Дурные дети Перестройки

Предисловие от автора ко второму изданию

Привет тебе, дорогой читатель!

В твоих руках весёлая и в то же время жуткая книга. От прочитавших её я часто слышу мнение, что эту книгу необходимо прочесть всем! И всё же мы ставим на её продажу возрастное ограничение, потому как я искренне считаю, что детям некоторые вещи следует узнавать после 18 лет. Если тебе нет 18, закрой эту книгу и поставь обратно на полку. И не говори, что я или издательство тебя не предупреждали.

Хотя книга основана на реальных событиях, но случились они так давно, что от них ничего уже не осталось и какие-либо совпадения случайны.

Если ты наркоман, то будь готов, что после прочтения этой книги у тебя возникнет стойкое отвращение к наркотикам и даже неудобство от излишне восторженного к ним отношения. На страницах книги никто не будет тебя ни от чего отговаривать. Просто наркотики настолько глупый жизненный выбор, что я как человек, который его зачем-то делал, ставлю целью исследовать мотивы, которые толкнули меня на эту глупость.

Пилотный тираж этой книги разошёлся и произвёл на читателей явно сильное впечатление. Возникло несколько типичных реакций, и я попытаюсь ответить на некоторые часто возникающие вопросы.

Первое, что я как художник и медиа-артист, начавший писать, для себя отметил, – это невероятная глубина воздействия литературы на человека по сравнению с визуальным искусством. Зритель, как правило, смотрит на картину несколько секунд – и у него сразу может сложиться мнение, а вот автор книги «проникает» в дом читателя, подсаживается за столик в кафе, не отстаёт в транспорте, а уж каким другом становится в путешествии! И продолжаться это может долго, и в некоторых случаях возникает привыкание.

Ты буквально берёшь зрителя за руку и на понятном ему языке создаёшь в его голове голографические картины. Написал «дерево» – читатель представил дерево, написал «ёлка» – и у него уже ёлка перед глазами, или целый лес ёлок! Поди-ка столько ёлок нарисуй, а для писателя это пара предложений с бюджетом в ноль копеек, дело десяти секунд. В общем, поразительный в своей легкости «создания пространств» инструмент эта ваша литература, неудивительно, что многие тонут и графоманят, соблазн слишком велик и дёшев.

Часто спрашивают: «Что толкнуло вас на написание этой книги?» Трудно сказать, что толкает человека на творчество вообще. Просто было такое время, оно никем не было описано, и я решил это сделать так, как оно отзывается во мне. И в целом для меня это был важный психологический опыт, потому что люди часто спрашивают: «Как ты завязал?», «Как ты это всё пережил?» Проще один раз «с выражением» описать это всё, чем тысячный раз рассказывать в красках. Во всяком случае это куда приятнее делать, когда человек подготовлен и знает «основной свод» историй. Мне казалось, что с помощью книги моё поведение и другие проекты станут более понятны, приобретут новую глубину. Так и случилось.

Неожиданно удалось обобщить нечто большее – тему одиночества, поиска счастья, «Икстлана», которое у некоторых сублимируется в поиски «кайфа» и тщательно поддерживается целлулоидной «цивилизацией потребления». Я думал, что «Кайфономикон» будут называть «книжкой про наркотики» и критиковать, сравнивая с Барроузом, Уэлшем или Баяном Ширяновым; я даже подготовил репризы. Если сравнят с Ширяновым, я спрошу – почему не с Уэлшем? Если с Уэлшем, спрошу – почему не с Барроузом? Если с Барроузом, спрошу – почему не с Бодлером, не с Де Квинси, ведь он же был первым в этом паровозике? В общем, мне не западло с Бодлером в одном ряду стоять, спасибо, что поставили, – так я готовился отвечать поверхностным критикам. Но никто почему-то с ними мою книгу не сравнивал. Наоборот, даже люди, вдохновлённые на наркотики, как-то к ним сникают, переключаются на более важные, жизненные вещи. Книга, видимо, и правда имеет педагогический эффект для молодёжи. Хотя сравнивают «Кайфономикон» часто, но не с «джанк-гуру». Нередко возникают стилистические сравнения, внезапно и лестно – то с Вадимом Шефнером, то с Виктором Конецким. Это метко, я бы приписал к этой группе ещё Леонида Пантелеева с его рассказами о жизни беспризорников в двадцатые (много читал их в детстве); с откровениями Холдена Колфилда из «Над пропастью во ржи» Сэлинджера и военными воспоминаниями Николая Никулина. Некоторые находят литературные цитаты из Достоевского, Бердяева и дневника Тани Савичевой, даже стёб над Даниилом Граниным – это не я куражусь в самолюбовании, это люди!

В любом случае, с высоты прожитых лет я вижу, что повествование, отчаяние и одиночество героя побеждают и наркотики, и 1990-е, и трагедии. Что парадоксально, одиночество пожирает и «самоё себя». Тот мир, в котором живёт и взрослеет герой, видимо, настолько ужасен, что наркотики и смерти являются всего лишь его неприятными эпизодами. И как раз в динамике жизни героев и их смертей, как на перемотке, читатель видит квинтэссенцию самой жизни, её ошибок и их цены.

Истериками, насилием, угрозами, Уголовным кодексом делу разрушения моды на «кайф» и «цивилизацию потребления», увы, не поможешь. Человек, который не учил физику в школе, не может создать ядерный реактор у себя в сарае. Он может сделать его из дерева, листьев, бумаги, стекла, собственных и чужих испражнений, но мы знаем, что ядерная реакция производится ураном и плутонием, а это очень опасные химические элементы, которые могут навредить, и совсем не факт, что дадут именно электричество, если на них громко кричать, например, или поливать их мочой. Искренне поддерживая людей, которые делают что-то для сдерживания наркомании у нас в стране, не могу не отметить этическую и эстетическую бедность их позиции, к сожалению с таким необдуманным подходом эффективный пиар против наркомании не построишь.

Название «Кайфономикон» – это аллюзия к «Декамерону» Боккаччо и «Некрономикону» – Книге Мёртвых. Свод историй, повестей и новелл, соединённых одной темой. Люди стремятся к счастью, как «пацан, который идёт к успеху», но путь тернист и не всегда приводит к цели путешествия, часто даже наоборот. После прочтения историй героев желание наркотических и некоторых других экспериментов как-то само собой пропадает. Даже если ты решил подчинить свою жизнь кайфу, не секрет, что он вреден организму и все удовольствия закончатся его разрушением. Совсем невыгодно для твоего же кайфа выходит! Так постепенно человек начинает понимать разницу между временно «модным кайфом», который убивает, и счастьем, которое продлевает жизнь.

В своём обзоре эпохи нулевых трудно быть свободным и объективным. Нулевые для меня неотъемлемо связаны с «десятыми» годами, и многие алгоритмы, начатые после миллениума, не закончены до сих пор. Например, только недавно закрылся почти двадцатилетний алгоритм с гепатитом С. Я заразился им в 90-е и думал, что проживу до 40 лет максимум, но сейчас мне 43, гепатит вылечен по новейшей технологии, и я совсем даже не в могиле, а на мягком диванчике – здоровый и в меру упитанный.

Уходит масса других строившихся на этих «сорока годах» планов. Возникли новые планы лет на 20–30 и новая рефлексия. Вот с её позиций, наверное, и будет удобно к вам обратиться с продолжением «Кайфономикона», когда я соберусь его написать. Но пока не сложились обстоятельства, а может, не вышло время, чтобы ещё немного «набрать высоту» на «беспилотнике времени», а потом, используя память, сделать максимально глубоко входящие вводы.

Мне скучно заниматься чем-то одним, а ежедневная почасовая работа навевает депрессию. Мне интересны новые сферы, и я намерен расширять их спектр, однако литература играет особую роль среди медиа, которыми я пользуюсь.

Тот уровень свободы выбора творческого инструментария на единицу затрат, который дает литература, пожалуй, единственный, который меня как художника удовлетворяет полностью. А сам процесс производства литературы и связанный с этим образ жизни идеально мне подходят. Но нужны сопутствующие обстоятельства. Уютное место рядом с парком, где можно гулять, сумма денег на полгода-год жизни и время, чтобы больше ничего не делать, а самое главное – муза. С таки-и-и-ми глазами и ногами! И с ободряющей улыбкой, которая любит и готова слушать полгода весь этот бред, ставить запятые, которые я вечно пропускаю, ну и огненно трахаться по режиму.

Тут мы подходим к главному: при наличии всех этих жизненных обстоятельств данные полгода нужно жить в режиме, подчинённом ритму письма. Режим – это 5 часов работы в день в два подхода, 5 часов секса в два подхода, 3 часа на прогулки и еду, остальное на сон. Важно этот режим не сбивать, так как ты находишься в состоянии не совсем нормальном. А муза должна это понимать и всячески тебя защищать от реальности, стимулировать скорейший «выход из тебя» литературного произведения словно дорогостоящего яда. Книга, когда её пишешь, похожа на паразита, которого ты сам к себе подселил, чтобы из него получилась бабочка. Он пьет твои соки и впрыскивает алкалоид, а ты должен его кормить и радоваться, должен всячески поддаться ему, переварить «соединения его слюны» и «вывалить» в виде текста. Это, как я уже сказал, сложный и тонкий процесс. После издания все негативные моменты полностью устраняются, а вчерашняя пиявка становится бабочкой-хранительницей.

Ну а пока счастливого путешествия по причудливым джунглям, населённым пёстрыми попугаями и ядовитыми змеями, стаями агрессивных обезьян и саблезубыми хищниками. Не забудьте прихватить клетчатый плед, если отправляетесь зимой, и прохладительный напиток, если летом.

Кир Шаманов, писатель, художник, гуманитарный технолог

Предисловие Дмитрия Озеркова

Кирилл Шаманов – прежде всего художник, а потом – писатель. По крайней мере, он сам до сих пор так считал. Когда я познакомился с ним в начале 2000-х, он только что перестал посещать лекции Института Про Арте и был злым молодым концептуалистом, освободившимся от наркотической зависимости и размышлявшим над проектами завоевания мира. Современное искусство стало его терапией. Свой творческий потенциал он ощущал в форме «мультиличности». В инсталляции в Музее Арктики и Антарктики он одновременно выступал как автор, зритель и придирчивый критик собственного произведения. И ещё в нескольких амплуа, которых не могу упомнить. Кажется, после какой-то моей лекции он подошёл ко мне и попросил стать его куратором. С моей помощью он хотел получить грант на свой проект. Его занимала «сверхматематика» зацикленного набора формул, из которых выходило, что ноль есть бесконечность и что эти два понятия едины и неслиянны. Он наложил знак ноля на символ бесконечности и где-то отыскал латинскую формулу – coincidentia oppositorum.

В 2005 году Кирилл при поддержке Про Арте изготовил серебряные монеты номиналом «ноль рублей» для одноимённой выставки в Петропавловской крепости. Объекты были показаны нами в музейном выставочном зале напротив Монетного двора, среди основных городских реликвий. Совмещённый знак красовался на аверсе монеты, став для меня символом великих утопических стремлений русской духовности, ярко звучавших в те годы. А на реверсе стояла надпись «Ноль рублей» – отголосок катастрофических процессов в экономике страны. Я написал кураторский текст, а координировала проект Екатерина Лопаткина из Музея города.

Произведения Шаманова – немногочисленные «картины счастья» с разноцветными точками на чёрном фоне, его надписи на холстах грубой половой краской («Кабаков жыв!», «Я старался!») стали интересным случаем медийного нонконформизма в современном российском искусстве. Стремлением не только подчёркнуто шагнуть в сторону от мейнстрима, но и последовательно разрушить саму его природу. Шаманов тогда верил, что это возможно.

Но он всегда оставался панком. В панковском духе выдержана и идея задуманного им впоследствии контркультурного проекта «Tajiks Art». В ходе перформанса нанятые гастарбайтеры копируют картины классиков модернизма – Твомбли, Поллока, Баскиа, демонстрируя парадоксальное сходство обеих лежащих в основе интенций – инвестировать коммерческий подход в эмоцию неоэкспрессионистского жеста. Живописец-панк Шаманов вновь выступил хакером культуры. Или же просто прикинулся им, стремясь с помощью этого отвлекающего манёвра приблизиться к устоям мирового художественного господства.

Не таков Шаманов-писатель. Его панковский подход к действительности уступает здесь место наблюдательному очевидцу, а мультикультурная идентичность помещена в автобиографию подростка начала 1990-х. Когда рухнул занавес советского мира, открывшаяся за ним пустота сурового капитализма выглядела как соблазнительная свобода от всего и вся, звавшая нас всех вперёд. Шаманов описывает реальность бытия тех дней как подлинную историю своей жизни, превращённую в серию очерков. Их порядок произволен, но, собранные в логической последовательности, они становятся историей изменения его собственной личности под воздействием прикосновения к мечте, смерти и наркотическим веществам. Частично опубликованные в Живом Журнале и на сайте proza.ru, здесь эти рассказы впервые собраны под одной обложкой.

Прозу Шаманова и воспроизводимые ею художественные контексты я воспринимаю как буквальные рассказы о страшном абсурдизме тех дней. Для меня это реальные истории, подвергшиеся естественному отбору и минимальной литературной обработке. Его лёгкие и самоироничные «ленинградские» рассказы восходят, кажется, к Довлатову и далеки по стилю от основательной и самоуверенной прозы московских писателей. И если, скажем, Д. А. Пригов последовательно продумывает абсурдизм реальности в чистом поле текста, Шаманов без прикрас пишет его с натуры. По жанру его истории – почти воспоминания, близкие по силе монолога как к рассказам Варлама Шаламова, так и к честным и не правленным «непрофессиональным» мемуарам военных лет – рукописи «Начало» архитектора А. А. Жука или «Воспоминаниям о войне» искусствоведа Н. Н. Никулина. Речь, понятно, вовсе не о сравнении идеалов и приоритетов, но исключительно о сходстве художественных приёмов, поставленных на службу необходимости рассказать о том, свидетелем чему был сам.

Мне больно читать эту книгу, потому что она – про моё поколение, которое не уберегла моя страна. И когда мне смешно – это смех сквозь слёзы. «Дурные дети перестройки» – это документ эпохи. А лишённый вымысла текст документа зачастую гораздо пронзительнее любой художественной литературы.

Дмитрий Озерков, искусствовед, Государственный Эрмитаж

Предисловие Алимжана Турсинбаева

Тема конца света у всех стояла тогда жёстко.

К. Шаманов. ДДП

Чтобы не попасть под колёса автомобиля, необходимо знать правила дорожного движения.

Чтобы выжить в эпоху перемен, когда ад изливает с небес потоки мутной лавы, а иконы и матери тихо плачут, нужно быть думающим отроком с определённой долей везения – таким, как главный герой романа Кирилла Шаманова «Дурные дети перестройки».

«ДДП» не аллюзия на «ДПП (НН)» Виктора Пелевина. Это текст с внятными реминисценциями из трилогии Эдуарда Вениаминовича Лимонова («…У нас была Великая Эпоха», «Подросток Савенко», «Молодой негодяй»). Именно Лимонова, блестящего автобиографа, вспоминаешь, читая Шаманова. Но если харьковчанин Эдуард рассказывает «о времени и о себе», то петербуржец Кирилл выступает свидетелем эсхатологической баталии, когда племена варваров в образе новых пророков хлынули на развалины советской Атлантиды.

Герою Шаманова (отдадим всё же дань литературоведческому разделению «автора» и «героя») выпала не самая сладкая доля. Однако ему удалось выжить в хаосе идей, фобий и пристрастий.

Юный Кирилл оказался одним из тех, кто почувствовал на себе смрадное дыхание Истории. Эпоха перестройки была практически аналогична эпохе падения Древнего Рима. Как тогда, этот процесс свершился не в одночасье, но постепенно, пока патриции идеологически развращались, меняя своих Юпитеров и Лениных на чужих богов, гомосексуально подмигивающих в наркотическом бреду своим неофитам, принимающим хруст дешёвых чипсов за шуршанье американской валюты. Как тогда, исчезновение Империи было подобно падению небес и извержению всех вулканов планеты разом: уж если исчезает то, что Вечно, то что же будет с нами, простыми смертными?.. Как тогда, толпы внезапно осиротелых и враз осиротевших доверчиво потянулись к колдунам и ворожеям, отказавшись от диалектики ради дианетики, путая в новых, «чёрных» молитвах «куннилингус» и «кундалини».

Герой был одинок, но не один: его друзья и подруги, приятели и враги, случайные прохожие и важные персоны – все они оказались в той или иной степени «дурными детьми» перестроечного эксперимента. Ленинград-Петербург оказался ядерным полигоном, на котором иноземные учёные испытывали страшное оружие. Кирилл и его друзья становятся жертвами чудовищных опытов в секретной лаборатории, которой вдруг стала вся Россия: что быстрее разрушит человека – «винт» или проповеди Виссариона, героин или Церковь Последнего Завета?

А разрушить человека было необходимо. «Дурные дети» не должны были вообще появиться на свет: абортированный материал необходимо закатать в пластиковые бочонки, купленные на какой-нибудь международный грант, столь необходимый погибающей стране. Как просто и страшно пишет Шаманов о герое по кличке Слива: «Алёна целыми днями работает в ларьке, Слива сливает заработанные ею бабки барыгам, сначала белое и трава. Опиуху, мол, не понимает, зато жрёт чипсы с Хершиколой, изображает потребление». Что же это за «космический лазер» такой, что же это за «идеологическая артиллерия», после выстрелов которых человеку с фрагментированным сознанием и разрушенным организмом необходимо «изображать потребление»?

Герои романа творят невообразимое: распадаясь, они пытаются обрести цельность. Быть может, это стремление к целокупности и заставляет героя Сашу быть «последователем Церкви Последнего Завета и агни-йоги одновременно». Отсутствие чего-либо, любую потерю «дурные дети» наивно восполняют тем, что выпадает взамен: «…те бабы, которых я видел, все были некрасивые и задроченные винтом хипанки. Винт есть винт, сами понимаете, зубки гниют и крошатся, запашок прелой пиздятины, грязные волосы, прыщики и струпья на коже. Зато свободная любовь, все дела». Это действительно роман о перестройке: перестройке физического тела и психики, отношений и взглядов, идеологии и мировоззрения. Будто у старой советской куклы – розовощёкого чуда с пухлыми щёчками и локотками – отвалилась рука, а вместо неё пластилином прикрепили сучок; а потом оторвали обе ноги – и сделали новые, но уже из старых вилок со сломанными зубцами; вместо волос приклеили кусок ветоши, а голубенькое платье сменили на чёрный хлопчатобумажный носок. И думали, что будет даже лучше и красивее, что получится настоящая Барби, а получилась кукла вуду. «Алёнка ушла с утра на работу, в ларёк. Кажется, поссорились они. Не могли найти её несколько дней. Нашли на чердаке через три дня, повесилась. Оказалось, беременная, на пятом месяце».

Смерть – естественный финал для «дурных детей». Не потому, что человек смертен. Герои погибают, поскольку их время вышло. В ожидании казней египетских, всадников Апокалипсиса, грядущего Антихриста, запрокинув головы в мрачные небеса, они понимают, что «не переживут этой ночи»: жить осталось немного, ведь скоро закончится XX век, а с ним – История… И потому, не дочитав Шпенглера и Фукуяму, они принялись охотиться за Кастанедой: «…в целом она становилась всё более похожа на прогнившую берендеевскую бабку, которая что-то несёт про космические миры и какие-то энергии, криво прочитав первые два тома Кастанеды. Казалось, она вот-вот сядет в ступу и будет носиться по орбите внутри звёздного купола».

«Дурные дети» всегда пребывают на границе двух миров (а то и более): «Короче, Конец Света и торч с одной стороны, и Жизнь Вечная с другой стороны».

Увлечение немецкими романтиками и «Соловьиным садом» Александра Блока вылилось в галлюциногенный эскапизм, не отягощённый культурной символикой, а забава многих советских ребят – коллекционирование марок – сменилась потреблением… марок. Сравните: «Опьянённый вином золотистым, // Золотым опалённый огнем, // Я забыл о пути каменистом…» (А. Блок, «Соловьиный сад») – «Беккер перед каждым сеансом заправлялся самодельной брагой. Варил он её дома и выдерживал в подвале в украденном алюминиевом бидоне. После десятка поварёшек в нём появлялось нечто похожее на опьянение, Дима как будто веселел, его начинало тянуть на приключения и подвиги» (К. Шаманов, «ДДП»); «У него марки, у него! – сообразил я. <…> Я не такой дурак, чтобы надеяться, что они вернут мне кляссер. Ведь и в самом деле в нём две ценные марки, а одна – из магазинного альбома» (К. Булычёв, «Другое детство») – «Крутые у него марки, я вчера весь день, как у Дона Хуана, с кошкой своей разговаривала…» (К. Шаманов, «ДДП»).

Иногда это странное и страшное сосуществование молодых людей между жизнью и смертью, явью и сном напоминает барочные изыски Педро Кальдерона де ла Барки, иногда – советский анекдот: «И долго нам так стоять раскорячившись?!!» Наверное, потому, что perestroika и была таинственным историко-культурологическим движением вспять: от соцреалистического классицизма (по Синявскому) к постсоветскому барокко. Система разбиралась по кирпичикам, растаскивалась по камушку, как древнеримские памятники архитектуры, – это было жутко и интересно, интересно до жути: сняли крышу – увидели звёздное небо («Потом – полудегенеративное хипанское веселье с гитарами и дудочками под высоченным хакасским небом со слепяще белыми кучевыми облаками…»), разобрали пол – заглянули в преисподнюю («От побритого налысо, в длинном белом плаще и плеере, Вовы исходила какая-то плотная демоническая сила. Безумие так бросалось в глаза, что трудно было даже просто находиться рядом, и в этом безумии чувствовалась какая-то фатальная отрешённость»), снесли несущую стену – вступили в новое пространство («…мы, как акулы, маневрируем в течениях тёмной воды, в ночном, будто подводном, пространстве Петроградской стороны»).

Как сумел выжить юный Кирилл? Можно назвать много причин. Можно сказать, что ему просто повезло. Но поскольку перестройка свершалась не где-нибудь, а в СССР, в России, а «дурные дети» были когда-то октябрятами и пионерами, то главной причиной, на наш взгляд, явилось умение героя быть талантливым рассказчиком, свидетелем и сказителем, Бояном своего времени («Боян» не намёк на «баян» – sapienti sat). Нарратив спас героя: Шаманов сумел «заговорить» свою боль, свои поражения и напасти. Пропев «хулительные песенки» тем, кто тащил его вниз, в Небытие, герой спасся. Вспоминая умерших и припоминая выживших, он – на руинах Империи – выстроил себе «укрылище», заново структурировав свое сознание, а через него – реальность.

Шаманов выжил – и написал роман «ДДП» («Дурные дети перестройки»), который на деле может читаться как «ПДД» – «Памятник дурным детям». Спасибо тебе, Кирилл…

Алимжан Турсинбаев, филолог

Пролог

Единственная честная дорога – это путь ошибок, разочарований и надежд.

Сергей Довлатов

Свят кто слышал отголосок,

Дважды свят кто видел отражение,

Стократно свят тот у кого в кармане есть то,

что глазами не увидеть мозгами не понять.

Егор Летов

Я