ЛОГОС #4 (100) 2014

Философско-литературный журнал
издается с 1991 г., выходит 6 раз в год
Учредитель Фонд «Институт экономической политики
им. Е. Т. Гайдара»

Главный редактор Валерий Анашвили

Редакционная коллегия: Александр Бикбов, Вячеслав Данилов,
Дмитрий Кралечкин, Виталий Куренной (научный редактор), Инна Кушнарева,
Михаил Маяцкий, Яков Охонько (ответственный ­секретарь), Александр Павлов,
Артем Смирнов, Влад Софронов, Руслан ­Хестанов, Игорь Чубаров
Редакционный совет: Петар Боянич (Белград), Максим Викторов (Москва),
Борис Гройс (Нью-Йорк), Гасан Гусейнов (Базель), Георгий Дерлугьян (Нью-Йорк,
Абу-Даби), Славой Жижек (Любляна), Сергей Зуев (Москва), Леонид Ионин (Москва),
Борис Капустин (Нью-Хейвен), Владимир Мау (председатель совета, Москва),
Кристиан Меккель (Берлин), Виктор Молчанов (Москва), Фритьоф Роди (Бохум),
Блэр Рубл (Вашингтон), Сергей Синельников‑Мурылев (Москва),
Клаус Хельд (Вупперталь), Михаил Ямпольский (Нью-Йорк)
Выпускающий редактор Елена Попова
Обложка Валерия Юрашко
Верстка Сергей Зиновьев
Фотограф Тамара Корнильева
Руководитель проектов Кирилл Мартынов
Корректор Любовь Агадулина
Редактор сайта Егор Соколов
E-mail редакции: logosjournal@gmx. com
Сайт: http: // www.logosjournal.ru
Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal
Twitter: https://twitter.com/logos_journal
Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77–46739 от 23.09.2011
Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 44761
ISSN 0869-5377
Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования
и экспертного отбора
Категория информационной продукции «16+»
© Издательство Института Гайдара, 2014
http://www.iep.ru/

Отпечатано в филиале «Чеховский печатный двор»

ОАО «Первая образцовая типография». 142300, Московская обл., г. Чехов,
ул. Полиграфистов, 1. Тираж 1000 экз.
 Содержание

О «ЛОГОСЕ»
1 Игорь Чубаров. «В названии „Логоса“ заложена идея поиска нового —
нового голоса, нового языка, нового слова»
12 Модест Колеров. «Никто не мог подумать, что журнал делают
совсем молодые ребята, — так много наглости, уверенности в них было»
21 Вадим Руднев. «Философов здесь никогда не было, Россия — это
не страна философии»
32 Александр Иванов. «Главный урок „Логоса“ — это искусство
практического драйва»
45 Алексей Козырев. «„Логос“ сшивает несколько совершенно разных
эпох, диаметральных по своим устремлениям, надеждам, ожиданиям,
стилям»
56 Борис Межуев. «У нас на глазах разваливалась страна, происходил
титанический слом эпох, а тут люди сидят и занимаются
феноменологией…»
65 Виктор Молчанов. «В России журнал — больше, чем журнал»

SELFIE
73 Кирилл Мартынов. Селфи: между демократизацией медиа
и self-коммодификацией
87 Йоэль Регев. Критика фильтрующего разума. На месте одного селфи
всегда находятся два
95 Андрей Великанов. Selfie ergo sum

ФЕНОМЕНОЛОГИЧЕСКАЯ ТРАДИЦИЯ
105 Виталий Куренной. Полемика профессионалов: конкуренция
и опровержение исследовательских программ в современной
философии
147 Герман Эббингауз. Об объясняющей и описательной психологии
187 Эдмунд Гуссерль. Введение к лекциям по феноменологической
психологии
215 Мориц Шлик. Существует ли интуитивное познание?

ОБЪЕКТНО-ОРИЕНТИРОВАННАЯ ОНТОЛОГИЯ
229 Грэм Харман. Государь сетей: Бруно Латур и метафизика
249 Артем Морозов. Четыре позиционные войны Грэма Хармана
265 Бруно Латур. Извините, вы не могли бы вернуть нам материализм?
275 Леви Брайант. На пути к окончательному освобождению объекта
от субъекта
293 Дмитрий Кралечкин. О сургуче и капусте

319 Библиография за все годы

Логос №4 [100] 2014  v

LOGOS #4 (100) 2014
Philosophical and Literary Journal
published since 1991, frequency—six issues per year
Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy

Editor-in-chief Valery Anashvili

Editorial B oard: Alexander Bikbov, Vyacheslav Danilov, Dmitriy Kralechkin,
Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky,
Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Artem Smirnov,
Vlad Sofronov, Rouslan Khestanov, Igor Chubarov
Editorial Council: Petar Bojanić (Belgrade), Georgi Derluguian (New York,
Abu-Dhabi), Boris Groys (New York), Gasan Guseynov (Basel),
Klaus Held (Wuppertal), Leonid Ionin (Moscow), Boris Kapustin (New Haven),
Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin),
Victor Molchanov (Moscow), Frithjof Rodi (Bochum), Blair Ruble (Washington),
Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Maxim Viktorov (Moscow),
Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana), Sergey Zuev (Moscow)
Executive editor Elena Popova
Cover design Valeria Yurashko
Layout Sergey Zinoviev
Photographer Tamara Kornil’eva
Project manager Kirill Martynov
Proofreader Lyubov Agadulina
Website editor Egor Sokolov
E-mail: logosjournal@gmx.com
Website: http://www.logosjournal.ru
Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal
Twitter: https://twitter.com/logos_journal
Certificate of registration ПИ № ФС 77 – 46739 of 23.09.2011
Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii” — 44761
ISSN 0869-5377
All published materials passed review and expert selection procedure
© Gaidar Institute Press, 2014
http://www.iep.ru/

Print run 1000 copies

 CONTENTS

ON LOGOS
1 Igor Chubarov. “In the title Logos lies the idea of searching for the new — a
new voice, a new language, a new word”
12 Modest Kolerov. “Nobody could ever think that the journal was run by
young boys — there was so much boldness, confidence in them”
21 Vadim Rudnev. “There never were any philosophers here in Russia — this is
not a country of philosophers”
32 Alexander Ivanov. “The main lesson to be learned from Logos is the art of
practical drive”
45 Alexey Kozyrev. “Logos brings together several completely different epochs,
diametrical in their aspirations, hopes, styles”
56 B oris Mezhuev. “Right In front of our eyes the country was collapsing, we
saw a tectonic wreck of epochs, and here people were sitting and studying
phenomenology…”
65 Victor Molchanov. “In Russia a journal is something bigger than just
journal”

SELFIE
73 Kirill Mart ynov. The Selfie: Between Democratization of Media and
Self-Commodification
87 Yoel R egev. Critique of Filter-Reason. Each Selfie Divides Itself in Two
95 Andrey Velikanov. Selfie ergo sum

PHENOMENOLOGICAL TRADITION
105 Vitaly Kurennoy. Debates among Professionals: Competitiveness and
Rejection of Research Programmes within Contemporary Philosophy
147 Hermann Ebbinghaus. On Explanatory and Descriptive Psychology
187 Edmund Husserl. An Introduction to the Lectures on Phenomenological
Psychology
215 Moritz S chlick. Does an Intuitive Cognition Exists?

OBJECT-ORIENTED ONTOLOGY
229 Graham Harman. Prince of Networks: Bruno Latour and Metaphysics
249 Artem Morozov. Graham Harman’s Four Positional Wars
265 Bruno L atour. Can We Get Our Materialism Back, Please?
275 L evi Bryant. Towards a Finally Subjectless Object
293 Dmitry Kralechkin. Of Sealing Wax and Cabbages

319 Biblio graphy for all years

iv  Logos №4 [100] 2014

 ПОДПИСКА НА ЖУРНАЛ

ЛОГОС
Объединенный каталог «Пресса России»
Подписной индекс 44761
В отделениях связи «Почты России»
 О «Логосе»

Интервью подготовили
Алина Волынская
Мария Рикитянская

   1
«В
« названии „Логоса“ заложена идея
поиска нового — нового голоса,
нового языка, нового слова»
И г о р ь Ч у б а р о в . Кандидат философских наук, старший научный
сотрудник Института философии РАН , член редакционной коллегии журна-
ла «Логос», сотрудник Центра современной философии и  социальных наук
при философском факультете МГУ им. М. В. Ломоносова. Среди основных ин-
тересов — аналитическая антропология, феноменология, критическая теория
Франкфуртской школы, медиатеория, философия литературы, наследие Вальте-
ра Беньямина, проблематика насилия, русский авангард, массовая культура. Ав-
тор более 100 научных публикаций, в том числе книги «Коллективная чувствен-
ность: теории и практики левого авангарда» (М.: ИД НИУ ВШЭ , 2014).

·· Каким было начало 1990‑х в профессиональном и интеллекту‑

альном плане лично для вас? Какое место в вашей жизни занимал
«Логос» в то время?

1990‑е годы стали переломными для философского факультета,

на котором я учился. Преподаватели пытались приспособиться
к реалиям новой жизни, нас же, студентов, интересовала исклю‑
чительно философия, освобожденная из научкомовских казема‑
тов. Интерес к ней развивался по двум направлениям: с одной
стороны, русская философия Серебряного века, запретная и при‑
тягательная, с другой — современная западная философия, скуд‑
но представленная на факультете в первые годы нашего обуче‑
ния. Естественно, эти два направления и заложили основу про‑
фессиональных интересов большинства будущих сотрудников
«Логоса».
Позднее наши интересы распространились и на смежные об‑
ласти гуманитарного знания. Во многом это происходило благо‑
даря Валере Анашвили, который, будучи москвичом, был более
культурно ангажирован и располагал широкими знакомствами
среди не  только философов, но  и  целого круга деятелей бур‑
ной культуры тех лет. Он хотел напечатать даже скандальные
для того времени порнографические рассказы Виктора Ерофее‑
ва. В свою очередь, открытие Дмитрия Галковского я могу с гор‑
достью приписать себе. Как яркий писатель, выпускник фило‑
софского факультета Галковский сыграл для нас важную роль,

2   Логос №4 [100] 2014

выступив автором первого номера «Логоса». Подобные фигуры
наряду с переводами Гуссерля и Хайдеггера избавляли нас от не‑
моты и нерешительности. Пусть пока еще за счет чужого языка
и  текстов они становились частью наших собственных биогра‑
фий, моделью их выстраивания и  видения самих себя. «Логос»
был тем инструментом, который позволял публиковать и  эти,
и первые, еще скромные собственные тексты: комментарии, пре‑
дисловия, переводы. В свою очередь, это давало возможность со‑
относить себя с тем, что делали в России старшие маститые кол‑
леги — филологи, историки, литературоведы и  даже философ‑
ские писатели.
Конечно, ключевое место в нашей жизни занимала западная
философия — не потому, что западная, а потому, что философия.
Нас она интересовала и с профессиональной, и с экзистенциаль‑
ной точек зрения. Никакой сопоставимой альтернативы фено‑
менологии Гуссерля в то время не было. Нам хотелось воплотить
идею школы, а  в  ее основе не  могла лежать сверхсовременная
французская философия, но лишь немецкая. Одновременно это
была некая мода на нечто неизведанное и недоступное, что выде‑
ляло бы нас по языку и способу думать от более консервативно
мыслящих однокурсников и тем более преподавателей, принадле‑
жавших предыдущему поколению. Мы развивались параллельно
с ними, но быстрее, обгоняя очень многих.
В журнальном плане — такой сравнительно новой и неожидан‑
ной формы для постсоветского времени — «Логос» был безуслов‑
ным прорывом. Идея журнала витала в воздухе и не могла не быть
подхвачена новым поколением. Перестройка закончилась, начал‑
ся развал СССР, что открывало для нас революционные возмож‑
ности. Многие их почувствовали, но далеко не все сумели реали‑
зовать. Мои интересы располагались в те годы в русле изучения
русской теоретической философии, Валере Анашвили был бли‑
же Франц Брентано, феноменология и аналитическая традиция
в лице Людвига Витгенштейна. Объединила нас идея философии
политически и  религиозно неангажированной, философии как
строгой науки или вообще теоретической философии — идеала,
вполне доступного третьекурсникам философского. Начинался
этап профессионализации, удачно совпавший с открытием упо‑
мянутых возможностей. Стали доступными книги, зарубежные
поездки, стало возможным существование независимого фило‑
софского издания. В отличие от советской эпохи, когда вопросы
публикации решались на уровне различных партийных и контро‑
лирующих органов, это была оглушительная свобода.

Игорь Чубаров   3
 Если для нас «Логос» был первым шагом в профессии, то и для
старших коллег, уже ставших к тому времени преподавателями,
доцентами, профессорами, кандидатами и  докторами, он стал
большим прорывом. Поэтому лучшие из тех, кто работал на фи‑
лософском факультете МГУ, в  РГГУ и еще нескольких философ‑
ских центрах Москвы, немедленно и живо откликнулись на пред‑
ложение сотрудничества. Возникновение нового журнала никого
не оставило в стороне и было воспринято как знак нового, необы‑
чайного времени.
Что касается политики, то  мы были, скорее, аполитичны. Ко‑
гда выступали старцы из ГКЧП, пытавшиеся сохранить советскую
власть, нас волновало лишь то, что «Логос», вероятно, придется
перерегистрировать или вообще создавать заново. Журнал был
еще совсем юным, и  такая перспектива нас ужасно бесила: нам
было все равно, что станет с СССР, нам было важно продолжать
свой проект. А  когда происходили события вокруг Белого дома,
когда его пытались захватить и отстоять, мы негодовали из-за от‑
мены ретроспективы фильмов Пьера Паоло Пазолини в располо‑
женном неподалеку Музее кино. Сегодня смысл этих анекдотов
становится понятнее — это была защитная реакция по отношению
к внешним для философии событиям, которые сейчас уже можно
осмыслять. Траектория нашего становления как профессиональ‑
ных философов, как издателей журналов и  книг соответствова‑
ла изменениям в социально-политической сфере тех лет и имела
с ними структурные и даже содержательные соответствия, на ко‑
торых я сейчас не  буду останавливаться: все, кто этим занимал‑
ся, понимают, о чем речь.

·· Как складывалась редакция «Логоса»? Каким был ее состав

в самом начале?

Случайных людей среди нас не было. Кто занимался философией

тогда, остался в этом поле и сегодня. Кто поступил на философ‑
ский в конце 1980‑х и к 1991 году учился на 3–4‑м курсе, именно
благодаря воодушевлению и широким возможностям того ярко‑
го времени остался в современной философии. Круг создателей
и авторов «Логоса» особенно выделяется на этом фоне, все они
продолжают реализовывать свои таланты в  разных областях —
в политической публицистике, литературной критике, искусстве.
Не скажу, что они всем обязаны «Логосу», скорее, журнал созда‑
вал ситуацию продуктивного диалога между потенциально инте‑
ресными философами, писателями и т. д.

4   Логос №4 [100] 2014

·· На какого читателя «Логос» был ориентирован? И менялся ли
образ целевой аудитории со временем?

Об абстрактном читателе мы не  думали. Нам были интересны

собственные тексты и тексты ближайших коллег, служившие под‑
спорьем для нашей работы. Изначально «Логос» ориентировал‑
ся на некую заинтересованную аудиторию, которая могла бы нас
обсуждать, спорить с нами, поддерживать или подсказывать но‑
вые направления. Это были и наши собственные авторы, и про‑
сто симпатизирующие нам, интересующиеся философией люди.
Не скрою, мне было приятно получить положительный отклик
на  свою первую публикацию от  человека из  «толстого» журна‑
ла — Александра Чудакова — и других старших коллег. Одобрил
нашу затею Мераб Мамардашвили. Я  успел встретиться с  ним
буквально за месяц до его смерти, и он очень живо откликнулся
на предложение опубликоваться в «Логосе». Интересной была ре‑
акция Владимира Бибихина: «Зачем я вам вообще нужен? Вы сей‑
час сами уверенно набираете ход, и ничто не способно повредить
этой масштабной затее. Даже если вы споткнетесь о какой-то ка‑
мешек, подниметесь без посторонней помощи и пойдете дальше».
Кстати, мы записали с Бибихиным беседу о Хайдеггере, опубли‑
кованную в одном из первых номеров журнала.
То есть ориентировались мы не на безличные массы, но на тех
всегда немногочисленных читателей, которые способны освоить,
к примеру, довольно сложный феноменологический текст, на тех,
кому такие тексты были нужны и кто был способен оценить наши
усилия по их продвижению.

··Чем объяснить высокую востребованность «Логоса»? Журнал

ведь начинал с тиража 5 тысяч экземпляров.

Востребованным журнал делало время. На рубеже 1990‑х все мы

работали в издательстве «Гнозис». Там мы печатали Хайдеггера
тиражом 10 тысяч экземпляров, который лет 10 потом продавал‑
ся. О коммерческой стороне можно было не думать — важно, что‑
бы у тех немногих, кто хотел читать эти книги и тексты, был шанс
их прочесть и понять. К счастью, сумевших воспользоваться этим
шансом на интеллектуальное, профессиональное и просто чело‑
веческое развитие было немало. Все помнили советский инфор‑
мационный голод и ценили возможности новой эпохи. Читателя
еще можно было удивить новыми именами. Этим и был предопре‑
делен первоначальный успех журнала, но не только этим.

Игорь Чубаров   5
 Мы ориентировались не на абы какую философию, но на наи‑
более востребованные и  «модные» ее течения, на  авторов, спо‑
собных писать ярко, талантливо, компетентно. Эта профессио‑
нализация, разумеется, сыграла свою роль. Редакция оттачива‑
ла вкус, выбирая, с кем и о чем говорить, что предпочитать, кого
печатать. Сегодня этот вкус усложнился и расширился, но в ка‑
кой-то мере сохранился. Мы продолжаем интересоваться и фено‑
менологией, и тем этапом развития аналитической традиции, ко‑
торый связан с кругом Витгенштейна. Эта первая любовь со вре‑
менем лишь окрепла.
Важно и то, что журнал не был ангажированным, кружковым.
У нас была своя орбита, но мы в ней не замыкались, оставаясь от‑
крытыми для людей, которые могли привнести в издание что-то
новое. На протяжении 1990‑х журнал менялся несколько раз. По‑
являлись новые лица, имена, но интерес со стороны разных людей,
в том числе близких к власти, к финансовым возможностям и их
поддержка были обусловлены неизменно высоким уровнем жур‑
нала. Я и сегодня нахожу, что прочесть в старых номерах «Логоса»,
к чему вернуться в профессиональном плане или из чистого лю‑
бопытства. Множество разнообразных тем — не только узко про‑
фессиональных, но и связанных с освоением, осмыслением нефи‑
лософских зон. Множество авторов, ставших известными спустя
какое-то время в смежных областях. Это вызывало самый живой
интерес к проекту.

·· Как менялся «Логос» в течение 1990‑х годов?

Довольно долго редакция была едина в  определении политики,

направления развития журнала. В  основном мы ориентирова‑
лись на феноменологию и лишь изредка обращались к сюжетам,
связанным с общекультурной или литературной проблематикой.
Я имею в виду, например, интерес к Хармсу, к  обэриутам, кото‑
рым мы посвятили целый номер. Были различные философские
сюжеты более, как нам казалось, прикладного и легкомысленно‑
го плана.
Где-то к концу 1990‑х определенный ригоризм редакционной
политики привел к  тому, что сотрудники журнала разошлись
во взглядах, и мы с Олегом Никифоровым попытались создать
параллельный «Логос». Наши разногласия с Валерой Анашвили
носили в том числе теоретический характер, что особенно важ‑
но. Олег и я хотели сохранить направление строго философского
журнала, без обращения к массовой культуре, литературе и т. д.,

6   Логос №4 [100] 2014

которые казались нам профанацией. Сейчас я понимаю, что это
было ошибкой. Мы просто недостаточно хорошо понимали, что
идеи вызревают в  самой социальной действительности, в  куль‑
туре, в повседневном общении людей, то есть в более широком
контексте, чем закрытые академические сообщества, порождаю‑
щие в отрыве от политических сюжетов или современных худо‑
жественных опытов порой интенсивную, но довольно безжизнен‑
ную рефлексию. Журнал не может не реагировать на то, что про‑
исходит вокруг, и Анашвили выбрал в этом смысле единственно
правильную тактику. Его способность пробуждать в людях инте‑
рес ко всему новому, сохраняя при этом верность общефилософ‑
ской стратегии, позволила журналу выжить в сложные времена.
Нам с Никифоровым удалось выпустить, кажется, лишь пять
номеров, но зато лично для меня это был интересный и важный
опыт самостоятельной подготовки журнала. По  возвращении
в «большой» «Логос» этот опыт позволил мне привнести что-то
новое в формат журнала, который продолжает постоянно менять‑
ся. Сегодня меня больше занимают сюжеты, связанные с совре‑
менной постструктуралистской философией, прежде всего фран‑
цузской, но также и немецкая критическая мысль, Франкфуртская
школа, такие имена, как Беньямин, Адорно и т. д. Они подпиты‑
вают мой интерес к философии и к публикации собственных тек‑
стов в русле этой мысли.
«Логос» с самого начала привлекал амбициозных, желавших пе‑
чататься молодых авторов, наиболее чувствительных к современ‑
ности. Мы всегда исходили из идеи, что философия, литература
и искусство не умирают, переживая процесс постоянного пере‑
рождения или переопределения, но иногда остаются неузнанны‑
ми массами, коллективным сознанием. Узкие специалисты не ре‑
гистрируют новые явления культуры, для этого им требуется вре‑
мя. «Логос» сохраняет интерес и чувствительность к новому как
раз благодаря своим противоречиям, разрывам и  пересборкам,
за  счет постоянного обновления и  привлечения новых неожи‑
данных авторов. В конце 1990‑х интерес к современной западной
философии перестал восприниматься как случайный — сначала
на  острие внимания находилась французская философия, сей‑
час — итальянская. Для «Логоса» это всегда был принципиаль‑
ный момент — сохранять чуткость к новому, издавать оригиналь‑
ные, визионерские тексты и постепенно создавать свои, привле‑
кать как можно больше авторов, способных сопрягать развитие
отечественной философии со странами более-менее непрерывной
культурной традиции.

Игорь Чубаров   7
·· Как вы относитесь к монотематическим номерам? Актуален ли
по-прежнему этот принцип комплектования журнала?

Я считаю, что тематические номера выполнили свою роль. Та‑

кой подход был оправдан и жизнеспособен, когда было еще мно‑
го неосвоенных, почти неотрефлексированных философских тем,
а их поле было обозримым. Сейчас многообразие тем достигло
того уровня, когда возможность их философского осмысления
не  может быть присвоена одним журналом или вообще специ‑
альными философскими журналами. Даже в глянце сегодня пуб‑
ликуются неплохие статьи. «Логос» реагирует на это переходом
от  моно- к  политематичности, когда номер формируется из  не‑
скольких блоков с четырьмя-пятью объединенными общим пред‑
метом статьями и отдельно вынесенными оригинальными текста‑
ми философских «звезд». Дополнением им служат актуальные ис‑
следования наших и зарубежных авторов в области философии
и гуманитаристики: архивные, неизвестные материалы, перево‑
ды классики, не дошедшие еще до широкого российского читате‑
ля, до студентов и т. д. Четвертый раздел — критический и рецен‑
зионный. Так что тематическое членение сохраняется, но в пре‑
образованном виде.

·· Какие интеллектуальные журналы вы могли бы сравнить

с «Логосом»?

Пожалуй, я выделил бы «Новое литературное обозрение», состояв‑

шееся не только благодаря возможностям его главного редактора,
но и как результат усилий целого сообщества филологов и гумани‑
тариев. 1990‑е годы показали, что журнал не рождается из одних
только денег. Тогда ими располагали многие. Это были огромные
бюджеты непонятного происхождения: ворованные, партийные
и т. д. Но тех, кто действительно способен вложить их в абстракт-
ную культуру, всегда было мало. Пригласить в Москву Лучано Па-
варотти или организовать выставку Сальвадора Дали много ума
не надо. А вот создать действующий интеллектуальный орган, но‑
вый независимый институт — на это никогда никаких денег не хва-
тает. Инвестиции в культуру и образование могут быть небольши‑
ми, но очень адресными и постоянными. Это залог успеха. Кро‑
ме того, идею проекта нужно воспроизводить и укреплять, чтобы
она всякий раз доказывала свою действенность в новых историче-
ских условиях. Ирине Прохоровой с «НЛО» это удалось, равно как
и «Логосу».

8   Логос №4 [100] 2014

 Я сознательно не выделяю журналы, которые издаются акаде‑
мией, но лишь те, что существуют независимо. И считаю главным
достижением Валеры Анашвили, что, несмотря на изменяющую‑
ся политическую и бизнес-конъюнктуру, он сохранил веру и вер‑
ность идее философского журнала, пусть до конца не эксплици‑
рованную, и поддерживал его марку. В чем состоит эта идея, мож‑
но фантазировать. Как один из родоначальников проекта, замечу,
что его идея не сводится к какому-то единственному слову или за‑
мыслу, но всегда была сложной, гетерогенной, открытой структу‑
рой, задававшей условия для порождения новых научных интере‑
сов и направлений исследований. Благодаря этому журнал и вы‑
жил из множества других, рожденных в 1990‑е годы.
Следует также упомянуть минский проект «Топос», близкий
к  нашему по  исходному замыслу, вектору развития, по  кругу
участников и читателей. Даже название созвучно с нашим. Ребят,
кто там печатается, мы прекрасно знаем — это все наши колле‑
ги. Редакция этого журнала вполне самодостаточна, что вызыва‑
ет у нас симпатию, и, кстати, взаимную.

·· Кстати, почему журнал назвали «Логосом»? Отсылка

к дореволюционному «Логосу» была сознательной?

Для нас это слово выражало как раз ту гетерогенность, о которой

я уже говорил: совмещение разных стихий, направлений, людей.
Связь с  дореволюционным «Логосом» была для нас очень важ‑
ной, потому что тот «Логос» создавали молодые феноменологи,
неокантианцы, поучившиеся в Германии, интересовавшиеся всем
новым и  искавшие какие-то зоны личной автономии в  «лапот‑
ной» царской России. Мы чувствовали сродство с ними не толь‑
ко на уровне текстов. Нам импонировала их ориентация на Запад,
их переводческие проекты, их связь с современными западными
философами. Параллели напрашивались, поэтому уже во втором
номере мы опубликовали полную библиографию того «Логоса»,
изучали его и в целом старались соответствовать взятой нашими
предшественниками планке.
Мы остаемся в России, и с русскими философами начала про‑
шлого века нас связывает единство как судьбы и  надежд, так
и  ограничений, налагаемых нашей культурой, конфигурацией
власти и господствующего знания. Нас объединяет желание дви‑
гаться к тому, чего у нас нет. Такая преемственность мотивирует
независимо от возраста, позволяет не закоснеть в рамках одной
избранной линии, но всегда искать новое: языки, возможности,

Игорь Чубаров   9
 имена, людей. Мне кажется, именно эта идея заложена в нашем на‑
звании — идея поиска нового голоса, нового языка, нового слова.

·· Можно ли сегодня создать успешный и долгоиграющий

студенческий проект в области философии, подобный «Логосу»?

Мы с Валерой Анашвили пытались поддерживать молодых людей,

студентов четвертого и пятого курсов разных выпусков, создавав‑
ших собственные проекты. Был журнал «Культиватор». На фило‑
софском факультете МГУ выходил «Филин». У ребят действитель‑
но есть потребность делать что-то самим, а не просто публиковать
свои тексты в «Логосе». Может, потому, что они сомневаются в сво‑
их силах или, наоборот, верят, что сделают что-то вместе и увидят
результат, тогда как в другом, уже состоявшемся проекте их голос
может утонуть или попасть в невыгодный контекст. Я считаю эту
потребность очень правильной и достойной поддержки. Модель
такого журнала, как «Логос», может быть использована на уров‑
не описанных мною аналогичных стратегий. Но  можно приду‑
мать и что-то совершенно новое и неожиданное. Я уже говорил
про множественность возможностей, порождаемых каждой эпо‑
хой, каждым мгновением. Те, кто понимают это, чего-то достигают.
Вместе с тем могу сказать, что не собираюсь всю жизнь рабо‑
тать в «Логосе», становиться мудрым старичком, задающим ка‑
кие-то тенденции, направления, школы и т. п. Люди постепенно
партикуляризуются, уходят в область личных проектов, ограни‑
чиваются небольшим кругом тех, кому доверяют. Я думаю, что-то
подобное ждет многих наших коллег. Из этого следует одно про‑
стое следствие: «Логос» как модель, как журнал и как возможность
заниматься философией в нашей не очень благоприятной для это‑
го ситуации может и должен быть кем-то унаследован. Поэтому
мы рассчитываем на появление новых лиц, которые позволят «Ло‑
госу» существовать и через 20–30 лет. Необязательно в нынешнем
виде, но как имени и модели. Мы будем оказывать поддержку лю‑
дям, способным к такой работе: коллективной, живой, требующей
отчуждения своего личного времени. Сами же лет через тридцать
будем писать, вероятно, мудрые напутственные статьи и мемуары.

·· Повлиял ли, на ваш взгляд, «Логос» на развитие философии

в России?

Я думаю, повлиял в той мере, в какой представлял собой способ

выживания для небесталанных людей своего времени: авторов, ре-

10   Логос №4 [100] 2014

дакторов этого журнала, того круга лиц, которые продолжают и се-
годня заниматься профессиональной философией в нашей стране.
Он, безусловно, повлиял на их личные судьбы, биографии, дав воз‑
можность публиковаться и получать отклик от коллег и читателей.
Ведь важно иметь возможность не просто печататься — этим заня‑
ты тысячи дилетантов в тысячах дилетантских изданий, — но делать
это в журнале для тех людей, чье признание тебя интересует и где
оно может состояться в какой-то приемлемой форме. Признание —
это все. Оно придает языку, письму осмысленность, а это непре-
менное требование к философским текстам. «Логос» в этом плане
стал одним из первых удачных опытов восстановления разрушен‑
ного после падения СССР института признания в отечественной
философии. В этом влияние журнала на нашу дисциплину труд‑
но переоценить.
Еще один аспект: лишь немногие имеют доступ к подшивкам
старых номеров журнала. Благодаря новым медиа, сайту журнала
прошлые выпуски «Логоса» приобретают не только мемуарно-ар‑
хивную, но и актуальную научную ценность. Многие из этих тек‑
стов еще не  прочитаны, многие еще будут открыты и  обсужде‑
ны. Студенты могут использовать их в  учебе и  научной подго‑
товке. Неслучайно философский факультет МГУ рассматривает
«Логос» как свою виртуальную кафедру, о чем на 15-летии журна‑
ла говорил декан факультета Владимир Миронов. Но «Логос» —
больше, чем просто источник импульсов для нашей дисциплины.
Это еще и проект времени. Экзистенциальный проект, очень важ‑
ный в жизненном плане для его авторов и редакторов разных лет.

Игорь Чубаров   11
«Никто
« не мог подумать, что журнал делают
совсем молодые ребята, — так много
наглости, уверенности в них было»
М о д е с т К о л е р о в . Кандидат исторических наук, издатель, политиче-
ский и общественный деятель. Главный редактор информационного агентства
REX . Автор многочисленных публикаций на общественно-политические и исто-
рико-философские темы. Публиковался в журналах «Новый мир», «Неприкос-
новенный запас», «Знамя», «Отечественные записки». С 1999 по 2002 г. — изда-
тель журнала «Логос».

··Опишите, пожалуйста, каким было начало 90‑х лично для вас

в профессиональном, интеллектуальном плане?

Слишком общий вопрос. Во-первых, 90-е начались, так сказать,

в 92‑м году. Потому что 91‑й год был частью перестроечного кон‑
тинуума, сохраняющегося, пока все не  рухнуло, а  рубеж — это
92‑й  год. Причем 92‑й  год по  объему свободы резко отличался
от 91‑го, несмотря на то, что послабления были явные и поэтап‑
ные. И в издательском смысле 91‑й, 92‑й год отличались расшире‑
нием свободы высказывания, практически бесцензурного, и од‑
новременно полной гибелью полиграфической отрасли, когда
чуть  ли не  на туалетной бумаге издавали какие-то важные тек‑
сты, исследования. Полная издательская нищета — это был один
из признаков того времени. Второй признак — нарастающее не‑
доумение гуманитариев относительно того, что может дать науке
старшее поколение исследователей. Общим местом жалоб дис‑
сидентов, всех, кого не допускали к публикации, жертв цензуры,
всех полудиссидентствующих писателей были разговоры о том,

Модест Алексеевич Колеров много лет, в самые трудные времена, помогал

«Логосу» выживать и, в конце концов, выжить, выжить физически. Даже
более: без его советов, одобрения или яростной критики невозможно пред-
ставить существование журнала с самого основания. К сожалению, в по-
следние годы связь между нами прервалась, пропасть идеологических раз-
ногласий стала почти непреодолимой, но для меня и моих коллег его ин-
теллектуальный драйв и его дружеская поддержка останутся в истории
журнала, а моя благодарность Модесту никогда не иссякнет. — В ­ алерий
Анашвили, главный редактор журнала «Логос».

12   Логос №4 [100] 2014

 что им не  дают печататься, и  мы искренне в  это верили. И  ко‑
гда появилась возможность, когда наступило полное отсутствие
цензуры, все мы, и я в частности, думали что сейчас-то они вы‑
нут ящики из стола и посыплется интеллектуальный продукт. Го‑
ворили даже, что у многих в этих ящиках хранится сокровенное
знание. И я помню, что сознательно не касался целого ряда сквоз‑
ных, ярких, профильных тем истории русской мысли, посколь‑
ку был абсолютно убежден, что эти самые хрестоматийные, са‑
мые классические имена — Бердяев и все остальные — уж они-то,
наверное, вылизаны до предела, так что молодому человеку ска‑
зать о них новое слово будет очень трудно. И вот начали выходить
бесцензурные журналы, а запасы из ящиков все не появляются.
Оказалось, в ящиках ничего и нет, это были просто слова, будто
там что-то такое принципиально новое или свежее и запрещен‑
ное. Выяснилось, что абсолютное большинство диссидентствую‑
щих писателей не проводили дни и ночи в библиотеках, в архи‑
вах, изучая подшерсток культуры. Хотя газеты не были запреще‑
ны, к журналам соответствующего периода никогда не закрывали
доступ, спецхран всегда был открыт для тех, кто хотел в нем за‑
ниматься. То есть эмигрантская литература или литература, за‑
прещенная в  СССР, — все это в советское время было доступно.
Но оказалось, что этого никто не делает. И вот начавшие выхо‑
дить тогда журналы столкнулись с двумя основными вызовами:
первый — легко заполнить свои площади перепечатками каких-то
малодоступных текстов, которые и так уже все знают на Западе,
а здесь еще не очень знали, второй — обратиться к этим гениям
диссидентства, сказать: «Ну, поделитесь сокровенным знанием,
дайте страничку из ящика стола!» Когда оказалось, что эти ящи‑
ки письменных столов лежат на помойках пустые, гремя на ветру,
к ним, этим диссидентам, ходить перестали. И оказалось, что сме‑
на поколений произошла естественным образом. Новые знания
могли давать только новые люди. Всё, и никакой борьбы.

·· Вы помните первые номера «Логоса»? Как бы вы их

охарактеризовали?

Помню первый и второй. Что в них было интересного? Более всего

мне запомнилась из первых номеров «Логоса» пионерская вставка
в философский контекст фрагмента текста Галковского. Второе —
решительная экспансия в библиографическую отрасль с роспи‑
сью содержания дореволюционного «Логоса». И очень стилисти‑
чески фривольное, на первый взгляд, обращение Игоря Чубаро‑

Модест Колеров   13
 ва с бердяевскими архивными документами. Помимо того что все
это тесно перемешивалось с исследованием русского гусерлиан‑
ства и прочим, меня это очень сильно привлекало и производи‑
ло впечатление жуткой гремучей смеси. И потом, никто не мог
подумать, что журнал делают совсем молодые ребята, — так мно‑
го наглости, уверенности в них было. И это хорошо, потому что
это была уверенность не граффитчиков, которые сейчас рисуют
на стенах, а людей, которые уже считают себя частью академиче‑
ского исследовательского сообщества, принимая все необходимые
обязательства. Это было хорошо.

·· Какое место было у «Логоса» в той системе, которую

вы описали?

«Логос» был одним из  многих десятков журналов, которые то‑

гда начинали свою издательскую судьбу и в Москве, и в Питере,
и в Киеве, но которые в большинстве своем не перешли рубеж
первого-второго номера. Никто тогда на  первых двух номерах
не мог представить себе, что «Логос» продолжится. В 92‑м году
появился и просуществовал около двух лет историко-литератур‑
ный филологический публикаторский журнал De Visu высокого
полиграфического качества, демонстративно без картинок — там,
может быть, они и были, но верстка была ригористическая, «науч‑
ная». Тогда же, в 92‑м году, появилось «Новое литературное обо‑
зрение», тоже историко-филологический журнал. А  вот в  обла‑
сти истории, истории мысли, философии таких вот сделанных,
поставленных, ригористических журналов не было, все это был
жуткий самопал, самодеятельность. На фоне очень высококаче‑
ственных филологических журналов «Логос» выглядел отчаян‑
ным экспериментом, и, повторяю, никто бы и рубля не поставил
на то, что он выживет.

·· Почему же тогда он выжил?

Журнал De Visu, говорят, почти два года существовал потому, что

его издатели составили себе капитал на издании каких-то сказок,
которые хорошо продались, а издатели «Логоса», как говорят, со‑
ставили себе стартовый капитал на издании тоже какой-то гума‑
нитарной попсы в духе Мейстера Экхарта или «Цветочков» Фран‑
циска Ассизского. То есть какой-то стартовый капитал у них был.
Но тогда была гиперинфляция, и рассчитать экономическую сто‑
рону дела было практически невозможно.

14   Логос №4 [100] 2014

··А как было в 90‑х с меценатством, спонсорством?

Нетрудно было найти благотворителя на  один-два номера.

Но практически не было благотворителей на продолжение изда‑
ния. Это была главная проблема.

··С чем это было связано?

С тем, что основные благотворители того времени сами были вче‑

рашними гуманитариями, которые просто сводили счеты со сво‑
ей молодостью или вытесняли свои комплексы через благотво‑
рительность, стремясь остаться тоже умными людьми. Но бизнес
того времени был такой ненадежный, что сегодня у тебя мерсе‑
дес, а завтра вообще ничего. Я еще помню, что даже после дефолта
98‑го года, гораздо позже, «белые воротнички» шутили: «не имей
мобильный, а имей домашний». Это была глубокая мысль, пото‑
му что очень многие, те, кто тогда делали деньги, жили буквально
одним днем — с машиной, с мобильным, но без дома, без устроен‑
ного быта, соответственно, без каких-либо сбережений. Вот так
от широты душевной можно было поддержать несколько номе‑
ров, но дальше — нет.

·· Именно с этим и связано то, что некоторые журналы переста‑

ли выходить после первого-второго номера?

Совершенно верно. Именно с этим и связано то, что они не на‑

шли стабильных денег.

·· Как вам кажется, почему в таком случае «Логос» не постигла

та же участь?

Ему повезло — у Анашвили есть талант фандрайзера. Он смог пе‑

рескакивать со льдинки на льдинку, каждый раз находя новый
поворот в «Логосе», в редакционной стилистике, чтобы отвечать
различным спонсорским, меценатским эмоциям. Поэтому журнал
вполне успешно существовал. И, на мой взгляд, пик обществен‑
ного звучания «Логос» достиг на рубеже 1990–2000‑х годов, когда
из герметичного философского журнала медленно, но явно пре‑
вратился в журнал практической философии и философствова‑
ния о политике. Его номер 99‑го года, посвященный Косово, вой‑
не в Югославии был, наверное, первым, может быть, самым ярким
образцом русской практической философии, которая берет эту

Модест Колеров   15
 «прозу жизни» и из нее делает те выводы, которые, может быть,
тогдашнему Жижеку и не снились. Вот это ахматовское «произ‑
водство стихов из мусора» в практической философии «Логосом»
было явлено очень ярко, мощно. На мой взгляд, это был пик.

·· На какого читателя ориентировался «Логос» в начале 90‑х и как,

соответственно, он трансформировался?

На философскую молодежь в первую очередь и на широкую гу‑

манитарную междисциплинарную публику. Потому что, скажем,
в исторической науке так и не появилось внятного стабильного
издания, которое философствовало бы о методологии истории,
об основаниях знания. Точно так же довольно поздно этим увлек‑
лось «НЛО». И «Логос» доступно и не очень доступно рассказы‑
вал широким гуманитариям о том, что происходит вообще в эпи‑
стемологической сфере.

··А как бы вы в целом охарактеризовали развитие «Логоса»

с 90‑х годов до того самого пика, о котором говорили?

Можно сказать, что это было развитие от любительского, кружко‑

вого продукта к значимой научной институции, которая в усло‑
виях быстрой смерти таких этаблированных журналов, как «Во‑
просы философии», стала на тот момент одним из немногих ка‑
чественных философских изданий.

··А сейчас вы читаете «Логос»?

Нет.

·· Почему?

Сейчас я не читаю потому, что «Логос» окончательно избрал стра‑

тегию тематических номеров, а я и как читатель, и как издатель
терпеть не могу тематические номера. Потому что они резко со‑
кращают аудиторию.

·· Но ведь выходили же номера, например, по философии спорта.

Это и есть тематический номер.

·· Да. А что было до этого?

А до этого были номера широкого профиля.

16   Логос №4 [100] 2014

·· Были же феноменологические номера. Разве это не узость?

Философия спорта и  феноменология — это все-таки несопоста‑

вимые пространства. Они бы еще занялись философией хоккея.
В сравнении с феноменологией это разные тематические отрасли.

·· Каких ярких авторов «Логоса» 90‑х годов — пока вы его читали —

вы могли бы назвать?

Я думаю, что неправильно сводить все к центральным авторам.

Вадим Руднев, безусловно, яркий автор и  классик в  своей сфе‑
ре, но он был значим в «Логосе» только потому, что действовал
в каком-то хоре, ансамбле. И сводить все к авторам неправильно.
Это был такой «бульон», флуктуация в руках Анашвили, а потому
здесь была важна констелляция, сочетание, а не какой-то «звез‑
дизм». Это, наверное, правильно — отказ от звездизма, потому что
звезды тогдашних 90‑х, пошедшие по пути Мамардашвили и По‑
дороги, — это как дым, из  которого трудно извлечь сухой оста‑
ток. А вот коллективное усилие, коллективное ratio философско‑
го сообщества в качественном смысле не было представлено ни‑
где, кроме «Логоса». Это был другой посыл.

··То есть вы имеете в виду, что там был какой-то определенный

набор авторов или набор Анашвили?

Дело в том, что Анашвили небрезгливо собирал все подряд, при

этом как-то отбирая. Он первым, наверное, стал собирать рус‑
скую философскую молодежь по всем этим швейцариям и герма‑
ниям, которая тогда только-только уехала и думала, возвращать‑
ся ей или нет. Безусловно, она принесла на эту сцену совершенно
революционную свежесть. И Хестанов, и Надточий, и Маяцкий,
и Плотников. Это все замечательные, свежие ребята. Само это по‑
коление — уже явление.

··А можно ли говорить о том, что «Логос» повлиял в принципе

на развитие философии в России?

Безусловно.

·· И каким образом?

Он сделал ее более культурной, он вернул ее в  актуальный фи‑

лософский западный контекст. Без «Логоса» Россия, русская

Модест Колеров   17
 мысль еще очень долго искала бы способ взаимодействия с ним.
Без него такой прямой, непосредственной интеграции не  было
бы. При этом нельзя даже говорить о какой-то рецепции — это
смешно. Рецепция — это когда сидит дядя-дворник и читает под‑
строчник. А когда приехали все эти вышеупомянутые мальчиш‑
ки и — даже не приехав — начали писать, они писали одновремен‑
но и на этом языке, и на другом, и на третьем, у себя на месте
по-немецки, по-французски, здесь по-русски, где-то по-англий‑
ски, то есть для них некорректна сама постановка вопроса о ре‑
цепции, они были интегральной частью русской интернациональ‑
ной науки. И все их комплексы и дикости нынешние, если они
есть, а они есть, связаны с этим непреодоленным комплексом рус‑
ского учительства, с желанием чего-то преподать. Он не только
у русских есть, но и, например, у американцев развит. Это было
интересное время. Обратите особое внимание на это канализиро‑
вание «Логосом» русской философской молодежи. Это была, без‑
условно, революция.

·· Как вы думаете, почему сегодня невозможна такая философская

студенческая инициатива, которая могла бы вырасти?

Она возможна. Потому что было второе поколение философской

молодежи — Артемий Магун и другие, — которые уже работали
и в  «НЛО», а  «НЛО», увидев, как хорошо это у «Логоса» получает‑
ся, тоже пошло в эту сферу, фактически перестало быть ЛО, «ли‑
тературным обозрением», и стало ГО, «гуманитарным обозрени‑
ем». То есть за этим идет, наверное, и третье поколение. Но этой
взрывной силы почему-то не получается. Я не знаю, можно поду‑
мать и придумать, как это сделать. Потому что среди русских ин‑
теллигентов, которые работали там и возвращались оттуда, есть
прекрасный историк идей Ярослав Шимов, Кирилл Шевченко
и многие другие, которые ретранслировали центральноевропей‑
ский опыт, причем тоже весьма критично. Если Ярослав Шимов
скорее космополит, то Кирилл Шевченко крайне разочарован За‑
падом. Это живые люди, это очень интересно. Если устроить та‑
кой постоянно действующий насос, помпу отправляющихся туда
молодых людей, гарантировать трибуны здесь, если их обеспечить
этим насосом и трибуной одновременно, то они многое смогут по‑
родить здесь, сами для себя. В конце концов, именно «Логос» стал
стартовой площадкой для научной и писательской карьеры очень
и очень многих.

18   Логос №4 [100] 2014

·· Вы могли бы назвать пару имен?

Все эти вышеупомянутые мальчишки стали здесь знамениты

в том числе с помощью «Логоса». Я не думаю, что все они в этом
признаются, но это правда.

··А как вам кажется, «Логос» продолжает канализировать этих

молодых людей?

Сейчас — нет. Но  наверняка я не  могу судить, не  знаю, не  чи‑
таю. Все-таки это направление очень сильно перехватило «НЛО»,
но  и  у  него не  получается, у  него все это носит, при всем ува‑
жении, очень миметический характер, вроде: «А  дай-ка я тоже
что-нибудь отчебучу!» Не потому, что тебя это реально волнует,
а потому, что нужно встроиться в какую-то гендерную, бисексу‑
альную схему, как какой-нибудь маргинал из западного универ‑
ситета, чтобы быть тоже одетым по моде. Один пример. Яркая,
серьезная, достойная девушка-исследовательница, занимающая‑
ся военным пленом времен Первой мировой войны, главу сво‑
ей замечательной, в конце концов вышедшей монографии опуб‑
ликовала в  «НЛО». Полноценное историческое, очень толковое
исследование. Так она, чтобы «придуриваться» под тренд это‑
го журнала, вынуждена была изнасиловать собственный текст
и пустить через заголовок «красную нить», именно в самом ду‑
бовом смысле этого слова, будто военный плен — это тоже опыт
педагогики или опыт обучения. Чушь собачья. Так ведь и обще‑
ние раба с  палкой тоже можно назвать обучением. А  почему?
А  потому что в  «НЛО» был тематический номер. Эта тематиче‑
ская мода, этот тематический мимезис — чудовищное явление,
оно заставляет тебя прыгать по  палочке: «Ну-ка подпрыгивай!
Ну-ка подпрыгивай!» Да  не хочу я подпрыгивать. И  эта клано‑
вая цензура губит эти издания.

··А сейчас есть какой-нибудь журнал, который занимает нишу

этих нетематических журналов?

Нет.

··Она пустует?

Да.

Модест Колеров   19
·· Есть ли вообще какая-то потребность в таком журнале?

Конечно. Таких нетематических журналов должно быть пять. Раз‑

ных, зубастых, ведущих жесточайшую войну друг с другом. Наше‑
му с Анашвили поколению еще лет 20–30 серьезно компостиро‑
вать друг другу мозги. Вы за это время тоже состаритесь. Но у вас
еще будет какая-то линия преемственности. Неужели мы будем
удовлетворяться этой ерундой, что нам предложена? Конечно, мы
породим много интересного.

··Спасибо большое.

Пожалуйста.

20   Логос №4 [100] 2014

«Философов
« здесь никогда не было,
Россия — это не страна философии»
В а д им Р у д н е в . Доктор филологических наук, семиотик, лингвист, фи-
лолог, культуролог и философ, ученик Юрия Лотмана. Автор 150 статей и более
20 монографий. Ответственный секретарь журнала «Логос» в 1997–2002 годах.

·· Начнем с момента появления «Логоса» в начале 1990‑х.

Как бы вы оценили общую ситуацию с философией в России
в тот период?

Видите ли, по профессии я не философ, я филолог, поэтому ком‑

петентно судить о состоянии дисциплины мне не по чину. И все же
отмечу, что 1991, 1992, 1993‑й — это, во‑первых, годы превращения
Валерия Подороги в очень заметную фигуру. Во-вторых, это время,
когда стали переводить очень много текстов, в частности, француз‑
ских философов. Дело в том, что я в целом оцениваю российскую
философию очень низко. Философов здесь никогда не было, это
не страна философии. В России была экзистенциальная, художе‑
ственная философия с Достоевским и Толстым как главными дей‑
ствующими лицами. Хорошим философом в молодости был Алек‑
сей Федорович Лосев, написавший прекрасную книгу «Философия
имени», но его быстро сломали и запретили заниматься филосо‑
фией. Трудно представить, как это возможно, как можно запретить
человеку думать, но Лосев был так напуган, что, к большому сожа-
лению, бросил философию, то есть стал писать то, что положено.
Самым сильным впечатлением в первом номере «Логоса» для
меня стала работа философа и замечательного литератора Дми‑
трия Галковского. Он написал огромную книгу «Бесконечный ту‑
пик», фактически философский роман с героем. Но роман пост‑
модернистский, где все запутано-перепутано и  основано на  си‑
стеме цитат. Галковский — типичный русский философ, и заслуга
Валеры и  его друзей была в  том, что они впервые опубликова‑
ли выдержки из этого огромного, величиной примерно с «Анну
Каренину», труда. Сама публикация была небезупречной, хоть
и учитывала мнение автора, но тем не менее произвела на меня
очень большое впечатление. За  рассуждениями о  некоем фило‑
софе в «Бесконечном тупике» следуют воспоминания из детства,

В а д им Р у д н е в   21
 затем автор вдруг начинает комментировать свой комментарий,
потом еще чей-то — такая запутанная постмодернистская штука.
Редакция собрала все встречающиеся в романе упоминания Вла‑
димира Соловьева — очень злобные, остроумные, — а поскольку я
не люблю русскую религиозную философию, мне это страшно по‑
нравилось. После этого мне дали весь тогда еще не опубликован‑
ный роман, и я с ­огромным удовольствием его прочитал и напи‑
сал для «Логоса» большую рецензию, фактически статью — «Фи‑
лософия „русского литературного языка“ в „Бесконечном тупике“
Д. Галковского». Она вышла в четвертом номере «Логоса», и с тех
пор мы стали дружить с редакцией.
Что касается других российских философов, то я вспоминаю
слова директора замечательного издательства Ad Marginem Алек‑
сандра Иванова из интервью, которое он давал мне для «Логоса».
Он сказал, что философия в современной России концентрирует‑
ся не вокруг кафедр, но вокруг институций: журналов, маленьких
сообществ и т. д. «Логос» как раз и был таким сообществом, пуб‑
ликовавшим если не мыслителей в высоком смысле слова, то ин‑
теллектуалов первого ряда, таких как Игорь Молчанов или заме‑
чательный феноменолог Владимир Калиниченко. Это высочай‑
шего уровня тексты, пусть сам я не феноменолог, а специалист
по Витгенштейну и аналитической философии.

·· Расскажите о своих профессиональных интересах в начале 1990‑х.

В Москву я приехал в 1990‑м. Я непосредственный ученик Лотма‑

на, то есть по образованию и профессиональной принадлежности
я семиотик, хотя сейчас считаю это слово неадекватным и уста‑
ревшим. Занимался такими, в частности, вещами, как теория сю‑
жета и т. п. После знакомства с Валерой и его друзьями я напи‑
сал статью «Феноменология события» — возможно, слово «фено‑
менология» возникло уже под влиянием знакомства с ними. Суть
этой работы сводилась к тому, что хронологии в принципе не су‑
ществует, а есть лишь один из множества способов представле‑
ния события, причем периферийный. Например, человек не знает
своей жизни от начала до конца: момента рождения он не помнит,
а смерти никогда не узнает. Жизнь между этими точками — лишь
набор фрагментов, лоскутов. Это я и называю феноменологией
события. Наша же привычка считать хронологию, последователь‑
ное выстраивание эпизодов от начала до конца привилегирован‑
ной формой представления событий — это христианская иллюзия,
восходящая к традиции изложения жития святых: вот он родился,

22   Логос №4 [100] 2014

 семья пережила некий переворот, он пошел, он умер. А на самом
деле (если в философии допустима эта формула) все не так. Я про‑
должал заниматься этой темой какое-то время, из чего постепенно
сложилась книжка «Морфология реальности», изданная Валерой.

·· Какие журналы начала — середины 1990‑х вы читали и считали

для себя важными?

У меня нет ответа, потому что старые журналы после того, что
называется перестройкой, мы читать перестали. Во время пере‑
стройки все так называемые литературные журналы стали пуб‑
ликовать различные материалы, связанные с осмыслением совет‑
ской эпохи: «Котлован» Платонова, литература по  сталинизму,
«Архипелаг ГУЛАГ» частями в разных изданиях. Страна с жадно‑
стью бросились их читать, но в 1990‑е годы эта эпопея постепенно
угасла, что совпало с глубоким экономическим кризисом и зада‑
чей выживания после гайдаровских реформ января 1992 года. Вме‑
сте с тем мы тогда смотрели телевизор, во время путча 1991 года
следили за новостями просто с утра до вечера. Возможно, поэто‑
му интерес к журналам на какое-то время сошел на нет.
И тем поразительнее феномен «Логоса». Я помню, как Валера
Анашвили, Игорь Чубаров и Олег Никифоров начинали, будучи
еще студентами. Мы подружились в какой-то очень важный для
всех нас период жизни. Для них — связанный с возникновением
журнала. Сначала никто не отнесся к ним всерьез, а сегодня про‑
екту уже более 20 лет, что для постперестроечной эпохи неверо‑
ятно много. Среди массы возникавших и закрывавшихся журна‑
лов возвышались, конечно, «Вопросы философии», в которых я
опубликовался лишь раз, и то в силу разнарядки участника кон‑
ференции по Витгенштейну. По-моему, «Логосу» как независимо‑
му философскому журналу до сих пор нет альтернативы. Да, есть
«Метафизические исследования» в Петербурге, но это очень про‑
винциальное явление. Есть неплохой журнал «Комментарии»,
но он публикует все подряд. И это, в общем, все.

··Что из опубликованного в первых номерах «Логоса» оказалось

для вас неожиданным?

Таким для меня стал второй номер, в основном посвященный фе‑

номенологии, — в то время плохо известному мне направлению.
До 1990 года я жил в Риге, работал журналистом в местном жур‑
нальчике «Даугава», который во время перестройки стал очень

В а д им Р у д н е в   23
 популярным за  пределами Латвии (тираж достигал 100 тысяч
экземпляров — по тогдашним меркам цифра не очень большая,
но  заметная). В  «Даугаве» я заведовал отделом культурологии,
мною же и созданным. Собственно, по публикациям в нем редак‑
ция «Логоса» обо мне и узнала. Я публиковал собственные пере‑
воды небольших текстов с комментариями: лекции Витгенштей‑
на впервые на русском языке, что-то из Куайна, работу Мура «Яв‑
ляется ли существование предикатом?». Так что мне всегда была
ближе другая традиция — аналитической и  постаналитической
философии. Поэтому первые номера «Логоса» были для меня свя‑
заны с некоторой ситуацией удивления.
Не помню, чтобы я с кем-либо их обсуждал, разве что с про‑
фессором Александром Грязновым из МГУ, которого считаю очень
достойным человеком. Он написал две весьма приличные книж‑
ки по Витгенштейну — с поправкой на советскую эпоху, в кото‑
рую они создавались. Он не был мыслителем, но был, во‑первых,
очень порядочным человеком, а  во‑вторых, настоящим специа‑
листом, состоял в личной переписке со многими из философов.
Мы с Валерой как-то приходили к нему на факультет с идеей ве‑
сти в журнале совместную рубрику или что-то подобное. Потом
Грязнов издал очень хорошую и важную антологию по аналити‑
ческой философии.

·· Вы упомянули первые переводы на русский язык. Каких авто‑

ров вы для себя открыли с их помощью и в каких журналах они
публиковались?

Основной формой публикации переводов в то время оставались

книги — например, вошедших тогда в моду французских филосо‑
фов, к которым я относился очень плохо. Я просто не понимал
их целей, их языка, не понимал интенций Деррида или Бодрийя‑
ра, остававшихся мне совершенно чуждыми. Я ведь лишь наполо‑
вину философ, а на другую — психолог. Свою область я называю
психосемиотикой, или — для большей доступности — философией
психиатрии. Она отчасти смыкается с подходом Серла, использо‑
ванным им, скажем, в книге «Открывая сознание заново» — с аб‑
солютно других, разумеется, позиций, сама книга мне не нравит‑
ся. Поэтому меня сильно раздражала общая одержимость фран‑
цузскими постмодернистами, я не находил в них никакого вкуса.
Переоткрыл их для себя позже, уже в зрелом возрасте, когда по‑
сле выхода «Анти-Эдипа» Делёза и Гваттари я понял, насколько
это интересно. К этому времени я уже неплохо знал теоретиче‑

24   Логос №4 [100] 2014

 ский психоанализ, и его критика, предложенная авторами этой
книги, мне очень понравилась.
Если говорить о книгах, то в какой-то момент я познакомился
с  Александром Сосландом, автором блестящей работы «Фунда‑
ментальная структура психотерапевтического метода». Я считал
ее лучшей из известных мне книг по философии, о чем сообщил
какому-то журналу, опрашивавшему интеллектуалов на предмет
наиболее актуальной философской книги 1990‑х годов. Самым по‑
пулярным ответом было, разумеется, «Бытие и  время» Хайдег‑
гера. Такая интересная временная петля: книга 1927  года стала
важнейшим событием конца века после того, как Саша Иванов
в 1997 году издал ее в переводе Владимира Бибихина. Перевод был
очень странным, потому что, если вы знаете, для Бибихина поче‑
му-то было важным, чтобы страница русского текста совпадала
со страницей немецкого оригинала. Этот был немного безумный
проект, и книга производила несколько зловещий вид, но, в об‑
щем, перевод получился отличным. Хотя я всегда очень плохо по‑
нимал Хайдеггера, читать его было интересно.

·· Как, на ваш взгляд, менялся «Логос» в течение этих 20 лет?

Серьезный перелом в  истории журнала произошел в  период

конфликта между, с одной стороны, Валерой и, с другой сторо‑
ны, Игорем Чубаровым и Олегом Никифоровым. Валера, на мой
взгляд, справедливо считал себя главным редактором, а они пола‑
гали, что главных среди них быть не должно. У всех них менялись
философские взгляды, все взрослели и выбирали свою судьбу, что
и породило раскол на два «Логоса», между которыми мне прихо‑
дилось выбирать. Я выбрал Валеру, потому что признавал его ли‑
дерство и сильный организационный талант. А то, что предложи‑
ли Олег и Игорь, казалось мне менее убедительным.
В какой-то момент Валера пригласил меня на пост ответствен‑
ного секретаря этого «Логоса» без Игоря и Олега. Так я и оказался
на стороне канонического «Логоса» и в странной оппозиции «Ло‑
госу» апокрифическому, между которыми ощущалось очень силь‑
ное напряжение, даже личная враждебность, замешенная на пред‑
сказуемой ревности. Например, я по наивности отдал какой-то
перевод Игорю до того, как мы с Валерой решили включить его
в свой тематический номер. Когда я попросил Игоря вернуть пе‑
ревод, он сказал, что не отдаст его мне. Это была еще эпоха пишу‑
щих машинок, поэтому мне пришлось ехать к переводчику, у ко‑
торого, к счастью, нашелся еще один, совсем слепой экземпляр.

В а д им Р у д н е в   25
 Номер был сделан, но приходилось преодолевать такие вот маль‑
чишеские вещи.

·· Второй журнал тоже назывался «Логос»?

Да, но выходил реже и был толще. Валерин «Логос» сохранил ис‑

ходный подзаголовок «философско-литературный журнал», а чу‑
баровский был просто «философским журналом» — вот и вся раз‑
ница. Но второй проект вскоре заглох, потому что Валера очень
хорошо умел добывать деньги — одно время нас поддерживал биз‑
несмен и Валерин друг Модест Колеров, потом был грант от Фон‑
да Сороса. В результате за год у нас вышло 12 номеров, что для
тех времен дорогого стоило. Благодаря финансированию мы вы‑
ходили строго в срок и распространялись по подписке. Чуть поз‑
же экономическая ситуация вынудила сократить периодичность
до выхода раз в два месяца.

·· Почему, на ваш взгляд, некоторые журналы прекращали свое су‑

ществование после одного-двух выпусков?

Во-первых, из-за денег. Во-вторых, из-за нехватки интеллекту‑

альных сил и  ресурсов. Сегодня фундаментальная гуманитар‑
ная наука находится в глубочайшем кризисе. Не только в России,
но и во всем мире. Ведь сейчас нет ни одного по-настоящему ве‑
ликого философа. Во всяком случае я не могу назвать ни одно‑
го. И великого психоаналитика нет, и филолога. Последний умер
в 2005 году, им был академик Владимир Топоров. Мы переживаем
межпарадигмальный период бурной интеллектуальной инфляции.
Люди питаются разными текстами, теориями, за которыми спу‑
стя время обнаруживается пустота, все оборачивается пшиком.
Проекты были, но философского журнала, хоть отчасти способ‑
ного составить «Логосу» конкуренцию, не могу вспомнить. Были,
например, журналы «Волшебная гора», «Эдип», «Комментарии».
Последний, кажется, продолжает существовать, но в очень мар‑
гинальном виде.
С Валерой у нас был еще один проект — журнал «На посту»,
интересный, но очень дорогой, в отличие от «Логоса». С журна‑
лом «На посту» нам не повезло попасть под дефолт 1998 года. Уже
сверстанный третий номер в великолепном макете так и не был
напечатан. Модест Колеров выступил инвестором и этого проек‑
та, но был вынужден отказаться от него из-за кризиса. Тогда мы
все остались без работы, которая была максимально близкой к на‑

26   Логос №4 [100] 2014

 стоящей журналистике: множество авторов, бескомпромиссная
критика. Журнал в основном был посвящен книгам. Это была на‑
стоящая редакция, которой в «Логосе» никогда не было, главный
художник — все как полагается. К сожалению, проект продержал‑
ся всего полгода.

·· Каких ярких российских авторов из тех, кто публиковался

в «Логосе» и «На посту», а равно тех, кто не успел или не захо‑
тел это сделать, вы могли бы назвать?

Искать авторов никогда не  было просто. Во-первых, в  силу их

принципиального отсутствия. Во-вторых, потому что мы не пла‑
тили гонораров. Конечно, были исключения: например, Виктор
Молчанов всегда присылал очень хорошие, четкие и ясные статьи.
Но чаще приходилось изворачиваться, делать переводы. Напри‑
мер, у нас были очень хорошие номера по Витгенштейну, по фи‑
лософии Ливингстона, львовско-варшавской школе — как вы по‑
нимаете, почти целиком переводные. Не уверен, что смогу вспо‑
мнить конкретных авторов, помню лишь, что подбирать их всегда
было непросто. К счастью, у Валеры был свой круг философов,
друзей, регулярно участвовавших в его проектах: Михаил Маяц‑
кий, Виталий Куренной, Николай Плотников, Руслан Хестанов.
Для меня сотрудничество с «Логосом» и Валерой было прежде
всего фактором самоопределения. Когда знаешь, что если напи‑
шешь действительно хорошую статью, то Валера ее опубликует, это
очень стимулирует. Я ведь не работал по специальности. На 15-ле‑
тии «Логоса» я назвал себя бродячим философом. Все, что у меня
было, — это книги, которые я писал и издавал. «Логос» служил для
меня формой самовыражения, институционализации. Наша друж‑
ба с Валерой носила несколько странный характер — я все время
подсовывал ему профессиональные тексты по психиатрии, прой‑
дя мастер-класс и  будучи дипломированным клиническим пси‑
хиатром. Он все это терпел и до поры даже интересовался. Я ему
очень благодарен, так как мои лучшие статьи, пожалуй, были опуб‑
ликованы именно в «Логосе» примерно в 1998–1999 годы.

·· Как свидетель разных этапов развития «Логоса», расскажите

немного о внутриредакционной жизни. Вы говорили, у редакции
не было своего помещения?

Да, редакцию заменяла маленькая Валерина квартирка, в которой

он жил со своей тогдашней женой. Пока не было интернета, я про‑

В а д им Р у д н е в   27
сто приходил к нему домой, и мы что-то обсуждали. Валера всегда
гордился тем, что непосредственно работал с авторами: пил кофе,
обсуждал темы будущих статей и номеров. «Редакционной» была
сама жизнь: редакция была не местом работы, но формой суще‑
ствования. Я думаю, что в этом и состояла сильная сторона «Лого‑
са» — неразрывное единство жизни и философии. Для меня в этом
был очень важный жизнестроительный момент.
Я не знаю, как это получилось. Думаю, журнал породила сама
странная ткань жизни в  1990‑е  годы, отторгавшая любые ин‑
ституционализированные отношения и  систематическую орга‑
низацию работы. Это была совершенно не наша стихия, поэто‑
му темы рождались случайно, авторы были внезапными, но это
был необычайно интересный и плодотворный период для жур‑
нала и всех нас. Например, у нас был номер под названием «Фут‑
бол». Сначала был один текст на  тему, потом появился другой.
В отличие от Валеры, я совсем не являюсь поклонником футбола,
хоть и играл в него в детстве. Но я сказал: «Вы ничего не пони‑
маете в футболе, а я за неделю напишу о нем статью, от которой
вы все просто закачаетесь». Так появился мой текст «Метафи‑
зика футбола», который очень понравился Валерию, и  сложил‑
ся номер о футболе.
Когда появился интернет, мы практически перестали встре‑
чаться. Сейчас ведь у редакций зачастую нет потребности в офи‑
се — все процессы координируются по электронной почте. Так что
я просто регулярно получал тексты с ремаркой: «Пришла статейка,
почитай, напиши какую-нибудь рецензию». Я лениво читал ста‑
тейку и писал какую-нибудь рецензию. Кстати, я считаю своей за‑
слугой, что за время нашего сотрудничества написал очень мно‑
го рецензий, потому что это благородный жанр. Я писал о «Воз‑
вышенном объекте идеологии» Жижека, о любопытнейшей книге
его жены Ренаты Салецл, ставшей нынче необычайно популярной,
«(Из)вращения любви и ненависти». В общем, рецензировал все,
что попадалось на глаза.

·· Можно ли говорить об особом круге создателей, авторов, чита‑

телей «Логоса»?

По-моему, авторы в основном и были читателями, хотя на неко‑

торых прилавках «Логос» я все-таки видел. Но писали главным
образом для себя, и мне это кажется правильным. Что касается
среды, то у Валеры была референтная группа, в которую к концу
1990‑х, как я уже говорил, входили Плотников, Хестанов, Маяц‑

28   Логос №4 [100] 2014

кий и прежде всего Виталий Куренной. А до этого, когда в редак‑
ции были Игорь и Олег, они и были «средой» журнала.
Здесь нельзя не  упомянуть первое московское философское
издательство «Гнозис», в  котором все мы работали. Членов ре‑
дакции «Логоса» пустили туда совсем еще молодыми, но по-хо‑
рошему наглыми ребятами. Так сложилась редакционная среда
сотрудников этого издательства. Валера Анашвили, Игорь Чуба‑
ров и Олег Никифоров проникли в «Гнозис» и захватили в нем
власть. Прежнее руководство занималось уже совершенно безум‑
ными, хоть и очень интересными проектами, например издани‑
ем непомерным тиражом (10 тысяч экземпляров) так называемого
«­Тетра-­Глоссума», то есть Евангелия от Матфея на четырех язы‑
ках — древнегреческом, латыни, церковно-славянском и русском.
В конце концов произошел бунт, прежнего директора сместили,
и тогда главным редактором фактически стал Валера. Мне вся эта
история не понравилась, и я демонстративно перешел на работу
в «Художественный журнал».
Отношения внутри среды иногда бывали очень напряженными.
Например, кто-то из авторов «На посту» написал довольно жест‑
кую, даже хамскую (каких в журнале было большинство) рецен‑
зию на книжку, которую подготовил Чубаров, — «История фено‑
менологии в России». Решив, что ее автором был я, Игорь натра‑
вил на меня Валерия Суровцева из Томска, который, надо сказать,
издает сейчас очень хорошую серию по аналитической филосо‑
фии. Суровцев опубликовал в апокрифическом «Логосе» огром‑
ную, ужасно злобную статью, которую и рецензией не назовешь, —
грандиозный текст, посвященный разгромной критике всей моей
витгенштейниады, то есть книги «Божественный Людвиг», ком‑
ментариям к ней и всему тому, что я написал по Витгенштейну.
Мы пришли в ужас, и Валера сказал: «Пиши критику». Но потом
он сам же не стал публиковать написанное, потому что я был край‑
не резким. Позже Игорь по телефону сказал мне, что все это было
не со зла, что мы все равно остаемся друзьями и так далее. Но это
была явная месть, очень жесткая и эффектная, надо признать.

··Что бы вы отнесли к числу бесспорных достижений «Логоса»

за 20 лет его существования?

Во-первых, факт выживания. Во-вторых, создание совершенно

реальной альтернативы «Вопросам философии». Ведь последние,
насколько я помню, строились следующим образом: одна инте‑
ресная публикация в окружении текстов всех этих старых пней,

В а д им Р у д н е в   29
 философствующих советских идиотов, которые как печатались,
так и продолжают это делать сегодня. «Логос» аккумулировал во‑
круг себя все новые силы, какие были и не имели шанса пролезть
ни в какие «Вопросы философии». Это был безусловный успех.
Залогом этого успеха в основном служил организационный та‑
лант Валеры, его удивительная стойкость и способность выжи‑
вать в любых условиях. Во времена нашего сотрудничества это
был действительно очень хороший живой журнал, под которым
я подразумеваю простую вещь: интересные статьи, которые ин‑
тересно читать. В таком журнале есть рецензии на живые, выхо‑
дящие сегодня книги, у него есть некий бренд и имидж. Все эти
черты были соединены в «Логосе». У нас был бренд, нас уважали
и стремились у нас публиковаться. У нас были интересные статьи
и рецензии на свежие книги, в том числе иностранные.
Проект «Логоса» всегда был непосредственно связан с Валери‑
ной издательской деятельностью, столь же безусловно успешной.
Он издал сотни философских, научных книг — ничего подобно‑
го в России не было. И все это было так или иначе связано. Ска‑
жем, он издал два моих перевода Витгенштейна с комментариями
к ним в виде трех маленьких разноцветных книжечек — это была
внезапная идея, личный порыв. Вот эта глубокая персональность
всего предприятия и кажется мне самым ценным в Валере. Это
и есть философия — когда человек делает то, что ему хочется, что
ему приятно, пишет и публикует то, о чем думает. А если не может
напечатать — плюет на это и пишет дальше в надежде быть опуб‑
ликованным позже. Такой была неповторимая и бесценная атмо‑
сфера в «Логосе» — именно такая, какой должна быть атмосфера
философского кружка.

·· Были ли безусловные неудачи или нереализованные журналом

возможности?

Наверное, какие-то номера были менее удачными. Например, но‑

мер по львовско-варшавской школе был фактически сборником
статей. Конечно, ценным, поскольку на  вопрос своего ученика
«Есть у вас что-то по львовско-варшавской школе?» я мог отве‑
тить: «У меня есть номер “Логоса”». Он ценен как готовая выбор‑
ка текстов, но как номер журнала он мертв, в нем не было ничего,
кроме механически объединенных текстов. Другие номера были
заметно более удачными.
Повторюсь, что мы всегда существовали в условиях дефицита
материалов, характерного для любого хорошего журнала, пере‑

30   Логос №4 [100] 2014

живающего вечное становление и поиск лучших авторов. Это од‑
новременно сложная и очень продуктивная ситуация. Например,
прислали вдруг из провинции статью. Некто Колотаев. Я вижу —
интересная, хорошая статья, только слишком большая. Пишу ав‑
тору (это уже были времена интернета): «Если хотите опублико‑
вать, придется сократить». Он согласен. «А хотите, я вам пришлю
свою книгу?» — продолжает. Я говорю: «Присылайте». Он прислал
такую по-провинциальному большую, дико интересную книгу
про «Что делать?» Чернышевского, в котором все персонажи ока‑
зывались гомосексуалистами. Ужасно смешная, остроумная и за‑
бавная книга. Автор — профессор Ставропольского университета,
чуть моложе меня — приезжает в Москву, и я говорю: «Что вы там
торчите в своем Ставрополе, переезжайте в Москву». Он говорит:
«И перееду!» И переехал. Сейчас он здесь вполне благоденствует,
правда, писать стал заметно хуже. Такие вот случаи пересечения
в журнале живых судеб я считаю самым главным. А их в «Логосе»
всегда было очень много.

·· Как «Логос» повлиял на профессиональную философию в России?

Может быть, назовете какие-то неоспоримые свидетельства
этого влияния?

В пример могу привести только себя, так как больше никого

не  знаю. Еще, пожалуй, Виталия Куренного. «Логос» нас очень
стимулировал. Это был живой авторитетный журнал, служивший
источником вдохновения для всех, кто был к нему причастен. Го‑
ворить о философах вообще мне довольно трудно, так как я мало
с кем из них общаюсь.

В а д им Р у д н е в   31
«Главный
« урок „Логоса“— это искусство
практического драйва»
Александр Иванов. Кандидат философских наук, культурный
деятель, основатель и бессменный руководитель московского издательства
Ad Marginem.

·· Каким в профессиональном и интеллектуальном плане было для

вас начало 1990‑х годов?

Вы видели первые номера «Логоса»? Примерно таким было и нача‑

ло 1990‑х. Все делалось на коленке. Тогда, в принципе, возник вы‑
зов — что дальше? Все так или иначе получили образование в со‑
ветское, позднее советское время, и  понятно, что тот тип обра‑
зования предполагал тотализующую картину мира. Марксизм,
как бы к нему ни относиться, давал такую картину мира. На язы‑
ке марксизма (или даже антимарксизма — неважно) можно было
описать все: от бессознательного до социальных практик, от эко‑
номики до политики и т. д. А ситуация начала 1990‑х — это начало
перехода к тому, что современные социологи называют ситуацией
multitudies, горизонтальных неиерархических структур. И вот од‑
ной из multitudes была группа в составе Валеры Анашвили, Оле‑
га Никифорова, Игоря Чубарова — выпускников МГУ, решивших
сделать журнал.
С Валерой я встретился, по-моему, летом 1991 года, когда тоже
мигрировал из  академической карьеры в  издательскую. Тогда
возникло издательство «Культура», которое возглавлял Миха‑
ил Швыдкой — театральный критик, преподаватель (кажется, он
преподавал историю театра в Школе-студии МХАТ). Такой либе‑
ральный культуртреггер. Он основал издательство и пригласил
в него разных людей. У меня там была философская редакция —
делал серию «Философия по краям». Я был делегирован из Ин‑
ститута философии. Подорога, Петровская, Рыклин отправили
меня выполнять партийное задание — делать придуманную в не‑
драх этой группы философов серию, которая называлась «Лабо‑
ратория постклассических исследований».
В то время существовало очень много подобных начинаний.
Например, одно из них принадлежало Ирине Прохоровой, ныне

32   Логос №4 [100] 2014

известной благодаря родственным связям со своим прославлен‑
ным братом (тогда еще он не был Братом с большой буквы). Окон‑
чив МГУ, по-моему романо-германское отделение филфака, она
работала редактором в  «Литературном обозрении». Ситуация
была мутной — власть уже теряла контроль над низовыми прак‑
тиками. И вот осенью 1991‑го, если не ошибаюсь, они выпустили
номер, посвященный эротике.
А Валеру я встретил как раз на Арбате, у исторического места,
где рождался старый «Логос». Если пройти метров сто по Гоголев‑
скому бульвару в сторону Кропоткинской, там, немного в глубине,
есть двухэтажный особнячок с мезонином. Здесь и была редакция
старого журнала «Логос». На некой философской карте Москвы
обязательно должен быть этот дом. (Интересно, что раньше бук‑
вально напротив располагалась редакция журнала «Мусагет», где
работали Андрей Белый, Павел Флоренский.) Очень милый особ‑
нячок, не знаю, кто его приватизировал. Его даже не превратили
в новорусский, лужковский особняк. Я там недавно был — вроде
с ним ничего не сделали.
Тогда Арбат был абсолютно перестроечной улицей, и как раз
там мы обсуждали проект «Логоса». Идея состояла в возвращении
к истокам. Марксистская традиция стерла все эти истоки, и нуж‑
но было, как полагал Валера, создавать первый настоящий акаде‑
мический журнал. Дореволюционный «Логос» был известен тем,
что, например, тексты Гуссерля там публиковались раньше, чем
в Германии. Такой феномен был, что русский перевод Гуссерля
опережал выход оригинала. Гуссерль специально писал для рус‑
ского журнала — там зародилась русская феноменология и было
довольно много интересных мыслителей.
Этот феноменологический драйв был тогда очень моден. Он
возник не на пустом месте, понятно. Поздние советские времена —
это вообще период тотального господства феноменологической
волны. Конечно, она по-разному интерпретировалась. Так, с кон‑
ца 1970‑х годов существовало просто повальное увлечение Хай‑
деггером. Владимир Бибихин, например, переводил «Бытие и вре‑
мя» и статьи Хайдеггера, которые уже в начале 1990‑х вышли ти‑
ражом 50 тысяч экземпляров — в издательстве «Республика» был
опубликован сборник под названием «Время и бытие».
Был интерес и к герменевтике разных направлений — вокруг
историков культуры и историков литературы типа Аверинцева.
Или, например, существовала молодая волна в Институте фило‑
софии, представленная Владимиром Малаховым, который ре‑
дактировал перевод работы Гадамера «Истина и  метод». Была

Ал е к с а н д р И в а н о в   33
еще школа Виктора Молчанова в Ростове (он тогда еще жил там).
И оттуда же, из Ростовского университета, вышли философ, про‑
фессор НИУ ВШЭ Михаил Маяцкий и  ныне известный блогер
Эдуард Надточий. Надточий в 1989 году опубликовал в латыш‑
ском журнале «Даугава» очень веселую статью «Друк, товарищ
и Барт» (Друк — это фамилия одного поэта). Таким образом, уже
в  поздние советские времена делались проекты, центрирован‑
ные вокруг феноменологии. В воздухе висела взвесь из всяких
начинаний и перемен.
Валера был настоящим фанатом журнала. И  по-моему, по‑
вторяю, он во  многом продолжал либеральные позднесовет‑
ские традиции, в которых оппозиция марксизму формировалась
в основном в лице феноменологии. Даже по предмету, по иссле‑
довательской манере это был антимарксизм: вместо социальных
практик анализировались индивидуальные, герменевтические
виды опыта, больше внимания было к культуре, к медленному
чтению текста культуры. Марксизм был отвергнут.
Меня, честно говоря, феноменология тогда интересова‑
ла только косвенно. Группа, в  которую я входил, занималась,
условно говоря, постмодерном. Мы в основном сконцентриро‑
вались на французской традиции — Деррида, Фуко, Делёз и т. д.
Это тоже была абсолютная пустыня — никаких текстов, все чи‑
тали в спецхране, делали ксерокопии.
Надо сказать, что, например, Подорога вырос из  диссерта‑
ции, написанной про Адорно, то  есть из  Франкфуртской шко‑
лы, и последовавшим за этим интереса к Беньямину и Фуко. Ям‑
польский занимался авангардным французским и  немецким
кинематографом 1920–1950‑х годов. У Рыклина научным руко‑
водителем был Мамардашвили, которого, к слову сказать, вос‑
принимали по-разному. Он, конечно, был гуру 1970–1980‑х го‑
дов, стоял у истоков сразу нескольких традиций. Из него и фе‑
номенологическая линия вырастала, но также вырастала линия,
которая странным образом была ближе к левому постмодерну
фукианского, делёзианского и  дерридианского типа, хотя Ма‑
мардашвили и не любил этих философов. Но сам характер его
социального и философского поведения предполагал такую воз‑
можность тоже. То  есть под его влиянием появились разнона‑
правленные вещи.
Интересы разделились так, что левые склонялись к  постмо‑
дерну, более консервативные правые либералы — к феноменоло‑
гии. И в этом смысле ретроспективно можно сказать, что журнал
«Логос» был журналом праволиберальным, именно с  уклоном

34   Логос №4 [100] 2014

 в  феноменологию, которая выполняла функцию философски
разработанной «фиги в кармане». При этом там была очень важ‑
ная учебно-академическая составляющая, представленная ком‑
ментариями, текстами. Конечно, это никоим образом полити‑
ки не касалось, а имело отношение к заполнению огромных ла‑
кун, зон незнания, просто к преодолению необразованности, что
вплетало историю «Логоса» в общую волну уже постсоветского
становления институций. Это была одна из  первых постсовет‑
ских журнальных институций.
Параллельно возникло «Новое литературное обозрение»,
многие другие журналы, часть из которых не дожили до наших
дней, но являлись очень интересными проектами. Был журнал
De visu, был, скорее, литературный журнал «Место печати», из‑
даваемый Николаем Шептулиным. В  общем, такая вот завари‑
валась каша.

·· Когда вы узнали о создании нового философского журнала?

Нельзя сказать, что я стоял у истоков, держал руку на пульсе, но за

4–5 месяцев до  выхода первого номера «Логоса», когда еще фор‑
мировалась его концепция, я уже познакомился с ребятами. И все,
над чем они думали, было мне довольно интересно и близко. Там,
конечно, присутствовал огромный просветительский энтузиазм.
Предполагалось, что бывают такие революционные периоды, ко‑
гда философия становится вдруг нужна всем. При этом она не идет
на уступки, не банализируется, не становится популярной фило‑
софией. Откройте первый номер — какие там комментарии к како‑
му-нибудь сложному абзацу из Гуссерля! Вдруг думаешь: «О! Как
круто!» Это было как новость в газете и совпадало с ожиданиями
времени, потому что рушилась очень большая система, сами ее ос‑
нования подвергались критике. Конечно, инструментарием этой
критики стали всевозможные дискурсивные практики и виды фи‑
лософского опыта: от феноменологии и герменевтики до, скажем,
аналитической философии и  психоанализа. Все, что было, — все
шло в дело.
Хардт и Негри в «Империи» писали, что одна из причин гибели
Советского Союза была связана с тем, что произошло в Европе по‑
сле 1968 года, когда на смену индустриальной культуре, индустри‑
альным практикам, в том числе политическим, пришла совершен‑
но новая, неиерархическая ситуация. И ее по-разному и в разной
терминологии все описывают. Латур называет это «сетью» и «пе‑
реводом», например. Но закрепилось понятие multitudes («множе‑

Ал е к с а н д р И в а н о в   35
ства»), отражающее процессы формирования горизонтальных не‑
иерархических структур.
Лидеры Советского Союза, даже прогрессивные, этот момент
прозевали. Реальную погоду в  позднем СССР делали не  сило‑
вики, не  директора заводов, которые, в  общем, уже не  работа‑
ли по-настоящему на  экономику, а  теневые бизнесмены, ком‑
пьютерные программисты, всякие «альтернативщики» типа ка‑
ких-нибудь продюсеров нелегальных поп-групп. Они придумали
совершенно новые форматы социальных сетей. Понятно, ин‑
тернета не  было, но  сети существовали. Раскрутка «Ласкового
мая» — это просто гениальная история, когда людям продавали
кассеты прямо в поездах, чтобы они могли слушать этот «Ласко‑
вый май» в бесконечной дороге от Москвы до Иркутска, напри‑
мер. И вообще там было предложено очень много новых идей.
Какой-нибудь Айзеншпис, продюсер группы «Кино», был чело‑
веком абсолютно современной культуры. А  какой-нибудь ди‑
ректор оборонного завода был уже абсолютным египтянином,
человеком из прошлого тысячелетия. То же самое касалось и раз‑
личных политических, социальных и культурных практик. Дис‑
позиция менялась очень сильно, и власть, которая почти этого
не  чувствовала, соответственно, проигрывала. Она проигрыва‑
ла начиная с середины 1970‑х годов и до конца 1980‑х. И в ито‑
ге так и проиграла.
Понятно, полное повторение невозможно, но  сегодня есть
ощущение повторения, потому что власть опять не понимает, что
возможны другие виды синтеза — не  вертикального, не  макро‑
синтеза, а «молекулярного» синтеза страны. Того, что можно на‑
звать социальным лейбницианством, когда огромное количество
монад синтезируются не иерархическим образом, а окказиональ‑
ным. Они вступают в  какие-то странные союзы, объединения,
затем распадаются, потом опять соединяются. А  тот макроэко‑
номический и  макрополитический синтез, который предлагает
сегодняшняя власть, звучит очень старомодно.
Так что время, когда родился «Логос», во многом переклика‑
ется с  сегодняшним временем. С  единственной только разни‑
цей — философия уже не играет такой роли. Именно эта фило‑
софия — философия феноменологическая. Философия как чи‑
стая теория, чистая рефлексия над опытом, над созерцанием, над
процедурами эго. Сегодня эта философия тоже выглядит доста‑
точно старомодно. Но  «Логос» менялся. Его нельзя обвинить,
что он как сел на  этот старый стул, так на  нем и  остался. Нет,
там все меняется.

36   Логос №4 [100] 2014

··Опишите тех, кто создавал «Логос».

Там было три синтеза, представленных тремя людьми. Валера

занимался феноменологической философией, но главное, что
он был и остается организатором. Его основной талант — талант
удивительного организатора, человека миллиона компромис‑
сов, что для организатора просто необходимая вещь. Он готов
договариваться, соединять, уступать, настаивать. Олег Никифо‑
ров — в то время внимательный читатель Хайдеггера, перевод‑
чик его работ. А Игорь Чубаров был эдаким Санчо Панса при
Галковском, который писал тогда «Бесконечный тупик». Игорь
увлекающийся человек, влюбчивый. Он любит дяденек, кото‑
рых полагает умнее себя. И эти дяденьки дают ему некий бен‑
зин, топливо для саморазвития. Игорь увлекался Галковским
и параллельно занимался историей русской феноменологии. За‑
нимался таким образом, что он ее просто чудовищно критико‑
вал, полагал, что в России вообще никакой философии никогда
не было. При этом писал диссертацию по тому, чего не было. Та‑
кой он интересный человек.
Из этих трех людей, трех начинаний, образ «Логоса» и соста‑
вился. Ну и плюс возникли авторы, которые тоже стали опреде‑
лять характер журнала: это, например, Николай Плотников (то‑
гда он жил в России), Виктор Молчанов (в то время был еще в Ро‑
стове, но оказывал довольно большое влияние, постоянно бывал
в  Москве, организовывал конференции по  феноменологии; он
по-прежнему настоящий академический ученый-феноменолог,
что, собственно говоря, и составляет природу феноменологии как
научной философии). В этом был основной заряд и старого «Ло‑
госа», и проекта нового «Логоса»: «Хватит трепаться, давайте зай‑
мемся научной философией, будем заниматься настоящим эйде‑
тическим анализом, разбирать тексты Гуссерля».
Тут, правда, есть проблема, и она в том, что Гуссерль не разби‑
рал тексты. Гуссерль же не занимался тем, что, будучи учеником
Брентано, подвергал тексты Брентано феноменологическому ана‑
лизу. Гуссерль занимался большой философией. И в этом огром‑
ное отличие истории философии от философии. История филосо‑
фии занимается философией как предметом. И в этом смысле она
сама по себе не является философией, а является учебной дисци‑
плиной. А философия — будь то философия Гуссерля или Витген‑
штейна — знаете чем отличается от учебной дисциплины и от ака‑
демического занятия? Тем, что там очень мало сносок. Оригиналь‑
ный труд почти не содержит маленьких постраничных сносочек.

Ал е к с а н д р И в а н о в   37
Там людей занимает проблематика истины, проблематика науки
или проблематика религии, скажем, но не проблематика просве‑
щения, образования, создания архива и т. д. В этом суть отличия
философии от истории философии — философии как практики
от философии как департаментной учебной дисциплины.
И конечно, вопрос: как это все соотносилось в «Логосе»? Я ду‑
маю, было и то и то. Был драйв, была попытка вытащить учеб‑
ную дисциплину в открытое поле.  Что-то удалось, что-то — нет.
Но  попытка очень интересная. Главное, что обеспечивал Вале‑
рий, — это выживаемость проекта. Одни говорят, что у «Логоса»
сейчас не больше тысячи читателей. А больше и не надо. Фило‑
софия — достаточно специальное занятие. Важно то, что Ана‑
швили удалось сохранить эту тысячу. Эту неразменную тысячу.
Времена идут, люди меняются, но тысяча читателей есть, и это
прекрасно!

·· Как этот импульс преобразовывался с течением времени?

Я не летописец «Логоса». Были какие-то периоды, которые мне

трудно отследить. Я могу сказать, что в определенный момент Ва‑
лера сам почувствовал, что эта академическая философия мигри‑
рует в какие-то новые формы. Последние 5–7 лет «Логос», на мой
взгляд, довольно активно занимается, например, тем, что можно
назвать антропологией и политической философией, философи‑
ей различных практик. Это в целом большое подспорье для фило‑
софии, потому что тот пафос классической созерцательности, ко‑
торая всегда стояла за феноменологией, выглядит сегодня крайне
старомодным. Известный факт, что, например, почти все феноме‑
нологические центры в Германии, родине феноменологии, сейчас
перепрофилируются и занимаются или культурной антропологи‑
ей, или аналитической философией, или еще чем-то. Феномено‑
логия, которую Мамардашвили называл просто синонимом фи‑
лософии, претерпевает фундаментальный кризис.
Философствовать так, как философствовал Гуссерль, как фи‑
лософствовали Ингарден, Брентано, Хайдеггер — любых феноме‑
нологов возьмите, — сейчас в чистом виде уже невозможно. Раз‑
ве что в качестве индивидуальной практики, практики странной
исповедальности, веры в чистую науку. Сейчас философия ста‑
новится одной из составляющих того, что можно назвать прак‑
тической теорией, то есть того, где нет заведомо установленного
различия между теорией и практикой, где практика теоретична,
а теория очень хорошо практически встроена.

38   Логос №4 [100] 2014

·· Можно ли назвать это культурологией?

Нет, это ни  в  коем случае нельзя назвать культурологией. Это

нельзя назвать даже Cultural Studies. Cкорее, это то, что Латур на‑
зывает «перевод». Понятие перевода предполагает, что вам необ‑
ходимо думать о своем предмете как о предмете, который находит‑
ся не в чисто гуманитарном поле — в условном поле культуры, —
а в поле, где гуманитарное пересекается с естественно-научным,
политическое с академическим, социальное, например, с антропо‑
логическим и т. д. Ваш предмет всегда шире вашего департамента,
как бы вы его ни называли.
Слово «культурология» очень позднесоветское, и оно кажется
мне крайне неадекватным. Это понятие основано на позднесовет‑
ской вере, что культура очень важна, что все забыли о культуре,
что, оперевшись на культуру, мы что-то здесь можем себе позво‑
лить. Эта вера, кстати, во многом сейчас транслируется властной
вертикалью. Но культура — это вообще не тот инструмент, кото‑
рый позволяет нам что-то о чем-то думать. Чаще всего культура
понимается как некий статус-кво, как набор институций, музеев,
театров и т. д. Но слово «культура» в некоем более динамическом
смысле — в смысле не факта, а акта — тут нам уже мало помога‑
ет. Культура — это то, что всегда остается после какой-то практи‑
ческой активности и инновационной постановки вопроса, когда
все оседает, все структурируется и все говорят: «Вот это культура!»
А когда мы посмотрим, как это организовано, то окажется, что все
организовано на акультурных основаниях, на основаниях очень
сложных, часто разрывных отношений с традицией, с тем же музе‑
ем, с тем же архивом. Поэтому нет, это не культурология, конечно.
Но попытка назвать это антропологией, социальной антропо‑
логией, политической антропологией тоже не выход. Это не ан‑
тропология в том смысле, как эта дисциплина формируется в пер‑
вой половине ХХ века. Сохраним пока это как некую открытую
территорию. Важно понять, что сегодня установка на фундамен‑
тальное различие между гуманитарными и естественными наука‑
ми, которое легло в основание, например, дильтеевского проекта,
не работает. Нет никаких оснований думать сегодня о любой про‑
блеме изнутри этого различия, из того полагания, которое этим
различием устанавливается. Я думаю, сегодня интеллектуальный
труд складывается из практик некоего синтетического думания,
когда вдруг у физиков появляется потребность использовать не‑
который гуманитарный инструментарий, например теологиче‑
ский, как объяснительную модель, а  у  гуманитариев появляет‑

Ал е к с а н д р И в а н о в   39
 ся необходимость использовать математику в виде теории мно‑
жеств или какое-то физическое или биохимическое знание для
того, чтобы ответить на  определенные гуманитарные вопросы.
И «Логос» в каком-то смысле — в основном через переводы — это
пытается делать.
Сейчас что-то похожее делает Олег Хархордин, ректор Евро‑
пейского университета в Санкт-Петербурге. Не знаю, были ли его
тексты в «Логосе». Знаю точно, что они публиковались в журна‑
ле «Неприкосновенный запас». За последние годы им издано не‑
сколько очень интересных книг. Вот этот сравнительно молодой
человек, мне кажется, может в ближайшие годы (если ему удаст‑
ся оформить свою зону через учеников, через какие-то институ‑
ции типа журналов) стать одной из самых сильных фигур совре‑
менной российской теории. Назовем ее, как американцы, таким
нейтральным словом theory. Пусть это будет theory. Не философия,
не культурология — theory.

·· Кого из авторов «Логоса» вы могли бы выделить особо?

Я уже назвал некоторых: Молчанов, Плотников. Та же тройка, ко‑

торая основала журнал. Вадим Руднев в какой-то момент очень
активно сотрудничал с «Логосом». Потом туда уже пошла моло‑
дежь. Поскольку я отошел от  академической жизни, только пе‑
риодически заглядываю в журнал, то не узнаю некоторых, про‑
сто не знаю, что за люди. Валера, который ближе к академической
сфере, их находит, все время открывает. Помню в первом номере
публикацию потрясающего филолога-классика Михаила Гарнцева.
Он очень известный публикатор, текстолог, выдающийся ученый.
Сейчас приходит много молодежи. У филологов постоянно появ‑
ляются какие-то новые имена. Кстати, происходят очень интерес‑
ные процессы в классической филологии. Она совсем не умирает.
Это зона, которая меня очень интересует. Хотя интересует, ско‑
рее, как любопытствующего читателя.
Кроме того, в журнале постоянно возникают очень любопыт‑
ные тексты вокруг политической философии, социальной антро‑
пологии, экономики — много интересного. Журнал оказался чув‑
ствительным, не впал в феноменологическую идиотию — «только
феноменология», хотя мог бы впасть. Но не впал, за что его упре‑
кали. Мне кажется, важно, что Валера — человек, который готов
прислушиваться к гулу перемен, он внимателен к каким-то мута‑
циям, к изменениям научных и философских интересов, которые
происходят. В этом, конечно, сила и журнала.

40   Логос №4 [100] 2014

·· Как бы вы оценили тот факт, что «Логос» стал тематическим
журналом?

Да он и был тематическим с самого начала. Он выделял опреде‑

ленные, самые разные темы в качестве главных тем номера уже
в 1990‑х. Я помню, был выдающийся номер, посвященный обэ‑
риутам. Там, например, впервые были опубликованы некоторые
редчайшие тексты Леонида Липавского, относящиеся к малоиз‑
вестному периоду его творчества. Я считаю, это очень правиль‑
но, здорово.

·· Вы могли бы выделить какие-то этапы развития «Логоса»? Или

практически все те характеристики, которыми он обладает
сейчас, были заложены в 1990‑е?

Наверняка у журнала были разные этапы, я просто не могу их да‑

тировать. Я только вижу, что где-то в конце 1990‑х журнал стал
отходить от проекта чистой феноменологии и начал приближать‑
ся к тем или иным социальным и культурным практикам — лите‑
ратуре, политике, социальной сфере, научным практикам и т. д.
Чистый феноменологический проект просуществовал лет 5–7,
а потом журнал стал более разнообразным в своей ориентации.
Я не знаю, хорошо это или плохо. Наверное, какие-нибудь ака‑
демические феноменологи скажут: «Это измена, это неправиль‑
но». Но я считаю, что это вполне нормально. Так что viva «Логос»!
Название у журнала, конечно, очень фаллоцентричное, как ска‑
зал бы Деррида. Назвать журнал «Логос» — это все равно что на‑
звать «Фаллос». Но что делать? «Логос» так «Логос». Сколько уже
этих греко-латинских названий было. По крайней мере, это назва‑
ние понимают. Еще можно назвать «Семенной логос», например,
вслед за стоиками. Я бы развивал эту тему мультипликации лого‑
сов. Один «Логос» — это все-таки очень жестко.

·· Николай Плотников насчитал около ста «Логосов»,

существующих по всему миру.

Это все реинкарнация одного и того же фаллоса, да. А вот семен‑

ные логосы — это уже интересная тема. Через этот момент, связан‑
ный с пониманием множественности практической теории, при‑
нято отличать стоицизм от классической традиции. У Аристотеля
есть такой пример: допустим, вы идете по улице и находите коше‑
лек. И Аристотель говорит, что нет никакого закона, то есть ло‑

Ал е к с а н д р И в а н о в   41
 госа, по которому понятно, что делать с этим найденным кошель‑
ком. Вариантов, как он говорит, огромное количество. Можно,
например, постараться найти хозяина. Можно раздать его содер‑
жимое нищим. Можно присвоить этот кошелек — тысяча вариан‑
тов. Это означает только одно: когда вы сталкиваетесь не с теори‑
ей, не с этой платоновской пещерой, а когда вы вышли уже из пе‑
щеры и нашли кошелек, то этого логоса — предсуществующего,
вечного логоса — тут и нет.
Тогда вам приходится действовать в рамках того, что Аристо‑
тель и вся последующая традиция называют свободной причин‑
ностью. Итак, вы двинулись в каком-то одном направлении. На‑
пример, стали искать хозяина кошелька. И  тут возникает мно‑
жество сопутствующих моментов, следствий, новых контекстов,
новых ситуаций, в  которых вы оказываетесь. Вам каждый раз
нужно самому принимать решения и  действовать, сообразуясь
с окказиональной причиной, подходящей именно к этому случаю,
и с констелляцией всех привходящих условий.
В этом и состоит идея стоиков о том, что практический разум
конституирован во многом иначе, чем разум теоретический. Мне
кажется, это и есть то направление, в котором «Логос», возможно,
интуитивно, не формулируя положение на этом языке, но движет‑
ся. Потому что предсуществующий, вечносущий «Логос» сейчас
под большим вопросом. Под большим вопросом сама процедура
его полагания, этого логоса, его предъявления и т. д. А то, что в ка‑
ких-то ситуациях мы сами устанавливаем причинно-следствен‑
ные отношения и тот или иной тип рациональности, сообразуясь
с которым действуем в этих ситуациях, — это как раз та традиция,
которая, на мой взгляд, «Логосом» практикуется. И это очень хо‑
рошо, потому что молиться на эрегированный «Логос» и думать,
что он обеспечит полное счастье и  взаимопонимание, довольно
проблематично.

·· Повлиял ли «Логос» на развитие философии в России?

Проблема заключается в том, что развитие философии в России

выглядит не как линия, а как некая диссоциация. Мы не можем
говорить о наличии здесь каких-то философских школ. Носите‑
лями философии выступают, скорее, люди, инфицированные чем
угодно, хоть способностью предъявлять трансцендентальный ар‑
гумент. Это способность сугубо философская, заключающаяся
в  указании на  необходимость говорить об  условиях возможно‑
сти чего-то. Это очень специфический навык — все время рабо‑

42   Логос №4 [100] 2014

тать с трансцендентальным аргументом в классическом понима‑
нии этого слова.
Например, с помощью этого навыка можно решать какие-то
политтехнологические вопросы, что показала практика 1990‑х
и нулевых годов. Человек, который умеет владеть трансценден‑
тальным аргументом, может реально взорвать мозг — избавить его
от того, что Гуссерль называл натуралистической установкой. Из‑
бавить от простого способа установления различий через тожде‑
ства: кофе — это кофе, капучино — это капучино, это — это, то —
то. Нет, мол, тут можно думать по-другому. И в этом смысле у нас
философия, кроме учебной работы, получения грантов, издания
журналов, всегда носила характер некоей «философской инфек‑
ции». Следы этой «инфекции», несмотря на затухание в мире фи‑
лософского драйва, можно найти в самых разных областях.
Я думаю, что схоластическая, академическая философская
карьера сегодня — удел очень немногих. Современное общество,
в  принципе, не  нуждается в  таких живых носителях трансцен‑
дентального аргумента, которые даже во сне могут его сформули‑
ровать. Скорее, оно нуждается в критиках, в практиках, которые
могут совмещать философское чувство, философский опыт с ре‑
шением каких-то практических задач. Главный урок «Логоса» —
это искусство такого практического драйва. Не возложение жи‑
вых цветов к вечно торчащему «Логосу», а такой странный драйв
и странное умение.
Например, греки — они же когда-то были совсем другими, чем
те  греки, которых мы видим сейчас в  Греции. Климат был дру‑
гой, в Древней Греции в классическом IV веке климат был бли‑
зок к  климату сегодняшней Германии. И  люди были другими,
и устройство общества было другим. Уже потом все эволюцио‑
нировало таким образом, что греки стали такими smart, хитрова‑
нистыми. Линия Одиссея победила линию Ахилла. Иногда у них
бывают какие-то неудачи вроде кризиса, но при этом если вы по‑
падете в греческий мир, то увидите, как там люди умеют, что на‑
зывается, делать дела. Какие-то мелкие, но  дела. Я  думаю, это
судьба философии. На смену благородным мужам в тогах прихо‑
дят некие странные стряпчие.
Знаете, у Германа Мелвилла есть замечательный рассказ «Писец
Бартлби», названный по имени героя. Он работает клерком в кон‑
торе, переписчиком, таким Акакием Акакиевичем. Ему говорят:
«Бартлби, перепиши эту бумагу, эту купчую». Он все время отве‑
чает: «Я бы предпочел этого не делать». Это чисто философское
поведение, в современном смысле. Это, конечно, очень неприят‑

Ал е к с а н д р И в а н о в   43
ное поведение для любого типа корпоративного сознания. «Как
ты предпочел бы этого не делать? Что за дела, Бартлби?» Я думаю,
что философия вот в таком почти телесном, риторическом, антро‑
пологическом смысле, конечно, бессмертна. Пока такой тип пове‑
дения, как у Бартлби, есть, пока кто-то говорит «Я бы предпочел
этого не делать», это очень круто. И «Логос» в этом отношении
ничем не отличается от других институций, которые идут на чу‑
довищные компромиссы, будь то с политической или с академи‑
ческой властью, — куда без компромиссов? А все-таки этот огонек
бартлби-стиля там, мне кажется, есть, и это прекрасно.

44   Логос №4 [100] 2014

« «„Логос“ сшивает несколько совершенно
разных эпох, диаметральных по своим
устремлениям, надеждам, ожиданиям,
стилям»
Алексей Козырев. Кандидат философских наук, специалист
по  истории философии, заместитель декана философского факультета МГУ
им. М. В. Ломоносова по научной работе. Автор нескольких десятков научных
работ, в том числе монографии «Соловьев и гностики» (М.: С. А. Савин, 2007).
Ведущий программы «Философский клуб» на радио «Русская служба новостей».
В 1990‑е годы — член редколлегии журнала «Логос».

··Опишите, пожалуйста, каким было начало 1990‑х лично для

вас в профессиональном плане, в интеллектуальном? Что собой
представляла та питательная среда, к которой принадлежали
вы и из которой родился проект «Логоса»?

Это было замечательное время настоящего интеллектуального

подъема, связанного не только со сломом существующих поли‑
тических режимов, но и с переменой культурных, образователь‑
ных, просветительских парадигм. В 1989 году на нашем факульте‑
те появилась кафедра истории и теории мировой культуры. Здесь
читали лекции Аверинцев, Бибихин, Мелетинский, Гаспаров, Гу‑
ревич, Кнабе — да так, что мы буквально ежедневно на них ходи‑
ли. Иногда возникала дилемма, кого слушать — скажем, Гаспарова
или Бибихина, курс по русской поэзии XVIII века или по ранне‑
му Хайдеггеру. Причем это совсем не было похоже на неудобо‑
варимые университетские курсы начетников-марксистов. Ничего
не имею против марксизма, наоборот, именно сейчас, возможно,
его не хватает на философских факультетах, но речь идет о схола‑
стическом, абсолютно полицейском чтении философии.
И вот на кафедре мировой культуры мы столкнулись, во‑пер‑
вых, с тем, что лекции можно читать иначе: увлекательно, инте‑
ресно, даже имея несовершенную дикцию. Например, Гаспаров
очень заикался, из-за чего с ним трудно было вести приватную
беседу. На лекциях он преодолевал это волнение и был прекрас‑
ным оратором, а затруднение в речи как-то помогало сосредото‑
читься на том, что он говорил.

Ал е к с е й К о з ы р е в   45
 Я считаю это время на философском факультете лучшим: мы
имели возможность слушать уникальную группу ученых, нико‑
гда больше не  собиравшихся в  одном месте. Со  временем ка‑
федра начала рассыпаться, люди стали переходить в  РГГУ или
уезжать за границу. Это было время надежд и упований, кото‑
рое я в одном выступлении назвал «временем распечатывания
алтарей» — по  аналогии с  моментом снятия запрета со  старо‑
веров манифестом 1905  года и  открытием заброшенных алта‑
рей на Рогожском кладбище. В начале 1990‑х московским ули‑
цам стали возвращать исторические названия, в  воздухе вита‑
ла идея восстановления храма Христа Спасителя, Вознесенский
писал «Восстановите Сухареву башню».
В интеллектуальном смысле тоже открывались новые пер‑
спективы. Мой интерес к русской философии начался с книж‑
ки Лосева о Соловьеве, прочитанной на втором курсе. Потом
я два года провел в армии, а когда вернулся на философский
факультет, то обнаружил, что на кафедре истории русской фи‑
лософии собралась чуть  ли не  самая многочисленная груп‑
па факультета, и  надо сказать, одна из  самых сильных. Там
было 14  человек, среди которых и  будущие участники «Лого‑
са» Игорь Чубаров и Олег Никифоров. Валера Анашвили был
на другой кафедре, истории зарубежной философии. Но пока‑
зательно, что все, кто стоял у истоков «Логоса», были истори‑
ками философии.
Конечно, каждый видел философию по-своему. Анашви‑
ли хотел переводить Брентано и  перенести на  русскую поч‑
ву феноменологическую традицию. Чубаров занимался расши‑
фровкой рукописи «Самопознания» Бердяева, а потом Шпетом.
На почве интереса к Соловьеву в какой-то момент я начал пе‑
реводить написанную им на  французском «Софию», на рус‑
ском языке прежде не публиковавшуюся. Общим был запрос
на возрождение, воссоздание, открытие чего-то недоступного
и запретного. Постепенно этот запрос отлился в представление
об  утраченных традициях. Новые журналы называли не  абы
как, а апеллируя к существовавшим до революции изданиям.

·· Как бы вы описали место «Логоса» на интеллектуальной карте

страны в момент его возникновения?

Журнал «Логос» был как бы ремейком одноименного междуна‑

родного ежегодника, выходившего в 1910‑е годы в России и Гер‑
мании. То  есть ориентиры были вполне определенными. На‑

46   Логос №4 [100] 2014

пример, журнал «Начала», который издавали Александр Казарян
и  Наталья Скоробогатько, возрождал традиции русской рели‑
гиозной философии. Каждый его номер был тематическим —
посвященным Леонтьеву, Розанову, Флоренскому или Лосеву.
Именно здесь вышла моя первая публикация «Константин Ле‑
онтьев и Владимир Соловьев: диалог в поисках русской звезды».
Это был мой доклад на Леонтьевской конференции в Калуге под
эгидой — сейчас это может показаться странным — Калужского
обкома КПСС. В те парадоксальные времена конференцию, по‑
священную «мракобесу», контрреволюционеру и православному
консерватору, проводил областной партийный комитет и, в част‑
ности, организовал выезд участников в Оптину пустынь. Про‑
блематика журнала «Начала» лежала примерно на линии книго‑
издательства «Путь».
Иным был вектор развития «Логоса» — более западническим,
связанным с  наследием дореволюционного «Логоса» Степуна,
Яковенко, Гессена. Эти последние молодыми людьми побыва‑
ли в  Германии — Берлине, Гейдельберге, стажировались у  нео‑
кантианцев и  следовали идеалу философии как строгой науки
с собственным категориальным языком, методами и подходами.
«Логос» начала XX века в известном смысле противостоял кни‑
гоиздательству «Путь» и  журналу «Вопросы философии и  пси‑
хологии». К  слову, последний продолжает свое существование
и сегодня — в виде журналов «Вопросы философии» и «Вопро‑
сы психологии», таких традиционных, ваковских академических
изданий.
Когда возник «Логос», тираж «Вопросов философии» составлял
77 тысяч экземпляров, то есть это был абсолютно хитовый жур‑
нал среди не только философов, но и историков, востоковедов —
гуманитариев самого широкого спектра. Достичь этого удалось
во многом благодаря архивным публикациям статей, даже целых
книг, Бердяева, Лосского, вошедших в моду в конце 1980‑х. «Ло‑
госу» предстояло конкурировать с этим маститым, раскрученным
журналом, собравшим светил тогдашней академической филосо‑
фии. Фролов, Степин, Лекторский — авторитетные ученые, заняв‑
шие прочные позиции в философии. Естественно, амбициозных
молодых людей, заявивших, что будут издавать свой журнал, ни‑
кто не принял всерьез. Ожидали, что получится в лучшем случае
студенческий альманах, один-два номера. Однако «Логос» пере‑
жил и второй, и третий номер и в заметно изменившемся виде су‑
ществует по сей день.

Ал е к с е й К о з ы р е в   47
·· Насколько я знаю, вы лично забирали из типографии первый но‑
мер «Логоса»?

Мы с Чубаровым забирали тираж из типографии в Саранске, где

в тот момент уже печатался второй номер. Я хорошо запомнил ко‑
личество пачек с журналами, которые нам предстояло перевезти
на своем горбу, — 66 упаковок по 20 экземпляров в каждой. Слава
богу, продолжали функционировать какие-то советские логисти‑
ческие механизмы: мы привезли весь тираж в товарное отделение
железнодорожной станции в надежде отправить журнал почтовым
грузом. На станции назвали какую-то астрономическую цифру, со‑
поставимую, наверное, с расходами на печать всего тиража. Нам
пришло в голову убедить ответственных лиц, что небольшие пачки
журнала никак не тянут на отдельное багажное место. Нам неожи‑
данно пошли навстречу, посчитав все пачки как два (!) багажных
места и оценив перевозку в какую-то совершенно смехотворную
сумму. До Казанского вокзала тираж добирался примерно неделю.

·· Начиная с какого номера вы стали публиковаться в «Логосе»?

Публикация «Софии» в моем переводе началась во втором номере,

тираж которого мы забирали в том же пыльном Саранске. Сразу
после его выхода пошли разные забавные звонки. Кроме филосо-
фов, с интересом отнесшихся к моей работе, звонили какие-то без‑
умные священники-гностики. Один человек говорил, что его жена
принимает откровения от Матери Мира, очень похожие на текст
Соловьева, предлагал нам публикацию 300 страниц этих откро-
вений. В  «Логос» потянулись какие-то чрезвычайные люди. Не‑
кий господин прислал трактат под названием «Каталепсия», со-
общив попутно, что живет на Урале и может изготовить любой
памятник из мрамора. Это звучало почти как угроза: не напечатае‑
те трактат, получите памятник на кладбище. Наверное, так про-
исходит с любым новым изданием — особого сорта люди находят
в нем поле приложения своих экстраординарных метафизических
способностей.

·· Куда эти люди приходили? У редакции был адрес?

Была тесная комнатка, которую нам выделил философский фа‑

культет. Крошечное помещение в  5 или 6 квадратных метров
на 10‑м этаже, где проходил «секретный» лифт — его шахта отни‑
мала часть пространства. Туда мы могли сгрузить часть тиража,

48   Логос №4 [100] 2014

 там стоял стол и был даже телефон, по которому можно было по‑
звонить в редакцию. Этот номер мы указали на своих визитных
карточках рядом с логотипом «Логоса» — с буквой «Л» в виде не то
клоуна, не то ангела.
Иногда, еще студентом, сидел в этой комнате и я. Было очень
необычно иметь ключ от собственной секретной комнаты на фа‑
культете, куда можно прийти и скрыться, иногда чего-нибудь вы‑
пить. Там я готовился к семинарам, отвечал на звонки каких-то
людей, интересовавшихся журналом и  предлагавших свои ста‑
тьи к публикации. Впрочем, чаще звонили на домашний телефон,
тоже указанный в визитках.

·· Как была организована работа в «Логосе», отбор текстов

и т. д.?

Анашвили всегда был довольно авторитарным человеком и в этом

смысле, насколько я знаю, изменился мало. Как главный редактор,
он определял редакционную политику. Вначале мы обращались
к известным людям, прежде всего работавшим в русле феномено‑
логической традиции. На пятом курсе мы провели подмосковную
выездную школу в Пестове, на Можайском море, которую посвя‑
тили феноменологии. Фактически это была школа журнала «Ло‑
гос» за государственный счет — тогда еще сохранялись подобные
реликтовые формы финансовой поддержки. Все было организова‑
но чрезвычайно здорово: около 30 человек на пять дней заполняли
пансионат, а между местом проведения школы и Москвой каждый
день ездил автобус, привозивший докладчиков за 100 км от горо‑
да читать лекции. Это была не столько конференция, сколько се‑
рия мастер-классов именитых столичных лекторов.
Что касается организации работы, то мы в редакции продумы‑
вали, приглашать ли в номер кого-то из известных людей, фило‑
софских «звезд» и  «тяжеловесов». Прежде всего мы обратились
к феноменологам, например к Виктору Молчанову, жившему то‑
гда в Ростове-на-Дону, а позднее не без нашего содействия пере‑
бравшемуся на философский факультет РГГУ. Я помню, как рек‑
тор Юрий Афанасьев пригласил нас к себе в кабинет и предложил
перейти на работу в РГГУ. Встреча проходила в его маленьком ка‑
бинете в  Историко-архивном институте на  Никольской — ком‑
плекса зданий Высшей партшколы на Миуссах у университета еще
не  было. Член межрегиональной депутатской группы, либерал,
один из авторов реформ, одетый в рубашку с короткими рукава‑
ми, сказал: «Нам нужно создать феноменологическую лаборато‑

Ал е к с е й К о з ы р е в   49
 рию». Это было похоже на  партийное задание: «Надо провести
в  жизнь решение июльского пленума ЦК». По  каким-то причи‑
нам мы не поддались соблазну принять это приглашение, и за со‑
здание факультета взялся Владимир Калиниченко, впоследствии
тоже у нас публиковавшийся.
Естественно, нашими авторами были далеко не  только пред‑
ставители феноменологической тусовки. Скажем, мы приглашали
блестящего специалиста по средневековой философии Михаила
Гарнцева или Геннадия Майорова со  статьей «Роль Софии-Муд‑
рости в истории философии». Чубаров в какой-то момент увлек‑
ся Галковским и  прожужжал нам уши «Бесконечным тупиком»,
притязавшим на  что-то вроде «Критики чистого разума» — ин‑
теллектуальный фундамент современной эпохи, свободной от пут
православия. Тот  же Чубаров за  полтора года до  этого был ис‑
товым верующим, всех воцерковлял, и вот Галковский со своим
opus magnum сыграл роль эдакого Канта-искусителя. Так в  пер‑
вом номере появился фрагмент «Бесконечного тупика», посвя‑
щенный критике Владимира Соловьева. Галковский, которому
был ближе Розанов, чем Соловьев, отчаянно клеймил последне‑
го. Именно после «Логоса» все стали печатать Галковского — мы
стали едва  ли не  первым изданием, рискнувшим его опублико‑
вать. Нашему примеру последовали «Новый мир», «Континент»,
Вадим Кожинов внезапно полюбил Галковского, обнаружив у того
монархические идеи.
Конечно, окончательное решение принимал Валера. Одна‑
жды мы даже придумали завести специального фантомного чле‑
на редакции по имени Ефим Крейзер, такого подпоручика Киже,
с одобрения которого можно было бы публиковать разные скан‑
дальные рецензии, пасквили, совершать провокации. Не помню,
совершил ли он хоть одну. По-моему, его исключили из редакции
за бездействие и неучастие в жизни журнала.

·· Как потенциальные авторы реагировали на приглашение?

Тот же Молчанов.

Контактировать с людьми было несложно. Это сейчас они выгля‑

дят уставшими, погребенными под ворохом приглашений и обя‑
зательств, а тогда сохранялся некий вакуум, многие ждали, когда
их позовут, и были готовы печататься бесплатно.
Советская институциональная философия была жестко идео‑
логической, и ротация статей в «Вопросах философии», «Вестни‑
ке МГУ» требовала соответствия строгим формальным и нефор‑

50   Логос №4 [100] 2014

 мальным критериям. Это не значит, что там не могли напечатать
какую-то статью по истории философии, но автор должен был
быть как минимум доцентом очень солидного вуза. Считалось,
что, если печатают, тебе оказывают немыслимое благодеяние с по‑
чти непременным блатом. Естественно, в «Логосе», да и не только
в нем, у нас как у поколения, почти не знавшего идеологического
прессинга, было очень отрицательное отношение ко всему этому.
Мы решили, что критерий будет один — внятность и научная со‑
стоятельность, какой мы ее тогда видели, соответствие определен‑
ным критериям научности.
Я лично никогда глубоко не занимался феноменологией, и фе‑
номенологический крен «Логоса» мне не был близок. Я с большой
симпатией относился к  Молчанову, читал Гуссерля, ориентиро‑
вался в основных концепциях, но моим полем была русская фи‑
лософия. Возможно, поэтому я и пробыл в редколлегии не очень
долго, кажется, во втором, третьем и четвертом номерах. Впослед‑
ствии я сотрудничал с журналом в тех или иных формах, перево‑
дил, писал рецензии.
Когда мы звонили авторам и предлагали напечататься в новом
журнале с собственной философской программой, ориентацией
на определенную школу мысли, они откликались с готовностью
и крайне благожелательно. Я помню только один случай отказа,
когда мы пришли к выдающемуся логику Владимиру Александро‑
вичу Смирнову, завсектором логики в Институте философии. Он
с некоторым недоверием к нам отнесся и сказал: «„Логос“ — это
какой-то, знаете, мистический, ненаучный журнал». У него свои
были критерии научности, допустим, для онтолога и мистично‑
сти для логика. В философии существуют разные парадигмы ве‑
рификации научного знания, и отвечают им лишь некоторые ее
части и разделы.

·· На какого читателя был ориентирован «Логос» в начале 1990‑х

и менялась ли аудитория журнала?

У «Логоса» всегда была своя публика. В начале 1990‑х была идея

адресовать журнал urbi et orbi, чтобы все прониклись и поняли,
что есть настоящая философия. А «Логос», каким он стал позже
и  как выглядел в  2000‑е  годы, его методология и  горизонт зна‑
чительно раздвинулись. Это уже вовсе не чистая феноменология,
но социология культуры, философия как форма коммуникации,
самые разные аспекты культурных, политических, социальных,
даже религиоведческих исследований.

Ал е к с е й К о з ы р е в   51
 Вместе с тем аудитория, которая мыслит с журналом, по-мо‑
ему, стала уже — это интеллектуалы юного и среднего возраста,
открытые Западу, свободно владеющие языком современной по‑
литической, социальной, философской мысли, то есть довольно
небольшая прослойка университетских интеллектуалов, своего
рода «круг “Логоса”». На каком-то этапе «Логос» стал ваковским,
а  публикации в  нем стали учитывать при защите диссертаций.
Насколько я знаю, Анашвили отказался от этого, чтобы не пре‑
вращать журнал во что-то вроде трибуны, ступеньки социальной
лестницы, выйти из-под тени «Вопросов философии» эпохи Ми‑
тина и Юдина: напечатал статью — держи пряник. Мне это кажет‑
ся правильным, потому что ваковский журнал — такая братская
могила для пестрых, неровных, переменного качества статей, ни‑
как друг с другом не связанных. «Логос» пытается сохранять свое
лицо. Возможно, иногда он напоминал альманах, то есть собра‑
ние неких текстов с двумя-тремя современными российскими ра‑
ботами и несколькими переводами по какой-то проблеме. Таки‑
ми были номера, посвященные футболу или войне в Сербии. Как
правило, за каждым из них стоит один человек.
К нынешнему «Логосу» я не  имею отношения, но,  кажет‑
ся, принцип комплектования номеров с  тех пор мало изменил‑
ся. От узкой тематики журнал перешел к более широкому спек‑
тру проблем, которые рассматриваются под определенным углом
зрения и ориентированы на более узкую аудиторию каждая. Такой
вектор можно объяснить умножением числа философских и гу‑
манитарных журналов. «НЛО», «Неприкосновенный запас», «Си‑
ний диван» — вот лишь несколько креативных авторских проек‑
тов, противопоставляющих себя суконному академизму. Но оста‑
ется и академизм: «Вестник МГУ», «Вопросы философии», такие
новые журналы, как «Соловьевские исследования», блюдущие
определенные стандарты научной респектабельности.
Поле расширилось, и  «Логос» сконцентрировался на  поиске
своей целевой аудитории, к которой журнал апеллировал. Изме‑
нило ситуацию и то, что параллельно с «Логосом» Анашвили воз‑
главил несколько книгоиздательских проектов, формально с жур‑
налом не аффилированных, но объединенных фигурой издателя,
ассоциируемых с ним.

·· Вы упоминали журналы, прекратившие свое существование

после выхода нескольких номеров. Как бы вы объяснили такую
мимолетность и в чем, на ваш взгляд, секрет долгожительства
«Логоса»?

52   Логос №4 [100] 2014

Прежде всего, кроме идеи журналу нужен хороший менедж‑
мент и надежный источник средств на издание. Но это полови‑
на дела. Вторая половина — это творческая фантазия и  способ‑
ность адаптировать журнал к потребностям читающей публики.
Журнал без аудитории может существовать сколь угодно долго,
но в истории он не останется. Вероятно, прекращавшие свое су‑
ществование журналы выдыхались содержательно, то есть исчер‑
пывали поле, из которого пытались пополнять свой ресурс. Так
произошло с журналом «Начала». Редакция выпустила несколь‑
ко номеров по русским философам, но потом изучение наследия
этих авторов стало требовать гораздо более профессионального
подхода: издания собраний сочинений Флоренского, Розанова —
кардинально иного уровня работы. Жить публикацией текстов,
вошедших в академические издания, стало невозможно. Сейчас
не начало 1990‑х, когда публикация «Истоков и смысла русского
коммунизма» Бердяева автоматически поднимала тираж любого
журнала на несколько порядков.
Деньги — это важно, но это еще не все. Нужен человек, кото‑
рого в церкви называют ктитором (тот, кто заботится о матери‑
альном благополучии храма: дает деньги или находит). У журна‑
ла должен быть свой ктитор, не всегда тот же человек, что и глав‑
ный редактор, погруженный, скорее, в творческие аспекты, хотя
иногда один человек соединяет в себе эти ипостаси. Такой пре‑
дельно персонализированный проект — довольно распространен‑
ная вещь в культуре. Нет ничего плохого и в том, что проекты,
издания, театры, университеты возникают, а потом выдыхаются
и прекращают свое существование.
«Логос» существует 20 лет. Это уникальный пример долголе‑
тия журнала, не  представляющего какую-то институцию, ска‑
жем Академию наук. Надо сказать, что «Логос» сшивает несколь‑
ко совершенно разных эпох, диаметральных по своим устремле‑
ниям, надеждам, ожиданиям, стилям. В начале 1990‑х в моде был
хайдеггеровский стиль письма: все начали делить слова, сказать
что-то в простоте, без черточек уже нельзя было; все почему-то
решили, что русский язык такой же аналитический, как немец‑
кий, и  Хайдеггер лишь по  недоразумению не  писал по-русски.
Так же в 40‑х годах XIX века думали про Гегеля. Конец нулевых
был ознаменован влиянием немецкой социальной философии Ха‑
бермаса. На другом полюсе сильным было влияние французского
постмодернизма — совершенно иного стиля мысли, вновь не луч‑
шим образом легшего на  русский язык. Сложность, игривость,
куртуазность, маньеризм французского попытались перенести

Ал е к с е й К о з ы р е в   53
 на русский язык, писать по-русски так же, как Деррида. «Логос»
движется сквозь эти эпохи не по течению, слепо следуя за волной,
а, скорее, как серфингист, идет вразрез, поднимаясь там, где необ‑
ходимо, но не всегда следует модному тренду.

·· Есть ли обратное влияние самого «Логоса» на какие-то тенден‑

ции, тренды, в том числе и в философии?

Я думаю, что влияние есть, хотя наша университетская среда до‑

вольно консервативна. И речь не только о Московском универси‑
тете, который по степени сакрализации иногда сравнивают с цер‑
ковью, но  и  о  новых структурах. И  в  Высшей школе экономи‑
ки, и в РГГУ названия, структура кафедр, принципы организации
факультетов немногим отличаются от МГУ. Вероятно, благодаря
«Логосу» философское сообщество обогатилось очень интерес‑
ными людьми, которые продолжают успешно работать и сегодня,
в том числе заведовать какими-то структурами. Виталий Курен‑
ной руководит отделением культурологии на  философском фа‑
культете Высшей школы экономики и ищет собственные подходы
и новые формы работы со студентами, иные способы проблема‑
тизации. Можно назвать нескольких молодых историков филосо‑
фии, работающих по-новому.
Советские историки философии были людьми добросовестны‑
ми и, как профессионалы, не писали, если не были знакомы с пер‑
воисточниками. Сегодня этого недостаточно, необходимо также
знать и понимать, что происходит с этой дисциплиной на Западе,
следить за современной литературой, устанавливать горизонталь‑
ные связи с исследователями своего поколения. Это принципи‑
ально другая в смысловом отношении осведомленность, подкреп‑
ляемая тем, что люди стали больше ездить, участвовать в совмест‑
ных проектах с западными университетами. Отсюда рождается
иное качество философской работы. И если прямой заслуги «Ло‑
госа» в этом нет, то по меньшей мере таков общий вектор, задан‑
ный журналом с момента его основания. «Логос» притязал на со‑
здание некоего сетевого надынституционального философского
сообщества без оглядки на «хорошую» или «плохую» аффилиацию
ученого. «Дух дышит, где хочет» — наука не имеет границ.
«Логос» оказал влияние на  формирование новых исследова‑
тельских парадигм, которые продолжают развиваться и в новых
университетах, таких так Высшая школа экономики или Акаде‑
мия народного хозяйства и госслужбы, и в традиционных струк‑
турах, таких как философский факультет МГУ. Несколько лет на‑

54   Логос №4 [100] 2014

зад на нашем факультете возник Центр современной философии
и  социальных наук, который возглавил Анашвили. Мне кажет‑
ся, центр еще не достиг предела своих возможностей. Пока здесь
читают авторские курсы Бикбов, Чубаров, Анашвили, со своими
лекциями на факультет приезжают зарубежные партнеры, с ко‑
торыми сотрудничает «Логос». Это принципиально другая струк‑
тура, не сводимая к кафедральному принципу организации, не‑
что вроде научно-образовательного центра, куда студенты могут
приходить после основных занятий и слушать факультативы, уча‑
ствовать в дискуссиях. Тем самым «Логос», несомненно, оживил
нашу философскую жизнь.

Ал е к с е й К о з ы р е в   55
« «У нас на глазах разваливалась страна,
происходил титанический слом
эпох, а тут люди сидят и занимаются
феноменологией…»
Борис Межуев. Кандидат философских наук, политолог, специалист
в области истории русской философии, преподаватель философского факуль-
тета МГУ им. М. В. Ломоносова. Автор многочисленных статей в журналах «По-
лис», Pro et Contra, «Со-общение», «Смысл», «Политический журнал», «Аполо-
гия», электронных изданий «Русский архипелаг», «Русский журнал», «Агентство
политических новостей». С октября 2013 года — заместитель главного редактора
газеты «Известия». Автор более 200 научных работ, в том числе книг «Политиче-
ская критика Вадима Цымбурского» (М.: Европа, 2012) и «Перестройка-2. Опыт
повторения» (М.: Весь Мир, 2014).

·· При каких обстоятельствах вы впервые

услышали о «Логосе»?

О том, что Валерий Анашвили, с которым я был знаком с перво‑

го курса, делает журнал, я услышал в 1987 году. Конечно, тот сту‑
денческий проект был еще очень далек от «Логоса», каким мы его
знаем. Это был набор, по сути, студенческих работ. Я, например,
писал о Паскале, которого тогда читал. Но это был еще не «Логос».
Не было даже определенного названия. «Логос» появился, как сей‑
час помню, в октябре1 1991 года, в самый разгар тех событий, ко‑
торые связаны с распадом СССР.
Ситуация тогда характеризовалась двумя особенностями. С од‑
ной стороны, мы переживали пик интереса к русской философии.
Я сам историк русской философии, и, насколько понимаю, из че‑
тырех создателей «Логоса» трое в разное время учились со мной
на  кафедре истории русской философии  — Алексей Козырев,
Игорь Чубаров и Олег Никифоров. Мы с Козыревым ее и окон‑
чили, как и Чубаров. Никифоров, по-моему, перешел на кафедру
истории западной философии. Да, взлет интереса к русской фи‑
лософии был мгновенным и потом долго, все 1990‑е годы, продол‑
жался, но уже по нисходящей, пока фактически не сошел на нет
в нулевые.

1. На самом деле первый номер журнала вышел в марте 1991 года. — Прим. ред.

56   Логос №4 [100] 2014

 С другой стороны, конечно, передовая часть философской об‑
щественности уже тянулась к чему-то зарубежному и современ‑
ному. Этот интерес, который впоследствии только усиливался,
оказал влияние на «Логос». Мы тогда существовали между этим,
в принципе, очень консервативным стремлением к воскрешению
прошлого, которое было важным фактором того времени, и есте‑
ственной тягой ко всему новому, которая тоже была важным об‑
стоятельством того же самого времени. Некой равнодействующей
силой явился интерес к феноменологии.
На стыке этих двух социокультурных трендов проявилась
та  средняя линия, которая стала главной в  «Логосе», в  первых
его выпусках. Идея была в ориентировании на феноменологию
как на почтенную и в целом уже консервативную в рамках евро‑
пейской философии традицию. Кроме того, мы ориентировались
на ту традицию русской философии, которая в наибольшей степе‑
ни, во‑первых, соотнесена с феноменологией, а во‑вторых, согла‑
сована с современными западными течениями, — а именно на до‑
революционный российско-немецкий журнал «Логос», который,
если не ошибаюсь, был потом переиздан тем же Валерием Ана‑
швили. В общем, журнал встроился в это стремление быть, с од‑
ной стороны, современным, а с другой — традиционным. Отсюда
сама по себе марка «Логоса», журнала, продолжающего русскую
традицию, даже в  какой-то степени русскую религиозно-фило‑
софскую традицию, но  все-таки проводящего подчеркнуто за‑
падническую линию.
Впоследствии, мне кажется, этот синтез рухнул. Исчезло стрем‑
ление и  держаться корней, и  стремиться ко  всему современно‑
му. Тяга к  современности оказалась абсолютно определяющей.
Я  не  буду называть имена — некоторые пошли своей дорогой.
А кто-то пытался нащупать связь между философией и какими-то
другими смежными интеллектуальными дисциплинами — поли‑
тологией, культурологией. Прежде всего, сам Анашвили в боль‑
шей степени стал двигаться в маргинальную сторону. Маргиналь‑
ную не в пренебрежительном смысле слова, здесь речь о тех сфе‑
рах знания, которые находятся по краям философии, таких как
теория моды, психоанализ. «Логос» состоялся как журнал, кото‑
рый обнаруживает грань между философией и какими-то смеж‑
ными интеллектуальными дисциплинами. В этом смысле он очень
удачен, во всяком случае это не копирование «Вопросов филосо‑
фии», а именно ориентация на тематические выпуски. И это, по‑
мимо других факторов, несомненно важное достижение журна‑
ла и залог его успеха.

Борис Межуев   57
··С чем, по вашему мнению, связан переход журнала к «философ‑
ским маргиналиям»? И какова была интеллектуальная эволюция
«Логоса» в целом?

Это интересная история. Прежде всего, эволюция журнала в це‑

лом связана, наверное, с эволюцией его создателей. История не‑
которых из них для меня даже теоретически проблема. Например,
интересна мировоззренческая эволюция Игоря Чубарова, одного
из зачинателей этого дела, но она для меня загадка. Это редкий слу‑
чай, когда в наше прагматичное время эволюция какого-либо че‑
ловека вообще представляет интерес. А в данном случае интеллек‑
туальная эволюция Игоря, возможно, даже более интересна, чем
его собственные теоретические работы, потому что это история
человека нашего времени, человека очень консервативных взгля‑
дов, который перешел к очень левым, подчеркнуто постмодернист‑
ским взглядам. Я его хорошо знаю, потому что мы тесно общались
на факультете первые три курса. Мы были вместе у истоков круж‑
ка «Летописец», который существовал в одно время с первым Ва‑
лериным журналом, о котором я уже говорил. В общем, у Игоря,
насколько я могу судить по его работам, была даже какая-то опре‑
деленная внутренняя драма. Я-то, как человек, не склонный к «ша‑
раханиям», как раз всегда стремился идти более последовательно.
Если присмотреться, то и история «Логоса» прошла несколь‑
ко таких этапов. В определенный момент я потерял представле‑
ние об  этом издании, потому что уезжал в  Америку. Это было
в 1998 году. Тогда я совершенно ушел в политологию, и область
деятельности журнала, философия, стала от меня совсем далека.
Я и не хотел туда возвращаться. Единственное, что меня в тот мо‑
мент связывало с философией, — собрание сочинений Владимира
Соловьева, в издании которого мы с Алексеем Козыревым до сих
пор участвуем. А в 1999‑м, когда вернулся, вдруг заметил, что жур‑
нал очень изменился. Во-первых, он стал тоньше. Где-то, по-моему,
в это время в журнале произошло размежевание — Чубаров с Ана‑
швили разошлись. Кроме того, журнал стал очень практическим,
ориентированным на прикладные темы. В нем появились злобо‑
дневные интервью. Это уже явно не был журнал чисто теорети‑
ческой философии, к чему он тяготел все 1990‑е годы. И главное —
он стал журналом новой эпохи, боевым, задиристым. Помню ин‑
тервью Александра Иванова, директора Ad Marginem, которое
произвело на меня впечатление. В общем, журнал стал издани‑
ем, сильно ориентированным на практическую философию. Соб‑
ственно теоретической философии там осталось немного.

58   Логос №4 [100] 2014

 А потом, года через четыре, сменив спонсоров, о  которых
не  берусь судить, он приобрел тот вид, который имеет сейчас.
Кстати, надо признать, внешне удивительно похорошел. Но  са‑
мое главное — ушла эдакая теоретическая отстраненность: мы
занимаемся феноменологией, и нам на все ваши земные пробле‑
мы наплевать; мы тут обсуждаем феноменологическую редук‑
цию, и  нам до  лампочки, что вокруг все взрывается. Это было
явным мотивом в году так 1991‑м, и в 1993‑м это было еще замет‑
но. Кроме того, исчезла нарочитая ориентированность на мелкие
стили, на  быструю реакцию на  события — то, что характеризо‑
вало «тонкий» «Логос» 1999–2001 годов. Он приобрел нынешний
вид. Выходят тематические номера, часто представляющие ка‑
кие-то западные концепты, но тем не менее идет поиск рефрена
к абсолютно российским идеям и реалиям. Номер по марксизму
и номер, посвященный Спинозе, очень удачны (хотя совершен‑
но разные по сюжетам, по темам), с большим количеством каче‑
ственных переводов. Со  стремлением постоянно держать руку
на  пульсе того, что происходит в  современном российском фи‑
лософском цехе.
Мне пришлось много работать с  политологией — там таких
журналов нет. Я это знаю, потому что до сих пор формально явля‑
юсь одним из сотрудников журнала «Полис». К сожалению, в по‑
литологии нет журнала, который может выпустить номер, посвя‑
щенный западному политологу Гоббсу, условно говоря, так, чтобы
ты сразу понял, что сейчас происходит и в западном, и в россий‑
ском гоббсоведении. Плюс получил еще набор каких-то ориги‑
нальных идей и их обсуждение. «Логосу» это удалось благодаря,
безусловно, личному таланту Валерия, но также за счет четкого
выдерживания тематичности.
Но есть минус, который я хорошо понимаю, потому что вся‑
кий раз сталкиваюсь с этой проблемой, когда сам занимаюсь по‑
добными вещами. В  1990‑е  годы «Логос» был голосом опреде‑
ленного поколения, молодого, очень молодого (даже не  в  срав‑
нительном, а  в  абсолютном смысле), биологически молодого,
взрывающегося философией, завоевывающего позиции, высту‑
пающего с определенной программой, феноменологической или
постмодернистской. Сейчас же это, в общем, качественный аль‑
манах, отражающий все направления и практически не претен‑
дующий на изменение чего бы то ни было, кроме состояния дел
в отечественной интеллектуальной периодике. То есть его, дей‑
ствительно, интересно читать всегда, но это не журнал-направле‑
ние. В ближайшее время у него должен появиться какой-то кон‑

Борис Межуев   59
 курент. Я не знаю, откуда он придет, но думаю, должен будет под‑
вергнуть критике достижения нашего поколения именно исходя
из какой-то четкой «школьной» определенности. Что-то подобное
появится обязательно. Пока не очень понятно, откуда этот вызов
будет исходить. Но он будет.

·· Как специалист по политической философии, что вы можете

сказать о философской программе «Логоса»?

Да, мне еще в 1990‑х строго феноменологическая программа пред‑

ставлялась не  совсем понятной. Тогда у  нас на  глазах развали‑
валась страна, происходили титанические исторические сдви‑
ги. А тут люди сидят и занимаются феноменологией. Понимаете?
Было ощущение наподобие того, что Бердяев писал про башню
Вячеслава Иванова, когда там, наверху, обсуждались утонченные
вопросы культуры, а внизу бушевала революция. Было именно
такое ощущение башни из слоновой кости. Тут сидят люди и изу‑
чают санскрит или Шеллинга в подлиннике, а в это время вокруг
исчезает бытие. И ты понимаешь, что за этим — гибель государ‑
ства. Я как-то исторической интуицией это схватывал, эту гибель
цивилизации. Притом я не был коммунистом, но чувствовал, что
это гибель той цивилизации, которая дает возможность занимать‑
ся всеми этими прекрасными делами и не думать о хлебе насущ‑
ном, по крайней мере не думать каждый день, на регулярной ос‑
нове. Вот это чувство — на глазах происходит гибель Атлантиды,
а  тут сидят мудрецы и  обсуждают свои вечные проблемы. Это
чувство диссонанса между временем и такой деятельностью по‑
двигло меня на стремление поискать что-то подальше от фило‑
софии. И в тот момент я нашел для себя духовное пристанище
в журнале «Полис» — в политических исследованиях.
Мне кажется, с этим и был связан раскол в редакции. Ранний
«Логос» был сознательно ориентирован на созерцательную пози‑
цию. И  по-моему, Валерий решил как-то сказать: «Ну, слушай‑
те, ребята, так  же невозможно жить вообще». У  Валеры совер‑
шенно гениальное редакторское чутье. Он понимает, что надо де‑
лать. Это и вызвало протест и раскол — мы тут делаем великое
дело, а  вы предлагаете отказаться от  него. Если  бы это поколе‑
ние было склонно о себе рефлексировать, то надо сказать, что это
был  бы первый поколенческий кризис. Именно поколенческий
кризис, когда один из лидеров поколения, то есть Валерий Ана‑
швили, вдруг понял, что эта установка на чистую философию бо‑
лее невозможна.

60   Логос №4 [100] 2014

 В одной из  своих публицистических статей я как-то предло‑
жил понятие «культурное поколение». Наше культурное по‑
коление было принципиально враждебно политике. На  уров‑
не убеждения, что политикой занимаются только люди второго
сорта. Как сказал один из  авторов раннего «Логоса» Геннадий
Геннадьевич Майоров, «кто вообще из  философов занимался
политикой?».
Я-то всегда считал, что все философы занимаются политикой.
Убежден, что философия вообще из политики и возникает. На са‑
мом деле «не-политическая философия» — это нонсенс какой-то,
потому что не существует отвлеченных теоретических проблем.
Теоретические проблемы, как нас учит основатель феноменоло‑
гии Гуссерль, связаны с жизненным миром, а жизненный мир —
это мир практического общения людей. А практическое общение
людей чем опосредовано? Оно опосредовано какими-то социаль‑
ными и политическими взаимоотношениями, то есть вопросами
о власти и лидерстве. И, отделяя сферу воззрений от сферы прак‑
сиса, от сферы практического применения этого воззрения, это
культурное поколение было готово в конечном счете выродить‑
ся в полную беспредметность, особенно ввиду процессов, кото‑
рые в тот момент происходили в стране. Эта опасность стала про‑
сто катастрофической, я думаю, и для «Логоса» в 1990‑е годы, пока
Валерий не совершил перелом.
Хотя тот революционный скачок, который Анашвили удалось
совершить, тем не менее, на мой взгляд, все равно стоит под боль‑
шим знаком вопроса. Он не то чтобы не до конца совершен, но он
имеет исключительно просветительский характер. Да, надо рас‑
сказывать людям о том, что есть хорошие книги. Но поколение
не прочувствовало, что за этим стоит, что мы этим вносим в по‑
литическую и социальную жизнь. Я пока не вижу каких-то серьез‑
ных теоретических достижений, рожденных этим подходом. Хотя
Валерий очень ясно понял, что надо искать людей за пределами
собственного круга, и он нашел их, того же Бориса Капустина (ко‑
торый с этого момента стал автором «Логоса» в большей степени,
чем автором «Полиса»), Михаила Ремизова, Александра Бикбо‑
ва, Михаила Маяцкого, еще целый ряд людей. Это не обязательно
люди одних убеждений, но люди, гораздо более ориентированные
на праксис. Именно эти люди сейчас определяют лицо «Логоса»,
а не те, кто там публикуется с какими-то более отвлеченными те‑
мами. В журнале очень отчетливо присутствует сильная социоло‑
гическая составляющая.

Борис Межуев   61
·· Какие еще журналы 1990‑х вы могли бы отметить?

В первую очередь, если брать пример из близкой мне области по‑

литологии, это, конечно, был журнал Pro et Contra, выпускаемый
Фондом Карнеги. В то время он издавался абсолютно потрясаю‑
щей женщиной, очень напоминающей представителей старой рус‑
ской интеллигенции с  их некоторой изысканной вежливостью
и очень определенной холодностью. Но я считаю, редактор она
выдающийся — это Мария Павловна Павлова-Сильванская. Pro et
Contra в момент превзошел «Полис», отчасти по финансовым, ко‑
нечно, причинам. «Полис» всегда был бедным журналом, нико‑
гда не имел денег, чтобы платить гонорары. Кстати, «Логос» тоже,
по-моему, гонорары не платил. Конечно, журналы, которые могли
платить гонорары, имели больше возможностей. Pro et Contra был
ориентирован больше на практическую политику с тематически‑
ми номерами. Несколько их номеров можно считать образцовыми.
И второй журнал, конечно, «Новое литературное обозрение».
Это было явление 1990‑х, идеологически абсолютно мне чуждое.
Но при этом меня поражали и их способности, и таланты, и ка‑
кое-то гениальное чутье. Где-то к 2000 году, к моменту получе‑
ния Госпремии, это было, бесспорно, лучшее издание России.
Но  с  2003‑го, опять  же, и  у  них начинается естественный про‑
цесс старения, связанный с тем, что их профессиональная ниша,
а именно славистика, становится менее интересной. Возможно,
будет некий второй взлет. Я дожидаюсь его с интересом. Самой
поразительной была их способность захватывать какие-то сопут‑
ствующие ниши и уходить в политологию, в историю философии
и особенно в социологию. Они могли публиковать большие мате‑
риалы про Бурдье, делать специализированный номер о Мишеле
Фуко и одновременно — вот тебе Герцен! И теория языка. И анек‑
дот про какого-нибудь, не знаю, Сологуба. Меня восхищало их
умение создать из своей профессиональной ниши некое профес‑
сиональное сообщество и вместе с тем расширять рамки.
Кроме того, надо упомянуть журнал «Неприкосновенный за‑
пас» как ответвление «НЛО». Пожалуй, это было еще одно издание,
которое очень сильно обращало на себя внимание в 1990‑е годы.

·· Какие этапы, на ваш взгляд, можно выделить в интеллектуаль‑

ной истории «Логоса»?

«Логос» — это издание, прожившее на  моей памяти три жизни:

«Логос» 1990‑х, «Логос», существовавший при поддержке Модеста

62   Логос №4 [100] 2014

Колерова, и нынешний «Логос». Облика точно было три. И за каж‑
дым из них почти что самостоятельная жизнь со своими драма‑
ми, проблемами. За первым «Логосом» — драма поколений и, так
сказать, неудача всего поколения, которое на самом деле не вы‑
сказалось. Тот язык, который оно избрало, чтобы высказать себя,
не реализовался. Та ставка на теоретическую философию — мы
сейчас все откинем, возродим здесь традиции Гуссерля, Яковен‑
ко, Шпета — не сыграла. Конечно, кое-что удалось как раз в фи‑
лософской сфере, там есть достижения. «София» Соловьева пере‑
ведена, это, конечно, уже нельзя изъять. Но «София» переведена
и все. Заявка-то была на другое. Заявка была не просто на изда‑
ние философского ежегодника, а  на  создание журнала, способ‑
ного стать европейским событием и ввести какой-то круг людей
по крайней мере в одну философскую школу. Мгновенно выяс‑
нили, что школа не та — и все на этом. Жизнь удалась в бытовом
значении этого слова, но поколение не состоялось в том смысле,
что цели, которые оно само декларировало, не были достигнуты.
И в этом драма поколения.
За вторым «Логосом», мне кажется, стоит драма начала нуле‑
вых. Я стал это замечать в 2000 году. Драма нулевых годов — это
драма раннего путинизма с ощущением мощного либерального
реформаторского напора, который должен в мгновение ока пере‑
вернуть Россию. «Логос» не был, конечно, флагманом этого дви‑
жения, но заметно, что он был внутри этого движения. Это тот
момент, когда Модест Колеров издал книгу «Новый режим», где
он давал понять, что в России есть новая интеллектуальная эли‑
та, и она у нас сейчас изменит все. Наверняка Валерий тоже был
бойцом этой элиты и должен был все изменить. Но не изменил.
Ну, что-то изменил, но не то, не так и не там. Все пошло совсем
не так, как хотелось. Точно не так, как представлялось. И это за‑
метная драма второго «Логоса», драма этих надежд, к которым я
относился, правда, сугубо скептически. Я в тот момент смотрел
на это со стороны, для меня это был чуждый, холодный, иной мир.
Но это немножко другая тема.
И наконец, третий «Логос» создается вокруг задачи возвра‑
щения интеллектуального класса, возвращения в академические
цеха, к академической деятельности, без претензий на Sturm und
Drang, без претензий на «сейчас мы, ух, и ворвемся, так сказать,
на лихом коне, возьмем какого-нибудь Молчанова, оседлаем его,
и завтра уже все немецкие университеты будут произносить толь‑
ко наши имена». Без этого всего. Но с хорошим, я считаю, с абсо‑
лютно правильным просветительским пафосом. Давайте расска‑

Борис Межуев   63
жем нашим людям, что современные и  западные, и  наши авто‑
ры думают о Спинозе. Это очень важная задача. В общем, сейчас
это крупнейший гуманитарный журнал, в  своей просветитель‑
ской составляющей, несомненно, превзошедший «НЛО», который
очень уж сильно в party line, в партийной линии. Здесь этого нет.
Здесь, наоборот, принята широта позиций. Здесь нет истериче‑
ских надежд, но здесь нет и драмы разочарования.
Некоторый минус только в том, что если первый «Логос» был
своего рода боевым наступлением кавалерии, то нынешний — это
медленное окопное, пехотное, так сказать, продвижение с гораз‑
до более внятными смыслами, но без желания пропихнуть, в хо‑
рошем смысле пропихнуть, продвинуть группу авторов к  звез‑
дам мировой славы.
Чем, кстати, был и старый «Логос», создававшийся юношами
из Гейдельберга, которые, списавшись с немецкими профессора‑
ми, решили делать такой журнал и неожиданно преуспели. Одна‑
ко никто из них, собственно, в философии не остался. Кто сейчас
помнит Бубнова или какого-нибудь Степуна? Все знают Степуна
как автора книги «Николай Переслегин» и  «Бывшее и  не  сбыв‑
шееся». А что он еще написал? Ничего не написал. Неплохие ли‑
тературно-критические статьи — и все. В общем, человек не состо‑
ялся. Понятно, что русским людям приятно думать, что наш че‑
ловек сидел в Гейдельберге и неплохо жил. Но, по сути дела, что
еще он сделал? Что от него осталось в памяти народной? Ничего.
Нынешний «Логос» — это просветительское издание, самое ка‑
чественное в России, самое крупное в России. Я имею в виду не по
объему, а по сути. Самое разностороннее, самое культурное и ква‑
лифицированное, но не партийное издание. Не издание тех людей,
в глазах которых написано, что они с помощью этого издания пе‑
ревернут Россию, мир, интеллект, науку, философию. Этого, ко‑
нечно, немножко не хватает. Я еще полон желания что-то перевер‑
нуть, но люди, делающие журнал сейчас, наверное, эту задачу уже
перед собой не ставят. Что, наверное, и плохо, и хорошо.

64   Логос №4 [100] 2014

«В
« России журнал  — больше, чем журнал»
В ик т о р М о лч а н о в . Доктор философских наук, профессор Россий-
ского государственного гуманитарного университета. Область научных исследо-
ваний — феноменологическая философия, проблемы сознания, времени, история
западной философии. Руководитель Центра феноменологической философии
философского факультета РГГУ . Руководитель проекта «Русская Гуссерлиана»,
посвященного изданию сочинений Гуссерля на русском языке. Автор более 100
работ, в том числе монографий «Время и сознание: критика феноменологиче-
ской философии» (М.: Высшая школа, 1988) и «Различение и опыт. Феномено-
логия неагрессивного сознания» (М.: Три квадрата, 2004). Член научного сове-
та журнала «Логос».

·· Каким было начало 1990‑х в профессиональном и интеллектуаль‑

ном плане лично для вас?

Я бы предпочел говорить о конце 1980‑х и начале 1990‑х. В про‑

фессиональном плане могу, конечно, вспомнить защиту доктор‑
ской диссертации в 1990 году. Но это формальный момент. А ре‑
ально? Реально в 1980‑е годы закончился большой период моей
жизни, который был связан с Ригой, с Вильнюсом. В 1990‑е годы
их уже не было в составе Советского Союза, и научное сообще‑
ство, которое существовало там с начала 1970‑х, начало постепен‑
но распадаться. В советское время, в 1980‑е годы, участники этого
сообщества издали пять сборников по феноменологии, это очень
много. А уже в начале 1990‑х годов мы были вместе с Валерием
Анашвили в Риге на одной из конференций, уже последних этих
рижских конференций. Там как раз и состоялся разговор о новом
журнале. Я согласился перевести для первого номера статью Гус‑
серля о феноменологии из Британской энциклопедии.
Но резкого перехода в начале 1990‑х в своей профессиональной
деятельности я не ощущал, потому что меня не касались, разуме‑
ется, процессы в бизнесе, приватизация и т. д. Я занимался тем,
чем занимался и раньше. Только, конечно, с конца 1980‑х годов
открылись возможности непосредственного контакта с зарубеж‑
ными коллегами. Вот это важно. Первая зарубежная конферен‑
ция, в которой я участвовал, прошла в Белграде в 1987 году, затем
я поехал на феноменологический конгресс в Испанию. В то время
я работал и жил в Ростове-на-Дону, и в целом у меня было не так

Вик т о р М о лч а н о в   65
много сведений о том, какие есть возможности поездок, стипен‑
дий, стажировок. Как всегда, такими возможностями прежде все‑
го пользовались московские философы, обладавшие более широ‑
кой информацией о различных конференциях и стипендиях.
Для меня конец 1980‑х — это 1989 год. Год 100-летия со дня ро‑
ждения Мартина Хайдеггера. И по поводу этого события в Москву
приехало большое количество зарубежных гостей — из Германии,
Америки, из разных стран. Были левые и правые, консерваторы
и либералы, хайдеггерианцы и те, кто довольно критически от‑
носился к  Хайдеггеру. Что ни  говори, это было очень большое
событие. Скажем, господин Фридрих-Вильгельм фон Херманн —
один из издателей собрания сочинений Хайдеггера — делал доклад
о «Бытии и времени», который продолжался, насколько я помню,
четыре часа. Это было какое-то общее ощущение свободы. Нако‑
нец, в 1989 году уже была возможность говорить все что хочешь,
не оглядываясь ни на кого. Это, конечно, было очень замечатель‑
но и хорошо. Когда мы общались в Риге (а я практически каждый
год летал из Ростова в Ригу), мы по-другому ощущали себя там.
Мы ощущали себя как своего рода диссиденты, но не в полити‑
ческом смысле, не как некая оппозиция к власти. В конце 1980‑х
это совсем ушло. Появилась возможность свободных философ‑
ских исследований. Совершенно свободных — на тему, которую
сам выбираешь.
Конечно, знакомство с  фон Херманном, потом мои поезд‑
ки в Германию и мое ученичество в Германии уже после защиты
докторской диссертации, когда в середине 1990‑х я полтора года
провел там, — все это меня очень многому научило на самом деле.
И  как вести занятия, и  как работать с  текстами — этому всему
меня научили, в общем-то, просто в процессе работы и учебы.
Потом меня пригласили в РГГУ. В РГГУ — из Ростовского госу‑
дарственного университета. И началась другая жизнь.
С «Логосом» меня связывает сотрудничество с  момента воз‑
никновения журнала. О первых его выпусках в 1990‑е годы у меня
остались самые теплые и хорошие воспоминания, потому что был
действительно творческий процесс. И  свою первую самостоя‑
тельную статью я опубликовал в «Логосе». Это случилось, если
не  ошибаюсь, в  1992  году. Она называлась «Парадигмы созна‑
ния и структуры опыта». Все, что я писал до этого, являлось бо‑
лее или менее добротными исследованиями Гуссерля, Хайдеггера
и т. д. С выходом «Логоса» у меня впервые появилась возможность
публиковать собственные исследования. Было очень важно выйти
на такой уровень и общаться с людьми, которые готовы публико‑

66   Логос №4 [100] 2014

 вать ваши исследования. Вот что значит лично для меня «Логос»
в начале 1990‑х годов. Этот период связан с переходом к самостоя‑
тельному видению феноменологии, чего в  1980‑е  годы не  было.
Существовали, конечно, попытки, но в общем и целом мы только
исследовали феноменологию. Это если не говорить об обществен‑
ной значимости «Логоса», об этом круге проблем, а только о том,
чем лично для меня был ознаменован этот период.

·· Какие журналы в начале 1990‑х вы считали для себя важными

и читали?

У меня в ростовской квартире 8-метровый балкон был завален

«Иностранной литературой», «Новым миром». При переезде
в Москву мы их просто не взяли, потому что некуда было брать.
Не могу сказать, что в 1990‑е читал какие-то новые журналы. Чи‑
тал одно время «НЛО», но очень мало. «Вопросы философии» чи‑
тал время от времени, нерегулярно. Литературные журналы к это‑
му времени мы уже перестали читать, потому что появились кни‑
ги, появился совсем другой, как говорится, orbis litterarum, круг
чтения.
Не помню, чтобы я увлекался какими-то журналами. Кроме
того, большинство из них выходили тогда по 2–3 номера и исче‑
зали. И вообще, я не являюсь страстным читателем, как некото‑
рые. Нет, у меня баланс чтения-письма все-таки склоняется в сто‑
рону письма, а не чтения.

··А чем отличался «Логос» от этих философских журналов, кото‑

рые жили 2–3 выпуска?

При создании «Логоса» в  него была заложена очень хорошая

идея — объединить два направления: феноменологию и русскую
философию. Анашвили курировал, условно говоря, западную фи‑
лософию, Игорь Чубаров — русскую. Мне казалось (и я считаю
так до сих пор), что это была правильная идея, потому что рус‑
ская философия была практически неизвестным полем исследо‑
вания. О ней только мифы какие-то были. Тогда и опубликован‑
ных текстов не было для широкого читателя. Но мне кажется, что
во многом именно из-за опоры на феноменологию «Логос» и вы‑
жил. Десять лет, примерно до 2000 года, в «Логосе» доминирова‑
ла именно феноменология.
Потом «Логос» стал немножко другим журналом. Он стал опи‑
раться на те или иные фонды, институции. Он стал тематическим.

Вик т о р М о лч а н о в   67
На  мой взгляд, сейчас «Логос» нельзя назвать журналом, пото‑
му что он публикует номера, посвященные определенной тема‑
тике. Разумеется, в журналах это допускается. Но журнал все-та‑
ки должен отражать текущее время жизни. А тематические но‑
мера — это все равно что в литературном журнале объявить тему
«Зима». И туда какой-нибудь современный прозаик написал бы
про зиму, там опубликовали бы «Зимнее утро» Пушкина, напе‑
чатали бы «Станция Зима» Евтушенко. Так и собрали бы темати‑
ческий номер. Но журналы, отражающие текущее состояние дел
в литературе, так ведь не делают.
С другой стороны, может быть, это и  хорошо  — тематика.
Вот один из  недавних номеров был посвящен феноменологии.
Я  этому рад, конечно. Кстати, написал туда статью о  Лосском.
Но в 1990‑е годы, особенно в начале, «Логос» отражал как раз жи‑
вое состояние дел, то, что происходило именно «сейчас». Влади‑
мир Калиниченко писал для журнала, я делал переводы и тоже
писал статьи, другие авторы публиковались с  разными текста‑
ми. Мне кажется, «Логос» был журналом, каким он должен быть.
Но опять же, в РГГУ тоже есть издание, и мы стараемся делать его
номера тематическими — выпустили два ежегодника по феноме‑
нологической философии. Хотя не стремимся все материалы по‑
догнать под одну тему. Должна быть какая-то живая жизнь, отра‑
жение того, что происходит сейчас.

·· Каких российских авторов из тех, кто публиковался в журнале,

вы могли бы назвать?

Я уже назвал Владимира Калиниченко. Очень хорошие перево‑

ды Гуссерля делал мой ученик Андрей Денежкин. Чтобы назвать
другие имена, мне надо просмотреть эти выпуски, сейчас имен
не могу вспомнить.

·· Расскажите, пожалуйста, подробнее, как происходило создание

«Логоса».

Для меня эта история началась, когда я в  1985–1987  годах рабо‑

тал в Москве старшим научным сотрудником. Мы с семьей жили
на  даче. Вдруг приезжают два молодых человека — Валера Ана‑
швили и Игорь Чубаров. Начинают рассказывать, что надо новую
философию создавать. Я как раз, помню, перила делал. Вот так мы
познакомились. Они сами меня нашли под Звенигородом. Это до‑
вольно далеко от Москвы, но они приехали, проявили инициати‑

68   Логос №4 [100] 2014

ву. Очень активный, конечно, Валерий — надо отдать ему долж‑
ное. Игорь тоже, но Валерий особенно. Он, конечно, проявил не‑
заурядную целеустремленность и активность.
Также они предложили переиздать мою книгу 1988 года «Вре‑
мя и сознание». Но тогда это не получилось. И по моей вине — я
затянул подготовку текста, потому что не люблю дважды публи‑
ковать одно и то же. Пока я там все переделывал, в общем, время
ушло. Не помню, состоялся ли тогда разговор о «Логосе», но наше
сотрудничество началось. Потом я познакомился с Олегом Ники‑
форовым. После Никифоров с Козыревым приехали к нам в Ро‑
стов на какую-то конференцию. Так и завязалось наше общение,
которое в Риге приняло тот практический оборот, что я взялся
за конкретную работу для первого номера «Логоса».
Еще я помню одно из первых помещений редакции, оно было
где-то в районе Парка культуры, во дворах. Помню даже, кто там
сидел за  компьютером, кто был корректором. Там была очень
творческая атмосфера. Знаете, все эти полуподвальчики посеща‑
ли даже западные профессора.
Надо также сказать, что кроме выпуска журнала мы тогда же
решили заняться русской «Гуссерлианой», то есть выпустить со‑
брание сочинений Гуссерля. Это не удается до сих пор, потому
что, увы, теперь я один и не могу создавать русскую «Гуссерлиа‑
ну» — слишком сложно, долго, дорого. Даже при наличии како‑
го-нибудь гигантского финансирования все равно в одиночку это
невозможно. Тем не менее мы тогда вместе начали. Первый том
вышел в 1994 году — «Феноменология внутреннего сознания вре‑
мени», он был посвящен лекциям Гуссерля.
В этом проекте участвовали Анашвили, Никифоров, Чубаров,
Калиниченко и я. Руководил всем процессом профессор Хейнт.
Есть фотография, сделанная в Праге в 1996 году на одной из кон‑
ференций. Там все мы в окружении таких грандов мировой фи‑
лософии, как Отто Пёгеллер, Лиза Керн, Клаус Хельд и др. Вот
этим мы занимались тогда, кроме «Логоса». В результате вышли
мои переводы Гуссерля — «Картезианские медитации» и второй
том «Логических исследований». И переводы Хайдеггера, сделан‑
ные ученым из Петербурга Алексеем Григорьевичем Черняковым,
который, к сожалению, несколько лет назад умер. Мы с ним тоже
тесно сотрудничали в этом проекте. Все это также входило в круг
интересов «Логоса».
Потом с «Логосом» стало сотрудничать новое поколение. Ви‑
талий Анатольевич Куренной много сделал для феноменологии.
Кстати, его проект тоже в  некотором смысле вышел из  «Лого‑

Вик т о р М о лч а н о в   69
 са», потому что опубликованный им перевод Райнаха поддержа‑
ла Интернациональная академия философии в княжестве Лихтен‑
штейн. Это было международное сотрудничество на основе инте‑
реса к «Логосу».
Так что по части феноменологии один журнал, как говорится,
больше, чем журнал. Калиниченко сказал мне однажды: «В Рос‑
сии журнал больше, чем журнал». Это действительно так. Из это‑
го журнала выросло целое сообщество, даже не одно. Вот в том-то
и роль журнала. Не только чтобы публиковать что-то, но и чтобы
вокруг него возникали те или иные научные сообщества. По край‑
ней мере 10 лет, примерно до 2000 года, такое воздействие журнал
оказывал. Ну, а сейчас другая эпоха. Об этой эпохе я не могу ска‑
зать ничего определенного.

·· Расскажите, пожалуйста, на какой круг читателей ориенти‑

ровался «Логос», когда он создавался. И менялся ли этот круг
по мере развития журнала?

Журнал ориентировался на очень широкий круг читателей, пре‑

жде всего на гуманитарную интеллигенцию — не только на фило‑
софские круги, но и на литературные. В «Логосе» публиковались
тексты на грани философии и литературы.
И «Логос» читали все, его стремились достать. Раньше, когда
журналы нельзя было прочитать в интернете, требовались опре‑
деленные усилия, чтобы его заполучить. С этим были трудности.
Они были уже не такие, как в советское время, когда в подворот‑
не обменивались ксерокопиями Фомы Аквинского, а другого типа,
но все же были.
Я помню, как в Ростове буквально расхватывали первые номе‑
ра «Логоса», когда я их туда привозил. К журналу был очень боль‑
шой интерес, потому что это была живая, неказенная философия.
«Вопросы философии» оставались консервативными. Не хочу ни‑
чего плохого сказать о «Вопросах философии». Сейчас это другой
журнал, но и тогда в нем был по крайней мере отбор, печатали
не все подряд. Я и сам свою первую статью о Гуссерле опублико‑
вал в 1972 году в «Вопросах философии», хотя это случайно полу‑
чилось. Так что «Логос» те 10 лет был важен не только как журнал,
но и как сообщество, которое образовалось вокруг него. В этом
сообществе я жил и работал. Сейчас произошла некоторая дивер‑
генция, так сказать. А тогда это был важный этап.

70   Логос №4 [100] 2014

··Что бы вы могли причислить к бесспорным успехам «Логоса»
в 1990‑е годы?

Я уже об этом говорил. Это, во‑первых, все проекты, которые су‑

ществовали благодаря «Логосу». Не только то, что в журнале пе‑
чатали, но и переводческие проекты, международные конферен‑
ции. Во-вторых, очень крупные философы Запада обратили, нако‑
нец, внимание на то, что в России есть философская жизнь. Ведь
что они читали? Я, когда приехал в 1992 году в Швейцарию, в Ин‑
ститут Восточной Европы, что увидел на полках? Полные собра‑
ния сочинений Ленина, Сталина, Мао Цзэдуна, учебники по диа‑
мату, истмату. Они это изучали, чтобы критиковать. Я подумал:
бедные люди, боже мой, чем они занимаются? Сейчас этого инсти‑
тута уже нет, но в годы его существования все его полки были за‑
биты такой литературой на всех языках.
И у нас была сходная ситуация. В здании, где сейчас находит‑
ся РГГУ, раньше располагалась Высшая партийная школа. Когда я
в 1996 году приехал сюда работать, то видел, как на первом этаже,
где почта, были просто свалены груды книжек — это было собра‑
ние сочинений Ленина на испанском языке и еще что-то подобное.
Поэтому людей на Западе тоже нужно было как-то поставить в из‑
вестность, убедить, что здесь что-то начинается. И «Логос» был
одним из таких моторчиков, который показал, что здесь что-то
есть.

·· Как бы вы оценили ситуацию с философией в целом в 1990‑х

и сейчас? Может ли, на ваш взгляд, возникнуть в наше время та‑
кой же востребованный философский журнал, каким оказался
«Логос»?

Я не хочу казаться большим пессимистом, но думаю, что все-таки

нет. Журнал ведь для чего существует? Он собирает людей вместе.
Я сомневаюсь, что сейчас такое возможно.
Понимаете, «Логос» привнес нечто новое. Но  что? В  России,
конечно, были попытки создать феноменологическую традицию.
Был Шпет, Лосев этим занимался. Однако это не традиция, а про‑
сто отдельные люди, достаточно компетентные в области феноме‑
нологической философии. Феноменология всегда манила людей —
отчасти из-за непонятности этих текстов, отчасти из-за мифа
о Хайдеггере, который всегда существовал в советских философ‑
ских кругах. И вдруг приходят люди, которые это новое препод‑
носят, тексты переводят, статьи пишут. И все читают и радуются.

Вик т о р М о лч а н о в   71
 А сейчас вообще нет такой философской силы, которая мог‑
ла бы сфокусировать на себе внимание. Все вроде бы есть, но ни‑
где ничего нет такого, что бы действительно привлекало живой
интерес. Философия стала более профессиональна, но она в по‑
следнее время, на мой взгляд, утратила некоторую жизненность.
Иногда даже, я бы сказал с сожалением, она превращается про‑
сто в схоластику в худшем смысле этого слова. Это напоминает
четыре фазы развития философии, как они были сформулирова‑
ны в историко-философской концепции Брентано. Мы эти четы‑
ре фазы стремительно прошли, теперь нужно ждать нового нача‑
ла. Каким оно будет, я не знаю.

72   Логос №4 [100] 2014

 Селфи:
между демократизацией медиа
и self-коммодификацией
Кирилл Мартынов
Кирилл Мартынов. Кандидат
философских наук, доцент кафедры
онтологии, логики и теории познания
философского факультета Нацио-
нального исследовательского универ-
ситета «Высшая школа экономики».
Адрес: 105066, Москва, Старая Бас-
манная ул., 21/4.
E-mail: kirill.martynov@gmail.com.
Ключевые слова: селфи, интернет,
гендер, феминизм, медиа, коммоди-
фикация, критическая теория.
В статье обсуждается амбивалент-
ный феномен селфи — автопортре-
тов, снятых на цифровую камеру
и опубликованных в Сети. Утвержда-
ется, что селфи представляет собой
новый язык самоописания общества,
который интерпретируется в зависи-
мости от идеологических предпосы-
лок авторов. Селфи представлены
как фактор демократизации медиа,
но также и как инструмент возмож-
ной деперсонализации и коммодифи-
кации пользователей Сети. Это
обсуждается, в частности, в контек-
сте дискуссий феминисток о роли
селфи.
73
THE SELFIE: BET WEEN
DEMOCRATIZATION OF MEDIA
AND SELF-COMMODIFICATION
Kirill Martynov. PhD in Philoso-
phy, Associate Professor at the Depart-
ment of Ontology, Logic and Cognitive
Theory of the Faculty of Philosophy of
the National Research University
Higher School of Economics.
Address: 21/4 Staraya Basmannaya str.,
105066 Moscow, Russia.
E­-mail: kirill.martynov@gmail.com.
Keywords: selfie, internet, gender, femi-
nism, media, commodification, critical
theory.
The article discusses the ambivalent
phenomenon of the selfie—a self por-
trait taken with a digital camera and
published on the web. It is argued that
the selfie is a new language of self-
description in society which can be
interpreted through the ideological
background of the authors. The selfie is
presented as a factor in the democrati-
zation of media, but also as a possible
tool for depersonalization and com-
modification of internet users. This is
discussed in the context of feminist dis-
cussions on the role of selfies.
 Все фотографии — memento mori.
Сьюзан Зонтаг1

В
Ф Е В Р А Л Е 2014  года ученые из  Городского университе-
та Нью-Йорка представили проект Selficity — первое в мире
полноценное исследование феномена селфи, сочетающее
в себе, по словам авторов, «теоретические, художественные
и количественные методы». Интерес исследователей понятен, ведь
накануне Оксфордский словарь назвал «селфи» словом 2013 года
и определил это понятие как «фотографию самого себя, обычно
сделанную с помощью смартфона или веб-камеры». В производ-
ство и потребление селфи как медийного формата включились все
социальные страты мира: от подростков из Африки до президен-
та Обамы и Папы Римского.
В рамках Selficity за  основу были взяты 3200 фотографий
из пяти городов мира: Бангкока, Берлина, Москвы, Нью-Йорка
и Сан-Паулу. Итоги исследования оказались отчасти предсказуе-
мыми и не выходили за рамки здравого смысла. Во-первых, доля
селфи в общем потоке фотографий в социальных медиа оказалась
невысокой — не более 3–5%. Во-вторых, большинство авторов сел-
фи — женщины, причем соотношение мужчин и женщин в разных
городах выборки может быть очень разным. Наконец, селфи — это
в основном молодежная культура, средний возраст авторов фото-
графий в выборке составляет 23,7 года.
На этом тривиальные закономерности заканчиваются, и ис-
следование переходит на  язык загадок. В  московской выбор-
ке подавляющее большинство фотографий (82%) сделаны жен-
щинами. В других городах эта цифра колеблется от 55 до 65%.

1. Зонтаг С. О фотографии. М.: Ad Marginem, 2013. С. 28.

74  Л о г о с №4 [100] 2014
К  тому же Москва стала самым неулыбчивым городом из  вы-
борки. Т­ акже отмечено, что мужчины старше 30 лет во всех го-
родах чаще делают селфи, чем женщины-ровесницы. Отсю-
да — помимо того обстоятельства, что москвичи живут в городе
несчастных женщин, — можно, по-видимому, сделать несколь-
ко экспликаций применительно к социальной теории. Гипотеза
данной статьи состоит в том, что в условиях тотальной медиати-
зации общества, когда каждое социальное взаимодействие мо-
жет быть и фактически отражается в новых медиа, селфи стано-
вятся базовым довербальным языком коммуникации, который
используется людьми для репрезентации собственного присут-
ствия в социомедийной реальности и конструирования идентич-
ности, а также служат возможным набором социальных сигна-
лов-симптомов. Базовое картографирование селфи, проведен-
ное в рамках Selfiecity, в этом смысле позволило прояснить, как
люди реально переживают свое присутствие в медиа нового типа
и его корреляте — медийном обществе.
Язык селфи амбивалентен и открыт для взаимоисключающих
толкований, зависящих от теоретических и идеологических пред-
посылок интерпретатора. Основное противоречие можно сфор-
мулировать следующим образом. С одной стороны, культура сел-
фи описывается как проявление болезненного нарциссизма, пред-
положительно характерного для современной эпохи и достигшего
своего пика в момент появления Facebook и смартфонов. Гораздо
реже, с другой стороны, говорят о том, что селфи-практики яв-
ляются формой эмансипации человеческой потребности видеть
и узнавать лица, которая в эпоху массмедиа была присвоена «звез-
дами». Оптимистичный взгляд на культуру селфи в этом смысле
связывает их с общей демократизацией медиа в эпоху интернета,
с эгалитарной установкой на право каждого лица стать запечат-
ленным образом, воспринятым потенциально неограниченным
кругом зрителей-admirer’ов.
Другая пара дополняющих друг друга противоположностей
связана с критикой селфи как феномена новейшего потребитель-
ского капитализма. На  простейшем уровне темой здесь стано-
вится маркетинг, традиционно ориентированный на подростков
и молодежь. Крупные корпорации — производители смартфонов
проводят таргетированные рекламные кампании, утверждающие,
что, купив новую модель их продукции, вы станете звездой Insta-
gram и начнете делать неповторимые селфи. «Смартфоны для сел-
фи» становятся очередным бессмысленным товаром среди «уни-

Кирилл Мартынов   75
кальных кроссовок», «компьютеров, которые сделают вас умнее»
и «фермерской еды». Более сложной — и одновременно претен-
дующей на статус мейнстрима — становится линия культурной
критики, помещающая феномен селфи в контекст самообъектива-
ции и самоовеществления человека. В этом смысле селфи высту-
пают уже традиционной темой дискуссий феминисток.
Академических публикаций о селфи, за исключением несколь-
ких статей, представленных в рамках проекта Selfiecity, в настоя-
щий момент нет. Однако в  мировых медиа широко обсуждает-
ся также проблема приемлемости селфи в тех или иных условиях
с точки зрения этики: скажем, в церкви или на похоронах. Такие
провокационные мотивы для селфи не  редкость, поскольку са-
морепрезентация должна быть связана с демонстрацией тех или
иных качеств (например, остроумия и  нонконформизма) либо,
наоборот, готовности эффектно следовать моде. Отсюда возни-
кает вопрос о мобилизационном потенциале селфи, включая воз-
можные формы политического активизма и протеста.
В предельно широком смысле слова селфи являются разновид-
ностью жанра автопортрета и в качестве такового считаются ро-
весником западной традиции изобразительного искусства. Это
та же самая идея — желание запечатлеть себя и предъявить запе-
чатленное миру. Селфи, однако, обладают собственными узнавае-
мыми чертами — расстояние до  лица автора на  вытянутой руке,
ракурс, наклон головы. Один из автопортретов Ван Гога, сделан-
ный в 1889 году, отчаянно напоминает современные селфи: в кад-
ре верхняя часть фигуры художника и его левая рука, держащая
палитру с красками. В 1935 году Эшер создает литографию «Рука
с отражающим шаром» — автопортрет, на котором художник дер-
жит в  левой руке зеркальный шар, где отражается рука, комна-
та и автор. Благодаря характерному ракурсу и жесту Эшера мож-
но с  полным основанием считать одним из  пионеров культуры
«аналогового» селфи, существовавшей до  появления веб‑­камер
и  смартфонов. На  роль самого легендарного «праотца» претен-
дует Пармиджанино, который в  1524  году пишет «Автопортрет
в  выпуклом зеркале», на  котором рука художника больше его
головы.
Утверждается, что первый фотографический автопортрет был
сделан Робертом Корнелиусом в  Филадельфии в  1839  году. Кор-
нелиусу для этого пришлось абсолютно неподвижно сидеть пе-
ред камерой около минуты — путь к  первому селфи с помощью
фотоаппарата был непростым испытанием, а результаты не отли-

76  Л о г о с №4 [100] 2014
чались особой непринужденностью. Джинн был выпущен из бу-
тылки, и  уже XIX столетие оставило после себя десятки извест-
ных исторических селфи. Подборки таких фотографий сейчас
пользуются большой популярностью и  публикуются даже серь-
езной прессой2.
Селфи стали повальным увлечением после изобретения ком-
пактных камер, которыми можно было довольно удобно фотогра-
фировать самого себя, просто протянув руку в сторону, — для это-
го больше не требовалось ни специальных знаний, ни даже зер-
кала. По всей видимости, первое пришествие европейского селфи
случилось в Германии накануне Второй мировой войны. По край-
ней мере, нацистские журналы того времени в карикатурах вы-
смеивали привычку немцев-обывателей при всяком удобном
случае делать снимки самих себя3. Публикаций селфи в ту эпоху
по вполне понятным причинам не было. Художественной ценно-
сти такие фотографии чаще всего не имели, поэтому до изобрете-
ния социальных сетей они оставались делом сугубо частным. Сел-
фи хронологически появляются в эпоху массмедиа, но раскрыва-
ют свой потенциал только после ее окончания с приходом новых
цифровых медиа.
Жанр селфи в узком смысле слова возникает после того, как
была создана технологическая инфраструктура. Это мобиль-
ные устройства с цифровыми камерами, имеющими встроенные
средства редактирования фотографий, подключенные к скорост-
ному интернету, либо первоначально стационарные веб-каме-
ры, подключенные к настольным компьютерам. Безусловно важ-
ную роль сыграли платформы в социальных медиа, позволяющие
мгновенно публиковать фотографии и получать обратную связь
в виде лайков и комментариев. С этого момента селфи претенду-
ют на серьезный разрыв с традицией классического автопортрета.
Автор снимка действует спонтанно, делает десятки кадров и вы-
бирает лучший, автопортрет становится частью повседневности,
меняются представления о телесности, интимном и публичном
(прежде нам редко приходилось пристально разглядывать людей
с расстояния в несколько десятков сантиметров).

2. Gilbert S. The world’s earliest selfies  — in pictures  // The Guardian. July 21,

2014. URL : http://www.theguardian.com/artanddesign/gallery/2014/jul/21/
worlds-earliest-selfies-in-pictures-buzz-aldrin.
3. См.: Garson P. New Images of Nazi Germany: A Photographic Collection Paper-
back. Jefferson, NC : McFarland, 2012.

Кирилл Мартынов   77
 Селфи как массовый продукт довольно однообразны. Девушки
делают губы «уточкой» (это называется duckface), компании сидят
в барах, юноши принимают героические позы, а туристы позиру-
ют на фоне мест, которые считаются престижными и необычны-
ми. Однако, несмотря на это, исследователи говорят о селфи как
об  особом жанре. В  своем эссе «Искусство на  расстоянии вытя-
нутой руки» американский арт-критик Джерри Салц определя-
ет селфи как снятый с  вытянутой руки автопортрет (за  исклю-
чением тех случаев, когда вместо смартфона используется зерка-
ло)4. Это отличает кадрирование и композицию типичного селфи
от  всех остальных разновидностей автопортрета. Салц пишет
о  том, что сегодня история селфи, по  всей видимости, находит-
ся на стадии «наскальной живописи», и тем удивительнее видеть,
сколь многое изменилось с 1999 года, когда появились первые ав-
топортреты, снятые для публикации онлайн. Тогда самый есте-
ственный способ сделать такой автопортрет предполагал исполь-
зование веб-камеры. Обстановка для съемок почти всегда была
домашней, подтекст  — прямо сексуальный. На  типичных кад-
рах того времени — женщина, демонстрирующая пирсинг в язы-
ке, или мужчина с голым торсом и нунчаками. «Эти снимки вы-
глядят сегодня словно фотографии Парижа XIX  века», — заклю-
чает Салц.
Салц полагает, что нынешняя популярность селфи — лишь на-
чало пути. Нам посчастливилось стать свидетелями рождения
жанра изобразительного искусства, причем, очевидно, одного
из  жанров, претендующих на  господствующее положение, — со-
бытие чрезвычайно редкое. Язык селфи будет развиваться. Салц
предсказывает появление новых мастеров, создающих селфи про-
теста, приключений, семейной истории, скуки и  смерти. Он пи-
шет, что появятся полноразмерные анимированные селфи-го-
лограммы, и  восторгается их перспективами для порнографии.
Будут педагогические селфи и  селфи-короткометражки, селфи-
Кафка (что бы это ни значило). Правда, для начала, с точки зре-
ния критика, нужно избавиться от самого названия этого фено-
мена: «У  нас не  будет Рембрандта в  области селфи, пока мы ис-
пользуем это глупое слово».
Искусствоведческие фантазии Салца — дело будущего, а пока
футуризм, космическая романтика, антропоморфность нашего

4. Saltz J. Art at Arm’s Length: A History of the Selfie // Vulture. January 27, 2014.
URL : http://www.vulture.com/2014/01/history-of-the-selfie.html.

78  Л о г о с №4 [100] 2014
мышления и трансгуманизм слились воедино в селфи марсохода
Curiosity. Возможно, этот автопортрет заслуживает того, чтобы
стать единственным кадром, оставшимся от нашей цивилизации.
Заметим, что даже история селфи делает возможными амбива-
лентные интерпретации этого явления, где тезисы будут зависеть
от предпосылок/предрассудков исследователя. Можно легко пред-
положить, что сказали бы по этому поводу марксисты, постструк-
туралисты или лаканианцы, какой лагерь настаивал бы на освобо-
ждающем потенциале нового жанра, а какой подчеркивал бы его
консервативные черты.
Нарциссизм, или радикальный эгоцентризм, появился в куль-
туре гораздо раньше, чем селфи. Однако в течение большей части
человеческой истории медиа тиражировали лишь лица элиты —
правителей, затем знаменитых актеров, писателей и ученых, на-
конец, звезд. Начиная со Средневековья и вплоть до эпохи глян-
цевых журналов это правило оставалось неизменным. Селфи ста-
ли не столько свидетельством глобальной эпидемии нарциссизма,
сколько великим демократизатором, эмансипировавшим бесчис-
ленное множество человеческих лиц, которых больше не сдержи-
вали ни сословия, ни звезды, ни профессиональные редакторы,
ни отсутствие массового интереса публики или профессиональ-
ных навыков. Жизнь звезд была отделена от нас пропастью — они
были по ту сторону экранов, мы по эту. Теперь каждый из нас сам
себе звезда. Селфи заполняют собой разрыв между нами и теле-
визионной картинкой.
Критик Алиша Элер определяет селфи через историю о том, как
каждый человек стал «самым большим фаном самого себя, лич-
ным папарацци». В свою очередь, для звезд селфи становятся спо-
собом заявить о том, что они такие же люди, как все, запустив
персональную PR-машину собственной личности, контроль над
которой принадлежит исключительно вам5. Говорят, что телеве-
дущая Тина Канделаки каждый день делает селфи по дороге на ра-
боту, в лифте. С точки зрения технологии это можно рассматри-
вать как тактику присутствия в социальных сетях, часть лично-
го бренда. Тина Канделаки, помимо всего, что мы можем о ней
узнать, тот самый человек, селфи которого мы каждое утро мо-
жем найти в своем Instagram. Для того чтобы делать каждое утро
селфи в лифте, нужна достаточно высокая дисциплина. Нужно

5. Eler A. Theory of the Selfie // Hyperallergic. November 20, 2013. URL : http://hy-

perallergic.com/94461/theory-of-the-selfie/.

Кирилл Мартынов   79
каждое утро попадать в лифт, не болеть, не валяться в постели,
выглядеть хорошо. Так формируются новые стандарты профес-
сионализма для медиазвезды — они отличаются от других людей
повышенной концентрацией на своем образе, которому каждый
может бросить вызов.
Салц усиливает этот тезис, описывая селфи как мощный, иро-
ничный инструмент взаимодействия с миром, обладающий вну-
тренне присущими ему качествами — интенсивностью, интим-
ностью, остранением. Он проводит параллель с  театральным
термином «метексис» (изобретенном в  классическом греческом
театре), под которым понимается вовлечение группы зрителей
в представление. Селфи не были изобретены художниками, они
возникли вокруг нас, причем академические мыслители, кри-
тики, кураторы до  сих пор не  могут осознать масштабов этого
феномена.
Хотя селфи несут в  себе этот эгалитарный потенциал, их со-
держание сохраняет и даже подчеркивает консервативные сторо-
ны общественной жизни. Молодые люди в  России, «стране тра-
диционных ценностей», конечно, не делают duckface, по крайней
мере если это не иронический снимок, передразнивающий деву-
шек. Через это определяется нормативная гендерная идентич-
ность. Известно, что девушкам в  нашей культуре можно делать
определенные вещи, а молодым людям — нет. Девушки могут гу-
лять, взявшись под руку, а молодые люди не могут держать друг
друга под руки.
Селфи буквально становятся инструментом самоовеществле-
ния, self-коммодификации. Мы не  просто делаем снимок себя,
мы производим образ «нормального мужчины», «нормальной
женщины», «хорошего друга», «весельчака», «туриста», «семья-
нина» и  т. д. Я  механически снимаю с  себя этот образ и  пере-
ношу его в  пространство социальных сетей, где ко  мне будут
относиться соответствующим образом, и  отнюдь не  как к  сар-
тровскому проекту, открытому в  будущее. В  духе Андрэ Гор-
ца предположим, что так работают еще более изощренные ин-
ституты отчуждения, присущие актуальному капитализму.
На фабриках XIX  века капиталисты превращали человека и его
жизнь в товар, но оставляли ему право бороться за свою свобо-
ду. В Instagram капитализм заставляет нас самих делать из себя
визуальный объект, который продается как товар на  рынке ме-
дийного капитала. Если вы этим не  занимаетесь, это уже сего-
дня вызывает подозрения: «Почему вашего лица нет в социаль-

80  Л о г о с №4 [100] 2014
ных сетях?» Марина Гальперина, делавшая в  США крупнейшую
«Национальную портретную галерею #selfie», говорит, что сел-
фи не  про нарциссизм, но  про превращение самого себя в  ци-
фровую аватару.
Селфи становятся платформой для деперсонализации. Со-
циальные медиа, видеочаты и селфи повлияли на рост интере-
са к пластической хирургии. Кристофер Мэлони из Института
пластической хирургии в Аризоне рассуждает о росте числа па-
циентов, которые готовы на операцию ради идеальной картин-
ки6. Исследование, проведенное Американской академией ли-
цевой пластической и реконструктивной хирургии в 2013 году,
показало, что в  одном из  трех случаев пациенты обращаются
к помощи пластических хирургов, чтобы улучшить свой облик
в социальных сетях7. В частности, из-за социальных медиа пла-
стической хирургией чаще пользуются молодые люди: в том же
исследовании отмечается, что более 60% хирургов в последние
годы стали чаще видеть среди своих пациентов лиц моложе
30 лет.
Аналогичную функцию до  некоторой степени могут играть
специальные приложения для смартфонов, которые улучшают
лицо и тело в соответствии с принятыми стандартами красоты.
Например, приложение Beauty Mirror, название которого очевид-
но отсылает к  известной сказке, позволяет применить различ-
ные варианты формы лица, улучшенного программой, и выбрать
наилучшую перед публикацией селфи в социальных сетях. Beauty
Mirror по  умолчанию делает ваши глаза больше, щеки тоньше,
а губы пухлее. Вы можете конструировать свою внешность из ис-
ходного материала на  снимке в  режиме реального времени. По-
хожие приложения существуют и для того, чтобы сделать более
стройной фигуру, — например, Spring. Реальная пластическая хи-
рургия в  этом смысле становится предметом «реальной» гордо-
сти и  свидетельством подлинных, аутентичных изменений. Как
левая, так и  правая критика увидела  бы в  этой тенденции пер-
спективу будущего, где красота, то есть представления о том, кто
выглядит хорошо, — предельно стандартизирована. Доведенная

6. Mitchell R. Selfie craze draws more interest in plastic surgery // KGUN 9. Septem-

ber 25, 2014. URL : http://www.jrn.com/kgun9/news/Selfie-craze-draws-more-in-
terest-in-plastic-surgery-277137561.html.
7. 2012 AAFPRS Membership Study // The American Academy of Facial Plastic and
Reconstructive Surgery. January 2013. URL : https://www.aafprs.org/wp-content/
themes/aafprs/pdf/AAFPRS -2012-REPORT .pdf.

Кирилл Мартынов   81
до  логического конца комбинация цифровой и  «реальной» пла-
стики может привести лишь к  унификации всех фотографий
в  социальных сетях, бесконечной череде одинаковых лиц, вытя-
нувших утиные губки. (На  этом фоне вполне безобидными вы-
глядят упомянутые выше более традиционные формы маркетин-
га, такие как продвижение специализированных «селфифонов»,
камеры которых заточены на создание самых выдающихся авто-
портретов с вытянутой руки8.)
Стабильность жанра селфи склоняет к рассуждениям о том,
что «все люди на одно лицо». Именно в тот момент, когда они
начинают делать селфи, ты начинаешь видеть, что они одина-
ково держат фотоаппарат, одинаково наклоняются, наконец,
за счет типичной мимики вроде duckface у них похожие черты
лица. Выделиться в рамках селфи, заявить о себе как о частной
персоне, как о  личности — трудно (притом что манифестация
нашего существования протекает именно там). С  другой сто-
роны, может быть, здесь лежит источник эмпатии — в  разви-
тие мысли Джона Донна о  том, что No man is an island, селфи
у всех одинаковые.
Пожалуй, самая обширная политическая дискуссия, связан-
ная с селфи, развернулась в рамках феминизма. Рейчел Симменс,
практикующая феминистка и  основатель Института женского
лидерства, написала яркое эссе об  эмансипирующем потенциа-
ле селфи:

Селфи — это тонкие импульсы женский гордости, декларация

себя перед миром. Недавно первые четыре женщины, которые
прошли тест на  звание морского пехотинца, сделали совмест-
ное селфи. (Нэнси Пелоси опубликовала его в  своем твиттере
как «селфи года».) Если вы описываете бесконечный поток по-
стов в  терминах нарциссизма, вы упускаете шанс увидеть деву-
шек, которые продвигают себя, то есть развивают тот навык, ко-
торым обыкновенно пользуются мужчины и  который впослед-
ствии будет использован ими при обсуждении своих зарплат и их
повышения9.

8. Elkhadem S. Selfie phone lets manufacturers cash in on vanity // The Nation-

al. October 1, 2014. URL : http://www.thenational.ae/business/technology/selfie-
phone-lets-manufacturers-cash-in-on-vanity.
9. Simmons R. Selfies Are Good for Girls // Slate. November 20, 2013. URL : http://
www.slate.com/articles/double_x/doublex/2013/11/selfies_on_instagram_and_fa-
cebook_are_tiny_bursts_of_girl_pride.html.

82  Л о г о с №4 [100] 2014
Симмонс считает, что публикация селфи в социальных сетях —
это демонстрация силы женщины, которая постепенно преодо-
левает ограничения, навязанные ей образом «хорошей девочки»
в конце класса, постоянно извиняющейся за то, что осмелилась
раскрыть рот.
Более традиционный подход, характерный для феминисток,
ближе к  противоположной интерпретации. Селфи не  столь-
ко освобождают «Я» женщины, не  столько манифестируют ее
присутствие в  мире, сколько заставляют ее «показывать себя»
во  вполне буквальном смысле слова  — предъявлять себя как
объект потребления мужчин, соответствующий социальным
представлениям о  красоте и  «свежести». Именно с  этим мож-
но связать тот факт, что молодые женщины являются основ-
ными производителями селфи, в  то  время как в  возрастной
группе старше 30 лет их вклад снижается. Селфи пока не  ста-
ли предметом рассмотрения в  социально-теоретических рабо-
тах феминисток, но  публицистических текстов об  этом доволь-
но много. В частности, критика оптимизма Симменс дана в эссе
Эрин Райан. Обыкновенное селфи, пишет она, совсем не  связа-
но с фигурой женщины, успешно прошедшей тест спецназовца,
как и  с  женщиной, получившей престижную работу или толь-
ко что закончившую публичное выступление. Объект селфи —
это лицо женщины, которая молчит. Делая селфи, женщина вы-
полняет ту  роль, которая предписана ей обществом,  — демон-
стрировать себя, оставаясь в  качестве субъекта действия или
речи в  тени мужчин. Райан развивает эту мысль: социальные
сети, в которых публикуют селфи, — это не столько пространство
гордости, сколько место одобрения. Типичный лайк — не столь-
ко знак того, что вы делаете что-то крутое, сколько социальное
одобрение ваших действий:

В реальном мире подойти к  незнакомцу, наклонив голову на

45 градусов, сделав губы «уточкой», сжав груди вместе и выкрики-
вая «Ну как я вам?», — значит заставить окружающих вызвать пси-
хиатра. Но в интернете это типичная форма поведения людей10.

Если  бы общество поощряло женщину быть умной, то  место

селфи занимали  бы diplomie  — публикации в  социальных се-

10. Ryan  E. G. Selfies Aren’t Empowering. They’re a Cry for  Help // Jezebel. No-
vember 21, 2013. URL : http://jezebel.com/selfies-arent-empowering-theyre-a-
cry-for-help-1468965365.

Кирилл Мартынов   83
тях академических успехов. В  нынешних условиях селфи яв-
ляются рынком оценки товара. Молодые женщины не  увере-
ны в  том, как они выглядят, насколько они привлекательны
и круты, и именно для этого они нуждаются в оценках со сто-
роны пользователей социальных сетей, знакомых и  незнако-
мых. Необходимость делать селфи в этой перспективе есть след-
ствие индоктринации молодых женщин стандартизированны-
ми и идеализированными представлениями о женской красоте
и  сексуальности, которыми их ежедневно атакуют массмедиа.
Достаточно ли я хороша для того, чтобы выглядеть как модель?
Вот тот вопрос, который подразумевается публикацией селфи
молодой женщины в социальной сети. Конечно, Райан призна-
ет, что иногда селфи — это акт иронии, а женщины, в принципе,
действительно могут просто нравиться себе, но это не отменя-
ет общего нерефлексивного и сексистского контекста культуры
селфи, которого не избегают и самые ироничные, привлекатель-
ные и образованные участницы производства self-образов. В ко-
нечном счете гендерный дисбаланс культуры селфи (напомним,
большинство селфи делают молодые женщины) подводит Рай-
ан к  выводу о  том, что мода на  селфи в  условиях современно-
го общества — лишь способ усвоения женщиной декоративной
функции в качестве естественной. Вы должны радовать подпис-
чиков социальных сетей своей красотой каждый день, так  же
как радовать ею мужа, работодателя — коллективного мужско-
го субъекта-вуайериста. В  самом деле, нет ничего удивитель-
ного в  том, что в  мире, где публично восторгаться «ножками»
можно лишь в том случае, если речь идет о женских ногах, а го-
ворящий — мужчина, селфи — занятие преимущественно жен-
ское. Райан заключает:

Селфи — не одухотворяющие источники гордости, но и не упраж-

нения в  нарциссизме от  глупых стерв. Они логичный, обуслов-
ленный развитием техники ответ на идею о том, что единствен-
ное, что по-настоящему имеет значение,  — это насколько ты
милашка.

Одновременно полароидный снимок, семейный альбом для оди-

ночки и  цифровая подпись, манифестирующая наше присут-
ствие, селфи выполняет в  актуальном мире психотерапевтиче-
скую функцию, ежедневно доказывая стабильность саморепре-
зентации и идентичности невротического обитателя социальных
сетей. Все френды будут отфренжены, все лайки забыты, все ста-

84  Л о г о с №4 [100] 2014
тусы Facebook перейдут в собственность корпораций, но селфи
устоят и продемонстрируют мимолетным свидетелям нашего су-
ществования, что оно было подлинным. Вспомним фразу Сью-
зан Зонтаг, вынесенную в эпиграф, целиком:

Все фотографии — memento mori. Сделать снимок — значит при-

частиться к смертности другого человека (или предмета), к его
уязвимости, подверженности переменам. Выхватив мгновение
и заморозив, каждая фотография свидетельствует о неумолимой
плавке времени.

Только селфи сделали, наконец, эту игру честной, направив ее

на самого фотографа. Женщина, подросток, атлет, пациент кли-
ники пластической хирургии направили свой взгляд внутрь, упо-
добившись античным философам. Они открыли тревожный раз-
рыв между статикой наклона головы, сохраняющейся в памяти
смартфона всякий раз, когда вы нажимаете на спуск, и временно-
стью, изменчивостью ускользающего человеческого существова-
ния, организованного в промежутках между селфи. Селфи урав-
няли нас со звездой, высвободили наш творческий потенциал,
дали новый визуальный язык и способ самоописания, объекти-
вировали нас. Каждый сегодня существует для того, чтобы стать
селфи и закончиться в одном из них.

REFERENSES
2012 AAFPRS Membership Study, The American Academy of Facial Plastic and Recon-
structive Surgery, January 2013. Available at: https://www.aafprs.org/wp-con-
tent/themes/aafprs/pdf/AAFPRS -2012-REPORT .pdf.
Eler A. Theory of the Selfie. Hyperallergic, November 20, 2013. Available at: http://hy-
perallergic.com/94461/theory-of-the-selfie/.
Elkhadem S. Selfie phone lets manufacturers cash in on vanity. The National, Oc-
tober 1, 2014. Available at: http://www.thenational.ae/business/technology/
selfie-phone-lets-manufacturers-cash-in-on-vanity.
Garson P. New Images of Nazi Germany: A Photographic Collection Paperback, Jef-
ferson, NC , McFarland, 2012.
Gilbert S. The world’s earliest selfies — in pictures. The Guardian, July 21, 2014.
Available at: http://www.theguardian.com/artanddesign/gallery/2014/jul/21/
worlds-earliest-selfies-in-pictures-buzz-aldrin.
Mitchell R. Selfie craze draws more interest in plastic surgery. KGUN 9, September 25,
2014. Available at: http://www.jrn.com/kgun9/news/Selfie-craze-draws-more-
interest-in-plastic-surgery—277137561.html.

Кирилл Мартынов   85
Ryan E. G. Selfies Aren’t Empowering. They’re a Cry for Help. Jezebel, November
21, 2013. Available at: http://jezebel.com/selfies-arent-empowering-theyre-a-
cry-for-help-1468965365.
Saltz J. Art at Arm’s Length: A History of the Selfie. Vulture, January 27, 2014. Availa-
ble at: http://www.vulture.com/2014/01/history-of-the-selfie.html.
Simmons R. Selfies Are Good for Girls. Slate, November 20, 2013. Available at: http://
www.slate.com/articles/double_x/doublex/2013/11/selfies_on_instagram_and_fa-
cebook_are_tiny_bursts_of_girl_pride.html.
Sontag S. O fotografii [On Photography], Moscow, Ad Marginem, 2013.

86  Л о г о с №4 [100] 2014
 Критика
фильтрующего разума
На месте одного селфи
всегда находятся два
Йоэль Регев
Йоэль Регев. Доктор
философии, Арт-Медиа-Центр
«Мамута», Иерусалим.
Адрес: Tchernichovsky 74/5,
Jerusalem Israel.
E-mail: yoel.regev@gmail.com.
Ключевые слова: селфи, интернет,
алгоритмы, персонализация,
фильтры, Эли Паризер, новый дух
капитализма.
Статья посвящена обсуждению
явления, характеризуемого Эли
Паризером как «стена фильтров»:
функционированию интернета
в эпоху социальных сетей персо-
нализации. В противоположность
позиции Паризера, видящего
в «новом интернете» опасность
для демократии и дополнитель-
ный инструмент капиталистиче-
ского подавления, статья
указывает на основополагающую
двойственность «системы филь-
тров», соединяющей в себе как
реакционные, так и революцион-
ные тенденции. Анализ феномена
селфи становится главным сред-
ством, с помощью которого выяв-
ляется это основное противоречие
«фильтр-интернета».
CRITIQUE OF FILTER-REASON.
Each Selfie Divides Itself in
Two
Yoel Regev. PhD in Philosophy,
Mamuta Art and Media Center,
Jerusalem.
Address: Tchernichovsky 74/5,
Jerusalem Israel.
E-mail: yoel.regev@gmail.com.
Keywords: selfie, internet, filter bub-
ble, Eli Parisser, the new spirit of
capitalism.
The paper deals with what is charac-
terized by Eli Pariser as filter bubble:
the new way in which the internet
functions in the age of social net-
works and personalization. Contrary
to Pariser’s emphasis on the poten-
tial threats of the new internet, this
paper sees it as essentially ambiva-
lent phenomena, in which oppres-
sive and liberating tendencies are
indistinguishably intertwined; the
selfie serves as a central point for
analyzing and clarifying this duality.
87
 Е
1. С Л И наличие «стены фильтров» является, как считает Эли
Паризер1, основным фактором, определяющим функцио-
нирование интернета эпохи социальных сетей и  персона-
лизированного поиска, то  без всякого преувеличения мож-
но утверждать, что именно Instagram представляет ту сферу, где
этот новый интернет становится из  интернета-в-себе интерне-
том-для-себя. Невидимое становится здесь предельно наглядным,
а скрытое трансцендентальное условие — непосредственным объ-
ектом рассмотрения. В  обычных условиях фильтрация, опреде-
ляющая содержание нашего эмпирического опыта как пользова-
телей Facebook или поисковика Google, происходит у нас за спиной
и остается скрытой от нас (так что, как справедливо указывает
Паризер, мы часто вообще не принимаем во внимание сам факт
ее существования); в Instagram же система фильтров является пер-
вично данным объектом опыта пользователя, где он становится
агентом, активно осуществляющим ту деятельность, которую он
обычно лишь пассивно претерпевает.
Если главным результатом фильтрации, скрытно осуществляе-
мой алгоритмами поиска и социальных сетей, является персона-
лизация интернета, превращение его в бесконечный ряд парал-
лельных вселенных, каждая из которых намертво замыкает поль-
зователя в «петле персональности», то именно селфи является той
точкой, где критическое превращение фильтр-онтологии в онто-
логию-для-себя достигает своего апогея: здесь непосредственно
дан трансцендентальный субъект фильтрации, активно осущест-
вляющий ее по отношению к самому себе.

1. Паризер Э. За стеной фильтров. Что Интернет скрывает от вас. М.: Альпи-

на Бизнес Букс, 2012.

88  Л о г о с №4 [100] 2014
2. Именно этот факт делает селфи точкой, в наибольшей степе-
ни подходящей для выявления и анализа основного противоре-
чия системы фильтров. По мнению Паризера, интернет, базирую-
щийся на фильтрации и персонализации, является злом и таит
в себе угрозу: он антидемократичен, так как уничтожает «возмож-
ность видеть мир с точки зрения другого» и «исходить из общих
фактов». В противоположность интернет-фланеру предшествую-
щей эпохи, беспорядочно бродящему по Сети в поисках удиви-
тельных открытий, пользователь нового интернета не отклоняет-
ся от пути, проторенного для него алгоритмами, базирующими-
ся на его предшествующих выборах и движениях: он оказывается
навсегда отрезанным от нового и неожиданного.
Нам, однако, представляется, что в данном случае (и возможно,
именно в нем прежде всего) гораздо более продуктивной будет кри-
тика марксистско-ленинского типа — критика, основной посыл ко-
торой (возобновляемый, например, «Акселерационистским мани-
фестом»2) заключается в следующем: вместо того чтобы пытаться
повернуть вспять осуществляемое капитализмом развитие техно-
логий, необходимо утверждать, что капитализм как раз недоста-
точно радикален в осуществляемом им самим прорыве, что про-
блема его заключается не в том, что он заходит слишком далеко
в разрушении «священных связей», конституирующих сущность че-
ловеческого, а как раз, наоборот, в том, что он блокирует свое соб-
ственное движение и останавливается на полпути. Сам капитализм
подготавливает механизмы, которые в дальнейшем смогут быть ре-
квизированы у него и использованы для его разрушения: это утвер-
ждение верно по отношению к «фильтр-интернету» не в меньшей
степени, чем по отношению к «механизму общественного хозяйни-
чания». Это, конечно, не означает, что подобная реквизиция мо-
жет произойти автоматически благодаря развитию технологии —
в рамках капиталистического режима функционирования она все-
гда будет находиться в состоянии самоблокирования. Главной же
проблемой является то, что прорыв и блокирование неразделимо
смешаны и предстают как одно, и задачей теории, способной «мыс-
лить на уровне современного развития капитализма», как раз и яв-
ляется указание на то, что на месте одного находятся два.

3. Начнем с наиболее очевидного: именно благодаря осуществляе-

мой ими фильтрации и отделению от контекста социальные сети

2. Вильямс А., Шрничек Н. Акселерационистский манифест // Интернет-жур-

нал «Лiва». URL : http://www.liva.com.ua/manifesto-accelerate.html.

Йоэль Регев  89
(а  особенно размещаемые в  них фотографии) являются, пожа-
луй, наиболее действенным инструментом детерриториализации
и универсализации. Самые партикулярные аспекты человеческого
существования, такие как, например, еда, лишаются своей локаль-
но-кулинарной и бытовой обусловленности, приобретают универ-
сальный характер (поглощение пищи как будто сдвигается со сво-
ей заякоренности в цепочке биологически-животного) и поверх
своей утилитарной ценности наделяются своего рода вечностью.
Им придается импульс ускоренного движения, делающий возмож-
ным практически мгновенное преодоление пространственных
границ, но также и выводящий их за пределы той конкретной си-
туации, в которой они совершались. Фильтр является своего рода
печатью, накладываемой на повседневное и фиксирующей проис-
ходящую с ним магическую трансформацию: не переставая быть
тем, чем оно является, повседневное теряет свою утилитарную са-
моочевидность. Однако эта утрата подключения к обыденному
и утилитарному является также и обрубанием якорных тросов,
делающим возможным свободный дрейф в  куда более глобаль-
ных потоках. Подобно тому как мысль, становясь частью истории
философии, включается в ряд, безразличный к конкретным био-
графическим обстоятельствам ее высказывания, подобно тому как
произведение искусства может воздействовать на нас без всякой
связи с условиями его создания, размещенная в сети фотография
бифштекса встраивает его в потенциально бесконечное количе-
ство контекстуальных потоков-лент, в каждом из которых жаре-
ный кусок мяса наделяется пусть и преходящей, но все же абсолют-
ностью. Instagram позволяет пище сделаться абсолютной истиной.
Тот факт, что подобного рода универсализация делается воз-
можной именно в условиях отсутствия какой бы то ни было при-
мечательности или интереса универсализируемого (в  моей еде
нет ничего особенного), ни в коей мере не является изъяном или
поводом для оплакивания уходящего в прошлое мира высокой
духовности; республика образов не просто более демократична,
чем république de lettres, она по большому счету впервые позволяет
просвещению достичь своих целей, делая возможным превраще-
ние в световые потоки самых затемненных областей реальности,
не лишая их при этом конкретности и материальности. По сути
дела, здесь идет речь о новой ступени в процессе эгалитаризации,
являющейся одной из наиболее глубинных тенденций Нового вре-
мени. То, что прежде было достоянием и привилегией немногих —
от грамотности до наличия свободного времени, — становится до-
стоянием масс (в свете этого становится понятным, например, по-

90  Л о г о с №4 [100] 2014
чему сразу по окончании Второй мировой войны, на фоне разрухи
и все еще не отмененной карточной системы, Сталин настаивал
на налаживании массового производства шампанского). Наибо-
лее же глубинным проявлением этой тенденции является эгали-
таризация значимости и права на детерриториализацию частного.
В условиях старых общественных формаций приобретение част-
ными аспектами жизни универсальной значимости и их выведе-
ние из обусловливающего их контекста оставались привилегией
незначительного меньшинства, например особ королевской кро-
ви. Капитализм эмансипирует право на внимание, делая его не-
зависимым от обстоятельств рождения, принадлежности к тому
или иному сословию и т. п. Человек становится объектом интере-
са без всякой зависимости от того, кто его отец и каков цвет его
кожи; право на интересность гарантируется исключительно мерой
вложенного труда, а еще точнее — способностью создавать новое
благодаря затраченному труду. Способность к продуцированию
нового — вот что требуется для того, чтобы вами интересовались;
и чем больше это новое, тем больше будет интерес к тому, что вы
думаете, во что одеваетесь, что вы едите или с кем спите.
Однако, как это и свойственно капитализму, освобождающий
жест вновь сопровождается блокирующим и останавливающим:
частное может сделаться универсальным лишь при условии опо-
средования интересом; еда неинтересного человека остается замк-
нутой в своей партикулярности столь же безысходно, сколь и еда
древнеримского раба. В  этом отношении революция, осущест-
вляемая социальными сетями, — это революция, направленная
против звезд и знаменитостей и экспроприирующая у них право
на детерриториализацию частного: отныне каждый может стать
папарацци для самого себя и сделать свой быт абсолютным.
Именно в селфи эта экспроприация интересного достигает сво-
ей высшей точки: объектом ничем не обусловленной, то есть аб-
солютной, детерриториализации становится сам детерриториали-
зирующий. Селфи — это предельно эгалитаризированный культ
личности: каждый имеет возможность заполнить своими порт-
ретами все стены. Никогда еще воздвижение собственного неру-
котворного памятника и бегство от тления не было столь доступ-
ным; снятие самого себя с якоря, создание собственного светового
образа и придание ему максимализированного ускорения осуще-
ствляются без каких бы то ни было усилий, буквально мановени-
ем руки и шевелением пальца. Ни рождение, ни положение в об-
ществе, ни мера вложенного труда не являются предварительным
условием для того, чтобы быть подхваченным непредустановлен-

Йоэль Регев  91
ной гармонией между бесконечным количеством лент, не имею-
щих окон (хотя и состоящих исключительно из них).

4. Однако о каком именно освобождении идет речь? Является ли

детерриториализация нового типа освобождением интересного
или освобождением от интересного? На этот вопрос невозмож-
но дать ответ. И именно эта невозможность указывает на осно-
вополагающую двойственность системы фильтров: противоре-
чие между общественным характером абсолютизации и частным
характером присвоения (причем тень, отбрасываемая вторым
на  первое, ретроактивно превращает абсолютизацию в  произ-
водство и приводит к тотальному коллапсу, результатом которо-
го становится приравнивание абсолютизирующего снятия с яко-
ря к «счастливому моменту» явления нового).
Новый интернет действительно воздвигает стену, но это не сте-
на фильтров, а  стена, стоящая у  фильтров на  пути. Вся суть его
функционирования заключается в том, что описанный выше про-
цесс детерриториализирующей абсолютизации постоянно блоки-
руется, и  инстанцией этого блокирования является именно тре-
бование «возможности исходить из общих фактов» и «видеть мир
с точки зрения другого», приводящее к тому, что составляющие си-
стему фильтров вселенные не являются по-настоящему замкнуты-
ми. В рамках этого блокирования шевеление пальцем превращает-
ся в самопроизводство; детерриториализация и интенсификация
реапроприируются, становясь собственностью той существующей
в постоянном ускользании точки «всегда нового», которая консти-
туируется именно в процессе этой апроприации. Фильтр-субъект
превращает световые образы в свою собственность, собирая из них
самого себя как того, кто произвел их безо всяких усилий, просто
потому, что он таков, каков он есть. Содержание этого «таков — ка-
ков» и есть то, что подвергается постоянному обновлению: каждый
новый добавляющийся к моей ленте снимок трансформирует меня
как собственника этой ленты и при этом утверждает мое облада-
ние новизной, которая и является моей главной собственностью.
В этом отношении экономика лайков представляет собой своего
рода триумф неолиберализма: именно она позволяет конкуренции
сделаться по-настоящему вездесущей и обеспечивает безграничное
распространение логики рынка за пределы рыночных отношений3.
Лайки являются идеальными квази-деньгами: они обеспечивают
исчислимость и пригодность для моментального сравнения сколь

3. См.: Дардо П., Лаваль К. Неолиберализм и капиталистическая субъектива-

ция // Логос. 2001. № 1 (80). С. 103–117.

92  Л о г о с №4 [100] 2014
угодно частных явлений — от  увиденного пейзажа до  съеденно-
го ужина. Какие угодно произвольно выбранные моменты могут
стать основанием для носящего характер «общего факта» объек-
тивного сравнения; именно воплощаемый лайком «взгляд другого»
становится основанием, с помощью которого «бухгалтерский субъ-
ект» учреждает себя в качестве всегда нового и выходящего за свои
собственные пределы, сравнивая свою собственную способность
к новизне и улавливанию «счастливого момента» ее явления с ана-
логичной способностью других. Этот субъект определяется уже
не своим трудом и даже не своим потреблением, а своим счастьем,
позволяющим ему безо всяких усилий в нужный момент оказать-
ся в нужном месте. «Счастье — лайки — счастье» является основной
схемой, на которой основана подобная бухгалтерия.
Селфи же с точки зрения этой бухгалтерии счастья представ-
ляет собой зримое явление собственности: осуществляемый са-
мой камерой или расположенным напротив нее зеркалом поворот
назад позволяет ввести в пределы видимого того, кому оно при-
надлежит и кем оно в замаскированной форме всегда является.
С точки зрения движения апроприации любая фотография, раз-
мещаемая мною в социальной сети, является фотографией меня
самого — и не вопреки, а именно благодаря постоянному учету
«точки зрения другого», поскольку только эта точка зрения и де-
лает меня самим собой. Селфи воплощает в себе эту прибавочную
стоимость счастливого бухгалтерского субъекта, извлекаемую пу-
тем эксплуатации детерриториализирующего и абсолютного.

5. Существовать — значит быть подключенным к постоянно ме-

няющимся констелляциям потоков-лент; существовать — значит
быть исчисляемым и наделенным той или иной ценностью, опре-
деляемой сравнением, которое делается возможным благодаря
этому исчислению. Два этих утверждения выражают основной
конфликт современности: столкновение между проектно-ориен-
тированным градом, сетевым миром нового духа капитализма4,
и  неолиберальным миром тотальной бухгалтерии и  безгранич-
ного рынка, проникающего в самые потаенные и интимные углы
существования. Фильтр-интернет в целом разворачивает и дела-
ет явленной ту диалектику, которая определяет соотношение ме-
жду этими двумя системами: сетевая вселенная нуждается в срав-
нивающей квантификации как в допуске к существованию, без
него она воспринимается как нечто несущественное и нереальное
4. См.: Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма. М.: Новое литера-
турное обозрение, 2011.

Йоэль Регев  93
(признаем, что именно такое впечатление эфемерности и нереаль-
ности производят рассуждения о детерриториализирующих и аб-
солютизирующих потоках); с другой же стороны, подсчитываю-
щее сравнение может осуществляться лишь потому, что детерри-
ториализация постоянно поставляет ей материал, который может
быть подвергнут квантифицированию.
В каждом селфи, таким образом, всегда совмещаются, как бы
накладываясь друг на друга, две разные фотографии: субъекта-
шевелящего-пальцами, совершающего кувырок, в результате ко-
торого отщепляемый от него световой образ наделяется интен-
сивностью, абсолютно безразличной к интересу и его отсутствию,
к счастью и несчастью, и бухгалтерского субъекта, занятого по-
стоянным созиданием собственного счастья из ничто. Подлинная
проблема фильтр-интеренета заключается в том, что в рамках ны-
нешнего модуса его существования эти две фотографии всегда яв-
ляются одной. И возможно, именно поэтому всякое селфи всегда
таит в себе надежду на освобождение — надежду, которая обрече-
на на то, чтобы всегда оставаться обманутой.
Обманутой, поскольку мир фильтров и замкнутых вселенных
не обладает достаточными ресурсами для того, чтобы сопротив-
ляться диктату квантификации. Для успеха подобного сопротив-
ления необходимо появление новой онтологии — онтологии, ко-
торая позволит разотождествить существование и базирующееся
на  системе подсчитывающей конкуренции имманентное невоз-
можное, наделяющее реальностью лишь то, что одновременно на-
личествует и отсутствует, становится чем-то и продолжает оста-
ваться ничем. И каждое селфи в своей неосуществляющейся на-
дежде и  постоянно осуществляемом самоподавлении является
также и  требованием осуществления спекулятивной интервен-
ции как основания, которое позволит угнетенным восстать про-
тив угнетателей.

REFERENCES
Boltanski L., Chiapello E. Novyi dukh kapitalizma [Le nouvel esprit du capitalisme],
Moscow, Novoe literaturnoe obozrenie, 2011.
Dardot P., Laval C. Neoliberalizm i kapitalisticheskaia sub”ektivatsiia [Néolibéralisme
et subjectivation capitaliste]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Phil-
osophical and Literary Journal], 2001, no. 1 (80), pp. 103–117.
Parizer E. Za stenoi fil’trov. Chto Internet skryvaet ot vas [The Filter Bubble: What the
Internet Is Hiding from You], Moscow, Alpina Business Books, 2012.
Williams A., Srnicek N. Akseleratsionistskii manifest [Accelerate manifesto]. Liva.com.
ua. Available at: http://www.liva.com.ua/manifesto-accelerate.html.

94  Л о г о с №4 [100] 2014
 Selfie ergo sum
Андрей Великанов
Андрей Великанов.
Независимый исследователь, автор
курса по философии искусства.
E-mail: red@velikanov.ru.
Ключевые слова: селфи, фотогра-
фия, живопись, автопортрет,
семиотика визуального, всеобщее
благоволение.
В статье рассмотрен феномен селфи
сквозь призму классического искус-
ства и некоторых философских кон-
цепций. Особое внимание уделено
изображению как знаковой системе,
а также сходству и отличию селфи
от классического автопортрета.
Иллюстративным материалом для
статьи послужили некоторые собы-
тия в жизни таких художников, как
Йозеф Бойс, Энди Уорхол, Ипполит
Байар, Леонардо да Винчи, Казимир
Малевич, Марсель Дюшан, Сальва-
дор Дали, а также идеи Рене
Декарта и Иммануила Канта. Автор
приходит к выводу, что селфи
характеризует современное состоя-
ние культуры.
SELFIE ERGO SUM
Andrey Velikanov. Independent
researcher, author of a course on
Philosophy of Art.
E-mail: red@velikanov.ru.
Keywords: selfie, photography, fine art,
self portrait, visual semiotics, univer-
sal satisfaction (Allgemeines Wohlge-
fallen).
The article considers the phenomenon
of the selfie through the lens of classic
art and some philosophical ideas. It
focuses particularly on the image as a
sign system and also on the similarity
and difference between a selfie and a
classical self-portrait. Some certain
events in the lives of such artists as
Joseph Beuys, Andy Warhol, Hippol-
yte Bayard, Leonardo da Vinci, Kazi-
mir Malevich, Marcel Duchamp,
Salvador Dali, and also Rene
Descartes and Immanuel Kant served
as the illustrative material for the arti-
cle. The author claims that selfie char-
acterizes the contemporary condition
of culture.
95
 #алфавит_визуального

М
О Ж Н О   Л И считать классический автопортрет в  живо-
писи и фотографии предшественником селфи? Автопорт-
рет — это, как правило, долгий и глубокий самоанализ, то-
гда как селфи требует лишь нескольких коротких мани-
пуляций с гаджетом, цель которых — навязчивая репрезентация
собственного тела как доказательство соответствия существую-
щим канонам или образец для новых подражаний. Однако отверг-
нуть селфи как недостойное внимания явление будет ошибкой.
Есть два похожих и  в  то  же время разных высказывания
художников-антагонистов.

Каждый человек — художник.

Йозеф Бойс

В будущем каждый сможет стать всемирно известным

на 15 минут.
Энди Уорхол

Бойс декларирует свободу реализации творческого потенциала

каждого, Уорхол всего лишь сулит нам шанс на мгновение ока-
заться в  центре всеобщего внимания. Когда Уорхола спросили,
действительно ли он верит в 15 минут славы для каждого, он от-
ветил, что шутил, но теперь убежден, что это будут не 15 минут,
но каждые 15 минут. И ведь именно с такой регулярностью неко-
торые выкладывают свои фото в Instagram.
Скорость — одна из главных характеристик селфи. Если бы его
создание было длительным технологическим процессом, вряд ли
оно снискало бы такую популярность. Первым селфи можно при-

96  Л о г о с №4 [100] 2014
знать автопортрет Ипполита Байара — изобретателя фотографии,
уступившего пальму первенства Луи Дагеру, несмотря на то что
созданная Байаром технология получения единственного позити-
ва на бумаге была проще и отчасти предвосхитила принцип рабо-
ты камеры Polaroid. Удрученный, он делает автопортрет в образе
утопленника. Получение первых фотографий требовало длитель-
ной экспозиции, поэтому Байар долго сидит перед объективом,
изображая несчастную жертву. Сегодня этот жест породил  бы
моду: «Ты еще не сделал селфи в виде утопленника?» Байар снаб-
жает фотографию подписью:

Мертвое тело, которое вы видите на обороте, принадлежит г. Бай-

ару, изобретателю метода, чудесные результаты которого вы толь-
ко что видели или сейчас увидите. Насколько мне известно, этот

Андрей Великанов  97
 искусный и неутомимый исследователь посвятил усовершенство-
ванию своего изобретения почти три года.
Академия, король и все те, кто видел его рисунки, которые он
сам находил несовершенными, восхищались ими, как восхищае-
тесь сейчас вы. Это прославило его, но не принесло ему ни гроша.
Правительство, щедро наградившее г. Дагера, заявило, что не мо-
жет ничем помочь г. Байару, и несчастный утопился. О, непосто-
янство человеческой природы! Художники, ученые, газеты так
долго уделяли ему внимание, а сегодня, когда он уже несколько
дней выставлен в морге, никто его еще не узнал и им не поинте-
ресовался. Господа и дамы, перейдем к другим темам, дабы не по-
страдало ваше обоняние, ибо голова и руки этого господина, как
вы можете заметить, начинают разлагаться1.

Классические картины имеют названия, лишенные той смысло-

вой нагрузки, какой наполнено само изображение. Названия дают
сами художники, либо их присваивают позднее без участия ав-
торов. Селфи не может обойтись без текста — не объясняющего,
но задающего возможную интерпретацию. Эту роль играют хэш-
тэги как маркеры соответствия существующему тренду — «да, я
знаю, что сейчас модно фотографироваться в виде утопленника»
(вар.: с таким выражением лица, в ванной, за едой). Хэштэгов бы-
вает много, целый набор, который в отсутствие пробелов начи-
нает напоминать иероглифическое письмо, как раз и возникшее
на переходе от изображения к букве. Хэштэги задают восприятие
фото. Могло ли что-то подобное быть в классической живописи?
Да, в отдельные периоды в искусстве существовала общеприня-
тая символика — например, почти обязательное присутствие че-
репа в барочном натюрморте как напоминание о суетности жиз-
ни, memento mori, vanitas vanitatum. К той же символике vanitas
апеллирует знаменитый поляроидный автопротрет Уорхола с че-
репом на голове.
Однако живопись не навязывает интерпретаций, хотя презумп-
ция существования однозначной авторской трактовки по-преж-
нему популярна. Этот взгляд не лишен оснований, ведь даже Ка-
зимир Малевич пытался создать универсальный набор супрема-
тических фигур, значение которых не зависело бы от контекста
прочтения. Но изображение — это не письменность, у него нет
и не может быть алфавита и синтаксиса, не оставляющих просто-
ра для толкования. И даже если художник вложил в картину пре-

1. Цит. по: «Утопленник» Ипполита Байара // Новая история фотографии /

Под ред. М. Фризо. СП б.: Machina, 2008. С. 30.

98  Л о г о с №4 [100] 2014
дельно конкретный смысл, у зрителя всегда остается возможность
интерпретировать ее посредством других метафор — гораздо сво-
боднее, чем это позволяет письмо. Селфи с последовательностью
хэштэгов, иногда более важных, чем само изображение, расклады-
вает образ на смысловые компоненты. Хэштэг — не название ра-
боты, а принцип соответствия заданной теме. Это ярлык в его из-
начальном смысле — как ярлык на княжение от власти, превосхо-
дящей мою собственную. Я делаю так, потому что так делают все,
а кто не делает — тот не в теме, его вообще нет, по крайней мере
в актуальном для меня символическом поле. Так образ становит-
ся образцом, — либо повторяя заданную тему, либо служа отправ-
ной точкой для нового тренда.

#эхо_нарцисса

Несчастная нимфа Эхо так и не добилась любви Нарцисса, хотя

сделала почти невозможное. Ей было позволено говорить о люб-
ви только окончаниями фраз своего возлюбленного. В конце кон-
цов от  нее остался лишь голос, а  объект ее страсти обратился
в цветок. Сегодняшнее Эхо добилось большего, став Всемирной
паутиной. Современный Нарцисс смотрит на  свое отражение,
но он заворожен не собственной уникальностью, а тем, как дру-
гие оценят его соответствие хэштэгу, вновь и вновь повторяемо-
му Эхо. Порицать за  это кого-либо бессмысленно — фотографи-
рующие себя безразличны к  чужому осуждению. Некогда миф
о Нарциссе был порожден архаичным страхом перед отражением,
то есть копией субъекта. Увидеть себя можно было лишь на вод-
ной поверхности. Потом был страх перед зеркалом, фотоизобра-
жением. Сейчас его источником стал интернет, который зафикси-
рует пользовательскую индивидуальность и  одновременно спо-
собен отобрать ее.

#тело_соединяется_с_душой

Самое простое объяснение повальному увлечению фотографи-

рованием самих себя с помощью карманного гаджета и публика-
цией полученных снимков — банальное стремление предъявить
себе и  другим факт своего несомненного существования. Ката-
строфа, авария, крушение — автор селфи тут как тут, всунул голо-

Андрей Великанов  99
ву в кадр и нажал на кнопку. Присутствуя при событии, о котором
знают все, он знакомит мир с собственной персоной. Желатель-
но при этом выглядеть приветливым и сделать особое выражение
лица — «уточку» (duckface), вытянув губы вперед как для поцелуя.
Сегодня это сродни рефлексу, особенно среди девушек, с самого
детства присутствующих в социальных сетях. Впрочем, в собы-
тии нет нужды, если есть потребность утвердиться в собственном
присутствии, — картезианское ergo sum превращается в #этожмы.
Делаю утиное лицо, следовательно, существую.
Почти 400 лет назад Рене Декарт взял глаз быка и  соскоб-
лил с  его задней стенки непрозрачный слой, а  потом укрепил
его в  отверстии, прорезанном в  оконном ставне. На  полупро-
зрачной склере глаза философу открылся вид, наблюдавшийся
из окна. Из этого опыта Декарт сделал множество выводов: как
устроено зрение, где находится душа и как эта душа соединяет-
ся с телом. Часть тела, в которой душа непосредственно осуще-
ствляет свои функции, — ни  в  коем случае не  сердце и  не  весь
мозг, а лишь его доля, расположенная глубже всех. Это малень-
кая железа, находящаяся в  центре мозга. Какой конкретно ор-
ган имел в виду Декарт, в принципе, неважно, так как благода-
ря ему в науке укрепилось мнение, что в некоей малой части го-
ловного мозга находится его сущность. Отсюда родилась идея,
что душу можно извлечь из тела физически. Так, профессор Пре-
ображенский пересаживает гипофиз Клима Чугункина собаке
и  превращает Шарика в  человека. Важный аспект идеи Декар-
та — представление о невидимой душе и мыслях, которые в от-
дельных своих проявлениях становятся доступны стороннему
наблюдателю. Таковы страсти — переживания души настолько
сильные, что отражаются на лице. Нашему восприятию доступ-
ны шесть первичных страстей: удивление, любовь, ненависть,
желание, радость, печаль.
Итак, в центре головы каждого из нас находится маленькая же-
леза имени Шарикова, которая помогает нам испытывать разно-
образнейшие чувства. Но не слишком ли их много? Можно бы
и поубавить. Гаджет с кнопкой в руках каждого из нас есть наша
новая душа (или ее универсальный заменитель), соединенная
с нами движением электронов и духов, и единственная страсть,
которая передается нашему лицу, — это duckface. Привел в  дей-
ствие кнопку — губы вытянулись сами собой. Кстати, само поня-
тие рефлекса появилось в науке благодаря спорным и ненаучным
взглядам Декарта о нервной деятельности.

100  Л о г о с №4 [100] 2014

 Как duckface попал в гаджет, неизвестно. Можно предположить,
что айфоны и  другие машины умнее нас и  способны к  самооб-
учению. Если миллионы и миллионы гаджетов сфотографирова-
ли «уточку», будет странно, если следующие снимки запечатле-
ют плотно сжатые губы. Фотография, сделанная другим, всегда
результат каких-то взаимоотношений. Поэтому просят сымити-
ровать улыбку словом сhe-e-ese! «Уточка» же представляет собой
одновременно символ шизофренического аутоэксгибиционизма
и аутовуайеризма — я показываю сам себя и сам за собой подгля-
дываю. Селфи — не мода, а соединение с образцом. Каждые 15 ми-
нут каждое тело соединяется с великой душой. Эта душа — одна
на всех, но она тоже меняется каждые 15 минут.

#l.h.o.o.q.

Есть гипотеза, что «Мона Лиза»  — это автопортрет Леонардо.

Он писал эту работу на заказ, но не закончил, увез во Францию
и  так и  не  смог с  ней расстаться. Самая известная на  свете кар-
тина обросла множеством легенд, одна из  которых гласит, что
автор вложил в  свое произведение душу, поэтому оно так по-
пулярно и  любимо. Но  всемирная любовь к  «Джоконде» может
быть истолкована иначе. После французской революции и  на-
ционализации собственности королевской фамилии, в  коллек-
ции которой находилась «Мона Лиза», картина попала в  Лувр,
где висела далеко не  так торжественно, как сегодня, а  в  доволь-
но плотной развеске с  другими произведениями. «Мона Лиза»
тогда была всего лишь одной из работ Леонардо и ничем не вы-
делялась из  общего ряда. В  1911  году «Джоконда» была похище-
на работником Лувраитальянцем Винченцо Перуджиа. Только
через два года она нашлась, причем благодаря самому похити-
телю. Перуджиа считал, что шедевр должен храниться там, где
был создан, и  пытался продать полотно руководству флорен-
тийской галереи Уфицци. Однако при попытке продажи его аре-
стовали, а  картину конфисковали. Перед возвращением «Моны
Лизы» обратно во Францию итальянские власти устроили месяч-
ную выставку портрета во Флоренции. За эти два года и возник
тот истерический интерес к  «Джоконде», который не  прекраща-
ется и  по  сей день. Не  было ни  одной газеты, которая не  напи-
сала  бы про эту детективно-художественную историю. В  Лувре,
самом большом оффлайн-блоге, ей отведен отдельный зал, где

Андрей Великанов  101

она торжественно представлена на  суд зрителей под пуленепро-
биваемым стеклом.
Так, благодаря криминальной истории «Мона Лиза» стала
символом классического искусства. Многие модернистские ху-
дожники считали своим долгом низвергнуть этот символ, утвер-
ждая новое искусство. Казимир Малевич в 1914 году пишет кар-
тину «Частичное затмение», на  которой видна перечеркнутая
реплика картины Леонардо. Он был первым, кто критически
отнесся к «жирной мадонне», но не первым, кто сделал селфи
из классического символа. В 1917 году Марсель Дюшан создает
знаменитый коллаж, на  котором изображена Мона Лиза с  бо-
родкой и  усиками. Эту работу можно считать селфи Дюшана,
ведь через некоторое время появляется фото Ман Рэя с Дюша-
ном в  женском образе Розы Селяви. L.H.O.O.Q. — так называл-
ся коллаж Дюшана. Эта аббревиатура, произнесенная по-фран-
цузски, звучит совсем непочтительно к символу классического
искусства. Сегодня это превратилось  бы в  хэштэг: #унеегоря-
чаязадница. Усы Моны Лизы не могли остаться незамеченными
Сальвадором Дали, поэтому его «Автопортрет в  образе Моны
Лизы» 1954  года украшен эффектными усиками и  выпученны-
ми глазами. Опыт великих показывает, насколько более твор-
чески к  своему любимому делу могли  бы подойти авторы сел-
фи  — с  несравнимо более разнообразным инструментарием
и  цитатным слоем. Алфавит визуального все еще нуждается
в совершенствовании.

#всеобщее_благоволение

Но, наверное, самое точное высказывание о селфи сделал Имма-

нуил Кант. Можно лишь пожалеть, что в его время не было айфо-
на. Кант был педантом с  выверенным до  секунд распорядком
жизни. Соседи cверяли по  его действиям часы. Вышел на  про-
гулку, вернулся с прогулки — все с точностью до мгновений. Де-
лать это с  помощью айфона было  бы гораздо проще, чем с  по-
мощью карманных механических часов. Можно было  бы также
фотографировать себя в  одни и  те  же моменты жизни. Мы  бы
сейчас с  удовольствием рассматривали коллекцию селфи Канта,
возвращающегося с прогулки.
Кант ответил на  вопрос о  том, почему всем нравятся селфи.
Рассуждая о прекрасном, он сказал, что прекрасное субъективно,

102  Л о г о с №4 [100] 2014

и  эстетическое суждение невозможно подкрепить доказатель-
ствами, однако высказывается оно так, как если  бы выражае-
мая в нем оценка имела необходимое и общее для всех значение.
И  если человек, выносящий суждение вкуса, получает подтвер-
ждение от  других, у  него создается впечатление, что это логи-
ческое действие, посредством которого он (и  другие) познают
предмет.
Допустим, я захочу проверить, прекрасен  ли я или, по  Кан-
ту, возвышен (пусть в наши дни это слово имеет совсем другие
коннотации, чем во времена Канта). Согласно немецкому фило-
софу, у  субъекта нет логической возможности доказать, что он
прекрасен/возвышен. Но  он может высказаться о  себе настоль-
ко определенно и недвусмысленно, что все без исключения под-
твердят, что не допускали и мысли, будто говорящий может быть
безобразен или примитивен. В  XVIII веке эта теория и соответ-
ствующая ей практика были разнесены во времени и простран-
стве. Провести эксперименты и  собрать подробную статистику
по той категории, которую Кант назвал всеобщим благоволени-
ем (Allgemeines Wohlgefallen), было невозможно. Сегодня селфи —
идеальный способ представить самого себя на  суд всеобщего
благорасположения, а статистика одобрения быстро набирается
с помощью универсального овеществления кантианской идеи —
лайка. Количество набранных лайков служит мерилом того, на-
сколько я прекрасен и  возвышен, каким  бы я ни  был на  самом
деле. Правда, Кант с подозрением отнесся бы к суждению в пред-
заданной форме, то есть к хэштэгу. В «Критике способности су-
ждения» он говорит:

Если судить об объектах только по понятиям, всякое представле-

ние о красоте исчезает. Следовательно, не может быть и правила,
на основании которого можно было бы заставить каждого при-
знавать что-либо прекрасным2.

Но Кант рассуждал о некоей эфемерной свободной красоте в при-

роде, а мы люди конкретные и точно знаем, за что ставить лай-
ки друг другу.
Каждый может претендовать на  15 минут всеобщего благо-
воления. Да,  лайки поставили всего двадцать–тридцать чело-
век, и будет иллюзией полагать, что мое селфи видит весь мир,
но  иллюзией полной. Наш мир окончательно перестает быть

2. Кант И. Критика способности суждения. М., 1994. С. 83.

Андрей Великанов  103

миром иерархии, когда внимание к  себе привлекают лишь не-
сколько важных медиаперсон. Нет больше важного или вто-
ростепенного — мир ризоматичен. Все селфи равны друг дру-
гу и  приняты с  равным основанием в  великий общий эйдос
самолюбования.

REFERENCES
Kant I. Kritika sposobnosti suzhdeniia [Die Kritik der Urteilskraft], Moscow, Iskusstvo,
1994.
“Utoplennik” Ippolita Baiara [H. Bayard. Autoportrait en noyé]. Novaia istoriia
fotografii [A New History of Photography] (ed. M. Frizot), Saint Petersburg,
Machina, 2008.

104  Л о г о с №4 [100] 2014

Полемика профессионалов:
конкуренция и опровержение
исследовательских программ
в современной философии
Виталий Куренной
Виталий Куренной. Кандидат фило-
софских наук, доцент, заведующий отде-
лением культурологии Национального
исследовательского университета
«­Высшая школа экономики».
Адрес: 105066, Москва, ул. Старая
­Басманная, 21/4.
E-mail: kurennoj@yandex.ru.
Ключевые слова: дискуссия в философии,
дескриптивная психология, фено­
менология, логический позитивизм,
Дильтей, Эббингауз, Гуссерль, Шлик.
В центре работы находится проблема
дискуссии в современной философии
и ее результативности. Обосновываются
два основных тезиса: 1) полемика в фи-
лософии ведет к исчезновению п ­ лохо
обоснованных или не реализовавших
стратегию защиты позиций и целых ис-
следовательских программ; 2) наличие
несовместимых по базовым допущениям
философских программ оказывает сти-
мулирующее воздействие на интенсив-
ность их разработки, то есть является
фактором продуктивной профессиональ-
ной конкуренции. Анализируются две
ключевые полемики конца XIX  — первой
трети XX  века: критика Г. Эббингаузом
философской программы «дескриптив-
ной психологии» В. Дильтея и односто-
ронняя полемика М. Шлика с проектом
феноменологической философии
и работами Э. Гуссерля.
DEBATES AMONG PROFESSIONALS:
Competitiveness and Rejection of
Research Programmes within
Contemporary Philosophy
Vitaly Kurennoy. PhD, Associate Profes-
sor, Head of the School of Cultural Studies
of National Research University Higher
School of Economics.
Address: 21/4 Staraya Basmannaya str.,
105066 Moscow, Russia.
E-mail: kurennoj@yandex.ru.
Keywords: debates in philosophy, descriptive
psychology, phenomenology, logical positiv-
ism, Dilthey, E
­ bbinghaus, Husserl, Schlick.
This paper focuses on debates in contempo-
rary philosophy and on the productiveness
of these debates. The article brings forth
two main theses: firstly, debates in philoso-
phy quickly lead to the elimination of
poorly substantiated positions and
unfounded research programs; secondly,
the coexistence of fundamentally incompat-
ible philosophical programs stimulates their
development—that is, incompatibility
brings about productive professional com-
petition in philosophy. To substantiate these
claims the author analyzes two notorious
debates of the late 19th and early 20th cen-
tury: Hermann Ebbinghaus’s critique of
Wilhelm Dilthey’s descriptive psychology,
and Moritz Schlick’s one-way discussion of
the phenomenological project and Edmund
Husserl’s works.
105
 ПОСТАНОВКА ПРОБЛЕМЫ

С
Е Г О Д Н Я философия в  общественном мнении имеет ре-
путацию интеллектуальной деятельности, в  которой про-
тиворечащие друг другу позиции не способны прибегнуть
к  каким-то процедурам, позволяющим однозначно раз-
решить их герметичное противостояние. Это популярное мне-
ние, определяющее, помимо прочего, повседневное понимание
«философии» как безрезультатного разговора на  общие темы,
поддерживается также некоторыми более рафинированными
взглядами, находящими себе место в  пределах самой филосо-
фии. В  конечном счете они сводятся к  различным вариантам
перспективистского релятивизма. Последний  же оформляется
или метафорами созерцания (например, «мировоззрение»), или
метафорами языка (например, «языковые игры» и  «концепту-
альные схемы»); отсылает к особенностям индивидуальной («ка-
ков человек, такова и его философия») или коллективной при-
роды человека («менталитет»); основывается на апелляции пре-
имущественно к  ценностям, когда речь идет о  «войне богов»1,
или, напротив, напирает на  различие «типов рациональности»,
как, в частности, в рамках получившего широкое распростране-

Статья и блок переводов Г. Эббингауза, Э. Гуссерля и М. Шлика, публикуе-

мых в настоящем номере журнала, подготовлены в рамках работы над про-
ектом по гранту Российского гуманитарного научного фонда (РГНФ ) «Ин-
ституциональная история философии: формирование профессиональной
философии в  немецкой институциональной среде XVIII–XX   вв.» 12–03–
00451 (а).
1. Вебер М. Наука как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произве-
дения. М.: Прогресс, 1990. URL : http://lib.ru/POLITOLOG /weber.txt].

106  Л о г о с №4 [100] 2014

ние в современной российской философии различия «классики,
неклассики, постнеклассики»2.
Нельзя сказать, что обсуждение этой проблемы в  подобном
релятивистском ключе не  представляет собой самостоятельно-
го интереса в систематическом отношении или в плане выявле-
ния исторических предпосылок подобной многосторонней реля-
тивизации. Тем не менее можно предложить другую постановку
вопроса, которая могла бы сделать обсуждение данной проблемы
более эвристически-продуктивным. И здесь, на мой взгляд, в об-
щем виде стоит ориентироваться на современную философию на-
уки, продуктивность, да и само существование которой определя-
лось переориентацией с обсуждения априорных и нормативных
критериев научного познания на анализ реальной практики на-
уки. Излишне подробно комментировать, насколько современная
философия науки — вплоть до выделившихся сегодня в отдель-
ное направление Science and Technology Studies — своим содержа-
нием обязана обращением к фактическому и историческому ана-
лизу научной практики. Именно в рамках подобной модификации
исследовательской логики написана настоящая статья и выбраны
два кейса подобных дискуссий (полемика о дескриптивной психо-
логии и полемика Шлика против феноменологии).

ТЕЗИСЫ

Основные систематические тезисы, обоснованию которых служит

рассмотрение приведенных здесь исторических сюжетов, сводят-
ся к  следующему. Несмотря на  бытующее представление о  фи-
лософии как рыхлой интеллектуальной практике, допускающей
сосуществование самых разных — вплоть до противоречивых —
взглядов, анализ истории современных философских дискуссий
показывает:

1) полемика в философии достаточно быстро ведет к исчезно-

вению плохо обоснованных или не  реализовавших полно-
ценным образом стратегию защиты позиций и целых иссле-
довательских программ (случай критики Германом Эббингау-
зом философской программы «дескриптивной психологии»);

2. Степин В. С. Классика, неклассика, постнеклассика: критерии различе-

ния // Постнеклассика: философия, наука, культура. СП б.: Издательский
дом «Мiръ», 2009. С. 249–295.

Виталий Куренной  107

 2) наличие несовместимых по  базовым допущениям фило-
софских программ оказывает стимулирующее воздействие
на интенсивность их разработки, то есть является фактором
продуктивной профессиональной философской конкурен-
ции (случай полемики Морица Шлика с проектом феноме-
нологической философии).

Тем самым, разумеется, я хочу также сказать, что в плане дискус-

сионной коммуникации современная философия при соблюде-
нии некоторых условий по определенности своих правил ничем
не отличается от других научных дисциплин, имеющих репутацию
«точных». Но при этом она также обнаруживает достаточную гиб-
кость и вариативность, позволяющую минимизировать, в частно-
сти, иррациональные издержки победы одной научной «парадиг-
мы» над другой и тем самым сформировать резидиум концепту-
ального многообразия, достаточный для того, чтобы обеспечивать
в том числе теоретическую подвижность для конкретных предмет-
ных научных дисциплин. Сосуществование в современной фило-
софии двух таких несовместимых по ряду базовых допущений фи-
лософских направлений, как феноменология и аналитическая фи-
лософия, является лучшим подтверждением этому тезису.
Предложенная постановка вопроса предполагает некоторый
новый взгляд на историю философии — здесь предлагается взгля-
нуть на  нее не  как на  хронологическую последовательность от-
дельных философов и философских школ, равно и не как на ис-
торию философских проблем большей или меньшей степени веч-
ности, а как на историю философских полемик — с той степенью
исторической тщательности, с которой нам позволяет это сделать
доступный эмпирический материал. С другой стороны, попытка
реализовать эту программу исследований на всем материале ис-
тории философии неизбежно будет тяготеть к тому, чтобы в ко-
нечном итоге конституироваться в  виде истории философских
проблем. Объясняется это тем, что дисциплинарная философская
память организована совершенно специфическим образом3: она
фактически без ограничений может дискуссионным образом соот-
носить исторически необычайно далекие позиции — бесконечный
спор в современной философии с Декартом по поводу психофизи-

3. В этом заключается важнейшее отличие философии от других современ-

ных научных дисциплин. Если и говорить о философии как о специфиче-
ской науке, то эта специфика заключается прежде всего в особой структу-
ре ее дисциплинарной памяти, способности актуализировать фактически
любой элемент ее исторической традиции.

108  Л о г о с №4 [100] 2014

ческой проблемы является наилучшим тому доказательством. По-
этому наши два основных систематических тезиса следует уточ-
нить с помощью третьего — структурно-исторического — тезиса:

3) философская дискуссия с  указанными характеристиками

возможна между актуальными позициями в  рамках совре-
менной саморегулирующейся (автономной) профессиональ-
ной философии, имеющей институционализированный ха-
рактер.

В данной статье специально не рассматривается понятие «профес-

сионализм». Достаточно лишь отметить, что в современной ли-
тературе по этому вопросу одним из базовых критериев профес-
сии считается наличие указанной в этом тезисе широкой области
автономной саморегуляции4, а наличие продуктивной дискуссии
как раз и можно назвать одним из механизмов подобной саморе-
гуляции. С учетом этого обстоятельства акцент на современной
философии, существующей в  контексте определенной институ-
циональной структуры, позволяет более точно определить исто-
рические рамки релевантности сформулированных тезисов.
Задача настоящей статьи заключается не только в том, чтобы
формально обосновать сформулированные тезисы, но также про-
анализировать структуру дискуссии, а по возможности и объяс-
нить механизм ее действия. Как и в ряде других работ, я исхожу
из того, что наличие необходимых формальных и содержатель-
ных аргументов не является достаточным основанием для замет-
ной коррекции научно-философской позиции и корректировки
философской исследовательской программы, поддерживаемой ча-
стью философского сообщества. Поэтому в настоящей статье вни-
мание уделяется также социальным и институциональным рыча-
гам усиления аргументации — случай критики Эббингаузом кон-
цепции Дильтея представляет в этом отношении особый интерес.
Рассматриваемые ниже случаи функционирования философ-
ского дискурса являются только фрагментами более общей карти-
ны функционирования современной философии — пусть и типо-
логически значимыми. Однако, на мой взгляд, двигаясь в этом ис-
следовательском направлении, мы можем лучше понять структуру
и объяснить динамику изменений современной философии, осу-

4. Ср.: Goode  W. J. The Theoretical Limits of Professionalization // The Semi-

Professions and Their Organization / E. Amitai (ed.). N. Y.: Free Press. P. 266–
313; Corwin  R. G. Sociology of Education. N. Y.: Appleton-Century-Crofts, 1965.

Виталий Куренной  109

ществить эмпирически-фундированную критику бытующих гу-
манитарных стереотипов на этот счет — будь то концепция «ака-
демического поля» в смысле Бурдье или «парадигмы» в смысле
Куна. В этой статье мы не останавливаемся на этом возможном
компаративно-теоретическом аспекте результатов, получаемых
в  рамках предложенного исследовательского подхода. Однако
данная работа, безусловно, имеет в виду и эту более отвлеченную
теоретическую проблематику.

К ТИПОЛОГИИ ФИЛОСОФСКИХ ДИСКУССИЙ

В порядке самой общей периодизации досовременных типов фи-

лософской дискуссии кратко поясним смысл исторического огра-
ничения настоящей работы, заданного рамками современной про-
фессионализированной философии. Тем самым мы отвлекаемся
от рассмотрения досовременной, в том числе средневековой, фи-
лософии. Несмотря на то что именно в Средние века разрабаты-
ваются некоторые кодифицированные процедуры философской
полемики, в частности форма диспута, равно как и формируется
специальный эзотерический язык философии («схоластика»), фи-
лософия здесь, как и в ряде других случаев5, не является саморе-
гулирующейся (автономной) деятельностью, поскольку развора-
чивается в границах согласия с определенным догматическим по-
рядком. Предпосылки для решающей автономизации философии,
как и для автономизации научной рациональности в целом, фор-
мируются лишь в период Нового времени, который можно счи-
тать переходным в контексте вопроса о периодизации типов фи-
лософской дискуссии. Однако вплоть до Канта автономность фи-

5. К таковым следует предположительно отнести советскую философию и фи-

лософию в России имперского периода. В частности, социальный историк
России имперского периода Элис К. Виртшафтер считает, что «в импер-
ской России традиционные свободные профессии или „великие частные
профессии“, связанные с правом, управлением и университетским обра-
зованием, никогда полностью не развернулись; они никогда не достигли
должной независимости в своей „основной деятельности“ или в контроле
над правом для своих членов, чтобы считаться чем-то большим, чем „со-
искателями мест“ или „полупрофессионалами“. Частично отстранив юри-
стов… ни одна из традиционных или новых специальных профессий ни-
когда не  получала возможности контролировать свое образование, ли-
цензирование, наем на работу и поведение (этику)» (Виртшафтер  Э. К.
Социальные структуры: разночинцы в Российской империи. М.: Логос,
2002. С. 200–201).

110  Л о г о с №4 [100] 2014

лософской рациональности утверждается сегментированно, в его
конкретном случае — путем разделения функций публичного (ав-
тономного) и частного (подчиненного правительственным нор-
мам) применения разума6. В практике философской работы по-
добное сегментирование, как известно, ведет к тому, что Кант как
философ ex officio читает лекции по учебникам, доктринальное со-
держание которых он же и опровергает, выступая как философ-ли-
тератор в публичном пространстве. Таким образом, институцио-
нализированная философская деятельность реализуется в  этот
период (фактически до конца XVIII века) как форма ограниченной
рациональности, а публично-литературная — как форма автоном-
ной рациональности (предпосылкой чего является, конечно, опре-
деленный идеал публики в тот период — это весьма ограниченный
слой образованных людей, которому приписывается способность
к рациональному суждению7). Ослабление внешнего (правитель-
ственного и при этом все еще аффилированного с религией) дог-
матического порядка протекает неравномерно в разных странах,
однако переломным здесь является XIX век, представляющий со-
бой крайне сложную и  интересную в  историческом плане кон-
стелляцию различных конфигураций. Кроме того, именно в нача-
ле XIX века складывается собственно модерновый дизайн научно-
образовательных институтов. Общая тенденция, наметившаяся
в этот период и достигшая своего завершения в XX веке, полно-
стью переопределяет ситуацию — вплоть до  противоположной.
Здесь опять же образцовой является позиция Макса Вебера в до-
кладе «Наука как призвание и профессия»: теперь уже простран-
ство институционализированного знания (университет) выступа-
ет как область автономной рациональности, тогда как за ее пре-
делами, напротив, разворачивается иррациональная, ценностная
«война богов»8. Немецкий абсолютный идеализм является в дан-

6. См.: Кант И. Ответ на вопрос: что такое просвещение? // Кант И. Сочине-

ния, в 4 т. на немецком и русском языках. Т. 1. М.: Ками, 1993. С. 125–147.
7. Эта предпосылка рациональности публики лежит в основе всей классиче-
ской теории свободы слова — от Джона Мильтона до Джона Стюарта Мил-
ля, а Кант принадлежит именно к этой традиции. Распространение и мас-
совизация грамотности уже в XIX  веке постепенно переопределяет эту си-
туацию — разумная публика превращается в иррациональную «массу».
8. Этому описанию противоречит, на первый взгляд, концепция «публичности»
Ю. Хабермаса, но в действительности она его только подтверждает: сформу-
лировав свою теорию публичной рациональности на материале раннебур-
жуазного общества, Хабермас придал ей нормативный характер, плохо со-
вместимый с реальным состоянием нынешней области общественного мне-
ния, подверженной инструментальной манипуляции. Ср.: ­Плотников Н.

Виталий Куренной  111

ной истории любопытным, но непродолжительным и в конечном
счете неудавшимся проектом рационализации как научной, так
и общественно-публичной сферы в рамках всеобъемлющей фи-
лософской системы, основанной на предпосылке исторически до-
стижимого, а также понятийно обоснованного совпадения норма-
тивного и фактического порядка («все действительное разумно»).
В рамках определенной таким образом структурно-историче-
ской рамки настоящей статьи, предметом которой являются две
конкретные философские полемики XIX — первой трети XX века,
кратко охарактеризуем некоторые особенности философской дис-
куссии в  переходный период XIX  века, тем более что это позво-
лит нам кратко указать на некоторые современные исследования.
В близком отношении к предлагаемой здесь постановке вопроса
находятся результаты немецкого проекта, посвященного трем «ве-
ликим спорам» середины XIX столетия в немецкой научно-фило-
софской среде — споре о материализме, споре о дарвинизме и спо-
ре об ignorabimus. В 2007 году под редакцией Курта Байерца, Мири-
ам Герхард и Вальтера Йешке был издан трехтомник, посвященный
указанным трем спорам9. Поскольку этот сюжет позволяет конкре-
тизировать более позднюю ситуацию в философии, которая связа-
на с дискуссией об «описательной психологии» и формированием
проекта логического позитивизма через дискуссию с проектом фе-
номенологической философии в начале XX века, рассмотрим неко-
торые особенности этих споров второй половины XIX века.
Содержательно указанный проект немецких коллег был при-
зван заполнить определенные лакуны по  истории немецкой фи-
лософии XIX века. Методологически же он определяется как «ис-
тория проблем», для которой «история философии представля-
ет собой не столько ряд отдельных авторов и их работ, сколько,
скорее, последовательность процессов генезиса проблем, с одной
стороны, и попыток их разрешения — с другой»10. Коль скоро речь
идет об истории проблемы, то, заметим, такая постановка вопроса
уже выводит за пределы предлагаемого здесь исследования про-
фессиональной философской дискуссии. Само появление и  зна-

Власть аргумента и  public relations: 70 лет Хабермасу // Логос. 1999. № 8.

С. 119–122.
9. Weltanschauung, Philosophie und Naturwissenschaft im 19. Jahrhundert  /
K. Bayer, G. Myriam, J. Walter (Hg.). Bd. I: Der Materialismus-Streit; Bd. II : Der
Darwinismus-Streit; Bd. III : Der Ignorabismus-Streit. Hamburg: Felix Meiner
Verlag, 2007. В 2012 году проект был дополнен также антологиями с основ-
ными текстами по каждому из споров.
10. Bayertz et al. Op. cit. Der Materialismus-Streit. S. 8.

112  Л о г о с №4 [100] 2014

чение «трех великих споров» обусловлено прежде всего тем, что
в период их разворачивания естествознание заявляет о себе как
о  «третьей силе», о  принципиальной мировоззренческой пози-
ции, противостоящей двум другим важнейшим конкурентам —
философии и религии (что и нашло отражение в рамочном назва-
нии указанного проекта — «Мировоззрение, философия и  есте-
ствознание в XIX веке»). Вторым важным контекстом указанных
«трех великих споров», объясняющим их необычайное напряже-
ние и ожесточение в немецкой интеллектуальной среде, является
их политическая подоплека — неудача революции 1848 года при-
вела к  преобразованию оппозиционной политической програм-
мы в форму «естественно-научного» мировоззрения, связавшего
надежды на национальное объединение и демократизацию с про-
грессом науки. Этим обусловлен общественный резонанс указан-
ных «трех великих споров»11: они вышли далеко за пределы науч-
ного и философского сообщества, вызвав широкий отклик у об-
разованной публики и даже, как отмечают комментаторы, в среде
рабочего класса. Широкий публичный резонанс данных споров
подтверждает и их быстрой трансфер в инокультурные контексты.
До России дискуссии докатилась первоначально в литературной
форме романа И. С. Тургенева «Отцы и дети», а позднее — в форме
научно-философской публицистики прежде всего Николая Нико-
лаевича Страхова. Страхов не только перевел ключевую для спо-
ра о материализме философскую работу — книгу Фридриха Аль-
берта Ланге «История материализма и критика его значения в на-
стоящее время»12. В целом ряде своих собственных произведений,
но прежде всего в сочинении «Мир как целое» (1872)13 Страхов, —

11. Пожалуй, лишь спор об ignorabimus имел более специальный и профессио-

нальный характер, вызвав реакцию, прежде всего, со стороны ученых —
как естествоиспытателей, так и математиков.
12. Работа вышла на немецком в 1866 году, русский перевод Страхова появился
в 1881–1883 годах. Самая известная работа партии естественников-материа-
листов — книга Людвига Бюхнера «Сила и материя» (1855) — была переведе-
на на русский язык в 1860 году. «Сила и материя» является одной из самых
популярных немецких философских работ: только в Германии она выдер-
жала 19 изданий до конца XIX  века, не считая многочисленных переводов
на другие языки.
13. Страхов  Н. Н. Мир как целое. Черты из наук о природе. М.: Айрис-Пресс,
2007. Предисловие к этому современному изданию можно считать ярчай-
шим образцом неспособности научно-исторически отнестись к этой лю-
бопытной работе Н. Страхова которая по меньшей мере демонстрирует его
замечательную отзывчивость на основные европейские дискуссии своего
времени. Вместо этого Страхов поставлен в контекст философской антро-
пологии XX  века (и объявлен одним из ее основоположников), а также «ан-

Виталий Куренной  113

не выходя в целом за пределы формулы «мирного сосуществова-
ния» естествознания, философии и религии, сформулированной
Ланге, — оригинально изложил множество антиматериалистиче-
ских и антидарвинистских аргументов, и даже мельком затронул
более позднюю дискуссию об ignorabimus, инициированную Эми-
лем Генрихом Дюбуа-Реймоном в 1872 году14.
Начало периода, хронологически охватывающего три «великих
спора», приходится на тот этап истории современной философии,
когда прежде всего в немецкой университетской среде идет фор-
мирование сциентизированной модели философии. Как указывает
в своем фундаментальном исследовании генезиса неокантианства
К. Х. Кёнке, именно в 1850‑х годах все отчетливее формируется рас-
хождение между профессиональной университетской философи-
ей и философией «популярной»: «Эстетическим, жизненно-миро-
воззренческим интересам публики (Öffentlichkeit) противопостав-
ляется программа строго „научной“ университетской философии,
которая прежде всего должна внимательно следить за четким раз-
делением чистой теории и общественно-политических интересов,
не смешивая тем самым научное и популярное мышление»15. Те-
зис Кёнке о размежевании популярной и научной философии в це-
лом представляется нам верным, тем не менее его можно скоррек-
тировать в двух отношениях. Во-первых, указанное размежевание
не было хронологически строго определенным16 — это обнаружи-

тропного принципа». Стремление ретроспективно компенсировать отсут-

ствие сколько-нибудь широкого отклика на работу Страхова, на что сету-
ет, в частности, Н. П. Ильин (Мальчевский) в предисловии к указанному
изданию, путем приписывания ему роли великого, но игнорируемого фи-
лософа не может служить заменой анализа ее исторического, проблемного
и социокультурного контекста, равно как и выяснения причин отсутствия
подобного отклика.
14. Дюбуа-Реймон Э. О границах познания природы: Семь мировых загадок. М.:
КД Либ­роком, 2009. Русский перевод работы вышел в 1901 году.
15. Köhnke  K. C. Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus: Die deutsche
Universitätsphilosophie zwischen Idealismus und Positivismus. Frankfurt am
Main: Suhrkamp, 1986. S. 121.
16. Призывы очистить философию от политики раздавались и раньше, до ука-
занного Кёнке инцидента. Например, А. Тренделебург пишет в  начале
1840‑х годов: «Нет ничего более губительного для науки, нет ничего более
страшного для основательного и свободного исследования, чем страстное
смешение философского и преходяще политического. Бросаясь в объятия
партий, наука забывает суть дела (Sache), которую она должна возвышать
до наследия, сохраняющегося на все времена, и становится приверженной
современности; и вместо покоя и терпения трудных штудий она привыка-
ет к беспокойству и нетерпению преходящих вопросов. Философия не дол-
жна изолироваться от времени, напротив, ее призвание — рассматривать

114  Л о г о с №4 [100] 2014

вают как раз указанные три великих спора, хронологически охва-
тывающие несколько десятилетий второй половины XIX   века,
в которых были задействованы ученые, философы и теологи — при
внимании и  сочувствии широких социальных слоев образован-
ной публики17. Во-вторых, можно констатировать определенную
цикличность в  попытках современных философов (преимуще-
ственно — в  индивидуальном порядке) выйти за  границы про-
фессиональной философии и включиться в более широкое поле
публичности. В качестве примеров такой стратегии можно указать
на проект Международного ежегодника по философии культуры
«Логос», изначально представлявший собой попытку популяри-
зации достижений немецкого неокантианства18. Среди современ-
ных примеров я сошлюсь на характерную жанровую траекторию
работ Герберта Шнедельбаха — одного из наиболее авторитетных
немецких профессоров философии, который после выхода на пен-
сию обратился к философской публицистике19. В своей последней
книге, представляющей собой как раз популярно-эссеистическое
произведение, адресованное широкой публике, — «Что знают фи-
лософы, и чему у них можно научиться» — Шнедельбах подверга-
ет рефлексии специфический контекст немецкой философии вто-
рой половины XX века, в рамках которой первоначальная война
философских школ разной идеологической направленности (из-
вестная сегодня в России прежде всего по многочисленным теперь
переводам авторов, принадлежавших к Франкфуртской школе),
а также школ, группирующихся вокруг «великих ординариусов»
и «выдающихся мыслителей» вроде Мартина Хайдеггера и Пауля
Лоренца, была постепенно нейтрализована, а сама практика фи-
лософской работы — сциентизирована. Не в последнюю очередь
этого удалось достичь благодаря изменению структуры поддерж-
ки научных проектов в этой области: «Все это в конечном счете

его в перспективе вечного…» (Trendelenburg A. Die logische Frage in Hegel´s

System. Leipzig: Brockhaus, 1842. S. 32).
17. В точности так же, как внимание образованной публики в настоящее вре-
мя вызывает реинкарнация спора об эволюции в американской интеллек-
туальной среде, затеянного под впечатляющим своей новизной предводи-
тельством Д. Деннета и К. Р. Докинза.
18. См.: Куренной В. Межкультурный трансфер знания: случай «Логоса» // Ис-
следования по истории русской мысли: Ежегодник за 2008–2009 год [9] /
Под ред. М. А. Колерова и Н. С. Плотникова. М.: Регнум, 2012. С. 133–217.
19. В 2012 году Герберт Шнедельбах получил наиболее престижную премию
по  немецкой философской эссеистике  — Tractatus, вручаемую в  рам-
ках ежегодного австрийского симпозиума Philosophicum URL : http://www.
philosophicum.com.

Виталий Куренной  115

пришло в упадок — прежде всего в силу изменения в системе под-
держки науки, которая теперь распространялась на проекты, кото-
рые были ориентированы не на персоны, а на темы, что побужда-
ло в первую очередь молодое поколение к кооперации в работе
за пределами школьных границ. Таким образом, формировались
все новые кружки, которым их прогрессирующая специализация
позволяла убедиться в том, что они действительно могут получить
вожделенные средства на исследования, а в это же время развора-
чивался процесс образования все новых специальных сообществ
и профессиональных журналов. Эта тенденция усиливалась бла-
годаря постоянно возрастающим требованиям к квалификации
научного персонала; в силу огромной конкуренции было необхо-
димо демонстрировать отличное знание определенного частного
сегмента философии, а также по возможности быть включенным
в международные сети, чтобы иметь шанс на получение профессу-
ры. Для универсальных дилетантов, каковыми сегодня более мо-
лодые коллеги считают многих пожилых коллег, больше нет ме-
ста»20. Если обратиться к другому культурному контексту — аме-
риканской аналитической философии, то впечатляющий пример
попытки преодолеть эзотерическую замкнутость профессиональ-
ной философии и вернуть ее в публичное пространство обсужде-
ния общественно значимых вопросов в духе Джона Дьюи пред-
ставляла собой философия Ричарда Рорти21. Все эти примеры об-
наруживают, что профессионализацию современной философии
нельзя понимать как завершенный процесс. Точнее будет сказать,
что современная философия в  XIX веке оформляется как струк-
турное сочетание двух взаимодополняющих диспозиций. В рам-
ках этой структуры периодически берет верх тенденция к профес-
сионализации и сциентизации, сменяемая столь же регулярными
попытками преодолеть эту модерновую тенденцию к специали-
зации, войти в более гибкую роль «публичного интеллектуала»
и вернуться в публичное пространство, доступное для понимания
широкого образованного сообщества22. В качестве причин возоб-
ладания той или иной тенденции выступают, как можно пред-

20. Schnädelbach H. Was Philosophen wissen und was man von ihnen lernen kann.
2. Aufl. München: Verlag C. H. Beck, 2012. S. 8–9.
21. Ср.: Рорти Р. Обретая нашу страну: политика левых в Америке ХХ  века. М.:
Дом интеллектуальной книги, 1998.
22. По этой причине в философии существует обширная традиция рефлексии
позиции «интеллектуала». См.: История и теория интеллигенции и интел-
лектуалов (Мыслящая Россия) / Под ред. В. Куренного. М.: Фонд Наследие
Евразии, 2009.

116  Л о г о с №4 [100] 2014

положить, характер состояния интеллектуального пространства
и динамика привлекательности той или иной позиции в этом про-
странстве: высокая привлекательность университетской позиции
в сочетании с ее потенциальной достижимостью формирует тен-
денцию к профессионализации и сциентизации23, тогда как низ-
кая привлекательность этой позиции, ее недостижимость или, на-
против, исчерпание возможностей университетской карьеры (как
в случае эмеритировавшегося профессора) создают условия для
реализации обратной стратегии, нацеленной на  экзотеризацию
философского знания. К указанным причинам следует также до-
бавить еще один мотив сциентизации, характерный для XX века,
а именно: стратегия сциентизации выступает как защитная реак-
ция по отношению к идеологическому давлению общественно-по-
литической среды существования научных и образовательных ин-
ститутов. Этот мотив в полной мере проявил себя в XX веке в не-
мецкой и американской институционализированной философии
и обществознании24. Напротив, стремление играть широкую пуб-

23. Она, как следует из приведенных слов Шнедельбаха, может быть, в свою
очередь, поддержана определенной политикой организации и финансиро-
вания научных исследований со стороны внешних акторов, прежде всего
государства. Частные инвесторы, напротив, часто стимулировали созда-
ние идеологически ангажированных институтов. В качестве подтвержде-
ния здесь можно указать не только на Институт социальных исследова-
ний во Франкфурте, положивший начало Франкфуртской неомарксист-
ской школе, но и на Центр современных культурных исследований (The
Centre for Contemporary Cultural Studies) в Бирмингеме, созданный перво-
начально на деньги издательства Penguin Books.
24. В немецком контексте можно назвать Макса Вебера и его идею ценност-
но-нейтральной науки (подробный анализ в компаративном аспекте см.:
Куренной В. Лев Толстой и Макс Вебер о ценностной нейтральности уни-
верситетской науки // Вопросы образования. 2010. № 3. С. 48–75). Что ка-
сается американского контекста, то  подобный механизм сциентизации
в полной мере заработал в эпоху маккартизма, что привело к существен-
ной модификации европейской по своему генезису программы логическо-
го позитивизма, изначально весьма открытого к постановке общественно-
политических и мировоззренческих вопросов, превращению ее в «чистую»
аналитическую философию, центрированную прежде всего на формаль-
ных инструментах анализа языка и науки. См.: Веретенников А. Универ-
ситетская философия в  США : история нейтрализации // История и  тео-
рия интеллигенции и интеллектуалов (Мыслящая Россия). М.: Фонд На-
следие Евразии, 2009. С. 337–350; McCumber J. Time in the Ditch: American
Philosophy in MacCarthy Era. Ill., NWU Press, 2001; Reich  G. A. How the Cold
War Transformed Philosophy of Science: To The Icy Slopes of Logic. N. Y.: Camb.
UP . 2005. Отдельный вопрос связан с реализацией этой же стратегии в кон-
тексте истории науки в СССР . Однако до сих пор не наблюдается попыток
серьезно проследить именно этот тренд в истории советской философии.

Виталий Куренной  117

личную и общественно-политическую роль в рамках более или ме-
нее вегетарианского политического режима регулярно ведет к от-
рицанию нейтрализованного сциентизма25.
Исходя из обозначенной общей динамики, можно теперь сузить
нашу проблему до  более локального вопроса о  профессиональ-
ной философской дискуссии, которая, согласно вышесказанному,
в наиболее рафинированном виде будет обнаруживаться в период
доминирования тенденции к сциентизации философии. Два пред-
ложенных здесь для рассмотрения случая полемики, оказавших,
на наш взгляд, самое существенное влияние на формирование про-
филя феноменологии и аналитической философии, имели сугубо
профессиональный философский характер. Они не вызывали ни-
какого публичного резонанса и велись на очень техническом эзо-
терическом уровне аргументации. Но до того, как рассмотреть их
более пристально, следует завершить эту историко-концептуаль-
ную преамбулу, в порядке перечисления указав ряд ключевых про-
фессиональных дискуссий в  немецкой университетской филосо-
фии XIX века. Если иметь в виду основные полемики с максималь-
но долгосрочными последствиями, то можно указать следующие:

1. Критическая атака Фридриха Эдуарда Бенеке на  системо-

творчество немецкого идеализма, увязанная с  программ-
ной переориентацией философии сознания Кантовского26

Канон «великих философов» советского периода, конструирующийся в на-

стоящее время в российской философской среде (см., напр., серии «Фило-
софия России первой/второй половины ХХ  века» издательства ­Р ОССПЭН ),
формируется в рамках иной стратегии, а именно через позиционирова-
ние советских философов в терминах идеологической конфигурации, пре-
жде всего идеологического противостояния власти. Ср. интервью с одним
из редакторов названных серий: Щедровицкий П. Уход «философского па-
рохода» был катастрофой для России. 02.11.2012. URL : http://www.russ.ru,
а также документальный сериал А. Архангельского «Отдел» (2010).
25. В полной мере тенденция проявляется в XX веке — в рамках модели «ангажи-
рованного интеллектуала», однако образцовой здесь является формулиров-
ка Ницше (1874): «Правда, та „истина“, о которой так много говорят наши
профессора, есть, по-видимому, менее притязательное существо, не грозя-
щее никаким беспорядком или непорядком: удобное и добродушное созда-
ние, которое непрерывно уверяет все существующие власти, что оно нико-
му не хочет причинять никаких хлопот, ведь оно есть лишь „чистая наука“.
Итак, я хотел сказать, что немецкая философия должна все более разучать-
ся быть „чистой наукой“» (Ницше Ф. Шопенгауэр как воспитатель // Ниц-
ше Ф. Полное собрание сочинений / Под. ред. С. Франка и Г. Рачинского. М.:
Московское книгоиздательство, 1909. Т. 2. С. 194).
26. Таким образом, Бенеке наряду с Шопенгауэром (считавшим, кстати, Бенеке
чуть ли не главой заговора университетских профессоров против него) на-

118  Л о г о с №4 [100] 2014

 образца на  эмпирическое исследование сознания27. Бенеке,
таким образом, был основателем программы «психологиз-
ма», достигшей своего полного расцвета во второй полови-
не XIX века.
2. Критика А. Тренделенбургом философской системы Гегеля28,
следствием которой было начало формирования исследова-
тельской программы философии как «теории науки». Вслед
за Бенеке он также выступал за переориентацию философии
с  системотворческой на  преемственно-кумулятивную мо-
дель развития. Кроме того, именно Тренделенбург ввел в не-
мецкую философию XIX века формулу «назад к…» (у самого
Тренделенбурга — назад к Аристотелю и Платону), которая
позднее стала общей формулой неокантианства.
3. Дискуссия главного методолога немецкой исторической шко-
лы Иоганна Густава Дройзена с проектом позитивистской ме-
тодологии истории Генри Томаса Бокля29. Эта дискуссия со-
провождала самостоятельную работу Дройзена над выра-
боткой методологии исторической науки (резюмированной
в его «Очерке историки») и  является первым дискуссион-
ным оформлением оппозиции сторонников «единой науки»
(Бокль) и сторонников специфической методологии гумани-

стаивал на необходимости возврата к Канту еще в период расцвета немец-

кого абсолютного идеализма, представители которого считали, что оста-
вили кенигсбергского мыслителя далеко позади.
27. См. прежде всего: Beneke  F. E. Kant und die philosophische Aufgabe unserer Zeit.
B.; Posen; Bromberg, 1832.
28. Trendelenburg A. Logische Untersuchungen. Bd. I –II . Berlin: Bethge, 1840 (2.
ergänzte Aufl. — Leipzig, 1862); Idem. Die logische Frage in Hegel´s System.
Leipzig: Brockhaus, 1843. Полемика уже в  XIX   веке подвергалась вторич-
ной рефлексии, ср.: Sohr Maximilian. Trendelenburg und die dialectische
Methode Hegels. Ein kritischer Versuch. Halle a. d. Saale: J. F. Starcke, 1874. Дру-
гая значительная полемика Тренделенбурга — с Куно Фишером в 1860‑х го-
дах относительно интерпретации пространства и  времени в  филосо-
фии Канта — сыграла значимую роль в  оформлении раннего неоканти-
анства и его различных версий, однако имеет намного более локальное
значение, чем выдвинутая через полемику с Гегелем программа филосо-
фии как «теории науки». О дебатах Тренделенбурга и Фишера см. по­д­роб­
нее: Köhnke  K. C. Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus: Die deutsche
Universitätsphilosophie zwischen Idealismus und Positivismus. Frankfurt am
Main: Suhrkamp, 1986. S. 257–272.
29. См. особенно одно из приложений к его «Очерку историки»: Дройзен  И. Г.
Возведение истории в ранг науки // Дройзен  И. Г. Историка. СП б.: Влади-
мир Даль, 2004. С. 526–548. Рецензия на «Историю цивилизации в Англии»
Бокля была опубликована Дройзеном в 1863 году. Первая публикация ос-
новного текста «Очерка историки» — 1858 год.

Виталий Куренной  119

 тарного познания. Затем эта позиция Дройзена нашла про-
должение в рамках масштабного проекта Вильгельма Дильтея
по обоснованию методологической и предметной специфики
«наук о духе».
4. Критика исторического образования в  эссе Ф.  Ницше
«О пользе и вреде истории для жизни» (1873–1874, в период
написания Ницше еще является университетским профессо-
ром). Это эссе, как и весь цикл «Несвоевременных размыш-
лений», частью которых оно является, адресовалось широ-
кой публике. Однако оно имело долгосрочные последствия,
так как критически эксплицировало проблематику истори-
ческого релятивизма и  тем самым выступало против заси-
лья историков в  пользу аисторической философской пози-
ции: согласно Ницше, «неисторическое и надысторическое»
должны быть основными средствами «гигиены жизни» про-
тив «исторической болезни»30. Впоследствии можно наблю-
дать многократные вариации этой темы в рамках профессио-
нальных философских дискуссий — например, в программ-
ной статье Гуссерля «Философия как строгая наука» (1911), где
обвинения в историческом релятивизме адресованы в том
числе Дильтею.
5. Критика психологизма, включающая в себя целый ряд раз-
личных итераций, наиболее известной из которых является
первый том «Логических исследований» Гуссерля «Пролего-
мены к чистой логике» (1900). Однако центральной система-
тической фигурой для формирования антипсихологистской
позиции, ориентированной при этом на  изучение прежде
всего механизмов функционирования языка, является дру-
гой мыслитель — Готлоб Фреге, с работами которого Гуссерль
был как раз хорошо знаком и критическая рецензия которо-
го на его первую книгу «Философия арифметики»31, по всей
видимости, и была одним из главных факторов перехода Гус-
серля на  радикально антипсихологистскую позицию32. Та-

30. Ницше Ф. О пользе и вреде истории для жизни // Ницше Ф. Полное собра-
ние сочинений. Т. 2. С. 175.
31. Frege G. Recension von: E. Husserl, Philosophie der Arithmetik, Erster Band,
Leipzig, 1891 // Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik. 1894. 103.
S. 313–332.
32. Еще одним таким фактором могла быть как раз рассматриваемая выше ата-
ка Г. Эббингауза на проект описательной психологии Дильтея — Гуссерль
демонстрирует глубокую осведомленность об обстоятельствах и, главное,
последствиях критической работы Эббингауза.

120  Л о г о с №4 [100] 2014

 ким образом, Фреге является ключевой фигурой с  точки
зрения генезиса сразу двух основных направлений филосо-
фии XX века — феноменологии и аналитической философии.
Если говорить об аналитической философии в аспекте одной
из рассматриваемых здесь дискуссий, то одна из ее узловых
систематических позиций (в  том числе и  в  плане размеже-
вания с феноменологией) — отрицание наличия «синтетиче-
ских суждений априори»33 — первоначально была сформули-
рована именно Фреге в рамках его программы логицизма, от-
рицавшей положение Канта о математических истинах как
синтетических априорных суждениях34.

Из перечисленных споров, которые я считаю ключевыми в  рам-

ках профессионализирующейся немецкой университетской фило-
софии XIX века, хорошо изученным является только последний,
несмотря на наличие различных моделей объяснения его динами-
ки35. В контексте этих основных профессиональных дискуссий рас-
смотренные ниже два случая локализованы следующим образом:
1) критика Эббингаузом — это атака на дескриптивно-аналитиче-
скую модель «понимающей психологии», которая является, с одной
стороны, продуктом психологизма XIX века, а с другой — психо-
логистской разработки понимающей методологии гуманитарного
знания в русле направления, предложенного Дройзеном; 2) поле-
мика Шлика против проекта феноменологической философии яв-
ляется следствием размежевания двух программ, каждая из кото-
рых в  систематическом плане может быть возведена к  философ-
ским инновациям, — феноменологическая философия реализовала
вариант непсихологической (антипсихологистской) философии со-
знания, а логический позитивизм — переориентации проблемати-
ки философии с изучения сознания на изучение языка (причем обе

33. См. соответствующую статью М. Шлика в настоящем номере журнала.

34. См. прежде всего: Фреге Г. Основоположения арифметики: Логико-матема-
тическое исследование о понятии числа. Томск: Водолей, 2000. Работа была
впервые опубликована в 1884 году.
35. См.: Rath M. Der Psychologismusstreit in der deutschen Philosophie. Freiburg
(Bresgau) / München: Alber, 1994; Kusch M. Psychologism. A Case Study in the
Sociology of Philosophical Knowledge. L.; N. Y.: Routledge, 1995 (компактное
изложение этой работы: Куш М. Социология философского знания: кон-
кретное исследование и защита // Логос. 2002. № 6 (35). С. 104–134); Курен-
ной В. «Пролегомены к чистой логике» Э. Гуссерля и спор о психологизме //
Гуссерль Э. Логические исследования. Т. I: Пролегомены к чистой логике.
М.: Академический проект, 2011. С. 225–241; он же. Уединение университет-
ского философа //Логос. 2007. № 6. С. 63–74.

Виталий Куренной  121

эти программы, — как в случае Гуссерля, так и в случае Шлика, —
оформлялись постепенно, проходя множество фаз в своем разви-
тии). Рассмотрим каждый из этих случаев подробнее.

КРИТИКА ПРОГРАММЫ
ОПИСАТЕЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Дильтей, выпустивший в  1894  году работу «Идеи к  описатель-

ной и  расчленяющей психологии»36, сочетает в  ней два основ-
ных тренда профессионализирующейся философии XIX   века:
как создатель одного из  вариантов дескриптивной психологии,
он принадлежит к  определенной ветви психологизма XIX  века,
а  как автор концепции (психологистской) понимающей мето-
дологии, которая, по  его замыслу, должна лежать в  основе гу-
манитарного знания в  целом,  — как продолжатель линии ре-
флексии методологической специфики гуманитарного знания,
заложенной Дройзеном. Дискуссия имела весьма глубокие по-
следствия, что видно уже из  текста лекций Гуссерля, специаль-
но разбиравшего этот сюжет в  своих лекциях по  феноменоло-
гической психологии в  середине 1920‑х  годов, и  полемическая
манифестация Эббингауза не  обойдена вниманием исследова-
телей, хотя существует, насколько мне известно, в современной
литературе только одна работа Фритьофа Роди, специально ей
посвященная37. Эта критика осталась Дильтеем без ответа, а в его
творчестве наступил многолетний перерыв, воспринимавший-
ся учениками как определенный разрыв с  предшествующей ра-
ботой. Травма, полученная Дильтеем, была настолько сильной,
что он, например, даже отказался принять приглашение Теодо-
ра Липпса выступить на психологическом конгрессе в Мюнхене
в 1896 году из-за нежелания встретить там Эббингауза38. Фрид-

36. Работа была переведена на русский язык под редакцией Г. Шпета: Дильтей В.
Описательная психология. М.: Русский книжник, 1924. В последнее время
несколько раз перепечатывалась без изменений.
37. Rodi F. Die Ebbinghaus-Dilthey-Kontroverse. Biographischer Hintergrund und
sachlicher Ertrag // Ebbinghaus-Studien. Hrsg. Von W. Traxel. 2. Passau: Passavia,
1987. S. 145–154. Данный эпизод часто попутно рассматривается в контек-
стах, связанных с философией Дильтея, равно как и при анализе философ-
ской психологии XIX  века. На русском языке сюжет в историческом и си-
стематическом плане рассмотрен Николаем Плотниковым: Плотников Н.
Жизнь и история: Философская программа Вильгельма Дильтея. М.: Дом
интеллектуальной книги, 2000. С. 147–148.
38. Дильтей писал графу Паулю Йорку фон Вартенбургу (10.III .1896), что не хо-

122  Л о г о с №4 [100] 2014

рих Роди отмечает «необычайную остроту полемики» Эббингау-
за, Гуссерль же в своих лекциях называет его возражение на ра-
боту Дильтея «блестяще написанным» и констатирует следующий
исход этой полемической атаки: «В любом случае успех поначалу
оставался на стороне экспериментальной психологии, в том чис-
ле и в глазах наблюдавших со стороны философов, к величайшей
обиде Дильтея, который почти перестал верить, что можно ясно
изложить современникам, каковы те чрезвычайно важные про-
зрения, к которым он пришел в своей гениальной интуиции»39.
Для понимания значения и  последствий полемической ата-
ки Эббингауза на проект описательной психологии Дильтея рас-
смотрим ее в  более широкой перспективе, чем творчество само-
го Дильтея40. В последней трети XIX века формируется несколько

чет «ни при каких обстоятельствах находиться с  ним в  одном помеще-

нии» (Briefwechsel zischen Wilhelm Dilthey und dem Grafen Paul York von
Wartenburg, 1877–1897. Halle: Verlag MaxNiemeyer, 1923. S. 210).
39. См. перевод в настоящем номере «Логоса».
40. В таком ракурсе, вполне возможно, Эббингауз и не распознал более глубо-
кого систематического замысла Дильтея по философско-методологическо-
му обновлению и обоснованию всей области гуманитарного знания («наук
о духе»). Тем не менее аргументы, которые, в частности, Николай Плотни-
ков приводит для защиты героя своей книги, все же не представляются
мне удовлетворительными. Во-первых, Эббингауз необычайно подробно
и корректно воспроизводит логику работы Дильтея, прежде чем критиче-
ски ей возражать (поэтому я никак не могу согласиться, что «большинство
аргументов Эббингауза бьет, как правило, мимо цели и в целом искажа-
ет замысел Дильтея»). Во-вторых, главный контраргумент, приведенный
здесь в защиту Дильтея, а именно: «там где она [описательная психоло-
гия] — описательная или, лучше сказать, выявляющая необходимые пред-
посылки всякого научного опыта, она — не психология (как наука), а фило-
софская теория субъективности как метатеория познавательных действий
в гуманитарных науках, определяющая критерии значимого знания (в том
числе и для психологии)» (Плотников Н. Указ. соч. С. 147–148), — является
очевидной модернизацией концепции Дильтея, причем в сторону регрес-
сивного трансцендентализма постольку, поскольку здесь говорится о «вы-
явлении необходимых предпосылок всякого научного знания». Подобное
выявление «предпосылок» тем более вызывает подозрение в конструкти-
визме и только усиливает критические тезисы Эббингауза. Кроме того, та-
кая формулировка сводит на нет весь замысел самого Дильтея, делая его
попросту бессмысленным: какой смысл в таком случае атаковать объяс-
няющую, гипотетически-конструирующую модель психологии, противо-
поставляя ей описательно-аналитическую модель? В любом случае столь
краткое возражение на критику Эббингауза недостаточно — на это указы-
вает и реакция самого Дильтея, которая не ограничилась, конечно, толь-
ко личной обидой на Эббингауза, но на долгие годы расстроила его рабо-
ту, привела к целому ряду систематических подвижек в его философском
проекте обоснования гуманитарного знания. Если Гуссерль, как мы увидим

Виталий Куренной  123

основных вариантов дескриптивной психологии, которые пред-
ставляют собой попытки философов предложить такой подход
к изучению сознания, который бы не совпадал с подходами экс-
периментальных психологов, ориентированных на использование
натуралистических моделей объяснения. К таковым прежде все-
го относится «психология с эмпирической точки зрения» Брента-
но, а также работы его многочисленных учеников и последовате-
лей (включая Карла Штумпфа41 и раннего Гуссерля42). Второй —
самостоятельный — вариант был предложен Дильтеем. Наконец,
третий разрабатывался в  мюнхенской школе психологии Теодо-
ром Липпсом и множеством его учеников, позднее составивших
основной костяк раннего феноменологического движения и сгруп-
пировавшихся вокруг «Ежегодника по философии и феноменоло-
гическому исследованию» под редакцией Гуссерля43. Иными сло-
вами, речь идет о весьма широком течении, в русле которого про-
ект Дильтея является всего лишь одним из  вариантов широкой
и процветавшей в конце XIX века программы философской «опи-
сательной психологии». Поэтому первый вопрос, который возни-
кает в связи с полемической атакой Эббингауза, заключается в сле-
дующем: почему Дильтей и почему столь резко?44 Ответить на этот
вопрос достаточно просто: ни Брентано, ни его ученики, ни Тео-
дор Липпс, ни упомянутый Эббингаузом, а сегодня совсем уже на-
прочь забытый Теодор Вайц — никто из них не экспонировал свои

ниже, мог спокойно отмахнуться от критики Шлика, сославшись на неаде-

кватность понимания его позиции, то здесь совершенно иной случай.
41. Подробный анализ философско-психологической концепции Штумпфа см.:
Громов Р. Карл Штумпф — забытая феноменология // Ежегодник по фено-
менологической философии. 2008. Т. 1. М.: РГГУ , 2008. С. 19–61. О положе-
нии дескриптивной части психологии в структуре психологически-фено-
менологических исследований см. особо с. 22 и далее.
42. Напомню, что в первом издании «Логических исследований» Гуссерль регу-
лярно использует понятие «дескриптивной психологии» как синоним «фе-
номенологии», и лишь во втором издании это вводящее в заблуждение сло-
воупотребление, вызвавшее в адрес гуссерлевской критики психологизма
шквал встречных обвинений в психологизме, было скорректировано: по-
нятие «дескриптивная психология» удалено из текста работы.
43. Подробнее см., в частности: Куренной В. К вопросу о возникновении фено-
менологического движения // Логос. 1999. № 11/12 (21). С. 156–182.
44. Объяснения частного характера, обусловленные личной и карьерной подо-
плекой отношений оппонентов я не рассматриваю здесь как решающие —
как показал Ф. Роди, вопросы, связанные с позицией Эббингауза в Бер-
линском университете (Дильтей в конечном счете способствовал назна-
чению на это место Карла Штумпфа), на момент полемики уже утратили
актуальность.

124  Л о г о с №4 [100] 2014

варианты дескриптивной психологии как замещающие по отно-
шению к натуралистическим моделям. Все эти вариации рассма-
тривали дескриптивные процедуры описания сознания как допол-
няющие по  отношению к  гипотетически-каузальной модели на-
туралистического естествознания45. Все, за исключением как раз
варианта Дильтея: он, хотя и с некоторыми колебаниями (на что
обращает внимание и Эббингауз), в конечном счете сформулиро-
вал отношение «понимающей» описательной психологии и «объ-
ясняющей» натуралистической психологии в рамках строгой дизъ-
юнкции — «или-или», вступив в прямой конфликт с весьма мощ-
ным в это время в немецкой университетской среде направлением
психологических исследований. И тем самым — после критики Эб-
бингауза — поставил в весьма затруднительное положение все про-
чие разновидности дескриптивного проекта, что фактически, как
мы видим сейчас из исторической ретроспективы, привело к двум
следствиям: 1) постепенному и незаметному сходу со сцены всего
эмпирически-ориентированного направления описательной пси-
хологии; 2) преобразованию дескриптивно-психологического про-
екта в форму «чистой философии» — сначала феноменологии как
«сущностной науки» (Гуссерль периода «Логических исследований»,
которые поначалу были встречены Дильтеем с необычайным энту-
зиазмом, а также привлекли к себе всех основных учеников Липп-
са), а затем и как трансцендентальной философии сознания (Гус-
серль периода «Идей I»). Отношение Гуссерля к описательной пси-

45. В образцовом виде эта модель дополнительности сформулирована Брен-

тано — в рамках различия «психогнозии» и «генетической психологии»:
«Одна [«психогнозия». — В. К.] выявляет все предельные психические эле-
менты, из комбинации которых складывается совокупность психических
явлений, подобно тому как совокупность слов складывается из букв. Бу-
дучи реализована, она может служить основанием для characteristica uni-
versalis, как ее понимали Лейбниц, а до него Декарт. Другая [«генетическая
психология». — В. К.] разъясняет для нас законы, согласно которым эти яв-
ления возникают и исчезают. Поскольку эти условия — в силу бесспорной
зависимости психических функций от процессов, протекающих в нервной
системе, — по большей части являются физиологическими, то можно ви-
деть, каким образом психологические исследования сплетаются здесь с фи-
зиологическими» (Brentano F. Meine letzten Wünsche für Österreich. Stutt-
gart: Cotta, 1895. S. 84 (цит. по: Brentano F. Deskriptive Psychologie. Aus dem
Nachlaß herausgegeben und eingeleitet von R. M. Chisholm und W. Baumgartner.
Hamburg: Felix Meiner Verlag, 1982. S. X )). Ясно изложенную концепцию со-
четания «описания» и «объяснения» в том виде, как оно сложилось в зре-
лой школе Брентано (т. н. Грацкая школа), см. в работе Стефана Виташека
(ученика А. Майнонга): Witasek S. Grundlinien der Psychologie. Leipzig: Ver-
lag der Dürr’schen Buchhandlung, 1908. S. 88–90.

Виталий Куренной  125

хологии после «трансцендентального поворота» всегда оставалось
двойственным: с одной стороны, он постоянно предпринимал по-
пытки вписать описательную психологию как особую субдисци-
плину в  проект трансцендентальной феноменологии (притом
что между ними, действительно, часто трудно провести границу);
с другой стороны, неустанно клеймил коллег-мюнхенцев за то, что
те никак не могут избавиться от наивно-натуралистического по-
нимания сознания и принять трасцендентально-конститутивный
вариант его обновленной феноменологии46. В  данном случае я
не буду углубляться в анализ и интерпретацию (апологетическую
или критическую) содержательной позиции Эббингауза, но оста-
новлюсь на тех узловых моментах его критической аргументации,
которые позволяют, на мой взгляд, понять, почему критика Эбин-
гауза имела столь неотразимый характер. Вне зависимости от того,
считаем ли мы ее «слишком острой» или «блестящей», нельзя от-
рицать, что она необычайно результативно достигла своей цели.
В том числе и таким образом, что Дильтей как теоретик психоло-
гии практически перестает фигурировать в общих компендиумах
по психологии — критика Эббингауза возымела действие не толь-
ко в философском, но и в психологическом сообществе47. Добавлю
также, что сама форма построения данного многоуровневого тек-
ста Эббингауза делает его фактически идеальным образцом про-
фессиональной полемической статьи в  рамках научно-философ-
ской дискуссии.
Итак, фактически треть работы занимает экспликация Эббин-
гаузом хода аргументации Дильтея, лишь в конце этого обзора он
делает несколько предварительных критических замечаний, кото-
рые играют далее ключевую роль в его аргументации:

1. Проект описательной психологии не просто дополняет, но за-

меняет собой объяснительную психологию.
2. Описательная психология имеет привилегированный по от-
ношению к объясняющей психологии эпистемологический
статус: «она стремится к чему-то другому — принципиально
иному и лучшему».

46. Направление, в котором Гуссерль осуществлял реформу феноменологи-

ческого варианта дескриптивной психологии, намечены — по  своим ос-
новным эпистемологическим критериям — в приведенном здесь переводе
фрагмента его соответствующего курса лекций, поэтому ограничимся от-
сылкой к данному тексту.
47. См., напр.: Geyser J. Lehrbuch der allgemeinen Psychologie. Bd. I–II . 3. Aufl.
Münster: Verlag von Heinrich Schöningh, 1920.

126  Л о г о с №4 [100] 2014

 3. Предлагается проект учреждения некоторой совершенно но-
вой науки: Дильтей, согласно Эббингаузу, «сразу полностью
преобразовывает пределы своей науки. Тем самым мы получа-
ем слишком много рамок, но, к сожалению, очень мало связи».

Далее Эббингауз подробно конкретизирует свою критическую

атаку по этим и другим направлениям:

·· Психология развивается вместе с другими науками и являет-

ся частью этого развития. Дильтей не говорит ничего ново-
го в области психологии в части необходимости отказа от мо-
дели старой ассоциативной психологии, оперировавшей ме-
ханическими метафорами физики и химии. Искусственный
характер этих моделей в части необходимости описания це-
лостной (холистской, как мы можем сейчас сказать) природы
психики и психических образований известен теперь всяко-
му и, согласно Эббингаузу, давно преодолен с опорой на со-
временные биологические модели (или метафоры)48 — пси-
хология, таким образом, имеет историю совершенствования,
двигаясь наравне с другими науками, но эта особенность от-
нюдь не свидетельствует против нее.
·· Необходимо обращать внимание на актуальное и при этом
интернациональное состояние научных исследований. В ча-
сти критики этой старой модели ассоциативной психологии
Дильтей соотносится только с одной немецкой школой — Гер-
барта и гербартианцев. Он не только игнорирует современное
ее состояние, которое далеко не совпадает с гербартианством,
но, имея в виду гербартианскую модель, пренебрегает интер-
национальным характером научных психологических иссле-

48. Обращаясь к критике понятия причинности у Дильтея, Эббингауз неодно-

кратно подчеркивает, что современная наука оперирует не только механи-
ческим и химическим понятиями причинности, но также и намного бо-
лее гибкой биологической моделью причинно-следственных связей. Этот
аргумент, основанный на том, что помимо механической модели причин-
ности в науке используется также биологическая, воспроизводится впо-
следствии с завидной регулярностью. Например, он все так же актуален
в работе Гильберта Райла «Понятие сознания», написанной более чем пол-
века спустя (вышла в 1949 году). Райл здесь пишет: «Оказалось, что систе-
ма Ньютона — не единственная парадигма естественных наук… Отрицая,
что человек — это дух в машине, мы не нуждаемся в том, чтобы опускать
его до простого уровня машины. В конце концов он может быть разновид-
ностью животного, а именно высшим млекопитающим» (Райл Г. Понятие
сознания. М.: Идея-Пресс — Дом интеллектуальной книги, 2000. С. 317).

Виталий Куренной  127

 дований: «Гербарт, конечно, приобрел значение в  пределах
Германии. Но его метафизическая изощренность, его необос-
нованные фикции, его мифологемы всегда служили ему пре-
градой для выхода за ее пределы. Английская ассоциативная
психология, напротив, приобрела интернациональный харак-
тер». Таким образом, отсылка к зарубежной науке и между-
народному состоянию исследований в этой области являет-
ся у Эббингауза важным рычагом критической аргументации.
·· Наука и научность несовместимы с безошибочностью. Так
как проект Дильтея нацелен на  достижение в  области пси-
хологического познания принципиально иного уровня до-
стоверности, то  он или не  научен, или (Эббингауз, щадя,
кстати, Дильтея, избирает именно этот вариант смягченно-
го аргумента) надеется достичь того, чего достичь не может.
Фактически у Эббингауза мы имеем дело с вариантом фор-
мулировки демаркационного критерия фальсифицируемости
научного знания: «Дильтеевские дополнения пробелов опыта
не более и не менее гипотетичны, чем предположения других
психологов; и в этом важном пункте между ними нет ни ма-
лейшего различия. Заполнение этих пробелов должно быть
„угадано“, в этом мы вновь убедились. Но где угадывается, там
может быть угадано ложно; привилегии правильного угады-
вания не имеет никто». Данный узловой момент аргумента-
ции Эббингауза разворачивается как раз в связи с ключевым
содержательным моментом дискуссии — вопросом о струк-
туре психической жизни, связки которой, согласно Дильтею,
объяснительная психология конструирует, а  предлагаемая
им — должна аналитически описывать49.

Таким образом, если отвлечься от детальных содержательных ас-

пектов полемики Эббингауза с Дильтеем, а рассмотреть ключе-
вые элементы его полемической стратегии, то она сводится к тому,

49. Вопрос о том, является ли взаимосвязь (структура) психической жизни дан-

ностью или требует гипотетического достраивания (см. параграфы IV –V
статьи Эббингауза), — это центральный пункт не только этой дискуссии,
но и некоторых других вариантов описательной психологии, так наывае-
мая проблема пробелов опыта нашей психической жизни. У Теодора Липп-
са и некоторых его учеников (например, у Морица Гайгера) ее тематиза-
ция ведет к выработке специфической концепции психического бессозна-
тельного (см., напр.: Geiger M. Fragment über den Begriff des Unbewußten
und die psychische Realität // Jahrbuch für Philosophie und phänomenologische
Forschung. 1921. Bd. 4. S. 1–137).

128  Л о г о с №4 [100] 2014

что проект описательной и анализирующей психологии Дильтея
вступает в противоречие с тремя основными характеристиками
научного знания: его постепенным историческим развитием; его
коллективностью, имеющей интернациональный характер; его
фальсифируемостью и вытекающим из этого нормативным от-
казом от привилегированного эпистемологического доступа к эм-
пирической реальности. Как мы видим, данная аргументация
в целом соответствует основным современным интерпретациям
научного знания, понимаемого как исторически изменчивая, ком-
муникативно-связная и  при этом (в  части познания эмпириче-
ской реальности) ограниченная в плане достоверности своих ре-
зультатов область познания. Тем самым я бы сказал, что стратегия
аргументации, выбранная Эббингаузом, имеет даже более фунда-
ментальный и общий характер, чем, например, стратегия Гуссер-
ля в рамках его весьма успешной атаки на психологизм50 (любо-
пытное исключение здесь представляла только реакция Шлика —
этот вопрос еще будет рассмотрен ниже). Критика Эббингауза
имела столь заметные последствия постольку, поскольку строи-
лась не только на содержательных аргументах против некоторых
положений Дильтея, но и на противопоставлении его концепции
в целом некоторым базовым элементам идентичности, связанным
с занятием научной деятельностью, — в том виде, как эта идентич-
ность уже сформировалась в конце XIX века в немецкой научно-
университетской среде.
Если вернуться к  более общему контексту того, каким обра-
зом эта полемика воздействовала на судьбу программы дескрип-
тивной психологии, то можно отметить (в одном случае) ее посте-
пенное угасание как философско-психологического проекта. Од-
ной из принципиальных причин этого была не только неудачная
попытка Дильтея экспонировать его как замещающую альтерна-
тиву объясняющей психологии, но также отсутствие коммуни-
кативной связности в рамках самого этого проекта. Все назван-

50. Случай критики психологизма Гуссерлем очень хорошо показывает, что

одних рациональных аргументов было недостаточно, чтобы антипсихо-
логистская критика возымела действие: все основные аргументы против
психологизма были сформулированы уже Фреге (если не брать еще более
ранние работы Б. Больцано, фактически проигнорированные современ-
никами), но эффект они возымели только в изложении Гуссерля. Согласно
нашей интерпретации, это стало возможным благодаря тому, что Гуссерль
очень эффективно связал антипсихологистские аргументы с институцио-
нальной нормой научности — в рамках Гумбольдтовской модели универ-
ситета (см., напр.: Куренной В. Психологизм и его критика Эдмундом Гус-
серлем // Логос. 2010. № 5 (78). С. 166–182).

Виталий Куренной  129

ные выше варианты описательной психологии развивались срав-
нительно изолированно, без попыток свести каким-то образом
свои позиции и, прежде всего, языки описания и базовые кате-
гории дескриптивного анализа (исключение составлял, пожалуй,
только Гуссерль, неизменно подчеркивавший заслугу Брентано
в открытии интенциональности). Этим и воспользовался Эббин-
гауз, противопоставив проект Дильтея всему остальному научно-
му сообществу психологов (и даже научному сообществу как та-
ковому), хотя фактически это было не так — на то время дескрип-
тивная психология была широко распространенной программой.
Однако Дильтей не считал нужным опереться ни на работы Брен-
тано и его школы, ни на разработки Теодора Липпса. Практически
он воспроизводил обычный жест новоевропейской философии
в духе Декарта — жест учреждения нового знания, подкреплен-
ный еще и специфическим немецким нежеланием адресоваться
к австрийской философии. Подобный жест еще был до опреде-
ленной степени допустим в  философии (так Гуссерль учрежда-
ет феноменологию), но уже не в рамках дисциплинарно-научного
знания, в пространство которого столь неловко вступил Дильтей.
Другой вариант развития проекта описательной психологии реа-
лизовал, как уже было замечено, Гуссерль. В рамках феноменологии
он последовательно оттачивал дескриптивный проект описания со-
знания, но уже не в виде психологии, а в виде, прежде всего, фило-
софии (ориентированной при этом на классический научный иде-
ал всеобщности и необходимости, как это видно и из приведенно-
го здесь фрагмента его лекций). Описательная психология в итоге
стала выступать как некоторый элемент феноменологической про-
граммы в целом, а вопрос о ней тем самым утрачивал принципи-
альную остроту. Дильтей же не смог достаточно ясно позициониро-
вать свой философско-методологический проект подобным — фи-
лософским — образом, поэтому в итоге оказалась под ударом его
вторая, наряду с дескриптивно-психологической, важнейшая со-
ставляющая, а именно герменевтическая.

ЛОГИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ
КАК СТРОГАЯ НАУКА

Тезис о том, что аналитическая философия является англо-амери-

канской — в противоположность континентальной, — сегодня все
еще имеет хождение в России. Но это, конечно, по какому-то ис-
ключительному недоразумению или провинциальности — вслед

130  Л о г о с №4 [100] 2014

за  Майклом Даммитом по  происхождению ее уместнее назвать
«англо-австрийской»51, а  с  учетом ключевой роли Фреге — и  во-
все «немецко-австрийской». При этом каждому, кто более или
менее осведомлен в истории современной философии, понятно,
что важнейшее в  XX веке направление «континентальной» фи-
лософии — феноменология — имеет с аналитической философи-
ей общие корни. Это прежде всего работы Фреге, а также школа
Брентано. В  упомянутой работе М. Даммит вообще рассматри-
вает философию Гуссерля в  контексте анализа генезиса анали-
тической философии. Вопрос этот на сегодняшний день хорошо
изучен, но здесь я хотел бы рассмотреть менее известный сюжет
этого взаимодействия52, который имел существенно полемиче-
ский подтекст в рамках постоянного критического соотнесения
лидера австрийского логического позитивизма, ставшего со вре-
менем главой Венского кружка, — Морица Шлика — с проектом
феноменологической философии в  целом. Высказывание о  кри-
тическом взаимодействии я бы даже усилил до следующего тези-
са: проект логического позитивизма, в развитии которого Шлик
сыграл важнейшую роль, следует рассматривать как програм-
му, которая изначально выстраивалась как своеобразная конку-
рирующая альтернатива по отношению к феноменологии. Шлик
на  всем протяжении своей научной жизни не  прекращает кри-
тически соизмерять свои построения, а затем и все направление
с  феноменологией — две статьи, специально посвященные этой
критике, и публикуются в настоящем номере «Логоса». По сути,
имеет место конкуренция двух философских программ за  ста-
тус «научной философии» — одна из них представляет собой об-
новление новоевропейской традиции философии сознания, вто-

51. Dummett M. Origins of Analytic Philosophy. Cambridge, Mass.: Harvard Univer-

sity Press, 1996.
52. Основные публикации на эту тему: Schmit R. Moritz Schlick und Edmund Hus-
serl. Zur Phänomenologiekritik in der frühen Philosophie Schlicks // Skizzen
zur Österreichen Philosophie. Hg. von Rudolf Haller (Grazer Philosophische
Studien. Internationale Zeitschrift für analytische Philosophie. 2000. Vol. 58–
59). Amsterdam — Atlanta: GA , 2000. S. 223–244; Stubenberg L. Schlick versus
Husserl. Über Schlicks Unfähigkeit, das Wesen der phänomenologischen We-
senschau zu schauen // Traditionen und Perspektiven der analytischen Philoso-
phie — Festschrift für Rudolf Haller. Hg. von W. L. Gombocz, H. Rutte & W. Sauer.
Wien: Verlag Hölder-Pichler-Tempsky, 1989. S. 157–172. См. также коммента-
рий издателей к публикации статьи «Существует ли материальное Apriori?»
в критическом издании собрания сочинений Шлика: Schlick M. Gesamtaus-
gabe. Bd. 6. Die Wiener Zeit: Aufsätze, Beiträge, Rezensionen 1926–1936. Hg. v.
J. Friedl und H. Rutte. Wien — New York: Springer, 2008. S. 449–453.

Виталий Куренной  131

рая  же стремится переопределить все поле философской про-
блематики, переориентировавшись на  исследования языка. Эта
конкуренция, определяющая в то же время и общность, просма-
тривается даже в  стилистическом оформлении направлений —
именно из круга феноменологии и логического позитивизма вы-
ходят последние значимые программные манифесты современ-
ной философии53.
Малоизвестный факт из биографии Шлика заключается в том,
что само его обращение к изучению логики было инициировано
чтением Гуссерля. В одном из архивных (неопубликованных) ав-
тобиографических фрагментов Шлик пишет: «В связи с чтением
Гуссерля на семинаре Шторринга у меня, видимо, и возник жи-
вой интерес к  логике, которая до  этого мало меня занимала»54.
Эти слова относятся ко времени обучения Шлика в Цюрихе (1907–
1910). Полемика с Гуссерлем является элементом самоопределения
Шлика в его габилитационной работе «Сущность истины в совре-
менной логике» (1910), а также первой значительной монографии
«Всеобщее учение о  познании» (1918), где ей посвящена основ-
ная часть главы «Проблемы мышления» (а именно § 17–19). Атака
на узловые элементы феноменологического проекта философии
предпринята также в двух отдельных статьях Шлика (они и пуб-
ликуются в настоящем номере журнала): «Существует ли апри-
орное познание?» (1913) и «Существует ли материальное Apriori?»
(доклад 1930 года). Значительное влияние Витгенштейна на аргу-
ментацию второй статьи отмечено ссылками самого автора; кроме
того, она явно написана автором по следам одной из бесед Шлика
и Фридриха Вайсмана с Людвигом Витгенштейном, известной как
«Анти-Гуссерль»55. Парадокс, впрочем, заключается в том, что если

53. «Философия как строгая наука» Эдмунда Гуссерля (1911) и, соответствен-

но, «Научное миропонимание — Венский кружок» (1929) (Карнап Р., Ган Г.,
Нейрат О. Научное миропонимание — Венский кружок // Логос 2005. № 2
(47). С. 13–27) и «Поворот в философии» (1930) (Шлик М. Поворот в фило-
софии // Аналитическая философия: Избранные тексты. М.: Изд-во МГУ ,
1993. С. 28–33).
54. Schmit. Op. cit. P. 223.
55. См.: Wittgenstein and the Vienna Circle: Conversations recorded by Fr. Wais-
mann / B. McGiunness (ed.). Oxford, Blackwell, 1979, а также анализ этой бесе-
ды: Soulez A. A Case of Early Wittgensteinian Dialogism: Stances on the Impos-
sibility of «Red and Green in the Same Slace» // Working Papers from the Witt-
genstein Archives at the University of Bergen. 2005. № 17. P. 313–325; Bouversse
Jacques. Wittgenstein’s Answer to «What is Colour?» // The Third Wittgenstein:
The Post-Investigations Works / D. Moyal-Sharrock (ed.). L.: Ashgate Pub Ltd.,
2004. P. 177–192. Транскрипты содержания бесед с Витгенштейном в изда-

132  Л о г о с №4 [100] 2014

 для Шлика актуализация этой темы в рамках обсуждения с Вит-
генштейном стала еще одним поводом критической атаки на фе-
номенологию, то для Витгенштейна анализ проблемы «цветово-
го априори» (как можно назвать эту проблему, имея в виду этот
излюбленный пример феноменологов) стал стимулом как раз для
пересмотра положения «Логико-философского трактата»: «Всего
этого я еще не осознавал при компоновке моей работы и думал
тогда, все подобные заключения основаны на форме тавтологии.
Тогда я еще не видел, что заключение также может иметь форму:
„Человек имеет рост 2 м, следовательно, не 3 метра“»56. Впрочем,
в рамках обсуждений с членами Венского кружка Витгенштейн
все еще использует тот же аргумент57, который Шлик затем варь-
ирует в своем докладе о материальном априори 1930 года.
Гуссерль единственный раз отреагировал на активность Шли-
ка, при этом в весьма резкой форме. В предисловии ко второй ча-
сти второго тома «Логических исследований» (второе издание) он,
адресуясь к критическим рассуждениям Шлика об очевидности
(со ссылкой на «Идеи I») в работе «Всеобщее учение о познании»,
обвиняет его в  элементарной недобросовестности: «Посвятить
изучению какой-то теории меньше времени, чем это необходимо
для понимания ее смысла, но при этом критиковать ее — значит
нарушать безусловный закон писательской добросовестности».
В  итоге Гуссерль фактически просто отказывается полемизиро-
вать со Шликом: «Я должен со всей определенностью заметить,
что в случае М. Шлика речь идет не просто о нерелевантных про-
махах, а об искажающих смысл подменах, на которых построена
вся его критика»58.

нии МакГиннесса не вполне совпадают с архивом Вайсмана, положенного

в основу издания Гордона Бейкера, но он также содержит серию текстов,
содержащих анализ соответствующих случаев «цветового априори»: The
Voices of Wittgenstein: The Vienna Circle. Original German texts and English
translations / G. Baker (ed.). L., N.Y.: Routledge, 2003. P. 396–411.
56. Wittgenstein und der Wiener Kreis. Werkausgabe. Bd. 3. Frankfurt am Main:
Suhrkamp, 2001. S. 64 (цит. по комментарию Иоганна Фридля и Хайнера
Рутте: Schlick M. Gesamtausgabe. Bd. 6. S. 451).
57. А именно: «В действительности предложение „красное и зеленое не могут
быть в одном и том же месте“ — это скрытое грамматическое правило, ко-
торое запрещает последовательность слов „нечто одновременно является
красным и зеленым“» (The Voices of Wittgenstein. P. 400).
58. Husserliana. Bd. XIX /2. Logische Untersuchungen. 2. Bd. Untersuchungen
zur Phänomenologie und Theorie der Erkenntnis. II . Th.: Elemente einer
phänomenologischen Aufklärung der Erkenntnis. The Hague  — Boston  —
Lancaster: Martinus Nijhoff Pubhshers, 1984. S. 536.

Виталий Куренной  133

 Что касается данной полемики в целом, то она — в сравнении
с  критикой Эббингаузом идеи описательной психологии Диль-
тея — имеет, очевидно, совсем другой статус. Она не получила та-
кого широкого профессионального резонанса, как критика Эб-
бингауза (можно сказать, вообще не получила никакого резонан-
са в среде современников). Причина этого заключается в том, что
аргументация Шлика построена в сугубо профессионально-фило-
софском ключе. Несмотря на заявления Шлика, например, о нена-
учности интуитивного познания, его критическая аргументация
построена так, что не затрагивает — в отличие от критики Эббин-
гауза — вопроса самоидентичности научной деятельности. Во вся-
ком случае даже профессиональными философами дискуссия вос-
принималась как находящаяся внутри рамок расхождений по спе-
циальным вопросам59. Полемика, однако, интересна тем, что имела
долгосрочный структурирующий эффект для последующего раз-
вития аналитической философии, обусловленный своеобразной
негативной полемической зависимостью Шлика в противопостав-
лении его собственного проекта «строгой науки» проекту фено-
менологическому. Речь идет о  вопросе взаимоотношения логи-
ки и психологии, то есть о психологизме. Примечательной осо-
бенностью реакции на критику Гуссерлем психологизма является
то, что его оппоненты не стремились явным образом защищать
психологизм, но или указывали на то, что сами давно психологи-
стами не являются (кантианцы в лице прежде всего П. Наторпа),
или что Гуссерль сам является психологистом (самая распростра-
ненная реакция на «Логические исследования»), или выдвигали
ему встречное обвинение в «логицизме» (Вильгельм Вундт). Шлик
здесь является весьма своеобразным исключением. Основная ар-
гументация по этому вопросу изложена Шликом в монографии
«Всеобщее учение о познании», где он — как раз в части работы,
критически обращенной против феноменологии, — прямо утвер-
ждает: «Проблема реализации логических отношений удовлетво-
рительно решается с помощью психических процессов»60.

59. Вплоть до  того, что Пауль Наторп, размышляя в  письме Гуссерлю от
29.01.1922 по поводу возможных кандидатов на профессуру в Марбурге,
упоминает — хотя и в критическом ключе — имя Шлика (Гуссерль Э. Из-
бранная переписка. М.: Феноменология — Герменевтика, 2004. С. 139).
60. Schlick M. Allgemeine Erkenntnislehre (Naturwissenschaftliche Monographien
und Lehrbücher. Bd. 1). Berlin. Verlag von Julius Springer, 1918. S. 128. Здесь
и далее я ориентируюсь на первое издание работы, имеющее местами более
выраженный полемический характер. В первом издании вслед за процити-
рованным положением говорится: «Логическое — это не самостоятельная

134  Л о г о с №4 [100] 2014

 Рассмотрим его аргументацию подробней, так как она — без-
относительно к критическому суждению Гуссерля по поводу не-
корректности интерпретации его собственных мыслей — пред-
ставляет самостоятельный интерес в двух отношениях. Система-
тически — как источник той линии в аналитической философии,
которая, сохраняя приверженность логическому анализу, сочета-
ется с натурализмом в вопросах эпистемологии; исторически —
как пример позиции, нарушавшей удивительное единогласие
в осуждении психологизма после выхода «Пролегомен к чистой
логике» Гуссерля. Кроме того, подробный анализ аргументации
Шлика показывает, что представляющий общее место в современ-
ных работах, так или иначе затрагивающих отношения феномено-
логии и логического позитивизма, тезис, согласно которому отри-
цание психологизма — «это единственный пункт, в котором Шлик
соглашается с Гуссерлем»61, не вполне точен. Если приходится вы-
бирать между Гуссерлем и психологизмом, то Шлик готов — с не-
которыми оговорками — признать правоту психологистов.
В качестве отправного пункта своего соответствующего рас-
суждения в работе «Всеобщее учение о познании» Шлик форму-
лирует тезис о том, что попытка истолковать понятия и элемен-
ты логики не как реальные психические сущности ведет к припи-
сыванию им особого рода «бытия», что в любом случае является
вариантом платонизма. Такое решение проблемы логического ве-
дет к тому, что, с одной стороны, различаются и противопостав-
ляются друг другу сфера реального и сфера идеального бытия, то-
гда как, с другой стороны, обе эти сферы должны быть каким-то
образом связаны между собой. Вторая проблема составляет ка-
мень преткновения как для теории идей Платона, так и для его со-
временных последователей, к числу которых относится и Гуссерль,
причем последним не удалось сделать в этом отношении ни одного
шага вперед по сравнению с платоновской идеей «причастности».
Шлик не спорит с тем, что психические представления не то-
ждественны понятиям и  логическим отношениям. Но  это «ста-
рая истина», которая лишь вновь была актуализирована в борьбе
с «так называемым психологизмом». Но при этом, считает Шлик,
«психологизму можно поставить в упрек, скорее, неточный способ

сфера идеальных сущностей, которые „постигаются“ или „усматриваются“,

но фикция, для появления которой указанный выше момент дискретности
есть образцовый пример, а также ее необходимое и достаточное основание»
(Ibidem). Во втором издании 1925 года это предложение уже отсутствует.
61. Feigl H., Blumberg A. E. Introduction // Schlick M. General Theory of Knowledge.
Wien — New York: Springer, 1974. S. XXI .

Виталий Куренной  135

выражения, игнорирование определенных вопросов, чем полное
отсутствие понимания истинного положения дел»62. Психологи-
сты догадывались, что «понятия — это не реальные элементы со-
знания, а нечто недействительное, своего рода фикции». Однако
психологисты использовали двусмысленные и необдуманные тер-
мины, что и дало повод к их критике. Ссылаясь на К. Твардовско-
го, Шлик указывает, что такое словоупотребление давало повод
для смешения «содержания» и «предмета» представления, если
понимать под «содержанием» реальный процесс сознания, состав-
ляющий представление, а под «предметом» — относимый к этому
представлению объект («будь то нечто действительное или же по-
нятие»). «Но эта психологистская необдуманность, — продолжа-
ет Шлик, — представляется мне менее опасной для основоположе-
ний философии, чем категоричное и продуманное учение о том,
что логические образования составляют некую самостоятельную
сферу, царство идей, которое „существует“ независимо от реаль-
ного мира» (118). Это учение также не является ложным, если пра-
вильно понимать слова «существовать» и «независимо», однако
едва ли найдется такой философ-платоник (включая тех, уточня-
ет Шлик, которые вообще стараются избегать употребления слова
«существовать» по отношению к понятиям), который бы не разви-
вал его в направлении, исключающем понимание истинных отно-
шений между этими обеими сферами.
Когда современные платоники рассматривают отношение ме-
жду установленными ими двумя сферами бытия, они постоян-
но используют термин «постижение» (erfaßen). Но «это выраже-
ние вообще ничего не говорит, и тщетно пытаться придать ему
более привлекательный вид, называя „акт постижения“ идеаль-
ных образований, осуществляемый с  помощью реальных пси-
хических актов, словом „идеация“ или чем-то в этом роде». Еще
хуже обстоят дела, если вместо постижения говорят о «пережива-
нии» (Erleben), поскольку переживания суть реальные процессы,
и если «использовать это слово в общеупотребительном смысле,
которого мы здесь только и придерживаемся, то „нечто пережи-
вается“ означает всего лишь только „нечто является содержани-
ем сознания“». Поэтому вообще невозможно провести различие
между переживанием и переживаемым — это одно и то же: «Ощу-
щение синего, например, есть некое простое сущее, оно не может
быть разложено на ощущение синего цвета и ощущаемый в этом

62. Schlick M. Allgemeine Erkenntnislehre. 1918. S. 117. Здесь и  далее ссылки

на страницы данного издания приводятся в скобках после цитаты.

136  Л о г о с №4 [100] 2014

ощущении синий цвет. Таков один из фундаментальных фактов
дескриптивной психологии, на который не стоит расточать сло-
ва и который признается даже спекулятивно более подкованны-
ми психологами. Но в этом смысле понятия не переживаются;
они не являются чем-то реальным и никогда не могут быть об-
наружены в  качестве элементов какого-то переживания» (119).
Не спасает положение и то, что слова «постижение», «пережива-
ние» и «осознание» платоники используют применительно к иде-
альному бытию в некотором совершенно особом смысле, который
не имеет ничего общего с индивидуальным, единичным бытием
(как это делает Гуссерль в «Логических исследованиях»). Вопрос
о том, каким образом в этом смысле переживание идеального ста-
новится переживанием в собственном смысле, здесь по-прежнему
остается без ответа. Оно трактуется как нечто предельное, о ко-
тором можно сказать только то, что оно «просто переживается»:
«В лучшем случае для обозначения этого используется новое имя,
что весьма популярно: мы переживаем эту идею „в акте основан-
ной на созерцании идеации“ (Гуссерль). Без дальнейших поясне-
ний просто указывают на то, что любое содержание сознания, как
утверждал уже Брентано, „заключает в себе интенциональный ха-
рактер, то есть направлено на некий предмет“».
В этом учении об  интенциональности, считает Шлик, содер-
жится нечто фактически верное, если понимать его в том смысле,
что речь идет не о каком-то идеальном существовании понятий,
а о понятийных фикциях. Тогда, «в принципе, утверждается то же
самое, как и в том случае, если говорят, что переживаются не по-
нятия, но лишь интенции, относящиеся к ним, или, формулируя
иначе, понятия суть не реальные, а интенциональные содержания
сознания. Но мы ни на йоту не продвигаемся в решении нашей
проблемы, если снова называем ее каким-то новым именем» (120).
Но не ведет ли эта трактовка интенциональных переживаний как
реальных психических величин к тому, что мы вновь погружаемся
в область психологии, которая не позволит нам достичь в области
понятий и логики той строгости и точности, «о возможности ко-
торой мы хлопочем»? Феноменология решает эту проблему, рас-
сматривая себя как дисциплину, более основополагающую, чем
логика и психология. Ее основная идея основывается на разли-
чии между эмпирическим созерцанием, посредством которых нам
даны реальные вещи, и чистым «сущностным видением», посред-
ством которого мы очевидным образом «постигаем» сущность со-
зерцаемых предметов, а значит, и «понятий», причем совершенно
независимо от их фактического или возможного существования.

Виталий Куренной  137

Согласно Шлику, при внимательном рассмотрении все это оказы-
вается всего лишь воспроизведением общеизвестного различия
между «существованием и сущностью» (Existenz und Essenz), ко-
торое позволяет нам выносить суждения о сущности, так-бытии
предметов, равно как и о понятиях, не примешивая к этому ника-
ких суждений о реальном существовании. «Кто бы стал это отри-
цать!» — восклицает Шлик. Но феноменологический подход даже
не затрагивает возникающей здесь проблемы, поскольку он уже
предвосхищает то, что только еще предстоит решить: «Мы как
раз и спрашиваем о том, каким образом нам вообще могут быть
„даны“ нереальные предметы, понятия или суждения, поскольку
нам в качестве данного известны только реальные содержания со-
знания» (122). Логические образования не являются чем-то дей-
ствительным, они не являются частями или аспектами психиче-
ских процессов, но «измышляются» нами. При этом, однако, все
наши высказывания о них суть реальные акты суждения, все наше
знание о них «должно» быть каким-то образом заключено в ре-
альных психических процессах: «Гарантия правильности наших
логических анализов должна заключаться в реальных фактах со-
знания, или же у нас вообще нет никакой гарантии».
Однако каким  же образом преодолеть разрыв между наши-
ми психическими процессами, которые «несовершенны», и «со-
вершенными» понятиями? «Идеалистическое» решение вопроса
не удовлетворяет Шлика, который настаивает на том, что «про-
цессы сознания, в стихии которых осуществляются наши логи-
ческие анализы, должны быть исчерпывающим образом поня-
ты, исходя из  своей имманентной психологической закономер-
ности, без отсылки к тому, что они обозначают (bedeuten)» (122).
Равным образом не решает этой проблемы и учение об очевид-
ности (даже в том случае, если прибегают к различию «реальной»
и «идеальной» очевидности). С учетом этой критики Шлик фор-
мулирует следующую постановку вопроса об отношении психо-
логического и  логического: «Каким образом возможно, что ре-
альные психологические отношения дают в результате то же са-
мое, что и чисто логические отношения, не будучи тем же самым,
но и не теряя при этом такой же строгости?» Ответ на этот во-
прос дает образ «мыслящей машины», придуманной Джевонсом,
или же обычной счетной машины. Подобно человеческому моз-
гу, она представляет собой физический механизм, функции ко-
торого исчерпывающим образом определены физическими за-
конами. Об арифметических правилах счета этот мертвый меха-
низм, разумеется, не имеет ни малейшего представления. И все же

138  Л о г о с №4 [100] 2014

он дает правильное выражение правилам арифметического вы-
числения, причем с абсолютной точностью, а не приблизительно:
«Без всякого волшебства она просто вычисляет точный результат,
хотя полная точность во всех смыслах не может быть реализована
ни одним естественным механизмом» (123). Эта принципиальная
неточность связана не с тем, что естественные законы, управляю-
щие механизмом, неточны, а с бесконечной переплетенностью ре-
альных процессов, невозможностью точного повторения одного
и того же процесса в силу огромного числа факторов, оказываю-
щих на него влияние. Но эта неточность, связанная с природой
реальных процессов, оборачивается в рассматриваемом примере
не неточностью вычисления, а только рядом побочных явлений
(таких как неточность выстраивания в ряд цифр на панели меха-
нической счетной машины). На это оппонент Шлика (на место ко-
торого мы вполне можем поставить феноменолога) мог бы возра-
зить, что мы получаем строгий результат вопреки этим неточно-
стям только в силу того, что наш ум приписывает наблюдаемым
результатам работы счетной машины определенное точное «зна-
чение», игнорирующее все случайности индивидуального наблю-
даемого явления. Но Шлик отклоняет этот аргумент на том осно-
вании, что если истолкование результата вычисления произво-
дится в уме понимающего наблюдателя, то принципиально лишь
то, что «необходимое и достаточное условие для этого истолкова-
ния уже наличествует в физическом образе».
Остается только ответить на вопрос, каким образом этот ре-
зультат вообще может быть получен, что и составит окончатель-
ное решение рассматриваемой проблемы. Этот вопрос решается
Шликом указанием на дисконтинуальный, или дискретный, «по
своей сущности (то есть в соответствии со своей дефиницией)»
характер числового ряда (ряда целых чисел): «Два целых числа ни-
когда не различаются друг от друга на бесконечно малую величи-
ну» (в отличие от любых естественных процессов, которые кон-
тинуальным образом протекают для нашего восприятия). Пере-
ход из одного состояния естественной системы в другое состояние
всегда осуществляется через бесконечно многое число промежу-
точных состояний, из которых одно отличается от другого беско-
нечно малым образом (что было замечено уже Лейбницем в его
«законе континуальности»). Но все же именно физические процес-
сы наилучшим образом приспособлены к тому, чтобы измерять
континуальные величины: например, длина временного отрезка
напрямую указывается стрелкой часов. При этом дискретность
показаний стрелки имеет в своем основании все тот же контину-

Виталий Куренной  139

альный процесс движения шестеренок. Однако в результате поло-
жения стрелки отличаются между собой непогрешимым образом:
«Говоря о непогрешимости, мы не преувеличиваем. Просто есть
такой факт, что мы в общем и целом в состоянии устанавливать
отличия. Есть, конечно, и граница отличия, за которой невозмож-
но что-либо перепутать. Даже если мы никогда не можем <точно>
указать эту границу, она тем не менее существует, и есть случаи,
в которых мы безошибочно можем утверждать, что пересекли эту
границу» (125). В данном случае Шлик имеет в виду, например, лю-
бой случай измерения: мы никогда не можем с абсолютной точно-
стью измерить некое расстояние, но мы с полной достоверностью
можем сказать, что расстояние примерно один километр боль-
ше расстояния примерно один метр. Равным образом цифры 1 и 7
совершенно различны, хотя одна может быть трансформирована
в другую континуальным преобразованием фигуры. Эти примеры
можно умножать, но, «коль скоро мы уже поняли, каким образом
континуальный процесс может выполнять функцию дисконтину-
ального, мы решили нашу проблему, ибо рассматриваемый здесь
момент, который отличает понятия от представлений, логические
образования от психических процессов, состоит именно в разли-
чии дискретного и континуального. Строгость понятий заключа-
ется в их дискретном отличии от других понятий, неопределен-
ность всего реального состоит в его континуальности, не допу-
скающей никаких точных границ» (126).
Таким образом, отношение психических процессов к логиче-
скому есть частный случай порождения дискретности, возмож-
ность которой заложена в любой континуальности. Иными сло-
вами, неточный опыт может служить основанием для точных ис-
тин. С точки зрения работы нашего мозга как особой счетной или
мыслящей машины это означает, что континуальные процессы
в нем достигают определенных конечных фаз (Endphasen), а па-
раллельно этому в континуальном потоке сознания появляются
и дискретные фазы, которые хотя и связаны между собой посте-
пенными, континуальными переходами, тем не менее не перетека-
ют друг в друга неразрывным образом: «Они переживаются имен-
но как различные, а больше ничего и не требуется, чтобы точная
логика была возможна в пределах мышления».
Еще один частный случай этой проблемы — строгие логические
отношения между понятиями, которые отнюдь не нуждаются «в со-
зерцательном содержании»: «логически понятия определены лишь
в силу их отграничения, их отличия от других понятий, а не в силу
созерцаемых предметов, к которым они относятся» (127–128).

140  Л о г о с №4 [100] 2014

 Таким образом, Шлик приходит к решению отношения между
логическим и психическим, сохраняя претензию логики, логиче-
ских отношений и понятий на совершенную строгость, но избе-
гая при этом логического «платонизма» гуссерлевской феномено-
логии. В нашем сознании протекают только реальные процессы,
«понятий»  же в  собственном смысле нет нигде: «можно с  пол-
ным правом сказать, что они вообще не  „существуют“. Только
ради простоты выражения мы говорим так, словно бы они есть;
но „идеальное“ бытие вовсе и не является чем-то действительным».
Иными словами, психологизм в главном прав, и именно эта по-
зиция ставит Шлика вне общей тенденции отмежевания от психо-
логизма в контексте дискуссий, последовавших за «Пролегоменами
к чистой логике» Гуссерля: «Если идеалистические логики постоян-
но указывают на то, что все психологические законы являются не-
точными и делают отсюда вывод, что абсолютную точность можно
найти лишь в сфере идеального, а не в психической действительно-
сти, то они совершают ошибку petitio principii, тогда как „психоло-
гист“, который общим образом должен признавать неточный, кон-
тинуальный характер психических процессов, может утверждать,
что и эти процессы тем не менее обнаруживают полную строгость
и в таком случае как раз и являются носителем логического» (128).
Наконец, следует отметить, что критическая позиция Шлика
основывается не только на онтологическом неприятии допущения
сферы «идеального» и тех аргументах, которые указывают на ло-
гическую ошибку «предвосхищения основания» в аргументации
«идеалистов». Шлик руководствуется также эпистемологическим
принципом общезначимости закона причинности: «…совершен-
но неверно объявлять психические процессы смутными, ибо если
принцип причинности является общезначимым, то все происхо-
дящее в  природе определяется законами, которые не  знают ис-
ключений так же, как и правила формальной логики. Не законы
являются неточными, а наше знание о них является неполным,
а это — огромная разница» (128).
Таким образом, приведенная здесь экспликация в деталях по-
казывает, каким образом Шлик в своей критике Гуссерля пошел
именно путем защиты психологизма. Это обстоятельство следует
особо отметить, поскольку тем самым в той разновидности ран-
него логического позитивизма, которая развивалась Шликом, из-
начально была заложена программа, к которой, по сути63, спустя
63. То есть принимая во внимание всю сферу, на которую распространяется ан-
типсихологистская аргументация Гуссерля и которая включает не только
логику, но и философию как основополагающую для прочих наук дисци-

Виталий Куренной  141

много лет призывает вернуться Куайн в статье «Натурализован-
ная эпистемология», когда утверждает: «…эпистемология в ее но-
вом облике сама включена в естественную науку как раздел пси-
хологии»64. В том же варианте ранних образцов аналитической
философии, который представляет собой, в частности, «Логико-
философский трактат» Витгенштейна, к этому, напротив, нет ни-
какой предрасположенности: «Психология не более родственна
философии, чем любая другая наука. Теория познания — это фи-
лософия психологии» (ЛФТ, § 4.1121). Дистанцирование от психо-
логии, от  разного рода «психологизма» — принципиальная осо-
бенность большинства философских течений и  направлений
XX  века. В этом направлении все более эволюционировала транс-
цендентальная феноменология Гуссерля, философская герменев-
тика (в том виде, как ее излагает «Истина и метод» Г.-Г. Гадамера).
«Фундаментальная онтология» Хайдеггера по своему антипсихо-
логизму вполне сопоставима в  этом с  позицией Витгенштейна
и Поппера. В то же время на сегодняшний день в (пост)аналити-
ческой философии сознания доминирует спектр концепций, кото-
рые с точки зрения антипсихологистской аргументации являют-
ся образцово «психологистскими». Этот факт, однако, не является
неожиданным, если учесть, что в аналитической философии с са-
мого начала присутствует и другая линия, представленная Шли-
ком и формировавшаяся в прямой полемике с той антипсихоло-
гистской аргументацией, признанно решающую формулировку
которой предложил Гуссерль в «Пролегоменах к чистой логике».
Наконец, затронем вопрос, о том, насколько справедливой —
в  исторической ретроспективе — оказалась критика Шлика, из-
ложенная в  статьях «Существует  ли интуитивное познание?»
и «Существует ли синтетическое Apriori» (не вдаваясь при этом
в  проблему адекватности интерпретации феноменологической
позиции в изложении Шлика65). Если сказать кратко, то оба от-
рицательных ответа Шлика на вопросы, вынесенные в заголовки
названных статей, были в конечном счете опровергнуты в рам-
ках последующего развития традиции самой аналитической фи-
лософии. Во-первых, утверждение о признании интуиции в каче-

плину. Эпистемология же для Куайна, как и феноменология для Гуссерля,

«имеет дело с основаниями науки» (Куайн  У. В. О. Натурализованная эпи-
стемология // Куайн У. В. О. Слово и объект. М.: Праксис, 2001. С. 368).
64. Там же. С. 379.
65. В этом вопросе, скорее, необходимо согласиться с Гуссерлем: Шлик поле-
мизирует не с собственно феноменологической позицией, а с ее не вполне
адекватной реконструкцией.

142  Л о г о с №4 [100] 2014

стве источника познания содержится уже в программном мани-
фесте Венского кружка (1929), где, пусть и с некоторой оговоркой
в  пользу «чувственного опыта», говорится: «Интуиция, особо
подчеркиваемая метафизиками в качестве источника познания,
в целом не отвергается научным миропониманием. Однако оно
добивается и требует тщательного последующего рационального
оправдания всякого интуитивного познания. Тому, кто ищет, до-
зволены любые средства; найденное, однако, должно выдержать
последующую проверку»66. Во-вторых, тезис Шлика о фундамен-
тальной границе между аналитическими и  синтетическими су-
ждениями, разделяемый логическим позитивизмом в целом, был
подвергнут принципиальной критике Уиллардом Ван Орманом
Куайном в статье «Две догмы эмпиризма»67. Кроме того, как ука-
зывалось выше, именно рассмотрение проблемы суждений, по-
добных тем, которые феноменологи рассматривали как синтети-
ческие суждения априори, побудила Витгенштейна к пересмотру
одного из основных положений «Трактата», став тем самым сти-
мулом к формированию его «поздней» философии.
Таким образом, вторая из  рассмотренных нами профессио-
нальных философских дискуссий оказала стимулирующее воз-
действие не только на стремление Шлика к выработке програм-
мы логического позитивизма как альтернативного феноменоло-
гии проекта «философии как строгой науки», но и была фактором
последующего продуктивного и в какой-то мере самокритическо-
го стимулирования развития аналитической философии в целом.

REFERENCES
Baker G., ed. The Voices of Wittgenstein: The Vienna Circle. Original German texts
and English translations, London, New York, Routledge, 2003.
Bayertz K., Gerhard M., Jaeschke W., eds. Weltanschauung, Philosophie und Naturwis-
senschaft im 19. Jahrhundert. Bd. I: Der Materialismus-Streit; Bd. II : Der Dar-
winismus-Streit; Bd. III : Der Ignorabismus-Streit, Hamburg, Felix Meiner, 2007.
Beneke  F. E. Kant und die philosophische Aufgabe unserer Zeit, Berlin, Posen und
Bromberg, 1832.
Bouversse J. Wittgenstein’s Answer to “What is Colour?” The Third Wittgenstein: The
Post-Investigations Works (ed. D. Moyal-Sharrock), London, Ashgate, 2004,
pp. 177–192.

66. Карнап Р., Ган Г., Нейрат О. Научное миропонимание — Венский кружок.

С. 19.
67. Куайн  У. В. О. Две догмы эмпиризма // Куайн У. В. О. Слово и объект. М.:
Праксис, 2001. С. 342–367.

Виталий Куренной  143

Brentano F. Deskriptive Psychologie. Aus dem Nachlaß herausgegeben und eingeleitet
von R. M. Chisholm und W. Baumgartner, Hamburg, Felix Meiner, 1982.
Brentano F. Meine letzten Wünsche für Österreich, Stuttgart, Cotta, 1895.
Briefwechsel zischen Wilhelm Dilthey und dem Grafen Paul York von Wartenburg,
1877–1897, Halle, Max Niemeyer, 1923.
Carnap R., Hahn H., Neurath O. Nauchnoe miroponimanie — Venskii kruzhok [Wis-
senschaftliche Weltauffassung — Der Wiener Kreis]. Logos. Filosofsko-literaturnyi
zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2005, no. 2 (47), pp. 13–27.
Corwin  R. G. Sociology of Education, New York, Appleton-Century-Crofts, 1965.
Dilthey W. Opisatel’naia psikhologiia [Descriptive Psychologie], Moscow, Russkii
knizhnik, 1924.
Droysen J. G. Vozvedenie istorii v rang nauki [Erhebung der Geschichte zum Rang ein-
er Wissenschaft]. Istorika [Grundriss der Historik], Saint Petersburg, Vladimir
Dal’, 2004, pp. 526–548.
Du Bois-Reymond E. O granitsakh poznaniia prirody: Sem’ mirovykh zagadok [Über die
Grenzen des Naturerkennens: Die sieben Welträthsel], Moscow, Librokom, 2009.
Dummett M. Origins of Analytic Philosophy, Cambridge, MA, Harvard University Press, 1996.
Feigl H., Blumberg A. E. Introduction. In: Schlick M. General Theory of Knowledge,
Wien, New York, Springer, 1974.
Frege G. Osnovopolozheniia arifmetiki: Logiko-matematicheskoe issledovanie o poni-
atii chisla [Die Grundlagen der Arithmetik: eine logisch-mathematische Unter-
suchung über den Begriff der Zahl], Tomsk, Vodolei, 2000.
Frege G. Recension von: E. Husserl, Philosophie der Arithmetik, Erster Band, Leip-
zig, 1891. Zeitschrift für Philosophie und philosophische Kritik, 1894, vol. 103,
pp. 313–332.
Geiger M. Fragment über den Begriff des Unbewußten und die psychische Realität.
Jahrbuch für Philosophie und phänomenologische Forschung, 1920, vol. 4, pp. 1–137.
Geyser J. Lehrbuch der allgemeinen Psychologie. Bd. I–II . 3. Aufl., Münster, Heinrich
Schöningh, 1920.
Goode W. J. The Theoretical Limits of Professionalization. The Semi-Professions and
Their Organization (ed. E. Amitai), New York, Free Press, 1969, pp. 266–313.
Gromov R. Karl Shtumpf — zabytaia fenomenologiia [Carl Stumpf — forgotten phe-
nomenology]. Ezhegodnik po fenomenologicheskoi filosofii [Yearbook of phenom-
enological philosophy], 2008, vol. 1, Moscow, RGGU , 2008, pp. 19–61.
Husserl E. Izbrannaia perepiska [Selected correspondence], Moscow, Fenomenologi-
ia, Germenevtika, 2004.
Husserliana. Bd. XIX /2. Logische Untersuchungen. 2. Bd. Untersuchungen zur
Phänomenologie und Theorie der Erkenntnis. II . Th.: Elemente einer phänome-
nologischen Aufklärung der Erkenntnis, The Hague, Boston, Lancaster, Marti-
nus Nijhoff, 1984.
Kant I. Otvet na vopros: chto takoe Prosveshchenie? [Beantwortung der Frage: Was ist
Aufklärung?] Sobranie sochinenii v 4 t. na nemetskom i russkom iazykakh [Col-
lected works in 4 vol. in both German and Russian languages], Moscow, Kami,
1993, vol. 1, pp. 125–147.
Köhnke K. C. Entstehung und Aufstieg des Neukantianismus: Die deutsche Univer-
sitätsphilosophie zwischen Idealismus und Positivismus, Frankfurt am Main,
Suhrkamp, 1986.
Kurennoy V. “Prolegomeny k chistoi logike” E. Gusserlia i spor o psikhologizme [Hus-
serl’s “Logische Untersuchungen” and debate about psychologism]. In: Husserl E.
Logicheskie issledovaniia. T. I: Prolegomeny k chistoi logike [Logische Untersu-
chungen. Bd. 1: Prolegomena zur reinen Logik], Moscow, Akademicheskii proekt,
2011, pp. 255–241.

144  Л о г о с №4 [100] 2014

Kurennoy V. K voprosu o vozniknovenii fenomenologicheskogo dvizheniia [On the
question of the origin of the phenomenological movement]. Logos. Filosofsko-
literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 1999, no. 11/12
(21), pp. 156–182.
Kurennoy V. Lev Tolstoi i Maks Weber o tsennostnoi neitral’nosti universitetskoi nauki
[Leo Tolstoy and Max Weber on the value neutrality of university science]. Vo-
prosy obrazovaniia [Problems of education], 2010, no. 3, pp. 48–75.
Kurennoy V. Mezhkul’turnyi transfer znaniia: sluchai “Logosa” [Intercultural knowl-
edge transfer: the case of “Logos”]. Issledovaniia po istorii russkoi mysli: Ezhegod-
nik za 2008–2009 god [9] [Studies in the history of Russian thought: Yearbook for
2008–2009 year (9)] (eds M. A. Kolerov, N. S. Plotnikov), Moscow, Regnum, 2012.
Kurennoy V. Psikhologizm i ego kritika Edmundom Gusserlem [Psychologism and
its criticism by Edmund Husserl]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos.
Philosophical and Literary Journal], 2010, no. 5 (78), pp. 166–182.
Kurennoy V. Uedinenie universitetskogo filosofa [Solitude of university philosopher].
Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Jour-
nal], 2007, no. 6 (63), pp. 63–74.
Kurennoy V., ed. Istoriia i teoriia intelligentsii i intellektualov (Mysliashchaia Rossiia)
[History and Theory of the intelligentsia and intellectuals (Thinking Russia)],
Moscow, Fond Nasledie Evrazii, 2009.
Kusch M. Psychologism. A Case Study in the Sociology of Philosophical Knowledge,
London, New York, Routledge, 1995.
Kusch M. Sotsiologiia filosofskogo znaniia: konkretnoe issledovanie i zashchita [The
Sociology of Philosophical Knowledge: A Case Study and a Defense]. Logos.
Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2002,
no. 6 (35), pp. 104–134.
McCumber J. Time in the Ditch: American Philosophy in MacCarthy Era, Evanston,
Northwestern University Press, 2001.
McGuinness B., ed. Wittgenstein and the Vienna Circle: Conversations recorded by Fr.
Waismann, Oxford, Blackwell, 1979.
Nietzsche F. O pol’ze i vrede istorii dlia zhizni [Vom Nutzen und Nachtheil der His-
torie für das Leben]. Polnoe sobranie sochinenii [Complete works] (ed. S. Frank,
G. Rachinskii), Moscow, Moskovskoe knigoizdatel’stvo, 1909, vol. 2.
Nietzsche F. Shopengauer kak vospitatel’ [Schopenhauer als Erzieher]. Polnoe sobranie
sochinenii [Complete works] (ed. S. Frank, G. Rachinskii), Moscow, Moskovskoe
knigoizdatel’stvo, 1909, vol. 2.
Plotnikov N. Vlast’ argumenta i public relations: 70 let Khabermasu [Power of argu-
ment and public relations: 70th anniversary of Habermas]. Logos. Filosofsko-
literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 1999, no. 8,
pp. 119–122.
Plotnikov N. Zhizn’ i istoriia: Filosofskaia programma Vil’gel'ma Dil’teia [Life and History: Wil-
helm Dilthey’s philosophical program], Moscow, Dom intellektual’noi knigi, 2000.
Quine W. V. O. Dve dogmy empirizma [Two Dogmas of Empiricism]. Slovo i ob'ekt
[Word and Object], Moscow, Praksis, 2001, pp. 342–367.
Quine W. V. O. Naturalizovannaia epistemologiia [Epistemology Naturalized]. Slovo i
ob'ekt [Word and Object], Moscow, Praksis, 2001.
Rath M. Der Psychologismusstreit in der deutschen Philosophie, Freiburg im Breisgau,
München, Alber, 1994.
Reich G. A. How the Cold War Transformed Philosophy of Science: To The Icy Slopes
of Logic, New York, Cambridge University Press, 2005.
Rodi F. Die Ebbinghaus-Dilthey-Kontroverse. Biographischer Hintergrund und sachli-
cher Ertrag. Ebbinghaus-Studien 2, Passau, Passavia, 1987, pp. 145–154.

Виталий Куренной  145

Rorty R. Obretaia nashu stranu: politika levykh v Amerike XX veka [Achieving Our
Country: Leftist Thought in Twentieth-Century America], Moscow, Dom
intellektual’noi knigi, 1998.
Ryle G. Poniatie soznaniia [The concept of mind], Moscow, Ideia-Press, Dom
intellektual’noi knigi, 2000.
Schlick M. Allgemeine Erkenntnislehre (Naturwissenschaftliche Monographien und
Lehrbücher. Bd. 1.), Berlin, Springer, 1918.
Schlick M. Gesamtausgabe. Bd. 6. Die Wiener Zeit: Aufsätze, Beiträge, Rezensionen
1926–1936, Wien, New York, Springer, 2008.
 
Schlick M. Povorot v filosofii [Die Wende der Philosophie]. Analiticheskaia filosofi-
ia: Izbrannye teksty [Analytic Philosophy: Selected Texts], Moscow, Izdatel’stvo
MGU , 1993, pp. 28–33.
Schmit R. Moritz Schlick und Edmund Husserl. Zur Phänomenologiekritik in der
frühen Philosophie Schlicks. Skizzen zur Österreichen Philosophie (Grazer Phi-
losophische Studien. Internationale Zeitschrift für analytische Philosophie), Am-
sterdam, Atlanta, GA , 2000, vol. 58–59, pp. 223–244.
Schnädelbach H. Was Philosophen wissen und was man von ihnen lernen kann. 2.
Aufl., München, Verlag C. H. Beck, 2012.
Shchedrovitskii P. Ukhod “filosofskogo parokhoda” byl katastrofoi dlia Rossii [Depar-
ture of “Philosophers’ ship” was a disaster for Russia]. Russ.ru, 02.11.2012. Avail-
able at: http://www.russ.ru/pole/Uhod-filosofskogo- parohoda-byl-katastrofoj-
dlya-Rossii.
Sohr M. Trendelenburg und die dialectische Methode Hegels. Ein kritischer Versuch,
Halle a. d. Saale, J. F. Starcke, 1874.
Soulez A. A Case of Early Wittgensteinian Dialogism: Stances on the Impossibility of
“Red and Green in the Same Slace”. Working Papers from the Wittgenstein Archives
at the University of Bergen, 2005, no. 17, pp. 313–325.
Stepin V. S. Klassika, neklassika, postneklassika: kriterii razlicheniia [Classics, non-
classics, post-non-classics: criteria for distinguishing], Postneklassika: filosofiia,
nauka, kul’tura [Post-non-classics: philosophy, science, culture], Saint Peters-
burg, Mir, 2009, pp. 249–295.
Strakhov  N. N. Mir kak tseloe. Cherty iz nauk o prirode [World as a whole. Aspects of
the natural sciences], Moscow, Airis-Press, 2007.
Stubenberg L. Schlick versus Husserl. Über Schlicks Unfähigkeit, das Wesen der
phänomenologischen Wesenschau zu schauen. Traditionen und Perspektiven der
analytischen Philosophie — Festschrift für Rudolf Haller, Wien, Hölder-Pichler-
Tempsky, 1989, pp. 157–172.
Trendelenburg A. Die logische Frage in Hegel’s System, Leipzig, Brockhaus, 1842.
Trendelenburg A. Logische Untersuchungen. Bd. I–II , Berlin, Bethge, 1840.
Veretennikov A. Universitetskaia filosofiia v SS hA: istoriia neitralizatsii [University
philosophy in the United States: The Story of neutralizing]. Istoriia i teoriia in-
telligentsii i intellektualov (Mysliashchaia Rossiia) [History and Theory of the in-
telligentsia and intellectuals (Thinking Russia)] (ed. V. Kurennoi), Moscow, Fond
Nasledie Evrazii, 2009, pp. 337–350.
Weber M. Nauka kak prizvanie i professiia [Wissenschaft als Beruf]. Izbrannye proiz-
vedeniia [Selected works], Moscow, Progress, 1990.
Wirtschafter  E. K. Sotsial’nye struktury: raznochintsy v Rossiiskoi imperii [Structures
of Society: Imperial Russia’s “People of Various Ranks”], Moscow, Logos, 2002.
Witasek S. Grundlinien der Psychologie, Leipzig, Dürr’schen Buchhandlung, 1908.
Wittgenstein und der Wiener Kreis. Werkausgabe. Bd. 3, Frankfurt am Main, Suhrkamp,
2001.

146  Л о г о с №4 [100] 2014

 Об объясняющей
и описательной
психологии
Герман Эббингауз

Герман Эббингауз Hermann Ebbinghaus

(1850–1909) — немецкий психо-
лог, один из наиболее известных
психологов-экспериментаторов
своего времени. Его работа
«О памяти» является основопо-
лагающим трудом по современ-
ной психологии памяти.
(1850–1909) — German psycholo-
gist, one of the most famous
experimental psychologist of his
day. His work “On Memory” is a
fundamental contribution to con-
temporary psychology of memory.

147
В
К Н И Г Е под названием «Идеи к  описательной и  расчле-
няющей психологии»1 В. Дильтей недавно поставил прин-
ципиальные вопросы этой науки. Объем его работы немал,
и читать ее непросто; и все же мне пристало подойти к ней
с  определенным вниманием, поскольку она затрагивает ту  об-
ласть, где, по верному слову, ожидают найти раскрытой «плеяду
загадочных тайн». Поэтому далее я попытаюсь в компактной фор-
ме представить мысли Дильтея, но главным образом — получше
осветить их возможную сферу применения.

Господствующая психология, по мнению Дильтея, следует ложно-

му идеалу. Она стремится быть объясняющей наукой по образу,
например, физики или химии, то есть она «посредством ограни-
ченного числа определенных элементов» стремится подчинить яв-
ления своей области великой всеохватывающей причинной связи.
Для нее, по мнению Дильтея, характерны две вещи: небольшое
число определенных элементов и  тенденция к  выведению, кон-

Перевод с немецкого Виталия Куренного по изданию: © Ebbinghaus H. Ue-

ber erklaerende und beschreibende Psychologie // Zeitschrift fuer Psychologie
und Physiologie der Sinnesorgane. 1896. № 9. S. 161–205.
1. Sitzungs-Berichte der Berliner Akademie der Wissenschaften vom 20. Dezember
1894. B., 1985. Я цитирую по специальному выпуску. Страница указанного
издания получается путем прибавления 1308. (Далее все цитаты из Диль-
тея даны в собственном переводе. Существующий русский перевод обсу-
ждаемой Эббингаузом работы см.: Дильтей В. Описательная психология /
Пер. с нем. Е. Д. Зайцевой под ред. Г. Г. Шпета. М.: Русский книжник, 1924. —
Прим. пер.)

148   Л о г о с №4 [100] 2014

струированию всех возможных фактов. Элементы, которые при
этом полагаются в основание всего этого здания, суть ощущения,
представления, чувства удовольствия и  неудовольствия, а  так-
же процессы ассоциации, апперцепции, слияния, помимо этого —
допущение неосознанных представлений, равно как и всеобщая
предпосылка строгой причинности психических событий «по
принципу: causa aequat effectum». Вспомогательное средство объ-
яснения образуют гипотезы и система гипотез об отношении од-
них элементов к другим и их сцеплении. Особенно яркими пред-
ставителями этого направления являются психологи так называе-
мой ассоциативной психологии: к ней причисляются оба Милля,
Спенсер, Тэн, а также Гербарт. В последнее время сходство между
методом этой объясняющей психологии и методом естествозна-
ния стало еще ближе в силу того, «что сейчас эксперимент бла-
годаря заметному успеху стал вспомогательным средством пси-
хологии во  многих ее областях». «И  если  бы кому-нибудь уда-
лась попытка применить количественные определения не только
к внешней деятельности… но и к самому ее внутреннему миру,
то это сходство только увеличилось бы» (1, 18, 20, 21).
Между тем весь этот перенос естественно-научных методов
на психологию Дильтей считает заблуждением; для него это — не-
правомерное распространение понятий и подходов, которые хо-
роши на своем месте, на область, своеобразию которой они ни-
коим образом не отвечают. Его главный аргумент при этом состо-
ит в следующем.
Факты внешнего мира, с которыми имеет дело естествознание,
даны нашему восприятию как отдельные и бессвязные. Связь ме-
жду ними образуется только потому, что мы создаем ее, то есть
в силу того, что мы дополняем умозаключениями пробелы, имею-
щиеся при непосредственном наблюдении, и с помощью наших
гипотез связываем в целостное единство то, что дано нам всего
лишь как совместное или последовательное. Следовательно, един-
ство объекта, который мы мыслим, покоится на происходящем из-
нутри синтезе чувственных ощущений. Но только наша духовная
активность вносит взаимосвязь причин и следствий (Wirkungen)
и важное представление о количественном и качественном соот-
ветствии между тем и другим. Здесь, следовательно, связующие
и объясняющие гипотезы являются правомерным и необходимым
вспомогательным средством метода познания.
Духовная жизнь, напротив, дана нам совершенно иначе. Взаи-
мосвязь фактов, которая в  случае внешнего мира дополнитель-
но должна быть установлена и положена в основание чувствен-

Герман Эббингауз  149

ных впечатлений, лежит здесь «в основании как всегда изначально
данная». Связь многообразного в единство, связь частей в целое
в случае внутреннего восприятия дана сознанию непосредствен-
но, образует фундаментальное и изначальное переживание. «Если
мы выполняем… акт мышления, то в нем различимое множество
внутренних фактов объединено в  непосредственное единство
функции… Если мы рефлектируем на тождественность, которая
одновременно удерживает большинство внутренних процессов
и заключает последовательность этих процессов в единство жиз-
ни, то здесь еще более удивительным образом обнаруживается
то, что дано нам во внутреннем переживаемом опыте, — данность,
которая тем не менее не имеет ничего общего с процессами при-
роды… Более широкую взаимосвязь мы переживаем, когда, на-
пример, из посылок в нас возникает заключение: здесь имеется
взаимосвязь, которая ведет от причин к следствиям, но и эта взаи-
мосвязь возникает изнутри, дана в переживании как реальность».
Под тождественностью, «которая удерживает одновременность
и последовательность отдельных жизненных процессов» и кото-
рая непрозрачна на свой собственный манер, предположительно
имеется в виду самосознание; но в любом случае основная мысль
ясна: в мышлении, умозаключении и прочем внутреннем опыте
непосредственно внутренним образом постигается и пережива-
ется единство и причинность, взаимосвязь и воздействие. Только
отсюда они затем переносятся на внешнюю природу; «любая взаи-
мосвязь, которую видит наше восприятие и полагает наше мыш-
ление, заимствована из  подлинной внутренней сферы жизни».
Живая взаимосвязь не достигается, следовательно, «постепенным
приближением», как в случае взаимосвязи внешнего мира. «Это
жизнь, которая налична до всякого познания». «Психологии вооб-
ще не требуются, таким образом, положенные в основание поня-
тия, достигаемые путем умозаключений, чтобы установить неко-
торую окончательную взаимосвязь среди больших групп психиче-
ских фактов». Определенные разрывы данности должны, правда,
заполняться нами, но это, по мнению Дильтея, возможно совер-
шенно иным образом, нежели чем с помощью конструкций объ-
ясняющей психологии.
В то же время эта данная «посредством внутреннего опыта…
как живая, свободная и  историческая» взаимосвязь есть един-
ственное, что нам доступно; мы не можем надеяться достигнуть
с помощью наших конструкций, например, еще какой-нибудь дру-
гой связи, расположенной за этой. «Мы не можем создать взаимо-
связи помимо той, которая нам дана. За взаимосвязь, как она нам

150   Л о г о с №4 [100] 2014

сама дана во внутреннем опыте, наука об этой психической жизни
заглянуть не может. Сознание не может обойти самое себя. <…>
Мышление не может заглянуть за свою собственную действитель-
ность, за действительность, в которой оно возникает». Если же
попытаться, то как взаимосвязь, сконструированная за предела-
ми действительности, она может «состоять только из тех фрагмен-
тов содержания, которые имеют место в этой действительности».
«Но, исходя, в свою очередь, из этой абстракции, никакое право-
мерное средство мышления не может привести обратно к живой
действительности психической взаимосвязи… Эта конструкция
того, что дано в жизни, посредством чего-то положенного в ее ос-
нование, не может пополнить наши знания о живой взаимосвя-
зи» (5, 32, 55 ff).
Это первое и  важнейшее возражение против объясняющей
психологии служит основой также для последующего. Гипотезы,
которыми эта психология должна пользоваться для своих дедук-
ций и  конструкций, в  психологической области вообще не  мо-
гут, по мнению Дильтея, иметь того значения, которое они име-
ют для естественно-научного познания. Дело в  том, что факты
«в области психической жизни не могут получить той достаточ-
ной определенности, которая требуется для опробования теории
путем сравнения ее выводов с этими фактами. Поэтому ни по од-
ному решающему вопросу не удается достичь исключения одних
и подтверждения других гипотез». Напротив, каждой гипотетиче-
ской связи противостоит дюжина других, из которых можно при-
мерно с равным успехом или неуспехом выводить то, что требу-
ет объяснения. «Поэтому когда мы стремимся достичь полного
причинного познания, то оказываемся загнанными в туман ги-
потез, для которых совершенно не предвидится никакой возмож-
ности опробования на психических фактах». «Гипотезой такого
рода является учение о параллелизме нервных и духовных про-
цессов… Такой гипотезой является сведение всех явлений созна-
ния к элементам, представляемым как атомарные, которые воз-
действуют друг на друга в соответствии с закономерными отно-
шениями. Такой гипотезой является выступающее с претензией
на причинное объяснение конструирование всех психических яв-
лений из двух классов — ощущений и чувств, в силу чего… столь
отчетливо выделяющаяся [на фоне ощущений и чувств] воля ста-
новится вторичным явлением. Посредством одних лишь гипотез
из психических элементов и связующих их процессов выводит-
ся самосознание. Одни только гипотезы мы имеем о каузальных
процессах, благодаря которым достигнутая психическая взаимо-

Герман Эббингауз  151

связь постоянно оказывает столь мощное и загадочное влияние
на наши сознательные процессы умозаключения и воления. Ги-
потезы, везде одни гипотезы!» Критика действительно достигает
размаха там, где она намеревается представить эту безнадежную
сомнительность запутавшейся психологии. «Борьба всех против
всех неистовствует в ее краю, не менее горячая, чем на поле ме-
тафизики. Еще нигде на отдаленном горизонте не видно ничего,
что было бы в состоянии положить конец этой борьбе», и никто
не может сказать, «будет ли закончена эта борьба гипотез в объ-
ясняющей психологии и когда это может произойти».
Много ожидали от введения эксперимента и измерения. Объяс-
няющая теория психического, видимо, стремилась достичь твер-
дых оснований, необходимых для верификации своих гипотез,
в экспериментально удостоверенных и количественно определен-
ных отношениях. «Но в этом ключевом пункте обнаруживается
противоположность тому, что ожидали энтузиасты эксперимен-
тального метода». В пограничных областях психической жизни
оба эти «вспомогательные средства оказались столь же полезны
для построения гипотез, как это имеет место и в случае познания
природы. О центральной области психологии этого сказать нель-
зя». «К познанию законов во внутренней психической области эта
попытка в конечном счете не привела». Здесь она оказалась очень
полезной лишь для создания подробных описаний. Напротив, она
до сих пор не оправдала тех надежд на поддержку дедукций и кон-
струкций, которые возлагала на нее описательная психология.
Понимание этого, по Дильтею, в конце концов привело к пол-
ному банкротству и принципиальному распаду объясняющей пси-
хологии. Одни (Мюнстерберг) стремятся заменить законы связи,
необъяснимые чисто психологически, равно как и связь отдель-
ных психических содержаний, выявлением психологических про-
межуточных элементов, то есть стремятся перепрыгнуть в дру-
гую область там, где предполагаемое объяснение больше не под-
ходит. Другие (Вундт) признают, что в духовной области имеется
творческий синтез, то есть при взаимодействии психических эле-
ментов могут появляться связи с совершенно новыми свойствами,
до того не свойственные этим элементам — связи, которые боль-
ше не могут быть очевидным образом выведены из своих причин
или сконструированы (4–7, 27–30).
Объясняющая психология, таким образом, не учла этих двух
отличительных особенностей своего предмета: непосредственную
данность психической взаимосвязи во  внутреннем опыте и  не-
обходимую недостоверность любых психологических гипотез.

152   Л о г о с №4 [100] 2014

В силу своих исторических отношений к конструирующему есте-
ствознанию XVII века она, так сказать, слепо действовала по ана-
логии с естественно-научной методологией. Неудивительно, что
на этом ложном пути она не достигла, в отличие от своего образ-
ца, значительных результатов. Дильтей находит, что она ничего,
собственно, не достигла или, скорее, имела прямо-таки вредные
последствия в двух отношениях.
Во-первых, в своем стремлении к прозрачности и рациональ-
ности она была совершенно не способна отдать должное всему со-
держанию психической жизни. Ибо оно включает факты, «твер-
дость которых до сих пор не был способен разложить ни один
убедительный анализ». «Таковыми являются в  пределах нашей
жизни чувств и инстинктов — стремление к сохранению и расши-
рению нашего „Я“ (Selbst), в пределах нашего познания — харак-
тер необходимости некоторых положений, а в области нашей во-
левой деятельности — долженствование или нормы, абсолютным
образом возникающие в сознании». «Как… непротиворечиво по-
казал Кант… в пределах данной действительности, если она дол-
жна быть очевидным образом предъявлена рассудку во всех сво-
их элементах и своей общей взаимосвязи, также возникают про-
тиворечия, антиномии… Это объясняется прежде всего тем, что
наше сознание мира, так же как и наше самосознание, возника-
ет из жизненности нашего „Я“; она же больше, чем разум. Отсю-
да [из разума] выводятся понятия единства, тождества, субстан-
ции, причинности. Другие антиномии имеют своим основанием
то, что факты различного происхождения не могут быть сведены
друг к другу. Исходя из этого выводится отношение постоянных
пространственных, числовых величин и численных величин дви-
жения». В силу небольшого числа своих элементов и в силу сво-
ей конструктивной тенденции объясняющая психология отста-
ет от всей огромной действительности психической жизни, она
преподносит лишь искаженное содержание этой жизни (18 и 58).
С этим тесно связано второе: это имеет печальные последствия
для остальных наук о духе. История, религиоведение, правоведе-
ние, государственная и политическая экономия и т. д. — все они
имеют дело со  своеобразными сторонами психической жизни.
Но для своих особых целей они нуждаются прежде всего в зна-
нии всеобщей жизненной взаимосвязи человеческой души, ибо
только исходя из нее могут быть поняты те спутанные образова-
ния, которыми они занимаются. Они нуждаются, таким образом,
в психологии, которая даст им надежные, общезначимые основа-
ния для их собственных понятий и положений. Что могут они, ме-

Герман Эббингауз  153

жду тем, ожидать от такой науки, как объясняющая психология,
которая, с одной стороны, совершенно не способна охватить все
богатство человеческой природы и, с другой стороны, вращает-
ся в кругу спорных гипотез? Если они принимают столь ограни-
ченные основные понятия, то впадают в заблуждение, как, напри-
мер, правоведение с понятием детерминизма в уголовном праве.
Если они принимают гипотетические конструкции, то оказыва-
ются вовлеченными в водоворот недостоверности и скептициз-
ма. Следствием является то, что в широких кругах представите-
лей наук о духе обнаруживается тенденция полностью исключить
психологические основоположения и решать свои задачи, опира-
ясь лишь на двусмысленную и субъективную жизненную психо-
логию. Этим, правда, делу не поможешь. Для того чтобы избежать
Харибды дезориентации и недостоверности, они попадают прямо
в Сциллу пустынной эмпирии.
И даже более того, объясняющая психология представляет со-
бой прямую опасность для наук о духе. В силу своего присоедине-
ния к физиологии посредством учения о психофизическом парал-
лелизме она приобретает отпечаток «утонченного материализма».
Очевидно, она вместе с тем ориентирована так, что дальнейшие
толкования кажутся излишними. Дильтей, лишь намекая, добав-
ляет при этом: «Все дальнейшее развитие показало, как разлагаю-
ще подействовал этот завуалированный материализм объясняю-
щей психологии на политическую экономию, криминальное пра-
во, теорию государства» (7, 18, 25 и 53).
Итак, объясняющая психология в силу заблуждений своего ме-
тода совершенно не способна к решению обширных задач, кото-
рые требуются от психологии, призванной их решать. Как мож-
но этому помочь? «От всех изложенных трудностей, — отвечает
Дильтей, — нас может избавить только разработка науки, кото-
рую я, в отличие от объясняющей и конструктивной психологии,
хочу назвать описательной и  расчленяющей (анализирующей)
психологией. Под описательной психологией я понимаю изложе-
ние (Darstellung) единообразно возникающих в любой развитой
человеческой психической жизни элементов и целостностей, свя-
занных единой взаимосвязью, которая не выдумывается и не вы-
водится, а переживается». Чтобы отдать должное вышеизложен-
ному сущностному своеобразию психических фактов, эта пси-
хология должна, таким образом, исходить из изначально данной
взаимосвязи психической жизни, описывать и анализировать ее,
но не дедуцировать из неких элементарных процессов. Она «дол-
жна следовать путем, обратным тому, которым пошли представи-

154   Л о г о с №4 [100] 2014

тели конструктивного метода». Другие требования к ней следуют
из остальных разобранных выше недостатков — это безусловная
достоверность и охват неискаженной психической жизни во всей
ее полноте. «Полная действительность психической жизни дол-
жна быть изложена и по возможности проанализирована, и это
описание и анализ должны иметь максимально достижимую сте-
пень достоверности». «Ее предмет должен образовывать разви-
тый человек и совершенно полная психическая жизнь», а «любая
привлеченная ей взаимосвязь <должна> быть однозначно вери-
фицируема во внутреннем восприятии». Удовлетворяя этим тре-
бованиям, она сама соответствует предельным и наивысшим тре-
бованиям, а именно: предоставить средство для всеобщего позна-
ния взаимосвязей, лежащих в основании наук о духе (14 и 30).
Конкретный метод, которым пользуется эта описательная пси-
хология, излагается Дильтеем следующим образом. Он исходит
из непосредственно данной взаимосвязи психической жизни. То,
что попадает из нее в сознание, меняется. Но в то время как от-
дельные элементы меняются, мало-помалу со все большей ясно-
стью проступает постоянно возвращающаяся форма их связи,
способ, которым они связываются, и в конце концов в результа-
те этого процесса достигается «с общезначимой достоверностью…
сознание взаимосвязи всех этих элементов». В то же время мы
становимся способны к изолированному извлечению единичного.
Правда, отдельные процессы взаимосвязаны друг с другом и бы-
стро перетекают друг в друга. Но мы все же способны до некото-
рой степени удержать их в восприятии и воспоминании, а также
заметить их своеобразие. Схватывая всеобщие формы взаимосвя-
зи путем обобщения и  отдельные содержания путем изолирую-
щей абстракции, мы одновременно познаем в них сходства, раз-
личия и их возможные степени. Тем самым мы, двигаясь вверх,
индуцируя, достигаем общего представления о единообразности,
а двигаясь вниз, анализируя, — отдельных элементов. Но посколь-
ку постижение единичного возникает из переживания целого, оно
остается с ним связанным. «Отдельный процесс поддерживается
в переживании всей тотальностью психической жизни, а взаимо-
связь, в которой он находится сам по себе и в связи с целым пси-
хической жизни, принадлежит непосредственному опыту». «Все
психологическое мышление сохраняет ту основную черту, что по-
стижение целого делает возможным и определяет интерпретацию
единичного». «В основе любого анализа лежит живая тотальность
сознания, взаимосвязь его функций, постижение (Einsicht) обще-
значимых форм и связей этой совокупности».

Герман Эббингауз  155

 При этом описательная психология должна широко использо-
вать все возможные вспомогательные средства, которые отвечают
достижению ее целей. В частности, она должна пользоваться экс-
периментом как незаменимым средством «для достижения точно-
го описания внутренних психических процессов»; кроме того, она
постоянно должна привлекать сравнительную психологию, исто-
рию развития, анализ исторических продуктов духовной жизни
и т. д. Одновременно она должна допускать также гипотетические
дополнения к непосредственно наблюдаемому. Внутренний опыт,
как признается Дильтей, иногда подводит, например «при повтором
воспроизведении или в силу влияния актуальных процессов наше-
го сознания на совокупность психических элементов, извлеченную
из нашего сознания». В подобных случаях, разумеется, требуются
дополнительные заключения, которые простираются от данного
также и к не-данному. Но достоверность целого не может тем са-
мым пострадать. Эта психология должна также «подчинить описа-
ние и анализ протекания подобных процессов обширному каузаль-
ному членению целого, которое может быть констатировано исхо-
дя из внутреннего опыта». Гипотезы не вправе быть обязательными
основоположениями и замуровываться в основание фундамента, но
их ограниченное применение оправданно (2, 6, 19, 33–37, 41).
Пожалуй, до  сих пор метод, которого требует Дильтей, сам
по себе будет понятен и можно будет согласиться с вышеприве-
денной критикой. Но тот, кто попытается самостоятельно позна-
комиться с ним далее, будет, несомненно, обеспокоен той неясно-
стью, которая появляется в дальнейшем ходе его изложения. Это
касается отношения описательной психологии к объясняющей.
Дильтей вводит понятие своей науки, напоминающее как раз-
деление рациональной и  эмпирической психологии у  Хр. Воль-
фа, так и сосуществование объясняющей и описательной психоло-
гии у Т. Вайтца. Однако последний нуждался в описательной пси-
хологии как в предварительной ступени объясняющей психологии.
Описательная психология дает критически удостоверенный, вни-
мательно наблюдаемый, определенным образом упорядоченный
материал, с которым затем работает объясняющая психология, что-
бы потом создать подлинную науку. Местами кажется, что Дильтей
имеет в виду нечто подобное — дополнение описательной психоло-
гии объяснительной. «Для нее <объяснительной психологии> опи-
сательная предоставляла бы надежные дескриптивные леса, опреде-
ленную терминологию, тщательный анализ и важное вспомогатель-
ное средство контроля в отношении ее гипотетических объяснений»
(15). «Повсюду здесь, при анализе интеллигенции, обнаруживается

156   Л о г о с №4 [100] 2014

то,­­ что мы определи в качестве всеобщего отношения: описатель-
ная и объясняющая психология смыкаются в конце анализа» (46).
Описательная психология «может включить в себя гипотезы, к ко-
торым приходит объясняющая психология в отношении отдельных
групп явлений; но благодаря тому, что она соизмеряет их с факта-
ми и определяет степень правдоподобности, не используя их в ка-
честве конструктивных моментов, принятие этих гипотез не вредит
ее собственной общезначимости» (37). Описательная психология,
по-видимому, не так уж плоха; она стремится не устранить объяс-
няющую психологию, но предлагает себя стороннику этой послед-
ней лишь как весьма важное основание ее деятельности.
И все же это не совсем так; такой вывод противоречит той кри-
тике, которая с самого начала была направлена против объясняю-
щей психологии. Объяснение и конструирование в психологии,
утверждал Дильтей, основываются на  игнорировании способа
данности психических фактов. Взаимосвязь психической жизни,
а также причинная взаимосвязь открываются здесь в непосред-
ственном внутреннем опыте; не нужно и невозможно установить
их посредством гипотетических конструкций. Даже переживае-
мое не непосредственно может и должно быть восполнено без по-
добного рода конструкций. Психологические гипотезы, говори-
лось нам далее, опять же в силу своеобразия психических фактов
никогда не могут быть окончательно верифицированы, и нигде
на горизонте не виднеется ничего, что могло бы разрешить их без-
надежную борьбу между собой. Если это так, то с объясняющей
психологией покончено. Чем она вообще может соблазнить нас?
Будучи продумана до конца, описательная психология в смысле
Дильтея дает нам все, в чем мы нуждаемся: всю взаимосвязь пси-
хической жизни и вместе с тем полную достоверность непосред-
ственных результатов; равно как и предположения, принимаемые
для восполнения того, что не дано прямо, здесь полностью досто-
верны. То, что требует перехода к недостоверным и невозможным
конструкциям объясняющей психологии, представляло бы собой
в таком случае совершенно излишний аппендикс.
Очевидно, здесь имеется некоторая неясность. С одной сторо-
ны, описательная психология стремится к тому же, что и объяс-
няющая психология, исходя, возможно, из некоторого ощущения,
что к этому следует стремиться. Но, с другой стороны, выходит,
что она стремится к  чему-то другому — принципиально иному
и лучшему. Как будет показано далее, эта неясность имеет дале-
ко идущие негативные последствия. Пока же мы вкратце завер-
шим наш обзор.

Герман Эббингауз  157

 Изложенные до сих пор общие дискуссии образуют в общем
объеме около половины работы Дильтея. Другая половина посвя-
щена конкретным вопросам; она включает набросок содержания
описательной и анализирующей психологии и три общих наброс-
ка ее главных разделов. Такое конкретное обсуждение предмета,
собственно говоря, должно было бы стать главной темой, для того
чтобы придать силу идеям Дильтея; оно должно было бы стоять
в центре целого, а теоретические дискуссии присутствовать наря-
ду с ним лишь в виде введения. Общие дискуссии о том, что могут
и чего не могут методы, не дают ощутимых позитивных результа-
тов. Там, где они стремятся преодолеть старое, они наталкиваются
на сопротивление; там, где они предлагают новое, они вызывают
сомнение. Даже читатели, которые вполне убеждены в слабостях
и заблуждениях старых подходов, не смогут сразу оценить, будет ли
теперь новое лучше оправдывать себя в схватке с неподатливыми
фактами, и воздержатся от окончательного решения. Но достаточ-
но одного неопровержимого, поистине нового и продвигающего
вперед результата нового метода — и его дело сделано.
К сожалению, Дильтей вводит описательную психологию
не так. С самого начала он хочет слишком многого. Вместо того
чтобы путем тщательных описаний и блестящего анализа постичь
отдельную трудную проблему в ее широте и глубине и обрести
до  того напрасно взыскуемую ясность в  отношении своего ме-
тода, он сразу полностью преобразовывает пределы своей науки.
Тем самым мы получаем слишком много рамок, но, к сожалению,
очень мало связи. Вновь и вновь постоянно повторяются лишь
внешние, наиболее общие соображения там, где ожидают, нако-
нец, наглядных деталей, и, кроме того, повторяются намеки на ис-
следования, которые здесь все еще ждут проведения, указания
на материалы, которые еще должны быть с этого момента и для
этого привлечены, и т. п. Хорошо удавшимися и стимулирующи-
ми являются вещи, которые стоят к предмету в менее тесной свя-
зи: литературно-исторические и философско-исторические пер-
спективы. То, что собственно относится к психологии, напротив,
нигде не  обнаруживает ничего нового, что имело  бы какое-ли-
бо значение. Местами (например, там, где говорится о развитии
и индивидууме) даже вкрадывается потрясающая тривиальность,
которая сразу не  замечается посторонним в  качестве таковой
только потому, что все в целом облечено в тяжелый, скорее дви-
жущийся на ощупь и намекающий, чем просто излагающий, язык.
В частности, говорится, — если остановиться еще на одном мо-
менте, — что описательная психология должна иметь две части:

158   Л о г о с №4 [100] 2014

общую и частную. Последняя занимается тремя большими, каче-
ственно разнородными «разделами психической жизни», а имен-
но интеллигенцией (включая восприятия, представления и  по-
знание), жизнью инстинктов и чувств и волевыми поступками.
Общая часть имеет дело, прежде всего, с описаниями и именова-
ниями, чтобы выстроить непротиворечивую терминологию пси-
хологии, и рассматривает, далее, три важные всеобщие взаимосвя-
зи, а именно: единство психической деятельности (Betätigungen),
служащее получению удовлетворения и  счастья (обозначаемое
Дильтеем как структурная взаимосвязь); взаимосвязь разви-
тия психической жизни и, наконец, воздействие приобретенной
психической взаимосвязи (обычно называемой неосознанным)
на каждый отдельный сознательный акт (Bewußtseinsakt). Струк-
турная взаимосвязь и развитие затем подробно рассматриваются
в особой части. Об отношении сознательной психической жизни
к неосознанной мы получаем некоторое разъяснение лишь мимо-
ходом; вместо дальнейшей разработки этого отношения заключе-
нием всей работы является часть, посвященная сущности и зна-
чению индивидуальности, которую нельзя обрисовать общей схе-
мой. Она решительно выпадает из остального; наиболее важным
из этих конкретных изложений являются обе части, посвященные
структурной взаимосвязи и развитию, каждая из которых зани-
мает около дюжины страниц.
Разнородные психические процессы, как мы себя в  них ис-
пытываем, процессы представления, ощущения, воления, кото-
рые каким-либо образом во всякое время наполняют сознание,
не просто находятся друг подле друга, но образуют целое. «Связь
инстинктов и чувств (Trieben und Gefühlen), которая есть центр
нашей психической структуры», и вызываемые извне восприятия
и представления, к каковым присоединяются — в силу их указан-
ного центрального характера — чувства, вызывают воления и по-
ступки, направленные на удовлетворение инстинктов, на дости-
жение (Erreichen) и удержание (Erhalten) удовольствия, на удовле-
творение жизни (Lebenserfüllung) и расширение существования
(Steigerung des Daseins). Будучи рассмотрен изнутри, индивидуум
со всей его психической деятельностью образует именно единство,
служащее одной большой цели; рассмотренный же снаружи ор-
ганизм представляется целесообразной организацией (Veranstal-
tung) для сохранения себя самого и рода. В то время как психиче-
ский индивидуум обретается во времени, каждая из имеющихся
в нем целевых взаимосвязей подвергается влиянию телесного раз-
вития, физической и духовной среды. Из этого воздействия про-

Герман Эббингауз  159

истекает развитие души. Так как понуждающий (treibende) прин-
цип в ней [душе] есть единая структурная взаимосвязь, то и сама
она едина и целесообразна; ее сущностными особенностями яв-
ляются все более совершенное приспособление индивидуума к его
условиям жизни и возрастающая дифференциация (первое дости-
гается благодаря второму). При этом протекает ряд фаз — юность,
зрелость и т. д. В своей целостности они образуют последователь-
ность все более полной реализации единой цели; тем не  менее
каждая фаза несет в себе свою собственную ценность и не может
рассматриваться лишь как предварительная ступень или средство
более поздней фазы.
Все это утверждает Дильтей. Теперь я обращаюсь к некоторым
критическим соображениям.

II

Очевидно, что первая форма научной психологии, так называемая

ассоциативная психология, не явилась на свет сразу во всем желан-
ном совершенстве, но страдала определенными фундаментальны-
ми недостатками. Можно свести их к двум корням: она слишком
переоценивала свои силы в отношении того, что касалось теоре-
тического осмысления психических фактов, и она слишком дове-
ряла физико-химическим аналогиям. Оба эти недостатка понят-
ны. Прогресс, который она совершила по отношению к значимому
в прошлому — в отношении бесчестных демонстративных дока-
зательств, стерильных дистинкций и ребяческого антропологиз-
ма психологического рассмотрения вообще, — был столь огромен,
что могло показаться, будто ничто не  может устоять перед все-
побеждающей силой новых принципов, которые во многих слу-
чаях применялись столь успешно. Но, с другой стороны, где еще
она могла бы конкретно видеть метод подлинной и плодотворной
науки, как не на примере физики и химии, когда достойная упо-
минания биология еще не сформировалась? И все же, по более
или менее понятным причинам, недостатки налицо. Они состо-
ят не в виде исключения, но сущностно в недостаточном призна-
нии своеобразных единств или целостностей, если позволительно
это выражение, в которые, по-видимому, объединено и соединено
различимое множество в пределах психической жизни.
Сознание аккорда иное, чем сознание двух тонов. Разумеется,
оно содержит в себе оба тона, но не только их, оно содержит в себе
также нечто сверх того, а именно сознание целого, части которо-
го эти тона образуют. Впечатление различия двух цветов состоит

160   Л о г о с №4 [100] 2014

не только в сосуществовании (Nebeneinandersein) этих ощущений
цвета. Я могу при соответствующих обстоятельствах с полной яс-
ностью видеть два цвета, совершенно не осознавая их различие.
Но  там, где имеет место также и  это, имеется еще нечто боль-
шее, своеобразное обобщение этих двух цветов в некоторое целое,
в случае которого их самостоятельность тем не менее не устраня-
ется. Это единства, так сказать, наименьшего объема; сюда входят
созерцания пространства, времени, движения и прочего.
Над ними возвышаются более обширные единства, которые я
миную, как, например, единство смысла предложения, который
я осознаю через множество следующих друг за другом слов, или
знаменитое единство «Я» и единство сознания.
И наконец, можно говорить о всеохватывающем единстве пси-
хической жизни, которое как таковое хотя и не сознается, но к ко-
торому все  же можно достоверно заключить как к  объективно
наличному. Это есть единство цели, которой служит весь психи-
ческий процесс со всеми его отдельными образованиями и побу-
ждениями (это и есть упомянутое единство структуры у Дильтея):
сохранение и деятельность всего духовного своеобразия, осуще-
ствление и присвоение того, что ему подходит, отстранение и из-
бежание того, что ему враждебно.
Если бы ассоциативная психология ориентировалась на биоло-
гические аналогии, то ее видение этих вещей было бы более утон-
ченным. Ибо в живом организме все обстоит совершенно анало-
гично. Мускул состоит из множества волокон. Но это не просто
множество этих волокон, которые его характеризуют, но  одно-
временно и форма, порядок, который их содержит, и, несмотря
на  их множество, он есть единое образование. Жизнь организ-
ма состоит из множества процессов: обменных, дыхательных, се-
креционных и т. д. Но они не просто протекают друг подле друга,
как, например, языки пламени в очаге, водопровод и газ на кухне,
но в каждый момент они непрерывно сцепляются друг с другом,
любое событие в одной сфере как-нибудь отзывается во всех дру-
гих, они образуют внутренне связанное целое, несмотря, опять же,
на их множество. Наконец, и здесь мы имеем всеохватывающее
единство высшей цели: сохранение индивидуальной жизни и со-
хранение вида; это, очевидно, предельная цель, которой подчине-
ны все органы и вся игра их функций.
Однако же эта ассоциативная психология руководствовалась
не биологическими, но физико-химическими воззрениями. Агре-
гат и  химическая связь были поэтому ближайшими категория-
ми, которыми она оперировала в отношении психических целост-

Герман Эббингауз  161

ностей (Einheitsbildungen) и которыми она их подчиняла, берясь
за конструирование с полной уверенностью в своих возможно-
стях. Поэтому ассоциацию мускульных ощущений с  цветовы-
ми и тактильными впечатлениями она превращала в простран-
ственный образ; восприятие различия она попросту отождест-
вляла с одновременностью различных ощущений; «Я» было для
нее связкой представлений и чувств и ничем более. Нет никако-
го сомнения, что тем самым над фактами в той или иной мере со-
вершалось насилие.
Истоки полемической позиции Дильтея находятся в живом чув-
стве этого насилия над психическими единствами и в реакции про-
тив него; таким образом, в целом это совершенно правомерный
порыв. Правда, несколько запоздавший, если принять во внима-
ние современное состояние психологии. Ибо среди тех, кто об-
стоятельно занимается психологией, кто мог бы все еще находить-
ся в неведении относительно недостатков ассоциативной психоло-
гии? Даже если отвлечься от той глубокой по своим последствиям
революции, которая произошла после введения эксперимента
и измерения, то и в этом случае развитие психологии за последние
40–50 лет состояло, по существу, в работе над преодолением этих
недостатков. В защите упомянутых единств низшего порядка и со-
стояла сущность различных нативистических теорий. Они показы-
вают, что такие вещи, как пространственная протяженность, вре-
менная длительность, движение, различие, число, — все это не ас-
социативные агрегаты, не вид химической связи, но своеобразные,
в своей примитивной форме изначально психические содержания,
которые хотя и могут включать в себя и объединять многие другие
содержания, но, несмотря на это, не составлены из них. Энергети-
ческое своеобразие (Hervorhebung) наиболее обширного единства,
единства цели, заключающегося в  фундаментальном значении
воли, есть основная мысль Шопенгауэра, имеющая для психоло-
гии существенное значение. Та же самая мысль, в биологическом
одеянии, представлена у Г. Спенсера; в последнее время она состав-
ляет здоровое и подлинное ядро теории апперцепции Вундта, со-
держащееся в ряде беспомощных частных исследований. При этом
единства, если можно так выразиться, среднего уровня — единство
«Я», единство сознания — никогда полностью не затмевались тео-
рией связки, господствующей в ассоциативной психологии, так как
в них всегда нуждались для известных заключений к истинно суб-
станциальной и простой душе.
Скажут, что это движение за признание психических единств
в прежних рамках ассоциативной психологии еще никоим обра-

162   Л о г о с №4 [100] 2014

зом не окончено. Завершенным оно, конечно, не является. Один
склоняется больше к нативизму, другой — к эмпирическим воз-
зрениям; даже у одного и того же исследователя одно может иметь
место в одном отношении, другое — в другом. У Вундта, например,
наряду с  процессом апперцепции, который здесь никоим обра-
зом не должен быть результатом ассоциаций, но коренится в по-
следнем основании сознания, еще влачат существование воззре-
ния Т. Брауна и  происходящие от  обоих Миллей категории хи-
мической связи. Но неоконченное есть все же нечто совершенно
иное, чем еще не начатое. А у Дильтея это выглядит так, как буд-
то такая работа еще и не начиналась или же, самое большее, на-
чалась в самое последнее время. Зигварта и Джеймса, от которых
он сам в действительности очень сильно зависит, он называет —
наряду с собой — поборниками подобных воззрений. Но в целом
посторонний должен получить впечатление, что речь здесь идет
не о давно известных и взвешенных вещах, но о совершенно но-
вых взглядах и разъяснениях, благодаря которым теперь сразу на-
чнется обращение психологии. Это первый упрек, который я дол-
жен сделать сочинению Дильтея: он совершенно не обращает вни-
мания на ту работу, которая уже давно совершается в психологии
именно в том направлении, в котором стремится двигаться и он
сам; и поэтому он дает совершенно неадекватную картину психо-
логии современности, которой он хочет указать дорогу.

III

Более важное значение имеет, однако, второй пункт. Столь же не-

адекватное представление как об объясняющей психологии со-
временности дает Дильтей о  прошлом ее действительного со-
стояния в какой-либо момент времени. Он называет в качестве ее
представителей, что справедливо, большое число людей — немцев,
англичан, французов. Поэтому следовало бы ожидать, что в той
характеристике, которую он дает намерениям этих людей, он всем
им в некоторой степени равным образом отдаст должное; что он,
следовательно, либо уделит внимание всем общим чертам их дея-
тельности, либо, если он нашел применение некоторым особенно-
стям только одного из них, отдаст должное принципиальным от-
личиям других соразмерно их значению и после этого вынесет су-
ждение как в отношении одних, так и в отношении других. Между
тем ничего такого не происходит, но в то время как постоянно го-
ворится об «этой» объясняющей психологии как о совершенно од-
нородном явлении, для ее ближайшей характеристики использу-

Герман Эббингауз  163

ются признаки, которые по большей части соответствуют в не-
которой степени лишь одному-единственному ее представителю,
а именно Гербарту. На ассоциативную психологию в узком смыс-
ле, постоянно существующую наряду с этим, падает тем самым
совершенно искаженный свет, потому что если, в соответствии
со всей манерой изложения, данная характеристика должна быть
отнесена к этой ассоциативной психологии, то у нее обнаружи-
ваются особенности, которыми она вовсе не обладает, в то время
как другие, которые для нее очень важны, неподобающим образом
уходят в тень. Гербарт, конечно, приобрел значение в пределах Гер-
мании. Но его метафизическая изощренность, его необоснован-
ные фикции, его мифологемы всегда служили ему преградой для
выхода за ее пределы. Английская ассоциативная психология, на-
против, приобрела интернациональный характер. Более того, если
обозреть живую психологическую исследовательскую работу со-
временности во всей широте и объеме, то обнаружится, что она
ни от кого не была дальше умственно отдалена так, как именно
от Гербарта. Из всех его специфических особенностей современ-
ная психология больше ничего не желает знать; его помнят лишь
постольку, поскольку в одном отношении он стремился к тому же,
к чему и ассоциативная психология, а в другом — поскольку его
концепция может быть модифицирована так, чтобы быть вклю-
ченной в ее состав. Выхватывать из прошлого психологии имен-
но Гербарта для того, чтобы сказать нечто о ее актуальном состоя-
нии, по-видимому, не совсем уместно. Но если уж это происходит,
то во всяком случае следует быть внимательным к тому, чтобы
те  черты образа, которые относятся только к  Гербарту, относи-
лись бы только к нему. Иначе это изложение будет вводить в за-
блуждение того, кто менее осведомлен в этом вопросе, и критика,
которая в нем представлена, станет несправедливой. И то и дру-
гое я должен утверждать о работе Дильтея.
Везде, где Дильтей подробно характеризует объясняющую пси-
хологию, он называет в качестве существенного признака то, что
она стремится вывести психическую жизнь из «ограниченного чис-
ла элементов». Я не знаю, кто из представителей ассоциативной
психологии связал бы себе руки столь неразумным образом. Они
стремятся свести данную действительность психической жиз-
ни к конечным в своей различимости формированиям (Gebilde)
и простейшим процессам, господствующим в них. Но ограниче-
но ли число этих элементов или нет, должно ли оно быть большим
или малым — на этот счет они не дают себе никаких предписаний.
Разрешение этого вопроса следует оставить за фактами и прин-

164   Л о г о с №4 [100] 2014

ципиально подчиниться заключающейся в них необходимости —
вот единственно возможная редукция, но совершаемая without do-
ing violence to facts, как выразительно заметил младший Милль.
Они действуют так, как если бы они прочли работу Дильтея, ибо
и  в  ней также указано: «В  этом анализе (Zergliederung) следует
идти настолько далеко, насколько это возможно» (19). Подходя
таким образом к рассмотрению фактов, они, правда, обнаружи-
ли, что в  целом не  требуется признавать наличие столь огром-
ного числа предельных элементов и фундаментальных процессов,
как то, пожалуй, можно было бы предположить по необъятному
изобилию развитой психической жизни. Поэтому когда им уда-
ется редукция принципов, они радуются этому так же, как в лю-
бой другой науке, равно как и в любой науке о духе. Но особой
робости перед ограничением числа этих принципов они не обна-
руживают. Местами они довольно значительно — по сравнению
с традицией — увеличили их число. Например, анализируя слож-
ный комплекс пятого чувства [осязания], они выделили множе-
ство элементов в своем понимании, как то: ощущение давления,
ощущение температуры, мускульные ощущения и многочислен-
ные виды ощущений органов. И можно утверждать следующее:
если необходимость фактов привела бы к тому, чтобы ввести в де-
сять или в сто раз большее число предельных элементов, чем их
теперь, по-видимому, действительно требуется, то в их науке ни-
чего бы принципиально не изменилось, разве что более запутало
и затруднило понимание их общей идеи.
В целом можно сказать следующее: искаженный характер и дез-
ориентирующее воздействие сведений Дильтея состоит в том, что
в характеристику, которая затрагивает намерение людей в целом,
включается черта, которая никак не соотносится с их намерения-
ми, но  является чисто внешним эффектом их стремления, и,  на-
против, совершенно верные мысли, проведение которых и ведет
к [желаемому] эффекту, полностью игнорируются. Если поставить
все на место, то часть дильтеевской критики сразу обесценивается.
Дильтей сожалеет о том, что объясняющая психология, разумеется
из-за ограниченного числа своих элементов, не может отдать долж-
ное всему объему психической жизни, что она оставляет без вни-
мания факты, «твердость которых до сих пор не был способен раз-
ложить ни один убедительный анализ». Среди других недостатков
также и этот должен быть исправлен благодаря разработке его опи-
сательной психологии. Ответ на это прост. Как только подобные
факты обнаруживаются с достаточной достоверностью, как только
приводится доказательство того, что их до сих пор ошибочно упу-

Герман Эббингауз  165

скали из виду или ошибочно считали производными от других, так
они сразу, в соответствии с подлинной идеей ассоциативной психо-
логии, становятся ее элементами или фундаментальными фактами.
Новой науки, которую еще только предстоит разработать, для это-
го не требуется, эта наука уже существует; старая наука стремит-
ся к тому же, к чему, согласно Дильтею, стремится и новая. К ка-
кому-нибудь ограниченному числу своих принципов она никоим
образом не прикована. То, что утверждают нативистические тео-
рии в отношении созерцания пространства и времени, в отноше-
нии движения, целокупности и т. д., несомненно, находит место в ее
пределах. Мне представляется чрезвычайно сомнительным, что на-
шлись бы психологи, которые, так же как и Дильтей, считали бы
«характер необходимости некоторых положений, а в области на-
шей волевой деятельности — долженствование или нормы, абсо-
лютным образом возникающие в сознании», чем-то нередуцируе-
мым. Но даже если бы это было так, то для объясняющей психоло-
гии из этого не вытекало бы никаких трудностей.
Другое искажение образа ассоциативной психологии я усма-
триваю в  следующем. Откуда берут представители объясняю-
щей психологии, в соответствии со своим намерением, те прин-
ципы, с помощью которых они стремятся охватить всю психиче-
скую жизнь? Характеристики, которые приводит Дильтей в одних
случаях, ничего об этом не говорят, тогда как в других случаях
из них следует, что эти элементы покоятся на чисто гипотетиче-
ских предположениях или же на гипотетических умозаключени-
ях. «Описательная и расчленяющая психология заканчивает гипо-
тезами, в то время как объясняющая с них начинает» (37). «Таким
образом, в объясняющую психологию снова входят дедуктивно
определенные элементы объяснения» (23). В двух же других ме-
стах (20 и 21), что я особенно подчеркиваю, о представителях ассо-
циативной психологии утверждается нечто верное, но, к сожале-
нию, только вскользь. Однако автору приличествовало бы сказать
об этом не мимоходом, но в первую очередь, ибо это характери-
зует представителей ассоциативной психологии точно так же, как
их тенденция объяснять и схватывать. Они получают свои прин-
ципы из наблюдения непосредственно данной действительности,
стремясь, с одной стороны, путем ее анализа достигнуть предель-
но различимых элементов и, с другой стороны, путем индукции
постигнуть всеобщие правила их взаимосвязи. Другими словами,
они поступают точно так же, как того требует Дильтей для описа-
тельной психологии, которая учреждается в противоположность
им: они проводят наблюдение, анализ, индукцию.

166   Л о г о с №4 [100] 2014

 Психология старшего Милля называется Analysis of the Phe-
nomena of the Human Mind, и можно допустить, что автор опре-
делил в названии то, что кажется ему существенным в его работе.
Его непосредственный предшественник, Т. Браун, говорит: «The
science of mind is in its most important respects a science of analysis or
of a process which I have said to be virtually the same as analysis: and it
is only as it is in this virtual sense analytical that any discovery, at least
any important discovery, can be expected to be made in it». Объяс-
няющей части психологии Спенсера предшествует раздел The In-
duction of Psychology. Он невелик в сравнении с объемом всей ра-
боты, но не потому, что автор недооценивает его значения в этом
вопросе, но потому, что здесь для его нынешних целей не требу-
ется большая подробность. Он стремится показать сферу при-
менения принципов, полученных путем наблюдения и обобщения,
в одном определенном направлении; для этого достаточно лишь
вкратце указать результат своих анализов и индукций. С биоло-
гической точки зрения, которой он руководствуется, дела обсто-
ят точно так же. Возможно, лежащие в  основании наблюдения
во многих случаях неверны, возможно, дальнейшее применение
этих принципов дает повод к сомнению — речь сейчас не об этом,
а о ведущих идеях метода. Но они повсюду согласуются с тем, что
считает правильным Дильтей. Только в отношении Гербарта и его
ближайших последователей Дильтей находится в  действитель-
ной и принципиальной оппозиции. Здесь и только здесь мы име-
ем, по крайней мерее отчасти, гипотетические фикции элементов
и дедуктивные умозаключения из метафизических предпосылок.
Стоит лишь принять во внимание ассоциативную психологию,
которую Дильтей постоянно отождествляет с объясняющей пси-
хологией, как мы приходим здесь к тому же результату. Опреде-
ленные, фактически имеющиеся недостатки прежней психологии
Дильтей сводит к предрассудкам и ошибочным методам. Чтобы
устранить их, он требует чего-то такого, что пока лишь предпо-
ложительно намечено, но еще не реализовано, что имеет харак-
тер реформы науки. Но то, что он сам указывает в качестве содер-
жания и метода науки, которую предстоит построить, полностью
входит — в соответствии с замыслом ее представителей — в рамки
осуждаемой науки и образует принципы ее собственного подхо-
да. Они стремятся к большему, чем то склонен допускать Дильтей,
о чем сейчас пойдет речь, но сначала они хотят того же, что и он.
При реализации этого своего стремления они поначалу в чем-то
ошиблись. Но не потому, что они совершенно заблуждались в ме-
тодологическом отношении, как то представляет Дильтей, но по-

Герман Эббингауз  167

тому, что обладание правильной общей точкой зрения и знание
правильного общего метода здесь, так же как и в любом другом
случае, еще не гарантирует получение истинных результатов. Для
исправления их заблуждений не требуется принципиальных ре-
форм или всеобщих планов реформ, но лишь простое продолже-
ние работы на той здоровой почве, на которой они стоят.
Третье замечание, которое я должен сделать, касается понятия
причинности, которое Дильтей приписывает объясняющей пси-
хологии. К конструктивным элементам, с которыми он позволя-
ет ей оперировать, относится и «причинная взаимосвязь психиче-
ских процессов по принципу: causa aequat effectum» (20). Что под
этим следует понимать, выясняется из двух других мест. В одном
месте (57) он замечает, что познание природы стало наукой, «ко-
гда в области процессов движения было установлено равенство
(Gleichungen) между причинами и следствиями». В ходе дальней-
шего изложения также часто говорится о каузальном равенстве.
В другом месте (75) он резюмирует свое собственное изложение
психической взаимосвязи: ее элементы связаны друг с другом так,
«что ни  один не  следует из  другого по  закону количественного
и качественного соответствия причины и следствия. В представ-
лениях нет достаточного основания для перехода к  чувствам…
в  чувствах нет достаточного основания для превращения в  во-
левые процессы». По-видимому, Дильтей считает, что те, кто за-
нимается объясняющей психологией, рассматривали вещи, ко-
торые они связывали с друг с другом как причины и следствия,
как количественно и качественно равные (Gleiches), они полагали,
что можно показать, как следствие по своим качествам есть, соб-
ственно говоря, не что иное, как причина, и как оно, измеренное
соответствующей единицей, полностью согласуется со следстви-
ем и по величине, и тем самым в происхождении следствия из его
причины они не находят более ничего удивительного, но совер-
шенно понятный и прозрачный процесс. Это представление хоро-
шо знакомо каждому из физики: это есть гипотеза механической
конструируемости всех процессов внешнего мира. Обычно чело-
век видит, как теплота превращается в движение поршня; каче-
ственно своеобразное движение превращается, метаморфизуется
на его глазах в качественно совершенно иное движение. Обе фор-
мы движения он может нумерически определить в любых едини-
цах, которые отвечают их своеобразию; возможно, поступая та-
ким образом, он обнаружит численную эквивалентность, которой
подчинены эти превращения. Но поскольку оба элемента этого
процесса не содержат в себе ничего, что поддавалось бы сравне-

168   Л о г о с №4 [100] 2014

нию, то между этими эквивалентными числами отсутствует вся-
кая доступная для понимания взаимосвязь. Здесь ему на помощь
придет физик. Теплота в действительности представляет собой
не  что иное, как движение мельчайших частиц, которые по  та-
ким-то и  таким-то основаниям невидимы. Таким образом, мы
имеем дело не с качественной метаморфозой, но лишь с перехо-
дом от одного порядка частиц к другому, не с загадкой, но с отно-
сительно понятным процессом. И если мы теперь единой мерой
измерим то, что качественно равно друг другу и определяет энер-
гетическое содержание в том и другом случае, то обнаружим пол-
ное равенство численно эквивалентных превращений.
Такого рода представление об отношении причин и следствий
должно, по мнению Дильтея, владеть умами и представителей объ-
ясняющей психологии. Пожалуй, для Гербарта это в действитель-
ности так. Не эксплицитно, но имплицитно такие мысли можно
обнаружить в основании его статики и механики духа. Но, отвле-
каясь от этого чисто фиктивного комплекса формул и равенств, —
который, попутно заметим, давно отошел в прошлое и погребен,
к которому, кроме того, преимущественно отрицательно относи-
лись и сами гербартианцы, — отвлекаясь от этого единственного
исключения, я напрасно задаюсь вопросом, к кому могло бы быть
отнесено дильтеевское утверждение; в отношении представите-
лей ассоциативной психологии оно полностью повисает в возду-
хе. Ход мысли, из которого это утверждение исходит, предполо-
жительно следующий: научность физики покоится на представле-
нии о многократно упомянутом количественном и качественном
равенстве причин и следствий, объясняющая психология следует
физическому идеалу научности, следовательно, она должна раз-
делять это представление. Именно первое положение этой аргу-
ментации неверно. Естествоиспытатели, возможно, в своем боль-
шинстве разделяют гипотезу механической объяснимости внеш-
него мира, но научность их деятельности не берет начало из этого
представления, она совершенно независима от него. Здесь следу-
ет вспомнить сочинения Э. Маха, который неустанно проводит
эту мысль. Механическое объяснение вещей не является необхо-
димым элементом подлинного и поистине научного исследования,
но в том случае, если оно удалось, оно представляет собой, так
сказать, opus supererogationis. Но что бы там ни было с физикой,
психологи никоим образом не притязают на подобное сверхобя-
зательное деяние. Для того чтобы заметить это, достаточно вспо-
мнить закон ассоциации. Совместность двух ощущений он рас-
сматривает как причину того, что позднее повторное появление

Герман Эббингауз  169

одного ощущения вызывает представление другого. Но здесь ни-
чего не утверждается о том, что следствие содержится в причине,
или же о количественном соответствии того и другого. Более того,
как бы мы ни рассматривали данный процесс, едва ли можно по-
нять, что могло бы иметь в виду подобное утверждение. Вероят-
но, позднее обнаружится возможность прояснить эти мысли. То-
гда придет время критически осветить их основания и их плодо-
творность. Но пока следует назвать несправедливым осуждение
психологии за неудачу в выполнении того, что ей не приходило
в голову выполнять, и ставить в упрек ей как якобы новый взгляд
ту тривиальную вещь, что в чувствах мы не находим достаточного
основания для их превращения в волевые процессы.

IV

Теперь перейдем к подлинному ядру аргументации Дильтея. Гер-

бартианцы и  представители ассоциативной психологии соглас-
ны во всяком случае с тем, что с помощью каким-либо образом
полученных принципов он стремится достичь еще чего-то боль-
шего. Остальную психическую жизнь, в  той мере, в  какой она,
по-видимому, не есть нечто последнее и изначальное, они стре-
мятся по возможности постичь как то, что законосообразно осу-
ществляется и  законосообразно взаимосвязано, — они хотят ее
объяснить.
Отчего они к этому стремятся, не нуждается в подробном пояс-
нении: чтобы удовлетворить определенные настойчивые потреб-
ности нашего мышления, популярно говоря, нашу потребность
в причинном объяснении. И против этого, как мы видели, проте-
стует Дильтей. Объясняющая психология не видит своеобразия
психического материала. В нем взаимосвязь, а также причинная
взаимосвязь есть нечто изначально данное, поэтому она не требу-
ет установления посредством объяснения. И даже некоторые про-
белы в том, что дано, должны быть заполнены не путем объясне-
ний и конструирования, но иным образом.
В этих пробелах и их заполнении коренится ядро вопроса, по-
этому ими мы и должны заняться поближе. В общих рассужде-
ниях дильтеевской работы они хотя и многократно упоминают-
ся, как можно видеть и из нашего изложения, но в целом остают-
ся все же на заднем плане. Особое значение придается тому, что
взаимосвязь психической жизни есть нечто изначальное, и  ка-
жется, что будто бы задача психологии, в сущности, может быть
разрешена с помощью описания и анализа этого непосредствен-

170   Л о г о с №4 [100] 2014

но данного. Но в конкретных пробных рассуждениях, приведен-
ных в конце работы, все происходит почти наоборот. Описание
и  анализ непосредственно данного являются лишь прелюдией,
и все силы автора концентрируются затем на различных попытках
осветить то, что не дано прямо. При обращении к конкретной раз-
работке именно эта проблема предъявляет свои права. Ибо, оче-
видно, дела обстоят следующим образом: взаимосвязи и единства,
конечно, различным образом изначально даны в  пределах пси-
хической жизни, чрезвычайно важно правильно и отчетливо по-
знать их согласно их собственному своеобразию, как и все другие
предельные данные сознания. Но наиболее обширные и важные
взаимосвязи, которые мы по определенным основаниям считаем
действующими причинами (wirksam) в психической жизни, не об-
наруживаются прямо перед нами как последние факты, но лишь
устанавливаются нами.
В какой взаимосвязи находится неожиданно всплывающая
у меня мысль, предпринять ли сегодня после обеда прогулку на
лодке, с  другими мыслями, восприятиями и  т. д.? Почему мне
приходит в голову именно такая мысль? Почему именно сейчас?
Едва ли я могу указать это даже при наиболее добросовестном
анализе состояния моего сознания, тем не менее я полностью убе-
жден, что это стремление возникает не из ничего, а из строго опре-
деленной взаимосвязи причин. Взаимосвязь развития духовной
жизни от детства к зрелости относится сюда же, как и уже ранее
затронутая единая телеологическая взаимосвязь (Zusammenhang
eines einheitlichen Zweckes), которая всеобъемлюще владеет всей
духовной жизнью. Во многих частях своей работы Дельтей, как
мы видим, обращается к  этим трем обширным взаимосвязям.
Спрашивается, как ему удается все же что-то сказать об этих взаи-
мосвязях, которые никоим образом не даны прямо, следовательно,
не могут быть просто описаны и проанализированы.
Здесь характерно следующее место (66 и 67). Речь идет о том,
чтобы разъяснить указанную телеологическую взаимосвязь пси-
хической жизни — то  единство, которое ставит всякое мышле-
ние и стремление на службу получения все большего удовлетво-
рения (Befriedigung). «Задача необычайной трудности. Ибо имен-
но то, что устанавливает связь между этими двумя элементами
и впервые раскрывает их жизненную ценность, образует наибо-
лее темную часть всей психологии. <…> Сама жизнь лишь мало-
помалу позволяет нам в некоторой степени отгадывать, какими
силами она неудержимо влекома вперед». Затем начинается раз-
решение этой задачи: «Через все формы животного существова-

Герман Эббингауз  171

ния проходит отношение между раздражением и движением. Бла-
годаря ему осуществляется приспособление животного существа
к его среде. Я вижу, как ящерица пробирается вдоль освещенной
солнцем стены и, наконец, расправляет свои члены на наиболее
ярко освещенном месте; шорох с моей стороны — и она исчеза-
ет. Эта игра вызвана в ней воздействием света и тепла. Восприя-
тие, которое указывает на некоторую опасность, прерывает эту
игру. С необычайной быстротой инстинкт самосохранения безза-
щитного создания реагирует здесь на восприятие целесообразны-
ми движениями, основанными на механизме рефлекса. Впечатле-
ние, реакция и механизм рефлекса, таким образом, целесообраз-
но взаимосвязаны». Но эта связь, заключается далее, возможна
только тогда, когда восприятия, вызванные раздражением, вос-
принимаются одновременно как нечто, имеющее психическую
ценность (Wertvollens), когда это обнаруживается в чувствах, ко-
торые с ними связаны. Всякий раз достижение такого рода цен-
ности, достижение удовольствия, есть именно то, «что связывает
игру наших восприятий и мыслей с нашими произвольными по-
ступками в структурную взаимосвязь».
Что обнаруживается в этом подходе? Описательная психология
где-то по определенным основаниям догадывается о взаимосвя-
зи. Прямо эта взаимосвязь не дана, она может быть в некоторой
мере «угадана». Для того чтобы гадать правильно, описательная
психология ориентируется на животное, на ящерицу. Разумеет-
ся, то, что здесь можно увидеть, прямо не является психическим;
факты, которые обнаруживаются при наблюдении за животным,
суть комбинации движений, ничего более. Между тем эти дви-
жения можно интерпретировать. В  другом месте я имел опыт
(а именно свой собственный опыт), который показывает, что по-
добные движения, которые сейчас демонстрирует ящерица, свя-
заны с определенными впечатлениями, чувствами, стремлениями.
То, что реально пережито где-то еще, я мысленно переношу теперь
на ящерицу, я предполагаю, что у нее это происходит аналогич-
ным образом. Я выполняю это перенесение не как попало и про-
извольно, словно бы я мог его и не совершать, но оно навязывает-
ся мне, я едва ли мог бы избежать его; и все же его правильность
нельзя с абсолютной достоверностью констатировать через непо-
средственный опыт, это остается лишь правдоподобным предпо-
ложением. Но благодаря этой моей операции психическая жизнь,
которую я примысливаю ящерице, приобретает взаимосвязь. Ибо
эти доступные непосредственному внешнему наблюдению движе-
ния при пристальном всматривании обнаруживают, по-видимому,

172   Л о г о с №4 [100] 2014

то, что я, опять же из своего собственного опыта, признаю целе-
сообразным; вся совокупность их осуществления, очевидно, при-
способлена для достижения определенного результата. Но то, что
относится к ним, разумеется, сразу переносится и на психическую
реальность, которую я мыслил с ними связанной; и она должна
служить единой цели. Но психическая целесообразность, что я
опять же знаю из своих непосредственных переживаний, состоит
в получении удовольствия в самом широком смысле. И тем самым
я, конечно, нахожу искомую взаимосвязь между впечатлениями
и волевыми актами: они в целом служат единой цели, которая со-
стоит здесь в  достижении наибольшего возможного удовлетво-
рения. Ибо то, что я поначалу обнаруживаю у ящерицы, не мо-
жет ограничиваться только этим; это сразу же переносится на все
психические существа (Seelen), к числу которых принадлежу и я
сам. Такая прямо не воспринимаемая глубинная взаимосвязь всей
психической деятельности, как я принужден предположить, здесь
присутствует точно так же, как и там, где она была мной правдо-
подобно установлена.
Благодаря некоторому числу более или менее предположи-
тельных и более или менее напрашивающихся переносов содер-
жаний и  отношений, которые непосредственно и  действитель-
но переживаются в определенные моменты психической жизни,
туда, где они не переживаются, описательная психология дости-
гает заполнения этих важных пробелов данности. И каким обра-
зом можно оценить правильность этого метода? Против него ни-
чего нельзя возразить — все находится в наилучшем порядке. Так
в действительности следует начинать для того, чтобы объяснить
взаимосвязи, которые не  даны. И  взаимосвязь некоторой мыс-
ли с ее ближайшими причинами, остающимися неосознанными,
и развитие психической жизни могут быть разгаданы только та-
ким образом — путем приписывающего переноса того, что пере-
жито где-то еще.
Я лишь с большим удивлением спрашиваю, чем в принципе,
отличается тогда этот метод от метода объясняющей психологии
или же, для того чтобы вновь вывести из игры Гербарта, от ме-
тода представителей ассоциативной психологии? Они стремят-
ся к тому же, и поэтому они точно так же и действуют. Их свое-
образное объяснение, в сущности, состоит в дополнении пробе-
лов опыта с помощью того и по аналогии с тем, что заимствовано
из данной где-то в ином месте действительности, а также в том,
чтобы сделать понятным загадочные особенности данности,
обычно имеющей пробелы, посредством уже известных особен-

Герман Эббингауз  173

ностей того, что служит дополнением. «Объясняют» ли они объ-
емное зрение (Tiefensehen), или постепенное осуществление це-
лесообразного стремления, или обучение языку детей — именно
это всегда остается всеобщей характеристикой их деятельности.
Стремясь к такому объяснению, они действуют, как подчеркива-
ет Дильтей, так же, как физика или химия. Но не только так, как
они, но и так, как действует вообще всякая наука, за исключени-
ем математики, и так же, как любая наука о духе. Если историк
объясняет фактически отданное распоряжение Наполеона моти-
вами, о которых ничего не сообщается в его источниках, но кото-
рые, как ему известно из его остального опыта, имеют место у ко-
ролей и полководцев, он проделывает принципиально то же са-
мое, к чему стремится и психолог.
В своих общих рассуждениях Дильтей отрицает возможность
такого рода деятельности за психологией (56): «Сознание не мо-
жет обойти самое себя. <…> Если же оно [мышление] попытает-
ся сконструировать позади этой предельной данной нам действи-
тельности рациональную взаимосвязь, то она может быть состав-
лена только из тех фрагментов содержания, которые имеют место
в  этой действительности». Между тем подобная конструкция,
утверждается далее, устраняет живую действительность психи-
ческой жизни. Но когда тот же самый Дильтей приступает к кон-
кретному изложению вещей, он делает фактически то же самое,
против чего он до этого боролся: он без колебаний обращает со-
знание на самое себя и конструирует из фрагментов содержания,
которые заимствованы из действительности, взаимосвязь, кото-
рая, следует признать, как таковая не входит в эту действитель-
ность, которая может быть лишь «угадана». Не чужда ему и упо-
мянутая мысль сделать постижимым непосредственно данное
с помощью того, что дополнительно конструируется, например
способствовать более глубокому пониманию психической жизни
посредством проникновения в структурную взаимосвязь. Тем са-
мым он фактически поступает так же, как и представители объ-
ясняющей психологии.
То, что эта связь не осознается Дильтеем и он полагает, что за-
нимается чем-то совершенно иным, связано, насколько я пони-
маю, с двумя обстоятельствами. Одно состоит в том, что, как было
упомянуто выше, полемика, в основном относящаяся к Гербарту,
сразу обобщается. Дильтей отдает себе отчет в том, что действует
иначе, чем Гербарт. Он заимствует фрагменты содержания, с по-
мощью которых устанавливает искомую взаимосвязь, или, выра-
жаясь иначе, средства объяснения, не из метафизических посту-

174   Л о г о с №4 [100] 2014

латов и фиктивных гипотез, а из непосредственного опыта. Эта
противоположность обобщается им, и он полагает, что действу-
ет иначе, чем объясняющая психология вообще, в то время как
он совершенно не противостоит представителям ассоциативной
психологии. К этому присоединяется и другое заблуждение: Диль-
тей не различает достаточно строго фрагменты содержания, за-
имствованные из действительности, и взаимосвязь, достигнутую
исключительно путем гипотетического перенесения (средства
объяснения и предмет объяснения). Там, где он подходит к своей
проблеме дополнения, он всегда отчетливо говорит, что здесь от-
сутствует непосредственный опыт, отсутствует прямое пережива-
ние; мы слышали, как убедительно он описывает трудности прояс-
нения темной телеологической взаимосвязи психической жизни.
Предлагая, в свою очередь, дополнение, он настойчиво, и по праву,
подчеркивает, что все используемые при этом понятия, процессы
и т. д. извлечены из живого внутреннего опыта. Затем он одним
прыжком, как будто бы это было легитимным достижением имен-
но этого подчеркивания, переходит к утверждению, что и обна-
руженная взаимосвязь есть живой опыт, а не только предположе-
ние, и, придерживаясь затем этого утверждения, он убежден, что
результатом своих дополнений имеет нечто совершенно отличное
от того, что имеют другие. Очень ясно этот ход обнаруживается
в следующем фрагменте (68): «Это является решающим для изуче-
ния этой психической структурной взаимосвязи: переходы одного
состояния в другое, воздействие, которое ведет от одного к дру-
гому, попадают во внутренний опыт. Структурная взаимосвязь
переживается. <…> В тех или иных конкретных взаимосвязях мы
узнаем отдельные переходы, отдельные воздействия, сейчас одну
связь, потом другую, эти внутренние опыты повторяются, то одна,
то другая внутренняя связь повторяется в переживании (Erleben),
пока вся структурная взаимосвязь не станет достоверным опы-
том в нашем внутреннем сознании». И несколькими страницами
ниже новая фиксация результата: «Итак, эта связь столь разно-
родных процессов в единство не устанавливается путем заклю-
чения, но она есть наиболее живой опыт, на который мы только
способны». Очевидно, в этом ходе мысли имеется значительный
непозволительный разрыв. Переходы одного состояния в другое
и всевозможные отдельные переживания могут попадать во вну-
тренний опыт, но сама структурная взаимосвязь не переживает-
ся, она не является наиболее живым опытом. Дильтей сам до это-
го определил, что она есть наиболее темное место всей психо-
логии. Представления и воления, удовольствие и неудовольствие,

Герман Эббингауз  175

единство, целесообразность, действенность — все это подлинные
и действительные внутренние переживания. Но то, что все акты
представления и воления служат единой цели — способствовать
большему удовольствию, эта своеобразная взаимосвязь этих пе-
реживаний нигде не обнаруживается во внутреннем восприятии
как таковая; она угадывается, к ней делается обратное заключение,
она конструируется, или как угодно еще это назовите. Для пра-
вильности такого рода обратного заключения мы имеем наилуч-
шие основания в актуальном (gegenwärtigen) случае, когда такое
заключение представляется нам вполне убедительным. И все же
совершенно необходимо проводить различие между обязатель-
ностью хорошо обоснованного предположения и  обязательно-
стью непосредственно переживаемого факта. И Дильтей в своих
дополнениях данного, несмотря на  все противоположные заве-
рения, приводит нам не непосредственный и живой опыт, но за-
ключения и примысливаемые конструкции, короче, объяснения,
как и все прочие психологи. В этом просто-напросто ничего нель-
зя изменить.
Понятно, что сходство методов ведет и к сходству результатов.
Дильтей вряд ли станет отстаивать точку зрения, что обнаружен-
ная им «структура» будет какой-либо новостью для представите-
лей объясняющей психологии. Возможно, он в действительности
полагает разойтись с ними в том или ином восполнении данно-
го, а именно в отношении неосознанных представлений. Но фак-
тически он и  здесь повторяет то, что является общепринятым
у тех, на кого он нападал. В обширном списке гипотез объясняю-
щей психологии в последнюю очередь осуждаются ее предположе-
ния об отношениях между сознанием и упомянутой психической
взаимосвязью. Ниже мы узнаем (41), что всякое решение о том,
является ли ставшее бессознательным «психическим, физическим
или психофизическим», — это только гипотеза, и, следовательно,
можно «совершенно отвлечься» «от неосознанных представлений,
от физиологических следов, не придумывая для них никаких экви-
валентов». Несколькими страницами ниже (52) мы, напротив, бла-
годаря «тщательным анализам отдельных волевых действий» по-
лучаем намного более позитивные разъяснения. «Во всяком насы-
щенном культурными отношениями сознании» пересекают друг
друга «различные целевые взаимосвязи». Они никогда не могут од-
новременно присутствовать в  сознании. Для того чтобы оказы-
вать воздействие, ни одна из них совершенно не нуждается в том,
чтобы наличествовать в сознании. Но они не являются примысли-
ваемыми фиктивными сущностями. Они являются «психической

176   Л о г о с №4 [100] 2014

действительностью». Таким образом, психически действительное,
которое не присутствует в сознании, все же действует в нем! То-
гда что  же еще, собственно, подразумевается под неосознанны-
ми представлениями, от которых, по Дильтею, можно полностью
отвлечься? Это же и есть позиция ее [объясняющей психологии]
представителей, поскольку они не уклоняются в физиологию, что
такого рода вещи должны быть примысливаемыми для дополне-
ния данного и в целях его понимания. Нет и следа различия между
ними и Дильтеем, у последнего отсутствует лишь само это слово
и, кроме того, ясность в отношении того, что позднее он утвержда-
ет то же самое, на что до этого нападал. В отношении же предосу-
дительного вопроса о том, следует ли считать неосознанное психи-
ческим или физическим или как-нибудь иначе, сам Дильтей скло-
няется к тому, что оно имеет психическую реальность.
И все  же предположения объясняющей психологии суть не-
достоверные гипотезы, в то время как дильтеевские дополнения
должны быть совершенно достоверны. Это, правда, его мнение,
но мнение, которое, опять же, совершенно пристрастно в своем
самообмане. Дильтеевские дополнения пробелов опыта не более
и не менее гипотетичны, чем предположения других психологов;
и  в  этом важном пункте между ними нет ни  малейшего разли-
чия. Заполнение этих пробелов должно быть «угадано», в этом
мы вновь убедились. Но где угадывается, там может быть угада-
но ложно; привилегии правильного угадывания не имеет никто.
Найденное решение, пожалуй, можно удостоверить путем эмпи-
рической верификации его следствий, тогда при известных об-
стоятельствах оно будет весьма правдоподобно, но достоверно-
сти непосредственного переживания оно не достигнет никогда.
Оно всегда остается гипотетическим; всегда возможны наблюде-
ния, которые обнаружат, что в действительности все обстоит ина-
че. Таким образом, особой достоверностью, которой Дильтей тре-
бует от своих разработок, соблазняться не следует. Она представ-
ляет собой влияние субъективной уверенности, которую люди
обыкновенно имеют о своих собственных мнениях и их основа-
ниях; объективной правомерностью она не обладает.
Поэтому странная полемическая позиция — отвергать все сра-
зу. Психология сбилась с пути, утверждает Дильтей, так как она
вводит помимо данности гипотетические объяснения и конструк-
ции, относящиеся к взаимосвязи психических вещей. Это не со-
ответствует природе этих вещей, все это не нужно и невозмож-
но. Вместо нее следует создать психологию, которая описывает,
анализирует, обобщает, но  тщательно избегает конструирова-

Герман Эббингауз  177

ния того, что недействительно (Hinterwirklichen). Однако по обе
стороны этого противостояния остается незамеченным по одно-
му моменту. Объясняющая психология объясняет и конструиру-
ет не только из чисто гипотетического предполагания, но у пре-
обладающего множества ее представителей в прошлом и у всех ее
самостоятельных представителей в настоящее время она готови-
ла себе средства объяснения только путем тщательного изучения
того, что дано. Она уже издавна использовала тот метод, который
ей рекомендует Дильтей, и не мимоходом и случайно, но с полным
сознанием того, что он образует основание всей ее деятельности.
Также и описательная психология, с другой стороны, не удовле-
творяется описанием, анализом и обобщением данного, но она
признает, что данное обнаруживает зияющие пробелы, заполне-
ние которых представляет собой насущную потребность наше-
го мышления. Но, заполняя их, она действует точно так же, как
и  объясняющая психология: она объясняет себе то, что не  ис-
пытывается на опыте, с помощью и по аналогии с тем, что дано
в опыте, она конструирует гипотетические взаимосвязи, которые
полностью отрешены от непосредственного опыта. Если допол-
нить каждую сторону этого противостояния относящимся к ней
моментом, то обнаружится полное обоюдное равенство; то, чем
занимается и  к  чему стремится одна психология, то  же совету-
ет и тем же занимается и другая — и полемика Дильтея оказыва-
ется совершенно беспредметной. Подлинной противоположности
принципов и методов здесь не существует вообще, имеется лишь
видимость противоположности. Но из-за чего возникает эта ви-
димость? К своему сожалению, я должен сказать, что исключи-
тельно в силу того, что автор находится в неведении о вещах с той
и другой стороны, в неведении относительно чужих намерений
и в неведении относительно своей собственной деятельности2.

2. Понятно, что неясность в большом сопровождается многочисленными неяс-

ностями в малом. Не могу не привести одну особенно характерную из этих
мелочей. Дильтей рассматривает средства описательной психологии и за-
мечает в конце (62), что вопрос о пригодности этого средства для описа-
тельной психологии должен решить опыт (Versuch). Далее он продолжа-
ет: «Многие отдельные взаимосвязи совершенно достоверно установле-
ны психическим анализом. Мы очень хорошо можем отследить процессы,
которые ведут от внешнего воздействия вплоть до возникновения образа
восприятия; мы можем проследить преобразования этого образа во вну-
треннее представление» и т. д. Обратим внимание на эти два утверждения
о наших способностях, и мы почувствуем себя в чрезвычайно неловком
положении, если попытаемся указать, что здесь имеется в виду. Процес-
сы, происходящие между внешним воздействием и, заметим, возникнове-

178   Л о г о с №4 [100] 2014

 V

В принципах метода, сказал я выше, между объясняющей пси-

хологией и  психологией Дильтея не  существует действительно-
го противоречия, но есть лишь кажущееся. Тем самым не отри-
цается, что при реализации облик возможной психологии Диль-
тея в некотором отношении оказался бы совершенно иным, чем
у любой другой психологии, а именно: в одном отношении име-
лось бы различие, из-за которого мы сейчас переходим ко второ-
му аргументу Дильтея против объясняющей психологии — к из-
ложению ее недостоверности.
Искомые Дильтеем дополнения пробелов опыта по природе ве-
щей точно так же гипотетичны, как и конструкции представите-
лей ассоциативной психологии. Но нет никакого сомнения в том,
что Дильтей постоянно обнаруживает тенденцию быть более
осмотрительным в этих гипотезах, чем эти психологи. Он стре-
мится быть более осторожным, чем они: в первую очередь только
точно описывать, стремиться отличать различные формы бытия
и различные процессы (Geschehens), «очень скудно вводить воз-
можные гипотезы». Так, например, хотя он и защищает предполо-
жение о несознательной и все же поистине психической реально-
сти (Realitäten), но решать, неограниченно ли значимы для этого
неосознанного психического законы ассоциации или же имеет-
ся свободное возникновение представлений без всякого опосре-
дования ассоциациями, он не желает (40). Он конструирует не-
доступное для прямого опыта развитие психической жизни с по-
мощью цепочки гипотетических переносов, но взаимосвязь этого
духовного развития с развитием органического мира кажется ему
чрезвычайно проблематичной (85). Он воздерживается, по-види-
мому, от определенной позиции в отношении существенной про-

нием образа восприятия, как и преобразование этого образа восприятия

в воспоминание, — все это оказывается установленным с полной досто-
верностью! И эта достоверность, заметим еще раз, является достижением
описательной психологии, психического анализа! Если бы Дильтей сказал
совершенно противоположное, а именно: что оба упомянутых процесса
во всем, что здесь существенно, совершенно неясны, хотя там и сям по ним
скользит скудный свет, что, далее, для их разъяснения психический ана-
лиз ничего не может поделать, и, пожалуй, это прояснение лишь отчасти
может быть дано с помощью психологических гипотез, но в значительно
большей мере это дело физиологии, — то он высказал бы хорошо извест-
ную всем истину. Данная формулировка обнаруживает лишь то, насколь-
ко сдвинулись для него даже простые вещи.

Герман Эббингауз  179

блемы отношений между психическими и  нервными процесса-
ми. Теории так называемого психологического параллелизма он,
очевидно, не придерживается, но так как прочие теории этого от-
ношения в современном понимании еще более гипотетичны, чем
она, то ему, пожалуй, не следовало бы исключать и ее. Недосто-
верность объясняющей психологии является одним из его глав-
ных контраргументов против нее, и поэтому описательная психо-
логия, в сущности, должна доказать свое право на существование,
опираясь на большую достоверность своих построений. Спраши-
вается, насколько обоснованны эти нападки и насколько удовле-
творяется это стремление?
Выше было многократно показано, что описательной психоло-
гии без гипотез быть не может. Отвлекаясь от тех [гипотез], ко-
торые Дильтей очень скудно стремится вводить в  нее, [рассма-
тривая] сознание как таковое, содержание трех глав общей ча-
сти его книги состоит из обширных гипотетических конструкций.
Результаты этого конструирования тем не менее имеют для него
достоверность не  меньшую, чем достоверность непосредствен-
ных переживаний опыта, и тем самым сразу обнаруживается, что
его общие сетования на  недостоверность психологических ги-
потез основываются на  риторическом преувеличении. Некото-
рые их этих гипотез сделаны с такой же степенью вероятности
и в такой же мере верифицируемы в своих выводах, как и доброт-
ные естественно-научные гипотезы. Для беспристрастного судьи
не стоит упоминать и о том, что благодаря эксперименту и изме-
рению возможность точной верификации необычайно возросла.
Однако, несомненно, имеется много недостоверного, в отноше-
нии чего в ближайшее время нельзя принять никакого решения.
И  благодаря тому, что описательная психология теперь воздер-
живается от ответа на многие трудные вопросы, она, если угодно,
освобождается от недостоверности настолько же, насколько вы-
игрывает в достоверности. Но можно ли это столь просто прокла-
мировать как достижение, как достижение, которое стоило своей
цены? На этот вопрос я должен ответить отрицательно. Осторож-
ность и скромность суть превосходнейшие вещи в мире и в науке,
в высшей степени необходимо их ценить и беречь. Но при опре-
деленных обстоятельствах требуются отвага и  смелость, иначе
наступает стагнация. Дарвиновская гипотеза развития, если ме-
рить ее масштабом достоверности, была чрезвычайно спорной,
таковой она остается и по сей день, ибо где те эмпирические под-
тверждения, которые ее неопровержимо доказывают и с необхо-
димостью устраняют все другие возможности? Но кто стремит-

180   Л о г о с №4 [100] 2014

ся поставить под сомнение то огромное содействие, которое она
оказала биологии да и почти всем другим наукам? Или посовето-
вать ее защитникам не быть столь напористыми и необузданными
и очень скромно говорить о своем предположении? Тщательное
описание и различение имеют свое место в науке, но гипотеза, ко-
торая смело минует то, что еще не описано, и с энергией и энтузи-
азмом противостоит тем, кто сомневается и боится, также имеет
свое место; это плодотворная и побуждающая сила, без которой
описание и различение опускаются, как правило, до стерильной
и бесцельной деятельности. Это точно так же относится к психо-
логии, которая занята восполнением зияющих пробелов опыта,
как и для всех других наук. Устранение недостоверности любой
ценой означает также устранение жизни и побуждающих момен-
тов прогресса. Ведь этой позитивной потере позитивное достиже-
ние, в принципе, вообще не противостоит. Ибо чего бы, собствен-
но говоря, достиг человек, если бы он не отвечал, пусть даже лишь
предположительно, на те глубокие вопросы, которые его беспоко-
ят, а просто устранял их?
Но гипотезы должны строиться доступными средствами, осно-
вываться на достаточно широком фактическом материале. Тако-
во мое мнение. Я полагаю также, что это лишь одна сторона дела.
Ибо как я узнаю, достаточно ли это средство или нет, и как я вы-
ясню, где еще требуется дополнение и где я, следовательно, дол-
жен искать, чтобы не действовать наугад? Не иначе как действи-
тельно предпринимая попытку создать взаимосвязанную кон-
струкцию этого предмета. Если однажды не  приступить к  делу
с уже имеющимися средствами и постоянно стремиться к обога-
щению этих средств, то, очевидно, никогда не удастся завершить
его с достаточными средствами.
Несчетное число таких попыток отдельный [исследователь] мо-
жет отбросить сам по себе. Он испытывает и отвергает, вновь испы-
тывает и вновь отвергает. Ибо он не должен, конечно, сразу пред-
лагать публике любую пустую затею, возможно и поддержанную
некоторыми небрежными опытами. Но при определенных обстоя-
тельствах он однажды приходит к тому пункту, где он сам по себе
окончательно уверен в некоторой конструкции. В таком случае это
уже дело широкого обсуждения общественности. И если она теперь
не в состоянии прийти к однозначному решению ни в смысле без-
оговорочного признания, ни в смысле безоговорочного отрицания,
то в таком случае наука обогатилась еще одной недостоверной ги-
потезой. И если многие исследователи пришли к такого рода устой-
чивой субъективной уверенности, то, возможно, появится множе-

Герман Эббингауз  181

ство противоречащих друг другу гипотез в отношении одной про-
блемы. Возможно, долгое время не  представится возможность
принять окончательное решение, однако было бы несправедливо
только для того, чтобы не вступать на зыбкую почву, на это время
просто отодвинуть их в сторону. Так как это не симптомы невер-
ного опыта и потребности в глубоком реформировании, но, ско-
рее, здоровое и нормальное развитие, которое в ходе дальнейше-
го прогресса именно благодаря вниманию к тому, что внушает со-
мнение, мало-помалу рождает и достоверность.
Я еще раз подчеркну, что психология в отношении восполне-
ния пробелов опыта не располагает никаким другим методом, от-
личным от метода всех других наук. И я спрашиваю: как обстоят
дела с достоверностью где-нибудь еще, например в физиологии,
которая во многих отношениях подобна психологии? Вместо за-
конченных и категорических ответов, как мы могли бы, пожалуй,
предположить, здесь также повсюду имеются взаимоисключаю-
щие гипотезы. Гипотезы о наследственности, гипотезы о зачатии,
о питании, ресорпции жиров, иннервации сердца и т. д. и т. п. Ги-
потезы в большом, гипотезы в малом, и чаще всего там, где нель-
зя предвидеть, когда и  откуда может прийти решение загадки.
Но никто не находит это предосудительным, физиология цветет
и развивается, поэтому и для психологии сомнительным являет-
ся требование того, что она должна очиститься от своих гипотез.
К этому добавляется еще один момент, который, несмотря на его
важность для достоверности психологического знания, ни  разу
не был упомянут Дильтеем. Недостоверность психологии начина-
ется вовсе не с объяснений и гипотетических конструкций, но уже
с простой констатации фактов. Именно описание и анализ, ко-
торые у Дильтея, по-видимому, служат гарантией общезначимой
достоверности результатов, уже в полной мере несут с собой со-
мнение и  противоречивые результаты. Самый добросовестный
опрос внутреннего опыта дает одному один результат, другому —
другой; и, несмотря на неоднократную и тщательную проверку, ча-
сто не удается довести дело до несомненной ясности. При опреде-
ленных обстоятельствах только исходя из проясняющей гипотезы
может быть получено решение чисто фактического вопроса; в ка-
честве верной характеристики фактического положения дел будет
рассматриваться то, что, помимо прочего, также наилучшим об-
разом подходит к предполагаемой взаимосвязи вещей. На полную
достоверность, таким образом, психология никак не может претен-
довать, даже если она будет избегать всех гипотез; полная достовер-
ность не дарована и чисто описательной психологии.

182   Л о г о с №4 [100] 2014

 Что такое, например, внимательность? Возвышение представле-
ния над порогом сознания, говорит Фехнер. По Штумпфу, это не-
которое чувство, точнее, чувство удовольствия от замечания не-
которого содержания. По Вундту, это, скорее, внутреннее воление,
примитивный акт воли, который постоянно предположен в слу-
чае так называемых внешних волевых поступков. Дильтей, кото-
рый снова и снова осуждает объясняющую психологию за одно-
значную определенность ее элементов, дает, возможно с оглядкой
на это, двоякую характеристику. Он называет, как Фехнер, вни-
мательность «усиленным возбуждением сознания» (39 и 74) и, как
Вундт, «волевым поведением» (66). Но какое из этих однозначных
и двузначных определений все же является истинным? Разреше-
ние этого вопроса не есть дело гипотетических выведений и кон-
струкций, но простого внимания к внутренним переживаниям,
которые известны каждому. И тем не менее насколько различны
и как недостоверны эти ответы! Или что такое волевой акт? Свое-
образная, далее не анализируемая психическая реальность наря-
ду с ощущениями, представлениями и чувствами или всего лишь
своеобразная комбинация этих элементов? Этот вопрос апеллиру-
ет только к непосредственному внутреннему опыту и его анализу,
но удовлетворяющего всех ответа он еще не получил.
Если рассматривать с  этой точки зрения гипотезы, которые
ставятся Дильтеем в упрек объясняющей психологии, то будешь
изумлен, как сокращается их число. Упомянутый выше обшир-
ный перечень содержит, например, пять определенных гипотез.
Последняя из  них, касающаяся отношения сознательного к  не-
осознанному, справедливо оставлена без рассмотрения, так как
здесь Дильтей, как было указано, сам представляет определен-
ную позицию и тем самым признает оправданным гипотетическое
предположение в этом вопросе. Обе предшествующие гипотезы,
№ 3 и  4, касающиеся сущности воли и  самосознания, совершен-
но не входят сюда. То, о чем здесь идет речь, не есть вовсе недо-
стоверность объяснения или выведения, но наблюдение и анализ.
Что ты находишь в  себе, когда ты тщательно наблюдаешь и  ана-
лизируешь свою волю или свое самосознание? Вот в чем вопрос.
Таким образом, из всего каталога остаются только гипотезы 1 и 2:
психофизический параллелизм и  атомистически-механистиче-
ская конструкция психической жизни, из  которых первая отно-
сится наполовину к  физиологии и  ею навязывается психологии.
«Туман гипотез», как называет это Дильтей, в  который психоло-
гия должна быть загнана вследствие своей тенденции объяснять
и понимать вещи, сам по себе оказывается не таким уж густым.

Герман Эббингауз  183

Если бы только было возможно освободить ее от всего остального
тумана!
Несостоятельность полемики Дильтея тем самым должна быть
очевидна и в этом отношении. Там, где речь идет не только о про-
стой регистрации и описании непосредственно данного, — а диль-
теевская психология ставит себе значительно более отдаленные
цели, — там никак не избежать конструирующих гипотез с их не-
достоверностью, а иногда и противоречием между этими гипоте-
зами. Но, кроме того, в психологии уже простое получение и ха-
рактеристика фактов, признаваемых данными, постоянно связа-
ны с сомнением и недостоверностью.
Как признавалось выше, до того как мы приступили к критике,
подлинное основание «Идей» Дильтея составляет справедливая
мысль, живая реакция на несовершенство способа психических
универсальных построений прежней психологии. Если  бы эта
мысль была поставлена в центр и конкретно рассмотрена с раз-
личных сторон, которые она предполагает, то психология была бы
усилена одним, если и не совершенно новым в основной мысли,
но  тем не  менее, в  силу своего обобщающего характера, полез-
ным вкладом в ее нынешнюю работу. Между тем Дильтей слиш-
ком глубоко стремился обнаружить корень проблемы и в этом со-
вершенно ошибся. Он стремится объяснить эти недостатки фун-
даментальными методологическими заблуждениями, особенно
потребностью в объяснении, которую испытывает эта психоло-
гия, и, выступая против этого, он повел свою атаку в совершенно
неверном направлении. Методологические заблуждения, конечно,
присутствуют, но они никогда не достигали всеобщей значимости,
и в настоящее время они должны считаться полностью преодо-
ленными. Метод психологии в его общих чертах находится в пол-
ном порядке. Атаку Дильтея, по понятным соображениям, при-
ходится считать ударом в воздух; он привел цепочку искаженных
рассуждений, неясностей, несправедливостей, но не представил
новых плодотворных результатов. То, что он рекомендует, хоро-
шо известно психологам, и они всесторонне работают над этими
вопросами. То, что осуждается, либо никому не нужно, либо осно-
вывается на требованиях, которые выдвигает сама природа вещей
и которые помимо воли автора заявляют свои права и в его соб-
ственном рассмотрении этих вопросов. Для тех, кто в курсе дел,
такого рода атака не имеет большого значения. У тех же, кто да-
лек от психологии, она может легко вызвать неопределенные лож-
ные представления об этих вещах; возможно, она временно вве-
дет в заблуждение и тех, кто только вступает в эту область. И для

184   Л о г о с №4 [100] 2014

того, чтобы по возможности предотвратить и то и другое, мне ка-
жется оправданной обстоятельная критика.
В конце следует сказать еще несколько слов об  упомянутых
Дильтеем «чрезвычайно вредных последствиях» господства объ-
ясняющей психологии для развития наук о духе. Они разделяют
недостоверность психологических гипотез, так как они, по Диль-
тею, с необходимостью нуждаются в психологическом основании,
и психология также вносит в них спорность без всякой перспек-
тивы на ее разрешение. Если же они следуют односторонним тео-
риям отдельных психологов, то появляются такие заблуждения,
как историография Бокля, детерминистское направление уголов-
ного права, материализм политэкономии и  т. д. «Поэтому в  на-
стоящее время широко представлена тенденция» этих наук «пол-
ностью исключить психологические основания», в силу чего они,
правда, также существенно не улучшаются, но впадают в пустын-
ную эмпирию.
Я оставлю без рассмотрения вопрос о том, правильно ли ис-
толкованы знаки времени, указанные в последнем утверждении
о широко распространенной в настоящее время неприязни к пси-
хологическим основоположениям. Присматриваясь к некоторым
явлениям, можно также заключить, что то, что Дильтей назы-
вает современной тенденцией, принадлежит, скорее, прошлому
и что для настоящего времени характерно как раз возрастающее
сближение социальной науки, религиоведения и т. д. с психоло-
гией. Пусть будет так, так ему угодно, однако в любом случае сле-
дует спросить: по какому праву науки о духе должны требовать
от  психологии, которой они предъявляют претензии, нечто от-
личное от того, что они сами в состоянии предложить? Или чело-
век, с которым имеет дело история, общественно-политическая
наука, политическая экономия, отличается от того человека, с ко-
торым имеет дело психология? Или явления индивидуальной пси-
хической жизни намного проще и  прозрачнее, чем явления че-
ловеческого общества? В некоторых вещах, пожалуй, так и есть,
но в других справедливо мнение, которое принадлежит еще Пла-
тону, что в социальных институциях отчетливо выражено то, что
в  отдельной душе приходится разбирать по  буквам и  издалека.
Но  как обстоят дела с  достоверностью объяснений и  исключи-
тельностью гипотез в науках о духе? Очевидно, точно так же, как
в осуждаемой Дильтеем психологии; идентичность человеческой
души, чью деятельность они исследуют в различных направлени-
ях, обусловливает также универсальную однородность научного
характера. Совершенно верно, что наука о духе, которая привле-

Герман Эббингауз  185

кает для содействия своим целям общепсихологические анали-
зы, положения, теории, обладает в их лице не громогласно заяв-
ленными истинами, но вещами, отчасти подлежащими сомнению
и корректировке. Необходимо также, чтобы она сама осознава-
ла это. Но чего-то особенно прискорбного или вредного для этих
наук я в  этом совершенно не  нахожу; тем самым они лишь со-
храняют тот характер, который им присущ и который они толь-
ко и могут иметь по природе предмета. И каждый, кто осуждает
психологию за недостоверность ее теорий и обещает заменить ее
чем-то совершенно достоверным, кажется представителям этих
наук, я полагаю, скорее подозрительным, чем желанным. В соот-
ветствии со знанием человеческой психической жизни, которым
они уже обладают исходя из своей собственной деятельности, они
должны иметь возможность вынести свое суждение об этом по-
рицании и о той поддержке, которая была предназначена для них,
и решить, как быть дальше.
Насколько, далее, одностороннее исключение отдельных пси-
хологических законов Боклем, Марксом, Ломброзо и т. д. должно
свидетельствовать против психологии и ее теорий в целом, мне
совершенно непонятно. Осуждать ли теорию электричества в фи-
зике, если психологи время от времени ошибались в электриче-
ской теории нервного возбуждения? Известно, что несовершен-
ство и незаконченность знания, особенно на службе партийных
интересов, вызывает при определенных обстоятельствах заблу-
ждения. Но кто станет приписывать эту вину знанию и предла-
гать прекратить разработку взглядов и теорий, которые, возмож-
но, однажды и были использованы неверно? Разве не имеется дру-
гого и более достойного средства помочь в этой ситуации? Надо
лишь следовать далее выбранным путем, обогащать и совершен-
ствовать знание путем его расширения и углубления, тогда заблу-
ждения и ошибки исчезнут сами собой.
Ничего другого нельзя посоветовать и наукам о духе, посколь-
ку они имеют отношение к психологии. Не каждый их предста-
витель, в соответствии с особым направлением своей деятельно-
сти в пределах более обширной области, углубляется в психоло-
гию. Но если у него есть повод сделать это, то пусть он делает это
целиком и полностью, не заботясь о лозунгах борьбы интересов.
Тогда не нужно будет опасаться ни того, что он ощутил вредное
воздействие столь простой вещи, как психологический детерми-
низм, ни того, что теория психофизического параллелизма станет
представлять для него «опасность».

186   Л о г о с №4 [100] 2014

 Введение к лекциям
по феноменологической
психологии (1925)
Эдмунд Гуссерль

Эдмунд Густав Edmund Gustav

Альбрехт Гуссерль Albrecht Husserl
(1859–1938) — немецкий (1859–1938) — German
философ, основоположник philosopher, founder of
феноменологии. phenomenology.

Э д м у н д Г у с с е р л ь   187

 §1. РАЗВИТИЕ ПСИХОЛОГИИ В НОВОЕ ВРЕМЯ; КРИТИКА
ДИЛЬТЕЯ И ЕЕ РЕФОРМАТОРСКИЙ ХАРАКТЕР (ОБЪЯСНЯЮЩАЯ
И ОПИСАТЕЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ)

П
С И Х О Л О Г И Я относится к  старейшим из  наук. Как логи-
ка, этика и учение о государстве, как и метафизика, она ос-
нована уже Платоном, систематически развита и изложена
Аристотелем. Не была она обойдена пристальным внимани-
ем и позднее, особенно в начале Нового времени. Уже с первой по-
пыткой нового обоснования естествознания сочеталась такая же
попытка обоснования психологии. Когда в начале XVII века из ра-
бот таких людей, как Кеплер, Галилей и  Декарт, возникло стро-
гое естествознание, методически новое и приносящее неслыхан-
ные результаты, оно служило образцом для психологии и для кон-
кретных наук о духе. Немедленно возникло горячее стремление
провести такую же методическую реформу и в психологии, пре-
вратив ее, таким образом, в новую, строго объяснительную науку,
опирающуюся на элементарные законы.
Между тем ни психология картезианского дуализма, ни психо-
логия материализма Гоббса или метафизического монизма Спино-
зы, ни импульс Локка, направленный на построение эмпирической
психологии на  основании внутреннего опыта, не  привели к  же-
лаемому результату — к психологии, обладающей формой и спо-
собностью к континуальному развитию, не дали нам единое мно-
жество надежно обоснованных, постоянно совершенствующихся
теорий и методов.

Перевод с немецкого Виталия Куренного по изданию: © Husserl E. Einfüh-

rung // Husserliana. Bd. IX . Phänomenologische Psychologie. Vorlesungen. Den
Haag: Nijhoff, 1962. S. 3–20; 354–364. Выборка соответствует принятой в из-
дании: Materialien zur Philosophie Wilhelm Diltheys / F. Rodi, H.-U. Lessing
(Hrsg.). Fr.a.M.: Suhrkamp, 1984. S. 147–176.

188  Л о г о с №4 [100] 2014

 Если мы подумаем о теоретической работе XVII и XVIII веков
в математических и физических науках, то будем охвачены восхи-
щением. Каждая ступень развития преодолевалась здесь благода-
ря очевидности постоянно совершенствующегося метода и объему
решения прикладных задач. О психологии ничего подобного ска-
зать нельзя, особенно в том случае, если мы рассматриваем пери-
од XVII–XIX веков, хотя исследователи, работавшие в ее области,
конечно, не уступали в силе духа великим естествоиспытателям.
Глубинные и вплоть до настоящего времени глубоко скрытые
причины препятствовали процветанию в  этой области. С  само-
го начала психология не смогла устоять перед искушением нату-
рализма, перед внешним подражанием естественно-научному об-
разцу. В то время как новое естествознание, будучи однажды за-
пущенным в  верном методологическом направлении, никогда
не приостанавливалось и продолжало развиваться далее в достой-
ной удивления возрастающей прогрессии, — в это же время мы ви-
дим, что психология при всем своем стремлении, громких и пол-
ных надежды начинаниях никак не могла прийти к однозначному
началу, за которым мог бы следовать постоянный прогресс.
В XIX веке психология пережила новый большой, и даже вели-
колепный, подъем. Импульс исходил и от ведущих немецких фи-
зиологов и физиков, таких как Дж. Мюллер, Э. Г. Вебер, Фолькманн,
Гельмгольц, Геринг, Г. Т. Фехнер, чему, кроме того, способствовали
организаторские способности Вундта. Возникала психология, тес-
но связанная с  естествознанием и  особенно с  физиологией, точ-
но соответствующая им по своему методическому характеру. Эм-
пирическая психология, ставшая целью уже во  времена Декарта
и Гоббса, осуществилась, по сути, в новой форме благодаря тому,
что к психофизиологической проблеме или, скорее, к психофизике
органов подошли теперь с высокоразвитым экспериментальным
искусством физиологии. Эта психофизическая, физиологическая,
экспериментальная психология действительно приобрела интер-
национальную значимость, интернационально однородные ин-
ституты и методы работы, согласие в убеждениях, которое, каза-
лось, временами не уступало согласию, царящему в менее точных
биологических естественно-научных дисциплинах. Несомнен-
но, это психология способствовала обнаружению массы весьма
примечательных фактов, которые были до  этого скрыты, и  при
этом действительно психологических фактов, даже если физио-
логи относили некоторые обширные группы этих фактов к своей
собственной науке. И даже если согласие в теоретической интер-
претации этих фактов намного уступало тому согласию, которое

Эдмунд Гуссерль   189

царит в  точных естественно-научных дисциплинах, то  в  опреде-
ленном отношении оно все же было совершенным, а именно в том,
что касается методического стиля искомых теорий. В любом слу-
чае в  интернациональных исследовательских кругах новой пси-
хологии придерживаются твердого убеждения, убеждения, кото-
рое вплоть до  недавнего времени не  было поколеблено, что те-
перь наконец-то пущена в ход единственно истинная и подлинная
психология, психология как строгая наука, на пути которой дол-
жна располагаться совокупность всех психологических проблем,
проблем, которые относятся к области индивидуальной и коллек-
тивной духовной жизни (individuellen und Kulturgeistigkeit). Требо-
вались бы только, как и во всякой опытной науке, стремящейся
к элементарному строению и к объяснению из элементарных за-
конов, терпеливая сдержанность и осторожное продвижение впе-
ред; не  следует лишь опрометчиво хвататься за  проблемы, кото-
рые еще не  созрели для научной проработки, для которых еще
не предоставлено фактическое основание и не образованы необ-
ходимые понятия опыта. Немалый прирост внутренней достовер-
ности получила новая психология благодаря удачному созданию
новой психотехники. Итак, психология, по-видимому, действи-
тельно сравнялась с  точной физикой. Она зашла уже настолько
далеко, что сделала технически полезным свое познание, как по-
лезно знание физики или химии.
И все же должно было случиться так, что по отношению к этой
определенным образом, очевидно, плодотворной психологии воз-
ник совершенно радикальный скепсис, который никогда не возни-
кал в отношении точного естествознания. Этот скепсис увеличи-
вался из года в год и принимал различные формы. И здесь должен
быть интересен наиболее радикальный скепсис, который восходит
к Дильтею и, с другой стороны, к новой феноменологии. Эта скеп-
тическая критика обращается не иначе, как ко всей методике этой
психологии — в той мере, в какой та притязает на действительно
духовное, то есть психологическое, объяснение фактов духовной
жизни. Этот скепсис в своей более поздней, созревшей форме об-
ращается уже против методической манеры определять психи-
ческие факты как психологические, что означает: делать явными
факты опыта не только как просто факты, но разложить в экспли-
цитном внутреннем опыте, на основании этого подвести под по-
нятия, которые дают выражение структурному сущностному ха-
рактеру (strukturelle Wesensart) этих фактов. Тем самым сразу воз-
никает наиболее радикальный упрек. Эта психология упрекается
в  том, что она прямо-таки слепа по  отношению к  своеобразно-

190  Л о г о с №4 [100] 2014

му сущностному характеру психической жизни, слепа не только
по отношению ко всем сущностным формам специфического ду-
ховного (Geistigkeit) как интенционально действующего духовно-
го образования, но и по отношению к субъективности, конституи-
рующей духовное сообщество. Поэтому она совершенно неспособ-
на осуществить то, что всегда могут выполнить так называемые
точные и объясняющие науки, ибо всякое объяснение есть позна-
ние из  сущностных понятий и  под руководством коренящихся
(gründenden) в них сущностных необходимостях.
В 1894 году, в то время, которое было наполнено чрезмерными
надеждами на новую психологию, в то время, когда от нее ожида-
ли сразу и точного обоснования наук о духе, и реформы логики,
теории познания и всех специальных философских наук, вышли
«Идеи к  описательной и  анализирующей психологии» Дильтея
(в отчетах Берлинской академии) как первая атака на эту натура-
листическую психологию — гениальная, даже если и не вполне раз-
витая работа, которая, конечно, не будет забыта в истории фило-
софии. Дильтей, в своих исследованиях полностью укорененный
в науках о духе и, несомненно, один из наиболее крупных пред-
ставителей этих наук XIX столетия, был, скорее, человеком гени-
альной общей интуиции, чем анализа и абстрактного теоретизи-
рования. Он не был особенно силен в элементарном анализе опы-
та, а также в логической точности и мышлении в точных понятиях,
как это усваивается и применяется в математическом естествозна-
нии. Ему не было равных в способности сразу обозреть конкрет-
ную жизнь духа, индивидуальное и  общественно-историческое
в ее живой конкретности, интуитивно схватить ее типические об-
разы, формы ее изменения, ее мотивационные взаимосвязи и про-
вести на основании их широкое истолкование, которое позволяет
нам понять своеобразное бытие и становление исторической ду-
ховности в ее конкретной необходимости.
Он с самого начала почувствовал, сколь мало философия Ново-
го времени занималась науками о духе и что все реформаторские
усилия современной логики и критики разума, опирались ли они
на Канта или же на английский эмпиризм, слишком односторон-
не определялись естествознанием. С самого начала он сам трудил-
ся над «критикой» разума, действующего в науках о духе, над тео-
ретико-познавательным прояснением сущности и возможностей
той огромной работы, которая предстояла новым наукам о духе.
И здесь он скоро встал перед вопросом, в какой мере новая физио-
логическая и экспериментальная психология могла бы удовлетво-
рить эти науки о духе, в какой мере обоснована ее претензия быть

Эдмунд Гуссерль   191

теоретической основной наукой для конкретной духовности. Он
пришел к категорически отрицательному ответу.
В обширных рассуждениях он стремится показать, что в отли-
чие от «объясняющей» или «конструктивной» психологии, как он
выражается, требуется «описательная и анализирующая» психоло-
гия, идею которой он подробно стремится обрисовать в обстоятель-
ной критике господствующей экспериментальной психологии. Эта
экспериментальная психология, говорит он, следует идеалу точно-
го естествознания, в особенности атомистической физике Ново-
го времени. Она стремится подчинить явления психической жизни
каузальной взаимосвязи посредством ограниченного числа одно-
значно определенных элементов так же, как эта физика стремит-
ся делать это по отношению к физическим явлениям. Как и физи-
ка, она действует при этом гипотетически и конструктивно посред-
ством заключений, которые трансцендируют живое (erfahrende)
созерцание. Таким образом, на  основании опыта она проектиру-
ет гипотетические субструкции (Substruktionen) каузальных взаи-
мосвязей, не испытываемых на опыте, и относящиеся к ним гипо-
тетические законы. Но весь этот метод совершенно не соответ-
ствует сущности психического. Он произошел из неправомерного
расширения естественно-научных понятий на область психической
жизни и истории. В естествознании этот метод обладает смыслом
и необходимостью, ибо он основывается на внешнем опыте, кото-
рый представляет нам природу в качестве чисто пространственной
раздельности, в  то  время как при этом непосредственно нагляд-
но не дано то, что придает этой голой раздельности закономерное
единство — объективные взаимосвязи непрерывной каузальности.
Но психология, а затем и все науки о духе относятся к психической
взаимосвязи, которая непрерывно дана посредством внутреннего
опыта. Внутренний опыт дает не набор отдельных частей (blosses
Aussereinander), он не знает разделения частей на самостоятельные
элементы. Он знает лишь внутренне связанные состояния — свя-
занные в единство одной универсальной взаимосвязи, которая сама
как взаимосвязь необходимым образом дана во внутреннем созер-
цании. Всматриваемся ли мы в нее и в ее обособленно выделяющие-
ся моменты, в отдельные восприятия, воспоминания, чувства, воле-
ния или нет, направляем ли мы наш примечающий взор на их спле-
тения, их переход друг в друга и следование друг за другом — все
это есть переживание, переживание как единая взаимосвязь. Жи-
вая жизнь струится все дальше, и она не только есть, но и пережи-
вается, и в любой момент на нее может обратиться акт внимания,
обдумывания, оценки и т. д. Но сами эти акты представляют собой

192  Л о г о с №4 [100] 2014

лишь новый пульс этой жизни, не посторонний ей, но подчинен-
ный ей как момент, возникающий как акт переживания в жизни,
направленный на обособляющую себя жизнь в непрерывном един-
стве жизни и переживания.
В том, что психическая жизнь дана не только внешне, не как
раздельность, но что она дана в своей взаимосвязи, дана посред-
ством самопознания, посредством внутреннего опыта, — в  этом
состоит основное различие психологического познания и позна-
ния природы. В  этом коренится и  фундаментальное своеобра-
зие наук о духе, отличающее их от естественных наук. В то вре-
мя как эти последние могут лишь гипотетически-субструктив-
но (-substruierend) и конструктивно «объяснять», сущность наук
о духе состоит в том, чтобы понимать или делать понятным.
Точнее говоря, их особая задача состоит в том, чтобы с помощью
единой интуиции, путем возврата к внутренне испытываемым пси-
хическим взаимосвязям (собственным и чужим, единично-субъек-
тивным и общественно-субъективным) сделать понятным единство
психической жизни, психического действия, производства, творе-
ния. В краткой форме: естественно-научное объяснение противо-
стоит пониманию, имеющему место в науках о духе. Но это пони-
мание не достигается путем одной единой интуиции, в которой по-
вторно переживаются конкретные взаимосвязи. Такое случается
и в любом поэтическом произведении. Но психология великих поэ-
тов и писателей, о которой столь много говорили, в действитель-
ности не является психологией, не является наукой. Здесь требует-
ся, скорее, научный анализ, выполняющийся на чисто интуитив-
ном основании, образование понятий и систематическое описание.
Эта задача, которую еще предстоит подробно изложить, относится
не только к дескриптивному обнаружению типов отдельных пси-
хических данных, но  и  к  обнаружению типов взаимосвязей. Об-
особленность в области психического есть всего лишь абстракция.
Чувство, настроение, внезапно возникшая мысль, затаенная наде-
жда и т. д. — все это никогда не является изолированным пережи-
ванием, все это является самим собой только в психической среде,
в ее переплетениях, ее мотивациях, индикациях и т. д., и они явля-
ются нераздельно сопереживаемыми моментами этой взаимосвя-
зи, моментами психической деятельности (Funktion). Поэтому вели-
кая задача состоит в том, чтобы систематически проанализировать
и в их типике описать те многосторонние переплетения, которые
объединяются в соответствующее единство структурной взаимо-
связи. Структурой называется комплексное переплетение, состав-
ляющее каждую конкретную фазу потока психической жизни. По-

Эдмунд Гуссерль   193

следовательность фаз, которая последовательно придает жизнен-
ному потоку единство, также имеет свою типику. Психическая
взаимосвязь есть комплекс воздействий (Wirkungszusammenhang),
взаимосвязь развития, подчиненная аналитически выявляемой те-
леологии. Сквозь всю жизнь проходит направленность (Gerichtet-
sein) на ценность, единое стремление к счастью, к удовольствию,
инстинктивная или осознанно целеустремленная направленность.
Таким образом, то инстинктивно, то осознанно и целенаправленно
возникают из  психических форм (Gestalten) новые формы; субъ-
ективная психическая деятельность и  свершения (Leistungen) от-
дельных субъектов связываются в общую деятельность и общие
свершения. Проблемой становится, следовательно, творческая ду-
ховность всех уровней, вплоть до высших форм искусства, науки,
религии. Они должны быть понимающе прояснены, приведены
к дескриптивному пониманию посредством элементарных и систе-
матически проведенных анализов.
Великое значение работы Дильтея заключается прежде всего
в том, что он позитивно высказался о единстве психической жиз-
ни как о единстве переживаний, и в следующем отсюда требова-
нии чисто интуитивно созидающей дескриптивной психологии:
психологии, которая, несмотря на «голое» описание, должна тем
не менее выполнить своеобразную работу высшего объяснения,
а  именно ту, которую Дильтей называл словом понимание. Ибо
в некотором смысле можно сказать так, как говорят историки: по-
нимать историческую взаимосвязь — это ее единственно осмыс-
ленное объяснение.
Дильтей понял, что научное описание на основании внешнего
опыта и научное описание на основании внутреннего опыта, опыта
чисто духовного, дает совершенно различные результаты. Он ви-
дел, что в области духовного оно уже несет в себе всю работу объ-
яснения, а именно в силу возможности повторного переживания
как всех психических переплетений, так и всего переплетения мо-
тивации. Чистый и достаточно глубоко проведенный анализ и де-
скрипция объясняют и объясняют совершенно удовлетворительно
даже то, о чем спрашивает любая конкретная историческая наука
о духе, так как здесь объяснение не имеет никакого другого смыс-
ла, кроме прояснения из духовных оснований внутренней необ-
ходимости духовного становления, духовного роста. Духовность
несет в себе и только в себе особый вид каузальности — каузаль-
ность мотивации. И сама она принадлежит состоянию пережива-
ния, то есть она напрямую доступна простой интуиции и описа-
нию. Понять произведение искусства в науке о духе — это значит

194  Л о г о с №4 [100] 2014

заниматься не психофизикой, то есть задаваться вопросом о кау-
зальности, имеющей место между психической жизнью художника
и физической природой, но это означает поместить себя в жизнь
и стремления этого художника, привести ее к адекватному и со-
вершенно живому созерцанию и, исходя из его мотивов, сделать
понятным систему целеполаганий и осуществляющих поступков.
Если это полностью достигнуто, то больше не остается никаких
осмысленных вопросов для истории искусства.

§2. ОСНОВАНИЯ ОГРАНИЧЕННОГО ВОЗДЕЙСТВИЯ ДИЛЬТЕЯ

НА СОВРЕМЕННИКОВ: НЕДОСТАТОК ПОНИМАНИЯ И ГРАНИЦЫ
ЕГО РАБОТЫ

Время для принятия таких идей еще не пришло. Те, кто двигался
путем натуралистической установки господствующей психологии,
были неспособны углубиться в проблемы, которые были подняты
Дильтеем. Правда, воздействие Дильтея в одном отношении было
очень глубоко, и не только благодаря тому академическому сочи-
нению, которым мы здесь занимаемся, но уже благодаря его преж-
ним работам, а именно в силу его постоянных усилий, направлен-
ных на доказательство и принципиальную характеристику методи-
чески непреодолимого своеобразия естествознания и наук о духе.
Во всяком случае господствующая до сих пор наивность натурали-
стической интерпретации наук о духе была нарушена. Можно ска-
зать, что вся обширная литература последних десятилетий, посвя-
щенная характеру и методу истории и исторических наук о духе,
противостоящему методу естествознания, отсылает к  Дильтею1.
Все сколько-нибудь ценные мотивы мысли были им уже заявлены.
Но именно те идеи, которые имеют наибольшее значение, которые,
казалось ему, были способны разрешить эти проблемы, идеи чи-
сто интуитивной, описательно-анализирующей психологии, про-
тивостоящей господствующей естественно-научной психологии,
поначалу не нашли никакого отклика. Правда, следует отметить,
что дильтеевской критике не хватает достаточно проницательной
остроты. Сколь бы горячо он не выступал против распростране-
ния претензий натуралистической психологии на  область наук
о духе, он так и не пришел к принципиальной ясности в отноше-
нии ее собственного смысла и границ ее применения. В действи-

1. Возможно, сказано слишком сильно. (Здесь и далее — примечания Гуссер-

ля. — Прим. пер.)

Эдмунд Гуссерль   195

тельности же результаты работы этой психологии представляют
собой обширные группы психологических фактов и фактических
регулярностей, которые она впервые обнаружила и которые толь-
ко и могут быть обнаружены посредством ее индуктивно-экспери-
ментального метода. С другой стороны, по различным основаниям
была недостаточна и убедительность наиболее ценных позитивных
соображений о методе и проблемной области чисто дескриптив-
ной внутренней психологии. Прежде всего ей недоставало иллю-
страций, играющих роль примера, поскольку они были неспособ-
ны убедительно показать, каким образом из  отдельных интуи-
тивно схватываемых моментов и связанных с ними дескрипций
должна возникнуть психология, элементарная и основная наука.
В исторических науках о духе2, которые имеют дело с историче-
ски данной индивидуальной духовностью, с государствами и пра-
вовыми нормами в их соответствующей индивидуальной типике,
с состоянием и историческим становлением народов, с историче-
скими фактически данными направлениями искусства, худож-
никами и художественными творениями, формами науки и т. д. —
здесь повсюду речь идет об индивидуальном и о той индивидуаль-
ной работе объяснения интуитивных и дескриптивных анализов,
которую мы обсуждали. Творческое становление произведения ис-
кусства индивидуально понятно, находит чисто индивидуальное
«объяснение», если мы способны переместиться в ту среду, которая
его духовно мотивирует, на основании, разумеется, интерпретации
исторических сведений. Следуя тем мотивам, которые определяли
художника, мы понимаем внутреннюю жизнь, то, к чему он стре-
мился, чего хотел и что осуществил и какой изначальный смысл
сам творчески придавал этому произведению. Искусство истори-
ческого описания и объяснения, таким образом, придерживается
только индивидуального. И так в любой науке о духе. Но психоло-
гия не хочет быть наукой, которая излагает индивидуальную и ис-
торическую фактичность в ее индивидуальной взаимосвязи и де-
лает индивидуально понятной в этой ее взаимосвязи. Она все же
должна быть наукой, которая познает законы психической жиз-
ни и законы, по которым вообще возникает коллективная духов-
ная общность (Gemeingeistigkeit) и культура вообще. Тем самым мы
стремимся к тому, чтобы объяснять исходя из законов, то есть так-
же и в науках о духе быть в состоянии дать закономерное объясне-
ние, выходящее за пределы объяснения индивидуального.

2. Дильтей различает историю и систематические науки о духе, которые, как

и естественные науки, исходят из общих понятий и законов.

196  Л о г о с №4 [100] 2014

 Но в  этой связи у  Дильтея отсутствуют сколько-нибудь удо-
влетворительные сведения. Каким образом на основании одного
лишь внутреннего опыта или одной лишь актуализации чужой ду-
ховной жизни и коллективной жизни дескрипция может достичь
чего-то большего, чем индивидуальное понимание? Каким обра-
зом она должна привести ко всеобщим психологическим законам?
Каким образом она может выйти за пределы смутных эмпириче-
ских обобщений? Должна  ли она оставаться только при индук-
тивной морфологической типике, при одной лишь естественной
истории исторических форм духа? Она, возможно, также имеет
свою ценность. И это все? Разве любая морфология, любая есте-
ственная история не требует рационального объяснения в соот-
ветствии с законами? Позднее вы научитесь понимать этот ради-
кальный недостаток дильтеевской идеи психологии. Я здесь лишь
вкратце поясню: он еще не видел, что есть нечто такое, как всеоб-
щая сущностная дескрипция, основывающаяся на интуиции или,
как мы теперь бы сказали, на сущностной интуиции; как он не ви-
дел еще и того, что отношение к предметности сознания, образую-
щее радикальную сущность психической жизни, есть своеобраз-
ная и  бесконечно плодотворная тема систематических психиче-
ских анализов, а именно сущностных анализов.
Так как из-за досадного перерыва была, возможно, нарушена
духовная непрерывность, связывающая нас с двумя первыми лек-
циями, то сперва необходимо повторить то, что уже было сказа-
но. Но я хочу не только повторить, но и привести отдельные новые
мысли, которые позволят прояснить характер дильтеевской пси-
хологической интенции и сделают понятными те критические за-
мечания, которыми я закончил.
В отличие от  «объясняющей» психологии, руководствующей-
ся естественно-научным образцом, он требует психологии «опи-
сательно-анализирующей»3. Первая, используя гипотетически-
конструктивный метод, стремится конструировать каузальную
взаимосвязь, которая сама не дана в опыте, исходя из принятых
психических элементов, например данных ощущений и чувствен-
ных данных. Так же, как физическое естествознание (с которым
она переплетается в области психофизики), она стремится достичь

3. В лекциях приводилось больше подробностей, и при этом для «объясняю-

щего» познания было использовано аристотелевское выражение «аподик-
тический». Объяснение из законов a) чистое априори, б) сюда относит-
ся аподиктическая форма эмпирической закономерности математической
физики. В последующих лекциях это различие постоянно использовалось
(устно).

Эдмунд Гуссерль   197

«объяснения» через причинные законы. Дильтей в определенном
смысле скептически относится к этой психологии, к современной
натуралистически экспериментальной психологии. Она неспособ-
на служить фундаментом для на