Вопросы философии. 2015. № 10. С.

5–19

Национальные интересы, реальный суверенитет и национальная безопасность

А.А. Кокошин

Категории национальные интересы и национальная безопасность – среди важнейших

понятий, которыми оперируют государственные руководители, политики, СМИ, ученые
разного профиля. Трактовка этих понятий в данной статье осуществляется, прежде всего,
на основе имеющихся соответствующих международных и российских документов, во
взаимосвязи с такими понятиями, как государство-нация, реальный суверенитет, систе-
ма мировой политики и др.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: национальные интересы, жизненно важные интересы, страте-
гические интересы, национальная безопасность, государство-нация, реальный суверени-
тет, национальная конкурентоспособность.
КОКОШИН Андрей Афанасьевич – академик РАН, академик-секретарь Отделения
общественных наук РАН, декан факультета мировой политики МГУ имени М.В. Ло-
моносова.
Цитирование: Кокошин А.А. Национальные интересы, реальный суверенитет и нацио-
нальная безопасность // Вопросы философии. 2015. № 10. С. 5–19

Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 10. P. 5–19

National interests, real sovereignty and national security

Andrei A. Kokoshin

Among the most important concepts leaders of states, politicians and media operate with,
are notions of national interests and national security. Interpretation of these notions in the article
is made on the basis of existing international and Russian documents, in connection with such
notions as state-nation, real sovereignty, system of world politics etc.
KEY WORDS national interests, vitally-important interests, strategic interests, national
security, state-nation, real sovereignty, national competitiveness.
KOKOSHIN Andrei A. – academician of Russian Academy of Science, academician-
secretary of the department of Social sciences of RAS, head of the department of World Politics
at Moscow State University.
Citation: Kokoshin A.A. National interests, real sovereignty and national security // Voprosy
Filosofii. 2015. Vol. 10. P. 5–19

© Кокошин А.А., 2015 г.

5
 Национальные интересы,
реальный суверенитет
и национальная безопасность*
А.А. КОКОШИН

Вокруг понятий национальные интересы и национальная безопасность продолжают-

ся активные дискуссии среди политологов и социологов. При этом оба эти понятия прочно
вошли в лексикон политиков, государственных деятелей, они используются в различных
официальных документах, в том числе самого высокого уровня. Задача данной работы
состоит в том, чтобы представить эти понятия как категории реальных политических про-
цессов, как термины, уже имеющие сравнительно общепринятое значение.
Категории национальная безопасность и национальные интересы также связаны
с такими понятиями, как суверенитет (в том числе реальный суверенитет), территори-
альная целостность, государственная целостность, независимость, национальная мощь и
национальная конкурентоспособность, субъектность государства, а также система меж-
дународных отношений и система мировой политики. Эти понятия имеют определенные
исторические корни и историю практики их применения.
Национальные интересы и национальная безопасность – это производные от совре-
менной трактовки нации, которая интерпретируется прежде всего не как этническая ка-
тегория, а как категория политическая и социальная. Такое понимание нации восходит к
Великой французской революции.
Нация – это результат довольно длительной трансформации образующих ее этносов,
которая проходила и проходит под воздействием происходящей в различных формах со-
циальной мобилизации [Дойч 2000, 65]. И степень отработанности в обществе, в “по-
литическом классе” того, что подразумевается под национальным интересом, во многом
зависит от исторической глубины существования той или иной нации. То есть понимание
национального интереса появляется у политического класса в стране после определенного
периода существования нации. Это сложный процесс, требующий, в том числе, значитель-
ного интеллектуального напряжения, причем носящего во многом специальный, целевой
характер. Соответственно длительным является процесс формирования в общественном
сознании того, что именуется национальным интересом.
Г. Киссинджер в свое время справедливо писал о том, что в объединенной по-бисмар-
ковски “железом и кровью” в результате Франко-прусской войны 1870–1871 гг. Германии
вплоть до начала Первой мировой войны дело с пониманием национальных интересов у
большей части политиков обстояло не лучшим образом. Интеллектуальные усилия кон-
центрировались на разработке различных вариантов концепта “Срединной Европы”, пред-
полагавшего утверждение Германии в качестве доминирующей державы на континенте.
Реализация этой масштабной политической программы “требовала операционализации,
воплощения в соответствующих оперативно-стратегических соображениях и планах,
тщательной проработки способов использования военной силы для достижения далеко
идущих целей” [Лавренов 2014, 67]. И это, как известно, имело самые катастрофические

* Исследование выполнено при финансовой поддержке РГНФ, проект №15-37-11136 “Влияние

технологических факторов на параметры угроз национальной и международной безопасности, во-
енных конфликтов и стратегической стабильности”.
The research was made with the financial support of RFH (Project №15-37-11136) “The influence of
technological factors on parameters of threats to national and international security, military conflicts and
strategic stability”.
6
последствия и для европейской цивилизации в целом, и для самой Германии – проиграв-
шей Первую мировую войну, а затем развязавшую Вторую мировую войну и потерпевшую
еще более сокрушительное поражение.
Среди ключевых вопросов для понимания того, что такое нация, является вопрос
о политической и социокультурной идентичности, на что обращали внимание многие
европейские и североамериканские мыслители – Г.В.Ф. Гегель, Дж. С. Милль, Э. Ренан
и другие [Гранин, Мариносян 2009, 142–149]. Значительную роль при этом для многих
стран играет художественная культура, формирующая определенный “брэнд” страны
как для внутреннего, так и внешнего восприятия.
* * *
Наиболее адекватно национальные интересы определяются тогда, когда в процессе их
формулирования наряду с политиками участвуют представители академического сообще-
ства, профессиональные дипломаты, профессиональные военные, представители бизнес-
групп. Определение национальных интересов не должно носить слишком общий характер,
иначе оно не будет иметь операционного значения (определение национальных интересов
не должно быть одной из “плоских истин”). Очевидно, что национальные интересы как
концептуальное понятие не могут быть расписаны столь же детально, как, например, это
может иметь место применительно к внешней или экономической политике государства.
Предтечей концепта национальные интересы можно считать концепт государственно-
го интереса (raison d’etat), получившего наиболее ярко выраженный характер во Франции
во времена правления таких первых министров, как кардинал Ришелье (1585–1642) и кар-
динал Мазарини (1602–1661). Этот концепт применялся во Франции как применительно
к внутриполитическим, так и применительно к внешнеполитическим делам.
Нация во французской Декларации прав человека и гражданина 1789 г. была объяв-
лена “источником суверенной власти”. Помимо собственно французов в нацию Франции
в то время входили эльзасцы, баски, бретонцы, каталонцы, корсиканцы, фламандцы,
окситанцы [Конор 2000, 61–62]. В этой Декларации подчеркивалось, что “никакие учреж-
дения, ни один индивид не могут обладать властью, которая не исходит явно от нации”
(статья 3) [Декларация 1989 web].
Формула определения единственным источником суверенной власти нации в такой
интерпретации была связана с широким распространением идей Джона Локка и Жан-
Жака Руссо. Локк в своем труде “Два трактата о правлении” постулировал, что источником
всей политической власти в государстве является народ (гражданская нация) [Локк 1988].
Этот постулат сделал народ и государство почти синонимами, что резко контрастировало с
доктриной абсолютной монархии, наиболее ярко выраженной в известном высказывании
“короля-солнца” Людовика XIV: “Государство – это я”.
Формула французской Декларации прав человека и гражданина 1789 г. оказала силь-
ное воздействие на формирование идеи государства в новое и новейшее время. Она нашла
отражение в конституциях многих стран.
В практике мировой политики уже на протяжении многих десятилетий понятие нация
(nation) используется как синоним суверенного государства. Часто употребляется понятие
“государство-нация” – nation-state. Употребление понятия “государство-нация” представ-
ляется более оправданным, нежели использование термина “национальное государство”,
ибо, говоря о национальном государстве, многие подразумевают государство моно-
этническое.
Использование понятия нация в значительной степени как синонима государства – это
политическая реальность современности, которую ни в коем случае нельзя игнорировать,
какие бы научные дискуссии по проблеме интерпретации понятия нация ни велись в ака-
демическом сообществе (подчас весьма полезные с научной точки зрения).
Подавляющее большинство современных государств – это многоэтнические (поли-
этнические) образования с формулой единой нации в политическом, социальном и тер-
риториальном отношении. В большинстве случаев современные нации включают в себя
несколько, а иногда и десятки и сотни этнических общностей с разными языками и раз-
7
ными религиями [Тишков 2001, 236]. Многоэтническими являются крупнейшие государ-
ства мира – КНР, Индия, Индонезия и др. В Китае доминирует ханьский этнос, но в КНР
большое число этносов, которые никакого отношения к ханьцам не имеют. Все эти этносы
составляют китайскую нацию.
Ярким примером многоэтнического и многоконфессионального государства-нации
является Индия. Многоэтническим, многоконфессиональным и мультирасовым государ-
ством являются Соединенные Штаты Америки, и степень их полиэтничности, поликон-
фессиональности продолжает возрастать. Причем в этническом и языковом отношении
США изначально были сравнительно гомогенным государством – с учетом отсутствия
прав у коренного населения и чернокожих рабов [Гаджиев 1990, 6–34].
Степень единства многоэтнической нации может быть весьма различной; это сказы-
вается на ее внутриполитической стабильности, способности осуществлять эффективную
внешнюю и оборонную политику, обеспечивать свой реальный суверенитет. Единство
многоэтнической нации складывается, как правило, на протяжении сравнительно дли-
тельного исторического периода, на протяжении нескольких поколений. В этом отноше-
нии большие проблемы стоят, в частности, перед многими странами постсоветского про-
странства, которые длительное время были частью или Российской империи, или СССР,
и имеют сравнительно короткую историю своей государственности и идентичности.
Существуют, конечно, и немаловажные исключения. Одним из таких исключений яв-
ляется Япония. В Японии проживает несколько сот тысяч этнических корейцев из КНДР
и Республики Корея, но они в целом не пользуются теми же правами, какими пользуется
японский этнос, составляющий это государство-нацию.
Моноэтническими являются многие арабские государства. При этом в целом ряде го-
сударств проживает значительное число неарабов и арабов из других государств, которые
во многих случаях не пользуются теми же гражданскими правами, которыми обладает
коренное арабское население. Яркий пример – Объединенные Арабские Эмираты (ОАЭ),
где из 8 млн. населения только около 1 млн. граждан. Не пользующиеся политическими
правами жители таких стран не входят в соответствующую нацию.
Применительно к нашей стране речь должна идти о российской нации с ведущей ро-
лью великорусского этноса, обладающего самой длительной историей государственности,
восходящей к Киевской Руси.
Великорусский этнос является системообразующим в рамках Российской Федерации.
РФ можно считать многоэтническим и многоконфессиональным государством с целым
рядом традиционных для нашей страны религий.
Между тем в Конституции РФ Россия, опираясь во многом на существовавшую во
времена СССР традицию, именуется многонациональным государством [Конституция РФ
1993]. Это создает определенную смысловую коллизию.
* * *
Трактовка понятия нация как синонима государства закреплена в одном из важней-
ших международно-правовых документов – в Хартии Организации Объединенных Наций
(United Nations Organization). ООН, несмотря на все свои недостатки, проблемы, остается
наиболее легитимной международной организацией. По словам члена-корреспондента
РАН Ан.А. Громыко, “зафиксированные в Уставе ООН принципы – это точки опоры, ко-
торые призваны сохранить международные отношения в состоянии мира и справиться
с природными катаклизмами” [Громыко 2013].
Напомним, что одним из учредителей Организации Объединенных Наций был Совет-
ский Союз, правопреемником которого является Российская Федерация.
Нельзя не подчеркнуть, что Россия является одним из пяти постоянных членов Совета
Безопасности (СБ) ООН, обладающих таким исключительно важным правом, как право
вето при принятии тех или иных резолюций СБ ООН.
Хартия ООН – один из важнейших международно-правовых документов. А в Кон-
ституции РФ определено (ч. 4, ст. 15), что общепризнанные принципы и нормы между-
8
народного права и международные договоры РФ являются составной частью ее правовой
системы [Конституция РФ 1993 web].
В Стратегии национальной безопасности РФ отмечается, что «Организацию Объ-
единенных Наций и Совет Безопасности Организации Объединенных Наций Россия
рассматривает в качестве “центрального элемента стабильной системы международных
отношений”, в основе которой – уважение, равноправие и взаимовыгодное сотрудничест-
во государств, опирающихся на цивилизованные политические инструменты разрешения
глобальных и региональных кризисных ситуаций» [Стратегия 2009 web].
И понятие “международные отношения” (international relations) связано с трактовкой
термина “нация” как синонима государства. Это же относится и к таким понятиям, как
“международные организации”, “международные договоры”, “международное право”
[Тишков 2001, 235]. Подавляющее большинство государственных руководителей, поли-
тиков, дипломатов, говоря о международных отношениях, имеют в виду отношения меж-
государственные. Соответственно, когда речь идет о системе международных отношений,
подразумевается система межгосударственных отношений. Такая трактовка международ-
ной системы была свойственна в том числе и марксистской традиции, о чем свидетельству-
ют работы К. Маркса и Ф. Энгельса, а также В.И. Ленина. Ленин отмечал: “Люди живут
в государстве, а каждое государство живет в системе государств, которые относительно
друг друга находятся в системе известного политического равновесия” [Ленин 1963, 59].
Анализ динамики развития системы международных (межгосударственных) отноше-
ний, глубокое понимание роли каждого ведущего актора (обладавшего реальным сувере-
нитетом) этой системы позволили, в частности, Ф. Энгельсу сделать блестящее предвиде-
ние относительно Первой мировой войны – за 28 лет до того, как она разразилась [Энгельс
1956, 610–612, 695].
Для современных условий более применимо понятие мировая политика, нежели по-
нятие международные отношения. Развитие системы мировой политики является след-
ствием уплотнения международной среды, повышения ее “проницаемости” для импульсов
влияния, исходящих от различных участников международного общения. Такая тенденция
к “уплотнению” действует уже на протяжении нескольких веков. Она выражается, в том
числе, в росте внешнего влияния на внутренние процессы в государствах-нациях. В из-
вестной мере системой мировой политики можно считать то, во что трансформировалась
система международных отношений [Богатуров 2005, 199–206].
Понятие мировая политика, в том числе, отражает тот факт, что на этом “поле” зна-
чительно возросла роль различных негосударственных акторов политического процес-
са – различных объединений, партий, религиозных организаций, неправительственных
и межгосударственных организаций. Во многих случаях велика и роль транснациональ-
ных корпораций, однако их деятельность преимущественно ограничена экономическим
(финансово-экономическим) “полем”. Ни одна даже самая мощная транснациональная
корпорация не обладает ни военно-морским флотом, ни ударной авиацией, ни силами
специального назначения, ни тем более ядерным оружием. И экономические возможно-
сти транснациональных корпораций специфические – они существенно отличаются от
того, что может себе позволить суверенное государство-нация. ТНК свои специальные
интересы, как правило, обеспечивают, когда это считается необходимым, через политику
соответствующих государств, где находятся штаб-квартиры этих корпораций.
При всем возрастании роли негосударственных акторов мировой политики в ней ве-
дущая роль по-прежнему принадлежит государствам (государствам-нациям) с собствен-
ными национальными интересами, в том числе интересами национальной безопасности.
В новой и новейшей истории масштабы и многомерность деятельности государства-на-
ции многократно возросли, распространившись на социальную сферу, на многие области
экономики, на культуру и т.д. При этом одной из важнейших функций государства, как
это было в предыдущие исторические периоды, остается функция обеспечения безопас-
ности граждан – как внешней, так и внутренней, в том числе за счет различных видов
легитимного насилия, включая использование военной силы. В ведении государства, как
это было и до Нового времени, остаются вопросы внешней политики, одним из главных
9
инструментов которой является дипломатия. В Новейшее время государства практически
перестали разделять свои политические прерогативы с другими институтами – церковью,
аристократией, доминировавшей в тех или иных странах [Манн 2002, 382].
Государство продолжает сохранять ведущее положение и в мировой экономике. Од-
ной из демонстраций этого обстоятельства является то, какие меры были предприняты
ведущими государствами в условиях мирового финансового кризиса 2008–2009 гг. и по-
сле него (в первую очередь в рамках “Группы двадцати”, которая стала именоваться струк-
турой “глобального управления”, в чем есть определенное преувеличение). В результате
всех принятых антикризисных мер масштабно возросли балансы ключевых эмиссионных
центров – национальных банков. Эти банки и министерства финансов ведущих стран
по-прежнему остаются главными органами в деле нормализации ситуации после кризиса
[Ершов 2012, 61–83]. Кризис 2008–2009 гг. способствовал во многих сферах росту соци-
альных ожиданий, обращенных к государству [Семененко 2012, 44]. Во весь рост встали
вопросы возврата на новой основе к различным регулятивным мерам государства, которые
активно использовались в предыдущие периоды развития мировой экономики и мировой
политики. Остро встали вопросы совместных усилий ведущих государств мира по осу-
ществлению мер так называемого “глобального управления”, направленных на смягчение
последствий этого кризиса и на предотвращение подобных кризисов в будущем. При этом
речь не шла и не идет о каких-либо наднациональных органах управления мировой эконо-
микой, финансами, которым соответствующие государства-нации делегировали бы часть
своего суверенитета.
Сила государства (в том числе применительно к самым крупным ТНК типа “Эксон
Мобил”, “Дойче банк” и др.) лишний раз была продемонстрирована в 2014–2015 гг. при
введении США и их союзниками санкций в отношении России в связи с “украинским
кризисом”, воссоединением Крыма и Севастополя с Россией.
* * *
Один из важнейших компонентов национальных интересов страны – это обеспечение
ее суверенитета и территориальной целостности. Суверенитет в современных условиях
стал многоплановой категорией и политической науки, и международного права. Это и
одна из основных категорий современной мировой политики, тесно связанная с рядом
других основополагающих норм практического взаимодействия государств. Суверени-
тет – это не сугубо политико-правовое понятие; он имеет, безусловно, и военное, и эконо-
мическое, и социально-психологическое, и культурное измерения.
В современных условиях, как никогда в прошлом, суверенитет каждого государства
имеет относительный характер вследствие многочисленных международных обязательств
государств, облеченных в нормы международного права.
Практически все государства в мире в договорно-правовом порядке в той или иной
мере согласились с определенными правилами поведения, не соответствующими тому,
что соответствовало бы представлениям об “абсолютном суверенитете”.
Необходимо различать формально-юридический и реальный суверенитет. Послед-
ний в свою очередь определяет степень субъектности государства в системе мировой
политики.
Главные акторы системы мировой политики – это прежде всего те государства, кото-
рые обладают реальным суверенитетом. Такое положение дел в системе международных
отношений (мировой политики) существует на протяжении многих столетий. (Термин
реальный государственный суверенитет был использован В.В. Путиным в его ежегодном
Послании Федеральному Собранию 4 декабря 2014 г.: “…для России реальный государ-
ственный суверенитет – абсолютно необходимое условие ее существования” [Послание
2014 web].)
Реальный суверенитет означает способность государства на деле (а не декларативно)
самостоятельно проводить свою внутреннюю, внешнюю и оборонную политику. То есть
государство, претендующее на обладание реальным суверенитетом, должно иметь собст-
венные независимые вооруженные силы; усиливает суверенность государства и наличие
10
собственной высокоразвитой оборонной промышленности; последняя должна опираться
на развитую гражданскую обрабатывающую промышленность, прежде всего на промыш-
ленность высоких технологий. Ключевую роль при этом играют и еще долгое время будут
играть информационно-коммуникационные технологии.
Реальный суверенитет предполагает национальный контроль над целым комплексом
стратегически важных объектов – аэродромной сетью и управлением воздушным движе-
нием, над нефте- и газопроводами и соответствующими терминалами, железнодорожной
сетью, федеральными автотрассами, над рядом отраслей гражданской наукоемкой про-
мышленности, тесно связанных с оборонно-промышленным сектором и обеспечением
информационной безопасности, независимость важнейших каналов эфирного телевиде-
ния от иностранного капитала. Одним из важных факторов обеспечения реального сувере-
нитета является развитие в стране собственной фундаментальной науки [Кокошин 2006].
Проблема реального суверенитета государства – это и проблема обеспечения субъект-
ности государства в мировой политике. Во всей мировой истории реально суверенных го-
сударств с высокой степенью субъектности было крайне мало. Большое число государств
не обладало и не обладает реальным суверенитетом. В истории было немало государств,
которые обладали ограниченным суверенитетом или квазисуверенитетом, в том числе
де-юре. Даже формальный статус великой державы – члена СБ ООН не обеспечивает
государству реального суверенитета. Это относится, в частности, к Великобритании, а
в последние годы во все большей мере и к Франции, отошедшей во многом в политико-
военной сфере от голлизма.
В 1990-е гг. большое распространение на Западе (а в какой-то мере и в РФ) получили
ложные идеи десуверенизации. Влияние этих идей ощущается и по сей день. Эти идеи –
во многом производные от неверно интерпретируемых процессов глобализации. Глобали-
зация – прежде всего рост взаимозависимости государств. Но эта взаимозависимость не
исключает и значительной конфликтности, в том числе в самых острых формах [Кокошин
2014]. Это относится, в том числе, к перспективам взаимоотношений США и КНР как
новой “паре” сверхдержав в системе мировой политики.
Наряду с тем, что глобализация – это реальный, объективный процесс (имеющий
экономическое, социальное, социально-психологическое, экологическое и климатическое,
военное, информационное измерения), в явно выраженном виде присутствует и идеология
глобализации. Идеи десуверенизации являются частью идеологии глобализации, имею-
щей подчас весьма агрессивный характер.
Идеология глобализации, прежде всего, исходит из ряда западных государств и, в
первую очередь, США, чья “финансовая политика в большей степени определяет усло-
вия функционирования мировой валютной системы, нежели зависит от них” [Сидоров
2014, 178]. Они предприняли и предпринимают огромные усилия для того, чтобы навязать
остальным странам свою логику развития, такую логику, которая выгодна этим странам
и прежде всего высшим слоям общества этих стран [Кувалдин 2003, 47–48; Глазунова
2014, 6–7]. Проводниками идей глобализации являются Международный валютный фонд
(МВФ), Всемирный банк (ВБ), Всемирная торговая организация (ВТО). Возможности для
этого в последние годы существенно сократились.
В результате глобализации не возник какой-либо однородный мир (“глобальный мир”);
это так же неверно, как и говорить о “конце истории” Фрэнсиса Фукуямы после завершения
“холодной войны”. Современная система мировой политики – это сложный конгломерат
около двух сотен неодинаковых стран с разным уровнем социального и экономического
развития. У каждой страны в зависимости от ее положения в мировой экономике и миро-
вой политике есть собственные национальные интересы, которые нередко противоречат
друг другу и служат источником разнообразных конфликтов [Симония, Торкунов 2013,
23]. Далеко не гармонизированы у многих государств мира их интересы национальной
безопасности – таким образом, чтобы у них имелись ярко выраженные общие, имеющие
практическое, операционное значение интересы международной безопасности.
Следует отметить весьма высокий уровень неоднородности капиталистических
отношений в современном мире, в экономике и в политике. Уже, по крайней мере, на
11
протяжении двух десятилетий активно развиваются альтернативные формы капитализма,
детерминируемые преимущественно культурно-цивилизационными и историческими
факторами. Появилась весьма рельефно выраженная альтернатива западноевропейскому
и североамериканскому капитализму [Пантин 2012, 27]. В наибольшей мере эта альтерна-
тивность характерна для КНР, руководство которой постоянно подчеркивает, что в стране
продолжается “строительство социализма с китайской спецификой”.
Эта альтернативность не может не оказать влияния на трактовку в соответствующих
государствах их национальных интересов, которая часто значительно отличается от того,
как трактуют национальные интересы в североамериканских и западноевропейских стра-
нах.
Соответственно, и субъекты российского политического процесса (включая государ-
ственных деятелей, политические партии, аналитические и экспертные центры, связанные
с политикой структуры гражданского общества, политологическое сообщество) должны
исходить из альтернативности мировой и российской динамики, из наличия разных путей
решения острых и актуальных проблем, стоящих сегодня перед российским и другими
обществами.
Между многими государствами-нациями идет непрекращающаяся борьба за влияние
в мире, за укрепление их позиций, за повышение степени субъектности в мировой поли-
тике, за обеспечение реального суверенитета. В ходе этой борьбы используются самые
различные рычаги и инструменты, в том числе применение военной силы (боевое и небое-
вое), демонстрация военной силы и угроза ее применения. Во многом такая борьба – это
столкновение национальных интересов, в том числе интересов национальной безопасно-
сти.
Некоторые авторы в условиях обострения отношений в ряде сегментов системы миро-
вой политики считают, что мир стал “возвращаться к привычной конкуренции государств”
[Скриба 2015, 8]. В связи с этим стоит отметить, что конкуренция между государствами
никогда не прекращалась; она принимала разный характер. Она может быть острее и рель-
ефнее или быть менее острой. В период после распада биполярной системы у ряда авто-
ров возникло впечатление о прекращении такой конкуренции в силу того, что на какой-то
промежуток времени в мире осталась единственная сверхдержава в лице США.
* * *
Противоборство государств-наций в системе мировой политики осуществляется в
пределах определенных ограничений, которые носят как объективный, так и субъектив-
ный характер. В ряде сегментов системы мировой политики огромную роль играет ядер-
ный фактор – взаимное ядерное сдерживание (в том числе асимметричного характера)
[Веселов 2010; Фененко 2012]. Оно базируется как на материальной, так и на менталь-
но-психологической основе. В том числе речь идет об учете политическими и военными
элитами большинства государств (начиная с государств – обладателей ядерного оружия)
опыта ядерных конфликтов, которые имели место в прошлом. Обеспечение надежно-
го, убедительного ядерного сдерживания – один из важнейших вопросов национальной
безопасности России, обладающей наряду с США самым мощным ядерным арсеналом.
Наличие столь крупного ядерного арсенала у России – это весьма важный фактор субъект-
ности нашего государства-нации. Это один из крупнейших факторов, определяющих роль
и место РФ как великой державы.
Однако одно лишь ядерное сдерживание не может обеспечить парирование всего
спектра угроз национальной безопасности. Автору на протяжении длительного времени
довелось развивать и обосновывать идею о дополнении ядерного сдерживания неядерным
(предъядерным) сдерживанием, в первую очередь с использованием высокоточного даль-
нобойного оружия в обычном оснащении. 25 декабря 2014 г. положение о стратегическом
неядерном сдерживании было закреплено в новой редакции Военной доктрины России
[Военная доктрина 2014 web].
В последние десятилетия все более рельефной становится борьба государств за уси-
ление роли в мировой экономике за счет обеспечения их международной конкурентоспо-
12
собности, которая имеет как внутреннее, так и международное измерение. Национальная
конкурентоспособность стала одним из важнейших показателей места, которое занимает
сегодня государство в мире. Высоким уровнем национальной конкурентоспособности об-
ладает целый ряд сравнительно небольших государств. Это важное дополнение к понятию
национальной мощи (силы государства), которое в свое время было отработано классиками
“политического реализма”. Можно говорить о том, что национальная конкурентоспособ-
ность в современных условиях – это один из параметров для оценки национальной мощи
государства. Обеспечение национальной конкурентоспособности – один из важнейших
параметров обеспечения национальных интересов. Для России императивом обеспечения
национальной конкурентоспособности и национальной мощи является реализация про-
возглашенной в 2012 г. президентом В.В. Путиным политики “новой индустриализации”
России.
В обеспечении национальной конкурентоспособности (а в конечном счете и нацио-
нальной мощи) растущую роль играет “человеческий капитал”, формирующийся под воз-
действием качества системы образования, уровня фундаментальной и прикладной науки,
проводимой государством социальной, культурной, экономической политики. За облада-
ние человеческим капиталом, в том числе за счет “импорта умов”, многие государства
ведут активную борьбу. Наращивание человеческого капитала государства-нации – это
тоже один из важных параметров обеспечения национальных интересов.
Огромную роль в функционировании и развитии системы мировой политики играет
развитие различных гражданских и военных технологий – особенно информационно-ком-
муникационных – технологий и средств и систем транспортировки людей и грузов. Если
говорить о военных технологиях, то они преимущественно находятся в руках государства.
Особая роль при этом принадлежит оружию массового поражения, в том числе ядерному
оружию.
Принципиально новой ареной для взаимодействия государственных и негосудар-
ственных акторов системы мировой политики становится киберпространство. Это весь-
ма специфическая сфера деятельности и среда, которая имеет относительно автономный
характер. Киберпространство оказывает огромное влияние на развитие экономики, поли-
тической жизни, культуры, техносферы, военного дела. Киберпространство – исключи-
тельно быстро развивающаяся область, причем все еще плохо познанная (в значительной
мере в силу того, что его познание требует как естественнонаучных и технических знаний,
так и гуманитарных и общественно-научных).
Киберпространство создается за счет функционального объединения взаимосвязан-
ных сетей компьютеров, различных “жестких” и “мягких” компонентов информационных
систем и телекоммуникационных инфраструктур. Вполне можно говорить и о том, что
операторы таких систем тоже становятся частью киберпространства (или, по крайней
мере, выступают в качестве “модема” между киберпространством и социальными струк-
турами). В функционировании и развитии киберпространства огромную роль играет че-
ловеческий фактор. Часть киберпространства – это информационно-коммуникационная
(ИК) инфраструктура вооруженных сил государств, которая играет возрастающую роль
в обеспечении реальной эффективности силы государства, в боевом и в небоевом при-
менении вооруженных сил. Трудно переоценить роль различных компонентов киберпро-
странства, в том числе ИК инфраструктуры вооруженных сил, для обеспечения интересов
национальной безопасности практически любого государства.
Борьба в киберпространстве идет постоянно. Задача повышенной сложности – это
выявление источника угрозы и источника “кибератак”, нейтрализация эффекта аноним-
ности. Многие отечественные и зарубежные специалисты полагают, что эта задача до
сих пор не решена, как и задача отражения средствами массированного упреждающего
ядерного удара (удара в назначаемое время).
Развитие киберпространства происходит значительно быстрее, чем понимание того,
что оно собой представляет. Киберпространство – это зона повышенной степени страте-
гической неопределенности. Ведение кибервойн, особенно проведение “боевых киберне-
тических операций”, все более существенно влияет на рост стратегической неопределен-
13
ности в мировой политике в целом. Способность проведения “боевых кибернетических
операций”, как наступательных, так и оборонительных, – важная характеристика наличия
адекватного инструментария для современной политики национальной безопасности той
или иной страны.
Попытки на международном уровне как-то регламентировать деятельность в кибер-
пространстве наталкиваются на значительные сложности, в том числе в силу значитель-
ных различий в понимании более широкой проблемы международной информационной
безопасности [Демидов 2013, 129–143].
В связи с бурным развитием киберпространства в последние несколько лет оправдан-
но появилось понятие “киберсила” – наряду с понятиями “экономическая сила”, “воен-
ная сила”, “мягкая сила”. Понятие “киберсила” связано с возможностями того или иного
государства обеспечивать свои национальные интересы в киберпространстве, обеспечи-
вать свою национальную безопасность. Обеспечение национальных интересов в кибер-
пространстве – исключительно важная и сложная задача, требующая глубокой научной
проработки, профессионализма, наличия в “политическом классе” страны определенного
числа людей, понимающих эту проблему. Аналогично и для негосударственных акторов
системы мировой политики.
Возможности обеспечения национальных интересов в киберпространстве во многом
связаны с уровнем развития в конкретной стране всего основного спектра информационно-
коммуникационных технологий – от суперЭВМ мощностью в десятки и сотни петафлопс
до микропроцессоров. Важную роль при этом играет и уровень развития математики в
стране, возможностей для математического моделирования, уровень развития программ-
ного обеспечения.
Соответственно, параметры реального суверенитета в современных условиях до-
полняются некоторыми новыми компонентами. Реальный суверенитет государства-нации
должна обеспечивать активная роль его компании в формировании киберпространства и
его отдельных компонентов, прежде всего на основе собственных технологий или техноло-
гий, разработанных во взаимовыгодном взаимодействии с компаниями дружественных или
по-настоящему нейтральных государств. Это в свою очередь должно обеспечивать высокую
степень защищенности информационно-коммуникационных систем управления (в том чис-
ле в военной сфере) и критически важных объектов инфраструктуры и промышленности.
И если государство не имеет адекватных средств защиты от таких кибератак, то его реаль-
ный суверенитет и национальная безопасность не обеспечиваются должным образом.
* * *
Национальные интересы в идеале – это интересы большей части гражданского обще-
ства, гражданской нации, воплощенные в их видении “политическим классом” и государ-
ственным руководством страны. В обобщенном виде национальные интересы заключают-
ся в обеспечении реального суверенитета страны, повышении ее субъектности в системе
мировой политики, в обеспечении национальной конкурентоспособности.
Определение национальных интересов должно базироваться на долгосрочных и сред-
несрочных прогнозах внутреннего развития и развития системы мировой политики, ее
определенных региональных и функциональных подсистем.
Осознание национальных интересов в их внутри- и внешнеполитическом измерении –
это сложный, подчас тяжелый процесс осознания потребностей государства и общества,
между которыми в принципе не должно быть непреодолимых противоречий [Поздняков
1994, 86].
Политики не делают, как правило, различий между такими источниками националь-
ного интереса, как интересы государства и интересы общества, что свойственно во многих
случаях ученым [Скриба 2015, 9]. Но и политологический и социологический подход к рас-
смотрению национальных интересов должен предполагать, что и государство, и общество
отнюдь не монолитны. В политической системе подавляющего большинства современных
стран имеются различные партии, общественные движения, отражающие интересы различ-
ных слоев общества, различных этнических или религиозных групп и т.п.
14
 Все государства обладают аппаратом, бюрократиями с различными институционны-
ми интересами. Имеются различия в интересах между публичными политиками и госу-
дарственным аппаратом, соответствующими бюрократиями [Кокошин 2010, 90–94]. Для
обеспечения устойчивых представлений о национальных интересах требуется работа по
преодолению конфликтных разночтений между ведомствами до такого уровня, чтобы
это не наносило серьезного ущерба практической деятельности государства во внешней
и внутренней политике, в том числе в разработке и реализации курса по обеспечению
национальной безопасности страны.
Чем более консолидировано в социальном, идейном, экономическом и политическом
отношении общество, чем более тесные прямые и обратные связи между государством и
гражданским обществом, тем более однозначно определяются национальные интересы,
тем легче государству и обществу проводить их в жизнь. Наличие большого разрыва в
доходах населения, в экономическом и социальном положении “верхов” и “низов”, может
создать проблемы и для интерпретации национальных интересов различными группами
населения конкретного государства-нации, и для их реализации. Значительный социаль-
но-экономический разрыв в обществе в определенные критические моменты (в кризисных
ситуациях) может нести в себе угрозу “раздрая” в интерпретации национальных инте-
ресов с соответствующими негативными последствиями для обеспечения национальной
безопасности.
Обоснованно при этом выделение такого понятия, как жизненно важные интересы
государства-нации. Жизненно важные интересы в первую очередь предусматривают пред-
отвращение вооруженной агрессии против государства, обеспечение его территориаль-
ной целостности, безопасности жизни и имущества граждан. Защита жизненно важных
интересов нации – это одна из важнейших функций вооруженных сил и других силовых
структур.
Можно также выделить такую категорию, как стратегические интересы; ее можно
интерпретировать как обеспечение определенных условий для государства-нации в различ-
ных районах мира, от которых зависят жизненно важные интересы. Грань между жизнен-
но важными, стратегическими интересами может оказаться подвижной. Для России зоной
стратегических интересов является, прежде всего, постсоветское пространство. Примени-
тельно, например, к Центральной Азии стратегические интересы России предполагают со-
хранение светских государств в этих регионах с их устойчивым социально-экономическим
развитием, обеспечение дружественных отношений этих государств с РФ.
При определении жизненно важных и стратегических интересов и при практической
реализации политики по их обеспечению необходимо учитывать реальное состояние ос-
новных акторов на постсоветском пространстве – как региональных, так и внерегиональ-
ных (в том числе негосударственных). Применительно к тем же государствам Центральной
Азии следует учитывать слабые традиции государственности в тех границах, в которых
оказались эти государства при приобретении ими самостоятельности, исключительно
высокую степень зависимости устойчивости политической системы от конкретных лиде-
ров, а также высокую вероятность дестабилизирующего воздействия афганского фактора
[Малышева 2013].
Для адекватного определения своих национальных интересов (в том числе интересов
национальной безопасности) необходимо реалистическое представление о роли и месте
своего государства-нации в системе мировой политики и в мировой экономике.
Для определения национальных интересов РФ весьма важен статус России как одного
из пяти постоянных членов Совета Безопасности ООН. Россия не является “региональной
державой”, как это хотели бы видеть в Вашингтоне, но она не является и сверхдержавой,
каковым был Советский Союз. Соответствующие национальные интересы России – это
национальные интересы великой державы. В то же время следует иметь в виду, что по
такому параметру, как стратегическая ядерная мощь, Россия обладает возможностями, со-
измеримыми с возможностями сверхдержавы в лице США. При этом Россия значительно
превосходит по этому параметру очевидного кандидата на роль “второй сверхдержавы”
в лице КНР, значительно уступая Китаю по валовому внутреннему продукту.
15
 При защите своих национальных интересов РФ следует полагаться прежде всего на
свои силы и средства. Однако в ряде случаев в этом могут сыграть важную роль парт-
неры России по таким организациям, как ОДКБ, ШОС, ЕАЭС. Возможность получения
содействия со стороны партнеров в обеспечении национальных интересов РФ зависит от
наличия совпадающих с ними интересов, а в ряде случаев и параллельных интересов.
* * *
Как и национальные интересы, понятие национальная безопасность в нашей стране стало
повсеместно употребляться сравнительно недавно. Это связано, прежде всего, с тем, что, как
отмечалось выше, в отечественной политической лексике не использовалось понятие нация в
той его трактовке, которая созвучна Хартии Организации Объединенных Наций.
В весьма важном российском Законе “О безопасности” 1992 г. понятие национальная
безопасность еще не употребляется. В нем речь идет о безопасности личности, общества
и государства. “Безопасность – состояние защищенности жизненно важных интересов
личности, общества и государства от внутренних и внешних угроз” (статья 1) [Закон 1992
web]. Этим законом вводилось в оборот и понятие “объект безопасности”. К основным
объектам безопасности были отнесены: личность – ее права и свободы; общество – его ма-
териальные и духовные ценности; государство – его конституционный строй, суверенитет
и территориальная целостность [Закон 1992 web].
В качестве принципов обеспечения безопасности в этом Законе постулировалось со-
блюдение законности и баланса интересов личности, общества и государства, взаимная
ответственность личности, общества и государства по обеспечению безопасности; ска-
зано в нем и о необходимости интеграции с международными системами безопасности
[Закон 1992 web].
Официальное использование термина “национальная безопасность” содержалось в
Послании Президента РФ Федеральному Собранию РФ 8 августа 1996 г. “О национальной
безопасности”. Категория национальная безопасность стала применяться в утверждае-
мых Президентом РФ Концепции (первоначально), а затем Стратегии национальной без-
опасности России. В последнем документе описаны угрозы национальной безопасности
России и обозначены многие элементы политики России в данной области. В Стратегии
национальной безопасности РФ обоснованно присутствует понятие угроза национальной
безопасности. Она определяется как “прямая или косвенная возможность нанесения
ущерба конституционным правам, свободам, достойному качеству и уровню жизни граж-
дан, суверенитету и территориальной целостности, устойчивому развитию Российской
Федерации, обороне и безопасности государства” [Стратегия 2009 web].
В настоящей Стратегии используются следующие основные понятия: “национальная
безопасность” – состояние защищенности личности, общества и государства от внутрен-
них и внешних угроз, которое позволяет обеспечить конституционные права, свободы, до-
стойные качество и уровень жизни граждан, суверенитет, территориальную целостность и
устойчивое развитие Российской Федерации, оборону и безопасность государства [Стра-
тегия 2009 web]. Так что определение национальной безопасности в Стратегии нацио-
нальной безопасности созвучно тому, что имело место в законе “О безопасности” 1992 г.
В Стратегии национальной безопасности 2009 г. присутствует положение о силах
и средствах национальной безопасности. Они призваны сосредоточить “свои усилия и
ресурсы на обеспечении национальной безопасности во внутриполитической, экономи-
ческой, социальной сферах, в сфере науки и образования, в международной, духовной,
информационной, военной, оборонно-промышленной и экологической сферах, а также в
сфере общественной безопасности” [Стратегия 2009 web].
Среди государственных органов, ведающих проблемами национальной безопасности
страны, видное место занимает возглавляемый Президентом России Совет Безопасности
РФ. Заслуживает внимания предложение законодательно определить статус Совета Без-
опасности РФ, его задачи и функции, статус межведомственных комиссий Совета Без-
опасности, научного совета при Совете Безопасности и аппарата Совета Безопасности
[Чапчиков 2013 web].
16
 * * *
В целом можно констатировать, что, несмотря на отсутствие официального понятия
нация в отечественных документах, у нас имеется весьма развернутое определение поня-
тия национальная безопасность. Для придания этому понятию необходимого операци-
онного смысла необходима дополнительная совместная работа законодателей, предста-
вителей исполнительной власти, академических кругов. Это крупная и теоретическая и
практическая задача, от решения которой во многом зависит эффективность практической
политики национальной безопасности в нашей стране.

Источники (Primary Sources in Russian)

Военная доктрина 2014 web – Военная доктрина Российской Федерации. Утверждена Прези-
дентом РФ 25 декабря 2014 г. // Российская газета. 30 декабря 2014 // http://www.rg.ru/2014/12/30/
doktrina-dok.html (Military Doctrine of Russian Federation. Approved by President of Russian Federation
on December, 25. 2014. In Russian).
Декларация 1989 web – Декларация прав человека и гражданина 1789 года // Французская
Республика: Конституция и законодательные акты. М., 1989 //: http://1789-fr.ru/declaration.html
(Declaration of Human rights 1789. Russian Translation).
Закон 1992 web – Закон Российской Федерации от 5 марта 1992 г. № 2446–I “О безопасности”
(с изменениями от 25 декабря 1992 г., 24 декабря 1993 г., 25 июля 2002 г., 7 марта 2005 г., 25 июля
2006 г., 2 марта 2007 г.). Сайт Совета безопасности РФ // http://www.scrf.gov.ru/documents/20.html
(Law of Russian Federation from March,5.1992.“On Security”. In Russian).
Конституция РФ 1993 web – Конституция Российской Федерации. Принята 12 декабря 1993 г. //
http://www.constitution.ru (Constitution of Russian Federation from December,12.1993.In Russian).
Ленин 1963 – Ленин В.И. Доклад о концессиях. Собрание актива Московской организации
РКП(б), 7 декабря 1920 г. ПСС, М.: Политиздат, 1963. Т. 42 (Lenin V.I. Report On Concessions at a
Meeting of Party activists of the Moscow Organization of the RCP(B), December, 7. 1920. In Russian).
Локк 1988 – Локк Дж. Соч. в 3 тт. М.: Мысль, 1988. Т. 3 (Lock J. Works in 3 volumes. Russian
translation).
Послание 2014 web – Послание Президента Российской Федерации В.В. Путина Федераль-
ному Собранию. 4 декабря 2014 // http://kremlin.ru/news/47173 (Message of the president of Russian
Federation V.V. Putin to the Federal Assembly. December, 4.2014. In Russian).
Стратегия 2009 web – Стратегия национальной безопасности Российской Федерации до 2020
года. Утверждена Президентом РФ 12 мая 2009 г. // http://base.garant.ru/195521 (Strategy of national
security of Russian Federation until 2020. In Russian).
Энгельс 1956 – Энгельс Ф. Избранные военные произведения. М.: Воениздат, 1956 (Engels F.
Selected military works. In Russian).

Ссылки (References in Russian)

Богатуров 2005 – Богатуров А.Д. Понятие мировой политики в теоретическом дискурсе // Ми-
ровая политика: теория, методология, прикладной анализ. М.: КомКнига, 2005.
Веселов 2010 – Веселов В.А. Ядерный фактор в мировой политике: структура и содержание //
Вестник Московского университета. Серия 25: Международные отношения и мировая политика.
2010. № 1. С. 68–90.
Гаджиев 1990 – Гаджиев К.С. Американская нация: национальное самосознание и культура.
М.: Наука, 1990.
Глазунова 2014 – Глазунова Е.Н. Теоретические аспекты содействия международному разви-
тию: современный дискурс // Вестник Московского университета. Серия 25: Международные отно-
шения и мировая политика. 2014. № 2. С. 3–33.
Громыко 2013 – Громыко Ан.А. Глобализация и глобальное управление: возможности и риски //
Вестник Московского университета. Серия 25: Международные отношения и мировая политика.
2013. № 3. С. 3–26.
Гранин, Мариносян 2009 – Гранин Ю.Д., Мариносян Х.Э. Глобализация, нации и национализм в
истории и современности: опыт социально-философского исследования. М.: Гуманитарий, 2009.
17
 Демидов 2013 – Демидов О. Обеспечение международной информационной безопасности и
российские национальные интересы // Индекс безопасности. 2013. № 1 (104). Том 19. С. 129–168.
Дойч 2000 – Дойч К. Рост наций // Этнос и политика. Авт. сост. А.А. Празаускас. Пер. с англ.
М.: Изд. УРАО, 2000.
Ершов 2012 – Ершов М. Мировая экономика: перспективы и препятствия для восстановления //
Вопросы экономики. 2012. № 12. С. 61–83.
Кокошин 2006 – Кокошин А.А. Реальный суверенитет в современной мирополитической систе-
ме. Изд. 3-е. М.: Европа, 2006.
Кокошин 2010 – Кокошин А.А. Политика как общественный феномен: Формы и виды политики,
ее акторы, взаимоотношения с идеологией, военной стратегией и разведкой. Изд. 3-е, испр. и доп.
М.: Либроком, 2010.
Кокошин 2014 – Кокошин А.А. Некоторые макроструктурные изменения в системе мировой
политики. Тенденции на 2020–2030-е годы // Полис. 2014. № 4. С. 38–62.
Коннор 2000 – Коннор У. Нация – это нация, это государство, это этническая группа, это… //
Этнос и политика. Авт.-сост. А.А. Празаускас. М.: Изд. УРАО, 2000. С. 61–62.
Кувалдин 2003 – Кувалдин В. Глобальность: новое измерение человеческого бытия // Горба-
чев М.В. (рук. авт. колл.). Грани глобализации: Трудные вопросы современного развития. М.: Аль-
пина Паблишер, 2003.
Лавренов 2014 – Лавренов С.Я. О преемственности германского военно-стратегического плани-
рования в первой половине XX века // Вестник Московского университета. Серия 25: Международ-
ные отношения и мировая политика. 2014. № 4. С. 62–112.
Малышева 2013 – Малышева Д.Б. Безопасное развитие Центральной Азии и афганский фак-
тор // Вестник Московского университета. Серия 25: Международные отношения и мировая поли-
тика. 2013. № 2. С. 105–125.
Манн 2002 – Манн М. Нации-государства в Европе и на других континентах: разнообразие
форм, развитие, неугасание // Нации и национализм / В. Андерсон, О. Бауэр, М. Хрох и др. Пер. с
англ. и нем. М.: Праксис, 2002.
Пантин 2012 – Пантин В.И. Исследование перспектив мирового политического развития: про-
блемы методологического синтеза // Полис. 2012. № 6. С. 27–40.
Поздняков 1994 – Поздняков Э.А. Нация. Национализм. Национальные интересы. М.: Про-
гресс – Культура, 1994.
Семененко 2012 – Семененко И.С. Политическая нация, национальное государство и граждан-
ская идентичность: на пути в глобальный мир // Политическая идентичность и политика идентич-
ности. В 2 т. Т. 2: Идентичность и социально-политические изменения в XXI веке. М.: РОССПЭН,
2012.
Сидоров 2014 – Сидоров А.А. Бреттон-Вудская конференция и строительство послевоенного
мирового порядка // Вестник Московского университета. Серия 25: Международные отношения и
мировая политика. 2014. № 4. С. 140–184.
Симония, Торкунов 2013 – Симония Н., Торкунов А. Глобализация и проблемы мирового лидер-
ства // Международная жизнь. 2013. № 3. С. 22–35.
Скриба 2015 – Скриба А. Политика для всех? В поисках “правильных” национальных интере-
сов // Россия в глобальной политике. Спецвыпуск, январь-февраль 2015.
Тишков 2001 – Тишков В.А. Этнология и политика. М.: Наука, 2001.
Фененко 2012 – Фененко А.В. Фактор тактического ядерного оружия в мировой политике //
Вестник Московского университета. Серия 25: Международные отношения и мировая политика.
2012. № 2. С. 35–61.
Чапчиков 2013 web – Чапчиков С.Ю. Очередные задачи российской власти в сфере безопасно-
сти: нужен комплексный закон о национальной безопасности // Наука и образование: хозяйство и
экономика; предпринимательство; право и управление. 2013. № 3 (34). // http://www.journal-nio.com/
index.php?id=1969&Itemid=118&option=com_content&view=article.

References

Bogaturov A.D. The Concept of World Politics in Theoretical Discourse // World politics: theory,
methodology, and applied analysis. M.: KonKniga, 2005. P. 199–200 (in Russian).
Chapchikov S.Yu. Next tasks of Russian authority in the sphere of security: in need of complex law
on national security // Science and education: economy, business, law and management. 2013. Vol. 3 (34)
(in Russian).
18
 Demidov O. International Regulation of Information Security and Russia’s National Interests // Secu-
rity Index. No. 1 (104). Vol. 19. 2013. P. 129–168 (in Russian).
Deutsch K. The growth of nations // Ethnos and politics. Compiled by A.A. Prazauskas. M.: URAO,
2000 (Russian translation).
Ershov M. World Economy: Prospects and Barriers for Recovery // Voprosy economiki. Vol. 12. 2012.
P. 61–83 (in Russian).
Fenenko A.V. The Tactical Nuclear Weapon Factor in Global Policy // Moscow University Bulletin.
Ser. 25. International Relations and Global Policy. 2012. No. 2. P. 35–61 (in Russian).
Gadzhiev K.S. American Nation: National self-consciousness and culture. M.: Nauka, 1990 (in Rus-
sian).
Glazunova E.N. Theoretical Aspects of International Development Cooperation: Hi Modern Dis-
course // Moscow State University Bulletin. Series 25. International Relations and World Politics. 2014.
No 2. P. 3–33 (in Russian).
Granin Yu.D. Marinosyan H.E. Globalization, nations and nationalism in history and in modern times:
an attempt of social philosophical research. M.: Gumanitariy, 2009 (in Russian).
Gromyko An.A. Globalization and Global Governance: opportunities and risks // Moscow State Uni-
versity Bulletin. Series 25. International Relations and World Politics. 2013. No 3. P. 3–26 (in Russian).
Kokoshin A.A. Real Sovereignty in Modern World System. 3rd edition. M.: Europa, 2006 (in Rus-
sian).
Kokoshin A.A. Politics as a social phenomenon The forms and types of policies, its actors, relations
with the ideology, military strategy and intelligence. 3rd edition. M.: Librokom, 2010 (in Russian).
Kokoshin A.A. Some macrostructure changes in the world politics. Trends for 2020-2030s. // Polis,
Vol.4. 2014. P. 38–62 (in Russian).
Konnor W. Nation is nation, is state, is ethnical group, is... // Ethnos and politics. Compiled by
A.A. Prazauskas. M.: URAO, 2000 P. 61– 62 (Russian translation).
Kuvaldin V. Globality: New dimension of human existence // The faces of globalization: Difficult
questions of modern development. M.: Alpina publisher, 2003 (in Russian).
Lavrenov S.Ya. On continuity of German military strategic planning in the first half of XX century //
Moscow State University Bulletin. Series 25. International Relations and World Politics. 2014. No 4. P. 62–
112 (in Russian).
Malysheva D.B. Secure Development in Central Asia and the Afghan Factor//Moscow State Univer-
sity Bulletin. Series 25. International Relations and World Politics. 2013. No 2. P. 105–125 (in Russian).
Mann M. Nation-states in Europe and on other contients: the variety of forms, development and
fading // Nation and nationalism // Anderson V., Bauer O. Russian Translation. M.: Praksis, 2002 (in
Russian).
Pantin V.I. Studying the prospects of international political developments: problems of a methodologi-
cal analysis // Polis. Vol.6. 2012. P. 27–40 (in Russian).
Pozdnyakov E.A. Nation. Nationalism. National interests. M.: Progress–Kultura, 1994. (in Russian).
Semenenko I.S. Political nation, national state and civil identity: on the way to a modern world //
Political identity and politics of identity. Vol.2. Identity and social political changes in XXI century. M.:
Rosspen, 2012 (in Russian).
Sidorov A.A. The Bretton Woods Conference and building of after war world order//Moscow State
University Bulletin. Series 25. International Relations and World Politics. 2014. No 4. P. 140–184
(in Russian).
Simmonia N., Torkunov A. Globalization and problems of world leadership // Mezhdunarodnaya zhizn.
2013. Vol.3. P. 22– 35 (in Russian).
Skriba A. Politics for all? In search of “right” national interests // Russian in global politics. Special
publication, January-February 2015 (in Russian).
Tishkov V.A. Ethnology and politics. M.: Nauka, 2001 (in Russian).
Veselov V.A. Nuclear Factor in World Politics: Substance and Structure//Moscow State University Bul-
letin. Series 25. International Relations and World Politics. 2010. No 1. P. 68–90 (in Russian).

19
 К 75-ЛЕТИЮ ВОССОЗДАНИЯ ФИЛОСОФСКОГО ФАКУЛЬТЕТА
В САНКТ-ПЕТЕРБУРГСКОМ УНИВЕРСИТЕТЕ

Семьдесят пять лет назад, в сентябре 1940 г., был воссоздан философский факультет
в Ленинградском университете.
С открытием факультета на нем было три кафедры (диалектического и исторического
материализма, истории философии, педагогики). В 1944 г. добавилась кафедра психоло-
гии, а в 1947 – кафедра логики. В конце ХХ в. на факультете функционировали уже во-
семнадцать кафедр. Философскому факультету обязаны своим становлением, по крайней
мере, еще три факультета университета: в 1967 г. был создан факультет психологии, в
1989 – факультет социологии, а в 2009 – факультет политологии. В феврале 2014 г. фи-
лософский факультет был преобразован в Институт философии, в котором в настоящее
время ведется подготовка по направлениям: философия, культурология, религиоведение,
конфликтология, прикладная этика и музеология.
Семьдесят пять лет факультет хранит традиции и вносит вклад в становление отече-
ственной философии. Какая философия нужна современному обществу – покажет буду-
щее, которое мы сами строим и за которое отвечаем. Во всяком случае, нам необходимо
сохранить лучшее. Как и все, мы переживаем нелегкие времена, но надеемся, что реформа
науки и образования будет способствовать подготовке в Институте философии Санкт-Пе-
тербургского университета талантливых философов, продвигающих достижения россий-
ской философии на международный уровень.
Ниже мы публикуем серию статей преподавателей Института философии СПбГУ.

20
 Вопросы философии. 2015. № 10. С. 21–29

О простоте истории и хитрости мирового разума*

С.И. Дудник, В.М. Камнев

В статье рассматриваются идеологические искажения идеи Гегеля о “хитрости ми-

рового разума”. Показано, что эти искажения закономерно ведут к архаизации историче-
ского сознания, создают благоприятную почву для мистической трактовки исторических
событий. Раскрыта связь идеи Гегеля о “хитрости мирового разума” и марксистского
учения о равнодействующей приложения сил исторических деятелей.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: история, историческое событие, мировой разум, идеология.
ДУДНИК Сергей Иванович – доктор философских наук, профессор, директор Инсти-
тута философии Санкт-Петербургского государственного университета.
КАМНЕВ Владимир Михайлович – доктор философских наук, профессор кафедры
истории философии Института философии Санкт-Петербургского государственного уни-
верситета.
Цитирование: Дудник С.И., Камнев В.М. О простоте истории и хитрости мирового
разума // Вопросы философии. 2015. № 10. С. 21–29

Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 10. P. 21–29

About Simplicity of History and Ruse of World Reason

Sergey I. Dudnik, Vladimir M. Kamnev

In article ideological distortions of Hegel`s idea about “cunning of world reason” are
considered. It is shown that these distortions naturally lead to archaization of historical
consciousness and create favourable conditions for mystical interpretation of historical events.
As a result connection of Hegel’s idea of “cunning of world reason” and the marxist doctrine of
equally effective applications of forces of historical figures is revealed.
KEY WORDS: history, historical event, world reason, ideology.
DUDNIK Sergey I. – DSc in Philosophy, Professor, Director, The Institute of Philosophy,
Saint-Petersburg State University.
s.i.dudnik@mail.ru
KAMNEV Vladimir M. – DSc in Philosophy, Professor, The Department of History of
Philosophy, The Institute of Philosophy, Saint-Petersburg State University.
kamnevvladimir@yandex.ru
Citation: Dudnik S.I., Kamnev V.M. About Simplicity of History and Ruse of World Reason //
Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 10. P. 21–29

© Дудник С.И., Камнев В.М., 2015 г.

* Статья подготовлена при поддержке РГНФ, проект “Историософия социальных преобразова-
ний в России” (№ 14-03-00361). The article is written with the support from RFH, project “Historiosophy
of social transformation in Russia” (№ 14-03-00361).
21
 Редакция, редакционная коллегия и международный редсовет журнала “Вопросы
философии” поздравляют с 60-летием Сергея Ивановича Дудника, директора Института
философии Санкт-Петербургского государственного университета. Сергей Иванович яв-
ляется одним из организаторов деятельности петербургского философского сообщества,
в том числе ежегодных “Дней философии в Санкт-Петербурге”. Желаем ему здоровья
и творческих успехов.

О простоте истории и хитрости

мирового разума
С.И. ДУДНИК, В.М. КАМНЕВ

В статье идет речь об истории одной идеи, которой было суждено сыграть роковую
роль в формировании того пейзажа в мире идей, который мы сейчас вокруг себя обнару-
живаем. Это знаменитое представление Гегеля о “хитрости мирового разума”, прошед-
шее, разумеется, подобающую обработку в недрах советской идеологической машины и
ставшее, в соответствии с заветами Маркса, “материальной силой”. Это представление
на наших глазах овладевает массами, доказывая свою достоверность ad hominem. И хотя
история любых идей такого рода требует развернутого исследования, даже та общая па-
норама, какая только и возможна в рамках статьи, позволяет много понять и объяснить
в современном состоянии не только отечественной философии, но и самого русского
духа, вдруг на удивление всем оказавшегося увязшим, подобно диковинному насекомому,
в клейких смолах языческой и православной архаики.
Вот как формулируется это представление на рубеже советского и постсоветского
периодов нашей истории: «Довольно скоро обнаружилась неправомерность перенесе-
ния схемы целерационального действия, выработанной применительно к индивидам, на
коллективных субъектов, на массы людей и на общество в целом. <…> Еще более важ-
ным оказалось признание принципиальных несовпадений между целями и результатами
исторических действий. “Принципиальных” в данном случае означает, что несоответ-
ствия их не случайны, не порождены только лишь формулировкой нереальных целей и
неадекватным подбором средств и способов их осуществления, а имеют другой, более
фундаментальный источник. Философия истории открыла “историческое бессознатель-
ное”, типичный для истории механизм, когда люди поистине “не ведают, что творят”. <…>
Ответ, данный на этот вопрос Гегелем, заключался в формулировке знаменитой “хитрости
разума” в истории. <…> Как оказалось, смысл и значение истории (не только в целом, но
и отдельных действий), как правило, недоступен участникам. Признание несовпадения
целей с результатами в истории, несоизмеримости намерений участников ходу истории
создало предпосылки для поиска смысла истории и исторических событий, исходя не
из целей, не из “начала” действий, а из их результатов, из “конца” истории. <…> Цель
поставлена в конец всемирной истории, и одновременно она же осуществляет саму себя
в процессе, является истинно деятельным началом в нем, двигателем. Все существовав-
шее и существующее в истории обретает свое значение и смысл только в соотнесении с
целью – как с конечной целью истории, так и с историческими целями каждой ее ступе-
ни» [Перов, Сергеев 1993, 28–29, 31]. Эти формулировки оптимальны в том смысле, что,
с одной стороны, было бы затруднительно найти в них несоответствия текстам самого
Гегеля, а с другой – они в полной мере коррелируют с идеологическими конструктами,
в функционировании которых “хитрость мирового разума” играет хотя и не решающую,
но все же очень заметную роль.
22
 Конечно, бросается в глаза явный анахронизм выражения “историческое бессозна-
тельное” и странное утверждение, что философия истории (достигшая кульминации в
гегелевской системе) открыла механизм, в силу действия которого люди не понимают,
куда движется история и что в ней вообще происходит, иными словами, механизм, работа
которого нацелена на сокрытие и искажение подлинных целей их собственных действий.
Стремление представить “хитрость мирового разума” чем-то вроде коллективного невро-
за уже не укладывается в существовавшие идеологические схемы и может быть расценено
как попытка избавиться от их власти. Но это единственная попытка, однократная и далее
не подтверждаемая, и поэтому приведенная выше цитата может послужить исходным
пунктом для того, чтобы реконструировать идеологические функции, возлагавшиеся на
представление о “хитрости мирового разума”. Эффективность этих функций не связана
с истинностью или ложностью самого этого представления, как и с аутентичностью его
воспроизведения. На рынке идеологий, где истина, по словам Ницше, есть лишь удобная
ложь, идеи привлекают к себе внимание не истинностью, а удобством.
И в этом отношении представление о “хитрости мирового разума” оказалось весь-
ма привлекательным. Укажем для начала лишь на два потребительских свойства этого
представления. Во-первых, оно способно выполнять роль своеобразной “исторической
теодицеи”. Если “все существовавшее и существующее в истории обретает свое значение
и смысл только в соотнесении с… конечной целью истории…”, то любые невзгоды дня
сегодняшнего можно оправдать указаниями на эту конечную цель. То, что история имеет
смысл, можно истолковать как позитивно (как медленное, требующее немалых усилий,
постепенное раскрытие пока лишь в знамениях дающей о себе знать конечной цели ис-
тории), так и негативно (как отрицание бессмысленности актуального потока событий от
имени никому не ведомой конечной цели). В первом случае абсурд реальности изжива-
ется, во втором – усугубляется видимостью рационального решения. Понятно, что для
эффективной работы идеологической машины второй аспект представления о “хитрости
мирового разума” будет востребован гораздо чаще, чем первый.
Во-вторых, это представление, как, возможно, никакое другое, способно нейтрали-
зовать любые нравственные оценки политических деятелей и совершаемых ими деяний.
В упрощенных интерпретациях “хитрость мирового разума” стала преподноситься в
качестве механизма, посредством которого для достижения конечной цели истории мо-
гут использоваться в равной мере как подвиги героев, так и преступления злодеев. Если
движение к конечной цели является необходимым, то все, что происходит сегодня, все,
что происходило в прошлом, в равной мере необходимо для приближения к оптимисти-
ческому финалу. Это движение совершается через разрешение противоречий, характери-
зующих каждую стадию в отдельности, и поэтому история неизбежно оказывается чем-то
похожей на драму, трагедию, где обязательным является присутствие как героев, так и
злодеев. Более того, в каком-то отношении злодеи для мирового разума оказываются даже
более предпочтительными. В отличие от героев, они руководствуются исключительно ко-
рыстными побуждениями, они без колебаний устремляются к власти, к славе, к богатству.
Поэтому “энергия” исторического движения гораздо чаще вырабатывается злодеями, а не
героями, и мировому разуму не составляет особого труда направить эту энергию к нужной
цели. Получается, что низменные страсти исторических злодеев в большей степени, неже-
ли неизбежные нравственные колебания героев, ускоряют движение истории к конечной
цели, и именно в этом и заключается “хитрость мирового разума”.
Сразу же отметим, что такая трактовка представляет собой серьезное отступление
от самого Гегеля, утверждавшего, что “частный интерес страсти неразрывно связан с
обнаружением всеобщего, потому что всеобщее является результатом частных и опре-
деленных интересов и их отрицания. Частные интересы вступают в борьбу между со-
бой, и некоторые из них оказываются совершенно несостоятельными. Не всеобщая идея
противополагается чему-либо и борется с чем-либо; не она подвергается опасности; она
остается недосягаемою и невредимою на заднем плане. Можно назвать хитростью разума
то, что он заставляет действовать для себя страсти, причем то, что осуществляется при их
посредстве, терпит ущерб и вред. Ибо речь идет о явлении, часть которого ничтожна, а
23
часть положительна. Частное в большинстве случаев слишком мелко по сравнению
со всеобщим: индивидуумы приносятся в жертву и обрекаются на гибель. Идея уплачи-
вает дань наличного бытия и бренности не из себя, а из страстей индивидуумов” [Гегель
1993, 84]. Иными словами, если энергия страсти и используется мировым разумом, то
итогом этого использования является как раз уничтожение страсти и того, что с помощью
страстей достигается. Мировой разум допускает, чтобы внутренний демонизм страсти
был не ограничен, а изжит, но платой за это является уничтожение охваченной страстью
индивидуальности. Злодеи не торжествуют в истории, но гибнут в назидание потомкам.
Однако помимо нравственного нейтралитета в прошедшем идеологическую обработ-
ку представлении о “хитрости мирового разума” таится еще одна, гораздо более серьезная
опасность. Дело в том, что для советской идеологической машины, ориентированной на
атеизм, особую важность сразу же приобрел вопрос о различии в философии истории
Гегеля между его мировым разумом и традиционным Богом христианского теизма. Для
обоснования этого различия потребовалась историко-философская аргументация. Во-пер-
вых, оно связывалось с характерной для XIX в. “эмансипацией человека”. Утверждав-
шийся торгово-промышленный строй капитализма вывел на арену истории относительно
самостоятельную человеческую единицу – юридически и экономически независимую
личность. Средневековое христианство, принесшее в мир идею личного начала, идею
свободной личности, связывало эту свободу в первую очередь со сферой божественной
реальности и лишь во вторую – с самим человеком. Теперь в этом богочеловеческом
персонализме совершается сдвиг, и личное начало смещается от полюса божественного
к полюсу человеческого. Интимность отношений человека и Бога оборачивается интим-
ностью отношения человека к самому себе. На другом полюсе этого тождества личный
Бог христианства превращается в мировой разум. Мировой разум сохраняет прежнее бо-
жественное всемогущество и всеведение, но утрачивает личное, “интимное” отношение
к человеку, отдаляется от забот и страданий последнего и, как мы видели, может теперь,
ради достижения конечной цели истории, приносить человеческую индивидуальность в
жертву. Во-вторых, мировой разум, отделенный от божественной личности, сближается
с пантеизмом, с представлением о том, что Бог не возвышается над миром в виде транс-
цендентной личности, а пребывает в качестве безличного начала в самом мире, начала,
пронизывающего собой все вещи. Таким образом понятый мировой разум уже был из-
вестен в древнегреческой философии, где ему давали имена “Единое” (элеаты), “Логос”
(Гераклит), “Нус” (Анаксагор) и др. В конечном счете родственными мировому разуму
оказывались и архаичный гилозоизм, и первобытный анимизм.
Опасность этого аспекта представлений о “хитрости мирового разума” состоит в том,
что, оказавшись лицом к лицу с неведомыми и грозными силами истории, человек откры-
вает врата в такие бездны архаического сознания, о существовании которых он и не подо-
зревал. Вездесущность и всемогущество мирового разума легко оборачивается радикаль-
ным исключением из исторических событий всего случайного. Этот феномен прекрасно
описан еще Л. Леви-Брюлем: “То, что нам, европейцам, кажется случайным, для первобыт-
ного человека всегда проявление мистической силы, которая этим дает себя почувствовать
как индивиду, так и целой общественной группе. Для первобытного мышления вообще
нет и не может быть ничего случайного. Это не значит, что оно убеждено в строгом детер-
минизме, обусловленности явлений, напротив, оно не имеет ни малейшего представления
о подобной обусловленности и с полным безразличием относится к причинной связи и
всякому поражающему его событию приписывает мистическое происхождение. Так как
таинственные силы всегда ощущаются как присутствующие везде и всюду, то чем более
случайным кажется для нас событие, тем более знаменательно оно в глазах первобытного
человека. Тут не требуется объяснения события, ибо оно – откровение. Более того, весьма
часто именно само событие служит первобытному человеку для истолкования чего-ни-
будь другого в той форме, по крайней мере, в какой вообще первобытное мышление ищет
объяснения” [Леви-Брюль 1994, 291]. Вездесущность и всемогущество этих таинственных
сил вполне закономерно исключают для первобытного человека возможность какого-либо
24
случайного события. Но если первобытный человек мистифицировал силы природы, то
человек наших дней мистифицирует социальную и историческую реальность.
Любые проявления архаического (и архаизированного) сознания зависят от того фун-
даментального факта, что окружающий чувственный мир и мир невидимый, “тонкий”,
населенный мистическими силами, образуют собой неразрывное единство. Совокупность
невидимых сущностей для архаического сознания столь же реальна, как и совокупность
видимых существ и вещей. “Иной” мир дан столь же непосредственно, как и мир чув-
ственных вещей, но первый оказывает гораздо более действенное влияние на судьбу чело-
века, нежели второй. Но в условиях возможности постоянного вторжения потусторонних
сил в посюсторонний мир рациональное планирование своих действий становится невоз-
можным. “Если человеческие усилия могут что-нибудь дать, то не должны ли они быть
направлены в первую очередь на то, чтобы истолковать, отрегулировать, а если возможно,
и вызвать проявление таких сил?” [Леви-Брюль 1994, 305].
Дело не сводится только к тому, что архаическое сознание взывает к милости все-
могущих потусторонних сил, которые могут олицетворяться личностью вождя, героя,
короля или жреца. Вероятно, если бы такое благоприятное вмешательство извне в драму
человеческой истории было единственно возможным вариантом, то иллюзорность неви-
димого мира стала бы очевидной весьма скоро и почва для мистификаций исчезла бы. Ар-
хаическое сознание устанавливает гораздо более сложные отношения с могущественным
“тонким” миром. Если первобытный человек любые бедствия объяснял в первую очередь
как результат колдовства, то современное архаическое сознание действие непонятных ему
и неблагоприятных социальных сил рассматривает как следствие активности “врага”. При
этом действия “врага” меньше всего сводятся к естественным причинам. Враг – это тот же
колдун первобытного человека, и поэтому враждебность также переносится в потусторон-
ний мир, где враг всегда пребывает в готовности причинить зло. Существует постоянная
возможность враждебных действий, и эти действия не только непредсказуемы, но и несут
на себе печать сверхчеловеческого могущества. Особенно важно то, что проявления враж-
дебности неисчерпаемы, их нельзя классифицировать, чтобы эффективно им противосто-
ять. Действия врага, как и действия колдуна, нельзя предугадать: когда враг обнаружен,
то враждебное действие уже совершено. Отсюда следуют три важнейших качества архаи-
ческого и архаизированного сознания: во-первых, постоянная тревога, сопровождающая
любые проявления жизнедеятельности; во-вторых, восприятие себя в качестве жертвы
врага и, как следствие, надежда на спасение, которое может быть достигнуто склонением
потусторонних сил на свою сторону; в-третьих, иррациональная агрессивность, желание
немедленно уничтожить врага, так как иным способом предотвратить тот вред, который
он может причинить, невозможно.
Последний момент скрывает в себе внутреннее противоречие: ведь враг должен быть
уничтожен во что бы то ни стало, несмотря ни на какие препятствия в виде презумп-
ции невиновности или неизбежности больших жертв со своей стороны; а вместе с тем
враг всегда должен быть, его существование не может быть прекращено. Пример такой
двойственности предоставляет нам теория и практика антисемитизма в Германии 30-х гг.
XX в. “Новый враг – это еврей. Сваливая всю ненависть, все возмущение, все унижение на
одного врага, который может быть легко уничтожен и который не может сопротивляться,
арийское общество может быть объединено в единое целое. Внутреннее политическое
значение антисемитизма будет поэтому заключаться в том, чтобы никогда не допустить
полного уничтожения евреев. Враг не может и не должен исчезнуть; он обязан всегда
пребывать, подобно козлу отпущения, в готовности быть принесенным в жертву за все
зло, возникающее в социально-политической системе” [Нойманн 2015, 171]. Появление
врага в истории не является случайностью, он избирается целенаправленно, и по внешним
характеристикам врага многое можно сказать о состоянии противоположной стороны.
Выбор евреев в качестве врага нацистской Германии был обусловлен тем, что это был
слабый враг, которого сравнительно легко уничтожить. Это обстоятельство мобилизовало
дух немцев, консолидировало нацию и пробуждало исторический энтузиазм. Но по силе
врага можно судить и о собственной силе. В каких-то случаях враг должен иметь ярко
25
выраженные признаки принадлежности к иной нации или иной расе, в других, наоборот,
его опасность и враждебность усиливаются, когда нет внешних признаков, по которым
его можно было бы распознать. Инволюция, которой мировой разум превращается в мир
невидимых духов, гипотетически может быть продолжена. Характерное для архаического
сознания восприятие космоса как живого существа выражалось в представлениях о так
называемых “блуждающих влияниях”. Блуждающие влияния проявляются через опасных
животных или через приносящие вред вещи, которые волшебным образом обретают созна-
ние и волю. Социально-психологическая механика подобного рода явлений в современ-
ном обществе прекрасно описана К. Марксом в его характеристике товарного фетишизма
[Маркс 1983, 80–93]. Кроме этого, архаическое сознание уподобляет такие воздействия
воздействию тех тонких влияний, которые оставляет после себя человек, точнее его остан-
ки, когда он, согласно древним религиозно-мифологическим представлениям, переходит
после смерти в другой мир. Человеческое существо рассматривается во многих случаях
как триединство духа, души и тела, и в результате смерти тела это триединство распадает-
ся, дух теряет свою опору в теле и покидает его. Однако тело до определенного момента
сохраняет насыщенность тонкими психическими элементами, и эти последние могут при
определенных условиях оказывать на окружающих самое разнообразное воздействие.
На этом фоне мистические историософские концепции вроде метаистории Д. Андрее-
ва представляются попытками каким-то образом упорядочить, рационализировать стихию
архаического сознания. Согласно этой концепции все события земной жизни являются
отражениями происходящего в иной, нематериальной реальности. Ключевая роль при-
надлежит уицраорам, могущественным существам, имеющим связь с различными госу-
дарственными образованиями. Уицраор, как и всякое живое существо, проходит стадии
роста, расцвета, упадка. Уицраоры – демонические существа, склонные к безграничной
тирании, и если в тонком мире их ничто не ограничивает, то в земной истории возникают
жестокие тоталитарные режимы. Им противостоят светлые силы, и история человечества
разворачивается как борьба сил света и тьмы, конец которой ни в коей мере не предрешен.
Исторические события хотя и совершаются при участии человека, но последнему отво-
дится лишь роль “человекоорудия”, инструмента для осуществления целей уицраоров и
других сущностей из нематериальной реальности [Андреев 1992].
Архаизированное сознание легко может принять гегелевский мировой разум за уиц-
раора или за нечто подобное. Разумеется, аргументы, апеллирующие к пониманию самим
Гегелем концепта “хитрости мирового разума”, едва ли способны изменить склонность
обыденного сознания во всех исторических событиях усматривать конспирологическую
подоплеку. Но, по словам Парацельса, “все есть яд и все есть лекарство”, и авторитет
Гегеля желательно освободить от несвойственной ему ауры идеолога, прислуживающего
демону великодержавия.
Во многих отношениях проблема заключается в том, что марксизм, в котором перво-
начально критика идеологии как ложного сознания занимала одно из центральных мест,
сам постепенно все больше и больше превращался в идеологию. Марксизм, позициони-
рующий себя в качестве философии свободы, получив в свое распоряжение государствен-
ный аппарат, отодвигает задачу освобождения человека во все более отдаленное будущее.
Первый из “Тезисов о Фейербахе” (“Главный недостаток всего предшествующего мате-
риализма – включая и фейербаховский – заключается в том, что предмет, действитель-
ность, чувственность берется только в форме объекта, или в форме созерцания, а не как
человеческая чувственная деятельность, практика, не субъективно. Отсюда и произошло,
что деятельная сторона, в противоположность материализму, развивалась идеализмом,
но только абстрактно, так как идеализм, конечно, не знает действительной, чувственной
деятельности как таковой” [Маркс 1955, 1]) в последующей истории марксизма так и не
был должным образом понят. Поэтому на смену первоначальному представлению об исто-
рии как о равнодействующей проявлений воли отдельных свободно действующих людей
пришли теоретические построения, акцентирующие внимание на не зависящем от воли
людей и предопределенном действии общественных законов развития, теории “экономи-
ческого детерминизма”.
26
 Хотя в процитированном первом тезисе было довольно ясно сформулировано главное
задание для нового материализма, обозначенный рубеж так и не был преодолен. Дей-
ствительно, историческое событие мыслится либо как объект, к которому возможно лишь
внешнее, созерцательное отношение, либо субъективно, но субъектом исторического со-
бытия оказывается если и не уицраор, то мистически или конспирологически истолкован-
ный “мировой разум”. Формула “историю делают сами люди” воспринималась в самом
марксизме не как методологический принцип, а как риторическая фигура, возвышенная
декларация. В истории нет никого, кроме людей, которые ставят перед собой различные
цели и борются за их осуществление, вступая при этом друг с другом в смертельные
столкновения. “История делается таким образом, что конечный результат всегда получа-
ется от столкновения множества отдельных воль... Таким образом, имеется бесконечное
количество перекрещивающихся сил, и из этого перекрещивания выходит один общий
результат – историческое событие. Этот исторический результат можно опять-таки
рассматривать как продукт одной силы, действующей как целое, бессознательно и не-
вольно. Ведь то, чего хочет один, встречает препятствие со стороны всякого другого,
и в конечном результате появляется нечто такое, чего никто не хотел. Таким обра-
зом, история протекает подобно естественно-историческому процессу и подчинена,
в сущности, тем же самым законам движения” [Энгельс 1965, 395–396]. Хотелось бы
подчеркнуть, что конечный результат столкновения множества отдельных воль можно
рассматривать в равной мере и как “нечто такое, чего никто не хотел”, и как то, чего
желали все. В этом раздвоении и заключен источник самых разнообразных мистифи-
каций. Если историческое событие есть “нечто такое, чего никто не хотел”, то это,
безусловно, только одна сторона этого события, так как оно в таком случае предстает
как нечто иррациональное, стихийное. Но даже самые примитивные конспирологиче-
ские версии этого события опровергают эту односторонность. Эти версии указывают
на какую-то группу людей, которая в этом событии реализовала свою волю. Но, по-
скольку механизм осуществления воли в данном случае остается неясным, на сцену
выходят либо версии всеобъемлющего заговора, либо архаические представления о
невидимых силах из тонкого мира. В любом случае субъект такой воли должен быть
наделен всемогуществом и вездесущностью.
Мы можем заметить, что сам Гегель, обращаясь к хитрости мирового разума, стре-
мится раскрыть именно механизм опосредствующего действия, отнюдь не ограничиваясь
указанием на конечный его результат, удостоверяющий разумность исторического собы-
тия. “Разум столь же хитер, сколь могущественен. Хитрость состоит вообще в опосред-
ствующей деятельности, которая, дав объектам действовать друг на друга соответственно
их природе и истощать себя в этом воздействии, не вмешиваясь вместе с тем непосред-
ственно в этот процесс, все же осуществляет лишь свою собственную цель. В этом смысле
можно сказать, что божественное провидение ведет себя по отношению к миру и его про-
цессу как абсолютная хитрость. Бог дает людям действовать, как им угодно, не стесняет
игру их страстей и интересов, а получается из этого осуществление его целей, которые
всецело отличны от целей, руководивших теми, которыми он пользуется” [Гегель 1974,
397–398]. Хитрость разума и состоит в механизме опосредствующего действия, который
раскрывает себя двояко: в свободной самодеятельности людей, преследующих свои цели
и руководствующихся при этом своими страстями и интересами, и в их взаимном истоще-
нии, в причинении друг другу вреда и ущерба. Гегель также подчеркивает, что разумность
события всецело отлична от целей самих деятелей, иными словами, представляет собой
“нечто такое, чего никто не хотел”. Но здесь полное отрицание тождественно такому же
полному утверждению, и в абсолютном несовпадении цели события с целями деятелей
правомерно увидеть “нечто такое, чего желали все”. Разрыв всеобщего и индивидуального
может рассматриваться и со стороны всеобщего, и со стороны индивидуального, и здесь
сам Гегель, в какой-то степени изменяя самому себе, остается на точке зрения особенного,
а не всеобщего.
Мировой дух – всеобщее – наделяется чертами особенного, индивидуального, напри-
мер, высокомерием по отношению к человеческой истории. “Кто из людей не умирает
27
раньше, чем он достигнет своих целей? У мирового духа не только достаточно времени:
ведь не только время приходится тратить на приобретение понятия; последнее стоит еще
многого другого. Мировой дух не обращает внимания даже на то, что он употребляет
многочисленные человеческие поколения для этой работы своего осознания себя, что он
делает чудовищные затраты возникающих и гибнущих человеческих сил; он достаточно
богат для такой затраты, он ведет свое дело en grand, у него достаточно народов и индиви-
дуумов для этой траты” [Гегель 2001, 97].
Если механизм действия закона истории, на который указывает выражение “хитрость
мирового разума”, заключается во взаимном уничтожении индивидуального, то действие
этого закона выражается в том, что индивидуальное, своекорыстное превращается в свою
противоположность. С этой точки зрения заведомо ошибочным будет представление,
наделяющее мировой разум своекорыстием. Ошибочно уже выражение “мировой разум
преследует свои цели” (отличные от целей каждого из деятелей в отдельности), так как
оно означает, что мировой разум мыслится как индивид, возвышающийся над всеми ос-
тальными. В то же время высокомерие, своекорыстие мирового разума есть лишь форма
отрицания высокомерия и своекорыстия индивидов. Но поскольку своекорыстие послед-
них уничтожается в их столкновении, то вернее было бы говорить об “отрицании отрица-
ния”, об уничтожении уничтожения. В этом смысле эгоистический интерес индивида как
раз и реализуется в историческом событии, но реализуется в “снятой форме”. Здесь так-
же возможна мистификация, и обыденному сознанию знакомо ощущение, что в истории
реализуется все, чего это сознание желало, но реализуется либо слишком поздно, либо в
сопровождении непредвиденных обстоятельств, полностью нейтрализующих торжество
по поводу свершившихся желаний.
Очевидно, что здесь обнаруживается довольно сложный механизм развеществления
и опредмечивания сознания, который заслуживает самого серьезного исследования. Наша
задача ограничивалась лишь тем, чтобы показать, что этот механизм имеет очень мало
общего с расхожими представлениями о “хитрости мирового разума”. Но в ортодоксаль-
ном марксизме такого рода представления возникают закономерно. Не умея “развеществ-
лять” феномены общественной жизни, не умея увидеть за ними общественные отношения
людей между собой, он неизбежно эти феномены овеществляет, опредмечивает. Картина
общественной жизни, создаваемая посредством процедур опредмечивания, неизбежно
превращается в идеологию, в ложное сознание.

Источники – Primary Sources in Russian

Андреев 1992 – Андреев Д. Роза мира. М.: Иной мир, 1992. (Andreev D. Rose of world.
In Russian).
Гегель 1974 – Гегель Г.В.Ф. Энциклопедия философских наук. Т. 1. Наука логики. М.: Мысль,
1974. (Hegel G.W.F. Encyclopedia of the Philosophical Sciences. The Science of Logic. Russian
translation).
Гегель 1993 – Гегель Г.В.Ф. Лекции по философии истории / Пер. с нем. А.М. Водена. СПб.:
Наука, 1993. (Hegel G.W.F. Lections on Philosophy of History. Translated from German into Russian by
A.M. Voden).
Гегель 2001 – Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. Кн. 1. СПб.: Наука, 2001.
(Hegel G.W.F. Lectures on History of Philosophy. Book 1. Russian translation).
Леви-Брюль 1994 – Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М.: Педаго-
гика-пресс, 1994. (Lévy-Bruhl L. Primitives and the supernatural. Russian translation).
Маркс 1955 – Маркс К. Тезисы о Фейербахе // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.: Гос. изд-во
полит. лит-ры, 1955. Т. 3. С. 1–4. (Marx K. Theses on Feuerbach. Russian translation).
Маркс 1983 – Маркс К. Капитал. Критика политической экономии. Т. 1. Кн. 1. М.: Изд-во поли-
тич. лит-ры, 1983. [Marx K. Capital. Critique of Political Economy. Russian translation].
Энгельс 1965 – Энгельс Ф. Письмо Э. Блоху в Кенигсберг. 21–22 сентября 1890 // Маркс К.,
Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.: Гос. изд-во политич. лит-ры, 1965. Т. 37. С. 393–397. (Engels F. Letter to
E. Bloch to Koenigsberg. Russian translation).
28
 Ссылки – References in Russian

Нойманн 2015 – Нойманн Ф.Л. Бегемот. Структура и практика национал-социализма. 1933–

1944 / Пер. с англ. В.Ю. Быстрова. СПб.: Владимир Даль, 2015.
Перов, Сергеев 1993 – Перов Ю.В., Сергеев К.А. “Философия истории” Гегеля: от субстанции к
историчности // Гегель Г.В.Ф. Лекции по истории философии. СПб.: Наука, 1993. Кн. 1. С. 5–53.

References

Noimann F.L. Behemoth. Structure and Practice of National Socialism. 1933–1944. New York: Harper
& Row, 1966. (Russian translation 2015).
Perov Yu.V., Sergeev K.A. Philosophy of History of G.W.F Hegel: from Substance to Historicity //
Hegel G.W.F. Lectures on history of philosophy. SPb.: Nauka, 1993. Book 1. P. 5–53. (In Russian).

29
 Вопросы философии. 2015. № 10. С. 30–40
Власть и насилие как проблема философской антропологии
В.Ю. Быстров, Б.В. Марков, Н.В. Кузнецов
Демократия, либерализм, толерантность и права человека – это главные ценности со-
временного общества, вызвавшие глубокую трансформацию повседневной жизни людей.
В новых обществах к прежним грубым формам физического насилия и угнетения доба-
вились более изощренные способы безличной манипуляции людьми. Все это и заставляет
обратиться к казалось бы оставшейся в прошлом проблеме насилия.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: власть, насилие, тоталитаризм, демократия, политическая тео-
логия, право.
БЫСТРОВ Владимир Юрьевич – доктор философских наук, профессор, заведующий
кафедрой философской антропологии Института философии Санкт-Петербургского госу-
дарственного университета.
МАРКОВ Борис Васильевич – доктор философских наук, профессор кафедры фило-
софской антропологии Института философии Санкт-Петербургского государственного
университета.
КУЗНЕЦОВ Никита Всеволодович – доктор философских наук, доцент, Санкт-Петер-
бургский государственный университет.
Цитирование: Быстров В.Ю., Марков Б.В., Кузнецов Н.В. Власть и насилие как про-
блема философской антропологии // Вопросы философии. 2015. № 10. С. 30–40

Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 10. P. 30–40

Power and Violence as Problem of Philosophical Anthropology
Vladimir U. Bystrov, Boris V. Markov, Nikita V. Kuznetsov
Democracy, liberalism, tolerance and human rights are main values of the modern society
which have caused deep transformation of people’s daily life. In new societies to the former
rough forms of physical violence and oppressions were added more sophisticated ways of im-
personal manipulation with the people. All this forces us to address to the problem of violence,
which seems one that has stayed in the past.
KEY WORDS: power, violence, totalitarianism, democracy, political theology, law.
BYSTROV Vladimir U. – DSc in Philosophy, Professor, Chief of the Department of philo-
sophical anthropology, The Institute of Philosophy, Saint-Petersburg State University.
vyb83@yandex.ru
MARKOV Boris V. – DSc in Philosophy, Professor, The Department of philosophical an-
thropology, The Institute of Philosophy, Saint-Petersburg State University.
bmarkov@mail.ru
KUZNETSOV Nikita V. – DSc in Philosophy, Assistant Professor, Saint-Petersburg State
University.
nikita54@mail.ru
Citation: Bystrov V.U., Markov B.V., Kuznetsov N.V. Power and Violence as Problem of
Philosophical Anthropology // Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 10. P. 30–40

© Быстров В.Ю., Марков Б.В., Кузнецов Н.В., 2015 г.

30
 Власть и насилие как проблема
философской антропологии
В.Ю. БЫСТРОВ, Б.В. МАРКОВ, Н.В. КУЗНЕЦОВ

Власть традиционно рассматривалась или как некая особая социальная субстанция

(инстанция, способная навязывать свою волю в качестве авторитета или посредством пря-
мого насилия), или как социальное отношение (господства и подчинения), или как функ-
ция социальной системы (позволяющая достичь целостности социального организма).
Традиционное понимание власти было раскритиковано М. Фуко. Согласно его теории,
власть – это дискурс, а правитель – всего лишь медиум. Фуко представляет власть как
систему дисциплинарных пространств и телесных практик, которые формируют индиви-
да, способного выполнять функции агента социума. После Фуко утвердился взгляд, что
разного рода реформы и даже революции нельзя считать исключительно освободитель-
ными. Ведь после них возникают новые формы власти, более эффективные, чем прежние.
Вместе с тем теория власти Фуко является весьма расплывчатой (власть анонимна, она
повсюду, даже ее критика есть не что иное, как поиск новой формы порядка) и абстракт-
ной, поскольку она не наполнена человеческим содержанием (если власть, в сущности,
порабощает всех, то непонятно, почему люди стремятся ею обладать).

Власть и насилие в оптике “политической теологии”

Х. Арендт рассматривает плюрализм (политический, идеологический и т.д.) как

саму сущность демократии. С одной стороны, главную опасность она видит не столько
в непредвидимых последствиях плюрализма, сколько в разобщенности индивидов как в
неизбежном зле. С другой стороны, неизбежность рассеивания, разобщенности индиви-
дов ведет к возрастающей недееспособности политических институтов, которым предна-
значено представлять общие интересы, а в перспективе – к концу политики как таковой.
В этом смысле понятие исторического деятеля лишено смысла, так как понятие истории
закономерно исчезает в рассеивании индивидов. Если признать данное антиисториче-
ское ограничение действия, то ограниченность политики как общего для всего мира из-
мерения станет очевидной. Область публичной деятельности – это не область свободы,
а сфера расчета, рационализации; единственной же общей социальной заботой является
богатство. Таким образом, мы присутствуем при упразднении различия между сферами
частного и публичного, когда публичное (к области которого принадлежит и политика)
сводится к частному, к производству богатства. Тоталитаризм для Арендт представляет
обратную тенденцию, ибо упраздняет это различие, сводя не публичное к частному, а
частное к публичному.
Антитеза тоталитаризма и демократии, характерная и для политической антрополо-
гии вообще, может быть понята только исходя из специфического для этой последней
понимания власти. Здесь опять-таки следует обратиться к Арендт, в особенности к ее кни-
ге, которая содержит размышления, касающиеся определения и понятия власти [Arendt
1993]. Констатировав в той или иной степени универсальное, даже драматическое кру-
шение институтов традиционной власти, Арендт подчеркивает, что этот кризис охватил и
все неполитические сферы, такие как образование, воспитание детей, где власть в самом
широком смысле слова (тождественная авторитету) всегда воспринималась как естествен-
ная необходимость, определяемая скорее естественными потребностями, чем политиче-
ской нуждой: преемственность цивилизации может быть обеспечена лишь в том случае,
31
если новорожденный вводится в заранее установленный мир, в котором он рождается как
иностранец.
Для Арендт античное наследие, принятое и переданное дальше христианством, при-
носит с собой понятие власти, основанное на комбинации трех компонентов: традиции,
религии, авторитета; но последние века истории отмечены исчезновением традиции и
утратой религии. Более устойчивый, но все же расшатанный в своих основаниях авторитет
обречен на исчезновение. Однако это касается лишь весьма специфической формы власти,
которая в течение длительного периода времени существовала во всем западном мире.
Следует отметить влияние на формирование концепции власти в политической ант-
ропологии, оказанное книгой Э. Канторовича о “двух телах короля”. Свое исследование
Канторович относит к жанру “политической теологии” средневековья. Известно, что ко-
роль рассматривался в Средние века и как индивид, и как сверхъестественное существо,
проводник сакральной власти. Автор для подтверждения своей теории “двух тел” цитиру-
ет решение юристов короны: “Ибо король имеет в себе два тела, а именно тело природное
и тело политическое. Его природное тело (рассматриваемое само по себе) есть смертное
тело, подверженное всем превратностям природы и случая, вплоть до младенческого или
старческого слабоумия, как и прочим подобным бедствиям, случающимся с природными
телами прочих людей. Но его политическое тело является телом, каковое не может быть
видимо или ощущаемо в прикосновении, поскольку оно состоит из политики и правления
и создано для руководства народом и поддержания общего блага; и это-то тело совершен-
но свободно от младенчества или старости и прочих природных недостатков и немощей,
которым подвержено природное тело, и по этой причине то, что король совершает в своем
политическом теле, не может быть лишено силы или оспорено на основании какого бы то
ни было несовершенства его природного тела” [Канторович, 2014, 74–75]. Хотя эти два
тела короля образуют “невидимое единство”, где каждое из них полностью “содержится
в другом”, все же превосходство “политического тела” над “телом естественным” являет-
ся несомненным. Канторович обращает внимание на сходство между концепцией “двух
тел” короля и представлениями о “земной” и “небесной”, “мистической” Церкви. По его
мнению, эти более древние теологические представления были перенесены в сферу поли-
тического устройства государства, и такого рода аналогия, очевидная для людей средне-
вековья, была лишним подтверждением мистической, сакральной природы королевской
власти. Король – это живой образ Бога, поэтому власть короля и есть власть Бога, она
“принадлежит Богу по природе, а королю по милости”.
Представления о “двух телах короля” имеют не только ограниченное Средними века-
ми значение, но играют важную роль (хотя скорее негативную) и в Новое время. Буржуаз-
ные революции, сопровождавшиеся казнями королей, приводят к “декорпорации” власти.
Ее сакральный характер уже не подтверждается мистическим, трансцендентным телом
правителя, так как его реальное, “земное” тело публично обезглавлено. Отныне место
власти – топос проникновения в здешний мир высших, сакральных энергий – оказывается
принципиально пустым. Отсюда главная политическая проблема Нового времени – ле-
гитимность власти. Индивид как таковой не вправе выступать воплощением трансцен-
дентного принципа. Поэтому теперь возможны лишь два варианта – разделение властей,
характерное для демократии (где топос божественного занимает новое, “искусственное”
тело, тело народа, наделяемое “божьим голосом”) и являющееся следствием “разделения”,
“обезглавливания” тела короля. И второй вариант – насильственная оккупация места вла-
сти, характерная для тоталитаризма.
Понятно, что реальная история не знает “чистых” моделей, и в каждом частном слу-
чае историк имеет дело с вариантами, где форма демократического или тоталитарного
режима определяется партикулярными факторами. Более того, представление о пустоте
места власти также нельзя абсолютизировать. После казни короля, имеющей не столько
политическое, сколько символическое значение (но роль символического в этих простран-
ствах нельзя недооценивать), оно остается пустым лишь “в принципе”. В реальности это
место опутано незримыми паутинами символических и лингвистических коннотаций,
которые играют подчас решающую роль в судьбе государств и народов, встающих на путь
32
демократии или тоталитаризма. В этом смысле не столько “обезглавливание” короля сим-
волизирует утверждающийся принцип разделения властей, сколько, наоборот, сам этот
принцип оказался бы, видимо, безнадежной утопией, если бы не был основан на символи-
ческом жертвоприношении. Таким образом, символика телесности в пустующем топосе
власти приобретает в Новое время весьма важное для политической антропологии значе-
ние. Это в немалой степени касается и России, где власть десакрализована лишь частично,
внешним образом, а процесс “разделения” тела правителя растянулся, судя по всему, не
на одно столетие. Можно уверенно предсказать те “узловые точки” политической истории
России XX в., которые будут притягивать к себе политическую антропологию. Такова
казнь Николая II, хотя она и была совершена тайно, т.е. не в сфере публичного. Практика
захоронения (и перезахоронения) тел вождей в мавзолеях с обязательным поддержанием
“жизненных процессов” в мумиях. Пиктографические, статические репрезентации тела
Сталина и визуальные, динамические образы его “наследника” Хрущева. С этой точки
зрения геронтократическая телесная символика эпохи Брежнева может рассматриваться
как мучительное очищение, освобождение топоса власти – процесс, который, тем не ме-
нее, является “мягким”, “аполлонийским” вариантом более “брутальной”, “дионисийской”
декорпорации, характерной для стран Запада.
Власть, имеющая внешнюю по отношению к обществу природу, стремится симво-
лически закрепить эту внешность в соответствующих телесных репрезентациях. Здесь
мы неизбежно сталкиваемся с двумя противоположными тенденциями. С одной стороны,
это характерный для тоталитаризма культ здоровья (доходящий до оправдания социаль-
ной эвтаназии), культ героического, вирильного начала. С другой – бросающаяся в глаза
“сексопатология демократии”, позволяющая говорить иногда даже об “обществах-герма-
фродитах”. “Это происходит там, где размываются различия в социальных ролях между
мужчиной и женщиной, где процессы феминизации мужчин прямо пропорциональны
процессам маскулинизации женщин, где начинает господствовать единый, усредненный
тип гермафродитического мышления. Это происходит там и в то время, когда общество
дряхлеет, когда основная функция мужчины – творческое созидание – постепенно вы-
тесняется наиболее специфичной формой выражения женского начала – потреблением”
[Султанов 1993]. Западноевропейский капитализм со свойственной ему технологической
экспансией, с агрессией против природы, с постоянным стремлением к материальному
потреблению – типичный образец такого гермафродитического вырождения.
Сколь субъективными ни казались бы такого рода оценки, нельзя не узнать в них при-
знаки дискурсивных различий демократии и тоталитаризма. Действительно, демократия
сама, вне какого-либо полемического контекста, позиционирует себя как “общество по-
требления”, а мотив борьбы с “вырождением” (расовым, сословным, классовым) играет
весьма заметную роль в истории становления тоталитарных обществ. Но эти дискурсивные
различия вовсе не обязательно должны отражать реальное положение дел в соответствую-
щих обществах. Скорее, следует рассматривать дискурс “потребления” и дискурс “здоро-
вья” с точки зрения подразумеваемого в них, но чаще всего скрытого обращения к некоему
изначальному, “естественному” порядку, который и должен быть теперь установлен (или
восстановлен). Рассказ о начале – это всегда рассказ о начале политического порядка.
“Тесную взаимосвязь между началом такого рода и насилием вскрывают, как кажется, уже
легенды об основании в библейской и классической традициях: Каин убил Авеля, Ромул
убил Рема. В начале было насилие, из чего должно следовать, что без насильственных
действий невозможно ни одно начало. Этим перводеяниям нашей истории, начинавшейся
с легенд, суждена была долгая, измеряющаяся многими столетиями жизнь в памяти лю-
дей – и выживают они благодаря той силе, которую человеческая мысль демонстрирует
лишь в те редкие мгновения, когда ей удается высказать непреложно убедительные мета-
форы либо создать универсально применимые истории. Язык легенды предельно ясен: в
начале любого братства лежит братоубийство, в начале всякого политического порядка
лежит преступление” [Arendt 1974, 21].
Если принять гипотезу Х. Арендт о том, что в рассказе об истоках политического
порядка всегда лежит насилие, то из нее следуют, по меньшей мере, два заслуживающих
2 Вопросы философии, № 10 33
внимания вывода. Важно, что такой рассказ не просто информативен, но представляет
собой попытку преодоления прошлого. Этот рассказ “…оказывается таким типом расска-
зывания, где каждое слово, указывая на некие повествовательные взаимосвязи, их же и
прерывает. Но не раз и навсегда, не отныне и во веки веков, а снова и вновь, всегда непред-
усмотренно и всякий раз по-другому” [Arendt 1974, 119]. Поэтому важно не то, о чем по-
вествует демократический дискурс “потребления” или тоталитарный дискурс “здоровья”,
а то, где он прерывается, сбивается, непроизвольно останавливаясь на травматическом
событии прошлого, которое следует преодолеть.

Психоистория общества и структуры насилия

Невозможно исследовать насилие, не прибегая к ссылкам на чувство ненависти.

В каком-то смысле насилие, совершаемое в состоянии аффекта, более человечно, чем
методичное уничтожение, вызванное “объективными” причинами. Ненависть – антипод
любви и обычно расценивается как отрицательное чувство, оно противоречит христиан-
ской морали, где Бог есть любовь. На самом деле, как раскрыл Ницше, в глубинах любви
таится ненависть. Они не только предполагают друг друга, но и нередко меняются местами.
Отсюда возникает чувство мести, которая, если ее не ограничивать, приводит к ужасным
эксцессам. С точки зрения антропологов, “бесчувственность”, ритуализация поведения в
традиционных обществах призваны отнять у индивидов возможность личной расправы
с обидчиком. Ритуалы насилия – таковы правила, по которым играют люди в стрессовых
ситуациях. Эти правила известны, и члены общности знают, как поступать им самим и
чего им ожидать от окружающих. Это исключает эксцессы, порождаемые ненавистью.
Неудовлетворенное чувство мести рождает ужасные фантазмы, которые реализуются
маньяками при удобных обстоятельствах. Но все-таки время лечит, и отложенное насилие
постепенно остужает ненависть. Поэтому психоистория насилия может развиваться в двух
направлениях – терапии и прощения.
Структурализм как метод, в отличие от герменевтики, не работает с производством
смысла. Означающие как бы “склеены” с означаемыми, их связь не предполагает про-
цедур “понимания”. Проблема ментальности не слишком интересовала структурных
антропологов, потому что переживания не культивировались в древних обществах. Их
жизнь была основана не на идеях и индивидуальном понимании, а на ритуалах. Люди
приносили жертвы не потому, что были злодеями или маньяками, а потому, что так было
принято. Но все-таки теория ритуалов явно требует какого-то человеческого наполнения.
Н.М. Гиренко связывал культ насилия с необходимостью сохранения общества [Гирен-
ко 2001, 103]. Возможность его распада связывают с наличием внутренних врагов, как
правило, инородцев, насилие по отношению к которым оправдывается необходимостью
восстановления стабильности общества. Антропологи ограничиваются исследованием
морфологии насилия и не прибегают к помощи психологии, считая объяснение жажды
насилия отдельной задачей. Насилие не является следствием “тоталитарного” режима.
Как раз сословные, кастовые, иерархические общества отличаются длительными перио-
дами спокойного правления. Диктатура и связанное с нею насилие – это реакция на распад
социальной ткани. Именно в этой сфере, а не в глубинной психологии и не в психологии
масс нужно искать причину всплесков насилия. Когда в ответ на традиционные по форме
действия отвечают неадекватно, возникает острое желание принуждать к адекватным,
т.е. ожидаемым реакциям. Применение насилия определяется структурными свойствами
общественной системы.
В традиционных обществах люди воспринимают нацию и государство как органиче-
ское единство. Отсюда насилие над одними его членами воспринимается как оскорбление
коллектива, в ответ на которое насилие применяется в отношении подвернувшихся под
руку других представителей народа-обидчика. Короче говоря, преступления совершают
одни, а наказанию подвергаются другие. Это возможно потому, что народ оформляется
как коллективное тело. Представление о его единстве, о славной истории, общих предках,
34
территории, языке и культуре, о несправедливостях, об актах насилия со стороны соседей,
о войнах с ними – за все это приходится платить ценой этнических конфликтов. И это
действительно настораживает в отношении разговоров о национальном. Пафос и вооду-
шевление, стимулируемое историками, конечно, могут быть использованы политиками.
Но все же от проблемы идентичности и самосохранения социума нельзя отмахнуться.
Современному государству нужны законопослушные граждане, а не толпа. В мирной
жизни люди живут как автономные индивиды, объединяющиеся по половым, возраст-
ным, профессиональным, групповым, классовым и иным признакам. Выбираемые ими
парламентарии также различаются соответственно расслоению общества и путем дебатов
принимают решения, за которые проголосовало большинство. К народу обычно взывают
в чрезвычайной ситуации, например во время войны или революции. Однако поведение
индивида, принимающего участие в уличных беспорядках, резко отличается от относи-
тельно рациональных и предсказуемых действий отдельного человека. Собравшиеся вме-
сте возмущенные люди напоминают дикое стадо. Люди, взявшие в руки оружие, устанав-
ливают новый порядок, который нередко более репрессивный, чем старый.

Насилие и право

Правовое состояние отличается от естественного. Согласно либеральным убеждени-

ям, право не инстинкт, а искусственная норма, соединяющая людей в цивилизованное об-
щество. По мнению консерваторов, право зависит от моральности народа и аналитической
проницательности законодателя [Чемберлен 2012, 304]. Например, уважение к свободе и
собственности является моральной основой римского права.
Естественное право не видит проблем в использовании насилия для достижения
справедливых целей. Это стало основой террора во время Великой французской револю-
ции. Проблема возникает, если его используют для достижения несправедливых целей.
В рамках положительного права насилие расценивается с точки зрения средств, а не це-
лей. Насилие нельзя оценивать критерием справедливости, который применим к целям.
Хотя насилие как принцип подлежит нравственной оценке, лучше оценивать его крите-
рием, применимым к оценке средств. Отсюда главным становится не справедливость, а
законность. Оба подхода совпадают в том, что справедливые цели должны достигаться
законными средствами, а оправданные средства могут быть использованы для достиже-
ния справедливых целей. Выход из этого тупика осуществляется путем разделения крите-
риев законности и справедливости. Позитивное право слепо в отношении безусловности
целей, а естественное – в отношении законности средств. Поэтому теория позитивного
права является приемлемой при оценке разных видов насилия независимо от случаев его
применения. Она различает между исторически признанным и не санкционированным на-
силием. Однако для различия между необходимым и неоправданным насилием нет четких
критериев. Обычно насилие подвергается критике при достижении как естественных, так
и правовых целей. В позитивном праве допустимы лишь юридически оправданные цели,
достигаемые законными средствами. Задача видится в том, чтобы ограничить насилие
при реализации естественных целей, например, ограничить использование наказаний в
педагогической практике. Естественные цели входят в противоречие с правовыми, если
достигаются средствами, подрывающими правопорядок. Государство монополизирует
справедливость и не разрешает индивиду использовать насилие.
Юристы различают правоустанавливающее и правоподдерживающее насилие. Если
право понимать как основу порядка, необходимого для мирного существования, то для
его сохранения допустимо и насилие. Существование полиции, по сути, означает, что
государство не может достигнуть своих целей посредством права. Если в монархии ее
существование кажется естественным, то при демократии ее действия часто вызывают
возмущение.
Нельзя ли снять противоречие интересов, не опираясь на насилие? Ненасильствен-
ное урегулирование конфликтов не может опираться на правовые договоры, так как их
2* 35
неисполнение тоже приводит к применению насилия. Без насилия право перестает суще-
ствовать. Как известно, парламент был продуктом революционного насилия и не являет-
ся ненасильственной формой снятия конфликтов. Ненасильственные отношения между
людьми опираются не на право, а на культуру сердца. Вежливость, симпатия, миролю-
бие – вот основы ненасилия. Но они реализуются на основе специфической технологии,
например беседы как формы ненасильственного соглашения.
Насильственные средства стоят в непримиримом отношении к справедливым целям.
Но кто решает вопрос об оправданности средств и справедливости целей? Цели в одних
условиях кажутся справедливыми, а в других нет. А также, если насилие совершено в по-
рыве ярости, оно не является средством достижения справедливых целей. Такое манифе-
стирующее насилие Беньямин называет мифическим. Сорель отклоняет любые правовые
ограничения революционного движения. Революция представляет собой ясный простой
бунт. Правоустановление – это акт непосредственной манифестации насилия. Это священ-
ное насилие учреждающего действия, оно является гарантией власти. Что же кладет пре-
дел правоустанавливающему мифическому насилию? По Беньямину, мифическое насилие
вызывает вину и грех, а божественное действует искупляюще. Божественное насилие не
является правоустанавливающим [Беньямин 2012, 87]. Оно является уничтожающим, ис-
купительным в отношении собственности и других благ, но не в отношении другого.
Абсолютизация морали тоже приводит к насилию. Она заставляет нас осуждать и
критиковать действительность, в которой полно несправедливости. Мораль не только не
удерживает, но и, наоборот, прямо призывает к революции. Например, Г. Лукач в статье
“Большевизм как моральная проблема” пришел к выводу о необходимости революции
как результата интенсивных моральных исканий. Он формулирует моральную дилемму
следующим образом: “Или мы воспользуемся случаем и осуществим нашу историческую
цель, и тогда нам необходимо встать на позицию диктатуры, террора, классового угнете-
ния; тогда на место прежних форм классового господства мы должны поставить классовое
господство пролетариата, веря в то, что (не правда ли, похоже на то, как если бы мы
собирались изгонять Сатану руками Вельзевула?) это последнее и по природе самое бес-
пощадное, самое откровенное классовое господство уничтожит само себя и, вместе с со-
бой, всякое классовое господство вообще. Или мы будем придерживаться того, что новый
мировой уклад мы осуществим новыми средствами, средствами подлинной демократии…
и тогда мы сильно рискуем, так как большинство человечества сегодня еще не хочет этого
нового мирового уклада” [Лукач 2006, 10].
Спустя некоторое время Лукач опубликовал другую статью, в которой пришел к пря-
мо противоположному выводу: “Классовая борьба пролетариата не есть голая классовая
борьба, но есть средство освобождения человечества” [Лукач 2006, 21].
Отказ Лукача от социал-демократии в пользу большевизма многим кажется “прыж-
ком”, “обращением в веру”. На самом деле решение Лукача принято по вполне рациональ-
ным и моральным соображениям. Судя по его статьям 1918 г. проблема для него состояла
в том, что одна часть людей нещадно эксплуатирует другую и, более того, отправляет их на
смерть, развязывая войну ради достижения собственных интересов. Может ли моральный
человек спокойно смотреть на это? Не является ли недеяние, непротивление злу грехом?
Ведь участие в борьбе за свободу одних предполагает борьбу и смерть других. Как же быть
с подобной моральной дилеммой? Мораль обращена к индивиду и неприменима к оценке
истории, субъектами которой являются классы и группы. Это не значит, что революция
оказывается “по ту сторону добра и зла”. Хотя для ее оценки не годится христианская мо-
ральная гипотеза, это не значит, что она творится по принципу “все дозволено”. Тяжесть
морального выбора ложится на индивида.
Этика же имеет дело с тактикой, т.е. конкретными решениями, которые принимаются
для достижения цели в данных исторических условиях. Этический выбор осуществляется
по принципу наименьшего зла. Метафизические Добро и Зло, Сила и Справедливость при
перемещении с неба на землю воплощаются во множестве инстанций справедливости и
насилия, которые нуждаются в неусыпном этическом контроле. Это и есть вопросы так-
тики. Если их не отслеживать, то репрессивные органы, созданные для защиты от врагов
36
революции, начнут пожирать своих, а диктаторы, избранные на период временного прав-
ления, вместо уничтожения государства необходимости и рассудка начнут насаждать бю-
рократию. Что касается опасности допущения насилия, то оно ограничено заповедью “Не
убий”. Речь здесь не идет о законе и угрозе наказания. Эта заповедь – не мера приговора,
а руководство к действию, обращенное к индивиду. И каждый, кто ее преступает, берет
ответственность на себя.

Секуляризация и легитимация

Современные теории государства и права отдают дань количественному подходу,

остаются кумулятивистскими, даже в компаративистике. Исходным пунктом выбирается
теория общественного договора, от которого отсчитывается постепенное становление пра-
вового государства. Эту позицию принимают не только теоретики права, но и историки.
В отечественной истории примером может служить пятнадцатитомный труд С.М. Соловь-
ева. В последнее время появились исследователи, доказывающие, что европейское право
ведет свое происхождение от иудейского Закона [Баренбойм 2003]. Это явный нонсенс,
так как ни талион, ни “Русская правда” с их “оком за око” несоизмеримы с современным
правом. Столь же поверхностно считать, что в его основе лежит мифический “обществен-
ный договор”, который на самом деле никто и никогда не заключал. Если вдуматься, по-
чему Гоббс использовал для названия своего труда имя библейского чудовища, то можно
предположить, что сам философ хорошо понимал природу права и отделял либеральные
идеалы от исторически сложившихся законов. Необходимость качественного подхода воз-
никает в условиях трансформации как самого общества, так и его юридической “надстрой-
ки”. Так называемые инновации чаще всего происходят незаметно и поначалу выглядят
как аномалии. Некоторые из них имеют необратимый характер и приводят к перестройке
всей системы. Подсоединение друг к другу разнородных элементов можно проследить на
примере секуляризации.
Едва ли найдется слово, столь часто употребляемое и вызывающее столь мало со-
мнений, как “секуляризация”. Именно оно выражает общий профиль Нового времени.
В Средние века мир считался конечным, а Бог бесконечным. Наоборот, в Новое время
природный и социальный порядок наделялся атрибутами Бога. В работе “Секуляриза-
ция и самоутверждение” Г. Блюменберг вступил в полемику с К. Шмиттом, который ин-
терпретировал рационализм как своего рода учреждающее действие, восстание против
господства теологии [Blumenberg 2007, 167]. Блюменберг, наоборот, считал рационализм
Просвещения исторически закономерным событием. Легитимация – автономный процесс,
не связанный с самоутверждением разума. Если вернуться во времена борьбы за власть
между папой и императором, то можно вспомнить, что Григорий VII объявил государство
творением дьявола. В свою очередь секуляризация была ответной реакцией на притязания
папы на имперскую власть, но привела к проблеме легитимации земной власти. Как теоре-
тик государства Шмитт сводил секуляризацию к легитимации. Раскрытие их взаимосвязи
является его важнейшим открытием.
В Новое время суверенами объявили себя царьки небольших государств. Первона-
чально суверен мог действовать и вопреки праву. Затем он стал мыслиться как гарант
права. Настала эра господства судебной власти. Благодаря этому теология трансформи-
ровалась в политику. Однако гражданская война богов, точнее, конфессий, обнаружила
сомнительность абсолютизма. Решение проблемы законности власти перешло из рук
теологов к историкам, а потом к юристам и философам. В своих богословско-политиче-
ских сочинениях Спиноза и Гоббс впервые попытались секуляризировать политическую
теологию, понимая власть и веру не как судьбу, а как базис рациональности. Абсолют –
предикат Бога, а разумность – человека. Поэтому война всех против всех у Гоббса пре-
одолевается на основе рационального общественного договора. У него нет надобности
в секуляризации обоснования личности. Личность у него только метафора. Поэтому его
политическая теология – это метафорическая теология: квазибожественная личность
37
суверена легитимна потому, что сама конституирует легальность своего решения. Леги-
тимация противоположна волюнтаризму, и теория общественного договора является не
констатацией факта, не описанием реального события, а характеристикой решения, кото-
рое следует принять и исполнить. На первый взгляд здесь чистый волюнтаризм уступает
место чистому рационализму, но на деле они оказались равноценны, что и обнаружилось
в теории учреждающего действия Ж.-Ж. Руссо.
Согласно Руссо, государство есть организм со своим телом и душой. Суверен является
представителем разумной воли народа. Руссо понимал абсолют как органическое целое и
романтизировал естественное состояние. Он преодолел драматический конфликт естест-
венного состояния, описанный Гоббсом, на основе идиллии о простодушии селян, которая
оказала огромное влияние на теории развития человека. На самом деле комфортабель-
ность существования является не начальной, а конечной точкой развития человечества.
Онтологическая дедукция существования суверена – это кунштюк, так как в ней за-
ранее предполагается то, что следует доказать. Гегель обратил внимание на то, что воля
к государству с необходимостью предполагает существование волящей личности. Секу-
ляризация проявляется в том, что доказательства суверенитета Бога и короля практиче-
ски совпадают. Гегель, конечно, не был средневековым реалистом, да и секуляризация
не сводится к превращению христианства в идеализм. Легитимация у Гегеля опирается
на его учение о понятии, которое соединяет абстрактное с конкретным. Рационализм
порождается не индивидуальным, а коллективным духом, выражающим внеличностные,
общественные отношения людей. Волюнтаризм, наоборот, прочно связан с субъектом.
Поэтому он предполагает личность и, соответственно, поднимает проблему юридической
ответственности. Проблема ответственности возникает в рамках волюнтаризма, т.е. пред-
полагает допущение свободы воли. В области природы, там, где действуют независимые
от человека законы, строго говоря, некого привлекать к ответственности. Абсолютизация
причинной связи в природе питает фатализм. Столь же очевидно, что этос труда продол-
жает аскетическую традицию, а постулат о равенстве граждан перед законом является
продолжением тезиса о равенстве перед Богом.
Формой синтеза исторического и юридического дискурсов о власти можно считать
политическую теологию Шмитта. Целью политики являются вовсе не земные, экономи-
ческие, а более высокие, трансцендентальные интересы. Она должна опираться на волю к
абсолюту, а не руководствоваться земными интересами людей. Шмитт пришел к выводу,
что основные понятия учения о государстве есть не что иное, как секуляризированные
понятия теологии [Blumenberg 2007, 165]. Даже “Манифест коммунистической партии”
Маркса и Энгельса он интерпретировал как секуляризацию поисков библейского рая или
апокалипсического мессианизма. Речь идет о конце истории как некой эсхатологии без
Бога. Сен-Симон, Кант, Гёте, Шиллер, Руссо, Гёльдерлин и др. – все они секуляризирова-
ли Священное Писание. А если обобщить дневники и автобиографии Нового времени, то
обнаруживается их сходство с исповедями и пиетистской саморефлексией. Все эти взятые
наугад сравнения обнаруживают стремление к обмирщению. Но при этом секуляриза-
ция – это не просто разложение традиционной религии, но и изменение, трансформация
различных институциональных идеологий. Термины “секуляризация” и “легитимация”
следует считать не событиями, а продуктивными метафорами для описания специфики
Нового времени.
Блюменберг, прочитав в 1970 г. трактат Шмитта “Политическая теология”, подумал:
а почему бы не написать новую “Политическую теологию”? Если Шмитт настаивал на со-
хранении теологических оснований политики, то, по Блюменбергу, в культуре сохраняют-
ся базисные метафоры, которые использовали и теологи. Он переописал “политическую
теологию” как метафорологию. Ирония истории состояла в том, что десятилетие спустя
этот проект был реализован группой последователей Шмитта. В ходе коллоквиумов “Поэ-
тика и герменевтика” в 1980 г. выделилась группа “Политическая теология и герменев-
тика”. Заседание было посвящено проекту “Политическая теология III”. Блюменберг и
Шмитт на заседание не приехали, сославшись на занятость, но послали свои тексты.
38
 Блюменберг подверг сомнению тезис о секуляризации как некоем скоротечном собы-
тии, в ходе которого была прорвана теологическая блокада, после чего запустился процесс
рационализации в науке и в других сферах жизнедеятельности. На самом деле ученые
Нового времени пытались решить теологические проблемы средствами науки. И Декарт,
и Спиноза, и Кант не были атеистами. А Ньютон, как известно, последние десятилетия
своей жизни посвятил комментированию Библии. Аналогично Шмитт показал, что стра-
тегия и тактика европейского права и политики и до сих пор сохраняют преемственность
с принципами христианской теологии.
Легитимность задается либо рациональной верой в некие общеобязательные этиче-
ские принципы, либо религиозной верой в спасение. Отсюда послушание силе может
базироваться на разных основаниях: на обычаях и праве. Является ли общественный
договор условием или результатом соглашения? Есть порядок, и есть ценности. Между
ними возможно как согласие, так и противоположность. Существующий порядок может
критиковаться с точки зрения высших ценностей. Он может оспариваться также с точки
зрения традиций. У Гоббса лекарством от анархии выступает право на жизнь. Но насколь-
ко страх смерти удерживает человека в лоне правопорядка? Насколько применимы для
обоснования конституции современного общества религиозные и этические ценности?
Очевидно, что обычаи и традиции, воля народа, а также высшие философские и
религиозные ценности могут стать источником протеста, т.е. беспорядка. Любое пося-
гательство на конституцию, будь то со стороны частных лиц, партий, церкви, бизнеса,
интеллектуалов, да и президента, расценивается как нарушение порядка. Но как же тогда
происходит развитие общества? Путем публичного обсуждения поправок к конституции и
рационального обоснования необходимости ее изменения? Или они происходят, так ска-
зать, задним числом, когда на арену истории выдвигаются те или иные интересы и цели
нового класса, завоевывающего господство? В любом случае речь идет об учреждающем
действии. Поэтому диктатор не обязательно узурпатор или комиссар, получивший чрез-
вычайные полномочия. Политический, религиозный, военный лидер и даже идеальный
законодатель, получивший или захвативший власть, выступают как учредители нового
порядка.
Конституция определяет фундаментальную организацию государства и решает во-
прос, в чем собственно заключается порядок. Ее существо состоит в определении, какой
порядок является нормальным, в чем состоит интерес общества [Шмитт 2005, 258–259].
Разные партии отвечают на эти вопросы по-разному, но если бы каждый действовал само-
стоятельно, то это была бы анархия, а не государство. Понятие порядка не сводится к ад-
министративному или полицейскому надзору, который вводится во время чрезвычайного
положения. Естественным основанием порядка является солидарное единство людей – на-
род, составляющий общество. Возможно, из него и проистекает понятие справедливости.
Меры, принимаемые для сохранения общественного порядка, тоже имеют границы и не
должны затрагивать судопроизводство и независимость судей, которые выносят пригово-
ры, руководствуясь нормами права. Гражданский кодекс – это не “мера”, а совокупность
правовых принципов.

Заключение

Практикуемые сегодня формы протеста иногда кажутся просто игрой. Игра-фикция –

это выдумка, которая не имеет дела с реальностью, не сталкивается с чужой волей, произ-
волом, давлением власти. Такие игры опираются на допущение, что нет никакой реальной
или виртуальной власти, воздействующей на людей, причем предполагается, что ничего
не нужно бояться. Однако если попытаться дать дефиницию духу нашего времени, то его
можно выразить словом “экстремизм”. Экстремист создает ситуацию, в которой само су-
ществование оказывается невозможным. Небытие, которое реализуют экстремисты, осно-
ва артефактов, в которых симулируется экзистенциальная ситуация выбора. В реальности
дело обстоит совсем не так, как полагал Сартр, сказавший: “Никогда мы не были так сво-
39
бодны, как в годы фашистской оккупации”. В экстремальных ситуациях люди часто ведут
себя хуже зверей. Все это и заставляет обратиться к казалось бы оставшейся в прошлом
проблеме насилия и дополнить философию ненасилия, ориентируясь на принцип ответ-
ственности: всеми возможными способами следует избегать чрезвычайных ситуаций и
препятствовать их созданию и осуществлению.

Источники – Primary Sources in Russian

Беньямин 2012 – Беньямин В. Критика насилия // Беньямин В. Учение о подобии. Медиаэсте-

тические произведения: Пер. с нем. / Сост. и послесл. И. Чубарова, И. Болдырева. М.: РГГУ, 2012.
(Benjamin W. Critique of Violence. Russian translation).
Лукач 2006 – Лукач Д. Политические тексты. М.: Три квадрата, 2006. (Lukács D. Political texts.
Collection of papers, Russian translation).
Чемберлен 2012 – Чемберлен Х.С. Основания девятнадцатого столетия: В 2 т. Т. 1 / Пер. с нем.
Е.Б. Колесниковой. СПб.: Русский миръ, 2012. (Chamberlain H.S. The Foundations of the Nineteenth
Century. Translated from German into Russian by E.B. Kolesnikova).
Шмитт 2005 – Шмитт К. Диктатура: от истоков современной идеи суверенитета до пролетар-
ской классовой борьбы / Пер. с нем. Ю.Ю. Коринца; под ред. Д.В. Кузницына. СПб.: Наука, 2005.
(Schmitt С. On Dictatorship. Translated from German into Russian by Yu.Yu. Korinets).

Primary Sources in German

Arendt 1974 – Arendt H. Über die Revolution. München: Piper, 1974.

Arendt 1993 – Arendt H. Was ist Politik? Fragmente aus dem Nachlass / Hrsg. von U. Ludz; Vorw. von
K. Sontheimer. München; Zürich: Piper, 1993.
Blumenberg 2007 – Blumenberg H., Sсhmitt C. Briefwechsel 1971–1978. Frankfurt аm Main:
Suhrkamp, 2007.

Cсылки – References in Russian

Баренбойм 2003 – Баренбойм П. 3000 лет доктрины разделения властей. М.: РОССПЭН, 2003.
Гиренко 2001 – Гиренко Н.М. Морфология, идеология насилия и стратегии выживания // Антро-
пология насилия / Отв. ред. В.В. Бочаров, В.А. Тишков. СПб.: Наука, 2001. С. 88–114.
Канторович 2014 – Канторович Э.Х. Два тела короля. Исследование по средневековой полити-
ческой теологии / Пер. с англ. М.А. Бойцова, А.Ю. Серегиной. М.: Изд-во Ин-та Гайдара, 2014.
Султанов 1993 – Cултанов Ш. “Гермафродит” и сверхчеловек // День. 1993. № 36.

References

Barenboim P. 300 years of doctrine of separation of powers. M.: ROSSPEN, 2003. (In Russian).
Girenko N.M. Morphology, ideology of violence and strategies of surviving // Antropology of violence /
Ed. by V.V. Bocharov, V.A. Tishkov. SPb.: Nauka, 2001. P. 88–114. (In Russian).
Kantorowicz E.H. The King’s Two Bodies: A Study in Mediaeval Political Theology. Princeton, NJ:
Princeton University Press, 1957. (Russian translation 2014).
Sultanov Sh. “Hermaphrodite” and overhuman // Den’. 1993. No. 36. (In Russian).

40
 Вопросы философии. 2015. № 10. С. 41–50

Визуальная экология как дисциплина*

Д.А. Колесникова, В.В. Савчук

В статье рассматриваются основные стратегии визуальной экологии как новой науч-

ной области исследований воздействия визуальных образов на конституирование медиа-
реальности и городской среды. Проект визуальной экологии открывает новое проблемное
поле исследований: проблемы массовой деформации режимов и скорости восприятия,
особенности формирования опыта восприятия посредством медиа, проблемы визуального
загрязнения и визуального насилия, исследование межличностных отношений и структур
социальных практик в контексте формирования экологической и этической ответственно-
сти. Задачами визуальной экологии являются выработка продуктивного системного взгля-
да на изменения визуальной среды, организация стратегий сборки новых форм сообществ
и политик, в том числе через создание и рефлексию медиаобразов, способных примирить
противоречия между техническим и природным.
КЛЮЧЕВЫЕ СЛОВА: медиафилософия, иконический поворот, визуальная экология,
медиальность архитектуры, репрезентации городского пространства.
КОЛЕСНИКОВА Дарья Алексеевна – кандидат философских наук, ассистент кафед-
ры культурологии, эстетики и философии культуры Института философии Санкт-Петер-
бургского государственного университета.
САВЧУК Валерий Владимирович – доктор философских наук, профессор кафедры
культурологии, эстетики и философии культуры Института философии Санкт-Петербург-
ского государственного университета, руководитель Центра медиафилософии.
Цитирование: Колесникова Д.А., Савчук В.В. Визуальная экология как дисциплина //
Вопросы философии. 2015. № 10. С. 41–50

© Колесникова Д.А., Савчук В.В., 2015 г.

* Статья написана при поддержке РГНФ, проект “Медиасреда и среда жизни: переформати-
рование субъекта и общества” (№ 13-03-00554). The article is written with the support from RFH,
project “Media environment and living environment: the performatting of the subject and the community”
(№ 13-03-00554).
41
 Voprosy Filosofii. 2015. Vol. 10. P. 41–50

Visual Ecology As a Discipline

Daria A. Kolesnikova, Valery V. Savchuk

Main strategies of Visual ecology as new scientific area of influence of visual images to
construction of media reality and urban environment are reviewed. The project of visual ecology
opens new problem field of studies: the problem of mass deformation of regimes and speed of
perception, peculiarities of formation of experience of perception by means of media problems
of visual pollution, and visual violence, research of interpersonal relations and structures of
social practices in the contexts of formation ecological and ethical responsibility. Tasks of visual
ecology are elaboration of productive systematic view on changing of visual environment,
organization of of new forms of Community strategies and policies, including ones through
making and reflecting on media images, which are able to reconcile the contradictions between
the technical and the natural.
KEY WORDS: mediaphilosophy, iconic turn, visual ecology, mediality of the architecture,
representasions of urban space.
KOLESNIKOVA Daria A. – CSc in Philosophy, assistant professor of cultural studies,
researcher at the Center for Mediafilosophy of the Institute of philosophy at Saint-Petersburg
State University.
daria.ko@gmail.com
SAVCHUK Valery V. – DSc in Philosophy, Professor, Department of Cuturology, Institute
of philosophy at Saint-Petersburg State University, the Head of the Center for Mediafilosophy.
vvs1771@rambler.ru
Citation: Kolesnikova D.A., Savchuk V.V. Visual Ecology As a Discipline // Voprosy Filosofii.
2015. Vol. 10. P. 41–50

42
 Визуальная экология как дисциплина
Д.А. КОЛЕСНИКОВА, В.В. САВЧУК

Визуальная экология в контексте медиафилософии

В последние десятилетия можно наблюдать беспрецедентное расширение концепта

экологического, что свидетельствует о повышении значимости экологической парадигмы
в срезе современной эпохи. Природа как предмет экодискурса утратила онтологическую
самодостаточность и превратилась в архив для создания медиаобразов.
Исследования визуальных и медиальных сред представляют собой одну из наиболее
продуктивных форм теоретического осмысления динамических трансформаций, проис-
ходящих в культуре. К таким трансформациям относится прежде всего изменение чув-
ственного восприятия в медиареальности: зрительное восприятие, социальная коммуни-
кация, формирование идентичности и самосознания личности в целом сегодня во многом
обусловлены антропогенной визуальной средой, в которой “обитает” житель современ-
ного мегаполиса. И здесь первый обнажающийся парадокс: чем менее мы отслеживаем
воздействие визуальной среды на человека, тем глубже и неотвратимее оно оказывается.
И, напротив, актуализация исследования опыта восприятия и коммуникации в городской
среде посредством медиа дает шанс избежать крайних форм проявления негативных по-
следствий визуального загрязнения. Последнее же открывает проблемное исследователь-
ское поле новой дисциплины – визуальной экологии, которая нашла себе место в рамках
медиафилософии.
Объектом исследования визуальной экологии является пространственная структура
визуальных сред: визуальные образы городского и медиапространства, а также теорети-
ческие модели и понятийный аппарат, реконструируемый на основе современных теорий
городского пространства, визуального опыта и экологического подхода к зрительному
восприятию.
Визуальная экология как дисциплина находится на границе гуманитарных и естест-
венных наук. С одной стороны, экологический дискурс тяготеет к строгости естественно-
научной дисциплины, располагающей четко разработанными количественными методами
измерения загрязнения среды жизни, а с другой – концепт “экологии культуры”, вве-
денный Д.С. Лихачевым [Лихачев 2000], заостряет внимание на воздействии состояния
художественной и культурной среды в целом на внутренний мир человека, его культур-
ное самоощущение. Здесь мы не находим количественных критериев оценки состояния
экологии культуры, а апеллируем в значительной мере к интуиции, к самоощущению,
опирающемуся скорее на художественный вкус, чем на калькуляцию факторов влияния.
В данном случае мы имеем дело более с метафорой, чем с количественными критериями
оценки состояния культуры, с императивами важности культурной памяти, культурной
среды, культуры человеческих отношений.
К деградации визуальной среды ведет как ее бедность (предельно функциональная
жилая и промышленная застройка, бесконечные заборы, стерильные зеркальные пло-
скости офисов), так и избыточность визуальной информации. Избыток влечет к двум
противоположным следствиям. Во-первых, к перенасыщению, а следовательно, к угнете-
нию зрительного восприятия, его нечувствительности не только к информационным, но
и к чувственным образам. На это реагируют художники, отмечающие, что вокруг жителя
современного мегаполиса столько интенсивного цвета, что наши глаза утрачивают спо-
собность воспринимать тонкие естественные цвета и оттенки. Во-вторых, избыточность
восприятия вызывает привыкание, а привыкание ведет к зависимости, к визуальной були-
мии и, в конечном итоге, к “перееданию” визуальной информации. И если в борьбе с були-
мией, в страхе перед невозможностью прекратить поглощение пищи, человек использует
43
рвоту, фармакологические средства, то в борьбе с медиабулимией, порожденной тревогой
из-за отсутствия новой информации, новых сообщений, новых образов, поставляемых
экранными технологиями, человек пытается жить без экрана, без зависимости от него
[Колесникова 2014, 163].
Визуальная экология требует вовлечения в сферу исследования широкого спектра тем,
которые прежде не являлись объектами рефлексии в теории культуры, таких как транспорт,
политика репрезентаций, реклама, дизайн, психофизиология визуального восприятия, гу-
манитарная офтальмология. Возрастающий общественный интерес к проблемам визуаль-
ной экологии обусловлен необходимостью выработки новой философии существования
человека в урбанизированном мире. Город является местом реализации определенных
визуальных стратегий и практик, соединяя в себе аспекты организации пространства и
самоорганизации проживающих в нем сообществ.
Разнообразные визуальные среды или медиапространства характеризуются специфи-
ческими семантическими и коммуникативными возможностями. Визуальные образы – это
особая генеративная среда, позволяющая производить и распространять интерсубъектив-
ные содержания способами, отличными от языковых средств [Инишев 2012]. В контексте
визуальной экологии образы и различные визуальные содержания рассматриваются как
всеобъемлющие медиальные поверхности, потенциал которых раскрывается в социаль-
ных, культурных и повседневных практиках.

Визуальный образ как предмет анализа

Конец ХХ – начало ХХI в. символизируется массовым распространением визуальной

культуры, что дало повод исследователям современности назвать нашу эпоху “цивилиза-
цией образа” [Вирильо 2004], а ситуацию в культуре – “иконическим поворотом” [Boehm
1994; Mitchell 1994], который характеризуется смещением онтологической проблематики
к анализу визуальных образов. То, что видит человек, что окружает его повсеместно, на
что он не может не смотреть, то становится его внутренним Я, выражается в коммуника-
ции с другими, является образом реальности.
Следует отметить многообразие дискурса о визуальности, которое демонстрируют
современные исследовательские центры. Национальный швейцарский исследовательский
центр визуальной критики Eikones под руководством философа и теоретика искусства
Готфрида Бёма разрабатывает тему власти и значения образа в ситуации иконического
поворота [Boehm 2007]. Чикагский литературовед Уильям Митчелл развивает междис-
циплинарнный проект теории образа, фокусируясь преимущественно на социально-по-
литических аспектах восприятия образных объектов [Mitchell 2005]. Институт искусств
и медиа Потсдамского университета под руководством медиафилософа Дитера Мерша
[Mersch 2002; Mersch 2006] занимается проблематикой визуального образа в контексте
прояснения границ видимого и невидимого. “Центр исследований семиотики культуры
и медиа” (Сан-Паулу, Бразилия) и его руководитель профессор Норвал Байтелло-мл.
[Baitello Jr. 2005] рассматривают проблему образов-антропофагов, характерную для масс-
медийного общества потребления. Тема взгляда и воображения не сходит с повестки дня в
междисциплинарном центре исторической антропологии, руководимом профессором Кри-
стофом Вульфом [Wulf 2013] из Свободного университета Берлина. Ситуации господства
визуального образа и выработка методов рефлексии медиакультуры являются постоянным
предметом дискуссий и научных презентаций на регулярно функционирующем семинаре
“Визуальные практики” Института философии Санкт-Петербургского государственного
университета.
Связь визуальности и пространственности является не только одним из основных мо-
тивов “иконического поворота”, но и темой многих теорий пространства и города, исхо-
дящих из идеи структурной связи городского пространства с повседневными перцептив-
ными практиками [Lefebvre 1991; Lynch 1960; Soja 1989; Harvey 1996; Castells 2001; Verlen
1993]. Городская архитектура и визуальные образы города рассматриваются в контексте
44
визуальной экологии не только как пространственная диспозиция или семиотическая
поверхность, но и как целостный медиакомплекс, состоящий из открытых гетерогенных
элементов, обитание в которых требует от современного человека иных по сравнению
с традиционными навыков и компетенций.

Геометризация жизненного пространства

Принято считать, что источником экологических катастроф являются промышлен-

ность, производство, добывающие технологии и что писатели и художники непричастны
к этим процессам. Полагаем, напротив, что последние как раз и являются источником
нынешней ситуации. Ведь самая первая запись обнаруживает неприязнь к довещным
формам и состояниям; она выравнивает и стерилизует ландшафт. Первый писец – орудие
агрессивной способности абстрактного знака значить, воображаемого воплощаться, – на-
чинает готовить основу для записи, стесывая поверхность, опосредствуя цели и утили-
зируя желания. Образ записи, стерилизующий и уплотняющий пространство, обретает
плоть, питаясь результатами исследований “доистории”, полагающих, что сам способ
первой записи нуждался в предварительном выравнивании и заглаживании поверхности.
“Даже в наиболее раннем пещерном искусстве часто встречаются попытки подготовить
некоторые каменные поверхности” [Филиппов 1991, 126]. Древний писец, художник,
график и скульптор не только двигались по формам предметов, но вначале робко, а затем
все настойчивее и увереннее сглаживали их самобытные линии, преодолевая сопротив-
ление материала. Обоюдоострая, обоюдоранящая точка касания кровоточит, но она же,
вспомним, дает первые уроки преодоления косности мира, первые опыты работы с же-
ланием, первые штудии пока еще не очень прямых, но уже угадываемых параллельных,
первые свидетельства самодисциплины, первые воплощения знака. Первая прямая линия
есть первое событие в заселении и обживании места. Она свидетельствует о насилии над
прихотливостью естественной линии, она же – исток геометризации основы первозаписи
и тем самым загрязнения визуальной среды.
Сегодня трудно представить себе все последствия активной трансформации визуаль-
ной среды, воздействующей на человека с такой силой и таким образом, что в результате
изменяется не только восприятие и мировоззрение, но и образ жизни. С такими перцеп-
тивно-антропологическими проблемами связана необходимость выработки критериев
загрязнения визуальной среды и определения понятия нормы. Уже давно существуют
международные стандарты предельно допустимых норм загрязнения воды, воздуха и
даже аудиальной среды, но предельно допустимые нормы визуального загрязнения пока
не определены. Визуальная экология, рассматривая визуальные образы, так же как тра-
диционная экология – воду, воздух, продукты питания, т.е. все то, что мы постоянно по-
требляем, ставит вопрос о необходимости осознанного регулирования визуальной среды.
Однако формальная регламентация и повсеместная стандартизация может повлечь за со-
бой опасную унификацию публичного пространства и господство стереотипной эстетики
нейтральных форм. Задачами визуальной экологии являются привлечение специалистов
в области медиафилософии, дизайна, архитектуры, урбанистики, психологии восприятия
для разработки адекватных стандартов визуального загрязнения и реализации эффек-
тивных проектов взаимодействия с пространством, способных примирить противоречия
между эстетическим, техническим и природным.
Новое научное направление, исследующее качество визуальной среды, опирается
на разработки различных дисциплин: визуальной антропологии, ландшафтного дизайна
и садово-парковой архитектуры, аналитики рекламы, экологии компьютерных игр, пси-
хофизиологии визуального восприятия, гуманитарной офтальмологии и проч. Если же
визуальная экология претендует на статус экологической дисциплины, если она желает
быть научным дискурсом, пусть и в гуманитарном его изводе, о качестве среды обитания
современного человека, то она не может ограничиваться благими призывами гуманитари-
ев к улучшению визуальной среды ради создания привлекательного пространства жизни.
45
Говоря о качестве жизни, мы не можем обойтись и без выработки критериев загрязнения
визуальной среды и определения понятия соответствующей нормы, опирающейся на
единую шкалу оценки. Могут ли они быть найдены? Можем ли мы наметить ориентиры
исследования в этих направлениях?

Пролегомены к выработке критериев визуального загрязнения

1. В природе нет прямых линий. Их очень мало и в планировке старых городов и

старой архитектуре. Не потому ли мы восхищаемся маленькими площадями, кривыми
улочками старых городов, руинами древних храмов и дворцов, домиками простых людей,
предметами ручного труда, что живем в геометрических, строго расчерченных кварталах
наших городов и однообразных домах, без иррациональных с точки зрения современного
градоустройства и планировки сбоев?
Трудно не заметить, что репрессивная власть держится на геометризации всей среды
жизни. Преобладание прямых линий и плоскостей, прямых углов в организации простран-
ства создает бедную визуальную среду (типовые здания, дома-корабли, промышленные
заборы, стерильные плоскости, удручающие расстояния). Если прямоугольная среда не
уравновешивается разрывами, складками, зонами интимности, т.е. такими местами, где
человек мог бы пребывать в уединении и тишине, так необходимых для мысли, неспеш-
ного общения, любви, тогда она “тяжко угнетает воображение”, пишет Кант, пересказывая
английского лингвиста и этнолога Вильяма Марсдена [Кант 1966, 248]. Геометрия стриж-
ки регулярного парка, выпрямление естественных линий ландшафта до прямоугольников
и квадратов воплощают экспансию власти и подчинения на природу. Романтические идеа-
лы, иррациональные сюжеты, нерегулярные парки и детские площадки, построенные из
“кривых” материалов, и проч. – это попытка преодолеть власть всеобщей регулярности,
надзора и репрессии. Загрязнение среды определяется монотонностью, бедностью впе-
чатлений. Еще предстоит определить критерии степени геометризации, но одно ясно уже
сейчас: вторжение разнообразия, сознательное включение кривых линий и отказ от пря-
моугольности – путь к оздоровлению городской среды. Вот маленький, но характерный
пример из практики посадки аллей из деревьев одного вида. Ведь то, что было оправданно
в позапрошлом веке, когда прямые липовые или дубовые аллеи, ведущие к барскому дому,
служили оппозицией произволу леса, степи или раскинувшимся полям, будучи воспроиз-
веденным сегодня, означало бы усиление однообразия улиц, геометризации планировки,
снижение разнообразия. И таких примеров из области практической визуальной экологии
можно найти много.
Стихийной формой сопротивления тотальной геометризации городского пространства
является повсеместное протаптывание тропинок наискось газонов, которые с педантично-
стью безумного геометра расчерчивают землю прямыми улицами, как и столь же прямые
углы пешеходных дорожек.
2. Среди экологических понятий есть термин “мера биоемкости”, который указывает
на биологическую продуктивность земли данного региона. Применительно к визуальному
загрязнению речь идет о мере биоемкости того фрагмента природы, который представляет
собой человеческое тело, способное отреагировать, а значит, сохранить психическое и пси-
хологическое здоровье человека, продуктивность его деятельности, его существование, в
конечном счете. Избыток визуальной информации может определяться количественно
(количество квадратных метров рекламы на сто квадратных метров городской площади)
и качественно (интенсивность, яркость, частота мигания рекламы). Перевод теоретиче-
ских положений в количественные показатели потребует весьма трудоемких расчетов с
использованием данных различных наук (психофизиологии восприятия, биомедицины,
психофизиологических закономерностей восприятия, психологии восприятия цвета, исто-
рической этнологии и этнографии), а также с учетом специфики восприятия и мышления
в традиционной (архаической) культуре, формирования восприятия пространства и форм
предметов и др.
46
 3. При установлении источников загрязнения визуальной среды весьма важным факто-
ром является сомасштабность визуальных объектов человеку. Несоразмерное человеческо-
му масштабу угнетает, причиняет вред психике. Малые же размеры умиляют, как умиляют
нас детеныши животных с их пропорциями и неловкими движениями. Здесь нам снова не
обойти фигуру Канта. Пытаясь решить проблему критериев загрязнения визуальной сре-
ды и неожиданно обнаружив у Канта методологические принципы визуальной экологии,
мы посчитали убедительным призыв писателя, переводчика и известного петербургского
культурного деятеля Бориса Останина исправить русский перевод в оппозиции прекрас-
ное – возвышенное (das Erhabene). С возвышенным у нас связываются иные религиозно-
мистические и художественные коннотации. В данном же термине речь действительно
идет о превышающем меру, сверхмерном. Das Erhabene, по мнению Останина, следовало
бы переводить как грандиозное (с обертонами: жуткое, безмерное, шоковое, чудовищное).
Понятие «возвышенное (от лат. “sublimis”) – эстетическая категория, радикально видоиз-
менившая (бытовавшие у Платона, отцов церкви и в схоластике, а также среди ренессанс-
ных неоплатоников) представления о красоте как свойстве безусловно благом и, напротив,
акцентирующая присущие прекрасному отчуждающие, тревожные и даже ужасные качест-
ва. Понятийно категория была обоснована уже в трактате “О возвышенном” (I в. до н. э.),
первоначально приписываемом Лонгину, однако там она рассматривается лишь обще ри-
торически, вне ассоциаций с пейзажем, философский интерес к которому (в том числе в
плане тревоги и отчуждения, испытываемого при созерцании природы) намечается, как
мы знаем, у Сенеки и Порфирия» [Соколов 2011, 674].
Согласимся, понятие das Erhabene в нашем образно-лингвистическом топосе вполне
адекватно было бы передавать понятием “грандиозное”. Кант берет примеры не из рели-
гиозной сферы “возвышенного”, а из сферы природы: “Дерзко нависшие, как бы грозящие
скалы, громоздящиеся по небу тучи, надвигающиеся с громом и молнией, вулканы во всей
их разрушительной силе, ураганы, оставляющие за собой опустошения, бескрайний, взбу-
шевавшийся океан, огромный водопад многоводной реки и т.п. – все они делают нашу спо-
собность к сопротивлению им ничтожно малой в сравнении с их силой. Но чем страшнее
их вид, тем приятнее смотреть на них, если только мы сами находимся в безопасности; и
эти предметы мы охотно называем возвышенными” [Кант 1966, 269]. В связи с многократ-
но превышающим масштаб человека природным объектом, явлением или искусственным
сооружением (например, самым высоким небоскребом) мы вспомним о категории “пре-
красное” далеко не в первую очередь. Скорее мы вспомним характеристики “огромный”,
“чудовищный”, “завораживающий” и проч. Замечено, что человек производит образы, ко-
торые могут наносить ему вред, когда они выходят из-под контроля, превышают размеры
сомасштабные человеку или активно противопоставлены среде – ведь в таких случаях они
начинают жить своей жизнью и руководствоваться своими интересами.
4. В качестве следующего критерия загрязнения можно использовать превышение
физиологического порога восприятия, существование которого означает, например, что
не следует смотреть на яркое солнце, на вспышки электросварочного аппарата и атом-
ного взрыва, ультрафиолетовые лампы и блестящий на солнце снег в горах, поскольку
можно получить ожог глаз. Все это хорошо известно, вошло в школьный курс “Основы
безопасности жизнедеятельности” и в нормативы по технике безопасности в различных
профессиях. И, кстати, об ожогах тела: показ картин с изображением айсбергов, снега и
ледовитого океана в ожоговой больнице, как зафиксировали медики, ведет к уменьшению
страданий и понижению температуры тела.
5. Еще один подход к выработке критериев визуального загрязнения может дать эрго-
номика – дисциплина, изучающая поведение человека в процессе производственной дея-
тельности, затраты его энергии, производительность и интенсивность труда. Эргономика
включает в себя антропометрию, биомеханику, гигиену труда, физиологию труда, техни-
ческую эстетику, психологию труда, инженерную психологию. Она охватывает организа-
цию рабочих мест, как производственных, так и бытовых, а также промышленный дизайн.
В этой дисциплине выработаны конкретные критерии измерения влияния на производи-
тельность труда различных факторов, среди которых не последнее место занимает окраска
47
помещений в тот или иной цвет, интенсивность и качество искусственного освещения.
Это касается закрытых производственных помещений, но не трудно экстраполировать ее
достижения на всю антропогенную среду – среду обитания человека, которая, напомним,
становится все более медиагенной.
Исследователи установили, в частности, взаимосвязь производительности труда и
цвета. При работе, рассчитанной на короткий срок, производительность труда при крас-
ном свете увеличивается, а при синем – снижается. При длительной работе повышению
производительности труда способствует зеленый свет и препятствуют индиго (средний
между темно-синим и фиолетовым) и фиолетовый. Эти исследования относятся, прежде
всего, к физическому труду, к мышечной работе, но их результаты следует учитывать и
при умственном труде (см.: [Бурова 1969; Блохин 1973; Агостон 1982]). К этому можно
добавить исследование восприятия цвета в искусстве, предпринятое, в частности, швей-
царским искусствоведом Иоганнесом Иттеном [Иттен 2000], которое дает основание для
выработки рекомендаций по использованию того или иного цвета, его интенсивности в
организации городской среды.
6. Представления художников об идеальном пейзаже оказывают гораздо более силь-
ное влияние на человека и создание среды, чем может показаться на первый взгляд. Идеа-
лы, запечатленные в изобразительном искусстве, дисциплинируют взгляд, становятся
формой, через которую пропускается реальность. В итоге организующая сила красоты
“создает” не только городскую среду, пейзажи пригородных парков и поэтические руи-
ны, но и образ тела, а следовательно, и само тело, например, посредством пластических
операций. Власть представлений о красоте столь повсеместна, что она воспринимается не
как насилие, а как собственное желание, как общепринятые нормы. Внутри культурной
ситуации, полагаем, так и должно быть. Подтверждение этому находим в представлениях
о красоте в различных архаических культурах, в том числе и доживших без изменения
до настоящего времени. Примеры “экзотичных” форм воплощения таких представлений
многочисленны: таковы, в частности, перебинтовывание ступней у китаянок или выбива-
ние передних зубов у девушек из племени балуба. В таких случаях способ утверждения
красоты трудно отделить от форм насилия, если смотреть “извне” данной культуры. Но
даже и в не столь бросающихся в глаза примерах нельзя не увидеть насилия над телом
природы, скажем, в регулярных парках, прямых дорогах, регулярной застройке и угне-
тающих психику высоких бетонных ограждениях, уходящих за горизонт. Не потому ли
столь повсеместна критика красоты со стороны радикальных мыслителей и художников?
Поэт и авторитетный критик искусства Герберт Рид в 1936 г. писал: “Следует заметить
без об