Лирические величины или Liebe dich aus...

Лирическая величина или Liebe dich aus…
Liebe dich aus…
или
Лирические величины
Психолирический детектив
Дмитрий Каратеев
Константин Могильник
Видавничий Гурт КЛЮЧ
Киев 2009
1
Дмитрий Каратеев, Константин Могильник © KLYUCH.COM Киев 2009
ОГЛАВЛЕНИЕ
Книга I. Мюнхен – Венеция
1. ВЕЧЕРИНКА У ЖУРЫ 21 ноября 2004

2. ТЕЛЕФОН-ЗАМОГИЛЬНИК
3. ПОПЕНКОВ - ПУППЕНКОПФ
4. СТАРШИЙ ИНСПЕКТОР
5. СЛУЧАЙ НА ТАМОЖНЕ
6. ТУРБЮРО
7. ОЧКИ ОТ ГОЛТЬЕ
8. РАССКАЗ МЮНХЕНСКОГО ТАКСИСТА
9. ENGLISCHER GARTEN
10. NACH VENEDIG
11. ВИЛЛЕМ ВАН К. 25 ноября 2004
12. ИСТОРИЯ ВЕНЕЦИАНСКОГО МАВРА
• Два обручения дожа
Книга II. Морской свиток
1. ЛОЦМАН
2. КАТАСТРОФА В ВЕНЕЦИАНСКОМ ЗАЛИВЕ
3. СЛУЧАЙ «САЛЕМА»
4. СЛУЧАЙ «АЛИСИИ»
• Рассказ о скорой справедливости
• Рассказ об испытании подлинности христианина
• Рассказ о сотой овце
• Victim of fatal coincidence
5. СЛУЧАЙ «ГОЛЛАНДЦА»
Книга III. Высокая болезнь
1. ВЕНЕЦИАНСКИЙ ЗАПЕВ 25 ноября 2004

2. СПОР СЛАВЯН 25 ноября 2004
3. ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ
4. РОМАНС О ЗВЕЗДЕ 1993
5. ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ (продолжение)
6. МЕРА ВРЕМЕНИ март 1983
7. ВЫСОКАЯ БОЛЕЗНЬ ноябрь 1999
8. ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ (окончание)
9. ВЫСОКАЯ БОЛЕЗНЬ (завершение) ноябрь 1999
осень 1941
Книга IV. Цыпа + Лина
1. СТАРЫЙ КОРЕНЬ ноябрь 1999

2. ПАМЯТИ КОБЗАРЯ март 1983
3. ЧМО БОЛОТНОЕ лето 1998
2
4. ПАМЯТИ КОБЗАРЯ (окончание) март 1983
5. ПЛЯСКИ СМЕРТИ И УДАЧИ лето 1998
6. ЕВРЕЙСКОЕ ВОСПИТАНИЕ нач. 90-ых
7. КИЛИМАНЖАРО лето 1997
8. КРЫСИНЫЙ КОРОЛЬ лето 1997
• История жизни чёрного
и красивого человека
9. ВОЗДУШНЫЙ КНЯЗЬ осень 1997
10. ВОСПИТАНИЕ СИБИРЬЮ 1998-1999
11. БРАТУШКИ ноябрь 1999
Книга V. Венеция - Мюнхен
1. ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ (эпилог)

2. СМЕРТЬ В ВЕНЕЦИИ 25 ноября 2004
3. VATER ночь 25-26
ноября 2004
4. ДОРОЖНЫЕ ДУМЫ 25 ноября 2004
5. ЛЕБЕДИХА 29 мар 1983
6. МАРИАНСКАЯ ВПАДИНА ночь 25-26
ноября 2004
7. ЗВОНОК. ОСЕНЬ ночь 25-26
ноября 2004
8. ЗВОНОК. МАЙДАН ночь 25-26
ноября 2004
9. В ПОЛИЦЕЙСКОЙ ПРИЁМНОЙ 26 ноября 2004
10. СЛЕДОВАТЕЛЬ 26 ноября 2004
11. ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ 26 ноября 2004
Книга VI. Ворожба
1. ЗИМНЯЯ СКАЗКА декабрь 1940

январь 1941
2. ГЛУБИНУШКА июнь 1994
3. В ПРИЁМНОЙ У ЛЕКАРКИ июнь 1994
4. PHONOPHOBIA ELECTIVA июнь 1994
5. СЕЛЬСКИЕ МУДРЕЦЫ июнь 1994
6. РАСОВОЕ ЧУТЬЁ 1967
7. КАЩЕЙ июнь 1994
8. ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК август 1994
9. ДУБИНУШКА июнь 1994
10. ЩУЩ июнь 1994
11. УЛИСС июнь 1994
12. К ГАДАЛКЕ
26 ноября
16 век
1922
13. ЛИНА-ЛЁВА 26 ноября
3
14. ДИТЯ ИНДИГО 26 ноября
15. НЕОТПРАВЛЕННОЕ 26 ноября
Книга VII. Ворон
1. РУКИ МОИ ОПУСКАЮТСЯ 26 ноября

2. АНТРАЦИТ 26 ноября
3. СКОРОГОВОРКА О СТОЛИЦЕ март 1983
4. ЛЕБЕДИХА март 1983
5. МОСКВА ПЕРСИДСКАЯ 23-24 ноября
6. ЭЛЬЗА И ВОРОН 23-24 ноября
7. ЖИВОЙ ЖУРНАЛ ночь 26-27 ноября
Книга VIII. Дневник Лебедихи
1. ЗАКОН РАЗДЕЛЁННОГО ПОЛЯ 1998

2. КОВЫЛКИНО. ГУМАНИТАРКА июль 1996
3. AU-PAIR-MÄDCHEN август-дек. 1996
4. РОКОВЫЕ НОЖНИЦЫ дек.1996–апр.1997
5. СКОРБНОЕ БЕСЧУВСТВИЕ июль-август 1997
6. СВАДЬБА-ЖЕНИТЬБА 16 сентября 1997
7. СПАСЕНА 16 сентября 1997
8. SMILE MEN ноябрь 1998
9. ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ ноябрь 1998 –
август 1999
10. ЗАНАВЕШЕННАЯ КАРТИНКА
• Из детства Кафки 1977
11. СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ ноябрь 1999
12. СОН О ПОЛЁТЕ 4 сентября 2004
13. ВОСПОМИНАНИЕ ИЗ КОНЦА 80-Х 1988
14. ЕСТЕСТВЕННОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ 1988
15. АПОРИЯ В ДЕЙСТВИИ 4 сентября 2004
16. УРОК ДЕВИЧЬЕЙ ГОРДОСТИ 1994
17. УРОК ПОЛОВОГО ВОСПИТАНИЯ 1994
18. ПЕРВЫЙ БЛИН 1994
19. ПРОБУЖДЕНИЕ О ПРИЛЁТЕ 5 сентября 2004
20. ПЧЁЛЫ СУДЬБЫ 5 сентября 2004
• Мовний вибір
21. ИЗБРАННИК 5 сентября 2004
22. В МОСКВУ 6-7 сентября 2004
23. ЦАРИЦА 6-7 сентября 2004
Книга IX. Амстердам 7 октября 2004
Книга X. Платон. Алтын
1. АНДРОМЕДА 1974
2. ОТЕЦ 1974 - 2004
4
3. АНДРОМЕДА (окончание) 1974
• Страничка великой жизни
4. ОТЕЦ (окончание) 1974 - 2004
5. КАК НАДО? 1980
6. ЛЕСНОЙ ЦАРЬ 1980
7. ИДИ И ЛЮБИ 1980
8. ПАЦИЕНТЫ 1980
9. ЗУДЁЖ 1980
• Письмо Татьяны
10. УЧИТЕЛЬ 1980
11. МАМЫ 1980
12. ВТОРОЙ УРОК 1980
13. ПОДПОРУЧИК РЖЕВСКИЙ 1980
14. ТОРЖЕСТВО 1980
15. ВЕТЕРАНЫ 1980
16. ЛОТОС ОТРИЦАНИЯ О ЧЕТЫРЁХ ЛЕПЕСТКАХ 1980
17. ПОЛЕТЕЛИ 1980
18. СИБИРСКИЙ ВАЛЕНОК 1981
19. СТАРЫЕ СЧЁТЫ 7 окт. 2004
20. ВОЕНКОМ окт. 1984
21. COMMEDIA DEL ARTE 7 окт. 2004
22. ПЛАТОН И ДЕТИ сентябрь 1986
Книга ХI. Платон. Учебные сны осень 1986 – весна 1988
1. СОН О КОМАРЕ
2. ПРИЗЫВНИК
3. ЗАДАЧА УСТАВА
• Остановка «Времени»
4. СОН НА ТУМБЕ
5. СОН О DÉJA VU
6. БЕГУН, БЕГЛЕЦ
• Левкова сім’я
7. АХИЛЛЕС И ЧЕРЕПАХА
8. ОТКРЕПЛЕНИЕ
9. СНЫ СОЛДАТ
10. ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
11. ПЕРВЫЙ ПОКАЗАТЕЛЬНЫЙ СОН
• Письмо настоящих друзей
12. СНЫ СОЛДАТ (окончание)
13. ТАЧКИ И ПРОЧ.
• Письмо к любимой
• Письмо от любимой
14. COMMEDIA DEL ARTE
15. КАТАСТРОФА В ВЕНЕЦИАНСКОМ ЗАЛИВЕ
(Сон романтически-маринистический) 21 ноября 2004
16. СОН О ПОПРАНИИ ДЕМБЕЛЯ
17. СОН О САМОВОЛКЕ
5
• Die Erinnerungen im Garten
18. СОН О СОЛДАТСКОЙ МЕСТИ
19. ВТОРОЙ ПОКАЗАТЕЛЬНЫЙ СОН
20. СОН О ПРОБУЖДЕНИИ
Книга ХII. Платон. Письма русского путешественника
1. ПИСЬМО ОТЦУ-МАТЕРИ 23 февраля 1991

2. ПИСЬМО ДЯДЕ-ТЁТЕ 24 февраля 1991
3. ПИСЬМО АРМЕЙСКОМУ ДРУГУ 2 марта 1991
4. ПИСЬМО ОДНОКУРСНИКУ 3 марта 1991
5. ПИСЬМО ВОЕНКОМУ 13 марта 1991
Книга ХIII. Платон. Практика

1. ЛАРР осень 1991 – весна 1992
2. МЮНХЕН – ОДЕССА – МЮНХЕН май – ноябрь 1992
3. БРЕМЕНСХАФЕН (КАТАРИНА)
4. “РУССКИЙ ЛИСТОК”
• История отца Карла 1943 - 2004
• История о суде 1941
• История о политкорректности июнь 1991
5. ОППРИ ноябрь 1992

• Гайдар шагает впереди (Донесение 1, 1919)
• Гвозди бы делать из этих людей (Донесение 2, 1927)
• Заблудился я в небе – что делать? (Донесение 3, 1938)
6. УКРАИНСКИЙ ФРОНТ
7. ДОМIВКА 8 сентября 2004
• Ветераны 8 сентября 2004
• Заколдованное место 1944
• Заговорённый полководец 1944
8. СПОР СЛАВЯН 7 октября 2004
9. СМЕРТЬ ВОРОНА 27 декабря 2004
Книга ХIV. Coda 27 ноября 2004
6
Книга I
Мюнхен - Венеция
Ой, машина ты желєзна,

Куди милого завезла?
(Украинская частушка)
7
ВЕЧЕРИНКА У ЖУРЫ
Liebe dich aus Detroit. Второй раз цветут каштаны. На них утренний снег, хотя уже полдень. Люблю из Детройта.
Отправитель: +491794924001
Послано: 06-Нояб-2004
20:20:47
Прочла – и снова включилась улыбка, как будто перезарядилась

батарейка. И как трогательно: сколько лет ты, Платон, живёшь в Германии,
говоришь практически без акцента, а признание в любви пишешь без ”ich”,
отчего «Я люблю тебя» превращается по-русски в какое-то «излюбись».
Готова излюбиться. Сияю. Так после каждой твоей sms-ки – загорается
лампочка на лице, часа через полтора тускнеет, через два-три – хочет
погаснуть, и тут её зажигает новое послание. Любопытно, какая у меня
сейчас улыбка – немецкая или женская? Ты это различаешь, а я не
научилась. Вынула зеркальце, твой подарок – круглое, с чёрно-белым
рисунком Хундертвассера на обороте (помнишь?). Так женская или немецкая?
Увидела немецкую женщину. Женщина – цветущая. Улыбка – уже увядающая. От
самоанализа. Всё равно мне этого не понять, да и тебе только кажется,
nicht wahr1? Катарина одна. И эта одна Катарина положила зеркало на
место, в предназначенное для него отделение сумочки между двумя другими –
для монет и для пудреницы, которой я и не пользуюсь, но при себе ношу. Ты
когда-то ужасно насмешил меня присказкой о монахе, который женщин не
трогает, а что надо – в штанах носит. «Зачем? Про запас». Мой запас – на
тот случай, если ты вернёшься – как всегда, внезапно. Ненавижу извёстку
на лице. A тебя, как всех ваших, возбуждает китч измазанных и надушенных
жеманниц. К тому же одеваются они, ваши русские дамы, как шлюхи, что
голосуют вдоль Реепербана. Was soll es!2 И могу поспорить, что на этой
вечеринке не обойдётся без вечных сексистских банальностей о бесполых
немках, и даже найдётся кто-нибудь, догадываюсь кто, который скажет:
«Вот, например, извини, Катарина, но…» Нравится мне манера – перед тем
как сказать гадость, обязательно извинится, а после – уже как бы не надо.
Я, впрочем, привыкла. У тебя, тем более, и вовсе не было этого «извини».
И скажу тебе, меня сначала даже очаровывало твоё дикарство – что хочешь,
то и несёшь. Но ты ведь нёс всегда разное для меня приятное – про улыбку
мою, про глаза, формы, бёдра, цыганский характер, всё тебе так нравилось.
Это ведь только в последний год пошли сцены и выросли стены непонимания,
и я хорошо знаю почему. Но я не знаю, как это ты вдруг, друг, снова меня
полюбил, чуть улетев. И ещё менее я понимаю, что такое случилось во мне
самой – я ведь уж обрадовалась было твоему отлёту, рассчитывала даже
воспользоваться им для разрыва – и вот… Начались твои краткие и жаркие
послания, и я подсела на их горячую, серебристую иглу. Чуть уколешься,
ждёшь следующего раза. Какое, оказывается, огромное невидимое
пространство кроется в моём небольшом и замкнутом сердце немки. Это
пространство – то самое, которое теперь не разделяет, а соединяет нас. Я
в Мюнхене – ты в Детройте. Чем дальше, тем ближе, вот как у нас по-
русски. Над ущельем отчуждения вырос мост расставания. Расстояния…
Расщебеталась-разлепеталась твоя Катарина, ни дать ни взять впервые
опылённая любовью медхен Гретхен!
……………………
1
не так ли? (нем.)
2
здесь: Что за чушь! (нем.)
8
– Наташа, у тебя во время танго не одни ноги, но и лицо танцует.

– Стараемся, как можем. Шутка. В танго как раз и не надо стараться.
Что хочешь, то и неси. И всякого здесь видно… – Алло? Уже подъезжаешь к
Мюнхену? А Костик тебя с пяти на автовокзале ждёт! Так давайте сразу к
нам, окей? – …так вот, Катарина, танго – это на самом деле чистая борьба
полов. Дать партнёру вести себя, но не отдаваться ему.
– В отличие от любви.
– А бывает?
Я-то знаю, что бывает. Хотя, наверное, не всякая знает. А Катарина
и есть не всякая. И от этой мысли я вдруг так стала привлекательна, и без
всякого танго, что Валерик, муж Ники Флокс, машинально потянулся от неё,
хмурой, ко мне, счастливой. А вы говорите: танго!
– …говорят, мужской танец. А ты позволяешь этому мачо увлечь себя.
Ему кажется, что увлёк, уволок, как паучок муху в уголок. А ты
поддаёшься, уводишься, уворовываешься… И вдруг цап-царап! И запутался
затейник в паутине шагов и наклонов, и уже ты его утаскиваешь, куда
знаешь… Эля, добрый вечер!
Эля Тринкеншу (ты её не знаешь) – немка из Казахстана, Эльза
Тохтамышевна, что непроизносимо. Красные косые скулы, узкие, но всегда
широко раскрытые от эмоций глаза. По-немецки едва говорит, притом,
кажется, не всегда то, что имеет в виду. Зато всегда то, что думает.
Такая разновидность русских: называют себя немцами, а сами татары. И
фамилия смешная, в Германии таких не носят, не фамилия, а прозвище из
сказок братьев Гримм. И сама такая смешная, в этой зелёной кофте, а
локоть оранжевой ленточкой перевязан со словом „Ja!“3 Чего это она? А
смотрит как-то подчёркнуто печально – и почему-то на меня. Fehlt dir
was, Elsa, что-то не так? Ах, ты не одобряешь, что Валерик так
непроизвольно устремляется ко мне! Так ведь он Зонненблюм, подсолнечник
по-немецки (ты должна бы знать), вот и поворачивается к свету. Здравая
реакция, нормальное поведение. А жене хоть бы что, словно не видит! Не
ревнует она вовсе Валерика, что ль? Тогда стоило ли списываться по
электронной почте, потом перетаскивать мужчину на себе в Мюнхен из
Израиля! Что-что, Валерик?
– Катарина, а можно вам сказать комплимент?
– Ха-ха, а зачем?
– Ну, мне хочется.
– Что, очень хочется?
– Ну-у…
– Баранки гну-у! Слушаю.
– У вас такая точёная чисто германская фигура, вам бы…
– Чего нам бы?
– Вам бы… очень шло… держать через плечо автомат!
Вспыхиваю:
– Вы считаете, если мы перед вами исторически виноваты и вы здесь
живёте, то можете без всякого говорить эти мерзости?!
И Ника вспыхнула:
– Какой же ты! При людях вот так штаны расстёгивать!
Именно, именно, что вы, русские, вечно носитесь с расстёгнутыми
штанами. В переносном, а подчас и в прямом. Ты сказал однажды, что каждый
человек постоянно разыгрывает один и тот же сценарий в жизни, а потом
3
здесь соотв. укр. Так! (нем.)
9
будет разыгрывать его в вечности. Не очень понятно, но жутковато.
Вспомнила, содрогнулась – и снова улыбнулась: что тут думать, наш
сценарий хороший, если мне так радостно. И почему ты не посылал мне sms–
ки раньше, хотя бы из соседней комнаты. Почему – по качану: ваша
сюрреалистическая присказка. Ещё добавить могут: «и по капусте», ужас.
Просто, наверное, я вот что сейчас подумала: не может радость всегда
равномерно рассеиваться по вселенной. Где-то убывает, где-то прибывает.
Вот я улыбаюсь, а Ника сумрачна, опустила стриженую голову, спрятала нос
в шарф, руки – в рукава громадного свитера. Я понимаю – ноябрь и сыровато
в цокольном помещении (помнишь, где Наташина студия?) – но зачем же
кутаться. Это тоже нездоровая привычка русских дам, и многим из вас не
нравится, что мы, немки, ходим налегке, чтобы тело дышало. Сама я, как с
тобой повелась, париться стала в дублёнке, твоём подарке, хотя и жарко, и
овечек жалко. Привыкла постепенно, утратила закалку. А в последний год,
когда начали ссориться, снова перешла на спортивный стиль… Ника вдруг
вскидывает голову:
– Не поняла, и с какой бы я стати так сияла!
Это она ко мне? Значит, всё-таки ревнует. Я сделала вид, что
недопоняла по-русски. Дурочка! На что мне её Валерик? Ты же знаешь,
Geliebter4, голубчик, что он мне не нужен. Ну поиграли kleinwenig –
чуточку, он, может быть, новенького чего-то ищет, скажем, нордического.
Да плюс ещё, между нами говоря, эта их еврейская виктимность. Фу,
Катарина, как не стыдно, при чём тут. Ну и я слегка подыграла – а зачем?
А затем, чтобы отвлечь тебя от Крыси Смоковской, о-о-о! Лучше не начинай
о ней. А то рассержусь, обижусь и погасну. Но Крыся тоже где-то близко,
тянется крысиный запашок, ха! Иногда русский язык даже выразительнее
немецкого. Вон она. Нет, не хочу смотреть.
Лучше о приятном. Вот Наташа Журавска – кстати, никто из немцев не
может правильно произнести её фамилию, говорят «Цуравска». А я у тебя
умею! Из всех ваших она мне самая понятная, нет, не то слово: наименее
странная. Человек трудится в своей студии детского рисунка, за рабочий
день выдерживает восемь смен русских и нерусских сорванцов. Немцы, между
прочим, давно обленились и уже не такие, самим заметно. Турки и, как это
ни странно, русские – вот кто работники. А я, например, у твоего прочного
плеча приобрела вкус к безделью. Побуду в нашей Толствокской библиотеке
четыре часа, и чю-у-ус!5 А Жура – у неё ещё и пресловутое танго, и
фитнес, и бассейн, и сауна – и правильно, и приятно посмотреть:
потенциальная полнота всегда должна оставаться потенциальной, тогда она
только красит, не в обиду многим русским женщинам… Журы и на выставки
хватает, и на общение, вот как сегодня, и на фотографию. А собственная
живопись – чудные, кстати, картинки, её «люляки». Такие – не то кактусы,
не то зверьки, и все как-то влекутся к совокуплению. Ты, впрочем, ведь не
любишь этого. Живописи, конечно. Совокупление любишь. Я тоже так. Помню,
как водил меня в Киеве, ещё в студенчестве, по галереям Володя Ворон, и
пел что-то своё под гитару, и мне, как будто нравилось. А сблизилась с
тобой – и не надо мне никаких вернисажей, тем более песен. Зачем они,
когда всё основное можно сказать в sms-ке в двух-трёх фразах. Даже в
одной. Вот и она.
Liebe dich aus Detroit. Огромная белка на секвойе. Умывается, роняет орех. Зенит пламенеет. Люблю из Детройта.
4
Любимый (нем.)
5
Tschüß (нем.) – пока!
10
22:22:49
«Зенит пламенеет»… Почему, почему ты молчал об этом прежде? А ведь

пламенел наш зенит, я точно помню. Не стану вдаваться, но хорошо было.
Солнце возвращается в зенит только на следующий день. А если быстро
гнаться за солнцем, например, на самолёте, можно, я думаю, не только
продлить зенит, но и вернуться в него, если вдруг отстанешь. Или вообще
сделать зенит вечным… Снова стало непонятно и жутковато, как всегда,
когда упоминается Ewigkeit6.
– Эльза, ты знаешь что это такое?
– Что такое, Катарина?
– Вечность.
– Не знаю, а ты?
– Где уж нам уж выйти замуж!
– Чего-о?
– Я говорю, хорошо рисуют детки у Журы.
– И не говори, я с таким удовольствием рассматриваю и думаю: они
будут жить лучше нас, искреннее, полнее. Не будут бояться собственных
чувств, страстей и симпатий. Вообще, ты знаешь, конечно, все рождённые
после смены эона…
– Чего-о?
– Ну, после 96-го года, когда начали рождаться новые люди…
– А раньше какие рождались, Эльза?
– Ой, старые. Старые, заторможенные, замороженные, трусливые,
комплексующие на жизнь. И продолжали в том же духе, пока не сложилось
сегодняшняя ситуация, когда по-старому уже нельзя, а по-новому никто не
понимает как. Кроме нашего кандидата.
И похлопала по оранжевой повязке на локте. Не то чтобы я не знала,
о каком кандидате речь. Где-то на пассивной периферии памяти завалялась
смутная информация о выборах в Казахстане.
– Так что, Эльза, решили снова переизбрать вашего султана?
– Ха-ха, как ты его! Нет уж, снова переизбирать это чмо уже не
станут. Даже самые злые и реакционные. Даже они поняли, на чьей улице
праздник. Украина не будет больше…
– Пардон! – я со смешком коснулась Эльзиной повязки, – не поняла
сразу, что ты об Украине.
– Как это?
Да вот так. А если серьёзно, то очень горько, что за этот год мы
так отошли друг от друга, Платон, и я даже не знаю, что делается на твоей
родине, которая ведь и мне не чужая. Ужасно. Где тут у меня была улыбка?
А разве была? Огромная белка… Сидит на секвойе… Роняет орех… Что за чушь
– was für ein Schmarrn!7 Ведь орехи на пихте, то есть шишки. А в шишке –
орех. А может, именно на секвойе?
– Что-что, Эльза?
– Я говорю, извини! У тебя такое, а я к тебе с тем, что тебе не до
того…
– Не поняла тебя.
– Я говорю, ты так хорошо держишься, несмотря ни на что, держишь
улыбку, всего две недели после кошмара…
6
Вечность (нем.)
7
Что за чушь! (нем.)
11
О чём это? О первом туре выборов, что ли? Удивительная штука – эта
пассивная память. Незаметно впитывает что-то из программ новостей, из
разговоров, из воздуха, из was weiß ich woher8… Ну конечно, сегодня вот
уже неделя (или около того), как прошёл у них первый тур выборов, и,
говорят, это был действительно кошмар. Говорят, самый страшный из
кандидатов пришёл в такую ярость, что отбил министру транспорта правое
яйцо, велел зажарить на сале и заставил несчастного съесть. А тот на
следующий день как ни в чём не бывало принял делегацию самого хитрого
кандидата, который для укрепления личной харизмы сам себя отравил, ходит
весь тёмно-розовый и бугристый, как трицератопс. Преувеличивают, наверно,
хотя – что в славянской жизни не преувеличено? Любить так любить. Как в
сериале. Рассказывает моя сменщица в библиотеке, Лера из Одессы, по
кличке Тайфун.
– Да, Эльза, правда, кошмар, что делается.
– И не говори, а я всё пристаю… И всего две недели…
– Ну не две, а только одна.
– Для тебя ещё долго это будет недавно. Мне и то не верится, что
Платон ушёл.
– Не поняла тебя. Если хочешь сплетничать, пойди вон к пани
Смоковской. Нет, постой, кто тебе это сказал?
– Так ведь по телевизору…
– Может, ещё скажешь, в новостях?
– Ну да, в новостях, такая страшная новость: ушёл, ушёл из жизни и
столькие с ним! Как это ужасно – разбивается самолёт, и сердце, и жизни…
– Да что ты всё смешала в одну кучу, какой ещё самолёт? Einen
Augenblick9 – от него письмо! Вот посмотри и не повторяй нелепостей!
Liebe dich aus Chicago. Вижу бурую взлётную полосу. Сейчас начнётся: трубы заводов, клубы дыма, разборки в гангстерских клубах,
неразборчивые прокуроры, конская голова на постели – декорации из «Крёстного Отца». А нам-то что! Wish you were here10. Люблю из
Чикаго.
23:59:00
Что с ней? Bсплеснула руками, закрыла лицо и, прорыдав что-то вроде

«Телефон-замогильник», бросилась прочь от меня. Мой бедный отец сам
прослезился бы: ах, его так трогала эта внезапная и столь предсказуемая
сентиментальность русских!
А это что такое? Кто «дура»?! Ну, это уж слишком, Ника! Нет, это
мне нравится, подслушала чужой разговор, а сама оскорбляет! Куда это она?
Вот оно, подлое русское – нахамить и убежать от ответственности! Ты тоже,
когда ссорился… Не хочу вспоминать.
– Herr Sonnenblum11, а вы куда же?
Вот тебе и «извини». Догоняй, догоняй своё сокровище. А теперь и я
пойду:
– Нет, спасибо, Наташа. Чудный был вечер - tschü-ü-üss!
Ворох листьев под ногами, ворохом серых облаков забросан месяц,
свежий ворох твоих посланий – скорее утащить всё домой. Нет, не судьба
сегодня:
– Костя! Ты ещё не улетел в Амазонию или в другую Лихомандрию?
8
Кто его знает откуда (нем.)
9
Одно мгновенье (нем.)
10
Жаль, что ты не здесь (англ.)
11
Господин Зонненблюм (нем.)
12
– Да нет, стосковался по Пивоварии, вот и товарища затащил
прокатиться по нашим тютчевски ленинским и вашим вагнерски гитлерским
пивным. Willkommen in München12, Дмитрий, это Катарина – знает русский,
как свои пять пальцев. Катарина, это Дмитрий – знает немецкий почти как
персидский.
– Дмитрий, неужели вы перс? А так похожи на русского попа.
– Ну вот, опять поп! Лет четырнадцать назад каждый спрашивал:
«Парень, ты художник?», а теперь только и слышу: «Батюшка, благословите».
А вы, таким образом, цыганка? Ну-ну. Позвольте вас сфотографировать.
– Может быть, сразу «снять»?
– Но-но, для начала сфотографировать. Прошу в дом – здесь темно,
как это… Finsternis13.
– Скорее dunkel14, Дмитрий. Вы хорошо произносите по-немецки и
притом так старомодно галантно, что нельзя устоять. Держите с двух
сторон, а то ступенек не видно. А это так сразу заметно, что я цыганка,
даже во мраке? Мой Geliebter того же мнения… Наташа, я возвращаюсь и веду
с собой – посмотри кого. Твой супруг, уж не скажу, бывший или не бывший,
и с ним ещё один полиглот, Дмитрий – хорошо выговариваю? Ну что ж ты, или
теперь тебе слишком светло, как на цыганской свадьбе? Снимай, что ль!
– «Что ль» – Штольц – щёлк – на долгую и добрую память. Весьма
благодарен!
– Наташа, куда же ты их уводишь? Вот какова жизнь цыганская,
Дмитрий: побалует встречей, и… Снова ты, Эльза! Да что с тобою сегодня?
Должна? Нет, уж ты-то мне точно не должна. Надеюсь, как и я тебе.
– Бедная, бедная Катарина (всхлип!), ты ничего не знаешь. И я
должна (взрыд!)… должна открыть твои синие глаза на ужасную правду.
– А вот и не надо, Schätzchen – милочка. Наслушалась я за свой не
такой уж долгий век страшных правд от ужасных доброжелательниц. Теперь
выше правды – любовь, вот! Да прекрати ты реветь. В первый раз вижу, чтоб
человека так огорчало чужое счастье.
– Но, Катарина, Платона больше нет! Самолёт разбился, никто не
выжил, список пассажиров по чёрному ящику огласили. В тот же вечер, 21
октября. И его в том числе назвали… Ах-ах-ха-ф-пф-пфуфф!!!
– Что ты несёшь! И кто тебя подослал? Посмотри, посмотри, вот:
Люблю из ослепительного нью-йоркского полудня. Светится небо, светятся воды Гудзона. Весь мегаполис – лишь ярчайшие зигзаги на
воде. Liebe dich aus New York
Послано: 23-Окт-2004
12:00:23
– Говоришь, 21-го октября самолёт разбился, типун тебе на язык, а я

получила эту sms-ку 23-го. И с того дня – письма льют как из ведра.
– Катюша, милая, так ведь это ж самое в этом жуткое! Ты подумай:
две недели, как Платон ушёл из жизни, а письма-то ты получаешь. Откуда?!
– Если ты намекаешь на то, что я переписываюсь с другим, то
посмотри вот это:
Люблю тебя под ярко-синим небом с белым лебединым полётом над древесною ржавью Центрального Парка. Целую в лебедиху. Liebe
dich aus New York
12
Добро пожаловать в Мюнхен (нем.)
13
Тьма (нем.)
14
Темно (нем.)
13
09:24:37
– Видишь, это его телефонный номер. И сюда гляди! Гляди, гляди,

только двое мужчин знают о ней: одноглазый татуировщик в Таиланде – он
наколол мне «лебедиху», и Платон – только он сюда заглядывал. И теперь он
вспыхивает, как порох, от вида лебедей – мечтает о своей «лебедихе».
Видала, видала? Больше не увидишь. Терпеть не могу – обнажаться перед
чужими. Помоги застегнуть, а то пальцы не слушаются – взволновалась я…
– Но тогда, тогда…
ТЕЛЕФОН-ЗАМОГИЛЬНИК
Ярко-синее небо, страшно синее небо, ужасно белое облако, жутко

рыжее солнце, ржавые облезлые деревья, оскаленные конские головы,
жестокие чикагские гангстеры – и сквозь всё – огромный жестяной самолёт
выбрасывается из неба, словно безумный кит на остро скалистую сушу. Взрыв
– пожар – вырваться – не шелохнуться – скован сном хребет. А за китом
следом – волна, подобная небоскрёбу, и целый лес жидких колышущихся
небоскрёбов рушится на остро скалистую сушу, на ржавые облезлые деревья,
на деревянную будку тонкобородого тайского татуировщика, на оскаленные
головы чикагских гангстеров-крабов с рыжими древесными гривами, на
бессмысленные бельма облаков, в страшно синее небо, в ярко-синее небо –
да это же мой глаз, а где другой… Ах!
Неужели проснулась? Прыгает белкой сердце, роняет орех – себя
роняет в кровавую, солёную бездну – откуда в моём женском, излишне
жёстком (не прощу тебе!) теле – такие глубины, что до дна не доищешься.
Ах, да это сон продолжается, но уже о другом и на языке непохожем – по-
русски, конечно, не вырваться мне из этого варварства звуков, кто бы
знал, как натирает оно уши, душу, органы речи… Прямою речью твой, твой
ненавистный голос:
– Хоть бы уж завела себе кого и отвязалась. Отвяжись, худая жизнь,
привяжись, хорошая. Мало тебе денег моих – ещё и любовь подавай, а где её
взять!
– Я когда-нибудь просила тебя о чём-нибудь? Уходи! Погоди… Я
просила тебя о чём-нибудь когда-нибудь? Отвечай же, подонок: я – тебя – о
чём-нибудь…
– «Когда-нибудь просила!» Знаешь, ты мне раннее девство напомнила,
пардон – детство. У нас в детском саду таким, как ты, народ говорил:
«Повторюха-муха, старая старуха». А особенно вредные, то есть
справедливые, добавляли: «Лебедюха». Ну, не просила, и что из этого? Я ж
не немец, меня и просить не надо, потому что натура широкая, на папу не
киваю.
– А-а-а-а! Мерзавец, мерзавец, мерзавец!!!
– У-у-у-у, знакомо, знакомо, знакомо… Этим ты, неисправимая
лебедюха-муха, и добилась нынешнего статуса, при котором моего либидо на
твою лебедиху лебёдкою не поднять. Лиха беда – лебеда годами. Лё блан
хабидан идельхан лихоман патрикеич, пристегните ремни, нагните головы к
лебедям, падаем-м-м-м к…
И падаем, падаем, падаем мы, гудим, сидим, сдавленные ремнями. Не
вырваться из паденья, хребет заклинило, сердце запёрло, руки – где они
обе? Взрыв, пожар, чёрный ящик, чёрное зеркало с плеском – вдребезги.
Немо тону-у-у в глубину-у-у… Аку-у-ула! Подплыла и сказала:
– Клаус наххаус, маус хераус, мотай фрау на ус, ich liebe dich aus…
– Чего аус?
14
Liebe dich aus Michigan. Озёрно-морской прибой расшибает камни в песок. Гуси преследуют след самолёта. Сердце молчит: гуси – не
лебеди. Беззвучно скрылась моторка. Тоскую из Мичигана. Люблю отовсюду
15:14:32
Как хорошо: всё вернулось. Проскрипев, скрылась моторная лодка

бреда. Легко-легко плещется необъятное глазом озеро, умеренно синее, не
моё, не цыганское – просто мичиганское. Тяжело, тяжело плюхается осётр.
Смотрит со дна кроткая лисья мордочка с тонкой бородкой, с тонкой
иголкой, улыбается, лепечет:
– Фрау Лебедиха, иди сюда, хорошо сделаю, лебедя выколю. Хочешь
лебедя? Красиво будет.
– Красиво не будет. Волна подымется, озеро в море смоет. Лебедя не
будет. Ничего не будет. Волна придёт, слонов понесёт, землю сдвинет.
Страшное дело. Просыпаться пора. Liebe dich aus… Доброе утро, далёкий мой
Платон.
……………………
Доброе утро, далёкий мой Платон. Проснулась, что ль? Да, теперь
проснулась. И слава Богу. Сейчас прогоним противную память о сновидениях
свеженькой твоей sms-очкой… Не тут то было – нет sms-ки. И третий день
уже нет, то-то и ночи стали тревожны. Ай-ай-ай, да что же это? Или снова
разлюбил? Нельзя же, друг мой, столь стремительно менять сердечную
ориентацию. Дама у тебя хотя крепкая, не кисейная, однако же живая, не
железная. А вот мы её сейчас душем, нежелезную, душиком, да
поконтрастнее. А теперь гимнастика… Да ну её к лебедям, не хочу! Был тут
где-то пьяный шкафчик, потайной, от себя самой. Мр-р-р. А к водочке –
огурчик – хрусть-хрусть, сгинь грусть. Во-о-о-от… Так всё-таки, куда ты
девался, Платоша милый? Или накаркала глупая татарка Эля. Не хочу и
думать. Да и не может быть того, unmöglich15, право: ведь когда, какого
числа примерещился ей этот кошмар в новостях? 21-го, сказала. А когда от
тебя первая весточка-ласточка из-за тридевяти морей прилетела? А это у
нас было 23-го. Уговариваю себя, как после страшного сна, что вот ведь,
всё это не наяву случилось. Но ведь правда же – не наяву. Или… Ну без
второй тут дело не решить. Мграу! Огурчик сюда – картина Шишкина «Утро в
русском раю». Или Репина? Картина Репина «Платон пишет sms немецкой
султанше». Стоит голый до полупояса, весь в папахе смушковой, усы
свесились… Напомни, милый, а есть у тебя усы? Когда есть, когда нет,
когда и борода отпустится, ты у меня разнообра-а-азный, непредсказу-у-
уемый, мяу! На моё немецкое понятие даже чуточку чересчур. Но чуточка
разрастается, океан между нами ширится, материки расползаются-
разъезжаются, как пальцы на руке, как мысли о тебе. Вот на этой карте,
что Антарктидой кверху, Аляской книзу расползаются континенты… Не в этом
дело. Дело в том, что карту эту, австралийцами ногами вгору перевёрнутую
в пику зазнавшемуся евроцентризму, – я подарила тебе (не забыл?) в честь
национального русского торжества (день Дурака), который Пётр ваш Великий,
о котором русские всякому норовят уши прожужжать, завёз от нас,
германцев, которые, кстати, никогда ничего такого не празднуют, а ты их
просто не знаешь – моего отца, например, который… Ух, язык заплёлся от
немецкого синтаксиса с русской водкой пополам. Хорош ёрш! Пора пивком
переложить, но уже баварским, хи-хи. Удивительны, знаешь ли, наши русские
15
Невозможно (нем.)
15
обычаи. Выпивается, например, глоток из по-полного стакана водки. Вот
так. Выпитое место немедленно доливается пивом и снова выпивается. Во-от.
Отпитое место опять доливается пивом. И, конечно – что? – немедленно
выпивается. М-м-м. Освободившееся пространство по новой заполняется
пивком и опорожняется глотком. И так снова и снова, пока водка в стакане
вся не превратится в пиво. Тот, кто дожил до этого, пьёт пиво и доливает
водкой. Это – «медведь туда». И так в обратном порядке, пока пиво снова
не превратится в водку, до чего не знаю или кто дотянет. Это – «медведь
обратно». Где-то тут огурчик валялся… Ушёл. «Платон ушёл» – говорит. Врёт
дура. А за «ушёл из жизни» можно бы и за космы потягать, да. Вопрос: в
какой момент пиво становится водкой? Другой вопрос: а в какой момент
водка становится пивом? Подведём по-немецки логически: если после первого
долива это всё ещё водка, то ведь каждый долив равен первому, а значит,
пиво никогда не станет водкой. Что и подтверждает практика, критерий
истины. И называется это «Медведь туда – медведь обратно». Или, как
говорил извесный филолог: «апория Медведь». Слушай, но я вдруг
сообразила: ведь так же и с опьянением. Глоток – ничего, другой – тоже
ничего. Когда же наступит «чего»? И наступит ли? Практика говорит – да,
но гордый разум против. О, опрокинутое русское сознание! Словно
перевёрнутая австралийцами карта мира. И что они хотели этим сказать? Что
письма от тебя всё нет, что это с ног на голову – так и без них понятно,
хотя и непонятно, а-а-га-а… Вот что. Пора снимать осаду. То есть
открывать крепость. Выдержала характер, можно капитулировать:
Почему молчишь? Неблагородно приручить и не нести ответственности. Уже не сержусь. Жду тебя, но письма ещё больше. Катарина
09:16:32
Ага, доставлено, не уйдёшь, птичка!
ПОПЕНКОВ - ПУППЕНКОПФ
Mein Gott16. В башке разнобой, во рту сушь и дрянь, сердце неведомо

где – вместо него отчаянно пульсирует весь телесный состав, а что в брюхе
– так о том… Как хорошо, как хорошо: а) что никто этого не видит; б) что
сегодня по расписанию не мой день; ц) что осталось ещё пиво, а в банке
из-под огурцов – рассол… Хотя от этого рассола проку… Ты же признавался
мне, что рассол Иван Сусанин полякам присоветовал, когда с вечера
вусмерть их уложил, а сами русские один только способ в этом случае
уважают: выпить как вчера, только чуть больше. А почему «вчера»? Ведь ещё
сегодня? Да, сегодня, 9 ноября, 16:09, на дворе сумерки, в комнате ночь,
а сердце – далеко, в Мичигане, что ль? Глоток – и обновилась, обнулилась.
Что нам пишут? Э-э-э… Ничего не пишут. Знаешь, я начинаю беспокоиться. От
меня письмо получил? Ну. Может, эта дура азиатская, Эльза, в какой-то
мере…
Mein Gott! Я всё поняла. Самолёт разбился, ты уцелел и лгал из
больницы о Детройте и Мичигане, но наконец тебя прорвало правдой о любви.
Я знаю, эти страдания разбудили тебя от суетного наркоза будней и
исцелили от деловой паранойи! Но вот ты умолк, и… что же? Страшно
подумать. Но надо держаться. К делу.
16
Боже мой (нем.)
16
– Алло, повторите. Нет, я слышу, но не верю. Как «никто не выжил»?
Проверьте ещё раз, я повторю по буквам: Платон Попенкóв. Какой
Пуппенкопф? Сами вы Пуппенкопф! Повторяю по буквам: Петер – Отто – Пауль
– Ева – Норма – Клаус – Óскар – Верóника. Правильно – Попенкóв. Что?!
Попенкóв погиб? А Пуппенкопф? Тоже погиб? А кто это? Покойный пассажир… А
кто же мне пишет?.. Нет, нет, какой ещё шантаж, о любви пишет, но… Как
это другой, мне другого не надо. Что? Зачем в полицию? Послушайте,
фройляйн, если бы вам так писали, вы что, в полицию бы пошли? А компания
почему меня не известила? Звонили? Кому вы позвонили? Не имеете права
сказать? Datenschutzgesetz?17 Как ваша фамилия? Фрау Пфнюр, вы за это
ответите!
Не ответит, не скоро я до неё доберусь, да и надо ли. А что надо,
подскажи, Платон, я сама затрудняюсь. Давай логически. И мужественно,
хотя ты и не терпишь этого слова в применении к женщинам, чудятся тебе в
нём небритые скулы. Начнём с того, чего не надо. Однозначно не надо в
полицию, это стопроцентно. Я никогда – ведь правда? – не вникала в твои
дела, но ясно же, что за полицию ты мне спасибо не скажешь. Все русские
полиции почему-то сторонятся, даже кто и не мафия, а поди у вас разбери.
Романтика незаконности, в каждой душе сидит какая-то контрабанда. И в
личной жизни всегда прощупывается двойное дно. Потому что семья для вас –
это тоже разновидность инстанции. А значит, с нею надо держать ухо
востро. Хотя её не обойти, но обойти надо стремиться. А всё потому, что у
вас там и в 21-ом веке без печати в паспорте семьи не понимают…
Додумаю позже, Крысе надо звонить, это ясно. Почему ясно? Потому
что точно. Точно! А кому же ещё авиакомпания могла позвонить о твоей
гибели, тьфу ты чёрт… об аварии, конечно. Конечно, мужики любят стерв,
даже если думают, что стерв не любят. А Крысёнок – стерва стопроцентная и
однозначная. Кристина Смоковска дама карьеры, сама себя родила.
Белобрысая, сероглазая, саркастическая, не люблю. Скрытая и скрытная,
образованная и бессердечная. Бегают от неё поляки, бегают и русские –
вам, славянам, не учёных крысочек, а кисейных кисочек подавай. Но уж коли
увязнет коготок, не уйдёшь из сети. Не расстанется стервятница с жертвой,
а будет когтить зайку, пока самой не надоест. И конечно, ты дал им её
контактный номер. А не мой! Вот пусть она тебя и ищет… Трагическая шутка.
Дурацкая к тому же… Так я и позволила! А может, ты уже всё? И она уже
ездила тебя, прямо скажем, хоронить!.. У-у-у, ужас!
СТАРШИЙ ИНСПЕКТОР
– Говорит Катарина Вольгемут. Фрау Смоковска у себя? Пригласите,

пожалуйста…
- День добрый, Катарина! Ты уже сделала заказ? Нет, не кофе,
апельсиновый сок, пожалуйста, фреш. На тебе лица нет. Куда подевалось?
- Давай обойдёмся без каламбуров. Неужели тебе нечего мне сказать?
- Что сказать – всегда найдётся, была бы охота. Не поняла твоего
тона!
- Так уж не поняла?
- Будешь продолжать в этом духе? Тогда я ухожу. Сок оставляю на
память.
- Присядь, подруга. Тебе звонили из авиакомпании?
- Звонили, а что?
17
Закон о защите данных? (нем.)
17
- А почему, собственно, тебе?
- Потому что билеты заказаны на моё имя.
- Ты сказала «билеты»? Ты, что же, думала лететь с ним?
- Нет, должны были лететь вдвоём, но полёт отменён. Я и не знала,
что ты тоже с нами.
- Постой-ка. «Тоже» - это не обо мне, а о тебе. Это для ясности
отношений.
- Ну и дурочка. Если ты у нас уже старший инспектор, то я, ты,
видимо, пока не в курсе, куратор направления. Так что: встать, равняйсь,
смирно! А надо, скомандую «лечь!», и ляжешь, милая моя. Шучу пока.
Вольно.
- Во-первых, убери руку с моего колена. Во-вторых, ты глубоко
ошибаешься: сколько ни командуй, ни «лечь», ни «встать» от меня не
дождёшься – не на ту напала. И вообще ты, должно быть, нарочно,
заговорила не о том. В-третьих, формулирую вопрос стопроцентно
однозначно. Будь любезна сейчас же ответить мне, что тебе сообщили из
авиакомпании по поводу самолёта, в котором летел Попенков? И, главное,
почему об этом сообщают именно тебе? Родственница ты ему или, может быть,
любовница? Слушаю!
- Хи-хи, гора с плеч. Позволь, я тоже в три приёма, но в другом
порядке. Во-первых, всё это про инспектора и куратора можешь считать
неудачной шуткой или приступом бреда сивой кобылы, но совершенно серьёзно
забудь об этом. Так-то. Во-вторых, Пан Бог миловал меня от родственников
с русскими фамилиями и от любовников мужского пола. Так-то. И в-третьих.
С глубоким прискорбием убираю руку и задаю встречный, хотя и
риторический, вопрос: что вы все находите в этих тупых и нахальных
самцах? Ах да, позабыла о том, что, по-твоему, главное: никто мне ни о
каком самолёте ниоткуда не звонил, да и с чего бы. Так-то.
- Но тогда, тогда…
Другому не стала бы, а тебе, Платон, признаюсь: лопнули мои слёзные
железы и ошпарили щёки. Крыся отпаивала меня водой, а затем и водкой. В
какие-то 15 минут мы с ней превратились в почти подруг. Разве что не
целовались, так как не сходимся в ориентации. На прощание она с нежной и
грустной улыбкой протёрла мне синим платочком уголки глаз и сказала вот
что:
- С Платоном я встречалась исключительно по делам, о которых тебе
знать не надо. А вот мой братик Яцек – его старый напарник в других делах
и приключениях. Я попрошу его тебе позвонить, свой телефон он давать не
любит. Уж он-то может порассказать много занимательного о твоём москале.
Не поминай лихом, красавица, - и медленно царапнула тонким и твёрдым,
ромбиком ногтя указательного пальца мне по носу.
……………………………
Если ты думаешь, Платоша, что адресат твоих кратких и пылких

посланий тут же взяла себя в руки и занялась толковым поиском или, по
крайней мере, рациональным ожиданием звонка «братика Яцека», то ты, как
всегда, преувеличиваешь и без того воображаемую маскулинность твоей фрау
Катарины. Запас прочности у меня, конечно, имеется, как у всякого
живущего (без того он не был бы живущим), но, увы, этот запас на пределе.
Предельно на пределе. Я даже не могу ничего вспомнить об этом Яцеке,
хотя, первые месяцы нашего с тобой союза, Яцек у тебя с языка не сходил.
Случалось, позванивал, но всё такой пьяный, что вряд ли я теперь узнаю
18
его по голосу. Вот глупая, почему я так уверена, что на этот раз он будет
трезвым? Глупая, да Платоша? Мораль: не утрируй так мою пресловутую
немецкую рассудительность, а то обижусь. Посмотри: нервы у женщины
измочалены, очи опечалены, в крови оживился, получив подкрепление,
затаившийся алкоголь. Тенью мелькнула подлая мысль: зачем искать, если ты
всё равно жив, а что перестал писать, так тебе же хуже. Будь осторожнее
на любимых крутых поворотах! Дама может и прогневаться. Но тогда -
берегись! Что, не так, скажешь? Ах, сама не знаю, так или не так – пошла
домой, ведь завтра рано на службу. Шутка ли сказать: библиотека моя
открывается в 10. Кто культивировал во мне лень, а, Платон? А-а-а, спать.
„Schlafen Sie Deutsch“ - так ты на первых порах, не то каламбурил, не то
ошибался…
Что за трезвон? Какой Ковальский? Яцек Кавалек? О цум тойфель! В
смысле, яволь, сейчас выхожу.
СЛУЧАЙ НА ТАМОЖНЕ
Кафе из самых прокуренных, на стойке бутылка, перед ней – сразу

видно, что Яцек. Элегантен и пьян, элегантно пьян. Вот этим и отличается
поляк от русского – элегантностью опьянения. Но элегантность поляков –
какая-то шуточная, а у этого – даже чуть шутовская. Сам длинный, нос
длинный, горло бутылье длинное, язык длинный:
- Вот я какой, пани Катарина, узнаёте? Небось, наслушались от
Платонека про верного, проверенного и безотказного приятеля Яцeка? Да
какой Ковальский, обижаете! Кавалек – другое дело, горжусь этим
заслуженным прозвищем. Я таки «кавáлек», по-нашему «кусок». А потому что
всегда у меня кусок с тремя нулями в кармане. Зачем? Про запас. Мало ли
что в любой момент может случиться. Все под Паном Богом ходим. А чаще
всего человек сам себе лажу делает, в смысле, яму роет, я хочу сказать,
силок расставляет. Два у Яцека было друга: один умный, да русский, это
ваш Платонек, а другой и поляк, да дурак. Был, я хочу сказать. Сейчас на
дне морском лежит Пшебек, акулами обглоданный, осьминогами, простите,
обгаженный. Но не о нём тут речь. Я зачем его тут упомянул? Чтобы вас,
ясна пани, утешить. Прозит!18 Ведь если с одним лучшим другом Яцека так
судьба обошлась, то дважды в одну шляпу и ворона не попадает, вы меня
поняли. А это значит: Платонек сидит сейчас на каком-нибудь маракуёвом
острове типа Тото-и-Тото или в Республике Соледад-и-Собака, текилу
потягивает, солью зализывает, цитриной зажёвывает. Эх, мне бы так! Хотя
грех жаловаться, Яцеку тоже неплохо: отдыхает в компанействе такой
сличной панéнки и вудку консумирует. Прозит, кстати! Эх, или знает дрога
пани с каким рыцарем вообще живёт? Благороден, как олень, храбр, словно
тигр! Прозит за вашего и нашего Платошу! Я не злоблюсь, что он меня
покинул, потому что вы же не знаете, какой он теперь выдающийся деятель.
Потому что скромен, как лев!
А начинал с кем? Угадайте с одного раза. Конечно, с Яцеком. А пани
что, на Пшебека подумала? И безосновательно, ибо вы же не знаете всех
обстоятельств дела. Затонул один корабль в синем море – не сам, правда,
Чёрный Лоцман его, холеру, затопил. Да сейчас не про то. Нырнули мы с
Пшебеком к тому кораблику за бриллиантами. Бриллианты там и остались. И
Пшебек с ними. А за Яцкову жизнестойкость прошу немедленно выпить,
дженькуе! В смысле, данке.
18
Ваше здоровье! (нем.)
19
А с Платоном пересекали мы однажды нелегальную границу между не
скажу какой страной, нельзя много болтать. Словом, в авте нашем в
запасном колесе кулёчек лежал. Везли мы, коротко говоря, немалый кавалек
некоего груза, именно о котором я и не буду распространяться, у одесских
барыг куповали. Коротко говоря, была то травка солнечная южноукрáинская и
бардзо душистая. Только добже запаковáна и в колесо забортовáна. В общем,
подъезжаем к чехословацкой мытнице. Офицерек, як тот баранек, поглядел на
нас и усомнился.
- А ну, - говорит, - панове, загоните ваш самоход в тот вон бокс.
Сами выйдите, отворяйте дверки, капотек и багажувку, сами ся ретируйте до
боку и прошу обсервóвать, что будет.
Тут пéсек-овчарек до авта идёт, а офицерек ему мячик с запахом
кайфа суёт. Нюхнул песек мяч и говорит:
- А, понятно, разрешите выполнять?
- Приступайте.
- Яволь, херр официр!
Это я для пани перевожу для лепшей понятности. И давай скакать
кругом авта. Вшистко занюхал, ниц не вынюхал:
- Прощенья пшепросим, - говорит, - я извиняюсь, езжайте с Богом. А
вперёд не попадайтесь. Шутка, конечно, р-р-гав!
Ну с моей стороны тоже, конечно, шутка. Пани добже знает, что пес
не разговаривает, хе-хе. И слов не понимает, только интонации. Зато иные
паненки слова-то понимают, а интонаций не улавливают, ещё раз хе-хе. В
общем, за понятливость прозит. Это, кстати, тоже одно из качеств
незапоминаемого нашего Платона. Но что Платон? Я мыслю, далéко теперь
Платон, на Тото-и-Тото, а мы-то с пани тута. Вы меня поняли, а? Не? О,
тогда мгновенно трезвею (я так умею) и континýю.
Докатились наши колеса через Чехов до Немец. А немец, пани добже
знает, что за человек немец:
- Куда господа следуют? Мюнхен? Гут. А откуда?
И тут в Платоне знакомита понятливость задремала:
- С Украины, а что нельзя?
А в херре немце – пани их знает! – понятливости сроду не ночевало:
- Можно, - говорит, - закон не запрещает, но проверке подлежит.
И без всяких собак говорит:
- Вам следует, господа, пожалуйста, загонять авто в бокс,
открывать, багажное отделение, пожалуйста, равно как двери и капот, а
самим, пожалуйста, надлежит, сняв пиджаки, вшистко положив на специальный
столик справа, стоять в стороне и внимательно наблюдать за исполнением
законности.
Загоняем, раздеваем, наблюдаем. А про себя мыслим – это я мыслю,
пани понимает:
- И по цо ты, холерный Платон, со своей Украйной высунулся! Мы ж
едем теперь из Праги, и кто бы тебя за éнзык потянул, глýпец.
С Украйны в девяностые, да будет пани ведóмо, весь наркотрафик
пробегал. Вот и допробегался. А херр пограничник другого херра с
инструментом вызывает. Берёт один херр ключа, другой херр отвёртку, и
давай потрошить по винтику, разбирать нашу БМВ до гаечки. Ясна пани, Яцек
многое видал, а такое лицо, как в тот час у Платона – Пан Бог миловал.
Как Геракл: мускулом не дрогнул, носом не повёл… Един немец, гляжу,
обшивку с дверей сдёрнул, понюхал, снова одел. За сиденья пшинялся.
Платон – чисто Геракл: щекой не дёрнул, ухом не пошевелил. Я для
самоуспокоения про себя цифры считаю – ай, цвай, потом драй… А инный
20
немец в мотор ся попёр. А Платонека очи из границ орбит наружу вылезают,
но мускул не дрогает, нет. А я: …фир, фюнф, секс, зибен… Первший немец до
багажувки наближается. А на Платонека очи – очи б мои не глядели! …Ахт,
нойн, цен – стуй, Яцек, куда, столько лят не дадут! Это юж будет немецкое
превышение власти, а мы вольные европейцы, и то есть наш цивилизацыйный
выбор, так, пани! Подвергать достоинство иноземца, если я пóляк, немцам
не вольно. А в тым часе инный немец с багажувки запасувку вынул и…
Платонковы очи с орбитой Сатурна сравнялись. Эх, Яцку - эльф-цвёльф! …
взад запасувку xерр официр положил, багажувку затворил, сам так до нас
мувил:
- Аллес клар – то есть вы свободны. Мы имеем свои предписания, но
не пойман – не вор, это право человека.
То юж не шутка. Пани добже знает, цо немец тутай сказать может. А
понимать того не может, что в запасувке кулёчек заветный залёг, хе-хе! В
общем, чуть от границы за угол автом свернули – песню грянули русскую
народную блатную хороводную:
Летит паровоз по долинам и горам,
Летит, сам не ведая куда.
Парнишечка зóстал босякем и ворем,
И жиче го вечна ест тюрма!
Постой, паровоз, не стучите, колёса,
Контрóлер, натисни на гальма,
До матки родимой, коханой и любимой
Я хце се покáзать на глаза…
Добра песня, душевна. Добра вудка, моцна. Так до Мюнхена пели-пили,
пили-пели, а как приехали – не помню, холера ясна, не паментам.
Пшепросим, пани, грубость дикого сармата. А как проснулся – помню: на
груди моей православный крест, который я на Платоне видел. Так и
побратались.
А травку-то нашу духовитую причерноморскую мюнхенские дилеры не
восприняли. Не прошла эуропских стандартув, шляк бы их трафил! Я ту
травку поныне сам курю, блин. Зато для Платонка то был тылько трамплин.
Отчаянно большим паном стал человек, так что и сказать сразу страшно,
выпить предварительно надо. За рост, просст19! Бардзо веле пшизджеть – ёй,
пардон – хочу сказать: конверсóвать слишком о том не дóлжно, но пани
Катажина, конечно, лучше Яцка бедного то знает, же пан Платоша в ОПРРИ
великий начельник. А того, може, и пани не знает, же на исторычней
ойчизне он теперь высокими политиками крутит, и кого Платон в последний
час подсилит, тот из них и будет. Ниц не знаешь, пани? То-то – скромен
как лев! Тылько единого не разумею: кого же он хочет подсилить? Там пошло
у них уже фифти на фифти, то есть стенка на стенку, а Платону что их Витя
Хам, что их Витя Пан – вроде вшистко éдно, как будто и не его дело. Ибо
скрытен, как антилопа. Умолкаю, как Аристотель. Он, как и я, говорил:
- Платон мне друг, но истину только Пан Бог знает!
Скажу лепше, какой я нашему Платоше презент преподнёс 5 лет тому,
на 35-летие. Меня (может, пани не в курсе) народ зовёт Яцек Кавалек, то
есть Ковальски, а ближние - Яцек Паспортист. Таково моё занятие: паспóрты
людям изготовляю. Компьютер-то – дурак, а пóляк – умный, и сколько там в
электронных списках мартвых душ записáно есть, столько и паспóртув Яцек
живым душам способен выдать. С себя самого и начал. Пани думала, я естем
19
см. “прозит”
21
Ковальски, а Ковальских у нас в одном Кракóве, як у вас тых Мюллеров в
одном Мюнхене. Урождён я, как и Крыся, Смоковски, а Ковальским на этом
свете удобней, ибо неприметней. Нех тот покойник Ковальски на меня в
трумне обиду не держит. Это мы тут под Паном Богом все ходим, а которым в
гробу - вшистко éдно. А тут, представь, пани, накануне дня, когда
отмечает день рожденья пан Платон Попенков, попался мне в списке
покойников херр Петер Пауль Пуппенкопф. Не делай, пани, круглые такие
очи, это уже судьба человека! Выгреб я покойничка виртуально из-за гроба
и в новый докýмент по фамилии впечатал, который документ на счастье
твоему Платоше и подарил, хе!
ТУРБЮРО
Помилуй, Платон, зачем тебе столько гробов и фамилий? Ты ведь у

меня один, и гроб, до сих пор надеюсь, будет у нас общий, а фамилия –
что? Петеров-Паулей на свете – как в Мюнхене Мюллеров. Мой папа тоже
Петер-Пауль, а Платонов так мало! Я только двоих знаю – тебя и
Аристотеля. Но тот ведь был ненашей ориентации – мальчиков любил, чем и
известен, а ты ведь меня любишь, притом отовсюду. Постой… «Скрытен, как
антилопа». Много ли, в конце концов, я о тебе знаю? Ревновала вот к этой
Крысе, а она оказалась тоже ненашей ориентации, никогда бы не подумала. И
занимался ты с нею, значит, не любовью, а чёрт знает чем. Так с кем же ты
тогда любовью занимался, а? Других баб рядом с тобою как будто и нет, а
мою «лебедиху» - почти уже год, как не голубил, да-а. Не голубил,
голубчик, потому что голубец – а? Угадала? Угадала! И никакой ты не
трудоголик-импотент, глупости. И разузнавать о твоей интимной стороне
следует в кафе «Вилланис», вот что. У того самого Арсюши Шарова. Сейчас
вызвоню голубчика. Нет, не сейчас. Мобильник сам уже голосит: «Мальчик
хочет в Тамбов, чики-чики-чики-чики-чики-та…».
- Вольгемут на проводе.
- Фрау Вольгемут, Вас беспокоит AirBlue. Уполномочен ответить на
Ваш, увы, уже вчерашний, звонок.
- Ничего, я не спала. Говорите же!
- Разумеется, сударыня, на то и уполномочен. Прежде всего,
разрешите представиться: Петер-Пауль Мюллер, старший менеджер отделения в
Баварии. Настоящим уполномочен довести до Вашего сведения, что наша
служащая фрау Пфнюр в телефонном разговоре с Вами от 09.11.2004 допустила
две служебные ошибки, за что уже понесла административную
ответственность. Первая ошибка – фактическая: пассажир П.-П. Пуппенкопф,
ошибочно и оскорбительно названный сотрудницей Пфнюр «покойным
пассажиром», в аэропорту … города Амстердам покинул самолёт и не
зарегистрировался при посадке на борт для продолжения полёта в Нью-Йорк,
США, а следовательно, предположительно жив. Что же касается пассажира по
имени П. Попенков, последний прошёл бортовую регистрацию на рейс
Амстердам - Нью-Йорк, который совершал разбившийся на подлёте к цели
рейса самолёт, и следовательно, к глубокому прискорбию корпорации, живым
считаться не может. Вторая ошибка фрау Пфнюр – этическая. Она состояла в
попытке отказа сообщить известную фирме информацию о погибшем, равно как
и оставшемся в живых, пассажирах предположительно заинтересованному лицу,
каковым в данном случае являетесь Вы, фрау Вольгемут. В качестве
моральной компенсации фирма предлагает Вам бесплатный билет на рейс
Мюнхен – любой пункт, числящийся в расписании полётов AirBlue, и обратно,
о чём в ближайшие сутки Вам будет доставлено письменное уведомление.
22
- А на человеческом языке?
- Короче, эту старую вешалку Пфнюр удалось наконец сплавить на
пенсию, за что Вам лично от меня большое человеческое спасибо. И второе:
Пуппенкопф не умирал. Он вышел в Амстердаме. Город, знаете,
психолирический, не сразу отпускает. Словом, не полетел Пуппенкопф
дальше. Просто повезло чудаку, а вот Попенкову – дудки! Полетел чудак в
Нью-Йорк и, сами видите, не долетел. Взорвался на подлёте. Никто и
вздрогнуть не успел. Следствие только глазами хлопает. Бывает. А Вам за
это, я хочу сказать - за Пфнюр, лично от меня билет куда хотите и назад.
Сам-то я летать не люблю, а Вам пригодится, что не так скажете? Приятного
сна.
Да-а, приятного сна… На холме стоит сосна, а внизу секвойя, голубая
хвоя. Что-то знакомое, не вспомню. Вышел в Амстердаме, там живёт годами,
пишет письма даме:
Люблю из Игусижабы. Океан хохочет, пляж плавится, пузырится текиловый мёд заката. Liebe dich aus Toto-y-Toto.
02:12:27
Голубая секвойя, текиловый мёд, видит око - зуб неймёт. Кто тебя,
дружок, поймёт? А Катарина поняла мало-мало. И, кстати, поймала, весь
обман твой поломала. Тото-и-Тото, да? То-то ты у меня умный, Пуппенкопф,
Кукольная Голова - фамилия твоя такова! Ты не думай, Платоша, что
Катарина ничего не замечает. Всё-о-о Катарина замечает, всё видит, и оно
у неё всё вот где. И всплывёт однажды наружу. И такую волну подымет, что
слизнёт твоё Тото-и-Тото вместе с Игусижабой в хохочущий океан, потому
что хорошо хохочет тот… сам знаешь кто…
…кто хохочет весело. Liebe dich aus Igusijaba.

02:12:27
Шутишь-любишь или нет? Это танец такой наш цыганский, малость

хулиганский. Куплю вот билет бесплатный до Игусижабы, где мулатки-бабы,
танцевать не слабы… Ах, если бы да кáбы! Как ты пишешь название? Ой, а
где же sms-ка-то? Утонула, волна слизнула, океан сна поглотил – и
хохочет-грохочет галькой рассыпною… Проснулась. Приснилось. И письма
приснились? Конечно. Как, неужели все? Тьфу ты, чёрт, слава Богу! Вот -
про секвойю, вот - про пальму, вот - про зенит, вот - про рассвет, вот -
про Детройт, вот - про Чикаго… А про закат в Игусижабе? Стой, куда
разогналась, Катарина? Об этом тебе, Платоша, ещё курить и курить. То
есть писать и писать. Думаешь, укрылся от Катарины в её сновидениях – в
стране Тото-и-Тото и в дне позавчерашнем? Кстати, где это такая страна –
не забыть спросить у Кости, он путешественник, он точно знает. Он чуть
где не бывал, туда вечно собирается.
- Алло, Костя? Рада, что ты как раз не где-то в Тарзании и не в
вашей Самоварии, а всё ещё в нашей Пивоварии.
- В Тарзанию как раз собираюсь, угадала. Не всё же в Пивоварии
париться. А с Самоварией попрошу не путать нашу Хохляндию, что по-вашему
звучит Hochland. А это и значит по-нашему «Высокая земля», то-то!
- А я к тебе именно по этому поводу – насчёт Тото. В смысле Тото-и-
Тото, ты понял. Не собираешься ли в Игусижабу?
- Вообще-то планирую. В Тарзании станет ясно.
23
- А в какой это части света, Тото-и-Тото? Как ты сказал?..
Тьфу ты чёрт, опять схлынуло. Накатил день, и сколько ни жмурься –
одни жёлто-лиловые пятна. Подъём, Катарина, пойдём! Хорошо, я готова, но
куда? Как это куда? О работе забыла? А таки забыла. Вспомнила, но идти не
согласилась. С отпуском потом разберусь. Благо, деньги на карточке. Кто
там у нас на очереди? Арсюша Шаров. Так. Знакомства у меня, однако! Ну, с
кем поведёшься…
ОЧКИ ОТ ГОЛТЬЕ
Созвонилась, договорилась, встретилась. Маленький, щупленький, сам

серенький, одет пестро, словно воробей нарядился попугаем. Или русский
президент в парадном кимоно (не тот, что из Днепропетровска, а который из
Ленинграда).
- Здравствуй, милочка Катюша-тюша-тюша, посмотри, в каких я очках:
это от Голтье! Не слышу крика восторга. Завидуешь, сестричечка, да? Все
вы, бабы, завистники. Да, должен я твоему Платошику, и не ему одному,
безумную сумму. Это часть моей кредитной истории. Есть что рассказать и
чему поучиться. У меня ведь уже состояние! А что со знаком минус, так это
– как на него посмотреть. Ведь плюс – это не что иное, как перечёркнутый
одним движением минус. Для того и очки. Вчера у Флатца вернисаж
происходил. Сам приехал весь в чёрном и на жёлтом «порше». И два
мотоциклиста в чёрном по крыльям, справа такой изящный и стройный, а
слева мужественный. Это для его сикьюрити, хи! Красиво? Красиво. Вся
пресса, все шлюхи позолочёные и все наши педерасты так варежки и
разинули. Флатц из кабриолета выпрыгивает, зеркально-тёмные очки так
самодовольно-самоуверенно поправляет. И кругом плечом поводит так
небрежно и томно, а потом – и скис. Потому что все – и модели, и самые
расписные педы – все, как по команде, моего Голтье глазами заглатывают. А
Флатц попёрхивается. И даже мальчики-сикьюрити его «порше» вдруг
заигнорировали и так сладко ко мне приглядываются, ах! И заключительный
мазок, а точнее, победный аккорд моего торжества – даже его гладкошерстый
чёрный гигант кобель по имени Гитлер слюну пустил. Вот что с нами очки
делают. Конечно, если они не просто тёмно-зеркальные, а за 2000 и вчера
только от Голтье из Парижа специально прилетели – так это что-то! И
бедный Флатц тут меркнет, идёт на ущерб и закатывается. И чей из нас это
получился бенефис – я спрошу об этом тебя, незаинтересованную киску.
Почему молчишь? Не стоит завидовать, потому что мы с тобою в совсем
разных плоскостях находимся, я хочу сказать, в совершенно различных лесах
охотимся, подружечка. Не комплексуйся, что два мальчика за тем столиком
про нас хихикнули. Это они говорят:
- Новый прикид стал у наших педерастов – с бабами в кафе сидеть,
хи!
Молодые, всё им смешно. А мне уже – не скажу сколько до сорока, и
творчество не ждёт, и муж дома ждёт, нервничает, ты как думала? Только я
девушка честная и верность храню. Не то что ваши брутальные натуралы –
только покажи ему сиську молочную, дом-семью забудет, работу-статус
оставит, пока за неё не подержится. Он не виноват, это всё тестостерон на
сто сторон бросает человека. Вот хоть твой Платон. Я не о нём лично, и
вообще он душенька – кто спорит? – я тебя понимаю: сегодня Катарина,
завтра Ника и т.д., а какая разница? Что у неё - дыра квадратная? В этом
смысле – не обижайся, лапочка – я его тоже понимаю. Что значит «почему
Ника»? Это только например. Я хочу сказать, сегодня Таня, завтра Маня, а
24
вот Арсюша – никогда. Это, увы, неизлечимо. Да что ты заладила про Нику!
И фотограф-то она – как фотограф, да ещё и начинающий. Вот у неё
послезавтра вернисаж в одной голубой галерее, изящные люди придут. И как
туда только бабы проникают? Да это к смеху, а в целом тут супер. Можно
быть принципиальным художником. Твори, выдумывай, пробуй. А буй укажет
верный путь. И не надо врать себе и другим, не как в Совкé. Работал я
директором картины «Дни затмения». Там режиссёр татарин. Они тогда на
«Ленфильме» евреев потеснили, один я остался. Да, еврей. А ты не знала?
Потому что в моей жизни дело не в этом. Ну, во-первых, у меня только мама
- да, а папа – не. А во-вторых, я эмигрант не национальный и не
политический, а чисто эротический. А тот татарин пялится на своих
актёров-мальчиков и - я же вижу - млеет, вожделеет, истекает, но не
долбёт! Ненавижу лицемерие.
…………………
Ненавижу лицемерие. Ты в Амстердаме, и ты Пуппенкопф. Что, скрытен, как антилопа? Не надо врать себе и другим. Отвечай немедленно.
Разгневанная Катарина.
11:22:33
…………………
Молчишь? Минуту молчишь, полчаса молчишь, до вечера молчишь… Больше

не жду. Думаю. Почему он сказал «Ника»? Случайно или нарочно
проговорился? Но sms–ки-то всё равно нет. Смотрю в зеркало: окно, тусклый
закат, призрачный снег и женщина с осунувшимися глазами. Да знаю я, как
говорят, можешь не поправлять. Да, осунувшиеся глаза, спутанные брови,
свалявшиеся щёки, выцветшие зубы, удавившийся нос. Подразумеваю:
повешенный. Нет, к лебедям пьяный шкафчик. К егерям всех знакомых. К
мебелям долгие думы, поехали кататься, такси!
Пошёл-распошёл, хорошая моя, на вечернюю-невечернюю зорьку
потускневшую, тёмно-вишнёвую, зá город, зá город, кумушка-кума,
расчудесные дела! Что, Платоша, нову шапочку купил, свою походку, ромалэ,
изменил? Изменил, изменщик коварный, а я-то верила, доверялася, да
разуверил ты меня, Катюшу, заморозил, зазнобил, знать другую полюбил?
Верный друг, чай, правую дорогу указал? Ай да ну да не ломайся, на
прогулку с Катaриной собирайся. Что там светится в тумане, искры гаснут
на корню. Послушай, барышня, что так веселишься, сразу видно – цыганка,
далеко ли разогналась, даром что немка? Я и сам-то – мэ сом ром, ай да
голубэлица.
РАССКАЗ МЮНХЕНСКОГО ТАКСИСТА
Да нет, я сам с Одессы и нетрезв сегодня. Ну и ничего: полицай

таксистов не проверяет. Знает точно, что ваш брат немец на работе не
пьёт. А я уж сегодня, раз такое дело… Словом, слушай! Я, кстати, всех вас
всегда выслушиваю. Ваш брат, пассажир, у меня, как на приёме у
25
психоаналитика или у проститутки, всю правду-матку до донышка
выплёскивает. Но сегодня мой день. И вот слушай.
Жил в Одессе парень-паренёк, звали его Серёга Рубин. Учился он в
театральном, обладая природным артистизмом. И невзирая на это, не
бедствовал, потому что в остальное время кастрюлил, то есть грачевал по
всей Одессе. Это потому что между передних кресел в «москвиче» всегда
кастрюлька для бабок стояла, кидать бабки пассажиру шофёру, ты меня
поняла. И таки крупную валюту Серый зашибал, девушек водил по ресторанам.
И однажды, как раз в ресторане, увидел Серый Галю, да и женился. И скоро,
конечно, в Германию жить засобирался, потому что еврей ведь не роскошь, а
средство передвижения. Это одесская народная мудрость. А за месяца два до
отъезда пошёл он с корефанами на дискотеку в Аркадию, и увидел её, и
погиб. Её – это в смысле Леру, а погиб – в смысле полюбил. Молодая, лет
чуть ли не 16. Реально было ей тогда 17. Красивая, из тех блондинок, что
не красят корней волос в тёмный цвет. Каждый глаз – как яйцо Фаберже и
малахитовый, а в них метался пьяный ветер. Стройная, знойная, и не
угадаешь, когда не врёт. И затащил Серёгу океан страстей в бушующий
кратер вулкана любви. Это было какое-то цунами. И звалось оно тайфун
Лера. Потерял Серёга последнюю голову, развёлся сгоряча с Галей, потащил
Леру за руку в ЗАГС и тут же за другую руку в ОВИР. И поехали. И вот тут
я горько убедился, что невозможно построить одно счастье на несчастье
другого. Это показал опыт моей жизни на чужбине. Во-первых, Лера
оказалась не то что тайфуном, а прямо людоедом и кровопийцем. Взялась
сматывать мне нервы с кишками, как вообще русские бабы на эмиграции. У
них тут сразу крыша едет, как понюхают эмансипированных прав, а особенно
свобод. Расцвела, конечно, сугубо, на Мишель Пфайфер ещё похожее стала…
Да, и раньше была похожа, я тебе не сказал об этом, думал – само собой
поймётся. Но загрызла, короче, как кошка пальму в горшке. Вот какой был
случай. Перекусила Лера Серёге яремную жилу и оторвалась праздновать свой
день рожденья демонстративно в Париж. Видала ты такое? И что же Серёга? Я
на машину – и вдогон. Мюнхен – Париж – 1000 километров за ночь на одном
дыхании. На втором дыхании в цветочной лавке на Елисейских – 22
белоснежные розы, как снег. И в каждой записка вложена с одним только
словом, сама угадай. Откуда ты знаешь? Из sms–ок? Чушь! Слушай дальше. И
тут же в отеле все 22 розы к её ногам по числу лет швырнул. Она хохотала
и снова любила, а потом снова хохотала, но совсем без любви. И так было
все предыдущие 5 лет. И переступил Сергей через собственное сердце, и
наступил на лебединую шею нашей любви. Чего ты стонешь? Почему не можешь
слышать про лебедей? Не в них дело, а в том, что хлынул Серёга назад в
Одессу, и вспомнил Галю, и пришёл к ней:
- Прости меня, Галя, Галина Петровна, я знаю за что, но прости.
Понял, что не ждала, но прощаю, что другой раз замужем. И требую: ты ж
помнишь, как мы с тобой! Это ж любовь была, а не грехи юности.
Вижу – не заржавело чувство. И взял я Галю за руку, и повёл по
жизни в ЗАГС и развёл с Максимом, и женил на себе, и оформил её на
Германию, и вернул таким образом старый долг. И вернулся в Мюнхен, сижу
за рулём и жду. И встречает Серёга в гостях у друзей Леру, ставшую чужой.
А та к нему:
- А зачем тебе колечко, Серёжа?
Я говорю:
- Традиция такая – женат – окольцован. А ты забыла?
- И на ком же ты женился?
- На жене моей женился.
26
- Была жена, стала не твоя.
- Ты не поняла, как никогда не понимала. Была моя, теперь снова
моя.
- Не дождёшься. Была, да не буду.
- И не будешь. Я на Галке обратно женился, на жене моей.
И вот тут и пошёл тайфун Лера. Не успел добраться домой – телефон:
- Люблю, всё было ошибкой, всегда твоя. Возвращаюсь навек.
Три дня бушевал тайфун. Вышвырнул из дома Леры серьёзного немца с
намерениями, втащил меня снова в воронку страсти. Обнулился, короче, мир.
Проснулся Серёга на четвёртое утро, вижу: на подушке красивая Лера, за
окошком мюнхенский листопад, а в Одессе жена моя Галя у моря погоды ждёт,
и чайки прощально кричат:
- Не нужен нам берег турецкий.
А где он, мой берег? Полетел, короче, я снова в Одессу и Гале всю
правду сказал:
- Другую люблю, но слово мужчины.
Не заплакала, но спросила с невыразимым недоумением:
- Замутил же ты сине море, Серёжа. Кто же мне теперь муж?
Засеребрился над морем серенький дымок, сел я на камушки-рáкушки в
Ланжероне и стал думать.
И на третий день в золотых лучах заката пришёл-таки в действие. Раз
- прилетела в Одессу Лера. Два – и расписалась с Максимом. Три – потащила
его за руку в Мюнхен. Четыре – а я за другую руку туда же Галину. Пять –
ты сама понимаешь. Не понимаешь? Извини, забылся, ты же немка. Объясняю:
пятый акт длился два года и завершился вчера. Мюнхенский суд развёл-таки
Леру с Максимом, а Сергея с Галиной. И все эти два года Лера беззаветно
любила Сергея и родила ему сына Никиту и дочь Барбару. Что будет дальше,
подскажи, фрау? Говоришь, Сергей возьмёт в жёны Леру? Быть может. Может
быть… Чувства надо проверить, куда спешить? А с другой стороны – счётчик-
то щёлкает. А с третьей – пусть себе щёлкает. Деньги говоришь, дома
забыла? Последняя пятёрка? Давай. Прощаю. Прощай.
ENGLISCHER GARTEN20
Прощай, прощай, только не ты, Платон. Я тебя ещё не отпустила, и не

надейся. Может быть, и тебя куда-то вот так завезло-занесло, так что не
видно ни зги. Что это – зга? Ни один немец этого не знает. Но что мне с
того, если её всё равно не видать? И тебе не видать, бедный мой Платон, и
тебя не видать. Только луны кукольная голова захлёбывается темно-бегущими
облаками, погибает, позвала бы на помощь, да нема. Немцы – немы, немцы –
не мы, а славяне – те, у кого слово. А я заговорила, словесна стала, всё
равно, как бы эта кукольная голова рот открыла, вот был бы ужас. Снег-
слепец, сам летит, куда не знает. Всё заслепил-запорошил: конной скорости
поток с водопадами на ровном месте – это малый приток Изары; мраморную
ротонду на горке, где бурши-фавны бюргерш-нимф бурно в рощи мчат.
Кентавры вроде отбивать рвутся, а на пфердах кнехты верхоконные: кх! пф!
И самоё рощу засыпал мокрый снежище – да это же Энглишер Гартен –
Английский сад. Вот она я где. А ты думал, я тоже такая, что помчу за
тобой в твои Тото, тьфу ты - Амстердамы твои с Роттердамами, Элизеи с
Нотр-Дамами. Нет, спокойно, рационально и целесообразно прогуливаюсь
свежим ноябрьским вечером по для здоровья полезному парку, экологический
20
Английский сад (нем.)
27
кислород впиваю, нужную растениям углекислоту в воздух вывожу. Погуляю,
потом на вернисаж, ибо славен Мюнхен художествами, архитектурой
примечателен, не то, что твой родной Медвежье-Алтынск.
Вон там налево Адольф Алоизиевич - ты так прозвал его с шокирующей
нежностью - в 1937 году под торжественный марш и веяние червонно-чёрно-
белых хоругвей и стрёкот восторженной Лени-Рифеншталевой кинокамеры
открывал двери Дома Немецкого Искусства немецкому народу… Пфы-ы-ы, -
фыркнул пферд над ухом, мокрой гривой по шее мне провёл – ха! Из аллеи
метели всадник за всадницей вылупились: айнс-цвай – Полицай! А вдали за
ними, за кронами дубовыми с недолгой налипью белёсой слепоты два гвоздя
колоколенных вылепились. И как раз между ними – откуда что берётся – кто
это? Белый балахон - или то хитон, венок из белых вялых роз шипами колет
высокий лоб, косматые виски и по ключицы борода. И слышу из бороды:
- Хай, Швести, усладимся вместе!
- Хай, Джизас, забивай, что ль!
Протянулся длинный вислый рукав, протянул деревянную люлечку:
- Не кручинься, блаженствуй.
Потянула из люльки, потянуло метелицей по знойно-ливанским
сандалиям Джизаса, зажившегося шестидесятника-хиппи, потянуло в тепло,
веселей закружили снежинки, заблаженствовали, заблажили… Призадумалась,
поворотилась.
- Алло, это опять фрау Вольгемут? А это опять я – Петер Пауль
Мюллер. Ну, который из AirBlu. Не до флирта? Что так? Как знаете. В
общем, я вам всё равно благодарен за то, что уходили на пенсию эту старую
козу Пфнюр, и сообщаю, что: а) фамилия покойного пассажира нашего
покойного самолёта – не Попенков, но Попенко, хотя тоже Платон (и это
погрешность была компьютера); б) херр Пуппенкопф в Амстердаме погрузился
на туристический лайнер «Грейс Норман», совершавший рейс Амстердам-
Венеция, который и затонул в Венецианском заливе 23 октября 2004 Р.Х.
около 17 часов GMT+1 – по среднеевропейскому времени; в) за дальнейшими
сведениями звоните в пароходное агентство Stella Maris; г) этот звонок не
входит в мои служебные обязанности, я всё выяснил приватно и лично для
вас; д) хоть вам и не до флирта. Вот так-то…
Ту—ду—to-do—ту—ду—tout—doux—ту—ду…
Вот тебе раз: затонул. Нет. То есть, как это нет, когда только что
неофициально сообщили… Значит – правда. Но всё-таки. Как же это ты,
Платон? Как ты мог? Нет, не «как ты мог затонуть», я же не вполне пока
сумасшедшая, понимаю, что это каждый может, дурное дело нехитрое, так?
Но, в конце концов, зачем? Назло? Конечно, назло, потому что не любил, и
я уже не любила, а теперь вот полюбил, видите ли. И я тоже, да поздно.
Поздно, что теперь – одни sms-ки, а тебя-то уж нет. И не идёт ведь тебе
это, ты думаешь, это очень интересно, что ты утопленник, а это не так.
Задохнулся вдруг солёной водой, потерял сознание… Ой, да знаю, что ты
скажешь, и неинтересно это в сотый раз, и даже в первый раз неостроумно,
если хочешь знать. «Потерял сознание > очнулся > гипс». В первый раз,
когда ещё этого фильма не видела, было, действительно, смешно и даже
жутковато: забылся > пришёл в себя – глядь > а ты уже гипсовый памятник.
Потом увидела кино и разочаровалась. В комедиях люди повторяют то, что
слышат, что сами ежечасно твердят, да-да – и думают, что если уловили
вдруг, как это смешно, то сами уже по ту сторону смешного. Ведь в
смешном, как в воде – две стороны… Ой, да знаю я, что скажешь: «А я и не
знал, что в воде есть две стороны». Конечно, есть: над водой и под водой,
и в смешном тоже так, и кто-то в нём тонет, а кто-то с берега или с лодки
28
смеётся и тем самым льёт воду. Нет, что я это… Наоборот, правда? Кто-то
сух-сухохонек – есть такое слово? – в сухом кизяке копошится на берегу,
сухим, серьёзным воздухом давится, аж лёгкие ему дерёт, а другой уже
захлестнулся хохотною – есть слово? – влагой – так это смешно. И всё, и
на дне человек, а потому что выскочил из спасательного круга, отпустил
концы – так защекотал бронхи терпкий воздух важного бережного берегового
бытия. А ты, бывало, водолазом по этому дну ходишь, аквалангистом
гуляешь, только нос продуешь да горло прочистишь – кха! И я за тобою –
туда, но я-то без акваланга. Мне дышать невтерпёж, задохнуться невмочь,
стать русалкой пока не пора, морская соль по веткам лёгочным оседает,
сосуды засыпает, хребет обвивает, и – ха-ха-ха-ха! Осьминогом вьётся
Катарина, медузой по полу растекается, пальцы ветками коралловыми
растопырила, по дну пятками бьёт… Ладно-ладно, ты подумал, так уж и
пятками бьёт? В детстве случалось такое, когда мучили роялем, а теперь –
ну прыснула в сердцах разок-другой – хи-хи! – признаюсь, хи-хи, ну и
только. Характер-то нордический – не буду! И даже притом не буду, что
знаю, как вам всё это нравится, все наши слабости. Карл Маркс (ваш, наш?
– уж не знаю!) так и говорил, я помню. Ой, ну не надо, я всё знаю, все
твои надругательства, нет: надсмешки, нет: насмешки – ты воображаешь, что
я ошибки в языке делаю, а я уже легко играю ошибками. Мёртвая
правильность – это не по-русски, понял? Так вот, я не помню, конечно,
Карла Маркса живого, не издевайся, но я у вас в Киеве на филфаке пять раз
делала о нём сообщения, и об Энгельсе три раза. Каждый преподаватель –
как узнает, что немка, как услышит, что говорю по-русски, так сразу: «А
Катарина Вольгемут сделает нам сообщение о Карле Марксе». По-английски –
делала, ну тут всем было такое задание: тема Карл Маркс. По политэкономии
– сама не понимала ни блина, но делала. По русской литературе делала,
хотя блин знает зачем. По зарубежной литературе – сама предложила, зная
обычай, но Шахова заменила рассказом Томаса Манна «Смерть в Венеции». И
по марксистско-ленинской этике делала: «Личность Карла Маркса в зеркале
“Альбома признаний”». Ты на занятие не пришёл тогда, и Володя Ворон не
пришёл – неинтересен был вам этот предмет, да и какая тут этика, когда
самый разнузданный садосексизм. Спрашивают Карла Маркса: «Какое качество
вы больше всего цените в мужчине?» Он отвечает: «Силу». – «А в женщине?»
– «Слабость». Вот! Вот! Я думала, не возмутится ли кто – не-е-ет, никто
не возмутился, никто даже не понял, какое за этим горилловое
насильничество. А скажи он, например: «В немце люблю силу, в русском –
слабость», тогда поняли бы? Поняли бы, кого чья слабость-сладость
умиляет-распаляет, кто по усам себя ладонью погладит, кто кого потом
беспощадно выдолбет? А дурочка Маруська Серко так обрадовалась, что взяла
слово для дополнения и, щекасто-глазасто: «А ещё правильно говорят, что в
каждой женщине обязательно должна быть загадка, а иначе ему неинтересно».
На которой потом Володька рассердился и женился – тоже нашёл загадку! Ах,
Платоша, со всем этим ещё можно бы разобраться, можно бы договориться,
какой-никакой диалог, какая-то тень взаимопонимания, всё возможно, пока
он не утонул. И если хочешь знать, я бы даже больше уважала, если бы уж
утонул – так и всё, и отрезал, как Володя: женился на своей Маруське – и
прощай. А то что же теперь душу мотать sms-ками, а, Платон? Какая-то
размазня славянская выходит. Никогда не скрывала, что это мне в вас во
всех глубоко претит. В настоящем мужчине всегда должна быть сила, и я
всегда думала, что в тебе она есть. И в женщине тоже должна быть сила, и
она есть, и я это делом докажу. Со дна моря тебя достану, устами горячими
разбужу, вот этими жёсткими ладонями откачаю-воскрешу. И посмей только
29
сказать потом, посмей только осознать потом, что не нравится тебе
Катарина.
………………………………………………………
- Агентство Stella Maris слушает. Да, затонул. Нет, многие спаслись.

Благодаря г-ну ван К. Это лоцман с затонувшей «Грейс Норман». Остановился
в Венеции, в отеле «Два Кольца». Нет, телефона не имеет – старый, знаете,
человек…
Говорите, лоцман? В Венеции? Так о чём речь: вперёд, Катарина,
поговорим с этим чёртовым лоцманом: не мог же он, бездельник, сам
выплыть, а Платошу моего утопить!
NACH VENEDIG
– Eintagstour nach Venedig bitte!21 Да, одно место.

– Отъезд 25 ноября в шесть утра с Изарторплатц. Aber nicht zu spät
kommen22.
Будильник? И не подумаю! Есть внутренний будильник – слышал о
таком? Всё равно не отгадаешь. Ха-ха: сердце, друг мой – das Herz. Слыхал
о таком органе? У тебя его, правда, нет, но каким-то будильничком внутри
ты тоже обладаешь. Обладал. Бывало, в любом часу встаёшь и мчишься за
тридевять земель от Катарины:
Всё нас из дому гонят дела – дела – дела…
Ну зачем, Катарина, разве до того теперь? Это ведь одна из бесчисленных
песен, которые Володя Ворон мне напевал, там ещё странное такое:
Над дорогой смоленскою, как твои глаза,
Две холодных звезды – голубых моих судьбы.
Два глаза – понятно, две звезды – куда ни шло, хотя предпочитаю одну, ту
самую, которая гори-гори. Но две судьбы на одну пару глаз – это как? А,
чего не бывает! Не нравится – так есть о том же из другого барда:
Но вечно надо отлучаться по делам –
Спешить на помощь, собираться на войну.
Не знаю, знать не хочу твоих дел, Платон, это здесь не моя тема, моя –
психолирическая. Но когда тебе надо – всегда проснёшься и уйдёшь,
уплывёшь, улетишь. А ежели день свободный – пушкой не растолкаешь. Так
что ль, говорится? Я уж и по аллеям оленьего парка пробежалась, и Журу
там повстречала:
– Grüß’ dich, Katharina,23 молодчина, что бегаешь. Погляди, олешки
потому и стройные такие, что бегом занимаются. Постой.
И достаёт горсть семечек – русского счастья – из спортивного трико:
– Угощайся, олешка.
С детства слышала о русских семечках. Отец говорил: «Сидят и
грызут, и так часами, весь пол шелухой заплюют. Только и слышишь:
“Семачек хочешь?” И обижаются, что не хочешь: “Вот фашистюга!”»
– А знаешь, Катарина, такую частушку:
21
Однодневный тур в Венецию, пожалуйста (нем.)
22
Но не опоздайте (нем.)
23
Привет, Катарина (бавар.)
30
Всем давала, всем давала

В саду на скамеечке…
Не подумайте плохого –
А с кармана семачки.
Скучаю без них. Покупаю вот в магазине “Russische Delikatessen”24. Немцы
насмехаются, зато олени немецкие любят.
– Дай и мне.
– Держи.
– Danke!25
– Tschüüüß.26
Прибежала домой – а там от храпа потолок трясётся.
– Платона-а-а, семачек дать?
Сквозь храп:
– Если кедровых…
– Подсолнуховых, лущительных.
– Чо?
– Ну, лускательных.
– Эко, всё к тебе жлобское липнет, плебейская манера… Хр-р-р…
Выбросила в форточку птицам. Через минуту вдруг звонок в дверь:
– Frau Wohlgemut27, я поражена. Переведите вашему русскому, что
здесь Бавария, а не Сибирия, где можно безнаказанно сорить с балкона.
– Он спит, фрау Вебер.
– Так следите за ним, чтобы и во сне вёл себя прилично, это вам не
Сибирия с медведями…
ВИЛЛЕМ ВАН К.
Ну вот – я в Венеции. Ну вот – над морем пробегает собака. Какая

собака? Собак – тем более таких рыжих и ушастых не видано в Мюнхене. Ну
ладно – это Венеция. Но – пробегает над самым морем серая кошка. Какая
кошка? В мюнхенских домах обожают кошек. Но не таких: не серых. Хозяйки
носятся с многоцветными, лысыми, многошерстными кошками, но ни в коем
случае не допускают их пробегать просто так над Изарой. Не бывает такого,
чтобы животное само по себе неслось над водой, орало ма-а-ау-у-у и
убегало в какую-то дыру меж камнями. Но более того: что же там – в дыре
меж камнями? Голый серый хвост. Крыса! Я их видела только в Киеве да в
Москве, да и то краем глаза. А впрямую – только на страницах сказок
Братьев Гримм, где их целой стаей жизнерадостно топил в реке весёлый
дудочник в остроконечной шляпе. Захватывающая была картинка. Но уже на
следующей странице тот же весёлый дудочник в остроконечной шляпе так же
жизнерадостно топил средневековых детишек в колпачках, камзольчиках, и
башмачках. Где было дело? В городе Гаммельне. За что он их? Дочку
бургомистрову в жёны ему не дали. А дали бы – была бы и третья картинка:
весёлый дудочник в остроконечной шляпе жизнерадостно топит изумлённую
медхен Гретхен в белом чепчике, с приподнятыми юбками, сам так
приговаривает: «Вода-то и есть жизнь».
Что?:
24
«Русские деликатесы» (нем.)
25
Спасибо (нем.)
26
Пока (нем.)
27
Г-жа Вольгемут (нем.)
31
- Вода-то и есть жизнь, молодой человек. Стар я ноги трудить, до
ваших «Двух Колец» на край города добираться.
- Но туда ведь не плавают! – раздражённо отвечает чернолицый
гондольер в полосатой матроске и нашейном платке – седому трубокуру,
закутанному в брезент.
- С каких это пор?
- Да с деда-прадеда! Там воды-то по пояс, одни ужи да жабы.
- Чушь. Посмотрите сюда.
И вытаскивает старик откуда-то из брезента нечто цветасто-
потрёпанное, свёрнутое в трубку:
- Это венецианская лоция.
- Кто так нагло обжулил возрастного синьора? Кто вам продал эту
псевдофальшивку? Небось, made in China?
- Нет. Она куплена в лавке на канале Чинчизелли.
- Синьора обманули: такого канала не существует. Тем более такой
лавки.
- Я сам покажу вам дорогу. Не будь я Виллем ван К. – доплывём!
- В таком случае – 100 евро.
Хмыкнул старик:
- Это за мою-то работу? Вы сами будете мне должны.
Ног не чуя, бросаюсь к торгующимся:
- Io pago!28
И по-русски:
- Поехали!
Разбелозубился чернолицый гондольер:
- Если бы не молодая синьора…
А я, прыгая в гондолу, молча продолжаю его мысль по-русски: «Если
бы не молодая синьора, то пошёл бы ты у меня на хер, caprone!29»
ИСТОРИЯ ВЕНЕЦИАНСКОГО МАВРА
- Вот вы сказали, а не сказали, так подумали: вот какой расист,

китайцев не любит, а сам-то чёрный – nero. И тут вы ошиблись, потому что
вы туристы-иностранцы. А мы не nero, мы – moro: Венецианские мавры.
Слыхали о таких? По крайней мере об одном из нас вы знаете из иностранной
литературы, хотя там всё враньё. Это клевета на Отелло, будто он поверил
клевете. Да, он задушил Дездемону. И всякий из нас поступил бы так же на
его месте. И повёл он себя благочестиво, и позволил ей перед смертью
помолиться, что сделал бы, согласитесь, не каждый. Но речь не о нём, и
даже не о доже Кристофо Моро, или Микеле Моро, чьими именами горды
скрижали истории Венеции. Я расскажу вам другое, неизвестное не только
приезжим, но и большинству венецианцев. Исключая наиболее коренных.
Два обручения дожа
Произошло это при доже, имя которого я вам не назову. Не назову

даже век. Одного не скрою: этот дож стал вдовцом сразу же после свадьбы.
А всё потому, что затронул традицию. А это никогда не приводит к добру. И
возрастной синьор справедливо кивает. Ну-с, как написано во всех
путеводителях и учебниках истории, каждый дож, вступая в должность,
28
Сама заплачý! (ит.)
29
старый козёл (ит.)
32
должен был обручиться с морем. Обручиться с морем. Обручиться с морем –
это значило выйти в открытое море на Бучинторо. На Бучинторо. Бучинторо –
это золотая галера. Да, молодая синьора, она действительно была вся
золотая, даже вёсла. И несправедливо возрастной синьор качает головой.
Что, синьор? И паруса? О, паруса были сшиты из чистого шёлка, завезённого
из далёкого Китая знаменитым венецианским путешественником Марко Поло.
Марко Поло. Но были расшиты золотыми стёжками. И представьте себе,
синьора: за тысячелетнюю историю Венеции Бучинторо несколько раз
сменялся. Представляете, сколько это золота и шёлка! И на этой галере
имелся Алмазный Компас. Алмазный Компас.
Алмазный Компас в отличиие от обычного указывал не только север, но
и все остальные стороны света, даже такие, которых простой магнит не
ощущает. Что, синьор? Вы спрашиваете: ну и где эти части света? И где
теперь компас? Увы, синьор, таких компасов больше нет. Его привёз из
древнего Китая знаменитый Венецианский путешественник Марко Поло. Марко
Поло. Марко Поло, как известно первым привёз в Европу шёлк, фарфор,
порох, макароны, равиоли, фосфор, искусство книгопечатания, но всего
этого, может быть, никогда не узнало бы европейское человечество, если бы
не Алмазный Компас. На этом компасе имелась золотая стрелка, которая в
любом положении безошибочно указывала дорогу к острову Лидо. К острову
Лидо. К острову Лидо направлялась золотая галера Бучинторо, с борта
которой дож должен был швырнуть золотой перстень со словами: Disponsamus
te, Mare! Что по-венециански означает: Мы обручаемся с тобой, Море! И
полагаемся на Твою верность. Так поступал каждый дож немедленно после
избрания советом Сорока Одного. Каждый дож, синьора.
Но этот дож, синьора, задумал совершить одновременно два обручения:
с морем и с юной донной Марией. Вместе с невестой дож взошёл на
Бучинторо, а за ними свита. В состав свиты, разумеется, входил и наш
предок, спальник дожа – мессир Джироламо Моро Третий. О котором,
собственно, и речь: Джироламо Моро Третий. Джироламо Моро Третий не
одобрял задуманного новым дожем и всегда говорил ему перед сном: это не
приведёт к добру, эччеленца, можете отрезать мне язык. Дож был человеком
решительным и действительно отрезал мессиру Джироламо язык, после чего
тот, однако, не прекратил благочестивых наставлений, и постилая дожу
ложе, красноречиво качал головой и сокрушённо мычал. Дож стал даже
подумывать о том, не отрезать ли непокорному спальнику вслед за языком
голову, но пока фортуна судила иначе. Всю ночь перед двойным обручением
дожа верный спальник стоял у золотой двери спальни и тревожным мычаньем
не давал господину спать. Так что дож явился на Бучинторо с некоторым
опозданием, несколько несвежим, и это, конечно, было замечено собравшимся
на набережной народом. Многие в это утро так же сокрушённо качали
головами и, не решаясь на откровенное слово, обескураженно молчали.
Поведение венецианцев было замечено и турецким посланником, который с
восточной льстивостью успокаивал дожа примером своего падишаха,
обручённого, как известно, с многочисленными жёнами. Это исторический
факт, синьор. Исторический факт. Исторический факт, однако, и то, что
среди обручниц султана не было моря, потому, что это исключительно
венецианская традиция. Исключительно венецианская традиция.
Исключительно венецианская традиция требовала, чтобы новоизбранный
дож добрался на золотой галере Бучинторо, направляемой Алмазным Компасом,
до острова Лидо и там швырнул в море золотой перстень, возглашая по-
венециански: Disponsamus te, Mare! Disponsamus te, Mare! – произнёс дож и
швырнул перстень в море. Disponsamus te, Mariæ! – произнёс дож и надел
33
другой перстень на безымянный палец правой руки юной невесты. Море
рассерженно бушевало. Бучинторо едва добрался до набережной Сан-Марко.
Вечером того же дня во дворце дожей была сыграна пышная свадьба. Ровно в
полночь дож распростился со знатными гостями и, провожаемый льстивой
улыбкой турецкого посланника, удалился с молодою женой в опочивальню.
Спальник Джироламо приготовил брачное ложе и принёс молодым на серебряном
блюде сосуд с кипрским вином и печёную рыбу, пойманную на закате дня в
Венецианском заливе. Дож собственноручно разломил рыбу, и тут о блюдо
что-то звякнуло. И дож побледнел: на серебряном блюде сверкал в зловещем
свете свечей золотой перстень, точь в точь такой же, как на безымянном
пальце правой руки прекрасной донны Марии. “О, спальник, как ты был
прав!” – вскричал несчастный дож и немедленно позвал палача, которому и
велел немедленно же отрезать прозорливому Джироламо голову, а затем и обе
руки. Что поделаешь, синьора, суровое было время. Суровое время. И
возрастной синьор справедливо кивает.
Но даже в это суровое время человек, и особенно облечённый,
властью, каковы дожи, вынужден принимать решения. Дож принялся
размышлять, немедленно пожалев об отрезанной голове прозорливого
спальника Джироламо, и припомнив мудрую народную пословицу о том, что
caput unum bonum est, sed duo meliora30. Эта мысль напомнила ему также о
горестном восклицании римского цезаря Нерона: “О, почему у всего Рима не
только одна голова!” Вы не поняли, молодая синьора? А между тем всё
просто: древнеримский властитель сожалел о том что эту голову – даже при
его всесилии – не отсечь одним ножом. Что же, суровое было время, и
возрастной синьор вдвойне справедливо кивает. Тем не менее решение было
принято.
Среди моногочисленных гостей Благословенного града святого Марка
пребывало в ту пору голландское, а может, и португальское судно, которое,
собственно, и привезло с африканского Берега Скелетов те самые два
злополучно одинаковые кольца: для Моря и для Марии. Оттащив за руку
невесту от нетронутого брачного ложа, которому фортуна судила навсегда
остаться нетронутым, решительный дож облачил себя и Марию в тёмные плащи
с капюшонами и тайно покинул дворец. Сопровождаемые вместо свиты порывами
ветра и дождя, жених и невеста прибыли в порт и, сунув вахтенному
голландцу, не то португальцу, увесистый мешочек золотых – щедрое было
время! – возрастной синьор справедливо кивает, - проникли на корабль.
Алмазного Компаса с ними не было, и дож с невестой доверились отваге 30-
летного капитана и опытности 50-летнего лоцмана Гильельмо Неро. Неро,
сударыня, не Моро. И напрасно возрастной синьор неодобрительно качает
седой головой. Напрасно, ибо лоцман Гильельмо безукоризненно доставил
корабль к дальнему маяку Лидо, благополучно преодолев ливень и ураганный
ветер. И не его вина, что судьба судила судну разбиться о самый маяк.
Судно разбилось, юная невеста погибла, экипаж погиб, капитан последним
покинул корабль и тоже погиб, и только дож, сопровождаемый бестрепетным
лоцманом, никогда не разлучавшимся с Библией, к утру был прибит к берегу
вместе с обломком мачты. Суровое было время, трудные погоды.
Хотя и сейчас – о чём говорит этот 2-недельный ливень над нашим
городом? Может быть, молодая синьора думает о скорой гибели Венеции?
Может быть, думает, но это не так. И недаром так мудро кивает седой
головой возрастной синьор. Cos`è, signore?31 Вы уже забыли, слышали ли это
30
Одна голова хорошо, но две – лучше (лат.)
31
Что такое, синьор? (ит.)
34
когда-нибудь в первый раз, а Венеция всё стоит? А Венеция всё стоит. И
вдовый дож наградил своего спасителя, назначив его лоцманом нового
огромного корабля. Время было щедрое, и дож не пожалел бы ни золота, ни
серебра, ни слоновой кости, но Гильельмо Неро не был корыстен. И
справедливо кивает возрастной синьор: Гильельмо Неро не был корыстен.
Гильельмо Неро не был корыстен, и не его вина, что направляясь к острову
Криту огромный корабль “Мария” затонул. Да, корабль “Мария” затонул,
потому что нельзя, синьора, дразнить Море именем своей любимой женщины.
Даже если ты дож. Сам же Гильельмо Неро спасся, ибо на него Море не
держало гнева. Спасся и навеки покинул Венецию. Он покинул Венецию после
разговора с дожем, который тоже не держал на него зла. Лоцману дали
лодку, плату за верную службу, недельный запас пищи и пресной воды и
отправили за горизонт. Говорят, что его видали затем в Генуе на службе у
тамошнего дожа. Многое говорят, разное говорят. Но Джанкарло Моро, ваш
покорный слуга, что знает – то знает. Cos`è, signorа?32 Откуда я всё это
знаю? Во-первых, Молва – богиня. Во-вторых, нашему роду ведомы многие
тайны. И то, что я вам сейчас рассказал…
- Aх, puorca Madonna! Говорил же я, что нельзя здесь плавать…
Рыча и плюясь грязной водой, выпрыгнула из-за поворота и опрокинула
гондолу наглая остроносая акула-моторка.
- Aх, puorca Madonna! Ах, проклятый Гильельмо Неро!
Седой лоцман, стоя по грудь в воде, неторопливо вынул изо рта
трубку, подхватил за локоть Катарину:
- Пойдёмте, сударыня. Мы прибыли.
Что за крик поднялся в гостинице «Два Кольца», как ринулась хозяйка
уводить > переодевать > сушить > утешать Катарину, как бросился хозяин её
седому спасителю, помогая ему стянуть промокший брезент, принимая и целуя
кожаную с застёжками Книгу:
- Синьор, синьор, здесь ведь уже 200 лет не плавают на гондолах,
только рокеры на моторках – да разве они венецианцы! Раздевайтесь,
синьор, сушитесь.
А синьор, невозмутимо:
- Да что сушиться? Вода-то и есть жизнь.
- Но как же, синьор? – лебезит хозяин. – Проходите в номер, вам
подадут грогу, или рому – что предпочитает синьор?
- Рому, разумеется. - Предпочитает синьор.
И вежливо, но твёрдо, отнимает у хозяина ту самую, старинную, с
застёжками.
И только чернолицый Джанкарло ещё барахтается в канале, тщетно
пытаясь перевернуть гондолу на брюхо.
32
Что такое, синьора? (ит.)
35
Книга II
Морской свиток
О всех кораблях, ушедших в море…

(Александр Блок)
36
ЛОЦМАН
– Теперь, сударыня, слушаю вас, – старик чуть дотронулся пальцами
до козырька фуражки, – ведь у вас ко мне тоже было какое-то дело.
Встречал ли ты, Платоша, таких людей, которые вызывали бы
откровенную усмешку и вместе с тем непонятную робость? Усмешку, впрочем,
вызывают у тебя почти все, и это «почти» сказано так, из
добросовестности, на всякий случай. Вызывал ли у тебя кто-нибудь робость,
не знаю. Лишь однажды я услышала в твоём голосе эту совсем не
свойственную тебе интонацию. Помнишь – да, конечно, помнишь, как
позвонили тебе в половине третьего ночи, а это было недели за три до
треклятого твоего отлёта или отплытия неведомо куда. Помнишь, схватив
трубку, ты, как всегда, с обескураживающей собеседника самоуверенностью
стал выдавать свои «ха» и «ну-ну», а потом вдруг осёкся и непривычно
тихо, непривычно серьёзно, растягивая «и», повторил – так мне почудилось
– слова невидимого собеседника:
– Дима и Тима приехали… – и закончил жутким шёпотом, – мля-а-а!
Я не могла ни о чём тебя спросить, да, не могла и всё. Думаешь,
такая ссора, как в тот вечер, с такою женщиной, как я, моментально
забывается? Ошибаешься! Это Ника стелилась перед тобой ковровою дорожкой
– надо же ей куда-то девать невостребованный в семье резерв покорности и
обожания. Оно ведь переполняет любящую душу, как молоко материнскую
грудь… Ой, да знаю я, что ты скажешь, как начнёшь развивать неудачные мои
сравнения, этим Катарину давно не удивишь. Ну да, ну давит, как урина на
пузырь, и рано или поздно изливается. А я иссохла от злодейского твоего
равнодушия, и нечему было излиться, даже в неположенном месте. Не могла,
значит, ни о чём спросить, но испугалась ужасно, как в детстве, когда
бродил перед рассветом по нашему дому чужой человек, а вместо головы у
него был белый петух. Был тот петух сам по себе, и одновременно был он
головою чужого человека, а звали его, страшно повторить… Гюнтер. Петух
кричал, всходило солнце, гость исчезал, и пропадала в углах ночная
домашняя нежить. А потом оказывалось, что видела того одна я. Никто в
доме знать не знал никакого Гюнтера, а в тот же день бабушка Хильдегард
купила у крестьянки петуха на суп, отрубила ему на кухне голову топором
и, пока тот, казнённый, бегал по полу и по стенкам, и хохотал до слёз
дедушка Вольфрам, и меня, маленькую, притащил за руку поглядеть на эту
потеху, и показывал мне пальцем на бегуна, и сердился, что я не гляжу на
него, а я не глядела потому, что сразу увидела и признала его отрубленную
и ту самую голову с прямым красным гребнем и кривым жёлтым клювом,
которую потом, через много лет узнала я в жуткой русской букве "Щ".
Сонная петушья голова Гюнтера. Так вот, и в ту ночь приснились мне Дима и
Тима. До пояса то был один человек, а выше он раздваивался, как древесный
ствол. Головы были наголо обриты, усмехались загадочно, говорили
удвоенным тихим баритоном одно и то же:
– Понял? Ну так действуй.
И кто-то, но не ты, Платон, спрашивал:
– А если я откажусь?
– Тогда тебе придётся сделать то же самое, но с большими
проблемами, которые для тебя на этом не закончатся, это ведь мы, – и Дима
с Тимой подмигивали правыми глазами.
Жутко? Не то слово. Лучше уж Гюнтер, он понятнее. Наша немецкая
нечисть давно втянута пылесосами и выжжена кварцевыми лампами цивилизации
из древних гнездовий, раскатана асфальтами автобана, согнана с полей
37
ветроэлектрогенераторами, спугнута со склонов Альп воскресными немцами,
безмятежно посиживающими на аккуратно вкопанных над ущельями и у озёр
железных скамейках. Разве что ребёнку иной раз эта страсть примерещится,
радуясь, что хоть кто-то видит её и трепещет. Но вы привозите с собою в
клубах степной пыли таких чудищ, которые не только врываются в сны
расстроенных дам, но и без всякой шенгенской визы въезжают в прозрачную
европейскую явь и, взмутив её, извлекают из допотопного ила целых Лох-
Несских ихтиозавров.
– Ихтиозавров, сударыня, нельзя считать мифом, но и к полностью
доказанной действительности их не отнесёшь. Я не специалист по озёрам и
вообще по закрытым водоёмам, но думаю, что вряд ли там встречается что-
либо, чего не встретить в океане. А в океане я никогда отчётливо не видел
ни пресловутого морского змея, ни русалок обоего пола, ни…
– Ни Летучего Голландца – я поняла.
– Хм, что вы, сударыня, поняли?
– Что не бывает ни инопланетян, ни вампиров, ни призрачных кораблей
с мертвецами. Всё это существует лишь в кино и романах фэнтези. Я всегда
это знала, меня отец так учил, что об этом только Гофманы с Гоголями
пишут. Однако то, что происходит со мною в последние недели…
– Погодите, не стоит сваливать всё в одну кучу. Давайте по порядку.
Может быть, у вас другие привычки, а я век доживаю, притом не первый. И
не второй.
– Я только хотела сказать, что сама за эти недели прожила словно
ещё один век.
– Ещё один? А сколько веков вам случилось прожить до сих пор?
– Herr Wilhelm33, мне сейчас не до каламбуров.
– А мне никогда не до каламбуров, Frau Katharina34. А что до
Летучего Голландца, то здесь, как во всём, следует отделять истину от
вздора, как пшеницу от плевел, как овец от козлищ und so weiter35. Корабль
такой был, и отрицать это в моём присутствии вдвойне нелепо. И назван он
был так для быстроты. Но с тех пор как спрыгнул я с «Летучего Голландца»
в шлюпку, он мне больше никогда не встречался. А о чём это говорит?
Я вслух:
– Вообще-то, ни о чём.
А про себя: говорит о том, что говорить с вами, дедушка, больше не
о чем. Что за маразм, какой не первый век, какой голландец?
Заговаривается старик.
А старик, характерно вскинув правую бровь:
– Что же вы, сударыня, так уж и не о чём? Говорит это, прежде
всего, о моём огромном, смею сказать, уникальном, опыте морехода.
– Допустим. Но меня интересует не опыт морских столетий, но весьма
конкретный вопрос: судьба Платона Попенкова, пассажира лайнера «Грейс
Норманн», совершавшего рейс…
– …совершавшего рейс Амстердам-Венеция и затонувшего в Венецианском
заливе 23 октября 2004 года около 17 часов по среднеевропейскому времени.
– Genau!36
33
Г-н Вильгельм (нем. Wilhelm соответствует голл. Willem)
34
Г-жа Катарина (нем.)
35
И так далее (нем.)
36
Точно! (нем.)
38
– Jawohl37, большинство пассажиров удалось спасти, но г-н Платон
Попенков…
– Вы его видели!
– Несомненно. Во-первых, познакомился с ним ещё на палубе, где-то
за полчаса перед крушением, и имел с ним небезынтересную беседу об одной
кинокартине с морским сюжетом. Во-вторых, видел его уже минут через 10
после крушения. К сожалению, шлюпка, на которой я находился, была
переполнена, и у меня не было возможности чем-либо помочь мужественно
державшемуся на воде г-ну Попенкову. В тот момент, когда я осознал, что в
шлюпке он не поместится, г-н Попенков, словно расслышав эту мысль,
вздохнул и с головой погрузился в воду.
– Утонул! Платон!
– Я же вам говорю: не валите всё в кучу. Я сказал: ушёл под воду.
– Разве это не то же самое!
– Отнюдь, сударыня. Кто ушёл под воду, может ещё из-под воды выйти.
Если это в его судьбе. А тот, кто утонул…
– Всё, г-н Виллем, я получила ответ и благодарю вас.
Можно ли напрягать слёзные железы, чтобы не брызнули? Не знаю, но
стараюсь. А бесчувственный морской маразматик всё так же сухо:
– Могу привести пример из Книги.
– Что мне до книг!
– До этой Книги каждому есть дело. Вы знаете историю Ионы?
– Was38?
– Так я и думал. Barbariteid!39 Итак, человек по имени Иона, который
должен был отправиться в город Ниневию и призвать его нечестивых жителей
к покаянию, принял легкомысленное решение бежать от долга. В его решении
была и здравая сторона, так как бежать он вздумал морем. Но оценить
здравость людских намерений можно только по их результатам, так как никто
не знает, что предначертано. Иона взошёл на борт в городе Яффa (когда я
бываю в этом порту, то всегда вспоминаю о нём). Корабль не был
пассажирским, но Иона договорился с экипажем за деньги, что, опять-таки
непорядок. Я знаю этот регион: непорядки там в порядке вещей. За
отсутствием кают, Ионе предложили место в трюме – беспорядок просто
вопиющий! Но Господь воздвиг на море крепкий ветер, и сделалась на море
великая буря, и корабль готов был разбиться.40 Подчеркну специально для
вас: пока корабль держится на плаву, ничего нельзя сказать о его судьбе.
И устрашились корабельщики, – говорит Книга, – и взывали каждый к своему
богу. Что совершенно бесполезно, говорю я. Иона же спустился в трюм и
уснул. Не удивляйтесь, сударыня, есть люди, которых в самые острые
моменты одолевает сон: и это тоже попытка укрыться от ответственности, и
не столь уж наивная. Спящий переходит в другую действительность, подобно
тому, как корабль, обогнувший Мыс Бурь41, оказывается в другом океане, где
и вода не та. И пришёл к нему начальник корабля и сказал ему: что ты
спишь? встань, воззови к Богу твоему; может быть, Бог вспомнит о нас, и
мы не погибнем. И сказали друг другу: пойдём, бросим жребии, чтобы
узнать, за кого постигает нас эта беда. И бросили жребии, и пал жребий на
Иону. Тогда сказали ему: скажи нам, за кого постигла нас эта беда? какое
37
Именно так! (нем.)
38
Что? (нем.)
39
Варварство (устар. голл.)
40
Иона 1, 2
41
Старое название мыса Доброй Надежды
39
твоё занятие, и откуда идёшь ты? где твоя страна, и из какого ты народа?
И он сказал им: я еврей… und fürchte den Herrn, den Gott des Himmels, der
das Meer und das Trockene gemacht hat. Da fürchteten sich die Leute sehr
und sprachen zu ihm: Warum hast du das getan?42
Was hat er denn getan?43 Бежал? Почему евреям всегда приходится
бежать? А кто бежит, за тем и гонятся. Значит, всё-таки сам виноват.
– Надо отдать справедливость людям из экипажа: Иону не хотели
бросать в море. К этой мере вынуждены были прибегнуть, только когда
увидели, что буря не унимается, и грести к берегу бесполезно. К тому же,
Иона сам предложил им это.
Наверное, предложил риторически, не предполагая, что поймут
буквально. Как-нибудь так: «Ну что, ну я виноват, так теперь бросьте меня
в море, да?»
– И взяли Иону и бросили его в море, da wurde das Meer still und
ließ ab von seinem Wüten44. И устрашились эти люди Господа великим
страхом, и принесли Господу жертву…
Как, ещё одну жертву? Там что же, был ещё один еврей?
– И повелел Господь большому киту поглотить Иону. Заметьте,
сударыня, киту, но не ихтиозавру. И по истечении третьих суток Иона
вознёс молитву, повторять которую я сейчас не стану, ибо такие слова
говорят только в случае крайней нужды.
Это как стоп-кран в поезде!
– И сказал Господь киту, и он изверг Иону на сушу.
– Живого?
– Несомненно, сударыня, ибо Иона потом ещё проповедовал, да мы
сейчас не об этом. Я привёл этот пример, дабы вы не валили в одну кучу
такие понятия, как «уйти под воду» и «утонуть». А я свидетельствую только
о том, что видел. Так в наше время воспитывали.
– Мой отец тоже говорил, что в ваше время…
– Ваш отец, сударыня вряд ли помнил наше время. Скорее всего, мне
он годится в правнуки, да с добрым десятком «пра-»…
– Да что вы мне, как младенцу, сказки рассказываете? То с Летучего
Голландца в шлюпку скачете, то живёте не первый век, то отец мой вам в
праправнуки годится!
Старый моряк вспыхнул и вскочил с места:
– А какое основание у вас мне не доверять? Разве вы давно меня
знаете?
Нравятся мне такие вопросы. Это русские так: «Па-астой, мля, значит
не уважаешь? Раз не веришь. А как ты смеешь меня не уважать? Что мы с
тобою вместе гусей, млын, пасли? Да ты мне в сынки годишься!» Между тем
лоцман Виллем вытащил из шероховатого деревянного ларца и резким
движением подал мне синюю корочку с почерневшим тиснением «Паспорт
моряка»:
– Откройте и посмотрите: Виллем ван К., рождён в Амстердаме в семье
Маркуса и Саскии в 1591 году от Рождества Христова. Видите? Видите. А вот
это видите?
На стол передо мной лёг толстый свиток плотной желтоватой бумаги. И
я почувствовала: всё правда, и пропали подо мною ноги, и рухнула Катарина
в красное кресло. А старик, не поднимая правой брови:
42
… И чту Господа Бога небес, сотворившего море и сушу. И устрашились люди страхом
великим и сказали ему: для чего ты это сделал? (нем.)
43
Да что же он сделал? (нем.)
44
И утихло море от ярости своей (нем.)
40
– Убедились? Убедитесь же до конца. Каждые 15-25 лет к этому
документу подклеивается новый виток. Этим объясняется разница в сортах
бумаги. Итак…
КАТАСТРОФА В ВЕНЕЦИАНСКОМ ЗАЛИВЕ

И стал развёртываться свиток, и прочла Катарина верхнюю, первую,
последнюю по времени запись: Лайнер «Грейс Норманн», совершал рейс
Амстердам-Венеция и затонул в Венецианском заливе 23 октября 2004 Р.Х.
около 17 часов GMT+1 – по среднеевропейскому времени…
Нет! Да. Смотри, Катарина: ещё дневное, поддающееся осмотру, но уже
затенённое, закопчённо-стеклянное небо, а в нём рыбками облачки плавают,
а далеко-глубоко внизу макетиком пенопластовым кораблик стоит-движется, а
ближе-ниже нагнуться – так он уже не пенопластовый, а – металловый,
стеклянный-оловянный-деревянный, двухпалубный, с круглыми лягушечьими
иллюминаторами, со вздутыми жабьими спасательными кружками, с хлопающими
жабрами кают, с соломенными забралами входов в ресторан, кинозал,
минимаркет, аптеку, сексшоп… На верхней палубе обнажённо-протяжённо
разбросались в шезлонгах коричневато-желтовато-розоватые кремами натёртые
лодочки-девушки: на каждой три пояска: первый – пошире – бёдра и лоно
обнимает; второй – двугорбый – на концах сосков сидит; третий – чёрно-
зеркальный – не даёт видеть глаза. А сами-то глазки-невидимки всё-о-о
примечают: вот сеньор с острыми кверху усами Сальвадора Дали и
прожигающими вещество зрачками Пабло Пикассо. Ну да, это же корабельный
шеф-повар дон Антонио – пусть прожигает на кухне бифштексы с омлетами. А
вот – о, это образцовая мужская особь! Первое – что англичанин, второе –
возраст самый многообещающий – эдак лет двадцати–пятидесяти, третье –
весь бритый и фалличекий. Слушай – вылитый Микки Рурк! Да ну, уже кислый
и отвислый. Какой там Рурк – обычный шики-мики, и тысяч семьдесят долгу
на лысине пропечатаны. Ну и что ж такого – где семьдесят минус, там и
семьдесят плюс – знаки по жизни, знаешь, постоянно меняются. Да ну тебя с
твоей математикой. Лучше на того погляди, подруга. Фи, да у него же
монголизм, он же даун. Сама ты даун, просто мужчина другой расы, такой
маленький, скромненький, лёгонький, а весит, может, и миллиард! С чего ты
взяла? Уж поверь моей интуиции. Всё равно я такого не хочу – деньги это
только треть счастья. Да ну тебя с твоей математикой, а почему треть? А
потому что другая треть, и она главная – это здоровье, а третья – сама
понимаешь. И плюс ещё четверть – это чтоб он тоже любил путешествовать.
Гляди, а это кто такие – старый и молодой? Ну я бы не сказала. Что? Что
такой уж молодой. А я бы не сказала, что такой уже старый. Это, если
хочешь знать, наш боцман. Сама ты боцман – а это лоцман. Не умничай,
будто это не одно и то же, лучше посмотри, с кем он говорит. О, этот –
таинственный, должно быть шпион. Сама ты шпион, он дианетик. Кто-о-о? Ну
эзотерик. А-а, так бы попросту и сказала. Только мне, знаешь, так не
кажется. По-моему, он литератор, причём русский. И говорит очень умные
вещи:
– Понимаете, г-н Виллем, вы смóтрите на сюжет фильма как практик.
Для вас корабль это именно корабль, и я с вами в целом согласен, потому
что сам практик. А фильм сделал художник. Ему сказать «и корабль плывёт»,
это как нам «и жизнь идёт».
– Но посудите, г-н Попенков: корабль тем и отличен от жизни, что
его плаванью всегда приходит естественное завершение. Либо он прибывает в
порт назначения, либо…
41
– Либо это «Летучий Голландец».
– Хм, а что вы о нём знаете? Впрочем, постойте, что за шум? Э-э,
вот и всё. Извините, г-н Попенков, мне придётся срочно вас покинуть.
И не по-стариковски живо устремляется лоцман Виллем на нижнюю
палубу, но нет уже нижней палубы, только тёмное, хмурое море. Мгновенно
наступает ночь, и дует внезапною Арктикой виноградная октябрьская
Адриатика. Шатко кренится овдовевшая верхняя палуба, покато уходит твердь
из-под ног. Откровенно чувствуется паденье. Тоннами прибывает солёный
водорослевый суп, и сквозь глухоту нахлынувшей глубины слышится вдруг
неразличимый прежде грохот корабельного негрского оркестра, страстно
визгливо бесчинствует флейта, слоновье уа-уа отрыгивает саксофон, полк
палок прогоняет сквозь строй барабан, рыбками всплывают, бабочками
вспархивают шезлонговые красотки:
– А-а-а! – черным-черна, проваливается дыра пространства, теряется
из глаз даль, занявшаяся было огнями мраморного града…
– Е-э-э! – белеют несметные лестницы и несусветные стены пены…
– И-и-ы! – криком багрится ливень брызг – ударяет в мембраны кровь,
палаческим пурпуром грозится последний свет – след слепнущего заката…
– У-у-у! – гулко вздуваются сосуды, рушится груз дуры-судьбы в
умный студень мозга…
– О-о-о! – воющею синевой согнана цветочная поросль годов с голого
поля, с пустой дороги – грозно стонет роженица – полною горстью новое
наносит рок – колосом всходит остров из лона моря.
И смотрит лоцман в бинокль, стоя на носу шлюпки, и теснятся
беспомощно мокрые, полунагие, но спасённые смертные: не повара, не шики-
мики, не скитающиеся мисс, не новые русские, не курдские террористы, не
индийские программисты, не польские авантюристы, не японские служащие, не
шведские пенсионеры, не корейские миссионеры… С хвостом отсечено каждое
прошлое, лупоглазые рыбы вчитываются в недействительные отныне паспорта,
утонули опостылевшие, быть может, спутники, все чисты и первозданно
солоны, и это час рождения. И слышит человек – свыше? из ветра? из
сердца? – слышит: иди, бди, блюди, гляди, чтобы не случилось с тобою
худшего… Иди и люби. И только старый Виллем не родился нынче заново.
Стоит на носу шлюпки, высматривает в бинокль не такой уж дальний берег –
город морской – мраморную лодку, – стоит, о завтрашнем не печётся:
довольно для каждого дня своей заботы, так сказано в старой Книге,
застёгнутой в кожаный переплёт, а книга у лоцмана подмышкой. Но что
Катарине до лоцмана? Лоцман – вот он, а ты где, Платон, отчего я тебя не
вижу? И того не вижу, как ушёл ты под воду. Не кит же тебя поглотил – не
живут киты в Адриатике. Нет, не верю. И вращается далее морской свиток.
– Но вы видели его?
– Кого, сударыня?
– Да Платона же!
– Пока больше не видел.
– Сколько же длиться этому «пока»? Я ведь тоже… А почему затонул
корабль?
Резкий вздох и терпеливо-раздражённый взгляд:
– Всё тот же вечный вопрос. Скажите, Frau Katharina, известно ли
вам, что человек смертен? Известно – das Sterben ist menschlich45. Ну так
скажите же, почему всякий раз, когда человек осуществляет это свойство,
возникают вопросы о диагнозе или характере повреждений? Что суждено, то
45
Человеку свойственно умирать (нем.)
42
суждено, и, наверное, можно предоставить судьбе действовать по
обстоятельствам.
– О?!
СЛУЧАЙ «САЛЕМА»
Разворачивается морской свиток, и плывёт, задевая лучами гребни
астровая звездастая ночь. Разрежeнно прозрачен до бездыханности воздух, а
те, в высоте, резко зримые газовые клубни осыпают острые лепестки света в
однообразную раскачку длинных плоских валов Красного моря – аль-Бахр аль-
Ахмар. И плывёт горячая ночь над Красным морем, свесила гриву в глубинные
потёмки, где мирно пасётся, не касаясь дна, трёхметровая рыба Наполеон,
толстые губы надула, гребнем-треуголкой кивает. Ничему не дивится, ибо
нечему: как всегда неподвижно живёт, немым бытием объят, подводный утёс
коралловый-марджановый: на отмершую серую основу тайно розовыми кактусами
наросли многопалые, хваткие ветки… Тайно розовыми – потому, первым делом:
ночь и на море, и в море; а потом потому, что остужает вода жаркие краски
– алую, рыжую, жёлтую – всё зеленью хмурой мрачится, синевою густой
застилается; а ещё потом – оттого что рыбий глаз на цвет не отзывчив, а
Наполеонов – не боле: только видит полководец, что чисто поле, для боя
пригодное, только знамён колера различает… Втайне розов коралл, а что это
значит? Значит, станет он розовым, когда донырнёт до него человек с
фонарём, а пока – не муренам же любоваться розовостью, не крылаткам, не
рыбе-камню. Каменно глядит камень-рыба, не различает, где коралл, где
камень, да, может быть, и себя самоё от камня не отличает: бесцветно,
темно рыбье эго, что оно знает? Нырнёт, бывает, гость-европеец в сухом
костюме – Фриц, к примеру, Шумахер – обменяется взглядом с Наполеоном,
пожмёт плечами: что за телёнок? Замахнётся полегчавшею в воде грузною
рукой на того телёнка, отвернётся неуклюже Бонапартище, хвост покажет: то
ли дело было, когда немца бил под Аустерлицем, а теперь-то конечно.
Пойдёт немец дальше, опустится глубже, увидит кораллы, а веток не тронет,
потому как знает, хоть и не эколог: das ist nicht gestattet – это
непорядок. Пойдёт немец дальше, опустится глубже, вот и дно морское,
лежит на дне камень, серый-неприметный. И немец на камень наступит
ножищей. А то был не камень, а то камень-рыба – её не касайся: сквозь
кожу отравит. Лежит Фриц Шумахер валуном подводным, лежит-каменеет,
грызут его рыбы, рвут его мурены – те ль морские крысы… Нет, не таков наш
Фриц, чтобы пропасть понапрасну на подводной прогулке. Нет, не наступит
Шумахер на рыбу-камень, не заденет широким локтем полосатую, белую с
красным отравительницу-крылатку – а та куда опаснее рыбы-камня: камень
безразличен к прочим тварям, пока те его не затронут, и недаром, когда
охватило отчаянье Добрыню в былине, попрекнул он матушку – зачем родила,
и так сказал: не рожала бы, а лежал бы я, Добрынюшка, да серым камушком…
И почему бы не подумать, что живут в камнях-рыбах утомлённые, обиженные
души, которых в образ людской уже калачом не заманишь. Не то – крылатка,
она бы и рада стать, например, флибустьером карибским, ордынцем крымским,
абреком кавказским, казаком запорожским, да не позволяют – если бы ещё
крылатки принимали людское подобье, то и вовсе бы на свете житья не
стало. А так всё же есть предел. И в море есть предел жестокости и ужасу
бытия: тут тебе грызуны и отравители, а вот тебе – весёлая рыба-флейта:
длинная-длинная, а хвостик тоненький, а губки-то всегда вытянуты –
целоваться хотят. И-и-иди сюда, Фриц ты мой прекрасный, Шумахер чудесный,
познакомимся-приласкаемся. Но не так Шумахер воспитан, чтобы ни с того ни
с сего с ихтиологией глупой лобызаться. Чин-чинарём закончится прогулка,
43
и вылезет Фриц из пучины на арабский катерок, включительно с обедом
оплаченный до заката. Закатился уже закат, разбросал останки над песками
египетскими – левой частью Аравийской сахары, разломанной надвое Красным
– узким и длинным – морем. Там, слева – пористая жёлтая каменная печь с
безводьями вади, вырей птичий, лежбище фараонское. Там, справа – пористая
жёлтая каменная печь с безводьями вади – заветные владения Меликов ас-
Саудов. Там Мекка, святыня мусульманская, где высится чёрный куб – Кааба-
аш-Шерифа, а внутри Каабы Благородной – небесный покоится камень. Упади
камень в краю дикарей неверных (на Алтыне, к примеру) – не поймут
северные язычники Аллаховой вести, поглазеют на выбитую яму, присвистнут
скуласто: фью-лю-лю, уй-баяяй! – да и отдадут выбоину детишкам на
игрушку, и станут сорванцы с алыми лоскутами на шеях (так по их вере
гяурской), в ямке той играя, находить в земле прозрачные твёрдые шарики и
смотреть сквозь них на звёзды. Зухал-Сатурн закольцованный увидят, Мирих-
Марс красно-полосатый, Зухру-Венеру изумрудную, созвездие-соцветие Двух
Солнц, белое облако света с чёрным выемом – очертанием конской головы,
туманности пламенные… Увидят, да где им понять, о чём всё это. Девяносто
девять имён Божиих в небе ночном начертаны вязью звёздной справа налево,
подпись Творца красуется на творении, и кому даст Он разумения много, тот
все их прочтёт и исчислит: Акбар – великий, Керим – щедрый, Рахман –
милостивый, Рахим – милосердный… А кому даст Он разумения менее – но для
спасения довольно – тот одну разберёт на небе надпись: лля илляхи иль-
Алла ва Мухаммад расул Алла – нет Бога кроме Бога, а Мухаммад – посланник
Бога. А коли и не разберёт – беда не велика – было бы написано в сердце.
А у кого написано в сердце это слово – тот правоверен, тот мусульманин.
Будет он пять раз в день молиться, не станет вином опьяняться, мясом
свиньи оскверняться, воровать не станет, ближнего не обманет, бедного не
обидит, нищим отдаст по заповеди пятую часть дохода, за стол игорный не
сядет, не посягнёт бесчестно на деву, жены чужой не опозорит. А коли в
силах – себе возьмёт жену, а коли сможет – возьмёт и другую, а коли телом
крепок и достаточен имением – то и трёх, и четырёх жён возьмёт тот
человек. А ещё призван правоверный к священной войне, джихаду, но неправо
говорят гяуры, будто мусульманин – разбойник, будто всегда готов напасть
на иноверца. Гласит святое Чтение: в деле веры нет принуждения. Если кто
не дорос до чтения, то он – человек Писания, закона Мусы 46, закона Иссы47.
И благо ему, пока не перейдёт с оружием дорогу Ислама. Тогда ему –
джихад. А в другое время ведёт правоверный священную войну в себе – с
грехом – и вокруг себя – с неправдой. И когда дозреет он, подскажет ему
сердце: пора в дорогу. Не полна жизнь человека, пока человек не стал
паломником, пока не отправился к Благородной Каабе, в город Пророка, к
усыпальнице праматери Хаджар48, первой жены первого муслима Ибрахима49 – от
нея же рожден наби Исмаил, племени арабскому пращур. Сойдутся – съедутся
– слетятся в Мекку паломники-хаджи: круглаглаазые, курносые, ‘ткрытаа
акающие т‘тары из Пыдмаасковья в чёрных каастюмах, белых рубашках, а
мусульмаанства-та в них – аадни тюбетейки; колодезно окающие – «Боо-хоо-
роо» – таджики в арбузного окраса халатах; в островерхих шляпах
ланеглазые кыргызы, чья речь, точно голову набок держит; тяжкобровые
пеликаны – клюв да зоб – персы в тонких французских куртках и итальянских
46
Моисей
47
Иисус
48
Агарь
49
Авраам
44
длинных ботинках; Исмаиловы потомки арабы – «-рр-… -мм-… -нна-… -кха-…
лля!» – в платках-покрывалах, что удерживаются на головах узкими
железными обручами, в раскатисто белых галебиях, под галебией – шерстяных
два-три свитера, снаружи +35 в тени – зима ведь; в угловатых – волчьей
масти – папахах суровые воины с Кавказа; а вот и турки: прямоносы,
крутоусы, над головами – призраки отменённых европеизатором Ататюрком
фесок. Расстелили коврики в богозданно-нерукотворной великой мечети с
куполом синим да полумесяцем живым со звездою – лицами к долу припали –
порокотали – обежали Хаджарин гроб – забросали камнями шайтана – пришибли
притом дюжину братьев-хаджи – оседлали верблюжий горб и: кто в аэропорт
эр-Рияда, а там – в афганскую лазурь с ледниками, в канадские ельники-
березники с бурундуками и сыроежками, в джунгль борнейскую испаринную,
лианово-орангутановую с каннибалами; кто на автовокзал, а там – в
кондиционной прохладе серо-синего салона – к тебризским лугам
тюльпановым, к зелёным пенджабским обезьянникам, в остроскалистую
аджарскую бухту сероводородного моря Кара-Дениз; кто в красноморский порт
Джидда, и на грузо-пассажирском пароме-великане «Салем Экспресс» в
Хургаду египетскую. Все пассажиры – хаджи. Всех грехи прощены, цель
каждой жизни достигнута. Теперь главное – не растерять обретённого
сокровища. Кто умрёт по дороге из Мекки – тому сейчас же рай-джиннат. Там
растут сады, и под ними текут реки, и встретит спасенного хаджи
неразменное девство гурий и на пиршество поведёт. Не всякий правоверный
пройдёт мостом-струною над геенной от земли до джинната: нужны из добрых
дел перила. Но кто пойдёт в джиннат прямо с хаджа – тот как на крыльях
перелетит пропасть. И не заплачут о нём родные дома, а скажут:
хамдулилла-рахман-рахим – хвала Аллаху, милостивому-милосердному! Думает
пожилая египтянка Фатима в чёрном платочке: хорошо умереть по дороге,
хорошо и доехать до дома в Луксоре, где сын Ахмед с Галиёю-невесткой три
гостиницы держат, трёх внучек Фатиме родили, а внука всё ждут не
дождутся. Там и пальма, и белый ослик о пальму трётся, верёвкой из коры
пальмовой к пальме привязан. Там и финики, и солнечный хлеб-шамси, и
сладкий свежий шарабат в кувшине из розовой глины. Нет края краше долины
Нильской, как нет Бога кроме Аллаха. Там тебе и сады, и реки, так что и
джинната не надо. Нет, мужчинам, быть может и надо: им обещано гурий
неразменное девство, а нам, Фатимам старым… Ай, Фатима, что за грешные
думы! Уже почти 14 веков побивают паломники шайтана камнями, а он,
живучий, упрямый враг, всё правоверных морочит. Ай, что это! Спи, Фатима:
кто спит – не грешит. Рахман рахим, шайтан раджим: от Милосердного –
милость, а сатану – камнями!
– Рахман рахим, шайтан раджим! – опускает подзорную трубу капитан
Хасан Моро. – Берега не видно даже с капитанского мостика.
– Не волнуйтесь, господин капитан, – невозмутим лоцман Виллем. – У
нас нет ни малейших оснований для беспокойства.
– Напустил шайтан морской туману. И не припомню такого у берега
Сафаги, – поднимает капитан овальные чёрные глаза, – сколько здесь
плаваю.
– Да сколько вы плаваете? – чуть улыбается Виллем.
– На минувший рамадан – тридцать пятый год миновал, – вскидывает
капитан перец-соль шевелюры.
– Вы полагаете, это от чего-нибудь гарантирует? – приподымает
правую бровь лоцман. – Не тревожьтесь, капитан, ведь что предначертано,
то и случится.
45
– Я вас очень уважаю, Виллем, – веско отмеряет слова капитан Хасан
Моро. – Вы рассуждаете почти как правоверный.
Старый лоцман размыкает потемневшие серебряные застёжки старой –
старше себя – Книги и читает наизусть, не заглядывая в острую готику:
– Kauft man nicht zwei Sperlinge um einen Pfennig? Dennoch fällt
deren keiner auf die Erde ohne euren Vater. Nun aber sind auch eure Haare
auf dem Haupte alle gezählt… Не две ли малые птицы продаются за асcарий?
И ни одна из них не упадёт на землю без воли Отца вашего; у вас же и
волосы на голове все сочтены…50 Вот это и есть правоверие, г-н капитан.
– Аминь.
– Вы меня звали, капитан? Я удостоилась?
Высокая, длиннолягая, голубые джинсы, белая блузка, ложная
блондинка.
– Звал или не звал – всегда рад, мадемуазель Амели. Вы это знаете,
правда?
– Знаю или не знаю – а не звали. Новая обида. Пойдём, Йылдыз,
звёздочка, нас не звали.
Удаляются, покачиваясь вместе с палубой, в полутьму два
предхвостья, голубыми джинсами обтянутые: одно – слева – длинным
кувшином, а справа – парой пузырьков:
– А у нас другие секреты…
Туман серый в море – дым серый в каюте. Повалились на койках, света
не зажигают, помалкивают двое. Только вдохи да выдохи слышны, только два
огонька пульсируют во мраке. Но это только чурка с чуркой деревянной
промолчит всю дорогу, а где два кавказских человека – там всегда как не
быть разговору?
– Дядя Муса, эй, дядя Муса! – хрипловато петушиный тенор с верхней
койки.
В ответ – вдох – выдох – раздулась огненная гвоздичка, распустилась
дымная сирень – молчит нижняя койка.
– Муса, эй, дядя Муса, а правду люди говорят, будто курить вредно?
Раздулась гвоздичка, распустилась сирень – не отвечает нижняя
койка.
– Муса, эй, дядя Муса, этот Юсуф, по моему мнению, очень умный
человек, понятие имеет. А смотри – совсем не курит, а?
Затмилась алая гвоздичка, увяла дымная сирень:
– Эй, Хангиши, мáладой ещё, чтобы знать сразу, кто курит, а кто не
курит, – сипло забасила нижняя койка.
– Нет, дядя Муса, я почти согласен, что табак вреден для здоровья.
– Эй, Хангиши, мáладой ещё. Мой дедушка Дуда 150 лет жил, чистейший
воздух в горах дышал, а трубку из зубов до последнего дня не выпускал. И
зубы крепкие были – как утёсы.
– Так то раньше было – мирно жил, овец пас.
– Шьто ты знаешь – какие овец! Дедушка Дуда джигит был, он твоих
дедов, аварцев, на горной дороге пас. А особенно любил, если купец
армянский попадётся.
Пулею прорезал огонёк узкую тьму каюты – прыснули искры по полу –
дрогнула обиженно верхняя койка:
– Эй, дядя Муса, ты, канэшьно, я понимаю, старший товарищ, но
аварца с армянцем сравнить!
И не скрипнет нижняя койка:
50
Мф. 10:29 (нем., рус.)
46
– А кто сравнил? Дедушка Дуда так и говорил: какое сравнение! Он
армянского купца всегда любил: за серебро благодарность скажет, за золото
обнимет, как брата, бурку примерит, большой палец покажет, на прощание
руку к сердцу прижмёт, «Ах!» скажет. И никогда, никогда не зарежет.
Успокоенный шорох с верхней койки:
– Я же и говорю: тихое время было, люди мирно жили.
Хмыкнет нижняя койка:
– Мáладой ещё, чтобы знать, как тогда люди жили. Если армянский
купец, тогда – да. Но если аварец-оборванец овец отару с горы на гору
гонит – тогда нет. Говорил дедушка Дуда: не понимаю аварского человека –
как он живёт? Бешмет старый, в папахе дыра – пустой человек. Так
подумает, рассердится – и всегда зарежет.
Зарычала верхняя полка:
– Дядя Муса, крутой, да? Ссора хочешь, да?
Засмеялась нижняя полка:
– Мáладой ещё – с тобой ссора. Это прошлое, а нам с тобой теперь
куда надо смотреть?`
Недоумевает верхняя полка:
– Куда, дядя Муса?
– И этого не знаешь? Вперёд смотреть – куда плывём, по курсу. Там
Египет, Каир, там наше будущее.
Нет звука сверху, напрягся Хангиши Джангишиев, сам не знает, что
сейчас будет: сломает ли он чечену оборзелому челюсть, а может шею
свернёт, а может, для первого раза старшему человеку уважит. Нет звука
снизу – знает Муса Барзаев, что сейчас будет: не решится молодой, а так
скажет:
– Дядя Муса, эй, дядя Муса, так с чего я начал: курить табак
вредно.
– Не хочешь – не кури.
– Табак не хочу – табак не буду. У меня травка есть весёлая,
бабушка на дорогу дала.
– Не понял, в Мекку тебе дала?
– Ну да, в Мекку, я же в Мекку поехал. А бабушка говорит: «Эй,
Хангиши, жалко тебя. Два года армия, потом год дисбат, а вчера участковый
Бикиров прышёл, спрашивает: «Где Хангиши Джангишиев, а?» Бабушка Мамлакат
в слёзы: «Сосед, эй, сосед, что тебе сделал мой внук, а?» А Бикиров
серьёзный такой, руку на сердце положил: «Бабушка Мамлакат, мне ничего не
сделал. А погром на дискотеке всё-таки произвёл, да? Так что скажу вам
по-соседски: дело на него завели». Бабушка громче плачет: «Зачем дело,
проклятые, а? Муж всегда сидит, сын постоянно сидит, внук Расул второй
раз сидит. Теперь младшего забрать хочешь, да?» – «Не хочу, бабушка
Мамлакат. Пусть он временно далеко поедет. В Мекку пусть едет – теперь в
Мекку можно. А денег не хватает – так я одолжу». А в Мекке – классно,
почти как в армии. Пробежку сделали вокруг чёрного корпуса, поотжимались
на ковриках. Чурок и черножопых – полный гарнизон. Только некогда было их
погонять. А самый класс был, когда камнями кидались. Я всё же булыжничком
двух косоглазых у того столба положил, а хули?
– Эй, маладой, язык не стреноженный. Дедушка Дуда так говорил:
всегда больше делай, чем потом рассказывай. Понял, да?
– Ну, дядя Муса, я тебе на это так: я уже после Мекки не «молодой»,
а можно сказать, хаджи – целый дембель по исламским понятиям. Как и ты,
канэшьно. И говорить мы теперь всё можем, и травку можем, и всё можем, и
буй нас кто уже построит. Юсуф как сказал?
47
– А Юсуф так сказал: «Если вы серьёзные люди – перед вами большое
будущее». Подчёркиваю – если серьёзные. И если хочешь знать, мне это
головы не вскружило. Он, канэшьно, чечен, это мне видно, но сириец,
однако. И неизвестно – из какого тейпа. Даже денег не дал, только
документы и билеты до Хургады на паром, и до Каира на поезд. И добавил,
между прочим, чтобы вели себя везде по-мусульмански. Это, Хангиши, тебя
прямо касается. Травку ему захотелось. Как барану, да?
– Эй, не надо так, дядя Муса. Не хочешь – не кури, а «баран» не
говори на товарища. Который такой же хаджи.
Заскрипела и захрапела нижняя полка. Синий дым в каюте, серый туман
в море, жёлтый фонарь над капитанским мостиком, сливаются с полутьмой,
удаляясь, две пары женских плеч: слева – обнажённо-кругло-снежные, голова
– ложная блондинка, справа – угловато-прикрыто-рубашечные, голова в
чёрном платочке:
– …у нас другие секреты – honny soit qui mal y pense51 – и пусть
будет стыдно всем сексистам!
– Постойте, Амели! Задержитесь. Я сердцем вас позвал. И вы сердцем
услышали. Потому и пришли. А теперь что я вижу? Вы не слышите сердца и
уходите?
Пальнула зрачками, округлила ноздри, вскинула подбородок:
– Капитан! Я уже 29 лет живу на белом свете. Да-да, в отличие от
бесчисленных жеманниц, на которых вы, должно быть, насмотрелись – вот и
судите так о женщине… С чего я начала? Да, я никогда не скрывала
возраста, так меня и вспоминайте. И у меня от возмущения даже скулы
сводит. Видите, даже уши шевелятся. И думаете, почему? Не потому, почему
вы думаете.
– Амели, я не думаю…
– А разговаривая со мной, приходится думать. Я заставляю, я требую
этого. За то меня многие не любят.
– Амели, я не…
– Не перебивайте, умейте выслушать. Не будьте как те люди, что
умеют слушать только себя самих.
– Амели, я…
– Опять «Я». Даже большая буква послышалась в этом, таком
коротеньком слове. Люди сплошь да рядом говорят «я» там, где надо бы
сказать «ты» или «вы», или «мы». Да где там! Разве что скажут «она» или
«он» – чтобы осудить или посплетничать. А я уже 29 лет живу на белом
свете, и не скрываю, и что меня возмутило?
– Амели!
– Ну, наконец-то! Если б вы ещё сами догадались, капитан, то цены
бы вам не было. Впрочем, вам и так цены нет. А возмутило то, что вы не
видите, кто перед вами. Как это – я не слушаю сердца! Я уже 29 лет живу
на белом свете, и не скрываю, что все мои поступки совершаю – только! –
по велению сердца.
– О!
– Не принимаю иронии – она почти всегда неуместна. Я уже… давно
заметила, что не умея чувствовать и понимать, боясь открыть сердце, люди
прибегают к иронии. Видите ли, так им удобнее. Всё непонятное, слишком
большое и горячее сразу превращается в чудачество, от которого так легко
отделаться. Но от меня отделаться вам не будет легко, чем бы вся эта
история ни кончилась. Разве не по велению всё того же сердца я оставила
51
Да будет стыдно, кто дурно об этом подумает (ст.фр.)
48
Францию и посвятила жизнь добрым делам, выбрала экологию? Это мой выбор,
чтобы всюду – и на Красном море, и на Белом, и на Жёлтом, и на Чёрном, а
если есть Зелёное или Синее, то чтобы и там вода была чистой и пригодной
для питья, воздух… м-м-м… respirable, понимаете? Растения – цветущими,
животные – живыми, а люди – порядочными. Вот как вы, дорогой мой капитан.
– Амели, Амели!
– Не перебивайте! Стоит обратиться к мужчине со сколько-нибудь
добрым словом, как он уже думает, что ты на всё готова. Он, может быть,
не виноват, виноват кто угодно, только не сам – виновато общество,
которое его воспитало эгоистом и мачо-потребителем. Виновата природа,
тестостерон, адреналин, алкоголь, да? Ах да, вы же мусульманин, и мне
многое нравится в вашей жизни, но взаимное положение женщины и мужчины в
Исламе просто необходимо поставить с головы на ноги. Что это вы тигром
глядите? Я вас не боюсь. Мне даже нравится. Тигр с глазами пожилого
мусульманина52, волосы соль-перец… А тигр позволит себя погладить?
– Амели, Амели, Амели!
– Хасан, Хасан, Хасан!
– Погодите, мадемуазель…
– И чтобы я не слышала этой сексистской терминологии!
– Да, да, но… Йылдыз… Эй, Йылдыз!
Отчётливее очертания 16-летней тумбочки-турчанки, всё не желающей
раствориться в тумане. В отличие от лоцмана Виллема, коему не любопытен
разговор о сердцах. В сердцах рычит капитан Хасан:
– Ступай в каюту, девчонка, к отцу с матерью иди. И скажи:
воспитывайте, я порядка не знаю и подслушиваю разговоры старших. И пусть
воспитывают.
Кошкою фыркнула Йылдыз, угольком зашипела углеокая, углоплечая
турчаночка, тучкой весеннею всхлипнула, в тени где-то спряталась, не
пошла в каюту второго класса, где тесно и душно, потому что задраен
иллюминатор, потому что не любит папа Кемаль свежего морского воздуха, а
мама Парвúн хоть и любит, да больше любит – нет, не мужа, а не забывать о
том, что угнетённая она у мужа, у его родни, хотя не вся родня одинакова,
и деверь Волкан ей душевно ближе. Смотрит в запотевшее окно Парвин и
видит… Ну что она видит? Туман в море, звезды не видно, луны не видно. И
вдруг пропадёт весь туман: луны громада в море всмотрится, со дна
всплывёт, дальнюю линию гор прибрежных озарит. Тут ахнет Парвин:
Бледно клубится луна,
Бездна луною полна,
Небо всплывает со дна…
Ах, красиво возникло! Слыхала бы это бабушка – как бы порадовалась.
Знаешь, Волкан, мне кажется иногда, что я живу вместо неё. Что она во мне
продолжает жить вместе с именем. Ведь не может такая женщина просто так
умереть, как бы ни сердился муж на мои, как он говорит, фантазии. Я знаю,
кричит, откуда это у тебя, ты мнишь себя выше простых людей, потому что
бабушка твоя, видите ли, персидская поэтесса. А я молчу, пока он не
выворчится, звать меня станет: ну, положим, я неправ, Парвин… А я всё
молчу – про себя думаю:
Головы признавая закон, душа,
52
ср. у Велемира Хлебникова:
«Где в лице тигра, обрамлённом белой бородой и с глазами пожилого мусульманина, мы
чтим первого последователя пророка и читаем сущность ислама» (Зверинец, 1909)
49
Вожделеньям воздвигни заслон, душа.
Знай: на сласти цена упадёт тотчас,
Как сластёну возьмёт угомон, душа.
Отчего твои мысли возмущены,
Если – вспомни – всё сущее сон, душа?53
Колыхнёт животом муж Кемаль – вырастили за 20 лет сокровище! –
снова сердиться начнёт:
– Знаешь что, Парвин? Я, может быть, и неправ бываю перед тобой, но
в главном именно ты неправа. Посмотри – с чего мы начинали 20 лет назад,
когда только приехали из Измира в Мюнхен. Вспомни, как ты полы мыла в
ресторане «Пашá» на Hauptbahnhof54, а я тогда грузовичком развозил
Gegürke55 – ха-ха!
Ну вот и пошутил свою шутку, а я уж беспокоилась: что-то давно не
слышно про Gegürke, о Аллах! Понимаешь, Волкан, это твой брат, но до чего
же он на тебя не похож! Это судьба, судьба, и это испытание нашей веры. И
я буду, всегда буду всё исполнять, что требуется от достойной жены. Когда
говорят, что мало свободы, что нужна свобода, я – про себя – всегда
спорю: дал Аллах человеку свободу, она – в сердце, а если вы её не
видите, то что же взять со слепцов?
Хлябь – и сердце, и око; твердь – плоть и кость.
Малость малая – весь их разгон, душа.
Призови своих стражников, да блюдут
Евы-грешницы вечный полон, душа.
Потеряешь сокровище – собирать
С сорока соберутся сторон, душа.
Непостыдною будь нагота, когда
Плоти рубище вышвырнет вон душа.
– Помнишь, Парвин, слово Gegürke? И как ты меня за него полюбила, и
как было тебе тошно у этого «Паши», и как я сказал решительно, по-мужски:
хватит! Взял все сбережения…
Ну да, взял ты все сбережения, взял меня за руку, повёл в мечеть
венчаться, а потом устроил свадьбу – снял на всю ночь большой зал «Паши»,
пригласил всех лавочников, зеленщиков, развозчиков – и не только наших,
турецких, а и болгар, и персов, и босняков-босяков, и даже курдов-
разбойников, и даже одного негра из Сенегала, причём сказал: «Я считаю,
что они часто тоже люди». И как мне это понравилось, и вся твоя родня
такая весёлая, не то что мои родители, и вдруг ты говоришь: «А вот
познакомишься ещё с моим братом Волканом. Он младший брат, но он такой
человек – необыкновенный! Родину любит, стихи пишет, скоро тоже в
Германию приедет. Только ты не влюбись в него, пожалуйста, Парвин, а? Но
ты не влюбишься, ведь он не знает, что такое Gegürke, ха-ха!» - «Ой,
Кемаль, а ты не думаешь, что он это скоро узнает?» – «Не-ет, ты не
знаешь, так не говори. Не такой он человек». И правда, Волкан, сколько
лет живёшь ты с нами, а шутки этой всё не понимаешь. Но ты понимаешь
столько другого – арабский, персидский, суфизм, Коран наизусть, Мевлеви
наизусть, историю тюркского народа… Кемаль всегда руками разводит: не
думал я, что столько надо знать, чтобы всю жизнь улицу мести. Но ты ведь
не только метлою машешь, ты внутреннюю работу делаешь, и как знать –
53
Здесь и далее цитируется стихотворение персидской поэтессы Парвин Э’тесами
54
Центральный вокзал (нем.)
55
Искаж. нем. Gurke – огурец; здесь: зелень вообще
50
может быть, ею-то и держится мир. И всегда ты серьёзен, только глазом,
бывает, так поведёшь – сразу всё понятно станет. Вот и сейчас – расстелил
муж молитвенный коврик прямо в проходе у двери в каюту, кувшин взял,
ступни омыл, припал к коврику. Люди столпились, переступить непросто,
толкнуть неловко – пережидают. А ты, Волкан, высунулся из каюты, и рукою
показываешь, дескать, прыгайте, правоверные, не стесняйтесь, с ним
бывает. На меня краем глаза повёл, оба глаза к потолку вскинул, на
согбенного над ковриком брата кивнул:
– Никогда не постигну я Твоих вкусов, о Всевышний. Охота тебе на
его зад с потолка любоваться.
Я отвернулась к окошку, прыскаю беззвучно. А туман в море уже луну
съел, горы в халат упрятал, а муж в каюту вернулся – туча тучей:
– Если ты, Волкан, не уважаешь старшего брата, то уважь хотя бы
Аллаха, избавь Его от твоих плоских замечаний. Нет, это мне нравится: сам
не молишься – тоже мне хаджи! – и в моём доме, и при моей жене над
праведностью глумишься.
– Салах-э кaр коджа – вa мaн-э хaрaб коджа! – Где праведность – и
я, пропащий, где! Хафиза читал?
– Знаешь, брат, я долго терпел, что ты мне, простому неотёсанному
турку, тычешь в нос твоими познаниями, Хафизами там по-персидски, а
теперь надоело. Выбрались в хадж, это ведь раз в жизни случается, мог бы
хоть на этом корабле себя чуть сдерживать. Как только вернёмся в Мюнхен,
ищи себе, брат, новое жилище.
– Вот как ты, брат! Знаешь, а я давно ждал, когда же придёт час
одиночества для странника. Вот он приходит, и я рад, я ведь у вас в
Европе человек отверженный, уличный. Я-то её хорошо понимаю, а ей меня
понять…
– О ком ты, брат?
Муж с неожиданной для его веса живостью оборачивается на меня.
– Я, брат, о Европе вашей, и о Турции нашей, и о жизни, и…
– И что же, все они не понимают, один ты самый умный?
– Ты говоришь, брат.
Кемаль глядит растерянно, как осла пришпоривая ленивый гнев:
– Нет, мне это нравится: человек дерева не посадил, сына не
вырастил, дома не построил – сам ничего никогда не добился… А все тебе
виноваты, да?
– Да нет, вы, конечно, не виноваты. Просто есть люди –
приобретатели, вот как ты, брат, и так далее; и есть люди – изобретатели…
– Это как ты, брат, да? – багровеет плешь Кемаля.
– Ты говоришь, брат, – гордо бледнеет чело Волкана.
– Ç-çok güzel – оч-чень хорошо! Вот, сказал ты, есть люди-
приобретатели. Я – и так далее. Мне сейчас 46 лет. Я ещё в юности посадил
в Измире орех. В Мюнхене – построил дом, в смысле – купил квартиру. В
которой, кстати сказать, до сих пор проживал и ты. Вырастил сына, хоть он
с нами и не поехал, но это плоды не моего воспитания…
Не обернулся на меня муж. Что ж ты, отец, о дочери умолчал?
Думаешь, девчонкой нечего и хвалиться. Çok güzel!
– И кроме того – пусть это кажется тебе низким, но я начал с
нищеты, а теперь у меня магазин рядом с Hauptbahnhof собственный, а 15
лет назад…
– Хватит, Кемаль, – не выдерживаю уже я, Парвин, – кто же этого не
знает!
51
– Кто? Да вот брат мой, уверен, и не знает. Потому что он думает,
что кебаб голубь приносит, а пилав сам с неба сыплется, да? Повторяю, 15
лет назад я взял его в аренду, 5 лет назад выкупил – и теперь сам себе
голова. Вот!
– Много же ты приобрёл, приобретатель!
– Сколько есть – всё моё.
– Поздравляю! – Волкан чуть подёргивает верхней губой.
– Teşekkür ederim56. А теперь отвечай, человек-изобретатель, много
ли ты за свои 42 года изобрёл? Может быть, мобильный телефон? Это ты
придумал? Или компьютер? Или книгу написал о родном Измире, как Орхан
Памук о Стамбуле. Молчишь, брат?
Пуще бледнеет высоким челом Волкан. Не отвечай ему, друг, молчи,
как Парвин молчит:
Холит кто-то телесность – беги, страшись:
Чуть засмотришься – станешь как он, душа.
Благородство не долго и замарать:
Рыщут в мире Ущерб и Урон, душа.
Испытаний вся тысяча свершена,
Одолевшим хвала и поклон, душа.
Справедливый и мудрый вознаграждён,
А безумный злодей осуждён, душа.
Молчишь – благо тебе, Волкан. Придётся расстаться – судьба, Волкан,
sarneveşt по-персидски – предначертание. В сердце наша свобода.
– Нет, мне это нравится, как он горделиво отвечает молчанием
старшему брату и кормильцу! Что ты создал – несколько невразумительных
стихов? Что ты написал – три-четыре нелепых воззвания к тюркскому народу?
Который их никогда не прочтёт, хотя бы потому, что никогда не поймёт. Что
ты напечатал? Статью в подпольной стамбульской газетёнке «Джанландырма»57
о влиянии пантюркизма на Адольфа Гитлера во время работы над книгой “Mein
Kampf”58?
Тут вулканом извергается Волкан:
– Я могу стерпеть, когда глумятся над моим творчеством, даже над
моей личностью, но – о Всевышний, Ты знаешь предел моих чувств, ты
видишь, каково мне видеть, сколь равнодушны мои братья, мои тюрки, не ко
мне – к себе самим, к Родине, к земле, к славе предков – от праотца Тюрка
– до вождя Ататюрка…
Опять схлынул туман, обнажилось море. Если схлынет море – обнажится
дно. Отчего же в речах, а не в безмолвии обнажается душа?
Овчих стад, волчьих стай, ныне пастырь – ты,
И смущает непрошенный трон, душа.
Разжигающий ради друзей костёр
Взыскан будет, а то и сожжён, душа.
Свет покажет, которой воды алмаз
Величается выше корон: душа.
Что же ты всё тревожишься, Волкан?
– …Ты видишь, Всевышний, как вчера могущественные, ужасные для
врагов воины тюрки, носители уникальной евразийской духовности,
56
Благодарю (тур.)
57
CanlandIrma – Возрождение (тур.)
58
Моя борьба (нем.)
52
превращаются в жалкую пародию на прокисших, как капуста, немецких
бюргеров! Гляди, Всевышний, каковы их интересы, жизненные ценности:
семейка, квартирка да лавчонка с Gegürke! Зачем Ты, о Всевышний, возложил
миссию грядущего возрождения европейского человечества на этот ленивый,
безразличный, тупой и холодный народ! Вот они ездят в чужую, арабскую
Мекку, где сброд инородцев со всего света, и думают, что служат этим
Тебе, что это и есть турецкая вера…
Рассиялась луна, разбежалась волна, очертились горы береговые: всё
видит Парвин:
Разум-зодчий порою топор берёт,
И невежества рушит притон душа.
Себялюбец, невежда и негодяй
Ловко прячется, но обречён, душа.
А великому скользкой дороги нет –
Знать, заранее заговорён, душа.
Испуганно бормочет муж Кемаль:
– Ну перестань, брат, не говори такого. Да, я погорячился – и прошу
прощения. Примиримся, брат, турки ведь горячи, но отходчивы.
И снова туман в море. Если бы мы с тобою, Волкан, плыли сейчас в
лодке по слепому безлунью, наклонилась бы я к твоему уху и прошептала на
бабушкином персидском, чтобы ни муж Кемаль, ни морской шайтан не
расслышали: ……………………………………………………………………………………………………………
Не расслышали ни седой капитан Хасан, ни почерну золочёная
путешественница Амели, как хныкала в тени, в тумане всеми оставленная
девчонка Йылдыз, Кемаля и Парвин дочь. Пока смотрела сквозь помутнённое
людским постоем стекло в помутнённое внезапными туманами море, щуплая,
горбоносая, с широкими кистями рук Парвин, нездешним трепетом полнясь,
посторонними словами, случайными чувствами нездешнему откликаясь, – слов
не знающая Йылдыз пропустила нездешний трепет через неопытное сердце
прямо в слёзные железы. Плакала, и казалось ей, что обидно ей, что любит
капитан Хасан взрослую и француженку Амели, а её, школьницу и турчанку
Йылдыз, совсем не любит, а к отцу с матерью на воспитание отсылает. И
пока первый не рассеялся туман, всё всхлипывала Йылдыз, а когда
рассеялся, увидела она перед собою взволнованную, раскрасневшуюся Амели,
а капитана уже не увидела. И бросилась Йылдыз к сопернице, и встала перед
ней горной медведицей в чёрном платке, густые брови насупила, руки
вскинула, на плечи француженке бросилась – громче заплакала:
– Warum? Warum? Warum ist alles so dumm?! Почему? Почему? Почему
всё так, Амели-ханым? Посмотрите – вы взрослая, красивая, блондинка,
стройная как Барби – всё при вас, и сама себе голова, как папа Кемаль
говорит, и все вас любят. А я… Как у меня всё сразу не получилось –
почему? Warum? Некрасивая, жирная, нос крючком. Все девочки как девочки,
и краситься им можно, и пирсинг… а я в этом платке, в чёрном, страшном
платке… Ва-а-а…
– Aber nicht weinen, bitte!59
– А и-и-имя какое: Йыл-дыз – ы-ы-ы…
– Ну что ты, подружка, отличное имя: Йылдыз – Звёздочка. А по
фрацузски – Étoile!
– Да-а-а, по-французки-то красиво. А по-турецки – ы-ы-ы – Йыл-дыз!
59
Не плачь, пожалуйста! (нем.)
53
– И по-турецки красиво. А знаешь, в Париже есть площадь Йылдыз –
Place Étoile.
– Ах, как красиво – Йылдыз-Мэйдан!
– Ну вот видишь! И какие ещё у нас проблемы?
– Всё проблемы! Почему я должна учиться в этой дурацкой турецкой
школе, где одни девчонки, и все в этих чёрных тряпочках – başörtü – на
головах.
– Да, Звёздочка, я понимаю – это обидно. Но не всегда так будет…
– Да-а – «не всегда» – конечно, что не всегда: отдадут после школы
замуж за какого-нибудь старого лавочника – и всё – кончена жизнь – у-у-у…
– Перестань реветь. Женщина должна быть мужественной и бороться за
права женщины.
– А мой брат, Йылдырым, всего на три года старше, а между прочим,
уже сейчас имеет все права. Папа Кемаль ему говорит: «Надо ехать на хадж
– ты мусульманин». А он, представляете, сначала ответил: «Чего я там не
видел?» А папа: «Я сказал – поедешь!» А он, представляете: «А я сказал –
не поеду!» И так смешно – хи-хи! – один кричит и другой кричит. Папа
такой толстый, лысенький, весь красный стал – хи-хи! А Йылдырым голову
поднял, как дядя Волкан – совсем петух – ха-ха-ха! – и так говорит: «Кто
хочет ехать – пусть едет куда хочет. А я поеду в Бордо на рок-фестиваль –
там океан, там рок, там рэп, там француженки, девчонки со всего света, и
все без тряпок этих чёрных, за которыми ничего не увидишь, was soll
das?60» И папа тогда: «Ну, ты, конечно, уже взрослый и можешь сам решать,
но я бы тебе советовал…» И Йылдырым уже спокойно: «Пойми, отец, Мекка за
14 веков никуда не убежала. А фестиваля такого второго уже никогда не
будет». И папа: «Ну, может быть, может быть». А меня никто и не
спрашивал, а взяли да повезли, как сумку. Я считаю, это, может быть, и
правильно, и мама Парвин говорит, что у женщины другая цель, и это
правильно. Но я так не думаю.
– И ты права Звёздочка, что ты так не думаешь. Женщины должны иметь
такие же права, как мужчины. И не в том дело, что в Европе мы обнажаемся,
а на Востоке – прикрываемся с головы до ног. Потому что то и другое –
разновидности одного и того же сексуального рабства. Разве мы должны жить
для мужчин?
– Конечно, не должны. Они думают, что если он хозяин дома, то может
делать вид, что не интересуется девушкой, которой, может быть, интересно.
Вот например Хасан…
– О! Йылдыз, ты зовёшь капитана так попросту по имени?
– Нет, что вы, Амели-ханым! Это Хасан-юнга. Он, между прочим, меня
младше даже на целый год, а капитан Хасан Моро уже ставит его иногда
вместо себя за штурвал, и он так этим кичится, а меня не пускает. И
говорит, что я никогда не буду стоять на капитанском мостике потому что
девчонка и потому что турчанка, а они, арабы – подумаешь! – древний
народ, и даже сам Пророк, будто бы, был арабом. Представляете, какой
вредина! А дядя Волкан услышал это и сказал: «Если бы не турки, вы,
арабы, бы давно стали английской колонией, а так вы 400 лет были нашей
колонией». И дальше в таком смысле, что чья бы корова мычала. Но мне
Хасан всё равно нравится, и так интересно, что он как 15-летний капитан у
Жюля Верна.
– У кого?
– Жюль Верн – классик французской литературы.
60
Что за чушь (нем.)
54
– Oh-la-la! А я и не слыхала. Peut-être61.
– У него ещё дети капитана Гранта под компас положили топор, и
корабль так и не приплыл куда надо. Я представляю, что это был такой
топор, как тут на камбузе у Саида: он всего лишь поварёнок, а тоже
кичится и говорит, что это мужское дело – баранину рубить на кебабы, и на
кухню не пускает, вредина… А у самого ноги всегда до крови расчёсаны –
тьфу! А ещё кто интересный мужчина – так это лоцман Виллем-бей. Он море
читает, как книгу, и под мышкой у него – Книга Моря.
– Это Библия, Йылдыз.
– Библия? А я всё-таки считаю, что Коран правильнее.
– Что? А права женщины? Где они в Коране? Чего стоит одно
многожёнство!
– Ну-у-у… Я думаю – это как посмотреть. Ведь им же тоже хочется…
– Не поняла. Кому? Чего?
– Ну-у-у как нам. Мне вот [переходя на полушёпот] нравится Хасан,
Хасан-юнга, да? И Хасан-капитан тоже. И Виллем-бей. И даже Саид из кухни.
А маме Парвин – хоть я получила от неё по губам – я знаю, что нравится
дядя Волкан. [продолжая переходить на полушёпот] И мне тоже нравится дядя
Волкан. Ну вот, я считаю, что в Коране всё-всё правильно, только надо ещё
написать, что женщине тоже можно…
– Конечно, можно! Погоди, а что можно?
– Ну так чтобы: и Хасан-капитан – вы не сердитесь? – и Хасан-юнга,
и Виллем-бей, и дядя Волкан, и даже Саид, хоть он мальчишка-поваришка-
кухонный-воришка – хи-хи! – все были замужем за одной Йылдыз. [продолжая
переходить на полушёпот] Мне сон такой снился. А вам?
– Так вот, мне об этом [громко] сны не снятся, и не приходится
говорить об этом шёпотом, потому что у свободной женщины в жизни всё так
и есть. Безо всякого Корана. Поняла?
– Ух ты! Правда, Амели-ханым?
– Что за вопрос! Пойми же: и врать и лицемерить осознавшей себя
свободной женщине тоже не нужно. Так зачем же нам Коран?
– Ну как же – без Корана нельзя, и в Мекку все приезжают с
Кораном62. Но как вы сказали – тоже очень-очень хорошо. Я думаю: вот это и
надо включить в Коран, и тогда там будет уже всё правильно.
– А я за это и сражаюсь – потому и приехала на Восток, что здесь не
Европа, здесь всё живое, горячее, настоящее: если Красное море – то оно
Красное, если Жёлтое – то оно Жёлтое, и так далее. И такая неравнодушная,
пробуждающаяся девушка, как ты, тоже должна оставить сто раз прогнившее
общество потребления и перебраться на Восток. Чтобы бороться с исламско-
сексистским мракобесием, за права человека – какой бы расы он ни был, и
какой бы пол ни выбрал. На Востоке интереснее.
– Да, в Мекке было интересно. Столько мужчин сразу, и таких разных:
чёрные, белые, косоглазые – ах! А теперь мы поедем через Египет. Это тоже
интересно, но мне уже хочется домой, в Германию.
– А домой в Турцию не хочется?
– Почему не хочется? Только я там никогда не была. Дядя Волкан
говорит: «Турция – наша Родина, и мы сейчас совершаем последний бросок на
Европу, пока мирный бросок, потому что в Европе все мужчины – старики, а
в Турции все молодые, горячие». Но в Мюнхене мальчики мне тоже нравятся.
Только очень гордые и если ты в платке, то тебя для них уже не
61
Может быть (фр.)
62
Ср. рус.: В Тулу со своим самоваром
55
существует… Вы тоже не слушаете меня, Амели-ханым? Почему меня никто
никогда не слушает?
А потому не слушает Амели девчонкины откровенности, что снова
туманом задёрнулось море, и луна паранджою покрылась, и Амели не о том
уже думает и не там уже находится, а взошла француженка по винтовой
лестнице в тесную рубку, где лоцман Виллем ван К. курит трубку. Говорит
Амели с порога:
– Хочу с вами посоветоваться, monsieur Guillaume63.
Приподнял Виллем правую бровь:
– Вы? Со мной? О чём бы это, mademoiselle Sauvée64?
– Пропущу мимо ушей этот сексизм, привычный человеку вашего
поколения.
– Что вы знаете о моём поколении?
– А что вы знаете о моём?
– Я знаю прежде всего своё дело. И недоумеваю, что бы я мог
посоветовать полезного для mademoiselle.
– На самом деле, monsieur, вам бы следовало ценить толерантность, с
которой современная самосознательная женщина, способна закрыть глаза на
ваши архаичные бестактности. Так как она видит различие между
джентльменом старинного воспитания и жеребцом-питекантропом эпохи
постмодерна…
– Pardonnez-moi, mademoiselle, malheureusement je ne comprends pas
de quoi s’agit-il65.
– А, вот оно что! Знаете, есть такие люди, которые как бы гордятся
своим непониманием. Вы, наверное, слышали, как иной или иная с важным
видом произносит где-нибудь на вернисаже: «Лично я не понимаю этого
направления». И думает, что этим доказывает, какой умный – ха-ха!
– Нет, не доводилось. Но скажите, сударыня, если вас потянуло на
сauserie66, то почему именно со мной?
– О, каким вы бываете строгим, m-r Guillaume. Хорошо – к делу: что
вы думаете о многожёнстве?
– Я вовсе о нём не думаю.
– Ну вот, вы были когда-нибудь женаты?
– По отношению ко мне с вашей стороны, сударыня, это праздное
любопытство.
– Впрочем, можете не отвечать. Всем известно, что у настоящего
моряка в каждом порту по невесте, n’est-ce pas?67 Я это могу понять:
природные свободные отношения. Но я не могу понять, когда двух, и трёх, и
четырёх женщин бородатый тигроглазый восточный варвар – соль-перец –
запирает в гарем или там в сераль, окружает стражей из жирных евнухов, да
ещё и требует себе верности и покорности. Всё себе! Ненасытный эгоизм
самца.
– Если вы это о капитане Хасане Моро, то не воображайте лишнего. У
него, как у 98% мусульман в мире, одна-единственная жена и ни одного
евнуха.
63
Господин Гийом (фр.); фр. Guillaume соответствует голл. Willem
64
Мадемуазель Совэ (фр.)
65
Простите, мадемуазель, к сожалению, я не понимаю о чём речь (фр.)
66
Лёгкая беседа, болтовня (фр.)
67
Не так ли? (фр.)
56
– Да, но со мной их будет уже две. А потом войдёт в привычку, тем
более, что закон потакает, и появится и третья, и четвёртая. И бедняге
капитану придётся раскошеливаться на евнухов.
– Не думаю.
– Вы знаете, m-r Guillaume, меня многие люди побаиваются именно за
то, что в моём присутствии им приходится думать.
– Не замечал, возможно.
– Возможно ли вести долго такой образ жизни?
– Не знаю, попробуйте.
– Plaisanterie à part68. Вы думаете, почему я к вам пришла?
– Затрудняюсь ответить.
– Ну, наверное, прежде всего потому, что вы единственный на корабле
человек европейской, христианской культуры.
– Так точно, мадемуазель, единственный.
– И вот я спрашиваю вас, должна ли я согласиться стать второй женой
капитана Хасана?
– О! Видите ли, сударыня, если вам важен христианский ответ, то вот
послушайте.
Снял Виллем со стола антикварный том в коричневом кожаном
переплёте, разомкнул почерневшие серебряные застёжки:
И спросили Его: Учитель! Моисей сказал: если кто умрет, не имея
детей, то брат его пусть возьмет за себя жену его и восстановит семя
брату своему; было у нас семь братьев; первый, женившись, умер и, не имея
детей, оставил жену свою брату своему; подобно и второй, и третий, даже
до седьмого; после же всех умерла и жена; итак, в воскресении, которого
из семи будет она женою? und sie haben sie ja alle gehabt – ибо все имели
ее. Иисус сказал им в ответ: Ihr irret und kennet die Schrift nicht noch
die Kraft Gottes – заблуждаетесь, не зная Писаний, ни силы Божией, ибо в
воскресении ни женятся, ни выходят замуж, но пребывают, как Ангелы Божии
на небесах.69
Захлопнул старую Книгу старик-лоцман, посмотрел – «а что!» – словно
партию в шахматы выиграл:
– Вот видите: для жизни вечной это не имеет ни малейшего значения.
– Давайте не будем о жизни вечной – я говорю о жизни будущей.
– А будущая жизнь – и есть жизнь вечная. Всё что во времени –
проходит через настоящее, а вечность всегда в будущем.
– Погодите – это уже философия, – словно стряхивает Амели с головы
паутину. – Должна ли я стать второй женой капитана Хасана?
– Должны ли? Никак нет. Только если вы этого хотите.
– Ах так! Ну так я сейчас отправлюсь к нему и соглашусь!
– Воля ваша. Тем более, что у меня, похоже, начнётся сейчас работа.
Э-ге!
Вытолкнул Виллем из рубки Амели, сам выскочил, понёсся в хлынувший
ливень. Столкнулся на винтовой лестнице с кругляшкой-турчанкой в намокшем
чёрном платочке, а та рыдает:
– Ай, Виллем-бей, дорогой, was ist los70?
– Ничего особенного, дитя моё, просто начинается работа.
– Можно вам всё рассказать?
– Некогда! Потом – в шлюпке.
68
Шутки в сторону (фр.)
69
Мф. 22:23-30
70
Что случилось (нем.)
57
И всплывает, как пузырёк, Йылдыз над толщей внезапно нахлынувшего
невесть откуда солёного бульона. Вынырнул Виллем на верхнюю палубу –
трубка погасшая в зубах, Библия подмышкой справа, сундучок подмышкой
слева, кричит:
– Юнга Хасан, разбудить пассажиров! Саид – кто ты там? – раздать
спасательные круги! Шлюпки за борт!
Черпнул моря правый борт.
– Уй-баяяй! – что я наделала, Виллем-бей!
– Успокойся – при чём тут ты? Так было суждено.
– Ай, вы не знаете, Виллем-бей!
– Погоди – доплывём – расскажешь. В шлюпке нельзя много болтать,
поняла?
Медленно-медленно – минута за минутой – опускается паром «Салем
Экспресс» из ночи в ночь.
– Аллá! – восклицает капитан Хасан, – как это возможно? Риф! Почему
здесь вырос риф?
Колотится в рубку к капитану по горло в воде Амели Совэ:
– Хасан, Хасан, впусти – я хочу с тобой!
– Прочь, женщина – не твоё это дело! Вон шлюпка – спасайся. Я –
капитан – я виноват – я не уйду.
Оттаскивает вода женщину от рубки в темноту, одолевают воду
жилистые руки чеченца Мусы. Проснулся Муса, когда во сне захлёбываться
стал бараньей солёной кровью из приснившегося кувшина. Проснулся –
ринулся к двери – выскочил сквозь воду – по винтовой на палубу – хотел
вдохнуть – шайтан! – и там вода – взлетел на руках – вот он, воздух, вот
и луна, а там – горный извив, вон там огоньки – там берег. А где же
корабль? А что тебе, Муса, до корабля? – иншалла71 – выплывешь. Выплывет
Муса Барзаев, не утонет, выйдет из воды в Бур-Сафага, покажет арабам
паспорт, покажет билет неразмытый – у джигита всегда с собою, на теле всё
нужное: пиджак, паспорт, деньги, билет, оружие. Осушит Мусу горячее
египетское утро, остановит он властным взмахом автобус: «Хургада!» –
скажет. От Хургады – прямо на Каир. Муса билет покажет: «Каир!» – скажет,
в вагон войдёт, в купе войдёт, а там три араба: «Ас-салям-алейкум!» –
«Ва-алейкум-ас-салям – и вам мир», – не растеряется Муса, только
подумает: «Эй, почему несвободно место Хангиши, а? Непорядок!» И только
подумает – слышит: «Сабаху-ль-хейр!»72 – это в купе арабишка усатый суётся
– весь в корзинах и в галебие голубой – и билет Мусе протягивает: у араба
27, и у Мусы 27. «Шьто?! – поднялся Муса – кто собака-хер? Это моё место,
а это место 26 – это друг мой Хангиши сидит. Утонул, а всё равно сидит.
Уйди, человек, прошу: пока прошу!» Загалдели чурки египетские: «-рр-…
-мм-… -нна-… -кха-… -лля!» Привстал Муса с места, пиджак приснял –
примолкли басурманы. И Муса так сказал: «Я ведь понимаю, добрые люди, в
чём дело: в 4 ночи передали по радио, что «Салем» утонул. А диспетчер-пёс
в Хургаде перепродал наши с Хангиши билеты, да? Он своё заработал, и я не
против, но ты, четвёртый – лишний». Опять загалдели чурки: «-рр-… -мм-…
-нна-… -кха-… -лля! –ннараббак! – шармута!73» Услышал Муса, что «шармута»
сказал тот лысый, что у окошка – и пальцем на него: «Слушяй, это твой
базар такой – шармута – да? Как человек нэ можешь, да? Если так, то на
память о моём друге Хангиши – паашшёл вон из купе! Паашшёл вон из поезда!
71
Бог даст (араб.)
72
Доброе утро (араб.)
73
Арабская брань
58
У меня два билета – лично проконтролирую». И доедет Муса на двух местах
до Каира – и явится по адресу в боевую школу – и закончит школу на
отлично – и вернётся в родные горы – и ввяжется в горячее дело – и
попадётся волком в капкан – и через десять лет со дня, как утонул
«Салем», погибнет Муса. И сообщит по БиБиСи правозащитник, что сняли с
пленного полевого командира Мусы Барзаева под Толстой-Юртом заживо кожу и
притом приговаривали: «Обдерём волка!». И сообщит в тот же день по ОРТ
обозреватель Министерства Обороны РФ, что убит при зачистке под Толстой-
Юртом вожак чеченских бандитов Муса Барзаев, известный по кадрам
зарубежной хроники, где он специально затупленным ножом в течение 36
минут отрезает голову русскому танкисту, сверхсрочнику Юрию Сергееву, а
порою хватает его за волосы, плюёт в лицо и рычит, обращаясь к голове и к
телезрителю: «Это тыбе за Грозный! Это тыбе за братьев!» – А пока
декабрьская ночь 1991-го шевелит над «Салемом» тяжёлыми складками тьмяно-
дождевого занавеса.
А Хангиши Джангишиев не доплыл, значит, до Порт-Сафаги: крепко спал
– поздно проснулся. А проснулся – вода уже к верхней полке приступает. И
смекнул Хангиши: вот тебе и дембель! Покурить надо успеть, чтобы травка
бабушкина зря не пропала, да? Вытащил из кармана забитый с вечера косячок
– джигит всегда готов, у джигита всё с собой, на теле: пиджак, кастет,
косяк – затянулся: ах, накрылось будущее: не сядет Хангиши в солнечный
поезд – не нагонит в купе шороху на чурок-арабов – не окончит в Каире
боевую школу на отлично – не станет домой на Кавказ собираться, весть
получив от бабушки Мамлакат, что ваххабиты уже ментовку спалили и дело
твоё сгорело, внучек, приезжай, – а тем часом в египетском лагере боевой
подготовки незнакомый главный раис не отзовёт учителя-командира Юсуфа в
сторонку, на Хангиши пальцем не покажет – не займёт Хангиши место павшего
Аталлы в Группе Сорока – и когда пошлют Группу Сорока без шума охранять
Президента Республики во время неофициальной поездки по стране, не он,
Хангиши, не выдержав вида немецких туристов на ступенях храма царицы
Хатшепсут, вдруг скомандует: «По фрицам оборзелым огонь – Аллах-акбар –
собака!» – и не его, Хангиши, одного из Сорока, задержит египетская
полиция – и не на него повесит суд убийство сорока мирных иностранцев, а
сделает это за него и ответит за это другой воин, – а Хангиши Джангишиев
в затопленной каюте «Салем Экспресс» вдохнёт горной бабушкиной травки –
блеснёт в темноте синим глазом – да и утонет.
Шевелит над «Салемом» тяжёлыми складками тьмяно-дождевой занавес
красноморской декабрьской ночи. Смыкается море над кораблём, испуганным
телёнком бросается из мрака во мрак от внезапного света рыба Наполеон.
Ласточками льнут к бортам басурманской братской могилы чёрные – чернее
подводной тьмы – разбойницы крылатки. Стаею гончих мчатся друг через
друга вечно голодные акулы, ростом в полтора человека – кровь чуют. Две
передние раздирают за ноги поварёнка Саида – «Аллá-рахим-ннараббак!» –
полчеловека досталось каждой. Славно плавал паренёк, вот и накликал
хищниц: они ведь – что барахтается, на то и бросаются, – да и ноги у
Саида всегда в крови, да и мало ли крови проливается на гибнущем судне.
Сидели, чай пили примирившиеся братья из Мюнхена – Кемаль да Волкан,
стояла, чашки им наполняла жена и невестка Парвин, своё себе думала. И
тут раздвигается, как скорлупа, стена, и грозным цыплёнком входит в малый
мир каюты жёлтый рог кораллового рифа, а с ним родовые солёные воды
Красного моря. И расплюскивает коралловый рог мирного жирного мужа
Кемаля, и выносит солёный поток пылкого мосластого деверя Волкана в узкий
проход коридорный, где уже мчатся стаею зайцев, друг через друга скача,
59
друг друга валя-топча – кто кому теперь друг? – завершившие хадж
паломники, от смерти бегут – вот и в рай прибежали:
Души их, покидавшие тело,
По воде оставляли круги.74
И своё себе молча думая, никуда не убегая, захлебнулась мгновенно в
каюте Парвин:
Непостыдною будь нагота, когда
Плоти рубище вышвырнет вон душа.
Кто-то вплавь спасся, держа на огни береговые, которые уже погасли
к утру, когда для доплывших жизнь новая светала. Кто-то не спасся, на дно
ушёл к рыбе камню, кого вывезли рыбаки, кого и дельфины, а кого лоцман
Виллем ван К., капитан шлюпки, топитель-спасатель. Далеко – в дюжине
километров – светится берег, невесть куда убрался туман, вызвездились
Аллаховы имена в высотах, отразились в волнуемых водах:
– Акбар, Салах, Рахим, Керим… – Великий, Праведный, Милостивый,
Щедрый, – читает и считает старая Фатима, всё до 99-ти имён не доберётся:
не каждый их подряд назовёт – лишь немногие, кого умудрит Всевышний, а
сотое имя не открыто здесь человеку. А те, чьи тела на дне оставлены,
может быть, его уже слышат. Полно, Фатима, не вникай в тайное, что ты
знаешь? Доплывёшь ты до берега в шлюпке, доберёшься автобусом до родного
Луксора, там встретят тебя с радостью и почётом сын Ахмед с Галиёю
невесткой, новорождённую внучку подадут: благослови, мать. Омрачится
слегка Фатима: «А где же внук долгожданный, а?» И утешится тут же, и сыну
с невесткой так скажет: «Слышала я в Мекке от старика из Лористана: кого
Всевышний на земле обделил сыновьями – тому тысячу сыновей даёт в
джиннате. Если это праведный мусульманин». И на белёной глине родной
стены будет с этого дня чернеть четырёхугольная Благородная Кааба, рядом
два минарета, и плывёт к ним по незримому морю белый двухпалубный «Салем
Экспресс». И будет знать прохожий: живёт в этом доме хаджи-паломник.
– Что же я наделала, Виллем-бей!
– Молчи, mein Kind, das ist Schicksal75, это судьба наделала –
предначертание таково: судьба многих судов – тонуть. И не всё ли равно,
через кого вершит она своё дело.
Schicksal, судьба. Sarneveşt – говорит мама Парвин. Говорила. Что
же, всё уже? И это всё – я? Ушёл капитан Хасан из рубки любимую искать, а
любимая-то его в другую рубку к старому Виллем-бею пришла: видать, правду
сказала, что у неё и наяву так, как мне снится, и за ней одной, за Амели
темно-золотистой, все мужчины замужем. А мне, Йылдыз маленькой, в чёрном
платочке, может быть, обидно. Я тоже хочу все права иметь и за права
бороться. Нет, дорогая ханым, надо делиться. Пускай так: тебе старых двое
– Хасан-капитан да Виллем-бей, маме Парвин – тоже двое: папа Кемаль и
дядя Волкан, а мне, Йылдыз, мальчиков двое: юнга Хасан да поварёнок Саид,
вот и все права. Права я? Тем более что вон он, Саид, у борта стоит весь
в луне морской, ногу в струпьях чешет. Пойти к нему? Не-ет, я зна-аю, что
вон там в рубке капитанской Хасан-юнга 15-летний на 15 минут вместо
Хасана-капитана поставлен, и уже не впервые, только меня всё к себе туда
не пускает – «девчонкам нельзя, тырым-пырым!» А теперь пустит:
– Хасан-джан, миленький, а я к тебе пришла, а?
74
«Реквием», А.А.Вознесенский
75
Молчи, дитя – это судьба (нем.)
60
– Ты чего это?
Малорослый, тощий, нос крючком – что я в нём нашла? Иное дело –
Саид: большой, руки сильные, топором над бараньей тушей машут, и ноги в
крови – ах! Но пока…
– Хасан, а я, ты знаешь, тебя больше не люблю-у-у…
– Ннараббак!
– Я Саида люблю.
– Шармута!
Распахнулась рубка, зачернели хмурые брови:
– Иди сюда, девчонка, говорить будем!
– Не-ет, о чём тебе с девчонками говорить? Иди вон, с Саидом
поговори. Вон он там стоит. Какой при луне красивый, ах!
– Ах так!
И как выпрыгнет Хасан из рубки вниз на палубу! Ха-ха, иди, иди
дурачок, а я отсюда, с капитанского мостика, при луне полюбуюсь, как вы
из-за Йылдыз драться будете – глупые мальчишки! Только – ой! – а чего это
они? Вытащил один сигареты, другой зажигалкой сверкнул – смеются оба,
курят, на меня показывают… А-а-а – шайтан! Колобком скатилась в камбуз
Йылдыз – а там пусто – только топор меж двух кровавых бараньих голов. Не
боюсь я теперь топора. Хвать – и вынесла из кухни – пусть повар Саиду
трёпку задаст! Белкой вскарабкалась в капитанскую рубку – топор под
компас, как дети капитана Гранта. Придёт корабль теперь обратно в Джидду
– то-то смеху! – а капитан Хасан юнгу Хасана на мачте за то повесит, а
Виллем-бей в море Красном утопит: будут знать, маленькие охламоны, как
над девичьей гордостью надсмехаться!
Так и затонул «Салем Экспресс» ночью лунно-ненастной с 15-го на 16-
е декабря 1991 года в 12 км от берега, от порта Сафага, что на египетской
стороне неширокой трещины в Аравийской пустыне – Красного моря, аль-Бахр
аль-Ахмар. А мадемуазель Амели Совэ волонтёр Грин Пис, феминистка,
говорила месяца через три, сидя в кафе на набережной в Ницце, своей
подружке:
– Да, милая Бебé, я снова туда поеду. Не всем суждено быть топ-
моделями, как ты. Кто-то должен заботиться о том, чтобы Красное море
осталось красным, а Белое – белым. О чистоте воздуха и чистоте душевной.
Если хочешь знать, «Салем Экспресс» погиб именно из-за человеческой
нечистоплотности. «Сокровища фараонов!» А Штюрмер говорит об этом так…
Ах, бедняжка, ты даже не знаешь, кто это! Тибетский доктор, параэсхатолог
преп. Рудольф Мария Штюрмер в своей последней бостонской лекции, на
которой, видишь ли, довелось присутствовать и мне, анализирует случай
присвоения западными туристами ценностей древних гробниц. И, о
совпадение! – каждый из них умирает. Кто раньше, кто позже, но неизбежно.
А «Салем Экспресс» как раз и вёз коллекцию предметов старины, присвоенную
бонапартовскими мародёрами в египетском Городе Мёртвых ещё в ХIХ веке.
Тогда ни в чём не повинная коллекция утащила за собой на дно везший её
корабль. Bместе с командой. Нашлись другие мародёры, извлекли коллекцию
со дна морского. А настоящие моряки, да будет тебе известно, запрещают
брать на борт «амулеты смерти». Таким образом, над «Салем Экспресс»
тяготело двойное проклятье, проклятие фараонов и проклятие затонувших
кораблей… Он заслужил такую судьбу. Чеченцы правы. Ah cherie76, ты устала!
Ну, закажи себе земляничного мороженого, что ли. Ты его так любишь! Мне?
76
Ах, дорогая (фр.)
61
Нет, merci77, у меня день голодания. Не даю организму засориться: пощусь с
клизмами, пусть это и шокирует жеманных дам и ожиревших мачо нашего
хвалёного общества потребления. Эти люди докатились до того, что пожирают
даже дельфинов – тридцать тысяч франков за тарелочку дельфиньего мозга! Я
обычно говорю: «Они надеются поумнеть». Дельфины, мускулистые мудрецы,
нежные красавцы! Когда они несли меня от места крушения этого уродливого
парома… Что, я прежде не говорила о дельфинах?! Я ведь и о морском змее
раньше не говорила… Ты знаешь особенность моей памяти: всё
восстанавливается постепенно, peu à peu . Когда они несли меня… Какие ещё
78
тюлени?! Это же Красное море, не Белое. Белое море должно оставаться

белым, Красное – красным, а люди – порядочными. Вот! Между прочим, и
«Салем Экспресс» затонул из-за человеческой нечистоплотности. Как я
слышала, паром был застрахован на громадную сумму. И если сопоставить это
с фактом, что спаслись почему-то только члены команды… Есть и такое
мнение. Впрочем, чего не знаю, того не знаю. Adieu79, душечка!
А про капитана тигроглазого – соль-перец – сказать позабыла – так
разобиделась на то, что прогнал её Хасан тогда прочь от рубки, отсёк от
сердца:
– Прочь, женщина – не твоё это дело! Вон шлюпка – спасайся. Я –
капитан – я виноват – я не уйду…
…………………………………
Очнулась Катарина, подняла разгорячённую голову от свитка со

списком кораблей – дрожь тело колотит, соль морская на губах:
– О нём столько писали, об этом «Салеме», столько есть мнений. Я
читала в «Бильде», что на него напали красноморские пираты…
Хмыкнул старый моряк:
– Не до них тогда было, сударыня.
– А «Блик» сообщил, что известная ясновидица фрау Труда утверждает,
будто открылось ей во сне или в видении, не помню, – что потопил этот
корабль Чёрный Лоцман.
– Возмутительную чушь печатают в газетах! Лоцманом-то на «Салеме»
ходил белый человек с седою головой – я сам, сударыня. «Чёрный лоцман»,
ха!
– В самом деле – что это я?
– Ничего страшного – я привык. После крушения всегда начинаются
разговоры, догадки – кто во что горазд. И о «Чёрном Лоцмане» тоже всегда
вспомнят, кто посуевернее.
– Однако же… Как сказали бы русские: без вас и пасха не посвятится.
Виллем юмористически приподнял правую бровь:
– Чего только не скажут, особенно русские. Представьте меня с
корзинкой, а в ней кулич и крашеные яйца! Языческий, по сути, обычай, как
и всё в католицизме – что западном, что восточном. Читайте дальше, Frau
Katharina, а то потом опять скажете, что заговаривается старик.
И завертелся дальше свиток: корабли, корабли, постоят, ложатся на
курс… И не возвращаются. «Адмирал Нахимов», 1986, Цемесская бухта…
«Магда-Розалия», 1980, Саргассово море… “Étoile Marine”, 1974, Берег
Скелетов… и ещё… и ещё… У каждого своя история – у всех один конец.
77
Спасибо (фр.)
78
Понемногу (фр.)
79
Прощай (фр.)
62
– Да что же это?
– А в чём дело, сударыня?
– Почему все корабли тонут?
Снова раздражённо-терпеливый вздох:
– Сударыня, ведь мы с вами уже порешили, что das Sterben ist
menschlich80, так почему бы не договорить мысль до конца?
– Da bin ich nicht sicher81. Я слышала от другого известного в своих
кругах человека, что никогда не следует договаривать всё до конца.
– Так может рассуждать разве что режиссёр, чья задача – подольше
развлекать зрителя. А потом завлечь на очередную 127-ую серию ложной
надеждой, будто там-то всё и разъяснится. Случилось мне как-то посмотреть
одну кинокартину – «И корабль плывёт». Плывёт и плывёт, а главного всё не
происходит. А в жизни не так, сударыня. Стар я, чтобы врать.
– А как в жизни?
– Да всё так же – das Sinken ist schifflich82.
– Ну отчего, к примеру, затонул “Sir Charles Darwin” в 1943 году у
островов Зелёного Мыса?
– Оттого, что его разбомбила немецкая авиация. Корабль переправлял
британских школьников из оказавшихся под угрозой колоний в метрополию.
– Ужасно! И все они погибли?
– Зачем же? Все спаслись, но оказались на необитаемом тропическом
острове и прожили там одни, без взрослых, несколько месяцев. Погибли
только двое, и они пали жертвами междоусобной войны разделившихся на
племенные союзы подростков…
– Вот как! А отчего?..
– От другой причины. То, что называют причиной есть, по существу,
лишь повод. Поводы выстраиваются в цепочку от неизбежного следствия к
неизменной причине.
– И никогда не бывает иначе?
– Практически никогда… Почти никогда. Но чем дольше человек живёт и
занимается своим делом, тем выше его шанс повстречать случай, когда
причина действует непосредственно, в обход всех поводов.
– Ist mir nicht ganz klar83.
– Ха, и не только вам, сударыня.
СЛУЧАЙ «АЛИСИИ»
И снова завертелся свиток, и снова, словно в хрестоматии русского
фольклора: уж как пал туман да на синё море. И вошёл в утренний весенний
туман белый английский катер «Алисия». Рассеялся туман – и нет катера. И
вот уже в сумрачном лондонском доме сидят – дыму трубочного напустили –
трое, уютно-тревожно озаряемые алым морем камина:
– Что же, благодарю вас, Мister William84. Как за то, что любезно
откликнулись на моё приглашение, так и за чрезвычайно любопытный рассказ.
Впрочем, большая часть сообщённого вами была для меня почти очевидна. Это
так же ясно, как и то, что вы настоящий морской волк – old ship, как
говорится – и что вы кальвинист, неженаты, сухопутный ваш адрес – город
80
Человеку свойственно умирать (нем.)
81
Здесь я не уверена (нем.)
82
Кораблям свойственно тонуть (нем.)
83
Мне не вполне понятно (нем.)
84
Господинн Вильям (англ. William соответствует голл. Willem)
63
Кейптаун, но вы не бур, а голландец, бывали в Индии, отличаетесь вопреки
годам завидным здоровьем и не признаёте ароматизированных сортов табака.
Адресат этих слов приподнял правую седую бровь:
– Вот вы говорите – Индия. А почему не скажете, что бывал я в
Австралии, на Огненной Земле, на Берегу Скелетов, в Патагонии, в
Беринговом проливе… Легче перечислить порты, где я не бывал. Вот если бы
вы заметили, что я ещё бывал на Тибете – я бы снял фуражку перед вашим
методом.
При этих словах третий, безмолвный участник разговора, мужчина лет
35, крепкого сложения, усатый, изумлённо выкатил глаза: дескать, неужели
что-то ускользнуло от проницательности моего друга? А друг, невозмутимо
выбивая узкой белой рукой изогнутую чёрную трубку в мутную реторту для
химических опытов, чуть засмеялся:
– Тибета-то я и не приметил. Это оттого, что моря смыли с вас всё
сколько-нибудь связанное с плоскогорьями.
На лицо безмолвного усача вернулись привычные серьёзность и
почтение: дескать, обычно живые и выразительные черты моего друга обрели
аскетическую отрешённость, обозначающую глубокую сосредоточенность мысли:
– Итак, Мr. William, вы утверждаете, что наняла вас сама мисс
Алисия Карлтон. И оговорила, что если какая-нибудь неожиданность случится
с катером «Алисия», то вам, как лоцману, следует сосредоточиться на
спасении её отца, лорда Карлтона, и её самой. Что же до двух приглашённых
джентльменов, то им, в случае опасности, следует предоставить возможность
испытать спортивные качества их собственных молодых мускулов.
Старый моряк пыхнул прямой, жёлтой кости, трубкой:
– Всё верно, сударь, но вы умолчали о других нанимателях.
Лицо третьего, безмолвного, напряглось, он отложил свою бурую
глиняную трубку на доску камина и накрыл рукой толстую тетрадь в зелёном
коленкоровом переплёте. Это движение не укрылось от цепких проницательных
глаз хозяина кабинета:
– Всему своё время, доктор. Вы ведь ещё не знаете, о чём
умалчивать.
– Умалчивать? I don’t understand you, my friend85.
– Ну, вы ведь в ваших очерках до самого конца не договариваете
всего до конца, чем и завлекаете читателя.
– Вот как? А почему бы вам не писать их самому?
– Писал бы, доктор, если бы не дела, если бы не козни моих
работодателей – злоумышленников.
– Работодателей? You are joking86, my friend.
– А кто же, по-вашему, обеспечивает сыщика работой? Вернёмся же к
работе. Итак, вы говорите, Мr. William, что вас нанял старый лорд Карлтон
и сказал буквально следующее: «Если катер утонет, то пусть утонут все,
только не моя дочь, Алисия. А молодым негодяям – туда же дорога, куда и
старому!» Как вы объясняете такое настроение отца невесты перед приятной
морской прогулкой?
– Никак не объясняю – не моя это работа, объяснять, – пыхнула
горьким дымом жёлтая кость.
– Великолепно, – мигнула огоньком чёрная изогнутая трубка. – Но это
моя работа, и я объясняю это так: лорд Карлтон почему-то желал смерти
себе – старому солдату. И почему-то желал, чтобы вместе с ним погибли его
85
Я вас не понимаю, мой друг (англ.)
86
Вы шутите (англ.)
64
будущий зять – журналист Джеймс Уинстон, а также биржевой гений,
новоиспечённый миллионер Глен Каванах, который был, начистоту говоря,
благодетелем лорда. Не кажется ли вам это странным, Мr. William?
– Кажется, ну и что? Всех странностей не объяснить, молодой
человек, и не пытайтесь. Это вам добрый совет от старика.
На усатом лице доктора засветилась лукавая гордость: дескать, то
что простому смертному кажется немыслимым, лишь даёт моему другу
возможность выказать те удивительные способности, которыми он обладает в
столь высокой степени и которые я поставил себе целью охарактеризовать в
этих записках.
– Благодарю за совет, но в силу особенностей моей профессии,
принять его не могу. А вы, доктор, так не волнуйтесь – я постараюсь не
обмануть нетерпения ваших читателей. Итак, продолжим: вы, мистер лоцман,
имели любезность сообщить мне, что нанял вас на «Алисию» её прежний
владелец, мистер Глен Каванах, который построил её специально, чтобы
подарить мисс Алисии Карлтон. Любопытно, что последняя даже не была его
невестой. Любопытно также спросить: а почему не была?
Огорчённо свесились усы коренастого доктора:
– Oh, my friend, нельзя же всё на свете до такой степени подвергать
рациональному анализу. А если это чувство девушки, то такой подход не
подобает джентльмену.
– Вот как! Вы говорите так, ибо счастливы в браке. Но согласитесь
доктор, не всем в этом так повезло. Опыт свидетельствует…
Усы доктора горделиво приподнялись, дескать, оh my friend, ваше
женоненавистничество, увы, сужает ваш горизонт. Есть вещи…
– Опыт свидетельствует, что есть вещи, о которых, конечно, не
принято говорить, но которые определяют многое. В частности, выбор,
совершаемый невестой. Я спрашиваю: если человек уплачивает все долги
пожилого разорившегося джентльмена, перестраивает его некогда роскошную,
впоследствии обветшалую усадьбу, чуть ли не ежедневно преподносит его
дочери чрезвычайно дорогие подарки, – что из этого обычно следует?
Извините, доктор, но опыт говорит, что это происходит не из почтения к
наследственному титулу и боевым заслугам ветерана индийской кампании, но
почти всегда ведёт к скорой свадьбе.
– Нет, мой друг, вы не человек, вы арифмометр! – доктор повернулся
к собеседникам широкой спиной в твидовом пиджаке, чтобы пошевелить
кочергой угли в чёрно-красной пасти камина. (Как стоматолог, правда,
читатель?)
– Но к свадьбе с Алисией судьба вела…
При слове «судьба» одобрительно вспыхнула жёлтая костяная трубка.
– …судьба вела к свадьбе не богача и красавца Глена Каванаха, но
бульварного журналиста Джеймса Уинстона, человека не богатого, не
красивого, и, начистоту говоря, – не подающего надежд стать таковым. Вот
я и спрашиваю – почему?
– Вы спрашиваете меня, сэр? – недоуменно зашипела жёлтая костяная.
– Гм, вообще-то, это вопрос риторический, но по привычке обращённый
к моему другу доктору. И доктор по привычке же даёт столь же риторический
ответ: сердцу не прикажешь.
Словно обжёгся огнём камина, друг-доктор, резко повернулся к другу-
сыщику: дескать, как ни привык я к его необычайным способностям, это
внезапное вторжение в мои мысли – совершенно необъяснимо.
– Нет ничего необъяснимого, доктор. Если Джеймс Уинстон твёрдо
рассчитывал на этот мезальянс, столь неприятный как невесте, так и её
65
отцу – а это следует из указаний, данных ими перед роковым плаваньем
нашему другу лоцману…
Седые брови Виллема ван К. приняли выражение «за что бы мне такая
честь?»
– …то, стало быть, негодяй журналист имел над семьёй Карлтон тайную
власть. Что и неудивительно: лорд был человеком хотя и благородным, но
весьма бесхарактерным, питал губительную слабость к колониальному рому и
лошадиным бегам, промотал приданое покойной леди Мэрриэт, матери Алисии,
а во время известного эпизода индийской кампании, при зачистке
Ахмадабада, погибла большая часть солдат вверенного ему отряда. В
решающем бою за этот город, в так называемом «бою за Розовый Камень»,
лорд Карлтон командовал специальным отрядом, обеспечивавшим защиту левого
фланга. Что произошло тогда? Говорят разное, но достоверно следующее:
внезапно все его солдаты побежали и были просто расстреляны в спины тут
же ворвавшимися в расположение наших войск индийцами. Началась паника.
Казалось, сокрушительное поражение неизбежно, но исход боя решили
скрывавшиеся в распадке два полка под командованием полковника Джиггинса.
Лорд Карлтон, единственный оставшийся в живых из его отряда,
автоматически попал в число победителей и был награждён. Однако, говорили
многое, говорили разное.
Сыщик на мгновение умолкает, чтобы затянуться дымом из чёрной
изогнутой трубки. Паузу тут же использует доктор:
– Этому бою, как и роли в нём лорда Карлтона, военные историки дают
прямо противоположные оценки.
– Совершенно верно, – слышится из дымного облачка, – многих
возмущает, что выиграв «бой за Розовый Камень», Англия так и не получила
самого Розового Камня – огромного бриллианта с чёрными вкраплениями,
будто бы складывающимися в арабские слова «Аллах акбар». Камень хранился
в главной мечети Ахмадабада, но войдя в город, наши его не обнаружили.
Мусульмане утверждают, будто он унесён от рук неверных ангелами на небо.
Между тем лорд Карлтон внезапно вышел в отставку и, вернувшись в Англию,
вскоре зажил на широкую ногу, выкупил заложенное имение, завёл конюшню,
нарядил как принцессу подрастающую Алисию и пустился в разгул.
– Oh, my friend! – и камином, и радостью догадки озарилось лицо
доктора, кверху смотрят кончики усов, – Так вот оно что! Я понял. Лорд
Карлтон в Индии завладел Розовым Камнем!
Но бесстрастно длинное лицо друга, крепко сжимают изогнутую трубку
хирургически-музыкальные пальцы:
– Не торопитесь с выводами, доктор. Лорд Карлтон зажил так потому,
что познакомился с Гленом Каванахом, как раз в то время фантастически
разбогатевшим. Далее, Mr. William, вы поведали мне, что нанял вас жених
мисс Алисии, журналист Джеймс Уинстон…
– Это не вполне точно, сударь, – откладывает жёлтую костяную трубку
лоцман. – Мр. Уинстон не нанимал меня. Он лишь обратился ко мне приватно
с просьбой, в случае крушения, постараться спасти всех пассажиров.
Широко улыбается доктор:
– Как приятно бывает услышать о таких проявлениях человеческого
благородства!
– Согласен, – удовлетворённо кивает сыщик, – за этим обычно кроется
какая-нибудь загадка. Вот я и спрашиваю нашего… м-м-м… гостя лоцмана: что
же вы ответили на все эти интересные предложения?
Открыто смотрит лоцман, жёлтой-костяной спокойно пыхтит:
– Я все их принял, сэр.
66
Возмущён, вот-вот взорвётся доктор, внимательно строг сыщик-друг:
– Объяснитесь, сэр!
– Чего же тут пояснять? Принял все – в их положительной части. Ведь
как было дело: наниматель мистер Глен попросил меня особо проследить за
безопасностью старшего друга – лорда Карлтона, его дочери – хозяйки судна
– и, разумеется, его самого, мистера Глена. Мисс Алисия трогательно
заботится о старом отце, что похвально, а для самого отца нет никого
дороже дочери, что естественно. Что же до просьбы мистера Уинстона, то
она была даже излишней, ибо спасать пассажиров в случае чего – мой
служебный долг.
Сияет доктор, не выдерживает:
– Вы настоящий джентльмен, Mr. William!
А тот с достоинством:
– Я белый человек, моряк и христианин.
А сыщик-друг с хорошим произношением по-французски:
– La morale est dans la nature des choses87.
А затем с настойчивостью по-английски:
– Но есть и другой вопрос: не показалось ли вам странным, сэр, что
все как один наниматели перед увеселительной прогулкой заговаривают с
лоцманом о крушении? С чего бы это?
– Нет, – пожимает плечами Виллем ван К., – скорее следует считать
странным, что выходя в море, люди так редко предвидят столь частое
завершение плавания. Взять хотя бы этот Ла-Манш: кажется, несерьёзный
пролив, не Магелланов и не Берингов, однако сколько таких прогулок по
нему закончились гибелью судна.
– Допустим, – сцепляются хирургически-музыкальные пальцы. – И всё
же в этом настроении пассажиров есть что-то необычное.
– Пожалуй, – призадумывается лоцман. – С такой
предусмотрительностью встречаешься нечасто. Разве что профессор М., хоть
отнюдь не моряк, сразу заговорил со мной о выдающихся кораблекрушениях, в
которых мне привелось участвовать.
Куда подевалась невозмутимость сыщика – вскочил с кресла, отбросил
трубку:
– Кто? Кто? Кого вы назвали? Профессор М.?
Приподнял правую бровь Виллем:
– Он вам знаком? Умнейший человек, даже не верится, что не моряк.
Кстати, через него-то я и познакомился с юным Бертом Каванахом,
племянником Глена.
Раздался радостный возглас:
– Вот оно, доктор! Вот оно то звено, которое замыкает всю цепь.
Дорогой Mr. William, вы сами не представляете, до чего важную сообщили
мне вещь!
– Отчего же это я не представляю? – хмурится лоцман. – Поговорить с
таким образованным человеком всегда любопытно. Он сказал, что меня
порекомендовал ему консультант из страховой компании Ллойд. Профессор
назвал мне имена не менее дюжины кораблей, на которых я ходил в плаванье.
Мало того – он знал имена их капитанов.
– Чрезвычайно интересно! Почему же лондонский математик, автор
работы о биноме Ньютонa, так осведомлён в делах флота?
87
Нравственность в природе вещей (фр.)
67
– Он сказал, что восхищается моей биографий моряка. Да, сэр,
восхищается. Он разделяет моё убеждение о роли предначертания в жизни как
людей, так и судов.
– Гм, предначертание? Интересно, как ещё не додумались ссылаться на
это понятие в суде адвокаты преступников. Что же общего было в судьбе той
дюжины кораблей?
– Общего, сэр, не так уж много.
Рассказ о скорой справедливости

– Голландская бригантина “Oute Zeeland” везла табак с Явы в Сиэтл и
командовал на ней молодой капитан Ламбрехт Аарндт, и он соблазнился
рассказами о гигантских черепахах острова Сипадан – это к северо-востоку
от Калимантана. На закате, когда черепахи уже выползли ночевать на
прибрежный песок, матросы, предводительствуемые капитаном, внезапно
набросились на них и устроили настоящую бойню. Опьяненные лёгкой добычей,
люди пришли в какое-то бешенство: они срывали с беззащитных тварей
панцири, заживо свежевали черепах, развели костёр, и кок Кеес тут же в
огромном котле приготовил на весь экипаж черепаший суп. Моряков можно
было понять: им предстоял дальний путь через океан, когда не будет иной
пищи, кроме червивых сухарей и солонины, похожей на древесину. Однако,
жестокость и неумеренность всегда остаются грехом, а грех никогда не
остаётся безнаказанным, причём расплата часто приходит ещё в земной
жизни. Охмелев от необычно обильной пищи, моряки повалились спать тут же
на берегу. Вернулись на корабль только лоцман, – старик указывает
мундштуком трубки себе на грудь, – да юнга Йос. Около полуночи, на спящих
внезапно набросились китайские пираты, и устроили настоящую бойню.
Перерезали всех и, дохлебав ещё не остывший черепаший суп из чугунного
котла, разбойники на джонках устремились к стоящей на рейде бригантине.
Обнаружив там только двух человек да груз яванского табака, китайцы
пустили корабль ко дну, а нас – лоцмана и юнгу – посадили в шлюпку и
велели убираться поскорее и рассказать всем голландцам, кто на море
хозяин.
– Вы понимаете по-китайски? – наклоняет чёрную изогнутую трубку
сыщик.
– Шшы, танг чжан-ла – Zelfverstandleik!88 – серьёзно кивает лоцман
Виллем. – Но не о том речь. За алчность и бессмысленные убийства Божьих
тварей кара постигла корабль немедленно – в ту же ночь, за неделю до
Рождества 1856 года. А что до разбойников – не нам судить о том, какие
орудия избирает предначертание. И отчего не предположить, что скорая
справедливость возмездия на земле облегчила вечную участь грешников?
– Гм, предположим, но продолжайте, сэр. В других случаях вы тоже
усматриваете прямое действие высшей справедливости?
– Высшая справедливость, – торжественно разгибается спина старика,
в сторону отлагается жёлтая костяная трубка, – действует всегда, но
усмотреть её не всегда способны глаза человека.
Рассказ об испытании подлинности христианина

– Из Англии в порт Оклэнд, что в Новой Зеландии направлялся клипер
«Коспатрик», заслуживший славу отличного ходока и привилегию на перевозку
правительственных грузов и войск. Командовал им капитан Элмсли, на борту
88
Само собой разумеется (кит., голл.)
68
находилось 476 человек – кроме команды, в основном эмигранты. Добравшись
за два первых месяца до южной оконечности Африки – мыса Доброй Надежды,
«Коспатрик» вошёл в т.н. «ревущие сороковые», где дуют пресловутые
«Бравые Весты», способные перенести корабль с переселенцами на триста
миль в сутки к вожделенному новому отечеству. Да, многих обманула тогда –
да только ли тогда? – эта Добрая Надежда. Пассажиры были в повышенном
настроении. Мужчины, женщины, дети высыпали на палубу – кто пел, кто
плясал, кто играл на губной гармошке, дети затеяли чехарду, юнцы шлёпали
девиц, и все буквально ходили на головах. И среди этого сухопутного
деревенского веселья кто-то из молодёжи заорал: «Пожа-а-ар!» Старая, но
неизменно удающаяся шутка: девицы завизжали, охальники пустили в ход
руки, папаши-мамаши – в крик, младенцы – в рёв, и начался пожар.
– Простите сэр, – дымит, мерцает алыми огнями чёрная изогнутая
трубка великого сыщика, – отчего начался пожар?
– Английский суд квалифицировал впоследствии причину гибели судна
как самовозгорание. И действительно, клипер был так основательно оснащён
на случай пожара, что странно было бы ему не загореться. Например,
пассажирам запрещалось не только пользоваться свечами, но даже хранить их
в личных вещах, а на носу корабля была установлена новейшей конструкции
пожарная машина. Бывало, куда ни пойдёшь по палубе, всюду спотыкаешься о
пожарные рукава и вёдра. Предначертание часто даёт человеку знаки. Ну-с,
начался пожар, пошла паника, мужчины, женщины, дети бросились «спасаться
кто может», т.е. калечить друг друга и мешать команде гасить огонь.
Членов экипажа не пускали на нос: вообразили, будто матросы ищут спасения
там, где стоит пожарная машина. На воду спустили шлюпку, в которую
набилось человек сорок. Через десять дней пребывания в шлюпке – без пищи,
без пресной воды и без вёсел – в живых осталось только трое. Так как
одновременно с пожаром начался мёртвый штиль, шлюпку никуда не несло, а
огонь на корабле не пылал, а тлел, порождая пелену удушливого дыма.
Находившиеся в шлюпке глохли от криков тех, кто остался на корабле. В
воде при отблесках пламени видны были акулы. Иные предпочитали
задохнуться, иные – быть съеденными. Я видел из шлюпки, как появившийся
на корме из облака дыма капитан Элмсли поднял на вытянутых руках свою
жену и бросил её за борт, а затем прыгнул в воду сам.
– Простите сэр, – возмущённо настораживается доктор, – вы хотите
сказать, что заняли место в шлюпке, покинув на борту гибнущих женщин и
детей? Да и мистер Элмсли хорош: капитан обязан оставаться на посту до
последнего!
– Меня, сударь, столкнула в шлюпку неуправляемая толпа тех самых
женщин и детей. Я тут же принял командование шлюпкой, которое, впрочем,
мне не пришлось в этот раз осуществлять. Что же до капитана Элмсли, то он
покинул клипер одним из последних. Я ведь ещё не сказал, что огонь то
тлел, то разгорался двое суток. Большинство пассажиров задохнулось дымом.
Кто-то прыгал за борт и погибал. Была ещё одна шлюпка, но там началась
драка, и шлюпка перевернулась. К исходу вторых суток «Коспатрик»
повалился на бок и пропал в клубах пара под водой, а на воде ещё
барахтались последние. Наша шлюпка теряла пассажира за пассажиром:
сходили с ума, умирали от ожогов и ранений, падали в воду. На восьмой
день наступило самое недопустимое, что я предвидел – а именно людоедство.
Увы, цепляясь за жизнь, многие позабыли о нравственности, убеждениях и
религии. После этого на девятый день ярдах в двухстах показался парусник,
но с него не заметили шлюпки. Лично я связываю это с тем смертным грехом,
в который впали иные из нас. Десятый день был самым трудным. В шлюпке
69
оставалось восемь человек. Бросались друг на друга. Трое напились морской
воды и взбесились. Когда настала ночь, один из бешеных разбудил впавшего
в забытьё лоцмана, впившись зубами в его ногу. Я проснулся, вскочил – и
увидел надвигавшийся на шлюпку парусный корабль. Назывался он «Британский
Скипетр» и двигался в Лондон. Часа через три после того, как нас, уже
пятерых, перегрузили на борт этого корабля, скончались ещё двое. Я нахожу
происшедшее испытанием подлинности нашего христианства.
– Слыхал, слыхал об этой истории, – задумывается сыщик. – Если не
ошибаюсь, среди эмигрантов находился некто Мерридью, которому, по моим
сведениям, удалось спастись, добраться до Новой Зеландии, а впоследствии
вернуться в Лондон, оставив по себе в колониях жуткую память. Интересной
биографии человек. Надеюсь, что её последняя страница будет отмечена моим
именем.
– Мерридью… – задумывается и лоцман. – Мне встречался носитель
такого имени, но не на той шлюпке, в ноябре 1874, а несколько прежде.
– Ну-ка, ну-ка, Mr. William, – сыщик откладывает трубку и
зажмурясь, сцепив кончики пальцев, откидывается на спинку кресла.
Улыбается доктор: дескать, незнакомый с моим другом человек подумал
бы, что он утомился и уснул, тогда как на самом деле эта поза означает у
него высочайшее напряжение внимания.
Рассказ о сотой овце

– В мае 1860 года американский трёхмачтовый парусник «Бенджамин
Франклин» вёз домой из Австралии 68 золотоискателей и добытую ими на
приисках золотую россыпь. В судовой книге, впрочем, вместо золота
числились два ящика цинка – мера небесполезная, так как в пору
австралийской золотой лихорадки южные моря кишели пиратами. Сами
пассажиры корабля своим нравственным уровнем и образом жизни немногим
отличались от морских джентльменов удачи. Однако предначертание
воспользовалось скукой, которая царила на корабле во время однообразных
петляний между атоллами Большого Барьерного рифа, а затем многодневных
переходов по пустынной солёной хляби. Воспользовалось оно также почти
всеобщей безграмотностью американских старателей. Вечерами, в часы
огромных – чуть не во всё небо – тихоокеанских закатов, эти, часто
преступные, с грубыми судьбами люди, собирались на палубе вокруг лоцмана–
христианина, чтобы послушать чтение Священного Писания. Видите эту Книгу?
Я с нею никогда не расстаюсь.
Виллем возлагает ладонь на том в коричневом кожаном переплёте с
потемневшими серебряными застёжками:
– Это – Библия по-немецки в переводе доктора Мартина Лютера,
изданная ещё при жизни переводчика. Я получил её ещё юношей, отправляясь
в первое плавание, от отца, который был пастором в Амстердаме. Должен
сказать, что Слово Божие находило немедленный отклик в сердцах грешников
с борта «Бенджамина Франклина». Особенно трогала их история о
раскаявшемся разбойнике. Помните: Один из повешенных злодеев злословил
Его и говорил: если Ты Христос, спаси Себя и нас. Другой же, напротив,
унимал его и говорил: или ты не боишься Бога, когда и сам осужден на то
же? и мы осуждены справедливо, потому что достойное по делам нашим
приняли, а Он ничего худого не сделал. И сказал Иисусу: помяни меня,
Господи, когда приидешь в Царствие Твое!89 Все глубоко задумывались, иные
89
Лк 23:39-42
70
даже плакали, а старый Эд Джекобз по кличке «Три Кармана», которого не
исправили 20 лет «идеальной тюрьмы» в тасманийском Порт-Артуре, достал
из-под одежды кожаный мешок, и сказал прочувствованно: «Вот это
сокровище, взятое потом и кровью – кровью немного больше – теперь оно мне
ненавистно. И сейчас я вышвырну его за борт к…» – «Остановись,
несчастный! – вразумил его лоцман. – Во-первых, если ты обратился – не
должно тебе по-прежнему сквернословить. Во-вторых, выслушай ещё вот что:
Один человек был богат и имел управителя, на которого донесено было ему,
что расточает имение его; и, призвав его, сказал ему: что это я слышу о
тебе? дай отчет в управлении твоем, ибо ты не можешь более управлять.
Тогда управитель сказал сам в себе: что мне делать? господин мой отнимает
у меня управление домом; копать не могу, просить стыжусь; знаю, что
сделать, чтобы приняли меня в домы свои, когда отставлен буду от
управления домом. И, призвав должников господина своего, каждого порознь,
сказал первому: сколько ты должен господину моему? Он сказал: сто мер
масла. И сказал ему: возьми твою расписку и садись скорее, напиши:
пятьдесят. Потом другому сказал: а ты сколько должен? Он отвечал: сто мер
пшеницы. …И сказал ему: возьми твою расписку и напиши: восемьдесят. И Я
говорю вам: приобретайте себе друзей богатством неправедным, чтобы они,
когда обнищаете, приняли вас в вечные обители.90 И улыбнулся радостно
старый каторжник: «Тогда я отдам это хроменькой Гледис, чтобы её сосунок
ублюдочный прожил век счастливее, чем старый хрен Эд». И высыпал золотой
песок прямо в перевёрнутый чепчик рыжей нищенки, которая разжилась в
золотой Австралии только незаконным младенцем да тропической лихорадкой и
подалась теперь в Новый Свет, в Сан-Франциско, где ждал её либо притон,
либо приют – и поди знай, что лучше. «Добрый поступок, – кивнул на то
лоцман, – только всё же не бранился бы ты. Ибо сказано: будьте
совершенны, как совершен Отец ваш Небесный91» – «Знаете, сэр, – смутился
благоразумный разбойник, – легче уж киту пройти сквозь ячейку сети для
лова камбалы, чем старому Эду перестать говорить на родном языке». И все
шулера и вымогатели, все грабители и насильники – вчерашние каторжники и
те, кто ещё не был пойман – готовые за горстку блестящего праха удавить
родного брата, умолкли потрясённые, словно на их глазах только что
воскрес Лазарь – тем более, что так оно и было. И только Джо Мерридью…
– Да-да? – скрипнуло кресло, расцепились длинные, узкие пальцы,
разжмурились быстрые, острые глаза, задымила вновь чёрная изогнутая
трубка.
– …и только Джо Мерридью заржал жеребцом и смачно харкнул за борт:
«У меня с собой тоже от грёбаной Австралии кое-что осталось, и мне тоже
оно досталось если в поте – то не моего лица. Однако, мозги у меня ещё не
превратились в сушёное дерьмо кенгуру, как у этого отставного пионера
больших дорог, и я не брошу мои кровавые – ты понял: кровные – денежки за
так этой дурочке, даже не позабавившись с ней». – «О-о, Джо, раньше я б
тебе горло порвал за такие речи, – мечтательно щурится Эд, – а теперь, –
твердеют скулы старика, – Господь мне не велит». – «Чего ж Он тебе велит?
– крокодилом скалится Мерридью. – А я знаю: Он тебе велит, чтобы Джо
Мерридью запустил тебе лапу в правый карман, а ты подставишь левый, да?
Так я и в левый залезть не постесняюсь, ты что думал? Гы-гы! И придётся
тебе третий искать – ты ж у нас Эдди «Три Кармана», так?» Беспомощно-
90
Лк 16:1-11
91
Мф 5:48
71
вопросительно всматривается старый каторжник, некогда ужас лондонского
Ист-Энда, в лицо лоцмана-проповедника, дескать: я понял – Господь мочить
не велит, но это ж не по понятиям – такое спускать, как этот сучара меня
при братве опускает, а?» А седой мореход опускает руку на Эдову повинную
плешь: «А вот смотри как: Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать и
всячески неправедно злословить за Меня. Радуйтесь и веселитесь, ибо
велика ваша награда на небесах92». – «Гы-гы! – ещё рыжее крокодилится Джо
Мерридью. – На небесах! Совсем ты сдурел, старый, если думаешь, что есть
небеса». – «Как так? – моргает растерянно Эд. – Запрокинь хлебало – вон
они, над тобой, небеса». – «Ой, уморил, не могу, гы-гы. А ты знаешь,
старый невежда, чему новейшая физиохимика учит?» – «Кто учит?» – выкатил
белки старик, кулаки стиснул. – «Ай невежда! Небеса… Ничего там нет –
один эфир, синий такой». – «А звёзды, звёзды где, по-твоему?» – «А звёзды
тебе, козлу старому, примерещились – это искры в глазах, когда шею
напрягаешь, понял?» Не смотрит уже старый Эд на лоцмана-проповедника, из
кулака правого лезвия побег бело блеснул: «Да простит меня Господь,
мистер Вильям!» – И козлом-быком башку нагнул. А Мерридью по-матадорски
руку правую без плаща откинул – козла-быка дразнит: «Цо-цо! На-на…» И тут
– камень с неба – летит-пылает – прямо между драчунами в палубу попадает.
Никто не опомнился – горит корабль, пробит корабль, тонет корабль, и
волны в три слоновьих роста его захлёстывают – затр… трр… трррещала обш…
ш… шш… шивка, садануло капитана лбом по мачте, Эда старого втянуло в
воронку, сходу смыло за борт Гледис и сосунка Дикки, только сшустрился
Джо Мерридью выхватить у хроменькой мешочек с песком золотым от Эда,
только словчился Джо Мерридью отвязать шлюпку, только нашёлся Джо
Мерридью вёслами махнуть, обернулся – нет корабля, обломок палубы плотом
плывёт, на плоту лоцман Виллем сидит – трубка в зубах, Книга подмышкой.
«Гы-гы! – горланит Джо Мерридью, – что, проповедник? Гляди, кому небеса
помогают. А потому что – на Бога надейся, а сам не зевай! – И потряс в
воздухе синем – в эфире – мешком кожаным с песком золотым – первым и
последним подаянием раскаявшегося разбойника непобитой камнями блуднице.
– Гы-гы!» Да и уплыл за горизонт.
– А как же лоцман, Mr. William? – волнуется доктор.
– А что лоцман? – кашлянул старик. – Меня на третий день дрейфа
подобрала полинезийская пирога. А «Бенджамин Франклин», как теперь и
учебники правильно пишут, затонул 14 мая 1860 года у атолла Роа-Роа,
продырявленный метеоритом. Случай редкий, в моей практике пока
единственный.
– А что с Мерридью? – не успокаивается доктор.
– А Мерридью, дорогой доктор, – удовлетворённо улыбается сыщик, –
Мерридью уже три десятка лет продолжает свою карьеру мерзавца. Начал он и
вправду в Австралии, близ Балларэта, что в Новом Южном Уэлсе. Помните,
доктор, название этого города сыграло немалую роль в раскрытии тайны
Боскомской долины. Итак, молодой негодяй собрал артель из двенадцати
оборванцев-старателей, а сам – тринадцатый, как Иуда – завёл их в буш, от
Балларэта вёрст за двести, на непочатый прииск в верховьях Муррея, где
летом река часто пересыхает, и сказал: «Мы здесь первые. Снимайте,
братцы, сливки. А я пойду в известное мне место – воды питьевой на артель
припасу, чтобы вы не подохли, как собаки – здесь-то вода негодная». B то
лето в Новом Южном Уэлсе стояла катастрофическая засуха. И поблизости от
прииска, конечно, не было питьевых источников. А Мерридью перед отъездом
92
Мф 5:11-12
72
подрезал тайно жилы мулам, сам же на единственной лошади скрылся в
аутбеке. Когда через две недели негодяй вернулся, то увидел только сухое
русло, трупы людей и полуосвежёванные туши тощих мулов. Жара и жажда
сделали дело сами – заказчику осталось нагрузиться золотом и, сказав «Гы-
гы!», отправиться в Мельбурнский порт, чтобы сесть там на «Бенджамин
Франклин» да и податься из Антиподов в Америку – дурачить тамошних
простаков.
– Но это… – не находит от возмущения места и слова доктор, – это же
превышает всякий предел аморальности. И вы ещё можете говорить, Mr.
William, о какой-то небесной справедливости!
– А в чём дело? – приподнимает правую бровь старый мореход.
– Как в чём дело? – кипятится доктор. – По-вашему, получается так,
что редчайший случай в истории – попадание метеорита в плывущий корабль –
привёл к гибели всех людей, готовых уже вступить на путь добра, а
предатель и убийца, глумившийся над раскаянием, один сумел спастись!
– Ну, во-первых, не один – ведь я же – вот он, перед вами. А во-
вторых, почём вы знаете: может быть, для высшей справедливости достаточно
было того, что все эти люди уже решились изменить жизнь. И для их
спасения, может быть, даже лучше, что жизнь их завершилась этим решением.
Ведь Высший суд принимает во внимание не только дела, но и намерения. А
что до Джо Мерридью, то, вероятно, долготерпение небесное ещё ждёт его
покаяния. Вот послушайте: Кто из вас, имея сто овец и потеряв одну из
них, не оставит девяноста девяти в пустыне и не пойдет за пропавшею, пока
не найдет ее? А найдя, возьмет ее на плечи свои с радостью и, придя
домой, созовет друзей и соседей и скажет им: порадуйтесь со мною: я нашел
мою пропавшую овцу. Сказываю вам, что так на небесах более радости будет
об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не
имеющих нужды в покаянии…93
– О нет, сударь! – вулканом пробуждается слушатель. – Я весьма и
весьма сомневаюсь в том, что Мерридью когда-либо раскается и превратится
в овцу. – Твердея, звенит сыщика голос, фонарём в рассказчика врезается
взор. – Да и овец этих оказалось две. Ведь спаслось-то вас двое, не так
ли, Mr. William? – щурится сыщик, лицо лоцмана взором буравит.
И Виллем, вспыхнув ответно зрачками, памятью шквалов дохнул:
– Эй вы, умник, не путайте овцу и пастыря!
Тише сыщика голос – не тише глаза:
– I bag you pardon94, не хотел смутить.
Почти успокаиваются зрачки, почти засыпают, ослабив напряжение,
скулы старика – а голос почти кричит:
– А меня не смутишь!
И к доктору, полувопросом:
– Если совесть чиста…
Молчит-пыхтит доктор, а сыщик серьёзно так и почти доверительно:
– Должен сказать, что я вообще не вполне согласен с вашей
своеобразной жизненной философией, отмеченной редким эвдемонизмом. Я
лично избегаю каких-либо философских обобщений моей профессиональной
практики, а если находит иногда такой стих, то хватаюсь за голову и
безнадёжно спрашиваю: что же это значит, доктор, каков смысл этого круга
несчастий, насилия и ужаса? Должен же быть какой-то смысл, иначе
93
Лк 15:3-7
94
Прошу прощения (англ.)
73
получается, что нашим миром управляет случай, а это немыслимо. Так каков
же смысл, а доктор?
Доктор, сам по-сыщицки пыхнув прямой глиняной трубкой, важничает
молча, дескать: вот он, вечный вопрос, на который человеческий разум до
сих пор не может дать ответа.
– Нисходил ли ты во глубину моря и входил ли в исследование бездны?95
– Вновь бестрепетно наставляет лоцман по Книге. – Человеческий разум и не
обязан иметь на всё ответ. Однако ответственность человек несёт и будет
нести всегда. И острее всего чувствуется это, когда сталкиваешься со
случаями вопиющей безответственности.
Рассказ об оправдании делами закона

– 6 марта 1887 года на огромный морской паром в бельгийском порту
Зеебрюгге погрузили тысячу лошадей для доставки через Ла-Манш в Англию.
Когда я вспоминаю этот случай, то всегда с удовлетворением отмечаю, как
посрамлены им человеческие суеверия. Утверждают ведь, что подкова
приносит удачу. На этом пароме плыли четыре тысячи подков – и что же? А
то, что паром затонул.
– Позвольте, – уместно компетентничает доктор, – это ни о чём таком
не говорит. Я сам враг всяческих суеверий, и однако. Многие лекарства
весьма полезны в гомеопатических дозах, но если дозы увеличить в четыре
тысячи раз, то…
– Увеличьте хоть в сорок тысяч раз – дела это не изменит.
Представитель страховой компании Ллойда, занятой не первый век своим
нелепым делом, верно всё же сказал, – и старик будто читает по невидимой
бумажке, – «При оценке степени риска судов всегда следует учитывать
непредсказуемость человеческих ошибок».
– Извините, сэр, – задиристым становится доктор, на глазах
молодеет, – вы сами допускаете сейчас логическую ошибку: ведь
непредсказуемость по определению непредсказуема, – и косится весёлым
глазом на друга-сыщика, дескать: как я его, а, my friend?
– Согласен, сударь, – важно кивает жёлтой костяной трубкой моряк. –
Потому я и назвал страхование нелепым делом. Вот, например: вышел паром
из порта, на нём кони – шквала нет, небо чисто, рифы далеко, пираты в Ла-
Манше давно вывелись. Десяти минут не прошло – вдруг нагружается он
морскою водой, словно пьяница ромом, заваливается набок и спешит на дно
вместе со своими лошадьми и ослами.
– Ослами, сэр? Вы не упоминали ослов, – подозрительно хмурится
доктор.
– Потому что я не сразу понял, какие они были ослы. Нехорошо так
отзываться о покойниках, господа, но как ещё можно назвать тех, кто,
загнал в трюм табун лошадей и не закрыл за ними ворóт. Ворот, которые
вели в трюм, господа! И вот – паром на боку, а по гавани, заглушая
ржанием вопли людей и гудки кораблей, расплываются обезумевшие кони – не
разобрать, где грива, где пена, – одни тонут, другие выпрыгивают на
пирсы, растаптывают грузы, расталкивают толпы, в лошадей уже палят из
ружей, и воспользовавшись общей неразберихой, ускальзывает от конвойных…
– Пойманный в Зеебрюгге и подлежавший выдаче Скоттленд-Ярду
серийный отравитель Реджиналд Джонатан Морган! – блестят восторгом глаза
детектива. – Но, в силу той же непредсказуемой человеческой глупости,
беглый в Бельгию преступник сам возвращается на родину, и, разумеется,
95
Иов 38:16
74
нарывается на меня. Я мигом узнаю его по некоторым, безразличным для
профанов приметам, и на том история его кончается.
– Возможно, сударь, но не закрыть ворота в трюм! И даже не знать,
кто сегодня за это отвечает! Такое может случиться только…
– Только на русском корабле, – весело подытоживает доктор. – Isn’t
it?
– No, it is not! – печально торжествует лоцман, – Увы, сэр, это
случилось на британском корабле. Назывался он “Herald Of Adventure” и был
приписан в Портленде. Но утешу вас, доктор: с русскими кораблями и не
такое случается. Пригласил меня семь лет назад на работу известный
русский судовладелец Ефим Рубинчик. Пассажирский пароход «Михаил
Сперанский», покинув черноморский порт Новороссийск, двигался к выходу из
Цемесской бухты. Одновременно со стороны открытого моря ко входу в бухту
приближался зерновоз «Дуня Евдокимова», принадлежавший отцу одноименной
девицы, Мокею Тимофеевичу Евдокимову. По существующим правилам,
преимущество прохода принадлежало, безусловно, зерновозу – я, знаете ли,
всегда объективен. Тем не менее капитану «Михаила Сперанского», Ивану
Сапогову, пришла блажь непременно пройти первым. Когда я указал капитану
на недолжность нарушения правил без вопиющей необходимости, г-н Сапогов,
расхохотался и, ухватив меня за пуговицу кителя, ответил так: «У вас есть
занятие, Вильгельм Маркович? Ну, вот и славно – и занимайтесь. А у меня
есть другое – им я займусь. Договорились?» Это «договорились» означает у
русских крайнюю степень упрямой безапелляционности. Дальнейший разговор
бывает бесполезен: договорённость уже подписана, хотя и в одностороннем
порядке. Зная это по опыту службы на русских кораблях, я не стал спорить
– ведь это то же, что возражать стихии, – и действительно, вернулся к
своим занятиям. Дальше дело пошло так: «Михаил Сперанский» сигналами
предложил «Дуне Евдокимовой» уступить дорогу, и та охотно согласилась.
Иначе говоря, один капитан предложил нарушить правила маневрирования, а
другой беспрекословно пошёл на это. Но капитан Сапогов не ограничился
тем, что заключил соглашение о совершении правонарушения. Он поручил
выполнить неуставной манёвр вахтенному – второму помощнику Петрухину, а
сам ушёл с мостика в каюту, откуда тут же послышался восхищённый женский
смех: «Так “Дуня” мне сегодня уступает дорогу, да, Вань? Дочь купца
Евдокимова? О, ну, я ж тебя за это…» Не слушая дальнейшего, я углубился в
работу, но через 15 минут за мною прислал вахтенный Петрухин: «Вильгельм
Маркович, включайтесь, а то, боюсь, не пройти нам первыми, и капитан с
меня за то три шкуры спустит – они же с дамой, а тут такое!» В самом
деле, в морской полумиле от нас шёл навстречу большой сухогруз и,
казалось, не думал менять курс. Я предложил Петрухину опомниться и
поступить по правилам, на что он только отмахнулся: «Ладно, г-н лоцман,
ступайте-с к вашим лоциям. Я вижу, толку с вас…» И принялся сигналить
флажками повторную просьбу посторониться. Минуты три спустя, над утреннею
черноморской лазурью полетел к нам искажённый медью рупора добродушно-
суровый окрик: «Ну сказал – пропущу!» Успокоенный вахтенный обернулся ко
мне: «Ух, пронесло! Извините, Вильгельм Маркович, что я так, только всё
же вы, немцы, сухари, ей-Богу. Я вас, право уважаю, однако…» – и полетел
за борт с капитанского мостика. Страшный толчок сотряс «Михаила
Сперанского». Это острый нос «Дуни Евдокимовой» взрезал нашу обшивку –
как консервный нож жестянку. В считанные секунды образовалась пробоина в
несколько десятков квадратных метров. «Сперанский» лёг на правый борт – и
пошёл ко дну. Погибло 410 человек, спаслось – 16, в их числе капитан
Сапогов, который и предстал впоследствии перед судом вместе с капитаном
75
«Дуни Евдокимовой», Степаном Лошадёвым. Капитаны были признаны одинаково
виновными и приговорены каждый к десяти годам каторжных работ на
Сахалине.
– В этом деле, – дымно задумывается сыщик, – есть две неясности.
Мотив капитана Сапогова, допустим, указан, гм! Но: а) почему капитан
Лошадёв немедленно дал согласие на попрание правил? и б) почему, дав это
согласие, продолжал действовать так, словно бы его не давал?
Скуксился недоуменно доктор: дескать, вот уж тяжёлый случай, если
даже дедуктивный метод моего гениального друга даёт сбой.
– Так и быть – повторюсь, – раздражённо-терпеливо наставляет
лоцман, – странного на свете много, и всех загадок не разрешить, и не
пытайтесь, молодой человек, особенно в поступках русских. Со стихией
можно и должно бороться, но неблагодарный труд – толковать её прихоти.
Оживляется детектив:
– Случилось мне два года назад побывать в Одессе по делу об
убийстве мистера Трепова. И думаю, что хотя полиция в жизни этого
государства есть, но мотивы её действий столь же загадочны, а сами
действия столь же спонтанны, как и поступки граждан, проще говоря –
правонарушителей.
Дымно задумывается и доктор: дескать, во всяком случае,
неудивительно, что в этой атмосфере тонут корабли.
– О нет, доктор, – на сей раз огорошивает доктора телепатической
проницательностью лоцман. – Корабли тонут не поэтому, а потому, что им
свойственно тонуть. Это и есть причина, а всё прочее – лишь поводы.
Поводом к гибели судна может стать как иррациональная анархия, так и
параноидальная приверженность порядку. Например. Вышел в Северное море из
Бремерхафена пассажирский лайнер «Профессор Вагнер» и взял курс на Нью-
Йорк. В 5:30 утра, когда на вахту заступил третий штурман Штольберг, на
ходовом мостике находились также старший помощник капитана и два
вперёдсмотрящих, которые (суд так и не выяснил – кто первый) заметили в
расстоянии не более двух миль по левому борту чуть впереди траверза
топовый и зелёный бортовые огни встречного парохода. Из правил плавания
недвусмысленно следовало, что данное судно должно уступить дорогу
«Профессору Вагнеру». Однако из его перемещения не следовало наличие
такого намерения. Когда расстояние между кораблями сократилось до
полумили, я, лоцман, обратился к капитану Сарториусу с предложением во
избежание столкновения пропустить встречное судно. Тем более, что в
подзорную трубу уже видно было, что это канцлерский почтовый крейсер
«Фридрих Великий». «Знаете ли, Herr Wilhelm96, – вспыхнул капитан
Сарториус, – выполняйте ваши обязанности и не вмешивайтесь в мои, oder?97»
Когда немец таким тоном говорит “oder?”, становится ясно, что никакого
«или» не может и не должно быть. Однако, я рискнул обратиться к штурману
Штольбергу с советом по крайней мере просигналить встречному просьбу
посторониться. «Он не посторонится, – спокойно и несколько
пренебрежительно буркнул мне штурман, – канцлерский крейсер обладает
частным правом преимущественного прохода». – «Тогда посторонимся мы сами,
– упорствовал лоцман. – Разве вы не видите, к чему дело идёт?» – «Ни в
коем случае! – рассердился штурман. – А дело здесь ясное: а) капитан не
приказывал сворачивать, б) мы обладаем общим правом преимущественного
прохода. Не путайтесь под ногами, Herr Wilhelm, я вас уважаю, но на месте
96
Господин Вильгельм (голл. имени Willem соответствует нем.Wilhelm)
97
Здесь: договорились? Букв.: или? (нем.)
76
хозяина ни за что не стал бы нанимать на корабль иностранца. Тут нет
ничего личного, но все вы существа хаотические – die Chaoten. Полный
вперёд!» – и вылетел с мостика за борт… Пред судом предстали: Вольф
Сарториус, капитан погибшего «Профессора Вагнера» и Курт Шрамм, капитан
канцлерского почтового крейсера «Фридрих Великий». Сарториус отказался от
услуг защитника, т.к. считал дело однозначным, а себя стопроцентно
правым. Шрамм отказался от услуг защитника, т.к. считал дело однозначным,
а себя стопроцентно правым. Бременский ганзейский суд оказался в
затруднении: в силу частного права преимущественного прохода, которым
обладал «Фридрих Великий», другой корабль обязан уступить дорогу, однако,
в силу общего права преимущественного прохода, которым обладал «Профессор
Вагнер», другой корабль обязан уступить дорогу ему. Но выступая
свидетелем на процессе, я напомнил судьям следующие стихи из Послания
апостола Павла к Римлянам: Но мы знаем, что закон, если что говорит,
говорит к состоящим под законом, так что заграждаются всякие уста, и весь
мир становится виновен пред Богом, потому что делами закона не
оправдается пред Ним никакая плоть; ибо законом познается грех… Ибо мы
признаём, что человек оправдывается верою, независимо от дел закона.98
Официальный обвинитель фрайхерр Бляйбтрой решил было, что я таким образом
призываю пренебречь законом и так увлёкся, что предложил привлечь к суду
и меня. Но член коллегии барон Фрюауф усмотрел в моих словах какую-то
диалектику, единство и борьбу противоположностей, и подчеркнув, что в
данном случае имеет место синтез веры и закона, т.к. обе стороны твёрдо
верили, что поступают согласно закону. Суд счёл его доводы достаточными.
Оба капитана были освобождены от уголовного преследования, однако
приговорены к ежегодному отчислению трети дохода: Сарториус – в пользу
пароходной компании, Шрамм – в государственную казну, вплоть до полной
компенсации ущерба за погибшее имущество.
– Как же так? – вновь недоуменно дымит доктор. – Почему капитан и
штурман ничего не предприняли, чтобы спасти корабль?
– Сколько раз повторять! – поперхнулся дымом Виллем ван К. – Всего
объяснить невозможно, и стремиться к тому – значит впадать в грех
гордыни. Невозможно понять мистическую власть порядка над поведением
немца. Но довольно об этом. Что вас ещё интересует? Немецкий же корабль
«Фердинанд Мюнцлов» угодил у берегов Японии в апреле 1845 года в «око
тайфуна». Испанский пароход «Родригес» в январе 1873 петухом налетел на
мирно стоявшую на рейде французскую яхту «Султанша» и, потопив её,
скрылся в ночи. Новозеландский китобой «Китобой» был атакован и потоплен
гигантским китом в августе 1869 года… Сколько можно? Как видите, случаи
совершенно разные.
………………………………………………………………………………………………………
– В самом деле, чертовщина какая-то. Неужели великий злодей,

профессор М., умнее меня и видит закономерность там, где самый острый
человеческий ум усматривает лишь ряд не связанных друг с другом фактов?
Скажите, доктор, что вы думаете как медик?
Доктор, внутренне подбоченясь:
– My friend, не кажется ли вам, что все эти корабли затонули, а
стало быть, тут нужен не медик, а скорее, водолаз.
98
Рим 3:19,27
77
– Все затонули? Доктор, вы попали прямо в точку, сами в неё не
метя. Все затонули! Вот это их и объединяет.
Доктор, ещё пуще подбоченясь внутренне, наклоняет лицо к глиняной
трубке и сосредоточенно набивает её табаком. Наморщенный лоб сыщика
выдаёт упорную работу мысли:
– Скажите, пожалуйста, Mr. William, каков примерно процент
потопляемости среди кораблей, на которых лоцманом были вы?
– Я не занимаюсь статистикой, – проворчал Виллем ван К. – для
настоящего лоцмана каждый корабль – особенный и единственный.
Доктор одобрительно кивает: дескать, так и каждый пациент у
настоящего врача.
– И каждое настоящее дело у детектива, – серьёзно улыбается сыщик.
– Но всё-таки нельзя же совсем не обобщать опыт. Принцип дедукции – от
общего к частному. Поэтому весьма буду благодарен, если вы ответите: были
ли случаи, когда направляемые вами корабли не пошли бы ко дну?
– Да вот хотя бы случай «Алисии»…
– Погодите, со случаем «Алисии» мы пока не разобрались. Стало быть,
сделаем предварительный вывод: в силу скрытой от нас причины корабли, на
которых Mr. William служит в должности лоцмана, отличаются практически
абсолютной потопляемостью.
Тень мистической тревоги омрачает черты доктора: дескать, мне
вспомнилась история из прочитанной недавно книги «Морской свиток. Легенды
и поверья моряков». Легенда о бессмертном Чёрном Лоцмане, который
накликает гибель на корабли. Но это же чушь! Стыдно было бы в нашем
просвещённом и рациональном XIX веке…
– Я понимаю, куда вы клоните, г-н сыщик, ха-ха! Вы наслушались
разных басен от списанных на берег за пьянство старых болтунов.
– О чём вы, Mr. William?
– Ну хотя бы о Чёрном Лоцмане.
– О ком? Интересно – расскажите-ка подробнее.
– Из меня скверный сказочник. При всём моём опыте, этого-то как раз
я почти не знаю. Люди не решаются при мне пускаться в суеверные
россказни. Но стоит кораблю затонуть, как раздаётся шёпот: Чёрный Лоцман.
По-видимому, так называют злого духа, эдакого морского чёрта, который
якобы сопровождает обречённые корабли.
Удивлённо вскинул глаза доктор: как же составители «Морского
свитка» могли упустить столь интересную версию легенды! Непременно
обращусь к ним с письмом.
– Гм – ну, это не по моей части – морской чёрт. Я борюсь со злом по
мере своих скромных сил и возможностей, но восставать против самого
прародителя зла будет, пожалуй, чересчур самонадеянно с моей стороны.
Однако, факт есть факт. Отбросьте все невозможные версии, и у вас
останется верная, сколь бы невероятной она ни казалась. Не сопите так
возмущённо, дорогой доктор, ведь в конце концов – что мы знаем? Возможно,
в таких случаях действует некий неведомый нам закон природы. Как бы то ни
было, это обстоятельство не укрылось от гения, ставшего на путь зла, т.е.
профессора М., который немедленно воспользовался присутствием г-на
лоцмана в Лондоне. Профессор пригласил вас, Mr. William, в гости и, как я
понимаю, предложил…
– Э-э, нет, г-н детектив. Почтенный профессор не предложил мне
ничего, кроме сигары и рюмки рома. Он познакомил меня с молодым мистером
Бертом Каванахом…
78
– Единственным родственником и прямым наследником нувориша Глена
Каванаха! – глаза сыщика торжествующе блеснули. – Держу пари, что в круг
будущих пассажиров «Алисии» вас ввёл юный негодяй Берт.
– Я никогда не отрицаю истины, – веско заявляет старый моряк.
– Я также, – улыбается сыщик.
– Я также, – выступает из сумрака, не озаряемого камином, фигура
среднего роста в полицейской форме, в одной руке каска, в другой –
квадратная картонная коробка.
– Не сомневаюсь, инспектор, – ещё шире улыбается сыщик. – Вижу,
вашего терпения хватило до имени Берт. Что ж, присаживайтесь, сейчас
миссис Хадсон принесёт вам чаю с ромом. А пока набивайте трубку,
присоединяйтесь, ведь, как известно, концентрация табачного дыма
способствует концентрации мысли.
– Благодарю, сударь. Но долг прежде всего. Настал час поставить вас
в известность о том, что два часа назад в Карлтон-холле был убит ударом
ножа в правый желудочек сердца дворецкий отсутствующего лорда Карлтона…
– Акрам Ашанта убит! – подаётся вперёд с кресла сыщик. – Почему же
вы не сообщили об этом сразу?
– Э-э, сударь, а разве вы всегда сразу сообщаете нам о ваших
открытиях? И потом, мне хотелось знать, не знали ли вы об этом заранее.
– Один-ноль в вашу пользу, инспектор, – погасла чёрная изогнутая
трубка. – Однако, не обольщайтесь: подоплёка происшедшего – для меня не
секрет.
– Оч-чень интересно, сударь, оч-чень интересно, – закуривает прямую
трубку из морёного дуба инспектор. – С удовольствием вас послушаю.
– Ну что ж, позавчера вы, инспектор, явились ко мне с предложением
провести частное расследование обстоятельств, предшествовавших
исчезновению лорда Карлтона, мисс Алисии, миллионера Глена Каванаха и
журналиста Джеймса Уинстона. – откидывается на спинку кресла хозяин
кабинета. – Полиция, сказали вы, не имеет оснований, чтобы начать
официальное следствие. Тем не менее, общество обеспокоено, и власти
должны реагировать. Верно излагаю?
– Так точно, сударь. А теперь нам хотелось бы знать…
– Узнаете, но прежде откройте вашу картонную коробочку и покажите
джентльменам заморский сувенир, найденный вами на теле убитого.
– Но откуда?.. – выкатывает бесцветные глаза полицейский инспектор.
А, дескать, от верблюда – немо торжествует доктор. Дескать, полно,
я такой же человек, как и вы, доктор, как и вы, инспектор – растроганно и
благодарно закругляет колечки дыма чёрная изогнутая трубка:
– Первым делом знайте, инспектор и вы, джентльмены: позавчера я
посетил Карлтон-холл. Мне бросилось в глаза противоречие между
средневековым фундаментом замка и аляповато модернистской надстройкой.
Передо мною как на ладони лежала одна из основных характеристик нашей
эпохи: дешёвый лоск нувориша на мшистом феодальном фундаменте. Когда я
увидел дворецкого лорда Карлтона – индийца Акрама Ашанту – моё первое
впечатление только подтвердилось. Передо мной стоял смуглый человек в
обычном костюме английского дворецкого и в белом индийском тюрбане…
– Погодите, сударь, – привстаёт с кресла человек в полицейском
мундире, – погодите. Я уж готов был слушать ваш рассказ, сколько вам
угодно будет его продолжать, но вы напомнили мне о дворецком Акраме
Ашанте. А он ведь найден с кинжалом в груди и с вот этим предметом на
теле.
79
Инспектор раскрыл картонную коробочку, вытащил и вознёс на показ
всем присутствующим на ладони круглый, величиною с куриное яйцо, и как бы
светящийся изнутри, розовый камень. Внутри камня заметны были чёрные
вкрапления, словно складывающиеся в арабскую вязь.
– Вы знаете, сударь, что это?
Не успел сыщик сказать хоть полслова, вспыхнул возмущённо доктор:
дескать, за кого вы нас принимаете, кто же его не узнает! Перед нами –
сам Розовый Камень – легенда Ахмадабада – а внутри его написано по-
арабски: «Аллах акбар». Но протянулась тонкая белая рука – мол, дайте-ка!
Поднесла другая рука бутылку с узким горлышком, капнула на камень – и
сделался камень из розового – зелёным, и засмеялся сыщик:
– Как видите – обыкновенная стекляшка.
– Фу-ты, гора с плеч! – облегчённо-изумлённо выдыхает инспектор. –
Я всегда говорю: не бывает на свете ничего непостижимого. А то – как в
бреду: убили и подбросили драгоценность, а не наоборот.
– На свете не бывает ничего непостижимого, – наставительно парирует
доктор, – если это непостижимое вам объяснят.
– Но я ещё не кончил, джентльмены, – в строгого ментора
преображается сыщик, – а вернее даже не начинал.
A victim of fatal coincidence

Дворецкий Акрам Ашанта показался мне более встревоженным, чем то
присуще слуге, потерявшему хозяина. Он даже забывал в разговоре
английские слова, и кое-что приходилось просто угадывать. В руках – что
опять-таки не свойственно английским дворецким в момент приёма гостей –
индиец держал свежий выпуск “Times”. Газета была раскрыта как раз на
сообщении о таинственной пропаже «Алисии». – «Дорогой мистер Акрам
Ашанта», – начал было я, но никогда ещё не случалось мне видеть, чтобы
человек столь тревожно реагировал на собственное имя. – «Вы знаете моё
имя! – вскричал индиец, роняя газету и всплескивая руками. – И вы знаете
его из этого сообщения! И любой теперь знает, что Акрам Ашанта живёт в
Карлтон-холле! И любой может прийти и убить». – «Нет, сударь, не любой, –
поспешил я успокоить несчастного. – Убить может только тот, кому это
нужно. Из вашего последнего восклицания однозначно следует, что ваша
жизнь, а вернее, ваша смерть кому-то нужна. Я смогу вам помочь только в
случае полной откровенности с вашей стороны. Итак, мистер Ашанта?» – «Я –
тот самый…» – «Ни слова больше, – вскричал я. – Вы – тот самый служитель
мечети Розового Камня в Ахмадабаде, который…» – «Я служил моей родине,
сэр! – сверкнул горячими белками индиец. – Я стал… м-м-м…» – «A victim of
fatal coincidence, – подсказал я забытые несчастным Акрамом английские
слова, – жертвой рокового стечения обстоятельств». – «Именно так, сэр.
Тайный диван защитников Ахмадабада поручил мне подкупить вождя неверных…
Простите, сэр, я хотел сказать – вождя англичан…»– «Ничего, ничего,
Акрам, не извиняйтесь. Для меня важна информация». – «Зная алчность
ференгú99 – ещё раз простите, сэр…» – «Ничего, ничего, Акрам – это слово
относится скорее к французам». – «Ещё раз простите, сэр. Зная алчность
англичан, старейшины Ахамадабада решили предложить капитану пехотинцев
Карлтону наш знаменитый Розовый Камень. Но…» – «Но вместо настоящего
Розового Камня было решено подсунуть Карлтону его точную, но ничего не
стоящую копию, верно?» – «Так точно, сэр. Таких копий в мечети хранилось
ровно семь. Настоящий отличается от них тем, что в нём…» – «Что в нём
99
ференги т.е. франки – общее название для европейцев на мусульманском Востоке
80
имеются чёрные вкрапления, слагающиеся в священную формулу «Аллах акбар».
– «Никак нет, сэр. Священные слова написаны внутри каждой копии, но в
настоящем камне эта надпись сделана рукою Всевышнего. Воля Его есть на
то, чтобы в слове «акбар» буква «ба» не имела подстрочной точки, видимой
неверному глазу». – «Неверному глазу?» – «Так точно, сэр. Увидеть точку
под «ба» в Розовом Камне дано лишь оку праведного мусульманина. Так в
Ахмадабаде проверяют истинность веры человека». – «Скажите, пожалуйста! –
мне стало досадно за мою недогадливость. – «Ничего, ничего, сэр – это не
всякий и мусульманин знает. Я сам не знал этой тайны, пока главный имам
мечети, 99-летний шейх Аббас, не раскрыл передо мною ветхие створки
тайника: «Бери, юноша, да не возьми настоящий Розовый Камень! Кто его
похитит – того джинны унесут. А не унесут джинны – покарают правоверные».
И тут…» – «Минутку, Акрам. Если я верно вас понял, то отличить подлинный
Розовый Камень может всякий, кроме праведного мусульманина». – «Так
точно, сэр. Так избирается тайный диван города – из семерых верных». –
«Так-так-так… Но разве не может человек притвориться, что видит точку
там, где ничего не видит?» – «Это ужасный грех, сэр. Такого притворщика
может на месте разразить гром, а не разразит гром – покарают
правоверные». – «А-а-а, ну тогда… Впрочем, продолжайте». – «И я спросил
почтенного имама: «А как же отличить настоящий, о премудрый имам?» И
ответил мне шейх Аббас – да благословит его Аллах и приветствует: «Не
лицемерь, юноша. Ты ещё слишком молод, чтобы видеть точку там, где её
нет». И я с трепетом заглянул в тайник и увидел восемь прекрасных,
огромных, розовых, как бы светящихся шаров, и в каждом чернела искусная
вязь: Бог велик – Аллах Акбар: алиф-лам-лам-ха алиф-каф-ба-ра. Первый
«алиф» высился минаретом; удвоенный «лам» гладил глаз девичьей грудью;
круглым плодом на длани возносился «ха»; кипарисом красовался второй
«алиф»; мечом занесённым разить врага вздымался «каф» – мечом поразившим
врага опускался «ра», и волною морскою сводил их «ба», и обронённою на
дно монетой круглилась под «ба» – точка!» – «И вы увидели эту точку во
всех восьми камнях?» – «Так точно, сэр. Разве я виноват, что сотворил
меня Аллах праведным мусульманином?» – «Можете не продолжать, мне всё
ясно. Вы взяли один из камней, положившись на случай…» – «О нет, сэр – не
подобает слуге Божьему полагаться на случай. Я положился на волю Аллаха».
– «И воля Аллаха была на то, чтобы вы принесли капитану Карлтону
настоящий Розовый Камень, святыню Аллахабада!» – «О да, сэр – не подобает
слуге Божьему лгать, даже в разговоре с врагом». – «Допустим. Но как же
позволил вам шейх Аббас взять и унести древнюю святыню?» – «Но, сэр, ведь
шейх Аббас – великий праведник. Если уж мне, смиренному, даровал
Всевышний способность увидеть Точку Праведности, то шейх и подавно её
видит. Видит, конечно, внутренним взором, ибо, как вы уже знаете, святому
старцу было тогда уже 99 лет, и плотские очи его давно не различали света
от тьмы». – «Гм-гм… Стало быть, мистер Ашанта, вы принесли Розовый Камень
лорду Карлтону, и он его принял?» – «Увы, сэр! Не пристало мне порицать
человека, который стал вскоре моим хозяином и спасителем, но тогда я
ощутил презрение к предателю, и даже – простите, сэр – назвал его про
себя неверным псом. Это нехорошо, но ведь это правда». Я от всей души
согласился с Акрамом в его оценке непростительного поступка лорда
Карлтона, в то время капитана нашей Индийской армии. Впрочем, не дело
сыщика – осуждать. Меня интересуют факты. А факты таковы, что
преследуемый единоверцами Акрам Ашанта бежал в Англию и явился к лорду
Карлтону, с которым его объединяло общее преступление, в случае Акрама –
невольное.
81
Умолкает великий сыщик, выбивает изогнутую чёрную трубку. В один

голос изумляются инспектор с доктором:
– Но почему он не изменил имени?
Изумляется их изумлению старый лоцман:
– Ведь он же вам сказал: не пристало слуге Божьему лгать. Да и
вообще честные люди своему имени не изменяют.
Прищуривается на лоцмана сыщик:
– Вы думаете? Возможно. Как бы то ни было, я посоветовал это Акраму
Ашанте, но, как видно, поздновато. С его позволения я осмотрел жилище
лорда и одним знакомым мне способом поискал драгоценность. Могу с
уверенностью сказать: в Карлтон-холле камня нет.
– Погодите, погодите, сударь, – машет рукой инспектор. – Карлтон-
холл – немалое двухэтажное здание, к тому же при нём находится обширный
парк…
– Насчёт парка не скажу, но драгоценности, как правило, люди прячут
в домах. Есть один тайник, к которому прибегают почти все…
– И какой же это тайник? – весь вытягивается вперёд страж закона.
– Э-э нет, г-н инспектор, у всякого профессионала свои секреты. Не
удивляйтесь так, доктор: когда у вас появится сокровище вроде Розового
Камня, пригласите меня в гости, и я в пять минут его найду.
– Из вас получился бы гениальный жулик, – натянуто ухмыляется
инспектор.
– Стараемся, коллега. Тем же способом я осмотрел квартиру
исчезнувшего журналиста Джеймса Уинстона…
– И вас пустили?
– Пускать было некому, инспектор. Жених мисс Алисии жил уединённо,
снимал две комнаты в доходном доме. Пришлось известным мне способом
аккуратно открыть дверь.
– Ого, сударь! – неискренне смеётся инспектор. – И подумать только,
что мне для таких действий требуется ордер на обыск и время на его
получение.
– Во всяком состоянии, дорогой инспектор, есть свои преимущества.
Кстати, насчёт ордера на обыск: квартиру Уинстона – рекомендую. Оч-чень
много там для вас интересного. Но меня заинтересовало немногое, а именно
вот это.
Движением фокусника извлёк великий сыщик из внутреннего кармана
пиджака коричневый кожаный футляр, хирургически-музыкально-осторожно
вытащил из футляра вещицу:
– Полюбуйтесь, джентльмены!
Двойное «ах» – инспектора и доктора: на ладони хозяина кабинета
сиял – круглый – розовый – с чёрными вкраплениями…
– Покажите, покажите, – привычно умничает доктор. – Там ведь не
должно быть точки – тогда он настоящий!
– Фью-лю-лю, – грозно серьёзничает инспектор.
– Вы правы, доктор, в настоящем камне нет точки – во всяком случае,
зримой для нашего с вами неверного глаза. Но вы неправы, доктор: этот
камень – ненастоящий. Простейшая логическая ошибка, my friend – все
пожарники – люди, но не все люди…
– Пожарники! – восхищённо догадывается доктор.
– Все пожарники – люди, кроме жуков-пожарников, – нервно каламбурит
инспектор.
82
А сыщик уже капнул из бутылки с узким горлышком на камень и – эх! –
сделался камень из розового – синим:
– Тоже подделка. Или, скорее, поделка. Вряд ли вы помните, доктор,
так как тогда ещё не были женаты, но лет десять назад вошёл исчезнувший
из Ахмадабада камень месяца на три в моду, и в модных лавках появились
такие вот стёклышки.
– Но в таком случае, – сухо настораживается инспектор, – что же вы
нашли в квартире Джеймса Уинстона?
– А вот что, сэр.
Из ящика дубового письменного стола возникает лист гербовой бумаги
с коричневым наростом сургуча в правой нижней части:
Доверенность:
Сим доверяю г-ну Джеймсу Уинстону, эсквайру, ведение переговоров по
продаже Розового Камня.
Лорд Джереми Карлтон, Карлтон-холл
Год – месяц – число…
– Дайте-ка, дайте-ка сюда! – жадно тянется за письменной уликой
инспектор.
– Да уж достанется это вам, только выправьте прежде ордер на обыск,
а то получите вы бумагу не вполне законным способом, а инспектор?
– Joking aside100, сударь. Ведь это…
– Это – средство шантажа, с помощью которого негодяй Джеймс Уинстон
годами держал оступившегося аристократа в унизительном подчинении.
– Дорогой сэр! Мы в Скотленд-Ярде не завидуем вам. Нет, сударь, мы
вами гордимся. Если вы завтра придёте к нам, то каждый сочтёт за честь
пожать вам руку – от самого опытного инспектора до юнца констебля. Вы и
на этот раз сотворили чудо. Ещё утром случай «Алисии» казался
фантастически-воздушным – ни улик, ни, собственно, состава преступления.
А теперь мы можем привлечь… – с особым вкусом произносит инспектор
«привлечь», – можем привлечь: во-первых, лорда Карлтона, подозреваемого в
измене Отечеству, во-вторых, Джеймса Уинстона за шантаж.
– Спасибо, – улыбается сыщик и ещё раз повторяет, – спасибо!
Однако, не вижу пока способа кого-либо привлечь. За физическим
отсутствием, в первом случае, подозреваемого, а во втором – как
шантажиста, так и жертвы шантажа. Не желаете ли взглянуть ещё на это.
Из стола выползает новый лист с родовым гербом Карлтонов: рыжая
конская голова над двумя скрещёнными шпагами – всё на голубом поле. С
правого нижнего угла бурым блином свисает сургуч:
Дорогой сэр,
довожу до Вашего сведения, что слово, которое я намерен приложить к
Вашей особе, в этом письме не содержится, так как его может
случайно прочесть моя дочь Алисия, которая является дамой. Более
того, я не имею права его написать и даже произнести про себя, так
как сам являюсь джентльменом. Тем не менее, надеюсь, что вы, не
являясь ни тем, ни другим, без труда сами назовёте это слово.
Честь имею оставаться Вашим многолетним покорнейшим слугой
100
Шутки в сторону (англ.)
83
Лорд Джереми Карлтон, Карлтон-холл
Год – месяц – число…
– Заметьте, – продолжает менторствовать сыщик, – что первое письмо
написано крупным, прямым, отчётливым почерком, что у людей, регулярно
пьющих, является признаком опьянения не ниже привычного. Обращаю ваше
внимание хотя бы на букву “t”, в которой горизонтальная чёрточка лежит
очень низко, а верхушка – весьма высоко. Что же касается буквы “w”, то в
ней две крайние верхушки лихо пронзают верхнюю строку, в то время как
срединный подъём едва заметен. Всякий криптолог, даже не вооружённый
дедуктивным методом, без труда придёт к заключению, что письмо писал
человек, широкая амплитуда колебаний души которого прямо пропорциональна
принятой дозе колониального рома. Стало быть, лорд написал доверенность,
не имея возможности вполне осознать неизбежные и грозные для него
последствия этого.
– О, здесь вы правы, сударь! – важно кивает лоцман Виллем. – Не
сочту, сколько раз человек на моих глазах губил себя невоздержностью.
Однако чрезмерная воздержность на море не менее губительна. Уверен, что
письмо, которое написал бы этот господин, будучи лишённым привычной
горячительной дозы, утеряло бы всю энергию и весь оптимизм.
– Анализируя второй представленный здесь автограф, трудно не
согласиться с мнением г-на лоцмана. Лежащий перед нами документ написан
рыхлым, неровным, не везде разборчивым почерком с разным наклоном букв.
Так буква “t” превращается в этом случае то в подобие буквы “x”, то вдруг
утрачивает всякую верхушку над горизональной чёрточкой, уподобляясь таким
образом русской букве «т». Не правда ли, представленный образец почерка
идеально коррелирует с шизоидной неспособностью сделать сколько-нибудь
решительный шаг, что подтверждается отчаянно-безнадежно-рабской подписью.
– Всё дело в том, – подтверждает недосказанное лоцман, – что люди
не умеют быть господами своим желаниям. Не умеют, а должны. Сказано ясно:
Mir ist alles erlaubt, es frommt aber nicht alles. Mir ist alles erlaubt,
es soll mich aber nichts gefangenehmen.101
– Великолепный образец немецкого силлогизма, Mr. William.
– Ну ещё бы, г-н сыщик, ведь это из апостола Павла, І Послание
Коринфянам, глава 6, стих 12.
– Два-ноль в вашу пользу, Mr. William. Тем не менее, данной мне
моим рассудком властью я делаю вывод, что прибывший из Индии и
разорившийся аристократ Карлтон, решился продать вывезенное им сокровище
через подставное лицо – мошенника и журналиста Дж. Уинстона. Последний
внушил ему, что в делах такого рода необходима доверенность продавца.
Напоив лорда допьяна – этого, впрочем, скорее всего, не потребовалось –
негодяй достиг желаемого и получил в руки драгоценность вместе с
компрометирующей лорда распиской. После чего Дж. Уинстон с возмущением
заявил Дж. Карлтону, что драгоценность является поддельной, что он,
Уинстон, едва не поплатился за это жизнью и теперь требует возмещения
необратимого ущерба, нанесённого его репутации в компетентной среде.
После первой выплаты возмещения со стороны лорда негодяй потребовал
второй, третьей, четвёртой, дойдя таким образом до руки и сердца дочери
лорда Карлтона…
101
Всё мне позволительно, но не всё полезно. Всё мне позволительно, но ничто не
должно
обладать мною.
84
– Постойте, постойте, – вновь и вновь поражается доктор, – неужели
лорд Карлтон был так наивен, что сам отдал свою судьбу в руки первому
попавшемуся аферисту?!
– Увы, именно так, доктор, – строго сжимает скулы великий сыщик. –
Из ваших слов следует, сколь мало современный англичанин знаком с
психологией старинной британской аристократии. Для нас с вами имя Карлтон
– национальная легенда, но в действительности – это ещё более
незащищённые существа, чем мы с вами, и, если хотите знать, наш
гражданский долг – поддерживать, выхаживать, воспитывать нашу древнюю
аристократию, ибо она без нас – ничто, но мы без неё – ни к чему.
– Но-но! – оскорблённо вспыхивают бесцветные глаза полицейского
инспектора. – Если бы мы были ни к чему, то некому было бы поймать за
руку негодяя, укравшего достояние Британской империи. А этим негодяем,
хотите вы того, или нет, является именно лорд Карлтон. Может быть, мне
придётся всю жизнь об этом молчать, тем не менее, – мне известна истина!
– Вдумайтесь, инспектор. – смягчаются острые черты сыщика. – Можем
ли мы с вами так просто поверить первому встречному и отдать в его руки
драгоценность, добытую нами ценою бесчестья?
– Никогда, сударь!
– То-то. Заметьте: вы не ответили, что не взяли бы драгоценность
такой ценой. Вы только сознались, что не отдали бы её за так.
– Ужас! Позор! – пылает круглый лоб доктора.
– Полно, мой друг: инспектор в своём рассуждении ставит себя на
место обычного объекта своей работы – среднего англичанина. Это лишь
подтверждает моё убеждение, что все мы обязаны денно и нощно
совершенствовать себя самих, а стало быть, и нашу соль – национальную
аристократию. И все наши дарования должны быть доведены до высокого
профессионализма, даже если закон этого внешне и не одобряет. Вы
согласны, г-н инспектор?
– Продолжайте, результат покажет.
– Именно поэтому я, даже не испрашивая разрешения прислуги
исчезнувшего г-на Глена Каванаха, решился в тёмное время суток
неофициально проникнуть в его загородный дом и со специальным фонарём
осмотреть некоторые места жилища последнего.
– Сударь, сударь… – не находится инспектор.
– Нет, инспектор, я не нашёл ничего, что дало бы мне основания
рекомендовать вашему вниманию апартаменты м-ра Каванаха. Единственный
предмет, интересный для вас, находится в кармане моего пиджака. Вот он. –
Хирургически-музыкально-осторожно извлекают тонкие белые пальцы
сандаловую шкатулку. На шкатулке вытеснена надпись: «Дорогой Алисии в
день нашей свадьбы». Хирургически-музыкально-осторожно извлекают тонкие
белые пальцы из сандаловой шкатулки – розовый – светящийся – величиною с
яйцо…
– Хи-хи, коллега – вы повторяетесь.
– Ха-ха, друг мой – своеобразно у вас проявляется чувство юмора,
иной раз даже оскорбительно.
А сыщик уже капнул из бутылки с узким горлышком на камень и – ах! –
как сиял Розовый Камень, так и сияет.
– То-то, инспектор, – победоносно скромничает синий дымок из чёрной
изогнутой трубки. – А знаете ли, что это означает?
– А что?
– А то, что негодяй Дж. Уинстон, получив от оступившегося, но
безгранично правдивого лорда Карлтона, единственный в своём роде
85
бриллиант, не поверил в его подлинность. Циник судил обо всех людях по
себе. И ошибся.
– Вы хотите сказать…
– Что он продал за немалую, как он полагал, сумму поддельный, как
он полагал, камень ирландскому нуворишу Глену Каванаху. А камень возьми
да окажись настоящим Розовым Камнем из великой мечети Ахмадабада.
Поглядите, джентльмены – ваш неверный глаз не различит в нём подстрочной
точки буквы «ба».
– Что негодяй Дж. Уинстон купил за гроши в модной лавке поддельный
Розовый Камень и показывал его издалека опозоренному в собственных глазах
и павшему духом лорду. Не сомневаюсь, что внезапное и чрезвычайное
обогащение Каванаха имело своей причиной именно этот камень, раз десять
им заложенный и выкупленный. Пределом честолюбия предприимчивого ирландца
был брак с дочерью старинного англо-саксонского аристократа. Однако
примерно половина из того, что получал лорд Карлтон от Глена Каванаха,
утекало в бездонный карман вымогателя Джеймса Уинстона. Пороки
последнего, его пристрастие к игре и продажной любви не давали ему
возможности прочно разбогатеть – и отстать от лорда.
– Что большая часть тех сумм, которые лорд Карлтон получал от Глена
Каванаха, уходила на удовлетворение безмерного аппетита шантажиста. В
интересах Джеймса Уинстона было бесконечное сохранение status quo. В
интересах Глена Каванаха было физическое уничтожение Уинстона, которое
дало бы ему возможность жениться на мисс Алисии Карлтон и, таким образом,
поставить ирландскую безродность выше рыцарского нормандского рода
Карлтонов. В интересах лорда Джереми Карлтона было избавление как от
унизительного благодетельства ирландца-нувориша, так и от постыдной
власти вымогателя-журналиста. В интересах же мисс Алисии было
освобождение от того и другого.
– Но почему, my friend? – лезут на брови серые глаза доктора.
– А потому, my friend, что сердцу не прикажешь. Что любила
очаровательная златовласая Алисия Карлтон не самоуверенного ирландского
богатея Глена Каванаха, не скользкого и алчного щелкопёра Джеймса
Уинстона, а…
– А?
– А?
– А младшего Каванахова кузена – Берта.
– !
– !
– Но союзу их противостояли два могущественных противника. И
молодой, с ветерком в кармане, Берт, надеявшийся в жизни лишь на
возможное наследство от столь же, как и он молодого и здорового кузена
Глена, обращается за помощью к гению зла. Профессор М., как известно мне,
но, увы, не полиции, берёт обычно за свои услуги профессорские 15%
выгаданной суммы. В данном случае, ввиду огромности намеченного
состояния, безудержная алчность была согласна не менее, чем на 20%.
– Погодите, сударь, – волнуется инспектор, – откуда вам могут быть
известны эти цифры?
– Да уж известны, инспектор, – скромно торжествует сыщик-любитель.
– Каждое положение обладает своими преимуществами. Так вот, а лорду
Карлтону необходимо устранение обоих соискателей руки Алисии. Решить все
эти проблемы могло лишь вмешательство гения. И гений вмешался. Он нашёл
86
наиболее совершенный способ избавить заказчика – Берта Каванаха – разом
от всех, кто ему мешает. Этот способ замечателен тем, что не влечёт за
собой уголовного преследования и даже, на первых порах, официального
расследования. Вы ведь как сказали, г-н инспектор: полиция не имеет
оснований, чтобы начать официальное следствие; тем не менее, общество
обеспокоено, и власти должны реагировать. Верно цитирую?
– Цитируете-то верно, но в чём заключается способ?
– А в том, чтобы отправившиеся на морскую прогулку соперники Берта
просто взяли да утонули. А профессору М. известно, что по неизвестной
причине все – или практически все – корабли, направляемые лоцманом
Виллемом ван К., непременно идут ко дну. И гений зла подсказывает: мистер
Берт, нанимайте этого лоцмана, не ошибётесь. Одного не учёл профессор М.:
будущие пассажиры «Алисии» также оценили особенности нашего лоцмана и
попытались вступить с ним в сепаратные переговоры. Что было дальше, Mr.
William, я спрашиваю вас?
Безмятежно потягивает старый моряк жёлтую-костяную:
– Бывают случаи, сударь, когда причина действует непосредственно, в
обход всех поводов.
– Объяснитесь, сэр.
– Охотно. Как только мы вышли в море, лорд Карлтон, сурово поглядев
на м-ра Глена Каванаха, заявил ему, что не всё в мире покупается за
деньги, что стихия и рок сильнее всех сильных мира сего, и что он,
Каванах, вскоре в этом убедится. М-р Каванах заметил в ответ, что в этом
убедится скорее человек, чьего имени он называть не хочет. Видно было без
подзорной трубы, кого он имеет в виду: м-ра Уинстона. Тогда,
приподнявшись, мисс Алисия призвала гибель на того и другого и высказала
убеждение, что гибель эта не замедлит. М-р Уинстон только твердил мне:
«Не слушайте глупостей – делайте своё дело». – «То есть, как это делайте?
– раскраснелся лорд. – Если вы предатель, Mr. William, то прочь с
корабля, где я капитан!» – «Как, вы не послушались меня? – вспыхнула сама
мисс Алисия, – Тогда садитесь в шлюпку и уплывайте. Вы предатель –
обойдёмся без вас!» – «Извините, – начал Глен Каванах, – но они правы». А
м-р Уинстон сказал следующее: «Понимаете, сэр, да, мы все вас нанимали,
но может быть, теперь будет лучше, если вы нас покинете…»
– И вы?
– И я, поскольку я никогда никому не навязываю своих услуг, просто
сел в шлюпку и отчалил. В это время катер «Алисия» уже вошёл в полосу
редкого тумана, и мне пришлось выходить из него, даже не зная, в какую
сторону плыть.
– И вы вышли из него?
– Я же сижу перед вами – значит, вышел.
– А что же случилось с катером «Алисия»?
– А катер углубился в полосу редкого тумана, да так из неё и не
вышел. Видите ли, я так давно и близко общаюсь с предопределением, что
иногда чувствую, как оно работает. Катеру «Алисия» не суждено было
утонуть.
– И что же с ним случилось?
Раздражённо-терпеливый вздох:
– Вы же знаете: выйдя весенним утром в море, катер вошёл в полосу
редкого тумана да так из неё и не вышел.
– А вы?
– А я вот вышел – и сижу перед вами. На том катере я был не нужен.
87
Понимающе-непонимающе смотрит доктор, так про себя говорит: никто
не сможет упрекнуть моего гениального друга в том, что это дело не
получило окончательного разрешения. Он раскрыл все мотивы, вскрыл все
факторы, которые вели к гибели судна, которое так и не было найдено ни
морскими дозорами, ни водолазами. Не вина сыщика, если случается – хотя и
крайне редко – что причина действует в обход подлежащей дедуктивному
исследованию цепочки объективных обстоятельств. А дело, которое так и не
удалось раскрыть до конца, может заинтересовать лишь знатока, тогда как у
обыкновенного читателя оно вызывает лишь раздражение и досаду…
С раздражением и досадой отрывает Катарина глаза от морского
свитка:
– И это всё?
– То есть как «всё»? Вы ведь список кораблей не прочли ещё и до
середины.
– Но я всё уже поняла.
– Что же вы поняли, сударыня?
– Что все ваши корабли затонули. Кроме «Алисии», которая
растворилась в тумане. И так было всегда?
СЛУЧАЙ «ГОЛЛАНДЦА»
Задумывается лоцман, зажигается едкий морской табак в жёлтой
костяной трубке.
Вертится, вертится далее свиток,
И, утомлённый тщетою попыток,
Гаснет напрасный читателя взор,
И над солёною пеной-прохладой
Разговорился морскою балладой
Ветер, туман – или просто простор:
– Почти четырьмя столетиями, точно толщею океанской воды,
отделённый от нас, плавал в южном полушарии у побережья Африки не то
португальский, не то, будем говорить, голландский корабль. Команда
подобралась на нём – негодяй к негодяю: кто беглый с галеры, кто
вчерашний пират, и все – картёжники, пьяницы и богохульники, а капитан –
первый в этом роде. Звали его не то Бартоломеу Диаш, не то ван дер
Деекен, не то, будем говорить, ван Страатен. Была, значит, у него причина
туманить своё имя, чего честные люди, всякий знает, не делают. А честным
и нравственным был на этом судне только лоцман – ещё в ту пору не старый,
но весьма опытный по прозвищу Виллем из Капстата, более известного ныне
как Кейптаун. Он знал свое ремесло, исполнял его безупречно, читал
лютерову Библию, не сквернословил, в карты не играл, а к рому и табаку
был усерден в меру. «Всё мне позволительно, – цитировал он, бывало,
апостола, – но не всё полезно; всё мне позволительно, но ничто не должно
обладать мною». Не любил этих слов капитан ван Страатен, и самого Виллема
недолюбливал, да и апостола, правда говоря, не больно праздновал. Им
вполне обладали его пороки, особенно главный из них – гордыня, а
гордецами – не кто иной, как Велиал – Князь Мира – обладает. Шёл корабль
к южной оконечности Африки – к мысу Доброй Надежды. Кто его обогнёт, тот
перевалит из строгого Атлантического океана в ласковую стихию и поплывёт
к Индии, где, как полагали, полным-полно золота, алмазов – и перца с
корицей да гвоздикой, что ценилось тогда не дешевле золота. Но не всякий
огибал его, ибо недаром звали этот мыс не только мысом Доброй Надежды, но
88
и мысом Бурь. Три, или пять, или, будем говорить, семь раз относило бурей
корабль ван Страатена от мыса, и выдумал тогда лихой капитан, что
оскорбляет его этим Высшая Сила. Плюнул он тогда в океан, забожился так,
что волнение на миг улеглось, и поклялся достичь мыса, хотя бы пришлось
плавать до дня Последнего и Страшного Суда. И услышал, и принял его слова
Князь Мира – Велиал, который гордецами обладает. А лоцман Виллем обличил
тогда капитана в бесовской гордыне. «Плавай, – сказал он, – до Последнего
и Страшного Суда, плавай! Неровён час, и после Суда будешь плавать – в
смоле кипящей – вечно! А я тебе, нечестивцу, не помощник и не попутчик».
И прыгнул Виллем в шлюпку, не взял с собой ни пресной воды, ни сухаря, ни
компаса, только Библию, и взмахнул вёслами, и ушёл в океан. Одно
прибавил: «Небось, не утону!». А ван Страатен крикнул ему в след: «Твоя
правда – не утонешь! Зато затонут корабли, на которых будешь лоцманом
ходить ты, – Виллем, Чёрный Лоцман!». И вновь услышал Князь Мира и
принял его слова. А Виллем их не услышал за плеском и рёвом воды. И
носится теперь безумное судно ван Страатена по всем океанам, и всё не
может обогнуть заветный мыс. В его парусах всегда ветер, хотя бы стоял на
море штиль. И вся команда, и сам капитан давно мертвы – мертвы, но
непостижимо и жутко живы. И всё еще длится на Летучем Голландце тот
самый день, хотя преодолел тот корабль толщу почти четырёх столетий. А
другие суда – нет им числа – спокойно огибают мыс Доброй Надежды и идут
в Индию, где жарко, как в печи, и обнажённые и обожжённые дочерна люди с
приплюснутыми носами ходят грязные и тощие, а на киноэкранах толстые и
страстные; где что-то не видно золота и алмазов, а перца да корицы с
гвоздикой – как песка, да что в том: они теперь по всему свету в каждой
лавке. А которое судно встретится с Голландцем – то уж ни в Индию не
придёт, ни в родимый порт не вернётся: повлечёт его нечистая сила за
кораблём-призраком и швырнёт смаху на рифы, а не то затянет в Чёртову
Воронку, которая блуждает вокруг Земли и вертится вблизи Голландца.
Потому ему суждено бегать по водам и попадаться навстречу неудачникам до
дня Последнего и Страшного Суда, а что будет после – мы не знаем, знаем
только, что тогда кончится власть Князя Мира и над гордецами, и над
трусами, и над безумцами, и впадут они в руки Бога Живого. Не говорил бы
лоцман Виллем легкомысленных слов о том, что будет после Суда, не
предварял бы приговора Господня, глядишь, и не возымело бы силы проклятие
прóклятого капитана. Но видно, заразил его тогда ван Страатен гневом и
гордыней. И теперь толщу почти четырёх столетий переплыл Черный Лоцман на
разных судах, и на которое судно поступит он лоцманом, с того тут же
уходят крысы. Всё так же он, как в молодости, прям станом и крепок
здоровьем, только поседел, да и то не слишком: что ему делается – бодрый
старик; все так же безукоризненно исполняет он службу, и никто не скажет,
что такой-то корабль потонул из-за ошибки или небрежности лоцмана –
всегда либо буря, либо течь, либо ещё что-нибудь; всё так же он честен,
нравственен и набожен, всё ту же читает первопечатную лютерову Библию –
отца, пастора Маркуса наследство, в карты не играет и не сквернословит, к
рому и табаку прилежен умеренно, а имени своего ветеранского не меняет и
не прячет – честные люди этого, всякий знает, не делают.
89
Книга III
Высокая болезнь
90
ВЕНЕЦИАНСКИЙ ЗАПЕВ
– Herr Wilhelm!102
Уснул он, что ли? Забыть нужно эту историю, не полезна она для
души. Пригрезилось всё. Это галлюциногенные испарения каналов. Взгляни,
Катарина: старик как старик, и даже вздремнул по-стариковски,
облокотившись на гостиничный столик, даже чуть всхрапывает, а трубки из
крепких челюстей не выпускает. Так, наверное, и ночами океанскими: смежит
веки на малые минуты, раздвинет – а вот и девятнадцатый век, вот и
двадцатый, и кто там следующий?
– Herr Wilhelm!
– Sie wollen?103
– Благодарю вас за помощь. Я должна идти.
– Куда это, сударыня?
– Куда, куда? – срываюсь, наконец. – За Кудыкины горы – за
Альпийские, за Австрийские, за Тирольские – в столицу Пивоварии, в
славный град Монахово…
– Куда, сударыня?
– В Мюнхен, сударь. У русских, знаете, не принято кудыкать. А
говорится «далеко ли?»
– Но вы ведь немка?
– Кто? Ах да, простите. Вы ведь сами голландец, тот же северный
немец, и потому спрашиваете с германской прямотой.
– Это отец мой был голландцем – но не немцем, а я… Ладно, в котором
часу ваш автобус, Frau Katharina?
– В 23:00.
– Ну, за три часа многое может быть сказано и сделано. Пойдёмте,
прогуляетесь со стариком по вечерней Венеции.
По вечерней, осенней, дождливой. Полупустой проспект, человек
десять юношей и девушек в чёрных с капюшонами плащах, чавкая чёрными –
чуть не до бёдер – сапогами по чёрным ничего не отражающим лужам, над
чёрными пропастями каналов – волокут по чёрному вогкому воздуху чёрный
огромный гроб. И чернеет (же) надпись: «Пришла смерть Венеции. Прочь,
янки!» Кто такие янки? Белорусы, что ль? Что им до Венеции? О смерти
которой – от наводнений, разрушений, испражнений – я лет 30 назад,
пятилетней пичужкой все глаза проплакала, убежав от телевизора. Который
её хоронил с мрачным пафосом. Которым проникшись, дедушка Вольфрам
притащил меня за локоть назад к экрану:
– Нет уж, смотри, что ждёт ваше поколение! Мы-то своё отжили, а вам
всё это предстоит. И Венеция, и вся европейская цивилизация покатится
скоро в тартарары, а как ты думала! Да, да, именно при твоём поколении. И
очень просто: не станет нефти, газа, металла, пересохнут реки, упадёт,
наконец, Пизанская башня, непредсказуемо изменится климат, придут русские
на танках, придут китайцы с красными цитатниками, и будет у нас
Ratenbund!104
102
Господин Вильгельм (фр.); нем. Wilhelm соответствует голл. Willem
103
Чем могу служить? (нем.)
104
Ratenbund (здесь: нем. Rat + Bund) Такой перевод словосочетания «Советский Союз»
был принят в немецкой прессе в 20-30 гг. ХХ века
91
Я боюсь, что упадёт башня, что придут русские, что города заполонят
китайцы, начнётся нашествие крыс, все они сцепятся хвостами, это и будет
Ratenbund105.
– Что же тогда будет, бабушка?
Бабушка Хильдегард вяжет как ни в чём не бывало, касаясь лопатками
высокой спинки стула:
– Поживём – увидим, Кати, поживём – увидим. Когда я была ещё такой,
как вот ты, пичужкой, мой дедушка Иоганн – а он был учитель
естествознания, и усы носил такие длинные, острые, ха-ха! – говорил, что
лет через двадцать не станет в Европе лесов, полей и рек, кончатся газ и
нефть, приедут русские на тройках, и Венеция высохнет.
Дедушка Вольфрам, подняв наставительный палец, поправляет:
– Во-первых, не высохнет, а утонет. Во-вторых, я лично считаю, что
газеты врут, и всё это случится гораздо раньше – не через 20 лет, а в
лучшем случае, через 15. В лучшем случае!
Ура! Через 15, через 20! Это так далеко – как сказка, как жизнь. Я
плохо понимаю, когда говорят: вот будешь большая – сама всё поймёшь. Мне
гораздо понятнее слова: когда тебя ещё не было. Это всё равно, что:
«Николаус пришёл и положил подарок под ёлку, когда ты спала». Но совсем
нельзя представить, будто меня когда-то опять не будет. Это всё равно,
что: «Николаус пришёл, положил подарок под ёлку, а ты спала да так уже и
не проснулась». Но так никто и не говорит. А почему? Потому и не говорят,
что такого быть не может, ха-ха! А по-русски есть пословица: «На смерть,
как на солнце, во все глаза не взглянешь». Да и где оно, солнце, если над
чёрными плащами, чёрными сапогами по чёрным лужам, через чёрный воздух
влачится чёрный огромный гроб в чёрном бархате, и торжественно-празднична
чёрная надпись: «Пришла смерть». И протягивается из-под чёрного гроба и
трогает меня чёрная рука:
– Катарина!
– Ай! Кристина! Откуда ты?
– Откуда и ты. Только не туда. Пока не туда.
– А куда?
– Не кудыкай, а то пути не будет! Упаду под вот этим гробом, и
останутся с носом мои кураторы.
– Кто, Кристина?
– Приговор мне, Катарина. Как и твоему Платону. От них не
спрячешься. Спутала я им киевские карты, да в такое впуталась! Через
твоего Платонка, кстати. Ale mniejsza o tym – полно о том! Не то ещё тебя
впутаю. А тебе ведь не до того, у тебя, я вижу, kawaler nowy, tylko
troche zastary106.
– Извини, не представила. Познакомьтесь: Виллем ван К. – лоцман
дальнего плавания; Кристина Смоковска…
– Род занятий – всё в прошлом.
– Да что с тобой, Крыся?
– Уже, можно сказать, ничего. Почти нет уже Крыси – вот и в
автобусе ты меня даже не заметила.
– ?
– Но всё равно, я так рада видеть напоследок именно тебя. Не будет
пан Виллем против, если я присоединюсь к вашей компании?
105
Ratenbund (здесь: нем. Ratе + Bund) Букв. «связка крыс»
106
Поклонник новый, только староват малость (польск.)
92
– Виллем, как вы? Может, зайдём втроём вот в это кафе – посушимся
малость?
– Всё бы вам сушиться, – хмыкает Виллем, – влага, сударыня, – норма
жизни. Из воды мы рождаемся… и в воду ложится… большинство.
Меня уже начали утомлять моряцкие премудрости. Твои-то каламбуры,
Платоша, и внезапные афоризмы мне никогда не надоедают.
– Виллем, прошу прощенья, вы были когда-нибудь женаты?
– По отношению ко мне с вашей стороны, фрау, это праздное
любопытство. Зайдёмте, в самом деле, в эту тратторию, глотнём рома, а вы
и подсушитесь. Так, госпожа Кристина?
– Мне всё равно, пойдёмте.
Тёмно-коричневая деревянная стойка, над ней блестящая гвардия
бутылок с библиотекой этикеток ромов, водок, коньяков, виски и всяческих
мартини и прочих аперитивностей. Желтоватый свет бра между окнами, тёмно-
сине-серый поток по ту сторону стекла, бледно-жёлтые китайские лица
официантов – что теперь не китайское? Как что? Русские, конечно. И
встречи уже не избегнуть. Впрочем, кажется, их спор уже в том градусе,
когда иностранцев больше не существует. Ну, конечно:
СПОР СЛАВЯН
– Россия тем и отличается от прежних империй, что разрасталась,
никого не вытесняя, щедро принимая встреченные племена в материнское лоно
и заново рождая их уже русскими…
– Вот-вот, именно так поглощали «материнским лоном» белые пионеры
американских индейцев.
– Несравнимо! Распространение России на восток было мирным и
бескровным, так как русские люди занимали никем не заселённые лесо-
степные просторы. Быть может, на нескольких сотнях вёрст попадались два-
три десятка тунгусов, которым тут же даровалось право вести ту жизнь,
какая им по нраву: стать православным и принять русское имя, либо пребыть
«и ныне дикими». А жестокости англосаксонских, испанских и иных
захватчиков несовместимы с русскою совестью.
– Это потому, что русская совесть основывается на русской же
правде. И в отличие от протокольно сохранённых англичанами отчётов об
истреблении ирокезов, бушменов и австралийских аборигенов, погорячившиеся
казачки учёт снесённым басурманским головам никогда не вели, и лишь порою
упоминали о победных стычках с какими-то «немирными чукчами»…
Знакомые русские песни. И исполнители тоже знакомы. На них
непременно наткнёшься, даже если занесёт в Тото-и-Тото. Дмитрий, стало
быть, почвенник и романтик евразийства, а Константин – почвенник и
романтик панславянства. Интересно, а что думаешь об этом ты, Платон?
Всегда отделывался каламбурами, слова серьёзного мне не сказал – почему?
Впрочем, ты ведь отличаешься от всей русской породы: для тебя главное –
дело, а слово вспомогательно. И в чём же твоё дело, деловар? А какое тебе
дело, Катарина! Знай свою песню лебедихину. Ну и то. Очень нужны ваши
славянские глупости! Нет, но всё-таки интересно, отчего с одной стороны
такой архаически неприличный шовинизм, а с другой – шокирующий
антипатриотизм? Я не про вас лично, ребята, хотя и вас узнавать и
окликать мне сейчас почему-то не хочется. А такие сразу были симпатичные.
Поскреби русского… Лучше долго не скрести – доскребёшься до дыры, до
плывуна. Страшное слово, а кто мне его сказал? Ой! А кто это повторяет
93
его сейчас? Ах, это Костя не соразмеряет голоса с габаритами венецианской
забегаловки:
– Азия – это плывун, в который провалилось Московское царство и
тащит за собой скреплённую с ней связкой языка и верёвкой веры Украину. И
чем скорее отвяжется Галя от пылающей сосны, пусть даже оборвёт при этом
косы…
– И обкорнанная, обгорелая, в светлую Европу, под круглое как
«евро» солнце глобализма…
– Прошу прощения! И прошу не приписывать мне карикатурно-
хуторянского западничества. Украина – c’est la poupe de la terre – пуп
земли то есть…
– …что так и явствует из её имени. Вся земля моя приграничная…
– Имя Украина, как тебе известно, в Х–ХІ веках с прилагательным
«Залесская» прилагалось к междуречью Оки и Волги, где и выросла
впоследствии Москва. «На нашу голову» мог бы я сказать, но воздержусь из
почтения к оппоненту. А вот от чего не воздержусь: времена меняются,
имена меняются. Теперь Русь там, Украина здесь…
– То есть, опять-таки там.
– Ну да, позабыл, что мы не тут, а за границей. Так о чём я: многое
последнее станет первым, пограничное – столичным. Союз славян имеет смысл
только со столицей в Киеве…
– Что ж, был такой замысел, перенести столицу Российской империи в
Киев. В 1911 году. Прибыли тогда в мать городов русских, Государь
Император с Государыней Императрицей, председатель Совета Министров Пётр
Аркадиевич Столыпин…
– …и с ними старец Григорий Распутин-Новых, который, при
малограмотности и многоодарённости, сочинил даже книжечку об этом, и её
раздавали восторженному народу…
– Но сработал неусыпный рок России. По тайному чьему-то попечению
пущенная пуля…
– …разбила киевский проект Столыпина. А посему сейчас нам не
приходится всерьёз о нём «фотазировать», как малограмотно и многоодарённо
написал старец Гриша. Я говорю о Киеве как о столице славянского мира,
подчёркиваю – славянского…
– А как отделить славянский мир от мира неславянского, если
затерялась Русь в Мордве и Чуди, -
в смысле
Чудь начудила да Меря намерила?
– Неотразимо лирический аргумент. Едва ли не в том же 1911 году
Александр Блок писал, что Россия – это «лирическая величина», что она
никогда не существовала.
– И чем же предложишь её заменить? Ведь что ни говори, оранжевым
ражем заражённая Украина в лирические величины не годится…
– И не думал подменять лирическую величину. В области лирической её
тем более нечем заменить, что заменить её в области лирической нечем. Она
тут незаменима. Да и причём тут Украина? Которую упоминать в этой связи
даже нетактично.
– Такт, не шутя, великая вещь. Именно вежливость вынуждает меня в
разговоре с государственноязычным, то бишь, украйномолвным отвечать ему в
тон, я хочу сказать, на том же языке. Наоборот, заметь, не бывает. Это
как уступить место женщине. Или инвалиду.
94
– Наоборот бывает за границей, где русские считают, что все
иностранцы вроде чурок: своего языка не имеют, а потому должны, не
дрыгаясь, переходить на русский. А что до «уступить место», то ведь
украинский уступил русскому место в национальном масштабе, во всяком
случае, в городе. Просто согнал русский дядя с сиденья Галю, да ещё и
обиделся. Как раньше на поляков сердился, до сих пор зуб имеет за то, что
«граждане северо-западного происхождения» так и не переучились на великий
и могучий, а всё продолжают на него шипеть…
Надо мной в самом деле плетью взрезал воздух кем-то испущенный
свистящий шип:
– Пщякощчь!
Что это? Кристина? Да, она. Но как!
– Пщякрев пшепшеклента!
Рывком выхватила из-под носа у Виллема ром, плеснула в пиво, махом
выпила:
– Псубраты имперске, курва мачь!
И, возвысив голос, по-русски:
– Эй, панове за тем столиком, пшекратите мувить глупства, это я вам
говорю: немедленно пробудитесь от шовинистических грёз! Пшепусти-ка меня,
Катажинка.
И через мои колени ринулась за столик спорщиков.
– Прóшу, прóшу, прóше, – с каким-то лихорадочным одушевлением
воскликнул Дмитрий, – Присаживайся, пани, и вот что: давай меняться!
Махнёмся, не глядя, историческою судьбой.
– Я горжусь нашей судьбой!
– А хотите ещё пуще возгордиться, если только это мыслимо? Знаете
что, берите Москву! Вы ведь брали её однажды, да не удержали, Минин с
Пожарским помешали, да Сусанин затащил куда-то, не видно ни зги. А засел
бы крулевич Владыслав в кремлёвских башнях, открылась бы ему оттуда даль
большая! Ведь в чём польская мечта? В том польская мечта, в чём и русская
мечта. Пусть весь этот негаданно родимый восторг… оговорился: простор…
оговорился: восток – раскинется под крылами польского орла. Вырастет у
орла другая голова, обращённая прямо на восток. Смерит орлий взор всю
землю – не только од можа до можа107 – до Великого океана, настроят орлята
острогов, намоют злота, нароют кладов, наловят белок, наберут брусники.
Сроднятся с немерянною равниной, обнимутся с мордвою и тунгусом, коснутся
стен недвижного Китая, перехлестнутся волною в Новый Свет! И запируем на
просторе. То есть вы, поляки, запируете. А мы уйдём под смиренную сень
кривых балтийских сосняков, наберём янтаря, да и выбросим в море.
Спрячемся в полабских берёзах, додумаем там последние думы о лирических
величинах. Разберёмся, что разумеют люди под жизнью непутной и путной. И
в тихом дождике приэуропских околиц никому неприметные истаем. Да разве
есть где на свете такие дожди, такие ветры, огни и такая сила, чтобы
пересилила русскую силу! Оговорился: польскую. Бери, ясна пани, не
пожалеешь, может, ещё Царьград возьмёте, и будет ваш. Так, что ль?
– Нет, не так. Не по-твоему, пан, будет. Так широко расщедрился,
что сам восхитился, да? И сам же умилился, аж прослезился над своим
смирением. Нет уж, чести поражения вам у нас не отнять. И победа вам тоже
не достанется. Ибо моральная победа всегда за нами. Ибо мы причастны
единственной на земле истинной культуре – европейской, хце мувить. А вы
причастны татарве да мордве с тунгусом да сибирским гнусом, а то ещё
107
od morza do morza (польск.) – от моря до моря
95
недвижимости китайской. И следовало бы построить стену… Да ведь была
натуральная стена, хце мувить – уральская. И была у вас – у вас, не у
нас! – навеки упущенная историческая возможность: стать передовым отрядом
Европы, то есть человечества, в дикой лесостепи. И что вы чванитесь вашей
хвалёной необузданностью! И у нас этого добра не менее, мы ведь сарматы,
коли вы такие скифы. Именно обуздывать надо стихию, иначе она вас подымет
на гребень, да и расшибёт о скалы. Что уже и происходит. Спалил вас
простор, оговорилась: костёр, в пепле, в пеплуме помпейском сны
похмельные досматривает Москва:
Лезут гости – да во все створки:
Чудь с востока, чума с полудня.
Доброго ж тебе ответа, блудня,
На имеющей быть Разборке!
Ибо вы себе наблудили с вашей разнородной татарвою таких уродов и такие
хворобы, что ни с койки подняться уже не придётся, ни чулка с кубышкой
передать некому. Да, лучше уж быть европеянкой с контрацептивной
ориентацией (я о глубоко личном). Коварно же твоё предложение, пан: нам
того же хотите. Катажинка, сердце, это вы, лохи немецкие, можете насчёт
русской души иллюзóвать, экзотику смакóвать, а мы-то, поляки, прекрасно
все ихние загадки понимаем. Даже не понимаем, чего же тут не понимать.
Крутко молвя, русские суть плохие поляки. Полякам, пан, совсем иное
нужно. Полякам нужно…
– Вот вы всё: полякам то нужно, полякам сё нужно… А мы всё думаем:
а кому поляки-то нýжны?
И тут вступил Костя, которому, видно, до сих пор нравилось между
двух огней:
– Не горячись, патриот. Сам знаешь, Кому нýжны, для чего же нибудь
Он их создал. И вы не кипятитесь, панночка, Кристина, кажется. Сейчас вас
примирю на украинской почве. Вот ты привёл тут лирический аргумент, что,
мол:
Разметнулось поле русских пашен,
То трава, то снег.
Всё равно, литвин я иль чувашин,
Крест мой как у всех…
– Что ж, классический образец евразийского миро– и самоощущения.
– Именно. Но знаком ли ты, или сочинитель этих строк с настоящими
литвинами? А с чувашами? Я к тому, что между литвином и тобой разница
куда больше, чем между поляком и немцем – не шипите, чуть что, Кристина!
– а между тобою и чувашем… Ну, сам понимаешь. А вот скифы с сарматами,
говоря условно, прекрасно способны друг друга понять. А бранятся – только
тешатся. Но вернусь к стихам про всех этих дорогих евразийскому сердцу
чухонцев. Их тоже Господь на что-нибудь достойное, надо думать, создал.
Ну да у них один сабантуй, а у нас другие вечерницы. В чём вообще между
славянами пропасть, не в языковом же барьере, ибо в барьерах пропастей не
бывает.
– Вот в языковом-то как раз есть. Человека определяет язык, на
котором он думает. Язык – это дух, носитель Логоса. А кровь – факт
физиологический. Есть люди и народы, близкие по крови, но чуждые по духу.
Как русские с поляками, балтийцами, галичанами. Говоря «литвин», кстати,
Есенин разумел белоруса, а говоря «галичанин», я разумею народ, в силу
исторической ошибки носящий одно имя с малороссиянами. А дал путёвку в
96
жизнь этой ошибке Сталин, которому во Львове, небось, уже монумент
воздвигают как отцу украинской соборности. Безусловно, отхватить
восточный кусок Польши было преступлением, но для меня сейчас больше
значит, что это было ошибкой. Всё равно, что проглотить бомбу с заводом
на полвека и по истечении взорваться. Что мы и проделали. Им на радость,
– Дмитрий кивнул, не глядя, в сторону Крыси.
– Итак, чувашин и тунгус русскому – братья навек, а львовянин
полтавчанину для вас чужд по духу. Так не будет же, г-да евразийцы, по-
вашему. А смотри, как будет. Родство не в слове и не в крови. Оно в
земле, где корни. Не в той фантастической «почве», которую сочинили в ХІХ
веке петербургские баре-литераторы. Они и почвы-то толком не нюхали. А
нынешние евразийские грёзы уже вовсе филологического происхождения.
Крушение исторической миссии России! Происхождение трагедии из духа
домашнего чтения. Всё это грёзофарс. А крепок род корнями, и они у славян
общие, и они в Киеве. Поляне, поляки… Не обижайся, пани, ибо в этом
истина. Твои, пани, европейские визии тоже ведь – комплекс. Немцы тебе
«лохи», а в эуропский дом скулил-просился – кто, Мицкевич? Ну, не Пушкин
же. Унижался-юлил-умолял – кто? Не подавились ещё золотыми колбасными
бананами? Сами увязли и нас, соседей, в ту же лужу108 тащите. Не так
будет, пани, а слушай, как будет. Не в государстве почва. Державные
мечтания отцветают, уже отцвели. Их следует оставить, как валенки или
галоши, за порогом славянского дома, который – повторю очевидное – в
Киеве. Не «почему», а где же ещё ему быть? Чернозёмная колыбель, братцы-
сестрицы. Все славянские народы представлены в Украине – своей
метрополии. Все вероисповеданья славян…
– Даже лишние, – мечтательно буркнул Дмитрий.
– В братском доме никто не лишний. И хам, и пан да пьют из
славянского ковша. А государственность – это уж как Бог управит. Это для
каждого – дело персональное. Пусть лучше в наших школах дети изучат все
славянские языки – потом сами поймут, какой из них международный, на
каком скажет Днепр: «Я из-под Смоленска» – «Я из Моравии», – отзовётся
Лаба-Эльба – «Я из земли Новгородской, а потом Тверской, потом
Нижегородской, в Астраханскую, ханскую теку», пропоёт Волга – «А я из
Татр высоких, по Западной Галичине, по старой Польше, голубая, как
цветок, в Бельтское море», – Висла заплещет – «Я сам из-за Альп, через
славян бегу, маки Чёрному морю дарю», – загудит Дунай…
– «Фотазируешь» всё-таки, Костя. Твоими бы устами… Но насчёт языков
согласен. Ибо язык-то и есть почва и родина… А что до твоей – нашей,
разумеется, не отрекаются любя – Украины, то разве не ясно, что нет её
самой по себе, а есть Украинский Фронт. Впрочем, это вроде «солёной
соли». Я его тоже люблю, этот Фронт – фронт, а не центр, – ибо в нём
залог нашей победы.
– Ну, «дофотазировался», право! Что до того, где центр, так это
смотря откуда смотреть. Это из Москвы вашей – нашей, ты понял, не
отрекаются любя, – привыкли видеть наш Фронт у края, а он пролегает…
– По сердцу, по центру…
108
Ср.:
Si je désire une eau d’Europe, c’est la flache
Noire et froide oú vers le crépuscule embaumé
Un enfant accroupi plein de tristesse, lâche
Un bateau frêle comme un papillon de mai.
(Le Bateau Ivre, Arthur Rimbaud)
97
– Во-от! А коли Киев – центр, значит Москва – у края, а что далее –
то за краем славянской земли. Помнишь, как мечтал особо чтимый на Украине
поэт: «Нехай житом-пшеницею, як золотом покрита, нерозмежованою
зостанеться навіки од моря до моря слав’янська земля!» – вот в чём она –
украинская мечта! Что-что, Кристина?
– Юж хватит, паны-братове. Перемирие. Выпьем с горя, где же кружка.
Ибо погорела Кристинка на политике, а всё спорит. Самой жить-то осталось…
Ой, мальчики! Пьём? Пьём! Дай-ка гитару, Катажинка. Как нету, а где же? И
не было. Ну, я так спою. Вашу, славяне, народную:
Ни города не встретит, ни села.
Девчонка Кристина взросла под забором,
A жизнь её далéко завела.
А ежели поймают и в клетку посажают,
В тюрме я заночую тылько ноц.
Уйду себе по крыше, и стража не услышит,
Нех щвечит тен здрадливы кщенжиц-поц!
– Что косишься, Катарина, слыхала такую песню? Ах, от Яцека?
Постой, какого именно Яцека? Кавалека? Да какой он мне в дупу брат!
Лжесамозванец, как Отрепьев. Впрочем, все поляки мне братья-сёстры. Как
тебе, Константы, те славяне, а тебе, пан Митя, удмурт с тунгусом. И все
люди братья. Предсмертная лебединая мудрость.
А ежели услышит, и воздух расколышет
В ночи сумасшедшая стрельба –
Упала Кристина, расшиблась и не дышит…
Никто не виноват: на всё судьба.
Проляжет равнина од можа до можа,
Над нею распустит хвост метель.
Не встанет Кристинка с холодного ложа,
Не ввяжется больше в канитель.
Летит паровоз по долинам, по взгорьям.
Летит-пропадает вдалеке.
Эй, братцы-славянцы, так выпьем же с горя,
У пьяного душа на языке!
Эй, сёстры-славянки, глотнём-ка сливянки…
Нет, юж довольно выпито. То вшистко. Рука, понимаете, должна быть тверда,
а как же. А вы что же безмолвствуете, пан Виллем? Расскажите и вы нам
что-нибудь из морского, не пасуйте перед безудержным славянским размахом.
ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ

Виллем фыркнул и приподнял правую бровь. Выбил в пепельницу трубку,
вытащил коричневый холщовый кисет с вышитыми литерами W.v.K., развязал,
принялся набивать табаком прямую хлебного дерева морскую трубку:
– Не привык пасовать даже перед тайфуном. От предопределения не
уплывёшь. Сему да послужит иллюстрацией предстоящий рассказ. Вы вот
говорите: славянский размах. Придётся вас разочаровать: там, где только и
существует размах, а именно в океане, о славянских народах почти не
слышно. Только однажды пришлось мне ступить на остров компактно
98
заселённый славянами. Хотя посетил я тот остров трижды при загадочно
сходных обстоятельствах. Впервые, лет, если не изменяет память, эдак 211-
214 тому назад… Точная дата зафиксирована в моём путевом дневнике, а тот
находился в ящике, которого судьбы сейчас не будем касаться. Итак, ходил
я лоцманом на судне «Мэри Дуглас», производившем обзор и описание новых
тихоокеанских владений британской короны. В Англии, как известно, в
отличие от Голландии всё делается наскоро и кое-как. Когда-то у нас в
Амстердаме о работе, сделанной не вполне добросовестно, говорили просто:
«английская работа». Это, насколько я понимаю, соответствует немецкому
выражению «русская работа». Словом, в экипаж на «Мэри Дуглас» набрали
народ случайный и ненадёжный. Были там бродяги, были пропойцы, был даже
один беглый русский, Иван Саввич, или, как его именовали не столько
англичане, сколько он сам себя, притом с горделивым удовольствием: Джон
Сэвидж…
– Западникóм, значит, был, – вставил Дмитрий, – а после по таким
судят обо всём народе!
– Возможно, но его славянский размах все оценили после того случая,
когда он в одиночку справился с бочонком ямайского рома – не в один,
правда, приём, а в два. В первый раз кок Боб обнаружил, что ром
катастрофически убывает, и сообщил об этом капитану, сэру Доббсу, первому
помощнику – м-ру Хиггинсу – и мне. Посовещавшись, постановили учредить
скрытое наблюдение за бочонком, дабы поймать злодея. В первый же вечер
стоявший на часах юнга Хью заметил в темноте фигуру человека, юркнувшую в
трюм. Сомневаться не приходилось: это и был наш таинственный выпивоха.
Действуя не столько по инструкции, сколько по вдохновению, юный Хью,
отличавшийся недюжинной силой, захлопнул люк трюма и подвинул на него
корабельную пушку, а сам бросился за капитаном, помощником и лоцманом.
Что же мы увидели, спустившись в трюм? Опрокинутый на бок пустой бочонок
и мертвецки пьяного Джона Сэвиджа, тоже лежавшего на боку. По-видимому,
когда над ним захлопнулся люк, негодяй понял, что попался и, облапив
бочонок, более не выпустил его, пока не вылакал весь ром до капли. Ром,
кстати, был прескверный, но другого рома на судне не оставалось. Старший
помощник был склонен выдать спящего злодея на расправу матросам, я же, не
считая это совместимым с библейскими заповедями, предложил высадить
грешника на ближайшем острове для уединённого раздумья над природой
содеянного. В противном случае матросов не удалось бы удержать от
справедливого, но недозволенного Божьим и человеческим законом самосуда.
Я сказал: высадить, но Сэвиджа пришлось вынести и выложить над самою
кромкой прибоя, где уже начинались пальмы. Рядом с несчастным оставили
нож, ружьё и ящик патронов. Хью, которому пришлось тащить и самого
пьянчугу, и всё его приданое, на прощание попинал-таки его ногами, на что
реакцией было только бессознательное мычание. Произошло это на рассвете,
а в полдень, находясь уже далеко, «Мэри Дуглас» пошла ко дну. Мог ли я
тогда думать, что снова окажусь на острове Покаяния, так мы назвали его в
назидание матросам.
Представьте, в 1801 году, на третий день после Рождества корабль
Французской республики «Жанна Ламарр» затонул во время шторма вблизи
одного из островов архипелага. Добравшись в одиночестве до берега, я
обнаружил на острове довольно высокий уровень полинезийской цивилизации с
отдельными чертами европейской культуры. Во всяком случае, меня встретили
вежливо, соблюдая надлежащую при общении с белым человеком дистанцию.
Понятие о такой дистанции не является у племён Полинезии врождённым и
свидетельствует о том, что данный остров уже открыт. Подивило меня то,
99
что представители туземцев обратились ко мне на примитивизированном
русском, аналогичном языку буров Капской колонии, который следовало бы
назвать голландским для младенцев. Скоро я понял, что они считают это
наречие языком белых людей. На этом самом языке произнёс речь престарелый
дикарь, торжественно вручая мне плод хлебного дерева с горсточкой каких-
то кристаллов.
– Не побрезгуй хлеб-солью, батюшка барин, – сказал язычник и
отвесил поясной поклон, коснувшись пальцами песчаной почвы.
Подобные ритуалы были мне памятны по службе в Санкт-Петербурге. Я,
как, быть может, вам неизвестно, лет за 95 до того служил во флоте
российского императора Петра и ознакомился с бытом и нравами этого, в
силу исторического недоразумения, преимущественно континентального
народа. Замечу, кстати, что Пётр был действительно гениальным
государственным мужем, понимавшим значение Океана. Чего нельзя сказать о
его преемниках, упустивших шанс сделать Россию морской державой.
Тихоокеанское побережье от Порт-Артура до Берингова пролива поныне
практически пропадает втуне… Ну да я отвлёкся. Приветствовавший меня
островитянин, назвался старостою Антипом и пояснил:
– Государь Иван Саввич почивать изволять. Так ты уж не обсудись,
изволь подождать туточки под пальмою. А тебе сей же час и водочки
поднесуть со икоркой акульей. А Глашка тем часом, Вашему высокородию
пяточки почешеть.
Отдохнув под пальмой, я по приглашению и в сопровождении
чернолицего Антипа проследовал в хижину из пальмовых веток на
полутораметровых пальмовых же сваях. Внутри на куче листьев восседал
почерневший от долгого пребывания в тропиках толстяк с лицом редкого на
морях евразийского типа…
Романс о звезде
Мне вдруг припомнились Эльза Тринкеншу и твой, Платоша, калужский
дядя Толик, который первое время пугал меня своим боязливо-молчаливым
согласием на любое предложение иностранной невестки и приводил в отчаянье
упрямым непониманием моего правильного русского. Он, однако, до
неузнаваемости расковывался после первой же принятой на грудь бутылки
водки, сам приходил в отчаянье от моей сдержанности, обижался, когда я
пыталась увернуться от родственных поцелуев, а после второй – прощал мне
это, при условии выслушать романс про звезду. Исполнялся романс от 10 до
12 раз. Начиналась песня неизменной строчкой:
Гори, гори, моя звезда…
Но с каждым повтором вырастали новые строфы, а прежние куда-то уплывали,
и на тринадцатый раз уже и первый куплет звучал так:
Звезда, звезда, поди сюда! –
Не молкнет глотка пьяная.
Сегодня из ночного плаванья
Не все воротятся суда.
После этого дядя Толик страшно поводил глазами, вскидывал голову и уже не
столько пел, сколько вещал:
Всходи, полуночное пугало,
Гоняй чертей да кажанов.
100
Весенним днём земля поругана,
Лежит и снова хочет снов.
Затем, проверив искоса, достаточно ли напугана иностранка, исполнитель
вдохновенно подмигивал и резко менял ритм:
Вась, посмотри, луне соперница, -
И снова речитативом:
Встаёт громадна и кругла,
А ведьма – прыг чердачной дверцею,
И кто вокруг кого завертится,
Где ни ветрила, ни руля.
С этого места певец искренне забывал о слушателях, подымался со стула и,
казалось, произносил из выси ночного зенита:
Скрипи двенадцатичасовыми
Грозящегося дня засовами,
Гуди канунами нуля.
Полётом твердь исполосована,
И цепь внезапная на голосе…
Смотри, вот-вот столкнутся головы
Слепыми совами двумя.
Тут он присаживался и, уронив голову, продолжал тихо и проникновенно,
вновь возвращаясь в известную мелодию:
Прости, старинный мой собрат:
Твой цвет я нынче ночью пестую,
За что в юдоль послерассветную
Всё нежеланнее возврат.
А та, и дева, и вдова,
Нейдёт на зов, не знает имени…
Вся, вместе с милыми могилами,
Гори-пылай, земля-вода!
После этого дядя Толик безнадёжно взмахивал рукой, отчаянно
отрицательно поводил головой, словно его уговаривали на ещё один бис, и,
немо рыдая, удалялся. Мне он, впрочем, нравился, так как сдержанной
страстностью напоминал нашего факультетского барда, милого Володю Ворону.
Правда, тот никогда при мне не позволял себе столь чудовищно
раскрепощаться, хотя видно было, что еле сдерживается. Что ни говори,
Платон, а сдержанность в обществе часто спасительна, да ты и сам это
знаешь, хотя иронизируешь и над тихонями, и над крикунами. Володя
превращался у тебя в объект двойных насмешек – как отчаянный лирик и как
скромняга-неудачник. А дядя Толик Пеночкин раскричал внутренний жар и по-
глупому погиб: на пятую ночь беспробудного вдохновения перед самым
рассветом ринулся на строке «Гори-пылай, земля-вода» с моста в Оку к
меркнущему отражению звезды, лирической величины. Когда я узнала об этом,
чудак долго не шёл у меня из головы, мешал спать, всё слышалась его
песня. А ты, бессердечный человек, лишь присвистнул, криво усмехнувшись:
– Предпоследний романтик.
ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ (продолжение)

101
– Да, Виллем, я слушаю. Нет, русские не слушают, вернулись к теме.
Знаете, это ведь их судьба. Рассказывайте мне.
– Как выяснилось, Иван Саввич ничего не помнил о том, как и в
результате чего он оказался на чужом горячем берегу. Впрочем, кажется,
изумлению он долго не предавался, так как было не до того. Кругом него
стояли и пускали рыжую слюну человек 20 голодных аборигенов, 21-ый же
валялся рядом на песке и размеренным храпом заглушал прибой. Чрезвычайно
радостно, наверное, было нашему забулдыге обнаружить заряженное ружьё,
которое он тут же схватил и навёл на самого крупного дикаря с громадным
животом и искажённым злобой лицом. Рот людоеда показался Сэвиджу
окровавленным, а акулья кость в носовом хряще – почему-то золотым
кольцом. Чёрный страшила в жизни не видал ружья и ничуть не испугался.
Наоборот, он сам нацелился в голову гостя копьём и расплылся в жуткой
улыбке. Но Сэвидж, не долго думая, разрядил ружьё и убил его наповал. Все
остальные уже лежали на животах, выражая тем самым трусость, покорность и
обожание. Это в природе примитивных рас Океании, да и не только.
– То-то же, – произнёс Иван Саввич и согласился стать дикарским
царём.
Как многие достойные государи, он возглавил и войско. Надо ли
объяснять, что с помощью ружья белый вождь малой кровью покорил все
соседние острова. Тактика боя не отличалась разнообразием. На носу боевой
пироги стоял Сам, и с расстояния трёх полётов стрелы, поражал огнём
вражеского вождя или кого Бог пошлёт. Одного выстрела всегда хватало для
безоговорочной капитуляции противника.
– Мог бы стать императором, – с ухмылкой хвастался мне Иван Первый-
Великий-Грозный, – да на шо оно мене? Языков опять-таки я не знаю.
Пришлось вот халдеев разговору обучить: аз, буки, баба, да и пошло дело,
взяли. И питьё гнать я их научил с хлебного дерева. Русский человек
сметливый: поглядел разок и смекнул, что куда. Труднее было чурок этих
заставить понимать, какой в ней скус. Дикость, шо возьмёшь. Но они у меня
в ежовых: палёнку смоктать не велю. Дал им закон, шобы кокосовую бражку
пить, а то от палёнки окосевають и засыпають умиг. С тем, который на
песке около меня заснул, думаешь, как было? Голодный был, пёс, и надумал,
пока племя сбежится, прямо так меня и попробовать. И хвать меня зубами за
гузно, и прокусил, Ирод, до рома – во мне ж тада единый ром чистый тёк
заместо крови. И свалился чумной в опьянении. Ты его видел, он за ту
шустрость у меня старостою Антипой поставлен.
Обладатель пороха был обречён стать для дикарей царём и богом.
Когда порох закончился, соседи-враги всё равно уже не могли оправиться от
испуга и оставались данниками острова Покаяния. К тому же Иван Саввич
обладал ещё одним необычным для тех мест дарованием – окладистой русой
бородой. Выяснилось, что, вырвав из неё волосок, он способен был
совершать вещи, доступные лишь богам: исцелять и насылать болезни,
обезвреживать змей и проносить тайфун мимо родной земли, направив его на
провинившийся соседний остров. Скоро я понял, что он опасается, как бы у
меня не выросла борода, потому и подарил при аудиенции деревянную бритву.
Я, впрочем, удовольствовался тем, что подданные Грозного выдолбили для
меня отличную пирогу из ствола пальмы и сделали вёсла из её же веток.
Прощаясь, он выразил мне двойную благодарность: за то, что уплываю, и за
то заступничество перед экипажем «Мэри Дуглас», которое и сделало его
«государем-батюшкой», ибо таково было предопределение…
102
……………………………………………………………………………
– Нет, Виллем, не слушаю. То есть, слушаю, конечно, но, Платоша,
неужели ты и вправду так чёрств? Где же у тебя русская душа, спрашивает
тебя немка. Встретимся – ответишь. Впрочем, согласна: немцам это не
откроется. И не открывается, и не очень-то нужно. В конце концов это ваши
особенности, комплексы, перверзии, без которых остальное человечество
как-нибудь обходится.
Помню, как ты, Платоша, ещё в первый год твоей Германии всё
изумлялся и обижался, до чего мало тут знают о вас. Как на другой
планете. Или в параллельном мире. Потом побывал в Америке – и притих на
эту тему. Там, где ты сейчас, может быть, обо всех о нас знают лишь самое
необходимое. А необходимости в нас они (кто?) не испытывают, и потому,
наверное, знают общепринятое, но как раз только лишнее: немцы пьют пиво,
аккуратно закусывают тушёной капустой и со слезою нюхают незабудку
(вариант: эдельвейс); русские пьют водку, закусывают вечной мерзлотой, а
потом в обнимку с медведем поют про звезду; французы жуют лягушат и без
отдыха волочатся за француженками, которые все как одна красавицы;
американцы и во сне не снимают идиотской улыбки; а в Австрии живут
кенгуру. А между тем есть вещи простейшие и всем во всех понятные, хотя,
увы, не самые похвальные, и одна из них – ревность. К чему это я?
Сбилась. Нет, не сбилась: я поняла, почему ты, милый, оказался так сух к
памяти, пусть и в самом деле предпоследнего (интересно, кто последний?)
русского романтика. Ты элементарно ревновал меня к нему. Ты вообще
ревнуешь к этому типу людей. Думаю, и со мною ты завёл первые отношения,
да так резко, и недвусмысленно, чтобы противопоставить себя поэтической
душе Володи Ворона. То есть, жил да был в родном городе, в матери городов
русских, молодой необузданный лирик, двигался вверх по Андреевскому
спуску, опираясь на воздух, в семи пальцах от булыжников, крестился на
златоверхие кроны клёнов, разговаривал с воронами, как с братьями и
сёстрами, кормил и пригревал всех встречных собак и кошек – и любил меня.
Почему меня? Он ведь был уверен, что не француженки – красавицы, а только
киевлянки, а уж немок, сам признавался, Зощенко вспоминал: «что это и не
баба вовсе, а одно пустое место». А вот поди ж ты – то тебя, Володя,
тронуло, что немка немкой, а совсем как человек: и говорит по-русски,
можно считать, без акцента, и не без женственности, и смешное ей смешно,
и к лирике ухо не глухо. А что немка, так оттого только острее эрос, есть
ведь русская сказка про царевну-лягушку, которая шкурку зелёную с
прожелтью, в пупырышках огуречных сбросила – и лебедихою стала. Или
лебедей на стол подавала, а сама Василихою звалась, и рукав широкий,
может быть, бобровый, до полу роняла, и загадки разгадывала, а шкуру-то
жабью тем часом спалили. И пошла вчерашняя лягушка, да не Василиса –
Катарина, за славянской дудою. Что-то вру: это крыс так уводят, а не
земноводных, и притом у немцев средневековых. Ну да ладно, а у нас было
так. И было бы так, да проходил мимо другой молодец, твёрдо по камням, по
асфальтовой корке, по листьям с оголённых крон кленовых ступал, на семь
пальцев землю вдавливал, и увидел он такое дело – что полюбился городской
воронок жабке заморской изумрудной, изумлённой, и то ему вдруг за беду
стало, за великую досаду показалося. Нет, решил, не бывать же по-
таковски. Схватил он девку за руку и… И увёл, и уволок, и ладно бы, да
спокоен за неё никогда не был. Чуть почует (это ты чуть почуешь, это про
тебя, Платоша, всегда говорится, не забывай, пожалуйста), чуть почует,
103
говорю, на мне чей-то взгляд, невесомо, без приказа властный, так и хочет
отсечь этот взгляд, запереть Катарину, глаза завязать Катарине, привязать
Катарину к пуховой перине, хоть и не бывает у нас пуховых перин, а и были
бы – не стала бы я спать на пуху убитых лебедей, ты что думаешь, и
позвоночник от этого искривляется, и правильно, есть ведь нравственная
справедливость в том, что всё излишнее нездорово, zuviel ist ungesund. А
излишнее – это не одно только преувеличенное, это вообще всё ненужное
тебе, чужое. До славных, сладких твоих sms-ок я, признаюсь, всё более
недоумевала: что ты, право, в ней (во мне, то есть) нашёл? Из года в год
всё хмурее хмурился, угрюмее недовольничал, а беседовать стал всё скупее
и менее, а потом ещё менее не стал. Погоди… Какую-то я сделала ошибку в
языке, вот тебе на, ну да ладно: всё равно никто меня не слышит. Нет
свидетелей позора. А почём я знаю, что нет? Ты сам, например, вполне мог
бы слышать, да на что оно тебе! Излишнее, а стало быть, и нездоровое.
Нет, но всё-таки, любопытно, что тебя около этой немки худо-бедно
удерживало столько лет? Спать со мною давно зарёкся, насчёт поговорить –
так либо обдавал сарказмом, либо менторски мудрствовал, либо просто
огрызался, не вникая в звучащий женовздор. Обидно. И никогда не обращался
так серьёзно и ласково, как – слабость моя – славянские лирики:
– Да, Катарина, я понял, что это вы, ибо наслышан. Сорока-Сиротин,
Вадим. [Серые глаза из-за выпуклых стёкол в роговой оправе. Мягкие,
густые, русые – взмахом лба назад. И ноль внимания на официанта с пивом]
– Трагическая фамилия: сорокакратное какое-то в ней сиротство. [Ну
вот, завелась, что это несёт меня на него, как лодку на утёс?]
– Не больно слушай мою умницу, Вадимец, предупреждаю. Что она
лингвистическое чудо, из этого не следует… В общем ничего не следует, ну
ты, надеюсь, понял. А впрочем, вольному воля. [Всё сильней выпирающий из
редеющей рощи круглый череп – просто не Платон, а Сократ какой-то –
грубые квадратные уши – как это по-украински? кажан, а по-русски как? –
нетопырь какой-то, а не муж]
– Как это вы сразу в точку. Именно – сорок сирот. Почти у всех
инерция мысли, им кажется, что в нашей фамилии речь идёт об известной
пёстрой птице с белыми боками. Представьте, говорят: у сороки-белобоки
сбоку белые бока. [Лирически волнистые снова взмахом назад]
– О, снова этот жутко русский сюр! Сюр – Русь, а Русь – сюр. Ещё
страшней говорится: Сорока-Ворона кашу варила. [Катарина! Катарина! А
можно хоть вечерок не поминать Ворону?! Тем менее при Сороке. Ему, может
быть, неприятно]
– Ну, загуляла по деревне молодуха. Сорока-Ворона, а есть ещё
калина-малина, в саду ягоды рвала. [Крупный рот, выпуклые зубы, ехидный
язык… а глаз тоскливый-тоскливый. Вот он, муж, объелся груш. Взялся за
gouge (х-ха!), не говори, что не дюж]
– А нельзя ли не перебивать человека? А особенно тому, кто сам
ничего оригинального не сморозит, и фамилию носишь, чтобы ты знал, не
самую благозвучную: Пóпенкофф, was soll es!109 [Что, съел?]
– Полноте, братцы-сестрицы. Сегодня такой славный вечер, и воздух
полон тёмной музыки. И даже лавром пахнет и лимоном – вы чуете, Катарина?
А сюр – что ж? Дело в том, что русский человек живёт на переднем крае.
Вся земля его приграничная, а далее кишат…
– Метафизические Мордва и Чудь. И Чушь. Как же, как же… [Вот умник
выискался – хуже немца: «как же, как же», а по существу – пшик!]
109
что за ерунда! (нем.)
104
– Да, и далее в калиновых далях малиновая клюква развесилась. А из
неё сорока-ворона лошадиной голове кашу из топора варит, сама так
приговаривает…
– Ой, воронёночек ты мой, сорочёночек: ишь ты, поди ж ты, что же
говоришь ты…
– Не обращайте внимания, Вадим. Платоша хочет сказать: в огороде
бузина, а в Киеве дядька. Это вообще его любимая мысль, и он ею так и
этак непринуждённо жонглирует, словно писаной торбой.[Как бы это по-
нашенски-немецки: wie ein Narr mit einem bunten Sack]
– Вот оно, оказывается, что я хочу сказать. Как далеко шагнула
германская психологическая наука и вообще европейская женщина. Вспомни,
Катруся, Каленика Марковича в Кащеевке: «Невразумительная баба, в усём
разбирается».
– Ну, милые бранятся – трудно уняться. Я, пожалуй, оставлю вас до
времени. Платон, я рад; Катарина, очарован.
– Не спешите, Вадим, ведь слишком рано.
– Вам так кажется? Ну соглашусь. [Радостными стали серые, засинели,
как озёра Володины в том самом мае, когда сказала я ему… по-немецки. «И
более в тот день они уж не читали». И шёл ты на нас тогда, Платон, как
туча проливная на ясный день, как Святослав-кагáн на всех соседей: «Иду
на вы» – «Беда, братья-сёстры, снова этот идёт на ны. – Ай, ноги бы у
него отсохли. Ну делать нечего: готовь мечи-щиты. – Вот и мирные же мы
люди, печенеги, и всей душой бы попахать-посеять, да куда с таким
соседством. – Оно, конечно, попахать-посеять, да не прибедняйся, брат:
такие же мирные, как и он. Только он пока сильнее. – Но не всегда так
будет? – Надо думать, не всегда. – А не вздумать ли нам в другой раз… –
Ну давай, рожай, чего замолк, высказывайся, брат, пока тот не пришёл. – А
что, ты так не разумеешь? Сами другой раз пошлём ему гонца: «Идём на ты».
– Эй, красиво ты заговорил, брат, а завершил по-дурацки. Не будем
посылать, и не в другой раз, а теперь же переймём его у Трояновой
переправы, да тут ему и… – И голову отрежем. Ухватим за хохол и бритую
отрежем. – И шкуру обдерём, и вышвырнем лисице мозг. – И чашу сделаем, и
выпьем-поворотим, и по лбу поколотим: ну кто теперь дурак? – Мечтаешь,
брат, болтаешь, брат, а надо дело делать, дуй-бырлык!»]
– Ах, согласишься? Ну, осчастливил. Тогда, Вадимец, предоставляю
даму на твоё попечение. И чур, не сетовать потом, что козу подложили без
предупреждения, was? И не любомудрствовать чрезмерно: ты же прекрасно
знаешь, что дедушка, философ с корабля, всё за тебя на пару поколений
вперёд додумал, лишив нас, таким макаром, твоего идейного наследия. Что,
может быть, и жаль.
– Платон!
– Яволь!
– Позволь…
– Да, да?
– Позволь тебя немножечко отбрить? Я не больно.
– Позволяю, изволяй, брей, какой разговор!
– Так вот, понимаешь, у Пушкина есть две такие строчки:
«Затейник зол», – с улыбкой скажет Глупость.
«Невежда глуп», – зевая, скажет Ум.
– Отбрит, разбит, уничтожен. Зол и глуп. Ну что ж, играйте,
парочка, вдвоём. А я уже вижу… [что в кафе входит Нестандартер и
пластмассовая подкова над порогом становится на полсекунды его рогами.
105
Жёлтый блин лица, дёготно-сапожный крем волос и глаз, а нос, как у
попугая. По-немецки говорить никого не удостаивает, а мне и не надо, ха-
ха] Марк, шалом!
– Платон, гой еси!
– Без тебя знаю, что гой. И зачем тебе эта русская манера – тыкать
человеку в нос его национальностью. Тут страна свободная, и кто чем
хочет, тот тем и занимается, что, не так, скажешь?
– А ты не паясничал бы, Платоша, на святую для еврея тему, которая,
соответственно, должна быть святой и для всякого благородного человека,
что синоним.
– Что синоним, Марк?
– Ай, что я должен до такой степени расшифровывать? Нехудожественно
получится. Я всегда так и объясняю актёрам, что всего я им объяснять не
буду, не дождётесь. Пусть воспитывают в себе интуицию, а у кого её нет,
то это не режиссёр виноват, правда, Платоша?
– Не знаю, я не театрал, хотя, как ты понимаешь, не чужд режиссуре.
– Мечтаешь, брат, болтаешь, брат. А если к делу?
– А к делу, так вот что: переймите-ка того пана на переправе,
орешком покатите, в лесу грибком угостите…
– А потом по шапке и в дамки?
– Пока отнюдь. Пусть поварится, охолонет, а там увидите, кто сидит
в шоколаде.
– Умная ты голова, Платоша, да судаку досталась, извини за факт. Ты
поводи пока усом, а я попозже подойду, так что ль?
– Коль что ль, таки так.
– Ой, ты, как скажешь, обмочиться можно. Ладно, мне теперь к вон
тем евреям. О, Ицик, и ты здесь! Ну тогда, шалом.
[Адресат «шалома» немолод, над плешью угадывается тень раскатистой
шевелюры, чернее Марковой. Неседеющие черняки глаз, проволока волосков из
раздражённо наморщенных ноздрей, кажется, вот-вот с шипением пустит дым]
– Чолом-то чолом, Марку. Але щось видається мені, нібито увійшли ми
з тобою разом, га?
– Ой, ты как скажешь, обвариться можно. Просто лопнет мочевой
пузырь и ошпарит ноги.
– А ти не викручуйся, як той вугор на пательні. Сечовий пухир ти
маєш моцний, мов у коняки. [Вызывающе серьёзный взгляд, застарелый
сарказм без улыбки, скандал-человек]
– А ты, Ицик, не груби. Ну не заметил тебя, рыба моя золотая,
призадумался, знаешь, по-профессорски, по-философски…
– Вадимку, чи чуєш, що цей прутень верзе, та ще й у твоїй
присутності, Велесів онуче?
– Ну, знаешь, Исаак, это ты напрасно. И глубоко напрасно. Я как бы
уважаю Вадима, и очень извиняюсь перед ним за то, что его тоже не
заметил. А всё этот [Покосился на Платона], это он меня отвлёк. И за что
я всех вас всё-таки люблю? Это какая-то тайна сердца художника. Знаете:
«Иисус нас любит! – За что?»
– Ти, пане-брате, мені, Ісакові Злотофішу, очей не замилюй. Бо я
ось цими вухами, а ти, Вадиме, отими, щойно яснісінько чули… як жид із
масоном про своє домовлялися. Ось ви, ліберали, мрієте, що ніби все те,
про той заколот, є чорносотенні наклепи. Я й сам трохи так гадав, бо
єврей є людина наївна. А тепер бачу: ой, бля-а-а!
– Іцку, не блазнюй! [Желтизна Маркова лица багровеет, чернота волос
блестит, словно наречие «иссиня»]
106
– А ти, антисеміте хрінів, мені рота не затуляй, як колись та
совіцька цензура. Я їм усім прямо в пики ясновельможні рубав правду-
матір, і тебе, засранця, не помилую. Ти знаєш, манкурте, складані слова?
– Іцку… від’їбися!
– Брутальною лайкою правду не спинити. Складані слова:
песиголовець, жидомасон, зубробізон, залізобетон. Це тобі вправа на
кмітливість: «Збагни-но, де тута ти?»
[Маркова багровость неожиданно синеет, а волосы желтеют, как
осенний лес. Разве так бывает? Кто этих русских поймёт! А Исаак Злотофиш
не то чтобы улыбается, но позволяет чертам лица на минуту примириться с
жизнью, в которой как-никак случаются лёгкие удовольствия вроде удачно
завершённой беседы]
– О, замовк-таки врешті! Допетрив, що від мене не відкараскається.
А тепер заспокойся, і надалі мовчи та диш, бо хіба ж єврей єврея без слів
не зрозуміє, га, козаче? А тобі, Вадимку, і тобі, Платонку, і вам,
панночко-німкенечко, зволілося мені по книжечці моїй подарувати. Тобі,
Платоне, ось ця жовтенька – «Гострота і вагомість». Тобі, Вадимку,
натомість, оця синенька – «Чверта путь». А вам, красна панночко, і
книжечка червона – «Інкунабули». Ось так. І коштують, із моєю автоґрамою,
лише 11 марочóк за примірник. О, Вадимку, ти найкращий, і вмієш вшанувати
мистця, бо ти зроду европеєць – світова людина. Знаєш що, забирай усі всі
три, аби Йсак пішов уже додому та спочив. Бо і в житті поета, ти ж знаєш,
Вадиме, настає нарешті час для спочинку. Ось, до речі, як про це у
збірочці «Океянічне», що, знову ж таки, до речі, – вже уся роздарувалася,
сказав поет Ісак Злотофіш:
Реве та стогне кит-сердега
Серед просторів сам-один.
Нема від смерті оберега,
І глибини гірчить полин.
Прабаба і сльози, і крові,
Зелена спінилась пітьма,
І океян – куди Дніпрові –
До хмари хвилю підійма.
Щось там біліє чи сіріє –
Чи острів Крит, чи тамтен світ,
І вже про скелі гострі мріє
Самотній та причинний кит.
Отож бо. Чолом усім!
[И ушёл сутуло. И, уходя, до слезы ясно напомнил калужского певца
звезды. Русские делятся на просто русских, украинцев и евреев, но их
непостижимая природа допускает иногда смешения. Я, наверно, никогда не
пойму, по каким законам это происходит…]
– Что, Вадим Аристархович, еврейский подарок по 11 марок?
[Это Габрик Ультершвед – кто он, русский швед? А может быть,
русский американец – ни дать ни взять Чарли Чаплин: маленький, усики,
движется резко, как белка, роняет орех, за ним летит на пол пепельница –
ой! Только то смешно, что вместо котелка – маленькая плешь, как советский
пятак, а вместо трости свиток рукописи, а рядом – молодая авторесса,
каштановый хвост до предхвостья, скромная наглость в потупленном взоре,
фотоаппарат, словно профессиональная визитка, а другая профвизитка – та
107
самая рукопись, впаренная влюбчивому Ультершведу. Любишь кататься – люби
и дамопись читать]
– Что вы сказали, Марк?
– Я сказал, что, Катюша, ты – красавица, и я не сегодня это
заметил, но не могу же я ежесекундно тыкать главной героине в глаза её
цыганской красотой, правда, Вадимчик? [Театральный человек Марк,
богемный. А мне что до театра? Я поэтов люблю, и философов тоже, и их
внуков]
– Расскажите, Вадим, что это за философ с корабля, ваш дедушка?
[Отуманивает-окутывает предвесенняя серо-синева – вот как смотрит
человек. И кажется: всё он знает, и тебя отроду знает, и гладит глазом,
как ребёнка ладонью]
– А дедушка мой, Леонтий Венедиктович Сорока-Сиротин, занятие такое
имел – любомудрствовал. О жизни размышлял, о смерти, о судьбе человека в
бездне бытия, о судьбе России в бездне истории, ну и так далее… А в 1922
году решил другой мыслитель, а точнее, мечтатель кремлёвский, что по
части мысли и мечты довольно будет с России его, Ильича-кумача, одного,
а прочих – прочь. И предложил товарищам посадить этих прочих на корабль и
отправить в открытое море. Судьба корабля – в безбрежности, философа – в
бездомности. А что ему, Леонтию Венедиктовичу, он и в Берлине продолжал
любомудрствовать, и под шум бездонных дум весь век продремал в Берлине. И
только на смертном одре пробудился, глядь – вокруг жёны жужжат, дети
галдят, среди них и мой папа, дипломированный инженер Аристарх
Леонтьевич. А там за стеной Третий Рейх шуршит во всё горло: «Вождю –
здравствовать! Воину – побеждать! Кто ты, брат? – Я солдат. – Откуда ты,
солдат? – Из Померании! – А ты, камерад? – Из Баварии! – А ты? – Из
Тюрингии! Из Остмарки! Из Лотарингии! Из Богемии! Из Вестфалии!» Ну и так
далее. А далее – не стал дедушка прислушиваться да приглядываться,
посмотрел так прямо перед собой, а тут и бездна стоит – предмет раздумий
– с разверстыми объятиями, улыбается, сама так говорит: «Ну так откуда
ты, сынок?» – «Всё из тебя, матушка» – «Ну то-то, пойдём». И удалился
Леонтий Венедиктович. А батюшка, мой, Аристарх Леонтьевич, дай Бог ему
здоровья, подрос, выучился, инженером, как уже известно, стал, для
отечества Германского потрудился, меня вот, единственного, воспитал, а
теперь на покое живёт, водочку пьёт, кроссворды разгадывает. Вот так они
и жили. На детях великих людей, знаете ли, природа, говорят, отдыхает.
[Странно, у кого другого всё бы это царапало ухо цинизмом, а он так
серьёзно, даже почтительно. Такой не отзовётся о подруге товарища,
впервые меня увидев, как ты тогда: «Нехилая лошадка. Но мословата
малость. А вообще – поздравляю!» Ну и скажи после этого, презренный: а я
что в тебе нашла, а, Платоша? Роняет орех… летит орех, падает, всё до
земли не упадёт. Ладно, прощаю]
– Зато на внуках отыгрывается. [И снова ты, Платон. Скажи, чему
раньше приходит предел – терпению или надоедливости? Посмотрел бы на
себя: глазки крохотные, колера неопределённого, нос длинный, но не
Гоголь, а главное – всегда насуплен, словно неприятностями осаждаем, и
первая из них – родиться в мир, вторая – прожить без малого 40 лет, а
третья – получить в супруги Катарину, которая сама уже тому не рада.
Отвлекусь малость, послушаю тот столик:]
– И чем дольше я живу в этом, между нами говоря – только очень
между нами, не вполне мне непонятном мире, чем более познаю наследие
общечеловеческой культуры, – а ведь наследники бывают у покойников, я
прав?.. Чем больше, значит, познаю, тем твёрже убеждаюсь: культура эта
108
нам родная, потому что творят её, чего греха таить, одни евреи. Кого из
гениальных ни возьми, ведь каждый – жид, или хотя бы с прожидью, правда,
Джульетта? И Владимир Ильич, чтобы вы знали, частично еврей, тем более
что по маме. А Лев Давидович? Без комментариев. А Борис Леонидович? А
Борис Абрамович? А Юрский? А Киссинджер? Ведь этот хвостик «джер» нас
только рассмешит, а не обманет. И Антон Рубинштейн, И Лазарь Каганович, и
Владимир Горовиц, и Исаак Левитан, а Маркс, и Марк Шагал – велик и крепок
наш Кагал. И хотелось бы мне, дожив честь честью до часа «Ч», знать, что
так будет и впредь. Ведь нас не обманешь загробною жизнью, правда,
Габрик? Но что-то ведь должно быть, а? И я скажу вам, что такое это что-
то. Бессмертье рода. Но если рода нет, тогда преемственность духовная. Не
будем напоследок эгоцентриками, повернёмся к христианам. Нас ведь от
этого не убудет, или нет? Во что они веруют? Во первых, в нашу Тору, в
которую мы давно не верим сами, или как? Во-вторых, в то, что придумал
один из нас, которому, пусть бы дали кафедру в Иерусалимском
университете, и он бы всё там рассказал, самоозвучился, самовысказался, и
не пришлось бы никого казнить, что, между прочим, немало. Но говорят:
история не знает сослагательного наклонения. Я в этом не уверен. Но даже
исходя из всего того, что мы имеем, подумайте, ведь это еврейское
мышление и еврейское, в конце концов, сердце оплодотворило мир, и поэтому
мы сегодня смело можем предъявить права на наследие всей языческой и
христианской культуры. Джотто – наш, Гёте наш, Пушкин – дважды наш,
потому что эфиоп. Я больше вам скажу, евреи: и Моцарт наш…
– Отвлекитесь, Катарина, бросьте слушать злонамеренный вздор.
[В серых, синих – лиловые молнии гнева, на который, казалось, этот
не способен. Грозно вздрогнули ноздри, сурово состарились брови, бледно
стянулись губы. Изумлённо выкатываю глаза на Вадима: он ли? А он:]
– Во-первых, глуп, как чурка, кто поверит в это творчество мировой
культуры народом, у которого и в древности не было ни Эвклида, ни Гомера.
В Египте возводились гигантские строения, финикийцы открывали Америку,
ассирийцы на чертежах изображали звёздное небо, а воображаемый избранник
Израиль, чтобы построить храм, Господу Богу своему, посылал за мастерами
в презренные языческие Тир и Сидон. Ни математики, ни астрономии, ни
географии, а только Тора от Бога. А во-вторых: еврей не создаёт
классической культуры, не закладывает её основ. Он отличается только в
модернизме. О Гёте, Пушкине и Моцарте – смеху подобная клевета. Вот
ипохондрический Кафка – да, вот астматический Пруст – конечно, вот
изобретатель комплекса Фрейд – само собой. Сосут чужую культурную почву,
как и губку чужой экономики. Простите, возмутился и увлёкся.
– Да нет, ничего, только очень непривычно. И опасно! Ведь это
чревато холокостом.
– Ну-у, сударыня, а мне-то показалось, что вы…
– Что-что? Договаривайте. Или не начинайте.
– Ну что, Вадимец, долюбомудрствовался? А я предупреждал. И ты сам
мог бы знать, проживая среди них уже третье поколенье, что европейцы – в
сущности подростки, и способны лишь применять клише. Например: на слово
«демократия» – положительный условный рефлекс – выделяется сладкая слюна;
на слово «холокост» – как у старинных московских купчих на «жупел»:
содрогание и ноги немеют. Отлично поддаются дрессировке. Но и по существу
ты не вполне прав. И в чём твоя ошибка, ты сам у меня назовёшь. Ну да,
трусливо сознание европейца, и, как плохой пловец за надувной матрац,
хватается он за утешительные стереотипы. И дедушка твой, Леонтий
Венедиктович, правильно писал об этом, а до чего дошло при нынешнем
109
санаторном благополучии – не о том сейчас речь. В чужом глазу, знаешь ли…
А вот скажи, Вадим, почему ты-то так забеспокоился? Нестандартер за
соответствующим столиком разглагольствует в приятном для его слушателей
направлении, а ты почему-то кипятишься, даже на даму, к тебе уже не
равнодушную, вдруг зарычал.
– Потому что до меня донеслись возмутительные передержки. Потому
что эти люди сознательно видят только ту сторону вещей, которая их
устраивает. Потому что вокруг того места, к которому они прикасаются,
жёлтым пятном расплывается жирная пошлость. Потому что до 19 века
культура человечества прекрасно развивалась практически без их участия, и
лишь когда запахло падалью…
– И больше тебе скажу: падалью запахло именно тогда… И всё-таки: с
того столика до меня долетело – нет, не дыхание падали, а интересное
соображение. Дословно не повторю, так как специально не настраивался на
запоминание, но примерно так: христианство есть побочный эффект
еврейства, и эффект этот оплодотворил всю культуру Европы, сделав её
косвенно еврейской. Эй, Марк, ты прислушиваешься? Что, согласен?
– Ты сам сказал.
– Я не то ещё скажу. Да, Вадим, да, в древности евреи не развели
вокруг себя ни математики, ни астрономии, ни архитектуры, ни скульптуры,
ни любомудрия, ни «Илиад», ни «Одиссей». А почему? Потому что всё это
было суетой. Потому что они вслушивались в главное, а старые песни о
второстепенном предоставили язычникам. Гоям, Марк, гоям. Потому что жили
евреи затем… Вадим, прости за интимность, ты ведь православный?
Зарубежной Русской Церкви сын, так?
– Сын-то сын, но имею сомнения.
– Имеешь сомнения, стало быть сын. Для Марка вон сомнений насчёт
Церкви нет. Правда, Марк?
– Платоша, знаешь: если кто идёт не в ногу, значит, он слышит
другой барабан.
– И сейчас мы скажем, что это за барабан. Жили евреи затем, чтобы
родился у них Мессия. Не морщись Вадим, на это слово, я бы назвал Его
иначе, по-родному, да не хочется имя царское трепать по кабакам. И Он
родился. И всё свершилось по Писаниям, так? Так! Только одно получилось
не по-писанному: родивший Его народ Его не принял. Не принял и продолжал
ждать Другого. Есть старинное толкование слова «жид» – тот, кто ожидает.
– Платоша, о чём ты шепчешь? Кто уже чего ожидает? Опыт ХХ века
показал, что ждать больше нечего. Да, народ десятки веков жил себе,
никого не трогая, поведенный на Боге. И все творческие потенции, все
таланты, упрямо зарывались в землю – в палестинский песок, в дунайский
суглинок, в чернозём черты оседлости. А в последнем столетии – вдруг
всюду всё откопали и пустили в дело. И не думайте, что мы это сокровище
быстро растратим, повторив судьбу… мало ли чью. Потому что вы тоже,
конечно, что-нибудь накопили, а потом прокутили, а теперь:
Эх, да последнюю пятёрку
Найму тройку лошадей.
Дам я кучеру на водку:
Погоняй, бра, веселей!
А у нас не так. У нас было сокровище – стал капитал. Не зря Маркс. А
капитал – он растёт, он вложен в мировую культуру.
– И вы её купили? – пылает Вадим.
110
– Ай, перестаньте: а кто продавал? Как только пали заборы гетто,
евреи уже непосредственно доказали, на что они способны. В философии, в
физике, в медицине, в поэзии, в музыке, в политике. И не будет
нескромностью сказать: в театре. И это правильно. Только творя новую
мировую культуру, мы подготовим приход…
– Вот! Ловлю за язык. Чей приход?
– А ты не лови. Язык без костей – вывернется и тебя же, гляди, как
бы не ужалил. Никогда не надо всего договаривать. Я и актёров так учу. Не
то до такого договоришься… Приход лучших времён, когда жизнь оседлают
такие, как мы: артисты, творцы…
– Дилеры, брокеры, банкомёты…
– А ты как думал? Справедливость – это не колхозная уравниловка,
когда каждому по миске борща. Это когда лучшие – лучшее – лучшим! [Марк
горячится, по-настоящему нагревается, жёлтые глаза растут по вертикали,
угольно-жёсткие волокна волос вот-вот зашевелятся. А ты, Платон,
прищурясь, превратился в монгола, напряглась арматура скул, ехидно
искривилась левая сторона рта. Приподняв брови, смотрите перед собою вы,
Вадим, будто обращаетесь взором к невидимому собеседнику, сетуя ему на
собеседников видимых. А Катарина? А Катарина вдруг понимает, что все они,
на сей раз их трое – один мужчина, который хмуро хмыкает из внутреннего
далёка в ответ попыткам Катарины перевлечь его на себя. Убежать, что ли,
от этих заумников к дикарям?
ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ (продолжение)

Падает, падает орех, а под ним – чёрно-синей, в белую полосу,
шкурой пошевеливает море, западают округлости горизонтов, растёт
округлость острова – зелёный глазок в жёлтой и белой оболочках песка и
прибоя. И пробирается между зыбкими холмами-валами корабль испанский
трёхмачтовый «Долорес». Не напрягая зрения – да и зрение ли это? – вижу
молодого смуглого капитана дона Альваро с подзорной трубою, два локтя
длиною, низкорослых, с пиренейским мавританством в оливковых лицах,
матросов, строгого седого лоцмана-голландца. Не принюхиваясь – да это и
не обоняние, – чую, как пахнут мешки, набитые, как подушки, горьким
перуанским табаком, бодрящею андскою кокой. Не прислушиваясь – да какой
тут слух? – улавливаю взвизги двух обезьян (бурый злой самец ганской
гориллы на цепи, борнейская орангутангша – ей из галантности позволили
вольно бродить по палубе, только бы не взбиралась на мачты, а дразнить
цепного кавалера – это всегда пожалуйста). Не языком – где тот язык? –
ощущаю грубую чёрную терпкость шоколада в дощатых ящиках, резкое душащее
безумие тростникового рома. Ощупью не ощупью – ну понятно – шарю по
шершавым деревянным бортам… Да и не я шарю, какая ещё я? Это волны
вздымают ладони, словно толпа людей на площади голосует единодушно: «Да
не будет!» Не быть уже кораблю – раскачали его влажные длани,
перевернули, обняли, вниз утянули вместе с доном Альваро, с подзорной
трубой, с пиренейцами, с человекообразными, с мешками, бочонками,
ящиками, вшами… Только шлюпку изрыгнула сиплая от соли с йодом глотка
пучины, а на шлюпке – глядь: стоит во весь рост человек в морской форме,
узловатая правая рука сжимает весло, а левая поддерживает под мышкой
старинную книгу с застёжками, и лицо, обращённое вдаль, скрывает тень
огромной волны. Спокоен лоцман Виллем, привычной, вековою работою занят.
Никого на сей раз он не спас – так, значит, и было предопределено. Была
бы добрая воля к доброму делу, а само дело – что в нём? Делами не
111
спасёшься, единою верой, а коли нет на то предопределения, то и вера –
что в ней? Немутимо сердце морехода, если суждено – вновь и вновь
доплывёт до берега, а ему суждено. Суждено и доплыть, и ступить на песок,
освежённый мгновенно волною, и тут же вновь раскалённый бело-лиловым
слепилом полуденным; суждено и признать дважды уже наведанный берег, где
некогда выложен был на покаяние пьяница Дикий Джон, где впоследствии
правил он мудро и милостиво чёрными людоедами, так что даже говорили ему
напоследок:
– Государь ты наш батюшка, Иван Саввич, что-йто с твоею милостию
ныне злоключилося? Что-йто ты по соседу-ворогу боле не палишь, кормилец
наш бралиянтовый? Что и водочки-палёночки рано-пораненьку не покушаешь?
– Ой ты, верный мой слуга, Антипа-староста! Не палить мне боле по
соседу-ворогу, не щипать чародейной бородушки, по бережку родимому да не
похаживать, девок-баб по выменам не поглаживать, детинчат-внучат по
чёрным гузнам не похлопывать, а и водочки-палёночки уж не откушивать. Уже
кушают меня, государя великого, мои детушки, жрут – не подавятся, только
морщатся, дескать:
– Ента батька наш больно костистый стал, костистый, падла, да
жилистый, ещё он, собака, и пованивает!
– А и детушки мои вы, чёрны выжлоки, ай сыночки вы мои, скотьи
выблядки! Поглядел бы на вас, как состаритесь!
Тут Ивану Саввичу славу поют, а и славу поют ему век по веку.
– Произошло это, – невозмутимо продолжает лоцман Виллем, – лет
через 20-25 после второго посещения мною острова Покаяния и лет за 25-30
до третьего и до сих пор последнего. К сожалению, точнее датировать
кончину матроса Джона Сэвиджа затрудняюсь, ибо жителям тихоокеанских
островов незнакомо понятие истории, и они не находят нужды уточнять
количество лет, прошедших после того или иного важного события, да, может
быть, они не очень и понимают, что такое год. По-видимому, любое важное
происшествие немедленно переходит у них в область предания, где время не
имеет меры. Это, кстати, характерно и для некоторых других народов.
МЕРА ВРЕМЕНИ
О ком бы это он? Почему-то вспомнила, как потащил меня незабвенный

Володя Ворон в 1983 году поклониться Москве, и там в церкви Покрова в
Филях (Нарышкинское барокко) я поинтересовалась у старушки, продававшей
билеты в этот храм-музей, что, собственно, означает слово Покров. А тебе,
Володя, не за что на меня обижаться, так как сначала я честь-честью
спросила об этом у тебя. Но ты, увы, оказался тогда некомпетентен. И я с
любопытством иностранки переадресовала вопрос благообразной русской
бабушке, вернее, сразу двум, потому как рядом с билетёршей сидела и
вязала её приятельница, Марфуня, бывшая учительница начальных классов.
Услыхав и уразумев мой вопрос, обе пожилые дамы взволновались и взаимно
призадумались, то есть, стали совещаться:
– Мы же с тобой, Марфуня, ты ж должна помнить, ещё об той осени на
Покрова у Николы в Хамовниках службу стояли?
– Да как же, Машенька, очень помню, и мне ещё Антонина Савельевна
тогда толковала, что Покров Богородицы почти так же её сына, моряка,
хранит, как сам Никола.
– Ну, это – куда. Ты уж не преувеличивай, а то зарубежные гости,
потом над тобою смеяться будут. Это, понимаете, дорогая барышня, вы
извините, что я так… Сама толком не знаю, но вот как слышала. Миллион
112
приблизительно лет назад – это не точно, конечно, вы извините… Воевали
русские с турками, и турки сильно их одолевали. И взмолились тогда
русские матери к Матери Божией, и Та чудом появилась на небе, прямо над
побоищем, и над Красной нашей армией чудом разостлала свой покров… Ну это
вам, как иностранке непонятно, но это, можно сказать по-вашему, платок. И
увидели Её тогда турки, и бежали до самой границы, а потом закаялись
навек на Россию ходить. И даже султан Ахмет, хоть ему было, вы же сами
знаете, неприятно, так сказал: «Предупреждаю всех: не связывайтесь с
Россией».
– Что ж, он был умный человек, этот Ахмет, – вступает Марфуня, – но
не все его послушались. Вы, конечно, извините, фрау, если не так сказала.
А только вы вот приехали, а о культуре нашей ничего не знаете, даже про
Покрова, небось, не слыхали, ведь так? Да-а-а…
– Ну, перестань, Марфуня, вот всегда ты так, как будто первоклашек
своих учишь. Фрау – девушка уже взрослая, и культурой нашей, спасибо ей,
интересуется, так зачем же обидное-т говорить. Не надо. И вы уж, девушка,
извините, пожалуйста, её старую. Жизнь у неё была трудная: миллион лет –
войны, войны…
И старуха неожиданно осеклась, заплакала, потом засмеялась и
махнула рукой:
– Извините, я это так.
ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ (окончание)

– Во всяком случае, – приподымает Виллем правую бровь, – среди
насельников острова Покаяния уже не оставалось никого, кто бы мог
припомнить живого Ивана Саввича. Ему теперь приписывалось изобретение
лука и стрел, выдалбливание первой лодки-пироги, дарование людям огня и
огненной воды, а также сооружение первой пальмовой хижины. Что касается
последних двух изобретений, то, пожалуй, островитяне не заблуждались. До
прибытия Сэвиджа они не знали крепких напитков, заменяя их жеванием
дурманящей коры, а в жарком климате острова с его тенистыми рощами
тихонезийцу и в голову бы не пришла идея хижины. Надо сказать, что они с
такой же лёгкостью усвоили русский язык, как усваивает язык родителей
младенец. Ведь языка в нашем понимании у них прежде и не было. Но три уже
легендарных Ивановича – а звали их Иван, Богдан и Сидор – разошлись в
своём понимании языка. Если не ошибаюсь, Иван с понятием языка связывал
прежде всего представление о величии и могуществе покойного отца, почему
и звал язык просто «великим-и-могучим». Богдан понимал язык как песню, а
песню – как опьянение, и называл его «соловьиным-и-калиновым», хотя
никаких соловьев на острове отродясь не бывало, да и калины мне видеть
там не случалось. Если угодно, в этом состоит загадка острова Покаяния –
в представлении о пернатых и растениях, которых никто здесь в глаза не
видал. Когда Иван Саввич, однажды затосковав по далёкой родине и хлебнув,
разумеется, хлебнодревесного питья, принялся рассказывать старосте Антипе
о том, как ядрёно свищут в калиновом кусту разбойники соловьи, другой,
будь он трезв, подивился бы на его месте радостным кивкам и сладостным
вздохам дикаря. Антип, несомненно, узнал в рассказе нечто таинственно
родное океанийскому сердцу. Что говорить, немало на свете непонятного,
могу подтвердить – кое-что повидал. Например, у многих народов есть
представление о драконе, тогда как самих драконов ни в каких из мною
посещённых за последние 400 лет местах не встречается. Извините,
113
отвлёкся. Иван Саввич, повторяю, будто бы не удивился, а лишь признал за
собой как русским ещё одну особенность – всемирную отзывчивость:
– Экая причуда черногузая, так воздыхает, ажно мнится, чего ни есть
русскому духу созвучного – усё разумееть, то-то, бра!
Сидор, самый уравновешенный из троих братьев, вовсе никак по
вопросу языка не высказывался, может быть, не улавливая самой темы спора.
Ему достались заболоченные, кишащие москитами дебри на северо-западе
острова, где не было не то что калины, но даже хлебного дерева, одни
бататы. Правитель он был мирный и даже не знал о трениях, которые
постоянно возникали между его братьями. Если его призывали в свидетели,
Добрый Князь Сидор только улыбался и хмыкал, а затем махал рукой и,
зевая: «а-а-а!», переворачивался на правый или левый бок, чего, впрочем,
тоже не различал. За такую мудрость Иван с Богданом согласно уважали
брата. Гораздо больше, чем друг друга, ибо не могли разобраться с
первородством. Традиция именовала Ивана «Старшим Братом» – к неустанному
возмущению Богдана, который в доказательство своего старшинства указывал
на тот неоспоримый факт, что государь Иван Саввич явился народу недалеко
от места, где в океан впадает Славный Поток, а он, Богдан, что опять-таки
неоспоримо, рождён близ его устья, тогда как брат Иван там только зачат,
а рождён куда выше по течению, в глубине острова, и восходит по матери к
болотным удавам. Ивану случалось в сердцах поколачивать брата и даже
стращать его теми самыми удавами, с которыми, кажется, в самом деле, имел
непостижимую связь. Оскорблённый Богдан доходил до того, что вступал
против брата в союзы с неславянскими племенами чужих островов, утверждая
при этом, что он, Богдан – сын Океании, и океанство для него первее, чем
славянство. В таких случаях Иван, отбив очередное нашествие, ругался
родовыми ритуальными словами, присовокупляя совсем уж непонятное:
– Мазепа ты, бра, храпоидольская, инородец, дрын!
В добром же настроении братья любили вспоминать, что они одного
отца дети и одно дело сделали, а стало быть, делить им на этом острове
нечего. Сидор же тогда добродушно хмыхал и взмахом руки приказывал чёрным
девкам запевать любимую:
Люли-люли ва саду ли
Расли дули на дубу
Расли дули на дубу
Заыграли ва трубу
Трубу паря услыхал
Ва дуду дрын заыграл
Люли-люли заыграл
Аж мароз па коже драл
Ай ты дуда-семигуда
Ты аткудава гудзишь
Я аттудава гужу
Куды глазам пагляжу
Пагляжу направа глазам
Тама синия маря
Пагляжу налева глазам
Ўсюды родзина мая]
ВЫСОКАЯ БОЛЕЗНЬ
114
Эту вышивку и утварь

Эту удаль
И посконную рубашку
Нараспашку
Эти люли во саду ли
У бабули
Сотню чёрную одёжек
Без застёжек
Как увижу как услышу
Ненавижу! -
брызгается брюзгливо, выдыхая дым, едкая брюнетка в красных брюках.
– Браво, Джулия!
– Эх, как ты их!
– Вот позиция!
– Я всегда повторял: спиной к спине.
– Не галдите, евреи, без вас понятно, что вы в восторге, – унимает
умилившихся слушателей режиссёр, – лучше познакомьтесь: это наша
очаровательная Джулия Успенская, Хайфа. Кстати, кто не знает – мало ли,
какие есть люди – так вот: кто не знает, позвольте вам представиться –
небезызвестный деятель театра Марк Нестандартер, Киев. А вы, почтенный,
откуда будете?
– А я, почтенный, что сразу видно, буду, конечно, из столицы, т.е.
из Одессы. Борис Херсонский, поэт:
Печаль моя, моя обида –
Звезда Давида, щит Давида, -
но этого не отнимешь. А пока представьтесь вы, молодой человек.
– За человека, да ещё за молодого – двойное спасибо. Лев
Сатановский из столицы, т.е. из Москвы.
– Позвольте, это я из столицы. Шура Ораниенбаум, Санкт-Петербург на
Неве.
– И я со столицы. Ефим Аптекарь, город Харьков. Потому что Харьков
– это первая и подлинная столица независимой Украины.
– А я, скромно, тоже из столицы – из Минска. Правда, теперь я из
столицы Баварии. Борис Ахиезер, известный всем как Борис Яур, автор
трилогии «Маразмки житейские», «Маразмки армейские» и просто «Маразмки
еврейские».
– Бросьте перечислять, всё равно из столицы я. Профессор Сенцов
Василий Карпович, Тель-Авив.
– Да что вы говорите! Но нет. Столица – Иерусалим, и я как раз
оттуда. Зеев Бен Тов.
– Ай какой вы местечковый! Из столицы – Сима Зевсман, Нью Йорк,
штат Нью-Йорк, а Сима – это, шоб вы знали, именно я.
– Вот как – Нью-Йорк? «Шоб вы знали» манию величия этих варваров-
американцев. А я тогда из провинции – Сара-Белла Щукер, Сорбонна, Париж.
– Ну а я просто из Праги, радио Свобода. Габриэль Гавриилович
Ультершвед. Заметьте, фамилию Ультершвед может иметь исключительно
супержид. Но я не кичусь этим, а скромно горжусь тем, что я свободный от
всего этого человек.
115
[Габриэль и не глядит на собеседников, только напряжённо-незаметно
следит, впечатляет ли это его даму. А по той не прочтёшь. Но видно
решилась, добрая девушка, геройски посвятить целый вечер снисходительному
флирту с могиканом самиздата. Что ж, любишь читаться, люби и рецензенту
улыбаться]
– Кто только ни ловил Габрика за локоть, чтобы записать в свои.
Делали из меня и диссидента, и еврея, и чёрт-те что ещё, а я всё тот же,
какого родила мама: Габриэль Гавриилович Ультершвед, радио Свобода,
Прага.
– Ай, не звездел бы ты, Габрик. И остальные, плят, тоже. Все мы, в
конце концов, просто жители Иорданской долины, блин. Для всех для этих.
Помнишь, Габрик, как пел у нас на «Свободе» [Джулия сплюнула слезу]
дорогой покойник Гинзбург, бабий герой, плят! [И с дребезгом схватив
гитару:]
Ах, не шейте вы евреи, ливреи:
Не ходить вам в камергерах, евреи…
И всё-таки, вся соль-таки в нас. Думаете, плят, почему они нас ненавидят,
когда нормальному ясно, что из паскудных, подлых гоевских комплексов?
Которые психиатр из венского гетто наголову развенчал, блин. Ведь как
было дело: когда-то три мордатых лба скушали папу, а потом всю свою
вшивую жизнь по ночам укрякивались от мандража, что папашенька вернётся
и, как король ХVII-ый Луи, велит отрезать им всем буи, х-ха! Или, что
ихние же детки повторят с ними ритуальное, плят, пожирание, тьфу. Ну и
комплексовали бы себе в кулачок, но у них же виноваты во всём евреи. Это,
Марик, блин, называется: с больной головы на здоровую. Вы, за тем
столиком, кажется, улыбаетесь? Фашисты, людоеды, нелюди!
– Ну не надо, Жуля, не кипятись так. Мы всё про всех знаем, но
знаешь, как я говорю моим актёрам: не надо всего до конца договаривать,
пусть публика сердцем ощутит, кто здесь король, а кто шут, а кто дурак, и
кто говно на палочке. Стоит ли нам ещё что-то доказывать после: скрипача
Ашкенази, философа Бергсона, олигарха Ваксельберга, постмодерниста
Гройса, композитора Дунаевского, режиссёра Ефимова, сиониста и тяжеловеса
Жаботинского, киевского поэта Заславского, литературного критика
Илличевского, нашего сегодня гостя, питерского поэта К., художника и
диктора Левитана, экономиста и книгоиздателя Маркса, на «Н» из неложной
скромности промолчу, государственного деятеля Марлен Олбрайт,
культуртрегера Петровского, культуртрегера Рахлиной… В общем, всё и так
понятно и, как написал бы ещё один великий еврей, список я прочёл ещё
даже не до середины… Вадим Аристархович, что вы так налились? Неужели
философу и внуку философа столь нестерпима истина?
[Вадим, это вызов! Вы должны ответить. Мне обидно за русскую
культуру, я никогда не видела её в этом странном ракурсе. Что же… все
выдающиеся русские – евреи? И вот вы со спокойствием вдруг улёгшегося
бурана медленно снимаете очки, поднимаете ваши туманные, с грозными
синими зарницами (зеницами… зегзицами… тьфу, да неужто и вправду!) и
кротко так, словно внезапно улёгшийся буран:]
– А что же ты, Марк, Достоевского-то позабыл? А то на «Д» у тебя
некто Дунаевский – was soll das!
– Тут я – руки вверх. Но не обе. Вечно вы козыряете вашим великим
антисемитически-истерически-шовинистическим эпилептиком. Но вы только
козыряете, а мы снимаем фильмы, ставим спектакли, пишем о нём книги и
раскрываем вам его зловещие загадки… Что, Александр Семёнович?
116
[Над столом приподымается, если это можно так назвать, питерский
метр – ну, может, не метр, а полтора – встряхивает чернокудрою плешью,
по-верблюжьи свешивает набрякшие терпеливым вдохновением черты и… Тут мне
вспомнилось читанная в научно-популярном журнале статья про мышей: мышь-
самец, улещивая мышь-самку возвышает порою писк до ультразвука:]
Представляешь, каким бы поэтом –
Достоевский мог быть? Повезло
Нам – и думать боюсь я об этом,
Как во все бы пределы мело!
Как цыганка б его целовала
Или, целясь в костлявый висок,
Револьвером ему угрожала.
Эпигоном бы выглядел Блок!
Вот уж точно измышленный город
В гиблой дымке растаял сплошной
Или молнией был бы расколот
Так, чтоб рана прошла по Сенной.
Как кленовый валился б, разлапист,
Лист, внушая прохожему страх.
Представляешь трёхстопный анапест
В его сцепленных жёстких руках!
Как евреи, поляки и немцы
Были б в угол метлой сметены,
Православные пели б младенцы,
Навевая нездешние сны.
И в какую бы схватку ввязалась
Совесть – с будничной жизнью людей.
Революция б нам показалась
Ерундой по сравнению с ней.
До свидания, книжная полка,
Ни лесов, ни полей, ни лугов,
От России осталась бы только
Эта страшная книга стихов!110
Вот! [Взволнованно пискнул метр и исчез, вернее, спрятался за
массивным деревянным краем баварского стола.]
– Вот! [Это победно-благоговейно басит Марк, и сквозь его желтизну-
синеву проступает внезапная розовость. И вы смолчите, Вадим? Нет, уже
бежит, вспенивается позёмка по степному насту, и стряхивает сон молодой
ямщик, и не касаясь конского хребта, в лад с поднявшимся ветром свищет в
воздухе тяжёлый, но лёткий кнут, и говорите вы, Вадим, слышно-неслышно,
только вы так умеете:]
Жизнь коротка кроме звёздного мига,
Молодец гол как сокол.
Не про него Голубиная Книга –
Хватит того, что прочёл.
Пал Люцифер, сводный брат Прометея
110
А.С.Кушнер
117
В пору раздора и битв,
В пору орла и гремучего змея,
В пору хулы и молитв.
Дух отрицанья учуял: победа!
Нюхом мгновенно постиг
Племя, укравшее тень у соседа,
Память, богов и язык…
[Нельзя, Вадим, нельзя так. Я всё понимаю, и стихи эти мне самой
нравятся, и читаете вы почти как Володя Ворон, но нельзя. Мне тем более
это слушать нельзя: на моём народе несмываемая вина перед еврейским
народом… Но вы не слышите моего внутреннего смущения, и гудит уже вновь
славянский буран, и волнами мчатся сугробы на обнаглевшее столичничающее
местечко:]
И возгремел: – Проходимцы гордыни,
Я Сатана-Прометей,
Слугами вас выбираю отныне,
Станете тенью моей…
– Вот-вот! [Ещё победнее, но без благоговения заключает Марк,
словно мат ставит. А вы, Вадим, не замечая незримой шахматной доски, уже
вполне слышно, хрипло-бархатно:]
Каждому дам по невидимой шапке,
Будете жить без лица.
Смело воруйте и злато, и тряпки,
Песни и, может, сердца…111
[Руками разводит Марк:]
– Вот это у вас и называется: сами себя высекли. Как говорится в
заключительной сцене моего нового спектакля: над кем смеётесь? Над собою
смеётесь. Потому что хорошо смеётся тот… Привет от нашего стола вашему. И
помните, кто хорошо смеётся.
[А кто, собственно, смеётся? Ты, Платон? Да ты, как будто, и не
слышит их, бормочешь что-то в мобильник:]
– Поняли меня? Так присылайте. Да, семь – восемь бойцов. И молотить
по-взрослому. И оплатить по-взрослому. Und das war es112, я сказал!
[Вы, Вадим? Вы не то, что не смеётесь, а губы сжали и зубы
стиснули. И молчите. И Катарину больше взором не голубите, Вадим-нелюдим.
Ну и ладно, была бы честь предложена, однако, жаль! Ах, да это же
Катарина усмехнулась, я то есть. О чём же это я? Столик вспомнила в кафе
«Крещатик», где мороженого шарики с ликёрным рыжим наполнителем, аж по
рублю, и очередь вдоль столиков пятилась далеко на крыльцо, словно пена с
кружки до земли свисает. Услышал ты, Володя, тогда – от соседнего столика
долетало: «В этой стране… в этой стране… Родина слонов, а сами без
штанов», – да и нахмурился, и меня, Катарину, оставил вниманием, а потом
и говоришь:
От того ль разведённого потока,
Что варяжские земли омывает,
Сердца русского на свете убывает,
111
Ю.П.Кузнецов
112
И довольно (нем.)
118
Как трубы из дальнего далёка…
Аж мороз по коже… И ты, Платон, тут же, и тоже смурной какой-то, как
сегодня, только тогда без мобильника:
– И небритый ты при этом, старый, как русский в раю.
Это тогда, в восемьдесят каком-то, а теперь ты внезапно вскидываешься,
суёшь получивший распоряжение мобильник в карман и с какой-то не твоей
серьёзностью адресуешься к обеим сторонам:]
– О, кто же над этим станет смеяться! Это, господа, высокая
болезнь. Высокая, и оттого вдвойне неисцелимая. Всечеловечество через
исключительность. Удивительный народ: всем готовы служить, только все,
неблагодарные, никак того понять не могут, что за тупицы! Народ,
повторяю, удивительный: гений на гении сидит, да все с юродинкой, отчего
ещё гениальнее получается. Когда захочет, такое придумает, что века стоят
в удивлённом недоумении: как это вообще человеку в голову засветило?
Лирики – океан разливанный, мечты и мысли – целые тибеты, да ещё и с
четвёртыми измерениями, музыки – до кончины мира хватит, геройства и
мужества столько, что за всех обиженных заступились бы, кабы сами всеми
не обижены. Злобные вокруг чужаки, хитрые, корыстные, только и ждут, чтоб
оступился где-нибудь богоносный народ, а они уж пойдут заваливать грязью…
Что с тобой, Марк?
– Платоша, вот тебе рука! Ты заслуживаешь бюста в аллее «Праведники
народов». Знаешь, в Израиле есть такая аллея почёта благородным людям,
которые, хотя и не евреи, но понимали. И помогали, и спасали, потому что
были людьми. И мы им благодарны, а вот они нам, увы, не всегда.
[Джулия недоверчиво повела бюстом в направлении от тебя, Платон:]
– Марк, не спеши ставить ему бюст, может быть, он не о нас…
– Как это не о нас! Он же даёт точный портрет.
– Я даю точный портрет. Этот народ не боится заражаться чужой
кровью и заряжаться чужой мыслью, всё равно она примет у него особый,
единственный облик. И все другие народы – да, те самые, которые не
понимают и страшатся его, и только поневоле, косясь, постораниваются и
дают дорогу, а сами того и не знают, как дороги они этим странным
незнакомцам. Терпит народ Божий, неслыханные сносит гонения, ужасы
концлагерей, но знает, что не истребить его никому, и знает, почему это
так, и знает, ради чего терпит. Ведь в его неузнанном лике ненавидят
другие собственное чёрное зло. Чего ты, Вадим?
– Платоша, право, не ждал от тебя. Мы не такие уж друзья, то есть,
не были до сих пор, а теперь дай обнимемся.
[Я вам руку на локоть:]
– Да погодите, Вадим, может быть, он не о вас…
– Да как же не о нас? Ведь он в самый корень!
– Именно, я в самый корень. Всё внятно великому народу, ибо кровно
мудр и всемирно отзывчив. И лишь непонятно ему, когда лик его бывает
тьмою повторён, и злой двойник встаёт противовесом. Не двойник – взаимно
оскорбительная карикатура, самозванец, который так смешон и нелеп в своём
претенциозном мессианстве и превращает высшее предназначение в
психическую болезнь. Высокую болезнь.
– А я говорила, говорила, я сразу поняла…
[Джулия хватает пустой пивной бокал со слюнявою пеной на дне и
швыряет тебе прямо в голову… и попадает в гроздь из восьми полных бокалов
с океанской пеной, мощно прижатых к грозди розовых полных грудей,
119
рвущихся вон из белоснежных кружев тонкой баварской сорочки толстой
баварской кельнерши, а та, прибойной пеной облита:]
- Um Gottes willen! Dumme Ziege! Raus hier, russisches Schwein…113
[И, беззвучно опустив восемь пивных колодцев, в каждом литр, на
дубовую стойку, розовая фройляйн рукой-великаншей хватает Джулию за шею и
в три шеи вышвыривает скандалистку в темноту Блюменштрассе и слышится от
столика отчаянное:]
– Фашисты!
– Наци!
– Я всегда говорил, это у них уже в крови…
– Нюрнберг не всё вымел…
– Ублюдки антисемитские…
– Это им так не пройдёт!
– Ша, евреи, не галдите. А вы, фройляйн, экскьюзми её битте, она
нервная, как вообще юдише фрау, а вы как думали, после такой истории, как
наша, и которую вам готесвилен – не дай Бог. Взорвалась баба, и вы тоже-
таки у нас горячая. Но стойте: разве трудно такой сильной женщине, как
вы, фройляйн, обидеть маленького еврея? Но зачем же?
– Jude114?
– Конечно, юде, а вы что подумали, майне либе? Если бы не юде, то
было бы непростительно. А так вы уж битте-извинитте: конь о четырёх
ногах, и тот ошибается…
[Фройляйн смущена и растеряна. Она отпускает прижатую великаншей-
ногой входную дверь, содрогающуюся от Джулииных ударов и яростной брани]
– Woher soll man wissen, wer Jude ist? Es tut mir aber schrecklich
Leid. Ich bin schuld. Nehmen Sie bitte ruhig Ihren Platz ein und
vergessen wir die ganze Sache, nicht wahr? Helmut, du holst bitte sofort
einе Maß Helles für die Dame. Es geht auf´s Haus, gе? Spute dich aber!115
[Джулия, не переставая браниться, присаживается с грохотом на
скамью и махом проглатывает полмасса пива, принесённого рослым улыбчивым
блондином Хельмутом:]
– Он ещё лыбится после всего, доволен, падло нацистское!
– Sie wollen?116
– Ничего, парнишка, ты иди себе, работай, аллес клар117. Это она так,
от полноты чувств…
[Облегчённо усмехается Нестандартер, смеются застольцы, бренчит
гитара Джулии:]
Не надо грустить, господа офицеры.
Что мы потеряли, того не вернуть.
Уж нету Отечества, нет больше веры,
И кровью отмечен тернистый наш путь…
[Летит, летит орех, неужели разобьётся, вон бокал, в сердцах
брошенный безудержной женщиной, целых две минуты лежал на боку, отдыхал
цел-невредим, а куда же вы, Вадим? Разве не слишком рано:]
113
– Не дай Бог! Вот козлиха! Прочь, русская свинья! (нем.)
114
– Еврей? (нем.)
115
– Как знать, кто еврей, а? Мне страшно неприятно. Виновата. Садитесь, пожалуйста,
на своё место, и позабудем всё это дело, правда? Хельмут, немедленно принеси даме
кружку светлого пива. Это за счёт заведения, ладно? Да поживей! (нем.)
116
– Что вам угодно? (нем.)
117
Всё в порядке. (нем.)
120
– Нет, Катарина, это слишком, но не рано. Извини, Платон, я по-
дурацки ошибся, не понял твоей замысловатой шутки. Может быть, всё это
так и есть, но не мне судить об этом. И выслушивать всё это тоже не по
мне. Ухожу.
[И отвернувшись, и почти не сутулясь, и почти по-военному – куда же
вы? – к двери и в дверь, на полуночную Цветочную улицу, где отцвели уж
давно все цветы, где мокрый снег без конца спорит с дождём о
первородстве. А ты, Платон, левым глазом прищурясь вам, Вадим, вслед, а
правым скользнув по настенному циферблату в форме совы:]
– Ну, счастлив твой бог, Сорока-Сиротин!
[И мобильнику:]
– Отбой, отзовите назад. Уже вышли? Ну, пусть освежатся под крупкой
ноябрьской. Да, обычную неустойку, 10%. Что в такую погоду? Ну, набавьте
5. Всё.
[Да, тогда тоже был ноябрь, как теперь. Люблю! Люблю эту мутность
нескончаемую, когда нет на прохожих лица, и вся жизнь не в глаза тебе
смотрит, а спиной раздумчиво поворачивается:
Я люблю эту муть без конца,
Октябри, ноябри – месяца,
Когда нет на прохожих лица
И вся жизнь – со спины…
Не вчера и не позавчера
Начинались мои вечера…
Спать пора, только гонит хандра
Со двора, и черны мои сны.
Я по улицам ночью кружу
Я по окнам слепым ворожу,
Я держу вдоль высокой стены,
Когда очи темны…
Да, Володя милый, и у нас тогда стоял ноябрь. Всякое время по-русски
стоит, а не движется, и что-то есть в этом. Душа движется, а всё
встречное остаётся стоять. И обойдя всё, возвращается душа, и находит
прежнее встречное:
Всё отысканное искóни
Обретает на месте искатель:
Прах пушистый, булыжную скатерть,
Близорукие дни в полузимней тени.
Если ноги – беги, если кони – гони,
Если солнце – само себя скатит.
Вот тогда ты и стал писать так раздумчиво, со случайною точностью – куда
ни бросишь сеть, всюду какая-нибудь да попадётся золотая плотва:
Прозвищем прежним ещё на плаву
Я окликаю
Гостью мою, золотую плотву,
И отпускаю.
Отпустил ты меня совсем, и стихи эти все через третьи руки дошли, а
всё после той несчастной душевой, когда я… да ну, не хочу. Хороши в
ноябре фонари уличные, разговорчивые, искусственная сирень осенняя,
вечерняя. И всё кажется, обрыв будет в конце переулка, а под обрывом
121
кипень морская фосфором балуется, луну в ленту вытягивает, как в
Бременсхафене. Но нет возле Киева моря, какое-то есть, но его почему-то
все боятся: рвануть может, говорят, всё затопит, и вспоминают жуткую
историю из шестидесятых, когда на одном из куренёвских пустырей волнами
вдруг пошла земля с водою вместе, пала волна, подобная небоскрёбу, и
целый лес жидких, вязких колышущихся небоскрёбов обрушился на приземистые
домики, на присевшие в ошеломлённом реверансе яблони, на синюю деревянную
будку горбоносого сапожника-ассирийца дяди Коли, на рыжим посиню
написанные вывески: «Гастроном», «Перукарня», «Аптека»… под
бессмысленными бельмами облаков, что уставились из той самой чёрной
лазури… понесло! В том и природа Киева: будто бы мирный город, будто бы и
весёлый, а тут же за углом, за пустырём с бурьянами, за леском с
папоротниками какой-то враг, какой-то змей сторожит, страшная пучина
ярится, смола реактивная, радиоактивная до небес доплёвывает, и шепчутся
о том встревоженные горожанки, переговариваются вполголоса их мужья, с
хохотом во весь голос кричат мальчишки, и шлёпают их по губам ладонями
матери… А ещё громче мальчишек орут нечёсаные люди, с вопрошающими,
восклицающими, смеющимися безудержно, тоскующими неутешно, а то и
пузырящимися безмысленно очами, а вон тот – в зелёной майке, весь в
порезах от бритвы – и на щеках, и на запястьях, и на лысине, сам
возмущается, трубит горлом, да всё на «у», двенадцать лет запрещали ему
громко трубить, соседей беспокоить, а сегодня и тех запретителей туда же
гонят, в другой только колонне, ибо всё по порядку – Ordnung muss sein118,
а то как же, – а вот этот – в махровом тёмно-розовом халате, в белых
носках, лицо красное, сам за локоть немца с ружьём хватает:
– Вы меня поняли, товарищ? Могу я на вас понадеяться?
А тот:
– Ruhe! Nehmen Sie Ihren Platz in der Reihe ein119.
– Да, да, вполне согласен, товарищ. Вот только зачем же
сквернословить? Работа трудная, батенька, но надо держаться, а как вы
думали!
– Zurückbleiben!120
– Ну вот вы опять…
– Was macht ein Jude in der Seelenskrankenkolonne? Wer ist dafür
verantwortlich?
– Ich bin schuld, Herr Offizier.
– Ihr Name, Soldat?
– Helmut Kranz, Herr Offizier.
– Schande, Helmut!
– Das stimmt, Herr Offizier. Aber woher soll man wissen, wer Jude
ist?
– Schau mal diese jüdische Schnauze an. Aber genug! Soldat, Sie
hollen ihn, sofort in die rechte Kolonne. Spute dich aber!121
118
Во всём должен быть порядок (нем.)
119
– Молчать! Займите ваше место в строю. (нем.)
120
– Назад! (нем.)
121
– Что делает еврей в колонне душевнобольных? Кто за это ответит?
– Виноват, г-н офицер.
– Ваше имя, солдат?
– Хельмут Кранц, г-н офицер.
– Позор, Хельмут!
– Так точно, г-н офицер. Но как знать, кто еврей?
– Да посмотри ты на эту жидовскую морду. Но довольно! Отведите его, солдат,
немедленно в правую колонну. Да поживей! (нем.)
122
И рослый, плечистый, широколицый, белёсый до седости Хельмут почти
мгновенно вытаскивает из строя и вталкивает в другой строй горбоносого, с
лиловыми щеками, с расширенными, как звук «а» глазами, с тенью бывших
пейсов и мессианской бороды, 60-летнего психа в полосатой пижаме, а тот:
– Ваt Bavel haschscheduda! Aschrej schejeschallem lach et gemulech
schegamalt lanu! Аschrej schejochez venippetz et olallaljich el hаssala!
Du verstörte Tochter Babel! Wohl dem, der dir vergelte, wie du uns getan
hast! Wohl dem, der deine jungen Kinder nimmt und zerschmettert sie an
den Stein!122
– Halt’s Maul, jüdisches Schwein! Du verreckst heute, ich aber
morgen.123
И прикладом в затылок, и скорее, скорее несутся колонны – пациенты
психиатрической больницы имени Павлова в одной колонне, медперсонал – в
другой, евреи – в третьей, четвёртой… двадцатой, украинцы, русские,
поляки, другие – вместе. Скорее, скорее несутся колонны дорогой, лесом,
косогором, в овраг, в Бабий Яр, где баба-смерть уже умывается-наряжается,
раздевается, земляную взбивает перину, и хлопают выстрелами ушные
перепонки:
– Ах! Ax!
– Achtung!124 Все свободны. С лопатами – an die Arbeit. Schnell!125
И вновь сомкнулось бабы-смерти лоно, и уже по ту сторону зашагали
колонны, и заорали обиженно над Куренёвкой обманутые вороны:
– Кар-р-р, кар-р-р, ках-х! – надорвали зобы: – Кара граду грядéт!
И вдруг:]
122
– Дочь Вавилона, опустошительница! блажен, кто воздаст тебе за то, что ты сделала
нам! Блажен, кто возьмёт и разобьёт младенцев твоих о камень!
(иврит, нем.: Пс. 136 : 8-9)
123
– Заткнись, еврейская свинья! Сдохни ты сегодня, а я завтра. (нем.)
124
– Внимание! (нем.)
125
– За работу. Живо! (нем.)
123
Книга IV
Цыпа + Лина
Пред смертью жизнь проходит снова,

Но очень скоро и иначе,
И это правило – основа
Для пляски смерти и удачи.
(Велимир Хлебников)
124
СТАРЫЙ КОРЕНЬ
– Попяр-р-ра, бр-р-ра! Здр-р-равствуй, Р-р-родина!

[Носорогом врывается в дверь и набрасывается на тебя, Платон,
наголо бритый детина-дубина, сам с Ивана Великого, в плечах косая сажень…
В чёрных очках, в синем костюме «адидас» и белых кроссовках. На лбу –
толстый иссиня-багровый твёрдый выступ. Таких типов живьём я тогда не
видала, зато насмотрелась на них в русской телечернухе 90-х. А ты,
кажется, не больно рад, только промычал в ответ:]
– Конечно, все люди – братья, но… Э, Цыпа, ты, что ли?!
– А кто ж, Ольшак, что ли, га-га!
[И, снимая на секунду очки:]
– Ну, я тебе без формы покажусь. Что, изменился? А ты, так не
очень. Ну, кому как пофартило. В общем, все меняются. Глухарь наш битый,
Аниськин, вообще в большие, бра, залетел. Церковной прессой теперь в
Киеве сильно заведует. Я думал его навестить как-нибудь по старой памяти:
«Хто там? – Абрам». Ох, и сиганёт из окна от однокашника, га-га! Ладно,
пусть живёт-начальствует, я теперь добрый стал, с тех пор, как подвиг
совершил, Марк меня в зятья принял, говорит – подымет вопрос, чтоб в
«Аллее Праведников» памятник воздвигнуть «Защитник Евреев», а меня в
натурщики пригласят с девушкой спасённой на руках. Кстати! А это твоя?
Фрау Катарина? Немка, что ль? Ну, везун, бра! А ничо, нехилая лошадка,
только мосласта малость. Чего шипишь, они ж, тупые, языка не понимают, я
ж их знаю…
[Я давно отвыкла от таких замечаний и уж хотела взорваться, но ты,
этак по-своему, никто так не умеет, пошевелил, словно лошадь ухом,
уголком правого глаза в мою сторону, дескать, помалкивай – сейчас театр
пойдёт…]
– И давно ты их знаешь, Цыпа?
– Дык ещё с Алтына, прикинь. Ты ж тогда гусём перелётным взмыл –
или кем ты там взмыл – и улетел от нас к едрене фене. А потом Родину,
дрын, предал, да? Ну, молодцом, я ваще молчу, но мы-то остались, а куда ж
нам, народу русскому, податься. Анисимов, тот еврея хитрее, бежал от меня
через всю страну, оставляя вонючий след, га-га. Но Гальперин-младший,
Танюха Вдовина и Андрюха Цыплаков – ты ж меня ещё не забыл, как
официально звали, а? – где родились, там и пригодились. Можно сразу
лирическое, трын, отступление? Вот я вижу, красиво ты здесь живёшь, на
лошадке нехилой катаешься, капиталы, небось, в банке хранишь, а, брат? Но
до сих пор не врублюсь, и до гроба жизни, наверно, не пойму, ну как ты
мог оставить Танюху. Это ж девушка! Глазки смелые, руки белые, ножки
стройные – будь здоров! Тело – как пух гагачий, сердце – кусок золота, а
характер – сталь. Погоди…
[Ещё на мгновение снял очки и словно бы вынул что-то из глаза,
затем тоненько всхлипнул носом, строго глянул в мою сторону, вновь надел
очки и солидно крякнул:]
– Пусть извинят меня, но Цыпа ж не деревянный. А ты и не знаешь
дальнейшего, сидишь тут в европейском уюте среди жидов – извини, само
сказалось – и начинаешь думать, что это всюду так. А всюду, бра, не так.
На Алтыне, бра, народ, не покладая, трудится, трудится… и буй за это
имеет. Вот мы с Гальпером – в самом начале, в 90-ом – можно сказать,
кровавым потом плакали. За каждую драную тысячу человека чуть не
убиваешь, а пересчитал, перевёл в баксы, и в барсетке вместо пачки
деревянных – пара-тройка зелёных листочков – штука баксов. Посчитал и
125
думаешь: мама ж ты моя, Сидоровна! – за что ж я целый месяц сражался? И
кабы не Танька, кабы не Танюша наша, сидел бы этот Гальпер и сегодня на
своём базаре – а какие у нас в Медвежье-Алтынске базары? – сидел бы,
падла, коников бы своих пластмассовых деткам впаривал. А Танюха взяла,
мра, весь наш конхоз имени комиссара товарища Когана, да и
приватизировала. У неё, дескать, дедушка-прадедушка – настоящий алтынец-
ордынец был, и всем табунам – первый хозяин, только при коллективизации
его коммунисты обидели, фа-фа, ля-ля, и он в город ушёл, учителем стал. А
потом как бы вообще посадили. Было это дело или нет, а Танька –
потомственная! И к 93-му не только все табуны, прикинь, но и тайга и
горы, и воронка от метеорита – всё стало Танюхино. А чтоб Гальпера
раззадорить, ну, казака в нём разбудить – раз однажды ясной тихой
ноченькой запылал базар с четырёх концов, то-то, бра. И видит Жоржик
Гальперин, новая эпоха пришла, время решительных поступков, а тихой жизни
уже не быть. И принял он Танюхино предложение, и пошёл к ней финансовым
директором, а я – личным охранником. Меня там ценили, а кому за это
спасибо? Вашему, фрау, любимому, Платону Павловичу Попенкову, это он, мой
кумир, разбудил во мне мужчину, воззвал к достоинству, подарил высокую
мечту, во как. Становись, говорит, Цыпа, на цыпочки и тянись, бра. А то
заклевали бы Цыпу, как цыплёнка, ещё в школьные годы, антисемитские
стервятники, ненавижу. А Попяра сказал: «Опустить руки и смириться?
Повесить голову и предаться нытью? Нет, нет, и трижды нет! Выдави,
Цыплаков, из себя по капле…» А что-йто тот молодой человек, или
немолодой, не знаю, так на нас лыбится? Ну так не надо, а то может
нехорошо с вами получиться.
– Да нет, продолжайте, пожалуйста.
[С подозрительной серьёзностью разрешает Габриэль Гавриилович
Ультершвед:]
– Вы просто напомнили мне девиз моей бескомпромиссной юности:
«Выдави из себя по капле жида».
– Подожди, Платоша, и вы, фрау Катарина, битте, я тут минутку
потолкую с махровым антисемитом. Не ожидал от вас такого в Европе!
– Вы собираетесь бить инвалида, юноша? Неужели этому вас учила ваша
еврейская мама? Я потомственный инвалид детства по пятой графе,
натерпелся от этого, как, должно быть, и вы, и вправе со своими не
церемониться. Разрешите совет: бросьте вы носиться с вашим еврейством,
как с любимой грыжей, тогда и призраки антисемитов от вас отвяжутся.
– Это меняет дело, раз вы пострадали. Но у нас тут со старым
корефаном свой базар, а вы бы не отвлекались от вашей девочки. Исчерпано!
[Вот-вот, а то эта девочка с нескрываемым вниманием стала
присматриваться к тебе, Платоша, будто бы ты намного симпатичнее этого
Чарли Чаплина…]
– В общем, Платон дал мне цель: Бороться и искать, найти и не
сдаваться! И я стал бороться. Накачал, как видите, мускулатуру, устранил
дефект речи, беспощадно отзвездовал тех, кто издевался над моим
национальным достоинством…
– Извини, Цыпа, но я прекрасно помню Матрёну Сидоровну и Тараса
Богдановича, твоих маму и папу. Голову даю на отсечение (я буквально),
что они такие же евреи, как фрау Катарина – алтынка. И ещё лучше помню
захватывающие рассказы героя Великой Отечественной войны, Изяслава
Мстиславовича Снегова, твоего двоюродного дедушки, об атаках,
контрнаступлениях и перегруппировках. В пятом классе на пионерском
126
собрании, посвящённом Дню Победы он вновь, как въявь, в одиночку взял
фашистский блиндаж и «порубал всех этих восьмерых жидов, как огурцы».
– Помнишь? Ну дай, я обниму тебя за это. Дедушка Изяслав, он был
для меня в детстве самым дорогим человеком, первым кумиром. А вторым,
фрау Катарина, был ваш муж… Тьфу, да она ж по-русски не шарит. Ничего,
бывает. Нация не важна, лишь бы человек хороший. Так дедушка говорил. И
когда в школе стали дразнить меня Абрамом и жидом, я пришёл, как всегда,
к деду, а он: «Жиды, Андрейка, это люди такие, вроде немцев, и язык у них
похожий, и фамилии те же. Но среди них тоже мужики есть, так что ты на
товарищей не обижайся, а лучше дай им сдачи, да так, чтоб своих не
узнали». Но я ж тогда был как заморыш маланский, и Аниськин, шестёрка,
пользовался, хоть это не он, а Гальперин придумал и, кстати, до сих пор
за это не заплатил.
– Э, юноша, так вы, стало быть, хотите примазаться и всех нас тут
изнутри побить, начиная с меня?
– Знаете, всех не всех, но лично вы меня уже достали…
[С дальнего конца стола через шеи собеседников летит встревоженный
Марк:]
– Но-но-но, кто тут кого собирается бить? Габрик, не обижай,
пожалуйста, мальчика. Он из хорошей еврейской семьи, а именно из моей. И
кто его затронет, поссорится со мной. А тот, кто поссорится со мной,
будет, между нами говоря, иметь дело с ним, ха! И я тем более не понимаю,
откуда среди нас этот расизм. Уделяй, лучше, Габрик, больше внимания
твоей даме. А то она скучает.
[О нет, дама не скучает! Она откровенно тобою любуется. Думает,
небось: какие мужественные черты, сократовский лоб, нордически квадратный
подбородок, аристократически прижатые уши, фаллически удлинённый нос, и
какой жаркий и властительный взгляд, он пронизывает меня насквозь, как
луч кометы, о-о-о! А сам ты? А по тебе, как почему-то не полагается
выражаться русским женщинам, буй поймёшь, Herr врубишься, по твоей
хамской харе, а я-то знаю, что ты, когда тебе, сука, захочется, ты ж кому
надо с полуглаза всё вбуяришь, и никто рядом, плáхой, не догадается, и
даже сама внушаемая не будет знать, махой, что всё это твоя, вяхай,
телепатия, которой тебя в твоей шпионской школе обучили, übeneinbrot! А
та дура думает, что наконец-то встретила того, кто нужен ей был веками,
что только в этом воплощении выпало ей то, чего напрасно было ждать в
облике медузы, или в том черепашьем панцире, на котором три слова
нацарапали по-своему инки, а читали уж ни уха, ни рыла по-инкски не
петрящие советские рыбаки; или в той, складчатой, как тысячелетняя кора,
чукотской коже, что, не снимая, весь свой сорокалетний век протаскала на
себе оленью малицу; или в колючей, безглазой-безухой, одни шипастые лапы,
сухой, замкнутой в тесном горшке на узком подоконнике жизни кактуса…
Разве не хочется ему расцвести, что так редко случается? А разве не
хочется 20 часов живущему таёжному комару горячей, свежей, с ног
сбивающей крови? Но непроглядно густою тучей нависают комары над малым
чёрным болотцем – частью великих болот Приалтынской низменности, и род за
родом проходит, и ничья-то нога – в сапоге кирзовом, в унте лосёвом, в
плоском лыковом лапте – на трясину не ступает, да и правильно делает:
какого Ольшака соваться человеку в гибель болотную, в гнус тунгусский!
День за днём, род за родом, хочется комару крови, жжёт жажда, злятся
тощие крылатые твари, с горя бросаются друг на друга. Молчит болото,
хлюпает загадочно, чмокает упадочно, давится отрыжкой лягушачьей, а там и
осень, а ведь это же конец света, пришёл предел комариному роду. Не стало
127
комаров, зима на носу, вернёмся к даме. Но не к той, что лениво заманила
журналиста Ультершведа в чуждую тусовку. Не к той, с хвостом каштановым,
с тихим демоном в низом стелящихся зелено-бурых, темноболотных взорах, не
к той, в тёмно-синем, как погожий сентябрьский вечер, длинном до пола, по
лаковым полам шелестящем платье, не к той, с оголённым левым плечом, что
должно означать сердечную готовность, тогда как обнажённое правое –
верность себе и возможному мужу. Нет, не к той. Но вернёмся к даме
Катарине, вон той, в зеркале, сутуловатой, худощавой, ключичной,
позвоночной, прямо лошадино-мосластой, с угрюмо огуречным носом и таким
немецким (Wie bitte?) взглядом. Где же отблески жизни цыганской, где та,
с портрета в отцовском доме в родном городке приморском, с глазами
смелыми, чёрными, с руками белыми, с кольцами, с густою вьющейся гривою…]
– Так вот о дамах, Платоша. Коли ты спознался с Танюхой, так другую
под юбкой не нюхай…
– Wie bitte?126
– Ну вот, я ему по-русски, как старому корню, а он, немчура
недопечённая, дурака включил. Ну так не надо, ты, старик, старый друг,
так и веди себя как старый друг. А то ведь и я буду относиться уже не так
сердечно, а кому это надо, а? Но ты, может, обиделся, что я тебе так по
наглости откровенно про Таньку напомнил? Так знаешь, прошлое, бра, в
канаву не вышвырнешь, как ненужный документ. У меня, к примеру, столько
позади, что и рад бы всё это оставить на какой-нибудь станции Сызрань или
там Захонь в камере хранения, мляб! А оно, блям, в двери выведешь – в
окно суётся. Гальпер, падла, это умеет. Подняла его Татьяна из грязи,
отмыла и приблизила. Он всю старину свою базарную тогда, как хирург,
отсёк. Через год его чёрному «бимеру» менты уже честь отдавали, и казачки
алтынские атаманом выбрали, а Танюхе всё трын-трава. А он ей просто
завидовал, её родовитости, способностям, человеческому обаянию. Она
сначала думала: пообвыкнет жить как белый человек и вылечится от своего
комплекса. Но, видно, далеко у него это зашло, и уже жопа затронута. И
значит, непоправимо. «Я потомственный казак, Гальперин – это древняя
казачья фамилия, мы происходим от казака Самуила Галки, покорителя
Алтына. Ему ещё царь Алексей Михайлович пожаловал за верную службу и
Алтын, и всё, что от него к востоку». Я как-то раз на эти его разводы
посмел усмехнуться, так Танюха сама зазвала меня в кабинет и – хрясь-
хрясь по роже, как, помнишь, матушка её, завуч наша, Виолетта Николаевна
у себя в кабинете. А потом поцеловала в левый глаз и ласково так говорит:
«Обидно, Цыпочка, больно? А ты думаешь, ему, казаку трёхсотлетнему, не
обидно, не больно, когда глумятся над историей, а?» И на слове «глумятся»
голос у Татьяны зазвенел железом, а «над историей» шёпотом, как змея,
прошептала. Ну, живая Виолетта Николаевна, ты ж помнишь. И дальше
говорит: «Ты уже, Андрюша, всё понял, правда? Ну вот. А чтоб за душой не
держал, пойдём». И в другой кабинет меня за руку повела, и там… Ну, ты
понял. А потом так объяснила: «И знай, что это тебе не только от меня, но
и от Георгия». И всё. И если бы, пусть бы после этого кто посмел – не
говорю на Таню, а и на Гальпера при мне полслова кривого прозвездеть,
тому крестец!
– А вот об этом эпизоде, Абраша, хоть он тебе и дорог, а мог бы при
мне и сам не звездеть. Правда, дорогой?
– Постой, бра, как ты меня? Или мне что-то послышалось? Что-то
давно забытое. Нет, тесть Марк меня так и назвал сразу же Абрашей почему-
126
– Что такое? (нем.)
128
то, как в воду раз поглядел. И откуда он знает? Это называется режиссёр –
артистическое чутьё плюс ихняя национальная проницательность. Но это ж я
для них Абрам, а тебе-то грех, эх, бра. И не пить нам – тоже грех при
таких обстоятельствах. А то сидим сухие, как два жида, тьфу! Фройляйн,
водка, ферштейн? О! Поехали. Перейду к драматической фазе в моём
рассказе. Ты вот обиделся вроде, а каково мне было стоять у них под
дверью и охранять, когда оттуда неслось…
– Придержи язык, Цыпа.
– Постой, чо-йто ты мне, падла, рот затыкаешь? Извини за падлу.
Вырвалась спонтанно. Но ты, правда, стал как неродной. Это потому что
излишне трезвый. Давай ещё, и фрау с нами, гут? Конечно, что гут.
Хрюкнули! А теперь хряпнули. И дёрнули: ту-ту-у-у! Во. Это очень, бра,
было нужно, так как дальше последовало такое, о чём и вспомнить страшно,
и забыть нельзя. Нельзя! Фройляйн, девушка, нохайнмаль водка, пожалуйста.
Видишь, Платоша, она поняла. Это ж азбука: А – Абрам, Б – баба, В –
водка, а там всё схватят, аборигены хреновы. Данке, в смысле спасибо, ты
уже поняла, а? Садись за это с нами, и выпей по-русски, брось дуру гнать.
А? Не, ты не уходи от вопроса. Ну так не надо, мы ж тебя честью
приглашаем или как. Хи-хи, конечно, хи-хи, но потом так может стать, что
уже и не хи-хи. Ты меня поняла, толстомясая? Ну. Теперь можешь идти. Ты
ещё не доросла духовно пить с русским человеком. А вот фрау Катарина уже
доросла. Пей, Катюша.
[Цыганка Катюша, нрав лёгкий, разымчивый, авантюристка, не
филистерша. Возьму лодку, посажу Уве – и в открытое море. А бояться,
дружок, это не по-цыгански.
– Дура, ты слышала прогноз? Обещали шквал, и нам при этом
игрушечном парусе с ним не справиться. Куда ты правишь, сумасшедшая! Я
отказываюсь грести.
И вернулись, а шквала и не было, эх ты, Уве!]
– …мне ж не докладывали. Я вообще это на вид, внешне, такой
солидняк, а вообще-то человек простой, маленький. До нас, охранников,
может быть, даже позже, чем до нормальных лохов, отчёты доходят о шефских
отношениях, пертурбациях, мля, хренациях. Но я и теперь уверен, что не
ошибался, когда на Таньку смотрел, как на королеву, а на Георгия – как на
премьера, который сегодня премьер, а завтра, может быть, в лучшем случае,
почётный пенсионер. А в худшем – неопознанный разлагающийся объект… или
субъект?
– Не знаю, не задавался вопросом. Могу только сказать, как филолог
по образованию, что «труп» – слово неодушевлённое, а «покойник» –
напротив.
– Ты знай пей, бра. Ну его плахой с твоей хренологией. В жизни-то
оно совсем не так, я ж её, суку, знаю. Извините, фрау, я, знаете, с
Алтына, чурка таёжный – это нас так называют столичные ЧМО – человеки
Московской области, га-га. Но вы, правда, извините, я, может быть, по
наглости уже много чего при вас народного высказался и только сейчас вот
заметил. Но вы ж, умляут, так и так буй чего понимаете, вар одэр нихт?
Так, нет, а Платоша? Давай, давай ещё, а то уже душа загорается. Я,
знаешь, заметил такое наблюдение: человек может по жизни почти не пить –
месяц, два, веришь, но аппетит, прикинь, приходит во врéмя. Ну, да кому я
рассказываю, ты же знаешь. Наш, медвежий, алтынский, га-га. Так вот:
оказывается, все наши медвежие-алтынские – казачество там, буячество –
уже как один были за Жорку и практиць-цьки один я, один как хер в чистом
поле ещё защищал Татьяну. Ведь ты ж не тому меня учил, не предательству,
129
млин! И дедушка Изяслав, как сейчас помню, всегда так наставлял: «Сам
погибай, внучок, хрен с ним, по-мужски»! И стою я тою полночью – трезвый,
бритый, мускулистый, пощупай – под ихним спальным кабинетом, когда
Георгий выходит во всём прикиде, в папахе, с крестом Георгиевским на
груди, шпорами звякает, я про себя аж заробел, прикинь. И хмурый такой,
брови, как у Брежнева, – Гальпер в смысле, не я, ты понял. И отсылает
меня: «Иди, Цыпа, домой, не до тебя». А я, хоть и заробел, но дисциплину
помню: меня освободить во время несения – только! хозяйка может. Одна,
мля! И так и отвечаю, дескать, что за варианты, не понял. Стоял и буду
стоять, я ж не буй моржовый. Хозяйка скажет: «отбой», – так нет базара.
«Так и нет базара, Абраша, стой себе» – и эполетами повёл недоумеюще. А
харя такая скучная. «Может, он отставку потерял, – думаю, – и теперь я
буду это возглавлять, лять». Ты же знаешь, Платоша, я мечтатель:
туманность Андромеды, Дар Ветер, буё-моё… Мы ж в этом похожи были,
правда? Ну. Давай, полетели, а то не могу больше так. Хрясь! Молодец.
Извините, фрау, вырвалось, а вам же всё равно. И уходит, бляхой. А мне бы
тогда сунуться в кабинет, у хозяйки узнать, что за лажа. Но куда там –
дисциплина глубоко сидит, жопа затронута. Нельзя без вызова к хозяйке. Но
чрезвычайные ж обстоятельства, куда денешься. Пáленым, прикинь, запахло,
понял? Херá ты, бра, понял. Точно запахло, физиць-цьки, загорелся Танькин
дом. И выскочить некуда – лестница полыхает, лосиный рог со стены упал,
ковёр арабский тлеет, фарфор тайваньский лопается, стаф-терьер Резерфорд
резцы оскалил, скулит, как шавка, очи выкатил и задохся. А дисциплина? Да
пошёл ты с своей дисциплиной, с-сука! Я добрый, добрый, но могу и
вспыхнуть! Вспыхнула занавеска шёлковая с кистями серебряными, японская.
На двери в кабинет висит. Я что, тебе не описывал? Всё от мандража,
извините, фрау, от нервов. Рванул в кабинет, глядь – темно. Выключатель
меня током хлёбнул, аж слово вырвалось, а при хозяйке ж, в натуре, не
положено. Но при чрезвычайных… Щупаю впотьмах диван персидский, а там
Татьяна, и ровно так дышит, и тихо так. «Танюха! – кричу, – вставай, мля,
милая, сгорим махой!» А она ещё тише и ровнее задышала. Да что ж это,
мра! И тут хлёбнуло мне в мóзги: это ж Гальпер, сука, её дурью тихой
накачал. И хату подпалил. Что с того, что не сам подпаливал, а его
отморозки, ответственность вся на нём. Я не доберусь – простой человек,
маленький, но справедливость есть! И она его когда-то настигнет, падлу,
так, нет?! Ну. Я её, короче, на руки – мягкая, тяжёлая, а характер –
сталь, а душа лёгкая. Я её, короче, на руки, а она так: «Ум-м-м?» – и уже
не дышит, Р-родину м-мать! На руки > на балкон > с балкона > в пруд >
зашипел «адидас» > к тому берегу вплавь, с Танькой на спине, одной гребу,
другой голову держу, чтоб не захлебнулась, сам так говорю: «Не сдавайся,
Танюха, смерти, ты ж храбрая, бра, конокрадка!» > вытащил в болото, дале
волоку, молчит Танька, Татьяна Виолеттовна, мы ж батю её никто не знали –
так, нет? Танька, а Танюха. И гляжу вдруг (а уже светает) – это не
Танька. Неопознанный… субъект, объект, буй знает. Обманули! Меня
обманули, её спалили. Меня спалили, выроды! И тебя, Платон, ты сам не в
курсе, а фу-у-у – и нет тебя, потому – ты пепел. Вот.
– Да только Татьяна – не пепел! Может, всё за собою спалила – хату
там, тебя спалила. А сама – не пепел, не верь!
[Не верь, Платон, и ты не пепел, это глаза твои пепельные, а сам ты
– кремень. Не знаю, что там у тебя было с этой Татьяной, не желаю знать,
но ведь ясно же, я-то вижу, это не просто так. Иначе с чего бы мраморным
таким командором мгновенно каменеть? Ноздри – словно не дышат, как
каменные цветы на старых мюнхенских домах; губы – бритве между ними не
130
просунуться; уши – словно выгравированы на плоскости; профиль – тончайше
вырублен, как храм в Кижах; широкий угол носа незаметно заостряется, как
пирамида; ноздри – словно не дышат, как каменные цветы на старых
мюнхенских домах. Повторяюсь? Это снова и снова проходит мой взгляд по
тебе, ищет приметы страдания, волнения, воспоминания. Нет приметы? Есть
примета: глаза разрастаются, как звезда в телескопе, никогда такого не
видала, скоро всех нас поглотят и станут с орбиту Сатурна. Не уходи,
Платон, в бездну, ты же кремень земной, искры-зрачки. Прошлое прошло, что
уж теперь! Или… не прошло? Не надо, что ж ты такой каменный и тёмно-
серый, словно тот, с угрюмо-обиженными каменными усами, толстый, плешивый
памятник, руки за спину, держат шинель.
ПАМЯТИ КОБЗАРЯ
Голый сквер вокруг предвесенний, судорожно крючатся пальцы
деревьев, горланят вороны. Володя Ворона, 20-летний, в синей куртке, по
вороту волосы, сутул, худощав, подрагивает краем губ: дескать, сейчас я
вам такое открою – взорвётесь! Сам чуть не взорвётся. На ступенях
постамента, заваленного утренними официальными венками: «Великому
Кобзареві – від уряду Радянської України», «Комсомольці Київського
університету – Великому Кобзареві», «Великому Кобзареві – від колективу
заводу “Ленінська кузня”», «Великому Кобзарю – от трудящихся Московской
области»… на ступенях, стало быть, этого постамента, лицом к Володе и к
хмуро алеющим через дорогу колоннам университета, полыхает мятежным
вдохновением смугловатый черноволосый паренёк, усы щипцами:
– …Якого не вдалося вбити царським сатрапам, забити миколаївськими
шпіцрутенами, заборонити валуєвськими циркулярами! Так тепер новітні
кати, свої ж перевертні та яничари хочуть задушити Його мертвими квітами,
забрехати порожніми промовами про «дружбу народів», за якою криється – та
не так уже й криється найсправжнісінька розбійницька русифікація!
Прислухайтеся: уже й на вулицях столиці не дочуєшся солов’їної нашої,
калинової, соковитої, материнської мови! Замість неї слухаємо
„общепонятных” татарсько-мордовських матюків, що їх принесли нам
залісські зайди. Люди, схаменіться, це ж Україна! Ви думаєте, хто вони?
Цих північно-східних дикунів ніколи б не було – ба навіть їх і взагалі
немає як нації, – якби не українська культура, не київські князі, не
могилянські професори, не відважні козаки, що звоювали їм Крим, Кавказ та
Сибір. Це ж смішно – ні, це не смішно, це кличе до бою, – щоб колоніальні
варвари забрали собі в голову, що вони, бач, метрополія, імперія. Це все
одно, якби якісь ірокези, черокі абощо почали повчати Англію, як їй,
старій, жити, з ким дружити, якою мовою радіти й тужити. Якби янкі
закидали Шекспірів пам’ятник отакими от зашморгами-стрічками з написами
на їхньому амерікен-інґліш… Звертаюся до молодих, ще не спаплюжених душ,
які не встигли перетворитися на жаб та пацюків – пам’ятайте слова
невмирущого нашого Пророка:
Кохайтеся, чорнобриві,
Та не з москалями,
Бо москалі – чужі люди,
Роблять лихо з вами!
И указывает десницей на меня, чернобровую. Тут Володя перестаёт
усмехаться, швыряет в тающий сугроб погасшую длинную папиросу
«Беломорканал» и решительно, прямо по луже, приближается к ступеням
131
постамента и (вновь обретя лёгкость усмешки) обращается к оторопевшим
студентам:
– Слушаю и удивляюсь, до чего легковерны люди вообще, а мои земляки
и сверстники – в особенности. Много было в истории таких случаев, когда
мёртвый хватал живого, и мы это сегодня чувствуем на себе, задыхаясь в
чудовищной мертвечине общественной жизни в доставшуюся нам эпоху. Об этом
нужно говорить, и будем говорить, но сейчас, как выясняется, речь шла не
о том. Здесь не мёртвый схватил живого, даже не призрак жившего когда-то
в каком-нибудь замке Моррисвиль баронета. Вас, живых, пытается схватить
не Царь Лесной, не Баба Яга посадить на лопату, нет, привидение –
вдумайтесь! – никогда не жившего, несуществующего поэта. Вы слыхали про
Козьму Пруткова, а быть может, кто и читал его сочинения? Там есть его
портрет, родословная, биография, стихи, проза и драматургия, описание его
похорон и даже беседы медиума с его тенью. Но я ещё не встречал чудаков,
которые всерьёз верили бы в то, что жил когда-то такой человек. А ведь
Козьму изобрели талантливые люди, выдающиеся литераторы во главе с ещё
недооцененным Алексеем К. (не Н. – Боже сохрани!) Толстым. Чего не
скажешь об авторе литературной мистификации под названием «Кобзарь».
Польско-немецкий помещик, офицер русской службы, Павел Энгельгардт,
увлёкшийся малороссийским фольклором, начинал с пасторальных стилизаций.
Помните:
Хлюпочуться качаточка
Поміж осокою…
или:
Хрущі над вишнями гудуть…
Мило, правда? Но барин был не только сантиментальным, но и весьма
остроумным человеком. Случилось ему стать крёстным отцом крестьянского
младенца Тараса, который умер в самый день крещения и на следующий день
после рождения. Сопоставьте: сегодня 9-е марта – день рождения Тараса. А
завтра – день его смерти. Кто не слеп, тот видит, верно? Но Энгельгардт
решил прожить его жизнь. И начал с того, что определил призрачного
Тарасика к себе в козачки. Затем, удовлетворяя одновременно литературный
зуд и склонность к мистификаторству, этот пан стал писать стихи от лица
сей «мёртвой души». Первым стихотворением было отмеченное барским
слезливым народолюбием
Мені тринадцятий минало,
Я пас ягнята за селом…
Энгельгардт неутомимо варьирует эту тему:
Пішла в снопи, пошкандибала
Івана-сина годувать…
Кстати, мистификатор поплатился за развлечение повреждением рассудка, как
это и бывает. У него, несомненно, прогрессировало раздвоение личности:
Одне-однісіньке, під тином
Сидить собі в старій ряднині.
Мені здається, що це я…
Будучи по природе неглупым человеком, он спохватился, но, как показала
жизнь, не вовремя. Пытаясь внести в творчество «Тараса» разнообразие, он
132
обратился к сочинениям русских авторов самых разных направлений:
переложил на малороссийское наречие балладу Жуковского «Порченая»
(«Причинна»), подражал в стихах гоголевскому «Тарасу (кстати!) Бульбе»,
затем, с изменением атмосферы в обществе, даже стал сочинять
революционные и богоборческие воззвания:
Просвітися! Будем, брате,
З багряниць онучі драти,
Люльки з кадил закуряти,
Явленними піч топити,
А кропилом будем, брате,
Нову хату вимітати!
Прошу сравнить эти строчки с переложением Давидовых псалмов, сделанным
Энгельгардтом в недолгий период религиозно-мистических увлечений.
Неуёмный артистизм сочинителя завёл его далеко. Он не ограничился
стихотворством, взялся за кисть, чтобы иллюстрировать разрастающийся
«Кобзарь». Для Тараса была придумана революционно-патриотическая
биография, он превратился в жертву самодержавия и мученика за Украину.
Надо сказать, что «антимосковские» мотивы «Кобзаря» исчерпывающе
объясняются польско-шляхетским происхождением его автора. Под занавес он
даже состряпал том или два Тарасовых дневников, но – эх! – на русском
языке, так как образцов этого жанра в малороссийском фольклоре не
нашлось. В общем, не было Тараса Шевченко, братцы-сестрицы. Есть этот
унылый каменный дядька в парке его же имени, есть засорённый германизмами
и полонизмами южнорусский язык (цвях, дах, льох, фах, фарба, борг, гарт –
в общем, Энгельгардт). И есть, увы, чудовищно наивные, младенчествующие
душою, которые вообразили, что всё это действительно есть… Довольно
пережёвывать ветхую байку: жизнь богаче литературных мистификаций. Вы
думаете, это камень, а это пепел: только фу-у-у – и нет!]
ЧМО БОЛОТНОЕ
– Ну вот, молчишь? Помнишь, Поп, учил ты меня: «Нет пути назад»?
Так в тот момент у меня его без понтов не стало. Это говорится так, что
спалили меня, но я ж физиць-цьки был тогда ещё жив, да и сейчас, как
будто… Ну, понял. А почему жив? Сам не скажу, сохранило что-то. Я,
прикинь, прямо в тайгу. На куда – не знаю, в Москву, в Монголию… Тут,
веришь, светать перестало. А тут лес шумит, рыси шастают, росомахи
юркают, ну что тебе говорить, ты ж наш, медвежий, алтынский, сам в курсе.
Но не в курсе ты, бра, что такое Чмо Болотное. Прикинь, темно, и уже
ничего не трещит, не рычит, не ухает, и даже не хлюпает, только чмокает –
и сейчас такое придёт: сам живой ужас. Бегу, бегу, а оно ноги отымает,
руки отымает, одна душа ещё ему противится. Глаз давно не стало, слуха
нет, только всё громче чмокает. А в спину, спокойненько так, голосом
Гальпера, только вроде как в микрофон: «Так и нет базара, Абраша, какой
базар? Стал и стой. Ты ж у нас верная собачка. Проснёшься, проспишься, и
к папе вернёшься. Так, нет?» – «Нет, – кричу, – сука ты, Гальпер,
подбазарная, а не папа! И так это тебе не останется, что ты Таньку
спалил. Я не доберусь – Платон из-за тридевять земель прилетит
разбираться. Платон не разберётся – земля тебя не понесёт, в болото
засосёт. Попомнишь!» И только подумал «болото» – а под левою: чвяк, чвяк.
Под правою: уфу-фу, блык. И во всём: чмо-чмо-чмо-чмо! И уже ноги не
поднять. Так и вбирает, как макаронину. А сверху – синие точки –
133
крутятся, светятся, и ещё потрескивают: чу-чу, Андрюха, нет пути. А уже
по грудя втянуло, и сова лесовая из близи: рух, бух, ух. Ну всё, крестец,
говорю. Прощай Таня, прощай жизнь молодая, нерадостная. Прощай, мама
Сидоровна… И тут вижу маму Сидоровну, ещё юную, прямо ко мне склонилась,
а уже под глазами трясина хлюпает, а мама песню поёт:
Люли, люли, во саду ли
Росли дули на дубу…
ну и тэдэ, ты ж помнишь, а уж в глазах твань болотная, ни пера не вижу, а
только вижу дедушку Изяслава на коне лихом верхом, и вместо ордена
пятиконечного, тёмновишнёвого – крест Георгиевский на груди, как у
Гальперина, сам на коне сидит в папахе квадратной, в правой шашка, в
левой нагайка, песню поёт:
Ишёл казак из походу
У ненастную погоду,
Э-эх, из Китая!
А трясина макушку лижет, а меня Танька обнимает, песню поёт:
Тебя я лаской огневою
И обожгу и утомлю.
И лежим с нею мы на диване персидском под ковром арабским, а Гальперин,
падла, за дверью на цырлах дыбает, наш сон сторожит, сам про себя так
поёт:
Во лесу при долине
Громко пел соловей,
А я мальчик на чужбине
Позабыт от людей.
А коли уснёт, ещё раз ему шнобéль будет сломан, как в 3-ем классе, и
будет он у него уже двугорбый, га-га, а тут вонь гнили болотной гарью
перебивает: «Горим, Андрей Тарасович!» – Гальпер горланит, я Таню на руки
и с балкона – в пруд, и слышу, дышит она шумно так, по-конски: ух, вах,
ух, вах, и уже бежим голые по тайге, только Таньку сила непонятная
прибирает: «Прощай, Андрюшенька, а тебе туда, налево, там ручей шумит, –
курлы-мурлы, – говорит, а направо не суйся, там трясина чмокает, там Чмо
Болотное, так туда не ходи, а я ухожу-у-у…» И ушла. Да нет, понимаю: это
мне всё перед смертью примзделось, потому что перед этим делом вся жизнь
у человека перед носом проходит, понял? Да гули ты понял? Проходит, но
быстро-быстро, и не вполне так. Я тогда и врубился в это правило, которое
всему, прикинь, основа: и пляски смерти, и удачи нашей. Чо вырячился? Она
и теперь передо мною пролетать продолжает, в том и секрет. Я его потом
позабыл, а теперь, перво дело по пьяни, а второе – то, что тебя, вра,
встретил, так и вспомнил отчего-то. Тебе оно тоже когда-то припомнится,
хряпнем? Нет базара, будь здоров. А ты кто такая? То есть, кто вы тут,
барышня? Ну так не надо, а то мы тут с другарём в давнее болото
окунулись, понял? Не понял, а почему все регочут? Это что, по-европейски
так, на трагические разговоры молчат и шутят, а? Ну так не надо… Погодь,
не врубаюсь… А-а-а! Фрау, пардон, фраучка, не обижайтесь, я всё вспомнил,
всё земное, вас Катюхой зовут, и вы по-русски не петрите, да? Ну. Вы
Платошина половинка, ге? А кстати! Меня давно смущает, что, Платоша, это
134
все немцы такие фраера, что любая тёлка у них – фрау? А ты ещё кто, с
такой мордой маланской?
– Абраша, угомонись на милость, что люди про нас подумают? И
вообще, вы ведь с Линой сюда не собирались, правда? Что же ты молодую
жену оставил, а сам по кабакам, как настоящий русский пьяница, ха!
– А-а-а, тесть Марк! Всё, нет базара, ухожу-у-у. Только жизнь мою
доскажу-у-у… Платоше… Вы его знаете?
– Я его после этого знать не хочу, что он сегодня тут позволил про
евреев.
– Тесть Марк! Я вас как бы очень уважаю. Только гнать на Платона!
не надо. Это ж великий человек. И даже то, что я ваш зять – его, если вы
не знаете, заслуга. А я сюда пришёл, мрак, по работе. Мне семью кормить
надо? Ну. И вас поддерживать, потому что вы художник, надо? Вот.
– Молчу и умолкаю. И Платона, кстати, люблю, хотя не знаю за что. А
насчёт меня поддерживать, так это напрасно. И глубоко напрасно. Меня
европейское, цивилизованное общество достаточно ценит, и пожизненно нам
евреям эти фашисты должны, и правильно делают, что пособие платят
беглецам от тотального татарского антисемитизма…
– Всё, батя, всё, усох! Ты за тем столом сидишь, так и сиди. Я, ты
знаешь, не антисемит, но тебе этого не понять. Базара нашего. Всё, всё,
заглох.
ПАМЯТИ КОБЗАРЯ (окончание)

[– Заглохни, шовіністе кацапський! Чи, може, ти перевертень
малоруський? Нас є три породи: українці, малороси і хохли. Українці – це
ми. Малорос – це, мабуть, ти. А хохли зараз прийдуть:
Робити не вмію,
Красти боюся,
Поїду я в Київ,
У міліцію наймуся.
І ти ще гірший за них. Бо ніхто з них, принаймні, не паплюжить Пророка
Вітчизни. І в козаків на це одна відповідь…
– Wolodja, pass auf!127
Крутоусый и смуглый бросается на тебя, метя кулаком в лицо. Ты
резко отшатываешься и в следующий миг – сцепились!
– А-а-а!
И сразу, словно из-за спины грузного серого призрака, четверо
милиционеров. Мгновенно заломили руки обоим – и в машину, в воронок.
Вóрона – в воронок!
– Постойте, какое право… где законность? И меня тогда с ним. Как
так нет? Я тоже так считаю. Но и он ничего не сделал! Нет, не уйду, под
колёса лягу. Вот так!
Тесная кабина, сетчатое окошко, жёсткая тряска. Глухой двор >
чёрствый снег > распахнутый подъезд:
– Выходи по одному. А вам, девушка, ещё раз пока попрошу: идите
додому, и не надо портить себе вчерашнее восьмое марта.
– Nein, nein, nein!128
– Ты шо, Петро, вже окончательно? Це вже воще. Они ж иностранцы.
127
– Володя, берегись! (нем.)
128
– Нет, нет, нет! (нем.)
135
– Хто иностранцы? У кабинете разберёмся. Докýменты есть? Баранец,
Григорий Васильевич? Та-а-ак. Воронов, Владимир Иванович?
– Не Воронов, а Ворона!
– Я извиняюсь, Ворона. Но не понял: шо ж ты с такой фамилией там
про Тараса вякал? Ну, друг твой Баранец – это понятно: розбійницька
русифікація, калинóва-малинóва – ясно, бандера недобитая. Я, если хочешь,
с ним даже в чём-то согласен. А ты ж чего глумишься?
– Над кем?
– Над батьком Тарасом!
– Так не было ж его.
– Ну ты умник! Я не знаю, это нас с тобою там не было, но не имеешь
права. «Не было!» Памятник кому стоит в парке? Нам с тобой? Ладно,
разберёмся… Ваши документы, девушка. Так… Э! Не понял: Катарина
Вольгемут? Бундесрепублик? Фээргэ? Эгэгэ! Чим ти дивився, Петро.
– Я, Василь Федорович, їй говорю: ну так не надо. А вона вчепилась,
як циганка за свого дружка, і не слухається ні в какую!
– Та-а-ак, погуляй, с тобою потом розберёмся. Девушка, хто з них
ваш друг? По-руськи, по-укрáинськи понимаете? Ну. Так хто з них ваш друг?
Воронов? Так забирайте и повлияйте на него, как подруга, шоб не выступал
много. Щас такое время, може он чего и знает, а лучше помалкивать, поняли
меня? Можете идти, и скажите девушке спасибо, что она иностранка. А ты
куда-йто собрался, а, Баранець? Не, побудь пока. Петро, в обезьянник его!
– Володя, Володя, как можно быть таким неосторожным? Ну не было бы
меня с тобой, сидел бы и ты сейчас в обезьяннике, а потом куда бы
загнали? Я читала, что у вас бывает за инакомыслие, особенно за
национализм…
– Ну так теперь, Катюша, будешь знать, что именно бывает.
– А это уже всё?
– Там видно будет.
Дальше беседы в кабинете декана с «куратором» университета дело не
зашло. А парторг филфака (благородно седой, по-птичьи худой и весь в
заботе) с тех пор обязательно предупреждал студентов накануне
шевченковских дней:
– Зранку підемо, вшануємо, віночок покладемо «Великому Кобзареві
від викладачів і студентів Київського університету». І після цього щоб
мені у парку ніхто нікого не бачив. Бо пам’ятайте: Мюнхен, головний
світовий осередок українського буржуазного націоналізму дуже уважно за
нами стежить. Дуже уважно!]
ПЛЯСКИ СМЕРТИ И УДАЧИ

– Размыкнул глаза: вижу – лежу. И под рёбрами, вижу, твёрдо, аж
жёстко. Вставать – не вставать – всё равно стало. Уткнулся носом в дрова,
думаю. Не, не думаю, жду. А она не приходит.
– Кто не приходит?
– Да никто не приходит, тишина таёжная, птички свистят, комары
зудят, кусаются – значит, живой. Да я и сам знаю, что живой, одно
останавливает – на буя? Но подумал так (тут уж без балды думать начал),
подумал так: «На буя? – А гули!» Меня ж не спрашивали, да и никогда особо
не допытывался, потому это наглость была бы, понял. Вот сейчас, на
дровах, начал было мыслить – так меня обстоятельства оправдывали, понял?
– Извини, не понял. Ты ведь в болоте тонул?
– Ну.
136
– Баранки гну. Так утонул ты или нет?
– А вот этого вот не надо. Я тебя, Платоша, очень уважаю, ты даже
сам не представляешь, насколько я тебя уважаю, но за такие вопросы можно
и глаз на жопу натянуть, чтоб виднее было. Вот сейчас у тебя широкий
кругозор, так чтоб он ещё шире стал. Яволь?
– Уходим, Катарина. Das brüderliche Gespräch wird immer brutaler.129
– А ну присядь, где приседал. Не хочешь общаться с Цыпой – дело
хозяйское. Но это в дальнейшем. А пока – ты должен! Дослушать пережитое.
Чой-то ты меня искоса гипнотизируешь? Ну так не надо. Забудем лучше этот
эпизод, Платоша. Так для всех лучше. Правильно я говорю, фрау? Ну. Лежу и
напряжённо думаю. Да, с непривычки, и небуй выёживаться над простым
человеком. Я ж не режиссёр. Лежу, думаю, и слышу:
– Aufstehen! Wer bist du?130
– Сам туда иди, – отзываюсь, – и скажи спасибо, что мне сейчас не
до тебя.
– Aufstehen!
– Ну, мля, капут, считай – доигрался!
Поворачиваюсь на спину, рукой за полено, и вижу: малолетка рыжий-
конопатый с топором стоит надо мной, а сам лыбится легкомысленно:
– Фстафай, мушик, ты чо тут, млын, отвисаешь, ге?
– Ну ты, отморозок, – говорю, – Гальперовая шестёрка, руби, но
передай пахану твоему, что это так не останется. Мне не теперь всё равно
стало, а Платон прилетит, и за всё заплатит. А не Платон, так Чмо
Болотное за Таньку отомстит, Ольшак с Ночняком из тайги придут.
– Wie bitte?131 Фстафай, лох, мля, тут бухать не место. И скажи
спасибо, что я сегодня дежурный. А то Курт одного такого уже на дрова
поколол, га-га!
И грянуло мне: фрицы до Алтына дошли! Дедушку Изяслава в плен
взяли, все казаки с Гальпериным к ним во власовцы пошли, а чурки-инородцы
в дивизию СС-Алтын. И мне по любому опять крестец. Ну да я уже опытный,
знаю, что это не страшно. После встречи со Чмом Болотным нет больше
ужаса:
– За Родину, скубёна корь!
Взлетаю на ноги, а малец топор взметает:
– Цурюкбля!132
Сам мигом за дверь, я в дверь:
– Уй-ё-о!
Вот эту шишку видишь, Платон? Ты помнишь первую, из-за Анисимова, а
это уже вторая. На том же месте, прикинь. За неё мне потом погоняло дали
– Носорог. И никто не знает, думают я с ней родился, вырод, типа. И
потому такой сильный и беспощадный. Так вот, тебе первому, ты ж ещё, всё-
таки, друг: это я об дверь того сарая снутри так обуенно забился. Самому
смешно, га-га! Тем самым и дверь вышиб, и всё, отрубился. Врубаюсь
потихоньку в себя, а уже три дня прошло, если не больше, я ж не считал в
несознанке. Лежу в палате, за окном сосны шумят, рыси шастают, Ночняк
валежником трещит, ну ты ж наш, медвежий, алтынский, про всё это в курсе,
и тебе оно не удивительно. А удивительно – как чисто кругом, аж подумал:
теперь точно на том свете. И ещё удивительно: рядом со мной барышня
129
– Братская беседа становится всё более грубой. (нем.)
130
– Встать! Ты кто? (нем.)
131
– Чего? (нем.)
132
– Назад! (искаж. нем. zurückbleiben)
137
сидит, лет двадцати – тридцати красоты экзотиць-цьки неописуемой: носик с
горбинкой, но не как у Гальперина – с красными прожилками, фу! – а
тонкий, как выпи клюв…
– Чей клюв, Цыпа?
– Да не пригрябывайся, учёный, птицу выпь мы с тобою, конечно, не
видали, но слышал-то её каждый. На ручье Дэрэ, вспомни.
– Ах, да, выпь…
– Was für eine „Wyp“, Platon?133
– Объясни бабе, Платоша, а то дальше не интересно.
– Eine Art halbmythisher Vogel. Manche haben ihn schreien gehört
aber keiner gesehen.134
– O, ja! Ich verstehe, ist eine Rohrdommel135.
– Во, именно. Такой носик. Теперь глаза. Представляешь:
недвусмысленно горят, в смысле, буквально светятся, даже в комнате
светлее, чем от ихней несчастной керосинки. Впрочем, у немцев они как-то
не коптят. И комары, прикинь, ихние не кусаются в мирное время, это я уже
здесь раскусил. А у барышни глазки фосфориць-цьки блещут, хотя сами
тёмно-карие. Причёска стриженая, соломенно-рыженькая. И сама – как
зажжённая соломинка, лучинка. Да, как забыть: кожа – белая-белая, но
хочется сказать: смуглая. Ты видал такую? Да видал, наверное, ты ж
человек всемирный, аж послать тебя некуда, га-га, извини, это была шутка.
Надо будет, найдётся куда. Ты, конечно, видал. А меня представь в ту
эпоху биографии, я видал таких? Ну. И вот впервые вижу, и такое впервые
слышу:
Einmal wenn ich dich verlier,
wirst du schlafen können, ohne
daß ich wie eine Lindenkrone
mich verflüstre über dir?
Ohne daß ich hier wache und
Worte, beinah wie Augenlider,
auf deine Brüste, auf deine Glieder
niederlege, auf deinen Mund.
Ohne daß ich dich verschließ
und dich allein mit Deinem lasse
wie einen Garten mit einer Masse
von Melissen und Stern-Anis.136
133
– Что ещё за выпь, Платон? (нем.)
134
– Это полумифическая птица. Кое-кто её слышал, но никто не видел. (нем.)
135
– А! Понятно, это выпь. (нем.)
136
Только я тебя утрать,
камнем быть твоей подушке:
мне ведь липовою верхушкой
над тобою не пошептать –
от изглавья, как с поста,

вот ушёл, и больше некому
завесить словом, словно веком,
твои члены, плечи, уста
и, калитку сна притворив,

с тем оставить, чем ты богата,
как тот сад, где тучею мята
тмит аниса звёздный наплыв.
138
– Ну, Цыпа, вот это удивил! Мне показалось было, что ты немецкого
как-то пока не освоил, а ты такое понёс, что не всякий немец нынче
повторить способен.
ЕВРЕЙСКОЕ ВОСПИТАНИЕ
– Ну! Удивил, говоришь, га-га. Так я сам удивляюсь, потому как
немецкого именно не знаю. И не хочу, на буя он русскому человеку! А это
сходу в полубреду в сердце врубилось. Хотя спроси, что значит, в харю
получишь. Потому – знать не знаю, да и не в этом дело. Сила в этих словах
убойная. А на раненого – прикинь, как подействовало: отрубился во
мгновение снова. Когда воскрес, уже утро настало, и керосинка сдохла.
Днём что было – неинтересно: отрубался, оживал, бульоном поила, по-русски
говорила:
– Ты ложись, разожмись, не держись…
И шприцом колола, что правда, то правда, но прикинь: тоненько-
тоненько. А вечером вместо керосинки свечу на столе зажгла, над нею
ладонью провела и ко мне легла, только два тапочка со стуком на пол
полетели. А на свечку дует из угла, там, возможно, ужасы ещё прячутся:
Ольшак с Ночняком, а то и само Чмо Болотное, ты что думаешь? А в ней жар
соблазнительный пылает, печёт сквозь пижаму. И свеча эта самая два крыла
скрестила крестообразно, нас от нечисти бережёт:
И всё терялось в снежной мгле
Седой и белой.
Свеча горела на столе,
Свеча горела.
Это так она сама себе, а может, мне такое втихаря наговаривает. А
за окном вдруг зима настала, метель засвистала, сугробы до крыш намела, в
сон полунощный вогнала – спят как убитые.
– Постой, – кричу, – заметёт, тут же в натуре ничья нога не
ступала, ну?
А она дальше:
– Ни одна нога не ступала, лишь ворожеи да вьюги ступала нога…
Тут вдруг до окна дохлестнулся бывшей жизни пенный обрывок – и
схлынул. И скрестились тогда наши судьбы, так она, секёшь, мне и сказала:
– Скрещенья рук, скрещенья ног – судьбы скрещенье!
А с утра – снова лето за окном, с малиной, с комарами, и к малине
липнут комары, и хоботами малярийными кожу белую-белую колют, изуверы, в
самое то, где роскошь лета розовей… Как же так можно, прикинь: сквозь
блузу заронить нарыв и сняться красной балериной? Всадить стрекало
озорства, где кровь, как мокрая листва? Это так Лина всё озвучивала, а мы
с ней уже по территории гуляем, в орешник забредаем, и отрешаемся от дня,
и мшистые солнца ложатся с опушки то решкой на плотное тленье пня, то
мутно-зелёным орлом на лягушку, а Лина от болота меня подальше ведёт, в
самый лес, в самый полдень, и текут жуки с отливом, стекло стрекоз
сновает по щекам, и текёт час, и полон лес мерцаньем кропотливым, как под
щипцами у часовщика. Где болото – там ужас где-то затаился, а где вода
чистая, как багаж солнцепёком заляпанная, там у Лины ресницы слипались от
яркости, а после диск одичалый, рога истесав об ограду, бодаясь, крушил
(Райнер Мария Рильке, нем.)

139
палисад, это запад карбункулом ей в волоса залетал, я ж тебе открыл уже
откровенно про её рыжую соломку – и угасал полчаса, осыпая багрянец с
малины и чернобривцев, и разве ж это я всё говорю?
– Это, – говорю Лине, – не я, это вы, это ваша краса, это тени нам
щупали пульс, это, вышедши с территории интерната, мы полям и лесам
подставляли лицо. Это ваше всё, а моё уже болото зачмокало.
– Нет, милый Андрюша, не так, а просто я позвала вас в волшебные
сады моей души, и вы снова живёте. И ждала вас Лина напрасно много лет,
похоже это время на дремоту, хотя чего только не было в нём! И на
Килиманжаро я взошла… А что вы не удивляетесь? Килиманжаро знаете? Нет?
Какая прелесть, непосредственность, свежесть чувств! Это, Андрюша милый,
гора такая, в Африке стоит посреди саванны – это степь, где жирафы ходят,
как мы с вами по территории, а рядом, представляете, львы, а бок о бок –
антилопы, проголодается лев – выберет антилопу и пообедает, а за львами –
как тени крадутся гиены, но об этом не надо, вы сейчас должны заряжаться
исключительно положительной энергетикой, да? И какие ребята шли со мной в
гору! Ну и что? Вернулись кто куда: они к новым дорогам, я – под папашино
потное крылышко к ненавистным «интеллигентным людям», которые так высоко
брюзгливы, и похихикивают, и вежливо жалят, как змеи в овсе, совершенно
не подозревая, что есть Африка, чудо чудес, и тщетно им объяснять,
недоумевающим: почему Африка. А папа мой, он режиссёр в театре, сам так
говорит: «Я всегда объясняю актёрам, что всего я им объяснять не буду. Не
дождётесь!» И правильно: пусть воспитывают в себе интуицию, а у кого её
нет, то это не режиссёр виноват, правда, Андрюша? Он умный, папа, но
иногда такой противный со своей еврейской мудростью – вы даже не
подозреваете, что это значит, а значит это то, что до 15 лет я только и
слышала, какие погромщики, пьяницы, лодыри и стукачи – русские. Что они и
сами себя не уважают, допустили до такого эту несчастную страну, а
виноваты у них во всём евреи, которые «интересно, как смогли всё
испортить, когда нас так мало? – а ведь смогли! А что вы хотите –
еврейское воспитание: с детства пианино, два иностранных языка,
прекрасные книги, лучшие репетиторы…» О, вы, Андрей, может быть, верите,
что это и есть еврейское воспитание?
– Да я ничего…
– Ну! А еврейское воспитание – это без конца: «Линочка, деточка,
внимательно кушай курочку», «Марик, папочка, закрой форточку, а то
девочка простудится», вы можете это себе представить!
– М-м-м… Кто?
– Ну вот, я сразу поняла – сразу! – что вы родное сердце. Это
потому что вы алтынец…
– Ну только не надо. Все столичные всегда так: алтынцы, чурки
зачуханные…
– О нет, нет, Андрей, только не я! Я горячо преклоняюсь перед всем
настоящим. Земным, простым и природным. Пылким и стихийным. Вот. А когда
на вопрос «Как ваше здоровье?» отвечают обязательным «Не дождётесь», а
потом ещё прибавляют: «Вы любите вашу жену? – Немножко люблю, немножко
боюсь, немножко хочу другую» – и всегда только так, вы понимаете, Андрей?
– то начинаешь задыхаться. И я таки начала задыхаться. С 10 лет у меня
была астма, а теперь нет, а знаете почему? Потому что ушла. Когда уже
эмигрировали, уже в Мюнхене, когда папин друг, драматург Аркадий
Успенский, с гордостью рассказал, какую сегодня утром он одержал победу
над немецкой тупостью, бюрократией и ксенофобией. Он уже третий год
ежемесячно получает пособие как безработный. А сегодня в арбайтсамте – на
140
бирже труда – услышал от инспекторши, что она располагает информацией
(пока не проверенной) о том, что он получает гонорары от русского
телеканала. «А что это значит? Что накапал им об этом, несомненно, этот
бездарь Варшавер, потому что я у него перебил заказ на сценарий сериала
«Судьба Сибирячки», вы же понимаете, что если они это докажут, то не
только перестанут выплачивать, но имеют право взыскать с меня за всё
время! Но тут я ей отвечаю: а что, при вашей большой должности для вас
большая честь обидеть маленького еврея? Это был таки вопрос! И немецкая
тётка запнулась. Но меня же вы знаете? Я ей дальше: а если кто-то донесёт
про меня ещё что-нибудь, так немецкое государство засунет меня в газовую
камеру? Или, может, сразу в печку, а? Вы бы видели, это была комедия, как
она вокруг меня забегала! Так им и надо, наци недобитым. Кретины
кретинами, не люди, а биороботы, а страдать должен кто? Опять еврей. Но
мы не хотим уже страдать. И не будем. А заставить нас – у этих тупиц
мозгов не хватит». На этих словах я стала задыхаться. Приступ начался.
Просто не вдохнуть. Здесь, в тайге, о таком и подумать невозможно, а там
– я уже умирала. Понимаете: руки отнимает, ноги отнимает, в глазах
темнеет, одна душа ещё противится: «Не хочу-у-у, ухожу-у-у…» И ушла.
Слетела по лестнице в мюнхенские мóросные сумерки. И побежала от фонаря
до фонаря. Бегу – дышу, ноги чую, руки чую, душа громко говорит: «Иди
туда, Лина, для начала – в освещённый подземный переход, но не в метро, а
там увидишь». Вбежала в переход, оглянулась – в колонне четырёхугольной
турок сластями торгует. Шоколадку, что ли, купить? Но в кармане-то пу-у-
усто. Куда податься? А на стене: «Чувствуешь себя виноватым? Не дают
покоя голодные дети и нищие старики из стран Бедного Юга? Хочешь помочь
людям? Твоё сердце и твои руки нужны в Кении». Нужны – спасибо. Вот и
адрес: Гётеплац 3. Всё, побежала. Всё, прибежала. И – поцеловала замок…
– Зачем?
– Ах, ну закрыто уже было. А в таких случаях полагается целовать
замок и уходить, но я не ушла, оттуда не ушла. Присела и задремала на
крыльце, к колонне спиной. И рада-рада так, что дышу, вы счастливый,
Андрюша, вы всегда дышите.
– Ну-у, вроде бы так.
– Точно, точно, всегда. А я не то чтобы уснула, но…
– Отрубились?
– Немножко. А кругом грохот… Вы знаете Гётеплац?
– Ну только не надо.
– Нет, нет, это рядом с Терезиенвизе, где каждый сентябрь проходит
Октоберфест – октябрьский праздник пива.
– Га-га, ну чо вы гоните, Линочка? Октябрьский, а в сентябре.
Прикалываетесь, да, над больным?
– О нет, Андрей! Вот такая у баварцев причуда: праздновать октябрь
в его предчувствии.
– Это как, типа как у нас был Великий Октябрь – 7-го ноября?
– Да, да, так и есть. Только немцы торопятся вперёд, а русские
хотят продлить прошедшее. Знаете:
Десятилетий в прошедшем столетии –
Больше десятка.
– Интересно.
– Ну да, интересно, а баварцы в эти две недели день и ночь толкутся
на Терезином лугу, где высится гигантская статуя, мать Бавария. Что вам
смешно, Андрюша?
141
– Да так, вспомнилось: стоит статýя в лучах заката, га-га-га!..
– Вот вы смеётесь, а оно так и было. Закат пламенел, и мать Бавария
сверкала… Что же вы всё смеётесь, Андрей?
– Ну, мать-Бавария, такое дело… Извините.
– Честное слово, всё так и было. Она громадная, каменная, за нею
колоннады полукруг, а по пальцам её ног карабкаются гномы.
– Кто?
– Ну такие карлики, в колпачках и бородки седые, в лесу, в горах
водятся…
– Люляки, что ль?
– Можно и так сказать. Но пафос в том, что она большая, а гномы…
– Маленькие! Га-га, знаю. Это тот вариант прикольный. Подруга
подругу спрашивает: «Ты, говорят, вышла замуж за карлика?» – «Ну?» – «Чо
ну? Не запрягла. Впечатления, говорю, как?» – «А всю первую ночь бегал по
мне и кричал: и это всё моё!»
– Какая прелесть. И главное, так оно и есть, какой вы догадливый,
Андрюша. Родное сердце! Ну вот, а эти гномы подрастают, многие из них
бородки сбривают и колпачки скидывают, отращивают себе Bierbauch – пивное
брюхо, и приходят на Октоберфест отдохнуть, пивка попить, пошутить,
потанцевать на скамейках, покататься друг на дружке верхом, поблевать в
урны и помочиться под липами…
– Ну только не надо.
– Вот вас это возмущает, а девиз немца: что естественно – не
безобразно.
– Да уж, Европа!
– Ну, как бы то ни было, а подремать мне не дали. Представляете,
стоят на лугу шатры, как здесь, в степи алтынской, только каждый – ростом
с дворец спорта, над шатром 20-метровая кружка с облаком пены, пеной
салютов обливается небо, и пена урины обрушивается на гелиотропы,
помните, как у Рембо.
– Ну-у…
– Впрочем, это не гелиотропы, а так, всемирные безымянные
кустарники. Встанут рядком 6-7 молодцев и состязаются: кто выше мост
построит. И струятся-пенятся-переливаются жидкие золотые мосты:
– Зепп, не жульничай, не поддерживай шванц руками!
– Эй, Диди, а ты что, уже иссякаешь?
– Кто иссякает? Сторонись – обварю!
И хлопают ввысь ракеты, и хлопают в землю газовые залпы задниц:
– Du Dirndl, moagstе mitstrunzen? Verstehste koan Boarisch? I moan’
– piselst du mit, gä? Hеe, du dumme Ziege! Haste sie ned mehr oie?!137
Ну как бы вы поступили, Андрей?
– Одно из двух.
– Правильно, и я швырнула в него пустой бутылкой. Выхватила из урны
и швырнула, вот.
– Класс! Вы отважная девушка, Лина.
– Ну. А около полуночи – схлынула праздничная пена, развезли такси
по домам захмелевших людей. Появились на лугу другие люди с мётлами,
крючьями, пластиковыми баками для мусора:
– Мамаду, Бранко, Мустафа, Джамиль – an die Arbeit!138
137
– Эй, юбка, хочешь пофонтаним вместе, ну? Не понимаешь по-баварски?
В смысле, пописяем вместе, а? Ты что, козлиха! Сдурела? (бавар.)
138
– За работу! (нем.)
142
Тут я и задремала, завернувшись в плащ. А утром открылся офис,
записалась я волонтёром в Кению, отскандалила с папой Марком: «Ты
думаешь, в Кении мало таких как ты? Дура и в Африке дура. Ладно, не буду
детализировать, а ты увидишь!». Только потому и отпустил, что доктор
Цфасман пугнул: «Лучше расстаться с девочкой на время, чем потом
оплакивать её всю жизнь из-за какой-то там астмы на нервной почве. Пусть
отдышится». Через 3 дня – саванна, лес жирафьих шей, море львиных грив,
бурые гирлянды павианов, стройные чёрные голые охотники с копьями
наперевес, вдоль дороги серые стены слонов, жёлтый частокол буйволовых
рогов. И на асфальте – колёсами раздавленный удав, пожираемый
неисчислимыми, как звёзды, мухами…
- Класс!
– Подождите, Андрей. Крохотное отступление о паразитах.
– Ну только не надо. Я понимаю, что есть люди, занятые
непосредствець-цьки производительным трудом, то есть в сфере… м-м-м…
производства, да? Ну. То есть есть кто землю пашет, правильно? Ну. А есть
кто на заводах пашет, верно? Конечно. Дык я о чём: надо понимать, что
есть другие, которые санитары. В лесу, например, волк, а на помойке крыса
– так, нет? И потому, я не про вас, конечно, Линочка, лично, что вы. Но
некоторым, которые смотрят на нас, братанóв, с высокомерной высоты, дык я
им всегда хочу сначала дюндель начистить, а потом объяснить, что бывают
санитары, и это надо уважать. Так, нет?
– Андрюша, дорогой, родная душа, как вы проникновенны! Я ведь
именно об этих животных и собиралась вам высказать. Вот вы знаете: есть
вирусы…
– Ну. А вы думаете, мы тут совсем тёмные, что даже бациллу не
знаем, га-га.
– Вот. Есть вирусы, а есть бациллы, бактерии, и это уже другой
класс паразитов, и они работают, словно бы в разных плоскостях, которые
не пересекаются.
– М-м-м…
– Ну. А есть блоха, вошь, или там клоп, и это уже другой уровень
паразитизма.
– Интересно.
– Конечно, интересно. Потом следует муха. Вот мухи едят удавью
падаль, и не страшат их толпящиеся на дороге машины. Сказал некий
западный мыслитель, что муху невозможно дисциплинировать, как невозможно
дисциплинировать мещанина – так, нет? А это потому, что мушиному войску
просто не с кем сражаться – это уже я так думаю.
– Лина, вы не смейтесь, но я впервые вижу такую думающую барышню.
– Ну, понемногу. А вот кр-р-рысы – это уже иная ступень. Может
быть, им тоже хочется отведать удава, как вы думаете?
– Ну, я бы на их месте попытался. Только вы поймите правильно: это
санитарное дело. Он валяется на дороге, его развозят колёсами по всей
Африке, а потом инфекция. А она пришла, сгрызла – самой питание, и
обществу польза. Вот я так бы им и объяснил, тем, кто не понимает.
– Да, но грызуны, в отличие от мух, не могут работать на дороге при
таком оживлённом движении, или при такой оживлённой неподвижности, какая
бывает в пробках. Им не мешают мухи, им мешают люди. Они не выносят
человеческого взгляда, и человеку, так я думала в детстве, не свойственно
их видеть. Вот вы видели?
– Ну…
143
– Ну, это не абсолютно, но всё-таки, я вот до 17 лет жила в Киеве.
Однажды мы с мамой Норой возвращались из театра уже за полночь. И вдруг
крик: «Секи, крысы, крысы!». И чёрной россыпью по Крещатику: щур-щур-щур
– прокатились волнистые тени. «Там вон, глянь!» – «Да где?! Это у тебя
уже вместо зелёных чёртиков». А мама Нора мне: «Не смотри, Линочка, и не
слушай. Всё это глупости пьяные. И меня возмущает, кто это позволяет,
чтобы так поздно заканчивались спектакли». И ускорили шаг. Надо сказать,
что папа Марк меня, ещё маленькую, любил попугать, и мне это ужасно
нравилось, хотя ужасно было страшно. Начнёт бывало: «Во-первых, дочка, я
должен открыть тебе страшную тайну: ты не моя дочь». Тут я начинала
реветь, боясь слушать дальше. Тогда папа в утешение читал мне стихи о
крысе:
Горе! Из-за шкафа платяного
Медленно выходит злая крыса!
Тут я принималась восторженно визжать, чтобы заглушить беспощадный
театральный баритон:
Поводя колючими усами,
Смотрит, есть ли девочка в кроватке…
Я путала крысу Шушару с акулой Каракулой и старухой Шапокляк, иногда
видела её во сне, как она, сгорбившись, под зонтом выплывает из-за
платяного шкафа,
И горят от радости и злости,
Словно уголёчки, глазки крысы.
– Какая вы, Линочка, фантастка, просто ураган!
– Ну вот, а перед отъездом в Германию, мне тогда было с небольшим
16, на один из «четвергов у Нестандартера» был приглашён бородатый поэт,
или, как он сам настаивал, стихотворец, Дмитрий, похожий на художника.
Правда, папа Марк сказал: «Похож на русского попа, и что ты в нём нашла,
Нора?» Дмитрию самому, кажется, тоже было у нас как-то не по себе – всё
молчал и косился. А когда попросили прочесть, он встал, опрокинув стул,
и, закатив глаза, как-то поспешно, точно торопясь убежать из гостиной…
– Из чего, извиняюсь?
– Ну из салона.
– А, так это случилось в автобусе, он пьяный был?
– Не похоже. Встал и говорит: «Сонет с хвостом». И монотонно-
ритмически загудел:
юркая на птичьих лапках мертвечинка
детского кошмарика начинка
прахородная самопричинка
прядь свалявшейся пыли – уже личинка
словом дрянь
голохвостая зубкая всегрызка
жёсткий войлок да стержень железного писка
не то жулик не то служащий сыска
здесь её не бывает – бывает близко
там вон глянь
это образ навязчиво грозных сует
сам себя недотыкомкою тасует
144
кто о ней толкует её рисует
просто нездоров
дрожь младенческая древняя ранняя
плоть лишённая речи впервые раненная
да за семьдесят грешная жуть умирания
снедь её пиров
И, представляете, ни на кого не глядя, поклонился: «Прошу прощения,
особенно за стул, а мне пора». И ушёл. Гробовую тишину прервал папа Марк:
«Знаете ли, почтенные, я скажу как режиссёр: бывает декламация актёрская,
а бывает, как видим – антиактёрская». А дядя Володя Маранцман,
концептуалист…
– Ну, Ли-и-ина, не ждал от вас такие слова.
– Ну, таков уж он есть. Так он сказал: «А поэзия бывает поэтическая
и антипоэтическая». А я потом посмотрела в мамы Норином блокноте телефон
Дмитрия К. на букву «П»…
– Продолжаются приколы?
– Нет, «П» – в смысле поэты. Знаете: Пушкин, Пастернак,
Первомайский…
– Опять прикол?
– Немножко, ха-ха, не сердитесь. И позвонила ему: «Я Лина» – «Здесь
такой нет» – «Я хочу, чтоб была» – «Приходите, поговорим. Я живу рядом с
Гоголем».
– Ну, приколист!
– Нет, это чистая правда, и Гоголя видно с балкона:
медленной ночью с бульвара носатый
классик вперяется в реку воспетую
выспренной неоспоримой цитатой
может не лжёт хоть одною десятой
птица и днепр продолжать не советую
это не днепр это только протока
это рукав до туманного острова
что там прибрежные утки осока
крохкий ледок да ночная морока
волчьего уха кошачьего ока
тайна о сроках пути многовёрстого
А Гоголь каменный и весь в снегу, а у Дмитрия кот на холодильнике,
а в холодильнике водка – «для романтизма» и яйца – «для реализма», так он
говорил.
– Лина, Лина, какие слова! Ну раз уж вы снова разные выражения, то
и я позволю анекдот. По какому признаку угадать пол холодильника, а? Э,
вы ещё маленькая – по яйцам, га-га!
– Да, а я говорю: «Хочу быть вашей ученицей» – «В какой области? В
смысле, чему учиться и как учиться?» – «Ну, русскому языку, литературе,
стихам…» – «Стихам научиться? Ну, попробуйте». И начал петь:
Trois petit patés, ma chemise brule
Monsieur le curé n’aime pas les os…
Не махнуть ли нам… Точка, запятая.
Летом к островам? Вот моя сестра,
Водяной цветок… Темень до утра,
Ландыши в лесу… Видите какая?
145
Как узнал папа Марк, куда я хожу, закричал, ногами затопал: «Что мы
тебе приличного репетитора найти не можем. Да и не нужен тебе репетитор –
через месяц уезжать на ПМЖ, а она выдумала себе роман с русской поэзией!
Таких дур без тебя достаточно, и это я ещё не всё договорил, ты же меня
поняла, да?» Я кричу: «Нет, не поняла, и таких дур как я ещё не было!» –
«Ну я предупредил, а ты увидишь!» Но ничего я больше не увидела. Пришла
ещё раз за день до отъезда. «Вот, – говорю, – уезжаю. Так я проститься».
А сама вся красная, и сердце мотыльком о клетку, и немею. А он посмотрел
так характерно, как будто всё понял, сам так говорит:
встревоженное да стреноженное
копыто бьющее под рёбрами
тем непробудней будет обморок
чем больше через очи прогнано
дня многократно пережжённого
и только мнящегося огненным
«Да, – говорю, – может быть, но позвольте…» Достала из сумки фотоаппарат,
щёлкнула – пока не опомнился – Дмитрия с котом на плече, и в двери.
Только услышала позади женский голос, тоненько: «Митя, а где же девушка?»
А нет больше девушки, за границей. На ПМЖ!
– Ну не надо так волноваться, Лина. Зачем волноваться. Что было, то
прошло. И выражаться барышне не идёт, правда? Ну. А фотка та где? Здесь,
конечно. Отдайте!
– Ах, Андрей, Андрей… Но – вы правы: возьмите. Погодите! А почему
кот стал чёрным, он же у него рыжий?
– Вы меня спрашиваете, Лина?
– Нет, конечно, это глупо бы… Ой, хоть не на моих глазах! Но
правильно. Это как хирургическая операция: что прошло, то было. А потом
было на Килиманжаро!
– Носило ж вас!
– Носило, было. Принесло – стало. И не будем о былом. А было вот
как: еду я в Найроби по дороге – вы не думайте, это столица Кении, а
Кения – это страна в Африке. Я туда поехала волонтёром, ну, добровольцем.
Понимаете, мы, обожравшаяся благополучием Европа…
– Ну не надо…
– …обязаны помогать, это теперь её неоплатный долг перед всеми
страшными, больными, обездоленными и неимущими.
– Ну тогда…
КИЛИМАНЖАРО
– И вот еду, в окошко смотрю на саванну – степь африканскую,
плавлюсь, а вокруг галдёж радикально чёрных, представляете,
представителей…
– Да уж, Африка…
– …более 40 народностей, восхитительные женщины, настолько
прекрасные в своей величавой полноте, в ярких просторных нарядах и в
тюрбанах с бантом на голове, что от них невозможно было оторвать
восторженного взгляда…
– Вот, Лина, можете же красиво говорить, когда захотите.
– Да, пёстрая и многоликая толпа…
– Класс!
– …говорящая на мелодичном и непонятном суахили…
146
– Ну вот вы опять!
– Андрей, представляете: пасущиеся вдали стада зебр, затем –
гуляющих вдоль обочины флегматичных страусов. Знаете, Африка просто
переполнена всевозможными животными…
– Да уж!
– Но вдруг слышу – по-русски: «Эти красоты приводят в восторг
человека с открытым сердцем».
– Ух ты. Животные, что ль, так?
– Ха-ха, какой вы приколист, Андрюша!
– Да уж, мы уж!
– Но не животные, конечно. А команда киевских же – представьте –
землеобзорцев.
– Кто такой?
– Землеобзорец – это такой человек, который обладает кипучей
энергией, пытливым умом и способностью по-детски удивляться. Он может с
мальчишеским восторгом тарзанить по лианам, объясниться с любым банту и
даже масаем на любом языке или вовсе без языка. Он способен, несмотря на
усталость трёхдневного пути до хрипоты и до рассвета оспаривать вечные
истины. Он может пить воду, пахнущую бегемотами, и увидеть на том берегу
прекрасный цветок и поплыть к нему, чтобы – нет, не сорвать, а снять, в
смысле сфотографировать – и приплыть обратно, просто не заметив, что река
кишит крокодилами. Представляете?
– Ну только не надо, я и не такое видал. Идёшь по тайге – филины
ухают, рыси кругом, росомахи, Ольшак, Ночняк, может он такое представить,
этот ваш? То-то!
– Правда, правда, но я ещё не познакомилась с таким мужчиной как
вы: свежесть интеллекта, естественность эмоций, простота реакций –
удивительно!
– Вот.
– Но он, как на тот период, тоже очень меня увлёк. Представляете:
зелёная майка, а на ней два носорога. И два коллеги-путешественника
справа и слева: один – удивительный, с открытым сердцем, с грозным лицом
и детской душой, почти шаман. Умеет трубить по-слоновьи, что нервно-
паралитически действует на противника. Питается одной цветочной пыльцой и
тонкими излучениями добра. Ну, во всяком случае, в походе. Увидел цветок
– улыбнулся и прицеливается минут пятнадцать, сам приговаривает молча
что-то вроде:
Но знаю я, пока живу,
Что есть уа, что есть ау…
Как лесное божество, понимаете? И ходит вокруг цветка, чуть ли не цветы
ему дарит, как девушке. И цветок постепенно начинает чувствовать его
мужскую красоту, свежесть интеллекта, естественность эмоций, простоту
реакций – удивительно!
– Вот какая вы, Лина, впечатлительная. Это каждый может подойти и
сказать: у меня свежесть интеллекта, естественность эмоций… и что там
ещё? А человек проверяется не словами и не вздохами на скамейке.
– Зачем ему скамейки! Этот человек может спать на камнях, на
гвоздях, а может вообще не спать и не есть, и не пить, неделями! –
представьте, Андрей. Это ещё только то, что я знаю и могу лично
подтвердить, а что происходит без свидетелей, вы только подумайте!
– Не знаю, не знаю. У меня принцип: чего сам не видел, того и
другому не давай.
147
– Правильно, но я же вас тогда ещё не знала, Андрюша. Я не знала
вас тысячелетиями. Смотрите: где-нибудь в мезозойских хвощах и плаунах
жила какая-нибудь ящерица, и звали её Лина, но она сама о том не знала. И
прожила весь свой нескончаемый мезозойский век одна. Посмотрит, бывало,
на диплодока или на тираннозавра, думает – вот это мужчина! А
приглядится: нет, чего-то в нём для меня недостаёт. Может быть,
интеллекта, тонкости, вкуса – ну я не знаю, но чего-то нет в нём. А
потом, ещё дольше, существовал розовый коралл в океане, в Коралловом
море, и звали его тоже Лина, но откуда ему было знать? И ждала эта Лина
своего Андрея, пока не окаменела. А потом стала медузой, потом
водорослью, потом пальмой стояла на горючем утёсе, о кедре северном
мечтая. А кедра северного звали Андрей, да?
– Как вы красиво мечтаете, Лина. Никогда не встречал такой девушки.
Была, конечно, у меня Хозяйка, но она мне никогда всего этого не
рассказывала. Потому – Хозяйка была, а Цыпа – охранник, верный пёс. Не
стало её, Лина. То ли сгорела, то ли Чмо Болотное засосало. Но жизнь, я
вижу, не скупа. Она одной рукой убивает, и той же самой рукою сейчас же
ласкает. В уши, в глаза, во всё ласкает. И потому, если Цыпа погибнет, то
не надо ему, ну только не надо! разных колючих венков на виски. Потому
что сердце моё – ну кто знает, какое оно общечеловеческое, и какой всем я
был друг при жизни. И, представляете, вот стоит могила, а над ней –
чистое небо, ну, может, с облаками, и вот я умер, отслужил, как сказал бы
мой дедушка – ветеран, – а сердце моё вместе с небом всем раздаётся, и
грудь моя небом полна. То есть, я не знаю, может, это вам, европейской
барышне, смешно будет, что я так разговорился, но так и знайте, что это
не часто бывает, и это для вас, и навсегда.
– Андрюша, милый, знаете, у меня такая особенность: я не могу сразу
откликаться на услышанное, пока не изолью накипевшее. И я внутренне очень
взволнована, да что там – потрясена вашим признанием, потому что это ведь
было признание, правда? Только ничего не отвечайте, а я знаю. Но мне
нужно сначала всё рассказать по порядку, чтобы в душе ничего не осталось
постороннего, чтобы вы вошли в чисто выметенную комнату и увидели там
только цветы и ваш портрет. Ой, как-то выходит похоже на похороны, но я
не виновата. Если подумать, так ведь таки да: кончилась ваша прежняя
жизнь, и моя завершилась, и попали вы… куда, Андрюша?
– Так я ж не знаю куда. Что это, кстати, за место?
– А как вы думаете?
– Лина, вы надо мной не прикалывайтесь, ладно? Я уже понял, что я
утонул, и началась новая какая-то линия, где всё как будто такое же, но
иначе – так, нет?
– Андрей, вот вы порвали фотографию, и я ничего не говорю, вы всё
правильно делаете, но пусть он ещё на минуту вернётся и прочтёт любимое:
ни хрупкие тени японии
ни вы сладкозвучные индии дщери
не могут звучать похороннее
чем речи последней вечери
пред смертью жизнь проходит снова
но очень скоро и иначе
и это правило основа
для пляски смерти и удачи
– Ли-и-ина! Я думал – моё сердце одинокое, а теперь я понял, что вы
всё знаете обо мне. Р-р-родное сер-р-рдце!
148
– Да? А вот вы ещё не всё знаете обо мне. И это хорошо, потому что
не всё следует выговаривать до донышка. Особенно женщине, потому что в
женщине всегда должна оставаться какая-то загадка. Иначе какой интерес?
– Ну только не надо. Я должен знать всё. Продолжайте дальше!
– Ах да, дальше. Дальше – по другую руку от Встречного был другой
товарищ. Сильный, молчаливый, иронический и мудрый. Он никогда не говорил
об открытом сердце, на его устах всегда была практика. Например, на любом
африканском рынке он, даже не расслышав цены, тут же авторитетно заявлял,
что таких цен не бывает, а что бывает раз в 20 ниже, а не хотите, так
ничего не получите, после чего невозмутимо удалялся, а продавец догонял
его, с каждым шагом снижая цену. Минут через 10 цена становилась такой
ничтожной, что, сжалившись над продавцом, он гуманно предлагал вдвое
больше. И оба были довольны. Другие его черты: абсолютное физическое
бесстрашие: «Ты что же, смерти боишься?» – удивлённо спрашивал он чёрного
проводника, когда тот приостанавливался перед нежданным обрывом. И
проводнику оставалось только очертя голову и зажмурившись прыгать через
2-метровую трещину в леднике. Его возмутительно сексистские суждения о
женщинах почему-то не возмущали, но даже невольно убеждали. И лишь
бесконечно добрые глаза просвечивали сквозь наигранно-непритворный
цинизм.
– Ну ладно, Линочка, вы ближе к делу. А то, я вижу, вы вокруг да
около, а где же главный, который в центре и в майке с двумя носорогами? И
потом, откуда вам знать в автобусе, как они там через трещины скачут и
васильки фотографируют?
– А я разве ещё не сказала? Мы мгновенно познакомились, и он
пригласил меня подняться с ним на вершину и участвовать в водружении
знамени Команды EQUITES. Так они себя называли.
– И вы сразу же?
– Но ведь я тогда ещё не. Я бы не поверила другому, но чуть
посмотрела в эти светло-серые глаза – они бывали синими, когда отражали
небо, – и поняла, что Найроби обождёт – жили же там без меня, правда? И
что я смогу.
– И вы…
– Ну да, пошла. Ведь вместе с такими ребятами можно хоть к чёрту на
рога. 4 дня по тропе Машаме, четыре ночи, одна безвоздушнее другой, под
африканскими горными звёздами, а это ведь почти экватор, второй градус
южной широты, и луна, огромная и голая как слон, скатывалась вниз по
склону, а нам-то предстояло завтра снова вверх и вверх, а там штурмовой
лагерь и последний подъём. Выход в 2 часа ночи и почти вертикальное
бездорожье. То есть, ты знаешь, что это вертикаль, но кажется, что
равнина, только ноги почему-то тяжелы, а он декламирует что-то вроде:
Что ни шаг – то остальные легче,
Что ни знак – созвучье самоценней…
И действительно, становится легче, даже кажется, что начался спуск – а
это и есть первый симптом горной болезни. Ну и голова начинает болеть, и
мутит слегка. Второй симптом, когда нападает непонятный страх, хочется
убежать, а бежать нет силы, да и некуда, и тошнит уже в открытую, и живот
беспощадно схватывает, а тут ещё непуганые заоблачные горные вóроны нагло
клюют тебя, словно это уже падаль. Да, а на лбу у тебя фонарь вроде
шахтёрского освещает камень, камень, камень, и в затылке – тяжёлый
камень, и кровь хлещет носом, а он сдавленно горланит:
149
И можно свернуть, обрыв обогнуть,
Но мы выбираем трудный путь,
Опасный, как военная тропа!
Вам, Андрюша, это, может быть, покажется банальным: петь в горах горные
песни Высоцкого. Так вот, вслед за ними пошёл – представляете! –
Мандельштам. Мускулы, экстрим, кровь из носу, а тут Осип Эмильевич!
– Что ж, тоже в гору полез, с такой-то фамилией?
– А что такое, а фамилия Лина Нестандартер как вам тут покажется?
– Не обижайтесь, Линочка, лишь бы мужик был хороший.
– А звучит он так:
Преодолев затверженность природы,
Голуботвёрдый глаз проник в её закон.
В пустой коре юродствуют породы,
И, как руда, из груди рвётся стон.
И тянется глухой недоразвиток,
Как бы дорогой, согнутою в рог,
Понять пространства внутренний избыток,
И лепестка, и купола залог.
– Охренеть! То есть, пардон, обалдеть.
– А как раз в горах всё это становится ясным, как простая рифма
«знамя – пламя». Смотрите, первая строчка – как раз о третьем симптоме:
все вещи – камни, облака, солнце, руки, ноги, спины, лёд – теряют
оболочку. Пропадают всею жизнью затверженные связи между предметами
предметного мира…
– Странно – непонятно – но здорово.
– Непонятно, как ещё сохраняется различение твёрдой поверхности под
руками и ногами – и открытой пропасти над и под нею. Я забыла сказать,
что ночь на экваторе сменяется днём почти мгновенно. Раз моргнуть: закрыл
глаза ночью, открыл – уже днём. А если в этот момент не моргать, увидишь
перекличку красок: всё чернеет > краснеет > золотеет > синеет. Всё –
дальше день. И глаз становится голубым от неба, твёрдым от камня, и
проникает в самую основу природы неба > камня > крови > солнца. Поняли?
– Вы продолжайте, а я потом…
– Ну вот, в коре земной, которая отпала, в пустой коре внешности
вещей юродствуют, своевольно безумствуют горные породы и породы сущего. Я
пыталась как-то учить иврит, не выучила, но узнала, что формы глагола
называются в нём породами, и этих пород около 30. А подумайте, сколько
пород у вещей, если они ещё не выстроены вашим сознанием в ряды и
разряды?
– Это что, вопрос? Я так думаю, что никаких пород не останется.
Так, нет?
– Можно и так сказать. А вернее, сказать уже ничего нельзя, можно
только стихийно простонать. Ведь стон относится к языку, как руда к
металлу. Вы замечали, Андрей?
– М-м-м… Поду-у-умать надо.
– Мозгу трудно думать в высокогорных условиях. Он чувствует себя
глухим и недоразвитым. Ему хочется развернуть свою спираль, которую гнёт
в бараний рог горная дорога. Но несвойственно пространству быть прямым,
скрывает пространство свой избыток, свёртывается моллюском малютки-мозга,
прячется в черепе, ставит себе предел – от виска до виска. А затем – от
моря до моря, от полюса до полюса…
150
– От забора до обеда, га-га! Но серьёзно: смотришь в небо, думаешь
думу, а оно почему-то круглое, как купол. Всё круглится на свете, это вы
точно подмечаете. Я ещё в раннем детстве это бессознательно усекал. Да-
да: лежишь и видишь под веками: всё раздвигается, раздвигается, но
остаётся круглым, ну куполом остаётся. Просыпаешься, плачешь, а купол всё
закругляется, никак не распахнётся.
– Во-о-от. И слово так же относится к бумаге, как купол к пустым
небесам. И бутон розы так же. А ведь всё на свете из бутона. Он сам
держится на внутренней тяге и вытягивает за собой все завои, и блёстки, и
росы. Первый завиток – три наши измерения, следующий – четырёхмерный мир,
далее – многомерность, и всё стремится к безмерности.
– Но никак не дойдёт, га-га!
– Ну только не надо. Дорогу осилит идущий. Вот шли, шли, и дошли, и
добрались до края кратера, до Stella Point.
– У нас в классе училась девочка Стелла. Недолго проучилась,
улетела куда-то с Алтына, звезда с хвостом. Мой друг Платон её любил,
пока не улетела. А потом и он улетел… Далеко. Вот она жизнь.
– Молчите! Что такое жизнь знает лишь тот, кто дошёл хотя бы до
Stella Point, а лучше – до пика Ухуру. Ой, что вы так нахмурились,
Андрюшенька?
– Ну-у, это значит, что нам, простым людям, особенно алтынским, так
никогда и не узнать жизни, свободы…
– Ах, Андрей, удивительно! Вы ведь всё это уже знаете. «Ухуру» –
это ведь и есть свобода на суахили. Алтын, Килиманжаро, или Джомолунгма –
всё это воплощение торжества воли к жизни. Он так и говорил, стоя на пике
Свободы:
Лишь тот достоин жизни и свободы,
Кто каждый день идёт за них на бой!139
– Вот это верно, это ж про нас, братанов.
– Вот видите. Но перед пиком Ухуру был же ещё кратер, я же не
закончила вам про кратер! Закройте глаза и смотрите…
– Да-а-а, а вы мне какую-нибудь бякость тем временем в рот
положите? Нашли дурачка, я с детства знаю эти приколы.
– Андрей, я положу вам в рот разве что аметист.
– Ну только не надо, вы бы ещё сказали «эбонит»!
– Я бы и сказала «эбонит», если бы он там был. Но эбонита на
вершинах не встретить. Нужно понимать прежде всего, что Килиманжаро – это
потухший вулкан. И поэтому обладает такой неоднозначной энергетикой. Но
когда смотришь в кратер с этой кольцевидной гряды, а он весь чёрный от
вулканической пыли, и так метров 200 вниз, а над кратером громоздится
бело-голубой слоистый глетчер – мороженный торт, куда вмёрз неведомо как
и когда сюда взобравшийся леопард, или может быть шаман туземного племени
чага в образе (или в шкуре) леопарда – сквозь лёд не разобрать. Говорят,
наступит час, когда растает ледник, проснётся леопард, а с ним проснётся
и гора, задышит, как бывало, огнём, и спустятся тогда в саванну чёрные
люди чага, и прогонят пришельцев банту, прогонят воинов масаев, пьющих
молоко с кровью зебу, прогонят работорговцев-арабов и огнём дерущихся
белых людей с жёлтыми волосами, и воцарятся чага на равнине, над которой
всегда будет чернодымная беззвёздная ночь, освещаемая лишь рыжим жаром
Килиманжаро. Не понадобится им охота: дымящаяся лава принесёт им жареные
139
Фауст, И.-В. Гёте
151
туши антилоп. Не надо будет отбиваться от львов и леопардов: убегут звери
в иные края от вечно грохочущей горы. Оглушённые вечным грохотом люди
чага разучатся говорить, и многого не потеряют, ибо и так полунемы, а
понимать друг друга им будет ни к чему, да и толковать не о чем. И
назовут дальние, учёные белые люди ту землю Республика Ад.
– Ну не бойтесь, Линочка, может этого ещё и не будет. Настоящий ад,
если хотите знать, не так далеко. Я вот с ним уже чуть-чуть познакомился
и знаю, что всё это здесь, только какое-то вывернутое. А леопард – что ж.
Влез как-то на гору зверь и вморозился в лёд – запросто бывает. Мой
дедушка, герой Великой Отечественной Войны сражался, например, на
Кавказе. Так там есть ледник, а в него немцев целая рота вморожена, да
все в мундирах, иные в касках, и вооружённые. Но это наш лёд и наши горы,
и мы поможем им никогда не размёрзнуться, так, нет? А если бы пришли они
к нам на Алтын… Чо смеётесь, Линочка?
– Да ведь они сюда уже пришли, вмораживаются понемногу. И вас
обнаружил в сарае раненого – кто? Карл Мюллер, мюнхенский трудный
подросток, учащийся нашего интерната. Здесь, чтоб вы знали,
исправительно-учебное заведение. Германские педагоги нашли, что буйных
юнцов лучше всего перевоспитает сибирский мороз.
– Ну, сомневаюсь я. Отчего же он Гальпера, падлу, не перевоспитал,
а?
– Тихонько, Андрюша. Я сама и директор наш, коренной сибирский
фольксдойч Виктор Генрихович Центнер, этому удивляемся. Мне кажется, что
рано или поздно… всякий получит по заслугам, и все порождения зла будут
ещё в младенчестве разбиты о камень… и счастлив тот человек…
– Который сам это сделает. Лина, вы понимаете буквально всё. Но как
же вы сюда к нам свалились с вашего Килиманжаро?
– Дайте досказать – узнаете. Вы покинули меня над кратером Рейш.
Если вы покинули, то как было мне не увлечься тем, кто стоял рядом! Стоит
Костя, а это был он, между двух обрывов, к одному спиной, где облака
пеленою лежат далеко внизу, к другому лицом – где чёрный прах и белый
ледник, и произносит вдохновенно:
Всё, всё, что гибелью грозит,
Для сердца смертного таит
Неизъяснимы наслажденья –
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог!
И, чуть обратив ко мне плечо: «Пошли, что ль?» А сам по тропе в кратер, а
я за ним. Все симптомы горной болезни, заметьте, сорвались в пропасть
вместе со страхом навек. Ничего не помню, только счастье, Костю да
аметисты в горсти. Аметисты – это чёрная твёрдая лава, вулканическое
стекло, изрыгнутое землёй. Выбрались – и дальше, на самую верхнюю точку
Африки. Поднялись – как по величественной лестнице в поднебесную залу
торжеств, к той колонне, где те, кто сподобился, оставляют памятку…
– Это вроде типа как «Тут был Цыпа», га-га?
– Ну да, вы очень точно подметили смешную сторону. На другой
стороне таблички с текстом “Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben,
152
der täglich sie erobern muss. Wolfratshausener Alpenverein”140 стояло
выцарапанное «РЯЗАНЬ!!!»
– Во: можем же, когда хотим! Значит ваши хохлы там были не первыми
людьми.
– Там каждый становится первым. Увы, как в моём сердце!
– Вот вы, оказывается, как. А я…
– Ну что «как»? Разве дело в том, кто первый? Здесь дело в том, кто
последний, а это ведь вы. Может быть, это вас увидела я тогда сквозь его
счастливо хмельное лицо, когда навела на него фотокамеру, щёлкнула и
заплакала. Ведь это был конец, и кто взошёл на вершину, тому остаётся
только спуск. Спускаться легко, с каждым шагом всё легче, но вершины уже
не будет. Карабкаются навстречу новые и новые покорители не каждому
отдающейся горы. Иной – неуморимый жучок – ползёт по стене, как будто и
не замечает ни горной болезни, ни камней, ни солнца, ни 15-градусного
мороза, ни срывающего одежду ветра:
– Jaschar-r-r!141
Глядишь, и вершины не приметит, двинется выше к иным куполам,
помните про купола? Другой обнял глыбу и внутренне уже сдох:
– Damned mountain. Zero energy…142
Третий, не отрывает озабоченного глаза от электронного определителя
географического положения:
– Und das nennt man japanische Qualität! Das Zeug ist ungenau143.
Четвёртый, обнимая рыдающую от усталости барышню, безнадёжно
указывает ей в пространство и восклицает:
– Mira, Carina, che bello paesaggio!144
А мы – вниз, в жаркую саванну жизни, он – в новые дороги, я – в
трущобы Найроби. А в трущобах Найроби душно, а в трущобах Найроби жутко…
– Погоди-ка, Линок. Про Райноби потом доскажешь. А пока – гони сюда
фотку с Костей. Во.
– Постой, Андрюша, мгновение! Смотри, что у него на плече – ужас!
– Галка как галка, она и в Африке галка. Всё, рву.
– Это не галка, Андрей, это горный заоблачный ворон! Но почему его
не было до сих пор?!
– Ну почём я знаю? Проявился, может, в последний момент, га-га,
разморозился, что ль. Вот так, и не рюмсать мне тут! А теперь слушаю про
Райноби.
КРЫСИНЫЙ КОРОЛЬ
– Дай отойти от переживания, Андрей. Да, Найроби. Видал ли ты
грязь?
– Ну, такой вопрос…
– Такой и ответ: не видал. Кто не был в Центральной Африке… Правда,
говорят, есть ещё Китай. Но в найробийских жилищах зеркала действительно
не отражают.
– Ух ты, как графа Дракулу?
140
Кто каждый день идёт за них на бой.
Альпийский союз Вольфратсхаузен. (нем.)
141
Вперёд! (иврит.)
142
Проклятая гора. Ноль энергии… (англ.)
143
И это называется японское качество! Прибор неточен. (нем.)
144
Взгляни, Карина, какой чудный пейзаж! (ит.)
153
– Да, но они не отражают ничего. А почему, угадай?
– Ну-у-у… Потому, наверно, что, во-первых, живут бедно и нету
ничего в доме, так что ж им отражать. Теперь второе: хозяева сами чёрные
и в зеркале их не видно. Что, отгадал?
– Ха-ха, как ты на всё по-новому смотришь, словно художник. Но ещё
потому, что они пылью поросли.
– Что, ваще не моются?
– Не знаю, не видела, но зеркал точно не моют.
– Ну, так кто ж их моет, Линочка, одни немцы.
– И улиц не моют, и воздух не прозрачный, даже кажется, что местные
такие чёрные именно от копоти.
– А что, может быть.
– Но, отдам должное: все молодые и красивые.
– А у тебя часом фоток этих негативов нет с собой?
– Да, нет, успокойся. Все снимки в Мюнхене.
– Доберусь.
– И не думай, Андрюша, зачем тебе туда? Ты человек вольный,
неприрученный. Твоя жизнь полна неожиданностей, опасностей. Жизнь,
вообще-то, опасна.
– И вредна, га-га.
– Вот, потому ты и мыслишь так парадоксально, что привычен к вечной
непредсказуемости. А у немцев, да что там – у европейцев – страховочное
сознание. Ты не понял. Ещё бы, тут и понятия этого нет. Страховая
компания, знаешь?
– Да уж, страховая компания: Танькин дом сгорел – Гальпер страховку
получит.
– Ну да, это ужасно несправедливо, и на Западе так не бывает, разве
что в детективах. Европеец страхуется от всего – от пожара, от укуса
собаки, от того, что его собака укусит другого, от того, что чужая собака
укусит его собаку, и от того, что его собака укусит другую. Страхуются от
всевозможных болезней – кстати, мой папа Марк, когда впервые осознал это,
развил такую идею: «А если предположить, что можно застраховать, скажем,
отдельно печень от – отдельно! – рака, цирроза, гепатита А, гепатита Б (и
так до Я), ну и так далее. А если предположить, что можно застраховать
все органы от всего справочника практикующего врача – вот это штука! И
чтобы уж никому не было обидно, застраховаться также от избытка здоровья,
которое ведь влечёт за собой автоматическое неполучение всех остальных
страховых возмещений». Можно застраховать жизнь ближнего, а потом…
– Я понимаю, что потом. Но вот не надо. Это и у нас есть, но это ж
уже западло, не по понятиям совести.
– Это тема детективов. Папа Марк так сказал: «Это ж если я буду
знать, что ты, Норочка, получишь после меня страховку, то я ж так жить не
смогу – от зависти подохну». Ну вот, страхуются от землетрясения,
извержения вулкана, укуса тигра (если вырвется в зоопарке из клетки), от
сумы, тюрьмы и всемирного потопа. Да-да, Андрюша, утверждённое законом
ежемесячное отчисление из зарплаты на случай потери работы – это и есть
принудительное страхование от сумы. А если ты нанял адвоката и тот
проиграл дело, то страховая фирма выплатит вместо тебя судебные издержки,
чем спасёт тебя от долговой тюрьмы.
– Это, конечно, класс, что от тюрьмы спасёт. Хотя мелковато –
только от долговой. У нас па-акруче будет: если в тюрьму попадёшь, братки
вольные из общака обеспечат семью потерпевшего от правосудия. Это я
понимаю. Только не понимаю, кто ж за потоп всемирный потом рассчитается?
154
– В том-то и дело, что там человек, хочет чувствовать себя таким
обезопашенным, будто застрахован и от всемирного потопа. Папа Марк назвал
это Vollkaskomentalität – психология полной застрахованности.
– Что, даже и от Чма Болотного?
– Там оно не водится.
– Климат не позволяет?
– Скорее атмосфера. Гномам, ундинам, Лесному Царю просто не стало
места в немецкой жизни. А может быть, жизнь и сделалась такой как раз от
того, что все местные страшилища бежали: кто на Алтын, кто в Африку. Я
вот и туда и сюда поспела.
– Линочка, а ты разве страшилище?
– А то нет. Вот поживёшь со мной с моё – узнаешь.
– Ну не надо, я не пугливый. И готов начать прямо сейчас.
– Какой ты ско-о-орый, Андрюша. Мне, может быть, самой не терпится.
Но давай выберемся сначала из Найроби.
– Так может, ну его? Расскажешь в рабочем порядке.
– Нет, нет, а то потом будешь говорить: такая-сякая, всего не
рассказала…
– Чего ты ещё не рассказала? Продолжай!
– Все, значит, молодые и красивые…
– Но-но!
– Да, и это очень приятно – жить среди молодых красавцев и
красавиц. К тому же все всегда веселятся…
– Как дурачки, га-га!
– Ну так что же! Природная весёлость заменяет найробийцам
интеллект. Прелестна их детская непосредственность! Например, станут
посреди улицы друг к другу спинами, сцепятся…
– Га-га, хвостами!
– Ну не надо быть таким расистом. Ногами перепутаются и прыгают. А
вокруг зрители толпой сгрудятся, гогочут, тростник жуют, сами скачут, а
четвероногий и двуглавый актёр покажет то льва, то слона, то гиппопотама
– рычит, трубит, фыркает разинув рты прямо в небо, полузаслонённое
пёстрыми небоскрёбами.
– Что, небоскрёбы? А у нас в Медвежье-Алтынске одни помойки с
ханыгами да крысами, а-абидно!
– Тихонько, Андрюша. Во-первых, небоскрёбов на Алтыне нет потому,
что здесь не было европейских колонизаторов. А в Найроби осталась
культура, хотя англичане ушли. А что до помоек с пьяницами и крысами, то
Найроби по этой части даст фору любому российскому городу.
– Ну вот не надо на Россию гнать.
– Нет надо, слаб тот народ, который правды боится. Мне смешно,
когда я слышу от русских это вечное нытьё, как у них грязно, дико и
неблагоустроенно, не то, что на Западе. Если хочешь знать, славяне
находятся на полпути между Европой и Африкой. Непонятно только, в каком
направлении движутся. Вот тебе бы куда хотелось?
– Дык что, нам и тут хорошо. А если б ещё таких, как Гальперин, не
стало, то вааще бы зашибись было. Вот ты была – скажи, есть ещё где-то
такие тираны?
– А то как же? Кто, по-твоему, довёл этот детски наивный,
беспредельно жизнерадостный, молодой и красивый народ до такого массового
унижения: рождаться в смраде помоек, жить в угаре выхлопных газов,
перебиваться редким куском, часто уже надкушенным крысой. Я сказала
«помойки», но есть районы, где всё – помойка. Целые километры – трущобы,
155
трущобы, граничащие с одной стороны с европейским Сити, с другой – с
другими трущобами. Там всё измазано мазутом, залито соляркой, обложено
нечистотами, залеплено мухами, изгрызено крысами…
История жизни чёрного и красивого человека

…Вот родишься чёрным и красивым Мамаду, и вскормит тебя красивая
чёрная мама Грейс, сидя на чёрном асфальте, чуть ли не чёрным от копоти и
химии молоком. Будешь играть чёрными отбросами в чёрной дымящейся смоле,
охотиться с рогаткой и камнем на чёрных и серых крыс, мстить им за то,
что чуть не загрызли тебя малышом, пока мама Грейс добывала тебе и себе
хлеб, вон за тем квадратным баком, кряхтя под дядей Саидом, который
богатый и носит шикарные сандалии, вырезанные точно по ноге из
автопокрышки Michelin. Дальше? Нет, в школу не пойдёшь. Будешь смотреть
мультфильмы, но не в кино. У тебя будет свой телевизор, без экрана. Прямо
в черепе. Или в носу. Вдохнул клей из полиэтиленового мешочка, выдохнул,
снова вдохнул – и пошли мультики: жирафа увидишь – ведь ты ж их сроду не
видал, хоть и живёшь в Африке, – как он бродит берегом огромного
прозрачного озера, стройный, узорный, изысканный. А в озере крокодилы-
бегемоты хвостами бьют, тебе улыбаются: давай играть, Мамаду. А у тебя
другие игры: ты уже серьёзный пацан, в пробках у перекрёстков на
Кениатта-авеню зашибаешь шиллинги – когда стекло ветровое, от копоти
чёрное, протрёшь такою же тряпкой, когда краденый гонконгский роллекс
разине-туристу всучишь, а когда чёрную руку жёлтой ладонью кверху
повернёшь: “Mistа, mistа, I’m hungry, gimme a coin!”145 Серьёзный пацан,
говорю: вместе с грозными братьями Кэдэбэ и Сэдэбэ поймал и поимел
Чандару, 16-летнюю дочь индуса-бакалейщика Деш Дипака с Муинди-Мбингу-
стрит, у которого в лавке живёт учёный, говорящий на всех языках попугай
Тути, красивый, зелёный, оранжевый, синий, с хохолком… нет, хохолка уже
не стало. Пришла однажды в умную голову Тути какая-то дурь, размахнулся
он жёлтым крылом, упала с полки баночка – и вдребезги. А в баночке-то
было целебное розовое масло из Пенджаба. Увидел Дипак-бакалейщик такое
дело, затопал ногами, заругался на хинди, схватил Тути и вырвал хохолок.
Потом отошёл, коричневыми руками всплеснул: «Ай, что ж я наделал, птицу
мудрую, птицу прекрасную изувечил! Вайбэхалэман!146» Но сделанного не
поправишь. А Тути обиделся и замолчал. Не спрашивает больше покупателя о
здоровье: «Кайфахальлукум147?» Не уговаривает бережливого: «Купи, друг,
хакуна матата148». Не кричит вслед некупившему: «Женьпухао149 – плохой ты
покупатель». Только однажды заговорил обиженный Тути, когда зашёл в лавку
человек в коротких штанах, с прямою спиной, а на ней мешок на ремнях,
глаза рыбьи, на выкате, нос прямой, треугольный, сам белый, зубы жёлтые,
голова бритая. Посмотрел Тути на чужестранца внимательно, и так говорит:
«Вот кто меня поймёт. Что друг любезный, тоже банку с маслом у хозяина
разбил?» Так-то многие сходства на свете разными причинами бывают
вызваны. Например – но это только например: у того покупателя голова была
бритая, а у дяди Саида лысая. Пока рукой не проведёшь – не различишь.
145
Сударь, сударь, я голодный. Дай монетку. (искаж. англ.)
146
Горе мне! (фарси)
147
Как вы себя чувствуете? (араб.)
148
Всё в порядке (суахили)
149
Плохой человек (кит.)
156
Есть тростник сахарный, а есть пустой. Пока не откусишь – не различишь.
Есть антилопа с мускусной желёзкой, а есть просто так. Пока не понюхаешь
– не различишь. Есть грозный Кэдэбэ – очень умный человек, а есть его
грозный брат Сэдэбэ – очень глупый человек. А пока не поговоришь, не
различишь – близнецы-братья. Ну вот, а есть, и это уже не только
например, одна индийская девочка и другая индийская девочка. Обе в
Найроби живут, обе сари носят, пухленькие обе, бледненькие обе. А пока не
поимеешь, да не поймаешь – не различишь. Чего не поймаешь? Да так – вроде
любовного насморка. Подхватишь ты вместе с грозными братьями Кэдэбэ и
Сэдэбэ подарок от индуски и пойдёшь лечиться к шаману Майклу. Он чёрный,
красивый, молодой, толстый, шестипалый, мудрый, не усмехнётся: «Знаю про
твою беду, Мамаду, как рукой сведу». Втолкнёт он тебя, в лачужку фанерную
с керосиновой мягкою копотью, с мёртвой курицей, подвешенной над входом
за лапы, с корытом жестяным на земляном полу, с горшком чёрно-красным:
«Присаживайся, Мамаду, разожмись, не держись». И быстро-быстро штаны с
тебя сдёрнет, и быстро-быстро тонкой бритвой – не успеешь глазом моргнуть
– во всю длину твоего хурунгу – надрезы-надрезы. Скинет крышку с горшка,
пахнёт оттуда едко травой с кровью Крысиного Короля, обмакнёт шестой,
волшебный, палец в смазь, и станет мазать твой хурунгу, покуда кровь не
уймётся, и скажет Майкл шестипалый: «Здоров. Но восемь дней баб не имей».
И вдруг усмехнётся, даже светлее станет в лачуге. А потом – а что потом?
В Найроби – конец сказки в двух кварталах от зачина. Напорешься, может,
Мамаду, на нож грозного брата Сэдэбэ – он очень глупый человек, зарежет,
а за что не знает. Опрокинешься, может, под колёса весёлого автобуса-
матату, где, словно гроздья бананов, свисают из дверей – с хохотом, с
музыкой – найробийцы и найробийки, да все молодые такие, красивые. А то
наколешься-переколешься самопальным героином – скорым счастьем. А то
нарвёшься в лоне скорой любви на чёрную немочь AIDS, ослепнешь,
ослабнешь, рукой не шевельнёшь, привалишься к баку родному, уснёшь,
увидишь: Мамаду – масай. Огромный – гора горой. Сильный – словно слон.
Голый – как в день рожденья. Весь блестишь от черноты, как река Цаво. И
копьё наперевес. Стоишь – с пигмеями сражаешься. А они – маленькие,
оскаленные, дикие, копья не знают, зубами дерутся. Навалились на Мамаду-
масая, пищат, грызут. А это крысы из родного бака Мамаду догрызают. Так
ли, нет ли, а умрёшь молодым, красивым, как все в Найроби.
– Ну не надо, Линочка, глупости повторять. Да ещё с таким видом,
будто это на твоих глазах крысы живого негра сгрызли. Ты ж не видела
этого? Ну. Ну и не распространяй мне больше чернуху африканскую,
договорились? Потому что я тоже нервный и разное видел, а про такое
только слышал. Опыт показывает, что всё это фигня, можешь поверить.
– Андрюша, успокойся, я верю. Кому же мне ещё верить? Но эти
истории мне чуть не каждый день рассказывали. Я ж у них в начальном
классе 2 года всё вела – английский, арифметику, физкультуру. Кто
опоздает на урок, другие хором: «А его крысы съели!» Я в ужасе, а он – в
дверь, а детишки хохочут: «Не бойтесь, белая тётя teacher, это только
например». Раза 2 так попадалась, потом перестала верить, тем более, что
эти самые крысы всегда по классу шныряли, и в портфелях их на уроки
притаскивали, а потом на парты выпускали. Выбегу в коридор, а в классе:
«Тeacher, come back150, а то меня уже едят!» Потом привыкла, но впрямую на
них смотреть до сих пор не могу. Особенно после того, как один ученик
так никогда и не пришёл на урок.
150
Учитель, вернитесь! (англ.)
157
– Брось ты, Линуся! И вообще, по моему мнению, девушек не стоит вот
так без присмотра отпускать в Африку, а то они там психически
подвергаются. Мало ли: в Райноби твоей, положим, про крыс любимый сюжет,
а у нас в Медвежье-Алтынске была такая легенда, что пацан один 16-ти лет
с друзьями вместе взял да родной матери – в горло из чайника кипятком. Я
ещё в 1-ом классе, как эту быль узнал, так аж снилось. А в 10-м, прикинь,
узнал косвенно, что уже про меня самого эту страшилку рассказывают. А я ж
так маму Сидоровну обожаю!
– Что ты, Андрюша, это ведь у нас в Киеве случилось, когда парня из
190-й школы мать на дискотеку не пустила. Просто ушла и заперла его. А на
другой день пришли к нему товарищи и чаю у мамы попросили. А потом…
– Ну какая ты, Линуся у меня впечатлительная. В жизни и не такое
случается.
– Случается, но возвращаясь к крысам: оказывается, они их сами
едят!
– Не понял: кто кого?
– А вот представь себе: деревянное карэ – стены ростом в метр, а
внутри – на полметра серый ковёр кишит и пищит. А их оттуда специальным
совком черпают – и в комбайн, а из комбайна по одному желобку пустые
шкурки сыплются, а по другому – розовый фарш в контейнер съезжает. Фасуют
его в жестянки, да и на рынок. Жуёт это найробиец, хрящами хрустит, сама
слышала. И видела. Непривередливые люди, правда? Только «крысиным
королём» брезгуют, выбрасывают его назад на помойку.
– Короля?!
– Короля, а король, Андрюша, вот каков: иногда несколько грызунов
вдруг срастутся хвостами. В первый день рвутся в разные стороны, а хвост
только крепнет…
– А визгу-то, небось! Потеха: зверь-горыныч – 100 херов, одна
верёвка… Ой, прости, Линчик, но мы ж теперь свои, а?
– А потом обессилеют и умирают с неделю по очереди.
– Аж грустно… Но хватит о жалостливом.
– Погоди, дорогой, должна договорить. И вот когда я вот этими
увидела мясоферму, вывернуло меня, как перчатку, а ночью пришёл Крысиный
Король и сказал: «Тошно? А дома душно? То-то».
ВОЗДУШНЫЙ КНЯЗЬ
И вернулась я к папе Марку. Над Африкой в самолёте всю дорогу
рвало, над Средиземным – уже впустую выжимало, а над Альпами чуть не
кончилась. Оценил папа Марк меня, синюю, оскалился, носом повёл, сам так
говорит: «Увидела в деталях? Дома было тебе душно? Ну-ну. А там тошно?
Вот и то-то!» А на другой день доктора Цфасмана ко мне позвал, а тот с
порога: «Это теперь у девочек модно: подсознательная фиксация на
навязчивом стремлении к радикальной потере веса, а проще говоря,
Magersucht – мания похудания. В её случае кончиться может серьёзно.
Запросится снова в путь, отпускайте без разговоров. Имею подозрение, что
за всеми сменяющимися синдромами стоит редкий случай Ortswechselsucht –
неуправляемой охоты к перемене мест. А пока, будем уповать на
авторегуляцию молодого организма». Мама Нора плачет: «А курочку Лине
можно, а манную кашку с маслом?» Подумал доктор и говорит: «Можно
практически всё, но в умеренных дозах. Яблочек, что ли, купите, соки не
помешают. И знаете, это уж не по-медицински, но я из личного опыта:
копчёные рёбрышки под пиво иногда парадоксально полезны». Чуть ушёл,
158
подкатывает мама Нора столик, а на нём скатерть самобранка: курочка
варёная кудкудачет, рыба-фиш звонко окает, литровый бокал Löwenbräu среди
рёбрышек пенится. И манная кашка масляным глазком дружески подмигивает.
Тут разревелась я отчего-то, потом ложку взяла, чуть к сугробу манному
притронулась. Вдруг как рванёт меня на всё это изобилие! Мама Нора: «Ай-
ай-ай-ай!», и ну Цфасману звонить. Вернулся доктор с полдороги и увёз
меня в клинику на физраствор внутривенный. Три дня провалялась, потом
чувств лишилась. Очнулась – полумрак, ни окон, ни дверей не видать, а над
постелью страшный кто-то склонился. Глаза белые, вокруг глаз чёрные
кольца, вместо бровей – только две булавки посвёркивают, щёки мелом
светятся, рот чёрный, зубы белые. Всё, думаю, приехала! А бес мне женски
мелодично: «Проснулась, швести? А я – Мартина». Это есть в Европе такие
подростки, Gruftie – мраколюбцы: в чёрном ходят, чёрным красятся – ногти,
глаза, губы – словно в склеп собрались – Gruft по-немецки. И понесло
Мартину: «Я, короче, из Gesellen von Luftenfürst151. Знаешь нас? Как не
знаешь?! Про нас и передача типа была по телеку, как мы чёрного котика в
жертвоприношение приносим. Такой кайф! Я вот так стою, за шкирку типа его
держу, а он когти распустил и: «мграу!» А Вольфи из Руперт-гимназии – раз
его, короче, шилом! Хотел котика в животик, а попал мне в сиську вот эту,
я ж вся голая стояла, одна краска на мне, блин. И, прикинь – красным по
чёрному – потекло-о-о. Я спонтанно котика выпустила, и Вольфи его сразу
забыл и кровушку мою засосал. А мальчики все кричат: «Отпади, насосёшься
ещё, Люфтенфюрст вас ждёт. Давай, Вольфи, птичь невесту!» А девочки:
«Мартина, дурища, помогай, да бери шванц, а то я возьму!» А котик ротик
раскрыл, и вдруг слышно типа: «Lamak lamek paramoskra Kkram», тут Вольфи
как вставит, и это уже не шванц, а маленький Люфтенфюрстик,
представляешь! И стал он во мне тупо расти с пузырением, всё, думаю,
песец. Страшно, аж в кайф. А всё вокруг крутится, все замелькали, а он
меня понёс, короче, по облакам, и тишина. Потом по телеку смотрю, аж
визжу от нетерпения, а там такая лажа, типа МНК – молодёжный
нетрадиционный культ, а ни котика, ни Вольфика не показали, козлы,
представляешь! Вот так и живём, подруга, весело. Только братик мой
младшенький, Карл, какой-то весь приеденный. Проблема, короче: никаких
интересов, ни друзей, ни экстази, одни шутки дурацкие. Недавно вот дяде
Махмуду, маминому персу, перцу красного в кондом подсыпал. Старики оба
извинялись-извинялись, а чурка рогом упёрся: „Ausländerhass,
Diskrimination!”152 – и в суд. И отправили нашего Карлика за расизм в
Сибирь, прикинь. И я, как сестра, считаю, что заслужил. Потому, что если
все будут так относиться к иностранцам за то, что они другие, то все
будут снова говорить, что все немцы нацисты, а кому это надо, тем более,
если неправда, правильно? А в Сибири, на Алтыне доктор Блинблат из Вены
открыл экспериментальную спецшколу для асоциальных подростков из
Германии. Письмо мне Карл прислал: «Дорогая швести, тут забойная природа
и одуренно клёвые дикие люди. Я потихоньку исправляюсь, типа
ресоциализируюсь, и по-русски уже научился, а мороз мне вообще нипочём,
так и скажи дяде Махмуду, чтобы лишнего не радовался. Подружка тут у меня
завелась, на тебя похожа, точно такая жирная и жрёт не в себя, так я уж
её Мартиной и зову. Ну, не злись, сеструха, это я по-братски. А недавно
прикол получился: ждали в селе приезда важного человека, его все «папой»
называют. Это хозяин тайги и гор, всех полезных ископаемых, флоры, фауны
151
Слуги Воздушного Князя (нем.)
152
Ксенофобия, дискриминация! (нем.)
159
и населения. А один мальчик стрелки на час назад перевёл. Ждал-ждал
хозяин на морозе, а с хлебом-солью никто к нему и не вышел. Это русская
традиция. Плюнул г-н Георгий Гальперин в сугроб, аж зашипело, сел в сани,
да и убрался в Медвежье-Алтынск. А после важные люди, а именно директор
конхоза им. комиссара товарища Когана, потом доктор наш Блинблат, пастор
батюшка Маркел и др. часа 2 там топтались, пока таёжный номад, охотник
Сыктымбай, не указал им на полузаметённые следы полозьев. Тайга учит
наблюдательности и смекалке, без этого тут не прожить. А теперь тебе,
швести, тест на IQ: догадайся с одного раза как звали того мальчика с
часами. Твой брат Карл».
ВОСПИТАНИЕ СИБИРЬЮ
Вот, Андрюша, ты и понял, что было дальше и как я здесь оказалась.
Папа Марк, само собой, дрался-кусался, мама Нора горько плакала-скулила,
но доктора послушались. Купили мне унты made in Canada, биодобавок и
витаминов мешок (я его сдала в багаж, но получать не стала), и, как
советская положительная героиня, девушка с характером поехала в тайгу.
Второй год живу здесь и не жалею. Работы хватает, хотя исправляемых
только два. С Карлом ты уже познакомился, он шутник и пытатель естества,
всё ему интересно, в тайге, в горах сутками пропадает, со зверьми дружбу
водит. А как раз перед моим приездом притащил в интернат росёнка, из
которого за зиму здоровенная росомаха вымахала, Мартиной назвал, выдумал,
что та ему сестра, и разговаривает теперь с нею по-звериному.
– Интересно посмотреть. Они у нас, говорят, водятся, только кто ж
их видал.
– Я теперь видала, и тебе покажу. А другой парень… Если я отсюда
хочу иногда уехать, так только чтоб от него подальше. Зовут его Курт, а
местные так и говорят: Курт–Каракурт. Маленький, злобный, какой-то тёмный
весь. Он старше Карла на 3 года и начал было его обижать, да Мартина
быстро отучила, и Курт как-то жутковато замкнулся. Доктор Блинблат
встревожен: выношенная им идея перевоспитания Сибирью, похоже, даёт сбой.
Недавно даже сорвался и накричал на меня, потом попросил прощения, но
сказал: «Романтическая девушка – это прекрасно, однако в нашем деле нужны
сильные и бесстрашные мужчины».
– Так это же про меня, Линок! Только надо добавить: «и
беспощадные». – к подлецам, конечно.
И нанялся я, прикинь, Платоша, школьным типа вертухаем. Доктор,
блин, Блинблат встретил меня распростёрто, сам так говорит:
– Понимаете, молодой человек, романтическая девушка – это
прекрасно, только в нашем деле нужны сильные и бесстрашные мужчины, –
призадумался, очки протёр и добавил: А в некоторых случаях – и
беспощадные. Я имею в виду Курта С.
– Слыхал, -говорю, – как же, от Лины, но потрясён особенно не был.
Я в его годы и не так…
– Э-э-э, молодой человек, Лине-то мы не всё о нём сообщили, дабы не
травмировать, а вам следует знать, что попал он сюда после того, как, не
получил в подарок обещанный матерью к 16-летию мотороллер.
– И за это его немцы в Сибирь?
– А не получил он его потому, что получил в гимназии Verweis –
письменный выговор. А получил он его за то, что, похитив у 80-летней г-жи
Фогль её любимого балинезийского кота Михеля, ободрал последнего заживо и
положил вместе со шкуркой на стол учительницы биологии, г-жи Энгельхардт.
160
– Садюга!
– Не горячитесь, молодой человек, это, как говорят русские, только
присказка. А сказка страшнее. Тем более, что это не сказка. Когда Курт
понял, что мать, возместив г-же Фогль нанесённый материальный и моральный
ущерб, не простит в этот раз ему вопиющего нарушения правил поведения
учащихся, равно как и общественного порядка, и мотороллера ни в коем
случае не купит, он попросил разрешения отпраздновать день рождения хотя
бы скромной вечеринкой с чаем. И на этой вечеринке четверо его друзей
держали г-жу С. – мать виновника торжества – за руки и ноги, пока
именинник заливал ей в горло кипяток из русского электрического самовара.
– Так я ж его, падлу!
– Молодой человек! Возьмите себя в руки и извольте дослушать. На
следующий день, уже под арестом, отвечая на вопрос газетчика, сожалеет ли
он о содеянном, Курт вдруг по-детски всхлипнул и пожаловался, что теперь
уж точно не будет у него такого мотороллера, как у Хайнца и у Вальтера.
Так что успокойтесь и помните: педагог должен обладать горячим сердцем,
но холодной головой. И крепкими мускулами. Как у вас. Приступайте к
исполнению и берегите себя!
Приступил я, значит, к исполнению. С Линою вместе поселился, живу,
не тужу. Работа не пыльная, но тревожная: контингент из двух
перевоспитуемых пребывает в подозрительном спокойствии. И в послушании,
блин, кошмарном каком-то, вроде даже бить их незачем. Только раз на 8-е
марта было. У завуча Тамары Авксентьевны в учительской шкафчик для
верхней одежды стоит. Приходит Тамара – нехилая такая молодая лошадка –
переодеться в парадку перед праздничным вечером, раздевается, отмыкает
шкафец, а из него выпадает труп без головы в её, Авксентьевны
собственном, прикинь, прикиде. И выскочила к нам в зал с криком:
– ЧэПэ в шкафу, убийство в школе!
А сама, как женщина в голом, выменем потрясает, мясами
соблазнительно сверкает. Я, конечно, в училковскую и к трупу. А это не
труп, а Карлуша для любимого педагога простую хохму отмочил: набил
платьице соломкой и ждёт, что будет. Это он в неё влюбился, гормон в
парне взыграл. Непедагогично, но я, знаешь, понял его и не бил так
особенно. И он меня тоже полюбил, с Мартиной познакомил. Вот, скажу тебе,
зверь неописуемый! С чем бы сравнить? С одной стороны – вроде медведя
низкорослого, а с другой – вроде кошки громадной, с третьей – как бурый
волк. Запрыгнет лосю на затылок, и привет. И Карлу преданная. Но не будем
забегать. А на День Победы опять заходит Тамара Авксентьевна в шкаф,
оттуда труп выпадает, Тамара раздражённо:
– Что один раз остроумно, то дважды уже бездарно.
И платье с трупа – дёрг, а он обнажился, синий весь, с наколкой под
сердцем:
На свете счастья нет, но есть покой и воля!
(Михаил Юрьевич Лермонтов)
И парус одинокий. А голова – в тумбочке, где тетрадки. Тамара
Авксентьевна – хлоп, и в отруб. Откуда взялся бомж дядя Стёпа, житель
распадка «Гагаринское», в школьном шкафу – никто не доказал. Хотя все
понимали. Курта, однако, сильно я тоже не бил: не пойман – не вор,
презумпция у меня такая, правильно? Несмотря на то, что в свете того
первого, порубанного на дровах, косвенно ясно. И особенно низко, что это
ж он, Каракурт фашистский, ко Дню Победы над ними нам подложил. Но это
только присказка. А вот уже в июне отправил меня доктор Блинблат в
161
Медвежье наш Алтынск за компьютером. Компьютер этот немцы какие-то
прислали, узнав, что в Когановской поселковой СШ два ихних земляка
занимаются. А я уже год, как после того пожара в городе не был. Не знал
даже, ищет меня Гальпер или уже внутренне похоронил. Вот, думаю, хоть под
родным кровом у мамы Сидоровны переночую, расскажу ей, как живу, какую
девушку нашёл, деньжонок подкину, мало ли. Но первым делом – дело,
правильно? Получил прибор, расписался, на родную улицу свернул, иду мимо
метеорки – ты, Платоша, небось своей немке уже уши протрубил по-немецки
про нашу яму метеоритную. Иду и вижу: стенка кругом каменная, оградка
железная, и воротца с кассой, а сверху табличка золочёная: «Кратер
Медвежье-Алтынского метеорита. Вход от 1 у.е.» И экскурсовод по
иностранному заливает, типа крупнейший в Юго-Восточной Сибири кратер
крутейшего в мире метеорита, тыры-пыры… Знаешь, не люблю я Гальпера, не
за что его любить, а тут отдал должное: всё-таки обустроил, падло, родной
край. Я по справедливости, такая уж презумпция, так, нет? Постоял и
дальше пошёл. Глядь, казачий разъезд с нагайками:
– Стоять, когда папа едет!
Гляжу: медленно-медленно, важно-важно, чёрный-чёрный вползает на
площадь – бывшую Ленина, ныне Казака Галки – не лимузин – крокодил на
колёсах.
– Мля, – спрашиваю себя, – какой же длинный человек в такой машине
лежит? Невероятно!
А тот человек на меня из окошка в упор смотрит и узнаёт. И я его
узнаю: горбинка с красными прожилками, брови – что рога у лося, губы
хоботом. Он! Тут уж стало мне не до мамы Сидоровны. Показал я спину свою
охранническую, цвета хаки – и в лес по пустырю. И чувствую: хвостят где-
то за мной. И после этого чувства я перестал убегать. Хвост, он как тень,
так и так не отцепишься. Вскочил в УАЗик – и прямо по Когановскому тракту
запалил что духу, только хвост на заднем горизонте зеркалится. Прикатил
на рассвете, а на крыльце Карл с росомахой лохматой в обнимку:
– Halt153, дядя Цыпа, стой!
– А ты чо, пала, распорядок дня чуть свет нарушаешь?!
– В лес иди, там следы.
– Какие, бра, следы! Заколебали, мля, твои приколы!
– Не, дядя Цыпа, не мля. Прафду говорю. Das ist wahr154, Мартина не
врёт – гляди!
И точно – зверь сам не свой. К лесу бежит, на Карла оглядывается.
– Ладно, – говорю, – пойдём. Но если – то! Ты меня понял.
И нырнули в комариный котёл. Впереди Мартина – мишкой косолапится,
кошкой изгибается, волком пробирается, за нею Карл, рыжий-конопатый,
костями гремит, меня торопит:
– Schnell, дядя Цыпа, heute meint er das еrnst155: сегодня серьёзно,
если опоздаль – пессецц.
И вот над озером – лужок в цветах всех цветов, а что на лужке – не
видно за клубами гнуса. Видно лишь – с краю пихта, и что-то там слабо
шевелится, борется:
– Андрей, скорей! – слышу.
Я к ней, а она, голым-гола, к пихтовому стволу за шею арканом
притянута и вся вспухла уже от укусов мошки.
153
Стой! (нем.)
154
Это правда. (нем.)
155
Скорее! Сегодня он это всерьёз. (нем.)
162
– Карлуха, не гляди!
Освобождаю Лину, а сверху летит что-то, как будто огромная белка
роняет орех. А то не орех, то камень расшиб мне плечо, а то не белка – то
макакой в ветвях Курт корчится, скалится, пеной исходит:
- Oh, wie gut, dass niemand weiß, dass ich Rumpelstilzchen heiß!156
- Faß, Martina, faß ihn.157
И медведем на задние, рысью на пихту, волком Курту на горло:
– Teufel, das war bloß ein Witz!158 A чо, нельзя?
– Хр-р-р!
И щёлкнули клыки, и пропал Курт. Что осталось от него – принесли мы
с Карлухой в жертву Чму Болотному, а доктор Блинблат ни слова не спросил,
только по плечу меня похлопал и молвил тихо:
– Schwere Arbeit, но я в вас не ошибся, mein Junge159.
А дело так было: надумала Лина моя меня к приезду цветами лесными
обрадовать и рано поутру в тайгу подалась на цветастый лужок. Набрала и
думает: дай-ка искупаюсь. Разделась, поплавала, вышла, и вдруг шею Лине
сдавило. Это Курт-Каракурт с пихты ей на голову аркан набросил, потянул,
привязал поглядеть, как мошка её съедать будет. А умный зверь Мартина
унюхала, что следы Лины в лес ведут, а за ними Куртовы увязываются.
Разбудила росомаха хозяина: беда в лесу – иди спасай! Дальше ты уже
знаешь. За то мне папа Марк и памятник пообещал, как праведнику народов с
девушкой спасённой на руках в Израиле. А пока положили Лину, всю опухшую,
в избу-изолятор, где я, помнишь, после смерти болотной оклёмывался. Через
недельку как будто отошла, а волдыри с кожи всё не сходят, даже синеют. И
ночью всё повторяет:
– Мама Нора, кашки… Когда же мы пойдём домой?
Аж слеза прошибает. Как же её туда доставить, думаю. Но после
смерти – как во сне, судьба помогает. Ты, Платон, между прочим, судьбы
ещё не знаешь, это при всём твоём опыте и способностях, так что не
ухмыляйся, а вникай, как дальше было дело. Неделя прошла с того дня, не
больше, как вдруг из Алтынска нашего Медвежьего машина в броне приезжает:
– Подать сюда Цыплакова! И Лину Нестандартер сюда подать, больная
там, не больная.
Пригнали в центр, ведут меня в новые хоромы, за 100-пудовые двери,
дальше по коридору, где по углам форменные казаки, и в кабинет без окон,
а была ли дверь – не припомню. Ходит по кабинету Георгий Гальперин, носом
горбатым качает, гнутою трубкой дымит:
– Здравствуй, Абраша! Что же нам теперь с тобою начать, милейший.
Казнить… нельзя… помиловать.
Отвернулся, покадил ещё трубкой, потом так говорит:
– Марк Ильич Нестандартер все кабеля мне тут оборвал. А я вот что.
Терпел бы я тебя, Цыпа, у нас и далее в твоей скромной должности
педагога-интернационалиста, да дёрнуло тебя тут подвиги совершать, а это
здесь дело уж не твоё жидовское, а наше казацкое. Да и вообще, Цыпуня, ты
не обижайся, но ты человек тут пришлый. А я всё же по отцу – от
основателя Алтына Самуила Галки, а по маме – от героя Гражданской,
комиссара Когана. Понял? Посему забирай твою евреечку и езжайте к папе
156
Как хорошо, что никто не знает, что меня зовут Румпельштильцхен (Песенка злого
гнома из сказки братьев Гримм «Румпельштильцхен», нем.)
157
Фас, Мартина, взять его! (нем.)
158
Чёрт возьми, это же шутка! (нем.)
159
Тяжкий труд… молодой человек. (нем.)
163
Марику на ПМЖ. Ему передай привет и что он меня достал уже, и гастролей
ему на Алтыне, пока я жив, не видать. Пошёл!
И вот, Платоша, в Мюнхене теперь обитаю, тружусь в меру сил. С
Линочки все хворобы как рукой слиняли – и задышка, и тошнотики, и
комариная аллергия. Аж д-р Цфасман разочаровался:
– Я, – говорит, – вашей девочке такие изысканные диагнозы ставил, а
кончилось всё банальным случаем Heiratssucht, в смысле – уж замуж
невтерпёж.
Ну а мне не обидно. И жены лучшей не надо. Только, как вспомню
Танюху… А-а! Ладно, Поп, что-то мы тут засиделись, а там на дожде
братушки мои застоялись. Держи краба, и визитку держи: за делом, без
дела, а созвонимся.
БРАТУШКИ
И мне вдруг захотелось, как в киевском студенчестве, вытащить
блокнотик и занести туда этого «краба». Жаль, слыхала уже. Но если бы это
ты сказал, Платон, не удержалась бы и снова записала. Потому что это был
бы уже твой краб, а не глупое членистоногое с мелкого и низкого дна
житейского моря Сиваш. Со всеми оно – Сиваш, или там Саргассово. С тобою
же – лазурное Средиземье, а почему это так – не Катарине судить. Не
Катарине судить, почему ты так мудр и величав, и чем покорил ты меня, не
гипнозом же шпионским, глупости. И что себе думает эта девица с конским
хвостом, и что она о себе воображает, как будто это она встретила тебя
полуголого, обросшего, голодного, безумного в тихом приморском
Бремерхафене на малолюдной Марктплац, где при всей твоей инаковости никто
на эту инаковость – никакого внимания, разве что старушки – собачницы,
скамеечницы, зонтичницы, да и то лишь в видах присмотра за порядком, и не
надоест им этот порядок, сколько там жить осталось? Русские бабушки, как
сейчас вижу, словно редьки на грядке рядком теснятся на лавочке у
подъезда, проходишь мимо – шесть – семь голов за тобою тянутся, не
порядка ради, а любопытства из. Сколько там жить осталось, а всё
интересно. И самой ведь так: мала была – завтрашнего дня ждала, прогулки
к морю, снега, потом весны, потом школы, потом каникул, потом первых
шашней, потом глупого Уве, потом загадочной чужбины, потом – сама не
знаю, потом – дорогих посланий, например:
Liebe dich aus Havanna. 35-градусная ночь, 38-градусный ром, чёрная в золотом платье мама-Куба в венце из бананов,
благословляющая пятерня пальмы, раскатистый карнавал, за которым не будет поста. Люблю из Гаваны
17:20:23
Не сама ли себе написала? Разве ты летел-плыл тогда через Гавану? Откуда

знать Катарине? Теряю тебя, забываю, не верю, вернись. Вот и снова жду, и
гроба так же буду ждать, и в гробу – воскресения и встречи. А ведь всё
это лишь иллюзия, даже привычка к иллюзии. Просто несут на весу перед
носом осла морковку, давно уж не стало морковки, а расходившаяся вьючная
скотина всё семенит себе вперёд, что, не так, скажешь? Хорош ты, Платон,
вдохновенно скуласт, неотразимо прямонос, грозно сероглаз. Сидела бы и
всё глядела, образуя угол со взглядом той хвостатой писательницы, Ники,
что ли, с ультpaшведского столика. Сидела бы, глядела бы, но ты встаёшь,
и руку подаёшь, и задвигаешь табурет, и влечёшь меня к вешалке, и
164
облачаешь в коричневую киевскую дублёнку, твой подарок, что приносит
удачу, и выводишь из кафе, и…
- Ево, ево га! Хей дечко, имаш ли упаљач да запалим цигару или
хоцес одма да те биjем?160
А ты, Платон, отмахиваешься не глядя, а перед тобой уже другой лоб
с кулаками:
- Дечко стани бре, па ти човека не поштуеш, - мог приjатеља? Онда
се наjебао!161
И лбом тебя в зубы. Но откуда в тебе эта готовность – мгновенно
откачнуться вправо? – … и лоб ударяется смаху о дверь с криком:
- Jeбени фраер има нож! Jeбo те фрка, Носороже, о jeбeнoм ножу
нисмо се договорали!162
- Jeли брe, Душане, усрао си се од ножа? Ма пусти то, сад ђе да
видимо.163
И снова Цыпа, но выросший втрое, набыченный, лапы ухватом, рог
заострился:
– У кого там перо? Э, Поп, ты как тут?
– Цыпа, стухни! Это я вас вызвал.
– Ну, блин, вааще! На себя самого? Ну оригинал!
– Врубись, Цыпа, накладка вышла.
– Где накладка? Я всё по инструкции: того, кто с бабой в дубле
коричневом, а это ж ты, так, нет? Ещё сказали: молотить по-взрослому, и
оплатят по-взрослому.
– Ну ты козёл! Должен был выйти другой: русый интеллигент такой в
очках, но ушёл слишком рано. Я ж по телефону отменил вызов. Сказал ещё:
отбой, и обычную неустойку, 10%, и к ним плюс 5 за погоду. Тебе что, не
позвонили?
– Куда не позвонили, в рельсу? Батарейка села.
– Какая, мля, батарейка, кóзел!
– А ты не груби трудящемуся, интеллигенция. Вызвал на себя самого
бригаду из восьмерых, прикинь, а нам теперь исполнять все твои забросы.
Постой, Драган, пару минут.
– Да не исполняйте, свободны.
– Ты меня убиваешь. Куда свободны? Люди пришли, настроились.
– Так им же хрен оплатят.
– Ну, это ты, бра, оставь – не всё делается за деньги! Драган,
работай!
Бросаюсь между:
– Стойте, не смейте!
Цыпа растерянно:
– Вы по-русски, фрау?! Но дела не меняет. Zurückbleiben!164 – прошу
отвалить.
Бой длится не более минуты. Тем временем меня удерживает, зажимая
рот, Цыпа и успокаивает:
- Bleiben Sie ruhig, Katharina – es wird nicht lange dauern…
160
– Во, вот он! Ну чё, паря, даёшь закурить? Или тя сразу? (сербск.)
161
– Па-астой, пацан, да ты челаэка не уважаешь, моего товарища? Тогда п-палучи!
(сербск.)
162
– У фраера нож! Непорядок, Носорог, за нож базара не было! (сербск.)
163
– Ты чё, Душан, пера забздел, а? Но стой, разбираемся. (сербск.)
164
Назад! (нем.)
165
Встряска ему нужна, вы ж как супруга знаете. Всё, das war’s.165 Ребята,
всем спасибо. Свободны!
Отпустил, бросился к тебе:
– Ты как? Ну ничего, ничего, держись, браток. Вы не смотрите,
Катенька, это только выглядит страшно, и то попервах. А в целом организм
цел. И ребята вот ушли. Нельзя, понимаете, такая бригада: югославцы
огневые. На Алтын бы их, э-эх!
Трясусь и не понимаю. Цыпа – такой же большой, но больше не
страшный, ловко достаёт твой мобильник:
– Einen Krankenwagen in die Blumenstraße bitte.166
И везёт нас в госпиталь, диктует врачу характер повреждений,
ожидает со мной у двери операционной, добивается для тебя отдельной
палаты, а с утра притаскивает бездонную бутыль сливовицы:
– От братушек. Это из Нового Сада бабушка Драгана передала.
Поправляйся, Поп, молодец. Душан ворчит на перо, но ты им не должен, всё
умазано.
Ты, Платон, изрезан вдоль и поперёк, рёбра спелёнуты гипсом,
челюсти скреплены проволокой, говорить не можешь, но глаза впервые на
моей памяти смеются…
165
Спокойно, Катарина – это недолго. Вот и всё. (нем.)
166
Скорую помощь на Блюменшрассе, пожалуйста. (нем.)
166
Книга V
Венеция - Мюнхен
167
ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ (эпилог)
- …просто валяются на солнце и смеются. Дикари способны смеяться от
самых незначительных причин. Если же никакой причины не находится, то
сами себя щекочут под мышками. И весьма многие люди, которые мнят себя
цивилизованными, - презрительно выпустил дым Виллем, - ведут себя столь
же слепо и легкомысленно, как те чёрные славяне: валяются на шезлонгах,
отплясывают на палубе негрские танцы, обжимаются, обжираются и совершенно
не замечают ни того, кто, быть может, стоит рядом, ни того, что нижняя
палуба уже ушла под воду, ни даже того, что вокруг – Океан.
СМЕРТЬ В ВЕНЕЦИИ
Слово «Океан» оторвалось от всего рассказа и громоздким синим китом
вплыло в маленькое венецианское кафе. Стены закачались. Послышался
однозвучный раковинный шум, повторные взрывы прибоя, отчаянно
бесстрастный скрип песка, грохочущий шорох гальки, негаданно родимый зов
бездны - рёв исконно солёной крови; ровные нарастания и срывы ветра;
металлический визг гигантских чаек, жаркое чавканье лихорадочных болот,
зуденье чёрных смертоносных - стрел? мух?.. стон столетних стволов -
сосен? пальм?.. грудные выкрики дикарей, англо-голландский лай вдруг
нагрянувших колонизаторов - прервавший симфонию выстрел.
Спорщики умолкли, умолк невыслушанный рассказчик. Вдруг, вскинув
правую бровь, старый моряк удовлетворённо изрёк:
- Этого слова нельзя не расслышать.
Помолчал с полминуты, опустив глаза. Лицо Виллема вдруг сделалось
сосредоточенно-внимательным. К чему он прислушивается? К голосам океана?
К доносящемуся из-за трёх веков певучему перезвону старинных колоколен
тихого Амстердама? Может, слышатся ему те чудовищно-кощунственные слова,
которыми мнил безумный мореход ван Страатен перекричать бурю и обогнуть
мыс Бурь - перекричал естество и судьбу, а мыс Доброй Надежды тщится
обогнуть и поныне. Или звучат в ушах неумирающего лоцмана немые вопли
утопленников: итальянских купцов с дзингарскими серьгами, португальских
стрельцов с протёртыми кожаными мошнами, чёрных занзибарских рабов,
цепных ирландских злодеев, рыжих лондонских шлюх, сдержанно-набожных
брабантских менонитов, не видавших моря круглоглазых моравских беженцев,
лоснящихся от предсмертного благополучия шведских пенсионеров, синеоких
янки с кукурузной улыбкой, немецких строгих ихтиологов в пенсне, яично-
серых японских студентов, постных здоровяков финнов, аккуратных
проповедников корейцев, страстных датских филологов с короткими
бородками, археологов, экологов, микрогеологов, парагеронтологов,
элефантологов, уфологов, валеологов, египтологов и нумизматов. А то ещё -
восторженный шёпот «Аллах Акбар! Аль-Бахр аль-Ахмар!» - уже посетивших
Мекку паломников, которым и грозно, и радостно зачерпнуть смерти из
червонных волн Чермного моря. Или из желтоморских не столь солёных пучин,
моллюско-водорослевый лепет волнисто-жемчужных односложий:
- Ли - бо цзюй сяо? синь! цинь? гунь. ши мяо яо… я - о! - я глядь -
за - дверь, о! а она - там! Пу-ля пи-жак прожгла. Го-ло-ва в канал висит
- яо! Беда нам, беда страшная.
- Не надо ныть. А комуо беда, да? А тебе и беда! Что «пацему»?
Потому что в канал, дура, сразу не столкнула! И всё было бы ми-ми. Куда
пошла? Уже поздно, бяо. Видели-и люди. Сама виновата, сама нашла - сама
отвечать будешь.
168
- Ой, пухао! Суд сейчас наедет. Допросы начнут… Тошнёхонько будет.
Яо, не надо.
- Ну, не скули! Догадаемся что-нибудь. День-жо-нок соберём, по-ли-
ци-и цзятка платим.
- Яо! А у меня де-нег нету. Цзынь!
- Не-ту? Это пухао! Цсегда - хоцзяин плати, да? Ладно, хао. Но
потом зарплата тебе - ху!
- Туе, правильно!
Виллем неожиданно встал:
- Пойдёмте отсюда. Все, и вы, господа славяне.
- А в чём дело?
- А дело в том, что сейчас тут будет полиция. На балконе труп. Я
понимаю по-китайски. Пойдёмте!
- А Крыся?
- Она не пойдёт.
Но в дверях уже выросли карабиньери. Смуглые, щуплые, шустрые:
- Синьори, ваши документы, пер фаворе! Так, так. Вы были с нею? Ну,
что тебе не ясно, Филиппе? Так и пиши: застрелившееся тело, блондинка,
иностранка, лет 35 - 42. Пулевое ранение в области сердца. Нет, не в
районе, дуралей!.. Так вы были с нею? Как её звали? Кристина Смоковска,
так. Пиши, Филиппе: тело Кристины Смоковской. Что ещё за проблема? Пиши:
на парапете. Голова свесилась? Так подвинь и пиши: «и голова на
парапете», вот и всё.
- А вы, синьори, все вместе? Маньифико! И что вы хотите мне
рассказать, а? Или как? Ничего? Никаких других варьянтов? Тогда придётся
задержаться. Пока здесь. Потом поедем в участок, а там будет видно куда.
Нет, позвонить нельзя. Может у вас сообщники… Алло! Кто говорит? Брось
дурачиться, Петруччо, не до твоих штучек. Тут труп и четверо убийц, не
считая китайцев! Кто, кто?! Не может быть - импоссибиле: уже узнал,
синьор генерал, но не верится. Си, синьор дженерале… А-а-а! О-о-о… Кьяро,
кьяро, разумеется, скузи, извините, не знал. Так точно! Скузи, господа!
Подпишите протоколе, и можете идти, и вы свободны. А вы что скажете,
дотторе?
- Да что тут, диагноз прост: ранение в сердце, смерть наступила
мгновенно, предположительно, в результате самоубийства. Прописать могу
одно: скорёхонько где-нибудь закопать. Живо, и канал мне не засорять:
Венеция не выгребная яма. Иностранцев много, а вас, китайцев, ещё больше,
а город наш уникален. Где тут закопать? Это уж ваша проблема.
Приступайте.
Не поняла. Как закопать? Кого приступайте? Кем канал не засорять?
Крыся, почему? Она же ещё не сказала последнего слова в споре славян.
Расслабилась чисто по-славянски, захмелела, песню запела – и что же? Вот
у вас и всегда так, так и дядя Толик, пойдёте освежиться или там
покурить, а обратно…
Двое жёлто-серых, жутко косоватых, впалощёких, как портрет Николая
Островского, протащили мимо стойки бара огромный чёрный, чёрный,
полиэтиленовый, полиэтиленовый, бесформенно-человекообразный куль. Только
рука из куля свесилась, острые ромбики ногтей царапнули по полу. Как же,
Крыся? Не из-за меня же, а? Нет! А всё же… Тогда, в Мюнхене, посмотрела
грустно так, по носу меня ромбиком поскребла. Крысенька, да я же не
думала, что это у тебя так серьёзно, даже не очень поверила в эту твою
ненашу ориентацию, прости, решила – интересничаешь, руку твою с коленки
сбросила, прости, непривычно стало, я ведь вообще в эти дела не верю, но
169
если бы знала, то уж лучше бы… чем так. Вот видишь, Платон, что из-за
тебя бывает! А может быть… может быть, это и есть из-за тебя? Ты её
втянул во что-то, в какой-то плывун страшный, в котором и сам-то пропал.
Ведь говорила же сегодня ещё живая Крыся: «Упаду под вот этим гробом, и
останутся с носом мои кураторы. Приговор мне, Катарина. Как и твоему
Платону. От них не спрячешься. Спутала я им киевские карты, да в такое
впуталась! Через твоего Платонка, кстати». А ещё прежде, ещё живее
будучи: «С Платоном я встречалась исключительно по делам, о которых тебе
знать не надо». А Яцек, её брат - не брат, не знаю – что сказал? Он
сказал: «пан Платоша великий начельник в … (где?). На исторычней ойчизне
он теперь высокими политиками крутит, и кого в последний час подсилит,
тот из них и будет. Ниц не знаешь, пани? То-то – скромен как лев! Тылько
единого не разумею: кого же он хочет подсилить? Там пошло у них уже фифти
на фифти, то есть стенка на стенку, а Платону что их Витя Хам, что их
Витя Пан – вроде вшистко éдно, как будто и не его дело. Ибо скрытен, как
антилопа». Скрытен, как антилопа, диву даётся Европа – вот, кстати,
верная рифма к этому слову, вопреки вечной вашей шутке:
Если ищешь рифму на слово «Европа»,
То спроси у Бутенопа.
А ещё что-то такое:
На удивленье всей Европы
Поставлены четыре …
И будто бы царю этот текст на расправу принесли, а тот взял да стальным
пером, да стальным почерком поперёк начертал:
Пятую разыскать
И на ней всё расписать!
А ещё к царю обратился граф Семижопов, челом бил, фамилию ему изменить
просил, а государь император из семи вычел для начала четыре и говорит:
«Скостить на четыре, а там погляжу на твоё в новом статусе поведение.
Отвыкай постепенно - походи Трижоповым».
Не чуди, Катарина, что ты понесла! И когда же? Когда подругу трупом
мимо понесли! От потрясения, говоришь? Где же германское самообладание?
Nun Mut!167 Вон братья славяне головы, словно флаги, приспустили, сами так
говорят:
- Всё-таки нужно быть последним демагогом, чтобы прибегнуть в споре
к такому внешнему аргументу.
- И не говори. Эдак всякий каждый может в доказательство своей
правоты пулю в лоб пустить, а истина-то – с нами.
- Но надо отдать должное искренности заблуждения.
- И широте порыва.
- А я никогда и не отнимал у поляков благородного сходства с нами.
- Да-да, нация большого стиля.
- Это нельзя так оставить.
- Верно, нужен жест и с нашей стороны.
- Да что тут думать: помянуть надо.
- Точно – прямо в этом кафе.
Конечно, это нельзя так оставить, циники, безбожники, пьяницы,
трепачи!
167
` Крепись! (нем.)
170
- Разве так поминают? Стыдно, мальчики! Она ведь была католичка. И
вы как знаете, а я, хоть не религиозна, а пойду в ближайшую церковь и…
А что «и», Катарина? Молиться ты не училась, записку подать за
упокой – это у православных так делается, я видела, а как у католиков –
Бог весть. Ничего, пойду, просто постою или посижу, а эти умники – пускай
себе, я никого не гоню.
- Herr Wilhelm, вы ведь христианин!
- Несомненно, мадам, я кальвинист. Судьба всякого человека и на
земле, и в вечности…
- От века предопределена. А я всё же пойду.
А-а-а, увязались-таки. Что ж, мальчики, берите Катарину справа-
слева под руки, пойдёмте - по вечерней, осенней, дождливой. И снова -
полупустой проспект, всё те же человек десять в чёрных с капюшонами
плащах, чавкая чёрными – чуть не до подмышек – сапогами по чёрным ничего
не отражающим лужам, над чёрными пропастями каналов - волокут по чёрному
вогкому воздуху чёрный огромный гроб. И чернеет надпись: «Пришла смерть
Венеции». А на смерть, как на солнце, во все глаза не взглянешь. Да и где
оно, солнце, если над чёрными плащами, чёрными сапогами по чёрным лужам,
через чёрный воздух влачится чёрный огромный гроб в чёрном бархате, и
торжественно-празднична чёрная надпись: «Пришла смерть». Ну, не сгущай
краску, Катарина, не одно ведь чёрное. «На мокром асфальте огни
засверкали» - это в литературной студии Киевского университета так
выполнил Володя Ворон задание – описать одной строчкой дождливый вечер в
городе. Асфальт горбатый, лиловатый, коридорчики улочек, полузатопленные
вчера только схлынувшим наводнением площадки двориков, пёстрые статуэтки
святых над лампадками в крохотных нишах, вымокшие искусственные букеты,
прожектора, стрельчатая сыпь дождя, ночная киносъёмка, мулатка лет
шестнадцати – в майке и босиком – уставилась изумлённо в камеру: «Неужели
я? Неужели снимаюсь?» Трутся друг о друга зонтики, шелестят невыносимо
плащи, кисель осенний хлебает обувь, скрылись под крыши Марковы голуби,
вот и набережная, и лижет море неумирающий камень, и ещё чернее
угадывается за толковищем волн остров с крепостью, армянской обителью,
что ль. А вот и собор жёлто-китовой пастью распахнулся, мраморные
ступени, словно плоские волны прибоя по пляжу, пластает.
- Нам сюда! – полетела вслед за указательным пальцем. – Ну что ж
вы, ребята?
Но останавливаются мои спутники перед входом, троеперстием
крестятся, в пояс кланяются, и только тогда медленно и молча переступают
католический порог. А я-то уже присела, с двух сторон ладонями по скамье
нетерпеливо похлопываю: ко мне, авторы, не покидайте героиню! Вечерня?
Концерт? На пюпитрах перед сиденьями – распечатки молитв (итальянский-
немецкий-английский-французский-испанский-польский-русский), и слышится
издалека – из алтаря – с эстрады:
- Padre nostro che sei nei cieli, sia santificato il tuo nome.
Venga il tuo regno. Sia fatta la tua volontà in terra come in cielo.
Dacci oggi il nostro pane necessario…
Чёрный-чёрный священник в белом балахоне, ему помогает белая
женщина в балахоне зелёном.
- …E perdonaci i nostri debiti, come anche noi perdoniamo ai nostri
debitori. E non esporci alla tentazione, ma liberaci dal maligno, perché
tuo è il regno e la potenza e la gloria in eterno.168 Amen.
168
Мф. 6:9-13 (итал.)
171
Слышится со скамей кое-кем повторяемое:
- Amen!
На скамьях – пожилые дамы в тёмных кружевах, туристы в мокрых
дождевиках, корейцы с библиями. В православных церквах полагается стоять,
так и говорят – отстоять службу. А «отсидеть» - это другое. Впрочем, и
здесь кое-кто стоит, и не филологи мои бессовестные, нет, а совсем другая
пара: он – молодой, смуглый, арафатова платка концы свисают с плеч, она –
ещё моложе, совсем юная, светло-злато-глазо-коже-власая. Не глазей на
людей, Катарина, молись, Катарина! А как?
- Любимый, который сейчас неведомо где, повторяется и будет
повторяться имя твоё. Вернись, найдись, воцарись въявь. Или как ты
хочешь, пусть будет по-твоему, как там, где ты сейчас, так и здесь, у
меня. Дай только знак, ежедневно присылай необходимый мне знак о тебе.
Сделаю всё, что должна, прости, если чего не сделала, я ведь тебе тоже
многое прощаю. Только не подвергай моё чувство непосильному испытанию,
избавь меня от обид на тебя и озлоблений к тебе. Потому что - твоя
Катарина, и все силы её, и краса её цыганская, и верность отчаянная – для
тебя любимый, пока ты любим. Аминь.
Что? Чёрный-чёрный священник в белом балахоне, словно актёр в
традиционно-новаторской постановке, сошёл со сцены и вдруг зашагал по
проходу в зал, бережно держа на вытянутых руках перед собой литой
блистающий подсвечник. Мало ты бывала в церквах, Катарина, а для общей
гуманитарности не мешало бы знать кое-что - ведь красиво: пение, блеск,
движение. Чёрный-чёрный священник ускорил поступь – чёрные-чёрные боты
выглянули из-под белого балахона. Чёрные-чёрные кисти крепче сжали
длинный блестящий ствол подсвечника. Гляди-ка, он крадётся, словно гепард
в жарко-жёлтых зарослях саванны, словно охотник за тем гепардом, словно
воин враждебного племени за тем охотником. Гляди-ка, выше смольно-
курчавой головы взметнулся острый блеск, и:
– Ар-ра-ра-ра! - полетел по воздуху копьём в Арафатов платок, и:
- Ах, Аллах! – обагрился платок, пал араб.
А чёрный-чёрный гепард-охотник-воин прыжком метнулся к Злате-
Светлане-Бьянке:
- Ур-ру-ру-ру! Ты помолилась, Бьянка? Мне предпочла обрезанца-
собаку - теперь ступай неверному вослед!
И жёлтые ладони чёрных-чёрных рук сцепились на горле белянки
Бьянки:
- Ур-ру-ру-ру-ру!
- Ах, загрызёт! Загрыз! Мальчики, что ж вы?
И плывуном проваливаются подо мною скамья, пол, земля, собор, Венеция.
Ведут – несут – везут – не помню – и вот уж несётся из вечера в ночь
автобус Венеция-Мюнхен.
VATER
Слушай, Платон, хочешь, открою тебе главный (ну, один из главных)
секрет женщины? Но ты ведь у меня такой умный и знающий, что этот секрет
для тебя, наверное, не секрет. Не помню, чтобы мне или кому-нибудь
удавалось тебя чем-то удивить, а ведь как хотелось - мне, то есть,
хотелось, не кому-нибудь. Другим всё равно. А секрет мой действительно
достоин Полишинеля. Не знаю точно, кто это, тебе видней, это ты так
говорил. Из истории, должно быть, или из политики, но не современной,
потому что отец мой тоже его знал, может быть, даже лично. Он вообще был
знаком со многими. Фюрера видел, вот как тебя. Но не любил. Он не одобрял
172
нацизма, хотя некоторые меры того правительства были весьма
целесообразны. Ведь что такое целесообразность? Сообразность с целью,
nicht wahr169? Так вот, замечу, что если цель у нас, zum Beispiel170,
собирание немецких земель под одной государственной крышей, то
подключение Австрии было, несомненно, разумным и похвальным шагом. То же
относится к Судетам, да и к Богемии, ведь славянский характер этого края
можно и должно оспорить. Представь, дочь моя, старинные германские города
с красною черепицей и мостовыми из круглого булыжника, похожего на
картофель: Пильзен, Бруно, Прага. Готические шпили, старонемецкий обычай,
картофельные клёцки, безукоризненно чистое пиво, безукоризненно чисто
платье, кукольные заводные представления, когда бьют часы на ратуше,
клавесины, готический шрифт газет, материнский язык, отчая земля -
Фатерлянд. И вот, представь, в эти города приходят грубые, малокультурные
деревенские жители, которые и языка-то настоящего не имеют, галдят
некультурно на дикой смеси немецкого и древнеморавского. И вот,
цивилизация отступает, культура убывает, край выпадает, как незабудка, из
германского венца и увядает. Стоило эту землю вернуть Германии?
Однозначно, стоило. Будем склеивать дальше. Всё сказанное о Богемии я мог
бы повторить о Силезии, Померании. Кто теперь хозяйничает в Данциге,
Штеттине, Бреслау? Откровенно скажу: дикие сарматы. Не столь трагична,
но, пожалуй, ещё более постыдна участь наших братьев в Эльзасе. Больно
говорить, но многие там уже - окончательные французы. Потребительство,
изнеженность, легкомыслие - что может быть враждебнее духу германца? Ещё
шаг-другой в эту сторону, и всё - и вы американцы, zum Teufel171! Но
самая, хотя и не позорная - потому что не добровольная - судьба постигла
нашу дальневосточную окраину. Мемель, Тильзит, Кёнигсберг - слыхала ты
эти имена? Мы были оттуда изгнаны. Землю Восточной Пруссии накрыла цунами
азиатской орды - пригнанные русскими стада татар, киргизов, тунгусов.
Край погрузился во мрак и холод. Я ведь знаю, что такое русские мрак и
холод, хотя не откажу этому народу в прирождённых радушии, широте,
непосредственности и добросердечии. Но к этому я вернусь позже. Сейчас
представь, дочь моя, что у тебя был дом, настоящий немецкий двухэтажный
дом, как у нас в Бременхафене: маленькие розовые кирпичи, узкие
закруглённые сверху окна, острое ребро черепичной крыши, как хребет
породистого коня, и, как всадники, на ней добротный прямоугольный дымоход
и весёлый флюгер - петух, похожий на старинного прусского орла… Крыльцо с
узорными чугунными перилами, увитый плющом деревянный балкон, где ты -
представь себе, что это ты сама, так любила ребёнком спать в летние ночи,
любила тамошнее дождливое лето с брезентовым небом и лебедей в прудах и
узких каналах, и в самом Балтийском море - мелком, прохладном и бурном…
Вернёмся на балкон, с которого мы ещё ведь не уходили и которой казался
тебе, трёхлетней, таким громадным, а когда вернёшься из изгнания (мы
договорились, представь, что это ты)… А когда вернёшься из изгнания,
увидишь, какой он до слёз узенький и похожий на колыбель. Не будем,
однако, плакать. Будем иметь мужество и пройдём в комнаты, и поклонимся
давно снятым со стен портретам предков - ведь в этом доме прожили четыре
поколения семьи Вольгемут (мы же договорились, помнишь?). Вот прадед
Экхард, немногословный бауэр, который выстроил на этом месте первый, ещё
деревянный дом и сказал сыну, твоему дедушке Вольфраму, тогда 20-летнему:
169
Не так ли? (нем.)
170
Например (нем.)
171
К чёрту (нем.)
173
- Живи и лучший построй.
И Вольфрам сдержал слово отца, и основал твой - не правда ли, и
поныне твой - двухэтажный, кирпично-черепичный, плющовый, портретный… И
написал над входом, как девиз:
- Живи и лучший построй.
Посмотри на дедушку Вольфрама, на этот крупный подбородок,
безукоризненно прямой нос, твёрдую линию губ, серые задумчивые глаза. Он
сидит на стуле с резною спинкой, нога на ногу, крестьянские сапоги
блестят, как зеркало, спина, как выстрел из ружья - фридриховская,
прусская выправка. И у бабушки Хильдегард спина, как струна, и стоит
бабушка Хильдегард чуть позади за левым плечом верного человека, с
которым жизнь прожила, а рука её, тонкая и крепкая, как у тебя, Катарина,
спокойно лежит на его плече, и дай тебе Бог такого мужа, а не… Но об этом
не сейчас. А вот и отец твой, Петер Пауль Вольгемут - строитель, солдат,
учитель, пенсионер. Описывать не стану, я и сейчас перед тобой, обратимся
лучше к старому роялю с откинутой крышкой, где над подставкой для нот
тьмяно золотится имя «Беккер». Помнишь, ты, маленькая, думала, что так
зовут рояль, а мы тебе до поры до времени не разубеждали… Да, как забуду?
Я ведь в тот зимний вечер, восьмилетняя, таилась за тяжёлой, зелёной с
золотистыми кистями гардиной, которая, впрочем, была в тот миг такой
только со стороны окна, озарённая розовым закатом, остуженная солёно-
влажно-морозным дыханием январского моря. И от мига к мигу теряла гардина
цвет, потому что темнело, и оставался у неё лишь душноватый запах -
неужели пыли? Нет, это сладкий, кремовый запах морозца щекочет ноздри, и
хочется смеяться, но ах! Как будто свет зажёгся, но это в слухе свет
зажёгся, это мать заиграла Шубертовы песни. И тут же налетела метель на
сад за окном, и кончился закат, спрятался за тяжёлыми влажными гардинами
зимних балтийских туч. А музыка уже затопила гостиную, и я вышла тихо-
тихо из-за гардины. Мать играла в потёмках, не глазами, только пальцами и
душой. Минуту назад хотелось смеяться, а теперь я заплакала, но не от
грусти - сама не знаю, отчего стиснулось нежно горло и набухли глаза. Как
хорошо было! Словно мать взяла меня за руку и повела, увязая в сугробах
мелодии из дремучего нашего сада на волнующуюся метелью равнину
замёрзшего моря… Ну вот, Катарина, а вспомни теперь сосну в трёх шагах от
крыльца и вырезанное в коре первым твоим поклонником твоё имя. И под
третьей ступенькой крыльца - твой детский тайник, «секрет», где,
представь себе, и сегодня ещё лежит золочёный ёлочный орех. Огромная
белка сидит на секвойе… роняет орех… но сейчас не о том. А сейчас о том,
Катарина, что этот дом, который, как мы договорились, твой, и этот край,
который, вне всяких договоров, наш, с ветрами, соснами, голыми равликами
в лесу, метелями, лебедями (сейчас не о том!) и тьмяно-солнечным янтарём,
который все вы так любили собирать, бегая босиком по серому песку, всякую
минуту вспыхивающему прибоем, - всё это ушло, стало не твоим - возможно
ли? Схлынуло наше море, пришло чужое. Живут в доме другие люди, которым,
как я уже говорил, свойственны, впрочем, радушие, широта,
непосредственность и добросердечие, а кроме того, грубость, вороватость,
невоздержанность и неопрятность. Но дело не в этом, они не хуже нас и не
лучше, но немецкое должно и оставаться немецким. В этом справедливость.
Представляешь, как изумлён парковый памятник романтику Шиллеру, когда
приносит ему сорока сводку ненужных ему новостей, в частности, о том, что
ветераны Советской Армии, проживающие в Калининграде, пишут возмущённые
письма в «Калининградскую правду» с требованием убрать из парка этого
немца, которых всех выселили к заслуженной ими матери, а ему что, закон
174
не писан? Почему в нашем городе, нами освобождённом немалой кровью, стоит
и мечтает о реванше молодой франтоватый Фриц? И у входа в разбомблённый и
поныне не восстановленный собор, над могилой Иммануила Канта нацарапано
на стене - нет, не твоё имя, Катарина - нелепый вопрос русского солдата-
философа: «Теперь ты понял, что мир материален?». Я-то всегда это
понимал, но не улавливаю, во-первых, какова связь между приходом русских
и материальностью мира. Ведь Кант, коли пришла бы ему охота спорить, мог
бы заявить, что всё это тоже сон, который он видит в гробу. А во-вторых,
я не получил философского образования, но не думаю, что кёнигсбергский
мудрец отрицал этот ясный факт. Исцарапанные гранитные львы, загаженная
речка Преголе и янтарь, янтарь, за которым приезжают торгаши с Кавказа,
принимают его в подарок от нерасчётливых русских и увозят продавать в
Россию. Смотрит, пожалуй, россиянин, выросший где-то под Курском, на
карту Калининградской области и говорит:
- Вот безграмотные писатели карт! Не Куршская, а Курская коса -
балда! Немец, небось, такой ошибки не допустит. Ну и что это ему дало?
Но народ, повторяю, они душевный. И русский плен - не худшее в моей
жизни воспоминание. Совсем не худшее. Особенно добрые и простые там
женщины. Немцы, кстати, в этих трудных условиях, к сожалению, проявлялись
не всегда с достойной стороны. Некоторые (даже офицеры!), к примеру,
Герхард Мюллер, да будет ему стыдно, опускались до тайного наушничества,
что у самих русских народом не поощряется. Что ещё? Иван готов поделиться
с тобою последним, если, конечно, к тебе расположен, хотя это
расположение может сослужить дурную службу. Он способен, чуть
познакомившись, легко выложить перед тобою, как селёдку на газете, всю
историю своей жизни вплоть до самых недопустимых подробностей. От тебя
ожидает того же и, не обинуясь, лезет в твою приватную область. Разность
между нами и русскими в том, что здесь человек уважает в другом человеке
личность, но его не любит, да и за что? Русский же любит тебя, но не
имеет представления об уважении к правам личности. Даже, кажется, и не
догадывается, что это такое. Человечество многолико, и войну с ними
затевать, как показал опыт, не следовало.
И всё же, мы не должны забывать о роли германского народа как
культуртрегера и цивилизатора необжитых пространств и неспособных к
самоорганизации народов. Даже неодушевлённые предметы, сделанные в
Германии, способны вносить вклад в цивилизирование. И, представь,
Катарина, что на том рояле, на котором учила тебя бабушка Хильдегард
наигрывать народные мелодии, танцы… Ну не тебя, допустим, но мы же
договорились. О, конечно, не тебя. Ты так сопротивлялась музицированию,
ногами о пол била. Что-то в тебе всегда было не то, не наше что-то.
Поэтому вот что: всегда ставь себя на место другой, настоящей. И на том,
also, рояле, на котором тебя учила бабушка старинным танцам, теперь одним
пальцем настукивает какая-нибудь Маня своего «Чижика-пыжика». Знаешь
«Чижика»? Меня в Киеве в плену, когда отстраивали город, Маня Пинчук
научила. Номер подготовили в вечерней школе, в актовом зале - вместе
садимся к пианино и начинаем в четыре руки – «Чижик» тоненько и «Чижик»
басом, все покатывались. Хотели его сыграть на вечере восьмого марта -
это, знаешь, русский женский праздник, они его международным считают.
Маня, помню, даже обижалась, что я его не знаю:
- Вот ты, - говорит, - какой: кажется, простой, спокойный,
культурный, а сам кúчишься. Вообще, я с тобой тут вожусь, то тебе
картошки, то махорки, то вообще… На меня уже ругаются за это, а ты, может
быть, брата моего убил, так?
175
Объяснил ей, что не кúчусь, что не отмечают у нас такого праздника,
разве я в этом виноват, что он не очень международный. А что до брата,
вряд ли это я, вероятность крайне мала, но полностью исключить не могу.
От личной ответственности не отказываюсь, но это моя страна, так что во
всём участвовал, ну а как же иначе.
Всхлипнула вдруг, потом засмеялась:
- Извини, Вольгемутик-баламутик, я ж понимаю. Вас построили,
запугали, обманули, да? А так ты мне нравишься. Хороший парень,
спокойный, не кúчишься, аккуратный. Вы вообще аккуратные. Нам Вера
Игнатьевна в школе объясняла, что у немцев тоже есть хорошие качества:
аккуратность, например. Ты не обиделся, что я тебя немцем назвала? Не
весь же фашистский народ немцы. Хорошие ведь люди тоже есть.
- Нет, - отвечаю, - я на правду никогда не обижаюсь. Так воспитан.
- Но ты ж не немец, ты ж трудящийся человек, не за Гитлера? И мы ж
теперь вместе бульвар Дружбы Народов строим?
- Строим. И я не за Гитлера, но это трудный вопрос. А что немец,
так не отказываюсь. Это тоже трудный вопрос, давай лучше «Чижика»
повторять.
Но сыграть «Чижика» на вечере нам не дали. Кто-то - как потом
выяснилось, Герхард Мюллер, - негласно сообщил русскому молодёжному
фюреру Тамарке Шестопал о наших с Маней намерениях и отношениях. Девушку
наказали - морально наказали, на собрании все сообща высказали порицание.
В общем, это было справедливо: не затем администрация направила её из
деревни на Трудовой фронт. Ватник дали, место на нарах, обучали в школе,
по карте в столовой кормили. Мне понятно, дочь моя, что тебе это не
понятно. Пришло другое время, твоё поколение не прошло этих испытаний и
стремится только к удовольствию, но я не вижу даже особенного
удовольствия для тебя в союзе с Платоном. Однако, я сказал, что не хочу
теперь об этом. Итак, вспомни тот рояль, на котором какая-нибудь Галя
Ткачук наигрывала «Чижика», а потом её дочь сначала читала "Becker" как
«Вескет», а потом годами разучивала на нём наши «Лунные сонаты» и русские
«Березняки листоватые». Отучилась в музыкальной школе, сама стала
учительницей музыки, привела в старый, уже чужой, уже не немецкий дом,
ещё более чужого человека - потому что новые люди всегда ещё более чужие,
чем старые, не стоит возражать старику. Таскал этот муж на себе старое
длинное пальто, похожее на солдатскую шинель, курил всё время русские
сигареты - знаешь, с длинным картонным мундштуком, а на пачке - карта
Гулага, - и умел, тоже одним пальцем, настукивать два мотива: «Їхав козак
за Дунай» и «Во поле берёза стояла»… Ну да, я опять сворачиваю на твоего
Платона. Нет, это уже не те русские, нет в них той сердечности и
непосредственности, а вот невоспитанность прежняя. За что он на меня
обиделся, до сих пор не пойму. За то, что я сообщил в полицию, что его
машина стоит в неположенном месте? Ну, ВО-ПЕРВЫХ (І), я даже не знал, что
это его машина. Во всяком случае, порядок есть порядок. Ты привела его в
мой дом, я отдыхал в Египте, и вдруг там террористы стали убивать
немецких туристов, и мы, естественно, тут же вернулись. Вылезаю из такси
и что же я вижу? Прямо под знаком «Стоянка запрещена» беспардонно
припаркован грязно-красный «пассат» с мюнхенским номерным знаком. Трудно
вообразить столь наглый вызов порядку. Я давно замечаю в австрийско-
баварской манере поведения такие черты, которые не могут быть терпимы в
организованном обществе. Это, во-первых, отсутствие дисциплины, а во-
вторых, склонность потакать несобранности, и это особенно режет глаз,
когда южане вторгаются в наши северные города. Чтобы не давать нахалу
176
потачку, я тут же с порога, в коридоре, сообщил о нарушении правил в
полицию по телефону. Едва положив трубку, я заметил, что дверь в кухню
распахнута. В ту же секунду в проёме двери мелькнула фигура в халате и
чалме.
- Ого-го! - подумал я, - Должно быть, я прихватил Египет с собой.
Мало им кровавых беспорядков в Луксоре, что там, во всяком случае,
естественно! Нет, этому варварскому хаосу не место в Германии, и тем
менее в Бременхафене, и тем менее в доме Петера-Пауля Вольгемута!
Я немедленно вызвал полицию и, не дожидаясь её прихода, решительно
двинулся в направлении неприятеля. И тут:
- Отец, ты вернулся? Уже сегодня? А у нас гость. Позволь
предствавить…
Посреди кухни стоял в моём (!) банном халате, с головой, завёрнутой
в твоё (!!) полотенце, обросший бородою до глаз незнакомец и одно за
другим надбивал и выпивал, пошевеливая запрокинутым кадыком яйца из
нашего (!!!) холодильника, распахнутого настежь - как и дверь кухни, как
и мой халат на египтянине. Заглотнув содержимое, мусульманин давил в
кулаке скорлупу и свирепо швырял на пол. Хватал солонку, густо солил
тыльную сторону ладони, жадно вылизывал её и присасывался к бутыли моего
любимого ирландского джина из моего же кухонного бара. Только твоё
вмешательство, дочь, удержало старого солдата от немедленной расправы над
дикарём. Внезапно араб поперхнулся спиртным, закашлялся и прорычал:
- … твою мать!..
И я понял, что ошибся. Я, впрочем, сразу понимал, что так вести
себя на людях способен только русский.
Не успел я выразить возмущения неожиданной оккупацией, как в
незапертую дверь вошли двое полицейских. Платон, а это был он, сорвал с
головы полотенце, швырнул его в офицера и, оттолкнув другого, бросился по
коридору к выходу, как был - в моём халате и босиком. Я до сих пор
считаю, что будь он чист перед законом (как ты пыталась меня уверить)
полиции не пришлось бы его догонять. Но не берусь что-либо утверждать,
так как, проверив на предмет принадлежности к террористическим
организациям Ближнего Востока, через два дня его отпустили.
Ты уже успела мне рассказать, как неожиданно встретила у нас в
Бременхафене на Марктплац молодого человека, с которым вместе училась в
Киеве. Я так и не понял, во-первых: а) на каком основании он стал
беженцем; b) почему три ночи не спал и bb) два дня не ел; c) отчего оброс
террористической бородой и d) вообще, создавал вокруг себя хаос,
чрезмерный даже для русских. Во-вторых, вызвало моё недоумение то
обстоятельство, что ожидать решения суда о предоставлении ему убежища в
нашей стране он был направлен на жительство именно в Бременхафен. В-
третьих, недоумение вызывает твоё утверждение, что встретились вы так уж
случайно. Извини, Катарина, но мне не удаётся подавить гложущих меня
сомнений. В-четвёртых, интересуюсь как отец, с какой стати этот
посторонний человек оказался а) в постели моей дочери; b) в моей кухне;
c) в моём халате и cc) в твоём полотенце. В-пятых, как объяснить, что
кандидат в беженцы а) пожирает купленные мною яйца, причём аа) сырыми
(!); b) запивает их моим джином, причём bb) прямо из бутылки; c) лижет
соль с руки, словно тунгус и d) швыряет на пол нашей кухни скорлупу dd) с
такой яростью. В-шестых, я продолжаю глубочайшим образом недоумевать а)
по поводу в высшей степени подозрительного бегства при виде полиции,
сопровождаемого b) швырянием полотенца в должностное лицо и bb) грубым
отталкиванием другого должностного лица. Это при том, что а) полицейские
177
находились при исполнении служебных обязанностей и b) всем известно, что
без основания у нас никого не задерживают. И, наконец, а) если он не
связан с ближневосточными террористами, то какое отношение имеет его аа)
внезапное появление и ааа) арест бременхафенской полицией к убийству так
называемой Группой Сорока сорока мирных германских туристов в Луксоре, и
b) куда девалось полотенце, bb) кто возместит его стоимость и bbb) почему
твой вопрос о полотенце не получил ответа и bbbb) вызвал у подозреваемого
приступ ярости?
У меня есть ещё ряд вопросов, относящихся, во-первых, к вашей
дальнейшей совместной жизни, во-вторых, к роду занятий г-на Попенкова и,
в-третьих, к его загадочному исчезновению, но ограничусь сказанным.
ВО-ВТОРЫХ (ІІ), если бы я и знал, что машина, припаркованная
вопреки правилам, принадлежит твоему гостю и любовнику, я всё равно
считал бы делом принципа известить о нарушении порядка тех, кто призван
за него отвечать. И поэтому не понимаю, какое право имел наш неожиданный
гость, обнаружив на лобовом стекле под «дворником» квитанцию на штраф,
заявить пренебрежительным тоном, что на него «настучали немецкие
сторожевые бабушки с собачками», а в ответ на моё пояснение, что это
сделал, скорее, дедушка - ещё более пренебрежительно отвернуться от, как-
никак, хозяина дома.
Большинство этих вопросов ты, Катарина, неоднократно слыхала от
меня ещё при моей жизни. Я же, по-прежнему, ожидаю ответа, уже не
существуя, ибо, как я никогда от тебя не скрывал, загробной жизни не
существует, и если я сейчас обращаюсь к тебе, то это, несомненно, лишь
иллюзия, не скажу только, твоя или моя. Не забывай отца, Катарина!
ДОРОЖНЫЕ ДУМЫ
Как забуду? Хотя, правда, извини, отец, порою забываю. Может быть,
потому, что в памяти женщины не уживаются двое мужчин. Они там подерутся.
Русские говорят: как два медведя в одной берлоге. Один медведь туда,
другой медведь обратно – в лес. В лес непостижимых загробностей уходит
отец, а тебе, Geliebter, уходить не пора. Так куда же ты? Вот будет у
тебя дочь, назовёшь её Катей (а?), от неё и уходи. А от меня не уйдёшь.
Выведу из лесу загробных непостижимостей, приведу в хижину, накормлю
яичницей, и яйца для неё возьму из собственного холодильника. Никогда не
пойму, как это у тебя получилось – взять чужое. И ведь мог бы подумать:
если Катарина сказала, что нет яиц, значит а) либо она не знает, что яйца
есть, и отсюда аа) следует, что они принадлежат не ей, либо b) Катарина
знала, что яйца есть, но bb) не хотела тебе их дать, а почему? Ответ
однозначен: потому, что они ей не принадлежат. Ведь не придёт же тебе в
голову, что Катарина bbb) пожалела для милого яичка, а? Бэ! Ведь вынула я
для тебя, Geliebter, буквально вынула, осуществив поговорку, серёжку из
ушка. И подарила вместе с каплей крови, по-цыгански. Потому что серёжка –
моя: хочу – ношу, хочу – дарю; и мочка уха – моя: хочу – щиплю, хочу –
рву; и кровь – уж точно моя: хочу – лью, хочу – пью, хочу – людям отдаю.
А яйца эти были не мои, понимаешь? То-то, глупенький. И так всё это
просто, так ясно, и какое мальчишеское позёрство в твоём русском
презрении к собственности! Ты воспитывал меня когда-то, что стали князья
говорить друг другу:
- Это моё, и то тоже моё,
что привело у вас к большим бедствиям, согласна. Ещё более
убедилась, выслушав венецианский «спор славян», но – а тебе никогда не
думалось, что если бы они сказали:
178
- Это моё, а вон то – твоё, -
то теперь этих споров удалось бы избежать? И стоит ли прятаться от
понятной дневной вещественности в этот - как его? - лес невообразимых
замогильностей, слать оттуда восхищённые письма? Вот летит наш автобус по
долинам италийским, солнечно-влажным, тростниково-виноградниковым.
Обернись, Катарина, успей проститься! Но нет уже нежных лугов, бренча
разбежались рыжие ленты-Бренты, в стороне от дороги так и осталась
печальной повестью прославленная Верона, а Венеция… Где Венеция? Далеко,
далеко, как ракýшка в море, утонула в пресно-солёной пене, докликались
глупые демонстранты, встал на палубе города-корабля старый лоцман
Гиллельмо Неро, и не стало города-корабля - всплыл в небесное море.
Побледнело небесное море, помутнело, потом потемнело, сном затянулось. И
вот автобус Венеция-Мюнхен (знает, куда летит!) вдруг выпадает из равнин
падуанских - вгору: в горы. И вползает автобус в лес твой страшный, весь
белый, весь чёрный, машет он на дорогу колючими крыльями в снегу, тянется
слепо к машине, хочет заградить её осмысленный путь, и ночь с ним заодно,
и метель альпийская, и нежить лесная, которая в метельные эти ночи,
небось, оживает или возникает, приходит с той стороны, где продолжается
прошлое, где славянин и германец сопят ещё в общей люльке, одним льном
повитые, одним лыком шитые, одним миром мазаные, и сидит-сгорбилась над
ними прабабка – карга индийская, ночь цыганская. И выходит из ночи
призрачный великан – Ольховик, Erlkönig, Царь Лесной, и тянет руки-тени к
колыбели, но загорается свеча (а потом и лампочка, да), и отступает
великан, и нет ему уже места на земле даже ночью, и прячется он в бездну
небесную. Переползает автобус ночные лепные Альпы, и дремлет в нём
Катарина, сквозь дрёму безразличным слухом новости ловит:
- В Киеве продолжаются массовые протесты против фальсификации
президентских выборов…
- Особое возмущение вызвала подозрительная поспешность российского
лидера, уже поздравившего пророссийского кандидата с победой…
- В Венеции убита гражданка Польши Крыстина Смоковска. Задержанный
по подозрению в убийстве заявил итальянским властям, что в его лице
ответственность за террористический акт берёт на себя УПА(УПІ)172 –
организация, в настоящее время представляемая им единолично…
Аскетический брюнет, усы щипцами, волком ощерился из телевизора:
- Смерть загарбникам!
Что?! Так Крыся – убита? За что? И почему так знаком этот волчий
оскал и «смерть загарбникам»? Выгребаю из дремоты: повторите сюжет! Не
повторяют, только мелькнула полузатопленная Венеция, да и схлынула в
пустое заэкранье. Приснилось, должно быть, спутались мраморные дворцы-
пловцы с красным и жёлтым корпусами Киевского университета, в прямой угол
заключившими сквер, где под угрюмым Шевченко-командором ввязались в драку
синеокий Володя Ворон и чернявый – усы щипцами – Грыць Баранець: «Ось
тобі, перевертню – смерть загарбникам!» Не выгребла из дремоты Катарина:
на 20 лет назад провалилась. Время – океан, сон – Марианская впадина. Нет
Киева, нет Венеции, нет лирического патриота Володи, нет романтического
террориста Грыця, переползает автобус ночные лепные Альпы, и грезит в нём
Катарина, с далёким Платоном спорит…
Так что, Платон, хочешь ли ты ещё услышать мой секрет? Да на что он
тебе? С твоими таинственностями, с такой пропастью дурацких политических
секретов, за которыми некогда и подумать о том простом обстоятельстве,
172
Українська Повстанська армія (у підпіллі)
179
что женщина… А что тебе вообще нужно от женщины, ответишь? Не знает этого
твоя предполагаемая подруга, но она небось и не спрашивает. Такие вообще
не воспринимают жизнь как вопрос. Помнишь, училась с нами девочка тоже
здорово раскосая, хотя местная, украинская. Как её звали, напомни? Не
напомнишь, хотя не забыл. Ты ничего не забываешь, работа, наверное, того
требует, и потом, ты ведь с ней, кажется, тоже шалил – до меня, надеюсь!
Маруся, Марыся? Так вот, однажды писали диктант по современному русскому,
и потом удивлялась доцент Ципцюра, что у Маруси Серко (вспомнила! притом
сама! женщины и на большее способны, так-то дружок)… что у Маруси Серко в
работе – ни восклицаний, ни вопросов, ни многоточий, а запятые тоже
редки, и всё не там. Бедняжка оправдывалась надутыми губами:
- Ну не расслышала я вопросительного знака. У меня же слова все
правильные, так зачем говорить?
ЛЕБЕДИХА
Вот и другая твоя женщина, если такая есть, не может расслышать в
твоей жизни (как, впрочем, и в своей) вопросительного знака. А меня этот
знак истерзал уже, как огромный железный крюк… Говорят, генерала, который
возглавил покушение на Гитлера, подвесили на таком крюке за ребро. Это
будто бы снимали на киноплёнку, а после фюрер любил её просматривать по
вечерам. Слыхала я это, конечно, в Киеве от университетского профессора-
историка Рябцева. Ужаснулась и усомнилась. Прежде всего, потому, что,
даже если это правда, то как мог Рябцев её узнать? Впрочем, всё возможно.
Ну, садист, ну, положим, психопат, но за всю предыдущую и последующую
жизнь в Германии, я не слыхала о фюрере столько оригинального, как в мои
киевские студенческие годы. И вообще о Германии. Кое-что совпадало с
действительностью, но странно было, почему вообще заметили такую,
например, selbstverständliche Sache173, как разные ящики для разных видов
мусора. Меня спрашивали несколько десятков раз:
- А правда, что у вас кости от селёдки выбрасывают отдельно, а
газету, на которой она лежала, - отдельно?
Я отвечала, пока не надоело:
- Неправда, потому что селёдку у нас никто не кладёт на газету.
Удивлялись:
- В каком смысле?
Потом стала врать, что правда. Кивали и удовлетворённо отставали.
Что ещё: «Немцы аж трясутся от желания при виде пива»; «В немецких школах
регулярно проводят встречи с ветеранами СС, и, между прочим, правильно:
надо знать правду о родной истории»; «А пиво у них только в банках, но
пьют без таранки, представь!». Первое время я терялась и честно пыталась
разобраться. Потом разобралась и перестала пытаться. А вопросы остались:
- Ну на хера тебе, старый, переводить фашистов на кириллицу?
- А-а, сейчас объясню. Вот например, Катарина – немка - учится у
нас, и это замечательно. Европейские народы и не подозревают, как они
дороги нам174. Мы не можем сидеть, стеречь нашу культуру в закромах, как
скупые рыцари. А путь к культуре – русский язык. Он и до Киева доведёт. А
чтобы легче было осваивать язык межнационального общения, пусть воспримет
Европа для начала наш великий и могучий алфавит, как свой родной…
173
Само собою разумеющуюся вещь (нем.)
174
ср.: “О, европейские народы и не знают, как они дороги нам!
(“Дневник писателя”, Ф.М.Достоевский)
180
И поёт-курлычет Володя Ворон о нарождающемся братстве, о всемирной
отзывчивости, о русском всечеловечестве, и того не слышит, что не спорит
с ним больше Платон Попенков, потому что занялся простодушной длинноногой
немочкой-шатеночкой, а та и не знает, чему больше дивиться: как высоко
воспаряет русская мечта! как внезапен её напор! и чем это кончится для
Германии? тем более, что Платон уже погладил Катарину по бедру, и уже по
груди – ай! – и уже влечёт под локоть Катарину сквозь человек 17,
растеснившихся в День филолога в общаге на трёх койках вокруг стола с
винегретом, «Киевским» тортом, самогоном в трёхлитровой банке… и только
так:
- Пардон битте! - и по коленям, по ногам, и в коридор, и в душевую,
и… ай!
Когда вернулись, гремел Володя гитарой:
…И вот внезапно стало зрение
Резче и пристальней.
Сугробом талым опечаленный,
Пал Февраль на скаку.
Во влажном воздухе весенние
Вспыхнули истины,
Когда друг друга обещали мы
Научить языку.
Лебедиха, Лебедиха,
Фунту лиха не знал я цены,
Погляди-ка, погляди-ка,
Стены сердца крылом сметены.
Скрылся в небе город зимний,
Слёту врезался Ворон в зарю.
Помоги мне, помоги мне!
«Либе дих!» - за тобой повторю…
Этим «Либе дих!» Володя Ворон мне, «Лебедихе», в любви признавался,
а ты, Платоша, и забыл, откуда пошло «Лебедиха», тебе кажется, сам
придумал, а вот и нет. А ты сразу:
- Нет, в твоей мысли, Ворон что-то есть, конечно. Если немцы так же
легко берут, как немки дают, то будем обучаться со взаимностью: они нас
аккуратности и прочим дисциплинам, а мы их – твои душевные песни петь,
водку гнать, да баб с огоньком топтать. Ну, наливай, поехали, х-ха!
И не посмотрел больше на меня чуть ли не до самого Бременсхафена. А
я не знала, что и чувствовать, тем более, что почти ничего не успела
почувствовать в той внезапной взмыленности среди мочалок. И если уж
говорить о физиологии, то внутренний радостный зуд заиграл уже за столом,
за самогоном, сыростью свекольной отрыгнулась мать сыра земля:
- С лёгким паром, Попенков!
- А шо такое? Ты, может, его ревнуешь?! Я ж вижу…
- И ничего нихто не ревнует, а ты дура. Не, ну просто интересно:
шо, импортная мочалка лучше мылит, а, Платоша?
Мочалка! Конская грива! Знамёна полотенец, голый горячий змей –
батарея, голый горячий змей - …
Распушились лебяжьи слова,
Фунту лиха, фунту лиха,
181
Погляди-ка, цена какова!
- Да ладно вас, морочите голову, бери да насыпай!
- И не слушайте их, ребята! И с Днём филолога!
…И всё веселее зудит-поёт, а Володя такой красивый, в красной
рубашке, и сам раскраснелся, и чуб расплескался, и глаза большие-синие
сжались-почернели:
…А этот где же? Почему не смотрит, не любит, что ли? Быть не может,
а как же мочалка? Вот тебе раз: уже и храпит спиной к стенке. Эй, как
тебя, Платон! Ты спишь, животное?..
- Не тряси человека, подруга: проспится – будет хороший, он всегда
так.
Нет, ну хотя бы, как он выглядит, должна я знать, или как? А сама-
то… Где у вас тут зеркало? Вон – на двери изнутри всё захватанное,
засмотренное, из него – азиатские скулы, узкие напряжённые губы,
вздувшиеся на руках вены, набекрень, как дама треф, гитара:
Посмотри, как я любуюсь тобой,
Как М-м-мадонной Р-р-рафаэль-левой!
То не Володя Ворон в зеркале отразился, то Володя Высоцкий на
зеркало вырезался-наклеился. А тот Володя, Ворон – вон он: и чуб
расплескался, и сам раскраснелся, и в красной рубашке, а глаза большие-
синие сжались-почернели:
А вон краснеет-отклеивается – толстая-кудлатая в халате:
Миллион-миллион-миллион-алых-роз…
А эта? Um Gottes Willen! Пьяная цыганка, гора бурых волос, чуть не
по плечам раскинулись брови, глядит безмятежно и упоённо, словно дань
взяла, грудь бела-гола, на плече сокóл. Я!
Катарина! Катарина!
Смоет ветер лебяжьи следы.
Ночь – коврига, снег – перина,
Свет рекой: ни луны, ни звезды…
Откуда сокол? Привиделся сокол, нет его, разбился, утонул, в
Амстердам полетел, где на сцене - на зеркале - забросил мóлодец рыжую
чащу за спину, блюзом булькает, пьёт из опрокинутого микрофона песню:
Baby, since I’ve been lovin’ you! Ye-ah…175
А сама-то… Окосела, обнаглела, вся зудит-гудит, осклабилась, рада:
Liebe dich – за тобой повторю…
175
С тех пор я люблю тебя (англ.)
182
МАРИАНСКАЯ ВПАДИНА
Но почему, объясните мне, наконец, ребята, Платоша, Володя, почему
эти слова вы согласны только повторять за мной? Отчего ты боишься
произнести их первый? Потому что произношения не освоил? Или не хочешь
риска? Ведь это риск – можно в ответ услышать: “Na und?”176 Или, вернее
всего, сам не любишь и думаешь, если тебе Катарина сама это скажет, ты уж
её запряг и поехал? Ну сказала я тебе это, и что это тебе дало? Повторил
на моём языке и тем себя обезопасил? Впрочем, ты всегда робел, когда не
при гитаре, и, допустим, это тебя оправдывает. А ты? Ты-то уж точно не
робел, мочалка свидетельница, да и бременхафенская кухня тоже. Почему же
на это слово отважился лишь издали, невесть из каких прерий с секвойями.
Интересно, это только русские мужчины такие или немецкие тоже? У меня
ведь уже ориентация такая стала: для меня мужчина – значит русский. С
немцами, подумать, никогда я и не зналась толком. Ну, думаю, то же самое.
Был у меня ещё в гимназии дружок, самый первый:
- Милый, милый, ах! Ай! Погоди, не торопись так… Ты меня любишь, а,
Уве?
Увы:
- А что же я делаю, глупая? Das tu’ ich gerade!
A насчёт “Liebe dich…” – не слыхала я этих слов, правду говоря, ни
от кого. До самых твоих посланий, Geliebter:
Liebe dich aus Boston… Университета не вижу. Белые домики, и в каждом свой маленький президент. И местная первая
леди. А моя леди – лебедь, между нами океан, из-за которого люблю
20:57:42
Ты хоть понимаешь, как оглушил меня этим признанием – куда сильнее, чем
тогда, 20 лет назад, в душевой? Не отвечаешь? Значит, не понимаешь. Если
бы понимал, не перестал бы писать, что любишь. Любил бы и со дна
морского, из этой впадины… забыла название. Ах!
Марианская
– высветилось на экране мобильника сине-зелёной готикой. Теперь, что я не

подумаю, на всё буду получать письменные ответы. Так ты всё понимаешь? А
это что? Вместо ответа на экране вырисовывается лебедь. Значит,
понимаешь. И где же ты, Платоша?
Океан, республика Самое-Самое
А, это такие два острова, как раньше две Германии. На одном ты, на другом
я, а между нами океан, из-за которого люблю. И ползут морского цвета
буквы:
Вот и правильно, что сама сказала
Как, за старое? Ну сказала и буду говорить, так что, тебе теперь можно
воды морской набрать в рот?
176
Ну и что? (нем.)
183
Да, у меня морской воды полон рот, и водоросли растут из глаз, и вместо сердца – розовый моллюск, и уже не фалл, но
красный коралл, и я больше не…
Вот этого не надо, не надо мне этого, перестань, не пиши так. И уползают
буквы в океанскую раковину, и слышится сквозь одиннадцатикилометровую
толщу надмарианской неподвижной сонной воды:
С чего начинается Родина?
С тёмных окон автобуса, с белёсого ослепления альпийской еловой пурги, с

жёлто-красного освещения пограничной бензоколонки, со спящих на сиденьях
женьшеневых женщин корейских, с неспящих, бессонно шипящих польских
студенток (прощай, Крыся!), с губастых негров в китайских пальто, с
невозмутимо-бритого затылка и зловеще-петлистого уха шофёра, с мятого
венецианского путеводителя в синеватом мерцании ночника, с пробудившегося
в сумке мобильника, задумчиво распевающего:
Всё, проснулась:
ЗВОНОК. ОСЕНЬ
- Алло… Эльза?
- Ja, ja,177 Катарина, ты спишь? Конечно, спишь, ну извини… Мне
просто не с кем поговорить, а поговорить надо. Ты знаешь, я в Киеве…
- Na und?178
- Ну и я влюбилась. Влюбилась в этот город, в этих людей. Особенно
в двух, и не знаю теперь, кто мне дороже, представляешь?
- А кто?
- Ещё не разобралась, тем более один другого почему-то не любит. А
другой другого не знает – и слава Богу. Потому что, если бы они
встретились, то я не знаю, что тогда будет.
- А что?
- Ну первый скажет второму всё, что о нём думают.
- А что?
- Ну, что он американский зять и ставленник, что если он вот этими
руками ничего конкретно и не украл, то значит, он умеет воровать как-
нибудь носом, что ли, или просто нажимая кнопки, они этому научены.
- Кто?
- Ну, бизнесмены, политики из новых, ты понимаешь.
- М-м-м…
- Но дело не в этом. На самом деле он хороший.
- Кто?
- О, это тоже необычайный человек. Мудрый, красивый, а талантливый
какой!
- Какой?
- Необыкновенно! И что ни скажет – всё запоминается и потом в
голове крутится. Я, знаешь, теперь просто внутренне с ним разговариваю,
весь поток мыслеформ обрушиваю на человека, и он об этом, кажется, уже
догадался, представляешь? Потому что смотрит так загадочно… И до чего мне
обидно слушать о нём такие жуткие вещи.
177
Да, да (нем.)
178
Ну и что? (нем.)
184
-
Какие?
-
Ну не о нём лично. О таких, как он…
-
О каких?
-
О тех, кто сторонники Хама. Который всех бьёт и называет козлами.
Ужас, Катарина. К тому же он слово «президент» пишет через три «е»,
представляешь?
- А как надо?
- Ну, как, как все грамотные люди пишут, и не надо оригинальничать,
я так считаю. А его сторонники хотят повернуть колесо истории вспять и
вернуть нас всех под имперское иго. Это Хам, а Пан, он же мужчина-
ребёнок. Таких женщины обожают, и я первая. Но другого я тоже обожаю.
- Хама?
- Да какого Хама! Тьфу, да ты ж ничего не поняла? Эх ты! Ну спи.
Да, спи, как же. Говорят, один дурак так может разбудить, что потом
и сто умников не убаюкают. А за окном уже кончились горы, и стало
особенно темно. Это значит, вот-вот рассветёт, как в детективе. И вот
снова «С чего начинается Родина?» Да что они себе думают!
- Алло! Извини, пожалуйста, Катарина, но ты меня неправильно
поняла. Да, он за Хама, но не хам. Он высокий, немного сутулый, седоватый
благородною сединой, лицо бледное и вдохновенное. И так идёт ему эта
синяя льняная рубашка, я прямо не знаю. Всегда такой спокойный, с дамами
мягко иронический, а с этими оранжевыми наймитами - беспощадно
саркастический, называет их ржавью и, прошу прощения, поносом!
- Ничего, Эльза, можешь продолжать, ничего.
- Кому ничего, а я даже беспокоюсь за него, как он переживает. Ведь
к чему идёт дело…
- К чему?
- Ну, народ, во всяком случае, вся прогрессивная часть – за нас. А
что это значит?
- А что?
- Что нас не одолеть, и, во всяком случае, народ – не козёл.
- А кто?
- Ну вот, теперь ты поняла главное. Но некоторые глубоко порядочные
люди встречаются и в том лагере. Я это не каждому скажу, ты так и знай.
Так что цени доверие.
- Ценю.
- А как вообще красиво сейчас в Киеве! Представляешь, серое небо,
время от времени моросит или мокрый снег идёт. Голые деревья, голые
чёрные ветки, как прожилки на виске старика…
- Ух ты!
- Это не я сама, это он так говорит:
Над мёртвым парком не кричат вороны,
В очах мелькает чёрных веток выплет.
Там крашеный каштан с шатровой кроны
Багровый прах иссохшей горстью сыплет.
В пустую просинь бросив чёт и нечет,
Остыв к мирским заманкам разномастным,
Там хрупкой крупкой дождь сечёт и мечет
По мёрзлым комьям, по ошметьям красным.
Какое ж дело мне, какое дело
До перелёток, до сменивших участь,
185
Когда шумит – горит - не отгорела
Сырым огнём предсмертная живучесть.
Представляешь, Катарина!
- Представляю.
- Ну вот, теперь ты понимаешь. Более не менее.
- Was?
- Ich meine, современники, я хочу сказать, неспособны оценить
выдающегося человека. Смеяться и плакать хочется, глядя на тех людей,
мимо которых, может быть, ежедневно проходит человек, и время его не
замечает, и эпоха над ним даже смеётся…
- Ужас.
- Да, но при будущем поколении – представляешь, что будет?
- Что?
- Его образ будет приводить в восторг и умиленье поэтов, а поэтами
тогда, может быть, станут все люди. Потому что этот Человек несёт с собой
воистину Новое, а поклонники минутного успеха тупо и слепо обзывают его
за это Хамом.
- Кого?
- Того, кто пришёл из низов, чей юношеский максимализм заставил его
пострадать, провёл через казематы, и другой бы сломался, а он раскаялся,
как библейский разбойник, и стал на путь обновления. И каким бы он ни
был, сколько бы ни украл, и скольких бы он мерзавцев ни побил, а за ним
народ, за ним русский язык, в котором одном живёт возможность для всех
людей стать поэтами…
- Откуда ты знаешь?
- Что я могу знать! А вот мой милый мудрец лгать не станет и
ошибаться не может. У него интуиция поэта.
- Ну, разве что…
- Ну, подумай, разве я могла бы проголосовать за его кандидата?
- Нет?
- Ну конечно, нет! Это после того, как большевики морили голодом
украинцев в 33-ем, вырубали в Крыму виноградники при Горбачёве, до
вымирания споили чукчей, расстреляли в Катыни поляков и, в конце концов,
выселили нас, коренных немцев из Поволжья…
- Ну?
- Вот теперь ты понимаешь. Я так рада, что у меня есть подруга,
которой я могу хотя бы более не менее об этом всём поделиться. А пока –
пока.
А пока хоть немного поспим. Пока месят горный снег колёса автобуса,
пока месяц прячется за тучами, за елями, пока спят польские девочки,
приветливый араб, кореянки с корейчатами, и неразличимые во мгле
африканцы… Только русский водитель – во всяком случае, не должен спать,
но не поручусь, да одинокий, задумчивый индиец: к чему спать, когда всё и
так сон. А ты, Платон, ты спишь сейчас? Только не говори, что спишь на
дне морском, не начинай сначала, мы ведь это уже с тобой проходили.
Завтра снова начну тебя искать, обращаться ко всяким людям, я уже и
список составила, а вот с тобой наедине только во сне и побудешь. Так что
покуда ночка длится, покуда дорога вьётся – для нас эта ночь, эта дорога.
Так бы и…
ЗВОНОК. МАЙДАН
186
- Катарина, ты не спишь? Конечно, не спишь, я не сомневалась: ты не
из тех, кто сегодня предаётся сну!
- М-м-м, почему ты так подумала?
- Потому что наш кандидит убит…
- Was?
- Ja, ja,179 убит, а на трибуне двойник. И даже не потрудились,
сволочи, подобрать попохожее. Мерзавцы, мерзавцы, мерзавцы!
- Wer?180
- В том-то и подлость, что неизвестно, кто он. Практически, он,
возможно, и никогда не существовал. Это, оказывается, с самого начала был
двойник. Он смолоду был похож на Жана Марэ, потом он женился на члене
американского конгресса и стал вылитый Билл Клинтон.
- Wie?181
- Не удивляйся, это чисто духовное. Вообще, нам давно уже пора
сбросить, наконец, весь этот азиатский балласт. Ведь свет всегда с
Запада, Licht aus dem Osten!182
- Aber…183
- И никаких «но». Понимаешь, есть такие времена, когда можно
сказать: «Да, но…». А сейчас остаются только «да» или «нет». Но «нет» для
нас нет. Так сказал один очень мудрый и милый человек, хотя он не за нас.
Понимаешь, он считает, что всё это оранжевый понос. И на слабительное
разорился – сама понимаешь кто…
- Кто?
- Ну, дядя Сэм, mein Gott184! Не будем говорить об американских
валенках, хотя я сама валенки видела. О палатках с подогревом тоже не
будем. Зачем палатки, зачем валенки, если зимы не будет?
- Как?
- Так, что революционные сердца растопят. Хотя откуда они вдруг
разом все упали?
- Сердца?
- Да нет, американские палатки с валенками откуда?
- Откуда?
- Потому что народ новый народился. И не указка нам теперь медведь…
- Какой?
- Русский, понятно, какой же ещё есть медведь!
- Гималайский, белый, гризли, панда…
- Не панда, а банда. Слушай, тут такой ужас! С востока идут
автобусы с вооружёнными бандитами. Это чмо…
- Какое?
- Ну какое же ещё есть чмо! Оно амнистировало 20000 зеков
специально для такого случая. Их разместили в санаториях под Киевом и
кормят там кровавыми бифштексами.
- Ну?
- И наш американский зять…
- Чей?
179
Да, да (нем.)
180
Кто? (нем.)
181
Что? (нем.)
182
Свет с востока (нем.)
183
Но… (нем.)
184
Боже мой (нем.)
187
- Ай, брось! Он уже задумался о том, что Москва-то рядом, и,
глядите - стал смахивать на Ельцина. Того и гляди, суверенитеты подарит,
сколько унесёте, потом оркестром на Майдане задирижирует, а там и
неприкосновенности попросит.
- У кого?
- У союза славян, которого нам не миновать.
- Кому?
- Всем людям доброй воли, которые всегда были и будут…
- Где?
- Не где, а кем: всегда были и будут глупенькими жертвами обмана и
самообмана в политике… И ваш союз славян - один громадный дерибан с
центром в Москве и основанием в Донецке. Чтобы и дальше его
контролировать, к нам заброшено 2 самолёта, переодетых российскими
ОМОНовцами.
- Как?
- А что же делать, если у них тут просто дурдом. Студентам платят
по 50 гривен + питание и алкоголь и учиться не надо, вот и вся революция,
рот фронт. Нагнетают все, и СМИ в том числе. Сейчас из Львова дают
бесплатно билеты в Киев и обратно. На баррикады. Просто очередное
американское шоу…
- Scheiße!185
- На Майдане как раз не слышно мата и практически нету пьяных.
- А теоретически?
- МВД сообщило, что на 30% снизилась совершаемость и раскрываемость
преступлений. Даже уровень эпидемиологических заболеваний резко упал - и
это при такой-то погоде, и при стечении сотен тысяч людей! Все делятся
друг с другом и пищей, и кровом, и одеждой. Такие отношения бывают, как
известно, только в раю. И над Майданом день и ночь солнце: днём золотое,
ночью померанчевое.
- Какое?
- Оранжевое, конечно:
Оранжевое солнце,
Oранжевое небо,
Oранжевая Юля,
Oранжевый народ –
целая философская эстетика солнечного оранжа против криогенно-
белёсой синевы реакционной злобы. И красные-зелёные-жёлтые-лиловые лазеры
лазят-шарят, расчерчивают людскую лаву, а та вздымается в пенном порыве
и, подобно цунами, пляшет и поёт:
Нас багато,
Ми до НАТО,
Ми не натовп,
Ми народ.
Дядько Віктор -
То наш тато,
Юля - мати,
Дай свобод!
- Обалдеть.
- Скажи!
185
Чёрт возьми! (нем.)
188
А вот студент из Кракова - он приехал на революцию. И кажется,
готов прибить лысоватого киевского скептика: «Как ты можешь мувить, же
ниц не изменится, маловер?» Тот в ответ: «А что? Были воры - будут воры.
У вас в Польше что, воров меньше?» - «Не дерзай пан так даже мыслить о
моим краю!» - и клюёт одобрительно патриота в непокрытое темечко
одноглавый орёл со склонённого стяга Речи Посполитой. Не гордится здесь
польский орёл, не сторонится грузинских красных треф, шипящих золотых
зазубрин крымских татар, виноградникового триколора молдаван, в который с
яичного полотнища нацелилась чёрным визиром буква «О» из имени «Пора».
Вот проскакало шестеро негров, обмотанных громадным оранжевой простынёй:
Ми не цапи,
Ми не козли.
Хто не кацапи,
То вже хохли.
И вдруг брадатый Добрыня с мегафоном: «Долой американского
резидента, да здравствует Союз славян! Соотечественники, образумьтесь,
прекратите мерзостное беснование! Признайте законно избранного
православного кандидата. Его уже поддержали четыре патриарха. Москва -
третий Рим. Не в силе Бог, а в правде». Парят-качаются в воздухе хоругви
со скорбным Спасом, и запевают сухонькие и многожильные старухи: «Спаси
Господи люди твоя…» Не внемлют хмельные свободой киевляне и иногородние:
Пан - лидер,
Хам - пидер!
Не суют пятерни в карман за ответом рослые внуки, замыкающие
шествие православных братчиц:
Ваш Пан - параша,
Победа будет наша!
И сущими именинниками опёрлись на колонну почтамта два синеглазых
оклахомца со звёздно-зебрастым знаменем:
The people united
Will never be defеted186
И украинцы, представь, хором в ответ:
Оле-оле-оле-олей!
И только лысый скептик, уже отцепив от себя польского энтузиаста,
мурлычет не в ногу с народом, явно адресуясь к янки:
Happy birthday to you!187
Ужас! Куда податься, подскажи, толпа, сама слепа? К милому и
мудрому, ввысь, где парит-кружит он над рыжею геенной Майдана (…
скоротечного, дискотечного…), говоря:
Голоси же, голоси же, кто горластей:
«Правда продана, загажена трава…»
Ешь, Психея, смаковальщица напастей!
186
Разом нас багато –
Нас не подолати (англ.)
187
С днём рожденья! (англ.)
189
Что за сладкая с притравкою жратва!
И уносится выше цирковых революционных салютов в зенитный Вырей. А
я остаюсь на земной площади и вижу, что всё-таки на нашем избраннике -
рука Божья. И корни его в глубоком народе. Рос он в деревне и при этом
никогда не воровал, даже яблок у соседей, представляешь?
- Ну!
- Совершенно точно. И так сочно, так яблочно говорит он сам,
вспоминает детство, дедушку вспоминает. Ты по-украински, надеюсь,
понимаешь?
- So, so.188
- Более не менее. Ну так вот, его дідусь Федько на старости лет
оглох и купил в Сумах слуховой аппарат. Односельчане смеялись: «Дід
Федько із радівом у вусі ходе, заграницю слуха». И никто, представляешь,
не догадывался, что старик, действительно, день и ночь слушал забугорные
голоса: «зранку Голос Америки, потім Свободу, далі радіво канадійське,
після обід - Бібісі, увечері - Ізраїль і так далі. А коли вряди-годи
почує старий «ґаваріт Масква», то бувало, аж корчі діда беруть. «Ой, -
кричить, - вимкніть тих вражих москалів, бо сконаю!» Но однажды бабушка
вождя, рассердившись за что-то на дедушку - а он к тому времени уже
обезножел, - взяла да включила над его одром радиостанцию «Маяк» и ушла в
комору. Когда вернулась, в комнате ещё звучали «Подмосковные вечера», а
старик уже не двигался и не дышал. «І з того дня я й склав собі присягу -
боротися й помститися. Може, комусь воно й смішно, а дід уже не ходе і не
говоре. Це кличе до бою. І після цього дехто, любі друзі, ще сміє сичати
на мене, як змії, що мені начебто допомагає Америка? Я на це відповім
моїм улюбленим лозунгом, який залишив людству, друзі мої, великий
покійний син цієї великої славетної країни, Джон Кеннеді: не про те
думай, що Америка може зробити для тебе, а думай про те, а що ти маєш
зробити для Америки, га?» Вот какая душа! За это на него и покусились.
- Кто?
- Да что ты как маленькая, мало ли кто: московские политтехнологи,
главари безопасности, донецкие бандюковичи… Врагов украинского
возрождения много. Человек отравлен, он почернел. Его, как прекрасного
принца, заколдовала злая фея Контрреволюция, и только отпетые и махровые
реакционеры могут ещё сомневаться.
- В чём?
- В чём сомневаться? Ты ещё спрашиваешь! Знаешь, один милый мудрец
- да чего там: Володя Ворон, ты его знала – так и говорит…
- Что! Кто говорит?
- Да он же и говорит: во всём сомневайся. Сомневайся и в своих
сомнениях. Но в главное верь: если этого Фантомаса выберут - а к тому
идёт, - он сразу введёт войска НАТО, а русский язык запретят. И даже язык
за него отрезать будут, представляешь, как обнаглеют! Но этого никогда не
произойдёт! Мы же не дадим галичанам править здесь бал.
Тих, кого багато,
Треба лікувати!
Но самое ужасное, что Москва хочет впарить нам в президенты
двойного зэка.
- Какого?
188
Так себе (нем.)
190
- Ну, дважды зэка. А чему быть, тому не миновать. Понимаешь, этот
человек зомбирован тюремным врачом-дианетиком, который ставил опыты
вивисекции над живыми заключёнными. И внушил ему, ради эксперимента
патологическую сверхидею быть президентом. Я в шоке. Теперь он по трупам
пойдёт, а президентом всё равно будет - это судьба человека. Так что кто
мирно проголосовал за него – тот от греха подальше. А там видно будет. Но
другой не менее зомбирован. И таким образом Киев весь под колпаком
дианетиков. Но ведь Хам всех бьёт. Но ничего, хоть он бандит, но он наш
бандит. И не даст нам жить под американцами. Знаешь про чукчу: сидит
чукча на берегу Берингова пролива – скуластый такой, в кухлянке, валенки
в пролив свесились, сам так говорит: «Плохой, однако, русский царь:
Аляску американцу продал, Чуко-о-отку не про-о-одал!» А Украину продали
без царя. В смысле, без царя в голове. А ещё раньше продали Россию. Вот
ещё случай. Звонит Рабинович в общество «Память» и спрашивает: «Правда,
что евреи Россию продали?» Отвечают: «Святая правда!» - «А вы не скажете,
где я смогу получить свою долю?» В общем, Кремль не допустит развала
империи. Москва введёт войска. В России сейчас взлёт национального
самосознания. Во всех online-форумах патриоты призывают душить оранжевых
выродков в Хохляндии. А военный парад 28 октября - повод стянуть войска к
Киеву накануне выборов. А у нас, между тем, вопреки враждебной
пропаганде, революция идёт по Ганди. Тому пришлось объяснять буддистам-
индусам про ненасилие, а украинцы-то сами дошли. Хотя буддизм
неоднозначен, особенно для славян. И этот цвет! Вот скажи, почему у них
всё оранжевое? Задумалась? То-то! Спасёт нас не восток, а Европа, и
Америка тоже. Ты знаешь, какой здесь был ужас? Ты живёшь далеко, так
послушай, как было на самом деле. В ночь, когда возмущённый
фальсификациями второго тура выборов народ, окружил администрацию
президента, власть готова была открыть огонь. Для этого были приготовлены
17 пулемётов. Потопить революцию в крови, ввести военное положение и
остаться на третий срок - таков был их дьявольский план. Но вдруг
позвонили из Америки и долго о чём-то говорили преступному президенту.
Тот молчал. Потом положил трубку и, не сказав никому ни слова, приказа
стрелять не отдал. Момент был упущен и конец режима предрешён. А
проигравшего остаётся только пожалеть. Он хоть и разбойник, но раскаялся,
и первым войдёт в рай, как в Библии. И поражение ему, если хочешь знать,
как раз на пользу. Может, наконец, станет политиком, а не ставленником
власти, олигархов или зарубежного государства. Побудет человек в
оппозиции, народ вспомнит, может, и в тюрьме ещё посидит, а его соперник
тем временем успеет поруководить, т.е. дискредитировать себя с потрохами.
Вот и появится шанс совершить в стране цивилизационный выбор. А сейчас
его чисто по-человечески жаль – ну сидел человек, так что же его всю
жизнь на работу не принимать, правда? Хотя, что это за революция без ни
одного трупа, правда? Ну, заболтала я тебя. Спи.
- Погоди. А что ты сказала – Володя Ворон… Уже отключилась.
В ПОЛИЦЕЙСКОЙ ПРИЁМНОЙ
А я только включилась, и схлынул сон в клоаку подсознанья, и вот
уже – тёмный предутренний Мюнхен, и чашка кофе на Хауптбанхофе, и пара
слов по телефону фрау Смирновой – нет, и сегодня не выйду, нет, здорова,
но не смогу, да, до завтра, а там посмотрим. И вот уже 8:00, и вот уже
8:15, и вот белый холл с пальмой, и белый жестяной стенной ящичек –
называется “Ziehen Sie die Zettel und warten Sie bis Ihre Nummer
191
aufleuchtet”189. Вытащила: №2. Дурной знак: я не первая здесь, и в жизни
твоей, конечно, не первая – ни по времени, ни по чину, и ещё дурной знак
– превращаюсь в суеверную психастеничку. Так не пойдёт: всё равно буду
первой. До меня ведь я в этот кабинет не входила? Ну. Ой, баранки гну –
превращаюсь уже в шизофреничку:
Вхожу в одинокую хижу,
Куда я годую себя и меня.
Соберись, Катарина, ты же знаешь: если поезд мчится по туннелю и
фарами освещает путь, то - alles läuft gut190, если же фары повернуть в
глаза машинисту, то поезду Кaputt, а посему посмотри кругом, на ближних,
они же дальние. Тем более, их всего-то трое. Вот и прислушайся – о чём
эти трое, вернее только один, который в тирольской шляпе с помятым пером,
с потемневшей эдельвейсовой серебряшкой. Говорит он один, но жаркой обиды
и в словах, и в голосе – на четверых. Включая меня, потому что говорящий
сходу включил меня в число слушателей:
- Was bilden sich diese Typen ein191? Они - хозяева города? Они –
надсмотрщики над нашей личной жизнью? Да, я иностранец, и мне этим тычут
в глаз и в нос начиная с горшка. Как только моя мама переехала в Мюнхен
из Инсбрука – началось: «Почему ты опрокинул горшок, Зепп? Что ты сказал?
Я, воспитательница, не понимаю, и другие дети не понимают твоего языка.
Стань в строй. Где твоя пара?» Ходят на головах, а я один в строю, причём
без пары. Как котята возятся, а мне: «Зепп, покажи руки». И так всю
жизнь. И что, всегда так будет?
Жалобщик адресуется к молодому человеку в белом хитоне поверх
рыжего комбинезона. Узкий бритый череп, на лбу нарисован красный кружок,
словно третий (и единственный?) глаз. Два нижних глаза столь же кругло и
неподвижно глядят сквозь бедного Зеппа, а тот опять:
- Ну скажите мне, это никогда не кончится?
Безмолвно-отрицательно-горизонтально качнулись три глаза:
- Харе Кришна, харе Кришна, харе Рама, харе Рама…
- Вы говорите: нет? Хотелось бы надеяться, но горький опыт каждого
дня не даёт надежды. Вот и сегодня - говорю я им: украли. А мне: кто? А
почём я знаю кто? Они: когда? Да не знаю я когда, я же за вором следом не
хожу – это не моя обязанность. Они мне: где? Да если бы я знал где, разве
пошёл бы я к вам терпеть это унижение? Вот как вы думаете, пошёл бы?
Это он ко мне, что ль? Ну, я его сейчас отбрею! Но Зепп, словно
почувствовав что-то, мгновенно перевёл глаза на скрытое от меня лицо -
только русое облако да чёрная дужка оправы видны. И спокойно-замкнутый
баритон слышен:
- Думаю, пошли бы.
Зепп, почти радостно взвивается:
- Вот, вот, вы меня поняли! Конечно, пошёл бы, куда деваться
бесправному иностранцу. Пошёл, конечно, и что же мне ответили?
«Фольксваген Гольф»? Где стоял? Да, если бы я помнил, где он стоял, его,
может быть, и не похитили бы. Во всяком случае, было бы хоть ясно, от
какого горшка плясать. А он мне: «Если вы не помните, где припарковали
машину, то а) у вас нет оснований утверждать, что она похищена и б) это
189
Вытащите билетик и ждите, пока высветится ваш номер (нем.)
190
Всё идёт хорошо (нем.)
191
Да что они себе вообразили? (нем.)
192
говорит о вашем состоянии в момент парковки, которое само по себе
является нарушением порядка». Ну что бы вы на это сказали?
Я? Что бы я сказала? Мне бы ваши заботы – какой-то «Фольксваген
Гольф»! Тут целый человек, любимый человек, русский человек бесследно
пропадает. И письма шлёт. А потом не шлёт, а ведь не утонул же! А если
меня спросят: где? когда? Но снова донеслось из-за русого облака:
- Сказал бы: виноват.
- Вот, вот – иностранец у них всегда виноват, - почти восторженно
почти визжит, выпучив почти трезвые глаза Зепп. – А какое им дело до
моего состояния, разве каждый человек не вправе один определять
необходимую допустимую дозу?
Ух и всыпала бы я этому истерическому австрияку! А тот,
русооблачный, и словно знакомый мне, с возмутительной невозмутимостью:
- Думаю, в полном праве, пока он один.
Зепп, чуть не обнимая сочувственного слушателя:
- Именно – один. В этой стране человек всегда один. Я потому и
считаю допустимую дозу необходимой, что пытаюсь найти в ней хотя бы тень
понимания и сочувствия.
Русоволосый, и дужкой оправы не поведя:
- Кого?
Убила бы за такое автоматное равнодушие – вот они, немцы.
…и дужкой оправы не поведя:
- И кому?
Скрежещущее торможение с разгону. Зепп:
- Wos mоinen Sie damit?192
Русоволосый начинает бесить:
- Ну, кому вы хотите посочувствовать и кого понять?
Какой садист! Вот именно такие русые арийцы в Бухенвальде, в
Аушвице… А после по таким обо всём народе… Но Зепп, вдруг улыбаясь:
- Вот, вот! Кому мне посочувствовать? Кто на это способен? Я ему:
как вы смеете так обращаться к иностранцу? А он мне: Кто иностранец?
Понимаете, австриец для них – просто неполноценный немец. А вы говорите –
понять, посочувствовать… Кому в этой стране придёт в голову…
Русоволосый не раскаивается:
- В этой стране, не в этой – а понять и посочувствовать следует.
Впрочем, Германия в этом смысле – не самое страшное. Во Франции, скажем,
иностранца по-настоящему не любят. А уж в Польше или в России…
Ну, только не надо о России, что вы о ней знаете! Чуть что – так и
русофобия, так и бесцивилизационное пространство, и отсутствие прав
человека, и…
- Scheiß Deutschland! – расхлопывается-захлопывается дверь №1. –
Und scheiß Deutsche! – курчаво-пепельная капуста головы, златая цепь на
курчаво-дубовой шее из распахнутой белой рубашки, - Scheiß Land und
scheiß Menschen! – злато-изумрудная гамма правой-левой пятерни. – Ich
scheiß’ drauf!193 – злато-серебряная пряха из-под агрессивной репы брюха.
– У пичку материну тих Немци!194
Узко качается череп, слепо твердят зрачки:
- Харе Кришна, харе Рама, Рама, Рама, харе, харе…
192
О чём это вы? (бав.)
193
Сраная Германия! Сраные немцы! Сраная страна и сраные люди! Срал я на это! (нем.)
194
В бизду этих немцев (сербск.)
193
И, колебля всё чёрно-злато-серебряное, аррогантно просмуглел к
выходу сербо-цыганский барон:
- В пичку!
Зепп, нашедший, кого понять и кому посочувствовать, торжествует:
- Вот видите, каково нашему брату в вашей Германии!
И горько-победно к русоволосому:
- Sans abа ned so Deutsch!195
Русоволосый серьёзно-смиренно:
- Виноват – постараюсь.
Разорву – ich zerreiße dich! Не прячься – узнала:
- Вот и повстречались, Вадим Аристархович!
Сорока-Сиротин, привставая и стряхивая чуб с очков:
- Гора с горою не сходится, Екатерина…
- Петропавловна, если хотите по-русски! Но с вашей всемирной
отзывчивостью, которой вы хладнокровно засадировали неподготовленного к
ней тирольца…
Неподготовленный тиролец Зепп чуть не чихнул от неразборчивой речи
– фу-фу-фу – русским духом пахнет! Неготовый к траги-комедийному выскоку
героини, русоволосый русский интеллигент Вадим Аристархович Сорока-
Сиротин, опешенно-ошеломлённо:
- Фу ты! Фу, вы какая, Екатерина Петропавловна! Опять-таки –
виноват. Всемирная отзывчивость – действительно. Кроме которой не
осталось.
Тиролец Зепп, сдёрнув пернато-серебряную шляпу, сбегает на пустую
скамью. Глядит возмущённо, дескать: вот, вот оно! и здесь эти scheiß
Ausländer196 шагу не дают ступить по германской земле!
- Как так не осталось, Вадим Аристархович? Что же, так вы и пустите
по ветру наследие вашего философа-дедушки? И Николая Бердяева? И
Владимира Соловьёва? И Серебряного века? И Фёдора Михайловича? Для того
ли разночинцы рассохлые топтали сапоги?..
- Те-те, вознепщеваху!
- Wie bitte?197
- Виноват, это из Фёдора Михайловича, из его Фёдора Павловича,
Екатерина Петропавловна.
- Да полно вам юродствовать!
- Да разве я юродствую? Я просто сиротствую. Впрочем – виноват.
- Да перестаньте вы виноватствовать!
- Опять-таки, виноват…
- !!!
- Всё, всё - перестал.
- И вы тогда c Блюменштрассе просто так и исчезли! И
предназначенные вам побои переадресовали Платону…
- Виноват, не был уведомлен.
- Нет, погоди! Ты не виноват, Платон виноват, он рыл яму, но почему
же ты дал ему туда упасть? Молчишь? Почему не заметил, почему ушёл? Те
Душаны-Драганы его тогда избили, а ты как будто бы ни при чём? Ведь это
тебе предназначалось, ведь за меня! Ведь был бы подвиг, а так – анекдот:
Платон тогда вызвал братушек, да они его же и отделали. Мольер какой-то,
право! Не стыдно?
195
Да не будьте вы таким немцем! (бав.)
196
Чурки грёбаные (нем., приблиз.)
197
Что, простите? (нем.)
194
- Не виноват, не был уведомлен.
- Нет – виноват! Потому что – кто же тогда виноват? Зепп?
- А по-вашему, Зепп – уж и не человек, уж и не виноват?
Мятый взмах пера, тьмяный взблеск серебряшки:
- Они думают: не по-немецки – так Зепп не понимает. Sepp is koa
Depp198!
Русый взмах вихра, ясный взблеск стекляшки:
- Видите, Зепп обиделся. Он тоже виноват.
Вижу – неподвижно глазастый треугольник, не слышу:
- Харе Кришна, харе Кришна, Кришна, Кришна, харе, харе…
Чувствую – вскипают щёки, чувствую – пылают зрачки, слышу:
- Как вы прекрасны во гневе, Екатерина!
- Гневно возвращаю комплимент, Вадим!
- Но прекрасное – не для всякого. Есть, например, Япония, и есть у
неё император. Нелепо было бы сердиться, что это не ты.
- Почему, Вадим?
- Потому что я должен получить справку…
- Это столь трагично?
- …о том, что я потерял паспорт…
- О-о-о!
- …четыре года назад…
- Как же вы жили?
- Без паспорта. Но Эльвира Моисеевна…
- ?
- Супруга…
- !
- Ах, я ещё не представился? Женат, отец четверых детей. Итак,
Эльвира Моисеевна, коренная ленинградка, прожив в Мюнхене уже 18 лет, ещё
ни разу не посетила Таиланда.
- Ach was!199
- Конечно, я виноват. Офис – квартира – офис – квартира, изредка
эмигрантское кафе на Блюменштрассе, вне времени – сочинения (музыка там,
поэзия), время от времени – деторождение, ну а Таиланд – упустил, увы…
- И вы?..
- И вынужден был обратиться в турфирму, а затем – в паспортный
стол, ведь для Таиланда нужен паспорт, а паспорта-то, гляжу – и нет, а
для паспортного стола нужна справка, что паспорт утерян…
- Прекрати!
- Виноват.
- Прекрати! Что ты разводишь передо мною – с Голгофы и на Голгофу,
с работы – в Таиланд, из паспортного стола – в полицию, от Эльвиры
Моисеевны – к Екатерине Петропавловне! Разве я того жду!
- Ну, не этого.
- А ты здесь опять ни при чём? И это тоже не твоё дело? А как же
всемирная русская отзывчивость?
- Никуда не делась.
Тряхнул мятым пером Зепп, вскинул возмущённое око:
- Grenzenlose Hartherzichkeit! Wie man Ausländer in diesem Lande
schikaniert!200
198
Зепп не так глуп! (бав.)
199
Надо же! (нем.)
200
Безграничное жестокосердие! Как третируют иностранца в этой стране! (нем.)
195
Повёл вправо-влево тремя очами бритый череп, громко сказал про
себя:
Катарина черепу, про себя:
- Вы, конечно, в своём праве, но перестаньте - мы ведь тоже люди!
Вадим, мягко-утешительно:
- Полно, Катюша. Эхо тоже отзывчиво, знаешь:
Ревёт ли зверь в лесу глухом,
Трубит ли рог, гремит ли гром,
Поёт ли дева за холмом –
На всякий звук
Свой отклик в воздухе пустом
Родишь ты вдруг.
Ты внемлешь грохоту громов,
И гласу бури и валов,
И крику сельских пастухов –
И шлёшь ответ;
Тебе ж нет отзыва… Таков
И ты, поэт!
Брызнула слезою Катарина:
- И это всё?! А духовность? А всечеловечество?
Снял очки Вадим, погладил пальцем переносицу, погладил глазом
собеседницу, снова за стёклами спрятался:
- А с этим, Катюша, обратилась бы ты к дедушке моему, философу-
персоналисту Сороке-Сиротину Леонтию Венедиктовичу. Он и рассказал бы
тебе сорок коробов о русском всечеловечестве. А мне с детства ясно – ну,
скажем, с отрочества: клад Отечества нашего - что смерть Кащеева - на
конце иглы, а та - в яйце, а то - в зайце, а тот – в утке, а та – в
гнезде во дубу, на острове Буяне, на море-окияне. Захлестнуло остров
волнами, а нам осталась одна ваша всемирная отзывчивость, кто её придумал
на нашу голову! Неужели, женщина, и то тебе не ясно, что соловьём
залётным юность пролетела, волной в непогоду радость прошумела, что сущая
Hartherzichkeit будет – спрашивать с нас теперь за всё ответа? Нет уж,
ищите теперь сами – Зепп тоже человек.
Нахлобучил тирольскую шляпу Зепп, само выпрямилось перо:
- Sepp is a oan Mensch!201
Снова снял очки Вадим, в чехол засунул, очи опустил:
- Mensch, Mensch – не меньше нашего.
Испарилась слеза Катарины:
- А ты не находишь это, в конце концов, неблагородным? Среди
русских таких Зеппов мало, что ль?
Поднял глаза Вадим, поглядел, не вовсе видя Катарину, в пустоту
скосился:
- Ну, так а я о чём? Бывал я в историческом Отечестве, видал
исторических соотечественников, знаю слегка предмет, вот и не понимаю,
отчего к нам такие чрезвычайные требования. Люди как люди, соблазн как
соблазн.
Чуть не вцепилась кошкой в русые вихри:
- Говори хотя бы простым русским языком! Какой ещё тебе соблазн?
Усмехнулся – и вдруг юно растрагичничался:
201
Зепп тоже человек (бав.)
196
- Виноват. Но на сей раз не пред тобою, фрау. И не потому, что пред
тобою я так уж не виноват, а потому, что эту повседневную виноватость
бесконечно превосходит главная, непрестанная вина.
Чуть не взвыла собакой на русую луну:
- Да что ж это? Какая непрестанная? Перед кем это?
Вернул глаза, перестал отводить, запылал молодея:
- Как это перед Кем? Ведь говорит же Он на предвечном Троическом
совете: Создадим человека по образу Нашему, по подобию Нашему 202. А я – да
кто я такой, чтобы в это не верить! Да кто мне дал право глядеть на себе
подобного, на себя в зеркале – и не видеть ни образа, ни подобия! Многое
в человеке вижу – способности немалые, черты характерные, иное умиления
достойно, иное – сожаления (всего более), иное – усмешки, а насчёт образа
и подобия – виноват: близорук. Ни в себе, повторяю, ни в тебе, Катюша,
хоть и очень ты мне нравишься.
- Вот как! А в Эльвире Моисеевне твоей, небось…
Вздох пунктиром:
- Ну что ж так по-бабьи – стыдись, Катюша. Причём тут Эльвира
Моисеевна? Что ж её попрекать, коли нет в ней, чего и ни в ком нет. Да,
погостил я когда-то в так называемой Северной Пальмире и увлёкся юной
журналисткой-перестройщицей, дочерью правозащитника, выходца из Южной
Пальмиры.
- Из Иордании, что ль?
Тень вздоха:
- Из Одессы. Это как, допустим, назвать Бейрут – Восточным Парижем,
а Мюнхен, чтоб не обидно было, Парижем Западным.
- Не поняла…
- Сам теперь не понимаю, но вот – молод был, что ль, ну и увлёкся
демократочкой смуглоглазой.
- У тебя это как-то с Пальмирой…
- Ну, Эльвира, Пальмира. Коли на то пошло, Эльвиру сердце попутало
с чем-то настоящим. Как СПб с Пальмирой. И, повторяю, хотя ты и…
- Нравлюсь тебе, очень нравлюсь!
- Ну да. Но это уже будет Пальмира Южная, т.е. Одесса. А настоящая
– лежит где-то в песках и развалинах: представляешь, арки римской белый
горб, под ней – верблюда белый горб, а на горбе – турист сидит в белых
шортах, в тёмных очках, улыбается, незримостью образа-подобия Сороку-
Сиротина дразнит.
- Представляю, но не нахожу…
- Ну и я уже ничего в этом не нахожу, а тогда взял внештатную
сотрудницу передачи «Взгляд» и перевёз в Мюнхен, а там тестя-хельсинца
перетащил. Говорят, средство передвижения – еврей, а вот бывает, что и
наоборот. Приехали, ну и пошли тусовки, протесты, озлобление, птичий
базар. Самоустранился, виноват. Даже Таиланда по сей день не обеспечил.
- Зато четверых детей обеспечил. Что ж, всё экспериментировал
насчёт образа и подобия?
- А вот об этом, фрау, дурак я, что завёлся с тобой. Виноват.
- Да ладно тебе. И что же, всё чего-то нет?
- Четыре девочки есть, а…
Вытащил очки из чехла, нахлобучил на переносицу, прищуром пронзил
собеседницу:
202
Быт. 1:26
197
- Думаешь, небось: мне бы твои заботы – коли этого нет, так и суда
нет? Так в том-то и дело, что суд идёт, и прокурор торжествует – состав
налицо, и адвокат доволен – вон сколько смягчающих, и зал возмущённо
сочувствует, а Судия смотрит немо и пристально, и вот-вот последнее слово
– оно же приговор. Не так суровый приговор, как обидный. В самом деле, за
что меня, хоть и грешного, в течение вечности мучить. Выдрать раз
навсегда стоит, но это ведь и каждого так. А бессмертие там, обожение –
смешно и подумать: посмотри хоть не Зеппа, что же с ним в таком случае
начать?
Зепп, склонивши было голову под грузом серого, сроду белого
шляпного пера (интересно, что же это за птица была?), погрузившийся было
в ультрамарин медузового бездумья, ахнув, по-спортивному вскакивает на
две нижних конечности, прислушивается серьёзно, словно схватывает чего.
Почтительно кивает Зеппу Вадим, принимая его в собеседники, продолжает,
впрочем, по-русски:
- И понятно ведь, что вышли мы из бездны, туда и вернёмся, как туча
в море. Но не даёт что-то и с этим примириться, а почему?
И, ко мне одной оборотясь:
- А ты говоришь – Зепп, Зепп…
Зепп швыряет шляпу на пол:
- Genug mit der Schikane! Samma ned in einem Deutschen Amt? Оder?203
- Oder! - кинулась Катарина на бедолагу Зеппа. – Ach, du Trottel!204
И тут с потолка женственно-машинно:
- Nächste Nummer bitte.
И высветилось на табло: Nummer 2 – Zimmer 11205. Это же мне! Бегу в
кабинет 11, сама с ужасом думаю: несчастный Зепп, неужто я впрямь
щёлкнула Зеппа по лбу?! А в спину мне, и уже вслух, и размеренно так:
СЛЕДОВАТЕЛЬ
А в кабинете неподвижно-гигантски толстеет над столом следователь
Фриц Шумахер. Где-то я его видала, или то кажется после бессонной дороги?
В каком-то тумане, будто в банном пару. Здоровенен: ладони-лопаты,
ступни-самокаты, плечи – крылья гиганта-мотылька. И самовар лица мерцает,
отражённый в блестящей поверхности стола:
- Wie kann ich Ihnen helfen?206
- Человек пропал.
- Так. Когда?
- 9 ноября 2004.
- Так. Где?
- В Венецианском заливе. Ушёл под воду.
- Это называется: утонул.
- В том-то и дело, что нет. Он писал мне, вот посмотрите:
Люблю из ослепительного нью-йоркского полудня. Светится небо, светятся воды Гудзона. Весь мегаполис - лишь ярчайшие зигзаги на
12:00:23
203
Довольно издевательств! Разве мы не в немецком учреждении? Или? (бав.)
204
Или! … Ах ты болван! (нем.)
205
Номер 2 – кабинет 11 (нем.)
206
Чем могу служить (нем.)
198
- Так-так. Но здесь стоит: 23 октября 2004.
- Das stimmt207. Это потому что он не разбился тогда. И не утонул
потом. Но вдруг перестал писать мне о любви.
- С этим не ко мне, фрау Вольгемут. Впрочем, если вы считаете, что
я могу вас утешить, то…
- Вы не поняли. Он больше мне вообще не пишет.
- Отчего же, я понял. Если бы вы знали, сколько женщин мне вообще
не пишут… Но и к этому привыкают, а кто не привык – тот звонит по
«телефону доверия»…
- Дайте же досказать!
- Виноват.
- А вот это уж точно не по вашей части. Извольте выслушать: человек
по имени Платон Попенков, мой муж, 41 год, место рождения Медвежье-
Алтынск, СССР, отправился в деловую поездку. И там к нему вернулась
любовь ко мне.
- Уточните – к кому вернулась к кому любовь?
Вот дубина непонятливый!
- К мужу вернулась любовь к жене.
- Так-так, подозрительно…
- И вдруг я узнаю, что самолёт в Нью-Йорк разбился.
- На котором летел ваш муж?
- Да. Нет. То есть, сначала мне так сказали, а потом сказали, что
он не летел.
- Так-так. Ну, так в чём дело?
- Дело в том, что он плыл.
- Куда?
- Дело не в том куда, дело в том – с кем на борту.
- А это уже по моей части – спрашивать. Повторяю: куда?
- Не кудыкайте – пути не будет!
- Не понял.
- Ну в Венецию, положим, плыл. Из Амстердама.
- Так-так. А в Нью-Йорк?
- Да при чём тут Нью-Йорк! Поймите, всё это время он слал мне
письма о любви. А потом вдруг бац – и перестал.
- Так-так…
- А мне говорят: разбился, утонул. А письма-то идут.
- Хм, до сих пор идут?
- В том-то и дело, что перестали.
- Но это вполне естественно, meine Dame208. Если человек разбился, а
равным образом утонул, он всегда прекращает писать.
- Ну, а он не прекратил, понимаете?
- Ну, тогда всё в порядке, если я вас верно понял.
- Ничего вы не поняли, ничего не в порядке. Сначала разбился, потом
утонул, потом писал, потом перестал.
- Хм, в этом что-то есть. Как, вы сказали, его фамилия?
- Попенков, Платон.
- Угу, так.
Толстый хобот руки потянулся к клавиатуре – щёлк-щёлк-щёлк-щёлк,
толстый хобот взгляда присосался к дисплею, и вдруг в толстый хобот
вытянулись и губы:
207
Верно (нем.)
208
Сударыня (нем.)
199
- Ого, так!
Круглые глаза попытались ещё округлиться, как ноль до шестёрки:
- Пфуфф! Скажите… какого рода деятельностью?..
Толстый хобот взгляда ощупал лицо Катарины:
- Скажите… нет, я сам.
Поплыла к уху телефонная трубка, словно ложка ко рту:
- Grüß Gott, Herr Adamski, это Шумахер из 11-го, прошу уточнить:
Платон Попенков, ich buchstabiere: Peter-Otto-Peter-Eva-Nikolas-Karl-
Otto-Veronika, код сектора В4С. Ich warte209.
Отплыла трубка, словно лист с осеннего дерева, втянулся хобот
взгляда, равлик-павлик, высунь рожки, мы дадим тебе окрошки:
- Пфуфф! Скажите… Впрочем, и так всё ясно. Сейчас уточним – и
станет всё ясно. Но мне и теперь уже ясно, что оснований для
расследования – пфуфф… Если мы начнём всякий раз, когда кто-то кому-то
пишет…
Катарина:
- Но ведь он не пишет!
Шумахер:
- Дайте досказать: пишет, а равным образом – не пишет… Если мы
станем инициировать следствие всякий раз, когда к мужу возвращается
любовь к жене – хоть это и подозрительно, хе-хе…
- Трá-та-та-тá! Трá-та-та-тá! – застучалась в трубке Бетховенская
судьба.
- Jawohl, Herr Adamski, ich bedanke mich210.
И ко мне:
- Так я и думал. Also211, дела не будет.
- Но почему?
- За отсутствием состава.
Так, у русских это называется «включил дурака». Тяжёлый случай.
- Скажите, по крайней мере, какого рода деятельностью занима… лся
Платон?
- Греческой философией, вроде бы.
Так, дурак включён на максимум. Или это я дура? Какой философией?
Это Сорока-Сиротин, Леонтий Венедиктович, философией занимался, и то – не
греческой, а персонализмом там. А Платон… Ого, кажется выключился дурак.
Посмотрел Шумахер как-то понятливо, даже чуть секретно, словно
спрашивает: зачем ты, meine Dame, дуру включила? А следователю
расхлёбывать.
- Ладно, так и быть, Фрау Вольгемут, не наивничайте. Сами не хуже
понимаете, что ОПРРИ не в компетенции полиции.
ОПРРИ? Где я это слышала? «Пани Катажина, конечно, лучше Яцка
бедного то знает, же пан Платоша в ОПРРИ великий начельник». Лучше
пьяного трепача Яцека. Позвонить ему, что ль? А полиция тогда на что?
Нет, следователь Шумахер, не уйдёшь от ответа:
- Herr Schuhmacher212, что значит ОПРРИ?
Толстый хобот вздоха завис над белым пластиком следовательского
стола:
209
Здравствуйте, г-н Адамски… Называю по буквам… Жду (бав., нем.)
210
Да, г-н Адамски, благодарю (нем.)
211
Итак (нем.)
212
Г-н Шумахер (нем.)
200
- Если хотите, это Организация по Переработке Разного Рода
Информации.
- Что вы сказали?
- Я сказал - Общество по Разработке Раритетных Разведывательных
Изысканий.
- А что это значит?
- Что именно?
Снова включился дурак, воцарился в круглых глазах в общем-то вполне
смышлёного Фрица. И отключился. И снова включился. И получилось, как в
том анекдоте про двух ментов. Один из-под машины: «Вась, погляди, как там
мигалка – мигает?» Другой, через минуту: «Не пойму что-то: то мигает, то
не мигает».
- Aber hören Sie, meine Dame213, какой вам интерес разыскивать
какого-то русского? Их ведь искать не приходится – сами возникают. И это
можно издалека понять по всевозможным безобразиям, нарушению порядка,
непрятности, а особенно – по вони. Ну-ну, не делайте возмущённого лица, я
ведь симпатизирую вам, потому и разговариваю не вполне официально.
Например, не ранее, как весной этого года, и не далее, как на Красном
море, на курорте Хургада – я проводил там отпуск, у меня там, знаете ли,
родственница замужем за местным – совершал морскую прогулку.
Замечательная штука дайвинг – это я вам говорю. Но всё удовольствие
пропадает, если на одном катере с тобой плывёт эдакий малорослый и
аррогантный недоумок. Как только он попал под воду, в разноцветный
коралловый рай, то, вообразите себе, что он совершил первым делом?
- Ну что, съел, что ль, запретный плод?
- Очень близко, но если бы он это съел, то там бы на дне и остался,
и одной русской свиньёй на свете стало бы меньше. И я бы этим,
представьте, нисколько не огорчился. Так вот, этот тип, чуть увидел
коралл, немедленно набросился на беззащитное растение и обломал сразу две
коралловые ветви и тут же жадно запихал их в плавки. Не знаю, чем больше
возмущаться: циническим отношением к экологии или недомыслию кретина,
ведь прикосновение к некоторым видам кораллов вызывает ожоги и чудовищную
аллергию. Негодяй мгновенно почернел и распух до моих размеров.
- Какой ужас! И вы не бросились ему на помощь?
- Даже если бы я мог, то не стал бы этого делать. Знаете, в
педагогике есть метод естественных последствий: играет дитя с огнём –
пусть обожжётся, разбило окно – сиди в холоде, бегает по тонкому льду –
пусть оно провалится.
- Какой ужас! Он утонул?
- Если бы! Но он всплыл, как кусок дерьма, расселся на палубе, стал
центром забот обоих членов экипажа. На меня, разумеется, просто перестали
обращать внимание. Мало того, негодяя измазали каким-то смрадным
составом, а на море был штиль, и эта вонь доносилась, я думаю до самой
Мекки. И опять-таки, мало того: бездельник безо всякого с моей стороны
повода, вдруг взял, да и ткнул мне в живот указательным пальцем, чуть не
продырявил, и при этом преглупо заржал. Вот что такое русский, фрау
Вольгемут!
- А вам не кажется, что ваше рассуждение до самого Нюрнберга само
смердит.
- Ксенофобией, вы хотите сказать? Отнюдь, meine Dame, я всегда
проявлял чудеса толерантности. Был случай, когда мне пришлось арестовать
213
Ну, послушайте, сударыня (нем.)
201
турка по обвинению в убийстве другого турка. Потерпевший, возмутясь
отсутствием в кебабе мяса, воскликнул: «Здесь же одни Gegürke! Сам ешь
одну зелень, как баран, а я, если ты так, пойду к грекам и съем греческую
питу с мясом, так и знай!» В ответ турок-хозяин с воплем «Предатель,
какая же ты собака!» схватил острый, раскалённый шампур, которым и
пригвоздил турка-клиента к деревянному столику. Вот что такое Восток!
- Ну и?
- Wie bitte?
- Ну и в чём же проявилась ваша хвалёная толерантность?
- В сочувствии к обвиняемому как-никак в убийстве. Я рассуждал так:
его можно понять. Мы ведь тоже требуем друг от друга: покупай, ешь и пей
немецкое. Купив не японский, а немецкий автомобиль, ты сохраняешь одно
рабочее место в Германии. И хозяин кебабной рассуждал патриотически: если
сами турки начнут покупать закуски у всяких там греков, то кто же тогда
станет покупать у самих турок? И потом, я не вижу большой беды, что одним
турком стало меньше – их и так в бедной Германии 3 миллиона, хе-хе.
Это снова включился дурак. А может, никогда и не выключался? Нет,
Фриц не прост. Умудрился-таки ничего не объяснить про ОПРРИ. Или он сам
не знает?
- Довольно, г-н Шумахер. Вижу – придётся мне к частному детективу.
Вы ведь меня за это не убьёте?
Круглая сушь в зрачках, углекислый лёд в голосе:
- Разговор исчерпан.
Нажал кнопку толстым хоботом руки, зазвучало в коридоре женственно-
машинно:
- Nummer 3 – Zimmer 11214.
Пусто в холле – ни русой всемирной отзывчивости (виноват), ни
бурого третьего глаза (Рама, Рама, харе, харе), ни пернатой мятой шляпы
(Sepp is koa Depp), только издевательское следовательское стоит в ушах:
- Обращайтесь хоть к гадалке, фрау Вольгемут.
Нет, погоди, боров-бюрократ, я не к гадалке, я к вашему конкуренту,
частному детективу.
ЧАСТНЫЙ ДЕТЕКТИВ
На белой двери белая же табличка с красными словами «Приватный
детектив д-р Боря Пфафф. Часы ненормированы».
Кабинет крохотный, стены голые, стол без компьютера. Хозяин роста
небольшого, лысоватый. Толстые стёкла, за которыми глаза - каждый больше
головы. Но у него привычка постоянно снимать и протирать очки. Снимет, и
видно - глазки крохотные, монгольские и - при всём моём неумении
разобрать, кто еврей, должна признаться, что сразу поняла - такие чёрные
с фосфором бывают лишь у семитов. Нехорошие какие-то расистские мысли.
Совсем я обрусела! Любопытно, а почему он Пфафф, если подаёт мне руку и
представляется:
- Борис Щущ.
То же имя - на визитке. Такое короткое на слух, а целых 15 букв: S-
c-h-t-s-c-h-u-s-c-h-t-s-c-h.
- Не удивляйтесь, фрау, я взял псевдоним из-за его структурного
сходства с моей урождённой, которую ни один немец не способен прочитать.
Почему же, я вполне способна. Труднее выписать все эти 15 букв.
Пфафф, по-моему, общего не имеет.
214
Номер 3 – кабинет 11 (нем.)
202
- А вы знаете, сударыня, что значит «щущ»? Так на Украине называют
пепел от соломки, которой смолят сало. А в еврейских местечках так
именовался остаток пушка ритуального гусёнка.
Нет, о последнем впервые слышу, а про соломку знаю. Меня давно
перестали удивлять странные реалии русского быта и то, что в этом языке
есть названия для таких предметов, до которых сам Иммануил Кант не
додумался бы. И в то же время они не воспринимают какого-нибудь
элементарного "Gestanksgewaltanwendung"215. В 1992 году вещая баба Орыська
в деревне Кащеевка, что на Киевщине, включила «щущ» в рецепт прописанной
мне противоаллергической мази. Там был ещё свекольный самогон, сметана,
эстрагон и одеколон «Красная Москва» для «скусу», так как принималась
мазь внутрь и с нашёптыванием:
Щущу, Щущу, продери гущу.
Просмоли водку, ізціли молодку.
Зачорни сметанку, побіли панянку.
Заколдуй травицю, випрями дівицю.
- А потим 13 раз «Отче наш», коли перший пивень закукарека, а
другий ще спыть - и залпом у пустой бане й голом виде. Но якщо трэтий вже
заспивав - усё пропадёть, - добавил не менее вещий дед Кащеич.
Скучающие глаза Щуща сначала изменили форму, мгновенно утратив
русскую монголоидность, а затем изменили цвет, потеряв семитскую черноту.
Я не могу сказать, какую форму и какой цвет они обрели, - наверное, не
успели определиться, или это я не успела уловить, да, признаться, было
мне не до того. Всегда удивлялась тому, как тебе, Geliebter, удаётся
сочетать эмоциональный произвол в отношении любого лица или явления с
почти беспредельной наблюдательностью. Или уже запредельной? Не хочу об
этом, голова кружится. Тем более не хочу о телефоне-замогильнике - почва
уходит. Ты говорил мне когда-то, как это называется. Страшное какое-то
слово, не припомню. Наверное, и моему полу, и моему (увы!) народу
свойственно забывать страшное. Но что-то надломилось во мне за последние
дни, и это что-то - защитная забывчивость… Потому и вспомнила: это слово
«плывун». Вязкий, зыбкий грунт, который иной раз глотает целые дома. Так
и жизнь наша…
Да, Herr Schtschuschtsch, я слушаю вас, только вдруг
призадумалась. Это же так по-русски - вдруг призадуматься. До тебя,
Geliebter, бывало, и полчаса не докличешься. Уйдёшь во внутренний мир, и
ничего не слышишь, хотя и отвечаешь на автопилоте, да всё впопад. Ах, ты
просто знал уже всё, с чем я могу к тебе обратиться, о чём рассказать или
спросить, и сознание твоё отзывалось мне лишь поверхностью, как море
ветру. А что же твои со мной ссоры? Ветер не может поднять цунами, только
землетрясение возмущает толщу океана. Вывод: возмущала и раздражала тебя
не я, а что-то или кто-то, в твоей глубине скрытый.
Нет, Herr Schtschuschtsch, а какая разница, в котором часу sms-ка?
Важно число. Нет, не усекаю. Не улавливаю, как так час переходит в число.
Может быть, перестанете умничать и заговорите с женщиной попроще. Не с
«женщиной попроще», а проще, говорю, разговаривать надо с людьми. Самые
умные люди приходят в конце концов к простоте, причём к такой
неслыханной, что сами удивляются - думают, ересь какую-то понесли,
читатель заскучает. А ему-то, читателю, простоту и подавай, хлебом не
215
Применение насилия вонью (нем.)
203
корми, хотя иной раз вещи сложные как будто лучше схватываются, потому
что мозг стимулируют, он на них сок выделяет.
Так о чём вы? В котором часу получила первую sms-ку? Да читайте же,
вы не слепой:
Люблю из ослепительного нью-йоркского полудня. Светится небо, светятся воды Гудзона. Весь мегаполис - лишь ярчайшие зигзаги на
12:00:23
Как видите, был полдень. Как «где»? Не путайте меня, пожалуйста.

Что значит «это у вас здесь полдень»? Ах, да, в Нью-Йорке полночь?
Значит, получила часов в 11. Почему «где логика»? Это вы у меня
спрашиваете? Какие 7 часов? У нас 11, а в Нью-Йорке 7? Не 7, а 4? Час от
часу не легче, вот как это называется по-русски. Какие «минус 7 часов»?
Что вы имеете в виду? Здесь 11, а в Нью-Йорке 4 утра? Unmöglich - не
может быть! А с чего вы взяли, что здесь 11? Знаете, мне не нравится,
когда ко мне так обращаются: «соберитесь, напрягитесь». Во-первых, я не к
врачу пришла. А во-вторых, скажите это своей жене - так в Киеве говорят.
«Чуть повежливее, кони» - это уже из тебя, Geliebter, меток ты у меня на
язык. Ну что же вы замолчали? Я собралась, напряглась, жду объяснений.
Часовые пояса? Kонечно, знаю, но какое отношение?.. А-а… О-о-о! М-м-м… Но
я точно помню, что получила первую утром, когда у нас был дождь. Я ещё
вспоминала песню, Володи Ворона. Ах, он такой богемный был, Володька, и
такой юморной, и вместе с тем такой трогательный. Он пел словно об этом
дне:
Шёл дождь, и лужи без конца
Пульсировали, как сердца.
Потом так лихо вдруг менял настроение, ударяя с маху по струнам:
Ламца-дрица-а-ца-ца.
Аж сердце ёкало, если вы, Щущ, не забыли ещё русский язык. Да нет,
я не отвлекаюсь и уже, кажется, главное понимаю. Но, может быть, он
послал её не в полдень, а просто придумал этот полдень, ощущая
телепатически, как мне такой полдень сейчас нужен. Да перестаньте вы с
вашими «во-первых» и «во-вторых». Почему «во-первых, не надо говорить
ощущая»? Потому что вам как Щущу это неприятно? Избавьтесь от комплекса:
вы же теперь у нас Пфафф. И почему «во-вторых, именно в полдень»? Откуда
вы знаете, вы же не ясновидец. Как это «читайте сюда»? Куда сюда? Ну?
Послано в 12:00. Так, значит, всё верно, и всё-таки там был полдень? Не
могло быть полудня? Ну, знаете! А вот это интересно, и я никода не
обращала внимания, что после каждой sms-ки написано время её написания.
Ну отправки, не придирайтесь, Herr Pfaff, дай вам Бог так говорить по-
немецки, как я по-русски. Я всё поняла: в Нью-Йорке было 12, а у нас 11.
Почему «не может быть», если вот тут чёрным по белому стоит: 12:00. Опять
«одно из двух»? Вы совсем зациклились на числе 2. Это из-за ваших двух
фамилий. Нет, я очень внимательно вникаю: или было не 11, или это был не
Нью-Йорк. Простите, уважаемый, но одно из двух: или у вас крыша
набекрень, или мозги поехали. И никакой человечности: мужчина пишет о
любви, потому что он счастлив, а другой мужчина, скрупулёзно, словно
евнух, подсчитывает ему часы, потому что он следователь и бездарность.
204
Ну вот, теперь он принял вид безмерно терпеливого психиатра:
дескать, врач больным не удивляется. Слушаю, но слов своих назад пока не
беру. Ну. Летит человек в самолёте на запад, то есть вслед за солнцем.
Ну. Только попрошу не забывать, что этот человек - не просто человек, а
мой любимый человек. Нет, это не может не иметь значения. Но вам этого
уже никогда не понять. Итак, летит со скоростью солнца. Не отстаёт,
солнце всё время над ним. Да, это понятно, можно вздохнуть с облегчением.
Для него не кончается день. Ну. Например, в Европе уже 22 октября, а на
борту самолёта по-прежнему, 21-е. Ну и что? Хорошо, согласна, допустим он
летит чуть быстрее и влетает из дня в ночь. Ну и что? Как это «причём в
ночь предыдущую»? И тем более как это «попадает сначала во вчерашний, а
там и в позавчерашний день»? И не понимаю, и не по теме. Что «Ахиллес и
черепаха»? Какая стрела? Апории Зенона? Бред какой-то, и зачем мне их
знать. Апория Пфаффа «Самолёт, или Дамское счастье»? В каком смысле? В
смысле «немыслимо, но реально»? Что это значит? Гонится за горизонтом, а
тот всё отступает, но никогда не исчезает… Да, вы скорее всего попадёте в
историю, но, уверяю вас, не в качестве великого сыщика. Ку-у-уда-а вы
меня посылаете? Ну и пойду к гадалке, от этого и то больше толку, чем от
вашей зауми. Прощайте, несчастный Щущ!
205
Книга VI
Ворожба
Тут баба ворожила…

(Из живых уст)
206
ЗИМНЯЯ СКАЗКА
Нет, Щущ, достал ты меня, и уж после этого Катарина непременно

навестит гадалку. Если вы, рационалисты, дедукционисты, панлогисты –
помочь мне ни хрена не можете, то как вы смеете укорять женщину в
суеверии, в темноте, в потакании мракобесию, Щущи премудрые! И притом
никто ещё не знает, где правда, и может быть, древние умения человечества
пригодятся нам и сегодня. Неужели наши предки были настолько нас глупее,
что верили в какую-то чепуху, для нас позорную? Вот, например, бабушка
моя, Хильдегард, относилась к этому с большим пониманием. Она
рассказывала, как её бабушка, Кунигунда, чуть что – шла к соседке, мудрой
Wahrsagerin216, фрау Доротее, и руководствовалась её указаниями во всех
затруднительных обстоятельствах жизни. И сама бабушка Хильдегард, когда
дедушка Вольфрам семь дней подряд наотрез отказывался выходить из
домашнего погреба с пивом и шнапсом, прибегла к старинному саксонскому
средству. Будучи доброй лютеранкой, она не сразу решилась на это, тем
более, что винная слабость одолела дедушку впервые в жизни.
В канун Рождества 1940 года к дедушке Вольфраму, ещё молодому и
цветущему, заявился на крыльцо в хлопьях снежных пожилой холостяк из дома
напротив, Зеештрассе 28:
- Guten Tag, сосед! – а сам румяный и улыбается, седой, небритый,
как Николаус (ха-ха-ха – всегда добавляла бабушка Хильдегард).
Дедушка Вольфрам в меру приветливо, но ничуть не потакая:
- Guten Tag, Herr Siebzehnweiber!
- С наступающим вас, сосед!
- Благодарю, вас также.
- И с прошедшим!
- Благодарю. А с каким прошедшим?
- Ну как же – недели не прошло, как пришёл к нам Николаус, мой,
практически, тёзка.
- Ах да, действительно, поздравляю вас.
- И я вас поздравляю, и жёнушку вашу. И деточкам вашим желаю –
прежде всего быть gesund, gesund und noch ein mal gesund217.
- Danke noch einmal, Herr Siebzehnweiber218.
- И во-вторых, желаю благосостояния, рассудительности, такой вот
как у вас, сосед.
- Не стоит преувеличивать.
- О нет, как вы могли подумать? Я от чистого сердца! Смотрю всегда
на вас из окна и говорю себе: «Смотри, старина Николас, и учись у этих
молодых людей». Потому что учиться никогда не поздно. И будьте уверены,
сосед, что во всех случаях жизни, что бы ни случилось, я всегда обращусь
за поддержкой именно к вам.
- Ах, не стоит преувеличивать, г-н Зибценвайбер.
- О, и не думал. Это чистая правда, и я вам сейчас же представлю
доказательства моей искренности.
- Не стоит, увольте.
- Нет уж, извольте. Сегодня ведь сочельник, вы не забыли, молодой
человек? То-то. Нам, старикам, конечно, многому следует у вас поучиться –
обстоятельности, семейственности, национал-социалистической идейности, но
216
Прозорливица (нем.)
217
Здоровья, здоровья и ещё раз здоровья (нем.)
218
Ещё раз спасибо, г-н Зибценвайбер (нем.)
207
позвольте уж прямо: за большими свершениями вы порой забываете простоту,
душевность, теплоту соседского общения. А без этого тоже нельзя.
- В самом деле? – сосредоточился дедушка Вольфрам, пытается уловить
мысль собеседника.
- Хе-хе-хе, Herr Wohlgemuth219, вот и призадумались! А всё ведь так
просто: почему бы нам с вами, в преддверии народного праздника, не выпить
шнапсу по-соседски?
- Wozu denn220? – всё не нащупывает дедушка, - сказали бы прямо,
немецким языком, на что вы намекаете?
Был сосед румян – стал багрян:
- А Николас Зибценвайбер никогда ни на что не намекает, молодой
человек! И если вы по скупости отказываетесь от добрососедского общения,
то, во-первых, вам должно быть стыдно, а во-вторых, я немедленно покину
ваше крыльцо, и у вас больше не будет возможности душевно побеседовать со
стариком Николасом.
Удивился дедушка Вольфрам:
- Погодите, сосед, куда вы? Скажите же, наконец, зачем вы
приходили?
Заогневел старик Николас:
- Приходили?! Так я для вас уже всё равно, что ушёл?! А понимаете
ли вы, mein Herr221, что это значит, когда соседу и пойти уж не к кому? И
он вынужден чуть что сталкиваться лбом с нашими чёрствостью и
тупосердечием.
- О чём вы, сосед? – вспыхнул уже и дедушка. – Я, знаете ли, не
получил светского образования, как у вас в старину, и последних слов даже
не понял. Но, во всяком случае, твёрдо научен от отца и деда трудолюбию и
трезвости, г-н Зибценвайбер. И праздник праздником, а наступит он только
в полночь, а пока – день как день, и в этот день должно трудиться, как во
все остальные!
Но уже некому слушать этих справедливых и строгих речей, повернулся
спиною румяный, седой Николас, махнул широким рукавом, тряхнул красным
мешком, крякнул трижды да и скрылся за снежными хлопьями, а те всё гуще,
смотрит дедушка Вольфрам, а кругом метель, и ни зги не видать, и кричит в
мелькающий занавес метели дедушка Вольфрам, кинулся с крыльца вдогонку:
- Постойте, сосед! Вернитесь, заметёт!
И видит: уже не Бременсхафен вокруг, не тот какой-то город, и не
утро сочельника – полночь рождественская, да и полночь какая-то не та, и
не нащупать, где крыльцо, и сугробы вокруг молчат, спят, как убитые.
- Ау-у-у-у!
Зашевелились сугробы, словно Северное море на сушу выбралось, всё
захлёстывает, и уже ни одна нога здесь не ступала.
- У-у-у-у!
Всю ночь мело в городе Бременсхафене, а наутро, когда, как собачка,
свернулась в калачик метель и уснула, вышла на крыльцо в лисьем капоре
бабушка Хильдегард:
- Вольфрам, ау-у-у-у!
Молчат сугробы, спят, как убитые. Заметены доверху дворовые
полуметровые заборчики, заметены доверху дворовые постройки – сарай,
уборная, винный погреб. Стоят в белизне по колено лоси-деревья, а за
219
Г-н Вольгемут (нем.)
220
Это зачем же? (нем.)
221
Сударь (нем.)
208
оградою сада – равнина белыми гребнями прядет, а дальше – Северное море
гребни белые к берегу катит:
- У-у-у-у!
Вернулась в дом бабушка Хильдегард, молодая ещё, со свежим сном в
глазах, в лисьем капоре: не маленький Вольфрам, не пропадёт, небось. И
давай взбивать улёжанную одиноко перину бабушка Хильдегард, и давай
взбивать перину снежную, воздушную Госпожа Метелица, и так три утра, три
вечера: выйдет на крыльцо бабушка Хильдегард, покличет:
- Вольфрам, ау-у-у-у!
Раскатываются в ответ гребнями-ветрами Северное море, покатый,
снежно-песчаный пляж:
- У-у-у-у!
А на четвёртые сутки, когда растаяло, задождило, и пошла молодая
бабушка Хильдегард проверить, порядок ли в сарае, не залило ли талою
водой погреб, открыла дверцу, а из погреба песня несётся:
Röslein, Röslein, Röslein rot,
Röslein in der Weide!222
А это дедушка Вольфрам, молодой ещё, в погребе сидел, шнапс глотал,
пиво хлебал, веселился, выходить отказывался:
- Где же ты, Николаус? Sei gesund!223
И поняла Хильдегард: околдовали Вольфрама. Но не заплакала, а
вспомнила, чему её бабушку Кунигунду, прозорливая фрау Доротея учила:
- Возьми-ка ты, молодая, три лягушечьи лапки, в печке высуши,
дробно измельчи, да с помётом лесовой совы перемешай хорошенько. Потом
добавь на глазок желчи кошачьей, только из чёрной, неокотной – это само
собой – кошки. Если есть у тебя ещё мёртвая косточка – я хочу сказать, с
еврейского кладбища – так ещё лучше. Залей всё святою водой из
католической кирхи – знаешь, в Бремене есть – только прокипяти сначала и
прочитай четырежды «Отче наш» - только с хвоста, это само собой. И налей
ему в шнапс тринадцать капель. Посмотри, что тогда будет, и мне, старухе,
спасибо скажи.
Только где же бабушке Хильдегард лягушечьих лапок достать среди
зимы, а где же ей, молодой, совьего помёта добыть в приморском городе? А
была Хильдегард догадлива, и не так давно школу окончила. Вспомнила, как
на уроке естествознания училась не плакать, когда лягушек резали. А ещё
вспомнила, что в школе же, в живом уголке сова лесовая жила, Кунигундой
звалась, как бабушкина бабушка. А святая вода – что ж, это хорошо, если
есть, но до Бремена далеко, да и кирху католическую, может и закрыли –
такое время было, знаешь. А косточку с еврейского кладбища – быстро
нашла, такое, знаешь, время было. Пошла Хильдегард, всего раздобыла,
подсушила, подробила, потом кошечку поймала – и вот удивительно: кошка
эта сама на двор пришла со стороны моря:
- Ма-а-у!
Тут прерывала рассказ бабушка Хильдегард, плакала горько:
- Лягушек не жалеть в школе научили, а кошек…
Приготовила всё снадобье – и в погребок:
- Вольфрам, ау-у-у-у! Где ты там?
А из погреба тёмного:
222
Роза – красный огонёк,
Роза в чистом поле! (нем.)
223
Будь здоров! (нем.)
209
- U-u-u-u! Röslein, Röslein, Röslein rot – sei gesund, Nikolaus!224
А бабушка Хильдегард не боялась, толстым голосом так
представлялась:
- Das bin ich – Nikolaus, keine Katze, keine Maus225, выпей со мною,
Вольфрам, пообщайся дружески с соседом.
И на шнурочке бутылочку за горлышко в погреб спустила. Тут ей
дедушка Вольфрам не поверил:
- Nein, - кричит, - сам приди – вместе пить будем, а так – не
общение, а одно тупосердечие!
А Хильдегард молодая догадлива: взяла в городском театре белую
бороду, на себя нацепила, в погреб полезла и толстым голосом:
- Doch, Wolfram, ich bin’s226.
Тут ей дедушка Вольфрам поверил, из рук бутыль со снадобьем принял.
Как хлебнул, так и колдовство с него спало. Вышел в сад-огород, смотрит –
снег тает, капель брызжет, а вдалеке Северное море гребни катит.
- То-то, - сказал дедушка Вольфрам, - трезвость и труд все
трудности перетрут.
Умылся, выбрился, стал к весне готовиться.
ГЛУБИНУШКА
Ты, Платон, сколь ни иронизируй – что, вообще-то очень нехорошо,
так как человек всегда вправе на индивидуальный поиск, особенно ради
поиска тебя же, – сколь ни иронизируй, а не ты ли, в бытность нашу на
Украине, когда в июне занавесился воздух удушливым, пушным горячим
тополиным семенем, и защипало в ноздрях, и трудно стало дышать, и
напряглись лимфатические узлы, и больно стало глотать, и опухло, и
потемнело лицо, чешуёю зашелушилась кожа – ну и букетище нещадных
ощущений! – не ты ли предложил съездить вместе – вопреки обыкновению – в
деревню, к мудрой бабке:
– У меня там дело есть, а ты подлечилась бы от аллергии,
впечатлений почвенных набралась бы.
– Да ведь были недавно в Калуге, у дяди твоего Толика, понабралась
почвенных впечатлений.
– Э, нет, эти впечатления односторонние: дядя Толик – это народная
богема, а в Кащеевке на Киевщине…
– Прекрати щекотаться звуками, Платон!
– …в Кащеевке – сами корни. Калуга на Московщине…
– Да перестань же!
– Это зачем ещё? Звук как звук, фонема как фонема. Калуга как
Калуга. Этимологически – лужа, болото, грязное место (ср. укр. «калюжа»,
польск. “kałuża” от общеслав. «кал», т.е. грязь). А в луже – звёздное
небо. Потому Калуга к звёздам зовёт устами старого учителя из мещан…
– Снова!
– …Константина Эдуардовича Циолковского, глухого к земному. Калуга
к звезде взывает, звенит струнами хмельного электрика дяди Толика
Пеночкина:
а для земли одно знает:
224
Роза, красный огонёк – будь здоров, Николаус! (нем.)
225
Это я, Николаус, ни кошка, ни мышка. (нем.)
226
Нет, Вольфрам, это я. (нем.)
210

Не то – Кащеевка: там леший бродит. И Кащей на родину, что ни год,
наведывается с Буяна.
– Какая родина у Кащея? – он же бессмертный!
– Бессмертный, да не безродный. В Кащеевке родился, там и рос, а
оскелетился уж не там. Да-да, ты что думаешь, он ведь не всегда таким
Кащеем был. Начинал как все – сельский хлопчик, босоногое детство, рідна
мати моя, до сих пор ему ясени родные, приднепровские, снятся. Но позвала
хлопца дорога, напекла мать пирожков, хлеба-сала положила: ти ж там не
охлянь – їж, дитино, зараз нівроку, отакунький мордашка, а без мами геть
схуднеш. Сорочку вышила червонными да чёрными стежками и рушник вышиваный
на счастье дала. А на дорогах мирских очерствел парубок, исхудал до
кости. Сколько прожил – сам не помнит: да разве ж это жизнь, говорит,
хоть бы смерть поскорее пришла. А пришла безносая-острокосая, он её на
иглу посадил, т.е. жизнезависимой сделал. Вокруг иглы той яйцо нарастил,
яйцо то утке в зоб засунул, утку ту целиком зайцу скормил – были в
старину такие зайцы-уткоглоты, – зайца того в короб посадил, а короб тот
под дубом закопал на острове Буяне, на море-окияне…
Заслушалась Катарина, песню запела:
Гулкий шум в лесу нагоняет сон –
К ночи на море пал сырой туман.
Окружён со всех четырёх сторон
Тёмной осенью островок Буян.
А ещё темней – мой холодный сруб,
Где ни вздуть огня, ни топить не смей,
А в окно глядит только бурый дуб,
Под которым смерть закопал Кащей.
Фыркнул Платон, отвернулся с досадой:
– Ну, завела-зажалковала, да всё из репертуара старого поклонника
твоего, Володьки Ворона. Я вот тебе другую песню спою, её Кащей сам
сочинил:
Висиха душі криниця,
І життя як не було,
Якщо раз чи два на місяць
Не поїду на село.
Як побачу рі-і-ідну хату,
Завеснію наче цвіт:
Драстуй, мамо, драстуй, та-а-ату
Драстуй, бабо, драстуй, дід!
Рассмеялась, утешилась Катарина:
– Ну, не чуди, Платоша. Тут, в Киеве, эту песню, что ни утро, по
радио крутят.
– Всё правильно – страна помнит своих героев. Ещё такую песню Кащей
поёт:
Росте черешня в мами на городі –
Стара-стара, а кожен рік цвіте,
Щоліта дітям ягодами годить,
211
Хоч їй ніхто не дякує за те.
Ма-амо, мамо, рідна і кохана,
Ви пробачте, що був неуважний…
Хлопнула шаловливо по губам Платона:
– Язык у тебя, парень, без костей! Что ж, по-твоему, его мама тоже
ещё жива?
– Мама не мама, а родня имеется – познакомишься. Не ломайся,
собирайся, а я пока в аптеку сбегаю.
– ?
– Вот тебе и «?». За витамином В4, если так уж хочется знать.
– Издеваешься?
Вот и едем. придорожная табличка белым по синему:
← Гориничі
– А вот и Горынычи – змиева колыбель. Ну да нам в Кащеевку путь

сегодня.
– А что у тебя там за дело, Платон?
– А много будешь знать – аллергия замучает. Впрочем, пожалуйста: с
местным чудаком одним – вроде Циолковского, только непризнанного –
познакомиться нужно. Если любопытствуешь – Улас Грыщенко. Он там, на
украинском чернозёме, во саду ли, в огороде, подводную лодку строит, а
нам интересно.
– Нам с тобою, Платоша?
– И нам с тобою, Катюша, в том числе. А что ж, это ведь для
человечества, ты как думала.
И сузил слегка краешек левого глаза – издевается. Другая табличка
напоминает:
Мила
Помню, как же, студенткой в 1983 в колхоз ездила, хоть меня,

иностранку не принуждали, первую надпись читала:
Милая
Мила
Имечком восхищалась, а это, оказывается, в двух языках одно слово

отражалось. Но воскресла милая Мила теперь, на экране, в молочной
московской рекламе: «Милая Мила во двор выходила, кърову да-аила, па-адол
зъмочила». Житомирская трасса – словно одна улица, даже коридор: из села
в село без перерыва. Петухи, собаки, гуси, вверху, на столбах фонарных
аисты в гнёздах стоят, аистихи сидят; внизу дядьки в картузах над кучами
картошки стоят, у ног – синие весы: две чаши, две гирьки потёртые; на
лавочках деревянных – бабки в цветастых платочках сидят, глазами из горки
яиц гривны высиживают; а вон бидон и картонка с надписью жирно-
фломастерной:
212
Раки
– А что там, Платон?
– А там, Катюша,
любознательным показывают, где раки зимуют.
– А где?
– Так вон там – в бидонах и зимуют.
– Врёшь ты всё, Платон, ведь уже лето.
– Ну, бывает, и вру.
Дальше едем: поля маревом жарким подёрнулись, асфальт зернистый
рекою притворяется, миражиками струится, да не рекою пахнет. Табличка
дорожная:
Мрія
– «Червона Мрія», – фыркает Платон. – Хай живе комунізм – світле

майбутнє людства!
Щасливий я, друзі: я Сталіна бачив,
щасливий я, друзі: я Партії син.
Переможними вогнями
нам новий сіяє час:
слово Сталіна між нами,
воля Сталіна між нас.
А я скажу вам, любі діти:
найкращий – квітень, певна річ -
у квітні розквітають квіти,
у квітні народивсь Ілліч.
Нація в нас кожна
рівна і художня:
росіянин і вірмен,
українець і туркмен.
Женщина у нас у праві рівна із мужчиною.
наша Армія Червона
не стоїть коло кордона
за кордон іде
тa трудящих українських
проти польських проти фінських
Партія веде
Партія веде!
Повіває вітерець
майорить прапорець
майо-майо-майорить
розквітає кожна мить
в небі coнечко горить
ряд за рядом знову ряд
на пара-пара-парад
прапорці майорять
очі в молоді горять
213
покоління молоде
рідна Партія веде
де?
отут-о і он-он-о
як звеліли в районо
подивися-но в вікно
но:
де-не-де
ДНД
бій з бандитами веде
де?
отут-о і отам-о
ми йдемо до перемо-
ги -
гиньте люті вороги
вороги?
хай ім грець
майорить прапорець
майо-майо-майорить
скільки радісних відкрить
в небі coнечко горить
прапорці майорять
очі в молоді зорять…
– И долго так можно, а Платоша?
– Лет семьдесят. Потом надоедает.
– Ну и напрасно ты так, Мрія – такое красивое слово. Как “mirage”227
или “miracle”228…
– Скажи ещё «мирадж».
– Скажу – мирадж. А что это такое, Платон?
– Это ночь такая была у мусульман, когда Пророк из Мекки в
Иерусалим перенёсся. На крылатом коне, между прочим.
– Ну, пусть на крылатом. «Мрія» – это ведь мечта, она и есть
крылатый конь…
– Вот сейчас открою дверцу и высажу в чистом поле. Там увидишь, что
есть Мрія. Значение «Мечта» Олена Пчилка или там Олена Телига придумали.
А вообще это означает марево над полем, или когда что-то виднеется в
сумерках:
Степи, лани мріють…
– А как тогда “Traum” по-украински?
– «Марення».
– Вот и нет. «Марення» – это “Fieberphantasie”, то есть – бред. А
не может быть, чтобы в народном языке не было слова для мечты. При чём
тут какая-то Телега?
– Ну, как знаешь. Ты, я погляжу, Фасмер в юбке, в джинсах, прости.
Объясни тогда, что такое:
Шпитьки
227
Мираж (фр.)
228
Чудо (фр.)
214
– Запросто: Шепотки. Может быть, фамилия такая тут жила.
– А фамилия откуда?
И я, сходу:
Ручеёк поёт в овраге,
Поле из-за хат:
Mein Geliebter, deine Frage
Keine Antwort hat.229
И он, сходу:
– Нет, не Фасмер – Козьма Прутков в юбке, извини за юбку.
Свернули, слева-справа – тополя, за ними – поля.
– Посмотри, Платоша, как поля нам навстречу вращаются: слева по
часовой стрелке, справа – против.
– Как две ягодицы.
– Фу, что за глупый сюр!
– Почему, есть такой негритянский танец в Бразилии.
– В Вообразилии! Ой, смотри – по-твоему получается:
Неграші
– То-то! А что именно, Катенька?

– Село Неграши. Наверное, здесь негрики мелкие живут.
– И нет у них ни гроша.
– Ты думаешь? А-а, поняла!
– Да ну. А что именно?
– То, что следующее село:
Музичі
– …Значит, Музычи музыку играют. А Неграши – «не грають».

– Ты долго думала?
– А как тебе кажется? Трёх минут не отъехали.
– Ну, тогда, конечно. А вот на этой развилке свернём направо и
посмотрим достопримечательность.
– Ой, давай!
– «Давай» уехал в Китай. А здесь:
Томашівка
Стоп. Выходим, разминаем ноги, и ведёшь ты меня, Платон, к высоким

воротам, а за ними – будка собачья, и будки хозяин огромный, лохматый, в
глазах: «Проходите». Проходим: газон травяной, слева – церковь, дальше –
большой, но неглубокий котлован, рядом какие-то хозяйственные постройки,
маленький домик, хочется сказать – сторожка, на крыльце – с дюжину серых
котят, кошка – в окошке за стеклом сидит, беззвучно к детям просится.
Справа от котлована в просторных высоких загородях – птицы заморские:
страусы на чешуйчатых пальмовых лапах стоят, по-динозаврски шеи изогнули,
229
Любимый, на твой вопрос нет ответа (нем.)
215
старушечьи головки в плешивом пушке гостям протягивают, дескать:
«Здравствуйте-здравствуйте, а что вы тут ходите? А что вы нам принесли? А
тогда не надо тут ходить». Павлины цветастые нимбы хвостов над гитарными
грифами хохолков развесили, не здороваются, не спрашивают, не просят.
Фазаны – по серой золе красно-синими огоньками расшиты.
– Что это, Платон?
– Это, Катюша, традиция древняя, византийская ещё: при монастыре
диковинных птиц содержать.
В котловане же гуси, два барана кудлатых друг с другом словно
шепчутся, дескать: «Что они ходят тут? И баба молодая в брюках, без
платка – искушение!» – «Юродствуешь, брате. Не гляди на бабу с
вожделением – не будет искушения». – «Не знаю, брате. Помнишь, как
апостол Павел о посте писал?» – «Ну, помню, я не склеротик. В Прощёное
Воскресенье, перед Великим Постом на Литургии читается. Ну и что?» – «А
то, что иной уверен, что можно есть все, а немощный ест овощи. Я знаю и
уверен в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого; только
почитающему что-либо нечистым, тому нечисто. Ради пищи не разрушай дела
Божия. Все чисто, но худо человеку, который ест на соблазн. Лучше не есть
мяса, не пить вина и не делать ничего такого, отчего брат твой
претыкается, или соблазняется, или изнемогает230». – «Аминь. И как ты,
брате, сие слово разумеешь?» – «А так, что лучше воздержаться от соблазна
– ну его. Святые наши немощны в вере не были, как ты думаешь? Но смиренно
считали себя таковыми и воздерживались. А может быть, да простится мне
сие дерзновение, святые и начинали с немощи, ели, так сказать, овощи». –
«Что ты всё – немощи-овощи. Плох, знаешь, тот солдат…» – «Это ты по-
мирскому. А по-нашему: вы знаете, что князья народов господствуют над
ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто
хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между
вами быть первым, да будет вам рабом231. И ещё тебе скажу: кто мнит себя
славным пловцом, кто воды не боится, тот заплывёт в открытое море,
схватят его судороги, да и утонет. А кто смиренно упражняется на ме-е-
елком ме-е-есте…» – «…тот и проплещется весь век у бе-е-ерега. А я тебе-
е-е, брат бяша, вот что расскажу: пришёл святой Ме-е-ефодий Аравийский,
пустынник, из пустыни своей в Антиохию и встретил сразу жену-красавицу –
куда там этой цыганке. Посмотрел на неё преподобный, да и прославил
громко о ней Бога. И было то и ему, и ей – и ей, подчёркиваю! – во
спасение». Тут появился откуда-то рослый козёл бородатый, посмотрел
строго, и двинулись за ним все – бараны, гуси – гуськом в хлев.
– Что это, Платоша?
– Не что, а кто. Иноки, два старца, отец игумен. Не хотят, видишь
ли, безгодно мирским показываться, вот и представились нам скотами. Это у
них подвиг такой, вроде юродства.
Несёмся дальше. Дорожный знак указывает на:
↑ Офірна
– Ну Платон, вот это старина – вровень вашему Змию Горынычу!

– Почему ты так думаешь?
– Ну, страна Офир – это же ещё в Ветхом Завете!
230
Рим. 14:2,14,20-21
231
Мф. 20:25,28
216
– Вот и врёшь, Катюша, вместе с молвою. Нет страны Офир в Ветхом
Завете232, как нет в нём в последние времена ни Гитлера, ни Ленина-
Сталина, ни Саддама Хусейна, ни Мишки Меченого, ни ракет, ни самолётов,
ни нейтронной бомбы, ни Интернета, ни штрих-кода.
– А где же есть?
– Что?
– Ну, Офир же!
– В европейской средневековой молве. Ведь вам тогда Библию читать
запрещали – вот вы и фантазировали. Мы, впрочем, тоже, но уже в ХХ веке,
когда запретили нам.
– А что же такое «Офірна»?
– Ну, судя по названию, эту деревню какой-нибудь польский пан
пожертвовал католическому монастырю. Это была “ofiara”, по-украински
«офіра», от немецкого, кстати, “Оpfer”233, то-то.
– Какой ты умный, Платоша!
– От такой слышу.
У перекрёстка – высокий деревянный крест. Остановил машину Платон,
вышел, мне дверцу открыл, поклонился кресту в пояс. Я тоже склонила
голову – обычай уважила.
– Это, Катюша, поклонный крест. Его дядько Каленик поставил в
память павшим казакам. Гляди-ка – живой крест!
Из свежего бревна – зеленеет листочек.
– Никогда не видела такого!
– Так это только здесь такое бывает. Вот расскажу Каленику, он
порадуется, скажет, небось: го-го – сила казацкая молодеет! Вот увидишь –
так и скажет!
Редко, Платоша, ты так радостно и без задней мысли можешь
улыбнуться. Может быть, это потому, что редко человек даёт тебе к этому
стоящий повод. Или носишь ты в себе затаённую слабость к казацкой силе?
Ну, да ладно. Едем дальше.
В ПРИЁМНОЙ У ЛЕКАРКИ
И вот уже стала машина рядом с другими двумя: сереньким
«жигулёнком» из недалёкого скромного прошлого и длинным чёрным чудом –
лимузином из неопределённого будущего, многослойным велосипедным
гербарием и онемевшим на время мотоциклом. Ты толкаешь, Платоша,
полураспахнутую калитку, входишь и меня влечёшь в непрерывно-
непререкаемый лай Сирка-Рябка-Кабысдоха, что лишь потому за икры не
хватает, что не хватает у цепи длины. Циркулем бегает пёс кругом будки,
ежедневно дюжину-другую чужаков видит, а всё волнуется: «Как же так?» А с
двух сторон от крыльца – две скамейки, а на них – разные люди. Вот один,
остроглазый и непоседливый, бегает туда-сюда по двору, словно в нём
отражается пёс, который, похоже, усматривает в этом провокацию, ещё
звонче брешет, и уже лично на этого остроглазого, остроносого и
поджарого: «Да в конце концов!» А тот – вскочит на крыльцо, сунет голову
в дверь, пробежится вдоль скамеек с очередью, проницательно-непонятно
232
А вот что есть: Из Едема выходила река для орошения рая; и потом разделялась на
четыре реки. Имя одной Фисон: она обтекает всю землю Хавила, ту, где золото; и
золото той земли хорошее; там бдолах и камень оникс. Имя второй реки Гихон [Геон]:
она обтекает всю землю Куш. Имя третьей реки Хиддекель [Тигр]: она протекает пред
Ассириею. Четвертая река Евфрат. (Быт. 2:10-14)
233
Пожертвование, дар (нем.)
217
покачает головой, чуть не столкнётся с онемевшим от такой наглости
Сирком, махнёт на него, мол заткнись, сука, подбежит бочком – к
неподвижному, жёлтосеролицему. Который предсмертно припал к белой
извёстке стены чёрнокожим верхом странного в июне милицейского бараньего
тулупа. Наклонится к нему остроносый, прошепчет в сивокудлатый воротник:
– Держись, не падай. Знаешь, что она там делает? К человеку в
судьбу вторгается. Он чувствует что-то, подсознательно не даётся, а бабка
его за это материт. Говорит, что он жёсктий, тяжёлый и недобрый, даже
лечить такого не хочется. Вот он, вот – гляди.
Распахивается со скрипом входная тяжёлая дверь, и прыгает во двор
через полутораметровое, багровое от сурика крыльцо, мощный и мрачный
толстяк в здорово помятом малиновом костюме.
– Смотри, Платоша, небедные у знахарки пациенты!
– Сегодня – чёрный «линкольн» и малиновый «Версаче», позавчера –
чёрная Боевая Машина Вымогателей, жёлтые кроссовки и синий «адидас».
Навстречу прыгуну воробьём выпархивает из лимузина серьёзный
немолодой шофёр:
– Ну что, Виктор Владимирович?
– Да ни буя, – и пошевелил раздражённо эполетами жира, – я же тебе
сразу сказал: буйня всё это, что она знает о мениске.
А из хаты доносится хриплое:
– Таких черствих та бездушних одного на десять тисяч зустрічається.
Іди, падло жидівське, я тебе й бачити не хочу!
Толстяк, перед которым шофёр уже распахнул дверцу, вдруг в два
прыжка вернулся к дому:
– Ты, ведьма, будешь на меня про жида!
К нему – бочком, бочком – остроносый, остроглазый, и шёпотом:
– Остановитесь! Осторожно! Вы не представляете, что она может.
Из-за толстой малиновой спины – рука-лопата. Сгребает вертуна за
ворот и приподымает над крыльцом. Слышится:
– Что она может! Виктора Грамотного жидом сделать? Дудки! Я тебе,
ведьма, серьёзно: промой бельма, выйди во двор и посмотри на этого – кто
такой жид.
Жёлтосеролицый внезапно оживает, махом скидывает на скамью тулуп,
мигом оказывается около скандалиста, молнией прикасается к малиновой
спине, и обессиленно откатывается на прежнее место. Грозный толстяк
судорожно разжимает кисть и роняет на суриковые ступени крыльца
остроносую жертву, разворачивается, и даёт себя увести подоспевшему
галстучно-пиджачному шофёру. Остроносый уже хлопочет возле жёлто-серого,
набрасывает ему на плечи тулуп:
– Разве можно тебе так напрягаться, Роман? Что за шутки с малярией?
А тот слабо-слабо, но басисто:
– Ничего. Поучил акулу вежливости. Есть и на них управа. Например,
этот приём.
– Ой, не храбрись, Роман. Это не те акулы, которых ты знаешь. И
потом, – втрое понизив голос, – разве сама хозяйка не меньшая
антисемитка? Не волнуйся за меня, Ромочка дорогой. По-твоему, это
антисемитизм? Ха-ха, к такому я с детства привык!
Тут в раскрытую настежь дверь просовывается перегнутая под прямым
углом, в двух платках – один белый, льняной, на голове, другой – бурый,
пуховый, на пояснице – с полуприкрытыми глазами, старуха, и глубоко
грудным, «народным» голосом гаркает:
– Поїхав, падло жидівське? Більш тут немає таких?
218
И повела полуприкрытыми невидящими глазами, и проехала прямым
видящим носом вдоль очереди – сельские бабки, деды, молодая парочка.
– Дивіться мені, бо хто такий, як той глитай-бізнесмен, акула
морська, тому краще, щоб я його й не бачила, якщо він уже народився!
Затихла очередь, присел Рябко-Кабысдох, усмехнулся из тулупа жёлто-
серый.
– Чому, дядьку, смієшся? Вважаєш, не бачить баба? Очі не бачать,
але сама баба відчуває й знає. А ну, йди до хати, і ви, решта всі, марш
до хати, поки прошу.
И уже не так резко:
– Якось небагато вас сьогодні. Мабуть, недарма стара старається:
менше стає слабих людей. Бувало, на всю вулицю – машини, фіри,
велосипеди, усюди люди, люди, та кожне недуже, аж до світу сидиш, лікуєш.
Потім годинки зо дві поспиш, просфорочку з’їси із живою водичкою,
помолишся – та й знов до діла. Отак же благодать і заробляється!
Потянулась очередь в дом, потянулись и мы с тобою, Платоша, и те,
кто за нами («А я себе заварю калипт» – «Не калипт, Никитична, а
эквалипт!»). Вдруг:
– А хто не за тим приїхав, той знає, про кого йдеться. Га? Ти
нібито жінку привіз лікувати, а сам не про те думаєш, та вона тобі й не
жінка, ота циганка неруська. Правду баба каже, га? Ото посидьте після
всіх, то й побачимо. Так, дядьку в кожусі, йдіть до баби. Ну що я вам
скажу. Їздиш ти по світах, в Африці був, в Америці, в Австралії… Я, щоб
ти знав, у школі 30 років географію читала, і співи, й малювання, і
хімію. Як заслабла на очі, то змінилося покликання. Згадала ту науку, що
мені бабця моя передала, Килина-ворожка, коли відходила з життя. Усю ніч
передавала, на світанку відійшла. А хто не знає – не зрозуміє, ні. Кажуть
потім: балакала покійниця до самої смерті, та все бозна що. Силу
передала, а знання – то з підручників з анатомії та фізіології. Я ж і цей
предмет у школі читала. Чому знову, дядьку, смієтесь? Думаєш, бреше баба,
не знає того, що ти знаєш? Сором тобі. Знає баба, і про тебе дещо знає.
От слухай: поїдеш ти невдовзі до Африки, і на озері Чад побуваєш, а дна
того в ньому – два. Цього немає в підручнику, а баба знає. А ти піди на
правий берег, отам, де жирафа ходить. Пірнеш отам, і клад великий
знайдеш, а який саме – баба поки не скаже, нехай буде сюрприз. Не забудь
тоді бабі віддячити. Ну що тобі ще сказати? Йди вже, дядьку, з Богом. Що
таке? А, трясця тебе тіпає? Так то не malaria falciparum234, як доктори
кажуть. Ні, то в тебе delirium africanorum235, і його баба не лікує. То
вже так при тобі й залишиться, тільки в стадії ремісії. Він же,
плазмодій-злодій, у крові сидить, еритроцити жере, то його вже не виженеш
до самої смерті з тіла – як горобця із села, або жида з міста. Та то
нічого – раз на рік потрусить, та й відпустить, ніде не дінеться. Від
цього не умреш – тобі інше написано. Не хочеш знати? То й не треба, не
скажу, а таки воно буде. Годі вже, йди. Хто далі? Ні, той, що не за тим
приїхав, хай сидить, бо той, кого йому треба сам прийде, але не одразу.
Такому, як ти, треба терпіння мати – він знає, про кого я правлю. Іди,
бабо, до мене. Ну, що таке?
– Ой, бабусечко, бабушко, Орисько Павлівно!
– Я, вже восьмий десяток пішов, як Ориська Павлівна. Кажи, на що
слабуєш?
234
Вид малярии (лат.)
235
Африканское безумие (лат.)
219
– Ой, матінко моя, бабушко, і ножечки болять, і ручечки болять, і
головочка болить…
– Усе одразу?
– Та буває, дорогенька, що й одразу, а так – сьогодні, напримір,
ноги – і усьо тіпає, завтра – ноги наче не болять, а стати на них низзя,
а як станеш, то не несуть і руки болять. А післязавтра – руки тіпає, у
череві пече, горло болить і отут-о страшно давить, а отам-о – відпускає,
лиш лоскоче…
– Ну, в тебе забагато симптомів.
– Аг-га-а! Ой горечко ж моє [заплакала], і так уже – ножечки
болять, ручечки болять, отут-о давить, черево сьогодні крутить, завтра
пече, а тут іще…
– Ну, не рюмсай, бабо. Жінка в наш час має бути мужня, ти таке
чула?
– Ой, бабушко-матінко, була ж я мужня, та він помер уже. Такий
здоровий був, як желєзний, як прийде п’яний, та гримне, та матюка
запустить, то хай Бог милує! І ножечки тоді підкосяться, і отут-о
надавить, і черево кольки беруть, аг-га-а!
– Ну, помер у тебе твій Бармалей, так чого ж ти тепер?
– Ой, бабушко Орисечко, так жалько ж, як згадаю, то усьо тіпає, і
ручечки не йдуть…
– Куди вони в тебе не йдуть?
– Ой, нікуди вже не йдуть, і ножечки терпнуть, і отут-о так страшно
давить, і не знаю чого, а отам-о відпускає, тільки лоскоче так страшно,
що вже думаєш: хай воно вже давить, тіки не відпускає…
– Все, бабо. Як тебе звуть?
– Усі мене так і звуть: баба Хвороба, а мені ж обидно, хотя й
правда. Аг-га-а, правда! Ножечки віднімає, на ручечки не ступити, отут-о
свердлить, отам-о тисне, а десь – чую: відпускає так страшно, тіки швидка
нападає.
– Ну годі, годі. Соромно тобі – ти ще молода. Дивись на мене:
восьмий десяток і очі вже не бачать, лише світле від темного відрізняють,
а не скиглю, правда? Питимеш отаке: корінець солодки, живокіст покладеш,
материнку, м’яту, кора ясенева, кора липова, мед ехінацеєвий, тертий
топінамбýр…
– Ой, матінко, де ж я такий візьму?
– На городі виростиш. Горóд у тебе є, бабо Хворобо?
– Є город, є, та ручечки ж мліють, вічечки злипаються…
– Отож я й кажу: через не могу! Тоді тільки допоможе. І не будеш ти
відтепер бабою Хворобою. Зрозуміло?
– Аг-га-а, а якжечки?!
– А так, як охрестили, так і звися. Хто ти в мене? О, бачу, бачу:
так ти ж Ориська, так само, як я. Га? Отож. Іди і не хворій. Хто далі?
Та-ак, тепер отой дядько з дитиною. Ну що, хлопче, як тебе звуть? Чому
мовчиш? А у який клас ходиш? А хто ж тебе вчив старшим не відповідати,
га? У школі так навчили? Не може того бути: бабуся Орися раніше
вчителькою була, Іриною Павлівною. Он, бач, осліпла через ваші безсоромні
зошити. Візьмеш отак двома пальцями – бо то ж не зошит, а ганчірка.
Почитаєш – за п’ять хвилин зошит ізчервонів! Сором і ганьба! Ще мовчиш,
неслуху? Добре. Тоді й баба з тобою не розмовляє! Дядьку, а чому ти його
за вухо тримаєш, того нечему?
– А щоб не втік, Ірино Павлівно.
– Тиць-гриць: «Ірина Павлівна». То ти мене знаєш, чоловіче?
220
– Я – вас? Та ви ж у нас класною були у п’ятому класі. А ви мене,
мабуть, забули?
– Стривай-но. Ач, «забули»! Ірина Павлівна не забуває. Ти Василь
Книшоїд, випуск 1984 року, чи не так? Ану розповідай, що ти знов накоїв!
– То не я, Ірино Павлівно, то він!
– Не – звикай – перекладати – своєї – провини – на – товариша!
Зрозумів? Повтори!
– Щоб не перекладати провини свого товариша.
– Двійка, Книшоїде! Кажи, що сталося.
– Оцей учень з 5-б…
– Росте наша школа! Аж два п’ятих класи вже має.
– …учень з 5-б класу, Олександр Перебийхвіст, сьогодні на великій
перерві увійшов до шкільної їдальні разом з такими ж хуліганами, узяв
перше (борщ із сметаною), друге (шніцель із рисом) і третє (сік ревеню).
Усе з’їв і випив…
– То й на здоров’ячко – дитина росте, це не патологія.
– Але, Ірино Павлівно, він з’їв те, чого не мав права з’їсти.
– А чого це дитина не має права? Бо капіталізм у вас тепер, га?
Хіба тобі чогось не давали, злидню? Сором і ганьба! Хай хлопець що
бачить, те й їсть.
– Але ж він побачив і з’їв алюмінієву виделку! А я, шкільний
завгосп, за державне майно матеріально розписаний.
– Нечиста сило! І ти ще смієш торочити щось про майно? Лайно! Вези
його хутко в район до хірурга! Життя дитини в небезпеці, а цей бевзь,
наче якась темна Секлета чи Горпина, тягне її до ворожки! Геть із класу,
та мерщій! І всі інші – геть! Навісна людська тупоголовість, обмеженість,
забобони. Геть, геть, геть до сякої матері! Закрився на сьогодні прийом.
Стривай, ти, той, що не по те приїхав! Заходь до кабінету і циганку свою
заводь.
PHONOPHOBIA ELECTIVA236
Кабинет? Внутри, над проёмом двери – «богú», повязанные рушниками,
как женихи-невесты. Белая русская печь, над ней занавеска с оленятами –
надо же, дежавю! Да нет, я действительно их – ещё как видела: в моём
Бременсхафенском детстве это висело над кроватью. Несколько оленят уходят
по холмам, а один, покинутый, печально смотрит им вслед из-за ручья. Было
в этом коврике что-то тревожное, обещало: «И с тобой то же тоже будет». А
что, запросто: уйдёт мама, уедет отец, запрут Катарину зимним днём в
комнатах, где одни только сумерки сами с собою сумерничают, заплачет
девочка: «Вернитесь, меня возьмите!» И никто, никто не придёт, кроме
ночи. Сгущается ночь, жутковато острятся оленьи мордочки, рыже-красная
щель погасает в заоконном Северном море. Вот и темно в доме, и кто-то в
дверь звонит, и надо спрятаться, и много мест для пряток, о любом он
догадается. Кто догадается?
– Хто, хто, дід Пихто! Лягай, дівко, на пічку, будемо дивитися. Не
алергія в тебе – і не думай. Переполох у тебе. А на що саме виникли
симптоми переполоху – це ми зараз побачимо. Переполох – то в багатьох,
навіть, можна сказати, в усіх. Тільки не кожний те усвідомлює. Хтось
лякається павуків, а хто – скорпіонів, а їх у нас немає, і така людина
думає, що живе без переполоху. Хтось лякається щурів – о, і тебе тіпнуло,
але то ще не твій діагноз, бо таких багато. А дехто страхається
236
Избирательная звукобоязнь (лат.)
221
луговинних собачок, які й трапляються хіба в Східній Ла-Платі, а він туди
не потрапить – то і у переполохи не вірить. А ось якщо людина боїться,
скажімо, дзеркал або нічного неба – такому біда. А ось письменник Оноре
де Бальзак страхався щастя в коханні, і коли воно його спіткало,
підсвідомо пручався, але як чесна людина, приїхав до нас в Україну та й
повінчався в Бердичеві з панею Евеліною Ганською, чим і вкоротив собі
віку. Захворів та й помер, просто зогнив живим: зчорнів увесь, здавалося,
ніс витік на простирадло, а навкруги загус нестерпний сморід. Це я для
чого тобі розповідаю, дівко? Бо треба знати, що переполох – науково
мовлячи, “phobia” – то не жарт. Що ще маю сказати… А чого це тебе
тіпнуло, га? Ой, десь воно тут. Щиро кажу. От і знову тіпнуло.
И правда: сверкнул зелёный глаз, царапнул быстрый коготь, легла на
ногу тёплая шерстистая весомость, пожутчало в сумеречной комнате
полуслепой ворожеи, заострились тревожнее оленьи мордочки на занавеске, и
молвило втёмную:
– Ур-р-р…
– Лежи, дівко, не сіпайся. Пропишу тобі щущ. Ого-о-о! На що ж тебе
щимить? Може, в тебе переполох на щущ. Ану, подивися, нюхни!
Возник перед носом стакан-гранчак с какой-то мутью. Понюхала – чем-
то пахнет, в меру сладко, в меру гадко, ну и что, бабуся?
– Гм, гм, незрозуміло… Цікавий випадок! Спробуємо ще… Диви:
сіпнуло! Це, значить, у нас був щущ… Ого-го-го, як тебе защавило! Що з
тобою? Чому підскакуєш, наче зімське щеня? Знову? Хлопче – чи ти чоловік
їй, чи хто там, – ану увімкни-но електрику! Дівко, а як звешся? Катерина,
так? Озирнися навкруги, придивися до кожної речі, допомагай лікарці, а як
же! Чи є тут страшне?
– Ja.237
– Ти? Ого! Сама себе злякалася? Ану, сюди поглянь!
Перед носом – засаленное зеркальце, там – Катарина Вольгемут.
– Отож! Кажи, що бачиш.
– Цыганские глаза, чёрные брови, алые губы, бледные щё…
– Що, що, що?!
– Halt! Genug damit!238
– От тобі й цурюк-хендехох! Борщ зі щавлю їла? Еге: реакція! А
куліш? Ні. А щенят любиш? Оце так реакція! А цуценят? Немає реакції. Та-
ак. А ось потримай щітку. Ага! А потримай гребінку. Ой! Чи ж баба
помиляється? На щітку здригнулася – то з гіпотезою збігається, а на
гребінку здригнулася – з гіпотезою не збігається. Катрусю, чи страшно
тобі гребінки? Так? А чи є тут інше страшне? Є? А де? На рушникові? А
який саме малюнок? Півник? Крильця, хвіст, лапи? Ні.
– Голова!
– Овва! А чому?
– Похожа на…
– Усе з тобою ясно, про твій переполох! Слухай же, чоловіче – як
тебе? – Платоне. Твоя – хай буде жінка – має рідкісну фобію: її полохає
літера «Щ».
Возник в глазах потемневших ты, Платон, смотришь сугубо
саркастически, со смешком выговариваешь:
– До-вы-пен-дри-ва-лась!
237
Да (нем.)
238
Стоп! Хватит! (нем.)
222
– Не сердься на неї – з усяким трапляється, то ж переполох. Ти
гадаєш, сам переполоху не маєш? А як баба тебе перевірить? А, не хочеш?
Отож-то. І це не все. Фобія таки рідкісна: полохає літера «Щ», але
полохає й звук «Щ».
Ты, со злющим, беспощадным ращётом:
– Да, она у меня выдающ-щ-щаяся женщ-щ-щина! Сравнить нещ-щ-щем.
Баба, сурово:
– А ти, парубче, таки пащекуватий!
Я, возмущённо:
– Ищезни, ищадье нещастное!
– Геть нишкніть, защебетали, пищики! Гості йдуть до баби.
И правда, дверь застучала:
– Орисько Павловна, можна, не помишаем?
– А вдома не сидиться? Ну, коли вже прийшли…
– То й зайдьом, правильно, бабо. Драстуйте в ваший хати!
СЕЛЬСКИЕ МУДРЕЦЫ
Один – пожилой, коренастый, в картузе-пиджаке, глаза сведены на
кончике вислого носа. Другой – молодой, голенастый, стройно сутулится,
руки-ноги выпрастываются из рубахи и брюк. Первый:
– О, дывы, Платон Павлович, та не сам, та з барышней! Драстуйте.
Каленик Маркович. А це Гайстер.
Второй, приветливо:
– От Сыча слышу!
Я:
– Катарина Вольгемут.
Пожилой:
– Очень прыятно. З Ирмании? Удвойне прыятно.
Я:
– Почему?
– Почему? Потому шо тепер между нами мыр. А во времья войны було не
так, була война.
– В самом деле?
– Та ще й яка! Великая Отечественная война. Знаете? Та вы ще
молодая, можете и не знать, и оно простительно.
– Почему же, знаю кое-что.
Молодой-голенастый стоит, опершись локтем на спинку кровати, поджав
левую ногу, как те аисты в гнёздах, что по дороге в Кащеевку. Смотрит –
куда он смотрит? Кажется, всё, все молекулы видит, но как-то
невнимательно видит, на другое смотрит – а где оно, другое? Как это они
могут – видеть, но не смотреть? И наоборот – смотреть и не видеть. А у
немцев “sehen” означает и то, и другое. Потому что немец ничего не станет
делать ненамеренно, и на что не смотрит – того и не видит. Иногда,
правда, смотрит, но не видит – как это сказать? Ich kucke, aber kann
nichts sehen? Не звучит – не по-немецки как-то.
– Господин Гайстер, а вы не немец?
Голенастый, покачиваясь на правой ноге, ещё приветливее:
– Не – немец, да и не – Гайстер, да и не – господин.
– И кто же вы?
Голенастый призадумывается, а коренастый, не задумываясь:
– А це у нас Грыщенко Улас, а Гайстер он, у смысле Аист – ну Лелека
– потому шо такый щаблюватый, ну, то есть худощавый.
223
Хозяйка коренастому, строго-сварливо:
– Майте Бога в животі, Марковичу!
– А шо такое?
– Не всі слова вимовляйте. Я ж не кажу при людях, як ви
називаєтеся.
– А шо такое?
– Помовчіть, Марковичу. Ви мене зрозуміли?
– Унешне зрозумив, алэ унутрэнне – нэ пойнял.
– Знаєте, Марковичу, як кажуть мудрі люди: якщо треба пояснювати,
то пояснювати не треба.
– А шо такое? Почему не треба?
– А тому що прізвище у вас, не постидаюся й пацієнтів…
– А шо такое? Кащиенко – моя фамилия. И шо з того?
– А щоб тебе вже підняло та й гепнуло!
– Не, бабо Орысько, я вас усё-таки не пойнял. Если ваша фамилия,
кажуть люди, Шнайдрук, то я ж не говорю, шо вы…
– То й скажи, не бійся. Кажіть, Марковичу, кажіть, хто такі
Шнайдруки?
– Э-э-э, бабо, то не моё дело.
– А, не ваше? Бо не знаєте. А то значить – Слід на Снігу. Бо колись
закидала усе село баба Віхола по самі стріхи, так, що ніхто вже й не
вийшов, а прапрадід наш, Гнат Шнайдрук, понад кучугурами, просто в
повітрі пішов, і лише слідочки лишалися понад верб вершечками. Бо дружив
прапрадід із бабою Віхолою. То й звався – Слід на Снігу, тобто Шнайдрук.
– А чому ж не по-руськи, га, бабо?
– Бо в старовину, телепню старий, мудрі люди мови знали.
– То що то – по-турецьки, га? Чи по-цыганськи? Га-га!
– Марковичу, вб’ю! От і не бачу, а впіймаю та й уб’ю. І що ви потім
скажете?
– Скажу, шо, мабуть, по-цыганськи, як не по-жидивськи, если баба
так сердыться. Потому шо баба, вообще-то, умная, невразумительная баба,
вона на усё способная.
– Отож, нишкни, Кащію!
– А шо такое – нишкни? Кащей – да, Кащей. Мы – люды з народу,
почвенни люды, зи здешнёго стародревнёго чорнозёму, ще за царя Гороха,
коли людей було трохи.
– Марковичу, знаєте що?
– Нэ знаю, а шо, Павливно?
– А посидьте трохи мовчки, тишком-нишком, не навантажуйте. Я ще маю
ось дамочку цю долікувати, а вона, Марковичу, ненаша.
– Та вже знаю, шо нимецька. Я кода мы з Алёхой Козловым Кенизьберх
узяли, тых млядúв хвашистських так собачив – буярил направо й налево!
Сначала стоим из Козловым – а он у нас артиллерия – в бинокля, мля,
глядим. И побачилы: хата, двор, коровяка, немец из немкенею – може й
кохве пьють – то вже не видно, а я кажу: «Алёха, а вжарь йим, вдарь по
йим од души!» А Лексей мине: «А ты погодь, пущай кохве напьются».
Напилися воны кохве, а я опъять: «Алёха, давай, вруби йим иллюминацию,
шоб мало не показалось!» – «Нет, – каже, – а ты опять погодь, пущай
посуду помоют, они ж, млын, у нас аккуратные». Кода глядим – немец
немкеню долбать наползае. Тут Алексей говорыть: «Петь твою медь!» Поцилыв
– и трах-бах – аж оглох: есть хутор – нема хутора. И мы с Алёхой дальше
наступать пошли.
– Марковичу, ви вже прийняли сьогодні?
224
– Прыйнял, Павливно, на грудь, но у розумных же прэделах, вы ж
знаете.
– Щось не знаю. А може ви чаю нап’єтесь трав’яного?
– А шо такое, чого чаю? Я ж узяв из собою – я ж у гости до вас,
ныззя без гостынця. Тем более, шо вы, бабо, сами не нальетэ, и вообще не
пьетэ, а Гайстер у нас дурник и опъять же не пъёть, то як же мне в такие
гости не прихватить? От и з Платоном Павловичем давно не бесидовали, а с
розумным человеком и поговорить любопытно. А, Павлович? Кащей знаеть нашо
вы тута зибралыся. Знае, но ни кыра не дасть. И можетэ обижаться, не
обижаться, а я вам нэ дам того взять. Бо вы ж нэ для Родины стараетесь,
не правда? Это хвакт! От у бане попарю на сорока травах из немкенечкой
вашей цыганськой – это усегда радый.
Воздел Кащей подбородок, щерится торжествующе. Высится на одной
ноге Гайстер, на шишечку кроватную опёрся, сам задумчив и смотрит сквозь
материю. Бегут за реку олени. Черно горбатится ведьмин кот. А хозяйка? А
что ж хозяйка? Тупится слепо в колени, Катарине позвоночник трёт,
бормочет тихо-тихо. Трёт позвоночник, и тепло расходится, и память сном
подёргивается, и что-то там говорят – а не до того Катарине. А хозяйка
бормочет:
– Хоч ти з ним – та не з ним, ти з іншим, кличеш – та не того, а
кого – не знаєш, а баба знає. А цей – хоча з тобою, але не завжди так
буде. Буде він із тою, давньою своєю – а вона не проста, вона багато
дечого знає, я ж таких чую – буде з нею на морі-окияні, на острові Буяні,
в діда-чаклуна в гостях, а потім…
Трёт позвоночник старуха, и тепло расходится, и память сном
подёргивается, и вижу: море-море синеет-зеленеет, волны, стена за стеною,
на берег валятся, шипучкою белой синеву забрызгали, пальмы треплются-
машутся, песок – кость слоновая молотая, раковин когти полосатые, медуз
прозрачные корни, пляжа пустоглядная ладонь, а выше, над обрывом –
террасы мраморный мрак, а приблизишься оком – и не мрак, только тень, это
из-за яркой свирепости печи тропической – представляется мраком оку
непривычному всякая тень. А тень-то – дневная, кружевная, пузырчатая,
белоскатертная. А охраняет сиесту смугло-скуластое воинство, калашниковых
нянчат-качают, сами подрёмывают-скучают, а ты, Платон – в качалке
тростниковой, тёмнозелёной, в шляпе-подсолнухе, локтем на бледно-
улитковую гладь стола навалясь, сласть горьковатую поглатываешь, на
соседку поглядываешь, а та, про себя зеленораскосо усмехается, дескать:
«Явился, не запылился? Ты в воде не тонешь, а я в огне не горю, то-то!» –
«И Тото!» – добавляет, возникая на террасе, некто властью тамошней
облечённый, сам бородат, в белое одет: «Ну чё, паря – вот ты и в паре?» И
поёт ветерок океанский, островобуянский:
¡Piensa que tal vez mañana
Ya estaré lejos, muy lejos de tí!239
Трёт-бьёт позвоночник старуха, и снится Катарине, что вторглась в судьбу
её колдунья, взяла эту судьбу, близко-близко к слепым очам поднесла,
вздохнула, назад положила:
– Ні, дівко-лебідко, вже тобі гадано. Полетиш до кого треба – не
переїдеш неба. Годі базікать, час лікуватися. Пропише тобі баба щущ. Та
239
Вспомни, что, может быть, завтра, мы будем с тобой далеки-далеки!
(исп., из песни “Bésame mucho”)
225
не здригайся – він тобі й допоможе. Марковичу, ви ж їх у лазні випарити
обіцялися, га?
– А як же! Так выпорю, шо до новых виныкив запомнять.
– Ото, як пáритимете, та в річці кунатимете – то стежте за часом. У
вас там годинник у лазні є?
– Шо вы, Павливно, я ж сам будильник.
– Тож ось вам, Марковичу, щущ у баночці. Як бога в животі маєте, то
самі його не вицідите.
– Не обижайтэ, бабо, бо як будэтэ обижать, то я на вас пры гóстях
матюка загну.
– Та годі вже, йди, Кащію, нечиста сило! І ти, дівко, йди – вже з
тобою по всьому. Всі йдіть, і ти, Гайстер, і ти, той, що до Гайстра
приїхав, усі геть. Дайте бабі спокій, бо їй рано вставати – благодать
заробляти… Та куди ж ви, гості дорогенькі? А чайку трав’яного перед
лазнею? Без нього не подіє. Сідай, Катрусю, ось я тобі у вашу чашечку.
– Was?
– Звісно, від вас, від кого ж?
– Почему?
– А хто доп’є до дна – той побачить.
Какая милая старушка, хоть и суровая с мужиками – а с ними,
наверное, иначе и нельзя.
РАСОВОЕ ЧУТЬЁ
Это ведь мама моя, мама Катарина, говорила мне маленькой: «Wer den
Brei ganz aufisst, der da Vöglein sieht – Кто доест кашку, тот увидит
пташку!» И доедалась кашка, и появлялась пташка – розовые бока, кисельные
берега… Но тарелочка-то была – как раз для птенчиков-младенчиков, а чашка
– как для немалого гуся-лебедя: тяжёлая, белофарфорная, отвар в ней
травяной, приторно-терпкий, горячий-пахучий, пока допьёшь – трое потов
спустишь, маму вспомнишь. Была мама – ну совсем как я – цыганка цыганкой.
Отец рассказывал: заходит она, бывало, в трамвай, все поворачиваются и
улыбаются: «Ach, wie süß240 – молодая женщина держит на руках себя самоё,
только вчетверо меньше!» Отец шутку любил и купили тогда куклу-
смугляночку, и получилось нас трое: мал мала меньше, как у русских
матрёшки – говорят, правда, злопыхатели, будто матрёшки – и самовар, и
пельмени – вовсе не русские изобрели, а китайцы, ну и пусть говорят – мы
сведём с ними счёты потом. Я сейчас о маме. Дедушка Вольфрам с бабушкой
Хильдегард не то чтобы не любили невестку, а как-то смущались, видя
пропечённую кожу, индийскую линию носа и губ, чёрно-лукавые глаза.
Смущались, слыша непривычно певучие ноты в родном немецком и безоглядно-
рассыпчатый хохот, словно сыплются горлом серьги-кольца-мониста-дукаты:
ах-ха-ха-ха! Говорили, что её-то, мамина мама, бабушка Шарлотта, была
белокуро-розовокоже-голубоглазой, и все в роду так, но, по преданию
родовому, прапра… – не припомню – дедушка, бравый кавалерист, привёз
невесту из буковинского села Кальтенбрунн. Сама невеста – немка как
немка: белокуро-розовокоже-голубоглазая, да вот через колено-другое
рождаются у нас теперь смуглянки-таборянки. Мама Катарина пришлась как
раз на такое цыганское коленце, а я уж как-то вне очереди. Мама говорила:
«Нет, Катарина у нас не такая, просто она на меня очень похожа». Качал
головой неодобрительно дедушка Вольфрам, так говорил: «Это сейчас ещё
ничего, допускается. А в наше время…» И вспыхивала мама Катарина чёрным
240
Ах, как мило (нем.)
226
оком: «Знаю я это ваше время – хлебнула!» – «Да чего ты там хлебнула? –
горячился старик, – Тебе и десяти ещё не было, как пришли оккупанты и всё
закончилось. Подумать только: к нам в Бременсхафен – французы! Ладно –
американцы, ладно – англичане, ладно – даже русские, но неужели мы и
жабоедам войну проиграли? Das ist doch ein Witz!241» А мама: «Ach,
Schwager242, прекратите этот расизм. Я была навсегда травмирована, когда
воспитательница в Kindergarten243, фрау Остендарп…» А дедушка: «Ишь, и
фамилию не забыла, какие злопамятные!» А мама: «Поглядела бы я на вас,
Herr Schwager244, как бы вы забыли фамилию, если бы при вас, трёхлетнем,
вашей матери такая вот фрау Остендарп начала толковать: девочка, конечно,
с немецким именем и фамилией, но внешне она какая-то, извините,
неарийская. Я всё понимаю, но, знаете, время такое… Героическое время! А
дети замечательно чувствуют время! Вчера вот слышу из песочника: Hör zu,
Heinz245, поклянись, что отдашь завтра лошадку. А в ответ: Führersname!246 И
улыбнулась конфетно детская дама, дескать: Süß, nicht wahr?247 Так вот
(съела улыбку-конфетку), а вашу девочку дети могут не так принять. В
документах у неё всё правильно, я не могу не верить нашим учреждениям, но
дети читать не умеют и судят по лицу, непосредственным расовым чутьём. –
И мама впервые не смогла меня защитить, и мы ушли домой, и плакали всю
дорогу». А дедушка Вольфрам, обиженно: «Ушли домой! И она это ещё
называет – хлебнула. Вот по таким пустякам и судят наше поколение!» А
бабушка Хильдегард, ласково: «Ну полно тебе, старый, разворчался. Вот что
я вам скажу: давайте пить кофе». И ставила передо мной чашку со сладко-
тёпло-молочным, чуть кофейно пахнущим, и приговаривала: «Сейчас попьём
кофейку из нашей чашечки, да, Кати?» – И пился кофеёк, и жмурилась Кати,
и видела маленькую маму Кати – вроде как в зеркале, только рядом – злая
детская дама фрау Остендарп с отравленной конфеткой-улыбкой, и
растерянная большая мама Катарина – стоит и слёзку глотает, за маленькую
Кати не заступается. И горьким, приторно-терпким, горячим-пахучим
становится бабушкин детский кофеёк, и громадной, тяжёлой, толстостенной
становится бабушкина наша чашечка.
КАЩЕЙ
Любопытно, однако, что же там будет, на дне? Не щадя обваренного
нёба, в один вдох допиваю. Уф-ф! Х-х-х! Чух-чух-чух… Was ist denn das?!
Птичка? Но какая! – Прямокрылая, когтистая, клювастая. А что у птицы в
лапах? – Цветок? Паук? Шестерёнка?
– Hackenkreuz!248
Срываюсь с табурета.
– Was habe ich damit zu tun?249
Приподняла баба слепые очи:
241
Анекдот какой-то! (нем.)
242
Ах, свёкор (нем.)
243
Детский сад (нем.)
244
Господин свёкор (нем.)
245
Слушай, Хайнц (нем.)
246
Честное фюрерское! (нем.)
247
Мило, правда? (нем.)
248
Свастика! (нем.)
249
Я тут пры чём? (нем.)
227
– Ти ба – знову затіпало. Ой, то ж я, дурна баба, забула, що ти ще
щущ не вжила. А воно ж там на вашій чашці – наче те кляте твоє «ща», та
ще й обертається. Пробач, дитино!
А ты, Платоша, ядовито так:
– Вращающееся «ща»!
Ну, конец терпению! Чем я это заслужила, такую злобу? Вернёмся
домой, в Мюнхен – и развод. А ты заканчиваешь вслух:
– …И девичья фамилия.
И как ни в чём не бывало, повернулся снова к длиннотелому Гайстру:
– Знаете, Влас, рассказывать всякий может. Вот интересно всё это
увидеть, тогда я и скажу: да, Влас Грыщ-щ-щенко…
Одной мне заметно усилил «Щ».
– …Да, в вас, Влас Грыщенко, есть талант изобретателя.
– Да разве в том дело, что талант? Дело в сушности.
Как любезно с вашей стороны, господин – или не господин, Гайстер –
или не Гайстер: произнёс почти безобидно, как простое «ш». Интересно, что
такое «сушность»: сущность засухи? Влас, не поднимая глаз:
– Сушность засухи ничем, в сушности, не отличается от сушности
наводнения. Надо только знать, как перевести стрелку. Вот, удивляются,
что я строю это…
– Та ни кыра он не строить, Платон Павлович, мечта одна, мрия по-
украинськи, прымара, попросту кажучи. Ото пойдём у баню, и вы всё это там
гэть забудэтэ. В сорока травах выпарю, дубовым винычком выпорю,
деревьяной мочалочкой подубасю, а потим вы з дамочкой щущом догонитесь –
отак-от будеть.
И выставил громадный, как гетьманская булава большой палец:
– Отак-от будеть!
– Спасибо, Каленик Маркович, это мы с удовольствием, но тем не
менее… Всё-таки, Влас, что вы всё вокруг да около? Давайте напрямик. В
чём сущность, или, как вы галантно выразились, сушность вашего открытия?
У меня, видите ли, работа такая – я должен многое знать.
Каленик Маркович, с мнимо-добродушным сарказмом:
– Робота в нёго – усё знать! А много будэш знать – знаешь, шо
будеть? Высохнешь увэсь раньше врэмьени.
– Маркович, ви все про своє!
– Вы нэ понимаетэ, Павливно, я ж должен ёго отвлекать. Платон
Павловыч, а хотите усё знать?
– Я не сказал всё, всего знать мне не нужно. Мне нужно знать многое.
И нужное я всегда узнаю.
– Та узнаетэ, но нэ усигда. И ще чи будеть это дело, чи не. Та й шо
там узнавать? Наплэлы вам сим мишкив вовны, а вы й вуха розвесили, а
начальство потим скаже: шо то в нас за такый роботник, который усёму
вирыть, га? И отправыть вас у почётную отставку, десь на острив ув
открытом море. Як того Наполеона. И шо тода?
– Вот тогда-то и придёт самое время применить изобретение, с которым
меня сегодня вечером познакомит изобретатель.
– Не, дядьку, то усё кырня. От послухайте луче, як на войни било
дело. Я сначала ж з артиллерием нашим, Алёхой Козловым, усю Расею прошёл,
а потом з батальоном – считай, шо полмира. От берём мы, к прымеру, город
Черняховск, по-ихнему Тильзит, берём и видим: хата стоить, немэцька така,
петух жестяной на крыше дзёбом крутыть, виноград плэтётся, а на крыльце
дивки сыдять. И хворма немэцька на вэрёвке сушится. Я кажу ёму: «Алёха,
ты бачишь, шо такое? Это ж у них бардак для хвашистов. Влупи йим,
228
артиллерия!» А он мине: «Так если бардак, дядя Каленик, так, может, нам
того, а?» – «Ну шо ж, – говорю, – того, так того». То ж вийна була, вы ж
должны понимать.
– Марковичу, не все розказуйте, що на війні робили.
– А я й нэ всэ, я про тэ, як мы того и розказывать нэ буду, потому
шо мы ж туда прыгласили й других товарышей, и командира, конечно. Ну, шо
там розказывать, это ж война била. А потим, як закончилы, та от бардака
по вулыци мэтров так, шоб правду нэ сбрэхать, на 25, я й кажу: «Лёха,
давай!» И як долбанули по тий хати з млядями – та й капец тому розврату.
Да, вбывалы, потому шо надо було. Для жизни надо було, потому шо бэз
жизни й смэрти нэ будеть: они ж взаимно зависять. А вы говорыте вийна! Вы
там булы?
ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК
– Ох ти ж Кащій! Сама я не була, бо через поганий зір фашисти мене
до Німеччини забракували. А сестру мою, Наталю – так узяли в
остарбайтерки250, більш я її не чула й не бачила. А вже по війні до мене
прийшов від неї лист із Мюнхена. Зв’язалася вона за кордоном із якимось
Тимофієм – хто він там, піп не піп, а може сектант, і заходилася з ним
разом церкву будувати – церкву Сходу і Заходу. Пише: «Додому хочеться,
але що ж там у мeне вдома? Ще візьмуть та зішлють на Сибір, то мені так
не треба. А тут усе ж таки мужчина, і церква теж, а у селі в нас ще в
1933 році закрили, коли голодували. А тут і чай у нас, і борщик варимо, і
помідори на городі спіють, то куди ж я поїду?» Почитала я того листа,
заховала подалі, тільки другій сестричці моїй у Київ про це сповістила. А
Маша – то така жінка: вона сама на фронті служила у медсестрах, ногу під
Сталінградом полишила. То й каже Маша: «Наташка мнє больше нє сістра.
Єслі каґда увіжу – палкі дам!» І додала стиха: «А Тімафєя таво єщо
правєріть нада, как он там і аткуда аказался».
– А хто мене праверить? Из Шахтов я. По городу возил я вуголь.
Первое это, начнём с начала. А они отступали от Сталинграда, их там
окружили, и они отступали. И несли на себе миномёты, снаряды. Тижало,
правильно?
Густо, столетне сед Väterchen Timofei251, мюнхенская
нонконформистская достопримечательность. Чуть согбен в плечах, костью
прочен, пузом плотен, глазом шибко зряч – стрельнул зрачком одобрительно
на Катарину, уважительно – на Платона, на обоих – гостеприимно. На
лавочку вкопанную указал, напротив той, где сам. За спинами, перед
глазами – глазам не верю – розовые мальвы, жёлтые чашечки, выше мальв –
хрущи над вишнями гудят, ещё выше – церкви невеличкой православный
куполок, ещё выше – ограда тополёвая кронами машет, ещё выше – ветерок
по-русски шепчет, «хг» южно-воздушное раздувает, деду подпевает:
– Они мой вуголь перекинули и поклали миномёты, снаряды. Они мене
не брали – им надо подвода, кони: сами управляли. Но я в них спросил:
«Када я вернусь?» Вони говорять: «Как первая попадётся подвода, так
поедешь домой». Жалко: я не вернулся больше. Поехал с ними, и до Ростова
за два дня доехали, на реку Милус прыехали на третий день спрашиваю: «И
када же я?..» А мороз 29 до 30 градусав и мятель в феврале месяце. А они
гаворят: «Да у нас время хватит! Щас куда?» И никада. Ну вот тебе я тада
250
Работник с Востока (нем.: Ostarbeiter)
251
Батюшка Тимофей (нем.)
229
и решил: всё, куды же я поеду? Всё снег, и зима, и зачем оно, чи будеть
это дело чи не? Решил бросить и уйти домой.
Смотрю – не оторвусь: и на Руси не видала такого колорита. Словно
из Лескова ожила страница, не то я сама ожила на странице Лескова. Десять
минут назад дрыгался-плескался Мюнхенский Олимпийский стадион стадом
болеющих, блаженно блеющих: “Оlе-оlе-оlе-оlеj!” Словно океан стадион,
только наоборот: океану буря складки на шкуре развёртывает, пену
расшевеливает, блох мачтовых вычёсывает, а в лоне его – безмолвие. А в
утробе стадиона – ревёт-стонет, голы гонит, головы рвёт: «Го-го-го-го!
Го-о-ол! Гол!» – голосит, – а стены снаружи – на бегу бежать разучившиеся
волны, и свисают с них твёрдые, негнущиеся сети – от дождя над стадом
заслонка. А в лесковском страничном леске – заячий след на тихом песке,
бабочка в платке цветасто-цыганском и сорока песочек пряничком печатает,
а батюшка Тимофей – пургою старинной седеет, так вспоминает:
– Ну й вот, у часов у 10 поднялся я и вышел. На Ростов дорожку
прыметил. Ехал, думаю, до Ростова добегу, а там ышо два дня – и буду
вдома. Када бегу – сколько я бежал? – уже огоньки зирются в Ростове, –
вижу: попереди стоит столб от неба до земли, и в столпе етом стоит Царица
Небесная. И моё имя грозно говорит: «Нет пути назад!» Я испугался, упал,
плачу, шо такое? Она смиловалась, подошла: «Вставай, вставай!» –
переменила голос в гордости своей, начала говорить по-матерински. Я
поднялся, прошу: «Мамушка, Царица Небесная, у мине дома семья, я хочу
домой». – «Нет пути назад!» Я Её опять прошу: «Двое детей осталось, жена
беременная». – «Всё в порядке: родился сын, назвали Владимир, третий. А
ты езжай и не ворочайся, покуда Я не скажу. Я тебе дам помощницу, и вы
Мине построите церкву Востока и Запада». Я ещё больше плачу: «Где чего
возьму, из чего церкву построить Востока и Запада?» Шо будешь делать,
пути нету. Поклонился, повернулся и пошёл. Пошёл до подводы и год ехал до
Вены…
Горловой провал казацкого «хг»: «Хгод до Вены»! Какой Вены? С
островка Тимофеева, где листья по-русски шелестят, и Мюнхена в двух шагах
не видно. Не видно площадки с лавками-стойками, ни продавцов белых
(“Obaz’da zum Bier – schmeckt am besten. Gemütlich und günstig!”252) и
чёрных (“Sir, wanna taste a Jamaican music? Eh? Аnd Jamaican ganja? A-ah,
cool!”253). Шуршат подошвы, постукивает палочка слепца-молодца, шарит
ноздрями по траве чёрномеховый поводырь-ньюфаундленд, вынюхивает песью
лоцию в море рынка “Tollwood‘93”. Вот набрёл носом чёрным, резиновым на
сладкий бурый шарик – миндалину, запечённую в сахаре, да и съел. Вот
вынюхал собратом-псом оставленный подхвостный гостинец – продукт питания
– да и слопал. Так и человеку разное на пути попадается, и съешь, не
откажешься – кто её поймёт, судьбу-цыганку? Молодцу этому, например,
дерьма собачьего шмат – слепота, а Катарине – шарик миндальный сахарный –
Платоша, тьфу! Всё на струны ложится, всё песня приемлет. Басит-распевает
косматый батюшка Тимофей, так говорит:
– Много девушек довезли до границы немцы. Набрали, какую хто хотел,
а тут побросали: дома своя семья, свои дети. Они не знают куда деваться:
назад вернуться – капут, уперёд – не знают куда они, пьют, курят. Смотрел
я на них – с ними не построишь церкву. Ну вот я ехал до самой Вены, такое
видел по хронту… Прыехал у Вену, тут организации, шо отсылают куда кого,
мине сказали: «У Тироль поедешь». А я думаю: из зимы, да и опять у зиму.
252
Обацда к пиву. Уютно и недорого! (нем.)
253
Сэр, отведаете ямайской музыки? Э? А ямайской ганжи? А, круто! (англ.)
230
Зачем я туда поеду? Ишла машина у Нойштад, и я сел с ними и поехал у ночь
так. Прыехали, а там рейки порушены и ни одной хаты – бомбили и нема, и
не работает. Рейки выкидают, што-то, строют. Говорять мине: «Вот 7 вёрст
пойдёшь – там будеть Нойкирхен, там идёть поезд ышо на Италия и на
Швейцария». Думаю, ну шо? Пошёл – прышёл, 7 вёрст и не видал, когда я их
и прошёл. Правда, шо стоять поезда и отправляются – мирный путь. Я
поступил туда у пекарню, работал ышо год, в этой Нойкирхене, а на другую
осень уже заняли Вену, и идуть на Нойштад. Я последним поездом, думаю,
уеду. Прышёл, на станции спрашиваю у кондуктора: «Где поезд на Италию?» –
«А вот состав стоить – весь пойдёть». – «А када?» – «Ну шо, через 15
минут». Пошёл на банхоф254. Гляжу: прышла машина большая, закрытая машина.
Написано: «Вин» 255. Спрыгавают люди один по óдному с машины. Одна женщина
спрыгнула, узелки у неи в руках, и на горбу у неи. Увидала мине и
закричала: «Ты русскай?» – «Русскай». – «Куда ты едешь?» – «В Италия».
Заплакала бедная Наташа. Наташа – это помошница была моя по
строительству, Царица Небесная её дала мне в помошницы. Там встретил, в
Нойкирхене на пути. Я ей говорю: «Садись в любой вагон и поедем». Ну мы
сели в один вагон и поехали в Италию.
Бабушка Орыська, Ирина Павловна, вот и ваша заграничная сестра,
Наташа, тогда двадцатилетняя – в пальтишке едко-зелёном, довоенной
венской моды “Jügendstil” и в жарко-рыжем вечном деревенском украинском
платке. А вот она же – на снимке на стенке в Тимофеевой хате белёной: уже
за тридцать, уже навсегда «баба Наташа», и платок тот же, только чёрно-
белый, а вот и батюшка Тимофей, только не 100 ему лет, как сегодня, а
чуть за 50, но давно уже «дед». Церковь Востока и Запада сооружают на
ничейном пока пустыре в мюнхенском Нойхаузене: стоит «1952» в правом
нижнем углу снимка, стоит Наташа на крыше, принимает от Тимофея доску,
принимает другую. Будет здесь храм, будет в нём надпись на широкой ленте:
Да будут вси едино
Будут едино – вокруг образá православной Богородицы:
Нет пути назад, дондеже возведеши Церковь
И возрожденчески румяные католические Мадонны:
Have gratia plena Dominus tecum benedicta tu in mulieribus256
А ещё баварские рождественские открытки, где пухлые ангелочки, порхая,

поздравляют улыбчивую в чепчике Деву:
254
Bокзал (нем. Bahnhof)
255
Вена (нем. Wien)
256
Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою, благословенна Ты в женах (Лк. 1:28, лат.)
231
Крик восторга непритворен:

Jesus Christus ist geboren!257
Рады небо и земля –
La-la-la-la-la-la-la!
А под ними, внизу – в коронах фольговых, в мантиях звездастых – короли-

маги бредут, золото несут, а ладана и смирны не несут, потому как ладан
туго изобразим, а смирна едва ль кем вообразима. Зима не палестинская –
альпийская, а по снегам Николаус оленей торопит: “Munter!”258, на мешки
откинулся, в них, наверное, смирна – caм румян, белобород, в колпаке
красном, совсем как Väterchen Timofei, только тот без колпака, жёсткая
седоросль с макушки на плечи пала, сам так сказительствует:
– Прыехали в Италию, там казачьи частя по борьбе с партизанами.
Наташа поступила в кухню суп варить казакам, а мы могилы копать им. Кого
убили – мы зароем. С России отступали они. Это был Краснов генерал и
племянник. Два Красновых, и Власов, и Доманов, и Хомпановец. Все были у
Италии, я их всех видал там. И когда начáли говорить о том, шо будет
отступление, мы с Наташей перешли через австрийскую границу и пошли опять
в Пегец, в лагерь большой Пегец. Прышли, ни одного солдата нема – лагерь
пустой, все бараки пустые. И кухня пустая. Зашли мы у кухню: всё бросили,
шо было для кухни, усё лежить: и чашки, и ложки, и чай, и сахар, всё
лежить. Посмотрел: жаровни большие, печки – булки печь. Думаю: если б
мука, напекём булок. Пошли в другую комнату – полмешка стоить муки.
Затёрли – у мине дрожжи были – затёрли тесто, к утру напекли булок,
накидал на стол. Прыходит сестра английская до мине : «Кто это делает?»
Говорю: «Я!» Пошла, взяла переводчика – немножко по-чеськи говорит –
прывела переводчика и говорять: «Вот прышлём 10 женщин, уберут кухню,
котлы помоете, затопите, будете чай варить». Ну и слава Богу: работа
есть. Прыслала она нам девок, прышли 10 девок, меня хозяином поставила на
кухне, Наташа со мной. И вот мы к вечеру убрали кухню, помыли котлы,
затопили. И к вечеру чаю 3 котла сделали. И тысячи народу стоять в
очереди, в три окна выдают три женщины. И вот мы там работали год, в этом
лагере, чай грели. Себе варили борщ в маленькой кастрюле. Потом сестра
говорить: «Два котла варите чай, а большой котёл варите суп». И так ышо
полгода работали. Потом нас отправили в Капфенберх-лагерь. Там после
войны расстреливали русскых. У крови усе стены, ох-хо! Мы прышли с
Наташей, посмотрели – там делать нечего. Сели в поезд и уехали в Грац. В
Граце я поступил работать на хвабрику, Наташа дома была. Ну вот, хвабрика
закончилась, поправили все ямы, где квасили кожи, кожевный завод сделали,
делать нечего. Год проработали, а Хубер-то разбогател, купил себе землю,
новый барак поставил. Ну вон и нас брал, но мы не схотели. Он нам барак
оставил – свой маленький барак. А мы его расширили, продлили. Половину
сделали жить, половину церкву сделали. Ну, значит, думаем: так Матерь
Божия сказала.
Сказала-то сказала, да что-то заказалось мне, что вы, батюшка
Тимофей, Катариной больно интересуетесь, дескать: А шо девка? А вот чи
будеть у нас это дело, чи не? А, девка? – Особенно, как в дом перешли,
так и трётся коленом о моё колено сам себе в такт, и руку рукою выше
257
Иисус Христос родился! (нем.)
258
Живо! (нем.)
232
запястья ухватил, и в рассказе всё ко мне лицом в лицо, глазами в глаза,
дескать: А, девка, как оно у нас будеть? – И, конечно, смущает малость
дедова молодость Катарину – 100 лет, а надо же! А ты, конечно, Платон, на
эти дедовы подъезды и не покосишься, одна я всё замечаю. Сосредоточился,
киваешь эпосу в такт, сам в ладонь себе смотришь, словно картёжник, а там
– не король пиковый, мордатый губу нижнюю раздул, не краля треф-жирёвая
пригнулась хитрющей лисичкой, не валет-бастард поверх алебарды подбородок
задрал беззаветно, не туз гербом имперским безлико прикинулся, нет – на
ладони твоей машинка лежит, малиновым глазком неподвижно подмигивает: не
беспокойся, хозяин, пишу, в звуке не погрешу – и тихо-тихо ленточкой по
колёсикам: шу-шу-шу. А дед Тимофей того не слышит, Катарине в ухо дышит,
глазом к себе привязывает, а гласом бестрепетно сказывает:
– А в 50-ом году Матерь Божия сказала: «Ну, ваши документы в
Мюнхене». Я говорю Наташе: «Так и так, Матерь Божия говорить, что
документы наши в Мюнхене, поедем!» Первые помидоры начáли спеть – большой
горóд у нас там был, мы и дыни, кавуны посадили. Там тёпло – росли.
Паприка стояла такая. Огурцов, всё насадили полный горóд. И первые
помидоры начали спеть, мы оставили и уехали. Прыехали у Сальцбурх. Тут
граница, надо было через границу. Прыехали мы в Мюнхен, нас посадили в
тюрму с Наташей. Мы просидели 3 дня, через 3 дня выкинули нас из тюрмы.
Пошли, шукали место, где прытулиться, ниде нема. В арбайтсамт259 пойдём,
стоят тысячи молодых людей, а работы нет. А куда мы? Старых людей зачем?
Пошли мы на кладбище работать: 6 часов по 20 копеек у час. И мы там 2
года работали. Сделали себе хатку.
Отпустил руку: и я не я, и хатка не моя – как дед Данила в старом
фильме «Орлы степные» – поведёт рукою по воздуху, ржи-пшеницы колосья
погладит, цыгарку скрутит, слово веское скажет: «Ты ж пойми ситуацию,
внучка – вот он какой урожай в этом году высокий вырос. И шо ж? Шо, может
быть, он это потому такой вырос, шо Господь Бог нам помог? Или шо Матерь
Божия за нас руку потянула? Ха-ха! Не, внучка, не у том дело, а это мы
усем народом так потрудилися, под руководством партии нашей родной,
товарищу Сталину первое спасибо! А в старину воно нэ так було: посеешь,
було, урожай, в церкву пойдёшь, а вон себе, беднай, под солнцем ото
спееть, и хто его тада поливал, а? Идёшь уздовж поля, а сам думку
думаешь: та чи будеть уже ето дело, чи не? А теперь вам, молодым, усе
дороги. А нам, старым, за наш трудовой вик хлебороба – од народа почёт и
уважение». А на экране, как на открытке баварской, жёлтый-жёлтый хлеб под
синим-синим небом и красная тень от знамени на всём проступает. Вон и
речка плещется, лещи хвостами машут, трактористы с поля едут, песню поют.
Один, молодой-задорный, звенит весёлую:
Три танкиста, три весёлых друга –
Экипаж машины боевой.
А другой, посерьёзнее, комсомольский вожак:
Страна взойдёт, как месяц из развалин.
Вечерней мыши зыблется полёт.
Звезды сентя-а-абрьской выстрел самопален,
И всех нас в бой товарищ Сталин шлёт.
А мать-старуха смотрит из-под руки, смеётся морщинисто-лучисто: «Ой,
хлопцы й дивчата – такой великий праздник! Та хиба ж та горилка на столе
259
Биржа труда (нем. Arbeitsamt)
233
только для красы? Её ж трэба выпить, га?» И, словно гуси-гуси-га-га-га,
хором гогоча, налетят хлопцы на горилку, на сало, на вареники, и
разлетятся в ужасе хрущи, что над вишнями гудели. А поле уже закатом
охвачено, и не те уже краски, и тёмными стражами прокидываются валеты-
тополя с алебардами, и дед-пасечник люльку раскуривает, сотами киевских
журналистов угощает, и дед-баштанник в брыле соломенном на порозе куреня
по кавуну стукает, як той доктор по грудям сухотным: «Нє! Не сбивайте
мене хлопці, бо я сам зіб’юсь! Тягни отот-о кавуняку». И звёзды-зирки
небо чуть присолили, и включил дед Данила телевизор, а там – джентльмены-
депутаты, такие недовольные, что никак не разойдутся, а дед-спикер так
увещевает: «Заєць, кончайте бєгать по залу. Голосуй ото, бо будеш потом
кричать, шо не голосував. Давайте затвердимо їх уже сєводня, шоб не
лишатися на виходниє із тими висунутими членами». И сплёвывает дед-
пасечник? баштанник? рыбак? в костёр, и дед-сон склеивает ресницы, и
темно уже в поле, но бежит волна ржано-пшеничная, и перетекает украинская
пшеница в русскую рожь, и чуть-чуть чёрная, мчится в свой дом, и чуть
позлащённая рожь откатывается в рязанскую ниву. Если ссыпать вместе ржи и
пшеницы зерно – будет суржик. Если слить речь полтавскую с речью
рязанскою, тот же суржик будет – где белее, где серее, а и то и то –
хлеб. Ржаной хлеб, пшеничный хлеб, а ячменный – уже хлеб ли это? Овсяный
– вовсе не хлеб, а рис насущный – так уже говорят китайцы, кто их поймёт,
совсем чужие люди. Только пшеница и жито – хлеб, только Киевская и
Московская – Русь.
Что, что, батюшка Тимофей? Да перестаньте вы так заглядывать мне в
глаза – не будет дела. И не видно больше ваших глаз – стемнело в домике
вашем. Сказывайте ваш эпос Платоше – ему это для дел его загадочных
нужно, а Катарина выйдет в сад… Что, что?
– …Он был заведующий, старший инженер – инженер Бенеш из другого
города, и вон отстаивал этот интерес. А ето мюнхенские все хотели тут
сделать пляц. Конями – уже фотографии были – через церкву прядали. Ну и
прышли сюда до мене. Я красил крышу эту. Бенеш говорит: «Слазь! Вот мы
хотим строить тут пляц такой, шо кони будут прыгать». А шо ж, Бенеш,
представитель стройки олимпийской, вон был хозяин. Вот посмотрел церкву
и, когда сели за стол там вон, им говорит, шо: «Мине земли хватит там, и
де я хочу там и построю. А тут неудобно, не надо, тут эта церква должна
стоять». Думаю: слава Богу, шо человек заступился. Ну и вот пошла
революция в них: разделилися – хто за Бенеша, хто за Мюнхен. Газета одна
за Бенеша, другая газета, и пошла эта у них катавасия. Я с них смеялся,
думал: что же выйдет с этого дела? И когда прышло время, Бенеш победил их
всех. И выдали мине документ, в Ратхауз260 повезли, дали в руку. И Наташа,
и я, обое мы там были. А потом узяли и не показали больше, отняли и
схоронили. И где он и хто? Да это разговор один.
Не пойму что-то. То есть, как не поймёшь, Катарина, ты что, газет
не читаешь? Ну а что, не всегда читаю, я ведь библиотечный работник, у
меня довольно чтения поинтереснее газетного. Ну, знаю: хотели городские
власти из-под «экумениста-самородка» землю забрать и садик его порушить,
церковь, переполненную образами да фольгой под бульдозер пустить,
доброхоты-нонконформисты разномастные – зелёные, красные – вступились:
«русский священник», «очарованный странник», «однодум», «левша»… А-а-а,
какая скука – вся эта общественность! И ты, Платон, работник-молотник,
тоже соскучился, да и скрылся куда-то. Нет, это мне нравится, хорошенькое
260
Горсовет (нем. Rathaus)
234
дело: оставил жену в компании этого фавна-однодума вековых лет, а сам…
Где же ты, Платоша? Выхожу в сад, а из-под ног скок – огромное, серое,
лапы, уши – да и в кусты. Русак! И в оба уха:
– Ю-а-бул-л-ль–гуль-ль–глю-глю-глю-глю–ахх…
Соловей! Как хорошо. И посвежело, и над тёмною стражей тополиной
замелькали крупные круглые светила: небо, как яблоня. Ах, вот и ты,
Платон, а мог бы ещё помедлить где-нибудь там, в темноте садовой, и я бы
отдохнула, а то надоел, право. Но нет. Когда зовёшь тебя von ganzer
Seele261 – так не докличешься, как всё равно Бетховена к телефону. А
вздохнёт Катарина об одиночестве – так ты – вот он: явился – не
запылился, за ухо почему-то держишься, сам себе бормочешь под нос:
– Нет, Владлен Степанович, это не фигура: до войны коногоном был на
шахте, с немцами в Европу откатился. Самосвят и внеконфессионал, и всё
про Матерь Божью. Даже в суде – они ему: «Освободите землю, принадлежащую
городу». А он им при всей левой прессе поёт: «Да ето всё разговор один –
земля – она Божья». Те ему: «Кто вам дал право её занимать?» А старик:
«Так усё ж она, мамушка, Царица Небесная. А скажет вона: Уйди, Тимофей! –
Дак уйду немедля – а шо мине!» Да, Владлен Степанович, согласен: этот
субъект для нас субъективно бесполезен, объективно – бессмыслен. Но
знаете, вот что – читывал я в молодости Циолковского…
Шизофрения, что ль? Вот так внезапно это и наступает: к Платону
Павловичу подселяется вдруг Владлен Степанович, который, может быть,
Катарины знать не знает, и жизнь рушится. Жизнь, которая и без того
какая-то пизанская – всё кренится набок. Но, говорят, если в самом начале
внезапно окликнуть – человек ещё вернётся. И, авось, уже не уйдёт:
– Платон!
– Ась?
– Вылазь, карась!
– Погоди, дай закончить беседу.
Поздно. Пропал. Позвать ещё его? Бесполезно – вон что несёт:
– Константин Эдуардович пишет, что вселенский разум давно сам себя
воспроизводит и даёт порядок мирозданию, но позволяет некоторым планетам
– Земле в частности – развиваться на свой страх и риск, чтобы питать
потом соками самовольной жизни космический разум. Так и Тимофей. Взять с
него нам нечего, а жизнь с ним полнее. Согласны, Владлен Степаныч? – Рад.
Отнял руку от уха, и ко мне:
– Вот теперь – jawohl: я весь – здесь. И упреждаю недоумение.
Разжал пясть: вот, мол, ознакомься. Что это, диктофон? А-а! Поняла:
ты пишешь аудио-отчёт начальству. Любопытно, всё же… А впрочем, мне какое
дело? Информационный какой-то центр, материалы там, статистика, что ль.
Оценка общественных явлений. Только странный какой-то диктофон: весь в
чёрной сыпи квадратных кнопочек, похож на телефонную трубку без провода.
– Это и есть телефон, Катарина. Через пару лет у всякого такой
будет. Представляешь: сейчас ещё может человек выйти из дому и стать
телефононедосягаемым, а тогда уж – всё, кончилась лафа. Гуляешь ты,
положим по Альпам – а тут где-то на леднике зазудит зуммер, ударит в ухо,
и ты: jawohl! – как тот Ренуар.
Всё-таки возбуждённый ты какой-то не по-здорову, Платоша. И
заговариваешься: при чём тут этот Ренуар, и кто это?
– Художник такой был, филологиня ты невежественная. Впрочем, тебе
его не знать и спокойнее: он всё лошадок нехилых французских писал с
261
Всей душою (нем.)
235
пышными крупами.
Так надоело это, Платон, что уже и не задевает. Экое мясолюбие, а
душа-то…
– А душа-то, хочешь сказать, в костях сидит. Ну, каждому по вере.
Ну а Ренуар?
– А Ренуар-то похвастался однажды Матиссу: а у меня телефон! Мне
телефон провели! – А Матисс Ренуару, эдак любознательно: да что вы
говорите? да не может быть! скажите пожалуйста – телефон! и что же,
звонит он у вас? – Ренуар, снисходительно: ну, конечно, звонит. – И
дальше Ренуар восторженно: на весь дом звонит, даже в ателье слышу.
Матисс, ещё любознательнее: ну, надо же – даже в ателье! и что же вы
тогда? – Ренуар, со вздохом: со всех ног бросаюсь по лестнице на звонок.
– Матисс, надменно-понимающе: tout à fait comme un valet de chambre!262
Ну, вот и ты, Платон – tout à fait comme се Renoir263.
– Что поделаешь – служба – не дружба. Но меня кто попало не дёрнет:
один генкуратор.
Прозвучало как «император».
– Совершенно верно, Катарина. И раз уж от сожительницы такой вещицы
не спрячешь, то знай: по мобильному телефону можно звонить, как по
обычному, куда угодно, нажимая кнопки с цифрами. Можно жать что хочешь,
кроме этой белой без цифры: просто взорвётся и без рук оставит, а может
быть, и без носа, как ту Варвару.
Варвара – не чета Ренуару: её-то я с первого курса знаю. И думаю,
что это ты нарочно, чтоб я наоборот поняла. Так вот – дудки! – Катарина
поумней поговорочной Варвары и сразу усекла, что весь этот прибор
придуман ради белой кнопки, которую нажать – и со всех ног по лестнице
из ателье к тебе ринется Ренуар: слушаю и повинуюсь, моя госпожа!
– Пойдём домой, Платоша. Работа работой…
Затворилась потихоньку калитка, прогремел позади столетний голос-
дуб:
– А баба да повинуется мужу!
Это он мне, что ль? Обскурант! А голос:
– А подвластный да повинуется начальнику!
Это он тебе, Платон, что ль?.. Остался за калиткой русский садок-
островок, загрохотало электроморе, заклокотал рёвоворот:
– Уэ-э-э! Га-га-га-гэ-гэ-гэ! Ва-ва-ва-ва, ла-ва-ла-ва, ю-май-лав, я
был прав, когда сказал, дзэт ю ар май лав! Ба-ба-ба, на-на-на, оу, е-е,
sirденько моє! Бу-бу-бу: ай тебя долбу! Бы-бы-бы: это знак судьбы!
И полна поляна скамеек, молодёжной жвачки, слабоалкоголки, травки-
муравки – жвачку-слабоалкоголку-травку-попсовку вталкивает обратно толпа
в китову пасть сцены, валом обдаёт шоу-группников в голубых
распашоночках:
– Ба-бу-бы!
Из дремоты садовой – мимо звуколома фестивального – в тишь домашнюю,
что близ Оленьего Сада. Вздыхаешь, Платоша? Может, Родину вспоминаешь?
ДУБИНУШКА
Я сама по русскому по-русски скучаю. Ну, хочешь, послушаем самого
русского? Ну, там Шаляпина, а? Элегию? О, как закруживает:
262
совсем как лакей! (фр.)
263
совсем как тот Ренуар (фр.)
236
О, где же вы, дни любви!
Сладкие сны!
Юные грёзы весны!
Где шум лесов, пенье птиц,
Где цвет полей,
Где свет луны, блеск зарниц!
Ушёл в ванную, сухарь бесчувственный! Немчура! Kaltherziger Mensch!
Какой ему цвет-свет-блеск? Он только и думает… О чём, о чём ты думаешь,
Платон? О работе, о начальничке, который сидит в этом телефончике, аудио-
отчётишки визирует? Вот я с ним тоже поговорю, ха-ха! Где цвет полей? Где
пенье птиц? Тьфу ты, где аппаратишко твой новейший, служебнейший? В
халат, в карман засунул. Та-ак, психолог! приказал нажимать почаще белую
кнопку, а чёрных не трогать. Значит, думаешь, Катарина такая дура, что
начнёт, как любая баба бы, скакать с беличьим любопытством по всем
чёрным, а на белую так-таки махнёт хвостом? Дудки, Платоша, на всякого
мудреца. Вот он – халатик, а вот он – аппаратик в кармане. Ишь, лежит, не
гудит, мёртвой пчелою прикидывается. Бодро нажала белую, без цифры. Ушла
кнопка в паз, как зуб в коронку, запала. Ещё к уху не поднесла, как из
аппаратика:
– Ту—ду—to-do—ту—ду—tout—doux—ту—ду…
Шаляпин из колонки завёл:
Много песен слыхал я в родной стороне,
В них про радость и горе мне пели,
Но одна из тех песен в память врэзалась мне –
Это песня рабочей арте-ели-
-и-
-и-
-и…
Вдруг – кашель с лёгким нажимом из телефонного аппарата, затем
глубокий бас по-русски:
– На проводе.
Ой! Это что же, самому Шаляпину я звоню? Бас из трубки ещё крепче:
– Говори!
Вот и попалась Катарина – что же мне говорить, я ведь не знаю
текста! Выключить его, что ль? А как? Жму снова большим пальцем на
кнопку. Всё? Нет, не всё, прочно сидит кнопка в пазу. Из колонки:
А наш русский мужик, коль работать невмочь –
Он затянет –
– родную –
– дуби-ину-
-у-
-у-
-у…
А из трубки:
– Ну? Молчишь? Понятно: ты уже там, и они темнят. Что ж, предложи
плюс 10, если плюс, и минус 50, если минус. Та-а-ак, не хотят? Ну,
крепки! Тогда так: плюс – плюс 30, минус – минус 120. Проняло? Нет?!
Вдруг, словно щипцами стиснуло затылок, жму, жму белую кнопку – не
идёт назад:
– Всё, надоело: плюс – ноль; минус – абсолютный ноль: минус 273.
237
Словно ледяной водопад по хребту. Отчаянно давлю кнопку – не
выключается:
– Они у нас русскую музыку, слышу, любят? Дай-ка послушать.
Подношу телефон к колонке:
Но настанет пора – встрэпенётся народ,
Разомкнёт он победную спи-ину,
И в дрэмучем лесу на врагов изберёт
Здоровее и крэпче – дуби-ину-
-у-
-у-
-у!
А из трубки – дуэтом с Шаляпиным:

Э-эх, дубинушка, ухнем!
Э-эх, зелёная, сама пойдёт… –
– а не пойдёт сама – так абсолютный ей ноль. Действуй!
Кашель с нажимом потвёрже и:
– Ту—ду—to-do—ту—ду—tout—doux—ту—ду… – выскочила кнопка.
А вот и ты, Платон, из ванной, голый, скулы выбриты, волосы мокрые,
накинул халат и – с усмешечкой:
– Ага, с Владлен Степанычем познакомилась? Очаровал? То-то. А что
сказал?
– Сказ-зал, что если минус, то – абсолютный ноль…
– Ага, крут. Но справедлив. Danke schön, Катюша. Отдавай телефон.
Если когда растеряешься – нажимай, генкуратор тебе всё растолкует. А
вообще-то, беда, когда баба на одну ступеньку умнее.
Сунул аппаратик в карман халата, словно какую-то… не знаю. Зачем,
вообще у халата карман? Но в твоём случае, Платон, понятно: для
микровертушки. Оделся парад парадом, галстук нацепил и скрылся в
мюнхенской ночи – выполнять свежее указание генкуратора…
ЩУЩ
Ночь кащеевская на дворе, млечный шлях чумацкий тянется неводом
сквозь небесную путину, смотрит сверху на деревню, на деревья, на баню,
где сельский фельдшер Кащиенко Каленик Маркович над гостями заезжими,
столично-заграничными колдует-мудрует. После первого нагрева – бегом
тёмным огородом, деревянной мостовою из кругляков дубовых, бегом-голяком-
босиком-темняком мимо нового дома, где Кащеич обитает с Любой, молодою
женой, бегом нагишом, прикрыв ладонями «лебедиху», мимо другого дома, где
Кащеич обитал некогда с другою Любой, состарившеюся женой, бегом мимо её
нового мужа с папироской в зубах на корточках на пороге, мимо Витька,
сына старой Любы, с папироской в зубах, обдавшего облаком конопельного
дыма:
– Привіт, дівко!
– Салют, парубче, вибач – не одягнена.
– То й що? Тут село! І ніч у селі!
Бегом–прыгом мимо кирпичного фельдшерского пункта, где уже 30 лет
акушерствует Кащеич, кувырком по травяному склону, прямиком через канаву
в речку Унаву – бух – и в Унаву! Ух – свело дух, ах – на ватных ногах, ох
– ветра вдох! Опустилась Катарина спиною наземь, опустился невод млечный
238
доземи, сыпнуло звёздами в глаза – из глаз: вот они, травы, кроны над
лицом свесились, несорванные-несобранные, мята, зверобой чебрец и 37 ещё,
и пахнут, как та же баня, только свежеет плоть-кость-кровь, и выпадает
ночная роса, и выбегают на спину крупные мурашки, и запевает в уши
невидимка-кузнечик: трр-чирр-фирр! И назад – канава – горка – Витёк –
Любин дом – Любин муж – другой Любы дом – и чуешь стопою: крупные грудки
грядок – мостовая дубовая – стоп, стопы! Н-на полóк! В спину – в бок –
лясь-хрясь – веник из прутьев дубовых, сорока травами переплетённых. Куда
снова? А веничка понюхать? А подышать через Кащеевы прутья? Оно же для
здравия дюже пользительно! Это ж все травы Кащеичем сорваны, собраны,
высушены, переплетены, кипяточком обварены, снова высушены, чтобы ты
сейчас через них горячим паром подышала! Ковш тёплой воды, настоянной на
травах-муравах, из ковша – махом на раскалённые камни, облако обожгло
кожу, глаза и ноздри, пар защекотал кожу, глаза и ноздри, запахли – мята,
зверобой, чебрец и 37 ещё, ковш ключевой с головы до ног – ледяная волна
от темечка до пят! Без предупрежденья, злодей Кащеич, не готовясь, в
студёное море погрузил. И – парка, и – порка, и – деревянной мочалкою
драние:
– Каленик Маркович, а что это за мочалка деревянная?
– От ты смишная! Ось же вона, ось!
И по рёбрам, по лопаткам, по хребту, по бёдрам, по предхвостьям, по
ляжкам, по икрам, по пяткам:
– На спыну переворачуйся! Отак!
И – по ключицам, по предгрудью, рёбрам, бёдрам – чтобы тело было
бодрым – по коленным чашечкам, – и до кончиков ножных мизинцев надаёт
Кащеич гостинцев:
– Отак-от! А тепер уставай: двэнадцять часов бэз пьяти. Пора. Пора
-пыть – щущ.
Ой, не хочу щущ! Видеть страшно эту банку, которую со строгой
улыбкой протянул мне дед-Кащей. О, да как он сух, этот дед, до чего
костист, а когда был в пиджаке и рубахе – так и не заметила того. А глаза
– да где глаза? Тёмно-зелёные дыры! И лапы орлиные, с когтями, и сам
клекочет:
– Пый щущ, пый, Катерино! Токо сначала кажи:
Щущу, Щущу, продери гущу.
Просмоли водку, ізціли молодку.
Зачорни сметанку, побіли панянку.
Заколдуй травицю, випрями дівицю.
– Сказала? От тепер 13 раз «Отче наш»… Як нэ знаешь? Ну тода кажи
тикы «Господи, помилуй» 13 раз, коли – вже скоро! – пэрший пивень
закукарека, а другий ще спыть – и залпом у пустой бане й голом виде.
Словно младенца побаюкал и бросил в печь охапку поленьев:
– Хап-пхач-паче-чпаха…
Полыхнула печь, а Кащеич:
– Пха-а! Паче чпаха буде!
И утащил Платона за руку в предбанник:
– А мы з вамы, Платон Павлович, щас другой щущ будэм пыть. Песню
знаешь:
Пили горілку, пили наливку,
І мед будем пить.
А хто з нас, братця, буде сміяться,
239
Того будем бить!
Нэ знаешь? Ну, тода отакую:
Ой, куме, куме, добра горілка,
Од понеділка до понеділка…
И мне, из-за двери бревенчатой:
– Давай ёго залпом – уже двэнадцять!
Nun Mut, Katharina!264. Нет, не спеши, was soll es! Хоть бы знать,
его состав…
– Каленик Маркович! Платон!
Не слышат. Не слушают! Бормочут что-то:
– Н-нет, батя, я обязательно сделаю то, зачем приехал, получу то,
за чем приехал… И сколько ты… ы-ык… меня ни… пои, ты не знаешь, что на
всякое ядие есть противояд… или, как Советская Армия нас учит…
– А шо ты мине про армию? Ты на хронте-то был? Не, мля, ты тыловой,
и як усе тыловые, хочешь уже вчить хронтовика. Так? О! Я ж тебя зразу на
этом споймал. И не думай, шо ты вже обдурыв солдата: ни буя ты тут не
получишь, токо от этот стакан чемэргыза, а больше…
– А больше ни буя, хочешь мне сказать, дед, а? А-ашибаешься.
Повремени…
– О! Правильно, от за это й выпьем, так?
– А как! Поехали, батя.
– Будьмо, Павловычу! Отак. Н-но!
– Н-но ты хочешь сказать…
– Канешно! Ты вгадав. Ни буя не получишь. А знаешь, почему?
– Конечно, знаю. В смысле, точно получу.
– Э-э, нет! Канешно, шо не палучишь. Потому шо ты шпиён! Потому шо
я хронтовик! И ты человек, канешно, шо симпатишный, и давай за это
добавим, н-но…
– Стой, батя! Вот ты такой фронтовик-затейник, а того не знаешь,
как в Советской Армии говорится.
– А от и знаю! Говорыться: За Родину – за Сталина, за мной, твоють!
И усё, понял!
– Ша, батя. Это всё тоже верно, что ты войну там прошёл, я
ветеранов всегда чтил, конечно… Иль чёл, как сказать? И теперь чту,
словом. Н-но: Советская Армия нам говорит: на всякую хитрую жопу – всегда
есть где-то буй с резьбой, понял?
– О-о! Это правильно! Это, как в том «Чапаеве», психическая атака.
Слухай, ты от людына грамотна, так? Так от скажи мне, шоб я уже знал, чи
Чапаев утонул, чи усё-таки выплыв, га?
– М-м-м… Чего не знаю, батя…
– Ты ба, нэ знае! Ну так после цёго ты точно вже ни буя не
получишь. Пый ото!
– Нет, то есь, как это? Всё я получу, и всё я знаю. Хочешь секрет
знать? Хочешь? Так знай! Из каждой воды есть возможность выплыть, но не
каждому это дано. Мне, допустим, дано. Чапаеву, допустим, нет. А ваш
изобретатель, Грыщенко ваш…
– От это не надо. Грыщенко наш, Павловычу, просто сельськый дурнык.
Дывы: первое дело, шо мы тут з тобою сидим-пьём, а дурнык пошёл додому, а
выпыть нэ хоче. А второе дело, шо мы про серъёзные вэщи говорым и вже по
пьятому пьём, а дурнык ще й додому не дойшёл, и отам-о под месяцем
264
Соберись, Катарина! (нем.)
240
молодым на одной ноге стойить, об пэрэлаз обпыраеться, и чепуху, канешно,
думае. А трэтье, шо там у нёго, дывы, на плече, га? Лопата? Не, нэ «ага»!
То весло. А вси, хто у перший раз побачать – те говорять, шо лопата.
Дурный Улас, та й годи. И вже не зменится: ты думаешь, он молодой? Не, он
токо моложавый, потому шо дурнык, а сам, возможно, нэ моложе за мэнэ.
Може, и войны участник, токо отличился он там дурными хытростямы:
декорации, коныкив там дэрэвьянных для врага строил, ну – чисто дытына.
Ну то таке, главное, шо победа за нами. Потом блукал по светах, додому не
мог вернуться, большой один ёму мешал. Но вэрнувся, а там жинку уже
обхажують, як те женихи, мля. Ну, тут он – хоть вроде и Гайстер –
разобрався з йими, як мужчина, и сынок ёму помог. От и жил бы вдома, так
дурнык же! Узял ото весло, поехал, як сам каже, дэ моря нэ видали. Та й
почав чудить: улиз у лис, хатку там поставил, стоить там на нози – ты ж
бачив – та й думае о чепухе. Ну, сказано ж тебе – дурачок.
– Н-не н-надо, батя. Очень многих гениев при жизни считали
дурачками. Соседи, односельчане, родственники, особенно. Н-нет пророка…
Nun Mut, Katharina! Мр-р-р-ах-хх! Оэ! Ой – всё. Ну и что? Почему я
вообразила, что этот щущ такой крепкий? И такой страшный? Язык не щиплет,
только нёбо чуть щемит. Помещены щедро в щущ бесчисленные вещицы
интересные, а язык – нет, не щиплет, и даже вкусно, и… чего было бояться
этого «Щ»?! А вы, мущ-щины – ну-у-удные какие! Вот погодите, щ-щас я вас…
Щ-щас я к вам… На ноги бы – я тогда… Голые сидят, пьют, и не стыдно –
почти при даме, только дверь бревенчатая. М-могут сказать, что это
ничего, если мы уже вместе парились. Но баня – это одно…
– Павловычу, постой! Там у тебя баба лечится. И вже обыжаецця, шо
мы на даму – ноль внимания. И думае: баня – это одно…
– Платон! Каленик Маркович! А я уже… уже щастлива, да-да, именно
так, через «Щ», так оно слаще! Эй, да где вы там, мущ-щины? Чего? Was?
Ну-у-удные какие – всё в делах, ах-ах!
Распахнулась бревенчатая, ввалился костистый, подал гранчатый:
– На, закусы щущ, женщ-щына!
Засмеялась Катарина – ха-ха! – хватила стакан первача:
– Хха!
Смотрит – всё видит: дверь изнутри, а на двери:
УПАЧИ ХПАЧ КИВАЧ

ХРИКА ДИПА ПАЧЕ ЧПАХА
Здорово! А это – потолок. Он бревенчатый, низкий. Это печь. Она паче

чпаха. Это железный короб. Он красный-раскалённый. Это камни. Они
булыжники, хпучие. А в печи – кирпичи, хи-хи. Это рука. Смуглая.
Цыганская. А это нога. Длинная. Мосластая. Чья? Катарины Вольгемут. Зато
– это грудь! Какая? круглая-упругая? вялая-впалая? А это что? А это кто?
А это лебедь белая плывёт по глади вод – вот! Здравствуй, князь ты мой
прекрасный, что ты хмур, как день напрасный? Что ты глух, как рок
ужасный? Отвечает что-то князь, неразборчива голоса вязь, другой голос
перебивает – пхачий-гарачий:
– Почти. Чепуха. Печень – пух. Хоп! Апчхи. Вже здоровая, но плющить
бабу. А ну, давай…
241
Водопад-ледопад из ковша! Мурашки-таракашки – до последней пяты –
злодей Кащеич! Kakerlake – auf den Schultern, auf dem Rücken265 –
пробежали – пропали. Славно как! Дверь изнутри, а на двери:
WÄHREND UND NACH DEM AUFGUSS

BITTE NICHT DIE TÜRE AUFLASSEN!
IHRE OLYMPIABADENANLAGE.266
Это потолок. Он дощатый, высокий. Это печь. Она электрическая. Это короб.
Он обшит древесиной. Чтобы не обжечься. Это Bademeister267. Он баварец, и
говорит:
– Bitte Acht habn: Aufguß!268
И – жгучим паром дохнули булыжники, и – пропал потолок, и дверь с
надписью, и онезримилась нагота красномясая обоего пола, а банщик уж над
углями машет полотенцем, разгоняя пар, словно жир в похлёбке.
– Heiß, heiß!269 – стоны с полок.
– Geil? – улыбается банщик и окатывает волнами прозрачного жара
каждого: Haste’s, ge?270
– Ge-ge! – веселятся коленки, локти, лодыжки, голяжки.
– Geil, geil! – вторят животы, спины, зады, чресла.
– Noch оаn Mоi?271 – расходится банщик.
– Du bist aber einer!272
И вновь замутился воздух, как очки с мороза, и затворилась плотно
дверь за бадемейстером, и заморило Катарину:
– Och, och! Ich will raus!273
Рванулась ко двери, но тут:
– Ну, нет! Так весь пар уйдёт.
– Но мне же жарко!
– Всем жарко, все терпят, и вы терпите!
Здоровенен: ладони-лопаты, ступни-самокаты, плечи – крылья гиганта-
мотылька. И самовар лица мерцает в пару:
– Вы не вправе не считаться с желанием большинства.
Заслонил дверь спиной-шкафом.
– Отойдите же!
– Нет.
Кинулась на здоровенного, в грудь колотить стала, по носу попала:
– Ой, у вас кровь!
Схватился за нос – о двери забыл. Вырвалась Катарина:
– Уф-фу! Хху-у!
УЛИСС
265
Тараканы – по плечам, по спине (нем.)
266
Во время и после полива просьба держать двери закрытыми. Ваш «Банный комплекс
Олимпийский» (нем.)
267
Банщик (нем.)
268
Осторожно: полив! (бав.)
269
Жарко! (нем.)
270
Вставляет? Получил? (нем., бав.)
271
Ещё разик? (бав.)
272
Ну, ты даёшь! (нем.)
273
Ох-ох, хочу прочь! (нем.)
242
Но что это? Снова паром подёрнулся свет… подёрнулась тьма – но не
жарким – прохладным, приятным. Всем пяти-шести чувствам – услада: кости-
мышцы в покое, ноют истомно, кожа охвачена гладкою простынёй, глаза
отдыхают, в ушах – тишина, пахнет глиной, травою по-деревенски. Только
противная отрыжка свекольно-сивушная, фу! И валится в простыни рядом со
мною вусмерть упитый Платон:
– Неправа ты, Танюха, дуй-бырлык!
– Ась, Володечка, что за Танюха? – не удивляется Катарина.
– Хр-р, фью-у-у…
И захлопнулась в комнате дверь, и звякнул снаружи замок, там прячет
ключ в карман, скрипит половицами, удаляясь, лукавый и трезвый Кащеич:
– Нэ будэ дела, Павловычу, спы ото из бабою…
А ты в ответ:
– Хра… хры? хра… хры? фью-лю-лю… нет, нет, неправа ты.
Ну, может быть, и неправа, погорячилась. Я же не стремлюсь к
разводу, ты давно мог это заметить…
– Хры. Хра? Хры! Хра.
…но меня и печалит, и бесит эта беспричинная и нарастающая – вот и
не боюсь больше «Щ»! – враждебность. Я считаю, что или жить вместе, или
ненавидеть друг друга. А смешивать два эти ремесла – понимаешь? Или,
может быть, это я чего-то не понимаю? Совсем сон прошёл, разгулялась. Вот
тут и поговорить бы всерьёз. Хотя – умеешь ли ты вообще всерьёз? Умеешь –
когда спишь. Вон как серьёзно выдаёшь:
– Хр-р. Хр-ра?
И вдруг перестал.
– Платон, а, Платон!
Безответен. Ой, ты что – не дышишь? Нет, дышишь. Но так тихо и как-
то слишком ровно. Темно в комнате, совсем ничего не видать.
Приподымаешься? Натыкаешься на мою ногу – …мослы тут, дуй-бырлык… –
спускаешь две свои – кривые, чтоб ты знал! – на пол, шатко поскрипываешь
к двери, громко ударяешься лбом – …косяки, млын… дерёвня! –
возвращаешься, щупаешь чего-то, опрокидываешь стул – …темно, дрын, как у
мишки… – трещишь во тьме спичкой – …печёт, клын красный! – шуршит
обгорелая, падая на пол, вторая – …клын! – третья – млын! – четвёртая – …
дрын! – пятая – жёлто-рыже озаряет пространство по ту сторону моих век –
что? Да что же? Распухшую рожу, волосатую грудь, трясущиеся грабли…
Зажёг-таки лампу – упорен, этого не отнять! Что там булькает? Приоткрыла:
– Что, пьянчужка, головка бо-бо?
Молчишь, шелестишь, булькаешь. И вдруг – с неожиданной и
невозможной трезвостью:
– Витамин В4, Катенька. Могу поделиться. Снимает опьянение
безотказно. Как штык. Arbeit ist Arbeit!274
Умылся одной рукой из того же графина, оделся, дёрнул дверь:
– Однако, Кащеич! Предусмотрителен, как дикобраз. А вот этого? Не
предусмотрел? То-то!
Вытаскиваешь из кармана брюк пучок сухого шороха:
– Разрыв-трава, Катенька. Слыхала такую? Не поделюсь.
Проводишь пучком по скважине. Размыкается, со звоном падает
наружный замок. Скрипит, отворяется дверь.
– Излечилась – так спи себе.
274
Работа есть работа (нем.)
243
Затворилась за тобою дверь, на место вернулся замок. Что ж,
излечилась – так спи себе, Катарина. И снова сном наливаются ноги, и
хребет, и глаза, и кропит ресницы сказочный снарь Оле Лукойе – закрывай
глаза, Катарина! – и распускается цветной сонный зонтик, и побрела
Катарина длинным-длиннющим коридором, а по стенкам-то – портреты, а
портреты-то – не простые, говорящие:
– Хрипа дика катюша излечилась так паче чпаха…
– Точно, согласна, ведь
сна волна смывает стены
вихрем сон дневной сметён
копья снега топья пены
сон…
– Правильно, – говорит портрет в левое ухо – сам усат, вислонос, –
это точно, шо топья-копья, бо улиз Улас у лис, а потому шо дурачок.
А напротив портрет – в правое ухо, возмущён:
– Ну да, влез Влас в лес, а им кажется – по глупости. Вот уж нет
пророка.
Стойте, Каленик, погодите, Маркович, мне ведь всё ясно, это ведь
природа сна. Сновидение, Каленик, если хотите знать – это древнейший и
сложнейший художественный жанр, Маркович. И то, что вас тут сделалось
двое, есть отражение в филологическом сознании Катарины вашего, Каленик
Маркович, естественного билингвизма, сиречь двуязычия, среди которого я,
вообще-то, какое-то время пребывала и смолоду, однако не в том обреталась
кругу, где это в такой мере действенно. А теперь приходится воспринять и
увязать две сродные стихии…
– Эти две стихии – как мужское и женское. Но тебе кажется и всем
кажется, что мужское – твёрдое и косное, а женское – влажно-волнистое,
шевеляшееся. А оно как раз наоборот: Земля – она мать. А кто отец? Нет,
не небо, не Уран. Смотри: кто есть Уран? Уран – Варуна – Вран – старая
старина, довременная. От него и от Земли-матушки – но так было не в нашем
сроке – родился Сатурн-Хронос, Старый Хрен, всему корень. Будь внимателен
– это тебя касается как Платона. Был дедушка Хрен самодостаточный и сытый
старик, вот и звался старик Сатурном275. Был он Временем, а для Времени –
время не идёт. Оно – как веретено, как вервие – вьётся-вращается, врёт,
что куда-то ведёт. А само сидит сыто – сатурничает. Говорят – Золотой
Век, а что за этой позолотой – знаешь? Подавление всякого движения, такой
застой, что вашему дедушке Брежневу только мриялся, потому что был он
густобрового Сатурна лишь малое воплощение. А Старый Хрен, дабы не
прерывать золотого покоя, вот что затеял: чуть баба его, Рея, разродится
– он роженое и пожрёт. Так и шло.
Кто это говорит? Гайстер-Влас? Он самый. Только совсем не дичится
больше: ногу опустил, расходился – что значит в своём доме! Под стеною
лавка, на лавке Платон сидит, к другой стене лопата приставлена – или то
весло? Луна в окно заглядывает: беседуешь, Влас? – ну-ну. Кругом лес
верхами небо метёт, корнями скрипит, поддакивает:
– Так бы и шло, Платон, да…
– Погоди, Влас. Да долго ли шло?
– Эк ты, паря, ошибаешься в вопросе. При Хрене Старом «долго» –
пустое слово.
– Так это вечность была?
275
Saturnus – от лат. “satus” (сытый, достаточный)
244
Усмехнулся ласково Влас:
– Да ты, паря, совсем в вопросе плаваешь. Конечно, не вечность, а
вечность не была. Она есть – и всё тут. А то было время, только стоячее,
вроде омута. Вот, представляешь: омут, сидит на дне большуший такой гад,
какие прежде водились, икру мечет да её же и жрёт. Спряталась одна
икринка – а может, и не одна, это она потом так представила, будто одна
нашлась такая. Мама её спрятала, Хрена Старого баба, которая – Рея.
Выросла икринка и – за горло Сатурна: «Посидел, батя? Слазь, детке место
уступи, Старый!» Разинул было тот пасть – да куда там: кончился срок. В
обшем, три сына поделили сразу царство. Одному – высь небесная и славное
прошлое, звать его Зевс, если хочешь – Перун. Другому – весь простор
поднебесный: суша и море, и всё время настояшее по сей день, он –
Посейдон. Третьему – царство преисподнее и светлое будушее, только
невидимое, и он – Аид, если хочешь, Невид – безвидный. Силён Посейдень, а
Перун, видать сильнее, что старшим братом себя нарицать велит.
Послушается-послушается Посейдень, да и вскипит:
Так, могуществен он, но слишком надменно вещает,
Ежели равного честью, меня, укротить он грозится!
Нет, не хожу по уставам я Зевсовым, как он ни мощен!276
Бывает, что и сам вечной враждою грозится брату:
Если угрозами гордыми он оскорблять начинает
Равного с ним и в правах, и судьбой одарённого равной…
Пусть он знает: меж нами вражда бесконечная будет!277
Кашлянул нетерпеливо Платон:
– Влас, не будем сейчас толковать о первородстве Киева или Москвы.
Нам интересны вовсе не геополитические твои предпочтения.
Махнул рукою Влас:
– Я в этом соперничестве предпочтений не имею. Видишь ли, Перун с
Невидом – не моя тема. Моя тема – Посейдень. Не любит меня «обымаюший
землю», гонит, а служить ему надо: старые наши с ним счёты того требуют.
Живёт он в море, но владеет землёй. Земля – супруга его, и когда входит к
ней – трясётся земля, города рушит, и содрогается дно морское, встаёт вал
– синекудр-темновлас – берега сметает.
Под ноги смотрит Платон, серьёзен – надо же! Да не растерян ли?
Несёт Влас невегласы, а у Платона-то – работа, вот и терпит, сути
дожидается. Но уже бровью стойку сделал, и глаза растут-круглятся, орбиты
планетные рисуют:
– Слушай, Влас, я ведь филолог, и для меня всё это – не тайна.
– Ну, не тайна, пусть, – всё улыбается Влас. – А тайна – вот в чём:
стихия земли имеет оборотной стороной стихию воды. Это что?
Указал на лопату-весло:
– Верно – где весло, а где и лопата: может землю грести, может воду
копать. А повернуть вот так?..
Вскочил Платон, ногою о землю топнул:
– Ты долго будешь мне?..
Вновь усмехнулся Влас:
– А вот и всё, Платон. Потому что – средств нет, техники нет,
инженеров – да вы же там сами всё понимаете! А принцип имеется. Прямо
276
Гомер, Илиада, XV, 185-186, 194
277
Гомер, Илиада, XV, 209-210, 217
245
отсюда можно в два счёта перенестись в море, притом в любое. И на всякую
глубину. И мне бы твои широкие возможности – а твоё имя, да будет тебе
известно, означает именно ширь поднебесную, Посейдоном поседаемую, – уж я
бы
С утёсной горы устремился,
Трижды ступил… И в четвёртый достигнул предела…278 -
любого. Любого предела, Платон! Смотри же…
И прутиком ракитовым раз-другой-третий-четвёртый по лунно-земляному
полу черкнул. Нагнулся Платон, смотрит, не понимает. Всмотрелся –
расхохотался. Отсмеялся – на Власа гневно глянул:
– Ты что ж это?!.
И опять усмехается Влас, подбородком Платону на лунную землю
кивает: ничего, мол, усваивай. А тот, внезапно себя по лбу и ошеломлённо:
– Ах!
Смеётся Влас:
– Ну а то!
Тянется глазом Катарина, любопытствует – но закрывается сна цветной
зонтик, морем шумит роща над деревянным коньком, что морским коньком шею
выгнул на верху Власовой хаты. Прячется луна, уплывает в бездну сонный
глаз, пошёл сон всерьёз – без видений-мечтаний. А когда кончился сон,
солнце входило в комнату, звонко бодрствовала муха, и, бодрствуя, стоял
ты, Платон, у стола, прижимал напряжённо к уху телефончик, сам
посмеивался, говоря:
– Да нет, Владлен Степанович, никаких чертежей. Чертежи понадобятся
потом – их сделает любой толковый инженер. Тут главное – принцип, а
принцип до того прост, что… Нет – сказать не могу, тут трудно подобрать
слова – это надо видеть. Увидите, конечно: рисунок у меня в кармане. Нет,
никаких фотографий. А зачем? Повторяю: покажу – рассмеётесь. А потом –
возмутитесь. А потом – восхититесь. Да, безусловно, гений. И откровенен,
как павлин. Утверждает, что лодку лучше строить вдали от моря, полагаясь
на стихию Земли. Недаром, говорит, Посейдона называли «земли
потрясателем». Вообще, с Посейдоном у него какие-то особые, острые счёты.
Знает о нём больше… Да что «больше Гомера» – больше, чем “Encyclopaedia
Britannica”, и похоже, всерьёз в него верит. Нет, ничуть не сумасшедший.
Во всяком случае, меня убедил. Стихия Земли переходит в стихию Воды
мгновенно, и землю можно грести лопатой, как воду веслом, если только…
Вот покажу рисунок. Нет, мне было непросто. Пытались помешать. Ничего –
преодолел. Спасибо на добром слове. Служу …!
Не запомнила языколомной аббревиатуры.
К ГАДАЛКЕ!
Полно тебе, Катарина, вспоминать. Ничего это не даст, а что
занимался твой Платон чем-то шпионским, так это ж ясен день. И ясен же
пень, что был ты, Платон, таким образом, обречён. Я не любительница
шпионской читанины, но простая логика и пара наскоро пролистанных
черносерийных выпусков учат, что с таким занятием до Тимофеевых лет не
дотянешь. Так что же, вот и не дотянул, утонул? А вот и узнаю – правду
узнаю. Она ведь правду говорит – Wahrsagerin279 Frau Truda. Вот ведь, в
Abendzeitung на фотографии: худосухощавая, вся старинная – локоны-
278
Гомер, Илиада, XIII, 17, 20
279
Вещунья, провидица (нем.)
246
крылышки под плотным стогом рыже-бурых, гребёнки, платье – какое-то
бабушкино: коричневое, до щиколоток – на фото не видно, но точно. Гладкий
воротничок белеет, подбород длинный, острый, как нос. И нос такой же.
Глаза – тебя читают, а ты их почти и не видишь: туманные озёра.
ВЕЩУНЬЯ И ПРОВИДИЦА ФРАУ ТРУДА
СНИМЕТ
o обет – тьфу, венец! – безбрачия,

o порчу,
o сглаз;
 исключит неудачи в бизнесе,

 устранит проблемы в семье,
 нейтрализует разлучницу,
 поможет избежать бедствий,
 надёжно отодвинет неизбежное,
 избавит от родового проклятия,
 поставит защиту,
 обеспечит помощь космического разума.
С ПОМОЩЬЮ
– колоды карт,
– чашки кофе и…
– вашей собственной ладони:
o зорко заглянет в прошедшее,

o откровенно расскажет о настоящем,
o деликатно проникнет в будущее.
 Определит тайные фобии по радужной оболочке глаза

 произведёт коррекцию ауры
 поможет найти выход из любой ситуации
Потомственная и знаменитая
вещунья и провидица
Фрау Труда
помогла течению судеб многих выдающихся и обычных

людей как в Германии, Австрии и Швейцарии, так и по
всей территории Европы и за океаном. В своей работе
Фрау Труда использует специально привезённые из
Тото-и-Тото ритуально-целебные позвонки слоновой
черепахи, глаз игуаны, наговоры, смеси, жидкости и
порошки. В практике вещунье помогают учёный кот
Попокатепетль и мудрый ворон Тлатекутли. Благодарные
отзывы получивших помощь от чудесно одарённой дамы
переполняют её почтовый ящик.
247
Для сеанса необходимо иметь при себе:
1. сложенную простыню с выжженной серединой
2. авокадо (4 плода)
3. бутылку шнапса Jägermeister (0,5 л)
Ах, что ты пристал ко мне – «верю – не верю»! Все средства должны
быть испробованы, притом не ради одной очистки совести, но всерьёз. Иначе
будешь думать, что упустила важное, хотя оно, быть может, и сущий пшик.
Но так нельзя думать, а то не подействует. Ну, пусть буду я дура – хотя
многие не менее нас с тобою выдающиеся и обычные люди не считают зазорным
зазирать в прошлое-настоящее-будущее с помощью… Да не дури, Катарина, с
помощью чего? Позвонка слоновой черепахи? Учёности Котовой да мудрости
вороньей? Однако, уж пришла – так входи! Но куда же входить? Теснятся
булыжно старинные штрассе, громоздятся вдоль тротуаров неподвижные, без
водителей автомобили, тесёмками тянутся отчерченные края велосипедных
дорожек. Приводит дорожка к округлому повороту, справа – застеклённые
стойки с японскими суши в картонных коробках. Продаёт океанское лакомство
засушенный, чуть выше стойки, человечек-гербарий, весь в желтоватых
морщинах: две морщинки – глаза, третья – улыбка. А напротив – словно
гигантский манеж развернулась Придворная Бражница – Hofbräuhaus. Внутри –
залы, террасы, кабинеты, тёмного дерева старые столы, длинные широкие
лавки, посреди броварного зала – трубачи-горнисты-барабанщики-флейтисты –
бравурно баварцев бодрят. У стенки – крýжковый гардероб: хранятся в
ячейках личные кружки – стеклянные, керамические, металлические. Иные – в
виде кораблей, иные – в виде лебедей, а то ещё – в виде церквей соборных.
Откроет ключиком ячейку хранения херр, допустим, Шумахер или херр,
скажем, Шрамм, вытащит бережно каждый весомое сокровище, из которого,
может быть, ещё дедушки, здесь же в 1922-ом. Тот же марш баварский играли,
те же танцы, взвеселясь по-тяжёлому, на тёсаных лавках плясали, так же
заводили песенную раскачку, в обнимку, воздух кружками чертя, в купол
трубками дымя:
In München steht ein Hofbräuhaus:
Eins, zwei, g'suffa…
Da läuft so manches Fäßchen aus:
Da hat so mancher brave Mann:
– Und wie geht’s Herr Schumacher, каково?
– Да что ж, Herr Schramm, здесь только и отдохнёшь. Знаешь, по
крайней мере, что вокруг люди такого же качества, как и пиво. Свои люди,
германцы. А там… – указывает трубкой сквозь стену.
– О да, херр Шумахер, трудные времена.
– Но не для всех. Аарон Розенблюм толстеет, Исаак Хальбмиллион
очередной миллион наживает, Моисей Катц…
– А народ-то бедствует – страна разгромлена, разорена. Вы знаете, я
моего старика-тестя практически перестал кормить. И не столько за старое,
как просто потому, что нечем. Тем более, что старику полезна диета.
– Я понимаю, херр Шрам. Так теперь поступают многие. Вот похоронил
отца, доконала его разруха. Was?
Da läuft so manches Fäßchen aus:
248
Gezeigt was er so vertragen kann
Schon früh am Morgen fing er an
Und spät am Abend kam er heraus
So schön ist's im Hofbräuhaus.
Умолкают внезапно трубы и барабаны, вспыхивают разом все люстры,
подымается с места молодой человек:
– Соотечественники, германцы! Прекрасно, что мы имеем такие, веками
завещанные добрые обычаи: собраться по-братски, отложив будничную заботу,
посмотреть друг другу в глаза и сказать: «Да мы же одной крови, брат!» И
не одолеют нас эти хитрые, жадные, вислогубые. Шарят они длинными носами,
как грызуны по нашим закромам. Набивают норы золотым баварским зерном.
Пьют наше пиво! Добираются и до нашей крови. А что есть пиво, помните,
германцы? Пиво – это не только часть нашего немецкого самотождества,
закреплённая пять веков назад славным Законом о Чистоте Пива. Оно –
напиток старинных витязей, оно разбегалось по жилам рыжебородого
Фридриха, могучего Атаульфа, храброго Зигфрида, грозного Алариха,
победителя римлян.
По-конски отбрасывает прядь, со стуком ставит кружку, приподымает
квадратик усов:
– Вот из таких кружек пьют герои в Валгалле чудесное пиво богов. И
смотрят герои на нас и поводят хмуро седыми бровями: «Да что ж это? Что
за раковая опухоль разъедает здравое тело?» А не испить ли нам, братья из
целебного ячменного источника, не набраться ли старинной боевой мощи, не
ударить ли шипастой булавой по трусливому, подлому, вредному приживалу на
нашей земле! Придёт час, и придёт скоро. Позовёт вас Отечество, даст
каждому в руки по железной метле и скажет: Фриц, Курт, Карл, Хайнц! Бери
и мети!
Вновь отряхнув вернувшуюся на чело прядь, ударяет оратор по столу
толстодонным высоким сосудом:
– Иди и люби, бери и мети!
И вскакивают Фриц, Курт, Карл, Хайнц, и ударив кружками о столы, и
прокричав трижды в разнобой “Hoch!”, возводят в купол глаза и подбородки,
и запевают:
Deutschland, Deutschland über alles,
Über alles in der Welt, 280
Wenn es stets zu Schutz und Trutze
Brüderlich zusammenhält,
И взрёвывают трубы-горны, подтягивая гимну:
Von der Maas bis an die Memel,
Von der Etsch bis an den Belt -
Deutschland, Deutschland über alles,
Über alles in der Welt.
– Сгинь, пропади, виденье! – cмущается политкорректная Катарина.
– Hoch, hoch, über alles! – эпатирует аррогантное виденье,
растворяясь пивною пеной.
Ýже жмётся булыжная теснина, ниже хлобучатся крыши, кажется,
кончится дорога ямой, но кончается тупиком – но нет такого тупика,
280
Край немецкий, ты превыше
В мире целом всех и вся! (Из национального гимна Веймарской республики и ІІІ
Рейха)
249
говаривал ты, Платоша, из которого нельзя попасть в другой, – и левеет
коридор-переулок, и левеет в коридоре переулка реставрированная ветхость
красно-бурого древокаменного дома, самого старого в городе, XIV как-никак
век. Веками проходят мимо чуть приоткрытой дубовой двери майстер, скажем,
Шумахер или, допустим, майстер Шрамм, и не слышат из-за той двери беседы
пращуров:
– Нет, майстер Шрамм, не разумею я сих новшеств. Отцы наши, деды,
прадеды не скуднее главою были нашего, како мыслиши?
– Мыслю, майстер Шумахер, что старина стариной, деды дедами, а пиво
пивом.
– Пиво пивом? Так вот: в корчме одноухого Моисея, что знаешь, на
Изаре, за мельницей…
– Да не езжу я так далече, дома дело дею.
– А так и не спорь: я-то видал виды. У Моисея по прозвищу Катц,
говорю, не пиво подают – помои, право, уриной аптекарской шибает. За то
ему господин граф фон Графенштейн ухо и оторвал.
– Экой забавник – господин граф. Люблю, когда важный барин – как мы
прямо…
– Ну, не вовсе как мы: оторвать-то оторвал, потом холопа кликнул,
чтоб тот ему на руки полил из кувшина серебряного.
– Большой человек г-н граф – нельзя, чтобы у него пальцы жидятиной
пахли. Но мыслю, майстер Шумахер, что на то и Закон принимается ныне о
Чистоте Пива, дабы не стать боле иудеям народ крещёный помоями травить.
– Дай слово молвить, майстер Шрамм. Экой ты неуёмный, а я-то твоего
постарше буду. Несмышлён ты: на то Закон сей и принимается, дабы вольно
стало иудеям помоями христиан травить. Ты его за ухо, а он: «А-ай, цай! А
закон?» – и грамоту тебе под нос, а?
– А что мне грамота та? Мы небось грамотам не обучены. Он мне
пергамент под нос, а я ему пергаментом тем по мордам дам, а?
Смеётся-заливается пузатый майстер Шрамм, хмыкает в ответ
добродушно долговязый майстер Шумахер, нависают, словно шляпки грибов,
громадные чёрные береты, дымно шевелятся над глиняными кружками пенные
шапки, а над выходом – окно цветного стекла, веницейское новшество, – и
серебристой мозаикой:
Festina lente281
Радугой играет окно, недвижна радуга на вечном водопаде жизни: не

уходит Шрамм: домоседствует, клёцки варит, перину боками уминает; живёт
Шумахер-сапожник, только сапог боле не тачает: соль из Зальцбурга-
Солеграда возит, дороги дальние любит. Та же волна катится на скалистый
берег, та же кошка под окошком с мёртвой мышью играет, то же пиво
вздымает высокую пену в глиняной кружке… Загляделась мечтательная
Катарина на виденье:
– Останься, повремени, виденье!
– Фью-лю-лю! – Истаивает пенная небыть… но та же волна на берег
набегает, тот же комар пищит-звенит над болотцем, та же собака блох из
себя выгрызает. И тот же Змей жалит себя в хвост.
Отворотилась Катарина от витрины с пивными кружками – лебеди-
корабли-соборы, – с бело-синими баварскими шарфами, с альпийскими,
281
Торопись медленно (лат.)
250
серебром прочеканенными тростями, со шляпами пернатыми, с гетрами
горскими, с кожаными портками короткими, с эдельвейсами
псевдосеребряными… Отворотилась – и видит:
Wahrsagerin
Frau Truda
3.Stock/rechts
Mo.-Fr.
09:00-18:00
ЛИНА-ЛЁВА
Квадратная приёмная с глянцелистной свежевымытой пальмой. Справа от входа
за стойкой здоровенная, стриженая дама:
– Ваше имя? Адрес? Цель посещения?
Платон, а Платон, а какова моя цель? Найти… Нет, получить
информацию об исчезнувшем… человеке. Не будем уточнять, кем ты мне
приходишься, мне самой это скорее не ясно.
Здоровенная, стриженая – сочувственно:
– А что сказали в полиции?
Платон, а Платон, что мне сказали в полиции? Что ОПРРИ не в их
компетенции? А что такое ОПРРИ? Этого не сказали.
Здоровенная:
– Ах, как это понятно! Что они знают? А мы, как дураки, платим
такие страшные – ungeheuerlich!282 – налоги, а государство кормит свору
полицейских бездельников. Из нашего с вами кармана, задумайтесь об этом.
– В самом деле…
– Конечно, и ничего другого не остаётся, как обратиться к человеку
знающему. Держитесь Фрау Труды – не пожалеете. Ещё маленький вопрос: кто
вам подсказал обратиться к нам? Реклама в газете, та-ак. Присаживайтесь,
пожалуйста, на диванчик, ждите. Перед вами…
Распахнулась в приёмную дверь кабинета, и выбежала зарёванная,
белохвостиковая, платочком личико прикрыто:
– И-и-и-и-и – а-а-а-а…
Индиговый куртец, овечья оторочка, гладкая лента оголённой талии,
пупок проколот серебряным колечком, с колечка свесился зубастый ключик:
– А-а-а-а – и-и-и-и-и…
Почти зримый, почти осязаемый чад цитрона-лаванды-клубники.
Метнулась, отвернулась, овечий хвостик поглаживает поясничную наколку,
где цветопад пятилепестковых головок устремляется к полускрытому джинсами
предхвостью: такая деталь модного прикида – антипояс. Протягивает платок
привратнице, а та, здоровенная, ей:
– А платочек, фройляйн, оставьте себе. Подарок фрау Труды. Когда
совсем трудно…
– Только он и поможет, a-a-a-aber danke283! – Всхлип, улетучивается
проплаканная Гретхен.
А в дверях – смуглеет-худеет хозяйка:
– Kommen Sie rein!284
282
Чудовищно! (нем.)
283
Однако, спасибо (нем.)
284
Входите! (нем.)
251
Отделилась от диванчика особа – бесформенно-громадный свитер,
рукава ниже кистей, как у московских бояр с исторических полотен,
мохнатым шарфом скрыто лицо – вошла в кабинет, и плотно прикрылась дверь.
Гляжу – узко-высокая, застеклённая, как дверца шкафа, картина:
злато-буро-чёрно-зелено-померанцевая попугайщина югендштиля. Обнимает
профильный кавалер волнистовласую брюнетку, а та глядит с похвальбой:
«Да, я такая, и кому как нравится, а это я!» «», Густав Климт, 191?,
Новая Пинакотека, Мюнхен. Гляжу – мясистый малахит пальмовых ласт,
крокодильчатый ствол: не укусит ли? Да не должна, зубы пальме не
полагаются. Гляжу – не в зеркале ли отразился югендштиль? Нет, то
профильный кавалер лет пяти обнимает волнистовласую брюнетку лет тридцати
пяти, носик у неё – морской конёк, у него – крюк попугайский, а глаза у
обоих – чернослив сахарный. Только та – у Климта – стоит, а эта сидит на
чернокожем-толстокожем диване-гиппопотаме. Даже в пот бросило от такого
африканства.
– Benimm dich anständich, Lewi!285
Присаживаюсь на другом краю дивана, тянусь к журнальному столику –
«Звёзды Судьбы 2004», «Для тех, кто интересуется интересным», «Интервью
Полтергейста», «Тайны, Тайны», «Правда о Них», – но вдруг слышу по-
русски:
– Мама Лина, а эта тётя – наша?
– Лёвушка, я тебе дома всё объясню.
– А пгошлый газ ты говогила, dass дома всё объясню, aber ich glaube
dir nicht mehr!286
– Тише, Лёвушка, вырастешь – всё сам поймёшь.
– А когда это будет – в Новый Год?
– Да. Только не в этот.
– А в какой? Nächst287, а, мама Лина?
– Не шуми, а то тётя скажет, что мы русские медведи.
– Как Винни-Пух?
– Вроде, только русские.
– А мы не гусские, пгавда, мама Лина?
– Ох-ох-хо! Потом сам поймёшь, Лёвушка.
– Потом, потом – immer später288, а я хочу сейчас! Если ты не
говогишь, я буду спгосить у тёти. Тётя, ich will wissen wann!289
Ну что ты ему скажешь? Попробуем так:
– Когда рак свистнет, Лёвушка!
Ты смотри, даже не удивился, что я по-русски, только настаивает:
– Тётя, а когда этот гак свистнет?
– После дождичка в четверг.
– Wa-а-аs?
– Да-с, на сухую пятницу.
– Чи-иво-о?
Усмехается мама Лина:
– Вы знаете, наш мальчик уже местного разлива, растёт без отца –
выражений не знает.
И, понизив голос:
285
Веди себя прилично, Леви! (нем.)
286
Но я больше тебе не верю! (нем.)
287
Следующий? (нем.)
288
Вечно потом (нем.)
289
Я хочу знать когда! (нем.)
252
– А вы давно уехали?
– А я не уезжала.
Ещё тише:
– Вас выслали, да? Вы, наверное, были женой диссидента?
Женой… была…
– Нет, скорее, наверно, шпиона.
Шёпотом:
– Понимаю. Пришили шпионаж. И всё-таки – Родина, правда? Я вот
уехала с отцом – он режиссёр очень известный, не диссидент, но пострадал
за спектакль. Хотя в этом спектакле ничего открытого не было, папа всегда
говорит: «Ничего не надо объяснять до конца». Он уверен, представляете,
что существует информационный слой, где отлагается всё недоговорённое и
впоследствии открывается потомкам. И всё-таки Родина, правда? Я ведь не
просто так, я туда возвращалась, сознательно возвращалась, даже не в
Киев, а в Сибирь, представляете? Да, я такая, и кому как нравится, а это
я! Много видела, ещё больше перенесла… Лёвушка, не ломай пальму, она же
живая, она говорит: не ломай меня, Лёвушка, я тебе пригожусь!
– А как это пгигожусь?
– А вот увидишь!
– А когда? В Новый Год?
– Конечно! Будет ёлка – ты помнишь ёлочку на прошлый Новый Год? А
ёлка – сестра пальмы, и пальмочка ёлочке скажет: это наш Леви, он нас
любит, не обижает, никогда не ломает… Да отойди ж ты от дерева, дубина
хулиганская!
Лягушкой отскочил от пальмы, замер вопросительно:
– Ха-ха, кто? Хулиганиш Дубин? Так не говогят: “du bin”, говоги:
“du bist”, а я говогю: “ich bin”.
– Молодец, молодец, Лёвчик! Вы видите, он такой способный, весь в
дедушку пошёл… Эй, Лёвка, куда пошёл?
Малец, маршируя к выходу:
– Eins, zwei – в дедушку пошёл! Drei, vier – в бабушку пошёл!
– На месте – стой, раз-два! Иди сюда, на диванчик, покажи тёте –
как вас зовут, простите? – покажи тёте Кате, что ты умеешь хорошо сидеть
около мамы. Хочешь бананчик? Нет? А что ты хочешь?
– Хочу швейцагскую шоколадку!
– А сказать волшебное слово?
– Наху!
– А-а-ах, Лёвчик! А по губам! А нельзя так говорить! А мама Лина
любить не будет! А шоколадки не даст! А тётя скажет: фу, какой
неприличный мальчик! А дедушка Марик скажет: «Это не мой внук, это гой
неотёсанный, он водку пить будет и в тюрьму сядет!» А кто тебя так
научил?
Мальчик вдруг торжественно-вызывающе вытянулся:
– Наху, наху! Это волшебное слово – его папа Цыпа говойил! Ist dir
klar? Hаху!
290
– О-о-о-о… Ну хорошо, это волшебное слово детям нельзя говорить, а

кто будет говорить, того фрау Труда превратит в таракана. И будешь ты уже
не мальчик Лёвчик, а таракан-маракан.
В глазах весёлое любопытство:
– Was für ein Tarakan?
290
Ясно тебе? (нем.)
253
– А вот такой, – мама Лина приставила средний и указательный пальцы
к верхней губе, старательно ими шевелит.
– Тагакан-магакан, – смеётся Лёвчик, быстро шевеля пальцами над
верхней губой, – а где он живёт – в Найгоби?
– В Найроби, конечно, и с крысами дружит, у-у-у!
– Хочу в Найгоби, и с кгысами дгужить!– вскочил мальчик на
диванчик, прыгает, гудит: – И тагакана-магакана дгужить! У-у-у!
Долго терпела здоровенная, стриженая фрау привратница, а тут
невмочь стало. Решительно, во весь рост потолочный:
– Frau Mutter, я, конечно, всё понимаю, но порядок – вы что
думаете, вам не писан? Wem gehört das Kind? Wer ist verantwortlich?291
Спрыгнул мальчик на пол, ножками на фрау затопал:
– У-у-у, я тагакан-магакан, а ты кгыса-шушага! Наху, наху, наху! –
да и спрятался за пальму, поводя лукаво пальчиками-усами, – У-у-у!
Очи воздела фрау, бросилась – чуть пальму не перевернула – на
мальца, за руку схватила, рычит:
– Дерзить старшим? Да я тебе сейчас руки-ноги поотрываю, самого в
Изару кину-брошу, чтоб уже не выплыл!
Сверкнула черносливом сахарным Лина-мама, на ноги схватилась:
– Не-мед-лен-но оставьте ребёнка! Это вам не Третий Рейх с детскими
концлагерями. Думаете, на вас управы нет? Нюрнберг забыли?
Лёвчик вырвался и в рёв:
– У-у-у, Нюгнбегг забыли, папу Цыпу убили, шилом сегце закололи! А-
а-а! Du bist keine тётя, du bist eine Hexe!292
Но взяла себя в руки фрау привратница, углекислым льдом задышала:
– Ich verstehe nur Deutsch293, и ваше наречие изучать не обязана, не
забывайте, кто из нас дома, а кто – чёрт знает где. Разбаловали ребёнка,
а потом это упадёт на вашу голову, как с моей соседкой было, которой уже
нет.
– Вы на соседку не перекладывайте! Вы что такое ребёнку сказали? Вы
его психику травмировали, он теперь, может быть, от этого заикаться
начнёт!
Задумался Лёвчик, щёки надул, потом спустил:
– Nein, мама Лина, keine Angst294, я заикаться не начну, очень надо!
Я только тги газа сказал тёте волшебное слово, и она уже в кгысу
пгевгатилась. А тепей я скажу его назад: – наху, наху, наху! – и всё,
тётя, ты свободна – гуляй!
– Ausländer!295 – сурово отвернулась здоровенная-стриженая, за стойку
воротилась. Сидит, дуется, в экран углекислоту ледяную выдыхает.
– Вот они, немцы! – возмущается-сверкает черноглазая-волновласая. –
Это всем уже известно: Нюрнберг не всё вымел. Особенно те особи, которые
ещё и не любят иностранцев. Леви, а ты тоже! Иди-ка сюда, возьми лучше
швейцарскую шоколадку, только не травмируйся, договорились? Смотри, какая
длинная, ореховая, медовая! Сиди тихо, кушай, не мешай фрау работать.
Внимательно кушай, не пачкайся. Всё, хороший мальчик.
Рассерьёзничался Леви, взял трёхлоктёвую коричневую полоску,
вгрызся молочными в ореховую-медовую. Внимательно кушает – не пачкается –
291
Госпожа мамаша… Кому принадлежит ребёнок? Кто ответственен? (нем.)
292
Ты не тётя, ты ведьма (нем.)
293
Я понимаю только немецкий (нем.)
294
Нет… не бойся (нем.)
295
Иностранцы! (нем.)
254
хороший мальчик. Успокоилась мама Лина, одним глазом-черносливом за
ребёнком приглядывает – мало ли! – другим глазом-черносливом на Катарину
косится:
– Извините, что я так навязчиво, но мне кажется, мы все здесь
проблемные, все – немножко неадекватные, вы – может быть, нет, я не знаю,
но вы же тоже зачем-то пришли, правда? Мне просто не с кем поделиться, а
так хочется, потому что тошно – буквально по-настоящему тошнит, вы
понимаете? И потом, я задыхаюсь, мне буквально, по-настоящему, без
преувеличения нечем дышать. А это же страшно, что дышать нечем, правда? И
уже начинается аллергия, выступают красные пятна, коричневые пятна,
пухнет всё и чешется, как будто гигантский комар покусал, ужас!
– Да, действительно…
– Вот вы так говорите, как будто это действительно знаете, но это
же не так. Но хотя это и не так, вы располагаете к доверию. Другой даже
этого не скажет, такие они здесь чёрствые, закомпьютеренные, какие-то
невыносимо немецкие, правда?
– Есть немного…
– Вот вы говорите «немного», а согласитесь, что вы это из одной
русской интеллигентности, правда?
– Ну-у…
– Ну как же, неудобно ведь жить у людей, в их доме, и говорить о
них гадости, хотя бы даже эти гадости – чистая правда, правда? Я потому к
вам и обратилась… Вы, может быть, думаете: вот какая неуравновешенная,
увидела соседку по дивану и тут же нашла в ней подругу по несчастью, да?
Но я смотрю на вас и вижу, какая вы бесконечно русская женщина, это на
вашем лице написано, тихом таком, терпеливом, добром таком,
всепонимающем, на всё отзывчивом. И как вы с Лёвушкой заговорили – совсем
не так, как эти немецкие сухари и сухарыни. Серьёзно, ведь это огромное
умение – найти для ребёнка нужное слово на его языке. «Рак свистнет», ха-
ха! И лицо у вас такое – совсем русское, простое, народное, и не делайте
большие глаза, я знаю, о чём говорю.
– Да нет, ничего, просто мне часто говорят, что я похожа на
цыганку.
– Ну и что, ну и что! – взвивается Лина. – Разве дело в этом? Я,
может быть, тоже похожа на цыганку, хотя, в общем-то, я еврейка – или я
уже успела этим похвастаться?
– Да нет, но это как бы понятно.
– Вот как? – зорко подняла брови на Катарину. – Ну и что ж, ну
пусть понятно, а я такая, и кому как нравится, а это я!
Ай-ай-ай, Катарина, совсем, совсем в этом смысле обрусела. Нет
чтобы всемирной отзывчивости у русских понабраться, так ты в расовое
чутьё ударилась. Ну почему тебе это так вдруг «как бы понятно»? И
частного детектива тотчас национально классифицировала, и теперь вот… А с
другой стороны, они же здесь начинают вести себя так, словно им нечего и
скрывать. Кто это говорил? Ах, да Володя же Ворон, и о русском же еврее
же, о белоцерковском, в Киеве прижившемся…
– Да: кому как нравится, а это я, и я найду того, кто убил Андрея!
– переходя на шёпот, – Вот вы смотрите на Лёвушку и, конечно, вам сразу –
как вы метко и ёмко высказались – «как бы понятно», что он еврейчик. И
ладно, и ему это пока ничего, но вам ещё как бы непонятно – без всякого
«как бы» непонятно, что отец-то у него был такой русский, слишком даже
русский, вот как вы сама. Он был сибирский, казацкий, гуляй-душа
нараспашку, рубаха на груди, широкая масленица, море разливанное, коль
255
любить – так без рассудку, смерть придёт – помирать будем, чего моя левая
нога хочет – русский, русский был человек! Но, представьте, не антисемит,
да, вы не обижайтесь, но он не был антисемитом. Я даже в вас что-то такое
заметила, не сердитесь, я думаю, это в русском человеке даже обязательно
должно где-то спать, а то что же это за русский, ха! Плохо только, когда
оно слишком просыпается, правда? Так вот, а в Андрее это даже и не
ночевало, вот какой он был. И мы познакомились так романтически, и я его
спасла, и он меня спас, и поняли сразу всё навсегда друг о друге.
Лёвушка, ты что? А где же шоколадка? Возьми и кушай! Уже? Ничего себе
аппетит! Ну, тогда сиди – переваривай. Что? А я не знаю, где тут. А её
спрашивать не хочу. А вот так – не хочу. Смотрите: зашептал, а кричал,
как попугай недорезанный. Поди, спроси. И даже извинись перед тётей,
корона не упадёт, а она не виновата, все они здесь такие. Я думаю, без
этого немец – не немец, правда?
Лёвчик на цыпочках пробирается мимо вяжущей у монитора привратницы,
исчезает за зелёными полосками шторы.
– Ну вот, привезла я его в 1998 прямо из привольных сибирских гор и
лесов в этот санаторно-немецкий мир, но он и здесь нашёл вольницу и
опасность, и всего через год вынудили его исчезнуть. Он думал, я не узнаю
куда, ха! Но он же меня любил, ровно в 12 часов по ночам присылал мне
мобильный привет, вот видите:
Линочка-любимочка, доброе утро, приятный рассвет. Ты там, я здесь, а солнышко встаёт сейчас для нас
обоих, ведь это ж надо!
07:00:00
Вы подумайте: у него «солнышко встаёт», а в Мюнхене – полночь.

– И что вы хотите этим сказать? – настораживается Катарина.
– Ха! Смотрите сюда, у него же чёрным по белому: 07:00:00 и
солнышко встаёт.
– Ну?
– Баранки гну! Хи, извините, спонтанно вырвалось. Так я посмотрела
на карту часовых поясов, где бывает 07:00:00, когда в Мюнхене 00:00:00. И
узнала где, и это в той самой Сибири, откуда я его забрала, потому что
жить там стало невозможно. Нет, не климат, не комары, хотя комары тоже.
Главное – климат морально-общественный. Но полно об этом. В общем, я
поняла, что хотя пишет он с немецкой карточки – не хочет меня волновать,
– но он опять там. Я, конечно, бросилась бы следом, вы ведь меня ещё не
знаете: кто один раз побывал, тот и вторично не испугается, а я ведь не
просто так, я и на Килиманжаро всходила, да-да! А тут рождается Лёвчик –
его дедушка Марик назвал Леви-Давидом для удачи, – а папа сына не знает,
представляете, какая ужасная судьба? Но куда же я его повезу – как тех
Чука и Гека, знаете таких? Но повезла бы – что вы думаете! – если бы не
дедушка Марик. Он сказал: «Моя дочь собою рисковала – я ни слова не
говорил» – хотя это неправда, ещё что говорил, говорил, что дура – она и
в Африке дура, что добровольно в Сибирь – это всё равно как в том
анекдоте про КГБ, куда «посторонним вход воспрещён» и «но какой же кретин
туда сунется». Теперь он всё это забыл: «Тогда я ни слова не говорил, но
ребёнка подвергать – это преступное безумие, это фашизм». Ну и
послушалась – в конце концов, это тоже как-то правильно. Не знаю, может
быть, я вконец одомашнилась, и только сниться теперь может саванна,
тайга. Страдала, ждала, не понимала, хотя догадывалась. О чём? –
Интересно, между прочим, как вы оригинально проявляете любопытство:
256
поощряете к рассказу молчанием. Ещё раз повторю: удивительно вы
деликатны, необещанно добры, так это всё у вас по-русски и по-женски! Так
вот – о чём? Я ведь знала, что занятия у него необычные, опасные, и не
отговаривала, потому что это был бы уже не он. Представляете Андрея в
костюмчике, в офисе, эдаким немчиком-еврейчиком, ха-ха! Что уж там –
разбойник есть разбойник, но палка-то о двух концах, правда? Задел кого-
то одним концом слишком сильного или там влиятельного – пришлось бежать.
И если бы вы знали куда! Это называется…
– Из огня – да в полымя.
– Вот, вот! Вы мало, вы так редко говорите, но всегда именно то.
Чудо! И, конечно, я ни о чём не спрашивала, это не в нашем с ним обычае.
Посылала сообщения, что люблю, что Лёвушка родился. Бывало, скажет
мальчик что-нибудь забавное: «Дедушка Марик, не кури, а то заболеешь
паршой», рассмеётся дедушка: «Линочка, твой сын мне намекает, что дед у
него – жид пархатый. Антисемитом ребёнок растёт, прими меры!» – и я спешу
этим диалогом порадовать папу Цыпу. А он в ответ:
Линочка-малиночка, с добрым утром! Передай сыну, папа Цыпа говорит, главное, чтобы мужик был, а
нация потом.
07:00:00
И я зачитываю сыну отцовское слово, и мальчик слушает не дыша.

Какие Андрей слова для меня находил – прямо из души, он ведь не слишком
словесен в жизни, а тут:
Линок, милый, верю в твою верность, знаю, что ждёшь и не спишь. И поэтому я вернусь.
07:00:00
И дождалась, и вернулся, и Льва узнал сразу: «Мой, – говорит, –

сын, я сам в детстве картавил, за то и жидком обзывали, но это не беда,
сынок, а если что, то, перво-наперво, папа Цыпа у тебя есть, и кто
полезет – ты только скажи! А второе: ты на товарищей не обижайся, а лучше
дай им сдачи, да так, чтоб своих не узнали! Договорились? Ну, вот так,
сразу видно – мой сын, наху!» И, представляете, как мне радостно было,
что есть у меня такой сын, а у сына есть такой отец! Он, правда, как
русский, – очень русский! – того не осознавал, что здесь же Европа,
правда? И здесь так не бывает, как он в детстве привык. Перво-наперво:
они все тут сами от природы картавят – аж противно! – и этим здесь не
удивишь. А второе: у детей тут нет даже такого понятия, что кто-то из них
жид, кто-то чурка, а третий черножопый – помните ещё такие слова? Нет,
правда, они здесь с колыбели всосали политкорректность: сами всякого
научат, что чёрным быть – это прекрасно, голубым – нормально, а белым –
тоже не беда, только не будь расистом, договорились? То-то. Но я вам
скажу, что это даже скучно, что-то потеряно, какая-то часть
общечеловеческой культуры, если вы меня понимаете. Вам, такой русской
женщине, трудно это понять, но представьте, отзовитесь: никого не
интересует, что мальчик еврей, просто плевать на это хотели, и, таким
образом, пропадает всякий смысл. Вот они и носятся здесь со своим
еврейством, как с ещё более писаной торбой, чем там. И когда кто-то из
нас приезжает на историческую Родину – нет, не куда вы подумали, Израиль
доисторическая Родина, – а туда, назад, то там люди просто поражаются, до
чего у нас это обострилось, что ведём себя, словно нам нечего скрывать.
Ой!
257
Ой, что это? Из-под занавески хлынуло! Полилось! Словно кулак
медленно и неумолимо разжимается в пятерню: авангардная полоска воды –
средний палец – достигла подножия пальмы, и превратился вазон в
тропический остров; левый фланг – мизинец и безымянный – подмыл
чернокожего дивано-бегемота, и приподняли ноги Лина-Катарина; а на правом
фланге – вот какие дела: длинный указательный уже подсовывается под
входную дверь, уже выставляет ноготь в коридор; а большой – в ба-альшую
лужу разлился вокруг слепо и нерушимо вяжущей у стойки привратницы, ой-
ой-ой: как оладья толстеет-восходит-набухает лужа; и спеют-восходят-
набухают, словно в компоте развариваются, мамы Лины черносливы,
закругляется тревожно морской конёк носика: «Ой, что будет? Ой, неужели
это то самое, что я подумала? Бож-же мой, Лёвушка, только не это!» И
вздымает парусом зелёные полоски штора, и врывается в тихое пространство
приёмной флибустьер Леви-Давид:
– Шма Изгаэль! Это оггабление: Hände hoch, наху!
И – ляп-ляп-ляп – босыми ступнями по водам разливанным, а
черносливы мамы Лины вновь – сжаты и упруги:
– Лёвушка, что это? А где ботиночки, где носочки? Мальчик же
простудится!
Ляп-ляп – прошлёпали босые ступни:
– Го-го! – гогочет флибустьер Леви-Давид. – Вот носочки, вот
ботиночки! – и вздёргивается арбузная штора, и вплывают в озеро приёмной
утеплённые носочки-ботиночки.
И вскочив, и вязанье отбросив, уже вся к небу вопиет здоровенная и
стриженая фрау привратница:
– Вот, вот, уже доигрались, вот они, русские! Вот и плати немцы
налоги, и содержи эту свору наглых оглоедов!
Бесстрашно, с брызгами, прыгает в лужу мама Лина:
– Вот они немцы! Так что же, паковаться нам завтра в Бухенвальд?
Вот она, ваша Германия!
Целым фонтаном брызнулся привратницын рот:
– То-то тяжело вам живётся в нашей Германии! Так что заплатить за
этот потоп вам плёвое дело, да?
Мчится здоровенная-стриженая за арбузную штору, оттолкнув
затрещиной негодного мальчишку, перекрывает воду, появляется с тряпкой-
шваброй-ведром и т.д., и ворчит, мстительно выкручивая жёсткое тело
тряпки:
– Мамочка балует, а потом вырастают – мало сказать хулиганы, а
хуже нацистов. В Аугсбурге тоже так было: баловала-баловала, а он потом,
как подрос, отказалась охломону купить мотороллер, а он привёл дружков и…
– Замолчите при ребёнке! – углями стали черносливы. – Тем более,
этот сюжет гуляет от Мюнхена до Медвежье-Алтынска.
– Вы бы хоть немецкий язык усвоили! – не понимает фрау «Медвежье-
Алтынска».
И тут…
ДИТЯ ИНДИГО
И тут распахнулась дверь кабинета, и, словно летучая мышь, лопатки
под накидкой растопырила длинноносая, сухощавая, крючкопалая, синегубая
фрау Труда. И сразу – к ребёнку:
– А кто это тут шумит! А кого фрау Труда в паука превратит!
Ясно улыбается ребёнок, рвётся навстречу фрау из материнских
объятий:
258
– Nein, Frau Truda, не хочу в паука, хочу тагакан-магакан.
Но цепко держит, не выпускает мама Лина баловника:
– Погоди, Лёвушка, мы сперва ножки разотрём, потом носочки
поменяем – у мамы тут в сумочке есть запас. А потом уже…
– А потом – тагакан-магакан!
– Was für ein Tagakan-Magakan? – длинным носом поводит в
недоумении хозяйка.
– А вот такой – у-у-у! – шевелит над верхней губой пальчиками
мальчик.
– Ein Kakerlak, Frau Truda, – заботливо подсказывает мама Лина, –
wissen Sie – ein Russisches Insekt296.
Но не до шуток занятой хозяйке:
– Wissen Sie, Frau Mutter297, – хмурится серьёзно, – пойдёмте
поскорее в кабинет. С предыдущей дамой мы уже заканчиваем.
– Давай, Лёвушка, и другую ножку, сейчас наденем носочек и пойдём…
– И не пойдём, не пойдём, не пойдём! Не хочу к ведьме, наху, наху,
наху!
– Ну что ты с ним поделаешь! – улыбается всем растроганно мама
Лина. – Такой уж мужской характер. Катенька, я уж к вам так попросту, по-
русски: приглядите за Лёвушкой, он сразу вас полюбил.
– Пгигляди за мной, тётя, я тебя сгазу полюбил, – радостно
подтверждает носитель мужского характера.
– А стен не подожжёшь, пальму не сломаешь? – не смеётся Катарина.
– Ш-ш-ш, тихо, тихо, тётя! – два пальца из тараканьих усов
превращаются в знак удвоенной и обоюдной секретности, – Тихо, а то ничего
у нас не получится.
– Я скоро, а? Это уже последний сеанс, осталось узнать кто она,
эта cherchez la femme, и я вернусь на пост. Он многого не успеет.
И бежит Лина вслед за провидицей, разминувшись в дверях кабинета с
бесформенным свитером-саваном, и шарфом-паранджою. Несутся из-под
паранджи всхлипы, взвизги, даже восстанывания. Несётся к выходу невидимая
дама, задевает пальму:
– Наху!
Отшвыривает восхищённого мальца:
– Твою!
Э-э, так не пойдёт, сударыня: не трожь ребёнка – он мне поручен, и
вслух, тоже по-русски:
– Потише тут! Не шейпинг вам тут!
Остановилась, полоснула серыми бритвами зрачков:
– Ты?
Я, было:
– Ты мне не тычь!
Но та уже, пригнувшись, кошкой прыгает на меня и смаху хлещет по
щеке – а затем по другой – жёсткою узкой ладонью:
– Ты! Кабы не ты… Я его обожала, а ты…
Снова восстанывания – взвизги – всхлипы – и в дверь вон.
– Diese Russen! – ахает большущая из-за стойки. – Sie schlagen
einander gerade im Büro.298
Плюхаюсь на диван:
296
Таракан, госпожа Труда… знаете – русское насекомое (нем.)
297
Знаете, госпожа мама (нем.)
298
Эти русские! Бьют друг друга прямо в бюро (нем.)
259
– Да кто ж это? да что ж это? да за что ж это?
Но трогательно трогает мои колени мальчуган:
– Тётя, а тебе больно? Она ганьше «наху» сказала, вот и победила.
А газве ты не знаешь волшебного слова?
– О, Лёвушка, я много слов знаю, но толку от этого…
– Ну, не геви, тётя Катя. По могде – это что! Папа Цыпа не успел
волшебного слова сказать – ну и всё. Вот я тебе сейчас гасскажу, как папу
Цыпу убивали.
Я, оторопев:
– А ты что… был при этом?
– Конечно, был: я уже пять лет и тги месяца, как был, только не
там. Меня тогда мама Лина с собою погулять повела. Понимаешь, папа только
позавчега с Годины пгиехал, а тут пгиходят дядька Душан и дядька Дгаган,
а папа так гад: бгатушки, бгатушки! А дядька Дгаган – чёгный такой, и в
чёгной кугтке – говойит маме Лине: «Пойдите, погуляйте с ебёнкoм, а у нас
с Носогогом пгиватный базаг». Sag mir, тётя Катя, was ist299 пгиватный
базаг? Не знаешь, а я тепей знаю. Давай по погядку: пгишли мы с мамой
Линой домой чегез час, а папа Цыпа уже мёгтвый на стуле сидит. И
маленькая дыгочка в губашке напготив сегдца, мы её не сгазу увидели. Мама
– за нож и догонять. А меня к дедушке Магику забгали, а он мне сказал,
что я уже взгослый и должен понимать, что отца антимеситы убили. Выгасту
ского – в Новый Год, когда гак свистнет после дождичка, пгавильно? – и
всех антимеситов заколю наху – наху! наху! наху! – тепей точно так будет:
это волшебное слово. Ну вот, а потом к ведьме пошли, фгау Тгуде, хотя
дедушка Магик говогил на маму Лину: «Ты дуга суевегная, нашла на что
тгатиться». А мама ему: «Ненавижу, ненавижу, ненавижу жидовскую скупость!
У меня мужа убили, а ты!» И фгау Тгуда говойит…
Лёвушка чуть пригнулся, словно к маленькой, вдвое его меньше,
собеседнице, и заговорил пониженным голосом немолодой женщины, да всё по-
немецки:
– Da ist eine Damme hineingezogen, zweifellos! Aber keine
Liebhaberin. Ihr Mann hat ein ungewönnlicher Beruf gehabt. Na und? Ich
habe auch ehe untypischen Beruf. Kurz zu sagen, ein eifersüchtiger Mеnsch
hat Ihren Ehemann aufgetragen jemanden zu prügeln wegen einer Frau.
Weiter sehe ich nicht klar. Das Schicksal hat sich eingemischt. Der den
Ihr Мann geprügelt hat, war ein großes Tier, und Ihr Mann wurde gezwungen
sich zu verschwinden. Und wo er zurück war, man hat ihn erwischt. Eine
Frau ist da, eine Frau ist schuld, cherchez la femme.300
И поднял голову Лёвушка, как птичка пьёт, и носик попугаевый вдруг
стал морским коньком, как у мамы Лины:
– Дайте мне её, эту cherchez la femme!
И вновь пригнувшись, зашептал доверительно:
– Noch nicht: Sie brauchen noch eine Stunde, und dann – mal
sehen.301
И опять – ребёнок как ребёнок:
299
Скажи мне, что значит (нем.)
300
Вне сомнения, замешана дама. Но не любовница. У вашего мужа была необычная
профессия. Ну и что? У меня самой работа нетипичная. Короче говоря, один ревнивец
нанял вашего супруга, чтобы избить одного человека из-за женщины. Дальше не ясно
вижу. Вмешалась судьба. Избитый оказался важной шишкой, и ваш муж вынужден был
скрыться. А когда вернулся, его настигли. Женщина тут, женщина виной, ищите
женщину. (нем., фр.)
301
Не теперь. Вам нужен ещё сеанс, а там видно будет (нем.)
260
– А потом вошла в тганс и показала, как папу убивали.
Внезапно выпрямился, разулыбался, раскинул ручонки и выдал мужским
грубым голосом:
– Ну, братушки, сколько лет, ну, Драган, бра, солидняком стал,
закабанел! А ты, Душан, всё такой же раззвездяй и такой же, мля, душка!
Небось похоронили Цыпу-Носорога, а? Давайте, братушки, по первой…
Ребёнок повернулся вправо и заговорил размеренно и важно:
– Стани Носорожe, разумеш сад сам бригадни и посао радим веђ
jeбенo добрo. Буди миран Душане, немoj дa скађес док ти нe кажу.302
Мальчик оглянулся влево и надтреснуто захихикал:
- Joк брe Драгане, циркус неки. Joк Носороже, хe-хe пa дрмнемo
сигурно…303
Вновь улыбается Лёвушка и, грубо-весело, на первый голос:
– А то нет! Сейчас и вмажем за встречу, а все дела – наху – потом.
Я там, братушки, такое воротнул, что твои тут, Драган, крутяки – чистый,
дрын, детский сад.
Вновь строго серьёзничает ребёнок на второй голос:
– Свако има свoje место. Ja мислим овако: oнo што радиш – уради
што брже.304
И опять, добродушничая на первый голос, прямо смотрит Лёвушка:
– Да пошёл ты в жупу с делами, млын! Как не славяне, прям. Вот
кирнём, братушки…
Выпучил глаза влево Лёвчик, захихикал надтреснуто-придурковато
(третий голос):
– Хe-хe, рокнеђемо обавезно, само после веђ без тебе…305
Недоуменно-добродушно, первый:
– Какой наху без меня, вы чё, оборзели, гости, мля – кто ж в
гостях без хозяина пьёт, га-га?
Серьёзно-твёрдо-трагически повернулся вправо – второй:
– Извини Носороже. Ми ђемo дa убивамо тебе. Намести му руке
Душане.306
Отчаянно-ошеломлённо, во все стороны:
– Наручники?! Да вы чё, мля, звери, вы куда на…
Уронил мальчик головку на грудь, ручонки-то за спиною заломлены, а
сам третьим голосом хихикает:
– Па бре, било je речено Носороже, дрмнемо сигурно…307
Ахает за стойкой немецкая тётка-привратница:
– Чего-чего здесь не насмотришься! В 1996 году планета Земля
вступила в новый Эон, и начали рождаться новые люди – индиго-дети… Вон
чего вытворяет!
Медленно поднял голову Лёвушка, посмотрел ясно, и своим голосом,
детски-чисто:
– Вот так, тётя Катя, а ты говойишь: тагакан-магакан.
– Да я ничего… – бормочу оторопело.
302
Постой, Носорог, я, понимаешь, теперь бригадный, и работу делаю уже покруче. Не
шелести, Душан, не при вперёд батьки. (сербск.)
303
Не, Драган, мля, это ж цирк. Не, Носорог, хи-хи, вмазать-то мы вмажем… (сербск.)
304
Ну, у всякого – своё место. Я так считаю: что делаешь – делай скорее. (сербск.)
305
Хи-хи, кирнуть-то мы кирнём, только потом и уже без тебя. (сербск.)
306
Прости, Носорог. Мы тебя убивать будем. Руки заводи ему, Душан. (сербск.)
307
Ну сказано ж тебе, Носорог, бухнýть-то мы бухнём… (сербск.)
261
А уже раскрылся кабинет, как часы с кукушкой, и вылетела Лина,
ревя, визжа и восстанывая:
– Вот она, вот! Это ты, мерзавка!
Я, совсем в столбняке:
– Я?! Мерзавка?!
– А-хр-р-р-р-р-р! – и как вдруг вгрызётся в горло!
А привратница прыжком через стойку, ручищами Лину за уши, большими
пальцами чуть на желёзки нажала.
– Вя-а-а-а! – расцепились Лины-рыси-пумы зубы. – Ненавижу! И
Платона вашего!
А Лёвушка:
– Уау, мама! Класс, мама!
И мне, в восторге:
– А, тётя, Катя?
Вытащила сиделка-вышибалка комок рычаний-рыданий – который Лина –
на лестницу, а следом Лёвчик мягкими ботиночками протопал, в дверях
обернулся:
– Это, тётя Катя, наверно, ты оказалась шершеляфам, за котогую
папу Цыпу того дядьку тогда бить наняли, да?
И погрозив пальчиком, добавил с пониманием:
– Du bist nicht schuld – das Schicksal hat sich eingemischt.308
– Чи-иво-о?
И прижигает мне стриженая фрау искусанную шею перекисью водорода,
поахивая:
– Ах, бедненькая, ото всех-то вам достаётся, нет, наверное, дыма
без огня, это как с тем холокостом, правда? Впрочем, это такие дни – для
Козерога одни, для Водолея другие, а я, кстати, Весы, и у меня почти
каждый день. Работа такая, и ушла бы давно, да что-то держит, наверное,
судьба.
НЕОТПРАВЛЕННОЕ
Опять распахиваются часы с кукушкой – дверь кабинета, – и
отпрыгивает от греха подальше растрёпанная, исцарапанная Катарина, но это
сама провидица – по-немецки – Wahrsagerin – фрау Труда:
– Ничего, сударыня, случается. Жизнь вообще небезопасна, мы
позабыли об этом, выработали в себе психологию всезастрахованности –
Vollkaskomentalität – а судьбу, между тем, никто не отменил, как видите.
Проходите.
И пахнýло палёным «у-у-у», и затрепыхалось в углу «гра-а-а», и
черно бросилось под ноги «мграу»:
– Присаживайтесь, фрау…
– Wohlgemuth.
– Ну, что я вам скажу. Тот, кого вы ищете…
Умолкла варзагерин, зрачки закатила. Что ж это, она уже знает, что
я тебя ищу? Не ловись так быстро, Катарина, может быть, все кого-нибудь
ищут, а ты уж и впала в доверчивость.
– Да, фрау Труда? Продолжайте.
– О, не так мгновенно. Надо посоветоваться, внутренне
сосредоточиться.
– Гра-а-а! – протрепетало в углу.
– Вон как он рвётся к вам, сразу полюбил.
308
Ты не виновата – это судьба вмешалась (нем.)
262
– Благодарю, не стоит. Меня сегодня уже «сразу полюбил» один
мальчик.
– Ах, это дитя индиго? Да, необыкновенно способный ребёнок, но
безобразно избалован: еврейское воспитание, между нами говоря. Zur Sache.
Что вы предпочитаете: колоду карт, чашку кофе, другие носители
информации?
– А вы не хотите меня ни о чём расспросить?
– Глазами, фрау Вольгемут, гла-за-ми. Человеческий глаз, при
необходимой тренировке, способен заметить очень многое. Например, вы
побывали недавно в казённом доме, посетили трефового мужчину, а перед
этим, возможно, была дальняя дорога, тревожные известия, странные и
печальные происшествия на земле, на воде, правда?
– Воздух забыли упомянуть, – это я проверяю гадалку на всеведение.
– О нет, воздух у вас впереди, но сейчас не будем об этом. Вы меня
испытываете, да? Ну что ж…
Протянулась длинная костлявая кисть к столику, а там – как русские
блины на масленицу – горкой сложены квадратные платочки.
– Вы ведь без простыни? И даже без шнапса? Ну, ничего, этого добра…
Положила аккуратно платочек на мои колени:
– Пригодится.
Вытащила из-под кресла тонкогорлую бутыль, плеснула в серебряный
напёрсток-стаканчик, хлебнула:
– Х-х-х! Весьма действенный стимулятор энергетической активности.
Энергия всегда присутствует, но обычно спит, а в нашем деле приходится её
неустанно будить. Итак. Тот, кого вы ищете…
– Гра-а-а! – отзывается угол.
Привыкшими глазами разгляделось в полумраке кубическое,
занавешенное.
– …тот, кого вы ищете – человек необычной профессии. Ну что же, у
меня самой занятие нетипичное. Он улетел, нет, уплыл – и канул.
Плеснула, хлебнула из напёрстка:
– Х-х-х! Весьма действенный к тому же носитель информации, а серебро
не даёт улетучиться. Я вижу, фрау Вольгемут, что вы – дама просвещённая,
на мякину не ловитесь. Поэтому не будем. Карты, кофе – это для массового
клиента. А для вас…
– Мграу! – из-под столика.
Двумя перстами правой приподняла напёрсток, двумя перстами левой
вынула из него малую монету, подержала в зубах, выплюнула на ладонь,
вперилась:
– Та-ак… Но самое главное, сударыня, в том, что он вас не любит.
Потому и не пишет.
Брызнула Катарина, взвизгнула, восстонала:
– Но как же? Но писал же!
– Платочек, сударыня. Воспользуйтесь. Во-от.
– Но писал же, поглядите, вот…
– Не нужно мне показывать. Я вам говорю: не любит, отсутствует,
связан с другой. Это опасная, как сама жизнь, властная и деятельная
особа. У неё огромные планы, в которых он тоже задействован.
– Значит, он жив?
– Тихонько, сударыня, всё не так просто. Вмешалась не только судьба,
вмешалась рука рока. Если я вам скажу «нет»…
Рёвом заревела Катарина:
– Не говорите этого! Слышать не хочу, это ужасная неправда.
263
– Вот видите, я ещё не сказала, а вы уже. А что будет, если… Теперь
второе: письма. Бывают отправленные письма, а есть и неотправленные. Вы
готовы сегодня же расплатиться за транс?
– А?
– Транс, фрау Вольгемут, это непростой метод. И недешёвый. Ибо
требует огромных энергетических затрат. Психосоматика обычного человека
этого не выдерживает вообще, и даже я, тренированная, не могу входить в
него более, чем один раз в трое суток. Ну так что, будем делать транс?
Будем.
Мграу, гра-а-а, у-у-у! – понеслось отовсюду, и как-то сгустился
кабинетный полумрак, а хозяйка – словно осветилась синевато:
– Не удивляйтесь, это обычное, экстрасенсорное. Сосредоточьтесь и,
главное, внутренне не сопротивляйтесь, вы меня поняли? Та-а-ак, ах-ах-а –
приступаем. Кстати, знал бы кто, какой у нас тяжёлый хлеб, а то думают. А
это всё вот где, – и постучала ребром ладони себя по щитовидке.
Полумрак – уже не «полу»; свечение – уже сияние; стихло «у-у-у»;
спряталось «мграу», и только из внезапного далека:
– Гра-а-а!
Запрокинулась фрау Труда – крýгом синеватым озарила потолок,
океанские палочки в кувшине на столике затлели-запахли морем сушёных на
солнце водорослей. На которые из высей ультрасиних – прямо от самой бело-
лилово-плавильно-стекольно-слепильно-полуденной пещи – падает, падает
орех, а под ним – чёрно-синей, в белую полосу, шкурой пошевеливает море,
западают округлости горизонтов, растёт округлость острова – зелёный
глазок в жёлтой и белой оболочках песка и прибоя, освежится мгновенно
волною песок – и мгновенно же вновь накалится. Но ширится мгновенье,
крылья вокруг простирает – и прорва пролегает между волной и волной, и
успевают в пепел иссохнуть настеленные по лукоморью водоросли. А в пепле
том, а в пекле том, высоком, песцово-махрово-хлопчатом, таятся-синеют-
краснеют искры-осколки-занозы: это кололо зенитное солнце жёсткими бело-
лиловыми копьями нижнюю твердь и хлябь, это обламывались в ярости зубья
лучей, пепел твани морской населяли – да вдруг и вспыхнули разом, как
некий столетьями зревший мятеж. Дымно стало у моря, катарактово помутился
воздух, засыпают в удушье летучие рыбки, да и расшибаются об оскаленно
круглые голыши, занимается от берегового пожара однострунно-трубчато-
ревучая даль. И вот уже живым отражением поверхности солнца становится
море, протуберанцами – бури, обгорелыми пятнами – материки, а надо всем –
рассыпается радостно щебет синичий: сбылось, получилось! Гори-пылай,
земля-вода! Но истекает-иссякает мгновения прорва, но вздох океанский
холодком пробегает по пожару, и клонятся колосьями вихри-протуберанцы, и
вырастает, и вспенивается пузырчатым гребнем созревший в океанском сердце
вал-горизонт, и бросается кашалотовым брюхом в пожар отлива – и дымит – и
шипит – и рушится – и сглатывается ровно дышащей бездной мгновенный
остров… со слонами, с удавами, попугаями, гориллами, каннибалами… и
всхлипывает хвастунья-синица, и улетает на сушу, на север: у неё ведь
ничего никогда не получится и не сбудется; зато прохаживается по
заляпанному прибоем пляжу безумный торговец ароматами: небывалый,
уникальный букет – йодистая, горькая, сладкая жжёнка! всё собрать, пока
не выдохлась! все бомонды с гламурами завтра мои!
Вот какими духами запахло во фрау-Трудином кабинете, когда начался
транс. Закрыла глаза, откинулась куда-то – без спинки – руки до полу
бросила, на голос далёкий, знакомый так заговорила, да всё вдруг по-
русски:
264
– Люблю тебя с площади, где конный вождь воздел булаву, где осенний
купол венчает зимние стены, и серый булыжник скользит под стопами
живописца: усищи щипцами, крылатая шапка – каменному коннику в
подражанье, бандурой мольберт на плече. Храм древний, живой – налево,
новый муляж – направо. Огибает площадь неповоротливо-неторопливый
рогоносец-троллейбус, ручьём устремляется с горки на другую площадь, да
полно о том. Liebe dich aus…
Что это? Откуда ты? Почему я всё это вижу? Почему так нежно-
тяжеловесно набрякла кровь? Прилило к глазам, сцепило лицо, схватило
горло? Почему – гра-а-а? Почему грудь приподнялась, как тот цветок, что
уже засыхал и вдруг дождика напился да распрямился?
– Люблю тебя из вагона полупустого, из улья цыганского, где чумазых
детишек венок опоясывает проезжего гитариста, а тот сквозь цыганчат,
сквозь ельничек-березничек, бегущий за окном, сквозь пятна снежные
рассвета, сквозь татаро-монгольские черты попутчицы – тебя видит, тебя
узнаёт, тебя любит. Liebe dich aus…
Гра-а-а! Гра-а-а! Клонится голова на грудь, молотом, колоколом,
прибоем, сосны верхушкой ходит сердце, заходится в звоне, в ушах отдаётся
эхо. Что же дальше? Где же ты? Или ты – только голос, а сам уносишься в
поездом пронзённую равнину? Надвигается, накипает…
– Люблю тебя с обрыва: за спиною в небеса вздымает бетоны
стрельчатая американщина университета, из-под ног свисают до самой реки
длинно-пологие склоны с прозрачным леском, а река даёт излуку, поёт
разлуку, а далее – белый шатёр и плоская мозаика столицы многокаменной и
мосты, не ведущие к тебе, даль, даль, даль закатная, и ты вдали за
закатом. Liebe dich aus…
Надвигается, накипает, уж не капля по капле накапливается – река за
рекою переполняет море, и выходит море на молы, на плотины, Бонапартом
озирает из-под ладони города и дороги…
– Люблю тебя из вечера, с балкона, из-под первой звезды вечерней,
сквозь прорывы первого снега, сквозь наплывы стаи вороньей, глядя на
тихое склонённое солнце, на каменный затылок классика, вперившегося в
реку, которую редкая птица, на засеянные светляками правобережные
крутизны, а далее – даль, а далее – ты, которую я, которая меня… да сама
того не знает. Liebe dich aus…
И хлынуло море! И:
– У-у-у, а-а-а, ы-ы-ы, о-о-о! – разревелась Катарина.
И грянуло впотьмах:
– Гра-а-а! Гра-а-а!
И:
– Ой-ой-ой, а платочек на что? – кинулась на просушку фрау Труда. –
Беда с вами, с женщинами! Ведь предупреждаешь каждую двадцать раз:
запасайтесь платочками, вот же они, тоже энергетические, из прожжённых
простынок, ведь такой плач – это как животворный дождь на поля. А потом
этот платочек будет вас поддерживать, доброй энергией будет питать…
– Эаоэу иоэй! – не умолкает море.
– Ну будет, всё уже. Вы думаете, мне с вами легко? Колени
подгибаются, пальцы терпнут и трясутся, в голове черти горох молотили,
сама чуть не ревёшь, а вы ещё…
И уже нетерпеливо:
– Ну всё, фрау Вольгемут, доревёте дома, у меня посетители.
– Так он жив? И он меня любит? Где он?
– Вы о ком?
265
– ???
– Транс, милочка, не оставляет следов в сознании. Только истощает
эфирное тело, но в каждой профессии свои издержки, верно? Zur Sache:
расплачиваетесь наличными, или как?
– Но где же он? И почему не послал мне всего этого?
– Я вижу, вам требуется ещё один транс. Запишитесь у привратницы на…
– призадумалась похмельно, – на послезавтра устроит?
– Genug! – акулой вынырнула из моря слёз Катарина, – Я от отчаяния,
а вам бы только денег. Ничего ведь толком не сказала!
Но железно-бестрепетна фрау Труда:
– Требуется ещё один транс.
– Нашли дуру! – хлопнула дверью Катарина, и только в спину тоскливо:
– Гра-а-а!
266
Книга VII
Ворон
То не ели, не тонкие ели,

На закате подъемлют кресты,
То вдали снеговой заалели
Мои нежные, милый персты.
Унесённые белой метелью
В глубину, в беззакатность мою,
Вот я вновь над твоею постелью
Налонилась, дышу, узнаю.
Я сквозь ночи, сквозь долгие ночи
Я сквозь тёмные ночи – в венце.
Вот они, ещё синие очи
На моём постаревшем лице.
В твоём голосе – возгласы моря.
На лице твоём – жало огня.
Но читаю в испуганном взоре,
Что ты помнишь и любишь меня.
267
РУКИ МОИ ОПУСКАЮТСЯ
Всё. Alles. Не хочу больше. Не то, что не могу, а отказываюсь.

Наконец, не желаю. А потому что надоело. Потому что противно. Чего ради,
хотелось бы мне знать? За что мне это, такой нежной? Да, нежная, а ты и
не знал того, Платоша? И думал, что эта нехилая мосластая лошадка,
немецкий битюг женского рода, после того как:
• пересекла изморосно-туманные Альпы;
• пронеслась мимо безвременно виноградного падуанского лета;
познакомилась с инфернальным лоцманом-топилой;
• услыхала от него, как ты, Платон, окунулся с головой в гиблую
морскую пучину, но в гибель твою не поверила;
• сама окунулась с головой в грязный осенний венецианский канал;
• окунулась с головой же в плывун – в печальное безумие славянских
несогласий;
• внезапно потеряла внезапно обретённую польскую подругу;
• едва не начала понимать по-китайски;
• едва не была втянута коррумпированным колесом итальянского
правосудия;
• засвидетельствовала эксцесс ревности осутаненного венецианского
мавра;
• уносилась метельными тирольскими бесами, пересекая ночные Альпы в
обратном направлении, да вдруг отлетела с тенью отца в приянтарную
подсосенную Пруссию;
• глохла-давилась телефонной трескотнёй об украинских цивилизационных
выборах, внезапно оборвавшихся на твоём любимом имени, Володя Ворон
(да не приснилось ли?);
• отчаянно билась о толстое непонимание мюнхенского полицейского
чина; сошла с ума от сумасшедших загадок софиста-детектива;
• еле отбилась от твоих обожательниц, Платон! – и ненавистниц,
Платон! – готовых разорвать меня за это;
• 33 ручья отревела у шарлатанки ведьмы.
И что же тебе надо ещё от меня, Платон? Ну скажи же, я всё сделаю,
я нехилая, я умелая, смелая, смирная, я ещё не то для тебя смогу. А если
чего пока не смогу, то мне ведь совершенствоваться – не привыкать стать,
а ты думал! Лингвистическим чудом тоже ведь не всякая просто так может
сделаться, а я стану лучше. Das Leben ist schwer309, ну и что? – А то что
тебе ведь ничего из этого не нужно, Платон! И тут руки мои опускаются. И
красные веки смыкаются на третьи бессонные сутки. И валится Катарина,
валится, не раздевшись, в подушку, в сон, в колодец о сотне венцов, и не
нужно ничего твоего, я спать хочу, спать более, чем жить, потому что
жизнь моя – это уже ты, а где тебя нет – там и меня уже нет, и не надо,
вот уж без чего обойдусь, нажилась, набегалась. В конце осеннего дня, в
конце долгого утомительного года так и клонит погрузиться в сонный морок,
в вечный вечер, и бесконечно растворять кристаллики яростной соли,
разбавлять неумолчную кровь-говоруху, сокрушать терпеливую кость-
молчальницу – не надо соли, крови, кости, я ищу пустоты-черноты-наготы-
немоты… Ты? Кто? Уже не знаю. Я? Какая? Отстань! Не отстанешь, тянешь,
309
Жизнь – трудная штука (нем.)
268
будишь, уводишь. Ну зачем, зачем тебе эта тихая тень? Впереди ступаешь,
не обернёшься. Так, так, всё похоже. Но где же твоя лира, Орфей? Не надо
так, без лиры. Тянешь, уводишь, не обернёшься. Обернись, не хочу! Не надо
без лиры. Что мне каменный этот затылок, квадратные уши, крутая шея,
тяжёлый череп? Не обернёшься – тянешь-уводишь. Раздвигается, вниз опадает
морок, надвигается с открывшегося вдруг неба беспощадный белый день. Не
обернулся. Без лиры.
АНТРАЦИТ
– Не хочу, отстань! Алло?

– Чего не хочешь, Катарина?
– Это ты, Эльза? Что ещё? Кто там у вас кого побеждает?
– Не в этом дело. Не засыпай.
– А почему бы мне не поспать?
– Ведь так ты можешь вообще всё проспать.
– И прекрасно бы.
– Прекрати депрессию.
– Стимула нет.
– А ты включи телевизор.
– Я – телевизор?!
– А то кто же? Я уже включила. И ты обязательно должна: Сириус,
позиция два. Пообещай мне, что включишь.
– Не обещаю.
– Почему?
– Кончается на «му»…
– Что?
– «Почему».
– Да потому, что там – он.
– Где?
– В Антраците.
– Постой. Жив?
– Кто?
– Постой… Завален?
– Конечно, завален. Море цветов, шквал аплодисментов.
– Ужас, Эльза. Это так страшно по-русски: буянить на похоронах.
– Ну. Он так и поёт:
Бой в Крыму, всё в дыму,
Сажа на ботинках:
Потерявший кум куму
Танцует на поминках.
– Почему?
– Потому что Крым – это тоже регион. И преданный своей партии
регион.
– А Платон?
– Катарина, милая, возьми же себя в руки. Я всё понимаю, но живые
должны думать о живых. Включайся скорее. То есть – включи телевизор. Чю-
у-ус!
Ну, включила. Черно-белым он стал, что ль? Равнина под снегом и
чёрные пирамиды – ближе, ближе… Э-э, нет: и снег не так уж бел, смешан с
чёрным порошком, а пирамиды – не пирамиды – терриконы. Горы угольного
лома, малость убелённого зимою. Справа недостроенная бурая пятиэтажка
269
смотрит чёрными заплатами незастеклённых окон. Оранжевый, апельсиновый
закат пятнает снег, дом, синюю куртку, белый шарф, мужественно-грубоватое
лицо комментатора:
– Посмотрите на наш прекрасный, щедрый и суровый край. Всё это –
своё, кровное, наше. Им не взять этой высоты [указывает на угольную
гору]. Там [кивнул на закат] – Луганск. А там [повернулся вправо] –
Донецк, такой же наш. Да что! И Крым, и Минск, и Брянск, и Смоленск, и
Владикавказ. И Владивосток.
Хроника времён войны, что ль? Да нет:
– Но вернёмся ближе, товарищи. Харьков, первая укрáинская столица –
с нами, жемчужина Одесса – с нами, легендарный Севастополь, неприступный
для врагов – с нами. А кто на нас?
В кадре – карта. Рассечена по диагонали. Слева сверху – рыжий
пожар. Где города – адские язычки и: L'viv, Kyїv, Chernihiv, Sumy… Справа
и внизу – прозрачная синева, подёрнутая кириллическою рябью: Харьков,
Донецк, Луганск, Одесса… Слева сверху – вниз направо – рвутся чёрные
толстые клешни с концами-стрелами.
– А на нас…
Камера перебрасывается на плакат. «Не отдадим Родину самозванцу»:
жалко съехавшая на ухо шапка Мономаха. Под ней – лицо, избитое не то
оспой, не то проказой. Где-то я его видела? Да не его, это был «Иван
Васильевич меняет профессию», только у того щека подвязана, а у этого
царская борода приклеена, и от бороды странно бабьим, бесформенным стал
острый подбородок. Вражеский кандидат – тот самый «Витя Пан», надежда
демократии, синоним прогресса, американский зять и резидент, наймит
глобализма. Ещё раз повторю: ужас! В Германии невозможно себе представить
такую циничную карикатуру. Отец говорил: в России человека не уважают, но
любят. Я скажу: но уж если не любят – не уважают в квадрате. Невозможно
смотреть на кандидата, не то, что голосовать «за» или «против». Нет,
ребята, станьте сначала цивилизованными людьми, а потом уж демократия, не
то шут с нею. Кто такой шут? Чёрт? Или что иное? А мне какое дело? Не
стоит расшифровывать все идиомы – ничего не останется. Я хочу сказать, не
перебивайте: вся прелесть, или вкус, или смак, или интерес, не знаю – в
форме, в обороте, в веществе воплощения, вот. А сама сущность – ничто.
Не дай мне Бог сойти с ума
До самой сути.
И снова экран в шахтёрской смуте: зал, там и висят эти предвыборные
наглядные пособия: карта справа, «самозванец» слева. А между ними, над
самой сценой, над белой урной в конце ковровой дорожки, ведущей к той
урне по ступенькам из зала, – громадного роста, лик суров, плащ багров;
шуйца воздета, в деснице хартия, на ней два имени, верхнее – рыжее, рядом
пустой квадрат; нижнее – синее, рядом победный клин; в глазах – грозный
вопрос; над головой – голубым по белому: Родина-мать зовёт! Великая
всеобщая Мать.
– Я говорю вам не только как его жена, как мать говорю, как
женщина. Там у них в каждом апельсине – отрава. В словах отрава, в
мыслях, делах отрава. Вы думаете, почему этот такой страшный? А-а-а! И я
повторяю вам: люди дорогие, не берите их, не пробуйте, они и вас отравят,
и деток ваших продадут. И всю землю (!) – на поругание янкам. Люди,
страшно!..
Приземистая, бурые щёки, серый пуховый берет. Ей кивает
успокоительно фигура в костюме и с аккуратным пробором. А за столом
270
зеленобархатным губы кривит – о, вот он: бандит, шапкосрыватель,
головорез, раскаявшийся разбойник, жертва оранжевых клевет, спаситель
отечества, православный кандидат – «Витя Хам». Он высится над столом, как
шкаф, поставленный на крышу. Грубая подозрительность в глазу: какой,
дескать, хрен, и какого хрена эту дуру сюда выпустил, велел же, сиди
дома, а то… А рядом – по-хозяйски, локти на стол, русый остроносый,
стальные глаза в зал, стальные же губы что-то тихо и властно бросают за
спину, и тень в костюме и с аккуратным пробором уносится за кулисы. Всему
Донбассу босс, воротила татарин, несметный капитал, сотни клинков, и воля
– клинок. Ещё кто-то за столом – неразличимы. А со стороны, где карта,
правую ногу на табурет – кто? Густо сед, в синей куртке, по вороту
волосы, сутул, худощав, и нет уже в лице того лукаво-хулиганского: «Ну
держитесь, сейчас я вам такое скажу!» Опущены глаза к подруге
шестиструнной, не завален морем цветов – глупости это твои, Эльза! – не
оглушён шквалом аплодисментов, не до того этим людям, да и всем им не до
того, ты это давно понял, Владимир Ворон. Выговариваешь тихо-терпеливо:
– И то, что встретили вы нас, киевлян настороженно – дескать, из
Киева, из Западной, долбать нас, углей, приехали, – всё это оттого, что
забывают люди историю, превращают её в прошлое, и тогда она,
действительно, становится делом прошлым, бывшим давно и не вправду. И уже
начинают зачем-то различать, где русский, где укрáинец, путают Киев с
давно, в 13-ом веке потерянным Львовом. Что ж, буду напоминать азы: есть
русские укрáинцы, есть наш Киев, из которого вся Русь есть пошла: Малая,
потом Великая, Белая. А ещё есть Чёрная Карпатская, и, представьте, она-
то себя помнит, а есть Червонная – чуть не сказал: Померанцевая. Вот она-
то и правит нынче в Киеве попсовый бал.
На Софийском, так сказать, майдане
Раздаётся, так сказать, мова.
Величаются там галичане,
Чада града гордого Львова.
Вот они-то и пишут имя нашего города через польский игрек и
выдуманное австрийскими профессорами «ї» с двумя точками. Особые
патриоты, так те и третью точку поставят.
Тут взметнулось далёким отблеском былое «сейчас я вам такое скажу»,
и в зале кто-то засмеялся, и поднялись на мгновенье глаза, и тут же
поникли к шестиструнной:
– М-м-мда. Песня о моём и всея Руси родном городе. Написал эти
стихи не я, написал москвич, Алексей Степанович Хомяков. Но, к сожалению,
великий славянофил теперь не прочтёт вам своих стихов, так уж я вам…
«…Сейчас такое скажу!» – вновь блеснуло прежнее.
Затрепетала гитара, зарокотало похоже на мелодию «Я люблю тебя,
Росси-и-ия, дорога-а-ая наша Русь», слышанную мною когда-то на
студенческих вечерах:
Слава, Киев многовечный,
Русской славы колыбель!
Слава, Днепр наш быстротечный,
Руси чистая купель!
Сладко песни раздалися,
В небе тих вечерний звон:
«Вы откуда собралися,
Богомольцы, на поклон?»
271
«Я оттуда, где струится

Тихий Дон – краса степей».
«Я оттуда, где клубится
Беспредельный Енисей!»
«Край мой – тёплый брег Эвксина!»
«Край мой – брег тех дальних стран,
Где одна сплошная льдина
Оковала океан».
«Дик и страшен верх Алтына
Вечен блеск его снегов,
Там родиться мне судьбина!»
«Мне отчизна – старый Псков»,
«Я от Ладоги холодной».
«Я от синих волн Невы».
«Я от Камы многоводной».
«Я от матушки-Москвы».
И далее – о веках былых, о мраке глубоком, о вечном солнце над
Россией – и вдруг:
Братцы, где ж сыны Волыни?
Галич, где твои сыны?
И отставил Володя гитару, и зал невпопад слегка захлопал, а он:
– Вот видите, соотечественники, как ошибался мыслитель прошлого, да
нет, уже позапрошлого – хоть и не верится – века. Зачем он звал тех,
отрекшихся?!
Их ведёт чужое знамя,
Ими правит чуждый глас.
Ладно. «Отвергшие – отвергнуты». И в истории так, и в любви, что,
не так, скажете?
Ну, вот не надо, Володя! Это не к ним, пусть себе зевают и
пересмеиваются, это ты ко мне. Кто кого отверг? Кто отрёкся, кем правит
чуждый глас? Разве чуждый глас звучал мне в посланиях твоих, Платон, с
дороги? Разве это не тот же твой, Володя, негромкий баритон:
Liebe dich aus Anthracit. Степь бела, террикон сед, уголь чёрен, нет его чище. Луна кивает сквозь метель. Люблю из
Антрацита.
22:32:47
Вот взял бы да прислал мне такое. Адреса нет? Кто любит, найдёт – не так,
что ль? А то ещё послаще:
Liebe dich aus der heißen Küste Euxinus. Виноградники – красные, синие, черноморские, заморские. Скалы с проёмами для
волны, волны с пенными петлями для скалы. Пустуют выдолбленные в камне кельи. Трагически захлёбывается солнце.
Люблю с тёплого брега Эвксина.
22:32:47
Вот и не пропал бы втуне тёплый брег Эвксиновый, пропелся бы прибойно в

сердце Катарины. А то – пустой звук, пенная петля для скалы: в зале тебя
272
не слышат, а ты их не видишь. Я ничего не говорю, ты, наверное, прав, что
на их стороне, хотя – кто это знает, сами не разберётесь, где уж нам,
немчурам. Но – тебя не слышат, а ты не видишь – каторжно обритых,
уверенно угрюмых, с глазами, подведенными чёрно-синим… Такая причуда
встречается у мужчин самых мужских профессий: у моряков в ушах серьги, у
шахтёров накрашены глаза. Скрипит, подрагивает, проваливается тяжеленная
железная клеть, тащит в преисподнюю свеженьких и румяных парней в красных
касках, в чёрных робах, во лбу фонарь лучом раскалывает ночь забоя. Всё
жарче пышет слепое лоно, дымным драконом клубится чёрная пудра,
выкашливаемая силикозными лёгкими земли. Уже нет белого дня над головою,
и где ты, Орфей? Грохот и визг винтовых зубил, грохот и треск, чёрный
блеск из мрака во мрак обваливающихся антрацитовых стен, грохот и лязг
юрких гружёных вагонеток – и уже трос – из железных волокон многожильная
коса – вытаскивает клеть, а клеть – скрипя, подрагивая, боками качая –
тащит в белый день чумазых, в чёрных касках, в чернее-чёрного робах, во
лбу бледно-жёлто-мертвенный цветок-фонарь. А молодого Алёху Коваленко,
вчерашнего дембеля из внутренних войск, того что с утра, расцепив горячие
объятия Надюхи, сгоряча говорил, дескать, свадьба будет, Надя, вся
Татарка неделю гудеть будет – несут молодого Коваленко с пробитой
головой. А чьи головы целы – те под душ. Клубится белый банный дракон,
распариваются, багровеют, выбеливаются жёсткие, неломкие тела в пучках
ломких горячих, прозрачных струй:
– Та подвинься, блин, Серый, кабан, блин! Мыло глаза режет.
– Это правда тебе, придурок, глаза колет. Хто, скажи, тебе зарплату
поднял до человеческого?
– Та не звезди, Степаныч, хоть не сегодня.
– А шо такое тебе сегодня?
– Не, это мне, блин, нравится! Ваще волкóм люди стали: Лёхе за
миллионы-прибыля ваших единых, мля, кандидатов – череп, махой, раздавило…
– А потому шо будешь много звездеть, от самого, неровён час, может,
буй шо остаться.
– Усё, заглохли, дядьки. То ж у ненашей бригаде, так? А тут усе
живы-здоровы. А скажи лучше, Степаныч, шо ты там у тормозок от мастера
заховал, га?
– О, отвернулся и не дышит, га-га!
– Ладно, шахтёры, теперь можно отмякнуть. Давай, Серый, по 170. Ё…
– Ё… Принято!
И смывает пахучая, молочно-непроглядная сивушная ярь тоску с
шахтёрского сердца, трудную думу с мозгов, и смывают пучки ломких,
горячих, прозрачных, малость рыжевато-ржавых душевых струй въедливую
угольную порошу с шахтёрского тела, лишь под глазами да на веках
останется иссиня-вороной подземельный макияж.
– Попустился, Серый? То-то. Пойдёшь на концерт?
– В честь единого и неделимого кандидата? А хер с ним, пойдём.
– Конечно, пойдём. Там из Киева, прикинь, дружественный к нам певец
приехал. Воронин, дрын, Сорокин, в общем, пернатый какой-то.
И вот сидят уже в зале, в костюмах и выглаженных рубахах, при
галстуках, вполтрезва. А на сцене за столом – единый-неделимый, рядом
хозяин, а у микрофона – столичный артист и поэт со сверкающей гитарой,
длинными нервными пальцами, седою шевелюрой, узким лицом… В лицо твоё
смотрела, давнего искала. Да чего ж его искать – всё здесь. Давнее стало
новым. Взгляд, стать, цвет – давнее, новое, всё в тебе, Володя, а самая
суть – не дай мне Бог, зачем мне знать, не испытýю. Что-что?
273
– Понимаете, я мог бы, да может, и хотел бы, петь вам другое, ведь
Киев не маршами только славен, лирикой он, как шапкой, покрыт, и в этой
шапке, скажу я вам, и есть вся прелесть, весь вкус, или смак, или
интерес, не знаю.
Вновь звякнула шестиструнная на мотив романса:
Если объятий подобья не розняли,
Стало быть, ворог, ликуй не весьма:
Вот как развесилась гроздьями мёрзлыми
То ли акация, то ли зима.
Дерево крепнет под ветром неистовым,
Схвачена льдом, не мертвеет вода.
Вцепимся в землю, но если не выстоим,
Дай распрощаемся до никогда.
Из зала:
– Выстоим!
Ты:
– Должны выстоять! Вы даже не знаете, какие вы замечательные люди,
какой настоящий народ, что даже не знаете, кто против вас, какая
дьявольская паутина хочет вас опутать. А я… Случилось так, что я узнал об
этом нечто. И потому я пою вам сегодня другое, и вы знаете, что его-то и
надо. Песня «На независимость Украины». Написана опять-таки не мною, я
такого писать не умею. Этого автора тоже нет в живых, да ему, быть может,
и не хотелось бы самому читать это перед вами. Это человек ненашего рода
и духа, Бродский, хоть нашего языка. Но, как видно, [снова вскинул глаза
и – только я видела – приусмехнулся одной стороной], как видно, патриот.
Ну вот.
Зазвякали струны, а мелодии не уловить. Так – слегка сдабривается
звоном речитатив:
Дорогой Карл ХІІ, сражение под Полтавой,
Слава Богу, проиграно…
И – снова кошмар, Володя, разве можно так оскорбительно отзываться
о соотечественниках! В Германии, повторюсь, не представить себе такой
злобный цинизм:
Прощевайте, хохлы, пожили вместе – хватит.
Плюнуть, что ли, в Днепро, может, он вспять покатит.
Но это не предел, а вот:
Пусть теперь в мазанке хором гансы
С ляхами ставят вас на четыре кости, поганцы…
Что это ещё за варварская казнь – «ставить на четыре кости»? И стоит ли
мне обижаться за «гансов», если такое сулят братьям-славянам! И те
ребята, что вели спор в Венеции с покойной Крысей, должна признаться,
вели его ещё по-джентльменски, по-парламентски. А он всё нагнетает, едва
оговорившись:
…А что до слезы из глаза,
Нет на неё указа ждать до другого раза.
По мне, так оставил бы эти две строки, вот было бы и трогательно, и
пронзительно, а то:
274
Вас родила земля, грунт, чернозём с подзомбом…

Какое-то специальное слово. Похоже на немецкое, но не немецкое. Как сам
чернозём, что завозили к нам с Украины в сороковые вместе с украинскими
же гастарбайтерами. Отец ещё говорил: «Не следует природным условиям
чрезмерно баловать население. Конечно, не следует и вымаривать, как где-
нибудь в Сибири или под Рязанью: получаются низкорослые, склонные к
алкоголизму и депрессии люди. Но если, как на Украине, землю можно на
хлеб намазывать, результатом будет опять-таки, лень и неспособность к
государственной организации. Что до германца, ему вдвойне неполезны
тепличные условия Средиземноморья. Они способны превратить его просто в
ожиревшего американца. Я не стесняюсь того, что эта мысль была высказана
человеком, чьё имя теперь для немцев превращено в табу. Истина есть
истина, из чьих бы уст она ни исходила». Да, а меня ведь тоже родила
земля, в которой, должно быть, есть примесь вашего чернозёма. Вот и
втянуло меня в плывун вашего варварства. Ведь и наши предки-германцы,
было время, рождались от земли, спали на ней, обходясь не то что без
электричества, но и без водопровода, часто без отопления, как в этом
вашем Антраците, где вы сидите на угле, а на стенах иней. Вот они, воины-
арийцы, вернулись с боя с победой и с товарищем на щите. На этой земле за
всё идёт битва – за хлеб, за уголь, за правду, за свободу, за самоё
жизнь:
Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben,
Der täglich sie erobern muss.310
И воины, как древле, внемлют барду. По-походному обритые, уверенно
угрюмые, умеренно хмельные, раздайся только клич – и будет бой.
– Я не понял! – срывается с места неумеренно хмельной Серый. – Не
понял, шо вы там на хохлов попёрли! Мы на Донбассе так не договаривались.
Не, ты понял: я сам, допустим, кацап, ну русак – я сказал, допустим! – а
сегодня погиб наш товарищ, он укрáинец, Коваленко Лёха, и я спрашиваю…
Серого тянут за пиджак, единый кандидат в президиуме почти слышно
бросает за плечо:
– Убери его махой.
Но пока добегут и уберут, шахтёр не унимается:
– Та шо вы мне рот затыкаете, как тому Тарасу. Я щас всё скажу: и
про того, на кого мы спину гнём, на Хама там, на Пана, на Киев, на
Москву. Ты думаешь, ты уже нагнул шахтёра, уже долбёшь нас, углей?!
Канонадой загрохотала гитара:
С Богом, орлы и казаки, гетьманы, вертухаи,
Только когда придётся и вам помирать, бугаи,
Будете вы хрипеть, цепляясь за край матраса,
Строки из Александра, а не брехню Тараса.
И другой, в очках, с полукруглыми усами, пожилой, вскочил:
– Геть із класу! Геть, кажу, з зали! Всі чули, що він варнякає? На
кого він сміє! Та ти не вартий нігтя Тарасового, і хто би ти там не був,
перевертню, – народ каже: скажений собака не має масті.
310
Кто каждый день идёт за них на бой. (нем.)
275
И даже возвышавшийся, как шкаф, поставленный на крышу, единый
кандидат возвысился ещё на этаж и возвысил голос:
– Васыль Петрович, я вас, пожалуйста, попрошу! Уважайте исскуство.
– А ти, проффесоре, чи знаєш уже, як це слово пишеться? Я тебе
вчив, і ще вчитиму, і можу ще тобі двійку на виборах поставити…
Захохотали, засвистали в зале:
– А вот тебе, получи, фашист, гранату.
И метнулось по воздуху, и шмяк о портрет самозванца, и потёк желток
по шапке Мономаха на приклеенную бороду, и повисла скорлупа на язвах и
струпьях. А единый пошатнулся вдруг и схватился за сердце. Но снова
гитара: дрын-дрын-дрын, трын-трава. И ты, словно облечённый вдруг
властью:
– Бросьте, нельзя так. Разве его, – махнул на самозванца, – не
жаль? Победа придёт к нам, только если мы будем правы. Вы знаете, как там
– в Киеве, во Львове, теперь всё равно – глумятся над общерусской
памятью, над нашей общею славой. И мне безразлично, – махнул на единого,
– кто этот человек и сколько он украл. Счастливо ли, нет ли, а на нём всё
сошлось клином. И поэтому я за него. За общее дело, соотечественники!
И загудело из чёрных колонок справа и слева:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!
Встали все, и грянули ответно:
С нашистской силой тёмною,
С оранжевой чумой!
Стоит единый кандидат, губы строго надул, стоит и хозяин края,
сталью из глаз брызжет:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна…
Стоишь и ты, Владимир Ворон, на гитару опершись, не поёшь, киваешь:
Идёт война народная
Хмурая беззаветность в лицах угольных воинов:
Священная война!
Допели гимн, тут бы и в сраженье. Но снова тот встаёт, на ком всё
клином сошлось, так говорит:
– Одно слово скажу вам, товарищи шахтёры и их подруги! Слово это:
всем спасибо. И горнякам, и руководителям, и организаторам, и вам, мой
старый учитель Василий Петрович, что продолжаете жить и учить, я всегда и
всему учился у людей. Как люди, так и я. И вам спасибо, Владимир Ворон,
за то, что приехали, поддержали. Все мы любим стихи и песни, только не
такие, как мычат те козлы, которые мешают людям жить, правда? [Шумит,
ликует зал, улыбнулся кандидат] И что вы тут сказали, товарищ артист, что
всё равно вам, сколько там кто украл, так это очень правильно. И дело не
в том, а в том, что…
Громоздко выходит из-за стола, приближается к белой урне, что под
плакатом «Родина-мать зовёт!», ещё громоздче опустившись на правое
колено, лицом к залу:
– Как вы со мной, так и я с вами. Клянусь!
276
И стоит на колене, голову преклонил, набычась тучей. И кричит-
рокочет-плещет народ. А ты? Где же ты, Володя? Вот, вот сутулая спина,
синяя куртка, белая грива по вороту, гитара-лира из-за плеча выглядывает.
Уходишь? Мне б тянуться тенью за тобою, обожди. Иду, иду, не
оборачивайся, только не обернись, Орфей! Что это, СNN? News from
Ukraine311. Orange Maidan? Apfelsinnenmädchen312? Что за чушь! Спать.
СКОРОГОВОРКА О СТОЛИЦЕ
Спать, спать, забывает тело о неудобстве, шея – о затёклости, ноги

– о длине своей прокрустовой, руки – о том, что некуда их девать: одна,
та, что без часов – правая – согнулась в локте и под голову легла, другая
– с часами на запястьи – значит, левая – к полу бы свесилась, на пол
упала бы, кабы не держал её в двух руках Володька:
Wir alle fallen. Diese Hand da fällt.
Und sieh die andre an: es ist in allen.
Und doch ist Einer, welcher diese Fallen
unendlich sanft in seinen Händen hält, – 313
да есть такой, держит бесконечно нежно, не полез к себе на верхнюю

боковую, сидит при мне на нижней боковой, сон охраняет, сам так говорит:
Вечер, вечер, вечерович – шепотливец, -
Я твоей тишайшей крови – не проливец.
Тихо спрашиваю, – тихо – шьётся шелест:
Ты откуда будешь, выхо-дец-пришелец?
Неразборчивее речи – под парами –
Времечко навстречу мечет – вечерами.
Чётки в нечет – чёртов родич – с крова, с древа
Да и в небо… Чем ты бродишь, – время-чрево? -
Забелённое звездою, – в гладь влитою,
Запылённое золою – золотою…
Как за рыбою, за сомом – для затравки,
Многоногим вьются комом – вечерявки.
День – держава, вдоха два-три – до распада.
Чёрен прах в карпатской ватре: – Чёрна Рада.
Что нам снится, Катерино, – на перине?
Вечер, вечер, – Вечерино – Вечерини.
Спит-усмехается Катарина: тому смеётся, что Катериной стала, как у
Гоголя, а ещё тому, что будто бы на перине спит, а не на боковой в
плацкарте, а ещё – ворожбе наговорок русских, таких вдруг понятных. А
более – радости той, что Володины руки её руку держат-нежат – правую,
левую, не во сне же эту премудрость помнить, – спит-усмехается Катарина.
Колотится поезд, сочится ветер сквозь невидимые щели, грохает тамбур,
шумит сурово брянский лес по обе стороны рельс, месяцем-сторожем-вороном
311
Новости из Украины (англ.)
312
Orange Maidan (англ.) –
«Оранжевый Майдан» или «оранжевая девушка» (нем.: Apfelsinnenmädchen)
313
Все падаем. Так повелось в веках.
Глянь, рядом падает рука небрежно.
Но Некто есть, кто бесконечно нежно
паденья эти держит на руках.
(нем., из стих. “Herbst”, Rainer Maria Rilke)
277
от ворога хранимый. Темно в вагоне, черно-бело за окном, бежит навстречу
Киев – далеко пока, за многими горизонтами – бежит, топочет,
приближается. И бежит Москва к себе на северо-восток – с Кремлём башенно-
рубиновым, с мавзолеем зеркально-роялевым, с Василием блаженно-садово-
пирожным, с Иваном-великаном колокольно-безголосым…
Вышли, помню, на перрон – дождик со снегом за шею суётся, лужа с
окурком об ноги трётся, а Володя мне в ухо:
– И главное, не гляди, Катюша, что грязные цукаты сугробов, не
слышь áканной брани, не вбирай ноздрями выхлопного смрада, не то не
заметишь стольного града с Кремлём бесшабашно рубимым, с мавзолеем
мраморно-чернильным, с Василием державно-пирожно-блаженным, с великаном-
Иваном немо-громогласным…
И тут сам, в брызгах чёрных выскочив из-под колеса, такое понёс:
Встретит с поезда запах гари,
Коричневый, серый, немолчный.
Шумят-спешат чумные твари
Под смешок холодный и жёлчный.
Проворачивается ключик -
И скачет, скачет игрушка.
Попробуй, потолок разрушь-ка
Коричневых, серых тучек.
Сера из каверн взрытой тверди,
Скверны цвет в бездревесных скверах.
Отчаявшись, дышат черти
Смесью смрадов коричневых, серых.
Смолки ров до краёв, без брода,
Сыворотка стасорокакровка,
Сковородка людского рода,
Саморубка-бесповоротка!
И в метро нырнули, станция «Киевская». Там по стенам трудяги
двухмерные, счастливо-торжественные в пиджаках и сорочках со снопами и
тракторами вышагивают. Там под стенами сумки самоходные, куртки
беспогодные, рожи беспородные, чемоданы безмерные, бродяги трёхмерные
проскакивают, а Володька дальше, перед собой глядя:
А затем свистунья-подземка -
(Глаз не отверну, не закрою)
Облизывается: «съем-ка!»
Мракородной своей дырою.
«А» – развёртываются скулы,
«Мать, мать» – судорожатся губы.
Чуешь, брат, подземные гулы,
Коими значенья слов сугубы?
Все-то речи, сестра, в этом граде,
В Самограде падишахов падших
Не самих себя звучат ради
И уж точно, не чувств ради наших.
Не поняла я тогда что-то о чувствах. Да и теперь: ну, много вокруг
чего-то, что тебя побуждает на отклик, и ко всему сердце твоё расположено
278
не просто, и скажи мне ещё спасибо, что вообще хоть немного мне это
понятно, а то съездил бы ну хоть в Москву с Маруськой твоей Серко, на
которую – как же ты мог променять Лебедиху! Уснуло, что ль, это самое
хвалёное твоё сердце, или уж так непросто ко всему расположилось, что
решил: так уж я далеко залетел, в такие дебри забрёл, в такие шахты-дыры
мракородные, забрался, что ни Маруське не понять, ни Катьке пером не
описать, так не один ли блин? Тем более, все они одномерные и неверные, и
любая с любым в душ пойдёт, где мочалки и змей горячий, не так, что ль? А
вот не так! Потому что с той душевой всё наше с Платоном, вся душа этого
нашего – тогда закончилась, а через семь лет в Бремерхафене опять
началась. Тогда закончилась, и если бы ты тогда стал понятливей,
повернулся бы сердцем к Катарине прямо и просто – всё опять началось бы,
но не с Платоном, а снова с тобою. А ты… Ты вон и на столицу любимую
глядя – нет чтобы завести: «Москва! Как много в этом звуке…», так нет же,
у самого брови гнева на грани и граешь гортанно:
Ярью-сытью полнятся сусеки.
Крепки на горе кремни неверья.
Здравствуй же на веки и веки,
Матушка Большая Деревня!
Не пуста башка, ясны зенки
И стопы не шатки – так что ж я?
Здравствуй же, снимай сливки-пенки,
Царствуй до пришествия Божья!
Лезут гости – да во все створки,
Луч с востока, чума с полудня.
Доброго ж тебе ответа, блудня,
На имеющей быть Разборке!
Но столица – что ж, она и не такое слыхала, и «меж люлькою и гробом
спала» у Баратынского, и «не объехать всю курву-Москву» на извозчике у
Мандельштама, ну и ладно, Москве-то чего, у неё вас таких миллионы, а у
Катарины такими Воронами, небось, поле не засеяно. Да и тебе самому – не
знаю я, что ль, как это бывает:
– Катюша, Лебедиха, ну что ж ты, давай поближе…
А Маруська в ответ со своей подушки:
– Ах так! Я – Катюша?! Я тебе Лидка?! Кобель! Бабник! Катись к
своим Катькам, раз так!
А ты, уже очнувшись:
– Уймись, какая из тебя Катька? Включи свет, посмотрись в зеркало,
кто ты. Или сама с собою поговори.
И спиной к Маруське, а та тебя обоими кулаками в спину:
– Козёл, потаскун, мерзавец!
А ты за подушку – и на пол:
– Всё, кошка сдохла – хвост облез…
А Маруська с койки супружеской:
– Что?! Это у кого ещё облез! Это, может, у Лидки твоей с Катькой.
А ты с пола, сурово:
– Вот и съела.
А Маруська, не теряясь:
– И ничего я не съела, ты меня спровоцировал, это не считается.
Можешь лезть обратно, только Катьку там оставь.
А ты встал и смаху Маруську в ухо:
279
– Вот тебе за Катьку, дурища! Ты пятки её не стоишь.
Так и развелись. А почему? Да потому что – как ты, спрошу тебя,
вообще женщин представлял? Что ты о женщине себе придумал, что уж за
всякое увлечение, притом же не моё, а дружка твоего же, того же Платона,
меня, как хвост какой-то облезший, топором обрубить, что ль? Я тебе
больше скажу: и с Москвой-то у тебя та же история. Купола там пирожные,
башни блаженные, царь-пушка державная, трын-трава бесшабашная, а чуть что
– и закаркал: грязь-гарь-брань-дрянь, большая деревня, падишахова блудня,
– а Москва-то ушла, не вернулась, а ты её именем антрацитовых патриотов
теперь заклинаешь, как дуру-Маруську именем Катарины.
Но это потом, в смысле – теперь, а пока, в смысле – тогда, вздулась
Красная Площадь булыжной волною, и как по небу движемся мы с тобою,
словно и ногами не шевеля, здесь макушка твоя, земля, что начинаешься от
Кремля. А справа – вот она, крепость буро-облачная – челюсть нижнюю небу
выставила. И тяжелеет гробница прямыми углами, ушла бы под землю, того ей
и надо, упрятала бы мертвеца, дала покойнику покой, да больно велика, и
стражи стерегут, не спрячешься, и шествует народ, покойника поклонник, и
не даётся никому покоя. И тут раздвинулись, как ставни, хмурые тучи, и
озарилась-озолотилась Площадь, и расцвёл перед нами куст-раскуст с
ягодами и чешуёй. Костёр горит во все стороны, простор открыт во все
стороны, восторг стоит во все стороны, а ты, торжественно:
Блин булыжный под ноги.
Прямо – храм.
Старцы всё да отроки
Там.
Стража при оружии.
Справа – труп.
Лоб разбухшей мумии
Крут.
Люда – луг некошеный.
Слева – торг.
Травяные шорохи
Толп.
«Братья, что вы ищете?»
В небе над
Площадью – всевидящий
Взгляд.
Да, конечно, слева – торг, неразлучна Площадь c торжищем
государственно-семирамидиным – ГУМом, где ряды нависают над рядами
грядами, где туда-сюда пробегают приезжие муравьями, где купил Володя мне
конус хрусткий, вафельный, остриём вниз, с тающим шариком сверху – и
смотрит, торжествуя, дескать:
– Кушай, Катюша, это столичное, в Киеве ты такого, небось, не
пробовала!
Ну, в Киеве – да, не пробовала, а вот в Бремерхафене… тоже
столичного не пробовала: там не такое, там много всякого клубничного,
земляничного, ванильного, кошенильного там, ананасного, жёлтого,
красного, фисташкового, костяшкового, пингвинового, серо-буро-малинового,
но здесь – просто мороженое! Как радуга, вбирающая в белую все краски,
как Москва-столица – все орды-народы: воистину столичное, за пределом
280
примет, не восприятья предмет, но Eis an sich314 – мороженое, на все сорта
помноженное, мороженое как таковое!
– Не пробовала, где уж…
И тут ползком-шепотком за плечом:
– Эй, цыганка-молдаванка собирала виноград! Джинсы «Ли» не надо ли?
– Was wollen Sie?315
И нахмурясь вороном, Володя под локоть меня и громко так взграял:
– Пойдём Катарина, противно разговаривать с перекупщиком!
А тот, смуглый, сам цыганистый, в кепке, весь как зуб золотой, сума
за спиной пудовая:
– И ка-атись, лими-ита-а перемётная! Очинь на-ада – вас тут мильо-
оны.
Торопится поезд, скачет, словно упряжь долгая цугом – а Zug и есть
по-немецки поезд, тянется он, понимаешь, zieht sich, сiągnie się, ибо по-
польски – poсiąg, a по западноукраински – потяг, ещё Исаак Злотофиш
декламировал:
Спав у потязі,
Та й на протязі,
Ще й на протязі
Півдоби.316
Дабы вникнуть в корни, только немцем надо быть вроде Фасмера. Или
таким фантастическим лингвистическим самородком, как твоя Катарина. А ты
что-то к языкам усердия не показывал, на Есенина ссылался, дескать: «Не
учу языки, чтобы своего не перестать чувствовать», подумаешь! Особенно
английского не любил, так говорил:
Речи русской люблю благолепие,
Вот и нет ничего ненавистнее
Слов, похожих на имя Уинстона,
И словес, порождённых совдепией, -
и прозой пояснял:
– Про совдепию – сама поймёшь, Катенька, когда с наше у нас
поживёшь, а про Уинстона – так вот что: представляешь, лежат колоды,
чурки эдакие, слепы и глухи, никаким падежом друг ко дружке не склоняемы,
да ещё и слизью какой-то мокрой и зелёной поросли: уаиешэн & джоугчэaр,
тьфу! О немецком так не скажу: ваши кранкен-геганкен хотя бы отчётливы.
Но зачем же пренебрегать конечным «эр» и вместо естественного «вассэр»
выговаривать дистрофическое «Васса»? Ну, зачем вы так?
Да так уж как-то повелось. Впрочем – это я уж к 2004 году
надумалась – избалованы вы, всё же, языком, пресловутой уступчивостью
речи русской. Это как южный какой-нибудь край, где ткнёшь сегодня в землю
палку, а завтра – это уже не палка, а пальма с мандаринами. Земля у вас,
допустим, не такова, «битвы за урожай» ежегодно требует, но речь,
нисколько не сопротивляясь, ласково ложится под всякого, кто влюбится, и
без стонов сторичные урожаи рожает. То ли дело, когда человеку вместо
ваших словесных черноземий – хоть на хлеб намазывай:
Гниющей флейтою настраживает слух,
314
Eis (нем.) – мороженое, ср. у Канта “Ding an Sich“ (нем.) – вещь в себе
315
Что вам нужно? (нем.)
316
Спал в поезде, да на сквозняке, да ещё и на протяжении полусуток (укр.)
281
Кларнетом утренним зазябливает ухо, –
а другому вместо такого черноречивого молчания, что не требует и работы,
достанутся слизистые трясины да вересковые неудобья вроде:
Once upon a midnight dreary, while I pondered,
weak and weary
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore…
И сколько трудов бессонных, самоотверженья, скрежета зубовного, стона за
сохою потребует этот британский трудный грунт, дабы вздыбилось из
нерадивой нероди стройной строфою:
And the Raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow
on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating
on the floor.
Shall be lifted – nevermore!
Посмотри, как сопротивлялся материал, каким встречным был ветер! Не то,
что у русского словесника, кому язык – безотказный Сивка-Бурка, встань
передо мной, как лист перед травой. Несёт вещая каурка всадника, что
Емелю печь, через леса, через моря, не заботится парень, где сядет:
всадник коню доверяет! Не то – корневища йоркширские корчевать да валуны
валлийские отваливать, а, Ворон? Ага, сопишь! Так я тебе больше скажу:
вся ваша хвалёная трудность-непаханность, неподъёмная целинность потому
вам такою кажется, что речью русскою вы разнежены, думаете – так во всём
будет? Сопишь! А силушки припрячь, а жилушки напрячь, да не раз в год
пострадничать, не в конце квартала поштурмовщинничать а потом три года
волокитствовать, так что ни до какого государства не доскачешь, нет! А ты
вот как Эдгар По – nulla dies sine linea: ни дня без борозды, ни строчки
без внутренней рифмы, ни рукописи без звукописи – а? Вот тогда и скажешь:
Как на лемех приятен жирный пласт,
Как степь молчит в апрельском провороте! –
а не сопеть упрямо, когда понимаешь, что правду ему говорю. Ну, посопел и
согласился. Не со всем и не совсем, но хоть учиться со мной параллельно.
Словом, пообещали мы друг друга научить языку. И первое, что ты тогда же
в поезде, во сне – да не в твоём, в моём сне – выучил, было: “Liebe
dich”. И могла ли я вслух тогда этого не сказать, когда ты руку мою над
полом всё держал и чудные речи сидел-наборматывал:
Сада стен
Плен
Сладостен
О, откуда что берётся! И я, спя не спя, привстав с твёрдой,
плоской, серой подушки, глаз не открывая:
– Ich liebe dich, Woron!
И сном прикрылась. Сонно бесится поезд. Сыплются горизонтально друг
на друга вагоны, расступается Брянский лес, и стоят на опушке партизаны,
рукавицами машут, обрезами играют, песню поют:
282
Борода ль моя бородка,

До чего ж ты отросла!
Говорили раньше: щётка,
Говорят теперь: метла.
Парень я молодой,
А хожу-то с бородой…
Вот когда прогоним фрица,
Будет время – будем бриться,
Бриться-мыться-умываться,
С милкой целоваться!
Парень я молодой,
А хожу-то с бородой…
И только осознал ты, Володя, что такое “Ich liebe dich, Woron”, и
потянулся (правильно!) с милкой целоваться, как вдруг в темноту, от
тьмяно-жёлто-зеленой щели проводницыной берлоги: тьмяной – от слабой
лампочки, жёлтой – от неё же да от поездного чаю в кружевной кольчуге
подстаканника, зелёной – от купы шерстяных одеял верблюжьих, гаркнуло
спокойно-хриповато:
– Свет зажги, проводник. Та-ак. А где цыгане? В каком ещё другом
вагоне? Как так сошли? А эта! А ну, вставай, смуглянка-молдаванка
собирала виноград! Живо мне! И тряпки тоже – мы их посмотрим. Что? А вы
кто ей вааще будете, извиняюсь, конечно? Какой ворон? Знаете, молодой
человек – или не молодой, не знаю, – не портьте себе дорогу с Москвы,
правда? Договорились? Шо значит «нет»? Я тебя не слышал. А! «Прекрасно
слышал»? Ну, потом не говори, шо менты! Не, серьёзно, я ж с тобой не как
горилла, а по-человечеству, русским языком, а теперь тогда пойдём. Да,
все вместе. С твоею Кармен.
И, уже на скользко-талом перроне:
– Тока в вороночек наш ты не сунешься, так и зна-ай. Па-айдёшь
пешком до отделенья, не сахарный. Во-он – в конец улицы, а потом направо,
понял? А там, если не найдёшь, каждый те покажет. Какая ночь? Шо ты как
малой? В каждую хату стукни – каждый дед те проснётся и на участок
пальцем покажет. Может, и 50 гры нальёт, это от деда зависит. До
сýстречи!
Темень воронковая. Мрак и холод. «Я ведь знаю, что такое русские
мрак и холод», говорил мой отец. И, может быть, это уже навсегда.
Разденут, изобьют, заставят всё подписать, чего и не было. Шевченковский
день в Киеве припомнят, скажут: «Два раза – это уже система. Называй,
рецидивистка, сообщников!» Но я не выдам тебя, Володя, не выдам! А лучше
бы тебе и самому вслед за мной не соваться. Ох, уж эта русская
очертиголовость! Хоть бы тот дед тебе после 50 грамм дорогу не туда
показал. Я виновата – мой и ответ. Дура же ты, Катарина, ой дура!
Безответственная, беспечная, беспардонная, беспредельная, цыганка
цыганкой. Без визы, в плацкарте, под Брянском, из Москвы! «Гражданка ФРГ?
Чем занималась в столице Советской Родины? С кем встречалась? Какую
информацию собрала? На кого готовила покушение? Явки! Тайники! Агенты!
Шифры! Взрывчатка! В камеру её! 25 без права переписки!»
Но через 5 минут темени воронковой – из решёток в решётки, – а там
уже Володя с дежурным рядом дежурит, а в лице решительное «сейчас я вам
такое скажу!» И такое говорит:
283
– Товарищ сержант, или кто вы там! Откройте эту папку, и вы
убедитесь, кто я и что мою подругу вам придётся выпустить. И немедленно
притом!
И сонно-оробелый полноватый парень в погонах:
– Я ж вам ничё пока не сказал. Не рисовал никакой перспективы.
Сначала посмотрим, кто она, потом уж – кто вы. Нужен же какой-то порядок
в стране, как ты считаешь? Грáжданка, или девушка, не знаю, документы
ваши! Шо такое? Бундесрепублик? Чем ты смотрел, Васыль?
– Ну, позвали ж меня насчёт цыган, так?
– Ну!
– А я смотрю – вижу: точно цыганка.
– Не, Васыль, это не цыганка. Это хуже. Девушка, то есть,
грáжданка, конечно! Вы извините, конечно, но я вас задерживаю. Потому
что, знаю почему! И не надо мне тут себя возражать. Выясним – поедете
дальше, не выясним – будет видно. А ваши документы, гражданин, или не
гражданин, уж и не знаю? Ого-го! Так вы литератор? Литературный институт?
Только поступали? Но всё равно – важна не победа, а участие, так? Я не
знаю, но так нас учили. Ну, Васыль, погляди носом сюда: это кто? Это ж
русский писатель, он правду про нас пишет, про жизнь нашу. В литературный
институт поступал. А ты чё хочешь ему тут показать? Полтора класса
ментовской учебки – и уже главнее Андропова, думаешь? Всё, отпустить.
И к нам:
– Я извиняюсь, товарищи писатели и их подруги, едьте себе живы-
здоровы следующим поездом, а за билет не беспокойтеся: я вам усё выпишу.
А скажите, вот вы русский писатель, а такого знаете – Семён Кирсенко? Он
ещё писал:
Жил-был я
(Стоит ли об этом?).
Шторм бил в мол
(Молод был и мил…)
В порт плыл флот.
С выигрышным билетом
Жил-был я
(Помнится, что жил), -
сильно, правда? Вот и вы, так и вы так когда-нибудь сможете. И девушке
переведите. А я сам так пишу:
Любовь – не просто так причуда,
Как, например, филателист,
Любовь – она всегда на грани чуда,
Как в цирке иллюзионист.
Она – не вздохи в старом парке
Под ослепительной луной.
Она приносит каждый день подарки
И не прощается с тобой, -
правда, сильно? Не, вы мне напрямую скажите. От этого ваша поездка не
зависит. Понял. Критику принял. И буду дальше стараться.
И снова на скользко-талом перроне:
– Володя, Володя, я думала – всё, 25 лет без права переписки!
Ты, с обиженным холодком:
– А ты поменьше слушай голоса из-за бугра про «империю зла»!
284
И сразу, как ребёнку, помягче:
– Ну что ты, глупенькая, что стряслось? Ну, 10, ну, 20 – это ладно.
Но подумай, за что же тебя сразу на 25 упекать?
– Тебе всё шуточки – какое легкомыслие! Я ведь без визы, потому и
арестовали.
– Как без визы? А как же ты к нам въехала, в университете учишься?
– Так то въездная виза, а эта для внутренней поездки.
– Не преувеличивай. Бюрократизм имеется, но имеет и пределы.
– А почему же тогда задержали?
– Ну, чего не случается, тем более в поезде. Разобрались –
отпустили.
И снова, как ребёнку:
– Ведь и порядок тоже нужен.
– Володька, Володька!
И снова поезд, и снежно-талый рассвет в окне, и рука моя в твоей,
Ворон, а “Ich liebe dich” навсегда сказано, и многажды ещё скажется, а
первого раза уже не будет. На дыбы вздымается поезд, станции, лески
проскакивает, над речными ложами пролетает, Москва на северо-востоке
тает, а Киев – уже вот он, и Днепр под мостом, Дарница с Русановкой с
левого берега в правое окно сереют-пластаются, а напротив – Лавра
колокольню высоко над зарослью забросила, и полая алюминиевая воительница
в небо меч вонзила, тучу проколола, гражданам грозится: «Кто не со мной –
тот против!» И кружится меч над головой порожней, и взбираются улочки с
костылями на холмы, и вот он – киевский ж.д. вокзал, и гарь, и брань.
– Проснись, Катюша!
– Да я уж на три часа вперёд не сплю, и всё, что будет, знаю. А
что? А то: та же тающая скользота на киевском вокзале, что и на Киевском
вокзале в Москве, только весны чуть больше, морозца утреннего чуть меньше
и улица в туман катится с холма, и – что, Москва-река там, что ль? Вместе
с нами приплыла-приехала?
ЛЕБЕДИХА
Ну, не балуй, Катарина, все города в тумане похожи, да и реки там
нет, а есть улица Жилянская, на которой и ты, кстати, временно
проживаешь, у Веры Игнатьевны комнату снимаешь, у аккуратной такой
старушки, и от жилички того же требует:
– Только давайте, девушка, чтобы сразу! Я человек пожилого
воспитания, и ребят сама не вожу, и не потому, что, как видите, уже
состарилась, а просто так уж нас учи-или. Теперь, может быть, иначе, но в
моей квартире пока всё остаётся как при-инято. И второе. Вы, конечно,
прошу прощения, немка, так вот: никаких антинаших разговоров, бесед и
болтовни, вы поняли меня? Потому что вы уже не маленькая, и, наверное,
сами понимаете, что если вам разрешили снять комнату, то это с ве-едома.
Больше я вам ничего не скажу. И у кого – это тоже не случайно, вы меня
понимаете. Так как мой покойный [всхлипнула]… извините, всё не могу
привыкнуть, что покойный… муж [всхлипнула, засмеялась]… извините, всё не
могу привыкнуть, что Олег Петрович – мой муж, ха-ха! 55 лет прожили, а
всё удивляюсь, что я уже его жена, что уже его и не стало [всхлипнула,
утёрлась, посуровела]… Почти в один день с Леонидом Ильичом, полгода уже
прошло, а всё не верится, что и его уже нет. Так вот, Олег Петрович,
милочка моя, служил в органах, и я тоже заслужила доверие, как вы
думаете? И, кстати, он вас охранял после войны, когда вы тут нам,
285
пленные, бульвар Дружбы Народов строили. Больше я вам ничего не скажу. И,
кстати, вам стоит посмотреть: я бы на вашем месте сходила. Я, строго
говоря, не должна об этом с вами трепаться, и меня предупреждали, и вы,
надеюсь, понимаете, что распускать язык в наше время, как и тогда, не
стоит. Многое в жизни меняется, но есть же какие-то принципы. Вас там,
может быть, иначе воспитывали, не знаю и не хочу, но так уж нас учи-или.
И я считаю, что это правильно. И если вы в моём доме собираетесь жить, то
будьте любезны. И ещё одно второе. Вы девушка, вы, прошу прощения, немка,
и, надеюсь, сами понимаете, о чём я. Не понимаете? Ай-ай-ай! Ну, тогда
извините: я прямым текстом требую аккуратности. Воды в ванной не
разливать, тарелок не разбивать, комнату неукоснительно подметать – вот в
этом углу стоит веник, прошу познакомиться. И второе. В месте общего
пользования, ну, открыто говоря – в санузле, ха-ха! – сугубо соблюдать
чистоту. Не понимаете «сугубо»? А у нас говорят: незнание закона не
освобождает, а состояние опьянения – так даже отягощает. Учите русский
язык, больше я вам ничего не скажу…
Ну, что же ты, Ворон, тут и распрощаемся? Быть того не может! Что
же ты ничего не предлагаешь, никуда больше не зовёшь? Да ты меня и не
звал, в Москву я ведь с тобой сама напросилась…
– Ну, Володя, всё?
– Я тебя провожу, Катюша, давай сумку.
– Не дам. Бросай этот сексизм.
– Да что ты – я не в том смысле. Я помочь нести хотел…
– А вот не надо. Это и есть половой шовинизм – считать женщину
слабее себя, понял?
– Не знаю, нас так учили.
– И наших дедушек тоже так прадедушки учили. Но за сто лет что-то
изменилось, как ты думаешь?
– Что именно?
– А то, что три поколения европейских женщин не напрасно боролись и
это право, во всяком случае, отвоевали.
– А нашим, так и отвоёвывать не пришлось. Гляди-ка на ту бабушку –
маленькая, старенькая, а какой вон мешок поволокла – крепенькая!
– Володька, Володька!
Двор, опущенный в талую воду, снежный чернеющий пенопласт, четыре
собаки внимательно обнюхиваются – быть свадьбе:
– Рря-ав!
Настырно пристаёт к голубице чёрный голубь:
– У-у-уру-ру!
И безумно-утробно-младенчески:
– Ма-а-ау-у-у!
И в ответ откуда-то сверху:
– Ма-а-ау-у-у!
Пришли. Молчим. Не уходишь. И в общежитие к себе не зовёшь? Ну как
знаешь. Парадное. Синяя гармошка почтовых ящиков. На стене – белое
жестяное блюдо, а на нём:
№ кв. Ф.И.О. квартиросъёмщиков
1 Галбмиллион М.А.
2 Уманский А.М.
3 Цехмайстренко Ю.П.
286
4 Филистерский Б.К.
5 Кот В.В.
6 Корицаки Алёна Жоржевна
7 Гринченко Степан
8 Безродный
9 Безверхий Роман
10 Убыйбатька О.П. и В.И.
… …
… …
… …
А надо бы:
Галбмиллион М.А. «А вы знаете, чего у нас На вопрос Безродного о

мильйон? У нас болячек значении фамилии
мильйон!» Галбмиллион.
Уманский А.М. «Ой, хтой-то так гавкает? Выводя в 6 часов утра на
У когой-то такой розовый поводке болонку.
бантик? Это наш Пифа,
да?»
Цехмайстренко «Целый день собачий крык, Из форточки, Уманскому
Ю.П. гав! Даю честное А.М., выводившему в 6 часов
партийное слово, шо этой утра на поводке болонку.
суки тут не останется!»
Филистерский Б.К. «А познакомиться? Вы, я Узнав от Убыйбатька В.И.,
слышал, из Германии? И что её квартирантка –
что там у нас теперь за немка.
международное положение?»
Кот В.В. «Скажите вашему ребёнку, Безверхому Роману,
что нехорошо обзываться вернувшись с родительского
котом. Я ж вашего не собрания.
дразню, что он
безверхий».
Корицаки Алёна «Товарищ Цехмайстер, После вечеринки по
Жоржевна когда уже сломается ваш обмыванию сдачи
«москвич» и вы, наконец, кандминимума жильцом
купите «жигули»? А то Цехмайстренко Ю.П., на
всё-таки – научный которую Корицаки Алёна
работник!» Жоржевна не была
приглашена.
Гринченко Степан «Жиды тут живут?» Позвонив в дверь Уманскому
А.М.
Безродный «Можно по-соседски, а? Регулярно и поочерёдно к
Что означает ваша Убыйбатька А.С., Безверхому
фамилия?» Роману, Корицаки Алёне
Жоржевне, Галбмиллион М.А.
и др.
Безверхий Роман «Так лучше ж уже Кот, чем В ответ Коту В.В.
Собака, я так думаю,
287
Василь Василич!»
Убыйбатька В.И. «Больше я вам ничего не Неоднократно, в
скажу…» доверительных беседах со
знакомыми и малознакомыми.
Лестница. Прямо под ноги – проскользило серое, вроде как без ног,
но с хвостом-прутом. Занозистые жёлтые перила. Слишком понятного
происхождения лужица. Открылась дверь №1, потянуло жареным луком:
– И это кавалер, шо сумку барышне не помогает? Вы, наверное, тоже
иностранец?
У самого-то лёгкая, холщёвая на плече. Я:
– Слышишь, что люди говорят?
Насупился:
– На всякий чих не наздравствуешься!
Я, со вздохом:
– Ну, не будь иностранцем. На лестнице можно – тащи!
Другая дверь распахнулась – №4, понесло сырою картошкой:
– Утро доброе, если оно доброе! Молодой человек, а познакомиться?
Ты, сурово-отчётливо:
– Владимир Ворон.
А этажом выше уже слышится в свежем перегаре:
– А можно сразу по-соседски, что означает ваша фамилия?
Ты, вскинувшись гневно:
– Птица есть такая! 300 лет живёт! Nevermore!317
Удовлетворённо-испуганно захлопнулась дверь №8 на втором этаже. А
на третьем приоткрылась уже дверь №10, и стоит на пороге, суровую улыбку
пряча, Вера Игнатьевна Убыйбатька – маленькая, худенькая, седины валиком
на затылке, из них булавки торчат:
– Так вот, Катенька! В тихом омуте. А я уж думала. Но меня не
проведёшь, поняли? Больше я вам ничего не скажу.
И, отворив дверь пошире:
– Ну, не теряйтесь, молодой человек. Я должна вам сообщить, что вы
сделали далеко не худший выбор. Я понимаю – немка, конечно, но девушка в
высшей степени слова. Вы меня поняли – жизненный опыт, и на ветер
говорить нас не учили. Больше я вам ничего не скажу. Входите же.
И в коридорчике, между наглухо задраенной дверью санузла и тремя
деревянными рожками вешалки, вместе поддерживающими жёсткую тяжесть
полувекового каракуля, – вопросительно-зелёный Мурочкин взгляд. После –
еле слышное:
– Мя!
И уже тычется кратко серая в Володькину, с Москвы забрызганную
штанину. И, покосившись на меня, ещё тише:
– Мя…
Исчезла серая Мурочка.
– Входи, Ворон, что ты, как в гостях!
И вот синяя, длиной до пупа Воронова куртка оседлала деревянно-
соломенный стул – лирой спинка, и синий плащ Катарины устроился на
дверном гвоздике, который ещё покойник Олег Петрович («…извините, как
вспомню, так всхлипну, просто не верится, что это он его своей рукой…»)
вбил. Четверть минуты – растерянно глазами в разные углы: ты – в
этажерку, где флакон из-под старых духов «Кармен», где бледная щека,
317
См. у Э.A.По
288
чёрный локон, алая роза; я – в окно, на карниз, где прямо под взглядом
истаивает-испаряется по каплям набухший с ночи снег. Но, Ворон, я тебя
убью, я тебя в самом деле задушу, если ты сейчас, не дай Бог, заведёшь:
Есть демон утра. Дымно-светел он,
Золотокудрый и счастливый.
Как небо, синь струящийся хитон,
Весь – перламутра переливы.
Да, будет что-то такое играть на моём синем плаще, когда истают-испарятся
облака и распылается мартовский день, но если сейчас об этом вслух, то к
вечеру зальдится:
Я крепко сплю, мне снится плащ твой синий,
В котором ты в сырую ночь ушла, -
а кому это надо? Не хочу никуда уходить, ни тебя отпускать. Потому что
вам кажется: не сейчас, так через час, потому что вашу пространственную
неограниченность вы неправомерно экстраполируете во время. И сами не
знаете, сколь глубоко ошибаетесь, ведь время… Не додумала – кинулась. Не
дождался – бросился:
– Катя!
– Ворон! Ich liebe dich!
– Либе дихь, Лебедиха… Лебедиха – вот ты кто!
И не стало синевы, и – белый сбоку, тёмно-серый снизу – снег
лебедем заколотился в окно и…:
– Чайкý, молодёжь? Или уж после?..
Скрипнуло, и спрятался в коридоре свет лампы коридорной, деликатно
спряталась Вера Игнатьевна («…а то уже думала – не девушка, а какой-то
немецкий чулок: ни кавалера, ни…»).
………………………………………………………………………………
– Ну вот, Володечка, ну вот… А-ах! Поймала Ворона Лебедиха.
………………………………………………………………………………
Светлело в комнате, затмилось метелью. Даже завыло где-то по-

мартовски тоненько:
– Мау!
………………………………………………………………………………
– Ich liebe dich!

– Лебедиха!
………………………………………………………………………………
Тмилось метельно в комнате, посветлело. Засвистал где-то за

стенками чайник:
– Ich liebe dich – повтори!
– Ихь-хь… дихь-хь-хь…
289
– Мягче, ещё мягче!
– Ихьь-хьь… дихьь-хьь-хьь…
– Теперь твёрже!
– Ах-х-х!
– Ох-х-х!
– Эх! Эх!
– Ух-х…
………………………………………………………………………………
Потускнело, тени проснулись. Тише, шёпотнее:

– Лебедиха!
– Ich liebe dich!
Исчезли тени. Завечерело…
………………………………………………………………………………
– Спите, молодёжь? А я вам чайку горячего. С дороги погреться.

Тут полетел чёрный войлочный тапок в жёлтую раздавшуюся щель
коридорную.
– Ну, спите. Ишь, какой горячий! Вот и Олег Петрович смолоду,
покойник, чуть что… Теперь самой не верится… А потом раз просыпаюсь,
трогаю – а он уже холодный, даже не верится. Ладно, чайничек – на столе,
горячий. Больше я вам ничего не скажу.
МОСКВА ПЕРСИДСКАЯ
И что же? И забыть? И оттолкнуть? И не простить? Не верю. Не верю.

И докажу. И всё узнаю. Куда ты денешься, ведь не на Марсе, что ль.
Многолюдна земля, не бывает, чтобы без общих знакомых, не так, что ль?
Ну. Эльза. Ну, Эльза Тринкеншу. Ночь, однако, время позднее. А меня кто
будил? С Антрацитом, с Майданом оранжевым? То-то.
– Алло, Эльза?
– Алло, алло. Что, Катарина? Я знала, что ты неравнодушна и спать
не можешь.
– Не могу, Эльза! Рассказывай.
– Сейчас расскажу, сейчас же. Ну, короче, ты понимаешь, короче,
какая теперь у меня жизнь?
– Да я не про то…
– Как же можно теперь не про то? Я дома уже не ночую: с девушками и
юношами в легендарном шатровом городе Майдане. Слушай, а ты знаешь, вот
какое совпадение: по-казахски тоже Майдан, и тоже такие стоят, ну, шатры
по-нашему, и тоже иногда рыжие такие, помаранчевые. И среди шатров –
представляешь! – вдруг играется свадьба, и жених такой серьёзный, под
оранжевым флагом, как будто в комсомол принимают – помнишь?
– Не помню, Эльза.
– Ну, как же, ещё всех нас в райком повели, а там огромное знамя, и
уже выцвело, стало оранжевым. Что-то есть в этом, правда?
– Что-то есть. А что именно?
– Ну, я, 15 лет мне было – представляешь! – такая косенькая и с
косичками, фотография у мамы Гертруды в Алма-Ате, ещё до Германии,
висела. А теперь как посмотрю в зеркало, тут же вспомню тот снимок, и
290
вспомню, как стояла, рот раскрыв на знамя и думала: вот если бы мне под
тем знаменем… Понимаешь?
– Что, в комсомол вступить?
– Так в комсомол мы под ним и так всем классом тогда вступили, это
не мечта.
– Ну, значит… чтоб тебя под знаменем любимый мальчик отптичил?
– Ха-ха, уже горячéе. Но мы же не были такими сексуально
раскованными, как у вас там на Западе. У нас была в этих вопросах
сублимация и дисциплина, вот! А я мечтала, чтобы у меня была под красным
знаменем свадьба. Чтобы папа мой – старый, но вечный – пришёл, в чапане и
с камчой, и нас поздравил, и камчой по плечам трижды хлестнул – дуй-
бырлык! – представляешь?!
– Ну-у-у…
– И вот сбылась моя мечта, хоть и не для меня, но это ведь не
главное, правда?
– Ты это честно?
– Ну, не совсем, ну на 90%. Нет, на 85. Но об этом же забываешь,
такое счастье охватывает, когда под знаменем – таким огромным, рыжим-
рыжим, кажется, ещё чуть-чуть, и до кумача дозреет: она – и сама
рыженькая блондиночка, Настя, девочка с массива – в дублёночке, в джинсах
с кроличьими хвостиками и в бижутерии, сверху фата наброшена; он – казак
настоящий – папа мой, Тохтамыш Сартакович, сказал бы: батыр, дуй-бырлык!
– здоровенный, плечи коромыслом, взгляд васильковый, и сам Василёк. Из
Золотоноши на Майдан приехал. И тут же счастье своё нашёл –
представляешь! Вот оно, солнце солнечного оранжа! И батюшка молодой
такой, интеллигентный, отец Пётр, только что их повенчал, и улыбается так
мудро: вот и новый народ народится! А кругом – шатры, как шапито на
Октоберфест у вас в Мюнхене, и гурт «Хлопці мандрівні» на весь Майдан
грянул: «Гей, наливайте повнії чари!» А молодёжь подпела хором: «Нас не
подолати!» И шатры-шатры – представляешь! Вот если бы всю степь такими
юртами заставить, и гурты бы всё время выступали, и народные президент с
премьером выступали бы: «Друзі мої, любі друзі! Ще вчора я був певен, а
сьогодні вже бачу: народ – із тим, із ким треба. Україна вказує світові,
куди йому йти. І тому я знаю: кожен, хто говоре про інше, повинен
відкрити очі і побачити, де правда. Народилася нова нація, де не буде
несправедливості, зникне корупція, прийде Європа, бандити сидітимуть у
тюрмах, багаті поділяться з бідними, і ми всі разом підемо у сучасне
Євро-Атлантичне суспільство. В той же час нікому не робитиметься
перешкод, якщо він хоче розмовляти власною, меншинною мовою, розвивати
власну якусь культуру. Але, насамперед, не треба забувати про те, хто ми
є, і штучно роздмухувати ту мовну проблему. Її в нас немає, намацати її
хоче певна іноземна держава. Але друзі, мої, будемо відверті – Росія
закінчується там, де закінчується російська мова». Ты поняла, Катарина,
что он сказал?
– А что?
– Да то, что услышав такое, Владимир Иванович – хотя он сильно его
не любит – просто поцеловал экран, а потом…
– Ну?
– …а потом… хотел поцеловать… меня!
– Ну?!
– Ну, знаешь, я очень хотела, чтобы он подпустил меня поближе, но
надо же и его понимать…
– Короче, поцеловал или нет?
291
– Я думаю, очень хотел. Но разве ему теперь до этого?
– А что, он экран один только целует?
– Что ты, обычно он бросает в экран тапком! Особенно когда там наш
кандидат.
– У вас что же теперь, общий с ним экран? И тапки общие?
– Нет, Катарина, нет у нас общего экрана, но мы же столько времени
провели вместе.
– Скажите, пожалуйста!
– И в Москву вот ездили.
– Кто?!
– Мы с Володей.
– Ненавижу!
– Ха-ха, вот и тебя пробрало! А вот он говорит: «І я намагатимуся
примирити між собою усіх наших ветеранів. Бо всі вони, друзі мої,
захищали Вітчизну – одні від нацистської навали, другі від більшовицької
агресії. Але тепер настане злагода. Багаті поділяться з бідними, і мій
уряд ніколи не буде красти». Представляешь?
– Нет, выдумала ты это – чтобы Ворон с тобой…
– Но он же такой одинокий. Жена 15 лет как бросила, и с тех пор он
на женщин не глядит, говорит, что все они одинаковые.
– Ужас. Так он ни одну не любит?
– Не знаю, Катарина, порою мне кажется…
– Не смей договаривать!
– Я только хотела сказать, что мне он очень нравится. И когда он
собрался в Москву…
– Ты за ним увязалась?
– Только не надо так говорить. Ты тоже когда-то…
– Scheiße!
– Ну вот, и на Красной Площади…
– Кто?!
– Ну, Ворон, конечно…
– И кто ещё? Ты хочешь сказать, что была вместе с Володей на
Красной Площади? Не верю!
– Правильно, Катарина, я всегда знала, что в тебе есть интуиция. Не
дошли мы до Красной Площади, хотели, но Хамид не дал.
– Was für ein Hamid?
– Ein junger Pärsische Dichter. Und Übersetzer.318 Красивый, словно
девушка и неотразимый, словно Нарцисс.
– Вот и шла бы с ним.
– Так и пришлось пойти. Владимир Иванович так рвался на Красную
Площадь, говорил: там Василий Блаженный кустом цветёт, костром горит, там
Кремль черепахой башенной века переползает, там люда луг некошеный…
– Знаю, знаю – и сама Площадь булыжной волною…
– Правильно: волною над пучиною мира вздымается…
– Да-да, а Иван-великан…
– …немо-громогласно на весь свет трезвонит.
– Ich bin satt. Genug damit!319
– Тебе-то “genug”, а я так и не попала. Потому что Хамид – молодой
такой, угольно-смуглый – с чисто восточным, знаешь, гостеприимством, звал
нас, прежде всего, позавтракать: «Я думаю, если человек с поезда, то
318
– Что за Хамид?
– Молодой персидский поэт. И переводчик. (нем.)
319
Сыта по горло. Довольно с меня! (нем.)
292
каждый тебе скажет, что сначала накормить гостя, а потом уже песни». А
кругом, знаешь, тесно от вывесок: трактир «Ёлки-палки», кафе «Щи-2004»,
ресторан «Шах». А Хамид:
– Пойдёмте в «Шах»: там кюфтэ, кебабче, айран – там иранская кухня.
– Э, нет, – смеётся Владимир Иванович, – вот приеду к тебе в Шираз,
там и будет иранская кухня. А здесь как-никак Москва.
И Хамид, остановившись, декламирует:
– Ну, если это Москва, дорогой,
То пойдём в кафе «Дрова», дорогой, -
– это такой маленький газель, дорогой – тебе посвящается. И дорогой
Эльзе.
Кивнул на меня, и уже прозой:
– Гости с дороги, я с утра на ногах – пойдёмте в «Дрова» – там и
позавтракаем по-русски.
– А что там в «Дровах», щи да каша, топор да гармонь? – парадоксами
сыплет Владимир Иванович.
– Ай, Владимир-азиз, ой, Владимир-джан, вот ты не был в Иране, а я
вот тебя приглашу. В Иране хоть 10 лет живи – всё ты гость. Там люди
сердечные, тёплые, а здесь – как роботы и всегда сердиты.
– Сердиты! – сердится Владимир Иванович. – А ты почитай нашу
историю.
– А ты нашу историю знаешь? – горделиво гримасничает Хамид. – Что
ты знаешь! У нас даже Фирдоуси чуть не бросили под ноги слону.
– Вот-вот: у вас «чуть», а у нас когда слона привели к Ивану
Грозному и зверь не поклонился, царь казнил его.
– Да, я слыхал, но это же сумасшедший. А у нас проповедника,
который называл себя Баб320, просто сожгли на костре.
– Что костёр! Протопопа Аввакума, если хочешь знать, тоже сожгли,
да ещё и маслом одежду не пропитали – чтобы дольше горел.
– А у нас на кол сажали.
– И у нас.
– А у нас по всему телу раны наносили, а в них горящие свечи
вставляли.
– А у нас секли и присаливали. Но такое всюду бывало. А царь Пётр
держал в крепости гетьмана Полуботка, и сам приносил ему, больному,
лекарства. Вот такого у вас не бывало.
– А у нас в 80-е, при Хомейни, девушки пошли на Тегеран отстаивать
права женщины, так знаешь, что с ними сделали? Правильно – расстреляли.
Но прежде сделали женщинами, чтобы умерли не как собаки.
– А у нас ослеплённый врагом князь Василий Тёмный, победив того
врага, примирился с ним в той самой церкви, где был им ослеплён. И княжил
в мире ещё долгие годы. То-то.
– А-ай, Владимир-джан, когда такое было! Ты это видел? Потом всё,
что хочешь, можно написать. А вот и «Дрова» – ты же хотел по-московски?
Только прежде я покажу тебе двор, где жил и умер Николай Васильевич
Гоголь, великий русский писатель, я хочу его переводить на фарси. Кто-то
думает, я Гоголя не люблю? Это неправда! Он мне нравится, и Пушкин тоже,
и… Давай снимемся все вместе с Гоголем. Молодой человек, вы не хотите нас
сфотографировать вместе с Гоголем?
320
Врата (араб.)
293
Юный дворник в оранжевой, почти помаранчевой униформе, затянулся,
подумал и спокойно так:
– Не-е, нь ха-ачу.
– Что так?
– А пусть вас Пушкин фътагра-афи-ирует.
– А вы девушка, не хотите?
– Не-е, ни хоч’т. Ни ви-ишь, что ли – она со мной.
И пришлось фотографировать нас всех Тасе, даже дворник с кукишем
попал с краю. А Гоголь сам не попал, какою-то чёрной простынёй
занавесился, как фотографы в старину, одни Бобчинские с Добчинскими, что
на постаменте, животы выпятили, ужас. Или это у Таси так вышло, не знаю,
она какая-то… Я спрашиваю:
– Тася, ты не из Казахстана?
– Я из Бурятии.
И тут Владимир Иванович филологически:
– И в ваших чертах я читаю другое имя. Только не умею его
произнести.
Чуть улыбнулась, скулы раздвинув:
– И не получится, оно не для русских уст.
И Хамиду, лунолико:
– Мне на семинар, увидимся на вашем вечере.
А Хамид:
– Пф-ф-ф, пожалуйста. Я никого не держу.
Отвернулся:
– Голова болит, Владимир, всегда болит. Надо выпить.
И тут Владимир Иванович загадочно:
– Куришь, пьёшь коньяк и пиво – ты пособник Тель-Авива!
– Ха-ха, Владимир! И это ты говоришь? А знакомая твоя блондинка –
нет, не Эльза, пф-ф-ф! – рассказывала, как ты 15 лет назад, в 1989 году…
Владимир Иванович, слегка удивлённо:
– Что ещё за блондинка? И что там было в 89-ом?
– Ай, Владимир-азиз, я знаю. Ты каждый день улицу брал!
– Это как, как Шипку генерал Гурко?
– Это так: во всех кабаках улицы отметишься – вот и взял.
Наверное, это было, когда от Владимира Ивановича ушла Марина
Васильевна, и он с горя бешено запил. Впрочем, я об этом впервые слышу, и
он, кажется, тоже забыл, всё удивляется:
– Да как улица-то называлась, Хамид?
– А потом назовут: улица Владимира Ворона.
– А-а-а, тогда ладно. Но пока пойдём-ка на Красную Площадь.
– Э-э-э, нет, Владимир-джан, сначала мы позавтракаем в «Дровах» –
ведь гости с дороги. Да и я с утра на ногах – не шутка! После я вам
покажу Москву – музей Востока, МГУ, общежитие. А после выступления –
французский ресторан – и там посидим, как братья, как друзья.
И вечером после выступления они повели нас во французский ресторан
“Chez Rossignol-Bandit”, что на Никитском бульваре.
– Кто кого повёл, Эльза?
– Ну, Тони с Хамидом повели нас всех: Владимира Ивановича, меня,
Тасю, которая студентка, которая бурятка, которая фотографировала нас в
Гоголевом дворе, а дворник, помнишь, курил и не захотел. Такая Тася, ещё
Хамид очень рассердился, что не пришла на их с Владимиром Ивановичем
выступление по персидской поэзии. И правильно рассердился: Хамид же ей
294
сказал: приходи. А она так чисто по-женски, по-предательски его подвела.
Знаешь, как в песне народной:
Ти сказала, у четвер
Підем разом на концерт.
Я прийшов – тебе нема:
Підманула-підвела! -
a потом на всех женщин это экстраполируется, а это несправедливо, правда?
– Не знаю, Эльза.
– А я знаю. Что, во всяком случае, ко мне это не относится.
Подумаешь, семинар у неё, а каково поэту!
– Ну, а на семинары, по-твоему, ходить не нало?
– Да на каком семинаре такое услышишь:
Неоткатной волной
Неотступно приветствую: здравствуй!
И в ответной твоей немоте
Воздвигается град.
Тенью став от травы
Иль приписан к вороньему братству,
Наконец осязаю,
Обладаю последней из правд.
– Погоди, это Ворона стихи?
– Почти. Конечно, Ворона. На 85%.
– То есть?
– Ну, это его перевод из Ахмада Шамлю. Но перевод, родившийся
спонтанно, прямо утром в «Дровах».
– Где?
– Ну, в кафе «Дрова» за рюмкой «путинки», хотя Хамид и сказал, что
«путúн» по-персидски – ботинок.
– Не поняла – при чём тут Путин с его ботинками, c’est tout à fait
à propos des bottes.
– Что-что, Катарина?
– Вот именно, Эльза – что-что?
– Ну, Хамид положил перед Владимиром Ивановичем прямо на белую
скатерть лист бумаги, а там, представляешь, всё распечатано крючками,
зубчиками, и притом справа налево, класс! И смотрит Хамид на эту филькину
грамоту, представь, и декламирует чёрным по белому. Непоня-атна-а, но
так, знаешь впечатляюще – как заведенный. А Владимир Иванович пробормотал
только:
Я да Хамид
Переводим Шамлю.
Он не хамит,
Я не хамлю, -
а сам серьёзно так смотрит, будто что-то понимает. А что ты думаешь,
может быть, что-то и ловит, это ведь поэты! И вдруг достал из пиджака
шариковую чёрную за 50 копеек – представь! – ручку, в меня вперился, и
как пошёл писать между строк тарабарских – только «путинки» рюмку хлопнул
так лихо – выдохнул – и:
Изнурён, измождён
Бездорожьем и неразуменьем,
295
Через край, точно зеркало,
Я твоими чертами теку.
Обезболить меня не дано, разговор переменим –
Ни ветвистым объятиям,
Ни тайнику-роднику, –
и представляешь, что я тут ощутила?
– Что такое, Эльза?
– Что это он мне!
– С какой стати?
– Да, кому другому в это трудно было поверить, но я-то ощутила! И
тут же всё запомнила. Я всегда любила стихи учить, ещё в школе. Что
другое, но это… И потом это прозвучало на их выступлении в Пушкинской
гостиной в МГУ, высоко-высоко на 11-ом этаже, и Воробьёвы горы, и
стадион, и Белый Дом, по которому Ельцин из пушек палил, когда демократию
предал – я хочу сказать, они предали.
– Кто, Эльза?
– Ну, то дело прошлое, кто старое помянет… Правда?
– Тебе видней.
– Да, оттуда всё становится видней. С тех высот, куда залетают
поэты. И так интересно было: по периметру гостиной – сцены старой
московской и питерской жизни – пролётки, крылатки, закладные, вороные,
Яр, гимназистки румяные, правоведы там, юноши архивные, гусары и
разночинцы в шинелях, балы-маскарады, конфетки-бараночки, Николаевская
цензура – посмотришь, и ностальгия возьмёт. А в углу возле окна – сам
Александр Сергеич работы Тропинина. И никого больше в аудитории. А
Владимир Иванович снова так парадоксально:
– Ну что же, пусть нас Пушкин слушает.
– Нет, Владимир-азиз, зачем только Пушкин, – и стал Хамид на стенку
скотчем цеплять иранских поэтов: Хафез – весь в белых кучевых облаках, и
борода такая же, а взгляд такой возвышенный; Руми, который Моулави,
который Моуляна, знаешь?
– М-м-м…
– И Парвин Э’тесами – в чёрном платочке с подбородком висячим – ещё
сказал Хамид про портрет: «Хейли зешт. – и хмыкнул так: – Очень
некрасивая, большой поэт!». Потом другая, без платочка и красивая, но
тоже Хамид хмыкнул. Потом Ахмад Шамлю – Хамида старший товарищ и учитель
– ещё недавно живой классик: подбородок такой твёрдый и вскинутый, глаза
серьёзные, стихи новаторские. Хамид сказал: «Не все персы его понимают. И
меня тоже не все. Вообще, много дураков – это беда Ирана. Ты ему: Марсель
Пруст. А он тебе: кто, Мехмед Хорýс? Ужас! А другой дурак сказал –
Александр Кафка». Представляешь?
– Бывает, Эльза.
– Вот и я говорю – бывает, и не надо так высокомерно снобировать
людьми. Ну, пишет он «проффесор»… или «профессор» – не помню. Какая
разница? – я тоже не уверена сколько «эс» в слове адрес.
– Эльза, а кто так пишет, Хамид?
– Ну, Хамиду простительно – он иностранец, а этот всё-таки
кандидат, а такой безграмотный, ха-ха.
– А-а-а…
– И стали приходить слушатели: сначала преподаватель, вежливый
бородач, сразу извинился и говорит: «Вы же знаете, как у Александра
Сергеича: «Мы ленивы и нелюбопытны», помните?» А я себе думаю: ну ладно –
296
нелюбопытны, но зачем срывать объявление о наших чтениях? Хамид сказал:
«расисты». И правильно сказал – очень много шовинизма в Москве, очень
много. Даже в туалете, и не в каком-нибудь, а прямо в МГУ, в храме наук,
представляешь, на стенке выписано: «Россия – для русских, Москва – для
москвичей, туалет – для дерьма». А что делать, я их понимаю, там же чурки
на каждом шагу – ужас, какой-то азиатский сквозняк, не столица, а
проходняк…
– Да уж, ужасно, Эльза Тохтамышевна!..
– Ха-ха, да-да – Тохтамышевна! Ну, это другое дело… Нет, что не
говори, а я – другое дело: я ж пришла к поэту в гости. А так проживаю на
исторической родине, в Баварии, где прадедушка дедушки Ульриха толково
по-немецки хозяйничал и все доходы в банк в Швейцарию перевёл. А через
200 лет Эльзе пригодилось, вот. А то на что бы я жила с нашей русской
безалаберностью? Разве что замуж выйти…
– Zur Sache, Эльза, к делу!
– Так вот смотрю я на Володечку, как он поэзию читает, и думаю –
замуж…
– За кого, Эльза?
– Ах, не знаю, взгляну на Хамида – тоже интересно.
– Zur Sache, Эльза!321
– Так вот, потом ресторан был на Никитском бульваре, маленький
такой, а там тихая музыка, аутентичный французский, и хозяйка – та же
француженка, madame Khokhloff – эффектная такая женщина, рыжие локоны и
горлом рокочет:
– Bon soir, chers amis, prenez vos places s’il vous plaît, votre
table est reservée322.
А на столе простыня бумажная со словом «Тони» – это такой молодой
человек – некрасивый такой, нескладный, прыщики красные, – между тем
бельгиец, даже фламандец, знаешь? Но тоже на 20% немец.
– Как же это, Эльза – на 20%. Ну – наполовину, ну – 25% – это ещё
как бы понятно…
– Ну, кто на 50, кто на 25, а он, видишь, на 20. Он, собственно, и
пригласил нас так любезно. Он Хамиду друг, и Тасе тоже друг, вот и
пригласил по просьбе Хамида. Хамид, знаешь, восточный человек,
хлебосольный, он и земляка своего позвал, Мохсена. И на концерт, и к
«Соловью-разбойнику». Ну, Мохсен, тот постарше, и мужчина положительный,
рассудительный, видно, что не поэт. Ещё смешно: он мне всё время казался
в тюбетейке, а потом фотографию ресторанную проявила – а он просто
лысенький, но это не беда, правда? Так он сказал про Хамида: «Его и так
понять трудно, и голова болит, без отца вырос, а какой талант! Он всему
Ирану – младший брат. Поэта беречь надо и помогать». И я так за это сразу
полюбила Мохсена. Не в том смысле, конечно, как Владимира Ивановича, но
тоже. А тут встаёт Хамид над столиком – длинный такой, смуглый, в чёрном
костюме, – и тронуто так говорит:
– Мы все тут собрались, друзья, и знаем почему собрались. И я
сердцем рад, что дорогой Владимир, наконец, сдержал обещание и приехал к
нам в Москву, и выступил. Конечно, жаль, что люди так не интересуются,
что у них всегда другие дела – одни не знают, другим это всё равно – что
Марсель Пруст, что Мехмед Хорýс, третьи, может быть, пошли на семинар [-
Пф-ф-ф! – в сторону Таси], а четвёртые просто расисты, и это самые из
321
К делу, Эльза! (нем.)
322
Добрый вечер, дорогие друзья, садитесь, пожалуйста, ваш столик забронирован (фр.)
297
всех дураки. Такие люди смотрят в записную книжку поэта и спрашивают: «А
па-а-ачему я ничё не па-анима-аю?» – А потому что дурак!
Это, Катарина, он ещё не отошёл от утреннего впечатления, когда нас
после «Дров» он повёл в музей Востока – оно всё недалеко, и вообще, в
центре Москвы всё хотя и просторно, но довольно-таки близко, и Владимир
Иванович говорит, что в центральной, исторической, Руси всё тоже вполне
охватимо, например, из Киева до Москвы – всего 12 часов езды, потому он и
любит на электричках туда ездить. И на этот раз так. Я предлагала СВ
купить, а Владимир Иванович: «Тьфу, что за буржуйство! Разве это дорога,
это ж отель-люксембург какой-то – белая скатерть, небось, на столике,
гвоздики в вазончике, постель постелена, арманьяк разносят. Нет уж,
Эльза, тряхнём юностью – махнём электричками». Даже не в общем вагоне,
представляешь, такой романтик! Ну и махнули, с ним в электричке, а чего
ж. Меня, впрочем, таким не удивишь – я же в Казахстане росла. Там
расстояния – знаешь какие? – степные. Мне даже кажется, что картографы
преувеличивают и одновременно преуменьшают, когда изображают Россию
больше Казахстана. А может, это потому, что там глазу не за что
зацепиться: степь да степь кругом, колючки, иногда всадник проскачет,
верблюд покажется, сайгак пробежит и в зайца вдали превратится, ну орёл
пролетит, а так – сплошное ничто. А тут весело: станция за станцией,
леса, домики, огородики, надписи разные, костры во рву приколейном жгут,
ребята машут, смеются, а диктор объявляет: Нежин, Конотоп, пассажиры, не
задерживайтесь в дверях, Хутор Михайловский, ваши паспорта, ничего не
везём? – ну-ну, Брянск, приносить и распивать, Сухиничи, появляться в
порочащем человеческое достоинство виде, Калуга, граждане, товарищи, дамы
и господа – не знаю, в ваших же интересах попрошу освободить вагон, вот
боб твою Кать, куда ж нам плыть с таким сундуком, вааще менты окунели,
повторяю, в ваших же интересах покинуть этот вагон добровольно
рекомендую, потом за сохранность мне не плакать: менты-менты! И понёсся
русский народ – давай, хлоп твою Мань, место там глянь, поросёнок в
мешке, сметана в горшке, дал бы мля по башке, иди, дядя! И обнял гитару
Владимир Иванович, и меня обнять, как будто, хотел, а уходить не хочет, а
сержант: а вам особо пригласить, гражданин гитарист? в ваших же, сказал,
глухой, нет? ну, не пеняй потом. И едем в пустом, мимо куст за кустом, а
за ближним постом – стоп без платформы, цыгане в вагон хором-табором: а-
а-ля-ля, нэ-нэ, чандар-вандар, арбала-дырбала, детишек черномазых
муравейник, бабочек-тряпочек пёстрых рой: здравствуйте, парочка вдвоём!
помогите на житьё-бытьё, на бедность-многодетность, люди добрыя, ой,
девушка, всё по твоим глазам вижу: кавалер у тебя – человек непростой,
высоко летит, вороном кричит, Лебедиху кличет – вон гитара какая! сыграй,
мужчина, а мы тебе песню споём: я – Галя, та – Катя, а она – Куля, всегда
правду говорим – ты уже понял, правда? И Владимир Иванович всем трём по
круглой звонкой российской пятирублёвке. И Галя-Катя-Куля: мало 5 рублей,
сыпь, не жалей – будет ехать веселей! И цыганчата – куча непочата: дай,
дядя, отсыпь не глядя, дай детке на конфетки, арбала-дырбала, а-а-ля-ля!
– да всё мальчишки. И девочка, блондиночка голубоокая – да уж цыганка ли?
– к Эльзе подошла, стоит-молчит, да внимательно так, дескать: я-то вижу,
тётя, у кого что в кошельке, они, мужики – пускай себе, а мы-то с тобой,
может, договоримся. И я: а как тебя зовут, девочка? И та, серьёзно так,
тихонько: а мы с тобою тёзки, тётя Эльза. И дальше молчит, да
внимательно, с пониманием. Тут я ей круглым Евро-солнышком ручку
позолотила-посеребрила. Тут, как воробушков стайка – от старой,
расклёванной, на новую брошенную краюху – весь детдом смуглянский с
298
Владимира Ивановича на Эльзу Тохтамышевну перепорхнул: чик-чирик, тётя-
мотя, почему ей даёте, нас не любите, забываете, дай, тётя, детке на
котлетки, я ж твоё роженое, дай на мороженое, дай пятачка – куплю
молочка, заморю червячка, чандар-вандар, запалю серничка, ай да нэ-нэ,
полюбы мэнэ… Кыш-кыш, а воробьи не унимаются, давай, тётя, не балуй,
евро, доллары, франки – всё примем. А Владимир Иванович по гитаре –
трынь-брынь: Фунты, тугрики, левы – всё возьмём от королевы, рубли,
динары, лиры, гривны – и те не противны, давай, не переживай…
И, понимаешь, Катарина, ты сама немножко цыганка – не обижайся, но
есть в тебе что-то такое – стала я, будто какая-то загипнотизированная, и
уж хотела было всё им раздать – как: «Икраз, ромалы, мля!» И рассыпалась
куча-мала-ромала, и вырисовался над скамейками, над однокорневыми
семейками – пожилой с проседью, грудь вперёд, костюм чёрный, рубашка
белая, галстук цыганский: «Я, во-первых, приношу извинения, женщина [-ПФ-
ф-ф…], но, во-вторых, в этом недоразумении, есть доля вины вашего
спутника, который не внял, когда его, как сознательного, просил работник
милиции, покинуть вагон во избежание». И, к Владимиру Ивановичу: «Не
поймите меня правильно, но у нас тоже нет желания всегда быть виноватыми,
вот и приходится закупать вагон, но если вы уже здесь, то вы – гость, и
давайте тогда без обид по стакану, так?» Так.
Вот так и доехали до Москвы-Южной-Товарной, а может, путаю, потому
что – схлынул табор, и словно оглохло в вагоне. И не пропало ничего, вот
удивительно! Я думаю, на цыган тоже иногда зря злопыхательствуют, что они
всегда виноваты. Правда, пропали обратные билеты плацкартные, но это уж
такое дело – цыгане всё-таки, это же природа. А вот и вокзал, и выходим,
и ещё один цыган к нам приближается, а это уже Хамид:
– Салам, Владимир, салам! Эльза? Будем знакомы [-ПФ-ф-ф…]!
И потащил нас, как я уже сказала, в кафе «Дрова». А после – в музей
Востока, а там – школьники российские-евразийские за тётей, как две капли
похожей на мою Алма-Атинскую кузину Зумрут, и она их с индийскими богами
многорукими, с персидскими рисунками ткаными, с тибетскими чертями
рогатыми неторопливо акая знакомит:
– А вот этъ, ребятъ, бог-а-абизьянъ, он умеет лечить, если,
конечно, захочьт, а можът и наслать чуму, когда рассердится… А вот
персидские миниатюры, изображающие сцены шахской охоты. А вот турецкий
султан Абдул-Хамид…
Хамид:
– Турки – пф-ф-ф! Никто в моей семье никогда не был турком. Я даже
ехать туда не хочу, хотя, говорят, там красиво.
И в записную книжку стал заносить, должно быть, эту мысль, но не
успел. Взял Хамида за плечо – вылитый дядя Стёпа-милиционер:
– Что записываем?
Вскинул чёрные очи Хамид, молчит, блокнот менту протянул. Тот
автомат на плече поправил, взглянул не глядя:
– А я не понимаю. Почему?
– Не знаю почему. Это на фарси.
– А ты сильно не форси. Паспорт, прописка, вид на жительство. Та-
ак… Пока свободен.
Тут подкатился старичок-сморчок, смотритель музейно-восточный:
– А блокнотик оставьте!
Хамид:
– Пф-ф-ф!
Владимир Иванович:
299
– Па-азвольте, с какой стати?
Старичок-сморчок, благоговейно-встревоженным шепотком:
– Запрещено. Нельзя из музея выносить информацию.
– Покажите, где это написано.
Старичок-сморчок, возмущённо-наставительным фальцетом:
– Не все правила, молодой человек, написаны на бумаге. Сами
понимать могли бы, что не стоит в наше время быть таким бюрократом, а-я-
яй, как не стыдно!
И теперь, значит, вспомнил Хамид об эпизоде в музее, и над столиком
стоя – длинный такой, смуглый, в чёрном костюме, – так тост продолжает:
– Так вот, мы все тут собрались, друзья, и я сердцем рад, что
добрались. Пототому что не всегда поэт может добраться туда, куда идёт.
Дураки смотрят в записную книжку поэта и спрашивают: «А па-а-ачему я
ничё не па-анима-аю?» – А потому что дурак! И могут много сделать
плохого, проблемы могут сделать поэту – ах, как мне нравится это слово,
оно какое-то чужое! Но что оно значит? – Посадить в тюрьму поэта могут,
травить при жизни поэта могут, потом поставить памятник могут, когда уже
поэту не поможешь. И я хочу поднимать тост и пить за вас, дорогой
Владимир, и чтобы вам с этим никогда не встречаться, и такова воля рока.
И за будущую встречу, может быть, в Киеве, где я жил и учился, но где не
могу поехать, потому что нет визы и нет приглашения из ОВИРа – никто не
приглашает, – а может – не знаю где, но там где Хафез, и Саади, и Пушкин,
и Райнер-Мария Рильке, и Маяковский, и Ахмат Шамлю, и мы с тобою,
Владимир, тоже там. Я не говорю «будем там» – ведь по-персидски «будúм»
значит «мы были». Это значит: и были, и будем, и сейчас мы там. Салам,
Владимир, салам!
А я зажмурилась – снова вижу Пушкинскую гостиную, и снова слышу,
как поёт Владимир Иванович:
Нет тебя – и немею,
Точно узкий в ночи переулок.
Рассветаешь – от города-грохота глохну: ничто
Обезболить не может. –
И вновь от тебя повернуло
Бездорожье моё
Неразборчивой звёздною вязью
В ночь, где с огненной казнью
Вечеров ослепленье слито, -
а рядом – Хамид торжественно так перед собою смотрит, и губы надменные, и
глаза черно-проникновенные, и персы слушают с таким пониманием, и две
преподавательницы, забывшись, нашёптывают:
Вечеров ослепленье слито…
– Салам, Владимир, салам!
И садится Хамид, смаху выхлопнув «путинки» рюмку, и растроган
Мохсен, и внимательно глянул коренастый, опрятный синеглазый мужичок, что
между столиками похаживает, за порядком в заведении приглядывает, и губу
закусила незамечаемая Хамидом бурятка Тася [– Владимир-джан, скажите,
какие это люди – буряты? – Да я с ними в общем-то не знаком, Хамид:
монголы. – Пф-ф-ф! У нас «монгол» – это очень обидное слово, если скажут
300
на человека. Это всё равно, как сказать «узбэк»], и улыбается почти
незаметно Владимир Иванович:
– Салам, Хамид, салам…
И, громыхнув, и задев соседский бокал, подымается моложавый
студент-филолог Тони:
– Теперь ещё минутку внимания. Все мы знаем, что есть русская
пословица, которая гласит, что между первой и второй не делают длинную
паузу. И я слышал от друга Хамида рассказ о молодости замечательного
поэта Владимира Ворона, как он в одиночестве брал улицу – буфет за
буфетом, пивную – за пивную. Это шуточное воспоминание, но в нём есть
трагизм экзистенции человека в мире. Я, наверное, не буду присутствовать
в Валгалле поэтов, но мне тоже знакомо это одиночество, и меня особенно
волнует теперь судьба Европы, такой одинокой после объединения. В самом
деле, трудно справиться с множеством, но легко одолеть единство. Приходят
янки, говорят: «Это наш Атлантический двор». И от буфета к буфету, от
страны к стране, берут Европейскую улицу. Их больше не сдерживает
противовес – Россия. Однополярная лодка цивилизации переворачивается и
тонет в океане ковбойского глобализма. А Европа, будет всё так же
старчески-вежливо улыбаться в ответ на American idiotic smile мистера
Буша. И поэтому я хочу выпить за моего друга Хамида и за моего нового
друга Владимира, с которыми я подружился в Москве, и потому не забуду.
Прозит! А где же пиво?
– Эй, Тони, – без улыбки смеётся Хамид, – пей «путинку» – это же
Ма-асква!
– Но я так давно заказал “Elefantenbier” – самое крепкое пиво,
бельгийское, но его… – растерянно, – почему не несут?
И слышит это внимательный русский мужичок синеглазый-коренастый, и
цыкает тихо, но однозначно, и бежит-бежит к нашему столику, и отражается
в зеркальной стене, словно вторая Тася, малорослая бледная калмычка – на
груди табличка “Loulou”, – в руках поднос, на подносе узкий бокал
желтеет-пенится, Владимира Ивановича задевает, пиджак и брюки обливает, и
падает на стол. Привстал Владимир Иванович, махнул рукою, смеётся, а его
уж Loulou салфетками промокает, горько извиняется.
– Да ничего, случается, – смущённо бормочет Владимир Иванович, –
даже весело…
– Кому весело… – почти про себя бесстрастно-обречённо отвечает
Loulou.
Хмуро качает головой внимательный мужичок: ай-ай-ай!
– Мы так этого не оставим! – то за ресторанные кулисы вдруг понёсся
Тони. И – шип из-за кулис:
– Людка!
И слышится – хрясь, и снова – хрясь, и вбегает в зальце мелкой
рысцой рыжая в чёрном хозяйка-мадам:
– Qu’est-ce qui se passe ici?323
– Ничего себе мерси, – отмахивается Владимир Иванович.
А Людка-Loulou, уж не бледная, вдруг румяная, загнанно сдвинув
скулы, ставит перед облитым клиентом рюмку коньяку:
– За счёт заведения.
И, не повышая голоса, прикрикнул зоркий мужичок:
– Да не рюмку, а весь счёт за счёт заведения. Это друзья.
323
Что здесь происходит? (фр.)
301
И чуть заметней улыбается Владимир Иванович, дескать: узнаю
русского человека, а то уж думал – перевелись на Руси богатыри:
Коль любить – так без рассудку,
Коли пить – так пир горой!
И заспешили бело-кружевные мадемуазели с madame Khokhloff во главе,
арманьяк несут, икру астраханскую во льдах, седло барашка по-гасконски,
jambons de grénouilles324 по-лионски, устрицы по-бретонски, и, шутливо-
испуганно заслоняются ладонями наружу Хамид и Тони:
– Не надо только нас обливать! а если у вас там горячие щи!
И повеселело за столом. И Тони передал слово Тасе.
– Ну цьто, я хоцю выпить за поэта – за Хамида, и пусть он так
больше не цердится! На цдоровье.
А тот, не глядя, но уже снисходительно:
– Пф-ф-ф!
И чокнулся невольно с поклонницей раскосой. И тут Мохсен, лягушку
заглотав, берёт бокал с арманьяком, так говорит:
– Хочу, прежде всего, напомнить, как два года назад в другом, но
похожем ресторане я говорил господину Хасану – наши гости его не знают –
он ферментом торгует в Москве, в Киеве, в Ереване, сильная фирма –
задавал я всем его деловым партнёрам простой вопрос: Всевышний потом
спросит вас: иранцы, вы понимали поэта, которого зовут Хамид-Реза? – И вы
скажете: не понимали. Потом Всевышний спросит вас: ага! иранцы, а вы
кормили-поили поэта, которого зовут Хамид-Реза? – И если вы скажете да,
то многое вам потом простится, Он ведь милостив, милосерд. Из того, что я
сказал, не надо думать, что я такой очень мусульманин. Вы понимаете, мы
вот здесь сидим с вами, пьём русскую водку, французский арманьяк и
чувствуем себя, как люди Зенд-Авесты, Заратустры, а Ислам, конечно,
уважаем, даже за него уважаем и арабов…
Хамид:
– Пф-ф-ф!
– …но поскольку здесь нас, персов, только двое – дорогой гениальный
Хамид и его слуга Мохсен, – то, конечно, никто ни на кого не донесёт. И
даже если я расскажу очень смешные эпизоды из жизни нашего посольства,
где есть человек, он любит пиво, но – ха-ха! – всегда прячется в
подворотне, потому что думает, что сейчас мимо пройдёт… нет, не посол, а,
как говорится, стукач. Да, это очень смешно, но что можем делать? Вы
знаете, что в Иране ситуация всегда трудная, и мы не знаем, что будет
через год, или при этом правительстве, или при будущем правительстве, но
одно мы знаем, и я обязательно должен это сказать… Я немного затянул
тост, просто, мы тут все друзья, и мне не стыдно признаться, что я просто
забыл, что это тост, но сейчас я это твёрдо понимаю, и поэтому поднимаю
этот бокал за нашего общего врага.
Владимир Иванович оторвался от тихой и оживлённой беседы с
синеглазым мужичком, положил ему руку на руку, мол: давай послушаем,
потом вернёмся.
– А общий враг у нас один, и все мы его здесь незримо видим, хотя
среди нас их нет. Этот враг – Америка. Этот враг – НАТО. Этот враг –
мировой империалистический сионизм. А вы спросите: а почему, Мохсен, ты
хочешь пить за такое плохое, а? А я отвечаю: а потому, что оно нас
объединяет, и на его фоне мы – крепкие и верные друзья. Вот наш гость из
324
Лягушачьи лапки (фр.)
302
Бельгии здесь говорил – если я что-то спутал, то извините, – что не стало
больше России как сдерживающего фактора. Нет, дорогой гость, это не так.
Россия растёт, возвращает себе ещё недавно потерянные территории, скоро
получит новые, а вместе с ней – не пропадём и мы, Восток.
Синеглазый серьёзно Владимиру Ивановичу:
– Здесь много верного, Володя.
Владимир Иванович с горечью:
– Здесь всё верно, Руслан, кроме одного: всего этого не происходит.
Это, знаешь, Кант говорит…
Синеглазый серьёзно и понимающе кивает.
– …Кант говорит, что как бы ни был совершенен нарисованный
треугольник, от этого он не становится реальностью.
Синеглазый:
– Нет, не в треугольном Канте дело… Всё-таки молодцы мы с тобой,
наше поколение.
– В чём же это?
– А ты пъга-ади, я пънима-аю, как всё это было обидно. Мы росли в
одинаковых дворах – ты в Киеве, я в Москве. И одинаково дрались,
одинаково влюблялись, да? Песни одни и те же пели, помнишь:
С картинки в твоём букваре,
С хороших и верных товарищей,
Живущих в соседнем дворе.
А может, она начинается
С той песни, что пела нам мать,
С того, что в любых испытаниях
У нас никому не отнять.
И Владимир Иванович, растроганно:
– А было ещё:
Мой адрес – не дом и не улица,
Мой адрес – Советский Союз.
Приехал я как-то в мае 1982 года сюда, в столицу Союза. Утром,
часов в девять сижу на скамейке в Александровском парке под стеною
Кремлёвской, а зелень, роса, ветерок мягкий, чуть прохладный, всё сияет.
Дети играют, смеются, мамы молодые улыбаются. А рядом со мною человек
сидит – не такой ещё старый, а совсем седой, и радостно так ко мне,
незнакомому, обращается: «Как это всё прекрасно – мир!» А я, стесняясь по
молодости чувств, только хмыкнул невразумительно, дескать: м-да, ничего
себе. Теперь не хмыкнул бы, нашёл бы, что сказать, но, думаю, это было
правильно. Надо, видишь ли, дорасти до права показывать свои чувства.
Руслан, жарко:
– Ведь было в этом что-то, а Володя? Ну, а если было, то
обязательно вернётся. Может быть, не совсем в том виде, но сердце узнает.
Ты извини, что я так, может быть, слишком сразу тебе в душу, но я же
вижу, что человек близкий по духу. Это не то, что нынешние ма-аладые, у
которых на уме и на языке одни бабки, бабки. Вы на Украине, я знаю, люди
мирные, мудрые. А я уж скажу резко, по-азиатски: ненавижу!
Владимир Иванович, восхищённо:
– Вот! Вот чего я всегда искал в Москве, я же знал, что оно здесь.
Вот она, сердечность, открытость, ясность чувств…
303
Руслан, душевно:
– А ты думал! Вот что я тебе скажу: молодцы вы всё-таки, украинцы.
Кто бы что у нас ни говорил, а молодцы. И нам всегда поможет – кто? Вот
он говорит [кивнул на задремавшего Мохсена] Восток, мусульмане, а я им в
ответ: нет, ребята, Украина нам самая родная. У нас ведь одна и та же
история.
Владимир Иванович, обняв Руслана правой рукою за плечи:
– Да ты знаешь ли, друг, какой ты у нас человек? Да такие как ты!..
Руслан, смущённо:
– Да куда там? Я самый обычный, это народ у нас такой. Особенный.
Вот спрашиваю: кто на нас похож? И отвечаю: а никто, братцы, нет больше
таких! И представь: лет до двадцати я и не понимал себя. Вот жил, а
страны под собою не чуял. Потом осознал, потом пришёл.
Владимир Иванович, согласно:
– А я как? Смотри: воспитывала семья, воспитывала улица. Всем
дурным словам учила улица, а «хохол» и «кацап» – не помню, чтобы кому-
нибудь сказала.
Руслан, с пониманием:
– Верно, это не сразу приходит.
Владимир Иванович, с недопониманием:
– Что-что приходит?
Руслан, назидательно:
– Ну, самъса-азнье-та. Вот я тебе такой пример: убили в лесу
волчицу, а ва-алчонкъ ма-аханького пъжалели. Ну, поскуливает щенок,
хвостиком виляет, лижется. И взяли во двор, выкормили, вырастили,
Полканом назвали. И Полкан, как будто, хозяев полюбил, и с собаками на
дворе играл, а потом взял, да загр-рыз болоночку. Ну, одна секунда –
хребет перервал, и всё. Тут на него хозяин руку поднял, да руки и
лишился. Это ведь русская пословица: сколько волка ни корми.
Владимир Иванович, глубокомысленно…
Но тут просыпается и подымается Мохсен:
– А? Что? Я ведь ещё не говорил тоста, я забыл. Пью, во-первых: за
московское метро… Нет, ошибся, это уже другой тост. Я хочу очень выпить
за нашего гостя из Киева, за Владимира, за его талант, и за то, чтобы
опустилась на мир демократия, чтобы открылись все границы, чтобы не стало
врагов, чтобы каждый человек свободно мог ехать в каждую страну: в
Бельгию, в Черногорию, в Америку, и чтобы его всегда встречали там
друзья. За демократию, за светлое будущее. Салам, Владимир!
Хамид, подчёркнуто серьёзно покосясь на Тони:
– Только не облей Владимира ещё раз, Мохсен. А то угощать всех
придётся тебе.
Мохсен, задумчиво:
– Угощать – я никогда не против, но разве я уже один раз обливал
Владимира?
Хамид, яростно кивая:
– Да-да, в прошлый твой тост.
Мохсен, ещё задумчивее:
– А разве у меня уже был тост?
Хохочет Хамид, заливается Тони, улыбается Тася… и – снова все
порознь. А я, может быть, под арманьячным умнящим гипнозом, начинаю вдруг
пристально понимать, как трудно, как почти невозможно чем-либо объединить
людей, даже образом общего врага, пока этот враг не вырастет перед носом…
а тогда уж поздно объединяться… ну вот погляди, Эльза, ты же напилась и
304
умной стала, так набирайся впечатлений, быть может, это тебе на
десятилетия впрок, а сколько там той жизни, ну и что, невелика потеря –
Эльзой быть Тохтамышевной… так вот посмотри: сколько человек за столом…
арифметика, школа… одни двойки… нет, всё-таки тройки: там – Х-х-хамид с
Тони… с Тасей… нет, что ты меня путаешь: Хамид и Тони то хихикают, то
переговариваются так важно, словно представители двух отдалённых держав –
так они и есть представители, что ты меня путаешь… ну вот, как на глазах
у целой толпы народа… как Политбюро на Мавзолее: скажут друг другу тихое
слово, а толпа думает: что там, что?.. толпа сплошных Эльз – раскосых,
безродных, глубоко несча-а-астных… нет, Эльза, там не Эльзы, там Таси:
два члена Политбюро, один из Персидской ССР, другой из Бельгийского
Автономного округа, словечками перебрасываются, а целая площадь, целая
Красная, целая жёлтая площадь буряток Тась вслушивается напряжённо и ждёт
царского, секретарского, плоского помаха ладони, чтобы взвиться, наконец,
в радостном порыве… так, это на левой стороне стола, а на правой – другая
трибуна, там два представителя, два близнеца-единомышленника горячо друг
в друге самоопознаются, а уж на площади – орда несметная скуластых,
румяных, восторженно улыбающихся Эльз ждёт не дождётся, а вдруг
поприветствуют оттуда, с трибуны, вдруг улыбнутся и шляпой помашут, и
прыгать можно будет, лапы на плечи положив, и в нос лизнуть,
изловчившись, пока не отпихнули… ну допустим, там три и там три, а между
– дремлет блаженно Мохсен, точно в мох или в сено нырнул… сказал однажды
Владимир Иванович, что философ немецкий, мудрец Кёнигсбергский – забыла,
как звали – учил, что застольцев должно быть не меньше, чем граций, не
больше, чем муз, я на то восхитилась привычно, а сколько их, муз? а
каких-таких граций, Владимир Иванович? вы, правда, сказали тогда, что по-
вашему муз для застолья – чрезмерно, а граций – вот это по-русски… Но
здесь – то ли 6, то ли 7, как чувств у человека, но ещё была madame
Khokhloff, и песню парижскую пела, а я понимала:
Oú sont tous mes amants,
Tous ceux qui m’aimaient tant -
Jadis quand j’étais belle,
Adieu, les infideles!
Ils sont je ne sais oú,
Aux autres rendez-vous,325 -
но ушла madame Khokhloff и тоста не сказала, но все и так выпили, но и
это не объединило, а если бы это объединяло, если бы парни всей земли…
вот было б весело в компании такой, и нашёлся бы кто-то, пусть завалящий,
даже для Эльзы, но зачем же Эльзе завалящий:
Полюбила б Ваньку я,
Оказался без буя,
А на буя мне без буя,
Если с буем до буя, -
фу, Эльза, откуда в тебе что берётся! а что такое: однажды леди
Кингсмарлбороу легла на операцию, и под хлоформовой маской и не такое
325
Где все мои дружки,
Что были так близки
Мне, некогда красотке?
Прощайте, перелётки!
Пошёл поток сплошной
Свиданий не со мной. (фр.)
305
заговорила, аж у хирургов уши увяли, и скальпель в руках прыгал от
хохота, так её непреднамеренно и зарезали – а всё подсознанка-несознанка,
то-то, Эльза, но как же удержаться, когда вокруг такие сидят, и главным
образом – Владимир Иванович сидит, а его вдруг с той стороны неприлично
красивый Хамид окликает:
– Эй, Владимир, а я обижаюсь, а почему ты меня оставил, на чужого
променял?
А Руслан, тихонько, как член Политбюро члену Политбюро:
– Володя, бра, я тебе по чистой душе: что тебе – и этому пидару
персидскому? Он же голубой, как небо!
Владимир Иванович, хмыкнув:
– Да? Ишь ты! Никогда не обращал внимания. Голубая да весёлая
страна… Ну что ж, они тоже люди.
Нет, так не получится у нас единства. Тася, Тася, давай так: я
справа начну, а ты уж… И радостно так стало, и порывисто, и так легко
всех перецеловать между собою:
– Позвольте и мне произнести. Я, может быть, не смогу так
изысканно, как Хамид, так тонко, как Тони, так красноречиво, как Мохсен в
первый раз, так глубокомысленно, по-философски, как Мохсен во второй раз,
так гениально, как Владимир Иванович…
– Да я ещё, кажется, не…
Я, уверенно:
– Ну и что? Вы всегда так говорите, иначе и не умеете! И я – вы
знаете – не феминистка, как на Западе, и признаю, что у меня не получится
так, как у мужчин, и поэтому мне хочется сказать стихами:
Россия, Бельгия, Иран,
За вас, дорогие мужчины всех стран! -
и особенно за вас, Володя – можно вас так назвать в честь дружбы?
Владимир Иванович, приподняв бровь:
– Конечно, конечно, Эльза, о чём речь. Что другое, а это –
пожалуйста.
Я:
– Ну вот опять ты так парадоксально шутишь! Как всё-таки вы все
прекрасны! И удивительны.
Руслан, хмуро:
– Ох, распустил ты бабу, Володька! Только что Владимир Иваныч, а
тут уж на ты. А что ночью будет?
– А ночью, брат, мы в поезде ехать будем – из Белокаменной в Мать
Городов Русских.
Руслан:
– Молодец! Думают некоторые, мы не понимаем друг друга, а мы… Давай
на брудершафт, Володя!
Владимир Иванович, пылко:
– Давай! Эх, как в юности! Э, да что ж ты меня обливаешь? Свинтус
ты, брат!
Руслан, вспыхнув:
– А вот так не говори! Наш народ за такое слово…
Владимир Иванович, усмехаясь:
306
– Да уж знаю. Это случай был – вернулся парень в деревню из армии.
Выпил с отцом, а тот ему: ну, сынок, посиди пока, а я сбегаю – драку
сорганизую.
Руслан, опустив глаза:
– Армия, да. Это проблема. Но мы её решим. Всё ничего, только бы на
Кавказе разобраться. У меня, знаешь, дядя родной на Кавказе погиб. Я его
и знал-то мало, но о нём вся страна слыхала. И я, знаешь, тогда и
определился с жизненным выбором. Разберёмся, выкурим их оттуда и заживём
здесь на воле. И они пускай живут. Когда станут мирными.
Владимир Иванович, в высоком градусе восторга:
– Вот это по-нашему! Пока он враг – это враг, а замирился – и всё
забыто, и объятья ему настежь. Руслан!
– Здесь!
– А давай-ка…
– Приказывай, мил человек, ни на что не будет отказа.
Владимир Иванович, сверкнув глазами:
– Крестами – поменяемся?
Руслан, медленно поднимая голову:
– Зря ты так – нет же на мне креста.
Владимир Иванович, утешительно:
– Что ж – бери мой и носи.
Руслан, откидывая голову:
– Что ты хочешь этим сказать, Владимир?
Владимир Иванович, увещевательно:
– А что же, Руслан, налетят, не дай Бог, на твой дом головорезы-
чеченцы – ведь в Москве такое бывает – и поможет Честный и Животворящий
против поганых.
Руслан, ошеломлённый:
– Как ты назвал?! Кого ты назвал? Кто поганый?
И, подымаясь на ноги, и вдруг всё понимая:
– Я думал – ты друг с Украины…
И, сокрушённым шёпотом:
-…а ты – пёс русский!
Владимир Иванович, ответно оторопев:
– Да, я русский…
И, подымаясь на ноги, и вдруг всё понимая:
– Да, лучше псом охранять русский дом, вороном предупреждать о
беде, чем горным стервятником когтить беззащитных младенцев и волком
резать стариков. Я думал – ты русский человек…
И, сокрушённым шёпотом:
– …а ты – злой чечен!
Руслан:
– Я – злой чечен, я – волк, я – горный орёл, я – Соловей-разбойник.
Это кличка моя, слыхал? Врёшь, если не слыхал – горы знают, Москва знает,
Париж знает. И я кабаку этому хозяин, понял? И целой сети таких кабаков,
и здесь, и там, и всюду. А Нинку Хохлову в Париже в рваной юбке подобрал,
чтобы заведение украшала. И тебе я тоже хозяин, а ты не знал?
Владимир Иванович, мрачно:
– Эльза, это мне не компания. Я ухожу.
А Руслан:
– Куда ты уйдёшь? Думаешь, там, за дверью Москва? А там – большая
страна, просторная, много народов, должен быть главный. Были хазары,
Киевская Русь была, были татары, Москва была, а теперь – Халифат будет.
307
На Кавказе разберёмся – вот и будет. А здесь – уже наш Халифат, а ты и не
заметил?
Владимир Иванович, надменно:
– Не привык я мразь всякую замечать!
– Ничего, привыкнете замечать! Тебя, пока ты гость, отпускаю. А
захочу – ещё раз пивом облить прикажу, а не пивом – так кипятком. А надо
будет – бензином. Чечену всё можно – это с двадцати лет жизненный выбор.
А мирными будете, дань платить будете – тогда живы будете. Песни писать
будете, землю пахать и науку толкать. Чечен таблицы относительности не
изобретает…
Владимир Иванович, саркастически:
– Да уж, волк не изобретатель!
Руслан, прищурясь:
– Да, и не пахарь.
– И не швец, и не жнец, и на дуде не игрец – только клык да резец –
молодец против овец.
Руслан, оскалясь:
– Овец – кого пока на лужок, а кого уже на шашлык. Это хозяин
знает. А хозяин у вас – волк. И волк тебе говорит: уходи! Стой, куда
пошёл? Сначала заплати. Людка, счёт этому – по полной программе!
Тони, с достоинством:
– Это мои гости, я их приглашал. Пожалуйста – вот моя кредитка.
Руслан, с презрением:
– А я не уважаю кредиток. Живыми деньгами платите!
Тони, с возмущением:
– Но у вас на двери табличка: We accept credit cards.
Руслан, хладнокровно:
– Я вашего языка не понимаю. Живые деньги понимаю. Здесь и сейчас.
Так, 13 560 рублей. Чаевых не предлагать.
Все за столом:
– Фью-лю-лю!..
Тони Владимиру, озабоченно:
– Очень извините меня, пожалуйста. Я никогда такого не ожидал. Но
если вы имеете это, уплатите ему, пожалуйста, а завтра я реализирую
карточку и отдам.
Хамид опускает глаза, дескать: пф-ф-ф… Мохсен не открывает глаз,
хотя уже проснулся было для нового тоста за общий язык. Тася, увидев
пятизначное число, краснеет, словно от неприличной шутки, глаза её из
монгольских становятся коровьими. Владимир Иванович расстреливает глазами
Руслана. Вот и мой час! Что там в кошельке, Эльза?
– 500 долларов – вот возьмите!
И побиваю пятью сотенными Русланов счёт, словно вшивого валета
козырным тузом – подавись! А Володя, отведя глаза:
– В Киеве… в будущем…
В каком ещё будущем? Я хочу будущего сегодня! А Володя, молча,
спокойно, только краешком рта чуть подрагивая, вытаскивает из кармана
брюк блестящую пятирублёвую монетку, да и бросает поверх зелёного
пятилистника. Отвернувшись в какой-то невидимый, пустой угол, медленно
осеняется крестом, сухо, без слюны сплёвывает через левое плечо и,
уголком правого глаза невидимо для других позвав меня, снимает со спинки
стула и натягивает синюю куртку. Хозяин стоит – словно узкую струю
пылающего газа из горелки, выбрасывает синеокую ненависть Ворону вослед.
308
Сам коренаст, в жестах небыстр, левой рукою сдавил горло непочатой бутыли
арманьяка. На выходе Володя пропускает меня вперёд, оборачивается к
Руслану:
– Сменил бы вывеску: «У Волчины Позорного»!
И разрывается над головою уходящего гостя брошенная хозяином
прощальная граната – разбивается о притолоку двери ресторана «У Соловья-
Разбойника» бутыль арманьяка. Недоумевая, выпрыгивает на улицу Мохсен,
горделиво гримасничает на выходе Хамид, бровью не ведёт в локоть Хамида
вцепившаяся Тася, смущённо-возмущённо протирает забрызганные очки Тони:
– Завтра же отдам.
Не до того Владимиру Ворону, на него почти не попало: три брызги,
два осколка. Левой губой усмехнувшись…
– Какой ещё левой губой, Эльза? Следи хотя бы за речью! – не
выдерживает в телефонной трубке Катарина.
– А что? Ну, левым краешком, или уголком, так что никто не видит,
одна я…
– А ты на это не вправе, – остро леденеет, по-высокорусски умеренно
акает голос Катарины, – ты не вправе – лишнее в нём видеть, уголки да
краюшки высматривать. Не извиняюсь. Продолжай, Эльза!
– Почему, Катарина? – блеснула слёзка в звуке, – Почему ты это
позволяешь со мной? Почему каждый и каждая что хочет, то и может? Почему
только Эльза… и почему я уже не могу остановиться, если уже начала
рассказывать?
– Не знаю – das ist dein Problem326. Продолжай!
И Володя, одной мне заметно, подчёркиваю, усмехается и, тихо так,
точно сейчас того окончательно застрелит:
– Не нравится уже «волчина»? Тогда так переназови: «У Идолища
Поганого»
Тут летит к двери не арманьячная, но настоящая уже боевая граната.
– Алло, Катарина, я не обрываю, просто тут случился у меня пробел в
памяти. Опомнилась, вижу – дым рассеивается, у Владимира Ивановича над
правой бровью травма, сам улыбается – мне одной заметно – эпически
декламирует:
У моего сударя батюшка,
Фёдора, попа Ростовского,
Была коровища-обжорища,
Насилу по двору таскалася,
Забилася на поварню к пóварам,
Выпила чан браги пресныя,
Оттого она и лопнула.
Тут дым дальше рассеивается, из него Хамид вырисовывается и Володе
громко:
– Не обращай внимания, Владимир – ещё один дурак.
А Володя энергично так завершает:
Взял за хвост, под гору махнул:
От меня Идолищу Поганому – то же будёт!
Тут дым совсем рассеялся, и снег пошёл, над пепелищем балка торчит,
с неё синий глаз светится ненавистно. А Хамид Володе, тихо:
326
Это твоя проблема (нем.)
309
– Владимир, у меня тут маленький и, вообще-то, несерьёзный вопрос:
я тебе говорил по телефону, что покрою полцены ваших билетов, так
необходимо ли это вам именно сейчас?
Володя:
– Обходимо, Хамид.
Эльза:
– И кстати, Хамид, за кафе «Дрова» вы кое-что остались должны…
Хамид:
– Пф-ф-ф… Ну вот, очень жаль, что вы так ненадолго в наш город. Я
не понимаю Москвы. И не принимаю. По-моему, в Киеве гораздо больше
русского духа, пусть это и не понравится украинцам. Только я не привыкал
хорошо оценить, а с другой стороны, как ты уже знаешь, никакой особенной
способности во мне нет, чтобы о них что-либо сказать. Плюс этого, мои
реакции необъяснимые, и только понятно будет для тех, кто близко
относится ко мне. Но вы знаете, что в моём сердце вы навсегда. Вернее
временно – пока живу. Как голова болит, Владимир, и как одиноко!
И пропал в мокром фонарном ноябрьском московском снегу. Или это мы
с Володей пропали?
ЭЛЬЗА И ВОРОН
– Володя, Володя, да ты же пьяный, идёшь по лекале, и лицо бледное.
Вот те раз – как пьёшь – тебя каждый день вижу, а как пьяного – до сих
пор не знала. Володя, почитай ещё!
– «Молитесь Неопалимой Купине. Пожарная охрана г.Москвы».
– Как интересно, концептуально! Откуда это, Володечка?
– А вон гляди – на том фасаде.
– Только поэты так могут! А ещё?
– Три ворона обсели три берёзы,
Ужасно в этот вечер нетверёзы.
– А почему их три?
– Потому что у меня сегодня в зеркале троится.
– Ну, тогда, Володечка, не надо больше про пьянство, а то я сама не
знаю куда идти.
– На Киевский вокзал, Эльза, а про воронов тогда так:
Бодры, побриты, вымыты, тверёзы,
Три ворона обсели три берёзы, -
Каково?
– Ну, это снова про пьянство, Володя.
– ?
– Потому что если человек, я хочу сказать, автор, пишет про птиц и
отмечает, что птицы трезвы, значит, сам он такому их состоянию удивлён.
– А я и не знал, Эльза, что ты понимаешь поэзию. Сказал один мой
тёзка: можно не писать о войне, но нужно писать войною.
– А может, в метро, Володя?
Но в метро оказалось, что мой, купленный с утра пятикратный
проездной, пятикратно же искомпостирован, а Володин – ещё на раз годен.
– Как же так получилось, Володя? Мы ведь ездили вместе…
– А твоим билетом на станции «Киевская» Хамидушка-душка успел
воспользоваться.
– А-а-а… Но всё же он такой птичечка!
310
– М-м-мда – канареечка жалобно поёт: голова болит, одиноко, дураки
кругом. Впрочем, быть может, оно так и есть. Вперёд, Эльза, не Москва ль
за нами! Нас ждёт ещё один праздник – дорога. Постой…
– Куда же ты, Володя? Не оставляй!
Отвернулся – вывернуло. Не усвоил Руслановой кухни.
– Пойдём, Володечка, продышишься – и на вокзал.
– Чем продышишься – этой гарью! Нет, Эльза, у Москвы два облика,
больше того – две сущности. Больше того – одну я ненавижу! И у Киева две,
одну я ненавижу, а другая – совпадает с доброй московской. Это тот самый
город, где Крещатик выходит на Арбат. Э-эх!
Поросёнком взвизгнули тормоза:
– А-ах!
Крылышком оттопырилась водительская дверца:
– На х…! Ка-азлы, мля, грёбаные, пъна-аехали!
Ласточкой взвизгнули в пробуксовке колёса.
– Ух, пронесло… Володя, ты в порядке?
– Дни наши кратки – спасибо зарядке. Много ли проку в телесной
облатке…
Надвинулся из сумрака сумрачный бородач в ушанке:
– Пей, брат!
Вручил переполненный стакан, сам исчез. Я:
– Володя, может, не надо?
Поздно. Я, в окошко кассы:
– Барышня, нам два билета до Киева на ближайший, пожалуйста.
Две руки по клавишам, усталый голосок:
– Не-ет ничё сёдня дъ Киева.
– Но мы билеты потеряли.
– Так я вам что, назад их рожу?
– Ну, какие-нибудь, хоть в общем.
– В общем, только СВ ещё есть. Берёте?
Перрон, мокрый снег всё суше, подморозило к ночи, киевским тортом
пахнет.
– Володечка, скорее, пожалуйста!
– М-м-мда…
Вцепились в уже несущуюся лесенку последнего вагона.
– Вы чё-йто! А билеты-тъ ваши? Ещё и в СВ едут, а скачут, как БОМЖ
с БОМЖихой. Вам в 18-ый вагон. Нумерация вагонов – с хвоста поезда.
– А как же? Ведь он же…
– Вам что, может ещё начальника поезда позвать – чтобы помог
донести?
– О-ох, пойдём, Володечка.
– М-м-мда…
Тёмный тамбур – там-там – дверь по ушам – перецепки по перепонкам –
светлый тамбур – дым-дым – простыни-постели:
– Ого, сколько? 8 гривен за бельё? Это сколько же на рубли: почти 2
бакса. Страна зажралась!
Тёмный тамбур – тум-тум – дверь бряк – перецепок мрак – провода
искрят – титан кипятком плюёт:
– И печенья пачечку, папаня.
– Имеются плавленые сырки.
– Прэлестно! Очень уместно.
– Вот и чудесно.
Двери-двери-ручки-ручки-ручки-занавески…
311
– Позвольте пройти.
Парочка прижимается к окну, продолжая прижиматься взаимно:
– И тут нет проходу от пьяных, скажи, Серёж!
– Я вааще это по жизни не догоняю.
Владимир Иванович, проникновенно заглянув пареньку в душу:
– М-м-мда…
Облачно-табачный тамбур – скульптурная группа из пятерых на
корточках – девчонки с тремя курсантами:
– Светка, тебе крутить бутылочку!
– А чё-йто, не поняла, мне? Заявочки.
– А кого последнюю целовали?
– Тока не «последнюю», поняла?
– Ну, крайнюю.
– Знаешь что! Ещё раз услышу – вообще никогда целоваться не буду!
Перецепки – бац-бац – красный стоп-кран – чёрные носки в лицо –
чёрный запах в ноздри:
– Володенька, пригнись. Но не садись. Бедненький мой…
– М-м-мда…
Слева распахнутая дверца – справа сорным букетом топорщится бачок –
серый запах – бурый запах:
– А дверь за собой – Пушкин закроет, да?
– Чё пассажирка, оборзела? А-а-а, у вас кавалер захворавши,
извините, барышня.
– Це нада понімать. І того, що робить пяний, нікада нізя про нього
розказувать. Я це однажды…
Тамбур наощупь. Вот, говорят, Пушкин, а лампочки вкручивать? Лязг –
и ни зги.
– Тýзом крой, Федосьевна!
– Ходи, груба, ходи, печь, хозяину негде лечь!
– Ходи, печь, ходи, груба, ходи, бабушка беззуба!
– Вмастил!
– Смахрил.
– Трус в карты не играет.
– Риск – благородное дело!
– Краля жирёвая.
– Риск – благородное дело!
– Садитесь с нами, улюблённые!
– Ага, Семёныч, тебе особенно с таким вороном ыграть!
– Обязательно надо! А как – риск благородное дело!
– М-м-мда…
Хлоп – бух – чух-чух! – №9…
Бац – клац – хряц! – №10…
Хлоп – гоп – гроб! – №11…
Бам – гам – дам-м-м! – №12…
Ма-ам, а нам? – Дам, дам! – №13…
Дзынь – дрынь – Гры-ынь? – №14?..
Ляп – па-ап? – храп… – №15…
Бум-м – шум – шрум-м-м… – №16.
Осмысленности – №17 – хочу. Володя, вспомни:
Неоткатной волной
Неотступно приветствую: здравствуй!
И в ответной твоей немоте
312
Воздвигается град.
Тенью став от травы
Иль приписан к вороньему братству,
Наконец осязаю,
Обладаю последней из правд.
Изнурён, измождён
Бездорожьем и неразуменьем,
Через край, точно зеркало,
Я твоими чертами теку.
Обезболить меня не дано, разговор переменим –
Ни ветвистым объятиям,
Ни тайнику-роднику, –
Нет тебя – и немею,
Точно тусклый в ночи переулок.
Рассветаешь – от города-грохота глохну: ничто
Обезболить не может. –
И вновь от тебя повернуло
Бездорожье моё
Неразборчивой звёздною вязью
Вечеров ослепленье слито.
Слово молвишь – не внемлю тебе.
Вопию – чуть смолкаешь.
Ты со мною, да я не с собою: поди обезболь.
В тень травы превращаешь
И в братства вороньи толкаешь,
И того не боишься,
Что правды последней
Сожжёт меня соль.
Кто ты есть, назовись,
Ты, что льёшься и не иссякаешь,
И смеситься с тобою позволь.
– Дядя и тётя, а вы пьяные?
– Нет, Борисик, только дядя. А тётя просто глупая.
– А папа сказал тебе тогда: пьяный проспится, дурак – никогда.
– М-м-мда…
– Извините, это спальный вагон?
– Ну…
– №18?
– Удивляюсь я на вас. Даже ребёнку всё ясно.
Ну вот… Ну вот мы и дошли, Володечка… Дорогу осилит… Если дорога не
осилит…
– Билеты? Пожалуйста. Арманьячку? Бр-р-р-р… Нет уж, увольте. Вот
постельку бы… Уже всё постелено? Тогда чаю, а?
– М-м-мда…
– Чайку, Володечка?
– М-м-мда…
– Тебе не плохо? Ну, снимай, снимай, бедненький мой. Мой! И
курточку тоже, а как же. И рубашечку. Вот так. И ложись. И будем спать.
Это же спальный, специальный. Смотри, и скатёрочка, и гвоздички в
313
графине. Я понимаю, ты это буржуйство ненавидишь, но не было же на
сегодня не СВ.
– М-м-мда…
– Ты, наверное, думаешь, откуда это у Эльзы средств куры не клюют,
а это мой прапрапра… – не сосчитаю: это как вагонов – словом, дедушка
дедушки Ульриха остался дома, в Мюнхене, денег скопил, знаешь, по-немецки
так, с основательностью… – я понимаю, ты это мещанство ненавидишь – но
нам сегодня это оказалось кстати, правда? А куда сбережения девать ему
было, когда вся родня уже давно в Саратовской губернии. А потом дедушку
Ульриха с семьёй, с мамой моей маленькой, Гертрудой Ульриховной, в
Казахстан выслали, когда Гитлер напал. Вот обычно говорят: ужасы
депортации, а я полагаю: в этом тоже есть разная сторона. Может быть, без
этого и немца бы не одолели. Ты спросишь: а почему я такая восточная? А
это потому, что папа мой, Тохтамыш Сартакович, самый настоящий татаро-
монгол, их таких сейчас почти уже не осталось. Их настолько забыли, что в
42-ом году его ни с того ни с сего записали калмыком и выслали из-под
Саратова в тот же Казахстан, а там он и с мамой Гертрудой Ульриховной
познакомился. Она ещё маленькая ему понравилась, сначала он ей лепёшки
приносил, потом на коне верхом катал, потом взял и не отдал. А потом я
родилась, уже в 1964 году, когда народы уже возвращались потихоньку. А
мама Гертруда, в общем, осталась даже довольна, а что ж – они тоже люди.
– М-м-мда…
– Я понимаю, что тебе это, может быть, и неприятно, но ведь
родителей не выбирают, правда, миленький? Ложись удобненько, а Эльза тоже
к тебе… Во-от.
– Эльза… донельзя… М-м-мда…
– Ха-ха, как это у тебя сказалось. И правда! А папа – что ж, мне
самой не нравится, когда такой дикий азиат. Я в детстве, знаешь, как
боялась его. Увижу – и в крик. Но надо отдать должное – он никогда на
меня не обращал внимания. И потом, языка я не знала – только по-русски и
по-немецки чуть-чуть, потому что мама учительницей была немецкого языка:
“Elsa und Martha baden”, это типа «Мама мыла раму» – xa-xa! A папа по-
всякому умел, но быстро забывал. У него жизнь была такая – кочевья,
набеги – его тоже можно понять, а, Володечка? Никогда не забуду, когда он
в квартире нашей однокомнатной в Алма-Ате, юрту поставил и костёр развёл,
представляешь, ужас. Но разве в этом дело? А повернуться к Эльзе?
– М-м-мда… Эльза… донельзя…
– Ха-ха, конечно, вот и хороший мальчик! Это же спальный вагон, и
мы тут совсем одни, и до таможни ещё далеко. Иди ко мне, Володя… Я целый
день, знаешь, всё повторяю:
Кто ты есть, назовись,
Ты, что льёшься и не иссякаешь,
И смеситься с тобою позволь, -
идёшь, Володечка? Ах!
Ну, вот так и вышло, Катарина. Что же ты всё молчишь, а, Катарина?
Таможня пришла, там пограничники, российские, там украинские, паспорта от
меня взяли, Володю будить не стали. Володя уже под самым Киевом
проснулся, сосредоточенно так умылся, оделся, побрился, и мне всё: Эльза
Тохтамышевна, Эльза Тохтамышевна, то есть, это он понять мне давал, что,
дескать, ничего он не помнит, а может быть, помнить не хочет, почем я
знаю, Катарина? Молчишь, Катарина? И я тоже ему тогда: Владимир Иванович,
Владимир Иванович – как неродные… Чайку попили, Володя в разумных
314
пределах арманьячком похмелился, разве мне для него жаль. Почему ты
молчишь, Катарина, почему все такие чужие, никакого единения? Ну и пошла
я на Майдан, а Владимиру Ивановичу об этом нельзя. Он даже на платформу
только вышел, а там объявляют: “Pociąg Kijów-Warszawa odchodzi…”327, а
Владимир Иванович махнул рукой: «Вот поляки уже и Киев взяли…» – Ну что
тут скажешь. Но я думаю, ведь не это в жизни главное, да, Катарина?
– Не знаю, что главное, Эльза.
– А в моей жизни главное – та ночь в спальном вагоне, когда Володя
меня сначала зарифмовал так неожиданно – Эльза-донельзя – ха-ха! А потом
называл меня до утра Лебедихой.
– Was?!
– Меня, меня! Я ещё подумала: как нежно и странно, что Платон тебя
ведь тоже называл Лебедихой. Как причудливо перекликаются судьбы,
Катарина! Я тогда – помнишь? – ты мне наколку твою интимную, «Лебедиху»
показала, и ты ещё не знала, что Платон погиб, и он тебе такие sms-ки с
того света посылал – люди в это не верят, а я что видела – то видела! И
признаюсь тебе, что тогда сразу же позвонила ему и спрашиваю: «Разве
такое бывает, Владимир Иванович?» А Владимир Иванович замолчал, вот как
ты сейчас, а потом сказал только: «Чего не бывает, Эльза!» – Всё Эльза,
Эльза – я уже сорок лет, как Эльза – ну и что Эльзе это дало! То ли дело
– Лебедиха! Ты же сама это знаешь.
– Да уж, я знаю.
– Постой, Катарина, у меня что-то… Это что же, не просто так? Не
совпадение судьбы? Это… Mein Gott…328 Так ты… Так это ты? Ты – Лебедиха?!
Ты его у меня отняла? Заранее его отняла! Ну, вот оно и происходит, и та
ночь в спальном тоже была не моя… Почему же у меня так всё с самого
начала не получилось! Не знаешь? А кто, Пушкин знает? Всё, прощайте, нет
у вас больше Эльзы!..
– Погоди, Эльза…
– Ту—ду—to-do—ту—ду—tout—doux—ту—ду… – из трубки.
Не слыхать больше Эльзы.
ЖИВОЙ ЖУРНАЛ
Но Лебедиха? Почём ты знаешь, Катарина, что именно ты – Лебедиха?
Что ты и есть та самая Лебедиха, а не какая-нибудь другая? Почему ты
уверена, что ты не такая же невольная узурпаторша этого имени, как Эльза,
хотьеё мне и безумно жаль? Ведь ещё до Венеции ты набрала это имя в
www.yandex.ru – и что же? А то же, что есть такая, есть Лебедиха – не
Катарина, и, кстати, почему ты забыла о списке Лебедих сети? И, опять-
таки кстати, почему ты, бедненькая Эльза, так уж смаху, по-русски,
уверилась, что это так уж совсем не ты? А может быть, он каждую так
зовёт? И все женщины у него Лебедихи?! Надо разобраться, Катарина, не
будь я немка! А как? А на что техника? А вот: yandex.ru > поиск >
ЛЕБЕДИХА > enter > наливается синим маленький лежачий столбик в левом
нижнем углу дисплея, застывает за треть до конца… Давай, что же ты,
Яндекс, не подведи! Та-ак, налился столбик, словно стакан до края, точно
соком плод, будто кровью глаз. По-ле-те-ли Ле-бе-ди-хи в квадратное
дисплейное небо:
1. Видавничий Гурт КЛЮЧ

327
Поезд Киев-Варшава отправляется… (пол.)
328
Боже мой… (нем.)
315
Лебедиха, Лебедиха, Распушились лебяжьи слова…

www.klyuch.com (37 КБ)
Володька, Володька, как?! И все это видели, весь Интернет? Ну и что,

Катарина, ну и кому известно? Кто там на тебя подумает при твоей
мосластой цыганистости, которую, между прочим, тоже – кто там особенно
видел. Не будь такой эгоцентропуписткой: мир вокруг тебя крутится,
zweifellos329, но ведь это знаем только мы, nicht wahr330, что ль?
2. Славне Військо Запорозьке – Адріан Кащенко
У цей озерний край із Дніпра тече річка Лебедиха і, відрізавши острів десь
річки Лебедихи.
www.ukrcenter.com/library/read.asp?id=975&page=99 (37 КБ)
Не поняла. Нет, ты меня не понял, я не языка не поняла, а бессмысленности

конца цитаты, но проверять не стану. Это какая-то «тече річка-невеличка,
поросла лозами», этим песням ты меня ведь тоже учил, говорил: «Настоящие
русские, казацкие». Казацкие, запорожские, запорізькі… А почему в
заголовке не «і», а «о»? Ай, не пригрябывайся, филологиня, это ведь тот
язык, в незнании которого его пользователям проще всего уличить друг
друга. Ну и что, просто он ещё не закоченел в словарном столбняке, «бо то
не просто мова, звуки, не словникові холодини…», also – дід Моріз,
червоний ніс. Ну, да это не про нас – дальше!
3. Поющий саммит Nightingale Garden
Хит начала 90-ых «Лебедиха», автор Владимир Ворон…
www.nightingale.org (37 КБ)
Володька, как?! И все это слышали, весь интернациональный Nightingale

Garden, тот что прошёл в сентябре в Амстердаме? Так ты там был? И в
Мюнхен не заехал! А почём тебе знать, что Катарина в Мюнхене живёт? Но ты
и в Бременхафен не удосужился, а это ведь ближе. А почём тебе знать,
Катарина, что не удосужился? Может быть, ещё как удосужился, весь город
обегал, под «Опели» попадал, полиция задерживала, в море Северное чуть не
свалился, всех встречных-поперечных по-русски расспрашивал: «А где здесь
Лебедиха жила?» А те тупо не понимают и даже не улыбнутся мило, руками
разведя. Вот видишь, как необходимы в жизни языки, до Киева доведут!
Впрочем, кому это что когда дало? Эх, продолжаю обзор:
4. Астрологический журнал "Лунный календарь" > Статьи > Млечный путь > Остров ШИЯН
Но я каждую осень превращаюсь в лебедиху и улетаю на зиму в тёплые края.

Со временем убитая лебедиха срослась с деревом, став огромным наростом – шияном,
похожим на фигуру лебедихи.
www.moygoroskop.com/articles/mput/0019/ (56 КБ)
329н
Без сомнения (нем.)
330
316
Was für ein Schmarrn!331 Чушь-то чушь, а уснёшь ты, Володька, пусть с
Маруськой, пусть – не знаю, с кем там, а Лебедиха уж тут как тут, каждую
ночь – не то что каждую осень – обрастает белым пухом душа Катарины, в
чужую клетку-облатку влетает на сонный твой зов… Не бесись, Маруська, или
кто ты там, а лучше откликнись – не пожалеешь! Эх, дальше:
5. Лебедиха карта, gps-карты Тверская обл.. Лебедиха, фотографии, снимки и космоса.
Ближайшие соседи для Лебедиха Тверская обл.: Бычиха Новое Заречье Ондреково Попово
Лукотихо
Лебедиха – Орловская обл. (Троснянский)
Лебедиха – Тверская обл. (Удомельский)
www.kosmosnimki.ru/catalogue_map.asp?town_id =1020905 (25 КБ)
Вот видишь, видишь, Володька, это уже не сонное виденье, это география –
точная наука, и я вписана в именник твоей земли…
6. Сетевой литжурнал «ВЫРЕЙ»
Песня «Лебедиха», ныне заглушённая новыми валами попсы…
www.ultimathule.com/articles/mput/0019/ (56 КБ)
Какая пошлость – глушить попсою Лебедиху! Больше я вам ничего не скажу…
7. ПРОЗА, ПОЭЗИЯ
Ноги у тебя сильные и красивые, фигура выставочная, руки – ласточкины крылья, это тебе не
лебедиха какая-нибудь сраная.
www.lgz.ru/archives/html_arch/lg162002/Polosy/art8_2.htm (35 КБ) · 16.04.2002
Во-первых – от такого слышу. А во-вторых – что вы за люди, почему никогда

нельзя быть уверенной в вашем лиризме! Сегодня: «Я помню чудное
мгновенье», и сегодня же: «У дамы Керны ноги скверны». Ужасный человек! И
ты тоже такой, да? И в «хите» твоём тоже спит – да не так уж спит и
Лебедиху во сне кличет – гнусный зародыш цинизма?! Надо и в этом
разобраться:
8. Эта женщина была известная воронежская камелия Лебедева, или просто Лебедиха ...
www.ssga.ru/erudites_info/peoples/kolcov/part05.html (38 КБ) · 15.06.2004
Воронеж – Ворон – нож…
8. Лидия Сычева – Свет красоты
Как стряхнула росы лебедиха
www.hrono.ru/public/2001/sycheva05.html (61 КБ) · 17.05.2002

331
Что за чушь! (нем.)
317
Так-так, не профессионалка, но с душою. Дальше:
9. Галерея Фокуса из Мурома – Последние комментарииЛЕБЁДИХА..
fokus.murom.net/thumbnails.php?album=lastcomby&uid=96 (26 КБ)
Это ещё что за птица с вывёртом? Подумаешь, фокусы из Мурома! А может

быть, вы уж позабыли букву Ё за неупотреблением? Помнится: «Володя, а
почему буква Ё нигде у вас не встречается, кроме алфавита и букваря?» –
«А зачем, Катюша? Ведь и так все знают, как и что выговаривать, тем
более, что эта буква несёт в себе что-то безнадёжно скабрёзное». И ничего
не несёт, а просто лень-матушка раньше тебя родилась. Мы вон ни одного
умляута не пропустим… А это что за?..
10. Записки юной леди
... который допился до того, что еще 5 лет назад одним своим видом начал заменять детям Бабу
Ягу (помню, как он обозвал меня Лебедихой в белой горячке) ...
shkola1400.narod.ru/Zapunled.htm (278 КБ) · 15.02.2003
Ой, Володечка, вот этого не надо. Я всё понимаю: жена ушла, любимая
столица за границу отодвинулась, а всё же не надо. Лебедиха не для белой
горячки, правда? Стоит ли прибегать к самообману, мутить светлый разум,
словно ничего уже не стало на свете, окромя донного недохлёба да
занюханного рукава? Сам же писал:
А на дне колодца – гриб «не ешь – не трожь»,
А на дне стакана – правды ни на грош…
Словно ничего уже не стало на свете, и не летит к тебе, крылья раскинув,
речи обидные – чужие – простив, тридевять земель метелью встречной
забросав – другого, как всех других, позабыв, – нареченная тобою
Лебедиха!
12. Грёза-скабрёза
А это оказался плешивый, потасканный «либедих» Семён Васильевич Пухарев такой, типа
поручика Ржевского.
Тьфу, зараза! Во-первых – а) нашла же себе местечко буква Ё, ё-моё!

забыты: мёд, лён, полёт, крыло опалённое, ёлка рождественская, ёжик
умилительный в корзинке… Во-вторых – б) выходит, не ты один Лебедиху с
“liebe dich” сопрягал – все созвучия ведь уже есть в языке, в языках, и
кто закинет невод, тот и вытащит. Беззащитен дар речи. И в-третьих,
наконец – ц) студенткой я знала его как подпоручика. Что-то не шибко
вырос чином сей бесчинный мужчина. А потому что о службе думай прежде!
Как в песне поётся:
Первым делом мы испортим самолёты,
Ну а девушек, а девушек потом.
Иначе говоря:
318
Раньше думай о Родине,

А потом о себе!
Ну, не юродствуй, Катенька, смотри-ка, что пишут:
13. LiveJournal
– Дура! Я-то сдуру вообразил, что ты без объяснений всё понимаешь. Ну, сам дурак, не
возражаю. Спешу объяснить: никакая она не Лебедиха, а стареющая тощая индейка. (Бывают,
бывают) . А настоящая Лебедиха у нас – кто?
www.livejournal.com
Кто! Кто настоящая? Ничего себе! Вот это оно, вот это и хватай,
Катарина, пятернёю курсора. Ищет Яндекс, удлиняется синий прямоугольник в
левом нижнем углу дисплея, растёт, как ртуть в лихорадящем термометре,
как зарубки родительские на дверном косяке, как у Володьки во снах на
Лебедиху…:
LiveJournal
Так-так, отматывай, Лебедиха, в начало. В корень. Вот оно, вот…
DnevNick Lebedichi. Закон Разделённого Поля.
319
Книга VIII
Дневник Лебедихи
320
ЗАКОН РАЗДЕЛЁННОГО ПОЛЯ
Много жила, много думала и пришла к выводу, что прав был восточный
математик и гуманист Авиценна, когда сказал, что неразделённого чувства
не бывает. Бывает разделённое бесчувствие, это один из вариантов (ноль –
тоже цифра). Между каждым и каждой всегда возникает поле напряжения (я
представляю поле круглым и плоским, как большая монета). Напряжение, оно
же чувство, не принадлежит никому. Его делят (разделённое), растаскивают
пополам, как одеяло, Он и Она. (Иногда – Она и Она или Он и Он, но это не
мой случай). Секрет в том, что делимое никогда не делится поровну. Если
всё же поровну, то это и есть бесчувствие. 50/50 равно нулю. Это случай
Скорбного Бесчувствия. Обычно что-нибудь вспыхивает и делится неровно,
неравнодушно. Например 90/10, 25/75 и т.д. Самый благополучный случай –
когда колеблется около половины, где-то так 47/53 и то в одну, то в
другую сторону. Такие всегда будут вместе и умирать каждый день. В
смысле, умрут в один день. Это случай Золотого Сердца. Когда же с одной
стороны почти 100, а с другой почти 0, a полюса то и дело меняются
местами, это случай Роковых Качелей, от которых и умереть весело. А если
с одной стороны почти 0, а с другой почти 100, почти всё, и так всегда,
то это получаются Роковые Ножницы, тяжёлый случай, не дай Бог никому об
них обрезаться. А самый интересный, самый креативный вариант – когда
60/40. Допускается перемена полюсов, и называется Золотое Сечение. Такая
вот сердечная математика.
Закон Разделённого Поля – закон всеобщий, неукоснительный,
обжалованию не подлежит. Говорю не понаслышке, так как, меня, дуру, эта
dura lex поцарапала всеми гранями, ох-охо, девушки!
Рассмотрим четыре характерных примера.
Проснулась я от грохота воробьёв, от скрипичного распева мух. Что-
то такое сладкое снилось. Открыла глаза – и окошко тоже открыто, а там
ковылкинское лето, первое после школы, и сосны, конечно, виднеются. Рыжик
по подоконнику крадётся, за воробьём охотится. Мама уже ушла, бабушка
Глаша умерла, можно поваляться. Хорошо живётся в Ковылкино, а в Саранске
лучше. Там кафе молодёжные и ночные клубы. Надо поступать. Хотя от добра
добра не ищут. Там, небось, от шума большого города так с утра не
понежишься. Мерседесы, самосвалы, милиционеры свистят – ужас как шумно.
Ну вот. Я давно заметила: о чём подумала, то сразу и бывает – кто-то уже
в ворота колотится. Что ты им скажешь? Нет меня дома, сплю. Всё равно
стучит, вот неотвязное!
– А, Катька? Здравствуй. Чего тебе дома не лежится?
– Ты чё, очумела, Верка? Немцы в городе!
– Гонишь.
– Сама ты гонишь. Немцы приехали – тётка и два дядьки, знаешь,
точно в телевизоре. На школке собрались, гуманитарную помощь дают.
– Кому?
– Нам.
– Зачем?
– Ты чё, Верка, темната-а? Точно очумела, и телевизор не смотришь!
– Сама ты не смотришь. И, между прочим, от телевизора-то люди
очумевают.
– Кто очумевает? Кого ты имеешь в виду – очумевают? Ну ты вааще,
Ромашова. Ты чё, не знаешь, какой СПИД теперь кругом, и как мы бедно все
живём?
– А при чём СПИД? Он от негров, а ты негра живого хоть видела?
321
– Видела, даже двух в Саранске, вот как тебя.
– Ну крутая, крутая…
– А на школку, однако, приходи, там гандоны для секса дают,
представляешь, и шоколадки такие классные, пёстренькие.
– Дура же ты, Катька.
– Зато ты у нас умная, только не просишься. Приходи – не пожалеешь.
Немецкое качество. А не хо – не на.
Вход на школьный двор загородил огромный белый кузов. На нём
краснoe "Caritas". Вот ведь какое слово. По немецкому, сколько помню,
всегда пятёрки приносила, а такого не знаю. Ну и ладно, много будешь
знать… Я видела по телевизору, как в городе, ну в Саранске, помощь
раздавали и тоже, кстати, немцы. Но там была тушёнка, так конечно, чуть
руки один другому народ не поотрывал. Катька, дура, верно сказала: бедно
живём. Хотя это в городе, может быть, бедно. А у нас в районе люди
степенные. Во-первых, все у нас только женщины: и мама, и бабушка, да и я
сама, все училки наши прибацаные, и главврач Семынина, мамин начальник, и
судья Мордвинова… Мужики где-то есть, но редко на глаза попадаются. У них
своя жизнь, как у домовых: водку пьют, лес валят, матюкаются, ну их. Ой!
– задумалась и в крапиву чуть не влезла – ай! – а из крапивы муха с
полворобья, сизо-перламутровая вся – мя-а! – и вдруг цап меня за лодыжку,
аж припухлость вскочила, и яростно стало на душе. Тут слышу:
– Дас ист айне катастрофе, провал гуманитарной миссии. Почему они
не берут кондомы, Дитер?
– И что это за город женщин, Клаус, ты видел такое, вас?
– Не удивляйся, Моника, – это Руссланд.
Гляжу – точно немцы. Как в кино, только без формы. Дитер лысый и
толстый вроде Мюллера. Клаус как Штирлиц – высокий и элегантный. И Моника
– выдра старо-молодая и в шортах. Ой, смотри, тётка, мухи у нас довольно-
таки кусачие!
– Фрау Сапрыкина, почему никто не берёт кондомы?
Вот она, директриса-крыса, Павловна Раиса. Стоит, носом острым
воздух нюхает, будто ищет, кого бы прищучить:
– Извините, но меня удивляет не это. Кому вы это привезли, господин
иностранец?
– Вам.
– Нет уж, данке, господа хорошие. Не нуждаюсь, мерси.
– Но это вам всем, не только вам лично, фрау Сапрыкина.
– Вот вы взрослый человек, скажите, зачем это в Мордовии?
– О, для секса, натюрлих.
– У нас нет секса, зарубите себе на носу.
– Как?! Не может быть…
– Аллес ист мёглих. Здесь это возможно, Клаус. Посмотри вокруг: ни
одного мужчины.
– Ты не прав, Дитер, я видела двух.
– Тебе показалось, Моника. И потом, им не до секса. Он полностью
сублимируется алкоголем.
А у меня на укусе припухлость выросла уже, больше самой той мухи
стала. И тоже сизо-перламутровая, а на душе как-то беспредельно. Сама не
знаю как, говорю вдруг:
– А вот и есть у нас секс.
– Чи-и-иво, Ромашова?
– А как же Малафеева из 8-го «Б», а Раиса Павловна? Вы же сами её
за беременность прямо с урока прогнали. Ещё сказали: «Я вижу, тебе уже
322
учиться нечему». Мя-мя! Уй, а чё-йто вы меня, Раиса Павловна, по губам?
Не имеете права – я больше не школьница. Что, не так, скажете?
– Ромашова, молчать!
– Ой…
– Какая тебя муха укусила?
– Большая, сизо-перламутровая.
– Ты, ты… Неблагодарная скотина. Страна тебя учила, кормила-поила.
А ты перед иностранцами хвостом выламываешься. Стыд, срам и позор!
А я к столику – и охапку пачек – в подол и за пазуху. Вижу, Дитер,
который Мюллер, смотрит на меня с ними и восхищённо так улыбается.
Вспышка – щёлк! – это Клаус, который Штирлиц, нас заснял. А я Дитера
обняла свободной рукой и – чмок под глаз:
– Данке, херр Мюллер!
– О, разве фройляйн меня знает?
– Да кто же Мюллера-то не знает!
Он тогда пообещал мне фото прислать и адрес мой записал. Расстались
друзьями, а Сапрыкина смотрит и смеётся.
А через месяц мне письмо в иностранном конверте с иностранной
маркой тётя Шура приносит и говорит:
– Ну, мóлодежь, легко вам живётся. Сейчас ты мне танец станцуешь
народный или совремённый. Ладно, держи, желаю счастья.
И к соседке пошла, а сама всё подскальзывается. Потому что у нас
всё Ковылкино уже две недели резиной завалено. Это наши девки мои гандоны
вместо шариков понадували. На ветвях развешивали, в речку Мокшу пускали –
чей плывёт быстрей, та первая замуж пойдёт.
А в конверте немногословные слова: «Уважаемая г-жа Ромашова, я и
моя семья приглашаем вас поработать воспитательницей наших детей Карла (4
года) и Мартины (6 лет). Ждём. Линда и Дитер Мюллер». А на проводы даже
сама Сапрыкина Раиса Павловна пришла, селёдку принесла и дамского винца,
то есть казёнки. Мужики – те водку пьют, в смысле самогон. И сказала
Сапрыкина с добродушной улыбкой:
– Светлый путь. Ехай, Ромашовочка, а мужу не поддавайся. Помни, что
их много, а ты одна. Семей не разлучай, так как счастье никогда не
удаётся построить на несчастии другого, это опыт поколений.
Подъезжаем к польской границе, а напарник шофёра встал в начале
прохода лицом против хода и говорит пассажирам, как конферансье:
– Соотечественники, перед нами чужая земля. Перед чужою землёй
родная таможня. Придут с собаками, отберут паспорта, выгонят всех под
дождь, перероют, перепутают вещи, овчарки всё перенюхают. Так и день
пройдёт, а может, и ночь. И возможно, я вам не скрою, границу пройдут не
все. Вы меня поняли. А кто не понял, попутчики объяснят. А кто не примет
участия, так это его право. Но пострадают все. И получится, что ты
поставил личное выше общественного. Приступайте.
– А мелочью можно?
– А как же! Наша таможня всякие любит, лишь бы 5 долларов с носа.
– А в рублях можно?
– Ну что вы, как маленькая, не могла подготовиться?
– Держи, потом отдашь.
И вдруг с акцентом:
– Пожалуйста, я не понял что? А почему? А на что? Was? На
пограничника? А это закон? Was ist das332 «неписанный»? А это можно так? Я
332
Что значит (нем.)
323
думаю, нет. Я думаю тоже, нельзя. Это криминально и не морально. Нет, не
дам. Это принцип, и это ваша вина, что вы позволяете себя обирать. На
границе Германия-Швейцария, Франция-Швейцария, даже Италия-Швейцария это
никогда нет, никогда! Стыд, срам и позор. Я всё расскажу ваше посольство
в Берне, и они отвечают за эти взятки очень серьёзно.
И долго ещё не смолкал швейцарец Рудольф. Махнули на него рукой и
мы, и пограничники тоже. А он сказал потом:
– Вот видите. Это легко, правда? И вы тоже должны так, и будет
социальная справедливость. Это малая победа большого принципа.
А я его не слушаю и думаю: Германия, сказка. Одно слово Мюнхен –
ах! – у нас и звуков таких нет. И, во-первых, там свобода, и одеваются во
фраки, и девушки в соболях, а сами голые. Всюду мусорники для всех видов
сора – бумага отдельно, картон отдельно, стекловата сама по себе, помои
отдельно. Я слышала, если какой-нибудь чиновник в Германии подпишет
приказ отключить ток или отопление, так его навсегда льгот и привилегий
лишат, а его сын при первом проступке лишается продвижения. Так что ещё
сто раз подумаешь, прежде чем воровать, это потому что раньше триста лет
им, злодеям, руки отрубали. И так богато живут, девушек каждую пятницу в
ресторан водят, и это для них не проблема. Просыпаюсь – а уже вот он
Мюнхен, и на душе так вдохновенно стало, как никогда. И херр Мюллер
встретил любезно, жене представил, на деток мне показал. А Линда-жена
говорит:
– Приступайте.
Ну чё, ну приступила. Мартина на меня не очень-то и смотрела.
Полненькая, в очках и всегда в интернете шарится, а то в игры жуткие сама
с собою на компьютере играет, так что даже за неё не по годам страшно. А
Карл – беда, какой шалун, кусаться любил, драться, и всегда застанет,
баловник, врасплох. Я тоже стала его потихоньку бить, ну, достал он меня,
короче. И вот ещё хорошая черта: никогда мамаше не жаловался и не плакал,
так что я даже стала бить чаще. А немчик хоть не ябедник, но мстительный:
то равликов под одеяло наложит, то касторки какой-то в суп нальёт, а в
минералку воды атлантической добавит. Вообще натерпелась я с ними тем
летом на Канарах. Вот все говорят: Канары, Канары. А там такие развраты,
что смотреть нетактично. А отвернуться некуда, потому что что ни вечер,
весь пляж колышется, рычит и стонет. Линда сказала, чтобы я не пугалась,
что это секс-туризм, и что для того сюда и приезжают английские и
скандинавские старшеклассницы, и что Европа «ещё в революционные
шестидесятые уже преодолела косное пуританство». Последних двух слов я не
знала, но поняла: это как у Сапрыкиной, когда у нас нету секса. А на
Канарах его даже слишком, и папаша Мюллер туда же. Седина в лысину, а бес
известно куда. Прижал меня в сиесту, когда Линда дремала, а та и
проснулась. Потом ей внушили, что это был эротический сон, и она вроде
поверила. Но осадок остался. Потому что люди они подозрительные, даже
обидно. Ведь я никогда себе не позволяла. Я не как некоторые. Приедет,
внедрится конкретно в семью и точит изнутри – разве это порядочно? А
потом ещё хвастается:
– Живу со всеми удобствами, жру всё лучшее в холодильнике, 600
марок получаю плюс страховка и хозяйке чё захочу, то всегда скажу. По-
русски. Она, правда, хладнокровная, сквозь пять пальцев глядит на меня. И
заставляет даже носить записки её дружку, потом от него к ней. Она такая
вот ультраскотская, зато хозяин-то добрый. Мы с ним, скажу без обиняков
по жизни вот уж месяц, как живём. Взвесь – удобная должность: хавыра,
324
мужик, страховка, хавчик и подарки. И 600 дойчмарок тоже на автобане не
валяются, или?
А у меня не так. Если что-то и случалось такое с хозяином (а ведь
он был моим первеньким!) – так ведь тут уж я точно ни при чём. У мужиков,
которым за полвека, зачастую начинается резкое тяготение к малолеткам или
просто к таким, которые их в два-три раза моложе. А я была неопытная, к
тому же из Мордовии, думала: может быть, в Европе так и надо. А зачем это
Линда сама научила про сексуальную революцию и косное пуританство, а?
Словом, не худшее было времечко. А что, жила в их доме, все удобства
налицо, не надо чуть что бегать за сарай – я бы теперь уже так не смогла,
фу. 600 марок – регулярно, как месячные. Страна демократическая, так что
и перед Линдой можно не лебезить, особенно при том, что если в сердцах
скажешь что-то, всё равно ведь по-русски не разберёт. И потом, на меня ей
много выступать не приходилось, так как сама была фанаткой Чёрного Фалла,
так и говорила. И меня пару раз к своему персу с приветиками посылала. А
я, не будь дура, у него про Чёрный Фалл поинтересовалась. Махмуд
улыбнулся и говорит:
– Хочешь знать?
Очень интересно получилось. А Линда, рыба хладнокровная, только
посмеялась: то-то! Но однажды Карлуша, зараза, разыгрался по обыкновению,
да и на чердаке нас с папашей Дитером захлопнул, а ключ-то с той стороны
торчит. Мы не сразу и обнаружили, увлеклись. И как было выйти? Дитеров
ключ не железный, правильно? А Линда вернулась от Чёрного Фалла и прямо
на чердак, а там мы. Спасибо Карлику, показал, где папа. Вонь подняла
Линда на весь дом, а вслед мне бумаги мои полетели.
РОКОВЫЕ НОЖНИЦЫ
Стою, кругом чужбина, и дождь моросит со снегом. И побрела я куда
глаза глядят, и оказалась на Мариенплац. А там тесно и весело, как в
постели: на каменной со шпилем ратуше деревянный всадник с баварским
бело-голубым знаменем лет уже триста поражает австрияка в бело-красном
плаще, и – оп-ля! – выплясывают следом кукольные соратники. А внизу, на
булыжниках площади, вокруг золотой Марии под журчание продольных
бамбуковых флейт и рокоток крохотных гитар прохаживаются хороводом
низкорослые перуанские индейцы – человеческие пони. Правее, в глубине
сцены, под аркой крутится в воздухе солнечное сплетение шестерёнок,
блестящих железных лент, рычагов и болтов – кинетическая скульптура, во
как! За нею в арке стоит человеческий жираф – трёхметровая фигура в
чёрном платке до земли, лицо до серебра набелено, руки на груди, не
шелохнётся. У подножия – шляпа. Бросишь туда монетку – разведёт фигура
руками и поклонится под клавесинную запись, ещё и конфетку протянет. В
левом пространстве сцены солнечный бой Рой из Коннектикута горланит под
электрогитару:
– Оле-оле-оле-олей!
Баварцы хором в ответ:
И заглушает их разросшийся из динамика баритон:
– Братья и сестры! Не позволим разрушить храм! Руки прочь от
воссоединителя культур! Батюшка Тимофей под угрозой выселения! Остановить
произвол мюнхенских чиновников! Все люди доброй воли – сюда! Кто
неисчислим, тот непобедим…
А прямо нос к носу со мной он сам, микрофонодержатель,
баритононоситель. Вьющийся блондин, голова в облаках, синий взгляд поверх
325
голов. Обалдеть! Это он. То-то я так вдруг запела не по-ковылкински,
самой себе незнакомыми словами, периодами. Он ещё не видит меня, но уже
тоже чует. Сейчас перекричит микрофон, опустит динамик, вдохнёт ветра с
Альп, взглянет прямо и пламенно и обратится:
– Подпишись и ты, сестра, ведь ты не дашь им прогнать русского
странника-культуртрегера!
И я, ни в зуб ногой не в курсе дела:
– Да как ты мог подумать, милок!
– ?!
– С тобою я под чем хочешь подпишусь, не читая!
И вот тут он меня и увидел. Взглядом осúнил, осенил:
– Ты кто?
– Я Вероника.
– Зачем ты?
– За тобой.
Раскрылись Роковые Ножницы – повёл меня Ральф Хоффманн в жилищную
общину на Шиллерштрассе, где жили с ним ещё два студента – Вагнер и Кох.
Вагнер осваивал промышленный дизайн, искусно чертил, Кох учился
математической логике, а сам Ральф был филологом-славистом, за которых
замуж ходить никому не рекомендую. Ну да с милым и в шалаше. Первое
время. А на третий день начинаешь замечать, что и тесновато, и
грязновато, так как немцы вообще не имеют привычки разуваться, а Вагнер с
Кохом к тому же, входя, никогда не чистили сапог. Говорю им:
– Ребята, а вас мама не учила разуваться, а главное, чистить обувь,
а ещё главнее – вытирать ноги?
А Кох, который логик мне на то, с таким невозмутимо поучительным
видом, очки снимет, как будто всё уже видал и:
– Фрау Вероника, хочу вам заметить, что вы неправы в трёх
отношениях: а) разуваться нас учила не мама, а аа) те 50%, которые
посещали детский сад, воспитывались этому от воспитательницы, те же 50%,
которых мама не нашла возможности воспитывать общественно: ааа) впитали
это с молоком матери, а б) вообще не находили этого нужным, т.к. в
большинстве немецких городов улицы достаточно чисты, чтобы не бояться
принести сор в жилище. Затем бб) каждый член социального общества вправе
выбирать форму поведения, разумеется, если это не выходит за рамки
общественной социальности, причём ббб) ношение – равно как и неношение –
той или иной одежды, а следовательно, и обуви, является безусловной
прерогативой её носителя.
Вот такой зануда. Наверное, все логики такие, занятие располагает.
И до того дошло это логическое занудство, что даже на меня Кох составил
расписание, а Вагнер его начертил. Притом работали с таким азартом, что
любо-дорого глядеть было. Всё же в этом что-то есть: я хочу сказать, нам
есть чему у немцев поучиться. Такой скользящий график, вроде как у нас в
Ковылкино в школе график дежурств. И почему-то всегда, как уединяться мне
с Вагнером или с Кохом по этому расписанию, то вспоминалось:
Кто дежурная? –
Я дежурная!
Самая дежурная,
Лучшая дежурная.
И вот ещё чему помимо пунктуальности у немцев нам бы поучиться, так
это порядочности, потому что по графику скользили квадратики трёх цветов:
зелёный для Коха, красный для Вагнера, синий для Хоффманна – в смысле для
326
Ральфа. И никто не виноват, я так думаю, что он как филолог этого не
понимал. Умора – ему прямым текстом, а он сердится:
– Прекратите, братцы, ваши цинические шуточки!
Те лишь переглядываются и плечами пожимают, дескать: как знаешь,
брат. И не смотря на такую его лоховатость, в «синие» дни никто из
Вагнера и Коха меня не трогал. Даже когда Ральф отлучился с альпинистами
покорять гору Муттерхорн, так и то в его дни Вагнер и Кох меня – ни-ни,
тьфу ты какие, прости Господи! Уже сама зайдёшь к Вагнеру, он всё же не
такой зануда, кофейку с ним выпьешь, сосочком о плечо потрёшься, за ушко
куснёшь:
– Фритци-Фритци, а я тут.
– Na und?333
А сам сидит, чёрт эдакий, как бегемот, и гипотенузу малюет. Ну и
очень надо:
– Ладно… Я пойду?
– М-m-m-m…
Совсем бегемот толстокожий. Я тогда в Кохову комнату – не одной же
кукý на сукý:
– Ку-ку, Кох!
– Ja, ja…
– А чего ты такой одиноконькой? Не скучаешь?
– Siehst du nicht? Ich spiel’ gеrad’.334
– А в чего?
– В «Красавицу и Зверя».
– Ух ты, а давай вместе?
– Это как?
– Я буду Зверем, а ты Красавицей.
– Слушай, Ника, lass mich!335 Я б уже был на третьем уровне, а ты
тут…
– Подумаешь, какая недотрога наша Красавица!
Молчит, в экран рогом упёрся. Я тогда – поближе, и дипломатически
так:
– Красавица, а Красавица, к тебе Зверь пришёл.
И на колени к нему присаживаюсь деликатно так:
– Видишь, какой Зверь!
– Ach, du Schlampe!336 Снова сбила!
– Так вот как – уже Schlampe! А кто вчера?..
– Nun lass mich allein!337 При чём тут вчера? Это же сегодня, и
сегодня – ты отлично знаешь! – моё свободное время.
– А я?
– А у тебя Хоффманн.
– А Хоффманн в горах.
– Так это его проблема.
– «Проблема-проблема» – проблемные какие! Очень надо.
– А это твоя проблема. И знаешь в чём она?
– А в чём?
– Тебе надо чем-нибудь заняться, ну, знаешь, завести хобби.
333
Ну что? (нем.)
334
Разве не видишь? Я играю (нем.)
335
Оставь меня! (нем.)
336
Ах, обезьяна! (нем.)
337
Да уйди же! (нем.)
327
– Например?
– Ну там, рыбок кормить… или ловить. А то – за паралитиками
ухаживать. Как это – «тошнит от калек»? Ну, займись тогда фотографией,
что ли.
– Ладно, займусь. Но потом, а пока вот что…
– Эй, сумасшедшая, куда ты лезешь! Дай монитор выключу!
– А не надо выключать, не надо, чтоб потом не говорила Красавица,
что Зверь всю игру сбил. А вот так? Хи-хи? Хи-хи. Хи-хи!
Ну вот…
Так он – подумать только! – на меня за это потом ещё и дулся, и
Вагнеру рассказал, и смотрел тот и другой на меня бегемотом. А когда
вернулся Ральф с гор, и я у него на шее повисла, то Кох, важно так
оттащил меня и к Ральфу обращается:
– Ника, брат, сегодня твоя. Ты уж извини…
А Ральф ещё весь в облаках сияет, словно вершина Муттерхорна:
– Ника, брат, всегда моя.
И – синий взгляд – в мои карие:
– Этот эдельвейс – тебе, любимая.
Переглянулись Кох-Вагнер, плечами пожали: вот филолух!
И пошли мы с филолухом в его комнату, в эту отсталость вопиющую.
Право, будто не европеец, даже в Ковылкине такого не встретишь:
телевизора – нет, компьютера – нет, ничего практически нет. Из
антиквариата – два дуэльных пистолета на белой стене, полые, как куриные
косточки. И вместо интерьера – только горы на фотографиях да горы всяких
книг – немецкими буквами, английскими там, китайскими, чёрт-те каковскими
ещё, и так вплоть до русских даже, но, как заглянешь – хуже иностранного,
типа: «коммерциализация образования в ситуации доминирования
консумеристских интересов аккумулирует риск мутации в ирреспонсабельные
инструкционные практики, самолегитимирующиеся апеллятивными слоганами; в
то время как в рудиментарно-тоталитарных социумах даёт себя знать
тенденция ориентации на постматериальную валоризацию, отчего в регионах с
грузом тоталитарного пассеизма консумеристские ориентации инициируют
лидирующее кодирование данного утверждения через оппозицию
«супраморальное-имморальное» плюс рекламация установок объектно-
субъектного климактерического ризоморфизма».
– Ральфик, Ральфик, высунь рожки!
– М-м-м?
– Ральфик, у меня к тебе идёт вопрос.
– Да-да?
– А что значит контрацепционный ризоморфизм?
– Хм, ну как тебе сказать, Schatz338, это такое…
– Ах, та-ако-ое? А мож’т во-о-от т’ко-о-ое? У-у-у-у, ты ка-акое!
Ого-го-го – какое!
– Постой, Вероника, мне бы душ принять после похода.
– Душ? Конечно, душ! Мне тоже нужно под душ, мы вместе с тобою в
душ, да Ральфик?
– Но-о-о… Это, может быть, неудобно, Вероника.
– Неудобно, Ральфик, брюки через голову надевать.
– Was?
– А мы вас! Взаимно. Пойдём, пойдем, отмою тебя, а то больно ты
какой-то супраморальный с вершин сошёл. Та-ак, за-хо-дим… и сюда заходим.
338
Дорогая (нем., букв.: сокровище)
328
Это перед душем обязательно. П-п-п-ммм, п-п-п-ммм, п-п-п-ммм – ах-ха-ха –
мя! Ру-ди-мен-та-а-арно – так! Суб-сти-та-ци – онно – ой! Им-мо-раль – но
– вэ! Ну, и всё? Ладно, тогда: пер-ораль – но! Устал, масенька, гору
покорял, да? Ну, ничего, а теперь – душ: вот возьму и задушу, да, да, и
не выпущу! А ты знаешь, когда мир окончится? Не знаешь! Не знаешь! Не
знаешь! А это, когда зубки вот здесь вырастут – что тогда будет? Зве-е-
ездец? Молодец! А чего-йто петушок у нас направо смотрит? Не знаешь? А я
знаю. Это потому, что ты левша, Ральф. Чё не понял? Это приходит мужик,
прикинь, к врачу: «А чё-йто он у меня всё направо, доктор?» А врач
посмотрел и, учёненько так: «А вы не занимаетесь?..» Ой… – рот ладошкой
прикрыла. Но сейчас ведь можно, да, дружок? Ну, а мужик оскорбился так:
«Вы за кого меня тут?» и на калидор. А вышел, видит – уже другой в
кабинет прётся, там же очередь. Так он того оттолкнул и назад в двери:
«Ну, а если да?» Усмехнулся врач в усы: «Ну, так поменяйте руку». Да,
mein Kleiner? Хи-хи?
А сверху – душ горячий, а кругом – пар незрячий… Шшшшаааа-щщщааа-
зззааа-ля-ля-лля-ааа… – кап – кап – промеж лап:
– Ма-а-ам! – пап – супппрррарррациональна – на-на-на! – ризоморфо-
консумер-гипертекстуально-суперсексуальна – на-на-на! – дупер-самопально,
так, так, ах-ха-ха – мя! – апеллятив-суперблятив: ххаф-аф-аф!
Нет, на Ральфика я не обижаюсь: паренёк он был хороший. Но. Надо же
и серьёзной быть, нельзя же, чтобы, как бабушка-покойница говаривала: «у
тебя пока одни семечки в голове». Я тогда обижалась, даже грубила в
ответ: «у кого семечки, а у кого – уже труха» – а теперь так жалко, и уже
извинилась бы, да больше не перед кем. Так вот, мораль: чтобы потом не
было мучительно больно, надо обо всё позаботиться прямо сейчас. И
Сапрыкина наша, Раиса-директриса, тоже права была, что серьёзная девушка
не станет ждать милостей от природы, взять их у неё – наша задача. А
милостей-то особых я пока и не видела. И взять с этих студиозусов
покамест нечего кроме. А это всё, конечно, приятно и необходимо, и
каждому надо поколядовать, и без этого никто не родился, а если и
зародился – то не жил, но повторяю: но. В общем, стала я из дому
выходить. Тем более что Вагнер-Кох мне фотокамеру подарили, чтобы не
скучала на свою голову.
СКОРБНОЕ БЕСЧУВСТВИЕ
А чего Веронике скучать, когда вокруг столько интересного: мужчины,
женщины, опять-таки мужчины, и все такие беззащитные, немецкие, потому
что бабы их – те же мужики, только без. Вот и тянутся немцы к нормальной
женщине, у которой всё при себе, а не одни штаны да права. Вот и не
смотрят они на немок: и я б на их месте то же самое не смотрела бы. А
любила бы мальчиков. Что они и делают. И я их понимаю: за что их любить,
этих баб, особенно чёрных, фу! Это то же самое, что любить козу, или там
кошку, собаку – ужас! И когда я, ковылкинская девочка, выхожу в свет или
там, в люди, то на меня просто не могут не клюнуть, как кролик на удава.
Вот, например, пришла я на фотовыставку – там, кстати, и мои две работы
висели: «Эдельвейсы на льду» и «Эдельвейсы в саду», – и вижу: перед моими
эдельвейсами мужчина такой положительный остановился, и не мальчишка уже,
и статус налицо, и животик тоже налицо – совсем, совсем, вижу, нехилый
жеребчик. Чуть седенький, чуть лысенький, так и что ж – все там будут, а
живот, между прочим, только служит к украшению мужчины. Подхожу, короче:
– Здравствуйте. А чем заинтересовали вас мои работы?
329
– Люблю цветы. – говорит Торстен Флокс – а это был он. – Особенно
эдельвейсы.
– А я тоже люблю цветы, особенно эдельвейс, и вы мне чем-то на него
похожи.
Обрадовался Торстен, но не удивился:
– Мне, – говорит, – ещё с детства об этом намекали. Если бы сейчас
была старина, я бы обязательно нарисовал себе такой герб: на тёмно-синем
поле – белый эдельвейс, а внизу – вы, Вероника.
А это была я, и я ему сразу же сказала:
– Так пойдёмте, прогуляемся для начала. Потому что какой вам
интерес теперь глазеть на эдельвейсы, когда вы уже узнали их автора –
меня, правда, херр Флокс?
Засмеялся дядя:
– Ну да, – говорит, действительно, фрау Ромашова.
– Можете просто – Вероника или Вера.
– Какая вы!
– А какая?
– Ну, такая непосредственная, с первого шага – дружески понятная,
не то что фрау Флокс, а это моя супруга, а детей не имеем, а дом – на
Штарнбергском озере, но там фрау Флокс сидит, а квартира – на Швабинге, и
там сейчас никого, только я один.
– А здесь кто? – спрашиваю.
А он, такой юморист, улыбнулся сразу и говорит:
– А здесь – тоже я.
– Так и я тоже здесь, и сколько можно всё одна да одна – куку на
суку, и кому же девушка должна довериться в чужой стране, и так здесь всё
не по-нашему, и мне очень грустно и одиноко, когда так.
– Так и я не слишком счастлив. Я никогда бы об этом не заговорил,
только фрау Флокс – ужасная дура. А стерва какая!
И мы с Торстеном поняли друг друга и стали разводиться с фрау
Флокс. А чего ж – это мне нравится: сидит баба на озере в Штарнберге (я
за неё рада!), а мужчина должен водить любимую в огромную, печальную
квартиру, набитую дурацкою роскошью, в чванливом каменном районе Швабинг,
где одни напыщенные шики-мики с глупыми шлюхами, а сердцу-то хочется
любить и не откладывать этого, пока скончается эта старая дура, а он и
сам потом долго не протянет, ведь годы своё берут. Сейчас ему чуть за 50,
потом будет 60, а там и 70, и что тогда? А тогда-то и станет мучительно
больно, так что ты решай, Торстен, пока не поздно. У вас тут иначе, но
нас так учили: мужчина должен всё решать сам. На том простом основании,
что он мужчина.
Поразился Торстен, восхитился Торстен, мужчиной вдруг ощутился
Торстен, а кто ж тут ему ещё такое скажет? Подал Торстен на развод, тем
более, что оглянуться не успел, а я-то уже стала беременна Веренушкой. И
тут же, кстати, сама окончательно перестала быть Верой и заделалась
Никой. И менять много не пришлось: я ведь сама Вероника – такой зверь:
помесь Веры и Ники. Могу выбирать, кем быть. Пусть немцы думают, что я
Николь – сокращённо Ника, так-то здоровее будет – покойная бабушка Глаша
говаривала: «В добрый час сказать, а в худой промолчать». Так вот –
Веренушка. Это, между прочим, папаша Торстен имя ей сразу придумал, как
узнал. Говорит: если сын, то Вернер, а дочь – Верена. А что, мне даже
нравится. На Веру похоже. Главное, чтобы на маму было похоже. А папа
чтобы считал, что это он автор. Вообще-то, Веруня родилась на него
похожая. Лысенькая, пузатенькая и оптимистка такая же. Хотя… Когда
330
Ральфик узнал, засиял весь, и тоже какое-то сходство проступило, чем чёрт
не шутит. А может, это Вагнер с Кохом нашалили. А может… Жизнь богата
неожиданностями. Моя мама, думаю, тоже не была во всём так уж уверена. И
бабушка Глаша, а зачем? Я так считаю, что не женское это дело. И даже
думаю, может быть, мужья, и вообще мужики здесь просто ни при чём. Ну,
может, просто создают почву, а в ней уж зарождается зёрнышко, и
получается девочка. Но это не значит, что можно уйти от ответственности,
нет, херр Флокс! Ты папаша, так уж будь любезен! А прочее – не мужское
дело. Твоё дело – растить потомство и материально обеспечивать
материнство. Но Ральф этого пока не знал. А Вагнер с Кохом отозвали меня
каждый в разную сторону и говорят:
– Hör mal, Schwestiе339, ты, конечно, заслуживаешь поздравления, но.
Кто бы ни был биологическим отцом предполагаемого ребёнка, но это не мы –
Ральф Хоффманн свидетель.
А я отвечаю одному и другому, едко так:
– Что, папаши, на попятный двор?
Гляжу, стушевались, сами так говорят:
– Вы этим не шутите, фрау Ромашова, я ещё не кончил курса, так что.
– Да ладно, – говорю, – очень надо!
Вот такие они, мужики, трусливо-безответственные: как приставать,
расписание рисовать, тут – наперегонки. А теперь погляжу налево-направо –
одни Ральф с Торстеном тут как здесь. Ну что же, в жизни каждой девушки
наступает час выбора. И я сделала выбор единственно правильный, и это был
Торстен Флокс, менеджер на Siemens, владелец пентхауза в модном
мюнхенском Швабинге, виллы на озере, где лебеди плавают, Альпы видно –
Германия, сказка! И возит меня на красном «порше-каррера», и мне обещал
такой же к нашей свадьбе подарить, а у Вагнера-Коха-Хоффманна – смех
сказать! – один «опель-кадетт» на троих, и скользящий график на него
висит в коридоре, какие, всё-таки, зануды! Я заметила, что в немце
занудства с годами убывает, а благородства прибавляется. Во всяком
случае, Торстен Флокс для меня ничего не пожалел, ни новенького красного
«порше», ни Швабингского пентхауза, ни Штарнбергской виллы, но с виллой
заело. Его бывшая фрау Флокс, как явилась на процесс этот надуманный в
шапке из выпендры, фа-фа-ля-ля, так и понеслась пурга феминистическая,
словно пургеном объелась:
– Моя вилла, он на меня её переписал ещё сразу после свадьбы, так
что!
А Торстена адвокат, херр Галицкер, – такой молодец, таким ребром
вопрос поставил! – он сказал:
– А эта вилла переписывалась под условием и в надежде на будущего
ребёнка, а если нет?
А бывшая выпендриться надумала:
– Так в чём дело? Я ещё возьму, да и рожу будущего ребёнка!
А херр Галицкер, ехидно так:
– Это очень может быть, фрау Флокс, встречаются феномены. Но пока…
Покажитесь высокому суду, фрау Ромашова.
И вот я встаю из зала и живот подымаю: а чё! А Флоксиха тогда
кричит не в тему:
– Уже сколько поколений женщин борются за права и достоинство! И мы
уже столького достигли, а тут приезжают! Русские, польки! И посмотрите,
339
Послушай, сестричка (нем.)
331
граждане судьи, немецкие мужчины совсем перестали спать с немецкими
женщинами. Потому что с этими им проще, и вся наша работа летит насмарку.
Херр Галицкер тут же внёс протест. Он сказал:
– Высокий суд, я протестую против такой вопиющей
политнекорректности и ксенофобии.
И с этими словами высокий суд положил дело в долгий ящик ввиду
вновь открывшихся обстоятельств. Как говаривала покойная бабушка Глаша,
до морковкина заговенья. А херр Галицкер пожал руку Флоксу и говорит:
– Но моральная победа уже за нами.
И меня пощекотал так лукаво. Но то, что у нас дальше с ним
получилось, останется теперь в стороне. Я рассказываю здесь только о
главном.
СВАДЬБА-ЖЕНИТЬБА
Потом была свадьба, но она мне не так понравилась, как последнее
заседание суда. Конечно, мужики были – что надо, впрочем, я других почти
и не знала, у меня даже выработалась такая ориентация: мужчина – это
немец. А женщина – это русская. К вашему глубокому возмущению, бывшая
фрау Флокс!
Женщины – это:
1 Ромашова Вероника невеста 21 лет
2 Ромашова мать невесты,
(в девичестве Мордвинова) вдова 41 лет
Светлана Васильевна
3 Сапрыкина Раиса Павловна директор СШ, г. Ковылкино 39 лет
4 Галка Федорук подруги невесты, 20 лет
5 Карина Карнаухова опэрки340 родом из 20 лет
6 Маруся Трёхгузнова г.Ковылкино, 21 лет
7 Анжелика Парашутдинова 19 лет
8 Вика Самофалова 19 лет
9 Мордвинова
(в девичестве Мордовцева) тень бабушки невесты 77 лет
Глафира Евстафьевна
А мужчины:
1 Флокс Торстен жених,
менеджер на Siemens 51 лет
2 Хоффманн Ральф студент-филолог, славист 27 лет
3 Вагнер Фритц студент-дизайнер 26 лет
4 Кох Иеронимус студент-логик 27 лет
5 Галицкер Давид 49 лет
6 Шульце Отто друзья жениха, 50 лет
7 Манн Хайнц солидные люди 53 лет
8 Любке Томас 51 лет
9 Вигеле Франц 52 лет
А также:
340
Au pair (от фр. «в паре») – культурно-образовательная программа для молодёжи
и сама участница этой программы, проживающая 6-12 месяцев заграницей в местной
семье на обеспечении семьи и присматривающая за хозяйскими детьми
332
официанты, жёны друзей жениха, цыгане, русские, немцы…
А женщина – это русская. Накануне свадьбы приснилась бабушка Глаша.

Стоит, в цветном халате, в тапочках, валиком косичка на затылке,
седенькая, как при жизни, гребешок туда вставлен, очки спустила на кончик
носа, словно письмо от меня читать собирается. И это – Ковылкино, но оно
в Германии, и это с тех пор так, как бабушка умерла. Солнце светит в
окошко, Рыжик по подоконнику крадётся, сам так говорит:
– Скучно мне, бабушка, Верочка уехала куда-то, ни поиграть не с кем
теперь, ни помурлыкать некому, ты-то мёртвая.
А бабушка пальцем Рыжику грозит, сама так говорит:
– Мне бы твои заботы, кóтище-воркóтище. Ты вон бегаешь, мяучишь, и
хоть бы что тебе. А я вон уже век прожила, умерла уже, а вы всё
играетесь. И тебе, Веруха, я так скажу: не слушалась ты бабку, правда?
Валяешься, бывало, вставать не хочешь, сама себе думаешь: хоть бы скорей
не стало старухи. Но я тебе прощаю, потому что сама знаю, что по-твоему –
оно тоже правильно, только годы теперь не те.
И посмотрела я на бабушку, на её гребешок, на её зубки чёрненькие,
тоже какие-то седенькие, и во сне заплакала.
А она, бедненькая, кивает так горестно:
– Вот видишь, Верочка, теперь жалко тебе бабушку Глашу, а если бы
не умерла старуха, то было бы не жалко, и в Германию бы ты не поехала, и
с интересными людьми не познакомилась, и счастья не нашла. Так чё ж мне
молодой твой век заедать, а?
И смотрит пристально так, подозрительно, сама пальцем очки на меня
наводит, аж спина у меня задрожала. А бабушка Глаша улыбается так, и уже
утюг в руке, сама так говорит:
– Ну, авось ничё, девка, стерпится – сбабится. Ты, главное, ему
воли поболе давай, вся дурь на стороне и выгуляется. Потом увидишь – не в
ём, дураке, дело.
И странно мне стало, уже не страшно, а так необычно: лежу я на
кровати нашей с мамой, широкой такой, но не под стенкой, а прям под
окном, и мухи поют скрипично так, и крапивка где-то жалится, и лес в окно
виднеется, а главное – за лесом сразу небо, и там солнце само в себе
отражается. Спрашиваю:
– А как это там небо? А как это солнце само в себе?
А Торстен уронил утюг, а тот зазвенел и расплёлся, а Рыжик на нитку
как прыгнет, а Торстен смеётся и на постель ко мне лезет, а я тоже смеюсь
и юмористически отбиваюсь, и такое чувство, будто в море купаюсь, а там
прибой с пеной всё время набрасывается, а я подныриваю – и опять на
гребне. Сама себе думаю:
– Ты ж, Верка, это море только по телевизору и видела.
И вижу: оно уже в телевизоре, и это Канары, а мы с Торстеном на
диване сидим, в халатах, в тапочках, в телевизор смотрим, а оттуда, из
моря, вдруг волна. Выпрыгнула и всё смыла.
А Торстен и говорит:
– Ну, что же, Ника, пускай себе смыла, а у нас сегодня свадьба.
Познакомь-ка меня с этой импозантной дамой, кто она? Может быть, она
русская графиня?
– Ну, ты сказал! – хохочу, а под мышками бабушка Глаша щекочет.
А Раиса Павловна, серьёзная такая, в платье длинном зелёном, и
вместо косицы холмиком – хвост, как у кометы, даже не узнаешь так сразу,
только голос всё тот же, щучный:
333
– Что-то ты больно разошлась, Ромашова. Рано пташечка запела – как
бы кошечка не съела!
И к Торстену, холодно-небрежно:
– Ну-ка, расскажите, жених, как вы тут с ней? Вы думаете, это
несерьёзно, а от этого в зависимости может сложиться весь дальнейший
путь.
И Торстен, прямо тут за столом, оставил невесту и к Сапрыкиной
недвусмысленно клеится:
– Я столько слыхал о вашей стране, и Ника рассказывала…
Сапрыкина, ошеломлённо строго:
– Что ещё за Ника? Это на собственной-то свадьбе так, бесстыдник?!
Я поражена!
Развёл руками Торстен:
– Да как вы могли подумать такое, фрау? Я же в хорошем смысле. И
Вероникочку я очень люблю, вы даже не представляете как.
И Сапрыкина, прохладно-разочарованно:
– А-ах, любите? А-ах, не представляю?
Отвернулась и винцо без тоста потягивает. Заёрзал Торстен:
– Извините, пожалуйста, фрау, я это в хорошем смысле…
Как повернётся Сапрыкина, да ка-ак пыхнет, да ка-а-ак брызнет:
– Ну и оставайтесь с вашим хорошим смыслом, а я тогда уж и без вас.
Какие вы здесь безответственные: растревожить женщину – это пожалуйста. А
дальше? А дальше – всё, а дальше у него молодая невеста. Ве-ро-ни-ко-чка…
Смешался Торстен, правой рукой меня по шее гладит, левой – Раису
Павловну по её правой:
– Ну, ничего, – говорит, – не беспокойтесь так, мы сейчас что-
нибудь придумаем.
А девчонки тем временем друзей жениховских седлают! Галка Федорук
херру Отто Шульце на ухо таинственные случаи рассказывает, и я не
сомневаюсь какие:
– И вот её похоронили, и он лично первую горсть бросил, и так
переживал, а потом он приходит однажды на концерт и видит – она сидит
себе в зале, музыку слушает. Вот как вы это объясните, Отто?
Удивляется Отто, никак не объясняет. А как ей такое объяснишь, что,
может быть, тому от переживаний примзделось.
Не умолкает Галка:
– А он подошёл, потрогал, а рука совсем тёплая, как у живой, а сама
смеётся: «Разве я тебя, Васятка, оставлю?» И, по-моему, вот это она и
есть, настоящая любовь за гробом. А вы в неё верите, Отто? Стоп, не
отвечайте так сразу: для меня это очень серьёзно, но сперва мы должны пуд
соли съесть.
Всё удивляется Отто, не понимает как так. Зато супруга его – молоко
с кровью – а-а-атлично Галку понимает, но не вмешивается. И не из
политкорректности, а просто Галку мою ещё дооценить не успела. Она уже
скоро полгода, как в Германии, и по-немецки – ишь насобачилась. Ну,
крутая, крутая! И как такому огонёчку, как Галка, сидеть в этой горной
дыре Варменштайнах, где у неё каждый день рабочий день кончается, и
сбежать бы от хозяйских деток рада, да некуда. А тут целый инженер из
Siemens перед ней сидит-улыбается, дитя беззащитное, мне всегда таких
немного жаль. И должна же прийти какая-то девушка, хотя бы из наших
опэрок, как Галка, и расщекотать его равнодушие. Фрау Шульце-то не
балует, а?
334
А столы-то буквой «Т» расставлены, наверное, для того, чтобы и
русским, и немцам – всем было понятно. Как что? Что Торстен женится. А
моей буквы нет, потому что ещё не определилась. За перекладинкой «Т» –
жених с невестой сидят, а как же! От жениха по правую руку – у-у-у! –
Сапрыкина. От невесты по левую – мама моя, Светлана Васильевна. Их
Торстен из Ковылкино на свадьбу пригласил и оплатил, не так по моей
просьбе, как сам рассиропился: «Это ж твоя учительница, ты о ней столько
рассказывала, нельзя. Ну, а мама – такие вещи не обсуждаются». Я молчу, я
всё молчу, хотя. А девчонки сами сбежались, ну а то – это ж я им дорожку
в Германию-сказку протоптала, вот и они опэрками заделались. А теперь я
им новую тропинку первая шагаю, как пионерка. В смысле: Пётр Первый
пёрнул первым, показал пример пердеть, ой. И рот прикрыла. А напротив, на
стопе нашего «Т» – ой, Торстен, неужели, правда? Германия, сказка! – два
свидетеля сидят, невестины рыцари: Вагнер с Кохом. Пришли такие
довольные, азартные – ещё бы, девочек такая куча-туча-кукарача! А потом
видят – а девочки-то уже окавалерились: к пожилым херрам припиявились.
Переглянулись Вагнер-Кох, плечами пожали, дескать: ясен пень – Русьляндь
традиционалистская, ментальность фундаментальная, воспитание
патриархальное, молодые женщины ищут в мужчине отца-покровителя, ну, хоть
повыпивать-позакусывать, нам, баварам, всё равно – наливайн! А рядом с
ними – место пустует, прибор скучает.
А Карина Карнаухова, что с нашей улицы Ленина, потрепаться о-о-
очень уважает, а тут сидит, молчит, как рыбы в рот набрала, и только
мимикой лица участвует в монологе херра Франца Вигеле. И так ей, как
собачке, хочется слово сказать, и глазами вполне говорит. А Вигеле ещё
петушистее поёт. Не слышу, но вижу, как сам своим рассказом заводится. А
Карина чуть не подпрыгивает, из юбки вон рвётся, а сказать не может, и на
лице междометия пишет, типа: ах! ой-ой-ой! о-о… Это потому что она без
году неделя, как в Германии, и ещё путает по-немецки «завтра» и «вчера».
А туда же: где надо – смурнеет, где надо – жеманится, и ни разу где не
надо, не засмеялась. Вот она женская интуиция, у немки такого отродясь не
получится: вон его же, Вигеле, жена – фрау, естественно, Вигеле – рядом
же тут сидит и всю дорогу, где надо и где не надо, тупо зевает. Весь
рассказ прозевала, гляди, мужа сейчас прозеваешь…
О-о-о, вот те на, вот он – тот, чьё место пустует, чей прибор
скучает. Ну и что? Думаешь, так невеста к тебе и кинется? Дудушки! Ведь
приглашён, чин чинарём, так нет: присел за столик для курящих в тени
колонны, и рука левая неприлично в кармане… Ральф, а Ральф, ты что,
закурил? Ну и глупо так обижаться, что здоровье портить начинать. Ему
фройляйн кофе поднесла и коньячку бокальчик. Дном блеснул, бокалом
звякнул, зажигалкою стрельнул, сигару зажёг… Не стыдно тебе? Чё, нельзя
всего этого за общим столом выделывать? Где всё женихом уже оплачено,
хоть кури, хоть сори, хоть залейся. А ты что, богач такой, да – столики
лично занимать, уже третью порцию коньяка в одиночку жрать без закуски,
как те алкаши в Ковылкино? Да был бы ты таким богачом, так и вопрос бы
иначе стоял, не косился бы вправо, как твой буй! Ой… – по губам себя
шлёпнула.
А Маруся Трёхгузнова – такая хорошенькая, такая румяненькая, так
женственно-жалостно петь умеет, что все мужики ковылкинские – которых и
всего-то полторы калеки – чистым спиртом плачут… Так Маруся Хайнцу Манну,
из всех менеджеров младшему – в смысле, по возрасту, по должности-то он
старший – она ему руку на руку положила и песенку спела:
335
Не зови ты мишку папой,
Не тяни его за лапу,
Э-это мой, видно, грех:
Па-апы есть не у всех.
Тут и заплакал бы Хайнц, да характер у него нордический: крепится,
но носом шмыгает. А Маруська всех решительней – тем более, что Хайнц-то
холостой – другую руку на плечо ему, и в глаза проникновенно:
– Ты, наверное, тоже что-то в жизни пережил, nicht wahr341?
Хайнц кивает молча, серьёзный такой.
А Маруся шепчет:
– Не прячься, откройся.
И вдруг игриво так, и по-русски:
– Ну? Равлик-павлик, высунь рожки.
– Eine bezaubernde Sprache…342 – восхищается равлик.
– Это ещё что! – щебечет Маруська. – Раньше лучше умели, несмотря
что сейчас прогресс. Например, у меня прабабушка в Смольном институте
благородной девицей была, так они, во-первых, столько языков знали, и
оценку им за осанку ставили, и спали на у-узеньких таких железных койках,
под то-оненьким таким одеяльцем, и минимум отопления. И вот лежат
старушки после отбоя и, чтобы фрау Фройбуш не услышала, стишок такой
шёпотом сочиняют:
Ихбина – дубина,
Полено, бревно!
Что Фройбуш скотина,
Известно давно.
А выдра немецкая – в левой указка, в правой линейка – между кроватями в
луче лунном прохаживается, представь, и ни дрына, училка шизанутая, не
слышит и не догадывается, хи-хи!
Тут директриса Сапрыкина:
– Мину-уточку, Торстен…
И строго-восклицательно:
– Эй, Трёхгузнова там!
И снова Флоксу:
– Они ведь думают, что училки – дуры, что ничего не слышат, не
воспринимают, – а у педагога с годами вырабатывается боковой слух, а у
иных, – Сапрыкина самодовольно усмехается, – а у иных открывается
затылочное зрение. Да-да, Трёхгузнова!
– А не надо меня по фамилии, Раис’ Пал-лна! Это, Хайнц, фамилия
такая у нас, вы, конечно, слышали: Трёхгузновы! Нет? Н-у-у… А я думала,
по истории… Мой родоначальник был – держитесь! – граф, граф Гаврила
Семигузнов. Ну, это как примерно по-немецки Gabriel Graf von
Siebenärsche…
Хрюкает Хайнц сконфуженно, а Маруська – хоть бы по губам себя
шлёпнула:
– Ну, дедушке-прадедушке было, конечно, неудобно: солидный дядечка,
прикинь, граф, и вдруг такая фамилия. Но тогда фамилии так просто не
меняли, надо было к царю. Какой тогда был царь, я не очень как-то помню,
надо маму спросить, но… нет, не Иван Грозный… может быть, Пётр Первый, а
может, Павел – не знаю. В общем, прадедушка наш был с царём запросто, ну,
341
342
Обворожительный язык (нем.)
336
вот как ты с Торстеном, да? И вот приходит к царю в кабинет и заявление
ложит перед троном. Царь прочитал и расхохотался, даже трон откатил
немного: «Ну, вы граф, приколист». А сам говорит премьер-министру:
«Распорядитесь там, чтобы просьбу удовлетворить частично: скостите графу
четыре гузна». И мы с тех пор Трёхгузновы, такой вот приколист на троне,
только не помню точно кто, надо Раису Павловну спросить. Раис’ Пал-лна, а
Раис’ Пал-лна!
– Да, Трёхгузнова?
– Раис’ Пал-лна, а как того царя по истории звали, который Кемь
придумал, Херсон и Ворсклу?
– Тебя, Трёхгузнова, в общество иностранцев нельзя пускать. Ты ж
этого в учебнике не читала, правда? Да, я вам рассказывала, но нельзя же
сор из избы.
И Торстену с улыбкой:
– Это царь был у нас весёлый, Пётр Первый, вы его знать должны, он
за границей много бывал…
– Ja, ja, Peter der Große…343
– Правильно, Торстен, пятёрочка. Так вот, царь много воевал,
путешествовал, Петербург построил, шведа разбил под Полтавой, ростом был
2 метра физической силы, правда, должна сказать, что с широтою души и
живостью ума он непрестанно сочетал жуткий деспотизм и мрачную
жестокость. Но, несмотря на это, воюя на юге, однажды всю ночь не уснул,
потому что Меншиков по туркам палил. Встаёт утром царь и ворчит про себя:
«Хер сон на месте сем». А поняли так, что на этом месте надо Херсон
строить, что и сделали. А под Полтавой – там речка текла такая безымянная
– так царь в неё очки уронил и говорит: «Вор скла река сия есть». И с тех
пор в Полтаве Ворсклá протекает. А на кого гневался, тех либо казнил,
либо чашу подносил петровскую с перцовкой, либо посылал по-русски. И
однажды на одном документе официальном, который как-то неверно составили,
написал сокращённо: «К Е.М.!» А Меншиков не понял и того, кто бумагу
составил, сослал на Белое Море, и с тех пор там город Кемь стоит, а
мягкий знак для благозвучия приписан. А царь имел в виду по-русски: «К
едрёне Матрёне». Ха-ха! Это вам пока не понять.
- Почему не понять?! Я всегда женщину понять…
- Вот как? Что ж, тогда, девочки, я ещё расскажу, и уже такое, что
на уроке вы от меня дрын когда слышали.
- Ой-ой, Раис’ Палнъ!
- А вот что: была у нас такая великая женщина-царица, и, кстати, из
немцев родом: Екатерина Алексеевна Вторая, а, Торстен?
- Jawohl, Katharina die Große!344
- Во-от. А у неё, как известно, друзей среди мужчин много было. И
не лыбься там, Карнаухова, что ты тоже, может быть, такая, подумаешь,
невидаль! Ты роль в истории такую сыграй, а потом уже лыбься.
Поджала губку Карина Карнаухова, дескать: а вы-то, Сапрыкинша,
какую роль в этой истории играете? И на меня откровенно покосилась.
- А такую, что был придворный поэт, написал «Утехи Императрицы»,
«Луку Мудищева», басни солёные, ну и т.д., я ж вам этого не говорила даже
на уроке девичьей гордости, правда? Всякому овощу своё время. И вот сидят
они однажды, ужинают во дворце – ну, все там: Потёмкин, конечно, Орлов,
Зубов, даже Суворов там был, ну и поэт этот, Барков, прости Господи. И
343
Да-да, Пётр Великий… (нем.)
344
Так точно, Екатерина Великая! (нем.)
337
вот берёт он бокал с пуншем, приподымается и так произносит, как поэты,
знаете, на матушку-царицу глядя:
Я пью за здравье тех ворот,
Из коих вышел весь народ.
Загоготали мужики, вы ж их знаете, а Екатерина Алексеевна потрепала через
стол поэта за ухо, подняла бокал с шампанским шардонне и так хулигану
ответила:
А я пью за здравье того ключа,
Кой сии ворота отмыкает не стуча.
Аж побагровели мужики, так гоготали.
- Я тоже пью, - поднялся Торстен, - за вашу историю и за вас лично,
которая так много её знаете и так интересно…
- То-то! А вот ещё был у нас Пушкин, вы знаете такого, Торстен?
– Ja, ja, Puschkin der Große…
– То-то, недаром он говорит: и тунгус, и друг степей калмык, и будь
я даже негром преклонных годов, так и то. Так вот, сидит однажды
Александр Сергеевич Пушкин в кафе, выпивает. Ну, может быть, он уже
немножко под шофé – ха-ха! Я, знаете, девочки, на уроках вам об этом
умалчивала, а теперь уж – чего там. Сидит, значит, мечтает, ну, как поэт
обычно. А за столиком вот так вот наискосок девушки сидят, студентки, вот
как Марина наша Трёхгузнова, да?
– Я чёй-то, Раис’ Пал-лна, чуть-чё, так Трёхгузнова? Не понимаю
заявочки…
– Ну, к примеру сказала. Не одна ты такая, а с Парашутдиновой,
скажем, вместе. Вы всегда пара – гусь да гагара. И вот сидят они,
представьте, Торстен, и по глупости с поэта хи-хи да хи-хи, как девушки
обычно. Вон смотрите, уже прыснули, им же палец покажи, а тут целый
Пушкин, ха-ха. И вот: им и так смешно, а тут ещё надумались
пококетничать. Выжрали из корки дольки – апельсину целую! – слепили корку
снова и подбросили – пока тот мечтал – поэту на блюдце, ну, типа, от
нашего столика вашему. Увидев, что такое дело, вдохновение Александра
Сергеича посещает, трезвеет моментально и произносит на всё кафе серьёзно
так:
Скажи мне, корка апельсина,
Где ты росла, где ты цвела… -
а в кафе его хорошо знали и понимали, что он солнце русской поэзии, ещё
не закатилось, и мгновенно стало тише – ну, Пушкин стихи говорит, народ
прислушался. А он погрыз перо гусиное, знаете, как Пушкин обычно, и
продолжает:
Какая подлая скотина
Твою средину сожрала?!
И, представляете, Торстен, все в зале так и легли с места, а Трёхгузнова
с Парашутдиновой убежали опозоренные. Понимаете, Торстен, в чём соль-то?
– Ja, ja, соль – это Salz, ich verstehe…
– То-то, соль в том, что девушки хотели с поэта приколоться, а он
взял, да сам их при публике глубоко притопил. И немедленно выпил весь
стакан, как мы, русские, обычно. А они убежали опозоренные.
338
– Ну чё вы, Раис’ Пал-лна, – хмурится Маринка и косится, чтобы
Хайнц не понял.
– Когдай-то было – при царе Горохе, – машет рукой Лика
Парашутдинова и сладко улыбается своему Томасу через его уже слегка
скандализированную супругу.
– Давно было, а в историю-то вошло. Вы приезжайте к нам, Торстен, с
молодою женой, мы вам Ковылкино наше покажем, мордовские леса заповедные,
ну, и познакомимся поближе. Знаете, как по-мордовски ложка? А картошка?
Эх, Торстен, хороший вы мужик, но не орёл… Нет, не орёл. А жаль.
Чего-йто она вдруг? С какой стати не орёл? А не орёл, так не
подкатывайся под него, а то ишь! А Раис’ Пал-лна уже ко мне, обиженно
как-то:
– Всё вашему поколению так легко даётся: Германия – пожалуйста,
замуж – битте, но это всё, Ромашовочка, пока жареный петух в гузно не
клюнет. – Сверкнула глазом, а потом улыбнулась и вздохнула со слезой: –
Ты не обращай близко к сердцу – это я так.
И опять вскипела:
– А кто ж тебе ещё правду скажет?
Ой, Сапрыкинша, доиграешься. Нет, это мне нравится: я их
пригласила, Торстен дорогу оплатил, а тут заявочки! И сам тоже хорош: ты
ведь жених, у тебя ж жена молодая под боком, а сам к этой тётке
приклеился, которой уже сороковник – фу, Торстен! Вот я за это тоже на
тебя смотреть не буду, а буду смотреть на Ральфика моего бедненького,
которому Роковые Ножницы линию судьбы начисто перерезали. Сидит,
бедолага, десятый коньяк опрокидывает, а сам бледный такой – ужас, и рука
левая в кармане упорно, чем он там в кармане занимается? Ой, ещё
побледнел! Хоть бы заел. А что, подошёл бы к своему законному месту, взял
бы хоть бутербродик с икоркой, ну? И на меня ведь не посмотрит, падла
немецкая! Ой… А по губам? О, вот заметили друга, наконец, эти медведи
Вагнер-Кох – значит, наелись-напились, а то бы. Я их как-нибудь знаю, это
ж такие убоища. Но проснулось в них человеческое, подвалили, похлопали,
под локти взяли, над полом подняли, за стол повели, где стул пустует,
прибор скучает, бокал иссох. Ну, слава Богу, заладилось. Отвлечёмся от
неудачника, а поговорим-ка лучше с херром Галицкером, он и по-русски
немножко, потому что польский.
– Херр Галицкер! Да херр же Галицкер!
Э, да его уже Анджелика Парашутдинова… Ну это всё! – восточная
красавица, шемаханская царица, Шаганэ ты моя, Шаганэ – даже не слышит
меня херр адвокат, а казалось. Улыбаются оба так сладко, как халва с
цимесом – вот какие голубки. Вот какие пироги. С котятами. Грустно
невесте.
– Херр Галицкер!
– Да-да, фрау Флокс!
– Это вы меня?
– А то кого же, хе-хе? Кто у нас на сей раз фрау Флокс?
– Ну, спасибо, херр Галицкер!
– Не за что, Вероника, это был долг юриста. А можно теперь – после
этого и после того – называть тебя просто Ника?
Тут Анджелика ревнивенько так прыснула:
– «Ника» – вот умора! Ну, я тогда буду «Лика».
И стала Ликой с того вечера Парашутдинова. А Галицкер заметил, что
я грустная, встал, подмигнул всем и продекламировал:
339
Кто я есть – сейчас поймёте.
Молодому с молодой
Я не дядей и не тётей
Прихожусь, а тамадой.
И все девчонки на него отзывчиво так:
– Хи-хи-хи-хи-хи!
А Галицкер:
– Ну, вот посмеялись мы немножко, разрядились чуть-чуть, а теперь
давайте выслушаем пару слов от мамы невесты.
– Ой, да зачем это?! – само как-то вырывается у меня.
А Сапрыкина, назидательно так:
– Как бы ты высоко ни залетела, никогда не заносись перед матерью,
как Неуважай-Корыто какое-то, Вера Ромашова!
А я, спокойненько так себя по пузику похлопываю:
– Я, Раис’ Пал-лна, к вашему сведенью, вовсе не Вера Ромашова, а
фрау Ника Флокс. И так будет теперь всегда.
Изумилась директриса. И заглохла. А Торстен ей уже руку на шею и
шепчет, дескать: да не бери близко, сегодня так, а там… главное – один
раз развестись, а потом уже проще. Да, Торстен, ты это имеешь в виду? Ах,
какие ж мужики все скоты бессовестные, а мама? А мама – не мама, бабушки-
Глашина тень: очки на кончик съехали, косица колбаской – ужас, до чего
похожи, что ж это, и я такая буду? А мама, добренько так и мудренько:
– …И мне приятно, что не перевелись ещё хотя бы в Германии мужчины.
И что дитё вот это, которым Верушка брюхата, будет знать отца, а то Верка
бедная его не знала, да я и сама его…
– Ну, мама, ну не надо! Ну, кому это интересно?
– А почему не интересно, Верушка? Почему мне всем твоим старым
подружкам, всем новым друзьям не рассказать, как жизнь жили? Бедно жили,
но, скажу я вам, совесть имели. А может, потому и совесть имели, что
бедному человеку богатейство – не впрок. Беда богатейство бедному
человеку. Если уж ты бедный, то живи в бедности и не рыпайся. Я
участковый врач, и как жила? Вот Верка знает, хотя и брезгует мамкой.
– Ну, ма-ам…
А мама, ласкательно так и ядовитенько:
– А чё ты «ма-ам»! Чё, не правда? Ну, ничё, я ж тя прощаю, дурёху
глупую. И ты меня, доченька, прости, что так тя называю, а оно всё ж так.
Чё, скажешь, не дурёха ты? А кто Родину покинул? А кто фашисту на шею
повис? А кто мать родную ни за грош бросил? А кто бабушку Глашу в сыру
землю вогнал? А кто Рыжика мучил? А, доченька? Э-э-э!
Довольна Сапрыкина, как тот мамонт, и лыбится, как медведь:
– Задай ей веничков, Светлан’ Васильна!
А мама, горьковато так и суровенько:
– А кто думал, что мымра-мать до тебя тут не доедет? И не доехала
бы, кабы тебе не порядочный человек попался, хоть и фриц. У них тоже есть
очень положительные черты, хотя бы взять аккуратность. И спасибо вам,
Торстен, не знаю, как по батюшке, извините, доченька моя любимая
представить не удосужилась. Спасибо, что взяли её, дуру, что женой за неё
пожертвовали, а это ж не просто, коли век вместе прожили, грех-то какой,
прости Господи! И ты, доченька, я б на твоём месте сто раз бы ещё
подумала, чем замуж выскакивать за такого изменщика коварного, который и
тебя, дуру, так же скоро на молоденькую променяет, а ребёночка потом
куда? И потом, старый уже, потасканный такой, пузатый, докатилась Верка!
340
И заплакала мама. А Торстен, хоть сути не понял, а тоже
расчувствовался и Сапрыкину машинально чмокнул. Та:
– Ах, проказник! Ты, Ромашовочка, за ним глаз да глаз, а то,
знаешь: на чужом счастье своего не построишь. Это не я, тут опыт
поколений говорит.
Ну, молодцы, бабы, ну, удружили! Если я после такого ещё хоть раз
приглашу вас на свадьбу! А мамынька-то! Вон, глядь, чуть заплакала, а
Торстен её уже гладит-утешает, а мамынька-то Торстена сама обхватила, в
грудь мордой уткнулась:
– Ой, сынок, какой же ты человек! И Верушку пригрел, и меня…
немолодую уже… понимаешь! Разве такого Верка оценит? Тут жизненный опыт
нужен, а у неё семечки ещё в голове.
– Ой, мамка, заглохла бы! И, во-первых, какой он тебе сынок? Ему,
если хочешь знать, 51, а тебе, если хотите знать, 41!
– Га-а-а! Какая же ты чертовка ядовитая! Что матери на людях! Что
всё из избы! Я до этого дня не знала тебя, дочурка, не знала! Га-а-а!
Даже догадываться не могла, что до таких слов доживу! Вы извините,
дяденька, что я вас так, но она ведь тоже млядь малолетняя! Не верите? Не
верите? Так вам Раис’ Пал-лна подтвердит, Сапрыкинша, а чё? Скажи,
Сапрыкинша, кто она!
А Сапрыкина шёпотом плюнула, на меня глазом пыхнула, будто сейчас
велит завтра с матерью в школу прийти, палец указкой подняла и твёрденько
так:
– Слышите, Торстен? А я от себя скажу, в чём ваша ошибка. Вы –
человек уже – не обижайтесь, но возрастной, и чё ж ты на дочке женишься,
когда мамка тебе в дочки-то годится, а Торстен?
А жених-то, хрен старый, слова хрен понял, а содержание уловил, что
Сапрыкина к нему недвусмысленна, и вообще. И вообще, что он тут буй на
ровном месте среди трёх баб. И сразу внутренне закабанел, довольный стал,
как тот мамонт:
– Was für Leidenschaftliche russische Natur!345
И клыки на Сапрыкину нацелил. А та с горделивостью женственной
хвостом кометным тряхнула и глазом сделала. Тут и меня прорвало.
Взорвалась и говорю:
– Что ты, Торстен, это слушаешь? Наверное, тебе ихний возраст будет
ближе, так если на то пошло. Раз пошла такая млядка, то знаешь что? А то,
что там, на конце стола, сидит человек, который уже по мне изводится и
запивает, а ты!
А так как я всё это по-немецки, то мама, естественно, дрын чё
поняла и вдвойне обиделась, а Сапрыкина, наоборот, в главных чертах
догнала и втройне раззадорилась, дескать: на сердитых воду возят, а на
дутых буй ложат, Ромашовочка! Ну, она так не сказала, потому что всё-
таки. Но по глазам-то я прочитала – разве ж баба бабу с полглаза не
расковылкает! И тогда я беру Торстена прямо за башку и поворачиваю эту
башку в направлении прямо к тому месту… где Ральф уже опять не сидит,
один только прибор тоскует и бокал пустует. Где ж ты, зараза? А, вон он,
опять в тени колонны бухáет, запрокинулся весь, рука левая подозрительно
в кармане, и цыгане с эстрады в уши бýхают:
Я на сосница
Рабинэла си
Я да гожу тэрни чай
345
Какая страстная русская натура! (нем.)
341
Зачинэла си…
А к Ральфу Хоффманну – бледно-пьяно-пропащему – свадебно-кисейно-
брюхатая Ника Флокс лебедихою подплывает:
– Ну что же, Ральф Хоффманн? Можно поздравить?
Ральф, трезво-сине-оглоушенно:
– ?
Ника, надрывно-триумфально-ультимативно:
– И как мне жить теперь с этим? Жених ревнует нас обоих… – и живот
белый выставила, – …к тебе!
Забалдел Ральф:
– ?!
А цыгане наглеют:
Эй да трын-трава
Да колыбэла си
Да там дрын-дрова
Да порубэла си!
А Ральф, торжественно-победно-сверкающе:
– Ах, так! Передай жениху, что не о чем беспокоиться.
И подымается – высокий-синеокий, как гора Муттерхорн – Вероники
Ромашовой антижених Ральф Хоффманн, и бокал в правую берёт, а левую
вызывающе так из кармана не вынимает и такой тост по-русски
провозглашает:
– Я хочу, чтобы все тут выпили…
Как-то не так всё, не по-русски, не по-немецки, не по-людски: тост
говорит, а у самого бокал пустой в руке, да ещё и в правой. Он же левша,
а тут. Переучиться решил, новую жизнь начать? Или нализался так, что
право с лево путаешь? Мордва, прям!
– …чтобы выпили по-русски до дна за жениха и невесту, и в их лице…
Ну чё несёшь – аж цыгане заглохли? И девочки от кавалеров к тебе
поотвёртывались, и мама встревожилась, и Сапрыкина подобралась, как на
контрольной, точно сейчас прыгнет: «прекратить списывать, мерзавцы!», – и
херр Галицкер голову откинул, улыбается про себя: «так ещё брачующихся
никто не поздравлял!», – а Торстен, как дурак, пачку на тостующего
раззявил, а Ральф:
– …и чтобы выпили в их лице за всех опытных и успешных менеджеров
Siemens и BMW с Phillips, а также за всех твёрдо стоящих на ногах и
аккуратных немецких граждан, на которых зиждется. Это в лице жениха. В
лице же невесты я предлагаю выпить за их твёрдо становящихся на ноги
славянских подруг и тех безошибочно европейский выбор. В моём же
собственном лице я призываю почтить вставанием беззакатно вчерашний день.
Хлопнем!
И медленно правой рукой опускает на столик пустой бокал, а левую
быстро выхватывает из брючного кармана и подносит к виску… ай-ай-ай! А
кабы я не толкнула изо всех сил твой левый локоть, Ральф, то? А так
хлопнуло в люстру из дуэльного пистолета, и зажали уши девчонки, и
осыпало стол и всех стеклянным дождём, и темно стало в зальце, только над
эстрадою лампа – словно станцию фонарик в тёмном поле – звонкий табор
озаряет, а за стеклом, за верандой ночь лунна-видна, и лебедь с лебедихою
в лунном луче у прибрежия дремлют, и лодок сонная гряда, и меркнет
звёздная вода Ферингазее, а тут мама Света как заверещит:
342
– Доченька, это ж он в тебя хотел! Зачем ты туда пошла? Беги
скорее, а-а-а! Это он тебя так хотел!
– Ма-ам, знаешь чё! Вот те’ерь переста-ань! Потому что когда ты на
меня говорила, разве я тебе чё-нюдь отвечала? П’тому что мать. А те’ерь –
это человек страдает, и даже хотя я другому отдана, но буду век ему
верна. В смысле духовном, вот.
Ахнула мама, заплакала:
– Ай, доченька, да я же всё понимаю, ты как думаешь! Но вы же
Торстена совсем не жалеете. Ведь ему же, во-первых, обидно очень, а во-
вторых, за всё платить кто будет?
Ну и ничто. А Торстен, между прочим, сидит и лыбится, как дурачок,
что на его свадьбе такой русский размах и такие обычаи, что, дескать,
надо из пистолета хрусталь бить. Это ему Сапрыкина так нашёптывает по-
немецки в школьных пределах. Хозяин прибежал, лица нет: полицай! –
кричит, – полицай! А Торстен его только по плечу потрепал:
– Aber Ruhe, Herr Wirt346, я за всё плачу, это русская свадьба!
Убежал ресторатор успокоенный, а Ральфа-то кто успокоит? Если не
его любимая. В рамках Роковых Ножниц, конечно, но это уж не любимая
виновата, правда? А как мне его жалко было в тот момент, когда он такой
весь бледный, синий, романтический, стоял и качался, и не догадывался,
что можно уже сесть. И о том не догадывался, что раз такое дело, то можно
уже с любимой уединиться и по душам пообщаться, а то когда теперь снова?
А кобылки-то мои ковылкинские чуть кипятком от восторга не брызгаются и
кавалеров уже без всякого зажимают, а сами так Ральфику сочувствуют, что
мне даже ревностно: чей он антижених, в конце-то концов, девки? Лика
Парашутдинова аж визжит от чувств:
– Да пойдёмте же все к нему, человек же в одиночестве!
И уже бегут, менеджерóв своих лысых разжали, все кругом самоубийцы
скачут, как на Ральфа именины испекли мы каравай, каравай-каравай кого
любишь выбирай, выбирай-выбирай, а пока не помирай, помирай-помирай, а
меня не забывай, Ральф, и не порть мне, пожалуйста свадьбу, и сейчас я
поведу тебя туда, за окно, где так лунно-светло, где блестит серебром
озеро, где лебедь с лебедихою дремлют, и качаются лодки рядами, и
прохожие редки, и темнеют большие кусты, понял, Ральф? А сейчас поймё-
ошь, а сейчас пойдё-ошь…
– Идёшь? – шёпотом в ухо шелещу. – А молчишь почему? Где голос твой
любимый?
– Молчишь? – за руку с крыльца свела. – Думаешь, не понимаю, как
перед тобою виновата? И думаешь, не понимаю, что ты это мне простишь, а
то было бы не по-нашему.
– Здесь хочешь? – в тени куста от озёрно-лунного блеска скрылись. –
Готова на колени стать, прощения просить, хочешь? Ка-анечно, хочешь! Так
стану.
И что же, и стала, и попросила, и утешила, а как же, миленький,
обиженный мой, брошенный такой, головку направо скосил, ой! ну давай –
как мы умеем, контекстуальна! концептуальна-на-на! контрацептивна-на-на-
на! Гипероральнаааааа-ммма-мма-а-а-а! Улыбается, понял! Простил? Простил,
простил, я же знала. Давай на травку теперь, и голову мне вот сюда, прямо
на животик – слышишь, как там шевелится? Может, это твоё, а ты и сам
сейчас как будто там, а что, прилёг и словно весь ты там, а там – словно
346
Спокойствие, пане шинкарь (нем.)
343
именно ты и есть. И куст шумит, и вода блестит, и лебедь с лебедихою
дремлют.
И уже не дремлют! И уже – как сорвутся, да как взовьются, и крылами
по озеру как забьются! И лодочки закачались, и луна водяная замутилась –
а это не ветер поднялся, это не гром вдруг ударил, не луны кусок
откололся, это баба – как луна бела-гола – бежит-пищит-хохочет, по
мелководью ступнями босыми хлещет, это за нею вслед мужик – в чём мать
родила – скачет-фырчит-гогочет, по озеру пятками искры выбрызгивает:
– Wo bist du?347
– Ах, уж и во бизду? – Как вросла в дно русалка. – Ишь, прыткай,
мерзавец! А по губам тя, леший!
Как налетит лысый леший, как вмажется смаху в хвостатую бабу, как
ляпнутся оба в воду, луну как обрызжут, да как заржут:
– Аch, Rrraissaaa!
– Ох, Торстинька!
– Ach-ach-ach!..
– Ох-ох-ох-ох-о-о-о!..
Ах, Раиса? Ах, Торстинька? Ну, времечко! Ну, нравственность! И
после такого беспардонного млядства Сапрыкина ещё что-то хочет от
учащихся, да? И у нас нету секса, да Раис’ Па-аллна? А чуть за границу –
так и хвост задирать перед иностранцами, вот как? А ты, Торстинька! На
моей-то свадьбе, невесты твоей, ребёночка твоего матери – ай-ай-ай! И
хоть бы не при Ральфике – он же такой чистый, романтик, эдельвейсик, и
такое пережил только что, а вы – прям бегемоты непробиваемые!
– Пойдём отсюда, Ральф! Хорошенького понемножку, знаешь? Это наша
народная мудрость. Давай потихоньку встанем, застегнёмся, отряхнёмся. Не
забывай, что это всё при ребёнке! Вот так, молодец. П’нима-аешь, Ральф,
не всё в жизни складывается так романтически – как у ветра с кустом, как
у тучки с луной, как у лебедя с лебедихою. Вот у нас бы так не вышло, а
почему – разве я знаю? Но я же тебе врать не умею, и я тебе всю правду
всегда скажу, что ни к одному человеку я такого уж очень большого не
испытываю. И к тебе, Ральфинька, тоже, ты меня простишь, конечно. Но мне
очень хотелось бы, чтобы ты был счастлив. И подумать, что если бы не
несудьба, то как бы хорошо было, кабы я сразу тут в Германии встретила
Торстена и вышла бы за него, а потом тебя бы повстречала, который духовно
богаче, и мы бы с тобой были тайными любовниками, и луна была бы, и озеро
с лебедями, и вот этот кустик, а за всю прозу финансовую отвечал бы у нас
этот Торстен…
– Да др-р-робь же двою пять! – да правую как рванёт из правого
кармана! да тррррах-тара-ра-бах мне над ухом! да пыхнуло в глаз – аж
луна ослепла! да палёным таким в ноздри пахнуло, а я на траву упала
убитая. И думаю про себя: ну и пёс с ней – а ребёночка Торстен не
оставит…
CПАСЕНА
Лежу и слышу чужой голос:
– Was hast du da angetan, du Trottel?!348
Лежу, слышу Ральфа:
– Пошёль во бизду! Я её убиль, я, я!
347
Ты где? (нем.)
348
Что ты наделал, шут гороховый? (нем.)
344
Чую – склонился ко мне кто-то, за руку взял, запястье прижал,
крепенько так, бросил, распрямился:
– Да не хрена ты не убил, промахнулся. Такое твоё счастье. Ступай
прочь. Быстро!
Голос Ральфа:
– А ты кто здесь есть такой?
Другой голос:
– Какая тебе разница, кто я? – даю указание!
Ральфов голос:
– Ты не шибко, а то я опасный!
Другой, спокойненько так:
– Опасный, опасный – как сыр колбасный.
Ральф:
– У меня пистолет. Даже два. Держи – будем стреляться!
Другой, удивлённо-заинтригованно:
– А секундантом кого?
Молчишь, Ральф, думаешь? И пьянеешь небось. Коньяк же из тебя
никуда не делся, а только временно с перепугу притаился. А голос:
– Да куда прячешь, передумал, что ли?
Ральф, оторопело:
– А секундант?
Голос:
– Ольшак тебе секундант. В смысле Erlkönig349. Отдавай пистолеты,
живо! Слышишь меня: приказываю – оружие сдать и по прямой в полицейское
отделение, там дать показания. Приступить к выполнению. Пошёл!
Как так приступить? Кто такой приказывает? Почему по-русски? И
почему молчит Ральф – послушался, что ли? Интересно… Разжмурила левый –
луна сияет, разжмурила правый – куст темнеет, приподняла голову – длинная
тень за Ральфом к озеру пятится. Кричу:
– Ральф, родненький, на кого ж ты меня?..
Махнул левой-правой убийца мой неудачный, да и в воду спиной. Снова
лебеди взлетели, заплескалось Ферингазее, и только в свете луны Ральф по
озеру на спине уплывает. Да на кого ж ты меня? Вот на этого? Коренастый,
черепастый, голос такой успокойчивый:
– Alles in Ordnung, Fräulein,350 он не вернётся.
Я, с травы срываясь:
– Как так, зачем Ральфика в полицию? Он же не хотел…
Он, ещё успокойчивей:
– А вы за него не страдайте, барышня – ваш стрелок там не
останется.
– А где? – кричу. – Где останется?
– Где-где – да не с вами. – отвечает уверенно. – А вас вон уже
ищут.
Огляделась – вижу: бегут по чёрно-лунному лужку от ресторана все
наши: и мама впереди, и Торстен, уже в костюме и при галстуке – падло! –
только чуть примялся, да может, это мне про него, лешего, примзделось, и
девчонки все с херрами и жёнами, и Сапрыкина – мля! – опять уже при
параде, при помаде, и бабушка Глаша на помеле, Рыжик на плече:
– Ничё, внуч, стерпится-сбабится, ты побольше мужику воли, он тя
любить будет.
349
Стихотворение Гёте, традиционно переводится как “Лесной царь”, праввильнее
“Ольховый царь” (нем.)
350
Всё в порядке, барышня (нем.)
345
Поднял меня Торстен на руки, в ресторан уволок, сам лыбится,
дескать:
– Вот она, русская свадьба и 77 удовольствий!
И Маруся Трёхгузнова песню поёт, а Сапрыкина пальцем грозится,
потому что поёт неправильно:
Девство моё постой,
Не спеши, погоди!
Дай мне ответ простой:
Что там впереди?
А впереди вот что происходило. Не слюбилось, не сбабилось, а вошёл
Торстенька во вкус, да по всем девчатам моим, как пальцем по гамме
прошёлся, потом вижу: а он с Сапрыкиной тайно переписывается. И не очень
тайно даже, потому что года не прошло после той свадьбы, как она взяла,
да и приехала по его приглашению якобы в гости, да так здесь под боком и
осталась. Даже путать стал ночью:
– Nika, Raissa…
Ну, такой архетип у человека выработался, что если есть у тебя фрау
Флокс, то ей надо изменять. Подумала я, поплакала, и так решила: жизнь
ещё не кончилась, правда, Ника? И не всё в ней сводится к мужикам, пусть
не воображают. Взяла подарок Вагнера с Кохом, фотоаппарат “Konica” и
снимать стала. Пейзажики, закатики, портретики, котики, жанровые сценки.
Все говорят: „süß, süß“351, и это очень приятно, конечно, но надо ж тогда
и выставляться. Опять нужен мужик. С Торстеном у нас, понятно, скорбное
бесчувствие: направо ноль, налево – ноль, даже обидно. Он сам стеснялся
немного: придёт, бывало, ниже спины обнимет:
– Und? Geht es, Nika?
Да ладно, чё уж там… Хоть у ребёнка отец есть, и то ладно, хотя,
какой это отец, который отдал Веренушку нашу годовалую сестре своей
безмужно-бездетной, которая по иронии тоже Вероника, ну как это так? И
малая её мамой называет, и так и говорит, должно быть: «мама Вероника»,
ну как это так! Это отец? Я, допустим, тоже, но я другое дело – у меня
творчество, жизненный поиск, теперь вот я уже и писательница, так нельзя
же.
SMILE MEN
Тут на вернисаже подвернулся фотограф один, бывший из Питера,
хороший такой, без грубостей, сам как подружка, всё женское понимал, в
красной рубашке ходил, очки от Готье, улыбался, как солнце, советы давал,
как с галерейщиками говорить, как журнал заинтересовать. Но только
девушке не советы, мне личная помощь нужна, а он как бы не понимает.
Надо, вижу, чтобы ты меня поближе подпустил. Пришла к нему утречком:
– Ах, – говорю, – Арсюшенька…
А он в халатике голубом в тупочку, ножки загорелые в тапочках, сам,
как солнышко улыбается. Ну, поцеловались, как всегда, а я вижу –
постелька-то разостлана, и солнце в окошко так солнечно улыбается. Тут я
Арсюшеньку в плечико покусываю и между прочим к петушку рукой прикасаюсь:
– Ах, – говорю, – Арсюшенька…
А он в халатик целомудренно запахивается, аж тупочки на солнышке
теряются, и он, солнышко, ручку мою деликатно отстраняет:
351
Как мило (нем.)
346
– Не, Никочка, не туда, неточки, мы же с тобою сестричечки, правда?
И Мишель, если приревнует, то мне будет очень-очень больно, понимаешь?
Ах, дурка ты, Ника, нет бы оглядеться кругом, ты ж не одна на
свете, вот же солнышко за тучку спряталось, а на простынке-то чулочки
кружевные завиднелись. Ах, лапа-растяпа, нет бы обнюхаться по сторонам,
да вовремя учуять: туалетная водица “Smile men” – лыбьтесь, мужики.
Смейтесь над глупым сердечком, которое даже не расслышало, что в ванной
вода журчит, за дверью душ шипит, дверь чуть приотворяется, и голосок
мелодичный:
– Кто там у тебя, mon museau? À moi, mon coco!352
Ах, зараза. Ах, скотина. Так облажаться. И какие они все противные
бабники. Духовного общения не понимают, а лишь бы за сиську молочную
похвататься, тьфу. И снова голосок:
– Petit coque, viens enfin, je m’ennuie tellement353
И уже тучка набегает, и хмурится солнышко Арсюша, и нетерпеливо на
дверь поглядывает, дескать: шла бы ты, лисичка-сестричка, видишь ведь,
какое дело. А дверь распахнулась, а оттуда в парý фигурка смуглая
высунулась, со стрижечкой такая, и томно так:
– Гули-гули, Арсен, oú est tu, souris?354
Вот какие они наглые, вот какие бесстыжие бабы бывают. Выхо-о-одит,
жопой пово-о-одит, да хоть бы прикрылась, сучка срамная, а то… ой! Из
паха вот такой вот петух шею выпростал, вот такенную башку голубую
задрал, яйцами вращает:
– Ку-ку, Арсен, ку-ка-ре-ку.
И убежала тучка, и солнышком заулыбался Арсюша:
– Сестричка, а вот мой муж Мишель.
Тут занавес, потому что это был полный песец, читатель.
ЗОЛОТОЕ СЕРДЦЕ
Пришла домой и начала дневник, потому что куда уж дальше, потому
надо же это всё отразить о моей жизни, удивительной, забавной и
трагической. Чтобы люди знали, что жила такая девушка, и столько
пережила, и любила, и страдала, и мечтала, а теперь снова одна. И большое
спасибо современности и существованию техники, что я в чате нашла
человека. Не того, который ищет «25-45, 170, 90-70-90 /вплоть до 95-80-
100/, ментальность положительная, витальность повышенная, ВП и ЧЮ в
пределах разумного, б-во без фанатизма, для ДО», а того, который:
>>понимаете, ника, я в тель-авиве, вы в мюнхене, но мне даже
странно, смешно и страшно упоминать об этом, если вы меня понимаете<<
>>я не знаю, как можно просто так выходить на улицу, тем более что
необходимости в этом нет, и, например, пиццу доставляют пользователю за
20 мин по интернету, а кофе я варю себе сам<<
>>я вас не знаю, ника, я вообще мало кого знаю. в кишиневе не помню
практически никого, кроме одной девочки, которую, как и вас, звали
никой>>
>>вот вы все говорите “виртуальная жизнь”, а для меня все уличное –
какое-то ненастоящее, я даже не верю, что все это правда<<
>>мне говорили: ты болен, ты болеешь, у тебя слабое здоровье. а я
никогда не понимал, что это значит. говорили: это в кишиневе ты болеешь,
352
Кто там у тебя, мордашка? Иди ко мне, цыпочка! (фр.)
353
Вернись, петушок, я так скучаю (фр.)
354
Где ты, мышонок? (фр.)
347
а в тель-авиве все пройдет. ничего не прошло, но я не знаю, что именно не
прошло<<
>>уже здесь, в израиле, когда мне исполнилось 14, мне подарили
первый комп. я стал играть, собирать, конфигурировать, и пошло<<
>>в 15 я понял, что моих родителей нет. отец закончил
политехнический и попал работать в “почтовый ящик” на 40 лет до глубокой
пенсии. он говорил, что дал подписку о неразглашении. когда тель-авивская
родственница мамы спросила меня, кем работал папа, я уверенно ответил,
что мой папа почтальон и дал подписку никому не говорить, кто, что и кому
пишет. тётя саня не поверила и спросила у самого папы, а папа, когда
услышал, что я так думаю, очень разнервничался и потерял сознание. когда
очнулся, оказалось, что он больше не может разговаривать и шевелить
правой рукой и ногой<<
>>понимаете, ника, в кишиневе была одна девочка Ника, вы ее уже
знаете, мы с ней дружили, а весь двор смеялся: жених и невеста наелися
теста и полезли под кровать трусы переодевать. нику это очень обидело, и
она сказала мне: ты видишь, что дураки думают, разве мы с тобою когда-
нибудь менялись трусами? <<
>>папу немножко подправили в клинике, но здоровья того уже нет, но
я освоил язык java и php, и получил первый заказ. с тех пор окупаю себя,
папу, маму, тётю саню и дядя додю<<
>>меня вызвали в армию, а я взял справку о врожденном пороке сердца
и понес в комиссариат. еду в автобусе, а девушка в зелёной юбке, в
зелёной рубашке в обтяжку, застёгнутой до подбородка и с блестящим чёрным
автоматом узи. сочетание мягко-округлых принятых гимнастёркой форм и
короткой твёрдости оружия. я восхитился удивительной красавицей-воином,
протерся к ней поближе, сквозь ворчание “сразу видно, что русский. и
старших не уважает”. автоматчица несомненно меня увидела, хоть и не
покосилась, а смотрела перед собой так серьезно и нежно большими
серыми /а может синими/ глазами, будто я находился именно перед ней, а не
слева. притормозило и гимнастерчатый бок с влажной горячей подмышкой
прижало к моему правому локтю. я еще серьезнее уставился в окно, но
остановилось и открылось, и ввалилось толпой, и резко придвинуло. мой
правый мизинец уперся костяшкой в ее левый, и – была не была – поднялся и
перелез через ее мизинец. руку не убрала. тогда мизинец сам собою перелез
на ее безымянный, а мой безымянный – на ее мизинец. не убрала. тут сильно
качнуло, и резко отбросило от меня вправо. и тут – сама уперлась носком
сапога в пол, и оказалась ко мне – дуло к переносице – щека к щеке, соски
к соскам. правой держусь за низкий поручень, а левой – обнимаю
гимнастерку с лопатками. пахнуло железом и остро-жирной смазкой, прошлись
мои левые пальцы по клавишам хребта, висок к виску, глаз к глазу, пахнуло
теплым, душистым, шерстяным, тонкорунным, курчавым. а между ногами вдруг
– хвать! – жесткая, мягкая, горячая пятерня! взяла меня за… втащила к
себе, защемила между, сжала, дохнула: “уммм”, а дуло уперлось мне в лоб.
остановилось, начало выходить, раздвинула, отпустила. рвётся, не хочет
уходить. и дуло не хочет уходить: съехало со лба, с переносицы до верхней
губы. лизнул – холодное, маслянистое, железное. и слышу: “шо, шармута,
гимнастеркой обтянулась, ай, какой автомат, дай йегуд пострелять. а шо
там под юбочкой – мина? а какой твой любимый цвет?” разожмурился – а тут
смугло-серый и углеглазый разносчик фарид, сын молочника абдаллы. И
смотрит нагло так: “ну шо, шармута?” и тогда она ему прикладом в пах –
бах. Фарид: “вах, ннараббак!” остановилось – выпрыгнул, закудахтало
вокруг: “нна, рра, ххъ!” а фарид, босиком за автобусом по тротуару,
348
корзину с мандаринами опрокинул и из рукава свитера с оленятами –
костистый кулак – “фак!” <<
Прочитала – поняла: надо! Одолжилась у Торстена – он с
удовольствием, так как виноват, – купила билет на самолёт, купила
реквизит-автомат, и на Израиль. В мюнхенском аэропорту на автомат
посмотрели, улыбнулись и сказали:
– Но в Израиле вам это не улыбнётся.
И точно. В тель-авивском аэропорту кого-то позвали серьёзного,
автомат проверили, меня в специальную комнату завели, а там две бабы в
беретах зелёных раздели до звезды, прощупали везде где не надо, и говорят
без улыбки:
– Оружие, конечно, ненастоящее, но ты провоцируешь.
И не отдали автоматик. Но Валерик Зонненблюм – а это был он – так
был рад, хоть и отобрали, что так раскудахтался, что чуть в петуха не
превратился. И показал себя с наилучшей стороны, хоть бы и не
компьютерщику закиселенному. И поехали мы с ним в Мюнхен, и купили новый
автомат, и пошли ко мне, и там я уставила дуло Зоннеблюмчику промеж глаз:
– А ну, хэндэхох!
А он засмеялся так счастливо, и… Интересно было, необычно было,
хорошо было, и так с тех пор и пошло: и в автобусе, и на лоне, и на
озере, и арапчат на автошротте гоняли, а потом я защемливала, и дуло
между глаз приставляла. И спрашивали меня потом Маринка Трёхгузнова и
Лика Парашутдинова, уже победно-замужние:
– Да чё ты в маланчике-тъ нашла?
А я лишь улыбаюсь загадочно – нет, девочки, так вам и расскажи,
каждая захочет, да не сможет, потом завидовать станет. Это и есть случай
Золотого Сердца, тем более что и с материальным отношением всё у него в
порядке, несмотря на перверзии. И я вообще не понимаю, какое людям до
чего дело. У нас в песне ковылкинские женщины так поют:
Каждый точит, как он хочет,
Каждый мочит, как он точит,
Как он хочет, так и точит,
Не стараясь повредить
Так природа захотела,
Почему – то дело тела,
Не душе о том судить.
Да и мне понравилось, до такой степени, что:
Почему – то дело тела,
Не моргнула – залетела,
Привелось опять родить.
Это уже мой личный вариант так сложился. Заикнулась, конечно,
Валерику про абортик, но он, лапочка, таким оказался папочкой, что даже
от одной мысли расшумелся, до такой степени, что сам автоматик схватил и
мне:
– А ну, хэндэхох! Убьёшь ребёнка – сам застрелюсь и тебя пристрелю,
сукина мать…
Ого! Аж подкосилось и сладко так затомило. И руки вверх, и на
коврик, и – с автоматом втроём, с сынком вчетвером… А это был Ричи, так
мы его назвали, чтоб никогда не бедствовал, как в Ковылкине, чтоб
богатеньким рос Буратиной. И когда Ричи ожидался, мы его что ни ночь
роскошно поливали золотым дождиком от Золотого Сердца, чтобы счастлив был
349
в любви, как папа с мамой. А когда Ричи появился, и мама Соня с тётей
Саней и дядей Додей просто-таки затребовали нас троих к себе в Израиль, и
мы, конечно, приехали, тут мы увидели у дяди Доди новенький Узи, и я так
Валерику подмигиваю, дескать: ага! А то по дороге скучали, ведь тут такие
порядки, такие заявочки, что с собою не провезти даже игрушечный, зато
внутри всё есть. Причём настоящее, боевое, с патронами. А что ж, коли
кругом арабские террористы, ужас! Я сама видела – так с бородами, в
арафатках открыто расхаживают. Но Валерик вытащил потихоньку из шкафа у
тёти Сани её старую военную форму, а у дяди Доди из чуланчика новенький
Узи – он не так новенький, просто из него, наверное, не стреляли, а может
быть, только друг другу показывали, – и поехали мы на автобусе в самый
толкучий час по самым толкучим районам, и всё получилось как тогда в
Интернете: к носу дуло приставила, рукою за петушка взяла, между бёдер
защемила – и тут останавливается, и влазит такой молодой с бородой и
арафатистый, и начинает ко мне намёки глазами делать, сам так курлычет:
– Нна-лля-мма-рра, ххад-буду, шаррмуттта!
А я прикладом ему в зубы, и Валерика петушка ещё крепче защемляю, а
он такой взбудораженный, сквозь джинсы и юбку горячий, влажный и колючий,
и бьётся как сердце. Ну и у меня тоже… А тот, в арафатке, в свитере с
верблюжатами, босой, уже с подножки слетает:
– Э-э-э, ннараббак!
А вокруг всколыхнулось и:
– Гыр-гыр, молодчинка, солдатка, всем бы нам так, а то панькаемся
тут с ними.
– Гыр-гыр, а тот стоит-киснет, даму не защищает, поц молодой!
А молодой уже на 77-ом небе от кайфа, да и солдатка-молодчинка – не
меньше. Вернулись с прогулки, взглянула на меня тётя Саня:
– Ах, ты прям артистка у нас. Додя, глянь, как ей идёт! Вот была бы
ты израильтянкой, так не баловалась бы. Оно мне когда-то так остогрёбло:
ходишь в этой обтяжке зелёной, мужчины интересуются, языками цокают, а
нельзя ж, блин ядрёный, не по уставу.
А Валерик всё не отойдёт, а ночью признался, что тот, первый, раз,
без меня ещё, это было его неприличное сновидение, а теперь оно сбылось,
и он счастлив, как слон, навеки. И так и остался счастлив, несмотря что
Ричи остался насовсем у тель-авивцев, потому что, когда я тою же ночью
для сюрприза спрятала под подушку Узи, вытащила, прицелилась, да как
пальну – и пошло! А тут тётя-дядя-Додя-Саня-мама-Соня, бледные даже в
темноте, в пижамах влетают:
– Ай-ай-ай, терроризм!
А потом видят: я голая, на коленях, с автоматом и счастливая
безмерно, и Валерик с петухом наперевес в дыму кайфует, – так такой хай
до небес поднялся, аж папа Сеня с одра болезни поднялся и, как козёл,
прискакал, и речь от потрясенья обрёл:
– И вам после этого погрома ребёнка доверить! Они ж его
расстреляют, это ж фашисты, а не дети!
Так и остался Ричи у наших евреев. Они ж не знали, что мы это так,
холостыми. Но слава Богу, а то на таких родителей бросить ребёнка!
ЗАНАВЕШЕННАЯ КАРТИНКА
А тут Арсюша Шаров позвонить надумался после того случая впервые:
– Hallo, Schwestie!355
355
Привет, сестричечка! (нем.)
350
Я, вообще-то, на него такая надутая весь год ходила, потому что об
особенностях ориентации порядочные люди девушку предупреждают заранее,
вот как Валерик, и тогда всё очень хорошо и взаимно может получиться, вот
как у нас с Валериком.
– Или не может, вот как с тобою, Арсюша, а?
– Да, сестричечка, извини, но это правда. Я сам столько лет не
верил, аж женился когда-то в Питере. Пять лет маялись – всё как дерьмо
всмятку – одно расстройство и мне, и дамочке. Ненавижу лицемерие. Потому
что только буй укажет верную дорогу, и всадник должен коню доверять.
– Знаешь что, Арсен!
– Конечно знаю: девушке нужны не советы, а личная помощь в
жизненном поиске.
– Ха-ха: поиск! Поезд уже пришёл. Я замужем.
– Ха-ха, Schwestie, я же сам художник, и ты человек творческий. И
наш бронепоезд всегда на запасном пути. Короче, слушай и не рыпайся. Тут
вот какое дело: один дядечка, натурал отъявленный, и внешне на Чарли
Чаплина похожий, так он девицею как-то очаровался: русская барышня,
французская семья, – oh la-la! – эмигранты в 33-ем поколеньи, не то что
эти совковые полуборщи вроде твоего Зонненблюма.
– Знаешь что!
– Да знаю, он у тебя не борщ вроде меня, а жид-чистоган, как и тот
дядя Габрик, что я тебя познакомить хочу. Застрадал Габриэль Гавриилович:
тургеневская барышня, сестрёнка-гимназистка! Ходил, млел, носил цветы,
читал стихи:
В моей руке – какое чудо,
Твоя рука,
Горят кругом два изумруда,
Два светляка.
И барышня увлекается, прививается, думает: с серьёзными намерениями
мужчина. Он же солидняк такой: диссидент, радио Свобода, подельник
Сахарова там или Солженицера. Ну и падает она, растаяв, в халате с
шёлковою кистью, в объятья старого холостяка. И шёпот, и робкое дыханье,
и Прекрасная Дама, и Вечная Женственность. И падает халат…
– И что? А там ствол?..
– Ты становишься догадливой, Schwestie. Именно что ствол. Знаешь,
Кузмин пишет:
Произрастание – верхнему севу!
Воспоминание – нижним водам!
Дымы колдуют Дельфийскую деву,
Ствол богоносный – первый Адам.
– Чи-и-иво-о?
– Ну, ствол. Ты ж сама сказала – ствол. Тут бы, как в стихах:
Его игрушку тронь-ка, тронь-ка, -
и наливаться, и дрожать,
её рукой сожми тихонько
и гладь! -
а Габрик – глаза на макушку, захрипел – и с копыт от шока. Ухаживал-то
он, выходит, не за Мишелью, а за Мишелем. Попался, как ты тогда. И должен
был мой Мишель скорую ему вызывать, чтобы вернуть к жизни необратимого
351
натурала. К жизни вернули, органических поражений нет, а вот психическая
травма осталась: фобия на девушек выработалась. И как же быть, он ведь
вечно влюблён, а в душе – страшное подозрение: внимание, Габрик, а вдруг
это не Маня, а Моня? Второй раз уже не откачают. Так вот я и звоню к
тебе, как в неотложку: полечи его, сестричечка, как ты умеешь, не мне ж
тебя учить, а? А Габрик и с публикациями тебе поможет, дамопись твою,
глядишь, пристроит – он же зубр Самиздата. Вот и всем хорошо будет. И
тебе на нас с Мишелем больше не обидно.
– Ну… Подумаю.
– Подумай, лапочка. А Габрик-то, знаешь, как счастлив будет! Ты ж
такая добрая девушка, а?
Ну что тут скажешь: это я так, для гордости, что, мол, подумаю, а
уже заволновалось во мне. И понялось как-то в первый раз: есть между
каждым и каждой какое-то поле, я хочу сказать, энергетическое, и никогда,
никогда так не бывает, чтобы совсем уже ничего. Это не каждая скажет: во-
первых, потому, что не каждая отчёт отдаёт, а во-вторых, не каждая
решится озвучить, потому как это рискованно перед человечеством, я уж не
говорю, что перед самою собой. И не всякая же настолько чувствительна,
что ещё не видела человека, только чуть услышала о нём, и сразу так
сердце шевельнулось. Он же, бедненький нас так любит, а ему такое
преподносят. Тем более, что я сама могу это понять после этого противного
Мишеля с его не туда направленным петухом. Просто кощунство – так
издеваться над природой, больше я вам ничего не скажу.
Ну и оставила я на тот вечер Валерика моего, перед этим попугала
всласть двустволочкой – у нас уже двустволочка завелась – классно так к
ноздрям присовывать, или к глазам. А едва Валерик блаженно, со слюнкой в
уголке, задремал, так я тут же:
– Габриэль Гавриилович?
– Алло!
– Аль-лё…
– Говорите!
– Хи…
– Кто там?
– Девушка…
– Не верю! Вас не бывает.
– Я вам докажу.
– Не надо.
– Как раз надо.
– Кому надо?
– Как это кому?! Вам, прежде всего.
– А вы уверены?
– Что за вопрос к девушке!
– Пардон.
– Вот видите!
– Ну?
– Баранки гну!
– Ого! Вам палец в рот не клади.
– Какой вы сразу шаловливый!
– А я всегда так.
– Посмотрим, посмотрим…
– Когда?
– И где?
– 17:30, кафе Швагерброй, Блюменштрассе.
352
– Н-ну, н-ну… А какой вы?
– Чарли Чаплина знаете?
– Ух ты! Это что – ваш дедушка?
– Это я сам.
Трудно поверить, но я ровно в 17:30 там и была. Дело в том, что так
давно не было нового. От добра, конечно, добра не ищут, и если бы мне не
напомнили о других возможностях, то зачем же стала бы я искать чего-либо
вне Валерика. Трудно поверить, но я стала такой однолюбкой, что даже
забыла. И если бы не этот перверз Арсюша, то с чего бы мне бежать, как
рыбке. Тем более в такую противную, промозглую осень. Но девушка же на
что не пойдёт ради. Натягиваю коричневую дублёночку – и на улицу
Цветочную. Прибегаю, влетаю – но это я внутренне прибегаю и влетаю, а
снаружи девушка лебедихою вплывает, меха с плечика скидавает, другим
плечиком, обнажённым, поёживается обворожительно, дескать: фу, что за
дубак у вас тут, мужчины! А сама глазком-другим сюда-туда: который тут
Чарли Чаплин, а? А Чарли-то Чаплин уже – вот он, и меня мгновенно узнал,
ну и я его:
– Так это вы сам и есть?
– Погодите. Присаживайтесь и слушайте. Выступает Борис Яур,
понимаете?
– Ой, а ктой-то?
– Вы что же, не интересуетесь современной литературой?
– Не интересуюсь, а сама её пишу.
– Невероятно! А я её издаю.
– Сам?
– Именно. Рыцарь и кит Самиздата: Габриэль Гавриилович Ультершвед,
радио Свобода, Прага.
– Вам повезло: автор автобиографической прозы, Ника Флокс, Мюнхен.
И автобиографическая проза – вот она, в этом файлике.
– Как удивительно и радостно, – опечаливается Чарли Чаплин. –
Прочтите наугад пару строк.
– Пожалуйста, – вытаскиваю из файлика первый же листик:
Много жила, много думала и пришла к выводу, что прав был восточный
математик и гуманист Авиценна, когда сказал, что неразделённого
чувства не бывает…
– Вы в самом деле так думаете? – оживляется Чарли Чаплин.
– А мой принцип – это искренность во всём! В увлечениях, в ошибках,
в обретениях.
– Но если вы правы, что неразделённого… чувства…
– Да, не бывает!
– Ну да. То, следовательно, и всех этих пресловутых чувств…
– Э, нет, бывает! Но, как видно, бывают и люди, их не испытывающие.
А потом ещё в претензии, что девушки ведь это чувствуют и тоже к таким не
особо неравнодушны.
– Постойте, постойте, Ника Флокс…
– Можно просто Ника. А мне вас можно просто Габрик.
– Конечно, конечно, но…
– И не надо «но». Не «но», а Ника. Ника и Габрик, правда?
– О, какая вы скорая! Но знаете, какая разница между Никой и
Габриком?
– Ещё бы не знать! Габрик – он, а Ника…
353
– А Ника – бывает она, а бывает и он. Например, был у меня старый
знакомец - инакомыслец и вольнодумец – Николай Баренбойм, для друзей –
просто Ника.
– Ну, это один случай.
– А вот и другой случай. Одна киевская заслуженная артистка, видный
педагог консерватории имени Петра Ильича Чайковского, любила подчёркивать
своё некогда близкое знакомство с некогда молодым Никитой Сергеевичем
Хрущёвым…
– Да, да, мне так нравятся их арии, особенно сонаты!
– Особенно Никиты Сергеевича, правда?
– И Петра Ильича тоже.
– Восхитительно, Ника! Так вот, Елизавета Патрикеевна после одного
из визитов… ну, гастролей, – вы поняли – Никиты Сергеевича, восхищаясь
при коллегах классической простотой его выступлений, говаривала: «Этот
Ника меня умиляет!»
– Ну и глупо: нельзя же так сразу расслабляться перед мужчиной!
Меня, может быть, тоже кто-то умиляет, но я же не…
– Ну, а Елизавета Патрикеевна отличалась сугубой прямотой. Так что
её высказывание донесено было до слуха самого…
– Петра Ильича?
– Ну, допустим. И говорит он, наклонив обиженно лысину: «Я всё
понимаю, но для кого – Ника, а кому и – Никита Сергеевич Хрущёв, а,
товарищи?» Оживление в зале, бурные аплодисменты. Демократичный он был
музыкант.
– Да, мне он так нравится. Но если вы к тому, что не всякая Ника –
Вероника, а иная – Никита или там Николай…
– А есть ещё Никифор, Никодим, Никанор, даже Андроник…
– То надеюсь, что очень… или не очень скоро вы убедитесь, что это
не я.
И плечиком обнажённым невзначай к нему прислонилась. А он:
– Ах!
Потом помолчал и:
– Ох…
Ещё одну дал паузу и:
– Давайте-ка, Ника…
– Давайте! Но нельзя же так сразу.
– Я хотел сказать…
– Не надо, я поняла. Знаете, мужчина поспешит – только девушку
насмешит.
– Я не в том смы…
– Да не робейте так. Я ведь пришла, а напрасно такая девушка
приходить не привыкла. Хотя и был случай…
– Ах, не расстраивайте меня. Случай расскажете после. Я хотел
предложить прислушаться к тому, что читает Боря Яур, в девичестве
Ахиезер.
– Как, и он тоже?
– А как вы думали? Борис Ахиезер, в прошлой жизни минчанин, и
потомственный.
– А что, и потомственные бывают?
– Хм, перед вами таковой.
– Как… И вы тоже?
– Ника, ваш случай подходит под графу «антисемитизм понаслышке».
– Нет, я ничего не имею, но разве девушка Боря тоже бывает?
354
– Мне страшно говорить об этом! Лучше прислушаемся. Когда человек
писатель, то мы должны интересоваться только его текстом.
– Ну-у, а мне сначала показалось, что вы интересуетесь мною, а
текстом – не очень.
– Ну, Яур – это другой случай. Прислушаемся!
Начала прислушиваться. Первым делом пригляделась: высокий, сутулый,
очки, седые зализины, журавлиный нос клюёт в тетрадку. За плечом – и тоже
стоит – синеглазая - то ли старообразная девушка, то ли моложавая
бабушка. Ох, знаю я таких! Галка Федорук тоже с годами такая станет. А
потому что, я ничего не говорю, щедрость – украшает женщину, но надо же и
с разбором. Вика Самофалова говорит: всем давать – может не выдержать
кровать, хи! А эти щупленькие, безразмерного возраста – что-то вроде
легендарных жён полка, в которых я, вообще-то, не верю. Это парни бедные
в армии по женскому теплу тоскуют, потому и фантазируют. Гляди, как она
текстом этого Бори интересуется, да неужели, если она подруга, то раньше
его не слышала, а то впрямь такая восхищённая, как тот мордвин, что
жирафа увидел. Посмотрел-посмотрел: «Нет, не может быть», – махнул рукой
и в лес вернулся. А Яур знай себе новый номер объявляет:
– То был рассказ из книги «Маразмки еврейские». А теперь у нас
пойдёт сюжет из книги «Маразмки житейские». И если кто скажет, что это же
снова о евреях, то я спрошу его: «А шо, нельзя?» Где еврей – там и жизнь.
Существуют ещё «Маразмки армейские», но там тоже…
Публика единодушно аплодирует и заговорщически-одобрительно
хохочет. Но автору хочется заручиться более интимным пониманием:
– Вот если Галочка скажет нам, что это так, то это уже так, и вы
мне ничего не докажете. Так, Галочка?
А замухрышка-синеглазка смущается восторженно, и губами, без
голоса:
– Я-то знаю, Боренька!
Смотрит писатель свойски-юмористически на слушателей, плечами
пожимает, дескать: что ж вы хотите, устами Галочки Вечная Женственность
глаголет. А сам снова носом в страничку клюнул, очки в карман пиджака
положил, а Вечная Женственность мяучит:
– Ой, Борюсь, сколько лет я с этой твоей привычкой борюсь – ты же
их там раздавишь.
– Ай, Галюсь, ведь я ж за столько лет ни одни не раздавил, даже те,
что тогда в кармане гимнастёрки.
– Борисик, это же было так интимно!
– А у настоящего писателя, всё интимно и всё откровенно. Как и у
настоящей женщины.
– Ну что мне сказать? – взглядом невинно-млядским осиняет публику,
– Борис всегда прав.
– То-то, соотечественники. Итак, откашливаюсь – кха-кха! – и читаю.
Кто ещё не замолчал – я уже читаю:
Из детства Кафки
Киевскому кузену Гарику посвящается
Чёрненький, кривоносенький, фосфорически глазастенький, щупленький
– вылитый Францик Кафка с лошадкой в детстве, да и фамилия такая – Жук,
Игорёк. Хмурится, чуть ли не жмурится на подступающих белёсых и рослых
гоев356-недорослей, и таки не выдерживает:
356
Гой = хóзер (евр.) – язычник, не иудей, не еврей
355
– Ну шо такое?
Гой Женя – гою Васе:
– Слышь, Команч, а шо такое?
Тот (голова круглая, черты вареничные):
– А шо, я знаю? Я по-малански не понимаю. Этого мы не понимаем,
Жук, но у нас к тебе вопрос.
Чёрным дикобразом щетинится Жучок:
– Какой вопрос? Пошёл ты … Понял?
Женя (рыжий, тощий, чуть косноязычит на сонорных и шипящих):
– Не, ты понял: «понял»! А может, Команч не понял, и я, кстати,
тоже не понял. Ты ещё не слышал вопрос, а уже звездишь, у вас так всегда.
Жук (смущённо воздевая чёрные шарики):
– Ну ладно, шо там за вопрос? Токо не провокационный!
Женя (представительно возмущаясь):
– Не, ты слышал, ты слышал, как он назвал! Мы ещё ничего, а он уже
нам провокацию. Нет, Жук, тебе не удастся, понял. Наш вопрос простой: а
шо это за нация такая, начинается на «Е».
Жук (облегчённо и даже чуть снисходительно чуть улыбнувшись):
– Есть такая. Египтянин.
Вася (оторопело):
– Не, Калоша, ты погляди, какой склизкий, как будто сам не
понимает, а токо притворяется.
Женя (шахматистски терпеливо):
– Ничего. Так. А какая это нация, которая начинается на «Евр», а?
А?!
Вася (радостно):
– А-а-а!
Жук (треть мгновенья бессознательно помолясь, внезапно воссиял):
– Европеец!
Огошенно возмущённое безмолвие. Затем, отходя и едва шевелясь, как
после наркоза, Вася:
– Команч?..
Женя (безнадежно):
– Не… Это…
Жук (чёрным солнцем сверкая-торжествуя):
– И это ещё не всё: а хохлы во время войны не воевали – во!
Женя (мгновенно обретя речь):
– Можно многое терпеть, но ты знаешь, сука, что мой дедушка Петя
под Сталинградом полторы ноги оставил! Потому что вас, жидов, спасал,
которые на Ташкентском направлении сильно отличались.
Жук (с несокрушимым достоинством):
– А мой дедушка Сёма до Берлина дошёл.
Женя (с губастым презрением):
– Ой, дошёл! Доехал в обозе!
Вася (постепенно врубаясь):
– Не, ты это понял – он в обозе! Это в то время, как мой дядя Вася…
Жук (фосфорясь и припёрто храбрея):
– Дядя Вася – дядя Гавняся…
Вася и Женя (одновременно присвистнув):
– Фью-у-у! От теперь звездец тебе, Жучина!
Пространственно расширяясь, берут Жука в кольцо:
– Хто-хто мой дядя?
Жук (партизански-маккавейски сцепив зубы, про себя):
356
– Я ж уже сказал хто…
И так же почти про себя:
– Шо, хóзеры правды не любят?..
Женя (усмехаясь, словно раскусил):
– А ты не подлизывайся – козыри. Конечно, когда сам шестёрка. Га-
га, Команч?
Команч (радостно-заливисто):
– Га-га-га, Калоша!
И Жуку (прокурорски-пацански):
– А за правду, падло, ща отвечать будешь.
Кольцо вокруг Жука становится двойным, тройным, темнеет, собирается
гроза. Зловещим становится отблеск солнца на кирпичном дворницком домике.
Издали:
– Мау-у-у.
Ещё более издали:
– …шу-шу-шу-шур-шур-шур…
Прямо в уши колокольно колодезное:
– Гау-гау-бом-бом, быздец тебе, Жукарь!
Жук (запылав черно-фосфорическим столбиком):
– А ведите меня к директору. Там узнаем.
Ослабевает, размыкается кольцо. Открывается в нём отверстие, и
ведёт оно – к самому директору, Надежде Борисовне, грозной, грузной, рот
подковой, подбородок в семь этажей, Ленин на стене:
– Молчать! Стоять! Не всем вместе. Опять Жук? Слушаю тебя,
Комашенко.
– Надежда Борисовна, Жук моего дядю, героя войны, танкиста…
Надежда Борисовна (сугубо суровея, аж носы посинели):
– Молчать, я тебя поняла. Ты, Алёшин!
– Он сказал, что мы хохлы, и не воевали.
– Молчать, поняла. Так что же, Жук?
Молчит, молится, нет подсказки, Надежда Борисовна женским баском:
– Молчишь, значит, это правда? Пионер Жук действительно так
считает?
Молчит, в пол черно вперяясь, лошадка Францика Кафки процокала за
спиной. Надежда Борисовна, человечнее:
– Ну что же ты молчишь, Игорь? Расскажи, я ведь не знаю, может
быть, они тебе что-нибудь такое сказали?
Молчит, чернеет.
– Ну, может быть, они на тебя сказали… жид пархатый. Или…
Вася Комашенко (к товарищу и к педагогу):
– Шо?! Я и слова такого не знал – пархатый.
– Поняла. Молчать. Алёшин?
Тот, всё-таки усмехаясь:
– Ну, знал не знал, но я его не говорил. Жук, скажи, если у тебя
совести хватит: я говорил, шо ты пархатый?
– Но ты имел в виду!
Надежда Борисовна:
– Довольно. Я вижу, Игорёк, что у тебя характер провокатора, права
я?
Женя Алёшин:
– Так я ж ему так и сказал, Надежда Борисовна, ты провокацию
хочешь, а он сразу оправдываться, шо он пархатый.
Надежда Борисовна (политически серьёзно):
357
– Жук, я вижу, это всё не просто так. Я слышу, что никто тебя не
называл пархатым, как ты наябедничал, а напротив, ты сказал, будто они
хохлы и не воевали. А ты знаешь, кто такой партизанский командир Ковпак?
А ты знаешь Лялю Убыйвовк? А маршала Рыбалко? А маршала Тимошенко? А
маршала Будённого? Они, по-твоему, тоже хохлы? И тоже не воевали?
Жук (с интернациональной справедливостью):
– Я знаю, Надежда Борисовна. Но мой дедушка Сёма до Берлина дошёл!
Надежда Борисовна, рассудительно:
– Я понимаю, Жук. Но для того, чтобы кто-то дошёл – в обозе! – до
Берлина, кто-то другой должен…
Женя Алёшин:
– Полторы ноги под Сталинградом!
Вася Комашенко (больше не выдерживая, со слезой):
– А мой дядя Вася…
Игорь Жук, больше не сдерживаясь, с чёрной вспышкой:
– …дядя Гавняся!
Окаменели занавеса складки.
– Как вам это понравилось, Ника?
– Ужасно, бедные мальчики! И ни одной девочки в рассказе, только
Сапрыкина.
– Кто-кто?
– Ну, директриса-крыса.
– Ах, да.
– И какая она похожая – аж страшно.
– Это потому, Ника, что автор выражает во всех своих маразмках
национально-врождённый испуг перед жизнью. А это качество надо не
выражать, а изживать, выдавливать из себя по капле… Посмотрите на эту
компанию. Вон та – Джулия Успенская, Хайфа, известная диссидентка и
вдохновенная скандалистка, притом словечка в простоте не скажет – всё с
матерком.
– А скажите, Габрик…
– Само внимание!
– Так вот, Габрик, а у вас не было с ней?
– Хм-хм, не припомню, я знаете, знаком с нею так давно.
– Значит, я угадала. И вам не бессовестно: говорить женщине о
женщине в таком тоне?
– Во-первых – в каком-таком тоне? Во-вторых – я высоко ценю
Джулечку. И в-третьих: вы ещё мне не доказали, что я действительно говорю
о женщине – женщине, а, Ника?
– Скоро только котята появляются, Габрик. А расскажите вон о том.
– Это одесский поэт Борис Херсонский, который, ещё, знаете,
написал:
Печаль моя, моя обида –
Звезда Давида, щит Давида, -
– Какой обиженный мужчина, мне, знаете ли, всегда их жалко, даже
хочется как-то утешить, приголубить.
– А скажите, Ника, вы всегда говорите так о мужчине – мужчине?
– Ой, ну вы уже ревнуете, Габрик, хи?
– Н-ну-у…
– Да к кому же тут ревновать-то?
358
– А что же, по-вашему, если человек еврей, то к нему и ревновать
нельзя?
– Вот ещё! Если Валерик сам ни к кому не ревнует, то какое же право
приревновывать меня к нему?
– Как вы восхитительны, Ника!
– А может, вы боитесь заразиться через меня евреем?
– Ни капли не боюсь: по капле выдавил. Стойкий иммунитет.
– Да, но я ещё, может быть, подумаю.
– Чтобы не заразиться от меня?
– А что, это передаётся половым путём?
– Если верить Льву Гумилёву.
– Мало ли кто что скажет. Я с ним незнакома. А вот это кто?
А вот с этим… вот с этим, кажется, знакома… ах-ха!.. Как всё по-
мужски твёрдо, какие серые, с искрой, глаза! Я тогда не рассмотрела глаз,
но это же то! Ральф, бедный стрелок, вдруг уплыл тогда на спине по озеру,
весь в лунном свете, а меня, дуру недострелянную, увели свадьбу
допраздновывать. А свадьба, конечно, пела и плясала, и крылья эту свадьбу
вдаль несли, и унесли память о внезапном человеке, который – не говорю,
что мне так уж ни разу и не приснился, но закрутилось ведь жизни колесо.
Тут тебе и Торстен-изменщик: “Na und, Nika?”357, и Веренушка вдруг
родилась: «Вя-а-а… мя-а-а!», и сестра Торстена – Верóника по иронии: “Ihr
braucht doch kein Kind, oder?”358 – и с этими словами забрала Веренушку. А
потом переживалочки всякие. Сапрыкину норд-остом принесло: «А что ж,
Ромашова, я ж тебя учила: своего счастья на чужом не построишь – это
мудрость поколений», – и с этими словами забрала Торстена. А были же ещё
и Вагнер, и Кох, и херр Галицкер, и херр… я ведь тебе, приличный читатель
не обо всё ещё рассказываю, только главное отбираю. Потому что так
начнёшь вспоминать – и не развяжешься, и бабушка Глаша говаривала, что
меньше говори, чем делай, оно и здоровее будет: в добрый час сказать – в
худой промолчать. А там Валерик: пиф-паф-ой-ой-ой! И Ричи опять родился,
и папа Сеня израильский: «И вам после этого погрома ребёнка доверить!» –
и с этими словами забрал Ричи. Утраты, утраты, утраты…
Но – вот и ты! Сразу узнанный, сразу сказанный – вот он! Но почему…
ты не один? Ты всегда теперь будешь появляться в этом дурацком
двойственном числе? Что это за цыганка? Что за вид – мосластая,
долговязая, смугломазая, смурноглазая – что это такое! И доха эта
коричневая – с моего плеча, что ли, стащила? Ну, так у меня ж она вполне
по росту, а у этой – того же размера, а чуть ляжки прикрывает. Это ты ей
такое купил, да? Ну и очень неудачно, если хочешь знать! И столик у них
заказан – скажите, пожалуйста! – прямо напротив. А этот Чарли Чаплин всё
ко мне подмазывается:
– О, Ника, я начинаю убеждаться!
– В чём это?
– Что вы таки не Никита и не Николай…
– А кто?
– А самая что ни на есть… женщина.
– А чёй-то вы на девушку такие заявочки?!
– Или, может, вы контрразведчица?
– Ещё раз такое – и я немедленно уйду!
– Куда уж вы теперь уйдёте – я знаю это взгляд…
357
Ну и, Ника? (нем.)
358
Ведь вам не нужен ребёнок? (нем.)
359
– ?
– …которым вы столь нескрываемо исследуете вон того шпикаря!
– А что, он?
– Ха-ха, вот я вас и поймал. Совершенно верно: Платон Попенков,
сотрудник.
– Ну и что?
– Вот те на – что! Жидомасонов знаете?
– Чи-и-иво?
– Восхитительно! Объясняю: кто погубил Россию, Ника?
– Чи-и-во?
– Восхитительно! Ну, откуда вы приехали?
– Из Ковылкина, а чё такое?
– И как вам там жилось, хорошо?
– Восхитительно жилось! Сосны, воздух, а просторы-то русские! А
какой народ душевный! А бабушка Глаша какие песни пела:
На Муромской доро-оге
Стоя-али три сосны.
Прощался са мной ми-илай
До будущей весны.
Хлебнёт мутнячку своего домашнего, Рыжика погладит, а тот: ур-р-р, а за
окном-то буря мглою небо кроет: у-у-у-у-ур-р-р… А бабушка рассказывает:
«Вот ить раньше у нас печь русская была, так это не то, что Никитка-дурак
клетей понастроил: голубятни прям, и ветер, как цыганский карман
продувает. А на печку, внуч, бывало, залезешь, а там соло-омка, и Рыжик
мурлычет, и теплынь такая, ажно сразу в сон волокёть». А вы говорите –
жилось!
– М-мда, Ника, хорошие воспоминания, русские. Не у всякого народа
такие бывают. Но! А почему же, фройляйн, вы не в Кобылкине
благословенном, а в здесь, на Блюменштрассе?
– Я вас поняла, ваш высокомерный вопрос, Габрик. И во-первых, это
два вопроса. А во-вторых, почему же это пить тут заграничное пиво,
кататься на Канары, в Таиланд и прочие блага – это всё только евреям, да?
– Вот!..
– Ну вот, а нам, ковылкинским, значит, сидеть в сугробе на печи,
лапшу жевать, Сапрыкину слушать, про то, что нет секса, так, по-вашему? И
дикость кругом – мордва прям. И морозы за тридцать, и все парни спились
вон, бомжуют, и бабушка Глаша безвременно в землю легла. А мама Света?
Сколько лет протрубила участковой – и чё получила? Гулькину пенсию, и
дрова сама пилит, а силы уже не те. А в-третьих: сюда, на Блюменштрассе,
пришла я сугубо ради вас. И вы хотя меня и старше, и гораздо старше, если
на то пошло, такого в жизни не перенесли и так не прозябали.
– Браво, Ника! Но, начиная с позиции три: во-первых, я всеми
фибрами вам благодарен, что пришли, и это не ирония. А во-вторых – я в
обратном порядке – я тоже Кобылкина вашего хлебнул за пять лет,
километрах от него в пятидесяти, в лагере мордовском на лесоповале. И
лапшу вашу пресловутую, хоть и не лаптем, но с гораздо большим аппетитом
из алюминия лопал. И морозца русско-мордовского отведал, и буря мглою над
всей страною. Так что пивко это импортное я как-никак заслужил у
человечества. И не потому, что евреи…
– Да я ж не про вас лично, какой вы еврей, вы даже не похожи. Но
вообще…
360
– Ну вот, Габрик уже не еврей – последнее отобрали! Но, возвращаясь
к первому вопросу: так кто же Россию-то погубил? Кто леса вырубил, недра
распродал? Бабушку Глашу безвременно похоронил, кто Рыжика мучил?
– А чёй-то я?! Во – совсем заявочки!
– Да не пылайте так, Ника, я же в хорошем смысле. В смысле: так же
и еврею обидно, когда говорят, что всё это жидомасоны.
– А что, это не они, это я, да?
– Восхитительно! Хоть от шпика этого, Попенкова, отвлеклась.
– Ничё и не отвлеклась. Лучше б рассказали мне про него, я же ещё
вас не простила.
– Ну, Ника, если кратко: он и есть жидомасон, только не жид и не
масон, но такой же тайный и всесильный. И совершенно реальный.
– Ой, так это он всё?!
– Что, не понял?
– Лес рубил… нефть пил… бабушку Глашу… а-ах! уморил… Рыжика…
Пристальнее впиваюсь: так это ты! А я-то думала столько лет: кто же
это был со мной всегда и всюду, и помогал мне во всём, и защищал. И не
открывался, и не появлялся, и только раз, когда меня уже чуть не
пристрелил тот сумасшедший Ральф… Чего ж ты теперь не глядишь,
напряжённый сидишь, на клячу свою мосластую фыркаешь? Да не обращай ты на
неё. Вон к ней уже русый в очках клеится, а она, зараза, тому и рада:
– Вадим Сорока-Сиротин? Наслышана об этой фамилии, и всё думала:
что за сорокакратное такое в ней сиротство?
А тот, русак, даже без усмешки:
– Прямо в точку, Катарина: сорокакратное сиротство. И дедушка мой,
Леонтий Венедиктович, сроду сиротою родился, на корабль его Ленин
посадил, вывез в сине море, и папа, Аристарх Леонтьевич на чужбине рос, а
я уж – и сами понимаете, каков стал. Но что ж они там несут – про
Пушкина, про Моцарта, про Джотто? Не слушайте их, Катарина, особенно вон
того – иссиня-чёрно-жёлтого. Злонамеренный вздор!
Да что он нервничает-то так? Тоже интересный мужчина, и красивый
такой, но это не главное. Главное: пусть бы эта цыганка, что с тобой, на
него совсем перевлеклась, а ты бы сюда пересел, а Чарли Чаплина – вон той
матерщиннице в красных брюках, с гитарой. А мы бы с тобой познакомились,
и я бы тебе всё рассказала по порядку, как ждала тебя, искала, за других
принимала, а это же всё ты был, да, Платон? И имя такое чуднóе, редкое,
наверное, дедушку-прадедушку ещё так звали! И приехал ты сюда издалека,
дальше Ковылкина, серым гусем прилетел, реки переплыл, границу нелегально
перешёл, всё меня, Веронику, искал. И вот нашёл уже – ау, Платон! Да что
ж ты к телефону твоему, мобильнику, вдруг прикипел, бормочешь – я-то всё
слышу, любовь все чувства обостряет:
– Поняли меня? Так присылайте. Да, семь–восемь бойцов. И молотить
по-взрослому. И оплатить по-взрослому. Да какие приметы? Баба с ним в
дохе коричневой – вот и примета. Я сказал!
Ах-ха, я поняла! Не надо, Платоша, не ревнуй меня к этому Чаплину
Габрику, не вызывай на него бандитов, его пожалеть надо, полечить, а
впрочем, если тебе это так, то можно и отменить, я же не нанималась,
подумаешь – кит Самиздата. Можно отменить, бить не стоит, он же и так
мордовские лагеря прошёл, и девушки не очень любят, а под конец такое
пережил! Будь добрее к людям, Платоша, ты очень умный и крутой, а чему-то
надо и от Ники поучиться. Слышишь? Ау, Платон, со мной говори, что ты
теперь с тем иссиня-бурым про народ завёлся:
– Всё внятно великому народу, ибо кровно мудр…
361
И буро-иссиний, радостно:
– Платоша, вот тебе рука! Ты заслуживаешь бюста в аллее
Праведников.
А ты, вдруг усмехнувшись налево, только мне и заметно:
– Да, кровно мудр, почвенно добр, в счастье тих, в несчастье бодр,
а главное, в чём сила – всемирно отзывчив.
И русый, в очках, широко так, по-русски улыбаясь:
– Платоша, право, не ждал! Дай обнимемся!
Аж Чарли Чаплин не выдерживает:
– Заслушались, Ника? Платон такой парень: помалкивает, язвит хмуро,
да вдруг обобщит на целый абзац так, что всех за уши подвесит. Но лично я
готов с ним поспорить…
Ой, какие ж вы, мужики, петухи! Уж мог бы понять, что если Ника
пришла, то. И она тебя не обманет, не так воспитана: честная девушка
мужчину не обманывай, внуч, это самое последнее дело. А что я встретила
любимого и единственного, и сразу же поняла, так это другое. Но чтó Ника
пообещала, тó за нею небось не заржавеет. А Чаплин всё петушится:
– …готов поспорить, что эти завидные качества становятся в данных
случаях симптомом наследственной тематической паранойи. Держу пари:
сейчас пойдёт путаница, так как всё это касается…
А ты, Платон, такой красивый и невозмутимый:
– И лишь непонятно великому народу, когда лик его бывает тьмою
повторён, и злой двойник встаёт противовесом. Не двойник – взаимно
оскорбительная карикатура, самозванец, который так смешон и нелеп в своём
претенциозном мессианстве и превращает высшее предназначение в
психическую болезнь – высокую болезнь.
И визг на весь зал, и дребезг – брошена гитара:
– А я говорила, говорила, я сразу поняла!
Это матерщинница в красных брюках орёт, и бокал тяжеленный, как
вагон, тебе в голову швыряет. Я вскочить не успела, в руку Чаплину
вцепилась… Не попал бокал! Не туда попал: кельнерша, тёлка великанская в
сорочке баварской из восьми бокалов гроздь волокла – девятый в грудь
получила, кричит:
- Um Gottes willen! Dumme Ziege!359
Грохнула бережно все восемь на свободный столик, девятой рукой
здоровенной – хулиганку за шкирку, как бабушка Глаша Рыжика со стола, от
вермишели, да и за дверь, под мокрый снег, под фонари сиреневые:
– Raus hier, russisches Schwein…360
А народ-то русский в кафе такой гармидер поднял:
– Фашисты!
– Наци!
– Я всегда говорил, это у них уже в крови…
– Нюрнберг не всё вымел…
– Ублюдки антисемитские! Это им так не пройдёт!
А режиссёр буро-иссиний сказал всем, дескать: не галдите, и как
настоящий мужчина, к кельнерше возмущённой подкатился и в минуту
успокоил, и та ногу здоровенную – надо же! – от двери отняла и ту, в
красных брюках, обратно с холода впустила, но та, видно, не освежилась:
– Мать-перемать, Нюрнберги-ублюдки, зоологические антисемиты, трах-
перетрах!
359
– Господи Боже мой! Какая козлиха! (нем.)
360
– Прочь, русская свинья! (нем.)
362
А кельнерша отходчивей оказалась – усадила, бегает-извиняется: да
кто ж знал, что это вы, да пивка вам, дамочка, за счёт заведения. Мальчик
белёсенький пивко притащил, а та и его обматюгала, дескать: чего
лыбишься, падло ты нацистское. А тот русак очкастый, что к твоей,
Платоша, цыганке клеился, так он вдруг сам отклеился, откланялся, и уж
как его цыганка ни просила: не уходи, побудь со мною! – нет, встал:
прощайте, не о чем тут с вами русскому человеку! Ну и подумаешь. И
кстати, вот как он ушёл – спокойнее стало. В красных брюках – та гитару
взяла, песенку жалостную запела про поручика Голицына:
За нашим бокалом сидят комиссары
И девочек наших ведут в кабинет…
И ты, Платоша, тоже, видать, охолонул, так как вынул телефон и забормотал
примирительно:
– Отбой, отзовите братков назад. Уже вышли? Ну, пусть освежатся под
крупкой ноябрьской. Да, обычную неустойку, 10%. Что в такую погоду? Ну,
набавьте 5. Всё.
Ну, вот и молодец, Платоша – встретился с Никой, сразу и подобрел,
смягчился как-то, и поглядел, наконец, на меня – во-от! Видишь какая:
каштановая, хвостатая, вся изящно округлая, светлокожая, белая лебёдушка,
а твоя-то – цыганка угольная, немчура угловатая, полынь горькая трава, в
джинсах затрапезных и в свитере сером, как будто собралась копать огород,
и смотрит кисло так: wie bitte?361 – и нос длинный, как огурец в
простоквашу опущенный. Сидит, на чужих мужиков бесстыже пялится, ой-ой-ой
– своего бы не проморгала. И тут я встаю восхитительно, Чаплина по плеши
поглаживаю и на ушко шепчу соблазнительно:
– А Нике отбежать надо. За сосёнку. Хи-хи, Габрик?
– Восхитительно…
Иду на тебя, Платон, бёдрами играю, платье длинное, тёмно-
изумрудное, глазам в тон, шлейф каштановый до поясницы спину обнажённую
гладит махрово, плечико круглое, лавандно-ароматное к тебе приближаю –
пиджаки обожаю! – так славно вот этим плечиком о пиджак тирануться –
такая солидность мужская! А тем временем – отвернись, цыганка! - вот и
отвернулась, загляделась цыганка на режиссёра того синюшно-буряшного – а
тем временем нагибаюсь я над тобою, Платоша, облаком обдаю аррогантно-
лавандным, грудью до сосца откровенной пролетаю перед лицом, вскальзываю
ручкой под пиджак и во внутренний карман платочек опускаю. А на платочке-
то ещё школьном, ковылкинском, нитками трёхцветными на уроке домоткацтва-
рукоделья шито-вышито «Вера Ромашова». И фломастером приписано: mob.
0171– 7659820. Твой затылок целую, и улетаю, и всё в одно мгновенье – на
то уменье. И чап-чап-чап – за ширмою спряталась: как ты себя поведёшь, а?
В смысле – как отреагируешь? А никакой реакции! И затылком не повёл.
Правильно, милый, так и надо с бабами, да и поцелуй дольше не улетучится.
Ой, кто это?
– Габрик?
– Я знал! Я знал!
– Что вы знали, Габрик?
– Кому Габрик, а для вас Габриэль Гавриилович Ультершвед, радио
Свобода, Прага, молодой человек!
– Чи-иво?
– Вот оно – то, чи-иво я ба-баялся: девушек не бы-бывает!
361
Что такое, простите? (нем.)
363
– Чи-иво?
– А чи-иво же вы тут у му-мужского туалета?
– Знаете, Габриэль Гавриилович! Вы, молодой человек, уже достали
девушку вашими странными фантазиями. Я хотела по-человечески, но придётся
прямо здесь и теперь. Пошли!
Охо-хо, девушки! Много жила, столько прошла, а такое впервые.
Представь, читатель: за руку втащила мужчину в мужской туалет, дверцу
изнутри – на стальной шпингалет, кабинку, где кряхтел кто-то – тоже на
задвижку, и – стоя, и – скоро:
– Ага, Га-абриэль? – Ого, Га-авриилыч! – У-у, Ультершве-ед? – Р-р-
радио! – С-сва-абода! Рас-пра-пра-Прага!
Ничё се Гаврилыч! Вот так порадовал: с виду чаплинький такой, а при
каком удаленьком! А тот, что кряхтел в кабинке, всем телом изнутри
заколотился, как в утробе зародыш беспомощный. А я всей спиной дверь
подпёрла – ничё, ничё, милый, ты пока покакай!
– Давай, Гаврилыч, давай, убеждайся про девушек, поноси колечко!
И песня из груди рванулась:
Просил я у Наталки,
Просил я у давалки:
Дай колечко пънасить!
Счастьем захлёбывается Габрик, пуще петушится. А за спиной у него –
вижу – ручка дверная поднимается, словно тоже чё-то хочет. Не, паря,
подождёшь – Чаплину без очереди:
Н-на тебе, н-на тебе
Не говори матери
Не рас-ска-зы-вай отцу!
Опала дверная ручка: то-то, погуляй пока! А там, из кабинки за
спиной:
– Аллё, аллё, Марик! Вы куда меня засунули? Как кто? Профессор
Сенцов Василий Карпович, ваш гость. Тут террористы! Да шо вы мине, я же
их в Тель-Авиве знаю! Тут Ультершведа мордуют, кричат: вот тебе радио,
вот тебе Свобода и Прага. А меня заперли пока: будешь, говорят,
следующим. Ну так скорее бежите!
Во чудило! Да пъшёл ты! Давай, Гаврилыч, какой же ты ма-маладе-ец:
Молодец, молодец, пташечка!
А снаружи в предтуалетник забарабанило, и ручка страстно запрыгала:
– Немедленно откройте - полиция!
Дудки, полиция тут по-русски не обучена, нас не проведёшь. Но…
хорошего понемножку, Гаврилыч, вот так, ещё раз и… Прекратили, спрятали,
застегнулись, отряхнулись, вижу в зеркале – пылаю-сияю. А Чаплин, как
взбеленится:
– Ну, кому там приспичило? Головой бы стучал!
Распахнул дверь и кинулся на того режиссёра буро-иссинего:
– Марик, что за бесцеремонность, когда здесь дама!
Поднял руки Марик:
– Я сдаюсь – хендехох!
Отступил, опустил, оглядел нас вместе и зааплодировал:
– Браво! Сногсшибательный финал. Я бы даже сказал – бис.
А из кабинки за спиной:
364
– Марик, предатель, так ты заодно!
А Марик торжественно:
– Как пишет наш Борис Яур: окаменели занавеса складки…
СЕСТРА МИЛОСЕРДИЯ
За столик иду свежевыдолбанная, все мужики пялятся, тётки жмурятся

– так от меня им ярко! Платоша, а ты? Не глядишь, обиделся? Думаешь, ещё
не познакомились, а эта сука уже? Ну и неправ, и неправда, это не уже, а
ещё. Я же Габрику обещала как честная девушка - как ты не понимаешь! А
теперь всё тебе. За исключением Валерика.
Что ж ты, Платоша, всё отворачиваешься, всё на меня не смотришь?
Ведь ты уже расколошматил тех, что про народы спорили, и ушёл уже
разобиженно тот русак очкастый, а на цыганку твою – я же вижу – тебе
смотреть скучно и не хочется, так что же? Скажешь, не видишь? Неправда –
во-первых, я тебя уже так задела, и поцеловала, и платочек сунула, что
как же так сразу забыть? А во-вторых, Габрик мой Чаплин после того сеанса
лечебного в мужском WC так расходился-распетушился, что кто и меня не
заметит, тот его услышит, а значит, и Нику не пропустит.
Тут с порога к вам за столик амбал с рогом:
- Попяр-ра, бра, здравствуй, Родина!
Очки тёмные снимает:
- Что ж ты, старый корень, Цыпу не узнал?!
А ты не спешишь с разговором. И глотнул уже с ним рюмку, и уже
другую-третью, а сам только слушаешь:
- …сидишь тут, бра, среди жидов…
А Габрик – оно ему надо! – тут же залупаться полез:
- А вы, юноша, не носились бы так со своим еврейством, как с
писаной грыжей, а выдавили бы из себя по капле. Вот как я!
Тот амбал с рогом - Цыпа – дёрнулся уже его размазывать, да как-то
успокоился: от принятой дозы последовательность потерял, потому что к
тебе, Платоша, так горячо тянулся:
- И вот что, Попяра, бра: коли уж ты спознался с Танюхой, так
других под юбкой не нюхай!
Платон! Что я слышу? Мало мне этой цыганки немецкой Катьки, да?
Значит, была ещё Танюха, да? И после этого ты что-то мне про сегодняшнее
с Габриком? И совесть у тебя от стыда не отпадёт? Да ладно, пока не
познакомились, прощаю на первый раз. А с моей стороны – всё. Ни с кем и
нигде. Кроме Валерика. Но это ж другое, это ж домашнее – ты же поймёшь
Нику, Платоша! Конечно, поймёшь, я же вижу, какой ты, я же всматриваюсь
уже битый час, пока тот амбал рогатый про жизнь тебе выкладывает, а я и
не прислушиваюсь. А только всё присматриваюсь: скуластенький такой, как
наши ковылкинские; нос прямой – не мордва, небось, курносая; а глаза
такие серые – как небо в ноябре! Вот такого мне и надо, этого и
недоставало, этого я не упущу, и спасибо всё-таки Арсюше Шарову,
сестричечке: теперь я ему всё прощаю за то, что с Габриком на вечерок
сосватал. Вот так и в жизни: никогда не знаешь, что чем кончится. Вот так
и этим вечером: сначала уходит амбал тот рогатый, потом встаёшь ты,
цыганке руку подаёшь, доху эту самую коричневую на плечи её костлявые,
как на вешалку, напяливаешь – и во двор. А я Габрика приунывшего руки
рукою чуть касаюсь – дескать, подожди, милок, извини, касатик, сам видишь
– не до тебя пока, - и сама во двор, и так, как мы, женщины, умеем:
практически невидимо. Там, к тому же, темно, и только хлопья мокрые в
365
свете сиреневом фонаря мелькают. Я – там, где темно, ты с цыганкой – там,
где мелькают… А дальше - вижу: амбал тот стоит рогатый, а с ним – других
амбалов штук восемь: ой! И все – на тебя, только рогатый цыганку за руки,
за плечи держит, а она к тебе рвётся. Раз-два – мелькают хлопья, руки,
ноги - и лежишь уже ты, и уходят быстро амбалы, а рогатый отпустил
цыганку, а сам к тебе кинулся и ощупал:
- Ничего, - говорит, - травм несовместимых с жизнью не имеется,
фрау Катарина, вы ж должны понять: ему встряхнуться было полезно.
И по мобильнику по-немецки скорую вызывает.
Ух ты! До чего ж ты крут, Платоша: сам для встряски на себя амбалов
пригласил! Нет, правда, я таких орлов отчаянных ещё не встречала! Скорей
кидаюсь в кафе:
- Габрик, мужчина, ты мне нужен!
Засиял Габрик:
- Поедем ко мне, Ника! Машина во дворе.
- Сначала вслед за «скорой помощью»!
- ?
- Вперёд!
За руку Габрика – и во двор. Еле успели, потому что скорая уже
понеслась.
- Жми, Гаврилыч! Погоняй, мила-ай!
Кряхтит Гаврилыч, а жмёт. За город вырулили, в такой район, где
приличная девушка и во сне не бывала. Влетели во двор ночной больницы - а
там уже из скорой тебя, Платоша, на носилках тащат – ой-й-й! Цыганка
Катька справа идёт, успокаивает – подумаешь! Амбал рогатый слева:
- Молоток, бра, держись!
Втащили в приёмный покой – здоровенный, как целый вокзал,
переложили на каталку, закатили в кабинет открытый. Оттуда:
- Sie müssen warten, es gibt noch drei362.
Амбал сунулся, мол: я те, мля, дам щас «драй», рожа, это мой друг.
А оттуда:
- Аber Ruhe, junger Mann363, сядьте вон там и ожидайте. Здесь без
привилегий. И без дискриминаций.
Амбал уж рог нагнул, а ты, Платоша, ручкой ему так успокоительно,
типа: Ruhe, Цыпа, подождём – не пожар ведь. Восхитился амбал:
- Видите, фрау Катарина, что за человек: при всём том ещё и
скромный как не знаю кто!
Кивает немка-цыганка, у самой умиление на губах. Смотри, баба,
прокиваешься: мухи у нас в Ковылкине довольно-таки кусачие! Сизо-перламу-
утровые…
Тут цыганка словно услышала, хоть я и про себя, и так на меня
зыркнула, что еле я успела в шарфик с носом спрятаться: не узнаешь, не
узнаешь! Здесь так одни шахидки-террористки закутываются, да и то только
по телевизору, а при ковылкинских морозцах все бабы так ходят. А
некоторые для своих целей пользуются.
Это ещё в 10-м классе отомстила я Галке Федорук за Васятку
Мордвинцева, когда захороводила она Алика Каратаева. Назначила ему в 5
часов вечера на школке у бассейна. Это ж не бассейн был – один сугроб,
даже статýю пионерки-геройки по самую ландý замело. Стоит Алик, чинарик
жуёт, о любви мечтает, ботиночками сучит. А Галка из-за угла да из-под
362
Придётся подождать, ещё трое (нем.)
363
Успокойтесь, молодой человек (нем.)
366
шарфика поглядывает: а сколько он будет ждать? И тут я. В таком же точно
шарфике, в таком же тулупчике, что как раз к зиме из Саранска в
Ковылкинский КУМ завезли, и всех девок мамки в одно приодели. Вырастаю я
перед Аликом, как медведица: у-у-у! А он: «Галина, ну сколько можно – не
май месяц! Потом мне ступни отрежут». А я его под ручку и увела, как
золотая рыбка, а Галка там за углом, как медведица, стоит в валенках – у-
у-у! – и у-уходит несолоно хлебавши: то-то, а не выёживайся над мужиком!
А мы с Аликом – счастливые – по сугробам лебяжьим, по 30-ти градусам
мордовским – прямо в наше «Ковыл-Кино» на «Любовь Зуава». Идём и целуемся
через шарфик: щекотúт-шерстит-колется, а так оно ещё эротичнее. А на
экране-то Африка-пальмы-верблюды, бабуины на баобабе, зуав Али на чёрной
бабе – аж жарко стало в нетопленном зале. Тут я личико и размотала.
Смотрит Алик: «Верка?! Ты как, вааще, здесь? А где же Галка?» А на экране
Али с чёрной бабы паранджу сорвал: «Как, это ты, Азиза! А где Муния?» Ох,
весело было в юности!
Итак, взглядываю поверх шарфика: лежишь, Платоша? Терпи, дорогой,
раз уж так ты крут. А я при-иду-у, боль разведу руками, и, главное,
бежать тебе теперь, мила-ай, от меня некуда, хи-хи! Наклоняйся,
наклоняйся, цыганка немецкая, шепчи, шепчи! Куда он денется, когда Ника
здесь!
Никуда, конечно, не денется, но что ж его так загораживать новыми
носилками-каталками? Пересела к двери поближе, сама в шарфик деланно
чихаю, но ни амбал рогатый, ни цыганка мослатая на меня ноль внимания:
оба тебя, Платоша, нянчат, а тебе аж смешно. Во мужчина! Какая, наверное,
встряска полезная, какой ты сейчас – точно на свет народился! Но это ж
надо закрепить, правда? Я-то знаю, чего мужику теперь особенно нужно.
Если он, конечно, не мордовский алкаш или не утóнченный Мишель с
ненатуральным вывертом. Пересела, значит, поближе - аж в кабинет
заглядываю, а там доктор седой в зелёном халате и голубых бахилах:
- Nun, junger Mann364, как зовут, а?
- Любомир Кобрин, для пана доктора – просто Любчик.
- Also, Herr Ljubtschyk, Sie werden doch überleben365, хотя всё могло
кончиться не так, вы меня поняли. Потому что вы получили не только
черепно-лицевую травму, но и повреждение грудной клетки, и ушиб полости
живота. И если бы не карпатская крепость молодого организма, то я, при
всей опытности, был бы ни в чём не уверен. Как вас так угораздило, а
junger Mann?
Любопытно мне стало: всё-таки человек, да ещё и молодой, и
карпатская крепость. Встала, прохаживаюсь – от входа-выхода до кабинета –
и на молодого человека потихоньку взглядываю. Ого, какой живчик!: побит
ведь, лежит ведь, а как-то весь в движении – аж подпрыгивает на каталке:
- Понимаете, пан доктор, это судьба человека. Не, не говорите, вы
ещё не поняли – такого не бывает. Мне бы кто рассказал – так я б тому: да
иди ты! Дурачка нашёл, да?
Звенят медсестрички зажимчиками, спиртом пахнет, но не мутнячком
бабушки-Глашиным, а каким-то лекарственным, химическим, даже аппетита на
него нет…
- …За 1000 километров от него уехал, ну! Надумал: подработаю ещё,
второй этаж на хату надстрою, а коли выйдет – так и бассейн во дворе с
364
Ну-с, молодой человек (нем.)
365
Ну что ж, г-н Любчик, вы будете жить (нем.)
367
фонтаном, а чего ж! И тогда посмотрит Волика, посмотрит, да и скажет: э-
э-э-э, так вот кого я имею полюбить, так вот кто имеет меня побрачить!
Вращательно воет скорая помощь одна за другой: вот, Платон, ты
думал, такое великое дело, что тебя побили, а тут битых ежеминутно
подвозят. За тобой, Платон, уже дюжину битых байкеров кожано-железных
рядком приволокли. Лежат-хрякают, а Любчик своё ведёт:
- … И ещё школяром, как приезжал я к бабуне, выйду за огород, а за
огородом – сразу Тиса, а за Тисой сразу – румунска сторона. А добежать до
румунов по камням – только щиколки замочить. И что это граница – так оно
ж не везде что-то значит, потому что – если там стоит румунский пост, то
они тебе все нырки отобьют, вот как мне румуны сегодня. Да, а если просто
так идёшь, то кто ж тебя тронет. И он, чертяка, этим пользовался –
Джёрджю. Перебежит – а наших же прикордонников там нет, а то б, может,
обратно и не пришёл. Перебежит – и к Волике. Он ж могла туда-сюда вольно
ходить как румунка-русначка, двойная гражданка, а мы – кто румун, кто
руснак – должны ж своей стороны держаться, так? А то ж не по закону: как
попадёшь к прикордонникам, так - йой! И всегда вот вижу – Волика, коса
чуть не до воды, босиком по камушкам – ляп-ляп! – перехаживает, и сама
Тиса-вода меж камушками, как та коса её. Перешла – а там уже Джёрджю –
вот такой – в шапке-барашке, подвижный такой, зараза, как живчик, хоть
роста – и посмотреть, как на пенёк. И внушал же я ей: Волика, ну что тебе
тот румун, посмотри, как у нас тут – и лес, и поле, и речка, а там же –
сама чужина. Помнишь, как осенью журавли летят: всё от нас на ту сторону,
а сами плачут: кру, кру… То всё закордон, а тут же у нас – Утцюзнúна, да,
доктор: Vaterland366?
Вращательно воет скорая, звякают зажимами сестрички, гладит по
голове Любчика доктор:
- Ладно, ладно, junger Mann, ну, а дальше-то что?
- Ну, и надумал я тогда: Любчик, а или не поехать тебе за тот
кордон, и за другой кордон, в немцы, да не заработать ли там – и на этаж,
и на бассейн, и на фонтан, и чтоб уже был ты, Любчик, первый жених во
всём Тячевском повете, аж до самой Бисерика Альба! И ничего я Волике не
говорил, а просто пашпорт выправил и в немцы поехал. Приехал, думаю: тут
заработаю – там построю: и второй этаж, и евроокна, и евродвери, и
бассейн, и фонтан в огороде, и никуда не денется Волика, потому что не
будет второго такого жениха во всём Тячевском повете. И, докторе милый,
человек же только думает, а Пан Бог сам решает. Работаю я, значит, у вас
тут на стройке. Залезли на крышу, передаём друг другу мáзур - ведро по
ведру, и уже раз девять передали, а на десятый – очи подымаю: курва-мама!
То ж он, Джёрджю, румун клятый, ведро с мáзуром от меня принимает,
другому румуну передаёт. И разумно мне стало: это ж он тоже, со своего
румунского берега такой фонтан настроить думает, чтобы Волика знала, что
по всей румунской стороне он лучший жених с первым фонтаном. И понявши я
это, докторе милый, принял ведро от другого румуна, а в ведре мáзур серый
кругами блинцуется, а я ведро выше головы подымаю, да на голову глупому
румуну и надеваю – вот имеешь, курва мама! Но я ж на тот момент забылся о
том, что все ж тут вокруг одни румуны, и вот их характер клятый, ибо ж не
стали ждать конца работы, а тут же на строительстве вшестером-восьмером
меня отмутузили, курва-мама, так что уже и не знаю… Даже когда дом, и
бассейн, и фонтан настановлю, так и тогда – или смогу теперь уже Волику
побрачить? Докторе милый, то всё дурня, а в этом уже помогите!
366
Родина (нем.)
368
- Поможем, поможем, junger Mann, но вот такой вам совет: старайтесь
впредь не оказываться в национальном меньшинстве. Полежите пока в палате,
подумайте об этом. Старый д-р Вольф Цфасман знает, что говорит…
Укатывают живчика-Любчика в лифт, за железные двери с круглыми
иллюминаторами. Подкатили другого к доктору, а вокруг этого другого –
других других человек восемь, да все такие восточно-смуглявые, орут-
галдят:
- Доктор, спасайте, а то он, кажется, уже у нас…
Нагнулся доктор над пациентом – а тот чем-то, чуть ли не шпагой в
живот проткнут. Присвистнул доктор:
- Эге, ребята, он таки у вас уже.
Пощупал-пощупал живот, отмотал шмотки кровавые, кивнул решительно:
- Das war es!367
Да как выдернет смаху шпагу из пострадавшего:
- Это, конечно, правильно, что вы не освободили его от застрявшего
острия сразу, потому что сразу бы и скончался…
Загомонили – гал-гал-гал - ребята-турки: нет худа без добра – всё
же пожил чуть-чуть наш Ибрагим, после того, как его, пса неверного, наш
Бурхан шампуром пронзил – гал-гал – а всё-таки его жаль: он же даже
кебаба не поел перед смертью по-человечески – там же были одни Gegürke…
Глаза светлые вскинул доктор Цфасман:
- Какие-такие Gegürke?
- Ну, зелень, херр доктор, зелень одна у Бурхана в кебабе, баранины
жалеет, одну зелень даёт – ну, одни Gegürke в тесте – ну, огурчение одно,
зеленина сплошная!
Другой турок (до сих пор молчал, седоусый, солидный, даже на д-ра
Цфасмана чем-то):
- Я сказал бы, что так, как Бурхан, тоже нельзя. Во-первых, он,
действительно, мяса в кебаб недодаёт. И так никто у него покупать
перестанет, даже свои – вон, Ибрагим как расстроился! Да ещё перед
смертью. А это же вредно. А второе: он теперь сам наказан, и уже
арестован, и что о турках теперь скажут люди? Скажут, как покойный
Ибрагим сказал: «Раз у него тут одни Gegürke, то остаётся уже просто
пойти к греку Пиндосу и питу его есть. Пита, по крайней мере, питательна
- с мясом».
Опять галдёж:
- Да как можно! Турок – и к греку! Да предатель он и собака, хоть и
покойник. А Бурхана больше жаль – он ему правильно ответил. И врезал
правильно.
Седой, рассудительно, аж все примолкли:
- Да, и Бурхан тоже прав: разве можно так громко кричать, как
Ибрагим, что в турецком кебабе вместо мяса – одни Gegürke: одна
огурятина. И что теперь о турках скажут люди? Скажут: да ну их, турок:
во-первых – огурятина, а во-вторых, они ж людей сразу убивают за
замечание! Пойдём, скажут, лучше мы к грекам Пиндосам!
Махнул рукой доктор:
- Побольше бы вам: а) терпимости, б) взаимного понимания, ц)
логичности в высказываниях. А то никто вас не поймёт, а скажет: пойдём-ка
мы лучше к грекам…
Обиделись, ушли турки. А Ибрагима, шампуром заколотого, санитары в
морг покатили. К доктору следующая каталка подъехала. А на ней – мужик
367
Хватит! (нем.)
369
лежит - как тот Рыжик! – кверху жопой, и в тирольской шляпе с пером. А
перо серое такое, замызганное, мордва прям! Доктор ему:
- А что это мы в такой несвойственной позиции, херр… э-э-э?
Застонало из-под шляпы:
- Херр Зепп Гшпузи, херр доктор, именно Гшпузи, потому что я
тиролец, а не какой-то Хубер или Майер, а мне весь век этим тычут как
иностранцу, и вот видите, видите, до чего, наконец, докатилась ксенофобия
в вашей стране!
Невозмутим херр доктор:
- На что жалуемся, херр Зепп?
- А повежливее, херр доктор, нельзя? Вы думаете, если человек
тиролец…
Вздохнул доктор:
- На что жалуемся, херр Гешпузи?
- Прежде всего, на то, что нет в этой стране никакой толерантности.
Вот даже вы, врач-гуманист, интеллектуал, с такой небрежностью искажаете
мою фамилию: меня зовут Гшпузи, а не какой-то Гешпузи, зарубите это на
носу! И если в этой стране, заменившей мне родину, действительно,
существует свобода, то скажите: имеет ли право одинокий человек свободно
определять необходимую дозу?
Похлопал доктор Зеппа ободрительно по пояснице, дескать: имеет,
имеет. А тот как взвоет:
- А-астарожно! По самому месту! Тут вам не Освенцим!
Приспустил доктор Зеппу ласково и строго штаны, рубаху призадрал,
щупает:
- Ну-с… Так болит? А так?
- Es tut aber Weh!!!
- Ага – понятно: у вас переломан копчик, херр Гшпузи, увы. Как это
вы так, упали что ли?
- Вот, вот! – орёт шляпа. – Вы думаете, если человек выпивает, так
он уже должен валяться, как русские, на улице, да?!
- Ну-ну… Что там у вас приключилось?
- То, что меня выволокли из автомобиля и нанесли брутальный и
подлый удар ногой! И ещё куда! Я вам говорю, доктор, Нюрнберг у вас не
всё вымел!
- Ну-ну… И вы сразу обратились за медицинской помощью?
- Даже если в возбуждённом и вместе с тем подавленном состоянии я
вошёл после этого в то же кафе и позволил себе точно такую же дозу, то не
мог же я знать, что чуть попытаюсь присесть…
Доктор, сочувственно:
- А, понятно: тут он у вас и сломался. А как же ваш автомобиль?
Его, выходит, угнали? Ай-ай-ай! Мюнхен, вообще-то, спокойный город, но.
- При чём тут автомобиль?! Если человек, выйдя из кафе в первый
раз, случайно ошибся автомобилем, так это значит, по-вашему, что его
можно брутально вышвыривать, пинать и ломать хребет?!
- Ясно, ясно, херр Гшпузи… В вашем случае требуется гипс и полная,
но – утешу вас! - временная неподвижность. А лично от меня – совет: в
этой стране всегда запирайте автомобиль. Хоть Германия и спокойная
страна, но.
Уволакивают Зеппа кверху жопой, а к доктору Цфасману тебя, Платоша,
подвозят. И амбал, конечно, рядом, и цыганка не отходит, а Вера-то - то
есть, а Ника-то – издали, да из-под шарфика, как бедная родственница, на
тебя, любимый, глядит. Ну, погодите, я ж вам! Слышу – цокает языком
370
доктор, вижу – всюду щупает, кончиками пальцев до челюсти тебе
дотрагивается, сам головой качает:
- Ну что вам сказать: органических повреждений не имеется, между
тем как внутри практически всё отбито. Но, как у вас, у русских?: до
свадьбы заживёт как на собаке, oder368? Челюсть придётся проволочкой. Но
утешу – не навсегда.
- Доктор! – внушает амбал. - Вы ж его в отдельную палату, за
отдельную плату, понятно, да? И всё внимание чтоб обеспечить. Лично
отслежу, понятно?
- За отдельную плату, молодой человек, - с этим не ко мне:
администрация выставит после счёт. А отследить – это ваше право.
Следующий!
Ой, Платоша, тебя уже увозят? В отдельную палату? И отслеживать? И
цыганка с амбалом уходят… А как же Ника-то? А вот не уйду: я не картошка:
меня в дверь – я в окошко, понял? Тем более, что вдруг и очередь
рассосалась, как будто план по травматизму на эту ночь уже выполнен.
Конечно, выполнен, есть у человека ночью и другие дела – поприятней. Та-
ак, вот и херр доктор покурить на крыльцо вышел, а Ника – за ним, и
шарфик размотала:
- Herr Doktor, hätten Sie eine Zigarette für die Dame?369
- Aber gewiß370, - не удивляется доктор, протягивает синюю пачку, и
галантно, как гвоздичку, подносит огонёк.
Затянулась – задохнулась: я и вообще-то не курю, а тут какие-то
термоядерные!
- Und? Schmeckt’s? - жеребцом разоржался доктор. – Учит вас
медицина, учит: вредно! опасно для здоровья! тем более для женского! А я
добавлю: к тому же вульгарно. И вам это вовсе не к лицу, gnädige Frau…371
- Как мило! Herr Doktor ist aber ein Kavalier alter Schule!372 Как
счастлива должна быть женщина, которая слышит эти слова каждый день! Есть
такая женщина, Herr Doktor?
- С вашей стороны, сударыня, это праздное любопытство. Меня не
проведёшь: я ведь вижу, зачем вы пришли...
Ну, видишь – и видишь, грубиян ты немецкий! Вспомнилось даже, как в
школе нашей Кишкин с Пяткиным: «Знаешь, как называется баба, которая
курит?» – «Ну, как?» – «Курица». – «Не-а: курва!» Фу, какие пошляки!
- … Я вижу, сударыня, зачем вы пришли, и как врач – вполне одобряю.
Лучшее лекарство после травмы – молодая здоровая женщина.
- Wie meinen Sie das, Herr Doktor?373
- Ja, ja, ein junges und heiles Weib!374 А будете курить – в два
счёта отцветёте. А потом врачам надоедаете. Мой младший брат, Йоахим
Цфасман, устал уже твердить избалованным девчонкам из хороших еврейских
семей о здоровом образе жизни. Ставит им разные изысканные диагнозы:
подсознательная фиксация на навязчивом стремлении к радикальной потере
веса, а проще говоря, Magersucht – мания похудания. Или Ortswechselsucht
– неуправляемая охота к перемене мест. А то ещё Fiber negativa Likiana –
368
369
Г-н доктор, не найдётся ли у вас сигарета для дамы? (нем.)
370
Ну, конечно (нем.)
371
Милостивая госпожа (нем.)
372
Как мило! Г-н доктор, однако, – кавалер старой школы! (нем.)
373
Что вы хотите этим сказать, г-н доктор? (нем.)
374
Да-да, молодая, здоровая баба (нем.)
371
отрицательный жар, то есть, пониженная температура при простуде, у некоей
Лики - из романа «Пентаграмма». Я, слава Богу, сорок лет в медицине, а с
такими явлениями не сталкиваюсь, и, видимо, уже не столкнусь: у нас с
братом слишком разная пациентура. Я, смею сказать, стою ближе к жизни:
переломы копчика, колото-резаные раны, свороченные челюсти, проглоченные
вилки: разноязычные, разноцветные люди – народ. А у него – дамские
капризы да экзальтации. Хотя и это – часть жизни…
Доктор Цфасман решительно гасит окурок о край урны:
- Сейчас попадёте к вашему пациенту. Палата №26. Только возьмите у
сестры повязку: грипп.
И вот, нацепив вместо шарфика дурацкую голубую салфетку, набросив
на плечи стерильный до бумажности халат, бегу коридором второго этажа.
Тусклеют и зудят неоновые лампы, темнеют на подоконниках кактусы да
аспарагусы, грозятся лоб разбить углы, мелькают номера палат: двадцать
вторая, двадцать четвёртая... Двадцать шестая! Но что ж это такое,
Платоша: распахивается дверь №26 и - как отражение из зеркала -
выскакивает оттуда в стерильном до бумажности халате и в дурацкой голубой
салфетке какая-то другая барышня, и – ой! – упорхнула за угол. Та-ак,
Платоша! Ты уже начинаешь? А Ника-то – прорвалась! Ника-то – сурового
доктора уломала! Ника-то и про Валерика забыла! И что же видит? Нет, не
верится сердцу, что ты такой! Это, может быть, ты ту барышню со мной
попутал: за повязкой не разглядел. Как тогда в «Ковыл-Кино» Алик в зале:
«Верка?! Ты как, вааще, здесь? А где же Галка?», а на экране Али: «Как,
это ты, Азиза? А где Муния?» Весело было в юности - и теперь нехило.
Влетаю в палату – и прямо в койку!
………………………………………………………………
Ну что тебе сказать, читатель? Ни–че-го. Ничего не расскажу, кроме

– что весело было. Особенно все эти бинтики-гипсики да висяки-цепочки
порывностью преодолевать. И проволочку на челюсти грызть – уй-й-й-й! А
серьёзно сказать – что-то дала я тебе, Платоша. Дала-то дала, но не
просто как всякому. И не безумно остро, как Валерику. А показалось мне,
или даже поняла я, что нужное тебе дала. Ну, кружку воды там, корку
хлеба-соли - я знаю? В таких случаях много ведь не думается, а когда
рассвело, так и думать стало некогда, потому что в дверь сразу – бац-бац!
– и входит цыганка без здрасьте. Входит – а я уже на подоконнике босая
шторки раздвигаю, дескать: гутен морген – кайне зорген – я лисичка-
медсестричка! В голубой повязочке от гриппа. А ты, милый, даже и
улыбнуться мне на это не можешь, проволокой стреноженный. И не зыркнула
на меня цыганка твоя Катька, а сразу выясняться стала, да так чистенько
по-русски – аж страшно: ведьма!
- …Думаешь, стану теперь тебя нянчить? Когда ты сам дуришь, как
никогда! И дуришь не по дурости – мне ли не знать, что дурости русской в
тебе не ночевало, что немчура ты бессердечная, чурбан бесчувственный.
Нет, задурил ты из беспредельного своего эгоизма: ведь не любишь меня –
так зачем же ревнуешь?
Сама вся пылает и глазами страшно так делает, чуть висяки-цепочки-
проволочки не расплавятся. Ох, какая ж ты, Катька, баба, немчура
бессердечная: ведь не любишь - так зачем же пилишь? А ты, Платоша, глаза
закатил и фигурку мою рассматриваешь, чтобы не расстроиться. А я – пуще
372
на цыпочки, будто бы петельку на колечко цепляю, сама тебе под халатиком
показываю.
- …Ты страшный человек! Вызвать бандитов – и на кого! На такого
доброго, русого, русского, чистого, синеглазого, мудрого! Ты – с твоим
квадратом-черепом, с бессовестными ушами мыши-вампира, с твоей выдвижной
челюстью, которой даже к лицу эта проволока - жаль, что не колючая!
Ах ты сука фашистская! Ах ты оккупантка! Вот такие-то и партизанку
нашу ковылкинскую Клаву Пузырёву замучили, которая каменная над фонтаном
теперь стоит. Всё бы вам проволоки колючей, смолки горячей, особенно
бабам-садисткам, как та эсэсовка из «17 мгновений», которая младенчика на
окне чуть не заморозила! Как я тебя понимаю, Платоша, что ты ей, наконец,
изменил. Ну, не горюй, любимый, мы живо её сплавим. И подпрыгнула Ника на
подоконнике, как горная козочка, и пяточкой в воздухе потрясла.
- …И теперь гляжу на тебя в этих гипсах и кандалах, и что ты
думаешь – мне тебя жалко? Нет, я в ужас прихожу, как подумаю, что всё это
ему готовилось! А может, и убили бы – о-о-о! – не на всяком же заживает,
как на собаке такой!
А мне так тебя стало жалко, Платоша, что соскочила я с подоконника,
нагнулась над тобой, простынку поправила, и ладошку тебе на лоб, словно
температуру меряю. А потом губами померяла, чмокнула неслышно, сама к
цыганке задом, даже газы в неё чуть не пустила.
А в двери снова: бац-бац! – и амбал вчерашний заходит, у самого
подмышкой бутыль амбалистая:
– Попяр-р-ра, бр-р-ра! Здр-р-равствуй, Р-р-родина! Ну как те тут
лечится-отдыхается? Палата отдельная – правильно. Фрау твоя с утра на
месте – правильно. И сестричка-симпатичка под боком – тоже правильно.
Только вот похмелиться нечем у немчуры. А я тебе вот от братушек бутыль
сливовицы притащил: это из Нового Сада бабушка Драгана передала.
Поправляйся, Поп, молодец. Душан ворчит на перо, но ты им не должен, всё
умазано.
А у тебя, Платоша, вижу, глаза смеются: ну, здравствуй, Родина! Тут
немка цыганская с табурета встала, мослами костлявыми загремела, носом
всхлипнула вроде. От койки меня боком жёстким отодвинула, тебя в губы
чмокнула:
- Прости, дорогой, заживай скорей.
И в дверь – ни с амбалом не здоровается, ни меня тем более не
замечает. Скатертью дорожка, млядь-сороконожка! Но тут… Ну и удивительный
ты человек, Платон! – сдвигаешь ты челюстью набок проволоку и выдаёшь
вполне отчётливо, только на шипящем шипишь:
- Присядь, Цыпа: базар есть.
Плюхнулся амбал – чуть табурет не треснул:
- Ну, хитёр, бра – так от бабы зашифровался!
А у тебя, Платоша, глаза уже, как небо осеннее, серьёзны:
- Не о том теперь, Цыпа. Собирай-ка ты вещички, рви когти отсюда.
Да помгновеннее.
Вырачился амбал, очки чёрные на лоб вылезли:
- Ты чё, бра, в бреду? Я ж кирнуть с тобою на мировую, а ты!
- А я, херр Цыплакофф, чтоб ты знал, теперь тебе не бра, а Ваше
Превосходительство – куратор ОПРРИ! Слыхал про такое?
Тут и треснул под Цыпой табурет, а очки чёрные просто на пол
свалились.
- …Вижу – слыхал. Так что в Европе ты после вчерашнего не жилец.
Забормотал амбал, к очкам нагнулся, а поднять всё забывает:
373
- Дык я ж за мировую… Дык ты ж вчера сам нас вызвал, а?
А ты, уже металлически:
- Толковал тебе вчера, на кого я вызвал, но ты ж носорог, не зря
тебя братушки так зовут. Вникни хоть теперь: у меня к тебе – претензий
ноль, а ОПРРИ не умажешь: кто на сотрудника залупится – того…
Схватил амбал очки в кулак, сдавил – хрустнул пластик:
- …А Драган тебе – сливовицу тебе от бабушки… И Душан насчёт пера
ни хера…
Опять глаза засмеялись:
- Так Душану-Драгану ни хера и не грозит: отвечает командир. А
командир у нас – кто?
Выпрямился Цыпа, достоинством вскипел:
- Я командир. Я отвечаю.
Хохочут глаза:
- Так скипай, командир, на Алтын, а то и вправду ответишь.
Снова осел Цыпа:
- Так низя ж на Алтын, я ж те вчера всю жизнь рассказал…
Вздыхают глаза:
- Именно поэтому. Именно на Алтын. Там тебя мы искать не станем. А
с Гальпером – договоришься: одноклассники всё же, друзья детства. Охрану
его возглавишь: я тебя неофициально порекомендую.
И строго так:
- Приём окончен, херр Цыплакофф. А это, - покосился на бутыль, -
немедленно унесите. На лбу, что ли, у меня написано, будто я взяточник?
И на челюсть проволоку надвинул. И не стало амбала в палате.
А Ника дежурила, от койки не отходила, из койки не вылезала – и
зажило всё на тебе, Платоша, как на собачке! А вот цыганку мы так до
конца и не сплавили. Даже познакомиться мне с нею потом пришлось. Пять
лет прошло – так она, дура, и не догадалась. А Валерик – тот ни о чём и
не спрашивал. Потому что для него ничего и не изменилось: Золотое Сердце
не ржавеет!
СОН О ПОЛЁТЕ
А потом, Платоша, приснилось мне о тебе. И обо мне, конечно, потому
что теперь, после пяти лет, я не мыслю без. Представляешь, лежу с
Валериком рядом, руку его держу, сама сплю, утомлённая, над постелью
порохом пахнет, – а вижу: летим с тобой где-то в облаках, и за руку твою
держусь, но не той рукой, что у Валерика, а левой или там правой, но не
той. Та – куда-то опущена сквозь облачный слой, и вообще далеко. Но это я
потом поняла, а во сне совсем о той, другой руке не вспоминала. Летим –
облака вверху, облака внизу, и не вполне голые мы оба, а так, как обычно
летом, и похоже это на какие-то антресоли, как у нас дома в Ковылкине или
как тот чердачок папаши Мюллера, где нас Карлуха, зараза, запер. Но тут
раздвигается внизу, а там – Альпы снежные, лесистые, и Канары жёлтые,
пальмокудрые, и море пенное, только очень уж огромное, аж до нас
доплёскивается. Спрашиваю:
– Платоша-Платоша, а куда мы это летим?
А ты вдруг внезапно как взовьёшься в верхний слой и руку мою
отпустил. Я тебя за пятку схватила:
– Платоша-Платоша, а куда это ты?
А пятка такая скользкая, как намыленная, и уже нет её у меня в
горсти, а только тумана комок. Я кричу:
374
– Платоша-Платоша, я ж так останусь тут совсем одна и заблужусь в
небе.
А ты оттуда, из верхнего слоя, так говоришь:
– И не выдумывай, и не заблудишься, смотри, народу сколько – как на
улице.
Вижу, и правда, полно народу летит в разные стороны, как мухи там
или пчёлы, а внизу – море пенное до всех доплёскивается. Кричу:
– Платоша-Платоша!
А ты уже где-то там, а за мною муха гонится сизо-перламутровая,
ковылкинская, и в хвостик меня кусает, и я начинаю падать, и совсем уже
упала, даже утонула – тут волны, представляешь, какие! – и только другая
рука где-то за что-то держится. Проснулась, пенная вся, и чувствую – а
рука держится за петушка Валерикина. И так сразу спокойно стало, мирно, и
пострелять захотелось. Говорят, если из пушки пальнуть по тучам, то
разойдутся, и что так делали в Москве перед парадами на 7-е Ноября, на 1-
е Мая, на День Победы. Но, наверное, на 1-е Мая это лучше получалось, чем
на 7-е Ноября. Потому что, сколько помню, в детстве по телевизору, на
Октябрьские всегда или снег, или хмуро-хмуро, а на Майские – солнышко. А
на День Победы – почему-то дождь. Но это понятно, это же праздник со
слезами на глазах, и салют, и стрельба какая-то… А вот интересно бы в
Валерика из пушки попалить, только где ж её взять? Моя-то пушечка – вот
она, под подушечкой. А ну-ка сюрприз: вынимаю пушечку и прямо над ухом
Валерикиным в стенку как жахну. Взорвался, ещё не проснулся, а сюрприз
уже понял, да как набросится – ой! А потом спокойно так, как детки
заснули, и только дождик за окном приговаривает:
Спите, спите, детки,
Дайте только срок:
Вырастет на ветке
Беленький грибок.
Прибежала белка
Пробовать грибка.
Море стало мелко,
Речка – глубока.
Вдруг из чёрной чащи
Каратай-мордва:
Наш грибок послаще,
Посочней трава!
И струятся тучи
И поёт поток.
И полёт падучий
Сон сбивает с ног.
И точно сбился с ног мой сон, и – раз! – проснулась, а мобильничек-
будильничек уже завёлся:
У любви, как у пташки крылья -
Её нельзя никак поймать…
Хватаю, нажимаю – а это уже ты, Платоша:
– Полетели со мной в Америку сегодня вечером.
Ну и полетели. Валерик с утра как сел за монитор, так и забылся. Я
к нему со спинки подхожу, на затылок ладонями опираюсь:
375
– Валерочка-Валерочка, а Верочка улетает.
– Ум-м-м…
– Ты ж тут не скучай, пиццу себе виртуальную заказывай, да?
– М-м-м-да-да-да…
– А через недельку вернусь и тебя застрелю.
О, обратил внимание, оторвался на миг от экрана и поцеловал меня –
в глаз попал. И снова упёрся в своё окошко, где цифры-крючки, значки-
паучки, таблички-сестрички, графики-мурафики, кривые… да нелёгкие!
Оторвать можно только, если дуло к затылку приставить. Или над ухом
пальнуть. Говорил Габриэль Гавриилович Ультершвед, что идеальная работа –
это хорошо оплачиваемое хобби. А Валерику-то моему и не так особенно за
его хобби платят, как он сам чё-то там поколдует, какой-то ребус
разгрызёт: крак-крак-крак! – а я потом возьму карточку и пойду получу в
банкомате.
ВОСПОМИНАНИЕ ИЗ КОНЦА 80-Х
Это ж не дикость ковылкинская, когда мама моя, врачиха участковая,
месяц пробегает, а потом сутки в очереди за получкой кассу штурмует.
Окошечко ма-а-аленькое, у-у-узенькое, всунет туда всю голову, а там, в
межоконничке, журнальчик и ручечка на верёвочке. Просунет паспорт, а
кассирша посмотрит на него, сличит с подателем, словно впервые видит:
– М-му-у-г-гу-у!
Палец полижет и тоненький слой отсчитает. И ведомость на
журнальчик:
– Получите-распишитесь.
Причём – это уж у моей мамы так было – в ведомости само собой надо
было расписаться, и своей ручкой, а в журнальчике – само собой – за то,
что ты в ведомости расписалась, и ручечкой на верёвочке. А голова-то в
окошке, в междустенничке, а в спину-то сослуживцы давят, а ниже спины –
коллеги-то жмут, да ещё и с боков заходят:
– Ну, скоро она там?
– Сколько можно там долбаться, я не понимаю?
– Люди с одиннадцати очередь занимали, а всё ещё у лифтá…
– …а вас тут несёт, как на скалу какую-то.
– Я понимаю, что вам надо, и мне надо, и всем надо, но все ж мы
люди, и понимание какое-то надо…
Выберется мама Света – чуть шею не сломит, – из поликлиники своей –
и в магазин – опять-таки в очередь:
– Ну, скоро она там?
– А вы сюда стояли?
– Я за женщиной, а женщина за мной, а женщина слева пришла, я её
никогда не видела.
– Ой, ну ладно – не видела она! Мне б на вашем месте стыдно…
– Это мужу вашему дома скажите!
– Знаешь что…
– Сама такая!
А грузчик временный, бомжик такой, дядя Федя посмотрит со стороны
на хвост, бородою тряхнёт, так говорит:
– Я-то – нонконформист и представитель поколения дворников и
сторожей, а вы, толпа, – жвачно-срачные.
А чё ему? С ним натуральной жидкостью расплачиваются. Расплатятся,
примет, пойдёт в помещение под лестницей, пошушукается оттуда с подружкой
своей, шушаркой:
376
– Ах, ты ж, серенькая, ах ты ж, птичка-рыбка, хвостик ты розовый…
И храпанёт, аж лестница затрясётся. А по лестнице мама Света
кошёлочку тащит, там колбаска ливерная, сырок «российский», крупа ячневая
и вермишель «яичная», такая противная, бе-е-е… А Рыжик сразу, ещё дверь
не открылась, а уже:
– Ма-ау!
Так вермишель, зараза, любил, что я, бывало, сама перед ним на пол
тарелку поставлю, пока мама не видит:
– Лопай, лопай, кверху жопой!
А сама отвернусь – так смотреть тошно. Зато не расползлась, как
бабы ковылкинские, и судьбе дальнейшей этим помогла. Тут же, в Германии,
мужчины полненьких не понимают, даже Галка Федорук вынуждена была первый
месяц поголодать. Да и после – одни только мюсли да йогурт. А у нас с
Валериком не так: пицца пышненькая, колбаска-сосиска всякая… Потому что
интерес наш не в том, чтобы стройными быть, как селёдка обглоданная, а
стрелкý нужна крепость в руках и в плечах. А Валерику ещё и рыбка не
мешает, и фрукты всякие сахаристые, чтобы мозги не скрипели, не ржавели –
он же хакер как-никак. Разные бывают окошки: одно – в кассу через
междустенничек за тоненьким слоем бумажек зажмаканных, другое – прямо в
подвалы с тяжёлыми слитками, светящимися камушками. От слитков-камушков –
невидимое что-то отслаивается и сквозь все стенки цифирками на счетах
оседает. А хакер пчёлкою собирает тот цифирный медок – и Нике прямо на
блюдечко:
– Лопай, миленькая!
А сам отвернётся, снова туда уткнётся… две только страсти у
человека: мозгами пощёлкать да затвором полязгать, а лучше, чтоб я
полязгала. А у тебя, Платоша, такие да-а-али, вот, говоришь: в Америку
полетели, и собираться не надо, и паспорта на мази, и билеты в шляпе, и
Верку только свистни – полетели!
ЕСТЕСТВЕННОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ
Сидим-летим, ночнички над головами, как пчёлки в меду,
посвёркивают, на синеватых экранчиках контурная карта мира вспыхивает, и
самолётик по пунктиру её пересекает, и мотор осою жужжит:
З-зу-у-у, океан внизу
Далеко завезу-у-у!
Пледами позавёртывались, беруши в уши повкладывали, наглазники
ватные понадвинули, личинками постановились. И кто что себе о чём там
думает – кто ж это тебе скажет? То ли вперёд летит, то ли подымается, то
ли проваливается, и всё ночь и ночь. Сдвинула наглазники – та же ночь,
только ночнички пчёлками в меду посвёркивают, да на экране самолётик-
жучок контурную карту мира по пунктиру перегрызает.
– Платоша-Платоша, а почему не светает?
– Потому что Земля круглая, Верочка.
– Как это?
– Вот те раз! А ты не знала? Круглая, круглая.
– Ну Пла-атош-ш, мы же взрослые люди!
– А тебе что, в 4-ом классе на природоведении этого не
рассказывали?
– Так мало ли, что детям ни рассказывают. Мне вот мама Света
сначала говорила, что меня в капусте нашла, а что за печкой Бабай живёт.
377
Ну, про Бабая-то я сразу докумекала, что это в воспитательных целях, а
про капусту до самой школы верила.
– А в школе сразу объяснили?
– Ну, не сразу, а сперва подготовили. Анжелика Парашутдинова
сначала сказала, что её аист принёс, и мы с ней заспорили и к маме Свете
пошли после уроков прямо в поликлинику, хотя у неё приём.
– Мама, – плачу, – Анжелика говорит глупости. Что нас аисты
приносят, а не в капусте.
А мама даже не засмеялась, и строго так:
– Ну, её, может, аисты, а тебя точно в капусте.
– А почему-у-у? Я тоже хочу летать!
– Вот вырастешь, будут у тебя детки, так их, может быть, аисты
принесут. А будешь не слушаться, так Бабай выйдет из-за печки и в мешок
заберёт.
– Нет, мама, я знаю: это не Бабай, это бабушка Глаша.
– Всё, идите, не мешайте: приём у меня.
А по-настоящему растолковала, уж конечно, Галка Федорук, и прямо
тогда же, чуть вышли из поликлиники. Идём-спорим:
– …аист-капуста…
– …а мама вот сказала…
– …знаешь что, а мне тоже мама сказала…
– …а моя мама доктор…
– …а моя мама жизнь лучше знает…
А навстречу Маринка Трёхгузнова с Галкой же Федорук идут-спорят:
– …знаешь что, если тебе он не нравится, то, может быть, какой-
нибудь другой девочке…
– …из него человек будет, он своему слову хозяин…
– …сказал я тебя люблю, и так и будет до гроба…
– …а Витька Карякин ещё маленький и говорит глупости, и мне сказал
макака…
– …ну и что, он вырастет и всё узнает, и сам заплачет, но уже по-о-
оздно будет…
И тут нам Галка-Маринка:
– Верка, а что тебе мама сказала?
И встряёт Анжелика:
– А что меня аист, а Верку в капусте.
– Хи-хи, глянь, Галка, какие дурочки!
– Не говори, Маринка, я таких сколько живу ещё не видала…
Настораживаемся с Анжеликой:
– Чё такое? Чё за заявочки: «дурочки»! Сами больно умные, да? Что
Витьку-дурака сегодня чуть не разорвали? Фу, и что вы в нём там нашли? Он
же мордва настоящая…
– Знаете что! Если хотите знать, мордва или не мордва – лишь бы
мальчик хороший.
– Ой, хороший! А кто на третьей перемене в окно вышел и в другое по
карнизу вошёл?
– Ну и что, во-первых, это ж не на уроке, а во-вторых, это просто
детство у него играет, и темпераментный будет мужчина.
– Ой: «темпераментный»! Слова говоришь, а сама и не знаешь!
– А вот и знаю! Темпераментный – это не как твой любимый Вася-атка,
который уже все глаза прочитал, а сам ни о чём с девочкой поговорить не
может. И ладони мокрые, бе-е-е…
378
– Вот ты зубы заговариваешь, а я про темпераментный ещё не забыла.
Если знаешь, так переведи.
– Хи-хи, какая глупенькая…
И страшным шёпотом:
– Это значит горячий, когда долбается.
– Ах, какие ты глупости знаешь!
– Хи-хи, а это не всё!
– Дуры, перестаньте, я всё маме расскажу!
– И чтобы знали, я уже маму спрашивала, и она мне сказала, что, во-
первых, никто никогда не долбается, во-вторых, даже слова такого не
бывает, и, в-третьих, кто его говорит, тому язык отсохнет.
– Хи-хи, а ты, глупочка, и поверила?
– Вот мы с Маринкой всегда его говорим, а языки – посмотри.
Высунули хором Галка-Маринка красненький язычок, как змейку,
кончиком подёргали, спрятали:
– Вот!
Растерялись Вероника-Анжелика:
– И что ещё?
– А ещё от этого ребёночек в животе заводится!
– Дура! Дура! Дура!
– А потом тётя в декрет уходит.
– Дура!
– Как наша Клавдия Ивановна. Помнишь, вот с таким животом…
– Ну и что?
– А потом у неё девочка родилась, и это очень больно.
– Дура…
– И если хочешь знать, у твоей мамы тоже так было.
– Ка-а-ак???
– Сначала она с дядей подолбалась…
– Дура! Моя мама никогда не…
– Вот дура, а откуда ж ты родилась?
– А-а-а… а один раз не считается!
– Всё считается. И мы, когда вырастем…
– А я не буду!
– Ну, останешься старой девой в очках, как Ираида Стефановна, брэ-
э-э…
– Сама такая!
– И ничего не такая! А я знаешь, как жду, когда уже буду большая, и
придёт большая первая любовь…
АПОРИЯ В ДЕЙСТВИИ
Вижу, дремлешь ты, Платоша: уши заткнул, глаза занавесил, а кому ж
я это всё вспоминаю? Хочу в окошко посмотреть, а там ночь, только внизу-
внизу – махонький жёлтенький огонёк-пчёлка. Это, наверно, корабль, и
может быть, большой, трёхэтажный, и в баре пиво пьют, и много там кают, и
там внутри уют, и все подряд…
– Платоша-Платоша!
И в бок локотком – иначе не докличешься. Встряхнулся, чуть из пледа
не выскочил:
– На связи, Владлен Степанович!
Вот как! А я так:
– Доложить обстановку!
А Платоша, не просыпаясь:
379
– …Остановился на варианте «Пчёлы судьбы». В первом пункте
назначения имею получить предмет выбора, во втором предложить его
избирателю.
Призадумалась я:
– Ну-ка, ну-ка…
Не просыпаешься, Платоша:
– …Предвосхищая ваше замечание, подтверждаю, что, действительно,
отдал предпочтение личностному фактору…
– Чё-чё, Платоша?
– …Да, я поставил на личностный фактор. Евро-Атлантический или
Евразийский выбор будут зависеть в этом проекте от выбора личного…
Аж живот схватило от непонятности. Пришлось перелезть через Платона
и через какую-то бесчувственную личинку и сбегать. Возвращаюсь, о кресло
оперлась, сама думаю: вот сбегала я, и куда ж оно всё полетело? Ведь эдак
можно и весь океан завалять. И другое думаю: не любишь ты меня, всё-таки,
Платоша. Нет, ну, в самом деле, его во сне любимая будит, а он такое
понёс - про пчёл, про выборы. Чё у тебя в голове-то, Платоша, не говорю
уже в сердце? Смотрю – не спишь, наглазники сбросил, беруши из ушей
выкинул, в экранчик упёрся, где жучок-самолётик мир перегрызает.
– Платоша-Платоша, ты говорил круглая, а на экране – смотри –
квадратная.
– Ну, во-первых – прямоугольная, а во-вторых, гляди сюда, девка…
Ишь ты: «девка». А я ведь госпожа Флокс, между прочим, Платоша… Ну,
чё там глядеть-то? Ого! Ладонь протянул, по ладони шарик прыгает-светится
малый-удалый, горючий-едучий, круглый-многоуглый, один бок огневой,
другой – теневой. Бегает тень по шарику.
– Чё-йто, Платоша?
– А приглядись, девка.
Пригляделась к теневому полушарию, а по нему жучок-самолётик
светится, вместе с тенью бежит – где тень, там и он.
– Чё-йто, Платоша?
– Чё те чё, девка?
– Чё-йто заговорил ты нехарактерно, как в той частушке:
Я спросила: «Милый, чё
Навалился на плечо?»
– «А я, милая, ничё,
Я влюбился горячо».
А то ещё такая, знаешь, в Ковылкине есть:
Сидит милый на крыльце
С выраженьем на лице.
Выражает то лицо,
Чем садятся на крыльцо.
Хи-хи, Платоша?
– Ты не хи-хи, а сюды зырь.
– Платоша-Платоша, а у тебя не температура?
– Зырь, сказал!
Ну, зырю, а там – всё то же: тень вокруг шарика бегает с жучком-
самолётиком внутри.
– И ну?
– Это наш самолёт, и мы в нём летим. А из ночи не вылетаем.
– А почему?
380
– Всё просто: Земля – вот этот шарик, он крутится, к солнцу разными
боками поворачивается, колобком печётся. А самолёт быстро летит. Вот мы
вылетели в 19 часов по Мюнхену, и полёту нашего всего – 10 часов.
– И ну?
– И ну, когда мы прилетим, сколько будет?
– Ой, чё ты, прям как математичка наша, баба-Алла… Ну, 19 плюс 10 –
это 29, это ж Рыжику понятно.
– М-м-да… А в сутках сколько всего часов?
– Так сутки ж, мордве понятно!
– А сутки, небось, и в Мордве сутки, т.е. 24 часа. От 19 до
полуночи – 5 часов. В полночь – снова ноль. А к нулю прибавь ещё 5 часов.
Это сколько будет?
– Так, наверно ж, и будет 5, а, Платон?
– И притом 5 утра.
– Ага! Ух ты…
– Значит, вылетели мы в 19, прилетели в 5. По Мюнхену. Только куда
ж мы прилетели?
– В Нью-Йорк?..
– В Нью-Йорк. И который час будет в Нью-Йорке?
– 5?
– Не, девка, не поняла ты. То в Мюнхене 5, а в Нью-Йорке – 5 минус
6.
– Чё ж так?
– А то ж так, что до Нью-Йорка – 6 часовых поясов лёту.
– М-м-м…
– А значит: 5 минус 6 – будет 23.
– Ой, чё ж так-та?
– Прими за аксиому: в Нью-Йорке будет 23 часа.
– А-а-а… тоже утра?
– Не, девка, 23 часа только вечером бывают, ты ж должна знать.
– Ну, Платоша, я, конечно, знаю, но то ж Нью-Йорк!
– И там также так же.
– Ага, так в Мюнхене ещё утро, а в Нью-Йорке уже вечер…
– Прямо наоборот, Верочка.
– Как это: в Мюнхене – вечер, а в Нью-Йорке – утро?
– Не, девка, не так. В Мюнхене – уже утро 2-го сентября, а в Нью-
Йорке – ещё вечер 1-го сентября. Потому, Верочка, и не светает, что мы
летим, можно сказать, во вчерашний день.
– Мя-мя, так это значит…
– Чё значит?
– Значит, если ещё быстрей полететь, то можно и в позавчерашний
день попасть?
– Как так?
– Дай-ка шарик, Платоша, я тебе всё разъясню.
Вытащила из-за пазухи булавочку – там она всегда торчит против
сглаза от баб, – стала булавочкой по шарику самолётик гонять – н-но! Аж
за окном рассвело. А потом – раз! – опять потемнело, и принялось то
мигать, то не мигать, и так раз 25. Откидываешься в кресле, Платон,
удивляешься? Шарик отобрал, дунул, остановил.
– Дак чё ж теперь? – смотришь, огошенный, на часы с календариком, а
там – 5-е августа. – Фью-лю-лю!
– Я тебя люблю!
– Спасибо. Но… на хуруруя ж нам тогда лететь в Америку?
381
– Ну как! А «Пчёлы судьбы»? А избиратель твой? А чё Владлен-та
Степаныч скажет?
– Но-но, Веруня! Откуда ты это взяла?
– А женская-та интуиция, дурачок? Хи-хи?
– Нет, Веруня, тут уж какие хи-хи! Во-первых, этого никто никогда
не делает. Во-вторых, и слов таких нет. И в-третьих, кто их произнесёт…
– А вот и не отсох! – и язычком в доказательство тебя, Платоша, в
нос лизнула.
– Чувствительно благодарен. Но избирателя-то нашего в Америке пока
нет… Если ещё у нас август.
– Дак чё за вопрос! Полетим обратно!
– В Мюнхен?
– Не, паря, ты не понял. Дай-ка сюда шарик.
И булавочкой-талисманчиком обратно по шарику – раз-раз – 25 раз. А
за окошком – мигает – не мигает – и снова ночь как ночь, и уют полётный,
и лампочки пчёлками в меду посвёркивают, а на экране жучок-самолётик по
пунктиру мир прямоугольный перегрызает, а на часах электронных календарик
2-е сентября 2004 показывает.
– Хи-хи, Платоша? Всё зашибись?
Всё ещё огошенный, постепенно осознаёшь:
– Так это ж апория в действии!
– Знаешь что, Платоша, за такие к девушке слова у тебя язык
отсохнет. И что тогда будет? Да и слов таких не бывает, и никто этого
никогда не делает, понял?
Возразить хочешь – а слабó! Что такое – впрямь, что ли, язык отсох?
Ну-ка, дай гляну. Ничего не вижу – наглазники, ничего не слышу – беруши в
ушах, рукú не протяну – пледом спелёнута. Ну и не стану просыпаться, а
вдруг всё это вообще сон, и так далеко открутился шарик, что здесь
Ковылкино какое-нибудь, и то не мотор – то Рыжик мурлычет или бабушка
Глаша храпит, и лучше, повторяю, не просыпаться, а то в школу опоздаешь,
и Сапрыкина вздрючит. И кому всё это надо?375
УРОК ДЕВИЧЬЕЙ ГОРДОСТИ
Ну вот, уже будят. Ну, ба-а-абушка Глаша, ну ещё 15 минут, ну 5
минут… Сейчас опять вермишель эту поставят, что с вечера меня помиловали,
один ты, Рыжик, выручаешь. А потом… А что – потом? Суп с котом, всё тем
же. Нет, но у нас ведь лекцию сегодня объявили вместо физ.-ры: для
мальчишек «Половое воспитание», а для нас – «Урок девичьей гордости».
Встанет Сапрыкина у доски в химкабинете, спустит с потолка пластиковую
простыню, шторы велит задёрнуть, махнёт рукою Васятке Мордвинцеву в
кабинку киномеханическую, и станет простынка ослепительной, лунно
заискрится, иксом перечеркнётся:
– А где же кино?
– А кина не будет – хи-хи! – кинщик заболел!
– Хи-хи, кинщик! Это Васятка-тъ кинщик?
– Знаешь что! Красивый мальчик.
– Ой, не могу – красивый по самое не могу!
– А не нра – так и не на!
– Не хо – не на, ходи голó.
375
– Тем более, не исключено, что однажды с каждым так и случится.
– А может, случалось и не однажды.
(Из трудовых выкриков авторов)
382
– Девушки! Да-да, вы уже не девочки, а девушки! К порядку! Технику
техник сейчас наладит, и придёт время нам с вами, женщинам – да-да! –
поговорить об этом. Вот, пожалуйста, уже пошлó.
И пошлó. Невинно-наивная, вся в школьной форме, вся такая
выглаженно-отутюженная Олечка-Машенька-Настенька внимательно сидит на
уроке, косички-бараночки на тетрадку свисают, по страничке круглый почерк
стелется-катится, выводит: «Об этом». Попишет-попишет Олечка, на доску
посмотрит-посмотрит Машенька, чуть задумается, замечтается, беленькими
зубками ручку раз-другой грызнёт Настенька, губками что-то выученное
прошепчет, сама себе кивнёт: да-да. Идёт урок, класс тихонько работает,
Васса Степановна у доски, улыбаясь, указкой поводит, как Рыжик хвостиком,
лапу лижет. Солнышко за окном, а в саду тропинка, сладкая ты моя ягодка
малинка. И вдруг: застынет Олечка. Внезапно: оцепенеет Машенька. Ни с
того ни с сего: столбняком схватится Настенька. Упадёт в косую тетрадку
укушенная ручка – ой! Взметнутся со странички бараночки-косички – ай!
Руки не подняв, разрешения не спросив, сорвётся с парты – ой-ой-ой! –
школьница. Гусино-удивлённо удлинятся из воротничков шеи учащиеся к
двери. А Васса-то Степановна мудрой будет, сходу всё поймёт – опытная
педагог: указку отложит в карнизик-желобок под зелёной доской
замелованной, классу строгий палец поднимет, дескать: сидеть! тактично
понимать! староста Ерёмина – за старшую! А Ерёмина-староста патетически-
укоризненно: давайте не подведём Вассу Степановну! А класс умным будет,
не выдаст классного руководителя: гóловы в книжки-тетрадки и тихонько
работает, работает, работает. А закадровый голос чуть улыбается, дескать:
ничего, Олечка; это всегда когда-нибудь происходит впервые, Машенька; ты
что, думала весь век в песочнице рыться, Настенька? А Васса-то Степановна
уже в коридоре Олечку за плечи обнимает, Машеньку на ухо утешает-
просвещает, Настеньку на первый этаж в медкабинет к Саре Моисеевне
сопровождает, а та: ну-ну, и чего ты, дурочка, разволновалась? и со мною
так было впервые, и с Вассой Степановной – хи-хи! А Олечка – глазки
распахнуты в ресницах-кружевах – и требовательно: а мама?! И тут Васса
Степановна сурово-посвящающе: да, и мама! А Машенька – слёзки брызнут,
щёки в ладони, плечи ходуном. А закадровый голос заботится, дескать:
созревание, яйцеклетка, а как же ты, дурочка, думала, и тебя-то
Настенька, небось, не аист в капусте нашёл, а? А Сара Моисеевна в белом
халате, в колпачке-пирожке, указкой по табличкам водить станет, а там
пестики-тычинки, яичники-семенники, пионерчики-пионерочки, эмбрионы-
зародыши, младенцы-ребёночки. И приподымется Олечка, слёзки осушит
Машенька, глазки раздвинет Настенька: как интересно! так это и я так
буду?
А Раис’-та Паллна Сапрыкина – указка скипетром – строгонько на
девушек поглядывает:
– Я думаю, для всех вас присутствующих это не секрет, что и вы все
там будете. Если уже не. Но вы уже взрослые, Парашутдинова, и должны
понимать, что не всё, даже в таких откровенных фильмах, прямо говорится,
а надо в них ещё и читать между строк. А там написано, Федорук, что даже
в таких откровенных фильмах, Ромашова, должен быть предел, что позволять
парням. Потому что яйцеклетка-то яйцеклеткой, но это никогда не отменяло
девичьей гордости, вспомните письмо Татьяны Лариной. И если кой-кому тут
из вас, Трёхгузнова, уже кажется, что вы такие, как Бог знает что,
взрослые, и уже себе позволяете, то как бы вам сильно на этом не выйти
боком, Малафеева. Малафеева! Я к кому обращаюсь! Что за хиханьки? Как не
стыдно: при парне, который тут в кинокамере! Вы его не видите, а он-то
383
вас – как голых в бане. И потом всем своим дружкам-лоботрусам расскажет,
ещё и прибавит – вы не знаете, что такое эти мужики. Да, и Витьке
Карякину, этому сволочу, и Генке Пяткину, и Славке Кишкину, и будут
гоготать, как те жеребцы! Малафеева, я сказала: над тобой будут гоготать!
Ты думаешь, ты много узнала про мужчин? Так ошибаешься! Чё лыбишься? А
ну, встать, Малафеева! Э-э-э-э-э!
И подойдёт Раис’ Паллна Сапрыкина к брюхатой Вальке Малафеевой
впритык, в глаза прокурорски вперится:
– Прочь! Не место в детском коллективе! В советской школе!
И пожмёт Валька круглым плечиком:
– Пф-ф-ф…
И вынесет бережно Малафеева из класса окукленный животик,
обубленные сосочки, обабленное предхвостье – да всё в школьном, белково-
шоколадном – вся облучённая возмущением-восхищением-ужасом-состраданием-
презрением-завистью одноклассниц. И – по узенько-паркетному, оконно-
туалетному, классико-портретному, рыже-мастичному коридорчику – да по
ступеням, не разбирая, где лестница учительская, а где ученическая – да
во двор, где над безводным фонтаном склонилась дева с кувшином, это,
говорят, ковылкинская пионер-герой, партизанка Клава Пузырёва, хотя до
Ковылкина немец не дошёл, о чём и подивился неутомимо начитанный Васятка
Мордвинцев, что, мол, на кого ж это Клава Пузырёва у нас тут партизанила,
а Сапрыкина тогда Васятку по щеке как врежет, и заслуженно: над
геройством не умничай! А за оградой школьного двора под звуки
пламенеющего вальса шумит-гудит ковылкинский соснячок-ельничек-
березничек, врастают в землю домики с картофельными палисадничками,
Полканы брешут, Рыжики мяучат, бабушка Глаша кошёлку тащит, курочка-ряба
куд-куда-кудахчет: не плачь, девка, снесётся яичко крутое, поведётся
житьё золотое, жить будешь – гулять будешь, а смерть придёт – помирать
будешь. И стоит с той поры во дворе школьном да по-над фонтаном безводным
– уж не пионер-герой партизанка Клава Пузырёва, а лирическая героиня Валя
Малафеева, злой директрисой-крысой-Раисой разуниженная-разобиженная, с
урока девичьей гордости выставленная. А урок себе дальше пойдёт, а
Васятка Мордвинцев дальше ленту крутить станет, сам жеребцом заржёт: го-
го. А потому что по экрану идёт уже Олечка, улыбается Машенька, счастлива
Настенька, а почему? А так как – перейдёт влево кинокамера и покажет
мальчишку – две руки, два портфеля, глаза потуплены застенчиво, а рот не
закрывается, а речи не слышно, только слышно из-за экрана:
Когда уйдём со школьного двора,
Под звуки пламенеющего вальса,
Узнаем, что недаром нам вчера,
Учитель наш так мудро улыбался.
Течёт-журчит апрельская свирель
И девочка, которой нёс портфель.
И ворвётся в трогательную песню з-з-звонок, из-з-з коридора, и з-з-
задребезжат оконные стёкла, и быстро пробегут по экрану: солнечный
дворик, восхищённо удаляющийся мальчик, по режиссёрскому недосмотру всё
так же с двумя портфелями, радостное личико Олечки-Машеньки-Настеньки с
балкона (какой хороший, и портфель унёс, и все эти домашние задания!). И:
сценарист И.Купченко, оператор И.Кривонос, директор картины И.Шапиров и
т.д.
384
И разойдутся задумчиво восьмиклассницы по домам, так как физ.-ры
сегодня нет, так как бескультурник, он же военрук, Василий Фёдорович
Гриб, поведёт сегодня у мальчиков
УРОК ПОЛОВОГО ВОСПИТАНИЯ
А всё тот же Васятка Мордвинцев, успев покурить наскоряк по кругу с
Витьком Карякиным и Аликом Каратаевым за углом родной школы, снова
вскочит в кинокабину, вставит, нахмурясь с профсерьёзностью, новую ленту,
а пока Василий Фёдорович – эть! – спускает с потолка пластиковую
простынку, и пробежит по простынке, и вызовет дружный гогот – а чё только
одна буква, а не все три?! – огромный икс. И засверкает, заискрится, как
выпекаемый блин, экран, и начнётся на нём новое утро, солнышко во дворе,
а в саду тропинка, балкон к балкону, и выйдет на балкон в ночнушке
молодушка, Рыжиком зажмурится, солнышку залыбится, а за другим балконом –
проснётся восьмиклассник Володя-Серёжа-Андрюша, откроет глаза, а всё то
же: молодушка в ночнушке! Ущипнёт себя за ухо Андрюха, плеснёт воды
холодной в рожу Серёжа: ну, чё, Володя, не спим, вроде? И отвернётся
Володя-Серёжа-Андрюша от молодушки – под ночнушкой две грушки. И как
пойдёт обдаваться душем Андрюша, и как схватится за гантели, да не без
цели, и прокомментирует заэкранный баритон: «Молодец, Володя, удержался.
Ты ведь знаешь, от чего?»
И прокомментирует Василий Фёдорович, бескультурник школьный и
военрук:
– Вот он молодец, ребята, потому что тренируется, потому что без
тренировки у тебя и с бабой буй чё получится. Вы уже взрослые тут лбы,
так я вам без пестиков-тычинок там.
А Володя бежит уже по экрану вокруг леска-островка в море асфальта,
трусы спортивные поддёргивает, до лужицы озерцовой добежит – спальный
массив на той стороне, скалистый такой, уступчатый, весь в дымах, – а
Серёжа – в пупырышках кожа – мах-мах вправо-влево, и в воду для сугрева –
и только снежинки первые по экрану. А баритон: «Спорт даст тебе
возможность отключиться от навязчивых напоминаний о твоём непростом
возрасте».
А физрук-военрук, сделав лицо боевым и волевым:
– Очень как раз правильно. Потому что – будешь закаляться, так не
будешь, как тот дистрофик, который: няня, закрой форточку – с горшка
сдувает. И когда с женщиной встретишься на тетатет, то не будешь потом
спрашивать, а чё мне делать было. Потому что буй сам на дорогу укажет и
выведет, как тот Иван Сусанин.
А Володя-Серёжа-Андрюша шагает уже с портфелем в школу,
одноклассницу Олечку-Машеньку-Настеньку догоняет, волево отворачивается
от округлостей, которые ведь – спереди-сзади-сбоку – всюду, всюду! А он-
то от портфеля девочку освобождает и в школу рыцарски сопровождает, через
тот сад заглохший над прудом заросшим, где только позавчера он, гроза
района, кумир и ужас окрестной детворы, чемпион по бросанию плоского
камня вдоль по воде, коварный, как пиратский адмирал, мальчишек бил,
девчат таскал за косы и чистые тетрадки отбирал… и проходят они мимо
сухо-мёртвого кустарника-бурьянника, а за ним-то – ветхий, мшистый,
дырявый забор трещит-кренится под гроздью пацанов – той самой его
кулачной ватаги. Висят – недоумевают. А это ж он из детства уходит!
А физрук, Василий Фёдорович, серьёзно так и прочувствованно:
– Вот, лоботрусы! У вас ещё в большинстве детство кой-где играет, а
ведь и я ж точно так же и, если вспомнить, не так ещё давно. Но чтобы вам
385
не повторять ошибок: во-первых, просто так погулять с девочкой три месяца
– это норма. Потом уж ты вправе требовать. А если прямо в том саду, на
том пруду, то это будет, во-первых, не по-мужски, а во-вторых, не
оберёшься. Кто там гогочет, как жеребцы? Ты, Мордвинцев там, в будке,
знай, кино крути, а не над старшими тут. Я ещё на тебя посмотрю, когда.
Вообще, в этих условиях тут не просто мужчине сохраниться. Я не в обиду,
но вы же знаете, кто ваши отцы, если кто их знает. И ты вон там, Карякин,
теперь гы-гы празднуешь, а через два года после школы сопьёшься и
забомжуешь, как и твой батяня, мы ж с ним тоже учились. Он, Саньча, до
двадцати пяти лет рюмки не нюхал. А клюкнул на собственной свадьбе – и
поехал. Так что ты серьёзно.
А Володя уже по экрану в музеи шагает, и Серёжа волево от
мелькнувших Венер Милосских отворачивается, и Андрюша на танцплощадке в
пляске-тряске заходится, и баритон из-за экрана одобряет: «Вот-вот,
Володя, эстетические впечатления, физические нагрузки и активный отдых
поспособствуют правильному распределению энергии в растущем организме». И
несётся Серёжа с горки на лыжах, и дельфином рассекает Андрюша бирюзовую
хлорку бассейна (фильм, жаль, чёрно-белый), и Геркулесом вверх-вниз
таскает Володя гири солнечно-морозным утречком на балконе. А на том
балконе, что балкон к балкону, там снова молодушка в ночнушке на просушку
что-то такое развешивает, и садится снежинка – строительная пушинка – на
перешеек между шеей и грудками-грушками, свежит-щекочет. И улыбается
молодушка-душка здоровенному Серёжке, подмигивает накачанному Андрюшке,
пальчиком делает богатырскому Володьке. А тот небрежно так – эть! – гиря
– вверх! – гиря – вниз! Гиря за гирей – ать-два, пташечка-канареечка.
И кивая, улыбается физрук, и вдруг: пуст экран, искры летят, икс
мелькнул, кинопространство простынное зачеркнул – конец фильма. И в
классе:
– Ху-у-у…
– И вот это всё?!
– А чё как долбаться, не показано?
А физрук строго:
– А потому что, если вы мужчины, то чё ж вам тут показывать. А если
нет, то кто ж тому поможет. Так, Пяткин?
– А я не понял, Василий Фёдорович, а чё такое именно Пяткин?
– Ну, Пяткин – это например. Пусть будет Кишкин.
– А чё, мля, чуччё – так Кишкин?
– А потому что урок окончен, и не борзей.
ПЕРВЫЙ БЛИН
А пока мальчикам-пальчикам это показывать будут, нас, девочек-
белочек, тупо по домам отпустят. А я, дурочка, домой не пойду, так
подумаю: Ну чё там, дома? Вермишель – бе-э-э-э, Рыжик-проглотик – мя-а-а-
а, Бабай за печкой – бабушка Глаша – у-у-у-у! И чё, уроки, млын, делать?
Тоска зелёная. В кино такое показывают: про мальчика-пальчика, который
портфель несёт, а наши: хоть рука тебе оторвись – хрен угадает даме
помочь. И надумается мне: ну чё домой-то? ну чё тут ждать-то у моря? ну
это ж только в сказке печка-яблонька пирожком тебя яблочным потчует. А в
жизни, видно, не так. А в жизни, Верочка-внученька, его заловить надо
мужичкá-тъ. А потом видно будет, как он ещё приручится. И волю мужичку
давать надо, а то высклизнется – и ищи-свищи. А что, старухи тоже
понимают, и положу я портфельчик в безводный наш фонтанчик, где
партизанка Клава Пузырёва сухо плачет – никто ж её не встретит, не
386
проводит, не лапнет, не приголубит – одни вокруг фашисты-оккупанты, да и
те ж до Ковылкина не дотопали. Положу портфельчик, сама на парапетик
присяду, ножки в фонтан свешу, головку склоню – как Алёнушка над омутом,
ещё в четвёртом классе в «Родной речи». Зажмурюсь-закемарюсь, услышу:
З-зу-у-у, океан внизу
Далеко завезу-у-у!
И контурную карту, матово светящуюся, жучок по пунктиру переедает.
И в пледе-коконе ты, Платоша, рядом пофыркиваешь, к сказочке Никиной не
прислушиваешься: беруши в ушах. А лететь-то нам далеко-о-о: вон, жучок,
ещё пол-океана не прогрыз. А-а-а, и кокон этот сонный такой,
снодейственный, а если ещё наглазники надвинуть да – опять-таки – беруши
в уши, так… Мя-мя-а, муха перло-сизо-мутровая – прочь пошла! А муха:
З-зу-у-у, кто спит – загрызу!
А я и не сплю, и голову откинула, и косу на грудь, как Алёнушка: а
что? «А кто-кто в теремочке живёт?» – «Я мышка-норушка-лягушка-квакушка,
а ты кто?» – «А я зайчик-побегайчик-петушок-гребешок-волк-зубами-щёлк!»
Продираюсь, а это Васятка-тъ Ма-ардвинцев, надо мною клонится-
лыбится, солнечный весь такой:
– Ве-еркъ, ты чё тут, спать чё ль намылилась?
– И ничё не спать.
– Дак чё ж тада?
– А я жду кого-то.
Васятка тучкой накрылся:
– А-а-а… кого?
– А-а-а… ты сам знаешь…
– А-а-а… Кишкин не знает?
– Не-е-е…
– А-а-а… Пяткин?
– Никто не знает – только ты.
– А-а-а…
И думаю про себя: вот и клюнул мужичок, ай да бабушка Глаша! И так
ему говорю – чуть весело, чуть жалобно:
– И уже устала, и почти уснула, а портфель вон туда уронила, а ты
мне достань портфель.
И Васятка, от изумления немея, моей наивной смелостью сражён, лезет
тут же в фонтан и вытаскивает из кучи прелых, зиму лежавших листьев
клеёнчатый мой портфель, в котором и книжек-то – всего две. Но я так же
жалобно-игриво:
– А ты его понесёшь немножко? а то сидела тут – уста-ала так.
Схватится Васятка за портфель, как за ту гирю на балконе – эть! – а
портфель-то в небо взметнулся. Э-э, нет, так мужичка-тъ не удержишь.
– Отдай! Ну, чё такое, чё вцепился?
– Так сама ж!
– Сама ж – а теперь сама ж. Дал сюда!
Дал сюда, а сам такой, как «ты пришла, меня нашла, а я растерялся».
Вот теперь не выскользнет. Вишь, там кирпич лежит в фонтане, неси сюда, я
устала, в портфель положи, а то там всего-то две книжки, полторы
тетрадки. Та-ак, застегни портфель. А то чё ж – прям как у мордвы: все
кишки наружу. Во-о, теперь па-анёс. Па-айдём, Васенька, па-айдём,
миленький-хорошенький, и пускай все вокруг зырятся: Васятка-тъ Верке-та
сумку помогает, ух ты, счастливая! И знает об этом вся улица наша, и
387
знает об этом… Галка Федорук! Идёт-рассекает, лыбится себе по змеиному,
глазами якобы не замечает, только огонёчек недобрый – чувствуется –
поигрывает. Па-айдём, Васенька, па-айдём. Как? Уже и пришли? Мя-а-а – вот
и пришли, и более того: бабушка Глаша из окна шпионится.
– Всё, Вася. Спасибо тебе. Дай портфель.
– Н-не…
– Дал сюда, сказала!
– Н-не…
– Ну, не хо – не на, ходи с кирпи.
И в подъездик наш, и между этажей – к окошку: стоит Васятка, мой –
в правой, свой – в левой: растерялся. А перед ним, птичкой-невеличкой,
уже Галка Федорук лисичкой-сестричкой, рыжий хвост по плечу, и лыбится-
сияет, портфель на вытянутой. И Васятка – изменщик коварный – при всём-то
дворе, при всех окнах – мой, клеёнчатый, с кирпичом, просто на крыльцо
наше ставит аккуратно, как стакан с горячим чаем, сам с Галки рта не
сводит, портфель её рыжий, мерзкий, в правую берёт, и со двора вместе
прочь. И смотрят мальчики-пальчики, и видят девочки-белочки, и кивают
бабушки-ладушки, и знает об этом вся наша страна. Я в школу с утра – а
Параша навстречу – Парашутдинова Анжелика – и уже хи-хи! А сама смотрит
на меня, как на Валентину Терешкову за полёт космический, дескать: ну,
Ве-еркъ, ну Ромашиха! А я только хи-хи, да-да, ну а чё, девчонки. А
Маринка потом, Трёхгузнова, шепчет во всё горло:
– Ай, Ромашовочка, уй, расскажи!
А я ей:
– Ну, чё? Ну не поняла, ну, как в жизни.
А потом Галка Федорук:
– А-ах!
Не спрашивает, не любопытничает, а сама вокруг себя девчонкам:
– ………………………………………
– И он её портфель!
– Просто так на лестницу!
– А её портфель взял!
– И понёс, и потом!
– И потом – не будем: ты там не была, правда?
А Галка Федорук:
– Не, ну чё, девочки, ну не преувеличивайте, ну все женщины, все
когда-нибудь так.
А я со вспышкой подхожу и:
– Ну, что потом, то потом, а мы-то сначала!
И все девчонки:
– А-ах!
И одна осталась Галка, и все вокруг меня:
– И чё, Верка?
– А не больно?
– А не страшно?
А я, загадочно:
– Ну чё вы, девочки, я вас не понимаю. Все – женщины, у всех ведь
бывает, правда?
А Васятка, прохожу, слышу:
– И, пацаны, одна, другая, дело житейское, так?
И пацаны:
– А чё, Вась?
– А сиськи видел?
388
– А чия у них больше?
А Васятка, загадочно:
– Не, ну, пацаны, так нельзя рассуждать…
А я: ах! – так! – нельзя! – рассуждать! И, не рассуждая – чмок
Ваську в ухо. И все, мальчики-зайчики-девочки-целочки:
– А-ах!
– Вот она – любовь!
– Первая есть первая!
Стоит Васька, как «ты пришла, меня нашла, а я растерялся». А Галка
Федорук:
– А-а? Ах!
И во второе ухо Ваську – чмок! Ах так? – И я тоже – взр-р-р! –
взрываюсь, и Галку, уже в третье ухо – чвяк! А Галка – вспых-х-х! –
вспыхнула, и меня в другое ухо – ух!
Разбежались – разревелись – размирились. А ещё серьёзнее говоря,
по-сегодняшнему, тут проявился неотъемлемый трагизм бытия. В юности он,
допустим, такую имеет форму, и зря мы над этим потом так уж смеёмся,
будто они и не мы. И будто не будет у нас позыва – когда-нибудь, кто
знает, потом, там – так же посмеяться над тем, какие они – мы – теперь.
ПРОБУЖДЕНИЕ О ПРИЛЁТЕ
Ну, в самом деле, что это, ведь обхохочешься:
– Платош, а Платоша, а почему ты всё спишь?
– Ум-м-м…
– А-а, потому что это самолёт, и ночь, и мы из неё никак не
вылетим?
– Уму-му-му-му…
– Нет, ну не надо так, Платоша, а то я подумаю, что если мы из неё
не вылетим, то ты не проснёшься. Да? И значит, ты не столько меня любишь,
сколько зависишь от времени суток, да? Вот ты опять молчишь, а я-то в
тебе уже не уверена. А что будет, если самолёт сейчас упадёт, ведь:
З-зу-у-у, океан внизу, -
и так и останется ночь? Ведь ты мне ничего уже не скажешь, и так и будет
ночь, и так и будет сон, и только я не сплю, и всё вокруг темно, и
матовый экран, его грызёт жучок, и светится пунктир, и: р-р-р! – храпит
мотор, и: хр-р-р! – храпит Платон, в наглазниках слепец, и беруши в ушах,
и коконовый плед, а я так не хочу, но кто ж меня спросил, так стало
насовсем, разбился самолёт, замкнулся океан, и недоступно дно… И страшно
стало так, и хочется кричать, и связок не сомкнуть, и – а-а-а-а-а…
И – спасибо, Платоша: выкидываешь беруши из ушей, выпрастываешь из
кокона тело, скидываешь, засверкав, наглазники… Спасибо, конечно, но это
ж ты не потому, это ж ты не для меня, вон и все вокруг вскакивают-
собираются-кружатся: ж-жу, з-зу! И потолочный свет медов, и медоносный
цвет садов, и кто, скажи, поймал и счёл полсвета пролетевших пчёл? –
прилетели.
А куда прилетели? В Америку? Ну, наверное, в Америку, только что же
тут специфически американского, а? Где статуя-тъ Свободы, Пентагон там,
Голливуд, не знаю, Ниагара? Лампы, скамьи, чемоданы до плеча человеку,
буфеты, турникеты, рентгеновские подковы, кто-то в униформах, и мужчина
подозрительный навстречу – сразу видно, что тайностями занимается. Стал
перед тобой, Платон, как хвост перед трубой, пальцами в воздухе чёй-то
389
там нарисовал как бы незаметно – а ты, смотрю, вроде как и вправду не
заметил. Только шикнул:
– Но-но!
А тот:
– Но-но, Платон Павлович, конечно, но-но, я ж понимаю. Примите вот
это. Извольте-позвольте проверить, оно ли, что вы именно заказали.
И вручает тебе страшный какой-то – в чёрной простыне – цилиндр
ростом по колено, а оттуда: з-зу-у-у… Киваешь – принимаешь. А тот, в
костюмчике сером:
– Извольте-позвольте в лимузин.
И на меня носом показал:
– А это что же – с вами?
А ты Платон:
– Honny soit qui mal y pense.376
И тоже носом так строго повёл. А я:
– Они, сват-Кемаль… – Чи-иво?
Ну, это точно, начинается Америка, уж совсем заграница. Сколько
слыхала: кто туда ни попадёт, так чуть что сразу: мы американцы, и по-
русски не понимаем. Ведь по-доброму ему ты, Платоша, что, мол, они, сват-
Кемаль, со мной летят. А тот начинает, и стыдно ему, если чё плохо тут
подумает. Ну, дяде, правда, стыдно стало. Вывел он нас из аэропортика
коридорчиком, а там уже машина, но длиннючая, как туннель. И нас – туда.
И цилиндр туда, а из цилиндра: з-зу-у-у… Да-а, нехиленькая тачка,
представь, Платон, если в такой машине ездит один пассажир, то какой ему
нужен рост! Тем более что цилиндр: зу-у! Ну, а на двоих внутри всё хорошо
получилось, даже при том цилиндре, тем более, что окна затемнённые.
Хорошо-то хорошо, но чего-то такого недоставало… огнестрельного или
вроде. Ну, да не остановило, а монотонность дорожную и это зу-у мы
порывностью преодолели. Не, не жалуюсь, хотя в чём разница – для меня –
между тобою, Платоша, и Валериком? В том разница, что в твоём случае
основное удовольствие достаётся мне, а стало быть, достаётся его
недостаточно. В то время как с Валериком ведь – между нами говоря –
главное моё наслаждение в том и состоит, что Валерик так доволен. И не
понять вам, мужикам-эгоистам, этого наслаждения. Ведь у меня ж прежде и
мысли такой не было – чтобы в мужчину стрелять. А теперь я даже с тобою,
Платоша об этом скучаю. Хотя, вообще-то, с тобой – даже под з-зу-у-у – не
соскучишься. А почему не соскучишься? А потому что тебе-то, по твоей
душевной скупости, тебе-то и нужна моя неограниченная женская щедрость. А
раз нужна – может быть, необходима, а? – то могу ли я не быть счастливою
с тобой? Могу ли я тебя не обожать, если то самое тебе даю? И могу ли я
вообще даже думать о таком, что кто-нибудь когда-нибудь принесёт мне
вдруг то, чего я сама хочу… Эх, да ладно… В общем, обожаю, Платоша! Что у
меня есть: ты да Валерик – два крыла. Два крыла Лебедихи, ведь кто ж меня
так назвал? Кто назвал, когда задремал? А начал – скотина – по-немецки,
ведь ты же с цыганкой немецкой Катькой живёшь, а значит, и говоришь ей со
сна: Ich liebe dich, Spatz!377 – и по-русски переводишь: ты ж моя птичка-
рыбка-Лебедиха, хвостик розовый! Так, Платоша? Ты действительно, такая
скотина?
– Дура! Я-то сдуру вообразил, что ты без объяснений всё понимаешь.
Ну, сам дурак, не возражаю. Спешу объяснить: никакая она не Лебедиха, а
376
Стыд тому, кто дурно об этом подумает (ст.-фр.)
377
Я люблю тебя, воробышек (нем.)
390
стареющая тощая индейка. (Бывают, бывают). А настоящая Лебедиха у нас –
кто?
– Довольно, Платоша, спасибо. Я поняла – кто. И если завтра ты
другое скажешь, то всё равно спасибо, потому что всё равно это я. Пока я,
а там…
Нет, ну хорошо было в машине. Окошки-то матовые, что-то там такое
мелькает, американское, уж совсем заграничное, шоссейно-многополосное,
дорожно-луговое, сосновко-ковылкинское, совсем как дома – ну, в матовые-
то окошки. Даже снова вздремнулось опосля, но не привиделось, потому что
раскрылась дверца:
– То ви вже є тут, пане Платон? Чи добре дісталися?
Это чё у них в Америке – по-американскому так говорится? Вылезаешь,
Платоша, жмуришься. Вылезаю – слепну. Потому что солнце рыжее, как пчела
в зените – жалит-медоточит. Проморгалась – вижу: и впрямь пчёлы. Как
будто метрах в двадцати костёр горит, досюдова дымит, – так метрах в
двадцати пасека стоит, роями клубится, а досюдова вихри разреженные
пчелиные долетают. И жарко так же, будто где-то там пожар. И спинки
чёрные – как сажа по воздуху. И выходит из чёрно-жёлтого клубленья –
высокий, в шляпе соломенной – ну, как американцы – а лицо-то… а лица-то
не видно. Весь в сетчатом забрале каком-то – ну, как пасеководы. Даже
обидно – ужалю я тебя, что ли? А может, ты какой-нибудь Фантомас или
Франкенштейн, или, страшно подумать… И стоит, страшнеет, слова русского
не скажет.
– Платоша, что ж это?..
Но вот – сдёрнул сетку, скинул шляпу, встал перед нами: тёмно-
русый, подбородок острый, щёки свежие, глазами задумчив, импозантен. Я
всё поняла: это ж президент ихний, Блин Клинтон! У него какая-то с тобою,
Платоша, тайная встреча, правда? Вы же все там шпионы секретные, вопросы
мировой политики походя решаете на таких вот неофициальных встречах. И
почём знать, может, это и не Америка, а например кино «Полтавские
девчата», где тоже садики такие и хрущи над вишнями гудут. Там ещё пасека
такая тоже с арбузами и хлопцами, и полтавские девчата – идут-
приплясывают, босоногие и в косыночках, орут-распевают:
Прокидаюсь ранком чистим, чистим,
Вже ж до нас прийшов бажаний час:
Дівчата – комбайнери, дівчата – трактористи,
Дівчата – всі механіки у нас!
А одна – больше всех в платочке – отобьётся-призадумается, такую
заведёт:
Де б я не ходила, де б я не була,
Всюди сестриці дякувала:
Дякую тобі, сестро, що чесала коси чесно,
Більш не будéш, не буде-é-еш…
И прислушаются одна-другая перепёлочка, пригорюнятся-принахохлятся,
присоединятся:
Чом ти не прийшов, як місяць зійшов?
Я ж тебе чекала!
Чи коня не мав, дороги не знав,
Мати не пуска-а-ала?
391
Это тучка-мимолётка солнышко застла-а-ала, а вот и пролетела, и
опять слепит-плавит, гудит-зудит, растёт-цветёт, а Блин Клинтон-то –
молодой такой, свеженький, воздушный, хотя уже и не молодой, пальцами
поводил, дескать: хаудуюду! А сам вдруг так:
– Проходьте, Платоне. Розумієте мене? У вас же з мовою все гаразд?
Прищуриваешься, Платоша, усмехаешься одной мне заметно:
– Запросто. В Киеве жил и учился. Дядя по тёте – известный
нережимный художник.
Внимательно вгляделся темнорусый:
– А якщо не секрет – то хто саме?
Ещё незаметней усмехаешься, Платоша, и почтительно так:
– А Грыць Гаёвый, сознательный космист и нонконформист,
шестидесятник.
Как я горжусь тобою, Платон, какие ты необыкновенные слова знаешь!
И мало того, что знаешь – я же вижу, что ты их понимаешь! Нет, мой выбор
– вернее некуда. Вдруг откуда-то дамочка, тоже русая, тоже в шляпе
соломенной, тоже в джинсах, но без сетки и такая уж иностранная:
– Oh! То Гриць Гайовий – ваш тьотин? Impossible!378 Oh, то ж як нам
поталанило, Вікторе, який збіг обставин! Уяви, цей пан – близький нащадок
ще живого нонконформового клясика. Як то мене тішить, пане Платоне, же
запізналамся з вами! Прецінь ще за двадцять років курувала єм виставку
українських нережимових мистців у Вошінґтоні. Образи вашого тьотина
надихнули мене колись на один есей про космічну природу українського
артистичного всесвіту.
Чиво-чиво?! Не люблю, когда баба так выпендривается! И добро бы
понимала, чего несёт. Я заметила, что чем меньше несущая несомое
понимает, тем больше она мужчину впечатляет. Но не тебя, Платоша,
провести на такой мякине – ты с корректной миной всё схватываешь, – и не
чванливо, что дескать, я да я, вот мы тут какие, немазанные-сухие, – не-
ет, скромненько так тупишься:
– Да-а, Грыць Гаёвый, конечно…
А импозантный пчеловод соломенную шляпу и проволочную сетку
медленно какому-то краснолицему – видно, слуге, – отдаёт и внимательно
так тебя, Платоша, изучает:
– Так-так, Гриць Гайовий – то звісно, звісно… Але ж – до справи…
тобто – до столу. Ви ж з дороги, і дівчина з вами.
И меня вдруг заметил наконец-то – спасибо! – и покосился так
игривенько, но почему-то не улыбнулся. А я – левый глаз вместе с головой
вскидавáю и улыбаюсь загадочно: ну-ну, посмотрим. А тут стол под
яблонями-вишнями-черешнями, и вместо пчёл уже майские жуки жужжат, хотя
сентябрь, но это ж заграница, правильно? – Америка! А на столе – в
плетёных корзинках бутыли с чем-то прозрачным-крепчайшим, а в мисках –
вареники ушастые, бармалейчики хрустящие, сало шёлковое, мёд золотой,
кукуруза зубастая. А первым делом – первое несут: борщ червонный, в нём
облако сметанное, утёсами косточки мозговые, а к борщу – пампушки-
подушки, чесночком увлажнённые… Это тебе не вермишель ковылкинская:
заграница ведь, Америка. Сунулся слуга краснолицый, коренастый то
крепчайшее, прозрачное, оплетённое разливать, а хозяин импозантный,
тёмно-русый, пальцами над столом защепотал:
– Іди вже, хлопче!
И самолично в хрустали крепчайшее-пахучее разлил:
378
Не может быть! (англ.)
392
– Це ж як сльоза. Будьмо!
И хозяйка элегантно:
– То ж будьмо, пані й панове!
Ххх-ха… Ну да, будьмо, но у бабушки Глаши, хоть мутняк, а небось,
не слабее был. Впрочем, я ж тогда юной была, а смолоду глаза велики. И
раками червонными, укропцем укрытыми, закусили. Улыбнулась элегантно
дама, улыбнулся как-то профессионально и ты, Платон, улыбнулась – как
всегда, искренне, Ника, – и хозяину бы улыбнуться импозантно, так не
улыбается ж. Может, и не умеет? Интересный какой мужчина! Может, жизнь у
него непростая была, и пожалеть надо? А он – снова разлил всем. Одним
глазом игриво, но без улыбки, на меня покосился, другим, не игриво и без
улыбки – на даму свою, сам так говорит:
– А тепер – за нашу країну, за мову її калинову, за вдачу її
солов’їну – будьмо!
И чокнуться не успели, как супруга из-под соломенной шляпы твёрдо
улыбается, аж киноэкран светится:
– За вибір її автентичний - євро-атлантичний, за вік майбутній –
демократичний!
И улыбнулась ещё лучистее. И ты, Платон, поулыбался, и Ника, как
всегда искренне – а чё ж! – и только хозяин, хоть и кивает, не улыбнётся.
И с чего б это я так не улыбалась? Может, несчастье какое случилось, иль
затаил чего? А он-то:
– Ну, пане Платоне, мабуть, уже й до діла. Ви ж не просто так до
нас, борщу з пампушками поїсти, правда?
И ты, Платоша, в ответ не улыбнулся:
– Не просто, господин избиратель…
Приподнял подбородок хозяин, удивился выразительно:
– Чому ж це я «ізбіратєль»? Народ нас обирає, а не ми.
Прищуриваешься, Платон, тоже – подбородок вперёд, но не вверх,
потому что у тебя не острый – квадратный:
– А вы разве не народ? Не избиратель, а уже избранник?
Смóтрите друг в друга, не улыбнётесь оба – ой! А супруга элегантная
сугубо залучилась, аж засмеялась:
– А цей же напій міцненький – він прямо з Сумщини. Хоча не з
Сумщини, але ж за батьківським рецептом. Коштуйте ще!
Не льёте, не пьёте, смотрите неотрывно. Говоришь ты, Платоша,
первым, но не нетерпеливо:
– Я представляю здесь… Ну, вы понимаете.
Кивнул импозантный, ещё больше не улыбнулся. А ты, Платоша, как раз
чуть улыбнулся, и как по книжке:
– Ну, вот так. Мы против каких-либо увёрток и загадочностей. Я,
стало быть, от ОПРРИ.
Втройне не улыбается хозяин, закусывается, бледно кивает. Чуть
заметней улыбка, Платоша, твоя:
– Я, – и потупился скромнее некуда, – курирую Украинский Фронт.
Вот и тихонько сказал, и без амбиции, а какой восклицательный знак
прозвучал! Ой, Платоша, да я ж и не знала, кто ты такой! А я ж с тобой
так запросто, как всё равно с Васяткой Мордвинцевым. И даже твои все
тайности меня как-то пока не впечатляли, а тут – курирую фронт! А ты, как
ни в чём не бывало, улыбаешься, Платоша, и тихо-делово:
– До сих пор вы имели дело с куратором вашего, Евро-Атлантического
направления. Точно так же, как ваш соперник – с куратором направления
393
Евразийского. Сегодня же вы перешли на следующий уровень – фронта в
целом.
Бледно-молчалив хозяин, а ты – ещё улыбчивее:
– Я привёз вам гостинец, Виктор.
Ещё молчаливей хозяин. Напряжённо вслушивается, не забывает
улыбаться хозяйка.
– Ха-ха-ха! – словно расслабился ты, Платоша. – Может, вручу его
вам, а может, не вручу. «Братьев Карамазовых» читали? Ха-ха!.. Там есть
такое: хоцю – вскоцю, не хоцю – не вскоцю. А у нас не так. Не я
избиратель и не ОПРРИ. Вы сегодня избираете: быть вам или не быть тем,
чего ждут от вас семья, соратники, полстраны и…
Потупился бледно избиратель. Напряжённо не понимает слов, но
прекрасно понимает смысл элегантная дама. А ты, Платоша, снова серьёзен:
– Один у меня вопрос, Виктор: является ли ваше намерение для вас
роковой необходимостью? Для окончательной ясности: Іs your intention а
fatal necessity for you?
Мгновенье помедлил ответчик:
- To be or…
Ни мгновенья не медлит супруга:
- Without any “or”! – Be! Only be!
Потупился, бледный, острым подбородком в галстук упёрся. А ты над
столом приподнимаешься, мгновенье улыбаешься, другое выжидаешь, третье –
рукою машешь, левой или правой – не до того! – и через сад – в лимузин…
за цилиндром удаляешься. Немеет супруга, не улыбается Ника.
ПЧЁЛЫ СУДЬБЫ
трагедия
ВИКТОР:
Що принесе він, те межує з долею,
І треба обирати. Я пригадую
Дитинство босоноге там, на Сумщині,
І золоті в саду сусідськім яблука,
Що вкрасти їх рука не підіймалася,
Хоч хлопці й крали… Мове мати-вчителька:
– А ти, дитино, не кради. Хіба тобі
Тих яблук мало, що в садочку нашому?
– Зелені й кислі, а в сусіда – золото!
І на городі – цибулини-велетні.
– Зате свої, а то вже будуть крадені.
ХОР ПЧЁЛ:
Элелей-элелей!
Не судьбу избирает
Человек – человека судьба.
Дар послали
Весёлые боги,
Так сумей же принять,
Так сумей же
Вровень стать.
Элелей-элелей!
ВИКТОР:
394
Ще пам'ятаю, як, у війську служачи,
Стояв я на кордоні та й з рушницею,
А супротивник мій сидів за ґратами,
Вітчизні не служив, бо був розбійником:
Не можна зброю довірять злочинцеві.
А я стояв, і вже світало, й тануло
Над росами покривало туманисте,
І Арарат сніги здіймав над обрієм,
І так мені туди кортілось випнутись,
Узяти гору й стати над вершиною,
Але ж то був кордон, і між заставами
Нічийна смуга з квітами барвистими.
Постала тут з туману постать батькова,
Чи в гімнастерці, чи в халаті таборнім.
Говоре: – А куди ти, синку, дивишся?
Не наша то гора, у нас Говерла є.
Чужі облиш вершини, до своїх дерись!
ХОР ПЧЁЛ:
За виденьем виденье,
За слоем слой.
Реет мимо мгновенье
Стрелой, пчелой.
Жарким жалом пронижет
Пустую длань,
Имя новое выжжет,
Кем не был – стань!
ВИКТОР:
Державної скарбниці бачу сховища,
Там гроші, наче ті бджілки у вулику,
Дзвеніли та дзижчали та роїлися,
Любилися, запліднюючись, множачись,
Кипіли та окріпчасто плювалися,
Як той казан із кашою пшоняною,
Що дід Федько варив колись на пасіці.
Задивишся, мов загіпнотизуєшся,
А простягнути руку – враз обваришся,
Зостанешся довіку затаврованим,
Бо не для того, хлопче, ти народжений.
Не хочу грошей – хвате хліба з юшкою,
Не треба влади – був би сад та пасіка,
Але – приніс!
[Платон является с жужжащим цилиндром, срывает чёрную простыню]
ВИКТОР:
То вулик? Там, у вулику,
Під ковпаком прозорим бджоли возяться,
То інші бджоли, раси особливої,
В них жала небезпечні, геть отравлені,
Загине половина з ними вжалених,
395
А половина…
ПЛАТОН [вручая улей Виктору]:

Станет президентами!
ХОР ПЧЁЛ:
Элелей – куда ты, человек?

Элелей – подумай, кто ты есть,
Где твой дом?
Вот, клубясь, меняется судьба,
Словно дым от дедова костра,
Что, устав стелиться по земле,
Рогом встал.
Не на то, скажи, даётся дар,
Чтобы дар отказом оскорбить,
Не на то жужжит стрела-пчела,
Чтобы спрятать за спину ладонь.
Принимай! – но как не воззвенеть:
Элелей!
Ой, что ж это будет, Платон? Зачем ты ему это? Он же и так не

улыбается, и этого тебе не отдаст! Вон он подхватил это «з-зу-у-у», как
партнёршу в танго, и понесли друг друга туда, из садочка вишнёвого-
яблонёвого – в жужжащий чёрно-жёлтый костёр, где сажею спинки в воздух
выбрасываются, где золото мохнатое в матке в мёд преобраз-зу-уется. Не
так что-то описываю, я ж не пасековод. Мне вот что представляется: там,
по ульям, трутни сидят, толстые, овальные, с головками крепкими, лысыми,
шкурки вокруг морщинятся. Такие, словно свечки, и пламя на концах. Ничего
не делают – только пчёлок толкут. Прилетают к ним пчёлки – каштановые
чёлки, тончайшие талии, в меду гениталии. Тянутся к мёду трутни, звенят
над ульями лютни, гуще толкутся – слаще медок. А в самом нутри – матка
сидит, вся навощённая, намедованная, улыбается. И всё там – сласть, и всё
там – жало, и Маринка Трёхгузнова романс поёт дворянский:
Любовь лишь только капля мёду
На остром жале красоты…
А что, я ведь и это объясню, читатель. Я ведь уже много жила, и
кое-что, представь себе, думала, и вот что сейчас осознала. Природа тянет
нас друг на друга, и говорят, что это рода ради. И что там красота или
просто влечение – а оно ж у всякого разное: кто пострелять любит, кто
туфельки, кто мальчиков, кто кошечек, кто совсем дендрофил копытный – что
это всё вроде наживки, и надо клюнуть, чтобы потом, у следующих, всё это
опять продолжалось. А если вот так посмотреть: всё это продолжение-
размножение – само наживка? И не того ради мёд носят, чтобы матка новых
роёв нароила, а того ради матка рои роит, чтобы медок носился, чтобы
трутни крепкие, головастые, горячие – пчёлочек тонких, ладных, нарядных в
золоте сладком купали… А зачем это? А потому что наживляет это пчёлочек-
трутней на самое острое жало, чуть медком любовным помазанное, чуть
воском родоводным залепленное. И понял это когда-то, и ахнул
бесхитростный поэт, и так ему захотелось это высказать, чтоб и другие
ахнули, что пропел в простоте поэт:
396
Любовь лишь только капля мёду

На остром жале красоты!
Поняли, не поняли – а далее. Вцепилась американская супруга добела
в поручни шезлонговые:
– Й-йой!
Потупился ты, Платоша, молчишь – так и вижу: беруши всунуты,
наглазники захлопнуты, кокон запелёнут. И хозяйка от волнения на меня
взгляд переводит:
– Й-йой, панночко, всі думають, же то є легко – бути дружиною
великого чоловіка. А ми ж із вами знаємо, яке то вельми страшне, коли
просто в тебе над вухом дихає доля людства. Ось тепер він обирає, а хіба
ж я його не обрала? Я ж одна знаю правдиво, яким він є. Він же навіть
яблука не вкраде. Він взагалі їх видіти не може. Адже в селі їньому, на
Сумщині, – уявляєте! – жодного яблука не росло. І хлопчик це сприйняв, як
звістку обраности. І чи ж можна такого чоловіка не обрати, коли він уже
обраний… Й-йой, what’s happening?!379
Целый смерч жёлто-чёрный, в человеческий рост: ж-жу-у! з-зу-у!
закружу-загрызу! Из смерча – рука наружу, пальцы в пространстве крутят
крюки. Ворвался в сад, да и пал у плетня. А на кольях – глечики-
черепушки, а за кол – телок молочный привязан: ножки разъезжаются, губами
жуйку жуёт, такое вспоминает:
Мовний вибір
Колись-то, ще за царя Гороха, коли людей було трохи, у царстві
славнім, давнім, у Трипіллі, над ставком у зеленім бадиллі, москалям усім
на завидки, на подив – вибір найліпшої мови проходив. Вийшла Марійка,
чорнокоса італійка, вбрана, як нова копійка, долоні стуляє, виспівує-
промовляє:
– Іо соно дóчіле, іо соно ріспеттоза!380
Аж дід Микита звалився з воза:
– Найліпша мова, – каже, – італійська, бо ж краса перемагає без
війська.
Коли йде перс Хасан, на голові казан, дзиґою обертається:
– Салям!381 – з усіма вітається. – Кар ке нікý нашьóд, нікý шьод, ке
нашьóд!382
Аж сивий москаль:
– Ти на чєй ета, мля, на щот?
I pозсудив:
– М-мда, послі рускава – пєрвий язик фарсі! Толька лішніва, Хачік,
на Русі нє фа-арсі! Даґаварілісь?
Аж тут виходить біляве малятко, посміхається лагідно й мовить:
- Теля-а-атко…
І стало тихо в усьому світі, аж соловейко замовк у вітті. І
відлунилося:
- Теля-а-атко…
І пролетіло на хмарці янголятко. А німець-суддя:
379
Что происходит? (англ.)
380
Я кроткая, я почтительная! (ит., ария Розины, опера Севильский цирюльник)
381
Мир! (восточн. приветствие)
382
Гиблого дела не начинать бы. (перс. пословица, букв. «Дело, которое добрым не
стало, добро бы стало, кабы не стало»)
397
– Гіп-гіп ура! Усім нам додому тепера пора.
– А вибір як же? – питають.
– Та нащо?! Українська мова – з усіх найкраща!
ИЗБРАННИК
Пожевал задумчиво розовыми губами телок, в смысле: чёй-то ты тут
свалился, милок? А тот уже лежит, не дышит и как будто спит, и несутся к
нему краснолицые слуги, и напрягаются скулы супруги:
– То що ж це, пане Платон? Хто відповість за злочин: чи ваше ОПРРІ,
чи ви особисто?
Напряжённостью скул превосходит хозяйку Платон:
– А вы погодите, сударыня… Выбор свершился! Если не – то!
И гаснет в пани паника, и в дом проносят избранника – распух, как
облако, пальцы свисают, как гроздья виноградные, а лицо-то… а лица-то не
стало: одни бугры – синие, серые, красные. Язвы – лунными кратерами:
– Хоч не кажіть, що сталось то в Америці!
Зарыдала внутренне супруга, вида не подала, терновый-лавровый
незримый венец истово облобызала:
– Bear up, Cowboy – you’ll grow to be a President!383
И шёпот-стон из-за бугров – синих-красных-серых:
– Ой, чи буду?!
- Without any “чи”!
А ты, Платоша, к избраннику подходишь и, на лоб ладонь возлагая,
как хирург прооперированному пациенту:
– Всё. Поздравляю с избранием! А по-человечески: держитесь. Знаете:
Nur der verdient sich Freiheit wie das Leben,
Der täglich sie erobern muss.384
Извините за немецкий, но это ведь тоже рабочий язык Евро-Атлантического
направления. Наряду с украинским, английским и польским. Но и русский не
забывайте: теперь вы будете иметь дело не только с направлением, но со
всем фронтом. Напоминаю: рабочие языки Евразийского направления – русский
и украинский.
Из лунно-кратерной опухоли надорвано-твёрдо:
– Авжеж, тепер це ваш обов’язок – мене підсилити!
А ты снова, как бы разъясняя дважды два:
– А нам пока нечего делать. Главное произошло: шлагбаум поднят. А
машинисты ваши, – глазом на супругу и прислугу, – постараются, довезут.
Словно красный месяц над взорванной степью, всплывает суженный
глаз:
– Дзеркало неси, хлопче!
И подносит зеркало хлопец, как губку с водой. Тихо-тихо, как из-под
земли:
– І не сором вам… брехати? Це ж не президент, а… трицератопс
якийсь.
– Марить! – всплёскивается супруга.
– Да нет, – высоко всплыл месяц, золотым-серебряным стал, а это
улыбка твоя, Платон: – Да нет, это не бред. Да в этом ведь залог вашего
торжества. Пару часов отдохните, на самолёт – и в Киев. Вы же теперь
383
Терпи, казак – атаманом будешь! (англ. приблиз.)
384
Кто каждый день идёт за них на бой! (нем., Faust, J.W.Goethe)
398
герой, и скажете противнику: нас не отравишь. Дрогнет враг, а соратники
скажут: герой! А соратницы скажут: словно злая фея околдовала прекрасного
принца. А соратников-соратниц у вас теперь – легион. Потому что: кто
неуязвим, тот неисчислим. А кто неисчислим – тот непобедим.
В МОСКВУ
– Ну, вот и всё, Верочка, а теперь в Москву с тобой полетим. Чё
дуешься? Ты в Москве была-то?
– Знаешь что, Платоша! А вот и была. На автовокзале, когда из
Ковылкина в Мюнхен ехала.
– Ну так тем более.
– Ну чё ж «тем более», когда я там ничё не видела: ни Кремля, ни
Красной Площади, ни… Не знаю.
– Ну, извини, но в этот раз у нас времени тоже много не будет.
Скорее всего не пойдём ни на Красную Площадь, ни в Кремль, ни… Не знаю.
– Дак, а чё ж делать-та будем?
– А на закрытой даче посидим, поговорим с кем надо, да и домой, в
Баварию.
– Платоша, да я ж и здесь, в Америке – чё видела-та? Ни статуи
Свободы, ни… Не знаю. Только пчёл каких-то дурацких да этого…
третоципопса, не знаю.
– Трицератопса, Верочка.
– Знаешь что, Платоша!
– Не знаю, а что, Верочка?
– А то, что прекрати издеваться. Вам всем кажется, что женщина… Не
знаю. И вы ей ничего не показываете, никуда не водите, только долбёте. И
то – когда самим захочется.
– Ну, брось, Веруха, бра, тем более – если не захочется, то как же
долбать, а? И стимула нет.
– Знаешь что, Платоша!
– Конечно, знаю, что. Что ты ещё всюду, с твоими-то данными, с кем-
нибудь побываешь. И в Кремль тебя поведут, и в Капитолий, и в Колизей, и
в Пантеон, и… Не знаю.
– Дурак же ты, Платоша. Скотина! Разве ж мне надо с кем-нибудь? А
ты-то меня почему держишь за подстилку? А я, может быть, хочу всем с
тобою делиться, то есть, чтобы ты всем со мной поделился. У тебя дела
такие таинственные и опасные, а я только стою издалека и… Не знаю.
– Да ну, Верка. У тебя твой Зонненблюм есть, в конце концов. Вот
пусть он тебе про свои компьютерности расскажет поподробнее. Там и
секретов меньше, хотя… Не знаю.
– Вот не надо, Платоша. Вот не надо. А потому что не надо. А потому
что у меня с ним всё по-честному: что ему интересно, то и мне интересно.
А другая половина – у него одна, а у меня – иная.
– Значит, стреляетесь вы с ним, шаги до барьера считаете – это в
одном измерении, а в другом – он чужие счета вскрывает, а ты… Не знаю.
– А я за тобой тенью тянусь, это в одном измерении, и в другом с
тобой хочу, а ты в том, другом… Не знаю.
– А не знаешь – так не болтай. Сказано – летим в Москву. И
беспрекословно мне, и без разных эмоций. Дело есть дело, или?
– Не знаю. То есть, в Москву, конечно, летим, раз так надо.
Сели и полетели. Облака да пятна океана. А где Америка?
- А всю пролетели, Верочка. Проспали. Тихий океан пошёл.
399
- Ой, Платоша, я хотела тебя спросить… ты не обидишься? А в Мюнхене
мы не остановимся ли на часок?
- Нет, в Мюнхене не остановимся.
- Платоша… а я хотела всё-таки Валерика навестить, ты ж пойми,
человек совсем в одиночестве со своим компьютером, с виртуальным
пространством. А вдруг он туда уйдёт и уже не вернётся?
- Не могу ничем помочь. Мюнхен от нас на востоке, а самолёт летит
как раз на запад.
- Но ты же сказал… в Москву?
- Так и есть. Москва отсюда на западе.
- Бессовестный ты, Платоша. Думаешь, если девушка, так совсем уже
дурочка, да? А кстати, у нас в детстве так говорили:
Я дурочка – Снегурочка,
Мой папа – Дед-Мороз.
Ты умная-разумная,
Твой папа – гамновоз.
Потому что в женщине ум – это не то, что ваш ум. А мы всё понимаем
страстно-интуитивно. А которая не понимает – та бездушная, это, если
хочешь знать, совсем не женщина, и папа у неё - как раз гамновоз.
- Может быть, но самолёт-то летит на запад, а Мюнхен отсюда – ого-
го: за Северной Америкой, за всей Атлантикой с Саргассовым морем и
Азорскими островами, не говорю уж о таких пустяках, как Франция там,
Пиренеи…
- Ну и что! Ведь когда-нибудь мы туда долетим? Ну, если будем
лететь и лететь?
- Конечно, долетим. Но до Москвы раньше.
- Почему?
- Охо-хо!.. Потому что Земля – шарообразна…
- Ты опять, Платоша!
- …И ничего нельзя тут поделать: географический факт. Даже
астрономический.
Ну, я замолчала, только в окошко шарообразное гляжу, а сама себе
думаю: какие ж вы, мужики, хитрюганы! Вот ведь я ж всё понимаю, и
понимаю, почему ты не хочешь лететь через Мюнхен, и нарочно теперь опять
выдумал, что Земля у тебя шарообразна, тогда как ты просто тупо не
хочешь, чтобы Ника вернулась к Валерику, хотя бы на часок, я ж всё
понимаю. А хотя бы даже и шарообразна, так я в голову не возьму, каким
образом это мешает навестить по пути любимого человека. Извини, Платоша,
но я ж перед тобой всегда правду, как лист перед травой. Ну ладно – молчу
– полетели!
Долго летели, дольше, чем туда. Уже и спала, и просыпалась, и
светало, и темнело, а всё внизу тот же кисель облачно-океанский –
разреживается, распогаживается, потом опять затягивается, жаль, что ложки
нет – поболтать. Наконец – прилетели, сели:
- Платоша, это уже Москва?
- Куда тебе Москва? Хотя, правда, уже Евразия: это Китай,
Манчжурия, город Харбин. Потолкую тут кой с кем кой о чём, а там уж – в
Москву без пересадок.
И опять покатили куда-то в машине, но уже не было возможности так,
как тогда в Америке, нам уединиться, потому что и за рулём, и рядом –
какие-то страшненькие, бледно-блино-жёлтые, жабообразные сидели:
- Бяо лян-гу? Сунь хуэй цай!
400
А ты им – аж страшно!:
- Сянь-цянь? Вынь су-хим!
Приехали опять в какую-то президенцию резидента, но уже ни садов,
ни ульев, а просто загнали всех в красный павильон над озером, а вокруг
снег, а над ним бабочки порхают, а стол от водки рисовой ломится, и
пельмени стоят, и что-то ещё непонятное, а на блюде утку несут, сами в
дудку играют:
Эх, утушка ты да луговая,
Молодушка, ой да молодая –
Ой люли-люли, люли-люли – луговая,
Ой люли-люли, люли-люли – молодая!
И сидит на синей шёлковой подушке некто такой – борода седая
длинным клинышком, глаза поперёк лица – на переносице перекрещиваются,
сам так говорит:
- Ци бао? Хао! Нян зян-цхы, правда? Вот то-то, милостивый государь!
И при всём почтении русская Манчжурия - цян чжао хуй!
Вижу: хмуришься ты, Платоша, потом улыбаешься как-то по-нерусски,
встаёшь-кланяешься, руки назад разводишь:
- С нашим почтением, Светлейший, только что до прочего – жяо дань
во! При сем остаюсь нижайше - и проч.
И полетели мы прочь. Смотрю в окошко круглое – а там всё зелёное,
холмистое и драконом синим пополам перерезанное:
- А чтой-то, Платоша, уже Волга?
- Куда тебе – Волга! Это Амур.
О, амур-тужур-бонжур - хорошая речка! Через всю жизнь течёт, прямо
в смерть впадает. Больше не видно Амура – значит смерть пошла: зелёное,
бурое, серое, синее – час, другой, третий – не помню, только помню: снова
шарик в ладонях, и уже не назад, на восток, а вперёд, на запад крутится-
вертится, хочет упасть, да некуда – крепко держу. Ох и раскрутился же
шарик, аж кругóм всё замельтешилось-задымилось - у самой голова крýгом.
Крутится шарик – моя голова – мы летим, а я вглядываюсь, как микроскоп,
навожу фокус, вижу: всё тайга по горам стелется-мостится, в Дэрэ-ручей
оступается, ниже гор – степь осенняя хмуро зеленеет, кочевники-малахаи в
долину на зиму табун гонят, а на плоскогорье – город-городок Медвежье-
Алтынск, да весь такой новый, кратер от метеорита – Метеорка -
новоказачьими коттеджами застроен, над краем кратера шашку занёс
мраморный казак-первопокоритель – а под копытом написано:
ПРЕДКУ – ПОТОМОК
Самуилу Галке - Георгий Гальперин
1661 - 2001
А напротив – тоже над краем кратера – бронзовый большевик револьвер

воздел, мол, все должны мы неудержимо идти в посмертный смертный бой! А
под сапогом написано:
Освободителю Алтына от белогвардейских орд

комиссару тов. Аарону Когану
401
(1886 – 1976)
А ниже – золочёною школьною прописью:
Ничто нас в жизни не может

Вышибить из седла:
Такая уж поговорка
У комиссара была.
А шагов на 15 от Метеорки – редколесный парк хвойно прощетинился, а

за парком – островок хрущовок розово-пятиэтажных, а на крыше одной
пятиэтажки – 12-летний Платоша Попенков стоит, ввысь бинокль запрокинул.
И уже темнеет, и видит сынок наш Платоша по-вечернему задымившийся
Млечный хвост, будто наш самолёт напылил на дороге, как цыганская
кибитка:
А-а-ай, ромалэ!
А-а-ай, чавалэ!
Давно проехала кибитка, еле слышится вдали:
А-а-ай!.. -
только пыли белёсый хвост целый час ещё небесную дорогу метёт. И видит
сынок наш Платоша, как улетает на запад, на Москву, на Мюнхен чуть
почудившийся самолёт, а в самолёте-то – и отец Платон, и мать Вероника, и
сам он, Платоша, едва только в матери забрезживший. На 13 лет назад
глядя, из 2017 года видит меня маленький Платоша, а я не могу – не зову,
не вспоминаю, не плачу. Потому не зову, что, во-первых, уже не услышит:
нет уже меня. Во-вторых, потому не зову, что зачем же ему такая мать, что
его, чуть рождённого, к деду с бабкой на Алтын на воспитание из Баварии
сплававила, чтобы баловаться-миловаться не мешал, чтобы от стрельбы нашей
с Валериком не отвлекал, не пугался, не просыпался. А что, неправильно
разве? Как улетел ты, большой Платон, ещё раз куда-то, да уже без меня,
как пропал без вести – не то разбился, не то утопился, так чем же мне
было тогда утешиться? Уж так стреляться стали мы с Валериком, что это
удивительно ещё, как это мы в первые же дни друг дружке голов не
посносили, а я ещё успела мальчика нашего с тобой, Платон, маленького
Платошу, породить, и ещё успела на Алтын его дедушке Паше да бабушке Зое
передать от греха подальше. И как ведь чувствительно было: сами приехали
старики, мне слова укоризны не сказали, даже расцеловали на прощанье. А
чуть растаял в небе хвост от ихнего самолёта, прибежала я домой к
Валерику, он на городской, рабочей своей квартире тогда сидел. Прибежала:
- К барьеру, сударь: вызываю на дуэль!
Аж взвился, и монитор погасить позабыл, и ещё до дуэли так меня
напоследок отмахал, чтоб и на том свете помнила Золотое Сердце. А потом
построили мы из табуреток барьерчик, роздали из футляра краснокожего друг
дружке заряжённых Лепажей, что я тайно купила у антиквара к Валерикину
дню рожденья – ещё нарочно в Париж моталась… Нога назад – рука вперёд,
сама платочком заместо секунданта махнула:
- Пли!
402
Пиф-паф-ой-ой-ой: рассеялся дымок, глядь – Валерика умную голову
раскололо, дальше рассеялся, глядь – Ники любвеобильное сердце разорвало.
Звонят соседи, ломают дверь полицаи, пишет мюнхенская “Abendzeitung”385:
“Unglaublig! Russisches Pervers-Pärchen hat sich gegenseitig
totgeschоßen”386. Руками бы развести – а что ж, коли правда! И уж самое
чувствительное тут в том, что бабушка Зоя с Алтына хоронить Нику
приехала: Галка Федорук, Лика Парашутдинова, Маринка Трёхгузнова и Раис’
Пална Сапрыкина билеты ей туда-сюда купили, обнимали-плакали, мальчику
гостинцы передавали, так говорили:
- А школу закончит – сразу к нам в Мюнхен учиться, он же нам как
родной – а почему «как»?
Ой, открутился куда-то шарик, лишнее чё-то из будущего показывает.
Кручу вперёд-назад, навожу резкость-ясность: крышу вижу, Платошу вижу.
Уставился мальчик в бинокль на звёзды, выдумывает себе что-то. Потом
прицелился биноклем в окно напротив – там небось одноклассница музыку на
ночь включила да перед постелью одиноко танцует. Чуть навёл Платоша
резкость-ясность – а в ту комнату одноклассницына мама входит, строгие
слова неслышно говорит, музыку выключает, свет гасит. Вздыхает с досадой
Платоша, бинокль нехотя опускает, по крыше к люку-выходу тихо грохочет.
Потянул за ручку – не тянется: знать, дворник старый, дед Кузьма, крышу
на ночь запер – привычка такая. Подумал-подумал Платоша – и засиял в
темноте. Догрохотал тихо до края крыши, перегнулся осторожно – там балкон
без козырька и свет из окна. Свесил Платоша ноги: «Поехали!»
…………………………………………………
Сидит Платоша на корточках на том балконе, а его за ворот рубахи

хозяин балкона вверх тянет, другою рукой у себя на штанах ремень
отстёгивает:
- Давно ждал тя, чуча дуй бырлык!
И – тресь-тресь-тресь! А из комнаты хозяйка вопит:
- Да не дури, Вовка! Вон дед Пашка уже бежит!
Не один дед Пашка, а и бабка Зойка уже Платошу бегут-спасают. Бабка
уже хозяина – Вовку Ляха – сама за ворот рубахи от ребёнка оттаскивает:
- Зверь! Варвар бесстыжий! Что тебе дитё сделало?
Треснул ворот у Вовки Ляха – треснул ворот у Платоши Попенкова.
Прячется в кладовку Вовкин сын, Платошин одноклассник, Кирюха Лях: чует,
млын, к чему дело для него идёт.
Отдышался хозяин Вовка Лях – Ляшенко, красный лоб обтёр:
- Знаешь что, дрын, дядь Пашъ! А как мой папа Юра меня в 76-ом из-
за евонного бати, Платошкина, Попяры, млын!
Выпрямился дедушка Паша Попенков, достоинство удвоил:
- Ну, не думал я, Вовка, что ты такая млядь злопамятная! Я вот не
хотел на этом подчёркивать, но теперь с негодованием вспоминаю, как ты
тогда трусливо и двурушнически прятался в кладовке, пока я твоего
товарища, а моего сына за отважный, в сущности, поступок справедливо
ремнём драл. И если теперь за то же самое должен отвечать его сын, а мой
внук, то знаешь ли –даже ещё при Сталине говорилось, что сын за отца не
отвечает! А тем более – внук. Да-да, тогда не всё было однозначно, и вон
Зоиного отца, старого большевика Платона Пеночкина, за заслуги перед
385
Вечорка (нем.)
386
Парочка русских-извращенцев взаимно застрелила друг друга (нем.)
403
Советской властью расстреляли, а он остался преданным и на неё не
обижался, и дочка-пионерка от него не отреклась, а ты сравни себя!
Засыпел пристыженно Вовка Лях:
- Ладно те, дядь Пашъ: не сдержался. А раз так обидно – так хошь, я
тебе Кирюху моего сейчас же выпорю? Который, млын, и так заслужил,
второгодник! А ну, Кирюха, я сказал!
И вытаскивает из кладовки за ухо Кирюху, а тот орёт:
- Дык, млын, папа Вова, брян-чемурдан! Я ж сидел – уроки делал! Что
уж уроки делать, чуча, преступленье?!
Завис в воздухе ремень – возмутился серьёзно папа Вова:
– Ну, бра, это ты, глан, оставь. Как это тебе, вран, по совести?
Товарища бьют, и по совести, прикинь. А ты что ж, дрын, в кусты!
Важно-тактично отвернулись дедушка Паша, бабушка Зоя: это, дескать,
ваше семейное, и если вы считаете, то, наверное, надо.
И уводят за руку 12-летнего Платошу домой, на первый этаж:
- А ты тоже! Ну хорошо – там балкон оказался, а если б?
А сверху, из дверей:
- Да что ж вы, дядь Пашъ, тёть Зой? Так давайте ж мириться, не
уходите – надо ж отметить это дело!
Под ноги смотрит Платоша, ушами разводит, выдумывает себе что-то. О
пространстве, о времени про себя шепчет:
- Одна секунда – это та, в которой я сижу на крыше; вторая – это
та, в которой мне уже рвёт ворот Кирюхин папа Вова. А когда же был полёт?
…………………………………………………
А правда, как же полёт? Этак не добраться нам до Москвы, тем более

не вернуться в Мюнхен: летим с такой скоростью – и всё висим над
Медвежье-Алтынском!
- Не понимаешь, девка. Что со скоростью – это одно, это в нынешнем
пространстве, а прошлое пространство – оно лежит под тобою и никуда не
летит, так, нет?
Чёй-то ты, Платоша, совсем уж чужим голосом? Или это не ты? Ой,
опять в плед, как в саван, завернулся, уши заткнул, глаза завесил. Какой
ты! Неинтересно тебе, значит, что родина твоя внизу, что скоро Никины
родные края пойдут? И даже сынка нашего будущего, значит, не увидел?
Который вот уже здесь, у меня внутри, а тебе, значит, всё равно! Что же
тебе тогда не всё равно? Нет, не может быть, это ты просто очень занят
мировыми делами, тайностями всякими международными, и, может быть, другое
что-то себе видишь, сам думаешь: вот какая ты, Верка – ничего-то тебя не
интересует, кроме бабьего твоего! И подумалось мне: ну что ж, всего ведь
сразу не охватишь, а у жизни разные стороны есть, один глядит в одну,
другая – в другую:
Дан приказ – ему на запад,
Ей в другую сторону…
Кем дан приказ? Ладно, Ника, не твоего сердечка это дело. Гляди
лучше в окошко круглое: вон как там холмисто-лесисто-зелено. Вот и новый
дракон холмистую зелень рассёк, щупальцы синие направо-налево раскинул, и
не первый уже, не второй, и это уж точно не Амур, это уж точно Волга, то
щупальце, что снизу завивается, так это уж точно Мокша…
…………………………………………………………………
404
Всем рекам – одно имя: Волга – в смысле волглая, Мокша – в смысле

мокрая, а Дон-Днепр-Дунай – в смысле, что по дну текут. А что ты говорил
мне на это, будто Рейн – это в смысле rein – чистый, так оно и видно, как
ты не больно старался овладеть немецким, да и мной овладеть не старался:
тебе подавай liebe dich, тогда ты, может быть, ответишь, так, Ворон? А
Рейн, если бы ты хотел знать, пишется – Rhein, а это от латинского
Rhenus, а это от кельтского Rēnos, а уж это ты должен понимать, правда?
Как не стыдно: по-древнерусски ринути и реяти – глаголы движение, верно?
А место мелкое, где вода бежит, – рень по-древнерусски. А по-немецки есть
rennen и rinnen:
Rinne, rinne, Wasserlein!387
И слова река и ручей, если хочешь знать, оттуда же. И, утратив
подвижность, но обретя направленность, родились: латинский radius,
впоследствии французский rayon – луч, а если хочешь больше знать – то и
рука, да и сам-то луч – тот же руч, тот же ручей, по-испански riachuelo,
понял? А ирландский ríаn, французская route, английское road – дорога –
нравятся? И ещё французская улица – rue? И чтоб уж окончательно до тебя
дошло: течь, литься по-персидски - рихтан, а река - руд!
…………………………………………………………………
…то щупальце, что снизу завивается, так это уж точно Мокша, а это
уж точно под нами Ковылкино, и сосны стонут по-предосеннему:
- Скр-р-р, тр-р-р!
И ветер, уже совсем осенний:
- А-а-а-а-а – ху-у-у-у-у…
И мама Света утром хмурым во двор вышла, на зиму дрова рубит:
- Хр! Бр! Др!
А Рыжик старенький вдоль стенки кирпичной, за крысою крадучись:
- Ш-ш-ш-ш-ш…
И шёпотом:
- Мя…
А во дворе Галкином – давно не Галкином – дошкольницы в бантиках
квадратный островок асфальтовый классиками расписали, ещё и земли кусок
прихватили:
- Земля – небо – рай!
- А чёй-то ты, Лидка, сразу в рай? Хи-итренькая!
- И ничё не хитренькая, а я умная!
- Ой, у-умная-разу-умная, твой папа – гамновоз…
- И-и-и-и! Я те чё-нюдь на папу сказала?
- Ну скажи – а я не боюсь!
- Ха – не боится она! Конечно, ты не боишься, потому что у тебя
папы и нет, и никто его и никогда и не видел!
- И-и-и-и!
- Рёвушка-коровушка! Да-да: никто и никогда не видел! Ой! А-а-а-
а!..
- Кто не видел? Кого не видел?
- А-а-а-а!
387
Теки, теки, водица (нем.)
405
Распахнулось окно на втором этаже, высунулась в голубой кофте
Лидкина мама – Валя Малафеева:
- Ира Абрамова! Ты за что Лиду за шею душишь?
- А она говорит, что моего папу никто и никогда не видел, а-а-а-а!
- А ты не слушай глупостей, я сама её накажу. А ты, Лидка, марш
домой – поговорим, кто кого и когда не видел.
Запахнулось окно, медлит отпущенная Лидка:
- А всё равно – ты и сама его не видела! Ой-й-й-й!
- Кто не видел?
Отскочила Лидка, с крыльца кричит:
- Кто не видел, кто не видел, кто не видел, кто не видел!
Обрадовалась Ирка Абрамова, косичками-колечками тряхнула:
Повторюха-муха
Старая старуха!
Кто за мною повторяет,
Тот в уборную ныряет,
А в уборной красный свет,
Ты ныряешь, а я нет!
Расстроилась Лидка Малафеева на крыльце:
- Сама ты ныряешь…
Скачет-хохочет Ирка Абрамова:
А в уборной свет потух –
Ты ныряешь, как петух!
Хнычет уже Лидка на крыльце:
- Ма-ама!
В ладоши плещет, торжествует Ирка:
А я лесенку поставлю
И тебя нырять заставлю!
Убежала, рыдая, Лидка. Посмеялась Ирка, посмеялась, да вдруг и
скуксилась – сама заплакала. И ушла папу искать.
А где в Ковылкине папы? А папы в Ковылкине у магазина, конечно,
стоят. Что велено – разгрузили, что договорено – получили, и разливают
это, что договорено, по пластиковым стаканчикам, а на крыльцо – в ватнике
ментовском да в валенках на босу ногу - продавщица Тоська Выхухолёва
«Явы» посмолить вышла. Смотрят папы, как смолит баба, друг другу так
говорят:
- Слышь, Кишкин?
- Ну.
- А знаешь, кто такая баба, которая курит?
- Ну кто?
- Курица – вот кто.
- Не-а.
- А кто ж тогда?
- Курва – понял?
- Ой, мля!
Фу, какие пошляки! А Васятка Мордвинцев очки на оба глаза треснутые
снял, в карман пиджака сложил, и Пяткина без слова в ухо двинул:
- Не смей на Антонину!
Шатнулся Пяткин – стакана не разлил, и спокойненько-горько:
406
- Вот так и всегда за правду нас!
Вынул очки Васятка, но надеть забыл, смотрит на Пяткина, как в
микроскоп, с учёным презрением. Видит Пяткин такое дело и уже обижается:
- Кончится тем, дрын, что я тебе таки в голову дам!
А Кишкин Пяткина за плечи дружески обнял, сам к Васятке Мордвинцеву
– тоже дружески – адресуется:
- Не, млын, я его не оправдываю, но ты ж, очкарик, тоже неправ…
А Тоська – вроде и не слышит: пх-фх – дымит. Ну, а кто ж ей
виноват, что в опэрки за мной не поехала? Жила бы сейчас по-
цивилизованному, ну и что, что с немцем. Они, чтоб ты знала, тоже люди
культурные, хотя и не так сердечные. Пиво пьют, а не водяру глушат, и
потом аккуратные. Маринка вон Трёхгузнова нашла счастье за менеджером
Хайнцем, притом разженивать его, холостого, даже не пришлось, а для души
– идейный дезертир из ГСВГ, бывший лейтенант Александр Кураксин. А у
тебя, Тоська, - что, кто? А, уже вижу: досмолила ты свою «Яву», назад в
лавку пошла, а за тобою бегом – изменщик коварный Васька Мордвинцев:
Верку позабыл, по Галке не плачет - нашёл себе цацу магазинную,
подумаешь! Посмотрел бы на себя, интеллигент очкастый: это ж только
название одно, что очки, в них же хуже видно, чем бельмом невооружённым,
и Тоська, небось, через них смотрится принцессой. Сквозь трещины и пыли
слой. А Тоська-то ещё и выяживается: махнула на Васятку – иди, мол, к
корешам-алконавтам! Ой, Тоська, прошвыряешься так мужиком! Прискис
Васятка, к ребятам вернулся, Пяткина по плечу погладил:
- Ну чё ты, Пяткин? Я ж по дружбе!
Накуксился Пяткин:
- Вот так и всегда у нас в России: друг друга за правду бьём, а
Америка торжествует!
Вздохнул Васятка:
- Не говори, товарищ…
Стоит в сторонке Ира Абрамова, недоумевает: кто же тут папа?
Снова Тоська на крыльцо выгребла. Да не в ватнике, а в манто черно-
буром, да не валенках, а в стукалках красных на шпильках – чёй-то ты,
подруга? Неуж перед Васяткой так? Не-е-е, подруга, не перед Васяткой, я
всё вижу: в даль, в лес мечтательно вперилась. И Васятка всё налитое
махом засосал, чуть стаканчиком пластиковым не подавился. И Алик Каратаев
ему с пониманием новый налил:
- Ничё, товарищ, бабы дело житейское!
Посмотрел мутно Васятка на товарища, спрашивает:
- А водка?
Усмехнулся Алик такой наивности:
- А водка – дело жизненное. Давай!
Пластики сдвинули, пошоркались, выглотали. А Тоська – принцессой
эдакой – и не покосится. На каблучках-цыпочках в облака тянется, глаза
натушёванные распушила, плечиками под мантом голубым поигрывает. И хищно-
блаженно улыбается. Какого лешего Тоська, высматриваешь?
Глядь - а из чёрной чащи впрямь какой-то леший показался. Борода
зелёная по пояс, грива хвойная по плечам, роба – как из стекловаты шита,
а глаза синие, словно небо над горой Муттерхорн. Вздрогнуло сердце у
Ники: кто? А тот подходит лешачьи величаво к мужичкам нашим, четырём
мушкетёрам:
- Здароф, рэбьята!
Пяткин, почтительно:
- Здравствуйте.
407
Кишкин, дружески:
- Здоров, батя.
Алик Каратаев, сдержанно:
- Ну, добрый день. Если он добрый.
А Васятка Мордвинцев отвернулся.
Вздохнул раз-другой Леший – ой, да кто ж это? – из-за пазухи стакан
гранёный выудил, весь треснутый-пятнистый, как очки Васяткины. Поклонился
в пояс, пальцами по луже повёл. Выпрямился – стакан подставил. Не
удивился Пяткин. Взял поллитру за горло, да и плеснул не глядя, аж через
край полилось:
- Пей, товарищ!
Вспыхнул, не выдержал Васятка:
- Если это тебе товарищ!..
Посмотрел мягко Кишкин:
- Не, Вась, ты опять неправ: а чё ж не товарищ?
Посмотрел важно Алик Каратаев:
- Для товарища ещё надо пуд соды съесть, понял!
Поклонился снова Леший – правая пальцами лужу погладила, а в левой
гранёный по края – капли не пролил. Распрямился Лесовик, хотел в горло
стакан опрокинуть, а тут к нему Алик Каратаев:
- Нет, погоди, сударь!
И к корешам:
- А потому что слово «товарищ» навязали большевики, а на самом деле
это слово интимное, для самых близких. А слово «сударь» - самое
корректное к любому лешему. Так что погоди, сударь, пить, а – не говорю:
долю внеси или ящики потаскай, – но сделай что-нибудь.
Затарабанили красные шпильки, распахнулось бурое манто:
- Ханыги несчастные! Сволотá ковылкинская! Да посмотрите на
человека: что ж он, кукарекать вам будет?! Да он и так – до земли
поклонился, а стакана не разлил.
Улыбается снисходительно Алик Каратаев:
- Так всякий может. Налей хоть два в две руки – и не то сделаю.
Вдруг повернулся отвёрнутый Васятка Мордвинцев:
- А пусть этот сударь на такое ответит…
Повертел очки, вспомнил вдруг о них – сплюнул, в пиджак засунул.
- А пусть этот сударь на это что-нибудь скажет.
Повернулся левым боком к Тоське, глаза раскосил: левый – на Тоську,
требовательно-ожидательно, правый – на Лешего, дескать: знай наших:
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но, как враги, избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.
Ахнула восхищённо-растерянно Тоська Выхухолёва, губку крашеную
прикусила, каблучки-булавочки сдвинула: что же теперь делать? Мотает в
такт по груди головою Пяткин. Обнял чтеца за плечи Кишкин: ну не убивайся
так, товарищ! Вторым дыханием захлёбывается Васятка:
Они расстались в безмолвном и гордом страданье
И милый образ во сне лишь порою видали.
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.
408
Ахнув, тушь по щекам пустила Тоська. Шире мотает по груди головою
Пяткин. Хлопает по плечу чтеца Кишкин: да брось! Торжествующе улыбнулся,
к Лешему повернулся Алик Каратаев:
- Не, ты погоди пока пить, сударь, а ответь нам на вот это!
Опустил смиренно синие глаза Пришелец, но вызов принял. Держит на
левой вытянутой стакан, правой бороду зелёную гладит:
Sie liebten sich beide, doch keiner
Wollt es dem andern gestehn;
Sie sahen sich an so feindlich,
Und wollten vor Liebe vergehn.
В новый такт машет головой по груди Пяткин. Кивает-улыбается
Кишкин. Тревожно напрягся Алик Каратаев: словно тренер спортсмену,
Васятке Мордвинцеву мигает успокоительно. Совсем залилась тушью Тоська: в
магазин шпильками застучала. С литрой выскочила, с крыльца пропрыгала,
Лешему бутыль сунула, вся красная в голубое манто запахнулась, назад
убежала. Тут Васятка Мордвинцев свой стакан в лужу выплеснул и выкинул,
очки о крыльцо грохнул и молча прочь пошёл. Каратаев Алик с хмурой
справедливостью сдвинул свой пластик с гранёным Лешевым:
- Будь здоров, товарищ!
Дружески смотрит Кишкин, пластиком пустым в воздухе машет, а Пяткин
всё головою по груди машет, хотя и без прежней ритмичности. А Леший сунул
стакан за пазуху, вновь по луже пальцами провёл, да и повернул в лес.
Поднял голову Пяткин, вислыми сюслями тряхнул:
- Дык... э... Куда ж ты, товарищ?
Укоризненно улыбается Кишкин, дескать: а поговорить?
Хмурится серьёзно Каратаев Алик:
- Тебе что, совесть подсказала уйти? Нет? А если не совесть, так
кого же ты обманываешь?
Услышал спиной, уловил что-то косматым затылком Леший, повернулся:
- Нет, братья-рэбьята, я без обмана. Не считайте, что я вторую
строфу вам пожадничал. Я просто её про себья произнёс громко. И так
громко, что думал: вы слышали:
Sie trennten sich endlich und sahn sich
Nur noch zuweilen im Traum;
Sie waren längst gestorben,
Und wußten es selber kaum.388
Снова замотал головой Пяткин, заулыбался умилённо Кишкин, сощурился
вопросительно Каратаев:
- Это не так-то просто: этот стих – его и на родном, наверно, не
всякий поймёт. Я, понимаешь… Нет, давай добавим, чтобы откровеннее было.
Думаю, не возражаешь?
388
Любили оба, признаний
Упорно не говоря,
Сердились оба, готовы
Прогнать любовь за моря.
И вот расстались. Видались
Нечасто, во сне пустом.
Давным-давно скончались,
И вряд ли знали о том.
(H.Heine)
409
И вытаскивает из-под мышки у Пришельца бутыль – Тоськин подарок, и
вытаскивает из-за пазухи у Пришельца толстый стеклянный стакан, и
отвёртывает зубами с бутыли головку, и наполняет стакан – щедро, да не
через край, и точь-в-точь столько же наливает себе в пластик, и – чуть
меньше – Кишкину в пластик, и – по справедливости – плечом выводит из
транса Пяткина, и добивается понимания, и отцеживает ему полпластика:
- Как там сказал Гагарин!
Задумчив Пяткин: а как там сказал Гагарин? Улыбается Кишкин:
- Не знаешь, Пяткин, как сказал Гагарин?
- Ну как?
- А он сказал: баба, которая курит…
Недовольным педагогом покосился Каратаев:
- Знаешь, давно хотел сказать, что пошлость, которую часто
повторяют, - вдвойне пошлость! А Гагарин сказал лаконично и афористично:
поехали.
На лице у Пяткина: эврика! На лице у Кишкина: надо же! Но мало
«надо же!» - восхитился Кишкин:
- Не, Алик: он всё-таки был невозможно остроумный человек! Ну,
положим, я так не скажу, тем более Пяткин (извини, брат!) – но даже ты
так сам по себе не скажешь, и даже Мордвинцев, хоть он теперь и обиделся,
но тоже так не может. А повтори, брат, а то я сразу не запомнил: как
сказал Гагарин?
Строго свёл брови Алик:
- Он сказал: поехали!
Решительно вдруг вздохнув, вздымает пластик Пяткин:
- Поехали!
И недоумённо засматривается на порцию в два пальца: и это всё-о-о?
И багрово вспыхивает на Алика Каратаева:
- Кончится тем, что я тебе таки в голову дам!
Обнял Пяткина за плечи Кишкин, отплеснул ему от себя лично ещё на
палец:
- Утихни, Пятка! Это ж ты забыл, что твоему здоровью много нельзя.
Сопит пристыженно Алик Каратаев:
- Ну, захнычь ещё! На вот добавки.
И тоже отплеснул Пяткину от себя на пару пальцев.
Поглядел дремуче Пришелец, шагнул со стеклянным стаканом к Пяткину
– а тот уже пластик наперевес протянул. Доплеснул Пришелец Пяткину до
краёв:
- Prost!389
Вскинул раннюю седину бровей Алик Каратаев:
- И хорошо, что он прост. Мой прадедушка почему выкрестился в
русские из каратаев, не знаешь? Потому что ему главный поп сказал, он ещё
потом святым стал за крещение части каратаев и большинства мордвы… Так он
знаете, как сказал?
Кишкин, радостно:
- Он сказал: поехали!
Махнул рукой Каратаев:
- Он сказал: где просто – там ангелов сó сто, а где мудровó – там
ни одного.
И Лешему, многозначительно-тихо:
- Ты ж, наверное, слыхал?
389
Ваше здоровье! (нем.)
410
И всем, громко:
- Но дело не о том, а вот – даже взять эти стихи. Мордвинцев хорошо
прочёл, он ещё в школе на вечерах это бабам читал. А бабам так и
нравится, чтобы много брошечек и ленточек, а в конце большой сиреневый
бант. А мужику к лицу – правильная короткая стрижка. Которая для баб ещё
втрое загадочней. И вот, что ты, Пяткин, никогда не стрижёшься, а только
всегда пьёшь, так это ж тебе для них и минус.
Не слышит Пяткин, уставился нетерпеливо в пластиковый стакан.
Терпеливо тупится Кишкин. Нескончаем Каратаев:
- И вот эти стихи, Мордвинцев, - пусть ты тут с нами теперь и ушёл
– сильно проигрывают, если их сопоставить, а тем более с таким ясным и
кратким, пусть и нерусским, что прочитал человек из леса. Я не говорю,
что знаю родной язык, но сердце улавливает главное: у тебя, Мордвинцев…
И, совершенно голосом Васятки, вдохновенно-петушино:
И смерть пришла: наступило за гробом свиданье…
Но в мире новом друг друга они не узнали.
А у него примерно так…
И – к внимательному Лешему:
- Прочитай ещё раз конец, товарищ.
Не стать упрашивать Лешего – живёт он с этими строками:
Und wußten es selber kaum!
- А теперь переведи, что ты читал. Чтоб они понимали.
Ещё нетерпеливее отражается Пяткин в содержимом пластикового
стакана. Ещё терпеливее и улыбчивее тупится Кишкин. Не стать упрашивать
Лешего – живёт он с этим переводом:
И вряд ли знали о том!
Передаёт правая рука Алика Каратаева стакан в левую, воздевает
указательный перст:
- Вот! Это – очень просто, а если кому непонятно, так это ж - как в
жизни: просто, а непонятно.
Ахнул Кишкин:
- Алик, ну откуда, ну какой же ты мудрый товарищ! И ты не обижался
бы, что Васятка, может быть, позавидовал и ушёл. Ему ж тоже на тебя ещё
со школы обидно. Это же всё просто, только рассказать получается
непонятно.
Вздохнул мучительно Пяткин, край пластикового стакана нюхнул как бы
невзначай, потом лизнул украдкой:
- Да-да-да…
Кивнул согласно Каратаев, махнул бутылью, как тренер флажком:
поехали! Буль – и выпили. Только Пяткин, не рассчитав неожиданный размер
порции, лакает глоточками - после каждого тихо и удивлённо:
- Ух… ах…
И заглядывает в опустевший стакан, не веря:
- Э-эх!..
А ехидная, уже не в манто, Тоська, с крыльца:
- Бедному детинке – да по половинке! Что, не подавился, а, Пяткин?
411
Пожал плечами – не свалился Пяткин. Развёл руками – улыбнулся
Кишкин. Сурово сунул Алик Каратаев бутыль недопитую Лешему. Ушёл в лес
Леший – стакан за пазухой, бутыль под мышкой.
……………………………………
Всматривается в Лешего с небес перелётных Ника, не слышит мотора,

не зовёт Платона, а Лешего назад позвать бы, как бывало до свадьбы:
заходи-ка в ванную, и сю-уда заходи – это перед душем обязательно… ну,
давай, как мы умеем: концептуально – гиперорально… хи-хи?
……………………………………
А там, далеко-глубоко внизу побежала в лес, замелькала между

соснами Ира Абрамова:
- Папа, папа, куда ты?
Гудят, головами сдвигаются сосны ковылкинские: ну куда ты, дурочка?
Гудят, головами сдвигаются, как две сосны ковылкинские, Васятка
Мордвинцев с Аликом Каратаевым:
- Вернулся – не запылился? А тут уже на сердитых только воду возят,
а водку всю без тебя выпили.
- Ну и не в водке счастье.
- Ну-у! Это ты потому так смело, что Тоська тебе всегда нальёт. А
человек, может быть, живёт в лесу, и я его понимаю, хотя и языка его уже
в третьем поколении не понимаю, потому что это каратай. Национальность
такая: чёрный жеребец, татаро-мордва. Как мой прадедушка. У него и акцент
– прямо как живого старика слышу.
- Кто каратай? Он же немец. Он стихи читал по-немецки. Или ты и
школьный немецкий забыл, а не только родной каратаевский?
- Кто немец? Ты же сам, очкарик, всегда настаивал, что немцы до
Ковылкина ни разу не дошли, удивлялся ещё, зачем памятник у нас
партизанке.
- Ну и при чём здесь? Я тебе всё объясню, но сначала: где-нибудь
тут есть ещё что-нибудь, а?
Внезапно подымает вислые сюсли уже оглохший было Пяткин:
- А?
Забыв на лице улыбку, сосенно раскачивается Кишкин, сам левым
плечом на Тоськино крыльцо магазинное указывает: верной дорогой идёте,
товарищи! Молча соглашается Васятка; не кивая Алику, журавлино вышагивает
через лужи на крыльцо, скрывается в сыром мраке магазина. Палачески
затягиваются минуты, наждачно-рубаночно визжит из-за двери в облупленной
синьке обиженная Тоська: что ушёл, что ханыга, что лесной человек пропал,
что снова тебе, спиногрызу, и того, и этого – дай да дай. Ну на уж, и
другую на уж, только Пяткину ради Бога много не лей, он и так алкаш, а
вам стыдно… Выныривает на крыльцо хмуро-багровый Васятка, на носки себе
глядит, а в правой, в левой – по бутыли. Мало того: карманы брюк
топырятся – там килек томатных четыре консервы. А следом Тоська – в синем
фартушке, в валенках на босу ногу, руки-плечи в пупырышках гусиных:
- Да возьми ж хлебушки, кровопиец, - а то как дикари!
И снова - всем по целому, а Пяткину ото всех по половинке: чтоб
алкашом не стать. Шумят сосны ковылкинские, осенние; морщатся - словно по
целому приняли – лужи; стоит – рот открыла, глазки сощурила Ира Абрамова,
папу выбирает… Подобрел Васятка, очки растресканные где-то разыскал >
412
поднял > в луже отмыл > от лишних осколков очистил: чтобы глаз не
засорять. На нос нацепил, распрямился вздохнул, Алику толкует:
- И конечно, и я не отказываюсь, что немцы до Ковылкина не дошли -
куда им! Но то ж были фашисты, а этот – просто шофёр, который нам
гуманитарку привозил. И на обратном пути, уже порожняком, сбился он с
пути, а у нас народ - ты же знаешь, какой сердечный: кого ни спроси –
всегда дорогу покажет, даже хоть и не знает. Я думаю, на Ивана Сусанина
-это тоже поклёп, будто он их нарочно завёл… Так вот: доехал немец до той
развилки, знаешь, где слева – Краюхино, справа – ферма Ильича, а если по
курсу – Ахметково, и на перекрёстке дед Степаныч всегда стоит, ну, ты
знаешь – в ушанке. А дедушка ж близорукий: сам направления путает.
Помнишь, как он к нам сюда пришёл и думал, что тут ферма Ильича. А немец
этот – он по жизни филолог: по-русски прекрасно говорит, но без практики
слабо понимает. То есть, теперь-то он всё понимает, но уже поздно. А
тогда спрашивает у деда Степаныча: «А скажи-ка, Степаныч, а как мне тут
вырулить до Баварии?» А тот покряхтел, в шапку поплевал – как, знаешь,
Степаныч, - сам так говорит: направо поедешь – грузовик утопишь: там
болотисто у нас; если налево – головы можешь не сносить: там татары
шалят; а прямо поедешь – дык там и будешь. Это самое твоё место и есть.
Ну, немец раздумался – а они ж народ неглупый и, главное, аккуратный…
Кивает мутно-понимающе Алик:
- Вот! Это ты верно сказал. И нам бы этому у них поучиться!
Кивает мутно-согласно Васятка:
- Во-от. И вот немец раздумался – ну, как немцы, логически:
грузовик терять не с руки, потому что перед фирмой за него отвечать –
значит, направо не поеду; налево – дык чего понапрасну погибать, тем
более, что Великая Отечественная уже кончилась. Значит – какой вывод,
скажи, Алик?
Супится Алик, признаёт поражение:
- Ну, какой вывод?
- А вывод тот, что надо немцу прямо: ну, пусть там он у нас
останется, так зато и машина цела, и сам живой, а там видно будет.
Поражён Алик немецкой логикой:
- Не, ну ты скажи! Разве ж русский человек так рассудит? Ехал бы
направо. Я бы поехал направо: хер с ним, с тем грузовиком, тем более что
он всю гуманитарку нам уже привёз, тем более что в которой мы с тобою –
хер нуждаемся.
Поражён Васятка выводом товарища:
- Не, Алик, я так не понимаю. Дело не в грузовике – хер ли мне в
нём! Но его ж мне доверили, поручили, а я его так просто в болоте утоплю?
Я бы лучше налево поехал: ну, татары шалят, и что? Жизнь и всегда не без
риска, и авось пронесёт. Осталось там что-нибудь?
Сурово-отрицательно машет башкою Каратаев:
- Не, ни хера не осталось. Решишься – пойдёшь опять к Тоське, а нет
– потерпишь. Ты ж не один тут. Хотя…
Одним широким шагом подступает к Кишкину. Тот, запрокинув лицо,
похрапывает в небо, вдавив задом в грязь дощатый ящик. Алик привычно
накреняет Кишкина и выуживает у него из штанов чекушку с синею надписью:
«Чекушка». И ниже: «Путевая». И ниже: «Стакан крепкой водки. 50˚».
Показывает Алик Васятке находку, как рыбак рыбаку вот такого вот сома –
а? Показывает Алику Васятка вот такой вот большой палец. Показывает Алик
вдруг проснувшемуся Пяткину вот такой вот хер – руку по плечо. Суёт
413
«Стакан крепкой водки» Васятке, тот, сорвав зубами и выплюнув в лужу
головку, ювелирно отпивает половину и суёт чекушку Алику. Тот:
- Х-ха-а!
Молчит Васятка, в лужу печально смотрит – на себя, опухшего, и на
стаканчик смятый. Молчит Алик, смотрит на верхушки сосен, метут верхушки
сосен серое всклокоченное небо, улетает в пространство зависший было во
времени самолёт. Шагает по лесу – сучьями хрустит – только сердцем
Никиным узнаваемый Ральф Хоффманн. Ведь он же тогда не сразу шофёром
стал, гуманитарку в Ковылкино возить поехал, а он тогда сразу на спине
Ферингазее переплывает, мокрёхонек в полицию является, дескать: я на
русской свадьбе в невесту стрелял! Переглядываются полицаи, к начальнику
в кабинет суются, дескать: херр Шумахер, тут у нас какой-то такой…
случай… Машет ручищей Фриц Шумахер: Schmarrn! Ich hab zu tun bis auf den
Arsch!390 И отвозят полицейские служащие просыхающего Ральфа Хоффманна по
названному адресу, а там уже Вагнер-Кох непросохшие принимают в объятия
камерада: говорили ж тебе… А Ральф Хоффманн только отряхивается по-
собачьи стихами:
и вот расстались… видались
нечасто… во сне пустом…
давным-давно скончались…
и вряд ли… знали… о том…
И НЕ БУДЕМ О ТОМ,
как протомилась Ника в кресле последние минут 60 полёта – не по характеру

и не в привычку Нике томиться, но что ж, коль ничего больше не снится, а
внизу одни тучки-клочки да топография зелёная, квадратная, безымянная-
беспрозванная;
как каменно-гранитно спал Платон – или не спал: тайности придумывал,
врагов побеждал, Нику забывал;
как приказал по радио голос, чтобы всем пристегнуться, а для всяких
нерусских, так чтобы fasten your sit belts391, и не кричать потом, что не
предупреждали;
как кружился, на бока ложился самолёт, а потом запроваливался медленно-
быстро сквозь тучки-клочки, и прощетинились вдруг внизу рощи хвойные
подмосковные, и заблестели извивисто Клязьма, Ока и сама Москва-река, и
забегали по дорожкам жучки-машинки-пожарники;
как – исчезло вдруг всё, и покатило за окном защитно-серое поле, и
загрохали по бетону колёса, и синим огнём перерезала дымно-угарный
закатище слово: Шереметево;
как захлопал по-театральному салон самолётный, но не раздвинулся тёмно-
розовый занавес, и не вышел раскланяться первый пилот;
как добывали пассажиры из сеток ручные поклажи-багажи, а один – в
подчёркнуто шёлковом алом халате с чёрно-золотыми драконами, в колпаке
многоугольном – и только, что глаза себе пальцами не держит раскосо, -
встал, качнулся, пропел «нехао», лбом кресло бодланул, прорычал «ё… бля!»
- и протопал, сограждан растолкал, а ящик-то нефритовый с чаем
жасминовым, розовым, жень-шеневым в сетке позабыл: пить меньше надо!;
как последним расшевелился из кресла Платон, вздохнул: уже?;
390
Чушь! У меня работы до задницы (нем.)
391
пристегните ремни безопасности (англ.)
414
как прошагали трап;
как приехали конвейером сумки-чемоданы;
как впихнулись сумки-чемоданы в бегемот-багажник;
как плюхнулись мы с тобою, Платоша, на диван-сиденье крокодила-кадиллака,
а на переднем-то – носорог! амбал тот самый, что в Мюнхене твой заказ
крутой выполнял;
как ты ему теперь, мол: Цыпа, ты ли! Здравствуй, бра, Родина! – а он
отвернулся казённо-невдолбённо, типа – он при исполнении – ой-ой-ой!
подумаешь;
как приехали, выпростались из дверцы, а там…
ЦАРИЦА
…а там – да какая ж это Москва?: я Москвы, правда, как таковой не видала,

но зато дважды уже видала Версаль – меня туда первым Ральфик на экскурсию
свозил, а вторым Торстинька, а теперь и ты, Платоша, туда же? Какими всё-
таки штампами мыслят мужчины! Кроме Валерика – ему про Версаль и в голову
не выстрелило. Ну надо же: ограда чугунно-вязаная, белый дворец вдалеке –
точно торт из мороженого, кусты стрижены по-пуделиному, в лабиринты
запутаны – и всё в закате искусственном: это, наверное, версальское
новшество. И никаких восхищённых туристов: это потому, Платоша, что сам
ТЫ прилетел? Тайности сейчас пойдут, а их видеть кому попало не положено,
на то они и тайности - вот и всех туристов отсюда попросили. Да, мужчины
мыслят штампами, и всё-таки они друг от друга значительно отличаются, и
Версаль Версалю-то рознь. И ведёшь ты меня под локоть по аллее меж
дубами-вязами зелёными: то-то климат во Франции – в Ковылкине, небось,
одни лужи стылые, сосны хмурые, берёзки чахоточные, Тоська Выхухолёва в
валенках. Перебежала нам белочка дорогу – жаль, орешков не захватили из
украинской Америки или из русской Манчжурии. По дубу белочка вверх шур-
шур-шур. Перебежал нам ручеёк дорогу – весь в излучинах декоративных, в
мостиках изогнутых – перешли мы мостик один, мостик другой, а закат
искусственный прямо в небе горит: зелено-розово-сиреневый! Нет, Платоша,
неправа я, конечно, какие тут штампы мышления: твой Версаль ни на чей
больше не похож. Или я уж настолько до безмозглости влюбилась, что
сущность вещей понимать перестала? А говорил: Москва-Москва! Глупенький,
да на что мне Версаль, с тобой хоть Москва, хоть Мордва, но ты хотел ведь
Нике сюрприз учудить, да, миленький? Ой, как хорошо-то всё! Смотри, что
там за дерево экзотическое – всё пятнистое, ствол наклонило, смешное
такое, на жирафа похоже:
- Знаешь, милый, как тот мордвин жирафа встретил?
- Какой?
- Ой, Платоша, всё бы тебе девушку ставить в тупик. Ну, один
мордвин там жирафа встретил…
- Где?
- Ой, не знаю где, может быть, в зоопарке. Только не спрашивай в
каком, а то вся соль уйдёт.
- Что за соль?
- А соль - что мордвин смотрел-смотрел на жирафа, а потом сказал
по-мордовски: «Нет, не может быть», – махнул рукой и в лес вернулся. Хи-
хи, Платоша? Ой!
Шевельнулся тонкий пятнистый ствол, качнулась верхушка, рожки с
круглыми шишечками показала, толстыми губами зажевала. Ухватила Ника
двумя руками локоть Платонов:
415
- Нет, не может быть…
И – цок-топ – заплясали высокие ноги в громадных ботах-копытах
прямо на мостик. Проехал мимо нас кузов пятнистого туловища. Накренилась
подъёмным краном трёхметровая шея. Выплюнули мясистые губы обглоданную
хворостину, а на губах-то – листочки жёлтые налипли. И так ярко всё при
искусственном закате – или то полярное сиянье? Фыркнула в ухо Нике
вытянутая морда: смешная ты, девка, жирафа не видела? И перебросил жираф
шею за чугунно-вязаную ограду, и давай русскую сентябрьскую берёзку
обгладывать, а там, за оградой – уже ночь, и нету там искусственного
заката, а только зарево Москвы издали…
- Madame, Monsieur! Veuillez me suivre: оn vous attend au château.392
И проследовали мы за пажом по красному гравию дорожки, в нездешнем
искусственном свете, в зелёных стенах курчавого плюща. А паж-то - в
бархатном кафтане, в завитом парике, в сапожках, как кот из сказки, шпага
на боку - обернёт к нам чёрную рожу, сверкнёт белыми белками-зубами,
обнажит в улыбке розовые дёсны:
- Аllons plus vite, Madame, Monsieur!393
И не будем о том… как по мраморной лестнице с великанскими
перилами… как по галерее с портретами – а на портретах: генералы в
бакенбардах-эполетах, дамы – да не те дамы, что в шляпках и с веерами, а
те, что с высокими причёсками-кораблями, в тяжёлых, до полу, складчатых
платьях, а на плечах – то песец, то бобёр, то чернобурка… и не будем о
том… что в конце галереи – тяжёлая дверь красного дерева, и как её
распахнул перед нами чёрный паж в кафтане и со шпагой… и что дальше –
пустой гулкий зал, и задняя стена – только с серебрёною дверью, а на
левой стене – во всю стену – картина, и на правой стене – во всю стену
картина, а третья картина – на передней стене, над золочёною дверью.
И на левой картине – на престоле царь сидит: шапка Мономаха,
скипетр, держава, клином борода седая. А пред царём казак стоит: на
голове – папаха-борода чернеет, под головой – борода-папаха воронеет.
Десницею держит повод конский, склонил конь добрый пред государем голову.
Шуйцею казак указует на горы с лесами, на степи с табунами, на реки с
нерестами, на орду некрещёную, казаком замирённую. На коленях стоят
ордынцы, Белому Царю дань протягивают: тот рыбину громадную, золотистую,
как младенца нянчит; другой – рыжих шкур ворох выше головы вознёс; третий
мешок развязал, а в нём алмазы-самоцветы звёздами сверкают. И по подножью
престола, по сапогам казацким, по копытам конским, по дарам ордынским, по
недрам алтынским бежит вязью славянской:
ТВОЕ, ГОСУДАРЬ
А снизу на коричневой раме табличка, а на табличке – мельче и не вязью:
Казакъ Самуилъ Галка кланяется

Государю горами Алтынскими
1661 Р.Х.
А на правой стене – тот же царь на престоле сидит. Но не скипетр в

царёвой деснице, а свиток. И протягивает Государь свиток верному казаку,
и милость в лице царском. А пред царём тот же казак стоит с тем же конём,
392
Мадам, Месье, следуйте за мной! Вас ожидают в замке. (фр.)
393
Мадам, Месье! Пойдёмте скорее! (фр.)
416
только оба колени преклоняют, глядят беззаветно, и принимает казак в
десницу царскую милость. А за спиной у казака – те же горы-реки-степи-
орды. И бежит славянская вязь - по подножью престола, по сапогам
казацким, по копытам конским, по горам Алтынским, по дарам ордынским:
ДЕРЖИ ДА НЕ ОБРОНИ
А на табличке снизу:
Государь Московскiй
Алексей Михайловичъ
жалуетъ атамана Галку
горами Алтынскими
1665 Р.Х.
Глянула Ника налево, глянула направо – ну-ну! Задрала головку и

вижу над золочёной переднею дверью третью картину. Там тоже горы, реки,
степи, но не справа, а на заднем плане, позади белой лестницы, что ведёт
к колоннаде. Слева – от гор-степей-рек по ступеням белым до самой
колоннады казаки стоят: не в кафтанах уже, как при Алексее Михайловиче и
атамане Галке, а в гимнастёрках, погонах, крестах Георгиевских, как в
кино «Тихий Дон». Справа – от гор-степей-рек по ступеням белым до самой
колоннады ордынцы стоят: в малахаях лисьих, в чапанах бараньих, сами
раскосы, как в кино «Дерсу Узала». И передний казак, что выше всех по
лестнице взошёл, булаву держит, а передний ордынец, что выше всех по
лестнице взошёл, плеть-алтынку держит, и протягивают – казак булаву,
ордынец плеть – тому, кто наверху между двумя колоннами стоит: невысок,
усат, волосы назад, в кителе серо-защитном, в сапогах, правая рука на
груди, левой что-то народу объясняет. И славянская вязь по белым ступеням
пробегает:
ЛЮБО!
А на табличке снизу так:
Казаки и ордынцы Алтынские

избирают Георгия Гальперина
на вечное ханство и атаманство
1999 Р.Х.
- Что, Верочка, засмотрелась на наследие Фомы Мазунова? Да, он и в

Третьяковке, и на выставках – и здесь, видишь, тоже. Хан и атаман Георгий
Гальперин – шишка на ровном месте, гора Алтынская.
- Большой художник, Платоша, да?
- Очень большой: три такие стены – это как тебе кажется?
- Это в смысле хи-хи, Платон?
- Тут тебе не хи-хи. Не зависай перед большим искусством, а вперёд!
Ну вперёд – и вперёд. Потянули вдвоём ручку золочёную, нелёгкую, -
куда же тот чёрный паж девался? – да и вошли в кабинет. Темновато в
кабинете, но всё, что надо, даже больше, чем надо, видно. Справа от входа
– печка изразцовая, бело-зелено-синяя, и такая интересная: на каждом
417
квадратике картинка и подпись. И картинка, и подпись – не просто так, а
про какого-нибудь человека или животного. Например: лежит на зелёной
травке этакая Зорька-Бурёнка, так говорит:
я корова
очень здорова
лежу отдыхаю
сама не знаю
А в другом квадратике – этакий дедушка, но со шпагой, уселся
девушке на колени, и так они говорят:
- что тебе старче неймiоцца?
- лапушка хоша я и старъ а хоцца
И прибавилось Нике про себя, войдя в стиль старинный:
старъ кавалеръ
да младъ у него херъ -
и про Ультершведа припомнилось (ты ж не обидишься, Платоша? – э, не до
того тебе!).
Нет окон в кабинете, одни занавески складчатые, и не понять, то ли
за ними просто стена, то ли ещё какие-то двери. Одна занавеска белая,
другая – бордовая. А между – громадный стол стоит, на столе папки,
глобус, трубка вишнёвая в чугунной пепельнице отдыхает.
На стене справа от стола – громадная карта, и написано:
ЕВРАЗИЯ
Ой, что ж за страна такая? То ли на корабль похожа, то ли на

большущую черепаху: в левом нижнем углу голова, а над ней гребешок, а то
не голова – то Испания, а то не гребешок – то Франция; и какие-то
щупальца, отростки – то Италия с Балканами; и Малой Азии язычок. В правом
верхнем углу, совсем под потолком – хвосты какие-то креветковые-
лангустовые – Чукотка, Камчатка. В правом нижнем – одинокая ягодица – то
Китай; ниже и левее – хи-хи, Платоша! – мошоночка с буёчком тоненьким –
Индокитай; ещё левее внизу – сосок, а с него капля соскальзывает – Индия
с Цейлоном; ещё левее – ещё округлость – Персия; потом – распластанный
ласт – Аравийский п-ов.
На стене слева – картина необычная: три девушки над столом сидят,
головы склонили, мечтают. Вверху – веточка зелёная, на столе – розеточка
на ножке, а в ней варенье.
- Интересно, Платоша, о чём так барышни замечтались?
- Кто?
- Ну, вон те шатенки, даже вокруг причёсок сиянье от мечтаний.
- Это Андрей Рублёв, Верочка.
- Кто-кто, Платоша?
- Это Троица, Вероника.
- Поду-умаешь!..
- Да-да, Троица Рублёва и, должно быть, оригинал. Я давно
подозревал, что в Третьяковке-то копия. Однако внимание, и чур громко мне
не хихикать! Договорились?
418
И ничего не договорились, Платоша. Надо будет - и похихикаю! И что
ты мне сделаешь? Ну, я, конечно, может, и не буду, потому что понимаю
момент и не хочу тебя подвести. Тем более – чего ж тут хихикать, когда
из-за бордовой занавески выходит-сутулится кто-то такой серьёзный и даже
грозный, и руку правую на грудь положил, а в левой – трубка дымится.
Волосы вверх зачёсаны, глаза непонятно опущены: то ли сейчас подымет их –
и в бой пошлёт, то ли – нет, - скажет, - товарищи, не горячитесь, не пора
в бой; а может быть, укоризненное слово произнесёт, и стыдно всем будет;
а может, вдруг улыбнётся в усы с шуткою мудрой и весёлой. Но что-то
медлит поднять глаза хозяин кабинета: то трубка погаснет, и он её
старательно раскуривает, то на столе невидимый непорядок поправит,
головой покачает, то на карту Евразии посмотрит и чему-то там кивнёт:
так-так!
Робостно сделалось Нике, отвернулась к печке изразцовой и смотрю на
квадратик бело-сине-зелёный, а там лев такой симпатичный, с гривой, на
задних лапах, и палицу держит, а под ним слова:
ето слонъ асланъ
въ цари зверямъ данъ
грозитъ рыкаетъ
самъ не знаетъ
Читаю старые буквы, и вдруг слышу тихое:
- Садитесь… господин куратор.
И слышу – не такое тихое:
- Спасибо, постою, господин… э-э-э?
Слышится лёгкий вздох, слышится весомое слово:
- Перед вами… áтаман Алтынского войска… хан Алтынской орды Гéоргий
Гáльперин.
А в ответ - ни слова, ни вздоха. Как же так, Платоша, неужели он
главнее тебя? Вон, слышишь, продолжает:
- Мы хотели бы знать… о ближайших и дальнейших… планах ОПРРИ… нá
Укрáинском - Фронте. После чего мы в свою очередь сообщим вам… наше –
рéшение.
А в ответ - опять ни вздоха. А на изразце – слон стоит, хобот
взодрал, бивни выставил, и написано:
вотъ елефантъ – индейскiй верблюдъ
растетъ изъ морды удъ
клыками бодаетъ
самъ не знаетъ
Уд – это в смысле… ай-ай-ай! Тогда про того кавалера со шпагой,
двумя квадратиками выше, можно так:
старъ баламутъ
да младъ у него удъ -
и опять Ультершведа вспомнила. Вот видишь, Платоша: женщине каждую
минуту ты должен доказывать, чего ты стóишь. Потому что ты сейчас
молчишь, а он – всё главнее делается, этот Гальперин. И какой-то он
вообще противный. А ты как молчал, так и молчишь. И, конечно, мне уже
Ультершвед вспоминается. Говаривала Галка Федорук: «Завоевать бабу легко,
а потом: держи – не оброни!», понял, Платон? Конечно, понял, потому что
уже говоришь:
419
- Г-н Георгий Гальперин – так, кажется? Так вот: мне не
докладывали, что вы утверждены в какой-нибудь должности.
А тот, хозяин, сразу, слышу, пары выпустил и стух ниже бровки, но
ещё хорохорится, дескать: я хан и атаман! А ты ему на то: охотно верю, но
это всё общественные титулы – а каков ваш официальный статус, позвольте
узнать? Иоселевич, например, - начальник Камчатки, Мошковский – министр
газообразования, Воробейчик – глава теневого кабинета Нижне-Уральской
республики. Так почему же они делегировали на встречу с куратором
Украинского фронта именно вас, вечного хана, атамана и шамана?
И так мне радостно и гордостно стало за тебя, Платон, что и сама от
печки отворотилась и на этого хана-шамана гляжу с торжеством: что, съел!
А тот, вижу, как-то вдруг изменился, и причёска ни с того ни с сего
растрепалась, и чуб на лоб свесился, и правая рука, что на груди лежала,
сначала упала, потом задвигалась деревянно, а трубка в левой сама собой
пыхнула, и затянулся нервно хан-атаман, клуб дыма выпустил, сам
закашлялся:
- Так… дык… кха-а-а!.. Так решено ж было, что мы с тобой
одноклассники, Поп, потому и меня…
А ты, Платоша, весь такой твёрдый, подбородочный, как маршал Жуков
в роли артиста Ульянова, его, помню, мама Света обожала, фотографию под
стеклом держала. Забежим, бывало, с Галкой к ней в поликлинику, смотрим –
спрашиваем: «А это кто?» А мама Света только вздохнёт: «Это, девочки,
такой мужчина, какого вам уже не встретить, и жаль мне вас». А я вот и
встретила, мама Света, и не надо. И не надо завидовать дочери, что ты не
встретила, потому что ты как раз тоже встретила, только мне никогда прямо
об этом не говорила. Рассказывала всё обиняками, как приехал в 1977 театр
Вахтангова в Саранск на гастроли, как артист Ульянов там играл Антония в
«Клеопатре» и катался по сцене с влюблённым криком: «В Египет
захотелось!» И как мама Света нарочно для этого выбралась из Ковылкина в
Саранск, сама себе бюллетень подписала, чего в жизни не делала, и
завполиклиникой Каратаева, Аликина мама, только рукой махнула: должна же
у женщины быть и какая-то романтика, а не одни только ОРЗ, тем более, что
ещё молодая, не выветрилась. А мама Света лесных цветов собрала и, не
дождавшись оваций, взбежала на сцену: «Зачем Египет?! Я – здесь!» А в
1978, первого мая я и родилась. Вот и не приходило мне в голову, как
другим девчонкам ковылкинским, искать папу под гастрономом – спасибо маме
Свете. И поэтому то, что встретился ты мне, Платон, это совершенно
нормально. И как ты теперь отвечаешь решительно этому якобы товарищу
Сталину - так это тоже нормально: другого от тебя никто и не ожидает:
- Я удивлён, г-н Гальперин, что это может играть какую-либо роль.
Тем более, что особыми приятелями мы с вами в школе не были, за одной
партой никогда не сидели. Если мне не изменяет память. А она мне не
изменяет.
Чуть не захлопала Ника, словно ты, Платон, лихо самолёт посадил. А
г-н Гальперин-то вдруг трубку на стол отложил, правую руку левой
помассажировал, потом за спину заложил:
- Товарищ Пóпенков…
Ни хрена себе – в самом деле товарищ Сталин! Аж мышка по хребту
пробежала и пропала где-то в предхвостье. Что же сделаешь ты, Платон? Ты
же сейчас по канату идёшь, а Ника смотрит восхищённо и знает, что не
споткнёшься. Что, Платон?:
- Вот что, Ника, я часто думаю: то и спасает человека перед ним
самим, что он зачастую столь косен и недогадлив. Раз убьёшь, два убьёшь,
420
а он – что твой Гришка Распутин после 18-ти отравленных пирожных - упрямо
не дохнет и без пули не понимает.
Я себе - хи-хи! – аж к печке отвернулась. Смотрю на квадратик, а
там – что такое? – веник вверх ногами, концы завитые, и написано:
ето павлинъ-птица
летать не годица
хвостъ распускаетъ
сама не знаетъ
Ещё раз: хи-хи! – и одним глазком, по-женски тактично: а как же там
Сталин? Да какой Сталин! Это же какой-то еврей-служака с унылым носом. И
– молчание, и – ангел за ангелом проносятся по кабинету, да все такие
тихие, деликатные – ангелы прям. Платон, а, Платон, ты, конечно, выиграл,
ты его уничтожил, но надо же ещё красиво похоронить тело. А то,
чувствуется, как-то ты растерялся от победы и не знаешь, чем её
завершить. И показалось мне, что сейчас мы тут все зависнем, в этом
кабинете, и как-нибудь тут уж и будем. И нужно что-то, чего ты, Платон,
уже сделать не можешь, а если можешь, то ты точно гений. А не просто
куратор фронта. Ну что, Платоша, - ой! – может, ты ещё и гений? Снова
изразцы разглядываю, а там брюхом кверху носорог лежит, из сердца стрела
торчит, а над ним такой ангелочек парит, улыбается, за спиной футлярчик
со стрелами, в левой ручке лук опущенный, и написано:
купидо-еротъ
носорога бiотъ
не толста шкура
противъ стрелъ амура
И не успела вдуматься в эти ясные, но глубокие слова, как слышу:
- Татьяна! Ты?!
Резко поворачиваюсь – ах! Стоишь ты, Платон, от стола справа, а за
спиною твоей – словно с тех портретов дама сошла: золотым кораблём на
голове причёска, серо-зелено-раскосы глаза, бесстрастно стиснуты губы, на
шее – соболиное боа, платье зелёное, в серебряных блёстках по полу
стелется, а ладони – на твоих глазах, Платон.
- Татьяна! Ты?!
И вправду ты гений, Платон! Потому что – не будем пока о том, что
переживает Ника, но Ника-то сразу поняла, что это действительно Татьяна.
И что Татьяна – это для тебя та самая. И что именно про неё напоминал
тебе тот амбал Цыпа в кафе «Муттерброй» пять лет назад: «Уж коли
спознался с Танюхой – так других под юбкой не нюхай!» И – не будем пока о
том, что переживает Ника, но – как же ты сумел сразу разгадать, кто тебе
глаза прикрыл? Потому что – если бы ты закричал: «Татьяна!», а это была
бы не она, то обгадился бы ты перед этим Гальпериным и выехал бы ты из
боя не на щите, а на толчке, и так бы тебе и надо, потому что не думаешь
ты о том, что переживает Ника. Но ты таки гений, и это таки Татьяна.
Которую ты сто лет не видал, про которую амбал Цыпа рассказывал, будто
она сгорела, а ты тому не поверил и всегда сердцем знал, что Татьяна есть
где-то, что ты - изменщик коварный! – её когда-нибудь встретишь, и
закроет она глаза тебе руками, а ты тут же:
- Татьяна! Ты?!, -
не вспоминая даже о том, что переживает Ника. Подумаешь, гений! Если на
то пошло, ты её просто по запаху припомнил, а на такое ж каждый кобель
способен – вот невидаль! Я, например, - не говорю уж тебя, Платоша, не
421
хочу о тебе больше и говорить, - но и папашу Мюллера, и Ральфа Хоффманна,
и Вагнера с Кохом, и Торстена Флокса, и херра Галицкера, и не говорю
Валерика – ха! - и даже Гаврилыча одноразового – враз по запаху признáю.
И других тоже, а ты как думал? Но дело не в этом, а в том, что – разве же
кто тебя любит, как Ника?! Вот поговоришь ты сейчас с этой барыней с
портрета - и сам всё поймёшь. Вот она убрала руки с твоих глаз, вот взяла
тебя за уши, повернула лицом к себе:
- Ну, Платон? Всё понял?
Молчишь, Платон? Так ты действительно понял? А что? Что тебя можно
вот так за уши?
- Молчишь? А помнишь?
О чём это она, Платон? И как ты можешь чего-нибудь не помнить, а
если уж о чём позабыл, значит, и помнить того не стоит, и скажи ей это, и
скажи прямо сейчас, а то заставит вспомнить, чего и не было. Ушки-то не
болят, Платон?
- Последний разговор наш – помнишь?
А ты не шибко бы, барыня! Разговоров на веку много бывает, и не в
разговоре дело, и кто ещё знает, какой последний! Но – обретает речь
Платон, но – какую-то нехарактерно тихую речь:
- Как не помнить…
А та, царственно иронически:
- Вот и не помнишь! Ты сказал: «В любви главное - правда». Я тогда
сказала: «В любви главное - любовь».
Платон, ещё тише:
- А что это, Татьяна?
Сверкнула зелено-раскосо:
- Дожился, что уж и не знаешь?
Платон, Платон, неужели ты и вправду не знаешь? И что почти пять
лет с тобою Ника – так это ничего? И всё это только с одной стороны, как
солнце освящает и греет какую-нибудь мёртвую планету, а на той ни былинки
не растёт? И что же тогда Разделённое Поле, если весь жар и свет – только
с одной стороны? Это ведь всё равно что деревяшку или каменюку целовать и
ждать ответа. Нет, Платон, ты сам не знаешь, что ты знаешь, и пусть как
хочет изголяется царица Татьяна:
- Не знаешь! Объясняю: любовь – это власть. Потому и говорится:
любовная победа. Потому о любимом и говорится: мой. Перевари эту истину,
а потом скажи мне, мой Платон, пойдёшь за мной?
Оживает, громчает Платонов голос:
- Куда прикажешь, царица! Коня воровать? Полцарства добывать?
Усмехнулась ещё горделивее:
- Что ж так – только пол-, Платон Попенков? С тебя, может быть,
станет и пол-Татьяны. А мне – коли добывать, так уж царство.
Что за рабско-псиное восхищенье, Платон! Уставился на бабу снизу
вверх, и сразу стало видно, что она тебя ростом повыше. И даже другие
мужики мне вдруг стали заметны, хотя – это ж восковые какие-то куклы:
Гальперин опять правую руку на грудь положил, левую с трубкой приподнял,
дым пускает, глядит одобрительно, не шевелится. А в углу – против печки
–– руки на коленях, кобура на боку, чёрные очки - амбал Цыпа стену
подпирает, не шевелится. А ты, Платон, всё-таки не кукла: тряхнул головой
– эх, тебе бы сейчас чуб!:
- Царство! Только мигни – добуду.
Милостивой стала усмешка, заискрились серо-зелёные, мигнула
Татьяна:
422
- Вот и добывай. Возможности у тебя есть, правда? Иначе – откуда б
ты тут взялся. Добудешь – первым при мне будешь. Как князь Потёмкин. И
помни: любовь – это власть. И ты – мой!
А Ника, на изразцы печные спиною опершись, как никогда в жизни
глаза раскрыла: что она несёт, эта барыня! Что она про любовь понимает!
Любовь – что о ней спрашивать? Её же видит, как солнце, всякий, кто не
слеп. А ты, Платон, значит, слеп? Но даже и слепые чуют солнце по теплу,
по жару. Отчего же ты не чувствуешь, кто тебя любит? Ведь эта Татьяна –
ей от тебя именно что власть нужна, власть над тобой, а через тебя -
власть над всем: «Всё моё – и ты мой». А немка твоя, Катарина? Ей бы всё
тебя воспитывать, исправлять, совершенствовать. Таким, как есть –
недовольна. Нет, Платон, немке твоей другой кто-то нужен. И ты его так-
сяк замещаешь, да заменить не можешь. А сам ты – только для Ники, и что
сказала Галка Федорук: держи – не оброни, так это всё – бабий форс: я и
так от тебя – никуда. И что ты там куратор или кто – так я очень рада и
горда, но как раз потому, что это – ты, Платон. И в жизни не сказала бы,
как эта Татьяна: кабы не твои возможности, откуда б ты тут взялся? А в
любви - при чём тут власть, какая победа, что такое – мой! Любовь, если
хочешь знать, своего не ищет, любовь – она всё стерпит, любовь – она
всегда пожалеет, никогда не позавидует, она себя над любимым не ставит,
она перед ним не гордится, не обидит, никогда и в мысли худого не
подумает, и что ты, Платон, оказывается, сказал когда-то этой Татьяне,
что любовь – это правда, так это и правда так: и даже если… то она не
проверяет, а всему верит, и на всё надеется, и всё переносит, и даже если
получается, что верить нельзя и что надеяться не на что, то она всё равно
есть, и никогда, никогда она не прекратится. А властью – кого удержишь?
Вон, глядишь, пропало с лица твоего, Платоша, собачье восхищенье, деловым
вдруг стал. Может, и на место сейчас поставишь бабу, как её Сталина? Что-
что, Платоша? Да ты уже стихами заговорил:
Не меня ты любишь, Млада,
Дикой вольности сестра,
Любишь краденые клады,
Полуночный свист костра!
Ну, во-первых, не такая уж млада – Ника-то посвежее будет, и
краденых кладов не любит, а костёр здесь – и вообще уже ни при чём: это
тебе, Платон, из другой твоей жизни примерещилось. И вижу – ты сам это
осознаёшь как раз: таким спокойным становишься, только глаза ширятся.
- Чего ты добиваешься, Татьяна? Это, знаешь, всё – психическая
атака, а я уважаю конкретику. В чём твой замысел?
Совсем сузились серо-зелёные глаза:
- Георгий!
Пошевелился восковой Сталин:
- Татьяна?
Жёстко проступили рысьи скулы:
- Озвучь замысел.
Шаркнула спичка, пыхнула трубка, двинулся медленно по ковру в едко-
душистом облаке серо-бурый френч, остановился под словом
ЕВРАЗИЯ
- Посмотрите, г-н Пóпенков…

423
Платон, круто!: скрестил руки, глядишь никуда. Нику – да нет, не
Нику зовёшь, тайную думу думаешь, знаю. Ну и что, если не зовёшь, а я
сама приду. Отрываю спину от печки и - через кабинета равнину
евразийскую, через тихий океан ковра - прямо к тебе, Платон, подплываю,
со спины руками шею обвиваю, лицом к пиджаку прижимаюсь: ах, люблю
пиджаки мужские! Но хватает меня за плечи – словно подъёмный кран – и
проносит над тихим океаном ковра обратно к печке амбал Цыпа, сам шепчет
мне в ухо мягко-укоризненно:
- Что ж ты?.. при царице…
И ставит, как провинившегося малыша, лицом к печке, и видит Ника
сине-бело-зелёный квадратик изразца, а на нём – хрюшка поганая, жирная
такая, рыло взодрала:
я свинья
нажралась дранья
в калу ся валяю
сама не знаю
И вот что впечатывается невольно: тот, у карты, мундштуком по
горам-равнинам водит, дымом из трубки континент коптит:
- Вы следите за моей мыслью, г-н Пóпенков?
Цыпа-амбал весь напрягся, кобуру гладит, от потрясения никак не
отойдёт:
- Да как же так?.. при царице…
И Ника, в изразцы лицом уткнулась, про свинью читает, плечами
рыдает, сама не знает:
- Платон, от тебя любимую оторвали, а ты?
А ты стоишь, руки скрестил, уши расставил, ноги на ширине плеч,
глаза - никуда. А Татьяна – скулы спрятала, серо-зелёные свои – чуть
пошире сделала, пальцы свела, шею над боа соболиным выпрямила, внутрь
смотрит. Как две куклы, прям, восковые.
- …úзмождена, рáзворована, но спрашивается, г-н Пóпенков, неужели
ýничтожена? И отвечается: нет, нé уничтожена. И философия распада – нé
наша философия. Потому что с тáкой философией все и всегда будут нас бить
за отсталость: агрессивные янки, берлинские рéваншисты, польские пáны,
крымские ханы, китайские бóгдыханы и óранжевые жупаны – все будут нас
бить. За отсталость. Хотим ли мы этого, г-н Пóпенков? Нет, нé хотим. Но
хóтим или нé хотим, нам следует считаться с óбъективными законами истории
Óтечества. И один из этих законов состоит в том, что власть в империи нé
может не быть áвторитарной. И тысячелетний опыт бéзошибочно указывает
нам, что единственной естественной формой правления в России является
мóнархия. Либералы нам скажут: да, монархия, но кóнституционная. Мы им
отвечаем: нет, г-да либералы, нé конституционная – тóлько абсолютная!
Либералы нам скажут: это тоталитарный режим! Мы, русские люди, не
побоимся ответить: нет, это нé тоталитарный режим – это áвторитарное
правление. Но нам уже нéинтересно пóлемизировать с г-дами либералами. Мы
с вами éдинодушно пришли к выводу…
Неинтересно больше Нике смотреть на эти свинские изразцы.
Покашиваюсь шкодливо в сторону стола, где обвосковели Платон и Татьяна.
Ох, какие вы важные – подумаешь! Особенно ты, Платон: даже глаза больше
не расширяются, по-прежнему небольшие и неподвижные, подбородок
жýковский, только уши квадратные вверх-вниз чуть шевелятся – ух ты! – и
не замечала за тобою таких умений. Это ж ты, небось, в школе ещё так
Танюху потешал, изменщик коварный. А у неё тоже не всё дисциплинировано:
424
вон рукой по столу шелестит, лист бумаги отчаянно мнёт. А лица-то -
глубоко невдолбённые, и то ли слушают докладчика, то ли в ультрамарин
юностный погрузились.
- …глубоко пришли к выводу и убедились, что прежняя монархия в
империи нéвосстановима. Но следует ли из этого, что монархия вообще
невозможна? Нет, нé следует. И если припомнить самые напряжённые моменты
российской истории, то всякому станет видно, что когда недостаёт царя, в
стране появляется царица. В великом народном эпосе грузинского народа
«Витязь в тигровой шкуре» великого народного поэта Шота Руставели мы
видим, как пустующий без наследника престол решительно занимает
наследница - а именно: царица Тамара. И что? – Когда империя вдовствовала
после смерти Петра Великого – кто спас государство? Его спасли такие
выдающиеся женщины, как Екатерина Первая, Анна Иоанновна, славная дочь
первого императора Елизавета Петровна и, конечно, Екатерина Вторая –
Вéликая. Думается, что и в наше смутное время…
А Ника-то в кармашке жакетика конфетку мятную самолётную нащупала –
хи-хи, Платоша! – а вот я тебе сейчас – маленький сюрприз. И царице твоей
заодно – в наше смутное время, блин!
- Пум-м-м! – полетела межконтинентальная конфетка-ракетка над тихим
океаном ковра – прямо Платону в ухо: хи-хи, Платоша? – и тут же – тут же,
блин! – полетела в другое ухо Платону комканная бумажка от Татьяны.
Сузились искристо серо-зелёные, рысьи выступили скулы: хи-хи, Поп!
Встрепенулся с места охранник – Цыпа-амбал, за кобуру, как за живот
схватился, потом смекнул по-солдатски, что всё в порядке, а просто бабы
балуют, - да и сел на место. Но не зевнул.
Приподнял брови Платон, губы чуть раздвинул:
- Чувствительно благодарен…
В изразцы захихикала Ника, не по-царицки хмыкнула Татьяна,
обернулся сурово Гальперин, вроде как: «Товарищ Рокоссовский! Выйдите –
пóдумайте!»
Вдруг оживился Платон, махнул рукой на Гальперина, дескать: цыц,
Гальпер, стухни: всё ясно! И – Татьяне:
- Царицей хочешь. Происхождение – как-нибудь найдёшь. Личностью –
практически подходишь. Ко мне обратилась – правильно, по адресу. Куратор
Украинского Фронта компетентен определить и судьбу Евразийской империи,
прошу прощения - России…
Зелено вспыхнула Татьяна:
- Ком-пе-тен-тен???
Снова спокоен и твёрд куратор:
- Вот именно. Потому что если бы не было того фронта, что курирую
я, империя не была бы Евразийской. Она стала бы просто азиатским ханством
и атаманством, либо превратилась бы в культурную провинцию Европы. Но её
нынешняя природа определилась именно существованием Украинского Фронта.
Потому что восточные фронты – Кавказский, Амурский, Хорасанский – все
внешние: чеченец, китаец и афганец – вне России. Либо она их, либо они
её. В случае же украинском – фронт проходит через сердца людей. Это и
есть то яйцо, в котором спрятана игла с Кащеевой смертью на острие…
Багряно вспыхнула Татьяна:
- Не болтай много!
Удивлённо приподнялась Платонова бровь. Чуть расширились в усмешке
Татьянины скулы:
- Твоё решение?
Жёстко бесстрастен Платон:
425
- В интересах Украинского фронта - возвращение Российской империи…
С величественным снисхождением кивает царица: ну, то-то!
- …возвращение Российской империи в границы 1914 года. Империя
лишится Львова со всей Галицией и обретёт Варшаву со всем Привислянским
краем.
И уже улыбается Платон:
- И обретёт – императрицу.
И уже милостиво улыбается Платону Татьяна:
- И первого министра. С широчайшей… ком-пе-тен-ци-ей.
Перестал улыбаться Платон:
- Что же… это Государыне выбирать.
И косится на того, вновь обвосковелого, с потухшею трубкой:
- Трубка уже есть, френч есть, усы не отклеиваются…
Шампанским шипеньем рассмеялась Татьяна:
- Не-ет, этот не годится!
Деланно дивится Платон:
- Как так не годится?! Анри Барбюс знаешь как о нём написал: «С
головой учёного, с лицом рабочего, в одежде простого солдата».
Губы искривила Татьяна:
- С трубкой диктатора, с унылым носом на лице служаки-еврея, с
сердцем шакала.
Хихикнул, оскалился тот, у карты, руку с трубкой опустил:
- Зачем же так-то, Танюша?!
Снова рысьи скосилась:
- Ты мне тут не «Танюша»! Расскажи лучше однокласснику, почему ты
тогда, в 1979, в девятом классе, так геройски бросился на него! Почему
обозвал сексотом и какой ценой добрался до Татьяны!
Машет рукою Платон:
- Кто старое помянет…
Подымает руку Татьяна, мол, остановись:
- Это старое, а вот и новое. Для тебя новое. Этот благородный
мальчишка сам тогда донёс в Комитет на своего старшего брата Аркадия, на
его с тобой разговоры: про тетрадку с неподдельной и глубоко преступной
историей КПСС, про отсутствие элементарных прав и свобод, про выборы без
выбора, про мертворождённые лозунги «Пусть крепнет и развивается!», про
лживую и безжизненную прессу, про партийные съезды, похожие друг на
друга, словно члены Политбюро, про новую историческую общность людей
«дикие люди» на одной шестой части и про гениального и запрещённого
Галича-Гинзбурга…
Весь подобрался Гальперин у карты, не нос - а клюв коршуна стал.
Вся подобралась Ника у изразцов, не пальцы – а когти кошачьи стали:
сунься только, сволочь, на моего Платона – разорву! Аж охранник Цыпа на
Никины искры за кобуру взялся.
Растут-расширяются-темнеют Платоновы серые глаза:
- Донёс… а меня тогда перед тобой сексотом назвал…
Низкие ноты в голосе Татьяны:
- Донёс. Метил он в тебя, Платон, а в психушке-то оказался Аркадий,
родной старший брат. А через день и меня вызвали в кабинет директора, а в
кабинете, вижу – сидит серьёзный посетитель: сколько лет ему – может 25,
а может и 55. Ни велик, ни мал. Лицом ни бел, ни смугл. Ни особых щёк, ни
скул. Ни курнос, ни орласт. Ни коренаст, ни голенаст. Ни рус, ни рыж, ни
брюнетен. Словом, неприметен. Только костюмчик серенький, взор остёр. А
голос тих, зато проникновенен: «Вот вы какая, Татьяна Вдовина!» И обо
426
всём пошёл: как мы с тобою коня крали, как надпись антисоветскую на доме
писали, ну и обо всём, ну и что по совокупности лет на десять всё это
потянет, так что, сама понимаешь, комсомолка Вдовина. А потом про Родину
начал и, знаешь, много правильного сказал, до сих пор в правоте
убеждаюсь. А закончил так: «Иди и люби!» Да, а про тебя сказал, что тебя-
то никто не тронет, что тебя они – ведут. И что это для тебя сюрприз. Вот
и вывелся ты, Платон, в такие ком-пе-тент-ные – куратор фронта!
Вздохнул Платон:
- Ну, вывелся: подумаешь – секрет!
Сощурилась, голову набок – в боа - наклонила:
- Будет тебе сейчас секрет! Твой бывший друг, а его бывший брат
Аркадий и по сей день в той психушке лечится. Хан-атаман не велел
выпускать…
Тут чуть не коршуном взмыл на Татьяну Гальперин:
- Потому что Аркадий таки псих! Опасный псих!
Вскочил Цыпа, ринулся между. Отпрыгнул Гальперин, затылком о карту
стукнулся, и – петуха пустил, как подросток:
- Опасный псих! С детства! Меня в ванне горячей варил, как сосиску!
В уборной запер! Ночью козу показал…
И вдруг носом унылым хлюпнул и отвернулся. В потолок посмотрел
Платон, в пол – Татьяна, отступил чуть-чуть Цыпа, а Ника - шаг вперёд от
печки. Мгновенно подобрался Гальперин:
- Ну, вот что, Татьяна!..
А Татьяна шипит:
- Ну, вот что, Платон, я ведь тебя недаром позвала: много можешь, и
Кащея этого – тоже можешь.
Не отвёл глаз от потолка Платон:
- Подсилить – подсилю. Царицей ты будешь. Кащея - обезопасим. А в
Потёмкины - вон Цыпу назначь.
- Что?!
- То, что любовь-то – власть, да власть – не любовь!
Вот, Платон, вот! Чего от тебя Ника ждала! А ты не ждала, барыня-
царица?! Ишь как - ахнула, сбросила махом боа соболье:
- Цыпа! Убей его!
И бахнуло сразу, и бухнулась в обморок Ника. А пока бухалась – 77
дум передумала – да и оклемалась. Лежу, гляжу – а все живы: Платон на
ногах стоит, Татьяна в кресло присела, Гальперин под картой застыл, а
Цыпа-то – в правой пистолет, в левой – чёрные очки, сам глаза на хозяйку
выпучил, порохом пахнет:
- Он давно заслужил. За тебя, Татьяна!
Рванулась с пола Ника, Цыпу оттолкнула, Гальперина задела, к
Платону кинулась:
- Жив!
Рухнуло за спиной – не обернулась: пусть хоть потолок, хоть земля
провалится, а Платон жив! А Платон мимо, через плечо мне смотрит, а там,
под картой - Гальперин убитый лежит.
427
Книга IХ
Амстердам
428
Летели в Мюнхен молча. Прилетели – молча. Даже не чмокнул, только
хмыкнул хмуро и рукою махнул. Дома встретил меня Валерик пальбою пушечной
– чуть утешил. Пробежал месяц – не звонишь ты, Платон, а на мои отвечаешь
больно кратко. На sms мои – «не встречаемся…» – «тоскую!» – «ну когда
же?» – «скотина ты Платоша!» – вообще ноль ответа, ни притопа, ни
прихлопа. И так стосковалась Ника, что набрала твой домашний: а вдруг! –
да на немку Катьку и напоролась:
- Hier Wohlgemuth…
Чуть не сказалось: ну и дура! – а сказала до того сладко-
просительно, что сама себе в зеркале козу показала:
- Ска-ажить пъжалста, а-а как тъм Платон?.. - и добавила строго-
осторожно, - Павлович…
А та зараза мне – и ведь знает же отлично по-русски:
- Sie sollten es besser wissen, Fräulein394.
И тут уж из меня плеснуло накипевшее:
- Ну и дура!
А уж 18-го октября вдруг позвонил ты мне:
- Лечу в Америку.
Я, радостно подпрыгнув:
- Уже пакуюсь!
В зеркале вижу: глазки синие сверкают, зарумянилась, гривкой
каштановой запушистела. А из трубки, лирическим баритоном:
- Не стоит.
И сразу всё мне стало ясненько: и глазки побледнели, и пудра на
щёчках выступила, и гривка какая-то неопрятная:
- Так зачем же?..
А из трубки, однозначно:
- Оставил в лётной компании твои координаты – контактный адрес.
А в зеркале – глазки уже на мокром месте, по пудре две серые
дорожки бегут, а гривку – словно моль побила. В общем, остригла я в тот
же день эту гривку, наутро – не напудрилась и не намазалась: а на фига
мне теперь! Валерику не того надо, а от тебя, проклятый, это ж был
прощальный привет, я же поняла, Платон. И точно: через день звонят мне из
авиакомпании, говорят: разбился-погиб. Я им: как? да почему? Они мне:
следственная комиссия работает над чёрным ящиком – ждите результата. Ну,
послала я их по-русски туда-сюда, сижу-реву, сама думаю: может, ещё и не
так всё обернётся, ты ж, Платоша, у меня куратор фронта, а такой человек
– ну, не представляю, чтобы просто так в чёрный ящик загремел. Подумаю
так, потом опять зареву: тайности-то – дело опасное: вон как хана-атамана
– бац и… А кто бы мог ожидать? Цыпа – этот амбал-убийца – сам того не
ждал, ему ж Татьяна подколодная в тебя, Платон, стрелять велела. Ну,
допустим, Цыпа - твой друг, и поэтому приказ не в тебя сработал, а если
бы… то страшно подумать! Он сам стоял потом как не в себе, только что
кобуры не уронил, а ты – совсем в себе: «Беги, Цыпа: кончат тебя здесь!»
Тот: «Да куда ж бежать? В глубинку? Дык кому я там?» - «В Мюнхен беги,
Цыпа. К жене, к семье». – «Дык ты ж сам оттуда меня спровадил, мол: ОПРРИ
прикончит!» И усмехается Платон по-кураторски так: «За тебя там уже
старший твой, Бранко, сполна ответил. Лети, не боись». А Татьяна на
одного, на другого, на Гальперина труп: «Что ж – все сбегаете? Вот так
женщине царствовать!» Отвернулся Платон, молвил тихо:
Родилась такой – теперь царствуй,
394
Вам, может быть, лучше знать, барышня (нем.)
429
Вспоминай золотую рыбку,
Что не будет у тебя на посылках!
Так и расстались, потому и молчал всю дорогу до Мюнхена. Нет, всё
же убили тебя, Платон, взорвали самолёт: бомба – это тебе не Цыпа: не
дрогнет, не сорвётся, не передумает: бах! – второе солнце вспыхивает-
гаснет, и летят ошмётки металла, спешат вниз обгорелые кресла, мчатся к
земле головами, как горох из мешка, путешественники да девушки в синих
уборах, и облака размазываются по топографии; и надо всем этим паденьем
парит человек на парашюте, даже кажется – не спускается, а возносится:
глянет вниз, на тех, падучих, - только помашет прощально. Кто это? - тот,
который взрывал? а может быть, лётчик? или всеми средствами спасения
привычно запасшийся в дорогу путешественник-экстремал? или невротик, что
всю жизнь прострадал авиафобией, даже на земле не расставался с парашютом
– и вот настал его час? или это ты и есть, Платон? - и вот уже по траве,
по василёчкам-незабудочкам – чёрный-чёрный пепел, а под пеплом-то –
чёрный-чёрный ящик: он один целым остался – он всегда целым остаётся, а в
нём – всё записано: чьей рукой?
Белугой реву, а Валерик – словно и не слышит, носом в экран.
Застрелить тебя уже, что ли? Ой, а что это в животе шевельнулось? Ах-х-х…
…………………………………
А через три недели, вечером, звонят опять из авиакомпании, да уж не

фрау, а какой-то херр:
- Frau Flox? Я только что сообщил фрау Катарине Вольгемут
информацию, которая, возможно, заинтересует и вас: на рейс Амстердам-Нью-
Йорк 7 октября сего года помимо прочих пассажиров зарегистрировались г-н
Петер-Пауль Пуппенкопф и г-н Платон Попенко. Первый из них к началу рейса
не прибыл, вероятно, оставшись в Амстердаме. Второй вместе с прочими
пассажирами, а также экипажем, увы, погиб при авиааварии на подлёте к
Нью-Йорку…
Расцеловала бы в эфире этого херра! Ведь это же значит – 50 на 50,
а ты ж у меня великий удачник! Значит – жив, только улетел в Амстердам. А
потом… Кто ж тебя знает – куда полетел?
………………………………………………
Но можешь вернуться! И протягиваю ладонь в охотничьей рукавице –

сокола жду. И клоню отяжелелую чернокудрую голову на черепашчатую подушку
клавиатуры, закончив долгий, весь Платоном просвечивающий текст. И
понимаю, что хоть бы я и полетела Лебедихою вслед за ним в Амстердам –
ну, отследила бы как-нибудь его намеренья, купила бы на тот же рейс
билет, уселась бы, допустим, позади Платонова кресла, созерцала бы часа
два Платонов бетонный затылок… Ха-ха, интересно: шпионить незаметно за
шпионом! А вдруг заметит? А я – шарфиком, как там, в Ковылкине, или
гриппозной повязочкой, как в той мюнхенской клинике: не узнаешь, не
узнаешь! И никуда не выйдешь, и с парашютом не спрыгнешь, хотя – кто
тебя, Фантомаса, знает?! Даже подремать можно одним глазком, а другим
даже в окошко можно поглядеть.
Проползут внизу холмы-долы-воды германские: скор самолёт, а земле –
куда ей спешить? Что там так медленно-карусельно поехало? Люксембург,
Бельгия? Франция со своею жимолостью, горлинками, марлевыми разгородками
430
прирейнских виноградников395? Нет, то уж не Франция, то раскруглилась-
расквадратилась паутинка голландская: был бы глаз острей – разглядела бы:
каждый шажок обихожен, тюльпанами засажен, сыроварнями застроен. Явись
некий бог пространства, предложи он в дар тугим на дармовщинку
голландцам, скажем, просвистано-целинную заволжскую лесостепь либо
кукурузно-подсолнуховое приднепровское поле – голландцы поглядели бы,
плечами пожали бы: что нам в этом просторе, наш простор – вон он: и в
сторону моря показали бы. Морю-то что – его много, полоскою дна людям
поступилось великодушно, вот и вышла Голландия. Море – не Бонапарт,
французский сквалыга, что на эту полоску проканаленную покусился:
дескать, нанесли эту почву французские реки, так отдавайте нам наше. Но
неловко перевернётся когда-нибудь море во сне – в вечном сне вещества, -
зевнёт – и проглотит, не глядя, все эти дамбы, набережные, башни…
Говаривал же старый голландец лоцман Виллем: слóва Океан нельзя не
расслышать.
Вон что делает нынче Океан – не в Голландии пока, в Таиландии:
глядишь, лазурен, прозрачен, со всего света гостей богатых встречает,
зной безумный дыханьем смягчает, всякая печаль у человека легчает.
Расслабится, разнежится человек, а того и не чает, что ударило уже сердце
земное в дно океанское, и ластами всплеснул Левиафан, и заворочался во
сне Океан – в вечном сне вещества. И кричит с каменной белой вышки над
пляжем – прямо из безоблачности – семилетняя Агния-белянка-смуглянка: па-
апа, подымайся ко мне – а что я тебе покажу! - Смотрит Агния с вышки:
папа Вадим сказал что-то маме Эльвире, та на живот перевернулась, папа ей
шлейки на спине развязал, чтоб солнце маме всю спинку загорало. А Лида
опять с мальчишками, в волейбол с ними играет, с тремя сразу любовничает–
хи-хи! – я никогда так не буду, даже когда мне тоже будет 16. Вон –
схватила мяч, и уже Питер руки подставил, а она – раз! – и в Карлоса. Что
ты делаешь: он же не играет, он же на матраце лежит, и вообще отвернулся
– вот чокнутая! Видишь – даже не повернулся на твой мяч. Получил по
затылку – и дальше лежит. А Дашка всё читает, всё читает, уже очки
надела, как папа, а всё равно читает. Даже в море читает, на надувном
матраце, пластиковую книжку про Гарри Поттера. Мама ругалась на папу: 10
лет девочке, а уже такой же, как ты, очкарик. А я думаю, что папа всё
равно хороший, только Дашке это не идёт. Я вон даже отсюда всё вижу, даже
булавку в пупочке у Котика вижу. Мама говорит, что это невозможно, а я
вижу. Ой, как это всё время больно, наверно! И какая эта Котик у нас
глупочка, хоть ей уже 14. Мама так и сказала: глупочка маленькая, зачем
ты себя калечишь. Но Котику, я думаю, не больно: вон – плескается, Дашку
на матраце катает, а та всё в книжку смотрит: Гарри Поттер, Гарри Поттер,
ой-ой-ой! Ну иди сюда, папа, иди побыстрее, я тебе столько покажу: вон
там, за ширмочками две маленькие жёлтые тёти большого бритого дядьку
голыми сисями по спине гладят и улыбаются. А вон там – дедушка маленький
коричневый толстую рыжую тётку иголками колет – не скажу где (в попу и в
писю!). Это он рыбу на ней рисует: я думаю, она очень рыбку любит. А
главное, что я вижу… Ну что ж ты, папа, так медленно! Рукой пошарил, очки
нащупал. Вот – он теперь будет ещё песок с них сдувать, а у нас так мало
395
Ср. у О.Э.Мандельшама:
Я молю, как жалости и милости,
Франция, твоей земли и жимолости,
Правды горлинок твоих и кривды карликовых
Виноградарей в их разгородках марлевых.
431
времени. Наконец: потопал ко мне по лестнице. Ну чего ты смотришь вниз,
тебе же на пляже всё не нравится. Идёт, смотрит и думает: как будто
розовые черви завелись в пшённой каше, фу! Зато тебе в Океане всё
нравится, и я тебе сейчас такое покажу… Пришёл, пришёл! Смотри, папа,
Океан меняет цвет: только что был совсем голубой, а уже какой-то
фиолетовый – там, далеко. А там - зелёный. А там – ещё дальше – вообще
какой-то сине-чёрный. И начал папа стихи читать:
Как Океан меняет цвет,
Когда в нагромождённой туче
Вдруг полыхнёт мигнувший свет, -
Так сердце под грозой певучей
Меняет строй, боясь вздохнуть,
И кровь бросается в ланиты,
И слёзы счастья душат грудь
Перед явленьем Карменситы.396
Я знаю, что такое ланиты, ты мне уже объяснял. Я зато не знаю, что
такое карменситы, но это потом. Смотри, смотри – тебе же нравится Океан.
Ой, папа, а он уходит! Почему? Какой отлив? Мы же тут первый день –
откуда ты знаешь? А почему потом будет прилив? Потому что в жизни всегда
так. А-а-а… Но – смотри: там, далеко, кажется, уже прилив. А папа опять
стихами:
Убывает – значит, где-то прибывает
Кровь, глотаемая времени воронкой…
Да, но смотри, папа: там море поднялось. Стеной стало. Йодом – как
у врача - запахло. На нас пошла стена – аха-а-а! – и-и-и!
И во мгновенье смыло пляж, как переводную картинку, и вперёд куда-
то понесло, и каменная вышка под нами дрожит, и в полуметре под нами –
пена бежит: стоим, как на плоту. Ухватилась Агния за мою ногу, ухватился
я за белые перила. Снова тряхнуло вышку – упали за перила очки, панама
упала, и тут заплакала Агния. А море рвётся на горку, к балконам нашей
гостиницы трёхэтажной – ещё так довольна была Эльвира, что прямо над
пляжем… Взял Агнию на руки, прижал, как тот солдат в Трептов-парке,
ладонью глаза ей закрыл. И в третий раз тряхнуло вышку – это вспять пошла
волна. Плотней хочу прикрыть Агнии глаза: там кровли тростниковые,
матрацы резиновые, топчаны деревянные, пальмы с кронами, лавки с
вывесками, лампы, кровати, перевёрнутые лодки, перевёрнутые люди.
Вывернулась вдруг из-под ладони: папа, смотри – слон, слон! Что за слон?
Вот же он – здесь несётся. И выскользнула, и повисла на перилах, и
перегнулась, и погладила рукою серую шершавую спину. Подхватываю –
оттаскиваю, а уж пронеслась в Океан громада. Дедушка Леонтий Венедиктович
любомудрствовал что-то: Океан – символ бездны бытия, а сама бездна бытия
– символ бездны небытия. - А дальше, дедушка? – А дальше языка не
хватает. Ушла вода – чисто на пляже: ни топчанов, ни матрацев, ни
теннисных кортов, ни кабинки с тайским массажем, ни татуировщика
остробородого… ни Лиды, ни Котика, ни Даши, ни Эльвиры…
Но всё это – конец декабря 2004, а Платон летит в Амстердам 7
октября 2004, и ещё только речь неохотно ведёт с женою Эльвирой о
Таиланде Вадим Сорока-Сиротин, и скачут при одном имени Таиланда 16-
летняя Лида и 14-летняя Котик, а 10-летняя Даша не скачет, ей никуда не
396
А.А.Блок
432
хочется, она читает, а 7-летняя Агния скачет, но не потому, и Таиланд ей
– лишь новое, минута как знакомое слово. И, заваленный делами, папками,
засмотренный лицами просителей, искателей, требователей, обвиняемых,
подозреваемых, задержанных, - только ещё грезит гигантский полицай Фриц
Шумахер, как уложат его за дракончатыми ширмочками на живот и на топчан
две маленькие раскосые тайские лани, и примутся прижиматься сосцами к его
шершавой спине, а из-за ширмы будет слышаться пение Океана, а из
безоблачности щедро припекать будет безразмерную арийскую плоть, и голова
ни о чём не болит… А у Голландии, как известно, и вовсе голова не болит,
так и поёт поутру одна киевская радиостанция:
Не спи, Україно, вставай, рідна ненько:
Москаль вже годину не спить!
Хай сплять Нідерланди,
Хроплять Таїланди:
Бо в них голова не болить.
А перевести бы как-нибудь голландцу такие слова - то-то подивился
бы, сообразив, в чём, собственно, состоит его благоденствие: а я-то
думал! Встанешь не позже, чем ваш этот москаль, – скажет 35-летний
уроженец Фенло - бизнес-консультант Йоост тен Хартог, сам бежит в трусах
по гравиевой дорожке вдоль канала с чёрным австралийским лебедем, вдоль
плетёного тына из яванского тростника, за которым вертят хвостиками-
пропеллерами серые вьетнамские свинки, вдоль тропической рощи с лианами и
птицами киви: ки-ви! ки-ви! – не успеешь пробежаться, - продолжает Йоост,
вытираясь махровым полотенцем после холодного душа, - не успеешь умыться,
- отставляет Йоост допитую кофейную чашку трансваальского малахита, - а
уже надо быть на бизнес-ланче в Brain Garden397, - вздыхает Йоост, заводя
мотор видавшего виды дефендера – на жёлтой жести кабинки карта:
Amsterdam – Gibraltar -
Каiro - Nairobi - Каpstad398
2000
, а позади сиденья – передвижная кладовка с пахучими листьями и шишечками

канабиса, то бишь конопли, - и выводит Йоост, словно под уздцы, жёлтый
дефендер из гаража, из глухой пристройки к прозрачной оранжерее, и уже за
рулём продолжает: тинейджером был - сам баловался, хипповался, теперь вот
выращиваю, в кофишоп сдаю. – Несёт Йоост под мышками два ящика через
утренний кофишоп, громким рэгги проигранный, где тот-другая засиделись с
ночи, уже кофе пьют, на ней гетры трёхцветны: зелено-жёлто-рыжи, как
ямайская чаща, у него голова, что картошка проросшая, в дредах - шипах
негритянских. Кофием жарко пахнет, разнотравьем – прохладно: афганским
хашем, панамским джойнтом, занзибарской ганжей. Гум! гум! гум! – гомонит
гитара. Бар! раб! бан! – бубают бонги. О-а-у! – вдыхает, - у-о-а! –
выдыхает витой ствол трубы. – Идёт Йоост без ящиков назад, к джипу
своему, дефендеру, за руль садится, продолжает: это не единственное моё
занятие, даже не главное, но любимое. Как интересно смотреть на растение:
вот оно ещё только маленькое семечко, вот – нежная зелёная травка, а вот
397
Сад Мозгов (англ.)
398
Голландское название Кейптауна
433
– толстый стебель, мясистый лист, пахучая шишечка, и пора уже всё это
высушить, раскрошить и… - с удовольствием затягивается Йоост только что
забитой самокруткой-трубой – и пора на работу. – И по прожилкам листа
конопли - Королевский канал, Принцев канал, Иорданский канал – едет
русый, плечистый Йоост на рабочую встречу – бизнес-ланч. Поговорит Йоост
тен Хартог с г-ном Хироюки Самасуци по поводу разработки пакета
нанотехнологий, скажет: как бы о’кей, но предпроплата – 30%, о’кей? –
супер!
Вот так и живёт Европа, а самолёт-то летит, мотор р-р-р-работает –
р-р-р – а Платон сидит, ушами хлопает, а того не знает, что я тут. Вот
уже: пристегнитесь, не подымайтесь с кресел, не включайте сотовые
телефоны до полной посадки и остановки. Посадились, остановились, к
выходу потянулись. Закрылась шарфиком: шагай, шагай, Платоша - я уж знаю
твои затеи: выйдешь сейчас в Амстердаме, а на борт и не вернёшься, и
взорвётся этот борт без тебя, а только с прогрессивным киевским
журналистом, обличителем пресловутой чмократии Платоном Попенко. Вот он,
в чёрно-красной вышитой сорочке, с усами скобой, ярко-синеглазый, за
мудрость Господь лба прибавил. И на локте оранжевая ленточка: так! И
встречают того Платона Попенко какие-то господа с оранжевыми ленточками в
петличках, руку жмут, диктофоны подносят, вспышками моргают… Не-ет,
Платон Павлович, не проведёшь меня на такой мякине, знает Катарина, что
это не ты, и не будет зависать возле этого обречённого Платона Попенко, а
устремится мелким шажком Катарина, администрацией аэропортовой незрима,
по горизонтально движущейся дорожке, да под голосок женски младенческий:
Microsoft, Майк рапсод, май красот, макро сот, мантра сов, Microsoft – за
тобою, Платон Попенков. Куда ты? Уселся зачем-то в кресло в зале
ожидания, зажмурился, и никто не встречает, на тайности не зовёт. И хоть
бы в самом деле не отличался ничем от окружающих, а то ведь – вопиюще
отличаешься хотя бы отсутствием всякой ручной клади: ни сумки на коленях,
ни чемодана между ног, ни рюкзачка через плечо – ничего нет. Но так не
бывает у современного человека, чтоб уж совсем ничего не было: карточки
электронные есть, телефон мобильный как-никак, а может быть, вообще,
электрод под кожу вшит, с тебя станется. Отдыхаешь, вокруг не смотришь, а
я вот даже в том не уверена, что ты в отсутствии моём уверен. Присела
Катарина в том ряду, что к тебе спина в спину, оперлась вполоборота на
левый локоть: и тебя видит, и соседей твоих слышит:
- Ах, граф, если б вы знали, как обидно!
Белобрысо-расхрыстанный, в светлом плаще, моложав, но не молод…
Пьян? Да нет, но…:
- Как обидно – вы спросите что?
Собеседник – не собеседник – не стар, но и не моложав, костюм с
галстуком, грузен, хмур, остро-синий взгляд из-за толстенных стёкол. Не
откликается, отворачивается, но неуёмен белобрысый собеседник – не
собеседник:
- Как обидно – и не то, что меня оставил Друг, я ведь не обидчив,
потому что если бы в Амстердам пустили меня, а его не, то неужели бы я
остался здесь его утешать, потому что я был уверен, что в аптечном киоске
непременно найдётся его любимый диссоциатив, и он, конечно, успокоится,
точно так же, как я бы вернулся в себя, если бы в киоске нашёлся мой
любимый диссоциатив, но как обидно… вы следите за моими ассоциациями,
граф?
Хрюкнул собеседник – не собеседник, резко – думалось бы, совсем
спиной отвернётся сейчас, а он резко к белобрысому повернулся:
434
- Вам кто-то меня представил?
Рассмеялся дробно белобрысый:
- Ой, конечно, нет, граф!
Официально нахмурился в костюме и галстуке:
- Ну, так откуда вам известна моя фамилия?
Ещё раскатистее белобрысый:
- Откуда, откуда! Я с детства думаю: зачем, вообще, человеку
фамилия? Это же рудимент, это варварство. У человека есть имя, и
необязательно единственное, иначе оно стесняло бы его свободу, ведь
верно, граф?
В галстуке – вздохнул, снял очки, добыл из внутреннего кармана
пиджака маленький белопластиковый тюбик, отвинтил головку, запрокинул
голову и неспешно закапал – сначала левый, а потом правый глаз. Завинтил
тюбик, упрятал во внутренний карман пиджака, добыл из внешнего правого
кармана палевую замшевую тряпочку, аккуратно протёр очки, водрузил их на
широкий плоский нос:
- Представлюсь: Александр Викторович Граф. Мой официальный статус:
декан факультета всемирной литературы Нового университета города N. Я
представился? Да. Так с кем имею честь?
И – сквозь толстые стёкла – непреклонно уставился на – так-то,
сударь! – уже собеседника. А уже собеседник белобрысый – восхищённо:
- И не сомневался, что вы действительно Граф, что вы! И
представьте, какое совпадение: моя бабушка тоже была графиней. Польской
графиней, может быть, даже из Радзивиллов. Потому что мой дедушка, её,
естественно, муж – ха-ха! – был урождённый Раздеванский. Разумеется, ему
пришлось это скрыть, но в семье традиция никогда не иссякала. И поэтому я
тоже с колыбели чувствую себя графом. Но!
Усмехнулся в усы декан Александр Викторович:
- Вы не оригинальны. Это какая-то болезнь у русских: воображать
себя потомками польских графов. А не, например, литовских князей – х-ха!
Совсем ликует белобрысый:
- Х-ха! Вот именно: х-ха! Вы меня сразу недослушали, а дело ведь не
в том. Что – граф, что – князь, что – польский? Если на то пошло – я
всегда чувствовал, что мои предки – варяги: посмотрите на эти волосы, а?
Не посмотрел Граф на волосы, только спросил саркастически:
- Ну что – «А»?
Похлопал собеседник Графа по левому колену:
- Вот! Вы сразу меня за быка! А суть в том, что я употребил сегодня
нелюбимый мною диссоциатив вместо любимого. И вот: мне, собственно,
нечего вам сказать, но так хочется с вами поговорить, я ведь понимаю,
какой вы человек. Я всё понимаю, даже то, что я по сути – дитя индиго.
Хмыкнул весело Граф:
- Позвольте… А сколько же вам лет?
В ладоши хлопнул от восторга белобрысый:
- Вы знаете: мне 35, но мои друзья не дают мне больше 25-ти. А мы,
дети индиго, стали рождаться с 1972 года. Посмотрите на ауру. Нет, так не
видно – надо на свет. Видите! Видите!
- Вижу, вижу.
Прямо перед собой смотрит Граф, заливается собеседник:
- Этого невозможно не видеть, но без любимого диссоциатива аура,
знаете, выцветает. Поглядите…
И вытаскивает из кармана простыню таблеток:
435
- Это же не то. Я надеялся, что в во всяком случае в Амстердаме оно
есть. А это? Это можно купить в любой районной аптеке СНГ. Просто от
простуды. И совсем незначительный микропроцент героина. Но как тоже
хорош! Мой Друг очень любит, а я, знаете, предпочитаю тот – другой.
Граф, через плечо:
- Вы, небось, его с водкой глушите?
Руками всплеснул белобрыска:
- Право, я давно прошёл алкоголь. Просто, между Сердцем Космоса и
Сердцем Человечества требуются посредники. Это Будда, Моисей, Иисус,
Мухаммед… Иегова. И сегодня я вам как Сердцу Человечества сообщаю тайну:
всё это мы – дети индиго. И я так благодарен вам, что вы над этим не
сразу смеётесь. Вы, кажется, задали вопрос – или то мне показалось? – но
вы его всё-таки задали, правда? – о локализации популяции детей индиго во
времени. И я, кажется, вам ответил, что мы начали рождаться с 1972 года,
а мои друзья никогда не дают мне и 30-ти. Но это только половина истины,
а вторая, бóльшая и главная половина заключается в том, что время – это
то же пространство. Вот мы с другом вылетели из Киева, и было там… не
помню… допустим: три часа. Летели два часа, прилетели в Амстердам, его
туда пустили, а меня – почему-то нет, и что обидно: в аптечном киоске
отсутствует мой любимый диссоциатив, но разве в том дело? А спрашиваете:
а в чём дело?..
Граф, угрюмо и через плечо:
- Ничего я не спрашиваю.
Но трогает Графа за это самое плечо собеседник, весь – обаяние:
- Я же не успел сказать – или успел? – что зовут меня Юлиан, а для
друзей – просто Юля. И что когда мы прилетели в Амстердам, здесь,
оказывается, на один час раньше, чем в Киеве. А если лететь дальше? Вы
никогда себя не спрашивали об этом?
Всем корпусом повернулся Александр Викторович Граф:
- Ха! ха! ха! ха! ха! Апория «Самолёт»!
Не растерялся белобрысый:
- Хи-хи-хи-хи-хи! Именно – апория «Самолёт»! Вы прямо в точку. В
первый раз слышу такого человека.
Подбоченился декан:
- И вы что же – понимаете её смысл?
Руки поднял белобрысый:
- Да мы же с вами дети индиго – я же вас узнал, дорогой вы мой
человек!
Снисходительно-польщённо хмыкнул Граф:
- Ну… Дело не в этом. Апория «Самолёт»…
И, строго поправив очки:
- Итак: летя на запад со скоростью вращения Земли вокруг своей оси,
самолёт прибывает в пункт назначения следующего часового пояса в тот же
час, в который вылетел из пункта отлёта. Летя с большею скоростью,
самолёт прибывает в пункт прибытия раньше, чем вылетел. Теоретически
самолёт может настолько обогнать скорость вращения Земли, что попадёт во
вчерашний, позавчерашний и т.д. день. Но в действительности это никогда
не происходит…
Ахнул белобрысый:
- Как же так! До сих пор мне было восхитительно созерцать полёт
вашей мысли, но теперь так обидно… простите…
Помял простыню таблеток, выковырял одну-другую, положил под язык,
показал большой палец:
436
- Это не то – не мой любимый. Но как обидно, что Друга впустили в
Амстердам без меня. Где он теперь? И всё потому, что куда-то подевался
мой паспорт. Я говорю им: ищите – вы же таможня, это же ваша работа: вот
же с вами собака. – Бездействуют, как простой витамин! И странно мне
слышать, что вы отрицаете победу движения над временем, которую сами же
столь непреложно обосновали!
Саркастически хахакнул Граф:
- Теория, мой друг, суха, а древо жизни – зеленее мха.
Перестал улыбаться, задумался белобрысый, отрезал решительно:
- Вы меня убедили. Это классический пример.
…………………………………………
Срывается с места внезапно Платон, шёпотом плюётся. И быстро-быстро

идёт между рядами кресел, и быстро-быстро приближается и разъезжается
двойная стеклянная дверь бара. А я? А я – следом. А ты? А вот и ты: по-
кошачьи подкрадываешься к стойке – сейчас поймаешь:
– А-а! Пьём, Ворон Воронович? Конечно, пьём. А что пьём? Не
Чиндзано, понятно, всё водочку. Ну, дело натуры, другого не ждал. Да что
ты как неродной! Или не узнал?
– Узнал. Не изменился.
– Мне, брат, меняться не по статусу. Это вы, внешние, можете
позволить себе сидеть, худеть, сутулиться и синеть – я не о масти твоей,
а о рубахе.
– Ну, не оранжевое же носить.
– Твоя правда. Jedem das Seine399. Ну давай, за встречу. Ну. Выпить
выпил, а всё ещё куксишься. В чём дело?
– Ну знаешь…
– Я-то много чего знаю. И о тебе слыхал, художник Журавель
рассказывал.
– Знать его не хочу.
– И в этом ты поменялся. Прежде вроде политики не замечал, лирикой
весь дышал, аж задыхался.
– Нынешнее – уже не политика. Тут говорят почва и судьба.
– С почвой не знаком, а вот с судьбою надумал познакомиться…
Постой, да ты, может, и меня в оранжевые записал? За то и дуешься?
– Я, значит, ошибся? Тем лучше. Тогда между нами ничего лишнего:
никакой политики. Только личное – одна лирика.
– О чём ты, старый?
– О старом.
– Да что ты смотришь так, словно я невесту твою партизанку полицаю
выдал?
– Давай уж на сей раз без невесты.
– Ну взгляд! Прямо из Эдгара По – сейчас гаркнет “Nevermore!”400 и
клюнет промеж глаз. Или плюнет. Плюнь, что ли, наудачу. А там видно
будет, может, подерёмся. Не хочешь? Ну, будьмо! Ну? Ну скажи: «подлец», у
тебя ж это всё равно на носу написано.
– Зачем же? Да я и не думаю, что ты подлец. Каждый поступает, как
велит его природа.
– М-да. Уж больно ты серьёзно относишься.
399
Каждому своё (нем.)
400
Никогда (анг.)
437
– Это тоже в силу натуры: один раз живём, и всё это нешуточно.
– Во-первых, почём ты знаешь про один раз. Во-вторых, ничего
нешуточного из этого не следует. Вообще ничего не следует, а посему
следует ещё по одной повторить. Sei gesund!401
– Обязательно буду.
– Ну так что же, говори теперь, на что обиделся. Я вот, например,
на тебя никогда не сержусь. Даже вспоминали с Лебедихой раза полтора.
Полтора десятка, хочу сказать, причём она чаще.
– А ты что… с Катариной видишься?
– Практически ежедневно, когда не в командировке. И уже лет эдак
14. И остобрыдло же, старый, скажу я тебе!
– Кому именно?
– Наверное, обоим, но мне точно больше. Поехали! Кхе… В моей жизни
много умного, есть безумное, есть заумное, а вот глупого не так много. Из
того, что есть, всего глупее было с немкой спутаться.
– Вот как! И зачем же тогда…
– Да говорю же: по глупости. И по роковухе тоже. Это термин такой,
вернее, профессиональное слово, означает непредвиденное и непреодолимое
постороннее совпадение.
– Так уж и непредвиденное! А кто в 84-ом…
– А-а-а, так вот оно в каком! Вот в чём сыр-бор! Так, так… Аж
отлегло. А то я и думать забыл. Ну и памятозлобствующий же ты, старый!
Ужас – даже год назвал. Значит, одна ночь, дружба прочь? Даже не ночь, а
только четверть часа. И то под душем и среди мочалок. Помылась-вернулась,
и опять с тобой. Что это за пещерный эгоизм – ни с другом не делиться, ни
любимой бабе свободы не давать!
– Про свободу – это ты у себя на Западе расскажи. Что такое
свобода? Говорят: место свободно – значит, пусто, никто на нём не сидит.
А свободные нравы – это когда в душевую подругу друга под руку волокут…
– Ндр-бур-дыр, браво!
– …и он ещё думает, что я потом прикоснусь к обкусанному куску…
– Кос-кус-ку-ус, искусник!
– …или чуть почудачу и проглочу…
– Чу-чу, русским духом пахнет!
– Что, шибануло с отвычки!
– Да не с такой уж отвычки: я в Москве, к твоему сведению, редкий
месяц не побываю, а из Киева – неделя, как вернулся.
– Торговлишка?
– В своём роде. Торговлишка, конечно, дело презренное. Авторская
песня – высокодуховное. И нетленное.
– Хотя бы.
– Ворон перелётке не товарищ? Да ты и не Ворон, ты Ворона: Лебедиху
вон проворонил. Сыр выпал, и была плутовка такова.
– Ну, на этом, пожалуй, расстанемся. А Ворон я или не Ворон – вот
разверни…
– Vladimir Voron, NIGHTINGALE GARDEN International Song Festival,
Amsterdam. Ну, высоко залетел. А я вот предпочёл не летать. И ты пока не
взлетай. Согласен, за мной должок. Отдам, Амстердам свидетель. А пока
прояви русское великодушие, тебе ведь этого не занимать стать. Выслушай
поучительнейший рассказ о жизни друга – не друга, скажем, ближнего. Я
встречу с тобой тоже рассматриваю, как случай роковухи. Шёл и думал: кому
401
Будь здоров! (нем.)
438
бы всё это выложить? Немцам это неинтересно, а бабам – мне неинтересно
излагать. Так что взлети чуть выше личной обиды, а потом и в творчестве
может пригодиться, чем чёрт не шутит, когда кот спит.
– Какой ещё кот?
– Ну, Gott, знаешь такое слово? Это я, чтобы не поминать Его всуе.
Да и тебя увлечь и не применять гипноза всуе. Ну хватит побаловались.
Присаживайся за столик, наливай водочку, молчи и слушай.
439
Книга Х
Платон. Алтын
440
АНДРОМЕДА
Я, как ты, может, помнишь, родом из города Медвежье-Алтынска.
Сначала это было село Медвежье. А в 35-ом зеки городок построили и
прибили табличку на сосне: «Сталино-Алтынск». А в 56-ом «Сталино» на
дощечке забелили и поверх написали старое имя: «Медвежье». Вот и вышел
Медвежье-Алтынск. Что там хорошо – чистый воздух, горные ручьи, водка
лесом пахнет. И народ заповедный: лоси, рыси, росомахи даже, а соболей,
представь, как крыс в метро. Старожилы-староверы тогда ещё мамонтов
помнили. Водопады, буреломы, бараки и костры. В горах алтынцы охотятся и
шаманят. И на окраине города, сразу за горкомом партии, где лес начинался
– сорокаметровый кратер со звёздными камушками из неизвестного вещества.
Там в 1950 году упал Медвежье-Алтынский метеорит. Уже, считай, три
поколения медвежьевских пионеров, в ямке той играя, находят прозрачные
твёрдые шарики и смотрят сквозь них на звёзды. Сатурн закольцованный
видят, Марс полосатый, созвездие Двух Солнц, туманность Конская Голова,
Магелланово Облако, туманность Андромеды. «Туманность Андромеды» я стащил
из клубной библиотеки, где работала мать, когда ходил в 4-тый класс.
Класс! Дар Ветер, дар проникновения в будущее, солнечный ветер в парусах
звездолётов, человечество перерастает свою колыбель и строит дом на
звёздах, строит Коммунизм, хотя в книжке он давно построен, а у нас, если
посмотреть вокруг трезво и непредвзято – в пионерстве мне нравились такие
слова… посмотреть зорко и незашоренно – то нам до коммунизма, как до
туманности Андромеды, Дар Ветер! Грязь, холод, антисанитария,
злоупотребление алкоголем, случаи антисемитизма, тараканы, нетоварищеское
отношение к женщине, физрук позволяет себе шлепки на глазах у Тани
Вдовиной, а она ржёт, пережитки староверчества и шаманства, курение на
переменах, ношение ножа в карманах, неуважение к старшим, нецензурные
выражения, проявления сионизма, матерщина, издевательства над младшими,
отец позволяет себе ремень, звериный быт, Дар Ветер! Что делать? Опустить
руки и смириться? Повесить голову и предаться нытью? Склонить колени и
погрязнуть в трясине мокричных будней? Сам вопрос диктовал ответ: нет,
нет, и трижды нет! Бороться и искать, найти и не сдаваться, чтобы прожить
жизнь так, чтобы не было мучительно больно, чтобы не жёг позор. Всё это
значило: плюнуть на развитой социализм и немедленно возобновить
строительство коммунизма, хотя бы и на территории одного класса отдельной
школы. Может быть – да, наверняка, ведь это необходимость истории! –
другие в других школах, в других городах и сёлах берутся с других концов
за то же самое дело: я – ты – он – она! Посмотри на карту нашей
необозримой Родины – мы неисчислимы, а значит, непобедимы, Дар Ветер!
– Посмотри на карту звёздного неба, Платон, – отвечает Дар Ветер. –
посмотри на живую карту, что прямо над тобой. Ты пропадаешь вечерами на
крыше родной хрущёвки, уставясь биноклем в окно Тани Вдовиной, ты видишь,
как она делает уроки, как танцует перед приёмником в розовой ночной
рубашке, ты наводишь резкость и различаешь каждую веснушку на чуть
вздёрнутом носу и коричневую родинку на её шее (которую так хочется тебе
– пощекотать, поцеловать, покусать?), как входит в комнату Танина мама,
завуч Виолетта Николаевна, и выключает приёмник и гасит свет. Больше ты
там ничего не увидишь, Платон. Так вскинь бинокль ввысь и посмотри, кто к
тебе идёт по звёздной карте.
И вижу: в длинном светящемся платье с косами короной, с раскрытой
книгой в руках движется на меня в столбе галактического сияния Веда Конг
и, глядя в самое сердце, посвёркивая крупными, нарочито грубо заделанными
441
в золотую цепь вишнёвыми камнями фаантами с Венеры, голосом Виолетты
Николаевны властно и грустно говорит:
– Ну, Попенков, строить так строить. Нет пути назад.
Назад пути, действительно, не было: люк с крыши на чердак оказался
заперт изнутри дворником дядей Кузьмой. Что же, мы пойдём другим путём. В
«Туманности Андромеды» юноши вместо норм ГТО сдавали «подвиги Геракла».
Надо тренировать силу, ловкость выносливость – черты, наряду с
колоссальным развитием интеллекта, превращающие человека в принципиально
новое существо. По канату лазать в спортзале – это и Цыпа умеет, хотя и
маланец, как дразнят его отсталые мещане Васька Анисимов и Жорик
Гальперин. А он в ответ – смеху подобно – начинает картаво доказывать,
что мама у него гусская, а папа укхáинец.
– Слушай, Гальпер, – палачески призадумывается Анисимов, –
подскажи, я забыл: если мама гуска, а папа укхáинец, то что за гусь у них
тогда сын, а?
– Конечно, маланец, как ты мог забыть, двоечник таёжный!
– Ах, мала-а-анец? Вот и Абраша у нас маланец, – сладко и протяжно
акает Вася, – и шапочка у него маланская, с симпомпончиком-м-м,
несоветская какая-то.
– Вот и вгёшь! Самая советская, её мама, когда была в Москве, там
купила, в столице нашей Годины!
– Так и в народе говорят «Абгаму купили жидовскую шляпу. Абгам ей
очень гад».
– Я тебе сейёзно и в последний газ говою. Загуби на носу, что я не
Абгам, а Андгей.
– Хорошо, хорошо, сейчас загублю. Ты у нас А-а-а…
– А-а-арончик, – тихонько сбрасывает с вытянутой губы невозмутимый
Гальперин.
Васька заходится восторгом:
– Не хочешь быть Абрамчиком – будешь Арончиком. Да ты опусти
кулачок, а то страшно смотреть на дистрофика. Мускулы – как у воробья под
коленкой.
– А воробей – тот же жид, только у птиц, – кивает клювоносый
Гальперин, почмокивая вытянутыми в хоботок губами.
– Слушай, Гальпер, а что такое вааще-то жид? Как он
расшифровывается?
– Житель Иорданской долины, темнота.
– А я слышал – житель израúльской деревни. А давай-ка Андъюшу
спросим, он точно знает, ему дедушка Изя рассказывал.
– Ты не имеешь пгава говогить об Изяславе Мстиславовиче! Он воевал
за тебя, между пгочим, чтобы не было фашистов таких, как ты.
– Как ты сказал? Я фашист? Ну, так я тебя сейчас как Зою
Космодемьянскую…
Нельзя такого допускать, товарищи. И когда я, пионер Платон
Попенков, ещё раз это увижу и услышу, то пресеку издевательства рукой
Геракла, Дар Ветер. Тем более, что Цыпа, кстати, даже, может быть, и не
маланец. И это его несчастье, что он картавит. А в Эру Объединённого
Мира, сокращённо ЭОМ, все расы и народы начнут смешиваться в борьбе с
энтропией. В этом диалектика новой жизни. Будут рождаться новые люди от
разных особей, происходящих из различных мест, то есть из разных
наследственных линий. И на такие мускулы, как у несчастного Цыплакова
пионеры будущего станут смотреть в микроскоп на экскурсии по музею Эры
Разобщённого Мира, сокращённо ЭРМ. А для этого нужно – что? Смелость,
442
выдержка, характер. Способность выпутаться напролом из создавшегося
положения, Дар Ветер.
Ну и что же, что заперт люк! Для строителя коммунизма это не
преграда. Люк в будущее открыть – вот задача! И не один десяток веков
пройдёт, прежде чем… А в двух шагах налево – кромка крыши, а в двух
метрах вниз – что? Балкон Вовчика Ляшенко, который Волк, который Лях,
который уже второй год в четвёртом классе, которому, волчине, не надо
выходить на крышу, чтобы зырить на Таню Вдовину, как она «Лебедя»
танцует, и уроки делает, и молоко пьёт, и раздевается, и спать ложится. А
под балконом Ляха – чей балкон? Наш балкон. Но выходит прямо в батину
комнату, м-да. Ну, что же, кто не рискует, тот коммунизма не построит!
Отсалютовал звёздам в направлении Эпсилона Тукана, свесил ноги, отжался,
и… Представляешь, не было полёта. Не было падения. Только отторгнул от
крыши седалище, опершись на ладони, – уже торчу на корточках на Ляховом
балконе с пламенной ломотою в подошвах. Швах дело, вижу: тащит меня кто-
то в гору за ворот рубахи, а это не кто-то, а Ляхов батя, так называемый
папа Юра. Представляешь – не было допроса, не было разборки, сейчас
только треснула, тихо ахая, алая рубаха, а уже мой папаша Паша Петрович,
снизу позванный, как по воздуху несётся, и нецензурщину изрыгает,
дескать:
– …!
Сам налету ремень отстёгивает. А сосед орёт, дескать:
– …!
Тут батяня мой вдруг на минуту грозно, но не в мою сторону,
успокаивается, как море перед девятым валом, и ремень в воздухе повисает
скульптурно и спирально, сам так говорит:
– Давай без «мать», папа Юра, когда к моему обращаешься, не твоей
это компетенции, на Вовчика твоего горло расширяй, тут ты вправе, и я не
против. А моего раззвездяя – надеюсь, ты тоже не против, что я сам
перевоспитывать буду. Договорились?
Тут уж папа Юра аж ошарашивается весь, рука с рукавом в
пространстве зависает живописно и неописуемо, сам так говорит:
– Ты ж, Паша Петрович, хлёптеть, может, грёбтеть, не допонял, гля,
так я тебе, хлёптеть, поясню, твою ёшь. Вот этот, грёбтеть, твой, гляха,
как ты правильно, глюнь, сам замечаешь, а тебя за язык, твою, не держу –
раззвездяй твой, в смысле, дéберьный, на мой, пли, балкон, нох айнмáль, с
луны свалился. И у тебя, xрёбтеть, совести, балэ, хватает, что я,
хлёбтеть, не вправе, твоего, нахáуз, обматерить, как Аллах черепаху и
потом, гля, в ментовку, млын, засунуть…
Тут у папаши Паши Петровича ремешок по воздуху заструился волнисто,
челюсть с дребезгом дрогнула, сам так парирует:
– Знаете ли, уважаемый соседа, в принципе все мы люди, и я признаю
это за вами, но есть же этому делу предел терпения. Или нет? – я тебя
спрашиваю как соседа.
Тут сосед папа Юра ещё пуще лицом изумлённо возмущается, аж рот
открылся, как цветок львиный зев, воздух шумно вдыхает, сам так ведёт:
– А-а-а, так ты, хрёбтеть, любёна падь, посмел мне, нах óстен,
солёна ртуть, вне всякого человечества, рубёна чудь, при сыне, нгуен зуй,
поправ уважение, дуй бырлык, забыв соседство, ннараббáк, вопреки истине,
дробёна мудь, заявляешь, ханзир двою шах…
Тут батя мой, папаша Паша Петрович, дó земи руку роняет – и женщины
бледнеют, а до того их незаметно было – сам так подытаживает:
– Я вам так теперь скажу, пока ещё уважаемый соседа, что я всегда
443
был уверен, и знал, и родители меня в таком понимании укрепляли, что
укрáинский народ, как это, вижу, явствует из вашей родовой фамилии, есть
народ очень хороший и нам особенно братский, но нельзя забывать, что есть
на свете укрáинцы, и есть, я, конечно, прошу извиняюсь, как следствует из
вашей личной фамилии, открыто говоря: хохлы. Я с самого начала не хотел
на этом подчёркивать, но всем вокруг заметно и понятно, кто меня теперь
об этом вынудил. И вы, Юрий Трофимыч, я об этом не впервые раз с горечью
замечаю, похоже махнули рукой на предания, на деда, на прабабушку, что вы
русский там, или, особенно, укрáинец, и перешли, как чурка таёжный, на
горно-алтынский язык, если это вообще язык – то, что вы здесь говорить
позволяете, особенно при бабах. И мне, исходя из вышесказанного, потому
что вылетит – не поймаешь, остаётся уже одно, в котором пора переходить
от многословия к действиям, потому что, как писал великий русский
баснописец Иван Ефремович Крылов, надо власть употребить и немедленно
покарать того, кто стал невольным причиной этого междусоседского раздрая.
Потому что, спрашиваю: что нам с тобою делить, а?
И с этим словом поднимает он, батяня, с воздуха рéмень, а другой
рукой за волосы меня с пола и при всех спускает мне штаны. А сосед, папа
Юра, как увидел такое дело, так улыбнулся широко так, по-русски, и только
сказал:
– Так луба ты, семибуба! Так усё ж между нами чики-пики.
И другой рукой вытаскивает из кладовки Вовчика, который уже, видно,
обо всём догадался и уйти попытался, а первой рукой радостно рéмень
отстёгивает и бормочет сбивчиво:
– Сыночек, накажу! А ты как думал?
Тот так орёт, лицом изумлённо возмущаясь:
– Дык за что ж, папа Юра, брян чемурдан? Я ж уроки, глю, делал, или
как, а? Что, уже уроки-то делать, чуча, преступление, да?
А папа Юра улыбку медленно съедает и проникновенно так назидает:
– Ну, бра, это ты, глан, оставь. Как это тебе, вран, по совести?
Товарища бьют, и по совести, прикинь. А ты что ж, дрын, в кусты!
И пошли два папы пыль выбивать, сами так говорят:
– Да мы ж с тобою соседи, Трофимыч-Петрович, и я, чтоб ты знал, сам
по дедушке хохол был Попенко, потом покацапился, и сестра наша Машка
похохлатела, в Киеве замужем, ну а сам я, конечно, уже весь век сроду
русский, и жинка у меня тоже русская, и Вовчик, дран, тоже русский, а кто
ж он, глунь, будет, хотя второгодник, и почему мы энти Ляшенки-хохлы –
никто в роду сам не знает, лапа протопапа…
А мамы уже у стола хлопочут, вилками звенят, пельмени варят,
тайменя жарят, водяру парят.
И нам с Вовчиком по рюмке дали:
– Пусть привыкают.
А мама Зоя моя говорит:
– Всё это очень прекрасно, сосед, но рубашку-то вы моему порвали.
Нет, я его не оправдываю, а переживаю за него задним числом, как это он с
крыши. Ну хорошо, что тут балкон ваш оказался, а если бы не было у вас
балкона? Тогда и отвечать пришлось бы, да! Но рубашки у нас тоже на
пихтах не вешаются, даже на Новый год, правда? И платят нам, культурным
работникам, вы же сами понимаете – не маленький – как. Так ну?
Тут папа Юра прислушивается, потом задумывается, потом
нахмуривается, потом понимает и лицом немедленно облегчается:
– Ёруба ж ты моя ненаблудная, что ж ты, мать, сходу мне не
напомнила, а про себя, зимбабва незабвенная, так тяжело пережёвывала! А
444
ну, жинка, где там Вовкина рубашечка, которая из лоботруса, уже
перерослась, долблёна пень? Давай сюда, не жидись, балэ – Ленин сказал
делиться, дублёна грудь, он же, чача, у тебя второгодник, лля, оглобля
колокольная!
А папаша Паша Петрович маме Зое бровь хмурит, губы пучит, и маяки
нескрываемо посылает, сам вслух не выдерживает:
– Ну какие же вы, дамы, я не могу, щепетильные насчёт имущества! Ну
какая рубашка, когда друзья навек, и триста лет разом, и фашистов вместе
побили? И люди мы трудовые, и что, я твоему – и моему, конечно, не
отказываюсь, и даже – заткни, Платон, уши – уважаю за отвагу, – так что
ж, я ему рубашки с последних не куплю, а думаешь, пропью? Не стыдно в
такой день!
А папа Юра папашу Пашу моего лапой протопапой волосатой за шею
обнимает, сам так настаивает:
– Не, сосед, ёра, не обижай! Я, клын красный, за рубаху твоего
стратонавта ухопил? А то нет! Ворот ему, куба вернидуба, растрещал? Или!
Ежели кто ещё, дар гомыжский, так скаканёт, парёна суть, так я ему, крын,
не то что рубаху сделаю, а сразу ж увековечу, так – нет? А как! Но ж
теперь мирились мы с тобой, Паша, мыр, Петрович? Мыр, конечно, мыр, ты
что думал? А рубах, кра, на таких, как мы с тобой и нашими, бра, детками,
не надерёшься, так – не? А мать я понимаю: понимаю тебя, Зоя – ты мать,
перемать. И бери рубаху, подрастёт – так хотя бы с меня, прун, самого!
Потому – соседи.
И спустился я в наше жильё в рубашке Волка-Ляха, второгодника. И
голова горела, а рюмка после пережитого – веришь? – даже не впечатлила,
тем более, была в жизни не первая. Всё лучшее из нашей сегодняшней
обыденности надо переносить в коммунизм: и дружбу народов, которая,
впрочем, там уже не понадобится, так как народов не будет, и умение
поделиться, хотя оно не пригодится при тамошнем изобилии, и здравую
практичность в применении к вещам, которые уже не будут «твоими-моими»,
не будут даже и нашими, как тайга или море. Вообще, этих вещей почти уже
и не понадобится, во-первых, потому, что многие потребности будет
удовлетворять сама преображённая природа, а в благодатном
средиземноморском климате, который, несомненно, восторжествует и в бывшей
Алтынской земле, кому нужна эта застиранная байка с Ляхова плеча? А, во-
вторых, потому, что многие потребности при новом взгляде на вещи отомрут,
хотя я ещё не совсем представляю как, но верю абсолютно. А что ты
думаешь, великую книгу с налёту всю не поймёшь. «Туманность Андромеды»
требует длительного, нескоропалительного изучения, комментированного
чтения, творческой дискуссии. Например, потребуются бесчисленные усилия
коллективного разума, чтобы сначала понять, а потом осуществить такое
предсказание провидца Ефремова: для беспроводниковой передачи информации
на космические расстояния люди «нашли обходный путь закона – поток
энергии пропорционален синусу угла расхождения лучей». Синус – это что-то
из программы 7-го класса. Надо спросить у Гальперина, его брат Аркадий
уже в восьмом. Хотя не хочется. Он чванится, он с готовностью зубоскалит
над святыми вещами – поёт, тыча указкой в портрет Ленина:
И какой-то лысый прокурор, ах, Боже мой,
Поднял окровавленную руку.
И, как показал эпизод с Цыплаковым, Жорка ярый антисемит. Откуда это в
нас? За что ненавидеть ненашу национальность, которую живьём-то в нашем
краю нигде и не увидишь. Кроме Абрама – то есть Андрея, конечно –
445
Цыплакова, а он такой несчастный. Надо посоветовать ему тренироваться.
Пусть ежедневно по 40 раз подтягивается на двери и говорит каждый раз:
«Радуйся, Родина!», а там посмотрим. Во всяком случае, надо дать человеку
цель. Может быть, ничего и не получится, но надежда – великое дело. Если
бы люди знали всё, что случится с ними завтра и послезавтра, то, может, и
коммунизма никому не захочется. И это свойство – знание будущего – для их
же пользы у них надо будет отнять и научить надеяться. Потому что, правду
говоря… Где же ты, Дар Ветер? Видно, отпугнул я тебя мыслью маловера.
Нет, я ещё осушу это болото равнодушия и инертности, хотя бы оно свило
гнездо даже в этом сердце, которое так горячо и нетерпеливо, как конское
копыто, стучит под Ляховой рубахой, а холодный мозг, медленно утопая в
межгалактическом провале бесчувственной ночи, заводит о чём-то,
неожиданно отсутствующем в Первоисточнике: одна секунда – это та, в
которой я сижу на крыше; вторая – это та, в которой мне уже рвёт ворот
папа Юра. А когда же был полёт? И не использовать ли этот опыт для
звёздных путешествий? Был бы жив Константин Эдуардович Циолковский, я бы
обязательно написал ему в Калугу. Но люди пока не живут по 200 лет, в
доме Циолковского теперь музей, был я там прошлым летом, но тогда ещё не
читал «Туманности», был дураком безыдейным. Хоть бы дядя Толик поучил, он
ведь живёт в городе Циолковского и неспроста так любит звёзды, что папаша
Паша даже сердится:
– Ну сколько можно одно и то же петь 20 раз! Люди подумают, что ты
действительно пьяный, тогда как – сколько ты там принял. Расширять надо
репертуар. Есть и другие хорошие песни: «Мурка», «Не плачь, девчонка»,
«По диким степям Забайкалья», всё ведь про жизнь, о людях. А что звезда?
Высоко висит, человека никак не касается.
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Дразня его язвительно.
Ни хрена, какая тарабарщина!
И дядя Толик, бледный, нечёсаный, тихий такой после вчерашнего
вдохновения, с доброй волей в голосе обещает:
– Ну не буду я больше этого петь.
– То-то, Толян! А то парень-то ты у нас – ничего не скажу,
безвредный, не кúчишься, что в Москве живёшь…
– Ну, не в Москве, только в Калуге.
– А ты не перебивай старшего брата. И со скромностью тоже не
переборщивай. Три часа в вагоне – и пожалуйста: «Поезд прибывает в
столицу нашей Родины Москву». Если от нас, с Алтына, посмотреть, то весь
ваш материк – на одном пятачке: тут Москва, тут же Калуга твоя, там Киев,
где Машка живёт, а вон и Калининград – Петрухино гнездо. Хорошо, когда
родственники живут близко. А я, как забрался по комсомольской путёвке
целку осваивать, которых здесь отродясь не бывало, на Алтынщине, так и
слесáрю, как прóклятый, на проклятую Советскую власть, а она не
почешется. Так и в песне умной – не про звёзды – поётся:
И если б наша власть была,
Для нас для всех понятная,
То счастие б она нашла,
А нынче жизнь проклятая!
446
ОТЕЦ
А скажешь, не проклятая? До ночи в гараже железо по мозгам колотит,
рожа в мазуте вся, как у черножопого, поговорить не с кем о прочитанном,
да и не читал уже лет 11, кроме инструкции по техбезопасности: «Буй
оторвёт – гараж не отвечает». А вокруг-то: весной грязище, летом пылище,
осенью тощище, зимой зад к запчастям примерзает, и круглый год – всеобщее
злоупотребление алкоголизмом, и что ежели я там здесь не спился, так не
знаю, хвастаться не привык, но в других, нормальных государствах – не
говорю уж в Америке, я в неё, по совести, не верю, но в Венгрии, в ГДР…
Да что уж! Там человек с такой личной волей способен стать… Ну если не
лидером, то хоть бригадиром. А тут тебе – не-е-ет, куда! 20 лет всеми
гаражами заправляет гад Котович, и доволен, хотя дурак баранóм, и трёх
слов не согласует. Зарплата – с Гулькин буй, да ты, сынок, небось, 100
раз уже позабыл, как мы, придурки трудовые, тут маемся – мир-труд-май.
Коне-е-ечно, что тебе: на всём готовеньком рос, рубаху порвать – так
сосед подарит, коня украсть – нашего бы брата при Сталине-бате в Сибирь
бы загнали и костей не собрали, а Таньке твоей, настоящей конокрадке,
потомственной, это ни буя не значит, что мамаша её коммунистка и в школе
40 лет уже пашет, вас, расстегаев, в людей перевоспитывает, а она лошадь
из совхоза угнала, так ей что-нибудь было? От учёбы на 10 дней отстранили
– так вы и рады. Дурацкая мера, и кто её только придумал? Это как если бы
нам, рабочим классам, за прогул отпускные выдавали! Так мы ж, притырки,
совесть в штанах носим – слыхал такое слово? Да ты мне затылок не
показывай, умник на моих харчах, слышь! Потому что я и тресну по затылку
и не извинюсь, имею право, – заслужил. Отцы строили, дед мой Попенко
Тарас спину на пана гнул, а ты? Что ты сделал в жизни нашей советской вот
этими руками? Книжки листал да женщин щупал – очень хорошо, только хотя
бы гвоздь ты ими куда-нибудь вбил, а? Э, то-то, сыночек дорогой. А мы вот
с матерью твоей, Зоей Платоновной, культурным подвижником, 4 года были
только знакомы, потом 5 лет по углам ютились, а потом уж поженились,
когда ты, лоботрус, явился на всё готовое: «Здрасьте вам!». У меня, 35-
летнего, уже лысина проступила от хорошей такой жизни, и сколько по ней
пота скатилось, пока натаскал того-сего в дом, тебя, тунеядца, на ноги
так-сяк поставил – думал же: товарища выращу, в гараж определю, делу
слесарному наставлю, учиться будет, ракеты строить, реки вспять
оборачивать, женится, хорошую девушку додому приведёт, деток растить,
учить всему доброму, советскому начнёт, а ты! Ещё в 4-ом классе я уж
понял, какой из тебя пень зеленеет. Нет, когда ты с крыши в космос летал,
к Ляшенке на балкон, я тебя строго побил тогда, но в душе ещё уважал.
Думал, ну, сегодня это балкон, а впоследствии, глядь:
На пыльных тропинках далёких планет
Останутся ваши следы.
Но когда в классе публично про коммунизм понёс такую погребень… Да
что ты, в ней, щука, понимаешь, говорю, когда мой дед за неё на панщине
пшеницу жал, а мамы Зои папа, большевик Платон Пеночкин, который в тебя,
подлеца, честь назван и Ленина 2 раза вот этими глазами видел, всю
гражданскую с товарищем Коганом от Алтына до Вислы прошёл! А тебя, как
умного (другой бы гордился!), попросили, когда училка слегла, товарищам
по классу интересное рассказать, а ты рот, как Лукич на плакате,
раззявил:
447
АНДРОМЕДА (окончание)
– Нет пути назад, ребята. Земля – колыбель человечества. Но если
оно от Земли не оторвётся, то как бы не стала она его могилой. А чтобы не
стать могилой, она должна стать трамплином. А наше сегодня – трамплин для
прыжка в будущее, мы дети галактики…
Никогда в классе не было такой тишины. Казалось, вернулся золотой
век учителей, когда «слышно было, как муха пролетит». Муха залетела в
разинутый рот Андрюшки Цыплакова, поползала по нёбу и вылетела обратно, а
он с меня глаз не сводит и всем видом говорит:
– Да, товагищ Попенков, ты пгав, как никто. Вегю абсоютно. Веди. И
всё, чему учишь, это пгавда. И подтягиваться буду по 40 газ, и повтогять:
«Рррадуйся, Ррродина!», потому что нет пути назад, или верррнее,
обррратной доррроги нет!
Васька Анисимов, круглый, курносый, похож на ежа, наезжает фасом на
мягкие лопатки впереди сидящей Тани Вдовиной:
– Ну, Поп, не ожидал! Трамплин, пля… Подумать надо. Слышь, Гальпер,
что-то в этом есть, нет?
И огребает вдруг Танюшиным шёлковым локотком со стальною костью –
прямо в рыло:
– Рыло вонючее убрал! «Трамплин» – только ты и понял, да и то
Гальпера спросил, хи-хи, серость зачурканная. Только и может: «пля» да
«слышь, Танюха» – мужлан! И мне такие, чтоб ты знал, не нравятся.
– Ну, Попяра, заплатишь за это! – скрипнул злобно задом по парте
Анисимов.
И внимательно, с прищуром, искоса серьёзничает Гальперин, чуть
подрагивая вислой правой ноздрёй:
– Это очень красивая мечта. Но меня, товарищ дорогой, волнует
практика. Как бы тебе сказать попроще: ну, вот там, – и протянул нос в
окно, далеко, за Алтынский колючий хребет, – там твой коммунизм. Если
только он вообще там есть, но не будем. А вот тут, – нос вдруг сократился
до классных масштабов и мигнул чуть заметно левой задранной ноздрёй на
стриженый угловатый Васькин висок, – вот тут у нас… хм… недоразвитый
социализм, мы же с тобой понимаем. Вот и подумай: возможен ли перелёт, и
через что придётся лететь?
А в двери уже хмурится Виолетта Николаевна и моё имя грозно
говорит:
– Платон Попенков, сядь на место. Урок окончен. Всем выйти из
класса. Кто в коридоре будет горным козлом скакать или медведем реветь,
обратимся к родителям. А тебя, пионер Попенков, попрошу остаться…
И, вдруг понизив голос, начала говорить по-матерински:
– Ты, кстати, Тане нравишься. Ну вот: к чему этот анисимовски
грубый хохот? Я считала, что ты взрослее. А это всё детство играет не
скажу где. Теперь серьёзно: скажу тебе как женщина, что, конечно, тактика
твоя правильна. Ты интуитивно (знаешь это слово? – ну вот, я в тебе не
сомневалась) нашёл кратчайший путь к сердцу девчонки. Блеснул, ошарашил,
очаровал. Так. А дальше что? А дальше, и ты этого пока не знаешь, и
девичье глупое сердце не догадывается, что дальше начнутся железные будни
любви. Слышал такие стихи:
Любовь – не вздохи на скамейке
И не прогулки при луне.
Спустись на землю, Платон. Ты всё на крыше дежуришь, звёзды
448
высматриваешь, и не только звёзды, правда? А люди живут на земле, и
коммунизм, кстати, строят, и не книжный, выдуманный коммунизм, а тот, о
котором Владим Владимыч Маяковский так сказал:
В коммунизм из книжки
верят средне.
«Мало ли
что можно
в книжке намолоть!»
А такое –
оживит внезапно «бредни»
и покажет
коммунизма
естество и плоть.
Ты спросишь, конечно: а что это – такое? А это та настоящая жизнь,
трудная, творческая, напряжённая, в которой советские люди – и твой отец,
и мать, и сосед – сделали уже так много, благоустроили дикую некогда
тайгу, осушили болота, подняли целину, борются за мир. А ты, дурачок
(ведь ты не обижаешься на меня, потому что «дурачок» – это не значит
«дурак»), мечтаешь о звёздах. Но:
Долетайте до самого Солнца
И домой возвращайтесь скорей!
И звёзды будут – всякому овощу своё время. А сейчас – ой-ой-ой, уже
звонок, и я побежала, будь умным, – и легко-легко, быстро-быстро, Таня
Таней, поцеловала в лоб.
Тронула она меня тогда, но не переубедила. Не переубеждают меня
слова, ничего не внушают поцелуи, не пугают житейские факты, а просто
наступает однажды время перемениться. А пока не наступило, я продолжал
строить коммунизм. И первым делом, не откладывая в долгий ящик, на
следующей же перемене опять остался в классе, вынул красный мелок (увы,
украденный со столика вахтёрши) и, преодолевая его скользкость и
ломкость, изобразил в верхнем правом углу доски огромный сектор Солнца,
белым мелком нарисовал ему пылающую, в зубцах, корону, мгновенье
полюбовался. Если бы ты, Ворон, был на моём месте, на том бы картина и
завершилась, и даже у меня случился лирический соблазн залюбоваться
полыханием солнечного венца и забыть человечество. Но – не дождётесь, не
дождётесь, не дождётесь. Отойдя к середине доски, я, белым же мелком,
который, кстати, слушался гораздо лучше, чем красный, написал космический
корабль, похожий на акулу, вывел на боку 3 круглых иллюминатора, так что
акула чуть не превратилась в светофор, и начертал параллельно их ряду
квадратными буквами: «Коммунизм-2». На сей раз не любуясь, я отступил ещё
и в левом нижнем углу нарисовал маленький, кривоватый сектор Земли с
условным очертанием, кажется, Африки. Прямо над землёй, стараясь красиво
– как Таня – закруглять буквы, я процитировал радостной рукой гордую и
громкую песню:
Я Земля!
Я своих провожаю питомцев –
Сыновей и дочерей.
Долетайте до самого Солнца
И домой возвращайтесь скорей.
449
И с этими словами на доске и в душе пионер Попенков – как полагал,
незаметно – выскользнул из класса. Когда же, через минуту, в класс с
грохотом ворвался поток брызжущей вокруг себя ликованием бытия,
пластилиновыми шариками и жёваными промокашками детворы, на доске
бесшабашно вздымал к солнцу круглую раздвоенную голову огурцеподобный
человеческий орган с надписью на боку «Анонизм-2». А Васька Анисимов
торжествующе гремел:
Валентина Терешкова
За полёт космический
Отняла у Попенкова
Буй автоматический.
А Жорка Гальперин, ядовито ухмыляясь, вставил припев:
Ух ты, ах ты –
Все мы космонавты!
Если ты думаешь, что у меня не чесались руки накостылять по шеям
самодовольному мещанству, то плохо ты знаешь горячее сердце мечтателя. Но
если ты думаешь, что я не сдержал уже сжатых кулаков, то плохо же ты
знаешь холодную голову борца. А если ты думаешь, что злопыхатель избежал
возмездия, то ты ничего не знаешь о чистых руках и крепких ногах юного
пионера Попенкова, которыми ногами пионер Попенков, не марая рук, тут же,
при Тане отзвездовал самодовольного контру Анисимова.
Ввиду глухого непонимания со стороны окружающей части человечества
я вынужден был уйти в подполье и призвать туда своих соратников. А
соратниками на тот момент истории был у меня, сам понимаешь, Цыпа: кто же
революции-то делает? Во главе революции должен стоять тандем: русский
плюс еврей.
Страничка великой жизни

В 1918 году Владимир Ильич отнёсся с вопросом ко Льву Давидовичу:
– Лев Давидович, а, Лев Давидович! Как полагаете, батенька, если
нас с вами убьют завтра враги революции, справятся ли с работой товарищи
Бухарин и Свердлов, а?
– Ой, Владимир Ильич! Боюсь, не справятся.
– Гм-гм, и что же из этого следует, Лев Давидович?
– А что следует, Владимир Ильич? Следует, что не следует нам с вами
позволять много врагам революции!
– То-то, батенька! Ну, пошутили, а теперь габотать, габотать, а то,
внуки наши, пионеры, так и до луны, глядь, не долетят.
Но получилось так, что работал всё больше Цыплаков, а я его
вдохновлял. И, заметь, не худо вдохновил. В течение летних каникул парень
подтянулся на двери 3600 раз и тем самым здорово подтянулся физически.
Избавился он также бесследно от дефекта речи, но почему-то кроме слов на
«р», проникся необъяснимым энтузиазмом к русской матерщине, которую
прежде, по общему тщехудосочию, как-то избегал. Это бы ещё полбеды, но,
похоже стало на то, что потеряв свои цепи, классный пролетарий
обуржуазился сознанием и потерял также интерес к светлому будущему. Вот
что значит подменить стратегическую цель абстрактно-гуманистической
благотворительностью…
ОТЕЦ (окончание)
450
– Э, сынок, в этом-то всё и дело. Не возражаю, голова у тебя

наследственно светлая и недурно подвешена, да дураку досталась. И это не
снимает с тебя ответственности, что вырос из твоего забитого Цыпы бандит
бритолобый, который сначала всю школу с вашим Иваном Гандонычем во главе
затерроризировал, так что тот, бедолага, уже годичный лимит своих 10-
дневных отлучений исчерпал. А потом постоял, как все вы, в ментовке на
учёте и стал навсерьёз разбойником. А на чьей это бессовестности, я тебя
спрашиваю? Не вороти рыла – ты был вождь, так изволь отвечать, пля,
немедля! Не медля ни минуты, скидай брюки, несмотря, что ты такой юный
ленинец 40-ка лет, перевоспитывать буду. А то всё это ляжет уже на мою
безответственность, чего я, представь, не представляю (хрясь, хрясь,
хрясь, фью, фью-у!). Правда бьёт, не я бью. Это тебе не с девками с
детских лет разлюбезничиваться. Пришла она к тебе, а ты и уши распустил,
губу развесил:
– Ах-ах, Попенков, я знаю, твое сердце отдано навеки революции, но
есть же в нём место в строю и для пионерки Вдовиной. Вы там с Цыпой
коммунизм подпольно строите, а как же я? Знаешь, как мне хочется. Ты,
конечно, будешь теперь обзываться, дурак, но не надо. В общем, хочешь со
мной дружить? Если вдруг нет, так я повернулась, и пошла, и ничего ты от
меня не слышал, понял?
А ты, сморчок (хрясь, хрясь, хрясь!), губу раскочегарил:
– Нет, Татьяна, я слышал, и рад. Нет пути назад!
(Фью, фью, фью! – и не кряхтеть мне, когда отец перевоспитывает!)
И прилипла к тебе, ты ж теперь знаешь, в 40 лет, какие они липучие.
И остерегаешься, потому что эгоист, каким тебя мать родила, я ей не в
укор. Разве маме Зое было до того: загубила красоту в красном уголке
клопёном за гроши за один энтузиазм за тебя, тунеядца, скажи по совести,
а? (Хрясь! Хрясь! Хрясь!)
Ну прилипла Танька, её дело такое, а где ж верность твоя мужская?
Каждой бабы (хрясь!) ещё в 20 раз красивее другая есть, так нам что
теперь? Бросить жену (хрясь!), подругу (фью!), не скажу – любимую, но
товарища (хрясь, хрясь!) по партии, как только увидел эту твою новенькую
Стеллу (хрясь!), потому что она, дескать, означает «звезда», так у всякой
женщины (хрясь! – заткни уши) звезда есть, так что же, тебе туда и
провалиться с головой целиком? И видел я эту Стелку, и она мне, знаешь,
сынок, как отцу, не понравилась (хрясь… – будет с тебя). Что за чудо
такое, тоже мне, молчит, жеманится, глаза вместо щёк расставила, то ли,
лыбится, то ли дуется, непорочное виденье, и вóлос до жопы свис, а жопы-
то и нет, э-э! И ты – ну точно дядя твой Толик-меланхолик, стоишь перед
ней, как буй проглотил, и слова связать не в силах, только за руки, как
блаженные, держатся. Ну, Таня-то девочка гордая и неглупая (мама-то
педагог!), я её понимаю. Как увидела, что у вас такое дело, то, конечно,
обиделась – а ты что думал, дурачина, – и Виолетте Николаевне про всё, и
про подполье коммунистическое, по-пионерски накапала – а как!
Пятиклассница уже, 12 лет, и груди, как бубны зрелые, и румянец – как
черешня в Киеве: они раньше нас развиваются и этого дела не прощают,
понял? И что ты такой выбор сделал, в этом я тебя тоже не понимаю. Но это
у вас дело обычное, что отец дурак, а ты поперёк себя умней, ну и позволь
мне, как дураку заслуженному, участнику, тебя спросить: и чего ты с этим
умом твоим в жизни добился? Конечно, за границей он живёт, в политику
играется, а немку Катьку подержал, да и покинул, да? А она, дура, его
ищет, по странам ездит, писем ждёт, дура! Потому что немка – человек
451
порядочный. И аккуратный. А Танька твоя Вдовина, как хочешь, а
предательница, и поставила личное над общественным. Я не знаю, как у вас,
Платон, а в нашем военном пионерском детстве это так и называлось. Вон,
спросил бы у матери, сколько натерпелась она в пионерстве как дочка
репрессированного врага народа, красного командира Платона Пеночкина, а
от отца не отрекалась. А ты, не то, что отца с матерью, ты, иуда, Родину
покинул, так чего уж говорить о Катарине, э-э-э! Виолетту Николаевну, как
мать понимаю, а вот как педагога, так, хоть убей, не одобряю.
КАК НАДО?
А что, а я её как раз понимаю, и, наверное, того заслуживал.
Позвала к себе в кабинет и крепко-крепко, резко-резко, Таня Таней, по
щекам отхлестала, слов не тратя. Проняла она меня тогда, но не
переубедила. Не переубеждают меня удары, ничего не внушают укоры, не
страшат доносы и измены, а просто наступает однажды время перемениться.
И наступило оно, как отсюда вижу, не так уж скоро – аж к восьмому
классу:
– Скажи-ка, батя, вот поют песню:
На белом свете парня лучше нет,
Чем комсомол 70-х лет.
– Ну?
– Так ведь уже 79-й.
– Ну?
– Значит, потом будут петь: «чем комсомол 80-х лет»?
– Надо думать, будут. Потому как песня правильная. Хотя и не
жизненная.
– А потом?
– Чего потом? Суп с винтом.
– А в 90-е как петь?
– А в 90-е… А правда, как же? Ишь, демагог! А может, уже не будут.
– Чего не будут, батя? В комсомол уже вступать не будут?
– Я этого не говорил. А тебе за такое предположение по ушам
надавать. А впрочем, чем буй не шутит! Всё, знаешь, течёт, изменяется…
– И развивается к лучшему, правильно?
– Вот в этом я не уверен, куда оно развивается. Посмотришь на ваше
поколение и во многом усомнишься. Жизнь даёт уроки, и часто неожиданные.
Как послушаешь тебя в твои 15, так уму непостижимо: разве я в 15 лет был
таким? Нет, парень, в твоём возрасте я уже работал, здоровье гробил на
коммуняк хрéновых. Ты смотри, что получается: народ пашет, а слуги его –
шишки – на членовозах катаются да икру чёрную поверх красной мажут.
Страна зажралась! Дубина наш Лёнька скоро на жопу себе звезду повесит, а
вы, молодёжь, оглушаете нас погребенью западной. Это при том, Платон, что
существуют жизненные песни про народ, о людях. Как например, назову тебе:
«Дочь прокурора», «Раскинулось море широко», «Кирпичики». А ещё:
Но ты мне, улица родная,
И в непогоду дорога.
А за битлов этих с бониемами упечь бы вас строгою рукой, как при Сталине.
Потому что не всё при нём было однозначно, но не в этом сейчас суть. Вот,
думаю, попадёт страна в ваши руки, и что нам от неё останется: пшик. Но
ведь отец ведь у вас всегда дурак старый, и вы думаете, что всё как-
452
нибудь само к вам с небес упадёт, а оно – буй вам, я уж молчу о
причёсках…
Звезди, звезди, старый дурак! Несчастные люди: горбатятся весь век
и жуют эту жвачку совдеповскую. А жизнь проходит мимо, и какая жизнь!
Весна, солнце, ледяные горы тают, в тайге олень трубит, алтынцы табун в
долину гонят, Таня день ото дня румяней и белее распускается, и вирусы
новых ритмов будоражат кровь:
We will will will rock you!
И кровь стучит в ухо и в сердце, раскрываются ни при какой погоде не
читанные предками Селинджер, Достоевский, Гёте, Золотая Сутра, Мастер и
Маргарита, Громокипящий Кубок (класс!). Да что там – мир на глазах
молодеет, изживает морщинистое и бессильное детство, вчерашний задохлик
Цыпа что ни день полирует ежиное мурло Васьки Анисимова, и до того
дополировал, что был уже повязан за нанесение, да от малолетки отмазали,
дали условно. А тому, звездорванцу, теперь глухим на одно ухо до гроба по
жизни шагать, а ты думал! Короче (фак!):
Всё очень просто:
Сказки обман.
Солнечный остров
Скрылся в туман…
Туман растаял, а остров-то – тю-тю! Только ревёт, свищет, грохочет
негаданный простор (восток, восторг!) родного, прежде не виданного моря:
Страшным полуоборотом,
Сразу меняясь во взоре,
Мачты въезжают в ворота
Настежь открытого моря.
Вот оно! И в предвкушеньи
Сладко бушующих новшеств
Камнем в пучину крушений
Падает чайка, как ковшик.
И что мешает явиться сегодня же этому морю прямо там, за лесом и холмом,
куда с утра погнали кочевники табун? А будто сам не знаешь! Косность и
тупость, отсутствие элементарных прав и свобод, фарс самых
демократических (ха!) в мире выборов без выбора, свински брежневская
конституция развитого (тьфу!) социализма, слюнявые маразматики на
мавзолее вечно живого трупа, факты творческого зажима, преследование хоть
чуть-чуть, а значит, уже «инако», мыслящих, государственная практика
антисемитизма, мертворождённые лозунги вроде «Пусть крепнет и развивается
новая историческая общность людей (сказать бы: дикие люди) советский
народ!», «Да здравствует нерушимое единство партии и народа» и чуть ли не
«Наша цель – Коммунизм»! Лживая и безжизненная пресса, похожие как члены
Политбюро друг на друга партийные съезды:
Нет, довольно хлопать в ладоши,
Обминая пузо…
Клянусь, моё поколение взорвёт этот вздорный позор! Взорвёт и похоронит,
и 1000 раз прав Аркадий Гальперин, старший брат Жорки, когда говорит, что
эта страна достойна только расчленения и политической смерти:
– Ну скажи мне, Платон, ведь ты же развитой в сравнении с этим
453
стадом кретинов, как ты рассуждаешь, могут ли в одном государстве, под
одной крышей уживаться эстонец и алтынец (ха!), а? Не могут. Значит, ты
согласен, что, по крайней мере, Прибалтика должна от нас отделиться?
Согласен. Будем резать дальше. Украина и Белоруссия – это славянское
братство давно пора поставить под сомнение. И что у тебя там тётка, это
никак дела не меняет. Что тётка, когда у меня две тётки в Америке, ну и
что? Вот этой стране, кстати, нам очень разумно было бы объявить войну, а
потом всем дружно взяться в плен, ха-ха! Вот послушай, что умный человек
поёт:
Есть такой закон природы –
Колебательный закон:
Если все шагают в ногу,
Мост обру-шива-ется.
Или вот:
Не бойтесь чёрта и ада,
А бойтесь единственно только того,
Кто скажет:
«Я знаю, как надо!»
Вот, как надо, приятель. Я хочу сказать: вот как надо песни писать. Галич
великий поэт, и знаешь, какая его самая сильная сторона? Социальность!
Его можно слушать с любой строчки, и наши потомки будут изучать историю
современности по его классическим текстам. И перед ними предстанет
картина всеобщей лжи, трусости, подхалимажа, воровства, предательства и
мракобесия. Ненавижу эту страну. И не понимаю, почему многие русские так
особо выделяют 37-й год, если что 30-й, что 33-й, что 37-й, что 41-й, что
52-й, что 57-й, что 68-й – звенья одной каторжной цепи. Вот видишь, в
этой тетради – хронология настоящей (и абсолютно преступной) истории КПСС
и СССР. Голосов у правды много, их не заглушить, хоть глушат беспощадно.
Короче, ехать надо, это точно.
ЛЕСНОЙ ЦАРЬ
Ну куда же ехать от родного таёжного ветерка, от апрельских
студёных ключей, от пихтовых пахучих шишек, а главное – от белой,
пригожей, статной, доступно-горделивой Танюхи?
– Вот что, Попик, надумала я проверить твои чувства на прочность, а
заодно и самого на крепость.
– Как всегда – готов.
– Готов? – усмехнулась опасно, – Ну, подходи сегодня к 10 вечера на
Метеорку. Только знай, что это на всю ночь. А может…
– Только рад. Особенно, если «а может».
– Ну, ну! Как соседа твой папа Юра выражается: «Не скажи, бра, гоп,
пока выше головы, блын, не прыгнешь».
– Скажу, когда скажешь.
– Верю, жду.
И легко-легко, быстро-быстро – губы-губы…
И ровно в 10 на высоком на раннем закате, за горкомом, над ямой,
что небесный камень выбил:
– Пришёл? Ждала. И ещё раз: нет пути назад! А теперь отвернись. –
отвернулся – глаза колчаком завязала: – Не возражаешь?
– Воля твоя, но задет недоверием.
454
– Так ты же в первый раз. Коням, знаешь, тоже шоры надевают, чтобы
не шарахались.
– Так ты у меня всадница?
– Не болтай. Там увидишь. Фью, лю-лю! Пошли…
Шли, бежали, город глох, тайга шумела, небо сквозь повязку темнело-
горело.
– Стой – пришли. Отвернись. Снимаю. Гляди.
Сняла колчак:
– Зырь!
А что зреть, когда темь и тайга кругом свищет, ухает, стонет,
говорит:
– Восемь сосен перед собой прощупаешь, там тропа. Налево пойдёшь…
– Коня потеряешь?
– Я те потеряю! Без коня можешь не возвращаться. Пройдёшь налево
шагов двести – прямо в стену конюшни упрёшься. Нащупай живую доску…
– Какую?
– Ну, слабую, нажми – упадёт. Входи. Там Шафак стоит. Заметь –
зверь с норовом. За узду – и ко мне. Пошёл!
Сосны щупаю, мягкие, тёплые, статные, доступно-горделивые. Где-то
близко рыси бродят, росомахи рыщут, хозяин косматый не спит,
переваливается, кустами хрустит. Вот она, тропа. Нале-е-ево! Один, два,
пять – вот и двести шагов. Руки вперёд протянул, доску нажал, и туда
занырнул, слышу:
– Гу! Гу-у-у!
И навозом с потом в ноздри шибануло, нащупал узду, фонарём белым в
зрачки резануло:
– Вот он, Ночняк безрогий. По Шафака пришёл? Куды – стоять!
Не помню как – руки помнят – рванул живую доску, и сторожа по
фуражке. Метнулся белый луч по скошенному конскому белку, по дощатому в
щелях потолку, упал фонарь в навозную лужу прямо мне под ноги.
Ржанул Шафак:
Я его, как пса, за ухом почесал. Левой фонарь держу, правой коня за
узду веду, сам так шепчу:
– Пойдём, бра, в тайгу. Там Танюха, там воля, вот увидишь какая.
Э, да вот она – мягко-мягко, твёрдо-твёрдо, жарко-жарко, губы-губы:
– Молодец, Поп, награжу, увидишь как. Пойдём, пойдём.
Была темь – стала тьма. Идём – кругом лес страшный, весь чёрный,
весь белый, свистит-рычит-каркает-ухает.
– Реку слышишь, Платон?
– Какая река, Таня?
– Ну не река – Дэрэ-поток – вон там шумит. Руку мою видишь?
– Где рука, Таня?
– Тогда так… – и, взяв за плечи: – Прямо иди, на какое плечо нажму
– туда поворачивай.
– А ты что… дорогу видишь?
– Я много чего вижу… Тебе знать не пора.
– Слышишь, он говорит: прямо иди, слушай Танюху.
– Угу-угу!
– Ну что, теперь слышишь поток, Платон?
– Дыр-бул-бур-щул-щур, ха-ха-ха, да-да-да – в-ва-а…
– Слышу, Таня.
455
– А Ночняка – слышишь голос?
– Кого?
– Тише. Держу я тебя?
– Держишь – за плечи. Сама что ль не знаешь?
– Вот и не знаю. Руки не свои стали. Теперь ты меня держи.
Остановись. Повернись. Обхвати.
– Таня!
– Погоди, не сейчас. Слышишь, что Ночняк говорит?
– Что ты, Танюха, то поток шумит за тайгой. Мы же с тобою к потоку
идём.
– А он и говорит: пойдём к потоку, дитя, там бабка моя на камнях
платья расстелила – всякие – белые, цветные – тебе понравятся.
– Ай, брось Татьяна, то сосна во сне скрипит.
– Платон, а Платон! Он говорит: смотри, там сёстры мои гуляют, тебе
песню поют, с тобой сплясать хотят, пойдём.
– Танька, это белки по веткам шныряют, а может, и рыси с
росомахами, но не бойся – ты храбрая, бра, конокрадка.
– Ай, не знаю, ног не стаёт, вихрь уносит, вода уводит, кричит
Ночняк: красивая ты девка, хошь не хошь – заберу, га-а-а! Держи, Платон,
держи, ухожу.
– Не дам.
А в ушах так шелестело:
Nun brauch ich dich nicht mehr, du wildes Pferd.
Jetzt nur dieses Mädchen ist mir die Welt wert.
Nimm das Pferd, dummer Knabe und geh’ fort bald.
Verstehe: mich reizt ihre schöne Gestalt.
Und bist du nicht willig, so brauch ich Gewalt!402
И обожгла мне плечо лапа-протопапа, и вскрикнула Таня:
– Платон, не дай!
Не дам! Обнял я её голову, и в невидимое вгрызся зубами:
Uа-ua-ua,
Мein Vater, mein Vater, jetzt faßt er mich an.
Der Knabe hat mir ein Leids getan.
Laße mich weg, отпусти, я уйду-у-у,
Ау-ау-ау-у!403
И ослабли, и пропали когти, только плечо горит.
– Тань, ты как?
– Ничего. Где конь?
– Да здесь! И ручей уже здесь.
402
нем.:
Мне больше не надо лихого коня,
Дороже вселенной она для меня.
Бери скакуна, удаляйся, не стой,
Зане я пленился ея красотой.
Неволей иль волей, а будет со мной!
403
Уа-уa-уa,
Родимый, мне душно, мне тяжко дышать,
Мальчишка посмел Ночняка искусать.
Глупец, расцепись, отпусти, я уйду-у-у,
Ау-ау-ау-у!
456
– Фью, лю-лю!
И – откуда что берётся, взмыла на Шафака, а – откуда что берётся –
оседлала вдруг небо луна, заблистал под ногами поток, расступилась тайга,
я за Танею взмыл на коня, в первый раз, и помчались мы вниз по ручью.
Растворился лес, распрямился склон, стал ручей рекой, покатился дол,
озарилась белёсым светилом степь. Как ржанёт Шафак:
– Игу! Игу!
А я его смиряю:
– Ша, бра, воля пришла, видишь, какая!
И вот навстречу:
– Игу-гу-гу-гу-гу!
Не один конь – то табун заржал. Заблестели скользко спины, грозно-
весело оскалились длинные пасти, полетели-заструились гривы. А на
переднем, вороном – малый в малахае:
– Стой, дур, говорю, дуй-бырлык!
Стал Шафак, спрыгнула Таня, сама приказала мне быстро:
– Меньше куска не бери с бабая. В город пусть на своём доставит. Я
вон за тем кустом жду.
– А Ночняк?
– Приснился тебе твой Ночняк. Жду.
И – в темноту. А я на коне в свете луны – к свету костра, бабаю-
малахаю навстречу.
– Здравствуй, тазэ казак. Насыл олурса олсун?
– А, вот я тебе, буюк-бабай, коня пригнал. Хорош конь!
– Уй, бая-яй! А зачем коня меня?
– Ну, не знаю, ездить, может, будешь.
– Кат кат фазия коня у меня. Чок коня. Кач хошь за коня?
И думал сказать «кусок», да сердцем вдруг воспротивился. За кусок я
что ль в потёмках гулял, человека доской лупил, Танюху от Ночняка спас,
под луной по ручью скакал? Да не будет!
– Нет, – говорю, – деньги ёк, кусок ёк, Алтын-бабай. Подарок это
тебе – армаган. Понял?
Осветился костром бабай – смеётся, глаз совсем не стало:
– Табé – мынé? Армаган? Ай молодца! Ай спасиба! Мынé чок коня – ещё
один будет. А деньги что – сегодня деньги, завтра – дуй-бырлык.
Правильно?
– Наверно, Алтын-бабай.
– Присаживайся, казак. Чай пей, соль жуй, коня ешь, пажалуста.
Глотнул я из чашки – горячее, солёное, полем пахнет. А бабай уж не
смеётся, и тихо так говорит:
– А баба твоя, что за кустом сидит, мало тебя любит. Мало-мало,
совсем не любит. Ночь любит, костёр любит, коня украдёт любит. Её
дедушка-дедушка – Алтынский человек был, наша орда жил, всегда коня
украдёт. А старые люди говорили: «Уходи вон, вор, мы вор не любим, дуй
бырлык». Он уходил, русскую бабу брал, так говорил: «Ну и пажалуста,
русский буду – русский вор всегда можно». Ордуган был – Николай стал.
Дочку родил, та внучку родил. Сына нет – плохо совсем. Потому что вор. Но
ничего. Ольшак, хан ольховый тоже сына нет, и тоже вор. Ольшак далеко
жил, в вечерней стране, в ненашей тайге. Был человек, на коне по тайге
скакал. Ночь был, ветер был – человек скакал, на руках сын молодой
держал. Боится сын, плачет, сам батьке так говорит: «Зырь, батя, там
Ольшак в глаза мне сверкнул. У него ханская шапка, русская борода, барсов
хвост-куйрук». – «Дурак ты, малец! Зырь – то река и бел-туман хвостом над
457
рекой. А ты спи». – «Батя, батя, он меня позвал, сам говорит: алтын дам,
зумрут дам, чапан дам, иды на мынé!» – «Тю-люлюй, сынок! Ветер древá
трясёт – мал дурак мнит: Ольшак идёт». – «Ёй, батя, дуй-бырлык! Ольшак
дочки свои, Люляки, призвал. Люляки кивают из тёмных ветвей. Боюсь!» –
«Эй, не боись, мал. То ёлки стоят в стороне, а ты думал!» – «Уй бая-яй,
батька! Он мынé уже забирает, а ты что говоришь?» Быстро скакал, робел
батька. Домой прибежал, в руки глядь – а сына ёк. Сына Ольшак забирал:
мынé, Ольшаку, теперь сын будет, понял? Вырос малец в тайге, хан Ночняк
зовут. И все – и Ольшак, и Ночняк, и Люляки – теперь в Алтыне живут,
весьма озоруют, особо Ночняк. Ночняк кони любит, бабы-млады больно любит.
А ты, казак, не боись. Держи три ягоды нашаманенные: алá, белá, зеленá.
Алу ягоду ешь – Ольшак придёт; белу ягоду ешь – ты Ольшака видеть можешь;
но не боись, потому – зéлену ягоду жуёшь – на хвост-куйрук Ольшаку-
ольховику сплюнешь. Увидишь, как потом будет. Иди, казак, баба ждёт.
Гость – хорошо, родная юрта – много лучше.
Потухший, плетусь к кусту. Подвёл я тебя, Танюха. А ты,
оказывается, за спиною стояла и всё слыхала, и темна теперь лицом, как
лунное затмение, скулы разъехались, глаза, как тетива и не глядят, губы
презирают:
– Дурак, дуй-бырлык! Выронил награду.
Порознь тянемся в лес, будто в разные стороны, потому что, когда
одна резко впереди, а другой медленно в хвосте – это в разные стороны.
Луна пропала, откатилось поле, заревел, засвирепствовал лес вокруг. А где
же Татьяна? Ладно – сердится, ладно – не любит, ладно – выронил. Но там
же Ольшак с Ночняком, и Люляки на ветвях сидят. Ольшак? А мы его на себя
переманим. Ягоды разной масти, темень, спутаю. Была не была (алá? белá?
зеленá?). Глотнул одну – горько. Утих лес, ветер замер, сова не ухает.
Рыси-росомахи к деревам припали, только хруст и дыханье пудовое. И ноги
пудовыми стали. Мертвеет язык, и не крикнуть:
– Танюха!
Глотаю другую – была не была (белá? зеленá?). Зеленá стала тайга,
но не от листвы, не от хвои, а словно зарница зелёная зажглась, да так и
горит, как лучина. И в свете зелёном – зелёный старик – не старик, дитя –
не дитя, на пихтовую шишку похож и на жабу: пузатый, в чешуе и венце
шипастом, борода колючая, хвойная. Хвост сосною поваленной стелется.
Воздух кругом тяжёл, жёлто-зелен, как вода в болоте:
– Hast du mich gerufen? Warst du? Meinen Sohn angebissen? Меня
звал? Мальца кусал? Ну так…
Плотнее, мертвее зелень, чую – всё, и руки не поднять, где третья
ягода (знаю – зеленá!), тяну к ней губы:
– Иди сюда!
Поднялась – влетела. Схватил, собрал губы. Плюнуть бы на хвост –
сушь во рту, ягодой плюнул. Разрядилась тут зелень, другие краски в себя
впустила. Смотрю – кора бура, земляника красна, высь над пихтами голуба,
луч солнечный жёлто-бел: утро стоит. А на пеньке передо мной дедок сидит
ма-а-аленький, ху-у-уденький, лы-ы-ысенький, хвост, как у ящерки, а
вместо венца шипастого – шляпкой мухоморовой прикрывается, пищит
тúхонько, попискивает-покряхтывает, как старички, знаешь. И притом,
заметь, по-русски:
– Отпусти, Платоша, а? Я тебе ещё пригожусь.
Сдавил я дедка в горсти, сам так говорю:
– Даёшь три желанья!
458
– Einverstanden404, – проскрипел.
– Давай теперь без понтов иностранных.
– Coгласен.
– Первое моё желание: чтоб Танька была моя.
Захихикал-заперхал старикашка, аж потяжелел на ладони:
– Всего-то? Да не одна Танька, всякая баба, какую захочешь. И
всякий человек, кто тебе нужен, все твои будут. Только кому
проболтаешься, над тем уж не властен. Говори второе!
– Смотри же, твань болотная, из-под земли найду, понял? Теперь
второе: увидеть хочу жизнь за воротами коммунистического концлагеря!
– Ой, мудрено говоришь, казачок, аж мне, старому, невразумительно,
хоть и языки знаю. Но будь по-твоему: за все ворота выйдешь, весь свет
поглядишь, а того, что ты назвал – и дух пропадёт.
– Ух ты! А в органы не стукнешь?
– Мля буду!
– Верю. Тогда третье: чтоб конь в конюшню вернулся, и не было этой
кражи.
– А вот это и Ольшаку не по силе. Сделанного, говорят, не воротишь.
Да ладно, для такого молодца расстараюсь. Ин быть по сказанному: и конь в
стойло вернётся, и сторож, доской огретый, жив будет, и что ты, Платон,
ни делай, а всё повернётся, как быть должно, вот правду сказал. Пущаешь,
что ль?
Раскрыл я ладонь, а старикашка гнилушкой засветился, шляпой
мухоморною поклонился, наземь шмыгнул, хвоею шелестнул и хихикнул
тúхонько. Что за дела, какие хи-хи? Вдруг слышу: а за пихтою старою
мшистой чмокнуло нетерпеливо. Вдруг вижу: за орешником суставчатым кожа
трясины сверкнула. И шагну я сейчас раз-другой, а на третьем разе
провалюсь по пояс, всосёт по горло, да и над макушкою оком сомкнётся.
Врёшь, лиходей немецкий, где ты там? А вот из-под кочки хвостик торчит.
Гибели моей ждёшь, дуй-бырлык? Ах так! Тут наступаю я царю лесному на
хвост всем ботинком, а он как затянет:
– Ай, не надо, разве шуток не понимаешь? Это ж такая шутка: потонул
бы ты в болоте – и все твои желания с тобою. Человека нет – и желаний
нет, а ты уж разлакомился. Вот смеху бы было!
А я Ольховика-затейника двумя пальцами как мышь за хвост подымаю:
– Исполняй же четвёртое!
– Jawohl, mein Herrscher, ой, то бишь – воля твоя, повелитель.
– А чтоб не утонуть мне в болоте!
– Что ты, что ты, не только в болоте, вообще ни в какой воде не
утонешь.
– То-то же!
Отпустил я старого мухра, под хвост щелбана закатал, знай, немчура,
русскую силу. А тот отлетел вершка на два и вдруг опять захихикал:
– Думаешь, победил? Не спорю, но не во всём. Третье-то твоё желание
– что выстрел вхолостую. У алтынца совесть ясная – и так коня вернёт. У
сторожа лоб крепкий – что ему сделается! И всё на свете само потечёт куда
надо. А вот с болотом, Платоша, что и говорить – твоя победа. Значит
вышло у нас так на так.
Перешёл я болото невредимый, как по настилу дощатому, только
чмокало внизу что-то жадно и печально. Догнал Таньку в лесу на полянке
черничной:
404
Согласен (нем.)
459
– Давай награду!
Посмотрела в глаза, засмеялась:
– Бери, что хочешь.
И гуляли мы день целый по лесу, малину собирали. Не бывает в апреле
малины? А для нас вот нашлась.
ИДИ И ЛЮБИ
А назавтра к директору Ивану Антоновичу Блинову, стоявшему, как
обычно в том году, в 8:20 на крыльце школы, как лесной царь, с садовыми
ножницами в правой руке и линейкою в левой (гривы хипповские измерять и
отстригать), пришёл сам начальник милиции Капустян, после чего директор
забыл (временно) о своём цирюльническом долге и немедленно созвал во
дворе общую линейку, так что опоздавшие учащиеся попадали прямо в строй и
в счёт будущего брались на заметку особенно суровой в тот день Виолеттой
Николаевной, а Иваном Антоновичем уже не брались: шумел Гандоныч. Раз 25
повторил ритуальное «Стыд, срам и позор!», зачитал выдержки из протокола
о хищении и возвращении из/в конюшни/ю №12 конхоза им. комиссара тов.
Когана карего жеребца, кличка Шафак, сопровождаемого нанесением сторожу
Г.В.Овсянникову лёгкого телесного повреждения по голове, задержанного
головным убором, т.е. фуражкой потерпевшего. Гандоныч, не называя имён
подозреваемых, заявил, что вынужден принять предварительные меры, и тут
же огласил приказ об исключении из школы сроком на 10 дней ученицы 9-Б
класса Татьяны Вдовиной (после чего к суровости лица Виолетты Николаевны
прибавилась багровость), а также строгий выговор с занесением в личное
дело ученику 9-Б же класса Платону Попенкову с последующим переводом в 9-
А класс. Факультативная мера…
– Какой жеребец там заржал, так я, кажется, найду меру о том, чтобы
превратить его в мерина, вы поняли меня… Факультативная, повторяю, мера:
вызвать в школу для собеседования с директором, завучем, классным
руководителем и коллективом учащихся – разгильдяев, не говоря другого
слова – родителей, то есть, отца и матери ученика 9-Б класса Андрея
Цыплакова (Цыпа облегчённо выпускает из себя воздух), а также его же
деда, ветерана Великой Отечественной и Финской 1940-го года войн,
Изяслава Мстиславича Снегова (Цыпа вновь наливается красно-синим воздухом
и грозно нагибает голову), и пусть он мне тут не бычится таким носорогом,
потому что я найду управу о том, чтобы рог этот раз и навсегда обломать-
мать-мать… он понял меня очень хорошо…
Около Цыпы справа и слева сами собой образуются пробелы, так как
он, не выдерживая, уже поднимает, как две гири, глаза:
– Ну так не надо, Иван Антоныч, потому что можно доиграться. Как
раз потому, что я вас понял, а чо вы тут матюкаетесь?
– Не умничай, парень, и не осли. Я, покамест ты не сделаешь хоть на
грош полезного чего-нибудь для страны, могу в любой момент пространства
тебя выматюкать, как Бог черепаху, и сдать за это в милицию на 15 суток
для начала. Пока, повторяю, ты не сделаешь для Родины хоть на копейку
чего-нибудь хотя бы безвредного, не говорю уж, как твой дедушка…
– А чо чуть чо, сразу дедушка? И вообще: вы меня там видели?
Сторожа Е.Б.Седельникова, как его, по черепу грёбнули, дык сразу на
арапа? Нет, я об этом отказываюсь! А потому что я не по этому делу.
– Советская власть рассмотрит. И всем известно, всем, повторяю, во
всём мировом мире известно о том, что даром у нас никого не задерживают.
Тут уж не выдерживаю я:
– Это мы проходили: я другой такой страны не знаю… А вот моего
460
деда, репрессированного врага народа, красного командира Платона
Пеночкина, в 37-ом-то за что красным колесом переехало, Иван Антоныч, а?
– Ах ты сопляк… Про 37-ой? Не имеешь права! А будешь много … ты
меня понял, так загремишь под наше – подчёркиваю – красное колесо, и
долго с тобой возиться не будут о том, крал ты коня или язык распустил…
Ненавижу эту страну! Ненавижу. За всех отомстим!
– Цыпа, давай за всех отомстим.
– Отомстим, Поп, только дай прийти в себя. Мне перед дедом страшно:
он же за нас, лоботрусов, море крови пролил, а они, мля, выроды, коня
угнали! Да и маму Сидоровну опять огорчат, а мне, думают, не жалко?
Да, призвали они ветерана-кавалериста Снегова, и приволок он
негнущуюся правую ногу, и зарычал с трибуны, тыча в актовый зал обрубком
указательного:
– Я ж за вас, лоботрусов, море крови пролил, а они, мля, выроды,
коня! Да ты хоть знаешь, вша эвакуирóванная, что такое боевое животное!
Ты рыло, прям, не вороти, я к тебе, к тебе обращаюсь! Ён знает, мля, о
ком я имею в виду. Ты пойми, что есть конь. Надумали мы с тобой брать, к
прымеру, Кыев, так, нет? Ну вот: снег, лёд, а мы с кручи вниз – с малой
пока кручи, а большие на том берегу, на правом, будем говорить. Ну и
пошло, вы ж знаете, ребята: переправа, переправа, берег левый, берег
правый, стоят кони на понтоне, об железо копытáми гремят, пену роняют,
ржа стоит, рёв, обстрел ураганный, матюк семиэтажный, зверьё берегом
разбегается – зайцы, мля, кот камышовый глаза зелёные – мграу! – и дёру.
Мишка бурый сидит ревёт обгадился га-га!.. Не, ребяты, то другой уже
случай, задолбали вы меня, старого: расскажи да расскажи. Ну, значит,
снег лёд песок. Потом вода лёд железо. Потом лёд снег глына. Кони свист
рёв топ мык гул: гу-гу! Ещё таран, знаешь, был тот раз – машина то шо
надо – только в стены трах-бах и нет – заходи. Но где заходи? Высоко
заходи, на горах. Нагорá! В гору то есть. А склизько, мать моя Фёдоровна!
Кони люди трах-бах. Я одна нога стремя другой рукой за куст. И с песней
за Родину за Сталина!
А из первого ряда Жора Гальперин с усмешечкой:
– Где же ваши сказуемые, товарищ ветеран?
– А в Кыеве скáзуемое, молодой человек. За Кыев скáзую. Та не
встрявай, пала, прям дороги, бо размажу, дуй-бырлык! Пади с пути, скáзую.
Вдёрлись нагорá – зырк – аж с неба вар смола кипяток – мграу! – ошпарился
харчу в снегу раком – а нога ещё в стремя – а там таран торят артиллерию
наводят – трах-бах – стену бух… конь добрый вынес – брат боевой
спасибо!..
Правой рукой Изяслав Мстиславович рубанул по воздуху и с трибуны на
пол со звоном полетел пыльный графин с жёлтой водой – трах-бах! И
раскололся, как орех. И тут, в каком-то хулиганском вдохновении,
оболтусы-лоботрусы всем залом вскочили и устроили многоминутную овацию.
Улыбавшийся поначалу директор на 4-ой минуте ураганного хлопанья тревожно
нахмурился, на 7-ой резким взмахом руки попробовал дать отбой, на 8-ой
стал грозен и показал залу убедительный кулак. Но не убедил. На 10-ой
минуте почуял неладное сам дедушка Изяслав:
– Руки в-в-верх!
И во внезапной тишине, с внезапным старческим петухом в голосе:
– Ну, мля, щенок… Ён знает, на кого я имею в виду. Глумиться над
героями?!
А Гандоныч-директор, бывший мент, опять натужно заулыбался:
– Мóлодежь, Изяслав Мстиславич. Никакого удержу в чувствах.
461
Понимаю, ребята, что вы не хотели оказать неуважения человеку уважаемому,
но разговор ещё будет. С кем будет, тот знает. А теперь прошу всех
освободить помещение. Я сказал, всех освободить!
– Цыпа, давай всех освободим!
– Ух ты, а как?
– Придумаем. Давай сначала за всех отомстим.
– Давай, Поп, только теперь война кончилась – всех не замочим.
– А слыхал песню:
Покой только снится, я знаю.
Готовься, держись и дерись:
Есть мирная передовая,
Беда, и опасность, и риск!
– Ух ты!
– Ну. Для начала заявим в полный голос: За всех отомстим!
– А как?
– Хороший вопрос. Ответим делом. Только в деле этом третий нужен. И
краски ведро, желательно красной, как алая кровь борцов против красного
террора.
– Ух ты!
– Ну. И кисть нужна малярная. Знаешь, у кого есть?
– Гы-гы, у кого? У Аниськина, чма болотного. Его ж батя – наш
завхоз.
– Погоди, он уже два года, как не завхоз.
– Как не завхоз? Завхоз – он всегда завхоз. Даже на зоне, чтоб ты
знал, их завхозами обязательно ставят.
– Не дави эрудицией, Цыпа. Положим, в завхозовом доме краску и
кисть найдёшь. А кто же нам её?..
– Гы! Дык сам Василий Завхозович Анисимов! Это уж мне поручи. Он
мне по жизни, мля, должен. Василё-о-ок, подь сюды! Поп, а куда-йто он от
нас? Стоять! Сми-и-р-р-рна! Теперь отвечай, куда собрался, когда старший
по званию товарищ подзывает, а? Поп, а чо-йто это чмо не разговаривает?
Обижается на меня, да? Ну дак не надо. А то и мы обидимся. Слышь, тля,
упал-отжался! О! Всё, вольно. Подскажи, Поп, а то я забыл: если мама
завмаг, а папа завхоз, то кто у них тогда сын, а?
– Вор, естественно. Генетически.
– Ух ты! Так это и Васенька у нас вор, а что же мы с ним, как с
фраером? Давай по-взрослому. Смирно. Чо сказал? Кр-р-р-у-у-угом! Стоять!
Сми-и-р-р-рна! Молодец, так держать. Когда я посчитаю до трёх, ша-ам марш
в каптёрку, и жду тебя с ведром краски…
– Красной, желательно…
– Слыхал, учащийся Анисимов. Кровь из носу – желательно красной. Р-
р-разрешаю приступать. Слышь, Поп, а чо-йто он, корни пустил?
– А это он пассивно сопротивляется.
– Ух ты, а почему? Оглох, что ль, на второе ухо? Не знаешь? Гм… Так
в которое его бить – в то самое или в новое? О, помчался. То-то! Вот
только так ихний брат и понимает, а по-хорошему – никак.
И вот в 21:00 мы проникаем через тот самый родной чердак на ту
самую родную крышу, где, на заре туманно-андромедной юности, было дело,
пропадал я вечерами, уставясь биноклем в окно Тани Вдовиной, и видел, как
она делает уроки, как танцует «Лебедя» перед приёмником в розовой ночной
рубашке, и наводил резкость, и различал каждую веснушку на чуть
вздёрнутом носу и коричневую родинку на её шее, которую… И где
462
развёртывал передо мною карту звёздного неба Дар Ветер, и нисходила в
длинном светящемся платье, с косами короной, в столбе галактического
сияния Веда Конг и, глядя в самое сердце… Но чу! Тихо-тихо – длани-длани
– Тани-Тани – охватывают мне голову, ложатся на глаза из-за спины:
– В окошко на милую поглядеть пришёл, Попик? А Цыпочку зачем? Ну
довольно.
И повернув меня к себе, с жёсткой звонкостью Виолетты Николаевны:
– Немедленно говори, что затеял! Погоди. Сначала исполни, потом
сама увижу. Только без Танюхи вы – пионеры. Даже не знаете, что ваш
третий ноги сделал, а вас, лопухов, на чердаке захлопнул.
– Мля-а-а!
– Тихонько, Цыпа, я понимаю, что ему от тебя уже песец залаял, но
это мелочь. А не мелочь, кавалеры, отношение к даме. Почему я должна
тащить! для вас! на пятый этаж! на чердак! и крышу! тяжёлое ведро! в
этих, между прочим, нежных руках, а? Уж не говорю про малярную кисть,
которая мне вовсе не идёт как женщине.
– Таня, как?..
– А так, подпольщики хреновы, что очень приметную изображали вы
собой по улице сцену. Впереди Платоша, как Олег Кошевой, с до звёзд
запрокинутой головой, романтической гривой и почти видимым антисоветским
знаменем. За ним угрюмый носильщик ведра и кысти, сразу видно, что взят в
плен. А подбадривает Ваську поджопниками всему городу известный его
палач, чья удалая голова чуть только начала зарастать щетиной после
освобождения из камеры предварительного заключения. А за что он там
находился? А за нанесения телесного повреждения всё тому же пленному
В.Анисимову. Интересно, правда? Как же мне, чуткой и наблюдательной
девушке, которой небезразлична некоторая из их судеб, оставалось
поступить, как не устремиться незримо следом? И права была, как жизнь
показала. Потому что через 7 минут после того, как втянулся ваш караван в
твой подъезд, Платоша, оттуда выскочил явно беглый Аниськин и с тем же
грузом наткнулся на меня. Груз отняла, самого отпустила: он ведь твой,
Цыпочка, так? Дотащила вашу тягомотину, чуть не измазалась, хорошо, что
видеть в темноте умею, ты, Поп, знаешь. В дверь твою звонить не стала –
подсказало сердце, где милый. И вот тебе на – чердак предательски
захлопнут!
– Откуда же у тебя ключ?
– Всё-то тебе скажи. Травка особая есть, все замкú отпирает, и вот
при мне случайно оказалась… Хватит болтать. Бери, Цыпулька, ведёрко, вот
так. А ты, повелитель, командуй.
Ну и скомандовал я двигаться по крыше к торцу дома, который торец
на нашу школу смотрит, прямо на школьный двор, где в педагогическое время
Иван Антоныч линейки строит, а в непедагогическое учащиеся перекуривают,
в трясуна и стеночку на мелочь шпилят, которую мелочь из тех, кто
помладше вышибают. А теперь там темно, только слышно нахрипывание
неровными рывками по гитаре:
Там где клён шумит
Над речной волной,
Говорили мы
О любви-и-и с тобой…
Дрын-дрын-дрын – и затихло. Вдруг тихо и тоненько:
– Ю-у-у-уй…
Другой громче:
463
– Ю-у-у-у-у-уй…
Третий внятным баском:
– Ыуй!
И четвёртый петушком, всех громче:
– Ху-ху-ху-у-ю-юй!
И хором:
– Га-га-га-га!!!
Ложусь на кромку, свешиваюсь. Красной черепахой выползает откуда-то
луна, и видно становится, кто там на школке развлекается. Это Лях, он же
Волк, уже не второгодник, а так. Это кент по кличке Капитон, с прошлого
месяца уже не зэк, а так, он к молодёжи тянется. Это малознакомый шибздик
по кличке Женщина. И кто ещё?
А любовь, как сон,
Стороной прошла!
Это же Стелла! Хрупкая, гибкая, возвышенная, чистая, где она? Вот
она: тощая, плоская, пьяненькая и какая-то грязная в лунном свете. Что
сказать? Всё то же: мы за всех отомстим. Свешиваюсь больше, на ногах у
меня сидит груз: Андрей Цыплаков. Рядом – ведро красной краски, алой, как
кровь жертв террора. И в это ведро погружает кисть ассистент – Татьяна
Вдовина. Боковым зрением: высокая, с круглой стрижкой, в светлых брюках,
и на громадных подошвах. Преданно протягивает мне кисть, которою я вывожу
по белой извёстке заветное: МЫ ЗА ВСЕХ ОТОМСТИМ. И так смешно попискивает
снизу:
Сердцу очень жаль,
Что случилось так.
Гонит ветер вдаль
Журавле-е-ей косяк…
А луна уже – выше некуда, и уже белая, и уже она не черепаха, а
плоское круглое блюдо. Растопырил по нему клешни чёрный, изогнутый рак,
ловя невидимые колосья синей, небесной ржи. Ползает, кружится рак,
сжимается в точку луна, вот и стала звездой, вот простирает к ней руки из
далёкой Калуги дядя Толик, звездопевец, и отшвыривает вдруг вон подругу
семиструнную, вдребезги подруга, как орех, а друг её неверный, безумный
стоит уж на мосту и не видит ни того, что город областной с двух сторон
светится-гонится, ни того, что вода внизу – лёгкая, неглубокая, – как
зверь, когда откроют клетку, скалится в предупрежденье: мол, не входи – и
всё забудем, – а видит он только звезду, лирическую величину, а спроси
его, какой масти звезда, так не ответит, и даже не поймёт, и даже не
расслышит, потому что летит он уже, руки простирая, в мировую бездну, и
лежит уже в трёх-четырёх метрах глубины на невидимом донном песочке, а
чёрный рак подходит, клешни топырит, здоровается… Клешнёю чёрной обнимая.
А наутро… Нет, не было уже на школьном дворе линейки, быстро и
молча проскакал в кабинет громадный Гандоныч, а в кабинете ждёт его
ранний серьёзный посетитель: сколько лет ему – может 25, а может и 55. Ни
велик, ни мал. Лицом ни бел, ни смугл. Ни особых щёк, ни скул. Ни курнос,
ни орласт. Ни коренаст, ни голенаст. Ни рус, ни рыж, ни брюнетен. Словом,
неприметен. Только костюмчик серенький, взор остёр. А голос тих, зато
проникновенен:
– Так что, Иван Антонович, долиберальничались? В парикмахера играть
464
изволите, а тут…
– Дык чо в парикмахера? Я так рассуждал: это ж патлы поповские не
просто так, это ж тоже нам диверсия. Сегодня он играет рок, а завтра за
бугор утёк. Так народ говорит про этих битлов, а народ, я думаю, врать не
станет…
– Всё сказали? А вас кто-нибудь на это уполномачивал? А инициатива,
знаете… Дайте сюда ножницы. Вот. Не видать вам их больше. Не всё
стригите, что растёт. К молодому поколению, батенька, умный подход нужен,
а не то мы с вами таких тут неуловимых мстителей разведём! И кстати: вот
это с нашей стороны и будет диверсия. Подумайте об этом, Иван Антоныч, в
свободное время. Пока оно у вас есть, вы меня поняли. И никаких
разговоров по неоднозначным вопросам: 37-й, красное колесо… Не умеете
ответить – так притворитесь глухим, вам же проще. Теперь ближе к делу:
инцидент не обсуждать, на 10 дней никого не исключать – вообще, забудьте
эту привычку. А Попенкова сюда, ко мне. Пока свободны. Идите, работайте.
Попенков? Так вот ты какой, Платон. Ну, присаживайся. Закуривай.
– Некурящий.
– Плохо. А ты закури. Так лучше думается. И вернее понимается. Тебе
это сейчас нужно. Время у тебя непростое: растёшь – на всё натыкаешься.
Как бы не сломали. А жаль будет – с твоими-то задатками. Да куда ты
окурок в рукав? Тут тебе не Гандоныч, ты же понимаешь. Ну, говори: что
тебе не нравится и что нравится в нашей советской жизни?
– Многое не нравится.
– Перечисли – время есть. Ну вот представь – вызвал тебя Леонид
Ильич и спрашивает: «Как думаете, молодой человек, что нам нужно изменить
или перестроить?»
– Во-первых, покончить со слабоумной геронтократией…
– Ух ты! Научное слово. От кого вы только их набираетесь? На этот
раз я, впрочем, знаю ответ. Ну ладно: а Ильич тебе: «Так погодите, юноша,
годика три-четыре, это дело само собою решится. А ещё что?»
– Во-вторых, прекратить репрессии, громко осудить те, что были в
прошлом. Дать свободу слова узникам психиатрических диспансеров…
– А это ещё зачем? У них этой свободы гораздо больше, чем у нас с
тобой. Помнишь:
А у психов жизнь –
Так бы жил любой:
Хочешь – спать ложись,
Хочешь – песню пой!
Дальше цитировать не буду, и не потому что, а просто не по душе мне в
Галиче эта плакатная социальность. Брат родной Рождественскому. Вот есть
Бродский, твой просветитель Аркадий Гальперин, который старший, его,
конечно, не знает:
Вижу колонны замерших внуков -
В смерть уезжает пламенный Жуков.
И дальше о полководце:
Сколько он пролил крови солдатской
В землю чужую! Что ж, горевал?
Вспомнил ли их, умирающий, в штатской
Белой кровати? Полный провал.
Что он ответит, встретившись в адской
465
Области с ними? – «Я воевал».
Вот это по-настоящему гражданские стихи. А не социальные – почувствуй
разницу. И я бы на месте наших вперёдсмотрящих по идеологии напечатал бы
их на первой странице «Правды» вместо передовой в день похорон маршала. И
пусть автор диссидент, и эмигрант, и не нашей национальности. А гражданин
же! Пойми, наша страна… Нет, сначала ответь: ты любишь свою Родину? Что
молчишь? То-то. Наша страна – это корабль, который идёт впереди всей
флотилии человечества. Смотри, она и на карте похожа на корабль. Мчится
он впереди, на всех парах открывать материки будущего. Потому и обдувают
его с носа бурные резкие ветры. И что же нам: сидеть по трюмам и брюзжать
на неприятную погоду?
А крысы пусть уходят с корабля –
Они мешают в схватке бесшабашной, -
правильно? Ведь знаешь по совести, что правильно. А с одной из этих крыс,
которую зовут Аркадий Гальперин, ты часами о нашем грязном белье
судачишь. Слушаешь её брюзгливый писк. Стыдно? Конечно, стыдно.
Понимаешь, вот с тобою мы можем говорить о многом, можем и посмеяться кое
над чем, и высказаться по-мужски, потому что свои о своём, и сор из избы
не вынесем, и на порог родной матери не нагадим. А они – другое дело. С
ними и разговор другой. Ну что смотришь? Всё говори! Я ведь должен знать,
можно ли с тобой идти в разведку.
– Вот вы мне задали риторический вопрос, люблю ли я Родину. Я
люблю, и мне больно смотреть на обрывки колючей проволоки, которыми усеян
мох в лесу на окраине нашего города.
– Усеян, говоришь? А почём ты знаешь, что здесь вырастет? Тем, кто
не любит, хотелось бы, чтоб напрасными оказались все наши жертвы.
Усмехаешься-то чему?
– А так: все ваши жертвы, говорите…
– Отвергаю каламбур. Да, это во всех смыслах наши жертвы. Что ж,
думаешь, нам их не жалко? Но, если ты веришь в Родину, если действительно
её любишь, как любил её твой дед, красный командир Платон Пеночкин,
который жизнь отдал, а на Советскую власть не обижался, – то ты должен
любить и тот строй, которым наша Родина себя связала, с которым уже
срослась, так что теперь не различить значения слов «русский» и
«советский». А то что ж: люблю тебя милая, только рожа твоя мне не
нравится и характерами не сходимся. Нет, бра:
Коль любить – так без рассудку,
Коль грозить – так не на шутку,
Коль ругнуть – так сгоряча,
Коль рубнуть – так уж сплеча,
Коли спорить – так уж смело,
Коль карать – так уж за дело,
Коль простить – так всей душой,
Коли пир – так пир горой! -
вот такая она, наша Русь Советская. Иди и люби.
Только в спину, тихонько, даже, может быть, показалось:
– А что тебе нравится у нас, этого ты мне так и не сказал! Пусть
будет секретом. У нас от тебя тоже есть секрет. Созревай, ждём тебя.
А на крыльце Иван Антонович, уже в закате, без ножниц, стоит,
благостно так улыбается:
466
– Иди, мол, Платон, иди и люби – тебе жить.
А на торце дома родного – вверху, ниже крыши – побелка свежая
сверкает поверх злых моих слов, багряных, отчаянных. Всё мать Родина
прощает, журит, мирволит, глупостей не читает, красный стыд мятежа
белизною любви застилает. Любишь ли ты Родину? Не знаешь? А кого ты
любишь, Платон? И любишь ли вообще? Теперь, к сорока годам, этот вопрос
как-то привык к собственной безответности, а тогда чуть ли не возопил к
закатному небу. Говоришь, любишь Татьяну? И как же ты её любишь, если
силою Ольшака приворожил? А если бы она тебя не любила – любил бы? А вот
не знаю. Чего не знаешь? Ведь не любила же. Подставляла, в конюшню
воровать посылала, от Бабая денег хотела.
Не меня ты любишь, Млада,
Дикой вольности сестра,
Любишь краденые клады,
Полуночный свист костра.
Но теперь-то? После ночной тайги, после апрельской малины, после общего
дела на крыше? Теперь должна любить! Долой колдовские обманы, время жить
не по лжи. И общественно, и лично.
– Алло, добрый вечер, Виолетта Николаевна. Смею звонить, потому что
отныне всё иначе. А вы поверьте. Дворец жизни не воздвигнуть на трясине
обмана – только на алмазном фундаменте правды. Именно это я и хотел
сказать всем, и Татьяне первой. Татьяна! Ты любишь меня? Конечно, любишь?
А я тебя? Думаешь, да? А что в любви главное? Сама любовь? А я думаю –
правда. И вот она правда… Почему не надо? Потому что у любви своя правда?
А другой ты знать не хочешь? Нет, есть одна общая правда, и ею
проверяется правда любви. Конечно, уверен, что подтвердится. А если нет –
то что жалеть о ней?! Слушай же: что ты скажешь, узнав, что твой милый –
вор? Что, конокрад не вор? Да я не про коня. Я у тебя украл, а ты и не
заметила. Нет, не ну и пусть, если не заметила. Я сердце твоё украл. Да
я-то его берегу, не беспокойся, но я твою волю похитил. Да не болтаю я
лишнее, а свободу твою украл. Как что такое свобода? Не понял, повтори.
Свойство незанятого стула? Не понял. В смысле: здесь свободно – в смысле
не занято? Да ну тебя с анекдотами. Слушай же, наконец: мне тебя Ольшак
проиграл… Что вот и всё? Почему вот и всё?
– Потому что теперь здесь свободно. То есть, уже не занято, пусто.
А тебе я на твоё будущее одно скажу: никогда не договаривайся до конца.
Всё, свободен, иди и люби. Кого знаешь. Ту—ду—to-do—ту—ду—tout—doux—ту—
ду…
ПАЦИЕНТЫ
Долгие гудки, долгая ночь, обманщица правда. Правд много, правды со
всех сторон бросаются, друг другу глотки грызут. А истина? Истина –
ищется, то есть, её искать надо. Может быть, она в одной из правд, хотя
вряд ли. Но кто-то ведь её знает? Есть на свете, на Тибете, мудрецы, в
Индии – учителя. Есть и на Алтыне люди знающие. Есть мудрый человек
Джуджи Багадуров, он тайну космоса знает. Забирали Багадурова в дурку на
Метеорке, жгутами вязали, шприцами кололи, током пробирали, тайну узнать
хотели. А он посмотрит скуласто, скосит глаз на самый висок, сам так
говорит:
– Вы думаете, сержусь я на вас, люди добрые, что тайна сказать не
хочу? Нельзя тайна сказать. Земля пропадёт. Космос такой ба-альшой-
467
бальшой, а Земля такой маленький. Страшно за неё. Что вы думаете: есть и
больше тайна. Я скажу, а потом Космос остановится. Кто отвечать будет?
Главврач Капустинский так и говорил на обходе практикантам:
– Пациент Джуджи Багадуров: подвержен бреду величия – тайну космоса
знает, м-м-да. Индо-алтынской мистикой болеет. И других заражает. Посему
от народа изолирован. В третий раз у нас курс проходит. Но прогноз
неутешителен. Осторожно с ним. Иногда мне самому кажется, что скажет
слово – и стоп машина.
А Джуджи на то:
– Будь благоспокоен, доктор-батя, я ж понимаю, лишнего не ляпну.
Пусть уж докрутится своё.
Доктор Капустинский:
– Не шутите так, Джуджи Чингизович. Во всяком случае, не в моё
дежурство, прошу вас. Мы же, как-никак, старые знакомцы и понимаем, что
если бы вы были так сильны, то не сидели бы тут на койке.
– А почему не сидеть? Разве плохо тут? Каша кормят, компот дают,
потом лечат, правда, так я же знающий, мне не больно. Всегда пожалуйста,
у вас работа такая, я ж понимаю.
– Вот это правильно. Каждый занят своим делом. И тогда в диспансере
нормальная здоровая обстановка. Неплохо бы так и за его пределами, но
там, в миру, к сожалению, по-прежнему царит недообследованный хаóс, м-м-
да. Чёрт-те что, словом. Это между нами, коллеги. А вот вторая на
сегодняшний день наша персоналия: пациент Аркадий Гальперин, яркий случай
вялотекущей шизофрении. Это, как вам известно, модное заболевание в
столицах – просто чудовищная вспышка в последние годы. Докатилось и до
нас: растём, прогрессируем, м-м-да. Выражается в социальной
неадекватности, что в миру адекватно юридическому термину «антисоветская
агитация и пропаганда». С ним тоже будьте осторожны: сам как послушаю его
– поневоле прихожу к совершенно недопустимым выводам, м-м-да. Между нами,
конечно, коллеги. Вообще, скажу я вам: нам, рыцарям в белых халатах, за
вредность не мешало бы те же уколы время от времени, курсами, знаете ли,
для поддержания собственной адекватности. А то вникаешь ведь в душу
пациента, и в какой-то мере берёшь на себя его недуг. От чего тот, к
сожалению, здоровее не становится, м-м-да. Особенно это относится к
больным с мистическим и/или политическим содержанием бреда. Ну как,
Аркадий, освоился?
– Это что, новейший метод лечения: палач в белом халате тыкает
политическому заключённому?
– Ну не надо, а то опять будет, как вчера.
– А я готов! Давно готов к судьбе узника совести. В этой стране для
нормального человека самое место – сумасшедший дом.
– Вы слишком ещё молоды, чтобы считать себя нормальным человеком.
Вот пройдут долгие годы жизни, лечения, накопится внутренний опыт, тогда,
авось, вы не будете столь категоричны, а пока запомните такой критерий,
может быть, он вам ещё пригодится: здоровый (условно говоря) человек
отличается от, безусловно говоря, больного – чем отличается?
– Социальной позицией. Сумасшедший говорит: я знаю, как надо.
– А вы что, знаете?
– Я-то знаю. И за это кто-то считает себя вправе считать нас
сумасшедшими.
– Не путайтесь, молодой человек. Вообще, ведите себя поспокойнее.
Впрочем, ваше спокойствие – наша забота, вы меня поняли, м-м-да. А
здоровый (будем говорить) человек отличается от обычного больного тем,
468
что никогда не договаривает всего до конца. Норма – это умение остановить
бред.
– Ага, вот оно! «Умный думает, что говорит, а дурак говорит то, что
думает» – нас с малых лет отравляли этими конформизмами.
– Эгоцентризм суждений – один из первых симптомов вашего профиля.
– Я ждал этого, про мой «не наш» профиль!
– Не передёргивайте. Профиль – в смысле диагноз.
– А, так родиться евреем – это у вас уже диагноз! Вы, врач, и не
стыдитесь уподобляться медикам-изуверам из Заксенхаузена, которые
измеряли черепа и носы, чтобы выявить нормальных людей в стаде здоровых
белобрысых орангутангов.
– Сверхценная идея национальной, расовой, сексуальной, социальной,
мировоззренческой или иной инаковости является отягощающим симптомом при
вашем заболевании.
– Конечно, способность к самостоятельному суждению – это опасная
инаковость в стране дураков.
– Аркадий, ты сердишься…
– И значит я прав! Прав, прав! Человеческих прав…
– М-м-да, я подумаю. А для вас сейчас главное – лечиться, лечиться
и лечиться, м-м-да. Задержались, коллеги, пойдёмте. А вам повезло:
увидели замечательно сильный и цельный образец вялотекущей шизофрении.
Растерялись? Ничего, вам ещё учиться, учиться и учиться, м-м-да.
ЗУДЁЖ
А младший брат пациента Аркадия Гальперина, Гальперин Георгий… На
уроке литературы до седых волос и кончиков ногтей преданная делу партии и
народа Ирина Валерьяновна от «Партийной организации и партийной
литературы» внезапно перешла к обличению предателя Солженицына, от него
вдохновенно перелетела к лирическому отщепенцу Пастернаку, и далее, по
контрасту, самозабвенно проскандировала из Багрицкого о требованиях
революционного века:
Но если он скажет: «солги» – солги!
Но если он скажет: «убей» – убей!
И Георгий Гальперин ястребом вырвался из-за парты, ринулся на тоскующего
Платона Попенкова и врезал тому искромётную оплеуху:
– Это за брата Аркадия тебе, сексот!
Я ошеломлённо поднялся и почему-то вытянулся истуканом по стойке
«смирно». Громко присвистнул Цыпа. И Татьяна железно:
– Мы за всех отомстим! Па-адлец…
Таня, ты ли? Если ты с готовностью глотаешь первую же клевету, если
ты приняла, что это я донёс на Аркадия, то кто же и кому же после этого
может верить? Уж не говорю – любить! Неподъёмное слово, камень какой-то,
никогда никому больше его не скажу. Драться – поздно, объясняться –
глупо. Позор, всему конец, умереть на месте, бежать за тридевять, где
никто не знает, где жизнь – новая, где не напомнит, как послезавтра
густобровый горбоносый Георгий победоносцем бросил мне на изрезанную, в
пятнах пасты, парту скомканный лист, где:
Письмо Татьяны
Ну что, вот я тебе и пишу, что само за себя говорит. И плевать, что ты,
469
наверно, начнёшь насмехаться. Но ты не начнёшь, потому что есть ещё на
свете рыцари. Я много пережила, перечувствовала, и теперь поняла, что всё
это было не оно. Я всегда знала, что оно когда-нибудь придёт. Сегодня на
уроке я посмотрела и сказала – вот он. И что такого человека может
заинтересовать в нашем унылом Мухосранске, Боже мой! Тут есть, может,
два-три нормальных, хотя совсем без твоего блеска, шарма и интеллекта. И,
конечно, ты скоро, покинешь нашу тайгу, умчишься в Россию, на материк, и
я тогда потеряю надежду видеть тебя хотя бы изредка, хоть пару раз в
неделю. А что? Вполне могло быть, что мы бы с тобою совсем никогда не
познакомились, и я нашла бы себе нормального парня, и была бы ему верной
подругой, из армии бы потом ждала, потом бы мы поженились, пошли бы дети,
я бы их правильно воспитала. Но ты знаешь меня: разве это в моём
характере? Ведь ты знаешь меня? Конечно, знаешь! Никто меня здесь не
понимает – хоть сдохни, а ты одна. И, конечно, с другим бы я не
связалась. О Попенкове забудь – я твоя. Это судьба человека.
P.S. Сейчас перечитала и думаю – кошмар! Откуда я знаю, может быть, всё
это бред по молодости. А по гороскопу будет совсем иначе. Но пока
обращаюсь к тебе, доверяюсь и не боюсь, потому что видела твою честь.
Твоя Т.В.
– Видел? Так больше не увидишь.
И Гальперин выхватывает листок у меня из рук, прячет во внутренний
карман пиджака:
– Пусть пока возле сердца полежит.
– Что ж, у тебя сердце справа? – хватило меня съязвить. Даже не
меня: автономного, отделённого от чувств сознания. Я, выходит, и не знал
себя как следует. Узнал мгновенно. Не мгновенно: этому анонимному,
прикомандированному к человеку куратору вообще не требуется времени, как
не требуется и словесного воплощения. Так вот: когда молодым организмом
Платона Попенкова овладело отчаяние и породило бешенство, его же
внутренний наблюдатель решительно отстранился от переживаний (можно бы
сказать: умыл руки, будь у него руки) и выдал следующее:
– Вот вы, молодой человек, взбесились, а знаете почему? Совсем не
потому, что Таня. Глупости. А потому что другой самец побеждает. И сейчас
вы на него накинетесь драться, м-м-мда. А может быть, кинетесь в окно,
почём я знаю. Но надо, конечно, что-нибудь отмочить. А, право, лучше было
бы поберечь энергию для поступка. Что вам, право, дался этот Мухо-
Алтынск? Со всеми случайными неприятельствами, увлеченьицами и в стакане
воды дуновеньицами? Конечно, дурачок, бежать надо. Более того – лететь!
Вот и поищем способа: вселенная-то ждёт, непокорённая, непопробованная.
Глядишь, не зачерствела бы! Ну ладно, выдавай пока назревший эксцесс, но
не увлекайся. Главное впереди.
– Всё сказал, сексот? – лениво огрызаюсь про себя, а сам пиджак
снимаю и аккуратно так вешаю его на учительский стул, а Гальперин
ухмыляется криво:
– Побоксировать собираешься? Или взмок от раздумий?
А я неторопливо расстёгиваю белую рубашку, разглаживаю пальцами
воротничок, снимаю и вешаю на учительский же стул, поверх пиджака.
Начинаю насвистывать звуковую заставку программы «Время». А Гальперин
ехидно:
– Или к медосмотру готовишься?
Я уже расстёгиваю брюки, а Нинка Буракина издаёт вдруг тирольскую
трель:
470
– И-и, ы-ы, а-а-а-а…
Я, не дрогнув, стаскиваю брюки, но, запутавшись в штанинах и ногах,
позорно падаю набок и обрываю свист. Одновременно обрывается альпийская
колоратура Буракиной. В моём левом верхнем боковом зрении – напряжённая
маска соперника. А в правом верхнем боковом внезапно белеет и румянится
гневно облик вчерашней возлюбленной.
– Истерику строишь, Попяра?
Таня! Ты ли? Ах, да кому я это говорю? А она уже, близко-близко
подходит к Георгию, суёт руку во внутренний карман его пиджака и, как
удочкою язя, выдёргивает листок, из-за которого…
– Вот, Георгий. Что я могу ещё сказать?
Крепко прижимает письмо к губам:
– Всё здесь – правда. Подписано и припечатано.
И снова аккуратно укладывает свёрнутую бумажку в правый внутренний
карман коричневого школьного пиджака своего внезапного героя. А тот,
опять-таки, внезапно и как-то по-волчьи, наклонив голову:
– Да пошла бы ты с вашими…
Отвернулся и поплёлся в коридор, а за ним кошачьею побежкой –
Татьяна, а навстречу отчаянный звонок призывает всех успокоиться и
заняться давно забытым. Лежу? Ну лежу. Но уже становится смешно. А надо
мной – вся окрик и испуг – Нина Буракина с косицами, как бараньи рожки:
– Попик, Платоша, ну вставай, ну не надо. Сейчас Ирина Валерьяновна
придёт, она старенькая, волноваться будет, ещё плохо станет.
Да, да. Ты права, бра, Буракина. Пошутили – будя. Рывком
поднимаюсь, застёгиваюсь, а Нинка уже натаскивает на меня одновременно
рубашку и пиджак. Постой, ты бы хоть их в правильном порядке, что ль. А
то рубаха поверх пиджака – ещё хипповее. Давай я сам. Чмок тебя за это.
– А-а-а, ах!
Да ничего не «ах», а пойдём после школы, Буракина, на бараки. 20
лет уже стоят и пустуют за сосновой Садовой, а мы всё Советскую власть не
прощаем, злобимся. Надоело. Пойдём! И не после школы – ну её, школу, – а
прямо теперь. Сбить сердитость, успокоиться. А в коридоре:
– И вы тоже уходите, молодые люди?
Это седовласый тяжеловес на слоновьих ногах – Ирина Валерьяновна –
на урок не торопится. И видно, повстречала уже Гальпера с Танюхой:
– Весна, молодёжь, где мои 16 лет!
И в класс, а на устах уже вдруг накатившее поучение из Маяковского,
обращаемое не к тем, кто ушёл, а к дисциплинированно оставшимся:
Нет,
не те «молодёжь»,
кто, забившись
в лужайку да в лодку,
начинает
под визг и галдёж
прополаскивать
водкой
глотку.
Нет,
не те «молодёжь»,
кто восхода
жизни зарево,
услыхав в крови
471
зудёж,
на романы
разбазаривает.
Молодые –
это те,
кто бойцовым
рядам поределым
скажет
именем
всех детей:
«Мы
земную жизнь переделаем!»
Да слыхали, проходили уже это. И притом, не по службе, а по душе.
– Подожди, Платоша. Ну что ж ты остановился? Или ты не любишь?
– Ещё нет, сейчас.
– И-и, ы-ы, а-а-а-а…
Вот так-то лучше. И чего я раньше не смотрел на неё, а тоже ведь
совсем нехилая лошадка. Ну ладно, ладно, больно ты расходилась. Пойдём
уже учиться. Слыхала, что старый мудрый человек декламирует? А вот и
Вдовина с Гальпериным из пустого барака вылезают, смеются:
– Весна, молодёжь, восхода жизни в крови зудёж, ха-ха-ха!
Татьяна мне серьёзно и доброжелательно:
– И не обижайся, Поп. А что было – забудь.
– Всё забыто, ничего не было…
– Ну только не надо про ничего!
– Не буду. Но есть ещё к Гальперу три слова: я не сексот! Понял?
– Принимаю к сведению. Погорячился. Времена такие, знаешь. И брат
всё-таки.
– Ну. Ладно, пойдём учиться. И ещё раз учиться.
А Нинка мне тихонько:
– Плату-уся, лапка, но ты же про меня так потом не скажешь, что
ничего не было?
– Чего не было?
– Ой, ну ты перестань, Плату-уся. Там, в бараке, ещё что-то такое
шевелилось, но я не боялась. Это потому что я с тобой, вот.
УЧИТЕЛЬ
А шевелилось-то круглое, белое, серое, угловатое, коричневатое,
крылатое, узловатое, а пахло сладко, тинисто, дымно, йодисто, гадко,
тревожно, творожно, невозможно, а звенело, шипело, урчало, скрипело,
шептало, погромыхивало… А взялось это не из чего и не само собою, а из
задумчивости. А задумчивости предавался в долгом голом бараке
приземистый, раскосый, в полосатой пижаме, алтынских сапогах, а голова
повязана такой косыночкой остроухой, нерусской, краска выцвела. Выпустили
чудо-человека снова из дурки, сказал доктор:
– Погуляйте, подышите, Джуджи Чингизович, медитации немного
предайтесь, м-м-мда, только в меру, хорошо? А там авось увидимся, лады?
– Дык что ж, доктор-батя, мы конечно. С голодухи всё здоровье, ты ж
знаешь. А кашки захочется, дык я уж к вам на кухню.
– М-м-мда…
Вышел чудо-человек за ворота, с вороной поздоровался, сосне
472
поклонился, собаке «гав» сказал, на весеннее солнышко крепко сощурился,
да и чихнул. А как чихнул – весьма возрадовался, в ладони ударил:
– Так!
И в бараки пустые – задумываться. Сидит, задумывается, уму рот
заткнул, себя позабыл, перед собой смотрит:
– Так, так!
Расстегнул пижамку, в пуп вглядывается тако внимательно:
– Так, так, так!
А из пупа-то заместо лотосу – длинное, чёрное, серое, косоватое,
желтоватое, лапчатое, дырчатое, а пахнет горько, ладанно, утренне,
глинисто, кисло, тошно, пирожно, невозможно, и сипит, ворчит, журчит,
потрескивает, покрякивает, побуркивает, побулькивает. И нет лотосу! Были
у мудреца его зоркие раскосые аж на висках, а теперь, как очки, на кончик
носа полезли. Крутится перед ним это – так, ничто, задумчивости пена,
пуповина, а лoтосу-то – нету. Вздохнул Джуджи-бабай, сам так говорит:
– А знаю, почему лотосу-то нету. Это, паря, не потому, что ты тут
бабу топчешь, не-е. Ты верно топчешь, так топчешь. Такая топотня лотосу
совсем никогда не помеха. А помеха лотосу-то – когда по злобе топчут.
Скажи, паря, той бабе, ну что её тот чернявый топчет, скажи – не надо бы
так. Мне-то что, мне всё – равно. А вам-то пока жить. Потом, как
натопчешься – приходи, расскажу кой-что. Пора.
Не знаю, каким таким ухом и даже на каком языке, но всё это я
услыхал, про себя, там в бараке. И как примерный ученик (откуда что
берётся), отсидев учебный день до конца, и как примерный кавалер (ну а
то), проводив внезапную мою даму до дому, и не выявив при том нетерпения,
я вежливо расцеловался с Нинкой в её подъезде и, не слыша, как орала на
Нинку мама Потаповна («Сука ты, мать тебя ждёт, а ты где была? Кому
давала, спрашиваю?» – «Не твоё, мамаша, дело…»), бегом бросился в барак к
Учителю. А тот уже ждёт, доброй энергией барак у него иллюминирован, так
что каждую трещинку в дощатой стене, каждый ржавый гвоздик или там,
проволоки кусок видно, положительные сущности всюду парят, – а больше
ничего и нет в помещении. Указал мне Джуджи-бабай на пол, в холодную
серую пыль:
– Присядь, паря, поговорим. Так что проявляться ты ещё и не начал,
а задатки есть. А почему проявляться не начал? Дык потому что проявлению
твоему не здесь место. Запоминай, пока я здесь: у каждого, кто на Путь
стал, есть на свете девять точек проявления. Вот и посмотрим, где твои,
паря, точки по свету растыканы.
Сложил Учитель ладони чашей, и вырос из них зелёный шарик, и тут же
стал глобусом, но без меридианов и прочих, сочинённых для скуки, долгот и
широт. И потянуло меня к этому шарику неудержимо, ну… как кота к
валерьянке, как того будёновца в последний смертный бой. А Учитель
помотал башкой недовольно, сам так говорит:
– Эх, паря, жаль мне тебя! Что впереди – одни проявления, здесь 9,
там 9, потом девятью девять, а дальше со счёту сбился, хоть я и знающий.
Ну так я ж ещё не самый знающий. Вот был я, паря, в Шамбале – прилететь
позвали, – там каждый всё знает и шариков таких не делает. Потому – что
такое шарик? А вот сижу я тут, будем говорить, задумываюсь. А ежели кто
правильно задумается, так задумается, у того лотос – белый цвет – из пупа
появляется, понял? И я, может, хотел лотос вырастить, дык чернявый тот
ваш помещал. Ну да ладно! И полезло вместо лотоса вот это.
Кивнул на шарик, а его шарика-то уже не видно.
– А где же? – голос подаю ошеломлённо.
473
– Не, паря, так вопрос не ставь. Ты мне наперво скажи: что – «а где
же»?
– Ну глобус же?
– Чо?
– Ну шар земной, небольшой только…
– А-а-а! Ну наперво, он и всегда небольшой – невелика вещь. А по-
второму, дык нет его. Какой-такой шар, а?
– Был же в руках у вас.
– Ну?
– И где ж он?
– Кто?
– Шар!
– Какой-такой?
– Ну, в руках у вас…
– Ну.
– Где?
– Кто?
– Шар…
– Какой?
– Мне уйти?
– Куда?
– А куда надо?
– О! Это уж по делу. Я, паря, зачем эту небысть показал тебе, а? Не
знаешь? То-то. А затем, наперво, чтобы про точки проявления тебя научить,
но это после. А по-второму, главно дело, чтоб ты спросил… Дык ты ж не
спросил.
– Я спросил.
– Чо?
– Где он!
– Кто?
– Шар!
– Какой-такой?
– Был у вас!
– Ну.
– Баранки гну!
– Так! Говорю ж, задатки есть. Хорошо ответил. Но что ответ?
Спросить умей. Дык ты ж не спросил.
– Что?
– Шар.
– Не понял.
– Чо?
– Что «шар»?
– О! Так, так. Шар, паря, это так. Надумали мы с тобой рóстить, к
примеру, лотос, так, нет?
– Нет.
– А как?
– А так, что не надумывал я ничего рóстить!
– А ты не дерзи Учителю, а то дуй чо знать будешь.
– Извините.
– Да ладно, чо там, я ж на слова не обидчивый.
– Ну?
– Чо?
– Ну, положим, надумали мы с вами.
474
– Чо?
– Ну, рóстить.
– Чо?
– Ну, лотос.
– Не, паря, рано тебе. Какой-такой лотос, когда сор кругом. И
внутри сор. Не отворачивайся, ты знаешь, о чём я имею в виду. Не выйдет
лотос. А вот это выйдет.
– Ух ты!
– Чо?
– Шар!
– Чо шар?
– Ну, вместо лотоса – шар.
– То-то. Ну, дунул ты, или там слово сказал – сморгнулся шар. И чо?
– Снова лотос рóстить?
– И чо?
– Это в смысле – снова шар появится?
– Когда как. Может и шар, может, иное что…
– А я снова: тьфу!
– И чо?
– А то, что лотос нужен.
– Кому?
– Мне.
– Чо-чо?
– Ну вам…
– Мне?
– А кому?
– О! Так, так, так. Вот и подумай кому. А тебе, паря, ты не
обижайся, покуда только шар этот и нужен. Он учебный, на нём пока
проявляться будешь. Так, нет?
– Вам виднее.
– А ты не дерзи Учителю.
– Извините.
– Дык чо там. Пойми, главно дело, что сказал ты «да», что сказал ты
«нет» – оно ж без разницы.
– Как так?
– А так, что одно. Только наоборот, ну дык нет же разницы.
– Ух ты!
– Это ещё что, это ещё так. Подержи-ка шарик.
– А где он?
– Кто?
– Ну, глобус.
– Какой?
– Ну, земля.
– Где?
– Так вот же она, под ногами.
– Так, так, так, так… Вот и держи. А надоест – брось, не боись.
– Как?
– О! Ну чо, подытожим: как держать, как бросить – не знаешь. Кому
лотос нужен – не знаешь. И что такое шар – опять не знаешь. Иди, гуляй.
– Урок окончен?
Слышу – захрапел. Сам не знаю, что думать. Он же псих, сейчас из
дурки на Метеорке, так, нет? И несёт что-то, что ни в кучу не лепится, ни
так не понять. А всё-таки шарик у него интересный, хотя шарики,
475
безусловно, за роликами. Я понял, в чём его шизофрения: он умеет, без
громких слов говоря, мир создать, но не в хрен это не ценит, ему зачем-то
лотос подай. Будь у тебя такие возможности, подумай, Платон Попенков,
стал бы ты возиться с каким-то лотосом? Ну. Вывод? Учиться у шиза
практике, а теорию пропускать. А интересно: ведь он, наверное, и
перенести так может в любое место, что на этом шарике? Вот это «ух ты»!
Только не надо позволять ему заморачивать, а то, глядишь, и сам… Ну, ты
меня понял. Кто? Чо «кто»? Понял кто. Чо понял? Нет, надо перестать, не
то, глядишь, сам на кашку к доктору Капустинскому запросишься, м-м-мда.
Будешь там с Аркадием песни петь:
То ли стать мне президентом СэШэА,
То ли взять, да и окончить ВэПэШа?405
И так и останется шарик недообследованным. Сейчас домой, всё обдумать.
МАМЫ
Не дали обдумать: дверь открыла мама Зоя с испуганно строгим
выражением:
– Где шатался?
– А что вдруг?
– Не дерзи матери!
И шёпотом:
– Ты знаешь, кто у нас?
А из комнаты уже рвётся ко мне – маленькая, худенькая, лет 60-ти
(на самом деле ей был чуть за 40), на лице пятнышки коричневые, руки
здоровенные и как будто в чешуе:
– Вот он! Целый, гладкий, здоровый, небитый. Ты знаешь хоть, что
случилось, змей? А-а, он даже не знает, если ещё не притворяется!
Мама Зоя ей:
– Хватит уже, Матрёна Сидоровна! Я тоже мать и понимаю. Но уже
хватит.
– Что она понимает?! Понимает! Ну так не надо, а то…
– Вот именно, что не надо, Матрёна Сидоровна. И без «а то», а то…
– Вот-вот, Зоя Платоновна, без «а то». Без «а то».
– Матрёна Сидоровна, я вас понимаю, я сама мать, но вы мне тоже
ответьте: кто из нас всё-таки вырастил бандита?
– А, кто? Да, это очень правильный вопрос. Очень правильный. Потому
что если вы под бандитом считаете Андрюшу, то я его не оправдываю. Не
оправдываю, но…
– А почему его? Вы себя не оправдывайте, Матрёна … как… Сидоровна.
Потому что какого вырастили на свою голову, такого и расхлёбываете
теперь.
– Теперь! Да как твои глаза бесстыжие смеют мне, матери, в глаза
такое говорить! Он же лежит, ему ж, наверное, операцию сделают, а кто его
бандитству учил? Кто его бандитству учил?
– Кто? Если смеете, скажите, а тыкать мне не смейте при сыне, как
не стыдно вам, Сидоровна! Как не стыдно.
– Это вам как не стыдно, и я при нём же, при нём тебе скажу, что
это ваш хороший Платоша голову ему ещё в 4-ом классе андромёдами
заморочил. Заморочил!
– И слышать вас не хочу. И не слышу. И кто, по-вашему, выбил ухо
405
ВПШ – Высшая Партийная школа
476
товарищу, а? И после этого на свободе ходил по-безнаказанному? И ещё не
всё я сказала…
– Ах, не всё! Ну так скажите, скажите. Я думаю, до чего у вас
дойдёт вот так? До чего дойдёт.
– А до того, Сидоровна, что я спрашиваю вас: кто его, цыпочку вашу,
спасал? Кто от колонии отмазал? Молчите? Потому, что это мы, родительский
комитет, кто его отмазал. И вы это прекрасно про себя знаете, только
сказать стыдно, так?
– Как? Спасибо вам в шапочку, нате вам с кисточкой! Да, может быть,
если бы его тогда посадили, то сегодня не пришиб бы его этот Васька-
змеёныш! Которому надо бы не то что уши поотбивать, но и руки поотрывать,
чтоб на людей не бросался.
– Это вы мне говорите? Ну так не по адресу. Я что, Анисимову мать
или Попенкову, а? Который, кстати, с вашим Андрюшей всегда мирно дружил.
Я помню, ещё маленьким, в 4-ом классе, так серьёзно спрашивал: «Почему
Цыплакова евреем обзывают? Он что, неужели еврей?» А я, помню, отвечаю:
«Не знаю, сынок, кто его знает. Но ты его всё равно не обижай…»
– Как «не знаю»?! Что ты хочешь сказать? Мальчика убили. Чуть не
убили, он в больнице, ещё неизвестно, чем кончится, а эта ещё говорит,
что еврей! Да я ж сама русская, а папа у нас укрáинец с русской фамилией,
а вы такое видели или, может быть, слышали, чтобы мама русская, папа
укрáинец с русской фамилией, а сын еврей, да? Сын еврей, да?
– А я про это ничего не говорю. И вы на нас этого не можете
сказать, и Платошу мы всегда учили: все нации хорошие. И русские, и
укрáинцы, и азербайджанцы, и алтынцы. И если ругаем за что-то вашего
Андрея, то не за то, что еврей, а за несовершеннолетний бандитизм. Вот и
доигрался.
– Нет, не доигрался! Нет, Платоновна, не доигрался, это Анисимов
уже доигрался, и скоро ему петух свистнет, вы меня поняли. И я как мать
Андрею за это ничего не скажу. И ты, Платон, извини, что я при тебе. Ты
маму всё равно должен уважать, а что тётя Сидоровна говорит, я то есть,
так это ж мы бабы, ты ж понимаешь, и волнуемся, и пошумим, а как? Ну
подумай: если бы ты был женщиной, и был у тебя единственный сын,
маленький, слабенький, такой болезненный, картавит, а его вдруг утюгом по
башке? Что бы ты сказал? Ничего, всё ещё образумится, и выйдет Андрюша,
освободится, в смысле поправится, и вы ещё вместе таких дров наломаете,
правда?
– Ой, Сидоровна, и вы меня тоже извините. Я тоже мать, и могу
понимать. И мой тоже единственный, и такой же дорогой, с той только
разницей, что не такой разгильдяй, и с Андрюшей вашим, вы же знаете,
всегда был в самых лучших отношениях. Даже скажешь ему бывало: «Ну что ты
с этим уголовником возишься?» А он всегда отвечает: «А вот это, мама Зоя,
мне лучше знать, кто мне друг». И я тут же: «Ну ничего, друг, так друг».
А что ж – он мужчина, лучше знает.
– Не говори, Платоновна. Это ничего, что я тебя на ты? Я так
тревожусь, дома не могу сидеть, не могу. Думаю, куда пойти? В реанимацию
сейчас не пускают, папа наш, Тарас Богданович, разнервничался и выпил,
теперь отдыхает, ну так я к лучшим друзьям, к вам. В реанимацию не
пускают, это ж серьёзно. Смотри, Платон, ты умный, читаешь. Ну рассуди:
мальчик спокойно гулял. Стоял возле дома этого вырода Васьки, и тот, змей
коварный, ему с балкона: «Цыпа!» Мальчик, ни сном ни духом, доверчиво
поднял головку, а тот ему сверху в лицо – горячий утюг!
Я:
477
– Фью-у-люлю!
– Ну! Он хотел, наверное, по уху попасть, он же, змей, мстительный
нечеловечески. Нечеловечески! И это ещё судьба такая, что попал по лбу,
потому что ухо – это перепонка, а голова – это же кость, и срастётся.
Всё, я побежала, узнаю, как он там, мой Андрюша. Представьте, пришёл в
сознание и сразу: «Маму Сидоровну не огорчайте». Вот такой лапочка!
Лобная Цыпина кость, конечно, срослась, только бугорок образовался,
вроде рога на лбу. Потом, через много лет, он снова схлопотал в то же
место, да это уж не про то. А Ваську Анисимова больше не видали.
Отправили папа завхоз и мама завмаг его из Алтына подальше. Мне же
случилось с ним свидеться уже этой осенью в Киеве, да это опять не про
то.
ВТОРОЙ УРОК
А про то – продолжаю. Хотел, конечно, к Учителю, на второй урок,
завтра же, думал, побегу. Но слышу внутренним, третьим, ухом: «Отстрянь,
паря, сказано ж тебе – погуляй пока, подумай, всё взвесь. Будешь готов –
позову, так, нет?» М-м-мда… Что ж, стал я гулять и думать (это между
Цыпой в больнице, Нинкой ежедневной, экзаменами, тыры-пыры) и надумал
кое-что. Надумал вот что: сказали мы с тобой, паря, что Учитель Джуджи
Чингизович мудр, могуч, но шизоват. И решили, что шизость его заключается
в фетишизации лотоса и абсолютном невнимании к своим сверхъестественным
возможностям. Но будем резать дальше, как говорит узник совести и луч
света в тёмном царстве, А.Гальперин. С него-то и начнём. Не знаю, как-то
думается мне, что насчёт «даром у нас никого не задерживают», Гандоныч,
хотя и хватил маленько, но вот, что никого без причины не лечат – это
близко к истине. Он ведь, Гальпер-старший, тоже за своеобразный лотос
пострадал. Ну что ему, без обид говоря, все эти права и их нарушения? А
шарика живого, зелёного, синего, воздушного, пирожного, невозможного – не
примечает. Даже если и нужны на что-то права (они нужны, кто спорит, хотя
ещё разберёмся на что), то ненастолько. Например, не должны применяться
пытки, хотя и это не из чего не следует, просто неприятно. Вот ты сказал
«неприятно», паря, а теперь спроси правильно. Не можешь? Ну, я за тебя
сам спрошу, в виде исключения. Кому? Чо «кому»? Неприятно кому? А-а, это,
конечно, вопрос лёгкий: кого пытают, тому неприятно. Чо? Чо «чо»? Чо
неприятно? Коли ты, к примеру, знающий, так и ничо. Тёрзают тебя,
скрутят, уколют, потом члены не движутся и башка не варит, кашкой с ложки
кормят, и на душе чисто. И знакомцу твоему, что права любит, тоже не
противно: он морально торжествует. Хочет, может стать Будённым, хочет,
лошадью его, а ты говоришь. Погоди, погоди, мы ведь только что доказали,
ну не доказали, но охотно предположили (а охотное предположение – 90%
доказательства, так, нет?), что все эти права Гальперинские – его личная
шизость. А теперь получается, будто он с ними счастлив и доволен, и даже
дуркой своеобразно наслаждается. Лотос рóстит, во. Всякому свой лотос, и
самый главный орган у человека – пуп. Потому и говорят: пуп земли. Вот из
пупа земли и растёт главный, всеобщий лотос. В котором каждый – и
простой, и знающий, и Аркадий, и дворник дядя Кузьма, и лесной царь
Ольшак – узнают свой персональный лотос. А на дне колодца – зверь на всех
похож. И твоя, Платон, уникальная шизость состоит именно в том, что для
тебя лотос как бы и не растёт, вроде бы и не расцветает, а так – к шарику
зелёному влечение. Нет, что-то тут не так. А не так вот что: ведь зелёный
глобус, таким образом, и есть мой, Платоновский, лотос. Или логос, ух ты!
Значит, о нём-то мне и надо побольше узнать, но и практика нужна – мать
478
узнавания. Погоди, пока не улетело. Ответь мне на вопрос, Поп… Слушаю,
паря. Неужели ты думаешь, что ты первый обо всём этом думаешь, а? Ну чо
ты, конечно, нет. О! Всё это уже было и повторяется без конца, но в тот
момент, когда узнаёшь… Нет, это чьё-то чужое. В тот момент, когда
припоминаешь… Ну. Чо ну? Чо в этот момент? А вот этого я уж не знаю,
отстрянь, паря. Лотос из пупа, должно быть, вырастает. Нет, без Учителя
тут не разобраться. Пора, бра, пора.
ПОДПОРУЧИК РЖЕВСКИЙ
Ну какая ж тут пора, когда Нинка вполне буквально за ноги держит –
ногами же. И говорит шаловливо-нахально:
– А вот и не пущу-у. Бу-уду му-учить.
– Ладно, помучь ещё минут пять…
– А там видно бу-удет.
– Чо там видно будет?
– Видно бу-удет, как ещё пому-учить.
– Нинель!
– Ум-м-му?
– Должен быть предел.
– Ум-м-му?
– Дела есть.
– Ум-м-му!
– Нельзя же всю жизнь…
– Да-да?
– …тут с тобой проваляться.
– Почем-му-у-у?
– Ну…
– Чо ну-у-у?
– …во-первых, мама Потаповна вот-вот притопает…
– У-у-у, какой ты! Вот всегда всё напомнишь и испортишь.
– …а во-вторых…
– Ну только не надо!
– Чо «не надо»?
– «Во-вторых» не надо.
– Почему?
– Потому-у что всё и так ясно. И ты вот очень умный, и думаешь, что
другие, особенно девушки, ничего совсем не понимают. А вот они одно
понимают, чего ты, такой умный, понять не можешь.
– Чо-о-о?
– А то-о-о, что всего договаривать…
– …никогда не надо. Это мы слыхали. Но почему?
– А я ж не говорю, чем ты там, в бараке, с этим психом занимаешься,
понял?
– Ну так скажи.
– А я, может, не хочу-у-у.
– Почему?
– А ску-у-учно будет. А если скучно, то и любовь пропадёт.
– Ну?
– Вот ты не веришь, а да-да!
– Погоди, Нинон, давай попробуем поговорить.
– Ум-м-м…
– Что может пропасть?
– Ну-у-у…
479
– Пропасть может то, что существует, так, нет?
– Ну-у-у…
– А чего нет, то и пропасть не может, значит…
– Чо значит?
– Значит, или оно есть, или не пропадёт. Поняла?
– Не-а!
– Тогда сначала.
– У-у…
– Чо «у»?
– Уже ску-у-учно. Хочу пому-у-учиться.
– Погоди. Надо же иногда серьёзно…
– Не-а.
– Ну вот что: можешь мучиться, кусаться, щекотаться, а я пока буду
размышлять вслух. Согласна?
– Угу-гу! Угу-гу-гу!
– Ой! Вот щипаться необязательно в неожиданных местах.
– А знаешь, как кусается цыганский конь?
– Знаю, знаю, в другой раз.
– Чо – в другой раз?
– Ну, пусть он в другой раз – ой! – покусается, а мы пока подумаем!
Вот есть анекдот: подпоручик Ржевский, вы любите помидоры? – Кушать – да,
а так – нет.
– А ты не рассказывай при девушке, не рассказывай, не рассказывай
пошлые анекдоты: она ещё маленькая, маленькая, маленькая – такое слу-
ушать, фу-у.
– Извини, пожалуйста.
– То-то. Это другой вариант: подпоручик Ржевский, вы любите детей?
– Нет, но сам процесс… а-га-га-а! Ты чо не смеёшься? Не смешно? Ну так я
тебя рассмешу-у.
– Эй, Нинка, ты чо? Ну даёшь! А-а-а!
ТОРЖЕСТВО
– Хи-хи, аллё-о? А с чего ты взял, что он здесь? (Попик, подвинься,
а то так за трубку держаться неудобно). Ой, Цыпочка, я тебя сразу и не
узнала, богатым будешь. Но главное – здоровье. Правда? Даю Попа.
– Попяра, бра, вот я откинулся из хирургии. Ну, опять на воле, ты
понял.
– Так тебе выставляться.
– Дык и поляну мама Сидоровна накрыла, а как? И предки твои уже
тут. Можешь буй оставить Нинке, а сам – мигом к нам, га-га!
Круглый стол, зелёный абажур с кистями, ковёр с оленятами, толпа
дымных бутылей баскетбольного роста. Тарас Богданович, весь малиновый,
щетинит седые усы:
– Платосю, сынку, добрался, га-га! От уже друг так друг. Усегда
Сидоровне говорю: не, мать, ты Платона не обижай, он сыну твоему самый
первый друг и учитель.
Мама Сидоровна:
– Да я ж ничего, тем более в такой день. Проходи, Платоша.
Цыпа [на лбу заплата]:
– Батька, штрафную ему.
Мама Зоя:
– Не надо ему так много. Не надо.
Тарас Богданович:
480
– Ну шо ты, Платоновна, в такой день! Это ж Андрюша обидится, и мы
усе обидимся.
Изяслав Мстиславич:
– А ты, Тарас, цыц мне тут! Я спрашиваю: хто тут самый старший, а?
И отвечаю: я самый старший. Значит, обижаться ты при мне не имеешь права.
Замолчал? Значит, почувствовал. Пей, Платон.
Я:
– Ну, Цыпа, поздравляю с прочностью. Так держать. Давай за свободу.
И за чистую совесть. Кх-х-ха! Ядрёный мутняк у вас, тётя Сидоровна!
Мама Сидоровна [польщённо]:
– А ты его грибочком сразу же. Главное – всегда закусить
холодненьким, я и Андрюшу так учу, что мне ещё батьки твоего мамка
[указывает на Тараса Богдановича], ну когда я к ним в Гадяч приехала,
сразу так и сказала: «А ти, діточки, випий – і тут же закуси
холодненьким». Вот так. И молодец.
Мама Зоя:
– И больше уже не надо. И тебе, Паша, тоже советую не увлекаться,
ты меня понял.
Папаша Паша Петрович:
– Чо понял? Не, не понял. В красном уголке у себя, мамаша,
командуй. А этим лоботрусам [то ли на меня, то ли на Цыпу] уже не
страшно. Раньше надо было воспитывать. А теперь, давай, сынок, не в этом
счастье.
Мама Сидоровна:
– Батька, наливай ему по второму. И Петровичу по… В общем, давай.
Холодненьким закусите, Петрович. Я и сама так делаю, и сына учу, это
свекровь Ульяна Прокоповна на Полтавщине меня учили: «Валя, діточки, ну
чого ж ти в нього така тщедушненька. Он Василь узяв жінку в городі, так
то ж по крайній мірі. Їж ото, а лучше випий – і зразу закуси
холодненьким».
– А ты, Валентина, цыц. Что ты знаешь? Нет, товарищи, казакú, вы
мне скажите, что баба может знать? Вот замолчала, потому что нечего
сказать. Она зна-а-ает, на кого я имею в виду. Потому что, кто тут самый
старший? И притом ветеран. Все замолчали? То-то. Значит, поняли. Вольно.
Всем наливай, Тарас, и бабам тоже, а как? Шоб казаков любили.
Мама Зоя:
– Ой, да так много! И ведь уже не первый. Кх-х-ха! Ой-ой-ой,
[зажмурясь] ужас, какой мутняк. Вот когда я училась в Чите в
культпросветучилище, так мы с девочками там всегда шампанское пили. Не
всегда, преувеличиваю, но на Новый год – так обязательно. Галка
Сергунцова, помню, всегда спрашивает: «А где ваше шампанское?» Она,
знаете, не понимала, как это – праздник и без шампанского. А парень был у
нас один – их всего-то в училище два парня было, Эдгар и Коля, не знаю,
сколько сейчас. Так он отвечает, и так неожиданно: «В Шаблú». Мы так и
покатились. Но это надо знать контекст, почему мы покатились. Этот
парень, его, кстати, Эдгаром звали – Паша и теперь ещё ревнует, – а он
был такой кавалер, знаете. Были мы на картошке, напахались, уже копыта
откидываем, га-га, и тут Эдгар Коле подмигнёт и начинает стихи читать:
На винограднике в Шаблú
Два кавалера дам пленяли.
Они сонеты им читали,
481
Но после всё-таки… хи-хи!
Папаша Паша Петрович:
– Зоя, мля, ты наш разговор вчера забыла? Забыла, так я напомню. Я
что тебе сказал: не увлекайся. Куда тебе столько! Ещё культурный
работник, образованная, мля, дама. Ты меня поняла.
ВЕТЕРАНЫ
– А ты, Паша, мне тут цыц. Дома бабу поучишь. А ты, Зоя, так вообще
не шуми. Потому – кто тут самый старший и самый опытный? Знаете. И как же
ты смеешь тут высовываться, как вас там в Чите на картошке шаблú! И ты,
Андрейка, тоже. Это всё правильно, что кость у тебя в нашу породу,
прочная, дай Боже. Но ты не думай, что уже ухватил всех за бороду. Ты,
паря, может быть, не трус, да дурак ещё, не обижайся на деда, он больше
видел. Был у нас на фронте начальник медсанбата Петро Маковецкий. Так он
потом рассказывал: «Удивительно, говорит, пришёл ко мне казак, жалуется,
голова болит. Никогда не болела. А когда у казака голова болит? только с
похмелья, но не на фронте. На фронте только у дезертира головы болят. А
тот казак был храбрый. Болит, говорит, я раньше и не знал, как это
говорят «голова болит». Думал – что там болит: кожа с волосами, кость или
прямо мозги? Посмотри вот тут. Как посмотрел, а там вот такая трещина и
все мозги наружу». Ну, Петро Григорьевич хирург был то шо надо, в полевых
условиях. Он тому казаку сразу кружку чисто медицинского вовнутрь вогнал,
остатком свой походный скальпель протёр и все мозги парню напрочь
отчекрыжил. Потом повязку наложил. До победы, мол, заживёт. А тот казак и
до сих пор живой, во как. За это и налей. Всем, всем налей, и Зою не
обижай, надо. Ну, за Родину, за Сталина, и дай Бог, не последнюю! Так. И
настоящий казак в таком состоянии должен ещё на коня. И не как-нибудь по-
мужицки, а лихо. Будем говорить, Платон, что вон там у нас конь стоит,
копытáми стучит [указывает за окно]. А казак вот так изготовится [встаёт,
приседает, с юношеской лёгкостью взмывает на подоконник], пригнётся…
Пошё-о-ол!
Хоронили деда через четыре дня: ждали однополчан. Гости прибыли по
воздуху. Им потребовались три дня, дабы привести в действие малость
заржавевшие ветеранские льготы. А там просто сели и прилетели.
– Здоровенькі були, дівчата, – смеётся седо-лысый бодрый старик
особенного сложения: стройный, длинный, но с животом, – Шо
присматриваешься, Лидочка, или не узнала? Та не смотри на этот гарбуз, в
нём тебе нет интереса. Интерес у мужчины либо выше, либо ниже. А очень
хорошо, если и там, и там. У нас так, а как у вас у Перми – не знаю.
Помнишь, Лидусь, у Будапеште в 45-ом мы с тобою в музее…
– С кем, с кем он был в музее? – взрывается маленькая, седенькая, в
синем суконном костюмчике, грудь в медалях, губы в помаде. – Ах ты,
изменщик пузатый! Щас палки дам!
– Та я не возьму.
– Вот такая память сердца у мужиков. Лидка твоя в ту смену как раз
с майором Шенкером на операции заступила. Так, Лидок?
– Что было, то было, Петро Григорьевич, – деланно смущается
большая, бородавчатая дама. – Ты тогда её, Машку вот эту повёл,
разлучницу одноногую. А меня зато назавтра, после смены, Моисей Гершевич
в музей повёл, да ещё мороженым кормил, мандариновым.
– Ой, врёшь, Лидка, там сплошь руины одни, откуда мандариновое?
482
– А Моисей Гершевич достал, вот! И статýю такую мне показал, совсем
как Петро Григорьевич, только без пуза: одна голова, и ниже пояса, а всё
остальное не показано, камень один. И табличка прямо у него под
хозяйством: СОКРАТЕС.
– Та то ж я был, Машенька, а не Шенкер. Мы же с ним близнецы-
братья, а ты й не знала? И с тобою, Лидусь, опять я был, а хто же?
– Ой, чтой-то не похож! Что под брюхом, что над – всё у вас с ним
по-разному.
– Ну, это тебе, девушка, виднее. У меня от лет, сестричка,
образовалась болезнь зеркальная.
– Это что-то тыловое. В окопах таким не страдали.
– Та понятно, шо тыловое. Главный симптом зеркальной болезни: это
когда всё, шо ниже пупа, без зеркала сам и не разглядишь.
– Ой, ты вечно, Петро Григорьевич, как скажешь при дамах, так хоть
стой, хоть падай. Вон Лидка уже падает.
– Ай, ладно, Марь Пална. «Один симптом – ещё не болезнь» – кто это
сказал?
– Вот он и сказал, и не раз – начальник медсанбата, полковник Пётр
Григорьевич Маковецкий. Он и в музей нас водил.
– Конечно же, я, а Моисей всё стоял и оперировал, оперировал,
ампутировал, ампутировал. Мы же с ним от Волги до Дуная по 300 рук и ног
ампутировали. Это ещё округляя.
– Кончай про Шенкера, Петро Григорьевич, не то палки дам!
– Та я сам ещё тебе пару палок подброшу…
– Хватит командовать, полковник. Потому что не ты нынче тут
главный.
– Отставить, сержант Мария Шнайдрук!
– Э, нет, товарищ полковник, не ты сегодня главный.
– Главный всегда я.
– Не спеши в главные, погуляй пока. Будут и на твоей улице поминки.
– Это мы ещё посмотрим! Но и правда. Товарищи, дорогие молодые
граждане, за которых мы с покойным покойником море крови пролили.
Виновник торжества сегодня – дорогой наш товарищ и пациент рядовой
Изяслав Мстиславич Снегов. Вот я назвал его полным званием, именем,
отчеством и фамилией, а я, представьте, не всех, далеко не всех бойцов
так припоминаю, которых оперировал. Даже директор ваш, Иван Антоныч,
кажется, – так, нет? – не всегда может помнить всех своих лоботрусов. Но
у нас то общее, шо там фронт и тут фронт. Потому что на войне применяется
разное оружие. У одного это винтовка, у другого – казацкая шашка, у
третьего пушка, у четвёртого – штабной крысы – одни чернила. Но мы, воины
в белых халатах, поражаем противника скальпелем. И не только скальпелем,
товарищи. Тем, кто, как ваше поколение, не успел на ту войну и не дожил
пока до своей, тяжело представить, в каких условиях трудится боевой
полевой хирург: грязь, холод, антисанитария, вшивость, вражеские пули и
бомбы, непрестанный грохот, доннерветтер, анестезия при помощи спирта
вовнутрь, использование стамески при пилении солдатских костей, а куда
денешься, бывало, пилю-пилю, а она нейдёт, твою так, вонь, гангрена,
брюшной тиф и отовсюду злобный оскал смерти. А мы ей отвечаем: «Врёшь,
безносая, не пройдёшь, косая». И тут приходит ко мне боец, как сейчас
помню, Снегов вот с такой, извиняюсь, буйнёй: «Товарищ полковник
медицинской службы! Разрешите доложить: голова болит». Я ему
наставительно: «Солдат не болеет, рядовой Снегов». А тот казак был,
храбрый: «Дык, никогда не болела, а вот болит». – «А когда у казака
483
голова болит? Только с похмелья, но не на фронте. На фронте только у
дезертира головы болят». – «Дык и я раньше не знал, как это говорят
«голова болит». Думал – что там болит: кожа с волосами, кость или прямо
мозги? А теперь знаю». – «Ну, в конце концов, один симптом – ещё не
болезнь. И лучшее лекарство от всего (это тебе доктор говорит) – две
капли воды на стакан водки. Вот разобьём фашиста – тогда и полечимся».
–«А ты, доктор, посмотри – вот тут». Как посмотрел, а там вот такая
трещина и все мозги наружу. Я по привычке – за скальпель схватился, потом
опомнился. Кто голову ампутирует – какой тот врач? Тот палач. Были такие
у противника, палачи в белых халатах, а я не на то учился. «Машка, –
кричу, – бинту! И спирту кружку. Бойцу». И вот она, теперь седая, но по-
прежнему такая же стройная и молодая душой, наша Марья Павловна Шнайдрук,
гостья из Киева, подходит к бойцу как балерина, подносит бойцу железную
кружку с пламенным 96-градусным огнём… Посмотрите, товарищи, вот она,
сержант Маша, подходит, стуча деревянной ногой и железным костылём,
склоняется над гробом бойца Снегова:
– Прощай, солдат, отслужил. Вот вы тут все не видели того, что мы
видели, и как меня, 16-летнюю, погнали на фронт, куда денешься, не то к
стенке. И я вот этой ногой, и той, которая осталась лежать под
Будапештом, прошла фронтовыми дорогами, и не будем плакать, когда пал
боевой товарищ, потому что мы тысячи раз видели смерть, и побеждали её, и
теперь не побоимся, но огреем её по хребту вот этой вот палкой и запоём
лучше народную песню:
так-так-так говорит пулемётчик
и между строчек синий платочек
пусть ярость благородная вскипает как волна
из сотен тысяч батарей за слёзы наших матерей
где ж ты милая девушка где же твой огонёк
День Победы как он был от нас далёк
в тёмную ночь мне в холодной землянке тепло
где же вы теперь друзья-однополчане
и тебя за то что ты дал мне закурить
– А вот ещё, Маша, помнишь, хорошая есть песня:
дымилась роща под горою и вместе с ней горел закат
– Отак, ребята, так, дивчата! И не будем его называть «покойник»…
их было только 28
…потому что дай Боже нам всем быть такими покойниками: крепкими,
отважными, жизнерадостными – так, нет? И шо он тут лежит перед нами…
из 18-ти ребят
…так вы ж знаете, а хто не знает по молодости, так ещё будет знать, как
крепко спят бойцы перед боем…
светилась падая ракета
…и после боя, и между боями…
звезда несбывшихся надежд
…стихает грохот и треск, мягчает убитая перина земли…
и на груди его светилась медаль за город Будапешт
484
…соловьи поют, аж сердце заходится, журавли летят, курлычут-надрываются,

родная хата снится, которую враги сожгли, мать у крыльца сыночка ждёт,
пыль да туман над шляхом вьётся-клубится, степью-степью в бой идут
солдаты-старики – и это всё им снится, и скоро будет побудка…
Кому снится? Покойнику – поминки? Солдатам – побудка? Убитым –
победа? Сказал: «Дай Бог, не последнюю!» – когда же? А этот полковник –
совсем как покойник, как живой. Я хочу сказать, на Изяслава Мстиславича…
ну, не похож, а всё же. Ну, вроде как у поэта:
Ломкие плетёные шляпы,
Ордена цвета чёрной черешни,
Смертной дрёмы первые всхрапы,
Но весь вид – совершенно здешний.
Всё огрызки, одни обрывки
О бывалых грозных годинах.
В стриженных машинкой сединах
Высохшая складка на загривке.
В мундштуке сигаретка «Прима» -
В день по три, по четыре пачки.
Стало тело полым от дыма,
Как берлога для смертной спячки.
Где медали? На красной подушке
Прилегают плотно друг ко дружке.
Пионеры в карауле почётном
И гвоздики в количестве чётном.
Все увечны – подумай, старче,
Во плоти живём односердной. –
Белой докрасна вспышки ярче
Будет горн побудки посмертной.
Дело ветерана – вспоминать, поучать, рассказывать, палкой грозиться,
умирать, хорониться. Вот он и делает своё ветеранское дело. И будет
делать, куда ж он денется, служба такая. Вон стоит, с боевыми сестричками
балагурит, последней побудки ждёт, день Победы приближает как может.
Ранено в бою тело ветерана, много рук, много ног потеряло, и сердце
осталось теперь только одно – дай Бог не последнее.
ЛОТОС ОТРИЦАНИЯ О ЧЕТЫРЁХ ЛЕПЕСТКАХ
– Так что же, Изяслав Мстиславич там, в красном гробу, ты хочешь
сказать, жив?
– Так нельзя сказать.
– Значит, всё-таки, Изяслав Мстиславич мёртв?
– И так нельзя сказать.
– Ну, я понял, значит, он и жив, и мёртв?
– И так нельзя сказать.
– Ну, тогда остаётся: и не мёртв, и не жив, так, что ль?
– И так сказать нельзя.
– Прости, Учитель, не понимаю.
– А тебе и не надо этого понимать, паря. «Лотос о четырёх
лепестках» называется. Не для тебя оно. Твоё дело – практика.
– Но есть ещё вопросы по теории. Причём немалые.
485
– Не, паря, нет у тебя вопросов. Ждал я вопроса, дык ты ж не
спросил. Я уж и так, и сяк, и тыкал тебя, как, знаешь, псёнка слепого в
молоко – не, паря.
– Когда, Учитель?
– Чо «когда»?
– Когда это ты так и сяк тыкал?
– Да уж месяц, паря, а то два, я эту небысть не считаю. Ты думал,
сам себя вопрошаешь, дура? А это мы с тобой это дело обсуждали. Так вот и
в жизни часто: сам в себе думы распустишь, а Учитель-то слышит, и
отвечает, и примеры излагает. Как знающего тёрзают, кашкой с ложки
кормят, а на душе чисто – ты ж сам того не знаешь.
– Не знаю, но думать-то могу.
– А Учитель в тебе и думу распускает, а ты рад, что такой вострый.
А бывает…
– Что бывает?
– Эй, паря, не надо бы. Бывает, и больно часто, что не Учитель в
тебе думу распускает.
– А кто?
– Дуй в пальто. Про охотное предположение – 90% доказательства, и
про помидоры, а?
– При чём тут помидоры?
– То-то, что ни при чём. А вот про ветерана я тебе, так и быть,
малость растолкую. Что тот ветеран похож на этого, так оно во как: идёшь
ты, будем говорить, по тайге, комар тебя укусил, а ты его – шлёп! –
прибил. А тебя комар снова укусил. А ты – шлёп! – прибил. А он снова. Сто
лет идёшь, сто лет комар кусает. Так чо, паря, како мыслишь: чо, всяк раз
новый комар тебя кусает?
– Ну.
– Баранки гну. На тебя и комаров не напасёшься. Так и ветеран.
– Как?
– А так, что разницы мало. Разница отпала. А ветеран-то – как есть
один остался, притом непоследний. Во-о-он он – как стоял, так стоять
будет. С бабами шутки шутит, детишек наставляет, товарища провожает, день
Победы приближает.
– И последней побудки ждёт?
– Не, паря, не по зубам оно тебе.
– А что мне по зубам?
– О! Вот это!
– О-о-о! Вот это!
ПОЛЕТЕЛИ
Завертелось в жёлтых ладонях – красное-зелёное-синее-розовое,
угловатое-темноватое, медовое-садовое, жгучее-пахучее-горючее…
– Шар!
– Ну чо, к практике, паря! Чо стал? Скачи сюда.
– Как?
– А как я. Гоп!
Гляжу: вскинул Джуджи Чингизович сапоги алтынские, вскочил на
воздух сырой бараковый, ноги вместе, и нырнул солдатиком. В шарик. Я за
ним, сквозь тучи-туманы-стратосферы-ураганы: как орех с ветки. …Падает,
падает орех, всё не расшибётся. Орехов на тебя не напасёшься, Платон…
Были снизу облака – стали сверху. Ветер вверх ножи мечет, кожу срывает,
череп вскрывает, вены кроит, кость слоит – ве-е-есело! Гляжу: горы подо
486
мной, как горбушки ржаные, лесом-солью густо присыпанные. Там рыси
прыгают, росомахи рыскают, в степи кони ордынские через Дэрэ-ручей
прядают, хана Степняка тешат. Ещё гора далёко под ногами дыбится, на
планину выносит, а там круглым кратером земля оголяется, нутро видно,
звёздными камушками блестит. А от кратера туда-сюда – дома-бараки, как
грибы-боровики, и дома-хрущёвки, как рыжики с подосиновиками. Лечу:
гляжу, светает, край неба пылает, соловей таёжный песней солнышко
встречает. Вот и крыша заброшенного барака. Даже не зажмурился – стою,
где стоял, только чуть пятку правую зашиб. И Учитель на корточках, на
куче убитой пыли серой, холодной. А шарика нет.
– Где шар, Учитель?
– Дык там остался, – глáза уголок в потолок скосил.
– А как же практика?
– Пошла уже практика, паря. Нет пути назад. Щас мы с тобой перво-
наперво изготовимся, второ-навторо полетим.
– Мы ведь уже летали, Учитель?
– Так то ж не полёт, дура, то скачок был. Ну скакнули, а дале чо?
Дале лететь пора.
– А как?
– Не так спрашиваешь, паря.
– А как?
– Не как летают, а чем летают.
– Самолётом, что ль?
– Дык тут не дворец, паря, ковров-самолётов не расстелено. Вот в
Шамбале…
– Ну а чем?
– Сигарообразным телом.
– Чем-чем-чем?
– Это в книгах так пишут. А в жизни – гусем летают.
– Кем?
– Гусем, паря, а то кем?
Перестал спрашивать, весь доверился Учительской мудрости. Только
скреблось чуть-чуть в черепе: одна секунда – это та, в которой я завис
над крышей барака; вторая – это та, в которой уже ноет ушибленная пятка.
А когда же проходил сквозь крышу?
– А не проходил ты сквозь крышу, паря. Сам помысли: крыша цела,
кости целы, что пятка свербит – так её ж, чудак, при полёте следует к
гузну прижимать. Нельзя же…
– …нельзя же всё мне разжевать до крупинки, как больничную кашку. Я
понял.
– Длинно, паря. Аж начало забыл. Дык чо?
– Одна секунда – это та, в которой я завис над крышей барака;
вторая – это та, в которой уже ноет ушибленная пятка. А когда же проходил
сквозь крышу?
– Дык, а всегда так. Летит у нас, будем говорить, к примеру, гусь,
так, нет?
– Ну.
– Сейчас он тут – над пихтой, будем говорить. А сейчас он там – над
Дэрэ-ручьём, скажем. Сейчас ты над крышей – а сейчас под крышей. А крыша
– между сейчас и сейчас, дык чо ж?
– Чо ж?
– То ж. Никогда крыша, паря. Так и летают.
– Так это значит…
487
– Ну?
– Что гусь не летит? И вообще нет полёта? И вообще движения нет?
– Эк у вас, молодых – того нет, сего нет, третьего не надо.
– Но ведь нет движения? Есть только ряд неподвижных поз, а полёта
нет, так, что ль?
– Не, не так, паря.
– А, не так? Значит, всё-таки движение есть!
– Хто тебе сказал?
– Я уже понял.
– Ну чо?
– Теперь я должен спросить…
– Ну?
– Верно ли, что оно есть и его вместе с тем нет?
– Ну?
– А ты ответишь: «неверно».
– Так-так…
– А потом я спрошу: правильно ли, что оно не есть, и его… не нет.
– Ну.
– И услышу в ответ…
– Ну чо городишь, паря?
– Вот это я и услышу. И всё это будет…
– Чо?
– Ещё один «лотос отрицания о четырёх лепестках».
– О!
– Ну и что мне с него?
– А ничо, паря. Пока ничо. Всякому лотосу своё время. Хотя…
– Хотя, можно сказать, что «ничо» – это неправильно. И «чо-нибудь»
– тоже неверно. И вместе – опять не так. И ни то ни это – снова не туда.
– Куда?
– Не знаю, куда-нибудь.
– А не знаешь, дык посмотрим. Так-так-так…
И опять шарик: бордовый-багровый-бредовый, зелёный-солёный-калёный,
жжёный-мороженый-гремучий-пахучий, ржавый-шершавый…
– Откуда?
– Чо?
– О-о! Шар.
– Дык всё оттуда, куда он денется. Не крути себе голову, паря,
сейчас у нас, кажись, практика, или как? Возьми вот, подержи его.
– А не упадёт?
– Куда?
– А, тогда понятно.
Взял я шарик – ничего, не бахнуло, не стрельнуло, только стало
видимо далеко, во все концы света. А Учитель, не глядя, спокойненько
проборматывает:
– Этот шарик, паря, он тоже по четырём лепесткам живёт. И нужды
большой в нём для знающего – сам понимаешь. А для тебя покуда это мир, и
ты, будем говорить, должен, как вроде бы и каждый, на нём как бы
проявиться, ну ты понял. И на то побывать в девяти, что ль, точках. Ну, в
девяти не в девяти – сколько успеется. Ты, вообще-то, не привязывайся, ну
ты понял: не прилепляйся. Чо, где, сколько – это всё так. Разведи руки.
Да не боись – не упадёт. А и упал бы… Так-так, и куда он у тебя
закрутится, так ты по нём и полетишь. Гусем там, не гусем – такое дело.
Так-так-так. Крутится он к тебе со стороны, будем говорить, последнего
488
моря. Ну, проще говоря, от вечерних стран. Так, остановился. Вон она,
первая точка, какая на тебя смотрит. Это, к примеру, Кыев. Ну и дале –
прямо на закат. Ещё остановился, ещё, ещё. Вон оно, последнее море. Ну
последнее – это так, кабы сказать. Вон за ним опять точка. А там – о-го-
го! Ну тебе жить. А мне на Шамбалу править.
– Это на Тибете?
– Ну и на Тибете. Есть и на Алтыне. Найдётся, уд выведет.
– Кто выведет?
– Уд, ну буй, короче. Скидавай, паря, портки.
– Это ещё зачем?
– Ух и думки ж у тебя нечистые. Да ещё на учителя. Не так, а надо
его вынуть. Чо стал? Делай как я. Не, ты с ним не балуй, не блажи, а
возьми за голову и тяни. Вот как я. Да не боись, не оборвётся. А и
оборвался бы… Тяни, тяни, и сам вслед тянись, вот и вытянешься в…
– В сигарообразное тело!
– А попросту – в гуся. Э, не умеешь. Ты гуся дикого видел? Давай
его сюда!
– Откуда?
– Не откуда, а сюда. Ну подумай про гуся. Хорошо подумай, себя
забудь. Понимай: я – гусь, ты – гусь, мы – два гуся. Га-га-га, полетели.
СИБИРСКИЙ ВАЛЕНОК
Да, да, да, полетели высоко, быстро полетели. И расстались навек
перелётные гуси. Один – в Шамбалу, а меня на запад понесло. Для начала в
Киев. Вот, Ворон, наконец-то, я вижу с твоей стороны тень
заинтересованной реакции. Ну не дивись, мы ж с тобою урождённые филологи
и знаем, что такое овеществление метафоры, правда? В общем, десятый класс
я начал и кончил уже в твоём родном городе, где, если ты был хоть малость
внимателен, проживала моя тётя Маша с дядей Гришей. Тебе, конечно,
киевские тётки и дядьки – скука и проза:
Родная колыбель мила до тошноты, -
так? А я сходу чуть не отравился урбанизмом. И чуть не опился
малороссийскою почвенностью, ну, щирым украинством. И чуть не задохнулся
свежим воздухом европейской свободы. Вот запруженный автомобилями
Крещатик, как Дэрэ-ручей форелями в нерест. Вот заваленный иностранными
книгами самых крамольно-соблазнительных Камю, Дали, Кафок, Сартров,
Джойсов, Фрейдов, Ницш, Ортег и Гассетов магазин «Дружба» – и всё это
пиршество духов на довольно-таки понятном, если поднатужиться, польском,
и всего по два-три рубля книжка, охренеть! А напротив, через подземный
переход, возвышается фантастический дворец, и ведут к нему с двух сторон
две каменные лестницы, а под ними фонтан (ну, фонтан-то, да ещё с
медведем и в Медвежьем нашем Алтынске имелся, только часто пересыхал), а
сам дворец-небоскрёб тоже зовётся «Дружба», только уже гостиница, или –
так сладостно-западно – ГОТЕЛЬ, а в первом этаже отеля, высоко над
Крещатиком (над Крестом, хоть ты и не любил сленговых кличек) –
кинотеатр, и опять-таки «Дружба», что уже и насторожило таёжного
скептика-конокрада. И уже не насторожило, а ошеломило и подавило, нет, не
величием, а величиной, сотрясаемое ветром изображение – четырёх орденов
Героя Советского Союза на чёрном пиджаке, и выше – энергичного подбородка
и тяжёлого до косности рта перед всегда готовым служить микрофоном, и
выше – бесконечно спокойных отекших очей, и выше – непроходимо пышных и
489
безмятежно-безбрежных бровей – куда там алтынской тайге с рысями-
росомахами! Состоит портрет из четырёх прямоугольников, из которых какой-
нибудь порою вынимается, и тогда получается совсем Дали, а всего-то –
такой свойский и алтынский Леонид Ильич Брежнев, охренеть! Даже он
обретает здесь европейскую элегантность и импозантность. А что уж
говорить о тёлках! Как здесь говорят – волах. Так и видишь: нескончаемо-
пыльный шлях, а обабич того шляху – золотое пшеничное поле, а по-над
полем в бескрайности-бесхмарности блакитной – орэл коло на коло нижет, а
ниже – ластивки носятся-квилят, а уж по шляху – волы йдут парою, воза с
сеном тянут, а на сене том – дивыця-молодыця сидит, сама как вол крепкая,
здоровая, белотелая, груди как груши, коржик с маком жуёт, а к ней дед в
брыле круглополом клеится-залыцяецьця: «Ты ж моя ясочко!» А дивыця-
молодыця-волыця и нэ подывыцьця, така цяця, бач! Не то – городские волы:
ноги стройные, бёдра круглые, груди бодрые, гривы долгие, шеи гладкие,
очи синим-зелёным подведены, губы гордые, сами будто голые, ух!
– Ну шо ты лыбишься, чувак? Нас с Галкой не видал?
– Та шо ты с ним цацкаешься, это ж кугут рогатый!
А я и не лыблюсь, я любуюсь европейщиной, ноздрями жизнь
загранично-праздничную впиваю: тётя Марийка по утрам кофе варит, не
ячменный, как мама Зоя – бразильский «Робуста», дядя Грыць не мутняком
алтынским давится – коньячком «Десна» бодрится, так говорит:
– Ну, прибув ти, парубче до нас, і то є гідним поваги. Згадується
коріння? Так отож. Твій же прадід був ізроду Попенко, а як же! То тії
русифіканти робили з вас перéвертнів-русифікатів: припише той царський чи
совіцький чин-держиморда до козацької фамілії «-въ» з твердим знаком, і
вийде такий собі, як Тарас писав, Кирпа-Гнучкошиєнко-въ, або Попенко-въ.
Стидаєшся? Отож. Я тобі таку істину відкрию: людина шляхетна і тої ганьби
стидатися має, до котрої особисто ніби й непричетна. Бо стидання є вже
передумовою оновлення. Так започатковується внутрішнє відродження.
Поміркуй-но: як ти потрапив на той у біса Алтин? Та знаю, що народився.
Але скажи: а чому ти, Попенко з діда-прадіда, маєш народжуватися саме
отам, га? Не у лузі під вербою, під зеленóю, не в садочку вишневому, не в
хаті білій, де лелека на стрісі – ні! У тайзі холодній-голодній-болотній,
у барлозі ведмежому-росомашому, серед пущі татарської, на чужині дикій.
Що рід твій туди занесло? Не знаєш? Ти того ще не свідомий? А то
кацапська ментальність ординська вітром бездомним-перекотипільним
учорашніх слов’ян від рідної землі-ріллі відірвала. Бо кацап не розуміє
того, аби садок свій невеликий плекати, виноградну лозу пестити, хатину
білити – ні! Він бачить: землі багато, сьогодні шматок розорю, завтра
ділянку сплюндрую, потíм сусіда, дастьбіг, пограбую. Та й підемо далі:
світ великий, є ще Сибір, Сибір вєдь тоже руськая земля. Отам ти й
народився, Платоне. Пий, парубче, то звичай козацький. А Марійка нам тим
часом свіжих бармалейчиків підсмажить, га, жінко? Так отож.
И несёт уже красавица тётя Марийка (скулы тонкие, очи с выблеском,
чуть улыбаются, бёдра воловые, руки белые, пальцы длинные – не видал
таких), несёт уже круглую тацю китайскую с дракончиком, на изгибах
драконьих полумиски расставлены, в одной бармалейчики в масле шипучем
кишат, в другой – улыбки-вареники сметанною ванной балуются, в третьей –
драники-картопляники жареной цыбулей шкварчат-укрываются, а отдельно на
маленьком блюдечке – сала белый шёлк, шкурка золотая, да чеснока слоновая
кость, а посредине таци – длинная сулея стоит, а в ней – такое дымное,
волшебное, на мутняк отдалённо похожее, только почвеннее и культурнее:
– Диви, Грицю, дитина здивована. Да, Платошечка, а как же, без сала
490
– это не стол, а без самограя – это не сало. Хоча тобі, Грицько, і не
треба давать…
– А як то? Господарю, та й не треба? Отакої!
– А ти вже зранку «Десною» причастився.
– Ну так то ж зранку, а то до сала. Ти мене, жінко, не плутай.
Будьмо, хлопче!
Дядя Грыць Гайовый – художник. И не «режимóвый» конформист-
соцреалист, а национально свидомый космист. Его мастерская раза в три
больше квартиры, хотя и зовётся почему-то мансардой. Путь к ней, правда,
лежит через чердак, где сумрачно, тесно от холстов и подрамников.
– Ти, небоже, проходь, трохи в’язи нагни, а на кажанів не зважай:
вони митцеві друзі.
Не приметил я кажанов-нетопырей, только сердечно в них поверил. А
с чердака вдруг лесенка вниз, а там всё светом жёлтым, как маслом,
залито, и холсты лесом толпятся, на стену лезут. Между холстов столик, а
на столике «Десны» пляшечка-пузашечка, пепельница в виде инь-и-ян, люлька
казацкая и сигары в корзинке. Три этажерки о столик трутся. На одной:
альбомы: de Chirico, Филонов, Juan Gris, Yves Tangui… На другой: Lolita,
Кобзар, Sigmund Freud, «Остановка в пустыне»… На третьей: цацки-нэцкэ,
апостол Петро с трембитой, пузатый Юй-Нюнь и ступка расписная с пестиком.
А на холстах – малопонятно, но здорово: то ли яичные скорлупки, то ли
чашечки лилий болотных, а может и звёзды – он же космист. А вот
разрослось – колючее, рогатое, шипастое, а из того – рыла выставились. И
сразу ясно – конформизма тут не ночевало.
– Придивляєшся, козаче? Ти не перший на цю роботу звернув увагу.
Сам товаріщ Шепіт як подивився, зразу як сказився: «Немєдлєнно снять! Ето
шо в вас, іскуство?» І далі в тому сенсі, що автор не бачить у нашому
полі жита-пшениці, а самі бур’яни-осоти. А я, парубче, тим пишаюся: це,
щоб ти знав, для художника – найвищого ґатунку суспільна відзнака. Не
продам її нізащо!
Вот так и год у меня прошёл – последний школьный. Уроков особых не
припомню, а так всё: Андреевский спуск, Труханов остров, Жуков остров,
Корчеватое, ну ты в курсе. И кабы у меня была тогда подружка вроде
Татьяны, то сказалось бы что-нибудь вроде:
Ты вся, как мысль, что этот Днепр
В зелёной коже рвов и стёжек -
Как жалобная книга недр
Для наших записей расхожих.
Но поскольку шла полоса межлюбовья, то звучало на душе только простое и
трогательное:
Сад весь омыт был весенними ливнями,
В тёмных оврагах стояла вода…
Тебе оно, конечно, ближе первого, с «жалобными книгами». Для вас, бардов,
«белые акации» вроде высокой поэзии, а по мне – провинциальные отголоски
периферии серебряного века. Хмуришься? То-то: ощущаешь внутреннюю
неправоту. Хоть в чём-то… Ну вот, а следующим летом стали дядя с тётей
меня в вуз поступать. Прямой бы путь в худинститут, да дядя Грыць там со
всеми расплевался до серьёзного, и к тому же мне кисть как-то не
задалась. Даже тётя Марийка расстраивалась:
– Нет, Платоша, не хочу тебя огорчать, не скажу так сразу, что ты
не художник, но надо быть готовым ко всему. В конце концов, хороший
491
зритель стоит плохого живописца. Ты согласен со мной?
– Само собою. Не журись, тётя Маша, не вопрос.
И повела меня тётя Марийка сам знаешь куда – в КГУ им.
Т.Г.Шевченко. По-украински КДУ, что в просторечии расшифровывалось: «Куди
Дурень Уперся?» Уже не ошеломило: Красный корпус – цвета борща со
сметаной, Жёлтый корпус – как гарбузовая каша, а между ними – парк с
понурым, руки за спину, Тарасом. В жёлтом – лестница с металлическими
ступеньками, круглые своды, аудитории-кельи, на третьем этаже за тёмным
предбанничком светлый кабинет, а в нём волковатый, с монгольцей в чертах
декан Михайло Семенович:
– Так, так, ну побачимо. Зачекайте, Маріє Петрівно. Я знаю вашого
дядька, молодий чоловіче. Шанована людина, неоднозначна постать…
Я:
– Я знаю, какую именно его постать вы имеете в виду. А художник ею,
представьте, гордится…
Декан:
– Маріє Петрівно, нічого не розумію.
Тётя:
– Ой, Михайле Семеновичу, дитина з Сибіру. Там і людської мови не
почуєш: ведмеді, росомахи…
Декан:
– То що ж, він її не вивчав?
Тётя:
– А де ж було вивчати? Закінчував уже в Києві, так його звільнили
від української.
Декан:
– Але ж російською, я чую, він начебто володіє, га?
Я:
– Авжеж.
Декан:
– Ну то пишіть заяву, будемо зараховувати на російське відділення.
А яка різниця? Аби не як дядько: Радянська влада його вивчила, а він
заявляє кореспондентові з мюнхенської «Свободи», що всупереч усьому він
усе життя має свободу творчості…
Тётя:
– Але митцеві дещо можна вибачити…
Декан:
– Саме тому ми з ним взагалі розмовляємо. Іди, навчайся й не будь
таким!
Тётя мне (уже в коридоре):
– Дяде Грише ни слова! Страшно представить…
Я:
– А чо такое?
Тётя:
– Не чо, а шо! Год живёшь в столице, а всё как сибирский валенок.
Но пришло извещение о моём зачислении на филфак, попались на глаза
дяде слова «Отделение русского языка», поглядел он мне в глаза, как Тарас
Бульба изменнику сыну, и молвил кратко:
– Геть!
СТАРЫЕ СЧЁТЫ
Так и оказался я в той самой общаге на Ломоносова. Дальнейшие мои
пять лет были, практически, и твоими, так что – замну для ясности. Одно
492
скажу, становясь на твою точку зрения: что виноват, то виноват. Но всё
ещё, представь, поправимо. До этого дойдём. А сейчас вот что – не в
оправдание, но в пояснение: раздражать ты меня стал к тому моменту. Чем?
Знаешь? Нет, ошибаешься, не этим. Ты хочешь сказать, что раздражать может
не что-то в человеке, а человек в целом. Так это у тебя так, у всей
лирической породы. Тот же Грыць Гайовый, хоть он мне и не дядя, говаривал
кое о ком:
– Чом – не втямлю, але вони мені такі огидні!
А у меня не так, всегда отдаю себе отчёт. Раздражало меня, во-
первых, твоё фантазёрство насчёт русской земли. Оно обличало в тебе
человека сугубо городского, земли этой не видевшего и не нюхавшего, а я-
то, во всяком случае, алтынский. Во-вторых, твоё фантазёрство же насчёт
женщин, которых ты и видел, и нюхал, а всё представлял их иначе. И
брезгливое твоё целомудрие в клоповом промискуитете студенческого
общежития, и порой стыдливые падения – просто зло брало, а я-то, во
всяком случае, к этой области жизни подхожу попросту. И обе твои
странности, как два крыла вороньи, скрестились над Лебедихой… В общем, я
это назло и нарочно. И в воспитательных малость целях – думал,
переубедишься. Не переубедился – значит, жила затронута. Ну тут я и
раздражаться перестал: что ж, коли натура такая у человека, я ж не дядя
Грыць. Перестал я сердиться – кажется, тут и помириться можно, так ты,
чудак, того не захотел, всё волком отворачивался. И Катарина за тобою
волчьим хвостом потянулась, так ты ж его отсёк. Меня это уже, повторяю,
не бесит, дело прошлое. А что ни говори, странно. И далее: я ведь знаю,
как оно у тебя поехало. Поехало – глупее некуда. Женился на дурище Марусе
Серко, потом развёлся, и хошь, скажу почему? Потому что Катариной звал её
по ночам. Да не каменей так свирепо, треснешь. Дело в том, что меня
Лебедиха тоже в иные минуты, забывшись, Володей звала. И с таким-то
взаимным влечением торчать вам по разным странам – это ли не глупее
некуда? Помнишь магазин «Колбаса» на Красноармейской, где мы кофе пили?
Там ещё на вывеске в 93-ем году «Л» отломали, а «В» не вставили, так и
недоукраинизировалась торговая точка, пока не приватизировалась в “Potato
House”. Так вот, был там такой «Уголок покупателя», так он назывался,
хотя ни одного покупателя туда никто не ставил. А мне представлялось:
стоит в уголке единственный Покупатель, кофе пьёт, колбасу ест. А в
другом уголке, по диагонали – Продавец. Тем же занят, только рукавом
прикрылся. А между ними – вся Восточноевропейская равнина из учебника
географии, и Карпаты, и Судеты, и Вислы-Дунаи. Вот так и у вас с
Катариной:
Und wollten vor Liebe vergehn.
Sie trennten sich endlich und sahn sich
Nur noch zuweilen im Traum;
Und wußten es selber kaum.406
406
493
А мне да Маруське Серко в этой развёрнутой метафоре отведена роль
серой колбаски «Шахтёрской», что с угольком да с крысиным глазком. Вот
она жизнь, что, не так, скажешь? Улетела Лебедь белая в Бремерхафен к
Северному морю, четвёртого курса в Киеве не кончив, заугрюмился чёрный
Ворон, аж седым стал, ужас! А виновник таких нестроений тоже ведь
расстроился…
ВОЕНКОМ
…да и надумал в армию уйти. Но просто так в армию – ноги натирать
да картошку чистить, ты уже меня знаешь, я человек идейный – неинтересно.
Нет, не проникся я твоей русской почвенностью, не стал мне близок и
государственный пафос, а вот на войне побывать, кровь попроливать, пороху
понюхать, свист смерти послушать… Ну, понятно. Пришёл я в военкомат.
Сидит подполковник невысокий худощавый-сухощавый, бумаги читает, на меня
не глядит:
– Слушаю вас.
– Желаю послужить социалистической Родине, выполняя
интернациональный долг на поле битвы в Демократической Республике
Афганистан!
Дёрнулась шея у военкома, сам бумаги читает. Я снова:
– Прошу принять заявление!
И листок протягиваю, а он не смотрит. Я опять:
– Товарищ подполковник! Я принёс заявление и желаю исполнить
почётный долг: воспользоваться правом защиты Отечества! Вы понимаете
меня?
Поднял левый глаз, а правый всё бумаги читает.
– Товарищ военком! По-моему, очень скучно проводить жизнь среди
бумаги. Я пока ещё студент, и меня воротит уже от учебников и конспектов…
Опустился глаз, погон дрогнул.
– …и думаю, что вы тоже мечтаете хотя бы иногда, в свободный от
чтения документов часок, повести отряд в сражение.
Развернулась серая плотная папка, раскрылись объятия
скоросшивателя, пал в них один лист, другой лист… Другой погон дрогнул.
– Я согласен с вами, что противен крикливый псевдопатриотический
пафос. Но чтобы придать жизни настоящую ценность, ею надо рисковать, с
этим-то и вы не станете спорить. Знаете:
Есть упоение в бою,
И бездны мрачной на краю,
И в разъярённом океане,
Средь грозных волн и бурной тьмы,
И в аравийском урагане,
И в дуновении чумы.
Развернулась папка, раскрылись челюсти скоросшивателя, лёг в них
желтоватый лист с блёклой машинописью и вдруг обратно пошёл. Лёг
желтоватый лист на желтоватую же жёсткую ладонь, полежал мгновенье,
И вот расстались. Видались

Нечасто, во сне пустом.
И вряд ли знали о том.
(H.Heine)
494
сжались медленно клешни-пальцы, и превратился лист в ком, и крякнул
военком. И взыграл сердцем студент Попенков:
– Я же чувствовал, что вы это чувствуете. Разве можно про себя не
знать, что:
Неизъяснимы наслажденья,
Бессмертья, может быть, залог,
И счастлив тот, кто средь волненья
Их обретать и ведать мог.
Взошёл, как солнце – один глаз, другой глаз, жарко стало в
кабинете. Всклубилась жёлтая, серая пыль от папок, понеслась над дорогой,
за машинной колонной:
– Сидим, катим, слева скалы, справа скалы. Прямо в ущелье прём, в
бездну мрачную. Кто к борту прижатый сидит, тот мордой камни задевает. И
– стоп тормоза. Друг на друга валимся – глохнем. По курсу – рыжий огонь,
чёрный дым. Передний КамАЗ духи рванули, горит, полыхает. А со скал, как
с неба – на нас огонь: ах, ах, ах, ах, Аллах Акбар! Духи с гор палят, в
кузове – всё, винегрет мясной, лежу под трупами, кровь пью, в рот, в
ноздри течёт – хоть упейся. Есть упоение в бою! И бездны мрачной на краю!
Че мидани, ахмакг-э джаван?407 Кого из кузова живым тогда выгребли, тот уж
это знает, жизнь любит, дождик летний, град обожает. Град! Капли прыгают
галопом, скачут градины гурьбой, пахнет потом, конским топом, нет,
жасмином, нет, укропом, нет, дубовою корой, прыгает огненный скакун,
градом окна бьёт, стены валит, а что есть людишек – все мертвы лежат,
старые, малые, смуглые, чумазые, чурки грёбаные. Установку «Град» знаешь?
Сопляк-щенок-молокосос! Интернациональным долгом я, мля, до седьмого
колена насладился. Всё, всё, что гибелью грозит! Для сердца смертного
таит!
Бежать. Куда глаза. В библиотеку, в филиал на Подоле, в здание
бывшей семинарии, где Шопенгауэр ждёт недочитанный, в рукописном,
чернильном, с ятями-ерами, каталоге отысканный:
если бы тенденцией трагедии не было это возвышение над всеми целями
и благами жизни, отречение от неё и всех её соблазнов и уже в самом этом
отречении заложенное стремление к иному, хотя и совершенно непостижимому
для нас существованию, то как вообще изображение страшной стороны жизни,
выводимой перед нами в самом ярком свете, могло бы оказывать на нас
благотворное действие и доставлять нам высокое наслаждение?
COMMEDIA DEL ARTE
Высокое наслаждение философией доступно мне, однако, только в
редкие мгновенья моей беспокойной, богатой событиями и неординарной
биографии. Что поделаешь, тот же Пушкин вдруг написал:
Реки глубокие
Плавно текут,
Люди премудрые
Тихо живут.
Но даже им – правда? – иногда хочется пошуметь. Впрочем, откуда нам с
тобой это знать? Мудрость – такой же редкий дар, как и подлинная
407
Что ты знаешь, глупый юнец? (фарси)
495
глупость. И как всякая крайность. Согласен? Не знаешь, конечно, не
думаешь ты об этом. В другой плоскости лежишь. Я это к тому, что настало
у меня тогда мудрое затишье, и простояло до самого выпуска. И вышел я из
него уже таким сформированным, хоть бы и как сегодня. Предел доступной
мне мудрости – не самопознание, нет, а сказал бы, пуд соли, съеденный с
самим собой. Знаю, чего ждать от Платона Попенкова, и чего от него хрен
когда дождёшься. Ценю ценное в себе, не закрываю глаз на разное, но что с
ним поделаешь. В жизни каждого индивида, да и в жизни каждого народа,
покуда он индивид, беспрестанно повторяются одни и те же обстоятельства,
встречается он с теми же персонажами, которые не подлежат развитию и
перевоспитанию: Арлекин всё так же доверчив, Пьеро циничен, а Катарина –
пардон, Коломбина – какой с неё спрос. Вот и поэт говорит:
Трёфовая краля
Тридцати408 лет,
Кралю заиграли
Валет да валет.
Коли кралю скрали,
Скоро ли
Спрос бывает с крали,
Короли?
Что, не слыхал такого? Ты ещё скажи, что героине тогда было двадцать,
бард, понимаешь. А ещё бард, понимаешь, Vladimir Voron, NIGHTINGALE
GARDEN… Впрочем, кое-что можно и поменять, но это будет уж театральный
эксперимент, как у Марика Нестандартера. Но тогда пойдёт другая драма, и
на этот раз меня уволь. Ладно, это прибережём под конец, не то пропадёт у
тебя стимул к моему рассказу. Ибо кто же способен чисто созерцательно,
безотносительно к личному интересу воспринимать то, что видит или слышит?
Только гений. А ты гений? Нет, говоришь? Значит, действительно, нет.
Ответ «да» здесь может быть и ошибочным, но ответ «нет» ошибкой быть не
может. Не понял? А я не стану всего разъяснять. Повоспринимай,
поосмысливай, что-нибудь, путное, глядишь, попутно откроешь, а сам
предмет – Бог с ним, он же вроде топора во щах. Ладно.
ПЛАТОН И ДЕТИ
Профилософствовал я так до самого статуса молодого специалиста, в
каковом статусе и очнулся, стоя у доски в нулевом классе «А» средней
школы № 1987, и розовый круглый мелок в ладонях катая:
– Дорогие ребята… Гвоздиков, не кусай карандаш, тем более, за
грифель. Сегодня мы с вами приступаем… Максименко, отпусти Олину –
правильно? – косичку… приступаем к чтению сказки… Глузман, не надо, я
кому сказал… к чтению сказки «Репка». Что такое, Тихомирова? Уже в садике
читали. Прекрасно! Отличный повод для развития практической креативности…
И ты, Тараканов?! Прекратили хохот, что такое? Не Тараканов, а Тарапонов?
Так бы и сказали, и не надо смеяться над товарищем, если учитель ошибся.
Впрочем, педагог не ошибается, это была шутка, и нечего тут ржать. А то
так можно и в лошадь превратиться. Да, да, Глузман, не умничай…
Превратитесь все в лошадей, а вы подумали, что мне потом делать с таким
табуном? Вот у нас на Алтыне… Ладно. Лучше скажите, а кто ещё знает эту
сказку? Тогда давайте поиграем в неё. Ты, Тарапонов, будешь дедка. Ты,
408
Наш столь внимательный читатель, безусловно, подметил, что героине в 1983 году
было девятнадцать лет, а в 2004 – сорок, но это же стихи!
496
Оленька – так? – будешь бабка. Почему плачешь, детка? Хорошо, будешь
внучкой. Максименко – Жучкой… Прекратили реготать… Глузман – мышкой… Не
умничай, пожалуйста… А что же, бабкой никто не хочет? Так, Тихомирова, ты
– бабка. Всё, я сказал, ша. Что, Гвоздиков, репкой? Нет, давай подождём,
вот когда вырастешь большой-пребольшой, там посмотрим. А пока репкой я,
как единственный кандидат. Кто за? То-то, привыкайте. Сюда поставим стул,
иди сюда, дедка, начинай сажать. Не умеешь? Умеешь? Тогда давай. Всё,
сижу. И прочно. Ну выросла репка, видите, какая большая? Ого! Тянуть
надо: давай, дедка! Да не за уши, между тобой и педагогом должна быть
дистанция, правда? За ногу можно, и за локоть тоже можно, нет, за галстук
нельзя, что ты! Не получается? Бабку зови, тебя, тебя, Тихомирова, и не
прячься. Ну, бабка за дедку, поехали! Тя-а-анут-потянут… Не искажай там
текст, Гвоздиков, я всё слышу. «Тянут-потянут», а отнюдь не «тятити-
атятити», слышишь?! Ну что, не тянется? Идём дальше. Оленька, – ты ведь
Оленька? – тогда твой выход, внученька. Внучка за бабку, ну и тэдэ. Тя-а-
анут-потянут… Ого! Жучка, мышка, сюда, а то скоро звонок. А вы все чего?
Э-э, мы так не договаривались! Глузман, прекрати! Гвоздиков, и ты туда
же? Стул сломаете, а-а-а! Ну вот… И вытянули репку… Но дайте же встать,
какая куча-мала, не умничай, Глузман.
Спас меня звонок. При первой же трели детишки, мигом забыв про
репку, градом высыпались в коридор (капли прыгают галопом, скачут градины
гурьбой). Подымаюсь, отряхиваюсь, восстанавливаю распавшийся подо мной
при падении стул («Школа – не дойная корова», – говаривала Виолетта
Николаевна). Вижу – Гвоздиков, опёнок эдакий, под парту ушёл, хнычет там:
– Платон Палыч, извините…
– Извиняю, выходи.
– Не-е-е…
– Выходи, выходи и знай: в жизни каждый сам должен отвечать за свои
поступки. Век живи, век учись. Труд, труд и труд – вот три вечных
сокровища, так говорит алтынский народ. Кто не горит, тот коптит –
выходи!
– Не-е-е, штаны подсохнут, тогда выйду. А вы маме не скажете?
М-м-мда, благородный, но неблагодарный это труд – высаживать репки
разумного, доброго, вечного. Вообще, приходя в школу, человек неминуемо
впадает в детство. Если работаешь со старшеклассниками – не так резко,
но… А в том году как раз ввели нулевые классы. И директриса, Надежда
Борисовна Ленда, почти извинялась:
– Собственно, вы не должны идти туда. Но кто-то же должен это
делать?
– Н-ну, наверно…
– Э, постойте, скажите, а вы не боитесь детей?
– Что-о? Пусть они меня боятся!
– Ну-ну!
И теперь, проносясь по «учительской лестнице» на третий этаж в
старший класс, я признавал про себя правоту опытного педагога. Но
глазомер, быстрота и натиск города берут. А смелость и горами двигает, не
так, что ль, читатель? Девятый класс «Б», русская литература, «Отцы и
дети».
– Итак, к доске у нас пойдёт… Рустам Валиев. Просим. Поделись с
нами, пожалуйста, своими размышлениями о Базарове. Есть у тебя о нём
размышления?
– Признаться, нет.
– Что так, Валиев?
497
– А он мне неинтересен. А-активно неинтересен. Похож на некоторых
современников, которые только по календарю нам современники, а по сути –
атависты.
– Для начала расскажи, кто такие атависты.
– Это последователи атавизма. Не хотят будущего, увязли в отсталых
представлениях, тормозят развитие прогресса.
Курчавый полноватый Рустам временами взглядывает прямо на меня:
«Вот я вас!», а большею частью неуловимо скашивается вправо, где, в
среднем ряду, прямо напротив моего стола красуется объект. Бело-
коричневая школьная форма явно не справляется с бело-розовым нешкольным
содержанием. Рассчитанная на первоклассниц парта, как узкий листок вербы,
еле прикрывает крепкие икры, лобастые коленки, загорелые – наружу из
подрубленной школьной юбки – гладкие бёдра, гибкий до внезапности
перехват талии. Наивно наглые бугры грудей, кукольно округлые локти,
маленькие циркульные плечи, дырчатый папоротник воротничка, белая ножка
боровика – шея, два каштаново-рыжих крыла, а между ними два хамелеоновых
глаза: смотрят прямо – круглые, твёрдые, повернутся к Рустаму – сузятся-
засмеются. А тот:
– И ваш Базаров, если внимательно прочитать, никаким революционером
не был. И мой дед, Муса Магомедович Валиев, сподвижник 26-ти бакинских
комисаров, не за то боролся и со Сталиным сфотографировался, чтобы всё
отрицать. Народные традиции, да? [Здесь он до неожиданности естественно
скавказил на «да»] А Ленин как сказал?
С последним аргументом Рустам победно замолчал и радостно сверкнул
чёрным глазом на – крепкие икры, лобастые коленки, гладкие бёдра, наглые
бугры Аллы Озерянской, а та сделала серьёзные, внимательные глаза в
направлении Рустама и, важно поджав нижнюю вишнёвую губу – знай наших! –
решительно кивнула. А я, педагог:
– Ну? Продолжай, Валиев. Что такое Ленин сказал?
– А вы разве забыли? Он сказал…
С крайней, у двери – правее только стена – парты нетерпеливо
схватывается головастый очкастый блондин, Владислав Лашкевич:
– Он много чего наговорил. Случалось и правду сказать.
И, скосив из-за очков серый левый глаз на – округлые локти,
циркульные плечи, папоротник воротничка, – с вызывающим смешком:
– Ха: «Люди всегда были и будут глупенькими жертвами обмана и
самообмана в политике, пока»… Ну, дальше я не припомню, тут ваш вождь
опять заврался.
Вскинулись хамелеоновы глаза Аллы Озерянской, засветились гордо,
словно Лашкевич для неё только что на луну слетал: знай наших!
Разнокалиберные девятиклассники гудят потихоньку и, особо не
прячась, скатывают математику. Валерий Бобошко, маленький и опасный,
словно воин Чингисхана, явственно издав звук ожидания звонка («Ва-а-э!»),
уже потрошит карман коричневого пиджака сутулого Серёжи Беззубцева:
– Колись, мелкий, на «Приму», я сказал!
– Бобошко, оба вон из класса!
– Хорошо, Платон Павлович, пусть мне хуже будет.
И беспардонно тащит безответного Беззубцева за ворот в коридор, и
уже там:
– Шо, дозвезделся, доходяга мляцкий? Валяй теперь за «Примой» – с
тебя штрафная…
Элегантный Лашкевич (синий галстук, хромированная булавка, прямой
пробор, безукоризненно чистые уши, безукоризненно чистые стёкла очков),
498
едва заметно дёрнув ноздрёй вслед товарищам, дескать, что взять, плебеи
пляцкие:
– Ой, извините, Платон Павлович, вам же статус советского учителя
мешает это слушать. Я для себя решил – никогда не буду учителем.
– Мы сейчас не о том, Лашкевич. Если у тебя есть что сказать о
личности Базарова, то слушаем: ну?
– Понял, сейчас. Базаров многое понимал правильно. В его взглядах я
усматриваю нормальный прагматизм. А как личность я его не принимаю.
Потому что в душе он такой же идеалист, как отцы.
– Конкретнее, Лашкевич.
Но Валиев не даст Лашкевичу быть конкретнее. А зачем подростку
конкретность: всё берётся «вообще»:
– Если ты забыл, а вы не хотите ему напомнить, то мне не трудно
повторить. Ленин сказал, и мы это сдали не ленинском зачёте, да?
«Коммунистом стать можно лишь тогда, когда обогатишь свою память знанием
всех тех богатств, которые выработало человечество».
Лашкевич вдруг вытягивается по стойке «смирно» и прикладывает кисть
к виску, весело сверкнув никелированной оправой на – белую ножку боровика
(шею), каштаново-рыжие крылья (локоны), дырчатый папоротник (воротничок)…
– К пустой га-алаве не прикладывают, – жест словом парирует Рустам.
– Рустам, ты переходишь на личности, значит, сердишься, а значит –
неправ. Черта атависта.
…(воротничок), два хамелеоновых глаза, икры, искры, груди – во всём
серьёзное, восхищённое напряжение. Время вмешаться арбитру-педагогу:
– Для начала расскажи, кто такие атависты, Лашкевич.
– Это последователи атавизма. Простая тавтология. Атависты – не
стану показывать пальцем – не хотят понять, что их эпоха безвозвратно
канула, что идеалистические фантазии – о человеке, об истории, о
ценностях – не сбылись. И что надо присмотреться к прогрессивному опыту
Запада. Вот сейчас начинается перестройка, слыхали?
Тут педагог во мне не выдерживает:
– Слыхали! Птица-тройка – трезвость, ускорение, перестройка.
Угадай, кто коренной!
– Нэ-э стоит так га-аварить, товарищ учитель! Нэ-э все ещё тут
забыли, что мы всё ещё находимся в советской школе. Нэ-э каждый может так
м-г-навенно поступиться принципами. Хотя м-ногие. Я, кажется, один в этом
классе а-астался красный.
Гибкий до внезапности перехват талии, кукольно округлые локти,
дырчатый папоротник – ну и etc. – достигли в своём напряжении грани
взрыва. Вытянулась белая ножка боровика, оба хамелеоновых глаза блеснули
слезой, разошлись вишнёвые губы:
– А-ах-х!
Но снова не выдерживает суровый педагог:
– Скажи-ка на милость, товарищ Валиев: если отец торгует на
Бессарабском базаре красными гранатами, а мать по красным дням календаря
– красными гвоздиками, то почему же не быть красным их сыну?
Напрасно не выдержал суровый педагог. Не выдержал вопроса ниже
пояса Рустам Валиев, и весь красный-красный, оттолкнув апатичного соседа
по парте, двоечника Кухаренко, мимо педагога, мимо соперника, не глядя на
– крепкие коленки, лобастые икры грудей, наивно-гладкие наглые плечи,
каштаново-циркульные рыжие хамелеоны, крылатые бугры боровика! – рванул
двери и с грохотом рванул из класса.
499
– Нэ-э надо бы так га-аварить, товарищ учитель, – ехидно
ссерьёзничал Владислав Лашкевич, наставительно сверкнув в каштаново-рыжую
сторону. – Ведь это не худшее качество для современного человека –
капиталистическая предприимчивость, деловая жилка. Она может вытащить его
из трясины красного атавизма.
Алла Озерянская, вскинув все каштановы-хамелеоновы:
– Да!
И в третий раз не выдерживает незадачливый педагог:
– Ну что «да»?! К доске, Озерянская.
Жалостно-величественно потянулись между партами – гладкие-лобастые,
наглые-подрубленные, бело-загорело-кукольные:
– Ну?
– Не нукай тут на меня. Я не конь, а учитель. Русского языка и
литературы. И я русским языком тебя спрашиваю: известно ли тебе что-
нибудь о Базарове, а?
Зачем, зачем вырвался из меня спонтанно этот «не конь»! М-г-новенно
утешенные, взблеснули хамелеоновы, кобыльчато изогнулась белая шейка
боровика, приподпрыгнули вопросительно кроткие бугры грудей:
– Да-да?
– Не «да-да», а Базаров.
– Ну зачем вы с ним так. Не Базаров он, а Валиев. У него взгляды
такие, что можно уважать.
– Не понял…
– Платон Павлович, вы такой горячий, у вас сильный характер…
– М-м-мда… Мы сейчас не о том. Ты Тургенева читала?
– Ум-м-му?
– Должен быть предел, Озерянская.
– Ум-м-му-му?
– Нельзя же всю жизнь…
– Ум-м-му!
– …мучить «Муму».
– Почем-му-у-у?
– Это было в 4-ом классе. А ты уже вон какая…
– Да-да?
– Ну что «да-да», Озерянская, не «да-да», а конечно: парта вон еле
прикрывает твои крепкие икры, твои лобастые коленки, твои загорелые
гладкие бёдра, гибкий до внезапности перехват талии…
– А-ах-х?
– И прекрати так нагло касаться меня буграми грудей!
– Ум-м-му?
– Щекотать мне шею твоими каштаново-рыжими…
– Ага?
– Наивно впиваться хамелеоновыми…
– Ого!
– Да не суетись ты под клиентом!
– Хи-хи…
– Не понял…
– Ну, вы так смешно сказали, Платон…
– Что за тон?
– …Павлович!
– Так, всё – надоело!
– Как?!
– Хуже горькой редьки!
500
– ?!
– Нечего сказать по Базарову?
– Не-а…
– Садись, двойка.
– Платон Павлович, Павел Платонович, не надо, не надо, я всё выучу
по Валиеву, ой, по Тургеневу, ой, по Лашкевичу, то есть по – как его! –
по Базарову, и вам всё расскажу, и мы с вами…
– Всё, два балла.
– Ах, так!
И – мимо ревниво надутого Лашкевича, мимо до катаракты затёртой,
некогда зелёной доски, мимо злорадно скромничающей Ирины Палий, чьи
передние зубы бобровы… В дверь, в коридор, в тяжело грохочущий звонок, в
кабинет директрисы Надежды Борисовны. Так и кончил я школу. Раз и
навсегда. Прохожу мимо – ритуально содрогаюсь.
501
Книга ХІ
Платон. Учебные сны
502
СОН О КОМАРЕ
А вот проходя мимо воинской части, я даже не содрогаюсь ритуально,

ибо тут действует рок, от которого так просто не открестишься. Не
вскидывай бровь, какая она там у тебя – правая или левая, я понимаю, что
ты хочешь сказать. Я в начале нашей беседы действительно заявил, что с
судьбой ещё только собираюсь познакомиться. Так судьба ведь не рок.
Судьба дело личное. Человек сам её творит, созидая себя. Творит по прямой
линии, или там по извилистой, но недаром же говорится в некрологах:
жизненный путь. Если путь петляет – это порок пути. Может войти в
привычку, а если может – то непременно и входит в привычку. Путь по петле
– это путь роковой.
Идёшь ты, скажем, по тайге. Час идёшь, день идёшь, два идёшь. Вдруг
откуда ни возьмись крупный комарище. Летит, звенит во все колокола, копьё
нацелил:
– Убью-у-у, фью-лю-лю! – кричит.
Расступилась тайга, рыси-росомахи кто куда прянули, сам хозяин
косматый в малинник забился, сидит, весь обгадился. Оскалил комар-звонарь
копьё клыкастое и прямо в тебя всадил. Поднял ты долонь богатырскую и
хлоп комарика по потылице:
– Что ты, Змеишшо-Горынышшо, да порасхвастался? Вот возьму тебя,
зударика, я за правý рукý, дирану тебя, дударика, да за левý ногý,
разделю тебя, ляха-татарина, да на три куска!
Слово с делом у богатыря не расходится. А тут разошлось. А почему? А
потому что нет больше комарика-сударика, только глядишь на ладонь, а там
чуть мокренько, чуть-чуть красненько. И красненько, заметь, от твоей же
крови. Подивился такому событию – дальше пошёл. Идёшь, похваляешься:
– Вот я каков, дракона разгромил, змея раздраконил, то-то!
Час идёшь, день идёшь, два идёшь, комара вспоминаешь, аж жаль
становится. Комарик-то бедненький, бледненький, серенький, весь
прозрачный, в чём душа держится, аж кости видны, или что там у них? Не в
том дело что, а в том, что – разве не хочется 20 часов живущему таёжному
комару горячей, свежей, с ног сбивающей крови? Но непроглядно густою
тучей нависают комары над малым чёрным болотцем – частью великих болот
Приалтынской низменности, и род за родом проходит, и ничья-то нога – в
сапоге кирзовом, в унте лосёвом, в плоском лыковом лапте – на трясину не
ступает, да и правильно делает: какого Ольшака соваться человеку в гибель
болотную, в гнус тунгусский! День за днём, род за родом, хочется комару
крови, жжёт жажда, злятся тощие крылатые твари, с горя бросаются друг на
друга. Молчит болото, хлюпает загадочно, чмокает упадочно, давится
отрыжкой лягушачьей, а там и осень, а ведь это же конец света, пришёл
предел комариному роду. Не стало комаров, зима на носу, один как-то
перезимовал во мхах под сугробом, а потом голодный-преголодный, аж от
ветра шатается, тебя, лоботруса здоровенного, встречает, пропитания
просит:
– Люди дорогие, я сам не тутошний, я не для себя, а на операцию,
папа умер, мама умер, кто чем может, а? А я вам песню спою, а?
А ты его, слова доброго не говоря: правой – за левую, левой – за
правую; потянул – аж треснуло; придавил – аж хрустнуло; в ухо дал – аж
звякнуло; а потом бензином облил и зажигалку поднёс. Больше нет комарика
молоденького, больше нет звонарика болотненького, только пепла горстка
чуть-чуть красненького, сделай «фу» – и та рассыпалась. И как же тебе,
лоботрусу, жить с этим теперь? Другой бы, может, руку раскаявшуюся на
503
себя поднял, а ты вон идёшь-поёшь, дескать, по тундре, да по железной по
дороге… Забрался на насыпь, обходчик тебе кричит, дескать:
– Куда ты, сучье вымя, взрослый же, мля, человек, товарняк идёт, а
мне отвечать!
Идёт, летит, фью-лю-лю, дым пустил, брёвнами гремит, угольком
трещит, порожняком свищет, фарами зырит, так говорит:
– Я Комар Комарович, забайкальский кровопивец, приамурский
партизанец, транссибирский броненосец, гу-гу-тук-тук-тук, га-га-так-так-
так, гы-гы-тык-тык-тык! Пролечу-непримечу-увековечу, и прав буду, потому:
это время гудит – бам-м-м!
А ты поднял ладонь великанскую, влепил крикуну для начала плюху
пудовую, сам так воспитываешь:
– Кто ж это тебя научил на дядю глотку разевать, а? Папа и мама, да?
Так вот, раз они такие, то пусть пеняют на себя, что дядя тебя теперь сам
поучит. А как? А так: возьму тебя за шкуру, посажу на ладонь, а другою –
ладонью, я хочу сказать – сверху прихлопну, и что тогда будет? А вот
увидишь.
И подымаешь ладонь – другую, я хочу сказать – а бить-то больше
некого: чуть мокренько, чуть-чуть красненько – ну ты уже в курсе. И опять
радость мести в голову вступила:
– Эге-гей, встречные-поперечные! Посторанивайтесь, не то живо
узнаете, что значит это наводящее ужас движение! Иду, не свищу, приду –
шкуру спущу, и прав буду, знай наших!
Расходился, мля, расступилась тайга, наложил кучу хозяин, врассыпную
рыси-росомахи, а ты дальше прёшь. Час, день, два – э-эх, из Китая, как
вдруг:
– Стоять – сми-и-ир-р-рна! Почему не по форме! Почему вне строя!
Почему не в ту ногу! На устав начхать? Нет, любезный, так не выйдет, так
не будет, дорогой. Не знаешь меня, ёктво, так узнаешь: я знаком тебе, я
сержант Звонарёв, капитан Комаров. И таких как ты цинковых гробов, ёктво,
уже на тысячи считай, сколько на дембель оформил. И тебя с этого дня
оформлять начну. Ты у меня, ёктво, будешь следующий.
Крылышек погоны растопырил и хоботок наставляет. А ты того сержанта
Звонарёва, капитана Комарова – щёлк по фуражке зелёной. Речь думал
сказать, пугнуть малость, ан глядишь: всё – лежит насекомое, хоботок
торчит, лапки кверху, крылышки книзу. Зацепил ты его за брюшкó и в яму
смрадную кинул, сам дальше спать пошёл. Спишь, идёшь, вдруг снова:
– Дзынь-дзынь-дзынь-дзара, дралахудралая! Ты за что убивал меня,
Комара Насекомыча, а?
Ты удивлённо так:
– Чи-иво?
И руку хочешь поднять, а не поднимается. А он в небе парит, жало
вострит, сам со слона, только ножками тоненькими вот-вот проколет. А
сбоку-припёку тигр амурский прыгнуть раззёвывается, пищит, зудит,
заливается:
– И-и-и-ииииии!
ПРИЗЫВНИК
Я проснулся – и к двери:
– Кто там?
А оттуда баском подростковым:
504
– Повестка на призывной участок вам.
И понял я: сон в ногу. И не просто сон, а присказка-предсонье.
Назавтра осмотрела меня медкомиссия, документ прочитала, а там написано:
«Негоден в мирное время. Годен к нестроевой в военное время».
– С какой такой стати? Порок сердца врождённый? Даже в университете
лагерных сборов не прошёл? Позор, призывник! Но на сегодняшний день
Родина закрывает глаза на твои пороки.
Лёг желтоватый лист на желтоватую же жёсткую ладонь, полежал
мгновенье, сжались медленно клешни-пальцы, и превратился лист в ком, и
крякнул военком:
– Такое, бра, время, призывник Попенков. Второе эхо войны, добираем
вас, недобранцев. Ничего, есть упоение в бою и наслаждение в строю. Иди,
послужи социалистической Родине, исполни почётный долг, ведь, как ты
говоришь:
Неизъяснимы наслажденья, -
правильно привожу, нет?
А что тут скажешь, когда точно цитирует. Вышел я из военкомата,
стричься пошёл через улицу. Синева темна, лиловата, желтизна темна,
коричнева, вместе же так всё светло, как будто от солнца осеннего большую
свечу зажгли и где-то невидимую поставили. Нет свечи, есть свет. Тени
бегают с мелкими прорезями, паутинки без ветра сами собою носятся. Нет
паутинок, полёт есть, прощанье есть. Поводит земля густой октябрьской
чешуёй, об асфальт покорёженный, корнями продранный, каштаны колотятся –
всё знакомо, всё дозрело и просится уже под снег. Ой, прости, Ворон: я на
твою, кажется, каноническую лирическую территорию, влез без спросу. Это
уж, наверное, привычка: как тебя увижу, надо что-то отобрать. Ну не буду.
Лучше бытописательством ещё побалуюсь.
Вошёл, значит, в парикмахерскую, а там на стене – Маркс огромный,
принципиально нестриженный, и Ленин, в стрижке не нуждающийся. А по радио
Георгий Оттс песню поёт, а парикмахер сутулый, пожилой, лукавый с
подозрительной серьёзностью имени его удивляется:
– Шо, шо? Георгий Поц? – и на идише чего-то, – гр-гр-гр… – к такой
же немолодой и в белом халате уборщице, что шваброй волосы, как листву
октябрьскую, с пола сметает.
Пенсионер из кресла – чего ему там стричь? как тому Ленину – к
парикмахеру с игривым возмущением:
– От зачем ты тут при людях договариваешься с ней по-еврэйски, как
вам лучше в Израиль ехать?
– Шо Израиль, шо Израиль? От я тебя за это с полным правом сейчас
недостригу и прав буду. Да, да, шо ты смеёшься? И ходи потом, как скажи
сам кто.
– Та нет, начал, так уже скажи.
– Ну как Георгий Оттс, ты меня вынудил. Потому шо мой Израиль, шоб
ты знал, это Советская власть. Она меня родила, она меня и похоронит.
– Вы сами её с вашим пидаром-пропидаром Горбачёвым уже хороните.
– А чего-йто он, во-первых, наш?
– А шо, он уже вам не ваш? Молодой человек, а вы куда уходите от
разговора? Вам же повестка.
– А что, видно по мне?
– Конечно, видно. Повестка из парикмахерской.
505
– А вы на Маркса посмотрите, ему же две повестки.
– Сравнил! У Маркса шевелюра, а у тебя патлы. Не, ты смотри,
уходит. Это всё Мишка ваш, пропидар, допанькался.
Нет, ну его – стричься. Сами справятся, на то армия. Лучше до
Подола прогуляться через полгорода отсюда с Соломенки – я там жил тогда,
у старушки комнату снимал за невероятные гроши. Хозяйка (над плешью
призрак седины) всё звала меня, чуть я вечером дома, телевизионную
бесцветицу с ней посмотреть, а там всё мелькает, мелькает, серый снег
идёт, а свет в доме погашен, кошка по кличке Кошка мурлычет – камушки в
горле перекатывает. Так и уснёшь, бывало, а бабка потом заигрывает:
– Спишь, комсомолец? Девки замучили?
– Ум-м-му-у-у…
Вот он, Подолец, тихий сегодня, нелюдный какой-то. В белёных
каменных воротах дощатая калитка, за ней дворик со скамейками, там
библиотека, где, кажется, молчаливым духом каким-то исполняются заказы.
Почитать, что ли, Шопенгауэра. Волю с представлением, положим,
проработали, а житейская мудрость – это на десерт:
ЗАДАЧА УСТАВА
Беспристрастный взор на натуру человека открывает даже, что
последнему столь же естественно бить, как хищным животным кусаться, а
рогатому скоту бодаться: это именно животное бьющее.
Да ещё и ремень применяющее. И пращу, и лук, и «калашникова». Но
выдают его только тому, кто принял присягу. А прежде полагается курс
молодого бойца. Стоишь, например, в строю, среди обезглавленных стрижкой
тебе подобных на плацу учебного подразделения в городе Коломыя и, затаив
дыхание, слушаешь сержанта Звонарёва, вникаешь, чего он от тебя
добивается:
– Устав, скажите мне, на что существует, или как? Проще для вас
повторю: какова и в чём задача устава? Так понятно? Не слышу ответа.
Боря Ахиезер из Минска:
– Вполне, товарищ сержант.
– Молчать, я вас спрашиваю! Отвечать вслух, а не себе под нос, как
баба. Итак, солдат?
– Задача устава в том, чтобы его солдат беспрекословно выполнял,
товарищ сержант.
– Длинно, солдат, аж начало забыл. Вы и в бою будете подобные
ответы загибать? Начнётся, представьте, война, а сержанта Звонарёва там
не будет, нет. И поймал вас, лично вас, солдат Охуезер – ну и называют же
вас! – поймал вас наш с вами потенциальный противник. Поймал, твоють, и
спрашивает: «Для чего в Советской армии задача устава?» Бить будут, много
бить будут – день, два – а ты всё молчишь, твоють, как попугай. А почему?
Не потому что такой партизан, твоють, а так как не знаешь ни буя. Так-то!
Вопр-р-росы? Не слышу? Так вот, отвечаю: устав нужен для того, чтобы
солдат его выполнял, и это на первых порах правильно. Но уже на вторых
порах становится ясно, прежде всего, толковому сержанту, на котором, как
сказал генералиссимус Суворов, вся служба зыждется, уже ему становится
ясно, что нет, твоють, не для того устав. Какие ещё версии? Что, что,
солдат Мкрджиев?
– Канэшьно, устав сушэствует дла дыстыплины, товариш сырджант
Дзвонаров.
506
– Уже теплее, но не ближе. Кто ещё, твоють, способен думать под
головным убором?
И тут я не выдерживаю:
– Устав дан затем, чтоб его нарушать, товарищ сержант.
Звонарёв вскидывает нос, потом резко опускает подбородок и глядя
мимо меня:
– Прекратить звездёж в строю, твоють, до каких пор это кончится! Я
раз добрый, два нормальный, но на третий могу начать зверствовать.
Та-ак, Ольшак меня за язык дёрнул – сейчас начнётся. Но ничего, всё
нужно пройти – есть наслаждение в строю.
– Так что же вы заглохли, солдат? Я сказал, повторить ответ!
Ну что ж:
– Устав дан затем, чтоб его нарушать.
– А «товарищ сержант», твоють?
– Так точно, товарищ сержант.
– Вы прямо как звери малые. Ответ верен, но не полон.
Действительно, с точки зрения солдата устав дан затем, чтобы его
нарушать. А с точки зрения, твоють, сержанта, на которых, повторюсь для
чурок, вся армия только зыждется, устав затем, чтобы – солдата – всегда –
было – за что – взъедрить. Привожу пример. Рядовой – потом усвою вашу
фамилию, – сейчас вы обратились ко мне не по уставу, т.е. никак не
обратились, в задницу засунув обращение «товарищ сержант». Не будь
устава, в этом не было бы, твоють, и нарушения. Во всяком случае, я бы на
гражданке такую буйню вам бы не заметил. И нарушение осталось бы
безвозмездным. А теперь, на первый раз для порядка, получúте – устное
взыскание – условно. Поздравляю – не за что.
И опять – глаза поверх строя:
– Я, кажется, кому сказал один раз? Прекратить звездёж в строю! Кто
чего не понял? Мамедов, ты?
– Ныкакнет, товарищ серджант!
– Тогда повтори.
– Ныкакнет, товарищ серджант!
– Как смеешь отказываться выполнять приказание! Немедленно повтори!
– Условно первый взысканий на порядок вкусно, товарищ серджант.
– Ну, звери! И где вас, таких, твоють, на мою шею отлавливают?
– Не могу знать, товарищ серджант!
– Мудро, солдат. По-восточному, да?
– Такточно, товарищ серджант!
– Вот я тебя и поймал. Восточный солдат – хитрожопый солдат. Но на
всякую хитрую жопу, солдат, армия давно нашла буй с резьбой. Итак,
продолжим оргмомент: кто по нации не русский, не укрáинец, твоють, не
белорус – два шага вперёд!
Сам не знаю как, оказываюсь впереди, причём на целых три шага.
– Рядовой, мля, ещё тебя не выучил. Вы кто, совсем ненаш
иностранец? Молчать! Отвечать!
– А я алтынец.
– Рядовой Алтынец! Я твою, мля, фамилию потом освою и, кажется,
крепко освою! Два шага назад, твоють! Рядовой Алтынец, почему всё равно
вне строя? И почему в списке тоже нет, твоють?
– Потому что я Попенков, а алтынец – это национальность.
– Сам знаю, что национальность, попрошу меня не учить. Два шага вне
очереди! Куда, мля, попёр, солдат?
– Так из очереди и попёр. Выполняю команду.
507
– Умный, да?
– Кто?
– Ну не я же. Стать на место! И потом, тут написано – русский. Ты,
я вижу, твоють, тоже хитрожопым чуркой хочешь прикинуться? Стать в строй!
И смотри, а то будут большие неприятности, особенно тебе. Рядовой
Ахиезер!
– Я!
– Сам вижу, что не я. Кто по нации?
– А это что, обязательно?
– Молчать, я сказал, твоють. Кто по нации?
– Еврей, товарищ сержант.
– А написано «яýр». И не надо мне тут.
– Правильно, товарищ сержант, «яур.» – это по-белорусски сокращённо
«яурей».
– Так ты кто мне тут, белорус?
– М-м-ну…
– Вот дубина непонятливый. Два шага назад. Напра-аво! Отставить,
Охуезер! А к остальным это что, не относится? Повторяю: взвод – напра-
аво! Отставить. Зарубите себе, твоють, раз навсегда: нет в уставе такой
команды «кто в лес, кто во дрова». Мамедов, чего вперёд попёр? Тут –
прямо, там – право. Понял?
– Тогда, Мамедов, напра-аво! Почему назад?
– М-м-мда… Охуезер, почему не выполнил команду?
– Так вы же мне сказали «отставить», товарищ сержант.
Звонарёв на мгновенье замирает:
– Суворов сказал: пуля – дура. А нужно сказать это вам. Мкрджиев,
почему стал спиной
– Потому шьто, канэшьно, направо, товариш сырджант Дзвонаров.
– Отставить мою фамилию. Ну а ты, Попенков, – я тебя уже выучил,
как обещал – почему повернулся налево?
– А я левша, товарищ сержант.
– А вот это вам будет чревато боком: наряд по роте – вне очереди. И
уже, твоють, не условно. Сейчас вы посмеялись надо мной, а сейчас я буду
уссываться над вами. Все на плац, на строевую. Рота, нале-ево! Ша-ам –
марш!
Ну, отшагали, отбегали, ототжимались, лечь-встать, колú-палú,
излагать тебе всё это – мало интереса, и так до вечера дожили. И к вечеру
замерла во мне воля, в созерцание преобразовалось представление и
блаженная безмятежность охватила. И я стал понимать тех людей, которым
нравится армейская служба. Левой. Правое плечо вперёд. Стой. Смирно.
Равняйсь. Кругом. Бегом. На месте – марш. Стой. Разойдись. Стать в строй.
Покой, понимаешь, почти как Джуджи Чингизович учил: башка не варит,
кашкой кормят и на душе чисто.
– Рядовой Попенков, на дежурство заступить. Становись на тумбочку и
стой, пока я, твоють, не прикажу.
На тумбочку – так на тумбочку.
– Вопрос, товарищ сержант: а сапоги снять надо?
– Ты что, ещё Попенков или уже Охуезер? На тумбе стоят всегда в
сапогах. Как понял?
– Понял правильно, товарищ сержант. Разрешите выполнять?
508
– Приступайте. И приветствовать всякого, твоють, сюда входящего,
кто старше по званию.
Та-а-ак, как же на неё взобраться? Ступенек не предусмотрено. С
разбегу, что ли? Спросить сержанта? А солдатская смекалка нам, солдатам,
на что? Эх, была не была. Отталкиваюсь левой, взлетаю на тумбочку. И –
входящему старшему по званию – замполиту Лонскому:
– Здравия желаю, товарищ капитан!
А тот, выпучив глаза:
– Сержант, что за бардак в подразделении?
– Новобранцы, товарищ капитан.
– Отставить объяснение! Что за бардак, повторяю! Фамилия?
– Звонарёв, товарищ капитан.
– Да не твоя. Рядовой, фамилия?
– Моя?
– Головка от буя!
– Есть, товарищ капитан.
– Не есть, а почему на тумбочке? Кто дал команду?
– Товарищ сержант Звонарёв, товарищ капитан.
– Отставить выполнение. Сержант, что я слышу? Отставить выполнение,
я сказал!
– Рядовой Попенков, немедленно выполнить команду замполита!
– А как, товарищ сержант?
– Слазь с тумбы, дубина! Смирно!
– Смирно, сержант! Р-р-рота, стр-ро-ойсь!
Все бросают подшивать воротнички и, перепрыгивая через койки,
опрокидывая табуреты, вытягиваются в бульвар – как есть: кто в трусах,
кто в штанах, кто босиком, кто в сапогах, кто майке, кто в гимнастёрке.
Мгновенная тишина, остановка времени.
Остановка «Времени»
Только диктор с телеэкрана как ни в чём не бывало ведёт программу
«Время»:
– …после чего состоялась встреча с жителями города, вылившаяся в
большой и содержательный разговор.
На экране площадь, на ней толпа улыбающихся пожилых женщин омывает
невидимую границу свободного пространства радиусом в пять метров, где
несколько плечистых молодцев в чёрных костюмах и серых галстуках с
безразличной бдительностью сдерживают прилив гражданок. Посередине круга
человек в тёмном плаще с пятнистою лысиной и доверительно открытыми
крупными зубами толкует:
– И как-то вот так у нас идёт, товарищи, что в этом отношении ну
никак не перестроимся. А это в настоящее время, скажу вам откровенно, как
нельзя более необходимо. И все мы должны, просто каждый на своём месте, я
хочу сказать: каждый на занимаемой им должности просто так посмотреть
вокруг и осознать эту вот необходимость. Ну, вы согласны со мной или как?
Голоса:
– Согласны, Михаил Сергеевич, согласны…
– Ну вот, а то вы молчите, и у меня складывается такое впечатление,
что, может быть, кто-нибудь не согласен, а кто-то даже против. И это
вполне нормально, товарищи, и в этом я вижу один из характерных признаков
того, что процесс пошёл. А именно: процесс демократизации, который ведь
изначально был присущ социализму, так что даже вообще, можно сказать, вот
509
как у нас теперь говорится: больше демократии, больше социализма, и не
нужно бояться при этом каких-то частных особых мнений, и не нужно бояться
его высказать, но – и здесь я хочу особо это подчеркнуть: не следует
превращать обмен личными мнениями, их закономерное высказывание,
откровенно говоря в раздрай. И мы отвечаем на это: разве за это мы сейчас
боремся? Вот как вы думаете, разве за это?
Голоса:
– Нет, нет, Михаил Сергеевич, не за это!
– Ну вот: а знаете, я вам честно скажу: я ничего другого от нашего
народа просто и не ожидал, потому что ведь чего скрывать: бывают у нас, я
бы даже больше сказал: есть у нас некоторые такие товарищи, которые
опасаются такого вот открытого разговора с народом, вы же знаете, что они
есть, и смешно было бы, если бы я стал от вас это скрывать, кому это
надо?
Голоса:
– Никому, Михаил Сергеевич, не надо этого, Михаил Сергеевич!
– Во, а я им так и отвечаю: нет, неправильная это позиция,
товарищи, нельзя, находясь, понимаешь, в потоке такого сгустившегося
ускорившегося времени впадать по-прежнему в какой-то, я бы сказал, стресс
страуса и прятать головы в песок, извините за откровенность, но это ведь
разве не так?
– Так, так, Михаил Сергеевич!
– Я же знаю, что это так, и кто бы что бы – мне – или вам на этот
счёт ни излагал, – нет, товарищи, во всех столкновениях мнений мы не
должны по казарменному командовать, что, мол, равняйсь, смирно и не
рассуждать, а должны каждое мнение открыто рассмотреть, логически
взвесить и в этом процессе обрести всё-таки консенсус. Мне лично
запомнится этот разговор, открою вам ещё один – не секрет, какие секреты
у Генерального секретаря от народа! – не секрет, а так, одно такое
обстоятельство: уезжать от вас я буду с полной, всецелой уверенностью в
том, что жители Семигорска и всей этой немалой области наши начинания
поддерживают. А то народ для кой-кого – будто какая-то вещь в себе, о
которой много говорится, но в чём действительно его воля, об этом в
действительности нет представления…
Капитан:
– Отставить программу «Время»!
Диктор:
– Продолжаем программу «Время»…
Капитан:
– Я сказал: отставить программу «Время»!
Звонарёв:
– Рядовой Ахиезер!
– Я!
– Выключить телевизор!
– Есть, товарищ сержант.
Исчезли замелькавшие было на экране детские садики, погасли
счастливые улыбки матерей. Исчезло представление, замерла воля. Голый
зелёный экран, в нём отражение строя, коек, сержанта, капитана и рядового
Попенкова. Если погаснет и лампочка под потолком, всё исчезнет:
… вместе с волей упраздняется и всё её явление и, наконец, всеобщие
его формы – пространство и время, а так же последняя его основная форма –
субъект и объект; нет воли, нет представления, нет мира.
510
– В мирное время я могу ещё закрыть глаза на этот цирк в казарме. А
если закончится мирная передышка между войнами? Да, да, сержант Звонарёв,
завтра начнётся война, а замполита с вами там не будет. И будет ваш
личный состав прыгать, как козёл, из окопа на тумбу, прямо под пули
противника! Молчать, я вас спрашиваю! Вольно, разойдись!
И ушёл замполит. А сержант:
– Рота, 45 секунд – форма одежды №2, в колонну по 2 – стро-о-ойся!
Младший сержант Сидорок, внеплановый, твоють, учебный марш-бросок: горка
Крутая, роща Пистолет, далее – вокруг озера Глубокого, и в казарму в
обратном порядке. Рядовой Попенков остаётся стоять на тумбе, но не верхом
на тумбе, как козёл, а рядом – как дневальный. А другие пусть видят, и на
буй намотают, и этого козла, твоють, коллективно – один за всех, все за
одного! – воспитывают, как понимать команды. Младший сержант Сидорок,
приступить к выполнению!
Приступили – побежали. Стою возле тумбы и думаю: какой же мерзавец
этот Звонарёв, хочет натравить на меня товарищей по оружию. Надо бы
ответить взаимностью, да возможности к тому не видно. Ничего, осмотримся,
принюхаемся – отомстим. Если не… Ну что ж: или мы его, или он нас. Кто?
«Ну не я же» – скажи, Звонарёв. А почему это не ты? От личной
ответственности уходишь, да? Стоять, сми-и-иррна! 100 нарядов вне
очереди, марш-бросок вне плана: улица Широкая, горка Высокая, лес
Дремучий, река Быстрая, море Синее, океан Великий Ледовитый, хребет
Горный, дальше – согласно вновь имеющих поступить распоряжений. И всё не
скоком, как козёл, а ползком, как… сержант Звонарёв. Однако:
– Товарищ сержант, разрешите обратиться.
– Обращайтесь.
– Прошу временного открепления от тумбы в силу естественной
надобности.
– Даю 2 минуты.
– Товарищ сержант, разрешите обратиться.
– Обращайтесь.
– А если 2 минут не хватит?
– Тогда вернётесь, я добавлю. Время пошло.
Тварь. Тварь. Процесс пошёл, а не время. Сколько нужно, столько и
возьму, а ты кто такой?
– Рядовой Попенков, почему опоздал? Молчать! Упал – отжался! 20
раз. Вольно. Заступить на тумбу.
Скотина: сам валяется и, в экран уткнув мурло, «Взгляд» смотрит. А
в ухо тебе зарядить, пока взвод не вернулся? Но поздно, взвод уже
вернулся. Запыхавшиеся, злые:
– Ну, Попенков, мля, урою!
Так, это коллективно воспитывать начинают: Мкрджиев неприметно в
бок наподдал, Ахиезер понимающе отводит нос, а Мамедов сверкает
раскалёнными ножами зрачков:
– Сыктым!
Я всё понимаю: по-алтынски это тоже так. Ещё кто кого!
– Товарищ сержант, разрешите доложить: взвод в расположение части
прибыл; в течение внепланового марш-броска происшествий не произошло –
младший сержант Сидорок.
– Взвод – вольно, разойдись, лечь, отбой.
И с внезапной мечтательной зевотой:
– А-а-а, вот и день пра-а-ашёл…
511
Каков зверь: отдыхать собрался. У него день прошёл, а у меня ночь
только начинается. А Звонарёв снова, и уже нетерпеливо:
– Вот и день прошёл!
Чего он, сука, и от кого добивается? Подтверждения? Опять, и ещё
настойчивее:
– Вот и день прошёл!
Тут я с поста возле тумбы непроизвольно-яростно:
– Ну и буй с ним!
Хмыканье, смех в темноте, а Звонарёв:
– Ну, наконец-то, правильный отзыв. Сам допёр, салага, или старший
брат поделился, а? Будешь стараться – толк будет. К сведению личного
состава: неписанный пароль и отзыв повторяются, твоють, после каждого
отбоя ежевечерне и неукоснительно в хоровом порядке для разгрузки,
твоють, дневных впечатлений и облегчения отхода ко сну, твоють. Итак:
– День прошёл!
Дружно грянули голоса:
СОН НА ТУМБЕ
Засвистали ноздри среди ночи, захоркали носоглотки, рванули наружу
брюшные газы, слились в лунном свете с испарениями портянок:
il’s n’ont pas l’air de croire à leur bonheur
et leur chanson se mêle au clair de lune – 409
не так поёшь рядовой, мля, а вот как:
па-алез
в бра-асок
че-ерез
ле-есок
тя-ани – на-асок
су-ки – ку-сок -
сок… сосков твоих рдян – перламутровы слуха улитки
от затылка до бедр непроездны степные снега
небосводом живот – по-над лоном курчавые свитки
там чернеет плакуче твоих вожделений тайга – 410
га-га-га, гуси, гуси, вы куда? Ша-ам марш за мной! Не пойдём: серый волк
за стеной! Ну и буй с вами, я сам.
И вносит сон меня в другую казарму, где у тумбы другой стоит
дневальный. Где же тут моё место? Погоди, паря, поднатужься хоть сейчас
задать правильный вопрос. Я и задаю: где тут моё место? Пустовато –
409
И, кажется, они не верят сами в счастье,
И песня их слита с сиянием луны.
(фр., Галантные праздненства, П.Верлен в переводе В.Брюсова)
410
ср.:
L’étoile a pleuré rose au cœur de tes orеilles,
L’infini roulé de ta nuque à tes reins;
La mer a perlé rousse à tes mammes vermeilles
Et l’Homme saigné noir à ton flanc souverain.
(J.N.A.Rimbaud)
512
личный состав на учениях или работах, только три серых волка сидят на
койке, «гр-гр-гр» гортанно по-нерусски. Да ещё чувствуется что-то
знакомое, но безымянное. Во, паря, а что чувствуется? Ну, как будто всё
это… Вот, например, свободная койка, застланная серым с белой полосой
одеялом. Вот я опускаю на это одеяло рядом с клеймом ГСВГ411 мой зелёный
брезентовый вещмешок. Открываю тёмно-жёлтую тумбочку, и вот сейчас из неё
как выпадут на дощатый пол два коричневых усатых прусака. И ты скажешь,
что ты никогда этого не видел? А вон волчок, коренастый с русой на
угловатом черепе щетиной и детски-голубыми глазами – разве ты с ним уже
не встречался? – и вот он в хищном порыве – ху-ху! – кидается на тебя, и
бросает снизу слева костяной кастет кулака тебе под подбородок:
– Есть, маладой, заходи!
То есть как заходи? А в ухо, вот так, а в дыхало коленом, получай,
волчина!
– Валлá! Он дэротся, прышёл дэротся…
– Кытó? – срываются с койки два волкá покрупнее:
– Маладой, абарзел уже, да? Хочешь драка? Паджалуста!
И в шесть кулаков берут в обмолот, и в три пары сапог топчут,
словно горянки босиком топчут виноград в точиле, готовят молодое вино к
свадьбе:
чёрный глаз карагёз – асса
сад у нас красных роз – леса
песар412-джан413 сорок жён – Муса
белый плат вся до пят – коса…
Всё во сне зажило как на псе, только челюсть сломанную в проволоку
взяли в медчасти. Лежу, – снится, – мыслю. Вот странно как, – мыслю, –
уже и за границу, кажись, попал, а всё как-то по-прежнему. Меня ж,
снится, после коломыевской учебки в ГСВГ – в Группу советских войск в
Германии – определили, а вместо немецких овчарок волки кавказские первым
делом напали. Бей свой свояка, чтоб чужие боялись, так, что ль? Да какие
они мне свои, звери эти, мне – алтынцу-украинцу! А интересно, во всех ли
армиях мира воины такие, как моё, ранения получают, от товарищей, млын,
по оружию? И стать ли мне, русскому воину, его, шакалюгу, в бою,
например, прикрывать или, скажем, на себе выносить:
То что мы подрались, не про то разговор:
Я ж один был, а вас, падло, трое!
Вон как весело искрами прыснул костёр,
Когда ты не вернулся из боя!
Э, про волка примолвка, а вот и ты, лёгок на помине, как lupus in
fabulis414, в палату рвёшься, дежурного санитара пинком под зад выпроводил
– и ко мне. Лежачего добивать пришёл, да? А те два бирюка, небось за
дверью стоят, да? Врёшь, меня так просто не возьмёшь. Челюсть – мура, я ж
не волк, на что мне челюсть? А табуретом не хочешь?
– Ай, гарячий маладой! Почти как джигит.
Ловко выхватил занесённый было мною, привставшим, серый тяжёлый
табурет, и мигом его оседлал:
411
Группа Советских войск в Германии
412
сын (перс.)
413
букв.: душа (перс.) – ласковое обращение в иранских, кавказских и тюркских языках
414
букв.: волк в сказках (лат.) – ни с того ни с сего
513
– Давай разговор два слова, потом посмотрим. Во-первых,
безатнасытельно маладец. Капитану Комарову нэ сказал, как джигит – очень
правильно. А на казарма, понимаешь, как было: заходит, дух незнакомый – я
ж тогда нэ знал, что это ты, да? Нагло заходит, борзо так, койка сэбе
смотрит, старослужашших в упор нэ видит, да? А познакомиться с таким
отмороженным надо, да? Тем более, я же Хан. Мэня зовут Хангиши
Джангишиев, будешь знать. И мне всегда с новопрыбившим бойцом
познакомиться интересно, как мужчина. А как же, потому что надо знать,
кого потом в бою прикрывать, и кто тебя, раненого на себе из боя ташшить
будет, да? И если потом не вернёшься из боя, так это я сам не вернулся,
правильно? Но сначала надо же познакомиться с тобой. И мы уже, я считаю,
знакомы. Ешшо нэ друг, но бить может, да? А я с моей стороны уже стал
друг: смотры – отдэльный палата тэбе кытó железно вибыл? И тоже этот
табурет, и тоже шторка белоснежная, и масло дополнительное сейчас
подадут. Подожди. Эй, Горпинич! Гдэ масло моему товаришшу, а? А кытó
знает? Мигом, падло, одна нога здесь! После обеда? И мне доложить. Как
понял? Ты его, Платон-джан, куда надо, всегда гоняй. Это такой, его
всегда можно. А вот Анзору ты крэпко в глаз зазвездячил, но он больше не
сердится. Тоже надо. Кавказского челавэка все всэгда уважают, «это звэр»,
говорят. Ну что, ешшо обижаешься? Ты сэйчас гаварыть нэ можешь, так я сам
догадался. Ты, главное, обижаешься, что мы трое, ты савсэм адын, да? И
тут ты не прав, потому что маладой и закон не знаешь. У нас такой закон:
адын за всэх – всэ на адного, понял? Ну. Так что покурим за мир, да? Это
из Дагестана, хороший горный трава, Шамилю из аула бабушка прислала,
чтобы родина всэгда вспоминал. И хорошо служил, канэшьно, тем более, что
в побеждённой Германии.
Ну что тут скажешь? Ничего, так как челюсть проволокой подвязана,
но покурить с товарищем – святое дело. И какое-то солнце взошло в палате,
аж зажмурился. Разжмуриваюсь – а где же кавказец? А какая разница! Не в
том дело: когда надо будет, откуда-нибудь да выскочит, как всегда во сне
бывает. А дело в чувстве каком-то безымянном и тревожном: что-то не то
стало, как-то не так стало в процессе мира. А то не так стало, что весь
этот процесс, несомненно, уже протекал по тем же излучинам, а то и не
однажды. И это отлично помнится.
СОН О DÉJA VU
–
Когда протекал?
–
Да во сне и протекал.
–
Да точно ли во сне, паря?
–
Ну да, во сне. Ещё помню, стою, локтем на тумбу навалился и вижу:
вхожу в незнакомую казарму, выбираю койку, ставлю вещмешок, открываю
тумбочку, оттуда прусаки выпадают, волчина кавказский на меня кидается, и
всё это уж было когда-то, вот только не помню когда. И решаю: во сне
было.
– Да во сне ли, паря?
– Ну а как?
– Во, уже вопрос. Ну, к примеру, так, как нам толкует доктор
Капустинский. Вот смотришь ты, будем говорить, на тумбочку. Смотришь –
что тогда происходит?
– Тумбочку вижу.
– Так. А потом глаза закрыл, дык чо?
– Тумбочку не вижу.
514
– Совсем не видишь?
– Ещё чуть-чуть вижу.
– Во, а почему?
– Потому что запомнил.
– Ну вот, а ты, например, притомился умом, защищая отечество. Ведь
бывает?
– Ну.
– Смотришь на тумбочку, смотришь – и дуй чего видишь. То есть,
видишь, а умом притомлённым не восприемлешь. Бывает?
– Ну, бывает.
– А то! Устал разум, заржавел малость в бессонном бездействии,
подзастыл, времени разогрев требует. А память?
– Чо память?
– А память, паря, не стынет. Это ум всегда тужится-напрягается, что
в действии, что в бездействии. А память-матушка – раз! – и всё
запечатлела, пока ум, бедняга, разогревается. Разогрелся: «Вот те на, я ж
это помню!» Тумбочку эту видел, прусаков этих как облупленных знаю,
кавказцы-волки на том же месте сидят – всё вспоминается. Понял?
– Понял.
– Ну а чо тут не понять! Я, паря, это даже по-французски знаю.
Бывало, скажет доктор-батя сестрице: «Преследует меня, милочка, в вашем
лице какое-то, знаете, déja vu415». А знающий уж и смекает: ага,
припоминает, значит, наш Капустинский, чего не видал. Только того не
знает доктор Капустинский…
– Чего не знает, учитель?
– А того, паря, не знает, чтó в нём такое ум, и чтó – память.
– И что же?
– А ты бывал в конхозе?
– Имени комиссара товарища Когана?
– Ну хоть бы и имени. Дык знаешь, коням, дабы от всего не
шарахались, заслонки такие по бокам ставят, которые шоры. Так вот и ум:
он кругозору предел полагает.
– Зачем?
– Это чтобы башка кругом не пошла от кругозору. А знающему,
конечно, незачем. Во. А притомился ум – съехали шоры, ударило в башку
кругозором. Понял?
– Пока не понял.
– Ну, в шорах конь только вперёд зрит. Дорогу видит, будем
говорить, – линию. А без шор – круг видит, в коем все дороги сходятся.
Понял, нет?
– Так значит…
– Ум тебя, паря, от вечности охраняет. А задремлет – она и
открылась. А ты всё путаешься: то ли вот-вот выпадет прусак из тумбочки,
то ли уже выпал.
– Когда, учитель?
– О! Я ж к тому и клоню, что когда – это нéбысть, паря, или как у
тебя в книгах там по-мудрёному сказано:
…и все аргументы в пользу загробного существования так же хорошо
можно применить и к бывшему прежде: тогда они будут доказывать
предсуществование, признание которого со стороны индусов и буддистов
415
уже виденное (фр.)
515
очень последовательно. Одна лишь Кантова идеальность времени разрешает
все эти загадки…
Чо, Ворон, не понял? Эх вы, барды-соловьи! Джуджи Чингизович
толкует: явление déja vu, или – на языке советской психологии времён
борьбы с космополитизмом – явление ложной памяти, доктор Капустинский
объясняет следующим образом: в утомлённом работой, болезнью, бессонницей
etc. мозгу нарушается последовательность деятельности механизмов
восприятия и запоминания. То есть, сигналы органов чувств добежали до
памяти на крохотную долю мгновения раньше, чем воплотились в осознанное
восприятие. Можно сказать, запомнил ты предмет чуть раньше, чем его
воспринял, а теперь, восприняв, удивляешься: почему же я это уже помню? И
поёшь себе на мотив «Средь шумного бала»:
Мне кажется, всё так знакомо,
Хоть не был я здесь никогда:
И крыша далёкого дома,
И мальчик, и лес, и вода,
И мельницы говор унылый,
И ветхое в поле гумно…
Всё это когда-то уж было,
Но мною забыто давно.
Либо на мотив «Летят перелётные птицы»:
Так точно ступала лошадка,
Такие ж тащила мешки,
Такие ж у мельницы шаткой
Сидели в траве мужики,
И так же шёл жид бородатый,
И так же шумела вода…
Всё это уж было когда-то,
Вот только не помню когда.416
Но учитель Джуджи не ограничивается изложением рационалистической версии.
Он с полным основанием указывает на то, что ум, выстраивая наше
представление о вселенной, занимается, главным образом, отбором
поставляемых ею впечатлений. Нужные строит, как сержант роту, а ненужным
командует: «А-атставить!» Вместо чистого, круглого поля, в котором
неизвестно, куда податься, перед нами возникает длинная линия дороги. Это
и есть линейное, историческое время. Но стоит разуму с устатку или спьяну
ослабить неусыпный контроль над нашим представлением о действительности,
как начинает восприниматься уже не время, а вечность. Теряет смысл вопрос
«когда?», потому что, по Канту, время, пространство и причинно-
следственная связь суть лишь формы восприятия вещей, но, увы, не сами
вещи. Учитель предлагает ученику либо выбрать из двух объяснений феномена
déja vu одно, либо взглянуть на предмет пошире. Как там у тебя поётся в
цыганских вариациях:
Эх, плюнь да разотри,
Да посмотри пошире:
Эх, раз, и два, и три,
А потом – четыре!
416
Герою припомнилось стихотворение А.К.Толстого «По гребле неровной и тряской»,
описывающее феномен déja vu
516
Ты сам не знаешь, до чего бываешь ненамеренно мудр. Что такое цифра 4?

Это расширение пространства ещё на одно измерение. Оно-то и выразилось в
этой твоей неожиданной рифме: пошире – четыре. Впрочем, знаешь,
обкурившись дагестанской травой, немудрено назойливо разразумничаться,
по-полковому говоря, умняки гнать начать. А проветрятся мозги – сам
удивляешься: приснилось, что ль всё – про Германию там, про кавказцев? И
челюсть в порядке – свободна и не болит. Стою, боком на тумбу навалясь.
Утренний сумрак по казарме коломыевской учебки клубится.
БЕГУН, БЕГЛЕЦ
– Рррота, подъём! 45 секунд – форма одежды №2, на зарядку – бе-
егом!
Бегом, бегом, а я постою. Может ещё какой сон интересный посмотрю.
А вам, конечно, бежать: быстро испаряется роса – испарина вечно бегущей
земли, горло дерут петухи на коломыйской окраине. Топает рота сапог мимо
редкой деревянной изгороди, за которой отдыхает, чуть распрямив нерушимо
согбенный хребет, дeд Левко:
Левкова сім’я
– Диви, вже й москалики побігли. Молоді – то й бігають, що їм? І

чоботи їм дають казьонні – так і я б, може, бігав. Та мовчи вже, Левко,
куди ти там уже побіжиш, коли поперек ломить за тією картофлею, курва
мама. Аби то замолоду – та мовчи вже Левко, ти й замолоду таким був,
тільки все поперéк та валянки, та поле, та город. І у військо за те не
брали, бо вони потребують леґінів дужих, спритних та зґрабних. Іще
прудких, аби од ворога бігать годні були, а як же, бо так усіх переб’ють
на ніц. А мене ще за цісаря нашого старенького, Франца Йошки, як
запровадили перед ту комісію, то йой! Розібрали донага, сидить пан
офіцір, глядить, а мене не видить, наче ту поторочу, тільки питає:
«Васиздас то у вас?» – «Та то, – відмовляють, – прошу пана офіцірика,
хлопак наш Левко Юрчишин. Йому, видиш, пан, прийшла карта нарокóвать, то
він і прийшов спитатися, чи годен до війська. Чи, мо’, не годен?» – «Та,
кричить, сам вижу, що хлопак, а не дівка, бо прутня має, а я, офіцірик,
очі маю. Я не питаю хто, я питаю, що то є на ногах у нього?» – «А то,
-кажуть, – прошу пана офіцірика, люди називають в нас валянки». Ту си
розгнівав пан офіцірик, так заголосив: «Та ж літо на дворі, альбо нє,
цумтойфель вас, глупі русини?» – «Так єсть, – кажуть, – пане офіцірику,
літо, пече дуже. Але в Левка нашого ноги ще змалку застуджені, то йому,
як бігать, то лиш у валянках годен. Адже у війську від ворога дуже бігать
треба, то він одразу й валянки взув». – «Найн, – волає пан офіцірик, аж
окуляри зронив, – а чи ви відаєте, цумтойфель, глупі русини, же валянки
то є не інне що, як бути московські, первшого нам противника? І коли
хлопак ваш у тих бутах побіжить, то й москаля за собов аж до Відня
приведе. Ще складіть мені данк, же такий добрий офіцір єм, же нє оддаю го
наразі до криміналу, а вас, цумтойфель, глупі русини, аж до трибуналу, бо
то є диверсія! Не вільно му є в москалевих бутах Його Цісарському
Маєстатові жовніром служить». То й запровадили мене просто в валянках, як
був єм, на цей же сам город. Потíм собі мислю: служить у війську – то
вже, мабуть, не моя доля, а відтак, тато кажуть, си женити пора. То й
оженив єм си, Нелю Францíвну взяв, діточок породив. Первший – Тедьо,
котрий наразі на Канаді сам ґаздує. Втора – Юліана, котра, щойно в дівки
517
си була вбила, з гусарами польскими в танок пішла. Та чудненька така,
танцює та й плаче, а скажеш: «Годі, красна дівко, пойдь дому спать», –
так одпирає: «Не піду, неньо, йдіть самі, а Юліана з гусарами буде
танцювала, бо мусить». Така чудненька. І дотанцювала до Холму, а потíм до
самої Варшави, панею зостала. А третього, Йвана, повстанцí до лісу
забрали. Так було: в неділю рано, сонце ще не сходило, а Українське
військо з лісу виходило, та прям на цей сам город. «Слава Україні,
ґаздо!» – «Слава Ісý, вояцтво!» – «Не так, вуйку, мовиш. Вірний одвіт:
«Вовіки слава». Лем не про то тепера. Хто ту є молодий, най си до війська
збирає та завтра рано вранці за ручаєм Бистрим між трьох смерек, чотирьох
модрин Вітчизні та мені, сотникові Соловейку, вірненько присягає».
Заплакала-затужила Неля Францíвна: «Він же в нас остаточний си залишив є
– Йванко. Його ж у вас у криївці НКВД накриє та й стрелить не глядя». А
Соловейко-сотник, орел сизий, сам гірко плаче, а так одвічає: «Ні,
ненько, ніц ту вдіяти не мож’. Сама видиш, як нас, партизанів тепера
катують, що вже й леґінів не зостало, аж на дівки бранка хоче прийти. А
ви ту дівок не маєте, то ж оддавайте нам леґіня Йвана, а як ні, то вуйка
твого Левка візьмем, і на валянки його москалеві не зважимо, і з ним
разом усіх жидів уб’ємо й москалів придушим, й аж тоді си дому повернем,
як на оновленій землі не стане ворога-супостата – батько Тарас до нас
пише, – а буде син, і буде мати, і будуть люде на землі». Та й пішли собі
спати до лісу, бо ж в усіх воякíв то є первшеє діло – добре си виспати. А
як відійшли, що не чути, Неля Францíвна так до мене рéче: «Йди, Левку,
тепера хоч до біса, хоч до жида, а дитинку мені вибери. Він, втям, у нас
остаточний – Іванко!» А там, де ручай Прудкий у ріку Студену впадає, там
у нас височіла Жидівська Могила, що на її вершечку рабин святий Зельман
Сатановір закопаний. Видерся я глупої ночі на той пагорб, вижу – могилка,
а над нів вітер вельми гуде, і лишень блідий місяць на ту пору її з-за
хмари осяває, аж жаско! Пав я лицем на той гріб, сам так си мóлю:
«Рабине, святий рабине! Як вибереш мені дитинку, то поставлю тобі
хатинку». А вітер далі вельми гуде, таку мову веде: «Гир-гир, Левку, йди
вже спи, га? А я, мо’, за твоє діло си якось помóлю, альбо нє? А ти ж
обíцянки не забудеш, нє?» Вернув єм си дому, вижу: хлопак мій, Іван, си
до війська лаштує, неньку обіймає, твердо промовляє: «Мушу, ненько, йти
неньці Вкраїні служити, вас із татом од ворога боронити». Та й пішов рано
вранці до ручаю, до того потічку, де три смереки та модрини чотири.
Видить, а там таке лихо си коїть: декотрі вояки ще водов си вмивають, а
декотрі вже кров’ю си вмили, і сотник Соловейко падає, більшовицькою
кулею ранéний, сам до хлопців так виголошує: «Слава Україні, будь
здорова, ненько, і ти будь здорова, нене моя рідна, і ти, далека
дівчинонько красна, а славна Вкраїна бійця не забуде!» А кулемети
терескочуть, мов ті накажéні. Накрилася криївка, а вояки всі голови
зложили. Озирнувся тоді Йванко, чи совіти не видять, забрав Соловейкову
зброю, та й сам-єдин си до лісу подав. А ніччю глупов загрюкав в оце
віконце і мовив стиха: «Через границю йду, тату, до Монахова, де пан
Степан Бандера нове військо формує. А на городі, тату, там, під калинов,
дещо закопав єм, то ви його деколи карасинов поливайте, доки си поверну».
Та й повернув си спинов, лишень місяць блідий з-за хмари го осяває, аж
жаско. А я обíцянки дотримав-таки, над могилков рабиновов будочку
поставив єм: він же си старав. Диви, вже й москалики дому бігнуть, до
казарні спішать, бо їсти хтять. Молоді, то що ж. У війську молодим добре:
сплять од пуза – аж до шостої ранку! – потíм на пляці залюбки марширують,
кашу їдять, офіцірів слухають, і голова їм про ніц не бóлить.
518
Дерут горло петухи на коломыйской окраине, быстро испаряется роса,

топает рота сапог:
– Рррота, запе-евай!
И выдохнули задохнувшиеся с непривычки грудные клетки:
Соловей, соловей, пта-шечка,
Канаре-ечка жалобно поёт!
– Рядовой последний, не отставать! Кому сказано? Эй, догоняй,
умирающий лебедь!
Но беспощадно отстаёт долговязый и сутулый солдат, и лебедем
умирает в его груди песня:
Раз поёт, два поёт, горе не беда,
Канаре-ечка жалобно поёт!
Жалобно ноют виски, колотятся колокола в ушах, колóм дыханье в
левом боку, и тяжелы, словно вся земля к ним прилипла, сапоги.
- Товарищ, хы, хы, хы, сержант, разрешите, ыф, ыф, обратиться?
- Отставить обращение! Что там у тебя снова, Ахиезер?
- Не могу бежать, хы, хы, товарищ сержант…
- Что, яйца жмут?
- Хе, хе, товарищ сержант, сапоги трут.
– А хреновому солдату всегда всё трёт: яйца, сапоги, пилотка.
Потому что он мудила. И за мудоватость одного ответят все. Все за одного,
а этот один – мудак недомерянный. Взвод, стой! Дополнение к маршруту:
помимо горки Крутой, рощи Пистолет, озера Глубокого, прежде чем вернуться
в казарму в обратном порядке – марш на горку Чёртов Буй! Инициатива
рядового Ахиезера. Рррота, бе-егом! Ахиезер, отставить отставать!
Но беспощадно отстаёт Ахиезер: весь взвод уже спустился с горки
Крутой, и пропал в роще Пистолет, а Борис ещё дотаптывает безгранично
разверстое пространство между концом улицы Широкой и склоном горки
Крутой. И разрастается пространство, и отдаляется горка, и в обратном
порядке спиною бежит Борис: вот проскочила мимо казарма, вот город, лес,
шоссе, вот ушла из-под ног Ивано-Франковская область, Львовская, птицею
вырвалась и понеслась на восток граница СССР, проскользнула Польская
Народная Республика, ЧССР, ГДР – всё смыто времени волною, и мчится Борис
Ахиезер по Тюрингии сосновой, по Саксонии бузинной, по Баварии хмельной,
влетает моментально овеществляющейся тенью в позднюю мюнхенскую осень под
сиреневые фонари на улице Цветочной, на Блюменштрассе, где мокрый снег с
дождём спорят о первородстве, а гости в кафе «Фатерброй» меряются высотой
столичного происхождения и смотрят на Бориса испытующими глазами:
– Лев Сатановский из белокаменной…
– Шура Ораниенбаум из Питера…
– Ефим Аптекарь из Харькова…
– Борис Херсонский, поэт одесский…
– Профессор Василий Карпович Сенцов из Тель-Авива…
– Зеев Бен Тов из Иерусалима…
– Сима Зевсман, Нью Йорк, штат Нью-Йорк…
– Габриэль Гавриилович Ультершвед, радио Свобода, Прага…
– Сара-Белла Щукер, Сорбонна, Париж!
– А я, – скромно, – тоже из столицы – из Минска. Правда, теперь я
из столицы Баварии. Борис Ахиезер, известный всем как Борис Яур, автор
519
трилогии «Маразмки житейские», «Маразмки армейские» и просто «Маразмки
еврейские».
И упирается глаз Бориса в гроздь из восьми полных бокалов с
океанскою пеной, мощно прижатых к грозди розовых полных грудей, рвущихся
вон из белоснежных кружев тонкой баварской сорочки толстой баварской
кельнерши-великанши, а та, прибойной пеной облита:
– Sie wollen, Herr Achieser?
– Eine Maß Helles, Кlara…417
Кружку светлого, барышня, вот оно, светлое будущее. Но не утоляет
призрачное пиво, запекается на губах пена, далёко за спиною дразнится
светлое будущее, и валится рядовой Борис Ахиезер боком в мокрую траву, и
возмущается младший сержант Сидорок:
– Что, с первого дня кувырк-коллегию закатил? Взво-од, стой!
Объявляю воспитательный момент: доп-марш-бросок на горку Чёртов Буй – а
на местном просторечии Жидівська Могила, – отменяется. Отставить «ура»!
Отменяется при условии морального воздействия товарищей по взводу на
физические возможности отсталого лежачего бойца, которому приказываю:
встать!
И склонили пилотки, и смотрят испытующими глазами, кругом над
павшим товарищем стоя:
– Встал, гдля! – Вася Братцев из Моршанска…
– Сычас выстал, ваэллá сыктым! – Азиз Мамедов из Махачкалы…
– Ну, падло, то уже воще! – Володя Василенко из Винницы…
– Встань, друг, канэшьно, ты можешь! – Гамлет Мкрджиев из Баку…
– Подымайся, паря, немедля, не то сыктым сей секунд! – Трифон
Ивáнов из Якутска…
– Фстаафаай, саалдат, потому что, понимааешь, весь фсфоот будет
аатфечаать, и у тебя тоше получится неприяатнаст! – Юкку Приимэги из
Тарту…
– Сам себе могилу роешь, белорус, мля! – Степан Мужикбаев из
Султановки…
– Ты кто такой, шьто лежишь, когда народ бежит, кэнязь, да? – Ной
Бигвава из Поти…
– Слыхал, солдат? Все пришли тебя поддержать в трудную минуту. А
теперь вставай, и живо мне, как пенис из пепла! Ну, пошёл… – это младший
сержант Сергей Сидорок из Бреста.
– Есть… встать… товарищ… младший… сержант… – Борис Ахиезер из
Минска, постороннею силой влекомый, садится сначала на левое бедро,
опирается по-рыцарски на правое колено и, обеими ладонями отталкиваясь от
мокрой зелёной травы, кирзовыми сапогами – от красной октябрьской листвы,
воздушными крылами – от предкарпатской воздушной вогкости, – взлетает по-
над полем, вращая сапогами невидимые педали, мчится сперва позади, а там
и впереди строя восхищённых соратников… и медленно – медленно – медленно
– падает – падает – падает с безразмерной вышины – как безымянный красный
октябрьский лист – а какие у листьев имена?.. – как орлом из поднебесья
обронённое перо – как мальчишкой в Китае запущенный над утопающим в лужах
полем жёлтый змей – а сколько отпущено бумажному змею полёта? – воспарил
на пять вдохов, на шесть выдохов, на семь сокращений сердечной мышцы – и
медленно – медленно – медленно – неизбежно – как камень в воду… И
склонили пилотки, и не смотрят Вася, Гамлет, Азиз, Юкку, и вскинули,
417
– Чего желаете, господин Ахиезер?
– Кружку светлого, Клара… (нем.)
520
словно на щит, и несут вчетвером в белёсый рай медсанчасти, и упирается
очнувшийся глаз Бориса в гроздь из восьми полных шприцов с гейзеровым
выбрызгом, бережно прижатых к скромному соцветью неугаданных сосков,
прячущихся глубоко в толстый синий халат худенькой синеглазки, а та, к
Борису, снятому с креста:
– Ты ложись, разожмись, не держись…
– Извините, товарищ сержант медицинской службы…
– Вы бы все на гражданке так перед женщиной расшаркивались!
– А что, я и на гражданке… Ой!
– Сказала ведь: разожмись, не держись. Теперь синяк пойдёт, а я
переживать буду. Знаешь, не могу видеть этих синяков на теле.
– То есть как, вы же медик, товарищ сержант?
– «Медик», «сержант», «товарищ» – как скучно!
Со звоном валятся в таз с кипятком шприцы, зажимы, пинцеты, валятся
из русой коронки две тяжёлые шпильки, волнами катятся волосы на чуть
наклонную белую шею, на внезапно округлённые плечи, на розовые розы
открывшихся сосцов, и пропал куда-то синий халат – и поехало-поехало,
туда-сюда, постороннею силой влекомо, мгновенно воскресшее Борисово тело:
– Так, так, так, так! – ать-два! – да ещё раз! – молодец, молодец!
– вот…
Прощально сблизились губы – губы:
– Меня зовут…
– Без вас знаю, солдат. На сутки от несения свободны. А при
необходимости – забегай, не забывай.
И, шёпотом, в ухо, оглушённое поцелуем:
– Галя…
Галя, Галя, сержант-капитанша, ротного Лонского жена, тихоня-
скромница, в пять минут оживила ты в Борисе приподохшего было гуся-
лебедя. Забегáл солдат Ахиезер с того дня в медсанчасть частенько
подлечиться от хронической наследственной мигрени – помехи в беге.
Забéгал солдат Ахиезер в строю с того дня, как вихрь, подгоняемый
наехавшими вдруг на Коломыю снегами-морозами. Не нарадуется, бывало, на
Борины успехи сержант Звонарёв:
– Гляди, Мужикбаев, вот Ахиезер тебе пример: и хреновый солдат, а
старается! Нет, правда, бойцы, здорово вдруг забéгал товарищ. Но есть в
службе всему предел. Поясню на простом примере. Возьмём черепаху Дембеля…
АХИЛЛЕС И ЧЕРЕПАХА
Черепаха Дембель была подобрана трогательно любившим животных

Звонарёвым на берегу речки Глубокой на опушке рощи Пистолет и поселена,
втайне от Устава, в каптёрке. Добрым словом о четвероногом друге можно
было, втайне от Устава, смягчить нековкое сержантское сердце.
– Возьмём, повторю, черепаху Дембеля. Кто как думает: черепаха
быстрее бегает или наш Ахиезер? Не слышу предположений. Братцев, ваше
мнение?
– Гы-гы, таарищ сержант…
– Отставить ржать, солдат, отвечать по назначению вопроса.
– Дак ча думать, таарищ сержант – Ахуезер быстрея – ясен пень!
– Та-а-ак… Обоснуй, твоють.
– Дак такие каазлы всегда аабязательно быстро бегают, таарищ
сержант.
– Ответ обоснован. Но неверен. Есть другие мнения? Мкрджиев?
521
– Канэшьно, быстрэй чэрэпах, товариш сырджант! А шьто Ахыезыр?!
– Вот те на! Как ты узнал, солдат?
– А потому шьто чэрэпах, канэшьно, уже дэмбыль, он фисё может,
товариш сырджант. А шьто Ахыезыр? Маладой боец, салага, как вот Мамедов,
напрымер.
Сверкнёт Мамедов раскалённым сверлом зрачка:
– Сыктым!
– Зачем сыктым? Про Мамедова только напрымер.
– Отставить «например». Ответ верен, но необоснован. Мамедов, твоё
мнение?
– Да не в том дело, что «так точно», чурка ты неотёсанный.
Попенков!
– Я!
– Головка…
– Никак нет, товарищ сержант.
– И этого нет? А голова?
– Ну!
– Не могу знать, товарищ сержант.
– Кто быстрее прибежит?
– Кто?
– Ахиезер или черепаха?
– Кто быстрее прибежит – не могу знать, но Ахиезер черепаху никогда
не догонит.
– Как дембеля?
– А каким макароном?
– Расстояние между Ахиезером и черепахой – 1 километр, так?
– Так, продолжай.
– Движутся они в одном направлении, так?
– Так, допустим.
– Ахиезер бегает в 100 раз быстрее черепахи, так?
– Ну, не в 100, а, допустим, в 10 раз.
– Есть в 10 раз, товарищ сержант. Ахиезер пробежал 1 километр?
– Согласен.
– А черепаха проползла 100 метров?
– Верно.
– Ахиезер пробежал ещё 100 метров, а черепаха 10 метров?
– Так, так.
– Ахиезер пробежал 10 метров, а черепаха 1 метр?
– Так!
– Ахиезер пробежал 1 метр, а черепаха – 10 сантиметров?
– Сделайте вывод, рядовой Попенков.
– Черепаха всегда будет находиться впереди Ахиезера на одну десятую
часть преодолённого им расстояния?
– Так точно, рядовой Попенков. Но вы не сделали вывод.
– Сделал, товарищ сержант.
– Никак нет, рядовой Попенков. Можете сделать вывод?
– Плохо пока, солдат. А вывод прост: есть в службе всему предел.
Капитан Лонский так же никогда не будет майором, твоють, как рядовой
Ахиезер не догонит черепаху Дембеля. А рядовой Ахиезер, сколько он ни
522
бегай, никуда не убежит от того факта, твоють, что он хреновый солдат.
Как понял, рядовой Ахиезер?
– Понял верно, товарищ сержант!
– Нет такого ответа. Таким ответом, твоють, способен ответить
только хреновый солдат. Как понял?
– Так точно, товарищ сержант!
– То-то. Попенков, как понял?
– Понял как апорию Зенона, товарищ сержант.
– За сквернословие нерусскими словами, твоють, буду зверствовать.
– Так точно, рядовой Попенков, зверствоать буду. Или немедленно
перед лицом своих товарищей, выйдя на 2 шага вперёд, поясните спиною к
строю, твоють, что вы под этим имели в виду.
– Есть пояснить, товарищ сержант. Зенон был древнегреческий
математик…
– Да не он, а ты.
– Кто, я?
– А кто, я, что ли?
– То-то! Стать в строй и не звездеть много перед старшим по званию.
Взво-о-од! Смирно – вольно – ррра-азойдись!
ОТКРЕПЛЕНИЕ
Ну, всё это когда ещё будет, а пока продолжается второй день
стояния на тумбе.
– Попенков, твоють, открепляю от тумбы для приёма пищи. На завтрак
со взводом, ша-ам – марш! И чтоб одна нога здесь!
И построив роту, рычит младший сержант Сидорок:
– И – ле-евой – ле-евой – ать–два-три! – ле-евой – ле-евой – ать–
два-три! Ро-ота, стой – ать-два! Левая колонна для принятия пищи в
столовую – бе-егом!
И много– и быстроногая серо-зелёня гусеница (– …бегом, не
задерживать, твоють!) устремляется в распахнутую пасть одноэтажного
корпуса столовой и, расчленяясь спереди, обвивается вокруг длинных
деревянных столов.
– Стол №1: старший по столу – рядовой Солдаткин; старший по столу
№2 – рядовой Костаов; старший по столу №6 – рядовой Белка; старший по
столу №10 – рядовой Тупицын. K приёму пищи – присту-упить!
Цепко расхватали быстрые кисти прямоугольные хлебные ломти, низко
нависли над алюминиевыми мисками бритые черепа, ливнем залязгали ложки об
эмаль зубов, жёстко полезла в глотки перловая шрапнель, заплескался в
железных кружках тепловатый чай.
– Стол №1, прекратить приём пищи! Кому сказано? Стол №2, прекратить
приём пищи! Кто не успел, тот опоздал. Стол №8, прекратить приём… У
выхода из столовой в колонну по 3 – становись!
И построив роту, рычит младший сержант Сидорок:
– Запевала – рядовой Хоменко!
– Я!
– Головка, мля! Запевай!
523
И в такт строевому шагу, и в лад высокому вскиду колен, серебристой
трубой взлетает лёгкий Хоменковский баритон:
Не плачь, дев-чё-онка –
Пра-айдут дожди,
Солдат вернё-отся –
Ты толь-ко жди!
И словно стая гусей поднялась над плацем – это разного веса и звона
молодые мужские голоса вторят громкому запевале:
Пу-скай да-лё-око
Твой
вер-
ный
друг,
Лю-бовь на-а свете
Силь-
ней
раз-
лук!
– А-атставить! Всё-то вам про звезду петь, салаги. Что, ещё
гражданское молоко на зубах не обсохло? Отставить про звезду, запевай про
Красную армию.
И чуть прочистив лужёное горло, снова заводит соловей Хоменко:
Каждый воин – парень бра-вый –
Смотрит со-ко-лом в стра-ю!
Па-радни-раднились мы со славой,
Славу до-
бы-ли
в ба-ю!
Сол-да-ты – в путь!
В путь!
В путь!
А для тебя-а, родная…
– Отставить, Хоменко! Опять про звезду завёл?
– Никак нет, товарищ сержант, это про мать родную. И про Родину-
мать. Разрешите продолжать.
– Продолжайте…
Есть почта па-алевая,
Прощай, труба зовёт!
Солдаты,
В поход!
– Товарищ сержант, разрешите покинуть строй.
– Что, Попенков, шрапнель не переварил?
– Так на что же ты жалуешься?
– Я, товарищ сержант…
– Отставить ипохондрию! Горло болит? Бегом-марш в медсанчасть!
524
В медсанчасть, так в медсанчасть – всё лучше, чем на тумбе
Звонарёвские мудрости впитывать – вон в тот серый корпус, за которым
сразу гарнизонная белёная стена.
– Товарищ сержант медицинской службы, разрешите обратиться!
– «Cержант», «товарищ», как всё серьёзно! Ты ложись, разожмись, не
держись…
И повелительно-пригласительным жестом левой руки (длинной,
прозрачной…) – на застланную прохладной клеёнкой рыжую кушетку, и –
правой рукой (твёрдой, цепкой…) приподнимает шприц с гейзерным выбрызгом:
– Снимай, снимай, я же, как ты говоришь, медик. Да не бойся,
трусишка, это тебе витаминка с глюкозой – вас же там недокармливают, я-то
знаю. Не дёргайся, а то иглу сломаю, синяк пойдёт, а я переживать буду.
Знаешь, не могу видеть этих синяков на теле. Ну вот, а теперь…
Распахнулся пропахший камфорой грубый синий халат, вплотную
придвинулись розовые розы, плоская впадина, чёрный треугольник и пошлó:
– Так, так, так, так! – ать-два – левой – левой – левой! – да ещё
раз! – молодец, молодец!
Отодвинулись – чёрный треугольник, плоская впадина, розовые розы –
запахнулся пропахший камфорой грубый синий халат:
– Одевайтесь, солдат.
– А как же?..
– И не забывайтесь: перед вами, во-первых, дама и, во-вторых, всё-
таки, сержант. Во-первых, сержант и, во-вторых, всё-таки дама.
И шёпотом:
– Спиртику хочешь?
Задохнулось горло, вспыхнуло нёбо:
– На открепление не тянешь. Держи конфету.
И, в оглушённое поцелуем ухо:
– Лично от Гали…
И куда же теперь? От кого ждать команды? Давай смекать логически.
Кто послал тебя в медсанчасть? – Младший сержант Сидорок. Ему и
доложиться. А кто послал тебя к Сидорку? – Сержант Звонарёв, твоють. А
кто послал тебя к Звонарёву? – Военком-афганец. А теперь в обратном
порядке: из медсанчасти – к Сидорку, от Сидорка – к Звонарёву, а он уж,
быть может, и к военкому пошлёт, нам, алтынцам, всё равно. Ша-ам – марш!
– Левой – левой – ать – два – три! Худайбердыев, куда отстал?
Правое плечо – вперёд, ша-ам – марш! На месте – стой! Ать – два! Тебе
чего, Попенков?
– Товарищ младший сержант, разрешите стать в строй?
– Не понял. На буя? Ты ж сейчас дневальный, Попенков, что, забыл
мне? За тобой сержант Звонарёв уже Ахиезера, дохлого лебедя, присылал.
Живо в казарму, одна нога здесь!
– Есть в казарму, товарищ младший сержант.
В казарму так в казарму. Что бы я без вас делал? Всё-таки главное –
это приказ, а исполнение – дело второе. Не понял? Объясняю: исполнение
без приказа обойтись не может, а приказ возможен и без исполнения.
Мудрость солдата.
– Товарищ сержант, разрешите доложить: рядовой Попенков для
продолжения несения наряда дневального в казарму из медчасти по
приказанию младшего сержанта Сидорка явился.
– Вижу, что не запылился. Но не вижу причины, на буя тебя Сидорок в
медчасть посылал?
– Не могу знать, товарищ сержант, приказы не обсуждаются.
525
– Умный, да? А приказание непосредственного начальника, твоють
-«чтоб одна нога здесь» – куда засунул?
– Выполнено, товарищ сержант: обе ноги здесь.
– Я с тобой не шутки шутить тут стою. А что Сидорок дебил, эту
служебную тайну, твоють, не позволяет мне тебе разглашать только
сержантская этика. И если я его за это взъедрю, то тебя за то же –
трижды! Потому что должна быть своя голова за плечами. Где был?
– В медсанчасти, товарищ сержант.
– До предела баба предел потеряла: двух салабонов за один наряд
выдолбала, а сержантов уже в буй не ставит. Ну, тому умирающему лебедю
это ещё, может быть, как лечебная процедура, а тебя с какой стати?
– Не могу знать, товарищ сержант.
– Молчать, я спрашиваю! Приказываю отправиться в санузел для
гигиенических работ в параше. Ахиезеру санчасть открепление дала, твоють.
Так он теперь, чтоб солдат не простаивал, зубной щёткой очко в толчке
драит. А ты, Попенков, интеллигентно лезвием будешь чистить.
– Товарищ сержант, разрешите возразить.
– Нет такого слова, солдат. Слушаю.
– Так ведь щёткой это получится лучше и быстрей, товарищ сержант.
– А мне не надо лучше и быстрей, мне надо, чтоб ты задолбался.
Разрешаю приступать!
Санузел на 8 посадочных мест, словно маленький самолёт, внезапно
взмыл в тёмно-синюю лирическую стратосферу:
Твоё чудесное произношенье –
Горячий посвист хищных птиц,
Скажу ль: живое впечатленье
Каких-то шёлковых зарниц…
Это, сложась, как перочинный нож пополам и бодро орудуя зубною
щёткой в чёрной пасти очка, Борис Ахиезер оглашает вонючий от дерьма и
едýчий от хлорки воздух казарменной параши:
И далеко прошелестело:
«Я тоже на земле живу».
А я ему – отзыв на пароль:
Пусть говорят «любовь крылата»,
Смерть окрылённее стократ.
Ахиезер, сутуло распрямляясь, превращается на миг в вопросительный
знак. А я вслух:
– А ты какими судьбами здесь, белорус, почему не в строю?
Тут Борис вдруг распрямляется и, с видом гордеца и враля закинув
голову:
– А мне санчасть открепление дала!
Вот как! Что ж, Боря, смерть окрылённее стократ, получай:
– А мне дала без открепления.
Ахиезер, немея, мертвея, роняет синий череп на впалую грудь:
– Знаешь, Попенков, какая между нами разница?
– Конечно, знаю: ваш брат, яур, так всё обустроит, что ему дадут,
да ещё и открепление дадут, а нам, лаптям – бритву в руки и парашу
скоблить.
526
– Ошибаешься. Разница в том, что вам, лаптям, парашу скоблить – это
в наказание, а бедному яуру параша – это открепление такое, когда он уже
свалится в бегу. Да ещё и позавидуют! Но всё равно…
И мне в глаза, проникновенно-поучительно, выстреливает:
Не разнять меня с жизнью – ей снится
Убивать и сейчас же ласкать…
Вот вы как, батенька! А мы вам эдак, хотя из другого стиха, но в
рифму. Огонь, батарея, пли:
Чтоб в его дорогие глазницы
Не могли не вливаться войска,
Развивается череп от жизни
Во весь лоб от виска до виска…
Во весь лоб от виска до виска наливается преодолённым трагизмом
простреленный строками череп Ахиезера, мыслью пенится, сам себе снится…
Пенится, пенится в унитазе хлор, тужится, тужится раскричаться хор,
раскачивается Боря Ахиезер, яростно выпевая:
Я наравне с другими
Хочу тебе служить,
От ревности сухими
Губами ворожить.
Не утоляет слово
Мне пересохших уст,
И без тебя мне снова
Дремучий воздух пуст…
И врывается в вонючий от дерьма, в едýчий от хлорки, в дремучий
воздух отхожего места рассерженный сержант Звонарёв:
– А-атставить! Кто дал команду «запевай»? Причём песни про звезду
со словами, не присущими в военном лексиконе. Смирно! Спелись, молочные
братья по поводу бабы? Через полчаса приду – проверю. Вольно, разрешаю
продолжать.
Продолжать, так продолжать, тем более кто ещё и не начинал. А
Борька продолжает, да так мечтательно:
Не разнять меня с жизнью – ей снится
Убивать и сейчас же ласкать…
А я, сердито-наставительно:
– «Убивать и сейчас же ласкать» – это фигня лирическая. А мудрость
в том, что это всё ей снится.
Ахиезер, вздрагивая:
– Кому?
СНЫ СОЛДАТ
Протекли полчаса, и час, и вечер, прокатило солнце на закат…
Мышь… покатилася мышь
В пыльном поле точкою чернильной…
Мышь… покатилася мышь…
По полям чернильным точкой пыльной.
527
…открепился солдат Попенков от тумбы, приутихли Ахиезеровы распевы,
отговорил диктор программу «Время», отбеседовал Михаил Сергеевич с
покладистыми голосами, категорически запретил ротный Лонский просмотр по
телевизору кинофильма «Легко ли быть молодым?», построили младшие
сержанты вверенные им личные составы…
– Вот и день прошёл…
– Первый… второй… третий… четвёртый взвод – отбой!
Звон… или чудится звон…
Узникам моли покойной ночи.
Звон… или чудится звон…
А бессонным ночи покороче.
– Убери мослы, чурка! – Вася Хоменко из Кировограда: – Разлёгся на
верхней полке, не в купé!
– Армяне, канэшьно, нэ чурки! – терпеливо огрызается Гамлет
Мкрджиев из Баку: – Понал, хохол?
Сны – невозможные сны,
Если вас сердцам тревожным надо,
Сны – невозможные сны,
Хоть отравленной поите нас усладой.
Колет глаз рыжий фонарь сквозь узкое окно старой, прочной, ещё
австро-венгерской казармы. Снится Трифону Ивáнову, будто он с братом
Фомой к дедушке в Оймякон ящик армянского коньяка привёз. Отхлебнул
старик из одной бутылки, из второй, из третьей, четвёртой, пятой, шестой,
седьмой, восьмой, девятой, десятой: «Чем дальше, тем сивушнее», – говорит
дедушка Никифор. И побросал бутылки через стенку в прорубь, а они все в
тайменей превратились, а дедушка смеётся, скулами трясёт, глаз совсем не
видно: «Айда, паря, на воздух! Ты, Фомка, таз держи, ты, Тришка, лом в
тазик поставь – во как! – и держи». А сам поднял баклагу против солнца –
красного, скрипучего – прищурился на мутняк, наклонил горлышко, и
зашуршала по ломику бражка: вся муть с железом смерзается, а до тазика
дотекает один чистяк. «Пейте, внучкú, само здоровье – воздух жжёт, столбы
в небе цветут, чистяк по глóткам горит!». Улыбается во сне Трифон Ивáнов.
Луч… загорается луч…
Кто-то ровно дышит на постели.
Декорация… иль месяц в самом деле?
Снится Азизу Мамедову молодой, только вчера обрезанный месяц, а он,
Азиз, сидит будто под месяцем и волнуется, но виду не подаёт как мужчина.
Сказал Азизу старший брат Магсуд: «Эту ночь не спи. Перед рассветом
мужчиной делать будем». Ждёт Азиз, молчит, молится.
ВОЛЯ И ПРЕДСТАВЛЕНИЕ
А Платону Попенкову, рассказчику, снится, будто давно уж закончил
он Коломыевскую учебку младшим сержантом, начистил пятак Сидорку,
отправился в полк в ГДР, сразу утвердил себя в бою с кавказцами, срастил
сломанную было челюсть, стал в полку на должную ногу, да и вышел,
собственно говоря, в старослужащие, командиром отделения стал, для
кавказца Хангиши прямым начальником. Известный в части боец Платон
528
Попенков, рисковый, грамотный. Даже капитан Комаров вздыхает по поводу
Платоновой грамотности:
– Откровенно скажу, ёктво, солдат с высшим образованием – это для
армии катастрофа.
В теории всегда знал эту истину капитан Комаров, а лично убедился,
когда захворавший запоем замполит Балуев вопреки предписаниям назначил
Попенкова временно исполняющим обязанности проводящего политзанятия среди
младших офицеров части. И вот стою я, рассказчик, Платон Попенков, сам
тому не доверяя – не во сне ли? – за кафедрой в классе для политзанятий,
под портретами основоположников и продолжателя, а над портретами по
длинной белой доске выложено золочёным пенопластом:
«Учение Маркса-Энгельса-Ленина всесильно, потому что оно верно»

В.И.Ленин
Передо мною за партами –
НЕ: НО:
обмочившийся, вытаскивая репку пень Кураксин, обмочивчившийся от
опёнок Гвоздиков, чья шестилетняя внезапного осознания
головка отличалась от головки юного ответственности при появлении
Ильича на октябрятской звёздочке живого министра обороны в штабе,
лишь круглыми очками с где он, лейтенант Кураксин, нёс
лейкопластыревой заклейкой на боевое дежурство («Сейчас я сделаю
правом стекле; вам весело!»);
НЕ: НО:
облачённые в коричнево-белую в лягушечьей военной форме в год
школьную форму вчера созревшие Великой Победы рождённый,
бело-розовые формы девятиклассницы талантливый кладовщик прапорщик
Аллы; Иванчак («Почему у 90% личного
состава есть варежки, а у половины
нет?»
НЕ: НО:
старательная скромница, мышка- одутловато-седоватый не по годам,
норушка, под горшочек постриженная на хуторе под городом Зилупе
Аня Тихомирова, единственная в рождённый прапорщик Лайма,
классе согласившаяся играть бабку, известный в гарнизоне тем, что на
потому что обожала прабабку Марусю, спор обменялся женой с прапорщиком
танцевавшую польку-мазурку в же Юркевичем, причём, как
Смольном институте благородных впоследствии выяснилось, обмен был
девиц, в присутствии Государя тонко подстроен самими прапорщицами
Императора; («Первой любовью молодого бойца
должен стать устав, второй –
командир»)
НЕ: НО:
головастый 16-летний блондин Славик ротный командир капитан Комаров, с
Лашкевич с безукоризненно чистыми небезукоризненными ушами, с мутными
стёклами очков и ушами, и укоризненными глазами и смутно
безукоризненно чистыми антигуманными убеждениями («Согните
антисоветскими убеждениями… пальцы в локтях», «Вы меня будете
помнить до последнего дня смерти»,
«Громче голову поворачивай!»)…
529
Злобно и негуманно смотрит капитан Комаров на временно исполняющего

обязанности проводящего политзанятия среди младших офицеров части
младшего сержанта Платона Попенкова, сам про себя так говорит:
– Ну, замполит, ёктво, ты у нас таки козёл учёный. Аж академию
кончил, а не усвоил, очкарик, что высшее образование для армии могила,
особенно солдат.
Но солдат, как учил в учебке сержант Звонарёв, должен повсеместно
проявлять отвагу, настойчивость и смекалистость, иначе он после этого не
солдат, а мудак. Итак:
– Темой настоящего политзанятия является… м-м-м-м… – «Воля как
стержень представлений советского бойца». Я спрашиваю, записали?
Прапорщик Лайма невозмутимо не пишет, сложив руки курганом на
закрытой общей тетради.
– Я спрашиваю, записали, прапорщик Лайма?
Лайму-то борзотой не проймёшь, а изумлённый, весь навыкате,
лейтенант Кураксин уже кричит Комарову:
- Ну, мля, капитан, наглеет твой личный состав, а?
- Ещё бы, ёктво, с нашим замполитом! Это ж, ёктво, придумать такое:
бойца офицеров учить. Попенков!
- Я!
- Почему не вижу даты проведения занятий?
- Не могу знать, товарищ капитан, почему не видите. Вот она дата.
И тычу указкой в левый верхний угол коричневой под меловыми
наслоениями доски.
- Почему дата не на месте, а слева, младший сержант?
- А я левша, товарищ капитан.
- Повыёживайся! Закончится твой политчас, Попенков, и выйдет это
тебе чревато боком.
Рисую на лице невозмутимость, а на доске круг.
- Будем считать, что записали, товарищи офицеры и прапорщики.
- Сибирский валенок тебе товарищ, – буркает прапорщик кладовщик
Иванчак, но тему записывает в тетради и выводит аккуратный круг.
– Я, товарищи офицеры и прапорщики, как вы, возможно, уже заметили,
товарищ капитан, начертил на доске окружность. Разрешите обратиться к вам
с вопросом, что это означает?
Лейтенант Кураксин, гогоча:
– Это значит – круглый дурак, га-га-га!
Капитан Комаров, багровея:
– На кого вы имеете в виду, товарищ младший сержант?
Я, развеселяясь:
– Я имею в виду круг представления сознательного бойца и вообще
субъекта о мире.
– А вы на кого имеете в виду, товарищ лейтенант?
– Да чо ты, капитан, я ни на кого, это к слову пришлось.
– Так пусть больше не приходится, товарищ лейтенант! И тыкать при
срочном составе, ёктво, тоже.
– Вас понял.
– То-то.
Я, постукивая мелом по кругу:
– Этот круг, если хотите, есть мир. Который замкнут для бойца, как
и для каждого живого и познающего существа, следующей истиной: мир есть
моё представление. То есть, боец не знает ни мишени, ни «калашникова», а
530
знает только глаз, который видит мишень, и руку, которая осязает
«калашникова», и для бойца становится ясным и несомненным, что окружающая
его часть существует лишь как представление, то есть исключительно по
отношению к другому, к представляющему, каковым является сам боец… Как
поняли, товарищ капитан?
– Понял, ёктво, боец, понял…
– В самом деле, товарищи офицеры и прапорщики, если, например,
мишень будет висеть сама по себе, а «калашников» – лежать, никем не
применяем, то личный состав не имеет никакого права утверждать, что
мишень и «калашников» существуют. Потому что существование и
востребованность суть понятия обратимые. Итак, вы усвоили, товарищи
офицеры и прапорщики, что мир есть представление, но…
Рисую на доске второй круг:
– …но будет ли правильным рассматривать мир лишь с этой стороны?
Ваше мнение, товарищ капитан?
– Ну, с этой стороны будет.
– М-м-м-да. Во всяком случае сначала мы должны рассмотреть все
существующие объекты, даже собственное тело бойца, только как
представление. Я хочу сказать: называя их лишь представлением. Но если мы
так поступаем, указывает Фридрих Энгельс в труде «Диалектика природы»,
книга І, «О мире как представлении», § 1, то мы аб-ст-ра-ги-ру-ем-ся…
– Ой, мля-а-а… – бурчит шёпотом прапорщик Иванчак, не подымая
лысины от общей тетради и старательно, по буквам, выводя семимильное
слово.
– Записали, товарищ прапорщик? Абстрагируемся от другой стороны
мира…
Стучу указкой по доске внутри второго круга.
– …которая есть всегда только воля. Ибо последний, я имею в виду
мир, с одной стороны есть представление, а с другой стороны, всецело есть
воля. Разрешите ещё раз обратиться с вопросом, товарищ капитан. Возможна
ли такая реальность, которая была бы не тем и не другим, а объектом в
себе?
– Никак нет, младший сержант, это вымышленная несуразность, ёктво.
– Правильно, товарищ капитан, это вымышленная несуразность, и
допущение её представляет собою блуждающий огонёк философии. Вопрос,
товарищ лейтенант?
– Да, есть вопрос. Если, как ты… как вы сказал, это блуждающий
огонёк, то значит объект движущийся? Объект, значит, движущийся – значит,
его надо уничтожить ответным огнём. Чего ж тут не понять, во дубина!
– Я как раз имел в виду объект познания. Прежде чем уничтожить
ответным огнём, необходимо провести разведку. Разведчик – это субъект, а
раз-ве-ды-ва-е-мо-е…
Прапорщик Иванчак шёпотом:
– Ой мля-а-а…
– …разведываемое и есть объект. Субъект, то есть боец, – в данном
случае разведчик – всё познаёт и никем не познаётся. Таким субъектом
всякий сознательный боец и грамотный офицер, и прапорщик находит самого
себя. Но лишь поскольку он познаёт, а не является объектом познания.
Таким объектом, однако, является уже его тело. Предлагаю посмотреть на
собственные руки, товарищ лейтенант Кураксин.
– Так точно, товарищ лейтенант. Посмотреть и задуматься: то что я
вижу, что это – я это или не я?
531
– Кто?
– Вы, товарищ лейтенант.
Кураксин медленно и грозно приподымается над партой:
– Так точно, младший сержант. Я именно лейтенант, о чём прошу не
забываться.
– Есть, товарищ лейтенант. Объектом, однако, является уже тело
бойца. И оттого само оно, с этой точки зрения, называется нами
представлением.
Хватаю тряпку, стираю меловые круги и черчу на посвежевшей, словно
плац после дождя, коричневой глади два эллипса с общим центром. Центр
отмечаю точкой, точку отмечаю большой буквой «Я», завершаю победно:
– Объект в себе известен всякому бойцу непосредственно, поскольку
является его собственным телом. Таким образом, он находит в самом себе то
самое начало, которое побуждает к действиям и всех остальных, и начало
это есть – воля. Voilà!418
– Воля плюс любовь к социалистическому Отечеству! – это прорвалось
вдруг молчание невозмутимого прапорщика Лаймы.
– И про дисциплину нельзя забывать! – это облегчённо бурчит
прапорщик Иванчак.
Но в дверь уже с грохотом, и как-то боком, почти колесом,
разбрасывая табуреты, в облаке почти зримого сивушного выхлопа
вкатывается дылда-майор, и, так же грохоча, пробирается вдоль стены,
сообщнически кивает мне и прижимает палец к губам, дескать, валяй,
временно исполняй, а я незаметно посижу-послушаю, как проводится
политзанятие среди младших офицеров части. Ну что ж, валяю, товарищ
замполит:
– Итак, подытожим. Чтобы понять единство субъекта и объекта, а
проще говоря, воли и представления, нам понадобилось найти такой предмет,
который был бы одновременно тем и другим. И мы нашли такой предмет – это
собственное тело бойца. Оно и является для нас непосредственным объектом,
т.е. тем представлением, которое служит для субъекта исходной точкой
познания, ибо…
Рванулся на ноги майор, опрокинул дальнюю парту:
– Вот! Вот это и есть применение марксистского метода. Вот мы с
вами все часто повторяем – да? – что учение Маркса там и так далее –
всесильно, потому что оно верно. Повторяем бездумно, товарищи,
равнодушно, даже безразлично, а боец такому не верит, нет! Боец говорит:
не верю! Он говорит: дай, я сам расскажу, как народ понимает. И
рассказывает. А народ, хоть многого не знает, а всё-о-о про себя
прекрасно осознаёт, товарищи офицеры. И прапорщики, извиняюсь. И вот тут
только начинаешь понимать: а ведь правда, учение Энгельса там, Ленина и
т.д. именно всесильно, потому что оно верно, и мы в нашей повседневной
служебной, будем прямо говорить, казёнщине, порой забываем, до чего ж это
правильно… Молодец, Попенков!
Глаза майора Балуева растроганно блеснули, и он круто повернулся –
нале-е-вó! – и заорал Комарову:
– Ну что, капитан, ты гнал бочку на солдата с образованием, да?
Гнал, гнал – все знают. А повторить сможешь, как он сейчас тут «Капитал»
излагал про стоимость? Которая есть и та, и вместе с тем другая, как
Маркс написал. Это ж диалектика, товарищи офицеры, а вы? Я ж не шутки тут
с вами шутить пришёл. Повторите, повторите, капитан Комаров!
418
Так-то! (фр.)
532
Комаров, хмур и багров:
– Ну, это… Каждый боец должен уметь абстрагироваться, иметь… это
как… волю и находить объект, начиная с себя… и при этом отличаться
любовью к социалистическому Отечеству и выполнять дисциплину.
– Постой… постойте, я сказал! Отличаться? Вы сказали, отличаться
любовью к социалистическрму Отечеству?! Я не ослышался? И от кого же
отличаться? Быстрее думайте, капитан! Не слышу хода мысли. Что-что?
– Этого он не говорил, товарищ майор.
– Кто?
– Попенков, товарищ майор.
– Отставить фамилию! Вы что, не знаете занимание называемой им
должности? Младший сержант Попенков!
– Я!
– Назовите название занимаемой вами должности.
– Временно исполняющий обязанности проводящего политзанятия среди
младших офицеров части, товарищ майор.
– Так держать, младший сержант. Капитан Комаров, повторите
название!
– Временно исполняющий политзанятия пропускающего обязанности,
товарищ майор.
– Плохо пока, капитан. Очень плохо. Боюсь, не стать вам никогда
майором. Занятие окончено. Напоминаю: в 16:00 всех как один собраться в
доме культуры гарнизона на судебный процесс показательного характера.
Вольно, ррразойдись!
Расхожусь, выхожу в коридор и боковым слухом улавливаю пониженный
от обиды голос капитана Комарова, повторяющий лейтенанту Кураксину:
– Это мне, ёктво, прозвучало как снег на голову. И Попенков, сука.
Он думает, что это так ему останется.
ПЕРВЫЙ ПОКАЗАТЕЛЬНЫЙ СОН

Ничего, поживём – увидим. Всё это мелочи в сравнении с
показательным процессом. Который уж месяц, командир полка полковник Суроп
сурово рычал, построив полк:
– Смирно! Я могу долго прощать всеобщий ваш долбизм! Но не этот
неуставной патриархат, который в каждом из вас сидит. Вы слыхали, что на
Родине происходит? Так что здесь уже разбитые, окупированные,
освобождённые нами вчерашние фашисты в лицо нам смеются за углом от
ограды гарнизона. Так вот предупреждаю, чтобы потом не было мучительно
больно: пока я тут здесь командую полком, то разлагающего дисциплину
гражданского пацифизма у меня здесь тут не пройдёт! В этом месяце,
предупреждаю, один из вас кто-то сядет. Вольно!
Пока вольно. За те полгода, что я здесь, не сел пока никто. Стало
казаться, что слова полковника – ежемесячный ритуал во славу устава.
Устав оставался самоценной скрижалью, а полковая жизнь текла
самостоятельно: в казармах цвело старослужащее самодурство, в каптёрках
бурлило полуподпольное самогонство, за стенами гарнизона, по саксонским
городкам осуществлялось развесёлое самоходство, при несении караульной
службы «имел место случай попытки самоубийства», и со всяким новичком
честь честью знакомился в челюсть «звэр» Хангиши Джангишиев. Так было в
прежние месяцы, так было и в сентябре 1987 года. Вдруг треснуло что-то на
дивизионном Олимпе, метнул наугад пернатую молнию некий Зевес-генерал, а
громыхнуло-то в нашем полку, сверкнуло в расположении части и осветило:
533
казарма, койки в два этажа, на одной, внизу, три кавказских волка в дуру
режутся, а на другую койку, что сверху, новобранец Саня Соколов зелёный
брезентовый вещмешок положил, сам к тёмно-жёлтой тумбочке нагнулся,
дверцу к себе потянул, а на дощатый пол как выпадут два коричневых усатых
прусака, аж матюкнулся негромко Саня и отшатнулся, Шамиля локтем толкнул,
побросали джигиты карты, стеною встали, волной Саню обложили:
– Маладой, абарзел уже, да? Дракаться будэм? Канэшьна, будэм!
И в шесть сапог топчут, и, словно горянки босиком топчут виноград в
точиле, готовят молодое вино к свадьбе, и в шесть кулаков берут в
проворот, словно кузнецы молотами мнут горячего булата блин, что пойдёт
на кинжалы:
карамаз карагёз – асса
пас в горах стадо коз – Муса
шиш-кебаб сорок баб – краса
белый плат вся до пят – боса…
И поехала набок от Хангишиева скального камня-кулака непривычная к
казарменному этикету нижняя челюсть новобранца-ленинградца. Саню – в
санчасть с трещиной, а в казарму – сам целый полковник Суроп, и сурово:
– Смирно! В этом месяце кто-то сядет – я вам докладывал? Говорил,
чтобы потом не было мучительно больно? Так точно. Я долго прощал всеобщий
ваш долбизм! Но не этот неуставной патриархат. И не гражданский пацифизм.
Ваш бывший товарищ, рядовой Джангишиев, совершил воинское преступление,
будет за то подвергнут показательному суду и ответит на нём за него по
всей строгости. Терпение лопнуло, причём с треском – наступает час
порядка. А потом кто-то будет следующим, и так далее. Вольно,
ррразойдись!
И вот в 16:00 – в 16 по Цельсию, как сказал бы прапорщик Юркевич, –
в зале гарнизонного клуба, некогда клуба юных гитлеровцев, расселся на
сцене президиум – он же высокий суд. И говорит полковник Суроп:
– Товарищи военнослужащие! Сейчас у нас тут здесь состоится суд, на
котором будет справедливо осуждён ваш вчерашний товарищ. И это будет
справедливо, потому что судьи, может быть, не знают, а вы все тут здесь
неоднократно слыхали, как я не раз предупреждал, чтобы потом не было
мучительно больно. И кто ещё не понял, пусть сегодняшний час для того
станет последним предупреждением о том, что мы долго можем прощать всякий
ваш… разгильдяйство, но не проявление преступления. И если вы думаете,
кто-нибудь другой, что тебе ничего, что ты никому ничего не ломал, и тебе
поэтому ничего за это не будет, то ошибаешься, дело не в этом. Один
сломал и сел, другой завтра не ломая сядет, потому что неуставные
отношения у нас тут здесь общие, и кто-то же должен отвечать за
безобразия. Иначе не будет ни закона, ни устава, а будет вот как теперь
на Родине делается. Я старый солдат и привык прямо, извините, товарищи
судьи. Вольно.
Тут взошёл на трибуну военный прокурор и так закончил лаконичную
речь:
– …и в свете всех обстоятельств требую для подсудимого наказания в
виде несения службы в дисциплинарном батальоне в течение двух лет.
И пробасил казённый защитник подсудимого:
– Полностью присоединяюсь к выводам товарища военного прокурора.
Кажись, и дело с концом. Но вскакивает вдруг, опять весь навыкате,
шут гороховый, лейтенант Кураксин:
534
– Товарищи судьи, разрешите мне тут высказаться в качестве как
общественному обвинителю. Я давно знаю и смотрю на жизненный путь в
кавычках нашего сегодняшнего обвиняемого и подсудимого. И вижу, что его
этот поступок возник не на пустом месте, а явился результатом долгого
ряда нарушений по наклонной плоскости. Начинается с мелочей: там верхняя
пуговица не застёгнута, там покурил в карауле, там по зубам товарища, там
строй игнорировал, там одеколона напился. С кем не бывает. Но подсудимый
Джангишиев не пожелал вовремя остановиться. Он стал покидать самоходно
часть…
В это время капитан Комаров посылает оратору сигналы,
недвусмысленно означающие: «молчи, мудила».
– Я хочу сказать, у него попадались такого рода попытки. Приводил в
расположение части девицу иностранного гражданства и ненашего образа
жизни, всем здесь известную как Шарлотка. Я уж не говорю, как Джангишиев
сачковал работы в ангаре, прислав под видом себя рядового Курыбекова. За
полтора года службы – 37 взысканий! но это ему не помогло…
– Не за полтора года, а за полтора месяца службы, – сам того не
ожидая, срываюсь я.
– Вот, тем более. Слышите, Джангишиев, что уточняет ваш товарищ с
образованием? Это ж подумать только, взрослый человек, а прямо как дитя
малое: за полтора месяца службы – 37 взысканий! Да уже за одно только
это…
Полковник Суроп вполголоса на весь оглушительный зал:
– Ну ты, Кураксин, тоже там… не заставляй дурака Богу молиться…
чтобы не было мучительно больно.
Комаров в четверть голоса на весь оглушительный зал:
– Ну тыи мудила, лейтенант, ёктво…
Кураксин:
– То есть что?
Я, окончательно вставая:
– А то, граждане судьи, что все эти 37 взысканий, за полтора года,
пришлись почему-то на последние полтора месяца. Почему?
Голос из президиума:
– Товарищ общественный защитник, вы не попросили слова. Вам будет
ещё очередь сказать.
Комаров, злобно-ошарашенно:
– Не, ты видал? Попенков уже общественный защитник! Рыбак рыбака…
руку моет.
Голос из президиума:
– Капитан, не вмешивайтесь! Вы – непосредственный начальник
подсудимого.
Комаров, обалдев от негодования:
– Я – начальник, а Попенков – кто?
Президиум:
– Сядьте на место, товарищ капитан. [К залу:] Справка, кто не
знает: непосредственный начальник подсудимого не вправе по закону
защищать или обвинять последнего.
Комаров с надеждой на понимание:
– Так, а Попенков? А младший сержант Попенков ему кто?
Президиум гневно:
- Сядьте на место, товарищ капитан, и наберитесь выдержки.
Полковник Суроп вполголоса на весь оглушительный зал:
- Говорил я! а теперь мучительно поздно…
535
Кураксин:
- Так я не понял, разрешите продолжать?
Комаров:
- Ёктво!
Полковник:
- Долбизм!
Президиум:
- Продолжайте, лейтенант! И кто ещё раз прервёт речь общественного
обвинителя, того попросим очистить зал.
Кураксин, приободрясь:
– И оттого, что все эти взыскания пришлись на последние полтора
месяца, так я в этом вижу окончательный предел наглости со стороны как
подсудимого, так и его дружков, похожих вот на Попенкова. А как он думал:
он будет челюсти ломать, а ему после этого опять всё будет, как раньше,
сходить с рук и по головке гладить? Можно подумать, раньше Джангишиев не
самодурствовал в казарме? И Попенков это лучше других знает, потому что,
товарищи судьи, полгода назад Попенков прибыл – на нашу голову! – из
учебной части и тут же попал в санчасть с той же самой сломанной
челюстью. Он уже тогда потворствовал самодурству, пустив дело на самотёк…
Капитан, сдавленно громко:
- Вот это настоящий долбокоп!
Полковник:
- Лейтенант, лейтена-а-ант…
Кураксин, смутясь:
- Ну, я не утверждаю, нас с вами там не было, но это каждому
известно как свои пять пальцев. И подсудимый думал, что останется
безнаказанным навеки, так как же можно удивляться результату. А времена
теперь такие, что партия и правительство объявили войну…
Полковник безнадёжно:
- Лейтенант, лейтена-а-ант…
Кураксин:
– …объявили войну дедовщине и неуставным отношениям в стране. Войну
на уничтожение. Но Джангишиев продолжал. Я, так и быть, не буду сейчас
говорить о самоволках, о самогоне, тем более, что всё это в какой-то мере
касается всех, и начинать перестройку нужно с себя…
Полковник издаёт оглушительный вздох. Капитан немо роняет голову.
Кураксин продолжает:
– Итак, не будем о самоволке, о самогоне, о самотёке, о
самоубийстве вследствие самодурства, о самосуде…
Полковник – умирает. Капитан – давно убит, упёршись подбородком в
грудь. Президиум заинтересованно:
- Остановитесь, лейтенант!
Кураксин:
- Я?
Полковник, оживая, беззвучным шёпотом реагирует:
- Головка от…
Капитана, похоже, уже не оживить. Президиум:
– Объясните ваши слова, лейтенант. Особо остановитесь на
самоубийстве и самосуде.
Кураксин встревоженно:
– Нет, самосуд, это я… преувеличил. Скорее всё же самодурство. С
той только разницей, что результатом его послужило самоубийство.
[Осмелев:] И не шикайте на меня. Гласность стоит на дворе, а вы? Да,
536
самоубийство, притом на посту. Притом рядового Погукаева, затравленного
дедовщиной со стороны Джангишиева. И пусть кто теперь скажет, что это не
так!
Я, снова вставая:
– Я скажу. Это не так. Погукаев выстрелил в себя, получив письмо, в
котором друзья-доброжелатели открывали ему глаза на неверность невесты.
Если на то пошло, я сам видел это письмо, и полполка видело. И Джангишиев
тоже видел, даже посочувствовал, сказав: «собака-дэвушка».
Кураксин, ликуя:
– А вы думаете, это ли не циничное отношение к женщине? И разве не
возможно, что как раз услышав эту оскорбительную оценку в адрес невесты,
расстроенный ею рядовой Погукайло…
Вопль из зала:
– Только не Погукайло! Не имеете права надсмехаться над нашей
фамилией, даже хотя бы лейтенант!
Над предпоследним рядом поднимается мешковатый солдатик с вислыми
щеками:
– Да, теперь скажу, и не дёргайте справа и слева сразу, не то
собьюсь. Никому нельзя надсмехаться над нашей фамилией. Её, между прочим,
и отец носил, и дед носил. Да, я получил письмо и делился им с
товарищами. И Джангишиев точно сказал «собака-дэвушка». Но я не обиделся,
я на правду не обижаюсь. Другое дело – извращать нашу фамилию. В письме
написано так.
Погукаев достал из внутреннего кармана х/б захватанный и зачитанный
листок:
Письмо настоящих друзей

«И мы как друзья считаем, что нельзя, чтобы ты, Вован, об этом не
знал. Твоя Коза, как всегда поступала, так и продолжает, хотя ты раньше и
не верил. Но если ты мог не поверить одному, другому, кто лучше тебя это
знает, то не верить всем товарищам вместе – не имеешь права. Мы все это
слышали: Ленка Козинцева, когда мы, твои товарищи Тур, Бяша и Птица,
встретили её с Витькой Переяславцевым из Шахт, которого ты даже не знаешь
(!), и Тур сразу ей предъявил вопрос, что за дела, так Ленка, прикинь,
сказала: «Ну ладно, ребята, это временно, пока Погукайло (!!) не
вернётся». Так и сказала. Тут, понятно, Бяша не сдержался: «А я не понял,
как ты его назвала?». Тебя, то есть. А Коза нагло так: «А шо такое?
Конечно, Погукайло, мне можно» (!!!) А мы думаем, что ей, может быть и
можно, пока она тебе верна. Но изменять и сразу извращать вашу фамилию –
это извините! Да, самое главное забыл. Не главное, но очень
показательное. Витька Переяславцев, которого ты не знаешь, увидев, что мы
подгребаем втроём, просто сразу показал себя как трус и нагло съебался.
Теперь ты видишь, кого она променяла на тебя. И ещё смеет извращать вашу
фамилию(!!!!). Можешь нас осуждать, только мы думаем, лучше горькая
правда, но от настоящих друзей, чем измена и надсмехательства любимой
девушки за глаза. Мы рассказали правду. Прости, если что. От имени трёх
товарищей писал Птица (Анатолий Воробьёв)».
Погукаев жалобно шмыгнул носом:
– Это бы ещё ничего, если бы не фамилия. И, конечно, я совершил
самоубийство, и вы, товарищ лейтенант, и вы, граждане судьи, наверное, на
537
моём месте поступили бы так же. Вот как если бы на вас ваша девушка,
товарищ лейтенант, вдруг сказала: «Куракса»?
Кураксин, уже опять весь навыкате, изумлённо:
– Что-что?
Погукаев:
– Видите как! А если бы это девушка, то что? Только я промахнулся
и, после осмотра со стороны врача, получил два наряда в кочегарку, потом
продолжал служить и взысканий больше не имел, а теперь многое переоценил
и уже хорошо знаю, что такое женщина.
В зале серьёзное, сочувственное молчание. А я [Президиуму]:
– Как видим, одно из обвинений отпало. [Лейтенанту Кураксину:] Как
разлетятся и остальные при свете дня. [Капитану Комарову:] Просто нашли
подходящую фигуру, чтобы подставить. [Полковнику Суропу:] А понадобилось
это, чтобы выполнить план по участию в показушной кампании, для которой
надо же кого-то наконец отправить в дисбат за дедовщину. А дело не в
этом, дело во всей атмосфере, и другой она быть не может, пока…
Право не знаю, чем бы я завершил ту защитно-обличительную речь,
если бы не окончательно воскресший полковник Суроп:
– Молчать, младший сержант! Сми-и-ирррно! Приказываю немедленно
выйти вон.
Что ж, заткнули рот, сатрапы. Как всякой правде. Выбираюсь из ряда,
перелезаю через сапоги, через острые колени, через уважительно отведённые
взгляды: врезал ты им, Попяра, пусть теперь почешутся! А проходя мимо
Комарова, слышу – прошипело:
– Следующим будешь ты, Попенков.
Поживём – увидим, кто каким будет. Вышел в коридор, присел на
скамейку, вдруг ноги ослабели и веки слиплись. Темно кругом. Свищут
ноздри среди ночи, хоркают носоглотки, рвутся наружу брюшные газы,
сливаясь в лунном свете с испарениями портянок, пузырчато колется
отлёжанная рука. Колет глаз рыжий фонарь сквозь узкое окно старой,
прочной, ещё австро-венгерской казармы.
Кто-то ровно дышит на постели.
Декорация… иль месяц в самом деле?
Ум-м-му… А как же сон, а как же суд? Хочу досмотреть, учебка подождёт.
Крепко, до боли жмурю глаза. Ну? Ага, то-то – вот и пошло дальше.
Распахнулась дверь из зала в коридор, и слышится из зала в коридор:
– И я, как прокурор, в свете всех обстоятельств, нахожу возможным
потребовать для подсудимого Джангишиева Хангиши Джангишиевича наказания в
виде службы в дициплинарном батальоне в течение одного года.
И защитник басом:
– Присоединяюсь к выводам товарища военного прокурора.
И президиум:
– Подсудимый, вам предоставляется последнее слово.
Слышу – Хангиши кавказит растроганно:
– Спасибо, граждане товаришши судьи. Я осознаю, что в моей жизни
тэпер приходит пэремена, да? Как отец, как дэд, как брат Расул. Все
мушшины в моей семье ровно в двадцать лэт садились на тюрма. А сегодня и
мнэ пора. И я обешшаю быть как отец, как дэд, как тоже брат Расул.
Посмотрите: дэд освободился – отец родился, отец освободился – брат Расул
538
родился. Потом я родился – Расул сел. Потом освободился, потом опять сел.
Потому что брат Расул нашёл себя там. А сегодня и мнэ пора. Спасибо.
И полковник Суроп завершает мероприятие:
– Смирно! Сегодня мы с вами присутствовали на очень важном дне.
Все, надеюсь, поняли, что приходит конец вашему долбизму и наступает час
порядка. Потому что каждого драчуна всегда кончается тем, что, наконец,
побьют. Даже Наполеона. Думаю, не позже, чем через месяц мы с вами снова
тут здесь соберёмся и посмотрим на результат. Вольно!
А Комаров мне лично:
– Смирно, младший сержант Попенков! Приказываю заступить в конвой
для отведения осýжденного. Следующим из этого зала под конвоем поведут
тебя, Попенков.
Вот она подлость, вот что называется подлостью: меня, друга и
общественного защитника, в одну минуту превратить в тюремщика! На глазах
у всего полка, у товарищей. Сочувственно отворачиваются: довыёживался,
Попяра! Но Хангиши сказал на прощанье:
– Маладэц – нэ побоялся. Тэпер совсэм джигит.
А проводить политзанятия мне даже временно уже не пришлось.
Пришлось замполиту Балуеву, не лелея любимого утреннего похмелья,
проглотить наскоро сто грамм да и нести перед младшими офицерами и
прапорщиками всё ту же всесильную, ибо верную общественно-политическую
тряхомудию. Несёт, надрывается, сам так говорит:
– Вот, товарищи, мы часто повторяем одну всем известную истину, и
капитан Комаров её особенно любит, но только теоретически, а на практике,
как видно, слабó. Часто, говорю, и бездумно повторяем, что солдат с
высшим образованием – это для армии катастрофа. Или там могила. Но это ж
дела не меняет, да? И до того доповторялись, что уже и смысл забыли этих
правильных слов, и ставим его почём зря уже даже офицерам лекции читать –
не, это ж надо додуматься, я вас спрашиваю. А он дальше больше борзеет и
оспаривает уже всё, вплоть до решения суда. Советского суда, я на это вам
подчёркиваю! И тут-то начинаешь понимать, что – да, верно, солдат с
высшим образованием – это для армии полная могила. И вы, капитан Комаров,
при всех скажу, за это ещё наплачетесь. И, боюсь, не скоро вам светит
майор.
СНЫ СОЛДАТ (окончание)

Не скоро светит – рассветёт скоро:
Тень… надвигается тень…
Чернота ночная нарастает.
Тень… надвигается тень…
Но зарёю небо зацветает.
Но всё ещё свищут ноздри под конец коломыйской ночи, хоркают
носоглотки, рвутся наружу брюшные газы… Колет глаз рыжий фонарь сквозь
узкое окно старой, прочной, ещё австро-венгерской казармы. Снится Азизу
Мамедову молодой, только вчера обрезанный месяц, а он, Азиз, сидит будто
под месяцем и волнуется, но виду не подаёт как мужчина. Сказал Азизу
старший брат Магсуд: «Эту ночь не спи. Перед рассветом мужчиной делать
будем». Ждёт Азиз, молчит, молится. И вот подходит брат, за руку хватает.
Рванулся на ноги Азиз, кувшин с водою опрокинул, подхватить хотел, а брат
Магсуд ему знáком: не трогай. И видит Азиз: перед ним ослица молодая
стоит, задом повернулась, хвост задрала, ногами перебирает нетерпеливо.
539
Стоят отцы вокруг, деды-прадеды, братья старшие, языками прицокивают:
давай, Азиз-джан, говорят, покажись мужчиной. Ну что ж… И только хотел
Азиз харэ ра бэгайад, как – всё! – взял за руку брат Магсуд, говорит: не
надо, Азиз-джан, беги домой, там кувшин падает, не дай разбиться, воде
пролиться. Ветром понёсся Азиз в дом, смотрит: накренился кувшин, сейчас
вода прольётся. Подхватил Азиз сосуд – капли не проронил, на стол
поставил: хамдулилла! Тут брат Магсуд входит, улыбается: спра-а-авился,
говорит, Азиз-джан, теперь ты мужчина. Тут бы и проснуться Азизу, да
спать хочется. А некогда уже тебе, солдат, спать:
Мышь… покатилася мышь,
Но в лучах лазурных розовея.
Мышь… покатилася мышь,
Эй – вы, сони… к тачкам поживее!..419
ТАЧКИ И ПРОЧ.
Да, в тот день были тачки. Происходит это слово от глагола таскать,
и если это вызовет возражение, то я его проигнорирую, потому что солдату
не до этого. Кроме тачек, были лопаты, которыми взвод докапывался до
водопроводных труб, после чего водопроводчик уж как-то там их
ремонтировал, припевая:
Тече вода каламутна
А когда дело не шло, переходил на скабрёзную о Львове с припевом:
І тéче і тéче як холєра
А взвод тем временем врубался кирками, ломами и лопатами в тронутую
ночным заморозком почву, таскал в тачках землю и насыпал на огород деда
Левка Юрчишина целый курган коричневого, холодного и суховатого вещества.
– А хто ж то прибирати йме, господа москáлю? – допытывался у
сержанта Звонарёва согбенный старикашка в валенках.
– Как кто? Да мы с вами, дедушка. Слуг у нас нет, а народ и армия
едины, – бодро ответствовал бравый сержант, – ещё скажите спасибо, что не
под огородом рвануло.
– То дякую красно, господа москалю. Лем під городом воно саме
рвонути не може, таж не заряджене.
– Ну вот, а вы ещё недовольны. Приказа не было на огороде копать. А
будет приказ, так и огород вам вскопаем.
– Дякую красно, господа москалю. Скапуйте, бо я ж виджу: молоді
хлопи, дужі, розімняти си хочуть. Тільки отам під калинов най не
скапують.
– Это решит командование, а нам своевольничать не положено.
Сосвоевольничать, правда, попытался младший сержант Сидорок,
который приказал воспользоваться образовавшейся ямой и зарыть в неё «всю
хрень со свалки гарнизонной: бурбуляторы там, буяторы хреновы». Борька
Ахиезер изумился было: а куда землю девать? Сидорок в ответ:
– Ну прямо как звери малые. Яму вырыть надо поглубже, чтобы вся
земля вошла. А ты, Ахиезер, зубы не заговаривай, чтобы не работать.
Может, тебе личную лопатку с моторчиком, а?
– Мне что, могу копать, могу не копать.
– Главное лопату не закопай, так что потом хрен досчитаешься.
419
Imression fausse, Paralléllement, P.Verlaine (перевод И.Анненского)
540
Но сержант Звонарёв велел отставить углубление почвы, заметив
ехидно Ахиезеру, что тут ему не там, в санчасти:
– Там будешь махать, пока сам не задолбаешься, а тут – пока
приказывают.
Ахиезер благодарно улыбается и смаху тычет лопату в землю, попадая
по ноге Мамедову.
– Уй-й баяяй, сыктым, падла!
– Ты чего? – Ахиезер растерянно пялится на скачущего, поджав под
себя правую ногу, Мамедова.
– Уй-й баяяй, ступить нэльзя, сыктым, падла, Охуезер!
Сержант Звонарёв, сразу не разобравшись кто кого:
– Что такое, Ахиезер, опять в санчасть захотел? А буй тебе, и не
симулируй.
Мамедов, подвывая:
– Товарыш серджант, это я сегодня сымылируй. Мыне на санчасть надо.
Охуезер, падла-сыктым, совсем палец мыне поломал.
– Рядовой Ахиезер! Приказываю помочь изувеченному вами товарищу
допрыгать до санчасти для оказания ему там первой медицинской помощи. И
сразу назад – одна нога здесь, а другая там.
Мамедов испуганно:
– Товарыш сырджант, почему сразу одна нога там? Нэ дам нога рэзать,
– подвывает Мамедов, притопывая обеими ногами. – Я ешшо молодой, лучше
буду копаю, сыктым, падла Охузер!
– Отставить «буду копаю»! Получил травму – теперь расхлёбывай. Да
не боись, Ахиезеру там понравилось.
Ахиезер, нахмурясь и отвернувшись, хватает Мамедова под руку и оба,
кое-как, на трёх ногах, дотаскиваются до санчасти, а там уж на крыльце,
строгая, скромная, в синем толстом халате, худенькая синеглазка со
шприцом, как по команде «на плечо»:
– Рядовой Ахиезер, в чём дело? Вижу, что травма, так оставьте
мальчика. И возвращайтесь в строй, одна нога здесь!
Мамедов в ужасе прижимается к плечу Ахиезера:
– Товариш сырджант женшына! Нэ дам одна нога здэс: я ешшо молодой,
я надо нога…
– Молодой, молодой, надо, надо, пойдём в кабинет, посмотрим ножку.
Правда? Да не бойся, чурочка, тётя-сержант тебя не съест. Правда?
Ахиезер, кому сказано: возвращайтесь в строй! Во-от. Иди сюда,
смугленький, та-ак… Ножка болит? Так болит? А так?
– Уй-й баяяй…
– Ну всё, уже всё. Ты, главное, ложись, разожмись, не держись.
– Уй-й баяяй…
– Ничего страшного: витаминка с глюкозой плюс анальгинчик – все
через это прошли. А теперь…
И посыпались в таз страшные медицинские железки, и показалось из
распахнувшегося внезапно халата – розовое, белое, чуть кремовое…
– Ну-у?
Рванулся на ноги Азиз, графин с водою опрокинул и видит: молодая
стоит перед ним, ногой притопнула нетерпеливо:
– Ну-у?
А он уже мужчина, байад кэ зан ра бэгайад.
– Давай его сюда. В первый раз, да? Вот мы его сначала поцелуем, а
потом… – Так, так, так, так! – ать-два! – да ещё раз! – молодец, хороший
мой мальчик, сла-аденький! А ещё раз? Вот так, хорошо. Теперь до завтра
541
от строевой отдыхай, а там посмотрим. И тёте Гале спасибо скажи, ах ты
чурочка мой смуглявый, держи конфетку: сла-аденькая.
А Борис между тем вернулся к месту копки сам не свой, даже Звонарёв
посочувствовал:
– Рядовой Ахиезер, почему лица нет? Стыдно за изувеченную ногу
товарища?
– Правильно, солдат, со всяким бывает. Ну, так что, служба-матка
надоела? Рано, солдат!
– Так, может, девушку вспомнил?
– А ты ей письмо напиши весёлое.
– Я подумаю, товарищ сержант.
– Индюк думал. Это ты и в бой будешь таким ходить из-за бабы?
– Только не «баба», товарищ сержант!
– Рядовой Ахиезер, если у вас есть что-то сказать, так лучше
молчите. Я потом сам пойму.
Но и потом недопонял сержант, и когда уж отпахали-отмахали, и
гражданский водопроводчик «полагодив водовід» и ушёл, распевая «Грай
водо-водограй, грай, водограй», и принялись бойцы-курсанты подшивать
подворотнички и весёлые письма девушкам сочинять…
– Слышь, Попенков, ты ж у нас интеллигент с образованием, так
помоги товарищу барышне письмо накатать, а?
– Хорошо, без проблем. Только вот что, Мужикбаев, я же не знаю,
кому пишу.
– Как это к кому? К Светке.
– Ну, какая она, твоя Светка?
– А тебе что, долбать её? Ну, роста вот такого, глаза – во, а
фигура – как надо, и сзади тоже всё в порядке. Грудь – третий размер,
блондинка, прикинь, некрашеная, и на щеке чуть-чуть место покоцанное
есть, ну, в общем, короче, ты понял. Мороженое любит, стихи читает,
прикинь:
Ведь может быть внешность дворняги,
А сердце чистейшей породы…
Ну ты, конечно, знаешь, да?
– Так что ей писать?
– Что служу я в секретной учебке, что спецоперации в лесах
ежедневно против недобитых бандеровцев, что ранен был немножко в область
для последствий неопасную, ну кругленько так напиши, чтобы страшно стало.
Обязательно, но чуть-чуть.
Ладно, приступим:
Письмо к любимой
Дорогая Света!
Не хотел тебя сразу понапрасну стращать, но теперь решился. Ты
спросишь меня почему? А потому, Светлана, что люди мы с тобой взрослые и
имеем право узнать всю правду. Может быть, вы там, на гражданке
воображаете, что мы тут в армии только и делаем, что бодро маршируем в
мундирах с золотыми звёздами, размахиваем лампасами и получаем награды за
парады. Нет, Светланка, это глубоко не так. Например, сегодня поранен в
542
ногу мой боевой побратим рядовой Мамедов. Падая, Азиз всем дал наказ,
любить Родину, как он, и не жалеть ни пуль, ни гранат, и не щадить ни
себя, ни противника. В долгих изматывающих боях вчерашние салаги
закалились, стали серьёзными. Перед твоим мысленным взором предстоит уже
не тот гражданский разгильдяй, с которым ты (помнишь!) так легкомысленно
познакомилась на дискотеке и полюбила его авансом. Посмотри на
приложенную к письму фотографию. Ты увидишь в этом лице черты мужества,
самоотверженности и глубокой ответственности за порученное ему дело. И
такой же серьёзности в личном поведении он теперь ждёт от любимой
девушки. А если ты будешь по-старому легкомысленно знакомиться на
дискотеке, то это приведёт к неизбежной расплате. На других девушек я
здесь не гляжу, и, заметь, ещё ни разу не посещал нашей санчасти. Гляжу
только на твою фотографию и всегда вспоминаю тот вечер. Есть у солдат
умная пословица: лучше вспомнить человека и посмотреть на фотографию, чем
посмотреть на фотографию и вспомнить человека. Люблю, с нетерпением жду,
когда же минуют эти 720 дней в сапогах, наполненные отупляющею муштрой и
невообразимым долбизмом. Прости за прямое солдатское слово. Привыкай,
подруга. Твой навеки, рядовой Степан Мужикбаев.
П.С.:
Ты лети, лесная пчёлка,
До Султановки-посёлка.
Принеси ей каплю мёда,
Расскажи, как здесь погода.
Ну а если там измена,
Ты ужаль её в колено.
Ну а если позабыла,
Ты ужаль её за рыло.
Ну а если всё как надо,
Сердце солдата ей награда.
Жди, пиши, не делай клякс –
Сегодня дембель, завтра – в ЗАГС.
Мужикбаев прочитал письмо, сначала радостно улыбнулся, а потом,
подумав, спросил:
– Слышь, Поп, а она-то поверит, что это я сам писал?
– Если любит – поверит!
– Что ж, это и будет экзамен для её чувства!
Дней через 20 Степан показал мне ответ:
Письмо от любимой
Дорогой и любимый навеки Стёпа!
Получив твоё письмо, мне стало очень радостно, и я была горда, что
мой жених умеет так хорошо выражаться и изъясняться. Я даже не
подозревала в тебе таких способностей. В первую голову спешу сообщить,
что с предложением твоим от души согласна, и что особенно, так это то,
что моя мама, Лидия Васильевна, от которой у меня нет секретов, прочитав
письмо, так и сказала: такой грамотный парень, такой в душе порядочный, и
к тому же, умеет умно пошутить. А то есть недоделанные люди, которым
палец покажи, а они уже и регочут. А ты так забавно и вместе с тем
543
лирично, в стиле лучшего современного поэта, Эдуарда Асадова, написал про
пчёлку. Это будет пчёлка нашей дружбы и любви, да, Стёпа? Хотя, знаешь,
там есть одно место, которое меня чуть-чуть задело. Это там, где про
рыло. Действительно, на левой щеке у меня есть ямочка со звёздочкой, но
это с детства, и в этом, если хочешь знать, заключается моя женская
изюминка. У меня их, вообще-то, по жизни несколько, и ты Стёпа, некоторые
уже знаешь, а с другими тебе только ещё предстоит познакомиться. Ведь это
тебя не отпугивает, правда? Я очень беспокоюсь о том, что ты в мирное
время участвуешь в таких непрестанных боях и в опасных учениях даже с
применением долбизма, где есть раненые, а ведь от раненого до убитого
один шаг. Но я надеюсь, что тебя и дальше будет успешно проносить мимо
санчасти, правда?
Ты лети, степная пчёлка,
Из Султановки-посёлка.
Долети до Коломыи,
Загляни в глаза родные.
Если в них прочтёшь любовь,
Поцелуй Степана в бровь.
Если мы друг другу любы,
Поцелуй Степана в губы.
Если ж Свете он изменил,
Ты ужаль его что есть сил.
Если ж Свету он забывает,
Пусть пчела его покусает.
Жду, пишу, страниц не мну,
Ты можешь видеть во мне жену.
Мужикбаев пожал мне руку и хлопнул по спине:
– Молоток, теперь мы с тобой боевые побратимы. Поженил меня, надо
же, устроил судьбу. Такое не забывается.
COMMEDIA DEL ARTE

Но то было позже, а пока я писал письмо, а Борис Ахиезер
пожаловался Звонарёву на хроническую мигрень, которую он, Борис, в
течение дня подавлял чувством долга, а теперь считает нужным принять
меры, чтобы завтра быть как огурчик. Звонарёв с юмористической
подозрительностью покосился:
– В санчасть хочешь прогуляться, солдат? Мёдом там, что ли, дверь
намазана? Ну сбегай, чтоб завтра как огурчик.
– Есть, товарищ сержант!
Примчался Борис на одном дыхании, влетел в кабинет, а Гали нет.
Только в темноте пинцеты позвякивают, зажимы пощёлкивают, шприцы во сне
посвистывают. Борис во двор, обошёл домик, там другой вход, там три
палаты для хворых и травмированных воинов. В двух палатах темно, третья
светится как цыганская свадьба. Борис к окошку, а там шторки белые. Борис
на крылечко к двери – там заперто.
И сказалось в голове у Бориса:
– Что ж, таково счастье моё яурское. Хрен с ним, пойду в казарму,
хоть воздухом подышу.
544
А изнутри, из утробы:
– Так, так, так, так! – ать-два! – да ещё раз! – молодец, хороший
мой мальчик!
И как врежет Борис по двери сапогом:
– И где вы там долбётесь, товарищ сержант медицинской службы?
Скорая помощь ваша требуется!
И как рванёт Борис дверную ручку – и с треском распахивается дверь,
а ручка в кулаке остаётся. Приоткрыта в коридор палата, а из палаты:
– Да ещё раз! Давай, чурочка, так, так! – ать-два!
Борис туда, а там Мамедова смуглая рожа, и Галины ноги на погонах.
Сама запрокинулась, в потолок вперилась и:
– Ай, ай, так, так! – ать-два! Ну Азизик, ну что же ты?!
– Уй-й баяяй – Охуезыр тут!
Галина, запрокинуто увидев Бориса:
– Что-о-о?
Ахиезер, хватая за горло графин с водой:
– Встать!
Галина разводит и опускает ноги, мгновенно оказывается стоящей и в
халате. Ахиезер, вдребезги разбивая графин о стенку:
– Смирно!
Мамедов, в гимнастёрке, с погонами, без порток и босой,
вытягивается, руки по швам. Ахиезер громово:
– Немедленно прекратить втаптывание женского достоинства!
Мамедов, выпучив глаза:
– Никакнэт, товарыш Охуезыр!
Ахиезер – Мамедову, хватая со стола стакан:
– Лечь на койку, отвернуться и не слышать!
Мамедов полсекунды пятится, затем понимает, валится на койку и
прикрывает голову подушкой. Галина, овладевая собою:
– Я поражена, рядовой. Кто позволил?!.
Борис, сжимая правой рукою стакан:
– Кто позволил? Сердце и совесть! Зачем, зачем вы оскверняете себя
в этой грязи? Вы ведь хотите не этого, я знаю, что вы не такая…
Галина возмущённо:
– Какая это такая «такая»? Ты ещё месяца не прослужил, салага, ещё
лапша гражданская на ушах не обсохла! Что ты знаешь?
Мамедов из-под подушки шёпотом:
– Шьто ты знаешь, Охуезыр?!
Галина, возвышая голос:
– Молчать! Вы ещё сосунки. Вам ещё, чтобы стать солдатами, пахать,
пахать и пахать. И сержантам с офицерами вас ещё долбать, долбать и
долбать, формируя из вас личность.
Борис, прижимая левую руку к виску:
– И вы, видя всё это…
Галина, постепенно вдохновляясь:
– Да-да, Борис, а я, видя всё это, лечу вашу мигрень, исцеляю,
выхаживаю, вкалываю вам в зад витамины, даю вам возможность на пять минут
почувствовать себя человеком, мужчиной как мужчиной, а не чмом
затурканным. И вы ещё раскрываете рот – «такая»? Молчать! Вот мы служили
с мужем в Ханты-Мансийске, так там баба целую роту триппером оперила. Так
вот эта – «такая»!
И сержант медицинской службы, Галина Лонская, припала к Ахиезерову
плечу, оттолкнулась и всхлипнула:
545
– Дурачок ещё!
Борис, крепче сжимая левой рукою лоб, а правой стакан:
– Галя, Галя, разве можно тебе здесь оставаться?
Галина гулко:
– А куда деваться, куда? Ты что ли, заберёшь, когда отслужишь?
Борис, ещё крепче сжимая кисти:
– Да, заберу! Отслужу – и вам буду служить!
Галина, горько улыбаясь:
– И сколько вас было, таких же ребят…
Борис, вспыхивая:
– Жеребят… Борис Ахиезер не жеребец! Я готов кровь…
Захрустел в руке тонкостенный стакан, вгрызлись осколки в ладонь,
закапала на кафель кровь. Борис, трезвея и дрожа:
– Извините, я его, кажется, раздавил.
Галина, вытягиваясь лицом:
– Ай-й-й-й… Брось, брось стакан, брось, Боренька. Всё, всё, пойдём
лечиться, в кабинет.
И в коридор, и в тёмный двор, и за угол в другую дверь:
– Темнотища, ключ не вижу куда ткнуть, хи-хи! Попала. Теперь
успокойся.
Втащила, чуть не на себе верхом в коридор, в кабинет, свет зажгла:
– Успокойся, Боренька, всё решишь потом. Ты ложись, разожмись, не
держись. Так, так, так, так! – ать-два! – да ещё раз! – молодец, хороший
мой мальчик!
– Какая же ты, Галя…
– Да вот такая…
А из дверей хриплый рык:
– Отставить долбёж!
Ахиезер, выпучивая глаза:
– Ой, капитан Лонский тут!
Галина, запрокинуто увидев мужа:
– Что-о-о?
Капитан тяжело топает ногой, звякают в ужасе пузырьки в стеклянном
шкафу:
– Встать!
Галина мгновенно оказывается стоящей в халате, сама босая. Капитан,
звонко разбивая локтем дверцу шкафа:
– Смирно!
Ахиезер, в гимнастёрке, с погонами и без порток, вытягивается руки
по швам. Капитан, громово:
– Немедленно прекратить втаптывание солдатского достоинства!
Ахиезер, выпучив глаза:
– Никак нет, товарищ капитан!
Капитан, хватая ручищей двухлитровую бутыль с дистиллированной
водой, Ахиезеру:
– Молчать, солдат! Приказываю: форма одежды №4!
Борис, петухом:
– Есть, товарищ капитан!
Капитан:
– Стоять! Молчать. Приказываю широко раскрыть глаза и уши…
Ахиезер впрыгивает в штаны, застёгивается, подпоясывается, сутуло-
вопросительно застывает. Капитан, зычно:
– Сержант медицинской службы Галина Лонская!
546
Галина вскрикивает:
– Я!
Капитан, с выбрызгом:
– Что вы, сука, можете сказать в своё оправдание? Молчать!
Отвечать!
Галина, хладнокровно:
– Я поражена, капитан. Ваше звание не даёт вам никакого права
втаптывать жену в присутствии срочного состава.
Капитан, взвиваясь:
– Ты ещё смеешь, вечная глядь, стесняться присутствия…
И, бешено перебрасывая в руках бутыль:
– …после того, как она в Ханты-Мансийске целую роту триппером
оперила…
Ахиезер, распрямляясь:
– Кто?
Капитан:
– Вопросы!
Галина:
– Есть вопросы, капитан! Во-первых: откуда, от кого прилетел этот
триппер? Не забывай, что все ребята только что прошли медкомиссию, и были
чистенькие, как вылизанные щеночки.
Капитан:
– На что ты, глядища, мне этим намекаешь?
Галина взвизгивает:
– А на что ты намекаешь мне этим словом «глядища»? Я сама знаю, и
ты ещё лучше знаешь, что это ты, грязный солдафон, меня тогда любовным
насморком наградил.
Капитан, твёрдо поставив бутыль на стол:
– Так вот как было: да, я стал тогда уже брезговать твоей
неразборчивостью и сгоряча задрал хвост майорше Бобрик…
Галина, всхлипывая, Ахиезеру:
– Вот слушай, Боря, слушай, пока молодой, пока не огрубел душою…
Капитан, опершись обеими ручищами на бутыль:
– Именно, пусть слышит! Так точно, солдат, приказываю слушать. А
откуда взяла триппер майорша Бобрик? От рядового Ширванидзе. А рядовой
Ширванидзе регулярно в течение целой недели у тебя в санчасти лечился… от
воспаления хитрожопости. И у меня лично никакого сомнения нет, что
притопал к нему трипак – ать-два! – от сержанта медслужбы Галины Лонской.
Галина, ехидно:
– Даже так? Но если даже так, то скажите, капитан, откуда он тогда
ко мне притопал?
Бутыль соскальзывает со стола, капитан, успев поймать её над самым
полом и ещё не распрямившись:
– Ты кого… Ты на кого, глядь, намекаешь?
Галина, ожесточаясь:
– Я не намекаю! Я не намекаю, я недвусмысленно говорю: от тебя. А
ты от Бобрик.
Капитан, распрямившись и обняв бутыль, рассудительно:
– Так. А Бобрик от кого?
Галина, изумлённо, по слогам:
– А я – дол-жна – это – знать? Про похождения этой твоей гляди
Бобрик? Вот пусть солдат будет свидетель, от кого трипак притопал.
Капитан, устанавливая бутыль подальше от края стола, веско:
547
– Ну что ж, пусть солдат скажет. Рядовой!
– Я.
– Головка от буя. Отвечай: откуда трипак притопал?
Ахиезер, чуть нараспев и слегка вопросительно:
– Нельзя сказать однозначно, товарищ капитан, но… почему я ничего
не слышу про майора?
Капитан, постукивая о бутыль обручальным кольцом:
– Какого, махой, майора?
Ахиезер, полушёпотом, вкрадчиво:
– Так майора Бобрика, товарищ капитан.
Капитан, еле слышно, уставясь на Ахиезера:
– Мля-а-а…
Галина, изумлённо и оскорблённо, обернувшись к Ахиезеру:
– Боря, Боря, как? Такой молодой, такой интеллигентный… Откуда этот
цинизм? Боже мой, какой кошмар! Как же жить, а-а-а…
Капитан:
– Ах ты…
Рывком подымает бутыль на вытянутых и швыряет в Ахиезера. Хлопок
стекла о стену, мокрая, в осколках голова Бориса. Галина, бросаясь на
грудь Ахиезера:
– Боря, ты жив? Жив, жив, остальное вылечим! Молчи, всё потом
решишь…
Капитан, вытянувшись, как на параде:
– Развод, развод, развод!
Исчезает.
Зализывает ногу Азиз Мамедов, зализывает руку и сердце Борис
Ахиезер, отходит ко сну Платон Попенков, выдёргивает по листку из той
книги, которую, бодрствуя, последовательно и внимательно (более или
менее) читает человек, а утомившись бдением – разворачивает, зевая,
наугад, прочтёт страничку, да и вырвет прочь, как делывал, бывало,
порченый мальчишка Артюр Рембо, поселясь в доме Верленова тестя: а зачем
хранить уже прочтённую бумажку, зачем смотреть уже увиденный сон?
– Вот и день прошёл…
Распрямляются блаженно члены, сладкой становится подаренная тачками
крепатура420, спотыкается и заговаривается внутренний монолог, и вообще…
В нём пробуждается вино чудесной лени,
Как вздох гармоники, как бреда благодать,
И в сердце, млеющем от сладких вожделений,
То гаснет, то горит желанье зарыдать.421
Но ведь покой нам даже и не снится, за покой мы принимаем
мимолётное утомление, влекущее, кажется, к покою, в тёмные и белые покои,
где – только не надо надоедливого шороха ночных часов, а надо только
зажмуриться, вытянуться – и снова нет покоя…
420
Иным столичным снобам это слово, как, пожалуй, и явление, незнакомо, а языковые
пуристы твердят, что означает оно не боль в натруженных мышцах, но самоё систему
этих мышц
421
Voilà que monte en lui le vin de la рaresse,
Soupir d’harmonica qui pourrait délirer;
L’enfant se sent, selon la lenteur des caresses,
Sourdre et mourir sans cesse un désir de pleurer.
548
КАТАСТРОФА В ВЕНЕЦИАНСКОМ ЗАЛИВЕ

(Сон романтически-маринистический)
…а есть на сорок сторон открытое море,
Где в пламенные дни, лазурь сквозную влаги,
Окрашивая вдруг, кружатся в забытьи, -
Просторней ваших лир, разымчивее браги, -
Туманы рыжие и горькие любви.422
И несётся Таня на морском коне, на крутой волне, и смеётся – тому
смеётся, что протянешь руки, да не ухватишь:
Мне на крýги свои воротиться,
В синей влаге, как соль раствориться,
и выбрасывает вечно кипящий котёл океана солёные крупные брызги – из
сновидения в явь. И намокают ночные очи сновидца, и разбегается взор по
неизмеримой поверхности моря: где то пенное пятно, которое – Таня? Тает и
тает пенное пятно, и не видно в нём: шёлковой плоти, былинных бровей
соболиных, чуть вздёрнутого носа между алтынскими скулами, открытого,
высокого лба под шаровой злато-белой копною, не видно лёгкого взлёта шеи,
грузного сна плечей, незримо розовых сосцов, гибко-несогбенного стана,
ордынских не без кривизны ног всадницы, раскатисто-дикарских бедр
наездницы, оборотневого предхвостья колдуньи – только славянские, серо-
зелёные, вырвавшись из впадин, потеряв где-то зеницы, смотрят морем. И
шествует по морю белый двухпалубный великан, иллюминаторы выпятил, круги
резиновые выкатил, а на палубах-то всё поёт, кричит, визжит, хохочет,
словно сказать что-то хочет, да сказать-то нечего, а негрский оркестр
роковухой грохочет: чёрные, в белых костюмах губастые куклы дуют, дуются,
дёргают, дёргаются, топочут – кто саксофон, как подругу затискал и чуть
не долбёт при народе; тот сатиром во флейту весь выдувается, сам брюхом-
планетой кругом пупа-полюса вращает; а бритый Бриарей сторукий сотнею
дубин барабан убивает, как бегемота в приконгских трясинах копьями
приканчивает, а сам губами, как Чмо болотное:
– Чмяк – пф-ф-ф, чмяк – пф-ф-ф…
И скачут, будто чем одышались, разноцветные, разновесые,
разновидные плясуньи, будто встряхивает кто шутовскою пёстрою бубенчатой
шкурой над кораблём. Над кораблём – высота в предвечернем покое.
Загораются на западе отблеском рыжим каналы морского города – мраморной
лодки. Супятся, одичать норовят, превратиться в скалы десятком веков
очеловеченные каменья, тяготеют к вóлнам балконы, галькой мечтают
рассыпаться плиты, прямо в воду ступают дома: распахнёшь дверь наружу – и
канешь. Высятся над маркой, в голубиных помётах, в бумажных пакетах да
фисташечной чепухе площадью роскошествующе гордый, до суетности красивый
дворец-храм, и лев на книгу возлагает лапу, словно прикрывая текст, в
котором ведь ничего нет о Венеции. Прольются вскоре над старинною
каменной сказкой многообильные небесные воды – и к домам навстречу
ринутся каналы, вступит в квадратные дворики очертаний лишённое море:
хочется чем-то замкнуться бездомному, бесформенному простору.
422
Où, teignant tout à coup les bleuité, délir
Et rhythms lents sous les routilements du jour,
Plus fort que l’alcool, plus vaste que nos lyres,
Fermement les rousseurs amères de l’amour!
549
Всматривается море в город сквозь безумно зоркие стёкла бинокля, сквозь
немутимые зрачки морского волка – седого, в кителе, с трубкой, а под
мышкой антикварная книга в кожаном буром переплёте с потемневшими
серебряными застёжками.
– Да, г-н Попенкофф, просматривал я эту кинокартину. Много верного,
похожего на жизнь. Но чего-то не хватает. Я про себя, где-то в глубине
знаю чего именно, но сразу назвать затрудняюсь. Может быть, естественного
завершения, что ли. А то плывёт и плывёт корабль, а так не бывает, чтобы
он бесконечно всё плыл да плыл, поверьте старику.
– А почему не бывает, г-н лоцман? Ведь и в жизни так: меняются
берега, меняются времена, попутчики, корабли…
– Вот именно, молодой человек. Корабли меняются – это их свойство.
Скажите, вам довелось сменить много кораблей?
– 5 или 6, наверное.
– Всего-то, молодой человек? Вся жизнь ещё впереди.
– Может быть, г-н Виллем. Но вот вы, конечно, сменили их очень
много, а всё плывёте, совсем как тот корабль у Феллини. Но что это?
Кажется, пушка ударила, вы слышали?
– Бросьте, какую же пушку можно услышать в этом грохоте. Вы ещё
молоды, и вам, должно быть, нравится такая музыка. А мне, старому моряку,
old ship, по сердцу лишь шум прибоя да голос ветра… Эге!
Мгновенно наступила ночь, и дохнула внезапною Арктикой виноградная
октябрьская Адриатика. Шатнулась и накренилась палуба, покатою стала
твердь под ногами. И как на самолёте, когда его воздушная яма влечёт,
откровенно чувствуется паденье. Не убывает грохот и визг, тоннами
прибывает солёный водорослевый суп. Где лоцман? Вон он, на шлюпке – стоит
во весь рост, чуть в тени огромной волны – всё как надо: и фуражка, и
китель, и трубка, и старинная лютерова Библия под мышкой. Сгрудились на
шлюпке, с надеждою смотрят на лоцмана Виллема, ставшего на время
капитаном, спасённые счастливицы и счастливцы в птичьих, лисьих
карнавальных масках, в плоских очках-баутах – понакупили развлекательного
вздору в сувенирной лавке, что от Амстердама до Венеции день и ночь не
закрывалась на круизном морском теплоходе. Где он теперь, теплоход «Грейс
Норманн»? Ушёл теплоход Амстердам-Венеция в серо-зелёное славянское
разливанное Татьянино око. Вон он, подо мной с двумя палубами, сувенирною
лавкой, с негрским губастым оркестром, в котором, кажется, и теперь – кто
саксофон облапил, тот сквозь флейту пролезть норовит; а бритый Бриарей
сторукий сотнею дубин с бегемотом-барабаном вечные счёты сводит:
– Чмяк – пф-ф-ф, чмяк – пф-ф-ф…
И вместе с оркестром, с кораблём падаю-падаю-падаю я на далёкое,
как небо, дно Венецианского залива, и только слышу давнее, таёжное
Ольшаково обещанье:
– Не боись, паря, ты ж у нас ни в какой воде не тонешь.
СОН О ПОПРАНИИ ДЕМБЕЛЯ

А и вправду не тону. Это ж всё только присказка, дорогой сновидец,
и сон-то твой не романтически-маринистический, а учебный, армейский и
гротескно-реалистический. Как выразится спустя годы философический
острослов, Борис Яур, смолоду Ахиезер: не был бы я реалистом, кабы закрыл
глаза на сюрреализм жизни («Маразмки армейские», стр. 3). А подумав,
добавит: и не был бы я реалистом, кабы закрыл глаза на сновиденческий
характер жизни («Маразмки житейские», стр. 3). А после с почти слышным с
550
бумаги вздохом: на всё закрывать – и глаз не напасёшься («Маразмки
еврейские», стр. последняя). Такой, значит, сон: дослужился я будто бы
уже до дембелей, офицерским ремнём из натуральной кожи подпоясался,
офицерские сапоги, не из кирзы, а опять-таки из натуральной кожи натянул,
и под чёрные сержантские погоны синюю подкладку подшил – издалека оно
незаметно, а достоинство резко повышает, равно как приспущенность ремня
для выпученности старослужащего брюха, самоуверенная задранность фуражки
и, само собой, расстёгнутая верхняя пуговица ХБ. Дембелям такая вольность
как водится неписано сходит с рук, ибо, как известно, на дедáх, как на
китах, вся служба стоит, не падает. Может дембель ходить по территории в
одиночку и притом не строем, руки в карманы, бычок на губе и во взгляде
бесстрастная невдолбенность. Всем дембелям, как сказано, это с рук
спускается, но не Попенкову же, который!
– Стоять – сми-и-ир-р-рна!! На устав начхать? Нет, любезный, так не
выйдет, так не будет, дорогой.
И заносит капитан Комаров с таким текстом наглую руку над
невдолбенным старослужащим плечом, и, тыча ногтем в синюю подкладку:
– Нарушение формы одежды? Слишком много себя ведёте!
И срывает с треском чёрный погон:
– Не знаешь ты ещё, ёктво, капитана Комарова? Так узнаешь!
И срывает со свистом офицерский ремень натуральной кожи со
старослужащего брюха:
– Позабыл, как Джангишиева, твоего подзащитного, вместо дембеля на
дизель оформили? Вот и Попенкова теперь оформлять начнём. Что вы тут
вытаращили на меня своё лицо?
И срывает с невдолбенной старослужащей макушки офицерскую с
солдатской кокардой фуражку:
– Или позабыл, ёктво, что ты у меня следующий? Ну так напоминаю: ты
у меня следующий! Почему вне строя?! Взыскание! Почему не по форме?!
Взыскание! Почему не в ту ногу?! И третье взыскание! Дай Бог, не
последнее…
И видят всё это деды-дембеля – присвистывают, дескать: беспредел,
мля, уже дембеля шакал ни в буй не ставит! И видят это сынки-бакланы –
ухмыляются, дескать: довыёживался, дедуля, падло! И видят это внучкú-
салабоны – содрогаются, дескать: и дембель тоже под небом ходит, а уж мы-
то!.. И знает об этом вся улица наша, и знает об этом вся наша страна. И
подкатывается шавка Кураксин, и будто сочувственно:
– Взыскание получили, Попенков? Вы же должны быть как никто и
никогда осторожны, прозрачным, как зёрнышко, но уже поздно, вы меня
понимаете. А потому что все ваши беды в армии начинаются с незастёгнутой
верхней пуговицы, и уже больше не заканчиваются, и будут скоро
продолжаться – сами знаете где. Комаров с вами уже не шутит.
А там пошло-поехало день в день:
– Пуговицы должны быть пришиты намертво, как шлагбаум. Нарушение
формы одежды – взыскание!
И далее:
– Как стоишь? Когда идёт один, солдат должен передвигаться либо
строем, либо парами, либо б) – бегом. Нарушение порядка строя –
взыскание!
И опять:
– Младший сержант Попенков, вы как это зашли в спортзал в сапогах?
Совсем смысл жизни потеряли? И потом, что это за сапоги – каблуки до
копчика сточены. Сапоги – это ваше лицо солдата. Взыскание!
551
И по новой:
– Кто там газету читает, не вижу фамилию? Младший сержант Попенков?
Взыскание!
И далее:
– Брюки не выглажены – взыскание! Морда небрита – взыскание! И
курите в строю, как пятилетний – взыскание!
И опять:
– Попенков! Почему стоите ко мне спиной, когда я смотрю вам прямо в
лицо? Взыскание!
И набралось за март месяц таких взысканий сорок, как пряников. И
цокает языком шакал Кураксин:
– Осторожно, Попенков, я тебя по-мужски предупреждаю: Комаров не
шутит, наказание будет безвозмездным, а вы потом будете плакать и руки
наизнанку выворачивать, но уже поздно.
Но что Кураксин! Мудрый алтынец, охотник Сыктымбай, для дружбы
народов приглашённый в нашу школу на урок патриотизма, учил:
– 20 медведь убивай – хорошо. 30 медведь убивай – молодец. 40
медведь убивай – уже плохо, потому что сорок один тебя будет убивай.
А директор Иван Антоныч к пионерам:
– У кого есть вопросы к уважаемому таёжному охотнику?
И Таня любопытствует:
– А вы сколько убили, дедушка Сыктымбай?
И Сыктымбай-малахай скуласто-коренасто:
– Уй баяяй, девка, а кто учил так у дедушка спрашивай? Школа учил?
Прям дурак учил, дуй-бырлык!
И завуч к дочери сурово-багрово:
– Татьяна, прикуси язычок.
И потом страшно так:
– Дома будет разговор.
СОН О САМОВОЛКЕ
Ну Сыктымбаю – сорокá и впрямь довольно. А дембелю Попенкову – по
пустякам судиться и садиться обидно.
А пойду-ка я теперь в самоход. За 40 бед – один ответ – всё ж
недаром будет. Раз пошла такая пьянка, то падать – так с высокого дерева,
так что ль? Вот оно высокое дерево, и берёза, кстати – хотя и Саксония –
прямо у каменной ограды ВЧ. Вот с него-то и падать. Только не на эту
сторону. Ну-ка! Вскарабкался выше забора, месяцу козырнул, звёздочке
подмигнул, да как прыгну – вот и свобода! Вот и дорога в темноту сама
бежит и путника зовёт. Но – там не та темнота, что у нас на Алтыне. Вот в
тайге, когда с Таней в конхоз по коня ходили, так там да – было темно.
Это значит: и рассветёт, а всё равно тайга кругом, и ветер в ней поёт-
наборматывает:
Там не та темнота.
Вы ломите мошек стада,
Вы ива своего стыда,
Где мошек толкутся стада.
Теперь, выходя из воды,
Вы ива из золота,
Вы золота ива.
Чаруетесь теми,
Они сосне
552
Восклицали: «Сосни!»
Чураетесь теми,
Она во сне
Заклинала весну.
Явен овен темноты.
Я виновен, да, но ты?
Вы ива у озера,
Чьи листья из золота.
Да, там:
Причёски злато-белый шар,
И горько отражённый жар,
И сердца чёрный уголёк,
И как тот день давно далёк.
А тут: ясно сияет месяц, отчётливо-фарфорно, по-саксонски, холмы и хутора
рисует. Спят все окна, ни в одном света нет. А мне и не требуется – с
месяцем веселей. Но хоть и не требуется, а вон там, куда спускается
дорога, помаргивает что-то, русским огоньком прикидывается. А месяцу что
– русский огонёк или саксонский? Земель месяц не различает, веков не
считает, старое навевает:
Горные вершины
Спят во тьме ночной…
Да, спят, а карабкаться на них, за кусты хватаясь, да ещё при одном
месяце – так и вниз, в дол скоро захочется:
Тихие долины
Полны свежей мглой…
То ли бежит, то ли лежит дорога, сама о том помалкивает:
Не пылит дорога,
Не дрожат листы…
Идёшь, идёшь, и отбойный сон смаривает солдатские ноги, а потом уже веки,
а потом и голову… Встряхнись, не спи:
Подожди немного,
Отдохнёшь и ты…
Нет, не хочу ждать – отдыхать, так с музыкой. Я хочу сказать, с песней. О
том, как:
Выхожу один я на дорогу,
Сквозь туман кремнистый путь блестит…
Не кремнистый путь и не сквозь туман – то подмёрзшие к ночи лужицы, то
прозрачное – до неба – дыхание звёздного воздуха. Далеко так можно уйти:
из Саксонии в Тюрингию, из Тюрингии в Лотарингию, а там – достичь бы до
рассвета Ла-Манша, морского рукава – и… И что? Да я как сейчас вижу:
зыбучие дюны, выше роста буруны. И мчится Таня на крутой волне, на
морском коне… Отставить! И не шуметь больно про себя, не тревожить
окрестность, ибо:
Ночь тиха, пустыня внемлет…
Да,
553
И звезда с звездою говорит.

Да, и не вступал бы ты в их разговор с пустяками: там –
В небесах торжественно и чудно,
Оттуда (а почём ты знаешь, что оттуда) падает наземь сон и -
Спит земля в сиянье голубом.
Нет, бра, ты не уходи от разговора. Я сказал: почём ты знаешь, что именно
оттуда спускается сна парашют? А может быть, всплывает сон из немоты
слоёв подземных, одолевает магмы, камни, подзомбы чернозёмовы… Что такое
подзомбы? Да не в том дело что такое, а что-то тяжеловато мне всю эту
небысть весомую руками раздвигать. Не знаю, но
Что же мне так больно и так трудно –
Жду ль чего, жалею ли о чём?
Жалею? Ну так не надо, бра: я ж знаю – это ты опять насчёт Танюхи. И чего
ты к её памяти так придолбался, чего жалеешь? Как посылала тебя коня
воровать сквозь живую доску и другой доской сторожа по голове молотить?
Как потом тащился за нею предрассветным лесом как униженная тень? Или как
потом в лесу малину собирали? Вы любите малину, подпоручик Ржевский? А
вы, младший сержант Попенков? Так – да, а так – нет, и отстаньте, кто там
волнуется за меня. Отстаньте, сказал, дайте полежать. Свободна, кажется,
дорога? Это только кажется: та дорога свободна, по которой не идёт никто.
А жду ль чего, что ль, так это опять-таки как посмотреть: сидишь в утробе
– родов ждёшь, лежишь в люльке – прогулки ждёшь, сидишь за партой –
перемены ждёшь, стоишь на тумбе – дембеля ждёшь, а висишь в петле – чего
ждёшь? Да сказал же:
Уж не жду от жизни ничего я,
И не жаль мне прошлого ничуть.
Я ищу свободы и покоя,
Я б хотел забыться и заснуть.
Вот золотые слова! Не шутя ведь сладкая разымчивость поднимается по ногам
до самых висков, у-а-у… Всё, валюсь, вот здесь, где тень с луной в доброй
пропорции, и подремлем. Речь не о том, чтоб насовсем уснуть, а так, с
перерывами, чтоб вышел из ямы, как тот медведь шатун, да и пошёл себе по
дороге. Нет, не по дороге мне теперь с дорогой. С ветерком по дороге, с
месяцем, с дубом певучим – ложусь и растворяюсь:
Но не тем холодным сном могилы
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь.
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея
Про любовь мне сладкий голос пел…
Чиво? Не «чиво», а вот именно:
Надо мной чтоб вечно зеленея,
Тёмный дуб склонялся и шумел –
Тёмный дуб склонялся и шумел.
554
– Так, так, паря, это ж только в Шамбале такого достигают, или в
палате у Капустинского. Но там помех много: санитары лаются, соседи
мяукают, доктор шприц точит, Ванька Артёма топором рубит на головизну.
– А под дубом хорошо.
– Только не устроишься ты под дубом, это тебе учитель говорит: ты ж
практик – отдохнёшь – дальше пойдёшь.
– Никуда не пойду – спать буду.
– А-а, ну-ну.
– Бар-ранки… Ой!
Чуть не по ногам – гусеница танка, и голос:
– Джигун, стой! Ты чо, животных не любишь?
– Хто?
– Конь в пальто, махой, проспись: перед тобою собака.
– Де?
– В звезде, махой. Ты ж её чуть не размазал вслизь.
– В чиво? И потом – какая собака? Это ж дембель отдыхает, ты шо
Юрчик?!
– Гдэ эта дымбел? Покажите мнэ этот сáбака дымбел!
– Ша, Варлам, не звезди. Дембель как дембель.
– [В растяжку:] И шо он только этот дембель у танка на пути забыл?
Снится мне, что ль? Да, прав учитель, практик я неисправимый с
деда-прадеда. Хотел под тёмным дубом отдохнуть, так нá тебе – танк
снится. Хоть бы что гражданское, домашнее что ль, как нормальному
солдату: девушка там из Султановки с чуть покоцанною щекой, или ослица
там дагестанская молодая, невдолбенная, или родное стойбище в Заполярье.
А мне сдуру – танк…
– Эй, зёма, ужрался?
Это ко мне, что ль?
– Рррота, па-а-адъём!
Форма одежды №4, на утренний смотр становись, ра-авнясь! Сми-и-
иррна! И смотрю – стою уже навытяжку, а те гогочут, аж танк грохочет:
– Джигун, махой, да ты ж дембеля построил! Командуй дальше.
– Младший сержант, слушай мою команду: в 2 шеренги станови-ись!
– Слушяй, Джигун, это тэбе нэ сáбака. Ымэй уважение: на дымбелах
служьба зыжьдэтся.
– Уговорил – ымею уважение. Отставить 2 шеренги, вольно, зёма. А то
мы 4 танкиста, но без собаки – лезь до нас в танк!
– Да ты не слушай его, зёма, а правда, ты, видать, от своих
отбился, полезай на броню – покатаем.
И – загремел браво танк советский по земле немецкой, и – загремели
в 4 глотки советские ночью немецкою 4 броненосца:
По берлинской мостовой
Кони шли на водопой!
Чую – уши мои вострятся на слово «кони», чую – проснулся – танком
переехало сон:
По берлинской мостовой,
Эх, ребята, не впервой
Нам поить коней казацких
Из чужой реки.
И – ещё более хором (это я вступил):
555
Казаки, казаки,
Едут, едут по Берлину наши казаки!
И – ещё более громко (это я подпел):
Красиво спели, как жизнь прожили – драматическим баритоном командир
машины рязанец Юра Сергеев, лирическим баритоном с акцентом пулемётчик
зугдидиец Варлам Жвелия, народным тенором связист полочанин Янка Рыгоров,
бас-баритоном механик водитель измаилец Валера Джигун. Красиво подтянул
неопределённым баском медвежьеалтынец Платон Попенков, дембель. Даёшь
Берлин! И тут нá тебе:
– Halt, stehenbleiben!423
Это из темноты, из-за четверть мгновенья назад стоявшего здесь
забора луною в очках блеснул Лео Юргенс, пенсионер и хозяин сада:
– Сейчас ви забор ломаль. А потом кто чиниль? Гёте?
Сергеев, с лукавым гневом:
– Ну, Джигун, наломал ты дров. Кто теперь немцу забор чинить будет?
Шевченко?
Джигун, невинно-возмущённо:
– А шо тут Джигун? Шо Шевченко? Хто командувал машиной?
Жвелия, изумлённо-наставительно:
– А шьто ты на кáмандира, ымей уважение!
Рыгоров, примирительно-рассудительно:
– Сам починит. Он же немец: им чинить – как нам ломать.
Слушает Лео Юргенс русский солдатский спор, мало слов понимает, а
сказать может много.
А Джигун:
– Та понятно, шо это им легко, но они ж хотят как-то отыграться.
Жвелия:
– А кыто им позволит áтыграться? С того дня, как сыржант Кантария
вáдрузыл зынамя пáбеды…
Сергеев:
– Там ещё, между прочим, и Егоров был!
Рыгоров:
– А пострадала больше всех Белоруссия…
Слушает Лео Юргенс русский солдатский спор, сам про себя так
думает:
Die Erinnerungen im Garten424

– Нет у них ясности. И ответственности нет, все всё друг на друга
валят. Йохан кивает на Петера, Петер – на Пауля, und die Arbeit steht425.
И какая может быть определённость во взаимных отношениях, если у них
каждый отдельный человек неоднороден. И так было всегда. Зимой 1946 года
мы, школьники, отправились кататься по льду Эльбы на коньках. Внезапно я
почувствовал, что больше не качусь, а быстро ухожу под лёд. Безопасное,
казалось бы, место на глазах превратилось в жуткое крошево льда и воды. Я
пытался ухватиться за острые края льдин, но только исцарапал пальцы и
ладони. Между тем тяжёлые коньки, прикрученные к разбухшим от воды
423
Стойте, остановитесь! (нем.)
424
Воспоминания в саду
425
A работа стоит (нем.)
556
ботинкам, неумолимо тащили меня в чёрную глубину, хотя я уже отлично для
своих семи лет умел плавать. Ну что, Лео, обратился я к себе, это капут.
И представил слёзы матери, почти не слушающей уговоров отца: “Hör’ zu,
Emma426, я всё понимаю, ты мать. Я тоже отец, и мне самому тяжело, но: во-
первых, никогда нельзя предаваться отчаянию, во-вторых, наш дорогой
покойный Лео в немалой мере виноват во всём сам. Он уже отлично для своих
семи лет умел читать и не мог не видеть специально поставленного нашим
муниципалитетом деревянного табло с предупреждением об опасности хождения
по тонкому льду. Он не смог бы сказать в своё оправдание, что хождение
это одно, а катание – другое, т.к. в тексте предупреждения имеется
отдельный пункт, упоминающий, между прочим, и о коньках”. Не успел я про
себя признать справедливость упрёков отца, как почувствовал, что перестал
вдруг погружаться и быстро поднимаюсь. Через секунду я уже сидел на
огромных согнутых руках человека в намокшей серой шинели и слышал: «Чо,
напужался, малец? Ну ничаво, ничаво, пойдём к мамке, к папке, папка
ремушка даст, мамка кашки – вот и ладушки. А коньки у тебя знатные. Мой
племяш в Смоленске, сеструхин сын, Колька, потешнай такой, на тебя похож,
ему бы такие. Буржуи вы тут! Да ты где живёшь-то?» И так как я не понимал
ни слова из его речи, а восстановил смысл, лишь впоследствии, в старших
классах реальшуле427 на уроках русского языка, то солдат Иван Петровский
перешёл на немецкий: «Гитлер капут, дойч сам по себе – гут, когда на нас
не лезет. Где живёшь, говорю? Фатер-мутер-нахауз – где?» И на руках
проволок меня до самого дома, который, надо сказать, находился в немалом
отдалении от берега Эльбы. Потрясённая мать плакала, отец с уважением и
благодарностью жал руку спасителя, а мне сказал так: “Мein Sohn428, ты уже
достаточно взрослый, чтобы понимать, что такое ответственность. Смотри на
слёзы твоей матери, и запомни это слово – Veranwortlichkeit429”. Иван
Петровский как будто даже смутился от суровых немецких слов, смысл
которых он едва ли бы понял даже в переводе. Между тем отец, вспомнив,
что знал из русского, обратился к нему так: “Danke, шпазибо, Hitler
kaputt, отныне вы наш друг. Так что присядьте, и выпьем по рюмке шнапса.
Или, быть может, вы предпочитаете пиво? Нам удалось припасти немного
настоящего Warsteiner430. Prosit431!” – «Да что вы, да нихт верт432, да разве
мы для того? Да мы ж не для этого…» – “Siehst du, Emmа433, – приподнял
указательный палец правой руки мой отец, – я всегда знал, что только
Геббельсова пропаганда могла называть этих бескорыстных и деликатных
людей пьяными варварами и русским свиньями. Признаюсь, mein Freund, –
повернулся он к гостю, – я, как и все, был вынужден притворно
соглашаться, однако внутренне всегда протестовал. Sie sоllten mir
glauben434”. – «Ай да что вы, да не стоит. Дело же не в этом, а дело в
человечестве. Я вот вашего мальца волок, аж руки отрываются, а сам так
ему рассказываю: у меня, говорю, в Смоленске сеструха, сестра, то есть, –
швестер, в смысле, а я, еёный брудер, ферштейн?» – “О ja, zweifellоs!435”
426
Послушай, Эмма (нем.)
427
Реальная школа (нем.)
428
Сын мой (нем.)
429
Ответственность (нем.)
430
Марка пива
431
Будем здоровы! (нем.)
432
не стоит (искаж. нем.)
433
Видишь, Эмма (нем.)
434
Верьте мне (нем.)
435
О, без сомнения (нем.)
557
– «Ну, так у неё, у Людки сынок, племяш мой в смысле, весь потешнай
такой, на вашего похож. Тут Лёвка, там Колька – да все ж мы человеки, я
так думаю». Иван Петровский выпил только половину своей порции шнапса из
маленькой серебряной рюмки и отказался от пива: «Да что вы, ай не надо,
такое время сейчас, что даром ничего не достаётся – мы ж тоже понимаем.
Сеструха в Смоленске на фабрике по 12 часов смены выстаивала – да всё ж
для фронта, всё для победы! И сейчас трудится, мало ли что. И вот смотрю
я на вашего ребятёнка, как он, бедолага, потопает, и чего мне до него,
нихт вар? А сам так думаю: вот это же и Колька – который племяш – неровён
час на днепровский лёд забежит с дружками, хотя какие там у них коньки? А
лёд возьми да и тресни, а меня рядом нет, и что тогда сеструхе сказать,
Людке-то?» Мать внимательно слушала, кивала и, наконец решительно
обратилась к отцу: “Клаус, мы просто обязаны отблагодарить этого доброго
человека с простым и открытым сердцем!” – “Einverstanden, Emma436, – со
сдержанным чувством кивнул отец, – на этот раз согласен, – и протянул
русскому солдату крупные серебряные часы с выгравированными словами
“Дорогому Клаусу дедушка Теодор в день совершеннолетия”, – возьмите на
память об этом дне! Nehmen Sie das einfach437”. – «Спасибочки, благодарен»
– Иван Петровский сунул часы в карман гимнастёрки и весело щёлкнул
пальцами над недопитою рюмкой: «Эх, была не была, пьяный буду, ой!» – и
ухватив двумя пальцами, Иван отправил остатки шнапса в глотку, повертел
рюмку, крякнул – «Ух!» – и поставил её на стол твёрдо, точно шахматную
фигуру. Победно глянул на себя в зеркало и, не прощаясь, быстро вышел. Но
не успели родители растрогаться его растроганностью, как Иван вернулся и,
сурово глядя себе под ноги, произнёс: «Но это ж не всё, правда? Тут уж,
думаю, не грех и отблагодарить всё же за мальца. Живёте, вижу, не
бедствуя, нихт вар? Так уж пожалуйста, а?» Отец непонимающе прищурился и
смущённо улыбнулся: “Wie bitte438?” – «Ну хоть эту рюмочку, что ли? У нас
так по русскому обычаю». – “Aber gewiß439, – вдруг поспешно заговорила
мать, – берите, ведь мы перед вами в неоплатном долгу, Herr Soldat440”. –
«Да не в том дело, братцы, – широко улыбнулся мой спаситель, – а вот это
по человечеству!» – и засунув серебряную рюмку в округлившийся от
серебряных часов карман гимнастёрки, натянул едва подсохшую шинель,
козырнул и ушёл. Минут пять все молчали. “Emma, Schatz441, – проговорил
задумчиво отец, – по-видимому, русский характер настолько разнообразен и
растяжим, что вопиющие противоположности способны уживаться не только во
всей нации, но и в отдельных её представителях, aсh was!” И только к
вечеру хватились коньков. Вот и мне как бы чего не хватиться.
– Товаришчы зольдат, потом будем решиль, почему ф чём дéлё, а
зейчас тобро пожáлёвать на феранда. Нитшаво, нитшаво, забор потом
говорить. Setzen Sie sich bitte, Kameraden442.
Юра Сергеев:
– Ну братцы, вот это по человечеству. Я ж с детства догадывался,
что русский там, немец – это так только, а все мы человеки. Пойдёмте-ка,
уважим хозяина.
436
Согласен, Эмма (нем.)
437
Просто возьмите это (нем.)
438
Что, простите? (нем.)
439
Ну конечно же (нем.)
440
Господин солдат (нем.)
441
Эмма, дорогая (нем.)
442
Садитесь, пожалуйста, товарищи (нем.)
558
Совершился обряд рукопожатий:
– Herr Jürgens… Also, Leo einfach…443
– Очень приятно, товарищ Айнфах. Юра. Я командир.
– Не-ет, “еinfach” – это «просто». Я – Лео, ты понял, Юра?
– Понял, конечно. А чо тут не понять. Здравствуйте, Лео.
– Ja, ja, здравствуйте, командир Юра! А ви?
– Валера…
– Варлам…
– Платон…
– Иван…
– Ah, sind Sie Iwan?444 Иван спасал меня ф детстсве!
Джигун:
– А ты откогда уже Иван? Ты ж всегда был Янка.
Рыгоров:
– Ничего, так им легше запомнить.
Лео:
– Рэбъята, хатите пить?
– М-м-м… Только немного.
Джигун:
– Чу-уточку, хозяин. Бо мы вже сегодня – как в танке.
Варлам:
– Слушяйте, ымейте уважение. Когда хáзяин угощает, гость не
áтказывается. Эта даже грэх. [И к Лео:] Пáжалуйста, пáжалуйста, уважаемый
хáзяин. Ми все будэм пить за ваше здáровье, обязательно.
Рыгоров:
– Обязательно.
– Gut, Rebjata, meine Frau, Carola schläft schon445. А ми будем
гавариль как мушчыны, nicht wahr?
Варлам:
– Канэшьно, только мужчины. Я всегда дáгадывался, что нэмец или там
русский – это так. Ми все в душе тоже грузины.
Джигун:
– Я согласен. Давайте хозяин, как говорится: будьмо!
Опрокидывает стопку шнапса:
– Ого, так это ж оно! Спасибо, хозяин. Прямо как дома, на Дунае,
под вишнями. Так, хлопцы?
– Так, так, будьмо, хозяин.
Лео:
– Ну а как вам нравилься здесь наш климат?
– Дак это ж наш климат: подмосковный, берёзовый…
Джигун:
– Ага, кацапу везде, где берёзка – так уже типично руський пейзаж.
– А что не так, ты что, берёзок не видел? И снег зимой выпадает
конкретно, как в Подмосковье.
Рыгоров:
443
Г-н Юргенс… Ну, просто Лео (нем.)
444
Ах, вы Иван? (нем.)
445
Хорошо, ребята, моя жена Карола уже спит (нем.)
559
– Ну а всё-таки, почему как в Подмосковье? В Полоцке и берёзок, и
снега немеряно.
Джигун:
– Ну а как же! Он тебе всегда ответит: потому что «Москва – столица
нашей Родины». И шо ты кацапу на это скажешь?
– А что ты против этого скажешь?
Джигун:
– Так, а шо тут скажешь. Ты пей давай, командир. Будьмо, хозяин!
Лео:
– Наздровъе, камераден!
Сергеев:
– Давай!
Джигун:
– Агг-гра… Не, вот ты говоришь «хохлы»…
Сергеев:
– Агг-гра… Па-астой, а-а кто слышал «ха-ахлы»?
Джигун:
– Так, никто не слышал – ты ж про себя. Но я ж то тебя по-онял.
Сергеев:
– Ну допустим. Так что?
Джигун:
– А то, что на хохле всё стоит. И больше всего вооружённые силы.
Даже у нас в части, Лео, – Варлам сбрехать не даст – куда ни глянь:
замполит – хохол, зампотыл – хохол, и даже зампотех – тоже хохол. И шо ты
против этого скажешь?
Сергеев:
– Так а чо тут скажешь.
Джигун:
– Вот, Лео, и в нашем, хотя бы, танке: я хохол – и я потому
водитель. А это самый главный. Лео, вот как по-немецки «водитель»?
Лео:
– Fahrer.
Сергеев:
– Ну и что? А скажите, Лео, как по-немецки «руководитель»?
Лео:
– Führer.
Сергеев:
– Во! А фюрер в танке я. И без меня…
Варлам:
– Ай, дáрагой, прэкрати, ымей уважение, потому что в танке без
пулемётчика никого не зáстрэлишь. А пулемётчик тут я.
Джигун:
– Но ты не водитель! А без водителя танком никого не задавишь. И
даже этот забор, кто сломал?
Лео, с интересом:
– Кто ломаль забор?
Янка Рыгоров:
– Не в том дело, хозяин. Что забор? Понимаете, ребята: один
командует, другой стреляет, третий, допустим, давит, и всё это важно и
нужно, да. Только кто держит связь с главным командованием, с большой
землёй? А если надо – и с врагом. Кто? Свя-зист. Разрешите представиться:
Янка Рыгоров.
560
Сергеев:
– Вольно, солдат. Можешь сесть и оправиться.
Тут я, наконец-то, не выдерживаю:
– Сидеть смирно, салабоны! Вам ещё пахать, пахать и пахать. И
сержантам с офицерами вас ещё долбать, долбать и долбать, формируя из вас
личность. И как сказал генералиссимус Суворов, вся служба на дембелях
зыждется. Разрешите представиться: дембель Платон Попенков. Вольно,
салабоны! Я к вам обращаюсь, Лео: подтвердите, кто здесь главный?
Лео Юргенс:
– Я фсегда думаль, что главный в доме есть хозяин.
Молчание. Лео:
– Nun. Што будет сказаль?
Варлам:
– А шьто тут скажешь.
Лео:
– Я рад, что ми согласны. Also, подумайте: какая польза для вас
есть от этот танк?
Сергеев:
– Ха, хитрый какой! Нам победу обеспечили танки! Без танков бы
Рейхстаг не взяли.
Лео:
– Na klar, понъятно, но сейчас, что вам танк сейчас даёт? Сегодня
ви ломаль забор, и что? Ви думайт, забор это Рейхстаг, was? Потом, ви не
знайт, кто в танке главный.
Сергеев, с достоинством:
– Как это? Мы знаем: командир в танке главный.
Джигун:
– Вот только не надо. Он так думает – и уже у него все это знают.
Не обижайся, Юрчик, но ты самый настоящий кацап.
Сергеев:
– Да конечно, а то кто, чурка что ли?
Джигун:
– От, и ты уже согласился, а значит, обязан признать… Признаёшь?
Сергеев, растерянно:
– Ну, признаю.
Джигун:
– От, за это и… Будьмо!
Лео Юргенс:
– Budmo!
Сергеев:
– Что «будьмо», это я всегда не против… Агг-гра…
Джигун:
– Кха!
Варлам:
– Кэ!
Рыгоров, за компанию:
– Хм-хм!
Я:
– Будьмо, служба! Славный у вас мутнячок, хозяин. А вы на Алтыне
бывали?
Лео:
561
- Was?446
Ищет в себе понимания:
- Nein.447
Я, снисходительно:
– Ясно дело, до Алтына вы тогда не дотопали. Впрочем, я это так, к
слову, чтобы расширить географию разговора. Или у вас правда, такой
разымчивый мутняк, не знаю – впрочем, вы всё равно не знаете этого слова.
Джигун, подозрительно:
– Умный, дембель, да? Ну и я не знаю и командир, я уверен, не
знает, так шо?
Сергеев, вспыхивая:
– А ты за командира тут не расписывайся. Все хохлы так: чего сам не
знает, то, думает, уже предел. А ваш предел на Хуторе-Михайловском. А наш
предел на Аляске, и это ещё не предел, понял?
Янка Рыгоров, обиженно:
– А это что, только ваш предел? В школе учили: это всё наше общее.
Джигун:
– От золотые слова, а наше – тем более? Ты знаешь, Юрчик (ты не
обижайся), кто всю эту тайгу и тундру вот этими сапогами прошёл и
покорил, а? Казакú, брат, наши казакú, и Берлин взяли наши казакú.
Сергеев:
– А что тут скажешь. Будьмо, брат, запевай, Варлам.
И в 5 глоток понеслось над весенним, саксонским, ночным,
фарфоровым, с первыми почками садиком:
По берлинской мостовой
Кони шли на водопой!
Шли, потряхивая гривой
Кони-дончаки.
Мужественно супится лысоватый хозяин, разбирая только «Берлин» и
«казакú», но этого достаточно:
Раз 5 спели песню, до следующего «будьмо». Вышла в сад заспанная Карола в
халате и джинсах:
- Was für ein Konzert?448
И снова – ритуал знакомства:
– Я – Валера. Вот мы к вашему супругу на огонёк завернули, а он вас
и не позва-ал…
– Carola, freut mich449, – чуть ядовито, чуть блядовито улыбается
хозяйка обритому, но чубатому стройно-приосанившемуся Джигуну.
– Варлам Жвелия, – склонился щегольски усатый вопреки уставу
пулемётчик к ручке дамы.
– Was tun Sie denn? – отдёрнула дама ручку.
– Если у вас нэт такой трáдыций, тогда я úзвиняюсь, – и повторил с
достоинством: – Варлам Жвелия, мадам.
446
Что? (нем.)
447
Нет (нем.)
448
Что за концерт? (нем.)
449
Карола, очень приятно (нем.)
562
– О, старинное русское имя, Schwelija, wie schön! – и выдала
Варламу картофельную клёцку – улыбку – в сахарной пудре.
– Янка, – засветился в темноте связист Рыгоров.
– Ach was, Jamka! – чуть коснулась Янкиного локтя втянутым, но
круглым животом, – Ich bin Carola. Jamka klingt toll450, но я никогда это
не запомню. А можно просто Иван?
– Конечно, пожалуйста, – чуть убыло сияния, и чуть выше стал ростом
паренёк-василёк, и проступило на чёрно-белом снимке начала 60-х:
незаметный, крадущийся рассвет, звон в монастыре святой княжны Ефросиньи,
калитки, кудлатые собачки, петух кричит, молочный пар из ведра, за
кустами – внезапная небольшая речка с крутым берегом, дощатый мостик с
алюминиевыми полыми перилами, два бодрых пенсионера в соломенных шляпах и
с удочками под мышкой: «Доброе утро. Как эта речка называется?» В ответ с
важной осведомлённостью: «Полотá, Полотá». И затянул Полоту сначала туман
белорусский, а потом полночь бессонная саксонская, в которой петух
молчит, в которой со столбика озирает фонарь: танк на заборе поваленном
грозно громоздится, дуло задрал, неопушённый сад ледком ночным
похрустывает, а из-за круглого деревянного столика, из плетёных кресел
пятеро молодых коренастых мужчин привстали, а один, постарше, сидит – то
фонарь, то луну в очках отражает, в бутыль высокую, бедрастую уставился,
а те пятеро даму высокую, бедрастую приветствуют и кажется Юрке Сергееву,
что бутыль сама собою над стаканом его наклонилась и скажет сейчас:
«Хлебни из меня, Юрка, а я тебе правильный путь укажу». А то не бутыль
над стопкою, то дылда стриженая в халате над Юркою нависает, так
представляется:
– Carola Jürgens. Что вы такой задумчивый и одинокий?
– А, кто, я? Да нет, хозяйка, это я так, родину вспомнил, знаете,
поля рязанские. Там у нас памятник народному поэту стоит, и кто
проезжает, свадьба там, или в армию меня провожали, так обязательно – это
традиция такая – выйдут все и выпьют с тобою, Серёжа. Знаете песню:
Выхожу один я на дорогу
В старомодном, ветхом шушуне…
– Это прям, как про вас, мадам, – всхлипнул Юра на хозяйку. – Вот
представляете, выходите вы за этот забор – да ну его в пень! – в этом
вашем халате и высматриваете сынка вашего Фрица, который от нас под
Сталинградом немецко-фашистскую родину защищает. Или там в самоход ушёл,
а там с ним загуд приключился, ведь бывает, а? В общем, разрешите
представиться: Юрий Сергеев, ваш командир.
– Freut mich, – сплёвывает сухую корочку Карола и отворачивается к
Янке: – расскажи мне что-нибудь в эту весеннюю ночь, русский солдат.
Но не успел смутиться солдат, как строго встревает хозяин:
– Карола, тебе давно пора спать.
– Ach so, ein Gespräch unter männern451! Что ж, прощайте русский
солдат.
Я:
– Здравствуйте и прощайте Карола. Я дембель, Платон Попенков.
– Dembel Platen Puppenkopf?
– Яволь, мадам.
– До чего всё-таки похожи наши языки, кто бы мог подумать!
450
Неужели Ямка! … Я Карола. Ямка звучит здорово (нем.)
451
между мужчинами (нем.)
563
И жмёт мою руку своею – не слишком женской, жёсткой, как потом у
Лебедихи. А вообще нехилая лошадка. И моложе Лео раза в полтора. А Лео,
отослав жену спать от греха подальше:
– Ну что, солдаты, давайте быка за рога. У вас товар, у меня
деньги. Покупаю танк. Ваша цена?
Молчание > осознание > опупение > возмущение > размышление >
колебание.
Джигун, заинтересованно-иронически:
– Сколько дашь?
Варлам, пылко:
– Ымей уважение – русский танк!
Сергеев, презрительно-восхищённо:
– Бабу за танк?!
Рыгоров, недоверчиво-оскорблённо:
– Не врубаюсь в такие понты!
Я, философически-наставительно:
– Эх, люди! Всюду торговля, всё готовы купить и продать: Родину,
жену, лунную ночь. И что мне в вас, продолжайте. А я б хотел теперь
забыться и заснуть, понимаете?
Не слышат, галдят:
– Это вже вообще…
– Áбижаешь…
– Давай серьёзно…
– Ымей уважение…
– Nein, это тотшный цена, und kein Pfennig mehr452…
– Ну шо ж, хлопцы, была не была…
– Шчытай, это просто пáдарок.
– Только, Лео, танк – не игрушка…
– Лео, а на что тебе танк?
– А, метальль всегда в домашний экономика полезен…
– Ну, брат, у вас понятия…
– Уму нэпостижимо…
– Наливай, хозяин, магарыча…
– С обновкой!
– Danke.
– Ездяй и лучший купы!
– А теперь на коня.
– Рrosit!
– Па-астойте, братцы, – Как поднятый в небо шест вздымается над
столом от шаткости вдвое вдруг выросший командир Сергеев, – не по-русски
как-то – оружие Отечества немцу продавать. Не мзди, хозяин, я понимаю…
что слово не воробей… но ты ещё не знаешь… и вы все ещё не знаете… чем я
его закончу… потому что я командир… Варлам, ты вот сказал: «Считай, это
подарок». Так давайте не считать, а просто подарок. Дарю, хозяин! Потому
что я командир!
– Вах, командир, молодэц! Я всэгда, ещё в детстве дáгадывался:
русский там, нэмец – это всё только так, а всэ люди в душе – грузины!
– Ну что ж, командир есть командир: куда иголка – туда и нитка.
– Только смотри, Юрчик, перед зампотехом потом на водителя не вали.
Хто главный в танке? Это командир. Всё хлопцы, поехали.
452
Нет … и ни пфеннига больше (нем.)
564
И – ритуал прощанья: каждый широко обнимает хозяина и
выскользнувшую из-за полога сна Каролу. И уже машут шлемами с брони
светающему небу, немо недоумевающему немцу:
– А я?
Танком накатывает сон, и забывается ненужное «Я» – головка от буя,
и туч румянятся края, и вымирает звёзд семья, и спят отцы и сыновья, и
сном сморило соловья. Какие соловьи тебя тревожат, солдат, ещё не та
весна, не соловьиная, а … кошачья, что ль? Просыпайся, Платон, пора. Ну
вот, сходил ты в самоход, а толку? Даже, может, и суда не будет, и
дисбата – а почему? А потому что дорогу потерял, и не вернуться тебе в
часть. Станешь гаст– или остарбайтером у фермера Лео Юргенса, забор он
тебе починить, конечно, не доверит, а сад вскопать – это возможно. Или
коня почистить. Вон он, конь – белый, бокастый, фырчит, зверь, зрачком
тёмно-серым двор охаживает. А нехилая лошадка, и вымолвить хочет – давай
улетим! Скучно мне, Платон, в загоне биться-томиться, украл бы ты меня,
по-алтынски, а? Право! Как тогда Шафака. – Мда? Смотри, бра, сам
напросился, пферд. Что за название такое ненаше? А язык в старину
экономили, смыслы друг за другом слова донашивали: был арслан, лев, стал
слон; был элефант, слон, стал из него велбуд, теперь верблюд; ну, так и
здесь: был пард, барс, стал пферд, рысак. Так? И вот уже сижу на конском
хребте, и вот уже скачу через поваленные доски забора, через кусты
придорожные, через канавы – морщины полей, и вот уже лечу по лесной
дороге – а в небе всё светает… что-то долго светает. А вон там – речка-
неназванка, и Ольшак в ней бороду моет… Да какой Ольшак, то тумана
пресного полоска. А на ветвях – Люляки-сёстры расселись, в стороны по
семь хвостов растопырили… Сказал тоже: «Люля-аки»! Это же омела,
древесный паразит, где ж её не бывает. А в кустах – не скелет лежит, не
Ночняк темнит, обнять хочет, скалится, нет – то железный столбик, на нём
белая жесть, по ней чёрным чётко: “Rutschgefahr. Zutritt untersagt”453. И
конь возмущённо взоржал бы: Гу! Гу! Да где ж он, твой конь? Это бьёшь ты
по койке ногами, дембель затравленный, да никуда не ускачешь от
злодолбучего Комарова, он же сорок взысканий с тебя уже взыскал, а сорок
первое – учил охотник Сыктымбай – оно роковым будет. Звереет Комаров. Ну
пусть уж меня, выгрёбистого и с высшим образованием – это как бы понятно.
Но он и Горпинича, без того по жизни зачмырённого, вчера взъедрил, да не
мотивированно, а спонтанно, и поставил за это во дворе ночью дневалить, а
ведь сейчас не май на дворе! Да что ты его вспомнил, Комарова этого? А
потому что проснулся.
СОН О СОЛДАТСКОЙ МЕСТИ
Проснулся – светает, храп над койками паром плавает. Не понял… Что,

вообще уже проснулся? Учебка это, что ль, коломыйская? Не-е, не то окно,
не узкое имперское, австро-венгерское, а квадратное, германско-
демократическое. У снов тоже своя субординация. Как матрёшка русская, а
прежде того – китайская, грёза грёзой беременна – а я? Ну то есть – я
каким-то шампуром нанизываю на себя кольца сновидений – а сам-то? Мыслю,
следовательно… Да ничего не следовательно:
453
Скользко. Вход воспрещён (нем.)
565
А на дне колодца – зверь на всех похож,
А на дне стакана – говори, что хошь…
Пройти это надо, паря, все через это проходят, а главное – не
задерживаться. Понял – да и понял. Осмысливать потом будешь. А пока – ты
ж, как известно, практик? Вот и прислушайся к конкретике. Действуй пока
по обстановке. Спасибо, учитель, надоумил. А то беспокоило что-то, и я
его по привычке в область ума перемещал, а это ж просто пузырь
переполненный. Которому в области ума вообще не место. Он не мыслит,
следовательно… Да ничего не следовательно. Просто обидно проснуться за
целый час до подъёма из-за такой буйни. Но позыв не тётка: приспичит –
построит: па-адъём, к месту оправки, ма-арш! А место оправки, как на зло
на ремонте стояло, а временное во дворе находилось, дощатым было, и в
полу играла там доска живая, осторожная. Как бы не окунуться в то, что не
мыслит, но существует. А мы а-асмотрительно, а-аккуратно, ногой доску
щупаем, рукой за стенку держимся… Ой, чуть не сковырнулся! Только
булькнуло что-то на том конце. И матюкнулось?! Да откуда, бра –
примзделось. О-о-ох… У-у-ух, лады. Дверь параши на крючок, сам в казарму
на бочок – в койку досыпать, сон досматривать… Какой сон, про коня?
Мчится конь морской – грива пенная, что ни капелька – то вселенная.
Разлетается-рассыпается… А Платон Попенков просыпается, потому как:
– Рррота, подъём! Форма одежды №4, на оправку 10 минут, и
приготовиться к построению!
И шум бежит по солдатскому голому лесу:
– Чо за построение-то, сержант?
– А ххх…то его знает. Из дивизии, звездят, какой-то перец приехал.
Ну-ну, оправляйся, служба, а Попенков пока, может себе позволить в
качестве дембеля чистенько побриться… Это что там во дворе за гогот-
рёгот? А это ефрейтор Маштабей, масштабный человек, которому всегда
больше всех надо, раскидав-разбросав-расшвыряв молодых, салабонов,
бакланов и старослужащих, первым, как кот на новоселье, ринулся в
дворовую дощатую парашу, да и отскочил в восхищённом ужасе, и всю жизнь
потом о том так рассказывал:
– Прикинь, пузырь разрывается, кишка поёт-заливается, дверь на
крючке, а открыть боюсь: оттуда, прикинь, зверский вой раздаётся: гы-гы-
ы… Ну, боюсь не боюсь, а конь я, как видишь, здоровый. Долбанул по
крючку, а сам – вбок, мало ли. И, прикинь, из толчка вываливается весь
дерьмом облепленный здоровенный хер. Руками взмахнул, смердит весь,
только орёт: «Горпинич, падла, урою! Гы-гы-ы…» И в душевую, прямо через
плац, мимо штаба, а следы такие коричневые, вонючие, а к штабу как раз
УАЗик подкатил, из него адъютант выпрыгивает, за ним сам генерал-майор
Топотов из дивизии, весь пузатый такой, со звёздами, а с порога штаба,
прикинь, полковник Суроп уже честь навытяжку и как залп Авроры жахает:
«По-о-олк, ра-авнясь!» Все тут как столбняк замерли мордами на командира
и видят… Смотри: справа крыльцо штаба – там наш полковник шест проглотил;
слева перед УАЗиком – товарищ генерал-майор Топотов уже парад принимает;
а в центре, прикинь, между ними – статýя из га-авна на всю часть застыла!
И смотрит наш полк, и видит: это ж капитан Комаров! И каждый его узнаёт:
шавка лейтенант Кураксин челюсть отбросил, прапорá Лайма с Иванчаком
глаза из орбит повысовывали, деды неприкрыто присвистывают: нет предела
беспределу! Сынки-бакланы втихаря ухмыляются: довыёживался, шакалюга! А
внучкú-салабоны вообще в отрубях, думают: раз офицер в таком виде под
566
небом ходит, то нам уж!.. И знает об этом вся улица наша, и знает об этом
вся наша страна.
ВТОРОЙ ПОКАЗАТЕЛЬНЫЙ СОН

Как отмылся Комаров, не знаю, не видел. Но по службе он уже не
отмылся, переведён был вскоре в Краснознамённый Дальневосточный военный
округ, там тоже от потенциальных немцев Родине защита требуется, да и за
самураями присмотр пока нужон. И Горпинича, ночного дневального,
назначенного ответственным за имевшее место быть неуставное безобразие с
попранием чести и достоинства советского офицера, судили уже в отсутствие
потерпевшего. И вот в 16:00 – в 16 по Фаренгейту, как пародировали
прапорщика Юркевича образованные солдаты, – в зале гарнизонного клуба,
некогда клуба юных гитлеровцев, расселся на сцене президиум – он же
высокий суд. И говорит полковник Суроп:
– Товарищи военнослужащие! Сейчас в нашем всеобщем присутствии, на
глазах у воинской общественности, будет справедливо осуждён и немедленно
наказан ваш вчерашний товарищ. Не далее как месяц, кто слышал и помнит, я
с этого самого места сказал и подчеркнул, что мы ведём непримиренную
борьбу против неуставщины, дедовщины и всех проявлений вашего всеобщего
долбизма. И пусть не удивляются, что я открыто называю эту вещь своими
именами. Потому что такое сейчас время – к армии уже вплотную коснулась
перестройка. И на этом основании я строго всех предупреждаю, что если кто
– вы меня поняли, то чтобы потом ему не было мучительно больно. Теперь во
всяком случае, в любом случае, через месяц кому-то опять сидеть на этом
месте, где сегодня ломает локти вчерашний завтрашний дембель рядовой
Сергей Горпинич. Потому что не за то волка бьют, что он смел, а за то,
что он козу съел. Потому что – позвольте спросить, кто неустанно изо дня
в день измывался над младшими товарищами, и всё это ему до времени
сходило с рук безответственно. И он уже настолько уверовал, что иначе и
быть не может, что перешёл уже на офицерский состав. Но у Советской Армии
пока достаточно силы, чтобы поймать и покарать его разнузданное
поведение. Сегодня ему, предупреждаю, будет мучительно больно, а завтра
как бы это не оказалось кому-нибудь из нас, особенно из вас. Кто понял,
тот знает. Я хочу сказать: кто знает, тот понял, что через месяц, вполне
возможно, мы повторим эти же суровые слова, но теперь уже по поводу его.
Пришло время порядка. Приступим.
Бледный и спокойный, как народоволец, подсудимый Горпинич вовсе не
ломал локтей, а, казалось, воспринимал всё, как очередную проделку
товарищей по службе, которые, бывало, совершенно буквально ездили на нём
верхом до параши и обратно. Ещё при Хангиши от особых издевательств над
Горпиничем воздерживались: авторитетный и справедливый горец ценил в нём
качества безотказного нукера и зря в обиду не давал. Впрочем, Горпинич не
выказывал к нему ни подобострастия, ни благодарности, а просто любое
требование любого исполнял с возможною безупречностью. В ночь, когда я,
как стало ясно поутру, не ходил ни в какой самоход, Горпинич был
поставлен капитаном Комаровым (чуть не сказал «покойным») во дворе за
отдание чести не по адресу, а именно лейтенанту Кураксину. Неблагодарный
Кураксин, как и месяц назад, выступил с общественнвм обвинением: таково
было его комсомольское поручение:
– И вот, как мы с вами сейчас только что слышали, товарищ военный
прокурор требует наказать разнузданного нарущителя офицерской чести годом
несения службы в дисциплинарном батальоне. И как мы слышали, защита
567
полностью присоединилась к мнению обвинения. Но я считаю необходимым не
ставить на этом точку, а бросить в его огород ещё несколько увесистых
камней. Я имею в виду, что Советская Армия непостижимо долго безропотно
терпела его чудовищную наглость и безнаказанность. И он уверовал в то,
что как эта безнаказанность сходила ему с рук в течение практически всех
двух лет службы, то почему бы не быть этому так вплоть до дембельских
ворот включительно. И пусть не глядит на меня со зверскою строгостью во
взгляде товарищ полковник: я знаю, что говорю. Перестройка всем нам
открыла рты, и мы можем теперь как никогда конструктивно и критически
подойти к самим себе.
Прапорщик Лайма прапорщику Иванчаку:
– А если им так уже рты пораскрывало, то сказали бы прямо, как мы с
тобой между собой, что чем показательные суды разводить, надо просто
гонять их на плацу сквозь строй, как в царской армии.
Иванчак Лайме:
– Правильно. Если не шпицрутенами, то можно просто пряжками. Как мы
новичков в прапорской школе, бывало, бивали.
Лайма сурово:
– Вот ты тоже, как либерал рассуждаешь. То баловство, а это
воспитание. Тут пряжки не подходят. И если хочешь знать, Суворов – очень
любил солдата, и так и говорил, что «солдатушкам – палочки». А как?
Кураксин:
– …и вот даже то, что товарищи прапорщики при этом серьёзном
разговоре присутствуя, всё так же, как ни в чём, извините, треплются, то
это тоже – как? А так, что надо нам начинать наш всесоюзный, общенародный
перестрой конкретно с себя, товарищ Лайма. Да-да, товарищ Иванчак. И вот
именно поэтому я, со своей стороны общественности, по моему личному
мнению, единодушно присоединяюсь к правильному мнению как обвинения, так
и защиты. И пора нам, товарищи, перестать молчать о том ценном, что таило
в себе наше прошлое, о той настоящей интеллигенции, которая служила
стране как на суше, так и в войсках. И если в прошлом бывало строго, то
не надо забывать о том, что бывало и справедливо. И офицера солдат всегда
уважал, и было за что, потому что совсем не устарели слова великого
русского полководца Александра Васильича, я хочу сказать: Суворова. Да-
да, все мы знаем и цитируем, что «глазомер, быстрота и натиск», что
«смелость города берёт», но почему-то стыдливо замалчиваем его же
аксиому, что за всё это «солдатушкам – палочки».
(А может и правильно. Даже наверное, правильно. Мне-то уж дембель
на носу, и почему же не признать, что без насилия насилия не одолеть.
Молодые здоровенные, кровь из носу, «ребятушки» изначально настроены на
насилие. И цель армейского воспитания – повернуть эту потенциальную
настроенность с товарища по казарме в сторону потенциального противника,
кто он там сегодня ни есть. Что говорил Хангиши? Он говорил: «Бить – это
понятно, это человек так делает. Я на это ныкогда нэ обижаюсь. Вот если
кусать или царапать товарища – то это уже нэ понятно, это скотина».
Значит…
– Не, увлекайся, паря – ничо не значит. Ты понял, что бить – это
ничо, и что не бить – тоже ничо, так пойми и наоборот.
– Что наоборот, учитель? Что бить – это «чо», и что не бить – это
«чо»?
– Не, паря, опять ничо не понял. Повторяю: ты понял, что бить –
ничо, и не бить – ничо. А теперь наоборот: не бить – ничо, и бить – ничо.
Понял теперь? Во.
568
– Да, учитель, я понял. Но боюсь распонять. То есть, я понял по
существу, но не понимаю, зачем конкретно Горпинича. Ну, допустим, как ты
учишь: приходят ребятушки, силушка по жилушкам, насилие по косточкам,
агрессия по челюсти.
– Кто тя так учил, паря?
– Погоди, учитель. Но Горпинич никого никогда…
– Ну и чо?
– А то, что его несправедливо. И это не он Комарова.
– Во, а кто, паря?
– А вот кто, учитель:)
– Товарищи, судьи, граждане обвиняемые! Я обязан взять слово. Тут
судят невинного. Теоретически всё сказанное как обвинителем и защитником,
так и общественным обвинителем лейтенантом Кураксой, извините Кураксиным,
совершенно верно. А конкретно – совершенно неверно. Потому что искупал
потерпевшего не рядовой Горпинич. А я, младший сержант Попенков.
(Горпинич, обритый, впалощёкий, остроухий, всё так же безучастно
смотрит со скамейки перед собою в пол. Похоже, он начинает задрёмывать.
Кажется, он способен задремать хоть с дембелем на горбу, хоть с «калашом»
на часах, хоть в строю на плацу, хоть с ложкой за кашей. И даже если это
в самом деле я…)
Пылая от чувства и обдав зал хроническим запахом, вскакивает из
рядов замполит Балуев:
– Товарищи! Может быть, я прерываю речь общественного защитника, но
разрешите высказать без обиняков накипевшее. Мы с вами, в нашей работе
замполита, почти на каждом шагу часто говорим о высокой воспитательной
миссии Советской Армии, о том, что придя в армию, молодой человек уходит
из неё далеко не такой, как пришёл. И повторяя все эти правильные слова,
мы как всегда, выхолащиваем их содержание. Мы в повседневной нашей серой
и слишком трезвой рутине просто не можем воспринять, до чего всё это
верно. И вот когда такой боец с ярким характером и незаурядной личностью,
которого я прекрасно помню, как он выступил с проникновенной лекцией и
раскрыл нам глаза на сокровенную сторону диалектического материализма, и
мы все хором тогда засвидетельствовали о том, что да, учение Маркса
всесильно, потому что оно верно. А потом он же, уже умудрённый опытом
воинской службы, бесстрашно заступился за преступного товарища. И сегодня
мы видим и слышим, что уже на закате службы, на пороге мирной жизни,
которую спит и видит каждый нормальный солдат, – нет, он, младший сержант
Попенков, берёт на себя ещё одно воинское преступление, ясно отдавая
отчёт, каким местом оно ему вылезет. И слушая это, нас не может не
охватывать чувство глубокого возмущения и не сказать при этом: да,
совершенно верно говорит наш народ, что солдат с высшим образованием –
это для армии большая беда!
Полковник Суроп, глядя куда-то никуда и обращаясь к кому-то никому:
– Долбизм… Ну и долбокоп!
А подсудимый Горпинич, внезапно вскинув голову и пошевеливая
двухмерным кадыком, взглядывает в упор на меня и пожимает плечами. А
затем – суд удаляется, потом является, Горпинич получает обещанный год
дисбата и уводится без последнего слова. Ко мне подходит и жмёт руку
лейтенант Кураксин:
– Молодец, сержант, армия не прошла для вас даром. Не напрасно всё-
таки мы, офицеры, работаем, долбим, долбём, формируя из вас личность…
569
И отступает шут лейтенант в тень короля полковника. Суроп, высокий,
громоздкий, словно он от рядового с каждым чином прибавлял в росте и
весе, словно с горы спускается к младшему сержанту Попенкову:
– Молодец, боец. Всякое бывало, кто старое помянет, тому не укора.
И с плеч долой. А ты уж там не забывай товарищей-сослуживцев, а?
– Дак чо ж, товарищ полковник, мне, конечно, дембель, но и вы тут
небуёво устроились. Полковник всё же, а?
– Га-га, ну-ну, сержант, молодец, свободен.
СОН О ПРОБУЖДЕНИИ
И танком накатывает пробуждение. И светает, и тёмно-жёлтый свет
загорается в коломыевской казарме, и выбегает взвод в форме одежды №2 на
ещё не рассветающий снег, и обгоняет всех сайгак Ахиезер, а через полчаса
расхватывается серый хлеб, расплёскивается кисель в старом австрийском
квадрате солдатской столовой, а затем разгребается лопатами плац,
строится строй, и – на отправку в войска – ша-ам марш! Кого автобусом в
Раву Русскую, кого эшелоном – в березняки приивановские, кого – с
пересадкой в пышущее песчаное тесто туркестанских степей, а там – и в
Афган по интернациональный долг. А меня в самолёт и на запад, в Группу
Советских войск в Германии. Вхожу в казарму, озираюсь, место высматриваю,
на койке трое волков кавказских в карты шпилят… Ну, дальше ты знаешь.
Пролетели учебные сны, пошла явь житейская, демобилизованная. А что есть
явь, а, Ворон? Не знаешь, сомневаешься? А ты скажи прямо: явь – это то,
что является. Как привидение.
570
Книга XII
БЕГУН, БЕГЛЕЦ
или
ПИСЬМА РУССКОГО ПУТЕШЕСТВЕННИКА
Pour l'enfant, amoureux de cartes et d'estampes,
L'univers est égal à son vaste appétit.
Ah ! que le monde est grand à la clarté des lampes !
Aux yeux du souvenir que le monde est petit ! 454
(Charles Baudelaire)
454
Для отрока, в ночи глядящего эстампы,
За каждым валом даль, за каждой далью вал.
Как этот мир велик в лучах рабочей лампы!
Ах, в памяти очах как бесконечно мал! (Шарль Бодлер)
571
1. ПИСЬМО ОТЦУ-МАТЕРИ
USSR
г. Медвежье-Алтынск
ул. Аркадия Голикова 3, кв. 20
П.П. и З.П. Попенковым
23 февраля 1991
СФРЮ
г. Марибор
Пограничный пункт
Наконец-то, здравствуйте, папа и мама!
Не писал вам с самого дембеля ничего, кроме как жив-здоров. Других
событий просто не было. Но теперь я в дальней дороге и вспомнил вдруг
вас. Папа скажет: ну, спасибо тебе с кисточкой, сыночек, что вспомнил.
Пожалуйста! И это ещё не всё: во-первых, я за границей. Папа скажет: ту-
рист грёбаный!.. - Ошибаешься, не турист. - Тогда, скажет папа, в большие
шишки выбился, юный космонавт, в загранкомандировки за шмотками шастаешь?
- И опять-таки ошибаешься: не в командировке я и не за шмотками. - Ах вот
как! – прищурится папа: предал-таки Родину, смылся-таки за бугор! - Вот
это истинно так. Самым возмутительным образом купил за 50 рублей у барыги
из МИДа гостевой вкладыш во СФРЮ. - Сфрю-у! – сплюнет папа, - не хочешь,
значит, сыночек, пахать всю жизнь, как отец, как мать – в гараже, в
библиотеке, в школе, за станком, э-эх! – Э-эх, папа, не хочу! Вот и
выехал вполне как бы легально для начала в Социалистическую Федеративную
Республику Югославию. И это ещё не всё, потому что, во-вторых, намерен,
как ты мне и предрекал, окончательно смыться за бугор. И не в
соцконцлагерные страны, хоть там и порядка больше, а в самую, что ни на
есть Америку, хоть ты в неё и не веришь. А знаешь, чем дальше от Родины,
тем больше сказка становится былью. Вот побывал я в Белграде, ты же его
по телевизору точно видел: про тов. Иосипа Броз Тито, про
неприсоедившиеся страны, ну, помнишь:
Дорогой товарищ Тито,
Ты теперь нам друг и брат.
Объяснил нам всё Никита:
Ты ни в чём не виноват.
Ты ещё говорил, что больше всех не любишь этих, которые и вашим, и
нашим, как кусок дерьма в проруби. Знаешь, отец, я с тобой тут в чём-то
согласен: нечего застревать на полпути в народной демократии, а надо
стремиться непосредственно на свободу. Вот потому я и не очаровался
чистеньким зимне-весенним Белградом, ранним ледоходом на синем Дунае,
частными лавчонками на каждом шагу, пёстрой иностранной прессой в каждом
ларьке, буржуйскими автомобилями у каменных вилл, громадными магазинами,
где и зимой не то что груши-яблоки, а прям-таки ананасы-бананасы с
импортными этикетками, коньяки-метаксы да бейлисы-амарулы. Не очаровался
я и местными девицами южного типа и свободного поведения, а подсел к
дальнобойщику Энверу и покатил в Америку. А в Америку путь для вчерашнего
советского человека лежит через Гамбург, порт на Северном море, где я
устроюсь не матросом, так кочегаром, да втихаря в трюме и переплыву
572
океан, а там я в Америке, где совсем свобода, где неограниченные
человеческие возможности, где демократия – да не народная, а самая
настоящая.
Представляешь, папа, там за любую работу любой человек получает не
менее четырёх долларов в час, что даже и по официальному курсу Госбанка
составит 500 руб. в месяц. И это не просто пропаганда, а простая
арифметика. А как? А так: 1$ = (ха-ха!) 0,63 руб. За 8-часовой рабочий
день каждый американский трудящийся бездельник заработает и получит 20
руб. 16 коп. (0,63 х 4 х 8 = 20 руб. 16. коп.). Сидишь ты, например, в
своём гараже, перекуриваешь, правительство критикуешь, с гадом Котовичем
переругиваешься, а в конце недели получаешь живьём 100 руб. 80 коп. И так
каждую неделю! Но ведь это не предел, а только минимум: страна
неограниченных возможностей: человек может получать в час и 20$, и 30$! А
если он к тому же молодой, образованный, инициативный, то его дальнейший
трудовой путь невозможно даже предсказать. Бывают случаи, когда подросток
лет 13-ти купит яблоко, продаст его вдвое дороже, потом купит 2 яблока и
продаст втрое дороже, потом 10, потом 1000, потом положит в банк, и к 30-
ти годам становится яблочным магнатом. Перейдёт на груши, апельсины,
кукурузу, картошку, наконец, и к 40-ка годам в его руках всё сельское
хозяйство штата Вайохома. А через 5 лет он губернатор, через 3 года
сенатор и выдвигает свою кандидатуру от Республиканско-Демократической
партии в президенты США. А выберут ли – это уже зависит от народа:
демократия! А не старческая партократия, папа! Он должен рассказать о
себе буквально всё, вплоть до происхождения первого миллиона. Все должны
знать, как дела у него в семье, не случалось ли измен или разводов, не
хулиганит ли сын, как ведёт себя дочь, кто предки, не было ли среди них
негров или расистов. И если всё в порядке – то пожалуйста: такой-то по
счёту Президент Соединённых Штатов Америки получил пулю от неизвестного
врага Нации. Однако обеспечил всю родню, навсегда остался в памяти
американского народа, а имя его под каменным барельефом высечено в Скале
Президентов. И пусть он пропрезиденствовал всего один срок – 4 года, всё
равно его до конца именуют «Мистер Президент».
А у нас?
Сам знаешь: жизнь проклятая. До ночи в гараже железо по мозгам
колотит, рожа в мазуте вся, как у черножопого, поговорить не с кем о
прочитанном, да и не читал уже лет 14, кроме инструкции по
техбезопасности: «Буй оторвёт – гараж не отвечает». А вокруг-то: весной
грязище, летом пылище, осенью тощище, зимой зад к запчастям примерзает, и
круглый год – всеобщее злоупотребление алкоголизмом, и ежели уж здесь к
40-ка годам не спился, так это потому что там человек с такой личной
волей способен стать… Ну если не лидером, то хоть бригадиром. А тут тебе
– не-е-ет, куда! 20 лет всеми гаражами заправляет гад Котович, и доволен,
хотя дурак баранóм, и трёх слов не согласует. И притом зарплата – с
Гулькин буй. Нет, папа, я не позабыл, как вы, придурки трудовые, тут
маетесь – мир-труд-май!
Катит меня по февральской СФРЮ оранжевая громадина MAN, крутит
баранку вишнёвоокий босняк Энвер, курчаво коричневая грудь, сам в зелёной
майке. В кабине – как в кочегарке: натоплено, накурено, потно,
оглушительно: из приёмника сербский фольклорный грохот. Вдруг оборвался
грохот – новости пошли на заумно-славянском. Вдруг оборвались новости:
- Эбэнамат!
Это Энвер резко радио вырубил:
573
- Не понимаю этих придурков хорватов! И сербов не понимаю. На хрена
им граница? Язык – тот же, только буквы другие, а характер одинаково
ненормальный и ума – одинаково ноль. Вот у нас в Баня-Луке – кто только
ни живёт: мы - босняки, те же сербы с хорватами, сосед мой справа -
албанец, слева – кубло жидовское, за окраиной - цыганьтабор, там турки,
здесь мадьяры, и хоть бы что: все соседи, делить нечего. Свадьба у кого –
каждого зовут, хоронят кого – все плачут, а как же! Жаль, что маршрут у
меня сейчас не тот, а то б завёз тебя в гости недельки на две – показал
бы настоящую Югославию. Ты бы пожил, посмотрел – и всю жизнь говорил бы:
нигде нет больше такой мирной страны и такого сердечного народа. А
пограничные посты ставить – это что? Только придурки хорваты на это
способны… И чего нам ссориться? Вот при тов. Иосипе Броз Тито так не
было. Показал бы он им, хоть и сам хорват, дело же не в хорвате, а в
человеке. Вот я к примеру: 10 лет за баранкой, где только не побывал:
Португалия, Испания, Франция, Италия, Австрия, Голландия… всего не
сочтёшь. В Турции бывал, Россию вашу всю объехал аж до Иркутска. Только
вот до Сибири не докатил – так всё ж впереди. Что, Платон? Что-что?
Иркутск – это уже Сибирь? Брось, Платон, кто из нас дальнобойщик? Сам-то
ты откуда? С Алтына? Это где? Ух ты, эбэнамат! Ну, тогда может быть…
И призадумался Энвер, потом рукой мохнатой махнул, снова радио
завёл, а оттуда диско заколотило по-английски:
Sunny! Yestеrday my life…
Ой, извини, папа, ты же меня за такую музыку ещё в 70-х трепал… А
ты, мама, защищала: ну, подумаешь – бониэм! – слушает мальчик музыку, а
не за Метеоркой хулиганит. И, прикрыв дверь, понизив голос: - Я бы на
твоём месте таким сыном только гордилась. - Прости, мама, за всё.
Заканчиваю письмо: передо мной австрийская граница.
Кстати: с днём Советской армии, папа!
574
2. ПИСЬМО ДЯДЕ-ТЁТЕ
USSR
Киев
ул. Чкалова 55, кв. 55
Гаевому Г.И., Гаевой М.П.
24 февраля 1991
Австрия
г. Зальцбург
Центральный вокзал
Шановний тьотине, дорогая тётя!
Впервые за эти годы напоминаю вам о себе. Знаходжуся за кордоном,
маю намір перетнути ще кілька кордонів. Здійснюю, шановний тьотине, давню
вашу мрію: опинитися у Вільному Світі, де кожен митець має право творити
за власним уподобанням і де жоден товариш Шелест не має права щось
шелестіти, дивлячись на витвори мистецтва, як той баран на нові ворота
або як та вівця – на ліки в аптеці. Сподіваюся, що цей мій вчинок дещо
змінить вашу думку про мене, шановний тьотине.
Надеюсь также, что ты, тётя Маша, не станешь более смотреть на
племянника как на сибирского валенка, который всё никак не переучится с
«чё» на «шо». Тем более, что, даст Бог, вскорости придётся одолевать
совсем иные языки и выговаривать то “what”, то “was”. Тем более, что
“was” уже слышится в оба уха, а наряду с ним – ещё пропасть непонятных
слов. А потому что я нахожусь в Зальцбурге. Да, тётя Маша, на родине
Моцарта, в городе, где уже 400 лет назад бесперебойно функционировал
водопровод и, как я уверен, не отключали то холодную, то горячую воду то
на 2, то на 3 недели. Прав был тот мудрый сантехник, который сказал: «Тут
надо менять всю систему».
Можливо, шановний тьотине, ще не подолавши негативного про мене
враження як про безнадійного перевертня, ви скажете: «А чого ж ти,
собачий сину, замість щоб міняти нашу систему, просто міняєш свою долю,
га?» – Ну що ж, дядьку Грицю, я, так само, як і ви, не політик і, так
само, як і ви, не беру на себе зайвої відповідальності. Якщо народ в
цілому віддає перевагу певному суспільному ладові, то окремий індивід все
ж таки не позбавлений морального права самостійно визначати власний
життєвий шлях. Вам як митцеві це зрозуміло. І з цієї точки зору ви,
напевно, зрозумієте і той мій вчинок, що змусив нас свого часу розірвати
родинні стосунки. Подумайте, дядьку, якщо ніхто не має права змусити
людину облишити одну материнську мову, то хіба ж хтось має право
позбавити її іншої материнської мови. Так, я вступив саме на російське
відділення філфаку КДУ (Київський державний університет, або «Куди,
дурень, уперся?») ім. Т.Г.Шевченка. Тож нагадаю вам, що моя материнська
мова – саме російська. І невже ви не бачите, що виявлена вами свого часу
нетолерантність є зворотньою стороною того ж самого радянського
тоталітаризму, проти котрого ви, як той Дон Кіхот, несамовито змагалися
ціле життя? Саме так, шановний тьотине, при всьому шестидесятницькому
романтизмові вашого покоління, ви залишилися до кісткового мозку
радянською людиною. Я не вбачаю в цьому вашої провини - це швидше ваша
особиста і спільна біда. А якщо мій дідусь з материнського боку, червоний
575
командир Платон Пєночкін, зробив у 17-ому свій вибір і помилився, то це
його біда. Але не провина:
Наметай, метель, опилки:
Снег свой чистый.
Поклонись, глава, могилкам
Бунтовщицким.
Тоже праведники были, -
Не за гривну!
Красной ране, бедной праведной
Их кривде…
Але за цей – хоча й неправильний – вибір він заплатив життям у 37-ому
році. Котрої честі зкухонені шестидесятники вже не вдостоїлися. Але
повторюю: це не ваша провина… А у Вільному Світі кожний індивід вільно
обирає власний шлях. І самостійно несе відповідальність.
Вот почему, тётя Маша, я теперь здесь. Сел да поехал – ах, хорошо!
Зимне-весенний синий Белград, прокуренно-потная кабина
дальнобойщика Энвера. Смеркается, лужи на обочине подмерзают, человек в
болонье стоит-голосует. Притормозил Энвер:
- Вон твой зёма, братушка. Возьмём?
- Откуда ты знаешь?
- Ха! Так у него ж на груди написано: ХУЙ.
- Ха! Тогда давай.
Остановил Энвер, открыл я дверь, вскочил тот на ступеньку:
- Хау дую ду!
Я, Энверу:
- Вот тебе и ХУЙ! Какой же он русский?
А в болонье усиленно кивает:
- Рашен, рашен. Мой ехать нах Запад.
И уже шлёпнулся задом на диван-сиденье, меня боком прижал, сумку
большущую на двух своих коленях да на моём правом устроил, - как кошку,
её погладил:
- Уф-ф…
Ушанку кроличью скинул, мне руку сунул:
- Виля Вайнбрен, фотограф и коммерсант. А вы?
- Платон Попенков – беженец и конокрад.
- Ой! – наморщил длинный нос, переходящий в ледяную соплю. - И где
же ваши кони?
- Конь подо мной. Несёт на Запад.
- Так нам в одну сторону?
И к Энверу:
- А вам?
- А я – Энвер. Мне бы домой скорей, в Баня-Луку.
- Ой, и как же мы теперь будем?
Крутнул баранку Энвер:
- Да вот доброшу груз до Мюнхена – и додому.
- А-а, ну, тогда…
И побежали снова: псевдоготический Загреб, ночная невидимая
Любляна, асфальтово-бездревесный Марибор, и вот – граница. Пристраивается
в автомобилевый хвост гигант-грузовик, метр за метром подтягивается к
границе, поёт и трепещет сердце, протягивают водители паспорта через
576
окошки пограничнице. Вот уже она, рыжая и высокая, стоит возле нас, вот
уже Энвер ко мне и к Виле:
- Давайте сюда аусвайсы, братушки.
И суёт рыжей озябшей девице в синей юбке, сам поблёскивает золотым
зубом, лыбится во весь рот. Посмотрела в Энверов паспорт, посмотрела в
глаза Энверу – синими в чёрные – отвела глаза, плечами подрожала.
Развернула мой серпастый-молоткастый, прищурилась недоуменно, пролистала
внимательно, двумя пальцами вкладыш помяла:
- Was ist denn das?!455
- Паспорт, - говорю, - вкладыш, - говорю, - гостевой, - говорю, -
энд вот из ё проблем?456
Посмотрела мне в глаза – синими в серые, опять плечами подрожала,
но уже не зябко, а возмущённо:
- I mean that is your problem. Wait!457
И скрылась в стеклянной будке. Вернулась – двух молодцев в форме с
собой привела. Те поглядели, вкладыш пальцами помяли – и совсем как
бараны в аптеке:
- Was ist das?458
- Паспорт, - говорю, - вкладыш, - говорю, - гостевой, - говорю.
- Nein459, - говорят, - по студенческому билету в Австрию нельзя. И
написано у вас на югославском, а мы его не обязаны понимать.
И, Виле Вайнбрену:
- И у вас та же проблема, молодой человек.
Плечами пожал Энвер, дескать, извините, братушки, но вылезайте,
сами видите: если немец рогом упёрся, а немка тем более! Взял я мой
аусвайс серпасто-молоткастый, гляжу – а на страничке, где временная моя
киевская прописка: штампик треугольный ярко чернеет:
Zurückgewiesen460
Но если уж Платон Попенков рогом упрётся, то отойдёт он на шаг-

другой, осмотрится по сторонам бдительно, да и протиснется напротырку –
как в гастроном в 14:00 при Горбачёве – и нагло кордон перескочит.
Дышу воздухом свободы, песни ору:
По тундре, да по железной по дороге!
А сам-то не по железной дороге, не по шпалам, мля, по шпалам, а
прямиком по европейскому автобану:
Эх, дэ-энти воля
В поле разгуляться!
Дэ-энти, дорогие,
Па-ацеловаться!
Как тут слышу из-за спины:
- Уф-ф… Уф-ф…
455
Что же это такое? (нем.)
456
от англ. What is your problem? – в чём ваша проблема?
457
Я бы сказала, что это у вас проблема. Погодите (англ.)
458
Что это? (нем.)
459
Нет (нем.)
460
Отправлен назад (нем.)
577
Погоня? Обернулся: позади человек в коричневой болонье ковыляет-
поспешает, захекался, сумку большущую волокёт, из-под ушанки кроличьей
взывает:
- Платон, ты шо ж? Уже ж всё!
И носом, переходящим в ледяную соплю, уверенно шмыгает:
- Мы ж земляки: должны крепко держаться…
Я, через левое плечо:
- Кто земляки? Ты откуда?
- Уф-ф, уф-ф, с Одессы, конечно. А ты?
- Вот тебе и «уф-ф» – я-то с Алтына.
- Ну и шо, шо с Алтына? Там такие же русские.
Разворачиваюсь:
- Русские? И что дальше?
- Да то, шо с Вилей русский везде пройдёт. Во-первых, немцы нам на
всю жизнь по жизни должны.
- Это за что: за Берлинскую стену? Или за Калининград?
- А за Холокост? Дядя Боба в Берлине был и говорит, шо стоит любому
еврею подойти на метр к немецкой границе, сказать пограничнику: «Их бин
аид461» – и дело наше в шапочке.
- Чего ж ты девке рыжей про это не сказал?
- Так то ж австрийцы – им нельзя: Гитлер оттуда родом.
А тем временем догнал меня:
- Помоги сумку!
- А что у тебя там?
Виля, шёпотом:
- Товар.
И громко:
- Давай, берись за правую ручку – понесли. Только осторожно, оно ж
хрупкое!
- Да что это ты тащишь, как дурень писаную торбу?
- Ты не понимаешь: тут игрушки, тут электрогрелки, водка, икра,
сувениры и торт «Киевский». Шо югославы не докупили – то немцы докупят.
Только скажи немцу: «Их бин аид» – и дело наше в шапочке.
Метров 10 прошли с товаром, остановился я, сумку на асфальт
плюхнул:
- Нет, Виля, хоть оно и хрупкое, да нелёгкое. Так далеко не
протянем – надо попутку ловить.
А нас импортные мерседесы да резерфорды со свистом обгоняют. И
мокрый снежок немецкий за воротники советских болоний суётся. Подвезите,
братцы, что ли – мы ж в свободном, наконец-то, мире! Что ж не подвезёшь,
дамочка? Промчалась – пальцем у виска блондинистого покрутила и губками
«пф-ф!» сделала – вот те на! А ты, херр в синем ситроене, чего
отворачиваешься? У самого небось тепло за стеклом. Ну, и так раз 30. О,
наконец-то: нашлись добрые люди остановились. Выходят двое:
- Вастун зида?462
- Зида, - отвечаю, - вастун! Гутен таг, господа!
А Виля им:
- Их бин аид, господа полицаи! Всё, вы меня понимаете?
Вежливо, но упёрто в машину пригласили, сами твердят:
461
Я еврей (идиш)
462
от нем. Was tun Sie da? - Что вы здесь делаете?
578
- Ферботен!463
Увезли нас, в общем, полицаи с автобана и на дороге, что поуже,
вежливо, но упёрто высадили: гуляйте, дескать, страна-то тут свободная.
- В Мюнхен мне, - говорю, - надо. В Мюнхен!
Спрашивают:
- Мюнхен?
И опять в машину приглашают. Высаживают на ж.д. станции и
показывают пальцами в направлении Мюнхена, а потом уезжают. Смеётся Виля:
- Видишь, как волшебное слово действует! Сейчас прямо до Мюнхена –
они ж нам по жизни. И потом, там же не одни игрушки с электрогрелками,
там же вот такой вот стопарь дойчмарок зашит, ха!
- Пойдём тогда в кассу – билеты нам купишь.
- Ты шо! Думаешь – раз Виля типа богатенький Буратино, так его
развести сразу надо, да? Не, Виля манал буржуям с первого дня платить.
Пойдём в вагон, а там посмотрим.
Поискал я на табло, где до Мюнхена; потоптались мы втроём с сумкой
по платформе – а вот и поезд на Мюнхен.
Сунулись в вагон – а там не как в нормальном поезде: ни купе, ни
верхних полок, одни сиденья мягкие, столики да телевизоры над проходом. И
ни ханыг, ни калек, ни цыган, ни ментов. На весь вагон народу – полтора
человека, и те немцы. Шлёпнулся Виля в мягкое кресло, сумку осторожно на
колени поставил, - как кошку, погладил. Подмигнул мне лукаво:
- Ты ж языки, вижу, наизусть знаешь, или? Так вот, у тебя языки, у
Вили – бабки. Понимаешь? Тебе на Запад, и Виле на Запад. И нет пути
назад. Потому что ты – конокрад, а у меня дома виза на ПМЖ в Израиль, и
мама точно заставит ехать, а оно мне надо? Там же одни евреи – и шо ж там
делать скромному фотографу и коммерсанту?
А в конце вагона уже кондуктор в фуражке у тех полутора немцев
билеты компостирует.
- Виля, - говорю, - я с тобой согласен. И в подтверждение нашего
согласия ты сейчас купишь у того вон австрийского херра 2 билета до
Мюнхена. Ты ж как сказал: у Платона языки, у Вили – бабки.
Втянул Виля нос, нервно свёл губы, сумку погладил, чуть молнию
раздвинул, руку в сумку сунул, что-то там пошевелил, вытащил сжатый
кулак, посмотрел мне в глаза секретно:
- Но только в знак согласия. А то на вас на всех не наторгуешь.
Раскрыл кулак, а там вчетверо сложенная купюра:
- 100 дойчмарок, Платон!
- Так это ж на одного только, Виля.
- А шо – тебя уже два?!
Обнял сумку и – уф-ф, уф-ф! – засеменил в тамбур.
Протянул я кондуктору 100 марок. Тот посмотрел, кивнул,
прокомпостировал билет, 20 марок сдачи вернул, в другой вагон пошёл.
Откинулся я в кресле, в окошко гляжу, а там пейзажи буржуйские с Альпами
снежными, со склонами лыжными, с курортниками спортивными в пёстрых
кабинках подъёмников. Сижу-любуюсь, аж задремал с долгой дороги. И ещё с
голодухи: последний раз у Энвера в кабине какими-то босняцкими жамочками
перекусывал. И приснилось: несёшь ты, тётя Марийка, несёшь уже круглую
тацю китайскую с дракончиком, на изгибах драконьих полумиски расставлены,
в одной бармалейчики в масле шипучем кишат, в другой – улыбки-вареники
сметанною ванной балуются, в третьей – драники-картопляники жареной
463
от нем. Verboten - запрещено
579
цыбулей шкварчат-укрываются, а отдельно на маленьком блюдечке – сала
белый шёлк, шкурка золотая, да чеснока слоновая кость, а посредине таци –
длинная сулея стоит, а в ней – такое дымное, волшебное… А я будто засыпаю
за столом, сытостью разморенный, а дядя Грыць за плечо меня трясёт:
- Херр… Сэр…
- А? Что?
Смотрю – а на дяде усы какие-то не казацкие – прямые, как актёрская
бабочка, а над усами фуражка с бляхой:
Bundesbahn464
И говорит не материнской мовой, а как-то по-иностранному:

- Видите ли, сударь, там ваш коллега…
- Кто?
- Господин с большущей сумкой…
- Где?
- В умывальнике…
- Что с ним?
- Трудно сказать – он заперся там. И только шум воды. Может быть,
он нездоров. А ответственность на ком? Да и другие господа давно
недовольны.
- И что?
- Видите ли, поезд приближается к городу Зальцбургу. Это же город
Моцарта, где уже много лет функционируют не только поездные умывальники,
в которых часами не отключается вода, но и медицинские пункты на вокзале.
И начальник поезда уведомлён и уже связался с главным врачом
железнодорожного вокзала города Зальцбурга. Поговорите с вашим коллегой.
И тогда, я надеюсь, не придётся вызывать слесарей, полицейских и
экстренно взламывать дверь – вы ведь, кажется, знаете его язык.
Полицейских! – просыпаюсь окончательно. Иду в тамбур, колочусь в
умывальник:
- Виля, кончай там купаться. Не выйдешь, они позовут полицию.
Разом стих водопад за дверью. Щёлкнула задвижка:
- Ну шо такое? Уже й носки незя постирать?
А тут и платформа, и это Зальцбург, и врач стоит на платформе – в
одной стетоскоп, в другой – термометр, а в третьей – шприц:
- На что жалуемся?
- Знаете, отстаньте, доктор! Шо вже человеку й носки постирать
незя?
И как пустится Виля с большущею сумкой в обнимку в говорливые дебри
вокзала, а я за ним: языки-то при мне, а вот бабки…
Опять просыпаюсь: зал ожидания, Виля справа над сумкой посапывает,
в окно видна платформа с вывеской:
Nach Deutschland465
Погранпункт прямо на платформе. Немцы-австрийцы погранцам бодро
464
Государственная железная дорога (нем.)
465
В Германию (нем.)
580
паспортами машут, те им в ответ:
- Gute Reise, Herrschaften!466
Заклею сейчас конверт, марку прилеплю, адрес ваш киевский напишу.
Да, а письменные принадлежности и конверт с маркой купил я в ларьке на ту
сдачу, что кондуктор дал, а Виля пока не потребовал. Пора его будить – и
в вагон, а там уж Германия пойдёт: финишная прямая до Америки.
До свиданья, милая тётя! Прощавайте, шановний тьотине!
Ваш племянник Платон Попенков.
466
Добрый путь, господа! (нем.)
581
3. ПИСЬМО АРМЕЙСКОМУ ДРУГУ
USSR
Калининградская обл.
г. Зеленогорск
Дисциплинарный батальон в/ч 25997
Хангиши Джангишиеву
2 марта 1991
Австрия
г.Зальцбург
Центральная тюрьма
Друг мой, Хангиши, старый армейский товарищ!

Не писал тебе ни разу, даже, признаться, подзабыл, как и все
впечатления службы. Тем более, что в моей жизни до последнего времени
ничего подобного не случалось, а в твоей судьбе был заранее уверен: ты же
сказал тогда на суде, что вот и нашёл себя в тюрьме – как твой дед, как
отец, как брат. Даст Бог, и младший брат подрастёт, а там детки пойдут:
трудовая династия! Извини за цинизм, но какой же солдат без острой шутки?
Дело в том, что ты нашёл, а я-то не искал. Но вышло по русской
пословице: от сумы да от тюрьмы не зарекайся. Я и не зарекался, но
всячески старался избежать. Меня, чтоб ты знал, капитан наш, падла,
Комаров назначил на дисбатовские нары после тебя следующим. Навесил за
месяц 30-40 – не помню – служебных взысканий: хотел аккуратно зарезать на
показательном суде. А я не хотел, сопротивлялся, и когда уже стало 50 на
50, взвесив эти шансы, в бега приготовился. Тогда не пришлось. А теперь
снова о побеге подумываю.
Сидим с подельником Вилей уже 8-ой день. Может быть, когда лет 20
пройдёт, как у графа Монте-Кристо, так чего-нибудь и наклюнется. Но вряд
ли. Условия ничего себе, курортные. Камера вроде увеличенного купе на
двоих: верхняя полка, нижняя полка, столик, умывальник с туалетом. Окно,
как водится, высоко – не дотянешься, и, как водится, зарешёченное – не
выпрыгнешь. Зато с верхней полки в небе туча, а над нею гора видна. На
горе той крепость стоит. Говорит вчера надзиратель Конрад: «Видишь ту
гору? Это Вайцман. А на горе замок? Это Кельштайн – Орлиное Гнездо.
Видишь? То-то! Там уже Германия. А замок-то нашему знаменитому земляку
немцы за заслуги подарили. Там он и жил и работал с женою Евой». Я
говорю: «Так земляка Адамом звали?» Удивился: «Каким Адамом? – Адольфом!
Ты что не слышал? Он же вас чуть не победил, кабы не американцы с
израильтянами». Тут Виля, подельник мой, нос поднимает: «Шо там
американцы! Потом всё, шо хочешь, можно говорить». Сомневается Конрад:
«Да нет, наверно. И знаешь почему? А я тебе скажу: мы в школе английский
учили, русский учили, а израильского никто не знает. Так кто победил?» Не
опустил Виля носа: «Ну так и шо? Главный не тот, у кого языки, а тот, у
кого бабки». Тут уж я не сдерживаюсь: «Ах, так! Так пусть тебе за твои
бабки Конрад письма на языках пишет в твою Лигу Защиты Евреев. А что мне
твои бабки, когда по твоему скупердяйству мы сейчас не по Мюнхену гуляем,
а на этих мягких нарах отдыхаем. Кто билет пожлобился купить? Кто в
параше от кондуктора прятался?» Дрогнул носом Виля. Перестал понимать и
ушёл Конрад, защёлкой хлопнул. Лежим, молчим. Час молчим, два молчим. Я с
582
верхней полки Орлиным Гнездом на горе любуюсь. Виля на нижней полке глаза
закрыл, но мозги аж сюда скрипят: «Хто ж теперь письма писать будет?» и
подсчитывают: «Сколько ж он теперь с меня за строчку затребует?» И
начинает потихоньку:
- Ну шо там, Платон - будем уже писать?
А я, с высоты Орлиного Гнезда песню затягиваю:
Сижу за решёткой в темнице сырой
Вскормлённый в неволе орёл молодой!..
Посопел Виля носом:
- Та не, ты шо! Хто ж тебе стока даст?
Щёлкнула снова задвижка, откинулась горизонтальная ставенка на
железной двери, голос Конрада:
- Essen!467
Суёт в отверстие поднос, на нём суп с клёцками, картошка фри,
курочка варёная, компот вишнёвый.
А я Шаляпину подражаю, басить продолжаю:
Мой грустный товарищ, махая крылом
Кровавую пищу клюёт под окном!..
Зачавкал Виля за столиком:
- Надо ж и совесть иметь, я ж сам коммерсант. Даю четверть. И то в
знак согласия.
Есть не иду, песнь не прерываю:
Клюёт и бросает, и смотрит в окно,
Как будто со мною задумал одно…
Дохлебал Виля супец, за курочку взялся:
- Шо ты прямо как жид! Ну, 40% - хочешь?
А сверху:
Зовёт меня взглядом и криком своим,
И вымолвить хочет: давай улетим!
Хрустнул Виля картошкой фри:
- Ну шо с тобой делать? Ну, 50% - и это уже всё.
Не умолкает, ввысь взмывает Шаляпин:
Мы во-о-ольные птицы; пора-а, брат, пора!
Туда, где за тучей белеет гора…
Хлюпнул Виля компотом:
- Жёстко торгуешься!
Торжествующе завершает бас:
Туда, где синеют морские края
Туда, где гуляем лишь ветер… да я!!!
Отодвинул со звоном Виля поднос:
- Но тока писать старательно.
Допел я песнь, спустился, пообедал, а Виля уже в окошко у Конрада
конверт, бумагу и ручку запросил, мне под нос подсунул:
- Напиши, во-первых, шо мы приехали в свободный мир – и куда ж
попали? Напиши им прямо, шо в тюрьму, шо тут нары, решётки, ремень от
467
Еда (нем.)
583
штанов отстегнули, шнурки из ботинок вытянули, сумку с товаром отобрали,
- а товар же испортится – там же торт «Киевский», а приезжие ж его как
любят! и я не уверен, шо вообще когда-нибудь его ещё увижу. Напиши, во-
вторых, шо там же ещё деньги на дорогу, и если они пропадут, то как же я
потом доберусь? Напиши, в-третьих, - и тут вложи-таки душу! – шо еврея
по-прежнему преследуют. Представьте: доехали мы с переводчиком уже до
самой немецкой границы, которую немцы и австрияки свободно проходят,
паспортами на платформе пограничникам, как платочками, помахивают, и
никакая свинья в тот паспорт и носа не сунет. Но появляется еврей,
разворачивает родной советский паспорт – а где ж ему было взять другой
при тоталитарном режиме! И тут же отношение меняется. И не только не
пускают в страну будущего пребывания, но вообще сажают в полицейскую
машину, а потом вообще сажают. И переводчика вместе с ним, хотя тот даже
не еврей, только рядом сидел. И они после этого думают, что кто-нибудь
поверит, будто с Холокостом уже покончено…
И так далее. Словом, написал я в их Лигу, в другие организации,
подсчитал Виля строчки, подписался под счётом («Сумку мне отдадут – тогда
и я отдам. А пока – это наш совместный риск»), и взялся за это вот письмо
к тебе, старый друг мой Хангиши. Тут снова защёлкало – и на выход. На
прогулку – поздно; на свободу – ой ли?! Однако ставлю пока точку.
Подожди, Конрад, конверт запечатаю. А тебе, Хангиши, желаю скорого
освобождения. А на воле – большого плаванья, как большому кораблю! И себе
того же желаю.
Заключённый Попенков Платон.
584
4. ПИСЬМО ОДНОКУРСНИКУ
USSR 252154
Киев-154
Русановский б-р. 2, кв. 44
Ворону Владимиру
3 марта 1991
Венгерская народная республика

г. Будапешт
ж/д вокзал Нюгати
Здравствуй, Ворон!
Удивляешься? Конечно, удивляешься. Почему я тебе пишу? Хороший
вопрос. Хороший вопрос – это тот, на который сразу не сыщешь ответа.
Прими письмо за вопрос, а ответ – за тобой. Хоть я и не западник, а еду
на запад. Хотя и не прямо – виляю порой на восток. Не добровольно виляю:
запад – как магнит с двумя силами: притяжения и отталкивания.
Приблизишься – отбросит, отдалишься – снова притянет.
Ты, скорее всего, прочитал уже в «Комсомольской правде», что
диссидент Платон Попенков предательски покинул Родину. Шутка, конечно: ни
«Комсомольской правды» ты не читаешь, ни обо мне там ничего не напишут,
ни я не диссидент, ни покинул Родину предательски. Это всё равно, как
почесть тебя отступником комсомола, в который, как известно мне, из
неоднократных твоих хвастливых рассказов, ты принципиально никогда не
вступал. Наверное, тебе приятно будет услышать, наконец, со стороны, как
было дело. В 8-ом классе нарочно – ой ли! – написал Володя Ворон на
двойку контрольную по математике, в 10-ом – сначала громко отказался
играть роль Павки Корчагина, а затем не менее громко провалил Ленинский
зачёт. И как ты его провалил: всем велели завести тетрадки, вырезать и
наклеить на первую страницу портретики вождя и написать под ними
каллиграфически:
товарищ Ленин
я вам докладываю
не по службе
а по душе
А поскольку каллиграфическим почерком обладал не каждый, всем
писала эту лесенку главная отличница Маша Скирда. Но ты, бунтарь 16-
летний, заявил учительнице, что эпиграф неверный, потому что мы обязаны
докладывать не по душе, а как раз по службе. Тетрадку-то ты на зачёт
принёс, и со всеми конспектами, но без портретика и без эпиграфа, хоть и
Маша Скирда обиделась, хоть и Маяковского ты в то время обожал, но не за
то, что про Ленина, а за то, что про Лилю. Между прочим, самая дурацкая
строчка кумира твоей юности, по-моему, вот какая:
хочется идти
приветствовать
рапортовать!
585
А так как папа твой, Иван Федосеевич Ворон, такой-то по счёту
секретарь киевского горкома партии, всю жизнь то и делал, что
приветствовал и рапортовал, то был он сыном своим, ясное дело, недоволен.
И перед той незабвенной линейкой в 10-ом классе, на которой должны были
допринять в комсомол недопринятых в 8-ом и 9-ом классах, провёл он с
тобой строгую и душевную беседу. Внушал про правоту дела коммунизма,
противопоставлял ему немецкий фашизм и американский империализм. В
отношении врагов вам с ним не потребовалось достигать взаимопонимания, а
вот в положительной части – решительно разошлись. Напрасно, ища общей
почвы, улыбался отец насчёт Леонида Ильича, говоря: «Да пусть он хоть на
жопу орден повесит, лишь бы не было войны». Но видя твоё безнадёжное
упрямство, Иван Федосеевич Ворон решился власть отеческую употребить и
велел завтра же без всяких вступить в комсомол, а иначе ты мне не сын. И
указал на дверь кабинета. И самолично на линейку комсомольно-
вступительную на чёрной «Волге» внезапно приехал. И стоял рядом с
директором школы, и смотрел тебе неукоснительно в глаза. А ты распахнул
вдруг синюю куртку – и ахнуло всё руководство. Ибо висел у тебя на груди
картонный кружок, и смотрел с кружка на Запад и на Восток двуглавый орёл,
и тремя волнами разливался под орлом царский триколор! Молодец, однако,
всю ночь рисовал! Пойти бы тебе лучше в художественную школу – кто знает,
может, был бы новый Глазунов. Или Константин Великоросс. В общем, в
комсомол тебя, естественно, не приняли, а с папой приключился,
естественно, микроинсульт, а из дому ты, естественно, ушёл, пополнив на
годок ряды поколения дворников и сторожей. Что не помешало тебе в
дальнейшем благополучно поступить на филфак КГУ, а ещё в дальнейшем,
окончив филфак, унаследовать после папиного макро- уже инсульта
трёхкомнатную номенклатурную квартиру – на левом берегу Днепра прямо
напротив Лавры. И живёшь ты там теперь с твоей невесть на что тебе
сдавшейся Маруськой Серко, и крестишься на Лавру, и ненавидишь Америку, и
презираешь Европу, и вскаркиваешь грозно, слыша речи про «окремішність»,
«незалежність» и «самостійність» Украины.
Ну а я тем временем, отправившись нелегально на Запад и отсидев
неделю в курортной австрийской тюрьме, был депортирован в страну отбытия,
то бишь снова в СФРЮ, и передан на хранение югославским пограничникам,
которым со мной, вообще-то, нечего делить и нечего делать. Точно так же,
как с моим нечаянным спутником, одесским фарцовщиком, Вилей Вайнбреном,
несомненно, сотым евреем. Представь себе, когда честные австрийские
тюремщики без вопросов отдали ему большущую сумку, он первым делом добыл
из неё двухнедельной свежести торт «Киевский», раскурочил его и, обнюхав,
заявил, что это обман, подделка и кража, что торт был совершенно свежим,
а это шо ж! Ему было предложено выбросить скисший продукт в специально
для этого существующий бак. Но Виля, замахав руками и воскликнув: «Знаю
я, кому он потом достанется!», старательно запаковал торт обратно в
коробку, а коробку обратно в сумку и, даже не взгянув на столбики баночек
с красной икрой, и уж совершенно не взглянув на баночку кильки, сердито
задвинул «молнию» на сумке и громко попросил меня в следующей петиции в
Лигу защиты евреев непременно описать это безобразие, причём вложить
душу, а иначе ж не поймут, шо это не просто так, а безусловный акт
антисемитизма. Вот тут я и раскусил смысл еврейского выражения «сотый
еврей». Ну, что ж, люди разные бывают. Мне не возвратили почти что ничего
– ремень от штанов да шнурки от ботинок, но я не обижаюсь, так как ничего
и не потерял. Устроились мы с Вилей в беленьком полицейском микроавтобусе
да и задремали. Минут через 20 просыпаюсь и читаю на дорожном указателе:
586
Graz
- Ага, - говорю, - видишь, Виля, везут-то на юг, возвращают в

матушку Югославию.
Как заорёт Виля, как заколотит кулаками в решётку, где шофёр:
- И какие ж тут права! И какой же это Запад! Нет, я действительно
теперь уверен, шо мы никуда не выезжали с Советского Союза! Шо, и меня
теперь обратно в соцконцлагерь? За шо?
Шофёр и ухом не ведёт, баранку крутит. А тот, что справа он него
сидит, вдруг повернулся и говорит вдруг по-русски:
- Ви нье знайт, но ви ньепрафф. Ест интернациональный закон и ви
объязаны бить возвращён в страну отбития.
Заколотил снова кулаками Виля:
- Вы ещё хотите меня бить! Гестаповцы! Тут уж совсем – за шо?!
Может, я шо-то у вас украл? Так нет же! Может, шо-то не то продал? Так я
ж ничё пока не продал, а если торт скис, так это шо ж вам - Виля виноват?
Не понял полицейский инспектор, отвернулся. Не успокоился Виля, к
Платону пристал:
- Не, ты видел, какое безобразие: он нас совсем игнорирует! Но это
так не кончится, я ещё всюду напишу…
И так до югославской границы. А там вывел нас инспектор – полицай
австрийский – из беленького микроавтобуса и предложил нас двум смуглым
человекам, и протянул им наши паспорта со вкладышами, дескать: ваши? -
Так вот, получите-распишитесь.
Смотрит смуглый и толстый в мой паспорт, в Вилин паспорт, вкладышей
чуть не усами касается:
- Э нет, херр инспектор, это не наши. Не должен я их принимать.
А херр инспектор австрийский повторяет упрямо:
- Ви нье знайт, но ви ньепрафф. Ест интернациональный закон…
Не дослушал толстый усатый, так говорит:
- Найн, господа австрийцы, это не наши. И вкладыши у них
одноразовые. А где штампик? А вот он, штампик. И он только на один раз. И
они больше не имеют права: Югославия тоже интернациональная страна.
И глянул на австрияка в смысле: что, скушал?
А инспектор ему по-русски:
- Ньет, ви нье знайт. Ест интернациональный закон…
И так далее.
А в это время второй, худой и длинный с вислыми усами, сам такой
хмурый, ни слова не говоря, вырывает у Вили сумку и вытаскивает: 4
бутылки водки «Пшеничной», 10 баночек красной икры лососёвой и смотрит
вопросительно-значительно на толстого. Тот почувствовал взгляд, покосился
на добычу и так говорит:
- Вообще-то согласен: Есть интернациональный закон… В общем,
принимаем.
И повели нас в какую-то тесную дежурку и плюхнули на скамейку, а на
стене фломастером ёлка намалёвана, а на ветках всё буи да бёзды, а на
верхушке самый громадный буй в небо торчит, а ёлка сама в самой громадной
бизде установлена. И написано по-русски: С новым годом!
587
Порылся Виля в опустошённой сумке, а там только банка кильки
осталась. Приулыбнулся Виля, приподмигнул мне, сам меня подвинул и на
скамейку под ёлкой уложился:
- Фью-хру-у-у…
А за стенкой, за ёлкой славянская заумь раздаётся, и буль-буль-
буль, и чав-чав-чав – это они Вилиным хавчиком чавкают, а торт «Киевский»
сразу понюхали и выкинули. Вот тебе, Виля, и вся Европа. Но какой, однако
же эгоист: занял целиком скамейку, храпит безбожно, а у меня, между
прочим, возникает естественная потребность. И её ж на ёлку не справишь,
правда? А что ж Виля, нешто у тебя нет потребности? Вставай, дорогой,
давай вместе попросимся. И с сумочкою твоей, и особенно с баночкой
кильковой.
- Эй, Виля! Гутен морген.
- Мр-р-р, ну шо такое?
- Пописять не хочешь?
- А тебе какая разница?
- Так вставай, за границу пора.
Схватился Виля:
- Шо?
Стукнул я в ёлку раз, стукнул два – толстый пришёл:
- ?
- Пусти, начальник, до ветру.
Раззевался толстый, поднял усы:
- Но только на 5 минут. И без сумки.
Покосился Виля, усмехнулся Виля, тихонько в карман килечку засунул
- и за мной за угол, а там уж в лес как припустит, а я за ним – ни хрена
себе! Бежим, хвоей колемся, где-то позади стрельнуло раза два – для
порядку, должно быть, - да и замолчало. Вот так и шли-бежали до рассвета.
А на рассвете и лес расступился…
…………………………………………………
А ты, Ворон, тем временем – да не тем временем, а позже на 2

часовых пояса – кончил что-то там писать, дождался, пока Маруська
соберётся, натянет и купальник, и шубу, да и оказался там, где
Русановский канал впадает в Днепр, под Аптекарским мостиком. А навстречу
тебе бежит Семён Семёныч, профессор, седая бородка, спортивный костюмчик,
красная шапочка:
- С добрым утром, Владимир Иваныч, Марина Николаевна! Э, батенька,
да что у вас вид такой кислый, словно купаться вас послали по наряду?
Громко рассмеялась Маруська, а ты в ответ что-то вежливое буркнул
вроде:
- Да ещё и вне очереди!
Слезли осторожно под мостик – а всюду ледок похрустывает. Сбросила
Маруська шубу на ледок, сама в голубом купальнике к проруби прямоугольной
засеменила – и бух! Стянул ты, хмурясь и не торопясь, синюю куртку, серый
свитер, штаны – и к проруби сутуло побрёл. Влез по колено, постоял, на
Гидропарк поглядел, так подумал:
Кpепнет зоpями на озеpе
Маска смеpтная, безноса и безбpова,
Только узкие глазные пpоpези
Для купанья и подлёдного лова.
588
Зазвенит во льдах, любезная какому-то
Водяному, всем знакомая погудка:
Летом плавала по тихому по омуту
Не упомню, то ли лодка, то ли утка…
Влез по грудь, махнул пару раз руками – а Маруська уже на берегу,
телом багровеет, полотенцем растирается, сама хохочет:
- Володька, ты сегодня на крокодила похож. А интересно, почему они
здесь не живут?
Выкарабкался ты из воды, принял полотенце и спрашиваешь угрюмо:
- Кто?
- Да крокодилы же!
А сама уже, глядишь, в костюмчик брючный влезла, шубу натягивает:
- Какой всё-таки заряд бодрости на целые сутки!
А ты без всякой бодрости забрался в штаны, свитер, синюю куртку:
- Пойдём давай, пока Риталий в редакции…
…………………………………………………
Толкучка в метро, пробегает слева Гидропарк белёсый, сидят-

пингвинятся мужики-рыболовы, а тебе думается: эти тоже словно наряд
получили. Величается над холмом колокольня Лавры: перекреститься, что ли?
Да уж с утра на балконе поздоровался. Как с тем Семёном Семёнычем. Раз –
и не видно уж Лавры: снежной тучей накрыло. Раз – и не видно уже снежной
тучи: в пещеру вкатили, тьмяные лампочки зажглись, пуще народ зашатался,
за окнами шланги да провода зазмеились. Свист и гул в ушах, в спину сосед
стучит:
- На «Арсенальной» выходите?
Подвинулся ты:
- Нет, но вас пропущу.
Пропустил человек десять, вовсе Маруську из виду потерял, сам лицом
прижат к двери напротив. А на стекле, которое чёрным кажется, белым по
чёрному: «не притулятися». А тебе вспоминается: недавно ещё писали: «не
прислоняться». Эх, Ворон, ну какая тебе разница? Так и так – и
прислоняешься, и притуляешься. Отвернулся к окну дверному, мычишь
полупросебя:
Ти ж із темрявою наодинці,
Із життям-відбиттям віч-навіч…
Що там на наступній зупинці?
Двері зачиняються: добраніч.
А наступна-то зупинка - следующая станция - «Крещатик», и вывалился
на платформу чуть ли не весь народ, и видна стала Маруська – глазаста,
грива русая поверх шубы рыжей… Вот такой она и понравилась тебе когда-то
на мгновенье, правда, Ворон?
- Так почему ж они у нас не водятся?
- Кто?
…………………………………………………
Вот ты и в редакции, и спустился с высокого стула зав. поэтической

секцией – точный Тулуз Лотрек из фильма «Мулен Руж»: голова, руки, плечи
здоровенные, лоб в полголовы, прямо резник местечковый, да только ноги
589
коротки, словно на горшке сидит человек, вот и кличут его за глаза
«мэтр».
- Володя! Что ж вы так долго!
- Ну, Риталий Захарович, понимаете, время такое… Не знал, стоит ли
и приносить…
- Володя!.. Ну, давайте кофе сначала. Лидочка, пожалуйста, кофе. А
время сейчас такое – вы же знаете: всё можно, всё стоит. Читайте, только
вот кофе попьём.
Громоздит Маруська на вешалку шубу, сама потягивается:
- Ох, какой у вас Ташкент!
Снимает с трудом секретарша Лидочка с плеч тяжёлую дублёнку, на
стул вешает, подолом пол метёт: в-в-в! – бежит куда-то в овчинной
безрукавке поверх двух свитеров - за кулисы.
Вот и кофе на столе, на стекле, и Лидочка на месте, и дублёнка у
неё на плечах, и машинка перед нею печатная, а справа чай в стакане
дымится, пальцами к стакану прилипла – греется. Гриваста-глазаста – что
твоя Маруська.
И возникает из воздуха – волосом чёрен, лицом жёлт – Стас
Крамаренко, и к тебе тут же:
- Приветствую вас категорически!
И к Маруське:
- А вас ещё более!
Улыбнулась Маруська:
- Нет, ну как вы в Ташкенте таком тут паритесь? Вот мы с Володькой
с утра кунулись – так прелесть! – заряд бодрости на целый день.
Высунулась гусеницей из белого воротника дублёнки секретарша Лида:
- Как это – кунулись? Где?
Хохочет громко Маруська:
- Так в канале у нас! Где он в Днепро впадает. Класс, какая водичка
классная!
- В-в-в! – совсем ушла, как в теремок, в дублёнку Лида, руки в
рукава засунула.
Визгнула весело Маруська:
- Да ну тебя, Лидка, что ты знаешь!
Покосился ты, Ворон, на Лидку, да и отвернулся. А Стас-то
Крамаренко оком чернеет, рожей желтеет, зубом ещё больше желтеет:
- Так ведь это Лида. Лида – ледяная.
Прищурилась Маруська:
- То есть как, Стас? А я какая?
Не медлит с ответом Стас:
- А ты Маруся. Маруся – морозная.
Маруська, не вполне впопад:
- Да какой же это мороз – несчастные 5 градусов.
Лида, горячо-возмущённо:
- Минус пять! А мороз начинается с плюс пяти.
Смеётся беззвучно Евгения Матвеевна Ольховская – пожилая,
ахматовской стати, да и письмо от самой Анны Андреевны когда-то получила:
«Милый поэт…» Смотришь ты, Ворон, на Евгению Матвеевну, а у самого слеза
выступает, а потому что пришёл ты ещё юнцом, в 1981 году, в её кружок
литературный левобережный – то ли «Струмок», то ли «Родничок» – самого
Арсения Тарковского увидеть и послушать, и действительно, увидел и
послушал. И сидел Арсений Александрович с черепашьей головой, и глядел на
юнцов черепашьими глазами, и вставал, весь надломленный какой-то – ты ж
590
тогда еще не знал, что он на протезе, - и надписывал потом кому-то – но
не тебе, Ворон, – какие-то антологии со своими стихами:
На длинных, нерусских ногах
Стоит, улыбаясь некстати… -
и говорил, что в смерть не верит:
- Ну как это может быть? – Не может!
А без малого год назад не стало Арсения Александровича, вот и
хнычешь ты, Ворон, на Ольховскую глядя. А сама-то Евдокия Матвеевна не
плачет, смеётся:
- Стас, а я тогда – какая?
На полмгновенья закатил Стас белки, нашёлся:
- А вы – Евдокия. Евдокия – в литературе дока!
Довольна Евдокия Матвеевна – совсем как Ахматова стала:
- Ну а ты, Стас, ты – какой?
Тут не стал искать Стас ответа – всегда готов:
- А я Стас – все слова стасовать могу! А кроме того, смотрели вы
вчера программу «Время»? Как не смотрели? А там вот так справа Ельцин –
слева я! А украинские новости смотрели? Там так: слева Лина Костенко, а
справа – я! И с Аверинцевым на научной конференции обедал: вот так – я,
рядом тарелка с хлебом, а вот так – он!
Кивает уважительно Евдокия Матвеевна, кивает с высокого стула
иронически Риталий Захарович, а тебе навстречу – опять, словно из воздуха
– самый важный, уж куда важнее, зампредседателя Земного Шара - Юрий
Каплер, толстый, курчавый, обвислый, словно каплет с него:
- Володечка! Что скажете? Может, по-хлебниковски что-нибудь?
Не задумался ты, сразу коронное выдал:
сада стен
плен
сладостен
И Каплер тут же:
- Здорово! А знаете, как у Хлебникова…
И замялся… А потом говорит:
- Его же Есенин с Мариенгофом в Харькове избрали председателем
Земного Шара…
А ты, Ворон, снова заплакал, ибо читал, как заплакал Хлебников
горьким дитятей, когда понял, как над ним, юродивым, дурачились сукин сын
Есенин и чёрт знает кто Мариенгоф. Выбрали, а потом, пьяные, хохотали,
потом он передавал это звание мало ли кому, в том числе Григорию
Петникову, ну, который:
В такую горючую весень,
В такую певучую заросль
Вошла – и раскинула плесень
Сплошной зацветающий парус.
И на гражданской войне он бился малиновой шашкой 468, и чуть себя трижды не
покончил в Москве – а там уж Борис Пастернак, молодой и хромой, его
спасал… Погоди, Ворон: кажется, не Петников, а Петровский. Ну, поэты –
это по твоей части. В общем, стал этот человек по благословению
Хлебникова председателем Земного Шара, а на старости передал это звание
468
См. рассказ Велемира Хлебникова «Малиновая шашка»
591
Льву Вышеградскому, который… Да ничего – который, что ж из него
приведёшь. А тот назначил наследником Юрия Каплера, который:
- Ну так что, Володя? Читайте что принесли.
А ты ещё раз покосился на Лиду, опять отвернулся:
- Вот что…
И закашлялся…:
- Это современные стихи, о нынешних событиях.
Подтянулся на руках резниковских, спустил со стула ножки
младенческие Риталий Захарович; внимание сделал Юрий Каплер; улыбнулся
рассеянно Стас, сам чего-то Маруське накручивает:
- А позавчера – смотрели? Вот так – Рейган, а вот так…
Кашлянул ты в последний раз, на Лиду покосился – отвернулся, а та –
руки глубже в рукава, голову – выше из воротника. Ну и пошёл:
На Софийском, так сказать, майдане
Раздаётся, так сказать, мова.
Величаются там галичане,
Чада града гордого Львова.
Дальше – на Андреевском спуске
Копошится, так сказать, богема,
И шепчет прохожему демон,
Что неловко говорить по-русски.
Если у кого устали ноги,
Посмотри – с беседкою скверик.
Виден Днепр, виден левый берег,
Лозняковый, песчаный, пологий.
Громоздится вровень с горою
Дом со шпилем по кличке «Ричард» –
Небом посланная добыча
Горремонту, не то Горстрою.
И, конечно, была знакома
Безобидным полночным гулякам
На извёстке другого дома
Надпись выцарапанная «Булгаков».
Не добраться нам до Подола –
Справочник я, что ли, для гида?
Слово главное вот: обида,
А второе, главнее: крамола.
И коль скоро ещё немного –
И, подумать, прошло столетье,
Скажем, так и быть, слово третье,
Первое, последнее: тревога.
Но убьёшь меня, не солги я,
Старая моя ты погудка,
Что присуща мне ностальгия,
А не просто горько и жутко.
Мне не только того, что было,
Мне и нынешнего жаль тоже,
Пусть оно темно и немило,
592
И склоняться к нему негоже.
И чем больше сердце враждует,
В свете ветреном и постылом
И не хочет куда ветер дует,
Тем верней становится ветрилом.
Послушали – нахмурились. Риталий Захарович помолчал, подышал, назад
на высокий стул залез, совсем карлой Черномором стал. Евдокия Матвеевна –
Ахматова Ахматовой – сидит, гордится, слова не скажет. Стас всё Маруське
чего-то тихонько, сам тебе рассеянно улыбается, дескать: приветствую вас
категорически. А потом говорит:
- Хорошие стихи, но кабан ты, Володька. А потому что совсем не по
теме. Понял?
Проважничала Евдокия Матвеевна:
- Володя, я очень тронута, особенно киевской топографией. Здесь
есть традиция, помните, как у Неё:
Там тяжёлый колокол Мазепы
Над Софийской площадью гудит. -
ну, а что до публикации… не знаю. Понимаете, время не то.
Кивнул решающе Юрий Каплер, зампредседателя Земного Шара:
- Я вообще не согласен с вашей позицией. Вы, может быть, этого
субъективно не хотите, но получается, что вы сторонник старого. А
вспомните, как у Него:
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы.
И мы, с нею в ногу шагая,
Беседуем с небом на ты. –
Посмотрите: рушится и скоро рухнет – откровенно назову – империя зла, и
стоит ли нам о ней сожалеть?
Нагнулся с высокого стула Риталий Захарович:
- Володя, нет! Ценю ваши способности, не раз, вы помните, вам
способствовал, но это слабо и не о том. Взять хотя бы сегодняшний
референдум: это ведь лукавая постановка вопроса: хотите ли вы жить в
свободном, демократическом – и так далее… - Советском Союзе. Само это
словосочетание отменяет все предыдущие определения.
Чуть плечами пожала Евдокия Матвеевна:
- Ну почему же? Если его реформировать…
Ты, Ворон, неожиданно и неуместно:
- Так уберите все эти прилагательные, в том числе «советский»!
Оставьте существительное – «Союз»!
Смотрит рассеянно Стас, а ушки-то на макушке. Рассмеялся вдруг
прокуренно, словно маску надел:
- А Лидочка у нас как проголосовала?
Та только прыснула в белый воротник. Раскланялся ты, Ворон, – и к
двери. А оттуда – коренастый такой, с бородкой короткой, с гитарой
наперевес, глаза карие, весёлые:
Ваше благородие,
Госпожа удача!
Для кого ты добрая,
А кому – иначе…
593
И опускает гитару, и с тобой первым делом расцеловывается:

- Володя!
- Володя!
И пошёл тот, другой, весёлый Володя – кого в губы, кого в руку, а
гитару тебе в руки сунул:
- Давай!
- Ну давай!
Погремел ты по струнам сгоряча, да и завёл:
- Ай ты кумушка ли тэ кума-а-а
Ай рассуди сарэ амарэ ё дела - да нэ -
Ай я-да делы ромалэ ё дела
Ай ман ко сэндо при-ян-дя!
- Коли камэс ту кана ман тэ лэс
Ай джя дорэс ваш мангэ сывонэс – нэ-нэ –
Ай сывонэс ту ваш мангэ дорэстян
Ай только слáявица мэктян469
Видишь, Ворон, вот и Хлебникова не надо!
……………………………………………………………………
И снова метро: тьмяно-желто в вагоне, трутся нехотя друг о друга
пассажиры, а ты лицом к лицу с Маруськой, а лицо у неё красное, сердитое,
бодрое на целые сутки: ну разве не дурак? Молчишь, пытаешься увернуться,
да некуда:
- Вот чего ты молчишь? Во-первых, завёл свою дурацкую «Кумушку»,
которую все уже слышали и никто не понимает. Во-вторых, стал
фотографировать эту Лидку – я-то понимаю, что ты в ней нашёл…
Открываешь нехотя рот:
- Я ж вас вместе фотографировал!
- А что ж мне – как дуре, стоять и смотреть? Не дождёшься. А в-
третьих – какого чёрта пошёл улицу брать вместе с Володькой этим К.? Так
он хоть до половины не дошёл, у него ж две маленькие дочки, он, как
порядочный, вовремя домой смылся, а мы с тобой?
Ты, уже горячо-возмущённо:
- Марина! Кто же с нами вместе улицу брал? И пила наравне, и песни
пела.
- А что ж мне – как дуре, сидеть и смотреть? Не дождёшься!
Захлебнулась горячим возмущением.
Ты, пьяно-рассудительно:
- Ну так о чём же теперь?
Вдохнула силы вулканической:
- А ещё с утра – кто на мой вопрос так противно отвечать не хотел?
Делал вид, что не понимает, как сноб!
469
- Ай, ты кумушка, ты кума!
А рассуди наши дела.
Ай, эти ваши цыганские дела,
Не довели б меня вы до суда!
- Ай, коли хочешь меня ты в жёны взять,

Тогда попробуй сивого достать.
Ай, для меня ты сивого достал,
Ай, как же хвастаться потом ты стал! (руска рома)
594
- Кто?
- Крокодилы! Я тебя, кажется, любознательно спросила, почему они у
нас не водятся.
Ты, исполнясь ледниковой стойкости:
- Да потому, что крокодилы – не моржи.
Ехидно призадумалась:
- Вот как? Вот так? Тогда скажи: а почему моржи тогда у нас не
водятся?
- По той же причине.
Совсем взорвалась:
- Что это значит?
- То и значит: моржи – не крокодилы.
Призадумалась, уже не столь ехидно:
- А-а-а… кто же у нас тогда водятся?
- Щуки! Лягушки! Вóроны! И рыба бельдюга-пристипома: из
водохранилища иногда заплывает.
Чуть поразмыслила, ахнула:
- Это ты на кого? Это на Лидку можно так!
Ты, удовлетворённо улыбаясь:
- Ну, рыба бельдюга-пристипома – это такое дело, а вот видел я как-
то с балкона, как проплыл кит. Да-да, вот так играет природа: крокодил не
водится, а кит, бывает, и заплывёт.
Смотрит испытующе:
- В смысле – кашалот?
Совсем разыгрался:
- Зачем нам кашалот – настоящий кит. Так он по-латыни и называется
– Кит Настоящий.
Тут вырвался вагон из тьмы в полусвет-полуснег, а ты к окну
рванулся и, громогласно:
- Киты! Смотрите – киты!
Полвагона к окнам прилипло:
- Где? Где?
А баба, с шалыми глазами, с пирамидкой на голове:
- Да вон же, вон! Это феномен, вон – под мост ушёл!
Раздвинулась дверь, а ты, увернувшись от Маруськиной гневной плюхи,
выпрыгнул на платформу, в снегопад, и двери за спиною задвинулись: не
прислоняться, не притулятися, наступна станцiя «Гiдропарк»…
……………………………………………………………………
Съехал ты с каменного парапета на слоистые наледи, съехал со
слоистых наледей на гладкий, лысый лёд, ветром от снега очищенный,
утвердился, пляшучи, в равновесии – да и двинулся, как по паркету: ух, и
дура Маруська, какие ж тут теперь киты: ещё ж и река не вскрылась! А за
спиной у тебя – закат нимбом Лавру величает. И вообще:
Очарованное червонными, вороными
Вечерами, воскреснет сердце и потеряется,
И спроси, в котором теперь оно Крыме-Риме
Обретается и где в закаты вперяется.
В темноте бывают куски, встречаются сгустки,
Вырастают оттенки в масти, но всё притворно.
Даже чёрное чёрным не станет само в отсутствии
595
Сердца сумерек, духа зимнего - птицы ворона.
Что колышется в нашей бездне, что отражается?
Что за чудище ластоногое рядом плещется?
Морячок-хохол повторяет одно: «ввижается»
Да «вчувается» - значит, оку да уху мерещится.
Говорю, и значения, стало быть, не потеряли
«Вечера, вечера» и другие речи вечерние.
Только ночь в другом нуждается материале,
Ей, немерянной, вернее и соразмернее.
Не даётся нам - да и дастся ли? - новый норов,
Посему и заводимся о сновиденьи, о мареве,
Посему и скрылось, не знаю, куда-то за море -
Сердце-ворон, -
Очаровано червонными, вороными
Вечерами, обретено и потеряно,
И ответить не хочет, в котором гуляет теперь оно
Крыме-Риме, иное имея имя.
Вот так и пробрёл ты: мимо моста, поездами метро обгоняем, сквозь
Гидропарк по протоке, справа лес, слева лес, ай ту дорэс ваш мангэ
сывонэс, а сердце-ворон улетело куда-то за спину, за море, за закат, за
Лебедихою… Вот уж искрится окнами левый берег, Русановка, и виден мостик
Аптекарский, под которым с утра с Маруськой кунались – оно ей надо? Так
это ж характер такой: увидела однажды, и: «А что ж мне – стоять и
смотреть, как дуре?» Вот и последние рыбаки-пингвины овчинно-брезентовые
грузно выкарабкиваются на берег: под мышками – удочки-шпаги, в деревянных
ящиках - улов там, не улов, а шкурки обгрызенные сала в газете «Вечерний
Киев», кой у кого – хлеба «Укрáинского» бурые горбушки, а водочку-то всю
приговорили: на то рыбалка. Ступил один дядя слева от тебя, Ворон, да
валенком чуть воды не черпнул:
- Ой, мля! Бачиш, молодой человєк, ото туди налєво не ходи ні в
коїм разі, бо ти ж не рибак.
А тебе хоть можно и не налево, и совсем даже не нужно налево, а
вот: ах так! пойду туда, с чего день начал! А уже темно, а метель вдруг
рассеялась, и только звезда к луне привешена – небесный путь озаряет.
Вдруг: тр-р-рын под ногами, будто кит подо льдом пробудился, хвостом
ударил. Та-а-ак – трезвеешь ты, Ворон, и вдруг школу вспоминаешь, где на
стене на картине Ленин по Финскому заливу в ушанке идёт, а под ним лёд
трещит, комар пищит, а Ильич в Европу мировую революцию тащúт, сам так
приговаривает:
- Ой, мля! До чего же глупо погибать приходится. А предупредил же
финский товарищ рыбак: «Ото туди не ходи, Ильич, бо там уже всё!»
Назад? Нет пути назад! Справа тоже трещит, а слева что-то такое
пищит:
- Володя! Ворон! Это уже всё! А что ж – мне было, как дуре ехать
одной и смотреть? Я на «Гидропарке» сошла, и тебя тут ждала – а тут
такое! Это всё рыбаки лёд раздавили…
Кинулся ты, Ворон, налево, ботинком воды черпнул, две руки протянул
и – р-раз! – перенеслись с Маруськой направо. Стоите-обнялись, гриву
Маруськину по твоей синей куртке мартовский ветер треплет. А слева: тр-р-
рын! – весь пол под лёд ушёл, и Маруська, ласково так, примирительно:
596
- Видишь – там кит! А крокодилов нет: ты был таки прав.
- Ну всё – пойдём…
- А куда?
- Как это куда? Домой – сушиться.
- А на референдум?
- Чего?
- Ну, про демократический, реформированный референдум. Про
обновлённый Союз.
- Не пойду.
- Как это «не пойду»? Евдокия Матвеевна пойдёт, Каплер пойдёт, даже
Риталий Захарович, хоть ему и трудно. А ты что ж – самый умный? С твоей
Лидкой, которая только хихикает, когда такое решение принимается.
Отодвинул ты чуть Маруську – а сами уже давно с канала
выкарабкались и стоите на Русановской набережной между мёрзлыми мётлами
тополей, а звезда вверху над вами смеётся: ну-ну! Ты, растерянно:
- Да уже и поздно, наверное, голосовать.
Маруська, горячо-возмущённо:
- Как – поздно? Я не помню – до которого, но у них до самого
вечера.
Каркнул Ворон:
- Пусть за них твои крокодилы голосуют.
- И-и-и! Какой же ты! Так я сейчас нарочно пойду и проголосую!
- За что?
- А ты за что?
- Я за Союз, но все прилагательные вычеркну!
- А я все прилагательные подчеркну и оставлю, а Союз – совсем
замажу!
Ну, вот так и проголосовали, а потом – в разные стороны: Маруська –
к мамаше на Буревестник, а Ворон – туда, где Гоголь между двумя громадами
кооперативными на Лавру через Днепр глядит, красному огоньку на
колокольне подмигивает, дескать: ре-е-едкая птица!
……………………………………………………………………
Подошёл ты ко громаде твоей кооперативной, нажал три цифры –
извини, уж не вспомню, - а на первом этаже, слева – каморка за окошечком,
там девица средних лет в зелёной кофте над чёрным диванчиком горбом
согнулась и спит. Хмыкнул ты, вытащил из кармана синей твоей куртки
фотоаппарат да и щёлкнул со спины, с затылка, сонную блондинку, а она
только:
- Ур-р-р…
Непохвально, Ворон, над людьми смеяться, да что уж тут.
Нажал раза три на кнопку: - у-у-у! – прибыл лифт. Посмотрел на себя
в зеркало: ну что, Ворон как Ворон: куртка синяя, волос рус, чуть с
приседью, глаза серые, чуть с красенью. Нажал свой 11-ый, взлетел, вышел,
ключи поискал, одним в щели покрутил – справа налево, через коридорчик,
где соседская картошка, осторожно прошёл, другим ключом в щели покрутил –
слева направо: вот и дома. А навстречу тебе – кот Антрацит полуметровый,
в детстве Уголёк:
- Мя-у-у, хозяин! Жрать подавай! И пить подавай, потому что сушняк
на этих сухих кормах.
Сбросил ты сразу на пол куртку, туфли, дверь на кухню раскрыл, сам
так приговариваешь:
597
Кто цирроза не боится,
Вот как мы с моим котом,
Тот сначала попоится,
А покормится потом.
Открыл коту ведро с водой – залопотал розовый язычок, - открыл себе
дверцу в шкафчике, коньячку рюмку быстро всосал: - х-х-ха! – да и в
комнату, к телефону. Такой у тебя простой, советский, на коромысло похож.
Поднял, покрутил (тум – тум – ту-ум):
- Марина?
- Ну?
- Ну… Как дела?
- Как свёкру дала!
- Не придёшь?
- А тебе как хочется?
- Да – как тебе!
И на рычаг нажал. И в голове порылся – другой номер поискал. Нашёл
– накрутил:
- Алло?
- Кха… Алло?
- Лида?
- Да-а-а…
- Вы меня узнаёте?
Два мгновенья молчания, затем:
- Кха… Х-ха! Ну а как же, Владимир Иванович!
- Лида…
- Да? Ну что?
- Приезжайте сейчас ко мне.
Два мгновенья молчания, затем, хрипло:
- Да, конечно. Насчёт стихотворения?
Тут два мгновенья с твоей стороны:
- Да нет… В гости.
Два мгновенья:
- А-а-а… Марина Николаевна тоже приглашает?
Ни мгновенья:
- Нет. Нет её дома. И не будет.
Три мгновенья:
- Кха… Кха… Я готова.
Мгновенье:
- Я встречу вас… у Левобережной.
Ни мгновенья:
- Кха… Кха… Ха-ха! Я ведь была у вас, помните, со всей редакцией на
ваш день рождения!
Ты, с сомнением:
- Ну-у-у…
Трубка, горячо-возмущённо:
- Что «ну»? Вы хоть знаете, где я живу?
Ты, вздохнув:
- Погодите…
И снова на кухню, и рюмку коньяку быстро всосал, и к трубке, как к
рюмке, припал:
- Знаете… не знаю…
598
- Кха… Кха… Ха-ха! Да ведь в параллельном от вашего кооперативном
доме, через Гоголя! И цифры ваши помню, как наши: они ж на одну букву
отличаются! Сейчас… только дублёнку застегну!
…………………………………………………………
Ну вот и доброй ночи. А я, двумя часовыми поясами ранее, т.е.

западнее, вижу над собою надпись:
Nyugati pályaudvar470
Но не читаю, ибо никак не транскрибирую. Да и не до того мне сейчас: за

сутки пересечь две границы, притом обе нелегально – можно позволить себе
и притомиться. Вон Виля – давно позволил, расслабился на деревянной
скамье зала ожидания, только левой руки из кармана не вынимает, всё
килечку щупает. Намекнул я было ему:
- Давай-ка, Виля, поужинаем что-ли?
А он, горячо возмущённо:
- Ты шо! Тут же токо форинты ходят, а у меня там другое.
А я ему:
- Ну так давай чуть-чуть другого на чуть-чуть форинтов обменяем –
вон, видишь у кого!
И указываю ему головой на солидных господ в розовых пальто, у
каждого в пястях между золотыми перстнями по пачке форинтов зажато
толщиной с отрывной календарь - такие вот деды морозы вокзальные.
Покосился Виля одним глазом на этих чернявых-кучерявых, а другим на
прогуливающуюся пару в синих куртках до пояса и серых ушанках: он да она,
кум да кума, да ещё и овчарка на поводке. А на спинах ментовских:
Rendörsig471
Вздохнул Виля, посмотрел выразительно, килечку в кармане погладил,

дескать: дитятко милое, я тебя не выдам. Ну что ж, кто спит, тот обедает,
говорят французы. Задрёмываю – поезда жду. Разжмурюсь, погляжу на табло,
где:
Praha
и номер пути, и время отбытия. Не пора ещё? Ну, ещё подремлем. Да уж,
подремлешь тут, когда как заревёт шершаво Высоцкий в оба уха:
Sommeillant, je vois la nuit
Des crimes lourds où l'on saigne
Pauvre moi, pauvre de moi,
470
Западный вокзал (венг.)
471
Полиция (венг.)
599
L'outre est plaigne à craquer!472
Да как заревёт, так же шершававо, перекрывая магнитофон, магнитофона
хозяин:
То ли в избу да запеть,
Просто так, с морозу!
То ли взять да помереть
От туберкулёзу…
Глянул я на дядю: а что - этому недолго: тощий, землистый, седою щетиной,
как плесенью порос, и между куплетами трескуче покашливает:
Сколько лет счастья нет,
Впереди всё красный свет,
Недопетый куплет,
Недодаренный букет.
Бред…
Нагнул угрюмо кроличью шапку, протёр очки, восхитился – из
динамика-то дальше цыганится:
Rien ne va, plus rien ne va
Pour vivre comme un homme, un homme droit,
Plus rien ne va
Pour vivre comme un homme droit!473
Вот ведь, не расстаётся с Высоцким поколение. Уж бросил кафедру в
Ленинграде человек, челночить за границу подался, а всё ему:
Хоть бы склон увить плющом,
Мне б и то отрада,
Хоть бы что-нибудь ещё…
Всё не так, как надо!
Пошутил же когда-то покойный бард:
Жить без воды можно четверо суток,
Шесть – без еды, без меня – только пять!
Не знаю, как насчёт воды, а без еды точно можно жить больше шести
суток, и Виля мне скоро это докажет. А без Высоцкого шестидесятник и трёх
ночей не протянет. И вообще без песни.
Вот стоит за столиком, кофе пьёт учительница пения из Могилёва –
вершки причёски рыжие, корешки сивые, а глазки-то по-старому, по-молодому
сверкают. Послушала-послушала, да и так подтянула:
Поговори хоть ты со мной,
Подруга семиструнная!
Вся душа полна тобой,
А ночь такая лунная!
472
В сон мне – жёлтые огни,
И хриплю во сне я:
Повремени, повремени, -
Утро мудренее! (фр.)
473
Эх раз, да ещё раз,
Всё не так, ребята! (фр.)
600
Эх, сюда бы дядю Толика моего калужского, да раскрутить малость
Вилечкину килечку, да поставить дядю Толика около того столика, да
поставить дяде Толику поллитру водочки или, скажем, венгерской палинки,
тут и раскрутится последний русский романтик на жестокий романс:
Вон там звезда одна горит
Так ярко и мучительно,
Лучами сердце шевелит,
Казня его пронзительно!
Гори, гори, поговори,
Фигура многогранная,
Я от зари и до зари
Гадаю: что за странная!
Да и умолкнет дядя Толик, смутится – что это я при даме так
расходился? Вот тут ему сразу добавки. Да и то – не сразу снова
расходится: дядя Толик любит солировать, а тут всякий норовит подтянуть,
даже Виля проснулся, лукаво носом шмыгнул:
Был наш Зямка тихий-мирный,
Гройсн интеллект.
И имел он ювелирный,
Лучший ин проспект.
Не глядит на Вилю тот, в кроличьей шапке, Высоцкому подпевает:
В никуда навсегда –
Вечное стремленье.
То ли с неба вода,
То ль разлив весенний…
Навострил ухо в Калуге дядя Толик, добавил соточку, тряхнул
головой:
Не молкнет глотка рьяная.
Не все к рассвету, и не ранее,
В порты воротятся суда.
Навострил ухо в Будапеште на вокзале Нюгати некто смугло-седой,
волковатый, того, в кроличьей шапке по скамейке сосед. Покряхтел
значительно, не глядит на свои баулы с товаром, дорожную думу думает,
ничего не поёт.
Зато вон те – тёртая парочка – Коваль с Ковалихой из Белой Церкви –
за столиком стоячего кафе сальцом домашним с оглядкой подкрепляются,
ляжками пудовые сумки сжимают, на двух лицах одно выражение: нас не
поддолбёшь! Вернее, это у Ковалихи так, а у Коваля ещё и: ни в коем разе!
Вот приулыбнулась Ковалиха, локоть на стол, щёку на ладонь:
Цыганки носят юбки,
Да юбки шелковые,
Цыганки носят кольца,
Да кольца золотые.
Но лишь одной цыганке
Да по ночам не спится.
Она берёт гитару,
601
Поёт и веселится…
И Ковалю:
- Скоко уже разов можно этот Будапешт? Мы ж с тобой хочем у Рим!
Хмурится Коваль:
- Рим потом будет. Вот расторгуемся в Новом Саде, а там увидим.
И для мира меж собою и Ковалихой толкнул жинку плечом:
- Га?
И подтянул:
Эй, цыганочка,
Ты мне нравишься,
Поцелуй меня –
Не отравишься.
И дуэтом Ковали здоровенные:
Поцелуй меня –
Потом я тебя.
Потом оба мы
Поцелуемся!
Засмеялся дядя Толик у себя в Калуге, соточку добавил:
Эх, плюнь да разотри,
Да посмотри пошире.
Эх, раз, и два, и три,
А потом – четыре!
И ногою притопнул:
- Эх!
А смугловатый-волковатый смотрит, не улыбнётся, за своими баулами
не приглядывает, к соседям уж не присматривается, дорожное себе думает.
Зато Вилю взвеселило и разбудило про раз-два-три-четыре. Шмыгнул бодро
носом:
Пролетели долги годы,
Зямка папой стал,
Стал работать в синагоге –
Интеллект упал.
Середину песни про «Бай мир бист ду шейн474» он во сне прохрапел. А
дядя Толик там, в Калуге, снова от веселья к надрыву перешёл:
Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка!
Замолчи, не занывай,
Лопни, квинта злая!
Ты про них не поминай -
Без тебя их знаю!
В них хоть раз бы поглядеть
Прямо, ясно, смело,
А потом и умереть -
Плёвое уж дело…
474
Ты такая у меня красивая (идиш)
602
Молча махнул рукой смугловатый-волковатый: да что ты, земляк, всё
про звезду, да про умереть, да про бабу? Бабы – погань, кто под ихний
подол попал – сам опоганился. Вон, смотри, какие они. И мотнул головой
направо, через интеллигента в кроличьей шапке, который всё:
Может, песня без конца,
А может без идеи.
А я строю печку в изразцах
Или просто сею… -
Это он мотнул на мать и дочь на углу скамейки, что сидят друг ко
дружке боком, песен не поют, перебраниваются:
- За границу тебя, млядь малолетнюю, вывезла, хорошего человека
тебе нашла, он же тебе, вот, золотые серёжки подарил, а ты, сука,
выдалбываешься! А надо было, Томка, в школе хорошо учиться, так и не
пришлось бы биздой теперь зарабатывать.
А Томка, тонким голоском:
- Знаешь что, мама! Я тебе ещё не всё сказала, какие у него вкусы.
- Ой, вкусы! Какие мы нежные! Вот приедем в Югославию, и если я ещё
раз услышу про вкусы…
И тут шагает, шаром катится между скамейками курчавый человек в
чёрной кожанке с воротом седым, в красной широкой сорочке и золотом весь
обвешан: цепи-серьги-кольца. И в белых сапогах. Не глядя на остальных,
докатывается до Томки, за руку берёт:
- Gyere velem!475
И трясутся-дрожат на нём цепи-серьги-кольца, а лицо неподвижно.
Встала Томка со скамейки, сомневается:
- Мама?
Мама, горячо-возмущённо:
- Ты что-то думаешь ещё?! Человек за тобой пришёл – ты того стоишь?
Это что-то значит?
И, пришедшему:
- Вы же всё поймёте, она же девчонка ещё…
И сама уже бежит Томка – гриваста-глазаста-бедраста – к выходу, и
опять в недоумении остановилась: где же хороший человек с особыми
вкусами? Почему он руку мою вдруг отпустил?
И разносится над русским полем, над цыганскою степью, над
мадьярскою пуштой издали-исстари:
- Матушка, матушка, что во поле пыльно?
Сударыня матушка, что во поле пыльно?
- Дитятко милое, кони разыгра-ались.
- Матушка, матушка, с поля гости е-едут,
Сударыня матушка, с поля гости едут.
- Дитятко милое, я тебя не выдам!..
А колобок-то курчавый, цепями-кольцами-серьгами позвякивая, к
молчаливому смугловатому-волковатому подкатывается, лицом недвижим:
- Ром476?
Покосился снизу вверх смугловатый-волковатый, равнодушно признался:
- Ром.
Колобок ему:
475
Пойдём! (венгерск.)
476
Цыган? (цыганск.)
603
- ... ... ... ... ?
Не только не переведу, но и не воспроизведу.
А тот ром ему в ответ:
- ,,, ,,, ,,, ,,, !
Тоже непонятно, но ясно, что на каком-то другом языке.
Поняли, что не понимают. И взялась тут невесть откуда в руках у
колобка гитара, и пошло такое на полвокзала:
Со ко тэ дэ ло тэл
Да лэ хэ
Паш шэл маро,
Паш шэл маро,
Цыгно кхэр
Лэ щявора, лэ щявора
Тэ ди кхэл
Лэ щяёра, лэ щяёра
Да лэ хэй!
Мар джянджя, мар джянджя
Тэ кхэла
Тэ дыкхэн, ту тэ дыкхэн ту лэ щяя
Ай лэ щаёра, ай лэ щаёра, шукарня
Ай лэс голбэнца, ай лэс голбэнца, тэ кора
Кон авэла, кон авэла са бут ка
Саво чаво, саво чаво, майн шукар
Андо парэ нэ, андо парэ нэ гадора
Ай лэ щяен, ай лэ щаен кэ ромнора!
Да вдруг как врежет куплет по-русски, сам в нём ни уха, ни рыла не
разбирая:
Да кто приехал,
ай, кто приехал
в белых сапогах
сватать девочку Тамару
в золотых серьгах?
У неё подвижны ножки,
тонкий голосок,
Знать, на ней жениться хочет
парень-паренёк!
Мар джянджя, мар джянджя…
Па шэл маро, па шэл маро…
Лэ щяёра, лэ щяёра
И невесть откуда берётся гитара в руках смугловатого-волковатого

челнока, и встаёт он со скамейки, и выдаёт твоё, Ворон, коронное:
- Ай ты кумушка ли тэ кума-а-а
Ай рассуди сарэ амарэ ё дела - да нэ -
Ай я-да делы ромалэ ё дела
Ай ман ко сэндо при-ян-дя!
- Коли камэс ту кана ман тэ лэс
Ай джя дорэс ваш мангэ сывонэс – нэ-нэ –
Ай сывонэс ту ваш мангэ дорэстян
604
Ай только слаявица мэктян
Чертою не дрогнув, кивает человек-колобок, разворачивается, берёт
за руку растерянную Томку, и уводит прочь.
И разносится издали-исстари:
- Матушка, матушка, на крылечко úдут!
Сударыня матушка, на крылечко úдут!
- Дитятко милое, не бойсь, не пужайся!
- Матушка, матушка, образа снимают!
Сударыня матушка, образа снимают!
- Дитятко милое… Господь с тобою…
Поглядел из Калуги своей дядя Толик, прослезился, потом
прогневался, потом ударил по всем семи невесть откуда взявшимся – с
пьяных глаз и не то бывает! – струнам:
Звезда - и дева, и вдова -
Нейдёт на зов, не знает имени…
И вышел дядя Толик освежиться во двор, в хрусткий, примороженный на
ночь сад, и поглядел на звезду, а та - и дева, и вдова – резко в глаза
бьёт. С Оки сошёл лёд, мерцает-играет звезда в воде, к себе зовёт: поди
сюда, gyere velem! – словно отражение певцова зова: «Звезда, звезда, поди
сюда!» Повесил голову дядя Толик, на звезду не смотрит, медленно в дом
уходит, соточки не добавляет – не пора ему…
А у нас на вокзале Нюгати – глядишь, поезд объявили, табло
зажглось:
Novi Sаd
Поднялся со скамьи седою плесенью поросший интеллигент, сунул в

шестидесятнический рюкзак неумолкающий магнитофон:
Vois-tu les sorcières ici ou là
Dans la forêt qui bouge
Vois-tu le bourreau tout là-bas
Avec son habit rouge477
Встал спокойно с места, не глядя, взгромоздил на себя баулы
молчаливый смугловатый-волковатый.
Хап-хап-хап! – схапали имущество здоровенные Коваль с Ковалихой.
Запаковала сырок да пирожки в сумку учительница пения.
Ушли. Тихо стало в зале ожидания.
Совсем проснулся Виля Вайнбрен:
- Шо такое?
Новое табло зажглось:
477
Вдоль дороги – лес густой
С бабами-Ягами,
А в конце дороги той –
Плаха с топорами. (фр.)
605
Praha
- Ни шо ни такое. Давай, раскурочивайся, Виля!

Оглянулся Виля по сторонам, добыл из кармана консерву килек.
Покрутил, пошептал, да и вытащил оттуда трубочку синеватых бумажек. Подул
в трубочку, пошелестел, поплевался, да и вытащил трубочку раз в пятьдесят
потоньше:
- Поехали!
Ай, Виля, Виля, беззаботный ты человек! Кабы не выволок тебя Платон
Попенков сегодня в Суботице, на югославско-венгерской границе на перрон,
да не прогулялся с тобой до первого вагона, уже проверенного
пограничниками, вернулся б ты, друг сердечный, таракан запечный, в
славянскую кутузку, писал бы оттуда жалобы во все организации на всех
языках. А так – авось, и на чехословацкой границе, а потом – чем чёрт не
шутит! – и на немецкой мы с тобой это дело повторим. А там и Гамбург, а
там и Америка, а?
Прокаркай же мне, Ворон, доброго пути, не будь эгоистом. И даже
если сегодня ночью нагрянула вдруг Маруська, застукала тебя, как ты там
Лидку отогревал, и полетела Лидка полуголая в темноте через все двери по
лестнице, и полетели вслед за ней дублёнка со всеми поддёвками, и пошло у
вас с Маруськой всё по-старому, по-нехорошему, - не зацикливайся на этом,
вспомни товарища.
Русский путешественник Платон Попенков.
606
5. ПИСЬМО ВОЕНКОМУ
USSR
г. Киев
ул. Саксаганского 49
Военкому Зализнычного р-на г. Киева
Подполковнику Парахину А.А.
13 марта 1991
Лагерь для перемещённых лиц

г. Цирндорф
ФРГ
Здравия желаю, тов. военком!
Понимаю, что, во-первых, отвлекаю вас от текущих дел, а, во-вторых:

мало ли через ваш кабинет прошло допризывников. А в-третьих, мало ли кто
из них, уже перевоспитанных Советской Армией, обращается к вам с
благодарными письмами. Тем не менее надеюсь, что именно меня вы в какой-
то мере запомнили. Потому что не столь многие допризывники ещё задолго до
призыва просятся в армию, да к тому же на самый передний край
интернационального долга. Конечно, разумный и трезвый рассказ ветерана
несколько образумил и вразумил горячего советского юношу. До того
образумил и вразумил, что сейчас этот вчерашний советский юноша пребывает
в лагере для перемещённых. Не в Афганистане, не в Пакистане, а в самой
ФРГ. Не подумайте, что здесь имеет место банальное дезертирство. С таким
случаями мне самому пришлось здесь вплотную столкнуться. Я же, Платон
Попенков, отслужил как надо и вернулся. Вернулся в звании мл. сержанта,
многому научившись и созрев как личность в рядах Советской Армии. От
трудностей не прятался, к товарищам относился по-товарищески, приказы
выполнял не спеша, т.к. их всегда могут отменить, взыскания по службе
хотя и имел, но до дисциплинарного батальона не дослужился. Тем более,
что службу мне довелось нести за пределами Родины на территории
побеждённого потенциального противника, в Германской Демократической
Республике, в двух шагах от непобеждённого потенциального противника –
Федеративной Республики Германии, на чьей территории в настоящее время
пребываю.
Может быть, вы спросите меня: каким же образом ты до этого
докатился? Отвечу: действовал по обстановке. Сержанты, старшины, офицеры,
генералы и адмиралы учили нас защищать социалистическое Отечество –
Советский Союз. Но теперь мне, мл. сержанту запаса, стало совершенно
ясно, что Союз на глазах перестаёт быть Советским, более того – перестаёт
быть Союзом. Солдатская смекалка безошибочно подсказала, что защищать
больше нечего. Вот потому я и пустился в бега. Не буду останавливаться на
подробностях перехода ряда границ бывших дружеских бывших
социалистических стран. Скажу только, что дружественность отдельные
гражданские лица ко мне проявили, а социализма по пути выявлено не было.
Мой спутник, Виль Вайнбрен, на вопрос, исполнял ли он почётный долг
607
защитника Отечества, ответил недвусмысленно: «Шо я – дурной?» При первой
же встрече с западногерманскими властями он недвусмысленно заявил «Их бин
аид», после чего без расспросов и формальностей был немедленно допущен на
территорию ФРГ, тем самым вдохновив меня заявить германским пограничникам
“I`m a Soviet political refugee”478. После чего нам немедленно были выданы
соответствующие документы с указанием места прибытия и билеты на дорогу.
Так что в лагерь для перемещённых лиц мы явились совершенно добровольно,
с остаточными советскими иллюзиями о западной жизни, но без малейших
иллюзий о жизни советской.
Первым встретившимся мне лицом в лагере было лицо знакомое:
лейтенант Кураксин, в прошлом один из офицеров нашей воинской части:
- Видите, младший сержант Попенков, как тесен этот мир!
- Не вижу.
- Чего не видите?
- Пока не вижу перспективы.
- А это уж дело смекалки. Это вам уже не Советская армия, где с
вами панькались, как в детском саду. Пора и самому проявлять инициативу.
- Вас понял, товарищ лейтенант… Куракса.
Опешил Кураксин, но проглотил «Кураксу». Тем более что с порога ему
бритый гигант в чёрной куртке:
- Ты что ж, млять Куракса, тут долбёшься?! Тебя ж Варлам с Валерой
у магазина обождались.
- Дык сейчас…
- Чё – чичас, млять Куракса, чё чичас?! Када без тя уже всё помели!
Я сегодня ещё раз убеждаюсь, что проку от вас, шакалов, младшего
офицерского состава, - что в войсках, что на гражданке – тот же один буй.
Вижу: проглотил Кураксин и «млять Кураксу», и про младший
офицерский состав. А в двери – ещё двое бритых, и все в чёрных куртках.
Тот, что потолще:
- Держи, батько!
И тащит из-под куртки железяку какую-то:
- Электромясорубка, «Сименс», мля! 120 дойчмарок!
Хмыкнул гигант, скулою повёл:
- Это брутто?
- Ну, нехай брутто, но всё равно ж дойчмарок.
Махнул гигант лапой:
- Ну, так и получишь своих 20 дойчмарок.
- Шо ж так мало!
Свёл скулы гигант:
- Как так мало? Смотри: 120 в магазине - брутто = 40 от заказчика -
нетто. Плюс-минус 20 на общак, итого: тебе нетто 20. Дойчмарок. Всё,
Джигун, некогда тут с тобой.
И обнял, крякнув, железяку, и сунул её под подушку, сам сверху
уселся:
- Так, Варлам?
Расстегнул смуглый, усатый куртку, добыл из-под одной мышки
железяку поменьше:
- Элекродрэль, батка, настоящий «Филипс», Германия.
Хмыкнул гигант:
- Да не бизди: тут всё – настоящая Германия.
Вспыхнул смуглый:
478
Я советский политический беженец (англ.)
608
- Нэт, нээ всо! Вот ещё что-то…
И – торжественно - из-под второй мышки белую пластиковую штуковину
вытащил:
- Это элэктросокоживымалка, нáстоящая Франция.
Принюхался гигант, привстал даже:
- Ну, дело, дело. Брутто, стало быть, 300 дойчмарок. Нетто
заказчику… Постой, а заказывал кто?
- А тот бандэра с ушами.
- Ну, этому брутто будет 400. Думаю, нет возражений? Ты чё, Джигун?
Покачал головой горизонтально тот, что мясорубку «Сименс» принёс:
- Не, я так не согласный. А потому шо Варламу так больше обломится,
а мине – как всегда – четвертинку от половинки.
Сощурился монголоидно гигант:
- Так тебе ж заказывал – кто? – жидок семейный из Кишинёва.
Повесил голову Джигун: вот так усегда – с моим хохлацким счастьем.
А гигант, с подушки:
- Ну, с вами уже ясно. А Рыгоров – где? – Нету. Плохо пока. Мало
того, что Куракса полдня работу продезертировал, так теперь и тот бульбáш
где-то уже на службу забил. Нет, ребята, если так и пойдёт – уйду я от
вас. Пусть теперь над вами Куракса командует: он как-никак лейтенант. Чё,
Куракса?
Вскочил лейтенант Кураксин со своей койки:
- Да, старший сержант Барсуков, я именно лейтенант! О чём прошу не
забываться!
Свистнул-сплюнул гигант Барсуков:
- Ну, ты лейтенант. И что теперь? Покомандуешь надо мною? Чё,
лейтенант? Э-э-э, то-то, млять Куракса. А потому что – какой ты
лейтенант? - Обыкновенный! И старшим лейтенантом уже не будешь: потому
что ты – дезертир. А я – хотя и дезертир, но сержант я – старший, и уже
разжалован не буду. А на старших сержантах, чтоб ты знал, млять Куракса,
вся армия только и зыждется. Как понял, лейтенант?
- Понял правильно, тов. старший дезертир!
- Вольно! – посмотрел Барсуков.
Присел Кураксин на койку, что-то под подушку жуликовато засунул.
Монголоидней присмотрелся Барсуков:
- Эй, лейтенант Куракса, ты чё там у меня, млять, заначил? Покажь,
лейтенант!
Деланно усмехнулся Кураксин – дескать, всё это шутка:
- Да вот, килька, прикинь, отечественная, ностальгия, знаешь…
Улыбнулся ст. сержант Барсуков:
- Крысятничаешь, летёха? Ну – давись на здоровьичко! Но где же
Рыгоров шаробобится? Чё? А, выплывают расписные! Эй, Рыгоров, ты чёй-то?
Прямо в комнату, прямо на велосипеде вкатывается ещё один – ну,
бритый, ну, в чёрной кожанке: вы уже понимаете, тов. военком.
- Ещё раз повторюсь: Рыгоров, ты чё?
- А вот чё, бацька, - спрыгивает с велосипеда синеглазый паренёк. –
велосипед для того иранца с того корпуса: «Шимано», мадэ ин ненаше, мадэ
ин не купишь - 900 дойчмарок брутто.
Пропала монголоидность у Барсукова:
- Ну, молоток, Рыгоров! И как же ты его?
- Та, бацька, это ж горный байк – сел да поехал с магазина. Никто и
не свистнул.
Каламбурит на радостях Барсуков:
609
- Так свистнул, что никто не свистнул?! Ну, повторюсь, молоток.
Будет премиальное нетто в размере 200 дойчмарок. Учитесь, салаги, на
примере рядового Рыгорова.
- Служу Советскому Союзу, тов. ст. сержант!
- Да не бизди, бывший рядовой. И не думай, что это для тебя такое
достижение после того, как ты целый танк украл у Советской армии.
- Так то ж я был не один в поле воин, а с товарищами вот! – и с
гордостью указал правой рукой на Валеру Джигуна, левой - на Варлама
Жвелию. – И командир же с нами был…
- Ой, молчи вже про того командира. - Скривился Валера Джигун. – Я
всегда говорил, шо главный у танке – это водитель. Ну, так и практика
показала: продали фрицу танк? – продали. Ну, так шо ж было командовать
обратно?! А потом вернулся Юрка один у часть и вдолбывает сейчас, точно,
в дисбате, оно ему надо было? Нет, не понимаю я большинство кацапов – я
не имею в виду тех, шо с Сибири.
И покосился лукаво на батьку Барсукова. Покосился и Барсуков на
Джигуна:
- Да какой там махой дисбат! Я прям вижу, как оно было: приходит
Юрка Сергеев со страшным бодунищем в часть, так и так, мол, тов.
замполит, ничё не помню, но танк пропил. А замполит Егоров ему на ушко:
не бизди, мол, громко, сержант Сергеев, потому что все танки уже списаны
на ст. сержанта дезертира Барсукова. А ваш Юрка только глазами моргает и
ни хрена с бодуна не вдупляет: выражаю, мля, готовность со всей
серьёзностью понесть всю тяжесть ответственности. И представляется ему
эта тяжесть ответственности такой же тяжёлой, как сам танк. А Егоров ему
сурово: сержант Сергеев! - и вытянулся Юрка в струнку. – Поди на
свинарник, похмелись там у Кухаренки, и больше про свой сон никому не
рассказывай. Как понял? – Понял правильно, тов. замполит! – Приступить к
выполнению. – Есть!
Опять вздохнул Джигун:
- Ну и всё равно – оно ему надо? Пошёл бы с нами – человеком бы
стал. Оно ж всё-таки свобода: хоть 20, да дойчмарок, хоть краденые, а всё
же свои. А не сержантские 13 рэ в месяц за почётное счастье защиты
Отечества. Потом пошлют в Чуркистан на интернациональный долг, поймают
абреки в плен и будут специально затупленным ножом в течение 36 минут
голову отрезать русскому танкисту, сверхсрочнику Юрию Сергееву. Порежет-
порежет, схватит Юрку за волосы, плюнет в морду: это тыбе за кышлак! это
тыбе за аул! а это тыбе за братьев!
Снова замонголоидел Барсуков:
- Не бизди много, не то накаркаешь. Я те серьёзно! Так не один уже
добизделся…
- Та не, батько, то ж я только например.
Ещё двое в дверь суются, и один из них – выплывают расписные! – мой
соратник по вхождению в Европу бывший фарцовщик с Одессы Виля Вайнбрен, а
другой, ушасто-глазасто-коренастый:
- Ну так ты уже понял меня, Виля? По глазам вижу, шо ещё нет.
И бороду вместе с грудью – вперёд, и зрачками-угольками всех
припёк: медведя Барсукова, шакала Кураксу, бугая Джигуна, козлика
Рыгорова, горного орла Жвелию, сокола Платона Попенкова и
распетушившегося воробышка Вилю Вайнбрена:
- Слушайся Бена - я тебе плохо не посоветую. Не сиди ты на своей
килечке, как баран на новых воротах, а сразу начинай пускаться в оборот.
Где она у тебя?
610
Сомневается, однако, Виля:
- А шо сразу – где? Среди вещей. И шо ты, Беня, так громко! Тут же
народ разный.
И оглушительным полушёпотом коренастому в бороду:
- …вон тот, шо на шакала похожий… куракса какая-то… я сомневаюсь,
если он уже в моих вещах не порылся…
И кинулся Виля сам в вещах рыться:
- Ну вот – таки нету! И это таки он!
И кинулся петухом на Кураксина:
- Ты!
А тот снова заважничал:
- Во-первых, я вам не «ты», а я тебе – «вы»! Во-вторых…
Аж визжит Виля:
- Какое тут «во-вторых»! А ну покажь под подушкой!
Офицерствует Кураксин:
- Во-вторых – вы о чём? Принципиально не покажу…
Тут выдвинулись на передний план коренастые грудь и борода:
- Ах, принципиально? Тогда г-н Вайнбрен немедленно вызывает
полицию. А Бенцион Цвик – разрешите представиться! – остаётся здесь и
будет свидетелем, если вы вздумаете перепрятать краденое. А во-вторых…
И уже на Джигуна бороду нацелил:
- Во-вторых, мне хотелось бы знать, молодой человек, где моя
электромясорубка «Сименс» за 40 дойчмарок из магазина «Альди»?
Повернулся Джигун к Барсукову:
- Ну шо, батько?
Резко и солидно поднял зад Барсуков с подушки, резко и солидно
поднял подушку:
- Вот ваш заказ. С вас 50 дойчмарок.
Закипятилась борода:
- Как 50, когда 40! Бенцион Цвик не разучился считать: какая ж это
треть от 120?
Барсуков – чингисхан чингисханом:
- Не берёте – дело хозяйское. У нас тут в Европе покупатель всегда
прав.
Подавился Бенцион бородой:
- Ах так! Виля, беги за милиционером!
Барсуков – всей спиною на дверь:
- Слушай, шкет с бородой!..
Бенцион – залп глазами:
- Кто-кто с бородой?
Не сражён залпом гигант Барсуков:
- Повторюсь: шкет.
И Кураксину, со строгой справедливостью:
- А ты, лейтенант, покажь под подушкой.
Кукарекнул Виля:
- Вот-вот – покажь мне под подушкой!
Закусился Кураксин и с молчаливым достоинством поднял подушку. Не
успел Виля ринуться на заветную килечку, как накрыла её Барсуковская
лапища:
- Отлети, петушок.
И на глазах у Вили провалилась килечка в карман сержантских штанов:
- У нас тоже ностальгия… сами кильку уважаем.
Отпустил Барсуков дверь, сел на койку.
611
А Виля стремглав в коридор, вопя:
- Тут вам Европа! Тут не пройдёт…
Бенцион Цвик важно кивает бородой:
- Вот именно.
……………………………………………………………
- Was ist passiert, Kameraden? Что происходит, товарищи?

В дверях – парняга не меньше Барсукова в синей униформе работника
лагеря для перемещённых лиц. А из-под мышки у него Виля возникает:
- Вот этот! И тот тоже! Этот первый, но всё-таки признался. А этот
по-наглому забрал.
Подымается грузно старший дезертир Барсуков, немцу лапищу с размаху
протягивает:
- Держи кардан, Ротфронт!
Пожались интернационально две лапищи. Широченно улыбается Ротфронт
– спортивного образа немец:
- Хлеб да соль, чай да сахар! Здорово живёте, товарищи.
Чуть не сел на тухес Виля:
- Вы шо, херр начальник? Это ж вам не товарищи, это ж бандиты, урки
настоящие. Последнюю банку консервов у человека отобрать!
Всматривается, врубается постепенно херр Ротфронт. К Виле:
- Вы это видели собственными глазами?
- Конечно, вот этими самыми! И Беня видел, и Платон, кстати, тоже.
Шо ж ты молчишь, Платон, когда земляка грабят?
Широченно улыбается Барсуков:
- Ну какого там земляка махой? Как ты считаешь, Ротфронт, можно
быть таким буржуем, чтобы с товарищами несчастной килечкой не поделиться!
Ротфронт, осуждающе на Вилю:
- Знаете, товарищ, так тоже нехорошо.
Взвилась борода Бенционова:
- Товарищи вам в СССР остались, а тут все господа! И собственность
чужую уважают.
Как с третьего этажа опустил взгляд на Бенциона Ротфронт:
- Собственность! Я в СССР не был, но это всегда мечта. И я думаю,
что вот из-за таких пережитков, как вы сейчас сказали, разрушается первая
в мире коммунистическая страна. Это так моё мнение.
Бенцион, весь борода и прищур:
- Да-а-а? Так почему же вы туда не едете насовсем жить? И почему
никто не едет? А как раз наоборот. И нет у нас в Советском Союзе таких
вот лагерей для беженцев: шоб там жили с Германии, с Америки, из Швеции,
из Греции, а? Так этого ж таки нет! А каждому бандиту хочется на ваш
запад! Потому шо тут же даже тюрьма – как наш санаторий. Пхе!
Ножками засучил Виля:
- Та шо ты его, Беня, воспитываешь? Вы наведите порядок, а то у вас
будет уже не санаторий, а советская уркаганская хаза.
Поморгал Ротфронт, совсем уже не улыбается:
- А по-вашему, это разве не борьба люмпен-пролетариата? Я думаю:
борьба. Так моё мнение.
Вахнул восхищённо Варлам Жвелия:
- Маладэц, Ротфронт! Я ещё раз вижу и ýбэждаюсь: немец, русский,
швэд – это только так, а если настоящий человек – так он всэгда грузин.
Проворчал Джигун вполголоса:
612
- Не все, Варлам… кроме маланцев.
Виля, звонко:
- Шо! Кроме кого – ты сказал?
Беня, радостно:
- Вот! Я ж так и ждал перехода к антисемитизму.
Махнул Ротфронт лапищей на Вилю и Беню:
- Я сам анархист, но до этого нужно ещё дорасти.
И ушёл разочарованно.
А Барсуков – руки в боки:
- Ну так. Ты, шкет, или покупай мясорубку за сколько я сказал, или
отваливай махой, пока борода цела. А ты, петушок…
Пятится Виля, но далеко ж от Барсукова не упятишься:
- Платон, а ты шо ж на это смотришь, как предатель?
А я-то всё на койке возлежу, славное прошлое вспоминаю, светлое
будущее неясными чертами рисую, а прекрасное-то настоящее – вот оно. Ну
шо ж, Виля, как-никак земляк, хоть и с Одессы. Встаю резко, Вилю грудью
заслонил, Барсукову глаз в глаз гипнотически, как Ольшак на Алтыне учил:
- Сесть на место! Вернуть еврею кильку!
Шатнулся Барсуков:
- Ты кто тут вааще, кент?
А я, ещё гипнотичнее:
- Выполнять приказание!
Снова шатнулся Барсуков:
- Да ты в каком званьи, салага?
И вдруг зевнул развесисто, руки уронил, на койку свалился:
- Та на те твою жидовскую кильку, фокусник млядский! Но уйди куда-
нибудь. А то ж я потом проснусь!
- А ты не быкуй, а то могу так, что потом не проснёшься.
- А-о-а-уа! Да подавитесь вы оба…
И вытащил из широких штанин жестяночку.
- Положить на тумбочку. Спать. И всё забыть.
Так-то, тов. военком, есть у Платона Попенкова определённые
способности, которые могли бы пригодиться в рукопашном. Хотя против
вашего «Града»…
Град! Капли прыгают галопом, скачут градины гурьбой, пахнет потом,
конским топом, нет, жасмином, нет, укропом, нет, дубовою корой, прыгает
огненный скакун, градом окна бьёт, стены валит, а что есть людишек – все
мертвы лежат, старые, малые, смуглые, чумазые, чурки грёбаные. Установку
«Град» знаешь? Сопляк-щенок-молокосос! Интернациональным долгом я, мля,
до седьмого колена насладился. Всё, всё, что гибелью грозит! Для сердца
смертного таит…
Раскинулся, захрапел Барсуков, жестяночку до столика лапища не
донесла, уронила, но Виля поймал:
- Вот это по-дружески, Платоша, это по делу. Но, наверно, нам надо
комнату сменить, как ты думаешь? И этаж.
Невозмутимо фыркает бугай Джигун:
- Та шо ж там за килька такая золотая у той коробочке?
Прижал к груди коробочку Виля:
- Платоша, а может, его тоже так? Проспится – поумнеет. А мы уже
далеко, а?
Только глазами хлопают: Рыгоров, Жвелия, Кураксин. А Барсуков спит
разлаписто, храпит раскатисто:
- Хар-рак!
613
И давно нет в комнате Бени с мясорубкой, и на груди Барсукова ровно
40 дойчмарок покоятся: как договорились.
Счастлив стал было Виля, да не долго длилось. Засунул жестянку в
сумку, там внутри её пощупал, принажал, снова песню завёл:
- Платоша, это ж не та, у той крышка живая: нажмёшь сбоку – и…
- Не капризничай, Вилька, килька как килька.
- Да?! У тебя хоть открывачка есть? Я не могу: ничего в него нет.
Ребята, дайте открывачку!
Вновь надменный Кураксин молча подаёт из тумбочки консервный нож:
- Но вернуть. И перед этим помыть.
Не слышит уже Виля, в сумке жестянкой скрипит, вытащил, раскрыл – а
там килька солоно серебрится. Орёт Виля:
- Это ж таки бандиты! И шо мне с твоих фокусов? Это ж не та рыба!
Тут перестал храпеть, глаз один приподнял Барсуков:
- А мы тоже килечку уважаем, да коли ещё под водочку, а, Куракса?
Ностальгия, мля…
И уткнулся в подушку:
- Хар-рак!
Уткнулся носом Виля мне в грудь, хнычет:
- Ай-яй-яй!
Да и убежал к евреям плакать.
Ну, видите, тов. военком, какие дела пошли. Упрекнёте ли вы после
этого в дезертирстве мл. сержанта запаса Платона Попенкова? А если
поторопитесь упрекнуть – то вот вам. Убежал, значит, петушок Виля,
храпит, значит, батька Барсук, сидят, значит, свои дела трут дезертиры:
Джигун, Рыгоров, Жвелия, Куракса, - а в дверь – какой-то товарищ,
несомненно казённого вида:
- Кто здесь херр Плятон Попенкофф?
Я пока по-фрицовски не понимаю, но свою-то фамилию – это надо быть
идиотом. Машет офицер мне рукой: мол, пойдёмте. Пошёл – а что ж. Сам про
себя думаю: херр, так херр, но если Родину продавать повели – так хер
вам! Так и поступил. Привели в кабинет, на стене, представьте, тов.
военком, полное отсутствие никакого портрета, зато за столом – брито-
рыжий америкос:
- Вы служили в Советской армии? Род войск? Часть? Место дислокации?
Сколько танков, какое количество ракет? Ничего не помните? Почему?
Болезнь Альцгеймера? Сочувствую, м-р мл. сержант!
На том и кончилась ни на чём, тов. военком, беседа с потенциальным
противником. Но не кончились мытарства мл. сержанта запаса Платона
Попенкова. Не повели его в другой кабинет, где, может быть, и портрет
какой-нибудь найдётся, и фриц за столом в дубовых крестах, а то и бледно-
жёлтый самурай: «Пионер Платон Попенков? – Сколько танков? Какие
настроения личного состава? Далеко ли летают ракеты? Где скрывается
господин Сталин, ну?» - А я бы на всё, как тот стойкий мальчик из Сергея
Михалкова: «Мой ответ – из трёх букв: НЕТ.» Ещё жутче закосился японец:
За хорошие ответы
В правом ящике стола
Приготовлены конфеты,
Шоколад и пастила.
За такие же, как эти,
Принесут ремни и плети…
614
А потом посадят в карцер, а там крысы возятся в соломе, и целую ночь
стойко сидит пионер Платон Попенков, который, правду говоря, ни буя и не
знает о вооружении и настроении Советской армии. Но всё равно ни буя не
скажет. А в Кремле в это время главные люди толкуют о танках, о
настроениях, о тракторах, и о том, что на свободе будет пионер Платоша
Попенков. И приплывает за пионером многотонный советский корабль, и
приносит извинения вражеский посол в нашем родном Министерстве
иностранных дел, и не принимает извинения тов. Громыко, и начинается
конфликт в японском каком-то море, и ложится на обе лопатки бледно-жёлтый
самурай, и отходят по праву к Советскому Союзу Андаманские острова. Эх,
тов. военком!
Но не ведут никуда мл. сержанта Платона Попенкова, и не вывешивают
никакого портрета в скучном немецком кабинете, а возникает некто -
сколько лет ему – может 25, а может и 55; ни велик, ни мал; лицом ни бел,
ни смугл; ни особых щёк, ни скул; ни курнос, ни орласт; ни коренаст, ни
голенаст; ни рус, ни рыж, ни брюнетен: словом, неприметен. Только
костюмчик серенький, взор остёр. А голос тих, зато проникновенен:
- Ну, что ж, Платон Попенков, вы повзрослели, созрели. Есть мнение,
что пора вам приниматься за работу. ОПРРИ вас ждёт.
И молчит – выжидает. А Платон не молчит:
- Решительно отказываюсь.
А про себя думаю: видел бы меня в этот миг тов. военком!
А тот, в костюмчике сереньком:
- Что ж – ОПРРИ к вам больше вопросов не имеет. Пока.
И растаял. И появился снова некий немец, и молча сопроводил меня в
ту же казарму, а там братцы-дезертиры дела трут: Рыгоров снял с груди
ладанку, на ладони держит, шёпотом Богу молится, Жвелия на табурете
бумагу разложил – буквами невпрочёт письмо плетёт, Куракса зачем-то в
туалет побежал, а Джигун на другом табурете карты в колонны строит, о
будущем заботится, храпит батька Барсук. Вили как-то не видно. Только
хотел я отдохнуть, оценить своё поведение на допросах, как снова дверь
заскрипела:
- Эй вы, русские! Ну так что?
Смуглый, вислоусый, громадный. И ещё более громадный оттого, что
тащит на руках громадный телевизор:
- Видал, Барсук? Да где ж ты, Барсук? Э-э-э…
И спящего гиганта пнул в плечо:
- Барсук, моя победа! Смотри: я лично на вот этих руках живой
«Грундиг» прямо днём, прямо из «Херти» выволок. И ни один фриц не пёрнул.
- Хар-рак! - отвечает Барсук.
Хохочет румын:
- Что, спишь и кур видишь?
Разгорелся Варлам Жвелия, письмо бросил:
- Почему кур? Какой кур? Обидеть хочешь!
Грохнул румын телевизор прямо на письмо Варламово:
- Какой обидеть? Спорили? – Спорили. Кто победил? – Я победил.
Ничего такое большое никто ещё из магазина никогда не украл. А теперь –
хочешь обижайся: что ж тебе остаётся!
Молится Янка Рыгоров, слышать о грешном деле не хочет, сам ещё
велосипед не отмолил. Шумит Варлам:
- Хáрашо, пáбедил, мáладэц, но зáчем на письмо пáставил? Это –
родной матэри пишу! Это тебе шитается нэ абида?
Не извиняется румын:
615
- Эй, русский, я твою матери не трогал! Я же не сказал на тебе «Ёб
твою мать». Мы вообще никогда так не разговариваем. Но я победил. И честь
– наша! Честь румынская! А ваш главный русский только спит на койке, ха!
Флегматично не поднимает головы от пасьянса Джигун:
- Охолонь, дядьку! Глянь лучше, шо там коло стенки стоúт. Бач? Это
вилосипед, и тоже из «Херти». И его наш Янка, как понимаешь, не покупал.
А наш велосипед, дядьку, больше твоего телевизора, или как?
На мгновенье опешил, но нашёлся румын:
- Так называется не украл, а уехал! Я очень хорошо понимаю русский
язык.
Вздохнул Джигун, оставил карты, не глядя махнул рукой на кипящего
грузина:
- Охолонь, Варлам. Тут уже без батьки никак.
И, уважительно, ко мне:
- Слушайте, товарищ… извините, не знаю по званию, тут у нас такое
дело, шо вы б его нам разбудили, а? Вы ж тоже советский человек, или как?
Варлам – Джигуна по плечу:
- Мáладэц, правильно скáзал – он же тоже сáветский человек!
Ну, не ссориться же мне по пустякам с соседями. Попробую. Но
слишком быстро тоже не стоит, а то верить перестанут. Присел на койку к
Барсукову, по башке бритой погладил:
- Как его зовут?
Джигун:
- Тю, та сержант же Барсуков.
Жвелия:
- Батка его зовут.
Поцеловал Рыгоров ладанку, на груди спрятал:
- Барсук. Ещё в части называли Ведмедь.
Руками развожу:
- Нет, товарищи, тут мне имя нужно – как мама назвала. Заснуть –
это просто. А проснуться – надо по-настоящему позвать. Или поцеловать. Но
тут уж не ко мне. Может, ты? – смотрю на Варлама.
- Áбидеть хочешь, да?
- Ну, тогда ты? – на Джигуна.
Хмыкнул, опять уткнулся в пасьянс.
- Ну а ты? – к Рыгорову.
- Не, товарищ, грех это.
- Хорошо. Где же товарищ лейтенант Куракса?
Буркнул Джигун:
- Как всегда, когда его надо: пошёл поссать – и утонул.
А из дверей уже Кураксин, ширинку застёгивает:
- Полегче, рядовой. Насчёт старшего по званию.
Джигун, не отрываясь от карт:
- Ну, так цёмните его, тов. лейтенант, шоб уже проснулся и вкрал
шо-нибудь тяжёлое. Абы те румыны заткнулись.
Вытянулся Кураксин:
- Прошу не забываться! Я вам не млядь!
Отвлекается Джигун от карт:
- Ну, товарищ фокусник, а можно его как-нибудь без этого? Я ж о
чём: пусть бы батько пошёл, украл, а потом бы дальше спал. И я даже
согласен, шоб он пошёл и украл во сне, а, товарищ фокусник?
Ладно. Становлюсь перед койкой и так расколдовываю:
- Старший дезертир Барсуков! Встать! Проснуться! Воровать!
616
- Хар-рак!
Заткнулся храпом Барсуков, открыл глаза, вскочил с койки:
- Есть!
И за дверь. И румын за ним, сам посмеивается, мол: посмотрим,
посмотрим, какой ты такой у русских батька…
………………………………………………………
… И приходит румын через час:

- Русский победил! Не буду врать: ваш батька меня перекрал. Я могу
сейчас говорить не это, но главное – правда. Видел сейчас: выходит Барсук
из «Херти»: большая коробка на пузе, две другие – не так большие – на
боках, и всё руками держит. Это был магнитофон и его две колонки.
Сияет Варлам:
- Какой мáладэц батка! Я всэгда гáварил, и ешо раз убеждаюсь…
Отвернулся Кураксин, скрытно перекрестился Рыгоров, удивился
Джигун:
- Ты погоди. Мы, конечно, рады, шо он победил. Но куда ж он эти
колонки уже подевал? И сам он - где шаробобится?
Вздыхает горестно румын:
- Так это такое русское счастье: я же всё видел, он всё вынес,
никакой фриц не свистнул – не пёрнул. И уже стоял ваш батька, автобуса
ждал, а немец маленький, старый, лысый его толкает: это велосипедная
дорожка, и вы не в праве.
Джигун, с интересом:
- Ну и шо ж батько?
Румын, с восхищением:
- А он его не видит. И не чувствует, и не замечает. А немец визжит:
вы не вправе: это только велосипедная дорожка.
Варлам, грозно:
- И батка его?..
Румын, сокрушённо:
- Ваш батька его ничего не видит. Не чувствует, не замечает. А
немец кричит: полицай, иди сюда! иди сюда, полицай! И сильно толкает
Барсука локтем в бок: вы не вправе!
Недоумевает Рыгоров:
- Как, бацьку в бок?!
Траурно кивает румын:
- А батька ваш – все коробки прямо на велосипедную дорожку опустил,
взял немца и на проезжую часть переставил. А тут уже полицай бежит: вы не
вправе!
Возмущается Кураксин:
- Так он действительно не вправе. И какой после этого имидж
советского военнослужащего за рубежом!
Тюкнул Джигун:
- Та какой там уже военнослужащий? Ты дальше говори.
Развёл руками румын:
- А он взял полицая, поднял и тоже на проезжую часть поставил.
Полицай засвистел, приехала машина: улю-лю! Четыре полицая – один ваш
батька. Наручники, машина, улю-лю – и поехали. А коробки на велосипедной
дорожке стоят, немцы ездят, ругаются: шайзе, шайзе, он не вправе!
Джигун, с пониманием непоправимости, сметает с табурета карты:
- Эх, батько, дошаробобился!
617
Молчит Рыгоров, про себя понимает: так и за каждый грех.
Ликует Варлам:
- Но как он их победил! Я всэгда гáварил…
Вслух соглашается с Варламом румын:
- Всех победил! Сам Антонеску сказал: не связывайтесь с Россией…
И удаляется, серьёзно задумавшись.
Молчат потрясённо дезертиры. Думает про себя Платон Попенков: ну и
стоило после этого его будить?
Влетает Виля, жестяночкой трясёт:
- Я знал, я знал! Я как ищейка: здесь нет, здесь нет, значит,
только там!
- Где?
- Не представляешь! В вентиляционной системе санузла. И это он, это
он! – тычет пальцем в Кураксина. - И украл, и поменял, и спрятал! И потом
полчаса там сидел.
Кураксин, ледяно:
- Прежде всего, верните мне мой консервный нож. А ещё прежде –
помойте.
Виля, презрительно:
- Пхе! Вот вам ваша несчастная совдеповская открывачка, и не
сомневайтесь, что я не грязная свинья, и конечно, её помыл. В том самом
вашем туалете.
И нажал где-то сбоку на килечку-жестяночку, и распахнулась килечка-
жестяночка, а там – дойчмарки, доллары… ну, евро ещё не существуют, тов.
военком. Закусился неудачливый Куракса, варежку раззявил наивный Рыгоров,
вахнул огненно Варлам Жвелия. А Валера Джигун, спокойненько так,
флегматичненько:
- Ну, оно ж маланцы.
Даже не обиделся привычно Виля:
- А зато я победил!
Так-то, тов. военком. А назавтра расстались мы с Вилей: он по
еврейской части – в общину города Вюрцбурга вместе с Беней убыл, а я
направлен-то был в горный курорт Варменштайнах, но так решил: да ну его к
Ольшаку, и на автостопе, да на хромом английском двинул в Мюнхен – в
самое ихнее логово. Надеюсь, вам не стыдно за меня, тов. военком.
Мл. серж. запаса Платон Попенков
618
Книга XIII
Платон. Практика
619
ЛАРР
Стою, кругом чужбина, и дождь моросит со снегом. И побрёл я куда
глаза глядели, и оказался на Мариенплац. А там на каменной со шпилем
ратуше деревянный всадник с баварским бело-голубым знаменем лет уже
триста поражает австрияка в бело-красном плаще, и – оп-ля! – выплясывают
следом кукольные соратники. А внизу, на булыжниках площади, вокруг
золотой Марии под журчание продольных бамбуковых флейт и рокоток
крохотных гитар прохаживаются хороводом низкорослые перуанские индейцы –
человеческие пони. Правее, в глубине сцены, под аркой крутится в воздухе
солнечное сплетение шестерёнок, блестящих железных лент, рычагов и болтов
– кинетическая скульптура, во как! За нею в арке стоит человеческий жираф
– трёхметровая фигура в чёрном платке до земли, лицо до серебра набелено,
руки на груди, не шелохнётся. У подножия – шляпа. Бросишь туда монетку –
разведёт фигура руками и поклонится под клавесинную запись, ещё и
конфетку протянет. В левом пространстве сцены солнечный бой Рой из
Коннектикута горланит под электрогитару:
Баварцы хором в ответ:
Тесно и весело. А я не любитель тесноты, а для веселья повод хотя и
есть: вырвался ведь официально из социалистического, как говорится,
концлагеря, - однако этот повод надо ещё закрепить. Поэтому полюбовался
на ходу немецкой жизнерадостностью, сказал им «ну-ну», дальше пошёл. Тут
и дождь со снегом как-то выдохся, и засияло в облаках. И загремел в
воздухе микрофон – сначала непонятно, по-немецки, потом более или менее –
по-английски:
- Все люди доброй воли – к нам! В международный день победы над
нацизмом выступим как один с протестом против пребывания на мирной
баварской земле американского милитаризма…
И гудят микрофон за микрофоном:
- Янки – вон из Гармиш-Партенкирхена!
- Прочь американскую базу из Гизинга!
- Американцы – долой из Альп!
- Янки – домой!
Вафельно-полотенчато взвиваются бело-голубые баварские флаги с
гербами, несомненно, Гармиш-Партенкирхена, Гизинга, и что у них там ещё в
Альпах стоит:
- В день Победы – победа за нами: кто неисчислим, тот непобедим…
Подивился я: верно ли понял? Глянул на часы с календариком: 8-е
мая. Так что ж это – для справедливости что ли: 9-го – наш день победы
над немцами, а 8-го – день победы немцев? Над кем? А может, дело тут в
часовых поясах…
- Хеллоу, феллоу! – спрашиваю бритую голову в железных шипах и
кольцах. - Кого побеждаем?
А тот, пламенно-наставительно скалит перетянутые проволочкой
верхние зубы:
- Нацизм! Империализм! Глобализм! Да здравствует коммунизм!
И вручает мне словно из воздуха возникшую брошюрку:
Программа
620
международного молодёжного
большевицкого союза
имени Розы Люксембург
И красная роза цветёт на серой обложке. Скис я слегка:

- А-а-а, вон оно что…
Сам думаю: куда ж это я убежал из родного концсоцлагеря! Потом
доходит до меня: это ж карнавал ради праздника – он со мной шутит, а я,
как дурак угрюмый, советской школой и армией сформированный! Обращаюсь
весело так налево – и вижу: точно карнавал. Шагает отменный такой немчура
молодой с подружкой под мышкой, арафаткой клетчатой – метр на полтора -
одной на двоих прикрылись, сами так скандируют:
[он] Eins-zwei-drei –
[она] Kurdistan - frei!
Дёрнул я легонько за кисть арафатки:
- Это такой курдский платок, да?
А парочка, в два голоса:
[она] Все угнетённые народы
[он] Получат счастья и свободы!
Сделал я им на это «рот фронт» и свернул в зелёную зону. А там уж
совсем кромешный май стоит, тучки все ушли куда-то, а внизу лужок
светлеет-зеленеет, а над ним пчёлки-букашки на воздушных лыжах скользят с
бело-розовыми лепестками наперегонки, и таволги-жимолости какие-то всюду
белеют, а слева – гур-ру-ру-вур-ру-ру – ручей журчит-бежит золотится, да
такой крупный, чешуйчатый, как форель! А по ручью мне навстречу на досках
волнщики стоят-катятся – кто гол, кто синь, кто жёлт, кто чёрен в
обтяжку. А дальше - пляжик песчано-травянистый, а по пляжику – дочка,
сыночек, папа, мама – все в чём мама родила – пляжный волейбол гоняют:
маменьки дрябло-подтянутая грудка, папеньки упругое брюшко со сморщенным
хоботком, сыночка хоботок и ушки круглые, словно игрушечного слоника к
животику приклеил, а дочка лет 12-ти – снизу золото-курчава, сверху
гладко-белёса и сосков-кулачков, кажется, вдруг стесняться начала, – всех
взрослее, всех серьёзнее тёмно-синими глядит:
Детство моё, постой,
Не спеши, погоди,
Дай мне ответ простой:
Что там, впереди?
А в воду уже лезет нетерпеливая зануда-нудистка, да так важничает
притом, будто урок химии давать собралась, и на двух пацанов с овчаркой
сильно сердится: те собаке: «Иди сюда!», а дама им: «Не иди сюда, а - вон
отсюда!» Поплыли трое – пацан, пацан и овчарка – а дама впереди, словно
флотилию возглавляет (сама не знает). Догнала даму собака, морду на плечо
со спины положила, синим языком в ухо лизнула. Обернулась фрау, чуть очки
забрызганные не уронила – такое что-то провопила: «А! Га! Прочь!
Маленькие охламоны!» – и заколотила конечностями по воде. А бережок-то –
весь в травке, а между травкой – вело-пешеходная дорожка в гравиевом
порошочке, а по порошочку велосипед бесшумно шу-шу, а на сиденьи –
девушка в дублёнке, шарфе и шапке-ушанке. Прокатила мимо, под дубы-клёны
621
завернула, унтами мохнатыми травку примяла, велосипед на бок положила,
сама на коленки присела, толстую перчатку с опушкой зубами стащила,
изнутри косячок добыла, чиркнула, потянула, неграм двум кивнула: «Х-х-х-
ха-а!» А негры-то в майках на зелени расселись, барабаны между ног –
словно сами собою «та-ра-ра-ра» выговаривают. А кругом люди в белых,
красных, зелёных индийских сари стоят, «та-ра-ра-ра» слушают, бёдрами-
плечами пошевеливают, над переносицами – пурпурная пуговица нарисована.
Фюр-люр-люр-лю! – мигалки синие на бело-зелёных зубастых BMW.
Выскочили проворные полицаи, наручники наподхвате. И-го-го! – жилистые
муниципальные кони. Соскочили поджарые всадники, дубинки наготове.
Обхватили негра-другого: руки за голову, лицо на капот, ноги на ширине
плеч - по карманам и складкам шарят. А те, что в сари, по-прежнему
плечами-бёдрами подрагивают, дальше «та-ра-ра-ра» слушают, и над
переносицами – пуговица пурпурная нарисована. Девушка в дублёнке-шарфе-
шапке-унтах показательно так затягивается, хмуренько на ментов колечками
конопельного дыма плюётся: “Na und?!”479 А сверху, с холма, с белоснежной
ротонды спускается некто в светлом хитоне, благостный и решительный,
русые пряди до поясницы, ноги босы, десницу простёр, так возглашает:
Das ewig Weibliche
Zieht uns hinan.480
Но по-немецки, и смутился я, что этих важных слов не понимаю.
Возрадовались черномазые с барабанами, разулыбалась закутанная с
косячком:
- Hi, Jesus!481
А Джизас ей:
- Hi, Schwestie!482
А неграм и ментам:
- Ich grüße euch, meine Brüder!483
И прошёл, словно по воздуху, без жеста всех благословляя.
Ну, я в ту пору с травничеством пока не сталкивался, да и в
дальнейшем особо не пристрастился… будь здоров, Ворон! – а к тому же дико
голоден был. Чую нозрями: где-то сосиски с капустой, где-то рёбрышки под
сливовым соусом, где-то сало жареное, где-то пиво ледяное, а в кармане-то
– только рублик с Кремлём: адзин рубель – ек манат – дуй бырлык. И всё-
таки потащил меня желудок туда, под холмик зелёный, где биргартен
“Китайская башня”, где кружки-башни звенят, где пена пивная шуршит, где
галдят на языках, в том числе и на русском:
- И так называемые áзербайджанцы - нэ кто ыные, как те же турки, ы
папа ых родной – Ататюрк.
- Вот, вот! И Нагорный Карабах – это же продолжение холокоста армян
турками. И если посмотреть на историческую карту Закавказья, то кроме
Армянского и Грузинского царств…
- То эсть Сурен, ты хотел сказать: Грузинского и Армянского!
- То есть, Тенгиз, я хотел сказать то, что я сказал. Именно то.
479
Ну и?! (нем.)
480
Вечная Женственность нас влечёт (заключительные строки „Фауста“, нем.)
481
Привет, Иисус! (англ.)
482
Привет, сестричка! (анг.-нем.)
483
Приветствую вас, братья мои! (нем.)
622
- Сурен, мнэ нэ хочется на этом заострять. Ыменно потому нэ
хочется, что это же всякому ызвестно, что Картлис и Авис были братья. Но
Картлис, канэшьна, старше.
- Пазволь, Тенгиз, кем это установлено? А вот есть мнение, и
гораздо более обоснованное…
- Ай, нэ нада, Сурен! Ваабще, о чём была речь? О так называемом
Азербайджане. Потому что остальное всем ясно.
- Вот, вот, Тенгиз, именно, что всем ясно.
А на столе-то: свиные рёбрышки – вместо бараньего шашлычка, клёцки
заместо долмы да пиво взамен хванчкары. А всё равно Кавказ присутствует.
Понюхал я воздух, как тот нищий в сказке про Насреддина, а в уплату
рубликом советским в кармане пошелестел – дальше пошёл. Прошагал парк,
вижу: серый забор с колючей проволокой, решётчатые ворота, а за ними
здание солидное, трёхэтажное. Над воротами табличка с колоколом и
словами:
Radio Free Europe / Radio Liberty Inc.
Интересно мне стало, даже Гальперина Аркадия вспомнил: вот его бы

сюда - то-то накапал бы про права и про их нарушение в стране дураков. Но
сидит Гальперин, небось, лечится в дурдоме у д-ра Капустинского, кашку
ест. А тут из ворот два интересных человека выходят: один в чёрной ризе,
в чёрном клобуке с покрывалом, и борода седая на крест золотой ложится.
Другой – ещё седее, гораздо старше, но не менее бодр, в замшевой бордовой
куртке и чёрных вельветовых джинсах:
- Прошу прощения, Владыко Климент, что повторяюсь – это даже
смешно, ведь интервью-то давали Вы, и тем не менее. Поймите же, что если
Русская Православная Церковь Заграницей не воссоединится сейчас с
Московским Патриархатом, то не воссоединится уже никогда.
Легонько вздыхает в седую бороду Владыка:
- А Вы уверены ли, Арсений Афанасьевич…
Мгновенно ловит мысль Арсений Афанасьевич:
- В необходимости воссоединения? Более чем уверен, Владыко. На моих
глазах, отчасти моими усилиями создавался альтернативный Китай –
генералиссимуса Чан Кай Ши. Я был его пресс-атташе после войны, я считал
его дело правым, но мне вовсе не хотелось бы, чтобы возникла
альтернативная Россия. А к тому идёт. Вы видели материал о находке в
Челябинске? В сейфе местного банка обнаружен громадный тираж купюр
франков Уральской республики. Каково? Только единство Русской Церкви
может сдержать накопившуюся энергию распада. Я не против отделения
Прибалтики, Кавказа и Центральноазиатского подбрюшья, но.
Спокойно смотрит Владыка, рукавом ризы машет:
- Журналисты слишком уверены в собственных прогнозах. А я как-никак
возглавляю отдел международных связей Московской Патриархии, и никакой
распад мне не мерещится. Я за то, чтобы держаться сложившихся отношений и
не торопиться. Тем более, что далеко не все вопросы между нами разрешены.
Ещё любопытнее мне стало, порылся в памяти, да и выдал:
623
- Вечером вы говорите: будет вёдро, потому что небо красно; и
поутру: сегодня ненастье, потому что небо багрово. Лицемеры! различать
лице неба вы умеете, а знамений времён не можете!484
Ну, недаром же ходил я в старый филиал ЦНБ на Подоле – в библиотеку
духовной академии, а там и по тем временам всё было: и Библия, и
Шопенгауэр.
Удивился Владыка, возмутился Владыка, не ответил мне ни слова, а
журналисту седому так сказал:
- Пора мне, г-н Ларр. Тем более, что у вас, я вижу, без меня
грамотный собеседник нашёлся.
Поклонился да и направился к чёрному лимузину, где шофёр в чёрной
камилавке уже дверцу настежь держит. Посмотрел мгновение ему вслед седой
г-н Ларр, вздохнул и ко мне повернулся:
- Ну, коли Владыка благословил, так уж побеседуем. Кто же вы и
откуда такой грамотный будете?
А кто в, самом деле, и откуда? Сначала с Алтына, потом из Киева…
- Ну, вижу, что русский из России.
Русский… Фамилия в прошлом украинская… Конокрад… студент… солдат…
преподаватель…
- Так кто: журналист, диссидент, шпион?
Хм… Ни тем, ни другим, ни тем менее третьим…
- Во всяком случае – не духовное лицо: только мирянин способен так
решительно читать Евангелие в глаза митрополиту. Нормальные люди всегда
прекрасно разбираются в двух вещах: в медицине и в искусстве. А вас-то
какими судьбами в богословие занесло?
Ну, хватит неметь, Платон:
- А меня вообще по жизни заносит.
- Ну, допустим. А что бы вы сказали, если бы вздумали возразить
мне, а не митрополиту?
- Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не
ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это ещё не конец.485
- Что же - в самую точку. А ваше собственное мнение по этому
предмету позвольте узнать?
- Собственных мнений стараюсь избегать – как по этому предмету, так
и по другим.
- Вот как! Вам бы работать референтом: очень подходящая для этого
жизненная позиция.
- Возможно. Но я, знаете ли, предпочитаю вообще никем не работать.
- Великолепно. Разрешите узнать, чем же вы предпочитаете
заниматься?
- Вам как журналисту, конечно, известно, что заниматься чем-либо
крайне неприятно.
- Тогда – пожалуйте ко мне в референты. Это именно то, что вам
нужно.
- Согласен.
И пожаловал я к нему в референты. И не пожалел. На первых порах.
Жил Арсений Афанасьевич в деревушке Фельдафинг в 30 км от Мюнхена. Я
сказал “в деревушке”, но ты, надеюсь, не представил себе бревенчатые избы
либо мазанки под соломенными стрехами с колодцами-журавлями и Шариками на
цепи, босоногое детство играет в пыли, деды и бабки на завалинках и
484
Мф 16:3
485
Мф 24:6
624
скамеечках семечки лущат, мужики в чайных водку пьют, деревянные уборные
в огородах растут да над посевами бабьи седалища возвышаются. Рисуй от
обратного: двух-трёхэтажные кирпичные коттеджи под рыжей черепицей,
самораздвигающиеся полуподземные гаражи, асфальт, сторонящийся только
перед цветочными газонами, а где же аборигены? – Бог весть: бездетье,
безбабье, безлюдье, бескотье-бессобачье. Хоть бы коза к плетню
привязанная – да где та коза, где тот плетень!
А в доме – город городом: на первом этаже гостиная, переходящая в
кухню, на втором – кабинет и спальня Арсения Афанасьевича, а на третьем,
полуантресольном дочка хозяйская Ксения с кошкой персидской Ксюшей
проживают. И ты глубоко ошибаешься, Ворон, что сразу вспомнилось тебе
“Красное и чёрное”, или, не дай Бог, “Горе от ума”. Во-первых, ничего во
мне общего с Жюльеном Сорелем, ну и с Молчалиным, надеюсь, что тем более.
Тем более, что 35-летняя Ксения Ларр и 5-летняя кошка Кс-кс-кс-ксюша
немедленно вызвали во мне неглубокое отвращение. В первый же день я
столкнулся в ванной с антигигиенически гигиенической процедурой купания
Ксюши Ксенией. Мокрая в обтяжку шерсть – словно сосал несчастное животное
некий – уж не знаю, гиппопотам, что ли. При этом зверёк орал благим
матом, а хозяйка мурлыкала: “Ну вот и всё, Ксюшенька, и будем теперь мы с
тобой чистенькие, правда? А потом Ксюшенька у нас хорошенько вылижется,
а потом просохнет, а вечером придёт в постельку к хозяйке Ксении, и будет
у нас мур-мур-мур, да, Ксюшенька, mon amour?” И чешет хозяйка Ксения
специальной щёткой кошку каштаново-рыжую, и чешет другой специальной
щёткой себя самоё, рыже-каштановую, и пахнет мокрой зверятиной, и пахнет
кислым яблоком. И это самое кислое яблоко не долго думая суёт эту самую
мокрую зверятину прямо в мои неподставленные руки:
- Подержите Ксюшеньку, у нас была ванна.
Но руки мои так и остались неподставленными, и мокрая зверятина
плюхнулась на пол и с отчаянным “мграу!” выскользнула из ванной и
понеслась, очертя голову, по коридору, а хозяйка сердито запахнýла
розовый дутый халат и надулась:
- Ну, сударь, не ожидала!
Вот так и не задались отношения. А папенька-то Арсений Афанасьевич
всё пошучивал да понамёкивал что-то про платонического Платона, ха! И
когда объявила Ксения, что завтра вечером придёт знакомиться с папой её
бой-френд, похлопал меня Арсений Афанасьевич по плечу, дескать:
проворонили своё счастье, Платон Павлович, э-эх вы! Сидим в гостиной,
ждём смотрин, и г-н Ларр всё наяривает мне про единую-неделимую вместе с
заграничною Церковью, а я и не возражаю: suum ведь cuique, что, не так,
скажешь?
- …И ваш любимец Бердяев, Платон Павлович, со своим Божиим замыслом
обо всяком народе оказался на поверку хлипким интеллигентишкой, и все его
писания были по существу просвещенческой компиляцией. Нет, вы подумайте,
в кровавые тридцатые ваш этот, прости Господи, мыслитель твердил о
необходимости сохранения вашей Софьи Власьевны, которая вся в крови,
которая держит народ в страшных тисках, и тем не менее, исчезни она – и
всё рухнет, и не станет России…
А я мигаю, киваю, чаёк попиваю, и думаю про себя: с каких таких пор
Бердяев – мой, Софья Власьевна, она же Советская власть – опять-таки моя,
и я соглашаюсь с этой дурацкой мыслью человека со столь неблагозвучной
фамилией – ну, произнеси «Бердяев» хоть чуть оглушённо! Есть, по-моему,
люди, обречённые на некрасивость. Несчастный тик несчастного философа,
который без конца невольно высовывал язык! Эта чудовищная личина стала,
625
наконец, его лицом. И мне, какому ни на есть эстету, она просто противна
вместе со всей его несчастной философией. Но не умолкает Арсений
Афанасьевич, и плюнув на Бердяева, переходит – вот, на тебе! - на Ильина.
- Спасение России, как спасение любой страны, включая Китай – в
твёрдости, если хотите, в розге. Преступников – в крайнем случае в
тюрьму, алкоголиков – в крайнем случае, в больницу, жидишек - в крайнем
случае, за границу, интеллигентишек – в крайнем случае в школы, да и то.
Может быть, может быть, хотя – не знаю. А вот из коридора уже
доносятся нежданно-негаданные стихи, сами-то по себе хорошие:
Ведь где-то есть простая жизнь и свет,
Прозрачный, тёплый и весёлый…
Там с девушкой через забор сосед
Под вечер говорит, и слышат только пчёлы
Нежнейшую из всех бесед.
А мы живём торжественно и трудно
И чтим обряды наших горьких встреч,
Когда с налёту ветер безрассудный
Чуть начатую обрывает речь.
Но ни на что не променяем пышный
Гранитный город славы и беды,
Широких рек сияющие льды,
Бессолнечные, мрачные сады
И голос Музы еле слышный.
Ого! Расходилась Ксения Арсеньевна, кошечку забыла, Ахматову
вспомнила, по невиденному Питеру встосковалась. Но в ответ ещё пуще
расхаживается драматический баритон:
- Не “ґдє-та єсть”, а є все це є у Вітчизні твоєї матері, Оксано.
Навіщо тобі та безсонячна північ, та кам’яна імперська споруда, коли:
Від синіх меж до сіверьских україн
Широчина нестримано росте,
Мов на бандурі велетенській грає
Співучим вітром припонтійський степ.
Гарячий день розлив пекуче злото
І сам втопів у сонячнім меду,
Й крізь спокій цей єдина ллється нота –
Блаженних бджіл в вишневому саду.
Улыбнулся умилённо Арсений Афанасьевич:
- Прекраснее Малороссии нет страны в мире. И главное то… Знаете
что, Платон Павлович?
А я про себя:
- Не могу знать.
Улыбнулся снисходительно Арсений Афанасьевич:
- Главное то, что у неё теперь уже нет истории, её историческая
жизнь давно и навсегда кончена. Есть только прошлое, песни, легенды о
нём, - какая-то вневременность. Это меня восхищает больше всего. И
покойница Даша, Одарка моя, киевлянка, дар мне от Бога…
Отвернулся и всхлипнул Арсений Афанасьевич, рукой махнул:
- Да что вы знаете, Платон Павлович!
А я про себя:
626
- Да я же сказал: не могу знать.
А уже на пороге – стоят, стихами препираются, никак не войдут:
- Верно, Гриша, понимаю:
Древний город словно вымер,
Странен мой приезд.
Над рекой своей Владимир
Поднял чёрный крест.
Липы шумные и вязы
По садам темны,
Звёзд иглистые алмазы
К Богу взнесены.
Путь мой жертвенный и славный
Здесь окончу я,
И со мной лишь ты, мне равный,
Да любовь моя.
Хмыкнул растроганно Гриша:
- Ганна Гóренко… горенько наше, колишня українка! Як її ті москалі:
«Взбесившаяся барынька мечется между салоном и моленной…»486, а ось її
трагедія:
Там, де хрест свій Володимир
Розпростер в огні і димі
Понад містом
Юних літ,
Понад містом молодистим,
Понад містом, що єдине,
Що єдине
На землі.
Змарнувала, спопелила
Сніжно-білі свої крила.
Скорчилось і почорніло
Серденько твоє.
Рідна, бідна, смертно-біла,
Ти замовкла й заніміла.
Сестро мила,
Сестро біла,
Горенько моє!
Хлюпнула носом Ксения:
Не любишь, не хочешь смотреть?
О, как ты красив, проклятый!
И я не могу взлететь,
Хоть с детства была крылатой…
И входят обнятые, и не смотрит Ксения на отца, тем более на меня, а
смотрит прямо в глаза “красивому-проклятому” – с усами-щипцами да чёрными
глазами, и я, слишком памятливый, тут же узнаю того самого
взъерепененного казака из-под памятника Кобзарю, что в 1984-ом с тобою,
Ворон, схватился по патриотическому вопросу. Я узнаю, а он-то не узнаёт –
486
А.А.Жданов, 1946
627
не всякий столь памятлив, как Платон Попенков, верно говорю? И он, на
всех сразу глядя:
Якби ж тобі білі крила,
То була б перелетіла
Там, де дзвін годину б’є.
Де Мазепа.
Понад степом…
…Горенько моє!
Полуподнимается из-за стола Арсений Афанасьевич, протягивает над
столом руку гостю:
- Прекрасное приветствие, молодой человек! Разрешите представиться:
хозяин дома и отец Ксении.
А тот:
- Дуже приємно. Гість дому і наречений Оксани – Гриць Баранець,
поет.
Размахнулся рукою хозяин: дескать, присаживайтесь, гость и
нареченный. Отодвинул стул гость и нареченный, присел, смотрит дерзко:
так, це я! Кивает мирно Арсений Афанасьевич: так-так, это вы…
Вижу, не узнаёт меня гость, да и не мудрено: первое – 17 лет
прошло, второе – и так не больно были знакомы. Представляюсь:
- - Платон Павлович Попенко…-въ.
Тут заметил меня гость, и опять не узнал, а заметил именно из-за
моего подчёркнутого ”-въ”. И выдал тут же:
- Кирпа-Гнучкошиєнко-въ! Чую-чую: ще один колишній українець, щирий
перевертень.
Учтиво киваю и продолжаю:
- Саме так. Працюю, а ліпше мовити, не працюю референтом у пана
Ларра, щирого московського імперіаліста. Щойно пан Ларр почув вашу чудову
малоросійську говірку, негайно розчулився і пригадав незабутні слова
Івана Буніна про те, чим саме його російському серцю люба та мила
українська земля. Як ви гадаєте?
Приподнялись недоуменно усы-щипцы:
- Що ви маєте на увазі?
- “Гарнішої за Малоросію немає країни в світі. Головне те, що вона
тепер уже не має історії, її історичне життя давно і назавжди закінчене.
Є в неї лише минувшина, пісні, легенди про колишнє, - якась
позачасовість. Це мене і захоплює надусе”.
Приподнялись в оскале усы-щипцы, вскочил казачина, раздвинув ноги
щипцами, да как двинет меня через стол… ты ж помнишь, какой он насчёт
Родины горячий! - только промахнулся. Локтем задел заварник с матрёшкой,
залил белую скатерть кровавым каркадэ. Ну, раз на то пошло – вскочил-
размахнулся и я – опрокинул самовар с розаном, залил незалитое
пространство скатерти кипятком… да и обварил под столом кошечку Ксюшечку:
- Мя-а-у-у!
Тут и был отставлен от дома Грыць Баранець, нежданный антижених. А
Ксения-то с лицом краснее каркадэ, запустила в меня оплеухой горячéй
самовара, - да и за Грыцем по лестнице.
Вздохнул флегматически Арсений Афанасьевич, позвонил в колокольчик,
прибежала немка-прислуга в чепце и, в ладоши не всплеснув, в два счёта
всё прибрала. У нас бы, между прочим, такое дело, по крайней мере, до
628
утра бы на столе и под столом оставалось, а скатерть так навсегда и
заплыла бы красно-синим синяком.
Вздохнул меланхолически Ларр, обхватил руками колено:
- Всё-таки, сударь, по подложному живёте вы у меня паспорту. Надо
же: беглого укрываю!
- ?
- Ну как же, посудите: какой вы Попенков? – вы Петухов!
- !
- Всегда подозревал в вас три вещи: а) ревность, б) пылкость, в)
любовь к Российской империи. Только кошечку жалко: ей-то за что
досталось?
Тут Платон Попенков – удивился > рассердился > набычился: а) за
Петухова, б) за ревность – это Ксению-то?!, в) за приписываемый имперский
патриотизм:
- Как же не поревновать Петухову за Российскую империю!
Усмехнулся сангвинически хозяин дома:
- Ну вот, я ведь сразу вас как в зеркале видел!
Вскинул подбородок Платон Попенков:
- А за что же боремся! Нет в мире страны, подобной Родине. Были
империи – сплыли империи. Римская – в ослеплении целым миром себя звала –
Urbi, деcкать, et orbi. А наложи её хоть бы на карту Западной Сибири –
так, с полгубернии русской – ха! Иностранцы справедливо удивляются.
Посмотрите ведь, что такое Российская империя? Не просто страна:
географическое единство, существеннейшая часть планеты. Север – от
Лапландии до Чукландии – наш! И Аляска в душе – наша, и не забыла! Восток
– до самого Владивостока – наш, Порт-Артур с Манчжурией – не мне вам
напоминать – чей! Южное подбрюшье – с Киргиз-Кайсацкими степями,
Самаркандами-Бухарами – наше! Афганистана золотые пески – были бы наши,
да меня в армию невовремя взяли! Кавказ – трижды, четырежды – наш, потому
что Кавказ – это Пушкин, это Грибоедов, это Лермонтов, это молодой
Толстой! А с Чечнёй – как с миской чечевицы управимся! Персия – наша, и
помнит! Индия – русская цель, и будет достигнута! Константинополь –
русская любовь – принадлежит нам по праву наследия! И что уж говорить о
русской Варшаве, о взятом в 1813 Париже, о взятом в 1848 году Будапеште,
о взятом в 1945 году Берлине, о синеющей впереди полосе Ла-Манша! А
дураков-туристов дураки-эксурсоводы всё угощают Эрмитажами, да
Третьяковками, да Золотыми Кольцами! Да разиньте вы глаза: вон какой
кругом роскошный музей – шестую часть Земли занимает, да и за границу
перехлёстывается и там такие экспонаты содержит, пыль с них вытирает
торжественно, как Русская Зарубежная Церковь, как Сен-Женевьев-де-Буа…
как Арсений Афанасьевич Ларр, наконец: что твой мамонт, в тундре
ископанный, да ещё и разговаривает и по-русски, и по-китайски, да ещё и
думает. Думает, что мыслит…
Взмыл под потолок холерически Арсений Афанасьевич Ларр, петухом
вскричал по-суворовски:
- Прочь!
И был тут же отставлен от дома отставной козы референт Платон
Попенко-въ. Но:
- Арсений Афанасьевич, вы, конечно, в целом правы, и я, конечно, в
целом ухожу. Но предоставьте мне право на последний телефонный звонок.
Остыл уже Арсений Афанасьевич, льда напускает:
- Право есть право… Только извольте из коридора. И вслед за звонком
– прочь!
629
МЮНХЕН – ОДЕССА – МЮНХЕН
- Яцек?
- Któź ma być inny? Aleź nie Przebek!487
- Яцек, это Платон Попенков, знакомый тебе по Цирндорфу.
- No i cóź?488
- Предложения есть?
- Обязательно.
- А ночёвка есть?
- Обязательно. Приезжай к семи на Роткройцплац.
А на Роткройцплац встречаю псевдоэлегантного на палец пьяного
Яцека, а с ним такого же, только ростом чуть пониже, Пшебека, и
отправляемся мы прямо в биргартен и, как сказано у одного из 20-тых годов
стихотворца: “Долго гиргиркали за стаканом на троих”. Нашлась и ночёвка,
нашёлся и немецкий паспорт с похожей фотографией:
- Меня ж зовут Яцек Паспортист.
И хлопнул по спине:
- Учи теперь немецкий, херр Ктотакофф! А по дороге больше
помалкивай.
Сел Яцек за руль чёрной БМВ и порулили в Одессу. В сентябре в
Одессе самый бархатный сезон, а в окрестных бессарабских степях – самый
сбор урожая. Куруруза, помидоры, арбузы – и ещё кое-что. Привозит меня
Яцек на хуторок в степи – кукуруза там, подсолнухи, солнце палит уже
умеренно: градусов 26, отпирает ворота хмырь высокий, но сгорбленный.
Гавкнул хмырь на пса, заводит нас в хату:
- Это Яцек от Марека?
- Это Яцек от Марека. А пан?
Хмырь блеснул насквозь хитрыми, весёлыми, умными:
- Никита Петрович.
Яцек прищурился проницательно.
- По óчах вижу, же в пане не ошибся. А то есть мой пшиятель Платон.
Блеснул Никита Петрович на меня, оценил:
- Вижу ценителя.
И повёл в комору, а там полочки, на полочках баночки, в баночках
круглячки конопляные, тростинки маковые и просто порошочки. Подносит одну
баночку, отворачивает крышечку и спрашивает меня гордо:
- А? Это хитрая. Вот видите – так и написано. А эта – умная, а вон
эта – весёлая, а эта – о! – арифметическая.
Словом, закупили по килограмму всякой, пересыпали из баночек в
мешочки, забортовали в запаску, и – дранг нах вестен!
Советскому таможеннику долларов отщипнули, королями въехали в
Чехословакию, а тут встречают по-королевски:
- Вылазьте, товарищи, приехали.
Ну что – ну, вылазим, а офицер чехословацкий всё на пару с овчаркой
обнюхивает. Нюхали-нюхали – ни хитрой, ни умной, ни весёлой, ни тем менее
арифметической не учуяли. Посмотрел чех-словак подозрительно, но
смиренно:
- Езжайте, панове, а впредь не попадайтесь.
487
Кто ж ещё? Не Пшебек же! (польск.)
488
Ну и что же? (польск.)
630
И пошли леса да холмы, потом горы да замков руины – аж до родимой
немецкой границы. А немец:
- Куда господа следуют? Мюнхен? Гут. А откуда?
И я. Бесстрашно так:
- С Украины, а что нельзя?
- Можно, - говорит немец, - закон не запрещает, но проверке
подлежит.
И так продолжает:
- Вам следует, господа, пожалуйста, загонять авто в бокс,
открывать, багажное отделение, пожалуйста, равно как двери и капот, а
самим, пожалуйста, надлежит, сняв пиджаки, всё положив на специальный
столик справа, стоять в стороне и внимательно наблюдать за исполнением
законности.
Загоняем, раздеваем, наблюдаем. А Яцек на меня так и кричит
глазами: «И по цо ты, холерный Платон, со своей Украйной высунулся! Мы ж
едем теперь из Праги, и кто бы тебя за éнзык потянул, глýпец!» И прямо
слышу, как Яцек тюрьму себе по-немецки насчитывает: «Айнс, цвай -
полицай, драй, фир – конвоир…» А херр пограничник другого херра с
инструментом вызывает. Берёт один херр ключ, другой херр отвёртку, и
давай потрошить по винтику, разбирать нашу BMW до гаечки. Тут я снова
Ольшака припомнил, чему он учил меня юного на Алтыне. Мускулом не
дрогнул, носом не повёл, но округляю глаза гипнотически, и всё вокруг
каким-то чёрно-белым становится и отрывочно-быстрым, как в старинном
фильме: немец, гляжу, обшивку с дверей сдёрнул, понюхал, снова надел. За
сиденья принялся. Айнс-цвай – покопошился, а в это время другой херр –
драй-фир – из багажника запаску вынул, а Яцек, вижу, не то сознаваться,
не то смываться уже приготовился. Э, нет, немчура: не тебе с Алтынским
чародеем тягаться. И точно – не ему тягаться: положил запаску херр
офицер, багажник закрыл аккуратно, разве что чести не отдал, сам так
говорит:
- Аллес клар, то есть вы свободны. Мы имеем свои предписания, но не
пойман – не вор, это право человека.
И покатили по Баварии. Наливаю Яцеку “Выборовой” для хладнокровия,
а он пуще разошёлся – песню затянул:
Летит, сам не ведая куда.
Парнишечка зóстал босякем и ворем,
И жиче го вечна ест тюрма!
Постой, паровоз, не стучите, колёса,
Контрóлер, натисни на гальма,
До матки родимой, коханой и любимой
Я хце се покáзать на глаза…
А потом всё повторял:
- Добра песня, душевна. Добра вудка, моцна!
Проснулись в нашей ночёвке, а тут уже телефон трещит, комар пищит,
Пшебек в трубку кричит:
- Привезли? Сейчас приезжаю!
Приехать-то приехал, и ещё с нами добавил, да только травку-то нашу
хитрую-умную-весёлую-арифметическую мюнхенские дилеры не восприняли. Не
прошла европейских стандартов! Распаковал Яцек запаску, расфасовал дурь
по пакетикам, поныне, небось, её курит, наслаждается. Но это был для нас
631
только трамплин. Ты, кстати, Ворон, как насчёт травок? Ну, понятно,
консерватор, водку синячишь, как деды-прадеды. Ну, давай – наливай!
Кстати, я прекрасно замечаю, что смотришь ты на меня с ненавистью,
и это одобряю, поскольку другой бы кто, с моим-то обаянием, уже посмотрел
бы на меня влюблёнными глазами. Так вот, совет тебе: никогда и ни на кого
не смотри влюблёнными глазами. А почему? А потому что будешь смешным. А
ты, может быть, спросишь: а что ж такое, почему бы и не побыть иногда
смешным? А потому что это запросто входит в привычку. Как травка.
Впрочем, слишком ненавистничать – оно тоже смехота. Но всё же.
УРАНОВЫЙ ЧЕМОДАНЧИК
Ну вот, прокантовались мы на таких делах с Яцеком и Пшебеком ещё
месяца два, и результаты были, в общем, сравнимые. И уж думал я, что на
Америку таким образом никак не заработаю, а не плюхнуться ли сразу в трюм
– да и туда. Тем более, немецкий стал изучать, роман Кафки «Америка»
прочёл. С одной стороны, восторгнулся, а с другой – и засомневался, мол:
Америка, Америка,
Много в ней лесов, полей и рек.
Америка, Америка,
Ты самая люби-имая!
И накатили на меня снова раздумья: а почему же Америка? почему не
Япония? - тоже ведь развитая страна. Да и тут, в Германии – неужели не
найду я применения? А тут Яцек и говорит:
- Кончай, Платоша, свою руску хáндру уныньску. Ибо имеет Яцек для
тéбе бардзо лепшую работу. Такую, после ктурой ты юж не будешь тоскóвать,
як то москале. Рысковáна есть та робóта, так и ты ж, слава Богу, не тхуж.
То бишь не трус – ты Яцка зрозýмял.
Приподнял я тяжело левый глаз с кровати: в смысле – чи-иво? Присел
ко мне Яцек:
- Ты цо – с похмелья? Вижу – нет. Тем хуже. А всё-таки: смотри:
есть такой край в Африце – крулевство Ад. Там живут чернодупые адолезцы,
а какое там есть правление – так сам Перец Хавьер де Куэльяр тебе не
скажет. Например, в прошлом году оно ещё было империя, и царёвал во Аде
Бабá Нбу Пятый. Ну, ты ж должен помнить: он ещё к вам до Мóсквы визитовал
и с Леонидом Ильичём ся целóвал. Ну помнишь, по телевизии? А потом – цо
то за шум ся учúнил, як наплели в часопúсах, же он, холера, когось там
зъядл. Писали, будто министра альбо генерала. А ещё потом писали, же он,
холера, каждый день когось однéго зъядал. А на щвенто – двух альбо трёх.
И то ещё не вшистко, ибо при этом вудки пил немерено: говорил, же так оно
здоровее для организма. Словом, закончилось тем, же целая Рада Министрóва
пробудила Бабá Нбу Пятого ранним ранком и зъядла по кусочку. И с той поры
настала уже рэспублика Ад. А через месяц был там войсковый переворот и
генералиссимус Бабá Нбу Седьмой персонально зъядл временнного президента
Бабá Нбу Шестого и объявил Вечную Власть Народа. Во, Платоша оба ока
отворил - значит, интересно. А теперь будет ещё интересней: для
укрепления Вечной Власти Народа пришёл в рэспублику Ад французский
Иностранный Легион. И с той поры там тихо и мирно, и если кто желает кого
съесть, то это только по закону. Там теперь настоящий пожондек. То бишь
порядок – ты Яцка зрозýмял. Ну а Звьонзек Совецкий, ктурый никогда не
вмешивался в чужие внутренние аферы, как дружился с Адом крулевским, так
и дружится с Адом войсково-демократическим. Ну и значит не подобает быть
632
там французскому Легиону. Присылает Кремль в Ад великого дыпломата. И
ежели бы ты не лежал, як тот Обломов, а смотрел бы телевизию, так знал
бы, же всю неделю, як он юж убит. Но для чего Платон снова очи замкнул?
Яцек юж закончил политинформацию, так что внимательно теперь открой уши,
Платон! Тот дыпломат привёз с собою бардзо интересный чемоданчик. То есть
не сам собой интересный, а что был он дыпломатически неприкосновенным –
вот дурни, а, Платон! Ну, а раз такие дурни, то в чемоданчике, конечно,
интересные вещи лежали… Ну вот, опять захропел: помыслил, же там травка?
А там не травка, за которую – драй-фир-конвоир. А там… точно не знаю на
сколько лят, а только знаю, что на полное пожизненное убийство. Там
страшное оружие: боевое, урановое, стратегическое. Цо зеваешь, Платон? Я
ж тебе юж мувил, же того дыпломата юж не стало. И чемоданчика юж не
стало. И никто не ведает, где чемоданчик ся подевал. Только Яцек. А,
пробудился? Цо, цо? Этические колебания? Знаешь, не паментам, як то по-
польску. А только тот чемоданчик едет теперь в един с портов на севере
Германии. И везут его четыре дезертира из Французского Легиона. Цо ты
снова заснул, Платон? Говоришь, знаю я тех дезертиров? Так то ж не те
дезертиры, то ж дезертиры опытные, им не первый раз. Для дезертира
Французский Легион – то як для профессора академия. Цо? Кому везут? Да
нам с тобою везут. Яцек не будет врать, я не ведаю кто там заказчик:
может быть, чеченцы, а может быть, курды, а может, палестинцы, а может
УПА(упi) – ну, Українська Повстанська Армія (у підпіллі) – ты ж Баранця
из них знаешь? Но дело наше не в этом, а в том, чтобы прямо в порту
спшиздеть у дезертиров интересный чемоданчик и юж пшепродать, кому сами
захотим: тогда и настанет час для твоих этических колебаний: то ли
обратно Звьонзку Совецкóму, то ли УПА(упi), то ли курдам, то ли туркам.
Ладно. Стою ноябрьскими пятью часами утра на пирсе в Бременсхафене
(внимание, Ворон!), а в скобках, то бишь в сторонке, то бишь метрах в 50-
ти ждут меня в БМВ ассистенты Яцек да Пшебек. Даже не знаю – ждут или не
ждут, потому что темно, а света из конспирации не включают. Сказал перед
делом Яцек: ты ж у нас фокусник, як гдыбы пан Кашпировски, а мы юж тебя
подсилим. Верю:
Не знаю, как другие, а я верю,
Верю в друзей.
А в руке у меня чемоданчик серо-бежевый, аж в темноте не видно.
Пых-пых, гар-гар – притолкнулся корабль к пристани, откуда-то сверху свет
ударил, аж пошатнулось. Трап с борта наладили, и шур-шур – крыс дюжина по
канату на берег сбежала. Подумал: уж не они ли? Которых я тут выпасаю.
Тем более Яцек так застращал: это, говорит, такие опытнейшие дезертиры,
что и щурами, если надо, прокинутся. Гляжу на щуров: да нет, не те. У тех
чемоданчик. Ага! А это у нас кто? А это некто с сумкой, но без чемодана.
Остановился – ждёт… Другой: в рюкзак впряжен – а чемодана нет. Третий –
вообще без поклажи, что подозрительно: может, у него-то и чемодан как-
нибудь невидимо, а, пане Кашпировский? Остановился и он. Ну, что на троих
вы что ли сообразить собрались, товарищи дезертиры? Вот уж и светает как-
то, и БМВ Яцкова вдалеке затемнела. Сразу видно Боевую Машину
Вымогателей: другие-то все светятся, не стесняются. Ну что же? Этак и
корабль учалит, и чемодан в океан увезёт. А потом потерпит крушение – и
беда будет морской экологии. Нет, мы этого не допустим, а, Платон! И
решительно зашагал в направлении трапа. А по трапу-то – чап-чап, дых-дых
– суётся какая-то громадина – аж смешно: сам такой большой, а чемоданчик
такой маленький. Хоть бы даме какой помог, и это тебе не оправдание,
633
амбал, что нету тут дам. Был бы джентльмен – нашлась бы и дама. А то как
в том анекдоте: “У-у-у, что это? Такой большой белый человек, и такой
маленький хурунгу!”489 Однако – не юродствуй, Платон, действуй! Стал прямо
перед человеком-горой:
- Постой! – говорю:
Разреши-ка, брат, папиросочку,
Не сочтите, товарищ, за труд!
А тот меня не слышит, не чувствует, не замечает, и прямо сквозь к
своим направляется. А те:
- Ну шо ты там, батько Барсук, шаробобишься? Вот-вот же будут
покупатели, а мы им - шо?
Буркнул Барсук:
- Не биздеть – была команда! Вот он, товар! А как быть с
покупателями – так это батька Барсук ещё подумает.
Захожу вперёд. По званию обращаюсь:
- Старший дезертир Барсуков!
Заметил, покосился:
- Э, фокусник! Так это ты и есть покупатель? Ну, гони цену. Плюс
25%. Ты помнишь – за что.
А из-за спины:
- Э-э, батько Барсук, с этим ты много не балакай. А то ж неравен
час…
Поворачиваюсь фасом ко всем сразу:
- То-то, что неровён, товарищи дезертиры…
А тут уже совсем светает, и глаза у меня по орбитам плещутся, и
слышится:
- Вах!
Потом:
- Боже ж мой!
Затем:
- Не, батько, я пішов. Як зірвалóсь – то не вдалось!
И гляжу – а где они, трое? Только три щура дебаркадером: шур-шур-
шур. Надвигается батька Барсук:
- Думаешь, так и заснул, как тогда? Не, бра, нас во Французском
легионе учили: пэ – пви – пран!490 Э вэн-сэнк пурсан де плюс491, ты помнишь
– за что!
489
Спрашивает белый колонизатор вождя могикан:
- Так отдаёшь мне тот остров?
- Хурунгу. – Спокойно кивает вождь.
Улыбнулся бледнолицый:
- Во-от! А луга вдоль реки отдаёшь?
Снова кивает краснокожий:
- Хурунгу.
Голова закружилась у колонизатора от успехов:
- Так может… и до той синей горы, а?
Мирно невозмутим вождь:
- Конечно. Хурунгу.
Тут захватчику на радостях аж приспичило – расстегнулся, да и справил малую нужду
в приобретённую реку.
Смотрит вождь – перьями качает:
- У-у-у: что это? Такой большой белый человек, а такой маленький хурунгу.
490
от фр. pay puis prends: деньги вперёд
491
от фр. vingt-cinq pourcent de plus: и 25% сверху
634
И грохнул чемоданчик себе под ноги. Аж подумалось: а ну как вся
пристань взорвётся! А я тоже грохаю себе под ноги мой чемоданчик и
предлагаю:
- Угадай – какой твой!492
- А?
Вырачился Барсучище, не врубается – в чём фокус. Подумал с минуту:
- Ты ж меня не надолбёшь, фокусник млядский. Я ж со Французского
Легиона, понял? Вон тот – мой. - И хватает мой чемоданчик под здоровенную
мышку. – А в том, - харкнул себе под ноги, - разве что кальсоны твои
задрипанные. И забирай его к хлебени батери! Или плати, как сказано -
вэн-сэнк пурсан де плюс.
Вздыхаю сокрушённо, нагибаюсь побеждённо, подымаю Барсуков чемодан
и ушагиваю в направлении тёмного БМВ, где ждут меня верные товарищи. Но
не тут-то было: свет отовсюду, свист отовсюду, полицай отовсюду:
- Stehen bleiben!493 Поставить чемоданы! Отойти на 5 шагов! Не на 6,
а на 5, schnell!494
А Барсук батька, а Ведмедь батька – револьвер рывком из кармана:
- Размажу щас, фрицы млядские!
Да и получил от фрица пулю в лоб. Поудивлялся 5 секунд, “мамынька”
сказал – да и рухнул на дебаркадер.
А из-под фургона полицайского – 3 щура щурятся:
- От тобі й увесь батько…
- Вах, но какой маладэц! Я всэгда гаварил…
- Упокой, Господи, душу…
И пропали.
Взламывают фрицы мой чемоданчик, что Барсуков под мышку прихватил,
а в нём – винтики да гаечки, детские конструкторы. Слышится:
- Scheiße, мля!
Взламывают фрицы Барсуков чемоданчик, что я подобрал, а там –
кирпичей пяток в кальсоны задрипанные завёрнуты. Говорят полицаи:
- Verdammt noch mal!495
И я подтверждаю изумлённо:
- Бать твою тать!
И откуда-то крыса скрежетнула:
- Та я ж говорил, хлопцы, шо это усё той Куракса украл и поменял!
Извиняются полицаи, Sie sind frei496, говорят, и выберите bitte497 тот
чемодан, который действительно вам принадлежит. А я махнул на оба
чемодана, да и ушагиваю, как сказано в направлении БМВ. Только где же
БМВ? Улепетнула с полячишками, с друзьями верными. Так-то:
Не знаю, как другие, а я верю,
Верю в друзей.
Ну, чтобы долго не рассусоливать, сразу скажу, тебе, Ворон, что
верные друзья мои, шляхта голопупая, немедленно улетели на красное море
нырять за дорогим барахлом, затонувшим вместе с кораблём. Много они там
не наловили, а Пшебек, так и вовсе там под водой и остался, царство ему
492
ср. эпитафию: ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ НАПЁРСТОЧНИК ВАСЯ. А МОЖЕТ ЗДЕСЬ
493
Стоять! (нем.)
494
Живо! (нем.)
495
Проклятье! (нем.)
496
Вы свободны (нем.)
497
Пожалуйста (нем.)
635
небесное. А Яцек, тот вернулся, и дружил со мной ещё, и даже подарил мне
вот этот паспорт: Питер Пауль Пуппенкопф, видал? Теперь пригодилось. Так
что теперь не обижаюсь.
А в тот день – сильно обиделся, потому как чуть отошёл я от порта в
незнакомые улицы, а прямо над ухом пуля прожужжала. Над правым. А через
две секунды – над левым. Я – в переулок, а навстречу мне – некто ниже
среднего роста, с распахнутыми ушами, с неподвижными глазами, а вместо
носа – револьвер. Ах, так! Ольшака не знаешь?
- Спать! И больше не просыпаться!
Куда там! Только зевнул. И опять револьвер от носа навёл, а сам
улыбается.
- Спать! Баиньки! А то!..
Перестал улыбаться, зевнул, револьвер навёл, но рука – дрожит.
- Ага-а! Спать! Кому говорю!
Дрогнула-таки рука, бахнул-таки убийца, брызнуло окно, осыпало и
меня и его стеклом битым. Смотрю: ещё шире лыбится, зевает, думает
спросонья: убил уже. А хурунгу тебе, а не убил!:
- Спать! И брысь!
Оборотил нос к переулку передом, к Платону задом, побрёл ушастый,
асфальт ботинками загребая, только револьвер на пальце висит-качается,
вздыхает на ходу, вот улочка кончается, сейчас я упаду. А из окна
разбитого:
- Wahnsinniger! Ich ruf` Polizei!498
И через мгновенье:
- Ах, Платон…?
БРЕМЕНСХАФЕН (КАТАРИНА)
И через 5 мгновений выскакивает в переулок – черномазая нечёсаная в

майке и джинсах:
- Узнал? Не узнал? Всё равно пойдём.
И за руку меня на третий этаж, и за двойную дверь:
- Платон, я Катарина Вольгемут: ванна, мочалка, батарея-змея…
помнишь?
Да, ладно, мне ль с моей памятью.
- Но что ж ты здесь делаешь, Катарина Вольгемут? Неужели
выслеживаешь похитителя уранового чемоданчика?
- Я не понимаю тебя, Платон. Но я вижу, что ты в опасности, а
человек ты мне всё же не чужой.
Ну, не чужой, так не чужой: накорми, в баньке попарь, спать уложи.
Тем более, что всё утро продежурил на сыром дебаркадере ради чёрт знает
чьих интересов.
- Катарина, - говорю, - ещё как помню: и ванна, и мочалка, и как
Володька Ворон возненавидел… Только мне бы самому теперь ванну какую-
никакую принять, во что ни на есть переодеться, а ещё – хорошо бы
яишенку, а?
Раз кивнула, два кивнула, на третье в кухне скрылась, холодильником
хлопнула – отрицательно покачала:
- Aber Eier hab ich keine499.
498
Cумасшедший! Я вызову полицию! (нем.)
499
А вот яиц у меня нет (нем.)
636
Открыла ванную, раздеться помогла, показала где какой душ: тот
сверху для головы, этот для спины, а нижний – для нижнего. Интересный
душ, ну да ладно – не первый день на Западе, разберёмся. И смыл за
полчаса и Вилю Вайнбрена, и Яцека с Пшебеком, и крыс-дезертиров. Сам
думаю: а вдруг уже урановая вода хлещет со всех сторон? Ну, не я ж тогда
один, а на миру и смерть красна. Заглянула Катарина:
- С лёгким паром, Платоша!
Протянула халат не по росту, трусы, чтоб спадали, тапочки 46-го
размера, голову полотенцем обмотала и в губы вдруг чмокнула:
- Ванная всё же…
Не до того мне сударыня-фрау, да и после воды урановой я, может,
уже только помыться и сумею, да и то напоследок. Выхожу:
- Теперь бы поесть напоследок, а, хозяйка?
- Пожалуйста, чай тебе да сахар. И крендельки тоненькие, плетёные,
солёненькие.
Эх, не так было у Ларра! И щей дадут, и каши с бараньим боком, и
наливочек поставят: всё же русский человек есть русский человек. Похлебал
я чайку, зажевал крендельком, зазевался:
- Хозяйка!
А от хозяйки только вода шумит из ванной. Прошёлся по комнатам:
так, будуар, допустим, так, кабинет, а в кабинете полон стол вёрсток на
русском языке и газет подшивка:
Русский Листок
орган любителей русского слова и жизни
город Бременсхафен
главный редактор Катарина Вольгемут
Ух ты! Почитать что ли пока?

История отца Карла
Иду по майскому Мюнхену, по правому, высокому, берегу Изары, вдыхаю
запах свежескошенной травы и тёплого мокрого асфальта. Прохожу мимо белой
40-метровой колонны, закидываю голову на золотого Ангела Мира500. Я,
собственно, впервые в Мюнхене, и кажется, что это какая-то другая
Германия – предальпийская, какая-то мягкая, с итальянской архитектурой и
южным расплывчатым говором. У нас в Бременсхафене ещё дожди и влажно-
солёный привкус на губах от морского ветра. А здесь – лёгкий гладящий
ветер метёт по улицам яблочный цвет из приречных садов Богенхаузена. Но я
здесь не гуляю, не воздух альпиский вдыхаю, не красотами наслаждаюсь. Я
как редактор бременсхафенского “Русского Листка” собираю материалы для
выпуска, посвящённого 22-ому июня, роковому дню великого столкновения
наших стран. Вот и искомый дом.
Слева от калитки табличка:
Röntgenstraße 13
500
Friedensengel (нем.)
637
Справа:
Katholische Kirche
Byzantischer Rite501
Отворяю калитку, крещусь троеперстием, как научил однокурсник

Володя Ворон, кладу поясной поклон, касаясь пальцами земли. Где же храм?
Обычный немецкий особняк: яблони, каменная дорожка, кусты роз. В прихожей
рояль, стол, два дивана. Так где же? А вот: над следующей дверью икона
Богородицы. Вновь перекрестясь и поклонясь, стараясь не скрипеть,
открываю дверь: ну всё, как в русском храме, только сиденья – как в
кирхе. Русские сказали бы: как в кинозале. Однако впереди закрытый
позолоченный алтарь, справа образ Спасителя, слева – Богородицы. Сидит
одинокая старуха в чёрном, время от времени встаёт и крестится. Из
правого входа маленький священник с коротокй седой бородой, выносит
накрытую чашу и возглашает:
- Великаго господина и отца нашего Иоанна Павла Папу Римскаго да
помянет Господь Бог во Царствии Своем всегда: ныне и присно и во веки
веков.
Затем удаляется и поёт из алтаря:
- Яко да Царя всех подымем, Ангельскими невидимо дориносима чинми.
Аллилуиа.
Встаёт, крестится старуха, снова, кряхтя, усаживается: ноги-то
болят. И продолжается Божественная литургия по всем византийско-русским
правилам, и поёт старуха вместе со священником Символ веры, а минут через
20 – Отче наш. Вышел старичок, помолился ещё:
- Ангела мирна, верна наставника, хранителя душ и телес наших…
- Христианския кончины живота нашего и добраго ответа на страшном
судище Христове просим…
Кланяется, уходит. И вдруг из алтаря, усилившимся голосом:
- Хотя ясти человече Тело Владычне страхом приступи да не опалишися
огнь бо есть…
И далее, и далее, и не всё же я понимаю по-церковно-славянски:
училась-то русскому. И наконец, распахиваются врата алтарные, держит
священник чашу непокрытую и ложечку золочёную:
- Со страхом, верою и любовию приступите…
- Да не в суд или во осуждение будет ми причащение святых Твоих
Тайн Господи но во исцеление души и тела. Аминь.
Просеменила старуха между пустыми рядами, руки на груди сложив –
правая на левой – приняла из ложечки причастие, чашу поцеловала. Взяла со
столика стаканчик с чем-то розовым, запила. А батюшка быстро-радостно:
- Видехом свет истинный, прияхом Духа Небеснаго, Нераздельней
Троице поклоняемся, Та бо нас спасла есть…
Уж и «С миром изыдем» прозвучало, а всё не кончается богослужение.
Но вот уж выносится крест произносится «Христос истинный Бог наш…», и
целует старуха крест, и уходит из храма. Катарина, не поцеловать ли и
501
Католическая церковь Византийского обряда (нем.)
638
тебе крест, тем более, что батюшка как будто и ждёт. Подошла,
приложилась. А священник мне по-русски:
- Православная?
- Нет.
- Приобщись, дочь моя, пока не поздно: дни лукавы. Ты по-русски-то
понимаешь?
Ну, знаете, батюшка! Кто ещё лучше понимает?
- Понимаю. И пришла, чтобы понять вас: как вам случилось стать
русским священником? Ведь вы же немец.
- А случилось так…
……………………………………………………
Из темноты в темноту:
- Эй, Карл! Чего скорчился?
Да как же тут не скорчиться, когда вовсю применяется специфическое
русское оружие – мороз невесть во сколько градусов: нет градусников в
окопе. И ветер – вроде штыковой атаки, а снег – то ли есть он, то ли нет
- узкими лентами летает по степным кочкам. И темно. И только от ракет
быстро и часто засвечивается небо. Шинель оказалась на удивление тонкой,
о перчатках – и говорить нечего: выбросить их, что ли, зачем лишний
промерзающий слой кожи. Пальцы немеют, но вместе с тем болят – вот
налетят русские Карла стрелять, а он и курка не взведёт.
- Aber Karl!502 Смотри там не окочурься. Холодно? Вот чудак, а ты как
думал: это же Rußland503. И зима. И не пригибайся уж слишком: подумаешь,
стреляют: это ведь война, дорогой.
… Только ногам тепло – носки греют, подарок бабы Липы:
- Ты мне хату утеплил, пусть и тебе будет тепло, а то скоро
Крещение.
Что такое Крещение? Taufe? Я ведь католик, крещён во младенчестве.
Она, наверное, имела в виду Feuertaufe504, русскую Frostfeuertaufe505… Так
или иначе, а носки – вон как пригодились. Фриц, верзила белёсый, сидит
себе, посвистывает, и мороз его, как будто, не берёт, а сапогами-то всё
поколачивает, снизу холод его пытается донять, прямо из мёрзлой русской
земли.
… И опять завела баба Липа что-то о крещении:
- Ты крещёный?
- Да, я католик.
- И крест на тебе есть? Нет? Ну, так и знала, так же и Коля…
Не глядя, махнула головой на стену, на серый снимок бритого
солдатика:
- Вот и убили! Говорила: возьми крестик, возьми ладанку – нет! Я
комсомолец! Уж такой комсомолец был, всё правильно понимал, даже меня,
мамашу, воспитывал. Ну, это всё похвально было, и в мирное время хорошо,
и мы, ты ж сам видел, не кулаки какие-нибудь… Какие там кулаки: бедняцкий
самый класс. Ну, может быть, середняки, но и из самых сереньких. Корову
мой покойник Иван Федосеевич сам первый отвёл в колхоз, а мне так сказал:
„Нет, Липа, старой жизни больше не будет. А новая – будет ли? Так зачем
нам теперь корова“. Я думаю так: бедному человеку богатейство нездорово.
502
Да Карл же! (нем.)
503
Россия (нем.)
504
Боевое крещение, букв.: крещение огнём (нем.)
505
Крещение огнём и морозом (нем.)
639
Беда богатейство бедному человеку. Родился бедным – живи в бедности, и
Советская наша власть – бедняцкая власть. Всё хорошо делала: кулаков
раскулачила, середняков рассереднячила – все живи в бедности, всем один
колхоз. А как же! Но крестик… – всплакнула чуть – надо было взять.
Глядишь, - совсем заплакала, - и вернулся бы, когда вас побьют. А ты
возьми, возьми крестик, пожалуйста, возьми ладанку, пожалуйста, поможет!
Вас же побьют обязательно, а ты жив будешь! И не смотри, что ты тоже,
может быть, какой-нибудь там немецко-фашистский комсомолец или католик, и
вам тоже нельзя крест, а ты возьми! Вот я сама тебе на шею надену – и
попробуй только снять, поросёнок!
Снова заплакала:
- Я ж и Колечке так говорила, а он обиделся: нет, мамаша, я не
поросёнок, а я комсомолец! Ну и что вышло? Лучше поросёнок, да живой, чем
комсомолец, да…
И снова, не глядя, махнула головой на белую стену, на серый снимок,
на бумажный под снимком треугольник.
- Ну, ступай, Карлуша… Погоди, - а-ах! – ещё одно чуть не позабыла.
Держи! Не держи, а сразу надевай носочки: скоро Крещенье – вот как
пригодятся! Давай, давай, снимай сапоги – натягивай носки. Да и тех не
снимай, чего ты! Крещенье будет – всё придётся кстати. Да куда ж ты: а
вот ещё что…
И подносит полный стакан хорошо уже знакомого самогона. Не нравится
Карлу самогон, вот Фрицу – только наливай. Но нельзя обижать хозяйку, тем
более после крестика, ладанки, носков. Зажмурился – Prosit! – и выпил как
воду, только свекольный противный вкус в груди проревел.
Перекрестила Карла баба Липа:
- Ступай, Карлуша, посиди на дорожку. Бога призывай. И дружку
твоему, Фрицу, тоже привет. А когда вас побьют – жив будешь, так пиши,
приезжай…
- Эй, Карл, куда ты там ушёл в мечты? Тут тебе не на печке у бабы
Липы, тут фронт!
Зелёным, красным, жёлтым озаряется небо, ахает, грохает мёрзлая
русская земля, осыпает Карла и Фрица. Фриц, даже баба Липа его напоследок
вспомнила, привет передала, а что он ей доброго сделал? Нет, правда: кто
печку починил? Карл. Карл же не печник, он же плотник по профессии. А
посмотрел – разобрался. И как тут не разобраться, когда всю ночь, первую
на постое, донимали вместе и холод, и угар. Спать не мог, встал затемно,
в соседнюю комнату постучал:
- Пелагей-я Конштанти…
Закричала с высокой кровати:
- Не стыдно! Поросёнок! Я тебе в матери гожусь!
- Нет. Вы не поняли. Вы не думайте. Я ничего не хочу. Но… Пелагей-я
Конштанти…
Успокоилась:
- Да не ломай ты язык, пусть будет баба Липа. До ветру надо? Я ж
тебе показала где. Только ходи осторожно, от Шарика держись, он серьёзная
собака.
Не понимает. Никто Карла не понимает, хотя ведь он изучал русский
язык. И Карл мало чего здесь понимает, только одно ясно: представишься по
имени, а они смеются: карлик! А между прочим, ещё в школе учитель херр
640
Брюс говорил ему в утешение: „Наполеон тоже был совсем небольшой человек,
но очень великий!“
А Фриц, верзила белёсый, он по-русски только и знает: „Матка,
млеко! Матка, яйки! Матка, самогонка!“ – а его все понимают, и он всё без
слов понимает, и даже не представляется, а все его сразу по имени: Фриц!
И хохочет Фриц:
- Все меня знают!
И хохочет Фриц сейчас в окопе над Карлом:
- Вот чудак! Холодно? Так это же Rußland. И зима. Стреляют? Так
ведь война. Мы ж их победим: смотри – уже на самой Волге стоим!
И горячими, немёрзнущими пальцами по кнпкам аккордеона в темноте
забегал:
Wolga, Wolga, Mutter Wolga,
Wolga, Wolga, Rußlands Fluß!506
- Фриц!
- Яволь!
- А ты уверен, что мы их победим?
- О-о! А ты уверен, что со мной можно вести пораженческие
разговоры?
Вот так он всегда, а ведь тоже себе на уме. Починил тогда Карл
печку, целый день трудился, баба Липа возражала:
- Не трогай! Как ты смеешь? Это ещё мой покойник Иван Федоссеевич
наладил, и никто, слава Богу, у нас тут не замёрз и не угорел.
- Матка! – окрысился Карл. – Я зольдат, я на войне. Я должен хорошо
спать, вы понимаете? Вообще: война войной, а обед по расписанию.
Не поняла баба Липа, но испугалась и замолчала. А Карл ещё и окна,
почти сросшиеся, отворил, жильё проветрил, а баба Липа думала, что он
решил выморозить прусаков, и опять возражала:
- Они тебе мешают? Они же маленькие, забавные такие, усатенькие, за
что ты их?
Опять окрысился Карл:
- Матка! Баба Липа! Я зольдат, и должен дышать чистый воздух, или
нет? Вообще: война войной, а чистый воздух – это само по себе!
Опять замолчала баба Липа испуганно и сурово.
И только вечером, когда неугарно стало в хате, оценила это хозяйка.
Вытащила невесть откуда яйки (счётом два), сала кусок, самогонки штоф.
Зажарила яичницу, угощает оккупанта, фотографии на стенах показывает, о
родственниках рассказывает:
- Вот это брат мой двоюродный Вася. Роста такого, как три тебя.
Красивый такой мужчина, правда? Он тоже на войне – а как же. Пока, слава
Богу, не ранен, не убит, честно Родине служит. А это дядя Паша, он не
служит, потому что помер. И отчего помер – даже в районной больнице не
сказали, да мы его после больницы и не видели. Только, говорят, весь
прыщами пошёл и кашлял сильно. Кто ж скажет правду. А это тётя Фёкла –
сто лет прожила, и поледние из них двадцать – совсем слепая оставалась.
Фельдшер наш, Степан Петрович, советовал в райбольницу, а Вася –
двоюродный мой брат, вот он – так сказал: ей уже 80, и что ей там
помогут, только замучают в райбольнице, и не ходит уже – только с печки
на горшок. Ну на что ей уже смотреть? Но он же не знал, что она ещё 20
506
Волга, Волга, мать родная,
Волга, русская река! (нем.)
641
лет протянет, правда? А ведь протянула, но Вася тоже прав, потому что
ничего уже не видела, и ходить не могла, только с печки на горшок, да и
то – это ж Вася её поддерживал, а потом подсаживал – надо быть к нему
справедливым: всегда старухе помогал. А теперь служит, не ранен, не убит,
а честно Родине служит. А это – покойник мой, Иван Федоссевич…
Посреди стены – особая большая фотография, притом в рамке
деревянной. Широкое, полноватое лицо, узкие, тёмные глаза…
- Очень хороший был, и водку пил с умом – никогда не валялся,
только с друзьями. И меня никогда пальцем не тронул – вот это уже совсем
правда. А вот корову взял, да и в колхоз отвёл, говорит: „Нет, Липа,
старой жизни больше не будет. А новая – будет ли? Так зачем нам теперь
корова“. Так жалко мне было, так плакала, а-а-а! Да ладно. Отвёл и отвёл.
Я думаю: бедному человеку беда богатейство. Родился бедным – так и живи,
как Бог дал. Да-а, а потом умер. Отчего – Бог знает. Ещё ведь не старый
был – 42 года. Пришёл домой вечером, говорит: „Липа, дай чаю – я умираю“.
А у самого еле руки движутся, стакана чаю не удержат, я уж сама его
попоила, потом говорю: „Может, Степана Петровича позвать?“ – это фельшер
наш, он тоже сейчас на войне, Родине служит. А Иван Федосеевич еле-еле
махнул рукой: „Да что он знает, если я умираю“. И не стала звать. Так и
умер, только перекрестила его, потому что сам уже не мог. Очень хороший
был, и пил с умом, и меня никогда пальцем не тронул. А это…
Тут отвернулась от стены, на другую перевела:
- Кстати, чаю – а? У нас, видишь, самовар, это ещё бабушка моя на
базаре купила, баба Муха. Чаю, извини, настоящего нет, а я липу завариваю
– почти как чай…
И тут – Фриц на порог:
- Ага! Матка, млеко! Матка, яйки! Матка, самогонка!
Фыркнула угрюмо:
- Фриц!
Расхохотался Фриц:
- Ну что, Карл, говорил тебе: все меня всюду знают! Давай, матка,
не скупись, что ж ты Карлика угощаешь, а я? Фриц тоже хочет яйки, сало,
самогонка!
Посмотрела, сначала сердито, потом рассмеялась. Откуда-то ещё яйцо
достала, словно сама снесла, на остатке сала зажарила. А самогон Фрицу
почти весь достался – я ведь непьющий. Непьющий, а уже пьяный – от того
глотка. Лежу на лавке – и только слышу, словно не слышу:
- А это мой двоюродный брат Вася, Родине служит… А это тётя Фёкла,
100 лет прожила, из них последние 20 совсем слепая была… А это мой
покойник… и водку пил с умом… и пальцем не тронул… а корову отвёл:
„Старой жизни Липа, больше не будет. Да и новая – будет ли? Так зачем нам
теперь корова“.
Лежу, засыпаю, думаю: „Баба Липа, что ж ты это Фрицу всё? Кто тебе
печь починил, жильё проветрил? Кто тебя слушал, почти понимал?“ А Фриц
уже на аккордеоне – сначала „Августина“ сыграл и спел, а потом русскую
„Катюшу“:
Виходила на берег Катьюша…
………………………………………………………
- Fritz!
642
- Jawohl!507
- Ты что, не понимаешь, что нам тут капут?
- А? Не понимаю.
- Фриц, это же Rußland. И зима. И война.
- Ну?
- Ну и убьёт. Или замёрзнем.
Помолчал Фриц в темноте, вздохнул:
- Карл, дорогой, а зачем ты сюда пришёл?
- Как? Призвали, прислали…
- А ты не хотел?
- Нет.
- Ну так чего ж ты пошёл? Отказался бы.
- Расстреляли бы.
- Ну, это уж другое дело. А пришёл – так воюй. Пришёл – значит,
хотел. И не ной. И не веди со мной пораженческих разговоров, понял?
Давай, лучше тебе песню спою – русскую, солдатскую.
И – немёрзнущимим, горячими пальцами по кнопкам аккордеона в
темноте, одними ракетами озаряемый:
Тьомная нотш,
Только пули сфистят по штепи,
Только Wetter гудит в проводах,
Тусклё зфёзды мьерцают…
- Fritz!
- Jawohl!
- Ты хоть понимаешь, что ты поёшь?
- А ты думал – ты один всё понимаешь?
- Конечно:
Finstere Nacht…
И только, видишь, ракеты её освещают, русские “Катьюши”. И наши, конечно.
А слово “Wetter508” – совсем немецкое, русские его просто позаимствовали.509
Всё понятно. Nun Mut510, Карл, всё мы поймём и всех одолеем…
………………………………………………………
Через четверть минуты – лежит Фриц, без рук, без ног, без
аккордеона, мёрзлой русской землёй засыпанный, лежит, умирает. Не
унывает, но умирает. Не думает особо ни о чём, всё понимает. Всё, что
понять может, что и раньше понимал.
И лежит Карл – с руками, с ногами, в носках русских вязаных, бабы-
Липиных, русской мёрзлой землёй засыпанный, за крестик, за ладанку
хватается, не умирает, по-русски, не по-русски с неба слышит, понимает –
не понимает:
Тёмная ночь -
Значит, безлунно, значит, беззвёздно,
Лишь от снарядов многобороздно
Было вверху.
507
Так точно (нем.)
508
Погода (нем.)
509
Характерное немецкое заблуждение (прим. aвторов)
510
Мужайся (нем.)
643
А на краю
Тёмного поля, вот что мы помним,
Был недоступный, облаком тёмным
Обнятый бор.
В тёмную ночь
Ветром да пулей поле свистало,
Вдруг перестало, словно устало, -
Стало быть, смерть?
Эй, молодой!
Так не бывало, чтоб не хватало
Снега - метели или металла -
Ей, мировой.
Ты не забыл:
Вязли в болоте, грузли в сугробе,
Стыли да ныли… Где теперь обе
Эти ноги?
Гулкая мгла,
И протянулись к дальней зазнобе
Руки с гармонью (где они обе?),
Что не ждала.
Уж не волочь
Тёмною ночью да непогожей
Вооружённых, крытых одёжей,
Жёстких мослов.
Всё, старина,
С нами: смекалка, выправка, смелость.
Время проверить, верно ли пелось:
«Смерть не страшна».
Словно над степью залп незакатный,
Вспыхнет внезапный да необъятный
Смысл этих слов.
Сидя в земле,
Не различая грохот и шёпот,
Кто догадаться пробовал: что под
Мантией тьмы?
Что же ты, брат?
Или не чуешь в гибели чуда?
Или вернуться вздумал, покуда
Близок возврат?
Ветром да пулей поле свистало,
Вдруг приустало да перестало,
Да и опять.
Движется, бьётся, светится, свищет,
644
Колется, жжётся, встречного ищет -
Ну как найдёт?
И молится Богу Карл, крещёный католик, и не знает, как ему
молиться, и уж как умеет, просит вывести его, вынести его из этой русской
войны, и даёт обет стать русским священником.
История о суде
- Зачем ты об этом пишешь, Катарина? Что ты об этом знаешь? И что

тебе нужно об этом знать? Говоришь – Карл, русский священник. Я не был с
ним знаком, разные есть люди. Я, твой отец, никогда и в голове не держал
стать русским, тем более священником. И русского священника никогда не
видал. Даже не знаю, существуют ли такие. А народ видел. И многое помню.
Например, стояли мы в Мурловской области в деревне Куропатово в
октябре 1941. Прекрасная была погода, клёны золото-зелёные, листья от них
плыли по пруду. Даже лебедь плыл. Посмотрел: как дома, в Нижней Саксонии.
Ветерок прохладный: уже с оттенком русской зимы, а солнце – совсем ещё
летнее, а тучи по солнцу – вот они-то и есть осенние: огромные, серые,
уже снегом грозятся, а ещё не могут. И почувствовал я: это ж так и
русские – обещают нас метелями замести, а пока слабо. И подумал как-то:
это ж пока слабо, это у нас или у них октябрь, а будет и декабрь и так
далее. Может быть, я этого и не подумал, а только потом в плену во сне
восстановил. Но стою, наслаждаюсь осенней погодкой, а меня уже громко
кличут: «Вольгемут, майор едет!» Я – на пост, это ж два шага, где управа:
чуть выше пруда, между вербами, где красная дверь, справа-слева скамейки
и вывеска: «Сельсовет». Катарина, это страшно: 20 минут назад я стоял с
автоматом у этой двери, а на скамейках лускали семечки местные
веснушчатые девчонки, и всё было так странно спокойно, как будто мир уже
заключён, и Сталин с Гитлером в городе Риге подписывают договор о Вечном
Сотрудничестве, а Литва, Латвия, Эстония окончательно входят в территорию
Германии, а Украина становится нашим естественным протекторатом, и одна
тревога – что перебросят нас всех в Северную Африку против англичан.
Такое было настроение. А теперь: стоят человек пятьдесят, либо совсем
молодые, либо непризывного возраста, а в большинстве женщины, а прямо на
крыльце единственный в селе хромой – седой, морщинистый, почти безглазый
- под руку держит крупного старика с седой бородой:
- Поймал, я его поймал! Он и есть. Он всех Вахрушевых порубал: от
бабы Мани до маненького Серёжки.
Левой старика под руку крепко держит, а в правой – топор:
- Видите, весь топор в крови. Он из окна вылазил, а я его под руку –
цап! Суди, народ, это он!
Староста Дроздов лысый, в пиджаке с повязкой нашей:
- Ну, ты, Сенька, тоже не смей! Не чини самосуда. Думаешь, если
тебя по увечью на войну не взяли – то ты тут уже царь и Бог? Подожди
властей – есть кому тут без тебя разбираться… Это тебе не при
коммунистах, когда ты так же Гришку Яковлева за рукав притащил. Будто это
он всех Машкиных заживо спалил…
Из толпы – пожилая женщина в зелёной кофте, в сером платке:
- Гад! Разбойник! А Гришу моего тогда за что увели? Хорошо хоть не
доказали, но всё равно – где ж он теперь?
Хмурится старик, жмурится старик, губы сжимает. А хромой, радостно:
- А? Это он и Машкиных, конечно, в 35-ом!
645
Смущается староста Дроздов:
- Ну, ты погоди, Сенька, что ты увечный – так это так, а погоди.
Сейчас власть немецкая придёт…
Девочка в красной косынке из толпы:
- Жизнь по-новому пойдёт!
И затыкает ей рот кончиком красного платка испуганная мать:
- Не кричи лишнего!
А девочка сквозь платок, матери:
- А кто такие Машкины?
Мать, потихоньку:
- Ты их уже не помнишь. Они по-уличному Ведерниковы.
А хромой рыжий Сенька, расходясь:
- А в 27-мом Стешку Василькину – кто? И шею перерезал, и язык
откусил!
Рассердился Дроздов староста:
- Но тогда ж никого не взяли!
Отворяет рот, будто понял что, бритый старый мужик в картузе:
- Так её – тоже он? Дайте мне его, я ж отец! Я ж его за Стешку
порублю и разорву!
И зарыдал:
- Да знать бы мне тогда, что это он её! Я ж ещё крепкий был, без
грыжи ходил, он бы у меня…
Прикрикивает староста Дроздов:
- А как тебе знать, что и тогда – он?
Изумляется-возмущается рыжий хромой Сенька, крепче деда под локоть
захватывает:
- А хто ж? А хто ж? И тогда - тоже он! Только я его тогда не поймал
– я ж увечный, хромой, параличный, а я знал…
И орёт-разрывается худощавая, лет 80-ти:
- Так и моих же! Так и в 15-ом же! Так и всех же! И тоже топором…
И орёт-разрывается коренастая, лет 70-ти:
- А за что ж, в том 15-ом Васю моего в холодную упекли, спасибо,
потом отпустили – это ж ещё при царе. Сенька, зачем ты его тогда
оговорил? А это ж – вон кто, а мы никто и не думали!
И почти бесплотная, лет 90-ста, в почти бесплотном платочке:
- А это ж вон кто! А я думала – всех их Сенька Хромой. Прости,
Сенечка, прости Христа ради, оно вот и не так, а я на тебя думала…
- Бог простит, баба Уля!
Др-р-р – мотоцикл. Спрыгнул бодро майор-фюрер Шатц:
- Alle maulhalten!511 Кто?
Отнял староста Дроздов деда у Сеньки Хромого:
- Он!!!
Прищурился свысока майор-фюрер Шатц:
- Gut. Und was wollt ihr?
С радостным пониманием переводит девочка в красном платочке:
- Он сказал: «И что вы хотите?»
Снова рвётся вперёд старый бритый мужик:
- Да на шматочки мелкие этим же топором!
И пожилая в зелёной кофте, в сером платке:
- А за Гришу моего? Не-ет, спалить гада-разбойника, как он тогда
всех Машкиных спалил!
511
Всем заткнуться! (нем.)
646
80-летняя худощавая из 15-го года:
- Нет! Топором, топором, как он всех моих тогда!
А бесплотная 90-летняя только бесплотным платком качает:
- Не, не надо. Сколько там уже его жизни, а потом Бог будет судить.
Махнул перчаткой фюрер-майор Шатц:
- Всем заткнуться, я всё понял. Но…
И повернувшись к деду, пойманному-повязанному:
- А ты что скажешь в свою защиту?
Хмурится-жмурится дед, на перчатку, на фуражку немецкую, как давеча
на солнце.
Староста Дроздов майору почтительно-объяснительно:
- Он у нас, понимаете, сроду немой. И глухой. И ничего не скажет.
Но всё ж ясно.
Качнул терпеливо-понимающе фуражкой фюрер-майор, да, дескать: всё
ясно. И спросил у народа:
- Ну, кто первый? Выходите – делайте с ним что хотите.
И отступил вправо, а левой рукой развёл так пригласительно.
Радостно сжал топорище Сенька хромой:
- Так что ж? Так я ж! Кто ж поймал-то?
Серьёзным лицом смотрит староста Дроздов на хромого: охолонь, мол,
Сенька, ты думаешь, если ты на войну не попал, так уже тут царь и Бог.
Рыдает старый, бритый мужик в картузе:
- Так я ж тогда крепкий был, горячий ещё, без грыжи ходил. Я б его
тогда за Стешку…
А пожилая в зелёной кофте, в сером платке:
- А за сынка моего Гришу, который тогда Машкиных не палил, а за
него кто?
Лет 80-ти, из 15-го года:
- Ну, моего ж Васю тогда отпустили… А я уже старая для такого дела…
Пусть как власти хотят.
А бесплотная, 90-летняя:
- Да сколько уж ему жить? А может, это опять не он, вот как я тогда
на Сенечку подумала. Он не он - Бог ему судья.
Девочка в красной косынке, матери:
- А он теперь опять всех поубивает?
Затыкает мать рот девчонке уголком красного платка:
- Не говори лишнего.
Стоит народ, безмолвствует народ. Усмехнулся свысока фюрер-майор
Шатц, левую руку опустил, а правую на кобуру положил. Закусил губу
Сенька. А ему руку на плечо староста Дроздов: охолонь, увечный-
параличный, помни своё убожество. Безмолвствует народ. Пожал погонами
фюрер-майор: делать мне с вами тут больше нечего – ich habe viel zu
tun512. Хмурится дед, жмурится дед, и уже хмурится-жмурится давеча
солнечный октябрьский день, и падает тень на управу, на толпу, на пруд,
на майора:
- Nun?513
Брызнул дождик, увлажнилась майорова фуражка. А девочка в красном
платке, матери:
- Мамка, дождик! Пойдём домой – ты ж кисельку пообещала.
512
Я занят (нем.)
513
Ну? (нем.)
647
Мигнула молния, грохнуло, замычал и упал дед – немой, глухой,
обвиняемый. Сунул майор в кобуру револьвер:
- Das war es.514
И - на мотоцикл верхом: др-р-р, и – по делам военным. Расходится
народ от дождика по хатам. Катарина, это страшно: полчаса назад – ясная
русская осень, и лебедь по пруду проплывал. А теперь тянет старый бритый
мужик под дождём за руки мёртвого, немого, глухого, застреленного, и
кирзовыми сапогами по грязи чавкает, и староста Дроздов за ноги ему
помогает: что, грыжа у тебя – так ты ещё тут не царь и Бог, а это дело
общественное. Скулит Сенька хромой, о полу фуфайки лезвие топора от крови
вытирает. И дежурит возле управы с надписью “Сельсовет”, под дверной
козырёк от дождя спрятался, автомат обхватил рядовой Петер Пауль
Вольгемут.
История о политкорректности
Передо мною на столе листок с аккуратной отчётливой машинописью. По

оттиску фиолетовой копировальной бумаги – четвёртая копия - узнаю
старинную ГДР-овскую «Эрику», были такие в Советском Союзе в 80-е годы,
когда я там училась. Взглянула на тонкий столбик текста, и зазвучало в
ушах так знакомо, как по радио в День Победы:
Синенький скромный платочек
Падал с опущенных плеч.
Ты провожала
И обещала
Синий платочек беречь.
Похоже, но не то: так сны порой похожи на действительность больше,
чем она сама.
Фитц Александр Вольфович.

СОН О 1941-ОМ ГОДЕ.
22-го июня
Не досмотрели мы сна.
Плачут платочки,
А в радиоточке
Молотов молвит: Война!
Перрон. Вагон.
Разлетается пара погон.
Розы у Тани
На сарафане.
Поезда грозный разгон.
Тучи над городом встали.
Мессер крестом знаменит.
Кончились речи
Выстрелить нечем
В смертью набитый зенит.
514
Вот и всё (нем.)
648
Судьба – в горсти.
От написанного не спасти.
Белые точки
На синем платочке.
Целую, прости, не грусти!
12 июня 1991 г., Бременсхафен, ФРГ
Да уж! А пелось-то как трогательно десятилетиями и поколениями:

22-го июня
Ровно в 4 часа
Киев бомбили,
Нам объявили
Что началася война.
Прям-таки ровно в 4 часа? Какая-то сверхнемецкая аккуратность! И
тут же объявили, что началася война. А можно ведь и так вспомнить тот
день:
22-го июня
Не досмотрели мы сна.
Плачут платочки,
А в радиоточке
Молотов молвит: Война!
Отрываю глаза от листка, сама думаю: что есть стихотворение? Это
найденный и восстановленный настоящий текст. Восстановленный, как лик
Ярослава Мудрого по чуть сохранившемуся черепу. Потому что рахитичная
рифма “часа” и “война” – это уже совсем рассыпавшийся череп, а “началася”
– это его лишённый губ оскал. А тут – живое лицо того дня – с глазами,
где плачут синие платочки, с устами, голосом наркома Молотова, молвящими:
“Граждане и грáжданки! Сегодня утром фашистская Германия без объявления
войны вероломно напала на нашу Родину. Наше дело правое. Враг будет
разбит. Победа будет за нами”515. Тревога с ясного неба, очередь
добровольцев под военкоматом, розы на сарафане, поезда грозный разгон. И
уже на этот поезд, на эту очередь мечет шаровые молнии самолёт
“Мессершмидт” – по-русски: “Кузнец Ножей”, а вкратце – “Мессер” – просто
“Нож”. И снова возникает синий платочек, уже усеянный белыми точками
слёз, хотя визуально – поплачь на платочек, Катарина, и усеется он
тёмными точками слёз…
А закрой глаза, солдат, в военном эшелоне – и станут эти точки белыми.
Потому что поэзия – это только мгновенная запись преображения
действительности чувством. Нет, поэзия не только это. Но сейчас я об
этом. О той её стороне, которую называют “реализм”. То, что человек видит
– открытыми ли, закрытыми ли во сне глазами: чёрные точки, белые точки –
а всё на синем платочке.
Или вот как тогда в степи под Сталинградом:
Тёмная ночь,
515
Из выступления по радио заместителя Председателя Совета Народных Комиссаров
Союза ССР и Народного Комиссара Иностранных Дел тов. В. М. Молотова
649
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах,
Тускло звёзды мерцают.
Это поэтическая часть песни, это как Гийом Аполлинер в 1914 году
пел из окопа:
Que cèst beau ces fusées qui illuminent la nuit516
Но дальше:
Ты, любимая, знаю, не спишь
И у детской кроватки тайком
Ты слезу утираешь.
А вот тут уже не поэзия, тут уже сентиментальность, а попросту –
слезливость, русская там, немецкая, а всё равно. Не спит! А почём ты
знаешь, солдат: может быть, 14-часовым трудовым фронтом утомлённая как-
нибудь и вздремнула – неужто осудишь? Или вспомнишь ненаписанную ещё
пошлость Евтушенко:
Любимая, спи!
И насчёт детской кроватки: почему тайком? От кого таиться, если
всплакнётся? От дитяти разве, которое ведь, слава Богу, спит, ибо тема не
та, ибо чем бы дитя ни тешилось… лишь бы мама не плакала. Да и сам
солдат, может быть, неженат: таких ведь было большинство, а женат – так,
может быть, бездетен, как и ты, Катарина… И, может быть, сам вздремнул
малость в окопе, утомившись созерцанием ракет, озаряющих ночь. И, может
быть, как раз во сне попадёт в окоп снаряд – и сон перейдёт в сон, и
сбудутся слова песни:
Смерть не страшна:
С ней не раз мы встречались в степи.
Вот и теперь
Надо мною она кру-
жиц-
ца…517
И достиг вершины военный романтизм:
Всё, старина,
С нами: смекалка, выправка, смелость.
Время проверить, верно ли пелось:
«Смерть не страшна».
И вдруг, когда уже ясно, что не страшна, опять сменяется окоп, или
там землянка, какой-то комнаткой пять на пять в коммуналке, и опять не
даёт песня поспать измождённой 14-ю часами работнице трудового фронта, и
ни с того ни с сего перекладывает уже погибший солдат всю ответственность
на бедную женщину, и утверждает ни с того ни с сего: не поспи, любимая,
516
Как прекрасны ракеты светильники ночи (фр.)
517
Ср.:
Чёрный ворон, что ты вьёшься
Над моею головой?
Ты добычи не дождёшься.
Чёрный ворон, я не твой!
650
да поплачь - ничего не случится. Как так не случится, когда вот уже
случилось? Когда уже разбросаны руки-ноги (гармонь, сапоги…) по
промёрзшей приволжской степи – а где голова?
Судьба – в горсти.
От написанного не спасти.
Белые точки
На синем платочке.
Целую, прости, не грусти!
Думаю ещё: может быть, в каждой песне скрыта идеальная её
возможность – стихотворение. Народ поёт наугад, словно мотив на гармони
подбирает: тут нажалось красиво, а там фальшиво. Снова и снова угадывает
гармонист, как сыграть то, что слышит он издалека. И тот гармонист,
который всё, наконец, угадает, - он и есть поэт, а стихотворение –
сбывшаяся, наконец, возможность.
И вот он стоит передо мной: коренастый, лысоватый, синеглазый - Фитц
Александр Вольфович, автор «Сна о 1941-ом годе», и доказывает, что одну
строчку надо изменить, что он вспомнил: в 1941 году в Красной Армии ещё
не было погон, а в 1943 или 42-ом и армия стала Советской, и командармы –
генералами, и распустились погоны по плечам:
- Поэтому, Екатерина Петровна, не «разлетается пара погон», а «не
дожить от петлиц до погон».
- Александр Вольфович, во-первых, это не каждому понятно, а во-
вторых…
- А во-вторых, достаточно во-первых. Если мой друг, с которым вместе
и пошли на войну, лет через 15 забыл некоторые детали довоенного быта и
ради сомнительной рифмы с фамилией Королёва объявил на весь свет, что:
Во дворе, где каждый вечер всё играла радиола,
Где пары танцевали, пыля,
Ребята уважали очень Лёньку Королёва
И присвоили ему званье Короля. –
И вот на дружеской встрече молодых ветеранов я заметил Булату:
- А почему тогда не?:
Во дворе, где каждый вечер всё играли патефоны…
А тот в ответ с укоризной:
- Ну разве же такая рифма достойна нашего Короля?
- Ладно, говорю, Булат, а разве “радиола” – “Королёва” чем-то
лучше?
- А что, хуже, разве? - возмутился Булат.
- Знаешь ли, друг, если в твоём “Троллейбусе” сходит за рифму
однокоренное глагольное созвучие “затихает” – “стихает”…
Вовсе нахмурился Булат:
- Ну спой лучше, если умеешь!
А я возьми, да и спой:
Темнеет за лесом татарский восток,
Москва, как пожар, затухает,
И боль, словно в сердце уснувший сверчок,
Стихает, стихает…
Прищурился Булат, присутулился Булат, Маяковского вспомнил:
651
- Ну, коли так, - говорит:
То вот вам, товарищ, моё стило,
И можете писать сами!
А я же вижу, что он не столько сердится на улучшенную рифму, сколько
ревнует к улучшенному образу: одно дело – невесть как вылупившийся
“скворчонок в виске”, а другое – лирически-неумолчный “сверчок в сердце”,
который чуть стихает, чуть соснёт человек. К тому же Москва-город,
пожалуй, и затихает на ночь, но вовсе не как река, а вот затухает она
почти всем электричеством действительно каждую ночь, как пожар. А почему
– вы спросите меня – как пожар? А потому что есть старая песня:
Шумел-горел пожар московский…
И если бы Булат вспомнил об этом, то великолепную написал бы строфу. Но
только хмыкнул Булат, мирно стаканы наполнил:
- У меня и так довольно критиков, но всё как-то не с эстетической
стороны. Вот я тебе лучше о Моцарте спою.
Взял гитару и затянул:
Моцарт на старенькой скрипке игра-аит…
Играл Моцарт, играл на старенькой – ну а то: 300 лет уже! –
скрипке, да вдруг:
Не оставляйте стараний, маэстро,
Не убирайте ладони со лба…
- Булат, - говорю, - ты хоть на гитаре-то так сумеешь?
- А? – не понял сначала. А потом вдруг понял, отставил и гитару и
как хлопнет себя по лбу:
- Ну, Санька, ну, зануда!
А лоб уже лысеет, хотя макушка ещё чернявая. А я не унимаюсь. Сам
беру гитару и проборматываю скорым речитативом:
Троллейбус промчался мимо,
Женщину он обогнал.
Но все мужчины в троллейбусе
Долго смотрели ей вслед… -
- Разве это возможно, Булат – обогнать и смотреть вслед?!
Не понимает:
- А что?
Когда понял – дал мне наказ:
- Тебе, педанту, не писать никогда стихов. Александр Сергеевич –
знаешь как сказал? Он сказал:
Поэзия, мой друг, должна быть глуповата!
И после этого нам с ним о поэзии толковать не привелось. Да и
далеко теперь: он то в Америке лечится, то во Франции выступает. А я вот
засел на исторической Родине: немец есть немец. Но это всё во-первых…
… А во-вторых, что же я ему скажу, когда весь наш номер, посвящённый
22-ому июня, редколлегия нашего бременсхафенского «Русского Листка»
решила, по-русски говоря, похерить. И кто там помнит, в каком именно году
петлицы сменились погонами, если даже число начала войны с Россией помнят
лишь такие как вы ветераны, той, русской стороны. Вся Европа помнит
652
сентябрь 39-го да май 45-го, притом не 9-е мая, а 8-е. Да, вот так: кому
Великая Отечественная, а кому Вторая Мировая. И хотелось мне, редактору
«Русского Листка» Катарине Вольгемут, всем всё напомнить, ан не хотят
вспоминать. И знают ведь прекрасно, кто кого разбил518, а предпочитают в
роли победителей видеть англичан и американцев. Полистала редакция мои
материалы: о немецком солдате, ставшим русским священником; об
оккупационном суде и народном суде; наконец, ваш, Александр Вольфович,
сон о 1941-ом годе, не чуя его мелодии, да и так решили:
- Nein, Frau Wohlgemuth519, сейчас не время. Прислушайтесь к шуму
истории: рушится берлинская стена, со скрежетом раздвигаются складки
железного занавеса, во главе России – наконец-то демократ, и что же мы
будем вспоминать об этом 22-ом июля… ну июня – вы же понимаете, что дело
не в том. Смотреть следует в будущее, в unsere helle Zukunft 520, а будущее
у всей Европы от Ла-Манша до Урала общее, а именно либерально-
демократическое. Nein, Frau Wohlgemuth, вы редактор, но вы не диктатор.
И как объяснить мне это человеку, родившемуся в Москве, обрусевшему
в третьем поколении немцу, патриоту социалистической Родины, которого
прямо из арбатского двора вместе с Булатом Окуджавой и Лёнькой Королёвым
призвала на войну совесть, только Лёнька, дворовый король, не вернулся, и
даже оплакать его некому, про Булата все знают, а Санька Фитц прошёл-
проехал до самого Берлина, расписался на Рейхстаге:
АРБАТСКИЕ ДВОРЯНЕ:
ЛЁНЬКА КОРОЛЬ
САНЬКА ФИТЦ
БУЛАТ ОКУДЖАВА
– и домой. А лет за 45 разрослось его семейство, ощутило новые
возможности, да и перепорхнуло в качестве этнических немцев на
историческую Родину. И я отлично представляю, как стоял Александр
Вольфович, ветеран Великой Отечественной, перед сыном, дочерью, или там
невесткой, с таким же упрямо-принципиальным взглядом, с которым он теперь
настаивает на исторической точности строки. Стоял, стоял, да и полетел
вместе с младшим поколением в Бременсхафен. А тут ему пересчитали
инженерский стаж из рублей в дойчмарки, дали социальную квартиру,
гражданство ФРГ, и бегает старик по набережной в трусах по утрам, и
купается в Северном море круглый год, а по вечерам смотрит по тарелке
советские фильмы про войну и нескончаемые съезды народных депутатов в
Кремле. Ворчит, что нет больше в стране порядка, шокирует потомков
добрыми словами о Сталине, Ельцина любит, а Горбачёва презирает. Поёт
«Подмосковные вечера», «Светилась, падая ракета», «Мы за ценой не
постоим». А придёт вдохновение – так и стихи напишет, и, как вижу –
ничего себе стихи.
- Но, Александр Вольфович!
- У вас имеется «но»?
- Лично у меня его не имеется. А вот у редакции «Русского Листка»…
- Да редатор-то вы?
- Я редактор, но не диктатор. И не время сейчас бередить едва
зажившую старую рану.
- А кто сказал, что она зажила?
518
Cр. у Э.Лимонова: “Фриц знает, кто его побил”.
519
Нет, г-жа Вольгемут (нем.)
520
Наше светлое будущее (нем.)
653
- Знаете ли, существует политкорректность…
Помолчал, потупился сурово, вспыхнул вдруг синими глазами:
- Этому учит вас Горбачёв: политкорректность, общечеловеческие
ценности. Вот погодите, примется он и вас перестраивать, тогда не то
запоёте…
И твёрдо прикрыл за собою дверь.
БРЕМЕНСХАФЕН (КАТАРИНА)
Окончание
Выскользнула в распахнутом халате Катарина из ванной, сияет:
- Ну что ты, Платоша? Номер мой читаешь на 22 июня? Так его ж фрицы
похерили на хер из-за политкорректности.
А я киваю сурово:
- И правильно сделали.
- ?
- Да потому что мы в детстве чуть не оглохли от войны по
телевизору. Казалось, идёт война и идёт, и хотя все знали, что победа за
нами, но это ж как бы в вечности. Знаешь про белорусского партизана: всё
пускал и пускал поезда под откос, всё сидел в болоте, лягушками питался,
комаров кормил, а наткнулись на него раз грибники, горожане с корзинками.
Он им: “Эй, сябры, немец далеко?” Те сначала: “Далеко, дедушка, в ГДР, в
ФРГ” – “Чаво?” – “Ну, война уж 30 лет, как кончилась” – “Да ну! А я всё
поезда под откос пускаю”. Так и ты с этой военной прозой.
Нахмурилась Катарина, слезу даже пустила:
- И что же, всё забыто? И Бабий Яр, и Сталинград, и ванная наша с
мочалками? Думаешь, так оно всё и проходит, а нам с тобой остаётся только
стёкла бюргерам бить?
А кстати, в окно холодом морским несёт, и оба мы после ванны
бюргерской на нём обсыхаем-закаляемся.
- Да нет, Катарина, зачем же забывать. А только есть память задняя
и память передняя. Так меня на Алтыне Ольшак научил. И кто в заднюю
память втупится, тот в том болоте и потонет, а кто переднее помнить
будет, тот из любой воды выплывет.
Смотрит смугло, понять хочет, понимает. И так вдруг говорит:
- Орёл ты Платон.
- А то! – говорю:
Мы вольные птицы, пора, млядь, пора!
Притянула голову к голове (обе в полотенцах), поцеловала. А я,
вдохновенно, губы в губы:
Туда, где за тучей белеет гора,
Туда, где синеют морские края,
Туда, где гуляем
лишь ветер…
да я-а-а!
Отодвинула голову двумя руками (а сильные они у неё, жёсткие) –
уставилась цыгански внимательно:
- Орёл. Да не Ворон.
654
Вскакиваю, опрокидываю стул, а снизу в батарею чем-то железным
стучат, дескать: Ruhe!521 Поднесла Катарина палец к губам, шепнула:
- Ruhe!
Я потихоньку поднимаю стул и злобным шёпотом:
- А коли не Ворон…
Она - ко мне. И шепчет в ухо:
- Орёл, Орёл, Ruhe!
Да и на диван раскинутый… ну и так далее. И длилось это “так далее”
до вечера, а потом до ночи, а в перерывах был только чай с солёными
крендельками да навязчивое признание “Орёл, да не Ворон”. И когда уж
задремал я, то превратился в какого-то ворона-орла, и пора, брат, пора, и
что ж ты вьёшься над моею головой, и на нём свои жертвы терзает, и всю
ночь яйца высиживает – не то орлиные, не то вороньи…
Просыпаюсь утром рано – нет Луиса Корвалана: вот она, вот она,
хунта наработала. Да нет же, я же не в Медвежье-Алтынске в 70-е, и мама
Зоя не разбудит, и к яичнице не позовёт. Рядом – кто? Смуглянка голая по
белой подушке чёрную гриву разбросала – кто такая? Встал потихоньку,
огляделся, думаю: яишенки бы! Но не голым же идти кухню искать. А – вот и
халат на полу банный великанский, и даже на голову полотенце можно
намотать – всё-таки чужой дом, может быть, здесь такие обычаи. И пошёл,
как ищейка: коридор > лестница > коридор > кухня > ага, холодильник!
Открываю – а там яиц, как в инкубаторе! Да ещё и джин стоит, очень с утра
пользительный. Нашёл нож > хватаю яйцо > отбиваю конец > руку присаливаю
> проглатываю > прилизываю > на пол скорлупу. А потом джин раскручиваю >
отхлёбываю > всё вспоминаю: так вот как: не Ворон! так вот как: ich habe
keine Eier! А ну-ка следующее – простое куриное, где тут ваша солонка с
дырочками? – будем здоровы – прозит! И джином полирнём для ясности ума. И
на пол скорлупу. Ах – Орёл, да не Ворон! А ты хоть цыганка, да немка.
Нет, Ворон, пойми меня, ведь любая русская женщина, будь она тебе 100 раз
нелюбовница, первым делом спешит накормить мужчину, даже баба яга! А у
немки для тебя: крендельки солёненькие да чаёк на веревочке – удавись!
Бью третье > присаливаю > проглатываю > прилизываю > скорлупу на пол >
джином захлёбываю: прозит! Ну хоть позавтракал, дробь двою пять. Покурить
бы теперь – шарю туда-сюда: ага – Gauloise Blondes522: петушок с
крылышками, шлем де-голлевский. А в дверях – лоб здоровенный, ясно, что
немец, ясно, что Катькин папаша: смотрит полоумно. И в коридор > и на
телефон > и:
- Polizei! Polizei!523
А сверху Катька в халате через три ступеньки летит:
- Vater, Vater, das ist nicht, was du denkst!524
Но минуты не проходит, как уже на пороге два полицая. Я сквозь них
– да куда там! Под руки > в воронок > в участок > на допрос:
- Арабский террорист? Русский? Почему в чалме? Почему в доме херра
Вольгемута? Почему знакомы с его дочерью? Почему ели его яйца?
- Проверьте, - нарываюсь, - яйца его целы.
- Проверим, - говорят, - просмотрим содержимое холодильника.
521
Потише! (нем.)
522
Марка французских сигарет
523
Полиция! Полиция! (нем.)
524
Отец, отец! Это не то, что ты думаешь! (нем.)
655
Сажают в камеру и удаляются проверять. Сижу час, сижу два, уже и
джин выдохся. Скрипят, наконец, засовы, появляется новый полицай, причём
не в форме и чисто по-русски:
- Платон Павлович Попенков? Пройдёмте.
И непонятными коридорами в непонятный кабинет, а там – тот самый
ниже среднего роста, с распахнутыми ушами, с неподвижными глазами. Сидит
на табурете в углу, то ли пьян, то ли под наркозом, нос–револьвер
повесил. А инспектор из-за стола – опять-таки по-русски, но с акцентом,
но не с немецким:
- Платон Павлович Попенков? Вы знаете этого человека?
Я, ожесточённо:
- Пусть его враги мои знают!
А инспектор – весь какой-то монгольско-кавказский:
- А-атлично! Но вы в государственном учреждении. Извольте размотать
голову, тут вам не турецкая баня.
Успокаиваюсь постепенно, сматываю с головы полотенце, на двух руках
инспектору простираю. Тот:
- А-атлично!
И выходит из-за стола, и простирает руки, и подхватывает длинное,
ещё мокрое полотенце, и подходит к тому носу-револьверу, и единым
движением охватывает полотенцем его шею. Раза три мотнул, раза три вокруг
обежал – и упало полотенце с шеи удушенного, и упал удушенный со стула. А
инспектор подмигнул мне приятельски и сказал с ненемецким акцентом:
- Da-as war es, да?
Нажал кнопку на столе:
- Уберите.
Пришли – убрали. А инспектор мне доверительно:
- А вы, чем задумываться, лучше телевизор посмотрите. Это са-амые
пáследние новости, их уже завтра утром увидят.
Загорается экран во всю стену, а там задерживает безопасность
аэропортная какого-то кураксу с чемоданчиком, а тот по-русски:
- Я сам не знаю, мне подбросили, я советский офицер…
Всё, погас экран. Улыбается инспектор сладко, по-восточному:
- С этим делом - da-as war es, Платон Павлович, да?
Немо повторяю:
- Да.
Совсем сладок стал инспектор:
- Ну! Да будьте же вы, как дома. Сейчас к Владлену Степановичу
пáйдём.
Вынул из сейфа бутылку Хеннеси и коньячные рюмки:
- Слушай, бáльшим человеком будешь – мэнэ нэ зáбудь, да?
ОПРРИ
Да ладно, иду, я же не всегда сопротивляюсь, только когда имею шанс
одолеть. Итак, куда? В драконово логово? В Генеральный штаб? Да нет: за
тройною дверью – просто себе кабинет, штор задёрнутых серебристо-
ребристая вертикальная зыбь, паркета желтоватая чешуя, ковровой дорожки
казённый галстук – здравия желаю, товарищ – не знаю чина, звания, имени,
фамилии, отчества, по вашему необъявленному мне приказанию никуда не
делся, прибыл.
656
Широкая, словно двуспальная, плоскость стола, а на столе – папки да
кнопки: нажмёт хозяин кнопку – подъедет папка, а папки всё аккуратные,
кожаные – аж пахнут! – застёжки на них позолоченные и портрет висит, а на
нём – щекастый-скуластый-глазастый, кто такой – так не скажу, только
видно, что деятель выдающийся – а кто? А за столом – кто? Седин высокий
полукруг, в глазах и скулах – Великой Степи спокойное отдаление, светло-
серый костюм, жилистая длиннопалость. Вспомнился – как бишь его? – тот
позднесоветский актёр, что собирал в фильмах закрытые высокие совещания
насчёт затруднений на стройках или необходимости внедрений; был он, как
правило, для дела полезен и решал всё разумно, а порою просто
присутствовал таинственно и неотъемлемо при государственно важном споре,
а потом герой фильма делал своё дело уже с незримым покровительством и
без наглых помех. Чем-то был он похож и на того алтынского особиста, что
воспитывал меня в недорослях: «Так чего же ты хочешь, Платон? Любишь
Родину – или как? Если нет – ну что ж… А если да – иди и люби!» Чем
похож? Тем, что с порога берёт тебя, не спрашивая, в свои, в союзники, и
ты тут же становишься обязан ему этим доверием:
– Га-га, – басит колодезно, – вот и Платон Попенков к нам пришёл!
Ковёр из-под стоп чуть не улетел куда-то, обивать мировое
пространство, по спине ледник ползёт, глаза разом округляются, взгляды
гвоздями в начальника въелись, аж рукавами пиджачными замахал, мол:
расслабься, я ж тебя не на расправу. И вслух, снова:
– Ну, вот и Платон Попенков к нам пришёл. Летит время-то, правда?
Ну.
Вышел, обогнул стол, приблизился, правой рукою руку правую сжал,
ещё не больно, но чувствительно. Левой рукою на правое плечо нажал,
строго-доверительно в глаза поглядел, и опять:
– Ну, вот и Платон Попенков к нам пришёл. Здорово всё-таки. Есть,
Платон, такая песня – ты её, может быть, не знаешь, молод ещё, а я давно
живу, так и помню:
Позабыт-позаброшен с молодых-юных лет,
Я остался сиротою – счастья-доли мне нет…
Так вот, Платон Попенков, эта песня – не про тебя. Никогда не был ты на
молодом твоём веку позабыт-позаброшен. Вели мы тебя ещё с Алтына, с
четвёртого класса – га-га – удивился! Это ещё что – а наметили тебя ещё с
дедушки твоего, героя Гражданской войны, Платона Пеночкина. Вот, решили,
Пеночкин – с нами, а внук его – совсем будет наш. А чего набычился?
Думаешь, дедушку зря вспомнил? Не зря. Был твой дед сотрудником ОПРРИ при
комиссаре товарище Когане, который не был наш. Много сделал полезного
Пеночкин, информации – погляди – вон целый шкаф стоит. Подойди, подойди –
даже пощупать можешь. Его специально для встречи с тобой из архива
прикатили. Ну, не робей, открой папку, погляди.
Пятиэтажная этажерка и кожаные папки, золочёные застёжки.
Вытаскиваю наугад папку со второй полки. Непривычно растерянно смотрю на
хозяина кабинета, а тот, одобрительно, без улыбки:
– Читай, знакомься – это история.
Чуть заедает язычок, упрямятся пальцы. Распахивается папка, и:
Гайдар шагает впереди (Донесение 1)
657
Генкуратору Евр.-Аз.-направления,
тов. Морозову В.С.
инспектора Алтынской субдирекции,

Пеночкина П.П.
Заглянул через плечо хозяин:

– Да-да, мне. Морозов Владлен Степанович, Генеральный куратор
Евразийского направления ОПРРИ, а ты как думал? И не криви губу, что я
Владлен: не всегда так было, и придётся рано или поздно сменить, а
привычно стало. Великое было время, для нашей организации весьма
плодотворное. Ну, читай:
Донесение
Докладываю обстановку в дивизии. Сего дня, 18 июля 1918г. комиссар
тов. КОГАН совершил наезд на инородческое селение угнетенной нации
«Алтынцев», поднация «Бабаú». Цель наезда: от'ем кумыса, щетины, пушнины
и, по возможности, золотого песку у представителей местной феодальной
буржуазии для нужд пролетарской революции. Практика наезда: жители
стойбища (орды) призваны на общее собрание, на которое явились не все, а
именно не явились: шаман ДЖАНГАЙДЫР, его старшая жена ЯНЫЛ-ХАТУН,
приближенный бывшего, а именно расстрелянного 10 июля с.г. хана
СЫРДЫРЫМА, ОРДУГАН, характеризуемый пролетариатом орды как социально
близкий люмпен (конокрад). После краткой речи тов. КОГАНА, в ходе которой
названный тов. комиссар раз'яснил беднейшим ордынцам характер войны с
Деникиным в свете перспектив мировой революции и увязал с нею
необходимость сдачи излишков кумыса, щетины, пушнины, золотого песку,
подчеркнув о том, что по высказыванию революционного вождя тов. ЛЕНИНА,
золото в коммунизме пойдет на унитазы, тов. комиссар столкнулся с
контрреволюционным непониманием последнего тезиса отсталой частью
населения орды. Усмотрев в последнем непонимании характер злостности,
Аарон Лазаревич, т.е. тов. КОГАН неожиданно прервал революционную речь,
найдя необходимым переход к ревнасилию, для действенности которого лично
освободил из-под охраны молодого тов. ГОЛИКОВА, после чего вышеназванный
тов. одним своим появлением привел явившуюся часть орды в ужаснувшееся
повиновение. Невзирая на которое тов. КОГАН лично вручил молодому тов.
ГОЛИКОВУ отнятое у последнего при аресте за самоуправные зверствования и
награжденное ему за мужественную твердость при покарании реакционных
алтынцев табельно-именное оружие. Хотя последнее мероприятие, а.и.
вручение оружия ГОЛИКОВУ, вызвало немедленную и беспрекословную сдачу
нар. добра (кумыса: 3 бурдюка; щетины: 1 наволочка; пушнины: 7 шк. соб.,
½ шк. медв., 1 хв. рос.) а также 1 ст. зол. песку, с прим. песку речн.,
молодой тов. ГОЛИКОВ, потеряв контроль над собою со стороны тов. КОГАНА,
с криком «Пусти, очкарик – не посмотрю, что ты комиссар!», открыл было
огонь по трудящемуся населению стойбища, но т.к. именной маузер оказался
предусмотрительно не заряжен, был тут же связан и отведен под прежний
арест, успев предварительно нанести носовую травму рукояткой маузера на
переносицу тов. КОГАНА. Тов. медврач БУРАГО, привлеченный в Красную Армию
в порядке ревнасилия, без признаков саботажа оказал тов. КОГАНУ
необходимую медпомощь, после чего носовая травма остается практически
незаметной. По завершении собрания неожиданно явился гр. шаман
ДЖАНГАЙДЫР, сопровождаемый старшей женой ЯНЫЛ-ХАТУН и внесловесным
658
способом выразил желание поговорить с главным тут. Я об’яснил ему русским
языком, что главный проходит сейчас ревмедпроцедуру, и что прежде всего
не следовало не являться на об'явленное для всеобщей явки мероприятие. Я
дал понять гр. шаману, что дни его господства и авторитета среди отсталой
части алтынской нации сочтены. А может быть, добавил я, и часы его
физической жизни, т.к. тов. ГОЛИКОВ, хотя и временно находится под
пролетарским арестом, но по-прежнему в ревстрою. Ни слова не понимающий
по-русски шаман ДЖАНГАЙДЫР, тем не менее, восторженно затряс малахаем при
имени тов. ГОЛИКОВА и на незнакомом мне алтынском языке внятно раз’яснил,
что ГОЛИКОВ, несомненно, один из карающих духов Алтынских гор, чье имя до
сих пор дозволено было произносить лишь с вопросительной интонацией, в
которой оно означает: ГДЕ ОН? КУДА ОН ПОЕХАЛ? НЕ ВИДАЛИ ЕГО? Теперь же,
продолжал шаман, когда ОН явился впереди Красной Орды, можно открыто
сказать: ГАЙДАР ШАГАЕТ ВПЕРЕДИ! Я пригласил шамана в палатку, налил ему
полкружки спирта и предложил 2 отрубные лепешки. Служитель алтынского
культа от угощения отказался, жене войти в палатку не позволил и
решительно дал мне понять, что хотя ГАЙДАР – великий дух, но дело не в
нем, и нет никакого смысла идти ему навстречу, почему, собственно, он,
шаман, и не явился на собрание. Когда у меня возникло сомнение, верно ли
я понимаю непонятную речь, ДЖАНГАЙДЫР сбросил малахай и, утратив
раскосость, уставился мне в глаза. В руках у него возник бубен. Четырежды
в него ударив, ко мне вернулась ясность понимания. Тов. ДЖАНГАЙДЫР
выразил недвусмысленное осознание целей и задач ОПРРИ и однозначное
намерение служить этой организации. На что получил от меня, хотя и
бессловесное, но предварительное согласие, а что до окончательного
решения, оно за вами, тов. Генкуратор Евр.-Аз.-направления. Думаю, что
человек с уникальными народными способностями м.б. полезен как временному
делу Соввласти на местах, так и вечному всемирному делу ОПРРИ.
Инспектор Алтынской субдирекции, Красный командир
Пеночкин П.П.
Отрываюсь от папки, задумываюсь, а Морозов, успокоительно:
- Понимаю, что тебе, современному молодому человеку с
филологическим образованием режут слух своеобразные обороты и излишние
аббревиатуры в письменной речи твоего деда. Так вот, посмотри теперь, как
эволюционировал стиль его донесений за 8 лет службы в ОПРРИ. Открывается
папка с цифрами 1927.
Гвозди бы делать из этих людей (Донесение 2)
Генеральному куратору
Евразийского направления,
Морозову В.С.
Временного инспектора
по морским делам,
Французская колония Тунис

Город Тунис
659
03.12.1927г.
Донесение
Вхожу на террасу над морем, пропускаю вперёд тов. красного

адмирала. Из воздуха появляется некто в морской форме:
- Messieurs, je suis le capitainе du premier rang Alain Mercredi.
Je vais vous passer à làdmiral Karateeff525.
Мраморная терраса, мраморные перила, за перилами, за голубою водой
виднеются корабли. На террасе за столиком восседает ровный седовласый
человек с короткой морскою бородкой без усов.
Ален Меркреди:
- Это адмирал флота бывшей Российской Империи…
Сидящий за столом поднимает глаза от карт и бумаг и прерывает
француза:
- Не так. Перед вами адмирал-правитель действующего черноморско-
средиземноморского флота Российской Империи, Дмитрий Алексеевич Каратеев.
Слушаю вас, господа.
Мой спутник проходит мимо француза, останавливается в двух шагах от
мраморного столика и, поднимая два пальца к фуражке, рекомендуется:
- Адмирал флота Союза ССР, Константин Николаевич Могильник.
Обгоняю товарища красного адмирала и рекомендуюсь:
- Комиссар Платон Пеночкин.
Отложил адмирал Каратеев трубку, вгляделся в адмирала Могильника:
- Угу.
Покосился на меня, кивнул головой, дескать, понятно:
- Слушаю вас, господа.
И указал правой рукой на красный восточный диван:
- Да присаживайтесь же.
Присели, чуть не утонули. Молчит адмирал-правитель, ждёт. Вижу –
растерян красный адмирал. Молчит. Снова заговаривает адмирал-правитель:
- Господа, я занятой человек.
С трудом выпрастывается из мягкого восточного дивана наш красный
адмирал:
- Дмитрий! Что нам играть в кошки-мышки! Ты меня узнал, я тебя
узнал, не так ли?
Встаёт навстречу из-за стола – спина-струна – адмирал-правитель:
- Узнал, Константин. Что дальше?
- Я прибыл в Тунис специально для переговоров с тобой.
- Вот как! О чём же?
- Совет Народных Комиссаров предлагает адмиралу эмигрантского
Черноморского флота Каратееву присоединить все его корабли ко флоту Союза
Советских Социалистических Республик.
Сел адмирал Каратеев за мраморный стол:
- И что ещё?
Ступил шаг вперёд к мраморному столу адмирал Могильник:
- А ещё Совет Народных Комиссаров требует безоговорочной
капитуляции самопровозглашённого эмигрантского морского правительства,
предлагая полную амнистию и дальнейшее служение Советской Родине. Это
всё.
525
Господа, я капитан первого ранга Ален Меркреди. Я представлю вас адмиралу
Каратееву (фр.)
660
Я даже не заметил, что в углу дивана сидит французский капитан
первого ранга Меркреди и прекрасно понимает русскую речь.
Не вспыхнул сразу адмирал-правитель Каратеев, а как бы даже
призадумался:
- И чему же я буду служить в том случае, если меня немедленно не
расстреляют?
- Отечеству, Дмитрий.
Сложил губы адмирал Каратеев – словно свистнул неслышно. И в упор
на Могильника:
- Не хотелось бы слышать это слово от большевика,
интернационалиста. Могильник, не ты ли закопал Отечество? Вместе с
немецким шпионом из пломбированного вагона, вместе с жидком из Америки?
Знаешь ли, в юности мы с тобой немало спорили, и часто ты в этих спорах
побеждал, но не потому, что я был неправ, а потому что язык мой не так
гибко был подвешен. Отечество! Может быть, ты ещё скажешь – семья?
А мне, Платону Пеночкину, вовсю зубы заговаривает Ален Меркреди:
- Как вам, русским, не жарко здесь в Тунисе?
- Жарковато, - говорю, - но ничего.
- Вот это правильно. Франция, вы знаете, тёплая страна, но и нам
здесь жарковато, а что поделаешь? Я думаю, человек ко всему привыкает. И
если бы в армии Наполеона служили современные французские матросы, то это
ещё очень большой вопрос – кто бы победил.
А я одним ухом к нему, другим - к собеседникам:
- Пойми, Дмитрий, такие вещи, как Отечество или, вот ты сказал,
семья - вечны. Какая разница воину, кто сидит в Кремле? Говоришь –
немецкий шпион. Да ведь его уже нет в живых.
Ещё упорнее смотрит Дмитрий Каратеев:
- До нас ведь ваши газетки долетают. Знаем: умер, но дело его
живёт. По мне лучше бы наоборот: пусть бы жил сто лет, а дело его…
Спокойно смотрит красный адмирал Могильник:
- А дело его никогда и не жило. Что же ты испугался лысого
картавого коротышки? Да потому он и сдох, что с Россией не совладал.
Приехал бы ты, Дмитрий к нам, вот и увидел бы, как строится страна, как
возрождается, словно Феникс из пепла. Нет царя – говоришь, некому
служить? Будет тебе царь! Империя не может без императора. Хотя бы он так
и не назывался.
Откинулся в кресле адмирал-правитель Каратеев:
- А для меня важно, как он называется. И какой-нибудь ваш товарищ
Рыков, Бухарин, Сталин – кто ещё у вас там, тьфу! – никогда не станет
государем. Будут спорить, смещать друг друга, потом перестанут спорить, а
смещать друг друга под ковром не перестанут.
Тут хлопнул трижды в ладоши Ален Меркреди. Явились трое: негр в
чалме, в руках блюдо фиников – длинных, синих; мавр в расшитой шапочке –
в руках блюдо фруктов: яблоки, мандарины, бананы, персики, гранаты;
женщина занавешенная принесла на голове глиняный кувшин, на мрамор стола
поставила. Покосился адмирал-правитель, да вдруг два пальца в рот и
свистнул громко. Прибежал сущий половой из “Яра” – прямоугольный
промёрзший штоф принёс, четыре рюмки расставил. Наполнил каждую –
растворился.
- Давай, Константин, поговорим по-настоящему.
Молча, не чокаясь, выпили адмиралы. А мне Ален Меркреди:
661
- Давайте за Советскую Россию! Запейте, кстати, вон из того
кувшина: это шарабат – великолепный, доложу я вам, восточный напиток.
Хотя с французским вином – какое сравнение.
Чокнулись – хлопнули. Отхлебнул я прямо из кувшина – фу, гадость
приторная, благо, что холодная.
Молчат адмиралы – говорят адмиралы:
- Ну, ты сказал – Отечество, а семья? Ты женат?
Потупился Могильник:
- Вдов.
- А дети есть?
- Нет.
Вздохнул адмирал Каратеев:
- Ну, хоть на том слава Богу.
Промолчал красный адмирал. Вновь откинулся адмирал-правитель на
спинку кресла:
- По второй что ли?
Вновь явился половой из «Яра», наполнил из морозного штофа четыре
рюмки – испарился. А француз чокается со мной:
- Pour la grande France!526 Мы же никогда исторически не были
врагами. А поход Наполеона только скрепил нашу легенду. Êtes-vous
dàccord?527
Молчу – вспоминаю: врагами, конечно, не были, подрались разок – так
это ж по-дружески. Но на что сдались вы нам с вашей легендой, хоть она и
нашей стала.
Выпрямился Каратеев, в ладоши хлопнул. И снова Яшка из «Яра» из
ребристого штофа рюмки наполняет.
- Давай уж по третьей – тогда и поговорим.
Встал на ноги адмирал-правитель:
- За Российскую Империю!
Встал на ноги красный адмирал:
- За Советскую Россию!
Повисли в воздухе рюмки - не могут чокнуться. И тут я, Платон
Пеночкин, выбрался из глубоких объятий красного дивана:
- Давайте вынесем за скобки Россию. За Россию!
Подняли рюмки четверо - седой адмирал-правитель Каратеев, смуглый
длинноносый красный адмирал Могильник, русый и неприметный комиссар
Платон Пеночкин, любезный и бравый капитан первого ранга Ален Меркреди:
- Pour la Russie!528
Свалились мы с французом снова в диван.
Адмирал адмиралу:
- А помнишь…
- Спрашиваешь!
- Нет, но ты же сам меня туда привёл.
- Потому что был друг. И хотел поделиться.
- Чем?
- Погружением в ультрамарин. Нельзя было, чтобы я это видел, а друг
– нет.
Вздохнул жестоко Каратеев:
- Ну и где теперь у вас это “Погружение в ультрамарин”?
526
За великую Францию (нем.)
527
Вы согласны? (фр.)
528
За Россию! (нем.)
662
Задохнулся радостно Могильник:
- В Музее Революционного Искусства. Рядом с “Чёрным квадратом”
Казимира Малевича.
- А это что ещё за зверь?
- Эх, Каратеев, был ты бурбоном, да таким и остался! Малевич –
великий революционный художник.
- И что ж – чёрные квадраты рисует?
- Дур-рак!
- Кто – Малевич?
- Да нет, тот, кто его не понимает. У тебя бумага–то - есть?
Показал через спину большим пальцем на шкаф адмирал Каратеев, мол,
чего-чего, а бумаг…
- Да нет – чистой!
Указывает на стол адмирал-правитель:
- Вот, кстати, виленевая.
- А карандаш? Да, вижу. Дай линейку.
- Пъжалста…
Придвинулся к столу красный адмирал Могильник, схватил лист
виленевой бумаги и под линейку начертил чёткий квадрат и заштриховал его
дочерна:
- А? Вот - это Малевич!
Полюбовался адмирал-правитель Малевичем, крякнул:
- Славный живописец. Даже вызывает на подражание.
Притянул к себе чистый лист виленевой бумаги (- дай линейку!) и
начертил чёткий квадрат, и тем же карандашом начерно его заштриховал:
- Да, действительно, великий революционный художник.
Закусил губу красный адмирал Могильник:
- Ты того не понимаешь, что один и тот же предмет может означать
совершенно разное. Вспомни наше погружение в ультрамарин в марте 14-го.
Охнул адмирал Каратеев, нашёлся:
- Всякая красота… может быть опошлена. Погружение в ультрамарин! Да
ещё мне, моряку! Да ещё написанное… Ликой. Где она, Костя?
Потупился красный адмирал:
- Не в том дело – где она. А в том – где её дело: в - Музее
Революционного Искусства, в революционном Ленинграде.
Застыл Каратеев:
- Это что-то похоже на то, что товарищ Ленин умер, а дело его
живёт. А я – простой человек. Я не личный враг вашему товарищу Ленину. И
вряд ли ты представишь, как мне было его жаль, когда тот валялся колодой
два года. Я, представляешь, молился за него. Пусть бы простил ему Господь
– всё. И дал ему новую жизнь. А дело его – да сгинет!
Адмирал Могильник, почти шёпотом:
- У нас говорили… что он перед смертью… молился.
Вспыхивает адмирал Каратеев, хлопает ладонью по столу:
- Молился – не молился, а Лике от этого легче? Где, скажи, моя
невеста? Ты не можешь молчать – ты должен сказать, ты знаешь. Ты меня к
ней привёл, ты её мне подарил! И где она? И не говори мне о том, что в
каком-то р-р-революционном музее висит на потеху солдатне её “Погружение
в ультрамарин”! Скажи мне: где Лика?
В упор глядит Могильник на Каратеева:
- Ты ушёл на войну? - Ушёл. Осталась Лика одна? - Одна. Случилась
революция? - Сам знаешь. Сколько лет тебя не было, адмирал-правитель?
- И что же ты, красный адмирал?
663
- А что я? А то что, когда её с отцом и матерью выгнали на улицу из
особняка “Лев”, где я тебя с ней познакомил, когда – невесть зачем -
отняли кисти и холсты, забрали собрание картин, содрали с плеч шубу – ту
самую, с Зевсами вместо пуговок, в которой ты в неё и влюбился… И когда
революционный матрос тащил её за руку по улице Росси, то думаешь – кто
пристрелил того матроса, собаку?
Застыло лицо адмирала Каратеева:
- Я понимаю – кто. Но что же было дальше?
Смотрит пристыжающе Могильник на Каратеева:
- Ты хочешь знать всё? Я взял её и увёл. И стала Лика моей
гражданской женой.
Снова хлопнул по столу Каратеев. Явился лакей Яшка, наполнил рюмки
– да уже не всем, а одним адмиралам. Исчез. Поднял адмирал Каратеев
ледяную прозрачную:
- Ну что ж… Совет да любовь Константину да Лике!
Опрокинул адмирал Каратеев, опрокинул адмирал Могильник:
- Рада была, революционные плакаты писала, и не думай, что мы
голодали: белый хлеб, красная и чёрная икра, сливочное масло, говядина –
нормальный комиссарский паёк. И шубу ей дали – такую же красивую, хоть и
без Зевсов, но экспроприированную. Однако…
Вводит капитан первого ранга Ален Меркреди на террасу пожилого
человека в морской форме:
- Messieurs! Позвольте представить заслуженного лоцмана всех
океанов Виллема ван К. В случае отправления русского флота в Советскую
Россию никто как он сделает всё наилучшим образом.
Кивает мимолётно адмирал Каратеев Виллему ван К., мол: милости
прошу. Крепкий старик с толстой книгой под мышкой усаживается в кресло и,
не спрашиваясь, раскуривает трубку. Плывут по террасе серо-голубые дымки,
щекочет ноздри заморский табак, молчит бородатый безусый голландец.
- Так что же – Лика с вами, с красными?
С клёкотом врывается белая чайка, мечется над столом, ничего не
берёт, улетает в море. Снова хлопок по столу, снова лакей Яшка, снова:
- Так где же она?
Глаза в глаза – адмирал адмиралу:
- Умерла. От испанки.
Резко повернулся адмирал Каратеев к голландцу:
- Говорят, вы опытный лоцман? Хорошо. И вам приходилось ходить в
Средиземном море?
Пыхнул трубкой голландец:
- Во всех морях, г-н адмирал.
Обернулся Каратеев к Могильнику:
- Что же ты не спас её, красный адмирал?
- Спасал. Обстригли. От тифа спасли. Исхудала. Ослабела. А тут -
испанка. В бреду звала меня Дмитрием…
- И ты?
- Сгорела.
Вышел из-за стола адмирал-правитель, подержал в руке гранат,
положил обратно в корзину, выдал неожиданно надрывный бас:
Вся вместе с милыми могилами
Гори-пылай земля-вода…
Молчит француз, молчит лоцман.
Вышел из-за стола и красный адмирал:
664
- Мне – думаешь – каковó было её хоронить? Застрелиться хотел.
- Так что же? Совет Народных Комиссаров не велел?
- Нельзя так, Дмитрий.
Заговорил француз:
- Вы правы, господин адмирал-правитель. Вам будет предложено
достойное место в военно-морском министерстве Французской Республики.
Должен сказать, что - пока неофициально - принято решение затопить этот
флот.
Заговорил лоцман:
- Никто не правомочен принимать такие решения.
Усмехнулся француз:
- Отчего же? Существуют правительство и президент.
Усмехнулся лоцман:
- Вы думаете, это они топят корабли?
Расстегнул медные застёжки на старинной книге в кожаном переплёте:
– Kauft man nicht zwei Sperlinge um einen Pfennig? Dennoch fällt
deren keiner auf die Erde ohne euren Vater. Nun aber sind auch eure Haare
auf dem Haupte alle gezählt…529
- Ну довольно, г-н лоцман. Религиозные вопросы не в нашей
компетенции, а политические – не в вашей.
Снова усаживается за стол адмирал-правитель:
- А в России вам доводилось служить, г-н лоцман?
- Неоднократно.
- Послужите снова.
Глаза в глаза – лоцман адмиралу:
- Если Бог захочет.
Пропала усмешка у Меркреди. Глаза в глаза – адмирал-правитель
красному адмиралу:
- Можете передать Советам: Черноморский и Средиземноморский флот
Российской Империи придёт в Одессу к концу февраля.
…………………………………………
Тунис, 20.12.1927г.
Катастрофа. Флот погиб. Официальные власти молчат. Г-н Ален Меркреди,

столь разговорчивый при встрече на террасе, теперь у себя в кабинете
словно морской воды в рот набрал и на вербовку не идёт. Большинство
экипажа и оба адмирала погибли. Лично меня спас лоцман Виллем ван К.,
втащив за волосы в шлюпку, где уже сидело несколько матросов. Лоцман
принял командование и взял курс на Тунис. Жду указаний.
Временный инспектор по морским делам,

комиссар Платон Пеночкин
Громадная плоскость стола, историей полная этажерка, улыбается

седовласый хозяин:
- Потрясён? То-то! Хотя стиль стилем, а по головке деда твоего за
ту работу не погладили: не пошёл на вербовку французский капитан первого
529
Не две ли малые птицы продаются за асcарий? И ни одна из них не упадёт на землю
без
воли Отца вашего; у вас же и волосы на голове все сочтены… (Мф. 10:29 (нем.))
665
ранга. Ну что ж, и птица не упадёт на землю, если несудьба: случаются и в
ОПРРИ неудачи. Но они крайне нежелательны, и ты должен проникнуться этим
с первых шагов. Наша служба удерживает человечество в равновесии, как
канатоходца. И поэтому удач в нашей работе несравненно больше. Всесильны
– не всесильны, а не последняя на Земле сила. Открой-ка вон ту коричневую
папку с характерными для 30-х годов завязками.
Гипнотически открываю, читаю:
Заблудился я в небе – что делать? (Донесение 3)
Генеральному куратору
Евразийского направления,
Морозову В.С.
инспектора субдирекции по
фундаментальной науке,
СССР, РСФСР,
Приморский край, г.Владивосток,
УСВИТЛ530
Пересыльный лагерь “Вторая Речка”
28.12.1938г.
Донесение
Вчера вечером, 27.12.1938г., прибыл в качестве ЗК со ст. 58б УК
РСФСР в названный лагерь. Помещён в бараке №8 зоны 2. Благополучно
оказался непосредственным соседом кандидата С., носящего в лагере кличку
«Фашист». Должен обратить Ваше внимание, что данная кличка в сочетании с
общей интеллигентностью и зарубежными манерами не облегчает здешнюю жизнь
для кандидата С. Многие ЗК считают себя советскими патриотами и ненавидят
фашистов. То обстоятельство, что кличка «Фашист» дана учёному С. ими
самими, ничуть не ослабляет восприятие его как подлинного врага
советского народа:
- Подвинься, враг народа, дай место человеку!
На робкое, с лёгким немецким акцентом, бормотание, что здесь каждый
второй – «враг народа», кандидат С. получил толчок в плечо:
- А ты, падло, себя ко всем вторым не ровняй. Я вижу, что Командир
– враг народа, так он по судьбе, а ты ж за границей 20 лет Родину
продавал!
И уже ко мне:
- Присаживайся, Командир.
Пока я располагался, кандидат С., кряхтя и сутулясь, пересел на
другие нары, где сидел по-турецки ЗК по кличке Щегол, тоже политический.
О последнем мне стало известно, что находится он здесь за стихи и водит
долгие разговоры с кандидатом С. Рослый и черноглазый ЗК по кличке
Гарбуз, отогнавший кандидата С., тут же присел рядом co мной,
предварительно вытерев полою робы место, где сидел «Фашист»:
530
Управление Северо-Восточных исправительно-трудовых лагерей
666
- У этой падлы и воши ненаши. Перескочат, покусают, и кровь
попортят. Будь знаком, Командир: староста барака Лёвка Гарбуз.
Удивляешься, с кем рядом сидишь? Да-да, тот самый народный артист
Одесской эстрады по чечётке. И до сих пор могу.
И резво вскочив, прошёлся в чечётке между нарами, причём остальные
ЗК почтительно прятали ноги. Тем не менее плясун едва ли не нарочно
наступил на ногу Фашисту и с досадой плюнул тому на сапог:
- И тут от них нет спокою! Два тошнотика – их и вошь не кушает,
потому шо противно.
Щегол, закинув голову и словно уснув, пропел вдруг:
Тишь да глушь у неё, вошь да мша,
Полуспаленка-полутюрьма…
Ничего, хороша, хороша:
Я и сам ведь такой же, кума…
Гарбуз, резко притопнув и подбоченясь:
- У него ещё и кума, у доходяги! Нет, Командир, какие все биксы –
дуры и бляди: она ему из женского барака уже полгода стишки передаёт, а
он их рвёт и биздит, что это его же стихи, только самые слабые. А та в
ответ ему шкрябает, шо я ж не виновата, шо вы их написали. И опять
шкрябает, шо потеряла нежную камею, шо где-то там, на берегу Невы, ещё
одна пушистая снежинка, уся в слезах, мне говорили вы. А этот романс
артист Эдуард Перуанский в нашем театре спокон веку пел. Причём не на те
слова, а шо усну под тихий шум Невы, шо не исполнила священного обета, он
с вами жил – его забыли вы. Понял, доходяга?
Доходяга ещё выше запрокидывает кадык и громче хрипит остатком
лирического баритона:
Флейты греческой тэта и йота –
Словно ей не хватало молвы –
Неизваянная, без отчёта,
Зрела, маялась, шла через рвы.
И её невозможно покинуть,
Стиснув зубы, её не унять,
И в слова языком не продвинуть,
И губами её не размять…
Гарбуз поколотил ещё ногами, сделал поклон далёкой почтеннейшей
публике, затем развернулся задом к Щеглу и Фашисту и громогласно испортил
воздух. Затем обратился ко мне:
- Извини, Командир, в бараке этого вааще-то не положено, а кому
притыкнуло – скачи на мороз. Но на этих – можно.
И присел рядом со мною на нары.
А над ним навис круглоголовый и ушастый:
- Гарбуз, ты староста? Я тя спросил – ты староста?
- А ты шо, Ухо, первый день не знаешь, хто староста?
- А ты шо, Гарбуз, первый день не знаешь, что бывает с теми, кто в
бараке пердит?
- Та шо ты, Ухо, я ж артист: на сцене так расходишься, шо уже й
самому не заметно…
- А тут тебе не сцена. Там ты мог пердеть хоть на весь зал и тебе
ещё хлопали. А тут воздух каждому нужен, а коли притыкнуло – скачи на
мороз. А ещё раз – не посмотрю на старосту, понял?
667
Молчит Лёвка Гарбуз, в колени тупится. А Ухо присаживается третьим
к Фашисту и Щеглу и, обняв обоих за плечи, сладко шепчет:
- Щегол, Щегол, плюнь на него…
Лёвка Гарбуз немедленно оживает:
- Хто плюнь на кого? Попробуй – сразу биздец тебе!
Ухо машет ручищей в сторону Гарбуза:
- Не, ты на него не плюй, а только в переносном смысле. Да забудь
ты про него, а лучше ещё такого попой. …Слушай, давай про кувшин, а
Щегол? А я тебе дам сахарку, слышь, Щегол?
Пока Щегол удобнее устраивается на нарах, дальше запрокидывает
голову, Лёвка Гарбуз шепчет мне:
- От это ж ещё сахарку! Он почти не в первый день подошёл к Фашисту
- а у того сахар был - и говорит: «Хочешь, махорки дам? А ты мне
сахарку». А самому ж и махорки жалко, потому шо жидок. Вынул пачку, а не
даёт, только вспоминает: «На воле я хоро-ошие папиросы курил!» Взял сахар
– а махорку не даёт - лизнул раз, другой, пятый, скривился по-тошнотному,
как жиды умеют: «Не, он у вас не сладкий!»
Щегол тем временем надул перья и набрался неожиданного величья:
Длинной жажды должник виноватый,
Мудрый сводник вина и воды,
На боках твоих пляшут козлята
И под музыку зреют плоды.
Флейты свищут, клевещут и злятся,
Что беда на твоём ободу
Чёрно-красном, и некому взяться
За тебя, чтоб поправить беду.
Тут уж Ухо уткнулся носом в колени. Все молчат, а Гарбуз мне на
ухо:
- Ой, можно подумать! Это он потому про беду, шо вааще
прибизженный. Сейчас уже чуть отошёл, а то каждый день биздел, шо его
отравить хто-то хочет. Один раз ночью такого кипешу наделал: «Ай-ай, меня
из шприца укололи, они хотят моей смерти!» Та кому ты, падло, нужен? Тем
более, шо скоро сам загнёшься. От Фашист, зараза, этот точно выживет, и
ещё про нас на старости воспоминания вспоминать будет, я ж чувствую.
Пошепчется с тем доходягой, чего-то там научится – а тот же сам
воспользоваться не может – и всех нас прекрасно переживёт.
И уже громко:
- Шо, Фашист?
Т.н. Фашист – ни слова. Гарбуз, громче и злее:
- Да, млядь, предатели долго живут. И счастливо. Ещё академиком
будешь советским, правда, Фашист? Орден получишь, да? И не вспомнишь
товарищей, с кем пайку делил! Да ты ж и не делишься!
И опять ко мне:
- Слышь, Командир, а Щегол-доходяга, когда ещё пайку Краб раздавал,
всё цеплялся к нему – закачаешься: «Дайте мне кашки, вы ж у нас - чемпион
кашки». А буй те в черево – а не кашки! Смотри, Командир, это ж труп
сидячий – ему ж и полтинника нет, а он готов на все сто. Ох, про него
Фашист и вспоминать будет, дескать: в одна тысяча мохнатом году, в Гнилом
Углу да на Тигровой сопке – Я ЕГО ЗНАЛ… Но он же, падло, Фашист, он всё
расскажет: и как тот сахар лизал, и как пристал к нему стихи про Сталина
почитать, но, биздит, это, вы же понимаете, не мои, конечно. Ну, я как
староста, такого тут не позволю, и говорю ему прямо: «Это как раз твои,
668
вражина! Но чем тебе читать их тут – особенно Фашисту! – так лучше б тебя
наши враги взяли и перестали с тобой говорить люди, и пайку твою б на пол
кидать стали б!»
Оживает Щегол, голову наклоняет:
Я не смолчу, не заглушу боли,
Но начерчу то, что чертить волен,
И раскачав в колокол стан голый,
И разбудив вражеской тьмы угол,
Я запрягу десять волов в голос
И поведу руку во тьме плугом.
И в океан братских очей сжатый,
Я упаду тяжестью всей жатвы,
Сжатостью всей рвущейся вдаль клятвы.
И в глубине сторожевой ночи
Чернорабочей вспухнут земли очи,
И промелькнёт пламенных лет стая,
Прошелестит спелой грозой – Ленин!
Но на земле, что избежит тленья,
Будет будить разум и жизнь – Сталин!
Встал с места Ухо, у самого слёзы текут. Встал с места и Гарбуз,
ухмыляется криво. Встал с места и я, красный командир Пеночкин. Минута
молчания. А Гарбуз опять:
- Смотри, а Фашист, конечно, сидит, даже Вождя не уважает, чего
ему, он и Того переживёт.
Улыбнулся вдруг Фашист седоватый, старую шутку выдал:
- Вы хотя и встали, но по-прежнему сидите.
Смотрит Ухо – не понимает. Смотрит Гарбуз – понимает, краем губы
присвистывает:
- От падло!
Все сели. Задумался Ухо, кажется, понял что-то, вздохнул глубоко,
головой шатнул:
- Э-э, Щегол… не надо такого, лучше хорошее попой, умное.
Покачался Щегол, совсем старым евреем стал:
Преодолев затверженность природы,
Голуботвёрдый глаз проник в её закон.
В земной коре юродствуют породы
И как руда из груди рвётся стон.
И тянется глухой недоразвиток
Понять пространства внутренний избыток
И лепестка и купола залог.
Тут ахнул Фашист:
- Вот она – эврика!
Так-так, интересно, что ж у него там за эврика возникла? Поговорим,
поговорим. Если действительно эврика, то вернётесь вы, сударь, в город на
Неве и восстановите репрессированный институт Времени, и найдутся вам
помощники, а послужит ли ваше открытие Советской Родине – это вопрос, а
что послужит ваше открытие великому делу ОПРРИ – это ответ.
Заскучал Ухо:
- Нет, Щегол, ты не про то. Почитай про тайгу, про песцов, про
Енисей, я ж сам оттуда.
669
Не слышит Щегол, потом слышит Щегол, голову вскидавает:
За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей.
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей.
Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе,
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.
Уведи ж меня в ночь, где течёт Енисей,
Где сосна до звезды достаёт,
Потому что не волк я по крови своей,
И меня только равный убьёт.
Замолчал – не опускает головы. А Гарбуз встрепенулся как-то
зловеще:
- Ага! Волк! Где ты там дрыхнешь, Волк! Пока тут волков опускают.
Да Волк же!
И тянется куда-то на верхние нары, и толчёт кулаком кого-то под
бок, и вскакивает на верхних нарах ЗК – вровень Уху, и зевает,
дохрапывая:
- У-у-у…
Гарбуз:
- Волк! Этот Щегол сказал, шо он тебе равный. И шо ты его не
убьёшь. Даже если захочешь.
Не понимает, дохрапывает Волк:
- У-у-у… Кто сказал?
И, увидев возникшее вровень с верхними нарами широкое лицо:
- Ухо? Ты?
И медленно спускается с верхних нар, колотя ногами по головам
неприметных статистических ЗК:
- Ты сказал?
Хихикнул Гарбуз:
- Щегол сказал. А Ухо подтвердил.
Полминуты думает Волк:
- Ухо, пошли на мороз!
Удивляется Гарбуз:
- А шо с доходягой? Шо, мне за тебя его мочить? Да ещё в бараке.
Не слышит Волк, в обнимку с Ухом тащится между нарами к выходу.
Сплюнул Гарбуз, рявкнул на Щегла:
- А вам шо - особое приглашение требуется?
Не дожидаясь особых приглашений в виде обычных пинков, распрямился
Щегол, показалась в нём какая-то задёрганная честь, слез медленно с нар,
пошёл за урками следом. Перед дверью обернулся:
- Заблудился я в небе – что делать!..
Хлопнула дверь, ворвался и растаял мутный приморский мороз.
- Вот это эврика… - шепчет Фашист.
670
И через минуту шепчет уже об этой эврике мне на ухо:
- Понимаете, что это значит?
И тянется глухой недоразвиток
Понять пространства внутренний избыток
И лепестка и купола залог, -
понимаете?
Честно отвечаю:
- Пока нет.
- Ну как же! Эйнштейн говорил, что Достоевский дал ему больше, чем
Гаусс. Интуиция поэта опережает… Чёрные дыры поглощают материю. И
выпускают материю в далёкое прошлое. И интуиция поэта не нуждается в
аргументах. Хотя он, – указывает Фашист в сторону двери, – без конца
твердит, что в искусстве надо непрестанно доказывать. Но у него не те
доказательства. Помните, только вчера он утверждал:
Недостижимое, как это близко -
Ни развязать нельзя, ни посмотреть, -
Как будто в руку вложена записка
И на неё немедленно ответь!
А моё – физика – дело: по одному разжать пальцы, вытащить эту записку,
прочитать и медленно её расшифровать. Время и есть та дорога, согнутая в
рог, в которой таится внутренний избыток пространства…
…………………………………………………………
Докладываю: кандидат С. (лагерная кличка «Фашист») без колебаний

дал согласие сотрудничать с ОПРРИ в разработках обоюдостороннего движения
времени. Сегодня дам сигнал о переведении кандидата С. в закрытый
институт. Не немедленно, т.к. в лагере ЧП: на рассвете рядом с бараком
обнаружены 2 окровавленных мёртвых тела, в которых опознаны ЗК Тверёзых
(Лагерная кличка «Ухо») и ЗК Бубкин (лагерная кличка «Волк»). Зубы
второго впились в горло первого. Кисти рук первого сжаты на горле
второго. Тела примёрзли друг к другу, да, впрочем, при захоронении их и
не пытались разъединить. По случаю ЧП, в бараке был произведён
внеочередной обыск, в ходе которого выявлено отсутствие ЗК Мандельштама
(лагерная кличка «Щегол»), вышедшего ночью из помещения вслед за Тверёзых
и Бубкиным. Ни его тело, ни его следы на снегу не были обнаружены, что
тем более необычно, т.к. пурга улеглась ещё накануне. Староста барака №8
зоны 2 ЗК Тымчинский (лагерная кличка «Гарбуз») высказался в том смысле,
что этого пеллагрозника531 и земля не принимает, и считай, Командир, шо
его и не было. Надеюсь к вечеру завершить оформление дела кандидата С.
Инспектор субдирекции по фундаментальной науке,
ЗК Пеночкин (лагерная кличка «Командир»)
Отрываюсь от папки, бледнею, бормочу:

Потому что не волк я по крови своей,
И меня только равный убьёт…
531
Пеллагрозник – больной пеллагрой, т.е. злокачественным авитаминозом
671
Смотрит выжидательно Генеральный куратор Евразийского направления,
вдруг решает:
- Дальше не читай. Потому что не пора. Главное ты уже понял: твоя
судьба – ОПРРИ. Расшифровывать наше название я тебе пока не буду, да не
уверен, понадобится ли это тебе и впредь. Пойми прежде всего нашу задачу:
сохранение мира и человечества, какими они есть. Человечеству свойственны
революции, и это нормально. Когда революция естественна – мы
революционеры. Для того чтобы различить естественную революцию от
болезненного бунта, у нас существуют огромные наработки, институты, где
занимаются своим делом тысячи учёных, десятки тысяч экспертов, работающих
на местах. Без ОППРИ человечество давно превратилось бы в бесформенную
кровавую кашу. Мы определяем норму проливаемой крови и, как правило, не
даём ей превысить эту норму. Не буду от тебя скрывать, что в иных случаях
это не удаётся. Я думаю, по самой обстановке, ты уже понял размеры
происходившего, скажем, в 1918-20 годах на Алтыне или в 30-х годах на
всём Евразийском направлении. Я лично понёс за это служебную
ответственность, проработав несколько десятилетий в качестве дипломата во
второстепенных странах. Такое время было, крутые меры применялись. Сейчас
поняли незаменимость старых кадров. А старые кадры, - усмехнулся слегка
Морозов, наклонил седую голову, - поняли необходимость привлечения
молодых сил. Да что ты стоишь, как на приёме, присаживайся, послушай.
По нажиму кнопки на столе появляются чай, кофе, коньяк в бокалах.
- Расслабься, Платон, тебе ещё не раз придётся стоять навытяжку в
этом кабинете, а сегодня не тот случай. Во-первых, выпей чего хочешь и
подумай, понимаешь ли ты с кем ты, собственно, говоришь? Да конечно,
понимаешь, что Генкуратор, что высшая пока точка твоего начальства, но
это ж не всё. Твардовского читал? Василия Тёркина?
Бормочу что-то:
Переправа, переправа,
Берег левый, берег правый…
Пригубил кофе Морозов, пригубил коньяк:
- Э-э-э! Это все знают, кто в школе советской учился. А ты знаешь,
как там про генерала?
Мычу – не знаю.
- Вот то-то! А про генерала так:
Он не только что чинами,
Боевыми орденами –
Он годами старше всех, -
но это ж не о том генерале: тот тебя старше лет на 20. А вот есть у нас
люди, которые ещё при Петре Великом служили. И придавали веселия трудной
жизни императора, и, если надо было, в Неве январской через три проруби
проныривали, за что и кличку им давали Морозко. И хохотал батюшка Пётр
Алексеич от пуза, а потом сам шубу скинул, кафтан разодрал, да как
кинется. И что ты думаешь: три проруби пронырял, четвёртую головой
проломал. Вытащили, поставили на лёд, поднесли петровскую чашу… Да ты
знаешь ли, что есть петровская чаша? Это по нынешним временам – поллитра
водки перцовой. Правда, не скрою, водка тогда была не менделеевская –
петровская: самая крепкая – 14 градусов. Зато количеством брала. И
петровостью. Помню, поднесли и мне после трёх прорубей – а дальше не
помню… А император-батюшка выкушал таких три после купания и командует
боярам: “Всем купаться!” И что ты думаешь: все искупались, никто не
672
простудился, только семеро утонули с непривычки. Крепкий народ был! А
думаешь, дед твой – красный командир Пеночкин – он как? Гражданку прошёл?
– прошёл! Из моря Средиземного выплыл? – а то как! В лагерях сталинских
жил, “Командиром” звался…
Хватаю смаху коньяку рюмаху:
- Так он же там погиб, мой дед!
Приподнялся Морозов, прищурился:
- А ты погоди – “погиб”! В ОПРРИ так просто не погибают. Понял,
внучок? То-то… Приём окончен. Указания получишь от непосредственных. Иди
и служи!
УКРАИНСКИЙ ФРОНТ
Пошёл и служу. И считаю дело ОПРРИ – ну, не то, что правым, ну, уж
во всяком случае, не левым. В данное время занимаю пост куратора
Украинского Фронта. Не I-го или II-го, а Украинского Фронта в целом. Я
думаю, Ворон, ты и без меня давно догадался, что существует Украинский
Фронт. Только вряд ли ты знал, что это понятие вполне официальное. Стихия
стихией, а цель ОПРРИ – обуздать всякую стихию. И для этого нам нужен
Украинский Фронт. Не будь Украинского Фронта, Россия и Европа наезжали бы
друг на друга непосредственно и неестественно. Моё дело – постоянно
поддерживать Российский равно как и Западный вектор на Украине. Тебе мил
один ветер – ну и прекрасно. Но если будет дуть только один ветер, то он
перевернёт и Землю. Помешает её мирному вращению. Пойми: я тебе не враг,
а в известной мере союзник. В известной тебе теперь мере. Но нервы,
братец. Но неуёмная боль за дело. Ведь и действительно, не держи я
парусов, один ветер передует другой. Ну вот и вздумалось мне создать два
альтернативных проекта: возрождение Российской империи и – восстановление
Речи Посполитой. Не удалось. А кому что в ОПРРИ не удаётся, особенно
личное творчество, - с того снимается шапка ОПРРИ. Тот в опасности. Что и
доказала судьба бедной кандидатки на польский престол Кристины
Смоковской, павшей, как ты, может быть, знаешь, жертвой украинского
поэта-террориста. Вот и я сегодня в бегах, да не от ОПРРИ – мало ли
врагов. За долгие годы так привык к безопасности, что уж и не знаю, чем
всё кончится. Ну, да свинья не съест. Не полечу по воздуху, поплыву
морем. Куда? А тебе какая разница? Послушай-ка лучше про мои
провалившиеся затеи.
Ах, ты недопонял, что есть Украинский Фронт? Это линия постоянного
столкновения западного и восточного ветра. Вот такие, как ты, российские
патриоты, - восточный ветер. А такие, как Грыцько Баранець – ветер
западный. А мы – в роли тех ментов, что растащили вас некогда в парке
Шевченко. Ну, вижу, понял – мышление-то образное, стихотворец как-никак.
Поехали дальше.
ДОМIВКА
Ну а здесь, Ворон, придётся мне не то чтоб извиниться перед тобой,
ибо вины не ощущаю, а предупредить: приготовься - сейчас будет неприятно.
Пойдут персонажи, которые совершенно тебе не по вкусу:
пани Влада Голова голова АБН (Антимосковитського Бльоку 93 лет

Народів)
673
Зірка Місяць мюнхенская украинская поэтесса родом из 42 лет
Брюсселя
Іра Заєць-Сидір активист СУМ (Спілки Української молоді) 35 лет
Петро Петрович прекрасно тебе знакомый бывший парторг 72 лет
Кононок филологического факультета КГУ (Киевского
государственного университета), а ныне
директор ІВУ (Інститута Всесвітнього
Українства)
Грыцько Баранець не менее прекрасно известный тебе некогда 40 лет
студент того же факультета, а ныне
национал-поэт и национал-боевик
Іванко Юрчишин ветераны ОУН-УПА (Орґанізації Українських 77 лет
Федір Вовцюга- Націоналістів – Української Повстанської 79 лет
Убійник Армії)
Нестір Панців
Степан Петрович ветеран ВОВ (Великой Отечественной Войны) 78 лет
Панцев
Кристина Смоковска претендент на престол Речи Посполитой 38 лет
Мечислав Бялковский польско-украинский националист за 37 лет
процветание Украины под польской короной
Платон Павлович куратор Украинского Фронта 40 лет
Попенков
И вот входит Платон Павлович Попенков, куратор Украинского Фронта

ОПРРИ, и вводит под руку Кристину Смоковску, претендента на престол Речи
Посполитой, человека ненашей ориентации, а чуть позади - Мечислав
Бялковский, польско-украинский националист. А куда входят? А в актовую
залу Української Домівки Мюнхенської парохії УГКЦ (Української Греко-
Католицької Церкви). А зачем входят? А затем, чтобы подготовить
мюнхенскую громаду украинской диаспоры к возможности скорой смены
геополитической ориентации. А как подготовить? А очень аккуратно -
руками, а точнее, языком талантливого писателя и искромётного публициста,
автора историко-философских эссе «Страна мёртвых ангелов», Мечислава
Бялковского. А возможность такая возникла лишь в свете твоих, Ворон,
надежд на скорое ре-воссоединение Малой Руси с Великой. И не смотри на
меня таким волкодавом, так как моя затея с твоими упованиями вполне,
говоря по-польски, się kojarzy532. Подумай: уходит вся, как ты любишь её
укорять, SS-Галичина к матерям и полякам, а приходит всея Руси государыня
матушка Татьяна. Худо ли? То-то. Правда, взамен галицкого морского ежа
российский кит вынужден проглотить привислянскую медузу с Холмом, Лодзью
и самой матушкой Варшавой. Слабо? Ничего: назвался китом – потом суп с
котом! Чего не понял – догонишь в рабочем порядке, договорились?
ВЕТЕРАНЫ
Входим, значит, в актовую залу Домивки – а это не тот актовый зал
советский, где стулья-кастаньеты запрокидывают сиденья, а на сцене – то
президиум крепится, не зевает, то хор трёхэтажный о Родине запевает, то
автор и исполнитель авторской песни к микрофону тиснется:
Вон как развесилась гроздьями мёрзлыми
532
Согласуется (польск.)
674
То ли акация, то ли зима…
А иной раз появится стихотворец, забывший погасить непрестанную
«беломорину», патлами тряхнёт, очки снимет, в карман сунет, бороду
закинет, загудит, вехи ритма голосом ставя:
Родина, братья, и та преходяща.
Вам это знать ещё страшно – я знаю.
А зал и не знает, как тут быть: кто в хлоп, кто в зёв, кто в дрожь.
А в этой зале – высокие окна свету напустили, столики сдвинуты по
два-три вместе, а за столиками – только что отсидевшие обедню греко-
католики: кто завтракает, кто чай-кофе, кто пиво-шнапс, и все беседуют.
Но есть и сцена, и там патриотическое поётся:
Я люблю тебя, Россия,
Дорогая наша Русь!
Не веришь? Правильно – пошутил. А поётся:
Гей, там на горі Січ іде,
Гей, малиновий стяг несе,
Гей, малиновий – наше славне товариство,
Гей, марширує – раз, два, три!
А те, за столиками, даже не прислушаются, ибо это «гей!» и «раз,
два, три!» всю жизнь сопровождает их жизнь, словно звон в ухе. Выберу
тебе для представления компанию самую типичную, но и необычную. Сидят за
столиком четверо, первые трое – седые заслуженные ветераны бандеровцы, а
четвёртый – седой же и заслуженный же ветеран же, но уже Советской Армии
и Великой Отечественной Войны. А как так? А так как при помощи российско-
международной общественной организации «Помнишь, не забудешь» списались
78-летний старший сержант запаса СА Степан Панцев (г. Калуга) и 78-летний
же старший пидхоружий УПА Нестир Панцив (г. Мюнхен).
Ну, вот сидят они, братья, друг на друга поглядывают, сходству
своему удивляются: надо же, как получилось:
- Ну, брат Нестор, не предполагал, что так похожи: а сколько лет,
сколько зим, скажи!
- То ж я й кажу: такої подобности я і в люстрі не видів.
- В какой ещё люстре, братец?!
- Ну, в свічаді, братику! Ще люде кажуть «у дзеркалі». Чи мо’ ви
дзеркал там на Московщині не маєте?
- А я, брат, не на Московщине – я калужский.
Скрипнул зубом лысый и строгий Федир Вовцюга-Убийнык:
- Калужський! То, Несторе, по-московськи значить – той, що в
калюжах жиє.
Недослышал-недопонял калужский:
- А ты думал! Я больше полвека уж…
Подтверждает серьёзно пан Федир:
- «Уж», Несторе, це по-московськи значить «вуж». Зроду чоловіком
був, а ба’ - більш як піввіку в калюжі си вужує!
Недослышал-недопонял мюнхенский:
- А у ‘дної ж нені народжені, ув одній хижі, лишень та ріжниця, же
я на десять хвилин найстарший єм од тебе, братику.
Дослышал-допонял калужский:
675
- Э-э, никак нет, братец! Я-то постарше буду. И если хочешь знать,
я и званьем постарше – старший сержант. Понял? – старший! Я на войне
самого маршала возил, он меня потом на 9-е мая каждый год поздравлял
телеграммой, пока не скончался.
Не понял мюнхенский:
- Ти забув єсь, братику, що неня мувили: Нестір є на 10 хвилин
найстарший!
Понял, призадумался калужский:
- А ты уверен, брат… что это именно ты – Нестор?
Не понял, призадумался мюнхенский:
- Як то можливе?
Догадался калужский:
- Да так, братец, припомни: батя наш всегда Нестора – как старшего,
не спорю – в кошару на отару посылал, так?
- А як же: бо Нестір – то є найстарший, на 10 хвилин!
Поехиднел калужский:
- Так точно, братец. А послал-то батя - кого?
Не смутился мюнхенский:
- Саме Нестора й послав. Бо Нестір – то є…
Захохотал калужский:
- То-то: послал-то батя - кого? – То-то, что меня! А тут уже
Советская армия стоит-отступает. А бойцы стране-то нужны, как думаешь?
Это ж сорок первый год! Вот и взяли карпатского хлопца с собою, Отечество
защищать – за Родину, за Сталина. ХБ выдали, сапоги-портянки выдали,
баранку крутить обучили. А не баранам хвосты крутить – понял? А ты чего-
йто дома весь день пронаходился, так, нет? А так что младшим был. Ну, на
10 минут, так?
Смутился мюнхенский – нашёлся мюнхенский:
- А чи знаєш, брате: я-таки забув єм си: це ж саме Степан на 10
хвилин найстарший - тато мувили. Тому й залишив єм си вдома я - бо ж то
старший мусить хижу від ворога боронити.
Махнул на братьев рукою Иванко Юрчишин:
- Нумо, хлопці, повмовкніть – до пісні си дослухаймо!
А на сцене – лауреат конкурса Полтавщины школьный хор «Пластунець»
под руководством пана Святогора Переприднипро такое поёт – да все в
вышиваночках, в чеботках, в ленточках-радугах:
Ой, у лісі на полянці
Стояли повстанці,
Посходились до потічку
Вмиватися вранці.
Декотрі си повмивали,
Декотрі іще ні –
Московицького нападу
Си не сподівали.
Просмутнел Иванко Юрчишин, сивый чуб уронил, а пластунцы дальше
ведут:
Кулеме-ети тереско-очуть,
Мов ті накаже-ені.
Крикнув сотник Соловейко:
«Хлопці, я ранéний!»
676
Поднял сивый чуб Иванко Юрчишин, закаменел. А со сцены душу ему
пластуют:
Упав орел, упав орел,
Упав Соловейко,
Крикнув: «Слава Україні,
Будь здорова, ненько!»
Прослезился молча Иванко Юрчишин, дальше слушает:
«Будь здорова, дівчинонько,
І ти, рідна нене,
А ти, славна Україно,
Не забудь за мене!»
Обернулся к соседям Юрчишин:
- Я ж усе це на власні очі видів, на власні вуха чув! Герой –
Соловейко! І всі ми – герої…
И поднял чару:
- Слава Україні!
И загудело по залу домивки:
- Героям слава!
И чарой потряс:
- Слава Вкраїні!
И ахнуло эхо:
- Героям слава!
Зажмурился Иванко Юрчишин, видит:
Заколдованное место
Вот они – три ели-смереки, вот четыре модрины-лиственницы. И

слышит: ручей Быстрый звенит журко:
- Не бійтеся, хлопці, бо тут таке місце, що ворог не знайде!
Скрипят – слышит – ели-смереки:
- Дрімайте собі, хлопці, до рана – ми ворога голкáми сколемо,
гілкáми засічемо, шишкáми затрусимо.
Наговаривает в вершинах ветер:
- Е ні – не дрімайте, хлопці-вояки! Бо летить-повзе зі сходу
Великий Змій, залізна шкіра. Голів незліченно - полум’ям дихають. Зубів-
пазурів нераховано: кого спіткають – загризуть-роздеруть. Як будете
дрімати – не вбереже вас ручай Бистрий, не захистять голкáми-гілкáми
смереки-модрини, не врятую і я, вітер з Карпат!
Сидит на поляне славный сотник Соловейко. Спит кругом в лесу его
сотня. Только бдит помощник по национальному сознанию Федир Вовцюга-
Убийнык. Ему спать не по должности: он среди своих ворога-оборотня
выгрызать назначен. Как возьмётся выгрызать – всю правду из всякого воякá
выгрызет, какой и не было. Да лично тотчас и казнит. Да так казнит… как
подскажет национальное подсознание.
Прислушивается сотник Соловейко, а сон-то его голову клонит:
- Спи, Соловейку, не дійде до сього місця ворог, бо воно є
заговорéне.
А ещё сидит, не спит в землянке сотника его вестун молодой Нестир
Панцив, приказаний ждёт. И получает приказанье:
677
- А ходи-но, леґіню, до того чану, що турки 300 років як тут
полишили, наноси в чан води. Та не з ручаю студеного Бистрого, а з того
джерела, сіркою закаламутненого, що отаманів Сірків кінь колись копитом
вибив. Та назбирай хмизу й трісок, та розведи під чаном ватру: Соловейко
си парився будé.
А Федир Вовцюга-Убийнык прибавляет:
- Та дивись – не зварись, як той тоді в мене. Я, коли си попариш,
там ще риби наварю.
А сам из мешка рыбку за рыбкой вытаскивает, ножом острым чешую
счищает, краем ока за сотником приглядывает, а другого ока краем Нестору
вслед прищуривается. Глядит Соловейко-сотник на Фёдоровы пальцы тонкие в
серой щетине, на нож острый глядит, на рыбёшек заживо очищенных:
- Ей, Федоре, ти ж не звариш рибину живцем, як того перевертня
Стаса?
Плечом пожимает Вовцюга-Убийнык, а сотник ему толкует:
- Наука научає, що риба болю не йме… а тобі все одно – гріх. Тут
іще ж таке місце заговорéне, що не вільно його гнівити.
Усмехается гневно Вовцюга-Убийнык:
- То значить, якщо жабу в вар кинути, й вона там плигатиме, то ти –
кат і садиста, а якщо ту ж саму жабу в холодну воду посадовити й помалу
там підігрівати, так що вона й сама не всвідомить, як си зварить, то ти –
великий гуманіста й дослідник на теренах біольоґії? Ти ще у ґімназії таке
провадив.
Из мешка длинную пёструю рыбу добывает, ножом жабры щекочет.
Хмурится сотник Соловейко:
- Ей, Федоре, це ж пеструг – а ти ‘го катувати хтиш.
Как махнёт ножом Федір – раз, другой… четвёртый – и стала форель
нарезкой:
- Ось так би й москалів із жидами та ляхів зі східняками!
Махнул рукой Соловейко, в чан париться пошёл. Серный дух
расплывается лесом. Цветёт огонь под чаном. Шумит ветер в верхушках, уже
никого ни о чём не остерегает. Скрипят смереки да модрины – никого
защищать не обещают. Звенит журко ручей Быстрый, уже ничего никому
сказать не хочет. А что ему, воде, веществу бесчувственному?
Светать стало над лесом. Сидит Соловейко-сотник в старинном
янычарском чане, сидит, парится. Сидит-сидит – да как выскочит! Как
побежит от ватры к ручью Быстрому, где хлопцы – ранние пташки - уже
умываются! Как побежит – а тут как свистнет по-змеиному пуля, как ахнет
голый сотник, да как падёт в воду лицом – и водою, и кровью зараз умылся.
Летают, свищут по-змеиному пули, бесятся-трескочут пулемёты. Накрылось
укрытье, сложили головы воякú, а Иванко Юрчишин 20-летний стоит-
озирается: пришёл он, как велено, на рассвете родной земле да сотнику
Соловейку присягать. А теперь, видно, назад на огород к отцу к матери? Но
нет пути назад:
- Ей, хлопче, а куди ти си звідси лаштуєш? До нені під спідницю?
Это Федир Вовцюга-Убийнык, что пересидел московитский напад в
землянке-крийивке незамеченно: работа такая. Стоит Федир перед Иванком,
длинный нож держит – весь в чешуе и в крови рыбьей:
- Ходім, хлопче – рибки наваримо, пообідаємо, а до нені-тата вже
ввечері підеш. Але там си не лишиш, а до нас – до мене із Нестором цим,
Панцевим, - си повернеш, - що, видиш, невбитий стоїть…
И Нестора молодого весело по плечу:
678
- Ге! Та й підемо втрьох через границю до Монахова, де пан Степан
Бандера нове військо формує.
- Що? - седину без проплешин вскидывает Иванко Юрчишин, словно ото

сна в сон просыпается. Это на сцене юные пластунцы новою песней сердца
патриотические пластуют, про пана Степана Бандеру слёзно протяжничают:
Степане, Степане, за що тебе вбито?
У чому ж твоя перед світом вина?
Твоя в тім провина, що є Україна…
И Степан Панцев, калужанин, ветеран ВОВ, радостно-знающе
подтягивает:
Корнет Оболенский, налейте вина!
Поглядел одобрительно брат Нестор:
- А ти ж таки брат!
Поглядел одобрительно Федир Вовцюга-Убийнык:
- Ого, і співати в московській калюжі не забув!
Уставился внимательно-обличительно Степан Панцев на Фёдора, да и
запел трезво:
Бьётся в тесной печурке огонь,
На поленьях смола, как слеза…
Слеза, как смола из одинокого ока Несторова полезла, загудел
навстречу брату:
Плине кача по Тисені - плине кача по Тисені,
Матко моя, не лай мені - матко моя, не лай мені…
Чокнулись старые братья, выпили, обнялись:
Степан Нестир
На позицию девушка До нього санітарка

Провожала бойца, Поспішно йде,
Поздней ночью простилися В обличчя вдивляєсь,
На ступеньках крыльца… Його впізнає.
Строчит пулемётчик Лента за лентою –

За синий платочек, Набої подавай,
Что был на плечах дорогих! Вкраїнський повстанче,
В бою не відступай!
- Артиллеристы! – Сталин дал Ідуть стрільці січовії –

приказ. Раз-два-три!
- Артиллеристы! – зовёт Отчизна У дівчаток серце мліє –
нас. Раз-два-три!
Из сотен тысяч батарей Ви вперед все виступайте
За слёзы наших матерей, І ні на що не зважайте –
679
За нашу Родину: огонь! огонь! Раз – два, раз-два, раз-два-три!
Фашисты подходят к Ростову, Поховали москаля,

Их войску конца не видать, Як собаку:
А русский солдат из окопа с Видно пузо, видно прутня,
двустволки: Видно сраку.
- Попались - яти вашу падь!
Как-то летом, на рассвете Не плачте, не журіться,

Заглянул в соседний сад: Ви - славні юнаки,
Там смуглянка-молдаванка Бо незабаром прийде
Собирала виноград… Вже бранка на дівки.
Клё-он зелёный, Розбéруть всіх донáга,
Да клён кудрявый, лист резно-ой… Як Еви у раю,
І так їх запровадять
Перед комісію.
И спрашивает старый брат старого брата:

- Братка, а ты б… в меня стрельнул, кабы?
Призадумался Нестир, выпили снова. Ещё подумал:
- Ну, знаєш… Перше – ви ж тоді нас біля ручаю Бистрого усіх…
Внимательно хмурится Степан:
- Где? Какого ручаю?
Уверенно кивает Нестир:
- Бистрого. Там, де три смереки та модрини штири.
Добросовестно вспоминает Степан:
- Не-ет, братка! То не со мной. Я, знаешь, первое дело – шофёр, а
потом – что под Сталинградом, на Курской Дуге, под Харьковом, на ІІ
Белорусском…
Уверенно не слышит Нестир, свою дуду гнёт:
- А по-друге, то ж я б тебе тоді й не впізнав. Бо ти тепера так си
змінив, же, по-перше, був єсь леґінь як леґінь, а дуже си зостарив; по-
друге, був єсь хлоп-руснак, а цілком си змоскалив; а по-третє – дві ноги
мав єсь – я ж не забув єм! – а наразі маєш лиш їдну, та й то ліву. Трудно
впізнати та ще й не стрелити!
Ещё попризадумался Степан, а потом брату руку пожал:
- Солдат! Уважаю.
Тут и Нестир поринахмурился:
- А ти б мене брате?
Голову откинул Степан:
- А то как же! Наше дело маленькое. Я, братка, если хочешь знать, в
самого маршала однажды стрелял.
Резко повернулся к Степану Федир Вовцюга-Убийнык, заинтересованно
интересуется:
- І що ж – стрілив?
Усмехнулся снисходительно Степан Панцев:
- Никак нельзя. Он заговорённый. Ты чё, мужик!
И умолкает, и вспоминает.
680
Заговорённый полководец
Серо-болотное брезентовое военное небо. Колючею проволокой
распростершийся дождь. Так и не взорванный отходящею Фрицляндией мост:
партизанская диверсия не дала взорвать, - знать, не всегда диверсия
рушительна - порою и охранительна. Бухают-грохают по мосту серо-болотные
железные твари, оседают на гусеницы-перекаты, лязгают люками, не дают
проходу тягачам-грузовикам, обсели голый хребет моста, партизанами
спасённого. Непрозрачна, серо-болотна толщь воды - дождика фугас колючий
глотает, вздыхает, отрыгивается. Далеко за реку откатилась Фрицляндия,
всё дальше откатывается, уже останавливаться стала: как так - никто не
преследует? А преследователи на мосту в заторе томятся, железом друг
друга зажали, медленно-динозаврово по одному на равнину выползают, слепо
к лесу бросаются, а за кустами-то партизаны бородатые стоят-смеются: у
них-де простор, да и субординация не строгая. Давится мост, словно
пищевод непроваренной пшёнкой, качается, за спасение никого не
благодарит: что ей, мёртвой матери-материи, веществу! А с той стороны,
откуда танки-тягачи-грузовозы прут, мчит на ГАЗике главный великий
маршал, к линии фронта рвётся, лично во всём убедиться хочет, личным
примером бойца подбодрить, офицера пьяного, недисциплинированного
пострелять для острастки. Домчал маршала до моста бравый шофёр Степан
Панцев, а дале - стоп, товарищ маршал, затор скойився, ось вона яка есть
- армия наша грозная, не укатится далеко фриц пархатый!
- Это всё хорошо, но ты мне зубы не замыливай. Как так - мне!
командующему фронтом! на мост взъезду нет?! Кто над мостом ответственный
- давай его сюда!
Борзою погнал адъютант лейтенант Башмаков, в две минуты всё
выяснил, одна нога здесь. Притащил за собой над мостом ответственного
капитана Гурова:
- Разрешите доложить, таарищ…
- Не звезди, лейтенант. Этот?
- Так точно, таарищ маршал: капитан Гуров.
И сам над мостом ответственный - длинный, строгий, бритый, 35-ти
лет - инициативно рапортует:
- Над мостом ответственный капитан Гуров по Вашему приказанию
прибыл в Ваше распоряжение, товарищ Маршал Советского Союза.
Махнул рукой маршал:
- Да не звезди. Это что?
Знал капитан Гуров, что не терпят маршалы слов «не могу знать» и
ответил так:
- Это, товарищ маршал, военно-стратегический мост через водный
рубеж реку Пьяну.
- Не звезди. А это что?
Как ни крутил капитан Гуров по смекалке солдатской, а пришлось-таки
отвечать по существу:
- Это временный машинно-транспортный затор от множества танковой
силы и мотопехоты, ринувшейся вслед за отступающим противником на
единственный в округе живой мост.
Вздохнул маршал, челюсти квадратную гордыню выпятил, на часы
бронеупорные тяжёлый глаз опустил:
- А знаешь ли, капитан…
Призамолк сурово, засопел ответственно. Не мог знать капитан,
правду ответил:
681
- Не могу знать, товарищ Маршал Советского Союза.
Прищурился маршал хитро, дескать: вот я тебя и! Бухнул-грохнул:
- …где я должен был на сию минуту находиться? на что смотреть и
Кому докладывать, знаешь?
Молчит капитан Гуров, сам себя про себя за слова несмекалистые
корит. Вздохнул маршал, челюстью твёрдою, непробойною в грудь уткнулся.
А на том берегу по одному железяки серо-болотные выползают на
равнину, прут мимо леса, и приветствуют их, посмеиваясь, молодцы
партизаны. Шумит вершинами лес, разворачивается родная равнина, весело
посвистывает паренёк-ветерок, тревожится там, за другою рекою в бегстве
откатившаяся, в недоумении оцепеневшая вражеская Фрицляндия.
Ещё раз посмотрел маршал на часы бронированные, вздохнул, дескать:
семь смертей - один ответ, а коли погибать - так уж за Родину, за
Сталина, так, чтоб и грудь в крестах, и голова в кустах:
- Ну что ж, сынок… опоздал я, понимаешь… пока ты тут мост охранял.
- Виноват, товарищ Маршал Советского Союза.
- Эх, да что теперь - виноват. На войне спозаранку?
- Так точно, товарищ Маршал Советского Союза. С самого 23 июня 1941
года.
Махнул маршал:
- Не звезди, сынок. Есть тут и постарше тебя, что и до 22-го уже
фронт держали. Ну а что же ты всё капитан да капитан? Иных из лейтенантов
сразу в генералы занесло, а ты? Эх, капитан, говорю по опыту: опоздал ты
в майоры. Дети есть?
- Так точно, товарищ Маршал Советского Союза: дочка Настя семи лет
и сынок…
Вздохнул маршал:
- Э-эх! Ну что ж, Родина воспита…
Не дотянулся до кобуры полководец - осёкся: в лоб ему капитанское
дуло уже глядит, хохочет: а я тебя раньше! Не тронул маршал кобуру,
хохотнул-громыхнул:
- Вот так смекалка! Да опусти, дурачок, тебя ж расстреляют.
Выкатил бульбы Гуров, смеётся дурацки:
- А я тебя рань…
Бах - и выронил пистолет капитан: пришёл в себя адъютант Башмаков
да в руку преступную выпалил. Заломали-потащили капитана, а маршал рукой
махнул:
- Да не звездите. При такой смекалке, быть бы тебе… Да опыту верь:
не выйдешь и в майоры.
Рассасывается затор на мосту, уж не по одному - парами - выползают
на равнину танки, тягачи, грузовозы, несётся мотопехота, и - в клубок
свернулась, дальше на запад запресмыкалась Фрицляндия. Дали дорогу
маршалу, а он:
- Да не звездите, коль уже опоздал. Пока так: капитана освободить и
в левую руку пистолетом вооружить. Всем строиться! Равнение на меня!
Заряжай. Сюда цель!
И на мундир, на грудь себе руку положил. Цепенеют: Гуров, Башмаков,
Панцев. А им снова:
- Заряжай! Сюда целься!
Не мычат, не телятся - не заряжают, не целятся: капитан Гуров,
лейтенант Башмаков, сержант Панцев. Вскипел маршал:
- Неповиновение приказу - трибунал - расстрел! Цельсь, говорю!
682
Поднял непробитую левую Гуров - на цель ствол навёл. Поднял правую
лейтенант Башмаков: приказ есть приказ. С обеих рук прицелился сержант-
шофёр Стёпа Панцев: наше дило малé.
- Молодцы! - кивнул маршал. - Огонь!
И - как жонглёр в цирке - одною ладонью три пули на лету поймал - в
реку кинул: а что!
Опустил ствол, кивнул понятливо Стёпа Панцев: заговорённый! Выронил
оружие адъютант Башмаков, глазами хлопает, икает. Ухмыльнулся капитан
Гуров:
- Так Вы ж подготовились, товарищ Маршал Советского Союза!
Пуст мост, только капитан Гуров, над мостом поставленный, с рукою
правой пробитой смену сдаёт. Мчит по равнине ГАЗик, молчат адъютант и
шофёр, смотрит в бинокль маршал на горизонт - на хвост отползающей
Фрицляндии. Расшился мешок брезентовых туч, красным орденом закат
проступил, а над освещённой рекою, где и солнце вечернее, и луна молодая,
сработала таки запоздалая фрицева взрывчатка - разъялся и рухнул хребет
моста, позвонки по-динозаврьи вздыбив: опыту верь - не будешь майором.
- А?!
Очнулся Степан Панцев, колодкою о пол тюкнул:
- А ты говоришь: застрелил. Не, браток, давай лучше песни играть –
оно здоровее.
Ну, песни песнями, они в домивке никогда и не умолкали, разве что
прерывались ненадолго. Нет у песни начала, нет у песни конца, а есть
маленький перерыв. И в этом перерыве мы переходим к соседнему столику, за
которым сидят не более тебе, Ворон, приятные персонажи.
Не слушая привычного «гей-гей!», восторженно-встревоженно
восклицает брюссельско-мюнхенская поэтесса Зирка Мисяць (Мисяцивна, 32
года):
- То є правдива старовинна казка, де лиха чаклунка перетворює
красня князя на жахливу потвору, аби від нього відсахнувся рідний нарід!
Навстречу ей знающе кивает-улыбается белобрысо-очкастая учёный
секретарь УВУ (Українського Вільного Університету) и активист СУМ (Спілки
Української молоді) Ира Заець-Сыдир (27 лет):
- Отак – чаклунка! Наївна ти, моя Зірочко! Кожен знає, як зветься
та лиха чаклунка: вона зветься – Ма-асква! І вона не заворожила пана
Віктора, бо вона того не в змозі. А просто струїла його діоксином.
Згадай: імпозантний чоловік за столом у ворогів їв: а) сало; б) борщ; в)
вареники; г) галушки; д) драники; е) морозиво; є) печеню; ж) суші; з)
груші; і) раки; й) тощо. І пив: ї) горілку; к) калганівку; л) Лемон-лайм,
м) пиво; н) тощо. І до того ж: парився з ворогами у лазні. Що, взагалі,
для українця неавтентично. Чи ж дивно після того, що пан Віктор струївся
і втратив обличчя?
Машет ладонью Зирка, горячо спорит:
- Але – що та стара ворогиня Москва виграла? Ні, демократичний
Кандидат не втратив обличчя, він його одержав: бойові рани - то ж є
харизма, яка лишень міцнить Кандидата.
Ещё знающее, ещё лукавее сжала губы Ира Заець-Сыдир:
- Ах, Зірочко, яка ж ти єднак ще дитинна! Недоцінюєш можливостей
старої ворогині. А люде вже довідались, що сталося.
- Що сталося? - тревожно вспыхивает Зирка.
- А сталося найжахливіше: демократичного Кандидата вже не є.
- ?!!
683
- Ах, яка дитинна! Невже ти гадаєш, що після такої гостини, та ще й
демократичний Кандидат – ще жиє?
- Але!..
- Яке «але»? Ще мале! Хочеш зауважити, що бачила його в телебачері?
- Так – бачила!
- Та ж не його! Того імпозантного чоловіка вже не є. Не вім, чи
його закопано в якійсь тайзі, чи зварено в тій лазні, чи розтинено й
замкнено в келері, але то є фактом, що його підмінено, а весь поступовий
нарід введено в оману, і вотуючи за нього, люде вотуватимуть за його
супротивника! Так, так, то є інший Віктор, навіть до нашого не подібний.
Прищурилась черно из-под солёно-перченых седин бессмертно 93-летняя
пани Влада Голова – бессменная глава АМБН (Антимосковитського Бльоку
Народів):
- Не в тім справа, шановні українки. Багато кого вже й отруйували,
й декапітульовали, й заголодоморювали, й заморожували, й живцем
згодовували пацюкам, і кораблями топили, і просто нехотя вбивали. І чи ми
тепер здивуємося, що московські кати зробили те, що роблять завше. І
навіть після цього не слід нам оточувати героїчним німбом ту персону.
Слегка улыбается такой же седой – соль-перец – только слегка
поблёкше - прекрасно тебе известный бывший парторг филологического
факультета КГУ (Киевского государственного университета), а ныне директор
ІВУ (Інститута Всесвітнього Українства) – Петро Петрович Кононок (72
года):
- Я всеціло згоден з вами, і річ не в тім, кого власне вибере
незалежна держава незалежним президентом. Можливо, та людина, про яку
зараз ідеться в усіх засобах масової інформації, є саме тою, котру ми
маємо остаточно обрати президентом України. Це можливо, але, шановні
товариші, ми із вами достовірно бачимо, що перед нами є багато людей,
котрі говорять своє, але, шановне паньство, ми повинні поставити перед
кожним з цих людей відверте питання: а чи з нами ви, шановні товариші? І
щиро відповісти на це відверте питання: ні, шановне паньство, - ви не з
нами. Бо, будучи з нами, ви б ні за що й ніколи не співпрацювали б із
тими катами, що 70 років гнобили та нищили нашу Землю. І як писав молодий
антирежимовий український поет, постраждалий за часів застою, Григір
Баранець:
Хижі птиці летять зі сходу
На червоному тлі пожеж, -
Бачу, бачу твою Ґолґоту
І звідціль, з моїх мертвих меж.
Проорало глибоким плугом,
Кров’ю сіяв новий сіяч, -
Дике жито прийдеться другим
Тяжко жати під спів і плач.
Дике жито! Криваве жито!
Поховай же страшний наш слід, -
Серцем спаленим – все пережито
В апокаліпсі хижих літ.
Вспыхивает чёрными глазами, пуще бледнеет бледными щеками поэтесса
Зирка Мисяць:
- Але хтось має вижати те дике жито з українського лану. І то є
саме Він, хто те неодмінно здійснить.
684
Иронически блеснула очками Ира Заець-Сыдир:
- Видиш, Зірочко, існує ріжниця між «має здійснити» та «неодмінно
здійснить». Таке вже неодноразово траплялося в нашій мученицькій історії.
Кивает одобрительно седою головой пани Влада Голова:
- Так є. Пригадаймо собі героїчні змагання та траґічні поразки
Богдана Хмельницького, Юрія Виговського, Івана Мазепи, Симона Петлюри та
Степана Бандери. І більш за всіх ясно всвідомив ці жорстокі уроки історії
пан Стецько Голова. Я й зараз чую його крицевий голос: «Боротьба завше є
боротьбою. Мусимо відкинути всілякі ілюзії щодо абстрактного гуманізму,
або лицарських стосунків з ворогом. Свідомий українець мусить кожної
хвилини свого життя пам’ятати, хто є його вороги: то є москалі, ляхи,
жидва, мадяри, румуни. І в боротьбі з ними не буває компромісів. Скажімо,
жидівську проблему ми мусимо вирішувати з німецькою рішучістю, цього, я
думаю, ніхто не заперечуватиме. Але те ж саме стосується й усієї решти
ворогів. І нарід знає, чому він чинить те, що чинить нині на Волині з
ляхами. І якщо в боротьбі впаде сьогодні один вояк, то є його особиста
траґедія, але не народу. Тому що завтра на його місце в лаві постануть
двоє або троє».
Сцепила тонкие губы Зирка, опустила чёрные очи, не хочет спорить с
почтенной пани Владой – не может не спорить. Подняла Зирка чёрные очи,
пуще побледнела щеками, разжала тонкие губы, тихо заговорила:
- Най люб’язно пробачить мені пані Влада, але то йде всупереч
надбанням европейського, а відтак і вселюдського гуманізму. Насамперед
мене шокує згадка про Голокост в контексті українськости. Адже
українськість – то є всесвітня людяність. І чи ж може нарід, який породив
Шевченка, Франка, Лесю Українку й Олену Телігу толерувати національну
інтолерантність?!
Не удостаивает ответом пани Влада Голова, иронизирует очками Ира
Заець-Сыдир, с привычно дидактическим удовольствием приступает к
разъяснению парторг и директор:
- Маю почати з того, що я з цього власне й почав. Так, у світі
існують загальнолюдські цінності, і це, звичайно, добре, що вони існують.
Але, шановні товариші, давайте подивимось разом, на кого вони працюють. У
нашому випадку виявляється, що ці цінності працюють не на нас, а на анти-
нас. І треба зробити простий висновок: а чи ж нашими є в даному разі ці
так звані цінності? І треба подивитися правді просто в вічі і визнати, що
серед нас - навіть тут – в осередку світової української свідомості певні
люди штучно роздмухують питання пресловутих загальнолюдських цінностей. І
це в той час, коли з нас очей не зводить осередок євразійського
тоталітаризму та імперського шовінізму, а саме Москва. А вона, я повинен
додати, стежить за нами, слідкує дуже й дуже уважно. І ми повинні дуже й
дуже уважно слідкувати за станом національної ідеології. А якщо в кого є
з нею якісь розходження, то хай він встане й пояснить – а які саме? Хай
встане й скаже, і не робить із цього секрета. І ми тоді відповімо йому:
якщо є розходження, то тобі немає чого робити в Українському Домі…
Пристально прищурилась на Петра Петровича пани Влада Голова:
- Та ж ніби слідкуємо. Як ви там у Совітському Союзі звикли колись
говорити: ідеольоґічний фронт.
А произнесла «ідеольоґічний фронт» так по-ненашему, что сам
П.П.Кононок не тотчас признал до боли родное словосоченатие. А как
признал – сладко заулыбался. Ну, как ты там про него в том же 83-ем
писал:
685
Одно из поэтических сокровищ
Я посвящаю славному парторгу,
Которым, ко всеобщему восторгу,
Является у нас Петро Петрович.
Я весь пропитан вздором завиральным,
Мотивами фрондёрства и бунтарства,
Но будь я, право слово, Генеральным,
Я б выделил ему полсекретарства… -
и так далее - я ведь помню:
Валяй, Петруха, Партии во славу!
Бей вороньё на радость комсомолу,
Рви белену, искореняй крамолу,
Партеич по призванью и по праву.
Не молкни, звон советских колоколен,
Октябрьским зорям – полыхать, не гаснуть.
А если кто, простите, недоволен –
То хай він, сука, встане і пояснить! -
и то помню, как на его пресловутое «якщо є такий серед нас, то хай встане
та пояснить» встал вдруг – черноватый, смугловатый, усы щипцами –
парнишка с украинского отделения – и прямо посреди факультетского
комсомольского собрания: «Я тут. Маю глибинні розходження. Пояснюю». И
такое врезал:
По зморі монгольського іга,
По трупній отруті Москви –
Цей город архістратига
Знов квітнув, як ярий світ.
Зі сходу надходили бурі,
Гуділи рвучкі вихорі –
Він золотом у лазурі
Горів на своїй горі.
І щедро спадали шрапнелі,
І кулі клювали лице,
Та мури Мазепи й Растреллі
Уперто казали: «Рцемъ!»
э, да тебя же там, Ворон, не было: ты же эти собрания до того не посещал,
что тебя и трогать перестали. А Грыць Баранець после этого мгновенно из
университета вылетел - с подачи как раз Петра Петровича – за УБН
(украинский буржуазный национализм). Ну вылетел себе и гордился, так
угораздило ж тебя с ним подраться насчёт Кобзаря прямо в парке Кобзаря
же! Ну, тебя-то за хулиганство пожурили, а его за тот же УБН на 2 года на
лесоповал упекли. Словом – suum cuique533, и – видишь – Петру Петровичу
тоже своё: идеология – ремесло, будь ты хоть парторгом факультета в
рассоветском Киеве, а хоть почётным гостем в антимосковитском Мюнхене.
Итак, улыбается сладчайше Петро Петрович любимому идеологическому
фронту, старой Владе Голове усерднейше рапортует:
533
Каждому своё (лат.)
686
- …такому немає чого робити в Українському Домі - адже не можна
забувати про те, що Москва забрала в наших дітей Церкву, Мову, Історію та
Хліб.
- Та ж ніби не забуваємо… - ещё пристальнее не теряется пани Влада.
А уж накрутил как надо микрофон гость Домивки - Мечислав
Бялковский, и уже, оказывается, минут 15 как говорит, а мы всё Петра
Петровича слушаем – ну что тут, дарование у человека говорить так, чтобы
слушали.
Но и Мечислава слушают, не так за ораторство, как за возмутительное
содержание:
- … і хай хто хоче цього, чи не хоче, але хто не сліпий, той
бачить, що навіть за ці 13 років незалежності справжньої розбудови
української державності не відбулося. І хай у мене кинуть камінь і
спитають: а чому? – то я вам відповім: а через те, шановне паньство, що
ви ж не сліпі, аби не бачити, що відбувається нині. Славнозвісна
незалежність під жахливою загрозою: ось завтра оберуть Віктора Хама,
відправлять на довічне лікування смертельно отруєного Віктора Пана, і
післязавтра Україну знов проковтне Москва. А що треба зробити, аби Москва
тим ковтком удавилася? Треба подивитися в минуле. Ось кажуть: існувала
Запорізька Січ, були пани-гетьмани, будувалася вже Українська держава. А
будувалася вона в союзі з історично братньою Річчю Посполитою. Українці
полюбляють скаржитися й жалітися на гноблення та всілякі несправедливості
від Москви. А згадайте: коли і за якої держави українське військо дійшло
до тієї Москви? Ще й узявши по дорозі низку московських фортець: Путивль,
Ливни, Курск, Єлець тощо! Не пам’ятаєте? А сталося це 1618-го року за
королевича Владислава та воєводи Ходкевича. Союзник Польської держави,
гетьман Петро Сагайдачний, родом Галичанин, розгромив віватно московські
орди і, якщо й не взяв Москви, то лиш через те, що не було на те тоді
Божої волі. А через 30 років, уже після фатальної помилки великого
Богдана, який через особисте непорозуміння випав із польського
шляхетства, посварився з історичним союзником Польщею, та віддався
історичному ворогові Московії… Уже після того – кажу – славний гетьман
Юрій Виговський, який вірно зрозумів, хто є другом, хто ворогом, узяв та
й підписав Гадяцьку угоду про великий союз народів – польського,
литовського й руського. Руського – підкреслюю, а не російського! І це
дало Виговському змогу вщент розбити москалів під Конотопом, де полягло
30 тисяч московських трупів, а якщо добре підрахувати, то й усі 50 тисяч.
І як ви гадаєте – хіба ж справа в допомозі Кримського Ханства? – Ні,
справа в моральній підтримці Польського Королівства й Литовського
Великого Князівства! Тому що це Європа, а за Європою – завжди майбутнє. А
Україна, то її невід’ємна частина… І ще одне: у важкі часи, у нелегкі
періоди історії кожної значної країни до влади приходили жінки. Навіть
якщо згадати ворожу нам імперію, - бо треба вміти вчитися й у ворога, -
не можна не згадати, як у XVIII сторіччі після смерті першого імператора
Російська імперія вижила саме завдяки таким видатним жінкам, як Катерина
Перша, як Анна Іоаннівна, Єлизавета Петрівна та Єкатерина Друга. Для нас
було б краще, аби ці жінки ніколи не з’являлися на Російському престолі.
Для нас було б краще, якби подібні жінки з’явилися на престолі нашому…
- Саме так – на нашому престолі! – воскликнул радостно Петро
Петрович Кононок и с улыбкой протянул обе руки к старой пани Владе
Голове, которая вдруг резко задрала голову, ярко зарделась, затем
побледнела, отвела руки Петра Петровича и, привстав над столом,
прогремела:
687
- Ні! Престол, монархія – то не є наше! Українська традиція – то є
демократія: віче, а пізніше Запорізька Січ. Коли ж в Україні виникла
монархія – то дуже швидко привело до падіння державности і втрати
незалежности. Так, ми можемо пишатися нашим королем Данилом Галицьким,
але не можемо забувати про те, що вже його син Лев лишився останнім у
династії галицьких королів. Ми добре знаємо, що по його смерти Галицьким
князівством заволоділи західні сусіди – поляки. І навіть якщо на чолі
такої держави стала б жінка – за котру пропозицію красно дякую…
Растерялся Мечислав Бялковский, забормотал:
- Але ж я не те мав на увазі. Йшлося про польську державність як
взірець монархічної республіки, бо ж саме слово Rzecz Рospolita – це і є
переклад з латини слова res publica. І од моря до моря…
И хватает Мечислав Бялковский за белую руку Кристину Смоковскую, и
привстаёт Кристина над столом, и ахают иные галичане, и вновь краской
наливается лицо пани Влады:
- То є підступ! То є спроба…
Но возникает перед столом совсем другой человек, опять-таки,
прекрасно тебе, Ворону, известный, а именно: Григорий Баранець. И
вспыхивает яростно на Бялковского со Смоковской, но внезапно замечает
Петра Петровича Кононка и перевспыхивает ещё яростнее – на бывшего
партогра, и выбрасывает из-под усов-щипцов:
По зморі монгольського іга,
По трупній отруті Москви –
Цей город архістратига
Хто зрадив його, як не ви?
И вскакивает испуганно П.П.Кононок, ныне дирекор мирового
украинства:
- Пане Баранець! Ви навіть тут, за кордоном, серед наших зарубіжних
співвітчизників, все не припиняєте ганьбити світлий образ українця! Після
вашого хуліганського вчинку в парку імені Кобзаря…
На мгновенье онемел от возмущенья такой подлостью Грицько Баранець.
Затем сменил на лице патетику на сарказм:
- Шановні товариші! Треба підкреслити, що серед нас є деякі люди, у
котрих є суттєві розходження з нашою ідеологією. Досить часто ці особи
підпадають під вплив людей ненашої національності, що породжує – будьмо
відверті! - справжніх ідеологічних байстрюків, від яких народ не
дочекається ані добра, ані слави. І мені хочеться запитати таких: чи була
у вас мати, Петре Петровичу? Так, так, перед вами нині стоїть та сама
людина, до якої ви звернули колись це питання: чи була у вас мати,
товаришу Баранець? І я відповів тоді вам: мати моя – то насамперед
Україна… І з вашої подачі ця сама людина 2 страшні роки рубала сосни в
дикій мордовській пущі за той хуліганський вчинок. Саме за Україну!
Нашёл что сказать бывший парторг, снова почти просиял:
- То, шановний пане Баранець, я й нині обома руками перед усіма
підпишуся під кожним словом, з тих, які ви процитували. Так, серед нас є
такі люди, і мені справді хочеться знову й знову поставити перед ними це
питання: а чи була у вас мати, шановні товариші? Вони говорять, що це
критика, це сатира, а я знову і знову ставлю перед їхніми безсоромними
очима пряме й просте питання: а на кого ж ця сатира, пане Баранець?
Вновь онемев от вопиющей подлости размахнулся горячий, как в юности
Гриць Баранець, да как врезал Петру Петровичу Кононку по правой ланите.
Сам стоит, ждёт, что будет. Не подставил Петро Петрович левую, упал задом
688
на стул, кровь пустил из носу. Схватила пани Влада запоздало за руки
Баранця:
- Грицю, не вільно тобі так! То є шанована людина – великий
українець!
Чуть не плюнул Баранець, про поляков совсем забыл, снова кинулся к
Петру Петровичу, но уже выводят его под руки два здоровенных гайдука:
- Вуйку, не вільно вам так - то є шанована людина і великий
українець!
А на «великого украинца» сощурила горячий глаз пламенная
пассионария пани Влада Голова:
- Що ж, минуле не минає, пане Кононок…
Утёрся Петро Петрович салфеткой:
- Не треба політизувати ідеологію, шановна колего. А якщо вже на те
пішло, то так: минуле не забувається. І не забуде народ про те, хто
особисто зустрічав з рушниками німецьких фашистів у Львові у грізному 41-
му.
Недослышала что-то пани Влада, только выдала примирительно:
- Так, боротьба триває…
А мы с Кристиной и Мечиславом Бялковским, провожаемые пламенно-
возмущёнными (так и просится украинское: обуренными, то бишь обуреваемыми
возмущением) взорами, слившимися во единый; выталкиваемые как пробка,
газом патриотизма с ускорением вылетаем на улицу и слышим единым
внутренним ухом: “Ляхиня – нехай, лях – зроду ворог, але ти, Попенко-въ,
Кирпа-Гнучкошиєнко-въ… Чи була в тебе мати?” – А как же! Русская мама Зоя
Платоновна Пеночкина, медвежье-алтынская библиотекарша – как-то она там?
Редко вспоминаю родителей: куратору ОПРРИ, знаешь ли, не до них. Есть
восточная притча о 3 вопросах. Не буду нагружать всеми тремя, а второй
уместен: кто главный человек? Ответ: тот, кто сейчас с тобой. Так учит и
ОПРРИ. И потому прошли мы втроём до конца квартала, а затем пожал я руку
Бялковскому: мол сам видишь, извини… Взял за плечи бледную Кристину, а та
аж отшатнулась: первое дело, что неудача, второе, что мужчин вообще не
очень-то любит, и третье – а русских вдвойне. Однако взял Крысю за плечи,
тряхнул слегка: забудь, пани – не выгорело. И скажи я это “забудь” как
следует, гипнотически, то и забыла бы, и в ОПРРИ ещё послужила бы. Но
затеяла Кристина отсебятину, что в ОПРРИ не так вообще не поощряется, как
в случае неудачи. Вот и снят был с Кристины Смоковской незримый зонтик, и
как пить дать может Кристина Смоковска пасть от пули какого-нибуль
террориста-романтика, того же Грыця Баранця. А пока моё дело было – как
можно скорее с ними проститься, а их дело – перестать быть для меня
главными людьми (см. восточную притчу).
Чуть я за угол – а Баранец тут как тут:
- Ти в мене вкрав Ксеню! То хочеш вкрасти й Вітчизну?
Я, чуть даже опешив:
- Какую такую Ксению, Гриша?
У Баранца – дым из ушей:
- Отака в москалика коротка пам`ять! І “Кобзар” починається з того…
Удивляюсь больше:
- Это в смысле: “Як умру – то поховайте”?
И – чудо! – по-русски заговорил Баранец, хоть самого и корчит:
- Нєт. Ето в смислє: “Кохайтеся, чорнобриві, та не з москалями”!
Неужели – мелькнуло – бедняга в Кристину втрескался? И Ксенею в
бреду её зовёт?
Говорю помягче:
689
- Ни сном ни духом не кохался. Да и что тебе в ней? Первое дело –
полька, второе – не для тебя она, мужика.
Огонь из ушей у поэта:
- Мужик?! А ти пан? Руський барин?
И на слове “барин” меня осенило: кто у нас русский барин? – Ясно
кто: Арсений Афанасьевич Ларр. А Ксения кто? – Так Ларрова же дочка. Не
долго, видать, романтизировала она с поэтом, надоело. А я тут при чём?:
- Да ты чё, Гри-ишъ?
- Я тобі не Ґрі-іш! А ти мені не чьо!
Раздражаюсь:
- Ну так буй через плечо! А “мужик” – это по-нашему “мужчина”. А
Кристине мужчины – как кошке апельсины. Нетрадиционная ориентация у
ляхини.
Тут и Грыць приопешил:
- Я тобі про… А ти мені про?
- Вот и дуй через Днепро!
Глипнув очима Гриць, та й за живіт узявся: оце так жарти в
москалика!
Хохочет Платон: вот уморушка, вот хохлы-то чудят!
А сверху незримый кто-то:
- То-то!
СПОР СЛАВЯН
- И больше не видал я живьём Грыця Баранця, хотя по роду службы,

разумеется, получал регулярно сведения обо всех его перемещениях,
действиях и намерениях. Вплоть до последнего: убить претендентку на
польско-украинский престол, Крыстину Смоковску, и тем отомстить
великопольским реваншистам за неньку. Что такое, Ворон?
Сидел до сих пор Ворон, голову опустил, словно клюв под крыло
спрятал. А тут как выхватится:
- Неинтересно! Неинтересна “ненька”! Неинтересен Украинский фронт!
И жить с ними неинтересно.
Чуть усмехнуться изволил Платон:
- Ну вот: хоть разговорился. А то я уже битых три часа перед тобой
бисер моей биографии об стенку мечу: Алтын описал с белками-росомахами,
табунами-жеребцами, Шафака снова украл, по Татьяне кровью сердце
обрызгал, эзотерику учителя Джуджи как на картах разложил, армию
Советскую молодцом оттрубил, эмигрантскую тернистую тропу зернисто
расписал, тайные исторические донесения и мало того – ах, самому-то не
верится! – про ОПРРИ сверхгосударственные секреты плюс исторические
документы наизусть без допроса, гипноза и пыток выдал. А Ворону-то всё
неинтересно было. Даже про Мандельштама! А теперь, значит, небезынтересно
стало, раз так взвился: неинтересно мне, неинтересно! А, Ворон?
А Ворон уже засинел очами:
- Что ж, богатая биография. Но я, знаешь, не романист, а поэт. И
если бурный ручей романа закрутился вдруг вокруг украинского сепаратизма,
то с этим прошу подальше. Скучен становится роман без лирической
величины.
Сощурился Платон:
- Без какой такой “лирической величины”?
Немо синеет Ворон, пуще щурится Платон:
690
- О Лебедихе, что ли, мало поведал? Так, во-первых, тебя же щадил,
а во-вторых, не так уж много у меня о ней лирики.
Даже засмеялся Ворон:
- Россия – лирика! Россия – Лебедиха! Улетела, крылом махнула, перо
уронила. И этим пером…
Кивает Платон, расшифровывает:
- Да вон оно, это перо, у тебя на виске. И обмакиваешь ты его в
чёрно-синюю воронью кровь, и грызёшь по-пушкински, и пишешь им, родимым,
привычные песни – всё про Россию да про Лебедиху. А романа бурный ручей
между тем дубы вековые вырывает, пространство евразийское подмывает.
Очнёшься ты, лирик, от грёз – ведь когда-нибудь же очнёшься, ведь
признался же другой лирик:
И рано ль, поздно ль пробужденье,
А должен наконец проснуться человек… -
Что глазами хлопаешь? Неужто Тютчева не узнал? Он, кстати, как я, в
Мюнхене долго жил, и так же, как я в ОПРРИ служил…
Сжал губы Ворон, разжал:
- Узнал я Тютчева, не беспокойся. А в ОПРРИ если он и служил, то уж
точно не на твоём фронте.
Рассмеялся Платон:
- Ну, не на моём, положим. А всё же мудрый был человек: одним оком
грезил вселенски, другим – трезво землю озирал. Вот он – настоящий ворон.
Приотвернулся надменно Ворон:
- Нечего стравливать меня с Тютчевым – не получится: это тебе не
политика. Он – Ворон на одной ветке, положим, повыше сидит, я – на
другой, а дуб-то у нас один.
Устал Платон про Тютчева:
- Ты дело слушай. Вот очнёшься ты однажды, проснёшься, поглядишь на
Лебедихино перо – а перо всё изгрызено. И конец почернел и затупился.
Поглядишь вокруг – а там реальность. Тютчева покличешь, к Блоку
воззовёшь, а Блок и говорит:
И сердце захлестнула кровь,
Смывая память об отчизне… -
И что ты ему ответишь?
- Отвечу в рифму: «жизнь» и «любовь».
- А Блок зевнёт на ваши вечные рифмы, да и улетит в эмпиреи. И
услышишь ты другой голос:
Родина, братья, и та преходяща.
Вам это знать ещё страшно, я знаю.
- Врёт он, твой «другой голос». Не преходяща Родина, только
начинается. И весь ХХ век – лишь её юношеская лихорадка. Обсыпала с
окраины оранжевою краснухой, накипью борщёвой, а пройдёт часок-неделька –
и схлынет накипь, как не бывало. Только в Мюнхене, быть может, останется
что-то со «слухавками», «автівками» и «міліціянтами».
- Полно, лирик, не язви по мелочам: не занижай тему. Я ему про, а
он мне про! А кстати, Ворон, отгадай как филолог, о чём стишок под
названием «Мерщій на моріжок»?
- Футуристика какая-то!
691
- Прям-таки! Это текст из журнала «Невеличко» мюнхенского
издательства «Рідна школа».
Вдруг поморщился Ворон – вспомнил:
- «Вівця прожогом почесала до моріжку мерщій вхопити свіжої
травиці» - это из «Словаря української мови» Б.Гринченко: образец
употребления таких слов. А стишок «Мерщій на моріжок» на понятном
украинском назывался бы «Скоріше на травицю», мол: козлятушки-ребятушки,
поспешайте на муравушку.
Кивнул удовлетворённо Платон:
- А звучит он в оригинале так:
Не зляка лихий Кощій
З лютою Ягою.
Гей, на моріжок мерщій
Жвавою ногою!
Авторка: пани Тереза Дмухало-Завинська, Нью-Джерси. Что же ты не
смеёшься, Ворон?
- Так это и не смешно. Просто скучно. Блок в эмпиреях, Тютчев на
дубу, тот, третий, Родину зовёт преходящей, а эти «мерщій на моріжок»
скачут. А напичкать язык «таксівками-міліціянтами» и «мерщіями-моріжками»
– всё равно, что продырявить язык пирсингом и весь век потом картавить-
шепелявить. Мало того, что рассекли наш язык исторические обстоятельства
натрое, он всё стремится срастись, а его нарочно рвут: здесь, говорят,
проходит Украинский фронт.
- Но-но! – подначивает Платон. – Украинский фронт прошу не трогать.
Я, как-никак, его официальный куратор. Хотя, возможно, уже и не куратор,
а так: голова без зонтика. Хоть ливню, хоть пуле подставленная.
- Ты о чём это?
- А о том, что сложу я, кажется, голову на Украинском фронте, а
вернее, за Украинский фронт.
- ?
- Ты вот на меня клювом скрипишь за попытку реставрации Речи
Посполитой, а того ещё не знаешь, что ведь совершил я и встречную попытку
– реставрации Российской империи. И во главе задуманной монархии опять-
таки хотел поставить женщину. Ага, Ворон, изумился? Люблю приятно
удивлять. Притом империя замышлялась в границах 1914 года, то есть без
ненавистной тебе Галичины, но… с Привислянским краем.
- Зачем он нам теперь, Платон.
- Ну, хоть по имени вспомнил. Благодарствую!
- Не за что.
- Неужто ты от коронного владения Великой России откажешься?
- Откажусь! Что не наше – то чужое.
- Что же ты в 1939 от Галичины не отказался?
- Это было ошибкой. Львов никогда не был русским городом.
- Но Варшава-то была, а, Ворон?
- Была да сплыла. Потому что не Русь. Совсем иное дело, если бы
Москва стала польской.
- Это что же за отпетая отрепьевщина из уст великорусского
патриота?!
- Да так, что посади поляки в XVII веке на Московский престол не
Лжедимитрия, а крулевича Владыслава, всё потекло бы иначе. Завоевала бы
Польша Россию, да и обрусела бы в ней, и внуки Владыслава были бы уже
русскими государями. Так и монголы в XIII веке захватили Китай, да и
692
стали тем самым частью Китая. И внуки Чингисхана были уже вполне
китайскими императорами. И Польша естественным – подчёркиваю – путём
вдохнула бы наш дух, заговорила бы по-русски, приняла бы православие,
утратила бы панскую кичливость, обрела бы русское высокое смирение…
- Да и стали бы жить-поживать, добра наживать. Как в сказке.
- И была бы Великая Русь – Киевская, Московская, Галицкая,
Варшавская…
- Те-те-те, вознепщеваху:
Иль мало нас?
Или от Перми до Тавриды
От финских хладных скал
До пламенной Колхиды
От потрясённого Кремля
До стен недвижного Китая
Стальной щетиною сверкая,
Не встанет Русская земля?..
- От Силезии с Померанией до Канады…
- Ну, понятно: от Карпат до Сихотэ-Алиня, от Ледовитого океана до…
как ты насчёт Индийского океана, Ворон?
- Повторяю: что не наше – то чужое. А вот Константинополь…
- Ну, об этом я и не спрашиваю: Константинополь – это кровное,
Российское, наследственное…
- И русскими позабытое. Увы. Имею на тебя то, что оставил ты первую
любовь твою.534
- Ты прав, Ворон: и в геополитике так, и в личной жизни! Ведь
Константинополь близко, и несколько раз был Россией чуть не взят.
Чукотка, Сахалин, Камчатка, должность куратора ОПРРИ! – всё бери, всё в
твоих руках, всё у твоих ног! А первая любовь… Давай-ка выпьем, Ворон, а
то что мы с тобой, как в прямом эфире… Во-от так! Так что ты говоришь:
Московская Русь, Варшавская Русь?
- Единая Русь!
- Всё может быть в альтернативной истории. Только не видать бы
Москве-Варшаве тогда не токмо Канады, но и Алтына с прочими Байкалами.
- Это почему же?
- Да потому что империя обрела бы другой характер: славянский, но
не евразийский. Центр тяжести сместился бы к западу, и далёкие восточные
владения Москва-Варшава не удержала бы. Если бы вообще обрела.
- Смешно! Представь себе карту России. Прибавь к ней территорию
Польши. Этот пятачок почти незаметен на фоне евразийских просторов.
- Верно. Но учти вес этого пятачка. Культура, хозяйство, население
славянской Польши – вот что перетянет степь и тайгу с уйгурами и
тунгусами. И отойдут тунгусы с уйгурами к другой державе – монголо-
китайской.
- И с Богом! Что не наше – то чужое.
- Вот те на! А кто только что грезил, дескать: от Австралии до
Канады?
- Наливай, Платон! – Во-от… Стоял у папы на столе в кабинете
огромный накренённый глобус. И уж как мне, первокласснику, нравилось его
вертеть, о просторах мечтая! А папа: «Вот река Лена, сынок. Морозы там
зимою под 70, золота много, нефти. Вот Ташкент, город хлебный, хлопковый
534
Откр.
693
край, жара там летом под 60. А тут у нас Чукотка. Там полярная ночь и
чукча в чуме ждёт рассвета полгода, никогда не моется, шкуру нерпы на
теле носит. Вот чудак! А за Чукоткой – здесь, на самом верху, видишь,
белое? – то Аляска, тоже русская земля. Была. А царь-дурак взял, да
продал её американцам». И вздыхал папа укоризненно, и было мне обидно за
русскую землю Аляску и гневно на дурака царя. А лет через 10 прочёл в
одной книге, как это было. Предложили государю Александру Николаевичу за
Аляску 6 миллионов – не помню, рублей или долларов. Тот рассеянно кивнул,
да и подписал равнодушно. А журналист американский за спиною царя
подмигнул коллеге и пальцем у виска покрутил. А вышло, что сам дурак.
Потому что в царе говорил державный дух. Государь точно, как собственное
тело, знал, где кончается его Россия. И что для неё лишнее.
Серьёзен правый глаз Платона, а левый… чуть улыбается:
- Эк, широко мыслишь. Оказывается. Ну, положим, согласен.
Представим, что во время Смуты, в начале XVII века в Москве утвердились
бы поляки. Это альтернативная история – возможности. И результат – то же
самое Московское царство. То есть: уж не знаю, как там насчёт
православия, думаю, придумали бы какую-нибудь унию. Русский язык? Возник
бы и развился бы, ну, возможно, с более значительными полонизмами. В XIX
веке граница империи – ну, скажем, Радзивиллов – проходила бы примерно
так же, как и граница империи Романовых: западные части Польши – Силезия,
Померания - давно были отняты немцами. Галиция, всего вероятнее, как
этнически-культурное пространство не возникла бы. Более тебе скажу:
империя так и называлась бы Российской - простор притягивает имя: меньшая
часть – Польша – завоевала бы большую часть – Русь, да ею бы и звалась.
Другое дело, что русского дворянства, может быть, как такового и не стало
бы. Была бы некая шляхта, весьма далёкая от народа, впрочем, как и
историческое русское дворянство. Не знаю, возникла бы или нет великая
русская культура, особенно литература, но, думаю, никуда не делась бы:
простор притягивает не только имя, но и дух. Однако, как мы сказали, с
таким горбом за плечом, как Польша, перетянула бы западная гиря, достался
бы Тихий океан Китаю да Японии. Но! Не бывать бы тогда Украинскому
фронту, и не бывать бы Платону Попенкову его куратором – за неимением
курируемого. А кому это надо? Нет, мать-история мудра. Она держит мир в
равновесии и в напряжении. И эту гармонию, и это равновесие, и это
напряжение вот и призвано поддерживать ОПРРИ. Потому и не дали мы в XVII
веке появиться Польско-Русской державе, хотя, казалось бы, все
предпосылки уже имелись: громадные почти незаселённые просторы сибирского
Востока, тяготение евразийских пространств к имперскому единству,
стремление Польши и России его возглавить. Однако некий куратор призвал к
деятельности гражданина Минина и князя Пожарского, а некий инспектор дал
инструкцию Ивану Сусанину – и вот: имеем то, что имеем. Потерявши –
плачем.
Откидывает голову, не до конца понимает Ворон:
- Кто плачет? И о чём?
- О потерянных возможностях, Ворон. А кто… Да всякий, наверное, о
своём. Русский о Царьграде, прусак о жизненном пространстве, Пруст об
утраченном времени, Ворон о Лебедихе…
Сухо суровеет Ворон:
- Ты вот сказал – или это я сказал: естественные границы страны,
народа, так? А здесь – естественная граница разговора. Пропустим же по
последней, да и прощай, пожалуй, куратор фронта.
694
- Что ж, допустим, пропустим. А прощаться – погоди пока. До рейса
тебе ещё пропускать и пропускать – да ещё на борту добавишь. А сойдёшь по
трапу - глядишь, возникнут ещё вопросы, а куратор фронта уже далеко
будет. И покажется тебе, Ворон, что весь разговор нынешний показался
спьяну. А чтобы так не казалось – держи!
Ворон:
- ?
- Держи, держи!
- Зачем?
- А затем, что:
Перед тем, как замолчать,
Надо же поговорить.
- О чём ещё?
- О том, что киевская осень, как всегда, в расцвете, и рыжим по
серому, как огонь по дыму плещут городские скверы, не гаснут под
непрерывной октябрьской моросью с намёком на снег, и заброшен в низкое
тяжёлое небо широкий невод вороний, и носится невод туда-сюда по изнанке
туч, и возвращается пустым, без белопёрой добычи, и падает устало на
мокрые крыши, на полуголые ветви, и даже не каркнет ни одна. Потому что
зобы надорвали. И снова носит по городу Ворона с надорванным зобом, и
надоело старые осенние песни горланить, а новых – где взять? Не услыхать
их в забытых переулках, не прочитать на дне стакана, не прошептать в
любопытное ухо внезапной товарки… Вернёшься домой, не зажжёшь лампы,
сбросишь на пол синюю куртку, раскинешься – руки под голову - на
незастеленном ложе, и вдруг кольнёт тебя сквозь рубашку острый угол
забытой в кармане телефонной SIM-карточки, Платонова подарка. Вытащишь –
удивишься: “Значит, не спьяну, не показалось”. И вставишь ты карточку в
телефон. И окликнешь по ней Катарину. Что скажешь – не знаю, что услышишь
– не знаю, только перевод лирический вашей встречи слышу ясно:
И сердце захлестнула кровь,
Смывая память об отчизне…
А голос пел: Ценою жизни
Ты мне заплатишь за любовь!
Но это потом, а теперь: нет больше между Вороном и Лебедихой Платона, нет
20-ти лет, нет 2-ух государственных границ.
СМЕРТЬ ВОРОНА
Тогда он оглянулся назад и, увидев меня, позвал
меня. И я сказал: вот я. Он сказал мне: кто ты? И
я сказал ему: я – Амаликитянин. Тогда он сказал
мне: подойди ко мне и убей меня, ибо тоска
смертная объяла меня, душа моя все еще во мне.
(Вторая Книга Царств, 1:7-9)
Ну что, Ворон, очи вырачил? То, что слышал. Бери и поговори.

Напоминаю: перед тем, как замолчать…
А то времени у тебя – всего ничего: месяца три. Ну, представляешь:
пооранжевело всё, вступают в НАТО, русский язык отрезают, а Украинский
фронт проходит уже по Хутору Михайловскому. А ты Лебедиху окончательно
695
утратил, гитару об стенку растрощил, улицу Большую Васильковскую - что
так по-прежнему и пишется Красноармейской – по всем кабакам, наливайкам,
примочкам и генделикам в последний раз взял и ворвался в парк Шевченко –
поговорить с Тарасом, как Евгений с Медным Всадником: ужó тебе! А вечер
такой снежно-фонарный, и хлопья с кулак тебе на гриву садятся, а
деревьев-то в парке – и трети не осталось, после того, как мэр Омельченко
омелу по городу стриг. Только старичков новое поколение всё так же в
шахматы за столиками играет, притом уже и зимой. Играют, по именам
политиков поминают, ферзя Юлей кличут. Плюнул ты в снег – аж зашипело, к
звезде незримой кадык запрокинул – и тут слышишь характерно вуйковский
баритон:
- Нє, хлопці, я ж про ту бабу Параску не мав зеленого поняття, а як
си запізнав, то аж си напудив. Така засвідомлена кобіта!
И другой голос, юно-петушиный:
- Та не в ній же справа, дядьку Зеноне! Вона ж символ пробудження
народу. Ну, поїде завтра з Києва баба Параска – то приїде баба Палажка, і
те ж саме скаже.
Гудит успокоительно третий, пожилой басок:
- Та нехай собі Параска – аби не поразка!
Снова петушок:
- Поразка неможлива! Після того, як сам пан ректор повів усю
Могилянку з Подолу на Майдан, не може бути й думки про поразку! А
сьогодні зібрали нас ізранку та кажуть: «У кого які друзі в Росії,
негайно напишіть їм усю правду про Майдан, щоб вони там у себе вимкнули
Ґеббельса. І самі йшли за нами». І я вже написав у Пітер одній дівчині… А
уяви, Микольцю: в Москві, прикинь, вже не Красна Площа, а Помаранчевий
Майдан!
Другой молодой голос сорочьи-надтреснуто:
- Ой, Вітьó, не нагадуй про тих москалів. Як мовить моя тітка
Дарка: «Най вони там усі повиздихають ще до ýтра». Ні, ти не злобуй, але
прецінь ти таки є східняк і маєш у засадничих питаннях мене слухати.
И ещё один вуйко, старшински строго:
- А ти, Микольцю, вже не борзо! Пий ото пиво. Він тебе в Києві як
братик стрів, до господи татової привів, на Майдан дорогу вказав, а ти
йому – східняк! Що то за слово, Миколо!
Закудахтал смущённо петушок Витё:
- Не про те ж ідеться, дядьку Йване. Так, народ в нас на Сході не
такий з колиски свідомий, і то з історичних причин. Але ж ви тепер
бачите, яке йде пробудження – Дніпро вийшов з берегів! Ти ж бачив,
Микольцю, як на Майдані.
Сорочий голос:
- На Майдані – то добре, але ж там – половина галичани. Бо Галичина
– це український хребет і П’ємонт…
- И Тибет!
Это уже ты, Ворон, вкаркнулся во вражую беседу: беломорина в сугроб
летит, очами сверкаешь, мол, сейчас я вам такое скажу! И такое говоришь:
- Вбивайте мене, хлопці!
И за что я ещё особо ненавижу вас, интеллигентов, что ты ж им это
по-украински. А казалось бы, можно в такой момент уже не тактичничать. Но
всё же ошеломил. Тот, самый тихий зароботчанин, что пока слова не
вставил, пива бутылку тебе протягивает:
- Пийте, дядьку, з нами.
А ты, ещё вежливее, хоть уже дальше и некуда:
696
- Та ні, дякую, я ж не про те.
А тот, что каламбурил «Параска-поразка» – без шапки такой,
лысоватый, острая бородка - над семидесятническими каплевидными очками
брови удивлённо вскинул:
- А про що ж ви, добродію? Взагалі: яка невихованість –
відмовлятися від щирого серця!
А ты, краем губы усмехнувшись:
- Від щирого серця не відмовишся. Воно – ось тут, у грудях б’ється.
Але битися вже не хоче. Вбивайте мене, гості!
Тот очки каплевидные на тебя прищурил, словно на двоечника и
нарушителя:
- Яка нечемність, неделікатність, ніби щойно з лісу або з печери.
Це через те, що вас тут 350 років московським батогом виховували. Так,
пане перевертню?
А ты, уже утомлённо-равнодушно:
- З вашої точки зору, пане окУПАнте.
И на УПА особо нажал. Тут и студент могилянский закукарекал:
- Не соромте Київ перед братами. Ось Микола, ось пан Маркіян – вони
приїхали саме для того, щоб захищати на революційному Майдані нашу з вами
гідність. І для мене то честь, що вони мешкають тепер в оселі моїх
батьків. Мати народжена в Ліпецьку, все життя по-російськи – їй важко,
але ж тепер старається…
А теперь и твоя очередь пришла – посмотреть презрительно как на
двоечника и нарушителя:
- Що ж ти, перевертню, зрікся материнської мови?
И сам уже по-русски, ко всем чертям с матерями отправив
толерантность с политкорректностью:
- Ну ладно. Я вышел из укрытия, вы прочёсываете лес – убивайте
меня! Или, думаете, стану 30 лет сидеть в погребе, как иные из ваших?
Дудки! Вот ты, верзила ты львовский, ать-два – пли!
И - к очкастому учителю:
- А вам поручаю командовать расстрелом!
Верзила, который Микола, растерянно-вызывающе:
- А я не «львовский», я тернополець!
Ты, радостно:
- Вот удача! Всегда мечтал погибнуть именно от руки тернопольца.
И куртку на груди расстегнул:
- Прóшу пана.
Ухватил петушок Витё за рукав тернопольского друга Миколу:
- Микольцю, не ловися! Це чмівська провокація.
Одобрительно кивают капельные очки – пятёрочку ставят:
- Саме так - це провокатор! Ми вас викрили, пане шпигун!
Сообразил тишайший зароботчанин с невостребованной бутылкой пива:
- Точно, то є сексотний дядько. З НКВД. Ходімо, хлопці, від біди
пріч!
Снова сделал бровями над очками удивление идейный:
- Е, ні, пане Василю, досить ми вже від них бігали. Досить - аж
задосить. А тепер – годі!
И – к молодёжи:
- Ще нам після такого Майдану, та страхатися шпигунів!
А ты губы кривишь:
- Талан на майдан, господа майданщики. А насчёт шпионов – то кому
служит ваш трицератопс?: Америке.
697
Опять пробуждается тишайший:
- А що Америка? Вона нам шкоди не чинила.
И, в два голоса с учителем:
- А Москва…
Улыбаешься:
- Так вот и убейте. В моём лице – Москву. Главное дело – начать!
Зашумел тишайший:
- І не сором тобі, чоловіче?! Хто - кого? – це ж ви нас убивали.
Ликуют капельные очки:
- Батурин, Крути, Голодомор…
Ликует, руками разводя, Ворон:
- Так это ж всё я! Батурин поджёг, 30 крутых расстрелял, в 33-м
урожай сожрал, казакам очи выклёвывал!..
А – уже не тишайший - всё о своём:
- Мого діда, ще молодого, як ось вони…
Ударил Витька по плечу:
- Більшовики у криївці накрили. І з усіма вояками стрéлили, а за
що?
Посмутнел Ворон, подумал и кивнул решительно:
- И деда твоего – тоже я убил. Разом з усіма вояками.
Вот тут и дождался Ворон от собеседника смаху в висок зелёной
бутылкой, да и пал в снег (…как Ленский… как Пушкин…). Оторопев, убредают
галичане от беды прочь.
Тут Владимиру Ворону славу поют,
А и славу поют ему век пó веку.
698
Книга XIV
CODA
Остановится сердце — и винт.
699
Что это в сумочке? А это билет. Билет на самолёт: хвост из цифр и

почти незаметное за цифрами-буквами-знаками имя Katharina Wohlgemuth.
Гляди, Ворон, ты когда-нибудь думал о таком: наши имена, вообще наши
Wesen535 упакованы в загадочную картинку жизни: найди, дескать, где
прячется охотник, или, скажем, узнай, где сидит фазан – помню я, из чего
строится русская радуга:
каждый > красный > каждый русский, сколько ни брани он
проклятое большевицкое,
а нутром – за правду,
и сердцем – красный
охотник > оранжевый > охотник орать о правах, тот – оранжевый
желает > жёлтый > желает ли кто того или нет,
а кончимся мы с Европой,
и жути нагонит с востока жёлтый
знать > зелёный > знать не знает Иван закона, авось да не
взовьётся над Кремлём стяг зелёный
где > голубой > где голубок с голубицей гуляли,
не моги гадиться с голубым голубой
сидит > синий > сидит Ворон во дубу
громко грает во трубу
скряжится над скрыней
опереньем синий536
фазан > фиолетовый > ?
Что ещё за фазан? Почему фиолетовый? Тьфу, и слово-то какое-то
непочвенное. «Оранжевый», положим, тоже, но этот… Лиловый? Сиреневый? Э-
э, должно быть, не видел его изначально русский глаз, а лишь красивствуя
и упадочничествуя Блок и Врубель сочинили лиловый, а Северянин,
пижонствуя, демократизировал лиловый в фиолетовый. А всенародно доступный
сиреневый отмечается лишь у камернейшего Анненского. – Каково выдано?
Признайся, ты и сам бы так сказал. Да и говоришь, наверняка, пишущим
девицам в своей стихотворческой студии, которая невесть как и зачем ещё
существует в твоём и всея Руси родном городе:
– Неправильно ставят люди вопрос: «Зачем поэзия?» Вернее спросить:
«Почему поэзия?» Ещё вернее сознавать, что ответа не получится, и ещё
вернее – всё-таки спрашивать. А всего вернее – не спрашивать, только
петь.
И замрут блаженно поэтические Алёнушки перед прозрачно-тьмяным
осенним омутом глубокословия. И зачиркают фиолетовые стержни в покорно
распахнутых блокнотиках, дескать: «тетрадь подставлена – струись».
Старательно струятся лиловые ручейки-косицы, перешёптывают припухло
Алёнушкины губы опасно-заманчивые перло-переливы:
У облак темнеют лица,
а слёзы – ты знаешь, солёны ж как.
535
Сущности (нем.)
536
Кроется во скрыне
сердце героини (примечание героини)
700
В каком мне небе залиться,
сестрица моя Алёнушка? – 537
спра-а-ашивает Ворон, да так грозно-ласково-напевно-чувствительно, что
уже в омуте слезовом утопает Алёнушка, и только кувшинки… Ну, знаю, как
дальше:
Только вздрагивал, как белая кувшиночка,
гимназический стоячий воротник – 538
в стоячей водице однообразных вдохновений, да, Ворон? Бессовестный! Я и
тут вас, русские, раскусила: это ж каждому самоучке-психоаналитику
известно – ясен пень! – что фиолетовый – это цвет эротического
поползновения, и все ваши напевы – до сиреневой лиловизны фиолетовы, и
весь слушатель ваш оттого – сплошная слушательница. И сочинительница. А
я… Да я, если хочешь знать, потому и не пишу, что сама я тебе вровень, и
рациональная немка, и да, чёрт возьми, я довольно-таки красивая немка, и
всё-о-о про тебя понимаю, чего ты и сам про себя не понимаешь. Ты всегда
различал поэзию от стихотворства, и Алёнки твои думали, что это ты
прелестно самоукрашательски скромничаешь, а мне одной понятно – ясен
день! – что это правда как правда, и вы её затем и провозглашаете столь
экзотерически, что, как учит твой Эдгар По – а ты думал! – если хочешь
спрятать письмо, то положи его на видное место: хренушки отыщут Алёнушки!
И сам Эдгар – такой же хитренький – открывая скрывает: ведь на самом деле
– что положишь на виду – враг найдёт немедленно. А верно это в переносном
смысле – вот! А то, что поэзия – это ежемгновенно обновляемая
Daseinswesen539. Как сказала? Ах, не по-онял? А я знаю, что понял, потому
что знаешь, какие слова идут вслед за «обновляемая» – сущность бытия, то-
то же! А стихотворство – это её сменное одеяние, и не только само
стихотворство как техника, но и все его предметы, потому что говорят
стихотворцы сплошь да рядом вещи вполне банальные – а где ж им взять
другие, – а поэзии не убывает. Потому что:
Поэзия, когда под краном
Пустой, как цинк ведра, трюизм,
То и тогда струя сохранна,
Тетрадь подставлена – струись!540
Ай, откуда ж я это всё знаю, аж страшно! Да от тебя же и знаю, всё мне
открыто, и то знаю, что всё это так, и все эти Алёнки с дамописью – такое
же сменное одеяние бессменной-бессмертной сущности души твоей – Катарины.
А что, не так, скажешь? Вот, значит, что было в сумочке. А ты говоришь –
билет. Ну и билет, конечно. Без билета ведь не улетишь, немка помнит,
хоть и Лебедиха. А что ещё в сумочке? Телефон! Как же я забыла,
Володечка!
Клетчатым носовым платком разворачивается и сворачивается Бавария. Зелено-бурая чересполосица, словно переводная картинка,
смывается слепой молочностью. Liebe dich aus München nach Kiew541
14:25:23
537
Н.Н.Асеев
538
А.А.Вознесенский
539
Сущность бытия (нем.)
540
Б.Л.Пастернак
541
Люблю из Мюнхена в Киев (нем.)
701
Ты меня понял? Я понимаю, что понял, но ты понял, что я тебе
сказала? Нет, погоди, ты понял, что это я тебе сказала? Понял, что я это
тебе сказала? Всё должно совершиться, потому что должно ведь оно когда-то
совершиться, и некуда уже откладывать. Aber Ruhe542, фрау справа, вам-то
что? Вы что, в воздухе не летали? Как, и не снилось, даже в детстве? Ну
так радуйтесь, это же негаданный дар. Так сказал бы вечный лоцман: „Was
kein Auge gesehen hat und kein Ohr gehört hat und in keines Menschen Herz
gekommen ist, was Gott bereitet hat denen, die lieben“543. Ну, почти так.
– Что? Куда лечу? Погодите, разве это не рейс Мюнхен-Киев? – Рейс!
Вот и в билете стоит – в Киев. А вы разве…
– Оh, я лечу до Київ, of course. Because Ukraine is моя історична
Вітчизна – motherland, you know. And a place of my job. You know, наш
уряд is trying to do its best to допомогти молодій помаранчовій
democracy…
– В самом деле?
– Так, sure. Я звуся пані Клэр Курило-Джонс, US-еmbassy, Київ.
Просто Клэр, and you?
– Катарина.
– Оh, пані Катерина, nice to meet you. Ви знаєте, я живу вже далеко
не перший рік, yes, but it’s my first time to step на мою рідну землю,
can you imagine?
– Как трогательно, Клэр.
– Так, так – роки летять за роками, наче ті журавлі – кру-кру! І я
попрохала дестинації до US-crew в Україні. І перелетіла океан, can you
imagine? Адже я так боюся літати. Навіть уві сні не можу витримати видіти
літаки і літовища.
– Что-что?
– І тому красно прохаю пані Катерину засмикати віконце, заки я
зáсну. Маю тута дієві піґулки і можу пані їх запропонувати.
– Зачем?
– What for? You’re kidding! In fact, аби міцно перекуняти this
fucking flight.
– А я люблю полёт. И ветер. И звёзды. И Ворона.
– Even a raven?! Unbelievаble! Пані є така романтична молода особа.
– А то!
– Ну то перекажіть ласкаво отій файній lady біля illuminator, най
щільно го засмика, right? А-а-ха-а – хр-фью…
Спит пани Клэр, иронически-самоуверенно улыбается леди у
иллюминатора, дескать: вот ещё, стану я задёргивать такую первозданную
кърасоту! Кто боится – пусть себе спит. А мне теперь ясно, откуда взялись
и Марк Ротко, и Марк Гейко, и Поллок, и Александр Животков! – вся
беспредметная пърекърасная пятнопись. Как интересно пъроследить механизм
творчески напъравляемого перехода увиденного из окна самолёта на холст
живописца – в перл создания. А опубликоваться в ARTE! – И чиркает себе в
зелёном блокноте. А в окне-то уже:
Толща туч под железным брюхом, снега синее сверкает лазурь, облачные ошметья полощутся-тают – слишком земные, сущая позёмка
– вот и сметены… Liebe dich aus den Wolken544.
542
Спокойно (нем.)
543
«Не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что
приготовил Бог любящим…» (Ин 64:4)
544
Люблю тебя из-за облаков (нем.)
702
14:46:34
– А вы вот посмотрите, батюшка, в окошко: похоже на снежную степь,

где замерзал ямщик? Похоже. Но бывают ли в этой снежно-ямщицкой степи
такой высоты и таких невесомых очертаний сугробы? Не бывает. А ведь что
мешает нам понять, что здесь Создатель изобразил другое Своё творение –
русскую зимнюю степь. Но для выразительности преувеличил – на то ведь Он
и Творец.
Знакомые песни о природе творчества – правда, Ворон? – и
исполнители тоже знакомы. Их на всех путях встретишь – на земле, под
землёй, на воде, да вот и в воздухе. Вон они, за спиною моей – Дмитрий и
Константин, поборники безбрежной свободы художества. И русский батюшка с
ними – ревнитель православного реализма и правды жизни – иеромонах Тихон,
в чёрной камилавке, сам рыж и тих-тих, зело кроток:
– Так-то оно так, Димитрий, но Творец творит только
действительность. Он и есть в полном смысле этого слова реалист. А
человек того не смеет, а не смеет – потому что не может. А может человек
лишь в меру отпущенных талантов идти вслед за Творцом, понемножку
подражать Ему. Но не в творческой Его, ничем не обусловленной свободе, но
смиренно, посильно описывая творение Творца, во славу Божию.
– А посмотрите, батюшка, в окошко, – сдержанно горячится
Константин. – Глядите – истаяли снежные равнины, весна настала, спиралями
зеленеет великое горбатое эуропское поле, а за ним…
– А за ним новое поле летит, – торжества дождался Дмитрий, –
неограниченно русское поле. А за ним – Великая Степь, а за ней – вы
подумайте только – Китай! А за ним – Великий Океан, а над ним – океан
воздушный, нами сейчас проплываемый, а над ним – черно-лазурный океан
эфировый, а там…
– А там, – взрывисто подытоживает этажи пространства Константин, –
Там за полем полей поле новое
Треугольным летит журавлём…545
– Так-то оно так, Константин, – тихо-тихо, так что нагнуться надо,
выговаривается из-под чёрной камилавки, – только кто это вместит?
– А посмотрите, батюшка, в окошко, – словно на собственные
унаследованные либо трудами-годами накопленные сокровища указывает,
усмехаясь, Дмитрий, – ведь красиво! Каковы спирали – зелёные, бурые,
белые. И всякому любо взвиться, вот как мы, и по-новому, по-небывалому
созерцать землю, ведь это всё земля, только с высокой точки – да ещё и
движущейся – увиденная.
– Так-то оно так, Димитрий, – от кивков ещё тише угадывается из-под
камилавки иеромонаховой, – только не боязно ли вам, православные люди? Не
гордыня ли это – взмыть на железе, рукою техника ведомом, и думать потом,
что по-новому землю видите? А земля-то – внизу, а люди там – бедствуют,
сиротствуют, горбом с правдой жизни знакомятся. Вот в нашем приходе есть
одинокие старики, есть и сироты, и заблудшие, а что ж. Помочь им надо,
хоть чем да порадовать. А ваши, простите меня, грешного, сочинения
остаются для людей бесплодными, как тучки в сумерках.
– А посмотрите, батюшка, в окошко, на тучки. В сумерках не
сумерках, а прольются тучки дождиком, землю напоят, а та и убогих
накормит, и не хлебом только, – вдохновенно-рассудительно напевает
Дмитрий.
545
О.Э.Мандельштам
703
– Так-то оно так, да то ж тучки Божии. В них и красота, человеку
понятная. А вы вот в книге вашей свежеизданной забрались почему-то в
Египет. А в тех отрывках из новой, текущей, в коей ныне пребываем,
внутренне одобрил – про Тимофея Васильевича. Помнится, приехал я в Мюнхен
на экуменическую встречу, и прямо попал на его похороны. Он достоин
отдельной повести. А прочее – про турок и чёрных лоцманов – не одолел.
Простите. И предшествующее, посланное мне, не одолел. Ну, пишите,
конечно, публикуйте. А слишком уж оригинально пишете. Ведь вокруг – в
Отечестве – столько правды ужасной: наркоманы молодые, бандиты
неисправленные, одинокие тёмные души. И чем им поможет эта литература
весенне-египетских комаров? Чему научит, коли встречается у вас
полуприкрытое, а то и неполуприкрытое сквернословие, о чём я уж и не
говорю?
– А для филолога все слова и выражения одинаково ценны и интересны,
существует даже некая демонология лексикона, – угрюмым профессиналом
смотрит Константин.
– Но ведь этих слов не так уж и много, а чрезвычайная их
употребимость лишь обличает настоящее состояние души человеческой.
Подумайте: человек уж и не может назвать любой предмет или действие, не
обрамив его тут же словами из области блуда.
– Не бывает слов из области блуда, – беззаботно-наставительно
поднимает перст Дмитрий. – Лишь действия и представления бывают блудными.
А слово самобытно – как говорили лет 90 назад, самовито. Иное слово
похоже на мотылька, что садится на один цветок, затем на другой, и
каждому становится головою, то есть – его смыслом. Вот слово «медуница»
означает то медоносное растение, то медососное насекомое. Вот «вырей» –
то сказочный тёплый край, то царство теней, то полёт в том направлении.
«Блудить» можно по лесу кругами, а можно «блудить» вполне
целеустремлённо, по прямой, как стрела, попадая в центр круга.
– Так-то оно так, Димитрий, – совсем шепчет наклонённая камилавка,
– но всё сие суть «плетения афинейские», а вот как апостол Павел всю
ахинею единой строкою распутывает: никакое гнилое слово да не исходит из
уст ваших, а только доброе546.
– Имел бы шляпу – так снял бы за такие слова перед апостолом. Так
вот, ручаюсь, что все слова у нас добрые, не гнилые. Мы им в зубы смотрим
– и на зубок пробуем! – не пасует филолог.
– В зубы смотрит покупатель коню. Если купит – садится верхом и
едет куда знает. Так вот, боюсь, что у вас не всадник правит конём, а
конь несёт всадника, и невесть куда вынесет…
– Так ведь умелый всадник коню своему доверяет: слово скачет –
слово и правит, – в мистическое самопочтение к умелому всаднику
складываются Дмитриевы черты.
– А вот случилось давно, лет 17 назад, – словно козырь из рукава
вытаскивает Костя, – оказался я недели на три в дальневосточном
госпитале. Край, знаете ли, батюшка, суровый, люди грубые и угрюмые:
потомки военных и ссыльно-каторжных – по отцам, а поныне диких тунгусов
-по матерям. И вот услышал от меня один такой Вованя-блатаня стих другого
певца египетских комаров:
Длинной жажды должник виноватый,
Мудрый сводник вина и воды,
На боках твоих пляшут козлята,
546
Еф 4:29
704
И под музыку зреют плоды.
Флейты свищут, клевещут и злятся,
Что беда на твоём ободу
Чёрно-красном, и некому взяться
За тебя, чтоб поправить беду…547
– М-мда, – незримо за камилавкой хмурится священник, – я подумал:
ну прочёл бы я эдакое моим прихожанам – про свисты, флейты и клеветы…
– Ну а что? В церкви на каждой вечерне поётся шестипсалмие по-
славянски. Не всякий прихожанин его переведёт – а всякого трогает. А
когда на литургии услышится: «иже херувимы тайно образующе» – то уж
прихожанку прямо потрясает. Так же и мой таёжный слушатель, шпана
сахалинская, полтора срока на малолетке отмотавшая, как услыхал про беду
на ободу, так и не отставал: «Ещё такого пропой, Костяня!» – всё просил.
– Не знаю, не бывал у тех людей… – ещё смиреннее хмурится
иеромонах.
– А пропели ему, должно быть, эти свисты, клеветы и флейты про
жизнь кувшина чёрно-красного, критского, надтреснутого. И увидел Вованя,
как созреет под музыку плод, как беда разорвёт кувшин на черепки, как
прольются в землю мудро повенчанные вино и вода… – чуть подражает
батюшкиной тишине Дмитрий. – Не мне вам, отче, напоминать стать: не умрёт
зерно в земле – так и не оживёт.
– И трагизм творчества Творца, – резко подхватывает Константин, –
проступил шпане сахалинской на боках критского кувшина, и запросил
человек ещё вина звукословесного, земленебесного…
И – Griaß’ Eahna!548 – двум знакомцам-словесникам кивнув,
размечталась медхен-Гретхен-Алёнушка-Катарина, разулыбалась, дескать:
Володю бы моего сюда, уж Ворон бы им про творчество втолковал! А сама-то
и не заметила, как давно повернулась к беседе, подбородком на спинку
кресла опершись.
– Плетословесно-легковесного… – не спрячется улыбка под камилавкой.
– Простите, вырвался… – строго исчезла улыбка.
– Кто вырвался? – теряет нить филолог.
– Дух несмирения и насмешничества. Ещё раз простите, – сокрушённо
хмурится отец Тихон. – И всё же, не могу удержать впечатления, – тут
искрою перемигнулись филологи, – не могу скрыть замечания, – поправляет
себя иеромонах, – лукаво смутились филологи, – что вы полагаете себя
виночерпиями речи, а то и прямо виноделами. А это не собственность ваша,
язык – дар, свыше исходящий.
– Но ведь то, что подарено…
– То требует благодарения. И благоговения. Западный человек –
индивидуалист… Благодарю, девушка, если можно, рюмочку водки.
– А вам, господа?
– И нам – то же, в смысле – две. Спасибо, Любушка, полетели,
батюшка!
– Ангела в полёте! Так вот: западный человек-индивидуалист мнит
язык своим орудием, считая себя вправе перекраивать его по своему
усмотрению. А человек православный понимает, что сам должен служить
слову. Не забывайте: в начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово
было…
547
О.Э.Мандельштам
548
Привет! (бавар.)
705
– Аминь, – снимают невидимые шляпы притихшие спорщики.
– Бъред! – фыркает леди слева, у иллюминатора – тонкие черты,
краткая каштановая стрижка. – Всё у них этим кончается: процитирует
авторитетное – и все благоговеют и водку пьют. Вернее – пьют, а потом
благоговеют. И весь такой спор къружится в плоскости тьмы египетской.
Аргументы сплошь иррационально-лирические, пъредставление о Мандельштаме
– ничего общего с ним не имеющее. Нет, это возмутительно! – вспыхивает
острая зелень во взоре. – Пъриводят цитаты со скупой и чёткой
объразностью, с цветущей сложностью неслыханной пъростоты – и шаманствуют
над ними, как над своей церковнославянщиной.
– Вы думаете? – неопределённо бросает налево иррационально-
лирическая Катарина.
– Хм, думаю! Я всё-таки в искусстве не первый год замужем, –
мелькнула сердитая улыбка. – Пъредставляюсь: Елена Викторовна, старший
научный сотрудник Национального музея западно-восточного искусства.
– А-а-а, тогда конечно…
– Конечно! Но дело не в этом, а в том, что я пърава. И батюшка
этот. Он ведь къритикует их по пъринципу «спърава и слева».
– Вы думаете? Ой, простите, хотела сказать: это как?
– Да так: то для него плохо, когда слово упъравляет автором, то –
что автор упъравляет словом. Это как один советский студент отвечал на
экзамене по теме «Къритика Канта спърава и слева». Он сказал: «Ленин
къритиковал Канта и спърава, и слева».
– Ну…
– Ну ведь пърава я? Значит, и здесь я пърава. Но вы, похоже, не
убеждены?
– А? Нет… Да, спасибо, пожалуйста, вишнёвый сок, девушка!
– Аnd one orange juice for me, miss, – преувеличенно по-английски
артикулирует Елена Викторовна.
– What?! Orangе? – просыпается вдруг миссис Клэр Курило-Джонс. – І
мені джус помаранчовий. Good, good, красно прошу, панночко, люб’язно
дякую. Ой, ще не йдіть, я мушу з вас… take a photo! Пані має такий
автентичний протоукраїнський фенотип. I mean, you’re so sweet – пані є
така солодуха, і очі сині, мов волошки в житі. Я правильно pronounce, do
I?
– Чё, пра-астите? – наклоняется, приотпустив тележку с напитками,
кругленькая, с белёсым хвостиком, с буйными формами, неукрощёнными синей
униформой стюардессы, а на формах белая табличка с мини-портретом и
именем «Любовь».
Но уже клацнула седенькая пани всемирною мыльницей, смеётся, так
говорит:
– Кляц! Кляса! Дякую красно, thank you, та ще знов не йдіть. Я маю
брати something to drink. I mean, something to sleep, a caме горілка. Oh,
дуже дякую. Ідіть уже. Х-х-ха…
И, махом осушив пластиковый стаканчик, ко мне:
– То не є дуже медично – горілка до піґулóк, єднак маю якось
докуняти до кінця, і так аби літак не наснився. Ой, скажіть же тій файній
lady біля illuminator, най же го таки засмикне, бо йой! А-а-ха-а – хр-
фью…
А что там за «йой»? Ёй!
Открытая синева. Край крыла виден из иллюминатора – как носа крыло видит глаз. Вдали-внизу сестра моя – лебедь снеговая – шею-
голову ко мне взметнула. Liebe dich aus über den Wolken
706
15:39:28
Wоlke549 – волки – Волги – волны – как на волнах закачало самолёт: вверх –

и в яму, в гору – под гору, волною земля взметнулась в иллюминаторе
слева, диск жёлто-красный прокатился справа. Влево – вправо – вверх –
вниз – как весело! Любимое русское дело – качели, я всегда любила. Всегда
любила, но кто же знал, что genau dich550? Кто знал, я тебя спрашиваю, ты
ведь и сам не знал. Хитрый какой: засел себе в Киеве, в Москву за песнями
подался, а чуть что – так вообще в Антрацит зарубился под землю. А я-то
ищу, ищу, и не так ищу, как немки ищут – а что они ищут? – а так, как в
той сказке: «принеси то – не знаю что». И тычусь головою – то в
Адриатику, то в эзотерику, то в плывуны славянские, то в чудри-дебри
цыганские. И думаю, и кличу тебя: Платон-Платон! А что Платон? Платон –
планктон, китом поглощён. А кит, а что кит? Время-земля-море-неизбежность
– всё кит, всё левиафан – проглотил Платона, три дня по дну покатал, да и
на берег высадил – у меня, дескать, брюхо не казённое. Или не кит, а
лодка подводная, Улиссом кащеевским, Власом Грыщенко наконец
доизобретённая, подплыла снизу, генкуратором Морозовым приказанная, и
увезла утопавшего куратора. И вот по-над пляжем – слоновой кости терраса,
и стоят мучачос – мешаная раса, – калашниковых – дремлют – не роняют,
сиесту Платонову охраняют. Поскрипывает бамбуковая качалка, потягивает
Платоша текилу, солью зализывает, цитроном зажёвывает, на Татьяну
поглядывает, а та пинеколаду посасывает, на дружка давнишнего глазок-
уголок шаманский заламывает, дескать: явился – не запылился! Усмехается
Платон квадратно, щурится желвачно, дескать: а куда ты от меня денешься,
любовь-нержавейка, дуй-бырлык! И входит на террасу со сквознячком
океанским – старый, вечный, косматый, бородатый – Хоакин Сантеро, союза
республик Тото-и-Тото + Соледад-и-Собака пожизненный президент, вьётся
дымок от сигары – трещат мировые пожары – звенят копья-ассегаи – орут
ара-попугаи: ¡sóngоrо-cоsоngо! – теснится солнце в соломенных шляпах –
дрожит гитарилья в макаковых лапах:
¡Que tengo miedo tenerte
Y perderte después!551
Полно, ребята, кто уж кого потеряет! Это ж всё ребячьи прятки, проказы
чуланные, страсти буланые – мы, цыганки, лучше знаем, да. И грозно-
серьёзно, глубóко-чернооко вскидывает очи Учитель Сантеро: Y qué,
hombre?552 Как те практика? Летал-прыгал-плавал-падал – никак вопрос не
задал. Не стал ты, бра, знающим – плохо пока! И протягивается рука – с
длани бела, с тылу смугла – и смаху по шарику шлёп. И прыг-скок шарик от
плиток террасы, прыг-скок до хозяйской ладони – скользкий-медузный-
хлебный-арбузный, ледовый-медовый, угарный-пожарный, грозовый-бирюзовый,
грибной-земляной… Да не тянись, паря, ты уж был на нём, уж и соскочил,
отдохни покуда – а там видно будет. Отдыхай, Платон, отдыхай, а Лебедиха
полетела-полетела, куда знает – по свободе, по охоте:
– Девушка, Любовь, мне пинеколаду, пожалуйста!
– Кока-колу?
– Нет, пинеколаду.
549
Облако (нем.)
550
Именно тебя (нем.)
551
Как боюсь я тобой обладать и тебя потерять! (исп., из песни “Bésame mucho”)
552
Ну чё, паря? (исп.)
707
– Шоколаду?
– Пинеколаду!
– Такого не разносим.
– Плохо пока!
– Извините, есть другие напитки: кола, фанта, спрайт, перцовая,
пиво…
– Довольно, этого не хочу.
– А видно, что вы впервые побывали в Евъропе, – вежливо
покусывается Елена Викторовна, – Ишь, «пинеколада»! Я сначала тоже так
думала, а потом поняла, что всё это – новорусский выпендърёж. На самом
деле в Евъропе всё естественно и пъросто. Неслыханною пъростотой. И
зелено. Нам с детства внушали, что Киев такой зелёный, как Бог знает что,
а туда возвъращаешься, как в пустыню.
– Вот как, вам не нравится Киев?
– Нет, мъногое нъравится. Киев – это «Слово о полку Игореве», это
Ханенко и Терещенко, это Булгаков, это первый търамвай…
– Это скоростной, что ль, который от цирка до окружной?
– Нънет, первый търамвай ходил по Кърещатику.
– Когда же это? Там и рельсов никогда не было.
– Тьма египетская! Объясняю: мимо Евъропейской площади, мимо
Пърорезной, Фундуклеевской, Бибиковского бульвара, в общем, помнить вы
этого не можете, но знать-то не мешает.
Ёй! Уж не встретила ли я ещё одного Вечного Лоцмана? Похоже на то,
потому что:
– А в Евъропе – совсем незнакомая нам культура, постъроенная не на
дурацком пъростъранственном размахе, а на мъноговековом разумъном
обживании, обустъраивании каждого не такого уж большого кърая. Голландия
в тюльпанах, Райн и Мозель в лозах виногърада, Фъранция чертовски мила, и
Венеция – настоящий венец векового творчества. Одухотворения, понимаете?
В этом и есть задача человека.
– Вы думаете?
– Уверена. Но что это нас так р-раскачивает. Как в море, пъравда?
Правда! Снова валом в окне взметнулась вся земля – вот и
захлестнёт. Захлестнёт самолёт, и ярко-синее, страшно синее небо, и
ужасно белые бессмысленные бельма облаков, и рыже-ржавое предзакатное
пыланье, и перельётся в чёрный цыганский глаз надвинувшейся ночи, и
скован сном хребет, и не даёт дышать мотору храп, и… Проснулась – тихо.
Проснулась – громко: кричат-визжат, как дети на качелях, на каруселях, на
горках американских, на русских горках. И вырывается из рук оживший в
невесомости телефон. Эй, куда? Вот так, назад! Загрохотало снова,
вернулся под ноги пол, упал в ладони телефон – летим. Вот так бывает,
Ворон: задремлешь – и всё завалится. Это сознание моё бодрое держит на
весу – на лету невесть куда стремящийся мир: обживает-обустраивает-
цивилизирует. Одухотворяет, понимаешь! Не даёт упасть в пропасть. Вот
запою – и все каменья-деревья-зверья за мною хороводом завьются,
оркестром зайдутся, только текста нет. А слабó тебе, Ворон, такой текст
придумать для Катарины, чтоб она всё тебе в нём рассказала: и как тебя
видит на закате – на балконе, и как тебя любит и уже об этом знает, и на
чём свет стоит, и что дальше будет? Вот и сказал бы от моего лица –
всадник ведь коню доверяет. Или конь всаднику? А, да ладно. Вот так, что
ль:
Вечером будешь стоять на балконе
708
И сквозь наплывы стаи вороньей
Тихое солнце увидишь на склоне,
Не подымая ко лбу ладоней
И собеседнику (я уж не знаю,
Кто там с тобою) скажешь негромко:
Гаснет-стирается красная кромка,
Горло истаивает от граю.
Ночь начинается, теплит светила,
Ставит ветрила, взывая к Николе.
Месяц-багрянец в цыганское поле,
Быстро бледнея, выплыл бескрыло.
Пооблетели спиреи-старины.
Виснут висками космы седые.
Запад заткала тень Катарины.
Правит востоком призрак России.
Это влеченья меняют личины,
Кто ж не увлёкся тридцать раз кряду,
Ощупью бродит по маскараду,
В коем лирические величины
По-офицерски лихо и строго
Строят в колонны податливый хаос,
Я ж по-вчерашнему: Liebe dich aus
München nach Kiew, здравствуй, дорога!
Ты ж собеседнице (кто там с тобою
Я уж не вижу) молвишь вползвука:
Дорого взятое только что с бою.
Стань за взаимность наградой, разлука.
Полно, былое! Полночь-волчица
Пятичасовой зорькой чревата.
Новой вселенной начаток – частица –
Сердце взрывает, пустеет палата.
Над псалтырём задыхается чтица,
Иноязычною явью объята.
Были бы звёзды – земля приложима.
В вечном режиме смены режима
Не иссякаю, не задыхаюсь,
Не повторяюсь: Liebe dich aus
Der Ewigkeit553, Ворон!
А миссис Клэр спит – не тревожится, и правильно, а то напряжение какое-то
в салоне: стюардессы носятся, у всех ремни проверяют, лихорадочно
успокаивают. Полно, ребята, кто уже кого потеряет! Я – тебя – навсегда –
обрела. Куда ты денешься: вот, стоишь на балконе, снежок ноябрьский из
мимоездной синей тучки на ворот рубахи белой садится, а прямо впереди и
внизу хмурая река с островами – льда ждёт, не дождётся, тихое солнце
красно-закатное отражает, тёмною рябью искажает: бежит рябая вода, а
солнце остаётся, закатится солнце – останется Ворон. Ты ведь всё понял –
553
Люблю тебя из вечности (нем.)
709
я всегда тебя узнаю, хоть седого, хоть сутулого, лоб в морщинах. Давнее
стало новым. Взгляд, стать, цвет – давнее, новое, всё в тебе, всё моё,
куда ты денешься, Ворон: что в руках – то и в небе. Вот этот телефон – он
в руках, но он и в небе с хозяйкой вместе, с машиной вместе… Эй, куда
снова? Уплыть хотел, я не дала. А у нерасторопных, кто не поймал – вон
они – ха-ха – полетели телефоны, сумочки-бутылочки, аксессуары. И снова –
как на горках: ва-а-а! ма-а-а! И снова – привычная вескость бытия. И плюх
– телефоны на колени, бутылочки на столики, аксессуары в сумочки – дальше
летим. Хохочет салон, один батюшка Тихон, что позади сидит – встаёт, и –
громово-жезлово-железно-пастырски:
– Не бойтесь, братия и сестры, и не смейтесь. Радуйтесь! Настал час
возблагодарить Творца за прожитое время, за близкую вечность. Молитесь,
благодарите.
Слышится:
– Ну скажу я спасибо, а самолёт не упадёт – а мне что ж, как дураку
с помытой шеей?
Слышится:
– Ва-а-а! ´
Слышится:
– Меня всегда волновало, где находятся: а) закрома Родины? б)
коридоры власти? и в) чёрный ящик?
Слышится:
– Zum Teufel!554 ´
Слышится:
– Костя, включай ноутбук и записывай! Когда ещё такое…
Слышится:
– Herr Lübke, werden wir sterben?555
Слышится:
– Mа-а-а!
Слышится:
– Zweifellos, Verena, aber nicht jetzt. Ich bin sicher: alles ist
unter Kontrolle.556
Слышится:
– Mа-а-а!
Слышится:
– Gib meine Jugend mir zurück!557
Слышится:
Wir alle fallen. Diese Hand da fällt.
Und sieh die andre an: es ist in allen.
Но слышится:
Und doch ist Einer, welcher diese Fallen
unendlich sanft in seinen Händen hält.
Но слышится:
– Панночко, жах! Мені таки наснився літак, can you imagine? Дайте
скоріше ще одну горілку more please. А чому? Оh, пані Катерино, заховайте
554
Чёрт побери! (нем.)
555
Мы умрём, г-н Любке? (нем.)
556
Без сомнения, Верена, но не сейчас. Я уверен: всё под контролем (нем.)
557
Ср. у Гёте:
Дни юности моей верни… («Пролог в театре», Фауст)
710
зараз же слухавку – це є край небезпечно користувати mobile connection у
польоті. Як «сама заховай»? Why?! Панночко стюардесо, соmе here please,
чом та пані не хоче вимкнути слухавку, it’s not allowed, you know?
– Да пусть себе – всё равно на этой высоте нету свя-ази!
Нет связи! Как так нет связи? Так ты не получил, не знаешь, не
понял, не дошло? А-а! Ва-а-а! Ма-а-а! Ну что же это такое! Почему
«пристeгните ремни»? – Так не улетишь далеко! Зачем же всё-таки
«отключите мобильную связь»? – Не хочу терять с тобой связь! Да и не
теряла никогда, правда, Володя? Ведь как ты сказал, или не ты сказал:
Und wollten vor Liebe vergehn.558
Прогнать любовь за моря? А меня не прогнать, я не картошка – гони в
дверь, а я к тебе в окошко. Сяду Ворону на плечо, шеею лебединою шею
обовью и песню спою:
Садо, садо, садо-виноградо,
Мэ про фэльдыце гэём – и скорбём отрада!
Ах, пожалейте, тумэ, ромалэ –
Gibt meine Jugend mir zurück,
Ай-да, голубэлица – серебро-метелица!
Хорошо ль пою? Вот и будем с тобой – Ворон с Лебедихою – вместе петь:
Вот и объятий подобья не розняли,
Шёлково вьётся, не рвётся тесьма:
Вон как развесилась гроздьями мёрзлыми
То ли акация, то ли зима.
Слышится:
– Кeine Panik!559
Песнь остаётся – вечно поётся. Я – тебя –
Навсегда обрела, Владимир Ворон! Liebe dich aus dem Himmel560. Лечу – долечу. Падает, падает орех, падает самолёт, надвигается на окно
многогрудая облачная равнина. В другом окне горит-горит одна звезда. Liebe dich aus…
17:11:22
Ниже, тусклее солнце, слепнет – пропадает из виду вода, туча светляков

облепила холмы, красным огоньком смотрится лаврская колокольня, а в небе
– горит-горит первая, вечерняя, неопалимая. Гори-гори, озаряй дорогу,
разбился орех, пали скорлупы, летит ко мне Катарина.
Да – горит-горит одна звезда, горит-пылает земля-вода . Liebe dich aus…
17:14:11
558
(H.Heine)
559
Без паники! (нем.)
560
Люблю тебя с неба (нем.)
711
Прочтёшь – и снова зажжётся улыбка…
712

Лирические величины или Liebe dich aus...

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Лирические величины или Liebe dich aus...

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Лирическая величина или Liebe dich aus…

Liebe dich aus…

Видавничий Гурт КЛЮЧ

1. ВЕЧЕРИНКА У ЖУРЫ 21 ноября 2004

Книга II. Морской свиток

Книга III. Высокая болезнь

1. ВЕНЕЦИАНСКИЙ ЗАПЕВ 25 ноября 2004

Книга IV. Цыпа + Лина

1. СТАРЫЙ КОРЕНЬ ноябрь 1999

Книга V. Венеция - Мюнхен

1. ИСТОРИЯ ОСТРОВА ПОКАЯНИЯ (эпилог)

Книга VI. Ворожба

1. ЗИМНЯЯ СКАЗКА декабрь 1940

Книга VII. Ворон

1. РУКИ МОИ ОПУСКАЮТСЯ 26 ноября

Книга VIII. Дневник Лебедихи

1. ЗАКОН РАЗДЕЛЁННОГО ПОЛЯ 1998

Книга IX. Амстердам 7 октября 2004

Книга X. Платон. Алтын

Книга ХI. Платон. Учебные сны осень 1986 – весна 1988

Книга ХII. Платон. Письма русского путешественника

1. ПИСЬМО ОТЦУ-МАТЕРИ 23 февраля 1991

Книга ХIII. Платон. Практика

5. ОППРИ ноябрь 1992

Книга ХIV. Coda 27 ноября 2004

Ой, машина ты желєзна,

Прочла – и снова включилась улыбка, как будто перезарядилась

– Наташа, у тебя во время танго не одни ноги, но и лицо танцует.

«Зенит пламенеет»… Почему, почему ты молчал об этом прежде? А ведь

Что с ней? Bсплеснула руками, закрыла лицо и, прорыдав что-то вроде

– Говоришь, 21-го октября самолёт разбился, типун тебе на язык, а я

– Видишь, это его телефонный номер. И сюда гляди! Гляди, гляди,

Ярко-синее небо, страшно синее небо, ужасно белое облако, жутко

Как хорошо: всё вернулось. Проскрипев, скрылась моторная лодка

Ага, доставлено, не уйдёшь, птичка!

Mein Gott16. В башке разнобой, во рту сушь и дрянь, сердце неведомо

– Говорит Катарина Вольгемут. Фрау Смоковска у себя? Пригласите,

Если ты думаешь, Платоша, что адресат твоих кратких и пылких

Кафе из самых прокуренных, на стойке бутылка, перед ней – сразу

Помилуй, Платон, зачем тебе столько гробов и фамилий? Ты ведь у

…кто хохочет весело. Liebe dich aus Igusijaba.

Шутишь-любишь или нет? Это танец такой наш цыганский, малость

Созвонилась, договорилась, встретилась. Маленький, щупленький, сам

Молчишь? Минуту молчишь, полчаса молчишь, до вечера молчишь… Больше

РАССКАЗ МЮНХЕНСКОГО ТАКСИСТА

Да нет, я сам с Одессы и нетрезв сегодня. Ну и ничего: полицай

Прощай, прощай, только не ты, Платон. Я тебя ещё не отпустила, и не

- Агентство Stella Maris слушает. Да, затонул. Нет, многие спаслись.

– Eintagstour nach Venedig bitte!21 Да, одно место.

Всем давала, всем давала

Ну вот – я в Венеции. Ну вот – над морем пробегает собака. Какая

ИСТОРИЯ ВЕНЕЦИАНСКОГО МАВРА

- Вот вы сказали, а не сказали, так подумали: вот какой расист,

Два обручения дожа

Произошло это при доже, имя которого я вам не назову. Не назову

О всех кораблях, ушедших в море…

КАТАСТРОФА В ВЕНЕЦИАНСКОМ ЗАЛИВЕ

тюлени?! Это же Красное море, не Белое. Белое море должно оставаться

Очнулась Катарина, подняла разгорячённую голову от свитка со

Рассказ о скорой справедливости

Рассказ об испытании подлинности христианина

Рассказ о сотой овце

Рассказ об оправдании делами закона