Discover millions of ebooks, audiobooks, and so much more with a free trial

Only $11.99/month after trial. Cancel anytime.

Тяжело в ученье, нелегко в бою: записки арабиста
Тяжело в ученье, нелегко в бою: записки арабиста
Тяжело в ученье, нелегко в бою: записки арабиста
Ebook165 pages1 hour

Тяжело в ученье, нелегко в бою: записки арабиста

Rating: 0 out of 5 stars

()

Read preview

About this ebook

Эта небольшая книжка — увлекательные воспоминания известного ученого, доктора исторических наук Алексея Малашенко о том, как он пришел в арабистику — о его студенческих годах и опыте работы в Египте и Алжире в рамках советско-арабского военного сотрудничества, о забавных и грустных историях из непростой жизни «наших» на Востоке в семидесятые годы и том, как нелегко стать и быть арабистом, вообще востоковедом. И еще это память о тех, с кем довелось служить и работать.
LanguageРусский
PublisherВремя
Release dateDec 20, 2021
ISBN9785969121492
Тяжело в ученье, нелегко в бою: записки арабиста

Related to Тяжело в ученье, нелегко в бою

Related ebooks

Literary Fiction For You

View More

Related articles

Reviews for Тяжело в ученье, нелегко в бою

Rating: 0 out of 5 stars
0 ratings

0 ratings0 reviews

What did you think?

Tap to rate

Review must be at least 10 words

    Book preview

    Тяжело в ученье, нелегко в бою - Алексей Малашенко

    ГЛАВА ПЕРВАЯ

    Арабистами не рождаются

    На подлете к базе ВВС Арабской Республики Египет, неподалеку от городка Бильбейс, у египетского лейтенанта на Су-7 что-то пошло не так. Полет был боевой. Сижу я в наушниках возле руководителя полетами (РП) подполковника Геннадия Владимировича Коноплева и слушаю, на что летун жалуется. И ничегошеньки на его родном арабском не понимаю. Как уразуметь, когда за спиной четыре курса Института восточных языков при МГУ им М. В. Ломоносова¹, а знаний по авиационным терминам — ниже нуля.

    Подполковник все о своем твердит — что там у него еще случилось, проговаривает какие-то цифры. А я эти цифры, как правильно произнести, забыл.

    Не знаю, не понимаю, бормочу.

    А летун заходит на второй круг, сесть-то не получается. Коноплев, мужик спокойный и доброжелательный, смотрит на меня.

    «Понимаешь. Все понимаешь, — говорит он, добавляет: — Ты ж комсомолец».

    Был я тогда комсомольцем. И пока тот бедолага, кандидат в покойники, заходил на третий круг, цифры вспомни­лись. И стал чего-то переводить. Последние мои слова были «ихбат» (по-арабски садись) и е. т. м. (это по-русски). Он сел, а Коноплев сказал: «Вот, а твердил, что все забыл».

    Ситуация описана в сдержанных, почти академических словах и выражениях. Если цитировать дословно все речевые обороты, ни одна цензура не пропустит.

    Пессимистическое получается начало. Но из песни слова не выкинешь.

    Случился этот позор летом 1972 года. Бильбейская база была одной из двух крупнейших — первая находилась в Джанаклисе, на севере страны. Наша — ближе к Суэцкому каналу и Синайскому полуострову, где чаще всего египетско-израильские столкновения и происходили. Раскройте карту. Там и сейчас неспокойно. Там — джихад, созданный в 1987 году. Там — ХАМАС («Исламское движение сопротивления»). Хамасовцев во всем мире, кроме России, считают террористами, и в Москву они часто наведываются поговорить насчет урегулирования арабо-израильского конфликта.

    В 1980-е одно учреждение пригласило меня (за гонорар) почитать лекции по исламу перед мусульманами, обучавшимися на различных, не известных широкой пуб­лике курсах. Дело было в Подмосковье, неподалеку от города Пушкино. То были советские времена, когда говорить можно было только то, что дозволено. Тем более перед иностранцами. Однако я был предупрежден, что дудеть про марксизм-ленинизм и атеизм необязательно. Не та аудитория. Требовалось сказать что-то любопытно интригующее о новых подходах к исламу. Что я и пытался делать.

    Самой внимательной частью моей аудитории были арабы, наверно среди них и будущие хамасовцы — спокойные парни, которые внимали мне с большим уважением, а может, даже и с надеждой — вдруг поддержит их СССР. Когда я, отвечая на их вопросы, переходил на арабский, их глаза загорались.

    Забегаю вперед. Но ведь, пользуясь выражением Высоцкого, судьба кидает арабистов, «как котят» (он пел не про арабистов, но все же…).

    …Расстался я с Геннадием Владимировичем и отправился в отведенный мне на базе чуланчик, размышляя о собственном ничтожестве. Как же так — четыре года учил этот язык, сдавал зачеты, полгода протрудился переводягой в учебном центре в городе Мары, что в Туркменской Советской Социалистической Республике (об этом ниже), а как дошло до настоящего дела, так и обла­жался.

    И зачем вообще связался я с этим языком? На что уходит жизнь… Как это все случилось?

    Но прежде нужно понять и согласиться с тем, что арабский, как и другой восточный язык, это — другая жизнь, чудо, соблазн, кошмар. Прикоснувшись к нему, оторваться невозможно. Услышав его, копаясь в его закорючках, чувствуешь себя другим. Так ощущают себя китаисты, японисты, кореисты, те, кто зациклен на хинди, ну и арабисты. Однажды мы заспорили — какой язык самый трудный. Всей дискуссии не упомню, но согласились с тем, что самый трудный — корейский. Наипростейшими были сочтены суахили — Восточная Африка, хауса — Западная Африка и турецкий. Для любознательных — людоед на языке хауса — ням-ням (nyam-nyam). Для любопытных — броневик по-монгольски — хуяк-машина. Так сказывали военные переводчики с монгольского.

    Однажды, увидев в дореволюционной Большой Энциклопедии под редакцией С. Н. Южакова и П. Н. Милюкова китайские иероглифы, я сдуру стал их перерисовывать. Перерисовал. Забыл, а спустя лет пятьдесят в Пекине вдруг увидел один такой иероглиф на автомобильном номере. Узнал его и был счастлив. Колдовство?

    Но сейчас только про арабский.

    К арабам у меня симпатии с детства. В 1956 году мы — папа, мама и я переехали с Новослободской улицы из коммуналки в другую коммуналку, на Третьей Тверской-Ямской улице.

    В новой восемнадцатиметровой комнате было просторно. Стояло пианино, диван, папин секретер, столик, на нем — белое пластмассовое радио с одной-единственной первой программой, «Маяка» тогда не было. В общем коридоре папа повесил — соседи не возражали — разно­цветную карту мира.

    Вот с 1956-го и слушал радио, по которому передавали новости со всего мира. В октябре означенного года с утра до вечера вещали про Ближний Восток. Я тогда узнал три новых слова — арабы, Суэцкий канал и израильская агрессия (то, что израильтяне всего-навсего евреи, не догадывался).

    Много говорили про Гамаля Абдель Насера. Телевизора у нас не было, и в лицо я его не знал. Но имя запомнил. В году этак 60-м увидел Насера по недавно купленному черно-белому «Знамени»: добрый такой, улыбчивый. В 1972 году, находясь в Каире, я посетил его усыпальницу — это высокая арка, под которой стояла его гробница. Приставленные к ней часовые меня поначалу не заметили и гонялись вокруг святого места, покалывая друг друга пиками. Увидев одинокого посетителя, они немедленно доскакали до своих постов и вытянулись в струнку. Один из них неожиданно меня приветствовал. «Мар­хаба»², — пробормотал он. «Мархабатейн»³, — ответил ему я и подумал: порезвились бы так стражи Мавзолея Ленина…

    Бежало время. Карту мира я узнал наизусть, а Ближний Восток сохранялся на ней каким-то личным кусочком. Я уже сообразил, что израильтяне и евреи не одно и то же. Евреи — свои, каждый день в гости ходят, а вот израильтяне — чужие, плохие.

    Вот арабы — все хорошие, однозначно.

    До арабского языка было еще далеко. Его призрак стал появляться тогда, когда лет в двенадцать-четырнадцать надо было хоть отдаленно, но задумываться над вопросом «кем быть». Подростком потянуло в мир искусства — отец и мать были артистами: папа тогда трудился в Театре Мая­ковского, а мама — в Центральном детском, а еще была ведущей сверхпопулярной в те времена радиопередачи «С добрым утром!».

    Однажды пригласили меня сниматься в кино на главную роль в фильме «Рыжик». Мама не пустила — до сих пор не знаю почему. Что оставалось? Сидеть, уткнувшись в карту. Тут еще попалась в руки открытка «Вид города Каира». Представляете — сниматься не разрешили, а тут Каир — красивые машины, дома высокие, темно-голубая река Нил. От той картинки исходил волшебный запах. Как раньше пелось: «Люди идут по свету…». Захотелось «идти по свету». А где он? Не деревня же Черепково, где родители семь лет дачу снимали.

    Опять уткнулся я в карту мира, ее ближневосточный кусочек. А там в 1967 году Шестидневная война. Вот это здорово. Каждому взглянуть на войну интересно. Некоторых тянет повоевать. Не осуждаю. Воюют за деньги. Но еще из-за остроты ощущений, чтобы вкусить от рис­ка. Там взорвалось, здесь горит, тут стреляют. Жутко. Но заманчиво.

    То, что любимые арабы продули ее за несколько суток, было обидно. Непонятно. Особенно если верить советской пропаганде, твердившей, что они становятся все сильнее и сражаются за правое дело.

    Зато как интересно! Вьетнам меня как-то не интересовал. Может, потому, что находился слишком далеко от дома. Случись иначе, пошел бы учить вьетнамcкий. Как мой однокурсник Павел Познер (увы, уже ушедший), брат того самого Познера. Паша сыграл особую роль в моей жизни. На Ленгорах⁴ на занятиях по физкультуре нас гоняли вокруг стадиона по три километра и лишь после этого ставили зачет. Меня хватало только на два. И тогда из кустов выпрыгивал Пашка, надевал мой номер и добегал до финиша. Не получи я благодаря Паше зачета по физкультуре, одним арабистом могло бы быть меньше.

    Короче говоря, заявил я дома, что буду учить арабский язык и отправлюсь на Ближний Восток. Мать ничего не сказала, а отца мой «арабский бзик» заинтересовал.

    Так был сделан первый шаг по дороге к бильбейскому аэродрому.

    Другим шагом стало арабское слово «иттихад»⁵.

    У папы был приятель Эдуард Аркадьевич Маркаров, худощавый, с острым взглядом человек, работавший в «конторе» (догадайтесь в какой), прекрасно знавший арабский, работавший в Египте и по мере сил вместе с коллегами помогавший тамошнему президенту Насеру.

    В начале 70-х по советским экранам шел приключенческий фильм «Конец атамана», в титрах которого значилось: «Автор сценария Тропинин». На самом деле сценаристом был Эдик, как обращался к Маркарову папа.

    Как-то, войдя ко мне в комнату, Эдуард Аркадьевич взял два карандаша, сложил их (получился настоящий «калям»⁶) и написал на листе бумаге красивое слово «иттихад». Бумагу с этой «отравой» хранил я долгие годы.

    …В Московский государственный институт международных отношений (МГИМО) меня не допустили, потому что не хватило комсомольского стажа. Для поступления туда в 1968 году требовалось пребывать в ВЛКСМ не менее двух лет, а я накопил только год. Все, что Господь ни сделает, только к лучшему. В том году арабского отделения в МГИМО не было. В Институте восточных языков при МГУ — было. И долгий комсомольский стаж не требовался. ИВЯ тоже считался престижным, хотя не до такой степени.

    В ИВЯ на арабское отделение я поступил. Радостное событие домашние отметили на Пушкинской площади в ресторане «Лира», был такой в доме, где ныне

    Enjoying the preview?
    Page 1 of 1