Эммануэль Левинас

Тотальность и бесконечность
Предисловие автора
Каждый с легкостью согласится, что это крайне важно знать, не
одурачены ли мы моралью.
Не состоит ли ясное сознание — наша открытость правде — в
умении уловить признак неизменной возможности войны? Состояние
войны временно обессиливает мораль; оно лишает вечные институты
и обязательства их вечности и аннулирует на некоторый промежуток
времени действие безусловных императивов. В добавок, состояние
войны отбрасывает свою тень на человеческие действия. Война не
только является величайшим суровым испытанием, изгоняющим
моральность; она же делает моральность смехотворной. Искусство
предсказать войну и победить в ней во всех смыслах, то есть
политику, с этого времени предписано считать как настоящее
упражнение для разума. Политика противоположена морали так, как
наивность философии.
Мы не нуждаемся в невразумительных фрагментах Геркалита,
чтобы доказать обнаружение философским мышлением того, что
бытие содержит в себе войну, что война не только воздействует на
бытие как очевидный факт, но что в этом воздействии она есть сама
очевидность, сама истина и само реальное. В состоянии войны
отбрасываются слова и образы, неспособные сосуществовать с
войной, чтобы навязать себя, выставить на показ в своей наготе и свой
жестокости. Жестокая реальность (звучит как плеоназм!) — жестокий
урок от вещей — в каждый момент своей фульгурации, когда
иллюзорные украшения сгорают, война происходит как чистый опыт
чистого бытия. Онтологическое событие, взявшее свою форму из этой
гари, является привидением в движение живых существ, до этого
момента бывших связанными своей идентичностью; оно есть
мобилизация абсолютов по воле объективного порядка, из которого
нет пути выхода. Испытание силой есть испытание реальности.
Однако насилие состоит не столько в нанесение вреда или в
уничтожении людей, сколько во вмешательстве в их жизненные
сценарии, в принуждении их к разыгрыванию определенных ролей, в
которых они не смогут продолжать осознавать самих себя, и в
принуждении их к предательству не только приверженностей, но их
собственной субстанции, в принуждении к выполнению действий,
которые разрушат саму возможность действия. Не только
современная война, но и любая война использует руки, которые
оборачиваются против тех, кто вооружился с их помощью. Это
устанавливает порядок, следуя которому никто не может сохранять
дистанцию; с этого момента не может что—либо являться внешним.
Война не допускает внешних сторон и не позволяет другому быть как
другому; она разрушает идентичность равного.
Облик бытия, являющий себя в войне, может быть обозначен в
концепте тотальности, который доминирует в западной философии.
Индивиды редуцируются до носителей сил, отдающих им команды
без их ведома. Смысл индивидов (невидимый вне ситуации
тотальности) произведен из тотальности. Уникальность каждого
момента настоящего времени постоянно приносится в жертву
будущего, обращенного к тому, чтобы привнести свой вещественный
смысл. Так как только конечный смысл имеет значение; только
последнее действие превращает существ в самих себя. Они есть то,
чем они осуществятся, будучи уже пластичными образами эпичности.
Моральное сознание способно выдерживать насмешливый
пристальный взгляд политического человека, только если уверенность
в мире превалирует над доказательством войны. Подобная
уверенность не достигается простой игрой противопоставлений. Мир
в условиях империй, построенных на войне, возлагается на войну. Это
не позволяет отчужденным существам восстановить свою потерянную
идентичность. Для этого необходимо первоначальное и подлинное
отношение к бытию.
Мораль сможет противопоставить себя политике в истории и
пройти по ту сторону функций благоразумия или канонов красоты,
чтобы объявить себя безусловной и универсальной, когда эсхатология
мессианского мира перекроет собой онтологию войны. Философы не
доверяют этому. Можно с уверенностью сказать, что они получают
выгоду, также выступая за мир; они находят основания
окончательному миру в разумности, которая воспроизводилась в
войнах с древних времен до наших дней: они обосновывают мораль
политикой. Но для них эсхатология, как предречение будущего
произволом или человеком, предстает результатом бездоказательного
откровения, зависящего от веры — естественным образом входит в
состав Мнения.
Во всяком случае, данное экстраординарное явление
провиденческой эсхатологии определенно не предозначает победу
гражданских прав в рамках идеи ассимиляции в пользу философского
доказательства. В религиозной и даже в теологической эсхатологии,
подобной прорицанию, в действительности кажется “окончательным”
философским доказательством; ее поверия—догадки предполагают
быть чем—то большим, чем доказательством, поскольку в
эсхатологию заложена информация о будущем, раскрывающая
конечность бытия. Однако, если эсхатология сведена до
доказательности, то она вынуждена будет принять онтологию
тотальности, логически следующую из войны. Но ее настоящее
следствие состоит в другом. Она не привносит телеологическую
систему в тотальность; она не состоит в научении об ориентировании
в истории. Эсхатология институирует между отношение бытием по ту
сторону тотальности, или по ту сторону истории, и не с бытием по
ту сторону прошлого и настоящего времени. Но не с пустотой, в
которую была бы погружена тотальность и в которой один бы мог
произвольно подумать о том, что нравится другому, и таким образом
провозгласить притязания на свободу субъективности, как на право
дышать. Это отношение с избыточной, вечно внешней стороной по
отношении к тотальности, поскольку же объективная тотальность не
переполняет истинное измерение бытия, поскольку же иной концепт,
концепт бесконечности, был бы необходимым для выражения данной
трансценденции по отношению к тотальности, которую нельзя
обхватить через понятие тотальности, ведь она сама является
первоначальной, как и тотальность.
Данное “по ту сторону” тотальности и объективного опыта, так
или иначе, не может характеризоваться исключительно в
отрицательном ключе. Оно имеет отражение в тотальности и истории,
отражается через опыт. Эсхатологическое, как “по ту сторону”
истории, выводит живых существ из—под юрисдикции истории и
будущего; оно пробуждает их и зовет их навстречу их собственной
ответственности. Предоставляя историю как целое к решению суда,
внешнее по отношению к войнам вообще указывает на ее конечность,
оно восстанавливает в каждый момент свое полное обозначение,
которое соответствует тому самому моменту: каждый процесс готов к
тому, чтобы быть схваченным. Это не то решение суда, которому
предстало быть последним и решающим, но это осуждение всех
моментов времени, то есть суд над всем живущим. В
эсхатологическом представлении об этом осуждении (напротив суду
над историей, в котором Гегель ошибочно узрел рационалистическое
объяснение; то есть разрешение противоречий — прим. переводчика)
подразумевается, что люди имеют идентичность, предшествующую
наступлению вечности и завершенности истории, до того, как время
будет исполнено, пока время еще есть; подразумевается, что люди
существуют в отношении между друг другом, вне всякого сомнения,
но на основании самих себя, а не тотальности. Идея бытия,
выбивающегося за рамки истории, делает возможным étants (фр.
étant — оригинальный концепт Левинаса, являющийся
переосмыслением хайдеггеровского “dasein” и субъекта
лаканианского психоанализа — прим. переводчика), которые
одновременно вовлечены в бытие и в бытие личностью, которые
призваны к ответу перед своим судом и как следствие уже являются
взрослыми; однако, именно по этой причине étants, которые
предпочитают способность говорить сжиманию губ в безымянном
произношении истории. Мир достигается благодаря этой способности
говорить. Эсхатологическое видение порывает с тотальностью войн и
империей, в которой нет места человеческой речи. Оно не
предусматривает конец истории, понимаемый как тотальность, но
устанавливает отношение с бесконечностью бытия, которая выходит
за пределы тотальности. Первое “видение” эсхатологии (таким
образом выдающееся из ряда рассматриваемых мнений позитивных
религий) рассматривает саму возможность эсхатологии,
представляющую брешь в тотальности, возможность существования
смысла вне контекста. Моральный опыт не исходит из этого видения
— он доводит это видение до конца; этика как оптика. Но это случай
“видения” без образа, лишенный синаптического и соединяющего
воедино объективирующих сил; отношение или интенциональность
совершенно иного рода, и задача данной работы состоит в том, чтобы
его описать.
Происходит ли отношение к Бытию исключительно из
представления, естественной точки отправления доказательства?
Предусматривает ли объективность, чья грубость и универсальная
сила, раскрываются в войне, уникальную и изначальную форму, в
которой Бытие, будучи отличным от образа, мечты и субъективной
отвлеченности, налагает себя на сознание? Является ли схватывание
объекта равноценным самому движению, в котором правда
переплетена связями? На данные вопросы настоящая работа дает
отрицательные ответы. Если вопрос стоит о мире, то приходится
говорить об эсхатологии. Однако, это не означает, что утверждая
объективно эсхатологию, мы утверждаем ее с догматической верой, а
не исходя из знаний. Это значит, в первую очередь, что миру нет
места в объективной истории, которую разворачивает война, где он
бы мог быть помыслен как конец войны или конец истории.
 Но доказывает ли опыт войны несостоятельность эсхатологии
так, он это делает с моралью? Не начали ли сы с признания
неопровержимости доказательности тотальности?
По правде сказать, с того момента, как эсхатология
противопоставила мир войне, доказательность войны существенным
образом поддерживалась лицемерной цивилизацией, той, что
укрепилась на Истине и Благе, с того момента ставшими
антогонистичными. Пожалуй, настало время увидеть в лицимерии не
только основной непредвиденный человеческий дефект, но и лежащий
в основе раскол мира, основанного как философами, так и
предсказателями.