до прихода поезда успеет сбегать и забрать балалайку.

Возвращаясь, притворяя калитку, увидела, что из ворот соседнего дома вышел Яков. Парень – крутая сажень в плечах. Мария заволновалась, не могла быстро закинуть крючок изнутри на воротцах, не ожидала, не предвидела такой встречи. Но вести в деревне разносятся скоро. Подумала сочувствующе, наверное, сидел у соседей озадаченный, ждал чего-то… Яков подошел к ней, встал, преградив дорогу. Глядя грустно, пытливо в глаза, спросил с дрожью в голосе: «Ты совсем уезжаешь, Марийка, расстаемся окончательно?» Она не успела сообразить, как лучше, безобидней ответить, он понял все по ее опущенному, виноватому взору. И не говоря ни слова, обхватил ей ноги ниже колен, приподнял и перекинул себе на плечо. Как ни была она легка, но бежать не смог, а лишь широкими, убыстряющими шагами зашел за угол соседнего дома и стал удаляться от станции по переулку. Мария перепугалась, дергалась, била Якова по спине балалайкой, но вырваться не смогла. И закричала пронзительно: «Сеня-я-я, спа-са-й!!» Голос у нее был звонкий. Семен услышал. Оставив вещи на Софию, кинулись с Александром на голос, догнали стушевавшегося парня. Яков растерянно, безвольно опустил чужую, украденную невесту наземь. Семен, вырвав из рук Марии балалайку, шарахнул ею по голове незадачливого жениха. Балалайка, когда-то веселившая в руках Марии на вечерках Якова, других парней и девчат, развалилась с жалобным, струнным звоном.

Семен никогда не вспоминал этого отчаянного поступка Якова, не пенял Марии, но в ее памяти остался тягостный осадок, который вызывал и сейчас неприятные и сомнительные раздумья. Хотя убеждала себя, что молодость прошла, отыграла на вечерках под балалайку, теперь нужно думать о будущей жизни. Прошлое не вернешь, ничего не изменишь. Да и какое было то прошлое в их жизни, если думать серьезно? Вспоминать больно, а говорить вслух боязно до сих пор.

Мария управилась в кути, принесла из сеней полынный пышный веничек. Обмакивая его в шайке, смотрела на спящего мужа. Лицо его было спокойным, размягченным от сна, лишь в горестно опущенных уголках губ она увидела, усталость и удрученность. И у него на душе не славно, с сочувствием подумала она. Перенесла шайку к порогу, замела сор к поддувалу печи, отягчено вздохнув, присела на сундук, стоящий в углу, почти у порога. Мысли текли, уносили в прошлые, тяжелые воспоминания.

Родители Марии в период столыпинского реформирования земледелия приехали с другими поселянами на плодородные земли Сибири из бедной деревни Стужица Могилевской волости.

В этой деревне как-то ночью загорелась изба. От нее занялась и соломенная крыша Ивановой хаты. И они в чем спали, в том и выскочили на двор, успели повытаскивать спящих детей. На всех сохранился один тулуп, прихваченный Анастасией. Благо, несчастье случилось в летнюю ночь. Оказывается, сосед донес кому нужно на местных конокрадов. И те в отместку подожгли доносчику дом. Пострадали ни за что и Иван с семьей. Иван любил решать дела по справедливости. Но тут отступил. С соседа, что теперь возьмешь, сам остался гол... А на конокрадов попробуй, докажи! Махнул на все рукой. И, усадив на телегу женку с детьми, покидав то, что дали сельчане на погорелое, покинул родную деревню, не напрасно названную Стужицей. В то время многие из Беларуси уезжали за счастливой долей на вольные сибирские земли. Иван и раньше не ладил с местным помещиком, обижался на его несправедливость, иногда даже шумел при явном обмере или обвесе при расчете за работу натуральным продуктом. И случившийся пожар окончательно подтолкнул его на отъезд в Сибирь.

Места переселенцы облюбовали хорошие, красивые, с перелесками, небольшой речушкой, протекающей в низине, и землей, годной под пашню. Зимовали в вырытых землянках. Весной распахали землицу под посев зерна. Не без помощи коренных жителей-сибиряков освоили пашню, развели хозяйство, стали ставить дома, благо леса на строительство хватало. Рождались дети, росли семьи. И все бы ничего, если бы новая Советская власть не стала наводить новые порядки. До этой поры жили небогато, но был свой теплый дом, скотина, надворные постройки, огороды, поля, засеянные овсом, просом, рожью. Это обеспечивало не богатство с избытком, но достаток, сытость, необходимую жизненную устойчивость семьи. Но послереволюционное переустройство дергало людей, выбивало из безбедной, жизненной колеи, часто лишало скота, а в иных семьях и своего дома.

У Ивана с Анастасией было уже пять подросших дочерей-помощниц и сын Александр, считай, взрослый работник, когда Ивану пришлось уйти из нового, недавно построенного им дома на станции, расположенной недалеко от той деревни, куда они первоначально приехали из Беларуси. Необходимо было уберечь семью от губительного позора. Тайно ночью отправился в тайгу, сказав, что будет работать на лесоповале. Вины ему предъявлено не было, но накануне власти увели со двора скотину, якобы в счет продналога, самого хозяина не забрали. Иван был не из робкого десятка, рубил правду-матку начальству в глаза, за то, должно быть, и не угоден стал. Спустя несколько дней кто-то из соседей шепнул, что сегодня ночью за ним должны придти, решение уже принято. На лесозаготовках за дальней станцией устроился вольнонаемным. О себе домой не сообщал, нельзя было. Зато избежал проклятого, позорного прозвания «врага народа».

Спустя год или больше повзрослевшая Мария нашла отца на тех лесозаготовках. Добрые знающие люди пожалели, подсказали, где его найти и как уладить дело. В то время Мария жила в семье сестры Ефимьи на дальней от них большой станции. Старшая дочь сестры уже учительствовала в начальных классах железнодорожной школы, в которой Мария мыла полы. Как-то, когда она убирала класс, её семьей поинтересовался пожилой учитель. Он проверял за своим столом ученические тетрадки, что-то помечал в них. Мария, пока протирала классные окна, рассказывала о себе, о своем семейном положении. Поседевший, сухопарый человек, выслушав, неожиданно подошел к ней и, склонившись к уху, тихо сообщил о месте нахождения Пинчука Ивана, ее отца. Как и откуда он узнал об этом, учитель объяснять не стал, собрав тетради с учительского стола, вышел из класса. В первое же воскресенье Мария ранним утром уехала от грузовой станции, где отгружали строительный лес в вагоны, на попутной порожней подводе, подвозившей обработанные бревна, и засветло добралась до тех таёжных мест.

Со слезами на глазах рассказывала потом матери и сестрам, как пришла она по чавкающей, едва оттаявшей тропе на деляну, где работала бригада, заготавливающая крепежный лес для шахт. С трудом, не веря своим глазам, узнала она отца среди работающих. «Сидит на поваленном дереве, тюкает топором по суку. Глаза ввалились, весь зарос щетиной. Услышал, что кто-то подходит, поднял вяло голову, всмотрелся, сощурив слезящиеся глаза, и тихо, с сомнением промолвил: «Поглядаю на дивчину... Чи ты, дочка, чи ни?" – и глаза ожили, признал! Топор выпал из ослабших рук, слезы потекли по впалым щекам. – «Ой-ей-ей-ей!» – Только и мог он сказать, покачивая головою горестно и изумленно.- «Як же ты сшукала мени, як наглядэла?» – Сдерживая удушливый, одолевающий кашель, прерывисто проговорил он с простудной хрипотой в голосе. И тут же, пряча от расстроенных глаз дочери свое исхудалое, черное обветренное лицо, засуетился. Сбросил с себя шубную, местами продранную, домашнюю безрукавку, кинул ее на ствол дерева, приказал сесть. А сам взволнованно, подрагивающими руками принялся разводить костерок, чтобы напоить горячим чаем уставшую за длинную дорогу дочь. Набрал в ближнем, журчащем ручье водицы, подвесил закопченный котелок с водой над огнём. Куда-то снова отлучился, но скоро вернулся, таща в руке трепыхавшуюся в силке ворону. Отсек ей топором голову, вызволил из петли и сунул в котелок с закипевшей водой. Потом быстренько ощипал птицу, выпотрошил ее и, обмыв котелок и птицу в протекающем ручье, насадил тушку на рогульку, пристроил её на углях горящего потрескивающего костра, подцепил над огнём и котелок с водой.

Мария пораженная следила за действиями отца, сбиваясь, рассказывала ему о доме, о сестрах, о себе. Вода вскоре забулькала, отец снял котелок с костра, бросил в него какие-то подсохшие травки. Запахло мятой и чем-то медовым, и Марии нестерпимо захотелось этого ароматного лесного чая. Она достала из своей котомки сваренные вкрутую яйца, ржаной калач, испечённый Ефимьей, разломила пополам, протянула отцу. А он поставил перед ней на землю задымленную кружку пахучего, витаминного чая. Сам принялся за птицу. Оскоблил ножиком задымленную тушку, посыпал ее сольцой, которую хранил, как и травку в тряпице в кожаном мешочке, подвязанном к поясному ремешку. Здесь же сберегал и спички. Мария запивая травяным чаем калач, смотрела на отца, как он с жадностью обдирал заросшим ртом тощее, обугленное мясо с вороньих косточек. Сама есть не смогла, отказалась от предложенной отцом невзрачной, темной птичьей ляжечки. К привезённому черному хлебу Мария достала, подала отцу шматок сала, выделенного хозяйственным мужем Ефимьи. Иван развернул тряпицу, в которую было завернуто сало, приложился круглым, курносым носом к нему, вдохнул аппетитный, чесночный запах и заплакал... Солнце скатывалось за верхушки высоких деревьев, рабочий день подходил к концу. Марии тяжело было видеть, как люди в заношенных темных одеждах медленно, понуро уходили один за другим с деляны.

Ночевала Мария в женском бараке на жёстком топчане. А на утро пошла на поклон к начальнику участка. Мария добилась, чтобы отца направили на медицинскую комиссию. Врачи признали отца по состоянию здоровья непригодным к работе и сактировали. С больными легкими привезла она его чуть живого к немало выплакавшей Анастасии в почти опустевший дом.

Дочери Анна, Ефимья, Ольга покинули отчий дом, жили на стороне со своими семьями. Старшая Анна степенная, работящая, похожая светлым лицом на отца, вышла замуж за колхозного бригадира, мужика активного, живого в работе. Осталась с ним в своем старом доме в Арановке, который поставили, когда приехали из Беларуси. А батька построил большой дом на ближней станции Ояш и переехал туда с семьей, чтобы быть ближе к областному городу. Нарождающаяся в Арановке колхозная жизнь не прельщала его. Анну крестьянская работа не пугала. Приученная к труду, она справлялась везде – и по дому, и на колхозных нарядах. И родила четырех дочерей – Ксению, Пашу, Зину, Таню и сына Григория. Все были как на одно лицо – светлыми, круглолицыми, с большими голубыми глазами в пушистых ресницах, как у самой Анны.

Серьезная красавица Ефимья, черноглазая, смуглая в мать и такая же обстоятельная приняла предложение немолодого вдовца с двумя детьми, работавшего машинистом паровоза на близлежащей узловой станции Болотная. Отец тогда жил еще дома, работал по найму плотником. Ефимья ездила в Болотную на базар с яичками, там и познакомилась со вдовцом у людей, где ночевала, живших в соседстве с ним. Помыла в добротном доме Евпатьевича полы по его просьбе, да так и осталась за хозяйку. К двум его осиротевшим мальчикам-подросткам Константину и Николаю принесла в дом двух девочек Таню и Зину, таких же, как сама, чернобровых, со смуглой кожей красавиц. И еще родила сына, похожего иссиня-черным волосом и угольными глазками-пуговками на отца, дородного Дмитрия Евпатьевича. Назвали мальчика в честь деда Иваном.

Улыбчивая неторопливая Ольга вышла замуж неожиданно для всех. Отец уже работал в тайге на лесозаготовках. Ее молоденькую, симпатичную, с голубым, добрым, как у отца, взглядом взял в жены большой начальник – управляющий Западно-Сибирским округом по коневодству. Как-то случай привел его в дом к районному ветеринару, в чьей семье Ольга нянчила ребенка. Управляющий увидел в полноватой девушке-няньке будущую мать своих детей. Ему понравилось ее мягкое, ласковое обращение с малышом-карапузом и обхождение, уважительность при разговоре с ним, покуда он ждал, когда разыщут занятого ветеринара. Решив свои дела с ветеринаром, уехал, а вскоре вернулся в дом Анастасии и сосватал ее дочь Ольгу. Родителей Ольги он знал хорошо, еще с того времени, когда работал в здешней районной милиции по направлению партии. Возможно, он поспособствовал Ивану Пинчуку в создавшихся в свое время тех трудных для него обстоятельствах, как-то облегчив их.

При матери оставалась еще меньшая, болезненная, косоглазенькая дочь Соня. А сын Александр стал единственной опорой в доме. Малорослый, крепкий, похожий на отца полноватым белым лицом и тихим спокойным нравом. Он с детства был приучен к хозяйству, к управе за скотом. Теперь работал на конюшне при сельсовете. Дома держали заведенную без отца с горем пополам коровенку, вырастили из телочки, купленной на базаре. Мария, самая младшая в семье, дружелюбная и пробивная, была связующим звеном в разбросанной семье. То жила-гостила у одной сестры, то помогала по дому другой.

Подняться до прежнего уровня в хозяйстве по возвращению отца не смогли, не позволяли порядки новой власти и пошатнувшееся здоровье хозяина. Кроме молодой коровенки держали кур и выращивали кое-что из овощей на огороде. Чуть оправившись, Иван снова взялся за топор, исполнял своим плотницким ремеслом заказы районных властей на объектах соцкультбыта. В то тяжелое время еды было в обрез, но нередко, встретив на станции какого-нибудь бедолагу-горюна, приводил его в дом. Зная вынужденную экономность хозяйки, говорил ей распорядительным, тоном: «Погляды, Настасья, чиловик страдае... Всыпь щчей яму, хай похлябае!». При этом значительным тоном выделял слово «Чиловик!» Сам отворачивался от изголодавшегося, не донимал мужика расспросами, пока тот жадно хлебал пустые, забеленные молоком щи. Порой не мог сдержаться, говорил на кого-то рассерженно, угрюмо: «Хай оны скубутся, покуда не паколеють!» И отрешенно махал при этом в пространство рукой. Глядя на поникшего, придавленного жизнью горюна, молча, со страдальческим лицом плакал, опустив горестно голову. Болела, не мирилась его душа с настоящей, принужденной жизнью.

До замужества Мария больше жила в доме Ольги в городе. Сестра родила уже троих сыновей – Валентина, Евграфа, Владимира – и Мария помогала ей с детьми и по дому. Было у неё намерение устроиться на работу в городе. Дом был большой, в несколько комнат. Положение мужа Ольги Луки Андреевича, управляющего конезаводами Сибири, позволяло иметь такие преимущества. Здесь была отдельная спальная комната с широкой деревянной кроватью с красивым, с бордовыми узорами, большим ковром над ней. Стояла прикроватная тумба орехового, как и кровать цвета. И такого же цвета стоял трехстворчатый зеркальный шкаф. Позже, когда родилась дочь Раечка, была поставлена никелированная кроватка под белым, кисейным пологом. Мальчикам была отведена солнечная, свободная комната, расположенная рядом с кухней. В соседстве со спальной находился кабинет Луки Андреевича с большим двухтумбовым столом под малиновым сукном, с черным кожаным диваном с высокой спинкой и круглыми валиками-подлокотниками. До позднего вечера засиживался Лука Андреевич, вернувшись из командировки по районам или областям, над раскрытыми папками, книгами и снимками лошадей в большом альбоме. Заботами и старанием Луки Андреевича делалось большое, важное, казавшееся необходимым дело – пополнение кавалерии страны Советов, ее Красной Армии лучшими рысаками. Массивная фигура с большой лысеющей круглой головой мирно склонялась над разложенными деловыми бумагами с цифрами, схемами, освещенными яркой лампой на высокой бронзовой подставке. В молодости Лука Андреевич служил в коннице Буденного. Там он полюбил и привязался к лошадям – этим умным сильным и красивым животным. Родом он был из Прибалтики. Лихое, революционное время занесло его, мужественного, смелого человека в глубину Сибири. Он пользовался авторитетом у высшей партийной власти. Знал лично Клима Ворошилова. Но держался всегда скромно, без высокомерия. Одевался просто, в удобную легкую одежду. Летом в будни и в праздники на нём был надет белый френч, брюки белые, на ногах легкие парусиновые туфли. Любил бывать на ипподроме, был в дружеских отношениях с его директором. Из кабинета Луки Андреевича дверь вела в угловую гостиную комнату с отдельным в нее парадным входом с улицы. Просторная гостиная с высокими окнами, завешенными белыми шелковыми непроницаемыми шторами, обставленная вдоль стен жесткими, с прямой спинкой стульями вызывала у Марии скованность, внутренний холодок. Здесь собирались за длинным строгим столом, покрытым зеленым полотном, серьезные, солидные люди. Завершив важные государственные дела, на стол выставлялась скорая закуска под крепленое вино, привезенные гостями в портфелях. Заседание заканчивалось неофициальной деловой беседой. Важные гости разъезжались на своих бричках порой заполночь. При доме во дворе стоял большой крытый пригон для своих и гостевых лошадок. Под общим навесом были устроены сеновал, погреб, теплая стайка для скотины, стойла для лошадей. Но скотину не держали. Лука Андреевич подолгу бывал в командировках, в отъезде, а Ольга не любила и не умела ухаживать за скотиной. Ей хватало хлопот с детьми, управы по дому. Молоко каждый день приносила молочница, овощами семья снабжалась с базара. Во дворе для детей был огорожен низким крашеным штакетником небольшой садик с яблоньками-дичками. В садике были устроены песочница, качели, турник. В погожие дни Ольга отдыхала в зеленой беседке, прогуливала на свежем воздухе своих подрастающих деток.

После замужества Мария редко бывала в этом уютном доме. Связывала своя семья, и муж уклонялся от встреч с новыми родственниками. Когда подросла Юля, Мария все же выбиралась изредка с ней в зимнее, более свободное время. Она видела, что дочь охотно играла с белокурой голубоглазой сестренкой, которая была старше Юли почти на четыре года, и всегда с радостью шла в гости к тете Оле.

Девочки весело бегали по натопленным комнатам. Также резвясь, за ними носился, согнув пушистый хвост калачиком, черный песик Шарик. Юля не поспевала за Раечкой, шустрый Шарик настигал ее, игриво хватал зубами за подол длинного фланелевого платья. Когда дядя Лука был в своем кабинете, Юля с Раечкой бежали не на кухню, где толковали их матери о домашних делах, а к своему доброму спасателю в кабинет. Дядя Лука догадывался об их уловке, усаживал девочек на диван, доставал с улыбкой из толстого портфеля кулек с конфетами. Шарик вострил ушки, преданно, заинтересованно смотрел в лицо хозяину. Тот бросал ему конфету и выпроваживал за дверь. Девочек просил сидеть тихо и подавал кулек, а сам углублялся в работу. Раечка росла сладкоежкой, избалованной отцом. Немало вышелушили они на мягком кожаном диване наивкуснейших полосатых подушечек с хрустящей шоколадной начинкой, обернутых в блестящие бумажки с напечатанным красным раком, с забавным названием «раковые шейки». Опростав кулек, сестренки тихонько удалялись из кабинета. Раечка убегала на кухню. Юле интересно было заглянуть в комнату её братьев. Открывала дверь несмело, входила настороженно. И если хозяев в комнате не было, с любопытством разглядывала ее убранство. Сразу же за дверью, в углу, лежала подстилка для Шарика и обглоданные им кости. Здесь отведено было ему место на зимние холода. Сейчас песика на месте не было, наверное, околачивался на кухне. На полу комнаты валялись какие-то металлические предметы, похожие на игрушки, но которые она поднять не смогла. На кроватях, на смятых постелях валялись ребячьи одежды. На столе в беспорядке лежали книги, тетради, карандаши, другие, непонятные ей предметы. Юля открыла застекленный книжный шкаф, но ничего в нем интересного не увидела. Интерес вызвал голубовато-зеленый, с коричневыми пятнами шар, стоявший на устойчивой подставке, на тумбочке. Шар начинал крутиться, стоило коснуться его пальчиками. Юле удивительно было, что от прикосновения ее рук красиво раскрашенный шар приходил в движение, завораживая меняющейся живой расцветкой. Долго в комнате она не задерживалась. Всё рассмотрев, ощутив лишь мальчишеское порывистое поведение, робко покидала комнату.

В игровой Раечкиной комнатке, маленькой, с одним высоким окном, застревала надолго. Здесь был удобный, на низких ножках столик, при нём стояли два маленьких светлых стульчика с раскрашенными детскими картинками на спинках. Широкая деревянная полка у стены была заставлена игрушками и книжками с красивыми рисунками. У Юли разбегались глаза от разноцветных пирамидок, кубиков, разных машинок, больших и маленьких лошадок и мячиков. Было много кукол, кукольной посуды, была почти как настоящая кукольная мебель. Плюшевый мишка мог уморительно раскачиваться, стоило покрутить ключиком у него на спине. Позабавившись мишкой, Юля брала самую большую куклу в белом, с кружавчиками, блестящем платье. Разглядывала ее наряд, усаживала за кукольный столик, кормила из кукольной посудки. Такого богатства у нее дома не было. Покачав на руках, побаюкав, укладывала красавицу спать на деревянную кроватку с мягким матрасиком. Кукла и вправду, прикрывала голубенькие глазки длинными ресничками. Раечка не заходила к ней, не мешала заниматься кукольным хозяйством на свой лад и умение. Она не проявляла интереса к игре, больше любила послушать взрослые разговоры, когда обе матери за кухонными делами вели бесконечную беседу о близких им людях. А Юля оставляла игру, лишь когда звали ее к столу обедать.

Не очень чистая кухня с большим, круглым столом, приставленным к окну с видом во двор, была беспорядочно заставлена посудой. Кастрюли, ведра, тазы, корзины стояли на полках, на кухонном столе у большой плиты, на полу у дверей. Только темный громоздкий буфет с дверцами из матового стекла красовался в переднем углу своими резными небольшими цветочками на нижних деревянных дверцах. Тетя Оля доставала из буфета, выставляла на стол к чаю и сваренной для девочек манной каше сливочное масло в фарфоровой масленке, фруктовое повидло в стеклянной вазочке, сахарное печенье на узорчатой тарелочке. Юле любопытно было все это видеть, наблюдать за тетей Олей. Она вынимала из духовки испекшийся горячий пирог, перекладывала его с противня на деревянный поднос, в духовку засовывала большую жаровню с мясом, картошкой. Потом уходила в спальню. Возвращалась переодетой в красную с белыми цветочками кофточку и черную обтягивающую живот юбку. Прикрыв живот широким, клетчатым передником, резала запашистый пирог на куски, раскладывала их на большом белом блюде. Мягко, добродушно улыбаясь всем полным, разрумянившимся лицом, приглашала мать и девочек к столу. Не ждала, когда соберутся на кухне к столу занятые своим делом мужчины, разливала по разукрашенным цветочками чашкам чай. Юля все ела с аппетитом тогда, как Раечка больше возила ложкой по тарелке, кривила недовольно личико перед капустным, раскрошенным пирогом. Для Юли все угощение было необычно вкусным.

Семен побывал в этом доме один раз, вскоре, как они поженились, познакомился с семьей и больше в гости не ходил, как ни звала его Мария. Благополучие семьи, дома, как предполагала Мария, не давало ему чувства равности и удовлетворенности собой и побуждало к действию. Город на Алтае, куда они собирались на жительство, был лишь с чужих слов-советов хваленым, обнадеживающим на более дешевую и спокойную жизнь без лишних надзирающих глаз, как говорил Семён. Для Марии лучше было бы никуда не уезжать. Со временем Лука Андреевич, думала она, помог бы с жильем. Но, видимо, неприемлема была помощь для Семена от большого начальника, от партийца. Для него она была, как подачка. Гордость и самолюбие не позволяли ее принимать. Семен не состоял в партии, препятствовало социальное положение его родителей-староверов, о которых по тому времени лучше было не распространяться. И Семён не мог отказаться от отца с матерью, как это нередко делали ретивые коммунисты ради собственного устройства, карьеры. Мария видела, понимала, что ему хотелось как-то выправить это положение, эту несправедливость, что настигла его семью, поправить и собственную неустроенность с жильем. Этот позыв, думала она, и привел мужа к мысли на переезд. Дали согласие на переезд и его родители, временно проживающие в небольшом степном городке на этой же сибирской железнодорожной магистрали. Они наслышаны были об Алтайской стороне много доброго, как о божественном крае, связанном в далекие времена со старинной, святой землей - Беловодьем. Так и прописали сыну в письме: «Тамо али нет рождена Беловодская страна никем не узнано, ну идти к ней надо-ти... Путь один - на освещенный слухами Алтайский край». Семеном решение было принято, потому советов, отговоров не принимал, в разговоры на эту тему не вступал. В который раз передумав, тяжко переосмыслив, она приходила к выводу, что изменить ничего не сможет. Он мужчина, видит жизнь глубже, ему и ответ держать за семью. К такому нелегкому убеждению приходила, склонялась она.

Мария так глубоко ушла в свои размышления, что не заметила, как много прошло времени. Встрепенувшись, поднялась, прихватила шайку, вынесла во двор, выплеснула воду в куриное корытце. Взглянула на раскрытую пустую стайку, глубоко вздохнула, куры одна за другой заходили туда, усаживались на насест. Корову свели со двора сегодня утром новые хозяева, проживающие на этой же улице. Хотелось им, чтобы скотина привыкла к новому двору, покуда они не уехали. Договорились, что до отъезда, до осени, пока уберут огород, будут брать по утрам у них молоко для ребенка. Опять больно заныло в груди. Опрокинув шайку на низкую поленницу у изгороди, прошла к расхлябанным воротцам. Просунув жердинку в скобу ворот, затворилась на ночь.

*****

ВЕРУЮЩИЕ ЛЮДИ

Солнце освещало землю последними закатными лучами. С огородов тянуло вечерним, прохладным, освежающим воздухом. В соседнем дворе хозяева, у которых снимали эту старую избу, гремели ведрами, вычерпывая воду из бочки. Видно, заканчивали запоздалый полив. Мария присела на ступеньку крыльца. Идти в дом не хотелось, на душе было тяжело.

С родителями мужа Мария познакомилась, когда уже ходила беременной. Семену хотелось показать молодую жену старикам, так называл он своих родителей — Климентия Селиверстовича и Агафью Григорьевну. О своём желании встретиться сообщил старшему брату Емельяну, жившему в ту пору с семьей со стариками в Каинске, ныне названном Куйбышевым.

В ответном письме Емельян написал, что родители хотят сами приехать ненадолго к ним в гости. А принять молодуху в семью могут только после обряда крещения в их веру. Иначе грех им будет непростительный.

Семен их понимал, нужно было только подготовить жену к встрече и получить ее согласие на переход из православной, религиозной веры в старообрядческую. Семен знал от начитанного отца, что вследствие раскола христианской Руси с конца 17 века стали образовываться старообрядческие общины, которые стремились сохранить старые церковные правила и прежние устои жизни. И зато на них было гонение со стороны православной церкви. Потому старики боялись, чуждались мирских людей и жили затаенно, как в затворничестве. Отвергнутые православным обществом России, многие бежали в чужие страны, селились там. Другие староверы жили обособленно от мира в глухих местах Руси небольшими скитами-общинами. Теперь же в Советское время и такое жизненное устройство стало невозможным. Жесткое послереволюционное время заставляло, затаившись, выжидать, осматриваться. При новой власти о Боге не только говорить, но и думать запрещалось. Инакомыслие несовместимое с советской идеологией преследовалось, жестоко пресекалось. Иметь старообрядческие убеждения на веру в Бога, на уклад жизни по старинным устоям было смертельно опасным. Но отказаться от Веры, отторгнуть Бога для них было страшнее смерти. Старики, как и все страждущие староверы из поколения в поколение стремились, и передавали потомкам свое стремление, остаться верными Божественному миру той священной для них страны Беловодье. Как писали, говорили, она существовала много тысячелетий назад на юге Западной Сибири, на слиянии рек Оми и Иртыша, распространялась до Алтайских гор и далее на юг. Сибирь со словом-указателем «ОМ» была для многих святым местом. С древнего языка индии «ОМ» означало в переводе – божественное... А река Иртыш в те давние времена называлась ИРИЙ, что означало – белая, чистая вода. Наверное, в незапамятные времена она была и чистой, и белой. Страна Беловодье, распространявшая духовную культуру по миру, своей цивилизацией оказала влияние на мифологию не только Индии, но и многих других народов. Она перестала существовать от набегов южных, воинственных, кочевых племен. Ее главный город – Ирийский Асгард – город Богов, сохранившийся, как след той преосвященной, праведной страны, считался самым священным городом на земле. И он был стерт с лица земли, а его люди, кто уцелел, бежали в горы юга, Алтая, некоторые селились в сибирских лесах. Эта святая земля оставила по себе вечную память, как о праведном, безбедном, справедливом, мире. И оберегая эту память, ставшую мечтой, староверы отстаивали свои сложившиеся веками понятия о неизменности духовных ценностей, как основ устройства человеческой жизни, где нет подавления, где руководствуются праведными законами.

В годы советской власти старикам приходилось часто менять места проживания. Жить подолгу на одном месте было опасным. Они, как вспугнутые птицы, больше держались «на крыле». Уехав из родного гнездовья из Приуралья, из Ялуторовской волости, деревня Черная, постоянного места жительства обрести, не могли.

Семен, узнав о желании родителей приехать в гости, начал готовить жену для встречи со свекром и свекровью. Но решил прежде поведать, рассказать ей о скитаниях своей семьи, чтобы пробудить в душе сочувствие, понимание.

Родителей Семена Мария видела, как они познакомились, запечатленными на плотном коричневатом снимке, что хранил Семен у себя. Климентий Селиверстович выглядел высоким костистым мужчиной. Сидя в кресле, держал жилистой рукой трость с фигурной, черной рукоятью. Длинная с проседью борода, пышные обвислые усы ухожены. Серые глаза смотрели серьезно, умно. На лице застыло выражение достоинства, твердости характера. Агафья Григорьевна, сидевшая в кресле рядом с мужем, глядела из-под плавно выгнутых бровей небольшими, карими глазками по-женски мягко и сосредоточенно. Одета в длинное старинное платье с большим кружевным воротником, голова покрыта черной кружевной косынкой. Полноватая, роста небольшого, носочки обувки, выглядывающие из-под платья, чуток не доставали пола. Руки со вздутыми прожилками спокойно лежали на подлокотниках кресла. Сидела в окружении семьи с чувством значимости момента и с привычным, терпеливым выражением, обретенным за годы нелегкого труда. О родителях Семен всегда говорил уважительно, чувствовалось, что любил их. Но только спустя время, видно, уверившись в искренности жены, открыто рассказал о семье.

Летом темнеет поздно, их разговор в разобранной на ночь мягкой постели затянулся глубоко заполночь. – «Папаша для своего круга людей был грамотным, начитанным человеком. Имел богословные книги, много читал, – душевно рассказывал Семён. – До женитьбы служил волостным писарем при волостном управлении. Любил носить шляпы, их у него было много. И к каждой шляпе поверх нарядной рубахи повязывал подходящий по цвету витой, шелковый, с кисточками пояс. Любил наряжаться не только по праздникам. Теперь ничего у него от этого не осталось, – с горечью в голосе молвил Семен. – На досуге мог заняться картишками, поразвлекаться с соседями. Греховным считалось делом, но имел слабость, отступал от канонов. Была у него и любовница – дебелая, вдовствующая Акулина. Ссорились из-за нее с мамашей. Hо папаша каждый раз, упрятав довольную улыбку в усы, с невинной хитрецой отговаривался, что дело это, мол, богоугодное. Но не обходил своим мужским вниманием он и мамашу. Одиннадцать сыновей родила она ему, но всех не уберегла. Дети умирали в младенчестве. А излишнюю ревнивость жены укорачивал рукоприкладством. Да и по другому поводу, порой пустяшному, доставалось бедной Агаше. Однажды надорвал себе губу, надкусывая кусок испеченного пышного пирога. Виноватой оказалась стряпуха, получила тумака в бок. А как-то не смог быстро управиться с ширинкой и освободился в штаны. Досталось Агаше не только застирывать подштанники, но и тумаков за то, что пришила большеватые пуговки. Так было заведено учить жену покорности, послушанию. А папаша знал себе немалую цену. Мастерски владел он и ремеслом столяра. Многое было сделано в их собственном двухэтажном доме его умелыми руками. Родился Климентий Селиверстович в селе Чернодырово под Ялуторовском Тюменской области. А мамаша Агафья Григорьевна Корнилова родилась в селе с красивым ласковым названием Талица. Из талых с Уральского хребта, снеговых, чистых вод полнились по весне берега речки Талица, у которой стояло их село. После женитьбы жили в деревне Черная. Лесной массив там близко подходил к поселению. Построили себе добротный двухэтажный дом со столярной мастерской и кухней-поварней в полуподвальном нижнем этаже. В этом доме родились их одиннадцать сыновей, но в живых остались трое – еще Емельян и Зотий. Мамаша холила дом, держала в чистоте и порядке. Наработавшись, любила в жаркий, полуденный час отдохнуть в прохладной, убранной горнице на верхнем этаже. Летом пол горницы застилали отбеленными полотняными половиками. А шерстяные, красочной, полосатой расцветки снимали, сушили, проветривали на солнце и убирали в кладовую до зимы. В светлой горенке через раскрытые окна, заставленные цветущими геранями, слышался убаюкивающий шелест листьев высоких белых берез, росших под окнами дома. Умаявшись с раннего утра работой, быстро засыпала. Сон, говорила, шел спокойный, крепкий. Дел по дому ей хватало. Но к женской работе была приучена в своей семье. С детства умела прясть, ткать, вязать тонко гарусом. Из-за постоянной занятости хозяйством, детям не хватало ухода, материнского внимания. Не было и лекарств, кроме каких-нибудь травяных отваров. Болезни косили детей. Умерших сыновей поминала в горестных молитвах перед иконостасом. Он занимал весь передний, по восходу солнца угол верхней гостевой комнаты. Очень жалела сына Фирушку, умершего уже подростком, задохнувшегося от какой-то болезни в горле. Пеняла иной раз Емельяну в сердцах, парню проказливому, любившему отлынивать от дел: «Тебе надо было б помереть, а не Фирушке, чучай те в бесстыжие шары! Согрешила, чисто, я с тобой! Ангелом рос парнишшонка, взял господь не тово...» Меня она любила, – с теплом в голосе произнес Семен. – Делился с ней