Надкушенный пряник, пригубленное вино

грех…»

Что характерно

— Тебе хорошо, ты ешь сколько хочешь и не толстеешь.

— Чего хорошего, я не прочь поправиться. Любовники жалуются…

Я открыла глаза. Внизу шушукались и хихикали мои спутницы-ранние пташки.

— Ой, любовники! Много их, не греши на себя. Слушай, бери мой жир, нисколько не жалко, — великодушно предложила полненькая. В доказательство ухватила обеими ладонями и предъявила обтянутую тонким сарафанным ситцем богатую плоть.

Подруга бросила оценивающий взгляд и поставила условие:

— Ладно, так и быть. Я возьму сюда, сюда и сюда, — показала на свои ноги, грудь и попу, куда дотянулась рукой.

— Ну нетушки! — возмутилась полная. — Ты не на базаре за вырезку торгуешься. Бери что дают: с живота, с боков, с поясницы. Вот отсюда и отсюда дам. А здесь, здесь и здесь самой сгодится. Сама хочу фигуру как песочные часы. Бери, пока добрая.

— Пф-ф, в этих местах даром не нужно. Уродство. Носи сама.

— То есть я уродка?! — вскинулась полненькая, но тут же скомандовала: — Брейк! Можно подумать, мы на операции липосакции. У одной по заказу жир выкачивают — другой закачивают.

Разгорячённые подруги некоторое время вытаращившись смотрели друг на друга, потом обе фыркнули.

* * *

Этой ночью мы погрузились в вагон, сонные, вымотанные ожиданием сильно опоздавшего поезда, побросали сумки, рухнули и вырубились. На верхней полке уже спал пассажир: свернулся калачиком, из-под одеяла лишь торчала лысинка в свалявшемся старческом пуху.

А я досталась женщинам (или они мне) «в нагрузку» в турбюро.

— Трое — уже группа. И веселее будет, и номер в гостинице, и экскурсии — всё дешевле. Встретитесь на вокзале, места в одном купе, — убеждала агент. — Опять же, в туалет или в буфет отлучиться — будет кому за багажом присмотреть.

Татьяна — полненькая обаяшка, из тех, кто пошумит, покричит и тут же, как ни в чём не бывало, запрокинув голову, заразительно, заливисто расхохочется, превратит всё в шутку. Вчера вдрызг разругалась с проводницей из-за второго одеяла, а сегодня: «Ленусь, здесь на станциях бабки приличную стряпню продают? Вот как сяду в поезд — смерть стряпни хочется».

Её подруга Ольга гордилась худобой и не забывала держаться прямо даже в неудобном пластиковом вокзальном кресле. А в поезде днём, убедившись, что на неё не смотрят, будет делать в коридоре у поручней гимнастические упражнения, как балерина у станка. И сама похожа на балерину: изысканно-измождённая, с маленькой, стриженой под мальчика головкой на гусиной выгнутой шейке.

— Ты плоская, как… портсигар, — критиковала подругу Татьяна.

— Мадам, завидуйте молча.

Я спрыгнула, пожелал всем доброго утра. Паста-щётка-мыльце-крем. Очередь с полотенцами через плечо, синхронно хватающаяся при поворотах за поручни. Теснота кабинки, мятный запах как в пионерском детстве, лужица на полу, качка, весёлый лязг дверной задвижки, крана, педали и колёс под полом, бодрый майский ветер в окно.

Когда вернулась, сосед, моложавый дедок уже проснулся, прихлёбывал чаёк. Рассказывал, что овдовел год назад. Покопавшись в сумке, вытащил увесистый полиэтиленовый пакет с фотографиями.

— Вот мы здесь всей семьёй с детьми, пятеро душ, жена с краешку. Всю жизнь покойная держалась с краю, что характерно. Фотографироваться и то силком притащили, лицо передником закрывала.

Ольга отобрала снимок, прищурила дальнозоркие глаза. И — тоном следователя, оценивающего фоторобот:

— Ну, что можно сказать. Гм… Поздравляю: жена вам точно не изменяла. Все дети в вас, вылитые. Веснушчатые, глаза как у вас близко поставлены. Носики узкие, немножко набок, с кривизной…

— О-о-оля! — укоризненно округлила глаза Татьяна.

— Дочки в городе живут, сын дома в Вознесенском закрепился. К нему и направляюсь, доверенность оформлять, — лепетал простодушный дед.

— Ой, вы из Вознесенского? — радостно вскинулась Татьяна. — Мы после тура хотим крюк сделать, заехать к провидцу. Слыхали: святой Фёдор?

— Сосед мой, через два дома, портянки под одним солнышком сушили. Машины к нему табунами приезжают, это точно, всю траву в переулке стоптали.

— Ой, как интересно! А как с ним это озарение случилось, говорят, внезапно снизошло? Говорят, на скале стоял и молния в голову ударила, шрам на всю жизнь остался.

— Федька-то? Не-е,