5–39
5
Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 9. P. 5–39
Participants:
6
Наука. Технологии. Человек
Материалы “Круглого стола”
В.А. Лекторский: Тема нашего обсуждения очень широкая, она включает многие воп-
росы. Я хочу попробовать раскрыть мое понимание некоторых важнейших сюжетов, свя-
занных с этой темой.
Существует старая идея, которую высказывали мудрые философы еще тысячу лет
тому назад, эта идея в разных формах неоднократно обсуждалась. Состоит она в том, что
разум, знание, наука – это то, что отличает человека от всех живых существ, с помощью
чего человек может выстроить свои отношения с миром, с природой и с другими людь-
ми. Поэтому еще Платон считал, что обществом должны управлять мудрые люди. А кто
эти мудрые люди? Это философы. Они должны быть во главе общества, потому что у них
есть такое знание, которое позволяет им понять, как лучше выстраивать человеческие вза-
имоотношения. Между прочим, Платон был и первым критиком демократии. И это прямо
связано с его идеей о том, что править должны мудрые. Ведь что такое демократия? Это
когда каждый человек имеет право голоса независимо от того, кто он и что понимает в об-
щественных делах.
Он может быть очень темным и ничего не понимать. Его легко подкупить, как это
мы знаем по нашему опыту. Бутылку водки ему кто-то пообещал, он и отдает свой голос.
А миром нужно править на других, разумных основаниях, считал Платон. Эта идея Пла-
тона никуда не исчезала, она возвращалась вновь и вновь. В эпоху Просвещения с наукой,
которая к тому времени активно развивалась (а это была уже новая наука, отличная от ан-
тичной), связывали возможность построения разумных отношений внутри общества, а
также между человеком и природой. Потом появились первые позитивисты: Сен-Симон,
Конт и другие, которые полагали, что будущее общество – это общество, основанное на
научном знании, и К. Маркс, в общем-то, принадлежит к той же плеяде. Он высказал две
важных идеи, которые потом стали подтверждаться. Первая – о том, что наука превра-
щается в непосредственную производительную силу, и потом, когда в XX в. произошла
так называемая научно-техническая революция, многие на Маркса ссылались. Вторая его
идея заключалась в том, что с помощью науки и научного понимания социальных отно-
шений можно построить рациональное общество, отношения в котором будут прозрач-
ными. В XX в. эта идея приобрела новый смысл и обрела второе дыхание, появились тех-
нократы, сциентисты и масса философских течений, которые ориентировались на науку.
Это, например, логические позитивисты, которые считали, что та метафизика, которой
философы раньше занимались, это в действительности не знание, а набор бессмысленных
слов. А настоящее знание – это именно наука. Поэтому ученые и технократы должны пра-
вить миром. В 20–30-е гг. ХХ в. наш выдающийся ученый Владимир Иванович Вернад-
ский формулировал идею ноосферного общества, т.е. общества, основанного на разуме.
Главная идея Вернадского состоит в том, что человек, вооруженный наукой и новой тех-
нологией, превратился в геологическую и даже в космическую силу.
Многие (если не все) считали тогда, что общество, в котором наука будет играть та-
кую особую роль, – это общество, в котором будут одновременно осуществляться и гума-
нистические идеалы, это общество станет более свободным, преодолеет отчуждение. От-
ношения между людьми будут выстраиваться по законам свободы и даже красоты – это у
Маркса. А на смену этим идеям сейчас идет новая идея, которую можно считать продол-
жением старых идей о рациональном обществе и одновременно их отрицанием в некото-
рых важных отношениях. Но жизнь показала, что всё большее внедрение науки и техно-
логии не порождает идиллии. Сейчас много говорят о том, что человечество вступает в
период “общества знания”. Это общество, в котором производство научного знания влия-
ет на все остальные отношения: социальные, экономические, культурные, межчеловечес-
кие. Но в связи с дискуссиями вокруг “общества знания” выясняется, что наука – это не
7
просто сила, освобождающая человека. Она от чего-то человека освобождает, а в чем-то
и закабаляет его и порождает новые проблемы. “Общество знания” одновременно и об-
щество риска. Чем больше вы знаете, чем больше технологий производите, связанных с
этим знанием, и применяете эти технологии, тем больше шансов, что вы порождаете такие
силы, поведение которых вы не можете предсказать. Как сказал древний мудрец Эккле-
зиаст: “Чем больше знания, тем больше печали”. Чем больше знаний, тем больше рисков,
скажем мы сегодня. “Общество знания” – это общество новых рисков и новых вызовов, в
том числе и в отношении будущего человека.
При этом оказалось, что сама наука изменилась. Дело в том, что “общество знания” –
это такое общество, где культивируется прежде всего полезное знание, т.е. наука, имею-
щая технологический выход, а не наука вообще. Когда спросили одного древнегреческого
математика: “Какая польза от геометрии?”, он был возмущён этим вопросом: как вы сме-
ете требовать пользы от науки? Ведь само по себе знание – это высшая ценность. Сейчас,
как мы хорошо знаем, дело обстоит совсем не так. Возникло явление, которое некоторые
западные исследователи назвали “технонаукой”. Наука всегда имела технологические вы-
ходы, по крайней мере, в Новое время. Но вот такое глубокое срастание исследований
фундаментальных и прикладных, которое сейчас происходит, – такого раньше не было.
И поэтому возникает вопрос: может быть, наука старого типа в виде фундаментального
знания кончается? Появляются такие работы о конце науки. Например, лет двадцать тому
назад одна группа исследователей науки в Германии выдвинула идею “финализации на-
уки”: с их точки зрения наука достигла ныне таких пределов, что дальнейшее ее развитие
подчиняется уже не внутринаучным импульсам и задачам, а обслуживанию тех социаль-
ных задач, которые общество перед наукой ставит. “Общество знания” – это новый этап
цивилизационного развития и вызов многим нашим привычным представлениям и цен-
ностям, в том числе связанным с пониманием того, что такое знание и какова роль его в че-
ловеческой жизни. А дальше выясняется, что в рамках этой технонауки возникают такие
НБИК-технологии, которые трансформируют весь наш жизненный мир. И самого челове-
ка начинают трансформировать. Поэтому появляются уже идеи проектирования челове-
ка: его телесности, мозга, психики. Идеи создания какого-то нового существа, которое на-
зывается “трансчеловеком” или “постчеловеком”, идеи трансгуманистического общества.
А это, по сути дела, отказ от старой европейской идеи гуманизма, которая всегда связыва-
ла победу разума, науки с гуманизацией человеческих отношений. Один наш философ на-
писал 30 лет назад книжку, которую не хотели издавать в те годы. Она называлась “Гений
и злодейство науки”. Помните, как сказано у Пушкина – “гений и злодейство две вещи не-
совместные”. Между тем, автор книжки пытался показать, что в науке может совмещать-
ся одно с другим.
Конечно, речь не идёт о том, чтобы отказаться от науки. Это и невозможно, и не нуж-
но. Наука в самом деле дает возможность человеку подняться на новый, более высокий во
всех отношениях уровень развития. Но она вместе с тем открывает возможности создать
такие технологии, которые делают человеческую жизнь более уязвимой, а иногда несут
угрозу самому существованию человека.
В связи с этим я хочу затронуть еще одну тему. На рубеже XIX и XX вв. неокантиан-
цы сформулировали идею о том, что существует два типа наук: науки о природе и науки о
культуре, или естественные науки и науки о человеке. Первые стараются отыскать общие
законы, вторые имеют дело с единичным в виде человеческих индивидуальностей и ос-
мысливают их с точки зрения ценностей. Последний тип наук – это гуманитарное знание.
В англосаксонском мире вообще было принято наукой, “science”, называть только первый
тип знания, что же касается второго (история, филология, некоторые разделы психологии
и т.д.) – это не наука в собственном смысле слова, а “гуманитаристика”, humanities. В се-
редине прошлого столетия некоторые известные учёные высказывали мнение о том, что
или наука XXI в. будет наукой о человеке, или же человека не будет вообще. Кажется, что
сегодня это пророчество сбывается: естественные науки всё больше начинают исследо-
вать человека. В этой связи кажется, что старое деление на науки о природе и науки о че-
ловеке всё более становится анахронизмом. В англосаксонском мире появился даже тер-
8
мин “human sciences”, науки о человеке, ранее невозможный. Можно даже утверждать, что
науки о человеке – это передний край развития науки в целом. Успехи в этом отношении
впечатляющи. Много сделано для изучения генома человека, интенсивно идёт исследова-
ние мозга. В США на “науки о мозге” (brain sciences) выделяется средств больше, чем на
физические науки. Интенсивно развиваются когнитивные науки. Появляются возможнос-
ти “редактировать” генные карты человека, влиять на его когнитивные процессы.
Но вот тут и обнаруживается то, чего раньше не предполагалось. Оказывается, что че-
ловек (по крайней мере, в том виде, в котором он до сих пор существовал) может исчез-
нуть не потому, что не развивались науки о человеке, а как раз в результате этого развития,
а точнее – в результате такого использования результатов этих наук.
Речь идёт о том, что в действительности человек не только имеет тело, мозг и психику,
но также обладает сознанием, самосознанием, субъективностью, свободой воли и все свои
действия соотносит с определённой системой ценностей. Сегодня многие исследователи
(специалисты в области нейронаук, когнитивных наук и даже физики) пытаются понять эти
феномены в рамках своих дисциплин. Но это как-то плохо получается. Я думаю, что дело
здесь в том принципиальном обстоятельстве, что человек всегда был и остаётся не только
естественным, но и искусственным существом, т.е. таким, который конституируется куль-
турой. А последняя имеет ряд особенностей, отличающих её от природных образований.
Естествознание исторически исходило из того, что если процесс познан, то можно
предсказать его течение, а значит, можно управлять им, контролировать его. На этом ос-
нована и возможность технологического использования результатов научного познания.
Сегодня в результате успехов в деле создания новых технологий популярной стала идея о
том, что человек в принципе может управлять всеми природными процессами, может от-
ныне выступать в роли своеобразного “космиурга”, создателя таких формообразований,
которые невозможны в природе. Отсюда идея о “выходе за пределы природных ограниче-
ний” и возможности сознательного управления процессом эволюции. С этим же связана и
идея перехода к “постчеловеку”.
Между тем, есть такие процессы, которыми управлять нельзя, потому что в принципе
нельзя точно предсказать их ход. Такие процессы, как это сегодня стало ясно, есть и в при-
роде. Что же касается человека, то такие его определяющие особенности, как творчест-
во, диалог, любовь, свободные поступки (на которых покоится нравственность) не могут
управляться, ибо не могут контролироваться и прогнозироваться извне. Можно создавать
более или менее благоприятные условия для развития науки или искусства. Но управлять
ими нельзя. Как нельзя управлять ценностями, которые человек принимает или нет, но
действует в соотвествии с ними он только на основе внутренней свободы.
Трансформация человека может происходить по-разному. Можно пытаться трансфор-
мировать его с помощью современных НБИК-технологий, превращая в постчеловека, т.е.
по сути дела убивая его как человека. А можно осознать тот факт, что развитие культуры,
философии, искусства, литературы, науки и было реальным самотрансформированием че-
ловека, т.е. развитием новых ценностных представлений, созданием нового “мира челове-
ка”. И это развитие шло именно по пути гуманизации самого человека и его отношений,
а не по пути его расчеловечивания, реальная опасность которого сегодня появляется. Но
тогда становится ясно, что философия и вся гуманитарная наука – это не нечто отжившее,
не нечто такое, что должно уйти в небытие, уступив своё место современной технонауке,
а как раз необходимейшее условие сохранения человека.
9
ния человека и мира, наука создавала одновременно и новые угрозы, и новые негативные
последствия. Сейчас мы видим разницу лишь в небывалых масштабах преобразований и
равномощных им угроз. Нынешнее развитие науки и технологий создает возможности для
решения глобальных проблем и выхода земной цивилизации на качественно новый этап
развития, но в то же время несет реальные угрозы ее гибели, антропологической катастро-
фы. В этом особая острота вопроса и высокая мера ответственности человека за свое буду-
щее. Это, без преувеличения, главный вопрос нашего времени, – быть или не быть, – вот в
чем главный экзистенциальный вопрос. Я еще попытаюсь вернуться к нему.
Остановлюсь на вопросе фундаментальной и прикладной науки. В классическом по-
нимании под фундаментальной наукой имели в виду такую привилегированную отрасль
научного знания, которая представляла теоретико-эмпирический базис всякого подлинно
научного объяснения действительности. Вплоть до середины прошлого века единствен-
ной фундаментальной наукой считалась физика. Знание лишь тогда достигает ранга на-
учного знания, когда оно сводимо к физическому знанию, обосновывается его методами
и математическими средствами. Позиция радикального физикализма получила обоснова-
ние в концепции логического позитивизма (Шлик, Карнап и др.). Как известно, она, вмес-
те с установками сциентизма, подверглась резкой критике представителями различных
философских направлений. Однако в более “мягком” варианте парадигма физикализма
продолжает до сих пор сохранять в западной философии науки свои метатеоретические
привилегии. Этому способствует неявное отождествление понятия “физическое” со вся-
кой объективной действительностью, т.е. использованием его в широком, метафизическом
смысле, что заведомо неправомерно.
В начале второй половины прошлого века на основе развития системных и струк-
турных исследований, успехов биологических дисциплин, развития кибернетики и тео-
рии информации сформировалась парадигма функционализма, которая в ряде существен-
ных отношений стала выступать как альтернативная парадигме физикализма. Суть этого в
том, что описание (и объяснение) функциональных отношений логически (и, следователь-
но, теоретически) независимо от описания физических отношений. Имеется в виду пре-
жде всего принцип изофункционализма систем Тьюринга, согласно которому одна и та же
функция или система функций может быть реализована в разных по своим физическим
свойствам носителях. Сюда же относится фундаментальный принцип инвариантности ин-
формации по отношению к физическим свойствам ее носителя, т.е. возможность вопло-
щения и передачи одной и той же информации разными по своим физическим свойствам
носителями, кодирование ее множеством способов.
Разумеется, функционалистский образ мысли всегда занимал важное место в повсед-
невной жизни, при решении практических задач, в технике и психологии. Но теперь функ-
ционализм обрел парадигмальный, научно-теоретический статус, ознаменовавший начало
компьютерной эры. Функциональное описание и объяснение нисколько не противоречит
физическим законам, но расширяет теоретические ресурсы научного объяснения, необхо-
димые для исследования самоорганизующихся систем – биологических, социальных, тех-
нических. Отсюда – быстро возросшая роль информационных подходов в тех областях
научного знания, которые требуют интеграции в единой концептуальной структуре опи-
сания физических, биологических, психических и социальных свойств. Примером может
служить концепция информационной причинности, позволяющая объяснить феномены
психической причинности. Следствие в таких случаях определяется (на основе сложив-
шейся кодовой зависимости) именно информацией, ее семантическими и прагматически-
ми свойствами, а не физическими свойствами ее носителя. Это особенно ясно каждому
при использовании языка как средства управления.
Развитие информационных подходов и информационных технологий открыло новый
этап в решении проблем междисциплинарности и интеграции научного знания. С начала
нынешнего века наблюдается быстрое конвергентное развитие НБИКС (нанотехнологий,
биотехнологий, информационных, когнитивных, социальных технологий и соответству-
ющих им областей научного знания). Здесь на первый план выдвигаются уже проблемы
трансдисциплинарные.
10
В.А. Лекторский: А в чем разница между трансдисциплинарностью и междисципли-
нарностью?
Д.И. Дубровский: Трансдисциплинарность – это новый уровень междисциплинарнос-
ти. На классическом этапе междисциплинарность выражалась в создании теоретических и
эмпирических средств для организации и реализации совместных исследовательских про-
грамм “близлежащих” наук: физики и химии, химии и биологии и т.д. Отсюда успешное
развитие таких дисциплин как физхимия, биохимия, биофизика и других, более сложно
организованных комплексных направлений исследований. Трансдисциплинарность, пред-
ставленная в НБИКС-конвергенции, предполагает интегративный охват всего разнообра-
зия современного научного знания – от физики до психологии и социогуманитарных дис-
циплин. Это задача качественно иного уровня.
Типичным для нашего времени является тесное сочетание в технонауке фундамен-
тального и прикладного уровней знания. В то же время былая монофундаментальность
раздваивается и “дробится”, в чем-то даже расплывается. Это проявляется в необъятной
отраслевой дифференциации корпуса современного научного знания, колоссальном умно-
жении эмпирических данных, которые недостаточно систематизированы и теоретически
осмыслены, в образовании множества сравнительно автономных весьма закрытых класте-
ров, нацеленных на решение сугубо практических задач, остро конкурирующих между со-
бой за финансирование со стороны государства и бизнеса, за общественное влияние, а тем
самым за потребителя. Приоритет прикладных отраслей науки становится подавляющим,
что определяется интересами государства и крупных корпораций, для которых теорети-
ческие вопросы фундаментального характера имеют крайне малое значение и вызывают
некоторое внимание лишь тогда, когда просматривается близкая связь между ними и раз-
работками новейших вооружений или каким-то особенно прибыльным видом производс-
тва. Остается несомненным фактом, что большинство современных научных организаций
и научных деятелей “работает” на расширение потребительских вожделений массового
человека, на производство все новых разновидностей товаров, комфорта, удовольствий.
Рыночная ментальность занимает все большее место в умах деятелей науки, снижая клас-
сический научный этос в угоду “нужным деловым компромиссам”. В этом тоже проявля-
ется резкое ослабление регулирующих функций фундаментальных регистров науки, не
говоря уже о том, что это влечет размывание границ между подлинной наукой и ее на-
вязчивыми соседями в виде паранауки и лженауки. Не случайно именно в последние де-
сятилетия мы наблюдаем бум псевдоноваторства и шарлатанства. Все эти несомненные
издержки так называемого общества знания сочетаются с ростом грубого прагматизма,
релятивизма и скепсиса.
Наука переживает ситуацию, когда колоссальное умножение знаний (большей частью
эмпирического характера) и размывание его фундаментальных основ ведет к быстрому
размножению проблем, над которыми мы утрачиваем контроль, а тем самым и стратеги-
ческую перспективу нашей деятельности. Это создает ощущение повсеместной зыбучей
неопределенности, утраты под ногами твердой почвы, простор для скепсиса и релятивиз-
ма. Такова обратная сторона “общества знания”, символизирующая тупиковый путь на-
шей потребительской цивилизации.
Как показывают многочисленные данные специальных исследований и математичес-
кие модели, уже к середине века земная цивилизация должна вступить в фазу полифурка-
ции, подойти к рубежу сингулярности, за которым либо деградация и гибель, либо выход
на качественно новый этап развития. Как ни странно, на первый взгляд, это судьбоносное
обстоятельство вытесняется из сознания мировой политической элиты и из массового на-
учного сознания. У философов судьбоносная проблема середины века тоже пока на дале-
ком втором плане. Некоторые философы ее как бы “не замечают” и даже прямо отрицают,
несмотря на столь очевидное неуклонное углубление глобальных проблем и антропологи-
ческого кризиса. Другие обрушивают гнев на современные технологии, видя в них только
зло, одни беды, тужатся изо всех сил, призывают, заклинают “прекратить” и “не пущать” –
почитайте хотя бы публикации В.А. Кутырева или П.Д. Тищенко. Именно они выступа-
ют главными противниками идей трансгуманизма, изображают его представителей чуть
11
ли не врагами человечества. Вместо серьезного обсуждения трудных проблем – большей
частью эмоции и философическая истерика.
Весь исторический опыт однозначно свидетельствует, что нельзя качественно изме-
нить к лучшему социум, о чем всегда мечтали прогрессивные умы, не изменяя качествен-
но самого человека. В этом состоит главная идея трансгуманизма. Речь идет прежде всего
об изменении таких стойких негативных свойств природы человека, как ненасытное пот-
ребительство, агрессивность, чрезмерное эгоистическое своеволие, которые воспроизво-
дятся во все века, у всех народов, при всех государственных устройствах. Разумеется, этот
процесс мыслится в единстве с изменениями телесности человека и его среды, т.е. как
процесс коэволюции сознания, телесности и среды (он идет уже в нарастающем темпе).
Главные критические доводы против трансгуманизма связаны с тем, что он якобы пе-
речеркивает гуманизм, основные человеческие ценности, так как уже сам термин “транс”
указывает на выход за пределы гуманизма, на его преодоление. Аналогично обстоит дело
с “постчеловеком”, который мыслится как результат трансгуманистических преобразова-
ний и, значит, перестает уже быть собственно человеком. На это, однако, имеются весо-
мые возражения. Во-первых, надо уточнить ту систему ценностей, которая связывается с
понятием гуманизма. В ней собраны и слабо упорядочены многие ценности разного по-
рядка и значения – от десяти заповедей до пресловутой политкорректности и прав одно-
полой семьи. Понятно, что при сопоставлении гуманизма и трансгуманизма речь должна
идти о фундаментальных ценностях: любви, истине, свободе, справедливости, творчест-
ве, красоте и т.п. Вполне мыслимо сохранение этих высших ценностей и обогащение их
новыми экзистенциальными смыслами.
Исторический опыт показывает, что в развитии науки и культуры при возникновении
качественно новых, высших достижений прежние подлинно высокие ценности сохраня-
ют свое значение. Теория относительности не отрицает механики Ньютона, а включает ее
как частный случай. Подобный “принцип соответствия” действует, пусть несколько иным
способом, и в развитии культуры: сравните поэзию Пушкина и Горация. Поэтому транс-
гуманизм можно трактовать как преодоление ограниченностей нынешней формы гума-
низма, как возникновение нового типа гуманизма. Думаю, вы согласитесь, что нынешний
гуманизм как собрание определенных идей, концепций, представлений, пожеланий, про-
ектов, символов веры и мифологем, весьма далек от идеала. Он оказывается уязвимым как
в отношении требований определенности, непротиворечивости, обоснованности и даже
этической приемлемости многих своих положений, так и, тем более, в качестве идейного
знамени человечества и, добавлю, подлинной человечности.
Аналогично обстоит дело и с термином “постчеловек”. Его любят смаковать против-
ники трансгуманизма, намекая или прямо заявляя, что это, мол, конец, что “они” хотят уг-
робить человека, превратить в бездушного робота, сделать его безмозглым исполнителем
заданных функций и т.п. Их философское воображение не идет дальше подобных мрач-
ных картин, исключает альтернативы, особенно позитивного характера. Почему? Ведь те-
оретически легко допустить трактовку “постчеловека” как “неочеловека”, который в ре-
зультате антропотехнологических преобразований, в процессе коэволюции сознания,
телесности и среды, обретает качественно новые свойства телесности и таким путем но-
вый тип потребностей, новые творческие способности разума, более широкое и глубо-
кое видение реальности, новые цели и способы деятельности и укорененности в бытии.
В его сознании сохраняются фундаментальные ценностные структуры истины, творчест-
ва, любви, нравственного благородства, но в интенционально-смысловом плане они обре-
тают более глубокое и во многом новое экзистенциальное содержание.
Какое именно? На этот вопрос трудно ответить, поскольку мы все же замкнуты в го-
ризонте, точнее в сфере, нынешних наших ценностно-смысловых образований. Но я уже
слегка касался этой темы и склонен думать, что философское воображение, опирающе-
еся на мысленные эксперименты, связанные с анализом творческих возможностей разу-
ма, способов его существования, идеи внеземного разума, может привести к некоторым
предположениям на сей счет. Полезными для такой цели могут быть новейшие концепции
космической эволюции, материалы того направления научной мысли, которое именуется
12
Мегаисторией. Оно получило в последнее время широкое развитие и создает, по словам
А.П. Назаретяна, “новые предпосылки для стратегического смыслообразования” [Назаре-
тян 2004]. К сожалению, здесь нет места для подробного обсуждения этих вопросов.
Владислав Александрович справедливо подчеркнул, что человек – субъект “самоиз-
менения”, что в конечном итоге судьба человека зависит от него самого. В наших дис-
куссиях это положение крайне важно не упускать из виду. Из него следует, что мы сами
являемся творцами наших экзистенциальных смыслов и ценностей, которые служат руко-
водством для наших действий, что мы должны крепить веру в способность такого само-
преобразования, которое служит успешному решению глобальных проблем земной циви-
лизации и возвышению человечности.
В.А. Лекторский: Конечно, информационный подход, который ты пропагандируешь,
важен и помогает понять некоторые проблемы, связанные с сознанием. Но некоторые твои
утверждения в связи с этим вызывают у меня вопросы. Вот, например, ты считаешь, что в
информации есть и цели, и ценности, и воля. Ты приводил пример, когда один человек об-
ращается к другому: “пожалуйста, откройте окно”. Тут имеется информационная причин-
ность. Тот, кто обращается, и тот, кто реагирует на обращение, делают это сознательно.
В этом случае есть цель, и есть какие-то ценности, скрытые в этой цели. Но ведь когда мы
об информации говорим в общем случае, то необязательно есть в ней цели. Какие цели
(и ценности) могут быть в информации, существующей в неживой природе?
Д.И. Дубровский: Как я уже говорил, для решения междисциплинарных и трансдис-
циплинарных проблем современного научного познания концепция информации (в рам-
ках парадигмы функционализма) выполняет важные интегративные функции. С помощью
информационного подхода сравнительно простые феномены сознания (субъективной ре-
альности) могут получить адекватное описание и объяснение (например, когда мы имеем
дело с чувственными образами). Как всякое объяснение, оно действительно только в рам-
ках определенной теории, которая всегда ограничена, т.е. допускает более глубокое объяс-
нение в рамках более основательной теории. Информационный подход вряд ли может пре-
тендовать на объяснение сознания во всех его свойствах и проявлениях. Тем не менее, с
его помощью в этом направлении достигнут существенный прорыв (в частности, при раз-
работке проблемы сознание – мозг). Недоразумения же обычно связаны с трактовкой по-
нятия информации. В неживой природе нет сознания, более того нет целей и ценностей.
Что касается вопроса о наличии там информации, то на него есть два ответа. Сторон-
ники атрибутивного подхода отвечают на него положительно, но при этом ограничивают
понятие информации только синтаксическими свойствами, исключая из него семантичес-
кие (содержательно-смысловые) и прагматические (ценностно-интенциональные) свойст-
ва; в противном случае их надо было бы приписывать неживым системам. Сторонники
же функционального подхода дают на указанный вопрос отрицательный ответ, так как
рассматривают информацию в единстве всех трех типов свойств (синтаксических, семан-
тических и прагматических); соответственно, они полагают существование информации
только с уровня живых самоорганизующихся систем и выше (вплоть до биосоциальных
и социотехнических систем). А поскольку именно они сейчас представляют для нас на-
ибольший научный интерес, информационные подходы, в которых информация берется в
функционалистском смысле, вполне оправдывают свое назначение.
А с другой стороны, информация – это некое содержание сигнала. Это некая цель.
В.А. Лекторский: А какая есть цель в неживой природе?
Д.И. Дубровский: Информация связана с неким субъектом.
В.А. Лекторский: “Звезда с звездою говорит”. Какой субъект в неживой природе?
Д.И. Дубровский: Это свойство самоорганизующейся системы. Это или живое суще-
ство…
В.А. Лекторский: Но ведь самоорганизующейся системой может быть и неживое.
Д.И. Дубровский: Человек, который обладает информацией.
В.А. Лекторский: Человек – это бесспорно.
Д.И. Дубровский: Я исхожу из функциональной трактовки информации. Она есть толь-
ко в самоорганизующихся системах. Точнее, в биологических, социальных, технических
13
системах. Это не исключает атрибутивного подхода. Если я рассуждаю о мозге, о социу-
ме, о живых системах, то я как бы этим ограничиваю свою предметную область и объясне-
ния свои. Меня интересует не мир в целом, не материя в целом – это тебя она интересует –
а меня интересуют биологические, биосоциальные, биотехнические, социотехнические
системы. Вот область моих интересов. И здесь вполне адекватна функциональная трак-
товка информации и ее объяснительные ресурсы.
Е.Л. Черткова: Я согласна с тем, что сказал Давид Израилевич. Но он затронул несколь-
ко иную тему, поскольку иначе понимает фундаментальную науку. Под фундаментальной
наукой он понимает лидирующую науку, по образцу которой пытались построить другие,
менее развитые науки. В сущности, он говорил о различных способах построения единой
науки (от физикализма к функционализму и дальше к информационному подходу), а не о
фундаментальной науке в её отличии от прикладной или технонауки. Это, конечно, важная
философская проблема, но она, мне кажется, не решает поставленный здесь вопрос о соот-
ношении фундаментальной и прикладной науки и о судьбе фундаментальной науки имен-
но в контексте ее социальной значимости. В свете этой задачи я бы все-таки рассматривала
фундаментальную науку не как идеал единой науки, а как специфическую теоретическую
деятельность, имеющую собственные цели, задачи, методы, отличные от прикладной на-
уки. И в таком ракурсе на первый план выходит проблема истины, без чего невозможно по-
нять особенности фундаментальной науки. Для прикладной науки она не является столь
значимой. Там на первом плане стоят проблемы эффективности, решаются совершенно
другие задачи. Главное, что меня волнует сейчас, нужна ли фундаментальная наука в “об-
ществе знания”? Если говорить афористично, то я бы определила фундаментальную науку
именно как знание ради знания, где оно является ценностью независимо от того, прине-
сет ли оно сейчас непосредственную практическую пользу. Как показала история, когда-
нибудь оно все равно принесет значительную пользу, хотя возможно и вред, что зависит
уже не от самого знания. И вот перспектива фундаментальной науки в “обществе знания”
мне представляется весьма сомнительной, что можно видеть на ситуации в нашей стране. У
нас фундаментальными исследованиями занималась главным образом Академия наук, по-
тому что в университетах не было создано надлежащих условий для этого. Не то что там
люди другие, а просто там жизнь другая, трудно заниматься исследованиями. И вот лик-
видация Академии наук, мне кажется, это уже не то что сигнал и симптом, а спланирован-
ный результат. Видимо, в нашем “обществе знания” для фундаментальной науки места нет.
В.А. Лекторский: Ну, формально она не ликвидирована. Она вроде бы осталась, но
потеряла свою роль.
Е.Л. Черткова: Именно об этом я и говорю, что отношение к фундаментальной науке
проявилось совершенно ясно.
Б.И. Пружинин: Это отношение – естественный результат того, что происходит с на-
укой в современном обществе. И не только в нашей стране.
Е.Л. Черткова: Да, и я думаю, что если общество пойдет по пути, где доминантой яв-
ляется экономическая парадигма в её нынешнем состоянии, для фундаментальной науки
будут очень плохие времена. Для науки самым очевидным следствием этих процессов яв-
ляется изменение траектории развития теоретического, фундаментального или “чистого”
знания. Все больше (а скоро, наверное, будет и всецело) она направляется внешними сти-
мулами – политическим, военным, социальным (в широком смысле) заказом, зависит от
системы грантов и других способов финансирования. Коммерческая и политическая во-
ронка втягивает в себя все и перемалывает по своим законам. В итоге правила качествен-
ной научной деятельности могут полностью обесцениться, и их вытеснят законы рынка.
Из истории известно, что загубить науку можно очень просто и быстро, но на восстанов-
ление уйдут десятилетия и потребуется несравнимо большее финансирование.
Владислав Александрович во вступительном слове отметил мысль Платона о роли
философов в устроении разумного и справедливого общества. Тогда философами называ-
ли всех ученых, а наука была способом теоретического освоения мира, т.е. по-нашему это
фундаментальная или “чистая” наука. И именно ученым-философам Платон считал воз-
14
можным доверить управление государством, поскольку они одержимы не корыстью и по-
иском личных привилегий, а познанием истины, на основе следования которой только и
возможно построение “общества разума”. Очевидно, что с современным пониманием “об-
щества знания” тут очень мало общего. Платон говорил не об использовании знания для
решения политических, военных или экономических задач, а о теоретическом осмысле-
нии целей и задач совместного бытия людей в обществе и государстве и на этой основе
предлагал строить политику, экономику, образование. Знание представляло высшую цен-
ность, выше которой было только благо, в единении с которым из знания рождается муд-
рость. Теперь знание выступает исключительно как средство, как сила и технология влас-
ти. Как видим, общество, основанное на знании, и то, что теперь называют “обществом
знания” весьма отличаются друг от друга, и, прежде всего, по роли и месту теоретическо-
го знания и ученых. Скорее сбывается прогноз Леви-Стросса (одной из предсказанных им
альтернатив – науки не будет вовсе), но не Платона с его надеждой построить общество
разума. По способу бытия знания в современном обществе более правильно говорить не
о рождении общества знания, а о процессе “сайентификации”, если воспользоваться тер-
мином В.П. Визгина.
Сайентификация общества состоит в том, что процесс взаимодействия человека с ми-
ром, как и с другими людьми, опосредован наукой в форме овеществленного знания. Оно
пронизывает все поры общественного организма, но при этом приобретает свойства “про-
дукта” или товара, предмета потребления, а не постижения. В отличие от предыдущей
истории, когда развитие общества существенно определялось прогрессом науки, сейчас
усиливается обратный процесс – возрастает зависимость развития науки от потребнос-
тей и финансовых возможностей общества. Единство постигающей и преобразующей де-
ятельности разума было нарушено преобладанием технико-инструментальных задач над
проблемами целостного познания истины. Понимание цели науки как познания истины
приобретает все более декларативный характер, постепенно вытесняется и заменяется
конкретными проектами достижения пользы и эффективности. В наше время “столпы об-
щества” – политики и финансисты – все меньше прислушиваются к авторитетным уче-
ным, чаще руководствуются сиюминутными интересами власти и денег. Доминирование
принципов экономики во всех сферах жизни, особенно в культуре и науке, чревато тяже-
лыми последствиями. Исторический опыт показывает, что абсолютизация ценности ка-
кой-либо одной ветви человеческой деятельности неизбежно приводит к деформациям в
других. Современный финансовый кризис наряду с угрозами экологической и даже антро-
пологической катастрофы сигнализирует о необходимости изменения этих пагубных тен-
денций. И самая главная и опасная из них – возрастающая дегуманизация всех видов че-
ловеческой жизни, потеря ясных нравственных ориентиров.
Несоответствие декларируемых целей модернизации общества и реальных дейст-
вий, чреватых разрушением отечественной науки, является следствием ситуации, в ко-
торой влияние общества (прежде всего властных структур) на развитие науки превосхо-
дит влияние научных идей на развитие общества. Современная техногенная цивилизация
являет собой материализацию научных идей и теорий, и социальная ценность науки на-
много превосходит уровень ее оценки обществом. Институция науки, научное знание и
ученые – творцы этого знания – ценятся обществом много меньше, чем овеществленные
плоды их деятельности – материально-технические ценности. В этом состоит технокра-
тическая суть идеологии, на которой базируется отношение общества к науке. Познава-
тельное отношение к миру, сформировавшее теоретическую установку как базовую цен-
ность европейской культуры, все более отступает под натиском утилитарного отношения
к познанию. Знание как цель и результат устремленной к истине исследовательской де-
ятельности и знание как средство достижения иных, не познавательных целей существен-
но отличаются друг от друга. Это можно ясно увидеть при сопоставлении особенностей
фундаментальной и прикладной науки. Игнорирование этого различия является причиной
устранения понятия истины. Это различие состоит в том, что в своих поисках знания мы
стремимся найти истинные теории, в то время как в поисках эффективных инструментов
вопрос об их истинности не стоит. При этом свойственное для прикладных исследований
15
трактуется как присущее всей науке и служит основанием для отказа от самой идеи ис-
тины. Но говорить о знании как власти и в то же время не признавать истину как цель на-
учного познания – значит сознательно предлагать обществу заведомо сомнительное “зна-
ние”, иначе – сделать общество объектом и заложником рискованных манипуляций.
Мне кажется, что идущий еще от Бэкона лозунг “знание – сила”, допускающий очень
различные толкования, в современной ситуации применяется в самом примитивном смыс-
ле. Почему науку еще как-то ценят в обществе? Потому что она дает власти инструмент, с
помощью которого она может властвовать. Так вот, у меня такое ощущение, что нам уже
от этого лозунга “знание – сила” пора перейти к “знание против силы”, остановить опас-
ные применения науки, которые вредят человеку и опасны для его существования, пора
поставить на первое место проблемы гуманистические и подчинить их решению техно-
кратические. Необходимо перевернуть ситуацию, когда влияние общества, точнее власти
на науку, значительно превосходит влияние науки на власть. При усилении деятельност-
ной активности без достаточной осознанности и ответственности за последствия необ-
ходимо обострение созерцательной способности человека, углубление в смысл сущест-
вования и соотнесение с этим смыслом преобразующей и управляющей деятельности.
Ключевой проблемой современной философии является согласование этического и эпи-
стемологического понимания того, что сознание и знание являются одновременно эписте-
мологической и моральной проблемой.
Идея о необходимости этизации науки может быть воспринята как утопия, если по-
нимать её как несбыточные прекраснодушные мечтания. И это, в самом деле, утопия, но
не в вышеуказанном смысле, а как выражение необходимости, вытекающей из самой сути
изучаемого явления. Так строится любая метафизическая утопия, в которой формулиру-
ется сущность и цели государства, общества, образования, науки и т.д., и на основе этого
понимания строятся модели или образы, способные наилучшим образом раскрыть и реа-
лизовать заложенные в них цели.
В.А. Лекторский: Это очень важно. Одно время была популярна идея о власти технок-
ратов, о том, что постепенно на смену политикам придут технократы, которые знают и на-
уку, и знают, как её использовать. А потом это почему-то не получилось. Я скажу, почему.
По двум причинам. Во-первых, выяснилось, что среди экспертов есть разные мнения. Вот,
например, у нас в области экномики есть эксперты, работающие в Российской академии
наук, и есть эксперты из Высшей школы экономики. Их рекомендации нередко не совпада-
ют. А власть должна делать выбор. Во-вторых, какие бы советы ни давали эксперты, реше-
ния принимают не они, а власть. Поэтому именно власть, а не эксперты несут ответствен-
ность за решения. Наконец, сами эксперты как группа могут иметь собственный интерес,
не обязательно совпадающий с интересом всего общества. Поэтому технократы и экспер-
ты никогда политиков не заменят.
Б.И. Пружинин: Вот по поводу этого интереса я и хочу высказаться. Но прежде о фун-
даментальной науке и прикладных исследованиях. Я эти понятия отслеживаю с 1980-х гг.
Их смысловая составляющая эволюционирует. Под фундаментальной в XIX в. понима-
лась чистая наука (pure science). Вариант жесткого сайентистского толкования этого по-
нятия связан с позитивизмом. Однако реальность науки менялась, и появлялись дополни-
тельные акценты в понятии “фундаментальная наука”. Эти смысловые акценты связаны с
институциализацией ценностных установок фундаментальных и прикладных исследова-
ний. Это уже XX век. Сегодня процесс их различения (расхождения) реализовался в пол-
ной мере. Об этом я много раз писал и повторять здесь не буду. Интересно другое – се-
годня появились дополнительные нюансы, и фактически функционируют три понятия
фундаментальности, совмещенные (в русском языке) в одном слове. Фундаментальная на-
ука (1) как поиск физических оснований мира, (2) как чистая наука, т.е. исследование, оп-
ределяемое своими внутренними исследовательскими задачами, и (3) как базисные иссле-
дования – этот термин уже вошел в оборот в англоязычной литературе. Это исследования,
прямо ориентированные на разработку базы для специальных прикладных исследований, –
basic science. Fundamental science определяется в смысловой оппозиции-связке с special
16
sciences, а basic science – в смысловой оппозиции-связке с applied science. В интернете эти
дихотомии широко используются. Ибо базовые исследования не совпадают с установками
традиционной фундаментальной науки. У них свои задачи. О них и о перспективе для на-
уки, которую они открывают, хорошо сказала Елена Леонидовна. Но в их реальном фун-
кционировании появилось и нечто обнадеживающее для науки. Так мне представляется.
В.А. Лекторский: А что это за базовые науки? В чем отличие?
Б.И. Пружинин: Приведу пример. Открываете в интернете тему “поиски лекарства от
рака” и обнаруживаете в учебных заведениях перечень базовых дисциплин. Там биохи-
мия идет, ориентированная именно определенным образом, как разработка фундамента
для приложений. Это дисциплина, точнее, комплекс биохимических сведений и исследо-
ваний, совершенно внятно и четко ориентированных на разработку знаний для последу-
ющих конкретных приложений (фармакологических, в данном случае). И поэтому в их
рамках появляются иные критерии оценки статуса знания – его эффективность, а не ис-
тинность. Я просто пример сейчас приведу, как это происходит.
Условие научности любого знания – воспроизводимость (непосредственная или опос-
редованная). В исследованиях раковых клеток возникают (я просто вникал в эти сюже-
ты) ситуации, когда результат эксперимента повторяется (в среднем) один раз на двадцать
попыток воспроизведения. Потому что материал очень чувствительный к внешним воз-
действиям. (Кстати, Латур именно о базисных исследованиях пишет, а не о науке фунда-
ментальной.) С точки зрения традиционной фундаментальной науки вывод может быть
только один: извините, вы недоработали – ставьте чистый эксперимент и добивайтесь од-
нозначно воспроизводимых результатов. Но с точки зрения basic science ученый имеет
дело с иного рода ситуацией. Если на базе имеющегося знания может быть разработано
лекарство, которое поможет хотя бы одному из двадцати больных, это вполне приемлемый
эффект, он может быть опубликован как научное достижение и положен в основу дальней-
ших собственно прикладных исследований для разработки такого лекарства.
В.А. Лекторский: А всем остальным вредит?
Б.И. Пружинин: Вредит обязательно. Любое лекарство и лечит, и калечит. Но имен-
но с осознанием этого обстоятельства и связаны мои надежды на перспективу фундамен-
тальной науки. Дело в том, что прикладное базовое исследование определяется не только
и даже не столько задачами самого исследования, сколько интересом заказчика. И если до-
стижение полноценной воспроизводимости, в данном случае, выходит за рамки интереса
заказчика, то исследование просто блокируется. Грубо говоря, общенаучную устремлен-
ность к полноценной воспроизводимости, предполагающую выяснение всей совокупнос-
ти различных причин и обстоятельств, просто перестают финансировать.
Однако есть интерес общества к побочным или к недополученным результатам ис-
следования, интерес, который сегодня нарастает по понятным причинам. И есть экспер-
тное сообщество, на которое общество возлагает функцию выяснить все эти обстоятель-
ства. Конечно, об экспертном сообществе сегодня можно сказать все то же самое, что и
о любом сообществе. Море, как говорится, везде соленое. Кроме того, есть интересный
вопрос, кого слушает власть и бизнес. Что касается научного сообщества, то оно иногда
обслуживает интересы различных социальных групп, обладающих материальными воз-
можностями, иногда просто служит им всеми правдами и неправдами. Так, кстати, было
всегда. Но это, замечу, не мешало науке иногда более или менее положительно влиять на
жизнь общества. Но это лишь постольку, поскольку в ней сохранялся “внутренний стер-
жень” – ориентация на истину независимо от внешних обстоятельств. И внутринаучные
споры не уничтожают полностью эту ориентацию и связанный с ней опыт достижения бо-
лее или менее общезначимого знания. Сегодня эту ориентацию подхватывает экспертное
сообщество (экспертная функция науки) – как противовес, уравновешивающий ориента-
ции прикладного исследования с его узкой направленностью на практический результат
(я бы сказал, ограниченностью).
Затрону другую тему, имеющую прямое отношение к нашему круглому столу – тему
единой науки. Общество требует от экспертизы всесторонности, т.е. привлечения к оценке
17
результатов базисных исследований и прикладных разработок, всего массива знаний – от
гуманитарных до естественнонаучных. Так возникают контуры единой науки.
У Владислава Александровича есть блестящая идея, высказанная в одной из статей,
и я ее без конца цитирую. Научные дисциплины как были различными и по методам, и по
содержанию, и по оценке результатов, так разными и остаются. Но есть понятие семейно-
го сходства Витгенштейна. И совершенно необязательно, чтобы физика была похожа на
политологию. Наука – это некое семейство, основанное на глубоких генетических связях,
на общих семейных ценностях и устремлениях и, что особенно важно в данном случае,
на обмене информацией. В ходе исследования члены научной семьи опираются прежде
всего на “семейный” опыт познания и его результаты, а не на опыт мистических практик,
не на религиозный опыт и прочие внешние науке факторы. Это единство науки – особая
тема, которая, на мой взгляд, требует разработки. В частности, с этой точки зрения, зна-
менитое деление неокантианцев на науки о духе и науки о природе, конечно, имеет ме-
тодологический смысл, бесспорно имеет. Но оно не исчерпывает философско-методоло-
гические сюжеты в современной науке. Совершенно не исчерпывает. Здесь иной подход
требуется, учитывающий широту экспертных оценок – от гуманитарных до физико-мате-
матических.
Идея единства науки, основанная на, так сказать, семейном сходстве. Поиск единой
науки, основанной на функционализме, тема не новая. Хотя она ближе к идее семейного
сходства, чем попытки свести все науки к стандартам физики. И не новая тема “наука и
власть”. Просвещенная монархия, слушающаяся ученых – это вечная мечта философов.
Можно вспомнить о Платоне с его иллюзиями по поводу философов, управляющих об-
ществом. Но у этих иллюзий есть основания. В европейской культуре наука – один из ее
столпов и она, так или иначе, в той или иной степени, все же влияет на власть. Пока, ес-
тественно, общество вообще в науке нуждается. Сегодня эта общественная потребность
может реализовываться через экспертизу.
В.А. Лекторский: Поэтому Платон был против демократии.
Б.И. Пружинин: Не дай Бог философы до власти дорвутся!
Д.И. Дубровский: В связи с этим интересно вспомнить один исторический факт. Римс-
кий император Марк Аврелий, будучи сам философом, имел среди них много друзей. Из-
вестно, что одно время они были поставлены им управлять Римом, но вскоре жутко пере-
ругались друг с другом. И Марк Аврелий был вынужден прекратить этот эксперимент.
Б.И. Пружинин: Власть не для философов и ученых. Ученые, попав во власть, стано-
вятся технократами, а философы, попав во власть, как правило, попытаются внедрить не-
которую идеальную модель общества. В физике, если мешает сопротивление воздуха для
того, чтобы в эксперименте тело двигалось с постоянной скоростью, просто “убирают”
воздух, создавая вакуум. И в обществе, если нам частная собственность мешает, ее тоже
убираем!
И последняя тема, которую я хотел бы затронуть. Эту тему Елена Леонидовна затро-
нула, и о ней мы с вами, Владислав Александрович, кстати, спорили немного. Я в поис-
ках выхода из нынешней прикладнизации науки пришел к выводу, который сейчас в виде
тезиса попытаюсь сформулировать. Очень жестко (а потому, уязвимо) формулирую. При-
кладная наука выдает результаты, которые непосредственно ориентированы заказчиком
на практическое использование и являются собственностью финансирующих организа-
ций, заказчика. Зачастую методы получения (воспроизведения) этого знания даже не пуб-
ликуют. Так, например, обстоит дело даже в отчётах РАН (на это обратил мое внимание
В.В. Пирожков). Я уже не говорю про оборонку и лаборатории частных фирм. Сейчас зна-
ние, имеющее прикладную перспективу, стало товаром, предметом конкуренции и торга.
Блокируются научные коммуникации. Распадается научное сообщество. Что этому может
противостоять?
На мой взгляд, единственное, что может этому противостоять – осознанная обще-
ством необходимость экспертизы. И, например, сегодня в Германии о ней очень громко
говорят. Это мне В.Г. Горохов подсказал, он в этом материале работает. Фирма получила
лекарство и скрывает знание, положенное в его основу. Но общество требует оценки пос-
18
ледствий его применения – и социальной, и экономической, и политической, и экологи-
ческой, а стало быть, и биологической, и химической, и физиологической... Эксперт, ко-
нечно, тоже человек, и ничто человеческое ему не чуждо. Но есть требование общества к
экспертному сообществу, и оно кое-что гарантирует. Так вот, такое экспертное сообщест-
во действительно нуждается в фундаментальном знании, в знании чистом. И оно вынуж-
дено принимать принципы и установки чистой науки.
В.А. Лекторский: А о чем мы спорили, Борис Исаевич?
Б.И. Пружинин: А спорили об оценке экспертного сообщества. На мой взгляд, экс-
пертное сообщество, обслуживающее потребности тех или иных социальных групп, а не
общества в целом – это не экспертное, а прикладное сообщество. Я когда-то разбирался с
материалами проекта сброса северных рек на юг. Обмелела Сырдарья и Амударья, пото-
му что хлопковые поля забирали воду из этих рек. Надо сбросить в эти реки воду из пол-
новодных северных рек – из Оби, например. И ученые, фактически, прикладники (гидро-
логи, экономисты, строители и пр.) получили задание это дело обосновать. Они сделали
это, исходя из узких, им заданных прикладных задач. Там, правда, всплывали некоторые,
так сказать, побочные обстоятельства – возможное заболачивание огромных территорий,
чудовищная общая стоимость проекта. Но у них были, повторяю, свои узкие задачи и они
их решали. Министерство мелиорации получило под их обоснование деньги. Но это не эк-
сперты на самом деле.
В.А. Лекторский: А кто это?
Б.И. Пружинин: Это узкие исследователи-прикладники.
В.А. Лекторский: А в чем разница?
Б.И. Пружинин: А разница в том, что они обслуживают заказчика и ищут эффектив-
ное решение задачи – все побочные обстоятельства их не интересуют. А эксперты оцени-
вают знание, положенное в основу данного решения, в контексте всего наличного массива
знаний, в контексте науки в целом. Прикладники-гидрологи прекрасно знали о масшта-
бах заболачивания и биологических последствиях этого процесса, социологи знали о его
возможных социальных последствиях, но это не входило в сферу исследования условий
обязательного решения поставленной задачи – вода должна течь туда, куда ей указало ми-
нистерство, и точка. Министерством было профинансировано решение этой задачи, а не
копание в возможных побочных обстоятельствах.
В.А. Лекторский: Ну, разные экспертизы просто возможны. Эксперты тоже могут оце-
нивать возможности получения того или иного полезного эффекта. Часто именно такой и
бывает экспертиза. Вы говорите о возможности некоей идеальной экспертизы, которая ис-
ходит из интересов широких слоёв общества и учитывает последствия для них. Наверное,
такая экспертиза возможна, но для этого и общество должно предъявлять к ней серьёзные
социальные требования, что на практике не так часто бывает. К тому же те примеры воз-
можной идеальной экспертизы, которые Вы приводили, касаются лишь возможных соци-
альных последствий внедрения тех или иных научных разработок. Такая экспертиза дейст-
вительно очень важна, но она не обязательно должна опираться на фундаментальную на-
уку. Так что возрастание роли экспертизы научных исследований с моей точки зрения
автоматически не гарантирует повышения значимости фундаментальных исследований.
Мне кажется, что изменение отношения общества к науке, к фундаментальным исследо-
ваниям не произойдёт само собой в связи с возрастанием роли экспертизы, а возможно
лишь на основе изменения ценностей обществ, отказа от односторонне технологического
пути развития. Кажется, что думать о таком изменении системы принимаемых ценностей
утопично. Возможно. Но ясно и то, что развитие по односторонне технологическому пути
может привести лишь к разрушению человека.
А.В. Катунин: Можно мне добавить несколько слов к тому, что сказал Борис Исае-
вич по вопросу экспертов, целью которых является поиск эффективности проектов и ис-
следований? Безусловно, фундаментальная наука, в каком бы из смыслов, предложенных
Борисом Исаевичем (как поиск физических оснований мира, как чистая наука или как ба-
зисные исследования), нами не трактовалась, руководствуется принципами накопления
19
и приращения знаний, и в основе её деятельности лежит истинность. Если же речь идёт
о прикладной науке, то, как верно отметила Елена Леонидовна, знание используется как
средство достижения какого-либо рода непознавательных целей и принципом является не
истинность, а своего рода прагматизм, последующая экономическая выгода. Причем, бу-
дет хорошо, если люди, действующие в науке с позиций прагматизма, заодно окажутся по-
лезны для науки как таковой. В наши дни полезность часто оценивается не для науки в це-
лом или конкретного учёного, а для заказчика, в интересах которого этот учёный работает.
Это можно проиллюстрировать рядом примеров, самым ярким из которых будет проект
Сколково. Нет смысла тратить время на его критику сейчас, так как тема эта не нова и без
меня написано немало критических статей. В данном случае речь идёт об освоении капи-
тала, поиске полезности не для науки фундаментальной и даже не для науки прикладной.
А именно для конкретных людей, которые, скажем так, называют себя учёными. Трагич-
но, когда учёный, расставляя приоритеты, первичным делает освоение капитала, а не саму
исследовательскую работу.
Кстати, вот довольно интересная иллюстрация к этому: есть американский ситком
“Теория Большого Взрыва” о жизни молодых и талантливых физиков-теоретиков. В нем
даже эпизодически снимался Стивен Хокинг (собственно, изучая его биографию, я с этим
шоу и познакомился). Темой одной из серий был кризис научной творческой личности.
Один из героев разочаровался в своих исследованиях, мол, всю жизнь посвятил изучению
теории струн, но так ничего и не нашёл. На что его более прагматичный университетский
коллега сказал: “Слушай, придумывай идеи, получай под это дело гранты, получай фи-
нансирование, трать на жизнь, трать на развлечения и путешествия (конференции), а по-
том с грустным видом разводи руками и говори, что, мол, не получилось. Физика – наука
непредсказуемая”.
Б.И. Пружинин: А ведь это реальность науки сегодня.
А.В. Катунин: Реальность, да. И тут важно учесть вот то, о чём говорит Борис Исае-
вич, что эксперты должны проводить оценку, прежде всего, именно с позиции научности,
а не с позиции полезности. Конечно, от позиции полезности в наши дни отходить в доста-
точной степени сложно, порой невозможно, учитывая современные реалии. Но при этом в
процессе экспертизы не должен ускользать именно факт научности. И говоря уже о каких-
то прикладных исследованиях, при технологизации исследований происходит определен-
ная деформация мира. Прикладные науки видят мир не в том виде, в каком он есть и в ка-
ком он предстает человеку, а это определенная деформация человеком мира и выявление
результатов вот такой деформации. Потому что даже если взять многие научные откры-
тия и одно из последних – бозон Хиггса, то он предстал не в чистом виде. Понятное дело,
что это очень сложный объект для нахождения и восприятия, но путем долгих-долгих де-
формаций и путем долгих исследований он появляется. И тут уже важно поставить вопрос
(к сожалению, не смогу сослаться на человека, у которого я читал об этом): существовал
ли бозон Хиггса как таковой до момента воздействия учёных на окружающую среду и до
момента его открытия. Потому что может быть это “как бы” открытие.
Б.И. Пружинин: Столярова об этом пишет.
А.В. Катунин: Да-да-да, Ольга Столярова. И что бозон Хиггса – это не столько откры-
тие, сколько, скажем так, изобретение, связанное с открытием.
В.А. Лекторский: Что Вы хотите этим сказать? Вывод какой?
А.В. Катунин: Вывод в том, что прикладные науки, скажем так, деформируют окру-
жающую реальность и выдают знания, которые являются не столько чистыми знаниями,
сколько результатом такой вот деформации окружающей реальности. Говоря про бозон
Хиггса, я хотел сказать, что если бы у нас не было такого количества инструментов для
проведения исследований и если бы мы не воздействовали на ту структуру, которую мы
исследуем, то, может быть, бозон Хиггса как таковой даже и не существовал бы, но мы
его сконструировали. И цель прикладных наук не столько знание, сколько своего рода ин-
новации, имеющие определенную прагматическую силу даже не для науки, а, скорее, для
человека, который этими инновациями занимается.
20
В.А. Лекторский: А зачем он занимается наукой? Он делает это, потому что ему это
выгодно, или еще почему-то?
С.В. Пирожкова: Я бы не согласилась со всеми предложенными вариантами соотно-
шения фундаментальной и прикладной науки. Подробнее скажу, когда буду выступать, но
в качестве реплики хочу обратить ваше внимание на следующий момент. Когда мы обсуж-
даем проблему соотношения фундаментальной и прикладной науки, надо брать её не в об-
щем, а указывая на конкретные предметные области. И прибегая к тому же понятию “тех-
нонаука”, надо пояснять, при рассмотрении каких дисциплин мы его вводим и на каких
основаниях. Поэтому у меня возник вопрос к Борису Исаевичу: термин “basic science” в
том понимании, которое Вы ему приписываете, существует только в медицинских науках?
Насколько он приемлем, скажем, для физики.
Б.И. Пружинин: И в физике есть.
С.В. Пирожкова: Хотите сказать, это не локальное, а повсеместное для современной
науки явление?
Б.И. Пружинин: Хуже того: в гуманитарных исследованиях это есть.
В.А. Лекторский: А почему хуже? Что в гуманитарных науках есть?
Б.И. Пружинин: А вот это самое: базисная наука.
В.А. Лекторский: Пример приведите.
Б.И. Пружинин: Пример? Пожалуйста, та же политология. Это типичный вариант раз-
работок под решение вполне конкретных практических задач. И отнюдь не случайно столь
популярным стал термин “социальные технологии” и “социально-гуманитарные техноло-
гии”. Это крен науки к тому, что в свое время сформулировал Маркс: философы объясня-
ли? Хватит. Переделываем.
В.А. Лекторский: Причем тут Маркс? Все беды от Маркса?
Б.И. Пружинин: Он просто усмотрел тенденцию.
В.А. Лекторский: Т.е. если бы он это не сказал, то этого не было бы, Вы хотите ска-
зать?
Б.И. Пружинин: Было бы и без этого, он просто констатировал тенденцию достаточно
внятно. Я одну фразу придумал вчера, писал что-то, и сложилась фраза: нельзя быть чу-
точку истинным. Но зато в меру эффективным – вполне можно.
В.А. Лекторский: Борис Исаевич, я хотел бы уточнить некоторые сюжеты, о которых
мы говорим. Во-первых, само деление на фундаментальные, “базовые” и прикладные на-
уки, по-моему, нуждается в обсуждении. Всё дело, по-моему, в том, какое основание для
деления наук взять за основу. Можно принять такое основание: научные разработки, яв-
ляющиеся непосредственной базой для создания технологий и науки, не могущие сами
по себе быть использованными в таком качестве. В этом случае “базовые” науки тоже бу-
дут прикладными, только более общими, чем другие прикладные науки. А можно делить
по другому основанию, и тогда разделять науки по степени общности той сферы, которая
в них исследуется. В этом случае деление на фундаментальные и прикладные исследова-
ния будет иметь степени.
Можно и иначе подойти к этому вопросу. Науки могут быть о некоторых образовани-
ях – природных или социальных, а могут быть специально о технологиях, например, об-
щая теория машин. А могут быть и такие научные дисциплины, которые не имеют техно-
логических выходов, но, тем не менее, влияют на людей: на их понимание окружающего
их социального мира, на их ценностные установки (и в этом смысле имеющие приклад-
ные выходы). К числу таких дисциплин принадлежат, например, история или филология.
Вообще гуманитарные науки самым серёзным образом могут влиять на человека, однако
за прикладные мы их не принимаем – ибо они принципиально не технологичны. Зато на
базе современных психологии, социологии, экономической науки можно разрабатывать
(и разрабатывают) социальные и гуманитарные технологии: в частности, политтехноло-
гии, технологии пиара, образовательные технологии и др. Борис Исаевич прав в том, что
простое деление наук на фундаментальные и прикладные неточно и не схватывает всех
имеющихся различий между ними и к тому же не соответствует той реальности, которая
сегодня возникла и во многом влияет на всю нашу жизнь, что ныне именуется технонаукой.
21
А вот вопрос об истине. В классическом понимании некое утверждение либо истин-
но, либо нет. Но сегодня мы понимаем, что утверждение может быть истинно в одном
отношении и неистинно в другом. Например, известный закон классической механики
f=ma. Истинен ли он? Конечно! Но только в том случае, когда масса и скорость не являют-
ся очень большими. Когда же Ньютон формулировал это положение, он полагал, что ве-
личина массы и скорости могут быть неограниченными. Значит, в его формулировке зако-
на содержались и истина, и некоторое заблуждение, которое обнаружилось только в XX в.
В наше время Поппер, придерживавшийся корреспондентной теории истины (он эписте-
мологический реалист), развивал теорию правдоподобия: имеется в виду соотношение ис-
тинного и неистинного в научной теории.
Б.И. Пружинин: Вот как только мы начинаем это принимать, мы уже не можем оста-
новиться. Это – путь к релятивизму.
В.А. Лекторский: Нет, мы вынуждены с этим считаться. Никакого релятивизма в этом
нет. Релятивизм – это когда мы считаем, что у каждого своя истина или же истины вооб-
ще нет.
С.В. Пирожкова: Если принимаем тезис о погрешимости знания, не можем не счи-
таться. То, что мы определяли вчера как знание, сегодня оказывается в чем-то адекватным
реальному положению дел, а в чем-то – нет. Поэтому в смысле корреспондентной теории
истины мы оказываемся частично правыми, частично неправыми, а наши универсальные
утверждения (не сингулярные, конечно) – частично истинными, частично ложными.
Б.И. Пружинин: Можно я отвечу? Речь идет о другом. Речь идет о ценностном ориен-
тире для научного сообщества.
Е.Л. Черткова: В идеале.
Реплика: В рамках научной деятельности нельзя сказать: “я чуточку истинный” или
там “я средне истинный”. Это бессмыслица.
В.А. Лекторский: Всё же проблематика истины имеет смысл тогда, когда обсуждается
вопрос о природе знания вообще, о природе научного знания в частности. Т.е. это вопрос
метапознания, вопрос философский. В жизни мы обычно словом “истина” не оперируем,
хотя и ставим вопросы: верно ли то, что ты говоришь? Не ошибаешься ли? Сам работаю-
щий учёный обычно говорит не об истинности своих утверждений, а о том, помогает ли
та или иная теория решить такие-то вопросы, можно ли воспроизвести эксперимент и т.д.
Но, конечно, любой работающий учёный исходит из того, что цель науки – получение ис-
тинного знания. Т.е. истина – это регулятивная идея, некий идеал знания. Можно найти
типы исследовательской деятельности, где получение нового знания выступает как само-
цель. А само деление наук на фундаментальные и прикладные ныне оказывается непрос-
тым, как я уже говорил. Вот, например, В.Г. Горохов показывает, что существуют фунда-
ментальные технические науки. Например, есть теория машин и есть такие теоретики
машиноведения, которые исследовали все типы существующих машин, как Менделеев
существовавшие в его время химические элементы, и нашли места для будущих возмож-
ных машин, исходя из того, что есть сейчас. Это теория. Это какая дисциплина? Фунда-
ментальная? Но она одновременно и прикладная.
Когда возникали европейские академии наук, то перед работавшими в них учёными
ставилась одна задача: приобретение знания. Знание считалось самоцелью. А кто эти aка-
демии создавал? Европейские монархи. Они не думали о пользе, точнее пользой счита-
лось само получение знания, на основе которого возможно просвещение. Это была эпо-
ха Просвещения. А для капитализма главное – это экономический интерес. Я помню, как
Н.С. Хрущёв кричал, что Академия наук – это феодальный пережиток, что её нужно рас-
пустить (это было в 1964 г., когда в члены Академии не избрали сторонника Лысенко, ко-
торого поддерживал Хрущёв).
Насчет бозона Хиггса – может быть, его и создали, как это бывает в квантовой меха-
нике, когда мы не можем одновременно измерить импульс и координаты частиц – при-
бор воздействует на то, что мы изучаем. Насчёт бозона Хиггса у меня нет точных знаний.
Нужно, однако, заметить, что если даже что-то возникает в результате неких воздействий
на изучаемый предмет в процессе исследования, это не означает, что наше исследование
22
тем самым превращается в прикладное. Исследования бозона Хиггса сегодня – это обра-
зец как раз чистой, фундаментальной науки. Никаких прикладных приложений эти иссле-
дования пока не имеют. А уж если говорить о социальных науках, то там возможности
воздействия на изучаемый процесс даже большие. Например, социологи занимаются оп-
росами общественного мнения, и с этой целью формулируют определённые вопросы. Но
возможно, что пока вам не задали тот или иной вопрос, у вас вообще никакого мнения по
этому вопросу не было.
23
се или метро, что очень удобно в случае спешки, человек решает, что у него больше нет
необходимости ходить пешком. Но если ты перестанешь ходить, то превратишься в чело-
века, вынужденного передвигаться в инвалидной коляске” [Эко 2014]. Очевидной пробле-
мой является проблема квалификации информации, отделение достоверной информации
от недостоверной.
Так вот, такая информация, получаемая в любой момент без всяких усилий, так же
быстро ускользает из сознания, как говорится, easy come, easy go (легко приходит, лег-
ко уходит). В результате подобной легкости получения информации, исчезают или, по
крайней мере, снижаются способности к освоению знаний. Легкость в доступе к инфор-
мации отучает от глубокого поиска, т.е. в принципе сокращает число людей, потенциаль-
но способных заниматься фундаментальной наукой, поскольку фундаментальная наука –
это наука “медленных” результатов, а современные условия не учат тому, как “добывать”
информацию, прикладывая усилия. В лучшем случае мы учимся находить из множест-
ва готовых решений одно наиболее приемлемое/достоверное, нежели создавать ориги-
нальное. Научный поиск – это творчество, активная деятельность по созданию не прос-
то информации, но и знаний, однако в современном обществе мы обучаемся только их
потреблению. И в этом как раз и содержится основная опасность для фундаменталь-
ной науки.
В связи с этим, я бы хотела также затронуть другую тему, о которой в начале наше-
го круглого стола говорил Владислав Александрович Лекторский, о которой много пи-
шет в последнее время Давид Израилевич Дубровский. Это тема конструирования но-
вого человека, проблема “постчеловечества”. Недавно мне случайно попал в руки текст
Фрэнсиса Бэкона “Новая Атлантида”. Я когда-то читала его раньше, но не обращала вни-
мания на этот момент. И тут я вдруг увидела, что то, о чем он пишет, – безумно злобод-
невно. Как всем известно, этот текст – одна из первых технократических утопий. Бэкон
описывает мир, где технологии полностью преобразуют природу, создают новых жи-
вотных, растения, улучшают продукты питания и т.д., а также трансформируют приро-
ду человека. По сути, огромный акцент он делает на том, что мы сейчас относим к сфере
биотехнологий, генной инженерии и т.д. Я хочу один фрагмент процитировать для при-
мера: “В некоторых из садов…. заставляем мы деревья цвести раньше или позднее по-
ложенного времени, вырастать и плодоносить скорее, нежели это наблюдается в природ-
ных условиях. С помощью науки мы достигаем того, что они становятся много пышней,
чем были от природы, а плоды их – крупнее и слаще, иного вкуса, аромата, цвета и фор-
мы. А многим из них мы придаем целебные свойства... Есть у нас всевозможные пар-
ки и заповедники для животных и птиц, которые нужны нам не ради одной лишь кра-
соты или редкости, но также для вскрытий и опытов; дабы знать, что можно проделать
над телом человека... С помощью науки делаем мы некоторые виды животных крупнее,
чем положено их породе, или, напротив, превращаем в карликов, задерживая их рост;
делаем их плодовитее, чем свойственно им от природы, или, напротив, бесплодными; а
также всячески разнообразим их природный цвет, нрав и строение тела…” [Бэкон 1978,
510–511].
Я не вижу смысла критиковать научно-технический прогресс за то, что он противо-
стоит “природе”, поскольку НТП служит продлению человеческой жизни, помогает по-
беждать многие болезни, способствуя, таким образом, более полному раскрытию челове-
ческого потенциала. В этом смысле генетическая коррекция человека при рождении (или
даже на более ранних этапах) не представляется мне чем-то преступным при условии,
что она позволяет создать оптимальный “материал” для возникновения человека (изба-
вить его от генетических заболеваний, дефектов развития и т.д., т.е. создать “идеального”
с природной точки зрения человека). Однако то, что воспитывается на основе этого мате-
риала – именно это должно представлять наибольший интерес.
Я полагаю, что человек не совершенствуется с точки зрения его морали, интел-
лекта или прочих личностных качеств; совершенствуются лишь нормы человеческо-
го общежития. Это происходит не потому, что идет эволюция нравственной или ин-
теллектуальной природы человека, а потому что а) изменяются материальные условия
24
жизни людей (например, изменяется структура питания, что может оказывать сущес-
твенное влияние на индивидуальное развитие); б) вырабатываются наиболее опти-
мальные формы взаимодействия людей в обществе (т.е., например, отмена рабства воз-
никает вовсе не от того, что люди внезапно стали лучше, а от того, что рабство как
норма социальных отношений перестала являться эффективной на данном этапе раз-
вития общества). Появление постчеловека с его усовершенствованной природой, од-
нако, не приведет, как мне кажется, к усовершенствованию социальных норм, оно
приведет к расколу – на тех людей, которые могут позволить себе “усовершенствова-
ния”, и на тех, кто не может этого сделать, поскольку очевидно, что любая технология
требует затрат.
И здесь достаточно очевидно, что за акцентом на развитие технологий мы забываем
о гуманитарных науках. Именно они способствуют выработке новых социальных отно-
шений, которые ведут к совершенствованию человека. Они представляют ценность пре-
жде всего как хранители проявлений человеческого духа. Никто не отрицает ценность
научных дисциплин, которые служат улучшению качества жизни человека. Но ведь ка-
чество жизни зависит не только от материального и физического благополучия, но и от
наполненности жизни смыслом. А именно в гуманитарных науках мы сталкиваемся с
разными подходами к поискам смысла человеческого бытия. Так, пытаясь осознать свое
индивидуальное место в мире, человек обращается к истории (пытаясь связать свою
жизнь с жизнями предыдущих поколений), он обращается к литературе в поиске исто-
рий о переживаниях, созвучных его переживаниям (или же напротив – в поиске еще не
пережитых им ситуаций), он обращается к психологии в попытках разобраться в глуби-
нах собственной психики и понять фундаментальные характеристики мира, в котором
он оказался.
Таким образом, гуманитарные науки позволяют лучше понимать текущую обще-
ственную ситуацию, но главное – они напрямую связаны с экзистенциальным измерени-
ем жизни человека, они, по сути, творят его. А если в жизни человека нет экзистенциаль-
ного смысла, то никакое усовершенствование его материальной природы не будет иметь
значения.
Когда я слышу о постчеловеке, у меня сразу возникают ассоциации с научной фантас-
тикой, раз за разом обращавшейся к теме “грядущей расы” (используя термин Э. Бульвер-
Литтона). Можно вспомнить и утопически-оптимистичные представления об идеальном и
всем довольном человеке в классических утопиях, многочисленные антиутопические ги-
пертрофированные предостережения о человеке будущего, или же трагический образ “лю-
денов” у советских фантастов Стругацких, тяжело переживающих свой разрыв с людьми
прошлого, но уже не способных находиться с ними на одной волне, оставивших их по-
зади, как homo sapiens оставляет позади своих родичей приматов. Но мне кажется, что
ближе всего к реальности оказалось предостережение, данное Олдосом Хаксли в его ан-
тиутопии “Дивный новый мир”, написанной в 1932 г. Его антиутопия абсолютно техно-
логична – причем в ней сочетаются как биотехнологии (генная инженерия в создании
людей – люди даже не рождаются, но искусственно выращиваются из биологического ма-
териала), так и социальные технологии (гипнопедия – технология воспитания, внушаю-
щая во сне стандарты поведения). Это чисто потребительское общество, жестко разделен-
ное на касты. Генетически улучшенные люди в “Дивном новом мире” Хаксли проводят
свою жизнь в погоне за бессмысленными развлечениями, находясь в постоянном плену
легких наркотиков, которые рекламируются как средства избавления от стрессов, нега-
тивных переживаний. У меня есть грустное ощущение, что, к сожалению, именно эта
антиутопия уже практически стала реальностью. Особенно если посмотреть на опреде-
ленную прослойку нашего общества, которая как раз соответствует тому, что Хаксли вы-
водит в виде своих “альф”, хозяев жизни. Только мы обошлись и без генных модификаций.
И в итоге, получается, что описываемый идеал информационного общества предпола-
гал, что освобождение человека от тяжелого физического труда для труда творческого
должно привести к тому, что все люди будут заниматься разными науками, искусством
и т.д., как, допустим, мечтали Стругацкие, воплотив свою мечту в образе “Мира Полу-
25
дня”. Но вышло так, что освобожденный от физического труда человек становится значи-
тельно ближе к сибаритам-“альфам” из мира Олдоса Хаксли, чем к ученым-энтузиастам
из Мира Полудня. “Информационное общество” наступило, но оно оказалось не совсем
таким, каким его себе представляли. А “общество знания”, похоже, может и не насту-
пить вовсе.
Д.И. Дубровский: Мне кажется, что очень актуален проведенный Е.О. Труфановой ана-
лиз комплексной проблемы о “доступности” и “недоступности” (“сокрытости”) научно-
го знания в информационном обществе. Особенно интересны соображения о “быстром” и
“медленном” производстве знания (последнее связано как раз с фундаментальной наукой),
о “трудности” и “легкости” его приобретения и воспроизведения, когда не требуется на-
пряженность мышления, исключается его творческая составляющая, и в ранг “мыслите-
ля” возводится речистая посредственность. Важны размышления о том типе мышления,
который может быть назван “заданностью альтернатив” – типичного в нынешних усло-
виях способа клиширования и, можно даже сказать дебилизации мышления, когда самое
сложное и ответственное, творчески значимое устраняется, и человеку остается только
сделать выбор из готовых, заданных ему альтернатив (воспитание такого типа мышления
становится чуть ли не нормой – отсюда и пресловутое ЕГЭ).
Б.И. Пружинин: А можно реплику краткую, по поводу инноваций. У В.А. Шупера в
его статье в Интернете я нашел констатацию: только 47% из тысячи ведущих фирм вкла-
дывают деньги в технические новации. А остальные? Остальные вкладывают деньги в
потребителя. Не в новацию, а в потребителя. А если учесть, что новый пузырек для ста-
рых духов – новация, то картина получается очень любопытная…
Е.О. Труфанова: По сути, в рекламу.
Б.И. Пружинин: Да, в рекламу. Это – первое. Во-вторых, к продолжению нашей, очень
интересной дискуссии о характере современных научных исследований. Научные фонды,
призванные поддерживать фундаментальную науку, ставят такие условия, которые фак-
тически ориентируют совсем не на фундаментальные исследования. Например, в течение
двух или трех лет провести исследования и отчитаться о результате. А вот так, как Тихо
Браге забирался на башню и 20 лет фиксировал положение светил, чтобы потом где-то по-
явился Кеплер, это кому теперь нужно? Как я отчитываться буду? Ведь надо же каждые
полгода давать какой-то новый результат. И никто из ученых сегодня не берётся за иссле-
дования длиннее жизни.
Е.О. Труфанова: Длиннее срока гранта.
В.А. Лекторский: Я много лет работал в РГНФ, и там относительно недавно появи-
лось нечто новое: так называемые мегагранты. Те, кто выигрывает мегагранты (а это боль-
шие деньги), должны в течение одного года провести исследования и опубликовать книж-
ку на основе этих исследований. Какое может быть в таком случае исследование? Насчет
Тихо Браге, Вы совершенно правы. У А. Эйнштейна, уже почти нашего современника,
была мечта: он хотел устроиться на работу смотрителем маяка, чтобы никто ему не мешал
думать. Чтобы не было никаких планов, обязательств, вот сидеть и думать.
Б.И. Пружинин: Отчеты. Страшное слово “отчеты”.
26
вень реальности. Гуманитарные науки в рамках такой парадигмы дополняют и первый,
и второй, и третий класс дисциплин. Они призваны гармонизировать человека эмоцио-
нально, психически и, более широко, гармонизировать экзистенциальное измерение его
жизни, дополнить знание, вырабатываемое естественными и социальными науками, осо-
бым знанием, а главное, особым видом рефлексии. Ценность такой гармонизации не вы-
зывает у меня сомнений, но в технологическом контексте гармонизация, как мне пред-
ставляется, легко оборачивается оптимизацией. Хочу, чтобы меня правильно поняли: мое
замечание не означает, что я подозреваю Елену Олеговну в подобных намерениях, сов-
сем наоборот, она говорит о роли гуманитарных наук в том смысле, который мы при-
писываем им по умолчанию – продвигать человека к новым горизонтам интеллектуаль-
ного и нравственного развития. Аналогичным образом описывает их назначение внутри
НБИКС-конгломерата Давид Израилевич. Однако задумаемся над тем, как могут звучать
и отзываться слова Давида Израилевича и Елены Олеговны в современном обществе зна-
ния, где общество – это прежде всего машина потребления, а знания – технологические
инновации?
Я сказала вначале о замене (или подмене) одного слова другим, и это не случайно
пришедшая мне в голову идея. Борис Исаевич упоминал о ежегодных отчётах РАН, посы-
лаемых правительству, текстах докладов, регулярно заслушиваемых на заседаниях Пре-
зидиума РАН. Это в самом деле интересный науковедческий материал, позволяющий фик-
сировать какие-то тенденции.
Одна из них – синонимия понятий “создание” и “разработка”, дополненная той тех-
ницистской смысловой нагрузкой, которую получает последний термин. Разрабатывают-
ся не только технологии и технические новшества, но и подходы, теории и их основания.
Что касается более возвышенного понятия “творчество”, то оно, во-первых, всегда ассо-
циировалось преимущественно с созданием новых объектов материальной культуры и,
во-вторых, уже сегодня, когда говорят об ученом-творце, все чаще имеют в виду прежде
всего ученого-разработчика. Все это и создает условия для частичной синонимии, заме-
ны одного понятия другим, а в итоге подмены – ибо это все-таки подмена – когда от разго-
вора о смыслотворчестве, мы переходим к разговору о смыслоконструировании. И здесь
перед нами открывается перспектива уже не только социальных, но и гуманитарных тех-
нологий, а значит, стратегией гуманитарных наук оказывается не свободный поиск, не по-
пытка ответь на вопросы “как есть?” и “как должно быть?”, а достижение поставленной
цели, которая определяется заказчиком. Такие гуманитарные науки тоже творят смыслы
и ценности, но это творчество происходит в рамках выполнения задачи, поставленной ка-
ким-то заинтересованным субъектом (индивидуальным или коллективным), спонсирую-
щим гуманитарную науку, поскольку не только ученые-естественники, но и ученые-гума-
нитарии, пусть объективно и в меньшей степени, зависят от финансирования. Ситуация,
конечно, не нова, особенно для постсоветского государства, только заказчик не обязатель-
но государство, а цели не всегда сводятся к идеологической войне. Поэтому, требуя от об-
щества и научного сообщества задуматься над проблемой уменьшения значения гумани-
тарных дисциплин, мы должны понимать: возвращение им значительной роли возможно,
но в какой пьесе придется эту роль исполнять, и какой, следовательно, будет эта роль по
своему содержанию?
Конечно, гуманитарии, в первую очередь философы, должны творить – сама чуть
было не сказала: разрабатывать! – пользуясь, как отметил Давид Израилевич, философс-
ким воображением, различные сценарии, создавать разные пьесы. Но мы знаем множест-
во примеров невостребованности, “работы в стол”. Философ, социолог или культуро-
лог (все, кто занимается фундаментальными вопросами) способны написать блестящие
“пьесы”, остроактуальные и своевременные, но человечество все равно может пойти
не этим, правильным путем, а другим – неправильным, отягощенным ошибками и тра-
гедиями. Это я и подразумеваю, утверждая, что ценности и смыслы не просто творят-
ся, а провоцируются. Человеку нужен вызов, другими словами, нужно обнаружить себя
в условиях антиутопии, чтобы начать действовать. Нужно зайти в тупик, чтобы актив-
но искать новые пути, некоторые из них, возможно, кем-то уже были придуманы, но ос-
27
тались незамеченными. Мир Хаксли в этом отношении видится мне своеобразной точ-
кой бифуркации, все пути из которой идут в двух направлениях – дальнейшая деградация
и исчезновение или что-то происходит, появляется какой-то триггер, и под его действи-
ем человечество получает импульс к развитию. И в этом для меня позитивный смысл
антиутопий.
Этот сюжет, затронутый Еленой Олеговной (антиутопии, научная фантастика), непос-
редственно связан с проблематикой, которой занимаюсь я, и которая и в содержательной,
и в методологической своих частях входит в обсуждаемый нами круг вопросов. Речь идет
о прогнозировании, научном предвидении, человеческой способности действовать упреж-
дающе и управлять различными процессами. Только что я говорила о зависимости чело-
веческих действий и понимания перспектив от текущих условий. Я не отказываюсь от
своих слов. Но они констатируют факт, определенный Давидом Израилевичем как “задан-
ность альтернатив”. С этим нужно и можно бороться. То, что предлагает Давид Израиле-
вич, коррелирует с идеей В.С. Стёпина о прогностической функции философии и любо-
го теоретического знания в целом. Как мне представляется, сегодня, если философы или
теоретики из других областей гуманитарного знания принимают решение выполнять эту
функцию, они должны смириться с тем, что могут оказаться не в фарватере научного раз-
вития, быть непопулярными, а значит, и невостребованными. Вместе с тем, в такой ситуа-
ции нельзя превращаться в отшельника, нельзя быть ученым-эскапистом, придерживаться
того типового поведения, которое замечательно описано в статье Елены Олеговны и Алек-
сандры Федоровны [Труфанова, Яковлева 2015]. В противном случае наши изыскания и
идеи будут когда-нибудь найдены людьми, живущими в будущем, подобном описанному
О. Хаксли. Если ученый признает, что человеческая цивилизация находится в кризисном
состоянии, он должен стараться донести свои идеи до современников, опередив таким об-
разом развитие событий и дав человечеству возможность не свернуть на тот путь, кото-
рый ведет к пропасти.
Прогностической функцией обладают не только теоретические науки по отношению
к наукам эмпирическим, но и фундаментальные науки по отношению к наукам приклад-
ным. Борис Исаевич сделал важное различение: мы действительно часто не учитываем
различие понятий “фундаментальная наука” и “чистая наука”. Когда научное познание
строится исключительно по линии потребность – возможности ее удовлетворения – со-
здание научной основы для реализации этих возможностей, знание о чем-то выступает
исключительно фундаментом, знанием для, а не знанием, ценность которого не зависит
от практических приложений. Однако по-настоящему фундаментальное, глубокое, все-
стороннее исследование не может ориентироваться исключительно на решение стро-
го определенной задачи. Если ученые будут придерживаться подобной стратегии, они
вряд ли добьются больших прикладных результатов. Практические успехи науки – фун-
кция от ее выхода за пределы практики. Чем дальше от наличной практики уходит уче-
ный в своем исследовании, тем больше он может ее обогатить. И такой уход (тоже,
кстати, эскапизм своего рода) требует ориентироваться не на создание фундамента для
чего-то, а на получение наиболее адекватной картины изучаемой предметной области.
Отсюда следует вывод (который можно классифицировать как футурологический про-
гноз), что практически ориентированная наука грозит торможением, если не останов-
кой технологического прогресса. Уже сегодня мы наблюдаем первые проявления подоб-
ного процесса. Например, мы можем включать и выключать гены, секвенировать белки,
создавать вирусы, но продолжаем страдать от тяжелых заболеваний, даже имея доступ
ко всем передовым биомедицинским технологиям. Я утверждаю, что, лишая науку опе-
режающего, прогностического в широком понимании этого слова характера по отно-
шению к практике, мы обрекаем и ее саму, и человеческое общество на практическое
бессилие.
Именно этот вывод, а не деятельность экспертного сообщества дает мне основания
для оптимизма. Очень часто на конкретных примерах видно, как в ходе прикладных по
своей сути работ ученые выходят на фундаментальные проблемы, над которыми будут ра-
ботать не только они сами, но и их ученики, и ученики их учеников. Фундаментальная на-
28
ука как фабрика по производству “знания для” (basic sciences, о которых говорил Борис
Исаевич) ставит заслон на пути таких исследований, поскольку идти дальше не очень-то и
надо. Зарвавшемуся ученому всегда могут напомнить: остановитесь и вернитесь к реше-
нию того, на что мы даём деньги. Остальное – в свободное от работы время и, главное, не
в ущерб ей. Но получаемое таким образом знание-для – знание половинчатое, неглубокое,
обладающее большим потенциалом риска. Если мы хотим быть уверены в том, что то зна-
ние, на котором мы основываем большие проекты, очень сложные системы, в достаточной
мере обосновано, не подведет нас в какой-то критический момент, то должны идти даль-
ше и должны идти вглубь.
В контексте уже сказанного мне представляется неверной синонимия понятий тех-
но- и прикладная наука. Александр Викторович правильно отметил, что познание в сов-
ременных фундаментальных исследованиях строится опосредованно, через применение
различных технических приборов и технологических ухищрений. Проектирование экспе-
риментальной установки и его научное обеспечение – что это такое: прикладное, фунда-
ментальное или чистое исследование, продвижение по пути к истине и знанию в класси-
ческом смысле или конструирование реальности? Здесь открывается отдельная большая
проблематика.
Хочу также вернуться к теме, заявленной во вступительном слове Владислава Алек-
сандровича, – о соотношении гуманитарных и естественных наук о человеке. Если для
гуманитарной науки человек и все, что он создает, это нечто выделенное из мира приро-
ды, почему и возникло это противопоставление наук о духе и наук о природе, то сегодня
человек, по крайней мере, представителем западной традиции преимущественно пони-
мается как природное, а не сверхприродное существо. Ярким примером такого понима-
ния является концепция глобальной эволюции. В наше время главный интерес к человеку
заключается в стремлении понять, как он вписан в цепочку развития, первое звено кото-
рой – Большой взрыв. Поэтому наблюдается сильный крен в сторону естественнонаучно-
го изучения человека, понимания его биологической, а значит, и химической, и в пределе
физической (человек как звездная пыль) природы. Гуманитарные науки оттесняются на
второй план, и это пагубная тенденция, поскольку они осуществляют ту функцию рефлек-
сирующей подсистемы науки, которую никакие другие дисциплины в сравнимом объеме
не выполняют. Эту ситуацию надо менять, и здесь у исследований, так или иначе связан-
ных с будущим, особая роль. Кризис ценностной системы, деградация смыслополагания
может провоцироваться как неоднозначностью отношения к прошлому, так и неопреде-
ленностью будущего. Завтрашний день должен быть не просто представим, но понятен,
предсказуем и управляем, более того, недостаточно только завтрашнего дня, требуется
смотреть дальше, ориентироваться на далеко отстающие от нас во времени цели, пони-
мать отдаленные последствия наших действий. Рефлексия над возможным, необходи-
мым и желаемым вариантами будущего должна быть одной из основных задач гуманитар-
ной науки.
Помимо рефлексии, выработки четких ориентиров – чего мы хотим, к чему индиф-
ферентны, а чего должны попытаться избежать, требуется совершенствовать механизмы
научного предвидения, без которого невозможны ни оценка, ни экспертиза, ни управле-
ние. Сегодня с усложнением среды ее прогнозирование становится как никогда трудной
задачей. В ответ на это меняются методы и стратегии предвидения. Коснусь для приме-
ра сферы, интересующей нас сегодня, – прогнозирование научно-технического развития,
которое превратилось в одну из основных составляющих не только научной, но внутрен-
ней и внешней политики любого государства, претендующего на значимую роль в ми-
ровой системе. Когда делается выбор в пользу поддержки того или иного направления,
прежде ищут точки роста. Соответственно, если какое-то направление отличается боль-
шим количеством высококлассных специалистов, развитой материальной базой, пробле-
мами, для решения которых сложились все необходимые условия и т.д., оно будет оценено
как перспективное и будет поддержано заказчиком прогнозного исследования. При та-
ком подходе можно столкнуться с эффектом завышенных ожиданий, когда в однажды за-
фиксированное в качестве перспективного направление будут постоянно вкладывать все
29
новые ресурсы. Такая точка начинает действовать как массивное тело в гравитационном
поле – привлекать ресурсы, повышать свой потенциал (массу) и, следовательно, привле-
кать новые ресурсы. В идеале получаем успешно развивающееся направление; негатив-
ный сценарий – мыльный пузырь, искусственно созданный ажиотаж на фоне слаборазви-
тых отраслей, каждая из которых может стать источником революционных открытий, но
которые страдают от кадрового, технологического, финансового голода. Возникновение
новых точек в такой ситуации заметно осложняется, поскольку представляет собой собы-
тие, лежащее за пределами магистральной линии. Тому, кто сегодня менее конкуренто-
способен, должен помочь только чудесный случай, в качестве которого может выступать
и новое знание (технология), и дальновидный инвестор, готовый на долгосрочные вло-
жения. Такая дальновидность предполагает особые методы прогнозирования, не идуще-
го вслед за доминирующей тенденцией, а нащупывающего новые тенденции – неочевид-
ные точки роста.
Б.И. Пружинин: Можно реплику короткую? Насчет деления на прикладную науку и
фундаментальную. Когда Кеплер между вторым и третьим законом движения планет вок-
руг Солнца занялся расчетом объемов винных бочек, то это было, конечно, прикладное
исследование. Задачу он, замечу, не решил. Но он вернулся к фундаментальным пробле-
мам и обогатил геометрию интегральными геометрическими методами. Ему никто не ме-
шал, виноделы от него ничего не требовали, ибо исследование бочек не финансировали.
И так было почти до середины XIX в. Теперь времена изменились. Сочеталось приклад-
ное и фундаментальное довольно удачно. Что стало происходить в XX в. по нарастающей,
даже в XIX в. это началось? Наука стала гигантским социальным институтом. С финансо-
выми потоками, которые идут в определенном направлении. Конечно, в свободное от ра-
боты время я могу задуматься о мироздании. Но если я работаю на деньги фирмы, то толь-
ко “бочки”.
С.В. Пирожкова: Борис Исаевич обозначил важный момент. Речь идет не только об
ограничении теоретических исследований областью предзаданного общественным запро-
сом, а чаще, будем точны в определениях, экономическими интересами каких-то хозяйст-
вующих субъектов (государства или частных компаний, неважно). Огромная проблема за-
ключается в утрате наукой своей мировоззренческой функции. И мы еще не осознаем до
конца, чем это может обернуться.
Б.И. Пружинин: Тают и исчезают ценностные установки науки как составляющей ев-
ропейской культуры. И каким образом мы в этой ситуации можем говорить об обществе
знаний?
В.А. Лекторский: Насчет возможности предсказания. Это, действительно, очень важ-
ный вопрос. Вы знаете, что существует международное общество футурологов. У них было
много предсказаний за последние 30 лет. И сколько из них осуществилось? Очень мало.
Е.О. Труфанова: Есть списки, где описаны предсказания и то, как они осуществились
(или не осуществились).
В.А. Лекторский: А тем более трудно предсказывать развитие науки. Нашего извест-
нейшийго учёного В.И. Вернадского однажды вызвал Сталин и спросил: какие направле-
ния науки наиболее перспективны с точки зрения получения практических результатов?
И Вернадский стал рассуждать о разных научных направлениях, потом дошёл до атомной
физики и сказал: “Этим можно заниматься, но трудно от этого ожидать каких-либо прак-
тических результатов”. Не один он, так многие тогда думали. Это, конечно, большая про-
блема: мы вкладываем во что-то деньги, и нам кажется, что вот-вот мы получим большие
результаты. А потом результатов мы не получаем, а вместе с тем пропускаем что-то важ-
ное, что такие результаты как раз могло произвести. Недавно я слушал доклад В.П. Фила-
това о так называемых “институциональных ловушках”: они возникают, когда в ходе со-
циального развития принимается какое-то решение (часто оно принимается под влиянием
совершенно случайных обстоятельств), а потом мы оказываемся в плену этого решения,
ибо вокруг этого решения и в связи с ним нарастает много всяких типов деятельности, ко-
торые заставляют нас вести себя определённым образом. И что-то переиначить оказыва-
ется очень трудно, если вообще возможно.
30
Между прочим, о том, что современная наука в значительной степени утрачивает свои
мировоззренческие и ценностные функции хорошо написал ещё 20 лет тому наш выдаю-
щийся психолог В.П. Зинченко в статье, опубликованной в “Вопросах философии” [Зин-
ченко 1990].
31
нятно, хотя сомневаюсь. Но в течение XX в. поле гуманитарных наук стало на удивление
разнообразным, причем многомерность присутствует и внутри тех или иных дисциплин.
Так, очень много разных слоев и уровней в психологии: в ней есть естественнонаучные,
социальные, гуманитарные аспекты. То же относится и к филологическим дисциплинам,
к сфере словесности. Уже с лингвистикой нет полной ясности; по некоторым существую-
щим классификациям – это естественная наука. И в самом деле, в ней есть (или к ней при-
мыкают) исследования естественной эволюции человека, его физиологии, например меха-
низмов развития определенной формы гортани, позволяющей издавать членораздельные
звуки. Но конечно основная ее сфера – социальная и гуманитарная. Они изучают язык как
главную структуру человеческого мира и вместе с тем как нечто наиболее универсаль-
ное – нет таких сообществ, у которых не было бы языка. Я говорю об этом потому, что
мне важно, чтобы рассуждая о человеке, науках о человеке, технологических механизмах
в социуме, мы не теряли из вида многоплановости гуманитарного знания, потому что это
предполагает более дифференцированную картину взаимодействий между всеми этими
инстанциями.
На последней конференции по Гаспарову (“Гаспаровские чтения”, организованные
ИВГИ РГГУ в апреле 2014) Гаспаров предстает как научный и человеческий феномен,
объемлющий необъятное. Филолог-классик, автор огромного числа переводов античных
и средневековых авторов, а также вступительных статей к своим переводам, проницатель-
но и тонко связывающих текст с его автором и его эпохой (так что из его вступительных
статей к Овидию, Горацию или Пиндару мы подчас больше узнаем об эпохе, чем из собст-
венно исторических источников), тем не менее считает собственно научной частью своей
работы только квантифицированное стиховедение (и это лишний раз показывает нам, на-
сколько многопланова филология). Стиховедение в его понимании, о котором мы сейчас
не можем говорить подробно, позволяет нам выходить за рамки субъективных вкусовых
ощущений и объективно судить, например о том, что в лексике или метафорике того или
иного поэта оригинально, а что вторично или заимствовано, видеть общие, во многом за-
кономерные, тенденции развития русского стиха в разные эпохи – на фоне других форм
европейского стиха. А также судить обо всем этом с точностью, доступной современной
биологии, как когда-то надеялся Б.И. Ярхо, которого Гаспаров считал своим методологи-
ческим образцом. В наши дни принято смотреть на поиск научности в гуманитарном зна-
нии с некоторым пренебрежением, как на явление архаическое и отжившее. Однако на
этой конференции я имела возможность увидеть, как много заинтересованной молоде-
жи участвует в работе по гаспаровским методикам сравнительно-статистического анализа
стиха. А также и в развитии научных связей этого направления со многими западными на-
учными центрами, например с Пражским лингвистическим кружком.
В.А. Лекторский: А он не умер еще?
Н.С. Автономова: Еще как жив! И пытается осваивать новое. Например, российские
и чешские исследователи стиха вместе учатся (хотя наши, постигавшие эти материи через
опыт Гаспарова, тут впереди) сопоставлять стиховой материал (фонетический, фонемати-
ческий, морфологический и др.), взятый из разных языков и разных культур. Так что и в
стиховедении как отдельной области филологических штудий тоже есть и математичес-
кие, и социальные, и гуманитарные моменты. Причем у математико-статистической ли-
нии исследования глубокие корни: статистические методы применяли и немецкие фило-
логи XIX в., и Андрей Белый в начале ХХ в., так что это в каком-то смысле развивающаяся
традиция. На тех же Гаспаровских чтениях один из докладчиков, специалист по пробле-
мам искусственного интеллекта, утверждал, что для его области изучение стиха матема-
тическими методами дает неоценимый материал. Огромное количество закономерностей,
которые в этом материале пересекаются и могут быть выявлены, оказываются первосте-
пенно важны для моделирования мыслительной деятельности человека, причем при изу-
чении обычного, не стихотворного языка многие из этих закономерностей заметить не-
возможно.
А теперь позвольте перейти от истории и современной динамики понятий к вопросам
о человеке, науке, технике. Для этого я попробую рассказать о том, как мне видятся па-
32
радоксально различные функции языка в культуре. С одной стороны, язык как участник
процессов манипулирования, с другой стороны, язык как рефлексивный механизм про-
тиводействия этому манипулированию. Когда я разбиралась с российскими источниками
идеи техники, я обратила внимание, в частности, на статью В. Розина в Новой философ-
ской энциклопедии. Обсуждая технику как развивающуюся систему средств деятельнос-
ти, он резко противопоставляет технику и знаки, полагая, что в этих рядах явлений дейст-
вуют совершенно разные типы причинности. А потому языковая коммуникация вообще
уходит у него куда-то в сторону. Для меня, напротив, языковая коммуникация – устная и
письменная – тесно связана с теми вопросами, которые мы здесь обсуждаем. Нам важно
понять, как можно в сфере языковых средств найти возможности противостояния языко-
вым (дискурсным) технологиям. Сегодня много говорилось о массе технологических при-
ложений в сфере культуры, имеющих манипулятивный характер: так, существуют особые
избирательные технологии, тенденциозный консалтинг и другие механизмы манипулиро-
вания, которые обязательно имеют языковую составляющую. Для этого не требуется ни-
какое особое нейролингвистическое программирование.
В.А. Лекторский: Оно тоже есть.
Н.С. Автономова: Конечно, есть, но мне хочется здесь подчеркнуть другое. Что язы-
ковая или, можно сказать, дискурсная составляющая может использоваться не только для
программирования или манипулирования сознанием и поведением, но и – наоборот – для
рефлексивного вскрытия этих техник, для их осознания. Спрашивается, это рефлексия над
чем? В языке и речи есть и материальные моменты, и идеальные. Есть материальная фор-
ма, с помощью которой можно схватывать те единицы, в которых кристаллизуются смыс-
лы. И есть содержание, которое выражают с помощью этих форм.
Интересен в этой связи миф об изобретении письма, который подробно разби-
рает Платон в “Федре” и Деррида в “Грамматологии”. Мудрый царь отказывается вво-
дить письменность для своего народа. Почему? Потому что вместо памяти она дает за-
бывчивость. А вместо подлинной мудрости – мнимую аналогично тому, как потом
это стало с Интернетом: записать – это значит выбросить из головы, не держать в ак-
тивном сознании. Это очень красивый миф и очень важный. Позднее Деррида ото-
шел от этой проблематики медийности, а в 1960-х – начале 1970-х гг. она его очень
интересовала.
Можно ли считать естественный язык и формы его фиксации техникой или техноло-
гией? Мне кажется, что можно. Однако такой технологией, которая в самой себе содер-
жит и средства распространения, и средства сдерживания. Немного помогает тут история
форм риторики, софистики, по-своему описанная и философами, и филологами. Первая ее
форма существовала во времена Платона, когда она была решительно изгнана им за преде-
лы философии, потому что сосредоточилась на неустойчивом, преходящем. Следующая,
так называемая “вторая софистика”, это уже II–III вв. н.э., где она существовала на другом
социальном уровне, потому что софисты могли быть одновременно и риторами, и фило-
софами. Одни давали уроки мудрости, а другие – уроки практических советов, и, как мы
хорошо знаем, они подчас брались за определенную сумму доказать все, что угодно, при-
чем вполне цинично.
С.В. Пирожкова: Те же самые эксперты.
Б.И. Пружинин: Это не эксперты.
В.А. Лекторский: Это протоэксперты.
Б.И. Пружинин: Это были практики, софисты-учителя, если угодно.
В.А. Лекторский: Да нет. Это и были предшественники современных экспертов.
Н.С. Автономова: Иногда современными софистами называют и так называемых пост-
модернистских философов. Барбара Кассен об этом писала. В любом случае соотношение
риторического и философского менялось в истории культуры неоднократно. Она никуда
не делась, риторика. Сейчас у нас на дворе другая эпоха, в которой, мне кажется, ритори-
ка, вполне софистическая, подчас успешно одерживает верх над философией, но этому
можно противостоять.
В.А. Лекторский: Ты считаешь, что риторика вытесняет философию?
2 Вопросы философии, № 9 33
Н.С. Автономова: Когда я говорю “риторика”, я не имею в виду лишь учение о тро-
пах и фигурах. Я имею в виду определенные формы языкового манипулирования, как
в языке фиксируются формы манипулирования человеком через языковую составля-
ющую. Форма, с помощью которой один человек управляет другим человеком. При-
чем, социальные технологии каждый раз замечательно касаются даже индивидуально-
го, а не только массового, учитывая все, даже самые мелкие потребности, а не только
социально-групповые. Можно и не называть этот механизм риторикой, потому что, не-
смотря на все ее нынешние ренессансы, это несколько архаичный термин, и его легко
понять совсем не так, как мне в данном случае нужно. А я хочу сказать, что вот этот
управляющий момент может изучаться и вскрываться. И это может иметь эффект, про-
тивоборствующий управлению и манипулированию, вроде бы как яд и лекарство
в одном флаконе.
Я уже рассказывала как-то о моем впечатлении от французских экспертиз предвы-
борных речей кандидатов, их показывают по телевидению – почти синхронно с сами-
ми речами. Сидят эксперты, которые на основе статистического анализа текстов и инту-
итивных восприятий почти мгновенно составляют портреты говорящего и его идей – по
сути, они делают экспресс-дискурс-анализ. Страшно интересно это видеть, особенно
когда тебе показывают, почти в режиме реального времени, как меняется риторика го-
ворящего в зависимости от того, что сказал предшествующий оратор в публичном дис-
путе: тот, кто говорит после, в чем-то поменяет или уточнит значение терминов, поста-
вит их в другое соответствие и т.д. И это, между прочим, важный довод в пользу мысли
о том, что филология очень нужна философии, потому что в данном случае осущест-
влять дискурс-анализ они могут лишь совместно. И вот эта самая рефлексивная со-
ставляющая применительно к языковым практикам нам очень нужна. Софья отнесла
эту рефлексивную составляющую к гуманитарным наукам вообще. Я для себя связы-
ваю ее прежде всего с работой над языком и дискурсом, хотя она, разумеется, не только
с языком связана.
С.В. Пирожкова: Ну, вот, видите, рефлексивная функция тоже практизируется.
Б.И. Пружинин: Хотите, добавлю? Практическое чисто наблюдение. Как эксперт
РГНФ получаю сегодня множество проектов по теории аргументации. Причем, занима-
ются этим логики.
В.А. Лекторский: Я помню, когда у нас начался интерес к логике, к символической осо-
бенно, в конце 50-х – начале 60-х гг. Первые публикации для широкой публики (в том чис-
ле в газетах) назывались так: технологии мысли. Логика преподносилась как технология.
Н.С. Автономова: И еще, если позволите. Когда я стала думать над поставленным
вопросом – о том, связана ли технология с концом гуманитарной науки или с прогрес-
сом научного знания, мне показалось, что она не связана ни с тем, ни с другим. Во вся-
ком случае, прямо не связана, и в этом плане обобщающие выводы в ту или другую сто-
рону – за здравие или за упокой – были бы неправомерны. Может быть, это потому,
что я вижу поле гуманитарных наук как гетерогенное. А если так, надо более диффе-
ренцированно смотреть, что, где и как. Мне все-таки кажется, что это разноплановые
вещи: появление социальных технологий не имеет прямого отношения к концу гумани-
тарных наук.
В.А. Лекторский: Я знаю таких людей, которые считают, что вся эта философия, ме-
тафизика, гуманитаристика – болтовня, что старой философии наступил конец. Психоло-
гия, например, должна выкинуть всю гуманитарную проблематику и превратиться в ней-
ронауку (как сказал один из сторонников таких идей: всё в психологии, что не сводится к
нейронауке, это художественная литература, а последняя, конечно, не наука). Это старая
идея, но она сегодня очень популярна. Есть идеи о том, что человека можно понять толь-
ко как совокупность технологий. А ведь если пойти по пути технологизации, то, конечно,
человек исчезает.
Н.С. Автономова: Разумеется, если пойти по этому пути. Но я брала другой аспект
технологий – язык одновременно как средство манипулирования и как культурный меха-
низм, анализ которого позволяет идти наперекор тенденциям манипулирования.
34
В.А. Лекторский: Я представляю себе технологии таким образом. Когда я став-
лю себе какую-то задачу, я подыскиваю способы её решения. Это и есть технологии (и
техники). Они могут быть самыми примитивными (использование лопаты для выкапы-
вания ямы) или же очень сложными: системы машин, большие социальные проекты.
Дело не в том, нужно ли или не нужно бояться технологий. Без технологий мы вооб-
ще не можем обойтись. Без них невозможна и наша жизнь, и те блага, которым мы се-
годня пользуемся. Всё дело в том, для чего используются технологии, а также воздейс-
твие технологий на того, кто ими пользуется. Что касается первого, то ясно, например,
что концлагеря в XX в. – это своеобразные социальные технологии. Для каких целей
они использовались, что они делали с человеком, не нужно объяснять. Но дело обсто-
ит сложнее. Технологии могут использоваться для самых благих целей. Но само поль-
зование ими влияет на того, кто ими пользуется, создаёт своеобразных “технолюдей”
и может привести к потере некоторых качеств, которые мы считаем весьма важными
для человека.
Не буду приводить примеры этого: эти примеры уже проводились многими высту-
павшими. Есть ещё одна серьёзная проблема. Дело в том, что, используя ту или иную тех-
нологию, я рассчитываю получить определённый результат, т.е. технология предполагает
возможность контролировать некий процесс, управлять им. Между тем, можно показать,
что есть ряд особо ценных для человека сфер жизни, которые не могут технологически
управляться. К ним относятся диалог, творчество, взаимопонимание и др. Иными слова-
ми, человеческое в человеке не может быть понято как сумма технологий. Это большая и
важнейшая проблема. Полностью управляемый и технологизированный человек – это уже
не человек, может быть, “постчеловек”.
Н.С. Автономова: Конечно, это разные вещи, тут я соглашусь. Могу про себя сказать.
Если бы я была консалтинговым менеджером, и ко мне пришли бы люди, которых нуж-
но было бы убедить в чем-то, то я вполне могла бы найти какие-то слова и доводы, что-
бы сделать соответствующую мысль убедительной (если бы это не противоречило моим
представлениям, а то ведь возникнет внутренний диссонанс, и эффективного убеждения
не получится). Но если бы меня, скажем, попросили быть экспертом по той или иной
конкретной ситуации, то это было бы серьёзной задачей, если ответственно к этому от-
нестись. Возьмем какое-то высказывание: содержит ли оно в себе потенциальную угро-
зу безопасности государства или же ничего такого не содержит, а является совершенно
нормальным выражением гражданского мнения? Ответ на, казалось бы, простой вопрос
предполагал бы экспертизу, которая наряду с риторико-лингвистическими вещами, пот-
ребовала бы и “прикладного”, и “фундаментального” знания, выхода в историю, а вооб-
ще в пределе – реконструкции места человека в системе культуры, учитывающей весь
опыт деятельности.
А.Ф. Яковлева: Я бы хотела вернуться к тому, о чем в начале нашего круглого стола
говорил Владислав Александрович: о том, что миром надо править на разумных основа-
ниях, об известной идее Платона, и о построении разумных отношений внутри общества.
Казалось бы, в “обществе знания”, в котором, как сегодня утверждается, мы живем, такие
отношения должны выстраиваться проще, нежели раньше, неким естественным образом.
Однако практика показывает, что есть какие-то вещи в человеке, которыми невозможно
управлять. Поэтому остановлюсь на проблеме технологизации науки с точки зрения уп-
равления, конечно, в первую очередь, управления наукой.
Никто не будет спорить с тем, что прогнозы о неизбежности всеобщей интеллектуа-
лизации и увеличении удельного веса занятых умственных трудом, усилении значения ин-
теллектуального труда в обществе оправдались. Во всех сферах деятельности интеллекту-
альный труд играет решающую роль. Однако мы наблюдаем довольно странное, я бы даже
сказала удивительное, отсутствие взаимосвязи и взаимозависимости этой интеллектуа-
лизации и повышения степени участия ученых в принятии политических решений. Роль
научного сообщества так и не стала определяющей в общественно-политической жизни.
2* 35
И мне кажется, это напрямую связано с тем, что чем дальше, тем больше уменьшается сте-
пень свободы интеллектуального труда.
С точки зрения проблемы управления мы можем изучать то, как сегодня меняется суть
научного исследования. Здесь уже упоминалась работа по заказу, по грантам и т.д. Меня
эта тема интересует с точки зрения соотношения науки и власти. Потому что понятно, что
если есть управление, то чаще всего оно исходит из политической сферы. Но сейчас это
происходит каким-то совершенно новым, особым образом. Потому что вызов и инициа-
тива исходит не от науки, не наука формулирует приоритетные направления своего раз-
вития, не наука принимает решения о перспективности определенных тем, о внедрении
каких-то изобретений и т.д., как это должно быть. Науку фактически вынуждают произ-
водить, генерировать какие-то идеи в рамках заданной парадигмы заказ – договор – акт
приемки. Заказ предполагает жесткие рамки, а значит, ограничивает поисковую часть ис-
следования, ориентирован он не на фундаментальную, а на прикладную задачу. Чаще все-
го такую парадигму задают субъекты политического, властного поля, совершенно дале-
кие от сферы науки.
Когда научное исследование становится следствием какого-то запроса, то насколько
оно при этом остается научным? Когда оно вызвано не внутренней потребностью науч-
ного поиска, не является результатом творческого процесса, а задаётся заказчиком и неко-
торым политическим, экономическим контекстом, и значит, вполне возможно, не сможет
послужить рождению нового знания? Отношения наука – власть могут и должны иссле-
доваться с точки зрения проблемы манипулирования процессом получения знания и из-
менения в связи с этим природы такого знания. Это, можно сказать, негативное измере-
ние проблемы управления наукой. Но я предлагаю посмотреть на проблему управления
не столько с точки зрения использования и применения власти, ресурса. Я предлагаю пос-
мотреть на управление наукой только с точки зрения управления как определенного рода
деятельности. Тогда управление научным творчеством может перестать быть насколько
патовым.
В традициях деятельностного подхода, в частности у Давыдова, мы можем найти
трактовку деятельности как естественно-искусственного образования, учитывающего
всю массу факторов и контекстов, которые оказывают влияние на сам характер деятель-
ности и ее результат. Грубо говоря, как бы мы ни ориентировались на публикацию в за-
рубежных научных журналах, индексируемых Web of Science, и ни бились за место под
солнцем на мировом научном “рынке”, результат, выраженный в получении такой публи-
кации, скорее всего не скажется на ее содержании. Только на форме. Нам сегодня важно
понять, насколько необходимо и как преодолевать ситуацию конкурентной борьбы в на-
уке. Или если необходимо, как спрогнозировать, какие из современных технологий могут
способствовать освобождению “работника знания” от необходимости участия в конкурен-
тной борьбе в самом распространенном сегодня ее виде: с помощью простого получения
новых навыков и компетенций и увеличения количества функций, необходимых для веде-
ния научной деятельности.
Думаю, что в рамках такого подхода главное не допустить превращения самой науки в
носителя деятельности, по аналогии с идеей человека-носителя деятельности. Переклю-
чаясь с интересов мира на интересы человека, познающего и коммуницирующего субъек-
та, производящего знание, вполне можно сохранить науку в условиях ее технологизации.
Взаимодействие свободно участвующих в процессе равноправных субъектов, каждый из
которых считается с другим, может позволить сохранить высокую степень воспроизводи-
мости знания.
Мы с Еленой Олеговной в этом году подготовили статью, о ней уже упоминала
С.В. Пирожкова. В ней мы, в частности, разбираем проблему ученый – менеджер. И дела-
ем вывод о том, что никто лучше самого ученого управлять наукой не может. Насколько
его роль и функции соответствуют сегодня самой профессии, специализации, направле-
нию научного поиска? Есть ли технология науки? Т.е. технология осуществления како-
го-то исследования? Потому что сейчас все фактически оказываются в ситуации, когда
должны следовать какой-то технологии. В принципе научная жизнь сейчас так воспри-
36
нимается. У нас был “круглый стол” по проблемам научного творчества в прошлом году
[Можно ли измерять… 2014], и я рассказывала о том, что многие, в особенности это каса-
ется представителей различных индексов цитирования и разработчиков библиометричес-
ких и аналитических инструментов, воспринимают научные исследования как состоящие
из нескольких вполне определенных стадий: сбор информации, её обработка, результат.
Это ведь реферирование какое-то примитивное. Этот подход мне кажется наиболее раз-
рушительным. Ученый только сам может, конечно, лучше всего управлять собой. Собой
и другими учеными.
В этом плане большой потенциал имеют известные технократические теории, уто-
пии, в которых однозначно и четко связываются наука и управление обществом (Белл,
Гэлбрейт, Моррис, Уэллс, Тоффлер). В большинстве из них к власти приходят ученые,
ученые-менеджеры. Это не реализовалось, но часть прогнозов и фантазий как раз вопло-
тились в жизнь, Елена Олеговна упоминала о списках оправдавшихся прогнозов. Чаще
это то, что касается конкретного воплощения каких-то идей. Вот оно реализуется. А сама
идея относительно того, что ученый должен прийти в политику и фактически управлять
не только своей областью, но и всем обществом – эта идея вообще не реализуется. Ученый
остается вне политического поля.
Мне кажется, что все-таки уходит у нас из сферы интеллектуальной какой-то ремес-
леннический момент. Ремесло в смысле главного занятия по призванию, которое фор-
мирует человека. В связи с этим мне вспомнилась одна интересная полемика XIX в. –
между американцем Эдвардом Беллами и англичанином Уильямом Моррисом. Беллами
написал книгу “Взгляд назад”, где главный герой после летаргического сна просыпает-
ся в новом, преображенном, социалистическом Бостоне в 2000 г. В этом новом обще-
стве главенствует ценность, приписываемая изобретениям, совершаемым ради самих
изобретений. Это, конечно, гипертрофированное общество потребления, но интересен
именно такой специфический взгляд на науку, когда в обществе главенствует понима-
ние ее через воплощение, через результат, через пользу, а на деле получается бессмыс-
ленный процесс изобретения не ради нового знании, а ради обслуживания предыдущего
изобретения.
И У. Моррис (а он был художником в первую очередь и просветителем, а потом уже об-
щественно-политическим деятелем), по-другому видевший идеальный социалистический
мир, ответил Беллами в своей книге “Вести ниоткуда”. В ней он подверг критике потре-
бительский подход и извращенное понимание науки лишь через ее прикладную функцию,
уменьшение количества труда путем постоянного и непрекращающегося изобретения но-
вых и новых машин. Моррис назвал такую жизнь “жизнью машины”, превознося в своей
книге роль ручного труда. Стимулом полезного труда по Моррису должна быть радость,
исходящая из самого труда. Он описал идеал, к которому сам стремился всю жизнь – это
человек, преобразивший мир своим трудом.
Завершая свой монолог, хочу отметить важность этой идеи преображающего мир тру-
да – это сближает труд ученого с ручным, ремесленным трудом, ведь в свое время среди
представителей ремесленного сословия по мере ухода от цеховой организации труда по-
являлось все больше изобретателей, что было следствием повышения степени внутренней
самоуправляемости человека.
Б.И. Пружинин: Реплика есть, как всегда. Я просто процитирую, по памяти, А.В. Юре-
вича: “Очень ясное отношение между властью и наукой было в ходе исполнения атомного
проекта. Власть хорошо знала, чего она хочет от ученых. А ученые знали, что с ними бу-
дет, если они этого не сделают”. Сегодня у меня такое чувство, что власть сама не знает,
чего она хочет. Хочет чего-то хорошего и большого.
В.А. Лекторский: Хорошего ли? И для кого хорошего?
Б.И. Пружинин: И, во-вторых, насчет характера современного мышления. Я с педаго-
гами работаю. Так вот, на одной из конференций обсуждалась тема “клиповое мышление
у детей”. Проблема в том, что дети нынешние не способны развертывать цепочки выво-
дов. Они отдельными картинками мыслят. А знание, в принципе, оно, если угодно, техно-
логично по логике своей.
37
В.А. Лекторский: Я тоже два слова скажу по поводу того, о чём говорила Алексан-
дра Федоровна. По-моему, это очень интересная проблема: как управлять, чем можно
управлять, чем нельзя управлять. Но есть и так называемая “научная политика”. Такой
термин существует. Считается, что чем-то управлять можно. А чем можно управлять?
Какими-то структурами, институтами, подразделениями в какой-то форме? А вот твор-
чеством, как я уже сказал, нельзя управлять. Задачи творческому человеку в некоторых
случаях ставить можно, а управлять его творчеством нельзя. Н.Н. Моисеев различал два
процесса: “управлять” и “направлять”. Это не одно и то же. Можно какие-то условия со-
здавать для того, чтобы процесс шёл более благоприятно. Но вы не можете запрограм-
мировать творческий процесс. Как вы знаете, в советские годы пытались управлять всем
на свете, в том числе и литературой, и писателями. Результаты такого управления извес-
тны. Иногда писатели выдавали совсем не то, что от них ожидали. А иногда выдавали
то, что от них ожидали, но читать было невозможно. Это сложная, конечно, проблема.
Но она есть, и она принципиально важна для понимания человека. Управлять человеком
вы не сможете.
А вот другая важная проблема, о которой говорила Александра Фёдоровна: взаимоот-
ношения учёного и политика. Дело в том, что учёный и политик мыслят принципиально
по-разному. Учёный пытается что-то понять, строит некую теорию. Он пытается эту тео-
рию обосновать с помощью рациональных аргументов и с помощью эмпирических дан-
ных. При этом он исходит из того, что его теория свободна для критики, что она в худшем
случае может быть опровергнута, а в лучшем – принята, но впоследствии скорректирова-
на, уточнена и т.д. Поэтому одна из важнейших составляющих этоса науки – это так назы-
ваемый организованный скептицизм (т.е. возможность критики), о котором писал извест-
ный социолог науки Р. Мертон.
Политик не может так мыслить. Он принимает решение, за которое несёт ответствен-
ность. И он не может без конца колебаться. Он может (и даже должен) обсуждать возмож-
ные последствия принятия того или иного решения, учитывать мнения экспертов, но когда
решение принято, политик должен выполнять его и нести всю ответственность за возмож-
ные последствия. Поэтому учёный или эксперт не могут заменить политика. И поэтому
политик часто не может понять учёного.
Дорогие друзья! Скажу несколько слов в заключение нашей дискуссии. Все мы при-
шли к выводу, что в современной жизни происходят глубочайшие изменения: меняется об-
щество, культура, человек. И в центре этих глубинных трансформаций оказывается наука.
Меняется её роль в человеческой жизни, и при этом меняется сама наука: взаимоотноше-
ния наук о природе и наук о человеке, науки и технологий. Сегодня человек как бы стоит
на краю обрыва: либо он взлетит вверх, либо упадёт вниз. Это и есть главные проблемы
нашего времени. И это, конечно, прежде всего, философские проблемы. Мы их обсужда-
ем, и обсуждать еще будем.
Бэкон 1978 – Бэкон Ф. Новая Атлантида // Бэкон Ф. Сочинения в двух томах. Т. 2. М., 1978.
(Bacon Fr. New Atlantis. Russian translation).
Зинченко 1990 – Зинченко В.П. Наука – неотъемлемая часть культуры? // Вопросы философии.
1990. № 1.
Можно ли измерять… 2014 – Можно ли измерять научное творчество? Материалы “круглого
стола” // Вопросы философии. 2014. № 4.
Назаретян 2004 – Назаретян А.П. Цивилизационные кризисы в контексте Универсальной ис-
тории. М., 2004.
38
Труфанова, Яковлева 2015 – Труфанова Е.О., Яковлева А.Ф. Социальные роли ученого от “эска-
писта” до “менеджера”// Вопросы философии. 2015. № 4.
Эко 2014 – Эко У. “Дорогой внук, учи наизусть” (L’Espresso, 3 января 2014 г.). hрttp://www.
livelib.ru/blog/news/post/9661 (Дата обращения – 27.03.2015).
References in English
Zinchenko V.P. Science is an integral part of the culture? // Voprosy Philosophii. 1990. No. 1.
Is it possible to measure scientific creativity? The materials of the "round table" // Voprosy Philosophii.
2014. No. 4.
Nazaretyan A.P. Civiliration crises wutgub the context of Universal history. In Russian.
Trufanova E.O., Yakovleva A.F. Social role of the scientist from “escapist” to “Manager” // Voprosy
Philosophii. 2015. No. 4. In Russian.
Eco U. Dear granolsem: learn by neart. M.: 2014. In Russian.
39
ФИЛОСОФИЯ И ОБЩЕСТВО
Вопросы философии. 2015. № 9 . С. 40–56
Мегапроекты и глобальные проекты: наука между утопией и технократией
И.Т. Касавин
В статье показывается, что современные исследования науки и техники включают анализ поли-
тических, экономических, культурных и идеологических контекстов, расширяющих представление
о науке как системообразующем элементе масштабных социальных проектов. Последние, нередко
обозначаемые как мегапроекты, характеризуются парадоксальным характером. Несмотря на хрони-
ческое превышение запланированных затрат и фатальную недоокупаемость, мегапроекты продол-
жают финансироваться государством и частными инвесторами. В статье предлагается разрешение
данного парадокса путем различения мегапроектов (более точная калькуляция которых способна
повысить эффективность) и глобальных проектов, содержащих неустранимый элемент утопии и от-
носящихся не только к области экономики, но и к более широкой сфере социальности, культуры и
мировоззрения. В таком случае критика утопических глобальных проектов с позиции социальной
инженерии К. Поппера и адаптивного менеджмента оказывается сомнительной, а всякое глобальное
историческое событие обнаруживает в себе одновременно и человеческую проективность, и непро-
гнозируемую стихийность. В качестве примера глобального проекта берется история Каракумско-
го канала, восходящая к эпохе Петра I и скрывающая в себе связь с русской философско-литератур-
ной традицией.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: исследования науки и техники, мегапроект, глобальный проект, соци-
альная инженерия, общество риска, общество нулевого трения, утопия, русский космизм, Каракум-
ский канал.
КАСАВИН Илья Теодорович – доктор философских наук, профессор, член-корреспондент
РАН, заведующий сектором социальной эпистемологии Института философии РАН, главный редак-
тор журнала Epistemology & Philosophy of Science.
Цитирование: Касавин И.Т. Мегапроекты и глобальные проекты: наука между утопией и тех-
нократией // Вопросы философии. 2015. № 9. С. 40–56.
40
Мегапроекты и глобальные проекты:
наука между утопией и
технократией*
И.Т. КАСАВИН
Последние годы все слышнее упреки в адрес исследований науки и техники (STS)
по поводу того, что они пренебрегают философией, сосредоточившись на исторических
и социологических “кейсах” – ситуационных исследованиях (см. [Fuller, Lepinski 2014]).
Можно ли рассуждать о науке и технике в полном отрыве от философии природы и соци-
альной философии? Вероятно, можно, но тогда идея науки приобретает выраженную при-
земленность. Наука как социальный институт и способ исследования утрачивает особый
эпистемологический статус и становится делом секты чудаков, которые требуют щедро-
го государственного финансирования и слепого доверия честных налогоплательщиков без
достаточных для того оснований.
В таком случае обращает на себя внимание развилка, наметившаяся в STS. Все более
расходятся в разные стороны два подхода к науке и технике и, соответственно, два пони-
мания самих STS. В первом традиционном виде STS предстают как ситуационные иссле-
* Исследование выполнено в рамках проекта РНФ № 14-18-02227 “Социальная философия на-
уки. Российская перспектива”. The research has been performed within the grant № 14-18-02227 “Social
Philosophy of Science: Russian Prospects” of Russian Science Foundation.
41
дования науки и техники историко-социологическими методами, в которых философия
как предмет исследования и как метод находится на периферии. Характерным примером
может служить недавняя книга основателя “Сильной программы” в социологии научного
знания Д. Блура [Bloor 2011] или учебник С. Сисмондо [Sismondo 2010]. Вторая стратегия
акцентирует эпистемологические, онтологические, социальные и этические проблемы и
направлена на поиск новой философии STS. Эта линия была представлена, среди проче-
го, на международной конференции Social Philosophy of Science. Russian Prospects (2014,
Москва) докладами С. Фуллера, И. Хамати-Атайи, Р. Харре и автора этих строк [Kasavin
(Ed.) 2014]. В этом контексте ставился вопрос о релевантности для российской версии STS
онтологии науки и философии природы холистского типа (от натуралистического панте-
изма до русского космизма, марксизма и А.Н. Уайтхеда).
В самом деле, если бы не специфическая философская онтология, сложившаяся под
влиянием протестантизма, то в Новое время обосновать ценность научного знания было
бы значительно труднее. Не только наука лежит в основе определенной философии при-
роды (механицизма, эволюционизма), но и философия природы формирует научную кар-
тину мира (атомизм, пантеизм, эмпиризм), обеспечивая условия возможности научного
мышления и исследования.
И с социальной философией дело обстоит точно так же. Идея научного закона, как
известно, есть калька с закона юридического. Процедура научного предвидения, в свою
очередь, есть функция теории социального прогресса, в котором одна стадия закономерно
сменяет другую. Диалектика Гегеля, далекого от пропаганды резких социальных преобра-
зований, на самом деле была философской теорией революции, поскольку предполагала
скачкообразное развитие. И хотя Гегель порой высказывался вполне в духе кумулятивист-
ского истолкования развития научного знания (см. [Огурцов 1975, 610]), ему кое-что за-
должал Т. Кун, даже если его смена парадигм не выражает собой никакой логической за-
кономерности.
Поэтому вполне вероятно, что противостояние технократических и гуманистических,
натуралистических и социокультурных тенденций отражает поляризацию концепций STS
именно по философским основаниям. Какое понимание природы принимается в рамках
STS: механицизм или органицизм, материализм или витализм, атомизм или холизм, само-
организация или система с внешним управлением (креационизм) и пр.? Каково понима-
ние социальности, свойственное данной концепции STS? Как соотносятся между собой
в общественном развитии социальность и культура, социальное и природное, коллектив-
ное и индивидуальное, стихийное и сознательное, история и современность? Эти вопро-
сы актуализируют известный онтологический поворот, и ответы на них выявляют явные и
скрытые предпосылки исследования, позволяя нащупать точки кризиса и роста.
А.Н. Уайтхед как-то сказал, что к XVI в. европейские технические знания не пре-
восходили того, что уже было известно древним римлянам. Эта критическая оценка вы-
нуждает более внимательно посмотреть на римскую эпоху и те достижения архимедо-
вой науки, которые развивались Героном, Витрувием и другими. Оказывается, быть на их
уровне – вовсе не так плохо. Секст Юлий Фронтин (ок. 30–103) среди прочих своих воен-
ных и гражданских должностей занимал пост куратора римских акведуков. О них он на-
писал специальную книгу (De Aquaeductu Urbis Romae), которая, чудом сохранившись в
отличие от многих его работ, в XV в. использовалась как руководство для римских водо-
проводчиков.
Фалесу приписывают утверждение, что вода есть основа основ мироздания, всеоб-
щая субстанция вещей. Если вспомнить, какое значение придается в науке о космосе по-
искам воды на Луне и Марсе, то станет ясно: вода является если не универсальной суб-
станцией, то, по меньшей мере, неизбежным условием (органической) жизни. Вода всегда
была тем самым уникальным фактором, который и создавал, и решал самые насущные
проблемы человечества. Поэтому римский акведук – отнюдь не первое гидротехническое
42
сооружение, известное в истории. Так, первая плотина “Ява”, остатки которой обнаруже-
ны английскими археологами в Иордании в 1970-е гг., была построена для спасения от не-
предсказуемых разливов Тигра и Евфрата еще до прихода древних аммонитян и датирует-
ся 3000 г. до н.э. (см. [Helms 1977, 21–35]). Вода как угроза; как транспортный канал; как
сельскохозяйственный и энергетический ресурс; как условие питания и гигиены – все это
испокон веков превращало регуляцию водных потоков едва ли не в более насущную тех-
ническую задачу, чем регуляция финансовых потоков в современной экономике. И подоб-
но тому, как Д. Маккензи [Mackenzie 2006] сделал финансовые рынки предметом STS, так
гидротехника и гидромелиорация могут обнаружить неожиданные контексты во взаимо-
действии науки, техники и общества.
С этими оговорками можно вернуться к той актуальности ситуационных исследова-
ний, которая принимается в современных STS в качестве самоочевидной. История ана-
литической философии показала, что одни лишь методы концептуального анализа даже
вкупе с мысленными экспериментами не в состоянии предложить сколько-нибудь прав-
доподобную картину развития науки и техники в социальном контексте. Отсюда резкий
рост интереса к исследованиям исторических случаев и современных лабораторий, кото-
рые могут служить и на деле нередко становятся материалом для самых разных философ-
ских интерпретаций.
При выборе объекта ситуационного исследования особенно важно, чтобы взгляд ис-
следователя сфокусировался на парадигмальном случае. Если он может быть представ-
лен как перекресток магистральных общественных интересов, это позволит возвысить его
до масштабов исторического события, социальный и мировоззренческий эффект которо-
го невозможно переоценить. В нашем случае это явление, задевающее самые глубинные
слои российской действительности и потому заслуживающее эпитета “глобальный”. Речь
идет о проектах высокой технической сложности и большого политико-экономического
значения. Не менее важно их соотношение с мировоззренческими программами и универ-
салиями, с национальным самосознанием. Вся совокупность этих аспектов в значитель-
ной мере характеризует великие гидротехнические проекты эпохи Петра I. Сложность
такого рода проектов требует не столько математической калькуляции, сколько интенси-
фикации философской, критико-рефлексивной составляющей при анализе взаимоотноше-
ний науки, техники и общества.
Петровские проекты
43
низовать регулярное транспортное сообщение между южными регионами, а также между
югом и севером России – Балтийским морем (выход к которому еще только будет офици-
ально закреплен Ништадтским миром со Швецией 1721 г.).
Частично компенсировать трудности внешней торговли можно за счет активизирова-
ния внутрироссийского товарооборота. В то время главной “логистической структурой”
являлись моря и реки – риски и затраты наземного передвижения были слишком велики.
Это побудило Петра внимательнее изучить возможности внутренних речных коммуника-
ций. А. Платонов в “Епифанских шлюзах” так описывает замысел Петра: “Царь желает
создать сплошной водный тракт меж Балтикой и Черным и Каспийским морем, дабы пре-
возмочь обширные пространства континента в Индию, в Средиземные царства и в Европу.
Сие зело задумано царем. А догадку к тому подает торговля и купецкое сословие, кое все,
почитай, промышляет в Москве и смежных городах; да и богатства страны расположение
имеют в глубине континента, откель нету выхода, кроме как сплотить каналами великие
реки и плавать по ним сплошь от персов до Санкт-Петербурга и от Афин до Москвы, а так-
же под Урал, на Ладогу, в Калмыцкие степи и далее” [Платонов 1966, 107–108].
Эта общая идея предусматривала два направления реализации. Перед внутренним
взором Петра возникают два возможных проекта: европейский и азиатский. Первый из
них связан с объединением бассейнов Дона и Волги и тем самым Каспия и Черного моря.
Благодаря этому создаются транспортные артерии, связывающие между собой южную и
северную, западную и центральную Россию. В перспективе, с завоеванием выхода к Чер-
ному и Балтийскому морю, Россия займет уникальное место посредника для всех окружа-
ющих стран – торговать через Россию станет выгоднее, чем в обход. Идею Волго-Донско-
го канала Петр решил реализовать, будучи умудрен неудачной попыткой турок в районе
нынешнего Волгограда. Он передвинул место строительства севернее, в район между при-
токами Волги и Дона, Камышинкой и Иловлей. Начало работ датируется 1697 г. Ими ру-
ководил “иностранный специалист” Иоганн Бреккель, но потерпел неудачу. Стройку про-
должил английский инженер Джон Перри, сместив ее далее в северном направлении, на
пересечение Тульской и Рязанской областей, в район Иван-озера и уездного городка Епи-
фань. Ее неуспех определялся изначальным заблуждением по поводу местонахождения
истока Дона, которым в то время считалось Иван-озеро. В “Книге Большому чертежу”
(1627) – официальном источнике почтового ведомства – значится: “Рѣка Донъ вытекла
изъ Иваня озера, отъ Дѣдилова верстъ съ 30, и потекла подъ Епифань. Да изъ того жъ Ива-
ня озера потекла рѣка Шать и пала въ pѣку въ Упу выше города Тулы верстъ съ 8 и боль-
ши”. Представление об Иван-озере как об истоке Дона повлияло на его возвеличивающее
именование в казачьих песнях: “Дон Иванович” [Малеча 1960, 29]. Здесь примечательно
то, что само понятие “исток” претерпевает различные интерпретации. Район Иван-озера
и в самом деле когда-то был истоком Дона, но ко времени Петра он фактически перестал
им быть, т.е. эта идея сохранила лишь историческое содержание, но не имела уже техни-
ческого значения.
Несмотря на все трудности, был построен Ивановский канал, соединявший верховья
реки Оки через её приток реку Упу с Доном. По некоторым сведениям, он даже обладал
ограниченной судоходностью. Канал является первым известным опытом строительства
судоходного гидротехнического сооружения в России. Этот в целом неудачный опыт ока-
зался, вместе с тем, полезным для позднейшего строительства Волго-Донского канала в
районе современного Волгограда.
Амударья – одна крупнейших рек: “Из рек Европы многоводнее Аму-Дарьи лишь
две – Волга и Дунай. Немногим она уступает Нилу. Однако по быстроте течения Аму зна-
чительно превосходит их” [Рубчиков 1948, 6]. От отрогов Памира по территории Хивин-
ского ханства (включавшего некоторые территории современного Афганистана, Узбекис-
тана, Казахстана и Туркмении) текли в XVIII в. воды Амударьи, впадая в Аральское море.
В древности Амударья носила несколько названий, например, в Авесте – имя “Вахш”
44
(богиня воды и плодородия). Амударья служила торговым путем с Востока на Запад: све-
дения об этом обнаруживаются в трудах Геродота, Страбона, Плиния, Марко Поло. По Ге-
родоту, Амударья (“Аранха” или “Арахна”) разделяется на множество каналов и рукавов и
только одним из них впадает в Каспийское море. Исходя из этого, исследователи рассмат-
ривали западное сухое русло в качестве возможного пути из Амударьи в Каспий [История
народов Узбекистана 1950, 42]. Некоторые из них доказывали, что еще в XVI в. по этому
старому руслу, известному как Узбой, Амударья впадала и в Каспийское море, снабжая
жителей водой, а также обеспечивая водный путь в Европу.
Вот выдержка из труда хорезмийского автора Абульгази (1603–1664): “…весь путь
от Ургенча до Абуль-Хана был покрыт аулами, потому что Амударья, пройдя под стена-
ми Ургенча, текла до восточного склона горы, где река поворачивала на юго-запад, что-
бы направиться затем на запад и излиться у Огурчи (поселение на восточном Каспии, сей-
час остров. – И.К.) в Мезандеранское (Каспийское море. – И.К.) море. Оба берега реки до
Огурчи представляли сплошной ряд возделанных земель, виноградников и садов. Весной
жители удалялись в горы, а во время комаров и слепней они отгоняли свои стада к колод-
цам, находящимся в расстоянии одного или двух дней пути от реки, к которой они прибли-
жались, лишь когда насекомые пропадали. Вся страна была очень многолюдна и в самом
цветущем состоянии” (цит. по: [Глуховский 1893, 34–35]).
У С.П. Толстова, под руководством которого проводились длительные и детальные
археологические раскопки в древней дельте Амударьи, читаем: «…под именем Кангюй,
тождественным с Кангхой Авесты, скрывается Хорезм. Самый термин “капгха”, связан-
ный с иранской (и общеиндоевропейской) основой “канн”, откуда узбекское и таджикское
“кан” – канал, да и само слово “канал”, может быть переведено как “страна арыков” или
“страна протоков”, дельта; характерно, что дельта Гильменда в Сеистане носит название
Ниян-и-Канг; на юго-западе Хорезма крайний к югу проток Сарыкамышской древней де-
льты Амударьи носит до сих пор имя Кангадарьи (курсив мой. – И.К.), а смежная с ним
возвышенность – имя Кангагыра» [Толстов 1948, 145]. Э.М. Мурзаев добавляет к этому,
что «…не только “канал”, но и наше “канава”, латинское canalis, немецкое kanal (пролив,
канава), английское canal и т.д. связаны с тем же термином. И термин “канг” тогда означал
просто “река”, “проток”. С тех пор советские археологи, применив аэрофотосъёмку, уви-
дели в Сарыкамышской впадине и в древней дельте Амударьи громадную и разветвлён-
ную сеть древних ирригационных сооружений, ныне сухих и мёртвых. Они питали водой
городища, следы которых ясно видны и сегодня, и большие площади орошаемого земле-
делия» [Мурзаев 1973, 28].
Петр I, заинтересовавшись возможностями использования древнего русла Амуда-
рьи, направляет в 1714–1717 гг. под видом посольства три экспедиции для обследования
восточного побережья Каспия, а также территории Хивинского ханства под начальством
князя А. Бековича-Черкасского (см. [Ниязматов 2010]). В инструкции Петра I ему, кроме
строительства крепостей в Красноводском заливе и районе Узбоя, изучения Амударьи и
водных путей к Аральскому морю, в частности, поручалось:
– “хана хивинского склонить к верности и подданству, обещая наследственное владе-
ние оному, для чего представлять ему гвардию к его службе”;
– просить его послать “своих людей (при которых и наших два бы человека было) во-
дою по Сырдарье реке вверх до Иркети городка для осмотрения золота”;
– “просить у него судов и на них отпустить купчину по Амударье реке в Индию, нака-
зав, чтоб изъехал ее пока суда могут идти, и оттоль бы ехал в Индию” [Ниязматов web].
Из этого видно, что Петра интересовала не столько ирригация пустынных земель,
сколько решение другой глобальной проблемы: открытие торговых путей на юг, вплоть
до Индии (вспомним Колумба). Без сомнения, обустройство водного пути от Каспия до
Хивы, открывавшей дорогу в Персию, Индию и, через казахские джузы, в Китай, явля-
лось задачей беспрецедентной по смелости замысла и богатству перспектив. Однако для
России, распространившей свое влияние в XIX в. на Хивинское ханство, вектор пробле-
мы радикально изменился. Орошение местности, в которой 4/5 плодородных земель в ус-
45
ловиях благоприятного климата не использовалось для сельскохозяйственных работ, ста-
ло приоритетом.
Отсюда берет практическое начало идея Каракумского канала, который стал одним
из крупнейших глобальных проектов СССР и едва ли не самой длинной искусственной
водной артерией в мире. В этом проекте переплелись между собой новаторские научные
разработки и оригинальные технические решения, конфликтующие идеологические сте-
реотипы и философские представления, интересы партийных чиновников, организаторов
науки, строителей, хозяйственных управленцев, журналистов, надежды и опасения мест-
ного населения. Данный проект едва ли можно рассматривать в полной изоляции от ана-
логичных идей техноприродного и не в последнюю очередь именно гидротехнического
переустройства России вообще.
Губмелиоратор Платонов
46
тественных открытых водоемов, необходимо двинуть хозяйствующее население
вглубь безводных территорий, расселив приречные селения, страдающие от даль-
ноземелья и чересполосицы. Наличие лишь естественных водоемов и отсутст-
вие искусственных создали пробку и предел дальнейшему прогрессу земледе-
лия в нашей губернии. Всякое серьезное мероприятие по развитию и улучшению
с[ельского] х[озяйства] в нашей губернии необходимо должно упереться в обвод-
нение и с него начинать. Обводнение – это первое и потому самое важное меро-
приятие для восстановления и развития с[ельского] х[озяйства] в губернии. Об-
воднение – это база, на которой должно строиться все остальное. Никто лучше,
как само же крестьянство, учитывает это положение, и отсюда крайне высокая
оценка им мелиоративных работ. Но крестьянство же видит, что сеть сооруже-
ний, исполняемых за счет правительства, не покроет всей нужды в сооружениях:
посредством этого количества сооружений еще нельзя завоевать безводных сте-
пей, поэтому оно непрестанно множит сооружения за свой счет, используя лишь
наш техперсонал, отчасти средства (на приобретение материала) и в редких слу-
чаях испрашивает средства на частичную оплату пешей рабсилы [Губмелиоратор
тов. Платонов 1999, 496].
Однако при всем его сознании необходимости орошения Платонова нельзя причис-
лить к бездумным пропагандистам, готовым повернуть реки вспять, строить огромные
водохранилища и вообще орошать и осушать все подряд. Напротив, он мудрее многих
“крупных специалистов” и понимает, что нужно “мыслить глобально, но действовать ло-
кально” (формулировка “Римского клуба”). Вот что пишет Платонов в то же самое вре-
мя, в статье 1924 г.: “Есть так называемый водный режим страны, то есть определенный
круговорот и порядок ее влагооборота, дождей, рек, подземных грунтовых вод. Сво-
им сельским хозяйством человек врывается в этот природный порядок выпадения, сто-
ка и распределения воды. Человек вырубает леса, распахивает залежи и степи и думает,
что от этого ничего не изменится. Водное же хозяйство природы – очень нежная вещь и
чувствительная… Человек есть хищник и разрушитель природы. Мы теперь, идя к ком-
мунизму, не только должны всемерно использовать природу, но и хранить ее и чинить
от последствий нашего хозяйствования. Ремонт и починка природы производится пос-
редством так называемых мелиораций (коренных улучшений земель)” [Платонов 1990,
653–654].
У Платонова вполне частная и не слишком помпезная технология мелиорации приоб-
ретает глобальное общественное и философское значение. Он видит мелиорацию не прос-
то как производство гидротехнических работ, но как бы с учетом латинской этимологии и
философского смысла термина “мелиоризм” (обозначающего взвешенное прогрессивное
развитие). И поэтому (как отмечается во введении к публикации архивов Наркомата зем-
леделия) мелиоративная деятельность Платонова становится важным источником форми-
рования его мировоззренческих и творческих установок.
Вообще интерес к гидротехнической и, шире, научно-экологической тематике являет-
ся константой литературно-философской мысли в России. Герои К. Паустовского выдви-
гают проекты по двум основным линиям, заложенным еще Петром I – на Каспии и на Чер-
ном море (“Кара-Бугаз”, “Черное море”). Несмотря на их полуфантастический характер,
они обнаруживают в себе и черты системного технокультурного планирования, и конкрет-
ные научно-технические прозрения. В частности, писатель и метеоролог в “Черном море”
обсуждают причины черноморской боры (местной ледяной бури – от “Борей”, северный
ветер) и предлагают способ ее предотвращения путем прокладывания тоннеля в хребте
Варада, отгораживающем Новороссийск от Крымска и создающем резкий перепад давле-
ния. Не здесь ли разгадка недавнего катастрофического наводнения в Крымске (тайфун в
Новороссийской бухте или волна по типу боры в реке Адагум)?
В романе Ю. Трифонова о Каракумском канале прямо указывается на мировоззрен-
ческое значение гидротехнических мегапроектов: они являются выражением глобальных
сдвигов в сознании: “Люди спорили о крутизне откосов, о дамбах, о фразах, о мелочах, но
на самом деле это были споры о времени и о судьбе” [Трифонов 1985, 449].
47
Каракумский канал: технология социального скачка
“Утоление жажды”
48
средствах массовой информации). Линия ХХ съезда и наследие сталинизма образуют ми-
ровоззренческую подоплеку всех конфликтов. В итоге побеждают представители нового
мышления, а их противники посрамлены: несмотря на все трудности, первую очередь ка-
нала удается построить с большим опережением.
1
Автор выражает признательность А.Н. Пакскину за помощь в библиографической работе по
данной теме.
49
Так что для строительства первой очереди Каракумского канала пришлось действи-
тельно пойти на радикальный пересмотр проекта в части использования землеройной тех-
ники. “Значительный интерес представляет использование бульдозеров на разработке в
барханных песках выемок глубиной более 10 м. Опыта таких разработок бульдозерами не
было, и рациональный метод производства этих работ найден экспериментальным путем
на строительстве Каракумского канала” [Гринберг 1963, 67]. Бульдозеры идут поперек, а
не вдоль трассы, поднимаясь по откосам под углом 90 градусов к направлению канала. Ос-
тавшиеся перемычки убираются скреперами. Следующая таблица показывает фактичес-
кую эффективность бульдозеров – она превышает производительность других агрегатов
в 3–5 раз при минимальном количестве персонала. Одновременно достигалась экономия
стоимости 1 м. куб. перемещаемого грунта в 1,5–4,5 раз.
Таблица 11
Производительность механизмов на разработке выемки в песчаных грунтах глубиной 6 м
Достигнутая
Достигнутая
Количество производительность
Механизмы производительность
занятых рабочих на одного рабочего
в месяц (тыс. м3)
в месяц (тыс. м3)
50
и сталинистам, и их противникам. Наука есть дело “человека в очках и шляпе”. А Караба-
шу важно пустить воду в пустыню, он одержим большой идеей, и вообще нужно быть оп-
тимистом. Но просчитать все по-научному он забывает или не может. Пусть бульдозеры
роют пологий профиль, демонстрируя эффективность. Но к чему она, если происходит и
увеличение объема земляных работ в 2 раза (таблица 9) [Гринберг 1963, 51]?
Эта дополнительная работа выпадает на долю земснарядов, которые не успевают за
разливом воды, выходящей из берегов и прорывающей дамбы (в романе это представ-
лено как случайность). Среди очевидных последствий – повышенная фильтрация и ис-
парение, засоление и заболачивание почвы, т.е. неэффективное использование воды и
Таблица 9
Основные объемы работ, выполненные на строительстве первой очереди
Каракумского канала
Объем работ
Наименование работ Единица измерения
по проекту фактически выполнено
51
юся несовместимость, оба эти течения объединялись склонностью к социальному тех-
нократизму, который в свою очередь представлял собой очередную социальную утопию.
Сторонники и глобального проектирования, и социальной инженерии подвергались кри-
тике за поиски алгоритма социального изменения, игнорирование стихийно-историческо-
го формирования общественных институтов, неформальных элементов политической и
экономической жизни (Ч.Р. Миллс, Ф.А. Хайек, Айн Рэнд, Т. Шанин).
Противостояние в области экономической и политической мысли выводит на фунда-
ментальные философские вопросы о судьбе философских идей. Философия, понятая как
анализ и конструирование универсалий культуры – фундаментальных идей и ценностей,
актуально работает с наличным предметом и одновременно выдает заделы на перспекти-
ву. Образ философа как черпающего аргументы из воздуха и кричащего в пустоту есть
не более чем полемическая фигура речи. Философия не остается безразличной к будуще-
му своих проектов, даже если их утопический характер осознается вполне. Философ от-
личается от беспочвенного фантазера, среди прочего, тем, что адресует свои идеи людям
определенной интеллектуальной культуры и даже исторической эпохи. Именно в контек-
сте данной культуры и эпохи и можно адекватно услышать голос философа. В свою оче-
редь эти культуры и эпохи доступны с помощью далеко не всякой культурной и истори-
ческой оптики.
В этом смысле конструирование философских идей не есть лишь утопическое пред-
видение того, чего не существует. Конструирование будущего предполагает анализ налич-
ных тенденций. В философии и фундаментальной науке вообще предвидение смыкается с
проектированием, с созданием идеальной модели будущего действия и общения, которая
в принципе может быть реализована на практике. “Дом Соломона” Ф. Бэкона казался его
современникам совершенной утопией, однако инспирировал реальную деятельность ев-
ропейских ученых и уже через сорок лет был реализован в Кольберовской академии наук.
Т. Джефферсон писал “Декларацию независимости”, побуждаясь идеями Дж. Локка через
семьдесят лет после его смерти. Такая же временная дистанция отделяет “Коммунисти-
ческий манифест” К. Маркса и Ф. Энгельса от Октябрьской революции в России. Кстати,
идеи самого К. Поппера получили реализацию в деятельности государственных и обще-
ственных институтов чуть не через полвека после их артикуляции и в этом смысле едва ли
более практичны, чем критикуемые им утопии.
Вообще, тезису о невозможности социального предвидения трудно избежать само-
рефлексивности. Попперовское опровержение некоторого предвидения требует указания
на противоречащий факт. Если этот факт извлекается из прошлого, то лишь индукция мо-
жет соотнести его с будущим. А если он рассматривается как невозможный в будущем, то
это также форма предвидения, которая ранее объявлялась несостоятельной. И даже об-
щее высказывание типа “Будущего не существует” является ненаучным и метафизичес-
ким, поскольку в принципе не может быть опровергнуто. Отсюда следует теоретическая
слабость радикальной критики всяких утопических проектов и стратегии социальной ин-
женерии (мелких шагов, адаптивного менеджмента). Поскольку же она рассматривается
в качестве альтернативы именно практике глобального проектирования, то следует обра-
титься к конкретным разработкам социальных инженеров.
52
рых приносится в жертву политике. Они всегда обходятся дороже, чем ожидалось, и поч-
ти всегда их востребованность ниже, чем планировали. Парадокс в том, что практика ме-
гапроектов по-прежнему продолжается как ни в чем не бывало, как если бы экономика не
интересовала ни государство, ни частных инвесторов.
Для конкретизации этих положений авторы со своей исследовательской группой про-
водят обстоятельный анализ 258 проектов транспортной инфраструктуры и выделяют ос-
новные характеристики мегапроектов. Это, во-первых, неустранимые внутренние риски в
силу долгосрочного горизонта планирования и сложности интерфейсов между проектом
и его контекстами, между различными аспектами проекта. Далее, планирование, принятие
решений и менеджмент суть полисубъектные процессы на фоне конфликтующих интере-
сов. В-третьих, область проекта, или уровень амбиций, существенно изменяется во време-
ни, что меняет всю совокупность его целей и задач. Наконец, статистика показывает, что
такого рода неточно планируемые события не подлежат калькуляции, следствием чего яв-
ляется неадекватный бюджет и недополученная прибыль. Данные недостатки мегапроек-
тов, как полагают авторы, могут быть компенсированы более адекватной информацией об
условиях проекта, более совершенными методиками расчета, планирования, прогнозиро-
вания и контроля.
В самом деле, многие крупные проекты базируются не столько на тщательных рас-
четах и их научной и гуманитарной экспертизе, сколько на волюнтаристических решени-
ях. Это прослеживается на всей истории Каракумского канала, который был начат по воле
И. Сталина в одном месте, а затем после его смерти перенесен в другое. Получается, что
датские ученые поистине открыли Америку! Отныне проблем станет существенно мень-
ше, если следовать их методике. Кстати, один из принципов последней звучит так: “пре-
вышение запланированных затрат завтра будет таким же, каким оно является сегодня (cost
overrun tomorrow will be like cost overrun today)”, т.е. оно остается постоянным. Для разных
типов инфраструктурных проектов датские авторы предлагают особый коэффициент пре-
вышения затрат, найденный путем эмпирического обобщения. Как же это понимать? Если
мы сегодня рассчитали затраты на проект в сумме x, то для оптимизации мы должны ум-
ножить x на некий коэффициент n. Но если мы увеличим затраты таким образом, это будет
означать, что мы их рассчитали в сумме xn. Не следует ли эту сумму также умножить на
некий новый коэффициент n1 по итогам последующей экспертизы затрат другой группой
экспертов и так до бесконечности? Неужели второй расчет лучше первого тем, что учиты-
вает не реальные текущие затраты, а работу дополнительной группы экспертов – в данном
случае статистические выкладки датских авторов? Какой смысл заранее учитывать несо-
вершенство долгосрочного планирования, если это несовершенство фиксируется чисто
статистически, а причины остаются неустранимыми? Не лучше ли действительно руко-
водствоваться тактикой малых шагов и вообще отказаться от мегапроектов?
Если принять идею адаптивного менеджмента как универсального метода принятия
и реализации решений в области общественного развития, то нужно согласиться: лучшие
результаты давало строительство храмов и дворцов в средние века, когда это занимало де-
сятилетия или даже столетия и было достаточно времени для размышления и уточнения
плана. Однако сегодня ситуация меняется. Можно ли жить в обществе риска, ничем осо-
бенно не рискуя, лишь адаптируясь к текущей ситуации post factum путем минимизации
рисков? Или напротив, нужно встречать риск с открытым забралом в надежде героичес-
ким прыжком взлететь на Олимп?
Глобальный проект
53
мегапроектом и глобальным проектом. Идея глобального проекта не имеет прямого от-
ношения к современной тенденции глобализации, представляющей собой распростране-
ние некоторой частной модели общества на все человечество и благодаря этому объединя-
ющей разные типы обществ. Глобальный проект отсылает к холистическому пониманию
общественного развития, в рамках которого фрагменты человеческого мира (политика,
экономика, культура) связываются воедино. Это проект, в котором скрещиваются история
и география, традиция и новация, наука и повседневность, стихийная неравномерность и
конструктивная целесообразность развития, национальный менталитет и дух целой эпо-
хи. Глобальные изменения мировоззрения лежат в основе таких проектов и являются их
следствиями. Глобальный проект не может отвечать критериям калькулируемости и эф-
фективности, применяемым для оценки мегапроектов, поскольку он сам является универ-
сальной проектной платформой: создает условия возможности частных проектов. Среди
характеристик глобального проекта упомянем следующие.
Во-первых, его отличает не следование частной цели, а “сверхзадача” – высшая, час-
то недостижимая цель. Так происходит потому, что он, во-вторых, выступает как событие,
отвечающее глубинным чаяниям народа, творящее историю, определяющее контуры бу-
дущего. Неудивительно, что его обоснование обычно включает элементы мифа, утопичес-
кой идеологии, “национальной идеи”. В-третьих, глобальный проект отдает проектирова-
нию приоритет перед прогнозом; идеал довлеет над знанием. Такой проект сам выступает
условием знания: будучи задуман, он уже содержит в себе перспективы многообразных
исследований и требует их проведения. В-четвертых, глобальный проект основан на “диа-
лектической” социальной онтологии: фундаментальное значение придается идее стихий-
ной неравномерности развития, которая может быть использована для проектирования
“социального скачка”. Наконец, в-пятых, технические параметры глобального проекта –
это комплексность, концентрация ресурсов, высокая рискованность, низкая окупаемость.
Их, однако, не следует рассматривать по аналогии с мегапроектом как доступные опти-
мизации. Технические оценки глобального проекта не играют значимой роли для приня-
тия решения.
Вообще глобальный проект обычно выступает в форме того, что можно назвать
“Колумбовой проблемой”. Как известно, комиссия Талаверы, назначенная Изабеллой
Кастильской для оценки проекта, обладала достаточной компетенцией с точки зрения зна-
ний той эпохи, а потому дала отрицательное заключение. И его не оспорить, если рассмат-
ривать проект Колумба просто как мегапроект. Однако Изабелле, менее внимательной к
техническим деталям, удалось увидеть в нем черты именно глобального проекта. Конеч-
но, все нужно тщательно считать, и Колумб вооружился всеми доступными ему познания-
ми и умениями. Но сегодня нам известно: он искал страну, не зная, где она; не зная, каков
размер Земли и как ориентироваться в открытом океане (как определить долготу); не зная,
сможет ли он найти эту страну; не зная точно, принесет ли это прибыль; он нашел совер-
шенно иную страну и не узнал об этом. И все же он открыл Америку, а Испания соверши-
ла скачок в разряд самых богатых мировых держав.
Конечно, все могло бы случиться иначе, но Изабелла рисковала тремя небольшими
кораблями и неполной сотней матросов. В глобальном проекте, помимо риска, должен
содержаться шанс огромного выигрыша, несопоставимого с затратами. Туркменам тоже
повезло: первая и вторая очереди Каракумского канала полностью окупились и стали при-
носить прибыль уже через четыре года после их завершения в 1964 г. (см. [Сарыев, Ход-
жамурадов, Гринберг 1982, 133]).
Заключение
54
государству и рыночному хозяйству? За что проголосует большинство налогоплательщи-
ков – за бюджетные инвестиции в медицину и образование или в скоростную железную
дорогу от Москвы до Владивостока? В чем поучаствуют своим рублем предпринима-
тели – в полете на Марс или в разработке “пилюли бессмертия”? Что и когда принесет
ожидаемые плоды? Трезвый расчет требует отказа от глобальных проектов. Но история
свидетельствует, что выдающиеся события трудно поддаются объяснению и тем более
прогнозированию. Великие люди и великие идеи захватывают народы и веками ведут их
за собой. Temple Expiatori de la Sagrada Família (Искупительный храм Святого Семейства)
в Барселоне уже 133 года строится на частные пожертвования. Можно, конечно, посчитать
его экономический эффект…
Глуховский 1893 – Глуховский А.И. Пропуск вод р. Амударьи по старому её руслу в Каспийское
море. СПб., 1893.
Гринберг 1963 – Гринберг Л.М. Каракумский канал. Ашхабад, 1963.
Губмелиоратор тов. Платонов 1999 – “Губмелиоратор тов. Платонов”. По материалам Нарко-
мата земледелия. 1921–1926 гг. // “Страна философов” Андрея Платонова: проблемы творчества.
Вып. 3. М.: ИМЛИ, “Наследие”, 1999.
История народов Узбекистана 1950 – История народов Узбекистана. Ташкент: Изд-во АН
УзССР, 1950.
Малеча 1960 – Малеча Н.М. Сборник словарных статей территориального диалекта уральских
казаков. Уральск, 1960.
Мохнаткина 2005 – Мохнаткина Ю.С. Философия природы в творчестве М.М. Пришвина и
А.П. Платонова: автореф. дис. … канд. филол. наук:, 10.01.01. Владимир, Владимирский государ-
ственный педагогический университет, 2005.
Мурзаев 1973 – Мурзаев Э.М. Годы исканий в Азии. М.: Мысль, 1973.
Ниязматов 2010 – Ниязматов М. Поиск консенсуса. Российско-хивинские геополитические от-
ношения в XVI – начале XX века. СПб.: Петербургское Востоковедение, 2010.
Ниязматов web – Ниязматов М. Россия и Центральная Азия. Политика и практика геополити-
ческих отношений (http://www.apn.su/publications/article22418.htm).
Огурцов 1975 – Огурцов А.П. Философия природы Гегеля и ее место в истории философии на-
уки // Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 2. Философия природы. М.: Мысль, 1975.
(Филос. наследие. Т. 64).
Платонов 1966 – Платонов А. Избранное. М., 1966.
Платонов 1990 – Платонов А. Государственный житель. Минск: Мастацкая литература, 1990.
Покровский 1911 – Покровский М. Русская история с древнейших времен. При участии Н. Ни-
кольского и В. Сторожева. Т. III. М., 1911.
Пржиленский 2014 – Пржиленский В.И. Социальные технологии и гуманистические ценности.
Pro et contra // Философские науки. 2014. № 10. C. 7–8.
Рубчиков 1948 – Рубчиков В.И. Кара-Кумский канал [Туркм. ССР] (Стройки новой сталинской
пятилетки). Ашхабад: Туркменгосиздат, 1948.
Рубчиков, Ветров 1959 – Рубчиков В., Ветров Ан. Водная магистраль в Каракумах // Огонек.
1959. № 8.
Сарыев, Ходжамурадов, Гринберг 1982 – Сарыев Д., Ходжамурадов А., Гринберг А. Каракумс-
кий канал. Ашхабад, 1982.
Семенова 1989 – Семенова С. Преодоление трагедии: “Вечные вопросы” в литературе. М.: Со-
ветский писатель, 1989.
Смирнов 1946 – Смирнов Н.А. Россия и Турция в XVI–XVII вв. Т. 1. М., 1946.
Толстов 1948 – Толстов С.П. По следам древнехорезмийской цивилизации. М.-Л., 1948.
Трифонов 1985 – Трифонов Ю.В. Собр. соч. Т. 1. М.: Художественная литература, 1985.
References
Bauman 1998 – Bauman Z. Time and Class: New Dimensions of Stratification // Sociologisk
Rapportserie. № 7. Department of Sociology. University of Copenhagen, 1998.
55
Bloor 2011 – Bloor D. The Enigma of the Aerofoil. Rival theories in aerodynamics, 1909–1930.
Chicago: University of Chicago Press, 2011.
Flyvbjerg, Bruzelius, Rothengatter 2003 – Flyvbjerg B., Bruzelius N., Rothengatter W. Megaprojects
and Risk. An Anatomy of Ambition. Cambridge: CUP, 2003.
Fuller, Lepinski 2014 – Fuller S., Lepinski V. The Proactionary Imperative: A Foundation for
Transhumanism. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2014.
Glukhovsky A.I. Pass of the water of Amudarja through its old bed into the Caspian Sea. SPb., 1893.
(In Russian).
Grinberg L.M. Karakum Сanal. Aschhabad, 1963. (In Russian).
Helms 1977 – Helms S.W. Jawa, Excavations 1975. Third Preliminary Report // Levant 9. 1977.
P. 21–35.
Kasavin (Ed.) 2014 – Kasavin. I. (Ed.) Plenary Session. Proceedings of International Conference
“Social Philosophy of Science: Russian Prospects”. Moscow November 18–19. Moscow, 2014.
Mackenzie 2006 – Mackenzie D. An Engine, Not a Camera: How Financial Models Shape Markets.
Cambridge: MIT Press, 2006.
Malecha N.M. The collection of vocabulary papers of the territory dialects of Ural kasaks. Uralsk,
1960. (In Russian).
Mokhnatkina Y.S. The Philosophy of Nature in the works of M.M. Prishvin and A.P. Platonov.
Referat of the PhD dissertation, discipline VAK RF 10.01.01. Vladimir, Vladimir State University, 2005.
(In Russian).
Murzaev E.M. The Years of Quest in Asia. Moscow: Misl, 1973. (In Russian).
Nijazmatov M. A Quest for Consensus. Russian-hkhivin geopolitical relations in the XVIth – begin of
the XXth century. SPb., Peterburgskoje Vostokovedenie, 2010. (In Russian).
Nijazmatov M. Russia and Central Asia. Politics and Practice of geopolitical relations (http://www.
apn.su/publications/article22418.htm). (In Russian).
Ogurtsov A.P. Hegel’s Philosophy of Nature and its Plave in the philosophy of science // Hegel G.V.F.
Encyclopedia of philosophical sciences. V. 2. Philosophy of Nature. М.: Misl, 1975. (In Russian).
Platonov A. Selected Papers. М., 1966. (In Russian).
Platonov A. State resident. Мinsk, 1990. (In Russian).
Pokrovsky M. Russian History from Ancient Times. Under the Participance of N. Nikolskij and
V. Storozhev. V. III. Moscow, 1911. (In Russian).
“Province Meliorator com. Platonov”. According to the papers of the Ministry of Agriculture 1921–
1926 гг. // “The State of Pheilosophers” of Andrej Platonov: problems of creativity. Issue 3. М.: IMLI,
“Nasledie”. 1999. (In Russian).
Przhilenskij V.I. Social technologies and humanist values. Pro et contra. Philosophical Sciences. 2014.
Vol. 10 (In Russian).
Rubchikov V., Vetrov An. Water Highway in Karakums // Ogonek. 1959. Vol. 8 (In Russian).
Rubchikov V.I. Karakum Canal [Turkm. SSR] (The Buildings of new Stalin’s five-year plan). Ashhabad,
Turkmengosizdat, 1948. (In Russian).
Sariyev D., Hodzhamuradov A., Grinberg A. Karakum Canal. Ashhabad, 1982 (In Russian)
Semenova S. Overcoming of tragedy: “Eternal Questions” in literature. M., 1989. P. 318–360.
(In Russian).
Sismondo 2010 – Sismondo S. An Introduction to Science and Technology Studies. Chichester, West
Sussex: Wiley-Blackwell, 2010.
Smirnov N.A. Russia and Turkey in the XVI–XVIIth centuries. V. 1. М., 1946 (In Russian).
The History of people of Usbekistan. L.: AN UzSSR, 1950 (In Russian).
Tolstov S.P. On the Trail of old Horesmcivilisation. М.–L., 1948 (In Russian).
Trifonov Y.V. Collected Works. V. 1. М., 1985. (In Russian).
56
Вопросы философии. 2015. № 9. С. 57–65
Процесс общения в рамках экзистенциально-феноменологической парадигмы:
смена исследовательской оптики*
А.В. Резаев
57
Процесс общения
в рамках экзистенциально-
феноменологической парадигмы:
смена исследовательской оптики
А.В. РЕЗАЕВ
58
философское знание позволяет четко очертить три парадигмы исследования общения:
а) информационно-инструментальную, б) эксистенциально-феноменологическую, в) ин-
ституционально-социальную [Резаев 2002]. Функционируя на различных уровнях со-
циальной реальности, общение предстает как а) взаимосвязь – взаимодействие и обмен
образованиями материального и духовного порядка – способностями, деятельностями,
информацией, мыслями, чувствами; б) реализация внутренней потенции самосознающе-
го индивида; в) персонификация, актуализация и реализация структурной характеристи-
ки общества – общественных отношений. Как отмечал Ю.В. Перов – один из признанных
лидеров ленинградской-петербургской школы в отечественной философии, концепция па-
радигм общения “…стала наиболее основательным из отечественных исследований соци-
ально-философских теорий общения и… поныне сохранила это свое значение, несмотря
на то, что за прошедшее время появилось немало отечественных публикаций, существен-
но расширяющих и углубляющих представления о разработке проблематики общения в
зарубежной философии” [Перов 2004, 10].
59
оценкам, уход из сферы экзистенциального общения означает утрату индивидуальности
и конец свободе.
Знание о собственной Самости, о глубоко личных, экзистенциальных смыслах од-
нозначно главенствует при определении свободы в отношении знания о существовании
внешнего мира. Безусловно, нельзя полагать дело таким образом, что исследователи об-
щения, ориентированные на экзистенциально-феноменологическую парадигму, отрицают
существование объективной реальности. Если речь идет о свободе, то вопрос о познании
этой реальности становится бессмысленным, если он не относится к внутренним потреб-
ностям и ценностям, к экзистенциальным смыслам индивида. Со времени Канта практи-
ческий разум несет на себе неизгладимую печать субъективного предпочтения.
Обусловливает индивидуальную свободу, направляет ее в контекстуальное целое ис-
торически значимых ценностей всегда неповторимая и необратимая для индивида смыс-
ловая действительность, которая характеризуется понятием “ситуация”. В ситуации че-
ловек остается свободным, если его поведение регулируется актами индивидуального
выбора, ориентировано на экзистенциальную коммуникацию, стимулирующую “транс-
цендентальное озарение” и самореализацию Я.
Трансценденция замыкает самосознательную активность и свободу в единое органи-
зующее целое. Это наиболее сложное понятие, определяемое концептуальными границами
от тождества с “чистым” сознанием у Э. Гуссерля до тождества с жизнью у Х. Ортеги-и-
Гассета. Понятие трансценденции, с одной стороны, обнаруживает конечность человечес-
кого мира, тем самым делает относительными все человеческие представления и масшта-
бы, с другой стороны, именно в силу трансцендента сам человеческий мир приобретает
смысл и значение. Трансценденция – это область недетерминированного, не имеющая ни-
каких оснований ни в прошлом, ни в настоящем, а полностью принадлежащая будуще-
му. К области трансцендентного применимо понятие истины в хайдеггеровском понима-
нии как “раскрытия бытия”. Истина трансцендентна миру и обнаруживается в процессе
взаимодействия человека с другими людьми и миром в целом лишь в перспективе. Транс-
цендентное сознание абсолютно, целостно и организованно, охватывает все актуальные и
потенциальные, возможные и реальные состояния сознания. Трансцендентная субъектив-
ность не предполагает приоритет какого-либо одного вида предметности в качестве исход-
ной точки рефлексии и только в этом смысле утверждает равнозначность феноменов.
Социальная интеракция в экзистенциально-феноменологической парадигме состоит,
по меньшей мере, из процесса, события, состояния и феномена. Процесс конституируется
с помощью феноменов внутри определенных событий, которые в каждом пункте образу-
ют существующие состояния, равноправные среди других существующих состояний.
Сужение исследовательской перспективы анализа данных компонентов происходит
вследствие того, что ни один из них не может быть сведен к какому-либо единому основа-
нию, как, например, в символическом интеракционизме – к анализу символов, либо к ана-
лизу системы производственных отношений, как это следует в марксистских традициях.
В чистом виде в качестве “событий” выступают взаимодействующие индивиды; “со-
стоянием” являются темпоральные и пространственные структуры, образующие условное
поле взаимодействия; “феномен” – ментальное или физическое средство, организующее
процесс (интенция, язык и т.п.), и процесс – это динамика развития шагов взаимодействия,
предполагающего “событие”, “феномен”, “состояние”.
История детерминирует парциальность человека. Индивид, живущий целиком в сфе-
ре непреложных обязанностей, повседневных забот, – локальный человек, его социаль-
ные контакты ограничены рамками тех групп и сообществ, к которым он принадлежит в
силу семейного происхождения, профессиональной специализации, культурно-социаль-
ной стратификации. Относительная замкнутость и устойчивость сообществ определяется
тотальной вовлеченностью в предписанные роли. Критическая рефлексия по поводу этих
ролей вряд ли возможна в системе целенаправленного информационного обмена. Возмож-
ность внеролевого пространства, куда могла бы мигрировать личность, зависит отчасти от
пластичности социальных структур, которые могли бы из объективно детерминирован-
ных стать в той или иной мере субъективно детерминируемыми.
60
Экзистенциально-феноменологическая парадигма предполагает выделение трех уров-
ней проявления и существования общения. Первый – “наличный” уровень, уровень поверх-
ностных контактов индивидов. Взаимодействия, контактность, соприкосновения на дан-
ном уровне тождественны различным формам взаимосвязи в животном мире. Условно их
можно назвать “зоокоммуникацией”. Второй структурный уровень характеризуется про-
явлением в общении взаимодействия и взаимовлияния индивидуальных сознаний и воль,
эмоциональных состояний и психологических установок. Это уровень межличностных
связей и обмена эмоционально-интеллектуальной продукцией. Г.С. Батищев, последова-
тельно анализировавший общение в рамках экзистенциально-феноменологической пара-
дигмы (см. [Батищев 1984; Батищев 1987]), определяет общение на втором уровне как
“ординарное общение”, как “…процесс, ничего бытийственного не открывающий и ни
к чему слишком судьбическому не обязывающий, – процесс текстовых, жестовых и эмо-
циональных сообщений, циркуляцию (прием и передачу) информации, контакты-сопри-
косновения. Все это вполне вписывается в предметы ведения психологии, лингвистики,
а постольку процесс этот можно поименовать лингво-психо-коммуникацией, или, ради
удобства: психо-коммуникацией” [Батищев 1987, 39]. Общение как психокоммуникация
или обмен эмоционально-интеллектуальной информацией фрагментарно, функционально
избирательно, частично. Психокоммуникация ситуативна, обладает фиксированными гра-
ницами точности и правдивости и постольку не раскрывает безусловно полноту бытия ин-
дивида. В информационно-обменном процессе индивид определяет от себя лишь частицу
Я, лишь нечто для сообщения другому, удерживая в себе невостребованную ситуацией по-
тенциальность своей субъективности.
Исследования общения как психокоммуникации в тенденции суть исследования об-
щения в рамках информационно-инструментальной парадигмы, о которой речь пойдет
ниже. Анализ поверхностно-телесных и эмоционально-информационных связей, или зоо-
и психокоммуникаций, служит основой и первой ступенью философской рефлексии не-
распредмечивающихся содержаний экзистенциального общения, образующего третий
уровень существования общения.
На этом уровне существования общения (“глубинном” или “онто-коммуникации”, по
терминологии Г.С. Батищева) актуализируется внутренняя экзистенция индивида. “Глу-
бинное” общение гармонизирует межсубъектный и обменный характер взаимодействий
людей в обществе и протекает независимо от феноменальных актов сознания; “…глубин-
ность общения означает значимое участие в нем поистине громадных за-пороговых, не
поддающихся распредмечиванию содержаний” [Батищев 1987, 39]. Таким образом, про-
явление общения в экзистенциально-феноменологической коммуникации структурирует-
ся как зоо-, психо- и онтокоммуникация.
Соотношение экзистенциально-феноменологической
и информационно-инструментальной парадигм общения
61
3) процесс общения есть процесс взаимодействия (интеракции);
4) процесс общения – процесс функциональный. В обществе общение выполняет не-
сколько функций: информационная функция, функция обмена, суггестивная функция,
функция организации и упорядочения изменений в социальной системе;
5) информационно-инструментальная парадигма общения не предполагает аксилоги-
ческую характеристику феномена социального взаимодействия. Общение не может быть
плохим или хорошим, это просто средство, с помощью которого индивид может совла-
дать с изменениями, происходящими вокруг него. Вместе с тем общение не есть панацея
от всех бед. Данный процесс может в одинаковой степени и элиминировать, и порождать
проблемы человеческого существования. Вопрос заключается не в оценках общения, а в
его предметной направленности.
Информационно-инструментальная парадигма общения продолжает оставаться весь-
ма жизнеспособной. В научно-теоретическом отношении ее корни питаются традицион-
ными воззрениями на социологию как естественную науку, в практическом, прикладном
отношении исследования общения в рамках данной парадигмы достаточно успешно удов-
летворяют потребности современной индустрии.
Исследования общения, заданные информационно-инструментальной парадигмаль-
ной идеей, опираются на операции измерения, на инструментальный контроль получен-
ных данных, аналитическое знание о функционировании коммуникативных процессов,
они представляют собой исчисление стратегий целерационального действия. Практичес-
кий разум ограничивает целостность отношения человек – мир и заменяет его антитезой
субъект – объект. Природа в данной системе “замыкается в себе” и “предоставляет” только
то, что хочет субъект. Практический разум, нацеленный на подчинение действительнос-
ти, воспроизводит в отношениях с ней природный принцип господства и потому остается
“природным”, подавляя человеческое “Я”.
Коммуникативное действие в экзистенциально-феноменологическом видении, на-
против, принадлежит области взаимных ожиданий, понимаемых, по крайней мере, двумя
субъектами. Знание о процессах общения здесь не эмпирико-аналитическое, ибо речь идет
об интерсубъективности понимания, о согласии относительно интенций, мотивов, чувств
субъектов. Вычленение себя в другом Я, определение своей уникальной субъективнос-
ти – единственная “наличная функция” и существо общения в экзистенциально-феноме-
нологических исследованиях общения. Общение предполагает установление сущностной
со-причастности объективной действительности одного субъекта (Я) другой объективной
действительности такого же субъекта (другого Я).
Сообразно экзистенциально-феноменологической парадигме общение берется не в
том значении термина, в каком оно фигурирует в исследованиях информационно-инстру-
ментальной парадигмы, да и в целом в обыденном рассудке. Это не прикладное, не функ-
циональное или ролевое общение, это не поверхностные соприкосновения-контакты, это
не обмен информационными (значит – частичными) проявлениями жизни. Феноменоло-
гическая идея определяет общение как процесс непрестанного становления, воспроиз-
водства и воссоздания общности самого бытия индивида с другими, процесс глубинной
сопричастности индивида другим, а через них – сопричастности всему сущему.
Как следствие, экзистенциально-феноменологический анализ общения относится к
критическому типу философствования, поскольку начинается с критики технологичес-
кой рациональности, жесткого прагматизма мышления, ориентированного на господство
и овладение действительностью. Данный анализ ставит под сомнение универсальность
инструментальной интеракции, деформирующей отношение человек – мир, изгоняющей
природность, полнокровность, жизненность существования человека с другими людьми.
Казалось бы, массмедиа освобождает человека от отчуждения, вовлекая его во все более
широкую систему связей, способствует интеллектуальной гармонизации личности, но по
сути дела информационность общения задана технико-технологическим мифом и ориен-
тирует человека на стандартизованный конформизм.
В отличие от инструментально-информационной парадигмы общения, ценность и
значимость которой заключается в практической заостренности, в попытках на основе те-
62
оретических конструктов представить рекомендации о формах и методах общения, одной
из черт исследований общения в границах экзистенциально-феноменологической пара-
дигмы выступает сомнение относительно эвристических и практических возможностей
этого направления. Теория общения не может иметь практической ценности. Она способ-
на сформулировать лишь наиболее общие характеристики общения, вычленить его типо-
логию, описать основные составляющие элементы процесса общения. Экзистенциальные
тайны общения лежат за пределами теории общения, подлинное общение непостижимо,
закономерности его развития не могут быть описаны с помощью строгого логико-поня-
тийного аппарата. Сущность общения скрывается в особых закономерностях существова-
ния единичного, уникального человека, который не обладает раз и навсегда данной приро-
дой, “сущность” есть неповторимое и постоянно становящееся бытие.
Если для последователей информационно-инструментальной парадигмы развитие об-
щения подвержено в целом естественноисторическим изменениям, то в рамках экзистен-
циально-феноменологической парадигмы динамика общения оказывается проявлением
субъективных различий. Свободные, внеинституциональные формы общения существу-
ют благодаря воле и выбору личности, индивид ”предъявляет счет” другому не от имени
социальной, экономической, политической необходимости, а от имени проектов, которые
имеют целиком субъективный характер. Реальная дискредитация человека в процессе об-
щения имеет место тогда, когда он не умеет противопоставить свои индивидуально-лич-
ностные характеристики общепринятым, традиционным.
При сравнении с инструментально-информационной парадигмой становится очевид-
но, что концепция производства общения в рамках экзистенциально-феноменологической
парадигмы несет на себе отпечаток трех существенных моментов.
Во-первых, она субъективна, ориентируется на субъект, рассматривая его индетерми-
нистски, не как ”вещь”.
Во-вторых, просматривается ее релятивный характер, она исходит из системы субъек-
тивных ценностей, относительных в пространстве и времени.
Наконец, она символична (или аморфна, или избыточна в своей трансцендентности)
и революционна, поскольку характеризует концентрацию в общении значительной соци-
альной энергии: ожидания, моральные ценности и эмоциональные установки, которые не
только не порождаются традиционными социальными структурами, но напротив, форми-
руются как индивидуальный вызов общепринятым, иерархично структурированным со-
циальным представлениям. Производство реального общения не может не подтачивать
основания технико-прагматической цивилизации, коими являются институциональность
и парциальность личности.
В заключение хотелось бы обратить внимание на два принципиальных момента и за-
дать ключевой, на мой взгляд, вопрос об исследовании общения в современной социаль-
ной аналитике.
Первое. Мы не полагаем, что экзистенциально-феноменологическая парадигма иссле-
дует подлинное общение, а информационно-инструментальная обращается лишь к мни-
мым/неподлинным его характеристикам. Обе парадигмы – исследовательские парадигмы
общения; они подходят к анализу этого многоуровневого социального феномена с разных
сторон, обладают специфическими преимуществами и ограничениями в постановке и ре-
шении проблем общения. Именно поэтому возможно временное преобладание одной из
парадигм; именно поэтому следует ожидать, что это преобладание исчезнет вместе с из-
меняющейся социально-исторической ситуацией, которая ставит новые проблемы перед
исследователями общения.
Второе. Не следует забывать, что предложенное парадигмальное деление предпола-
гает три, а не две парадигмы. Экзистенциально-феноменологическая и информационно-
инструментальная парадигмы при сравнении их с социально-институциональной пара-
дигмой обнаруживают сходство – главным образом, в том, что отправной точкой анализа
в них предстает индивид (субъект), а социальный контекст, отношения выносятся за скоб-
ки либо становятся вторичным объектом исследовательского интереса. Социально-инс-
титуциональная парадигма начинает с утверждения о существовании общественных от-
63
ношений и лишь затем, отталкиваясь от них, обращается к индивидам. Таким образом,
богатство социальной аналитики общения вовсе не сводится к противопоставлению эк-
зистенциально-феноменологической парадигмы информационно-инструментальной.
Каким образом возможно применить экзистенциально-феноменологическую парадиг-
му к исследованию процессов общения в современном обществе? Представленная выше
ее характеристика, казалось бы, предполагает антиэмпиризм. Экзистенциальные и фено-
менологические характеристики общения – это единичное, уникальное, неповторимое,
неуловимое – иными словами, то, что нельзя измерить и зафиксировать (и в этом отноше-
нии экзистенциально-феноменологическая парадигма противополагается информацион-
но-инструментальной).
Однако предположение об “антиэмпиризме” слишком категорично. Во-первых, мето-
дологи социальных наук совмещают исследовательский инструментарий, направленный
на фиксацию внешних признаков явлений, с инструментарием, нацеленным на понима-
ние, вчувствование, истолкование как индивидуальных, так и общекультурных смыслов.
Во-вторых, в отличие от ”чистых” типов – социально-философских парадигм общения –
эмпирические исследования допускают более или менее органическое сочетание ориен-
таций разных парадигм, в частности экзистенциально-феноменологической и социально-
институциональной. Это сочетание представляется наиболее удачным, так как позволяет
”встроить” уникальный опыт индивида в систему общественных отношений, что подра-
зумевает двойную детерминацию: общественные отношения воспроизводятся в общении,
но и общение (в особенности ”глубинное” и эмоционально насыщенное) способно фор-
мировать и преобразовывать общественные отношения. Такое направление исследования
характерно для новых теоретических и эмпирических разработок в социологии – теорий
социального взаимодействия [Alexander 2006; Collins 2004; Rawls 1987], социологии эмо-
ций [Barbalet 1998; Turner 2009], институциональной этнографии [Smith 2005]. С данными
исследованиями отчасти пересекаются последние наработки в отечественной философии:
в анализе коммуникации [Назарчук 2011; Назарчук 2012; Яковлев 2006] и в реинтерпрета-
ции наследия К. Маркса [Длугач 2011; Шелике 2013]. Все они имеют свой вес как в разре-
шении эмпирических “головоломок”, связанных с общением, так и в развитии социально-
философской рефлексии об общении в современном мире.
64
Резаев 1993 – Резаев А.В. Парадигмы общения. Взгляд с позиций социальной философии. СПб.:
Изд-во СПбГУ, 1993.
Резаев 2002 – Резаев А.В. Об общении, его социально-философской рефлексии и возможностях
социологии коммуникации // Homo philosophans. Сборник к 60-летию профессора К.А. Сергеева.
СПб.: Санкт-Петербургское философское общество, 2002. С. 375–395. (Мыслители; вып. 12).
Резаев, Трегубова 2015 – Резаев А.В., Трегубова Н.Д. Социология общения и социология ком-
муникации: основания различения и точки роста в современной социологической теории // Мони-
торинг общественного мнения. 2015. Т. 125. № 1. С. 14–26.
Трегубова 2014 – Трегубова Н.Д. Проблема общения в современной социологической теории:
дис. … канд. социол. наук. СПб., 2014.
Шелике 2013 – Шелике В.Ф. Непознанный Маркс и некоторые проблемы современности
(часть 3) // Философские науки. 2013. № 5. C. 120–130.
Яковлев 2006 – Яковлев И.П. Ключи к общению. Основы теории коммуникаций. СПб.: Авалон:
Азбука-классика, 2006.
References
Agaltsev A. Intercourse and Communication. Bulletin of St. Petersburg State University. 2008. Ser. 6.
No. 4. P. 319–325. (In Russian).
Agaltsev A. The problem of communication in Kant’s morality-critical philosophy. Bulletin of Tomsk
State University. 2007. No. 302. P. 32–35. (In Russian).
Alexander 2006 – Alexander J.C. Cultural Pragmatics: Social Performance between Ritual and
Strategy // Social Performance: Symbolic action, Cultural Pragmatics, and Ritual ed. by Alexander J.C.,
Giesen B., Mast J.L. Cambridge University Press, 2006. P. 29–90.
Barbalet 1998 – Barbalet J. Emotion, Social Theory, and Social Structure: A Macrosociological
Approach. Cambridge University Press, 1998.
Batishchev G. Unity of activity and communication. Principles of materialistic dialectics as a theory
of cognition. Moscow, 1984. (In Russian).
Batishchev G. Specificities of in-depth communication’s culture. Dialectics of communication.
Gnoseologic and world-view problems. Moscow, 1984. (In Russian).
Collins 2004 – Collins R. Interaction Ritual Chains. Princeton: Princeton University Press, 2004.
Dlugach T. Is It Necessary to Ponder Marx Today? Voprosy Filosofii. 2011. No. 7. P. 127–137.
(In Russian).
Kagan M. The world of social intercourse: A problem of subject-subject relation. Moscow, Politizdat,
1988. (In Russian).
Nazarchuk A. Social Time and Social Space in Conception of Network Society. Voprosy Filosofii.
2012. No. 9. P. 56–66. (In Russian).
Nazarchuk A. Idea of Communication and New Philosophical Concepts of XX century. Voprosy
Filosofii. 2011. No. 5. P. 157–165. (In Russian).
Perov Yu. Strategies of philosophical reflection on social intercourse. Communication and education.
Ed. by S.I. Dudnik. St. Petersburg: St. Petersburg Philosophic Society, 2004. (In Russian).
Rawls 1987 – Rawls A.W. The Interaction Order Sui Generis: Goffman’s Contribution to Social
Theory // Sociological Theory. 1987. Vol. 5. No. 2. P. 136–149.
Rezaev A. On social intercourse, its social-philosophical reflection and opportunities of sociology of
communication. Homo philosophans. Saint Petersburg, 2002. P. 375–395. (In Russian).
Rezaev A., Tregubova N. Sociology of Social Intercourse and Sociology of Comminication: Framework
for Differentiation and Vistas for the Theoretical Expansion. Monitoring obshchestvennogo mneniya. 2015.
Vol. 125. No. 1. P. 14–26. (In Russian).
Rezaev A. Paradigms of social intercourse: A social plulosophy outlook. St. Petersburg: St. Petersburg
State University, 1993. (In Russian).
Schälike W. Misunderstood Marx and Some Problems of Modernity (Part 3). Filosofskije nauki. 2013.
No. 5. P. 120–130. (In Russian).
Smith 2005 – Smith D.E. Institutional Ethnography: A Sociology for People. Toronto: AltaMira Press.
2005.
Tregubova N. Problem of Social Intercourse in Contemporary Sociological Theory. Dissertation of
Candidate of Sociological Sciences. St. Petersburg, 2014. (In Russian).
Turner 2009 – Turner J.H. The Sociology of Emotions: Basic Theoretical Arguments // Emotion
Review. 2009. Vol. 1. No. 4. P. 340–354.
Yakovlev I. The Keys to Human Intercourse. The Bases of Communications Theory. St. Petersburg:
Avalon, Azbuka-Klassika, 2006. (In Russian).
3 Вопросы философии, № 9 65
Вопросы философии. 2015. № 9. С. 66–78
Denying liberty in order to make room for freedom: liberalism, conservatism, and Kantian
philosophy
Vadim A. Chaly
The author analyses the notions of “liberalism” and “conservatism”, the difficulties that
are inherent in their basic principles, and suggests an interpretation of several central aspects of
I. Kant’s political philosophy seen as an attempt to overcome the said difficulties. Kant’s ideas
are juxtaposed with those of J. Rawls, C. Schmitt, R. Nozick, and also E. Burke, N. Machiavelli,
T. Hobbes, J. Locke. The author concludes that the consistent application of principles of both
liberalism and conservatism leads to theoretical ramifications and practical dangers, that their
opposition has the form of an antinomy or of a dialectical contradiction, which cannot be resolved
in favor of one of the doctrines and demands for their synthesis.
KEY WORDS: liberalism, conservatism, Kant’s political philosophy, political anthropology,
freedom and liberty, morality and law.
CHALY Vadim A. – CSc in Philosophy, Head of Department of Philosophy, I. Kant Baltic
Federal University, Kaliningrad.
Citation: Chaly V.A. Denying liberty in order to make room for freedom: liberalism,
conservatism, and Kantian philosophy// Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 9. P. 66–78.
66
Ограничить вольность,
чтобы освободить место свободе:
либерализм, консерватизм
и философия Канта
В.А. ЧАЛЫЙ
Трудности либерализма
68
политической вольности можно требовать вне зависимости от решения проблемы свобо-
ды. Человек может быть свободным, даже будучи политически угнетённым (вспомним
Боэция) – и может иметь вольность для проявления своей детерминированной натуры.
Если метафизическая проблема свободы обычно решалась философами умозритель-
но, то соотношение вольности и принуждения всегда было связано с состоянием нравов
и исторической ситуацией. Макиавелли в “Истории Флоренции” говорит о глубокой и ес-
тественной вражде, существующей между стремящимися властвовать и нежелающими
подчиняться, то есть, мы могли бы сказать, между стороной консервативной, стремящей-
ся навязать или сохранить некий общий порядок, и стороной либеральной, требующей
индивидуальных послаблений. Существуя во все времена, этот конфликт наполнялся раз-
личным содержанием. Мирная история обществ – это история непрекращающегося торга
всех со всеми. Сторонами этого торга выступают индивиды, их объединения, институты,
в предельном случае – политические партии, отстаивающие индивидуальную вольность
или государственное принуждение в конкретных принципиальных вопросах. Разные об-
щества прошли в этом торге разные пути, соизмеримость которых вызывает обоснован-
ные сомнения.
Либералом, таким образом, можно назвать того, кто в конкретных общественных об-
стоятельствах требует расширения пространства волеизъявления индивида за счёт суже-
ния пространства государственного принуждения. В адрес либералов звучит разная кри-
тика. Наиболее распространено обвинение в индивидуалистическом эгоизме, которое не
кажется целиком справедливым. Согласно этому обвинению эгоизм с необходимостью
встроен в принцип либерализма – максимизацию индивидуальной вольности. Однако это
не так. В самом принципе не заложено назначение этой индивидуальной вольности, чело-
век теоретически может использовать высвободившиеся возможности для любой цели, и
мера эгоизма и альтруизма в их постановке всегда есть личный выбор каждого. Вообще
возникновение либерализма связывают прежде всего с осознанием необходимости рели-
гиозной свободы, а не свободы экономической. Вот как это видит Джон Ролз: Реформа-
ция “вносит в представления людей о своём благе трансцендентный элемент, не допуска-
ющий компромисса. Этот элемент понуждает либо к смертельному конфликту, пределы
которому ставят лишь обстоятельства и истощение, либо к равной свободе совести и сво-
боде мысли. Только на основании последних, прочно укоренённых и публично признава-
емых, возможно разумное политическое представление о справедливости. Политический
либерализм начинается с осознания абсолютной глубины этого неразрешимого конфлик-
та” [Rawls 1993, 28]. Политический либерализм становится результатом длительных и из-
нурительных религиозных войн, приведших к осознанию того, что трансцендентное, име-
ющее неограниченные притязания, должно быть удалено из пространства публичного как
источник смертельного конфликта.
Оставшись без трансцендентного, либерализованное публичное пространство напол-
няется посюсторонним, и вот здесь в силу каких-то причин на передний план выходят эко-
номические интересы. Наиболее известное объяснение этого процесса принадлежит Мак-
су Веберу, указавшему на встроенность духа капитализма в протестантскую этику. Однако
остаётся вопросом, требовала ли этого синтеза внутренняя логика развития религиознос-
ти, или, наоборот, экономические интересы просто заполнили образовавшийся в религи-
озности с урезанием трансцендентного вакуум. Так или иначе, эгоистический индивидуа-
лизм оказывается приобретённой характеристикой либерализма, не следующей логически
из его теоретического ядра.
Причиной появления этой незапланированной характеристики скорее является про-
счёт в антропологических пресуппозициях либерализма, их избыточный оптимизм. Чело-
век, лишённый организующего трансцендентного начала, оказывается лишь бессвязным
набором эмпирических действий, направленных на удовлетворение потребностей, инте-
ресов, максимизацию полезности и т.п.2 Ролз пишет, что “личность можно рассматривать
как человеческую жизнь, прожитую согласно плану… индивид рассказывает о том, кем
является, описывая свои цели и побудительные причины, то, что он собирается сделать в
своей жизни” [Rawls 1999, 358]. Если этот план построен целиком из эмпирического ма-
69
териала, если цели, побудительные причины, смыслы не выходят за рамки индивидуаль-
ного телесного существования, то человек действительно оказывается не более чем ра-
циональным эгоистом. Однако разумному, а не только лишь рациональному, жизненному
плану вовсе не обязательно быть таким. Политическая вольность не обязательно ведёт к
индивидуалистическому эгоизму, однако опыт показывает, что слишком часто происходит
именно так3.
Либеральное высвобождение, изначально затрагивавшее религиозное и следом эконо-
мическое поведение, затем стало передавать и другие вопросы в ведение индивида, рас-
ширяя сферу приватного. Ещё одно расхожее обвинение в адрес либерализма возлагает на
него ответственность за то, что представляется критикам как произошедший от него упа-
док нравов. Однако и оно не совсем справедливо. Либерализм несёт ответственность, на-
пример, за выведение ряда вопросов сексуального поведения из области государственно-
го контроля. Но вряд ли можно винить только либерализм за случаи, когда эти вопросы
из сферы приватного, где им и положено находиться, возвращались в сферу публичного
или даже становились основанием для политической самоидентификации “меньшинств”
по их собственной инициативе. Более того, вторжение с приватными нормами в публич-
ное пространство (в форме, например, парада или создания политической партии) мож-
но рассматривать как нарушение вольности других людей, противоречащее либерально-
му принципу.
Вместе с тем у либеральной теории имеются не только мнимые трудности, но и труд-
ности реальные. Некоторые из них признаются самими либеральными философами: так,
Алексис де Токвиль, Исайя Берлин и многие другие указывают на невозможность бес-
конфликтно соотнести базовые ценности, провозглашаемые либерализмом, прежде всего
вольность и равенство. Всякая попытка государства, реализуя принцип равенства, урав-
нять возможности граждан связана с ограничением чьей-то вольности, и практически лю-
бая уступка индивидуальной вольности ведёт к неравенству. Все современные теории,
которые можно назвать либеральными, располагаются на шкале между равенством и воль-
ностью, предлагая собственный рецепт сочетания этих конфликтующих ценностей, при
этом всякий рецепт оказывается уязвимым для критики.
Конфликтность, “агональность” либерализма можно было бы принять как неизбеж-
ность, если бы она была его единственной трудностью, а сам либерализм не имел альтер-
натив. Однако главные трудности либерализма гораздо серьёзнее, они обозначены его вне-
шними критиками и лежат в области антропологии. Парадигматический очерк и критику
либеральной антропологической модели мы встречаем у Платона в его описании “демок-
ратического” человека, подчиняющего свою жизнь сонму мелких вожделений, следующе-
го своим сиюминутным желаниям без всякого порядка, считающего, что “все вожделения
одинаковы и заслуживают равного уважения” [Платон 2007, 561]. Там же мы находим и
описание бедствий, которые грозят обществу и государству при утверждении такого типа
человека: “…тирания возникает, конечно, не из какого иного строя, как из демократии;
иначе говоря, из крайней свободы возникает величайшее и жесточайшее рабство”.
Другую антропологическую ошибку либерализма отмечает Карл Шмитт: “Либера-
лизм… попытался растворить врага со стороны торгово-деловой в конкуренте, а со сторо-
ны духовной в дискутирующем оппоненте” [Шмитт 1992, 41]. Эта попытка закрыть гла-
за на фундаментальную политическую дихотомию друга – врага (которую Ролз называет
удалением из политики трансцендентного), на неизбывность отношения вражды делает
либерализм нежизнеспособной, чреватой потрясениями политической доктриной, не по-
литикой, но лишь “критикой политики”. И вновь корнем этой ошибки оказывается опти-
мистическая оценка человеческой способности распоряжаться индивидуальной вольнос-
тью во благо себе и другим.
Таким образом, критики либерализма утверждают, что высвобождение индивида из-
под организующего и дисциплинирующего давления государства неизбежно порожда-
ет взаимосвязанные и гибельные для общества и самого индивида последствия. Следует
отметить, что это критика всесторонне и поспешно осуществлённого принципа либера-
лизма (чего требуют только немногие крайние радикалы), а не конкретных либеральных
70
послаблений в конкретных общественных обстоятельствах, поэтому очевидно, что час-
то встречающееся сегодня приписывание первого тому, кто требует лишь второго, есть не
более чем довольно примитивный приём идеологической борьбы. Тем не менее, абстрак-
тный вопрос о пределах индивидуальной вольности имеет смысл, и, как представляется,
либерализм действительно не обладает внутренними теоретическими ресурсами для от-
вета на него. Либеральный индивидуализм оказывается частным случаем философского
атомизма и сталкивается с хорошо известными трудностями, возникающими при утверж-
дении дискретности бытия, редукции целого к простейшим элементам и т.д.
Трудности консерватизма
71
вательное применение совершенно непригодной, мертвенной стратегией для того, чтобы
пытаться построить мало-мальски обитаемую в понимании современного человека среду
на земле. Поэтому консерватизм, будучи часто разумной и приемлемой позицией в конк-
ретных вопросах, едва ли годится сегодня, да и вообще, на роль полноценного политичес-
кого мировоззрения. Мировоззрение может содержать отрицания, но не может быть от-
рицательным. Утвердить, “доказать правоту” тотально консервативного отрицательного
мировоззрения можно только уничижением человеческой природы с целью демонстрации
её радикального злонравия – или вовсе уничтожением мира. В такой системе координат,
например, разговоры о “радиоактивном пепле” обретают особо зловещий смысл.
Обращаясь от злободневного к абстрактному и стремясь к справедливости, нельзя
не выдвинуть в адрес консерватизма критику, симметричную критике либерализма. Если
либеральный индивидуализм, доведённый до предела, оказывается проблематичным ато-
мизмом, то предельный консерватизм наталкивается на трудности, присущие философс-
кому холизму. Этот обоюдоострый аргумент равно опасен для двух соперничающих до-
ктрин, но почему-то чаще направляется в сторону либерализма.
Наконец, хотелось бы обратить внимание на то, что представляется фундаментальной
асимметрией либерализма и консерватизма: либерал требует вольностей прежде всего для
себя, ради собственного блага (себя можно понимать расширительно – через семью, пар-
тию, народ, отечество), консерватор ради собственного блага требует сдерживания других.
Делает ли эта экзистенциальная асимметрия больше чести либералу, берущему на себя от-
ветственность, чем консерватору, мешающему ему эту ответственность взять? Даёт ли она
ему изначально больше прав? Больше симпатий сторонних наблюдателей? Как представ-
ляется, у консерватора нет внятного ответа на вопрос, что даёт ему основания выступать
“от третьего лица”, диктуя правила другим и слишком часто делая исключения для себя.
Варианты “Бог”, “доблесть”, “сила” являются глубоко проблематичными. Когда Бёрк пи-
шет о “Власти, стоящей вне людей”, он увлекается и забывает о том, что “Власть” – это
те же люди, подверженные тем же слабостям и порокам, которые они призваны сдержи-
вать в других.
О том, что власть находится в руках обычных людей, не забывает Иммануил Кант.
На семь лет раньше Бёрка в “Идее всеобщей истории во всемирно-гражданском плане”
он высказывает знаменательное суждение, обозначающее его будущую стратегию дви-
жения между крайностями либерализма и консерватизма: “…человек есть животное, ко-
торое, живя среди других членов своего рода, нуждается в господине. Дело в том, что он
постоянно злоупотребляет своей свободой в отношении своих ближних; и хотя он, как ра-
зумное существо, желает иметь закон, который определил бы границы свободы для всех,
но его корыстолюбивая животная склонность побуждает его, где это ему нужно, делать
для самого себя исключение. Следовательно, он нуждается в господине, который сломил
бы его собственную волю и заставил его подчиняться общепризнанной воле, при которой
каждый может пользоваться свободой. Где же он может найти такого господина? Только
в человеческом роде. Но этот господин также есть животное, нуждающееся в господине.
Поэтому, как ни поступит человек в данном случае: предоставит ли он верховную власть
одному или сообществу многих избранных для этой цели лиц, нельзя понять, как он со-
здаст себе главу публичной справедливости, который сам был бы справедлив. Ведь каж-
дый облечённый властью всегда будет злоупотреблять своей свободой, когда над ним нет
никого, кто распоряжался бы им в соответствии с законами. Верховный глава сам должен
быть справедливым и в то же время должен быть человеком. Вот почему эта задача самая
трудная из всех; более того, полностью решить её невозможно; из столь кривой тесины,
как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого. Только приближение к
этой идее вверила нам природа” [Кант 1994 VIII, 18–19].
72
Начав мысль как консерватор, утверждающий необходимость подчинения общепри-
знанной воле, Кант делает либеральную оговорку о том, что это подчинение инструмен-
тально по отношению к возможности пользования индивидуальной свободой; затем он
выражает сомнение в осуществимости консервативных упований на “Власть”, причём
проявляя большую последовательность в консервативном же антропологическом песси-
мизме, чем Бёрк, и заключает телеологической надеждой на содействие “природы”. Это
кантовское положение иногда считают ироничным, но мне сложно согласиться с такой
оценкой, и здесь я привлеку в союзники либерального философа Исайю Берлина, прида-
вавшего этому отнюдь не либеральному рассуждению большой вес (см. его The Crooked
Timber of Humanity).
Канта часто называют классиком либерализма, однако это суждение не учитывает не-
которых важных аспектов кантовской политической антропологии, а также заставляет ви-
деть непоследовательность в некоторых тезисах его политической философии. Подобно
тому, как его теоретическая философия является впечатляющей попыткой преодоления
трудностей эмпиризма и рационализма, его политическая философия, пусть не столь ар-
тикулированная, тем не менее, открывает возможности для разрешения столкновения ли-
берализма и консерватизма.
Основы для этой возможности заложены в кантовской антропологии. Как известно,
его исследование человеческой природы включает две части, “чистую” и “эмпиричес-
кую”. Различие между ними наиболее тщательно описано Кантом в самом начале “Ос-
новоположения к метафизике нравов”: “чистая моральная философия” изучает законы,
по которым всё должно происходить, т.е. моральный закон разума, “эмпирическая” или
“практическая” антропология изучает то, как всё происходит на самом деле. Известно
кантовское пренебрежение к последнему, полемически заострённое против эмпиристов,
за которое он поплатился, получив незаслуженную репутацию оторванного от реальнос-
ти ригориста. Действительно, внутренний моральный закон, не имеющий эмпирическо-
го объяснения и драматически расходящийся с положением вещей, интересовал его даже
более звёздного неба, и главные работы его практической философии посвящены именно
ему. Однако из их совокупности, дополненной статьями, лекциями, заметками, проступа-
ет довольно подробно прорисованный и хорошо узнаваемый облик реального, “эмпири-
ческого” человека.
Реальный человек, с одной стороны, несёт в себе задатки человечности и моральной
личности (именно их призывает рассматривать как цель известная формула категоричес-
кого императива). Исследование этих задатков Кант и называет “чистым”, то есть сугубо
теоретическим, умозрительным. Это исследование того, что человек в принципе может
сделать из себя сам (с помощью “природы”, имеющей некоторый “замысел” в отноше-
нии человека – что это за “природа”, человек, согласно Канту, не может знать наверняка).
С другой стороны, каждый человек обременён склонностями и недостатками, и исследо-
вание этих особенностей реального человека Кант называет “эмпирическим”. Способны
ли задатки человечности реализоваться, возобладать над эмпирическими склонностями,
способна ли автономия, метафизическая свобода, самодетерминация возобладать над ге-
терономией, предопределённостью? – таков, пожалуй, главный вопрос кантовской антро-
пологии, который прямо возвращает нас к фундаментальному расхождению между либе-
рализмом и консерватизмом.
Этот вопрос Кант разбирает в первой части “Религии в пределах только разума”:
“В основе спора обеих вышеприведённых гипотез лежит дизъюнктивное суждение: че-
ловек (от природы) или нравственно добр, или нравственно зол. Но каждому может легко
прийти на ум вопрос, верно ли такое противопоставление и не может ли каждый утверж-
дать, что человек от природы ни то, ни другое или что он и то, и другое одновременно, а
именно: в одних отношениях добр, а в других зол” [Кант 1994 VI, 21]. Задатки добра, по
Канту, первичны, изначальны, так как требуются для возможности человеческой природы,
однако и наклонность к злу обусловлена врождёнными “хрупкостью”, “недобросовест-
ностью” и “злонравием” человеческой природы. Несложно заметить, что кантовское рас-
суждение предвосхищает дихотомию, предложенную позднее Шмиттом, и вносит в неё
73
логически обоснованные коррективы, закладывающие возможность преодоления колли-
зии либерализма и консерватизма. Таким образом, кантовская политическая антропология
содержит внутреннее напряжение: она оптимистична постольку, поскольку считает чело-
веческие склонности и недостатки принципиально преодолимыми, более того, считает их
преодоление нашим долгом, и она пессимистична постольку, поскольку возможность это-
го преодоления теряется в бесконечной исторической перспективе, таящей множество па-
дений и катастроф и могущей быть разрушенной в любой момент человеческой поспеш-
ностью или нерадивостью.
Прежде чем обратиться к следующим из антропологических пресуппозиций консер-
вативным аспектам философии Канта, необходимо сделать важную оговорку. Разумеется,
характер высших ценностей и конечных целей, провозглашаемых кантовской философией,
роднит его с либералами. Вся его моральная философия является попыткой показать, как
возможен процесс становления автономной, то есть разумной и свободной (в метафизи-
ческом, а не только в политическом смысле), личности в гражданско-правовом состоя-
нии, которое постепенно совершенствуется качественно, приближая право к морали, и
количественно, распространяясь на всех людей. Его уничтожающая оценка патернализ-
ма как худшей формы деспотизма, его взгляд на народ как на источник законодатель-
ства, его категорический императив права, устанавливающий меру вольности в границах,
не нарушающих вольности другого, и т.д., и т.п. проникнуты пафосом персонализма, а не
коллективизма. В “чистой”, главной стороне своего учения выступая оптимистом, в “эм-
пирической” Кант всё же выглядит намного более сдержанно, и если наличие либераль-
ных идей в кантовской философии не нуждается в доказательстве, тезис о кантовском кон-
серватизме необходимо подкрепить некоторыми иллюстрациями.
Наиболее отчётливо расхождения Канта с либералами проявляются при попытках ис-
пользовать его идеи и построения для нужд современных либеральных теорий. Пионе-
ром в этом деле выступил Джон Ролз, в число многих заслуг которого, безусловно, вхо-
дит возвращение должного внимания к Канту в современной англоязычной политической
философии. Свою “теорию справедливости” Ролз считал покоящейся на кантианских ос-
нованиях, его одноимённая работа содержит раздел, озаглавленный “Кантианская интер-
претация”. Даже столкнувшись с критикой этого своего убеждения, Ролз писал: «…при-
лагательное “кантианский” означает аналогию, а не тождество; оно примерно означает,
что доктрина существенно напоминает кантовскую в достаточных фундаментальных от-
ношениях, так, что оказывается гораздо ближе к его взглядам, чем к прочим традици-
онным моральным концепциям, которые уместно было бы использовать для сравнения»
[Rawls 1980, 517]. Однако анализ употребления Ролзом ключевых понятий кантовской фи-
лософии – автономии, свободы, разумности, рациональности, категорического императи-
ва и др. – в контексте собственной теории показывает значительные изменения их изна-
чальных смыслов и общее отклонение от кантианства в сторону практической философии
Аристотеля и утилитаризма. Главной и глубоко лежащей причиной этого расхождения яв-
ляется сознательное стремление Ролза исключить из политической философии трансцен-
дентное (и трансцендентальное), наполнив её сугубо эмпиристским содержанием. Так,
в ролзовской “исходной позиции”, специально замысленной как вмещающей кантиан-
ских “чистых”, свободных от эмпирических склонностей индивидов, будущие субъек-
ты политической жизни обсуждают и устанавливают правила, ведущие к наиболее пол-
ному удовлетворению их интересов, которые Кант, безусловно, счёл бы гетерономными,
эмпирическими. Ролзовское понятие разумности, которым он попытался в более позд-
них работах дополнить явно слишком узкое понятие инструментальной рациональнос-
ти из “теории справедливости”, также отнюдь не похоже на кантовское представление о
практическом применении трансцендентальных идей чистого разума и сводится лишь к
способности преодолевать конфликты интересов, поднимаясь над и отчасти жертвуя соб-
ственными эгоистическими намерениями – в надежде на то, что в будущем это принесёт
большую выгоду [Rawls 1980].
Ещё большую вольность в интерпретации идей Канта проявляет Роберт Нозик, обос-
новывающий в “Анархии, государстве и утопии” свою концепцию либертарианского “ми-
74
нимального государства” второй формулой категорического императива, которая в его пе-
ресказе звучит так: “индивиды есть цели, а не только средства; ими нельзя жертвовать или
использовать их для достижения других целей без их согласия. Индивиды неприкосновен-
ны” [Nozick 1974, 31]. И хотя далее в работе Нозик цитирует эту формулу полностью, из
приведённого пересказа ускользает одна очень важная деталь: Кант предписывает отно-
ситься всегда как к цели не просто к человеку, а к человечеству/человечности в его лице4.
Его формулировка не является индивидуалистической, в ней он уравновешивает человека
и человечество, неразрывно их связывает. Эта же связь устанавливается Кантом и в дру-
гих формулах категорического императива, причём она касается не только человека и че-
ловечества, но и, шире, всего множества разумных существ и всякого его элемента.
Этот неприкрытый универсализм кантовской философии чужд либеральному умонас-
троению. Вооружённый эмпиристской методологией, либерализм не может принять сме-
лые утверждения относительно “всех разумных существ” или всего человечества, не под-
креплённые достаточным количеством фактов и основанные на “априорных принципах”.
Нормативному подходу, избранному Кантом, современный либерализм предпочитает опи-
сательный, и в результате попытки опереться на кантовские идеи оборачиваются сглажи-
ванием, упрощением, искажением кантовской философии.
Наконец, необходимо обратиться к ещё одной консервативной стороне политической
философии Канта – к его пресловутому запрету на сопротивление государственной влас-
ти. Исследователи кантовской философии часто или обходят последние страницы Час-
ти первой “Метафизики нравов”, где изложены эти рассуждения, или считают их злопо-
лучной данью цензуре, объясняют их напускным верноподданичеством, недостаточной
продуманностью – видят их чем угодно, только не последовательной частью кантов-
ской политической философии. Не надеясь совсем разрешить содержащиеся в этом пасса-
же противоречия, я всё же рискну предпринять попытку его интерпретации, безусловно,
спорной, но, во всяком случае, отчасти оберегающей великого философа от упрёков в тру-
сости или бессвязности мысли.
Речь идёт о рассуждении, резюмированном довольно странной формулой: “повинуй-
тесь правительству, имеющему над вами власть (во всем, что не противоречит внутренне
моральному) – это категорический императив” [Кант 1994 VI, 410–11]. На первый взгляд
Кант в этом суждении противоречит сам себе, называя подчинение внешнему принужде-
нию, то есть гетерономию, свободным моральным обязательством, каковым является ка-
тегорический императив. Кроме того, неясно, как следует интерпретировать спаситель-
ную оговорку о “внутренне моральном” – и является ли она спасительной. Мы можем
попытаться развить в себе казуистическую виртуозность, необходимую для следования
этому правилу – но всякое ли правительство будет сочувствовать нашим моральным иска-
ниям, не считая их предательством?
Чтобы если не спасти логическую стройность этого кантовского рассуждения, то хотя
бы как-то объяснить его намерения, исходя из внутренних ресурсов его политической кон-
цепции и не прибегая к гипотезам ad hoc, придётся признать, что Кант гораздо ближе к
“реалистам” и совсем не либералам Гоббсу и Макиавелли, чем мы или даже он сам обыч-
но готовы допускать. Во-первых, следует вспомнить, что вступление в гражданско-право-
вое состояние является для Канта условием реализации моральных задатков человеческой
природы – настолько, что он с готовностью оправдывает принуждение к такому состоя-
нию народов, в нём по каким-то причинам не находящихся (см. “К вечному миру”). Да,
мораль является основанием, источником, мерилом права, и её одной было бы достаточно
в идеальном мире, в “царстве целей”, но Кант чужд мечтательности и понимает, что в ре-
альном мире мораль может существовать только вкупе с правовым принуждением. Эмпи-
рический человек усваивает “чистый” моральный образ мысли при поддержке правового,
государственного принуждения – даже с учётом того, что оно одно неспособно прививать
моральность (вспомним отношение Канта к патернализму). Правовой порядок – причём
любой порядок, здесь Кант согласен с Гоббсом – лучше, чем его отсутствие, потому что
только в пространстве права мораль имеет шанс на долгое и устойчивое развитие. В ес-
тественном состоянии, наступившем после крушения права, моральный индивид мог бы
75
либо отбросить моральность, либо погибнуть. Без легального моральное схлопывается,
общество сползает в состояние войны всех против всех, человеческая свобода (отличная
от вольности) гасится природой. Поэтому целенаправленное разрушение государствен-
ной власти, по Канту, есть преступление не только против права, но и, косвенно, против
морали.
Другой пассаж Канта, находящийся там же и также нуждающийся в объяснении, за-
прещает не только активно противодействовать государственной власти, но и доискивать-
ся её истоков. Он пишет: «Веление: “Повинуйтесь правительству, имеющему над вами
власть” – не допытывается, каким образом правительство пришло к этой власти (так до-
пытываться можно разве лишь для того, чтобы её подорвать); ведь правительство, кото-
рое уже есть, под властью которого вы живете, уже обладает законодательством, относи-
тельно которого вы хотя и можете публично умствовать, однако не можете объявлять себя
противостоящими этой власти законодателями. Безусловное подчинение воли народа (ко-
торая сама по себе не объединена, стало быть свободна от закона) суверенной (объединя-
ющей всех единым законом) воле – это действие, которое может быть начато лишь с по-
мощью завладения верховной властью и таким образом впервые утверждает публичное
право» [Кант 1994 VI, 412]. В этом фрагменте звучит косвенное признание того факта, что
власть первоначально учреждается силой. Насилие, лежащее у истоков государственной
власти, присущее ей принуждение могут показаться злом только ретроспективно, из “теп-
лицы” морали – построенной благодаря этому акту насилия, и благодаря принудительно-
му правопорядку сохраняющейся и имеющей возможность расширяться.
Суверен, носитель власти, будь он “одним лицом или сообществом избранных”, га-
рантирующий обществу правовое состояние, оказывается чисто логически – и здесь я
приступаю к самой спорной части интерпретации – вне сферы морали. Единственной его
обязанностью является отождествление своей воли с волей народа, полный отказ от пре-
следования частных интересов, не совпадающих с этой волей, уловление (за неимением
лучшего слова) и осуществление законов, которые народ принял бы сам для себя. Распла-
той за уклонение от этой обязанности становится нарушение и, в предельном случае, кру-
шение государственного порядка, революция, оцениваемая Кантом как стихийная сила
природы, за чинимые которой беды недобросовестный правитель несёт главную ответ-
ственность. Отделив, таким образом, мораль от политики, мы получаем макиавеллианс-
кий образ правителя как благонамеренного стража-просветителя, носителя добродетели,
ценящего отечество превыше спасения души и потому работающего со злом в человечес-
кой природе.
Разумеется, это утрированно консервативное, в каком-то смысле провокационное про-
чтение Канта не отменяет, но лишь уравновешивает, делает более реалистичным общеиз-
вестное специфически кантовское движение к вечному миру как к единственной альтерна-
тиве “кладбищу человечества”, к “царству целей” как к проблематичной, но единственной
форме реализации человеческой (и не только человеческой) разумности и свободы. И хотя
“только приближение к этой цели вверила нам природа”, “…не было бы долгом стремить-
ся к определённому действию нашей воли, если бы это действие не было возможно и в
опыте (все равно, мыслится ли он как законченный или как постоянно приближающийся
к законченности)” [Кант 1994 VIII, 160].
Попытавшись внести дополнительную ясность в различение либерализма и консер-
ватизма, показать бесперспективность их столкновения, описать один важный пример по-
пытки подняться над этим конфликтом, поданный Кантом, я хотел бы предложить называ-
ющим себя сегодня либералами и консерваторами и яростно спорящим, но относящимся к
этому спору добросовестно, как к поиску истины, а не как к идеологической борьбе, спор-
ту или бизнесу, подумать вот о чём. Ни либерализм, ни консерватизм не являются полно-
ценными политико-философскими теориями, а представляют собой диалектическую пару
философских абстракций. Эти понятия подобны материи и форме, универсалии и индиви-
ду, движению и покою, что делает заведомо бессмысленным утверждение одного и отри-
цание другого. Попытка абсолютизировать лежащие в их основе допущения относительно
человеческой природы – “человек по природе добр” и “человек по природе зол”, – а также
76
попытка утвердить атомизм за счёт холизма, либо наоборот, и на этом зыбком основании
абсолютизировать роль индивидуальной вольности либо государственного принуждения
приводит к трудностям, которые непреодолимы в теории и опасны на практике. Необхо-
дим поиск целостной и созидательной позиции, преодолевающей трудности и уравнове-
шивающей, соединяющей эти два строя политической мысли, и она возможна, например,
если признать, вслед за Кантом, что человек (и в его лице человечество) от природы ни
добр, ни зол, но у него нет иного выбора, кроме как становиться добрым в обществе дру-
гих, преодолевая злое путём развития морали и права. Нет “либералов” и “консервато-
ров”, “плохих” и “хороших”, сошедшихся в непримиримой схватке, но есть либеральные
и консервативные стратегии решения конкретных общественных проблем. Кант совсем не
использовал понятий “либерализм” и “консерватизм” – может быть и нам полезно было
бы объявить мораторий на субъекты, оставив только предикаты?
Кант 1994 – Кант И. Собр. соч. в 8 т. М.: Чоро, 1994 [Kant I. Set of works in 8 volumes. Russian
translation].
Локк 1985 – Локк Дж. Соч. в 3 т. М.: Мысль, 1985. Т. 1 [Kant I. Set of works in 8 volumes. Vol. 1.
Russian translation].
Милль 1993 – Милль Дж. О свободе. Пер. с англ. А. Фридмана // Наука и жизнь. 1993. № 11.
С. 10–15; № 12. С. 21–26 [Mill J. On Liberty Translation from English into Russian by Fridman A.]
Платон 2007 – Платон. Соч. в 4 т. СПб., 2007. Т. 3 [Plato. Works in 4 volumes. Russian
translation].
Шмитт 1992 – Шмитт К. Понятие политического // Вопросы социологии. 1992. № 1. С. 37–67
[Schmitt C. The concet of political. Russian translation].
Burke 1951 – Burke E. Reflections on the French Revolution. London: J.M. Dent & Sons LTD,
1951.
Locke 1999 – Locke J. An Essay Concerning Human Understanding. Oxford: Clarendon Press, 1999.
Rawls 1980 – Rawls J. Kantian Constructivism in Moral Theory // The Journal of Philosophy. 1980.
Vol. 77 (9). P. 515–572.
Rawls 1993 – Rawls J. Political Liberalism. New York: Columbia University Press, 1993.
Rawls 1999 – Rawls J. A Theory of Justice. rev. edn. Cambridge, MA: The Belknap Press of Harvard
University Press, 1999.
References
Nozick 1974 – Nozick R. Anarchy, State, and Utopia. Basic Books, 1974.
Spektorsky E.V. Liberalism//Pax Rossica. Russian statehood in works of foreign historicians.Author-
compliar E.A. Bondareva. M.: Veche, 2012 (In Russian).
Примечания
1
Именно допущение, пресуппозиция, которая может лишь подкрепляться эмпирическими сви-
детельствами, но не может быть выведена из других принципов.
77
2
Неслучайно Гоббс, Локк, Юм были эмпиристами – существует глубокая связь между теоре-
тическим эмпиризмом и политическим либерализмом, поскольку они имеют в основе одну модель
человека.
3
Можно предположить, что вероятность попадания получивших вольность индивидов в “эго-
истическую ловушку” во многом зависит от того, насколько трансцендентное, универсальное, пе-
рестав быть предметом политического принуждения, осталось встроенным в ту или иную культуру,
предохраняя общество от распадения на атомы. Было ли постсоветское общество культурно экипи-
ровано для “либерального поворота” – большой вопрос.
4
Кантовское слово “Menschheit”, используемое во второй формуле, многократно встречается в
его работах в контекстах, где оно может означать и “человечество” как род, и “человечность” как гу-
манность, разумную моральность. При этом, говоря специально о гуманности, Кант иногда исполь-
зует слова “Menschligkeit” и “Humanität”, а о человечестве – “Menschenrace” и “Menschengattung”.
На английский и “Menschheit”, и “Menschligkeit”, и “Humanität” обычно переводятся как “humanity”,
что не способствует отчётливости трактовок этих понятий и открывает возможности для индиви-
дуалистической интерпретации “Menschheit” как некоего нравственного чувства сострадания, кото-
рое, по Канту, является гетерономным.
78
Вопросы философии. 2015. № 9. С. 79–87
The article examines John Gray’s notion of liberalism. Gray suggests that a world of
plural values can be ordered by a modus vivendi – an equilibrium of competing values and
interests upholding a public and international order. We saw that such a working compromise
appears unable to provide a stable order based on respect for a central set of rights. The article
draws parallels between I. Berlin’s and J. Gray’s main ideas: pluralism of values, the balance
of interests/temporary agreement, the objective horizon of values/public rationality, counter-
Enlightenment.
KEY WORDS: Agonistic liberalism, post-liberalism, modus vivendi, T. Hobbes, J. Gray,
I. Berlin, post-Enlightenment, value pluralism, relativism, public rationality.
GRANOVSKAYA Olga L. CSc in Philosophy, Assistant Professor, Philosophy Department
at Far-Eastern Federal University, Vladivostok.
Citation: Granovskaya O.L. Isaiah Berlin and John Gray’s Concept of Post-Enlightenment
Liberalism // Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 9. P. 79–87.
79
Исайя Берлин и концепция
постпросвещенческого либерализма
Дж. Грея
О.Л. ГРАНОВСКАЯ
Британский философ Джон Грей известен прежде всего как последовательный кри-
тик догматического либерализма, который исследует возможность синтеза ценностного
плюрализма и либерализма. Он прошел сложный путь: начинал как сторонник левых дви-
жений (антиглобализм, социализм, экологизм), затем создавал и популяризировал концеп-
цию агонального либерализма, основанную на идеях И. Берлина [Грановская 2014], в ито-
ге стал сторонником радикального плюрализма, отрицающего либерализм.
Грей на протяжении всего своего творчества обращался к теме либерализма, и его от-
ношение к нему постоянно трансформировалось. По его собственному признанию он про-
шел нелегкий путь идейной эволюции. Начав с попыток теоретического обоснования ли-
беральных принципов, он в поздние периоды творчества разочаровался в них и пришел к
выводу, что все попытки обоснования либерализма обречены на провал (в том числе его
собственная) и что альтернативой либерализму должна стать ”плюралистическая перспек-
тива”, в которой либеральная форма жизни низводится до “одной из”, но отнюдь не обяза-
тельной формы, озабоченной не поисками универсальных принципов, но “мирным сосу-
ществованием” культур.
В 1989 г. в одной из своих первых книг “Либерализмы: Эссе по политической фило-
софии” Грей рассматривал и находил безнадежно ущербными последние версии “фунда-
менталистского” или “доктринального либерализма”, согласно которому либерализм фор-
мирует (frame) единственно оправданный режим для всего человечества. По его мнению,
либеральный проект Просвещения – проект обоснования фундаментальных ценностей с
целью придания им универсальной значимости – “обанкротился” (см.: [Gray 1989; Gray
1993, vii]). Эта книга заканчивается на скептической ноте, и британский философ ниче-
го не сообщает конструктивного о том, как может выглядеть потенциальный либеральный
проект поздней современности.
В 1993 г. в книге “Постлиберализм: исследования политической мысли” (задуманной
как продолжение первой) Грей пытался предложить субстантивное определение либера-
лизма нового неклассического вида – “Постлиберализм”, в котором либеральные практи-
ки понимаются не как применение универсальной этики, но как историческое наследие
определенной культурной формы, которое наиболее полно отражает потребности челове-
ка “поздней современности” [Gray 1993, vii].
В этой книге Грей трактует берлиновское понимание политики как “баланса конкури-
рующих интересов” при помощи модели modus vivendi. Либеральные институты понима-
ются как наиболее приспособленные для достижения modus vivendi в условиях поздней
современности. Однако он строит свои выводы не на универсалистских идеях предста-
вителей догматического либерализма. В этой книге Грей обозначает свою позицию как
“либеральный консерватизм эпохи постмодерна” [Gray 1993, viii], который по его соб-
ственному признанию напоминает позицию Ричарда Рорти, пытающегося сформулиро-
вать радикально историцистскую либеральную теорию (см.: [Рорти 1996, 71–130; Хеста-
нов 1996, 101]).
Невзирая на проделанный длинный путь от преданного сторонника либерализма до
его жесткого критика, в своих последних работах Грей предлагает новую либеральную
доктрину, построенную на концепции плюрализма Берлина. Грей утверждает, что призна-
ние ценностного плюрализма ведет к новой либеральной теории, построенной, в ее осно-
80
ве, через Берлина, на идеях Гоббса: “У либерализма всегда было два обличия. С одной сто-
роны, толерантность – это стремление к наиболее идеальной форме жизни. С другой, это
поиски условий мирного сосуществования различных форм жизни. С первой позиции ли-
беральные институты – это применение универсальных принципов. Со второй – они явля-
ются средствами мирного сосуществования” [Gray 2000, 2].
Получается, что либерализм может пониматься и как универсальный политический
режим и как проект сосуществования, который может осуществляться в различных ре-
жимах. Первое обличье – это то, что Ролз описывал как “либерализм Просвещения”: ли-
беральная толерантность основывается на предположении, что общечеловеческий разум
придет к общему пониманию того, что такое идеальная форма жизни. Второе обличие ли-
берализма, которое Дж. Грей связывает с идеями Гоббса, не предпринимает попыток най-
ти универсальную, общечеловеческую истину. В рамках этой версии либерализм пони-
мается как modus vivendi (временное соглашение), рабочий или временный компромисс
между различными конфликтующими интересами в целях мирного сосуществования.
Modus vivendi – это либеральная толерантность, адаптированная к исторически признан-
ному факту плюрализма. См.: [Gray 2000, 6].
Согласно Грею, существуют такие формы человеческого процветания, ценность ко-
торых нельзя сопоставить, про них нельзя сказать, что они хуже или лучше других. Эти
формы нельзя назвать равноценными, они несоизмеримы, их невозможно сравнить пос-
редством какой-то рациональной меры. Modus vivendi не требует идеи универсальности.
В рамках этой доктрины к частным предпочтениям относятся с равнодушием, если они не
угрожают мирному сосуществованию: “Доктрина modus vivendi восходит к Томасу Гоб-
бсу. Государство по Гоббсу относится с радикальной толерантностью равнодушия к час-
тным убеждениям. Таким образом, Гоббс является родоначальником либеральной тради-
ции, центр которой – концепция modus vivendi” [Gray 2000, 25].
Являясь, в сущности, простой приверженностью социальным институтам, в рамках
которых разрешаются конфликты конкурирующих ценностей, либерализм временного со-
глашения не опирается ни на какую сверхценность. Его цель – разрешение конфликтов
ценностей [Gray 2000, 25].
В книге “Поминки по просвещению. Политика и культура на закате современности”,
написанной в 1995 г. Грей совершает следующий шаг на пути постлиберализма и доведе-
ния идеи ценностного многообразия до логического конца. Здесь Грей переходит от аго-
нальной либеральной или постлиберальной позиции, в которой либеральные институты и
практики оправдываются “за их доброе расположение к многообразию норм морали, от-
меченному в концепции плюрализма ценностей, к плюралистскому взгляду, когда либе-
ральные формы жизни лишены каких бы то ни было особых привилегий” [Грей 2003, 279].
Грей признает проект Просвещения провалившимся и считает, что либерализм не мо-
жет на нем основываться. В начале своей книги он еще пытается примирить плюрализм с
либерализмом, но к ее концу утверждает, что отстаиваемая им плюралистическая позиция
приводит к отказу от либерализма и признанию его лишь одной из возможных форм жиз-
ни: “Плюралистский подход допускает множество способов внутренней организации ре-
жимов, являющихся приемлемыми. Такому режиму не обязательны ни демократические
институты или институты гражданского общества западного типа. Как я понимаю проект,
ныне реализуемый в Китае, он заключается в развитии рыночных институтов, во многом
отличающихся от западных образцов, и без механизмов демократии или же гражданского
общества в западном духе” [Грей 2003, 272].
Грей утверждает, что modus vivendi, поддерживаемый в разных культурах, не обя-
зательно нуждается в принятии либеральных институтов. Истинным наследником либе-
рального проекта является плюрализм, согласно которому разнообразие форм этической
жизни выражается во многих институтах и режимах, как либеральных, так и нелибераль-
ных. Плюрализм, будучи центральной особенностью “постмодерна”, дает ответ на вызов
несоизмеримости ценностей и теоретических перспектив.
Многим в современной России позиция Грея (отстаиваемая в работе “Поминки по
Просвещению”) покажется близкой, поскольку один из выводов его политической фило-
81
софии – либерализм не может распространять свое влияние, в частности идеологическое,
по всему миру; для разных культурных образований характерны оригинальные политичес-
кие формы блага и концепции жизни; тоталитаризм такая же форма жизни как либерализм.
82
вместе с тем, сама либеральная форма жизни признается одной из возможных ценностей.
Либерализм – одна из форм жизни, у которой нет каких-то особых оснований в человечес-
кой природе, которая не может претендовать на привилегированное место в истории, и не
является универсальной [Грей 2003, 258].
В современной политической философии широкое обсуждение идеи плюрализма
приняло форму дискуссии по поводу соотношения либерализм – плюрализм. Посколь-
ку либерализм покоится на фундаменте универсальных ценностей и прав человека, кото-
рый разрушается релятивизмом, эти дебаты также пересекаются с дискуссиями на тему
плюрализм и релятивизм. Совместим ли либерализм с плюрализмом и демократией? Сов-
местима ли демократия с либерализмом? Насколько универсальны эти понятия? Такие
вопросы занимают теоретиков либерализма всех его современных разновидностей. Одни
участники дебатов, поддерживая плюрализм, считают, что релятивизм несовместим с ли-
берализмом, другие, напротив, – что либерализм слишком универсален и абсолютен и, та-
ким образом несовместим с плюрализмом.
Грей был одним из инициаторов этих дискуссий. Он считал, что плюрализм реален,
что он подрывает либеральный универсализм, и от него как формы жизни и как идеи, во
всяком случае, в его традиционном виде, следует отказаться. Идеи Дж. Грея вызвали по-
явление большого количества работ, посвященных исследованию соотнесенности либе-
рализма и плюрализма. Кто-то, как Джон Кикс, согласен с Греем [Kekes 1993], другие
считают, что плюрализм и либерализм соединимы, но это соединение может потребовать
желательных и оправданных модификаций как либерализма, так и плюрализма (наиболее
интересное обсуждение этих тем, представлено в работах Джорджа Краудера и Уильяма
Галстона [Crowder 2002, Galston 2004]).
В берлиновской философии релятивизм ограничивается концепцией “универсально-
го горизонта объективных ценностей”. Публичную рациональность в духе Гоббса мож-
но считать “минимально универсальным принципом” Грея. Разрабатывая идею публич-
ной рациональности, Грей против своей воли движется в том же направлении, что и что
многие современные ему либеральные мыслители (Дж. Ролз, Д. Готье, М. Ридж, Гауз,
Дж. Коэн и др.). Кроме того, плюрализм в философии Грея ограничивается идей мирного
сосуществования, к которой приходят рациональные индивиды, руководствующиеся са-
мосохранением.
Что касается проблемы соотношения либерализм – плюрализм: сам Берлин был оди-
наково предан как плюрализму, так и либерализму. Он считал, что эти “метаформы” не со-
относятся логически, а взаимозависимы и гармоничны. Версия ценностного плюрализма
Берлина глубоко либеральна своими допущениями, целями и выводами и, в тоже время,
радикально плюралистична. Как отмечал коммунитарист Майкл Уолцер, плюрализму Бер-
лина свойственны “гибкость, благородство и скептицизм, которые, если и не являются ли-
беральными ценностями, то являются такими характеристиками мышления, которые де-
лают вероятным принятие этих ценностей” [Walzer 1995, 29].
Основную антиномию модели Грея можно сформулировать следующим образом: мы
можем сохранить либеральные ценности нашей культуры лишь за счет признания их ра-
дикальной несовместимости; и соответственно – радикальной невозможности их полного
осуществления. От плюрализма к либерализму Грей прокладывает несколько иной мар-
шрут, чем Берлин: эти соревнующиеся, несоизмеримые ценности будут стремиться к со-
стоянию временного соглашения, в котором главное – толерантность в интересах мирно-
го сосуществования.
Modus vivendi
Термин modus vivendi заимствован Греем из международных отношений, где он тра-
диционно применяется для описания договора, результатом которого является компро-
мисс между различными государствами. Данное понятие применяется для обозначения
предварительных или временных соглашений, которые впоследствии предполагается за-
менить другими. Когда невозможно достичь постоянного соглашения, стороны заключают
соглашение, которое дает каждому по крайне мере минимум желаемого. Результат догово-
ра – как близко каждая из сторон подойдет к своему желаемому максимуму или миниму-
83
му – зависит от влияния каждой из сторон и их позиции в договоре. То есть modus vivendi
можно понимать как компромисс, отражающий относительное влияние сторон. Соглаше-
ние действует, пока степень влияния сторон и их позиции остаются неизменными. Как
только расстановка сил меняется, заключается другое соглашение.
Таким образом, можно сделать вывод, что соглашение X между А1 и А2 является
modus vivendi тогда и только тогда, когда: во-первых, соглашение соответствует интере-
сам, ценностям, целям как А1, так и А2; во-вторых, соглашение не дает ни одному из учас-
тников сделки всего, что они хотят; третье, распределение выгод в компромиссе зависит от
относительной мощи участников сделки; четвертое, для всех участников принятие согла-
шения Х зависит от постоянной оценки условий сделки, того насколько она соответствует
ожиданиям и того имеют ли смысл усилия по заключению нового соглашения.
Условия 1 и 2 вытекают из идеи компромисса: если договор не соответствует интере-
сам каждой из сторон, то он не может быть заключен посредством рационального согла-
шения. Если одна из сторон или обе получают все, что они хотят, тогда это соглашение
не является взаимным компромиссом. Третье условие указывает на источник временно-
го соглашения: ни одна из сторон не имеет достаточной власти, чтобы заставить другую
принять наиболее выгодные для себя условия. Насколько выгодное соглашение будет за-
ключено для каждой из сторон, зависит от их относительного влияния. Согласно четвер-
тому условию, договор не заключается навсегда, он может изменяться в зависимости от
изменения условий. Договор заключается строго из стратегических соображений. Соглас-
но либеральному modus vivendi, группы с различными взглядами соблюдают договор до
тех пор, пока сохраняется баланс сил. Такое соглашение является “морально поверхност-
ным”: когда нарушается баланс сил, доминирующая группа, скорее всего, попытается во-
зобновить конфликт со своим уже более слабым оппонентом.
84
Ценностная система, в рамках которой основной ценностью признается самосохра-
нение, расположена к компромиссу больше, чем какая-либо идеалистическая система.
Несмотря на то, что Грей большой сторонник идеи несовместимости ценностей, его ос-
новной идеей является вполне буржуазная идея, составляющая ядро философии Гоббса:
разумный человек предпочтет компромисс борьбе. Однако аргументация Грея не впол-
не последовательна: он считает, что идеи Гоббса совместимы с плюрализмом ценностей,
но это не совсем так. Кроме того, не факт, что из психологии и политической теории Гоб-
бса выводится modus vivendi, мир и гармоничное сосуществование различных сил. Далее
Грей дистанцируется от Гоббса, он утверждает, что в его теории временное соглашение за-
ключается не между отдельными индивидами (как у Гоббса), а между культурами, нацио-
нальностями и государствами.
Таким образом, теория Гоббса не поддерживает плюралистического видения мира
Грея. Государства постоянно находятся в состоянии войны. Недоверие и подготовка к вой-
не когда-нибудь могут закончиться актуальной войной. “Ведь война состоит не в одной
только битве или акте борьбы, она есть весь тот период, покуда достаточно внятна воля к
сражению в битве” [Гоббс web]. Война всегда на заднем фоне политики, она всегда пред-
полагается.
Даже если государствами достигнуто временное соглашение, например, по вопросу
границ, то условия этого соглашения могут меняться в связи с изменением расстановки
сил. Вряд ли можно предполагать вслед за Греем, что такое временное соглашение приве-
дет к установлению универсального набора человеческих прав “как минимального стан-
дарта для сосуществования режимов”. Если, заключая временное соглашение, государ-
ства стремятся к мирному сосуществованию, почему тогда они постоянно вмешиваются
во внутренние дела друг друга, прикрываясь заботой о человеческих правах?
Таким образом, являясь ценностным плюралистом, Грей вряд ли сможет принять ос-
нованный на буржуазных ценностях безопасности аргумент Гоббса; и даже если ему это
удастся, он не будет подпоркой его плюралистического мировоззрения. Но все это ерун-
да, по сравнению с тем, что Гоббс и не думал, что мир держится на временном соглаше-
нии. Его задачей было просто показать, что принцип modus vivendi не подходит для раз-
решения конфликтов.
Гоббс обращает внимание на две основные проблемы. Поскольку мирное соглаше-
ние – это только временное соглашение, то каждый человек всегда будет использовать
свой собственный разум – этот разум Гоббс называет естественным разумом – для пе-
реоценки общественного соглашения в свете перспективы нарушения status quo. То есть
соглашение может быть нарушено, как только это станет выгодно. Это знание всегда с
человеком. Вторая, и не такая очевидная проблема – действия человека: совершено ли
действие, и если совершено, то законно ли оно, или противозаконно. Это вопросы факта
и права. Когда люди начинают мыслить самостоятельно, опираясь на свое личное мнение,
всегда возникают споры о законах естественных и гражданских. Поэтому Гоббс настаи-
вает, что должен быть создан некий институт, который бы вырабатывал общее понимание
того, что есть закон, давал ему конкретное определение.
Как только люди начинают мыслить, опираясь на свое личное мнение и пытаясь оп-
ределить естественные законы, мир заканчивается. По Гоббсу, эгоизм приводит к различ-
ному толкованию закона. Поэтому только создание института, вырабатывающего конкрет-
ное общее понимание закона, положит конец войне. Грей ошибается, когда говорит, что
“государство в стиле Гоббса распространяет на личные убеждения радикальную толеран-
тность безразличия” [Gray 2000, 25]. Основная задача Гоббса – показать опасность опоры
на частное суждение.
Напрашивается вывод, что ни Гоббс, ни Грей не были на самом деле сторонника-
ми концепции “временного соглашения”. Хотя Грей был убежден в обратном, свою по-
литическую теорию он не основывает на modus vivendi. Если бы его теория действитель-
но основывалась на этой концепции, то он был бы обязан защищать политические нормы
просто потому, что они позиционируют себя как возможность достижения равновесия
конкурирующих идей и интересов.
85
Требование легитимности, которому должны отвечать современные политические ре-
жимы, не является произвольным требованием либеральной ортодоксии. Эти требования
созданы для защиты интересов человека. Режим нелегитимен, если его выживание за-
висит от систематического нарушения этих интересов. Режимы, в которых практикуется
геноцид, или институциализированы пытки, которые зависят от постоянного угнетения
меньшинств, или от большинства, унижающего своих граждан, которые узаконивают ре-
лигиозные преследования, которые не удовлетворяют основных человеческих нужд, или
не пытаются разрешать конфликты между различными формами жизни, являются пре-
пятствием благополучию тех, кем они правят.
Многие человеческие ценности, такие как самоутверждение, религиозное единение, об-
щества с высокой степенью конкуренции, в которых не могут удовлетворяться все нужды,
несовместимы с интересами человека, нарушение которых Грей называет “самым страш-
ным злом вселенной”. Это зло не результат modus vivendi – в большинстве режимов до-
стижимо невмешательство – оно объективно и универсально. Это – атака на “генетические
человеческие интересы, нарушение которых – препятствие любым формам человечес-
кого благополучия” [Gray 2000, 111]. Объективное моральное зло, нарушающее базовые
интересы людей, таким образом, определяет границы плюрализма и возможного modus
vivendi – в терминологии Берлина, конституирует общечеловеческий горизонт ценностей.
Для того чтобы доказать, что генетические интересы обозначают объективный, не-
либеральный критерий легитимности, Грею необходимо, во-первых, показать, что защи-
та этих интересов возможна и в нелиберальных режимах, и во-вторых, что эти интересы
соизмеримы с другими ценностями. Хотя Грей изо всех сил пытается доказать, что обще-
ство, в котором будут защищены различные интересы, не должно обязательно быть либе-
ральным, у него это плохо получается. В свете доктрины ценностного плюрализма Берли-
на – Грея ни ценности большинства, ни ценности меньшинства не должны ущемляться,
однако это требование приводит к идее политического режима равных прав, доктрине ра-
венства перед законом и верховенства закона – все эти концепции являются основными в
политической теории либерализма. Требование религиозной толерантности и удовлетво-
рения основных потребностей граждан также отсылает нас к современному либерально-
му государству благоденствия. Таким образом, можно заключить, что основной аргумент
Грея указывает на современное мультикультурное государство благоденствия как на иде-
ал. Однако следует заметить, что из работ Грея непонятно, соотносятся ли основные до-
пущения его теории с либерализмом или ему противоречат.
В концептуальных построениях Берлина–Грея политическое оправдание начинается
там, где заканчивается плюрализм. Ограничивая несоизмеримость ценностей, Грей в ка-
ком-то смысле возрождает проект Просвещения. Он считает, что ценности можно распо-
ложить на шкале предпочтений, вывести критерии политической легитимности – все это
мы находим у него потому, что он верит, что общечеловеческому разуму доступны при-
нципы политического права. Не плюрализм и не modus vivendi подпирают эти принципы.
Он полагает, что, хотя могут существовать разногласия, тем не менее, в результате
свободного размышления люди могут прийти к признанию объективных принципов по-
литической легитимности. Ограничивая рациональность, Грей претендует на то, чтобы
считаться теоретиком пост-Просвещения, однако он утверждает либерализм, а не мульти-
культурное государство благоденствия. То есть Грей пытается разрешить проблемы плю-
рализма ценностей и разумного несогласия по поводу ценностей.
Согласно его первоначальному предположению, Гоббс показывает, как политический
порядок основывается на компромиссе или на балансе соревнующихся интересов. Если
так, то можно совместить противоречивость личных мнений и взглядов на жизнь, не при-
бегая к помощи всеобщей рациональности. Но сам Гоббс отрицал такую интерпретацию
своих идей: только определенный, учрежденный интерпретатор общественного мнения
может разрешить конфликты естественного состояния. В итоге, утверждает Грей, обще-
ственное мнение может выработать принципы политической легитимности. Несмотря на
свои плюралистические убеждения, в конце концов, Грей приходит к идеям, похожим на
идеи Просвещения: человеческое процветание – это регулятивная человеческая ценность,
86
дающая развитие нашему знанию о том зле, с которым легитимное политическое обще-
ство не может мириться.
Оппоненты Грея выдвигают три основных критических тезиса к его теории:
Первый: не похоже, чтобы modus vivendi мог служить основой стабильного порядка,
построенного на уважении к базовым правам человека; порядок временного соглашения
основан на скачущем балансе влияния и не похож на стабильное или мирное сосущест-
вование.
Второй: хотя Грей утверждает, что он придерживается концепции modus vivendi, цен-
тральная идея его теории политической легитимности основана на общей для всего чело-
вечества концепции универсального зла. У Грея, как и у Берлина, понимание легитимнос-
ти политического порядка проистекает не из идеи плюрализма, а из идеи ограниченности
плюрализма.
Третий: ошибочно изображать Гоббса сторонником концепции modus vivendi. Гоббс
считал, что признания людьми общих политических принципов (“естественных законов”)
недостаточно для установления мира и согласия. Пока у нас будут собственные суждения,
мы будем пребывать в состоянии войны.
References
Crowder 2002 – Crowder G. Liberalism and Value Pluralism. London; New York: Continuum, 2002.
Galston 2004 – Galston W. Liberal Purposes: Goods, Virtues and Diversity in the Liberal State.
Cambridge; New York: Cambridge University Press, 2004.
Granovskaya O.L. Isaiah Berlin: British liberalism and Russian philosophy (dialogue of worldviews) //
Voprosy Filosofii. 2014. Vol. 9. P. 51–59 (In Russian).
Kekes 1993 – Kekes J. The Morality of Pluralism. Princeton: Princeton University Press, 1993.
Khestanov R. Let’s Read Herzen with Rorty’s eyes. Logos. 1996. Vol. 8. P. 92–117 (In Russian).
Rorty R. Contingency, irony, and solidarity. Cambridge: Cambridge University Press, 1989. (Russian
Translation 1996).
Walzer 1995 – Walzer M. Are there Limits to Liberalism? New York Review of Books. 1995. Vol. 19.
P. 8–31.
Примечания
1
От греческого слова “агон”, которое одновременно обозначает состязание, соревнование и
конфликт героев в трагической драме.
87
Вопросы философии. 2015. № 9. С. 88–102
Формальная семантика естественного языка как вызов и альтернатива
лингвистическому релятивизму
Е.В. Вострикова, П.С. Куслий
В статье обсуждается программа универсалистского подхода к философскому изуче-
нию естественного языка, которая противопоставляется релятивисткой установке, распро-
страненной в современной философии языка, эпистемологии и онтологии. Перечисляются
основные теоретические постулаты современного философско-языкового релятивизма, про-
сматривается их связь с исходной критикой естественного языка в классический аналитичес-
кой философии. Универсалистский подход, как альтернатива релятивизму, представлен про-
граммой современной формальной семантики естественного языка, восходящей к работам
Р. Монтегю и Н. Хомского, а через них к работам Г. Фреге. Рассматривается ряд естествен-
но-языковых универсалий в сфере синтаксиса, семантики и прагматики. Отдельное внима-
ние уделяется проблеме присутствия в естественном языке кванторных выражений. Наконец,
на материале событийной и ситуационной семантики исследуется проблема онтологического
релятивизма применительно к формально-языковому анализу и указывается, что формальная
семантика изучает ту онтологию, которая реально предполагается в естественном языке, не
стремясь свести ее к той или иной онтологии, более приемлемой с философской точки зрения.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: философия языка, релятивизм, универсальная грамматика,
формальная семантика, языковые универсалии, кванторы, эпистемология, онтология.
ВОСТРИКОВА Екатерина Васильевна – кандидат философских наук, научный со-
трудник сектора социальной эпистемологии Института философии РАН.
КУСЛИЙ Петр Сергеевич – кандидат философских наук, научный сотрудник сектора
социальной эпистемологии Института философии РАН.
Цитирование: Вострикова Е.В., Куслий П.С. Формальная семантика естественного
языка как вызов и альтернатива лингвистическому релятивизму // Вопросы философии.
2015. № 9. С. 88–102.
88
Формальная семантика
естественного языка как вызов
и альтернатива лингвистическому
релятивизму*
*
Подготовлено при поддержке гранта РГНФ 14-33-01370.
© Вострикова Е.В., Куслий П.С., 2015 г.
89
ними и способов мышления. Конвенция становится одной из ключевых максим, регули-
рующих нормы существования языка. Результаты Куайна в области эпистемологии гар-
монично сочетались с гипотезой Сепира – Уорфа [Уорф 1960a, Уорф 1960б], что породило
сильнейший релятивистский тренд не только в области непосредственно языкового ана-
лиза, но и в области эпистемологии, в целом. И.Т. Касавин в этой связи отмечает, что фи-
лософско-языковое влияние на эпистемологию “грозит даже поглотить всю эпистемоло-
гическую проблематику” [Касавин 2011, 5].
Это влияние было и остается весьма сильным и в отечественной среде, как в облас-
ти философии языка ([Ледников 1973, Ледников 2009; Никифоров 2011, Никифоров 2012;
Черняк 2011, Chernyak 2014] и др.), так и в области эпистемологии (см., например, рабо-
ты Л.А. Микешиной [Микешина 2004, Микешина 2012], некоторые работы Л.А. Марковой
[Маркова 2010, Маркова 2011] и др.). В этой связи В.А. Лекторский отмечает: “Релятивизм
не только в современной философии, но и в культуре в целом кажется одержавшим побе-
ду… Сегодня многие философы – как в мире, так и в нашей стране – считают, что сегодня
нельзя не быть релятивистом” [Лекторский 2012a].
Для целей данной статьи крайне важно и то, что все эти исследования осуществля-
лись и осуществляются на фоне резкой критики возможности исследования естественно-
го языка посредством математически строгих методов. Так, естественный язык критиковал-
ся основоположниками аналитической философии за присутствие в нем двусмысленных
выражений [Russel 1905], псевдопредложений [Карнап 1998], противоречивых предложе-
ний [Kemeny 1957], за семантическую замкнутость ([Тарский 1998]) и т.д. Вера в недо-
ступность естественного языка для строгого и последовательного структурного анализа за-
ставила классиков аналитической философии обратиться к построению и исследованию
формализованных языков, которые рассматривались в лучшем случае как способы ясного,
строгого и последовательного представления тех или иных выразительных особенностей,
присутствующих в естественном языке в неясном, нестрогом и непоследовательном виде5.
Характерно, что представители так называемой философии обыденного языка
(Дж. Остин, П. Стросон, П. Грайс, Дж. Серл), противопоставлявшие себя формалистам,
полностью соглашались с последними именно в этом вопросе. Как писал Б. Рассел в сво-
ей известной полемике с П. Стросоном о природе референции и семантике определенных
дескрипций: “Я, однако, согласен с мистером Стросоном, что обыденный язык не имеет
никакой логики” [Russel 1957, 389]. Дж. Остин и П. Грайс осуществляли построение сво-
их теорий, исходя из изначальной недоступности естественного языка строгому логичес-
кому анализу [Грайс 198], [Остин 1999].
Релятивистская методология в области философии языка, однако, сама по себе стал-
кивается с целым рядом внутренних проблем. Начиная с известного с древних времен ука-
зания на безотносительность утверждения об относительности всех утверждений, и за-
канчивая наиболее известными философско-языковыми аргументами против ключевых
постулатов лингвистического релятивизма (критика теории референции У. Куайна в ра-
ботах [Kripke 1980], и его релятивистского холизма, например, в работе [Fodor, Lepore
1992]6. И если современная релятивистская парадигма, действительно, следует из опи-
санной выше критики естественного языка, как недоступного для строгого анализа, то
проблематичность самой этой методологии, как минимум, ставит под сомнение приемле-
мость отказа от строгого анализа естественного языка. Эти основания могут быть допол-
нены указаниями на ограниченную продуктивность данной позиции7.
Как бы то ни было, для нас в данной статье главным основанием против лингвистиче-
ского релятивизма и связанного с ним отказа от строгого формального анализа естествен-
ного языка являются те успехи, которые были достигнуты в рамках двух направлений та-
кого анализа: проекта универсальной грамматики Н. Хомского и проекта универсальной
грамматики Р. Монтегю.
90
3. Универсальная грамматика
как альтернатива лингвистическому релятивизму
91
4. Синтаксические универсалии
Из этого делается вывод, что лишь некоторые (а не любые) наборы слов, входящих
в предложение, могут являться конституентами, составляющими его синтаксическую
структуру.
В предложении (4) прямое дополнение находится вначале предложения, тогда как его
обычное место после глагола, как в предложении (3).
Однако если мы сделаем структуру дополнения более сложной и превратим его в
конъюнкцию (5), то передвижение части дополнения станет невозможно, как это показано
в предложении (6) (звездочкой отмечены предложения, которые являются грамматически
некорректными) [Росс 1967]:
92
4.3. Кореференциальность и связывание
5. Семантические универсалии
Возможно, наш язык является продуктивным благодаря тому, что в нем соблюдается
принцип композициональности, согласно которому значение целого выражения – это фун-
кция от значения его частей и синтаксического способа сочетания этих частей друг с дру-
гом (этот аргумент был сформулирован Д. Дэвидсоном [Дэвидсон 1986]).
93
5.3. Присутствие в естественных языках кванторных выражений
Во всех известных языках мира есть выражения, которые в семантике называются
кванторами [von Fintel, Matthewson, 2008], хотя в разных языках могут отличаться страте-
гии квантификации.
Кванторы играют центральную роль в формально-семантических исследованиях ес-
тественного языка. В рамках данной дисциплины отстаивается тезис о том, что именно
выражения естественного языка – английского или русского – являются кванторами и об-
ладают всеми свойствами, которыми обладают кванторы в логике.
Существует ряд стандартных аргументов в пользу идеи о том, что некоторые выра-
жения естественного языка являются кванторами. Например, в русском языке возможна
такая именная группа, как “больше 10 человек”. Как представить семантику выражения
“больше 10 человек”? Предположим, это выражение указывает на группу людей. Одна-
ко несложно показать, что оно ведет себя иначе, чем другие референциальные выражения
(выражения, которые, действительно, указывают на объекты) [Heim, Kratzer 1998]. Срав-
ним предложения (12) и (13).
94
Если мы представим это предложение на языке первопорядковой логики, то мы уви-
дим, что значение выражения “каждая девочка” соответствует всей формуле в (2) за ис-
ключением предиката “танцует”:
Интересно, что кванторы встречаются не только в номинальной сфере, т.е. они опери-
руют не только на индивидах, но и на интервалах или точках времени, возможных мирах
или ситуациях, степенях.
Примером кванторов, оперирующих по возможным мирам, в русском языке могут
быть такие выражения, как “должен” (квантор всеобщности), “может” (квантор существо-
вания). Мы можем убедиться, что эти выражения являются кванторами в русском языке,
если посмотрим на взаимоотношение этих выражений с отрицанием. Если “должен” ин-
терпретируется посредством квантора всеобщности, а “может” посредством квантора су-
ществования, то мы ожидаем, что в языке будут наблюдаться эквивалентности, представ-
ленные в (16) и (17) (см.: [Heim, von Fintel 2011]):
Для того чтобы узнать, истинно (21) или ложно, нам не нужно ничего знать о тех ин-
дивидах, которые не являются кошками. Информация о том, мурлычут ли собаки и коро-
вы, не имеет отношения к (21). Предложение (21) эквивалентно (22). Квантор “живет” на
своем первом аргументе.
95
Очевидно, что (24) ≠ Все-не студенты являются студентами, которые курят. Для того
чтобы узнать, истинно (24) или нет, нам нужно смотреть на тех индивидов, которые не яв-
ляются студентами. Таких кванторов не существует в известных естественных языках.
(26)
А: Как мне добраться до Сергиева Посада?
Б: От Ярославского вокзала ходит поезд.
Д. Дэвидсон ([Дэвидсон 1980]) сформулировал ряд аргументов о том, что для ана-
лиза естественного языка необходимо допущение существования наряду с объек-
тами внешнего мира таких сущностей, как события. Из его позиции следует, что в
естественном языке допускается квантификация по событиям или ситуациям, в част-
ности, в качестве кванторов мы можем рассматривать такие выражения, как “всегда”,
“иногда”.
96
Дэвидсон также предлагает рассмотреть такие предложения:
Каким образом мы можем объяснить, что если мне известно (28), то я могу заключить,
что Джон намазал хлеб ножом маслом и что Джон намазал хлеб?
Для того чтобы объяснить возможность такого вывода, Дэвидсон предлагает следую-
щую семантику для предложений такого типа:
т.е. существует такое событие, которое является событием намазывания Джоном бутер-
брода и которое происходит в ванной.
Из (28) напрямую следует, что существует такое событие, которое является событи-
ем намазывания Джоном бутерброда. В этой связи С.Г. Татевосов указывает: “Призна-
вая события особым родом вещей, семантическая теория получает серьезные эмпириче-
ские преимущества по сравнению с возможными альтернативами, для которых события не
имеют самостоятельного онтологического статуса” [Татевосов 2013]. Таким образом, ар-
гумент Дэвидсона состоит в том, что наш язык предполагает, что существуют события.
Однако существуют и серьезные философские проблемы, связанные с понятием со-
бытия. В частности, неясны условия их индивидуации. Нет и однозначного ответа на фи-
лософский вопрос о том, где заканчивается одно событие и начинается другое.
8. Заключение
98
Крафт 2003 – Крафт В. Венский кружок. Возникновение неопозитивизма. М., 2003 (Kraft
V. Vienna Circle: The Origins of Neo-Positivism, translated from English into Russian by by Nikiforov
A.L.).
Куайн 2000 – Куайн У. Слово и объект. М., 2000 (Quine W. Word and Object.Translated from
English into Russian by Chernyak A.Z., Dmitriev T.A.).
Кюнг 1999 – Кюнг Г. Онтология и логический анализ языка. М., 1999 (Kung G. Ontology and
logistics analysis of Language Translated from English and German into Russian by Nikiforov A.L.).
Моррис 1982 – Моррис Ч.У. Основания теории знаков // Семиотика: сборник переводов. М.,
1982 (Morris C.W. Foundation of the theory of signs, Chicago, Ill. : University of Chicago Press, 1938.
Russian Translation 1982).
Остин 1999 – Остин Дж. Как производить действия при помощи слов // Избранное. М.: Идея-
Пресс, Дом интеллектуальной книги, 1999 (Ostin J. How to do things with words Translated from
English into Russian by Makeeva L.B., Rudnev V.P.).
Рассел 1999 – Рассел Б. Философия логического атомизма. Томск, 1999 (Russel B. The philosophy
of logical atomism. Translated from English into Russian by Surovtsev V.).
Тарский 1998 – Тарский А. Семантическая концепция истины и основания семантики // Ана-
литическая философия: Становление и развитие (антология). М., 1998. С. 90–129. (Tarski A. The
Semantic Conception of Truth and the Foundations of Semantics. Russian translation).
Уорф 1960a – Уорф Б.Л. Наука и языкознание // Новое в лингвистике. Вып.I. М., 1960 (Whorf
B.L. Science and linguistics. Translated from English into Russian by Kubryakova E.S and Murat V.P.).
Уорф 1960b – Уорф Б.Л. Отношение норм поведения и мышления к языку // Новое в линг-
вистике. Вып.I. М., 1960. С. 135–168 (Whorf B.L. The Relation of Habitual Thought And Behavior to
Language. Translated from English into Russian by Patan L.P. and Turkova E.S.).
Фреге 2000а – Фреге Г. Исчисление понятий, язык формул чистого мышления, построенный
по образцу арифметического // Г.Фреге. Логика и логическая семантика. М., 2000 (Frege G. Concept
Notation: A formula language of pure thought, modeled upon that of arithmetic. Russian translation).
Хомский 1962 – Хомский Н. Синтаксические структуры = Syntactic Structures // Новое в линг-
вистике. М., 1962. Вып. II. С. 412–527 (Chomsky N. Syntactic Structures, Russian translation).
Davidson 1980 – Davidson D. The Logical Form of Action Sentences // Essays on Actions and Events.
3th edition. Clarendon Press, 1980. P. 105–122.
Carnap 1936 – Carnap R. Testability and Meaning // Philosophy of Science, Vol. 3, No. 4 (1936).
P. 419–471.
Carnap 1967 – Carnap R. The Logical Structure of the World. Berkeley, CA: University of California,
1967.
Chomsky 1981 – Chomsky N. Lectures on Government and Binding. Dordrecht: Foris Publications,
1981.
Chomsky 1995 – Chomsky N. The minimalist program. Cambridge, Ma: MIT Press, 1995.
Kemeny 1957 – Kemeny J. Semantics as Branch of Logic / Encyclopedia Britannica. Vol. 20 (1957).
Kripke 1980 – Kripke S. Naming and Necessity. Harvard, 1980.
Montague 1973 – Montague, Richard. The proper treatment of quantification in ordinary English /
Hintikka, K.J.J., Moravcsik, J.M.E., & Suppes, P. (eds.) Approaches to Natural Language. Dordrecht:
Reidel, 1973.
Quine 1939 – Quine W.V. Designation and Existence // The Journal of Philosophy. 1939. No. 36.
P. 706–707.
Quine 1951 – Quine W.V. Two dogmas of empiricism // Philosophical Review. 1951. Vol. 60, No. 1.
Quine 1969a – Quine W.V. Ontological Relativity / Ontological Relativity and Other Essays. NY,
1969.
Quine 1969b – Quine W.V. Epistemology Naturalized / Ontological Relativity and Other Essays. NY,
1969.
Russell 1905 – Russell B. On Denoting // Mind. Vol. 14 (1905). P. 479–493.
Russell 1957 – Russell B. Mr. Strawson on Referring // Mind. Vol. 66, No. 263 (1957). P. 385–389.
Ross 1967 – Ross J.R. Constraints on variables in syntax. Ph.D. thesis, MIT, 1967.
4* 99
Ссылки (References in Russian)
Аналитическая философия 2004 – Аналитическая философия. Учебник. Под ред. Лебеде-
ва М.В., Черняка А.З. М., 2004.
Бах 2010 – Бах Э. Неформальные лекции по формальной семантике. М., 2010.
Касавин 2011 – Касавин И.Т. Познание и язык // Эпистемология и философия науки. 2011,
№ 4(30). С. 5–15.
Куслий 2007 – Куслий П.С. Язык и онтологическая относительность. Диссертация на соискание
степени кандидата философских наук. Рукопись. М., 2007.
Куслий 2013 – Куслий П.С. Формальная семантика и естественный язык // Вопросы философии.
2013. № 8. С. 105–117.
Ладов 2010a – Ладов В.А. Онтологическая проблематика в аналитической философии // Эписте-
мология и философия науки. 2010. № 1(23). С. 84–97.
Ладов 2010b – Ладов В.А. Проблема реальности в аналитической философии // Вестник Томско-
го государственного университета. Философия. Социология. Политология. 2010, № 4. С. 30–49.
Ледников 1973 – Ледников Е.Е. Критический анализ номиналистических и платонистских тен-
денций в современной логике. Киев, 1973.
Ледников 2009 – Ледников Е.Е. Онтологическая проблематика в свете аналитической филосо-
фии // Логос. 2009. № 2 (70). С. 37–43.
Лекторский 2012a – Лекторский В.А. Предисловие / Релятивизм, плюрализм, критицизм: эпис-
темологический анализ. М.: ИФ РАН, 2012.
Лекторский 2012b – Лекторский В.А. Релятивизм, плюрализм и диалог / Релятивизм, плюра-
лизм, критицизм: эпистемологический анализ. М.: ИФ РАН, 2012.
Макеева 2011 – Макеева Л.Б. Язык, онтология и реализм. М., 2011.
Маркова 2010 – Маркова Л.А. Нелогические основания научного мышления // Эпистемология и
философия науки. 2010. № 2(24). С. 28–43.
Маркова 2011 – Маркова Л.А. Есть ли место смыслу в современной эпистемологии / Язык – зна-
ние – реальность. М., 2011. С. 87–103.
Микешина 2004 – Микешина Л.А. Релятивизм как эпистемологическая проблема // Эпистемо-
логия и философия науки. 2004. № 1.
Микешина 2012 – Микешина Л.А. Гипостазирование как проблема лингвистической эпистемо-
логии // Эпистемология и философия науки. 2012. № 2 (32). С. 34–49.
Никифоров 2011 – Никифоров А.Л. Чувственно-вербальное построение мира / Язык – знание –
реальность. М., 2011. С. 9–65.
Никифоров 2012 – Никифоров А.Л. Онтологический статус имен собственных // Эпистемоло-
гия и философия науки. 2012. Т. XXXII. № 2. С. 50–58.
Релятивизм… 2012 – Релятивизм, плюрализм, критицизм: эпистемологический анализ. М.: ИФ
РАН, 2012.
Татевосов 2013– Татевосов С.Г. Семантика события как эмпирическая проблема / Философия
языка и формальная семантика: сборник статей. М., 2013.
Черняк 2011 – Черняк А.З. Знание, смысл, референция / Язык – знание – реальность. М., 2011.
С. 215–236.
Швырев 1966 – Швырев В.С. Неопозитивизм и проблемы эмпирического обоснования науки.
М., 1966.
References
Armstrong 1978 – Armstrong O. Universals and Scientific Realism. Volume 1. Nominalism and
Realism. Cambridge, 1978.
Analytic philosophy. Course. Ed. M.V. Lebedev, A.Z. Chernyak. Moscow, 2004 (In Russian).
Bach 2010 – Bach E. Informal Lectures on Formal Semantics. New York: State University of New
York Press, 1989 (Russian Translation 2010).
Barwise, Cooper 1981 – Barwise, J. & Cooper, R. Generalized quantifiers and natural language.
Linguistics and Philosophy. 1981. № 4(2). P. 159–219.
Chernyak A. Knowledge, sense, reference / Language-knowledge-reality. M., 2011. P. 215–236 (In
Russian).
Chernyak 2014 – Chernyak A. Indirect Reference for Indexicals and Ambiguous Self-identification //
Epistemology and philosophy of science, 2013. No. 3 (In Russian).
Fodor, Lepore 1992 – Fodor J., Lepore E. Holism: A Shopper’s Guide. Cambridge, 1992.
Heim, Kratzer 1998 – Heim I., Kratzer A. Semantics in Generative Grammar. Oxford, 1998.
100
Heim, von Fintel 2011 web – Heim I., von Fintel K. Intensional semantics // http://web.mit.edu/fintel/
fintel-heim-intensional.pdf.
Kasavin I.T. Cognition and language // Epistemology and Philosophy of science. 2011. Vol. 30. № 4.
P. 5–15 (In Russian).
Kratzer 1989 – Kratzer A. An investigation of the lumps of thought. Linguistics and Philosophy. 1989.
No. 12. P. 607–653.
Kratzer 2010 web – Kratzer A. Situations in natural language semantics // The Stanford Encyclopedia
of Philosophy (Fall 2010 ed.) (ed. E.N. Zalta) //<http://plato.stanford.edu/archives/fall2010 /entries/
situations-semantics/>.
Kusliy P.S. Formal semantics and natural language // Voprosy Filosofii. 2013.Vol. 8. P. 105–117 (In
Russian).
Kusliy P.S. Language and ontological relativity. Thesis for a candidate of philosophical sciences
degree.M., 2007 (In Russian).
Ladov V. A. The problem of reality in analytic philosophy // Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo
universiteta.Philosophy. Sociology. Politology. 2010. Vol. 4. P. 30–49 (In Russian).
Ladov V.A. Ontological problems in analytic philosophy// Epistemology and philosophy of science.
2010, Vol. 23, № 1. P. 84–97 (In Russian).
Lectorskiy V. A. relativism, pluralism and dialog // relativism, pluralism, criticism: epistemological
analysis. M.:IF RAN, 2012 (In Russian).
Lectorskiy V.A. Preface / relativism, pluralism, criticism: epistemological analysis.M.: IF RAN, 2012
(In Russian).
Lednikov E.E. Critical analysis of nominalistic and platonic tendencies in modern logic. Kiev 1973
(In Russian).
Lednikov E.E. Ontological problems in the light of analytic philosophy. Logos. 2009. Vol 70. № 2.
P. 37–43 (In Russian).
Makeeva L.B. Language, ontology and realism. M. 2011 (In Russian).
Markova L.A. Non-logical foundations of scientific thinking //Epistemology and philosophy of
science. 2010.Vol. 24. № 2. P. 28–43 (In Russian).
Markova L.A. Is there a place to sense in modern epistemology? / Language – Knowledge – reality.
M., 2011. P. 87–103 (In Russian).
May 1991 – May R. Syntax, semantics, and logical form / Asa Kasher (ed.). The Chomskyan Turn.
Oxford: Blackwell, 1991.
Mikeshina L.A. Hypostasis as a problem of linguistic epistemology // Epistemology and philosophy of
science. 2012. Vol.32. № 2. P. 34–49 (In Russian).
Mikeshina L.A. Relativism as an epistemological problem // Epistemology and philosophy of science.
2004. Vol. 1 (In Russian).
Nikiforov A.L. Ontological status of personal names // Epistemology and philosophy of science.
Vol. 32. № 2. P. 50–58 (In Russian).
Nikiforov A.L. Perceptible-verbal construction of the world / Language – knowledge – reality. M.,
2011. P. 9–65 (In Russian).
Partee 2011 – Partee B. Formal Semantics: Origins, Issues, Early Impact / Formal Semantics and
Pragmatics: Discourse, Context, and Models. 2011. Vol. 6. P. 1–52.
Relativism, pluralism, criticism: epistemological analysis. M.: IF RAN, 2012 (In Russian).
Shvyrev V.S. Neo positivism and problems of empirical basis of science. M., 1966 (in Russian).
Tatevosov S.G. Semantic of an event as an empirical problem//Philosophy of language and formal
semantics: collected articles. M., 2013 (In Russian).
Von Fintel, Matthewson 2008 – von Fintel K., Matthewson L. Universals in Semantics // The Linguistic
Review. 2008. № 25 (1–2). P. 139–201.
Примечания
1
Подобный взгляд на развитие аналитической философии представлен во множестве отече-
ственных и зарубежных исследований, среди которых хотелось бы отметить следующие работы
отечественных исследователей: [Ладов 2010a, Ладовб], [Макеева 2011], [Аналитическая философия
2004] и др.
2
Сходное описание развития данной парадигмы предлагает В.А. Лекторский (см.: [Лекторский
2012б]): “В действительности релятивизм в эпистемологии стал популярен относительно недавно.
И это связано с одним важным обстоятельством: обнаружением роли языка и – более широко –
101
концептуальных каркасов в конструировании опыта и при этом признании существования разных
языков и концептуальных каркасов”.
3
См. также [Швырев 1966; Кюнг 1999].
4
Для более подробного рассмотрения данной линии развития в работах Карнапа и Куайна см.,
например, [Куслий 2007].
5
Именно в таком аспекте Фреге рассматривал цели и задачи формализованного языка. Так,
он писал: “Отношение моего языка формул… к [повседневному] языку… лучше всего можно по-
яснить, если сравнить его с отношением микроскопа к глазу. Последний благодаря широте своей
применимости, благодаря той гибкости, с которой он приспосабливается к самым разным условиям,
обладает громадным преимуществом перед микроскопом. Как оптический прибор, он, конечно, об-
наруживает много несовершенств, остающихся обычно незамеченными только вследствие тесной
его связи с нашей умственной жизнью. Но как только задачи науки предъявляют более высокие тре-
бования к остроте различения, обнаруживается, что глаз им не удовлетворяет. Напротив, микроскоп
наилучшим образом приспособлен как раз для этих целей, но именно поэтому непригоден для всех
остальных. Аналогично, и мой язык формул (Begriffsschrift) является вспомогательным средством,
изобретенным для определенных научных целей, и его не следует осуждать за то, что для других он
не пригоден” [Фреге 2000, 66].
6
См. также один из недавних сборников, посвященный критике релятивистcкой методологии в
естественнонаучном и гуманитарном познании: [Релятивизм… 2012].
7
См. об этом, например: [Лекторский 2012б].
8
Для более подробного исследования вопросов исторического развития и сосуществования
формальной семантики и генеративного синтаксиса см. [Partec 2011] и цитируемую там литературу.
Для более ограниченного, но философски-ориентированного обсуждения данной проблематики см.
[Куслий 2013].
9
Подробнее об этом см., например: [Bach 2010].
10
См. также дискуссию об “онтологических обязательствах” естественного языка в рубрике
“Панельная дискуссия” журнала “Эпистемология и философия науки” (№№ 2–3, 2012).
102
ИЗ ИСТОРИИ ОТЕЧЕСТВЕННОЙ ФИЛОСОФСКОЙ МЫСЛИ
The Philosopher in Front of the Speechless Horror (on “Viy” by N.V. Gogol)
Roman V. Gulyaev
The article is devoted to the analysis of N.V. Gogol’s novel “Viy” as a representation of
his philosophical concepts of evil, human nature and society. We analyze its main character, the
only philosopher in Gogol’s works. Thomas Brutus finds himself at the intersection of real world
and fantastic reality, which makes him horrified. But we can describe this situation in terms of
political philosophy, like Hannah Arendt’s concept of totalitarian society. It is not the reality of
horror that deprives Thomas Brutus of the speaking ability and breaks his connection with the
rest of society. Instead the society itself chooses not to confront obvious evil but to exclude the
hero from its own ranks and to ignore his attempts to tell what is happening.
KEY WORDS: responsibility, Gogol, horror, exclusion.
GULYAEV Roman V. – CSc in Philosophy, Faculty of Humanities, National Research
University “Higher School of Economics”.
Citation: Gulyaev R.V. The Philosopher in Front of the Speechless Horror (on “Viy” by
N.V. Gogol) // Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 9. P. 103–113.
103
Философ перед лицом бессловесного
ужаса (“Вий” Н.В. Гоголя)
Р.В. ГУЛЯЕВ
104
военные коннотации. Начинаются они с вполне комичного описания “боев” между разны-
ми сословиями семинаристов и соответствующей ему по духу характеристики перспек-
тив товарища Брута, ритора Горобца: “…судя по большим шишкам на лбу, с которыми
он часто являлся в класс, можно было предположить, что из него будет хороший воин”
[Гоголь 1937, 181].
Ирония Гоголя здесь вполне очевидна, но обратим внимание на тот факт, что все опи-
сание бурсаков – надлежащий внешний вида каждого “сословия”, содержимое их карма-
нов, положенные им наказания и даже привилегии выслуги лет (выражающиеся в праве
носить усы и пить горелку) – отсылают нас скорее к регулярной армии с ее институтами
уставной и неуставной иерархии. Больше ни про образование, ни про нравы, ни про ин-
тересы бурсаков мы не узнаем ничего. Здесь опять же можно увидеть характерное прояв-
ление гоголевской иронии в отношении учреждения, которое вопреки ожиданиям готовит
скорее воинов, чем ученых и духовных лиц; но с иронией или нет, на сам вывод о сходстве
бурсацкого военного воспитания Гоголь указывает вполне однозначно2.
Стоит отметить и описание приехавших за философом людей сотника: “…человек
шесть здоровых и крепких козаков, уже несколько пожилых… Небольшие рубцы гово-
рили, что они бывали когда-то на войне не без славы” [Гоголь 1937, 190]. И замеченные
Хомой в панской усадьбе пушки, барабан и трубы, и указание на необузданный характер
самого хозяина, повелительное и свирепое выражение его лица позволяют резюмировать –
при всем внешнем сходстве с пасторалью сонной и мирной жизни обывателей Диканьки
“дневная” часть мира “Вия” имеет признаки лишь временного перемирия и отсылает к
схожим эпизодам из “Тараса Бульбы” и “Страшной мести”. Да и сам главный герой, пы-
таясь преодолеть растущий страх, напоминает себе, что он казак, т.е. в первую очередь
воин, а уж затем философ. Таким образом, хотя действие “Вия” происходит во внешне
мирной обстановке, и герои, и пространство создают ожидание будущей битвы – с врагом
страшнее, чем турки и ляхи.
* * *
Однако, несмотря на перечисленные признаки, сам Хома все же весьма далек от тра-
диционных воинских добродетелей. Он многого боится: волков в степи, ректора, сотника
(не говоря уже о чудовищах из потустороннего мира); сами слова “страх” и “страшный”
используются в повести почти исключительно для описания внутреннего состояния Хомы3
или того, как он воспринимает окружающее; более того, и погибает философ оттого, что
“вылетел дух из него от страха” [Гоголь 1937, 217]. Встречаясь с опасностью, в большинс-
тве случаев он пытается от нее убежать (от старухи-ведьмы, от казаков, конвоирующих
его на хутор сотника, от самого сотника перед третьей ночью службы) или спрятаться
(именно эту функцию выполняет нарисованный в церкви магический круг), и лишь один
раз вступает в открытое противоборство – когда, собственно, побеждает ведьму, запуская
этим цепь дальнейших событий. И если исходить из трактовки образа христианского вои-
на, предложенной В.К. Кантором [Кантор 2008], для которого воплощением такого героя
является Гамлет с его знаменитой фразой “Век расшатался – и скверней всего,/Что я рож-
ден восстановить его!”, то Хома Брут является едва ли не противоположностью этого иде-
ала. Он не только не стремится взять на себя ответственность за борьбу с наполнившим
мир злом, он до последнего пытается это зло не замечать, как в этом случае:
Он вскочил на ноги, с намерением бежать, но старуха стала в дверях и вперила на
него сверкающие глаза и снова начала подходить к нему. Философ хотел оттолкнуть
ее руками, но, к удивлению, заметил, что руки его не могут приподняться, ноги не
двигались; и он с ужасом увидел, что даже голос не звучал из уст его: слова без звука
шевелились на губах. Он слышал только, как билось его сердце; он видел, как ста-
руха подошла к нему, сложила ему руки, нагнула ему голову, вскочила с быстротою
кошки к нему на спину, ударила его метлой по боку, и он, подпрыгивая, как верховой
конь, понес ее на плечах своих. Все это случилось так быстро, что философ едва мог
опомниться и схватил обеими руками себя за колени, желая удержать ноги; но они, к
105
величайшему изумлению его, подымались против воли и производили скачки быст-
рее черкесского бегуна. Когда уже минули они хутор и перед ними открылась ровная
лощина, а в стороне потянулся черный, как уголь, лес, тогда только сказал он сам в
себе: ”Эге, да это ведьма” [Гоголь 1937, 186] (курсив здесь и далее мой. – Р.Г.).
Даже столкнувшись с непосредственным проявлением демонической силы, Хома сна-
чала стремится объяснить его тем, что “…выпил лишнего – и показывается страшно”, и
лишь когда это объяснение окончательно перестает работать, пытается отказаться от про-
должения службы, на удивление общими (и неубедительными) словами описывая сотнику
происходящее в церкви: панночка “припустила к себе сатану. Такие страхи задает, что
никакое Писание не учитывается” [Гоголь 1937, 212]. Если на минуту допустить, что со-
тник готов закрыть глаза на последнюю волю любимой дочери и ввиду исключительных
обстоятельств выслушать незнакомого бурсака, из этого рассказа можно заключить лишь,
что Хоме страшно в церкви ночью, и на этом основании, конечно, было бы странно идти
ему навстречу. Ю.В. Манн отмечает “парадоксальность” того обстоятельства, что потус-
торонние силы останавливают свой выбор именно на Хоме: “…от Хомы Брута меньше
всего этого можно было ожидать. <…> Бездны философской премудрости его никак не
манят, зато он вовсе не чужд гедонизму созерцательного, а порою и весьма активного тол-
ка” [Манн 2002, 179]. В целом можно констатировать, что большинство исследователей
не без оснований характеризуют Хому-философа как “материалиста, оптимиста и атеис-
та” [Ефимова 1994, 41]: сверхъестественное настолько противоречит его картине мира,
что Хома до последнего пытается сам в него не верить и поэтому не может убедить в нем
окружающих, чтобы добиться от них какой-либо поддержки.
* * *
Однако изображенная Гоголем нечистая сила, которая как раз является активно дей-
ствующей стороной этого конфликта, не настолько абстрактна, чтобы от нее можно было
защититься скептическим неверием. Хотя все тот же Белинский, цитируя отзыв С.П. Ше-
вырева на повесть, заявлял, что “ужасное не может быть подробно: призрак тогда стра-
шен, когда в нем есть какая-то неопределенность; если же вы в призраке умеете разглядеть
слизистую пирамиду, с какими-то челюстями вместо ног и языком вверху, тут уж не будет
ничего страшного, и ужасное переходит просто в уродливое” [Белинский 1953, 302], не-
обходимо отметить некоторые черты описания, благодаря которым Гоголь успешно пре-
вращает фантастическое в ужасное. Вот, например, как те же “призраки” описываются
в свое первое появление, во вторую ночь: “Ветер пошел по церкви от слов, и послышался
шум, как бы от множества летящих крыл. Он слышал, как бились крыльями в стекла цер-
ковных окон и в железные рамы, как царапали с визгом когтями по железу и как несметная
сила громила в двери и хотела вломиться” [Гоголь 1937, 210].
Шум как бы от летящих крыл (но на самом деле неизвестно от чего); пропущенные
подлежащие – герой слышит действие (стук в окна, скрежет когтей по железу), но не может
сказать, кто его производит, и понимает лишь, что это уже никак не плод его воображения,
а “несметная сила”, которая явилась по его душу. Аналогичный прием используется и в
описании третьей ночи: “Ночь была адская. Волки выли вдали целою стаей. И самый лай
собачий был как-то страшен. – Кажется, как будто что-то другое воет: это не волк, – сказал
Дорош. Явтух молчал. Философ не нашелся сказать ничего” [Гоголь 1937, 216].
Очевидно, что Гоголь, явно не по небрежности допускающий подобную недосказан-
ность (мы ведь так и не понимаем до конца повести, кто или что выло в этом эпизоде, –
важно лишь, что это “что-то другое”), не хуже Шевырева понимал роль неопределенности
в нагнетании впечатления ужаса; зачем же тогда ему понадобилось обстоятельно описывать
гротескных и нестрашных чудовищ в перепутанных волосах и со скорпионьими жалами?
Для прояснения этого вопроса попробуем обратиться к описанию “главного” из монс-
тров – собственно панночки. В первую ночь Хому поражает ее “страшная, сверкающая кра-
сота” [Гоголь 1937, 206]; и далее: “…в ее чертах ничего не было тусклого, мутного, умер-
шего. Оно было живо, и философу казалось, как будто бы она глядит на него закрытыми
106
глазами”. Однако в определенный момент эта красота обрывается: “Она стала почти на са-
мой черте; но видно было, что не имела сил переступить ее, и вся посинела, как человек, уже
несколько дней умерший. Хома не имел духа взглянуть на нее. Она была страшна” [Гоголь
1937, 208]. После этого о красоте панночки речи уже не идет: она стучит зубами, ее лицо
дрожит и дергается, подчеркивается неестественный взгляд ее мертвых глаз.
Менее подробные, но более заметные изменения происходят во вторую ночь:
Труп уже стоял перед ним на самой черте и вперил на него мертвые, позеленевшие
глаза. Бурсак содрогнулся, и холод чувствительно пробежал по всем его жилам. Поту-
пив очи в книгу, стал он читать громче свои молитвы и заклятья и слышал, как труп
опять ударил зубами и замахал руками, желая схватить его. Но, покосивши слегка
одним глазом, увидел он, что труп не там ловил его, где стоял он, и, как видно, не мог
видеть его. Глухо стала ворчать она и начала выговаривать мертвыми устами страш-
ные слова; хрипло всхлипывали они, как клокотанье кипящей смолы. Что значили
они, того не мог бы сказать он, но что-то страшное в них заключалось. Философ в
страхе понял, что она творила заклинания [Гоголь 1937, 210].
В этот момент мы видим, что на смену существительным женского рода (“панноч-
ка”, “ведьма”) приходит “труп”; однако в тех случаях, когда используется одно местоиме-
ние, то это по-прежнему “она”. Окончательно завершается трансформация в третью ночь:
“…С треском лопнула железная крышка гроба и поднялся мертвец. Еще страшнее был
он, чем в первый раз. Зубы его страшно ударялись ряд о ряд, в судорогах задергались его
губы, и, дико взвизгивая, понеслись заклинания… – Приведите Вия! ступайте за Вием! –
раздались слова мертвеца” [Гоголь 1937, 217].
Здесь для воплощенного в мертвой панночке зла не остается даже местоимений жен-
ского рода; зло окончательно теряет свою иллюзорную привлекательность. Визжащий и
стучащий зубами труп оказывается, несомненно, уродливым (в терминах Шевырева), но
и вполне страшным. Пугают не стучащие зубы или скорпионьи жала, пугает злая воля,
которая их направляет. И чем дальше, тем бóльшую реальность обретает эта воля. Хвосты,
глаза и крылья чудовищ можно разглядеть в тех же подробностях, как лица казаков; фанто-
мом, ускользающим от пристального зрения, здесь оказывается сам Хома. Но обратимся к
конкретному эпизоду, с которого начались эти трансформации двух реальностей.
* * *
Исчезновение “сверкающей красоты” мертвой панночки и ее последующее омертве-
ние происходят в тот момент, когда она впервые наталкивается на черту круга, начерченно-
го Хомой. Самая очевидная функция этого магического действия – сделать философа то ли
невидимым, то ли недосягаемым для нечистой силы – дополняется еще одной, связанной
со спецификой изображения Гоголем потустороннего мира. Современный исследователь
А.С. Жуков в диссертации, посвященной поэтике ужасного у Гоголя, пишет:
…Ужасная действительность и соответствующие ей приметы проявляются за опре-
деленной ‘чертой’, за ‘границей’. Иначе говоря, ужасное – это другая действительность,
качественно иной мир образов и состояний, отличающихся ярко выраженными враждеб-
ными по отношению к человеку свойствами… Ужасное проявляет себя в различных си-
туациях, связанных со стихией ‘путаницы’, с ‘миром наоборот’, сопровождающихся от-
вратительными картинами, представленными как деформированная конструкция бытия.
Ужасное как раз-таки ‘хорошо’ и ‘комфортно’ себя ‘чувствует’ в мире путаницы, лжи и
подделки, там, где неправда выдается за правду, ложное за истину, доброе за злое… Ужас-
ное – жизнь, но жизнь другая, смещенная со своей изначально заданной оси [Жуков 2007, 5].
В повести есть очевидный эпизод появления этого “мира наоборот” – это ночное путе-
шествие Хомы с ведьмой, сопровождающееся такими картинами: “Он опустил голову вниз
и видел, что трава, бывшая почти под ногами его, казалось, росла глубоко и далеко, и что
сверх ее находилась прозрачная, как горный ключ, вода, и трава казалась дном какого-то
светлого, прозрачного до самой глубины моря… Он видел, как вместо месяца светило там
какое-то солнце; он слышал, как голубые колокольчики, наклоняя свои головки, звенели”
107
[Гоголь 1937, 186]4. Неестественный ночной свет, стремительное движение, звон невиди-
мых колокольчиков – все это, как отмечает другой исследователь, М.Н. Эпштейн, признаки
демонического присутствия, которые очевидным образом сближают не только сцены скачки
Хомы и полета кузнеца Вакулы, но и, скажем, знаменитую “птицу тройку” “Мертвых душ”
[Эпштейн 1996]. Однако и черты “ужасной действительности”, выделенные Жуковым, в
этом эпизоде представлены вполне отчетливо: раскрывающийся на глазах философа мир
с солнцем вместо месяца, с водой вместо травы, со старухой, превращающейся в девушку,
является реальностью, отраженной зеркально. И хотя поначалу кажется, что Хома, одолев
ведьму и прервав свой бег, вырывается из этой отраженной реальности, дальнейшие со-
бытия показывают, что это не так: мнимо обретенная свобода оборачивается неизбежной
дорогой из бурсы к гробу панночки5, церковь и потемневшие, “мрачно глядящие” лики свя-
тых пугают самого Брута, а не нечистую силу (примечательная деталь – впервые крестить
пространство начинает летающий гроб с ведьмой, Хома лишь на третью ночь “крестился,
да читал, как попало, молитвы” [Гоголь 1937, 216]). Центром этого искаженного мира, без-
условно, является панночка, которая сначала под побоями Хомы из старухи превращается в
девушку, а после смерти становится красавицей, “какая когда-либо бывала на земле”. Но в
момент столкновения с магическим кругом, как мы уже видели, ее превращения меняются в
обратную сторону, таким образом хотя бы здесь восстанавливается естественный порядок.
Вопрос только, выражается ли это восстановление в чем-либо еще?
Невзирая на постепенную потерю ведьмой человеческого облика, ее колдовские спо-
собности, напротив, постоянно возрастают: в первую ночь она ищет Хому в одиночку, во
вторую творит заклинания и призывает силы, которые пытаются попасть в церковь; Хома
покидает церковь еле живым и поседевшим; в третью ночь чудовища во главе с Вием вры-
ваются в церковь, и философ погибает. Однако при этом можно заметить, что перемены
происходят и в самом Хоме. Перед каждой из трех ночей своего служения он пытается
найти для себя самого слова, чтобы взбодриться и преодолеть свой страх. В первую ночь:
“Чего бояться? <…> Ведь она не встанет из своего гроба, потому что побоится Божьего
слова. Пусть лежит! Да и что я за козак, когда бы устрашился” [Гоголь 1937, 207].
Очень скоро эти надежды оказываются опровергнуты: ведьма встает из гроба, и Божье
слово никак ей в этом не препятствует. Поэтому перед второй ночью философ размышляет
иначе: “Теперь ведь мне не в диковинку это диво. Оно с первого разу только страшно.
Да! оно только с первого разу немного страшно, а там оно уже не страшно; оно уже совсем
не страшно” [Гоголь 1937, 210].
Здесь Хома уповает уже не на Бога, а на собственную подготовленность, однако ре-
альность вновь оказывается сильнее и страшнее его ожиданий. За второй ночью следует
весьма драматичная и эффектная сцена, в которой окружающие при виде Хомы разевают
рты и потупляют головы, а сам герой (и читатель) в панике не может понять, что с ним
случилось и чем вызвана такая реакция. Только увидев в отражении свою поседевшую
голову, Хома понимает, что к возрастающей силе зла нельзя привыкнуть или приспосо-
биться; именно в этот момент он сначала безуспешно пытается добиться освобождения
от сотника, а затем предпринимает столь же безуспешный побег. Перед последней ночью
службы Хома размышляет: “Чего боюсь? Разве я не козак? Ведь читал же две ночи, помо-
жет Бог и третью. Видно, проклятая ведьма порядочно грехов наделала, что нечистая сила
так за нее стоит” [Гоголь 1937, 215].
В этот момент философ явно отказывается от своего вечного скептицизма и оптимизма.
Он признает, что потусторонний мир обладает не меньшей реальностью, чем мир челове-
ческий, нечистая сила не иллюзия и не пьяный бред, а именно сила, страшная и могущес-
твенная вне зависимости от того, казак ты или нет; Бог, напротив, никак внешне не прояв-
ляет своего присутствия – но две ночи продержаться как-то удалось; явит Он или нет свое
могущество, а службу все-таки надо закончить. То есть философ Хома Брут в последний
день жизни внезапно показывает философскую принадлежность не только ношением усов
и умением пить горелку, а тем, что произносит публичную речь (!), сводящуюся к одному
вопросу: “За ужином он говорил о том, что такое козак, и что он не должен бояться ничего
на свете” [Гоголь 1937, 215]. Здесь мы вспоминаем, что Хома находится в обществе право-
108
славных людей, которые сами себя идентифицируют как казаки и которым, следовательно,
точно так же необходимо преодолеть свой страх. И это общество отвечает ему словами ста-
рого Явтуха: “Пора. Пойдем”. Место решающего столкновения – ветхая темная церковь,
по виду которой можно понять, “…как мало заботился владетель поместья о Боге и о душе
своей” [Гоголь 1937, 216], – оказывается лишь отражением запустения людских душ.
* * *
Американский философ Ханна Арендт в статье, посвященной вопросу о личной ответс-
твенности в условиях тоталитарной диктатуры, говорит о нацистском периоде истории Гер-
мании: “Нас деморализовало не поведение врагов, а поведение друзей, тех, кто сам никоим
образом не способствовал складыванию этой ситуации” [Арендт 2013, 55]. Когда мы имеем
дело с открытыми преступниками, пишет Арендт, наш опыт может быть отвратительным,
травмирующим, но это никак не влияет на нашу способность суждения: в конце концов, мы
изначально понимаем, что от зла ничего положительного ждать не приходится, и по-преж-
нему способны отличать добро от зла. Но совершенно другое дело, когда мы обращаемся
за поддержкой (хотя бы простым сочувствием) к тем, кого мы привыкли считать друзьями
или во всяком случае моральными субъектами, а они от нас отстраняются. Неизвестно, что
стоит за их реакцией – страх, привычка подчиняться общему мнению или желание вско-
чить на подножку поезда истории. И здесь неизбежно возникает чувство, которое Арендт
называет “бессловесный ужас” (speechless horror): осознание внезапно разорванной связи
с обществом лишает нас дара речи; что еще важнее (и страшнее) – сами наши слова теряют
силу и смысл, потому что уже не могут повлиять на другого человека, отказавшегося от
собственного мнения и способности суждения. Ю.В. Манн замечает, что вселенная произ-
ведений Гоголя построена на принципе цельности, объединяющей (зачастую с комическим
эффектом) абсолютно разнородные и часто противоположные друг другу элементы; однако
при этом “постоянная черта гоголевского художественного мира – отпадение какого-либо
персонажа от этой цельности” [Манн 2002, 175]. Именно это и происходит с Хомой, у кото-
рого изначально разорваны все связи с миром: он сирота, его связь с товарищами теряется
в тот момент, когда ведьма устраивает их на ночлег в разных местах, а связь с бурсой в це-
лом – в тот момент, когда ректор, недолго думая, отдает его приехавшим казакам.
Эта же отчужденность проявляется уже на дороге на панский хутор: “Философу чрезвы-
чайно хотелось узнать обстоятельнее: кто таков был этот сотник, каков его нрав, что слышно
о его дочке, которая таким необыкновенным образом возвратилась домой и находилась при
смерти, и которой история связалась теперь с его собственною, как у них и что делается в
доме? Он обращался к ним с вопросами; но козаки, верно, были тоже философы, потому
что в ответ на это молчали и курили люльки, лежа на мешках” [Гоголь 1937, 191].
Эта характеристика, носящая, на первый взгляд, исключительно комический характер
(как минимум со времен Сократа философом принято считать того, кто говорит, а не того,
кто молчит), получает дальнейшее развитие в сцене в трактире.
…Дорош сделался чрезвычайно любопытен и, оборотившись к философу Хоме, бес-
престанно спрашивал его:
“Я хотел бы знать, чему у вас в бурсе учат; тому ли самому, что и дьяк читает в церкви,
или чему другому?”
“Не спрашивай!” говорил протяжно резонер: “пусть его там будет, как было. Бог уже
знает, как нужно; Бог все знает”.
“Нет, я хочу знать”, говорил Дорош: “что там написано в тех книжках. Может быть, сов-
сем другое, чем у дьяка… Я хочу знать все, что ни написано. Я пойду в бурсу, ей богу,
пойду! Что ты думаешь, я не выучусь? Всему выучусь, всему!” [Гоголь 1937, 192].
Здесь Дорош показывает уже вполне явный интерес к философии, только весьма спе-
цифический: по его мнению, может существовать дистанция между бурсой и церковью
(“тем, что дьяк читает”), и сам он в таком случае выбирает именно бурсу. Сама постановка
вопроса удивляет масштабом: это или протестантское sola scriptura (если под “теми книж-
ками” имеется в виду Библия), то ли вызов христианству как таковому; примечательно,
109
что Хома в свою очередь игнорирует эти вопросы и просит казаков его отпустить, а Дорош
единственный отказывает ему, мотивируя это тем, что хочет еще “поговорить о бурсе”.
Сама по себе эта сцена вполне может показаться юмористической бытовой зарисовкой,
однако ее продолжение оказывается вполне зловещим.
* * *
Самый развернутый вставной рассказ в повести – это разговор в “похожей на клуб”
кухне сотникова дома, где Хома в последний вечер будет говорить о том, что казак не
должен ничего бояться. Перед первой ночью службы хуторяне вспоминают панночку и
пересказывают слухи о том, что она была ведьма; и уже первая история – о псаре Ми-
ките – прямо повторяет то, что произошло с самим Хомой: “Он, дурень, нагнул спину и,
схвативши обеими руками за нагие ее ножки, пошел скакать, как конь, по всему полю, и
куда они ездили, он ничего не мог сказать; только воротился едва живой, и с той поры
иссохнул весь, как щепка; и когда раз пришли на конюшню, то вместо его лежала только
куча золы, да пустое ведро: сгорел совсем; сгорел сам собою” [Гоголь 1937, 203].
Скачка с ведьмой на спине оказывается не только соблазном (псарь “вкляпался” в
панночку, Хома, хоть и отверг ее в обличье старухи, во время бега испытывал “бесовс-
ки-сладкое чувство, он чувствовал какое-то пронзающее, какое-то томительно-страшное
наслаждение” [Гоголь 1937, 187]), но и непосредственной угрозой жизни; более того, и в
случае Микиты мы видим упоминание этого разрыва речевой коммуникации. Несколько
странным выглядит то, что ругательный эпитет (“дурень”) обращается к жертве, а не к
панночке; но, в конце концов, он добровольно уступил соблазну и отчасти сам повинен в
своей судьбе. Однако вторая история, которую тут же рассказывает Дорош про панночку и
жену казака Шептуна, являет собой квинтэссенцию описанной нами проблемы.
…В люльке, висевшей среди хаты, лежало годовое дитя – не знаю, мужеского или
женского пола. Шепчиха лежала, а потом слышит, что за дверью скребется собака и
воет так, хоть из хаты беги. Она испугалась: ибо бабы такой глупый народ, что высунь
ей под вечер из-за дверей язык, то и душа войдет в пятки. Однако ж думает, дай-ка я
ударю по морде проклятую собаку, авось-либо перестанет выть – и, взявши кочергу,
вышла отворить дверь. Не успела она немного отворить, как собака кинулась промеж
ног ее и прямо к детской люльке. Шепчиха видит, что это уже не собака, а панночка.
Да притом пускай бы уже панночка в таком виде, как она ее знала – это бы еще ничего;
но вот вещь и обстоятельство: что она была вся синяя, а глаза горели, как уголь. Она
схватила дитя, прокусила ему горло и начала пить из него кровь. Шепчиха только
закричала: “Ох, лишечко!” да из хаты. Только видит, что в сенях двери заперты. Она
на чердак: сидит и дрожит глупая баба, а потом видит, что панночка к ней идет и на
чердак; кинулась на нее и начала глупую бабу кусать. Уже Шептун поутру вытащил
оттуда свою жинку всю искусанную и посиневшую. А на другой день и умерла глупая
баба. Так вот какие устройства и обольщения бывают! Оно хоть и панского помету,
да все когда ведьма, то ведьма [Гоголь 1937, 205].
В этом рассказе самое поразительное – это не стоическая реакция “хорошего казака”
Шептуна, который в одночасье лишился жены и ребенка, а отношение рассказчика к свое-
му предмету. Мысль Дороша, что “бабы глупый (т.е. пугливый) народ”, опровергается в
следующем же предложении: испугавшись того, что она считала собакой, Шепчиха тем
не менее не запирается в хате и не зовет на помощь, а берет кочергу и идет бороться с
угрозой. Того, с чем она сталкивается далее, испугаться вполне естественно; однако же
неодобрение повествователя заслуживает не ведьма-оборотень, не казак Шептун, мирно
спавший в то время, как убивали его семью, а опять-таки “глупая баба” Шепчиха.
Эта сцена наиболее отчетливо показывает, насколько глубоко зло проникло в пастораль-
ную хуторскую реальность, лишь на первый взгляд повторяющую карнавальные, но про-
никнутые светом и оптимизмом миры “Вечеров на хуторе близ Диканьки”. Дорош, Явтух
и прочие не просто верные слуги сотника, исполняющие его приказы (естественно, и его
обещание Хоме “не исправишь – не встанешь” выполняли бы в случае необходимости эти
110
же самые “хорошие казаки”); их досужие разговоры, в которых вина лежит не на ведьме-
панночке, а на ее жертвах, выглядят вполне искренними. Естественно, сами они не слишком
верят в рассказы о похождениях панночки; но Хома-то знает, что ведьма ездила на нем
самом верхом, знает, что она встает ночью из гроба, и все равно молчит “по какому-то без-
отчетному для него самого чувству” [Гоголь 1937, 209]. Более того, “…философ был одним
из числа тех людей, которых если накормят, то у них пробуждается необыкновенная филан-
тропия” [Гоголь 1937, 209]. Эта “филантропия”, которая заставляет Хому молчать, то ли
еще одно проявление гоголевского юмора, то ли вполне точное отражение ситуации в пони-
мании Хомы: а что изменится, если он расскажет хуторянам о происходящем в церкви? Ему
либо не поверят, либо объяснят месть панночки его собственными грехами, но уж во всяком
случае никто не подумает о том, чтобы изменить приказу сотника. Именно поэтому молча-
ние Хомы или максимально общие слова о том, что “много на свете всякой дряни водится”
[Гоголь 1937, 211] оказываются вполне гуманным актом: философ не ставит людей перед
фактом реальности зла и необходимости окончательного выбора, давая им возможность со-
хранить иллюзию человечности. Окончательно же разрушается эта иллюзия в последнюю
ночь: слова Хомы о том, что “козак не должен бояться ничего на свете” относятся не к нему
одному, но и ко всем окружающим его, очевидно, тоже “козакам”; и фраза начинает напоми-
нать последние слова другого философа, благодаря соотечественникам оказавшегося перед
лицом смерти: “Вот уже время идти отсюда, мне – чтобы умереть, вам – чтобы жить, а кто из
нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога” (Платон. Анология Сократа. 42а).
И.Ф. Анненский, рассуждая о том, как страх постепенно становится главным психо-
логическим мотивом повести, говорит: “Величайшее мастерство Гоголя высказалось в той
постепенности, с которой нам сообщается в рассказе таинственное: оно началось с полуко-
мической прогулки на ведьме и правильным развитием дошло до ужасной развязки – смер-
ти сильного человека от страха. Поэт заставляет нас пережить шаг за шагом с Хомой все
ступени развития этого чувства… Душевное состояние своего героя он объективировал, а
работу аналитическую предоставил читателю… Страх сменяется ужасом, ужас – смятени-
ем и тоской, смятение – оцепенелостью. Теряется граница между я и окружающим, и Хоме
кажется, что заклинания говорит не он, а мертвая. Смерть Хомы… есть необходимый конец
рассказа – заставьте его проснуться от пьяного сна, вы уничтожите все художественное зна-
чение рассказа” [Анненский 1979, 214]. Иначе говоря, мы “объективно” наблюдаем лишь
растущий страх главного героя, а где именно творится вызывающая его чертовщина – в
старой церкви или в сознании философа – не столь важно. Представляется, что реакция
хуторян на происходящие с Хомой изменения, описанный выше растущий разрыв между
бурсаком и обществом, является не менее важным предметом гоголевской “объективации”:
мертвая панночка, демоны и Вий обретают реальность хотя бы потому, что и Хома, и хуто-
ряне верят в них – и совершают свои поступки исходя из этой веры.
* * *
Хома погибает, выполнив до конца свой долг и так и не дождавшись “тысячи чер-
вонных”, обещание которых так подкрепляло его силы. Чудовища, которые смогли доб-
раться до философа лишь со вторым криком петуха, окаменели, “завязнувши в дверях и
окнах”. Произошло ли что-то с хутором и его жителями – нам прямо не сообщают, однако
последняя фраза о том, что церковь “так навеки и осталась… обросла лесом, корнями,
бурьяном, диким терновником, и никто не найдет теперь к ней дороги” [Гоголь 1937, 217],
позволяет предположить, что или люди оставили эти места, или сами были оставлены
Богом. И этот вывод вполне сочетается с одним из тезисов упомянутой работы А. Жукова:
“Мироустройство, порождающее бесконечные трагические конфликты и повсеместное
зло, – это лишь внешняя сторона проблемы. Однако если исходить из того, что Н.В. Го-
голь был православным человеком, можно сказать: трагическое в его прозе мотивирова-
но отсутствием в людях христианского начала, страха перед Богом и Страшным судом”
[Жуков 2007, 4]. Повесть “Вий”, как кажется, позволяет обосновать этот вывод не только
православной верой самого Гоголя6, но и всем сюжетом, характеристиками героев, пов-
торяющимися мотивами описания. С другой стороны, такая трактовка повести позволяет
111
лучше понять трагический пессимизм последующего творчества Гоголя: Хома Брут, ве-
селый и своевольный философ, оказывается посреди той же “страшной пустыни”, что и
вечный титулярный советник Башмачкин в момент утраты шинели; как Хома цепенеет
под взглядом ведьмы, так же “немеет мысль” рассказчика под взглядом “сверкающей, чуд-
ной, незнакомой” Руси в “Мертвых душах”7. Д.С. Мережковский отмечал: “Зло видимо
всем в великих нарушениях нравственного закона, в редких и необычайных злодействах,
в потрясающих развязках трагедий; Гоголь первый увидел невидимое и самое страшное,
вечное зло не в трагедии, а в отсутствии всего трагического, не в силе, а в бессилии, не
в безумных крайностях, а в слишком благоразумной середине, не в остроте и в глубине,
а в тупости и плоскости, пошлости всех человеческих чувств и мыслей, не в самом ве-
ликом, а в самом малом” [Мережковский 1909]. Для него воплощением этой плоскости
и пошлости являются Хлестаков и Чичиков; однако еще раньше и не менее отчетливо
эти качества проявляются в хуторянах “Вия”, своей “обычностью” и “нормальностью”
оттеняющих ужасную и захватывающую дух реальность, с которой столкнулся Хома.
Но “Вий” в самом конце оказывается произведением оптимистическим: эпилог по-
вести, казалось бы, совершенно бытовой, оттеняющий и снижающий ее фантастическую
составляющую, на самом деле выполняет крайне важную функцию. Разговор Халявы и
Горобца о том, что Хома был “славный человек”8, хоть и “пропал он оттого, что побоял-
ся”, устраняют главную, наверное, несправедливость повести – безвестность его борьбы
и его подвига. Связь философа с человечеством, разорвавшаяся в момент разделения ге-
роев на хуторе ведьмы, восстанавливается: товарищи Хомы, в отличие от ректора, сотни-
ка, хуторян, сходу понимают, что с ним произошло и как следует оценивать его поведе-
ние. “Для чего нам так заботиться о мнении большинства, дорогой Критон? Порядочные
люди – а с ними и стоит считаться – будут думать, что все это свершилось так, как оно
свершилось на самом деле” (Платон. Критон. 44с ), – эти слова Сократа могут стать подхо-
дящей эпитафией первого христианского воина в русской литературе.
Анненский 1979 – Анненский И.Ф. О формах фантастического у Гоголя // Анненский И.Ф. Кни-
ги отражений. М.: Наука, 1979. С. 207–216 (Annensky I.F. On the Forms of Nikolai Gogol’s Fantastic
Art // The Book of Reflections).
Арендт 2013 – Арендт Х. Личная ответственность при диктатуре // Арендт Х. Ответственность
и суждение. М.: Издательство Института Гайдара, 2013. С. 47–83 (Arendt H. Personal Responsibility
Under Dictatorship // Responsibility and Judgment. Translated into Russian by Arsons D., Bardina S.,
Gulyaev R.).
Белинский 1953 – Белинский В.Г. О русской повести и повестях г. Гоголя (“Арабески” и “Мир-
город”) // Белинский В.Г. Собр. соч.: в 13 т. М.: Изд-во АН СССР, 1953. Т. 1. С. 259–307 (Belinsky V.G.
On the Russian prose tale and prose tales of Mr. Gogol (Arabeski and Mirgorod)).
Гоголь 1937 – Гоголь Н.В. Вий // Гоголь Н.В. Собр. соч.: в 14 т. М.: Изд-во АН СССР, 1937. Т. 2.
(Gogol N.V. Viy).
Мережковский 1909 – Мережковский Д.С. Гоголь. Творчество, жизнь и религия. М.: Пантеон,
1909 (Merezhkovsky D.S. Gogol. Works, Life and Religion).
Виноградов 2007 – Виноградов И.А. Повесть Н.В. Гоголя “Вий”: Из истории интерпретаций //
Н.В. Гоголь и современная культура: Шестые Гоголевские чтения: материалы докладов и сообще-
ний международной конференции. М.: КДУ, 2007. С. 105–122.
Ефимова 1994 – Ефимова Е.С. Страх и дерзновение Хомы Брута: [к изучению повести “Вий”] //
Литература в школе. 1994. №1. С. 40–47.
Жуков 2007 – Жуков А.С. Поэтика трагического и ужасного в повестях Н.В. Гоголя. Автореф.
дисс. на соиск. уч. степ. канд. филол. наук. Самара, 2007.
Кантор 2008 – Кантор В.К. Гамлет как христианский воин // Вопросы философии. 2008. № 5.
С. 32–46.
112
Манн 2002 – Манн Ю.В. Заметки о “неевклидовой геометрии” Гоголя, или “сильные кризисы,
чувствуемые целою массою” // Вопросы литературы. 2002. № 4. С. 170–200.
Эйхенбаум 1937 – Эйхенбаум Б.М. Миргород. Вий. Комментарии // Гоголь Н.В. Собр. соч.:
в 14 т. Т. 2. М.: Изд-во АН СССР, 1937. С. 732–748.
Эпштейн 1996 – Эпштейн М. Ирония стиля: Демоническое в образе России у Гоголя // Новое
литературное обозрение. 1996. №19. С. 129–147.
References
Efimova E.S. Fear and daring of Khoma Brut. To the study of prose tale Viy // Literatura v shkole.
1997.Vol. 1. P. 40–47 (in Russian).
Eikhenbaum B.M. Mirgorod. Viy. Comments // Gogol N.V. Works. Vol. 2. M.: AN SSSR, 1937.
P. 732–748 (in Russian).
Epstein M. Irony of style: Demonical in Gogol’s image of Russia // Novoe Literaturnoe obozrenie,
1996. Vol. 19. P. 129–147 (in Russian).
Kantor V.K. Hamlet as Christian warrior // Voprosy Filosofii, 2008. Vol. 5. P. 32–46 (in Russian).
Mann Yu.V. Notes on non-Euclidean geometry of Gogol or “severe crisises that are felt by whole
mass” // Voprosy Literatury. 2002. Vol. 4. P. 170–200 (in Russian).
Vinogradov I.A. Prose tale of N.V. Gogol Viy. From history of interpretation // N.V. Gogol and modern
culture. 6th Gogol’s readings. Materials of reports and statements of international conference. M.: KDU,
2007. P. 105–122 (in Russian).
Zhukov A.S. Poetics of tragical and terrible in prose tales of N.V. Gogol. Abstract from candidate of
philological sciences dissertation. Samara, 2007 (in Russian).
Примечания
1
См. [Белинский 1953]. О намеренно сниженной оценке Белинским роли Г.С. Сковороды и его
наследия в этом сравнении говорит хотя бы то, что главную и единственную философскую доброде-
тель Хомы он видит “в стоистическом равнодушии ко всему земному, кроме горелки” и способности
“оттопывать трепака”, каких бы “горя и страху” он ни натерпелся до того [Там же].
2
На это можно возразить, что Гоголь здесь лишь отражает реальные особенности быта и нравов
духовных учебных заведений. Однако в таком случае придется объяснить, чем продиктован выбор
именно этих эпизодов бурсацкой жизни: так, Б.М. Эйхенбаум, выделяя параллели между “Вием”
и романом В.Т. Нарежного “Бурсак”, отмечает, что в последнем отсутствуют сцены кулачных боев
(которые, собственно, и открывают возможность “военной” аналогии и являются основанием для
столь оригинальной характеристики Тиберия Горобца) [Эйхенбаум 1937, 746].
3
По частоте употребления (“страх” и производные – 12 раз, “страшный” и производные – 26,
“ужас” – 7) данные слова являются наиболее распространенными в повести. Так, например, хотя в
начале повести нрав Хомы дважды назван “веселым”, в дальнейшем этот эпитет употребляется по
отношению к разным персонажам лишь 6 раз, причем в основном в контексте утраченной веселос-
ти; эпитеты “смелый”, “храбрый”, “отважный” и т.п. в повести вовсе отсутствуют.
4
Из этого описания, кстати, становится ясно, что, вопреки расхожим трактовкам (включая экра-
низацию 1967 г.), это не полет, а именно бег; не Хома взлетает над землей, а сам мир расширяется,
“растет вглубь” под его ногами.
5
Здесь опять же можно отметить параллель со “Страшной местью”, в кульминации которой
череда вроде бы случайностей так же неудержимо тащит героя к его судьбе; ср. описания внутрен-
него состояния героев: “Философ вздрогнул по какому-то безотчетному чувству, которого он сам
не мог растолковать себе…” и “Не мог бы ни один человек в свете рассказать, что было на душе у
колдуна… То была не злость, не страх, и не лютая досада. Нет такого слова на свете, которым бы
можно было его назвать”.
6
Отдельное уточнение: Хома в разговоре с сотником как раз всячески отрицает свою православ-
ную праведность, да и избранные им средства духовной борьбы – заклинания, магический круг –
далеки от канонических; уже в этом можно увидеть отношение Гоголя к букве и духу христианства.
7
Эта параллель изначально предложена М. Эпштейном, но для него важнее связь между поздним
Гоголем и Блоком, а “Вий” выступает преимущественно как материал, подтверждающий эту связь.
8
Здесь можно сказать, что многочисленные интерпретации повести, рассматривающие Хому
как инструмент критики православной церкви (будущий священник предается пьянству, разврату
и дерется со своими коллегами), явно не согласуются с этой характеристикой героя. Хотя, конечно,
следует учитывать, что богослов Халява, которому принадлежат эти слова, сам в отношении фор-
мальной добродетели недалеко ушел от Хомы.
113
Вопросы философии. 2015. № 9. С. 114–128
Кредо Н.Н. Страхова (опыт самопонимания в переписке с П.Д. Голохвастовым)*
Е.Н. Мотовникова, П.А. Ольхов
В статье уточняются архивные перспективы исследования философского кредо
Н.Н. Страхова, представленного в его переписке с одним из наименее известных его кор-
респондентов – П.Д. Голохвастовым. Страхов, отвечая на письма Голохвастова, толку-
ет несколько ключевых пунктов своего понимания религиозных перемен, произошедших
в 80-е гг. XIX в. с Л.Н. Толстым, и излагает собственное понимание религиозной проблемы,
которое сочетается со страховским пониманием “красного” нигилизма, пониманием себя как
оппонента философского спиритуализма А.М. Бутлерова и противника “игры ума” в публи-
цистике В.С. Соловьева. Смысловая многослойность писем Страхова к Голохвастову позво-
ляет выделить их в особую архивную группу, нуждающуюся в специальном исследовании.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: Н.Н. Страхов, П.Д. Голохвастов, философское кредо, полемика,
самопонимание, литературно-философская герменевтика, диалог.
МОТОВНИКОВА Елена Николаевна – кандидат философских наук, доцент кафедры фи-
лософии и теологии, социально-теологический факультет, Белгородский государственный
национальный исследовательский университет.
ОЛЬХОВ Павел Анатольевич – доктор философских наук, профессор кафедры филосо-
фии и теологии, социально-теологический факультет, Белгородский государственный нацио-
нальный исследовательский университет.
Цитирование: Мотовникова Е.Н., Ольхов П.А. Кредо Н.Н. Страхова (опыт самопонима-
ния в переписке с П.Д. Голохвастовым) // Вопросы философии. 2015. № 9. С. 114–128.
114
Кредо Н.Н. Страхова
(опыт самопонимания в переписке с
П.Д. Голохвастовым)
Е.Н. МОТОВНИКОВА, П.А. ОЛЬХОВ
115
говорю против Дарвина, то думают, что я стою за катехизис; когда против нигилизма, то
считают меня защитником государства и существующего в нем порядка; если говорю про-
тив вредного влияния Европы, то думают, что я сторонник цензуры и всякого обскуран-
тизма и т.д. О, Боже мой, как это тяжело! А что же делать? Иногда приходит на мысль, что
лучше бы молчать, – и не раз я молчал, чтобы не прибавлять силы тому, чему не следу-
ет. Я изворачиваюсь и изгибаюсь, сколько могу. Вы видели, с каким жаром я схватился за
спиритизм; я очень горжусь тем, что написал книгу против чудес, и в сущности, не очень
сердился, когда Соловьев провозгласил меня за это материалистом. Как быть, как писать,
когда кругом непобедимый фанатизм и когда всякое доброе начало отразилось в людских
понятиях в дикой и односторонней форме? И разве я один в таком положении? Все серь-
езные люди терпят ту же беду и часто принуждены молчать. Таково положение России,
что между революционерством и ретроградством нет прохода; эти два течения все душат”
[Переписка 1914, 404].
Ф.Э. Шперк, пытаясь определить главные черты страховской писательской индиви-
дуальности, нашел возможным назвать эту особенность “периферийным мышлением”,
т.е. склонностью к обстоятельному, детальному анализу явлений без общей их характе-
ристики, без “главных, центральных идей, последовательно выводящихся и определенно
формулированных” [Шперк 2010, 124–125]. Более понятным Страхов становится не тог-
да, когда его профессионально относят к какой-то школе или выделяют в нем знакомую
общую или архетипическую черту: идеализм, рационализм, мистицизм, антропологизм,
позитивизм и т.д., а когда смотрят наоборот, из центра его личности, его “совершенно
своеобразной индивидуальности”: «надо обладать известным чутьем индивидуальнос-
ти, чтобы не ошибиться в нем, а то как раз не приметишь “слона” в его произведении»
[Шперк 2010, 124].
Это особенное страховское чутье старался выразить Б.В. Никольский в биографичес-
ком очерке о Н.Н. Страхове; оно же привлекло к себе внимание П.А. Флоренского. Фло-
ренскому (род. 1882) не довелось лично познакомиться со Страховым, но он со студен-
ческих лет знал работы философа и долгие годы был близок к В.В. Розанову, который, в
свою очередь, прямо называл Страхова своим учителем, а себя его единственным учени-
ком. 9 мая 1913 г. Флоренский писал Розанову: “Кажется, и сами Вы не подозреваете, до
какой степени “недаром” Вы со Страховым сдружились. <…> Общее Ваше – это общий
угол зрения, под которым Вы мыслите все существующее, общая категория мысли. Кате-
гория эта – жизнь (βίος). “Организм” – вот что сплотило Розанова и Страхова, “целесо-
образность” – вот что их устремило к одной мечте. Это – положительная основа. А от-
рицательная – полное непостижение духовной жизни (Ζωή), дальтонизм к Вечности (не
обижайтесь, я по-дружески). <…> Вы оба не переносите интеллигентских категорий “ме-
ханизма”, безжизненности, случайности, с одной стороны, и духовности, сверхмирности,
жертвенности – с другой. Отсюда-то и происходит Ваш потрясающий пафос любви к Ро-
дине, Ваше славянофильство, Ваш вкус к земному. <…> Относительно Страхова у меня
всегда остается впечатление, что это – человек невысказавшийся. М<ожет> б<ыть>, это
произошло от забитости обществом. Но такая, напр., существенная черта, как склон-
ность к подлинным изданиям и древним книгам, которая глубоко определяет не-интел-
лигентский склад души (интеллигенту важны “лишь мысли”, а не цвет бумаги и не запах
старой кожи), – эта черта – ничуть не запечатлена в его произведениях, насколько я помню
их, и судя по ним нельзя было бы и заподозрить его. Вот почему разговоры о рационализ-
ме Страхова, формально справедливые, мне представляются по существу ложными, ибо
“рационализм” Страхова в еще большей степени сказался у Розанова в “О понимании”, но
как первая, периферическая попытка вскрытия идеи целесообразности. Непременно, ду-
мается мне, если бы Н.Н. Страхов смог развернуть ее, он перешел бы к иной, более глубо-
кой целесообразности” [Переписка 2010, 121].
Основные труды Н.Н. Страхова написаны ответно, в продолжение не им начатых
“крупных разговоров” 60–90 гг. XIX в. В этих разговорах Н.Н. Страхов – полноправный,
желанный, а порою и незаменимый участник. Без Страхова трудно представить смысло-
вой облик журнала братьев Достоевских “Время”: свойственные этому журналу экзистен-
116
циальная открытость, органические настроения, критицизм и ироничность в течение всей
его недолгой, но яркой истории поддерживались и развивались в философской публицис-
тике журнала Страховым (вплоть до закрытия издания, поводом для которого послужила
публикация статьи Страхова “Роковой вопрос”). Н.Н. Страхов – наиболее последователь-
ный участник дискуссии об основаниях естественнонаучного знания: напечатанные им
статьи-размышления в итоге были собраны в книге “Мир как целое”, предвосхитившей
эпистемологический холизм XX в. Две известные русские доктрины в области философии
истории – скептическая, только по недоразумению порицаемая за фатализм беллетрис-
тическая историософия Л.Н. Толстого и теория исторических типов Н.Я. Данилевского –
именно Страховым впервые были истолкованы и уточнены в критической перспективе.
Н.Н. Страхов – наиболее обстоятельный историк и критик русского литературного ниги-
лизма, квазинаучного спиритизма А.М. Бутлерова, дарвинизма на русской почве и др. Вла-
делец богатой философской библиотеки, переводчик и завзятый книгочей, Страхов вы-
ступил, помимо прочего, неким русским Борхесом, оставив после себя разносторонний
диалогический архив эпох, которые он прожил и пережил.
Один их самых крупных и важных отделов этого совокупного архива – пространная
переписка Страхова1. Наиболее отчетливо Страхов излагает основные пункты своего фи-
лософского символа веры в переписке с близкими друзьями и собеседниками – Л.Н. Толс-
тым, И.С. Аксаковым, А.А. Фетом, Н.Я. Данилевским, П.Д. Голохвастовым и В.В. Розано-
вым. Переписка с Толстым продолжалась в течение четверти века (1870–1895), затрагивала
“все поводы бытия” и была весьма откровенна. С И.С. Аксаковым, дидактичным собе-
седником, Страхов переписывался в 1863–1885 гг. (особенно активно в 1881–1885 гг.);
они обсуждали, в частности, событие цареубийства, вопросы веры, религиозный пово-
рот и художественное творчество Толстого. В переписке Страхова с Фетом (1877–1892),
практичным помещиком и ярким представителем чистой лирики, сравнившим однажды
Страхова с куском душистого мыла, в полемическом духе обсуждались творческие кол-
лизии, возникавшие в российском обществе, поэтические замыслы Фета (который посы-
лал Страхову большинство своих стихотворений), различные творческие проекты Фета –
вроде перевода Шопенгауэра (в котором Страхов активно участвовал и как редактор) или
“Критики чистого разума” Канта (от которого Страхов Фета едва отговорил). Н.Я. Дани-
левский – ближайший друг Страхова; в их переписке (1873–1885) много личного, но ос-
новное ее содержание образуют разговоры о дарвинизме и историософии. С В.В. Розано-
вым Страхов переписывался в 1888–1893 гг., до переезда Розанова в Петербург, и изредка
впоследствии, в перерывах между петербургскими встречами; самая философски содер-
жательная часть писем здесь посвящена проблемам исторического понимания. Что же ка-
сается переписки Страхова с П.Д. Голохвастовым, то большая ее часть пока остается в
архивах. Немногие опубликованные письма Страхова к Голохвастову по откровенности
сравнимы с его письмами к Л.Н. Толстому.
* * *
Павел Дмитриевич Голохвастов (15(27).02.1838–4(16).07.1892) – архивист и знаток
русского Смутного времени, истории Земских соборов, а также русской былинной исто-
рии и “стиха русского народного и нашего литературного” [Голохвастов 1883]. Довольно
много писал и мало публиковался; оставил обширные рукописи, впоследствии частично
опубликованные (см. подробнее [Битюгова 1992а]; биографические сведения: [Энцикло-
педический словарь 1893]). Российскому образованному обществу он стал известен после
1869 г., когда опубликовал драму “Алеша Попович, представление в 5 действиях, сочинен-
ное по старым русским былинам”. Дважды Голохвастов вступал на чиновничье поприще.
В 1857–1859 гг. он служил в Министерстве иностранных дел (Главном архиве и Азиат-
ском департаменте), а в 1882 был назначен чиновником по особым поручениям при ми-
нистре внутренних дел Н.П. Игнатьеве, выступил разработчиком законодательных основ
нового Земского собора и даже составил (в сотрудничестве с И.С. Аксаковым, см. [Пере-
писка 1913]) проект императорского манифеста о созыве Собора. Манифест вызвал, по-
117
видимому, разочарование Александра III. Голохвастов и сам министр вынуждены были
подать в отставку.
Н.Н. Страхов познакомился с П.Д. Голохвастовым в Петербурге в самом конце 1874 г.
и сразу сблизился с ним: выслушал его теоретические соображения о русском стихе – “те-
орию бесподобную”, в которую Страхов “накрепко уверовал”; услышал его чтение бы-
лин и заметил в нем незаурядное “чувство языка, стиха”, как и “его патриотизм, его де-
рзкие мысли об Европе”. Тогда же Голохвастов, будучи большим поклонником Толстого,
объявил Страхову, что Толстой еще не сказал своего “главного слова” и что он ждет еще
от Толстого “величайшего произведения” [Переписка 1914, 56]. Сообщая об этой встрече
Толстому2, Страхов отметил, что нашел в Голохвастове “нечто вроде Левина” [Переписка
1914, 55]. Первые письма об устройстве домашней жизни Голохвастова написаны Стра-
ховым Толстому и Фету в 1878 г., когда он впервые побывал в доме Голохвастовых в под-
московном Воскресенске и узнал о голохвастовской склонности мыслить и действовать
поэтически вольно, решительно в нравственном отношении. Уже и повседневная жизнь
была весьма своеобразна: превращен в былинную “игрушку” дом, в котором жила семья
Голохвастова, невдалеке от монастыря Новый Иерусалим, “тоже игрушки в своем роде”
[Переписка 1914, 181–182]. При этом обитатели дома были не слишком притязательны в
отношении текущих бытовых забот и сосредоточивались на умственных и духовно-прак-
тических занятиях3. Голохвастов был неизменно откровенен, “странен” и “мил” [Перепис-
ка 1914, 225], пусть и строил иногда планы “очень честолюбивые” [Переписка 1914, 231].
В конце 1870-х гг. началась переписка Страхова с Голохвастовым, продолжавшаяся, види-
мо, до смерти Павла Дмитриевича. В публикуемых письмах, относящихся ко второй поло-
вине 1880-х гг., можно выявить несколько смысловых пластов. Но основной из них связан
с духовными исканиями Л.Н. Толстого, религиозные перемены в котором и Страхов, и Го-
лохвастов в то время интенсивно “переживали”.
П.Д. Голохвастов резко возразил против новой личной веры писателя, который,
“дочиста выписавшись”, “...хочет… рушить Церковь – нерушимую… Народа он, наде-
юсь, не развратит, но общество – развратит окончательно…” (в письме к Страхову от
12 дек. 1886 г., см. [Литературное наследство 1973, 480]). В публикуемых письмах содер-
жатся ответы Н.Н. Страхова – единственного в своем роде собеседника Толстого4 – на
размышления П.Д. Голохвастова. В письме 12 марта 1885 г. Страхов, размышляя в свя-
зи с мнениями Голохвастова о переменах, происходивших с Толстым, уточняет несколь-
ко ключевых пунктов своего кредо, которые не излагаются в других его письмах и трудах
или излагаются косвенно и могут быть по-разному истолкованы. Заявляя о несогласии
с автономным складом толстовских интерпретаций исторических религий (христианс-
тва, прежде всего), и грубостью, с какой Толстой говорит об исторических промахах или
ошибках христианского религиозного мышления, уступающего политической злобе дня,
Страхов, между тем, зачисляет и себя в “еретики”. Это письмо прежде публиковалось
не полностью (большой фрагмент издан без специальных комментариев в примечании к
письму Н.Н. Страхова к И.С. Аксакову от 25 мая 1885 г.) [Переписка 2007, 137–139]. Здесь
письмо впервые приводится полностью, вместе с тремя другими прежде не издававши-
мися письмами Страхова к Голохвастову (от 25 января – 4 февраля 1887 г., 19 июня и
26 августа 1888 г.), которые находятся в тесном единстве с письмом от 12 марта. Вы-
сказываемое отношение к новейшему исповеданию веры Л.Н. Толстого сочетается здесь
с суждениями Страхова о его понимании “красного” нигилизма и затем о понимании себя
как оппонента философского спиритуализма А.М. Бутлерова, как, впрочем, и противни-
ка “игры ума” в публицистике В.С. Соловьева, навязавшего Страхову полемику о теории
культурно-исторических типов Н.Я. Данилевского.
Письма хранятся в общей коллекции писем Н.Н. Страхова к П.Д. Голохвастову, кото-
рой располагает Рукописный отдел Пушкинского дома (всего в коллекции 22 письма, да-
тированных 1874–1888 гг.), и публикуются по оригиналу: Рукописный отдел Пушкинско-
го Дома – Института русской литературы РАН. ПД 11060/XVIIc.17. Лл. 36–45.
* * *
118
Н.Н. Страхов – П.Д. Голохвастову 12 марта 1885 г.5
119
Простите, сам чувствую, что пишу неясно и неполно; но я не хотел оставить Ваши
слова без ответа и не поблагодарить Вас за Ваше живое участие. Когда-нибудь поговорим
поподробнее.
Наконец в Мартовской книжке Журн<ала> Мин<истерства> Н<ародного>
Пр<освещения> появилась статья о Вашем стихе11. Если достанете в Воскресенске, про-
чтите; но во всяком случае пришлю Вам оттиск. Перечту и сам, чтобы проверить впечат-
ление. Живу я по-прежнему, в известных Вам комнатах, подобных чердаку12. Кажется,
здоровье мое наладилось к моему собственному удивлению. Читаю много, пишу мало.
Сегодня слышал, что Бутлеров готовится отвечать основательно13. Хотелось бы, чтобы это
дело имело полную серьезность – постараюсь об этом. Физики и математики буквально в
восхищении от моей статьи.
Еще раз благодарю Вас. Не могу представить, как бы я мог потерять расположение к
Вам и как бы не обрадовался самому сердитому Вашему письму. Прошу Вас, любите и Вы
меня, немножко. Ольге Андреевне14 мое усердное почтение.
1885 Ваш душевнопреданный
12 Марта Н. Страхов
Спб.
Н.Н. Страхов – П.Д. Голохвастову 25 января – 4 февраля 1887 г.
Спасибо Вам, дорогой Павел Дмитриевич, за Ваше письмо (от 12 Дек.), такое доброе
ко мне и такое же к Толстому. Никуда я не поехал на праздники, нигде не был – и берегусь
зиму, и боюсь отягощать других своею скучною фигурою, и совестно для себя искать рас-
сеяние. Нужно дома сидеть и делать дело, пока есть силы. А сладко было бы повидаться с
Вами! В прошлом мае и июне я съездил на Южный берег, в семью Н.Я. Данилевского; раз-
бирал его бумаги, приготовил очерк его биографии15 и т.п., да каждый день ходил кланять-
ся его могиле16. Он был самый чистый человек, какого я только знал, и с его смертью я,
собственно, уже не могу ничего делать, как только готовиться к своей смерти. Стал я уже
хилеть, да и чаще болеть; и сегодня не совсем здоров, уже пятый день сижу дома.
На обратном пути заезжал я на четыре – на пять дней к Толстому и видел его нынеш-
нее житье. Не стану его описывать17, а скажу только на Ваши слова, что винить его, пра-
во, мудрено. Немножко я знаю, чего ему стоит то, что он делает; не легко ему живется.
А влияние его имеет всегда полезную сторону, и сильно оно потому, что других-то ника-
ких влияний нет. Церковь у нас уже привыкла молчать и очень твердо убеждена, что вооб-
ще следует молчать, что это дело и наилучший способ действия. Литература кончила тем,
что стала призывать власть, правительство, и думает, что только властью и можно что-ни-
будь хорошее сделать. Науки у нас не существует; общественное мнение потеряло всякую
нить и не знает, куда ему напирать18.
Государство во Франции держится только страхом коммуны и жаждою реванша; а у
нас порядок (нынешний) держится страхом нигилизма. Я не вижу умственного движения,
не вижу прогресса в мире, ни духовного, ни общественного! Утешьте меня, если можете,
но право, чем дальше, тем мрачнее смотрю я на вещи.
Посылаю Вам свою книгу: Об основных понятиях19. Сам я считаю, что меня за нее
следовало бы сделать доктором философии и членом Академии наук. Есть такие, которые
думают, что и этого мало. Что Вы скажете?
Скоро пришлю Вам и другую: О вечных истинах20.
Донельзя мне интересно то, что Вы теперь пишете; Бог даст, авось доведется и про-
честь.
Простите, дорогой Павел Дмитриевич. От души желаю Вам по-прежнему богатырс-
твовать. Ольге Андреевне усердное почтение. Планов еще никаких не делал, но видеть
Вас – мое душевное желание, и Ваше приглашение я поставлю в первую строку.
А может быть, еще напишете?
1887
начал 25 Янв. Ваш душевно
конч. 4 Февр. Н. Страхов
Вот она, моя мешкотность!
Спб.
120
Н.Н. Страхов – П.Д. Голохвастову 19 июня 1888 г.21
Покорно Вас благодарю, многоуважаемый и дорогой Павел Дмитриевич, за то, что так
душевно откликнулись на присылку моей статьи22. А не стыдно Вам? Как превосходно
Вы начали Ваш ответ Соловьеву! Но все дело окончилось несколькими строчками. Как я
ни медлителен, как ни опаздываю, а все-таки я всегда первый, потому что другие вовсе не
хотят писать. Какие-нибудь Скабичевские23 – те пишут большие труды, и управляют об-
щественным мнением; а Голохвастовы, обладающие обилием идей и мастерством языка,
молчат, и об них вовсе и не слышно. Теперь представляется превосходный случай – нуж-
но отвечать Соловьеву на его Philosophie de l’Église Universelle24; кому же лучше, как не
Вам? Вы мне предлагаете – ни за что не буду; я не знаком хорошо с церковными вопро-
сами и нет у меня расположения знакомиться. Непременно Вы должны написать – я буду
считать это за Вами, как Ваш долг. И сколько подобных случаев! Костомаров25 всю жизнь
преспокойно писал и преуспевал, считался и считается нашим лучшим историком. Меж-
ду тем давно следовало бы низвести его в разряд болтунов, руководящихся притом всяки-
ми пристрастиями. Один Забелин возражал, да Геннадий Карпов26 – и мало, и робко, по-
чему и не переменили дела.
Виноват я очень перед Вами, что не заезжал к Вам; но желание было у меня, а теперь
даже и большое желание есть посетить Вас. Да пропала уверенность в себе: по дряхлос-
ти и тоскливости не чувствую возможности быть хорошим спутником и собеседником. Во
время приезда Ольги Андреевны здоровье мое, что называется, скрипело; так и не услы-
шал я ее драмы, чего очень хотел, зная чудесный дух ее творчества27. А что, если я таки к
Вам заеду? До сих пор сижу здесь и пока доволен: погода не только прохладная, а сегодня
просто холодная – семь градусов! Может быть, в начале августа тронусь с места.
Наводил я справки: статья Ваша уже напечатана в Церковных Ведомостях28 (верно
ли?) в № от 4-го Июня; Саблер29 хотел послать Вам номер. (Сам я его не видел, т.е. Сабле-
ра.) Непременно достану и прочту. Я до Вас большой охотник и буду ждать Вашей книги30
как огромного литературного явления. После моей полемики с Тимирязевым31 и Соловье-
вым для меня стало яснее, какую важность и пользу заключают книги Данилевского. Они
не пропадут, тогда как Соловьев, сколько шуму ни делай, пропадет, как метеор.
Статья Соловьева в В<естнике> Евр<опы>32 не составляет части будущей книги, как
Вы пишете; уже явилась его брошюра под заглавием Национальный вопрос в России, в
которой перепечатана и эта статья и другие мелкие, с грозным предисловием и двумя ядо-
витыми примечаниями. В одном он говорит: лживый и бессмысленный патриотизм, обна-
руживающийся в делах злобы и насилия – вот единственный результат славянофильских
мечтаний, а потому советует вступить на путь самоотречения33. Он совсем помутился, да
и никогда не был ясен. Это раб, очевидно зарывающий свои таланты в землю34, не делаю-
щий своего дела со страхом и вниманием. Тут он водился со Стасюлевичами, Гинцбурга-
ми, Валуевыми, и посланниками: английский был у него с длинным визитом35. Решитель-
но, он агитатор, а не писатель!
Сам я теперь в жестоком положении: здоров, стар, свободен и покоен; следовательно,
нужно что-нибудь писать и что-нибудь основательное. Например: Главная задача науки о
познании, где, думаю, изложить давние свои мысли о времени, числе и пространстве36.
Но – не добро быти человеку единому37 – часто я вспоминаю первое правило, данное
людям.
Простите меня по-христиански. Не находите Вы, что я бранчлив и резок с Соловье-
вым? Ваше известие о действии моих статей против дарвинизма очень меня радует. В пос-
леднее время часто ко мне обращаются премилые и умные молодые люди с заявлениями
всякого сочувствия и благодарности, да такими горячими, что лучше и желать нельзя38.
А я думаю: вот, достались белке и орехи, а зубов уж нет!
Мой душевный привет Ольге Андреевне. Дай Бог Вам всего хорошего!
1888 Ваш искренно преданный
19 Июня. Н. Страхов
Спб.
121
P.S. Мой ответ Соловьеву не возбудил в литературе ни звука, а об его статье все гово-
рили39. Вот и сравните силу западничества и его интерес для самих пишущих с глухим по-
ложением славянофильства.
122
Забелин 1883 – Забелин И.Е. Минин и Пожарский: Прямые и кривые в Смутное время. М.:
К.Т. Солдатенков, 1883. (Zabelin I.E. Minin and Pozharsky. Straights and curves in the Time of Troubles.
In Russian).
Истомин 1885 – Истомин Ф.М. Законы стиха русского народного и нашего литературного.
П.Д. Голохвастова. 1883 // Журнал Министерства народного просвещения. 1885. Март. (Istomin F.M.
Laws of Russian folk poetry and our literary one, by P.D. Golokhvastov. In Russian).
Карпов 1870 – Карпов Г.Ф. Критический разбор разработки главных русских источников, до
истории Малороссии относящихся, за время: 8-е генваря 1654 – 30-е мая 1672 года. М., 1871. (Kar-
pov G.F. Critical analysis of elaboration of main Russian sources, regarding to the history of Little Russia
since January, 8, 1654 to May, 30, 1672. In Russian).
Карпов 1871 – Карпов Г.Ф. Г. Костомаров как историк Малороссии. М., 1871. (Karpov G.F. Ko-
stomarov as a historian of Little Russia. In Russian).
Костомаров 1871 – Костомаров Н.И. Ответ Г. Карпову // Беседа. 1871. № 1. С. 1–9. (Kostoma-
rov N.I. The answer to G. Karpov. In Russian).
Литературное наследство 1973 – Ф.М. Достоевский. Новые материалы и исследования / Ред.
В.Р. Щербина. М.: Наука, 1973. (Литературное наследство; т. 86). (F.M. Dostoevsky. New materials
and researches. In Russian).
Переписка 1913 – Переписка П.Д. Голохвастова с И.С. Аксаковым о “Земском соборе” // Рус-
ский архив. 1913. Кн. 2. С. 93–111. (Correspondence between P.D. Golokhvastov and I.S. Aksakov on
“Zemsky sobor”. In Russian).
Переписка 1914 – Переписка Л.Н. Толстого с Н.Н. Страховым. 1870–1894 / С предисл. и при-
меч. Б.Л. Модзалевского. СПб.: Об-во Толст. музея, 1914. (Толстовский музей; т. 2). (Correspondence
between L.N. Tolstoy and N.N. Strakhov. In Russian).
Переписка 2001 – Переписка В.В. Розанова с Н.Н. Страховым // Розанов В.В. Литературные
изгнанники: Н.Н. Страхов. К.Н. Леонтьев. М.: Республика, 2001. С. 5–315. (Собрание сочинений /
В.В. Розанов). (Correspondence between V.V. Rozanov and N.N. Strakhov. In Russian).
Переписка 2007 – И.С. Аксаков – Н.Н. Страхов: Переписка / сост. М.И. Щербакова. Оттава:
Оттавский ун-т, 2007. (Correspondence between I.S. Aksakov and N.N. Strakhov. In Russian).
Переписка 2010 – Переписка В.В. Розанова и П.А. Флоренского // Розанов В.В. Литературные
изгнанники. Кн. 2: П.А. Флоренский, С.А. Рачинский, Ю.Н. Говоруха-Отрок, В.А. Мордвинова. М.:
Республика; СПб.: Росток, 2010. С. 9–412. (Собрание сочинений / В.В. Розанов). (Correspondence
between V.V. Rozanov and P.A. Florensky. In Russian).
Переписка 2011 – Переписка [А.А. Фета] с Н.Н. Страховым. 1877–1892 / Вступ. ст., публикация
и комм. Н.П. Генераловой // А.А. Фет и его литературное окружение. Кн. 2. М.: ИМЛИ РАН, 2011.
С. 233–550. (Литературное наследство; т. 103). (Correspondence between A.A. Fet and N.N. Strakhov.
1877–1892. In Russian).
Скабичевский 1887 – Скабичевский А.М. Граф Л.Н. Толстой как художник и мыслитель: Кри-
тич. очерки и заметки. СПб., 1887. (Skabichevsky A.M. Count L.N. Tolstoy as an artist and thinker. In
Russian).
Соловьев 1888а – Соловьев В.С. Национальный вопрос в России. [Вып. 1]. 2-е изд., доп. СПб.,
1888. (Soloviev V.S. National question in Russia. In Russian).
Соловьев 1888б – Соловьев В.С. Россия и Европа // Вестник Европы. 1888. №№ 2, 4. (Solo-
viev V.S. Russia and Europe. In Russian).
Соловьев 1908 – Соловьев В.С. Письма / Под ред. Э.Л. Радлова. Т. 1. СПб., 1908. (Soloviev V.S.
Letters. In Russian).
Соловьев 1911 – Соловьев В.С. Россия и вселенская церковь / Пер. с фр. Г.А. Рачинского. М.:
Путь, 1911. (Soloviev V.S. Russia and the universal church. Translated from French into Russian by
G.A. Rachinsky).
Соловьев 1923 – Соловьев В.С. Письма / Под ред. Э.Л. Радлова. Пб.: Время, 1923. (Soloviev V.S.
Letters. In Russian).
Соловьев 1977 – Соловьев С.М. Жизнь и творческая эволюция Владимира Соловьева. Брюссель:
Жизнь с Богом, 1977. (Soloviev S.M. Life and creative evolution of Vladimir Soloviev. In Russian).
Страхов 1885 – Страхов Н.Н. Физическая теория спиритизма // Новое время. 1885. 26 февр.
№ 3232. (Strakhov N.N. Physical theory of spiritualism. In Russian).
Страхов 1886а – Страхов Н.Н. Дарвинизм. Критическое исследование Н.Я. Данилевского.
СПб., 1885 // Гражданин. 1886. 7 марта. № 25. (Strakhov N.N. Darwinism. Critical research of N.Y. Da-
nilevsky. In Russian).
Страхов 1886б – Страхов Н.Н. Об основных понятиях психологии и физиологии. СПб., 1886.
(Strakhov N.N. On main concepts of psychology and physiology. In Russian).
123
Страхов 1887а – Страхов Н.Н. Всегдашняя ошибка дарвинистов. По поводу статьи проф. Ти-
мирязева: “Опровергнут ли дарвинизм?” // Русский Вестник. 1887. №№ 11, 12. (Strakhov N.N. Usu-
al mistake of Darwinists. On the article of professor Timiryazev: “Whether Darwinism is disproved?”.
In Russian).
Страхов 1887б – Страхов Н.Н. О вечных истинах. (Мой спор о спиритизме). СПб., 1887. (Strak-
hov N.N. On eternal truth. (My dispute about spiritism). In Russian).
Страхов 1887в – Страхов Н.Н. Полное опровержение дарвинизма // Русский вестник. 1887.
№ 1, 2. (Strakhov N.N. Absolute refutation of Darwinism. In Russian).
Страхов 1888а – Страхов Н.Н. Жизнь и труды Н.Я. Данилевского // Данилевский Н.Я. Россия и
Европа. 3-е изд. СПб., 1888. С. V–XXXII. (Strakhov N.N. Life and works of N.Ya. Danilevsky. In Rus-
sian).
Страхов 1888б – Страхов Н.Н. Наша культура и всемирное единство. Замечания на статью
г. Влад. Соловьева “Россия и Европа” // Русский вестник. 1888. № 6. С. 200–256. (Strakhov N.N. Our
culture and world unity. Remarks on Soloviev’s article “Russia and Europe“. In Russian).
Тимирязев 1887 – Тимирязев К.А. Опровергнут ли дарвинизм? // Русская мысль. 1887. № 5, 6.
(Timiryazev K.A. Whether Darwinism is disproved? In Russian).
Шперк 2010 – Шперк Ф.Э. Н.Н. Страхов. Критический этюд // Шперк Ф. Как печально, что во
мне так много ненависти… Статьи, очерки, письма / науч. ред. А.Н. Николюкин; вступ. ст., сост.,
подгот. текста и коммент. Т.В. Савиной. СПб.: Алетейя, 2010. С. 122–128. (Shperk F.E. N.N. Strakhov.
Critical essay. In Russian).
Щербакова 2004 – Щербакова М.И. “Вместо дневника – письма к вам”: из переписки Н.Н. Стра-
хова с о. Иоанном Скивским // Москва. 2004. № 10. С. 186–206. (Scherbakova M.I. “Instead of diary –
letters to you”: from correspondence between N.N. Strakhov and Ioann Skivsky. In Russian).
Энциклопедический словарь 1893 – Голохвастов Павел Дмитриевич // Энциклопедический сло-
варь / Под ред. И.Е. Андреевского. СПб.: Ф.А. Брокгауз, И.А. Ефрон, 1893. Т. 9 (17). С. 111. (Golokh-
vastov Pavel Dmitrievich, article in Encyclopedic dictionary. In Russian).
Битюгова 1992а – Битюгова И.А. Голохвастов Павел Дмитриевич // Русские писатели. 1800–
1917. Биографический словарь. Т. 1. М.: Советская энциклопедия, 1992. С. 618.
Битюгова 1992б – Битюгова И.А. Голохвастова Ольга Андреевна // Русские писатели. 1800–
1917. Биографический словарь. Т. 1. М.: Советская энциклопедия, 1992. С. 618–619.
Литвак 1992 – Литвак Б.Г. Николай Иванович Костомаров. Очерк жизни и творчества // Кос-
томаров Н.И. Очерк домашней жизни и нравов великорусского народа в XVI и XVII столетиях. М.:
Республика, 1992. С. 6–106.
Мотовникова 2013 – Мотовникова Е.Н. К метафизике метода Н.Н. Страхова // Гуманитарные
исследования в Восточной Сибири и на Дальнем Востоке. 2013. № 4. С. 123–130.
Ольхов 2009 – Ольхов П.А. Здравый смысл и история. Заметки к полемической эпитафии
Н.Н. Страхова “Вздох на гробе Карамзина” // Вопросы философии. 2009. № 5. С. 125–132.
Ольхов 2010 – Ольхов П.А. Свободный консерватор: на подступах к философии истории
Н.Н. Страхова // Философия и культура. 2010. № 8. С. 103–109.
Фатеев 2010 – Фатеев В.А. “…В Страхове я вижу миниатюру современной России”: полеми-
ческие заметки об отношениях Н.Н. Страхова и Вл.С. Соловьева // Вестник Русской христианской
гуманитарной академии. Т. 11. Вып. 1. 2010. С. 111–127.
Чалая 2006 – Чалая Т.П. Н.И. Костомаров (1817–1885 гг.): общественно-политические взгляды
и деятельность: автореф. дисс. … канд. ист. наук. Воронеж, 2006.
References
Bitjugova I.A. Golokhvastov Pavel Dmitrievich // Russian writers. 1800–1917. Bibliographic diction-
ary. Vol. 1. M.: Sovetskaya encyclopedia, 1992. P. 618. (In Russian).
124
Bitjugova I.A. Golokhvastova Olga Andreevna // Russian writers. 1800–1917. Bibliographic diction-
ary. Vol. 1. M.: Sovetskaya encyclopedia, 1992. P. 618–619. (In Russian).
Chalaya T.P. N.I. Kostomarov (1817–1885): Social political views and activity. Candidate of histori-
cal scienсes thesis. Voronezh, 2006. (In Russian).
Fateev V.A. “In Strakhov I see a miniature of modern Russia”: polemic notes on relationships between
N.N. Strakhov and Vl.S. Soloviev // Bulletin of Russian Christian humanitarian academia. 2010. Vol. 11.
No.1. P. 11–127. (In Russian).
Litvak B.G. Nikolai Ivanovich Kostomarov. Essay on life and works // Kostomarov N.I. The essay
about home life and mores of Great Russian people in XVI and XVII centuries. M.: Respublika, 1992.
P. 6–106. (In Russian).
Motovnikova E.N. To the Metaphysics of method of N.N. Strakhov // Humanities research in the Rus-
sian Far East. 2013. Vol. 4. P. 123–130. (In Russian).
Olkhov P.A. Common sense and history. Notes on polemic epitaph of N.N. Strakhov “Last breath on
the coffin of Karamzin” // Voprosy Filosofii. 2009. Vol. 5. P. 125–132. (In Russian).
Olkhov P.A. Free conservator: on the approaches to the philosophy of history of N.N. Strakhov // Phi-
losophy and Culture. 2010. Vol. 8. P. 103–109. (In Russian).
Примечания
1
Первые письма, в которых начинают оформляться познавательные установки Н.Н. Страхова,
см. в публикации [Щербакова 2004]. Далеко не все письма Страхова выявлены исследователями.
До полутысячи его писем и писем к нему находится в основных архивохранилищах России (самые
крупные фонды – в ИРЛИ РАН и Российской национальной библиотеке).
2
Л.Н. Толстой сотрудничал с П.Д. Голохвастовым по крайней мере с 1872 г., когда активно
пользовался его библиотекой при работе над романом из эпохи Петра I.
3
“…Выехал и сделал визит Павлу Дмитриевичу Голохвастову, в городе Воскресенске, где Но-
вый Иерусалим. Очень милые люди, и восхищают уже тем, что живут в деревне (Воскресенск – чис-
тая деревня). Но представьте, что они владеют там только домом. Дом этот выстроен из липового
дерева (да, да!), и самым выгодным образом расположен против монастыря, разубран и раскрашен,
как игрушка, но, кроме дома и немного денег, у Голохвастова ничего нет. Мы ездили навестить Пок-
ровское (верст пять), где большой каменный дом, чудные виды, пруды, стриженый сад и пр. Все это
брошено, потому что ни один из братьев не имеет средств поддерживать это имение. Балкон и ко-
лонны под ним уже обваливаются – досада меня взяла”. [Переписка 2011, 255]. В письме к Толстому
Страхов описывает эту поездку с большими подробностями, указывает на “престранное и препри-
ятное” общее впечатление, которое произвел на него дом Голохвастовых, и сообщает, кроме того,
впечатления от “мыслей” Голохвастова, которые “очень восторженны”: “…он восхищается войною,
Николаем Николаевичем (Великим князем, участником Русско-турецкой войны. – Е.М., П.О.), Пет-
ром, Петербургом – и во всем этом много правды, или хоть не много, а есть частица. Я возражал ему
и хвалил его. – “Вы пессимист”, – грустно заметил он. Я согласился” [Переписка 1914, 182].
4
Страхов много лет дружил с Л.Н. Толстым, часто гостил в Ясной поляне, сотрудничал с писа-
телем в деле переиздания “Войны и мира”, “Анны Карениной” и др. произведений. Все это делало
Страхова ценнейшим собеседником для Голохвастова, пораженного религиозно-философской пере-
меной в Толстом.
5
Бóльшая часть текста этого письма опубликована в [Переписка 2007, 137–139].
6
Речь идет о религиозно-философском трактате Л.Н. Толстого “В чем моя вера?” (1884), ини-
циировавшем широкое международное распространение и обсуждение “толстовства”.
7
На левом поле вертикально приписано: “видите, как обмолвился!”.
8
В декабре 1884 г. Страхов уже объяснял свой еретический мистицизм И.С. Аксакову и неожи-
данно встретил понимание и серьезный интерес [Переписка 2007, 115–122].
9
Макарий Великий – христианский святой (IV в.).
10
Анализ целей и мотивов революционно-демократического движения в России, его внешних
и внутренних причин Н.Н. Страхов осуществил в цикле статей “Письма о нигилизме”, опублико-
ванных в газете И.С. Аксакова “Русь” (1881) после убийства Александра II и казни цареубийц [Пе-
реписка 2007, 47–53].
11
Речь идет о статье Ф.М. Истомина [Истомин 1885], посвященной работе [Голохвастов 1883].
Под текстом статьи имеется помета: “Окончание следует”, однако оно не появилось.
12
Н.Н. Страхов не имел собственного жилья и снимал квартиры в разных районах Петербурга.
Последняя квартира, из которой он писал П.Д. Голохвастову, находилась на пятом, верхнем этаже
дома Стерлигова (Стерлингова?), у Торгового моста (сейчас – набережная Крюкова канала, д. 9).
Страхов занимал здесь две просторных комнаты.
125
13
На статью Страхова [Страхов 1885] А.М. Бутлеров ответил работой [Бутлеров 1885]. После
смерти Бутлерова (авг. 1886) материалы их спора, начиная с “Трех писем о спиритизме” (Гражданин.
1876) Страхова, составили книгу [Страхов 1887б].
14
Ольга Андреевна Голохвастова (урожд. Андреевская; 1840–1897), внучка Н.М. Карамзина,
внебрачная дочь его старшего сына Андрея Николаевича, писательница. Автор драм и комедии:
“За себя и за многих” (1869), “Чья правда” (1871), “Две невесты” (1877), “Назвался груздем – поле-
зай в кузов” (1874), “Лихому – лихое” (1881). “Выше толпы” (1886). Отклики Страхова в 1870-х гг.
о творчестве Голохвастовой см. в [Переписка 1914, 91–92, 94]. См. о ней [Битюгова 1992б].
15
Биографический очерк Н.Я. Данилевского [Страхов 1888а] содержал не только биографию,
но и анализ и оценку концепции культурно-исторических типов. В конце статьи Страхов поставил
дату окончания работы – 15 февраля 1888 г.
16
Письмо к Фету (18 июня 1886 г.) из дома Данилевских в Мшатке передает настроение Стра-
хова: “Живу я, как будто на кладбище, над свежею могилою. Моя комната рядом с кабинетом Нико-
лая Яковлевича, где я разбираю его рукописи, письма, книги. Если читаю книгу, то на полях нахожу
бесчисленные заметки, которые он любил делать. Если гуляю по саду, то на каждом шагу нахожу
растения, которые он садил, растил и которыми так любовался. Если разговариваю, то вспоминаю
о нем или слушаю нескончаемые воспоминания. В урочный час иду на его могилу; она в даль-
ней части сада, среди широкой полянки, кругом обставленной кипарисами и заслоненной отовсюду
возвышениями. Чудесное место для могилы! И так как это самое святое место в Мшатке, то сюда
приходят те, кто захочет молиться. <…> Все погибнет, несмотря ни на какие старания. Обратить
временное в вечное невозможно. Вечность доступна человеку только при его жизни, а не по смерти,
когда все, что он был, делается временным. Попробую написать его биографический очерк; едва ли
сумею так сделать, как хочется, но писать буду с любовью и радостию” [Переписка 2011, 417–418].
Об упомянутом очерке см. предыдущее примеч.
17
О посещении Ясной Поляны летом 1886 г. Страхов подробно написал Фету 13–15 июля
1886 г.: [Переписка 2011, 418–419].
18
Здесь меняется цвет чернил: прежде синий, с этого места черный.
19
См. [Страхов 1886б]. Во время печатания книги Страхов писал Толстому (23 сент. 1886): “Ког-
да самолюбие очень разыграется, то приходит на ум, что за эту книгу меня следовало бы сделать
доктором философии и членом Академии Наук. Но по правде, я сам только хотел бы быть доволен
своею книгою, и для этого, кажется, чего-то не хватает” [Переписка 1914, 337].
20
См. [Страхов 1887б]. Об отношении к этому труду Страхов написал Фету 18 февраля 1887 г.:
“Вообще, эту книжку выпускаю не совсем покойно. Пожалуй, найдутся такие, что обидятся за Бут-
лерова, а другие за самих себя. Пожалуй, найдут книгу неясною и неполною; и действительно, дело
не доведено до конца. Со своею мешкотностию я дотянул до того, что Бутлеров умер” [Переписка
2011, 430]. Книга действительно вызвала непонимание, но совсем в другом смысле. Вл.С. Соло-
вьев обвинил Страхова в лукаво замаскированном материализме, и упрек со стороны давних дру-
зей (Соловьев убедил Фета поддержать его “нарекания”; неприятие книги Страхова выразил также
Н.Я. Грот, не понравилась она и еще одному московскому философу – Л.М. Лопатину; см. [Соловьев
1908, 31]) в лжи и притворстве глубоко обидел нравственно щепетильного Страхова. См. об этом
[Переписка 2011, 432–434; Переписка 1914, 346–348; Фатеев 2010, 120].
21
Обычно Страхову хватало для письма одного почтового листа; здесь же понадобилось два,
каждый из которых был сложен вдвое.
22
Речь идет о статье [Страхов 1888б].
23
Александр Михайлович Скабичевский (1838–1911) – литературный критик и публицист.
В 1880-х гг. постоянно сотрудничал в столичной либеральной газете “Новости”; его ближайший по
времени “большой труд” был посвящен Л.Н. Толстому [Скабичевский 1887].
24
Страхов приводит рабочее название книги Вл. Соловьева, опубликованной год спустя в Па-
риже под заглавием La Russie et l’Église universelle (1889) (рус. пер. [Соловьев 1911]). Соловьев
работал над книгой в Воробьевке у Фета летом 1887 г., а Страхов постоянно переписывался с Фетом
и в течение недели в августе гостил в имении Фета, где и ознакомился с работой Соловьева. Об этом
свидетельствует следующее письмо Страхова, хотя Страхов и упоминает там другую работу Соло-
вьева. Впрочем, о начале работы над книгой “Россия и Вселенская Церковь” Соловьев “под большим
секретом” написал Страхову еще 30 января 1887 г., тогда же упомянул и ее рабочее заглавие (см.
[Соловьев 1908, 29–30]). Оно встречается и в письме Соловьева к брату, Михаилу Сергеевичу [Cо-
ловьев 1923, 110], а 18 сентября 1887 г. Соловьев сообщил брату окончательное заглавие труда: “Я
выбросил все теософическое и назвал сочинение La Russie et l’Église Universelle” [Соловьев 1923,
113]. Об изменении заглавия книги в ходе работы над ней и необходимые ссылки на письма Соловь-
ева к о. Пирлингу см. [Соловьев 1977, 267–268].
25
Николай Иванович Костомаров (1817–1885) был известен критической позицией в отноше-
нии истории Н.М. Карамзина и, вообще, традиционной русской государственной, “москвоцентри-
ческой” исторической школы. Уже первая научная работа Н.И. Костомарова, магистерская диссерта-
126
ция “О причинах и характере унии в Западной России” (1841), предлагавшая переосмысление роли
православия на Украине, вызвала недовольство министра народного просвещения С.С. Уварова,
приказавшего сжечь труд молодого ученого, см. [Литвак 1992, 14]. Из современных контекстуаль-
ных исследований творчества Н.И. Костомарова и дискуссий, связанных с его именем, см., напри-
мер, [Чалая 2006]. Идеологизирующее понимание наследия Н.М. Карамзина вызывало у Страхова
резкий протест (см.: [Ольхов 2009]).
26
Иван Егорович Забелин (1820–1908/1909) – археолог и историк, исследователь жизни древней
киевской и московской Руси. Его полемические статьи против Н.И. Костомарова, занимавшего кри-
тическую позицию в отношении сакрализации К. Минина и Д. Пожарского и других стереотипов
русской исторической науки, были собраны в книге [Забелин 1883].
Геннадий Федорович Карпов (1839/1848–1890) – историк, ученик С.М. Соловьева, специализи-
ровавшийся по истории Малороссии; писал критически об исследованиях Костомарова в докторс-
кой диссертации [Карпов 1870], где сравнивал подходы Костомарова и С.М. Соловьева; см. также
его работу, специально посвященную критике взглядов Костомарова [Карпов 1871]. Костомаров, со
своей стороны, хорошо понимал основания несогласия с оппонентами: “С.М. Соловьев писал исто-
рию России, имея в виду стройное и последовательное развитие государственной и общественной
жизни, а я – монографию о восстании народа южной Руси против Польши под предводительством
Богдана Хмельницкого, имея в виду преимущественно и на первом плане интересы местные, давая
собственно местным событиям больший простор в повествовании…” [Костомаров 1871, 6].
27
О.А. Голохвастова находилась в Петербурге в начале апреля 1888 г., о встрече с ней 6 апреля
в доме Т.А. Кузминской Страхов написал Л.Н. Толстому [Переписка 1914, 370]. О чтении драмы
О.А. Голохвастовой в 1888 г. неизвестно, о публикации ее драмы в 1888 г. или позже сведений нет.
28
Страхов имеет в виду статью “О святом Стефане Сурожском и о крещении князя Бравлина с
дружиной”.
29
Владимир Карлович Саблер (1845–1929) – российский юрист и государственный деятель, в
1883–1892 гг. – управляющий канцелярией, впоследствии (1911–1915) – обер-прокурор Святейшего
Синода.
30
Страхов говорит о неизвестном замысле П.Д. Голохвастова; после упоминавшейся работы
[Голохвастов 1883] Голохвастов не издавал книг.
31
Предыдущий 1887 г. прошел для Страхова в полемике с К.А. Тимирязевым вокруг книги
Данилевского “Дарвинизм. Критическое исследование”. Над этим трудом Данилевский работал с
редакторской помощью Страхова. После смерти Данилевского (ноябрь 1885) подготовку книги к
изданию и собственно издание осуществил Страхов. Были опубликованы 2 части 1-го тома (СПб.,
1885) и одна глава 2 тома (СПб., 1889), общим объемом почти 1,4 тысячи страниц. По выходе перво-
го тома Страхов опубликовал статью об этой книге [Страхов 1886а], в которой дарвиновское учение
о механизме эволюции, как он считал, “полностью опровергнуто”. В декабре 1886 г. Страхов за-
кончил статью “Полное опровержение дарвинизма” [Страхов 1887в]. К.А. Тимирязев возразил пуб-
личной лекцией в Политехническом музее “Опровергнут ли дарвинизм?”, которую в расширенном
виде опубликовал как статью [Тимирязев 1887]. В том же году Страхов успел ответить развернутым
анализом этого текста (см. [Страхов 1887а]) и посчитал, что “распутал дело до конца, так что вся-
кому желающему понять оно будет вполне ясно” [Переписка 1914, 360–361]. Но в 1889 г. полемика
возобновилась.
32
См. [Соловьев 1888б].
33
Статья Соловьева [Соловьев 1888б] появилась незадолго до выхода вторым изданием сбор-
ника Соловьева “Национальный вопрос в России”, см. [Соловьев 1888а]. Соловьев закончил пре-
дисловие к этому изданию 17 апреля 1888 г. (дата проставлена под текстом). Видимо, книга была
опубликована в мае или в начале июня (до 19-го, когда Страхов писал к Голохвастову) 1888 г.
В выходившем в 1888 г. ежемесячно журнале “Библиограф” (ред. Н.М. Лисовский), где помещалась
информация о новых книгах, о появлении сборника Соловьева сообщалось в № 7/8.
Страхов внимательно ознакомился со сборником Соловьева: он обращает внимание Голохвас-
това на отсутствовавшие прежде примечания в двух статьях соловьевского сборника. Одно из них
появилось в статье “Любовь к народу и русский народный идеал” (вперв. опубл. 1884): “С тех пор,
как это было написано, дурные проявления национализма непомерно усилились в нашем обществе,
что и было главным поводом для моего резкого протеста (в статье “Россия и Европа”)” [Соловьев
1888а, 67] (относится к предложению: “Слава Богу, нам приходится более радоваться славным под-
вигам народного самоотвержения, совершенным Россией, нежели хулить ее за дурные проявления
национализма”). Второе примечание, пересказываемое Страховым, сделано Соловьевым к заглавию
статьи “Что требуется от русской партии”: «Статья эта, написанная в начале 1886 г. и напечатанная
в “Московском сборнике” (1887 г.), говорит об идеальных требованиях истинно русской политики
в противоположность тому грубому и безыдейному национализму, который господствует у нас в
последние годы. Бессмысленный и лживый патриотизм, выражающийся в делах злобы и насилия, –
вот единственный практический результат, к которому привели нас пока славянофильские мечтания.
127
Кажется, немногие серьезные люди этой школы поняли урок и повернули на путь “самоотречения”»
[Соловьев 1888а, 103]. “Грозное” предисловие ко 2-му изданию было воспроизведено и в 3-м изда-
нии сборника (1891).
34
Источник сравнения: Мф:25, 14–30.
35
Михаил Матвеевич Стасюлевич (1826–1911) – редактор журнала “Вестник Европы”, историк
и публицист. Гораций Осипович Гинцбург (1833–1909) – барон, купец 1-й гильдии, финансист, про-
мышленник и еврейский общественный деятель. Петр Александрович Валуев (1815–1890) – граф,
государственный и литературный деятель; министр внутренних дел в 1861–1868 гг. Его распоря-
жением был закрыт (1863) журнал братьев Достоевских “Время”, в котором активно публиковал-
ся и занимался организаторской работой Н.Н. Страхов; репутация “всепонимающего философа”
(А.А. Григорьев) состоялась у Страхова именно в период его работы во “Времени”. Журнал был
закрыт после публикации статьи Страхова “Роковой вопрос”. С 1864 г., по разрешению П.А. Ва-
луева, которое испросил М.М. Достоевский, журнал был фактически возобновлен, получив новое
название “Эпоха”. “Английский посланник” – Роберт Мориер (1826–1893), посол Великобритании
в России (1884–1893).
О круге общения Соловьева в Петербурге Страхов писал и Толстому 6 апреля 1888 г.: “Соловь-
ев мне похвалился, что обедал у Гинцбурга, и были там кроме иных Стасюлевич, Валуев, Гончаров,
Пыпин; кроме того, что он познакомился с посланниками и что английский посланник был у него.
Говорю: похвалился, потому что на вопрос, о чем же шла речь, ничего ровно не сказал. Все это не-
множко обрисовывает его положение” [Переписка 1914, 370].
36
Незавершенный очерк Страхова под заглавием “О времени, числе и пространстве” был опуб-
ликован впервые И. Матченко в журнале “Русский вестник” (1897. № 1, 2).
37
Ср.: “И сказал Господь Бог: не хорошо быть человеку одному; сотворим ему помощника,
соответственного ему” (Бт:2, 18).
38
С конца января 1888 г. к Страхову обстоятельно писал В.В. Розанов (см. [Переписка 2001,
144–171]). Кроме того, в связи с приближающимся 60-летием Страхова в еженедельнике “Нива”
(1888. № 26) были помещены портрет и биография писателя. Об этой публикации Страхов писал
К.Н. Бестужеву-Рюмину в свой день рождения, 16 октября 1888 г.: “Это все сделал Д.Н. Михайлов,
которому я продиктовал, по его просьбе, одни лишь числа и названия. Он все разукрасил и надушил,
и, хотя я настаивал, чтобы наперед статья показана была мне, тиснул без моего пересмотра. Дело
обошлось прекрасно: мои родные и знакомые читали и были очень довольны, а журналисты и се-
рьезные любители чтения не обратили никакого внимания, так как подобным вещам не придается
никакого серьезного значения” [Архив Бестужева-Рюмина]. Сведений о Дмитрии Николаевиче Ми-
хайлове найти не удалось, но, очевидно, в 1888 г. он был молод и вполне мог принадлежать к кругу
почитателей Страхова: его книги стали появляться в начале 1900-х гг. и были посвящены творчеству
А.А. Григорьева и поэтам Я.П. Полонскому и К.Р. (К.К. Романову), т.е. касались тем и персон, так
или иначе близких Страхову.
39
Многочисленные, преимущественно негативные, отклики на статьи В.С. Соловьева “Россия и
Европа” появились в 1888 г. в ряде газет (“Московские ведомости”, “Новое время”, “Русское дело”,
“Гражданин”, “Неделя”, “Новости”, “Киевлянин” и др.) и журналов (“Вера и разум”, “Северный
вестник”, “Русский вестник”).
40
Письмо на полутора почтовых листах.
41
См. [Soloviev 1888] (рус. пер. 1909; отд. рус. изд. 1911). Но «главным трудом Соловьева летом
1887 г. было писание “La Russei et l’Église universelle”» [Соловьев 1977, 267, 268], хотя и “русская
идея” уже присутствовала на его горизонте: в конце марта 1887 г. в Москве Соловьев выступил с
двумя лекциями на тему “Славянофильство и русская идея” [Соловьев 1977, 262–263]. Брошюра же
L’Idée Russe выросла из текста доклада, который Соловьев прочел по-французски в Париже 25 мая
1888 г., “чтобы ознакомить французскую публику со своими воззрениями” [Соловьев 1977, 278].
42
Ошибка Страхова: “Письма отшельника” К.Н. Леонтьева публиковались в 1879 г. в газете
“Восток” и были посвящены славянскому вопросу. А здесь речь идет, очевидно, о статье “Записки
отшельника”, опубликованной в 1887 г. в газете “Гражданин”. Вероятно, Страхова подтолкнуло к
чтению прошлогодней публикации письмо к нему К.Н. Леонтьева, о котором он сообщал А.А. Фету
в первых числах августа, приводя выдержки из этого письма и весьма критически их комментируя;
см.: [Переписка 2011, 463].
43
Шарапов Сергей Федорович (1855–1911) – писатель-публицист славянофильского направле-
ния, издатель, экономический и политический деятель. Главным издательским предприятием Ша-
рапова в 1888 г. была газета “Русское дело” (1886–1890), которая позиционировалась издателем как
преемница “Руси” И.С. Аксакова.
128
Вопросы философии. 2015. № 9. С. 129–137
130
“…выпали бы все науки о действительном мире” [Там же, 50], в том числе – наука о дейс-
твительном развитии самой логики – её собственная история. Для Шпета методология
логического построения науки – это “…синтетическое направление, где речь идет о спо-
собах доказательства, объяснительных теориях и их специфических особенностях в за-
висимости от специфичности предмета, об их характере, как теорий, устанавливающих
законы или допускающих творчество и т.п.” [Там же, 47]. Это очень созвучно приведен-
ной мысли Брюшинкина. Относительно эпистемологии истории Шпет формулирует свой
собственный методологический “принцип дополнительности”. Его можно извлечь из те-
зисов к диссертации. (Они помещены в новое издание “Истории как проблемы логики”
(2014) и, тем самым, нам становится доступной квинтэссенция монографии Шпета. Даже
с точки зрения опыта подготовки подобного жанра документов, для диссертантов очень
интересно, как мыслитель делает рациональные “выжимки” из собственного труда.) “Ме-
тодологически полезно выделить в качестве переходной стадии от прагматической исто-
рии к истории научной стадию истории философской, непосредственно переходящей, с
одной стороны, в науку историю, с другой стороны, в философию истории” [Там же, 377].
Подобно этому история логики как история философской дисциплины реконструируется
с учетом логического материала и философско-логических установок.
И ещё один интересный момент. Для историка любой области знания (особенно гу-
манитарной) существенны принципы отбора материала. Причем это принципы не логики
как таковой, они дают общие основания для многообразия её интерпретаций у участни-
ков философского разговора и образовательного процесса интересующей нас эпохи. Рас-
смотреть это разнообразие, учесть эту поливариантность и, наряду с этим, выявить единс-
тво позволяет, на мой взгляд, понятие “образ логики”1. Тогда логика предстает перед нами
уже как особенный способ структурирования знания. В книге Шпета обнаруживается под-
тверждение этой важной для современных логических исследований идеи. Говоря о ме-
тодологической роли логики для исторического изложения, он подчеркивает, что “…хо-
тел наметить те принципы, которыми определяется выбор этих материалов” [Шпет 2014,
51]. А дальше следует пояснение Шпета, реконструированное Т.Г. Щедриной из пометок
на полях шпетовского экземпляра издания: “Выбор обусловлен этими принципами – сле-
довательно, правке подлежат именно принципы!” [Там же]. Действительно, все дискуссии
о моделях истории – это дискуссии о принципах. И если в основу исторического исследо-
вания положены принципы логики, а её аппарат оказывается недостаточным для решения
этой задачи, “…обнаруживает некоторую узость” (что и происходит в рамках гуманитар-
ной эпистемологии, анализа естественных рассуждений и т.п.), то, говоря словами Шпе-
та, “…может быть, вовсе не отвергать её нужно, а расширять и углублять” [Там же, 50].
Из своего времени Шпет задает перспективу для современных логиков: именно расши-
рение и углубление “…становится прямо-таки необходимейшей проблемой современной
логики” [Там же]. Расширение логики за счет соприкосновения с внешней для логики тка-
нью реальности, через проникновение в историческое, культурное, психологическое, мен-
тальное.
Полагаю, что для современных исследователей-логиков будут интересны шпетовские
трактовки проблемы психологизма, ментализма; обсуждение неформальной стороны ло-
гики и вопрос о том, можно ли считать её сферой логического, статус неформальной логи-
ки; вопрос об определении логики и её предмета с учетом реальной практики мышления,
представления знания и аргументации. Кроме того, особое значение для современных ло-
гических исследований приобретают обсуждаемые Шпетом в той или иной мере пробле-
мы смежных с логикой областей (теории аргументации, риторики, аргументорики, искус-
ственного интеллекта, теории принятия решений).
Но не только логиков может заинтересовать книга Шпета. Современная гуманитар-
ная эпистемология также имеет дело с вопросами, которые он ставил и пытался решать,
причем не только в “Истории как проблеме логики”, но и в “Явлении и смысле”, в лекци-
ях по логике и по истории науки, а также в письмах-разговорах с современниками (см.:
[Микешина 2010]). Сегодня нас интересуют практически те же вопросы и проблемы, ко-
торые волновали Г. Шпета. Мы, как и он в свое время, ведем дискуссии о специфике гума-
5* 131
нитарной эпистемологии. Например, о том, что представляет собой историческая реаль-
ность и как её познавать; как представить в словах-понятиях историческое (социальное)
знание (т.е. каков язык этого знания). А еще о том, что такое “интерсубъективность” (или
в терминологии Шпета “трансцендентность в имманентности”) и в этом контексте – о том,
в какой категории субъекта нуждается современная гуманитарная эпистемология. Шпет
поставил вопрос об историчности субъекта-исследователя и о преемственности интеллек-
туальной культуры, которые сегодня осмысливаются в рамках культурно-исторического
подхода [Ажимов, Шушкина, Щедрина 2012].
“История как проблема логики” – это одновременно и методологическая и историчес-
кая книга, именно её историчностью актуализируется смысл сказанного. Проблема исто-
рии ставится Шпетом как проблема действительности, так как «…“история” ведь и есть в
конце концов та действительность, которая нас окружает» [Шпет 2014, 31]. Эта действи-
тельность имеет непосредственное к нам отношение. История не набор фактов, пусть и
организованных определенным образом, это слово, которое живет сегодня, сейчас сосу-
ществует с нами. Поэтому история – наука герменевтическая (вот что хотел сказать Шпет
в “Истории как проблеме логики”). Как замечает П. Стайнер, философия истории Шпе-
та созвучна принципам Х. Уайта, в частности в том, что история исследует по сути дела
слова, а не факты, осуществляя их понимание и интерпретацию [Стайнер 2014, 54]. Эти
и другие интересные пассажи, актуализирующие мысль Шпета в различных контекстах –
историко-философском, семиотическом, феноменолого-герменевтическом, эстетическом,
гуманитарно-эпистемологическом, – представлены в книге “Густав Густавович Шпет”,
недавно вышедшей в серии “Философия России первой половины XX века” [Щедрина
2014а]
В шпетовском исследовании исторической методологии логика становится пробле-
мой. Он опирается на “Логики” Дж.С. Милля, Х. Зигварта, В. Вундта, “Историю логики”
К. Прантля, “Логические исследования” Гуссерля, и другие работы по логической пробле-
матике, которые выстраиваются в полифоничную традицию методологического подхода
к понятию логики, разговора о роли логики в разных типах знания. Шпет присоединяется
к этой интеллектуальной тенденции и рисует образ логики, который может решить позна-
вательные задачи исторического исследования. Его методологический образ логики пред-
полагает такое логическое определение науки, которое давало бы возможность включить
в число наук также историю [Шпет 2014, 50].
Ещё до защиты диссертации Шпет имел дело с преподаванием логики, требующим
традиционного (по его словам – “догматического”, см. [Щедрина 2010, 8]) изложения. Од-
нако видно, что уже в учебных курсах логика трактовалась им отчасти в иносказательном
смысле, отличном от того, которое бытовало среди отечественных университетских фило-
софов начала XX в. Например, учитель Шпета Г.И. Челпанов пишет: “Логика же есть на-
ука, которая показывает, как должно совершаться мышление, чтобы была достигнута ис-
тина; каким правилам мышление должно подчиняться для того, чтобы была достигнута
истина. <…> …логика может быть определена как наука о законах правильного мышле-
ния, или наука о законах, которым подчиняется правильное мышление” [Челпанов 2010, 4]
Определение Челпанова созвучно другим определениям того времени (цитата приведена
из репринта учебника 1915 года). Такое определение сразу же требует оговорок о разгра-
ничении предметов логики и психологии, дабы избежать психологизма, который к тому
времени уже был критически переосмыслен Гуссерлем. В лекциях Шпета по логике для
Высших женских курсов за 1911/12 гг. встречаем, казалось бы, похожее определение: “Ло-
гика изучает мышление и методы, но изучает вовсе не так, как естественные науки свои
предметы, она не занимается рассмотрением того, как совершается процесс мышления –
это дело психологии, – логика устанавливает только законы или нормы мышления, кото-
рым мы должны повиноваться и всякое отступление от которых влечет за собой непра-
вильность мышления” [Шпет 2010, 24]. Опыт изучения учебников логики и лекционных
курсов в отечественной университетской философии начала XX в. свидетельствует о том,
что за стандартными формулировками и композициями неминуемо проступают ориги-
нальные трактовки авторов, определяемые общефилософской оригинальностью их идей.
132
И здесь свой курс Шпет начинает с вполне “догматической” формулировки, но большую
часть курса развивает взгляд на логику, который и сегодня предстает новаторским и недо-
статочно разработанным: логика помогает различным отраслям знания определить свой
предмет. Логика имеет дело с понятиями, а понятия соответствуют некоторым предметам
(в “Истории…” он уточнит, что через предмет понятие очерчивает границы своего прило-
жения). Это приводит к такой парадоксальной мысли: “О предмете своей науки сам исто-
рик говорить не может, и этот вопрос может действительно разрешить только логик” [Там
же, 128]. Эти идеи заставляют задуматься о логике как об эффективном способе структу-
рирования, выстраивания знания, упорядочения его понятийной истории.
Итак, оригинальное видение Шпетом предмета и методологической роли логики от
лекций по логике 1911/12 гг. к диссертационному сочинению претерпело лишь некоторое
уточнение. Так, например, в “Логике” он говорит о том, что логика есть “наука об изло-
жении”, при этом он имеет в виду не слова, не грамматические формы, а мысли [Там же,
39]. В традиционной логике различаются два вида мысли – понятие и суждение. В дан-
ном случае Шпет имеет в виду смысл языкового знака, а именно – понятие. В “Истории
как проблеме логики” понятие также фигурирует как предмет логики, однако “…понятие
есть прежде всего слово, или более общее словесное выражение (курсив Шпета. – В.П.)”
[Шпет 2014, 46]. Здесь Шпет считает использование слова “слово” подходящим, посколь-
ку оно используется как синекдоха: “…все научное знание выражается в конце концов в
слове” [Там же].
Образ логики, рисуемый Шпетом, значим для методологии исторического и социаль-
ного познания постольку, поскольку всякая реальность, будучи данной через слово, попа-
дает в кругозор логического анализа, подлежит выстраиванию, отличающемуся от дейс-
твительного процесса, являющегося не объяснительным, но требующим понимания и
интерпретации. Причем интерпретации особого рода, отличной от формально-логической
интерпретации некоторой предметной области. Шпет считает первым логическим актом
саму вербализацию всякого переживания. Интересная параллель: поиск ответа на вопрос
о том, как человек конструирует мир, в том числе и культурно-историческую реальность,
свой жизненный мир, заставляет современного логика и методолога науки А.Л. Никифо-
рова “…вторгаться в области философии, в которых чувствует себя дилетантом” [Никифо-
ров 2012, 10]. Он рассматривает когнитивную и конструктивную функции языка, связы-
вает понятие смысла языкового выражения с понятием смысла человеческой жизни. Его
исследование основывается на пресуппозиции анализа языка, близкой шпетовскому ви-
дению логической природы начал всякого знания в слове. В данном случае современный
логик и методолог науки решает аналогичную со шпетовской постановкой культурно-ис-
торическую задачу выстраивания преемственности идей: «Мне хотелось найти какие-то
связи современных исследований в области анализа языка и деятельности с традиционны-
ми проблемами русской философии, восстановить, так сказать, “распавшуюся связь вре-
мен”» [Там же, 10]
Главный вопрос для современной логики и методологии гуманитарных наук: почему
Шпет оставался верен понятию “логика”, исторически ассоциирующемуся с “аристоте-
левской”, “традиционной”, “символической”, “математической”, “диалектической”? Ведь
ни одна из этих ассоциаций не увязывается с сутью его понимания логики историческо-
го исследования. Можно предположить, что содержание понятия “логика” отчасти инту-
итивное, отчасти – образное, что термин имеет неопределенный характер, видоизменяя
свой смысл, вовлекаясь в течение шпетовской мысли. Есть версия П. Стайнера, который
соглашается с тем, что употребление Шпетом термина “логика” удивительно нестрогое.
Причина, по его мнению, в том, что логика в конце XIX в. проходила этап самоопределе-
ния, соотнося свои основания2 то с математикой, то с психологией, то с теорией значения;
см.: [Стайнер 2014]. Действительно, логика переживала в то время методологическое са-
моосмысление.
При этом важно учитывать, что мы говорим о становлении логики в России, и у этого
процесса есть специфика. Русские философы, сталкиваясь с логикой то в связи с препо-
давательскими задачами, то в связи с методологическими и гносеологическими вопроса-
133
ми, несмотря на уверенность Канта в завершенности и неизменности логики3, старались
выработать собственную оригинальную трактовку этой дисциплины. Логицизм А.И. Вве-
денского, “интуитивистическая” логика Н.О. Лосского, логика отношений С.И. Поварни-
на, действительно прорывная концепция логики Н.А. Васильева… Наряду с этим (при не-
которых вариациях) распространенное в университетской, научно-образовательной среде
определение логики находилось в рамках традиционного толкования. И на этом фоне не
просто определение, а все содержание и понимание логики у Шпета оказывается нетра-
диционным, неформальным, даже антиформальным, и, вместе с тем – последовательным
и рациональным. Замечая, что это противоречиво, Шпет говорит о том, что логика, буду-
чи формальной наукой, не изучает “пустые” формы, лишенные всякого содержания [Шпет
2014, 46]. Как приверженец традиции “положительной философии”, последователь плато-
новской традиции, он сосредоточивается на содержании понятия, указывая, что “…фор-
малистическая логика одного только объема никогда не смогла бы выполнить своих задач”
[Там же, 47], т.е. задач методологических. Поэтому математизация логики, с его точки зре-
ния – проект, обреченный на неуспех. Действительно, как справедливо замечает В.А. Су-
ровцев: “Шпет… рассматривает формальную логику как экспликацию идеи универсаль-
ности формально-предметных взаимосвязей, имеющих место в любой науке. В частности,
он видит пользу от изучения логики уже в том, что она дает ясное представление, каким
должен быть результат, претендующий на научность, до любого исследования некоторой
конкретики. Стало быть, логика есть экспликация идеала научности и, как таковая, не мо-
жет быть мотивирована никаким психологическим интересом” [Суровцев 1997, 233].
И все-таки предположение о содержательной нестрогости понятия “логика” плохо со-
гласуется с фактами научной биографии Шпет. Он всегда стремился к рациональности, в
том числе и к исторической строгости научного языка, когда задумывал особый исследо-
вательский проект “истории понятий”. В 1921 г. был создан Институт научной филосо-
фии, в котором Густав Густавович Шпет и Владимир Николаевич Ивановский занимались
подготовкой словаря научных и философских терминов, для чего требовалась тщательная
разработка научной и философской терминологии (см.: [Щедрина 2012, 244]). Ведь вся-
кая работа над понятием, терминологическая работа – исторична. “Следовательно, каж-
дый раз в зависимости от контекста исследователь может выбирать наиболее приемлемое
основание для рассмотрения конкретных слов-понятий” [Там же, 252].
Следует обратить внимание на историографизм монографии Шпета, она пронизана
очень подробным и фактически подкрепленным развертыванием ответа на вопрос о том,
почему и как представители основных философских традиций продвигались к логике и
методологии истории, ведь “…для её построения мы нуждаемся прежде всего в соби-
рании, обозрении и критической проверке того, что сделано для этой науки до сих пор”
[Шпет 2014, 379]. В историческом подходе есть свой практицизм: “Работа систематиза-
ции, основанная на изучении истории самой науки и ее теорий, создает побуждение укре-
пить общее положение и признание своей науки распространением классических трудов”
[Шпет 2007, 163]. И становится очевидным: на протяжении многих веков и эпох проходи-
ло осмысление того, что Шпет выдвигает на первый план и обосновывает самостоятельно
и оригинально, как бы встраиваясь в это историческое многоголосие: «“История как про-
блема логики” написана человеком, который осознал свою историчность, почувствовал
себя в истории» [Щедрина 2014б, 6].
Коллизия названия “Истории как проблемы логики” заключается, на мой взгляд, в
том, что понятия “история” и “логика” разнесены по разные стороны выражения. На са-
мом деле в монографии Шпета логика не мыслится отдельно от истории, а история отде-
льно от логики. Поэтому в центре оказывается именно синтетическое понятие логики ис-
тории, которая опирается на “остальную” логику, однако сообразуется с историческим
предметом. Её специфика вытекает из особого характера исторической причинности, ис-
торического предмета, историчности “слова-понятия”, историчности самого ученого.
При этом “логика” и “методология” используются в монографии как равнозначные по-
нятия (например, “…логика есть наука о формах выражения наук или методология (кур-
сив Шпета. – В.П.)” [Шпет 2014, 47]; “методология или логика истории” [Там же, 379].
134
Но иногда, и особенно четко – в тезисах к диссертации, логика становится определяющим
понятием. Здесь Шпет говорит о “логической рефлексии над методологическими пробле-
мами истории” [Шпет 2014, 377]. При этом традиционность логики дает существенные
методологические преимущества: она имеет свой теоретический базис, делающий её бо-
лее надежным способом представления знания, нежели чем, например, вольные предпи-
сания многообразно трактуемой историки.
Прочтение книги Шпета убеждает: каждый исследователь может почерпнуть для себя
здесь что-то ценное: философ, психолог, филолог, историк. Для историка логики важно,
что фактически в работе Шпета развертывается история философии логики именно как
размышления логики о своей природе и основаниях. Эта история представляется как ис-
тория понятий и интеллектуальная традиция логики. А вопрос о несомненной “дельнос-
ти” понятия “логика” для решения методологических проблем истории разрешается пос-
тольку, поскольку в философскую ткань произведения органично вплетена сама история
логики.
Выход этой книги Шпета свидетельствует, что работа по актуализации и реконструк-
ции его творческого наследия продолжается. Архив его эпохи делает новые шаги навстре-
чу современному философу, историку, филологу, интеллектуалу. Новые композиции и
комментарии к изданиям трудов Шпета, предложенные Т.Г. Шедриной, делают возмож-
ным проникновение в мир не только текстов, но и “нетекстов”, “затекстов”. За сценой вы-
сказанных для печати идей обнаруживается, проступает зазеркалье контекста размышле-
ний, интеллектуальных тревог и споров, личной истории кабинетной работы мыслителя
со своей собственной логикой, связями, образами, именами, персонажами, пространством
и временем.
С выходом нового издания “Истории как проблемы логики” Шпета “без ятей” и без
окончательных точек над “i”4 рождается что-то новое, бережно восстановленное. Новое
издание первой части “Истории как проблемы логики” Шпета не только лишь свидетель-
ство продолжающегося интереса небольшого круга специалистов-шпетоведов, не просто
хорошее переиздание. Книга подготовлена по личному экземпляру Густава Шпета из биб-
лиотеки дочери мыслителя Марины Шторх. Все эти годы ждали своего часа его пометки
на полях, исправления, переосмысление ранее написанного. Тем самым книга пережива-
ет второе рождение в новом жанре сомыслия, доверительного вневременного “разгово-
ра” выдающегося русского философа с современным исследователем. Татьяна Геннадь-
евна Щедрина, ответственный редактор тома, археограф многочисленных работ Шпета
провела серьезную научную работу. Её доскональное знание философии и судьбы Шпе-
та, семейной истории, его интересов и круга общения позволяет читателю доверять новой
композиции, обстоятельным комментариям текста. Кроме того, это издание создает осно-
вания для новых дискурсов, для актуализации идей Шпета с критической, иногда по-глу-
боковедчески ревностной оглядкой на всегда требующее решимости, всегда фаллибилич-
ное дерзновение комментатора и археографа.
В переиздании “Истории как проблемы логики” реализована особая культурно-ис-
торическая археография, имеющая серьезные рациональные основания в жанре истори-
ческого и методологического комментария самого Шпета. Это видение интеллектуаль-
ного бытия, в котором рождался текст, за малым, незначительным и как бы мимоходным
для гения Шпета – за пометками на полях, непонятными, но объяснимыми, заворажива-
ющими комментатора, вызывающими исследовательский почти детективный азарт. Здесь
есть чистый, “незаинтересованный интерес” интерпретатора, определяемый временным
отстоянием, видением с вненаходимой точки (словами М.М. Бахтина). С одной стороны
в кругозор исследователя попадает зафиксированная в тексте мысль, понятие, а с другой
стороны – их интеллектуальная, ценностная, диалогическая, дискуссионная подоснова,
извлекаемая из “нетекстов” (термин Т.Г. Щедриной).
Переиздание труда Г. Шпета с применением методологии “реконструктивной архео-
графической герменевтики” [Исупов 2012] очень помогает в деле “размышления над кни-
гой”, включения её в собственный жизненный мир и интеллектуальное поле заинтересо-
ванного читателя.
135
Источники – Primary Sources in Russian
Кант 1994 – Кант И. Критика чистого разума / Пер. с нем. Н.О. Лосского. М.: Мысль, 1994.
Челпанов 2010 – Челпанов Г.И. Учебник логики. М.: Научная библиотека, 2010.
Шпет 2002 – Шпет Г.Г. История как проблема логики. Ч. I, II / Археогр. раб. И.М. Чубарова,
Л.В. Федоровой. М.: Памятники исторической мысли, 2002.
Шпет 2007 – Шпет Г.Г. К вопросу о постановке научной работы в области искусствоведения //
Шпет Г. Г. Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры / Отв. ред.-сост.
Т. Г. Щедрина. М.: РОССПЭН, 2007.
Шпет 2010 – Шпет Г.Г. Философия и наука. Лекционные курсы / Отв. ред.-сост., предисловие,
комментарии, археогр. работа и реконструкция Т.Г. Щедриной. М.: РОССПЭН, 2010.
Шпет 2014 – Шпет Г.Г. История как проблема логики. Часть первая. Материалы / Отв. ред.-
сост. Т.Г. Щедрина. М.; СПб.: РОССПЭН, 2014.
References
Ajimov F.E., Shushkina A.G., Shchedrina I.O. Cultural historical approach in the humanities: problems
and perspectives (review of round table) // Voprosy Filosofii. 2012. Vol.7. P. 170–173 (In Russian).
Bazhnov V.A. On methodological aspect of Historical logical studies // 6th Smirnovsky reading: materials
of International Conference. Moscow, June 17–19, 2009. M.:MSU, 2009. P. 117–118 (In Russian).
136
Bryushinkin V.N. Porismatical model of origins of scientific theories and its’ application to the research
of the history of logic // Voprosy Filosofii. 2013. Vol.6. P. 41–45 ( In Russian).
Griftsova I.N. The notion “the image of logic”and its methodological role // Modern logic: problems
of theory, history and use in science: Matherial of VI international scientific conference (June 22–24, 2000).
SPb.: SPbGU, 2000 (In Russian).
Gustav Gustavovich Shpet / Shchedrina T.G. (Ed.). M.: ROSSPEN, 2014 (In Russian).
Isupov K.G. Archeography of philosophical culture // Voprosy Filosofii. 2012. Vol. 1. P. 97–104 (In
Russian).
Mikeshina L.A. Logic as a Condition and basis of scientific orderliness of Historical knowledge (Shpet’s
letter to Petrushevsky D.M. April, 16 – May, 6. 1928) // Gustav Shpet and his philosophical heritage: at
origins of semiotics and structuralism / Under edition of Shchedrina T.G. M.: ROSSPEN, 2010. P. 28–56
(In Russian).
Nikiforov A.L. Structure and meaning of а human life world. M.: Alfa-M, 2012.
Popova V.S. Dispute about logic in university philosophy of Saint Petersburg in the beginning of XX
century. Kaliningrad: Immanuel Kant Russian state university 2010 (In Russian)
Pushkarsky A.G. Methodology of history of logic: synthetical approaches // Bulletin of Immanuel
Kant Baltic Federal University. 2011. Vol. 6. P. 25–34 (In Russian).
Shchedrina T.G. Gustav Shpet as a philosopher of science. An attempt of antidogmatical teaching //
Shpet G.G. Philosophy and science. Lectures / Editor in chief, compiler, preface, comments archive work
ands reconstruction by Shchedrina T.G. M.: ROSSPEN, 2010 (In Russian).
Shchedrina T.G. In place of preface // Shpet G.G. History as problem of logic. Part 1. Materials. /
Editor in chief and complier Shchedrina T.G. M., SPb: University Book, 2014 (In Russian).
Shchedrina T.G. Vladimir Ivanovsky and Gustav Shpet: Methodological project of “concepts
history” // Logical gnoseological direction in native philosophy (First half of XX century): M.I. Karinski,
Ivanovsky V.N., Vasiliev N.A. / Bazhanov V.A. (editor) M.: ROSSPEN, 2012 (In Russian).
Steiner P. Troops logics: philosophy of history of Gustav Shpet // Gustav Gustavovich Shpet / under
the edition of Shchedrina T.G. M.: Politicheskaya encyclopedia, 2014 (In Russian).
Surovtsev V.A. To the question about G.G. Shpet’s lectureson logic // Shpet G.G. / Comprehension /
Second Shpet’s readings. Tomsk: Vodoley, 1997. P. 233–235 (In Russian).
Примечания
1
Понятие “образ логики” как методологический принцип анализа и интерпретации логических
учений подробно рассмотрен мной в монографии [Попова 2010].
2
Словосочетание “логическое основание” для Шпета представляется неопределенным и внут-
ренне противоречивым: «Само выражение “логическое основание”, на наш взгляд, лишено точного
смысла, оно или образ или имеет только условный популярный смысл, совершенно аналогично вы-
ражению “нравственное право”. Оба выражения внутренно противоречивы и антиномичны» [Шпет
2014, 189].
3
И. Кант в конце XVIII века сформулировал концепцию неизменности логики: “Со времен
Аристотеля ей [логике] не приходилось делать ни шага назад… Примечательно в ней также и то,
что она до сих пор не могла сделать ни шага вперед и, судя по всему, она кажется наукой вполне
законченной и завершенной” [Кант 1994, 14].
4
Из письма Л. Шестова Г. Шпету совет: “хранить пифагорейское молчание”, т.е. не делать
явной и окончательной собственную точку зрения на предмет методологии истории в книгах (см.
[Щедрина 2014б, 6]).
137
Вопросы философии. 2015. № 9. С. 138–145
“Очерк о музыке” А.Ф. Лосева – исчезнувший и обретенный текст
Е.А. Тахо-Годи
В статье рассматривается текстологическая проблема “Очерка о музыке”, написанно-
го А.Ф. Лосевым (1893–1988) в 1920 г. Эта ранняя работа по философии музыки была на-
печатана после смерти автора в соответствии с рукописью, в которой отсутствовало нача-
ло текста. Е.А. Тахо-Годи пытается ответить на вопрос: можем ли мы восстановить теперь
авторский замысел? Как показано в статье, “Очерк о музыке” не только тематически свя-
зан с “Музыкальным мифом” из работы Лосева “Музыка как предмет логики” (концепция
Софии, общие литературные реминисценции и т.д.), но представляет финал этого текста,
не включенный в книгу “Музыка как предмет логики” во время ее издания в 1927 г.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: А.Ф. Лосев, русская философия, философия музыки, тексто-
логия.
ТАХО-ГОДИ Елена Аркадьевна – доктор филологических наук, профессор кафед-
ры истории русской литературы филологического факультета Московского государствен-
ного университета; заведующая научным отделом Библиотеки истории русской филосо-
фии и культуры “Дом А.Ф. Лосева”; член Научного совета “История мировой культуры”
Российской академии наук; ведущий научный сотрудник Института мировой литературы
им. А.М. Горького Российской академии наук.
Цитирование: Тахо-Годи Е.А. “Очерк о музыке” А.Ф. Лосева – исчезнувший и обре-
тенный текст // Вопросы философии. 2015. № 9. С. 138–145.
138
“Очерк о музыке” А.Ф. Лосева –
исчезнувший и обретенный текст
Е.А. ТАХО-ГОДИ
В творческом наследии А.Ф. Лосева целый пласт работ посвящен музыке – ее фило-
софии и эстетике. Основы музыкального образования А.Ф. Лосев получил в Новочеркас-
ской гимназии, где музыку преподавал ученик М.А. Балакирева Федор Иванович Попов.
Под его руководством гимназисты учились игре на скрипке, разучивали хоры из опер, ка-
зачьи песни. Одновременно А.Ф. Лосев посещал и частную музыкальную школу Федери-
ко Стаджи (1853–1913), которую в 1911 г. закончил с отличием. Полученная музыкальная
подготовка – практическая и теоретическая – была весьма основательна. Недаром раз-
мышлениями о музыке пронизаны лосевские юношеские дневники 1910-х гг., а первые
его статьи 1916 г. посвящены осмыслению творчества любимых композиторов – Р. Ваг-
нера, Д. Верди, Н.А. Римского-Корсакова [Лосев 1916а, 105–121 ; Лосев 1916б, 195–202;
210–217]1.
В 1920-е гг. А.Ф. Лосев становится сотрудником созданного в 1921 г. Государствен-
ного института музыкальной науки (ГИМН). Тогда же Академический Центр утвердил
А.Ф. Лосева действительным членом Института “первого состава” наряду со следующи-
ми лицами: Н.А. Гарбузовым, П.Н. Зиминым, А.Ф. Ивановым, М.В. Ивановым-Борец-
ким, Г.Э. Конюсом, П.Б. Лейбергом, Е.А. Мальцевой, А.Б. Млодзеевским, П.Н. Реницким,
Э.К. Розеновым, Л.Л. Сабанеевым, А.Ф. Самойловым, М.Я. Серейским, В.А. Федоровым,
Б.Л. Яворским, Н.А. Янчуком, К.Р. Эйгесом. Он входил в Комиссию по изучению звуково-
го восприятия, которая занималась выработкой методов эмпирико-психологического ис-
следования слуховых ощущений как при восприятии отдельных звуков, так и более или
менее сложных музыкальных комплексов. Для этой цели был проанализирован ряд ра-
бот иностранных авторов по экспериментальной психологии. Лосев выступил с докла-
дом о Гарри Потере Уэльде (Weld H.P., 1877–1970), защитившем в 1911 г. диссертацию An
Experimental Study of Musical Enjoyment2. В ГИМН Лосев сделал и ряд других докладов:
“Философия музыки В.Ф. Одоевского как образец учения о музыке в эпоху романтизма”,
“Полемика Нитцше против Вагнера” [Пять лет научной работы 1926].
В эти же годы А.Ф. Лосев заведует музыкально-психологической комиссией (1924) в
Государственной академии художественных наук (ГАХН), где выступает с серией докла-
дов по музыкальной тематике3. Будучи профессором Московской Консерватории, читая
тут курс по эстетике, философ выпустит в 1927 г. книгу “Музыка как предмет логики”,
будет на профессиональном уровне общаться с выдающимися теоретиками и музыканта-
ми своего времени – с Н.А. Гарбузовым, М.Ф. Гнесиным, А.Б. Гольденвейзером, Н.С. Жи-
ляевым, Г.Э. Конюсом4, Н.Я. Мясковским, Г.Г. Нейгаузом, С.С. Скребковым и др.5, нач-
нет публиковать рецензии в музыковедческих изданиях [Лосев 1926, 108–111; Лосев 1928,
81–82]. Огромную роль играет музыка и в лосевской лагерной и после лагерной худо-
жественной прозе 1930–1940-х гг., где нашло отражение личное общение философа с
выдающимися исполнительницами его времени – певицей А.В. Неждановой и пианист-
кой М.В. Юдиной. При этом некоторые размышления героев о музыке в повестях Лосева
представляют собой практически целые научные трактаты6. Музыкальная тема останется
важной для Алексея Федоровича и в дальнейшем – отсюда в 1960-е гг. его статья о вагне-
ровской тетралогии “Кольцо нибелунга” [Лосев 1968, 67–196]7 или подготовка антологии
по античной музыкальной эстетике [Античная музыкальная эстетика 1960].
После смерти мыслителя в его архиве был обнаружен целый ряд текстов, относящих-
ся, главным образом, к раннему периоду творчества, к 1910 – началу 1920-х гг., посвящен-
ных как творчеству отдельных композиторов (Скрябину [Лосев 1995, 733–779], Вагнеру
139
[Лосев 1995, 667–731]), так и проблемам общетеоретического характера, осмыслению му-
зыки как эстетического и философского феномена (“Строение художественного мироощу-
щения”, [Лосев 1995, 297–320]. Среди подобного типа текстов была и рукопись, получив-
шая при публикации условное название “Очерк о музыке”8. Текст был датирован самим
автором. Под завершающей его 17-й главкой стоит: “Починок , 19 августа 1920 г.”, причем
название места (Починок) затем в рукописи вычеркнуто. О пребывании А.Ф. Лосева в По-
чинке в 1920-м г. ничего не известно и эта датировка, кажется, единственное свидетельс-
тво тому. В России существует множество населенных пунктов, за которыми закрепилось
это название, означавшее вновь возникшее сельское поселение. Что касается даты – 19 ав-
густа 1920 г., то, вероятнее всего, она дана по новому стилю, указывая на праздник Пре-
ображения Господня.
Публикация этого текста не была обойдена вниманием исследователей. К.В. Зенкин,
знаток лосевской философии музыки, подчеркивал, что эта ранняя работа находится в
русле музыкальных исканий эпохи, когда “выдающиеся русские музыканты-мыслители
1920-х гг. стремились для постижения смысла музыка, аккумулирующего весь опыт куль-
туры, обосновать понятия из области самой музыкальной сущности” [Зенкин 2009, 456–
477]. В “Очерке о музыке” Лосев отграничивает “понимание музыки как самодовлеюще-
го смысла от понимания её как физического (1), физиологического (2) и психологического
(3) процессов, являющихся необходимой основой музыкальной художественной формы”,
которую он “называет интенциональной” (это и есть (4) смысловая форма) [Там же]. По-
явление этого термина у Лосева К.В. Зенкин объясняет “опорой молодого русского фи-
лософа на феноменологию Э. Гуссерля”, вот почему “интенциональность в данном слу-
чае означает направленность сознания на музыкальный смысл (эйдос) как таковой” [Там
же]. Именно “в рамках интенциональной формы” выделяются три параметра: “напряже-
ние (напряжённость), личная актуальность и оформление” [Там же]. Эти категории впер-
вые были введены А.Ф. Лосевым в статье 1916 г. “О музыкальном ощущении любви и
природы” и “понимаются как измеряемые величины” – автор “сопоставляет произведения
с большей или меньшей напряжённостью, личной актуальностью и оформлением, рас-
сматривая выделенные три параметра всё время во взаимосвязи” [Там же].
А.А. Тахо-Годи обратила внимание на софийные мотивы в лосевском тексте, отмечая,
что финал текста – “настоящий гимн “Светлой Безбрежности”, “вечному Восторгу”, “Деве
страстной и огненной”, “Невесте”, “Жене предвечной”, “Матери-наставнице”, “Девочке-
Царице”, “Невесте-Матери”, “Единой и Великой”. Молодой Лосев творит здесь собствен-
ный миф о “душе миров”, “матери миров и душе Времени”, напоминающий о соловьевс-
кой влюбленности в Софию” [Тахо-Годи 2007а, 100].
Однако при анализе лосевского текста, при осмыслении его теоретической значимос-
ти, традиций и новаторства, до сих пор никем не было замечено, что в этой финальной
17-й главке возникают очевидные и знаковые переклички с “Музыкальным мифом” из
книги “Музыка как предмет логики” (1927) и с “Диалектикой мифа” (1930).
О “Диалектике мифа” заставляет вспомнить, в первую очередь, сама манера созда-
ния женского портрета: в “Очерке о музыке” – “Вечной Жены и Невесты”, в “Диалектике
мифа” – героини-монахини. Эта близость также поддерживается введением в оба портре-
та одной и той же цитаты из стихотворения Зинаиды Гиппиус “Перебои”. Приведем оба
фрагмента. Вот как изображается героиня “Очерка о музыке”:
Воспоем и воздадим хвалу Ей, Великой. Я – буду корифей вашего хора.
Вижу я очи Твои, Безмерная,
Под взором Твоим душа расплавливается... –
О, не уходи, моя Единая и Верная,
Овитая радостями тающими,
Радостями, знающими
Всё.
Гиппиус
Сонная и вольная, грезящая и светлая, вижу очи Твои, беспокойные, силе Твоей клу-
бящейся поклоняюсь.
140
Овеянная радостями тающими, скорбью миров зачатая, пресветлая Дева, муку миров
взрастившая, тайную светлость Твою славословлю <…>
Память веков, красота существенная, милая и родная, младенец чистоплотный, Де-
вочка-Царица, Невеста-Мать, зоркая и высокая, теплой крови Твоей, трепещущей, приоб-
щуся [Лосев 1995, 665–666].
А теперь фрагмент из “Диалектики мифа”:
Только ты, сестра и невеста, дева и мать, только ты, подвижница и монахиня, узнала
суету мира и мудрость отречения от женских немощей. Только ты, худая и бледная, узнала
тайну плоти и подлинную историю плотского человека. Только ты, больная и родная, веч-
ная и светлая, усталая и умиленная, узнала постом и молитвой, что есть любовь, что есть
отвержение себя и церковь как тело. Помнишь: там, в монастыре, эта узренная радость на-
веки и здесь, в миру, это наше томление.
Вижу я очи Твои, Безмерная,
под взором Твоим душа расплавливается... –
о, не уходи, моя Единая и Верная,
овитая радостями тающими,
радостями, знающими
Всё
[Лосев 2001, 168–169]9.
Исследователь лосевских работ по философии музыки М.М. Гамаюнов одним из пер-
вых заметил роль стихов З.Н. Гиппиус в “Очерке о музыке”, прошедших «… через всю
жизнь Лосева как символ, объединяющий в душе мыслителя образ Софии Небесной и лю-
бимой женщины (эти стихи потом появятся в “Диалектике мифа”, в лагерном письме жене
от 21 января 1931 г. и в Юбилейной речи 12 декабря 1983 г.)» [Гамаюнов 1995, 922]. Од-
нако он упустил из вида еще один момент, касающийся истории бытования у А.Ф. Лосе-
ва этих стихов – памятование о них позволяет увидеть связь между “Очерком о музыке”
и “Музыкальным мифом”, включенном в книгу “Музыка как предмет логики”. В “Музы-
кальном мифе” есть аллюзия на те же строки, хотя речь при этом идет о герое: “Слепой
для мира и глухой для земли, с танцующим Богом и душой, в мучительном наслаждении
горящей Вселенной, овитый туманами и зноями Возлюбленной, прохожу я, светлый, я,
чистый, и трепещу” [Лосев 1995, 473].
Но еще более существенно то, что в “Музыкальном мифе” сам образ Возлюбленной
рисуется в той же стилистической манере, что и в “Очерке о музыке”. Вот несколько при-
меров из “Музыкального мифа”: “Когда я ощутил себя на пути восхождения к полноте ве-
ков и Памяти Божией и уже охватили меня блаженные восторги лобзаний Вечности; когда
узрел белоснежные ризы Любимой и очи Ее, полные ласки и скорби; когда упал и в ис-
ступлении целовал Ее ноги, Ее пресветлое и ликующее вечностью тело, – тогда узрел тай-
ну музыки и ее соборного действа в мире, воспринял чистою страстью идущую к восста-
новлению Вселенную и уразумел тайные пути” [Лосев 1995, 474]; “Возлюбленная духа
моего, белоснежная горлица, страдание и радость моя, жизнь и упование сердца, род-
ная и родимая!” [Лосев 1995, 475]; “Из мрака мировой Страсти, из светлой безбрежности
Страдания и Радости рождается пресветлое Тело Вселенной, сладчайшая Плоть Мира и
пречистое, благоуханное лоно грядущих веков и их Благодати” [Лосев 1995, 478]; “И еще
один, последний жест о Тебе, Невеста моя, о Тебе, Вечность моя, плоть моя божествен-
ная!” [Лосев 1995, 480].
Такое совпадение заставляет обратить пристальное внимание на текст и подробнее на
нем остановиться.
В строго-логической структуре книги “Музыка как предмет логики” текст “Музы-
кального мифа” явно стилистически выбивается. Автор книги пытается обосновать это,
ссылаясь, во-первых, на потребности “музыкальной феноменологии” и, во-вторых, на то,
что перед нами – юношеский перевод из “одного малоизвестного немецкого писателя”
[Лосев 1995, 470]. Вот этот предваряющий “Музыкальный миф” пассаж:
141
…находясь среди засилия отвлеченной мысли, мы обязаны, прежде всего, почувствовать свое-
образие музыки в сравнении именно с отвлеченной мыслью. Без этого мы не продвинемся ни на шаг
вперед в музыкальной феноменологии.
Движимый такими соображениями я и хочу задержать внимание читателя на несколько новом
изложении сущности музыки, привлекая уже существенно иные, а именно чисто мифологические
точки зрения. В моем распоряжении имеется перевод, сделанный мною из одного малоизвестного
немецкого писателя, на мой взгляд, достаточно глубоко понимающего сущность музыкального ис-
кусства. Что касается лично меня, то мне теперь довольно чужды эти безумные восторги юных лет,
и я помещаю этот перевод только потому, что в эстетически-мифологическом отношении эти стра-
ницы являются наиболее ярким и искренним, что немцы писали о музыке. У нас они должны явить-
ся мифологическим закpeплeниeм нашего отвлеченного анализа и опытным описанием того, как из
океана алогической музыкальной стихии рождается логос и миф. Отвечать же за весь этот бред я,
конечно, совершенно не берусь, не говоря уже о тех страницах, которые я здесь по разным сообра-
жениям выпускаю [Лосев 1995, 470].
То, что перед нами мистификация, для людей, читавших лосевские тексты и знающих
его музыкальные пристрастия, вполне очевидно. М.М. Гамаюнов попытался это обосно-
вать научно, продемонстрировав, как этот якобы “немецкий” текст насыщен именами лю-
бимых композиторов Лосева, реминисценциями из классической русской поэзии (Лермон-
тов) или из символизма [Гамаюнов 1990, 621; 625], хотя необходимости в специальных
доказательствах, в общем-то, и не требовалось: А.Ф. Лосев сам признавался в этой мис-
тификации в личных беседах (см.: [Тахо-Годи Е.А. 1993, 70–71]). Однако до сих пор ник-
то не обратил внимание на другое: лосевская фраза, предваряющая в книге “Музыка как
предмет логики” текст “Музыкального мифа” – “Что касается лично меня, то мне теперь
довольно чужды эти безумные восторги юных лет”, – имеет конкретный автобиографи-
ческий смысл, а между “Музыкальным мифом” и “Очерком о музыке” существует связь
не только стилистическая или на уровне реминисценций из З. Гиппиус.
Для начала отметим, что в томе “Форма. Стиль. Выражение” текст “Очерка о музыке”
начинается с главы 9-й; также обстоит дело и в рукописи, обнаруженной в лосевском лич-
ном архиве в качестве самостоятельного текста. В итоге создается впечатление, что текст
этот, как и многие другие материалы, пострадал при бомбежке в 1941 г. и был частично
утрачен. Однако теперь мы имеем все основания утверждать, что это не так и что мы даже
можем указать на полностью сохранившиеся первые восемь его глав10.
Подтверждает это уцелевший в личном архиве А.Ф. Лосева листок с оглавлением того
текста, который при публикации получил название “Очерк о музыке”. Это “Оглавление”
отражает, скорее всего, первоначальный, черновой план работы: хотя имеющийся в нем
заголовок параграфа IX не совпадает с содержанием 9-й главы дошедшего до нас и опуб-
ликованного в 1995 г. текста, однако само изложение материала в последнем вполне со-
ответствует логике намеченных в “Оглавлении” параграфов. Приведем это “Оглавление”,
чтобы дать возможность представить ход мысли в первых главах работы:
I. Вступление
II. Музыка – исчезновение категорий ума.
III. Музыка – воссоединяющая coincidentia oppositorum.
IV. Музыка – вечно живая и органически данная антиномическая цельность наслаждения и страда-
ния.
V. Антиномия бытия и сознания в музыке.
VI. Вечное Стремление, Хаос, Мировая Воля и Ночь-Судьба в музыке.
VII. Антиномия Бога и мира в музыке.
VIII. Музыка как абсолютная беспричинность и бесцельность. Итоги Феноменологии музыки.
IX. Переход от Феноменологии музыки к Психологии. Музыка как чистое Бытие и абсолютное Ка-
чество и – как произведение искусства и эстетическое переживание.
X. Понятие формы в музыке. Четыре ее основные вида.
Обращает на себя внимание то, что восемь главок “Музыкального мифа” явно тема-
тически совпадают с “Оглавлением”. Главку 1-ю можно рассматривать как вступление.
Главка 2-я начинается с фразы: “Музыка есть исчезновение категорий ума и всяческих
142
его определений” [Лосев 1995, 471] – и именно об этом говорит параграф II “Оглавле-
ния”. Второй абзац 3-й главки также напрямую перекликается с параграфом III “Оглав-
ления”: “В музыке, сбросившей пространство, вечная слитость отьединенностей, вечная
coincidentia oppositorum” [Лосев 1995, 473]. В главке 4-й говорится: “Надо до конца по-
нять и усвоить эту срощенность, взаимную слитость и неpaздeльноe единство страдания
и наслаждения в музыке” [Лосев 1995, 475], что очевидным образом соотносится с параг-
рафом IV “Оглавления”. В главке 5-й читаем о том, что “бытие, вскрываемое музыкой, в
котором, как сказано, потушены все логические противоположности и в котором потопле-
ны и растворены все формы сознания, есть бытие, насквозь пронизанное сознанием” [Ло-
сев 1995, 476], что также соотносимо с параграфом V “Оглавления”, где речь идет об ан-
тиномии бытия и сознания в музыке. Рассуждение 6-й главки “… что такое соединение
Муки, Радости, Бытия, Сознания и Вечного Стремления – за пределами логически офор-
мленного мира, – как не Хаос и не Хаокосмос?” [Лосев 1995, 478], и размышления о Ми-
ровой Воле и “вечной Ночи и Судьбе” [Там же] полностью соответствуют параграфу VI
“Оглавления”. Аналогично начало главки 7-й: “Чистое Бытие музыки, поглотившее в себе
и воссоединившие все противоположности мира и сознания пространственно-временно-
го плана, уничтожило еще одну антитезу, универсально-человеческую и мировую – Бога
и мира” [Лосев 1995, 479], – соотносится с параграфом VII “Оглавления” об антиномии
Бога и мира в музыке. Главка 8-я начинается с вопроса: “Что такое музыка и ее бытие с
точки зрения наших категорий причины и цели?” [Лосев 1995, 480] и требует “вспомнить
о бесцельности и беспричинности музыки” [Там же], что также соответствует параграфу
VIII Оглавления “Музыка как абсолютная беспричинность и бесцельность. Итоги Фено-
менологии музыки”.
Все это позволяет утверждать, что “исчезнувшие” восемь глав текста “Очерка о музы-
ке” не погибли бесследно, что лосевские слова о “Музыкальном мифе” как о давних “вос-
торгах юных лет” не просто метафора, а отражение реального факта – введения более ран-
него текста в плоть его книги 1927 г., также как и его фраза о страницах, которые он “по
разным соображениям” исключает (ср.: “не говоря уже о тех страницах, которые я здесь
по разным соображениям выпускаю” [Лосев 1995, 470].
Другое дело, были ли эти восемь “исчезнувших” главок использованы А.Ф. Ло-
севым при создании книги “Музыка как предмет логики” в их изначальном варианте
или в переработанной версии? На этот вопрос ответа пока нет. Не исключено, что дан-
ный текст также связан с упомянутой в материалах архива ГАХН работой Алексея Фе-
доровича “Опыт феноменологии чистого музыкального объекта”, которая предназна-
чалась к публикации в “Трудах Государственного Института Музыкальной Науки”
[Дунаев 1991, 203]. Различные секции и комиссии ГИМН выпускали свои отдельные изда-
ния в разные годы, но первые тома появились лишь в 1924–1925 гг.
В датированном 25 ноября (по новому стилю) 1926 г. Предисловии к книге “Музыка
как предмет логики” А.Ф. Лосев сообщал: “Прeдлaгaeмaя работа состоит из нескольких
очерков, писавшихся в разное время и по разным поводам и читавшихся в свое время в
виде докладов в Государственной академии художественных наук и в Го