Истории дождя и камня

ответе

Прелюдия

— Можно войти, г-н лейтенант? — двери приоткрылись, и на пороге появился посыльный. — Вам письмо.

Человек в плаще мушкетёра, стоявший у окна, обернулся, протянул слуге монету.

— Спасибо, — произнёс с сильным гасконским акцентом, который ничуть не ослаб за три года, проведённых в Париже. — На сегодня ты свободен.

Посыльный ушёл, и тогда мушкетёр запер за ним дверь, вернулся к окну. Прислонившись к подоконнику, долго рассматривал конверт, поглаживая печать тонкими изящными пальцами.

Человеку у окна, которого посыльный назвал г-ном лейтенантом, с равным успехом можно было дать и двадцать, и сорок лет.

Невысокий, но при этом тонкий и стройный, он был удивительно ладно сложен. У него было худое скуластое лицо с насмешливо изогнутыми губами и тонким, с характерной горбинкой, носом. Волосы цвета воронова крыла юноша обычно собирал в небрежный хвост, однако сейчас они просто рассыпались по воротнику, украшенному дорогим брабантским кружевом. Непослушная чёлка скрывала глаза, и они-то путали все карты. На первый взгляд, гасконцу было не больше двадцати — возраст просто непозволительно юный, чтобы носить мундир лейтенанта королевских мушкетёров, — но вот глаза, умные, внимательные, непроницаемо холодные, заставляли усомниться в чрезмерной молодости их хозяина. Это были глаза человека, успевшего пережить чересчур многое, а потому и повзрослевшего слишком рано. Седые виски и такие же седые пряди в чёлке только служили ещё одним подтверждением этому.

Шарль д’Артаньян, новоиспечённый лейтенант мушкетёров его королевского величества, поднялся в кабинет и уселся в кресло, однако ещё долго не распечатывал конверт. Он прекрасно знал, от кого оно — подобные послания приходили неизменно с интервалом в три-четыре месяца, — но каждый раз волновался настолько, будто получал их впервые.

Пьер был верен своему слову и писал стабильно, ухитряясь передавать письма так, что за эти три года ни одна из его весточек не пропала.

И, каждый раз вскрывая конверт, молодой человек испытывал самые противоречивые чувства.

Радость, словно брат рядом, лёгкую печаль — всё-таки он скучал по родным, — сожаление, потому что понимал: ему ещё нескоро представится возможность навестить их.

Но каждый раз эти чувства сопровождало ещё одно. Глухая тоска, от которой сердце начинало болеть так, что пропадало дыхание, и на глазах выступали непрошеные слёзы.

С тех событий прошло уже больше трёх лет, а Шарль так и не привык.

Он ждал письма из Гаскони не столько из-за сообщаемых в них новостей, но ради нескольких строчек, приписываемых братом в самом конце.

Всегда одних и тех же, но, только прочитав их, юноша наконец находил в себе силы, чтобы хоть частично справиться с чувством вины, которое не отпускало его ни на минуту. Как раз до следующего письма.

Тонкое железное кольцо, крестик на потёртом кожаном шнурке да не проходящее осознание утраты, жестоко терзающее душу — вот и всё, что осталось в память о человеке, которого он так любил.

Наконец юноша всё-таки вскрыл конверт. Раскашлялся тяжело, не глядя, вытер губы платком. С трудом удержавшись, чтобы не скользнуть глазами сразу в конец листа, заставил себя начать чтение с первых строк.

«Шарлю Ожье де Кастельмор д’Артаньяну,

лейтенанту королевских мушкетёров,

в собственные руки

Здравствуй, малыш.

Надеюсь, мне и впредь можно будет обращаться к тебе так, невзирая на тот высокий чин, что ты получил недавно, а, братец?

Позволь поздравить тебя с повышением, которое ты заслужил, как никто другой. Твои родные так же присоединяются к моим поздравлениям.

Новостей, у нас, сам понимаешь, немного, хватит нескольких строк.

Матушка, слава богу, жива-здорова. Она стойко переносит недавнюю утрату, а вести о твоих успехах поддерживают её особенно.

Нэнси снова родила. И опять девочку. Уже третью. Бернар, наш счастливый отец, просто в ужасе. По крайней мере, мне так кажется.

Кэтти с мужем переехали в Фезензак. Всё зовут навестить, но мы с Полем что-то никак не выберемся. То одно, то другое… ну, ты понимаешь.

А вот Анна, наша с тобой невестка, недавно разрешилась от бремени мальчиком. После недолгих размышлений мы решили назвать его в честь батюшки — Ангерраном. Наконец-то есть, кому продолжить славный род д’Артаньянов.

Что до меня, то я потихоньку превращаюсь в старого, занудного ворчуна, озабоченного лишь тем, чтобы Кастельмор и Артаньян продолжали приносить более-менее стабильный доход. Ладно, ладно, шучу. Не переживай: у меня всё в порядке.

Конечно, до хозяйственных способностей отца мне далеко, да и староста наш с каждым годом не становится моложе, но вместе с ним и Полем я справляюсь потихоньку.

Пару слов о твоих бывших приятелях. Если тебе, интересно, конечно.

Серж женился недавно, а Жан окончательно заменил на посту лекаря своего отца. У Роже-старшего к старости стали сильно дрожать руки, и он отошёл от дел. Хотя советами, конечно, помогает по-прежнему. Об Андре давно ничего не слышал.

Да, кстати, уже несколько раз собирался написать, но всё забываю.

Поскольку тело Антуана так и не нашли, бальи Фезензака официально признал его умершим. Вот уже год, как мы с Полем окончательно вступили в права управления Кастельмором и Артаньяном.

Я подумал, тебе надо об этом знать.

Вот, собственно, и все новости.

Береги себя, малыш. И пиши чаще. Теперь-то ты должен понимать, что значит для нас хоть раз в полгода получить пусть несколько строчек, написанных твоей рукой.

Будь здоров, и да хранит тебя Господь.

Твой Пьер.

P. S. Я регулярно навещаю твоего друга. Знаю, как это важно для тебя. Там… всё в порядке. И где бы сейчас ни была его душа, поверь, он знает, что ты помнишь о нём. Уверен также: он в полной мере заслужил такие чувства с твоей стороны и такую память.

Пусть даже я окончательно понял это только сейчас».

Глава I. Жак

* * *

Шарль вздохнул и покачал головой.

Конечно, письмо брата обрадовало его — хотя бы потому, что это был знак, что дома всё в порядке, — однако вместе с тем вызвало такую душевную боль, что юноша даже продышаться смог не сразу.

Сидел, скомкав в руке листок, и всё повторял про себя строки постскриптума: поверь, он знает, что ты помнишь о нём, поверь, он знает…

Поверь…

Как, если сам Шарль до сих пор не может принять тот факт, что друг его мёртв?

Если до сих пор каждую ночь видит его во сне, а идя по улице, невольно вглядывается во все встречные лица, словно кузнец из Артаньяна выжил и каким-то чудом смог очутиться в Париже?

А потом гасконец до боли прикусил губу.

Так, сказал сам себе, а ну-ка, соберись.

В самом начале, когда после смерти Жака прошло совсем немного времени, он ужасно боялся, что постепенно начнёт забывать лицо друга. Раз за разом мысленно вызывал образ любимого человека, вспоминая каждую чёрточку: всё казалось, что, если хоть какие-то подробности о нём сотрутся из его памяти, он, таким образом, предаст его.

Постепенно страх этот ослабел, но привычка беседовать с приятелем, особенно в минуты душевного напряжения, осталась.

Вот и сейчас Шарль откинулся затылком на спинку кресла и прикрыл глаза.

Привычно вызвал в памяти знакомую картинку.

Кузня, погружённая в вечный полусумрак, грубо сколоченный стол, инструменты… Жар, от которого моментально хочется засунуть голову в бадью с ледяной водой, хотя она предназначена совсем для других целей.

Жак в штанах и переднике на голое тело. Рыжие вихры подвязаны кожаным шнурком; прищурившись, внимательно разглядывает горячую заготовку, которую держит в щипцах.

Он всегда самым тщательным образом проверял качество деталей, предпочитая скорее задержать заказ и получить взбучку от старосты, чем отдать бракованное изделие.

А потом кузнец обернулся.

«Ты чего, малыш? — спросил он, усмехаясь краем рта. — Всё в порядке?»

Да, мысленно ответил Шарль, улыбнулся невольно тоже, всё в порядке… наверное.

«Гляди мне, — и Жак, словно наяву, вытер грязной рукой мокрый лоб. — А то ведь… я всегда готов выслушать тебя, ты же знаешь…»

— Да, — пробормотал молодой человек. Поднялся, налив себе вина, и залпом опорожнил кубок. — Я всё знаю, приятель. По-прежнему не знаю только, как мне быть без тебя…

И тем не менее, как и всегда после подобной беседы, на душе стало легче.

Юноша в последний раз пробежал глазами письмо, а затем порвал его на клочки и бросил в камин.

Ну вот, на ближайшие несколько дней душевный покой ему обеспечен.

А потом… потом он опять будет ждать очередной весточки из Гаскони, а ночью просыпаться от невозможно реальных и оттого ещё более мучительных кошмаров.

…

Молодой человек собрал волосы в хвост и, прихватив шляпу, спустился вниз.

Тётушка Мари, его приходящая служанка, как и всегда, с тряпкой наперевес воевала с несуществующей пылью.

В своё время, едва приехав в Париж, Шарль снял комнату над трактиром «Зелёный лис», что на улице Вье Коломбье.

Просили недорого, а шум юноше не мешал ничуть, потому что, будучи занятым службой, он практически не бывал дома.

Однако не прошло и двух недель, как жена трактирщика, разбитная смазливая бабёнка, стала делать своему постояльцу довольно недвусмысленные намёки о преклонном возрасте мужа и женском одиночестве.

Поначалу молодой гасконец вообще не обращал внимания ни на улыбки, ни на якобы случайные прикосновения — его мысли были совершенно о другом, — но когда хозяйка попыталась перейти к более активным действиям, молча собрал вещи и тем же вечером съехал.

Несколько дней он жил в казарме, но там всегда было слишком шумно — даже сильней, чем в трактире, — а каждый второй просто считал своим долгом попытаться залезть к новобранцу в душу, поэтому Шарль принялся искать новое пристанище с удвоенным энтузиазмом.

Это оказалось не так легко, особенно если учесть, что ввиду недавнего плачевного опыта, юноша стал чересчур требователен к условиям проживания.

Он даже успел приуныть и где-то смириться с перспективой ещё надолго застрять в казарме, когда совершенно случайно наткнулся на дом на углу улицы Бак и набережной.

Дом был трёхэтажный, но небольшой и какой-то очень аккуратный; особенно привлекательным Шарлю показалось то, что первый и третий этажи были снабжены каминами, а первый этаж, в довершение ко всему, ещё и настоящим очагом, что по тем временам было редкостью. Владельцем значился мастер-кровельщик Пьер Юло. Вот его сын Никола и сдал жильё молчаливому юноше с седыми висками и ужасным гасконским акцентом.

Шарль сразу поставил условие: жильё только его, никаких других квартирантов. Ни под каким предлогом.

И, не торгуясь, заплатил за аренду довольно круглую сумму.

Всё равно тратиться ему было особенно не на что, ведь в еде и одежде гасконец всегда был достаточно неприхотлив.

Куда сложнее обстояло дело со слугой.

Многие молодые дворяне зачастую приезжали в Париж уже в сопровождении слуги, однако Шарлю, как известно, это не удалось.

Более того, мысли о том, что вот они с Жаком могли бы жить под одной крышей, не вызывая ни у кого никаких подозрений, провоцировали такие приступы душевных мучений, что и речи не могло быть, чтобы пустить в дом кого-то постороннего.

Но без слуги тоже было не обойтись. Хотя бы для того, чтобы изредка прибираться в помещении и носить прачкам его одежду. Ну и доставлять еду из трактира, когда молодой гасконец чувствовал себя плохо и был не в состоянии оставить постель.

Проблема решилась сама собой, когда однажды вечером в двери дома постучалась невысокая старушка и суровым голосом сообщила, что зовут её тётушка Мари, что живёт она в доме по соседству и, если сеньор не против, может взять на себя хлопоты по хозяйству. Откуда она узнала, что требуется служанка? Так это по молодому господину сразу видно. Что называется, без слёз не взглянешь.

Так и сказала: без слёз не взглянешь. Шарль тогда от неожиданности засмеялся даже и без колебаний согласился.

И не прогадал.

Старушка оказалась довольно забавной, но при этом очень ответственной.

Во-первых, она сражалась с пылью и беспорядком так, будто они были её персональными врагами.

Во-вторых, так же активно попыталась опекать своего нового хозяина, а когда гасконец вежливо намекнул, что делать этого не стоит, страшно обиделась и всерьёз дулась несколько дней.

Потом, конечно, перестала, однако теперь при каждом удобном случае демонстрировала своё глубокое убеждение в том, что молодой человек без неё просто пропадёт.

Шарля всё это крайне забавляло, и он только улыбался, наблюдая, каким осуждающим выражением лица тётушка Мари каждый раз сопровождает выполнение всех его просьб.

Мол, что этот юнец может смыслить в решении хозяйственных проблем?

Да, не смыслил и не собирался, но визиты служанки, несмотря на всё её ворчание, привносили в его существование подобие стабильности и даже какого-то уюта.

— Я ухожу, — сказал он старушке, а она даже не обернулась. — Буду только завтра. Все, кому я понадоблюсь, могут найти меня в казармах или Лувре.

— Да уж понятно, что не в кабаре, — губы тётушки Мари сложились в подобие улыбки. — И оденьтесь потеплей, потому что на улице скверная погода.

— Обязательно, — Шарль улыбнулся ей в ответ и оставил дом.

* * *

Погода и впрямь была скверной.

Зима в этом году оказалась затяжной и очень холодной. Ледяной ветер так и норовил забраться за ворот плаща или сорвать шляпу с головы. Под ногами хлюпала грязь вперемешку с нечистотами и талым снегом.

Шарль не просто не любил, а очень боялся такой погоды, потому что кашель у него тогда обязательно усиливался, а по вечерам ещё и добавлялись слабость и жар.

Однако если раньше он мог позволить себе отлежаться дома хотя бы несколько дней, то теперь, после нового назначения, о таком не могло быть и речи. А если учесть крайне запутанные отношения, которые сложились у молодого гасконца с капитаном де Тревилем, тем более.

И всё-таки Шарль любил Париж.

Несмотря на шум и гам, вечно грязные, в потоках нечистот улицы.

Несмотря на отсутствие фонарей и постоянный риск быть ограбленным, даже находясь в двух шагах от Лувра или Пале-Рояля.

Париж как-то сразу принял его, и юноша чувствовал себя в столице, как рыба в воде.

Он практически не скучал по Гаскони.

Возможно, дело было в событиях прошлого, которые лейтенант предпочёл бы забыть, а может, в службе, отнимающей всё свободное время.

А может, ещё в том, что Париж был буквально наводнён его земляками: первое время Шарлю постоянно казалось, что он не уехал дальше Фезензака или Тарба.

Гасконцев недолюбливали, высмеивая их бедность, нахальство и, конечно же, жуткий акцент, хотя связываться всерьёз тоже не решались, поэтому молодой человек даже не мог припомнить ни одного случая, чтобы ему пришлось по-настоящему обнажить на улице шпагу.

А уж когда он надел мундир лейтенанта мушкетёров, тем более.

Впрочем, проблем хватало и без этого.

Правда, поначалу всё складывалось отлично.

Жак совершенно зря переживал о том, как его друг устроится в далёкой столице.

Как уже было сказано выше, юноша довольно быстро нашёл жильё и без промедления был принят капитаном мушкетёров, г-ном де Тревилем.

Конечно, капитан и не думал забыть своего друга молодости, а потому без колебаний определил его сына сначала кадетом, а через полгода испытательного срока — на постоянную службу в мушкетёрский полк.

Молчаливый юноша с сединой в волосах и холодными, непроницаемыми глазами надолго стал главной темой пересудов как среди мушкетёров, так и среди гвардейцев.

Понимая, что от этого никуда не деться, Шарль вежливо отвечал на расспросы, стараясь ничем не выдать, насколько они раздражают его. Никогда не отказывался от общих пирушек, несмотря на королевский запрет, играл вместе со всеми в карты, одалживал товарищам деньги, несколько раз даже принял участие в совместном походе к обитательницам многочисленных «лавок чести», но…

Если бы кто-то спросил у мушкетёров, что они знают о своём юном товарище, вряд ли кто-то из них мог бы сообщить что-то иное, кроме общеизвестных фактов.

Гасконец лет двадцати. Приехал не то из Тарба, не то из Люпиака. А может, из Фезензака — разве разберёшь эти чудовищные гасконские названия? По-французски говорит на удивление правильно, правда, с ужасным акцентом. Необщителен, даже замкнут, что редко встретишь у выходцев с юга. Но при этом чертовски проницателен, умён и ловок — иначе как ему до сих пор удаётся лавировать между капитаном, королём и кардиналом, как говорится, не теряя лица? Отличный фехтовальщик, но вот дуэли на дух не переносит. Однако храбрости ему не занимать: мушкетёры имели возможность убедиться в этом как во время многочисленным учений, так и при осаде острова Ре, за которую юнец получил ни больше, ни меньше, а лейтенантский мундир. Снимает дом, где практически никому не удалось побывать в гостях (посыльные не в счёт), слуги не имеет, а одет, несмотря на это, всегда самым тщательным образом. Постоянной дамы сердца тоже нет… Вроде бы, хотя тонкое железное кольцо на безымянном пальце явно свидетельствует о её наличии, по крайней мере, в прошлом. Седые виски и чёлка — по-видимому, тоже ещё одно напоминание о трагической любовной истории. А может, просто трагической. И к любви никакого отношения не имеющей…

Вот, собственно, и всё.

Если бы Шарль услышал хоть часть этих россказней, он бы только усмехнулся и вспомнил слова, сказанные ему как-то Пьером: ты научился великолепно притворяться, братец…

Но потом начались неприятности.

Поначалу пришлось спешно подыскивать новое жильё.

Затем Тревиль, присмотревшись к юноше и оценив его способности, попытался склонить земляка к участию в политической игре на стороне партии королевы.

Осторожный Шарль поначалу не говорил ни «да», ни «нет», предпочитая разобраться в ситуации и сделать свои выводы.

Собственно говоря, он до сих пор не ответил капитану категорическим отказом, однако события в Амьенском саду совершенно определённо продемонстрировали позицию молодого гасконца относительно заигрываний с Англией в любом их проявлении.

С того времени его отношения с де Тревилем если не испортились, то явно охладели. А после того, как юноша получил патент на чин лейтенанта из рук кардинала, тем более.

Став лейтенантом, он растерял добрую половину если не приятелей, каковых и так было немного, то уж доброжелателей точно.

Вдобавок ко всему, выполнение новых обязанностей действительно отнимало всё свободное время.

Во-первых, потому, что Тревиль держал гасконца под неусыпным наблюдением, явно ожидая, когда же тот, наконец, ошибётся, а во-вторых, оттого, что Шарль слишком хорошо осознавал, насколько от его действий в мирное время может зависеть жизнь рядовых мушкетёров во время военной кампании.

Неожиданно для самого себя, он оказался педантичным, придирчивым и даже где-то беспощадным командиром.

Проверки оружия и амуниции, а также состояния лошадей, постоянные упражнения в фехтовании и верховой езде, инспекционные осмотры условий, в которых проживали солдаты — всё это вызвало поначалу массу недовольства.

Некоторые пытались в открытую игнорировать учения, некоторые рысью понеслись жаловаться де Тревилю.

Нашлись даже такие, кто попытался вызвать зарвавшегося юнца на дуэль.

Однако лейтенант оказался неумолим.

Инициаторы саботажа без промедления были отправлены под арест.

Участвовать в поединках с собственными подчинёнными д’Артаньян тоже отказался. Презрительно кривя губы, повторил фразу кардинала о том, что дворянин должен проливать кровь исключительно на поле боя и исключительно во славу короля и Франции. А если кому-то угодно считать его трусом — пожалуйста, потому что лично ему на мнение окружающих (это так, по секрету, если вы ещё сами до сих пор не догадались) откровенно плевать.

Неизвестно, что возымело большее действие: безразличие, с которым были произнесены эти слова, или слава первоклассного фехтовальщика, уже давно закрепившаяся за д’Артаньяном, а может, тот факт, что двоим, особенно неугомонным шевалье после визита к капитану вдруг как-то слишком быстро пришлось распрощаться с ротой.

Солдаты так растерялись, что прекратили всякое сопротивление.

К тому же выяснилось, что де Тревиль, несмотря на своё двойственное отношение к лейтенанту, что ни для кого не было секретом, полностью поддержал его начинания.

Это охладило пыл самых упрямых буянов и заставило их окончательно смириться с новым положением вещей.

Да и личный пример д’Артаньяна подействовал не меньше.

Тот всегда сам проверял караулы — в любую погоду, в любое время дня и ночи, — его всегда можно было застать или непосредственно в казармах, или в фехтовальном зале, что прилегал к ним. А вот в приёмной де Тревиля Шарль старался бывать как можно реже: понимал, что капитан, несмотря на любезное обращение, вряд ли простил ему Амьен.

Ещё одним местом, где он практически не появлялся, была кузня.

Согласно распоряжению короля, при мушкетёрском полке состояли свои, персональные, капеллан, лекарь и кузнец.

С капелланом, отцом Безье, у Шарля сложились прекрасно-равнодушные отношения.

Дремучий непрофессионализм лекаря привёл его в ужас.

А вот общаться с кузнецом юноша заставить себя так и не смог. Конечно, он понимал, что это абсолютно другой человек — кстати, уже пожилой и на его Жака ничуть не похожий, — что это совершенно другое помещение, однако воспоминания прочно удерживали от любого общения.

Неизвестно, что кузнец думал о нём, но максимум, на что молодой лейтенант был способен — это войти в кузню, двумя короткими, сухими предложениями озвучить просьбу и тут же поспешно уйти, даже не дождавшись ответа.

Уйти, а вечером непременно напиться.

Потому что, несмотря на занятость и публичную должность, он был просто чудовищно, до невозможного одинок.

…

Придя в казарму, Шарль кивнул дежурному и собрался уже идти проверять караулы, когда в помещение заглянул ещё один мушкетёр.

— Г-н лейтенант, — сказал он, отряхивая воду с плюмажа и плаща, — там вас спрашивали… какой-то приезжий. Уже давно ждёт.

Юноша украдкой вздохнул.

Помимо прочих сложностей в его повышении очень быстро обнаружился один пренеприятнейший момент.

Выяснилось, что поскольку теперь он — лицо, облечённое определённой властью, его помощи стали искать самые разнообразные личности с самыми неожиданными просьбами.

Начиная с прошений составить протекцию при поступлении в мушкетёрский/гвардейский/жандармский полк и заканчивая предложениями взять в любовницы любимую племянницу/дочь/внучку/любую другую родственницу, но только обязательно взять.

Самым печальным во всём этом было то, что статус обязывал лейтенанта в любом случае принимать посетителей, и уклониться от подобных визитов не было никакой возможности.

— Сейчас, — он со вздохом принялся развязывать тесёмки плаща. — Проводи его пока в малую приёмную.

Кто бы ни пришёл, быстро спроважу его и пойду в Лувр, подумал мимоходом. А по дороге можно будет прикинуть, о чём написать в ответном письме Пьеру.

Малой приёмной несерьёзно называлась крохотная комнатушка, где Шарль иногда дремал в ожидании смены караула или очередной тренировки по фехтованию. Тут же он принимал просителей, не желая впускать в свой дом посторонних.

Вошёл и удивлённо остановился на пороге:

— Г-н д’Эстурвиль?

Человек, сидящий в этот момент в кресле для посетителей, приподнялся и прищурился в сумерки входа.

— Простите, — произнёс он знакомым и одновременно полузабытым голосом, — но я уже говорил, что мне необходимо увидеться с вашим лейтенантом. И я буду ждать столько, сколько понадобится… Шарль, это ты?

— Здравствуйте, сударь, — молодой человек прикрыл за собой двери. — Совершенно не ожидал увидеть вас.

Учитель фехтования молчал, потому бывший воспитанник показался ему абсолютно чужим человеком.

Конечно, он понимал, что прошло четыре года, и Шарль д’Артаньян просто не мог не измениться, однако всё же не ожидал, что эти изменения будут такими.

Слишком много седины оказалось в волосах вошедшего, слишком тяжело смотрели глаза, а в уголках губ притаилась жёсткая, недобрая улыбка.

Д’Эстурвилю даже пришлось снова сказать самому себе, что перед ним его любимый ученик, которому сейчас должно быть не больше двадцати одного года, а сам всё спрашивал себя, что же случилось с ним за это время, ведь Шарль уезжал из Лиона почти здоровым и откровенно счастливым юношей.

Конечно, борьба с чахоткой здорово измотала его, но ведь гасконец выдержал и не сломался, более того, снова начал мечтать о мушкетёрском плаще и Париже.

И вот его мечта, судя по всему, более чем сбылась… так почему же Шарль выглядит так, будто ему не двадцать, а все сорок лет?

И этот взгляд… Внимательный, цепкий, изучающе-холодный, словно у змеи — д’Эстурвилю даже не по себе стало.

Однако он слишком хорошо знал характер д’Артаньяна, а потому сделал над собой усилие и улыбнулся, как ни в чём не бывало. Подошёл к молодому человеку и крепко обнял его:

— Мальчик, как же я рад тебя видеть!

— Взаимно, — Шарль ответил совершенно искренней улыбкой. — Какими судьбами вы в Париже? Хотя нет, не отвечайте… Идёмте куда-нибудь в ближайшую таверну, и там вы расскажете мне обо всём.

— Командуй. Уверен, ты теперь куда лучше меня ориентируешься в городе.

— Так… — юноша задумался на минуту, а затем надел шляпу. — В «Сосновую шишку» даже нечего соваться — там всегда чересчур много народу… Знаете, идёмте на остров Нотр-Дам: тамошний «Рекрутирующий сержант» — вполне пристойное место.

В «Сержанте» и впрямь оказалось немноголюдно. Шарль провёл своего учителя в отдельный «кабинет» в углу зала, чтобы никто не мог помешать им спокойно разговаривать.

— Вы давно приехали? — а потом обернулся к подошедшему хозяину. — Две бутылки бордо, две порции вашего супа… остальное потом.

Трактирщик склонился в поклоне, а гасконец тогда вновь обернулся к учителю:

— Рассказывайте. Как долго вы в Париже? Как пансион?

— Мне, в отличие от тебя, рассказывать особенно нечего, — д’Эстурвиль всё разглядывал бывшего курсанта, и в самом деле не зная, с чего начать. — В пансионе всё по-прежнему: те же учителя, такие же ленивые ученики-мальчишки. Г-н де Лианкур, к сожалению, никуда не делся, как, впрочем, и аббат Лануа… прости, если напомнил о неприятном.

— Ничуть, — Шарль пожал плечами. — Это всё настолько в прошлом… вы же знаете: я быстро забываю плохое.

Похоже, за эти четыре года с тобой произошло достаточно несчастий, на фоне которых поблекли даже воспоминания об аббате Лануа, подумал д’Эстурвиль, по-прежнему будучи не в силах оторвать взгляда от седины в волосах юноши.

— Скажи, мальчик, — начал он осторожно, — а как твоё здоровье? Твоя болезнь… не вернулась?

— Нет, — молодой человек покачал головой. — Кашель, конечно, докучает, особенно в такую сырую погоду, как теперь, но в целом…

Он замолчал, вспомнив, как отчаянно учитель и пансионный лекарь боролись в своё время за его жизнь.

От воспоминаний этих невольно стало холодно, и лейтенант зябко передёрнул плечами.

— Всё хорошо, — сказал после минутной паузы. — Я, конечно, быстро забываю плохое, но то, что сделали для меня вы, не забуду никогда.

— Что ты! — д’Эстурвиль, похоже, смутился по-настоящему. — Я ведь спрашиваю не потому вовсе… Просто за то время, что ты учился у нас, ты стал мне… как сын, которого у меня, к сожалению, нет. И когда ты уехал, не проходило и дня, чтобы я не думал о том, как у тебя дела.

В этот момент служанка принесла их заказ, Шарль ловко откупорил бутылку, разлил вино.

— Я знаю, — подвинул кружку учителю. — Но, тем не менее, я не забыл и не забуду никогда, что обязан вам жизнью. Вам… и ещё одному человеку.

Он запнулся и склонился поспешно над тарелкой, чтобы справиться с внезапными воспоминаниями. А мгновение спустя уже снова улыбался:

— Наверное, я всё-таки везунчик. Ведь кто знает, что со мной было бы, поступи я в какой-нибудь другой пансион и заболей там?

— Кстати, — спросил его д’Эстурвиль — явно желая сменить тему разговора, — а та шпага, что я подарил тебе… Она ещё цела?

Вместо ответа Шарль молча вытащил клинок из ножен и положил перед учителем:

— Он всегда со мной, — а его собеседник даже охнул от изумления.

— Не может быть! — воскликнул он. — Ты всё-таки нашёл оружейника, исправившего эфес?

— Да, — Шарль коснулся осторожно гарды, а потом клейма на эфесе. В его лице ни единый мускул не дрогнул, хотя каждое прикосновение к шпаге по-прежнему вызывало горечь воспоминаний. — Это наш… артаньяновский кузнец… перековал мне эфес. Вы, наверное, не помните, но я как-то рассказывал вам о нём.

— Твой друг детства? У него просто золотые руки, ведь в Лионе никто не хотел браться за эту шпагу. Помнишь, как мы намучились с поиском мастера, а в результате один горе-умелец едва не испортил гарду окончательно… Шарль, всё в порядке?

Лейтенант кивнул, а д’Эстурвилю на мгновение показалось, что маска, по-видимому, уже давно ставшая вторым лицом д’Артаньяна, вот-вот дрогнет, рассыплется, и наконец появится тот юноша, с которым они когда-то были так близки.

Однако прошла минута, затем другая, и лицо молодого гасконца вновь стало невозмутимым.

— Да, конечно, — взглянул на учителя со спокойной, но какой-то отстранённой доброжелательностью. — Просто вспомнилось… но это не имеет к нашему разговору ровно никакого отношения.

— Ты изменился, мой мальчик, — сказал тогда д’Эстурвиль. — Конечно, прошло три с половиной года, и ты вырос… неудивительно, что я даже не признал тебя поначалу… но эта седина у тебя в волосах… Что за беда случилась с тобой опять?

Шарль не ответил. Водил ложкой в остатках супа, а сам размышлял о том, что бы такого отдалённо правдоподобного рассказать своему гостю.

С самого начала разговора он ждал подобных расспросов, и дело было даже не в том, что они с д’Эстурвилем за это время отдалились друг от друга. Дело было, конечно же, в нём самом, наверное, окончательно утратившем способность вести откровенный разговор даже с близкими людьми. Но и обижать собеседника тоже не хотелось.

— У меня всё в порядке, — он вновь наполнил кружки. — Я ведь столько мечтал о плаще мушкетёра, и вот… служу. Наверное, это действительно моё, потому что служба, невзирая на все сложности, абсолютно не тяготит меня. Ну а что касается вашего вопроса… отец умер недавно.

— Прости, — д’Эстурвиль взглянул на него с искренним сочувствием. — Соболезную. Учитывая, как ты любил его… я же помню твои рассказы… неудивительно, что ты так воспринял это известие. А… твой старший брат, с которым вы не ладили когда-то?

— Погиб, — лицо Шарля по-прежнему не выражало ничего. — Давно, но это… очень подорвало здоровье отца. Он умер, так и не узнав, что я получил чин лейтенанта. Вот… Ну а дома сейчас хозяйничают Пьер и Поль. Мои братья-близнецы… помните, они ещё приезжали за мной в пансион?

— Конечно, — учитель фехтования кивнул. — Славные молодые люди. Это хорошо, что ваш фамильный замок оказался в достойных руках.

Он помолчал, а потом снова взглянул пристально на бывшего ученика. Шарль д’Артаньян неторопливо пил вино, и его лицо уже не было таким бледным, как ещё мгновение назад, когда он говорил о смерти отца и брата, и д’Эстурвиль снова подумал о том, как изменился юноша. Конечно, он всегда был скрытен и сдержан, но никогда ещё, даже будучи тяжело больным, Шарль не держался с ним настолько холодно и отстранённо.

А чего я, собственно, хочу от него, подумалось невольно. Чтобы мальчик бросился мне на шею? Излил до конца душу? Так он и раньше… даже когда умирал от чахотки… не открывал до конца своих чувств.

А ведь тогда он был всего-навсего семнадцатилетним пацаном… чего же я хочу от Шарля д’Артаньяна, ставшего взрослым мужчиной, лейтенантом королевских мушкетёров?

Вполне в его духе не делиться ни с кем своими проблемами.

Он принял своего бывшего учителя и даже искренне обрадовался ему… А ведь другой на его месте вообще мог бы сделать вид, что не помнит ничего из лионского периода… и самого д’Эстурвиля тоже признаёт с трудом.

Конечно, его ученик повзрослел и имеет полное право на тайны, но так больно видеть, что он снова несчастлив…

— Сударь, — прервал между тем его размышления Шарль, — не переживайте. У меня действительно всё в порядке. Ну, хотите, дам честное слово дворянина?

— Ты, как всегда, читаешь мои мысли, — д’Эстурвиль даже засмеялся. — Хотелось бы верить… Но если серьёзно, то я искренне рад твоей карьере. Помнишь, я всегда говорил, что Париж должен не просто принять тебя, но и оценить по достоинству? Кстати, тот же де Лианкур теперь вовсю хвастает тобой перед новичками-курсантами, и тут я согласен с ним, потому что на моей памяти ещё никто из наших выпускников не сделал такой блестящей карьеры, как ты.

— Ну, уж, — юноша усмехнулся. — Всё это… суета сует, вы же знаете. Так чем я могу быть вам полезен? Кстати, заказать вам ещё что-нибудь?

— Нет, спасибо, — учитель покачал головой. — Конечно, в Париж меня привели дела пансиона, но, в первую очередь… я прошу твоей протекции для своего племянника.

— У вас есть племянник? — удивился молодой человек. — Вы никогда не рассказывали.

— Да, сын моего старшего брата. Примерно твоего возраста. По-моему, я упоминал о нём, просто ты уже забыл. А подробно… как-то не представлялось случая.

— Ему нужно помочь устроиться в Париже?

— Да. Но, впрочем, давай я расскажу всё по порядку.

— Тогда я закажу ещё вина и весь во внимании.

— Мой брат ещё много лет тому перебрался в Нант. Племянник окончил военную школу там же. В Нанте хорошо готовят военных, если ты слышал… Но потом брат умер, и я забрал мальчишку к себе. Думал, пристрою его служить в гарнизоне или, быть может, даже в пансионе…

— И что, Лион оказался тесен для вашего родственника? — улыбнулся невольно Шарль. — Или его переезд в Париж — ваша инициатива?

— Скажем так, и то, и другое, — д’Эстурвиль никак не мог отделаться от мысли, что разговаривает как минимум со своим сверстником. — Видишь ли, я не могу сказать, что он амбициозен или я неоправданно высокого мнения о его способностях, но… Вот, например, помнишь Анри де Ромбера? А Гоше?

— Де Лафайета? Помню, конечно. Как они, кстати?

— Отлично. Ведут ничем не обременённую жизнь праздных лоботрясов. Высший свет… в масштабах Лиона, но, тем не менее.

— Понятно, — гасконец кивнул. — И что, ваш племянник не вписался в этот самый высший свет?

— Вписался, отчего нет? Но… — д’Эстурвиль потёр переносицу, подбирая слова. — Даже не знаю, как объяснить… Вот, например, тот же Анри. Ведь он — образованный молодой человек, хороший наездник и фехтовальщик, да и амбиций у него всегда вроде бы было достаточно… Но в результате оказалось, что по-настоящему ему от жизни ничего и не надо. Местные балы, салоны, охота… Интриги и интрижки… Может, это оттого, что Ромбер чувствует, что на уровне Лиона он — личность выдающаяся, а в Париже таких молодых людей — пруд пруди? Не знаю…

— А ваш племянник, конечно же, не такой, — как Шарль ни старался, но не удержался от скептической улыбки. — Простите за резкость.

— Я не знаю, — его учитель не обиделся вовсе. — Я не могу сказать, что у него какой-то особый характер или способности, как это было совершенно ясно, например, в твоём случае, но вместе с тем, есть в нём нечто такое… Одним словом, я вижу, что ему тесно в Лионе. Не хочется, чтобы он постепенно опустился, превратившись в банального прожигателя жизни, как многие наши бывшие курсанты. Может быть, всё-таки стоит дать парню шанс?

— Что ж, — сказал лейтенант, — давайте поступим так. Вы присылаете ко мне своего племянника, и я постараюсь устроить его кадетом в одну из рот. Не обещаю, что в мушкетёрскую… где отыщется вакансия. Ну а дальше всё будет зависеть исключительно от молодого человека.

— Спасибо, — д’Эстурвиль сжал благодарно его руку. — Может, конечно, Париж окажется мальчишке не по зубам, но, во всяком случае, могу ручаться, что тебе не придётся краснеть за него.

— Я даже не сомневаюсь. Где вы остановились, сударь? Вам есть, где переночевать?

— Конечно. Я ведь уже не первый день в столице, и мне меньше всего хотелось бы обременять тебя. Я же понимаю, сколько сил отнимает служба, да ещё и на такой должности. Ты и сейчас, наверняка, спешишь, правда?

— Не то что бы спешу, но караулы, кроме меня, никто не проверит, — Шарль поднялся, оставив на столе плату за ужин. — Идёмте, я провожу вас до вашей гостиницы, а по дороге договорим.

* * *

Несмотря на договорённость об ещё одной новой встрече, Шарль так и не сумел больше увидеться со своим учителем.

Сначала по требованию капитана ему пришлось переделывать график дежурств мушкетёров в Лувре, потому что его величество ожидали прибытия испанского посла.

Потом два его мушкетёра устроили совершенно безобразную драку с гвардейцами в кабаре «Эшарп бланш». Хорошо, что дело ограничилось исключительно рукоприкладством, и инкриминировать забиякам участие в дуэли не вышло, но после всех объяснений с капитаном, королём и кардиналом лейтенант совершенно позабыл о том, что обещал д’Эстурвилю снова встретиться до отъезда последнего в Лион.

Да и у самого учителя фехтования, видимо, нашлись какие-то новые неотложные дела, потому что он также больше не делал попыток отыскать своего ученика.

Мотаясь по стылым парижским улицам между Лувром, Пале-Роялем, казармами и особняком де Тревиля, Шарль всё-таки простудился.

Поначалу он ещё держался, но в один прекрасный момент проснулся ночью от кашля, который бухал в груди, словно в барабан, и с раскалывающейся от боли головой.

Головная боль всегда была признаком приближающегося жара, а вот это уже было серьёзно.

Юноша хорошо помнил, как заболел подобным образом два года назад, и как полковой лекарь своими сомнительными снадобьями, а также кровопусканием едва не отправил его на тот свет.

Повторения подобного лейтенант допустить не мог категорически, а потому вызвал посыльного и отправил с ним коротенькую записку де Тревилю с уведомлением о болезни и просьбой предоставить хотя бы три дня на лечение.

Одновременно тётушка Мари была послана в трактир и на рынок. За вином, мёдом и яйцами, а также гусиным жиром.

Поскольку подобное состояние у своего хозяина она уже наблюдала однажды, старушка не стала медлить.

А Шарль закутался в одеяло и, стуча зубами от подбирающегося озноба, скорчился в кресле, листая томик Вийона.

Он не планировал брать его с собой, но чуткий Пьер в последнюю минуту перед отъездом тайком засунул книгу в дорожные сумки. Как чувствовал, сукин сын, до чего его брату может пригодиться моральная поддержка со стороны любимого автора.

Уже хоть что-то, потому что рассчитывать ещё на чью-то помощь в данной ситуации вряд ли придётся.

Молодой человек листал книгу, совершенно не вчитываясь в строчки стихов. Он и так знал их наизусть, просто прикосновение к шероховатым листам, от которых так пронзительно пахло прошлым, немного успокаивало.

Но потом мысли гасконца снова приняли мрачное направление.

Он думал о том, что неизвестно, насколько затянется простуда, и как паршиво ему может стать к вечеру.

Что трёх дней для выздоровления, возможно, окажется слишком мало.

И что вообще неизвестно, как долго ему ещё будет удаваться играть со своей болезнью в кошки-мышки.

Ведь образ жизни, который он ведёт, совершенно не располагает к укреплению здоровья.

Юноша кашлял и каждый раз делал над собой усилие, прежде чем заглянуть в платок.

А если откроется кровохарканье — что тогда?

Да даже не кровохарканье, а просто сильный жар…

Лазарета, как такового, при казармах нет.

Ложиться в одну из городских больниц, чтобы попасть, не дай бог, в руки такого же коновала, как их полковой лекарь?

Валяться дома, где даже воды подать будет некому? Конечно, можно попросить тётушку Мари переночевать у него сегодня, но при мысли о том, что кто-то посторонний будет наблюдать его в столь беспомощном виде, становилось совсем тошно.

Или всё-таки попросить? Корона с него не упадёт, а всё будет спокойней. Потому что Шарль не забыл, как, заболев два года назад, пытался в жару добраться до кружки с водой, и, оступившись, разбил себе о подоконник голову…

Да и одиночество, к которому он привык настолько, словно оно было его второй натурой, в период болезни ощущалось особенно остро и делалось совершенно нестерпимым.

А потом молодой человек, должно быть, задремал, потому что очнулся от того, что кто-то осторожно гладил его по голове.

Он улыбнулся и едва не позвал Жака, спохватился в последний момент: привычка держать все чувства в узде всё-таки сработала вовремя.

Медленно открыл тяжёлые после дурного сна глаза.

— И чего, спрашивается, в кресле спать, если плохо? — служанка смотрела с таким видом, словно он совершил преступление. — В постель бы легли…

Шарль в ответ только раскашлялся глухо, а губы тётушки Мари сжались ещё суровей.

— Я его спрашиваю, что с продуктами делать, а он кашляет, и всё… Вот наказание, а не хозяин!

— Продукты… спасибо… — юноша улыбнулся слабо, дотронулся до лба — ну, конечно, жар. — Нагрей мне молока с мёдом. А жир оставь — я сам разотрусь.

— Вот наказание… — повторила служанка, но уже значительно мягче. Положила ему на лоб жёсткую, натруженную ладонь. — Лекаря-то позвать?

— Не надо, — гасконец аккуратно вывернулся из-под её руки, поднялся медленно, чтобы не сильно шатало. — Давай молока. И ещё вина горячего. Я отосплюсь и завтра буду на ногах, вот увидишь.

— Как же, будете, — тётушка Мари, казалось, обрадовалась даже, что уличила хозяина во лжи. — Лежать пластом вы будете, как прошлый раз, что я, не помню? Да ложитесь уже, не то снова упадёте…

— Со мной всё в порядке, — два шага, отделяющие кресло от кровати дались Шарлю с неимоверным трудом; рубашка от пота даже прилипла к спине. — Просто мне надо отлежаться, вот и всё. Да, и до завтрашнего вечера меня ни для кого нет.

— Что уж тут непонятного, — пробормотала служанка. — До послезавтрашнего вечера вас нет.

— До завтрашнего, слышишь? — попытался возразить лейтенант, но старушка уже скрылась за дверью.

А молодой человек, едва коснувшись головой подушки, мгновенно провалился в горячий, муторный сон.

…

В болезни Шарль больше всего не любил то, как ощущается время. Заполненное изматывающим кашлем и жаром, оно тянулось неимоверно мучительно, словно в сутках было не двадцать четыре, а все пятьдесят часов. Тело ломило, чтобы подняться с кровати или просто дотянуться до кружки с водой, приходилось совершать поистине героические усилия.

Он то проваливался в сон, то приходил в себя и, трясясь попеременно от озноба и жара, долго пытался понять, какое сейчас время суток.

Ни вино, ни молоко уже не лезло в горло, от запаха гусиного жира откровенно тошнило, но Шарль добросовестно лечился, с кривой усмешкой размышляя о том, что чего-чего, а подобного педантизма раньше он от себя вряд ли мог ожидать.

Однако затем юноша вспоминал, как исходил кровью в пансионном лазарете, как тяжело заживали сломанные рёбра, и, стиснув зубы, продолжал глотать опротивевшее молоко с мёдом.

Он выкарабкался тогда вовсе не затем, чтобы умереть теперь от какой-то дурацкой простуды.

Он ведь и Жаку обещал, что будет беречь себя… а обещания надо держать, особенно, если это последнее, о чём тебя просят перед смертью.

Как и всегда, мысли о друге заставили молодого человека собрать в кулак всю свою волю и продолжить лечение.

Да и присутствие тётушки Мари было очень кстати. Разумеется, она никуда не ушла, потому что влажная повязка на лбу и кружки с горячим питьём на стуле рядом с кроватью гасконца появлялись с завидной регулярностью.

Шарль больше не пытался спровадить старушку домой, думал только о том, что в этом месяце надо будет заплатить ей двойную плату.

А ещё о том, что он так и не ответил до сих пор на письмо Пьера.

И о том, что если завтра не будет жара, то следует начать потихоньку приводить себя в порядок и возвращаться на службу.

Что, как это странно ни звучит, но он соскучился по рутинной проверке караулов и состояния оружия своих подчинённых, по запаху сена в конюшне и звону шпаг в фехтовальном зале.

И кто бы, чёрт возьми, мог подумать, что он окажется таким занудой?

Хотя… Шарль знал, что в данном случае не вполне честен с собой.

Его служебное рвение вовсе не было свидетельством желания выслужиться, как думали многие.

Оно было вызвано, в первую очередь, страхом, что по его недосмотру могут погибнуть люди.

Достаточно Жака — больше подобного кошмара он не допустит никогда.

Именно этим страхом и объяснялась строгость проверок, именно поэтому он первым ворвался в осаждённую крепость на острове Ре. Чтобы закрыть собой других, а не оттого, что не было страшно.

Было, да ещё как — с тех пор персональная коллекция кошмаров молодого гасконца значительно расширилась.

Хотя, с другой стороны… уж лучше страх подобного рода, чем повторение ситуации с Жаком.

* * *

Молодой человек вздохнул и всё-таки выбрался из-под одеяла. Причесался, не глядя — в зеркало смотреть откровенно побоялся, — сменил рубашку.

Единственное, с чем Шарль, несмотря на всю свою любовь к Парижу, решительно не желал мириться, было отсутствие воды.

Привыкший у себя на родине к возможности регулярного мытья, он никак не мог понять, почему отсутствие воды не расценивается в столице как большое неудобство: основная часть его сослуживцев грязное бельё отдавала в стирку прачкам, а вот мыться ежедневно было не принято. Вместо ванны полагалось несколько раз на дню менять рубашки, но и этим зачастую пренебрегали.

Бани на улице Нев-Монмартр использовались в медицинских целях, как последнее средство врачевания, и на лейтенанта мушкетёров, регулярно появлявшегося там, поначалу откровенно косились.

Вот и сейчас, выглянув в окно и отметив про себя с удовлетворением, что вроде бы распогодилось, Шарль подумал о том, что перед возвращением на службу следует обязательно посетить баню.

А потом он набросил на плечи камзол и, прихватив с собой кружку с очередной порцией горячего вина, спустился в кабинет, служивший одновременно парадной гостиной.

Поминутно откашливаясь, попытался сосредоточиться на письме брату.

«Пьеру де Кастельмор д’Артаньяну,

в собственные руки

Здравствуй, брат.

На днях получил твоё письмо, оно дошло в целости и сохранности.

Рад, что у вас всё в порядке.

Никогда не сомневался в ваших с Полем хозяйственных способностях. Более того, уверен: отец гордился бы вами.

Передавай привет матушке. В следующий раз напиши, пожалуйста, подробней о том, как она.

Отдельно поздравь Бернара и Нэнси, а также Поля и его супругу.

Чёрт… до сих пор никак не могу представить себя дядей, это так странно…

У меня всё в порядке. И со здоровьем, и со службой.

Возможно, мне удастся получить неделю отпуска, и до конца лета я смогу навестить вас. Но это так, мысли вслух…

Вот, собственно, и всё.

Жду ответа.

Шарль.

P. S. Спасибо, что заботишься о памяти… моего друга. Поверь, это очень важно для меня».

…

Он перечитал письмо и вздохнул.

Какое-то корявое, да ещё и вранья половина.

Во-первых, насчёт того, что получил письмо из Кастельмора на днях — ведь на самом деле уже, наверное, недели две прошло, — а во-вторых, по поводу здоровья.

Но, с другой стороны, о чём писать?

Что, несмотря на прошедшее время, страшно тоскует по Жаку?

Что время вовсе не лечит, а лишь обостряет чувство вины?

Что заболел и вот уже третий день валяется в жару дома, а на душе так тоскливо, как не было уже очень давно?

Он так отвык от подобных откровений… да и Пьера пугать не хочется…

Нет, пусть остаётся как есть, а вот если Шарлю и впрямь удастся выхлопотать для себя отпуск, он навестит родных и лично расскажет брату о своей столичной жизни во всех подробностях.

Ну, или, скажем так, почти во всех.

И если, конечно, вообще наберётся храбрости приехать.

* * *

А потом размышления юноши были прерваны шумом внизу.

Шарль аккуратно сложил письмо, прикрыл его книгой. Придерживая на плечах камзол, вышел на лестницу, чтобы выяснить причину нарушения спокойствия.

Как правило, кроме посыльных, домой к нему никто не приходил, да и тех не пускали дальше нижней залы. Он никого не звал к себе в гости, разных попрошаек и разносчиков всяческого товара прекрасно умела спровадить тётушка Мари. Даже с немногочисленными друзьями Шарль предпочитал встречаться где-нибудь в таверне. Возможно, кто-то поначалу и обижался, но потом все смирились с существующим положением вещей.

Исключение составляла лишь неразлучная троица Атос, Портос и Арамис.

Три мушкетёра, пожалуй, были единственными, с кем Шарль действительно подружился за эти три года.

Правда, в отличие от россказней, которыми бывалые солдаты пичкали новичков, произошло это хоть и не сразу, однако вовсе не вследствие дуэли, а где-то спустя год после приезда юноши в Париж.

Они достаточно долго присматривались к друг другу, прежде чем поняли, что могут стать кем-то большим, чем просто сослуживцами.

Причём дело было не столько в разнице в возрасте или жизненном опыте, сколько в самом Шарле, после смерти Жака надолго утратившем потребность в близком общении с кем-либо вообще.

Конечно, он никогда не стремился открыть перед ними душу, да и у трёх мушкетёров собственных секретов было предостаточно, но при этом каждый из них знал, что в минуту настоящей опасности вполне может рассчитывать на помощь друга, а это было главным.

Даже повышение молодого гасконца, и, в первую очередь, тот факт, что оно было инициировано кардиналом, не испортило их отношений.

И Шарль, старавшийся никогда не смешивать личное и служебное, был признателен за это своим друзьям вдвойне.

Вот и сейчас, ещё не различив вполне голоса внизу, юноша был более чем уверен, что это Атос, Портос и Арамис явились проведать его.

Ну, конечно, выждали несколько дней и, видя, что их лейтенант по-прежнему не появляется на службе, поняли, что дело серьёзно.

Однако при входе обнаружилось внезапное препятствие в виде маленькой седой старушки. И препятствие, как выяснилось, практически непреодолимое.

— Вам кого? — спросила тётушка Мари с таким искренним изумлением, что мушкетёры растерялись даже.

— Разве хозяин не дома? — удивился Портос, а Арамис уточнил на всякий случай:

— Нам, милейшая, нужен шевалье д’Артаньян.

— Кто? — в моменты личных катаклизмов старушка моментально глохла на оба уха. — Тут таких нет.

Мушкетёры переглянулись. Во-первых, уже странным было то, что служанка не признала друзей своего хозяина. Ну а её заявление вообще ни в какие ворота не лезло.

— Как это — нет? — Портос даже рот приоткрыл. — А где же он?

— Откуда мне знать? — притворно возмутилась тётушка Мари и на всякий случай приподняла повыше метлу с намотанной на неё тряпкой. — Съехал.

— Съехал? — и Портос толкнул в плечо Атоса. — Атос, ну хоть вы не молчите! Вы что-нибудь вообще понимаете?

— Что я должен понимать? — тот пожал плечами. — Наш друг или действительно съехал, или вышеозначенная дама из каких-то своих соображений вводит нас в заблуждение.

— В заблуждение? — старушка смотрела на них с праведным негодованием, но в душе при этом явно вовсю наслаждалась моментом. — С какой стати? Да я даже едва помню, судари мои, кто вы такие!

Это уже было слишком, и Шарль, не выдержав, рассмеялся во весь голос.

— Господа! — крикнул он, перегнувшись через перила. — Проходите, господа! Тётя Мари, пропустите их немедленно!

— Конечно, сначала пропусти, а потом и не выгонишь… — проворчала служанка, однако посторонилась. — Проходите, коли просят.

Мушкетёры поднялись на второй этаж, в кабинет, где Шарль уже поспешно очищал стол от книг, бумаг и прочих письменных принадлежностей.

— Здравствуйте, господа, — по очереди пожал друзьям руки. — Простите, но я не сразу услышал, что вы пришли.

— Ничего страшного, это было даже забавно, — сказал Портос. — Да и мы хороши… так редко бываем здесь, что совершенно забыли, что у вас не служанка, а цербер в юбке.

— А что, милая старушка, — Арамис уселся в кресло, закинув ногу на ногу. — Я бы не отказался от такой служанки.

— Ага, особенно будь она лет этак на сорок моложе! — хохотнул Портос, извлекая из корзины сыр, хлеб, а также бутылки с вином. — Д’Артаньян, велите вашей служанке принести кружки, а то, боюсь, моей просьбы она просто не расслышит.

— Что поделать, у тётушки Мари немного специфическое понимание своих обязанностей, — покашливая, Шарль направился к двери. — Погодите, я сам сейчас принесу всё необходимое.

Когда он вернулся с кружками и блюдом для сыра, то обнаружил, что бутылки уже откупорены, а Портос, нимало не смущаясь, ломает хлеб над расстеленной картой Франции.

— Чёрт, Портос, неужели нельзя было подождать? — лейтенант выдернул из-под рук друга карту. — Ваше счастье, что вам не пришло в голову нарезать на ней сыр.

— Я хотел, но Атос подсказал мне, что этого делать не стоит, — бесхитростно сообщил тот, а Атос тем временем протянул юноше кружку с вином:

— Вот, держите. Это, конечно, не бордо или ваш кагор, но тоже неплохое.

— Бургундское — для королей, бордо — для дворян, шампанское — для герцогинь, — провозгласил Арамис, а затем добавил с лукавой улыбкой:

— Тем более, оно досталось нам почти даром…

— Я так и понял, — Шарль улыбнулся невольно тоже, но потом зашёлся в тяжёлом кашле. — Чёрт… прошу простить меня, господа…

— Вы и впрямь серьёзно больны, — подал голос Атос. — Я бы не советовал вам появляться завтра на службе.

— Ну уж, нет, — юноша вытер губы и, заглянув мимоходом в платок, спрятал его за манжету. — Так у меня будет дополнительный стимул для выздоровления. Да вы не переживайте: это всего-навсего простуда.

Атос с сомнением покачал головой, однако вслух ничего не сказал.

Зато вмешался Портос. Уминая кусок хлеба с сыром, сообщил, довольно усмехаясь:

— Возвращайтесь, д’Артаньян, возвращайтесь. Потому что кое-кто уже выплакал по вам свои прекрасные глазки.

И добавил, словно Шарль мог не понять:

— Я имею в виду малышку Женевьеву.

— Портос, — укоризненно заметил Атос, однако мушкетёр даже бровью не повёл. Продолжил, как ни в чём ни бывало:

— Сегодня мы дежурили в Лувре и встретили её. Бедняжка спрашивала, что с вами стряслось, потому что вы не навещали её уже целых две недели.

— Переживёт, — отозвался гасконец совершенно бесстрастным голосом. — В крайнем случае, утешится с кем-нибудь другим.

— Как? — искренне поразился Арамис. — Вы допускаете… и так спокойно говорите об этом?

— Потому что я, дорогой Арамис, совершенно не ревнив, — Шарль стал пить вино, но был вынужден остановиться, потому что снова раскашлялся. — Да и, в конце концов… как можно требовать от женщин верности, когда мы сами… изменяем им на каждом шагу?

— И это говорите вы, который вот уже два года даже не взглянул в сторону другой прелестницы? — насмешливо протянул Арамис.

— А зачем? — лейтенант посмотрел на него с удивлением. — Какой смысл бегать от одной юбки к другой, когда все женщины одинаковы?

Портос громко фыркнул, Арамис же одарил молодого человека улыбкой:

— Вы ещё так молоды, д’Артаньян! Просто вы ещё по-настоящему не влюблялись.

— И правильно делаете, — произнёс вдруг Атос. — Ни в коем случае нельзя серьёзно относиться к любви. Потому что любовь — это лотерея, в которой выигравшему достаётся смерть.

Услышав такое, Шарль вздрогнул невольно. А ведь граф действительно прав. По крайней мере, для Жака его любовь закончилась именно так.

— Думаете? — спросил, не отрывая взгляда от кольца на пальце. — Что ж, я не помню, чтоб вы давали плохих советов, мой друг. Возможно, и к этим вашим словам следует прислушаться.

— А, по-моему, Атос, вы перегнули палку, — заметил Арамис. — Зачем вы пугаете нашего командира, ведь он — сущий ребёнок?!

А Портос, чтоб хоть как-то разрядить обстановку, пробасил насмешливо:

— У д’Артаньяна — белошвейка, у Арамиса — белошвейка… как там её — Мари Мишон, да? Атос, может, и нам с вами завести себе по такой же крошке, чтоб не выделяться?

Друзья засмеялись невольно, потому что прекрасно знали, в каких ежовых рукавицах, на самом деле, держит Портоса его возлюбленная, г-жа де Кокнар.

И Шарль, воспользовавшись переменой темы разговора, спросил:

— Какие новости? Надеюсь, я не пропустил ничего важного за эти дни?

— И да, и нет, — ответил за всех Атос. — Герцог Бэкингем в Париже.

— О, — гасконец приподнял бровь, — даже так?

— Представьте себе. Говорят, он приехал, чтобы обсудить с его высокопреосвященством проблему Ла-Рошели.

— Но говорят также, — вмешался Арамис, — что попутно он хочет всё-таки отыскать человека, сорвавшего ему когда-то свидание в Амьенском саду.

— Не понимаю, о чём вы, — бесстрастно отозвался молодой человек, а Портос захохотал во весь голос:

— Да ладно вам, д’Артаньян, неужели вы не помните, как оттащили герцога от одной… известной всем особы? Да ещё и угостив при этом оплеухой?

— Не помню, — лицо гасконца оставалось таким же невозмутимым. — Я дежурил в другой части сада. А вы, Портос, если память не изменяет мне, не дежурили в тот день вообще.

— Ну да, вы тогда посоветовали нам всем поменяться дежурствами… — пробормотал мушкетёр, слегка озадаченный крайне холодными интонациями в голосе друга.

— И за это мы по-прежнему искренне благодарны вам, — заметил Арамис. — Потому что в противном случае… не хотелось бы оправдываться перед его величеством, подобно де Тревилю. В отличие от капитана, к нам он мог бы оказаться не столь… милостивым.

— И тем не менее, — сказал Атос. — Герцог крайне злопамятен. А потому будьте осторожны, д’Артаньян.

Шарль поднялся, разлил по кружкам остатки вина. Его лицо по-прежнему было спокойным, даже безмятежным.

— Знаете, Атос, — сказал он, думая о том, что, наверное, всё-таки будет нелишним пообщаться с капитаном и разведать обстановку, — в этой жизни осталось очень мало вещей, которые… скажем так… тревожат меня по-настоящему. И Бэкингем не из их числа. Но за предупреждение благодарю.

— Даже если его визит означает войну в самом ближайшем будущем? — спросил Арамис, а лейтенант только головой покачал:

— Войны не избежать в любом случае. Я не думаю, что его высокопреосвященство, несмотря на весь свой талант дипломата, сумеет договориться с герцогом. Потому что Англии нужна эта война. Под любым предлогом. И нам, быть может, тоже.

— Мне — не нужна! — заявил Портос. — Почему я должен убивать этих несчастных гугенотов? Ведь они отличаются от нас только тем, что поют по-французски псалмы, которые мы поём на латыни!

— Если король прикажет — будете, — парировал гасконец с неприятной улыбкой. — Вы же должны понимать, что дело отнюдь не в псалмах.

— Вы, как всегда, правы, д’Артаньян, — сказал Атос, а в двери в этот момент постучали.

Это оказался посыльный, доставивший приказ капитана к вечеру явиться к нему в особняк на улице Риволи.

— Вот и закончилась моя болезнь, — сказал юноша, пробежав глазами записку. — Де Тревиль вызывает меня.

Мушкетёры тут же поднялись. Распрощавшись с другом, договорились встретиться вечером в «Сосновой шишке»: поужинать и заодно более подробно обсудить все последние события.

…

После их ухода Шарль не стал медлить. Не обращая внимания на причитания тётушки Мари, не желавшей вообще выпускать его из дому, оделся потеплее и отправился на улицу Нев-Монмартр. После такой вожделенной бани посетил цирюльника и вернулся домой.

Переоделся в мушкетёрский плащ и, прихватив с собой письмо Пьеру, поспешил в особняк капитана.

Несмотря на то, что новости, услышанные от друзей, нельзя было игнорировать, он действительно не беспокоился.

Во-первых, с той истории прошло слишком много времени.

Во-вторых, Амьенские сады тогда охраняли как мушкетёры, так и гвардейцы.

В-третьих, оттащив Бэкингема от насмерть перепуганной королевы, он обругал его по-испански. А на этом языке Шарль говорил куда чище, чем по-французски, и его гасконский акцент был практически неразличим.

А потом вообще набежало несметное количество гвардейцев, и молодой человек благополучно растворился в темноте.

Одним словом, вероятность того, что герцог всё-таки узнает его, минимальна.

Так что волноваться не о чем. И ничего, кроме чувства гадливости, данная история не вызывала.

Куда неприятней было размышлять о де Тревиле.

Отношение молодого гасконца к капитану было весьма двойственным.

С одной стороны, тот был другом отца и, как ни крути, благодетелем Шарля.

Храбрый военный, толковый командир, никогда не жертвовавший своими людьми без реальной нужды, а также ловкий придворный — у де Тревиля и впрямь было, чему поучиться.

Но с другой… Конечно, представить себе гасконца без тщеславия и амбиций практически невозможно, однако Шарль решительно не понимал, как можно растрачиваться на нечистые интриги, когда речь идёт о величии и безопасности страны.

Хотя… быть может, это он, несмотря ни на что, не утратил ещё остатки юношеского максимализма, а в действительности нужно быть более цепким и примитивным, заботясь, в первую очередь, об удовлетворении собственных интересов…

Во всяком случае, молодой человек не спешил осуждать своего капитана, невзирая на то, что значительно разочаровался в нём за последнее время.

Он только постарался свести их общение к минимуму, понимая, что положение де Тревиля при дворе по-прежнему устойчиво, а влияние на короля — очень велико. И если дело дойдёт до открытого противостояния, ещё неизвестно, чем закончится карьера Шарля д’Артаньяна.

Вполне возможно, что сырым подвалом где-нибудь в Бастилии.

Чёрт, хоть бери и впрямь переводись в гвардейский полк — тогда, по крайней мере, его положение не будет таким двусмысленным…

Однако затем юноша тряхнул головой, отгоняя дурные мысли.

Заставил себя успокоиться и максимально собраться, потому что со старым другом отца следовало держать ухо востро.

К его удивлению и облегчению одновременно, капитан принял его сразу.

— Сударь, — Шарль снял шляпу и склонился в поклоне. Не слишком низко, но и так, чтоб это не выглядело, как проявление неуважения. — Готов выполнять ваши распоряжения.

Капитан-лейтенант королевских мушкетёров отложил в сторону перо и какое-то время рассматривал вошедшего.

Мало кто настолько сильно раздражал его, как сын старого друга, и мало кем он восхищался так, как этим юношей.

Сдержанный и рассудительный, молодой гасконец был словно закован в невидимую броню. Он был крайне проницателен и осмотрителен, но при этом — удивительно последователен в своих убеждениях. Не кичился ними, но и переубедить его, если Шарль д’Артаньян принимал решение, было невозможно.

Даже категорическое нежелание принять сторону королевы — а капитан поначалу действительно всерьёз рассчитывал на способности своего протеже, — вызвало вкупе с досадой невольное чувство уважения.

И тем не менее, де Тревиль обиделся всерьёз и задался целью проучить мальчишку, подловив его на двойной игре или сомнительном поступке. Однако за три года их знакомства это ещё ни разу не удалось ему.

Ни дуэлей, ни подозрительных знакомств или корреспонденции — молодой человек исполнял свои служебные обязанности так, что придраться было не к чему.

Он был весь на виду и даже того, что периодически захаживает в Пале-Рояль, не скрывал.

Хотя… что скрывать, когда тебя требует к себе сам кардинал?

Дошло до того, что Тревиль даже давал задание доверенным лицам попытаться подружиться с лейтенантом, но каждый раз эти попытки оказывались обречены на неудачу.

Несмотря на всю свою замкнутость, д’Артаньян вполне охотно общался с сослуживцами. Обо всём… и ни о чём. Когда дело доходило до конкретных расспросов, он отделывался общими, ничего не значащими фразами или общеизвестными фактами. Или просто смотрел так, что вся охота расспрашивать пропадала начисто.

О да, молодой гасконец был просто мастером самых разнообразных красноречивых взглядов…

Единственными, с кем он дружил по-настоящему, были Атос, Портос и Арамис, но в данном случае Тревиль инстинктивно чувствовал, что как раз к ним за какой-либо информацией обращаться не стоит.

Три мушкетёра были верны представлениям о дружбе и чести не меньше, чем молодой гасконец, и, несмотря на свою преданность капитану, вряд ли согласились бы нарушить их.

А потому старому гасконцу оставалось только ждать.

И надеяться, что мальчишка, похоже, возомнивший о себе столь многое, наконец-то ошибётся.

— Проходите, — произнёс он наконец. — Думается, вам следует знать, что я был неприятно удивлён вашей запиской.

Д’Артаньян ничего не ответил, только слегка наклонил голову. Не то винясь, не то ожидая продолжения.

— Но вы вовремя выздоровели, — раздосадованный этим молчанием, де Тревиль был вынужден говорить далее. — Вы ведь выздоровели, г-н лейтенант?

— Вполне, — ответил Шарль, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не раскашляться. — И, как уже сказал, готов выполнять ваши распоряжения.

— Распоряжений будет много. Вы уже знаете о визите английского посла? Надеюсь, понимаете, что это значит?

— Сначала испанский посол, теперь — английский, — юноша пожал плечами. — Это означает всего-навсего, что нас ожидает война.

— Гм, — не удержавшись, хмыкнул капитан. — Тот день, когда я увижу на вашем лице открытое проявление хоть каких-либо чувств, я, пожалуй, запомню надолго… Но перейдём к делу.

— Я понял, — Шарль наконец-то позволил себе откашляться. — Усилить караулы. Проверить состояние оружия. Увеличить количество тренировок. Вам лично — список тех, кто будет в эти дни охранять непосредственно подъезды к Лувру… Я что-нибудь не так говорю?

— Всё так, — сквозь зубы ответил де Тревиль. — Всё совершенно так… чёрт побери, сударь, с вами абсолютно невозможно разговаривать, вы знаете это?

— Простите, — молодой гасконец позволил себе улыбнуться краем рта. — Ещё какие-нибудь распоряжения?

— Опасайтесь разного рода провокаций. Особенно со стороны гвардейцев… или других клевретов кардинала… Будьте крайне бдительны, шевалье, потому что теперь вы — лейтенант мушкетёров, а это значит, что спрос с вас будет куда более строгим, чем несколько лет назад.

Улыбка Шарля стала просто ледяной.

— Я обязательно учту это, — поклонился опять. — Могу я идти, чтобы начать исполнять свои прямые обязанности?

— Ступайте, — капитан сделал вид, что не заметил его иронии. — Герцог приезжает через три дня. Завтра утром доложите, что сделано для обеспечения его безопасности.

Юноша поклонился ещё раз и молча вышел.

* * *

Шарль лежал на кровати, откинувшись на подушки, и сквозь полусомкнутые веки наблюдал, как Женевьева, примостившись на маленьком стульчике возле комода, расчёсывает свои длинные пушистые волосы.

Во всех своих встречах с белошвейкой он больше всего любил именно этот момент. Во-первых, потому что волосы у девушки действительно были очень красивы, а во-вторых, потому что подружка наконец-то переставала требовать, чтобы он развлёк её какими-нибудь историями.

Вот теперь можно было расслабиться по-настоящему.

Девушка что-то мурлыкала себе под нос, а Шарль размышлял о том, что несмотря на хлопоты, связанные с приездом англичанина, ему удалось сделать самое главное: отправить письмо брату. Причём не с обычным курьером, а со специальной королевской рассылкой. А это значит, что Пьер получит письмо в кратчайшие сроки. Наверное, обидится, что младший брат снова отделался общими фразами, а может быть, поймёт. Он всегда был чертовски проницателен во всём, что касалось Шарля, и первое время после их расставания юноше безумно не хватало именно его общества.

Может, и впрямь увидеться с родными, пока не начались военные действия?

И могилу Жака навестить заодно…

Гасконец так задумался, что не заметил даже, как его подружка тихонько подкралась к нему и попыталась провести