WORDS and THINGS

A CRITICAL ACCOUNT OF
LINGUISTIC PHILOSOPHY
AND A STUDY IN IDEOLOGY

by
Ernest G ell ne r
with an introduction by
Bertrand Russell

LONDON
VICTOR GOLLANCZ LTD
1959
 Э. Геллнер

СЛОВА и ВЕЩИ

ПЕРЕВОД С АНГЛ И И С К О Г О
И. ДОБРОНРАВОВА И В. Ш В Ы Р Е В А

ОБЩАЯ РЕДАКЦИЯ
И ВСТУПИТЕЛЬНАЯ СТАТЬЯ
В. В. М Ш В ЕН ИЕРАДЗЕ

ИНОСТРАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Москва 1962
 РЕДАКТОР В. Μ. ЛЕОНТЬЕВ

Редакция литературы по философским наукам

 СЛОВА ИЛИ ВЕЩИ?
(Вступительная статья)

Книга английского философа Э. Геллнера посвящена

критическому анализу господствующей в настоящее вре­
мя в Англии Оксфордской школы так называемой линг­
вистической философии, или философии лингвистиче­
ского анализа.
Характерное для английских аналитиков понятие ана­
лиза более или менее отчетливо впервые было сформу­
лировано одним из самых крупных представителей кем­
бриджской профессуры Джорджем Эдвардом Муром
(1873—1958) еще в конце XIX века. Оно явилось свое­
образной реакцией «здравого смысла» на явно ненаучную
субъективно-идеалистическую берклеанскую философию,
страдавшую внутренней логической противоречивостью,
с одной стороны, и трансцендентальную направленность
объективного идеализма английского неогегельянства —
с другой. Под анализом Мур понимал критическое иссле­
дование рассматриваемой теории с целью вскрытия ее
внутреннего логического противоречия и опровержения
приводимых в ее защиту аргументов.
В дальнейшей своей эволюции, однако, понятие ана­
лиза в английской буржуазной философии претерпело
целый ряд метаморфоз. В философских взглядах Б. Рас­
села и раннего Л. Витгенштейна оно приобрело вид ин­
струмента для построения и проведения логического ана­
лиза «языков» науки — формализованных систем знания,
в том числе построенных аксиоматически, в которых
имеется необходимое и достаточное количество знаков,
обозначающих мыслительные процессы, а также правил
для оперирования ими, и определения истинности, лож­
ности или бессмысленности входящих в эти системы со­
ответствующих высказываний. Наряду с важными
научными результатами, достигнутыми в области матема­
тики, логики, в особенности математической логики, в фи­
лософских рассуждениях кембриджских аналитиков, в
общем же выходящих за рамки идеализма, часто обнару­
живалась весьма сильная тенденция к крайне схоласти­
ческим и мистическим выводам (например, у Витген­
штейна). Развитие науки отбрасывало в сторону не толь­
ко отдельные философские положения кембриджских
аналитиков, но и целые мыслительные конструкции, на­
подобие теории «логического атомизма», которые выдви­
гались с целью дать логико-философское объяснение ми­
ра. Многими буржуазными философами и языковедами
эти факты нередко объяснялись игнорированием обыден­
ного языка слов. По существу же, суть дела заключалась
не в предмете исследования, а в идеалистической интер­
претации явлений и в ненаучном, метафизическом мето­
де исследования. Это вполне доказывается последующей
историей английской буржуазной философии.
Вот уже более трех десятилетий анализом обыденного
разговорного языка усиленно занимаются английские фи­
лософы, обосновавшиеся в Оксфордском университете, —
Г. Райл, А. Айер, Г. Уорнок, Дж. Урмсон, П. Стросон и
другие. Если кембриджским аналитикам в настоящее
время большей частью приходится довольствоваться лишь
традицией, то оксфордские философы не без основания
полагают, что над Британскими островами ныне реет
знамя лингвистической философии, которая культиви­
руется и насаждается в Оксфорде.
Разумеется, нынешние представители оксфордской
школы лингвистического анализа многое заимствовали у
кембриджских аналитиков, в особенности у позднего
Витгенштейна. В самой общей форме различие между
оксфордскими и кембриджскими аналитиками, никогда,
впрочем, не имевшими принципиальных разногласий,
можно было бы определить, сказав, что у первых почти
совершенно отсутствуют те положительные для развития
некоторых отраслей знания элементы, которые были не­
когда (примерно до двадцатых годов нашего столетия)
присущи последним. Представители лингвистической фи­
лософии занимаются «анализом» обыдепного разговор­
ного языка слов, вернее, «анализом» современного англий­
ского языка, способов употребления слов.
6
 В нынешний век бурного развития науки стремитель­
ными темпами движутся вперед логика, математика, ма­
тематическая логика, лингвистика, в результате дальней­
шей дифференциации и специализации знания возникают
новые отрасли науки. Наряду с этим происходит как бы
противоположный процесс интеграции, взаимопроникно­
вение наук, появление смежных, «пограничных» научных
теорий, в задачу которых входит комплексное исследо­
вание сложнейших закономерностей развития явлений
природы, общества, человеческого мышления. Поэтому
проблема научного анализа, равно как и проблема син­
теза, приобретает ныне особо важный смысл.
Научное понятие анализа, в том числе и лингвистиче­
ского анализа, неразрывно связано с прогрессом таких
важнейших отраслей знания, как кибернетика, модели­
рование, теория информации, машинный перевод, мате­
матическая лингвистика. Несомненно, что и понятие
лингвистического анализа, которым занимаются предста­
вители лингвистической философии Оксфордской школы
лингвистического анализа, вполне может ассоциироваться
с научным понятием анализа и при поверхностном зна­
комстве с указанной школой вызывать не только глубо­
кий интерес специалистов, но и благоговейный трепет
неспециалиста, скромно сознающего свое неведение в этой
сложной отрасли знания. Э. Геллнер в своей книге «Сло­
ва и вещи» прекрасно показывает, что никаких оснований
для такого трепета нет и что естественный интерес к
«аналитическим» занятиям оксфордских философов при
ближайшем знакомстве с ними сначала переходит в на­
стороженность, а затем в справедливое возмущение.
Получив философское образование в Оксфордском
университете, Э. Геллнер вскоре убедился в научной бес­
плодности интеллектуальных упражнений лингвистиче­
ских философов и начал заниматься конкретными социо­
логическими исследованиями, которые еще более укреп­
ляли его в своих убеждениях. Геллнер выступил с рядом
критических статей, показывающих ненаучный характер
лингвистической философии. Эти статьи явились пред­
метом острой полемики между автором и представителя­
ми оксфордской профессуры. Начав чтение курса по со­
циологии в Лондонской школе экономики, Геллнер не
прекращал собирать и осмысливать критические замеча­
ния для ниспровержения лингвистической философии.
1
Доминирующее положение этой философии обусловлено
не научной обоснованностью выдвигаемых тезисов, а ее
классовыми и гносеологическими корнями, соответственно,
поддерживающими ее официально и создающими иллюзию
ее научности, в сочетании с аналитической традицией,
приобретшей уже прочность национального предрассудка
и стимулируемого неискоренимой силой британского кон­
серватизма.
Таким образом, книга Э. Геллнера «Слова и вещи»,
русский перевод которой предлагается советскому чита­
телю, отнюдь не является плодом досужих размышлений
ее автора. Геллнер серьезно обеспокоен тем обстоятель­
ством, что лингвистическая философия в существе сво­
ем глубоко порочна и, если не свергнуть ее с искусствен­
но сооруженного пьедестала незаслуженной славы, она
может причинить непоправимое зло не только локального
значения, но и в масштабах всей нации. «Я полагаю, что
эта внушаемая и мнимая точка зрения, — пишет Геллнер
о лингвистической, философии, — приносит наибольший
вред не «специалисту философу», который знает, как
подвергнуть ее сомнению, а скорее большинству неспеци­
алистов, усваивающих ее лишь «на ходу» (en passant).
Именно неспециалист полубессознательно может принять
точку зрения лингвистической философии на мышление
и его роль в жизни. А при нынешних условиях набора
студентов-выпускников это зло может принять националь­
ные размеры» (стр. 335).
Отлично зная лингвистическую философию, Геллнер
шаг за шагом прослеживает ее основные принципиальные
положения. Он старается не упустить даже незначи­
тельные на первый взгляд моменты, связанные с раз­
личием во взглядах отдельных представителей этой фи­
лософской школы, специально останавливаясь и на таких
вопросах, как отношение лингвистической философии к
религии, социологии. «Слова и вещи» — это остро поле­
мическое произведение, в котором автор впервые в
историко-философской литературе делает попытку кри­
тически воссоздать всестороннюю и цельную картину од­
ной из наиболее модных буржуазных позитивистских фи­
лософских школ — лингвистической философии.
Научио-крптический анализ той или иной философ­
ской концепции с необходимостью предполагает выпол­
нение по меньшей мере четырех условий: во-первых,
8
аргументированного доказательства научной несостоя­
тельности основных положений критикуемой теории; во-
вторых, положительного, научно обоснованного решения
исследуемых проблем; в-третьих, общей оценки истори­
ческого места этой теории в ряду историко-философских
учений и определения ее связи с другими школами, в том
числе социологическими и естественнонаучными; в-четвер­
тых, глубокого вскрытия классовых и гносеологических
корней критикуемой концепции.
Автору удалось более или менее в полной мере вы­
полнить лишь первое условие. И хотя в книге меткие,
остроумные замечания, тонкий юмор, нередко переходя­
щий в тяжеловесный и едкий сарказм, весьма часто под­
меняют глубину критического анализа, в целом автор
с большим знанием дела, в публицистической и остро
отточенной литературной манере систематически наносит
довольно ощутимые удары по коренным положениям
лингвистической философии.
Основой основ лингвистической философии, опреде­
ляющей ее существо, является решение ею вопроса о
взаимоотношении между словами и вещами. Такая по­
становка вопроса есть, по существу, конкретное и спе­
цифическое проявление основного вопроса всякой фи­
лософии, вопроса об отношении мышления к бытию при­
менительно к лингвистической философии.
«Слова и вещи»—так назвал свою книгу Геллнер,
верно схватив, на наш взгляд, центральную проблему
философии лингвистического анализа,— тот фокус, в ко­
тором в конечном счете концентрируются наибольшие
усилия приверженцев лингвистической философии. Но
всякая проблема требует для своего решения четкой
формулировки. Поэтому нам представляется, что более
правильная постановка вопроса, вероятно, должна была
бы принять следующую форму: слова или вещи? Что
является первичным, определяющим, а что служит лишь
вторичным, производным? Внимательное изучение линг­
вистической философии недвусмысленно свидетельствует
о том, что ее представители, несмотря на целый ряд не
имеющих принципиального значения оговорок, в конеч­
ном итоге всегда приходят к выводу об определяющей
роли языка, слов по отношению к природе, вещам.
Более того, спекулируя на несомненном факте нераз­
рывной органической связи языка и мышления, на важ­
9
нейшей роли языка не только как средства общения
между людьми, но и в сложнейшем и противоречивом
процессе познания человеком предметов и явлений объ­
ективной действительности, они настолько абсолютизи­
руют значение языка, что единственной задачей филосо­
фии провозглашают его «анализ». Обо всем этом с неза­
урядным даром сатирика живо повествует Геллнер,
удачно назвавший главные приемы подобного доказа­
тельства «четырьмястолпами», на которых покоится линг­
вистическая философия.
Первым и основным из них, которым, по справедли­
вому замечанию автора, буквально пронизана вся линг­
вистическая философия, он называет «доказательство,
или аргумент, от парадигмы». Смысловая суть этого «ар­
гумента» сводится к попытке изобразить объективный
мир как нечто, находящееся в прямой и непосредствен­
ной зависимости от существования языка, предметы
объективной действительности — как зависящие от су­
ществования слов, обозначающих эти предметы, а много­
различные состояния предмета — от некоторой определен­
ной системы формообразования одного и того же слова
(парадигмы). Геллнер· определяет «аргумент от парадиг­
мы», как «доказательство от действительного употребле­
ния слов к ответу на философские проблемы или от кон­
фликта между действительным употреблением слов к лож-
пости философской теории» (стр. 45).
Чтобы не оставалось никакого сомнения в идеалисти­
ческой. сущности «аргумента от парадигмы», сошлемся
на примеры «доказательства», приводимые Гсллнером.
«Например, — пишет ои, поясняя указанный «аргу­
мент», — «доказательство» существования материальных
объектов па основе того факта, что в пашем языке упот­
ребляются слова, относящиеся к материальным объек­
там, или «опровержение» теории, согласно которой мы
никогда не узнаем о чувствах других людей на основа­
нии того факта, что мы обычно употребляем язык, в
действительности сообщающий лишь то, что мы делаем»
(стр. 45—46). Три остальных «столпа» Геллнер называет
«обобщенным вариантом натуралистической ошибки»,
«контрастной теорией значения» и «полиморфизмом». Они
также свидетельствуют об идеалистическом и метафизи­
ческом характере лингвистической философии.

10
 Игнорирование объективных закономерностей разви­
тия природы, общества и человеческого мышления ха­
рактеризует лингвистическую философию как одно из
проявлений современного позитивизма. Если махисты в
конце XIX и начале XX столетий пытались «обеспредме-
тить» философию своими заявлениями, что философия не
пужна, что «наука сама себе философия», и призывали
изучать лишь некие «нейтральные» «элементы мира»., ес­
ли логические позитивисты начиная с двадцатых годов
настоящего столетия и до сего времени тщатся свести фи­
лософию к логике, к логическому анализу, то лингвисти­
ческие философы, развернувшие свою деятельность в три­
дцатых годах, сводят философию к «анализу» обыденного
разговорного языка, в результате которого должны быть
приняты все профилактические меры против постоянно
существующей опасности возникновения двусмысленных
или бессмысленных (выражений, относящихся к «метафи­
зике» и не поддающихся непосредственной чувственно­
опытной проверке. Постановку и решепие мировоззрен­
ческих вопросов представители лигвистической философии
отвергают как «основной порок мышления», как «метафи­
зику».
Став перед необходимостью каким-то образом опреде­
лить свое отношение к окружающему нас миру, лингви­
стические философы выдвигают лозунг «Мир есть то,
что он есть». Однако здесь имеет место любопытное
превращение: отказ от изучения объективных закономер­
ностей приводит к отсутствию незыблемой объективной
основы теории и сводит па нет ее объективную цен­
ность, широко распахивая дверь перед различного рода
субъективистскими извращениями. В книге Геллнера хо­
рошо показано, как лозунг «Мир есть то, что он есть»
па деле принимает другой вид, а именно «Мир есть то,
чем он кажется». Автор остроумно замечает, что «линг­
вистическая философия похожа на волшебное зеркало,
в котором каждому предоставляется возможность видеть
то, что он хочет видеть», а при таком подходе, подогре­
вающем субъективистский произвол, «можно подогнать
содержание б зеркале таким образом, чтобы оно содер­
жало именно то, что пожелают» (стр. 141, 142). Конечно,
субъективно-идеалистическая трактовка мира пичего об­
щего с наукой пе имеет, а потому и не может дать науч­
11
ного решения проблемы, при каждой такой попытке лишь
подтверждая свою беспомощность.
Научная значимость любой теории в конечном счете
определяется ее практическими результатами, которые
должны вносить вклад в общую сокровищницу знаний,
способствуя тем самым прогрессивному развитию науки,
развитию всего общества. Лингвистическая философия
является бесплодной как в научно-теоретическом, так
и в практическом отношении; проповедуемое ею субъек­
тивно-идеалистическое мировоззрение схоластично. Нельзя
не согласиться по существу с вопросом, который ставит
Геллнер в связи с этим мировоззрением, — вопросом, пря­
мо скажем, весьма ядовитым для лингвистической фило­
софии: «готов ли кто-нибудь утверждать, что оно разре­
шило какую-либо крупную, до того не поддававшуюся ре­
шению философскую проблему?» (стр. 251)
Ближайшее ознакомление с лингвистической фило­
софией не оставляет никакого сомнения в том, что она
не только не способствовала приращению знаний, но
всячески препятствует ему. Об этом прямо свидетель­
ствуют откровенные признания самих представителей
лингвистической философии. При этом следует отметить,
что вряд ли кого-нибудь из них можно заподозрить в из­
лишней скромности или самокритичности. Объявив, с
легкой руки Витгенштейна, все предшествовавшие фи­
лософские теории лишенными смысла, лингвистические
философы претенциозно заявляют о том, что лингвисти­
ческая философия якобы представляет собой революцию
в философии, на том «основании», что она в отличие от
всех прежних философских систем концентрирует вни­
мание на изучении языка, на своеобразной «терапии», то
есть излечении от бессмысленностей, которые могут воз­
никать при употреблении слов.
В 1956 году в Лондоне вышла изрядно нашумевшая
тогда, но к настоящему времени уже успевшая прочно
обрести скандальную славу специальная книжонка под
громким названием «Революция в философии» — сборник
статей ведущих представителей лингвистической фило­
софии. Статьи эти ранее передавались по третьей програм­
ме Би-би-си, рассчитанной на «среднего интеллигента».
Айер в своей статье «доказывал», что всякая попытка
рассматривать философию как науку есть «метафизика»,
ибо все знание о мире дают нам конкретные науки, ко­
12
 торые исчерпывают действительность. «Но чем же в таком
случае занимается философ?» — спрашивал Айер и без
обиняков отвечал: «Единственное дело, которое он может
делать, — это действовать как своего рода интеллектуаль­
ный полицейский, следя за тем, чтобы никто не нарушил
границы и не прошел в область метафизики» («The Re­
volution in Philosophy», London, 1956, p. 78—79).
Откровенное признание Айера до конца разоблачает
миф о «революции», якобы произведенной в истории фи­
лософии представителями лингвистического анализа, и в
то же время вскрывает смехотворные заявления этих
«интеллектуальных полицейских» о «нейтральности»
лингвистической философии. Важничанье пустышкой и
борьба против общих научных понятий, которая направ­
лена против научной философии, и прежде всего против
диалектического материализма, — существенная черта
лингвистической философии. Под видом борьбы против
метафизики она борется против научного мышления.
В книге Геллнера обоснованно доказывается антиинтел­
лектуализм и выхолощенный формализм лингвистической
философии. «Широкая публика часто полагает, что линг­
вистическая философия — это нападение на метафизи­
ку,— отмечает Геллнер. — Но метафизика служит здесь
только для отвлечения внимания. На самом же деле это
нападение на мышление» (стр. 257). Автор метко ха­
рактеризует лингвистическую философию как «филосо­
фию джентльмена», слишком высоко ценящего свое ум­
ственное спокойствие, чтобы затруднить себя решением
тех сложных «метафизических» задач, которые ставятся
прогрессивным развитием науки и общественной жизни.
Для того чтобы заниматься лингвистической философи­
ей, не требуется знания науки, достаточно лишь иметь
желание и время дотошно копаться в оттенках обыден­
ного употребления слов и испытывать пренебрежение к
созданию цельной картины мироздания, к подлинно науч­
ным рассуждениям и идеям. Нельзя не согласиться с Гел-
лнером, когда он пишет о приверженцах лингвистической
философии, что «если бы философия была содержатель­
ной, то им пришлось бы признать свою непригодность к
роли ее профессиональных наставников» (стр. 200).
Среди большого количества странностей, которые ха­
рактеризуют лингвистическую философию, одна из них
занимает особое место. Речь идет о ее теории познания,
13
эпистемологии. В любой философской теорий Теоретико­
познавательные проблемы играют важную роль; решение
этих проблем составной частью входит в решение основ­
ного вопроса философии. Вместе с тем для любой теории
познания совершенно необходимо признание субъекта и
объекта, выяснение взаимоотношения между которыми
составляет ее сердцевину. В научной теории познания
это взаимоотношение трактуется как активная практиче-
ски-производственная материальная деятельность субъ­
екта, направленная на прогрессивное преобразование
объективной действительности. Практика является осно­
вой познавательного процесса и в конечном счете крите­
рием истинности знания.
В лингвистической философии объектом изучения,
вернее, «анализа», служит облеченная в языковую фор­
му мысль, знание, рассматриваемое не как результат
определенного процесса, а как нечто готовое, как неко­
торая интеллектуальная данность. Таким образом, в ос­
новной объект познания превращено средство познания,
язык. Разумеется, язык, как и любое другое явление, мо­
жет и должен служить объектом изучения определенной
научной теории, например языкознания, но и в этом
случае теория должна исследовать объективные связи и
закономерности изучаемого явления. Язык может иссле­
доваться в самых различных аспектах — логическом, фи­
лософском, физиологическом, математическом и т. д. Лин­
гвистические философы неправы отнюдь не в том, что
они призывают к «анализу» языка. Их порок в этом
случае заключается не в общей постановке вопроса, а в
методе его решения. Отбрасывая один из важнейших
компонентов теории познания — объект — (объективные
связи и закономерности действительности), они остаются
лишь с субъектом, с его готовыми языковыми формами
и возможностями «патологии мышления» и нисколько не
утруждают себя исследованием множества проблем, свя­
занных с действительным анализом взаимоотношения
между субъектом и объектом, которые вместе с таинст­
венным исчезновением объекта естественно выпадают из
их поля зрения. Но это есть, по существу, ликвидация
теории познания. Приверженцы лингвистической фило­
софии не останавливаются и на этом. Многие из них
всерьез рассуждают о том, что решение теоретико-позна­
вательных проблем невозможно, что даже такая цент-
14
ральная гносеологическая категория, как истина, ttè
поддается якобы общему определению. Они подвергают
критике все известные им определения истины, в том
числе и те, которые имеют широкое хождение за рубе­
жом (семантическую концепцию истины, теорию коге­
рентности, теорию корреспонденции и другие). Критика
эта, как правило, носит огульный характер, без выявле­
ния рациональных зерен, которые действительно имеют­
ся в критикуемых теориях, и указания тех отраслей зна­
ния, в которых некоторые теории все же могут «рабо­
тать» (например, семантическая концепция истины А. Тар­
ского приемлема для «закрытых» формализованных си­
стем знаний). Именно в этом смысле следует понимать
замечание Геллнера о том, что «лингвистическая филосо­
фия не имеет теории познания» и что «она... довольствует­
ся лишь теорией, объясняющей, почему теория познания
является излишней и невозможной» (стр. 158).
Вместе с тем в книге Геллнера хорошо показано, что
лингвистическая философия со своим псевдострогим под­
ходом к употреблению языка не только не противоречит
религиозному мировоззрению, но и предполагает его,
ибо допускает возможность веры. Автор прибегает здесь
к своеобразному методу «доказательства от противного»,
который не всегда звучит убедительно. Так, если пред­
ставители лингвистической философии отвергают необ­
ходимость проникновения в сущность явлений как «ме­
тафизику» и выступают против любой теории, так или
иначе дающей общую картипу мира, то, следовательно,
по мысли Геллнера, любая антирелигиозная картина
трактуется как философская ошибка. Это, разумеется,
верно. Но верно и то, что эти философы признают впол­
не законной существование области религиозной веры.
Если к этому добавить тот факт, что многие из них про­
сто религиозно верующие люди, то вряд ли будет легко
доказать, что брак между лингвистической философией и
религией является неравным, ибо в этом случае корен­
ной порок лингвистической философии заключается не
в том, что она ограничивает, а в том, что она слишком
много позволяет.
Советский читатель с интересом ознакомится и с те­
ми страницами книги, где описываются: разъедающий
скептицизм и «оригинальный, свежий мистицизм» пред­
ставителей лингвистической философии; беспринцип­
15
 ность в политических ситуациях; мнимое лечение от
«интеллектуальных судорог», которыми для полного вы­
полнения процедуры этим философам приходится ис­
кусственно заражать своих слушателей, чтобы было на
ком практиковать свои «терапевтические» приемы.
Читатель легко заметит, что автор для подтвержде­
ния выдвигаемых тезисов о логической непоследователь­
ности в рассуждениях представителей лингвистической
философии, о манерах защиты ими своих собственных
убеждений часто ссылается на личные впечатления, по­
черпнутые из встреч и устной полемики с ними. Эти
впечатления, разумеется, не могут не включать в себя
моменты субъективной оценки. Однако некоторые из них
вполне можно бы было разделить с Геллнером.
Приведем одно из них. «Не удивительно, что учени­
ки, продавшие свои души корифеям данного философ­
ского движения, а не только Витгенштейну, — пишет ав­
тор, — испытывают, как это можно наблюдать, очень
сильное раздражение, когда они встречаются или не мо­
гут избежать встречи со скептиком со стороны. Им при­
ходится подавить своп сомнения и неуверенность, что
вряд ли может быть приятным. Вспоминать об этом —
небольшое удовольствие. Действительные убеждения
можно защищать спокойно, но насильственно навязан­
ные убеждения, сопровождаемые страхом признаться
самому себе в своей неуверенности, трудно защищать
хладнокровно» (стр. 241—242). Личное наблюдение Гел­
лнера удивительно точно ассоциируется с поведением Ай­
ера - одного из «корифеев» лингвистической философии
во время его полемики с советскими философами, в кото­
рой довелось участвовать и автору этих строк, в период
пребывания Айера в Москве, в марте 1962 года.
Кстати сказать, английская буржуазная пресса не ос­
талась безучастной к московскому визиту оксфордского
профессора. В то время, когда Айер со своими заранее
подготовленными лекциями выступал в Институте фило­
софии Академии наук СССР, Московском и Ленинград­
ском университетах, лондонские газеты в мадригально-
одическом стиле на все лады расхваливали «честного и
непредубежденного» enfant terribee английской филосо­
фии. В специальной серии «Галлерея портретов» газета
«Санди тайме» 25 марта 1962 года поместила большую
статью под заглавием «Айер среди марксистов», в которой
16
не без излишней кичливости бойко вещалось о том, что
Айер намерен «обучить русских» философии лингвисти­
ческого анализа, что он, как всегда, преисполнен решимо­
сти вести борьбу до победы, ибо-де ничего не поделаешь,
таким уж его создала природа: «Он играет в шахматы,
бридж, теннис... с такой решимостью одержать победу,
которая нисколько не похожа на его готовность признать
интеллектуальную ошибку, если ему на нее указали».
И действительно, в своих лекциях и в ответах на вопросы
Айер великолепно демонстрировал остро болезненное от­
ношение к критическим замечаниям и редко встречающе­
еся даже средн буржуазных философов упрямство в отста­
ивании даже явных ошибок.
В этой же статье приводятся два факта, весьма харак­
терных для лингвистической философии и ее незадачли­
вых приверженцев. Одни из них служит подтверждением
разъедающего скепсиса, охватившего лидеров этого фи­
лософского течения, в частности профессора Остина.
«Первый курс лекций Айера в Оксфорде в 1959 году, —
отмечается в статье, — носил название «Предложения и
факты»; когда он заявил об этом покойному профессору
Остину... то Остин ответил: «О боже! Ни один человек
больше не верит в предложения, и я отношусь к очень
немногим из тех, которые все еще верят в факты». Ком­
ментарии, как говорят, излишни.
Второй факт относится к диалогу, состоявшемуся меж­
ду авторами газетной статьи и Айером накануне отъезда
последнего в Москву. Этот диалог начисто опровергает
«непредубежденность» Айера по отношению к советским
философам и отражает в концентрированном виде бездум­
но-нигилистическое отношение представителей лингви­
стической философии к великим философским творениям
прошлого, в особенности к гегелевской философии, равно
как и слепую приверженность к антинаучной философии
субъективного идеализма берклеанского толка. «Айер не
ожидает сколько-нибудь высокого уровня философской
софистики со стороны советских коллег», — пишет кор­
респондент и приводит слова Айера:
«Я думаю, что они зададут мне вопрос: не являюсь ли
я идеалистом?»
«И что же вы ответите?»
«Я скажу, разумеется, нет; кто может верить в такую
2 Слова и вещи 17
чепуху? То есть, конечно, если они будут иметь в виду
идеалиста подобно Гегелю, но не подобно Беркли».
Отсутствие научно-теоретического подхода к постанов­
ке и решению философских проблем, глубокого историко-
философского подтекста придало лекциям Айера в Совет­
ском Союзе, как, впрочем, и другим его философским ра­
ботам, характер неоправданного умничанья. Вот почему
не может быть двух мнений об этих лекциях. Они еще раз
подтвердили, что канули в Лету времена, когда буржуа­
зия, будучи восходящим классом, выдвигала из своей сре­
ды целую плеяду замечательных философов, выдающих­
ся, светлых умов. В настоящее время она уже неспособна
на это. Ныне у буржуазии нет светочей, остались, как
выражались слушатели Айера, одни подсвечники.
По возвращении в Лондон Айер решил почему-то, что
он является первым буржуазным философом, выступав­
шим с лекциями перед советскими слушателямп, и поме­
стил в газете «Обсервер» от 8 апреля отчетную статью о
своем пребывании в Советском Союзе, озаглавив ее с при­
сущей ему склонностью к помпезным и сенсационным
фразам, так: «Прорыв диалектического занавеса». Здесь
не место заниматься подробным опровержением целого
ряда надуманных суждений, содержащихся в этой статье.
Хотелось бы лишь указать на безосновательные иллюзии,
возникшие у английского джентльмена от философии,
особенно относительно умонастроений советской философ­
ской молодежи. «Щепетильно вежливый тон выражения
критики» по своему адресу Айер воспринял как «ослабле­
ние жестокости» в защите своих позиций советскими фи­
лософами, якобы осознавшими «свое невыгодное положе­
ние» (!?). Айер претендует также на то, что он выдвинул
заслуживающие внимания «новые идеи». Суть дела
заключается, однако, в том, что под своими «новыми
идеями» Айер подразумевает те затасканные схоластиче­
ские рассуждения, заимствованные из субъективно-идеа­
листических систем прошлого, которыми были переполне­
ны его лекции и которые без помощи Айера изучаются
советскими студентами с целью критики, как образцы
недостаточно развитого, донаучного философского мыш­
ления.
«Они были очень обеспокоены тем, — пишет Айер о
советских философах, — чтобы завербовать меня в число
борцов за мир». Трудно понять, что хотел сказать Айер:
18
то, что он не является борцом за мир, или подтвердить
свое упрямство решительно ни в чем не соглашаться с со­
ветскими философами, или и то и другое вместе. Ясно
одно — кто в настоящее время не борется за мир, за все­
общее и полное разоружение, тот обрекает себя не только
на полную изоляцию, но и рискует оказаться в числе тех,
кого справедливо осуждает гнев народов. Поведение Айе­
ра — яркое свидетельство того, что за вскрытой в книге
Геллнера «Слова и вещи» гносеологической схоластикой
лингвистической философии, ее «социальной невозмути­
мостью» нельзя не видеть неразрывно связанную с ней
порочную практически-политическую деятельность ее
приверженцев.
Наряду с несомненными фактографическими достоин­
ствами книга Э. Геллнера страдает целым рядом сущест­
венных, коренных изъянов, которые следует иметь в виду
при ознакомлении с нею. Важнейшим из них является от­
сутствие у автора научного мировоззрения и научной ме­
тодологии, которыми должен руководствоваться каждый
ученый, в том числе и философ. Нанося подчас весьма
сильные удары по ненаучным взглядам представителей
лингвистической философии, Геллнер ничего не предлага­
ет взамен. У него нет своей четко выраженной научной
позиции, поэтому и его критика неизбежно носит поло­
винчатый характер. Геллнер критикует лингвистическую
философию по существу средствами самой же этой фило­
софии, часто и легко обнаруживая в ней логические про­
тиворечия, субъективизм, догматизм, антиинтеллектуа­
лизм и мистицизм. Половинчатость критики заметна и в
другом: справедливо критикуя лингвистическую филосо­
фию за мнимый нейтрализм, автор нигде не доводит этой
критики до конца, до вскрытия классовых корней этой
буржуазной философии, ограничиваясь лишь заметками
полуфельетонного характера.
Между тем без глубокого исследования социально-по­
литического фона и классовой структуры общества —
этой питательной почвы идейной целенаправленности
господствующего философского учения — вряд ли можно
составить себе полное представление о причинах его
существования и раскрыть подлинный смысл его основ­
ных постулатов. Правда, автор вскользь говорит о необ­
ходимости определения социальных причин и социальных
последствий лингвистической философии, но его пра-
2* 19
вильные утверждения о том, что представители этой фи­
лософии чуждаются естественных и социальных наук,
что они проповедуют лозунг: «Философия оставляет все
как есть», остаются необъясненными.
Лингвистическая философия выражает не просто
взгляды какой-то небольшой группы профессиональных
философов. Она выражает интересы определенного клас­
са, класса буржуазии, а именно либеральной буржуазии.
Если крупная монополистическая буржуазия и ее идео­
логи ныне все больше объединяются под черным флагом
антикоммунизма, травят и преследуют все передовое п
прогрессивное, ведут курс на гонку вооружений и под­
готовку к войне, то колеблющаяся либеральная буржуа­
зия развитых в промышленном отношении капиталисти­
ческих стран занимает, как правило, весьма двойственную
позицию. С одной стороны, боясь каких-либо радикаль­
ных социальных изменений, опа скрыто выступает про­
тив социального прогресса, проповедуя необходимость
ухода от решения актуальных, злободневных проблем.
Этот трусливый консерватизм («оставить все как есть»)
роднит ее с крупной монополистической буржуазией.
С другой стороны, она не разделяет экстремистских аг­
рессивных устремлений воинствующего империализма и
его сумасбродных планов подготовки новой мировой вой­
ны. Эта положительная тенденция, разумеется, заслужи­
вает всемерной поддержки. Но либеральная буржуазия
делает это не потому, что в принципе выступает за со­
циальный прогресс, а прежде всего потому, что не же­
лает ставить на карту свое собственное существование
ради корыстных интересов монополистической буржуа­
зии, ибо не считает себя находящейся в первом вагоне
поезда, пущенного историей под откос; она, видите ли,
еще может подождать.
Многим представителям лингвистической философии
как одной из разновидностей современного позитивизма
свойственны постоянные колебания, характерные для ли­
беральной буржуазной интеллигенции, не осознающей все­
мирно-исторической миссии пролетариата, великой освобо­
дительной роли пролетарской идеологии, не определяющей
поэтому четко своей политической позиции п проводящей,
как правило, страусову политику ухода от'жгучих проб­
лем современности, восполняемую копанием в дебрях пу­
стопорожней схоластики. К этой группе людей относятся
20
лингвистические философы. К ней принадлежит и Э. Гелл­
нер.
Воспитанный на традициях буржуазной культуры
*
Геллнер, конечно, не лишен буржуазных предрассудков
в отношении революционного пролетариата и его идео­
логии — марксизма-ленинизма. Бывший ученик оксфорд­
ских профессоров сохранил в себе солидную толику лишь
негативного отношения к достижениям научной философ­
ской мысли. Не понимая научного содержания диалекти­
ческого метода исследования, Геллнер толкует его лишь
как игру в противоречия.
Для многих современных буржуазных «критиков»
марксизма весьма характерно либо полное невежество в
области марксистско-ленинской теории, либо нарочито
грубое искажение ее основных положений. К сожалению,
Геллнер не является приятным исключением из этого
круга буржуазных философов. В предлагаемой книге он,
нисколько не заботясь об истинности высказываемых суж­
дений, с апломбом бросает несколько «критических» за­
мечаний в адрес марксизма. ЗамечаниЙ
*
эти не выдержива­
ют никакой критики; они столь примитивны, что для их
полного опровержения достаточно их просто изложить.
Так, Геллнер проводит неуклюжую аналогию между те­
зисом об отмирании философии, который действительно
имеет место в лингвистической философии, и марксист­
ским положением об отмирании государства. «Марксизм
полагает, — заявляет он, — что государство, насилие име­
ет только одну причину — классовую борьбу. (Естествен­
но, если бы это было так, то окончание классовой борьбы
должно было бы проявиться в отмирании государства.)»
(стр. 225) Советский читатель легко увидит в этой фразе
Геллнера крайне упрощенное понимание важнейшей со­
циальной проблемы, — проблемы государственной власти
и вместе с тем грубое искажение марксизма.
Марксисты действительно рассматривают государство,
как и все другие социальные явления, исторически, в
движении. Государство возникло там и тогда, где для
этого созрели соответствующие социальные условия —
классы и классовая борьба. И государство действительно
отомрет там и тогда, где полностью исчезнут классы и
классовая борьба. Но марксисты отнюдь не отождествля­
ют государство лишь с насилием и не считают единствен­
ной причиной существования государства классовую
21
борьбу. Сама классовая борьба есть следствие в конечном
счете имущественного неравенства различных групп лю­
дей в обществе, и окончиться она может с ликвидацией
этого неравенства. Геллнер, по· всей вероятности, раз­
деляет довольно широко распространенную в буржуаз­
ном мире точку зрения на государство вообще как на
естественный атрибут общества. Но это, мягко говоря,
неверно. Пример с советским государством, которое уже
не есть государство в старом смысле этого слова и ко­
торое в настоящее время прочно стало на путь посте­
пенного перерастания в коммунистическое общественное
самоуправление через свое усовершенствование и укреп­
ление, лишь подтверждает научную обоснованность марк­
систского положения об отмирании государства как ору­
дия классового господства и опровергает взгляд Геллнера.
Не менее примитивным является критическое замеча­
ние Геллнера о «двухъярусности» диалектического мате­
риализма. Отрывая материализм от диалектики, он пы­
тается противопоставить их друг другу. Геллнер, разу­
меется, не приводит никаких аргументов, да и вряд ли
можно было бы их привести, в защиту своей точки зре­
ния. Не понимая того, что диалектический материализм
основан на незыблемом фундаменте объективных зако7
номерностей, Геллнер пытается рассмотреть его сквозь
призму лингвистической философии. В результате полу­
чается совершенно необоснованное заявление о якобы
«двухъярусности» диалектического материализма, кото­
рое не очень остроумно придумано самим Геллнером.
Наконец, еще одно «критическое» замечание в адрес
марксизма делается также по аналогии с лингвистиче­
ской философией, на этот раз с применением обоих трю­
ков (отмирание государства и двухъярусность) вместе.
Однако количество здесь не переходит в качество — все
остается на уровне прежней банальности и искажений.
Правда, Геллнер не без фамильярности замечает, что
«для марксизма оскорбительно сравнивать его с лингви­
стической философией» (стр. 301). Хотелось бы лишь
уточнить эту формулировку — для марксиста по мень­
шей мере странно, когда некоторые буржуазные филосо­
фы, не задаваясь целью глубоко изучить марксизм, «опро­
вергают» его самым невежественным образом, допуская в
своих рассуждениях элементарные ошибки, непозволи­
тельные даже для первокурсника.
22
 Указанные выше невежественные и грубые высказы­
вания Геллнера в адрес марксизма лишены каких-либо
оснований. Но они, кстати говоря, свидетельствуют и о
том, что игнорирование марксистско-ленинской филосо­
фии закрывает автору единственно научный путь для на­
несения неотразимых ударов по лингвистической филосо­
фии.
Вооруженный знанием основ марксистско-ленинской
философии, советский читатель при ознакомлении с кни­
гой Геллнера не остановится на полпути в критике линг­
вистической философии, равно как и в критическом ос­
мыслении философской позиции самого Геллцера. Книга
«Слова и вещи» содержит большой фактический мате­
риал для такой критики,— материал, разоблачающий
лингвистическую философию, кризис которой свидетель­
ствует об общем кризисе буржуазной идеологии, все
больше раскалывающем ряды буржуазных интеллиген­
тов и говорящем об их отходе от традиционных, превра­
тившихся в тормоз для научного мышления, норм бур­
жуазного миросозерцания.
В. Мшвениерадзе
 Введение Б. Рассела

Книга г-на Геллнера «Слова и вещи» заслуживает

благодарности всех тех, кто не может принять лингви­
стическую философию, модную сейчас в Оксфорде. Труд­
но заранее предугадать непосредственную реакцию, кото­
рую вызовет появление данной книги; сила моды велика,
и даже самые неоспоримые аргументы оказываются не­
убедительными, если они не согласуются с ходячим мне­
нием. Но, какова бы ни была первая реакция на аргумен­
ты г-на Геллнера, кажется в высшей степени вероятным—
по крайней мере мне, — что они вскоре будут оценены по-
достоинству’·.
В первой части книги Геллнера дан тщательный ана­
лиз аргументов, на которые опирается лингвистическая
философия. Геллнер начинает с изложения того, что на­
зывает «четырьмя столпами» теории языка, лежащей в
основе рассматриваемой философии. Первый из этих че­
тырех столпов он называет «доказательством от парадиг­
мы» *. Это доказательство состоит в заключении от фак­
тического применения слов к ответам на философские
проблемы или от противоречий фактического использова­
ния слов к сложности философской теории. Г-н Геллнер
приводит в качестве примера такого доказательства то,
что, во всяком случае, некоторые из представителей линг­
вистической философии рассматривают как решение
проблемы свободы воли. Когда мужчина женится без
всякого внешнего принуждения, мы можем сказать, что
«он сделал это по собственной свободной воле». Следо­
вательно, имеется лингвистически правильное использо-

1 Παραδιγμα (греч.)—парадигма, в лингвистической морфоло­

гии определенная система изменения форм слов.— Прим. ред.
25
вание слов «свободная воля», и поэтому существует сво­
бодная воля. Нельзя отрицать, что это легкий путь раз­
решения многовековых проблем. Второй из четырех
столпов состоит в выведении значений из фактического
использования слов. Третий, названный «контрастной
теорией значения», утверждает, что термин только тог­
да имеет значенпе, когда существует нечто, чего он не
покрывает. Четвертый, названный «полиморфизмом», ут­
верждает, что поскольку слова могут применяться по-
разному, постольку невозможны общие утверждения о
применении слов. Все эти четыре «столпа» предпола­
гают, что обычная речь — святая снятых и что нечестиво
считать ее способной к усовершенствованию. А эту основ­
ную догму нет никакой необходимости доказывать.
Хотя первая часть книги г-на Геллнера превосходна
и крайне необходима для обоснования его общих крити­
ческих утверждений, последние главы кажутся мне еще
более интересными. В них он исследует мотивы, которы­
ми руководствуются защитники новой философии, и те
результаты, которые она, по всей вероятности, будет
иметь, если останется господствующей. Все то, что он
хочет сказать в этих последних главах, я опасаюсь, мо­
жет вызвать возмущение, хотя, по моему мнению, не­
справедливое. Лингвистическая философия, говорит он,
«имеет перевернутое видение, которое трактует истинное
мышление как болезнь, а мертвое мышление как пара­
дигму здоровья». Исключается почти все, что действи­
тельно представляет интерес, и предписывается или
невысказываемый мистицизм, или скучное толкование ню­
ансов обычного употребления слов. Лингвистическая фи­
лософия заманчива потому, что она отвергала науку и
власть, и потому, что она вполне подходит для «джентль­
менов» в обществе, которое стало демократическим. По
аналогии с вебленовской теорией «вызывающей бесполез­
ности» Геллнер обвиняет общество и лингвистическую
философию в «бесполезной тривиальности». Она считает,
говорит он, что лучшим видом мышления является педан­
тичное и скучное, что нужно воздерживаться от идей,
поскольку они в общем являются продуктами легкомыс­
лия и путаницы. Эта критика суммирована в афоризме:
«Священник, потеряв свою веру, отказывается от своего
призвания; философ, потеряв свою, определяет заново
свой предмет».
26
 За всей детальной аргументацией представителей
лингвистической философии скрывается любопытная раз­
новидность бесплодного мистицизма. В витгенштейнов­
ском «Логико-философском трактате» мистицизм еще
имел некоторую субстанциальность, но со временем этот
мистицизм постепенно стал более туманным и мелко­
травчатым. Тем не менее остается существенная состав­
ная часть. Витгенштейн утверждал, что имеются вещи, о
которых нельзя говорить. Этот взгляд, являющийся суще­
ственной частью всякого мистицизма, пародирует и от­
вергает г-н Геллнер в заключительном предложении сво­
ей книги: «То, что внушается намеками, и должно, следо­
вательно, высказываться».
Что касается меня, то я во многом согласен с док­
триной г-на Геллнера, изложенной в данной книге. Точка
зрения, лежащая в основе лингвистической философии,
время от времени проявлялась в истории философии
и теологии. Наиболее логически и в наиболее полной
форме она выступала у сторонников абеседарианской
ереси. Эти еретики утверждали, что все человеческое
знание есть зло, и поскольку оно основано на алфа­
вите, то ошибочно даже учить азбуку. Карлштад, до­
вольно оригинальный союзник Лютера, после принятия
этой ереси «оставил всякое изучение священного писа­
ния и искал божественную истину в изречениях тех, ко­
торых все обыкновенные люди считали самыми невеже­
ственными из человеческого рода» ’. В более смягченных
формах подобные доктрины не являются редкостью. Из­
речение Паскаля: «Душа имеет свои резоны, которых не
знает разум», — легко приводит к подобным взглядам. То
же самое можно сказать и о преклонении Руссо перед
«благородным дикарем». Толстовское восхищение кре­
стьянами и его предпочтение «Хижины дяди Тома» бо­
лее интеллектуально утонченной литературе относится к
тому же строю чувств. Оксфордские абеседарианцы не
отрицают целиком человеческое знание, они только от­
рицают то, в чем нуждались первые классики-гумани­
сты, — то есть все то, что было открыто со времен Эра­
зма. Это, несомненно, достаточно произвольная граница.
Я не могу понять, почему мы не должны осуждать тогда

1 «Dictionary of Sects, Heresies, Ecclesiastical Parties and Schools

of Religions Thought», ed. by the Rev. John Henry Blunt.
27
и все то, что открыто со времен Адама и Евы или Го­
мера. Только при помощи лингвистического озарения
можно прийти к выводу, что наука не нужна философу,
и естественно предположить, что такое озарение с тем
же успехом могло быть более всеохватывающим.
Когда я был мальчиком, у меня были часы с маят­
ником, который можно было снимать. Я обнаружил, что
без маятника часы идут гораздо быстрее. Если основная
цель часов — идти вперед, то для них было бы лучше
избавиться от своего маятника. Конечно, они уже не по­
казывали бы времени, но это не имеет значения, если
только можно приучиться быть безразличным к ходу
времени. Так и лингвистическая философия, заботящая­
ся только о языке, а не о мире, подобна мальчику, ко­
торый предпочитает часы без маятника лишь по той при­
чине, что без него они ходили бы легче, чем прежде, и
в более веселом темпе, хотя они уже не показывали бы
времени.
 Витгенштейн позднего периода... кажется,
устал от серьезных мыслей и разработал уче­
ние, которое признает их ненужными. Я ни на
минуту не поверю, что доктрина, имеющая та­
кие бесплодные следствия, является истинной..;
Желание понять мир они считают старомод­
ной причудой.
БЕРТРАН РАССЕЛ

Глава 1

о лингвистической
ФИЛОСОФИИ

1. ВВЕДЕНИЕ

Лингвистическая философия представляет собой не­

которую совокупность взглядов на мир, язык и филосо­
фию. Эта совокупность взглядов в значительной степе­
ни обладает единством и внутренней согласованностью.
Опа заслуживает отношения к себе как к «философии»,
то есть как к определенной точке зрения, способу рас­
смотрения вещей, которому присущи соответствующие
манера рассуждения и подход к разрешению проблем,
свое понимание проблем и их решения. Эта философия
лежит в основе взглядов и практики того направления,
которое стало господствующей философской школой в
британских университетах, Особенно в Оксфорде, со вре­
мени войны. Перед войной она поддерживалась влиятель­
ным авангардом. Ее основной источник следует искать в
поздних взглядах Людвига Витгенштейна.
По целому ряду причин, которые коренятся в самой
этой философии, мне кажется невероятным, чтобы мож­
но было ждать правильной ее оценки от тех, кто при­
держивается ее, так как достаточно лишь ясно изложить
Ьту философию, для того чтобы стали очевидными ее су­
щественные изъяны.
29
 Те, кто связывает себя с лингвистической философией
и придерживается ее, не склонны выявлять эти изъяны.
В самом деле, эта философия обладает рядом особеннот
стей, которые мешают ясному изложению общей пози­
ции. К числу таких особенностей относятся представле­
ния о том, что некоторые важные вещи невозможно вы­
сказать или что истина должна передаваться неким кос­
венным путем и что это может быть осуществлено лишь
весьма постепенно и по деталям, чтобы не вводить в за­
блуждение. Основателя лингвистического философского
направления преследовала навязчивая мысль о неизбеж­
ности быть непонятым. Эти взгляды имеют некоторые
достоинства, и их можно добросовестно придерживать­
ся, но их следствием является то, что непосвященным
очень трудно установить, каковы же именно исходные
идеи этого направления, а ясного изложения, которое
пролило бы яркий свет на их слабости, в них не дается.
Существующие оценки этой философии имеют склон­
ность либо к эзотеричности, либо к отрывочности и фраг­
ментарности, либо к историчности благодаря тому, что
они пытаются сообщить исходные идеи, показывая, как
они возникали из предыдущих направлений мысли ’.
Вместо этого я начну со сравнительно простого объясне­
ния положения в целом, скорее явного, чем косвенного, и
представляющего сами идеи, а не их применение или про­
исхождение.
Тот факт, что я даю как логическую, так и социоло­
гическую оценку взглядов этого направления, может
привести к непониманию; могут подумать, что социоло­
гический анализ предназначается для опровержения —
опровержения посредством приписывания мотивов и
следствий. Ничего подобного не имеется в виду. Наобо­
рот: насколько эта книга доказывает, что эти идеи явля­
ются ложными, это доказывается, а не выводится просто
из существования некоторого социального фона.
В основу идей этого направления положена претен­
зия или надежда на то, что осознание языка или неко­
торых ранее игнорировавшихся его особенностей пол-

1 После того как я написал первый набросок этой книги, по­

явилась замечательная работа Д. Поула «Поздняя философия
Витгенштейна» (D. Pole, The Later Philosophy of Wittgenstein,
London, 1958), на которую эти возражения нет распространяются.
30
ностью преобразит нашу точку зрения в будущем или
что стало уже свершившимся фактом1; утверждалось, что
на основополагающие вопросы, которые до сих пор ка­
зались слишком трудными и недоступными для челове­
ческого разума, по крайней мере даются ответы или
будет убедительно показано, что сами вопросы вводят в
заблуждение и что они больше не будут преследовать нас.
Независимо от того, приведет или не приведет новая кон­
цепция к преобразовыванию мировоззрения человечества,
ее следствием, несомненно, будет радикальное и драма­
тичное преобразование нравов и деятельности одной про­
фессиональной группы, а именно преподавателей фило­
софии. Даже если бы претенциозные требования и обе­
щания этого движения не были так свежи в памяти, это
изменение в характере деятельности показало бы, как
серьезно его участники приняли'новую концепцию.
Каковы бы ни были достоинства этих идей, послед­
ние представляют собой любопытную кульминацию в
развитии давней философской традиции самосознания и
критики — точки зрения, согласно которой мы должны
сначала понять наши орудия, прежде чем применять
их; или что существуют вещи, находящиеся за преде­
лами досягаемости этих орудий, и от попыток применять
эти орудия к таким вещам может получиться только вред.
Некоторая новизна в рассматриваемой точке зрения
заключается в том, что в качестве орудия, о котором
идет речь, был взят язык, а не разум, как это обычно
имело место. Интересно рассмотреть, чего достигла эта
лингвистическая форма самопознания, какие открытия
она делает и какую линию поведения, или самоотрица­
ния, она предписывает.
В философской практике имеет место революционное
изменение — революционное не просто по отношению к
недавнему прошлому, но по отношению ко всей прошлой
мысли,— и интересно исследовать доводы, которые могут
быть выдвинуты и выдвигались в пользу этого нововведе­
ния, а также отметить другие способы его оправдания,
когда они появляются.

1 Ср. самый заголовок недавно вышедшей книги «Революция

в философии» («The Revolution in Philosophy») под редакцией
профессора Дж. Райла, Лондон, 1956.
31
 2. ПЕРВЫЕ ПОДХОДЫ

В первом грубом приближении основные идеи линг­

вистической философии можно выразить следующим
образом: философские проблемы внутренне связаны с
языком и каким-то образом вытекают из него. Они «воз­
никают из» употребления слов, и особенно «из обыден­
ного употребления слов», или из отклонений от него.
Тот факт, что язык существует, и плюс некоторые
факты о языке являются основными для философии: они
представляют собой условия «разрешения» тех осново­
полагающих проблем, которые люди назвали «филосо­
фией». Обыденный язык, как он действительно упот­
ребляется, а не некоторые общие черты языка, которые
могут быть наилучшим образом выражены в упрощен­
ном языке-модели, — вот'что представляет интерес. Раз­
нообразие обыденного языка существенно для понимания
как этого языка, так и философских проблем.
(Старая) философия есть нечто вроде патологии
языка: философские проблемы возникают из непонима­
ния языка, философские теории являются злоупотреб­
лением языком.
В той мере, в какой это верно, отсюда следует, что
философская (в старом смысле) точка зрения всегда оши­
бочна или по крайней мере вводит в заблуждение и
правильна нефилософская точка зрения, которая может
быть названа «здравым смыслом». Здравый смысл или
тождествен, или по крайней мере тесно связан с тем, что
утверждается или подразумевается в общепринятом
употреблении языка, коротко обозначаемом как «обы­
денное употребление» (usagg).
Далее, отсюда следует, что собственная деятельность
философа должна состоять в том, чтобы выступать в
качестве диагностика и терапевта определенного типа
ошибки, а именно ошибки, возникающей из непонима­
ния языка. У него нет позитивной функции. Позитивные
взгляды могут быть оставлены здравому смыслу пли
отнесены к какому-либо другому источнику.
Эти идеи могут быть приближенно суммированы либо
как идеи о философии, либо как идеи о языке, либо как
идеи о мире, либо как идеи о духе.
32
 3. ТЕОРИЯ ФИЛОСОФИИ

Теория философии гласит: прошлая философия пред­

ставляла собой главным образом злоупотребление язы­
ком, полезная философия будущего будет диагнозом и
устранением такого злоупотребления. (Допускается, что
некоторые философы прошлого делали полезную работу,
не понимая, что они делают.)
Это приводит к различным концепциям полезной
работы, которую предстоит сделать философам в бу­
дущем.
Умерщвление философии. Или вскрытие. Или беско­
нечно затянувшаяся профилактика. Или что-либо иное,
в том числе искусство для искусства,.
Эти возможности будущего философского развития
следует объяснить более полно: лингвистическая фило­
софия может представлять себе свою собственную дея­
тельность как умерщвление философии. Согласно этой
точке зрения, в познании не остается места для того вида
особого постижения, на который претендовала прошлая
философия, или для того вида особых, необычных воп­
росов, которыми она была занята. Но эти выдвинутые
без т достаточных на то оснований вопросы и мнимое
постижение не следует просто отвергать, но мягко, так
сказать с пониманием, устранять. Только такое сопряжен­
ное с пониманием «терапевтическое» устранение являет­
ся подлинно эффективным, и в качестве его побочного
продукта мы можем добиться некоторого понимания
того, как мы пользуемся языком. Простое «объявление
вне закона» не эффективно.
Возникает вопрос, не существует ли опасности, что
после того, как умерщвление закончено, лингвистиче­
скому философу больше нечего будет делать. Эту непри­
ятную возможность предотвращают несколькими спосо­
бами. Лингвистическая философия рассматривается не
просто как терапия или умерщвление, но также как
профилактика, а именно как профилактика против не­
обходимо, постоянно существующей опасности, Болезнь,
которую эта профилактика предотвращает, внутренне
присуща языку: все люди, пользующиеся языком, будут
прежде всего склонны неправильно толковать различ­
ные употребления их языка с точки зрения друг друга...
Это теория философии ночного сторожа: философия
3 Слова и вещи 33
не должна вносить свой собственный позитивный вклад,
но обязана быть всегда на страже против возмож­
ных злоупотреблений, которые служили бы препятст­
вием к правильному познанию, приводили бы к пута­
нице.
Существуют даже более изощренные теории, гаран­
тирующие непрерывное применение лингвистической фи­
лософии: одна из них, которая может быть названа
«диалектической теорией», рассматривает болезнь и те­
рапию как нечто питающее друг друга, каждое лечение
в свою очередь само требует другого лечения, наподобие
того, может быть, как осуществляется качание маят­
ника.
Наконец, имеет место идея, что обыденное употреб­
ление может исследоваться само по себе, даже если нет
проблем, которые бы при этом прояснялись. Естественно,
что раз это разрешается в качестве законного занятия, то
лингвистическая философия спасена (от критики, во
всяком случае, если не от угасания вследствие скуки).
Обещание терапевтических результатов создает некото­
рое препятствие для притязаний лингвистической филосо­
фии (даже если это препятствие и не особенно серьез­
ное, так как для терапевтической эффективности не ус­
танавливается никаких твердых границ и эта эффектив­
ность всегда может оказаться совсем рядом) ; без него
вообще не остается никаких препятствий для этих при­
тязаний, поскольку она тогда совсем лишается своих
притязаний.
Существуют также ослабленные Варианты, которые
смешивают эти идеи с менее новаторскими и спорными.
Лингвистическая философия имеет ослабляющий меха­
низм, внедренный в ее идеях и практике, так что любая ее
характеристика могла бы быть ограничена указанием на
то, что некоторые лингвистические философы нарочито
выбрали готовые увертки. Это делает всю критику слож­
ной по изложению, но не менее эффективной, так как
в общем имеет место следующая альтернатива: либо линг­
вистический философ придерживается сильного варианта,
и в этом случае он говорит нечто интересное, но открытое
для критики, либо он придерживается ослабленного ва­
рианта, в этом случае он недосягаем для критики, но го­
ворит нечто такое, что слишком ничтожно, чтобы быть
спорным.
34
 Идеям и практике Лингвистической философии свой­
ственна своего рода уклончивость '.
Уклончивость такого рода обычна для философии.
Отличительной чертой лингвистической философии, как
это будет выявлено далее, является основательность, с
которой эта уклончивость внедрена в ее исходные идеи, и
способ, при помощи которого она существенно связана
с ними.

4. ТЕОРИЯ МИРА И ЯЗЫКА

Как теория о мире, лингвистическая философия гла­

сит приблизительно следующее: мир есть то, что он
есть, а не что-либо другое. Все в мире есть то, что есть,
а не что-либо другое. (Эти положения, как будет пока­
зано впоследствии, не являются тавтологиями, как пред­
ставляется на первый взгляд.) Внутри мира существуют
люди, и люди пользуются языком. Язык есть ряд собы­
тий, действий, предрасположений (dispositions). Он
имеет свои применения. Применения выражений должны
удовлетворять целям людей в мире, в котором люди
находят самих себя, ситуациям, в которых эти цели
оказывают свое действие. Язык есть активность, форма
жизни. (Фауст у Гёте размышлял о том, было ли вначале
слово или дело. Лингвистическая философия решила эту
дилемму так: слово и есть дело.)
Общими целями языка являются, например, пере­
дача информации, отдача распоряжений, оценка харак­
теров, оценка эстетической ценности, оценка вероятно­
стей, проповедь, поучение, оправдание авторитета и т. д.
и т. д. Каждой из этих целей и видов деятельности соот­
ветствуют некоторые выражения, некоторые лингвистиче­
ские акты. (Конечно, одно выражение может обслуживать
целый ряд целей и видов деятельности, а многие виды вы­
ражения мотут служить одной цели.)
Но какой смысл мог бы быть в том, чтобы задавать
вопрос, как это делала философия старого типа, имеет

1 Мне хотелось бы, однако, выразить мое уважение филосо­

фам, которые тем не менее проявляют замечательную прямоту в
дебатах, таким, как профессора Райл и Урмсон, а также Р. Хэйр
и А. Мак-Интайр.
3· 35
мир или нет такие общие свойства, как то, что ои со­
стоит из фактов или содержит универсалии, ценности,
красоту, отношения? Мир есть то, что он есть,— общие
термины такого типа, соответствующие типам примене­
ния языка, никогда не могут неправильно употребляться,
разве только, может быть, каким-нибудь невеждой в
языке. Значение выражения «мир есть .то, что он есть»
в действительности состоит в следующем: общие, «кате­
гориальные» термины (красота, справедливость, факт, вы­
вод, абстрактность и т. д.) применены правильно. Нет
смысла рассуждать о том, чем был бы мир без них, так
как мир и не содержит и не лишен их. Они являются ви­
дами употребления языка. Метафорически говоря, кате­
гории вроде красоты и т. д. представляют собой тени,
которые употребление языка отбрасывает на мир.
Это ведет нас обратно к диагнозу (старой) фило­
софии: она представляла собой попытку делать относи­
тельно этих понятий то, что можно делать только с ними,
делать с категориями как целым то, что законно только
внутри каждой из них: задавать вопросы о них.
Позитивные высказывания лингвистической филосо­
фии о языке уже намечены при описании места языка
в мире. Остается приближенно наметить негативную тео­
рию языка — чем язык не является — и дать некоторое
специфическое учение о значении.
Чем язык не является: он не есть нечто противопо­
ставленное, vis à vis, миру, отражающее ''его. Именно
из отказа от этой доктрины, помимо всего прочего, и
возникает лингвистическая философия. Отражательная
теория значения (the mirror theory of meaning), идея,
что когда термин или выражение 'означает нечто, то
где-то должно иметь место это нечто, вела в прошлом,
как это утверждают, ко всякого рода теориям таинствен­
ного универсума и теориям таинственного духа. Это те
теории, против которых выступают и отрицание кото­
рых дает определенный смысл говорить, что мир есть
то, что он есть. Или то, чем он кажется.
Важно отметить, каким образом взгляд на мир п
взгляд на язык подкрепляют друг друга. Можно рассуж­
дать таким путем: поскольку мир есть только то, чем
он кажется (и каким он представляется утром не на­
деленному богатым воображением человеку), постольку,
36
естественно, язык есть не что иное, как ряд действий в
нем. Чем же еще он может быть?
Но равным образом можно рассуждать и так: по­
скольку язык, как это показывает исследование, не пред­
ставляет собой ничего, кроме ряда орудий для достиже­
ния мирских целей — или, во всяком случае, целей
внутри мира,— постольку мир есть только то, чем он
кажется. Старая философия умозаключала от особенно­
стей языка к странным областям: от прилагательных к
универсалиям, от существительных к субстанциям, от ги­
потетических выражений к области возможностей и т. д.
и т. д. Но раз ясно, что все такие типы выражений явля­
ются орудиями, ясно также и то, что все такие умозаклю­
чения к странным сущностям или сферам вводят в заб­
луждение. Следовательно, мир есть то, чем он кажется
перед тем, как мы начали философствовать. (Не будем
спрашивать о том, когда это было.) Так как «орудия», ех
hypothesi1, применяются в обыкновенном мире.
Реально здесь имеет место только одна идея. Но ка­
жется, что их две или много, и это множество всех ее
проявлений создает впечатление, что они подкрепляют
друг друга.

5. ТЕОРИЯ ДУХА

Лингвистическая философия является также теорией

духа (mind), или можно сказать, что она подразумевает
теорию духа. Действительно, пока специфическое уче­
ние о духе есть следствие и применение основной
доктрины, равным образом возможно получить эту ос­
новную доктрину и как вывод или следствие теории
духа.
Наиболее известное изложение этой теории следует
искать в работе «Понятие духа» («The Concept of Mind»)
профессора Джилберта Райла. Это учение, грубо
говоря, состоит в том, что человеческий разум не есть
сущность, или процесс, или класс событий, или вмести­
лище, принципиально отличающееся от помещаемых в
нем событий или вещей, но, напротив, говоря весьма

1 Ex hypothesi (лат.) — по предположению.— Ред.

37
общо, разум есть способ, которым мы делаем вещи. Такое
учение может быть названо бихевиоризмом, и действи­
тельно, это и есть бихевиоризм, но существенно отли­
чающийся от других форм бихевиоризма. Это учение
утверждает, что его открытие заключается просто в
том, что оно сделало явным то, что фактически содер­
жится в наших понятиях, в наших способах применения
слов, которые относятся к мыслям, и т. д. Итак, данный
подход претендует в действительности не на то, чтобы
быть отрицанием существования чего-то, а лишь на то,
чтобы дать правильную интерпретацию того, чему рав­
носильно его существование, как выражения, относя­
щіеся к нему, связаны с другими (особенно те, которые
относятся к телам и их поведению). Таким образом,
бихевиоризм Райла задуман как разъяснение, которое
оставляет все так, как оно есть, исключая только непра­
вильные философские истолкования ситуации.
Этот бихевиоризм, если бы он был правильным, имел
бы очень важные следствия: он показал бы нереаль­
ность трудности, возникающей в связи с тем, каким
образом мы можем знать, что думают другие люди, и
даже более важной трудности относительно того, как
могут взаимодействовать дух и тело. И в самом деле,
претензия на «разрешение» этих двух проблем была
высказана.
Оцениваемая как заведомо ошибочная, традиционная
философия духа предполагала существование двух типов
необычных сущностей: того, что ялйзываю «холодными»
сущностями, таких, как пропозиции, универсалии и т. д.,
рассматриваемые в качестве «объектов» мысли, и того,
что я называю «теплыми» сущностями, такие, как внут­
ренние ощущения и состояния.
Лингво-философский подход сводит оба эти вида к
аспектам деятельности. Устраняя или уменьшая «теп­
лые» сущности, этот подход разрушает доктрину част­
ного мира, составленного из них,— из этого вытекает
другой аспект лингвистической философии, а именно
натуралистический взгляд на язык (он не может тогда
относиться к частному миру, или к платоническому миру
холодных сущностей, и поэтому он должен быть дея­
тельностью, «знанием как», в общественном мире).
Начисто отрицается существование «холодных» ду­
ховных сущностей, таких абстракций, как идеи, поня­
33
тия, универсалии, пропозиции. Это вполне согласуется
с номиналистическим настроением эпохи и не состав­
ляет отличительного признака лингвистической филосо­
фии, во всяком случае, не противостоит мнениям ее
непосредственных предшественников в философии.
Отрицание «теплых» сущностей, таких, как «чувст­
венные данные», доступные инстроспекции состояния
и т. д., представляет собою более трудный и спорный
вопрос. Большинство людей, которые размышляют над
этим вопросом, убеждены в том, что они воспринимают
эти сущности, и их трудно убедить, что это не так.
Более того, современная философия часто оперирует
этими понятиями, и предположение об их существо­
вании никоим образом не наносит оскорбления духу
эпохи.
В более благоразумных и умеренных формулировках
лингвистическая философия не отрицает существования
тейлых духовных сущностей. Она лишь доказывает, что
они не нужны постольку, поскольку их присутствие не
существенно для применения и, следовательно, значения
тех выражений, которые когда-то предназначались для
их обозначения. Например, раздраженный человек может
воспринимать или не воспринимать внутреннее чувство
раздражения, существенно для его раздражения только
то, что он склонен действовать раздраженно.
Следует отметить, как эта философия духа зависит
от теории языка: если значение терминов есть их при­
менение в качестве орудий в общественном мире, то
естественно, что применение орудия может быть опреде­
лено только с точки зрения того, что необходимо для
его употребления. (Если внутренние состояния могут
иногда отсутствовать, а «духовный» термин тем не менее
применим, то эти состояния не обязательны для его при­
менения и не могут быть частью его значения.)
Из «применительной», или «орудийной», теории языка
с необходимостью следует философия духа. Если слова
являются орудиями, используемыми в общественном
мире, то их значение не может, естественно, зависеть от
чего-то в частной или трансцендентной сфере. (А от­
рицание этих сфер и есть именно то, в достижении чего
заинтересована философия духа.) Но эта теория языка
есть самая основа единственного основного метода при­
меняемого рассуждения: исследования употребления
39
«духовных слов». В свете этого не удивительно, что
приходят к выводу о правильности 'бихевиористской тео­
рии значения...
Итак, в определенном смысле излишня вся эта за­
тянувшаяся и детальная аргументация. Заключение мог­
ло бы быть доказано кратко, если бы молчаливая предпо­
сылка метода была бы сделана явной.
Тем не менее не будем неблагодарны за детальную
разработку. Лингвистическая философия духа относится
к наиболее интересным и ярким достижениям этого
философского направления, даже если она и не добилась,
несмотря на то, что она на это претендует, разрешения
ни (очень важной) проблемы взаимодействия духа
и тела, ни (главным образом академической) проблемы
познания других умов и хотя она сама делает себя
несколько смешной, пытаясь решить связанную с этим
проблему детерминизма.
Но, в то время как философия духа выводима из
философии языка, имеет место и обратное. Основная
трудность теории духа как «применения» или «орудия
в мире» заключается в том, что она пытается свести ком­
муникацию к своего рода слепому ритуалу. По-видимо­
му, достаточно правдоподобно применение ее к ситуа­
циям, в которых мы поступаем «механически». Человек,
который заказывает свое привычное меню в своем обыч­
ном ресторане, не «подразумеваем ничего — он делает
то, что он делает, и ого применение языка может весьма
правдоподобно быть описано как делание-в-мире. (Он
может с таким же успехом лишь кивнуть старшему
официанту.) Но когда та же самая теория применяется,
скажем, к человеку, сочиняющему поэму или решающе­
му трудную проблему, она становится гораздо менее
правдоподобной: тут выступает непредустановленная си­
стема правил или привычек, внутри которой осущест­
вляет некоторое «движение», вербальная или символиче­
ская деятельность человека.
При столкновении с этой трудностью «применитель­
ная» теория языка взывает к деятельностной теории
духа: утверждается, что, конечно, оригинальное и твор­
ческое применение слов или символов еще не служит
доказательством для одной из старых «отражательных»
теорий языка — оно лишь показывает, как на этом на­
40
стаивает теория духа, что мышление есть тип деятель­
ности '.
Выхода из этого круга не существует. Но различные
движения внутри него рассматриваются лингвистиче­
скими философами как независимые подтверждения
круга в целом.
Особо подчеркнем: лингвистическая философия не
есть теория мира и языка, и философии, и духа. Все это
только аспекты друг друга. Они взаимно обусловливают
или пронизывают друг друга. Учение может быть выра­
жено многими способами: с точки зрения одного из вы­
шеприведенных аспектов, или с точки зрения особых
идей о значении, или, что более характерно, ни с одной
из этих точек зрения, а путем применения, приведения
примеров.

1 Круг но исчезает даже здесь. В случае оригинальной и твор­

ческой мысли трудно усмотреть, как новый и творческий шаг
согласуется с предшествующими стадиями, так как отличительная
особенность творческого акта состоит в том, что он добивается
осуществления чего-то нового, то есть чего-то такого, что пе
предписывается существовавшей до сих пор языковой игрой. Но
если это так, то не является ли новый шаг условным? Как он
может быть решением или завершением предыдущего вопроса
или проблемы? Здесь снова привлекается теория языка. Один из
ее пунктов, как будет выявлено позже, заключается в том, что
связи, серии не просты, разнообразны и «открыты», выбираются,
а не задаются. Выбор есть род делания. Нечто делается, но ничто
не отражается.
 Глава II

О ЯЗЫКЕ

1. ТЕОРИЯ ЯЗЫКА, КАК ОНА ИЗЛАГАЕТСЯ

Лингвистическая философия есть, кроме всего прочего,

теория языка. В существе своем она состоит в натурали­
стическом рассмотрении языка. Язык есть естественное
явление, деятельность, предпринимаемая конкретным че­
ловеком в конкретной ситуации. Как уже указывалось,
значение этой точки зрения наилучіпим образом поддает­
ся оценке, если обратить особое внимание на то, что эта
точка зрения отрицает.
Она отрицает, что язык в действительности, в прин­
ципе или некоторым скрытым образом, является ото­
бражением реальности, таким отображением, что из
природы основных составных частей языка можно вывести
основные составные части реальности. Говорят, что опре­
деленная точка зрения такого рода скрыто принималась
многими школами прежней философии: если лингвисти­
ческие философы правы, это было решающей ошибкой
прежних философов, и то обстоятельство, что человече­
ский разум поддается заблуждению такого рода, являет­
ся основой для всей или для большей .части (прошлой,
ошибочной) философии, тогда как существо верной
(лингвистической) философии состоит в устранении
разнообразных ошибок, берущих начало из этой исход­
ной ошибки.
Часто говорят, что человек в прошлом рассматривал
природу и бога по своему образу и подобию. Теперь
также оказывается, что он видел вещи по образу и
подобию своего собственного языка. Итак, преодоление
логоморфизма дополняет преодоление антропоморфизма.
Новая точка зрения отрицает также, что язык мог
бы быть таким отображением реальности и, следова­
тельно, нитью к ее основным составляющим. Эта точка
42
зрения утверждает не только то, что естественные языки
являются просто рядами действий определенного типа,
которыми люди занимаются, имея в виду конкретные
цели и при конкретных обстоятельствах, она также
утверждает, что язык с неизбежностью, по существу,
является классом действия такого типа. Никакая осно­
вополагающая логическая структура не лежит в основе
разнообразных действий конкретных говорящих людей.
Никакой логически построенный язык не может занять
место действительных видов речи и претендовать на оп­
ределенного рода приоритет.
Этот тип подхода к языку, или отношения к его фило­
софскому значению, излагается лингвистическими фило­
софами многими способами, среди которых один из наи­
более интересных и характерных осуществляется через
понятие «языковых игр» и через подкрепление его при­
мерами.

2. ЯЗЫКОВЫЕ ИГРЫ

Слово игра есть уничижительный звук, внушающий

представление о тривиальности, незначительности, ус­
ловности. («Это только игра».) Не это имеют в виду
лингвистические философы.
Они имеют в виду то, что любое утверждение обла­
дает значением, играет роль только в определенном кон­
тексте. Этот контекст может быть изобретен искусствен­
но, как это имеет место, когда возглас «Бинго!» 1 играет
определенную роль в выдуманной игре; в этом случае
перед нами «игра» в буквальном, обыденном смысле.
С другой стороны, однако, мы можем принять участие
в играх, которые мы не изобрели, в играх, которые как
традиции, или как формы жизни существовали в тече­
ние долгого времени и которые все играющие знают, но
никто из них не может преднамеренно построить. Наи­
более важной из этих игр является язык, на котором
мы обычно говорим.
Витгенштейн2 наметил некоторое количество языко­

1 Восклицание в одноименной азартной игре, напоминающей

лото.— Прим. ред.
2 L. Wittgenstein, Philosophical Investigations, Oxford,
1953.
43
вых игр — упрощенных вариантов языка, игр, в которых
используются слова, напоминающих в различных отно­
шениях действительные языки, хотя ни один из них не
приближается к последним по сложности и богатству.
Цель Витгенштейна при этом заключалась в выявлении
сходства между простыми правилами изобретенных игр
и сложными правилами действительного языка, и прежде
всего того общего сходства, что контекст правил был
задан, что утверждение представляет собой в определен­
ном смысле «ход» в игре (в деятельности с правилами).
Каковы существенные особенности игры?
(1) Правила, управляющие ходами в игре, примене­
ние знаков в ней, являются этой игрой и не могут быть
нарушены, так как, если вы это сделаете, вы больше
не будете играть в эту специфическую игру. Правила
могут объясняться (так вообще и делается) с помощью
образцовых примеров применения рассматриваемого зна­
ка. Делать нечто несовместимое с этим образцовым слу­
чаем — значит не играть в эту игру.
(2) Правила могут рассматриваться как норма опре­
деленного типа, предписывающая, что следует делать
знакам или что с ними следует делать.
Эти правила не обязательно, конечно, должны быть
строгими; они могут допускать некоторую свободу и не
дисквалифицировать того, кому не удается жить в соот­
ветствии с ними. Но никто не может подвергать сомне­
нию их нормы. В регби нет смысла спрашивать, хорошо
ли выигрывать очки. Регби определяется именно через
это.
(3) Правильный ход должен иметь возможную аль­
тернативу, «антитезу». (Это не является строго истин­
ным ни'по отношению к играм, ни по отношению к язы­
кам. Существуют ситуации в шахматах, когда нет
альтернативы; могут, по-видимому, быть, предложения,
которые . имеет смысл утверждать, но не отрицать.)
Но это, по всей вероятности, истинно для игры в целом,
если даже не для всех ходов ее. Игра без альтерна­
тивы не есть игра, а ритуал, шарада. (Действительно,
некоторые вещи, которые дети называют играми, как
раз подобны этим вещам.) Когда игра, которая, как
полагают, должна иметь альтернативы, играется таким
образом, что этих альтернатив нет, мы называем ее
фарсом. Мы чувствуем это, когда сталкиваемся с пред­
44
определенными («состряпанными») судебными процес­
сами или выборами.
(4) Большинство, если не все, игры и преимущест­
венно все игры приемлемой сложности требуют радикаль­
но отличающихся видов, знаков, можно сказать, знаков
различных категорий. Подстановка одного из этих знаков
вместо другого, относящегося к иной категории, ведет
к особенно серьезному типу бессмыслицы — серьезней,
чем простое нарушение правил. Например, было бы очень
плохо смешивать шахматные доски или поля на шах­
матных досках с шахматными фигурами. Философы
прошлого были путаниками, которые, как это должно
быть показано, не просто спрашивали, можем ли мы
играть в шахматы без ферзя — новый тип шахмат без
ферзя легко можно придумать,— но спрашивали, может
ли шахматная доска ходить как ферзь, может ли поле
на шахматной доске, а не шахматная фигура, ходить
назад и т. д.

3. ЧЕТЫРЕ СТОЛПА

Четыре следствия, вытекающие из понятия «языко­

вой игры», которые я специально наметил в предшест­
вующем разделе, являются в действительности доктри­
нами языка, сыгравшими важную роль в практике
лингвистической философии. Поистине они представля­
ют собой четыре столпа лингвистической философии.
Утверждалось, что можно пользоваться тми, не при­
нимая на себя полностью ответственности за них. На­
против, я полагаю и постараюсь это показать, что для
того, чтобы вообще пользоваться · ими, следует взять на
себя ответственность за их обобщенное применение.
Открыто или завуалированно, в качестве доктрин предпо­
ложений или процедурных правил, они лежат в основе
большей части или всей лингвистической философии.
Определим их несколько более детально.
(1) Доказательство, или аргумент, от парадигмы.
Это доказательство от действительного употребления
слов к ответу на философские проблемы или от конфлик­
та между действительным употреблением слов к лож­
ности философской теории. (Например, «доказательство»
45
существования материальных объектов на основе того
факта, что в нашем языке употребляются слова, относя­
щиеся к материальным объектам, или «опровержение»
теории, согласно которой мы никогда не узнаем о чув­
ствах других, на основании того факта, что мы обычно
употребляем язык, в действительности выражающий
лишь то, что мы делаем.)
(2) Привычка выведения ответа на нормативные
оценочные проблемы из действительного применения
слов. Это называется вариантом натуралистической
ошибки в общем виде.
(3) Контрастная теория значения, заключающаяся в
том, что любой осмысленный термин должен допускать
по крайней мере возможность существования чего-то, не
покрываемого им.
(4) Доктрина, которую я буду называть полиморфиз­
мом. Эта доктрина делает ударение на том, что сущест­
вует очень большое разнообразие в типах употребления,
которое имеют слова, и что относительно любого данного
слова может иметь место большое разнообразие в его
частном употреблении. Из этого справедливого настой­
чивого утверждения о разнообразии употреблений, как
между понятиями, так и внутри их, неправомерно зак­
лючают, что невозможны общие утверждения об употреб­
лении слов.
Эти четыре ошибки, или полуистины, тесно связаны
между собой. В самом деле, первые три представляют
собой лишь различные аспекты друг друга. Четвертая —
независима, но тем не менее тесно связана с предшест­
вующими.
Будучи ошибочными или применяемые ошибочно, эти
идеи обладают значительным правдоподобием, особенно
когда они преподносятся некоторыми косвенными спо­
собами, которые затемняют как их контуры, так и их
несостоятельность. Именно так в действительности они
преподносятся сторонниками лингвистической филосо­
фии. Прослеживая детально эти ошибки, мы. будем од­
новременно описывать причины, которые привели к при­
нятию этих доказательств, и разъяснять их несостоя­
тельность. Изложение и опровержение является для нас
одним и тем Hie процессом.

46
 4. ДОКАЗАТЕЛЬСТВО ОТ ПАРАДИГМЫ
(1) Доказательство, или аргумент, от парадигмы
является крайне существенным для лингвистической
философии *; оно пронизывает всю ее и допускается без
определения, несмотря на отречения от него. На первый
взгляд оно выглядит могущественным доказательством.
Допустим, кто-то говорит по глупости: «Столов нет:
столы не существуют». Можно сказать: такой человек
или сошел с ума, или применяет слова некоторым новым
способом, в таком смысле, который делает вышеприведен­
ное утверждение правдоподобным. Другой возможности
нет, внушает лингвистическая философия.
Доказательство от парадигмы состоит в следующем:
подчеркивай, что в конце концов слова означают то, что
они нормально означают (если только они не переоп­
ределены и до тех пор пока они не переопределены). Их
значение есть их применение. Мы часто имеем возмож­
ность применять слово «стол». Это означает, что всякий
раз, когда оно используется для обозначения, как мы ча­
сто используем его, того, к чему оно относится, есть
«стол». Следовательно, столы существуют.
Такое доказательство может также применяться к
более спорным случаям. (В известном смысле, никто не
собирается отрицать существования столов. Философы,
отрицавшие реальность материальных объектов, стара­
лись выразить некоторую идею, которая независимо от
того, благоразумна она или нет, не находится в конфлик­
те с тем непреложным фактом, что мы обыкновенно
говорим так, как если бы мебель существовала.) Напри­
мер, оно может применяться, чтобы установить - наибо­
лее спорный случай — реальность свободной воли. Что
означают такие выражения, как «поступать по собст­
венной доброй воле»? Посмотрим на их парадигмати­
ческое применение. Не следует ли употребить его в от­
ношении улыбающегося жениха, который женится на
избранной им девушке? Это именно то, что подразуме­
вается в этом выражении. Что еще оно может означать?

1 Ср. «Use and Meaning», «The Cambridge Journal», September

1951 (написано до того, как аргумент от парадигмы стал известен
под этим названием); J. W. N. Watkins, Farewell to the Para­
digm-Case Argument, «Anarysis», December 1957, а также серию
Дальнейших статей в «Анализе», выпущенных Уоткинсом.
47.
Следовательно, свободная воля реабилитирована. Это
доказательство изумительно кратко. Вся сложность в
том, как согласовать человеческую ответственность с
тем, что известно о природе, о человеческой физиологии,
с тем, что имеет место в психологии, с тем, что может
случиться в ходе истории... все это, как оказывается,
совершенно не обязательно. Доказательство от улыбаю­
щихся новобрачных разрешает все эти проблемы ’.
Доказательство от парадигмы имеет вариант с точки
зрения того, как мы учимся понимать слова. (Исходная
формулировка состоит в выяснении того, как слово может
означать что-нибудь — безотносительно к психологиче­
скому вопросу о возможности изучить его .значение.) Мы
должны были научиться понимать термины так, как мы
действительно их понимаем, воспринимая их в соответст­
вующих контекстах: эти контексты придают ему значение,
ибо какое другое значение мог еще приобрести термин?
Следовательно, теория, которая разъясняет значение дан­
ного термина и в то же время хочет отрицать появление
тех самых контекстов, которые дают ему значение, долж­
на быть ложной1 2.

1 Ср. А. G. N. Flew, Essays in Conceptual Analysis, London,

1956, p. 19.
2 Аргумент от парадигмы вообще скорее предполагается и
внушается намеками, чем формулируется явным образом. Он
предполагается, будучи использован как скрытая посылка, как
гарантия вывода от обычного употребления к заключению, и
внушается подчеркиванием того, что такой вывод пеопровержим.
Рассмотрим, например, работу профессора Дж. Л. Остина «Другие
умы» (J. L. Austin, Other Minds, «Logic and Language II»,
ed. Flew, Oxford, 1953, p. 123), справедливо, в определенном смыс­
ле, описанную как «классическая» профессором А. Дж. II. Флю
(A. G. N. Flew, Essays in Conceptual Analysis, p. 2).
Остин сам дает нам то, что он называет «сутью того, что [он]
старается выявить». Эта суть состоит из высказывания, что, если
существует конфликт между обыденным способом речи (это мы
иногда узнаем, когда кто-нибудь другой раздражен) и теорией,
носледняя должна уступить.
Аналогично, например, г-н Б. Ф. Мак-Гиннесс резюмирует
его статью для Аристотелевского общества (В. F. М с Guin­
ness, Proceedings, 1956/1957, p. 320), говоря: «для читателя не­
обходимо крепко-накрепко понять истину, что в то время как
является фактом (курсив его — Э. Г.), что мы иногда знаем с аб­
солютной достоверностью, чего хотят другие, лишь теорию пред­
ставляет собой то, что...» (и затем следует филвсофская теория).
Каким образом профессор Остин и г-н Мак-Гиннесс знают
то, на знание чего они претендуют с такой абсолютно решитель­
48
 Заметим, что здесь мы имеем доказательство, которое
подтверждает то, что здравый смысл предполагает из­
вестным без доказательства, а именно что существуют
столы. Лингвистическая философия есть подкрепление
здравого смысла доказательством, основанным на тео­
рии значения, а именно, что «значение выражения состо­
ит в его применении». Лингвистическая философия — это
отказ допустить то, что можно было бы назвать философ­
ским своеволием: отказ вести философскую дискуссию в
особом тоне, с особыми правилами, отличающимися от то­
на и правил обыкновенных дискуссий. Она отказывается
оставить здравый смысл вместе со шляпой и зонтиком у
дверей, которые ведут в философские дебаты. Наоборот,
она создает культ здравого смысла. Она отличается, одна­
ко, от того, что может быть названо чистой философией
здравого смысла, которая просто настаивает на здравом
смысле без оправдания его, наличием основания — только
что очерченной теорией значения.
Можно назвать этот подход «доктор Джонсон-плюс».
Доктор Джонсон «опроверг» Беркли, ударяя ногой по
камню. Лингвистическая философия делает именно это
(решая проблемы ударами ноги по камням, напоминая
нам об улыбающихся женихах и т. д.) плюс теория зна­
чения и теория философии. Теория значения гласит, что
такие действия, как удары ногой по камню, придают
терминам вроде «камня» значение ■, а теория философии
утверждает, что контроль над философскими теориями

ной достоверностью? Только посредством предположения теории

о том, что, когда парадигматические применепия дают значение
выражениям, обычно применяемое выражение (такое, как «зна­
ние того, что кто-нибудь чувствует») не может быть вообще оши­
бочным, так как тогда оно не имело бы парадигмы. Именно та­
кова рассматриваемая теория.
* Строго говоря, в расчет позволяется принимать только па­
радигматический камень и, возможно, парадигматический удар;
признается, что могут быть отклоняющиеся, метаморфические
и т. д. применения терминов, которые не представляют собой
ключа к их основному значению. Это различие дает, копечно,
возможность лингвистическому философу при наличии некоторой
изобретательности не принимать во внимание любой учет реаль­
ного значения или употребления выражения, отбрасывая те, ко­
торые не соответствуют его случаю, как «отклоняющиеся» и т. д.
Эта проделка была остроумно выявлена г-ном П. Л. Хисом
(P. L. Heath, «Philosophical Quaterly», 1952).
4 Слова и вещи 49
при помощи значения терминов, употребляемых в них,—
значение устанавливаются способом доктора Джопсопа —
и есть метод их проверки.
Эта теория значения не лишена известного правдо­
подобия как сама по себе (что, кроме нашего употреб­
ления и контекста этого употребления, могло бы
наделить слова значеіпіем?) и как следствие некоторых
важных идей в лингвистической философии, особенно
отрицание возможности основополагающего языка.
Что действительно сообщает привлекательность этой
теории, так это сочетание упрямого, прозаического, здра­
вого смысла в стиле доктора Джонсона, твердого отказа
допускать разговор о чем-либо, выходящем за рамки
здравого смысла, с великолепной утонченностью и
изощренностью теории значения, которая подписывается
под этим отказом, — исключительной изощренностью,
претендующей на то, чтобы видеть насквозь ошибки и
наивности, принимавшиеся большинством философов
прошлого на веру. Таким образом, она одновременно на­
ходится и на стороне здравого, обыденного смысла, и
на стороне интеллектуалов, превосходя их в их собствен­
ной изощренности! Не удивительно, что доктрина, пред­
лагавшая столь много, приветствовалась с таким энтузи­
азмом.
Будучи, с одной стороны, чрезвычайно правдоподоб­
ной, она в то же время чрезвычайно нелепа. Я поста­
раюсь выявить как ее правдоподобность, так и ее пре­
дельную нелепость.
Она обладает такой же правдоподобностью, как и
игровая модель языка, деятельностная теория значения.
Причина того, что аргумент от парадигмы, несмотря на
отречение от него, пронизывает лингвистическую фило­
софию, состоит в том, что в действительности он являет­
ся лишь иной формулировкой «игровой» модели: в конце
концов словам придается значение через применение.
В данном и определенном языке мог ли быть какой-либо
смысл в отрицании положения, что слово правильно
применяется в тех самых случаях, которые являются
стандартом его правильного применения? , Доказатель­
ство от парадигмы не говорит даже, что какое-то слово
всегда применяется правильно, оно лишь говорит, что это
слово правильно применяется в парадигме его употреб­
ления; и, конечно, мы должны быть готовы согласиться
50
с этим. В самом деле, отрицать это — значит впадать
в противоречие. Слова означают то, о чем данный язык,
его правила, его обычаи говорят, что они это означают, ни
больше, нн меньше. Отрицание того, что слово означает
нечто такое, о чем обычно говорят, что оно это означает,
свидетельствует либо о незнании языка, либо о желании
преобразовать его. Но философские тезисы, которые часто
находятся в противоречии с парадигматическим приме­
нением слов, претендуют на большее, чем неологизмы.
Они претендуют на то, чтобы быть исправлениями пра­
вил пользования этими словами. Утверждается, что это,
конечно, абсурд.
Это доказательство от парадигмы правдоподобно даже
тогда, когда оно излагается само по себе. Кроме того,
оно согласуется со всеми другими новыми точками зре­
ния на язык и философию, выступившими сейчас на
сцену. Однако это доказательство глупо, и его глупость
кратко может быть разъяснена с помощью простейшего
семантического различия, а именно различения между
значением (connotation) и обозначением (denotation). Это
доказательство смешивает эти два семантических аспек­
та. Тот факт, что в данном обществе имеют место стан­
дартные случаи применения такого термина, как «чудо»,
никоим образом не доказывает законности применения
таких терминов *. Они определенно «имеют применение»,
но это отнюдь не доказывает, что такие термины оправда­
ны. Термин может в действительности не иметь эмпири­
ческого применения, хотя члены общества думают, что он
его имеет, или наоборот, термин может оказаться непри­
менимым, будучи внутренне противоречивым (inconsis­
tent). То обстоятельство, что термин имеет применение,
область применения, или парадигматическое применение,
показывает только, что пользующиеся этим термином, по­
мимо приписывания ему некоторого смысла, полагают
также, что этот смысл, так сказать, находит объект, к ко­
торому он относится, другими словами — свое обозначение.
Это никоим образом не доказывает, что они правы в сво­
ем предположении. Значение термина «чья-либо собствен­
ная свободная воля» не определяется через улыбающихся
новобрачных, но, напротив, поведение улыбающихся иово-

1 J. W. Watkins, «Analysis», December, 1957,

*
4 51
брачных интерпретируется таким образом, чтобы сделать
эти термины применимыми. Интерпретация при этом мо­
жет быть ошибочной.
Тѳрмипы, имеющие решающее значение для филосо­
фии и философских вопросов,— это те термины, которые
могут быть названы «категориями», например красота,
справедливость, материальные объекты, логические от­
ношения, вероятность. Грубо говоря, категория пред­
ставляет собой термин, который указывает или охваты­
вает целые виды человеческой речи. Философские тео­
рии очень часто имеют своим предметом природу или
само существование целой категории. Если бы доказа­
тельство от парадигмы было бы применимо к ним, оно
было бы действительно мощным орудием. Именно там
его и старались применить. (Его неприменимость внутри
категории в конце концов совершенно очевидна: всякому
известно, что в отношении индивидуальных вещей, кото­
рым соответствуют определенные выражения и которые
предполагаются существующими, часто оказывается, что
в действительности они вовсе не существуют, что они
получили ложное истолкование и что на самом деле за
ними скрывается нечто иное. Аргумент от парадигмы не
применим к ним. При помощи доказательства от парадиг­
мы не может быть установлено ни существования черных
лебедей, ни несуществование единорогов.)
Утверждение, что доказательство от парадигмы при­
менимо к категориям, можно защищать по следующим
линиям. Человек, который отрицает целую категорию,
отрицает целые виды человеческой речи. Он обманы­
вается, когда думает, что делает ход в языковой игре,
так как в действительности он только абсурдно отрицает
существование или жизненность языковой игры как
целого.
Но, как утверждается, основные языковые игры обя­
зательны. Мы не можем обойтись без разговоров о
материальных объектах, о пригодности действий, о при­
влекательности созерцаемых нами видов. Другими сло­
вами, отрицание материальных объектов, справедливости
и красоты выглядит вроде и правильным требованием,
но в действительности оказывается бесцельной попыткой
отменить целые виды употребления языка. Если бы эта
попытка была успешна, рассуждают далее, мы должны
были бы только изобретать новые слова, чтобы проде­
52
лать ту работу, которая ранее проделывалась отвергну­
той категорией. Категории напоминают бога: если бы
они не существовали, мы должны были бы выдумать их.
Против этого мнения существуют различные убеди­
тельные возражения. Во-первых, невозможно на прак­
тике, а может быть, и в теории четко различить катего­
риальные и нскатегориальные термины. Даже если бы
и было верно, что бесполезно отрицать или обсуждать
природу терминов, которые действительно являются ка­
тегориальными и обозначают целые и необходимые ви­
ды применения языка, все же немногие термины, если
таковые вообще существуют, имеют недвусмысленно
«категориальный» статус. Далеко не ясно вообще, делаем
ли мы ход в рамках языковой игры или отрицаем языко­
вую игру в целом, отрицая или утверждая существование
чего-то. Мы очень часто делаем и то, и другое. Тот, кто
отрицает существование ведьм, делает совершенно
законный ход в более широкой игре утверждения или от­
рицания того, какого рода создания существуют; кроме
того, он одновременно рекомендует устранение целого
рода речи, языка с упоминанием ведьм. Тот факт, что он
также делает последнее, никоим образом не исключает
возможности, что он прав, выдвигая первое свое требо­
вание. Если первое требование правильно, то рекоменда­
ция устранения этой языковой игры, языка с упоминанием
ведьм, является в самом деле хорошей рекомендацией.
Во-вторых, никоим образом не очевидно, хотя лингви­
стические философы и полагают, что это так, будто не
имеет никакого смысла рекомендовать устранение целой
категории языка. Применение телеологического языка,
вероятно, сузилось, и невозможность полностью отменить
его применение отнюдь не самоочевидна. Верно ли это и
осуществимо ли оно практически, никоим образом нельзя
решить обращением к тому факту, что мы до сих пор
применяли этот тип языка. Это дает некоторое основание
для утверждения, но отнюдь не решает вопроса.
В-третьпх, не существует безусловного способа для оп­
ределения границ «категории», или «языковой игры».
Границы таких игр не являются чем-то данным. Чтобы
описать эти границы, которые не даны действительным
языком, должен быть либо найден, либо предрешен ответ
на философскую проблему.

53
 Доказательство от парадигмы является существенным,
основополагающим для лингвистической философии и
пронизывает ее всю. Оно пропитало ее методику, а до это­
го методику философии здравого смысла Дж. Э. Мура за­
долго до того, как это доказательство получило наимено­
вание в 1953 году. С тех пор как оно получило название
и было подвергнуто критике, некоторые лингвистические
философы попытались отречься от него или применять
его по усмотрению или с оговорками. Ввиду этой попыт­
ки выкинуть новый нежелательный балласт или его часть
существенное значение имеют некоторые наблюдения от­
носительно роли доказательства от парадигмы.
Доказательство от парадигмы имеет существенное зна­
чение для лингвистической философии, потому что это
просто явная формулировка процедурного правила, лежа­
щего в основе употребления понятия языковых игр и
призыва к применению и обыденному употреблению при
решѳнйи философских споров. Вся идея языковых игр
обычно заключается в следующем: слова означают то, что
они означают в данном контексте обычно употребляемой
языковой игры; следовательно, не существует другого
значения, которое они могли бы иметь, к которому мож­
но было обращаться и с точки зрения которого можно
было бы опровергать применение, подразумеваемое этой
частной игрой. И хотя можно реформировать обыденное
употребление, как настаивают лингвистические филосо­
фы, с точки зрения философии это не относится к делу!
Последнее, даже в большей степени, чем допущение проф.
Флю о распространенности доказательства от парадигмы в
прошлом ’, показывает невозможность ого отбрасывания
без отказа от метода и мировоззрения в целом.
Кроме того, это не такое доказательство, которое мо­
жет применяться по усмотрению; при условии, что оно
иногда не относится к делу или недостаточно, оно никог­
да не может быть достаточным. Если для установления
того, что в том или ином частном случае парадигматиче­
ское применение правильно, требуются дополнительные
доказательства, то эти последние доказательства доста­
точны и нет необходимости взывать к доказательству от
парадигмы. Итак, оно либо недостаточно, либо излишне.

1 См., например, А. Quinton, в «The Nature of Metaphysics»,

ed. D. F. Pears, London, 1957, p. 148.
54
 5. ОТ ФАКТА К НОРМЕ
(2) Доказательство от действительного к правильному
(valid) применению, или «натуралистическая ошибка в
общем виде».
Известная «натуралистическая ошибка» представляет
собой, по существу, неверный вывод от того, что есть, к
тому, что должно быть. Это название было дано Дж. Э. Му­
ром ошибке, встречающейся в целом классе этических
теорий, а именно тех, которые приравнивают значение
«блага» к некоторому определенному признаку (или ря­
ду признаков), делая тем самым невозможным спраши­
вать или обсуждать, является ли этот признак, или ряд
признаков, благом. (Так как если бы они были тем, что
подразумевается под «благом», то, возможно, было бы бес­
смысленно спрашивать, являются ли они благом: и воп­
рос и ответ на него были бы тривиальными. Но, доказы­
вает Дж. Э. Мур, вопросы относительно того, является ли
X благом, отнюдь не тривиальны, каким бы общим ни
был признак X. Следовательно, X не может быть значе­
нием «блага».)
Этот пример, когда исходные этические термины не
могут быть определены при помощи пеэтических, яв­
ляется специальным случаем «натуралистической ошиб­
ки». «Натуралистическая ошибка» в ее общем виде отно­
сится к любому оценочному понятию, независимо от того,
связано оно с моральной оценкой или нет. Ни один нор­
мативный вопрос, ни один вопрос о законности не могут
быть решены лишь дефиницией.
Лингвистическая философия состоит, по существу, в
систематическом и догматическом нарушении этого пра­
вила. Она заключается в «решении» философских проб­
лем при помощи исследования действительной природы
некоторого понятия или действительных правил, управ­
ляющих некоторым типом рассуждения, и затем в рассмо­
трении этих de facto 1 правил языка, его скрытых опреде­
лений, как de jure 2, как правильных ответов. То, что это
на самом деле имеет место в лингвистической философии,
было отмечено ее истолкователем, профессором Флю3; а

1 De facto (лат.) — фактических.— Ред.

2 De jure (лат.) — формальных.— Ред.
3 «...почти каждый, кто применял их (доказательства от пара­
дигмы.— Э. Г.), и, несомненно, современный писатель должны
55
то, что это ошибка, было еще ранее отмечено, даже внутри
самого лингвистического направления, профессором Урм-
соном *.
Ни Урмсон, ни Флю, однако, не отметили, что эта ус­
тупка — допущение аргументации от обыденного упот­
ребления de facto к решению нормативных проблем —
не может бытъ ограничена определенным незначительным
классом проблем, оставляющих нетронутым лингвистиче­
ский метод. Судя по всему, они полагают, что эта уступ­
ка относится только к небольшому подклассу вопросов,
а именно тех, которые выдвигают проблемы ценности.
И снова, как и в случае доказательства от парадигмы,
если доказательство от обыденного употребления к норме
иногда незаконно, то эти дополнительные доказательст­
ва, подтверждающие законность обыденного употребления
в частных случаях, достаточны сами по себе. Тогда они
делают доказательство от обыденного употребления к нор­
ме либо недостаточным, либо излишним. Но в конечном
счете все философские проблемы являются в этом смысле
проблемами ценности; вопрос о том, каким образом в дей­
ствительности употребляется слово, касается только фи­
лолога. Когда речь идет о правильном употреблении тер­
мина, вопрос становится философским. Именно это всегда
подразумевалось под философией, и именно в этом зак­
лючается ее разумный смысл, и именно поэтому филосо­
фы прошлого не стремились бытъ филологами, или лек­
сикографами. ['Даже «высшего» сорта.)
Заметим, однако, что общая форма натуралистической
ошибки, подобно доказательству от парадигмы, может
быть необычайно трогательной, привлекательной. Как мог­
ли бы мы бросить вызов нормам, изложенным в языке, на
котором говорим, не вводя просто по существу другой
язык? Само понятие языковой игры, деятельностной

признать себя виновными в том, что им не удается время от

времени видеть это» [что они «не будут... устанавливать какую-
либо ценность, моральную или иную»]. Наблюдение лингво-фило­
софских дискуссий подтверждает уступку профессора Флю, но
трудно усмотреть, что можпо было бы извлечь из его намека,
будто были также случаи, когда он и другие оказывались d со­
стоянии увидеть это. Если бы это было видно даже иногда, до­
казательство от парадигмы никогда не было бы применено, так
как одна лишь возможность таких случаев делает его неуместным.
1 J. О. U г ms on, Some Questions Concerning Validity, в «Es­
says in Conceptual Analysis», p. 120.
56
теории и контекстной теории языка побуждает — или, по­
видимому, побуждает — согласиться с тем, что никакое
значение не может быть приписано критике норм, вопло­
щенных в данном языке и его понятиях, в то время ког­
да кто-то говорит на этом языке. Человек не может «сто­
ять снаружи», или, если он это делает, говорит он на дру­
гом языке, играет в другую игру.
Однако как раз то, что представляет собой филосо­
фия, и то, чем она должна быть, заключается в постанов­
ке вопросов о категориях как целом, а не специфических
вопросов внутри категории, в постановке вопросов о жиз­
ненности, возможности, желательности целых видов мыш­
ления. Лингвистическая философия, отправляющаяся от
игровой модели языка, пытается доказать, что это невоз­
можно. (Во всяком случае, она делает это на ранней дог­
матической стадии своего развития. В своем позднем, ос­
лабленном варианте она лишь утверждает, что хотя это и
возможно, но это выходит за рамки философии. Послед­
нее равносильно неудобному и произвольному новому оп­
ределению «философии», оставляющему на ее долю три­
виальные упражнения и передающему вопросы существен­
ного пересмотра основных понятий некоторой до сих пор
неизвестной области мысли.)
Ошибка здесь та же самая, которая лежит и в основе
доказательства от парадигмы: идея, что нельзя задавать
вопросы о категориях в целом, о видах человеческой мыс­
ли или речи в целом и что эти категории «даны», как в
том смысле, что они не подвергаются сомнению, так и в
том, что границы объективно определены. И, следователь­
но, обыденное употребление авторитетно или, во всяком
случае, не существует судебной инстанции, с точки зре­
ния которой оно могло бы быть осуждено. К тому же, ког­
да показывается слабость этого заблуждения как теории,
оно превращается в определение философии; последняя
становится тривиальной из-за примитивного и произволь­
ного исключения оценки типов мысли из того, что следует
называть «философией».
Основное замечание, которое следует сделать по пово­
ду этой уступки Урмсона и Флю, состоит в том, что нор­
мативные проблемы, применительно к которым допускает­
ся, что они не имеют отношения к лингвистическому ме­
тоду, фактически сосуществуют с философией. Таким
образом, от уступки не остается ровным счетом ничего.
57
 Не многое характеризует нелепость лингвистической
философии столь убедительно, как тот факт, что воз­
никла даже потребность или возможность для написания
статьи Урмсона. Ее вывод, что обыденное употребление
не может решить нормативные вопросы относительно то­
го, как мы должны мыслить, настолько очевиден, что в
прошлом он никогда не подвергался сомнению. Наоборот,
он считался само собой разумеющимся, и только по этой
причине долингвистические философы не апеллировали к
обыденному употреблению.
Точка зрения Урмсона, которую он стремится прове­
сти в рассматриваемой статье, совершенно правильна
(хотя ему и не удалось увидеть все ее следствия). Ирония,
однако, в том, что если бы не было лингвистической фи­
лософии, то утверждения Урмсона некому было бы адре­
совать, так как не было бы никого, кто не рассматривал
бы эту точку зрения как настолько самоочевидно пра­
вильную, что она не требует специального изложения.
Ввиду этого является либо наивностью, либо заблуждени­
ем утверждать — путем повторной публикации статьи в
серии, цель которой изложить миру идеи лингвистического
направления, — что это открытие должно быть поставлено
этому направлению в заслугу. Наоборот, отрицание этой
точки зрения было основой лингвистического направле­
ния, и доктрины последнего рушатся, как только вновь
допускают такое понимание.

6. КОНТРАСТНАЯ ТЕОРИЯ ЗНАЧЕНИЯ

(3) Контрастная теория значения является заблужде­

нием, весьма сходным и тесно связанным с двумя пре­
дыдущими.
Доказательство таково: термины получают свое зна­
чение на основе того факта, что существуют или могут
существовать вещи, которые подпадают под них, и что
существуют другие вещи, которые не подпадают под них.
«Яблоко» имеет значение, потому что некоторые вещи
являются яблоками, а некоторые нет. «Единорог» имеет
значение, потому что нечто могло бы удовлетворять
условиям быть единорогом (хотя и случается так, что
ничто не удовлетворяет этому условию) и существуют
58
условия (на деле удовлетворяемые всем, чем угодно),
которые гарантируют неприменимость признака едино-
рогости.
Доказательство излагается следующим образом: тер­
мин и его отрицание исчерпывают собой универсум, или
по крайней мере универсум речи. Демаркационная линия
между термином и его отрицанием может, возможно, сдви­
гаться, поскольку, как это часто делается, мы изменяем
значение термина. Но существует один вид сдвига значе­
ния, который является одновременно и разрушительным и
типично философским, и это делает критерий того, что под­
падает под понятие, либо настолько строгим, либо настоль­
ко узким, что под него не может подпадать или вообще
ничего, или должно подпадать все.
Термин тогда теряет всякий контраст. Он использует­
ся тогда «без антитезы». Люди, которые впадают в ошиб­
ку применения термина «без антитезы», делают это, по­
видимому, из философского по существу желания ска­
зать нечто абсолютно всеохватывающее, не понимая, что
это стремление несовместимо с тем, чтобы сказать что-
либо вообще.
Далее, философов старого типа обвиняют за предложе­
ние непрактичной реформы, которая, если ее принять,
будет только требовать изобретения нового слова, чтобы
делать работу, сделанную прежде кем-то другим. Должны
быть изобретены антитезы, вроде бога, когда их недостает.
Когда термин применяется так, что все должно или ниче­
го не может подпадать под него, он перестает различать
и, следовательно, что-либо вообще выражать. Говорят,
будто те, кто впадает в эту ошибку, часто не понимают,
что, когда они в своем стремлении к чистому или яркому
смыслу чрезмерно ограничивают или сужают критерий
применения термина, они переступают пределы, в кото­
рых термин единственно только и может служить полез­
ной цели. Но сама общность и необходимость философ­
ских теорий, основанных на предшествующем скрытом
неправильном употреблении некоторого термина во всех
отношениях, показывает, что случилось в действительно­
сти... Прежде всего надо показать, как теряется антите­
зис, и затем выявить дефект в неявном переопределении
термина, которое привело к этому.
Позитивная картина языка, лежащая в оспове этого
доказательства, заключается в том, что роль языка состо-
59
ит в разделении, а не в объединении ’. Можно не без ос­
нования возразить, что у самого этого учения не оказы­
вается контраста, что теория контраста сама по себе тре­
бовала бы, по-видимому, чтобы язык иногда должен был
применяться для объединения, а иногда для разделения.
Контрастная теория, когда она выступает в явном виде,
ведет к чистому парадоксу; согласно ее собственным прин­
ципам, язык иногда должен применяться без контраста,
так чтобы «контраст» мог иметь контраст.
Контрастная теория значения, хотя она формулирует­
ся и применяется независимо, на деле является не чем
иным, как аспектом или обращением доказательства от
парадигмы, так как теория контрастов, в сущности, гово­
рит, что осмысленный термин должен иметь случаи, где
он не применяется, тогда как доказательство от парадиг­
мы говорило, что он должен иметь случаи, где он при­
меняется. Контрастная теория настаивает на том, что
каждый термин должен иметь парадигмы своего собст­
венного отсутствия, парадигмы неприменимости, которые
представляют собой доказательство от парадигмы наобо­
рот. Это следует из самого по себе доказательства от па­
радигмы: не все может быть парадигмой понятия, иначе
едва ли можно было бы говорить о парадигме, не все мо­
жет быть частным случаем понятия, и частные случаи,
не подпадающие под понятие, также должны иметь свою
парадигму.
Подобно доказательству от парадигмы, контрастная
теория значения имеет определенную привлекательность.
Легко впасть в такое состояние духа, что вам будет ка­
заться, будто вы видите, что она должна быть истинной,
и это состояние духа вызывается следствиями, вытекаю­
щими из разумной по видимости модели языка, «игро­
вой» модели.
Важно заметить прежде всего, что, как и в случае до­
казательства от парадигмы, не имеет смысла применять
контрастную теорию выборочно. Если она иногда не при-
1 Эта многозначительная формулировка применялась профес­
сором Дж. Л. Остином в семинаре, проводимом им, когда при
помощи теории контраста он опровергал феноменализм на том
основании, что чувственно данное является бесконтрастным по­
нятием. Я цитирую по памяти, но вряд ли могут возникнуть
сколько-пибудь значительные сомнения относительно общей тен­
денции этого доказательства и относительно того факта, что это
был центральный, а не второстепенный пункт.
GO
менима, то имеет значение не сама по себе теория, а при­
чина, которая делает ее уместной или нет.
Здесь имеет место дальнейшая опасность: доказатель­
ство от парадигмы, контрастная теория ,и натуралистиче­
ская ошибка в общем виде — все обладают (и по сходным
причинам) той особенностью, что они недостаточны сами
по себе и избыточны, когда они подкрепляются другими
соображениями. Но собственная их недостаточность мо­
жет быть замаскирована введением их совокупно, каж­
дого или двух из них по очереди, созданием иллюзии, что
они поддерживают друг друга и дают друг другу требуе­
мые дополнительные основания. Но эти три вида аргу­
ментации, каждое само по себе, будучи недостаточными
в определенной степени, настолько сходны между собой,
что их совместное применение не представляет собой бо­
лее сильного случая, чем применение любого из них са­
мого по себе. Совместное их рассмотрение не может счи­
таться в качестве независимого свидетельства в пользу
каждого из них.
Как можно выявить ложность контрастной теории? 1
Сама её формулировка предполагает, что можно раз­
личить утверждения внутри данного контраста, внутри
данной полярности и определение самой по себе полярно­
сти, другими словами — между языковыми играми и хода­
ми внутри них. Но это не так. Возьмем очень широкий
класс применений языка, такой, как моральный, оценоч­
ный язык:, можно аргументировать против морального ни­
гилизма, учения, что моральные утверждения не суть ис­
тинные, что бесцельно устранять контраст между правиль­
ными и неправильными моральными суяедениями. Но ни­
гилист с полным правом может ответить, что проведение
моральных различий является только вопросом второсте­
пенных различий внутри более широкого класса осмыс­
ленных утверждений, и его утвреждение состоит в том,
что внутри этого более широкого контраста должен быть
отвергнут один из классов (потому, например, что он ус­
ловен). Короче говоря, он может утверждать, что мораль­
ное высказывание не есть самостоятельная языковая си­
стема, но ход внутри более широкой игры и что он ука­
зывает, что это плохой ход.

1 Ср. С. К. Grant, Polar Concepts and Metaphysical Argu

ments, «Aristotelian Society Proceedings», 1955/1956.
61
 Контрастная теория не может опровергнуть его, так
как опа бессодержательна, она не говорит нам, какие
контрасты законны, какие необходимы, без каких можно
обойтись. Лингвистические философы предрешают этот
вопрос в пользу обычно употребляемых контрастов и оши­
бочно полагают, что выводы, которые они тем самым про­
таскивают, оправдываются совершенно отличным от это­
го и бессодержательным утверждением, что, когда кон­
трасты необходимы, от них нельзя избавиться.
При более конкретном подходе неуместность контраст­
ной теории становится еще более явной. Этот вид аргу­
ментации имеет, между прочим, очень длинную историю,
начинающуюся задолго до возникновения лингвистической
философии. Сантаяна однажды где-то дал на него паро­
дию, сказав, что очень бедные испанские крестьяне, ко­
торые не ели ничего, кроме чечевицы, и в пище которых,
следовательно, чечевица не имела контрастов, не ели, та­
ким образом, вообще ничего. Этот вывод не верен не
только потому, что можно представить себе другие ком­
поненты пищи, по также потому, что еда может быть
контрастна по отношению к питью. Язык еды не есть язы­
ковая игра, еда не есть категория. Другие, более серьез­
ные применения доказательства от контраста допускают
ту же самую или сходную ошибку.
Модель, обусловливающая привлекательность теории
контраста, говорит о том, что язык четко распадается на
игры, системы альтернатив, или контрасты, которые яв­
ляются полностью определенными. Действительно, кон­
трасты часто покрывают предположения, которые заслу­
живают того, чтобы их выявить и иногда отрицать: кон­
траст между хорошими и плохими ведьмами заслужен­
но игнорируется ради отрицания того, что существует
оба эти типа ведьм. Хотя и далеко не всегда мысль
движется в молчаливо определенной системе контрастов,
часто случается, что путем усовершенствования понятия,
которое в это время не имеет контраста, вырабатывается
новый контраст, новое понятие. Эта картина прогресса
мысли, связанная с гегельянством, кажется мне гораздо
более правильной и определенно в большей степени про­
ливающей свет на важные идеи, чем картина мысли, свя­
занная с витгенштейновским подходом, картина мысли,
состоящая из ходов в предопределенных играх. Ни одна
из этих теорий, однако, не позволяет устранять свой кон-
62
траст. Работа философии заключается, очевидно, в том,
чтобы распутывать предпосылки старых контрастов или
открывать контрасты, которые до сих пор никем не вос­
принимались, и не подавлять мысль, настаивая на твердо
установленных контрастах.

7. ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ О ТРЕХ ОШИБКАХ

Три рассмотренные и намеченные выше ошибки име­

ют очень много общего. Их правдоподобие коренится
в общей модели языка. Каждая из них призвана быть
привилегией наиболее характерной лингвистической про­
цедуры, а именно так называемого растворения философ­
ских проблем путем обращения к действительному упот­
реблению слов. Они весьма схожи не только из-за их по­
казного правдоподобия, но и по своей несостоятельности.
В каждом случае ошибка проистекает из неспособности
понять, что мысль не связана и не порабощена какой-либо
из языковых игр, которую она употребляет, но что, наобо­
рот, наиболее важный вид мышления состоит в переоцен­
ке наших терминов, в переоценке норм, характерных для
них, и в переоценке контрастов, связанных с ними. Фило­
софия есть, как правило, мышление такого рода, но не
только философия. Лингвистические философы упускают
из виду, что этот тип мышления, который они рассматри­
вают как принадлежащий к патологии языка, наиболее
характерен для интеллектуального прогресса любого рода.
Открытия очень редко, если это вообще когда-либо случа­
ется, являются ходами в предустановленной языковой игре,
по имеют тенденцию быть установлением или открытием
нового типа более удовлетворительного, в большей степе­
ни стимулирующего мысль, более восприимчивого или
более глубокого языка, открытием, или конструкцией, ко­
торая обычно следует из критики ранее существовавших.
Такая критика неизменно нарушает, и по самой природе
вещей должна нарушать, три вида ложных принципов,
очерченных выше. Если бы эти принципы стали находить
всеобщее признание, результатом было бы подавление
всякой интересной мысли. (Ложное утверждение, что они
не обобщаются или что можно использовать их, не обоб­
щая, было уже рассмотрено.)
Эти три столпа лингвистической философии соединя­
ем
ются четвертым, который я буду называть полиморфиз­
мом. Последний, хотя он н связан весьма интересным об­
разом с предшествующими тремя, не является лишь их
измененной формулировкой, но обладает некоторыми сво­
ими собственными интересными чертами.

8. КУЛЬТ ЛИСИЦЫ
(4) Современная философия началась с декартовского
требования ясных и отчетливых идей. Лингвистическая
философия аннулирует его. Она настаивает на неясных и
неотчетливых идеях.
Это не совсем абсурдное требование. Оно основывается
на интересной теории, а именно, что наши идеи, правила,
управляющие нашими употреблениями слов, являются в
действительности неотчетливыми, сложными, с неровными
или неясными краями и что наши картезианские попытки
сделать их точными, четкими и однородными или, еще
хуже, интерпретировать наши старые понятия так, как
если бы они уже были такими, ведет нас к путанице и к
интеллектуальным «судорогам». Наши понятия, будучи
вербальной деятельностью сложных организмов в сложном
социальном и естественном окружении, неизбежно долж­
ны быть неточными. Объединять и упрощать наши поня­
тия — значит искажать их. Прежняя философия и пред­
ставляет собой такое искажение.
Доктрина полиморфизма является в определенных от­
ношениях наиболее удивительной и характерной чертой
лингвистической философии. С известными целями она
может быть также названа пдйографизмом или геракли-
теанством. Эта идея придает непомерное значение слож­
ности, пестроте, неяснос/и разграничительных линий и
переходам понятий, своеобразной природе лингвистиче­
ских форм и философских проблем. Наоборот, с всеобщ­
ностью обходятся с предельной осторожностью, если не
с презрением
Идея не столько в том, что обобщения должны про­
веряться на примерах, сколько в том, что обобщения
1 П. Л. Хис обсуждает это в «The Philosophical Quarterly», ян­
варь 1956, стр. 66. Цель Витгенштейна, если вспомнить, состояла
в том, чтобы положить конец обычному движению в философских
утверждениях общего характера.
64
как таковые подозрительны или даже ex officio* 1 осуж­
дены. Об ошибочности общей модели языка, или типа
речи, утверждают не потому, что она оказывается пло­
хой моделью, но потому, что она есть общая модель. Об­
щность сама по себе трактуется либо как показатель
ложности, либо по крайней мере как нечто вредное в
философии. Лингвистические философы, по-видимому,
не отрицали законность идеала общности в пауках
(хотя Райл и делает это в случае психологии: ср. «По­
нятие духа», стр. 323), но их специальный взгляд на
философию отличается именно тем, что в последней по
крайней мере нельзя доверять общности и следует, ве­
роятно, избегать ее в принципе2.
Лежащая в основе всего этого идея состоит в том,
что язык, так, как он употребляется, является чрезвы­
чайно разнообразным и сложным, что в определенном
смысле правильно: более того, философские вопросы
п/пли ошибки всегда, пли преимущественно, или типич­
но возникают из-за неправильного толкования разнород­
ной лингвистической реальности, на которую ошибочно
смотрят как на нечто, в чем можно найти примеры един­
ственных в своем роде и простых моделей. Этот диагноз
дополняет диагноз доказательства от парадигмы и т. д.
Доказательство от парадигмы и контрастная теория по­
казывают ложность философской теории через ее кон­
фликт с обыденным употреблением и доказывают истин­
ность точки зрения здравого смысла через его согласие
с обыденным употреблением. Полиморфизм тогда объяс­
няет искушение, которое порождается ошибочной фило­
софской точкой зрения, — погоню за простотой и общ­
ностью при объяснении нашего употребления слова или
понятия. Чтобы принять правильный способ действий,
надо отказаться от этого, наблюдать лингвистическую
сложность в ее полном богатстве, не обобщать, но раз­
рушать общие модели.
Я различаю два типа полиморфизма. Я буду назы­
вать их «внутренним» и «внешним» (по отношению к
понятиям). Лингвистические философы сами по себе яв­
но не проводят этого различения.

1 Ex officio (лат.)—официально,— Ред.

1 Ср. S. Т о u 1 пі і η, в «Universities Quarterly», August 1957,
p. 345.
5 Слова и вещи 65
 Внутренняя Сложность понятий состоит приблизи­
тельно в следующем: многие философы, даже если они и
являются номиналистами и не считают, что понятие от­
носится к единственной в своем роде вещи, тем не менее
полагают, что понятия относятся или должны относить­
ся к классу вещей, ограниченных определенным крите­
рием. Этот критерий является тогда дополнительным зна­
чением этого понятия; вещи, удовлетворяющие этому
критерию, если он вообще существует, являются его
обозначением. (Конечно, одно и то же слово может иметь
несколько отдельных критериев применимости, опреде­
ляющих различные классы; эти классы являются кон­
цептуально различными. Когда слово имеет несколько
значений—например, термин «рэкет» означает нечто,
связанное с теннисом, но также нечто, связанное с бес­
честными действиями, — мы имеем дело с двумя поня­
тиями, которые в данном языке выражаются одним и
тем же словом. Это просто случай омонимии.)
Но традиционное предположение состояло в том, что
понятие, если оно ясное, обладает одним критерием (ко­
торый, конечно, может содержать некоторое количество
условий в совокупности или даже как альтернативы) и
что, если, с другой стороны, имеет место множество ря­
дов критериев, мы имеем дело с омонимами. Третьей воз­
можности не было.
Именно это предположение отрицается открытием
внутренней сложности понятия. Такое отрицание являет­
ся видом вдвойне сильного утверждения номинализма:
не только значение терминов не является некоторой
единственной в своем роде вещью, сущностью или фор­
мой, но не существует даже с необходимостью единст­
венного в своем роде критерия применимости любого от­
дельного понятия. Если это так, то соблазн по отношению
к логическому реализму, к вере в сущности как в корре­
ляты абстрактных слов, подрывается вдвойне.
Одним из излюбленных примеров этого является са­
мо слово «игра».
Доказательство здесь таково: не существует единст­
венного критерия или даже ряда критериев, которые со­
ответствуют всем явлениям, обычно описываемым как
игры. Однако это не случай простой омонимии, случай­
ного употребления одного и того же слова для несколь­
ких совершенно различных вещей. Игры в некоторых
66
отношениях имеют нечто общее. Когда появляется но­
вый вид деятельности, в целом оказывается возможным,
не прибегая к соглашению, решить, применяется к ним
или нет термин «игра». «Полиморфический» диагноз,
предлагаемый в этой ситуации лингвистической филосо­
фией, танов: термин может очень хорошо применяться
к целому классу объектов А, В, С и т. д. таким образом,
что А имеет нечто общее с В, а В с С, ио А не обяза­
тельно имеет нечто общее с С. Они могут, как говорит­
ся, иметь «семейное сходство», как это бывает, когда
можно узнать каждого члена семьи, и, однако, не обяза­
тельно, чтобы два члена семьи имели общие черты.
Более важным случаем, для которого утверждается
полиморфичность, является понятие «мышление». Заяв­
ляют, что одним из корней того мнения, что мышление
есть своего рода таинственный процесс, является пре­
дубеждение, что термины вообще и, следовательно, «мы­
шление» в частности должны относиться к какой-то ог­
раниченной вещи или процессу,— это предубеждение,
препятствующее пониманию того, что «мысль» прояв­
ляется в большом разнообразии способов
Внешняя полиморфичность понятий попутно отрицает
предположения, что все типы слов или понятий упо­
требляются сходными друг с другом способами. Утверж­
дается, что это предположение было широко распростра­
нено, хотя и не выражалось явно в традиционной фило­
софии, и что ему может быть приписано большое число
философских ошибок. Например, заявляют, что и извест­
ное онтологическое доказательство существования бога,
и темное теоретизирование некоторых современных эк­
зистенциалистов проистекают из ложного допущения, что
«бытие», «существовать» функционируют аналогично
терминам «пение» или «лаять». Профессор Раил популя­
ризировал выражение «категориальная ошибка» как
наименование взглядов, основанных на смешении одно­
го типа употребления с другим.
Положительная теория, имеющая в оспове отрицание
сходства по типу различных вербальных выражений, та­
кова: слова употребляются многими различными спосо­
бами и для совершенно различных целей. И существует
множество употреблений языка. Передача фактов яв-

1 Ср. Gilbert R у 1 e’s, Britisch Academy Lecture, 1958.

5* 67
ляется только одним из них. Имеет место, например,
внесение предложений, отдача приказов, выражение
чувств, осуществление юридически или ритуально зна­
чимого вербального акта, оценка шансов, признание кра­
соты и т. д. и т. д. Утверждают, что традиционная фи­
лософия, точно так же как она ошибочно допускала, что
понятия внутренне однородны, ошибочно предполагала,
что они все сходны по своему типу. Если традиционная
философия и не утверждала, что понятия все одного ти­
па, то она по крайней мере верила, что они все относят­
ся к одному из небольшого количества типов, легко раз­
личимых и изолируемых.
Как об особенно удивительном примере ошибки, ос­
нованной на чрезмерно упрощенном взгляде на то, как
работает язык, следует сказать о теории, согласно кото­
рой существуют универсалии, сущности, «интенциональ­
ные объекты», объективные ценности и т. д. Источник
этой ошибки видят в скрытом предположении, что все ос­
мысленные термины являются именами. Рассматривае­
мые сущности предполагались тогда в качестве носите­
лей этих имен.
Отказ от единственного в своем роде, основополагаю­
щего, наилучшего или базисного языка является одним
из существенных аспектов лингвистической философии,
и доктрина полиморфизма представляет собой один из
основных видов оружия, посредством которого проводит­
ся эта идея. Идея совершенного или основополагающего
языка рассматривается в тесной связи с убеждением, что
философ способен делать противоречащие здравому смы­
слу открытия в мире; так как если бы был такой каркас,
лежащий в основе нашей мысли и нашей речи, то уточ­
нение философом его понятий или терминов было бы в
то же время указанием на то, что в действительности
представляет собой мир '. И наоборот, если бы философ
был способен рассказывать нам, что в действительности
представляет собой мир в отличие от того, каким он нам
кажется, то слова, которые он употреблял бы при опи­
сании этой основополагающей реальности, также были
бы основополагающим языком. Итак, лингво-философ­
ский отказ от основополагающего языка и настойчивое

1 Ср. J. N. Findlay, «Philosophy and Phenomenological Re­

search», 1948, p. 222.
68
требование придерживаться точки зрения здравого смысла
па вещи (и невозможность философски корректировать
здравый смысл) являются взаимно зависимыми друг от
друга и оба зависят от требования существенного, неиз­
бежного разнообразия употреблений языка.
Типы выражений не сводимы друг к другу. «Все есть
то, что оно есть и не есть нечто другое». «Существует
неопределенное число видов выражений». «Каждое
предложение имеет свою собственную логику».
Как выявляется эта пестрота? Исследованием, тща­
тельным и подробным, всех разнообразных реально су­
ществующих употреблений некоторого выражения или
целой группы выражений, связанных с определенной
темой или проблемой. Это исследование, показывая нам
сложность и действительный, реальный контекст и цель
употребления терминов, будет, как утверждают, разре­
шать проблему.
Во-первых, если ясно полное употребление относя­
щихся к делу терминов, то как могла оставаться пробле­
ма? Во-вторых, убеждая в крайней сложности, она осво­
бождает нас от искушения искать «сведение» одного ти­
па выражения к другому, выявляя невозможность и
неуместность такой попытки.
Конечно, выявление всех относящихся к делу упот­
реблений может и нс быть достаточным. Страдающего
философским недугом, несмотря на то что он видит все
употребления и их контексты и функцию, и контекст и
функцию в целом, может еще преследовать побуждение
формулировать вопросы и идеи, которые нарушают сами
эти функции и контексты. Это объяснение, утверждает
лингвистическая философия, заключается в том, что скры­
то, своего рода логически или концептуально неосознан­
но оп связан некоторой неприменимой или чересчур
упрощенной моделью того, как работают слова или как
работает данный частный вид выражения, то есть связан
некоторой неполиморфической идеей, и он настаивает
на таком своем подходе. Например, очень естественно
быть связанным моделью познания как своего рода кон­
тактом (между умом и познаваемой вещью). Затруднения,
которые появляются, когда эта модель применяется, на­
пример, к познанию прошлого, хорошо известны. Или
возьмем модель любого вывода как дедуктивного рассуж­
дения: известно, что, если она применяется к индуктив­
69
ным выводам, она ведет к заключению, что выводы в от­
ношении будущего никогда не оправданы.
Лингвистический философ, таким образом, должен
Hfe только тщательно разобрать, в сущности, бесконечный
ряд реально существующих употреблений комплекса
терминов, относящихся к данной проблеме, он может
также оказаться вынужденным проанализировать бес­
конечный ряд других типов выражения, чтобы найти
модель, которая вводит в заблуждение страдальца...
Когда он делает это, проблема разрешена или предпола­
гается разрешенной. Идея, что все философские пробле­
мы «разрешаются» таким образом, имеет два достоинст­
ва. Она следует из натуралистической картины мира и
функциональной картины языка, потому что какие же
философские проблемы, кроме тех, которые разрешаются
таким путем, могли бы быть? И, во-вторых, она неопро-
вергаема: не известно, как долго придется разбирать по­
зитивные примеры употребления и возможные ошибоч­
ные модели, и, следовательно, тот факт, что некоторые
проблемы еще не разрешены, никоим образом не дока­
зывает, что не существует пути их разрешения.
Некогда был фильм по «Тысяче и одной ночи», в ко­
тором актер-комик старался найти магическую формулу,
чтобы сделать ковер-самолет, без конца наугад испытывая
возможные формулы. Лингвистические философы, подоб­
но этому, без конца стремятся найти ряд формул, которые,
по выражению Витгенштейна, «выпустят муху из бу­
тылки». Некоторые из них, возможно, полагают, что
у них есть нюх, для того чтобы напасть па след фор­
мулы, не утруждая себя слишком долгим высматрива­
нием ее.
Относительно полиморфизма стоит сделать несколько
общих замечаний. Существует старая теория теологии и
метафизики, которая утверждает, что эти дисциплины,
так как они касаются объектов, которые не могут быть
восприняты в опыте и концептуализированы нормальным
образом, должны говорить об этих объектах «фигураль­
но («analogical» way). Лингвистические философы, вдох­
новляемые полиморфическим взглядом на язык, также
рассматривают обыкновенную, нетрансцендентальную фи­
лософию как фигуральную по существу. Они смотрят
на старую философию, которая старается сказать нечто,
как на неправильное применение аналогии, когда в од­
70
ном типе употребления языка видят другой и приходят
в результате к бессмысленным доктринам, неразреши­
мым проблемам и т. д. Например, имеет место ошибоч­
ная интерпретация мышления как вида внутреннего
процесса, или абстрактных слов как имен (что приводит
к теории универсалий), или моральной оценки как при­
писывания характеристики и т. д. Как указывалось,
лингвистические философы видят свою собственную за­
дачу в подрыве таких аналогий и в извлечении от ис­
кушений потворствовать таким аналогиям, и в контроле
над ними.
Можно сформулировать это следующим образом:
прежняя философия допускала один язык и многие
проблематичные «миры» или сферы. Лингвистическая
философия признает множество употреблений языка в
одном непроблематичном мире. Она заявляет о своей ней­
тральности относительно того, что представляет собой
этот единственный мир (претендуя лишь на то, чтобы
исследовать и описывать «языки» в нем), но в действи­
тельности она внушает определенную точку зрения на
него.
Следствия этого воззрения совершенно ясны. Оно
поддерживает нежелание устранять старые понятия в
интересах четкости, логической непротиворечивости или
прогресса или вводить новые под воздействием тех же
самых соображений. Равным образом это воззрение под­
держивает настоятельное требование о тщательности и
детальном наблюдении в философии. Воззрение это, ко­
нечно, дает также опору для лингво-философской теории
разума и мышления как множества разнообразных явле­
ний, а не как явлений одного типа.

9. ВСЕ ЯВЛЕНИЯ ОТЛИЧАЮТСЯ

ДРУГ ОТ ДРУГА

В полиморфизме содержится элемент истины, кото­

рый нельзя отрицать, ни логически, ни эмпирически. Та
истина, что языки сложны и содержат в себе разнообра­
зие видов деятельности, непосредственно очевидна. Необ­
ходимую истину, может быть, также представляет собой
то, что любой язык, который чего-либо стоит, должен
содержать элементы или орудия радикально различаю­
71
щихся между собой типов и поэтому не может быть вну­
тренне совершенно однородным и простым. Тем не ме­
нее ненормально преувеличенное применение полимор­
физма 1 лингвистическими философами разрушительно и
неоправданно. Его слабость напоминает те три очерчен­
ные ранее ошибки, с которыми он тесно связан. Это
попытка подорвать и парализовать один из наиболее важ­
ных видов мышления и один из основных факторов прог­
ресса, а именно интеллектуального прогресса, достигае­
мого через непротиворечивость и унификацию, достиже­
ние согласованности, устранение исключений, условно­
стей и необязательного своеобразия. В действительности
он имеет тенденцию санкционировать все находящиеся
в данный момент в хождении понятия, какими бы беспо­
лезными, анахроничными, противоречивыми они ни бы­
ли, так как лингвистические философы представляют се­
бе свою философскую мысль как уничтожение общих
моделей и моделей как таковых, как моделей — только
действительное необщее (ungeneral) описание обыден­
ного употребления философии «стерильно» и достойно
похвалы.
Вдобавок к тем дефектам, которые полиморфизм раз­
деляет с предшествующими тремя ошибками, он имеет
свои собственные интересные дефекты: идея, что мы мо­
жем схватывать лингвистические функции во всем их
своеобразии (idiosyncrasy), без какого бы то ни было
обобщения, предполагает два наиболее сомнительных
момента: (1) возможность пдиографической науки; (2)
возможность концептуальной нейтральности.
Под пдиографической наукой я подразумеваю иссле­
дование, которое претендует на то, чтобы знать индиви­
дуальные вещи «в их полной индивидуальности», так
сказать, и без посредства общих терминов или понятий.
Идея такой науки напоминает то, что обычно называют
«познанием путем ознакомления» (knowledge by. acquin-
tance), так сказать, познание через прямой контакт с
индивидуальным предметом, род познания, который не
нуждается в абстракциях, посредничающих между ним
и познаваемым предметом.

1 Способ разработки философии путем «57 различий», как это

остроумно было охарактеризовано профессором С. Кёрнером.
72
 Лингвистические философы ие присоединяются от­
крыто к теории идиографической науки или «познания
путем ознакомления». Наоборот, их идеи частично воз­
никают из отказа от теории познания, которая допуска­
ет, что познание путем ознакомления должно быть осно­
вой всякого познания. Но их идеи относительно того,
как они сами могут обращаться и обращаются с объек­
тами своих собственных исследований и познания, а имен­
но с понятиями или формами языка или употребления­
ми выражений, предполагают именно эту идею познания
через контакт, путем «показа» или «выявления»: они
неявно претендуют на то, чтобы знать или описывать
индивидуальный предмет, применять язык без употреб­
ления общего понятия.
Эта идея предполагается самой претензией на ней­
тральность, которая так часто выдвигалась от имени лин­
гвистической философии, а также связанной с этим пре­
тензией на свободу от позитивной доктрины (претензией
на то, что лингвистическая философия является лишь
устранением путаницы в отношении языка и выявлени­
ем и учетом действительных употреблений наших слов).
Эти претензии могли быть справедливыми, если бы дей­
ствительно можно было просто «показать» понятие, выя­
вить применение группы слов. Но на деле такая дея­
тельность предполагает обоснованность тех понятий,
классификаций и т. д., которые неизбежно употребляют­
ся при описании последних, даже если это делается лишь
молчаливо. Лингвистические философы сами себя вво­
дят в заблуждение тем, что вышеупомянутые понятия,
классификации и т. д. не применяются: (Ί) поскольку
они претендуют лишь на выявление употреблений слов,
так сказать, без комментариев. Это одна из их иллюзий
относительно природы своей собственной практики. Фи­
лософия, говорят они, есть деятельность, а не доктрина.
Но даже когда им удается действовать в соответствии с
этой теорией и лишь выявлять, как употребляется сло­
во — что не всегда случается, — все сводится к тому, что
проводится общая идея, некоторое «кладущее конец сом­
нению» понимание, при помощи способа, которым выяв­
ляются обыденные употребления, посредством проблемы,
к которой, как считается, они относятся и т. д. (2) По­
скольку при «описании» обыденных употреблений, поня­
тия, которые они применяют, являются на самом деле в
73
целом просто современным обыденным языком, таким,
как он применяется для описания вербального поведения
и его контекстов. Предполагается, что эта обыденность
как-то определяет их нейтральность или несомненность.
Но таким образом просто «предрешается» законность
или применимость этого обыденного языка, или части
его, которую желают использовать, тогда как именно это
предполагалось установить при помощи метода. Здесь,
как и в других местах, круг замкнут и, допуская, что
мы играем в игру в соответствии с правилами, которые
рекомендуют лингвистические философы, нет выхода из
этого круга.
Забавно наблюдать дилемму, с которой они сталкива­
ются в этом пункте: состоит ли лингвистический метод
лишь в описании обыденных употреблений слов — в та­
ком случае зачем заниматься им? Не тривиален ли он? —
пли вследствие бесконечных исследований того, как мы
употребляем слова, появляется нечто еще — в таком слу­
чае не может ли это нечто быть четко сформулировано
и оценено? Лингвистические философы выбирают пер­
вую альтернативу; когда кто-нибудь еще пытается разоб­
раться в их расплывчатом понимании, они протестуют
и поднимают пустые руки к небесам, декларируя, что
qua 1 философы они не придерживаются никаких взгля­
дов и пи за что не ручаются. Если, с другой стороны, их
обвиняют в тривиальном наборе слов, они заявляют, что
было бы «странной» 2 пародией полагать, будто рассмат­
риваются только наборы обыденного употребления. Та­
кая практика приводит, очевидно, к некоторому глубо­
кому пониманию.
Эта дилемма соответствует двусмысленности внутри
лингвистической философии, или, скорее, внутренне при­
сущему ей колебанию между догматическим натурализ­
мом и мистицизмом, колебанием, которое будет объяс­
нено ниже. В сущности — это натурализм, пропаганди­
руемый как мистическое откровение.*3

1 Qua (лат.) — как.— Ред.

3 Ср. R. F. Holland, в «The Universities Quarterly», Novem­
ber 1957, p. 81.
74
 10. ЛУЧШИЙ ИЗ ВСЕХ возможных языков,
ИЛИ ПОЛИМОРФИЗМ И ФУНКЦИОНАЛИЗМ
Стоит заметить, что усиленное подчеркивание разно­
образия роли не ведет с необходимостью или вообще линг­
вистического философа к представлению о языке, как о
своего рода фрагментарной, хаотической совокупности.
Подчеркивается не просто разнообразие, ио разнообра­
зие роли, функции. Решительно утверждается, что язык
представляет собой четко интегрированное целое, с ко­
торым не желательно или не обязательно обращаться
кое-как *. «Каждое предложение существует в таком по­
рядке, в каком оно существует».
Лингвистические философы не имеют обыкновения
всегда столь многословно заявлять, что любой естествен­
ный язык совершенен, но у них имеется веское предпо­
ложение в пользу рассмотрения любого частного обыден­
ного употребления как не требующего улучшения, как
находящегося вне критики. Во всяком случае, на нова­
тора возлагается очень тяжелое бремя доказательства.
Вера, согласно которой можно ожидать, что естест­
венный язык имеет достаточные основания для того, что

1 Очевидно, это исключается недавним высказыванием про­

фессора Остина: «По-видимому, слишком легко допустить, что...
каждое (понятие) займет место в некоторых единых, объединен­
ных, взаимно согласованных схемах... вся историческая вероят­
ность против этого...» («Presidential Address to the Aristotelian
Society», «Proceedings», 1956/1957, p. 29).
В этой же самой статье (стр. И), однако, Остин выдвигает
предположение, что язык может и не быть гармоническим целым,
доказывая также, что существует предположение в пользу взгля­
да, будто даже если он и не гармоничен, то отрегулирован каким-
то иным образом в соответствии со своими целями. Хотя он и но
представляет собой единого целого, тем не менее он не требует
значительного изменения. Этот аргумент в пользу обыденного
языка, основанный на том, что он заслуживает внимания, по­
скольку он сохранился, какими бы другими недостатками он ни
обладал, в действительности не сопоставим с основным аргу­
ментом, применяемым лингвистической философией в свою поль­
зу, а именно что она правильна, так как не может быть совер­
шенного, логического языка, при помощи которого она была бы
оценена как несовершенная. Эти два аргумента взаимно унич­
тожают друг друга: если нельзя сказать, что предмет несоверше­
нен, то невозможно также выявить его близость к совершенству
через его способность к выживанию. Несмотря на эту несогла­
сованность, два аргумента сосуществуют. Действительно, они не
всегда ясно различимы.
75
ou делает, выражается, например, Дж. Уорноком: «...язык
не развивается наугад или необъяснимым образом... по
меньшей мере ("курсив мой. — Э. Г.) невероятно, что он
должен содержать или гораздо больше, или гораздо мень­
ше, чем требуют [его] цели... В то же время в высшей
степени невероятно, чтобы какая-либо изобретенная...
терминология была бы улучшением» '.
Профессор Дж. Л. Остин излагает этот вопрос следу­
ющим образом: «...обыденный язык... воплощает... на­
следственный опыт и проницательность многих поколе­
ний людей» 12.
Основания для этого прославления случайностей
реально существующего языка могут быть различного
рода: обычный довод, основанный на почитании тради­
ции, — у нашего старшего поколения был какой-то ра­
зум, и должен подействовать своего рода естественный
отбор, и то, что обыденные употребления дожили до на­
шего времени, служит их гарантией. (Возражения, ко­
торые можно убедительно выдвинуть против этого, та­
ковы: то, что, выживает в одном ряду условий, может
быть далеко от идеала для радикально новой среды, а
среда человека— технологически, социально, интеллек­
туально — изменилась, и изменилась настолько ради­
кально и прочно, что выживание в прошлом создает
только слабое предположение о пригодности, а фактиче­
ски может иногда указывать на непригодность. Прежние
обыденные употребления часто основываются на отверг­
нутых в настоящее время допущениях. Доводы против
доказательства от парадигмы здесь также относятся к
Делу.)
Второе основание для рассмотрения языка как дол­
жным образом упорядоченного таково: можно допустить,
что часто требуется реформа, по можно утверждать, что
такая реформа является «внефилософской». Философия
касается постижения наших понятий, а прагматические,
эмпирические, технические, этические и другие сообра­
жения, которые вдохновляют реформу, выходят за ее
рамки. Этот довод просто основывается на определении
«философии», которое оказывается и произвольным, и

1 G. Warnock, English Philosophy Science, 1900, p. 150.

2 «Presidential Address to the Aristotelian Society», «Proceedings»,
1956/1957, p. 11.
76
неприменимым, хотя это определение внутренне прису­
ще всему мировоззрению лингвистической философии,
так как если имеет место такое явление, как фундамен­
тальная концептуальная лингвистическая реформа, то
она и оценки оснований для нее являются философией,—
это нечто более важное и более интересное, чем «тера­
певтическое» или ради «искусства для искусства» прово­
димое наблюдение за употреблением слов. Новое онрсде-
ление также неприменимо, так как реформа и наблюдение
употребления неотделимы друг от друга. Интересное наб­
людение за употреблением, как правило, возникает из
практических нужд и соответствует возможности реформы.
Философия не возникает, как думал Витгенштейн, из на­
шего ослепления грамматикой, а возникает из необходи­
мости переупорядочить наши понятия.
Третье основание, или, скорее, смысл, для того, что­
бы считать естественный язык совершенным, смысл,
который наиболее важен для лингвистической филосо­
фии,— это просто отрицание существования или возмож­
ности абсолютного основного или совершенного языка,
способа выражения, обладающего своего рода логическим
приоритетом, с точки зрения которого могли бы быть оце­
нены как лучшие или худшие иные способы выражения.
Постольку, поскольку не существует такого логико-линг­
вистического абсолюта, все другие языки являются факти­
чески «совершенными» — хотя лишь в том сомнитель­
ном смысле, что не существует мерила, при помощи
которого они могли бы быть измерены. Витгенштейн в
молодости рассматривал философию как уточнение такого
языка, а в старости он видел в ней уточнение и внуше­
ние того ’, почему такой язык невозможен, и на этом ос­
новании обожествлял реально существующий язык. (Он
совершенен потому, что пет нормы совершенства...) От­
рицание такой абсолютной языковой нормы заставило
его рассматривать все реально существующие языки как
упорядоченные и, следовательно, в этом смысле совер-

1 Он начинает внушать это, когда напоминает, что для спе­

цификации даже негативного по отношению ко всему языку те­
зиса, согласно которому правильный, логический язык не яв­
ляется его основанием, требуется сказать нечто, выходящее за
рамки любой специфической языковой системы или игры, и, сле­
довательно, это нечто такое, что в соответствии с его собствен­
ными взглядами не может быть высказано.
77
шейные. Но смысл «совершенства», к несчастью, колеб­
лется между сомнительным «совершенством», которым
предмет обладает просто в силу того, что не существует
норм, посредством которых он может быть признан как
несовершенный, и более полноценным смыслом «функ­
циональной упорядоченности». Существуют основания
для обеих интерпретаций, но именно первый из этих
двух смыслов существен для этого направления и пред­
ставляет собой его оригинальное достижение.
Таким образом, имеет место смешение различных оп­
равданий в пользу преклонения перед обыденным язы­
ком: (1) он является своим собственным стандартом (ие
может быть другого), и поэтому не может быть «улуч­
шений», (2) обыденный язык выдержал проверку вре­
менем, (3) нововведения возможны, но являются вне-
философскими, а также (4) нововведения требуются
только в технических дисциплинах, а не в обыденном
языке.
. В вызывающем сомнения смысле (1) «совершенство»
реально существующего, естественного языка действи­
тельно может иметь место. Но, даже если мы допустим
это, отсюда никоим образом не следует, что существует
множество других критериев, отличающихся от тех, ко­
торые подразумеваются в понятии абсолютного, совер­
шенного языка и которые не могут быть применены к
реально существующим способам выражения.
Еще в меньшей степени из отрицания совершенного
логического языка следует, что применение других кри­
териев к естественным языкам находится «вне филосо­
фии». К несчастью, тот верный, топкий смысл, который
свидетельствует прямо против его собственных ранних
взглядов, и в котором Витгенштейн прав, не отделен до­
статочно четко им и его последователями от других, не­
верных смыслов: от попытки исключить — произвольно —
оценку понятий из философии; или от самостоятельного
учения, согласно которому отдельные естественные язы­
ки являются устойчивыми объединениями, если они
представляют собой сложные целые, и с ними не следу­
ет небрежно обращаться, а если и вносить в них какие-то
изменения, то только тогда, когда основание для ново­
введения ошеломляюще сильно.
То, что может - быть названо лингвистическим функ­
ционализмом — учение, что все части языка должны
78
играть полезную роль и осуществлять ее эффективно, так
что очень трудно улучшить естественную речь в деталях
или в принципе, — имеет тенденцию все более ассоции­
роваться с основным взглядом на язык, взглядом, кото­
рого придерживается лингвистическая философия. Подоб­
ные ассоциируемые взгляды и основной взгляд поддержи­
вают друг друга только потому, что они выглядят весьма
сходными, когда они сформулированы кратко.
 Глава III

О ФИЛОСОФИИ

1. ДЕЯТЕЛЬНОСТЬ, А НЕ УЧЕНИЕ

Основная точка зрения лингвистической философии

может быть изложена, как было показано, либо путем
указания ее взгляда на мир, философию или язык, либо
путем выделения некоторого специального учения отно­
сительно языка и способа, которым слова обозначают ве­
щи, либо, что более типично, она может быть введена
вообще без какой бы то ни было формулировки — путем
рассмотрения частных случаев.
Такие частичные исследования, не признающие от­
крыто общих посылок, которыми они вдохновляются и
руководствуются, имеют то следствие, что эти общие
принципы, поскольку их не признают открыто и факти­
чески от них отрекаются, нелегко критиковать. Это не
просто трюк, хотя результаты таковы, как если бы это
был трюк.
Процедура частичного исследования внушается «по­
лиморфизмом» и другими аспектами теории языка. В свою
очередь такая процедура служит источником той точ­
ки зрения, что (традиционная) философия с ее при­
вычкой формулировать определенные учения является
патологией языка. Следовательно, здравая философия
есть просто устранение путаницы и ошибок, проистекаю­
щих из неспособности усмотреть истину полиморфизма,
и, таким образом, она не привносит никаких позитивных
или общих истин. Итак, івсе становится на свои места.
Помимо идеалов прояснения, устранения путаницы,
для этого способа подхода характерен ряд лозунгов, об­
разов и доктрин, призванных дать ему рациональное
объяснение, а именно что философия является деятель­
ностью, а некоторые вещи невыразимы. Эти два понятия
необходимым образом связаны друг с другом: филосо­
фия представляет собой деятельность в противополож­
но
ность учению. Она не может быть учением, потому что
ничего не может сказать. А не может ничего сказать
она либо потому, что ей нечего сказать, либо потому, что
это не может быть высказано, является «невыразимым».
Итак, философия должна быть деятельностью. Но то,
что выражает деятельность, опять-таки либо должно
быть способно к выражению, либо это вообще ничто. Од­
нако, хотя это и не может быть высказано, оно, возмож­
но, может быть «показано» (деятельностью, которая яв­
ным образом его не формулирует), сделано ясным пли
как-то иначе выражено.
Идея, что философия есть деятельность — в противо­
положность учению, — очень привлекательна сама по се­
бе совершенно независимо от того, как она увязывается
с другими идеями лингвистической философии: она дает
ответ на трудный вопрос о том, каким это образом вооб­
ще возможна философия, как может существовать дис­
циплина, которая и не собирает информацию, и не вы­
числяет; как философы, которые не заявляют претензии
на какие-то специальные области науки, могут тем не
менее делать какие-то вклады в науку.
В более частном аспекте это соответствует учению о
языке, которое не .оставляет места для философских
предложений, и вполне соответствует учению о мире, не
оставляющему места для общих и абсолютных атрибу­
тов, которые имели бы отношение к философу.
Таким образом, в негативном плане учение о дея­
тельности оказывается весьма подходящим. Оно не из­
лагается явным образом, и это имеет то дополнительное
преимущество, что утверждения, которые не сделаны,
тем более не могут быть открыты для критики. Профес­
сор Дж. О. Урмсон так описывает это положение вещей:
«Известно, что многие философы утверждают, будто
они не являются приверженцами каких бы то ни было
философских учений и даже рассматривают привержен­
ность к какому-либо философскому учению как показа­
тель коренного непонимания природы философии... По­
видимому, не осталось никого моложе восьмидесяти, кто
готов был бы признать себя рационалистом или эмпири-
стом, нейтральным монистом, материалистом, логическим
атомистом, прагматистом, реалистом, идеалистом...» 1

1 «The Philosophical Quarterly», July 1957, p. 267.

6 Слова и вещи 81
 Но можно с основанием возразить, что деятельность
не может быть деятельностью наугад. Она должна иметь
начальный пункт, конечный пункт и правила, предпи­
сывающие образ действия. Эти правила и критерии яв­
ляются чем-то и предполагают нечто, что может быть
высказано! Лингвистические философы, однако, как пра­
вило, воздерживаются от их выявления, и оправдание
для этого содержится в их доктрине невыразимости.
Следует сказать, что в настоящее время в лингвисти­
ческой философии не существует учения о невыразимо­
сти, которое поддерживалось бы и формулировалось от­
крыто, хотя и встречается фраза «то, что не может быть
высказано». (В действительности беда тут в том, что
нет почти ничего такого, что было бы сформулировано
четко и определенно, — даже той идеи, что нет ничего,
что можно сформулировать.) Как 'ясно выраженное уче­
ние оно принадлежит взглядам молодого Витгенштейна,
разработанным в его «Логико-философском трактате».
Но привычка говорить о «том, что не может быть выс­
казано», что «выходит за пределы языка» и т. д., сох­
ранилась в собственно лингвистической философии и
существенна для нее.
Эта привычка существенна для нее потому, что то,
что характеризует лингвистических философов, и то об­
щее, что их объединяет, есть убеждение, согласно ко­
торому не может существовать специфически философ­
ских предложений (если только, в тривиальном смысле,
мы не позволим им рассматривать отчеты о том, как мы
употребляем слова в качестве «философских предложе­
ний»), Следовательно, философия, если она вообще су­
ществует — а лингвистические философы имеют профес­
сиональную заинтересованность в том, чтобы это было
так, — должна быть деятельностью, способом исследова­
ния того, как мы говорим.
Эта специфически философская деятельность долж­
на, однако, чем-то определяться. Или она сообщает не­
которые невыразимые способы постижения (и тогда мы
имеем учение о невыразимости), или опа по своей при­
роде терапевтическая, устраняющая «умственные судо­
роги», или это только случай «искусства для искусства».
Каждая пз этих трех альтернатив имеет свои отрицатель­
ные стороны. В первом случае, будучи учением, опа под­
вержена критике со стороны своих противников. Во в ТО­
АЗ
ром случае, будучи неявным обещанием извлечения от
философских вопросов, она может вызвать разочарование
в себе благодаря невыполнению этого обещания. В треть­
ем случае она порсто тривиальна.

2. НЕВОЗМУТИМАЯ ВСЕЛЕННАЯ
Что служит толчком к этой деятельности? Другими
словами, что заставляет рассматривать ее как философ­
скую проблему? Типичные ответы даются выражениями
такого типа: замешательство, судороги, затруднение,
парадокс. По Дж. Э. Муру, который оказал громадное
влияние на это направление и вместе с Витгенштей­
ном является его главным апостолом, хотя сам он, строго
говоря, не лингвистический философ (он занимался
лингвистической философией столь успешно, что избе­
жал этого ярлыка), это не что иное, как замешательство,
вызванное парадоксальными утверждениями других фи­
лософов. Он открыто заявляет, что никогда не находил,
будто мир сам по себе или наука выдвигают философ­
ские вопросы ’.
Заметим, что не только остаются совершенно невыяв­
ленными критерии того, с чего начинается эта деятель­
ность,— в той мере, в какой нам даны к этому ключи, они
являются полуметафорическими, полупсихологическими:
затруднение, замешательство. Но в данном случае не
известно, и это часто бывает в лингвистической филосо­
фии, как буквально понимать это. (Приводит ли к заме­
шательству счет за никому не нужный товар?) Наименее
психологическим из употребляемых терминов является
парадокс. Профессор Джон Уисдом даже определял фи­
лософию как логику парадокса.
Утверждаемая парадоксальность есть на самом деле
исходный пункт, и типичное начало рассмотрения проб­
лем лингвистическим философом состоит в том, чтобы
выявить в (традиционных) философских теориях и проб­
лемах приписываемую им парадоксальную природу: счи-
1 «Я не думаю, чтобы мир или науки внушали мне когда-либо
какие-нибудь философские проблемы. Философские проблемы
внушали мне то, что другие философы говорили □ мире и о на­
уках» (G. Е. Moore, Autobiography, p. 14, в «The Philosophy of
D. E. ЛІооге», ed. P. A. Schilpp, 1942).
.6* 83
таится, что они, как правило, утверждают, что то, что
мы знаем достаточно хорошо благодаря нашему обыден­
ному рассудку, оказывается неистинным (например, что
время нереально, что нет такой вещи, как причинность
или красота и т. д.). Здесь, как и в других местах,
лингвистическое философское течение обязано Дж.
Э. Муру, который систематически выявлял парадоксаль­
ность философских теорий и вопросов, рассматривая их
с преднамеренной педантичностью.
Это, конечно, дает нам ключ к непозволительным
содержательным теориям о мире: тогда как все парадок­
сы могут быть подвергнуты «лечению» и являются по­
казателями лингвистической патологии, непарадоксаль­
ные утверждения свободны от недостатков: мир являет­
ся таким, как его описывают непарадоксальные
утверждения, другими словами, он таков, каким его
видит здравый смысл. Мир есть, по сути дела, то, чем
он кажется. Эта доктрина, пока не всегда признаваемая,
включается в критерии, которые служат началом фило­
софского лечения, «растворения», или «терапии».
Что представляет собой в равной степени неопреде­
ленный критерий завершения деятельности? Мы опять-
таки получаем квазипсихологические корреляты кри­
териев для начала — устранение замешательства, ум­
ственных судорог. «Муха выпущена из бутылки»; «никто
больше не желает задавать вопрос», или «больше нет
дела до того, какой дается ответ». Создается впечатле­
ние, что, как- мир с необходимостью является здравомыс­
лящим, непарадоксальным, невозбуждающим, так и
идеал, установленный для преуспевающего философа,
есть своего рода бесстрастие и невозмутимость. Все мухи
выпущены из всех бутылок, не осталось ничего, из-за чего
стоило бы волноваться,— во всяком случае, ничего в
мире или ничего, что можно сказать о мире (в противо­
положность языку), а если что и осталось, то это не
касается философии. Точка зрения на мир и на человека,
заложенная в критериях завершения лингво-философ­
ской терапии, является такой же естественной, как и та,
что внушается критериями ее начала.
Социальный идеал невозмутимости превратился в
принцип космологии: мир должен быть таким, чтобы
оправдать невозмутимость...
Следует добавить, что при этом не предпринимается
84
никаких попыток осмыслить тот факт, что всем людям
и во все времена, даже одному и тому же лицу в разное
время, парадоксальным кажется не одно и то же. Это
считается очевидным. Или, скорее, когда «обыденному»
обороту речи трудно придать смысл, это расценивается
как подтверждение полиморфизма, или разнообразия и
сложности обыденной речи. Если «философское» ут­
верждение выглядит странным, то это подтверждает те­
зис, что философия парадоксальна. (Можно, конечно,
проиграть эту игру в обратном направлении, и некоторые
метафизики старого типа делали это. Сложность обыден­
ного языка была для них показателем его неадекватно­
сти, а трудность философских предложений указывала
на их глубину.)
Каждый волен избрать себе процедуру, которую он
предпочитает. Это иллюстрирует тот факт, что парадок­
сальность философии, подобно другим идеям линпвисти-
ческой философии, является скорее определением, чем
идеей, и гарантируется и поддерживается другими эле­
ментами и процедурами системы ’.
Круг в игре становится особенно заметным, когда вме­
сто того, чтобы говорить о «парадоксальности», лингвисти­
ческие философы заявляют о «непонятности» философ­
ской доктрины. «Непонятность» подобного типа играет та­
кую же роль, как парадоксальность, а именно дает толчок
процессу, который только и позволительно завершить от­
казом от взгляда, которому приписывается парадоксаль­
ность или непонятность.
Академическая среда вообще характеризуется нали­
чием людей, которые претендуют на то, что они пони-

1 Удивительным примером как косвенного общения, так и

философии — странное равенство! — была реакция профессора
Джона Уисдома на призыв четко определить свои собственные
взгляды (вместо того, чтобы поставить диагноз гипотетическим
моделям того, что говорят «скептики», «метафизики», «логики»,
когда впадают в заблуждение).
Он отвечал в своем письме в «New Statesman» от 1953 года,
конструируя совершенно абсурдный, хотя и не особенно философ­
ский, вопрос и призывая того, кто первым поставил перед ним
этот вопрос, ответить на него. Вопрос был настолько странным,
что единственно возможным ответом на него было бы спросить:
«Что побуждает вас задавать такой вопрос?» Профессор Уисдом
старался этим выразить мысль, что на философские вопросы дол­
жен быть, собственно, дан именно этот ответ.
S5
мают больше, чем это есть на деле. Лингвистические
философы произвели великую революцию, породив лю­
дей, претендующих на то, будто они не понимают, тогда
как в действительности они понимают это. Некоторые
достигают в этом чрезвычайной виртуозности. Тот или
иной новичок в философии может умудриться не понять,
скажем, Гегеля, но я слышал о людях, которые настоль­
ко преуспели, что они ухитрились не понимать писателей
такой прозрачной ясности, как Бертран Рассел и
А. Дж. Айер ’.
Но в этом имеется и серьезный аспект: решение
относительно того, что «понимают» и что «не понимают»,
в действительности скрыто предполагает картину мира,
которую готовы принять. Лингвистические философы
заранее решили, что они понимают только установив­
шееся обыденное употребление.
Наконец, посмотрим на третий замалчиваемый или
полупризпаваемый фактор — на правила, управляющие
деятельностью, пока она осуществляется, между началом
и завершением. Утверждение, что «мы не знаем, что поз­
воляет ·вылететь мухе из бутыки», предполагает, будто
различные ходы и способы действий не играют роли, и
можно пробовать все что угодно. Но это притязание на
всеобщую эластичность нельзя принимать всерьез.
Обычно наблюдается тенденция, во-первых, к напомина­
нию о нарушении парадоксального обыденного употреб­
ления (вообще обращение к аргументу от парадигмы и
контрастной теории) и, во-вторых, к детальным исследо­
ваниям всей сложности обыденного непарадоксального
употребления (призыв к полиморфизму) ; в-третьих, к оп­
ределению или введению моделей, рассматриваемых в
качестве приводящих к заблуждению, которые могут
быть в умах тех, кого искушает парадокс (модели, при­
водящие к заблуждению, в том смысле, что выражение,
функционирующее одним способом, функционирует и
другим). Если, например, термин, который не является
именем, рассматривается так, как если бы он был именем,
тогда тщетно искать нарекаемого для имени, так же как
тот, кто полагает, что «ничто» — это имя, может, говорят,

1 Я слышал, что профессор Дж. Л. Остии претендует

па то, чтобы добиться последнего достижения, а профессор
X. Л. А. Харт — первого.
86
оказаться в затруднении относительно того, как можно
«видеть ничто». (Что вы видите?)
Обращение со словом «ничто», как если бы -оно было
именем чего-то — когда в действительности вся суть
употребления состоит в том, что слово должно переда­
вать, что не существует чего-то, рассматривается как
вид модели для философской ошибки: о (долингвистиче-
ских) философах говорят, что они, очевидно, полагают,
будто «причина», благодаря тому что она находится
между двумя вещами, подобна цепи или что ощущение
подобно вещи, или части вещи и т. д.
Относительно этих и сходных видов деятельности,
которая составляет лингво-философское исследование с
начала до конца, следует сказать две вещи.
(1) Они являются общими применениями аргумента
от парадигмы, контрастной теории и полиморфизма и,
следовательно, страдают от тех слабостей, которые мы
уже обнаружили в этих идеях.
Например, разоблачение «парадоксальной» философ­
ской доктрины посредством ее конфликта с аргументом
от парадигмы, то есть благодаря тому, что она противо­
речит обычному употреблению относящихся к делу слов,
может упустить и, как правило, совершенно упускает
суть дела. Нельзя показать глупость или даже ошибоч­
ность (кто ошибается?) точки зрения, внушенной атом­
ной физикой, что «столы нс являются реально твердыми»,
в силу того соображения, что нормальное употребление
термина «твердость» поясняется примерами поверхности
твердых столов. Утверждение, согласно которому «столы
не являются реально твердыми», справедливо привлекает
наше внимание к тому факту, что свойства небольших
частей этого стола или даже стола как целого в опреде­
ленных условиях не такие, как мы обычно ожидаем, про­
слеживая до конца все, что подразумевается в значениях
«твердого», например стол или любая его часть остаются
непроницаемыми, каким бы малым ни было тело, с по­
мощью которого пытаются проникнуть.
Точка зрения, согласно которой «столы не являют­
ся реально твердыми», находится в конфликте толь­
ко с прошлым обозначением «твердого», а не с его
значением, или, скорее, она указывает, что обозначение
обычно делается ошибочно. Это показывает, что для
целой области применения, которая, несомненно, вполне
87
достаточна для повседневной жизни, должно быть найдено
новое значение. Применяя аргумент от парадигмы,
лингвистическая философия систематически смешивает
эти два момента и делает обычно действующие пределы
обозначения главным и исключительным критерием зна­
чения, превращая тем самым в бессмыслицу не только
всякий интеллектуальный прогресс, но фактически и
функционирование языка
Или возьмем пример, извлеченный из применения
полиморфизма. Верно, хотя это и не относится к делу,
что глагол «знать» применяется в соответствии с обстоя­
тельствами весьма разнообразно. Требование знать
Ллойд Джорджа выражает нечто совершенно отличное
от требования знать Венецию, таблицу умножения или
свой собственный разум. Несомненно, употребление гла­
гола «знать» иллюстрирует, и притом полно иллюстрирует,
полиморфический тезис. Оно, по-видимому, подрывает
модели «познания», построенные философами прошло­
го,— такие модели, как связь между разумом и вещью
или как строго правильный вывод, или как вспышка
проникновения, или как накопление ощущений, и т. д.
Оно может быть или любым, или ни одним из них, и
пи одна из этих моделей не исчерпывает способов, в
которых может употребляться глагол «знать».
Но насколько все это не имеет отношения к фило­
софским проблемам познания! Последние возникают как
следствия и отражения социального и интеллектуального
изменения, когда людям не ясно, какого рода авторитет,
вне или внутри них самих, они должны принимать во
внимание или предпочитать. Эмпиристская модель поз­
нания говорит им тогда, чтобы они обращались только
к опыту или к ученому-экспериментатору, переформули­
ровали все вопросы таким образом, чтобы ими можно
было оперировать, и игнорировали или забывали вопросы,
которые нельзя так переформулировать. Кантианская
модель говорит им, чтобы они делали это только до
некоторого пункта, и требует применения других кри­
териев для ограниченного ряда специальных вопросов.
1 Профессор Дж. О. Урмсон, отмечая неприменимость аргу­
мента от парадигмы к проблемам ценности, допускает все же
применимость его к проблемам, подобным этим. Ср. «Essays in
Conceptual Analysis», ed. Flew, 1956, p. 132. Ср. также «Use and
Meaning», «The Cambridge Journal», 1951.
88
И т. д. Эти модели, хотя они в действительности есть
весьма упрощенные оценки того, как мы применяем слово
«знать»,— а они вовсе не предназначались для подоб­
ной оценки,— дают основания для выбора, который
должен быть сделан, и одно из этих оснований, безуслов­
но, лучше других. Задача философии состоит в том,
чтобы оценить соперничающие достоинства этих «моде­
лей», если нам необходимо называть их таковыми, а не
аннулировать их все на основании того факта, что они
являются упрощенными и общими. Все интересные идеи
(даже интересные идеи самой лингвистической филосо­
фии) представляются, несмотря па отречения, упрощен­
ными и общими. Их достоинства как моделей—вот что
имеет значение. То, что они служат моделями, не имеет
отношения к делу,' и это неизбежно.
Лингво-философские ответы на проблему познания,
согласно которым слово «знать» применяется весьма
разнообразно или употребляется для того, чтобы выразить
гарантию истинности утверждения со стороны говоря­
щего, не имеют отношения к затронутым вопросам (даже
если они в известной степени и верны) и выявляют у
тех, кто придерживается таких теорий, удивительную
способность к неправильному пониманию того, в чем
состоит проблема, и/илп предпочтение наиболее три­
виальной из возможных ее интерпретаций.
. (2) Описания того, «как мы употребляем слова», яв­
ляются только нейтральными.
Философы старого типа вообще начинают с указания
на то, какие понятия они собираются употреблять, и с
выдвижения причин, почему эти понятия являются ос­
новополагающими для их мысли.
Лингвистические философы со своей стороны выдают
себе carte blanche1 на применение всех понятий со­
временного обыденного употребления без оправдания
и без ограничения. Не являются ли обыденные употреб­
ления, которые должны быть описываемыми фрагмента­
ми словесного поведения, действиями в публично
разыгрываемых языковых играх? И при описании мира,
в котором эти действия имеют место, и при описании
самих по себе этих действий не явлйются ли обыденные

1 Carte blanche (франц.) — «чистый лист», полная свобода

действий, неограниченные полномочия.— Ред.
89
понятия, обыденное употребление которых гарантирует,
что они «имеют применение», как раз таким типом поня­
тий, который не требует оправдания? И наоборот, не сле­
дует ли оправдывать и объяснять с их помощью рассмат­
риваемые в качестве общих все новые понятия?
Круг замкнут. Процедуры, так же как и критерии
для их начала и завершения, гарантируют, что результа­
ты будут подтверждать предрасположенность к тому,
чтобы считать мир таким, каким он кажется, и к приме­
няемым понятиям.

3. ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ
Появление лингвистической философии предвеща­
лось Витгенштейном в его «Логико-философском трак­
тате» (6. 53):
«Правильным методом философии был бы следующий:
не говорить ничего, кроме того, что может быть ска­
зано,—следовательно, кроме предложений естествозна­
ния, то есть того, что не имеет ничего общего с фило­
софией, и затем всегда, когда кто-нибудь захочет ска­
зать нечто метафизическое, показать ему, что он не дал
никакого значения некоторым знакам в своих предло­
жениях. Этот метод был бы неудовлетворительным для
нашего собеседника — он не чувствовал бы, что мы учим
его философии, но все же это был бы единственный
строго правильный метод.
6. 54. Мои предложения поясняются тем, что тот, кто
понял меня, в конце концов уясняет их бессмысленность,
если он поднялся с их помощью на них — выше их (он
должен, так сказать, отбросить лестницу, после того как
он заберется по ней наверх). Он должен преодолеть эти
предложения, лишь тогда он правильно увидит мир.
7. О чем невозможно говорить, о том следует мол­
чать» *.
То, что Витгенштейн говорит здесь о «правильном
методе в философии», ему явно не удается осуществить
в своем «Логико-философском трактате», где он не огра­
ничивается высказыванием о вещах, которые не имеют
ничего общего с философией, а лишь выявляют недоста­
1 Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат, Изда­
тельство иностранной литературы, 1958, стр. 97.
9Q
ток смысла в философских утверждениях. Наоборот, он
произносит множество чрезвычайно характерных и явно
философских предложений, бессмысленных с его собст­
венной точки зрения, и затем, сообщая то или другое
при их помощи, отрекается от них. Это и было извест­
ным «отбрасыванием лестницы», по которой он взобрал­
ся наверх.
В той мере, в какой метод, намеченный выше, дей­
ствительно является определяющим признаком лингви­
стической философии, заключительные заметки в конце
«Логико-философского трактата» оказались на самом
деле пророческими. Лестницы больше не видно, и ее
больше не признают. Иногда от нее открыто отказывают­
ся. Я убежден, однако, что лестница теперь снова вво­
дится незаметно и/или предполагается; она одна дает
цель π оправдание деятельности, которая единственно
теперь практикуется. «Лестница» представляет собой,
конечно, ряд взаимно подкрепляющих друг друга доктрин
о мире, о языке и о философии: теория здравого смысла
о мире, функциональная или игровая теория языка,
философские теории патологии, умерщвления или про­
филактики.
Без ряда мнений, основополагающих моделей или
т. п., являющихся не чем иным, как отвергаемой «лест­
ницей», практика, деятельность, признаваемая в качест­
ве лингвистической философии, лишается каких-либо
правил или критериев — критериев для начала или за­
вершения тераь этической деятельности, правил, опре­
деляющих, что считать, а что не считать ходом в процес­
се игры.
Лестница пока остается, только она оказывается слег­
ка замаскированной.
В одном смысле лингвистическая философия есть
осуществление программы «Логико-философского тракта­
та» — постольку, поскольку она говорит о вещах, «кото­
рые не имеют ничего общего с философией», с тем чтобы
выявить невыразимые истины относительно невозможно­
сти философии и отношения мира к языку. В другом
смысле лингвистическая философия так, как она раз­
вивалась Витгенштейном в последние годы жизни и его
последователями и преемниками, представляет собой от­
каз от доктрины «Логико-философского трактата». «Фи­
лософские исследования» («Philosophical Investigations»)
W
являются одновременно и дополнением, и отрицанием
«Логико-философского трактата». Дополнением в том
смысле, пто лигвистическая философия перенимает уче­
ние, согласно которому ничто не может быть высказано
за пределами собственно языковой игры: ничего нельзя
сказать, например, о ее общих условиях или о ее отно­
шении к реальности. Нельзя говорить, выходя за пределы
всякой речи; и, следовательно, поскольку это именно то,
что философия, по предположению, могла бы говорить,
то не существует ничего, что философия может сказать,
но она может делать или показывать вещи. Эта идея, бу­
дучи программной в «Логико-философском трактате»,
является действительной процедурой большей части
«Философских исследований», которые, таким образом,
выполняют то, что было обещано в более ранней работе.
В другом смысле, однако, «Философские исследова­
ния» представляют собой отрицание того, что утвер­
ждается в «Логико-философском трактате». В р. иней
работе утверждалось, что правильная языковая игра, сне
которой осмысленное рассуждение невозможно, является
единственной в своем роде. Более поздняя точка зрения
заключается в следующем: ни одна языковая игра не
имеет п не может иметь такого преимущества; ни один
язык 'не может иметь свойства, приписываемые необхо­
димому языку в «Логико-философском трактате»; мно­
гообразие возможных форм, компромиссы с конкретными
целями и обстоятельствами являются существенным
признаком языка, а не искажением его подлинной при­
роды. Все сказанное о языке является случайным,
за исключением, быть может, некоторых деталей, а
именно отрицания абсолютности индивидульного язы­
ка (который был бы некоторого рода первичным,
основополагающим и, следовательно, абсолютным видом
языка, если бы это было возможно) или его превосход­
ства.
Сущность собственно лингвистической философии
заключается в отрицании возможности выхода за пре­
делы языка, в утверждении случайностной, натуралисти­
ческой, плюралистической точки зрения на язык.
Различие между программой «Логико-философского
трактата» и реальной более поздней практикой состоит
в том, что утверждения, употребление которых Вит­
генштейн рекомендовал в качестве программы в своем
92 '
трактате, являются «предложениями естествознания»,
тогда как теперь эту роль фактически отводят предложе­
ниям «обыденного языка».
В реальной практике лингвистической философии
редко, если это вообще когда-либо бывает, предложения
естествознания высказываются в процессе разъяснения
кому-либо таким образом, что ему «не удается придать
смысл» какому-то выражению. И это не следует объяс­
нять (по крайней мере полностью) тем, что некоторые
лингвистические философы не знакомы с многими пред­
ложениями естествознания.
Действительное объяснение более существенно.
В «Логико-философском трактате» все правильные
предложения мыслятся как предложения одного про­
стого вида. Атомарные предложения рассматриваются как
отражающие атомарные факты — понятие, которое пред­
ставляет собой образное гипостазирование того факта,
что коммуникация требует некоторого сопутствующего
изменения между двумя сообщающимися центрами, а
познание традиционно рассматривалось как коммуника­
ция между фактом и разумом (или, как у Витгенштейна,
между фактом и языком). Тогда неатомарные предло­
жения рассматриваются просто как повторения, комби­
нации и отрицания атомарных предложений, построенные
из них и всецело обязанные им своей истинностью или
ложностью. Предложения естествознания мыслятся как
предложения именно такого типа, несмотря на свой
внешний вид. Существуют довольно сильные аргумен­
ты 1 против такого взгляда на пауку.
Витгенштейн сознавал, что обыденный язык даже
не выглядят^ так, как будто бы он соответствует этой
модели, но в период написания «Логико-философского
трактата» он не придавал этому большого значения.
Он коротко комментирует это:
«Человек обладает способностью строить язык, в кото­
ром можно выразить любой смысл, не имея представле­
ния о том, как и что означает каждое слово,— так же
как люди говорят, не зная, как образовывались отдель­
ные звуки.
Разговорный язык есть часть человеческого организ­
ма, и он не менее сложен, чем этот организм.

1 Ярко изложенные профессором К. Р. Поппером.

93
 Для человека невозможно непосредственно вывести
логику языка.
Язык переодевает мысли. И притом так, что по внеш­
ней форме этой одежды нельзя судить о форме пе­
реодетой мысли, ибо внешняя форма одежды образуется
совсем не для того, чтобы обнаруживать форму тела.
Молчаливые соглашения для понимания разговорного
языка чрезмерно усложнены» (4.002) ’.
В «Логико-философском трактате» Витгенштейн по­
лагал, что обыденный («разговорный») язык является
маскировкой реальной логической формы, единственной
в своем роде и основной языковой игры или системы,
играемой между языком и реальностью или чело­
веком и реальностью. Несомненно, что маскировка прак­
тически приносит мало вреда, но следует иметь в виду,
что она существует. Отклонения от осмысленности, фи­
лософские псевдопредложения были, однако, отклоне­
ниями не от обыденного языка, а от логического каркаса,
который, как утверждалось, лежал в их основе. (Витген­
штейн, по-видимому, не задавался вопросом в период
написания своего трактата, как можно вообще отличить
безобидную маскировку разговорной речи от философ­
ского предложения, в котором не удается придать смысл
некоторым знакам. При условии того факта, который
он подчеркивает, а именно что «соглашения... чрезвы­
чайно усложнены», следует полагать, что никогда нельзя
быть уверенным, сталкиваемся ли мы с очень усложнен­
ным соглашением или с выражением, которому недо­
стает смысла.)
С точки зрения его позднего учения в «Логико-фи­
лософском трактате» допускается огромная ошибка, а
именно предположение, что игралась и может играться
только уникальная языковая игра. Все разнообразие,
находимое в реальной жизни языка, представляет собой,
согласно трактату, только «чрезвычайно усложненные
молчаливые соглашения». Этим «чрезвычайно усложнен­
ным молчаливым соглашениям», запрятанным в подте­
зисы, отстоящие на три десятичных знака от основного
аргумента «Логико-философского трактата» 12, было суж­
1 Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат, стр. 44.
2 Все предложения в «Логико-философском трактате» прону­
мерованы; десятичные дроби указывают мысли, которые являются
вспомогательными по отношению к основным мыслям,— так что
94
 дено стать краеугольным камнем · повой и мессианской
философии.
Ошибка «Логико-философского трактата», на обличе­
ние и исправление которого тратит свое время поздняя
лингвистическая философия, заключается именно в этом
понятии уникальной логической структуры, лежащей в
основе всякого рассуждения. В обыденном рассуждении
не следует видеть усложненные соглашения о лежащем
в его основе каркасе, но надо рассматривать его так, как
оно есть, как оно применяется в жизни. Это нечто,
о котором устанавливались молчаливые соглашения, яв­
лявшиеся Искаженной видимостью, теперь рассматривается
не как субстрат, а как мираж и как ключ к патологии
языка, другими словами, к старой философии.
В известном смысле диагноз здесь тот же самый:
философские предложения — это такие предложения, кон-
ституентам которых не придан смысл. Но способ, кото­
рым «придается смысл», представляется теперь иначе:
путем применения и большого разнообразия применений,
а не путем «прикрепления» к «атомарным» составным
частям мира, какими бы они ни были. Следовательно, бес­
смысленные предложения не те, которые отклоняются
от приписываемого им субстрата, а, наоборот, те, кото­
рые, будучи введены в заблуждение миражом субстрата,,
отклоняются от обыденного языка.

4. ЛОГИЧЕСКИЙ АТОМИЗМ

Некоторые общие черты учения «Логико-философ­

ского трактата» уже указывались, особенно те, которые
имеют отношение к преобразованию ранних взглядов
Витгенштейна. К их числу относится прежде всего идея,
что существует образцовая «логическая форма», основ­
ной способ говорить о вещах, который только и дости­
гает цели при отнесении к реальности, так что другие
способы выражения, особенно пестрые и неточные спо­
собы естественных языков, являются лишь искаженны­
ми и замаскированными его вариантами ].
чем больше десятичных знаков имеет номер предложения, тем
дальше отстоит предложение от основного тезиса.
1 Более полное обсуждение этого вопроса см. J. О. Urmson,
Philosophical Analysis, Ôxford, 1956.
95
 Вероятно, Может, потребоваться Несколько более пол­
ный очерк логического атомизма. Основная мысль, кото­
рая лежит в основе логического атомизма, та же, что и
мысль, лежащая в основе обыкновенного физического
атомизма: вещи делимы на части, однако деление не
может проводиться до бесконечности — где-то необходи­
мо остановиться (ср. «Логико-философский трактат»,
2.021), в противном случае ничего не существовало бы1.
Логический атомизм применяет эту идею к знанию и
языку. Должны существовать элементы, из которых по­
строено знание и осмысленная речь.
Второе понятие, входящее в основную модель, при
помощи которой осмысливается логический атомизм,—
понятие, выступающее особенно рельефно в версии Вит­
генштейна,— это то, что я буду называть идеей сопут­
ствующего изменения2. Эта идея, проста и убедительна,
а именно: познание предполагает взаимодействие между
познающим и познаваемым объектом, или — с точки
зрения языка — взаимодействие между предложением и
описываемым им состоянием дел. Эта идея в той или
иной форме лежит в основе множества теорий познания
и, быть может, оправданна: познание есть познание чего-
то. Познающий (или язык) должен как-то изменяться в
соответствии с тем, что познается.
Простейшим вариантом сопутствующего изменения
является, я полагаю, воздействие (impact). В самом
деле, некоторые теории познания разрабатываются с
точки зрения воздействия. Они смотрят на познание как
на воздействие, производимое случайным объектом па
разум пли сознание, плюс отметка, оставленная этим
воздействием.

1 Строго говоря,- это не соответствует точке зрения Витген­

штейна в его трактате, где он говорит: «Даже если мир беско­
нечно сложен, так что каждый факт состоит из бесконечного
числа атомарных фактов и каждый атомарный факт из бесконеч­
ного числа объектов,— даже тогда должны быть даны объекты и
атомарные факты» (4.2211); иными словами, его атомизм основы­
вается исключительно на идее делимости, а не на идее неизбеж­
ности ее завершения.
2 Я предпочитаю это выражение «изображению» («picturing»)
или «отображению» («mirroring») — выражениям, обычно приме­
няющимся и имеющим неблагоприятные ассоциации, в дальней­
шем — и без какой-либо необходимости — ослабляющим доводы
в пользу теории, которую они намереваются выражать.
96
 Эта отметка отражает объект или ситуацию, так ска­
зать, в иной среде. Витгенштейн в «Логико-философском
Трактате» разработал это положение несколько более пол­
но в области языка и реальности. Он не касался, во вся­
ком случае непосредственно, того, как познают, самого
по себе воздействия, а занимался, скорее, тем, как ос­
мысленно утверждают нечто, параллелизмом, природой
отношения значения. Тем не менее его точка зрения
имела очевидные следствия для теории познания, а
именно, что знание, которое не отражает, всегда построе­
но из атомов, которые отражают.
«4.01. Предложение — образ действительности... 4.014.
Граммофонная пластинка, музыкальная мысль, партиту­
ра, звуковые волны — все это стоит друг к другу в том
же внутреннем образном отношении, какое существует
между языком и миром» '.
Как можно видеть, Витгенштейн разработал идею в
стиле отражательной теории значения и языка. В изве­
стном смысле, эта идея правильна, и она действительно
явилась одной из основ теории коммуникации: код мо­
жет только передавать информацию относительно того
же самого количества возможных объективных альтер­
натив, как и число всех альтернативно возможных сооб­
щений... (и тогда о нем можно сказать, что он отражает
их). Какое-либо большее богатство в мире не может
быть им выражено. С другой стороны, любое большее
богатство в коде (то есть большее число знаков, чем
необходимо для множества альтернативных сообщений,
ікоторые должны быть выражены им) излишне.
Нетрудно представить себе «язык», который иллю­
стрировал бы это положение: в качестве примера может
служить железнодорожный семафор. Его положение из­
меняется («отражает») в соответствии с тем, находится
ли поезд на линии или нет и т. д. Трудности, с кото­
рыми сталкивается логический атомизм, появляются бла­
годаря тому, что обычно ищут не ограниченный язык для
•ограниченной цели, но всеохватывающий, основной
.'язык, описывающий мир — и, по-видимому, не опускаю­
щий ничего — и включающий все осмысленные рассуж­
дения. Более того, научная теория, имеющая в конце
концов только очень отдаленное отношение к конкрет-

1 Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат, стр. 45.

7 Слова и вещи Р7
ным фактам, должна каким-то образом рассматриваться
как сокращенная, стенографическая запись абсолютно­
го базисного языка, неисчислимые маленькие атомарные
щупальца которого прилипают наподобие моллюсков
каждый к соответствующему ему маленькому атомарно­
му факту в мире, «отражаемом» этой теорией.
Интересно хотя бы приближенно наметить, почему
в это время должны были воскреснуть атомистические
теории и почему они должны были иметь «логический»
облик, который они имели. Частично это была реакция
против холизма Брэдли и связанной с ним нереалисти­
ческой картины мира. Атомизм кажется более реалисти­
ческим, хотя он и менее утешителен, чем взгляд, со­
гласно которому мир есть своего рода все заполняющее
бланманже, как Рассел однажды назвал Абсолют. В не­
котором отношении это было новым утверждением эмпи­
ризма. Атомизм почти неизбежно предполагает эмпи­
ризм: образ «построения из составляющих частей», когда
он применяется к познанию, естественно, предполагает
приоритет индивидуального наблюдения перед всеохваты­
вающей теорией.
Помимо восстановления реалистического мировоззре­
ния и эмпиризма, логический атомизм был стимулиро­
ван определенными успехами в логике. Холизм Брэдли
в качестве одной из свох опор имел квазилогическую
доктрину «нереальности отношений»: по-видимому, воз­
можно подвергнуть критике эту доктрину и, стало быть,
холизм с помощью новой логической записи и соответ­
ствующего логического учения, которое, по независимым
причинам, включает «высказывания об отношениях»
(в противоположность традиционной логике, обслуживаю­
щей только субъектно-предикатные высказывания).
Новые усовершенствования в логике стимулировали
философию логического атомизма также и другими пу­
тями. Само существование эффективной и стимулирую­
щей мысль новой системы записи способствовало выра­
ботке пограммы построения общей схемы языка. Как
говорит Рассел в своем введении к «Логико-философско­
му трактату»: «Этот взгляд (что невозможно говорить
ничего о мире в целом.— Э. Г.) мог первоначально быть
подсказан системой записи, и если это так, то это сви­
детельствует в его пользу, так как хорошая система за­
писи обладает такой утонченностью и так стимулирует
98
мышление, что кажется временами почти что живым
учителем» 1.
Новая логическая система записи и учение дали
также место для новой точки зрения на статус логики и
математики, которая не делает их больше камнем
преткновения для эмииристско-атомистической теории по­
знания. Система записи облегчила также построение эм-
пиристской теории познания, не подверженной, как это
было с другими, нападкам за то, что она отрицает суж­
дения или предложения.
Другим важным фактором явилась так называемая
теория типов, учение, преодолевшее некоторые трудно­
сти в логике исключением определенных типов выра­
жений как бессмысленных. Это предполагало возмож­
ность проведения границ значимого, а не границ позна­
ваемого, как это обычно имело место в философии и пред­
определило существенную особенность как логического
атомизма, так и последующих форм лингвистической фи­
лософии.
Эти факторы, а может быть, и другие, способствовали
появлению философии, основным образом которой было
знание — пли, скорее, в данном случае, лингвистическое
выражение знания, неотделимое от его содержания,—
раздробленное на элементарные составляющие части, не
оставляющие места ни для чего другого, что не построе­
но из этих частей. Кроме того, эти части соединялись
друг с другом и внутренне организовывались при помо­
щи приемов, удобно выражаемых развитой к тому вре­
мени системой записи математической логики. Это, кста­
ти, открыло путь для дуалистического взгляда на основу
познания — дуализм, давно ассоциируемый с эмпириз­
мом,—как или всецело данного, или всецело сфабрикован­
ного человеком: фактическая истина оказалась опреде­
ляемой (очень) жесткой действительностью, тогда как
формальная и необходимая истина рассматривалась как
нечто, полученное изнутри, сконструированное и ничем
нс обязанное действительности. Истина последнего ти­
па оказывалась полностью рациональной (intelligible) —
она ухитрялась быть истиной в конечном счете, не вы­
сказывая чего-либо, но только предоставляя каркас, в

1 Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат, стр. 21.

7* 99
котором нечто высказывалось. Основа фактической
истины, с другой стороны, была лишена таинственности,
так как таинственность сделалась настолько непрони­
цаемой, что оказалась вне всяких сомнений: факты яв­
ляются просто тем, чем они являются, они не могут
быть объяснены. То, что обычно называется объясне­
нием, в действительности оказывается не чем иным, как
удобным подытоживанием или сокращением многих фак­
тов. (Этот аспект логического атомизма, дуалистический
способ делать знание понятным, сохраняется в так назы­
ваемом собственно логическом позитивизме.)
Два понятия дают, таким образом, ключ к природе
мира: понятие отражения и понятие части-и-целого.
И язык, и мир разбиваются на части; и их элементар­
ные части отражают друг друга. Это все.
Логико-атомистическая точка зрения на мир и язык
ставит многие проблемы; некоторые из этих проблем
технические, и не все они имеют отношение к нашему
рассуждению. Важно, однако, выделить некоторые труд­
ности и характерные черты, которые либо восприни­
маются поздней лингвистической философией, либо спо­
собствуют развитию, ведущему к разработке этого на­
правления.
Может оказаться совершенно ошибочным приспособ­
ление физических аналогий (разделение вещи на части
и отражение или сопутствие) и их некритическое при-
мнение к чему-то радикально отличному, а именно к
единицам коммуникации или значения. Может быть так­
же нечто ошибочное в рассмотрении высказываний вне
всякой практической отнесенности и употребления. И ес­
ли утверждения, составляющие теорию логического ато­
мизма, рассматривались не как соперники науки, то чем
же они тогда были? Как они должны были дополнять
или вытеснять истины науки и повседневной жизни?
Логический атомизм сталкивается также с трудно­
стями более специального порядка.
Одной из наиболее заметных трудностей для логи­
ческого атомизма было нахождение и опознание атомов,
будь это атомы в языке или атомы в реальности, кото­
рые должны были бы быть основами предполагаемой пи­
рамиды познания или утверждения. Может быть, ато­
миста и не должно беспокоить, что он не сразу находит
свои атомы. Тем не менее в конце концов, как сообщил
100
Дж. Э. Мур \ то обстоятельство, что атомарное пред­
ложение никогда не было найдено, что никто еще не
ухитрился придумать его правдоподобный пример, на­
доело теоретикам языка, утверждавшим, что в конечном
счете язык составляется из атомарных предложений.
Хотя па первый взгляд логический атомизм кажется бо­
лее реалистической доктриной, чем холизм Брэдли, с
течением времени учение, утверждающее, что и рассуж­
дение, и мир составляются из конституентов, которые
никогда не могут быть обнаружены, также кажется не­
реалистическим. Это был, очевидно, провал попытки
найти атомы плюс провал попытки дать правдоподобную
оценку того, как научное и обыденное рассуждение
строится из предполагаемых атомов, что вместе взятое
разрушает уверенность в логико-атомистической картине
мира и «редукционистской» философской программе,
которая была связана с ней и со сходными философски­
ми теориями.
Вторая трудность, с которой сталкивается логический
атомизм, близка к первой. Предполагаемые познаваемые
атомы мира, относительно которых постулируется их со­
ответствие элементарным атомам языка, было не просто
трудно обнаружить, опознать и правдоподобно описать,
они, кроме того, имели метафизический вид. Трудно про­
тивиться впечатлению, по крайней мере окинув взглядом
прошлое, что они являются просто некоторого рода удво­
ением предполагаемого лингвистического атома, выдума­
ны, как его тень.
Упомянутые нами особенности атомизма привели к
реакции. Посмотрим теперь на Некоторые другие особен­
ности, которые, хотя, возможно, и в преобразован­
ном виде, были восприняты поздней лингвистической
философией. Одним очевидным следствием логико-атоми­
стической картины языка были решительные ограниче­
ния возможного значения. Например, если всякая речь
представляет собой либо атомарные предложения, либо
их конъюнкции, либо сокращения, то какое же основа­
ние остается для утверждения, скажем, что всякая речь
состоит из атомарных предложений? Другими словами,
логический атомизм не оставляет места для доктрины
логического же атомизма или любого другого философ-

1 «Mind», 1954.
101
ского учения, касающегося такого вопроса. Едва ли
можно ожидать, что авторов логического атомизма бу­
дет беспокоить исключение других направлений филосо­
фии: на самом деле, это кажется лишь достоинством
данного учения. Но то, что исключается утверждение
самого логического атомизма, представляет определен­
ную трудность. Витгенштейн решил эту трудность при
помощи известного приема с лестницей, которую он от­
бросил в конце своего «Логико-философского трактата».
Лестница должна была быть отброшена после того, как
она послужила своей цели; другими словами, «Логико­
философский трактат» сам был объявлен лишенным зна­
чения посредством содержащегося в нем критерия значи­
мости.
В «Логико-философском трактате» встает также про­
блема в связи с «формальными понятиями». Идеалом
«Логико-философского трактата» было отражение, или,
как я предпочитаю формулировать, язык рассматривал­
ся как сопутствующее изменение символической систе­
мы и реальной системы. Но, чтобы описать символиче­
скую систему, Витгенштейн должен был употреблять
определенные термины или понятия, которые сами по
себе не отображали какую-либо одну вещь в мире и не
изменялись вместе с ней, — такие термины, как «вещь»,
«факт», «отношение», называемые им в трактате «фор­
мальными понятиями». Они указывают места, на кото­
рых могут стоять в атомарных предложениях реальные
термины, нечто отображающие. Но необходимость иметь
формальные понятия и интересный способ, которым они
отличаются от того, что Витгенштейн затем рассматри­
вает как реальные понятия, явились ключом к важной
истине, а именно: для того, чтобы говорить, требуются
понятия совершенно разных типов. В различии между
формальными и подлинными понятиями в «Логико-фило­
софском трактате» и в необходимости этого различия
можно увидеть зерно более поздней доктрины полимор­
физма, дифференциации и многообразия категорий линг­
вистических функций.
Логический атомизм столкнулся и с другой трудно­
стью, которая связана с существованием людей и умов.
Трудность возникает следующим образом. Состояние дел,
описываемое в высказывании, согласно которому Джон
полагает, что кот находится на коврике, не может лег­
102
ко быть интерпретировано как простая конъюнк­
ция двух или более атомарных предложений, так как
одно из требований логико-атомистической картины со­
стояло в том, чтобы все атомы были совершенно незави­
симы друг от друга (что любое одно истинное атомарное
предложение может быть замещено любым другим ис­
тинным атомарным предложением или ложное — лож­
ным, и все при этом остается тем же самым, и особен­
но истинность сложного выражения как целого). Когда,
с другой стороны, положения приобретают то, что назы­
вается пропозициональными установками, то есть когда
о предложениях говорят как о таких, в которые люди
или верят, в которых сомневаются или которые предпо­
лагают, они теряют свою независимость. £ак как, хотя
и истинно, что Джон считает, что кот находится на ков­
рике, и истинно, что кот находится на коврике, и верно,
что собака находится в конуре, мы не можем подставить
«собака находится в конуре» вместо «кот находится на
коврике» и быть уверенными, что результат останется
истинным, поскольку вполне возможно, что Джон не по­
лагает, что собака находится в конуре (даже хотя она
и находится там). Это показывает на нечто весьма важ­
ное, а именно на то, что иногда по крайней мере такие
предложения как «кот находится па коврике», по-види-
мому, не входят в большие комплексы как независимые
атомы, замещаемые другими истинными предложениями
без воздействия на целое.
Витгенштейн рассматривает эту трудность в своем
трактате очень кратко, схематично указывая на бихе­
виористское решение. Сложные высказывания вида, что
кто-то думает о чем-то, были интерпретированы как ва­
рианты утверждения, что некто высказывает нечто.
(В связи с этим не возникает, по-видимому, трудности:
тот факт, что некто говорит нечто, может быть интер­
претирован как более или менее сложное описание его
физического состояния.) Этот , интерес к истолкованию
утверждений о состояниях ума и о пропозициональных
установках перешел из «Логико-философского трактата»
в лингвистическую философию и дал пищу одному из
ее главных направлений в исследованиях — философии
ДУ-ха.
Интерес к этой теме был, конечно, позже усилен дру­
гими факторами. Теория духа как деятельности шла
103
рука об руку с деятельностной, или функционалистской,
теорией языка, и обе они усиливали друг друга. И та и
другая дают объяснение того, почему вообще нс должны
допускаться собственные предположения логического
атомизма — предположения о том, что знание всегда
должно быть параллелизмом факта и предложения или
отображением (так как речевые акты суть акты, а не
отображения). От потребности показать сопоставимость
пропозициональных установок с логико-атомистической
картиной пришли к потребности интерпретировать их та­
ким образом, чтобы показать, что логический атомизм
не должен быть во что бы то ни стало на первом месте.
Затем возникла потребность показать, что мнение и зна­
ние не связаны с атомарными и сложными высказыва­
ниями, но, что, наоборот, возможно интерпретировать
знание и мнение бихевиористским способом, вполне об­
ходящимся без элементарных кирпичиков, логических
атомов, на которых настаивает логический атомизм, в
качестве «объектов».
Существует, наконец, несколько более общая, более
распространенная трудность, с которой сталкивается ло­
гический атомизм. Где в его схеме можно найти уголок
для человеческого мира ценностей, для этики, эстетики,
религии и т. д.? Эта форма логического атомизма отве­
чала атомарным информациям об опыте, она отвечала
формальному познанию математики (хотя и придавала
ему несколько унизительный статус тавтологии). Она
отвечала косвенным образом и науке, как выводимой из
этих первых двух классов. Она отвечала некоторым ви­
дам повседневной речи, как усложненным тонким согла­
шениям, компромиссам, осуществляемым с практически­
ми целями. Но где в этом обширном накоплении малень­
ких зерен разъединенных фактов остается место для
некоторых неуловимых особенностей мира, которые, по­
видимому, привносят в него интерес и ценность? Для
многого из того, что придает богатство и полноту жизни,
по-видимому, здесь вообще не остается места. Как дол­
жны рассматриваться потусторонность или таинство —
как полная бессмыслица или как мистицизм? Или, как
говорил Витгенштейн, как и то и другое? Изгнание важ­
ной части человеческого рассуждения из области значи­
мого или, во всяком случае, из области точного рассуж­
дения было перенято у логического атомизма логиче-
104
скіім позитивизмом, и именно это прежде всего придало
ему известность. Этот недостаток, если его вообще мож­
но назвать недостатком, был исправлен лингвистической
философией, которая в этом отношении выступила и
против логического атомизма, и против логического пози­
тивизма и восстановила иа своих местах все разнооб­
разные виды человеческой деятельности и употреблений
языка, хотя и сделала это, как я постараюсь показать,
чрезвычайно сомнительным образом.

5. ЛОГИЧЕСКИЙ ПОЗИТИВИЗМ
Логический позитивизм, как он, например, излагает­
ся в работе «Язык, истина и логика» А. Дж. Айера, —
это система, очень похожая на логический атомизм «Ло­
гико-философского трактата», но более ясная, менее дра­
матичная и менее афористичная. Логический позитивизм
отличается от логического атомизма также некоторыми
моментами доктрины. В логическом позитивизме нет
мрачного учения о невыразимости. Вместо этого он рез­
ко критикует как «бессмыслицу» все, что переступает
пределы значения, определенные им, и не делает попыт­
ки говорить об этом. Его основное отличие от логиче­
ского атомизма состоит, может быть, в том, что он в
большей степени является — пли стремится быть —
учением о языке, а не о мире.
В «Логико-философском трактате», как мы видим,
очень много говорится о структуре фактов, так же как
и о структуре предложений, и создается впечатление,
что мир заполнен некой невидимой замаскированной се­
тью или некоторой основополагающей структурой. Логи­
ческий позитивизм пытается объявить вне закона — и
избежать — умозаключений от структуры языка к струк­
туре мира. (С другий стороны, логический позитивизм
для того, чтобы завершить свою теорию языка и чтобы
объяснить логику выражений о материальных объектах,
включает феноменализм — взгляд, согласно которому,
грубо говоря, ощущения являются материалом, из кото­
рого му «конструируем» материю. Вследствие этого по
меньшей мере кажется, что он дает нам также теорию
мира, — мира, в'конечном счете составленного из «чувст­
венных данных».)
105
 Из всех направлений или стилей мысли, предшеству­
ющих лингвистической философии или связанных с ней,
идеи и название логического позитивизма оказали наи­
большее воздействие на непрофессиональную образован­
ную публику; и, может быть, справедливо следую­
щее: в то время как другие комплексы идей в конечном
счете имеют тенденцию быть философией философа,
комбинациями тем, зависящими от частных историче­
ских ситуаций, в которых находились те или иные мы­
слители, результатом соединений частных влияний и т. д.,
логический позитивизм со своей стороны является убе­
дительным и изысканным выражением одного из наи­
более типичных и паиболее глубоких, так сказать, воз­
можных мировоззрений человека. Логический позити­
визм — это радикальный эмпиризм, сформулированный
как учение о языке и значении.
Воздействие, которое логический позитивизм оказал
на широкую образованную публику, имело своим след­
ствием то, что его название стало применяться неспециа­
листами « целой группе философских течений, а не только
к логическому позитивизму в собственном смысле. Такое
употребление этого термина теперь настолько утверди­
лось в журналистике и вообще повсюду, что, наверное,
бесполезно стараться изменить его. На возникающую в
результате путаницу, если это путаница, весьма него­
дуют лингвистические философы, которые считают чрез­
вычайно важным различие между их собственным уче­
нием и предшествующим ему учением логического по­
зитивизма. Технически они правы, настаивая на том,
что здесь имеет место различие, в то время как широкая
публика в определенных отношениях также права, иг­
норируя это различие. С точки зрения общих целей
человечества это различие не оказывается таким уж
важным. Кроме того, хотя лингвистические философы и
отрицают это, посылки логических позитивистов исполь­
зуются весьма существенным образом для поддержки, там
где это необходимо, взглядов лингвистической философии
(особенно когда должна быть исключена некоторая мета­
физическая альтернатива). По общему признанию, для
лингвистической философии равным образом существенно
иметь технические средства (как она их и имеет на самом
деле) для того, чтобы избегать учения логического пози­
тивизма и игнорировать его, когда оно этого заслуживает
106
 (особенно когда необходимо не исключать некоторый
действительно применяемый класс выражений, который
приходит в несоответствие с позитивистской моделью).
Логический позитивизм имел в известной мере скан­
дальный успех. В сущности, это чрезвычайно простое
учение. Оно сводится к утверждению, что все знание,
или, в лингвистической формулировке, осмысленная
речь, состоит из двух видов: во-первых, из сообщений о
фактах опыта, претензии которых на истину заключа­
ются исключительно в том, что факты поддерживают их;
и, во-вторых, из логики, интерпретируемой как следствия
исчислений в системах с конвенционально установлен­
ными правилами. Эту дихотомию и рассеивающий таинст­
венность диагноз естественнонаучной и математической
истинности логический позитивизм разделяет с логиче­
ским атомизмом. Другая идея, которая также разделяет­
ся ими обоими, — это отрицание, исключение всего, что
находится вне этих двух категорий, из области знания
пли значения.
В отношении логического позитивизма больше всего
бросается в глаза определенный порыв. Логический по­
зитивизм выглядел как философия, которая оправдывала
бросающийся в глаза огромный успех естествознания и
одновременно давала жесткий, но необходимый диагноз
о бесплодии традиционной философии, религии и т. д.
Наибольшее значение имели, быть может, именно ого не­
гативные аспекты, его отрицание этических, эстетиче­
ских, религиозных и других аспектов человеческого рас­
суждения, исключение этого типа высказываний из об­
ласти определенного значения. Такое жестокое законо­
дательство ассоциируется в мнении широкой публики
прежде всего с логическим позитивизмом, и это справед­
ливо. (Одна цз причин нынешнего или недавнего приня­
тия и успеха лингвистической философии заключается в
ее претензии на то, чтобы отменить это жестокое зако­
нодательство, вернуть все, что душе угодно, на старое
Место, но проделать все это так, чтобы выглядело оно столь
же практично — или, скорее, даже более практично,— чем
в предшествовавшем логическом позитивизме.)
Учение логического позитивизма состоит в извест­
ном принципе верификации. Вероятно, справедливо бу­
дет сказать, что все другие положения логического по­
зитивизма являются следствиями этого принципа, Точ­
107
ная формулировка верификационного принципа стала, со
временем и под влиянием попыток преодолеть различ­
ные возражения, затяжным, запутанным и требующим
специальных познаний делом '. Но эти технические де­
тали не интересуют нас, что же касается лежащей в ос­
нове идеи, то она чрезвычайно проста (и от этого ничуть
не хуже).
Эта идея такова: утверждение может обладать зна­
чением либо благодаря тому, что оно сообщает о мире
нечто верифицируемое, либо благодаря тому, что оно
следует из значений слов, встречающихся в нем. Третьей
возможности не существует. Формула, которац не может
быть проверена ни наблюдением мира, ни путем дедук­
ции из наших определений, не имеет смысла.
Почему логический позитивизм производил впечатле­
ние верного учения?
В его основе лежит определенная модель. При нали­
чии этой модели данные взгляды неизбежны. Трудно так­
же усмотреть, каким образом можно избежать самой мо­
дели.
Мысль любого разума, сталкивающаяся с миром, ко­
торый он познает, или язык, сталкивающийся с миром,
который он описывает,— в любом случае разум или язык
будут состоять из частей, кусочков или отдельных от­
резков предполагаемого знания, познания или высказы­
ваний. Они будут распадаться на два класса: те, которые
тем или иным образом изменяются вместе с чем-то во
внешнем мире, зависят от него, и те, которые не изменя­
ются вместе с чем-то во внешнем мире и не зависят от
него. Именно эта зависимость тех из них, которые изме­
няются вместе с чем-то во внешнем мире, придает зна­
нию пли описанию его объективность, его отнесенность.
Лучше всего рассматривать эти «кусочки» как обра­
зующие своего рода структуру; и они действительно об­
разуют ее: различные наши утверждения связаны друг
с другом тем, что они обусловливают друг друга, проти­
воречат друг другу и т. д. Для того, чтобы система ут­
верждений сообщала что-либо о мире или сообщала что
угодно вообще, она должна изменяться с миром или с
этим «чем угодно»; например, если система содержит

1 Ср. А. J. Ayer, Language Truth and Logic, 1936, и, в частно­

сти, введение ко второму изданию (1946).
108
предложение «дождь идет» или, наоборот, предложение
«дождя нет», она должна изменяться в зависимости от
того, идет дождь или не идет. Это всего лишь требо­
вание, чтобы предложения системы были предложения­
ми «о» чем-то. Если бы они «не менялись ни от чего»,
они не были бы предложениями о чем-то. Но сверх и по­
мимо этих «переменных», или сенситивных, пли отража­
ющих мир частей, система языка также с необходимостью
имеет части, которые не изменяются вместе с миром,
части неподвижные, призванные дать своего рода каркас
для сенситивных, переменных элементов знания. В си­
стеме языка будут, в конце концов, употребляться раз­
личные термины, и, чтобы они могли применяться для
сообщения и коммуникации, употребление этих терминов
должно быть постоянным. (Если «дождь» означает одно
явление сегодня, а другое — завтра, предложения, в ко­
торых употребляется этот термин, ничего не выражали
бы.) Взаимоотношения таких стабильных терминов яв­
ляются определениями. Но из определений могут быть
выведены дальнейшие утверждения. Определения плюс
многообразие утверждений, выводимых из них, образуют
«жесткую» часть системы.
Если, находясь под влиянием этой модели, мы по­
смотрим на наш язык, то найдем некоторые типы выра­
жений, «сообщения об опыте», которые соответствуют
сенситивной части; далее — чистую логику и математи­
ку, определения и их следствия, которые соответствуют
жесткой части; и, наконец, множество утверждений,
которые на первый взгляд не попадают ни в одну из
этих групп. Программа логических позитивистов состо­
ит в том, чтобы показать согласованность некоторых ут­
верждений с этой моделью посредством разбивки их на
составляющие, каждое из которых подгоняется таким
образом, чтобы они четко подпали под одну из двух
исчерпывающих категорий, или исключить как бес­
смысленные те из них, которые не могут быть так по­
догнаны.
Заслуживает внимания, что с тех пор, как начали
размышлять над познанием, часто выдвигались версии
этой модели. Но они в общем не получали господствую­
щего положения. Причины этого различны. Во-первых,
вытекающие из этой модели релятивизация, субъективи­
зация и разрушение достоверности являются неприемле-
109
мыми в этическом или политическом отношении. Во-
вторых, в обществах, где религиозное, юридическое,
метафизическое или литературное мышление — оно осу­
ществляется таким образом, что не соответствует, по­
видимому, этой модели,— пользуется авторитетом, упомя­
нутая модель теряет свою привлекательность. К успеху
этой модели привел в конечном счете, во-первых, престиж
экспериментальной науки и соответствующее падение пре­
стижа других форм предположительно-познавательной
деятельности и, во-вторых, появление интерпретации ло­
гики и математики,— интерпретации, согласующейся с
этой моделью. (Ранее математика была камнем преткно­
вения для этой модели.)
Может ли быть опровергнут логический позитивизм в
узком, собственном смысле? Может ли быть опровергну­
та философия Давида Юма? Это во многом один и тот
же вопрос. На него нельзя дать простой ответ, но имеет
смысл сделать некоторые замечания по поводу того спо­
соба, которым лингвистическая философия «преодолева­
ет» логический позитивизм.
Логический позитивизм сам по себе не эмпирическое,
а дедуцируемое учение. Это не недостаток (хотя некото­
рые и считают это недостатком), еще в меньшей степени
это можно считать непоследовательностью, но об этом
следует сказать. Логический позитивизм выводится из мо­
дели. Эта модель опять-таки далека от произвольности
или неправдоподобия. Если модель принимается, то ка­
жется чрезвычайно сомнительным, может ли быть опро­
вергнут логический позитивизм.
Но данная модель может быть поставлена под сомне­
ние различными путями.
Основной способ отрицания модели заключается в
отрицании ее наиболее заметной общей особенности, а
именно той, которая может быть названа подходом с точ­
ки зрения первого лица. Подход с позиций первого лица
является традиционным в теории познания. Он со­
стоит в рассмотрении мира с точки зрения индивидуаль­
ного или безличного познающего субъекта и в постанов­
ке вопроса, каким образом мир может стать для него
познанным. Но в повседневной жизни мы обычно не
смотрим на познающих субъектов таким образом, исклю­
чая, может быть, лишь самих себя. Мы смотрим на боль­
шинство людей и на их познавательные процессы или
ПО
установки в Третьем лице, как на вещи и события в ми­
ре, а не как на какие-то первичные центры, которые
конструируют или воспринимают мир в недрах своего
познания.
В этом суть преодоления логического позитивизма
лингвистической философией. Однако принятие точки
зрения третьего лица само ио себе не представляет еще
чего-либо нового: многие из тех философских направле­
ний, которые назывались натуралистическими, в прош­
лом принимали эту точку зрения. Подход с позиций
третьего лица как таковой не представляет собой ничего
нового и мало что дает. В самом деле, в философии он
приобрел репутацию поверхностного и уводящего от су­
щества проблемы. Лингвистическую философию в ее
применении точки зрения третьего лица отличает то, что
она замаскирована как теория языка, подобно тому как и
точки зрения первого лица у логического атомизма и ло­
гического позитивизма замаскированы как теории языка.
Лингвистические философы полагают, что они заменяют
нереалистическую теорию языка реалистической теорией,
но в действительности они правильно или ошибочно заме­
няют точку зрения первого лица точкой зрения третьего
лица. «Реализм» и «нереалистичность», приписываемые
этим точкам зрения, на самом деле служат лишь для от­
влечения внимания: что действительно имеет значение,
так это независимые основания для предпочтения точки
зрения третьего лица как таковой так называемой нереа­
листичности модели логических позитивистов, сконструи­
рованной на предположении о преимуществе точки зре­
ния первого лица.
В основе правдоподобия модели логических позити­
вистов лежит старый аргумент теории познания: до то­
го как может существовать мир, этот мир должен быть
«построен» из мельчайших частиц, которые даны позна­
ющему субъекту в процессе опыта... Как и в логическом
атомизме, у логических позитивистов к познанию при­
меняется образ части и целого. Это превращает познаю­
щего субъекта в центр всего, дает ему приоритет над
миром, который он познает, — для мира он является
тем, кто «конструирует» или «собирает» мир, то есть
видит его как единство после того, как были «даны» со­
ставляющие его части (и, возможно, заполняет имею­
щиеся между ними пробелы).
111
 Лингвистическая философия «преодолевает» эту мо­
дель, отказывая познающему субъекту или языку, кото­
рый он употребляет, в праве быть центром всего, осью,
вокруг которой все вращается, творцом мира; наоборот,
она смотрит и на познающий субъект, и на язык, который
он с неизбежностью употребляет, как на процессы или
события в мире. Делая это, лингвистическая философия
принимает мир как само собою разумеющееся; она, так
сказать, не опровергает аргументации, при помощи ко­
торой логический позитивизм пришел к выводу о двух
и только о двух видах знания, она не рассуждает отно­
сительно достоинств модели, которая дает посылку для
этой аргументации; она просто отказывается применять
модель или заново истолковывать мир в ее свете. (Ина­
че говоря, лингвистическая философия отказывается ви­
деть мир «сконструированным» из составляющих элемен­
тов, сопоставимых с моделью, то есть из кусочков опыта
плюс логические леса, или на самом деле думать о мире,
что он требует такой конструкции. Она отказывается
делать это, настаивая, так сказать, на том, чтобы мир
был на первом месте, а язык — процессом внутри него,
и что поэтому следует рассматривать язык так, как он
есть в мире, а не мир переистолковывать таким обра­
зом, чтобы он соответствовал модели, касающейся того,
как возможны язык или познание. Можно сказать, что
часть — «язык» — не может подвергать сомнению целое —
мир — или судить о нем — о том, частью чего «язык» яв­
ляется.)
Второй шаг состоит, следовательно, в том, чтобы рас­
сматривать язык-в-мире и настаивать на том, что, когда
он исследуется таким, как он есть, а не таким, каким его
считают, исходя из предвзятой модели, мы не обнару­
живаем двух видов π их исключительности, а, наоборот,
видим широкое многообразие употреблений языка. (Так
говорят лингвистические философы. Фактически виды,
которые мы находим, зависят от классификации, изби­
раемой нами для употребления, и в действительности во­
прос не в том, пригодна ли дихотомия логических пози­
тивистов с первого взгляда — ясно, что это не так, — а
в том, можно ли ее сделать пригодной.)
Но этот новый тип «эмпиризма» по отношению к язы­
ку, оставляющий язык таким, каким мы его находим,
дает возможность лингвистическому философу воздер­
112
жаться от переистолкования мира таким способом, кото­
рым неизбежно, если и не преднамеренно, действует по­
зитивист: как сделанного, построенного из случайных не
связанных атомарных частей (или из чувственных дан­
ных, или из содержания базисных отчетов о наблюдении,
пли из чего-либо еще) плюс созданный человеком, или
определяемый языком, каркас, который единственно от­
ветствен за любые, по видимости, неслучайные свойства
мира. Наоборот, лингвистический философ оставляет мир
в покое. (В этом состоит функция лингвистического фи­
лософа.)
Возникает несколько более сложная ситуация, так
как, строго говоря, логический позитивизм имеет или
допускает точку зрения первого лица только на позна­
ние — мир должен был быть построен из небольших кус­
ков опыта, который в конечном счете оказывает чьим-то
опытом. О языке логический позитивизм говорил, хотя и
упрощенно и схематично, в третьем лице, в обществен­
ном способе речи (хотя он и говорил о «языке чув­
ственного данного», который относится к индивидуаль­
ному опыту, из этого языка предполагалось построить
общественный язык при помощи правил, которые не бы­
ли индивидуальны).
Лингвистическая философия первым делом уничто­
жает или ставит под сомнение взгляд с позиций первого
лица на познание, а во-вторых, уничтожает или ставит
под сомнение простоту картины языка, основанного уже
в большей или меньшей степени на подходе с позиций
третьего лица (которая в позитивизме была связана с
эпистемологическим подходом от первого лица), настаи­
вая на принятии к сведению сложности реально сущест­
вующих языков.
Первый шаг, который является решающим, основы­
вается главным образом па простом отказе от рассмот­
рения вещей каким-либо иным образом, кроме как спо­
собом третьего лица, путем отстаивания естественной
точки зрения, которая берет мир таким, как он есть, и
на требовании «не понимать» какой-либо другой точки
зрения, а также на утверждении, что отклонения от нее
представляют собой патологию языка. Он, однако, под­
крепляется также особым рассуждением, претендующим
на то, чтобы показать невозможность индивидуального
8 Слова и вещи 113
языка. (Отрицание совершенного, или логического,
языка направлено против логического атомизма, отрица­
ние индивидуального языка направлено против феномена­
лизма логического позитивизма.) Такая критика исходит
из убеждения, что термины, встречающиеся в индивиду­
альном языке или языке чувственного данного, наимено­
вания ощущений и т. д. понимаются, распознаются
и т. д. (если они вообще доступны пониманию) в более
широком контексте общественного языка в общественном
мире и что, следовательно, исходный язык первого лица,
из которого должен быть сконструирован общественный
мир, невозможен. Это предполагает общественный мир
и язык, который его должен объяснить; следовательно,
отчасти излишне доказывать, что этот общественный мир
не может быть проблемой '.
Круг во всей этой ситуации заключается в следующем:
если действительно мир есть не проблема, а данное, тог­
да, естественно, отсюда следует, что он не есть пробле­
ма, и, следовательно, доводы, делающие очевидным, что
он представляет собой проблему, должны быть ошибоч­
ными и должны рассматриваться каким-то другим обра­
зом, например как случаи болезни языка. Доказатель­
ство приходит к кругу даже тогда, когда оно подкреп­
ляется доводом против индивидуального языка, так как
это доказательство (допуская, что оно правильно в своих
собственных основаниях) только показывает, что люди
разговаривают друг с другом в общественном мире, то
есть, рассматривая все в третьем лице, и не могут объ­
яснить друг другу свои понятия индивидуального языка
от первого лица, не применив вначале терминов или по­
нятий общественного языка. Но оно не опровергает ста­
рые доказательства в теории познания, согласно которым
существует потребность начинать с индивидуального
языка, с некоторого данного, имеющегося у кого-то.
1 Все, что в действительности отсюда следует, если это рас­
суждение правильно, заключается в следующем: если это про­
блема, опа не может иметь эмпирического решения. Но неэмпири­
ческие решения уже исключены логическим позитивизмом. Логи­
ко-позитивистское решение исключается затем отказом от точки
зрения эпистемологического первого лица. Поскольку все реше­
ния теперь исключены, подразумевается вывод, что здесь не мо­
жет быть проблемы. Заметим, что при этом устранении всех
решений используются на разных стадиях взаимно несопостави­
мые посылки.
114
Самое большее, что оно может показать состоит в
том, что такая потребность не может быть удовлетво­
рена.
Однако это любопытный круг: чтобы разорвать его,
мы должны отказаться брать мир таким, как он есть, а
делая это, мы легко можем оказаться в глупом положе­
нии. Мы знаем, что «нам бы лучше» принять этот мир.
Лингвистическая философия стремится заставить нас
сделать это, старается заставить нас смотреть на мир
как на само собою разумеющееся и думать только о чу­
дачестве философии, возникающей в нем, а не думать
философски о нем. Лингвистическая философия старает­
ся заставить нас сделать это путем чисто догматического
отстаивания своей точки зрения, путем повторения, вы­
движением претензии, что не существует другого способа
высказываться. Она делает это посредством теории, кото­
рая рассматривает все остальное как нечто патологиче­
ское, посредством процедуры, которая не позволяет чего-
либо другого, посредством аргументации (утверждение о
невозможности индивидуального языка), долженствующей
лишить нас языка, с помощью которого мы можем на­
деяться не воспринимать мир таким, как он есть, а
заниматься умозрительными размышлениями относитель­
но его познаваемости. Вопрос о достоинствах этого кру­
га — ключевой вопрос по отношению к лингвистической
философии.
Ирония заключается в том, что лингвистическая фи­
лософия принижает значение языка, так как она настаи­
вает на том, чтобы рассматривать язык как естественное,
среди многих других, явление в мире, а не как осново­
полагающее, не как ключ к тому, каким образом создает­
ся наша осведомленность о мире. То, что лингвистическая
философия называет новым пониманием значения язы­
ка, представляет собой лишь осведомленность о припи­
сываемой ему важной роли для этиологии одного незна­
чительного заболевания в мире, а именно заболевания,
заключающегося в постановке философских вопросов.
Верно, что эта истина о языке, если она на самом деле
истинна, в прошлом недооценивалась.
Достоинства этой новой точки зрения наилучшим
образом рассматриваются в контексте отрицания и про­
возглашаемого «преодоления» теории познания вообще,
а не логического позитивизма в частности. Эти до-
8* 115
воды, если они правильны, «преодолевают» все теории
познания, все теории, пытающиеся ответить на вопрос о
том, как мы «строим» мир из некоторых эпистемических
кирпичиков. Однако это но направлено специально про­
тив логического позитивизма. Получается как раз так,
что логический позитивизм оказался одной из послед­
них теорий познания, выступивших на сцену перед по­
явлением витгенштейновского откровения; частное пере­
формулирование логическим позитивизмом проблемы
познания с точки зрения языка (не «как мы познаем
мир», а «как язык относится к миру») способствовало
также переходу к точке зрения третьего лица.
Кроме того, между логическим позитивизмом и линг­
вистической философией остаются тесные связи, хотя их
и не признают и от них отрекаются. К позитивистскому
учению вновь взывают всякий раз, когда появляется ка­
кая-либо потребность исключить неудобное объяснение
мира или внутри мира, который принимается теперь как
само собою разумеющееся. Принцип двух и только двух
видов знания воскрешается, когда в этом есть необходи­
мость, что случается ныне нечасто. Лингвистическая фи­
лософия безусловно требует и предполагает позитивизм,
так как без него в качестве молчаливой предпосылки не
существует ничего, что исключало бы какую-либо мета­
физическую интерпретацию обыденных употреблений, ко­
торые следует обнаружить и, как заявляют, «восприни­
мать так, как они есть» в мире. Трудность состоит в том,
что обыденные употребления «как они есть» совершен­
но пассивны: оценка их «как они есть в мире» требует
принципов интерпретации, и среди этих принципов наи­
более важным является исключение метафизических
интерпретаций, основанных на позитивистской аргумен­
тации. Лингвистическая философия возможна лишь как
вторая стадия того процесса, в котором логический по­
зитивизм был первой стадией: если бы все трансценден­
тальные теории были уже устранены логическим позити­
визмом, лингвистическая философия могла бы, тогда прео­
долеть позитивизм. Но она не стала бы преобладать, если
трансцендентальные теории были бы еще в ходу. Пози­
тивизм похож на бумагу в детской игре, в которую мо­
жет быть завернут камень, но которую в то же время
можно разрезать ножницами. Лингвистическая филосо­
фия — это ножницы, которые не могут оказать действия
116
па камень, хотя они могут разрезать бумагу. Она
паразитирует на позитивизме, в то же время разрушая
его.
Таким образом, к логическому позитивизму взывают,
когда это необходимо, как к скрытой посылке. И, конеч­
но, от него равным образом отрекаются со всей притвор­
ной искренностью, когда это удобно, потому что он
представляет собой теорию познания и, следовательно,
ex officio носит «философский», то есть парадоксаль­
ный, всеобщий характер и т. д. и т. д.
Отсюда следует, что широкая образованная публика
не так уж далеко заходит в своем настойчивом стрем­
лении приравнять логический позитивизм к лингвисти­
ческой философии. Отношение между последними можно
охарактеризовать так: лингвистическая философия отвер­
гает всякую теорию познания как таковую в принципе,
но если бы существовала теория познания, то логический
позитивизм был бы правильной теорией познания.

6. ЛОГИЧЕСКИЕ КОНСТРУКЦИИ
Философская программа, заключенная в теориях ло­
гического атомизма и логического позитивизма, совер­
шенно однородна. Эта общая программа может быть
разделена на две части: программа спасения и программа
проклятия.
Проклятие
Программа проклятия заключается в изгнании пли
в каком-либо другом способе ликвидации тех видов рас­
суждения, которые в соответствии с рассматриваемым
учением были бы незаконны, особенно, конечно, в унич­
тожении метафизики.

Спасение
Программа спасения заключается в показе каким-то
образом того, что те типы рассуждения, которые рас­
сматривались бы как законные, особенно наука и в оп­
ределенной степени здравый смысл, но которые не вы­
глядят похожими на модель, предписываемую соответст­
вующей философией, тем не менее могут быть проде­
117
монстрированы как пригодные при помощи своего рода
раскрытия или перевода. Наиболее характерным видом
осуществления этого был так называемый метод «логи­
ческих конструкций»... Этот метод имеет своей целью
показать, что некоторые типы рассуждений, которые
должны быть спасены, могут быть переведены в апроби­
рованный язык, хотя и не прямым путем. Термин «логи­
ческая конструкция» должен был выражать то, что этот
перевод хотя и возможен, но он не есть прямой перевод с
абсолютной замещаемостью единиц одного языка едини­
цами другого. Посредством этого метода надеялись пока­
зать, например, что материальные объекты — это логи­
ческие конструкции из чувственных данных или что
умы — это логические конструкции из поведения, пропо­
зиции 1 из предложений и т. д.
Если бы эта программа достигла успеха, то многооб­
разие действительной речи или реальности могло бы
быть в конце концов сведено к простым элементам, су­
ществования которых требовали эти теории. Реально
существующая сложность и удвоение в речи могли рас­
сматриваться лишь как своего рода усложненная стено­
графия.
И в отношении логического атомизма, и в отношении
логического позитивизма существенно то, что их прог­
рамма или программы вообще несостоятельны. Йм не
удается добиться ни проклятия, ни спасения. Переводы,
которые должны были гарантировать спасение одобрен­
ных видов (выражения, редко, если это вообще когда-ли­
бо имело место, оказывались правильными, а то, что
подвергалось проклятию, также в общем и целом не исче­
зало в преисподней, которая была предписана для него.
Проклятое продолжало обитать на земле. Это в сочета­
нии с некоторыми уже указанными трудностями, таки­
ми, как неудача в поисках правдоподобных примеров
j
1 В англоязычной философской и логической литературе тер­
мин «proposition» (буквально «предложение») обычно выражает
понятие о содержании предложения, инварианте значения пред­
ложения — при всех преобразованиях его языковой формы. Ввиду
резкого расхождения смысла буквального перевода этого термина
с тем смыслом, который он приобрел в науке, мы считаем целе­
сообразным в необходимых случаях (в том числе и на стр. 38)
оставлять его непереведѳнным и употреблять как специальный
термин.— Прим, перев.
118
атомарных предложений, привело к замене логического
атомизма и логического позитивизма лингвистической
философией. Настал момент, когда терпение лопнуло 1.
Эти философские направления не были опровергнуты·.
им не удалось принести пользу, и эта неудача подготови­
ла основу для изменения в точке зрения, которое являет­
ся самим существом лингвистической философии. Логи­
ческий позитивизм, стремившийся осудить столь многое,
кончил тем, что сам был осужден при этой перемене
точки зрения.
Как уже отмечалось в предыдущем разделе, лингви­
стическая философия паразитирует на теориях, ей пред­
шествовавших. Она паразитирует и на их успехе, и на
их несостоятельности.

7. ЗДРАВЫЙ СМЫСЛ
Третья доктрина, которая оказалась существенной
при подготовке оснований для лингвистической филосо­
фии, была так называемая «философия здравого смысла»
Дж. Э. Мура.
Не ясно, следует ли назвать Мура философом или
педантом такого выдающегося дарования, которое позво­
лило ему довести педантичность и буквализм до столь
высокой степени, что это стало философией.
Его озадачивали, как он и сам признавался в извест­
ном отрывке, цитированном выше, не мир и не наука:
его озадачивала только странность утверждений филосо­
фов. Для его мысли характерны чрезвычайная педантич­
ность, буквализм, тщательность, усердие. Беря утверж­
дения философов буквально и исследуя их с огромным
терпением, тщательностью и упорством, он находил их
(что и не удивительно) несуразными. Он вообще считал,
что драматичные лозунги содержат много утверждений,
а не какое-то одно; некоторые из них явно ложные, а
некоторые бездоказательные.
Он глубоко был убежден, что здравый смысл прав —
что большинство наших ясных убеждений являются вер­

1 Тем пунктом, о котором молото сказать, что именно здесь

потерпела неудачу вера в способ «логических конструкций», яв­
ляется серия статей профессора Джона Уисдома под таким на­
званием в журнале «Майнд».
119
ными, не требуют оправдания и не подсудны философии.
Если угодно, скорее философию следует судить под уг­
лом зрения того, сопоставима ли она со здравым смыс­
лом, а не наоборот.
Вследствие этого он был склонен полагать, что фило­
софия безразлична к жизни. Он твердо отказывался раз­
делять общие сомнения. -Явления, которые мы обычно в
соответствии со здравым смыслом воспринимаем как до­
стоверные, утверждал он, в действительности ipso facto 1
являются достоверными. Декарт в свое время положил
начало новой философской традиции, пытаясь сомневать­
ся во всем. Мур положил начало другой философской
традиции, твердо отказываясь сомневаться в чем-либо.
Прежде сущность философии заключалась в том, что,
философствуя, мы были готовы подвергнуть сомнению
то, что в повседневной жизни всерьез не могло быть по­
ставлено под вопрос — будь то по практическим или
иным основаниям. Я думаю, было бы трудно преувели­
чить полезность такого преднамеренно искусственного
сомнения и постановки вопросов. То, что кажется несом­
ненным и соответствующим здравому смыслу и в чем
по практическим соображениям нельзя серьезно сомне­
ваться, может тем не менее заслуживать сомнения. Оно
может оказаться либо ложным, либо требовать изменения
формулировки, либо нуждаться в обособлении от ложных
идей, ассоциируемых с ним; или, даже если оно верное,
сомневаясь в нем, можно выявить до сих пор не прини­
мавшиеся во внимание возможности и перспективы. Фи­
лософия «здравого смысла» Мура есть, по существу, нас­
мешка над соглашением, что в философии мы воздер­
живаемся от веры: Мур отказывался оставить здравый
смысл у двери вместе с зонтиком, когда он приходил,
чтобы заниматься философией. Это был, может быть,
смелый жест, и в конце концов он требовал большого
общественного мужества — и мастерства — осуществить
это таким образом, чтобы им восхищались и стремились
ему подражать, а не наоборот.
Некоторые философы рассматривали умышленное воз­
держание от веры, от естественной склонности как са­
му сущность философии. Гуссерль называл его epoché —
своего рода раскладыванием мира на кирпичики и воз­

1 Ipso facto (лат.) — тем самым, в силу самого факта.— Ред.

120
держанием от решений, чтобы можно было прийти к
наилучшей точке зрения.
Сущность идеи Мура — это своего рода перевернутая
epoché. Он отказывается раскладывать мир на какие бы
то ни было кирпичики.
Перевернутое epoché Мура, его убеждение или прин­
цип, что вещи в общем представляют собой, по сути де­
ла, то, чем они кажутся, вновь появляется у Витген­
штейна и в собственно лингвистической философии, со­
провождаемое объяснением, а именно, что утверждения,
будто вещи радикально отличаются от того, чем они ка­
жутся, представляют собой всегда злоупотребления язы­
ком. Короче говоря, у Мура проявляются многие осо­
бенности лингвистических философов, к которым он, од­
нако, приходит не теми путями и не тем способом рас­
суждения, которые характерны для витгенштейнианст-
ва. По существу он делал то, для чего откровение Вит­
генштейна искало оснований.
Он ввел своего рода доказательство (предвосхищен­
ное доктором Джонсоном в его «опровержении» Беркли)
путем сопоставления философской идеи с тем, что ка­
жется очевидным: в некоторых случаях он «отвергал»
все сомнения относительно реальности внешнего мира,
указывая иа то, что он, Мур, имеет две руки; так что,
по крайней мере известно существование двух матери­
альных объектов. (Мур, в отличие от доктора Джонсо­
на, принимал это всерьез и думал, что он внес этим неч­
то новое в философию.)
Его применение такого доказательства чрезвычайно
напоминает доказательство от парадигмы, которое впо­
следствии применялось собственно лингвистической фи­
лософией.
Различие между установкой на «здравый смысл» у
Мура и доказательствами от парадигмы состоит в том,
что первая есть элемент простой догмы, тогда как пос­
ледняя — элемент догмы, выведенной из интересной, хо­
тя и ошибочной, теории языка (заключающейся в том,
что не может быть подвергнута сомнению применимость
слов к их образцовым случаям применения).
Эти два вида доказательства имеют очень много об­
щего — они делают невозможным для нас сомнения в
правильности важных понятий и оставляют пас во вла­
сти предубеждений и предрассудков наших предшест­
121
венников по употреблению языка при условии, если они
получили достаточно широкое распространение, чтобы
почитаться за здравый смысл; и когда это узаконивание
используется для того, чтобы придать законную силу
убеждениям в противоположность сомнениям, которые
считаются странными, их узаконивание сомнительно и
бесполезно.
При доказательстве того, что существует материя,
свободная воля или справедливость и т. д., благодаря то­
му обстоятельству, что это, по-видимому, соответствует
здравому смыслу или что относящиеся к делу термины
имеют употребление и образцовые применения, доказы­
вается нечто совершенно отличное (и тривиальное) от
того, в чем сомневается задающий вопрос. К несчастью,
те, кто прибегает к этому аргументу, не всегда ясно от­
дают себе отчет в этом и опускают единственное доказа­
тельство, как если бы оно имело значение непосредст­
венной очевидности.
Другим важным аспектом мысли Мура было то, что
относится к трудности или невозможности «анализа» и
«сведения». В то время, как его апофеоз здравого смыс­
ла, делая трудным для философии претендовать на ка­
кие-то способности постижения, выходящие за пределы
здравого смысла или противоречащие ему, способство­
вал превращению философии в «анализ» (прояснение то­
го, что известно, в противоположность приобретению но­
вого знания), его работа по этике приводила к взгля­
ду, что анализа очень трудно достигнуть и что ответ на
проблему анализа наших понятий должен очень часто
заключаться в том, что они «неанализируемы», не сво­
димы. Таков был его вывод относительно понятия «доб­
ра», и очень важный эпиграф, взятый из сочинений епи­
скопа Батлера и украшающий «Принципы этики» («Ргіп-
cipia Ethica»), имел целью внушить и обобщить эту мо­
раль. (Эпиграф гласит: «Все есть то, что оно есть, а не
что-либо другое». Иными словами: невозможно проана­
лизировать понятие при помощи других понятий.) Эта
мораль позже внушалась также известным «парадоксом
анализа», который заключается, по существу, в следую­
щей альтернативе: анализ, оценка значения выражения
является или тривиальным, или ложным, ибо, если он
верен, нам не просто даны синонимы (н почему это дол­
жно проливать какой-то свет на понятие?). Однако если
122
нам дано два выражения, представляющие собой более
чем синонимы, то ipso facto анализ не может быть пра­
вильным, так как это «нечто большее», находящееся на
одной стороне, а не на другой, должно ipso facto нару­
шать абсолютную эквивалентность, которая является ус­
ловием истинного анализа. Это приводит к тому, что
ожидают, будто большинство понятий не «сводимо» к
другим — именно этому учит также полиморфистская
точка зрения на язык.
Наиболее известным случаем, когда понятие оказа­
лось неанализируемым, было учение Мура о «благе».
Невозможность проанализировать это понятие привела
его к тому, что он стал обвинять все этические учения,
которые пытаются осуществить такой анализ, в натура­
листической ошибке. О неправильности такого анализа
свидетельствовало то обстоятельство, что всегда имело
смысл спросить относительно вещи, предлагаемой в ка­
честве результата анализа «блага», является ли она бла­
гом. Поскольку этот вопрос имел смысл (безотноситель­
но к тому, каким мог быть ответ), два термина, встреча­
ющиеся в данном вопросе, не могли быть идентичными,
так как если бы они были идентичными, то или вопрос
был бы нелепым, или ответ на него тривиальным.
Интересно отметить, что эти две основные темы мыс­
ли Мура взаимно не согласуются: тип протодоказатель-
ства от парадигмы, который он изобрел, проверка уче­
ний по парадигмам путем обращения к их нормальной
интерпретации с точки зрения «здравого смысла», пред­
ставляет собой в действительности случай систематиче­
ского допущения натуралистической ошибки, в общей
форме — смешения значения терминов с их обозначением
путем предположения, что термин не может применяться
ложно в своем типичном применении.
Если рассматривать их сами по себе, обе эти темы
предвосхищают и подготавливают почву для лингви­
стической философии. «Неанализируемость» понятий по­
является вновь в виде учения, согласно которому каж­
дый тип понятий имеет свою собственную роль и не
может быть сведен к другим, а сведение является глав­
ным философским грехом. Привычка проверять философ­
ские тезисы путем сопоставления со здравым смыслом
появляется вновь как аргумент от парадигмы. Вновь по­
являются многие другие темы: представление, что фило­
123
софия безразлична, что она представляет собой нейтраль­
ную информацию о понятиях, которая не покушается на
их самостоятельность, не оценивает и не может оцени­
вать их; подозрение, что все старые философские докт­
рины ошибочны и что их ошибочность наилучшим обра­
зом обнаруживается тщательным, длительным исследо­
ванием терминов, встречающихся в них, и т. д.
Отчуждение от современного мира π реальных воп­
росов, курьезная искусственность, педантизм, уход в
башню из слоновой кости, нерешительность — все эти
особенности и достоинства характерны и для Мура, и
для лингвистических философов. Важно отметить, что
его деятельность и подход в общем встречают благопри­
ятное к себе отношение и признание с их стороны даже
в тех случаях, когда он придерживается взглядов (как,
например, в этике), которые фактически несовместимы
со здравым смыслом. В то время как лингвистическая
философия смотрит на себя как на реакцию против уче­
ний логического атомизма и логического позитивизма и
считает себя обязанной перед ними только в этом не­
гативном плане, как перед примером того, как не надо
поступать, их долг и их отношение к Муру более пози­
тивны и более сердечны.
Представляется спорным, следует ли рассматривать
взгляды Мура как прославление здравого смысла или,
наоборот, общепринятого языка1. Я не занимаюсь толко­
ванием взглядов Мура. Мне кажется, что его позитив­
ные взгляды представляют собой культ здравого смыс­
ла, но в своем опровержении взглядов философов Мур
в значительной степени использовал их неосознанные
отклонения от общепринятого языка.
Поэтому о нем можно сказать, что он практиковал
многое из того, что практикует и лингвистическая фило­
софия, — настаивание на нейтральных и банальных вы­
водах, отрицательное отношение к творческой, преобра­
зующей философии — без того, однако, чтобы предписы­
вать, даже молчаливо, как это делают лингвистические
философы, общее рациональное оправдание для этой
практики. Но именно это делает его практику безупреч-

1 Ср. сб. «Philosophy», о философии Дж. 3. Мура (июль 1958)

и особенно «Призыв Мура к здравому смыслу» А. Р. Уайта
(A. R. White, Moore’s Appeal to Common Sense).
124
пой, так как частью теории лингво-философской прак­
тики— частью, не согласующейся с ной,—является то,
что за ней не стоит никакая теория...
Можно сказать, что Мур — это единственный в своем
роде известный пример витгенштейнианца: озадаченный
не миром или наукой, а только странностями высказы­
ваний философов м чутко реагирующий на эту припи­
сываемую им странность очень тщательным, усердным и
бесконечным исследованием употреблений ими слов...
Мур, по-видимому, не придерживался «игровой» мо­
дели языка и всех других теорий значения и философии,
обосновывающих философскую практику лингвистиче­
ских философов. Оригинален и тот путь, которым он
приходит к своей практике: разделяя с лингвистической
философией представление о «странности» философии,
в надежде сконструировать совершенный язык он исходит,
однако, не от разочарования. Психологически, он дейст­
вительно, по-видимому, невинен в отношении какой-
либо общей теории. (Витгенштейн старается вести себя
так, как если бы он был невинен в этом отношении, но
на самом деле это не соответствует действительности и
истина всегда обнаруживается.) Но логически такие пре­
тензии на невинность, которые еще обнаруживаются не­
которыми философами, являются и должны быть всегда
ложными. Общая теория скрыто заложена в практике,
в ее критериях и правилах, в том, что она расценивает­
ся как ясная, и т. д.
Поскольку Мур просто определенным образом делал
философию, не поддерживая и не внушая тайно или
полулегально теорию, из которой вытекало бы то, почему
данная практика должна быть успешной и является
единственно возможной (и это отличает его от собствен­
но лингвистических философов), то можно, в зависимо­
сти от склонностей, ставить его или выше, пли ниже
их. Что касается меня, то я склонен ставить его подход
ниже подхода лингвистических философов. Простой дог­
матический культ здравого смысла, осторожность и бук­
вализм кажутся мне мало привлекательными, если толь­
ко иногда (хотя в настоящее время вряд ли это можно
делать) не приветствовать их как своего рода корректи­
ву к чрезмерным словесным выкрутасам. Наоборот,
поздние теории Витгенштейна, имманентизм, лингвисти­
ческий функционализм и т. д., которые применяются для
125
оправдания таких процедур, хотя и ошибочны, но по
крайней мере интересны, будят мысль и могут обсуж­
даться, при условии, конечно, игнорирования связанных
с ними табу.
В развитии лингвистической философии после смер­
ти Витгенштейна имела, однако, место одна сильная
тенденция, которая дает прямо противоположную оцен­
ку и хвалит Мура за то, что оп лишь действует и пол­
ностью свободен от каких-либо подспудных доктрин, оп­
равдывающих деятельность. Теория философии, провоз­
глашающая деятельность без учения, была полуосознан­
ной иллюзией у Витгенштейна и его последователей, по с
тех пор стало модным стараться жить в соответствии с
этой теорией и превзойти Мура в том отношении, чтобы
вообще не иметь идей. Притязания современных лингви­
стических философов на отсутствие у них доктрины, хотя
они еще далеки от истины, получают некоторую видимость
правдоподобия, когда эти философы отвергают утвержде­
ние, согласно которому наблюдение обыденного употреб­
ления является философски-терапевтическим, и приходят
к тому, чтобы рассматривать его как «чистое исследова­
ние». Такое исследование можно производить, может быть,
без каких-либо предпосылок, хотя тогда оно не заслужи­
вает интереса; и практикующие такое исследование стре­
мятся видеть своего апостола в Муре.
Следует добавить, наконец, что в определенных отно­
шениях мышление Мура весьма многим отличалось
от мышления Витгенштейна. Его привычка к аккурат­
ности в качестве ключа к философской истине была свя­
зана со старомодным взглядом на разум, для искорене­
ния которого много сделал Витгенштейн,— а именно что
мысль, или, во всяком случае, философская мысль, пред­
ставляет собой результат внимательного наблюдения по­
нятий интроспективным способом. Теория разума как
деятельности и теория значения и языка, основанная на
принятии роли, направлена главным образом против этой
точки зрения, и в этом пункте лингвистическая филосо­
фия рассматривает свои концепции как значительный
прогресс по отношению к Муру *.

1 Ср. Дж. А. Пол, О «Витгепштейпо», стр. 88, в «The Revolu­

tion in Philosophy», 1950, особенно стр. 90 и далее.
126
 Интересно заметить, что сам Мур служит удивитель­
ным опровержением того взгляда, который он сделал
модным, а именно что аккуратность есть ключ к фило­
софской истине. Его собственное несомненное усердие
не спасает его от изложения совершенно неправдопо­
добной теории морали в «Принципах этики». Идеи, и
даже исправление ошибок, требуют большего, чем тща­
тельность и осторожность. Вселенная не уступает своих
секретов сочетанию педантизма и догматизма под именем
здравого смысла. Это сочетание не является даже гаран­
тией от совершения ошибки, не говоря уже о том, что
она не гарантирует достижения истины.

8. ПЕРЕХОД

В ходе описания лингвистической философии как тео­

рии философии мы рассмотрели три философских
направления, которые предшествовали ей. Два из них,
которые заменяются ею, это логический атомизм и логи­
ческий позитивизм. Однако было бы неправильно и оши­
бочно говорить, что лингвистическая философия состоит
в опровержении этих двух направлений, в каком-либо
обычном смысле этого слова. Дело обстоит не так, будто
эти два направления имеют некоторые специфические
трудности и будто лингвистическая философия является
новой теорией, которая снимает эти трудности или луч­
ше с ними справляется. Разумеется, эти философские
направления имеют очень много трудностей, с которы­
ми они не совсем успешно справляются, но лингвисти­
ческая философия не является новой теорией такого же
типа, которой удается лучше справиться с некоторыми
трудностями или разрешить их. Она осуществляет го­
раздо более радикальное нововведение. Это новый спо­
соб рассмотрения проблемы, а не новое решение старого
типа.
Лингвистическая философия апеллирует к хорошему
ознакомлению 1 с явлениями, которые порождают фило­
софские проблемы; к тому факту, что мы применяем соот-

1 Ср. G. Λ. Paul, в «The Revolution in Philosophy» (ed. Ryle),

London, 1956, особеппо стр. 92 и 93.
127
ветствующие выражения; к тому факту, что мы применяем
их для коммуникации 1 и преуспеваем в этом.
В часто цитируемом отрывке св. Августин замечает,
будто он знает, что представляет собой время, до тех пор
пока не думает о нем, а когда начинает о нем думать,
он уже не его знает. Он мог сказать, что он знает, как
употреблять это понятие, ио не знает, как сказать, что
оно представляет собой. Эта ситуация, по-видимому по­
вторяющаяся по отношению ко многим коренным фило­
софским понятиям, является в известном смысле исход­
ным пунктом для лингвистической философии; последняя
рассматривает ее не как проблему, а как решение.
Мы знаем, как употреблять понятие, но не знаем, как
объяснять его; но если понятия означают употребление
слов, которое мы осуществляем, то не будем ли мы также
в состоянии объяснить их, коль скоро мы понимаем, что
в действительности понятие есть то, что оно делает?
Способ поведения определяет как понятия, так и студен­
тов Уинчестерского колледжа.
- Итак, в каждом единичном случае, когда мы в фило­
софском отношении сбиты с толку, как это иногда бывает,
добротой, индукцией или чем-нибудь еще, это не потому,
что нам недостает какого-то знания и понимания. Иро­
ния состоит в том, что нам не хватает общей идеи,
применимой ко всем этим проблемам, а именно что
употребление — это все, что нам следует знать относи­
тельно понятия и что его исследование является
единственно возможным решением философской проб­
лемы.
Верно также, что один из существенных аспектов
этого употребления заключается в том, что каждое сло­
во или понятие употребляется множеством различных
способов и, кроме того, что различные понятия имеют
различные виды применений. (На этом уровне всеобщ­
ность отвергается, а разнообразие является ключом к
решению проблемы; но это не исключает того факта, что
весьма обобщенное постижение оказывается решающим
для понимания лингвистической философии.)
Лингвистическую философию можно рассматривать
не просто как чтение наоборот известного замечания св.

1 Ср. предисловие Р. Риса к «Сипой и коричневой книгам»,

Оксфорд, 1958, стр. XIII.
128
Августина, ио также как чтение наоборот того типа
философов — Брэдли, например,— которые объявляют
обычный, обыденный способ речи невозможным и проти­
воречивым и утверждают, что вследствие этого истинная
реальность иная. Раз язык рассматривается как употреб­
ление, как то, что делается, такой тип мышления стано­
вится затруднительным: как может то, что делается,
быть противоречивым? (То, что мыслится или высказы­
вается, может быть противоречивым, даже если оно мыс­
лится большим количеством людей и в течение долгого
времени'. Но если мышление есть способ действия?..)
Если то, что делается, противоречит некоторым установ­
ленным, без достаточного на то основания, стандартам
возможного, логической пригодности, тогда, может быть,
задача философии состоит в том, чтобы объяснить и ней­
трализовать эти стандарты, показать, что они не имеют
власти, и оставить то, что делается, что высказывается,
так, «как оно есть».
Философия старого типа брала язык таким, как он
есть, и ломала себе голову над миром. Лингвистическая
философия берет мир таким, как он есть, и ломает себе
голову над языком. Вместо того, чтобы спрашивать, мо­
жет ли мир быть таким, как мы думаем о нем, она, при­
нимая, что мир именно таков, как мы думаем о нем, при­
нимая, что язык вереи, спрашивает, каким образом функ­
ционирует язык и почему мы должны предполагать, что
он функционирует каким-то другим способом, который
не оставил бы места для наших нормальных убеждений.
Заметим, что само это понимание — точка зрения на
язык как на ряд игр поведения — не есть действительно
теория, а представляет собой трюизм; в известном смыс­
ле языки на самом деле являются играми поведения.
Можно полагать, что теория возникает в виде предска­
зания, что, следуя за выводами из этого трюизма, мы
«устраним» философию. Но в действительности это пред­
сказание рассматривается не как проверяемая теория, а
как необходимая и самоочевидная истина, следствие того
натуралистического мировоззрения, которое внушалось
в ходе изложения понятия «языковой игры», и тех ос­
нований, по которым оно имеет преимущества перед кон­
струируемым «идеальным языком».

9 Слова и вещи 129

 9. ВИДИМОСТЬ И РЕАЛЬНОСТЬ,
ИЛИ БУНТ МОСЬЕ ЖУРДЭПА

Рассмотрим расхождение между лингвистической фи­

лософией и ее предшественниками в свете старого опора
о видимости и реальности,— старого спора, который до­
веден теперь до конца с точки зрения языка.
Предшественники лингвистической философии рас­
сматривали реально существующий язык как своего рода
видимость, как покров, который, если его сорвать, от­
кроет глазам реальный язык, основанный на логической
системе записи и связанный с миром более тесно, без
избыточности и незаконной примеси.
Лингвистические философы, и особенно Витгенштейн,
сделали то, что столь часто делалось и раньше: осуще­
ствили революцию, которая перевертывает все и водво­
ряет видимость в качестве истинной реальности, а
«реальность», которую раньше постигали и искали, осуж­
дает как химеру, западню и болезнь. Снова — только на
этот раз со специальным отнесением к языку — реаль­
ное провозглашается рациональным. И, как обычно, ко­
нечным оправданием этого прославления актуального
оказывается отсутствие чего-либо за его пределами, ко­
торое могло бы стать его мерилом.
Существуют, конечно, особые причины того, почему
этот особый культ актуального должен был принять
лингвистическую фс^шу. У Витгенштейна это было по­
следствием упоения системой записи. (Это можно также
назвать бунтом мосье Журдэна: что-то произошло, и он
отказывается продолжать верить, что всегда говорил на
языке «Ргіпсіріа Mathematica», не зная этого.) Ранняя
философия Витгенштейна была в действительности ато­
мизмом, основанным на идее, что мир наилучшим образом
мог бы рассматриваться в системе записи «Ргіпсіріа
Mathematica» Когда это упоение прошло, похмелье
Витгенштейна оказалось настолько сильным и устойчи­
вым, что он построил философию идолопоклонства обы­
денному языку, подобно человеку, который настолько
потрясен утром видениями прошедшей ночи, что рассмат-

1 Эта идея привела к возникновению традиции философии

посредством «типографского жаргона», как называет его Коллинг­
вуд. Ср. «Ап Autobiography», Pelican Ed., p. 23.
130
ривает утренний взгляд на мир как великое откровение и
клянется оставаться верным ему впредь. К несчастью, он
оставил прокрустово ложе своих склонностей периода
юности и перешел к неразборчивому приятию в духе
Протея.
Возможно, что в этом культе обыденной речи нет ни­
чего нового: она напоминает, например, страстность ран­
них немецких националистов в борьбе против соблазнов
французского языка (и многих других националистов, бо­
ровшихся с тех пор против иностранного языка). Говорят,
что язык неискушенных должен быть как-то ближе к
реальности, чем отшлифованная, связанная правилами
манера речи. Новое здесь в том, что это страстная реак­
ция не против языка чужой культуры, но против изобре­
тенной системы записи формильной логики. Как это часто
бывает, первым поколением движения руководят те,
кто наиболее сильно ощущает на себе льстивые угово­
ры чужестранной речи; второе поколение состоит из
тех, кто этого не ощущает, но восхищается, когда слы­
шит, что их старая практика, которой они стали сты­
диться, имеет несомненное достоинство и преимущество.
В этой революции можно видеть и антикоперникан-
скую попытку сфокусировать мысль на чем-то
человеческом — на речи; между тем это подлинно копер­
никанская революция по отношению к языку, рассмат­
ривающая его как нечто в мире, а не как нечто централь­
ное по отношению к миру.

9*
 Глава IV

О МИРЕ

1. СЕКРЕТ ВСЕЛЕННОЙ

Мы описали взгляды лингвистической философии на

язык и на философию, и сейчас самое время обратиться
к ее представлению о мире. Официально она его не
имеет. (Официально иногда утверждается, что она вооб­
ще не является теорией чего-либо.) Стремление к созда­
нию представления о мире часто рассматривается ее
представителями как основной порок мышления. С дру­
гой стороны, она претендует на нейтральность в отно­
шении ко всем содержательным вопросам о мире. Тем
не менее на самом деле имеется интересное, даже пора­
зительное, представление о мире, которое можно, как бу­
дет показано, извлечь из ее предпосылок, процедурных
правил, ее критерия того, что может считаться решением,
а также из некоторых ее ключевых лозунгов и просто из
случайных признаний.
Ядро этого представления о мире составляет нечто,
что может производить впечатление настолько истинно­
го, настолько всеобъемлющего, настолько точного утвер­
ждения, что кажется, будто оно заслуживает того, чтобы
называться секретом вселенной. Теперь я раскрою этот
секрет вселенной. Его первая формулировка гласит: мир
есть то, что он есть.
Могут возразить, что это просто тривиальная тавто­
логия, что выдавать ее за секрет вселенной — неостро­
умная шутка, а приписывать ее серьезному философ­
скому движению — глупая пародия.
Напротив, при соответствующем истолковании эта
идея весьма плодотворна. Она отнюдь не является про­
стой шуткой, а если и является шуткой, то для тех, кто
не видит всех ее последствий. Дело в том, что прошлая,
долингвистическая философия в неявной форме отри­
132
цала этот принцип, каким бы тривиальным он ни выгля­
дел в такой простой формулировке.
Долингвистическая философия в неявной форме
вступала в противоречие с этим принципом своим пред­
положением, что мир может быть различным в зависи­
мости от того, какое понятие используется для его опи­
сания. Вся сила этого тривиального, по видимости, пред­
ложения проявляется тогда, когда оно понимается в све­
те изложенной ранее теории языка. Обычно философские
вопросы не связаны с индивидуальными событиями: они
не исследуют, подпадает ли та или иная личность под не­
которые понятия, правильно ли это действие, прекрасна
ли та картина, законен ли этот вывод. Напротив, они ис­
следуют, существуют ли как таковые правильность, кра­
сота, вывод и имеют ли они некоторую общую природу,
и предполагается, что ответ на такие вопросы о прием­
лемости общего понятия может показать, какого рода
мир — тот или другой — имеет место.
Поэтому мысль, что мир есть то, что он есть (другими
словами, что истинность или ложность философских тео­
рий безразличны для мира), является одним из способов
выражения доктрины лингвистической философии. Ее ча­
сто выражают таким образом. Так, в «Философских иссле­
дованиях» Витгенштейна говорится: «Философия утвер­
ждает только то, что признает каждый» ’.
Или: «Философия никоим образом не может проти­
воречить фактическому использованию языка; она мо­
жет, в конце концов, только описывать его. Ибо она не
может дать ему никакого основания. Она оставляет все,
как оно есть»12 (курсив мой.— Э. Г.).
«Если бы кто-нибудь пытался выдвинуть в филосо­
фии тезисы... то с ним согласились бы все» 3.
Или уже в «Логико-философском трактате»: «Все
предложения нашего разговорного языка являются фак­
тически так, как они есть, логически полностью упоря­
доченными» 4.
Или рассмотрим девиз профессора Дж. Уисдома:
«Философия начинается и кончается банальностью».
Или, опять же, значение, придаваемое Дж. Э. Муром
1 L. Wittgenstein, Philosophical Investigations, p. 156.
2 Там же, стр. 49.
3 Там же, стр. 50.
4 Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат, 5.5563.
133
(и другими его последователями) цитате из сочинения
епископа Батлера, поставленной им в качестве эпигра­
фа в своей книге «Ргіпсіріа ethica»: «Каждая вещь есть
то, что она есть, а не что-либо иное».
В лингвистической философии это всегда интерпре­
тируется в том смысле, что все, что есть, может быть
сказано и не может быть объяснено в терминах чего-
либо другого.
Рассмотрим также всех тех многочисленных совре­
менных философов, которые утверждают, что филосо­
фия должна быть «исследованием второго порядка», в
соответствии с чем ее данные не могут касаться проб­
лем «первого порядка», или, говоря более понятно, мира.
Идея, лежащая в основе всего этого, всегда одна и та
же: философские истины не предписывают и не исклю­
чают возможностей относительно мира, они оставляют все
так, как есть: нет никаких общих альтернатив относитель­
но мира. (Их девизом могло бы быть следующее: «Каж­
дая вещь есть то, что она есть, и будет тем, чем она
будет, — зачем нам стараться запутать самих себя?»)
То, что это должно быть так, следует из различных
предпосылок: из того факта, что философия является
лишь понятийным, а не содержательным исследованием;
из уважения к основным истинам здравого смысла; из
того факта, что нам недостает познавательных путей для
передачи истин, отличных от реальных или формальных.
Кто-нибудь может спросить об этой идео: что это, тезис
о характере философии или определение того, что Витген­
штейн подразумевает под «философией»? В первом слу­
чае она ложна; во втором — тривиальна. На самом деле
это, конечно, колебания между тем и другим.
Как тезис она ложна. Если под философией мы под­
разумеваем то, что под ней подразумевали люди в прош­
лом, то она явно неверна. Если же мы подразумеваем
под ней то, что можно разумно подразумевать и
что мы обычно подразумеваем под ней — как мышление
об основных проблемах,— то она опять-таки неверна. Она
неверна и в случае, если мы не придерживаемся выше­
указанного образа мыслей, и тогда, когда можем заме­
нять ее простым описанием способа, каким мы говорим,—
как раз то, что рекомендуется Витгенштейном *.

1 L. Wittgenstein, Philosophical Investigations, p. 47.

134
 Как определение оно, может быть, описывает какую-
то возможную деятельность, но недостаточную и
несущественную.
Для Витгенштейна такое определение философии ка­
залось достаточным. Но только потому, что в сферу его
интеллектуальной жизни включается слишком мало дру­
гих интересов, помимо его собственных ожесточенных
схваток со взглядами, изложенными в «Логико-философ­
ском трактате».
В основе его мышления лежит тавтология: вещи есть
то, что они есть. Языковые игры, с помощью которых
мы описываем их, являются, так сказать, формальными н
безразличными по отношению к этим вещам (эта
идея — формальные понятия ни о чем не говорят — уже
представлена в «Логико-философском трактате»). Более
того, сами языковые игры являются деятельностями, ве­
щами в этом мире и не занимают какого-либо привиле­
гированного положения *. (Эта идея противоречит «Ло­
гико-философскому трактату».) Далее, эти вещи беско­
нечно разнообразны, и о них ничего нельзя сказать, их
можно только описать1 2. (Идея, что ничего нельзя ска­
зать вовне, содержится в «Логико-философском трактате»,
и к ней добавлена идея разнообразия.)
Витгенштейн считал, что он обладает секретом все­
ленной, что в конечном счете не может быть никаких сек­
ретов, поскольку язык является такой же вещью, как и
любая другая.
Существует и другая возможная формулировка сек­
рета вселенной, которую можно назвать вторым вариан­
том: мир есть то, чем он кажется.
При такой формулировке секрета вселенной возни­
кает трудность, как раз противоположная той, которая
обнаруживается при первой формулировке: там поража­
ла кажущаяся тривиальность, тогда как здесь произ­
водит впечатление, казалось бы, сомнительная природа
самого утверждения. Прошлая философия и, конечно,
любой мыслящий человек всегда были готовы пораз­
мыслить над возможностью того, что мир может быть
существенно отличен от того, каким он кажется. Мало
оснований предполагать, что наши ходячие предрассуд­

1 L. Wittgenstein, Philosophical Investigations, р. 47.

2 Там же стр. 11.
135
ки являются окончательной истиной, и имеется много
оснований подозревать, что мы можем ошибаться.
Но опять-таки при соответствующем истолковании
этот принцип выражает нечто, предполагаемое соответ­
ствующей теорией языка. Конечно, представители линг­
вистической философии не хотят отрицать, что реальный
мир полон маленьких неожиданностей. Отрицается воз­
можность неожиданностей в отношении к общим, аб­
страктным понятиям: предполагать, что истина, красота,
вывод и т. д. не существуют или что они отличаются от
того, что подсказывает использование соответствующих
слов, не значит воображать другой мир; это значит —
невольно — изменять способ рассмотрения того же самого
мира. Отрицание этих сущностей или категорий или по­
стулирование в связи с ними теорий, противоречащих
обычному употреблению, является не выдвижением но­
вых теорий, а просто — возможно, невольным — пере­
смотром понятий. (Кант однажды пытался показать, что
мы не можем ошибаться относительно наших катего­
рий, поскольку их создаем мы сами. Витгенштейн пы­
тался показать, что мы не можем ошибаться относитель­
но них, поскольку их создает язык.)
Этот аргумент, фактически как и аргумент, связан­
ный с идеей «мир есть то, что он есть», правдоподобен в
применении только к «категориальным» или «формаль­
ным» понятиям, к языковым играм, в противополож­
ность ходам внутри этих игр. Поэтому многое зависит от
возможности различить эти два понятия: языковая игра
и ход в ней. Многое зависит и от взгляда, что пытаться
отрицать или изменять некоторую категорию — в целом
занятие либо бессмысленное, либо выходящее за преде­
лы философии. Мы обсудили это раньше и вернемся
к этой теме, когда будем давать оценку лингвистической
философии.
Витгенштейн любил указывать, что тс шаги в фило­
софских доказательствах, которые мы считаем самыми
невинными, па самом деле являются опасными. Он ва­
лит с больной головы на здоровую. Он делает, казалось
бы, невинный шаг, когда рекомендует философии зани­
маться описанием и объявляет объяснение невозможным,
фактически внушает нелепую теорию, что мир всегда есть
то, чем он кажется, ибо описание должно выражаться в
обычных терминах, включающих обычные предпосылки.
136
 И, наконец, Витгенштейн старается внушить эту тео­
рию не в какой-нибудь утонченной, воздушной ее интер­
претации (например, просто как отрицание доктрины
«Логико-философского трактата», согласно которой суще­
ствует логический субстрат мира), но в катастрофически
буквальном смысле, как принятие всех предрассудков
и наивностей наших неразмышляющих я и нашего обыч­
ного образа речи. Еще в юности Витгенштейн открыл,
что нет неожиданностей в логике; в старости он пришел
к выводу, что вообще нет неожиданностей.

2. НАТУРАЛИЗМ

До сих нор мы выясняли смысл идей лингвистиче­

ской философии о мире, главным образом подчеркивая
то обстоятельство, что лучше всего их можно понять
в свете ее теории языка. Могло показаться, что лингви­
стическая философия на самом деле не имеет теории
мира, что она, как это утверждается, нейтральна по
отношению к миру. Это было бы заблуждением. На са­
мом деле лингвистическая философия внушает и при­
держивается определенной теории мира, которую я
назову натурализмом: она, грубо говоря, утверждает,
что мир не является чем-то таинственным, а это в пре­
дыдущих формулировках означает: «он есть то, что есть
или чем кажется, а не что-либо другое».
Тут мы имеем дело с некоторого рода взаимной под­
держкой: натуралистический взгляд на мир предпола­
гает натуралистический взгляд на язык, а этот послед­
ний в свою очередь предполагает натуралистический
взгляд на мир. Наличие этого круга подтверждается да­
лее тем, что всякая ненатуралистическая идея рассматри­
вается в терминах тщательно разработанной патологии
языка, а также тем, что элиминация ненатуралистических·
идей становится критерием успешного лечения, успешно­
го «растворения» философской проблемы... Нет выхода из
этого круга: двигаясь в нем, натуралистическая картина
мира сама себя подтверждает...
По существу, лингвистическая философия выражает,
внушает, отстаивает натуралистическое представление о
мире. Это проявляется во всем: в терминах, с помощью
137
которых описывается язык и его употребление, в крите­
риях, употребляемых для оценки полноты и удачности
описания, в молчаливо подразумеваемом критерии тото,
что является патологическим или парадоксальным и что
является лечением; это проявляется и в отрицании того
типа философии, которая доказывает, исходя из некото­
рого рода использования слов, существование некоторого
рода объектов или особой области: не позволяя призывать
объекты или области, лингвистическая философия настаи­
вает на интерпретации любого вида утверждений как еще
одного вида использования языка в рамках естественного
мира. В этом случае либо возможно найти правдо­
подобную натуралистическую интерпретацию — что под­
тверждает их доктрину,— либо это невозможно, но и тут
представители лингвистической философии не смущаются:
это просто иллюстрирует одну из их излюбленных тем, а
именно сложность и многообразие употреблений языка.
Этот аргумент может быть изложен следующим обра­
зом. Вот человек. Он мыслит и говорит. Мысль и ее вы­
ражение невозможны без какого-то посредника, в роли
которого обычно выступают слова. Но используемые еди­
ницы, знаки, в нашем случае — слова, не могут употреб­
ляться без определенного рода правил для их использова­
ния; эти правила являются значениями этих знаков, а
системы таких правил являются в широком смысле
языком. То, что такие правила должны существовать,
очевидно: знаки, используемые без правил, наугад, ниче­
го не могут выражать.
Но если это так, то какие могут быть вопросы? Могут
быть вопросы внутренние по отношению к языковым си­
стемам; они решаются в соответствии с процедурами ре­
шения, присущими рассматриваемой системе и состав­
ляющими часть ее правил.
Эти вопросы не философские. Вочвторых, могут быть
вопросы о подобных системах. Это уже философские
вопросы, и ответы на них составляют философию. Но
эти системы наблюдаемы: они или уже существуют в
фактических привычках использующих их людей, или
же они являются специально изобретенными системами.
В первом случае мы наблюдаем за этими привычками и
выявляем правила, в последнем — разрабатываем след­
ствия из определений, данных изобретателем такой ис­
кусственной игры.
138
 Но если обе эти задачи выполнены, то какие еще
могут быть вопросы? Осуществление этой программы
может быть несколько затруднительным, в особенности
наблюдение за реальными языками и выявление их пра­
вил, поскольку это наблюдение может осложняться
необычайной сложностью реальных, живых языков, в
то же время выявление правил может требовать слож­
ного истолкования. Но, несмотря на возможные трудно­
сти, не может быть сомнения в том, что это возможно и
что, когда решение этой задачи завершено, не может
оставаться ни одного философского вопроса. Кажется,
что «растворение» философских проблем должно быть
возможным.
Но если, с одной стороны, натуралистическая точка
зрения и точка зрения здравого смысла, согласно которой
«вещи есть то, чем они кажутся», играют роль централь­
ной предпосылки различных процедур и доктрин линг­
вистической философии, то, с другой стороны, ее можно
вывести из них: круг замкнут.
Например, из утверждения (аксиоматического в
лингвистической философии) о том, что старомодные
философские тезисы являются странными, парадоксаль­
ными, упомянутую точку зрения можно вывести следую­
щим образом:
Старые философские положения парадоксальны, не­
лепы, противоречат здравому смыслу. Подлинная фило­
софия устраняет соблазн выдвигать подобные положения.
Заключение: Подлинное видение (остающееся после
излечения от патологического парадокса) соответствует
здравому смыслу.
Или, например, натуралистическую точку зрения и
точку зрения здравого смысла можно вывести из модели
языка как игры: в игре участвуют обычные люди, вклю­
чая детей или глупцов, в обычных обстоятельствах; эти
игры должны описываться в терминах, в которых мы
описываем обычную деятельность в обычных контекстах.
Из того, что они объяснимы в этих терминах, следует,
что эти обычные понятия дают адекватную картину
мира, поскольку именно с их помощью мы объяснили
использование и место в мире тех различных понятий в
языковой игре, которыми мы первоначально занимались.
Или опять-таки очень сходным путем упомянутую
точку зрения можно вывести из теории разума как дея­
139
тельности («умения»): так как разум есть деятельность
или совокупность определенных предрасположений в об­
ществе, то обычные понятия, используемые нами для опи­
сания поступков людей (включая'детей, дурачков и т. д.),
являются адекватными для описания мира, воспринимае­
мого «разумом».
Таким образом, имеется много способов показать, что
повседневная точка зрения правильна. Однажды Воль­
тер определил философию как то, что каждый знает и
тем не менее никогда не будет знать. Теперь, по-види­
мому, она есть лишь то, что знает каждый, но доказана
таким путем, который никогда никому не пришел бы в
голову.
Задача философии — убедить нас в адекватности по­
вседневной системы понятий. Это повторение платонов­
ской притчи — только в наше время задача философии
состоит в том, чтобы увести нас обратно в пещеру.

3. ОСОБЫЙ ВИД НАТУРАЛИЗМА

Чем отличается натурализм лингвистической филосо­
фии от многочисленных общеизвестных вариантов нату­
рализма, которыми изобилует история мысли? Лингви­
стическая философия есть натурализм, натуралистиче­
ская метафизика, или метафизика здравого смысла, ут­
верждающая, что вещи таковы, какими они кажутся.
Однако это натурализм со множеством очень своеобраз­
ных особенностей, которые отличают его от обычных,
старомодных видов натурализма и обусловливают его
новизну и успех. Эти особенности состоят в следующем.
Натурализм лингвистической философии не утвер­
ждается — он внушается. Он внушается практикой ис­
следования употребления слов в их конкретном контек­
сте— то есть натуралистически,— но без постулирования
натурализма.
Он не столько доказывается, или аргументируется,
сколько предполагается, и причем предполагается так,
что это кажется безобидным. Он предполагается, когда
проблема рассматривается как проблема об использова­
нии слов (в мире),— по одновременно предполагается и
натуралистический ответ. Он включен в круг навыков,
ценностей и молчаливых предпосылок: слова не исполь­
140
зуются наугад, и правило их неслучайного применения
и есть решение. (И ничто иное, кроме множества наблю­
дений над использованием слов, не считается решением.
Пока этого нет, поиски продолжаются, невзирая на то
что некоторые проблемы не могут быть решены или
устранены, если пытаются решить их этим путем.)
Этот натурализм содержит соблазняющее объяснение
того, как возникают ненатуралистические, противореча­
щие здравому смыслу доктрины и проблемы. Он содер­
жит, так сказать, патологию. Эта патология является
или провозглашается «логической» доктриной, что и
отличает ее от чисто социологического или психологиче­
ского объяснения прежних форм натурализма.
Этот натурализм готов, если потребуется, сделать
очень большие уступки ненатуралистической точке зре­
ния: по утрачивая своей сущности, он идет на любые
уступки.
Или, скорее, можно сказать, что это натурализм без
слез, натурализм, в котором позволяется волкам быть
сытыми, а овцам — целыми; натурализм, позволяющий
полностью отдаться неотразимому впечатлению, что мир
в конце концов не что иное, как естественная вещь, вовсе
не изобилующая неуловимыми тайнами,— полуденный
взгляд на мир,— не принося в то же время тех жертв,
которых требовал натурализм прошлого, жертв, обуслов­
ленных тем фактом, что многие наши поступки, убеж­
дения и традиции предполагают, по-видимому, ненатура­
листические элементы.
Лингвистическая философия похожа на волшебное
зеркало, в котором каждому представляется возможность
видеть то, что он хочет видеть. Взгляд, согласно которому
каждый вид предложения сам по себе хорош так, как он
есть, и характерный для рассматриваемого направления
лингвистический функционализм, его полиморфизм и
противодействие любому виду сведения или элиминации,
дает возможность каждому сохранять именно те виды
использования слов, которые он предпочитает, и в то же
время рассматривать их как «использование», а значит —
натуралистически. Любой человек может, если захочет,
обосновать сохранение предпочитаемого им использова­
ния слов указанием на то, как действует это использо­
вание, но даже если он потерпит здесь неудачу или ему
будет лень этим заниматься, то такая точка зрения
141
гарантирует ему, что какое-то использование, какая-то
функция должна найтись. Если ее нелегко найти, то это
просто означает, что она сложна, что в конце концов
является составной частью общей доктрины. Этого, разу­
меется, тоже следовало ожидать! Так обеспечивается
универсальная, гарантированная защита любого вида
рассуждения1 от недоброжелательных критиков. Этих
критиков объявляют редукционистами, введенными в
заблуждение той простой моделью, на которой они осно­
вывают свою критику и т. д. А поскольку любая критика
должна основываться на какой-нибудь модели или норме
и поскольку отрицается как раз сама возможность их
применения к видам рассуждений, постольку эта защи­
та от критики в общем контексте лингвистической фило­
софии является непреодолимой.
Таким образом взгляд на язык как на игру в реаль­
ном мире делает лингвистическую философию «трезвой».
С другой стороны, допущение любых видов игр придает
ей гибкость и удобную умеренность — способ включить в
себя все, что захочется.
Есть, конечно, и другое свойство, скрытое в лингви­
стической философии, которое можно использовать в
том случае, если хотят избавиться от некоторого вида
рассуждений, а именно доктрина логического позитивиз­
ма об исчерпывающем характере дихотомии «фактиче­
ское или логическое». Это свойство менее всего рекла­
мируется, и при упоминании логического позитивизма
оно всегда критикуется. Тем не менее — при необходи­
мости — к этой доктрине прибегают; к ней прибегает
Витгенштейн в «Философских исследованиях» в фор­
ме исчерпывающей противоположности «эмпирического»
(или «научного») и «грамматического» 2.
Поэтому эту доктрину можно использовать для унич­
тожения всего того, что не нравится, и в первую очередь
для уничтожения подлинно критической философии.
С помощью двух приемов, абсолютно терпимого лингви­
стического функционализма и старой ограничительной
доктрины двух и только двух видов рассуждений, можно
подогнать содержание в зеркале таким образом, чтобы
оно всегда содержало именно то, что пожелают.
1 Здесь и в дальнейшем под рассуждением понимается то,
что воплощено в речи, акт речи, а не мысли.— Прим, перев.
2 L. Wittgenstein, Philosophical Investigations, p. 43, 47,
142
 Натурализм прошлого терпел неудачу, во всяком слу­
чае в философии, благодаря одному серьезному препят­
ствию — теории познания. Теория познания, возможно,
была основной интеллектуальной преградой на пути к
победе натурализма, которой благоприятствовало все: ус­
пех естественных наук, банкротство трансцендентализма,
общее обмирщение современной жизни.
Но эпистемологии, теории познания, всегда удавалось
выдвигать очень веские возражения против натуралисти­
ческого мировоззрения. Говоря кратко и грубо, она всег­
да умела показать, что природа, через которую все долж­
но быть объяснено, должна, в конце концов, быть сначала
познана, чтобы можно было через нее объяснять все вещи;
отсюда вытекает первичность познания. Кроме того, было
крайне трудно в терминах натурализма объяснить неко­
торые особенности познания, например необходимость и
объективность, приписываемые естественным законам.
Натурализм есть взгляд на мир с позиций третьего лица,
подкрепленный размахом и точностью науки. Эпистемоло­
гия всегда была в состоянии показать, что прежде, чем
может существовать взгляд на мир с позиций третьего
лица, должен иметься взгляд на мир с позиций первого
лица. Определяя взгляд с позиций третьего лица как про­
изводное, а взгляд с позиций первого лица как первичное,
эпистемология тем самым объявляет природу производной
от познания и помещает познание вне природы.
Лингвистическая философия преодолела это затрудне­
ние, по крайней мере так кажется ее сторонникам 1, Линг­
вистическая философия сделала это — как было показа­
но,— провозгласив, что она подорвала и разрушила всю
эпистемологию, заявив, что то, на чем основывается эта
последняя, представляет собой путаницу, некоторого рода
псевдопсихологию.
Таким образом, данная форма натурализма, как пред­
ставляется, преодолевает философские затруднения пред­
шествующего вида натурализма, не разделяя тем не ме­
нее его политически или этически невыгодных аспектов.
По-видимому, эта философия никому не навязывает
неугодных натуралистических положений, таких, как
1 «Анализ умений, способностей, учености, навыков... заново
вводится в философию как один из законных наследников осуж­
денной псевдонауки эпистемологии» (S. Hampshire, Mind, 1950,
р. 238).
143
субъективность ценности и т. п. Другие аспекты натура­
листической философии — полиморфизм, принятие факти­
ческого повседневного употребления — вступают в дейст­
вие и устраняют «парадоксы», «содержательные» 1 заклю­
чения, или заключения, не соответствующие здравому
смыслу. Стоит только встать на точку зрения третьего
лица, как на сцену появляется лингвистический функ­
ционализм и терпимость, а тогда любой требуемый вид
рассуждения, такой, как этический, религиозный, эстети­
ческий и т. д., защищается уже па том основании, что он,
подобно всем другим видам рассуждений, хорош сам по
себе, не нуждается в защите и не может быть подвержен
критике.
Лингвистический базис не только образует предпосыл­
ку для натурализма этого вида, но также маскирует его
и придает ему некоторую свежесть. Последнее играет не­
маловажную роль в объяснении успеха лингвистической
философии. Нелингвистические формы натурализма исто­
щились. В связи с этим маскировка также очень важна.
Мы уже указывали на общее удобство такого по принци­
пу «что вам угодно» натурализма. К этому добавляется
маскировка. Поборники данной доктрины не рассматри­
вают ее как натурализм, они представляют ее как нечто
совершенно нейтральное, хотя и заимствуют все привле­
кательные стороны натурализма.
Стоит дальше развить' различие между лингвистиче­
ским натурализмом и старомодным, традиционным нату­
рализмом. В обоих случаях имеется преодоление, пли по­
пытка к преодолению, эпистемологических проблем путем
перехода с точки зрения первого лица к точке зрения
третьего лица. Представители старомодной разновидности
натурализма, в сущности, говорили: несомненно, что по­
знание есть биологический, психологический, социальный
и т. д. процесс в мире, так что не может быть проблем о
познании, не разрешаемых при помощи какого-либо ис­
следования подобных естественных и социальных, процес­
сов,— исследования подобно любому другому. Лингвисти­
ческая философия, в сущности, говорит: в конце концов,
познание есть нечто такое, что имеет место в контексте
1 Здесь, как и в дальнейшем (см. особенно гл. V), это понятие
употребляется для обозначения проблем, связанных с существо­
ванием мира (или фактов мира) самих по себе, безотносительно
к их выражению в языке.— Прим, перев.
144
языковой игры. Следовательно, не может быть других
проблем познания, кроме таких, которые разрешаемы пу­
тем исследования структуры и правил рассматриваемой
языковой игры *.
Хотя оба эти вида натурализма одинаково перескаки­
вают на позицию третьего лица, они сильно различаются
по своим практическим и программным последствиям.
Старый вид натурализма склонялся к научному исследо­
ванию и советовал философу или становиться ученым,
или в крайнем случае заниматься серьезным изучением
результатов деятельности ученых. Он был и является сти­
мулом к возникновению и развитию психологии и со­
циологии. Эта ориентация философов, интересующихся ре­
шением фундаментальных проблем, на науку была своего
рода компенсацией за натурализм; Однако полученные
таким образом ответы должны разделять первородный
грех всех научных результатов: возможность уточнения
и существенную неполноту. Натуралистическая филосо­
фия старого вида обречена на соучастие в вечном прогрес­
се естественнонаучного исследования.
В то же время практические и программные последст­
вия лингвистического натурализма не включают поисков
науки пли даже уважения к ней. Наоборот, они образуют
логическую основу строгого отделения философии от нау­
ки и пренебрежения к последней. Программные последст­
вия сводятся примерно к следующему: философия есть
исследование второго порядка, исследование понятий, а
не вещей. (Тот факт, что понятия теперь сами являются
некоторого рода лингвистическими вещами, ходами внут­
ри языковых игр, не влияет на это утверждение.) Поэто­
му результаты естествознания не касаются нас. Мы
1 Иногда ошибочно считают, что можно опровергнуть лингви­
стическую философию, указав на то, что существует несловесное
мышление или что понятия могут выступать не только в языко­
вой форме. Действительно, понятия могут быть не только в сло­
весной форме, действительно существует мышление вне языка,
если под «языком» подразумеваются естественные или сконструи­
рованные системы звуков или знаков. Но если мы исследуем эти
неязыковые проявления мышления или понятий, то найдем, что
они также включают некоторую систему альтернативных возмож­
ностей и т. д., которую можно описать как «языковую игру»:
правда, это будет язык в расширенном смысле, но, в соответствии
с точкой зрения лингвистической философии, в законно расши­
ренном смысле. Хотя их философия содержит в себе много сла­
бостей, рассмотренное обстоятельство не относится к их числу.
10 Слова и вещи 145
свободны и Независимы от них. (Представители лингви­
стической философии согласны с тем, что могут быть фи­
лософские проблемы, связанные с понятиями, применяе­
мыми в естественных науках,— проблемы, связанные с
философией той или иной науки; но они не допускают,
чтобы наука существенным образом была связана с общи­
ми философскими проблемами, которые, как опи говорят,
возникают в обычном языке, а не в содержащихся в нем
научных подъязыках.) Таким образом, идеал старомодной
метафизики, замкнутый вид мышления, как это ни стран­
но, сохраняется лингвистическим натурализмом. Старый
натурализм призывал к интеллектуальным приключениям
и пожинал плоды подобных приключений. Новая его вер­
сия, напротив, замыкается в миленьком, чистеньком, огра­
ниченном мирке, законченном, надежном, без опасных нов­
шеств, столь же устойчивом, как и старые миры, изобре­
тенные метафизиками, и даже без их недостатков, связан­
ных с трансцендентальными утверждениями или без
каких бы то ни было утверждений вообще. Это открытие
или изобретение безопасного маленького мира для фи­
лософов, мира, свободного от науки, так как этот мир
«второго порядка», и свободного от трансцендентализма,
так как язык истолковывается натуралистически, является,
вероятно, основным источником привлекательности лин­
гвистической философии в тех кругах, где она пользуется
успехом. Толкование Платона профессором К. Поппером
показало, как можно рассматривать платонизм в качестве
средства противодействия всякому интеллектуальному из­
менению. Историческим достижением лингвистической
философии является показ того, что ту же самую цель
можно преследовать с помощью крайнего номинализма.
Если уж мы должны отвергнуть эпистемологию и точ­
ку зрения первого лица — в пользу этого можно кое-что
сказать, учитывая относительную бесплодность философии
и успех науки с ее принципом третьего лица,— то надо
сделать это во имя науки. Природа, человек и общество
могут тогда изучаться средствами естественных и социаль­
ных наук.
Самым абсурдным тут кажется то, что наука игнори­
руется на основе крипто-эпистемологического аргумента
(«здравый смысл прежде всего»), а затем отвергается
также и эпистемология, но уже на другой основе; и все
во имя культа провозглашенного ими здравого смысла.
146
 4. ПРИМАПКЛ И ЛОВУШКА
Представитель лингвистической философии делает вид,
что он не имеет никакой своей особой доктрины, что он,
наоборот, либо находится вне всякой философии, либо
философски нейтрален. Лингвистический философ утвер­
ждает, что ничего не собирается нам навязать: ни нату­
рализма, ни какой-либо иной доктрины. Все, чего он про­
сит со своей необычайной скромностью,— это некоторое
время сопутствовать ему в его исследовании применяе­
мых вами понятий, — понятий, благодаря которым перед
вами возникает какая-то проблема. Если только вы согла­
ситесь, он покажет — или сможет показать вам (это зави­
сит от степени его самонадеянности) — в процессе тща­
тельного и подробного объяснения данных понятий, что на
самом деле здесь нет никакой проблемы.
Лингвистическую философию впервые навязали ака­
демической публике с помощью такого рода обещаний. Од­
нако те, кто согласился потворствовать этому длительно­
му исследованию терминов и понятий, очень редко, если
вообще когда-нибудь, действительно, вознаграждались
терапией, реальным устранением философских проблем,
первоначально приведших их к подобной точке зрения.
Тем не менее привычка без конца исследовать понятия
постепенно становится непреодолимой. Спустя некоторое
время она уже не связывается с надеждой пли уверенно­
стью в «лечении». Тогда она называется «чистым иссле­
дованием» без терапевтической или философской основы.
Стоит только попасть в ловушку, как приманка исчезает.
Связанные с этим психологические моменты интересны
и наталкивают на сравнение с психоанализом '. По-види-

1 Чтобы это сравнение было понятнее (как, впрочем,

и все дальнейшие аналогии лингвистической философии с психо­
анализом, см. гл. V и VI), имеет смысл сказать поподробнее о тех­
нике «анализа» в психоанализе. Фрейд считал основным методом
психотерапии метод свободного высказывания, своего рода бес­
предметной беседы больного с врачом, клочкообраэного высказы­
вания больным ряда мыслей, внешне не связанных пикакими
логическими связями, по имеющих в своей внутренней структуро
большое значение для аналитика (врача). Эти обрывки мыслей,
бессвязные слова, случайно оброненные больным фразы служат
для аналитика как бы клубком Ариадпы, с помощью которого он
пробирается по причудливым лабиринтам чужой психики. Все
искусство анализа — по мнению Фрейда — состоит именно в том,
чтобы аналитик соблюдал два основных условия: 1) внешнюю
10* 147
мому, привычка исповедовать наши понятия может быть
столь же глубокой, формирующей и влекущей к измене­
ниям привычкой, как и исповедование наших пережива­
ний и воспоминаний. Путаница в наших понятиях, быть
может, столь же постыдна и вызывает такое же чувство
вины, если даже не более того, как и путаница в наших
чувствах. Мы привязываемся к тому, кто слушает нас,
особенно если он не исповедует никакой собственной док­
трины, а только молчаливо внушает нам, что он видит
насквозь и дальше ту путаницу, от которой мы стараемся
избавиться. В обоих случаях твердо установленное пра­
вило не разрешает ему просветить нас. Психоаналитик ех
officio молчалив или просто «предлагает истолкования»;
представитель лингвистической философии, тоже ех
officio, воздерживается от высказывания какой-либо общей
точки зрения, хотя так или иначе молчаливо предпола­
гается, что он владеет неизъяснимым пониманием — или
по крайней мере стоит к нему ближе, чем мы, — позволя­
ющем ему видеть, почему только этот вид концептуальной
исповеди может приносить пользу. После этого мы ока­
зываемся в странном новом мире, созданном этой беско­
нечной исповедью, рождающейся из свободных ассоциа­
ций, и теряем интерес к реальным проблемам мира. Ино­
гда в защиту такой практики говорят, что она предпола­
гает в конечном счете возвращение к миру, но это слу­
чается не часто.
Могут спросить, правильно ли называть натурализмом
то, что внушается лингвистической философией. Я не на­
стаиваю на данном термине. Нет ясного, не содержащего
круга пути определения того, что есть и что не есть «на­
туральное». Во всяком случае, я использую этот термин
лишь как первое приближение. Может быть, было бы бо-

аффективную незаинтересованность тем материалом, который

больной излагает перед врачом; 2) умение направлять эту бес­
предметную беседу в сторону поисков источника тех или иных
травмирующих психику переживаний, как бы далеко или глубоко
этот источник ни залегал, как бы этот источник ни скрывался
или вуалировался больным. Это сопротивление больного есть
не просто нежелание помочь аналитику разобраться в его со­
стоянии, но и мучительная для обеих сторон игра, в которой
больной находит признание своего права на болезнь и тем самым
некоторого рода внутреннюю усладу (см. статью В. Внукова
«Психоанализ» в 27-м томе «Большой медицинской энциклопе­
дии», Μ., 1933, стр. 734—743).— Прим, перев.
148
лее правильно сказать, что лингвистическая философия
внушает некоторого рода концептуальный консерватизм.
Лингвистическая философия, которая, по существу, сво­
дится к внушению понятий, используемых обычно при
описании мира, волей-неволей поддерживает любого в
использовании ранее употреблявшихся понятий. Она за­
ново определяет любую затрудняющую человека пробле­
му в вышеуказанных терминах и делает это так, что он
или потеряет интерес к занятию чем-либо другим, или
вместо этого (если это вообще может случиться) раство­
ряет оригинальную проблему. Таким образом, лингви­
стическая философия укрепляет каждого в его излюблен­
ных или привычных для него речевых навыках и в свя­
занном с ними представлении о мире. В наше время
наиболее распространенным взглядом на мир, как прави­
ло, является некоторый вид умеренного натурализма
(употребляя этот термин в узком смысле), но я предпо­
лагаю, что это не обязательно. С другой стороны, в обще­
стве, в языке и в образе жизни которого глубоко укоре­
нилось понятие колдовства, применяемая лингвистической
философией техпика подтвердила бы это понятие (скорее,
чем то, что мы в данный момент считаем натурализмом).
«Растворение», так сказать, каких-либо проблем в свя­
зи с существованием ведьм путем исследования (соответ­
ствующих терминов) «языка ведьм» могло бы только под­
твердить их существование. В конце концов мы вновь
возвращаемся к обычному языку. «Философия кончается
банальностью». Но чьей банальностью?
Здесь мы стоим лицом к лицу с подлинной мистикой
повседневного языка. Об этом часто говорится, но необхо­
димо подчеркнуть, что это нужно понимать буквально.
Люди под влиянием лингвистической философии догова­
риваются до абсурдных утверждений, например таких, что
не существует действительной проблемы свободы воли или
проблемы взаимодействия духа и тела. Они договарива­
ются до такого состояния, что действительно верят в
это. точно так же как предшествующие философы, кото­
рых они часто высмеивают, договоривались до такого
состояния, в котором им казалось, будто они попимают,
что такое абсолют, и т. д. Те модели, которых молчаливо
придерживаются представители лингвистической филосо­
фии, не допускают таких проблем, значит, и не может
быть таких проблем. Тот факт, что эти проблемы заве­
149
домо существуют, их не очень беспокоит. Об этом забо­
тится мистика.
Эта мистика повседневного языка или здравого смысла
есть набор весьма могущественных, утонченных, услож­
ненных приемов внедрения отстаиваемого ими здравого
смысла, или обыденной точки зрения. Почти то же самое
имеет место, когда жизнь пастухов провозглашают наи­
лучшим образом жизни или когда революционеры из сред­
него класса провозглашают, что жизнь рабочих в каких-
то отношениях существенным образом превосходит их
собственную Сверхутонченный представитель лингви­
стической философии, договарившийся до того, что он
называет точкой зрения наивного реализма, действует в
рамках той же самой традиции, хотя, возможно, менее
энергично и менее интересно.

5. ЗАВИНЧИВАНИЕ

До сих пор мы рассматривали лингвистическую фило­

софию как замаскированный натурализм, — натурализм,
который смотрит на человека как на человека говоряще­
го, использующего язык, и считает, что философские про­
блемы могут быть разрешены привлечением внимания к
некоторой идиосинкразии, нюансу или усложнениям этих
речевых навыков. Там, где старая философия видела
сложный проблематичный мир, лингвистическая фило­
софия видит только сложный ряд речевых навыков, име­
ющих место в непроблематичном мире.
Но хотя это является для лингвистической философии
центральным и существенным, она нс исчерпывается
только этим. Имеется еще и дальнейшее завинчивание.
Верно, что некоторые представители лингвистической
философии, некоторые исследования этой школы основы­
ваются на этом принципе. Но есть и другие, более тонкие.
Вышеизложенную версию можно назвать обычной, или

1 Б. Рассел указывал на сходство между преклонением Вит­

генштейна перед «здравым смыслом» и преклонением Толстого
перед мужиками. К счастью, мужики Толстого по были способны
принять и пропагандировать его доктрину. Последователи Вит­
генштейна были на это способны. Ср. «Encounter», February 1959.
150
примитивной, лингвистической философией. Лингвистиче­
скую философию можно классифицировать так:
Откровенная (или обычная, примитивная): (1) Вну­
шает натурализм простым1 описанием употреблений слов
в мире, до тех пор пока не увидите (если только смо­
жете), что ненатуралистическая иллюзия была побочным
продуктом их неправильного понимания, или до тех пор
пока не убедитесь, что увидите это в будущем.
Три звездочки: (2) Заменяет или дополняет это вну­
шение противоположным: «Конечно, ненатуралистиче­
ский, «парадоксальный», образ речи тоже имеет опреде­
ленные привлекательные стороны; мы не имеем возра­
жений против выявления и этих сторон».
Экстра: (3) Людям, хорошо знакомым с (1) и (2),
можно переходить к стадии, на которой ничего не вну­
шается. Некоторые лингво-философские афоризмы очень
темны, некоторые сочетания словоупотреблений весьма
бессмысленны; эта стадия подобна последней, пустой
картинке в Т. А. Т.1 Лишь те, кто обладают хорошо тре­
нированным глазом веры, продолжают что-то видеть.
Так или иначе, эта игра им по душе.

6. «ТРИ ЗВЕЗДОЧКИ»

Обычные процедуры и идеи, лежащие в основе прими­

тивной лингвистической философии, легко описать, и это
уже было показано.
Более утонченной является та форма лингвистиче­
ской философии, которую я называю «три звездочки».
Метод «три звездочки» состоит в том, что одновременно
внушается и натуралистическая, и некоторая альтерна­
тивная картина. Это достигается описанием «обыденного
употребления слов», сопровождаемого в то же время про­
зрачным намеком на нечто недоступное и находящееся
вне этого употребления. Утверждается, что пользу мож­
но извлечь не только из правильного употребления слов,
но и из неправильного. Общий вывод, внушаемый при
помощи этого метода, заключается не столько в том, что
проблемы и теории прошлого возникли просто потому,
что одно употребление слов истолковывалось как другое,
1 Что это такое, удалось установить лишь после набора книги,
см. поэтому соответствующее примечание в конце ее (стр. 340).—
Прим. ред.
151
сколько в том, что философы' прошлого действительно
пытались достичь чего-то такого, что, к несчастью, не
может быть сказано или не может быть сказано прямо.
А затем эти теории объявляются драматическими и вво­
дящими в заблуждение попытками выявить нечто такое,
что само по себе могло быть осмысленным и важным.
Внутри метода «три звоздочки» мы могли бы выде­
лить то, что можно назвать диалектическим методом,
имеющим любопытпое сходство с некоторыми взглядами,
связываемыми с именем Гегеля. Идея этого метода со­
стоит в том, что последовательное утверждение, казалось
бы, несовместимых общих высказываний является сущест­
венным и важным не только потому, что каждое из про­
тивостоящие утверждений и отрицаний выражает нечто,
но потому, что сам этот процесс, этот вид чередования
выражает нечто такое, что не могло бы быть выражено
иначе. Характерная форма, свойственная лингвистиче­
ским диалектическим процессам, характеризуется коле­
банием между банальностью и парадоксом. Здесь перед
нами истолкование философии как игры, основными
и решающими ходами которой является последователь­
ность крикливо банальных или крикливо парадоксаль­
ных утверждений.
Пример: для того чтобы решить или «аннулировать»
проблемы, скажем, о природе материальных объектов и
о нашем познании их, необходимо не только полностью
описать наше использование материальнообъектных вы­
ражений (как в грубой лингвистической философии), но
также и представить сразу в последовательности различ­
ные противопоставляемые друг другу старые нелингви-
стическпе теории. (Например, представить последова­
тельно теорию, что материальные объекты есть нечто от­
личное от ощущений, и, с другой стороны, теорию, что
они есть не что иное, как совокупность ощущений.) Та­
кого рода «переменный ток» должен дать свет: наблюдая
искушения, присущие каждым противопоставляемым те­
ориям, то есть те свойства нашего употребления матери­
альнообъектных выражений, которые приводят по
очереди к той или другой из этих теорий, мы сумеем
увидеть истину относительно этого класса выражений,
не чувствуя необходимости присоединяться к одной из
них. Таким образом, эти теории внесут свой вклад в
свое же собственное «аннулирование». Лучшим предста­
153
вителем такого метода является профессор Джон
Уисдом
Самое слабое место этого диалектического метода со­
стоит в том. что в своей безграничной терпимости он все
упускает. Признав, что любая философия вносит свой
вклад в познание и ничто на деле не является ложным,
мы вряд ли продвинемся слишком далеко: более того,
стоит только увидеть механику этих колебаний, которые
объявляются столь важными, как пропадет всякое жела­
ние увлечься ими.
Это довольно-таки безвольное всеприятпе на самом
деле всецело присуще витгенштейнианскому подходу.
Это лучше всего выражено в девизе, популяризируемом
профессором Уисдомом: «Говори что угодно, но будь
осторожен». Смысл этого девиза заключался в том, что
вы можете, если хотите, для того чтобы передать то или
иное понимание, выдвинуть любые философские теории
(и даже, или в особенности, взаимно несовместимые
теории). В том или другом смысле они верны; возникает
лишь опасность, что вы можете воспринять их чересчур
серьезно, либо же воспринять их в смысле, отличном от
того единственного смысла — каким бы он ни был,— в
котором они являются истинными или способствующими
пониманию.
Этот вид релятивизма присущ витгенштейнианскому
подходу по следующей причине: понятие языковой игры
в конце концов может быть применено также и к играм
философов: имеется или может быть найден некоторый
контекст, в котором даже высказывания философов вы­
ступают как ходы в игре. Единственная опасность за­
ключается в том, что вы можете подумать, будто играете
в некую более серьезную игру, в то время как эта игра
всего-навсего философская.
При таком понимании философских высказываний па
них не стоит даже тратить слов.
Незначительно дополнив высказывание Давида Юма,
можно было бы суммировать эту позицию следующим
образом: «Возьмем, например, в руки какую-нибудь кни­
гу по теологии или школьной метафизике и спросим:
содержит ли она какое-нибудь абстрактное рассуждение

1 Эта теория изложена профессором Дж. Уисдомом в «Philo­

sophy and Psycho-Analysis», Oxford, 1953.
- 153
о количестве и числе? Нет. Содержит ли она какое-ни­
будь основанное на опыте рассуждение о фактах и су­
ществовании? Нет. Ну так не бросайте ее в огонь; но
будьте осторожны, ибо она содержит некоторое знание,
скрытое под парадоксом и банальностью».
Фактически витгенштейнианству присущи две воз­
можные установки — тотальный релятивизм, как было
только что показано, или суровый консерватизм. (Про­
фессор Джон Уисдом, по-видимому, предпочитает пер­
вое, большинство же последователей Витгенштейна —
последнее.)
Сантаяна как-то заметил, что наша национальность
подобна нашему отношению к женщине — она слишком
глубоко затрагивает нашу моральную природу, чтобы
можно было изменить ее без ущерба для своей чести,
и слишком случайна, чтобы стоило ее менять. Витген-
штейнианская точка зрения относительно наших кон­
цептуальных схем и языков аналогична: мы слишком
связаны с ними, чтобы изменять их, не впадая в пу­
таницу, и они слишком случайны для нас, чтобы их
стоило менять. Из этого можно заключить, что либо
можно выбирать то, что нам нравится, — либеральное,
релятивистское заключение Джона Уисдома, — либо
опять-таки нам следует держаться старого, поскольку
в конечном счете нет и не может быть философских ос­
нований для предпочтения одной концептуальной схе­
мы или языка другой (или другому).
Есть также недиалектический, простой вариант ме­
тода «три звездочки». Он состоит во внушении, что, по­
мимо и сверх сложных фактов употребления слов, есть
нечто — хотя и не выражаемое непосредственно, — что
может быть объектом понимания, и что старомодная
философия была права в своем стремлении достичь это­
го понимания, но не права лишь в том, что пыталась
сформулировать его.
Этот вид лингвистической философии представляет
некоторый интерес. Он не подпадает под то обвинение,
которое предъявляют примитивной лингвистической
философии, а именно что она сводит философию к
множеству случайных истин о том, как мы используем
слова (внушая- тем самым натурализм и неизбежно
приводя к натуралистической ошибке). Истины, внушае­
мые этого рода процедурами, очевидно, не являются
154
случайными. Этот метод служит и способом понима­
ния, и лазейкой (let-out). Его удобно использовать про­
тив тех, кто предъявляет лингвистической философии
обвинение в том, что она сводит все спорные проблемы
к вопросам относительно словесного ритуала.
Но если прибегают к этой лазейке, то следует спро­
сить, сколь буквально нужно понимать эти внушаемые
нам неслучайные истины. Если их нужно принимать
буквально, значит, о языке можно сказать нечто поми­
мо и сверх того, что может быть сказано при описании
индивидуальных языковых игр. Если так, то надо это
высказать и обсудить, а не косвенно внушать.
Здесь не место· обсуждать достоинства отдельных
примеров таких неслучайных истин «о языке». Здесь
существенно то, что эти примеры ничего не выигрыва­
ют, когда они ассоциируются с более характерными про­
цедурами лингвистической философии или интерпрети­
руются как примеры применения ее метода. Напротив,
такая интерпретация затемняет их.
Например, г-н Р. Хэйр, ясно изложив проблему эти­
ческого субъективизма, отрекается от него и убеждает
самого себя, что он «не понимает» этического субъекти­
визма. Оп, конечно, как и любой другой, способен понять
доктрину, согласно которой ценности не могут под­
тверждаться, будучи отличными, скажем, от математи­
ческих теорем; фактически оп не только понимает, что
такое этический субъективизм, но и принимает его.
Причина, по которой он претендует на «непонимание»
этического субъективизма, вероятно, состоит в следую­
щем: если это учение верно, то оно является необхо­
димым и не имеет никакого контраста и потому — в
силу лингво-философской модели значения — оно не
представляет собой доктрины и, следовательно, в нем
просто нечего понимать. Более того, Хэйр, утверждая,
что он не понимает этого учения и что последнего вооб­
ще не существует, затемняет тот факт, что он сам его
придерживается, и то обстоятельство, что оно не «ней­
трально» и не «оставляет все так, как оно есть».
Возможно, правильно, что учения, противоположные
этическому субъективизму (если считать его истин­
ным), могут быть путапымп и противоречивыми. Но
эти путаные и противоречивые доктрины, приравнива­
ющие ценности к фактам, оказываются составными
155
частями идеологии большинства обществ: только утон­
ченные общества обнаруживают независимость факта и
ценности...
К сожалению, лингвистическая философия препят­
ствует формулированию таких идей и приводит к вы­
воду, что они являются, так сказать, не идеями. Следо­
вательно, даже эти отвергнутые взгляды, такие, как
натуралистическая основа примитивной лингвистиче­
ской философии, должны либо внушаться, либо осуж­
даться. Это не способствует ясности или критическому
обсуждению.
Важно добавить, что стиль «три звездочки» не яв­
ляется типичным для лингвистической философии. Это
верно по двум причинам: во-первых, представители
лингвистической философии чаще ссылаются на то, ка­
ким язык является фактически, нежели внушают, ка­
ким он должен быть. А если речь идет о долженствова­
нии,- то это не имеет отношения к тому, какой оказы­
вается данная, случайная языковая игра. Вторая, и более
важная, причина заключается в том, что этот стиль
паразитирует на примитивной версии. Именно прими­
тивная версия придает лингвистической философии ее
привлекательность: нет никаких тайн, все сводится к
нашим речевым навыкам, к умению понять их слож­
ность, не давая обмануть себя простыми моделями, к
умению понять, что провозглашаемые ключевыми слова
имеют столь же скромное употребление, как и любые
другие. Только будучи смешаны и отождествлены с тако­
го рода развенчанием таинственности, упражнения типа
«три звездочки» могут вообще считаться лингвистиче­
скими, имеющими некоторую тесную связь с языком.
Следует также заметить, что когда сторонник лингви­
стической философии выдвигает непримитивную линг­
вистическую доктрину, то она неизбежно истолковы­
вается как поддержка «лингвистического натурализма»,
тогда как сама по себе опа была бы просто аргументом
против, скажем, некоторой специфической «редукции».
Сами по себе упражнения типа «три звездочки» никогда
не могли бы привести к концепции, согласно которой
язык как таковой имеет значение для философии, что
попиманпе чего-либо относительно языка или вообще
внимание к языку может пролить какой-то свет па фи­
лософские проблемы. Они, конечно, могут быть сфор-
J56
мулированы паралингвистически, точно также как в
прошлом они могли бы быть и были когда-то сформули­
рованы парапсихологически, то есть в терминах предпо­
лагаемых областей бытия.

7. ЭКСТРА

Наконец, есть метод, который я называю методом

«экстра». 'Он столь утончен и рафинирован, что напоми­
нает те тонкие яства и вина, которые на вкус уже
почти невоспринимаемы. Сущность этого метода была
определена как последняя стадия, которую можно до­
стичь, лишь имея длительную привычку к примитив­
ному методу. В то время как примитивный метод вну­
шает натуралистическую картину, а метод «три звездоч­
ки» внушает последовательно и ее, и противоположную
ой картину, метод экстра может вообще ничего не вну­
шать. Он приводит к состоянию окончательного блаженст­
ва, когда мистические упражнения лингвистической фило­
софии сделали свое дело, когда уже не осталось никаких
загадок и можно предаваться утехам наблюдений за
употреблением слов ради них самих. Эта стадия не для
начинающих. Если бы лингвистическая философия на­
чинала с этой ступени, ее невозможно было бы никому
навязать. Лесть и обещания примитивного метода и ме­
тода «три звездочки» нужны были, чтобы убедить кого-
нибудь посвятить себя новому времяпрепровождению
Однако, коль скоро это времяпрепровождение имеет ме­
сто и приверженцы такого времяпрепровождения мно­
гочисленны и даже принята их классификация — соот­
ветственно репутации и мастерству, коль скоро это
времяпрепровождение стало обычным и респектабель­
ным, на сцену немедленно выступает метод экстра, ни­
чем не подслащенный, не украшенный никакими обе­
щаниями, достойный вкуса знатоков.
Этот стиль, конечно, паразитирует на двух предыду­
щих, и, в частности, на примитивной версии. Он удов­
летворяет вкусам, приобретенным при освоении этой
версии, не служа ни ее целям, ни каким бы то ни было
целям вообще.
 Глава V

О ПОЗНАНИИ

1. круг в познлтіи
Лингвистическая философия не имеет теории позна­
ния; она, как указывалось выше, довольствуется лишь
теорией, объясняющей, почему Теория познания яв­
ляется излишней и невозможной. Теория, которой до­
вольствуется лингвистическая философия, фактически
сводится к утверждению, что мы знаем то, что мы обыч­
но считаем известным, и никакая радикальная критика
или переоценка природы и границ человеческого позна­
ния невозможна Точно так же как в этике, где линг­
вистическая философия склоняется в конце концов к
принятию норм, характерных для обычного словоупот­
ребления, так и в эпистемологии она принимает те
критерии интеллектуальной адекватности, которые ле­
жат в основе ходячих представлений. (Лингвистическая
философия становится невозможной, поскольку эти хо­
дячие представления — как в области этики, так и в
области эпистемологии — оказываются взаимно несов­
местимыми; но на практике индивидуальный представи­
тель лингвистической философии просто выбирает для
своего толкования именно те ходячие представления, ко­
торые его устраивают.)
Таким образом, лингвистическая философия претен­
дует на то, что она радикальным образом преодолевает
проблемы познания, составляющие суть философских
систем прошлого.
Стоит остановиться на том, как этот новый способ
рассмотрения подобных проблем связан со старым.
1 Например, подобная той, которая действительно имела место
в результате обмирщения западного мира, но в нсисторической
атмосфере лингвистической философии этому обстоятельству
уделяется мало внимания.
158
«Эпистемологию» заменяет «неформальная логика»: по­
иски правил и условий введения того или иного вида
предложений — уточнение ситуаций, при которых ста­
новится допустимым предложение, претендующее на
выражение знания, — заменяют исследование тех па­
рапсихологических процессов, которые, как раньше
предполагалось, предшествуют познанию.
Этот квазилогический подход не является открытием
лингвистической философии, напротив, он был уже до­
статочно . развит, когда лингвистическая философия по­
явилась на свет и приступила к разработке некоторых
из его возможных следствий. Вся аналитическая фило­
софия как под влиянием возникновения символической
логики, так и возникновения муровского метода анали­
за стремилась формулировать свои проблемы в линг­
вистических или близких к ним терминах, связывая эти
проблемы скорее с суждениями или высказываниями,
нежели с психологическими или квазипсихологическимп
объектами. Лингвистическая философия усугубляет эту
тенденцию двумя дополнительными приемами: бихеви­
оризмом и принципом разнообразия (полиморфизмом).
Под бихевиоризмом (его можно было бы также на­
звать и «подходом с позиции третьего лица») мы подра­
зумеваем в данном контексте утверждение, согласно
которому языком овладевает и использует его не некий
бестелесный дух, не некое «я», познающее мир, но не
являющееся его частью, не некая мистическая фотока­
мера, которая никогда не может быть частью самого
снимка, а конкретная личность в конкретных обстоя­
тельствах.
Такие направления, как логический позитивизм, хотя
и говорят о языке с позиции третьего лица и формули­
руют проблему познания лингвистически, тем не менее
остаются верными представлению о языке, в соответ­
ствии с которым язык в конечном счете используется
неким юмовским пучком ощущений, сознанием, которое
познает вещи, но не относится к их числу.
Основание, по которому учения, подобные логиче­
скому позитивизму, все еще полуявно присоединяются
к предположению о познающем «я», о неком транс­
цендентальным ego, не являющемся частью мира, за­
ключалось не просто в наивности. (Конечно, сами пред­
ставители этих учений не характеризовали так свою
159
точку зрения, по эта концепция неявно содержится в
процедуре, которая для того, чтобы объяснить, как мы
познаем, сначала отвергает естественный мир, в том
числе естественную личность, а затем размышляет, как
этот мир естественной личности может быть построен из
чистого «данного», «чувственных данных» и т. д.) Эти
представители эпистемологии верят в подобный познаю­
щий дух не буквально, однако они рассматривают его
как законную функцию в целях исследования основ по­
знания, и солидные доводы — не наивность — побужда­
ли их к этому.
Эти доводы, в сущности, были следующими: мы не
можем предполагать известными касающиеся мира фак­
ты, которые мы обычно считаем известными тогда, ког­
да хотим объяснить наше познание мира в целом, по­
скольку это значило бы вращаться в кругу. Мы не можем,
например, объяснять познание в терминах каузального
исследования световых волн, нервов и т. д., так как для
этого пришлось бы допустить что мы уже знаем о вол­
нах, нервах и т. д., и нам уже известно, что эти знания
являются надежными, Наоборот, теоретизировать о по­
знании — это значит воздерживаться от наших обычных
убеждений и повторно исследовать их. Натуралистиче­
ское объяснение познания уже предполагает его, пред­
решая рассматриваемую проблему (предполагая извест­
ными естественные факты, связанные с каузальным ис­
толкованием познания).
Основываясь именно на этом — а не на каком-либо
априорном допущении чистого «я» или чувственных дан­
ных, — представители эпистемологии, включая тех, кто,
подобно логическим позитивистам, решил быть трезвым
до конца, отвергают естественную личность с ее естест­
венными поступками и взамен ее постулируют различ­
ные варианты познающего духа, такие, как, например,
«чувственные данные». Для понятия «чувственных дан­
ных» в теории познания существенно то, что они яв­
ляются не просто событиями в мире, подобно тем, о
которых мы обычно говорим как о событиях, а событи­
ями, логически предшествующими естественному миру,
из которых он и строится. Конечно, понятие «чувственно­
го данного» родилось в результате скрещивания чистого
понятия «кирпичика» мира с чем-то более осязаемым;
оно возникло как попытка дать логическому атому, из
160
которого должно строиться все познание, истолкование
в терминах чего-то такого, что мы уже признаем и испы­
тываем. Эта цель была достигнута истолкованием «логи­
ческого атома» как некоторого рода ощущения. «Чув­
ственное данное» представляет собой понятие-гибрид —
но это не значит, что оно должно быть непременно пло­
хим,— полученное в результате скрещивания последнего
атома познания (в «Логико-философском трактате» не
делалось попытки конкретно определить этот атом) с чем-
то воспринимаемым ’s опыте, а именно с ощущением!.
Независимо от неправдоподобия или других неудобств,
связанных с постулированием познающих духов, чув­
ственных данных и т. д., основания для подобного по­
стулирования кажутся непреодолимо сильными; един­
ственная альтернатива — рассматривать познание реа­
листически, то есть как совокупность конкретных
поступков конкретных людей, а это значит заранее пред­
решать всю проблему познания. (Лингвистическая
философия представляет собою попытку показать, что
это законно).
Когда мы исследуем познание как таковое, по-види­
мому, незаконно утверждать, что мы уже знаем нечто о
привычках людей, об их поступках, нравах и т. д. Этот
аргумент — более, чем любой другой,— поддерживает эпи­
стемологическую традицию в современной философии и
препятствует победе натурализма старого типа в области

1 Возможно, есть смысл добавить, что это отождествление ни­

когда не было полностью успешным, поскольку ощущения не
удовлетворяют условиям, предъявляемым к последним элементам
познания: они иногда (а может быть, всегда) не являются пол­
ностью определенными; мы часто совершенно пе уверены в том,
какое именно ощущение мы испытываем. Часто приводится при­
мер со зрительным восприятием, когда, глядя на поверхность, по­
крытую многочисленными пятнышками, мы не всегда можем
правильно определить их число. Но если ощущение является од­
ной из атомарных основ нашего познания, то оно не может ех
hypothesi (лат.— по предположению), проверяться чем-либо дру­
гим, ибо всякая проверка сведется в конце концов к соответствию
с подобными ощущениями, которые поэтому сами находятся вне
всякой проверки. Таким образом, в случае неопределенного вос­
приятия мы вынуждены либо рассматривать какие-нибудь более
окончательные элементы (что противоречит первоначальной ги­
потезе), либо сказать, что самой действительности присуща внут­
ренняя неопределенность. И то, и другое неудовлетворительно.
И слова и вещи 161
философии вопреки триумфам той экспериментальной
науки, которая, казалось бы, воплощает и иллюстрирует
натуралистическое мировоззрение, то есть способ рассмат­
ривать вещи (включая людей) как объекты, «с позиции
третьего лица».
Витгенштейниапская лингвистическая философия пре­
одолевает этот аргумент или по крайней мере претен­
дует на это. Она утверждает, что ей удалось преодолеть
эпистемологический подход в философии. Витгенштей­
ну с помощью ряда импрессионистских наблюдений над
языком удалось убедить философов в том, в чем не могла
их убедить наука со всеми ее великими достижениями. Ка­
ким же образом он одержал эту победу? Каким образом
его вариант натурализма избегает круга?
Все дело в том, что он избегает его лишь по види­
мости. Во-первых, философы хорошо знакомы с пороч­
ным кругом обычного натурализма, однако они не рас­
познали его, когда он предстал перед ними в лингви­
стическом обличии.
Во-вторых, этот круг уже был наполовину пройден
благодаря способу выражения, принятому теми филосо­
фами, на которых повлияла новая система обозначений
в логике, муровский стиль философствования, а также
«отрицание психологизма» (то есть требование рас­
сматривать предложения как не зависимые от сопут­
ствующих _им субъективных моментов). При этом спосо­
бе выражения уже говорили, по крайней мере о выска­
зываниях с позиции третьего лица, безлично, абстраги­
руясь от познающей личности, а поэтому, следовательно,
от познающего духа. По отношению к философии тако­
го типа лингвистическая философия является шагом
вперед, более последовательным подходом, рассматрива­
ющим реалистически, с позиции третьего лица и языко­
вой элемент, и. ту часть мира, к которой, по предполо­
жению, относится этот элемент, и, наконец, само то
лицо, которое употребляет язык.
В-третьих, новый натурализм был гораздо более при­
емлемым для философов благодаря тому, что он не
призывал их отрываться от своих кресел и идти в ла­
боратории, а удовлетворялся всего лишь изменением
позы в кресле: вместо размышления о познающих духах
или о последних элементах знания им предлагалось раз­
мышлять с позиции третьего лица о том, как люди
162
используют язык. Такая переориентация совсем безбо­
лезненна. Этот аргумент логически, может быть, не так
уж силен, но исторически он мог быть одной из ре­
шающих причин успеха лингвистического натурализма
в университетских кругах.
В-четвертых, в этом натурализме есть, безусловно,
что-то рациональное: тот тип понятий (таких, как бес­
телесная познающая личность, последний атом позна­
ния или чувственное данное), который связан с отказом
от естественной точки зрения, объявляется не имеющим
смысла и непонятным. Их использование, как и исполь­
зование любого ряда понятий, допускается, только если
они предварительно объяснены в терминах их «употреб­
ления» (в мире) или в терминах «обычного языка», то
есть именно с той естественной точки зрения, которую
они намереваются поставить под сомнение, что, разу­
меется, невозможно. Тем самым пресекается всякое
сомнение в истинности естественной точки зрения; это
сомнение объявляется патологическим, а используемые
при этом понятия — непонятными. (Конечно, как ука­
зано, натурализм молчаливо содержится в самих кри­
териях здоровья и понятности.) Наконец, принцип раз­
нообразия, по-видимому, подтверждает это: если «поз­
нанием» являются самые разнообразные вещи, то
меньше соблазна считать его находящимся вне мира.
Приверженец традиционной эпистемологии с полным
правом может насмехаться над представителем лингви­
стической философии витгенштейнианского толка по
случаю появляющегося в его рассуждениях круга. Но
представитель лингвистической философии пытается
уклониться от видимости круга, настаивая на том, что
мы должны исходить из нашего обычного представления
о мире, а затем утверждает, что он «не может понять»
понятий, необходимых для того, чтобы, заключив, так
сказать, этот мир «в скобки», рассмотреть, как мы этот
мир познаем, начиная с самого начала. (Представители
эпистемологии со времен Декарта пытались всегда «на­
чинать с начала», так, чтобы ничего не предрешать,
хотя они расходились во мнениях относительно того, что
считать началом.) А затем лингвистический философ
начинает высмеивать такого представителя эпистемоло­
гии за то, что он не поддается на этот «круговой» аргу­
мент, за то, что он не «принимает мир как данное»:
*
И J6J
и, конечно, он может заставить нас почувствовать, что мы
очутились в глупом положении, поскольку мы знаем,
что нам следовало бы лучше, подобно философствующей
леди, «признать вселенную». Таким образом, порочный
круг не только маскируется и защищается от критики
объявлением вне закона терминов, требуемых для этой
критики, но и подкрепляется искусным подчеркиванием
того, к какому ужасающему интеллектуальному и со­
циальному высокомерию приводит отказ от этого круга...

2. УМНОЖЕНИЕ СВЕРХ НЕОБХОДИМОСТИ

В предшествующем параграфе было обрисовано ло­
гическое и отчасти историческое, временное развитие
лингво-философской позиции. Эта позиция была оха­
рактеризована как бихевиоризм, сочетающийся с линг­
вистической формулировкой проблем познания и уси­
ленный полиморфизмом, выступающим в роли удобного
дополнения. Но на самом деле возникновение лингви­
стической философии можно было бы описать, рассмат­
ривая полиморфизм как центральный пункт, а бихевио­
ризм — как вспомогательную схему.
Лингвистической философии с этой точки зрения пред­
шествуют открытия Рассела, согласно которым (а)
«логические формы» языка более богаты, чем это ранее
предполагалось, и (б) «логическая форма» не всегда
соответствует грамматической. Первое открытие говори­
ло о следующем: в то время как раньше предполага­
лось, что все суждения имеют субъектно-предикатную
форму, то есть что они приписывают какую-jo харак­
теристику какому-то предмету, теперь нашли, что важ­
но рассматривать суждения «об отношениях» — то есть
суждения, утверждающие, что два или более предмета
каким-либо образом относятся друг к другу, — как осо­
бый, независимый класс. Второе открытие привлекло
внимание к таким вещам, как, например, тот факт, что
предложение, на вид имеющее, скажем, субъектно-пре­
дикатную структуру, является на самом деле более
сложным. (Широкую известность получил пример с вы­
сказыванием: «Теперешний король Франции лыс», — ко­
торое не может быть построено как приписывание субъ­
екту свойства быть лысым, так как на самом деле нет
164
такого субъекта, — и все-таки это высказывание имеет
смысл. Объяснение состояло в том, что, хотя с точки
зрения грамматики мы имеем одно предложение, логи­
чески оно является конъюнкцией ряда высказываний.)
Рассел, сделавший эти открытия, не умножал логи­
ческих форм сверх необходимости, и, хотя он отличал ло­
гическую форму от грамматической, он исходил из того,
что за грамматической формой существует логическая,
которую можно открыть. Можно сказать, что лингвисти­
ческая философия возникла в тот момент, когда эти
взгляды получили дальнейшее развитие. Каков крите­
рий «логической формы», если она есть нечто, что долж­
но быть открыто под словесной формой? В конечном сче­
те этим критерием может быть только то, что делается
с помощью данного словесного выражения, то есть об­
щий контекст этого словесного выражения в мире вещей
и других выражений. Но если дело обстоит так, то не
имеет смысла останавливаться на некотором ограничен­
ном количестве логических форм, ибо имя речевым
контекстам — легион. И наоборот, если умножение ло­
гических форм заходит достаточно далеко, оно требует
бихевиористской интерпретации: платоновские логиче­
ские сферы правдоподобны или привлекательны, если
их следствием бывает какого-либо рода экономия, а в
противном случае — если логические формы так же
многочисленны, как способы и контексты речи, — то вы­
ход за пределы фактических речевых актов не дает
нам никакого преимущества... Таким образом, бихеви­
ористский (или натуралистический) взгляд на язык, с
одной стороны, и бесхарактерный, или основанный на
принципе разнообразия, взгляд на язык, с другой сто­
роны, подкрепляют друг друга, образуя нечто вроде
круга. Можно считать, что оба эти взгляда возникли в
результате усложнения понятия «логической формы»
в философских учениях начала нынешнего века. (Линг­
вистическая философия представляет собой своего рода
перевернутый оккамизм: сущности, логические формы
должны не устраняться, а, напротив, умножаться. Уче­
ние Витгенштейна о том, что философия должна только
описывать, а не объяснять, связано с его взглядом, со­
гласно которому имеется бесчисленное множество видов
рассуждения: если только ограничиться одним описани­
ем всех этих видов рассуждения, то невозможно объе­
165
динять их и сокращать их число. И наоборот, если име­
ется некоторое бесконечное разнообразие, то нельзя его
объединять и объяснять, а можно лишь описывать. По­
видимому, те, кто погоняет различных волов, сами
должны быть во многих лицах.)
Равным образом, эта точка зрения может рассматри­
ваться как кульминационный момент некоторого раз­
вития. На первом этапе этого развития отказываются
признавать словесную форму как надежный указатель
логической формы, но все же еще признают, что ло­
гическая форма выступает в образе грамматической. На
втором этапе этого развития пытаются выявить истин­
ную логическую форму с помощью бихевиористского и
контекстуального критериев. Наконец, на заключитель­
ном этапе логическую форму отождествляют с поведе­
нием и контекстом и не видят никакой необходимости
вкладывать в понятие логики какое-либо другое содер­
жание, кроме правил и контекста рассматриваемого
словесного поведения, то есть употребления слов. Мож­
но также видеть, как бихевиоризм и принцип разнооб­
разия подрывают идею, основную для логического ато­
мизма и учений «Логико-философского трактата»; эта
идея заключается в том, что есть структуры, лежащие
в основе мира (открываемые посредством правильного
определения логической формы, наблюдаемой с помощью
некоторого вида логических Х-лучей). Это дает воз­
можность превзойти эпистемологию, солидаризируясь с
«естественной точкой зрения». Если логическая форма
есть не что иное, как контекст поведения и употребле­
ние выражений, и если они бесконечно разнообразны,
тогда из логической формы нельзя вывести никакой ле­
жащей в основе мира структуры. Или, скорее, из нее
можно вывести, что мир есть то, чем он кажется, и что
он состоит из вещей, подобных тем актам и контекстам
речи, которые придают речи смысл.

3. НЕКОТОРЫЕ СРАВНЕНИЯ
Как указывалось, возникновение лингвистической
философии может рассматриваться как замена эписте­
мологической точки зрения, то есть критической оценки
того, что мы знаем, антиэпистемологической точкой зре­
166
 ния, отрицающей всякую возможность эпистемологии и
рассматривающей познающее «я» как одну из вещей
среди других вещей мира, которая пользуется языком,
являющимся в свою очередь деятельностью среди дру­
гих деятельностей в мире. Таким образом, всякая
таинственность отбрасывается с порога вместе с воз­
можностью общей критики. (Это считается достоинст­
вом.) С другой стороны, лингвистическая философия мо­
жет рассматриваться как замена доктрины скрытой и
однородной «логической формы», лежащей в основе
рассуждения, утверждением, что рассуждение является
поведением, и притом очень разнородным поведением, и
поэтому нет однородной или скрытой структуры, лежа­
щей в основе. Эти два способа рассмотрения вещей под­
держивают друг друга посредством различных приемов;
принцип разнообразия поддерживает бихевиоризм, объ­
ясняя, почему непопулярна бихевиористская точка зре­
ния («потому что всех вводит в заблуждение предполо­
жение, что имеется какой-то простой и однородный
образ языка»), в то время как бихевиоризм гарантирует,
что роль и значение выражений должны обнаруживать­
ся в деятельности и контекстах, рассматриваемых ес­
тественным способом. Из этого круга нет выхода.
Обе эти замены или преобразования можно проил­
люстрировать анализом изменений, которым подверг­
лись взгляды Витгенштейна в период между «Логико­
философским трактатом» и «Философскими исследова­
ниями».
Относительно познающего «я» в «Логико-философ­
ском трактате» говорится: «Следовательно, действитель­
но имеется смысл, в котором в философии можно не
психологически говорить о «я».
«Я» выступает в философии благодаря тому, что
«мир есть мой мир».
Философское «я» есть не человек, человеческое тело
или человеческая душа, о которой говорится в психо­
логии, но метафизический субъект, граница — а не
часть мира» Ч
Относительно простоты там же сказано: «Люди всег­
да догадывались, что должна быть дана область вопро-

1 Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат, 5.641.

167
сов, ответы на которые априори симметричны и объе­
диняются в законченные регулярные структуры.
Область, в которой предложение достоверно: «simplex
sigillum ѵѳгі 1 (простота — признак истинности).
' Оба эти положения, конечно, являются центральны­
ми как для «Логико-философского трактата», так и для
большинства самых разнообразных теорий познания,
составляющих основную западную философскую тради­
цию по крайней мере в течение трех последних столе­
тий. Они перевертываются в лингвистической филосо­
фии. Они заменяются утверждением о конкретном субъ­
екте, познающем и использующем язык, и взглядом о
simplex sigillum falsi2.
Взгляды позднего Витгенштейна могут, следователь­
но, рассматриваться как развитие той идеи «Логико­
философского трактата», что «формальные понятия» ни­
чего не обозначают3, — с той только разницей, что фор­
мальные понятия теперь рассматриваются скорее как
многочисленные, свойственные естественному языку и
«низшие» 4 (не специальные и стоящие особо), чем как
малочисленные, и некоторым образом абсолютные и
сверхобычные. Но, к несчастью, умножая и, так сказать,
натурализируя «формальные понятия», лингвистиче­
ский философ упорно трактует их как нейтральные
vis-à-vis содержательным проблемам. Эта серьезная
ошибка является частично пережитком более ран­
ней стадии, на которой она была по крайней мере прав­
доподобной.
В «Логико-философском трактате» Витгенштейн ука­
зал на небольшой ряд весьма общих понятий, которые
служат каркасом для высказывания о мире, но которые
сами по себе ничего не отображают (и которые можно
было правдоподобно считать нейтральными). Утвержда­
лось, что ошибочная философия возникает тогда, когда
эти общие понятия трактуются как имена вещей.

'Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат, 5.4541.

’Simplex sigillum falsi (лат.) — простота — признак лож­
ного.— Перев.
3 «Моя основная мысль заключается в том, что «логические
постоянные» ничего не отображают». (Л. Витгенштейн, Ло­
гико-философский трактат, 4.0312).
4 L. Wittgenstein, Philosophical Investigations, p. 97.
168
 Взгляд, согласно которому формальные понятия
обеспечивают каркас высказываний, но сами ничего не
говорят и согласно которому, далее, работа философов
связана с этими формальными понятиями, а не с вы­
сказываниями о мире, — причем об этих формальных
понятиях трудно что-либо сказать, а можно их лишь
показать или демонстрировать, — у Витгенштейна ос­
тался. Но в более позднем учении Витгенштейна речь
шла о различных формальных понятиях, связанных, ско­
рее, с каждой из очень мпогих возможных языковых
игр — причем некоторые из этих игр могли быть очень
ограниченными и иметь узкое применение и назначе­
ние, — чем с единственной, основной и всеобъемлющей
языковой игрой (обрисованной в «Логико-философском
трактате»). Нейтрализм и формализм сохраняются в
лингвистической философии без какого-либо оправдания
и с гибельными последствиями.

4. РЕАЛИЗМ И ИДЕАЛИЗМ

Но в некоторых отношениях ранние и поздние взгля­

ды Витгенштейна не противоречат друг другу, а осно­
вываются на одних и тех же — причем ошибочных —
допущениях.
К числу этих допущений относится предположение,
что имеется такая вещь, как «правильное видение ми­
ра», так сказать, абсолютное и непосредственное его по­
стижение; это заблуждение ассоциируется с идеей не­
выразимости, которая является следствием осознания
трудности выражения таких постижений. На первый
взгляд требование «правильного видения мира» отвергает­
ся; фактически же оно по-прежнему сохраняется в его
позднем учении, и это сохранение невыразимого постиже­
ния ясно указывает на сохранение понятия «правильного
видения мира». Витгенштейн видит, и в ранний и в
поздний период, что абсолютное познание несовместимо
с общими условиями любого высказывания. Но, помня
о своих притязаниях на абсолютное, он вынужден при­
писывать его невыразимому или внушаемому.
Рассмотрим лингвистическую философию как новое
видение, заменяющее старую философскую привычку
169
рассмотрения взаимоотношения разума и мира концен­
трированием внимания на взаимоотношении языка и
мира. (Это характеризует как доктрину «Логико-фило­
софского трактата», так и доктрину собственно лингви­
стической философии.) Переориентация, произведенная
лингвистической философией, отнюдь не устраняет ста­
рые проблемы теории познания; такие проблемы — как
разум (теперь: язык) может постигать, осознавать,
объединять объекты, которые он познает (теперь: о
которых он говорит), — вновь появляются, хотя и в но­
вой форме.
Величайшей среди этих проблем является, возможно,
проблема Ding an sich, вещи в себе. Само понятие по­
знания требует, чтобы вне познания было нечто, сущест­
вующее независимо от него; чтобы познание было позна­
нием чего-то, и, подобным образом, понятие языка тре­
бует, чтобы существовало нечто внелингвистическое, к
чему могли бы относиться выражения. Пока все хорошо,
но, поразмыслив, приходишь к следующей проблеме.
Если всякое познание есть познание при помощи, по­
средством некоего разума і(или если все предложения
принадлежат некоторому языку, некоторому множеству
объединенных общими правилами понятий), то как
мы можем знать (говорить), каково это непознанное
(неупомянутое) до того и независимо от того, как оно
познано (или описано в речи)? Как мы даже можем
знать (говорить), что оно вообще существует, не говоря
уже о том, что оно собою представляет?
Реалист тот, кто, движимый размышлением о том,
что познание должно быть познанием чего-либо, утвер­
ждает, что, несмотря на все вышеуказанные трудности,
должно существовать нечто независимое. Его против­
ник столь же убедительно может указать ему ’, что го­
ворить о том, каково нечто еще непознанное, значит
говорить о том, что ex hypothesi мы не знаем (или что
мы пытаемся сказать, каковы вещи, когда о них не го­
ворят) .
Точно так же эта проблема вновь проявляется в
лингвистической формулировке данной ситуации. Но

1 Ср. R. G. Collingwood, An autobiography, 1939, Pelican

edition, 1944, р. 34.
170
так как эта ситуация описана в терминах языка, зна­
чения и их границ, а не в терминах познания и его
границ, то X, предшествующий языку, становится не
чем-то непознаваемым, а чем-то невысказываемым, невы­
разимым. Доктрины невыразимости являются лингвисти­
ческой формой идеализма, провозглашающего, что Ding
an sich выходит за рамки познания. Именно так и об­
стоит дело в «Логико-философском трактате». Трактат
представляет собой описание того, чем, по предположе­
нию, являются мир и язык под всей их внешней види­
мостью, и того, что дает возможность одному из них
описывать другое. Но описать это — значило бы ска­
зать, каковы вещи до того, как о них что-либо сказано,
каковы они должны быть, чтобы о них можно было
сказать. Витгенштейн сказал это и, как известно, затем
провозгласил свои собственные суждения бессмыслен­
ными, поскольку они противоречат правдоподобному ут­
верждению, что нельзя сказать, чем являются вещи, ни­
чьего не сказав при этом.
Таким образом, в терминах старого противопостав­
ления «Логико-философский трактат» был как реали­
стической работой, так и субъективистской. Он был ре­
алистической работой в том отношении, что фактически
говорил, какими (и как) вещи были до их отображения
в языке. Но этот трактат полностью разделял и субъ­
ективистскую аргументацию, что сделать это невозмож­
но. Если акцентируют внимание на идеях, изложенных
в начале «Логико-философского трактата», которые да­
ют ему содержание, то эта работа должна характеризо­
ваться как лингво-реалистическая. Если подчеркивают
отречение от этих идей как от бессмысленных в конце
книги, то трактат должен характеризоваться как лин­
гво-субъективистское сочинение. Но удобная доктрина
невыразимости и «лестницы» 1 дает возможность в одно
и то же время выбирать оба полюса этой дилеммы.

1 Речь идет о следующем афоризме в конце трактата Вит­

генштейна: «Мои предложения поясняются тем фактом, что тот,
кто меня понял, в конце концов уясняет их бессмысленность, если
он поднялся с их помощью — на них — выше их (он должен, так
сказать, отбросить лестницу, после того как он взберется по ней
наверх) ». Л. Витгенштейн, Логико-философский трактат,
6.54.— Прим, перев.
171
 5. КАК ВЫГЛЯДИТ ЧЕЛОВЕК,
КОГДА ОН НЕ СМОТРИТ В ЗЕРКАЛО

Но эта дилемма не устраняется и в его последней

работе, в собственно лингвистической философии, а
только лучше маскируется.
В течение всей своей жизни Витгенштейн напоминал
человека, которого мучит вопрос, как он выглядит, ког­
да он не смотрит в зеркало. Ex hypothesi этого он ни­
когда не может знать. В своем трактате Витгенштейн
подробно говорит нам об этом, он также говорит нам,
резюмируя в конце, что он этого не может сказать. (Ре­
шайте сами, какой половине верить.)
В последней работе Витгенштейна соотношение меж­
ду подглядыванием в зеркало с расчетом увидеть, как
выглядит человек, когда он не смотрит, и выяснением
причин, почему подглядеть это невозможно, изменилось.
Теперь второе стало занимать больше места, чем первое.
Его последняя работа представляет собой более тщатель­
ное исследование языка с целью показать, что невоз­
можно говорить об абсолютности вещей, о том, какими
они были бы без опосредствования языка. (Строго гово­
ря, темой его последней работы является доказатель­
ство невозможности совершенного, привилегированного
или индивидуального языка, но это равнозначно выше­
указанному: эти языки, если бы они были возможны,
могли бы показать — каждый из них своим собствен­
ным путем, — какими в действительности являются ве­
щи, безотносительно к тому, что о них говорят или ду­
мают в терминах какого-нибудь конкретного языка. Со­
вершенный язык отражал бы мир без преувеличений
или упущений, а индивидуальный язык отражал бы са­
мый материал опыта.)
Но Витгенштейн в целом не мог избежать подгля­
дывания, сообщения о том, что не может быть сооб­
щено. С одной стороны, нечто по ту сторону любого и
всякого языка должно быть сказано или по крайней
мере выражено для того, чтобы объяснить смысл и цель
исследования границ индивидуального, конкретного язы­
ка. Истина, согласно которой мы не можем говорить о
том, как существуют вещи по ту сторону всякого вы­
ражения, не может быть истиной в пределах некоторо­
го индивидуального языка; она стоит вне всех языков
172
и относится к ним ко всем. Таким образом, в конеч­
ном счете остается одна истина, выходящая за пределы
языка (хотя и печально отрицательная). Витгенштейн
выразил ее и в то же время сказал, что она невысказы­
ваема, поскольку выходит за пределы любой данной язы­
ковой игры.
Таким образом, учение о невыразимости сохраняет­
ся в различных формах, таких, например, как учение о
том, что философия состоит в передаче постижений, ко­
торые невозможно сформулировать, не исказив их. В еще
более ошибочной форме эта доктрина выступает в уче­
нии о терапевтическом характере философии. Это уче­
ние более ошибочно, так как получается, что сообще­
ние, которое передается, но не формулируется, попросту
включается в понятие «здоровье»: излечившимся яв­
ляется тот, кто видит это сообщение, или, возможно,
тот, кто не видит ничего такого, что противоречило бы
идее этого сообщения.
Учение о «растворении» философских проблем, ко­
нечно, тесно связано с вышеуказанным: оно равно­
значно утверждению о том, что философские проблемы
не имеют формулируемого решения, а просто исчезают,
когда язык в достаточной степени исследован. Иначе
говоря, тогда, когда исследование конкретного языка,
если оно проводится достаточно долго и осуществляется
под руководством кого-нибудь уже знакомого с невы­
разимыми постижениями, раньше или позже вызовет
такое же постижение у того, кто проводит это исследо­
вание.
Витгенштейну все же время от времени не удавалось
удержаться от высказывания того, что не может быть
сказано (хотя теперь он чаще высказывал только то, что
может быть сказано — описания языка), однако он про­
поведовал воздержание от явных формулировок. Ему в
общем никогда не удавалось осуществить это на практике,
хотя мне кажется, что это удалось некоторым из его по­
следователей, особенно тем, которые превратили его прие­
мы в «чистое исследование». (Коль скоро это сделано,
то необходимость перейти через границы того, что мо­
жет быть сказало, необходимость объяснить, к чему все
это, естественно, уменьшается, потому что все это те­
перь ни к чему.) Витгенштейну никогда не удавалось
следовать правилу не говорить о невыразимом, хотя
173
старался он усердно. Результатом этого неустойчивого
компромисса между молчанием и высказыванием был
весьма характерный для него способ изложения, «заи­
кание», попятные движения, подчеркнутая осторож­
ность, суровое осуждение всех формулировок1 его точ­
ки зрения как искажений. (По самой сути дела все такие
формулировки должны говорить либо слишком много,
либо слишком мало: либо высказывать невысказываемое,
либо не высказывать его.)
В результате для учения Витгенштейна и для уче­
ний некоторых из его последователей характерна двой­
ственность: идеи, оправдывающие терапевтическую фун­
кцию философии, не должны формулироваться, а если
они сформулированы, то они сами нуждаются в лече­
нии.·,
Конечно, «истину, которую можно сообщить, но не
высказать или выразить», Витгенштейн раннего и позд­
него периодов понимал по-разному.
Это различие можно выразить следующим образом:
в «Логико-философском трактате» говорится: «Мир есть
совокупность фактов, а не вещей» (курсив мой.— Э. Г.).
Его поздняя философия в сущности утверждала, что
мир есть совокупность вещей, а не фактов. Утвержде­
ние, что мир есть совокупность фактов (а язык отобра­
жает эти факты, а затем собирает воедино множество
небольших индивидуальных отображений), тем самым
показывает, несмотря на лингвистический характер этой
формулировки, что он все еще стоит на традиционной,
теоретико-познавательной плоскости рассмотрения про­
блемы, то есть на позиции первого лица, а не на пози­
ции третьего лица, не на позиции натурализма, состав­
ляющего сущность его более поздних взглядов: ибо
«факты» суть то, чем становится мир, когда он разделен
на единицы опыта, а не на единицы вещей. Сказать, что
мир есть совокупность вещей, значит подразумевать, что
в число вещей включается некоторое множество деятель-

1 Профессор Дж. Уисдом попытался защищаться от этого

осуждения, подробно изложив взгляды Витгенштейна и добавив
в примечании, что он не хочет предполагать ни того, что Вит­
генштейн одобрил бы такой вид изложения, ни того, что он не
одобрил бы его (см. «Philosophy and Psychoanalysis», Oxford,
p. 37). Неясность, присущая Витгенштейну, требует таких всеобъ­
емлющих оговорок.
174
постей, известных как язык, который не отображает, а
сам является составной частью мира. Короче, будучи
молодым, Витгенштейн думал, что язык отображает мир,
постарев, он стал отрицать это.
Невыразимая истина раннего Витгенштейна состояла
в том, что мир, как он существует до его отображения
в языке, таков, каким он должен отразиться в совер­
шенном языке, то есть как масса мельчайших индиви­
дуальных, атомарных фактов (каждый из которых ото­
бражен в некотором атомарном предложении), полно­
стью независимых друг от друга и составляющих в своей
совокупности мир. Предложения, отображающие ато­
марные факты (плюс, возможно, некоторые сжатые
варианты, сокращения и комбинации таких предложе­
ний) , — вот все, что может быть сказано. Следователь­
но, такие истины, как утверждение, согласно которому
это было все, что могло быть высказано, сами не могут
быть высказаны.
Невысказываемые истины позднего Витгенштейна
не были чем-то таким, что выходило за пределы одного
совершенного языка; они выходили за пределы всего
бесконечного разнообразия языковых игр и естествен­
ных языков: эти истины пытались высказать нечто,
имеющее ценность независимо от правил всех или лю­
бых специфических языков. (Например, что всякая ис­
тина связана со специфическими языками и является,
так сказать, внутренней для них.)
Таким образом, изменилось как содержание невы-
сказываемого, так и способ его передачи.

6. «ПРАВИЛЬНОЕ ВИДЕНИЕ МИРА»

Однако доктрина о невыразимости сохранила необ­
ходимость высказывать и необходимость не высказы­
вать; в обоих случаях эта необходимость коренится в
одном и том же основном заблуждении: с одной сторо­
ны, в признании, что имеется такая вещь в мире, кото­
рая обозначается рядом понятий, таких, как «правиль­
ное видение мира» ’, и, с другой стороны, в молчаливом

1 Ср. «Логико-философский трактат»: «Тот, кто меня понял...

тогда... правильно увидит мир» (6.54).
175
признании того, что познание, или, во всяком случае,
действительное познание, есть некоторого рода усвоение
и контакт, ничем не опосредуемые.
Эта нелепая идея лежит в основе всех работ Вит­
генштейна, раннего и позднего, и он никогда не отре­
кался от нее.
То, что эта идея пронизывает собой всю философ­
скую доктрину, изложенную в «Логико-философском
трактате», очевидно: истинность предложений состоит в
их отображении, воспроизведении, в том, чтобы быть
похожими на факты, о которых в них говорится. Ког­
да эта модель познания или отображения показалась
Витгенштейну неприменимой к самому его учению, к
его отношению к своему объекту, тогда он объявил, что
это учение может быть по крайней мере «показано».
Очевидно, этот показ попросту означает демонстрирова­
ние некоторой Ding an sich, то есть самого отношения
между языком и миром, которое не может быть в свою
очередь выражено в языке, не приводя к бесконечному
регрессу. И представление о том, как индивидуальные
предложения отображают мир, и представление о том,
как должно быть сообщаемо учение в целом, были ос­
нованы на представлении о познании как контакте с
познаваемой вещью. В одном случае вещь оставляет от­
печаток, зеркальное отображение в предложении; в дру­
гом случае такой отпечаток не может быть допущен, ибо
его допущение в область отображающих предложений
опрокинуло бы всю теорию, поэтому здесь выдвигается
контакт без отпечатка, что равнозначно понятию «пока­
за» в «Логико-философском трактате». Мы видим, что
нечто имеет место, и тем не менее нам нечего сказать.
Мы видим саму вещь (она «показывается»), но она не
опосредована никакими понятиями, как было бы в том
случае, когда о ней высказываются. «Отображение»
было самой лучшей вещью после бытия, а «показывание»
является вообще самой лучшей вещью.
В своей последней работе Витгенштейн настойчиво
отрицал теорию познания как контакта или отображения
в отношении всего обычного, нефилософского познания.
Подчеркивание роли языковых игр должно было способ­
ствовать выявлению того обстоятельства, что функция
высказываний или слов состоит не в том, что они отра­
жают факты, а в том, что они играют определенную роль
176
в той или иной системе поведения. Благодаря этому на
одном уровне Витгенштейн преодолел теорию познания
как контакта (на одном из тех двух уровней, на которых
он ее придерживался в своем «Логико-философском трак­
тате»). Но он не преодолел ее на уровне невыразимой
истины, сообщаемой философией. Языковые игры, функ­
ционирование понятий все еще показываются, «описы­
ваются» 1 без, как кажется, каких-либо опосредующих
понятий. (Именно эта иллюзия позволяет представите­
лям лингвистической философии предполагать, что их
анализ понятий нейтрален, то есть сам не окрашен ни­
какими понятиями.)
Привычка не теоретизировать, не говорить чего-либо
такого, что предполагает использование понятий, а лишь
«показывать», описывать языковые системы, изобретен­
ные или существующие, основывается на том представ­
лении, что вещь можно так или иначе познать, вступая
с ней в контакт. Но даже если бы Витгенштейн и
другие представители лингвистической философии дей­
ствительно ограничивались демонстрацией обычного упо­
требления и языковых игр, все же это не меняло бы того
факта, что демонстрация выборочных случаев всегда
внушает или иллюстрирует некоторую идею. Понятие
познания посредством контакта, которое поздний Витген­
штейн ограничил познанием языка и не применял его к
познанию внутри специальных языков, на этой стадии
подкрепляется далее принципом разнообразия: посколь­
ку любая вещь в значительной степени отличается от
любой другой вещи, постольку любое описание по необ­
ходимости будет искаженным; таким образом, истину
можно постичь, просто наблюдая вещь в действии, видя
ее, делая ее.
Принцип разнообразия одновременно является и логи­
ческой, и эмпирической доктриной; он логически вытека­
ет из утверждения, что в философии необходимо показы­
вать, описывать, а не объяснять или обобщать — посколь­
ку показывать можно только индивидуальное, а не общее.
С другой стороны, предполагается, что этот принцип от­
ражает эмпирически открываемое разнообразие.

1 L. Wittgenstein, Philosophical Investigations, р. 109.

12 Слова и вещи
 Следствиями этого заблуждения являются различные
абсурдные претензии лингвистической философии, осо­
бенно претензия на то, что лингвистическая философия
нейтральна, что она не использует никаких понятий, за­
ранее предрешающих рассматриваемые проблемы, а про­
сто демонстрирует языковые системы, как они есть, в
надежде освободить нас от пут, ложных пониманий
и т. д. Она как бы говорит: «я — фотокамера». Стоит
только понять, что такое непосредственное познание не­
возможно ни на каком уровне систем мышления как та­
ковых, ни — более того — на уровне вещей, определяемых
внутри систем мышления, как станет очевидна абсурд­
ность всех этих претензий на нейтральность и свободу
от догматизма.
Этот анализ основной ошибки Витгенштейна помо­
гает объяснить тот парадокс, что лингвистическая фило­
софия, исходящая из размышлений относительно языка,
и почти до навязчивости подчеркивающая ту истину,
что большинство смысловых отношений не похоже на от­
ношение наименования, не похоже на отношения кон­
такта или отображения, имеющее место между симво­
лом и вещью,— тем не менее систематически совершает
эту самую ошибку и основывается на ней. Она сурово
критикует эту самую ошибку по отношению к индиви­
дуальным понятиям, внутри языковых игр, но система­
тически совершает ее по отношению к языковым играм,
или употреблениям слов, или типам рассуждений как
целым. Эта лежащая в самой‘основе лингво-философско­
го мышления ошибка проявляется во многих формах:
аргумент от парадигмы, ошибочный вывод от факта
обыденного употребления к его правильности и т. д. —
все это частные случаи этой основной ошибки. Ясно осо­
знавая, что ходы внутри языковых игр связаны с веща­
ми далеко не простым образом и редко, если вообще ког­
да-либо, выступают в качестве имен, лингвистические
философы в то же время считают, что языковые игры
как целое непосредственно связаны со своими контекста­
ми и сами не допускают более широких интерпретаций.
(Если бы это было так, то тогда имел бы силу аргумент
от парадигмы ’.) Но в действительности языковая игра

1 То есть Э. Геллнер указывает, что если бы языковая игра

в целом была непосредственно связана со своим контекстом и
178
или система как целое, так же как и индивидуальные
ходы в ней, не имеет непосредственного отношения к сво­
ему контексту. Если признать этот факт, то не прихо­
дится возражать лингвистической философии — благо­
даря присущей ей неопределенности и уклончивости она
может признавать этот факт или намекать на него,— но,
с другой стороны, если мы допустили этот факт, то она
лишается всех своих так широко рекламированных
свойств — нейтральности, целебной силы, пассивности
и т. д., потому что в этом случае можно оспаривать языко­
вую игру в целом и этому нельзя помешать никаким
обсуждением, осуждением или лечением.

7. МУДРЕЦЫ ИЗ ЛАГАДО
Вышеуказанное основное заблуждение лингвистиче­
ской философии хорошо описано Джонатаном Свифтом:
«Автор проекта [один из мудрецов Лагадо]... высказывает
предположение, что так как слова суть только названия
вещей, то для нас будет гораздо удобнее носить при себе
вещи, необходимые для выражения наших мыслей и же­
ланий... Многие весьма ученые и мудрые люди пользу­
ются этим новым способом для выражения своих мыс­
лей... Единственным его неудобством является то обсто­
ятельство, что в случае необходимости вести пространный
разговор собеседникам приходится таскать па плечах
большие узлы с вещами... Мне часто случалось видеть
двух таких мудрецов, изнемогавших под тяжестью
ноши... При встрече на улице они снимали с плеч меш-
кіѵ.. и, достав оттуда необходимые вещи, вели таким
образом беседу в продолжение часа...» :
Витгенштейн в течение всей жизни был одним из
мудрецов Лагадо. В своей юности, доказывая, что сло­
ва являются только именами вещей, и признавая, что
мы не можем носить вещи при себе, он думал, что линг­
вистические выражения являются по меньшей мере ото­
бражениями, подобиями вещей,— подобиями тех игру­
имела с ним однозначную связь (иначе говоря, была бы связана
только с ним), то тогда действительно аргумент от парадигмы
определял бы смысл слова или выражения.— Прим, перев.
1 Дж. Свифт, Путешествие Гулливера, Academia, Μ., 1936,
стр. 369.
12* 179
шек, которые мудрецы из Лагадо носили при себе вместо
вещей, слишком тяжелых для того, чтобы их носить, на­
пример, вместо домов. (Витгенштейн также заметил, что
некоторые слова, выражающие «формальные» понятия,
не являются отображениями вещей или чего-либо.) Не­
удобство носить при себе слишком много игрушечных
моделей устраняется тем фактом, что, казалось бы, бес­
конечное число их может быть вложено в очень малень­
кое пространство, в обычный язык, несомненно, благо­
даря его «крайне усложненным молчаливым соглаше­
ниям».
Под старость Витгенштейн стал мыслить иначе. Обыч­
ные выражения стали не отображениями вещей, они ста­
ли ходами в играх. Но эти игры, исследованием которых
он был теперь поглощен, можно было бы, так сказать,
носить с собой в мешке; мы носим их с собой в наших
речевых навыках. При встрече с другим мудрецом раз­
вязывается мешок и показывается одна или несколько
вещей, относящихся к разговору... Неудобство такой
процедуры пророчески предвидел Джонатан Свифт: «в
случае необходимости вести пространный разговор на
разнообразные темы» мудрецу потребуется очень много
очень больших мешков с вещами. Тот, кому посчастли­
вилось видеть мудрецов Лагадо за разговором или чте­
нием лекции — эти мудрецы теперь переселились в
Оксенфорд — знает, что на это действительно уходит
очень и очень много времени.
Это стремление мудрецов Лагадо более чем непракти­
чно, оно полностью чуждо действительной природе языка.
Нельзя вести никакого разговора — ни о вещах, .ни об
языке,— ограничиваясь только приведением примеров.
Достижением Витгенштейна было то, что ои увидел
это по отношению к большинству употреблений языка,
а его неудача состоит в бросающемся в глаза неумении
видеть это по отношению к самой философии, по отно­
шению к мышлению об общих проблемах, о жизнеспо­
собности или желательности целых видов рассуждений,
по отношению к мышлению о мышлении. Это неумение
и привело его к созданию философии внушения с ее
лагадской дотошностью, философии, которая демонст­
рирует примеры языковых игр, ничего не говоря о них,

1 Так во времена Свифта назывался Оксфорд.— Прим, перев.

180
 мифической, «нейтральной» философии, которая ничего
не говорит и ничему ие учит.
Мышление раннего Витгенштейна применяло модель
мудрецов из Лагадо ко всему познанию: эта модель хо­
рошо подходила к конкретным, специальным видам зна­
ния, в разговоре о вещах, для которых применяются их
«отображения», воспринимаемые в другом материале.
Но еще лучше эта модель подходила к знанию о знании,
которое осуществляется как акт демонстрирования, по­
каза почти бытия. В своем более позднем мышлении он
совершенно правильно отверг эту модель в применении
к конкретному знанию внутри систем, но продолжал
ее применять для знания о концептуальных или языковых
системах! Они все еще демонстрировались, «показыва­
лись». (Кроме того, они также истолковывались как кон­
кретные системы поведения, притом бесконечно раз­
нообразные; такое истолкование в одно и то же время и
облегчало, и делало необходимым «демонстрировать» их.)
Это основное заблуждение Витгенштейна, которое он
пронес через всю свою жизнь, может, конечно, быть вы­
ражено более образно как понятие о том, что есть такая
вещь, как «правильное видение мира».
Мнение Витгенштейна о том, что открывается чело­
веку в этом блаженном состоянии, под старость измени­
лось, но не изменились ни убеждение, что такое состоя­
ние существует, ни некоторые его формальные признаки.
В более ранний период витгенштейновское «правильное
видение мира» означало проникновение сквозь внешнюю
сложность языка и явления к скрытой под нею простоте:
согласно его более поздним взглядам, «правильной виде­
ние мира» состоит в признании, что проявляющаяся
сложность вещей и языка такова, какова она есть, и не
требует никакого уточнения, исправления или проникно­
вения.
Ранее «правильное видение мира» было тяжелым про­
цессом проникновения под покров; позднее состояло в
признании того, что этот покров и есть реальность и что
единственной иллюзией является предположенпе, что это
всего-навсего покров. Можно было бы назвать это «пра­
вильным видением мира» по невысокой цене — ведь он
требует лишь приравнять явление к реальности, принять
все .так, как оно есть. Мир есть то, чем он кажется.
По отношению к Витгенштейну это было бы несправедли­
181
во, потому что для него это понятие не дешевая фра­
за — преодоление убеждения в том, что есть некая фун­
даментальная реальность, лежащая в основе явлений
языка, было для него, бесспорно, сопряжено с болезнен­
ной и искренней внутренней борьбой.
Теперь Витгенштейн истолковывал видение мира, про­
никающее под покров этого мира, как муки или судороги
понятий и ошибочно предсказал, что от них излечатся
при помощи его метода. Но получилось так, что люди,
ничем, в сущности, не волнуемые, использовали его тео­
рию и метод в качестве своего оправдания. Мысль о том,
что некоторые из вежливых и благовоспитанных пред­
ставителей второго поколения последователей лингвисти­
ческой философии испытывают «затруднения», не говоря
уже об интеллектуальных судорогах, является в высшей
степени комичной.
Для последователей Витгенштейна не могло быть
сомнений в том, что абсолютная онтология досталась ему
очень дешево: все таково, каково оно есть и каким оно
кажется; все таково, каким его предполагает обычное
употребление слов, а к этой всеобъемлющей теории мира
удачно присоединяется ультраутонченная теория языка,
из которой следует, что всякий, кто думает иначе, запу­
тался, семантически болен... (Применение нескольких
простодушных приемов, таких, как аргумент от пара­
дигмы, раскрывает все тайны мира, свободы воли и во­
обще чего угодно...)
Декарт положил пачало современной эпистемологиче­
ской традиции, традиции рассмотрения с позиций перво­
го лица, которая начинает с некоторого минимума, при­
сущего субъекту, и выясняет, как он может дойти до
этого минимума. Подчеркивая то обстоятельство, что на­
чинать приходится с минимума, то есть то обстоятель­
ство, что сомнение предполагает мышление, а мышление
предполагает «я», он сумел пройти достаточно далеко,
хотя этот путь не всегда был безболезненным и правдо­
подобным.
Новое, витгенштейнианское видение исходило пе от
познающего «я», субъекта, а от языка: сомнение уже
предполагает не сомневающуюся, раздумывающую лич­
ность, а язык, в терминах которого сомнение может
иметь смысл.
И начав с этого минимума, Витгенштейн сумел выве­
182
сти гораздо больше и притом менее болезненно и более
правдоподобно, чем это удалось Декарту! Язык предпо­
лагает поведение и общество, в котором данное поведение
имеет место: все его формальные понятия могут быть
приняты, потому что они просто дают остов и не предре­
шают никаких содержательных вопросов и потому что
оспаривать их можно, только имея некоторое количест­
во абсолютных понятий, что невозможно... Таким обра­
зом, появляется весь естественный мир в целом, особен­
но если мы оперируем при этом со всем богатством и
разнообразием естественных языков.
Если толковать «Логико-философский трактат» как
картезианскую попытку установить, что мы можем вы­
вести из неизбежных предпосылок, не прибегая к новым
открытиям, то мы получаем всего лишь скудный уро­
жай в виде логики и немногих, в высшей степени фор­
мальных, в высшей степени общих понятий как остовов
для «вещей». Однако «Философские исследования» дают
или оставляют нам все. Какое усовершенствование по
сравнению с Декартом! Вместо «я мыслю, следовательно,
я существую» мы приходим к следующему: «мы говорим,
поэтому весь мир существует и, кроме того, он таков, ка­
ким он всегда кажется». Богатый урожай!

8. НЕ СПРАШИВАТЬ, ПОЧЕМУ
Положение Витгенштейна в поздний период было
следующим: он рассматривал человечество как исполь­
зующее разнообразные языковые игры, которые представ­
ляют собою конкретные деятельности в конкретных кон­
текстах, подчиняющиеся различным случайным прави­
лам. Пока все хорошо, но, далее, иногда операции в
этих подчиняющихся правилам системах речевых актов
совершаются не так, как надо. В играх делаются очень
странные ходы, высказываются бессмысленные утверж­
дения, не играющие никакой роли в повседневной работе
системы. Задаются странные вопросы, для ответа на ко­
торые нет процедур разрешения в пределах данной систе­
мы, и т. д. Это составляет для Витгенштейна сущность
(старомодной) философии (включая свои собственные
ранние взгляды). Философия была результатом непра­
вильного функционирования лингвистических систем. На
183
самом же деле Витгенштейн приравнивает философию к
саморазрушающемуся мышлению.
Что тут можно было сделать? Каждая из таких бо­
лезней индивидуально могла бы быть излечена. Слово,
использование которого противоречит занимаемому им
месту в данной системе, могло бы быть исправлено (при­
менение аргумента от парадигмы) ; понятие, которое
утратило свой «антитезис», могло бы восстановить его
(применение теории контрастности). Если понятие под­
вергается сомнению на основании предположения, что
существует вне и помимо той системы, частью которой
оно является, некоторый критерий правильности его упо­
требления, то сомневающегося можно опровергнуть, на­
помнив, что не может быть критерия использования по­
нятия вне той системы, частью которой оно является
(применение того взгляда, что фактическое употребление
есть критерий правильного использования). Понятие, ко­
торое хотят использовать вне пределов его собственной
языковой игры или как часть совсем другой языковой
игры, то есть так если бы оно работало подобно друго­
му виду понятия, могло бы быть исправлено напомина­
нием о месте данного понятия, напоминанием того
факта, что понятия и игры столь разнообразны, что пра­
вила одной игры нельзя применять к другой (примене­
ние полиморфизма).
Все это должно делаться, показываться в индивиду­
альных случаях заболевания понятия, без разработки,
однако, общей теории правильного его функционирова­
ния. Делать это не является необходимым: когда мы ис­
правляем машину, мы не разрабатываем теорию ее пра­
вильного функционирования, мы просто применяем эту
теорию, исправляя неисправную часть машины. И даже
тогда, когда в психотерапии мы имеем дело с лечением
рассудка, а не машины, то даже тогда будет неправиль­
но и ненужно в ходе лечения разрабатывать теорию. Ле­
чение заключается в некоторого рода индивидуальном
проникновении в болезнь, а не в ознакомлении с теорией
данной болезни.
Разрабатывать и объяснять теорию не только ненуж­
но, но и прямо-таки опасно: мы боремся с неправиль­
ным функционированием языковых систем, а они, к со­
жалению, способны включать в себя любые вводимые
в них словесные выражения. Общая теория правильного
функционирования языка (четыре столпа или любые
другие), если ввести ее в заболевшую систему, только
усилит ее болезнь. Вспомним, что один из возможных
диагнозов (четвертый столп, полиморфизм) утверждает,
что нездоровое употребление языка заключается в по­
пытке подогнать индивидуальные, необходимо различ­
ные функции под некоторый общий образец. Но общая
теория правильного функционирования сама, конечно,
является общей теорией, и ее присутствие в индивиду­
альной, бихевиористской языковой машине или у того,
кто ею пользуется, должно приводить к дальнейшему рас­
стройству, ибо если принять и включить в нашу языко­
вую машину эту общую теорию, то она ео ipso 1 приве­
дет к некоторой дополнительной, нежелательной
унификации... Таким образом, индивидуум, который упо­
требляет язык, представляет собой машину языкового
поведения или включен в нее и не имеет дела с общими
теориями языка, мира, или чего-либо2; его занятие —
действовать (а не, во всяком случае, умирать) и не спра­
шивать, почему,— по крайней мере не спрашивать в об­
щей форме и изолированно от игры, в которую он играет.
(Он может спрашивать, «почему» в пределах своей игры.
Он может делать ход типа почему в играх, в которых
этот вопрос имеет свое законное место и в которых есть

1 Ео ipso (лат.) — тем самым.— Перев.

2 Этот аргумент мог бы быть применен против любой общей
теории чего-либо, например против тех общих теорий мира, кото­
рые мы называем наукой. На самом деле я не сомневаюсь в том.
Что, если бы идеи Витгенштейна появились в донаучную эпоху,
они были бы использованы для доказательства невозможности
науки. (Возможно, именно так и следует попимать доктрину
Гераклита и рассматривать Витгенштейна как Гераклита мыш­
ления и языка.)
Поскольку ;ке Витгенштейн жил в то время, когда наука
стала очевидным и неоспоримым фактом, он удовольствовался
тем, что рассматривал науку как чистое содержание и настаивал
на разделении формы и содержания. Его учения — как ранние,
так и поздние — всегда относились к «форме» познания. Согласно
его более ранним взглядам, существует какая-то общая форма,
согласно более поздним взглядам — бесчисленное множество
форм, о которых нельзя сказать ничего общего или вообще ни­
чего: их можно демонстрировать, познавать при помощи, так
сказать, контакта или включения, по ни в коем случае их нельзя
познавать при помощи какого-либо опосредующего понятия. Такое
познание не допускается ввиду разнообразия форм, а также
ввиду того, что общность искажает любые понятия.
185
заранее подготовленная процедура для выявления ходов
типа потому что.)
Подчеркивание того, что заболевший использователь
языка должен действовать, а не спрашивать, почему,
или, скорее, что ему не следует говорить «почему» (что
усугубило бы его болезнь), а, наоборот, его нужно исце­
лить от искушения спрашивать об этом, является одним
из самых самонадеянных аспектов философии Витгенштей­
на *.
Таким образом, все другие люди рассматриваются как
использующие язык автоматы, внутренняя жизнь кото­
рых, если она существует, в любом случае не имеет от­
ношения к Их функциям использования языка12; эти ав­
томаты, если мы хотим исправлять их в тех неудачных
случаях, когда они разлаживаются и начинают нару­
шать свои собственные правила, мы не должны еще более
расстраивать, подсовывая им общие теории о них самих,
о языке или о мире (или вообще какие-либо общие тео­
рии), другими словами, утверждения, для которых нет
и не может быть заранее предназначенного места в язы­
ковых играх.

1 Есть две основные формы философской самонадеянности:

одна провозглашает включение в себя всех идей прошлых мыс­
лителей, другая утверждает о введении совершенно нового на­
правления.
Можно было подумать, что эти две претензии несовместимы.
Тем не менее Витгенштейну все это удалось совместить. Его па­
тология философии должна суммировать все прошлое философии,
а высказываемое «правильное видение мира» должно было стать
совершенно новым исходным пунктом.
Сходное замечание делает г-н Р. Дж. Мьюре в своей книге
«Бегство от истины» («Retreat from truth»), 1958.
г В конце концов нам было заявлено, что индивидуальное
значение невозможно.
Можно было бы сказать: к старости Витгенштейн рассматри­
вал мир так, как рассматривала бы — или, скорее, не рассматри­
вала — использующая язык машина. С другой стороны, «Логико­
философский трактат» его молодости был частично интересной
реконструкцией того, как мир может выглядеть для юноши. Рас­
смотрите следующие высказывания из «Логико-философского
трактата»:
«Я есть мой мир. Мир и жизнь едины. Смерть не событие
жизни. Мыслящего, представляющего субъекта нет. Наша жизнь
так же бесконечна, как паше поле зрения безгранично. Мир сча­
стливого совершенно другой, чем мир несчастного. Этика и эсте­
тика едины».
186
 Коль скоро Вингенштейн принял взгляд на язык как
на систему общественных поступков, как на языковые иг­
ры, тем самым он должен был прийти к такому же
взгляду на других людей и признать необходимость те­
рапевтического неявного метода в философии. Витген­
штейн своей собственной теорией вынужден был прак­
тиковать солипсизм, и, что крайне забавно, он пришел
к солипсизму, отталкиваясь от предпосылки, диамет­
рально противоположной той, которая обычно ведет к
этой позиции: он пришел к солипсизму, исходя из по­
нимания языка как необходимо общественного явления.
Поскольку язык есть система общественных поступков,
постольку частный опыт не имеет к нему никакого отно­
шения. Более того, общая теория языковых игр, не буду­
чи сама ходом в игре, не может способствовать или иметь
какое-либо отношение к исправлению той игры, кото­
рая играется, и поэтому не должна и не может быть
сформулирована.
В пользу Витгенштейна следует сказать, что он пы­
тался быть последовательным и отрицал свое собственное
знание в той же мере, как и знание других: он старался
не только ограничиваться лечением других - - не гово­
ря им ничего,— но к тому же сам пытался не говорить
ничего самому себе. К счастью, он не был последова­
тельным, и это ему не удалось *.

9. НОВОИСПЕЧЕННЫЙ ПРОПОВЕДНИК
СОЛИПСИЗМА
Обычный солипсизм респектабелен и логичен. Берт­
ран Рассел рассказывал историю об одной жещине, на­
писавшей ему письмо, в котором говорилось, что она

1 В Центральной Европе известна сказка, в которой благоде­

тельница героя, старая женщина, просит его никогда не загляды­
вать в одну из комнат своего замка. Герой не слушает ее и
заглядывает в эту комнату, в результате чего освобождает эту
женщину от чар и возвращает ей ее подлинный облик, облик мо­
лодой и прекрасной женщины. Она благодарна за несоблюдение
ее же собственной просьбы, позволившее освободиться ей от чар.
Витгенштейн, по-видимому, никогда не был благодарен за попыт­
ку заглянуть в такую запрещенную комнату. Формулировки его
общей позиции были, очевидно, всегда ложными и возбуждали
его негодование.
187
солипсистка, и выражалось удивление, почему другие лю­
ди не разделяют ее точки зрения. Трудность, с которой
сталкивается солипсист, вытекает не из логики, а, как
это показывает вышеприведенная расселовская история,
из нежелания других людей принять его солипсизм, из
нежелания быть обращенным в ту веру, которая утвер­
ждает, что их поведение — поведение автоматов и что
их сознание — только плод воображения этого солипси­
ста. Против такой веры у этих людей имеются некоторые
доказательства.
Ирония витгенштейновского солипсизма, выведенно­
го из его понимания языка, состояла в том, что его лич­
ный опыт был противоположен опыту остальных, более
обычных и менее вдохновенных солипсистов. Витген­
штейну было нелегко постоянно убеждать самого себя —
всегда склонного к общим идеям, стоящего вне и над
ходами в играх и исправляющего разладившиеся игры,—
но ему было сравнительно легко убедить других, что они
представляют собой автоматы, неприспособленные для
восприятия общих идей. Многие энтузиасты из числа
его последователей провозгласили себя автоматами,
объявили свою собственную внутреннюю жизнь несуще­
ствующей или не имеющей отношения к их употребле­
нию языка, занялись исправлением ошибок в употребле­
нии языка друг у друга и у других людей — и при этом
честно умалчивали об идее, которая лежала в основе
всего этого!..
История витгенштейнианской моды имеет много за­
нимательных черт; не последней среди них является
способ, посредством которого она улучшает сказку о но­
вом платье короля. В этой сказке мошеннику удалось
уібедить народ, что голый король одет: здесь же все
одетое население убеждено, что оно голое. С этим связа­
ны некоторые новшества в стиле убеждения, такие, как
запутывание слушателей или читателей посредством
кратких общих слов, пришедших на смену давно уста­
ревшему способу, применявшему для этой цели длин­
ные и темные речи1. Гольбах, а за ним и Гёте заметили,
1 Г-н Дж. А. Пол, достаточно типичный представитель линг­
вистической философии, говорит, сверкая глазами от возбужде­
ния: «Суждения, сформулированные в... «технических» терминах,
самой своей необычностью защищены от критики. Кроме того,
они приобретают благодаря этому авторитетный вид, препятст­
188
что там, где не хватает идей, люди выходят из положе­
ния, изобретая слова. Лингвистические философы пыта­
ются удовлетворить ту же самую потребность, не изобре­
тая слов. (Если ты признал себя автоматом, то должен
применять идеи, которые ни в коем случае не можешь
ни назвать, ни признать.)

10. НЕУЛОВИМОЕ, НО УДОБНОЕ УЧЕНИЕ

Существуют чертежи, которые можно воспринимать
различным образом; если смотреть на такой чертеж в
течение некоторого времени, то его вид внезапно изме­
нится. (Простейший пример этого — куб, нарисованный
так, что он попеременно кажется то уходящим вглубь,
то выступающим из листа.) Ни одно из таких поперемен­
ных восприятий не может считаться правильным. Тому,
кто настаивает на правильности одного из этих восприя­
тий, всегда можно указать на существование другой воз­
можности.
Мышление Витгенштейна есть система идей, имею­
щих точно такое же свойство. Оно имеет внутреннюю
неопределенность, которая позволяет «внезапно перехо­
дить» от одного возможного истолкования к другому; и
эта неопределенность ие случайна и не обусловлена
недостаточной точностью, а существенна и внутренне
присуща его мышлению.
Вптгенштейнпанизм есть собственно натуралистиче­
ский способ рассмотрения как субъекта, так и объекта,
как языка, так и вещей.
Витгенштейнианизм представляет собой «реалистиче­
ское» учение, поскольку утверждает, что вещи есть то,
что они есть, в том смысле, что они все зависят от язы­
ка, от системы понятий, от языковой игры, в которой они
выражены. Формальные понятия ничего не описывают,

вующий их критическому исследованию» («The revolution in phi­

losophy», Ed. G. Ryle, London, 1956, p. 66.) Советуем читателю за­
глянуть в очерк самого г-па Пола о Витгенштейне в том же са­
мом сборнике. Думает ли г-н Пол, что его стиль или неуловимые
тайны Витгенштейна, или лекции Остина, или стиль Мура, опи­
санный Ксйпсом, содействуют критическому исследованию или не
содействуют тому, что их авторы получают вид бесспорных авто­
ритетов?
189
не могут пичего предрешать. (Этс точная параллель ста­
рому реализму, утверждавшему, что познание никак не
влияет на то, что познается.) Ничто в мире не изменится
от того, какую игру — ту или эту — мы выбираем для
употребления,— «вещи есть то, что они есть».
Но заметим, что здесь есть также и идеалистическая
тенденция, хотя вещи остаются такими, как они есть,
безотносительно к тому, как мы говорим, мы не можем
говорить о них, не говоря; мы не можем сказать о том,
каковы они, независимо от какого-либо способа выска­
зывания о них. И поскольку мы этого не можем, то не
имеет смысла исправлять способ, при помощи которого
вещи выражаются в пределах данных языковых систем,
потому что мы не имеем — и не можем иметь — никако­
го стандарта для их сравнения.
Таким образом, мы одновременно приходим и к реа­
лизму, и к идеализму, причем и к тому и к другому при­
ходим, выводя следствия из тавтологии, из взгляда, что
вещи есть то, что они есть, и из той точки зрения, что
мы не можем говоритъ, не говоря. (Мне кажется, что в
этом смысле витгенштейновская лингвистическая фило­
софия является совершенно неопровержимой — незави­
симо от бесконечных оговорок, предосторожности, дымо­
вых завес и уклончивости. Этим объясняется ощущение,
что его взгляды должны быть правильными,— ощуще­
ние, разделяемое и его последователями.)
Но затем реалистическая и идеалистическая тенден­
ции переплетаются с натуралистическим рассмотрением
объекта и субъекта, рассмотрением с позиции третьего
лица. Этот способ рассмотрения в конце концов уже га­
рантируется тем, что я назвал идеалистической тенден­
цией: мы не можем говорить о вещах иначе, чем гово­
ря о них, и поэтому они таковы, как мы о них говорим;
это относится как к объектам познания, так и к самим
процессам речи. Он гарантируется, далее, подчеркива­
нием того, что употреблению языка обучаются не
«познающие чистые я», а обыкновенные дети и что упо­
требляют язык не трансцендентальные субъекты, а кон­
кретные люди. (Этот взгляд подкрепляется и тем, что
предполагается невозможным какой-либо язык, который
вначале мог бы изучаться чистым субъектом — индивиду­
альный язык, лишенный конкретных употреблений.)
Переплетение обеих тенденций — «реалистической» и
190
«идеалистической» — с натуралистическим способом рас­
смотрения вещей является характерным для лингво-фи­
лософского подхода: «вещи», не затрагиваемые тем, го­
ворим ли мы о них и как мы говорим о них,— это обыч­
ные, повседневные вещи, и «субъектом» является не
познающий дух, не призрачный язык «Логико-философ­
ского трактата», а конкретно наблюдаемые языковые
игры и те, кто использует их в повседневной жизни.
Таким образом, лингвистическая философия дает нам
конкретность в обоих отношениях: мы знаем обычные
вещи, как они есть и какими они всегда кажутся, и мы
знаем их благодаря использованию терминов, которые
мы можем видеть и наблюдать точно так же, как мы на­
блюдаем любые другие человеческие обычаи или поступ­
ки. Все ясно, все конкретно. Мы не можем выпрыгнуть
из своей лингвистической шкуры, но мы можем наблю­
дать ее, поскольку она является одной из вещей в при­
роде.
Таким образом, наш язык — это тюрьма, из которой
мы не можем выйти *, и в то же время он представляет
собой случайную и наблюдаемую вещь в мире, а не ду­
ховную мистерию, подобную старому «субъекту»,. при-
1 Невозможность говорить о мире в целом, или о мире, как
он есть, независимо от всякой речи — другими словами, невоз­
можность метафизики — может следовать не только из модели
речи как языковой игры, но — и даже более впечатляющим обра­
зом— из четырех столпов лингвистической философии: сказать
нечто о мире, каким он должен быть,— это значит нарушать тео­
рию контраста, потому что либо то, что говорится, имеет некую
противоположность, и смысл этой противоположности открывает
для мира другую альтернативную возможность, и тогда утвер­
ждение не может быть необходимым, либо то, что говорится, не
имеет противоположности, и тогда получается, что мы ничего не
говорим. Сходным образом можно прибегать к аргументу от пара­
дигмы и к заключению от фактического к правильному исполь­
зованию: абсолютное утверждение о мире предполагает выход за
рамки случайных соглашений, внутренне присущих любой языко­
вой игре, но, с другой стороны, сказать что-либо можно только
в рамках какой-либо одной из этих игр. Аналогичным образом,
любая попытка сказать что-либо абсолютное о мире должна быть
неудачной, поскольку это высказывание должно иметь какую-то
форму, какой-то способ или стиль соотнесения с миром, в то вре­
мя как существует (полиморфизм) бесчисленное множество спосо­
бов выражения мира, ни один из которых не является привиле­
гированным, и все они, кроме одного, должны исключаться из
любого единичного утверждения, и, таким образом, ни одно утвер­
ждение или теория не могут быть всеобъемлющими.
191
зрачному Оку, находящемуся вне картины. В то же самое
время вещи суть то, что они суть, и не изменяются от
того, что мы знаем или говорим о них — и все-таки эти
вещи, существующие сами по себе (в то время как пра­
вильность нашего видения этих вещей гарантируется
идеалистической стороной рассуждения—отсутствием воз­
можного внешнего критерия), являются не скрытыми,
трансцендентными Dinge an sich, но милыми и привыч­
ными вещами нашей жизни.
Это искусное переплетение идеалистического и реа­
листического понимания, а также эпистемологической
и натуралистической точек зрения приводит того, кто
начинает понимать витгенштейнианскую философию, в
такую frisson ', в такое безысходное чувство необходимой
и в то же время бесконечно уклончивой истины, которая
так характерна для ее изобретателя и его последователей.
Эту точку зрения можно выразить следующим ут­
верждением: нет мира без языка и нет языка без мира;
мы не можем сказать, каков мир, не имея понятий —
языковых игр,— в которых мы можем это сказать; и,
равным образом, оперируя с языковыми играми, мы не
можем ничего сказать, если нет мира, и притом распо­
знаваемого и знакомого мира, в котором они существу­
ют и действуют. Таким образом, размышление о природе
языка привело нас к заключению, что мир таков, каким
мы его обычно считаем (потому что мы используем сло­
ва в том мире, в каком обычно воспринимаем) ; и, таким
же образом, размышление о мире привело нас. к заклю­
чению, что язык есть общественное использование слов
в пределах общественных игр, а не какой-либо код, при­
нятый или разработанный неким внемировым духом в
целях характеристики мира как такового или мира как
целого. Следовательно, круг замкнут, все есть то, что
оно есть, и то, чем оно обычно кажется.

11. ДЕЛЬФИЙСКОЕ ПОСТИЖЕНИЕ

Какое из всех этих вйдений является решающим или

основным — натуралистическое сведение понятий к пра­
вилам словесного поведения? Или отрицание сведения

1 Frisson (франц.)—лихорадочная дрожь.— Перев.

192
с помощью полиморфизма, то есть взгляд, согласно кото­
рому любая вещь есть эта вещь, а не другая и число
видов вещей бесконечно? 1 Или переплетение реалисти­
ческой и идеалистической точек зрения? Или Витген­
штейн стремился выразить постижение, достигнутое пу­
тем признания возможности всех и каждой точек зрения?
Я склоняюсь к последней гипотезе, но кто может ска­
зать, так ли это?
Заметим, что какую бы интерпретацию ни выбирать,
если ее удастся выразить в явной форме, то она сразу
же станет уязвимой для всех возражений, направленных
против возможности некоторой абсолютной истины вне
и над всеми языковыми играми, в то время как в трудах
учителя можно указать стих и главу, показывающие, что
этого он не имел в виду.
Начинает кружиться голова, и остается с радостью
повиноваться учителю и умолкнуть. Нет определенного
ответа на это в витгенштейновском писании. Толковать
взгляды Витгенштейна — это все равно, что пытаться до­
стичь абсолютной, метафизической истины о мире, послед­
него, космического mot juste2; можно только показать,
почему этой истины нельзя достичь, почему любая пре­
тензия на ее достижение должна быть ошибочной... Не
может быть никакого иного правильного толкования Вит­
генштейна, кроме того, согласно которому есть абсолют­
ная метафизика мира, и причем по тем же самым осно­
ваниям.

1 Ситуация подобного рода возникает при рассмотрении во­

проса, должпы ли мы толковать витгенштейниапизм как отрица­
ние всякой необходимости — поскольку все языковые игры и их
правила случайны — или как ее подтверждение, имея в виду тот
факт, что игра, или множество ходов, известных как «необходи­
мые предложения», являются тоже игрой или частью игры, а по­
тому необходимость законна и также должна быть оставлена «как
она есть».
Все языковые игры случайны (и поэтому нет необходимо­
сти). Но равным образом «необходимые предложения» являются
законной игрой, как и всякая другая. (Следовательно, есть необ­
ходимость...)
Любое истолкование я некотором смысле правильно... Именно
в этом и состоит удивительная пластичность мысли Витгенштейна.
(Только духовно не переродившийся философ может требо­
вать прямого ответа.)
2 Mot juste (франц.) — верное слово.— Ред.
13 Слова и вещи 193
 Витгенштейн очень старался включить в форму cbôê-
го мышления те особенности языка, которые делали
невозможным абсолютный образ мира, его абсолютно
точное отображение. Потребность в контрасте, в много­
образии форм и т. д. оборачивается против самой док­
трины. Любое истолкование его взглядов также требует
дополняющей противоположности, точно так же как
осмысленность любой характеристики вещей требует
осмысленности ее противоположности. Любое простое
истолкование Витгенштейна наталкивается на присущую
его мышлению потребность в различных подходах, точ­
но так же как любая простая картина мира наталки­
вается на потребность во многих способах речи и т. д.
Своей неуловимостью Витгенштейну удалось правильно
отобразить вселенную...
Витгенштейн как-то умел в одно и то же впемя го­
ворить все и ничего: он как-то умел выявлять трудности
высказывания чего-либо, или, скорей, внушать мысль об
этих трудностях. Он умел «показать» нам нечто, пи
чего не говоря о нем, и если мы увидим то, что он
показал, то это подтверждает его видение, если же
нет — что ж, хорошо, он ничего не говорил и неспособ­
ность видеть ничего не опровергает.
Исследование того, как мы используем слова, яв­
ляется для Витгенштейна только видом духовного
упражнения, скорее стимулирующего восприимчивость
разума к пониманию, чем устанавливающего это пони­
мание. Оно вызывает мистическое видение мира как пол­
ностью лишенного тайн: мистика натурализма. (Неко­
торые из последователей Витгенштейна пытались
превратить эти упражнения в некую самостоятельную
дисциплину, без упомянутого видения.)
Непогрешимость витгенштейнианизма объясняется не
только тем, что он богато оснащен спасательными при­
способлениями, отступлениями, осторожностью, неопре­
деленностью и т. д.; более глубоким объяснением являет­
ся принудительность этих постижений витгенштейниа­
низма, если они именно таковы.
Если человек говорит: «у меня есть идея х, приме­
нимая к вещам постольку, поскольку она к ним приме­
нима»,— мы на него обращаем очень мало внимания, так
как все идеи обладают свойством применяться постоль­
ку, поскольку они применяются. Постулирование одной
194
из таких идей с такой оговоркой, очевидно, пе является
большим достижением.
Витгенштейн сумел сделать ставку именно на такого
рода утверждения и не проиграть на них. Ему удалось
облечь такую идею в форму лозунга, который в то же
самое время содержит и способ для ее маскировки.
Этими лозунгами выражали различные идеи об языке
и философии. Ограничение этих лозунгов именно теми
случаями, в которых они оказываются применимыми, не
требует явной формулировки, которая разоблачила бы
весь секрет, потому что ограничение лозунга было уже
осуществлено самими провозглашенными идеями. Весь
фокус состоит в повторном применении лозунгов к во­
просу о сфере их собственной применимости, а затем
весь этот безошибочный дельфийский прием еще более
успешно маскируется невысказываемостью, осторож­
ностью, принципом ad hoc1 и т. д.
Таким образом, все основные положения Витген­
штейна являются великолепными, самокорректирующи­
ми формулами. Каждая из них содержит непогрешимый
самоисправляющийся механизм, и — о чудо ■ расчета! —
этот механизм невидим простым глазом и не портит
симметрии нашей боевой ракеты, и по простой причине:
это самокорректирующееся приспособление и есть в то
же время сама ракета.
Рассмотрим это на примере основных положений.
Возьмем полиморфизм, то есть столь много подчерки­
ваемое требование разнообразия типов предложений и,
следовательно, требование необходимости избегать об­
щих формулировок. Он в некоторых случаях оказался
ложным? Внутреннее сходство имеет большее значе­
ние, чем различие? Это никоим образом не подрывает
самой идеи, ибо она сама есть общая формула и тем
самым, следовательно (справедливо, как оказывается),
предостерегает вас от самой себя!
Возьмем хваленую теорию о необходимости контраста,
говорящую о том факте, что выражения, используемые
«без антитезиса», становятся антиметафизическими:
оказалась ли она ложной? Есть такие случаи, когда тезис,
не имеющий контраста, оказывается полезным или истин­
ным? Но разве сама доктрина контраста благодаря тому,

1 Ad hoc (лат.) — применимый для данного случая.— Ред.

13* 195
что она говорит, не требует некоторой противоположно­
сти? Итак, она опять-таки предупреждает вас от самой
себя! И разве ее опровержение, правильно понятое, фак­
тически не подтверждает ее? Да, конечно!
Или рассмотрим аргумент от парадигмы и связан­
ное с ним заблуждение о возможности заключения от
фактического к правильному, обыденному употреблению
слов! Разве такие выражения, как «миф», «легенда»,
«ошибка, свойственная данному способу речи», не име­
ют также своих парадигм? И, таким образом, разве
нельзя показать с помощью самого же аргумента от па­
радигмы, что он сам не содержит этих абсурдных следст­
вий — обоснования магии, колдовства п всего чего угод­
но, — которые хотят ему приписать недоброжелательные
критики? И, точно таким же образом, разве не является
критическое употребление языка также «некоторым
употреблением», одной из «игр», так что критика любо­
го языка оказывается соблюдением фактических правил
некоторого другого вида рассуждений? Да, конечно!
Идеи Витгенштейна не могут быть ошибочными. И это
действительно так. Это обеспечивается их структурой.
(Они сами обеспечивают себе и обратную связь.) Не
удивительно, что приверженцы этих идей считают их
такими неотразимыми.
Даже тот факт, что Витгенштейн воздерживался от
указания границ применимости своих идей, так как
иначе они не были бы столь универсально гибкими, —
даже этот факт считался его заслугой.
Более того, у этих самонаводящихся ракет есть еще
одно замечательное свойство, состоящее в том, что каж­
дый человек может нацелить их на все что угодно, из­
меняя соответствующим образом соотношение их основ­
ного и самокорректирующего механизмов. Это, конечно,
демонстрирует не нейтральность, а полную произволь­
ность.
Основная, и неоценимая, двусмысленность лингви­
стической философии заключается в двойственности по­
нятия «языковая игра». Qua «игра», то есть как огра­
ниченная правилом деятельность в естественном мире,
это понятие позволяет основанной на ней философии
быть трезвой, эмпирической и приземленной. Но в то
же самое время, поскольку каждая игра осуществляется
196
по правилам и может оцениваться с помощью своих же
собственных стандартов, это понятие сохраняет и оправ­
дывает — поскольку оно входит в какую-то языковую
игру — любые понятия, которые могли бы в противном
случае пострадать от трезвой, эмпирической критики...1
Таким образом, рассматривая языковые игры, мы
охотимся с эмпирическо-натуралистическими гончими,
но, принимая содержание этих игр, мы бежим вместе
с трансцендентальными зайцами или с теми, с кем мы
считаем нужным бежать, с...
И кроме того: соответствующим образом определяя
границы «игр» (язык сам этого не делает) и выбирая
термины, в которых эти игры описываются, мы можем
рассматривать нашу вселенную как неизменяемую и
бесспорную, точно такой, какой хотим.

12. АРГУМЕНТ ОТ БЕССИЛИЯ

Есть еще один аспект лингвистической философии,
крайне важный, связанный с предшествующим, а имен­
но тот аспект, который можно было бы назвать ее фор­
мализмом. Витгенштейн в «Логико-философском тракта­
те» занимался «формой» вещей и языка, а не их содер­
жанием— тем, «как», а не тем, «что». С вопросом,
каковы вещи и где они есть, Витгенштейн в своем трак­
тате, естественно, не пытался иметь дело, так как это
связано с наблюдением, с наукой. В этом смысле даже
«Логико-философский трактат» эмпиричен — и эмпири­
чен в старом смысле этого слова. «Логико-философский
трактат» был априорным только по отношению к фор­
мам: поздняя лингвистическая философия также эмпи­
рична в том смысле, что она рассматривала эти формы
как множество альтернативных возможностей, заложен­
ных в данной языковой игре, которые следует рассмат­
ривать и понимать как эмпирически наблюдаемые мно­
жества поступков, управляемых неявными правилами2.

1 Например, существуют ли объективные моральные ценно­

сти? Да или нет. Есть только правила языка. Но выражения,
перодающио долженствование, «употребляются». Следовательно...
и т. д.
2 См. ниже замечадия о двух измерениях эмпиризма.
197
Но тем не менее она остается формалистичной; она са­
ма не претендует на участие в каждой из этих индиви­
дуальных игр, то есть не предписывает, когда и какой
ход следует делать. Напротив, поздняя лингвистическая
философия протестует против этого — возможно, даже
слишком, — подчеркивая, что это могут делать только
участники игр в соответствии с ситуацией и с правила­
ми рассматриваемой игры. Лингвистические философы
очень озабочены тем, чтобы подчеркнуть, что они как
философы не принимают участия в индивидуальных
играх, таких, как наука, этика, история и т. д., не го­
воря уже о том большом количестве второстепенных
игр, существование, важность и разнообразие которых
было обнаружено Витгенштейном. Как частные лица, они
могут и должны принимать участие в этих играх — и
принимают, — но как философы они ex officio 1 нейт­
ральны. Лингвистические философы считают, что их
дело как философов выяснить, в какую игру играют в
данной ситуации, каковы ее правила, но не участвовать
в ней. Формализм остается; он только рассеян, так ска­
зать, согласно этому позднему взгляду, во множестве
форм многих и многих языковых игр (в то время как,
согласно «Логико-философскому трактату», один вид
форм был достаточен для всех рассуждений, за исклю­
чением только бессмысленных и мистических). Разно­
образие форм, истолкованных как деятельности в мире,
заменило небольшое количество форм, внушенных ло­
гикой.
Можно добавить, что формализм не есть что-то
унаследованное лингвистической философией исключи­
тельно от логического атомизма «Логико-философского
трактата». Эта черта характерна для всех тех философ­
ских направлений, которые были ее духовными пред­
шественниками, и многих других, которые не были не­
посредственно ее предшественниками, но внесли свою
лепту в общий дух времени, разделяли эту ее черту.
Мысль о том, что философия должна заниматься, если
она вообще может чем-нибудь заниматься, вопросом,
как, а не что, широко распространена и, взятая сама по
себе, правдоподобна. Приверженность некоторых людей
к взглядам пли к методам лингвистической философии,

1 Ex officio (лат.)—по должности,— Перев.

198
вероятно, вытекает из формализма как предпосылки, а
не имеет его своим следствием.
Самым сильным из отдельных факторов, приводящих
людей, правильно или неправильно, к формализму, яв­
ляется эмпиризм. Современные философы не наблюда­
ют и не экспериментируют: они «мыслят». Но как мо­
жет ничем не подкрепленная мысль сказать что-либо о
мире? Формализм предлагает правдоподобный и привле­
кательный ответ: мысль выявляет понятийные или лин­
гвистические формы, в которые вкладывается сырой,
эмпирически данный материал.
Формализм поддерживается также лингвистической
формулировкой философских проблем, которую лингви­
стическая философия разделяет со своими предшествен­
никами '. Интерес к языку и к логике привел к возник­
новению и широкому принятию различения между язы­
ком «первого порядка» и языком «второго порядка»
(иногда также обозначаемого как метаязык), причем
первый говорит о вещах, а второй — о понятиях или линг­
вистических объектах. Это придает дополнительную при­
влекательность формализму, делая его более конкрет­
ным и менее метафорическим, поскольку теперь не
неуловимые «формы», а осязаемые лингвистические при­
вычки или правила предлагаются вниманию философа, ко­
торый благодаря своей профессиональной привычке си­
деть в кресле, а не в лаборатории не уполномочен гово­
рить о содержании.
Другим основанием для формализма послужило то,
что для Витгенштейна философия всегда была остат­
ком — тем, что остается, когда все содержательное уже
сказано. (Это относится как к поздним взглядам Вит­
генштейна, так п к взглядам, которые он развивает в
«Логико-философском трактате».)
Взгляд, согласно которому философия должна быть
формальной, второго порядка, что она не может служить
содержательным руководством в изучении какого-либо
предмета, получает некоторого рода неофициальную под­

1 «Философия здравого смысла» Дж. Э. Мура также была од­

ним из самых важпых этапов подготовки формализма: она настаи­
вала на том, что задачей философии не являются и не могут яв­
ляться взгляды здравого смысла или даже их частное применение;
задача философии состоит только в прояспении того, что подра­
зумевается под этими взглядами.
199
держку благодаря социальному положению современного
университетского философа — человека, которому об­
щество доверило преподавать какой-то признанный пред­
мет и которому в то же самое время неоткуда почерп­
нуть те истины, которые он должен преподавать: у него
не предполагают никаких особых способностей или про­
зрений, его не вооружают никакими уже установленны­
ми истинами и никакой экспериментальной техникой, и,
наконец, ему не отводят никакой области наблюдения.
И вполне естественно, что он предрасположен принять
взгляд, согласно которому философия должна быть фор­
мальной, безразличной для мира, что она оставляет все
так, как оно есть. Это можно назвать аргументом от
бессилия. Многие профессиональные философы — в част­
ности, и те, кто принял витгепштейнианскую лингви­
стическую философию,— стали чуждаться естественных
и социальных наук (тем самым волнующих сфер ин­
теллектуального прогресса) и не занимаются чем-либо
серьезным или оригинальным из основных проблем мо­
рали, политики и социальной жизни '. Если бы филосо­
фия была содержательной, то им пришлось бы приз­
нать свою непригодность к роли ее профессиональных
наставников; если, напротив, философия выступает как
нечто по существу формальное, второго порядка, несо­
держательное, то это для них в высшей степени удобно.
Лингвистическая философия может рассматриваться
как представляющая философам некую область и некую
деятельность, готовое платье для людей, к которым пе­
решла по наследству задача преподавать философию в
университетах; нейтральную область, от которой не ждут
ни руководства, ни обязательства заниматься содержа­
тельными проблемами; словесную область, которую
можно изучать, сидя в кресле, не предъявляя в то же
самое время никаких обоснованных претензий на осо­

1 Г-н Уорнок удачно объясняет, почему философ может ис­

пытывать желание не быть кем-либо, кроме как формалистом.
«Способность к абстрактному мышлению сходна с обычным или
даже скучным «отношением к жизни». Взгляды философа в этой
области могут... быть... абсолютно неинтересными». («English
Philosophy since 1900», London, 1958, p. 169). Такой скучный мыс­
литель мог бы, конечно, приветствовать такое определение фило­
софии, которое освобождает его от необходимости говорить что-
либо интересное.
Ж
бые способности и на трансцендентальные прозрения;
консервативную область, в которой невозможно найти
никаких неожиданных объектов или выводов; и, нако­
нец, полиморфическую область, в которой не допуска­
ются смелые обобщения и в которой есть широкий про­
стор для непрерывного детального исследования.
Благодаря одному из случайных исторических совпа­
дений фиктивная идиографическая область, изобретен­
ная Витгенштейном,— область объектов (употреблений
языка) чисто второго порядка, формальных, ней­
тральных, пестрых, индивидуально познаваемых («по­
казываемых» или «описываемых»), не нуждающаяся ни
в изменении («философия оставляет все, как оно есть»),
ни в общей идее («мы можем только описывать, а не
можем объяснять»), как нельзя лучше устраивала лю­
дей, которые старались обнаружить подобную область,
но которых пугала как глупость трансцендентальных
устремлений, так и рвение, сухость, épatements1 и бес­
покойства логического позитивизма и сходных философ­
ских направлений.
Аргумент от бессилия настолько глубоко укоренился
в сознании некоторых философов — по-видимому, он за­
девает в них столь глубокие струны и столь точно со­
ответствует тому, что они думают о ценности своего соб­
ственного мышления, — что для многих из них он яв­
ляется предпосылкой, из которой выводятся другие
лингво-философские положения, исходным и непреодоли­
мым прозрением, вызывающим согласие с вышеуказан­
ными и связанными с ним положениями.
Для этих философов аргумент от бессилия является
столь самоочевидпым, что вряд ли может быть подверг­
нут сомнению, настолько самоочевидным, что любое рас­
суждение, требующее отказа от этого аргумента или от
связанного с ним мнения, неизбежно недопонимается и
отвергается в силу этой аксиомы бессилия, как его,
вероятно, можно было бы назвать.
Даже несмотря на благовидное, поверхностное прав­
доподобие, аргумент от бессилия необоснован. (Он тес­
но связан с другими лингво-философскими положениями,
но это только показывает, что и они также необосно­
ванны.)

1 Epatements (франц.) — сюрпризы.— Перев.

201
 Формализм, или чувство содержательного бессилия,
лингвистической философии сталкивается с целым ря­
дом вещей: во-первых, философские высказывания го­
ворят не столько о том, как играются языковые игры,
сколько о том, как они должны играться или как они мо­
гут осмысленно играться. (Поэтому игры, которые факти­
чески играются, ни в чем не убеждают, и, во всяком
случае, из «употребления слов» нельзя усмотреть, какая
игра фактически играется; об этом можно заключить из
употребления слов только с помощью соображений о том,
какая игра могла бы играться!) Поскольку это так, то
упомянутые высказывания одобряют одни ходы и осуж­
дают другие. Теории этики не нейтральны по отношению
к ценностям, а теории науки нс нейтральны по отноше­
нию к различным научным гипотезам.
Предположение, что философия должна была бы
быть формальной и нейтральной, основано на множест­
ве абсурдных положений. С одной стороны, это предпо­
ложение возникло в полностью антиисторической атмос­
фере лингвистической философии, которая либо всецело
игнорирует мысль прошлого, либо рассматривает ее как
выдержку из последнего номера журнала «Майнд».
Минимальная осведомленность в истории показала бы,
что изменение философских воззрений никогда не было
нейтрально, а, напротив, существенно изменяло содержа­
тельные взгляды человечества. Примером могла бы слу­
жить сама лингвистическая философия: новое толкова­
ние, которое она дает философским суждениям, не
является нейтральным по отношению к специфическим
видам принятых ею философских решений.
Абсурдность, лежащая в основе утверждения нейт­
ральности, заключается в идее, что формальные и со­
держательные вопросы разделены и разделимы. Это пе
так. Тот вид понятия, который мы приняли для описа­
ния вещей, тот вид общей модели, который мы применя­
ем, автоматически влечет за собой свои ценности, пред­
почтения и предполагаемые направления. Даже если эти
вопросы разделимы, фактически они не разделены.
Большинство из содержательных проблем в точных
науках, этике и где угодно являются настолько связан­
ными с различными философскими, «формальными» со­
ображениями, что обсуждать одно — зпачит обсуждать
и другое. Лингвистическая философия с ее отделением
202
формы от содержания и с ее отождествлением филосо­
фии с разъяснением формальных элементов и лечением
от ошибок, возникающих в ней, могла бы существовать
только как возможная философия либо в начале, либо
в конце времен — когда еще не возникла ни одна фи­
лософская проблема и люди только играли в языковые
игры, не имея никаких теорий о них, или когда все
содержательные проблемы уже разрешены и не оста­
лось ничего, кроме размышлений о языковых формах.
Но ни начала, ни конца времен никогда не было, не бу­
дет и быть не может.
Абсурдность и глупость формализма можно проде­
монстрировать, исходя не только из общих соображений,
но и из самой излюбленной предпосылки лингвистиче­
ской философии, а именно — полиморфизма. Формализм
правдоподобен, если формы речи рассматриваются как
нечто в высшей степени абстрактное — как общая фор­
ма всех фактических утверждений, всех оценок и т. д.
В таком случае есть некоторое правдоподобие в утверж­
дении, что форма, возможность существования фактов
или ценностей вообще и т. д., не должна смешиваться
с утверждениями о существовании конкретных фактов,
об обоснованности конкретных ценностей. Но в силу
принципа полиморфизма лингвистическая философия
настаивает на том, что формы, языковые игры беско­
нечно разнообразны, что они часто связаны с очень
специфическими ситуациями и что индивидуальные чер­
ты каждой отдельной игры существенны и что поэтому
различные sui generis 1 игры нельзя было подвести под
какую-либо очень общую форму.
Если это так — а в какой-то мере это правильно, —
то абсурдно истолковывать каждую из многих индиви­
дуальных, детальных, связанных с контекстом и обла­
дающих индивидуальными чертами, игр, форм речи как
нейтральную и данную. Формы игры могут быть от­
носительно нейтральными по отношению к ходам в пре­
делах каждой из них, но сами по себе они являются не
нейтральными ходами в более широкой совокупности
возможностей. Немыслимо, чтобы эта обширная совокуп­
ность игр не содержала многих альтернативных возмож­
ностей — в том смысле, что она содержит в себе раз-
1 Sui generis (лат.) — особого характера.— Перев.
203
личные игры, которые разными способами обслуживают
сходные цели или контексты, и таким образом сущест­
вует возможность выбора как внутри языковых игр, так
и между ними самими. Так фактически и обстоит дело.
Тот очевидный факт, что, например, толкование
религии, основанное на принципе «словесного поведе­
ния», расходится с трансцендентными претензиями
самих религий, только иллюстрирует известное обстоя­
тельство, игнорируемое представителями лингвистиче­
ской философии, а именно что формальные и содержа­
тельные доктрины в человеческой жизни настолько
переплетены в результате долгого процесса взаимоспле-
тения, что совершенно невозможно рассматривать одно
в отрыве от другого. Религия состоит не из ряда «чисто
содержательных» религиозных утверждений, но из сме­
си таких утверждений с теориями «второго порядка»,
рассматривающих сами религиозные утверждения. Это,
вероятно, относится ко всем областям человеческих
рассуждений.
Это истинно не только по отношению к учениям, со­
держащим трансцендентальные элементы, подобные ре­
лигиозным; это равным образом относится и к анти-
трансцендентальным. Например, утилитаризм можно
рассматривать как содержательную этическую теорию,
уделяющую исключительное внимание человеческому
счастью при оценке общественных установлений, зако-
пов политики и т. д., однако он тесным образом связан
и с учением второго порядка, с эмпиризмом, в сущности
утверждающим, что только человеческий опыт может
дать непроизвольные основы для оценки (или вообще
для чего угодно). Любой язык есть способ категори­
зации, классифицирования некоторой области, некоторо­
го разнообразия. Как таковой он не может не предпочи­
тать некоторые деятельности, некоторые цели в дайной
области в ущерб другим. Он не может быть нейтраль­
ным.
То же самое относится и к языкам, с помощью ко­
торых мы описываем другие языковые игры. Описать
употребление выражения, или языковой игры, — это зна­
чит описать его в мире и иметь образ этого мира. Более
того, употребления и игры, подобно всякой человеческой
деятельности, имеют свои издержки употребления, ко­
торые должны быть оценены. Поэтому философские тол­
204
кования не могут быть нейтральными. «Нейтраль­
ность» — понятие, применяемое в какой-либо системе
понятий или правил; оно не может применяться, когда
начинают рассматриваться сами эти системы. И заметим,
что языковые игры, подобно любой другой вещи в
мире, в свою очередь могут описываться только при
помощи дальнейших множеств понятий, которые в свою
очередь не являются абсолютными и нейтральными.
В этой области — как и в любой другой — нет познания
путем непосредственного ознакомления. Здесь есть толь­
ко внушение, замаскированное под нейтральность.
Языковые системы подобны социальным системам
(и действительно, тот, кто рассматривает языковые иг­
ры как системы поведения, не может возражать против
этого заключения, и сам Витгенштейн признал, что язык
есть форма жизни). Однако социальные системы и обы­
чаи, как и системы понятий, вообще говоря, испытыва­
ют воздействие самосознания. Многие из них заслужи­
вают отмены, усовершенствования, а некоторые оказы­
ваются положительно несостоятельными, как только они
поняты. История мышления есть преобразование жизни
посредством размышления и самосознания. Мышление
не «оставляет все как оно есть».

13. ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Что можно сказать о лингвистической философии
как о предполагаемом преодолении теории познания и
как о фактической криптоэпистемологии?
Она связана с формализмом, который сам по себе
неопровержим, и, во всяком случае, противоречит дру­
гим лингво-философским принципам, особенно поли­
морфизму и отрицанию совершенного языка.
Лингво-философские идеи, а именно — что формы
языков нейтральны и что они требуют контраста, что
нет абсолютного языка, стоящего вне этих форм и т. д.
и т. п.,— все они, возможно в очень сомнительном
смысле,, истинны. Если дано, что существует независи­
мая языковая игра, система понятий с альтернативными
ходами (утверждениями) в ней, то отсюда следует, что
эта игра в целом нейтральна по отношению к ходам в
ней, что должен быть контраст и т. д.
205
 Но нам это никогда не дано. Не только потому, что
эмпирически не существует непроизвольного способа
выделения из потока пашей мысли и языка таких неза­
висимых, самодовлеющих игр (хотя это тоже верно),
но и потому, что это логически невозможно. Провести
такое выделение — значит уже предрешить все эти про­
блемы. Это значит неявно сказать, какие ценности долж­
ны быть выбраны, какие правила должны быть норма­
ми и т. д. В мире нет ни внутренне обособленных
языковых игр, ни абсолютной, всеобъемлющей игры. Вы­
делить одну из них — значит сделать выбор между ними.
Лингвистическая философия просто предрешает все про­
блемы под маской притворной нейтральности.
Лингво-философская иллюзия нейтральности на са­
мом деле возникла из того факта, что лингвистические
философы трактуют свой собственный метаязык (поня­
тия, в терминах которых они описывают другие языки),
а именно обычный язык как в некотором роде святую
святых, как не подвластную тлению и нейтральную в
силу некоторого фундаментального и абсолютного ста­
туса. Но это абсурд.
 Глава VI

СТРУКТУРА И СТРАТЕГИЯ

Объяснение схемы
и указания для пользования ею

Схема изображает лингвистическую философию как

систему взаимосвязанных и взаимно подкрепляющих
частей.
Каждый прямоугольник содержит какую-нибудь док­
трину, идею, обычай, правило, ценность или другую со­
ставляющую, которая играет важную роль в поддержа­
нии интеллектуальной атмосферы лингвистической фи­
лософии.
Сплошные прямые линии, связывающие прямоуголь­
ники, означают поддержку, возможное направление до­
водов или переход от одной идеи, доктрины и т. д., со­
держащихся в одном из связанных прямоугольников,
к идее, содержащейся в другом прямоугольнике.
Пунктирные линии между прямоугольниками озна­
чают несовместимость или несогласие менаду идеями
и т. д., содержащимися в связанных такой линией прямо­
угольниках.
Самые важные исходные моменты в пределах этой
замкнутой системы содержатся в прямоугольниках, вы­
деленных жирной линией.
Среди этих самых важных исходных пунктов три
принадлежат Витгенштейну (отрицание привилегиро­
ванного языка, модель языка как игры и полиморфизм),
одна — Дж. Э. Муру (истинность здравого смысла), од­
на — логическому позитивизму (дихотомия фактическо­
го и грамматического) и одна (аргумент от бессилия)
принадлежит не какому-либо индивидуальному мыслите­
лю, а общему фону данной философии.
207
 Философия начинается и
кончается банальностью
Философия
Бесхребетный Отрицание част- оставляет все
язык него языка
Іракыи cjMWüffl
так, как есть
Культ поиниипа]—
Мир есть то, ad
[Отрицание правиле чем он кажется
[гированного языка Редукции
невозможны
Контрастная1
Обычный язык теория Культ
Аргумент от осторожности
вполне хорош
парадигмы
Никаких
обобщений
Недоверие к I
Натуралисти­ [Конвенционализм] От фактического обыч-
I неологизмам ческий взгляд S. Все категории î
Р'ного употреблении слов хороши I
на мир к правильному
Внимание к обычному Теория сознаник _ 1
употреблению слов

и
Полиморфизм nnjt№
Έ Теория значжилі
( Старая) философия— ^Невыразимость)------- Ничто философ- | как роли
ото патология языка '---- 1—т-------- ' ское не может
быть сказано
Приемы, а
Свободный вход для не учение
всех, не имеющих саб-____
ственных взглядов I
І~|3ліпиризлі|- Философия
Отрицание 4“ формальна

Философия ра­
дикально отлич­
трансцендентности
и нормативности
fflft
+----
__ Теория пределов
значения

(
Аргумент
jHT^6eççuPUH__j·
I

на от науки Дихотомия I
фактическое-грам-J
Философия есть ^матическо^^^
учение о словах Философия (Новая) Философия-
должна быть только терапия
анализом понятий
 Предлагаемые салонные игры

Читатель, который пожелает сам научиться излагать

лингвистическую философию, может выбрать наугад лю­
бой прямоугольник и затем по прямым линиям идти по
своему выбору к другим прямоугольникам до тех пор,
пока не исчерпает всех возможностей. Рассуждения,
связывающие содержание этих прямоугольников, яв­
ляются в общем очевидными.
Читатель может также пожелать научиться и за­
щищать лингвистическую философию. Для этого он
опять-таки должен взять наугад ряд прямоугольников
и предположить, что они опровергнуты. Затем он дол­
жен постараться показать, что остальные прямоуголь­
ники, или какое-то избранное множество их, вполне до­
статочны сами по себе, без отвергнутых, и что они на
самом деле влекут за собой нечто несовместимое с от­
вергнутыми прямоугольниками или с тем, что вытека­
ет из последних.
Замечание. При желании можно показать, что не­
которые термины, например «культ осторожности» и
«теории пределов смысла», противоречат почти любому
другому термину данной схемы, в том числе и друг дру­
гу. Эти частные возможные противоречия, неоценимые
для защиты лингвистической философии (поскольку
они показывают, что некоторые отвергнутые элементы
но просто лишние, но и фактически несовместимы с ос­
тальными позициями), не включены в данную схему,
так как они сделали бы ее очень сложной.

1. СТРУКТУРА ЛИНГВИСТИЧЕСКОЙ
ФИЛОСОФИИ
Очерченные здесь идеи и их различные обоснования
образуют некоторое единое (хотя и не вполне последо­
вательное) целое, структуру, построенную таким обра­
зом, что она придает каждой своей части гораздо боль­
шую силу и эластичность, чем они имели бы сами по
себе. (Высказываемое иногда утверждение, что нет та­
кой единой системы и что здесь мы имеем дело с про­
стым агрегатом независимых идей и приемов, абсурдно).
Кое-что об этой единой структуре было сказано в
неявной форме посредством подробного указания аргу-
14 Слова и вещи 209
ментов в защиту различных доктрин. Эта структура тем
не менее довольно сложна: тот, кто незнаком с ее
элементами, вряд ли может ясно увидеть общую карти­
ну. Собственно говоря, некоторые из тех, кто знаком
с ними, тоже могут не увидеть ее.
Обсудив в предшествующих параграфах ряд деталей
для того, чтобы с их помощью рассмотреть всю систему,
я теперь изображаю систему взаимосвязанных идей с
помощью схемы. Эту схему можно использовать для
иллюстрации ряда обстоятельств: взаимозависимости
различных идей лингвистической философии; средств,
при помощи которых частные установки отдельных ин­
дивидов вносят свой вклад в целое; самосохранения
системы — взаимной поддержки различных идей, огра­
ничения горизонта, замкнутости круга; так сказать, ар­
хеологии рассматриваемого движения — зависимости или
влияния установок, уже не разделяемых; внутренних
несовместимостей, кажущихся и действительных, и
стратегий, используемых против критики и контрпри­
меров.
(Изменяя метафору, можно сказать: я интересуюсь
лингвистической философией как инструментом — ее
границами и недостатками. Я не отрицаю, что на ней
можно проигрывать самые различные мелодии.)
Заметим, что совсем не необходимо каждому инди­
видууму поддерживать и открыто защищать всю сово­
купность идей, которые я перечислил. Фактически это
редко имеет место. Б общем происходит так, что инди­
видуумы поддерживают или практикуют ряд из состав­
ляющих систему идей чистосердечно, ряд — равнодуш­
но; в то же время они могут быть нейтральны по от­
ношению к другим, или могут считать их не относящи­
мися к делу, или даже отрекаться от них.
Важно тут следующее: любой индивидуум, поддер­
живающий некоторые из этих идей, оказывается в
ситуации, где большая часть его интеллектуального
окружения (или, скорее, все интеллектуальное окруже­
ние, которое он принимает всерьез) состоит из людей,
идеи которых в совокупности с его собственными идея­
ми создают нечто подобное изображенной взаимосвязан­
ной схеме. Таким образом, логика рассматриваемых идей
является в некотором смысле социологией самого этого
движения.
210
 Эта система логически связанных идей, каждая из
которых поддерживалась некоторыми, если не всеми,
людьми, составляющими milieu *, определяет, как будут
истолковываться слова и поступки любого представи­
теля лингвистической философии другими и им самим.
Она предопределяет, какого рода возражения ои может
ожидать и на какого рода согласие может рассчитывать.
Она неявно содержит критерий адекватности, в терми­
нах которого он должен строить и формулировать все
то, что он хочет сказать. Эта система в данном случае
образует замкнутый круг, и ее различные компенсирую­
щие механизмы препятствуют любому его разрушению.
Здесь, может быть, полезно будет рассмотреть вопрос
об идеологии.
Заметим, что не все элементы идеологии являются
идеями в буквальном смысле. Некоторые из них явля­
ются процедурными правилами, некоторые — ценностя­
ми и т. д. Именно взаимная поддержка, оказываемая
друг другу, этими разнородными элементами, и делает
идеологии сильными и устойчивыми против критики.
Например, высокая оценка ясности и осторожности, сое­
диненная с теорией смысла и с критерием «ясности»,
которая априори принимает все выражения, санкцио­
нированные «Оксфордским словарем английского язы­
ка», а все философские неологизмы признает виновны­
ми, пока они не доказали свою невиновность (путем про­
верки, которой фактически нельзя удовлетворить), под­
разумевает и образует определенную картину мира,
даже не формулируя ее. Брать только одни идеи, без
поддерживающих их предрасположений, — значит упус­
кать их силу и смысл.
Тем не менее ряд идей, составляющих эту систему
мышления, противоречит друг другу: например, оценка
осторожности («не говорить ничего общего или того, что
вообще мыслимо когда-либо опровергнуть») не гармони­
рует с интересной и очень спорной доктриной или пред­
сказанием, что все философские проблемы можно устра­
нить с помощью тщательного исследования употребле­
ния соответствующих слов. Или опять-таки доктрина,
или необходимая предпосылка, состоящая в том, что все

1 Milieu (франц.), — среда.— Перев.

14* 211
истины должны быть либо фактическими, либо грам­
матическими, противоречит той концепции, согласно ко­
торой имеется большое или даже бесконечное число ви­
дов истины. (Некоторые из- этих противоречий на схеме
изображаются волнистыми линиями.)
Точно так же подобного рода противоречия свойст­
венны всякой идеологии. Только немногим удается
быть полностью последовательными. Эта противоречи­
вость тем не менее не ведет к гибели системы, если
противоречивые элементы можно изолировать, а непо­
следовательность замаскировать. Каждая из противоре­
чивых составляющих может быть необходимой для си­
стемы, но к ним могут прибегать в разное время и с
различными целями. Кроме того, существуют утончен­
ные способы маскировки противоречия: например, уче­
ние, согласно которому каждую проблему можно трак­
товать ad hoc — что не существует общих принципов, —
может быть использовано против любого одновременно­
го сопоставления противоречащих идей. Или же можно
использовать учение, провозглашающее, что некоторые
важные постижения «не могут быть высказаны»: не­
изъяснимые истины, вероятно, не имеют никаких логи­
ческих свойств и, в частности, не имеют неудобного
свойства противоречить нашим убеждениям.
Иногда заявляют — совершенно ошибочно, — что лин­
гвистическая философия не является однородной систе­
мой идей, что в ней содержатся различные точки зре­
ния. Конечно, она содержит в себе расхождения —
расхождения двух видов. (1) Дозволенные, которые не
затрагивают основ: представители лингвистической фи­
лософии могут, например, расходиться в том, как упот­
ребляется какой-либо данный термин. (Лингво-философ­
скую дискуссию, происшедшую в одно субботнее утро
между профессором Туидлдумом и г-ном Туидлди по воп­
росу о точном различении выражений «а именно» и «то
есть», до сих пор затаив дыхание вспоминают в Оксфор­
де.) Этот вид «разногласий» не противоречит общему со­
гласию по вопросам метода, целей и т. д. Существование
разногласий такого рода никоим образом не затрагивает
утверждения об однородности и замкнутости этой систе­
мы. Большинство идеологий, или даже все, допускает не­
которую свободу в рамках общих принципов. Фактически
это обеспечивает полезное разнообразие интересов и вни­
212
мания. (2) Фундаментальные расхождения, следствия ко­
торых маскируются.
Многие представители лингвистической философии
охотно, по крайней мере до поры до времени, отказы­
вались от отдельных положений своей системы; факти­
чески сами лингвистические философы показали оши­
бочность некоторых из этих отдельных положений. Но
лингво-философская система в целом не страдает, по­
скольку общая структура может выжить, по крайней
мере на время, без любой одной или нескольких ее ча­
стей. Кроме того, взаимосвязанность частей такова, что,
как только атака со стороны критики отбита, потерян­
ная часть вновь захватывается, незаметно и почти авто­
матически.
Игра в увертки и отступления облегчается рядом бо­
лее специфических особенностей этой оборонительной
системы. Большое число ее положений дублируется:
есть внешняя, ложная позиция, и есть внутренний редут.
Внутренний редут непоколебим: он состоит из некоторой
позиции, настолько ограниченной, что фактически ее
нельзя критиковать. Например, с идеей, что некоторые
философские теории могут быть основаны на языковой
путанице, нельзя не согласиться, да и немыслимо как-
либо ее опровергнуть. Но, разумеется, представитель
лингвистической философии отступает на такой впутрен
ний редут тогда, когда его атакуют; все другое время
(и, в частности, тогда, когда подвергается атаке и тре­
бует помощи любая другая позиция) он занимает внеш­
нюю, более показную позицию, а она действительно иг­
рает роль в целой системе.
Далее, некоторые позиции расположены так, чтобы
облегчить отступление из оставленного района, не поз­
волив противнику преследовать себя. Например, как
уже сказано, к идее, что «каждая проблема должна рас­
сматриваться сама по себе», могут прибегать для отде­
ления оставленной позиции от тех, которые еще
удерживаются. Любой, кто настаивает на совместном рас­
смотрении различных взаимосвязанных и взаимозависи­
мых моментов, виновен в «смешении» якобы различных
учений.
Некоторые позиции в общей структуре системы пред­
ставляют, если можно так сказать, археологический
интерес: они являются остатками от предшествующих
213
обитателей данной области и иллюстрируют историю это­
го философского движения. Из этих позиций наиболее
важной является, вероятно, учение логического позити­
визма об исчерпывающем характере дихотомии факти­
ческой и грамматической истин. Эта позиция не только,
как правило, остается незанятой, но даже и не подвер­
гается атаке. Тем не менее это исключительно важная
часть оборонительной системы, поскольку ее вновь за­
нимают, когда атаке подвергаются некоторые другие
части системы, и она неоценима для отражения этих
атак. Грубо говоря, большое число других позиций, та­
ких, как пассивность философии (как в отношении оцен­
ки, так и в отношении содержательности знания), пред­
полагает невозможность нефактического и недедуктив­
ного знания. Когда такая позиция подвергается атаке, ее
можно защитить, только возвращаясь к предпосылке ло­
гического позитивизма, только занимая вновь эту пози­
цию, что и происходит на самом деле.
Интересно заметить, что некоторые слишком очевид­
ные связи могут остаться неиспользованными, посколь­
ку они слишком явно могут продемонстрировать общую
позицию и расположение сил. Например, доказательст­
во от натуралистической точки зрения на мир к заклю­
чениям такого рода, как отрицание нормативности, мо­
жет не подчеркиваться. Может оказаться более выгод­
ным замаскировать его и придать ему видимость более
сильного и тонкого, аргументируя от теории языка.
Большинству критиков лингвистической философии
не удавалось подействовать на се приверженцев по од­
ной из двух причин.
Если эти критики сосредоточивались на некоторых
учениях, или приемах, или обещаниях системы, то в хОд
пускалась вся описанная стратегия уверток, внутренних
deplacements 1 и временных отступлений, и в результа­
те критика не могла иметь длительного воздействия на
это движение. Как только атакующие приближались к
тому, что — как они предполагали — служит ключевой
позицией, отступающие представители лингвистической
философии сами приглашали их занять ее, уверяя, буд­
то на самом деле они никогда и не собирались защищать

1 Deplacements (франц.) — перестановки, перемещения. —

Перев.
214
эту позицию, и предлагали свою помощь в ее разруше­
нии. Один многоуважаемый лидер этого движения имеет
привычку не только уступать такие позиции, но и
выражать крайнее удивление, когда ему говорят, что
он раньше занимал такую позицию. Указывать ему на
это было бы, без сомнения, признаком непонимания не­
обходимости принципа ad hoc в философии.
В другом случае критики направляли все свое вни­
мание на некоторые бросающиеся в глаза особенности
лингво-философской системы в целом, не обращая вни­
мания на ее конкретные положения. Так, они могли бы
жаловаться на тривиальность, скуку, аморальность, тем­
ноту, бессмысленность многих результатов этого фило­
софского движения. Эту критику представители лингви­
стической философии отражают опять-таки легко: ведь
в конце концов критикам не удалось показать, что то,
что им кажется тривиальным, не является на самом
деле — как хотят убедить нас лингвистические филосо­
фы — тонким и изощренным способом высказывать неч­
то очень важное и вообще все, что может быть выска­
зано; критикам не удалось показать, что то, что им ка­
жется темным, не является в действительности высшей
формой ясности и т. д.
Целью этой книги, в частности, является попытка
дать адекватное руководство постороннему наблюдате­
лю. Перефразируя бессмертные слова «Граучо» Марк­
са’,— это кажется тривиальным, но не поддавайся, об­
ману! Это действительно тривиально.

2. СПЕКТР
Лингвистическую философию можно описать как не­
2 позиций.
которого рода спектр1

1 Джулиан «Граучо» Маркс (родился в 1895 году) — современ­

ный американский артист, прославившийся исполнением комедий­
ных ролей в фильмах и радиопостановках.— Прим, перев.
2 Некоторые из рассматриваемых позиций были охарактеризо­
ваны доктором Дж. О. Уисдомом (не путать с профессором
Джоном Уисдомом) следующим образом: «Согласно этой фазе ло­
гического анализа, его приверженцы считают, что философия воз­
никла из состояния затруднения, что всякое философское затруд­
нение есть бессмысленность, что нет подлинно философских про-
225
 (1) Нет философских проблем. Мы используем язык
определенным образом, и не больше. (Язык суть сово­
купность событий в мире.) Какие же здесь могут быть
проблемы? (Постижение, согласно которому здесь не
может быть философских проблем, выведенное из нату­
ралистического рассмотрения языка в мире, подкрепляет­
ся тем же самым постижением, возникшим в результате
теории двух и только двух видов знания. Ни одно из
этих постижений в отдельности не может быть столь же
убедительным, как оба вместе.) Эта точка зрения имеет
некоторые черты правдоподобия, и ее легко можно при­
нять.
(2) Нет философских проблем в собственном смысле
слова, есть только существенные трудности, порождае­
мые языком. Эти трудности можно прояснить при пра­
вильном понимании языка.
(3) Есть философские проблемы, но ни они, ни ответы
на них не могут быть высказаны, потому что они затра­
гивают саму возможность языка и его отношение к ве­
щам, а это не может быть высказано.
(4) Есть проблемы, но их решения не должны про­
тиворечить фактическому употреблению слов, ибо значе­
ние им дает фактическое употребление и вопросы и ре­
шения, формулировка которых противоречит этому упо­
треблению слов, лишены смысла.
(5) Вы можете в конечном счете игнорировать обы­
денный язык, но при условии, если вы позаботились о
том, чтобы придать значение вашим неологизмам. Пре­
жде всего вы должны размышлять о фактическом упо­
треблении слов.
(6) Некоторые проблемы суть побочные продукты
лингвистической путаницы.
(7) Некоторые кажущиеся проблемы могут быть по­
бочными продуктами лингвистической путаницы.
(8) Мне приятно знать, как я употребляю слова.

блем, нет подлинно философских ответов, но есть философские

затруднения и проблемы, содержащие полуистины и философские
ответы (равным образом бессмысленные), которые также содер­
жат полуистины; бессмысленное высказывание, содержащее полу­
истину, и противоположное ему бессмысленное высказывание,
также содержащее полуистину, производят друг на друга терапев­
тическое воздействие» (J. О. Wisdom, The metamorphosis of phi­
losophy, Cairo, 1947, p. 149).
216
 (И я не претендую па то, что это имеет какой-то смысл.
Будьте добры предоставить мне спокойно заниматься
этим.)
Фактически для каждой из позиций на этой шкале
существуют люди, которые ее поддерживают. Гораздо
хуже то, что некоторые люди в одно и то же время за­
нимают несколько разных позиций: одни поднимаются
пли опускаются в зависимости от удобства, случая и ау­
дитории, а другие — даже не поймешь, какую позицию
они занимают па этой шкале.
Отметим некоторые общие особенности спектра.
Чем выше по шкале, тем более интересна позиция;
чем ниже — тем более тривиальна и тривиальным обра­
зом неопровержима. Позиции, расположенные наверху
шкалы, интересны с многих точек зрения: они вызыва­
ющи, новы, существенным образом влияют на наши
взгляды на жизнь, привлекательны и правдоподобны, со­
гласуются с некоторыми другими постижениями и опы­
том (например, с бесплодностью и разногласиями прош­
лой философии) и по всем признакам сами являются
известным постижением.
Позиции, расположенные внизу шкалы, вряд ли мож­
но оспаривать. Но еще меньше они заслуживают гром­
ких названий: «революции в философии», «влиятельной
школы» или права на превосходство над прошлыми ме­
тодами мышления и т. д. Они ничего не заслуживают.
За верность утверждения (6) я готов без особого беспо­
койства отвечать своей жизнью: я ни в коем случае не
хочу оспаривать предположения, что некоторые филосо­
фы могли ошибаться. Утверждение (7) тривиальным об­
разом необходимо. Утверждение (8) даже тривиально не
необходимо, оно вообще не является утверждением. Один
известный — и притом заслуженно известный — деятель
этого философского направления написал мне после од­
ной моей более ранней работы, посвященной критике
лингвистической философии, что он согласен со многими
моими аргументами, но что тем не менее он хочет про­
должать заниматься выяснением того, «как мы употребля­
ем слова».
Людей, которые не знают точно, какую позицию на
этой шкале они занимают, можно до некоторой степени
извинить, поскольку по внешности эти позиции порази­
тельно (можно было бы добавить — умышленно) сходны.
217
 На вершине философская позиция невысказываема по
тем глубоким причинам, которые сами певысказываемы.
Внизу шкалы философская позиция невысказываема
по значительно более простой, менее неуловимой причи­
не: здесь нет никакой философской позиции. Это отнюдь
не помогает пониманию или философской интуиции.
Когда кто-нибудь не говорит ничего философского, а
вместо этого упражняется в технике (наблюдая обыден­
ные употребления слов или изобретая языковые игры),
то постороннему наблюдателю трудно бывает определить,
в чем дело: то ли его философская позиция слишком глу­
бока, чтобы ее высказывать, то ли ее просто не сущест­
вует. Возможно, это столь же трудно и для самого дан­
ного человека. (Вероятно, нет привилегированного досту­
па к неизъяснимому.) Человек может не знать, занимает
ли он позицию (1) или позицию (8). Я, скорее, подо­
зреваю, что, когда рассмотрение философии как деятель­
ности становится привычным и больше не приукрашено
новизной, он может просто забытъ, какой позиции и ка­
кого полюса шкала он придерживается, и может спо­
койно соскользнуть вниз.
Движения по шкале замаскированы не только тем
фактом, что деления на ней внешне не очень-то разли­
чаются, но и тем, что сама шкала, несомненно, так сма­
зана, что способствует скольжению. Если целиком поня­
та позиция (1), то тем самым поощряется скольжение
вниз до позиции (8) — «отбрасывая лестницу», исполь­
зуя метафору Витгенштейна. Так скользят вниз. Но точ­
но так же, чем больше «выпущено мух из бутылок» 1 (то
есть чем больше проблем выглядит как поддающиеся это­
му методу) благодаря деятельности в нижней половине
шкалы, тем более позиция (1) становится приемлемой и
естественной. Тогда, следовательно, поднимаются вверх.
В действительности между позициями на обоих полюсах
шкалы существует отношение симбиоза. Деятельности
внизу шкалы могут освобождать немногих мух или во­
обще никаких мух; те, кто наблюдает за этими деятель­
ностями, рано или поздно приходят к идеям, сформули­
1 Здесь имеется в виду следующее высказывание Л. Витген­
штейна: «Какова ваша цель в философии? Показать мухе выход
из мухоловки» («То show the fly way out of the flybottle»).
Cm. «Philosophical Investigations», Oxford, 1953, p. 103.— Прим,
перев.
218
рованным наверху шкалы. Усвоив эту верхнюю позицию,
наблюдающие увидят, почему рано или поздно все мухи
должны быть освобождены (на основании внушенных им
допущений), и таким образом приходят к принятию сво­
его возможного освобождения на веру. Но эго снова под­
тверждает их неявную веру в идеи верхнего конца шка­
лы, что в свою очередь подтверждает их практическую
деятельность, и как только эта деятельность становится
привычной, идеи даже могут забываться, а если они спор­
ны, то и отрицаться. Тем самым лингвистическая фило­
софия, доктрина, согласно которой философия есть дея­
тельность, является духовным упражнением, подтверж­
дающим веру, начинающуюся с этого упражнения.
В этом отношении, как, впрочем, и в других, лингви­
стическая философия до странности напоминает психо­
анализ. В психоанализе также налицо симбиоз доктри­
ны и техники. Если мы интересуемся техникой и спра­
шиваем о статистике ее успехов, то нам тотчас же гово­
рят, что они сами по себе ничего не доказывают: если
нам нужно только исцеление, то почему не отправиться
в Лурд? 1 Техника дает нам постижение, которое более
важно, чем один только терапевтический успех. Но есте­
ственно предположить, что постижение должно быть как-
то связано с доктринами и идеями. Однако если мы ис­
следуем идеи, составляющие это постижение, и будем
обеспокоены их неопределенностью, отсутствием подтвер­
ждаемости и подтверждения и т. д., то нам скажут: а ведь
доктрина может быть понята только в свете техники,
практики. Так перескакивают с одного на другое. В обо­
их случаях есть только слабое подтверждение, что эта
техника на самом деле терапевтическая, и сокрушитель­
ное подтверждение того, что она- обладает могуществен­
ным свойством порождать привычку.
Лингвистическая философия в своем фактическом от­
рицании существования (а не только достаточности) об­
щей теории, пожалуй, заходит еще дальше. Этот метод
обнаруживает любопытную аналогию с сократовским не­
знанием или психоаналитической пассивностью, позво­
ляющими тем, кто на них претендует, задавать вопросы

1 Возле Лурда находится источник, почитаемый католической

церковью чудодейственным. Сюда приходят верующие из разных
стран в поисках исцеления от болезней.— Прим, перев.
219
другим, но не считать себя обязанным отвечать на них
самому. Как это ни жестоко, нельзя не предположить,
что это входит в ее функции. Мы могли бы сказать, пере­
фразируя Витгенштейна: «Не обращайте внимания на то,
что они говорят о теории или об отсутствии ее, смотри­
те на то, как они используют это предполагаемое’ отсут­
ствие теории».
Этот вид поведения был хорошо описан в романе мисс
Айрис Мёрдок «В сети» («Under the net»), в котором
один персонаж всегда очень удивлялся, когда его собе­
седник обобщал его собственные способы рассуждения, и
персонаж этот отрицал такие обобщения, считая их ошиб­
ками дурного вкуса. Автор со своей стороны, кажется,
одобряет такое поведение, истолковывая его как некий
вид поразительной конкретности. Но мы ответственны за
предпосылки, из которых исходим в своих словах и по­
ступках. Бывает трудно выделить их правильно, но они
всегда существуют, и философу непростительно считать,
что их нет.

3. МОЛИТВЕННАЯ МАШИНА

Есть сказка об отсталом азиатском княжестве — оно

имело много молитвенных машин, на которых вращались
различные имена бога. Используя одну из программ тех­
нической помощи, местный князь приказал создать элек­
тронную молитвенную машину, которая могла бы про­
бежать все возможные божественные имена с гораздо
большей скоростью, чем старые механические модели.
Новая «молитвенная машина» была в должное время из­
готовлена и установлена. Ее пустили в работу. Инженер,
устанавливающий ее, думал, что машина в течение дня
пробежит все возможные имена,' и решил подождать и
убедиться в том, что она хорошо работает.
К концу дня машина выполнила свою задачу.
И вдруг! — когда она окончила свою работу, луна, исчез­
ла, звезды пропали и мир провалился: он ведь более не
имел raison d'être *.
Этот, к счастью, апокрифический рассказ является

1 Raison d’être (франц.) — основание для существования.—

Перев.
220
тем не менее великолепной притчей для философии
послевитгенштейнианцев. Какие могли бы быть концеп­
туальные проблемы, отличные от проблем, связанных с
тем, как мы употребляем слова? (Неконцептуальные
проблемы не могут интересовать философа.) Таким об­
разом, когда все обычные употребления слов перечисле­
ны — без некоторых электронных механизмов это будет,
по общему признанию, очень и очень долгим делом, - -
то какое основание останется для мышления?

4. ИГОЛКА В СТОГЕ СЕНА

Лингвистическая философия как предпочтение наблю­

дения нюансов фактического использования слов мышле­
нию о вещах, вначале утверждала, что решение проб­
лем, освобождение от «судорог», «растворение» затруд­
нений должно быть найдено где-то в огромном «стоге»
наших конкретных речевых навыков. Иголку искать сто­
ит, несмотря на утомительность и трудность поисков, ибо
иголка должна там находиться.
Твердая уверенность, что иголка должна там нахо­
диться, опиралась au fond 1 на два основательных сооб­
ражения. 1) Где же еще? Ведь нет трансцендентальных
сфер, нет норм и т. д- и т. д., в рамках которых могло бы
быть найдено решение философских проблем^—Этот аргу­
мент лингвистическая философия заимствовала у логи­
ческого позитивизма. 2) Модель языка как игры.
Каждый из этих аргументов в пользу того, что игол­
ка должна быть в стоге, весьма силен, и каждый из них
фактически побуждал представителей лингвистической
философии искать ее именно там.
Иголка не была найдена. Но копание в стоге стало
привычным и укоренившимся, и прекращение этого ко­
пания могло бы поставить многих философов в затрудни­
тельное положение. Некоторые из них больше ничего не
умеют делать. Таким образом, возникли и должны быть
обнаружены некоторые альтернативные позиции: в стоге
сена могут оказаться иголки. Стога интересны. Нам нра­
вится сено.

1 Au fond (франц.)—по существу.— Перев.

221
 5. ФИЛОСОФИЯ ФЛИБУСТЬЕРА '

Обещание «растворить» и некоторая притворная

скромность могут сочетаться следующим образом: можно
просто заниматься бесконечным исследованием нюансов
обычного употребления слов, не уясняя ясно, зачем. Мо­
жет быть, потому, что подобными способами можно «ра­
створить» все философские проблемы.
Или же если это бесконечно тянущееся исследование
ничего не «растворяет», то оно по крайней мере является
необходимой подготовкой, «началом всего» 12. (Тем не ме­
нее нет никаких признаков конца этого начала.)
Или эта деятельность осуществляется ради нее самой,
как «чистое исследование».
Какое бы из этих усовершенствованных объяснений
ни принять — или, скорее, что более характерно, когда
каждое из них привлекается в соответствии с обстоятель­
ствами, — практическим результатом является некоторого
рода бесконечный флибустьер 3. Критика остается без от­
вета, решения не даются, наблюдение над обычным упо­
треблением слов идет все дальше и дальше. Тем, кто про­
сит каких-либо результатов, предлагается подождать.
Но как долго? Заметим, что одна из форм этой теории
также говорит, что скука есть признак того философско­
го озарения, которое следует из наблюдения обычного
употребления слов. Это хорошо согласуется с общей схе­
мой, по крайней мере с тем, что мы назвали примитивной
лингвистической философией; когда мы полностью пой­
мем контексты и обычные употребления, связанные с не­
которой предполагаемой проблемой, то увидим, что здесь
не над чем ломать голову, не на что давать ответ.
Тем не менее остается следующая проблема: как от­
личить скуку изношенности от скуки озарения.

1 Ср. комментарии к этому профессора И. Ф. Барнса в книге

«The philosophical predicament», London, 1950, p. 121.
2 Фраза профессора Дж. Л. Остипа.
3 Флибустьер — своеобразная форма политической обструкции,
применяемая в американском сенате. По правилам, выступления
в американском сенате не подлежат регламенту, поэтому, когда
тот или иной сенатор хочет сорвать или затруднить принятие ка­
кого-либо законопроекта, он прибегает к флибустьеру, то есть к
многочасовому выступлению на любую тему, нисколько не отно­
сящуюся к теме законопроекта.— Прим, перев.
222
 6. НЕИЗЛИЧИМАЯ МНОГОНОЖКА

Лингво-философский взгляд на историю мышления —

как и должно вытекать из лингво-философского опреде­
ления самой философии — состоит примерно в следую­
щем: есть первая стадия интеллектуальной невинности и
здоровья; иа этой стадии люди просто используют язык,
не ломая голову над ним, и потому не задумываются фи­
лософски о мире. (Некоторые люди сохраняют эту не­
винность, например Дж. Э. Мур, не ломавший голову над
проблемами мира или науки и занявшийся философией
только потому, что он ломал голову над тем, что было
сказано другими философами.) Эту стадию можно
сравнить с той счастливой стадией в жизни многоножки,
когда она просто бегала по свету, используя все свои
ножки и не заботясь о них.
1 На следующей стадии она начинает задумываться над
своей способностью к передвижению.
Чтобы объяснить эту свою способность, многоножка
постулирует теорию. Движимая оккамистской жаждой к
экономии гипотез, многоножка предполагает, что у нее
имеется одна ножка, или две, или, во всяком случае, не­
большое количество их. Это соответствует той стадии в
истории мышления, когда постулируются философские
теории ’■ Но если теперь многоножка, имеющая сотни
ножек, предполагает, что она имеет только две — или
если тот, кто использует язык сотнями способов, предпо­
лагает, что он использует его только одним или двумя
способами, — то эта многоножка рано или поздно, скорее
всего рано, почувствует себя в затруднении. Ее попытка
приравнять большое количество своих ножек к какой-то
одной, избранной, приведет к тому, что многоножка спот­
кнется о другие свои ноги.
Но лечение просто. Витгенштейновское антиоккамист-

1 Нѳ позже как в 1956—1957 годах профессор Дж. Л. Остин

ex cathedra (лат.— непререкаемо, авторитетно.— Перев.) как пре­
зидент Аристотелевского общества использовал термин «третич­
ная стадия» (философского заболевания) для обозначения любых
теоретических или общих попыток исследовать проблему свободы
воли и детерминизма, противопоставляемых их «растворению»
при помощи скрупулезного внимания к тому, как используются
слова. Он также заявил — удивительное достижение,— что не по­
нимает, что означает детерминизм.
223
ское открытие полиморфизма, большого — фактически
бесконечного — числа языковых «ножек», освобождает
несчастную многоножку от себе же самой навязанного
паралича. Теперь все ясно. Каждая ножка учтена, ей
предоставлен простор для действия, и ее не пытаются
использовать как другую ножку...
Культ идиосинкразии различных видов употребления
языка был предвосхищен Дж. Э. Муром, выбравшим в ка­
честве эпиграфа к своей «Ргіпсіріа ethica» изречение
епископа Батлера о том, что каждая вещь есть то, что
она есть, а не что-либо другое. Эта провозглашенная
Дж. Э. Муром мысль так важна в лингвистической фило­
софии, что профессор Джон Уисдом дал ей имя «идио-
синкразиционная банальность» Приверженность этой
мысли делает понятным, почему лингвистическая филосо­
фия так много времени уделяет объяснению — с многочи­
сленными и скучными подробностями — того, что то или
другое есть именно то, что оно есть.
У Игнацио Силоне 12 в «Школе диктаторов» («School
for Dictators») есть комический персонаж — профессор,
который делал открытия исключительно в виде таких
фраз: «Демократия есть демократия и не может быть
ничем иным, как демократией»; «Америка есть Америка
и не может быть ничем иным, как Америкой»; «Прави­
тельство есть правительство и не может быть ничем
иным, как правительством».
Сомнительно, предвидел ли Силоне, создавая образ
этого профессора, что он описал в действительности на­
ступающую «революцию в философии», действительно
существующее философское направление, предназначен­
ное заменить всю прошлую философию, вылечить чело­
вечество от «третичной стадии» (выражение профессора
Остина) интеллектуального заболевания и ограничить
человеческое мышление только рамками изречений в
духе вышеуказанного профессора.

1 J. Wisdom, Philosophy and Psycho-Analysis, Oxford, 1953,

p. 51.
2 Игнацио Силоне — псевдоним современного итальянского пи­
сателя и видного деятеля социалистической партии Италии Сеон-
до Транквилли (род. в 1900 г.). Антифашистский роман «Школа
диктаторов» («La scuola dei dittatori») вышел в 1938 году.— Прим,
перев.
224
 7. ОТМИРАНИЕ ФИЛОСОФИИ

Учение, что философия должна отмереть, как только

мы хорошенько ознакомимся с образцами нашего употре­
бления слов, любопытным образом напоминает маркси­
стское учение об отмирании государства.
Как не отмерло советское государство, точно так же,
к общему удовлетворению, не были «растворены» и наши
основные философские проблемы. Причины, лежащие в
основе этих несбывшихся надежд, по-видимому, сходны:
чрезмерно монолитный диагноз зла. Марксизм полагает,
что государство, насилие имеет только одну причину —
классовую борьбу. (Естественно, если бы это было так, то
окончание классовой борьбы должно было бы проявить­
ся в отмирании государства.) Подобным же образом лин­
гвистическая философия имеет теорию философии, или
философских заблуждений, объясняющую все с точки
зрения единственной причины, а именно: лингвистиче­
ская ошибка, или попытка «к выходу за пределы языка»
и варианты этой попытки — такие же, как и вводящие в
заблуждение общие модели того, каким образом слова
обозначают вещи *.

8. ФАЛЬШИВАЯ ЛИСИЦА

Эта чрезмерно однородная, единственная модель того,

как «работает» философия, является частью моего крити­
ческого анализа лингвистической философии. Многие уже
указывали на тривиальность лингво-философских упраж­
нений; я хочу критически проанализировать необходи­
мость такой тривиальности и показать, что это явление —
не обман. Само направление тривиально. Этот диагноз
может показаться удивительным и парадоксальным, по­
скольку он формулируется именно в терминах навязчи­
вых, сверхобщих моделей, при помощи которых лингви­
стическая философия сама критически анализирует бо­
лее старые философские системы. Знаменитый принцип
рассмотрения по частям, принцип ad hoc (отрицание об-

1 «Philosophical Investigations», р. 47.

15 Слова и вещи 225
щих положений), в каком бы обличии они ни выступали,
являются частью лингвистической философии, частью ее
прославленной лисьей многосторонности.
Внешне кажется, что ничто не может быть более не­
справедливым, чем обвинение лингвистической филосо­
фии в чрезмерной однородности, гипнотической привер­
женности к одной модели и т. д. Ведь лингвистическая
философия провозглашает или провозглашала (пока это
не наскучило) и до некоторой степени даже практикова­
ла готовность испытать все — непредсказуемость занятий
по освобождению мух из бутылки, разнообразие путей
использования языка.
Но в основе этого разнообразия действий и этого ин­
тереса к разнообразию употреблений языка лежит единое
объяснение той ситуации, в которой оказывается каж­
дый, кто размышляет над философской проблемой. Со­
гласно этому объяснению, дело всегда сводится к ошибке
во взгляде человека на употребление слов. Слова упот­
ребляются сложными и разнообразными способами, а он,
очевидно, истолковывал употребление ряда слов более
просто, чем это подтверждается нашим обычным употре­
блением слов, или истолковывал один вид слов как дру­
гой, или — все более усложняя — мог попытаться сказать
нечто такое, что могло бы быть сказано только в том слу­
чае, когда мы могли бы высказывать вещи, выходящие
за пределы языка вообще. Короче, здесь проявляется ка­
кое-то ежовое убеждение ', что ответом на все является
лисья многосторонность. Заметим, что от этой веры в ли­
сью многосторонность мы никогда не сможем избавиться:
если решения бесконечно разнообразны, если это разно­
образие является ключом решений, то мы никогда не
можем быть уверены в том, что перепробовали все спосо­
бы. Нельзя быть полностью разубежденным,’ хотя можно
потерять веру, если ваше терпение испытывалось слиш­
ком долго. Это, по-видимому, и случилось с теми, кто бо­
лее не утверждает, что «растворение» должно наступить,
и кто готов ограничиться «чистым исследованием».
Таким образом, несмотря на кажущуюся свободу лин­
гвистической философии на одном уровне, она скована
своей навязчивой моделью на другом уровне.

1 «Еж знает одну важную вещь, лисица знает много вещей».

226
 $. ДВУХЪЯРУСНОЕ УЧЕНИЕ И БЕСХРЕБЕТНАЯ
ФИЛОСОФИЯ

Под двухъярусным учением я подразумеваю следую­

щее: если некто говорит, что он знает, какая лошадь вы­
играет дерби, и что вы никогда не сможете сказать, ка­
кая выиграет, — он вряд ли может оказаться неправым.
Трудность здесь состоит в объединении двух утвержде­
ний в одну формулу, которая звучит привлекательно и
кажется единой неразделимой доктриной. Классическим
примером двухъярусной доктрины служит диалектиче­
ский материализм: материализм выдвигает некоторые
утверждения, диалектический говорит, если это сло­
во вообще что-либо говорит, что все утверждения под­
вержены перевертыванию или ограничению противопо­
ложными утверждениями. На этом вы ничего не можете
проиграть.
Лингвистическая философия представляет собой весь­
ма правдоподобное двухъярусное учение благодаря своему
культу принципа ad hoc, который «неоднозначен по
типу», так как нет никаких указаний на то, на каком
уровне должен применяться этот принцип.
На нижнем уровне принцип ad hoc правдоподобен,
привлекателен и согласуется с общей моделью, исполь­
зуемой лингвистической философией. Общий аргумент,
грубо говоря, состоит в утверждении, что философские
иллюзии возникают благодаря разнообразию употребле­
ния языка, а отсюда следует, что их нужно рассматри­
вать во всем их чрезвычайном разнообразии и тем самым
следовать в своем подходе принципу ad hoc. Это доста­
точно разумно.
Но если сама эта модель или ее уместность в некото­
ром контексте оспаривается, то привычный, но уже более
неуместный принцип ad hoc может быть применен сле­
дующим образом: «Вы нас неправильно понимаете, вы
превращаете нашу практику в жесткую догму, в то вре­
мя как нашим самым любимым принципом, наоборот,
является необходимость в эластичном подходе ad hoc.
И именно потому, что мы ратуем за такую эластичность,
вы не можете связывать нас с той жестокой моделью, ко­
торую вы вывели для рассмотрения наших взглядов».
(Повторно подчеркивая принцип разнообразия, можно из­
бежать любого возражения.)
15* 227
 Но необходимость эластичности при рассмотрение
проблем вытекает из общей модели, которая сама не мо­
жет использовать это оправдание.
Принцип ad hoc есть некоторая попытка создания
полностью бесхребетной философии в виде признанного
бесхребетного языка.

10. ПОЛНЫЙ КРУГ

Прием, альтернативный использованию двухъярусной
структуры, можно назвать замкнутым кругом пли я
тоже. Он в действительности является применением об­
щего рецепта для успешной революции. Рецепт гласит:
возьми какую-либо жизнеспособную систему (социаль­
ную, религиозную или философскую и т. д.), состоящую
из элементов а, Ь, с и т. д. Упраздни или переставь ме­
стами а, Ь, с, устраняя их следы и следы их прежнего
существования. Конечно, новая система, состоящая из
не-а, не-b и т. д., будет в высшей степени революцион­
ной, новой и т. д. и создаст вам réclame 1 великого нова­
тора, революционера и т. д.
Однако трудность состоит в том, что не-а, не-ö и т. д.
могут образовать систему, которая не только не револю­
ционна, но также и абсурдна. Это неважно: если вы пра­
вильно следуете рецепту и устраняете следы и воспоми­
нания об а, Ь, с и т. д. (по крайней мере из вашей соб­
ственной памяти), вы сможете затем постепенно вновь
ввести их и в конце концов вернуться к первоначальной
системе а, Ь, с и т. д. Теперь у вас есть одновременно и
жизнеспособная система, и ореол подлинного новатора и
революционера.
Именно это и происходит при «революции в филосо­
фии». Рассмотрим «открытие», что аргумент от парадиг­
мы и призывы к обычному употреблению слов не реша­
ют нормативных проблем; кто в этом сомневался до
«революции»? Наоборот, это как раз было причиной того,
почему люди не интересовались обычными употребления­
ми слов. Представители лингвистической философии про­
тащили эти двойные перестановки в революцию, делая ее
более жизнеспособной, но не сознавая, что колесо сдела­
ло полный круг.

1 Réclame (франц.) — здесь — репутация.— Перев.

228
 Другие примеры: замечание профессора Остина как
президента Аристотелевского общества о том, что имен­
но потому, что вещи таковы, каковы они есть, слова
употребляются так, как они употребляются. Фактически
именно это было основой старой философской привычки
допускать заключения от формы понятий к природе ве­
щей, — привычки, ниспровержение которой было такой
хваленой чертой «революции в философии». Или возьмем
указание, что философы должны объяснить, почему и
как работает язык, какие общие свойства мира делают
его таким, каков он есть *. Эта идея имеет свои достоин­
ства, но в то же время она поражает в самое сердце ту
«революцию», которой она теперь приписывается.
Или опять-таки — и это важный пример — допущение
г-ном Уорноком12 «новых видений» в философии. Лингви­
стическая философия возникла как учение о том, что но­
вые видения были патологическими, побочными продук­
тами неправильного употребления языка. Это было
оправданием концентрирования внимания на фактиче­
ском употреблении слов. А теперь они снова допущены
и даже говорится, что они существенны для философии!

11. SOLVITUR AMBULANDO2

Иногда говорят (или, точнее, профессор Райл часто
говорит), что не следует так много метафилософствэвать
(то есть говорить о философии), а лучше заниматься са­
мим делом. Но привлекательность метафилософствования,
то есть разговоров о философии, не кажется мне пороч­
ной или потворствующей своим слабостям, а является
следствием лингвистической философии. Последняя есть
одновременно учение о мире, о языке и о философии.
Однако ее учение о мире довольно тривиально и разде­
ляется всеми людьми, лишенными воображения: нельзя
оценить его значение, если не рассмотреть это учение в
связи с ее учением о философии. Сходным образом уче­

1 См. работу г-на Π. Ф. Строусона в книге «The revolution in

philosophy», ed. G. Ryle, London, 1956, p. 107.
2 «English philosophy since 1900», Chapter XI.
’ Solvitur ambulando (лат.).— В данном контексте можно пере­
вести: ускользающее решение.— Перев.
229
ние лингвистической философии о языке слитком
фрагментарно и негативно для того, чтобы интересоваться
им как таковым, и, поскольку в нем содержатся общие
требования, такие, как необходимость контраста, оно мо­
жет более точно исследоваться инженером-связистом.
Основные положения лингвистической философии ста­
новятся ясными, когда их рассматривают в контексте ее
метафилософии.
Метафилософия суть и наиболее интересная часть
лингвистической философии, и мы не можем не вернуть­
ся к ней. Единственный способ справиться с ней, — это
поддаться ей. (Идея, что в счет идут только применения,
является мифом, так же как и утверждаемая представи­
телями лингвистической философии важность усложнен­
ности мышления Витгенштейна.)
Ибо существует, как указывалось, некоторого рода
замкнутый круг, идущий от теории языка (что язык
имеет правила, требует контраста и т. д.) к замаскиро­
ванному натурализму, выступающему в качестве крите­
рия того, что является проблемой, а что — решением; к
терапевтическому подходу, вытекающему из вышеука­
занного; и к полиморфической терапии или методу ad
hoc, который непосредственно вытекает из теории языка.
Даже когда отдельные части этого круга выглядят глупы­
ми (особенно доказательство от парадигмы и его норма­
тивное применение), даже тогда есть тенденция соскольз­
нуть назад, потому что туда вновь толкают вас осталь­
ные звенья. Поэтому общие идеи, система в целом
должны интересовать критика — и фактически энтузиа­
ста этого направления — больше, чем их детальные при­
менения.
Конечно, есть много полезного в идее, что не нужно
в ущерб предмету слишком много заниматься методом.
Но когда критике подвергаются принципы вашего собст­
венного метода, то не время выдвигать эту идею.
Во всяком случае, различение между непосредствен­
ным действием и размышлением второго порядка непри­
менимо к философии. То, что кажется непосредственным
для Райла — исследование понятий через их словесное
выражение, — другие могут вполне естественно рассмат­
ривать как деятельность второго порядка. То, что кажет­
ся вторым порядком для него,— вопрос, пригоден ли для
такого исследования обычный язык,— столь же естест­
230
венно может другими рассматриваться как содержатель­
ная философская проблема. Различение, которое Райл
считает само собой разумеющимся, на самом деле как
раз наиболее спорное. К тому времени, когда мы догово­
римся, где провести разграничительную линию, боль­
шинство проблем будет разрешено или, скорее, предре­
шено.

12. ДИФФЕРЕНЦИАЛЬНЫЙ РЕАЛИЗМ

Этот прием состоит в ложном толковании учений дру­

гих людей путем систематического применения этих тео­
рий не на том уровне, который имели в виду их авторы.
Прототипом такого приема является шутливое замеча­
ние, которое мы бросаем, если кто-нибудь говорит нам,
что у него дома есть эта же картина. «Если она у вас
дома, то она не может быть этой же картиной». В неко­
тором смысле мы правы, но шутка не остроумна.
Представители лингвистической философии использу­
ют этот прием со всей серьезностью, рассматривая его
как действенное опровержение чужих взглядов. При этом
они обычно утверждают, что их оппоненты сами ошиба­
ются, рассматривая учения, истинные на одном уровне,
как истинные также и на другом. Использование этого
приема, в частности, поощряется общей позицией поли­
морфизма. Например, некоторые представители лингви­
стической философии «опровергли» учение, гласящее,
что сущностью моральных высказываний является по­
пытка убедить людей совершить известные поступки или
принять определенные точки зрения. Причем они не го­
ворят, что сутью высказываний морали является что-
либо другое, они просто заявляют — и это, конечно,
истинно на одном уровне, — что нет никаких простых
мотивов, характеризующих все конкретные применения
какого-либо одного вида выражений. Совершенно верно:
но люди, защищающие рассматриваемую доктрину, от­
нюдь не находились в заблуждении на этот счет. Это уче­
ние не отрицает пестроты человеческих мотивов в ут­
верждении моральных или каких-либо иных требований.
Оно просто утверждает, что общей характеристикой, вы­
деляющей этические термины, после того как мы совер­
шенно справедливо отвлеклись от частностей конкретных
231
случаев, является убеждение. Это может быть правиль­
ным или неправильным, но тут совершенно не к чему
подчеркивать тот неопровержимый, но не относящийся
к делу факт, что у людей в их повседневной жизни есть
много' дополнительных специфических мотивов. Можно
видеть, как, исходя из полиморфистской точки зрения и
взгляда, согласно которому философские теории порож­
даются сверхупрощением и существованием уникальных
моделей, лингвистические философы пришли к предпо­
ложению, что таким путем они смогут решить какую
угодно проблему.
Другим весьма важным примером применения этого
специфического приема служит «опровержение» «теории
дескрипций» Бертрана Рассела. Эта теория предлагает
перевод таких выражений, как «теперешний король
Франции» или «золотая гора». Перевод их представлялся
философски необходимым, поскольку вставал интересный
вопрос: «Почему эти выражения осмысленны?» Они нп к
чему не относятся. Нет ни теперешнего короля Франции,
ни золотой горы, к которым эти выражения могли бы от­
носиться. Здесь нет необходимости останавливаться на
логической технике и достоинствах расселовской теории.
Лингвистическая философия не дает нового ответа на
известную теорию Рассела, она, наоборот, предполагает,
что можно устранить всю эту проблему, указав на то,
что выражения как таковые никогда ни к чему не от­
носятся. Только конкретные использования слов конкрет­
ными людьми в конкретных контекстах могут относиться
к вещам '. В некотором смысле это так. Если мы хотим
быть столь педантичными, то это истинно: выражения,
взятые абстрактно, могут ни к чему не относиться.
Но что из этого? Проблема, как выражения такого вида
могут относиться к чему-либо, остается, даже если пере­
формулировать ее в терминах конкретных высказываний.
Старый способ ее формулирования был абсолютно закон­
ным, безошибочным и даже свободным от той путаницы,
к которой привел последний способ.

1 Этот взгляд, погребенный под характерными укреплениями

схоластических различений, можно обнаружить в статье
г-на Р. Т. Стросона «Оп referring» в «Essays in conceptual ana­
lysis», ed· A, Flew, London, 1956, p. 21.
232
 13. НОВЫЙ КОРАН

(Исторически неверная) легенда рассказывает, что

мусульманский завоеватель Александрии приказал
сжечь книги в библиотеке на следующем основании: или
эти книги говорят нечто другое, чем коран, — в таком
случае они ложны, или они говорят то же самое, что и
коран, — в таком случае они излишни. В любом случае
сжечь их!
Этот аргумент неопровержим, если дано, что мы обла­
даем исчерпывающим хранилищем истины, такой, как
коран. Лингвистическая философия, разумеется, считает,
что она обладает таким исчерпывающим хранилищем
истины, по крайней мере постольку, поскольку речь идет
о философской истине. Этим хранилищем является «Окс­
фордский словарь английского языка» *. Философские во­
просы суть вопросы о понятиях, а понятия являются упо­
треблениями слов. Когда все употребления слов пере­
числены (и ОСАЯ является ближайшим приближением к
такому полному перечислению, хотя, конечно, лингви­
стическому философу может потребоваться какая-то до­
полнительная деталь), какие еще разумные вопросы мо­
гут остаться? Никаких.
Представитель лингвистической философии фактиче­
ски поступает точно таким же образом, как и завоева­
тель в упомянутой легенде. Все философские утвержде­
ния или истинны и повторяются либо в ОСАЯ, либо в
обычном употреблении, или не повторяются там и в этом
случае ложны. Философская истина объясняется через
значение термина, а термин — через его употребление и
через утверждение, что он применяется, ибо тот факт, что
термин содержится в ОСАЯ, адекватен доказательству,
что термин употребляется и, как правило, имеет уста­
новленные границы своего употребления. (Иногда фило­
софу остается только расширить это объяснение и связать
его с проблемой.) Но ОСАЯ не только не содержит ни­
чего, кроме философских истин, но — больше того —
содержит все философские истины. Философская теория,
которая не повторяется в ОСАЯ, ipso facto является лож-

1 В дальнейшем обозначается сокращенно как ОСАЯ,— Прим,

перев.
233
ным объяснением значения, то есть употребления неко­
торого понятия.
Отношение к ОСАЯ как к священному писанию мож­
но наблюдать в практике представителей лингвистической
философии, но оно также выражено и в некоторых про­
славленных лозунгах лингвистических философов, таких,
как «философия начинается и кончается банальностью»,
то есть что ее заключения являются лишь повторением
того, что мы обычно говорим (а то, что мы обычно гово­
рим о понятиях, регистрируется в хороших словарях) ;
или что «философия оставляет все так, как оно есть».
Некоторые представители лингвистической филосо­
фии *1 отрицали применимость аналогии с кораном: до­
пуская, что с точки зрения лингвистического метода все
в ОСАЯ имеет употребление и значение, они отрицают,
что одной из задач метода служит исключение всех до­
полнений к вышеуказанному словарю. Получается, что
коран истинен, но он не исчерпывает истину.
Невозможно совместить высказываемый Пирсом
взгляд, согласно которому ОСАЯ имеет статус корана
только в том смысле, что все содержащиеся в нем имеет
значение, а не в том, что должно исключаться все не
входящее в него, с такими лозунгами, как «философия
начинается и кончается банальностью», или что обычный
язык хорош так, как он есть. Введение нового способа
речи не может быть банальностью и не может служить
улучшением, если все в ОСАЯ хорошо. Но ведь не ба­
нальные нововведения, являющиеся улучшениями, со­
ставляют историю науки и философии.
Однако, быть может, для этих отдельных представи­
телей лингвистической философии возможно отмежева­
ние 2 от вышеуказанных учений (хотя трудно понять,
как это можно сделать непротиворечивым образом, имея
в виду важпость этих учений, оправдывающих методы и
практику лингвистической философии в целом).
Но даже если отдельные лингвистические философы
это и делают, все же они остаются приверженцами точки
зрения словаря-корана в ее первоначальном виде, что
можно показать в связи со следующим приемом.
1 Г-да Д. Ф. Пирс и Г. Дж. Уорнок в дискуссии, передавав­
шейся по третьей программе Би-би-си в октябре 1957 года.
1 Но есть доказательство, что это отмежевание невозможно.
См. G. J. Warnock, Berkeley, Renguin, London, 1953, p. 239.
234
 14. ЛОВУШКА САЛАДИНА

Средневековая легенда рассказывает о короле, кото­

рый призвал к себе богатого еврея и приказал ему обсу­
дить относительные достоинства его собственной рели­
гии и религии короля. Но обсуждение, конечно, должно
было исходить из того факта, что истинной является ре­
лигия короля, ибо предположить противное — значит со­
вершить богохульство. Само собой разумеется, что еврею,
если бы он не сумел вообще избежать этого спора, приш­
лось либо совершить богохульство, либо противоре­
чить самому себе. Лессинг использовал эту тему для сво­
ей пьесы «Натан мудрый»: в пьесе Натану удается укло­
ниться от вопроса, поставленного перед ним султаном
Саладином. Султан рассчитывал, что ответ, каким бы он
ни был, будет предлогом для конфискации богатств На­
тана.
Для того, кто хочет оспаривать обоснованность линг­
во-философского подхода, нет никакой возможности из­
бежать аналогичного подвоха. Повторяется бесхитрост­
ный фокус, проделанный Саладином с Натаном, с той
только разницей, что неизбежная дилемма находится ме­
жду самопротиворечием и невразумительностью. (Грех
бессмыслицы заменяет грех богохульства.)
Хотя этот трюк является одним пз многих, находя­
щихся на вооружении лингвистической философии, он
лежит в основе ее метода, независимо от того, какие еще
трюки используются. Сущность лингвистической филосо­
фии составляет обсуждение конкурирующих достоинств
укоренившегося обычного употребления слов и некото­
рого другого способа речи, исходя из предположения, что
обычное употребление является лучшим. Это предполо­
жение не всегда ясно высказывается, оно просто зало­
жено в правилах обсуждения: отклонение от обычного
употребления слов является ex officio «непонятным»,
если только «ему не придан смысл». Так, например, г-да
Пирс и Уорнок пытаются опровергнуть одну поло­
вину тезиса словаря-корана (соглашаясь с другой поло­
виной), а именно ту, в которой говорится, что все откло­
нения от укоренившихся обычных употреблений слов
лингвистической философией необходимым образом объ­
являются вне закона. Для этого они с невинпым видом
заявляют, что не может быть никаких возражений про­
235
тив нововведения, если только ему «дано употребление».
Очень хорошо; но что значит «дать употребление» ново­
му способу речи?
Заметим, что любое радикальное нововведение являет­
ся ex hypothesi философской проблемой. (И, конечно,
некатегориальные новшества этим не затрагиваются: ни­
кто не отрицает и не верит, будто лингвистическая фило­
софия отрицает, что индивидуальным объектам могут
быть даны новые имена в рамках уже признанных ти­
пов.) Но философские положения расцениваются как не­
нормальные; они определяются и опознаются как такие,
которые нарушают установившееся употребление слов *.
«Дать им употребление» значит описать некоторого рода
поведение и контекст, в которых они могли бы играть
роль, и притом описать это поведение и контекст при по­
мощи обычных терминов, или терминов с позиций третье­
го лица... (другими словами, показать, что они повторя­
ют нечто, содержащееся в ОСАЯ). Из этого круга выхода
нет. Это все равно, что сказать: революции хороши всег­
да, когда их можно оправдать в терминах существующей
конституционной практики.
Это нечистая игра, и притом вдвойне нечистая. Она
нечиста, во-первых, ввиду неизбежности обращения к
обычному языку, а во-вторых, ввиду бихевиористской
теории, заложенной в модели языка как игры1 2.
Логика «доказательства» невозможности частного
языка напоминает логику Саладина: язык определяется
как общественная игра, а затем показывается, что — как
и можно было ожидать — Частный язык не является об­
щественной игрой. Даже еще более странно: доказатель­

1 В предшествующей дискуссии Пирс пытался опровергнуть

аналогию с кораном, отличая границы значимости от границ того,
что относится к философским проблемам. Но, учитывая тот факт,
что концептуальные новшества являются философскими, рассмот­
рение этого вопроса крайне существенно для понимания круга,
при помощи которого дилемма корана исключает любые катего­
рии, не содержащиеся в ОСАЯ, так же как она принимает те ка­
тегории, которые в нем содержатся.
Тот факт, что нет общего способа различения категориальных
и внутрикатегориальных понятий, только усиливает вышесказан­
ное.
2 См. версию этого, данную г-ном А. Мак-Интайром в «Univer­
sities and Left Review», Summer, 1958, p. 72.
236
ство использует тот факт ’, что понятия второго порядка,
с помощью которых мы должны извне отличить частный
язык от общественного, понятия, при помощи которых
мы отличаем ощущения как таковые от общественных
объектов как таковых, не могут входить в сам частный
язык. Совершенно верно: это и делает его частным.
Таким образом, критерии приемлемости понятий не
формулируются и не признаются. Необходимость уточ­
нения этих критериев даже была с раздражением отверг­
нута пли же определялась посредством согласия между
коллегами1 2. Итак, то, что утверждалось в качестве ней­
тральной техники, фактически оказалось процедурой
отбора, раздающей свидетельства о ясности понятиям или
объяснениям понятий, соответствующим определенному
видению мира.

15. ИНДИЙСКИЙ ТРЮК С ВЕРЕВКОЙ

Его можно было бы также назвать способом подни­

мать самого себя за шнурки своих же собственных боти­
1 «Парадокс анализа», постулирующий дилемму, согласно ко­
торой любой анализ либо сводится к простому установлению двух
выражений и поэтому тривиален, либо не сводится к такому уста­
новлению и потому может иметь свой эквивалент в лингвистиче­
ской философии, а именно — любой неологизм либо может быть
объяснен в существующих терминах, и тогда он излишен, либо
не может, и тогда он не «имеет смысла».
Но лингвистическая философия не считает это парадоксом,
ставящим под сомнение те допущения и процедуры, которые при­
вели к нему. Одно поколение назад Франк Рамсей остроумно опи­
сал схоластику как попытку выдать за яспое то, что не ясно. Те­
перь возник новый вид: утверждается неясность того, что
является ясным.
2 «Общим требованием со стороны оппонентов аналитической
философии является требование некоторой совокупности крите­
риев, при помощи которых можно было бы судить о философском
анализе какого-либо понятия. На эту просьбу Остин заметил до­
вольно-таки сардонически: «Если вы можете сделать некоторый
анализ убедительным для себя независимо от того, как бы упорно
вы пи старались его отвергнуть, и если вам удастся уговорить
кучу сварливых коллег согласиться с ним, то это и будет доста­
точно хорошим критерием того, что в нем что-то есть» («The
Times» 17.5.58).
Коллеги профессора Остина могут быть сварливыми внутри
своего метода, но они явным образом несварливы, когда речь за­
ходит о самом методе: если дан метод, то из него, с помощью
приемов, которые были объяснены выше, выводится все остальное.
237
нок. Сущностью этого приема является своего рода си­
стематическая непоследовательность.
Разумеется, непоследовательность — не новое явле­
ние. Все мы повинны в ней, как, несомненно, и прошлые
мыслители. Часто можно обнаружить внутреннюю не­
последовательность в чьих-либо мыслях, искусно сопо­
ставляя различные его утверждения, которые не были
продуманы в связи друг с другом. Новым для лингвисти­
ческой философии является следующее: когда такие не­
последовательности встречаются в ней, они никогда не
находятся, не отвечаются или не считаются важными. Не
предполагается, что они должны быть исправлены.
Здесь опять на сцену появляется полиморфизм и
культ фрагментарного подхода — то есть убеждение, что
каждая проблема требует своего особого подхода.
Из идеи, что философия не есть построение связной кар­
тины мира, может быть сделан — и делается — вывод,
что не следует уделять слишком много внимания после­
довательности в высказываниях, сделанных в разное вре­
мя и в связи с разными проблемами. Полиморфизм и
миф фрагментарного подхода используются как общедо­
ступная предохранительная мера не только против опро­
вержения, но равным образом против внутренней после­
довательности. Они дают общий carte blanche для
употребления взаимно несовместимых аргументов и по­
могают взбираться по веревке, которая уже ни к чему
не привязана.
Приведем пример: философ объясняет логическую не­
обходимость в терминах соглашений между людьми.
А именно, он говорит, что необходимость возникла бла­
годаря молчаливым соглашениям, регулирующим паше
употребление языка. В другой раз философ дает диагноз
того, что лежит в основе проблемы чужого сознания
(трудность заключается в понимании того, как мы вооб­
ще можем знать, что чувствуют другие люди, в противо­
положность простому наблюдению внешних проявлений
их чувств). Философ подчеркивает полнейшую логиче­
скую невозможность чувствовать так же, как это чувст­
вует кто-либо другой. При этом подразумевается, что
если мы полностью осознаем, что имеем дело с логиче­
ской, а не какой-либо фактической невозможностью, то
мы перестанем чувствовать, что нам чего-то не хватает.
Если, однако, сопоставить эти два анализа, принадле­
238
жащие одному и тому же философу, то в результате по­
лучится, что невозможность чувствовать то, что чувст­
вует кто-либо другой, становится языковым соглашением!
Однажды, когда философа, о котором идет речь, на самом
деле попросили прокомментировать эти два анализа сов­
местно, он просто отказался, без всякого объяснения.
Философ, работающий в традиции, не оснащенной поли­
морфизмом и другими приемами, спасающими честь
мундира, почувствовал бы, что эта ситуация представляет
собой проблему, и попытался бы достичь последователь­
ности в своих рассуждениях. Для лингвистического фило­
софа такой необходимости нет. Напротив, любая непосле­
довательность лишь доказывает его собственную доктри­
ну полиморфизма и необходимость принципа ad hoc.
Последовательное употребление совершенно несовме­
стимых идей или принципов, «полиморфические» и дру­
гие средства, оправдывающие их употребления, можно
назвать индийским трюком на канате. Представитель
лингвистической философии карабкается по многим ка­
натам — но не пробуйте убеждать его в том, что каждый
канат должен быть к чему-то привязан.

16. .ФИЛОСОФИЯ С ПОМОЩЬЮ FRISSON !

Этот метод дополняет философию с помощью изну­
рения (или флибустьера). Подобно этим стилям, фило­
софия с помощью frisson становится необходимой, если
исходить из взгляда, что в философии ничего не может
быть сказано либо потому, что нечего (сказать), либо
потому, что этого нельзя сказать.
Если нет никакого учения, которое можно было бы
передать, то передаваться может только постижение,
установка, озарение. Это можно сделать посредством бес­
конечного пересказа специальной информации об обыч­
ном употреблении слов, причем хотя каждый отдельный
случай и тривиален, но все вместе они так или пиане
порождают некоторый образ, склад ума, перспективу или
нечто в этом роде. Либо это можно сделать менее утоми­
тельно, с помощью небольшого впечатляющего аргумен­
та, нескольких хорошо выбранных слов, которые просве-

1 См. примечание на стр. 192.— Перев.

239
 щают нас более быстро. К счастью, не все представители
лингвистической философии имеют терпение дождаться
освобождения мух из бутылок путем пересказа подряд —
по способу проб и ошибок — всех возможных случаев
обычного употребления слов. Некоторые, знающие, как
освободить мух из бутылки, готовы выбрать кратчайший
путь. Неожиданное озарение — в противоположность за­
тяжному, которое считают наводящим скуку, лучше все­
го назвать frisson. (Заметим: речь должна идти о чем-то
в этом роде, так как это озарение не может быть сужде­
нием или открытием, которое можно высказать.)
Лингвистическая философия не передает никакого
учения, она только озаряет, и ее представители иногда
стремятся способствовать ожидаемому озарению, исполь­
зуя для этого освященный временем способ — темные вы­
сказывания, явные парадоксы, незначительные аргумен­
ты с неприемлемыми выводами, которые не следует по­
нимать буквально, не относящиеся к делу высказывания,
произносимые с видом: «кто понимает, тот увидит, в чем
суть», и т. д. Вот все, что можно обнаружить. В теории
предполагается, что лингвистическая философия исходит
из «судороги», из интеллектуального паралича, вызван­
ного неспособностью справиться с некоторой запутанной
группой понятий. Представители лингвистической фило­
софии не чуждаются также время от времени вызывать
небольшие экспериментальные судороги *, предшествую­
щие озарению. Мастерство владения средствами, исполь­
зуемыми для производства таких frissons, можно приоб­
рести так же, как и чувствительность и восприимчивость
к ним. Я представляю себе, что энтузиасты этой щекотки
могут поддерживать себя в состоянии приятного возбуж­
дения по нескольку часов подряд с помощью таких на­
меков на невысказываемость. Овладев однажды искус­
ством вызывать эти эмоции, сопутствующие озарению,
можно иногда вызывать их даже независимо, без всяких
судорог или озарений... Кристаллизацию можно вызывать
даже тогда, когда нечему кристаллизоваться...
Темные речи, сбивающее с толку чередование — ког­
да то сосредоточивают внимание на очевидном, на явно

1 Ср. высказывание профессора Дж. Уисдома: «Философам

следует постоянно пытаться сказать то, что по может быть сказа­
но» («Philosophy and Psycho-Analysis», р. 50).
240
поведенческом и подчеркивают, что все перед нами ясно,
то намекают на самые ужасные трудности, па внутрен­
нюю муку, на неизъяснимость (с помощью таких прие­
мов можно в конце концов вызвать экспериментальный
невроз!) — используются не только для того, чтобы по­
щекотать нервы у энтузиастов, но и для того, чтобы за­
пугать новичка до полной покорности. (Хочу добавить,
что лично я предпочитаю философию с помощью frisson
философии с помощью изнурения. Но следует сказать,
что последнюю можно рассматривать и как особое, окон­
чательное усовершенствование первой. Для подлинного
любителя самое тонкое наслаждение является самым
сильным. Драматические парадоксы могут произвести
впечатление на любого новичка, но утонченный вкус
может найти изысканное удовольствие в тончайших от­
тенках банальности.)

17. ПУСТЬ ОНИ ДОГАДЫВАЮТСЯ

Это учение никогда целиком не раскрывается: не
только положения о невысказываемом, но даже предпо­
ложительно высказываемые диагнозы ошибок часто толь­
ко указываются или только — без дальнейших уточне­
ний— отмечаются ex cathedra1, что такой диагноз су­
ществует. (Этот способ передачи состоит, скорее, в
обнародовании откровения, чем в предоставлении какого-
либо доказательства.) Этим обеспечивается то, что уче­
ник никогда не будет уверен, правильно ли он понял
сказанное. Comprendre c’est egaler2, а здесь нет ника­
кой опасности, что тебя поймут.
Не удивительно, что ученики, продавшие свои души
корифеям данного философского движения, а не только
Витгенштейну, испытывают, как это можно наблюдать,
очень сильное раздражение, когда они встречаются или
не могут избежать встречи со скептиком со стороны.
Им пришлось подавить свои сомнения и неуверенность,

1 В качестве примера усвоения учениками стиля учителя

можно указать на предисловие Р. Риса к «Синей и коричневой
книгам» («Blue and Brown Books») Витгенштейна (Оксфорд, 1958),
особенно стр. XI, или на работы г-жи Дж. И. Л. Анскомб.
2 Comprendre c’est egaler (франц.) — понять —это значит урав­
няться.— Перев.
16 Слова и вещи 241
что вряд ли может быть приятным. Вспоминать об
этом — небольшое удовольствие. Действительные убеж­
дения можно защищать спокойно, по насильственно на­
вязанные убеждения, сопровождаемые страхом признать­
ся самому себе в своей собственной неуверенности, труд­
но защищать хладнокровно.
На читателя пли ученика представителя лингвисти­
ческой философии обрушивается ряд неявных угроз. Для
начала ему говорят, что многие или все его обыденные
мысли об общих проблемах являются продуктом простых
и вводящих в заблуждение моделей, от которых трудно
избавиться. (Ибо, хотя лингвистическая философия объ­
являет себя философией обычной речи, она никоим обра­
зом не является философией обычного мышления. Наобо­
рот, она с презрением отвергает обыденное мышление,
когда оно выходит за пределы обыденного контекста, так
как в этом случае оно обречено на заблуждение.) Есть
старое определение философа как человека, который так
говорит о важных вещах, что другие люди его не по­
нимают, по считают, что это происходит по их собствен­
ной вине. Лингвистическая философия, несомненно, ре­
волюционизировала свои приемы для достижения того же
самого эффекта.
Затем на этого читателя пли ученика воздействуют с
помощью учения о неизъяснимости или о необходимости
косвенного подхода. Все это сильно напоминает те игры,
в которых начинающий не может действовать правильно,
поскольку все его естественные реакции оказываются
именно тем, от чего он должен отучиться. Он скоро свы­
кается со взглядом, что все это сводится к очень стран­
ным и крайне неуловимым постижениям, ибо если фило­
софия только подтверждает его собственные якобы не­
утонченные банальности, то должно быть нечто эфирное
и в высшей степени неуловимое, неосязаемое в этой ба­
нальности, когда лингвистический философ выявляет ее
с многочисленными повторениями и с явно нс относящи­
мися к делу деталями.
Стремясь к этому постижению, взгляд, исполненный
веры, рано пли поздно сумеет уловить его. Причем уло­
вить его не полностью, а настолько, чтобы обеспечить
себе некоторое вознаграждение, не получая действитель­
ной уверенности (уверенность могла бы содержаться в
ясных π явных формулировках, ио они — по определс-
242
нию — уже ошибочны и свидетельствуют об отсутствии
топкости).
Поскольку истину нельзя обрести в прямой и явной
форме, постольку ее можно обрести лишь в темных афо­
ризмах или, скорее, в специфических для лингвистиче­
ской философии темных изречениях наоборот, таг, сказать
в светонепроницаемых афоризмах, в банальностях, ис­
пользуемых для внушения глубоких постижений.
Может показаться странным, что лингвистическая
философия должна сводиться к темным афоризмам, по
это так, и это составляет суть дела. Витгенштейн тракто­
вал смысл мистики и ее объекты как естественные про­
цессы мира (или как их побочные продукты) и в то же
время рассматривал естественный способ исследования
мира как мистическое озарение, как нечто такое, что не
может быть сказано, а может быть только показано.
Он использовал все средства косвенного и мистического
сообщения во имя естественного видения вещей, а здо­
ровую, глубокую точку зрения здравого смысла — для ди­
агноза и устранения нашего традиционного понимания
мистики. Эта мистика натурализма, смешанная с нату­
ралистским пониманием мистики, и придает его фило­
софии свежесть и оригинальность.
Это постижение скорее мистически очевидного, чем
мистически странного, рано или поздно, при наличии
доброй воли, вызовет у новичка чувство посвященности
п проникновения.

18. ВНУШЕНИЕ И ТАБУ

Есть одно особое и очень эффективное применение
философии с помощью frisson. Это очень сильный прием.
Его суть такова: начинать с некоторой философской
идеи, например с бихевиоризма, то есть учения о том,
что внутренние чувства и мысли сводятся к внешнему
поведению или к проявлению чувств. Конечно, явное
учение такого рода лингвистической философией объ­
является незаконным. Ни признанный мастер, ни нови­
чок но захотели бы быть уличенными в приверженности
к такому общему учению, к такой «заразной», вызыва­
ющей судороги понятной доктрине. Это может подорвать
любую репутацию и наложить на человека вечное клей­
16· 243
мо наивности. Указанное учение объявляется незакон­
ным потому, что оно парадоксально, внушается некото­
рой простой моделью (а именно что все проявления
чувств служат для обозначения внешнего поведения) ;
оно провозглашается, далее, незаконным потому, что
является философским и что из него, по-видимому, выте­
кает ошибочность повседневных убеждений многих лю­
дей и т. д., кроме того — ив этом суть данного аргумен­
та, — каждому, находящемуся под влиянием лингвисти­
ческой философии, быстро и эффективно внушается, что
бихевиоризм есть нечто невысказываемое как с техни­
ческой, так и с социальной точки зрения.
Когда это внушено, то на сцену выступает техника
философствования путем бесконечного приведения при­
меров и многочисленных полутемных или совсем темных,
неясных аргументов; все эти примеры и намеки, а также
reductiones ad absurdum 1 внушают одну идею, а именно
идею бихевиоризма. Они ее внушают, но не высказыва­
ют. Конечно, это мощное нагромождение внушений весь­
ма эффективно. Конечно, слушатель или читатель вскоре
усваивает тот вывод, который ему внушается, но в то
же время он уже знает из предыдущего, что бихевиоризм
есть нечто такое, что он не должен высказывать, и что вы­
сказывать и придерживаться этого учения открыто зна­
чит прослыть в высшей степени наивным. Он усвоит его,
скорее, как животное, у которого искусственно вызван
невроз, или как человек, влюбляющийся потому, что на­
ходится в обществе женщины, которая для него недо­
ступна. Если ученик лингвистической философии послу­
шен ■— а подавляющее большинство учеников было по­
слушным, — то ему удастся увидеть в своих собственных
внутренних затруднениях глубокое проникновение, пости­
жение, невыразимое словами, каковы они и есть в неко­
тором смысле. Требуемое frisson вызвано в ученике, и он
с благодарностью видит в нем великое озарение. Что
же ему остается делать? Показать, что он настолько не­
восприимчив, что даже не видит следствий из столь мно­
гих примеров? Или показать себя настолько наивным в
философии, чтобы примкнуть к какой-нибудь явной док­
трине? Ученику остается одно: сделать вид, что его посе­
тило озарение и что «проблема больше не ставит его в

1 Reductio ad absurdum (лат.) — сведение к абсурду.— Перев,

244
тупик», и при этом не иметь никакого учения, в котором
выражается его озарение. Вина, которую он не может не
чувствовать какой-то частью своего сознания и которая
заключается в том, что он участвует в обмане — хотя в
этом он не осмеливается признаться даже самому себе,—
связывает его со своим учителем. Возможно, он думает,
что учитель на самом деле видит свет и притом таким
сомнительным способом, каким он сам наполовину видит
его, но оборотной стороной этой надежды является страх,
ибо если это так, то учитель может однажды догадаться,
что его ученик в конце концов не получил полного озаре­
ния. Этот ученик испытал только некоторое внутреннее
смятение и трепет, которые он в свои оптимистические
моменты осмеливается считать действительным озаре­
нием. Учитель может все. Он претендует на решение про­
блемы, не запятнав себя никакими утверждениями. Он
только приводил примеры и делал предположения, так
что если в один прекрасный день какой-либо храбрый
мальчуган осмелится крикнуть, что король-то голый, не
будет никакого доказательства, что учитель когда-либо
заявлял, что король одет. Это также одна из существен­
ных черт лингвистической философии.

19. А КТО ЭТО СКАЗАЛ?

Этот трюк, хотя и не очень сложный, характерен для
некоторых представителей лингвистической философии
и является одним из наименее привлекательных. Он за­
ключается в опровержении критики с помощью воскли­
цания с видом, казалось бы, безмерного удивления:
«А кто это сказал?» —в том случае, когда с целью крити­
ки формулируются собственные теории представителей
лингвистической философии. (Заметим. Важно, что он не
говорит: «Этого никто не говорил», — так как это зна­
чило бы занять позицию, ложность которой можно дока­
зать с помощью последующего библиографического ис­
следования. Нот, он только спрашивает, намекая на то,
что никто этого не говорил: «Разве кто-нибудь это гово­
рил?» — заставляя людей заниматься бесконечными дис­
куссиями о том, точно ли в этих словах формулировалась
рассматриваемая теория. Лингвистическая философия
достигает результата, по крайней мере равнозначного с
245
флибустьером. Даже если формулировка оказалась точ­
ной, всегда можно дезавуировать далного конкретного
представителя лингвистической философии как наивного
и недостаточно осторожного.)
Многие наблюдатели разделяют мое впечатление, что
некоторые представители лингвистической философии де­
лают вид, будто никогда не слышали о своих собствен­
ных доктринах, как бы тщательно они ни были сформу­
лированы. Некоторые из них достигают удивительного
мастерства в использовании этого приема. Макавити и
духу нет!. Исключая сознательный и преднамеренный
обман, как им удается убедить самих себя, что все фор­
мулировки их собственной точки зрения, особенно пред­
назначенные для критики, являются неверными?
Есть различные ответы: одни заключается в курьез­
ном убеждении, что самые тонкие и самые последние ню­
ансы выражения являются крайне — и, конечно, исклю­
чительно — важными. Мне это представляется неверным.
Для юристов и, возможно, также для бухгалтеров беско­
нечное количество оттенков выражения важно, по и
представители лингвистической философии первыми
должны понять это, учитывая их настойчивые утвержде­
ния, что язык не является точным исчислением, что по­
нимание идей по большей части осуществляется в целом
и не зависит от любой запятой и любого прилагательно­
го. Другой причиной их убеждения, что все формулиров­
ки их собственной точки зрения неверны, конечно, яв­
ляется следующее: поскольку, как они считают, вообще
нет никакой точки зрения, иметь какие-либо точки зре­
ния значит совершать грубую философскую ошибку. Фи-

1 Строчка из стихотворения Т. С. Эллиота. Чтобы стало яснее,

чему посвящено эго стихотворение, приведем из него несколько
строф (в переводе С. Я. Маршака):
«Макавити — волшебный кот. У нас его зовут
Незримой Лапой потому, что он великий плут.
В тупик он ставит Скотланд-Ярд, любой патруль, пикет.
Где был он миг тому назад — его и духу нет!
...Макавити. Макавити, таинственный Макавити!
Закопы наши соблюдать его вы не заставите.
На месте преступления пи разу не был он!
Его проследуй по пятам, беги наперерез,
Ищи по крышам, чердакам,— Макавити исчез!»
— Прим, перев.
246
лософия регистрирует наши понятия как воплощенные в
речи и, возможно, вылечивает от некоторого вида оши­
бочных мнений, но она не добавляет никаких собствен­
ных мнений. Поэтому никакая характеристика их соб­
ственных позиций не может быть правильной.

20. НАСТУПАТЕЛЬНЫЕ И ОБОРОНИТЕЛЬНЫЕ

ПОЗИЦИИ
Одним из самых очевидных социологических наблю­
дений, связанных с общественными движениями вообще
и с идеологиями в частности, является то, что в случае
успеха они претерпевают изменения. Идеи и методы, под­
ходящие для революционной идеологии, направленной на
захват власти, не всегда подходят для той же самой груп­
пы или идеологии, когда власть захвачена. Бремя вла­
сти, законные интересы популярности требуют стратегий,
совершенно отличных от тех, которые были разработаны
в те моменты, когда еще нечего было терять и можно
было все приобрести.
Лингвистическая философия вначале должна была
обещать многое: радикально новый и исключительно
правильный способ философствования, «растворение»
всех философских проблем. Теперь же, когда ее мето­
ды официально признаны, большинство из вышеуказан­
ного рискованного балласта выброшено за борт: теперь
лингвистическая философия стремится как можно мень­
ше оставлять на волю случая, быть как можно более
скромной, рассматривать лингвистический подход как
данный, перекладывать бремя доказательств на критика
и, претендуя па немногое, как можно больше затруднить
ему опровержение этих, ныне урезаппых, претензий (ко­
торые у ряда представителей лингвистической филосо­
фии асимптотически приближаются к нулю).
Рассмотрим, например, колебания между претензиями
па определенность и претензиями на нейтральность. Од­
ной из важнейших привлекательных сторон лингвисти­
ческой философии в период ее восхода было обещание
(очень часто дающееся представителями новых фило­
софских систем), что наконец найден единственно вер­
ный путь и с этого момента вместо вечной нерешитель­
ности прошлого мышления будут даны определенные
247
ответы (или «решения»). Тем не менее позже было заяв­
лено — в ответ на обвинение, что лингвистическая фило­
софия своими методами предрешает проблемы,— будто
эта философия является нейтральным орудием, что ее
могут использовать все: натуралисты и трансцендентали-