РОССИЙСКАЯ АКАДЕМИЯ НАУК

ВОПРОСЫ
ФИЛОСОФИИ

НАУЧНО-ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ЖУРНАЛ
№ 11 ИЗДАЕТСЯ С ИЮЛЯ 1947 ГОДА 2012
ВЫХОДИТ ЕЖЕМЕСЯЧНО

МОСКВА Журнал издается под руководством “НАУКА”

Президиума Российской академии наук

С ОД Е РЖ А Н И Е

Философия России первой половины ХХ века

И.Ю. Алексеева – Научная философия как “культурная система” (О Владимире Николаевиче

Ивановском и его идеях) ............................................................................................................ 3
Т.Г. Щедрина – Владимир Ивановский и Густав Шпет: методологический проект “истории
понятий” ....................................................................................................................................... 10

Философия и общество
Т.Ю. Сидорина – Welfare State как точка отсчета: место государства всеобщего благосостоя-
ния в социальной истории .......................................................................................................... 19
А.В. Бузгалин, А.И. Колганов – “Капитал” ХХI века: симулякр как объект анализа крити-
ческого марксизма ....................................................................................................................... 31
О.В. Афанасьева – Открытое общество и его риски. Перечитывая Карла Поппера .................. 43

Философия и культура

Ю.Н. Гирин – Онтологизация знака в культуре авангарда ............................................................ 54

Е.В. Батаева – Фланерство и видеомания: модерные и постмодерные визуальные практики 61
Л.П. Киященко – Метакультура как феномен постнеклассики (размышления о книге
С.Е. Ячина “Состояние метакультуры”) ................................................................................... 69

Философия и наука

Г.Д. Левин – Опыт, факт и эмпирическое знание ........................................................................... 75

В.М. Розин – Понятия “предмет” и “объект” (методологический анализ) ................................... 85

© Российская академия наук, 2012 г.

© Редколлегия журнала “Вопросы философии” (составитель), 2012 г.
 Из истории отечественной философской мысли

Н.К. Бонецкая – Д.С. Мережковский: герменевтика и экзегетика ............................................... 97

В.К. Кантор – Переживая немецкую катастрофу: Степун и Тиллих ............................................ 114
Переписка Федора Степуна и Пауля Тиллиха. Переводы В.К. Кантора и Б.Л. Хавкина, публи-
кация и комментарии В.К. Кантора ........................................................................................... 121

История философии

Т.И. Ойзерман – Критические историко-философские заметки ................................................... 136

М.А. Секацкая – Что мы знаем о сознании? Комментарий к полемике Д. Чалмерса и
Д. Деннета .................................................................................................................................... 147

Из редакционной почты

Г.Н. Филонов – Герменевтический ресурс рефлексии в современном образовании .................. 158

Р.Х. Симонян – Фактор объективных условий в переходе от социализма к капитализму ......... 163

Научная жизнь

Р.А. Громов, А.В. Тихонов, С.П. Липовой – “Аристотелевские чтения”: продолжение фило-
софской традиции ....................................................................................................................... 173

Критика и библиография

С.И. Мозжилин, А.Н. Неверов – Стиль мышления: проблема исторического единства науч-
ного знания. К 80-летию Владимира Петровича Зинченко .................................................... 179
В.А. Сендеров – Р. Гальцева, И. Роднянская. Summa ideologiae: Торжество “ложного созна-
ния” в новейшие времена ........................................................................................................... 182
О будущем философских профессиональных журналов в европейском научном ландшафте ... 188
А.А. Тахо-Годи – 90 лет ....................................................................................................................... 190
Наши авторы ........................................................................................................................................ 191

Председатель Международного редакционного совета –

Лекторский Владислав Александрович

МЕЖДУНАРОДНЫЙ РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ:

Э. Агацци (Италия), Ань Цинянь (Китай), А.А. Гусейнов (Россия),
В.П. Зинченко (Россия), А.Ф. Зотов (Россия), А.Н. Нысанбаев (Казахстан),
А.П. Огурцов (Россия), Т.И. Ойзерман (Россия), М.В. Попович (Украина),
В.Н. Садовский (Россия), В.С. Степин (Россия), Ю. Хабермас (Германия),
Р. Харре (Великобритания)

Главный редактор – Пружинин Борис Исаевич

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ:
П.П. Гайденко, А.А. Гусейнов, В.К. Кантор, В.А. Лекторский, В.Л. Макаров,
В.В. Миронов, Н.В. Мотрошилова, И.С. Разумовский (ответственный секретарь),
А.М. Руткевич, Ю.Н. Солонин, В.С. Степин,
Н.Н. Трубникова (заместитель главного редактора), Т.В. Черниговская
Сайт журнала – http://www.vphil.ru

2
 ФИЛОСОФИЯ РОССИИ ПЕРВОЙ ПОЛОВИНЫ ХХ ВЕКА

Научная философия
как “культурная система”
(О Владимире Николаевиче Ивановском
и его идеях)
И.Ю. АЛЕКСЕЕВА

Статья посвящена концепции науки и научной философии в работах В.Н. Ивановско-

го (1867–1939).
The article deals with the conception of science and of philosophy as science in the papers
of Vladimir Ivanonsky (1867–1939).
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Ивановский, философия науки.
KEY WORDS: Ivanovsky, Philosophy of science.

В 1922 г. профессор М. Шлик, возглавивший кафедру философии индуктивных наук

Венского университета, организовал на базе семинара при кафедре группу единомышлен-
ников, которой предстояло войти в историю под именем “Венского кружка”.
В 1923 г. профессор Ивановский, работавший в Белорусском государственном уни-
верситете, опубликовал книгу “Методологическое введение в науку и философию”.
Выдвинутая членами Венского кружка программа создания научной философии и
реконструкции языка науки (программа “логического позитивизма”) приобрела мировую
известность. На протяжении десятилетий “философия науки” ассоциировалась с реали-
зацией установок “Венского кружка”, породивших формалистичную и статичную модель
науки. Следующий этап в философии науки, получивший название “постпозитивизм”,
связан с такими достижениями, как отказ от одномерного образа науки, обращение к ис-
тории науки как источнику философско-методологических идей, внимание к социальным
и психологическим факторам развития научного знания. Это происходит в 60-е годы XX в.
Созданная Ивановским к началу 1920-х гг. многомерная модель науки как “живого
целого” охватывала социальные, психологические, логико-методологические, мировоз-
зренческие аспекты науки, учитывала разнообразие типов, методов и содержаний разных
наук, связывала их развитие как с внутренними факторами, так и с взаимодействием с
другими науками и другими областями культуры.

© Алексеева И.Ю., 2012 г.

3
 Сегодня имена и идеи представителей логического позитивизма занимают достойное
место в научных публикациях, в учебных пособиях по философии науки и истории фи-
лософии. Имя же Владимира Николаевича Ивановского почти забыто. Как правило, о нем
не знают даже исследователи, работающие в области философии науки, и даже те из этих
исследователей, кто живет в пределах России и Беларуси. Это несправедливо. Концепция
науки и научной философии, созданная В.Н. Ивановским, заслуживает того, чтобы быть
не “музейным экспонатом”, но полноправным участником современных дискуссий о бу-
дущем науки и философии.

* * *

Концепция научной философии, органично связанная с общей концепцией науки

и культуры, изложена В.Н. Ивановским в книге “Методологическое введение в науку и
философию” [Ивановский 1923]. Книга эта написана на основе курса “Введение в фило-
софию”, неоднократно читанного автором в Московском, Казанском и Белорусском уни-
верситетах. “Мой курс, – пишет Ивановский во вступительной части работы, – читался
в последнее время студентам всех отделений Педагогического университета: и матема-
тикам, и естественникам, и словесникам, и историкам. И если бы мне удалось каждую
из этих групп специалистов до известной степени заинтересовать науками, изучаемыми
остальными группами, я счел бы себя удовлетворенным. Это было бы приближением к
идеалу более широкого научного образования, скрепляемого в некоторое единое целое
научно-философским рассмотрением методологии и истории знания” [Там же, VII].
Для В.Н. Ивановского “научная философия” и “философия как наука” – синонимы.
Он противопоставляет собственную научно-философскую позицию тем, кто ищет в фи-
лософии главным образом удовлетворения эмоциональных запросов и настроений, кто
превращает эту область знания в “смесь поэзии с пророческими вещаниями”. Однако для
автора неприемлемо и сведение философии к простой сумме положений и законов отдель-
ных наук, равно как и стремление основать философию лишь на какой-то одной науке или
группе наук.
Научная философия, по В.Н. Ивановскому, обладает следующими чертами. Во-пер-
вых, она является такой же теоретической дисциплиной, как и отдельные частные науки.
Во-вторых, такая философия строится научными методами. В-третьих, она считается с
положениями и выводами частных наук, делает эти положения исходным пунктом и объ-
ектом своего анализа. В-четвертых, использует историю науки и философии как материал
для общей теории научно-философского мышления.
Следует подчеркнуть, что предмет изучения так понимаемой философии – не толь-
ко наука, но и вся культура. Ивановский характеризует философию в целом как “осо-
знание человеком основ той культуры, которою он живет”, как “самосознание культуры
в человеке”.

Теория культурных систем

Миссия философии определяется ее положением среди других основных областей

культуры, которые В.Н. Ивановский называет “культурными системами”. Автор настаи-
вает, что выражение “культурные системы” больше подходит для обозначения этих об-
ластей, чем “ценности” (“как иногда называют немецкие мыслители”) или “факторы”
(в смысле Е.В. Де-Роберти). В.Н. Ивановский выделяет девять культурных систем. Пер-
вые три имеют дело, прежде всего с “мотивами человеческих действий”. Сюда относятся:
1) сфера личных (эгоистических) интересов субъекта; 2) сфера интересов альтруисти-
ческих; 3) этическая система, предполагающая действие в соответствии с осознанными
нормами. Вторую “тройку” культурных систем образуют те, в которых центральное место
принадлежит чувствованиям, “эмоциональному” мышлению и творчеству. В эту “трой-
ку” входят: 4) “жизненная лирика”; 5) искусство; 6) религия. Следующие три культурные

4
системы имеют своей основой знание, “истину в собственном смысле”. Здесь мышление
приобретает характер не эмоционально-волевой, а познавательный. Эти системы: 7) нау-
ка; 8) философия; 9) техника. Философия, будучи одной из наук, обладает особенностями,
позволяющими выделить ее в особую культурную систему и сопоставить с областью наук
“отдельных”, “частных”.
Каждая из перечисленных систем имеет свою историю, развитие каждой начинается
с элементарных, грубых, порой близких к зоологическим, проявлений и ведет ко все бо-
лее тонким, сложным, дифференцированным и богатым содержанием формам. Каждая
культурная система, подчеркивает В.Н. Ивановский, “коренится в особых сторонах че-
ловеческой природы, развивается по свойственным ей законам, имеет свои критерии по-
ложительного и отрицательного, – словом, представляет собою область, принципиально
отличную от других сфер культуры, хотя и стоящую со всеми ими в теснейшем взаимо-
действии. На это их взаимодействие в значительной мере сводится развитие, усложнение
и усовершенствование каждой из них” [Там же, 3–4].
Характер философии как одной из “знаниевых” систем выявляется в соотнесении ее с
двумя другими – техникой и наукой. Техника как культурная система трактуется В.Н. Ива-
новским весьма широко. Технические системы в его понимании могут иметь дело с
природой неорганической, с живой природой, а также и с человеком. К сфере техники
Ивановский относит и медицину как систему приемов заботы о здоровье человека, и пе-
дагогику как учение о способах содействия воспитанию людей, и право как систему норм,
с помощью которых общество стремится заставить людей выполнять одни действия и воз-
держиваться от других, и политику как систему планомерного воздействия одних групп
людей на другие группы людей или на сферы жизни. Технической системой, по В.Н. Ива-
новскому, является та, где на первый план выдвигаются соображения целесообразности,
эффективности, практичности, пригодности. Подобными соображениями определяется
и выбор теоретических положений, которые можно использовать для “выдвигаемых
жизнью целей”. Философия и наука противопоставляются технике на том основании, что
их главной целью является не эффективность, а истина как таковая.

Многомерная модель науки

Многомерная модель науки, представленная В.Н. Ивановским, описывает и соци-

ально-психологические, и логико-методологические, и собственно философские аспекты
науки как “культурной системы”. Социально-психологический план в целом характери-
зуется как влияние “жизни” на науку (автор берет слово “жизнь” в кавычки). Ивановский
подчеркивает, что науку создают люди, и условия жизни людей, природные и социаль-
ные, обеспечивают саму возможность научной деятельности. Условия жизни не могут не
сказываться на содержании знания – ведь они дают изучающим запас опыта, снабжают
аналогиями, пригодными для объяснения неизвестного, для формулирования гипотез.
От “жизни” зависит и то, какие воззрения ученых будут признаны в науке в ту или иную
эпоху. Ученый всегда рискует опередить эпоху, быть не понятым, не оцененным, не при-
знанным современниками. Наука, подчеркивает Ивановский, есть система взглядов, не
только проверенная и доказанная, но также и признанная за истинную известным (хоть ни-
когда не очерченным с достаточной четкостью) множеством людей. Проблема признания
научных истин характеризуется как родственная проблеме признания технических изоб-
ретений. Изобретатель может придумать техническое устройство, способное породить
при известных условиях чудодейственные эффекты. Если же этих условий в окружающей
действительности нет, то изобретение останется свидетельством гения его творца, но не
превратится в социальный факт.
Почти за четыре десятилетия до выхода в свет “Структуры научных революций”
Т. Куна русский ученый обращал внимание на значимость психологических предпочтений
и традиций в развитии социальных и естественных наук, на роль научного сообщества
(“коллектива” в широком смысле слова). “Реально наука воплощается в деятельности

5
тех, кто над нею работает. А эти работники могут иногда (хотя бы бессознательно) от-
давать предпочтение одним решениям вопросов перед другими, руководствуясь, напр.,
политическими соображениями, <…> религиозной ревностью, разного рода бытовыми,
психологическими предпочтениями, привычкой и т.д.” [Там же, XIII]. Сознавая, что влия-
ние социально-психологических факторов сказывается на форме и содержании научного
знания, определяет его общественную роль и значение, В.Н. Ивановский выступал про-
тив проявлений вульгарного “классового подхода” к науке, имевшего место в советском
марксизме послереволюционного периода. Критикуя утверждения Бухарина о том, что
пролетарская наука выше буржуазной, ибо пролетариат не заинтересован в сохранении
старого и оттого якобы более дальнозорок, Ивановский подчеркивает значение научной
традиции, отмечая, что традиция эта не составляет одного общепризнанного “кодекса”,
в ней неизбежны колебания, внутренние трения, “смена господства одних принципов
господством других”.
Характеризуя науку как многомерную систему, русский ученый высказывает ряд
идей, относящихся к психологии познания и творчества. В.Н. Ивановский пишет о “тео-
ретическом инстинкте любознательности” как психологической основе стремления к
истине, указывает на сходство этого “инстинкта” со свойственным высшим животным
удивлением, вызываемым новым, неизвестным и непривычным. “Теоретический ин-
стинкт любознательности” мыслится как включающий “логический мотив”, характерный
именно для человека. Это мотив высшего порядка, переносящий познавательный интерес
на систематическое развитие знания, на изучение того, что не имеет непосредственного
отношения к жизненным потребностям, но обусловлено ранее познанными отношениями
связности, цельности и т.д.
Логику В.Н. Ивановский называет “горнилом”, через которое мысль должна пройти,
чтобы стать “наукой”. Требования доказанности, истинности, “значимости” обезличи-
вают все достижения мысли, отрывают их от субъективных корней и мотивов. Иссле-
дователь может быть движим чисто теоретической любознательностью, побуждениями
общественно-этического, религиозного, эстетического или иного характера. Все это
касается психологии исследователя, однако остается вне содержания научного знания.
“Логической проверкой” (которую В.Н. Ивановский трактует достаточно широко, относя
к ней и процедуры подтверждения опытом, то есть проверку эмпирическую) обеспечива-
ется объективность науки. В научный капитал человечества входят и содержащие объ-
ективное знание элементы идейных систем, не являющихся научными в целом (алхимик,
желая обогатиться, пробует получить золото из менее ценных материалов, и в этой работе
обнаруживает ряд научных, относящихся к химии фактов и законов). Истина не потому
истина, что она выработана таким-то лицом, а потому, что она истинна, т.е. проверена и
доказана, – подчеркивает В.Н. Ивановский.
Систематичность – необходимое свойство науки, отличающее ее от совокупности
разрозненных сведений. В основе науки всегда лежат определенные принципы, общие
предпосылки. Сведения становятся научными, когда они включаются в логическое целое,
подчеркивает Ивановский, ссылаясь, вслед за А.В. Васильевым, на историю возникно-
вения геометрии: древние восточные цивилизации накопили многочисленные факты и
правила для целей землемерия и архитектуры, но не создали из них науки, возникновение
науки геометрии стало возможным благодаря “греческому гению”. «Каждая развитая нау-
ка есть систематическое целое, в котором чем дальше, тем больше элементы содержания,
прямо подсказываемые жизненным процессом, как таковым, тонут в массе данных, об-
условливаемых “реальной жизнью” лишь косвенно, ближайшим же образом возникающих
из теоретико-систематического интереса» [Там же, XV].
Автор подчеркивает, что далеко не все результаты науки находят и должны находить
практическое применение – примером служит математика, многие из теорий которой (бу-
дучи под влиянием “жизни” в своей динамике) по содержанию совершенно чужды всякой
“практике”. Выступая против узкого практицизма в отношении к науке, В.Н. Ивановский
утверждает, что общественная ценность подлинного научного творчества безмерна, –
ведь именно здесь “совершается медленное поступательное движение человеческого ума,

6
движение несомненное, как бы пессимистически кто ни смотрел на прогресс в других
областях жизни”. Как “вещь известную” характеризует ученый и педагог благотворное
влияние науки и научных интересов на нравственность человека (“этическое влияние”).
Внутренняя дисциплина, критическое отношение к своим и чужим мыслям, отказ от субъ-
ективных, непроверенных взглядов и предрассудков – положительные результаты научных
занятий. Здесь раскрывается творческий потенциал человека, “развиваются внутренние
силы, направляемые на служение общему благу”.
Настаивая на необходимости учитывать разнообразие типов, методов и содержаний
наук, В.Н. Ивановский объясняет особенности общественных наук тем, что они имеют
дело с социальными фактами и, отражая в своем содержании существующие отноше-
ния, могут оправдывать их, но могут критиковать, и наконец, преобразовывать, творить
новое.

Своеобразие философии

Философия – настоящая, научная философия в понимании В.Н. Ивановского – обла-

дает всеми свойствами, присущими науке вообще. На эти свойства указывает следующее
определение науки: наука есть «совокупность общих и частных “познаний”, систематиче-
ски охватывающих какую-либо область действительности или мысли или деятельности
человека, создаваемая, помимо всякого внешнего авторитета, разумом человека, состоя-
щая частью из достоверных, частью из предположительных утверждений, опирающихся
на проверку и доказательства и сопровождаемых указаниями относительно того, кем,
когда и как эти положения были выработаны и установлены» [Там же, 36]. Философия
вполне соответствует этому определению. Философия содержит общее и (в известном
смысле) частное знание, систематизирует собственное содержание, апеллирует к разуму
человека. Суждения философов аргументируются и дискутируются, принимаются или
опровергаются. Знание о том, кем, когда и как были созданы учения и концепции или
высказаны отдельные чем-либо интересные мысли, не только присутствует в философии,
но составляет весьма значительную часть ее содержания.
Вместе с тем Ивановский отстаивает понимание философии как особой науки, отли-
чающейся от остальных, частных наук своей всеобщностью, “изучающей с своих, спе-
цифических точек зрения, предметы всех наук, и не только всех наук, но и содержание
всех вообще культурных систем” [Там же, 48]. Философия занимается, прежде всего во-
просами предельными, пограничными в системе человеческих знаний, “пограничность”
ее вопросов делает более необходимым и неизбежным, чем в других науках, применение
гипотез, шансы же этих гипотез на доказательность слабее, чем в других науках.
Выделяя в качестве общих для всех наук и всех культурных систем предметов, или
проблем, проблемы метода, системы и оценки, Ивановский утверждает, что философия,
поскольку она занимается первою из этих проблем, есть всеобщая методология. В мето-
дологический отдел философии входят логика, гносеология и методология наук. Второй
раздел философии – систематический – обнимает проблемы систематизации данных
науки и других культурных систем в “некоторое общее и цельное представление о мире,
природе, человечестве и о самом индивидууме в его отношении к миру, природе и обще-
ству”. Совокупность этих данных составляет “мировоззрение”, которое служит основой
субъективного “мироощущения”. В третьем, оценивающем разделе философии, выде-
ляются общая теория оценивающей функции человеческой психики и теории частных,
специальных оценок.
Философия как самосознание культуры должна быть принципиально независима от
внешнего авторитета. Научная философия обращается к разуму, к мысли человека. По-
следней основой философии не могут быть ни “откровение”, ни “мудрость веков”, ни
традиции старины, ни инстинктивные уверенности, ни эмоции и настроения. В принци-
пиальной независимости философии от отдельных культурных систем, в возвышении ее
точек зрения над каждой такой системой и восприятии динамики культуры автор “Мето-

7
дологического введения” видит главный источник благотворного влияния философии на
человека – влияния, освобождающего умственные силы, отучающего человека от косно-
го догматизма, делающего его воззрения и оценки более широкими, более способными
“схватывать истинный дух и смысл явлений”.

* * *

Масштаб, глубина и ясность концепции научной философии, разработанной В.Н. Ива-

новским, определяется рядом факторов. Несомненно, в этом ряду – разносторонняя об-
разованность автора. В.Н. Ивановский получил историческое образование в Московском
университете, занимался в зарубежных научных центрах (Берлин, Лондон, Оксфорд,
Париж), слушал лекции Дильтея, Зиммеля, Бергсона, изучал состояние культуры (в част-
ности, организации университетов и средней школы) в европейских странах. В 1900 г.
выступал с докладом на I Международном философском конгрессе в Париже [Иванов-
ский 1901] и до начала 1920-х годов представлял Россию в Бюро философских конгрессов.
В 1902/1903 учебном году В.Н. Ивановский читал лекции по истории, теории наук и фи-
лософии в “Парижской русской школе общественных наук”. В переводе В.Н. Ивановского
вышли “Система логики силлогистической и индуктивной” Дж. Ст. Милля, “Основы эти-
ки” Фр. Паульсена, “Современное мировоззрение и естествознание” М. Ферворна.
Внимание к психологическим и педагогическим аспектам при разработке концепции
науки и научной философии не могло не быть связано с профессиональными занятиями
В.Н. Ивановского в области истории психологии и педагогики. Им опубликованы рабо-
ты по истории ассоцианизма [Ивановский 1893; Ивановский 1897; Ивановский 1909], по
истории образования [Ивановский 1900], перевод “Психологии” А. Бэна, “Психологии в
беседах с учителями” У. Джемса. С уроков педагогики началась преподавательская дея-
тельность В.Н. Ивановского в 1894 г. в Московском училище ордена св. Екатерины, пси-
хологию он стал преподавать в 1897 на Высших женских курсах. Впоследствии В.Н. Ива-
новский преподавал в Казанском, Московском, Самарском и Белорусском университетах
и вел занятия не только по философии, но также по психологии, истории педагогики, ди-
дактике. В.Н. Ивановский был секретарем журнала “Вопросы философии и психологии”
(1893–1896 гг.), секретарем Московского Психологического общества (1983–1900 гг.),
работал в комиссии по реформе средней школы (1899–1900 гг.). Работая в Казанском
университете, В.Н. Ивановский энергично занимался общественной деятельностью. Он
стал одним из инициаторов создания в Казани Высших Женских курсов и Казанского
общества народных университетов [Основные моменты б/г, 3]. “Состоя членом Совета
семейно-педагогического кружка, – вспоминал А.А. Красновский, – он с группой студен-
тов организовал площадку для игр беднейшей городской детворы и тем положил в Каза-
ни начало внешкольной работе с детьми и дошкольному воспитанию детей трудящихся”
[Красновский 1939].
Излагая в начале 1920-х гг. концепцию научной философии, В.Н. Ивановский демон-
стрирует сочетание русского универсализма, стремления к европеизации и лояльного
отношения к Советской власти. “Пройти хорошую философскую школу, – подчеркивает
он, – это значит понять частичность всех философских достижений, уметь выделить в них
истинное и синтезировать эти частичные истины в новое, более широкое целое. При этом
окажется, что частично правы различные школы и направления <…> Нужна каждая част-
ная истина: ибо целое слагается из таких частных достижений, создаваемых отдельными
мыслителями в зависимости от всех моментов, под влиянием которых жила их мысль”
[Ивановский 1923, 140]. Мягко критикуя богдановскую идею “пролетарской науки”, Ива-
новский замечает: “Но тут, очевидно, недоразумение: автор имеет в виду не особые, про-
летарские науки, а некоторые факты и теории в сравнительной филологии и астрономии,
психологические корни которых, быть может, доступнее психике пролетариев, чем других
классов общества”. И здесь же предлагает собственное истолкование “пролетарской нау-
ки” как “вклада нового общественного класса в исторический капитал истин, отнюдь не

8
отменяющего всего того, что было, как проверенное и доказанное, установлено при других
общественных условиях”. В.Н. Ивановский констатирует свое расхождение с “большин-
ством представителей материалистического направления”, поскольку выдвигает на пер-
вый план методологию и гносеологию, и кроме того, не видит необходимой (в логическом
смысле) связи между материализмом общественным и собственно философским.
Считая, что Россия, “несмотря на случайные уклонения, в общем европеизируется
быстрее, чем это было ранее”, философ подчеркивает, что “усвоение западной теорети-
ческой науки отнюдь не должно отставать от горячего стремления быстро усвоить про-
мышленную технику Запада Европы и Америки”. Критикуя идею “русской национальной
философии”, он замечает, что, во-первых, содержание национальной мысли народов не-
прерывно меняется, а во-вторых, “национальность” есть естественная форма освоения
и творчества – от нее никуда не уйти, поэтому ее надо умственно “вынести за скобки” и
“просто заняться научной работой искания истины”. Недостаток религиозной (в том числе
православной) философии В.Н. Ивановский видит в стремлении “оправдать веру отцов”,
в то время как задачей философии должно быть познание истины в действительности,
а не оправдание чьих-либо верований.

ЛИТЕРАТУРА

Ивановский 1893 – Ивановский В.Н. Ложные вторичные ощущения // Вопросы философии и

психологии.1893. № 5.
Ивановский 1897 – Ивановский В.Н. К вопросу об апперцепции // Вопросы философии и пси-
хологии.1897. № 1
Ивановский 1900 – Ивановский В.Н. Движение к распространению университетского образова-
ния в России // Вестник воспитания. 1900. № 3.
Ивановский 1901 – Ивановский В.Н. Первый международный философский конгресс в Пари-
же // Журнал министерства народного просвещения. Апрель 1901.
Ивановский 1909 – Ивановский В.Н. Ассоцианизм психологический и гносеологический. Ч. I.
Казань, 1909.
Ивановский 1923 – Ивановский В.Н. Методологическое введение в науку и философию. Т. 1.
Минск, 1923.
Красновский 1939 – Красновский А.А. Памяти Владимира Николаевича Ивановского // Совет-
ская педагогика, № 3. 1939.
Основные моменты б/г – Основные моменты деятельности и жизни проф. Вл. Ник. Ивановско-
го. Архив Е. В. и Т.В. Ивановских.

9
 Владимир Ивановский и Густав Шпет:
методологический проект
“истории понятий”
Т. Г. ЩЕДРИНА

В статье рассматривается методологический проект “истории понятий”, которым ру-

ководствовались В.Н. Ивановский и Г.Г. Шпет в процессе разработки “Словаря философ-
ской терминологии” в 1922 г.
The article deals with the directing methodological project of “concepts history” by Vladi-
mir Ivanovsky and Gustav Shpet (“Dictionary of philosophical terms”, 1922).
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: философия и методология науки, история понятий, философ-
ская терминология, В.Н. Ивановский, Г.Г. Шпет.
KEY WORDS: philosophy of science, methodology of science, concepts history, philo-
sophical terms, Ivanovsky, Shpet.

Размышляя о развитии гуманитарной науки в России, Н.О. Лосский писал: “Не зная
и не изучая своего прошлого, мы не умеем ценить свою культуру и не можем сознательно
развивать и укреплять ее. Между прочим мы до сих пор не научились ценить свою науч-
ную и философскую литературу. Нам кажется, будто всякое философское направление
появляется в России под влиянием Запада, и для изучения его в его оригинальной форме
нужно обращаться к иностранной литературе. Между тем, в действительности, зачастую
основные идеи того же направления зарождались более или менее одновременно и в на-
шей литературе, воплощались в яркой и своеобразной форме и, если бы мы не оставляли
такие произведения русских писателей в тени, отдавая предпочтение “знатным иностран-
цам”, они служили бы ядром для дальнейшего развития мысли, были бы использованы
так полно, как это бывает в органически развивающейся литературе Запада и приобретали
бы влияние также и за пределами России” [Лосский 1918]. Рассуждение Лосского в пол-
ной мере можно отнести и к такой актуальной ныне области гуманитарных исследований,
как “история понятий”. Когда сегодня мы работаем в этой области, то обращаемся, как
правило, к европейской методологической традиции (в основном к трудам Р. Козеллека,
Э. Ротхакера, Й. Риттера); см. об этом: [Материалы 2010]. Но при этом очень важно, чтобы
наше обращение к этой традиции, наш исследовательский интерес не был бы прямым за-

© Щедрина Т.Г., 2012 г.

10
имствованием, простым калькированием конкретных методик. Необходимо, чтобы усвое-
ние европейского интеллектуального опыта стало рецепцией, т.е. осмыслением с учетом
реалий русского исторического опыта и русской философско-методологической традиции,
обогащающей исследования в этой области. А традиция эта в русской философии есть.
В 1921 г. был создан Институт научной философии. Густав Густавович Шпет стал его
первым директором, а Владимир Николаевич Ивановский – действительным членом по
секции методологии науки. Как свидетельствуют протоколы заседаний, сохранившиеся в
архиве РАН, фундаментальным направлением деятельности института становится “раз-
работка вопросов научной и философской терминологии с целью подготовки материалов
для словаря научных и философских терминов”; см.: [Отчет 1995, 115]. В комиссию для
разработки плана словаря вошли Г.Г. Шпет, В.Н. Ивановский и Я.А. Берман. Трудно су-
дить о том, в чем состояла научная роль Бермана в этой работе1, но методологические под-
ходы Ивановского и Шпета остаются актуальными и сегодня именно в рамках разработки
проблем “истории понятий”.
Словосочетание “история понятий” не имеет сегодня однозначной интерпретации.
И прежде всего потому, что многозначен сам термин “понятие”. Что исследует история
понятий сегодня? Понятие, выраженное в слове (слово-понятие), или понятие как исто-
рически меняющийся смысл слов? Понятие как лингвистический объект, или понятие как
объект исторический или объект научный. Направляет ли история понятий свой интерес
на смысл понятий или на культурную и историческую обусловленность их? Можно ли
говорить о возможных соотношениях понятий и идей и можно ли полагать, что “история
понятий” и “история идей” исследуют одни и те же тематические пласты? Входит ли в ком-
петенцию “истории понятий” “история рецепции понятий”? и т.д. Тематический разброс
исследований, выполненных в рамках “истории понятий”, свидетельствует прежде всего
о размытости границ этого методологического направления. А это значит, что в рамках
“истории понятий”, которое определяется в современной методологии как исследование
исторической семантики терминов, могут существовать самые различные методологиче-
ские стратегии.
И в этом смысле об “истории понятий” можно говорить уже не только как об истори-
ческом феномене, что предполагает исследование методологической стратегии Козеллека и
его коллег, но и как о феномене методологическом. Этот разворот позволяет нам обозначать
методологическую стратегию Вл. Ивановского и Г. Шпета как один из вариантов “истории
понятий”. К сожалению, в отличие от “истории понятий” Р. Козеллека, охватившей зна-
чительный по объему эмпирический материал, “история понятий” Шпета и Ивановского
содержательно практически не была осуществлена. Словаря философских и научных по-
нятий им так и не удалось создать. Остались отдельные статьи, наброски, размышления
в письмах и формулировки общих принципов работы. Поэтому, я думаю, будет истори-
чески правильнее говорить об “истории понятий” Шпета и Ивановского как о проекте.
Тем интереснее нам сегодня сравнить методологический проект Шпета и Ивановско-
го с нашими современными философскими достижениями. Я имею в виду два крупных
энциклопедических труда последних десяти лет: “Новую философскую энциклопедию”
(М., 2000) и “Энциклопедию эпистемологии и философии науки” (М., 2009), в которых
предпринимаются попытки исследований в рамках “истории понятий”. Можем ли мы
сегодня увидеть преемственность современных терминологических исследований с прин-
ципами Шпета и Ивановского? Чтобы ответить на этот вопрос, мы должны соотнести со-
держательные принципы методологического проекта Ивановского и Шпета с принципами
современных составителей, а также сопоставить отдельные сохранившиеся энциклопеди-
ческие статьи с современными методологическими образцами.

* * *
Терминологическая работа всегда входила в сферу философских интересов Вл. Ива-
новского. Уже в 1900 г. для участия в Первом международном философском конгрессе
он заявил доклад “Sur la possibilité d’une terminologie commune à tous les philosophes”

11
(“О возможности философской терминологии, общей для всех философов”); см.: [Ива-
новский 1899, 143–144], а затем вместе с А. Лаландом работал над известным словарем
“Vocabulaire technique et critique de la philosophie”. Он сообщал об этом в “Докладе дей-
ствительного члена Института научной философии при Факультете Общественных Наук
Московского Университета. 15 мая 1922”, приложенном к письму Шпету; см.: [Иванов-
ский 1922б]2. “Давно заинтересовавшись проблемами философской терминологии, – пи-
сал он, – придя к убеждению, что многие недоразумения в философии и многие трудности
ее усвоения зависят от невыясненности терминологической ее стороны, от невнимания к
ней, что правильная постановка научно-философского образования и твердая ориенти-
ровка в философии зависят от ясности основных понятий и терминов, я прочел на I Меж-
дународном философском конгрессе в Париже в 1900 году доклад на программную тему,
соприкасавшуюся частично с интересовавшей меня проблемой: Sur la possibilité d’une
Terminologie commune à tous les philosophes, в котором вкратце развил мою точку зрения.
(Краткое резюме моего доклада помещено в отчете о конгрессе в Revue de métaphysique et
de morale, 1900 г.). От организационного комитета конгресса докладчиком по этому вопро-
су выступил профессор Андре Лаланд, по предложению которого образовавшееся после
этого конгресса Société Française de philosophie стало издавать Vocabulaire philosophique.
Основной задачей Vocabulaire была критика и отбор наиболее подходящих, по мнению
сотрудников (Лаланд, Кутюра, Бело, Бруншвик и др.), значений французских терминов,
причем учет значений терминов в других языках и в разнообразных философских школах
ставился на второй план. Будучи приглашен к участию в Vocabulaire, я в своих небольших
статьях давал обзоры значений терминов в том роде, в каком я их предлагаю сейчас вни-
манию Терминологической Комиссии” [Ивановский 1922б]. О результатах своих терми-
нологических исследований Ивановский также докладывал и на Втором международном
философском конгрессе (Женева, 1904), о чем свидетельствует его письмо организатору
этого мероприятия Эдуарду Клапареду [Ивановский 1905, 51а].
Терминологические исследования Ивановского были близки Шпету, для которого
герменевтический анализ “слова-понятия”3 составлял основание философской работы как
работы научной. В то же время в философских установках Шпета и Ивановского имелись
различия. Особенно ярко их концептуальные различия проявились в диспуте на шпе-
товской защите диссертации “История как проблема логики”, где Ивановский выступил
неофициальным оппонентом. Спустя шесть лет он опубликовал свои размышления по по-
воду шпетовского труда “История как проблема логики” в журнале “Труды Белорусского
государственного университета” [Ивановский 1922а]. Здесь он изложил свои принципы,
исходя из которых он и спорил со Шпетом.
В процессе анализа рецензии-статьи Ивановского становится очевидным, что основа-
нием их концептуального спора является их понимание понятий науки, истории, логики
исторической науки, а также их гносеологические установки. Шпет (вслед за Гуссерлем)
рассматривает науку в ее идее, как целостное единство, он выходит за рамки неокантиан-
ской дихотомии и не разделяет науки о природе и науки о культуре. Ивановский остается
в рамках этой дихотомии.
Следующий пункт разногласия: понятие “история”. Для Шпета история – это прежде
всего “действительность, которая окружает нас” [Шпет 1916, 21], причем действитель-
ность эта вся есть социальная в том смысле, что она выражена в словах-понятиях и иначе
существовать не может. Следовательно, для Шпета любая отрасль исторической науки:
будь то история естественная или история социальная, есть прежде всего социальная дей-
ствительность. Ивановского именно эта “абсолютизация” социального и не устраивает
в концепции Шпета. Он возражает именно потому, что сам выделяет историю как “кон-
кретную действительность во всем многообразии ее сменяющихся во времени моментов”
и действительность “социальную, взятую с известной стороны и изучаемой одною из
социальных наук” [Ивановский 1922а, № 1, 18]. Заметим также, что здесь Ивановский
формулирует один из важнейших принципов терминологической работы, которого он сам
придерживается. Определение должно устанавливать значение термина раз и навсегда в
пределах работы.

12
 Не менее важно, что Шпет и Ивановский по-разному понимают понятие “логика
исторической науки”. И прежде всего в силу разности гносеологических установок или
способов отношения к тому, как возможно познание мира. Шпет полагает, что ученый
может познавать мир как угодно (он отходит от жесткой нормативности логики в процессе
познания), но способ выражения ученого всегда должен соответствовать определенным
канонам стиля мышления той науки, в которой он работает. Это значит, что для Шпета
“логика исторической науки есть наука о форме выражения исторической науки” [Шпет
1916, 62], как науки герменевтической. Ивановский остается в пределах понимания логи-
ки именно как науки нормативной и поэтому он формулирует свое разногласие со Шпе-
том так: «мы, в противоположность автору, убеждены, что “логика истории”, т.е. теория
основных понятий и методов исследования, должна лежать в основе именно процесса
исторического изучения; мало того, что без такой логики, без такой предварительной
канвы или схемы (или, если угодно, без определенного исторического мировоззрения)
невозможно никакое действительно научное историческое исследование. Только такая
основа может направлять работу историка над материалом» [Ивановский 1922а, № 1, 22].
И далее: «Мы убеждены, что не следует недооценивать регулятивного для исторического
познания значения “номотетических тенденций”» [Ивановский 1922а, № 2–3, 44].
Отмеченные выше методологические различия в позициях Шпета и Ивановского не
помешали в дальнейшем их совместной работе. Об общих принципах этой совместной
работы и пойдет речь ниже. Но не отметить эти различия я не могла, поскольку они факти-
чески уточняют принципы такой работы в их соотнесении с нынешними исследованиями
в этой области. Но, повторяю, для меня в данном случае, в контексте темы традиции, важ-
на именно общность их методологических (исследовательских) установок. Эту общность,
надо сказать, ощущали и они сами. Несмотря на методологические разногласия, Шпет и
Ивановский высоко ценили исследования друг друга. В 1918 г. Шпет редактировал се-
рию “История философии в монографиях” и предлагал Ивановскому написать для этой
серии книгу о “Дж. Ст. Милле и английском позитивизме” (XIX века) [Ивановский 1918].
А Ивановский по достоинству оценил книгу Шпета “История как проблема логики” и
заканчивал свою критическую статью-разбор следующими словами: “Мы должны выра-
зить наше убеждение, что к книге будут обращаться изучающие проблемы методологии
истории. <…> Серьезные работы живут не одно десятилетие; а интерес к научно-критиче-
ской литературе может служить мерилом культурности самостоятельно мыслящей части
народа” [Ивановский 1922а, № 2–3, 48].
Фактически, позиции Шпета и Ивановского соотносимы друг с другом и прежде всего
в их устремленности к прояснению исторических смыслов “слов-понятий” (Шпет) или
“философской терминологии” (Ивановский).
Шпет формулирует свое отношение к научной терминологической работе примени-
тельно к искусствознанию, но фактически подразумевает общие принципы построения
научного знания, которые можно представить в виде следующих положений:
1) “Центром всех экспериментальных и вспомогательных институтов” – основою са-
мого научного познания, как такого, – “является, должен быть и может быть только анализ
самих понятий” [Шпет 2007, 161] (курсив мой. – Т.Щ.), которыми оперирует наука.
2) Начиная с вопросов самого общего плана “и кончая последними конкретно-диа-
лектическими и историческими определениями” – “везде, как эксперименту, так и объ-
яснению предшествует вопрос: что это?, т.е. вопрос вещной номенклатуры и дифферен-
цирующей терминологии” [Шпет 2007, 161]. А это значит, что любая терминологическая
аналитическая работа исторична, она имеет “неуничтожимый конкретный характер” и
может “служить иллюстрацией того, что анализ не непременно абстрагирующая операция,
и что, следовательно, не противоречиво, а только диалектично, когда структурный анализ
понятий есть вместе с тем и средство синтетического восстановления частей в связующее
целое. Имея в виду необъятные перспективы открывающейся здесь научной работы, едва
ли можно обойтись без ее коллективной организации, и прежде всего в форме сосредото-
ченной кабинетской работы. – Самый вопрос о методе, объяснении, теории, – второй во-
прос, стоящий непременно после вопроса анализа и дескрипции” [Шпет 2007, 161–162].

13
 3) “В связи с терминологическою работою и из нее непосредственно возникают тре-
бования, во-первых, систематики и диалектического упорядочения <…> теорий, и, во-вто-
рых, приведение во внутренне организованную систему наиболее пригодной современной
теории. Чисто практическая необходимость последней иллюстрируется всем вышесказан-
ным. Научная работа всегда совершается в известном кругу: от собирания материала до
теории и обратно, ибо организованное накопление материала необходимо предполагает
некоторое теоретическое руководство” [Шпет 2007, 162].
4) “Работа систематизации, основанная на изучении истории самой науки и ее теорий,
создает побуждение укрепить общее положение и признание своей науки распростране-
нием классических трудов” [Шпет 2007, 163].
5) И наконец, проблема перевода. “Образцовые переводы служили бы не только целям
выработки терминологии и целям систематики, но приучали бы к самой работе широкие
круги” – “задача, выполнение которой удовлетворило бы и нужды самой науки и нужды
просвещения” [Шпет 2007, 163]4.
Принципы, сформулированные Шпетом, принимал и Ивановский. И прежде всего в
силу их конкретно-исторического характера. Ивановский формулирует следующие мето-
дологические возможности исследования философской терминологии: 1) “установление
истории терминов как таковых”; 2) “анализ истории понятий и их развития в ряде тер-
минов, различных в разные времена и у разных народов”; 3) “выработка нормальной, так
сказать, системы терминов, отбор из них наиболее подходящих”; 4) “изучение, которое
исходило бы из фактически употребляемых терминов своего, родного языка, и устанав-
ливало бы их происхождение и их связь с многообразием значений понятий у разных
народов, в разные эпохи, в разных научных философских школах” [Ивановский 1922б].
Следовательно, каждый раз в зависимости от контекста исследователь может выбирать
наиболее приемлемое основание для рассмотрения конкретных слов-понятий. В термино-
логической работе, намеченной Институтом научной философии, Ивановский предлагает
руководствоваться четвертой возможностью и обосновывает свой выбор тем, что “такое
изучение давало бы в качестве общей схемы работы систему терминов своего языка и
использовало бы коллективный, мировой запас понятий на пользу прежде всего отечест-
венной родной научно-философской мысли” [Ивановский 1922б].
Вл. Ивановский не только раскрывает методологические возможности и пути истори-
ческого исследования философских слов-понятий, но и представляет конкретные образцы
такой работы. Это наброски энциклопедических статей для “Словаря философской тер-
минологии”.

* * *

Именно эти статьи я хочу сопоставить с аналогичными словарными статьями из

“Новой философской энциклопедии” и “Энциклопедии эпистемологии и философии
науки”.
Первая статья Вл. Ивановского – “Апперцепция”5.
Апперцепция: (новолат. apperceptio, фр. apperception, англ. apperception, нем. Ap-
percepzion)
1) Первоначальное значение = усиленное, доходящее до (ad-) сознания восприя-
тие (perception);
2) У Лейбница, введшего в философию этот термин, – ясное и отчетливое вос-
приятие мыслящею монадою заложенной в ней изначала системы аспектов всего мира
и его частей и элементов, получающееся при максимальной активности и напряжении
внутренних сил монады (метафизически-психологическое значение);
3) У Канта – принцип единства и активности познающего субъекта (гносеологи-
ческое значение);
4) У Гербарта – процесс переработки прежде сформировавшимся содержанием
душевной субстанции составляющим единую диалектически напряженную систему,

14
 вновь протекающего в душу материала, процесс взаимодействия, анализа, перегруп-
пировки, обработки, усвоения, систематизации, истолкования и т. д. каждого нового
содержания с ранее выработанных точек зрения и в связи с ранее усвоенным содер-
жанием;
У Вундта: пассивная “апперцепция” – эмпирически констатируемая активность
сознания, как единой деятельности, как она вырабатывается в актах оценки внимания,
выбора, произвольного усиления или ослабления духовного содержания и т. д.; “Ак-
тивная” апперцепция – внутренняя основа пассивной апперцепции, гносеологиче-
ское, трансцендентально устанавливаемое единство познающего субъекта (пассивная
апперцепция Вундта приближается к Гербарту, активная – воспроизводит сущность
теории Канта).
В “Новой философской энциклопедии” статья “Апперцепция” написана О.С. Су-
воровым и практически полностью совпадает с наброском В. Н. Ивановского по своей
структуре и содержанию; см.: [Суворов 2000, 152–153]. Более того, Суворов приводит
статью Ивановского “К вопросу об апперцепции” [Ивановский 1897] в качестве основ-
ного источника своей работы6. В “Энциклопедии эпистемологии и философии науки”
статью “Апперцепция” писал А. Н. Круглов; см.: [Круглов 2009, 67]. И если О. Суворов и
Вл. Ивановский выделяют в этом понятии первоначальный смысл, введенный Лейбницем,
а затем предлагают историческую реконструкцию смыслов этого понятия, то Круглов
ограничивается приведением только двух смыслов данного понятия (Лейбница и Канта).
Вторая статья, которую я взяла в качестве методологического образца для сопостав-
ления: “Идея”.
Идея (греч. ἰδέα, лат. idea, фр. idée, англ. idea, нем. Idee):
1) первоначальное значение – зрительный образ [(F) ἰδέα (видеа) ранее – диа-
граммой от корня Fid = вид-];
2) платоновское значение: умопостигаемые типы всех классов вещей, являющи-
мися реальными, трансцендентно-образующими их (через их “причастность” идеям)
силами;
3) “материальные идеи” схоластиков, материальные отпечатки вещей, восприни-
маемые органами чувств;
4) декартовско-локковское значение: всякое состояние души, когда она мыслит;
5) берклеевское значение: идея есть всякое целое внешнее восприятие и всякий
элемент такого восприятия (в противоположность notions), которые мы имеем от
духов и их деятельностей). В этом значении на первом плане онтологически, а не
критически гносеологический момент;
6) “идея” как воспроизведенное состояние сознания в противоположность ощу-
щению: юмовские perceptions of sensation и perceptions of ideas;
7) “идея” разума – в смысле Канта: регулятивный принцип познания разума за
предмет собственно научного, рассудочного познания.
9) гегелевская Абсолютная Идея – мировой принцип, мировая основа, создающая
мир своим диалектическим саморазвертыванием.
В “Новой философской энциклопедии” статья “Идея” написана А. П. Огурцовым,
который определяет это понятие как “форму постижения мира в мысли” [Огурцов 2000,
83]. И далее он приводит исторические смыслы этого понятия, опираясь на его понима-
ние Платоном, Кантом, Фихте и Гегелем. В “Энциклопедии эпистемологии и философии
науки” статью “Идея” писал Т.И. Ойзерман. И его способ построения словарной статьи
практически полностью совпадает с приведенной выше статьей Ивановского. Ойзерман
нацелен на историческое раскрытие смысла термина “Идея”, поэтому он, как и Иванов-
ский, приводит “первоначальное этимологическое значение термина” [Ойзерман 2009,
266–269], а затем последовательно раскрывает авторские смыслы этого понятия, проводя
его практически через всю историю философии (от Платона до современной аналити-
ческой философии). Тем самым автор фактически реализует установки Ивановского
и Шпета.
Наконец, третья статья Ивановского, представляющая реальный методологический
интерес для современных исследователей терминологии: “Идеализм”.

15
 Идеализм (лат. idealismus, фр. l’idéalisme, англ. idealism, нем. Idealismus) – может
происходить либо от понятия “идея”, либо от понятия “идеал”:
От понятия “идеал”:
1) настроение (или убеждение), выражающееся в стремлении к “идеалу”, как бы
таковой ни понимался:
А) как субъективный идеал, или
Б) как объективная мировая сила;
От понятия “идея”:
2) платоновский “идеализм” – теория “идей”, как прототипов классов сходных
вещей;
3) субъективный идеализм (Локка, Юма, затем у Декарта);
4) берклеевский идеализм = соединение субъективного с объективно-теологиче-
ским;
5) кантовский “идеализм” (трансцендентальный, критический, методологиче-
ский и т.д.), как он развит в Трансцендентальной эстетике и Трансцендентальной ана-
литике: учение об “идеальности”, об априорности, объективно=идеальном характере
чистых форм чувственности и рассудка, констатуирующих научное познание;
6) кантовский идеализм – в том смысле, в каком он развит в Трансцендентальной
Диалектике и в Критике способности суждения: учение об идеях, как регулятивном
элементе в познании разума, в изучении органической жизни и в понимании произве-
дений искусств; дальнейшее развитие его у Шеллинга;
7) приближающийся к солипсизму идеализм Фихте (позже также “имманентной”
школы);
8) абсолютный идеализм Гегеля.
И в “Новой философской энциклопедии” и в “Энциклопедии эпистемологии и фи-
лософии науки” статья “Идеализм” написана Г.Д. Левиным. Ее принципиальное отличие
от статьи Вл. Ивановского в том, что Левин берет это понятие в чисто гносеологическом
контексте (исходя из понятия “идея”; см.: [Левин 2000, 73–74; Левин 2009, 261–262]), в то
время как Ивановский предлагает две линии определения данного термина (от понятий
“идеал” и “идея”). В первом случае термин “идеализм” характеризует определенное умо-
настроение, во втором – философское течение.
Несмотря на всю краткость и ограниченность приведенных архивных материалов (чер-
новиков энциклопедических статей Ивановского), в целом философская преемственность
просматривается здесь в важнейшем принципе терминологической работы: конкретность
и историчность были важны для Шпета и Ивановского, они остались важны, а возможно,
приобретают еще большую значимость для современных исследователей в этой области.
Дело в том, что одной из особенностей современной философии является характерный
для нее пересмотр оснований своих абстракций. В поле зрения философских исследова-
ний попадает факт множественности онтологий, культурных, социальных, внутринауч-
ных. Философия как бы заново погружается в историю, переживает свою историчность,
свою погруженность в культуру. И связанная с этим терминологическая работа филосо-
фии сегодня достаточно остро нуждается в рациональных, методологических принципах.
Отсюда, настоятельная потребность в обращении к опыту этой работы, зарубежному и
отечественному. Последний у нас имеется и достаточно богат, в чем, я надеюсь, эта статья
убедит заинтересованного читателя. И если мы хотим сегодня осуществлять исследования
в области истории понятий, то мы должны учитывать не только исторический опыт евро-
пейских коллег, но и опыт русской философской традиции, каковым является в данном
случае методологический проект “Энциклопедии философской терминологии” Г. Шпета
и Вл. Ивановского. Русские философы уже тогда осознавали, что философские понятия
существуют не в воздухе и даже не в метафизических системах только, они пронизыва-
ют систему словоупотреблений конкретных социальных языков (языка науки, политики,
повседневности, техники). Поэтому для Ивановского и Шпета, как и для современных
представителей “истории понятий” (Р. Козеллека, Э. Ротхакера, Й. Риттера) были важны
исторические смыслы философских понятий не самих по себе, но в приложении к куль-
турно-историческим контекстам7.

16
 ЛИТЕРАТУРА

Ивановский 1897 – Ивановский В.Н. К вопросу об апперцепции // Вопросы философии и пси-

хологии. 1897. Кн. 36 (1).
Ивановский 1899 – Ивановский В.Н. Письмо К. Леону от 14/26 декабря 1899 года / Archives de
la Sorbonne. Fond X. Léon. FB 669.
Ивановский 1905 – Ивановский В.Н. Письмо Эд. Клапареду. <1905> / Bibliothèque publique et
universitaire à Genève (BPU). Ms. fr. 4013. Éd. Claparède.
Ивановский 1918 – Ивановский В.Н. Письмо Г. Шпету. 25 марта – 7 апреля 1918 года / ОР РГБ.
Ф. 718. К. 24. Ед. хр. 54.
Ивановский 1922а – Ивановский В.Н. Логика истории как онтология единичного / Труды Бело-
русского государственного университета в Минске. Минск, 1922. № 1, 2–3.
Ивановский 1922б – Ивановский В.Н. Письмо Г.Г. Шпету. 1922 год / ОР РГБ. Ф. 718. К. 24.
Ед. хр. 53.
Круглов 2009 – Круглов А. Н. Апперцепция / Энциклопедия эпистемологии и философии нау-
ки. Гл. ред. и сост. И. Т. Касавин. М., 2009.
Левин 2000 – Левин Г.Д. Идеализм / Новая философская энциклопедия. Т. 2. М., 2000.
Левин 2009 – Левин Г.Д. Идеализм / Энциклопедия эпистемологии и философии науки.
М., 2009.
Лосский 1918 – Лосский Н.О. Психология в России // Вестник культуры и политики. 1918.
№ 4.
Материалы 2010 – Материалы конференции “Теория и методология гуманитарного знания:
история понятий” (Москва, РГГУ, 29 марта 2010). http://www.rsuh.ru/news.html?id=254466.
Огурцов 2000 – Огурцов А.П. Идея / Новая философская энциклопедия. Науч.-ред. совет
В.С. Степин, А.А. Гусейнов, Г.Ю. Семигин, А.П. Огурцов. Т. 2. М., 2000.
Ойзерман 2009 – Ойзерман Т.И. Идея / Энциклопедия эпистемологии и философии науки.
Гл. ред. и сост. И.Т. Касавин. М., 2009.
Отчет 1995 – Полугодичный отчет о деятельности Института научной философии. Публ.
Л. А. Когана // Вопросы философии. 1995. № 10.
Суворов 2000 – Суворов О.С. Апперцепция / Новая философская энциклопедия. Т. 1. М., 2000.
Теплов 1951 – Теплов Б.М. Психология. М., 1951.
Шпет 1916 – Шпет Г.Г. История как проблема логики. Критические и методологические иссле-
дования. Ч. I. Материалы. М., 1916.
Шпет 2005 – Шпет Г.Г. Язык и смысл / Шпет Г.Г. Мысль и Слово. Избранные труды. Отв.
ред.-сост. Т. Г. Щедрина. М., 2005.
Шпет 2007 – Шпет Г.Г. К вопросу о постановке научной работы в области искусствоведения /
Шпет Г.Г. Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры. Отв. ред.-сост.
Т.Г. Щедрина. М., 2007.

Примечания
1
В одном из писем Шпету Ивановский замечает: “В понедельник 15/V я был, хотя с опозданием
в Психологическом Институте, Якова Александровича <Бермана> не было. Выходит по пословице:
“Первый раз – случай, второй – судьба, третий – привычка”. Чтоб не допустить до стадии привычки,
Вы, быть может, двинули бы дело терминологической комиссии на ближайшем заседании всего
института” [Ивановский 1922б].
2
Письма В.Н. Ивановского Г.Г. Шпету и доклад Ивановского о философской терминологии
будет полностью опубликован в 9 томе Собрания сочинений Г.Г. Шпета “Философ в культуре: доку-
менты и письма” (М.: РОССПЭН, 2012).
3
Шпет не принимает идею языка, как предмета герменевтического исследования, поскольку
отдает себе отчет в том, что язык как феномен (как целое) не может быть сам по себе положен в
основу, т.е. не может быть взят в качестве единицы герменевтического анализа. Необходима еще и
“часть” (слово), без которой язык теряет смысл, теряет свое принципиальное значение “контекста” в
герменевтическом исследовании. Язык, по Шпету, есть не только целое, всеобъемлющее. Он, в силу
своей фактичности, “точно так же, как и каждая его составная часть, имеет значение, имеет смысл
только в контексте какого-то, всегда более обширного целого” [Шпет 2005, 569]. Для Шпета таким
целым является “слово-понятие”, как выражение словесного (языкового) сознания, как “архетип
культуры”.

17
 4
Замечу, что и Ивановский столкнулся с проблемой перевода. Он пишет об этом в письме к
Шпету: “В прилагаемых образчиках того, как я представляю себе работу по изучению отдельных
терминов, обращаю внимание на следующее: <…> я брал за основу русские значения терминов и
указывал в скобках не (греч., лат., фр., англ. и нем.) синонимы, а переводы их (точнее их образцы);
при этом иногда значения этих иностранных терминов могут не совсем совпадать ни друг с дру-
гом, ни с анализируемым русским термином (например, одному русскому могут отвечать в разных
случаях, оттенках и связях мыслей несколько терминов другого языка, или обратно – одному ино-
странному несколько русских и т. д.). Эти расхождения значений терминов я не учитывал, приводя
иностранные термины рядом с русскими заголовками; но они приняты во внимание в самом перечне
значений терминов” [Ивановский 1922б].
5
Воспроизвожу наброски написанных В.Н. Ивановским статей “Апперцепция”, “Идея”, “Идеа-
лизм” полностью по архивным оригиналам [Ивановский 1922б].
6
В качестве второго и последнего он приводит книгу [Теплов 1951].
7
Вл. Ивановский вслед за Ф. Тённисом ищет возможности приложения философских понятий
к логике и психологии, а Козеллек – к социальным и политическим контекстам.

18
 ФИЛОСОФИЯ И ОБЩЕСТВО

Welfare State как точка отсчета:

место государства всеобщего
благосостояния в социальной истории
Т. Ю. СИДОРИНА

Статья посвящена феномену “государство всеобщего благосостояния” как попытке

достижения общественного идеала. Мы обращаемся к модели государства всеобщего
благосостояния как соотношению реальности и мечты. Опыт демократии благосостоя-
ния занимает важное место в ряду идей (от древних мифов, утопий эпохи Возрожде-
ния, проектов социалистов-утопистов) и реальных попыток воплощения обществен-
ного идеала (анархических коммун, лагерей стран социализма и пр.). Чему учит этот
опыт, что приобрело и что потеряло человечество в результате подобных социальных
экспериментов?

The article is devoted to phenomenon of Welfare State as an attempt to reach social ideal.
We regard Welfare State model as a correlation of reality and a dream. The experience of welfare
democracy plays an important role in a number of ideas (from the ancient myths, utopias of the
Renaissance, projects of utopian socialists) and real attempts to implement social ideal (anarchist
communes, camps of socialist countries and so on). What is the value of this experience, what
has the humanity gained and what has it lost from these social experiments?

КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: общественный идеал, идеальное государство, государство все-

общего благосостояния, политика.

KEY WORDS: public ideal, ideal state, welfare state, policy.

Человечество всегда мечтало о счастливой, благополучной жизни, пыталось найти

некие справедливые стабильные основания общественных отношений, договориться о
правилах сосуществования. Свидетельства этому мы находим в самых древних источни-
ках. Одни из первых описаний справедливой общественной жизни мы встречаем в извест-
ных трудах мыслителей Древней Греции. В Средние века, эпоху Возрождения вопрос об
оптимальном общественном устройстве воплощается в различных социальных проектах.
Формируется направление утопической мысли, начало которому положила модель иде-
ального общества Томаса Мора1. “Утопия” как критика негативных сторон общественного
устройства, с одной стороны, а с другой – как форма выражения мечты, явилась выра-

© Сидорина Т.Ю., 2012 г.

19
жением глубинной потребности человеческого духа. В ее основании лежит порожденная
несовершенством реальной жизни устремленность человека к иной – “совершенной”
(с его точки зрения) реальности.
Что же должно стать основой идеальной системы общественных отношений?
Известно, что проект Томаса Мора во многом был вдохновлен идеями платоновского
государства. Поэтому и “Утопия” Мора, и последовавшие за ним сочинения предполага-
ли устранение частной собственности, равный доступ к благам и равное распределение,
т.е. строились на основаниях эгалитаризма. Порядок с достаточно стройной социальной
иерархией и системой мер – такова основа оптимального социума в данной системе
координат2.
Разработка теории общественного договора (XVII–XVIII столетия) становится новым
этапом в истории поисков идеальной модели общественного устройства и определенной
альтернативой проектам эгалитарной, социалистической направленности.
Если в утопиях3 прошлого предлагались модели общественного благополучия, по-
строенные на основаниях порядка, контроля и всеобщего признания, то теоретики об-
щественного договора на первое место ставят свободу и права человека, принимая госу-
дарство и договор относительно него как неизбежное зло, трагическую необходимость,
определенный общепринятый защитный механизм, невмешательство которого в жизнь
гражданского общества оговаривается принципиально4.
Один из важнейших теоретических документов в этой области – “Общественный до-
говор” (1762) Ж.-Ж. Руссо. Сочинение Руссо основывалось на уверенности в возможной
организации общества на основах свободы и равенства5.
Ни отдельный человек, ни целый народ, согласно Руссо, не может отдать себя или
своих детей в рабство добровольно: “Утверждать, что человек отдает себя даром, зна-
чит – утверждать нечто бессмысленное и непостижимое: подобный акт незаконен и не-
действителен уже по одному тому, что тот, кто его совершает, находится не в здравом
уме. Утверждать то же самое о целом народе – это значит считать, что весь он состоит из
безумцев: безумие не творит право, если бы каждый и мог совершить отчуждение самого
себя, то он не может этого сделать за своих детей; они рождаются людьми и свободными”
[Руссо 1998, 204].
Таким образом, с позиций общественного договора Руссо общественный порядок
“утопии” воспринимается, скорее, как рабство и массовое помешательство.
В свете темы этой статьи я хочу обратить внимание на основополагающее противо-
поставление “свободы и порядка”, а также различных трактовок равенства. Существуют
две трактовки равенства – социальное и экономическое. Социальное равенство – обще-
ственное устройство, при котором все члены общество обладают одинаковым статусом
в определенной области. Политический аспект социального равенства заключается в
рассмотрении правил общественного управления: право на участие в выборах, правила
определения лидеров, права и обязанности лидеров, равенство перед законом. Экономи-
ческий подход к трактовке равенства рассматривает процесс распределения благ: право
на работу, распределение ресурсов, равенство возможностей (Фергюсон). При этом со-
циальное равенство предполагает следующую градацию: равноправие (равенство перед
законом); равенство возможностей; принудительное равенство. Отдельно следует назвать
концепцию эгалитаризма (фр. égalitarisme, от égalité – равенство), которая предполагает
создание общества с равными возможностями по управлению и доступу к материальным
благам всем его членам.
В случае теории общественного договора речь идет о равенстве перед законом – рав-
ноправие как равенство естественных прав человека на осуществление какой-либо дея-
тельности вне зависимости от социальных условий существования или несуществования
власти, закона и государства. И здесь равенство не вступает в противоречие со свободой,
как это имеет место, например, в случае равенства в условиях эгалитаризма, когда свобода
противопоставляется равенству как элементу порядка и системы распределения.
Контроль неизбежно присутствует в обоих проектах, но его значимость в условиях
демократии, где государство ограничено функциями “ночного сторожа”, существенно

20
отличается от его роли в государстве социального порядка и равного распределения, когда
контроль – это основное правило “игры”.
Таким образом, в истории социальной мысли формируется определенная устойчивая
альтернатива по отношению к базовым основаниям общественного устройства: “порядок,
контроль и равенство распределения” и “свобода и равенство прав”. Что же должно стать
основой идеальной системы общественных отношений?
Важно, что социальные проекты прошлых веков далеко не всегда ограничивались
рамками социально-философского жанра. XVII–XIX вв. известны попытками реально-
го воплощения социальных проектов идеального общественного устройства – фабрики
Нью-Ланарка Роберта Оуэна, дворцы-фаланстеры Шарля Фурье, братства сенсимонистов,
“Паноптикум” Иеремии Бентама, на основании которого он планировал организовывать
работу на промышленных предприятиях.
При этом, возвращаясь к вопросу о социальном порядке как основе организации
идеального государства, следует отметить, что Оуэн, Фурье и Сен-Симон известны
своими просоциалистическими воззрениями, проект же Бентама сравнивают с моде-
лью идеальной тюрьмы, в которой один стражник может наблюдать за всеми заклю-
ченными одновременно. М. Фуко называл Бентама “Фурье полицейского государства”
[Фуко 1999]. Произведение Бентама демонстрирует предел развития социальной орга-
низации, построенной на основаниях социального порядка и контроля, негативные пер-
спективы социалистического утопизма и эгалитаризма, то, что позже стало предметом
рассмотрения антиутопий ХХ в.
Противопоставляя позиции Бентама и Руссо, Фуко сравнивает установки в понима-
нии общественного устройства и власти. “Я бы сказал, – пишет Фуко, – что Бентам – это
дополнение к Руссо. Какова, в самом деле, та руссоистская мечта, что вдохновляла столь-
ких революционеров? Мечта о прозрачном обществе, одновременно видимом и читаемом
в каждой из его частей; мечта о том, чтобы больше не оставалось каких-либо тёмных
зон, зон, устроенных благодаря привилегиям королевской власти, либо исключительными
преимуществами того или иного сословия, либо, пока еще, беспорядком; чтобы каждый с
занимаемой им точки мог оглядеть всё общество целиком; чтобы одни сердца сообщались
с другими; чтобы взгляды больше не натыкались на препятствия; чтобы царило мнение,
мнение каждого о каждом…
Бентам – это одновременно что-то вроде этого и нечто совершенно противополож-
ное. Он ставит вопрос о видимости, но при этом думает о какой-то видимости, целиком
устроенной вокруг одного господствующего и наблюдающего взгляда. Он приводит в
действие замысел всеохватывающей видимости, которая разворачивалась бы на пользу
строгой и дотошной власти. Так к великой руссоистской теме (которая была своего рода
лирикой Французской революции) подключается техническая идея осуществления некоей
“всепросматривающей” власти, которой был одержим Бентам, причём эти двое прекрасно
дополняют друг друга, и все работает: и лирическая восторженность Руссо, и одержи-
мость Бентама” [Фуко 2002, 220–247].
В конце XIX столетия споры о путях достижения оптимального общественного
устройства стали принимать форму либерализма и эгалитаризма.
Представители так называемой школы социал-дарвинизма стояли на позициях невме-
шательства государства в решение социальных проблем и признании ответственности са-
мого человека за свое благосостояние. Социал-дарвинистская трактовка бедности основа-
на на принципах борьбы за существование, естественного отбора, laissez-faire, отрицания
необходимости социальных реформ и филантропии. Представители этого направления
(Г. Спенсер, У. Самнер, Ф. Гиддингс и др.) признавали естественным существование со-
циального неравенства, причины которого они видели в законах общественного развития,
“отягощенных” личными недостатками индивида [Ярошенко 1994, 32].
Один из последователей Г. Спенсера – Уильям Самнер (1840–1910) – писал: “Нужно
понять, что мы не имеем других альтернатив кроме как: свобода, неравенство, выживание
сильнейших и несвобода, равенство, выживание самых слабых. Первая ведет к развитию
общества, последняя – к его кризису” [Цит по: Ярошенко 1994, 40].

21
 Из чего следует, что вмешательство государства не только не устраняет социальное
неравенство, а наоборот способствует распространению бедности, позволяя человеку
сократить усилия в борьбе за лучшее положение в обществе. Эта позиция определила
известные либеральные модели общественного устройства и организации социальной
помощи в государстве.
Противоположную точку зрения отстаивали представители эгалитаристского направ-
ления в объяснении и изучении проблемы бедности. Например, Жан-Жак Элизе Реклю
(1830–1905) видел причину социальных невзгод в несправедливом устройстве распре-
делительной системы и эксплуатации. Он считал, что существует жесткая взаимосвязь
между бедностью и богатством: чем больше богатство, тем больше бедность. Он видел
необходимое условие прогресса в преодолении пауперизма через введение равного рас-
пределения продуктов земледелия и промышленности между всеми членами общества
[Ярошенко 1994].
Так, на рубеже XIX–XX вв. складывались две основные тенденции социального про-
ектирования – эгалитарные и либеральные проекты общественного развития. При этом
дилемма “свобода – несвобода”, “равенство – неравенство” так и не находила своего раз-
решения. Что же должно стать основой идеальной системы общественных отношений?
Социальное реформирование представляет собой некий Рубикон – между полюсами
либеральной и эгалитарной политики в формировании общественного устройства. Далеко
не все европейские страны следовали политике laissez-faire, непреклонной “невидимой
руке рынка”. Германия во второй половине XIX столетия начинает осуществление соци-
альных проектов, разработку социального законодательства. Канцлер Германии Отто фон
Бисмарк проводит ряд социальных реформ, предполагавших усиление роли государства
[Роик 1994, 19].
Принципиальное нововведение заключалось в том, что в виде систем обязательного
социального страхования государством впервые создавались крупномасштабные меха-
низмы общественного перераспределения доходов с целью социальной защиты низших
слоев населения, к которым в то время в первую очередь относились наемные рабочие
промышленных предприятий. Тем самым по отношению к этим слоям законодательно
закреплялись определенные социальные гарантии, обеспечивающие им приемлемый уро-
вень благосостояния [Сулейманова 1998, 14].
Мировой кризис 1929–1933 гг., великая экономическая депрессия привели к осозна-
нию ограниченности рыночного развития в том виде, как оно осуществлялось, активизи-
ровали сторонников государственного вмешательства в экономическую жизнь. По мнению
специалистов, этот крупнейший кризис мировой капиталистической системы обнаружил
неспособность существующих концепций ответить на вопрос о его причинах и путях ста-
билизации экономического развития. Концепция государственного вмешательства оказала
значительное влияние на формирование новых моделей государства.
Провозглашенный Ф.Д. Рузвельтом Новый курс в США, сформировавшаяся в Вели-
кобритании и подхваченная в ряде стран доктрина государственного регулирования эко-
номики с целью устранения кризисных явлений Дж.М. Кейнса (1883–1946) приобретали
все больше сторонников. В пользу государственного регулирования экономики говорили
шумно рекламируемые успехи первых пятилеток в СССР.
Теория Кейнса, обосновавшего необходимость активного вмешательства государства
в экономическую жизнь общества, сыграла значительную роль в теоретическом развитии
концепции государства всеобщего благосостояния. Кейнс считал, что высший долг госу-
дарства заключается в том, чтобы обеспечивать благосостояние общества в настоящем.
Реальное воплощение идеи Кейнса получили в модели “государства всеобщего благосо-
стояния” с его высокими социальными расходами и ориентацией на полную занятость.
В 1920-х гг. центральной для Кейнса стала проблема будущего капиталистической
экономики, точнее – ее выживания после Первой мировой войны и послевоенного кризиса.
В августе 1921 г. Кейнс писал: “Иллюзия процветания, очевидно, возникшая после войны,
исчезла из нашего сознания, и пессимизм пришел на смену необоснованным надеждам
весны 1920 г. Никто не знает, наверное, находимся ли мы уже в самой нижней точке колеса

22
истории, которое с течением времени вынесет нас опять наверх, или стоим перед началом
долгого периода упадка” [Макашева 2003, 110].
В начале 1920-х г. со всей остротой встали вопросы: можно ли вообще реформировать
капиталистическую систему или она может быть изменена только революционным путем,
т.е. разрушена. Если же она может быть реформирована, то каким образом?
Кейнс делает выбор в пользу реформирования. Его позиция, его система взглядов
опирались на убежденность в том, что при реформировании остается шанс сохранить цен-
ности либерализма, а при революции – нет. Кейнс противопоставлял “новый либерализм”
старому (или “консервативному”) как доктрину, определяющую переход к системе, в ко-
торой либеральные ценности сочетаются с социальной справедливостью и социальной
стабильностью как выражением социального порядка.
Необходимость государственного вмешательства была во многом обусловлена внут-
риполитическими причинами, такими как социальное неравенство, классовые противо-
речия.
Ю. Хабермас так обосновывает необходимость усиления государственного вмеша-
тельства в начале ХХ в.: “Постоянное регулирование процесса экономического развития
путем государственного вмешательства возникло из желания защититься от дисфункций
капитализма, предоставленного самому себе, чье фактическое развитие явно противоре-
чило идее буржуазного общества, эмансипирующегося от всякого господства и нейтрали-
зующего любую власть. Основополагающая идеология эквивалентного обмена, теорети-
чески разоблаченная Марксом, практически распалась. Форма частного экономического
использования капитала могла сохраниться лишь посредством ее государственной кор-
рекции при помощи социальной и экономической политики, стабилизирующей оборот…
Система позднего капитализма в столь значительной степени определена сохраняю-
щей лояльность масс наемного труда политикой возмещения ущерба, то есть политикой
предотвращения конфликтов, что конфликт, как и прежде встроенный в саму структуру
общества вместе с частно-экономическим приращением капитала, превращается в кон-
фликт, который с довольно большой долей вероятности остается латентным. Он заслоня-
ется другими конфликтами, которые, хотя и обусловлены также способом производства,
но уже не могут принимать форму классовых конфликтов” [Хабермас 2007, 94].
Итак, с одной стороны, внутриполитическая обстановка, а также реальная экономи-
ческая ситуация обусловливали необходимость разработки программ государственного
вмешательства как в развитие экономики, так и социальной сферы с целью обеспечения
стабильности и защиты от рисков.
Одними из серьезнейших социальных событий ХХ столетия стала разработка теории
государства всеобщего благосостояния и попытки реализации идеи социального государ-
ства как желанного варианта социального и экономического развития, воплощенного в
модели социально-ориентированной экономики, совмещающей элементы “порядка и
рынка”6.
Впервые понятие “социальное государство” было выдвинуто в середине ХIХ в. Ло-
ренцем фон Штейном. Он считал, что идея государства заключается в разрешении соци-
альных противоречий, в поднятии низших, обездоленных классов до уровня богатых и
сильных, что государство должно “осуществлять экономический и общественный про-
гресс всех его членов, так как развитие одного является условием и следствием развития
другого” [Штейн 1876]; цит. по: [Гончаров 2000, 52].
Идеи Штейна получили широкое развитие в среде социальных мыслителей, экономи-
стов, правоведов, политиков. Что представляет собой социальное государство как научная
категория, какова его сущность как общественного явления? Что является основой обще-
ственных отношений в таком государстве?
По мнению немецкого исследователя Х. Байера, “современное социальное государ-
ство – это централизованно управляемая забота об обеспечении всех граждан во всех
жизненных положениях, которая раскрывается как первейшее проявление современной
демократии, при том, что социальная справедливость основывается на экономическом
либерализме” [Байер 1988, 9; Цит. по: Гончаров 2000].

23
 К. Оффе отмечает, что “Государство всеобщего благосостояния являлось главной
формулой мира развитых капиталистических государств с демократической формой прав-
ления в период после Второй мировой войны. К основным принципам такого государства
относятся: во-первых, предоставлять помощь и поддержку (в денежном или натуральном
выражении) тем гражданам, которые испытывают особую нужду и риск (основные ха-
рактеристики рыночной экономики); эта помощь обеспечивается в виде законного требо-
вания, право на которое предоставляется гражданам. Во-вторых, государство всеобщего
благосостояния основано на признании роли профсоюзов в коллективных переговорах и
в формировании государственной политики. Эти два структурных компонента государ-
ства всеобщего благосостояния призваны ограничить и уменьшить классовые конфликты,
уравновесить асимметричное соотношение между трудом и капиталом и, таким образом,
преодолеть состояние разрушительной борьбы и несовместимости, которое представляло
собой самую выдающуюся особенность капитализма, предшественника государства все-
общего благосостояния. В целом, в послевоенный период данный тип устройства виделся
как политическое решение социальных противоречий” [Оффе 1982, 7−14].
Один из фундаментальных английских толковых словарей “Webster’s Desk Dictionary
of the English Language” (1990) предлагает трактовку понятия Welfare State как государ-
ства, в котором правительство принимает на себя принципиальную ответственность за
обеспечение основных социальных нужд его граждан [Уэбстер 1990, 1020].
Государство благосостояния в западных странах достигло своего расцвета после
Второй мировой войны. Казалось бы, извечная мечта человечества достигнута, о чем
свидетельствовал уровень и качество жизни населения этих стран, масштабы социальной
защиты, стабильность заработка, размер пенсионного обеспечения и т.д. Важную роль,
наряду с темпами экономического роста, играло наличие мощного рабочего движения, а
также “традиционного” слоя избирателей – многочисленного рабочего класса, голосовав-
шего за левые партии. Именно эти обстоятельства способствовали тому, что на выборах,
как правило, побеждали социал-демократы. Левые правительства обладали реальной воз-
можностью проводить такую политику, которая создавала условия для роста экономики,
повышения ее эффективности и в то же время обеспечивала относительно справедливое
распределение результатов процветания между предпринимателями и наемными работни-
ками; см.: [Понтуссон 1992; Хирст, Томпсон 1995]; цит. по: [Кондратьева 2000].
Согласно К. Оффе, исторически государство всеобщего благосостояния явилось
комбинацией последствий действия различных факторов, изменяющихся по структуре от
страны к стране: социально-демократического реформизма, христианского социализма,
просвещенной консервативной политической и экономической элиты и крупных отрасле-
вых профсоюзов. Они сражались за признание и реализацию всеобъемлющих схем обя-
зательного страхования, законов о защите труда, минимальной ставки заработной платы,
развитие систем здравоохранения и образования, государственную помощь в получении
жилья, а также признание профсоюзов законными экономическими и политическими
представителями рабочих… В свете кейнсианской доктрины экономической политики го-
сударство всеобщего благосостояния в большей степени стало рассматриваться не как груз
для экономики, а как встроенный экономический и политический стабилизатор… Мно-
гофункциональный характер, способность одновременно удовлетворять конфликтующие
аспекты и стратегии сделали политические меры государства всеобщего благосостояния
привлекательными широкому кругу разнородных сил” [Оффе 1982, 7–14].
Однако в конце 1970-х гг. государство всеобщего благосостояния столкнулось с
серьезными экономическими проблемами. Чрезмерно широкие социальные гарантии,
предоставленные государством своим гражданам, высокая безработица, старение насе-
ления требовали непрерывного увеличения расходов на государственные социальные
программы.
Французский исследователь П. Розанваллон утверждает, что во второй половине
ХХ в. модель государства всеобщего благосостояния пережила три кризиса: экономиче-
ский, идеологический и философский, которые привели к необходимости кардинального
обновления и модернизации общих оснований самой концепции.

24
 Что же произошло с государством всеобщего благосостояния за десятилетия реализа-
ции этой модели? Розанваллон пишет, что в конце 1970-х гг. казалось, что вот-вот в обще-
ственной жизни восторжествует мечта об общественном идеале, и люди будут защищены
от нужды и основных жизненных рисков. Однако начиная с 1980-х годов, рост безработи-
цы и появление новых форм бедности показали иллюзорность этих предположений. Госу-
дарство всеобщего благосостояния переживало свой первый (экономический) кризис.
Второй кризис – идеологический – приходится на 1980-е г., когда под вопрос была
поставлена эффективность методов государственного вмешательства в экономику при
решении социальных проблем. Особенно активной переоценке в этот период подверга-
лись растущая бюрократизация государственного аппарата и закрытый характер принятия
решений, результатом чего стала путаница приоритетов, вызвавшая кризис легитимности
[Розанваллон 1998, 11].
Ситуация еще более обострилась в 1990-е г., когда наступила новая фаза кризиса.
Помимо проблем финансирования и управления под вопрос были поставлены принципы
общественной солидарности и концепция социальных прав – концептуальные и ценност-
ные основы модели государства всеобщего благосостояния.
Среди негативных последствий политики Welfare State (наряду с возникшими эконо-
мическими трудностями) – снижение уровня трудовой активности населения из-за сверх-
высокой социальной защищенности; развитие социального иждивенчества.
Человечество и в прошлом сталкивалось с подобными последствиями патернализма.
История, связанная с принятием закона Спинхемленда в 1795 г. в Великобритании, иными
попытками патерналистской заботы о социальных нуждах граждан, представляет опыт мо-
ральной деградации населения в условиях широкой безвозмездной помощи государства7.
В этом контексте опасения социал-дарвинистов не были абсолютно беспочвенными.
Помимо всего прочего, как отмечают зарубежные исследователи, государству все-
общего благосостояния не удалось построить общественные отношения, исключающие
методы контроля как основания общественной организации. Альтернатива “свобода –
порядок”, которая находит вариант разрешения в модели государственного вмешатель-
ства и смешанной экономики, определенный баланс рыночной конкуренции в условиях
гарантированной социальной защиты, предполагает допущение контролирующих меха-
низмов и право государства на их использование, хотя бы в качестве превентивной меры
в отношении преступности. “Это инструмент, – пишет А. Блунден, – который работает
наряду с полицейской охраной порядка, чтобы “разубедить” людей зарабатывать на жизнь
воровством. Нравится нам это или нет, благосостояние – это неотъемлемая часть, условие
подавления тех способов жизни, которые считаются социально неприемлемыми” [Блун-
ден 2004].
Н. Роуз в 1996 г. опубликовал статью “Смерть социального? Пересмотр сферы управ-
ления” (“The death of the social? Re-figuring the territory of government”), в которой он об-
ращается к вопросу об альтернативах государству всеобщего благосостояния в условиях
кризиса парадигмы. Альтернативой государству благосостояния и социальному в том
понимании, которое придавалось этому понятию в XIX–XX вв., Роузу видится феномен
сообщества: “Сообщество стало новой формой управления: неоднородного, многочис-
ленного, связывающего отдельные личности, семьи и всех остальных в соревнующееся
культурное сообщество, состоящее из отдельных личностей и граждан” [Роуз 1996, 327].
Прежде всего, Роуз отмечает, что почти во всех развитых промышленных странах,
от Швеции до Новой Зеландии, старая вера в “государство всеобщего благосостояния”
подвергается критике, и в настоящее время концепции социального государства претер-
певают изменения. В них предполагаются приватизация общественных благ и функций
благосостояния, перевод медицинского обслуживания на частную основу, социальное
страхование и пенсионное обеспечение, образовательные реформы, которые приводят к
конкуренции между школами и колледжами, внедрение в государственный аппарат новых
методов управления, которые использовались до этого в частных организациях, новые
договорные отношения между компаниями и их поставщиками и между специалистами
и заказчиками, акцент на личной ответственности индивидов, их семей и объединений

25
для их же собственного благополучия в будущем и принятии активных мер для его
обеспечения8.
Происходящие изменения, по мнению Роуза, не могут не сказываться на состоянии
социальной теории. Более того, общество как объект в том значении, которое стали при-
давать ему в XIX в. (система обязательств и отношений между индивидами, и экономи-
ческих, этических, политических событий внутри более или менее ограниченных терри-
торий, регулируемых их собственными законами) стало утрачивать свою очевидность, и
“социология” как область знания, которая подтверждала существование этой территории,
теперь претерпевает что-то вроде кризиса самоопределения [Роуз 1996, 327].
Концептуальный аппарат теории государства благосостояния составляли такие атри-
буты, как социальное государство, социальное страхование, социальное обслуживание,
социальные выплаты, социальная защита и др. Государство всеобщего благосостояния
было воплощением идеи социального. Кризис государства благосостояния предполагает
пересмотр этих атрибутов – основ социального.
Дает ли кризис государства благосостояния основания для предположения о кризисе
или даже “смерти социального”? – спрашивает Роуз. Чтобы приступить к этой задаче, сле-
дует начать с рассмотрения понятия социального.
Проблема “конец социального” была поднята французским философом Жаном Бод-
рийяром, предложившим для обсуждения три тезиса:
Социальное никогда не существовало, но всегда было чем-то вроде имитации соци-
ального отношения, которое сейчас пришло к десимуляции, распад которой был так или
иначе воображаемой областью референции и действия зеркал.
Социальное реально существовало и сейчас окружает все, оно простирается от про-
цесса разумного контроля за маргиналами – бездомными, душевнобольными, наркомана-
ми – к государству, в котором каждый практически вытеснен или заключен под стражу в
рамках проекта функциональной интеграции, оправданной социальными науками.
Социальное существовало в прошлом, но сейчас его больше нет – социальность
контракта, отношения государства к гражданскому обществу, диалектики социального и
индивидуального была разрушена из-за разделения СМИ, информации, компьютерного
моделирования и возрастания значимости симулякра.
Исходя из этих тезисов, Бодрийяр приходит к выводу об эфемерности социального,
о том, что “социальное” изобретено историей, заряжено политическими пристрастиями,
и следует воздерживаться от использования этого конструкта в качестве некого стандар-
та. «Приверженцы удивительной по своей наивности социальной и социалистической
мысли, – пишет он, – умудрились объявить универсальной и возвести в ранг идеала про-
зрачности столь неясную и противоречивую, более того, остаточную и воображаемую, и
более того, упраздняемую своей собственной симуляцией “реальность”, какой является
социальное» [Бодрийяр 1983, 86]; цит. по: [Роуз 1996].
Ж. Делез в предисловии к книге “Охрана семьи” Ж. Донзло обозначает задачи в бо-
лее сдержанных тезисах. “Очевидно, что это не задача определения, которое оговаривает
набор явлений, с которым имеет дело социология: социальное обращается к особенной
сфере, в которой можно объединить различные проблемы и отдельные обстоятельства, эта
сфера включает в себя специальные учреждения и коллектив, состоящий из квалифициро-
ванного персонала” [Делез 1979, ix]; цит. по: [Роуз 1996].
Таким образом, социальное не представляет собой неизменную сферу существования
человеческой социальности. Скорее оно определяет термины для направления, в котором
человеческие интеллектуальные, политические и моральные авторитеты осмысливали со-
вместный опыт и воздействовали на него, в определенном географическом пространстве
и времени, в конкретных местах и ситуациях. Этот непривычный уровень формирования
территории существовал параллельно и наравне с другими пространственными пред-
ставлениями: кровью и территорией, происхождением и религией, городом, областью и
страной.
В первые десятилетия ХХ в. политики в разных национальных ситуациях в Европе
и Северной Америке были вынуждены признать, что управление хотя бы некоторыми

26
проектами социальной сферы должно стать обязанностью государственного аппарата и
его чиновников. Политические рациональности, которые сыграли большую роль в ХХ в. –
социализм, социальная демократия, социальный либерализм – различались во многих
аспектах, но все соглашались с тем, что государством нужно управлять. Следует поста-
вить вопрос о том, как управлять “с социальной точки зрения”. “Социальное” стало апри-
орным в политической мысли: режим должен быть социальным или он прекратит свое
существование.
В логике социального управления возникают и другие проблемы. А. Хиршман отме-
чает быстрое распространение “ответной реакции” на парадоксальные черты анти-бла-
госостояния в государстве всеобщего благосостояния: его издержки, затраты, проблемы
в судебной ветви власти, которые пришли из разных политических областей [Хиршман
1991]; цит. по: [Роуз 1996]. Существовала разнообразная критика квалифицированной
власти, установленной государством благосостояния, и неограниченного поля деятельно-
сти, предоставленного системой благосостояния специалистам и бюрократам9. До сих пор
эта политическо-этическая критика социального правительства была разной, но все же
имела черты “фамильного сходства”. В частности, аргументы правых или левых либерта-
рианцев, прогрессистов, гуманистов, правозащитников и уполномоченные адвокаты со-
глашались с новым определением субъектов управления. Люди, которыми нужно управ-
лять – мужчины и женщины, богатые и бедные – теперь воспринимаются как личности,
которые должны принимать активное участие в управлении. И нельзя больше понимать
их ответственность как своего рода обязательство гражданина перед обществом, установ-
ленное и контролируемое через посредническую роль Государства: скорее, это отношение
привязанности и ответственности за тех, кто в наибольшей степени нуждается в заботе
и чья судьба не должна быть безразлична. Каждый субъект занял место в ряде различ-
ных пересекающихся сетей, состоящих из личной заботы и участия, охватывающих его
самого, его семью, соседей, общину, место работы. Таким образом, главной моральной
целью нового образа мышления и стратегий управления становится новый вид отношений
между стратегиями для управления другими и техниками для управления собой, располо-
женными в новых отношениях взаимных обязательств в обществе.
Итак, при всей привлекательности модели Welfare State, это государство, просуще-
ствовав в течение нескольких десятилетий, оказалось в ситуации кризиса. Случаен или
закономерен этот результат?
Прежде всего отметим, что кризис в той или иной форме неизбежен для любой
социальной модели. Различаются лишь его конкретные причины. Почему? Начнем
с того, что все несовершенное чревато деградацией, а совершенство как таковое
принципиально недостижимо.
Представитель отечественной философской традиции П.И. Новгородцев в своих фун-
даментальных трудах “Кризис правосознания” (1909), “Об общественном идеале” (1921)
обращается к проблеме оптимального общественного устройства. Большое внимание
Новгородцев уделяет проблеме общественного идеала, рассматривая его как философ-
скую проблему. “Когда вопрос об общественном идеале ставится в качестве философской
проблемы, – пишет Новгородцев, – решение, которое при этом ожидается, должно иметь
не частное и временное, а общее и безусловное значение…” [Новгородцев 1991, 55].
Определяя общественный идеал подобным образом, Новгородцев утверждает, “что в
качестве абсолютного предела он не может иметь никаких конкретных признаков, взятых
из сферы относительных явлений. Вот почему безусловно неправильно, когда высшую
форму нравственного развития пытаются связать с каким-либо конкретным историческим
явлением, будет ли то церковь, государство, народ или что-либо иное в этом роде. Все это
будет лишь незаконной абсолютизацией относительных форм” [Новгородцев 1991, 113].
Говоря об общественном идеале как недостижимой цели, Новогородцев трактует его
как принцип всеобщего объединения на началах равенства и свободы [Новгородцев 1991,
111−112]. Постановка вопроса о недостижимости данной цели как абсолютной предпо-
лагает недостижимость осуществления данных желаемых условий – то есть построения
общества на началах равенства и свободы как исходных. Тем самым Новгородцев затра-

27
гивает важнейшую проблему, разрешение которой не было достигнуто ни в социальных
утопиях (в их теоретически-фантазийном варианте, и тем более в попытках практической
реализации), ни в проектах государства с рыночной экономикой.
Он обозначает сразу несколько препятствий, стоящих на пути практической реализа-
ции проектов идеального общественного устройства:
(1). Эти проекты не могут ответить на вопрос: как быть далее, как идти вперед, как
удовлетворить потребности прогресса?
(2). Сложно предположить, чтобы все члены общества добровольно превратились в
некое подобие солдат, марширующих нога в ногу в военном строю.
(3). Бурный поток общественной жизни эти проекты стремятся вдвинуть в узкие бе-
рега жизни придуманной и отвлеченной, остановить и успокоить то, что по существу
предназначено к вечному течению и постоянному беспокойству.
(4). Социальные утопии могут стать, скорее, препятствием к общественному прогрес-
су, чем путем к нему.
Итак, согласно Новгородцеву, проекты построения идеального общества неосущест-
вимы, неосуществим и рай на Земле.
Однако, обосновывая недостижимость общественного идеала, Новгородцев все же
признает возможность общественного прогресса, разделяет важность стремления к нему.
То есть, отказывая человечеству в возможности осуществления мечты о райской жизни на
Земле, философ оставляет надежду на социальное совершенствование – общественный
идеал недостижим, но это перспектива и путеводная звезда.
Почему государство всеобщего благосостояния не стало воплощением мечты о
земном рае, об идеальном государстве? Философы, в том числе упоминавшийся ранее
П. Розанваллон, писали о концептуальном кризисе государства всеобщего благосостоя-
ния. При всей проработанности проблемы на первое место была поставлена задача пре-
одоления социального неравенства, нужды и бедности, обеспечения социальной стабиль-
ности, социальных потребностей. Этический же контекст остался нерешенным. Достигли
материального благосостояния – но не дошли до нравственных преобразований. В этих
условиях в отсутствии определенных этических регулятивов демократия благосостояния
перерождается в общество потребления, появляется тип человека-потребителя, развива-
ется социальное иждивенчество, зависимость от Welfare. Обретя долгожданное благо-
состояние, человечество увязло в сетях потребления, негативные последствия политики
Welfare State (падение конкурентоспособности, рост социального иждивенчества) стали
препятствием на пути развития демократии благосостояния, во многом обусловив его
кризис.
При всех декларациях демократических оснований Welfare State этому государству не
удалось исключить контроль из системы своих базовых постулатов. Поведение людей все
также требует контроля, в отсутствии которого далеко не все стремятся к активному тру-
довому участию в производстве общественных благ и в условиях возможного морального
разложения способны на различные асоциальные действия.
Чему учит опыт государства всеобщего благосостояния? Человечество предприняло
еще одну попытку достижения общественного идеала. Welfare State заняло свое место в
ряду идей и концепций (от древних мифов, утопий эпохи Возрождения, проектов социали-
стов-утопистов и т.д.), и реальных попыток их воплощения. Как и предыдущие попытки,
этот проект не во всем удался. Но человечество обрело опыт существования в условиях
государства благосостояния. Возможно, этот опыт и составляет важнейшее достижение
политики и практики Welfare State.

ЛИТЕРАТУРА

Байер 1988 – Bair H. Ehrlichkeit im Sozialstaat. Zurich, 1988.

Блунден 2004 – Blunden A. Welfare dependency: the need for a historical critique // Arena Magazine.
June 2004.

28
 Бодрийяр 1983 – Baudrillard J. In the Shadow of the Silent Majorities or ‘The Death of the Social’.
New York: Semiotext, 1983.
Гончаров 2000 – Гончаров П.К. Социальное государство: сущность и принципы // Вестник Рос-
сийского университета дружбы народов. Сер.: Политология. 2000. № 2.
Делез 1979 – Deleuze G. Introduction // Donzelot J. The Policing of Families: Welfare versus the
State. London: Hutchinson, 1979.
Кондратьева 2000 – Кондратьева Т.С. Глобализация и государство благосостояния. Рефератив-
ный обзор. М.: ИНИОН, 2000.
Макашева 2003 – Макашева Н.А. Дж. М. Кейнс и Россия: обнадеживающее начало несостояв-
шегося диалога // Общественные науки и современность. 2003. № 5.
Мартынов 2009a – Мартынов Д.Е. К рассмотрению семантической эволюции понятия “уто-
пия” // Вопросы философии. 2009. № 5.
Мартынов 2009b – Мартынов Д.Е. К вопросу о семантической эволюции понятия “утопия”
(ХХ в.) // Вопросы философии. 2009. № 10.
Новгородцев 1991 – Новгородцев П.И. Об общественном идеале. М., Изд-во “Пресса”, 1991.
Оффе 1982 – Offe C. Some Contradictions of the Modern Welfare State // Critical Social Policy. 1982.
Vol. 2. N 2.
Понтуссон 1992 – Pontusson J. At the end of the third road: Swedish social democracy in crisis //
Politics & society. L., 1992. № 20.
Развитие теории общественного договора 2008 – Развитие теории общественного договора и
государства в сочинениях мыслителей Нового времени и эпохи Просвещения: Сборник материалов
семинара по курсу “История зарубежной философии”. Москва, 2007 г. / Отв. ред. и сост. Т.Ю. Сидо-
рина. М.: ГУ ВШЭ, 2008.
Роуз 1993 – Rose N. Towards a Critical Sociology of Freedom. London: Goldsmiths’ College, 1993.
Роуз 1996 – Rose N. The death of the social? Re-figuring the territory of government // Economy and
Society. 1996. Vol. 25. № 3.
Розанваллон 1998 – Розанваллон П. Новый социальный вопрос. М., 1998.
Роик 1994 – Роик В.Д. Социальное страхование. М., 1994.
Руссо 1998 – Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре. М.: Кучково поле, 1998.
Сулейманова 1998 – Сулейманова Г.В. Социальное обеспечение и социальное страхование.
М., 1998.
Уэбстер 1990 – Webster’s Desk Dictionary of the English Language. New York: Portland House,
1990.
Федотова 2005 – Федотова В.Г. Хорошее общество. М.: Прогресс-Традиция, 2005.
Фуко 2002 – Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избранные политические статьи, выступления
и интервью. М.: Праксис, 2002.
Фуко 1999 – Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Издательство “Ad
Marginem”, 1999.
Хирст, Томпсон 1995 – Hirst P., Thompson G. Globalization and the future of the welfare state //
Economy & Society. L., 1995. № 24.
Хабермас 2007 – Хабермас Ю. Техника и наука как “идеология”. М.: Праксис, 2007.
Хиршман 1991 – Hirschman A. The Rhetoric of Reaction. Cambridge, Mass.: Belknap Harvard,
1991.
Хюбнер 2001 – Хюбнер К. Нация. М.: Канон+, 2001.
Штейн 1876 – Stein L. von. Gegenwart und Zukunft der Rechts und Staatswissenschaften Deutschlands.
Stuttgart, 1876.
Ярошенко 1994 – Ярошенко С.С. Проблематика субкультуры бедности в американской социо-
логии: эволюция принципов исследований и подходов. Диссертация на соискание учен. степени
к.с.н. М., 1994.

Примечания
1
“Золотая книжечка, столь же полезная, сколь и забавная о наилучшем устройстве государ-
ства и о новом острове Утопия” (1516). В жанре утопии написаны “Город Солнца, или Идеальная
республика. Политический диалог” (1602) Томмазо Кампанелла, “Крепость Христа, или Описание
республики Христианополь” (1619) Иоганна Валентина Андреэ, Новая Атлантида” (1627) Фрэнсиса
Бэкона, “История севарамбов” (1675) Дени Вераса, “Приключения Жака Садера, его путешествие и
открытие Астральной (Южной) Земли” (1676) Габриэля де Фуаньи, “Базилиада, или Кораблекруше-

29
ние у плавучих островов” (1753) Этен-Габриэля Морелли, 2440 год” (1770) Луи Мерсье, “Путешест-
вие в Икарию” (1840) Этьена Кабе и др.
2
Анархия как вариант общественного устройства также рассматривалась, но социальные уто-
пии с продуманной системой организации общества, безусловно, численно превалировали.
3
Интересно отметить, что с момента создания “Утопии” (1516) характер этого жанра претерпел
существенные изменения. Если сочинение Мора прежде всего было направлено против негатив-
ных сторон общества того времени, и описание чудесной Утопии во второй части произведения
предполагало усиление критической оценки реальности, то постепенно жанр утопии утрачивает
характер критических заметок и сводится к описанию возможных вариантов счастливой общест-
венной жизни. В своем исследовании семантической эволюции понятия “утопия” Д.Е. Мартынов
пишет: «Первое поколение читателей “Утопии” было впечатлено контрастом между критикуемой
реальностью Англии с ее огораживаниями и средневековым правом, и идеальной республикой,
предстающей из описаний Рафаэля Гитлодея… возникает весьма развитый жанр романов, опи-
сывающих путешествие главного героя в некую страну, с порядками, аналогичными идеальному
острову Т. Мора… Все эти сочинения построены однотипно, и, в общем имитируют “Утопию”
Мора: критика современных нравов и обычаев маскируется под описание путешествий… В XVIII в.
происходит важнейшая мутация: утопия оказывается связана с историческим оптимизмом, а само
понятие становится многозначным… 1) Воображаемая страна; 2) Идеальное государство; 3) Иде-
альное правительство; 4) Литературный жанр: путешествие в совершенную страну; 5) Страна
всеобщего счастья» [Мартынов 2009a]. Подробнее о содержательной эволюции понятия “утопия”
см.: [Мартынов 2009a; Мартынов 2009б].
4
У истоков теории общественного договора работы Т. Гоббса (“Левиафан, или Материя, форма
и власть государства церковного и гражданского”), Дж. Локка (“Два трактата о правлении”), Б. Спи-
нозы (“Политический трактат”), Д. Юма (О первоначальном договоре), Ш. Монтескье (“О духе
законов”) и др. Подробнее см.: [Развитие теории общественного договора 2008].
5
П.И. Новгородцев, оценивая позицию Руссо, отмечал: “Руссо… был одним из тех, которые
всего более способствовали утверждению этой веры (в лучшие времена. – Т.С.) Горячий энтузиазм
проповедника и пророка внушал мысль о том, что в пламенных произведениях Руссо содержится
новое евангелие, новая благая весть, которая должна спасти людей от старых цепей неправды и
рабства”. См.: [Новгородцев 1991, 23]. Интересно, что исследователи видят в теории обществен-
ного договора истоки концепции государства всеобщего благосостояния. Так, К. Хюбнер полагает,
знаменитое произведение Руссо, как и во многом следующие ему французская Декларация прав
человека от 1789 г., а также, изданный в ходе американской революции, Билль о правах, включают
в себя не только просветительские идеи об организации оптимального общественного устройства,
а собственно представляются сводом основных положений политики государства всеобщего благо-
состояния. См.: [Хюбнер 2001].
6
Термины “государство благосостояния” (от английского Welfare State), “государство всеоб-
щего благосостояния”, “государство (общество) всеобщего благоденствия” нередко употребляются
наряду с понятием социального государства в качестве синонимов.
7
Более подробно о социальных последствиях принятия закона Спинхемленда см. в книге
К. Поланьи “Великая трансформация”.
8
В.Г. Федотова анализирует проблему неспособности современного государства соответство-
вать модели идеального государства: “Основной вопрос для западной социал-демократии, которой
принадлежит идея и практика социального государства, состоит в том, возможно ли удержать соци-
альное государство в связи с переходом общества из индустриальной фазы развития в информаци-
онную, постиндустриальную, а также в связи с процессом глобализации. Сегодня демократическое
социальное государство Запада оказалось перед этими вызовами, а также перед вызовом европей-
ской интеграции. Суть проблемы состоит, во-первых, в том, что технологические инновации, пере-
ход к “новой” (основанной на знании и информации) экономике не позволяют государству достиг-
нуть консенсуса с профсоюзами и работодателями относительно полной занятости тех людей, чья
квалификация не соответствует новым требованиям (и таких людей будет становиться все больше
и больше). Прежде демократическое социальное государство Запада справлялось с этой задачей”.
[Федотова 2005, 433−434]
9
Более подробно об этом см.: [Роуз 1993, 283−299].

30
 “Капитал” XXI века: симулякр как
объект анализа критического марксизма
А. В. БУЗГАЛИН, А. И. КОЛГАНОВ

Авторы характеризуют изменения, которые претерпевает система отношения рыноч-

ной экономики под влиянием экспансии мира симулякров, нового вида товаров – симуляк-
ров. Раскрывается природа и противоречия этого нового вида товаров и рынка, “человека-
симулякра”, связанных с этим превратных форм и фетишей. Статья позиционируется как
развитие классической диалектико-материалистической философии и политэкономии,
фрагмент “Капитала XXI века”.
Authors give characteristic of the changes of the market economy, which are the result of
the expansion of the new world – world of simulacra, world of commodity-simulacra. They
show the nature and contradictions of this new type of commodity and market, of the ‘Man-
simulacra’, irrational forms and fetish phenomena, produced by this type of market. The article is
qualified by the authors as development of classic dialectical materialist philosophy and political
economy, fragment of the “Capital of the XXI century’.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: “Капитал XXI века”, марксизм, классическая философия, клас-
сическая политэкономия, диалектика, симулякр, рынок, превратные формы, фетишизм,
постмодернизм.
KEY WORDS: “Capital of the XXI century’, Marxism, classic political economy, classic
philosophy, dialectic, simulacra, market, irrational forms, fetishism, post-modernism.

То, что современная система отношений товарного производства, распределения,

обмена и потребления и представляющий ее на поверхности явлений рынок, равно как
и отношения капитала и наемного работника и все остальные отношения капиталисти-
ческой общественно-экономической системы существенно изменились по сравнению с
моделью, описываемой в работах представителей классической экономической теории
позапрошлого и прошлого веков, никому доказывать не нужно. Нужно и можно исследо-
вать эти изменения.
Именно этому была посвящена вышедшая первым изданием в 2004 г. книга авторов
“Глобальный капитал” (см. [Бузгалин, Колганов 2007]), новым разделом будущего, суще-
ственно исправленного и дополненного издания которой и является предлагаемый внима-
нию читателей текст.

© Бузгалин А.В., Колганов А.И., 2012 г.

31
 Предварительные ремарки. О некоторых ключевых чертах рынка XXI века

Что касается рынка, то эти изменения привели к развитию, во-первых, рыночного

тоталитаризма и, во-вторых, локального манипулирования отдельными сегментами ры-
ночного пространства-времени со стороны крупнейших корпоративных капиталов (ав-
торы их образно назвали “пауками”), формирующих “поля зависимости” (“паутины”).
В-третьих, наряду с “обычными” товарами все более активно развивается принципиаль-
но новый рынок – рынок симулякров. Первый феномен заметил широкий круг лиц – от
Дж. Сороса, обозначившего его как “рыночный фундаментализм” до писателей, прямо
назвавших современную систему подчинения индивида товарным отношениям “ры-
ночным тоталитаризмом”1. Второй так же известен науке: он обозначается в неоклас-
сике понятием “рыночной власти”, в неоинституционализме – “переговорной силы”, в
марксизме – “локального монополистического регулирования” (“неполной планомерно-
сти”). О первом и втором авторы уже писали, поэтому ниже мы сосредоточим внима-
ние на третьем, тем более, что он в наибольшей степени связан с социо-философской
проблематикой.
Поскольку предлагаемый ниже текст, как легко заметит искушенный читатель, строго
позиционирован как марксистский, постольку мы можем начать наши размышления с
констатации того, что рынок был и останется (в рамках нашей парадигмы) не более чем
формой системы отношений товарного производства, обмена, распределения и потребле-
ния, развивающихся в систему производственных отношений капитализма. Соответствен-
но, товар – эта исходная (с точки зрения марксистской методологии) категория системы
производственных отношений капитализма – одновременно является результатом воспро-
изводства всех отношений капитализма как единой системы. Таковы исходные аксиомы
марксистской социально-экономической теории, которые как таковые не устарели и сего-
дня, но сегодня требуют существенного обновления.
Зафиксируем: в условиях позднего капитализма товарные отношения и представ-
ляющих их формы рынок являются продуктом функционирования всей системы в целом.
И потому в условиях позднего капитализма рынок есть:
• форма взаимодействия производителей, чей труд все более носит творческий харак-
тер;
• форма товарных отношений в мире не только материальных продуктов и утилитар-
ных услуг (услуг, удовлетворяющих материальные потребности человека и общества), но
и виртуальных феноменов;
• продукт манипулятивных воздействий со стороны корпораций-“пауков”, искус-
ственно формирующих спрос на те или иные продаваемые на рынке феномены;
• экономическое пространство, в основном подчиненное (вследствие финансиализа-
ции) движению фиктивного финансового виртуального капитала2…
Этот перечень можно продолжить, опираясь на размышления, содержащиеся в на-
званных выше предшествующих публикациях авторов. Но даже если на это не обращать
специального внимания, то простое обращение к эмпирическому материалу – современ-
ному рынку товаров и услуг, покажет, что он во все прогрессирующей мере становится
(но так и не стал и до конца никогда не станет) не просто тотальным рынком, но и рынком
симулякров.
“Логика товара распространяется, управляя сегодня не только процессами труда и
производства материальных продуктов, она управляет всей культурой, сексуальностью,
человеческими отношениями вплоть до индивидуальных фантазмов и импульсов. Все
охвачено этой логикой не только в том смысле, что все функции, потребности объекти-
вируются и манипулируются под знаком прибыли, но и в том более глубоком смысле,
что все делается спектаклем, т.е. представляется, производится, организуется в обра-
зы, в знаки, в потребляемые модели”, – эти строки Бодрийяра, по-своему выразивше-
го идею генезиса тоталитарного рынка симулякров, были написаны сорок лет назад,
но особенно актуальными стали именно в последние десятилетия [Бодрийяр 2006,
239–240]3.

32
 Феномен “симулякр”: социо-философский и социо-экономический подходы

Термин “симулякр” уже давно вошел в тексты работ по проблемам социальной фи-
лософии, широко используется в самых разнообразных гуманитарных произведениях вот
уже более четверти века как одно из ключевых понятий постмодернизма, дополняя ряд
ключевых категорий этой методологической парадигмы, отрицающей значимость любых
парадигм. В то же время в экономической теории (что классической, что неоклассической)
это понятие до сих пор не завоевало достойного места.
Напомним: непосредственно симулякр есть обозначение как бы реальности – феноме-
на, который является результатом деконструкции, децентрации, детерриализации реаль-
ности в процессе некоторых толкований контекстов того, что само есть не более чем текст
(то же деконструированный). Результатом этой деконструкции, но уже как объективного
процесса и становится мир симулякров4.
Подчеркнем: термин “симулякр” принципиален, ибо он фиксирует настроенность
на оперирование исключительно в пространстве искусственно созданных форм, с самого
начала ориентированных на симулирование, а не адекватное отображение реальности.
Более того, как отмечает, например, Томас С. Рэй, симулякр делает неразличимым а-жизнь
(a-life) и жизнь, а-реальность и реальность [Сим 2011, 66].
На первый взгляд вся эта философская игра не имеет никакого отношения к пробле-
мам политической экономии рынка. Но это только на первый взгляд. На самом деле эта
связь есть и связь принципиально значимая.
Эта связь обусловлена приоритетным развитием в современном мире новых аспектов
жизнедеятельности капитала, связанных с опережающим развитием превратного сектора –
таких сфер как финансовые спекуляции и военное производство, масс-культура и вызы-
вающее пресыщение сверх-развитие утилитарного потребления, политическое и духовное
манипулирование человеком и т.п. продукты современного капитала. Все они рождают
особый мир симулятивного, призрачного, рождающего наваждения (если использовать
образ, предложенный Ж. Деррида5) бытия. Каждая из этих сфер полна “симулякрами”.
Финансовые спекуляции на мировых рынках валют и т.п. симулируют реальные инвести-
ции в развитие материального производства или культуры. Маркетинг создает симулякры
полезных человеку благ и действительных потребностей6. Это бытие “наведено” на людей
капиталом так, как злой колдун наводит морок. В результате этого у людей формируются
“наведенные” потребности – “оторваться с Фантой”, “запепсовать мегахит”, использовать
для передвижения крайне неудобный в городских условиях гигантский Хаммер7, голосо-
вать за политиков, вызвавших глубочайший кризис, искренне интересоваться тем, какая из
“попсух” находится на каком месте в “горячей десятке”, а то и “написать черной икрой по
капоту белого Мерседеса ”Жизнь удалась!”” (цитата из выступления профессора, депута-
та Государственной Думы РФ от правившей в 2008 г. в России партии). Конечно же, мир
еще не до конца перешел в мир симулякров, но тенденция, улавливаемая постмодерниз-
мом, очевидна: сфера “наведенных” потребностей и деятельностей, их производящих и
удовлетворяющих, растет грандиозными темпами.
Но обо всем по порядку. Начнем с наиболее типичного примера товаров-симулякров –
мужского костюма (оставим в покое прекрасных дам и их вкусы), на подкладке которого
имеется лейбл со знаменитым брэндом. В этом случае костюм, который шьется из китай-
ской ткани на китайской (или российской) швейной фабрике и имеет себестоимость мак-
симум в 50 долларов, получая нужную этикетку на подкладке и продаваясь в фирменном
бутике, обретает цену едва ли не в 100 раз большую – скажем, 5000 долларов. За костюм
“от NN” – это даже немного. Что продается в данном случае – потребительная стоимость?
Даже если предположить, что костюм от NN сшит особо тщательно (что далеко не всегда
так: зачастую и у “брэндов” в парижских бутиках, куда мы специально заходили прове-
рить, строчка косовата), а ткань особо хороша (что то же далеко не всегда истина), то даже
в этом случае реальное качество реального товара к цене в 5000 долларов отношения не
имеет: более качественный костюм может стоить в 2–3, но не в 100 раз дороже. Да и поку-
пают его по стократно завышенной цене не из-за качества строчки или прочности ткани.
2. Вопросы философии, № 11 33
Его покупают потому что… – потому что это – символическое благо8, указывающее на то,
что его владелец богат и успешен (или на языке российских симулякров – “крут”).
В данном случае происходит именно тот набор превращений, который выше мы опи-
сали на языке постмодернистcкой методологии. Первый шаг: потребительная стоимость
материального блага (костюм) деконструируется и превращается в “текст” – костюм из
предмета одежды превращается в знак благосостояния. Далее этот костюм-как-текст заме-
няется “контекстом” – лейблом фирмы, причем последний – третий шаг – “работает” толь-
ко в определенном дискурсе – при покупке в бутике и использовании в соответствующей
среде.
Существенно следующее. Если в XVII – XVIII вв. богатство вельможи определялось
количеством бриллиантовых подвесок, золотого шитья и дороговизной ткани костюма,
то есть действительной стоимостью одежды, то на рынке симулякров оно определяется
знаком “крутизны”, каковой формируют контекст (лейбл брэнда на подкладке) и дискурс
(бутик), а не действительные качество и трудоемкость данного костюма (воплощенные в
нем конкретный и абстрактный труд).
Другое дело, что на создание контекста-“брэнда” и подобных ему симулякров так же
требуются огромные усилия. Но весь вопрос в том – какие? кого? и с какой целью осуще-
ствляемые?
Вот здесь и начинается политэкономия рынка симулякров (s-рынка), на котором про-
даются и покупаются товары-симулякры (s-товары) или то, что Жан Бодрийяр назвал
политэкономией знака9, а Михаил Воейков – пост-классической политэкономией.
Прежде чем обратиться к первичной систематизации мира s-товаров, заметим: прак-
тически любой симулякр в мире экономики есть в определенной мере и реальное благо,
удовлетворяющее реальную потребность. Брэнд-костюм, как правило, несколько лучше
костюма, продаваемого в магазине дешевой одежды, “Мерседес” по своей надежности и
эксплуатационным качествам превосходит большинство автомашин, не имеющих столь
мощного брэнда и т.д. Иными словами, говоря о s-рынке, мы всегда должны помнить, что
это не более (но и не менее) чем некоторое видоизменение “нормального” рынка. Весь
вопрос, однако, в мере.
Именно эту эмпирически описанную меру (о содержательном отличии s-товаров от
“обычных” – ниже) мы и положим в основу первичной, поверхностной классификации
феноменов s-рынка.
Первое подмножество рынка симулякров – это “обычные” товары, превращенные
в символы и получившие в силу этого ценность, существенно превышающую ту, что
имеют их аналоги. Один из примеров – костюм-брэнд, стоящий в десятки раз дороже не
имеющего соответствующего лейбла костюма с аналогичными потребительскими каче-
ствами. Различие в цене в данном случае может служить косвенным количественным ин-
дикатором меры симулятивности некоторого вида товаров или целого сегмента рынка.
Более того, такой тип рынка порождает и феномен “человек-брэнд”, когда создате-
ли брэндов сознательно, а названная выше система отношений объективно формируют
некие личности как симулякры определенного образа жизни. Как правило, это тот или
иной вариант гламура, где за симулякром искусства (человека искусства) скрыто форми-
рование имиджа тех или иных корпораций. В результате формируется человек-симулякр
(s-человек), создающий эпидемию симулятивно-подражательного поведения. Одним из
примеров этого может быть симулякр “Мадонна”.
Второе подмножество s-товаров – это чисто знаковые феномены, не имеющие “обыч-
ной” потребительной стоимости. Наиболее типичный пример – поток симулякров, иду-
щих от СМИ10 и продукты масс-культуры, не имеющие собственно культурной ценности
(не способствующие возвышению человеческих качеств), но имеющие очень высокую
символическую ценность, создаваемую опять же специфическими методами (от “обыч-
ной” рекламы до особых механизмов “раскрутки” поп-звезд).
Третье подмножество – виртуальные s-товары. Наиболее типичный пример – товары
на рынках, порожденных современными тенденциями эволюции фиктивного капитала и
дальнейшего отрыва его от реального.

34
 Дополним наши поверхностные характеристики рынков симулякров некоторыми
ремарками.
Во-первых, о не-любви экономистов (в том числе – теоретиков от экономики) к кате-
гории “симулякр”. Она, эта не-любовь, не случайна: данное слово семантически не-ней-
трально. Оно несет в себе определенный критический (по отношению к своему объекту)
заряд. Слово “брэнд” несет позитивный заряд, ассоциируясь с чем-то престижным, значи-
мым. Слово “симулякр” несет негативный заряд, ассоциируясь с обманом.
Во-вторых, методология постмодернизма, породившего на свет понятие “симулякр”,
так же создает определенные предпосылки, для того чтобы различение реальных продук-
тов и продуктов-симулякров стало невозможно. Особенно легко это продемонстрировать
на примере искусства. Если мы, как это принято в постмодернизме, отказываемся от поня-
тий Человека-субъекта и прогресса, критерием которого является развитие человеческих
качеств, а так же от гносеологических (соотнесение истины и лжи), этических (добра и
зла) и эстетических (красоты и безобразия) различений, то попсовый хит и “Игра в бисер”
становятся качественно не-различимы, а критерием их сравнительной ценности стано-
вятся цены на рынке, однозначно доказывающие, что философский шедевр Гессе ничто в
сравнении с песенкой о юбочке из плюша или розовых розах и яблоках на снегу.
Однако реактуализация классической философии и политической экономии позволя-
ет иначе взглянуть на данную проблему.

Симулякры завоевывают рынки и подчиняют Человека: почему?

Характерный для классической философии акцент на каузальных и субстанциональ-

ных связях делает неслучайным вопрос: почему именно в последние десятилетия мир
симулякров вообще и s-рынки, в частности, становятся все более массовыми, подчиняя
себе жизнь человека, почему рынки симулякров превращаются в экзистенциальную до-
минанту XXI века? Анонс ответа на этот вопрос мы дали выше: прогресс технологий и
капитала создал такие условия, когда такой рынок стал возможен и необходим. Развернем
эти общие положения в систему аргументов.
Материальной предпосылкой экспансии симулякров вообще и s-рынков, в частности,
стали двоякого рода технологические процессы.
Во-первых, развитие технологий, повышение производительности и роста креатив-
ной составляющей труда до такого уровня, когда стало возможным массовое производ-
ство товаров-симулякров, ориентированное на широкие круги общества. Еще одним сла-
гаемым этого процесса стал поиск псевдо-альтернатив массовому производству в сферах
так называемого “индивидуализированного” производства, ориентированного на якобы
особого, индивидуального потребителя11. Эта в принципе рациональная тенденция так
же получила свою симулятивную окраску, когда опять же в массовом масштабе (вот он
парадокс!) стала развиваться s-индивидуализированная сфера услуг и миллионы визажи-
стов и имиджмейкеров стали тиражировать симулякры индивидуальности для миллионов
представителей upper-middle class’а.
Во-вторых, к кругу технологических предпосылок массового развития s-рынков
безусловно относится развитие и повсеместное распространение компьютерных техно-
логий и Интернет-среды, что создало необходимые предпосылки для развития s-рынков
третьего рода (рынков виртуальных симулякров), а именно они растут быстрее всего в
современных условиях.
В результате создание товаров-симулякров для сотен миллионов (а в случае масс-
культуры – миллиардов) потребителей требовало иных предпосылок, нежели создание
благ в рамках “обычного” (создающего в массовом масштабе реальные потребительные
стоимости) общества потребления первой половины – середины ХХ в. И эти предпосылки
сложились в конце ХХ в.
Что же касается необходимости генезиса рынков симулякров в столь массовых
масштабах, то она связана со специфическими противоречиями процесса накопления

2* 35
капитала, характерными для второй половины прошлого – начала нынешнего века.
Именно пределы накопления глобального корпоративного капитала создали необхо-
димость продуцирования симулятивных товаров, т.е. предложение на симулятивных
рынках.
Наиболее значимым с экономической точки зрения оказалось формирование спроса
со стороны капитала на симулятивные средства развития, прежде всего различные симу-
лякры денег и иных ресурсов для инвестирования, что стало следствием обострившихся
вследствие перенакопления капитала пределов его экспансии. Но об этом мы уже писали и
еще напишем в связи с упомянутым выше авторским анализом причин кризисов позднего
капитализма.
Более того, сложилась (а во многом была полустихийно сформирована корпоратив-
ным капиталом) и специфическая s-элита – совокупность представляемых в роли как
бы элиты высших слоев масс-культуры, профессионального спорта, профессионалов от
финансового, рекламного и т.п. бизнеса, т.е. верхушки тех сфер, где создаются, реклами-
руются и продаются симулякры разного рода. Это именно как бы “элита”: она не имеет
реальной экономической и политической власти и по большому счету является функцией
медийных, финансовых и т.п. корпораций, она вынуждена вести демонстративно-роскош-
ный образ жизни, симулируя свою избранность и демонстрируя потребление прежде всего
именно симулятивных благ – подчеркнуто дорогих брэндов и т.п.
Так соединяются в едином процессе возможность и необходимость формирования
симулятивного производства, удовлетворяющего симулятивные потребности, а значит, и
s- предложения, реагирующего на сформировавшийся s-спрос. Генезис этой новой реаль-
ности обусловливает и основные содержательные черты s-рынка и s-товара.
Итак, в условиях позднего капитализма кажется, что на смену материальному произ-
водству идут симулякры. И эта кажимость реальна, но это реальность превратной формы,
а не содержания. Поэтому акцент на симулякрах есть доказательство правоты марксист-
ской методологии, всегда утверждавшей, что теория должна критически развиваться по
мере изменения практики. Вот почему только марксистский историко-диалектический
взгляд на капитализм позволяет показать, как, почему и в какой мере на определенном
этапе своего развития капитализм, базирующийся на реальном материальном произ-
водстве, превращается в систему продуцирования и потребления симулякров, лежащих
“по ту сторону” последнего.
Рассмотрим эти непростые связи подробнее.

Симулякр: взгляд сквозь призму методологии превратных форм

и теории классической политэкономии

Авторы этих строк исходят из гипотезы, что симулякр в его рыночном бытии, бытии
как товара есть превратная форма товара как исходной и всеобщей формы капитали-
стического мира или так называемой “рыночной экономики”.
Основание для такого утверждения – сама природа симулякра, о чем мы уже писали.
Теоретически эта связь должна выглядеть так: если s-товар есть превратная форма, то
он должен обладать видимостью некоторой потребительной и меновой стоимости, но в
глубине этой видимости должна лежать некая отличная от нее сущность. Если нам удастся
содержательно раскрыть эти положения, то авторская гипотеза будет доказана (по мень-
шей мере, в рамках марксистской парадигмы).
Потребительная стоимость s-товара должна состоять в полезности данного товара
для потребителя. В чем же эта полезность? В удовлетворении некоей потребности, спо-
собствующей развитию производства, человеческих качеств? – Нет, в этом случае мы бы
имели дело с “обычным” товаром. Ее полезность состоит в удовлетворении симулятивной,
т.е. в данном случае искусственно созданной, наведенной как морок – потребности. Если
же потребность “естественна”, не является “наведенной”, то удовлетворяющее ее благо
есть обычный товар, а не симулякр – таково определение симулякра, исходные “правила

36
игры”. Следовательно, встает вопрос: как (кем?) создается эта “наведенная”, искусствен-
ная потребность и в чем именно ее искусственность?
Ответ на последний вопрос мы уже дали выше и он будет несколько тавтологичен:
потребность искусственна в той мере, в какой она не связана с развитием человека и его
производительных сил12.
Ответ на второй вопрос более сложен. Абстрактно он может быть сформулирован так:
s-потребности создаются особыми условиями жизни и/или сознательной деятельностью
некоторых субъектов по их формированию. Конкретно этот ответ предполагает раскрытие
тех условий и той деятельности, которые создают s-потребности.
Начнем с конца, ибо в этом случае поиск ответа проще, и он поможет понять начало.
Примеры деятельности по формированию искусственных потребностей в симулятивных
благах (симулякрах) хорошо известны: это прежде всего маркетинговая деятельность и,
в первую очередь, реклама товаров и услуг, которые являются по большому счету беспо-
лезными (напомним: мы ведем речь не о рекламе вообще, а о рекламе s-товаров, симуляк-
ров). Если Вам доказывают: для того чтобы у Вас все было “Кока-Кола!” (читай – OK!,
отлично!), надо выпить слабый раствор ортофосфорной кислоты, насыщенный диоксидом
углерода и подкрашенный жженым сахаром или его заменителями, то Вам навязывают
искусственную потребность если не во вредном, то, по крайней мере, мало полезном на-
питке. И это пример сознательной деятельности по созданию “наведенной” потребности.
Ее “наводят” (слово заимствовано из лексикона модной ныне фэнтэзи: там колдуны и маги
“наводят” на ничего не подозревающих жителей разного рода мороки), и это типичный от-
личительный признак превратной формы. Впрочем, в данном случае речь идет о симуляк-
рах первого рода – некоем “дополнении” симулятивной составляющей в чем-то полезного
продукта (в конце-то концов, Кока-Колой можно удовлетворить жажду, хотя полезней это
делать при помощи кваса или просто чистой воды). Точно так же обстоит дело и в случае с
продажей по баснословно высокой цене имеющего брэндовый лейбл костюма: в принципе
полезная вещь получает симулятивную составляющую.
Еще раз оговоримся: с точки зрения неоклассической экономической теории и пост-
модернистской философии все сказанное выше не имеет никакого смысла, ибо в рамках
их “дискурсов” критерием полезности частного блага является то, платят за него деньги
на рынке или нет; в рамках этого “дискусра” попса – это такое же произведение искусства,
как и классическая музыка…
Но в рамках “большого нарратива”, называемого “марксизм”, такое различение
есть и оно значимо для всех тех, кто считает, что производство должно работать на
развитие человеческих качеств и производительных сил общественного человека, а не
на все что угодно, лишь бы оно приносило прибыль. Поэтому в рамках нашей теории
можно выделить специфическую потребительную стоимость симулякра, которая на
поверхности явлений состоит в способности этих феноменов удовлетворять симулятив-
ные потребности. Но это, повторим, превратная форма. Прежде чем начать разбираться
с ее содержанием подчеркнем, что s-потребности формируются в условиях современ-
ного позднего капитализма не только целенаправленной деятельностью того или иного
конкретного корпоративного капитала, но и тем объективно складывающимся обра-
зом жизни, который создается тотальностью рынка (рыночным фундаментализмом),
который, как мы показали в начале статьи, превращает в неизбывное правило жизни
все то, что создается корпоративным капиталом, проникая во все поры человеческой
жизни, включая личные ценности и межличностные отношения (западные постмодер-
нисты в данном случае с упоением пишут в первую очередь о сексе), сферы культуры
и нравственности.
Так складывается система объективного формирования s-потребностей как не только
продукта сознательной деятельности конкретных субъектов (отдельных корпораций), но
и части объективно формируемого и воспроизводимого тотальной гегемонией капитала
образа жизни.
В отличие от описанных выше превратных форм содержание потребительной стои-
мости s-товаров, формируемое деятельностью по навязыванию обществу s-потребностей

37
и общей объективной атмосферой такого навязывания, состоит не в том, что удовлетворя-
ются пусть бессмысленные и искусственные, но (1) потребности (2) людей.
Действительная полезность производимых корпоративным капиталом s-товаров, со-
держание их потребительной стоимости состоит в том, что они, эти товары, позволяют
снимать ограничения перенакопленного в реальном секторе капитала и получать среднюю
и даже большую, чем средняя, норму прибыли в условиях, когда объективные границы
реального сектора делать это далее не позволяют. Наиболее яркий пример этого – бес-
конечное производство s-товаров (деривативов и т.п.) на финансовых рынках накануне
Мирового кризиса, начавшегося в 2008 г. Несколько менее яркий, но от этого не менее
значимый пример – производство симулятивной потребности в бесконечно обновляемом
перечне бесполезных масс-культурных феноменов и виртуальных “игрушек”…
Косвенным доказательством тезиса об особом содержании потребительной стоимости
s-товара (способности [частично] снимать ограничения перенакопления капитала), прин-
ципиально отличного от превратной формы его потребительной стоимости (способности
удовлетворять искусственно созданные потребности) может служить моделирование си-
туации, в которой общество откажется от современной капиталистической организации.
В этом мире продукты и услуги, позволяющие развивать человеческие качества и произ-
водительные силы, окажутся востребованы не менее, чем в капиталистическом, тогда как
s-товары утратят свою потребительную стоимость13.
Меновая стоимость s-товара – пропорция, в которой s-товар обменивается на другой
товар, – представляет собой не меньше тайн. Если обмен происходит на деньги (а s-товар
сам может быть в некоторых случаях [квази] деньгами), то перед нами не представляющая
на первый взгляд трудностей проблема цены симулякра. С точки зрения неоклассической
теории здесь, действительно, нет никаких особых моментов, отличающих данный товар
от других. Во-первых, можно утверждать, что равновесная цена на симулякр устанавли-
вается в точке, где спрос равен предложению (исключение могут составлять лишь инфор-
мационные товары, но о них мы писали в другом месте). Во-вторых, в случае, например,
с товаром, производимым известной фирмой, можно оценить даже ее брэнд. Для этого
из величины капитализации кампании вычитается стоимость ее материальных активов
и получается стоимость ее нематериальных активов, среди которых едва ли не главной
принято считать стоимость брэнда.
С точки зрения классической политической экономии здесь, однако, есть немало тон-
костей.
Прежде всего в случае с s-товаром наиболее выпукло проявляется более общая про-
блема: способность крупных корпоративных капиталов осуществлять в некоторых пре-
делах (их устанавливает мощь “поля зависимости”, генерируемого данной корпорацией
и наличие аналогичных полей определенной мощности у конкурентов) локальное созна-
тельное воздействие на параметры рынка, в частности, цену. Цена на s-товар в большин-
стве случаев – это не просто цена на олигопольном рынке, это цена во многом сознательно
формируемая корпоративным капиталом14.
Впрочем, как мы уже заметили, это свойство цены характерно не только для симуляк-
ров – оно общо всем товарам, производимым и реализуемым корпоративным капиталом
на современном рынке “пауков” и “паутин”. Просто в случае с s-товаром оно проявляется
наиболее отчетливо.
Гораздо большую сложность представляет чисто марксистский вопрос: если цена
s-товара как и любого другого есть [денежная] форма стоимости, то что представляет из
себя его стоимость? И не есть ли цена s-товара превратная форма? Поскольку субстан-
цией стоимости с точки зрения марксистской теории является абстрактный общественный
труд, воплощенный в товаре, постольку и в случае с товаром-симулякром встает вопрос:
а какой труд воплощен в его стоимости, если s-товар вообще имеет стоимость?
Исходя из данных выше характеристик товара-симулякра, мы можем предположить,
что субстанцией его стоимости не может быть труд по производству его материального
носителя. Так, в случае с Кока–Колой высокая цена этого товара определяется не затра-
тами на производство раствора ортофосфорной кислоты, а наличием особого брэнда.

38
В случае с бездарной попсовой песенкой затраты на ее написание вообще не создают ни-
какой стоимости, ибо сама по себе, без раскрутки, она полезным благом не является: ни
петь, ни слушать ее никто не будет (если же, как, например, в случае с песнями Высоцкого,
их, несмотря на запрет, будет петь вся страна, то перед нами будет не симулякр, а произ-
ведение искусства, т.е. мы выйдем за поле исследования в данном тексте).
Можно предположить, что трудом, лежащим в основе стоимости s-товара, является вся
совокупность деятельностей по созданию собственно симулякра. В случае с брэндом это
труд по его разработке, регистрации, продвижению и т.п., за исключением действительно
создающего стоимость труда по “доводке” (например, художественному оформлению)
“обычного” товара – “носителя” брэнда. Для того чтобы отделить предмет нашего анализа
от “обычного” труда, назовем это деятельностью по созданию симулятивной оболочки
(s-оболочки). Итак, имя дано. Но проблема отнюдь не решена. И на пути к ее решению нас
подстерегает немало трудностей.
Во-первых, с точки зрения марксистской теории труд по созданию s-оболочки непро-
изводителен и потому создавать стоимость не может. Во-вторых, далеко не всегда затра-
ты на создание этой оболочки приносят результат. В отличие от обычного товара вопрос о
дополнительном доходе, получаемом от s-оболочки, решается исходя не столько из затрат
и качества, сколько из силы корпоративного давления на рынок.
Но если ни труд по созданию “материального тела” s-товара, ни труд по созданию
его s-оболочки стоимость не создает, то правомерным может быть только вывод об…
отсутствии у s-товара стоимости. Этот вывод корреспондирует с предшествующим
тезисом о превратной форме потребительной стоимости s-товара, создающей видимость
того, что это благо, удовлетворяющее пусть искусственно созданную, но все же действи-
тельно существующую потребность предъявляющего спрос агента рынка, и скрывающей
в качестве содержания действительную полезность s-товара, состоящую в способности
[частично] снимать ограничения перенакопления капитала.
В случае с ценой s-товара авторы в меру сил постарались обосновать вывод: она
есть превратная форма, создающая видимость высокой стоимости данного феномена, но
при этом скрывающая действительное содержание – целенаправленное, осуществляемое
нерыночными методами сознательного воздействия на человека, общества и экономику
(т.е. по критериям товарного производства искусственное) формирование особой симуля-
тивной среды. Субстанцией цены s-товара является не стоимость – овещненный абст-
рактный общественный труд обособленного производителя, а сознательно-формируемое
субъектом и объективно складывающееся в условиях рыночного тоталитаризма манипу-
лятивное воздействие на потребителя и производителя.
Это своего рода “социальный гипноз”, заставляющий человека и/или фирму тратить
все больше сил на то, чтобы зарабатывать деньги для все большего удовлетворения все
новых потребностей в том, что им не нужно, с тем чтобы содействовать [частичному] сня-
тию ограничений перенакопления, стоящих как старуха с косой за плечами современных
корпоративных капиталов.
Тем самым мы беремся утверждать, что для рынков симулякров характерны не-произ-
водственные и не-товарные субстанциональные отношения сознательного формирова-
ния основ цен на s-товары.

Удвоение фетишизации: рыночные симулякры

как превратные формы товарного фетишизма

Анализ рынка симулякров как особого вида товарных отношений, характерных для
позднего капитализма, останется не полным, если не обратимся к проблеме новых аспек-
тов фетишизации общественных отношений, “удваивающих” и без того фетишизирован-
ную реальность товарного мира.
В результате вообще присущий товарному производству фетишизм15 получает новое
качество, достигая апогея: фетишем становится даже не товар как псевдо-субъект,

39
а его знак. То же касается денег, которые так же удваивают свой отрыв от золотой основы –
виртуальные деньги как (1) знак, (2) бумажного заменителя золотого эквивалента стоимо-
сти того или иного товара. И в этом мире вынуждены жить даже те, кто не имеет никакого
отношения к методологии пост-модернизма и не любит пост-модернистское искусство.
В культуре эти наваждения еще более значимы. Они стирают грань бытия и его отраже-
ния, превращая реальность в воплощение телевизионных образов (то, что не показали
по ТВ, не существует), стирая грань культуры и анти-культуры, превращая все в коллапс
“всякого-любого”.
Этот феномен “удвоения фетишизма” далеко не прост, хотя названные выше примеры
у всех на виду. Напомним читателю, что свой анализ товарных отношений в 1-й главе
I тома “Капитала” Маркс не случайно завершает рассмотрением товарного фетишизма,
показывая, что мир, формой которого является рынок, наполнен мороками. Его обитате-
лям кажется, что экономика – это движение вещей (товаров, денег), а не отношения лю-
дей. Им кажется, что, соответственно, изучать экономисты должны только то, что можно
сосчитать, причем сосчитать именно в денежной форме, выражающей стоимость товаров.
Им (нам?) кажется, что человек ценится по тому, сколько он стоит: во сколько может быть
оценена его недвижимость и акции, которыми он владеет, его талант и его почки (одну из
них можно недешево продать, если Вы молоды и здоровы)… Паразитирующий на сырь-
евых ресурсах миллионер – это “круто”, а получающий 300 долларов в месяц сельский
учитель – это “лузер”. Мир рынка превращает деньги и товары в фетиши. И эта види-
мость действительных общественных отношений правит миром рынка. Правит нами – его
агентами (во всяком случае, в той мере, в какой мы живем по правилам, нам этим миром
навязанным).
Рынок симулякров, как мы вкратце упомянули там же, удваивает эту фетишизацию.
Если на “обычном” рынке фетишизм создается стоимостной формой бытия продуктов
и труда, то на рынке симулякров появляется знак фетиша (товара, денег). Этим знаком
и становится симулякр. В результате на рынках s-товаров Человек подчиняется уже не
деньгам и товарам, а искусственно созданным знакам, симулирующим то, что за ними
(этими знаками-симулякрами) скрыта стоимость.
Пройдем по этой цепочке еще раз.
Фетишизация “первого уровня” порождается “классической” рыночной системой:
нам кажется, что экономика есть рынок и только рынок, а не сложная совокупность каче-
ственно различных систем производства, обмена, распределения и потребления; нам ка-
жется, далее, что рынок есть движение товаров и денег, а не отношения между людьми по
поводу особого рода – товарного – производства; нам кажется, наконец, что человек ценен
настолько, насколько он представлен товарами и деньгами (напомним: “миллионер – это
звучит… круто!”). Это фетишизация, морок, видимость, но это (повторим) объективная
видимость. В условиях рынка людей действительно оценивают по деньгам, а не по нрав-
ственным, эстетическим интеллектуальным и т.п. качествам.
Над этим в условиях рынка симулякров надстраивается фетишизация “второго уров-
ня”. Фетишем, правящим миром и людьми, становится символ, знак товара и/или денег,
симулирующий то, что он и есть содержание – реальная стоимость, богатство. Брэнд си-
мулирует (не на 100%, а в определенной мере, о чем мы упоминали выше), что он и есть
самое главное в товаре (который, в свою очередь, и есть самое главное в его обладателе),
что он – брэнд – и есть алкаемая потребителем ценность (апофеозом этой фетишиза-
ции становится вынесение “лейблов” на самые видные места престижной одежды или
символическое приобщение к симулятивным благам типа престижного фитнес-центра,
СПА-салона, ночного клуба). Ценная бумага инвестиционного фонда симулирует то, что
она и есть самый эффективный способ размещения денег, самое выгодное вложение,
т.е. “самый капиталистический” капитал (и это удвоение фетишизации, создаваемой са-
мим капиталом, который создает видимость, того, что погоня за максимумом прибыли
есть наиболее прогрессивный способ развития).
Эти удвоения фетишей требуют и “удвоения” критики: к “старым” лозунгам “Мир – не
товар!”, “Люди, а не прибыль!”15, сегодня можно было бы добавить “Культура, а не симу-

40
лякры!”. Человек, который сегодня хочет выйти из мира этих фетишей и мороков, должен
понять, что действительные ценности, обеспечивающие прогресс человеческих качеств,
решение социальных и экологических задач, – это не симулирующие действительные бла-
га лейблы “сбрэндившей” системы, и даже не скрытые за этими симулякрами денежные
и товарные фетиши, а реальные дела и поступки социально-ответственного Человека…

ЛИТЕРАТУРА

Бодрийяр 1994 – Baudrillard J. Simulacra and Simulation. Michigan: The University of Michigan.
1994.
Бодрийяр 2006 – Бодрийяр Ж. Общество потребления. М.: Республика. Культурная революция,
2006.
Бузгалин, Колганов 2007 – Бузгалин А.В., Колганов А.И. Глобальный капитал. М.: УРСС, 2007.
Бузгалин, Колганов 2010 – Бузгалин А.В., Колганов А.И. 10 мифов о СССР. М.: Яуза – Эксмо,
2010.
Деррида 2006 – Деррида Ж. Призраки Маркса, М., 2006.
Джеймисон 1991 – Jameson F. Postmodernism, or the Cultural Logic of Late Capitalism, 1991.
Жижек 2003 – Жижек С. 13 опытов о Ленине, М., Ad Margenim, 2003.
Иноземцев 1999 – Иноземцев В.Л. Расколотая цивилизация: Наличествующие предпосылки и
возможные последствия постэкономической революции. М.: Academia: Наука, 1999.
Калиникос 1989 – Callinicos A. Against Postmodernism. A Marxist Critique. L., 1989,
Сим 2011 – Sim S. The Routledge Companion to Postmodernism. London, NY, 2011.
Харт 2006 – Харт К. Постмодернизм. М.: “Гранд-Фаир”. 2006.
Хегарты 2004 – Hegarty P. Jean Baudrillard Live Theory. London & New York: Continuum. 2004.

Примечания
1
Об этом авторы писали в своей книге “Глобальный капитал” (М., 2004, 2007) и написанных
нами разделах в книге “Ленин on line. 13 профессоров о В.И. Ульянове-Ленине” (М., 2011).
2
Авторы об этом подробнее писали в своей статье в журнале “Вопросы экономики” (2009,
№ 1).
3
Эти положения были затем развиты Бодрийяром в работе “Симулякры и симулирова-
ние” [Бодрийяр 1994]. В новом веке вновь актуализировались исследования по этим проблемам
(См., например: [Хегарты 2004]).
4
“Мы теперь живем не реальностью, а гиперреальностью: обозначаемое заменено знаками”
[Харт 2006, 45].
5
Ж. Деррида не случайно пишет именно о “всевозможных формах наваждения, которое…
организует те формы, которые господствуют в сегодняшнем дискурсе”. И чуть ниже: “Гегемония
всегда организует репрессии, а значит, подтверждает наличие наваждений” [Деррида 2006, 56].
6
Как отмечают современные исследователи, в этом случае “… отношения между предметом и
его символом-образом переворачиваются: не образ репрезентирует продукт, а скорее продукт репре-
зентирует образ” [Жижек 2003, 157].
7
В результате, перефразируя работы С. Жижека и упоминаемого им Дж. Рифкина, мы можем
сказать, что в современном мире человек покупает не столько товары и услуги, сколько продукты
рекламы, симулякры, причем даже сам процесс потребления превращается в символический товар
(ужин в престижном ресторане, релаксация в символически “крутом” клубе…). Приведу в под-
тверждение еще один пассаж Жижека, цитирующего известного автора: «Так, Кристофер Ишервуд
выразил эту нереальность американской повседневной жизни в своем описании комнаты мотеля:
“Американские мотели нереальны!.. Они специально сделаны так, чтобы быть нереальными…
Европейцы ненавидят нас за то, что мы ушли в мир, созданный рекламой, подобно отшельникам,
уединяющимся в пещерах для созерцания”» [Жижек 2003, 197].
8
Следует подчеркнуть, что в данном случае речь идет об ином смысле символического блага,
чем в теории Веблена, делавшего акцент на “хвастовстве” и считавшего, что для дорогих товаров
сама по себе высокая цена создает особую привлекательность товара.
9
Авторы в данном случае имеют в виду книгу “К критике политической экономии знака”, кото-
рую Бодрийяр опубликовал в 1972 г. Пожалуй, глубже в критике этих феноменов идет более далекий

41
от постмодернизма автор – Джеймисон, указывающий на объективную укорененность этого постмо-
дернистского дискурса. С его точки зрения постмодернизм – это попытка теоретически отобразить
специфическую логику культурного производства эпохи позднего капитализма. См.: [Джеймисон
1991, 400]. Критика постмодернизма дана также в работе А. Калиникоса “Против пост-модерниз-
ма”. См.: [Калиникос 1989].
10
Подчеркивая нарочитую деконструкцию ценностно-смысловых приоритетов в потоках симу-
лякров, идущих от СМИ, Ж. Бодрийяр пишет: “Телевидение, радио, пресса, реклама – это многооб-
разие знаков и посланий, где все уровни эквивалентны друг другу. Вот радиофоническая последова-
тельность, выбранная случайно:
• Реклама бритвы Ремингтон,
• Резюме социального движения за последние пятнадцать дней,
• Реклама покрышек Дюплон СП-Спрот,
• Дебаты о смертной казни,
• Реклама часов Лип,
• Репортаж о войне в Биафре,
• Реклама моющего средства Крио с подсолнечником…” Cм. [Бодрийяр 2006,158].
11
На эту удочку – якобы разворачивающийся процесс индивидуализации, идущей на смену
эпохе массового производства, – попалось немало исследователей постиндустриального общества.
В России данный тезис развивал, в частности, В.Л. Иноземцев (См.: [Иноземцев 1999, 5]).
12
Авторы выше уже отметили, что такое различение возможно только при условии снятия
постмодернистских дискурсов – деконструкции и отказа от больших нарративов, – ибо при их
сохранении критерия “искусственности” нет и быть не может: там, где нет критериев прогресса,
Истины, Добра и Красоты, нет и критериев для разграничения благ, потребностей и деятельностей,
служащих прогрессу Человека и его производительных сил, и безразличных (а то и вредных) с точки
зрения последнего.
13
В реальной истории заката СССР все оказалось наоборот: не только реально полезные блага,
дефицит которых, действительно, был бичом “реального социализма”, но и многочисленные симу-
лякры западного мира, особенно масс-культура, оказались алкаемы советским мещанином, поддер-
жавшим рыночно-капиталистические преобразования на рубеже 1980–1990-х. Но это не столько
опровержение наших теоретических положений, сколько указание на силу мороков и фетишей,
создаваемых миром отчуждения и не снимаемых за десятилетия, тем более – десятилетия мутаций
новых тенденций социального освобождения (подробнее об СССР как “мутантном социализме”
см.: [Бузгалин, Колганов 2010].
14
Попутно заметим: косвенную (рыночную) количественную оценку мощи генерируемого
корпоративным капиталом “поля зависимости” дает то, что в неоклассике принято называть “стои-
мостью нематериальных активов”; трудности здесь создает только такой “нюанс” как капитали-
зация присваиваемой данным капиталом интеллектуальной ренты, которую по идее надо вычесть
из стоимости нематериальных активов, с тем чтобы хотя бы косвенно оценить мощь локального
корпоративного воздействия на рынок.
15
Ф. Джеймисон прямо связывает мир симулякров с обществом, где меновая стоимость генера-
лизирует все общественное бытие. [Джеймисон 1991, 18].
16
Подробнее о позитивной программе и основаниях, выдвигающих эти лозунги новых соци-
альных движений (альтерглобализм, различные варианты движения “Occupy!”) и поддерживающих
их экологических, профсоюзных, молодежных, женских, образовательных, крестьянских и иных
институтов и сетей гражданского общества см., в частности, в книге “Кто творит историю II”
(М., 2011).

42
 Открытое общество и его риски.
Перечитывая Карла Поппера
О. В. АФАНАСЬЕВА

Являясь сторонником критического рационализма К. Поппера, автор критически

рассматривает попперовскую философию открытого общества, выясняя, во-первых,
концептуальные риски и противоречия, связанные с пропагандируемым Поппером
методологическим индивидуализмом; во-вторых, риски социального развития, ко-
торые игнорируются попперовской философией открытого общества. Из уяснения
рисков следует уточнение концепции человеческой, социальной, государственной
открытости.
Author – the protagonist of Karl Popper’s critical rationalism – considers critically Karl
Popper’s philosophy of open society. Subject of the article contains: 1) risks and contretemps of
methodological individualism; 2) risks of social development ignored by Popper’s philosophy of
open society; 3) author’s conception of human, social and governmental openness.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: социальная открытость, рационализм, метод воссоздания об-
щественности, открытое государство
KEY WORDS: Social openness, rationalism, reconstruction society method, open state.

Идеи Карла Поппера буквально втягивают в дискуссию, которая своей широтой от-
вечает масштабу мыслителя1. Сегодня, на наш взгляд, есть все основания, для того чтобы
продолжить диспут. Разве не определяется наше нынешнее существование кризисом от-
крытого общества? А раз так, надо перечитать Поппера.
Каждый, кто прочёл “Открытое общество и его враги”, согласится, вероятно, с мне-
нием о том, что из неё совсем немного можно узнать об открытом обществе. Если бы
названия книг должны были точно соответствовать их предметному содержанию, то эту
книгу следовало бы назвать “Враги открытого общества”. Ибо посвящена она борьбе с
диктатурой Платона, Аристотеля, Гегеля и Маркса. Что же касается “открытого общест-
ва”, то оно является, скорее, не предметом специального философского, правового или
социологического рассмотрения, а символом веры, моральным выбором автора, соответ-
ствующим его научному подходу к действительности и деятельности. Своё кредо Поп-
пер формулирует именно в полемике, опровергая ряд фундаментальных догматических
идей.

© Афанасьева О.В., 2012 г.

43
 Аудит обществознания
Отсутствие в книге “Открытое общество и его враги” развёрнутой теории открытого
общества – это не упущение автора, а результат рационализма, с которым он подходит к об-
ществознанию. Как методолог науки Поппер показывал несостоятельность широких обоб-
щений относительно “законов социального развития” и “путей исторического прогресса”.
Поэтому он вовсе не собирался разрабатывать теорию открытого общества и не доказывал,
что переход к открытому обществу закономерен и неизбежен. Он лишь констатировал, что
с какого-то времени люди стали рассматривать социальные институты не как сакральные
сущности, а как установления, которые создаются и изменяются самими людьми для
устройства и совместной жизни. Поппер назвал открытым то общество, в котором люди
могут мыслить и действовать, исходя из рационального взгляда на социальные институты.
Миссия общественных наук, с точки зрения Поппера, состоит в утверждении рацио-
нализма и применении научных методов к общественной жизни – в целях улучшения со-
циальных институтов и минимизации человеческих страданий. Между тем в обществен-
ных науках в ходу не столько научные гипотезы, сколько рецепты человеческого счастья.
Рассматривая самые известные из этих рецептов, Поппер показал, что