Штайн К.Э., Петренко Д.И. - Под ред. докт. филол. наук проф. М.П. Котюровой - А.А. Потебня - Диалог во времени-Издательство - ФЛИНТА - (2016) PDF

К.Э.
Штайн,
Д.И. Петренко
А.А. Потебня:
Диалог во времени
2- ,
« »
2016
УДК 80
ББК 81
Ш87
Рецензенты:
доктор филологических наук профессор Е.А. Баженова,

доктор филологических наук профессор А.А. Буров
Научный редактор:
доктор филологических наук профессор М.П. Котюрова
Штайн К.Э.
Ш87 А.А. Потебня: Диалог во времени [ ]:
онография / . . , . . , од ред. докт. филол.
наук проф. М.П. Котюровой. — 2- ., .— .: ,
2016. — 640 с.
ISBN 978-5-9765-2728-7
Монография посвящена 180-летию со дня рождения выда

ющегося филолога А.А. Потебни (1831–1891). Анализируются
идеи ученого в контексте общенаучного знания XIX века,
рассматриваются «глубокие идеи», проспективное видение им
развития гуманитарного знания. Изучается деятельность
Харьковской школы, филологическая теория А.А. Потебни как
основа теории творчества русских символистов, структурализма
и семиотики в России. Идеи А.А. Потебни анализируются в
контексте феноменологической философии, определяется
влияние деятельностной концепции на развитие системного подхода
к изучению динамических явлений на синхронном срезе языка.
Теория А.А. Потебни рассматривается в связи с новыми
направлениями в филологии: лингвистический витализм,
метапоэтика, библиотера-пия и др.
Книга адресована студентам, аспирантам филологических
факультетов, специалистам по проблемам философии языка, а
также всем, кто интересуется вопросами отечественной филологии.
УДК 80
ББК 81
ISBN 978-5-9765-2728-7 © К.Э. Штайн, Д.И. Петренко, 2016

© « », 2016
Содержание
Предисловие ............................................................................. 6
I. Идеи А.А. Потебни в эпистеме XIX века

1. Формирование языкознания и филологии
в контексте общенаучного знания ........................................10
2. Теория А.А. Потебни и русская филология
XVIII–XIX веков ......................................................................21
3. Исследования А.А. Потебни и естественнонаучное
знание XVIII–XIX веков ........................................................ 43
4. Теория А.А. Потебни и психология .................................. 76
5. Предпосылки деятельностной концепции языка ...........81
6. Теория А.А. Потебни в педагогическом контексте ..........91
II. «Глубокие идеи» А.А. Потебни

на службе филологии
1. Несколько слов о «глубоких идеях» ............................... 100
2. «Языковая компетенция» как плодотворная
научная идея: от А.А. Потебни к Н. Хомскому ................. 104
3. Наблюдения А.А. Потебни над языком и речью ...........123
4. Эстетика языка и художественного творчества
в теории А.А. Потебни ...........................................................145
III. О развитии идей А.А. Потебни

в деятельности его учеников
1. Алексей Васильевич Ветухов ............................................183
2. Аркадий Георгиевич Горнфельд .....................................187
3. Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский
об обыденном языке и мышлении ......................................194
4•
IV. Филологическая теория А.А. Потебни

как основа теории творчества
русских символистов
1. О поэтике символизма ...................................................... 211
2. Проблема символа в статье А. Белого
«Язык и мысль (философия языка А.А. Потебни)» ..........216
3. Синтетика поэзии и антиномизм как пересечение
тем в науке, поэзии и метапоэтике..................................... 229
4. Философия слова в метапоэтике символизма .............. 253
5. «Наш язык»: поэт-символист Вячеслав Иванов
против обмирщения языка ................................................. 266
V. Теория А.А. Потебни в процессе развития

русской филологии и становления
структурализма и семиотики в России
(ОПОЯЗ и МЛК) ............................................................. 276
1. Общество изучения поэтического языка ....................... 279
2. Московский лингвистический кружок .......................... 307
VI. Идеи А.А. Потебни и русская

феноменологическая философия
1. К вопросу о феноменологии ............................................ 327
2. Павел Александрович Флоренский ................................ 343
3. Густав Густавович Шпет .................................................. 360
4. Сергей Николаевич Булгаков ......................................... 368
5. Алексей Федорович Лосев ............................................... 374
VII. Деятельностная концепция языка

и системный подход к изучению динамических
явлений на синхронном срезе языка
1. Деятельностная концепция языка .................................. 386
2. Теория переходности и синкретизма В.В. Бабайцевой
в свете деятельностной концепции языка.........................400
•5
3. Многомерный динамичный подход

Л.Ю. Максимова к исследованию языковых
явлений на синхронном срезе языка ................................. 423
4. О статическом и динамическом аспектах
функционирования субъективно-модальных частиц .......451
VIII. К вопросу о лингвистическом витализме

1. «Формы жизни» языка......................................................471
2. Понимание жизни языка и форм
его существования в работах В. фон Гумбольдта ...............475
3. Понимание «форм жизни» языка
в отечественной философии языка .................................... 483
4. Виталистические идеи русской метапоэтики ............... 502
5. «Формы жизни» языка в понимании современных
зарубежных лингвистов и философов языка ................... 528
IX. Идеи А.А. Потебни

и проблемы метапоэтики ........................................ 546
X. Современные идеи библиотерапии

в свете установок А.А. Потебни:
мысль и язык .................................................................. 594
Библиография ........................................................................616
6•
Предисловие
Творчество А.А. Потебни, исследователя XIX века, в XXI

веке по-прежнему служит ориентиром в развитии языко-
знания и филологии. Опираясь на достижения зарубежных
и русских ученых, он создал прообраз гуманитарной науки
будущего, и только сейчас, в эпоху развития синергетики,
теории сложных и сверхсложных систем, «живых» систем и
др., можно по-настоящему оценить потенциал его динамич-
но развивающейся во времени теории языка и творчества.
А.А. Потебня поставил изучение художественного творче-
ства, философии, психологии, истории на твердую лингви-
стическую основу, и в то же самое время изучение языка,
в его понимании, должно происходить многопланово, так-
же в контексте теории творчества, философии, психологии,
истории и др., не исключается и естественнонаучное зна-
ние. Границы наук при этом не размываются, интердисци-
плинарный подход обогащает исследователя общенаучны-
ми идеями, применимость которых – уже проверка теории
на истинность. Постановка в центральную позицию слова
как единицы языка, знака, изоморфного произведению ис-
кусства, способствовала приведению лингвистических ис-
следований к наименьшему числу предпосылок, обнару-
жению динамических процессов в истории языка и на син-
хронном срезе, предложение и другие единицы языка полу-
чили системное описание.
В этой монографии мы сделали попытку продемонстри-
ровать, какие из «глубоких идей» А.А. Потебни явились
наиболее продуктивными, как они развивались в процес-
се становления отечественной и зарубежной лингвистики,
филологии, метапоэтики. Изучение «внутренней формы»
слова как его идеального начала, творческого потенциала,
порождающего бесконченое множество значений в живой
речи, стала основой для разработки поэтами-символиста-
ми теории о Божественной энергии, которую содержит сло-
во и которую необходимо освободить при помощи симво-
лической поэзии.
•7
«Внутренняя форма» слова в теории Потебни рассма-

тривалась также и как деятельная объективная сила, объ-
единяющая всех носителей языка, обеспечивающая пони-
мание между говорящими и слушающими, и в то же вре-
мя «внутренняя форма», по Потебне, заставляет сознание
слушающего «работать» над созданием собственного во-
ображаемого мира с помощью апперцепции – с опорой на
фонд знаний, впечатлений и представлений, уже имеющих-
ся в мысли. Поэты-символисты поставили положение о де-
ятельностной силе слова во главу угла своей теории о чи-
тателе, «понимающем», который для верного восприятия
поэзии должен иметь в своем сознании достаточный объем
знаний, чтобы апперцепция поэтического слова направила
работу мысли в нужном направлении – по пути постижения
Божественной истины во «внутренней форме» образной
речи. Понимание силы энергии, заложенной в слове, ста-
ло основой теории лингвистического витализма, которая
опирается на представление о «духе», «энтелехии», «твор-
ческом порыве», управляющих эволюцией системы языка.
Установка А.А. Потебни на антиномию предданности язы-
ка и его исторического развития нашла в этом воплощение.
Теория языка А.А. Потебни содержит важные положе-
ния, которые только через полвека, столетие были сфор-
мулированы Ф. де Соссюром, Н. Хомским и приняты на во-
оружение лингвистической наукой. А.А. Потебня определил
системность языка, разработал теорию знаковой природы
языковой системы, утвердил важность изучения синхрон-
ного среза языка, так как инвариантные «законы душев-
ной деятельности», которые определяют историческое раз-
витие языка, можно выявить только при исследовании его
«современного состояния». В отличие от Ф. де Соссюра, вы-
делявшего в языковом знаке две стороны: означающее и оз-
начаемое, – А.А. Потебня ввел трехчастную структуру слова-
знака: внешняя форма (звук, внешний знак значения), вну-
тренняя форма (представление слова в мысли, энергийный
потенциал слова, внутренний знак значения) и собственно
значение (или множество значений). Такая модель языково-
го знака является более гибкой и перспективной для семио-
8•
тики, и семиотическая теория А.А. Потебни получила даль-

нейшее развитие в науке о языке и художественном тексте.
В учении А.А. Потебни об энергийной природе языка раз-
виты концепции В. фон Гумбольдта. Язык как знаковая си-
стема изменяется и совершенствуется под действием твор-
ческой энергии мысли носителей языка, которая со вре-
менем не убывает, а умножается. Язык – система деятель-
ностная, обладает свойством самоорганизации – она совер-
шенствуется во времени, обеспечивая возможность артику-
ляции все более «сгущенной», компактной, быстрой мыс-
ли носителей, поэтому в языке на синхронном срезе наблю-
даются процессы взаимодействия языковых исторических
пластов, изменчивости категорий, грамматических форм.
Идеи о «подвижности», динамике грамматики на син-
хронном срезе языка, высказанные А.А. Потебней, во мно-
гом инициировали разработку современных теорий пере-
ходности и синкретизма В.В. Бабайцевой, построение мно-
гомерной динамичной классификации сложноподчинен-
ных предложений Л.Ю. Максимова, разработку проблемы
статического и динамического аспектов функционирова-
ния языковых единиц. Эти теории обладают большой объ-
яснительной силой и широко используются как в современ-
ной теоретической лингвистике, так и в практике препода-
вания русского языка в школах и вузах.
Проблемы языковой компетенции, «минималистской
программы», языковой экономии, значимые для генера-
тивной грамматики Н. Хомского и современных лингвисти-
ческих и социолингвистических европейских программ, во
многом были предсказаны А.А. Потебней.
Деятельностная теория языка А.А. Потебни стала осно-
вой развития в работах его учеников проблем языковой от-
носительности, суггестивной силы слова, «работы» языка
в повседневном мышлении, философии творчества. Мно-
гие идеи Харьковской школы нашли продолжение в совре-
менной теории библиотерапии – лечения психических рас-
стройств при помощи внушающей силы слова и чтения.
А.А. Потебня, несомненно, – один из крупнейших миро-
вых ученых, влияние его работ определило развитие линг-
•9
вистики, филологии, метапоэтики на многие десятилетия

вперед. «Понимающие» его поэты-символисты построи-
ли на основе трудов А.А. Потебни уникальную теорию твор-
чества; полемизировавшие с ним участники Общества из-
учения поэтического языка и Московского лингвистиче-
ского кружка разработали «формальный метод» исследо-
вания художественного текста; русисты 1960–1970-х годов
положили деятельностный подход в основу новейших тео-
рий изучения лексики, грамматики, синтаксиса. Работа на-
шей научной школы «Лингвистика текста: Семантика. Син-
тактика. Прагматика» во многом обогащается за счет вза-
имодействия с продуктивными исследованиями выдающе-
гося ученого.
В нашей монографии дан анализ только небольшо-
го круга идей А.А. Потебни. Мы надеемся на то, что бога-
тое наследие великого лингвиста, филолога, психолога,
философа языка найдет новых благодарных учеников и
последователей.
10 •
I. Идеи А.А. Потебни

в эпистеме XIX века
1. Формирование языкознания
и филологии в контексте
общенаучного знания
Глобальное переформирование филологической науки в
целом соответствует контексту научных революций. Первая
революция происходит в ХVII веке и знаменует становле-
ние классического естествознания. Вторая и третья проис-
ходят соответственно в конце ХVIII – ХIX веке и с конца
ХIХ до середины XX столетия. Вторая научная революция
связана с тем, что механическая картина мира утрачивает
статус общенаучной. В различных областях знания, в том
числе и в филологии, формируются специфические кар-
тины реальности. В эпистемологии центральной становит-
ся проблема соотношения разнообразных методов науки,
синтеза знаний, классификации наук. В недрах этой рево-
люции начинает созревать неклассическое знание. Один из
толчков этому дает появление «воображаемой геометрии»
Н.И. Лобачевского (см. об этом В.С. Степин: 293).
Третья научная революция связана со становлением но-
вого, неклассического знания. Возникают релятивистская и
квантовая теория, кибернетика, теория систем. В процессе
этих революционных преобразований формировались иде-
алы неклассической науки. Они характеризовались отказом
• 11
от прямолинейного онтологизма, пониманием относитель-

ности истинности теорий и картины природы. В противовес
идеалу единственно истинной теории допустимой оказы-
вается истинность нескольких отличающихся друг от друга
теоретических описаний одной и той же реальности, «по-
скольку в каждом из них может содержаться момент объек-
тивно-истинного знания. Осмысливаются корреляции меж-
ду онтологическими постулатами науки и характеристика-
ми метода, посредством которого осваивается объект. <…>
Новая система познавательных идеалов и норм обеспечива-
ла значительное расширение поля исследуемых объектов,
открывая пути к освоению сложных саморегулирующихся
систем. В отличие от малых систем такие объекты характе-
ризуются уровневой организацией, наличием относительно
автономных и вариабельных подсистем, массовым стохасти-
ческим (случайным, происходящим с вероятностью, кото-
рую невозможно предсказать. – К.Ш., Д.П.) взаимодействи-
ем их элементов, существованием управляющего уровня и
обратных связей, обеспечивающих целостность системы.
Именно включение таких объектов в процесс научного
исследования вызвало резкую перестройку в картинах ре-
альности ведущих областей естествознания. Процессы ин-
теграции этих картин и развитие общенаучной картины
мира стали осуществляться на базе представлений о приро-
де как сложной динамической системе. Этому способство-
вало открытие специфики законов микро-, макро- и мега-
мира в физике и космологии, интенсивное исследование
механизмов наследственности в тесной связи с изучением
надорганизменных уровней организации жизни, обнаруже-
ние кибернетикой общих законов управления и обратной
связи. Тем самым создавались предпосылки для построения
целостной картины природы, в которой прослеживалась
иерархическая организованность Вселенной как сложного
динамического единства. Картины реальности, вырабаты-
ваемые в отдельных науках, на этом этапе еще сохраняли
свою самостоятельность, но каждая из них участвовала в
формировании представлений, которые затем включались
в общенаучную картину мира. Последняя, в свою очередь,
12 • I. Идеи А.А. Потебни в эпистеме XIX века
рассматривалась не как точный и окончательный портрет

природы, а как постоянно уточняемая и развивающаяся си-
стема относительно истинного знания о мире. Все эти ра-
дикальные сдвиги в представлениях о мире и процедурах
его исследования сопровождались формированием новых
философских оснований науки» (296, с. 318–319).
Четвертая глобальная научная революция происходит в
конце XX – начале XXI века, ей соответствуют новые ради-
кальные изменения в основаниях науки. В недрах этой ре-
волюции рождается новая, постнеклассическая наука. Из-
меняются средства хранения и получения информации, на-
ряду с дисциплинарными исследованиями на первый план
выдвигаются междисциплинарные и проблемно ориенти-
рованные формы исследовательской деятельности. Класси-
ческая наука была ориентирована на постижение все более
сужающегося, изолированного фрагмента действительно-
сти, выступающего в качестве предмета той или иной науч-
ной дисциплины. Специфику науки конца XX – начала XXI
века определяют комплексные исследовательские програм-
мы. В результате усиливаются процессы взаимодействия
принципов и представлений картин реальности, формиру-
ющихся в различных науках.
В этом процессе постепенно стираются жесткие разгра-
ничительные линии между картинами реальности, опреде-
ляющими видение предмета той или иной науки, они ста-
новятся взаимозависимыми и предстают в качестве фраг-
ментов целостной общенаучной картины мира. «Объектами
современных междисциплинарных исследований все чаще
становятся уникальные системы, характеризующиеся от-
крытостью и саморазвитием, – пишет В.С. Степин. – Такого
типа объекты постепенно начинают определять и характер
предметных областей основных фундаментальных наук,
детерминируя облик современной, постнеклассической
науки. Исторически развивающиеся системы представля-
ют собой более сложный тип объекта даже по сравнению с
саморегулирующимися системами. Последние выступают
особым состоянием динамики исторического объекта, сво-
еобразным срезом, устойчивой стадией его эволюции. Сама
1. Формирование языкознания и филологии в контексте... • 13
же историческая эволюция характеризуется переходом от

одной относительно устойчивой системы к другой системе с
новой уровневой организацией элементов и саморегуляци-
ей. Формирование каждого уровня системы сопровождает-
ся ее прохождением через состояния неустойчивости (точ-
ки бифуркации), и в эти моменты небольшие случайные
воздействия могут привести к появлению новых структур.
Деятельность с такими системами требует инновационных
стратегий. Саморазвивающиеся системы характеризуются
кооперативными эффектами, принципиальной необрати-
мостью процессов. Взаимодействие с ними человека про-
текает таким образом, что само человеческое действие не
является чем-то внешним, а как бы включается в систему,
видоизменяя каждый раз поле ее возможных состояний.
Включаясь во взаимодействие, человек уже имеет дело не
с жесткими предметами и свойствами, а со своеобразными
«созвездиями возможностей». Перед ним в процессе дея-
тельности каждый раз возникает проблема выбора некото-
рой линии развития из множества возможных путей эволю-
ции системы. Причем сам этот выбор необратим и чаще все-
го не может быть однозначно просчитан» (там же, с. 322).
Филология – тот тип знания, который рождается как в
процессе исторической эволюции гуманитарного знания,
так и в процессе его самоорганизации. Между языкозна-
нием, литературоведением, философией и другими гума-
нитарными науками постоянно возникают взаимосвязи,
кооперативные эффекты, основание для которых – язык
как материал литературного творчества и текст как рече-
вое воплощение языка. Эти взаимосвязи наиболее четко
прослеживаются в процессе формирования научных школ,
научных кружков, в которые обычно входили как лингви-
сты, так и литературоведы, и общим полем их деятельности
были язык и художественный текст. Важно отметить и то,
что сами художники не были отстраненными от развития
научных идей своего времени как в области гуманитарного,
так и естественнонаучного знания. И в этом также наблю-
дается особенность формирования филологии, объединяю-
щей данные науки и искусства.
Наглядной областью такого взаимодействия является

метапоэтика – исследование художниками собственного
творчества, которое осуществляется в контексте научных
идей того или иного времени. Так, например, символисты
(А. Белый, Вяч.И. Иванов, А.А. Блок, В.Я. Брюсов), поста-
вившие задачу создать теорию художественного творчества,
с абсолютной долей уверенности в объяснительной силе ис-
следований ономатопоэтического направления в филоло-
гии (В. фон Гумбольдт, Г. Штейнталь, А.А. Потебня и др.)
положили их в основу своих работ, о чем говорят многочис-
ленные ссылки, отдельные статьи, посвященные этим уче-
ным (см., например: 38).
Как утверждает В.С. Степин, европейская культура конца
XIX – начала XX века всем своим предшествующим разви-
тием оказалась подготовленной к восприятию новых идей,
лежащих в русле неклассического типа рациональности.
Ученые указывают на перекличку между идеями теории
относительности А. Эйнштейна и концепциями «лингви-
стического авангарда» 70–80-х годов XIX века (И.А. Бодуэн
де Куртене, Н. Крушевский, Ф. де Соссюр, Й. Винтеллер),
в первую очередь, это касается принципа инвариантности.
Инвариантностью называют свойство системы сохранять
некоторые существенные для нее отношения при ее опре-
деленных преобразованиях. Преобразования (операции),
осуществляемые над исследуемой системой познающим
субъектом, выступают выражением связи субъекта и объек-
та посредством деятельности. Успех принципа инвариантов
в математике стимулировал его трансляцию в другие науки.
В.С. Степин считает, что самое интересное состоит в том, что
одной из первых его восприняла не естественнонаучная,
а гуманитарная дисциплина – лингвистика: «В конце XIX
столетия так называемый лингвистический авангард (Боду-
эн де Куртене, Н. Крушевский, Ф. де Соссюр) отстаивал ви-
дение языка как целостной и вариативной системы и сосре-
доточил усилия на поиске инвариантных сущностей в язы-
ковых вариациях. Одной из первых работ, реализовавших
этот принцип, было, по мнению В.С. Степина, исследование
швейцарского лингвиста Й. Винтеллера. Он рассматривал
язык как систему элементов, в которой следует различать

вариативные и инвариантные (устойчивые) свойства. Ме-
тод поиска в языке существенных характеристик через об-
наружение инвариантов, сохраняющихся в системе его ва-
риативных свойств, Винтеллер называл принципом «кон-
фигурационной относительности».
Идеи Винтеллера оказали прямое влияние на творчество
А. Эйнштейна. В его биографии существенную роль сыграл
период обучения в Швейцарии, где молодой Эйнштейн по-
знакомился с Винтеллером и посещал его семинары. Позд-
нее, когда Эйнштейн включился в решение проблем элек-
тродинамики движущихся тел, он использовал идеи инва-
риантности и в качестве базисного принципа построения
теории» (295, с. 348).
Как видим, не только естественнонаучное знание оказы-
вало влияние на гуманитарное, но и гуманитарное знание
способствовало формированию нового типа рационально-
сти. Так, творчество Ф.М. Достоевского, в произведениях
которого сознание автора, его духовный мир и его миро-
воззренческая концепция не стоят над духовными мирами
его героев, а представляют целостную и равноправную по
отношению к героям систему в полифоническом развер-
тывании романа, сосуществуя с мирами героев и вступая
с ними в равноправный диалог (полифонический роман),
также явилось новой формой рациональности, выступая в
качестве утверждения принципиально новой организации
произведения, разрушающей традицию монологического
(гомофонического) романа, доминировавшего в европей-
ской культуре (см.: 29).
По поводу того, что художник объединяет в своем типе
мышления творческие и научные посылки, А. Белый писал:
«У нас забывают тот простой факт, что крупнейшие поэты
мира были образованнейшими людьми своего времени;
художник и писатель (в частности поэт) не исчерпывается
определением его как сновидца; ведь наиболее яркие обра-
зы видят медиумы, духовидцы; и они, однако, еще не по-
эты. Кроме тонко развитого зрения, дающего возможность
глубоко проницать всякую действительность (ту и эту), поэт
есть прежде всего художник формы; для этого он должен

быть еще и опытным экспериментатором; многие черты ху-
дожественного эксперимента странным образом напомина-
ют эксперимент научный, хотя методы экспериментирова-
ния здесь sui generis» (41, с. 597).
Становление и выделение многих принципов в искусстве,
как правило, несколько опережает определение их в науке,
но в целом весь процесс находится в состоянии неустойчи-
вого равновесия. Исследователи неоднократно привлека-
ли внимание к этому любопытному факту. В европейской
эпистемологии «катализатором знания» был «Фауст» Гете.
В нем «отразилось новое, неизвестное XVIII веку ощущение
бесконечной сложности действительного, многокрасочного
мира, наличие нелинейных зависимостей, взаимодействий
переменных отношений, бесчисленных «поперечных» свя-
зей... Антиньютонианская атака Гете провозглашает новый
взгляд на природу. «Теория, мой друг, сера, но зелено веч-
ное древо жизни», – основной принцип научного мировоз-
зрения Гете. Причинное объяснение явлений охватывает
только некоторые стороны их и раскладывает явления в
длинные нити причин и следствий. Но в этих нитях, гово-
рит Гете, теряются другие связи явлений... Чтобы не иска-
жать природу вносимыми извне абстрактными категория-
ми, нужно брать действительность... во всем ее конкретном
многообразии» (191, с. 192–193). Такую же активную роль во
взаимодействии науки и искусства сыграла в русской лите-
ратуре поэзия и проза А.С. Пушкина, М.Ю. Лермонтова и др.
Взаимоотношения искусства и науки нами рассматри-
ваются как дополнительные. Об этом писал А. Эйнштейн:
«Музыка и исследовательская работа в области физики раз-
личны по происхождению, но связаны между собой един-
ством цели – стремлением выразить неизвестное. Их реак-
ции различны, но они дополняют друг друга» (375, с. 142).
Современный взгляд на взаимоотношения науки и искус-
ства связан с эйнштейновским – боровским принципом
«единства знаний». Наука и искусство образуют самосто-
ятельные парадигмы, но в силу единства тем в некоторых
случаях эти парадигмы пересекаются. Такие точки пересе-
чения и позволяют, по нашему мнению, выявлять наиболее

закономерные и объективные тенденции в эпистемологии.
Ученые отмечают, что это развитие науки во многом сходно
с развитием литературных школ, направлений (см.: 192).
Понятие парадигмы в науке используется нами в том
смысле, как оно рассматривается в работе Т. Куна «Струк-
тура научных революций» (1962). Оно связано с «нормаль-
ной наукой» – исследованиями, прочно опирающимися на
одно или несколько прошлых научных достижений. Эти
достижения признаются определенным научным сообще-
ством как основа для развития дальнейшей деятельности.
В парадигмы входят достижения, которые отвечают двум
характеристикам: «Их создание было в достаточной мере
беспрецедентным, чтобы отвратить ученых на долгое время
от конкурирующих моделей научных исследований. В то же
время они были достаточно открытыми, чтобы новые по-
коления ученых могли в их рамках найти для себя нерешен-
ные проблемы любого вида» (там же, с. 27).
Так как наука и искусство составляют разные парадиг-
мы, это понятие используется не слишком терминологиче-
ски жестко. Возможность такой нежесткости дает приме-
нение тематического анализа, разработанного Дж. Холто-
ном (см.: 327). Тематический анализ широко используется
в антропологии, искусствознании, лингвистике, теории му-
зыки и в ряде других областей. Дж. Холтон применил его
для определения общих принципов науки. «Во многих (воз-
можно, в большинстве) прошлых и настоящих понятиях,
методах, утверждениях и гипотезах науки имеются элемен-
ты, которые функционируют в качестве тем, ограничиваю-
щих или мотивирующих индивидуальные действия и ино-
гда направляющих (нормализующих) или поляризующих
научные сообщества» (там же, с. 24). Холтон выделяет три
различных аспекта использования тем: тематическое по-
нятие, или тематическую компоненту понятия; методоло-
гическую тему, тематическое утверждение; тематическую
гипотезу. Исследователь указывает, что появление новых
тем в науке – событие редкое, oбщее число тем относитель-
но небольшое. Выделяется определенная цепочка идей,
ведущих к той или иной концепции, и рассматривается

их тематическая структура. Упорядоченной совокупности
идей часто противостоят некоторые темы, нарушающие ход
предсказуемого развития их, они и составляют (как прин-
цип дополнительности Бора) краеугольный камень новой
эпистемологии. В то же время возникает вопрос: почему и
каким путем одна и та же тема вдруг почти одновременно
начинает доминировать в разных областях? (там же, с. 185).
Каждое событие в истории науки Холтон рассматривает
как пересечение трех траекторий: индивидуальности уче-
ного, состояния науки и особенностей общего культурного
контекста эпохи, включаются и некоторые социальные фак-
торы. Разграничивается деятельность отдельного ученого
(частная наука) и наука, как она зафиксирована в научных
публикациях, где стерты следы индивидуальных черт уче-
ного, при этом отмечается, что имеется масса случаев, ко-
торые подтверждают роль «ненаучных» предпосылок, эмо-
циональных мотиваций.
Следует отметить, что существуют понятия, связан-
ные с выявлением логики порождения и функциониро-
вания сложных объектов человеческой культуры, в кото-
рые входят и наука, и искусство. М. Фуко в работе «Слова
и вещи» (1966) показал, что в определенные исторические
периоды функционирует связная структура идей. Это исто-
рически изменяющиеся структуры, которые определяют
соотношение мнений, теорий, наук в каждый историче-
ский период, называют их эпистемами. «...нам хотелось
бы выявить эпистемологическое поле, эпистему (курсив
автора. – К.Ш., Д.П.), в которой познания, рассматривае-
мые вне всякого критерия их рациональной ценности или
объективности их форм, утверждают свою позитивность и
обнаруживают, таким образом, историю, являющуюся не
историей их нарастающего совершенствования, а, скорее,
историей условий их возможности; то, что должно выявить-
ся в ходе изложения, – это появляющиеся в пространстве
знания конфигурации, обусловившие всевозможные фор-
мы эмпирического познания. Речь идет не столько об исто-
рии в традиционном смысле слова, сколько о какой-то раз-
новидности «археологии» (325, с. 34–35).
В основу анализа положено изучение порядка, который

отражает принципы мышления в эпохи классического и
неклассического знания. Фуко находит связные структуры
(эпистемы) в каждый исторический период. Основной упо-
рядочивающий принцип внутри каждой эпистемы – соотно-
шение «слов» и «вещей». В соответствии с этим соотноше-
нием выделяются три эпистемы в европейской культуре но-
вого времени: ренессансная (ХVI век), классическая (ХVII–
ХVIII века) и современная (с конца ХVIII – начала XIX века
и по настоящее время). В работе осуществляется перенос
некоторых лингвистических приемов и понятий в область
истории. Язык находится в центре внимания теории, так
как, с точки зрения М. Фуко, все измеряется и проверяется
языком. «Ренессансная эпистема основана на сопричастно-
сти языка миру и мира языку, на разнообразных сходствах
между словами языка и вещами мира. Слова и вещи обра-
зуют как бы единый текст, который является частью мира
природы и может изучаться как природное существо... <…>
Положение языка в классической эпистеме одновременно
и скромное, и величественное. Хотя язык теряет свое непо-
средственное сходство с миром вещей, он приобретает выс-
шее право – представлять и анализировать мышление. <…>
Конец классической эпистемы означает появление новых
объектов познания – это жизнь, труд, язык – и тем самым
создает возможность современных наук – биологии, поли-
тической экономии, лингвистики» (3, с. 12–13).
В современной эпистеме смыслы в языке начинают
определяться через грамматическую систему, обмен това-
ров – через труд, отличительные признаки живых организ-
мов – через «скрытую и недоступную внешнему наблюде-
нию организацию. Именно жизнь, труд, язык служат
отныне условиями синтеза представлений в позна-
нии»* (там же, с. 15). Язык превращается из посредника
мышления в объект познания, обладающий собственным
бытием и историей.
* Все выделения жирным шрифтом, кроме специально оговорен-

ных, наши, курсив – авторов цитируемых текстов. – К.Ш., Д.П.
Ярким выразителем идей «современной эпистемы» яв-

ляется творчество А.А. Потебни, сложившееся в середине
XIX века. Опираясь на достижения зарубежных и русских
ученых, он создал прообраз гуманитарной науки будуще-
го, и только сейчас, в эпоху развития синергетики, теории
сложных и сверхсложных систем, «живых» систем и др.,
можно по-настоящему оценить потенциал его динамично
развивающейся во времени теории языка и творчества.
Труды лингвистов и философов языка: А.Х. Востокова,
Ф.И. Буслаева, В.И. Даля и, конечно же, А.А. Потебни –
стали в России катализаторами знаний в XIX веке. Теория
А.А. Потебни, как стало понятно полтора века спустя, по-
истине «глубокая», многообразная и гармоничная, а сам
А.А. Потебня, создавший многомерную комплексную те-
орию, – ученый-энциклопедист, какими в его время были
В.И. Даль, А.Х. Востоков, Ф.И. Буслаев. Эвристическая за-
данность произведений А.А. Потебни в особенности ощу-
щается в настоящее время, время универсальных установок
ученых, музыкантов, художников. Современные исследова-
тели предпочитают междисциплинарный подход к изуче-
нию языка, поэтому целостная теория языка и художествен-
ного творчества А.А. Потебни в особенности востребована.
Идеи А.А. Потебни развивались в русле европейской и
российской ономатопоэтической парадигмы (основа – мо-
тивированность языкового знака), концепции теоретиче-
ского языкознания и эстетики художественного творчества
В. фон Гумбольдта. При этом достижения натуралистиче-
ского направления изучения языка, в особенности А. Шлей-
хера, и психологического направления философии языка
(Г. Штейнталь, М. Лацарус, В. Вундт) были учтены в теории
А.А. Потебни. Ученый смог создать целостную концепцию,
комплексный подход к исследованию художественного
творчества, разработал его эстетику.
Теория языка и творчества А.А. Потебни связана с наи-
более значимыми и прогрессивными идеями середины XIX
века, ей свойственна конвергенция противоположных, но
ярких перспективных идей ученых-гуманитариев и исследо-
вателей естественнонаучного направления. Она направлена
2. Теория А.А. Потебни и русская филология XVIII–XIX веков • 21
на изобретение нового в научном знании, усилия мысли вы-

дающегося ученого привели к разработке базовых техноло-
гий в исследовании языка и творчества, которыми восполь-
зовались сами поэты и пользуются до сих пор филологи.
2. Теория А.А. Потебни и русская

филология XVIII–XIX веков
В процессе тематического анализа идей А.А. Потебни в
эпистеме определены их корреляции 1) в системе внутри-
дисциплинарных теорий; 2) в естественнонаучном знании;
3) в психологии; 4) в философии; 5) в педагогике.
Исследователи – сторонники противопоставления линг-
вистики и литературоведения как разных научных дисци-
плин – утверждают, что А.А. Потебня в работах «Мысль и
язык», «Из записок по теории словесности» – литературо-
вед, а в труде «Из записок по русской грамматике» – линг-
вист. Это неверно. В основе любого исследования А.А. По-
тебни лежит изучение языка, который он рассматривает
как творчество, а творчество, произведение искусства всег-
да рассматриваются сквозь призму языка. И.И. Срезнев-
ский, говоря об А.А. Потебне, замечал, что «такого цельного
филологического разбора строя языка у нас еще не было»,
указывал на «стройное богатство подобранных данных, их
объяснений и сближений, приводящих к характеристике
древнего и нового русского языка, и положительность
выводов о ходе его изменений» (цит. по: 58, с. 6). Обратим
внимание на то, что, рассматривая язык эволюционно,
в ходе его деятельностного развития во времени, А.А. Потебня
анализировал и сопоставлял целые пласты языка – «нового
русского» и «древнего», используя термины «современный
русский язык», «литературный язык», с одной стороны,
и«древнерусский язык», «старинный язык» – с другой. Это
говорит о том, что предусматривался анализ синхронного
среза «современного русского языка», при этом делалась
установка на динамические явления на синхронных срезах
как «современного русского языка», так и «древнерусского
языка» в письменной и устной разновидностях, литератур-

ной и диалектной формах и т.д., с опорой на поэтические и
прозаические тексты разных жанров.
Следует обратить внимание на то, что не только в рабо-
тах по эстетике и поэтике слова, но и во всех четырех то-
мах труда «Из записок по русской грамматике» (1888–1941)
А.А. Потебни представлено невероятное количество приме-
ров образцового анализа художественного текста. А.К. Бай-
бурин в статье «А.А. Потебня: Философия языка и мифа»
(1989) отмечает: «Лингвистическая теория Потебни
явилась фундаментом для его построений в области
поэтики и эстетики. Не случайно его наиболее важные
идеи в этой области (об изоморфизме слова художествен-
ному произведению, внутренней формы слова – образу в
художественном произведении и др.) базируются на линг-
вистических категориях» (24, с. 7).
Возьмем фрагмент четвертого тома «Из записок по рус-
ской грамматике» (издание 1941 года). Говоря о виде глаго-
ла, его «совершенности» и «несовершенности», А.А. Потебня
сравнивает данные «современного языка» с текстами былин:
«По селам пошла туча деревенскиим,

Знать деревнями-то туча розгремелася,
Мать сыра земля со грому надрожалася;
С тучи добрыи дома да пошатились;
Со чиста поля крестьяна убирались,
Во своих домах они да сохранялись;
С этой страсти крестьяна с перепóлоху,
Затопляли свещи да воску ярова.
(Барсов, 247).
В примерах этих, подобные коим можно встретить на

каждой странице любого издания былин, замечаем две осо-
бенности, – отмечает А.А. Потебня. – Во-первых, непосле-
довательность в употреблении форм. Певец, по-видимому,
без всякого художественного расчета меняет свои приемы,
представляя действия совершенно однородные то настоя-
щим, то прошедшим:
Выходит Иван из бела шатра,

Умывается водой свежей, ключевою,
Он терся полотенцем тонким камчаточным,
Он крест кладет по-писáному,
Поклон ведет по-ученому.
(Киреевский, III, 15).
Мы не в состоянии найти этому явлению другой причи-

ны, кроме той слабости комбинации, вследствие которой
появляется, например, несогласование в числе, падеже и
прочее при некоторой сложности периода.
Во-вторых, постоянное стремление, говоря о прошед-
шем и обозначая его временем прошедшим, употреблять
глаголы более длительные вместо менее длительных и кон-
кретных, несовершенные вместо совершенных, употреби-
тельных в современном языке. Причина этого может за-
ключаться только в особенностях мысли певца. Употребляя
выражение «зажигал свечи воску ярого» вместо зажег, он,
без сомнения, не смешивает значения той и другой формы.
Мы бы довольствовались результатом действия; его мысль
дольше останавливается на том, что предшествует резуль-
тату, вследствие чего он изображает действие еще соверша-
ющимся. Мне кажется, мы имеем здесь дело с тою самою
степенью развития мысли, из которой вытекает, например,
обычай обозначать число его производителями (сорок со-
роков, три девять) и эпическая любовь к подробностям, на-
пример, генетическое изображение стрел (тридцать четыре
стиха), стрельбы из лука (Буслаев. Очерки, т. I, стр. 63–65).
Буслаев, сказавши, что эпический певец «с одинаковым вни-
манием останавливается и на кровавой битве, решающей
судьбу мира, и на мелочах какой-нибудь домашней утвари
или вооружения», продолжает: «Этим свойством эпическая
поэзия особенно близка к природе, которая с равным уча-
стием оказывает силы во всех своих действиях, поднимает
ли бурю на море или убирает полевой цветок затейливыми
красками». Это как бы похвала рассматриваемому явлению,
но дело в том, желательно ли это явление в современной
поэзии? – И нежелательно, и невозможно. То, что мы на-
зываем мелочами, действительно ничтожно сравнительно

с тем, что из них слагается, и современному поэту было бы
непростительно тратить время на описание мелочей, зная
нечто более важное. Он и не делает этого, оставаясь тем не
менее совершенно верным природе. Народный певец оста-
навливается на мелочах и (что, как кажется, сводится на
то же) изображает те действия длительными, которые мы
представляем совершенными, единственно вследствие сла-
бости синтеза, низкой степени отвлеченности своей мысли,
медленности ее течения. Мысль по мере своего усложне-
ния движется все быстрее и быстрее, и соответственно это-
му и язык позднейших периодов, по причине меньшей
своей живописности, дает более быстрый ход мысли, чем
язык древний. По отношению к употреблению несовер-
шенных и более длительных вместо современных
совершенных и менее длительных глаголов язык
былин, вероятно, никогда не отличался от языка разго-
ворного. По крайней мере, и теперь русский разговор-
ный и письменный язык удерживает такие выражения,
как: «садись, ложись, становись, вставай, поезжай, трогай,
прощай, ступай, пущай» вместо сядь, ляжь и прочее; воло-
годское «ядай, ядай, малый!» – ешь, не тревожься ни о чем
(Даль. Словарь). Эти последние формы оправдываются тем,
что говорящий требует не самого процесса усаживанья и
прочее, не того, чтоб кто садился, а результата, то есть того,
чтобы сел» (261, с. 69–70).
Точный анализ употребления видовых и временных
форм глагола сопровождается сопоставлением форм в «со-
временном языке», «языке позднейших периодов», «язы-
ке древнем». Значимо наблюдение над семантическими
аспектами функционирования вида, обретением словом и
текстом абстрактных значений в процессе утраты конкре-
тизации в описании: с развитием языка, как показывают
А.А. Потебня и Ф.И. Буслаев, слово и текст вмещают боль-
шее количество информации, при этом меняются и эстети-
ческие функции слова, предложения, текста.
Сравнительно-исторический анализ А.А. Потебни на-
правлен на исследование глубинных процессов в форми-
ровании грамматических категорий, на то, что он опре-

делял как «вопросы языкознания», понимаемые в гум-
больдтовском смысле: «О настоящих и будущих своих ра-
ботах могу сказать только, что работать становится труд-
нее, и я не знаю, удастся ли выпустить в свет то, что на-
копилось за двадцать и более лет. Наиболее интересуют
меня вопросы языкознания, понимаемого в гумбольдтов-
ском смысле: «поэзия и проза» (поэтическое и научное
мышление) «суть явления языка». В последние годы я
читал несколько раз курс теории словесности, построен-
ный на этом положении. На очереди у меня грамматиче-
ская работа, связанная с этим курсом, носящая два загла-
вия – для публики: «Об изменении значения и заменах су-
ществительных», для меня: «Об устранении в мышлении
субстанций, ставших мнимыми» или «О борьбе мифиче-
ского мышления с относительно-научным в области грам-
матических категорий» (по данным преимущественно рус-
ского языка). В основании лежит мысль, впрочем, не но-
вая, что философские обобщения таких-то по име-
ни ученых основаны на философской работе безы-
менных мыслителей, совершающейся в языке, что,
например, математика, оперирующая с отвлеченным чис-
лом, отвлеченною величиною, возможна лишь тогда, когда
язык перестает ежеминутно навязывать мысль о субстанци-
альности, вещественности числа, а в противном случае ве-
личайший математик и философ, как Пифагор, должен бу-
дет остаться на этой субстанциальности» (257, с. 13–14).
Обратим внимание на то, что поэзия и проза рассматри-
ваются не просто как виды литературного творчества, но как
виды мыслительной деятельности, подразумевающей раз-
ное отношение к слову. Противопоставлению поэзия – про-
за соответствуют у А.А. Потебни такие оппозиции, как искус-
ство – наука, мышление образное (поэтическое) – мышление
понятийное (научное). А.А. Потебня в «Автобиографическом
письме» комментирует одну из увлекательнейших мыслей
его творчества о том, что язык, и особенно абстрактные ка-
тегории в нем, формируются под влиянием творчества круп-
ных философов, ученых, «насыщаются» их мыслью, энерги-
ей. В то же время язык и, в первую очередь, слово, формиру-

ющиеся под их воздействием, влияют на мыслительную дея-
тельность и язык самих философов и ученых.
Не случайно А.А. Потебня напоминает о том, что эта
идея не нова: А.Ф. Лосев, основываясь на учении Платона,
в работе «Платон. Аристотель» (1993) высказывает сходные
мысли. А.Ф. Лосев обращает внимание на то, что в Древней
Греции числовые отношения были величайшим открыти-
ем, люди изумлялись тому, что числа действуют строго и
определенно в науке и обывательской жизни: «Появились
мыслители, которые прямо стали говорить, что числа – это
боги, а боги – это в первую очередь суть числа. Конечно,
на первом плане была единица, и ей воздавались божеские
почести. На втором плане была двойка, без которой невоз-
можно было выйти за пределы единицы. Обожествлялась
тройка, четверка, семерка, десятка. Да и вообще восхваля-
лись и обожествлялись все числа, какие только существу-
ют. В Древней Греции были целые трактаты с изображени-
ем божественных и мифологических свойств чисел перво-
го десятка. Сейчас начинающий школьник знает, что два да
один – это три, а три да один – это четыре и что сумма пер-
вых четырех чисел составляет десятку. Но у древних греков
мы находим такое объяснение этих элементарных опера-
ций счета, которое нужно прямо назвать и мифологиче-
ским, и религиозным, и сказочным, и философским, при-
чем философия эта была очень глубокая, очень трудная и
мало доступная широкой публике. Но эта мистика чисел
со времени открытия ее пифагорейцами в VI веке до на-
шей эры так и оставалась в течение более чем целого ты-
сячелетия, до самых последних десятилетий всей античной
философии» (213, с. 80).
Такое понимание чисел сыграло определенную роль в
противопоставлении идей и вещей, при этом «у Платона мы
находим не только примат идеи над материей, но все эти
идеи образуют у него свой собственный мир со своими соб-
ственными законами и с их всемогущей значимостью. <…>
Ведь самое важное у Платона… это открытие самого факта
существования идей, необходимости их для познания ве-
щей, и их невещественный характер, который нам хорошо

известен и без Платона, хотя бы все из той же приводимой
у нас выше таблицы умножения» (там же, с. 81).
Такого рода проблемы решал в основном на материале
русского языка А.А. Потебня в первой половине – середине
XIX века, воплощая их в философской концепции внутрен-
ней формы слова, языка, произведения. Впоследствии, уже
в конце XIX – начале XX века, учение об эйдосах легло в ос-
нову феноменологии – учения Э. Гуссерля о структурах со-
знания – феноменах. Штудии А. Белого по вопросам язы-
ка искусства, эстетики художественного творчества, во мно-
гом продолжавшие разработку идей А.А. Потебни, пересе-
клись с феноменологическим учением. Обратим внимание
на то, что А.А. Потебня, А. Белый и Э. Гуссерль «встрети-
лись» почти в одно и то же время на страницах русско-не-
мецкого феноменологического журнала «Логос». Статья
А. Белого «Мысль и язык (философия языка А.А. Потеб-
ни)» опубликована в книге второй «Логоса» за 1910 год, ра-
бота Э. Гуссерля «Философия как строгая наука» – в книге
первой за 1911 год. Феноменологические идеи о связи язы-
ка и мысли в русской философии языка были определенно
сформулированы еще в середине XIX века в работе А.А. По-
тебни «Мысль и язык» (1862). Идеи А.А. Потебни формиро-
вались интердисциплинарно – во взаимодействии лингви-
стики, филологии, философии.
Ближайшие предшественники А.А. Потебни – русские
ученые лингвисты, словесники-филологи, поэты-ученые.
Именно они подготовили благоприятный эпистемологиче-
ский фон для создания такой комплексной, эвристически
заданной теории, как теория А.А. Потебни.
Как известно, XIX век знаменит открытием и разра-
боткой сравнительно-исторического метода в языкозна-
нии. Честь открытия в первой четверти XIX века сравни-
тельно-исторического метода, по мнению авторов «Очер-
ков по истории лингвистики» (1975), разделяют немецкие
ученые Ф. Бопп, Я. Гримм, русский ученый А.Х. Востоков и
датчанин Р. Раск. «В своих работах Востоков ограничивал-
ся сферой славянских языков, устанавливая их отношение
друг у другу, например, отношение древнерусского языка

к новорусскому и церковнославянскому, а также к поль-
скому и сербскому. Он не занимался установлением отно-
шения славянских языков к другим родственным индоев-
ропейским языкам. Тем не менее выводы Востокова под-
твердились в последующих исследованиях Ф. Миклошича
и А. Шлейхера, проведенных на более широком индоевро-
пейском материале» (6, с. 287).
Об исследованиях А.А. Потебни, связанных со сравни-
тельно-историческим методом, мы будем говорить в следу-
ющем параграфе. Здесь мы хотели бы сосредоточиться на
одной из особенностей русской мысли начала XIX века –
с установкой на формирование теории словесности – син-
тетического знания, в котором не было жесткой диффе-
ренциации риторики, поэтики, лингвистики, теории лите-
ратуры. Наиболее значимые работы в этот период: «Осно-
вания российской словесности» (1807) А.С. Никольского,
«Рассуждение о словесности вообще» (1810) Н.И. Язвицко-
го, «Введение в круг словесности» (1806), «Наука стихот-
ворства» (1811) И.С. Рижского, «Курс российской словесно-
сти» (1812) И.М. Левитского, «Словарь древней и новой по-
эзии» (1821) Н.Ф. Остолопова, «Учебная книга российской
словесности» (1819–1822) Н.И. Греча, «Опыт науки изящ-
ного» (1825) А.И. Галича.
Учение о словесности возникало и формировалось в
России в начале XIX века как «общефилологическое уче-
ние, затрагивающее все основные аспекты происхождения,
свойств (грамматика) и функций (риторика и поэзия) сло-
ва. Собственно теоретико-литературным отделом... в этом
учении была вся теория поэзии и та часть риторики, кото-
рая приходилась на теорию прозаических жанров и которая
со временем развилась в теорию прозы» (102, с. 140). По-
нятие словесности было комплексным, филологическим,
вне дифференциации на литературоведение и лингвистику,
хотя проблеме языка в ней отводилось много места.
Образец лаконичности определения словесности при
сохранении всей широты его содержания дает И.С. Риж-
ский во «Введении в круг словесности» (1806). Словес-
ность, пишет он, «есть язык, и притом привлекательный,

прочих наук», «она единственно сохраняет и передает веч-
ности успехи других наук» (там же). Под «словесностью»
понимали не только определенный круг словесных про-
изведений или словесных искусств и наук, но и саму нау-
ку о слове, о словесных произведениях. «Словесность, – пи-
шет Н.И. Язвицкий, – есть основательное познание искус-
ства сочинять, снисканное обдуманным чтением лучших
писателей» (там же, с. 129–130).
На развитие русской филологии оказывали влияние за-
падные литературно-эстетические течения и лингвистиче-
ские направления: лингвистическая и лингвокультуроло-
гическая теория В. фон Гумбольдта, немецкие эстетические
теории, в частности работы И.В. Гердера, И.В. Гете, Ф. Шил-
лера, Ф. Шеллинга, И. Канта, а далее эстетика Г.В.Ф. Геге-
ля, работы западноевропейских эстетиков Ш. Сент-Бёва,
М. Мюллера, И. Тэна. Как известно, к середине XIX века
сформировалось сравнительно-историческое направление
в лингвистике (Ф. Бопп, Р. Раск, А.Х. Востоков, А. Шлейхер,
В. фон Гумбольдт), которое также влияло на становление
теории словесности.
На формирование гуманитарного знания конца XVII –
XVIII – первой половины XIX века оказали огромное влия-
ние исследования поэтов (они же и ученые): С. Полоцкого,
И. Хворостинина, К. Истомина, Ф. Прокоповича, А.Д. Кан-
темира, В.К. Тредиаковского, М.В. Ломоносова, А.П. Су-
марокова, Я.Б. Княжнина, В.И. Майкова, М.М. Хераскова,
И.И. Дмитриева, А.Н. Радищева, Н.М. Карамзина, Г.Р. Дер-
жавина, В.А. Жуковского, А.Х. Востокова. Мы относим их
работы к области метапоэтики. Метапоэтика – это осо-
бый тип филологической рациональности, опирающийся
на собственные наблюдения автора над творчеством и, как
правило, на научные опыты своего времени. Такие гениаль-
ные ученые, которые сформировали основание филологии,
как М.В. Ломоносов и А.Х. Востоков, были выдающимися
поэтами своего времени, находились в диалоге с другими
художниками, но также и с учеными-лингвистами, основа-
телями теории словесности.
М.В. Ломоносову принадлежат «Российская граммати-

ка» (1755), «Письмо о правилах российского стихотворства»
(1739), «Краткое руководство к красноречию» (1748), трак-
тат «О пользе книг церковных в российском языке» (1757).
М.В. Ломоносов – крупнейший русский поэт-просветитель
XVIII века, один из основоположников силлабо-тоническо-
го стихосложения. Разработанная им теория «трех штилей»
сыграла огромную роль в становлении русского литератур-
ного языка. Научные мысли он часто излагал поэтическим
языком. Филологическое мировоззрение М.В. Ломоносова
формировалось во взаимодействии с естественнонаучным
знанием. Он уделял внимание разработке языка русской
науки, создал систему терминов химии на русском языке.
А.Х. Востоков – представитель сравнительно-историче-
ского языкознания. Его филологические воззрения форми-
ровались в процессе создания работ: «Рассуждение о славян-
ском языке, служащее введением к грамматике сего языка,
составляемой по древнейшим оного письменным памятни-
кам» (1820), «Сокращенная русская грамматика для употре-
бления в низших учебных заведениях» и «Русская граммати-
ка Александра Востокова, по начертанию его же сокращен-
ной грамматики полнее изложенная» (1831). Под его редак-
цией вышли документы: «Акты исторические, относящие-
ся к России, извлеченные из иностранных архивов» (1841),
«Описание русских и славянских рукописей Румянцевского
музея» (1842). А.Х. Востоков – автор «Словаря церковносла-
вянского языка» (1858–1861). Но мало кому известно, что он
в то же время и автор одного из первых отечественных ис-
следований по поэтическому языку «Опыт о русском стихос-
ложении» (1812, отдельное издание – 1817), и о том, что он
был известным в свое время поэтом и написал немало про-
изведений, в которых осмыслял художественное творчество:
«К фантазии» (1798), «Парнас, или Гора изящности» (1801),
«Свидание с музою». Все лингвистические работы А.Х. Вос-
токова пронизаны наблюдениями над эстетической функци-
ей языка, поэтическими особенностями его реализации.
Он постоянно анализирует морфологические формы с
точки зрения их стилистического употребления и особен-
ное внимание уделяет грамматическим формам, встреча-

ющимся в поэтической речи. Вот как, например, А.Х. Вос-
токов в «Русской грамматике» описывает формы существи-
тельного «любовь»: «Любовь, любви, любовью. Но ког-
да сие существительное употребляется как имя собствен-
ное, тогда во всех падежах единственного числа сохраняет
гласную о: Любовь, Любови, Любовью. В стихах и нари-
цательное имя любовь может склоняемо быть любови, вме-
сто любви» (299, с. 18). Или, например, функционирование
кратких прилагательных в стихотворных текстах: «Со спря-
гаемым окончанием прилагательных не должно смешивать
усеченного окончания их, употребляемого стихотворцами.
Напр., бел горюч камень. Част ракитов куст (вместо: бе-
лый, горючий – частый, ракитовый). Подробнее об этом го-
ворится в § 43» (там же, с. 29, с. 42).
В «Прибавлении о дательном независимом» А.Х. Восто-
ков отмечает: «В важной речи у стихотворцев употребляет-
ся заимствованный из церковнословенского языка датель-
ный падеж, не управляемый другими словами и названный
так потому дательным самостоятельным, или независи-
мым. Таковый дательный падеж, объемлющий всегда два
или три слова, существительное или местоимение личное
с прилагательным или причастием, есть сокращение при-
даточного предложения, начинающегося словами когда,
между тем, как; сии союзы изъяснительные выкидыва-
ются; а глагол, к коему они относились, обращается в при-
частие, которое вместе со своим существительным или ме-
стоимением личным ставится в дательном падеже; напр.,
вместо слов: когда взошло солнце, мы отправились в путь;
между тем как мы плыли, поднялась буря, можно сказать:
возшедшу солнцу, мы отправились в путь; плывущим нам,
поднялась буря» (там же, с. 139). «Грамматика» А.Х. Восто-
кова пронизана исследованием семантики грамматических
форм, в частности, падежных, употребление грамматиче-
ских форм дифференцируется не только первичными, но и
вторичными, часто переносными значениями.
Стихотворение А.Х. Востокова «Свидание с музою» (1807)
отображает борьбу мыслей и чувств, связанных с поэзией и
наукой. По мнению В.Н. Орлова, стихотворение относится

к тому времени, когда А.Х. Востоков окончательно изменил
«Поэзии» для «Грамматики» (243, с. 534): «Я забрел в вер-
теп к Грамматике», – говорит Востоков, имея в виду свои
филологические работы, которые, как мы видели, не лише-
ны интереса к поэзии.
Свидание с музою
«Где ты так долго гостил, мой беглец?»
– «Ах, мало ли где я
Был, расставшись с тобой? Там, у восхода горы,
Я забрел в вертеп к Грамматике, к оной Сивилле,
Дух имущей пытлив: закабалила меня!
Корни слов послала копать, в стебельки, в лепесточки
Расщипать для нее нежны цветы языка.
В сей работе меня нашли проезжие, взяли
В город с собой – научить дельному, в люди пустить.
Вырвали тут из рук моих и лукошко с корнями,
Кои я накопал, ах! и священный твой дар,
Муза, сняли с меня за плечами висевшую лиру,
И побросали во прах всё, чем я дорожил.
Тщетно я умолял их пустить меня на свободу,
Брошенной ими под куст лиры глазами искал.
С хладной насмешкой мне жестокие так говорили:
«Лета мечтаний прошли, дельным займися теперь.
Труд и заботу возьми в сопутники к храму Фортуны,
С горем носи пополам знаки приязни ее!»
Я вздыхал и нехотя шел с трудом и заботой;
Часто грустил по тебе, спутнице прежней моей».
– «Кто же избавил тебя от их тиранства и лиру
Отдал обратно тебе?» – «Тронут моею мольбой,
Зевс послал Эрмия прогнать от меня бледнолицых
Слуг Фортуны – сует. Он кадуцеем своим
К ним прикоснулся – вздремали.
Меня он свободного вывел
На тропу, где я лиру оставил свою.
Там еще она лежала, и ржавые струны
Проросли травой, сладостный тон в ней заглох.
Ты настроишь ли мне ее вновь, благодатная Муза?»

– «Попытаюсь, но нет, всё уже лира не та.
Я подарю тебе другую, с пониженным тоном,
Воспевать не мечты юности, и не любовь –
Воспевать деянья мужей и строгую мудрость».
– «Ах! позволь мне еще юность воспеть и любовь».
<1807>
Используя творческий опыт поэта, лингвиста, А.Х. Восто-

ков подходит к исследованию поэзии как ученый-стиховед,
разработав особый теоретико-методологический подход. Он
состоит: 1) в рассмотрении истории двусложных и трехслож-
ных размеров на основе опыта предшественников (Тредиа-
ковского, Ломоносова, Сумарокова) и современников (Жу-
ковского, Гнедича и Мерзлякова); 2) Востоков связыва-
ет стихосложение с особенностями национального
языка; 3) языковой критерий («свойство языка нашего»)
становится главным при подходе к силлабо-тоническим раз-
мерам. Благодаря этому он смог осуществить сравнительный
анализ систем стихосложения, свойственных разным язы-
кам, и прийти к выводу о том, что «стихосложение каж-
дого языка сохраняет свои особенности, даже когда
подражает чужим размерам» (103, с. 298).
Полемичной заостренностью определяется отношение
А.Х. Востокова к деятельности С. Полоцкого, Ф. Прокопо-
вича, В.К. Тредиаковского и особенно М.В. Ломоносова: он
считал, что эти поэты насильственно европеизировали рус-
ское стихосложение. На основе свойств русского языка Вос-
токов доказывает возможность использования только опре-
деленных размеров (ямба, хорея, дактиля, анапеста и амфи-
брахия): «Ломоносов ввел стопосложение в русскую поэзию
с тогдашних немецких образцов, – пишет А.Х. Востоков в
«Опыте о русском стихосложении» (1817). – Ямбы четверо-
стопные постановил он преимущественно лирическим раз-
мером, а шестистопные, или александрийские, стихи учи-
нились под пером его и Суморокова размером эпическим,
элегическим и драматическим, – не потому, чтобы таковой
размер был в русском языке для всех сих родов поэзии удоб-
нейшим и равно приличным; а единственно потому, что он

так употреблялся у французов и немцов. Спрашивается, за-
чем Ломоносов не избрал для Петриады своей вместо еди-
нообразного александрийского свободнейший какой-ни-
будь размер, например, анапестоямбический или дактило-
хореический, которые он сам хвалит в письме своем о пра-
вилах российского стихотворства?» (там же, с. 291).
К середине XIX века формируются академические шко-
лы в русской филологии, в эти школы входили и лингвисты,
и литературоведы – ученые энциклопедического склада, за-
нимавшиеся многими проблемами, связанными с языком
и художественным творчеством. Во взаимодействии этих
многомерных и динамических воззрений рождались фи-
лологические направления. В одних случаях доминирова-
ла лингвистическая мысль (психологическое направление),
в других – литературоведческая (культурно-историческая
школа), мифологическая школа и сравнительно-историче-
ская школа А.Н. Веселовского наиболее органично соеди-
няли воззрения ученых в общем филологическом знании.
Под школой мы понимаем исторически сформированное
объединение ученых, работы которых отличаются общно-
стью взглядов, направлений, принципов, методов. Особую
роль сыграли следующие академические школы, сформи-
ровавшиеся в XIX веке: мифологическая школа (Ф.И. Бус-
лаев, А.Ф. Афанасьев, О.Ф. Миллер, А.А. Котляревский,
И.А. Худяков, И.Г. Прыжов, П.Н. Рыбников, А.А. Потеб-
ня); культурно-историческая школа (А.Н. Пыпин, Н.С. Ти-
хонравов, А.А. Шахов, А.И. Кирпичников, Л.Н. Майков,
Н.П. Дашкевич, П.В. Плотников); сравнительно-истори-
ческая школа (А.Х. Востоков, А.Н. Веселовский); психоло-
гическое направление (А.А. Потебня, Д.Н. Овсянико-Ку-
ликовский, А.В. Ветухов, А.Г. Горнфельд); как академиче-
ские школы рассматриваются русская литературная кри-
тика (В.Г. Белинский, Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролю-
бов, Д.И. Писарев, А.И. Герцен, Н.Н. Страхов) и русское сти-
ховедение (В.И. Классовский, П.Д. Голохвастов, Ф.Е. Корш,
Н.Н. Шульговский) во второй половине XIX века (см.: 4).
Творчество А.А. Потебни формировалось в условиях бур-
ного развития сравнительно-исторического языкознания,
филологии. Обратим внимание на то, что А.А. Потебню

причисляют, как правило, к нескольким школам и направ-
лениям, учитывая энциклопедизм его подхода к исследова-
нию языка и литературных произведений.
В своих исследованиях А.А. Потебня наиболее часто ссы-
лается на труды русского филолога, исследователя русско-
го языка и его истории, былинного эпоса, древнерусско-
го искусства Ф.И. Буслаева (1818–1897). В I–II томах рабо-
ты А.А. Потебни «Из записок по русской грамматике» (из-
дание 1958 года под редакцией В.И. Борковского), напри-
мер, более 110 пространных ссылок и обращений к работам
Ф.И. Буслаева, в III томе – около 90, в IV томе – более 70.
Ф.И. Буслаев (1818–1897) – выдающийся ученый-энци-
клопедист, ему принадлежат исследования в области из-
учения литературы и народной поэзии, древнерусского и
византийского искусства, языкознания и филологии. Его
творчество рассматривается как этап развития не толь-
ко русской, но и мировой филологической науки. Особен-
ность его подхода – установка на связь народности и язы-
ка. Работы Ф.И. Буслаева, в частности «Исторические очер-
ки русской народной словесности и искусства» (т. 1–2, 1861)
являют собой собственно филологический подход к иссле-
дованию эпической поэзии, лирической поэзии, мифа, ска-
зания, так как они рассматриваются в органической связи
языка, народной поэзии и мифологии.
До настоящего времени актуальны его работы: «О влия-
нии христианства на славянский язык: Опыт истории языка
по Остромирову Евангелию» (1848), «Историческая грам-
матика русского языка» (1858), «Преподавание отечествен-
ного языка» (1844). Ф.И. Буслаев – один из основополож-
ников сравнительно-исторического метода в языкознании.
Он считал, что язык влияет на мышление, в нем отражает-
ся жизнь народа.
В работе «Исторические очерки русской народной сло-
весности и искусства» (1861) Ф.И. Буслаев рассматривает
язык в период доисторический, анализируя эпическую по-
эзию, мифологию, показывая связь между языком, закона-
ми, обычаями и обрядами, считая, что в слове, языке запе-
чатлевается история народа, знание человека, националь-

ная картина мира: «В самую раннюю эпоху своего бытия
народ имеет уже все главнейшие нравственные основы сво-
ей национальности в языке и мифологии, которые состоят
в теснейшей связи с поэзиею, правом, с обычаями и нрава-
ми. Народ не помнит, чтобы когда-нибудь изобрел он свою
мифологию, свой язык, свои законы, обычаи и обряды. Все
эти национальные основы уже глубоко вошли в его нрав-
ственное бытие, как самая жизнь, пережитая им в течение
многих доисторических веков, как прошедшее, на котором
твердо покоится настоящий порядок вещей и все будущее
развитие жизни. Потому все нравственные идеи для наро-
да эпохи первобытной составляют его священное преда-
ние, великую родную старину, святой завет предков потом-
кам. Слово есть главное и самое естественное орудие пре-
дания. К нему, как к средоточию, сходятся все тончайшие
нити родной старины, все великое и святое, все, чем крепит-
ся нравственная жизнь народа» (77, с. 1).
Язык и поэзия, в понимании Ф.И. Буслаева, взаимообус-
ловлены. Начало поэтического творчества – в темной, дои-
сторической глубине, когда созидался самый язык, проис-
хождение языка – это первая, «самая решительная и
блистательная попытка человеческого творчества.
Слово не условный знак для выражения мысли, но художе-
ственный образ, вызванный живейшим ощущением, кото-
рое природа и жизнь в человеке возбудили. Творчество
народной фантазии непосредственно переходит от
языка к поэзии» (там же).
Ф.И. Буслаева уделяет внимание структурирующему зна-
чению слова, классифицирующему принципу отношения
к реальным вещам, предметам, к речи. Осмысляя челове-
ческие понятия через слово, Ф.И. Буслаев анализирует ос-
новные термины литературы: басня, поэма, стих, слово, пес-
ня, поэзия, миф и т.д.: «Хотя древнейшая словесность вся-
кого народа имеет характер по преимуществу поэтический,
однако обнимает не одну только художественную деятель-
ность, но бывает общим и нераздельным выражением всех
его понятий и убеждений. Поэтому поэзия получила в язы-
ке обширнейшее значение. Во-первых, как сказка или бас-

ня, она называется от глаголов сказывать, баять, точно
так, как санскритское гад – говорить и наше «гадать» пе-
реходят в литовское gied – mi уже в значении «пою»; гре-
ческое επος – сначала речь, слово, и потом τα επη – поэма,
стих; немецкое saga, sage – то же, что наше сказка; наконец,
у нас, в древнейшую эпоху, слово употреблялось в значении
греческого επος и немецкого sage, что видно из самых загла-
вий старинных произведений: «Слово о полку Игореве» и
др. Во-вторых, так как слово и мысль в языке тождествен-
ны, то поэзия получает название не только от слова, как
внешнего выражения сказания, но и от мысли вообще: так,
от санскритского ман – думать происходит существитель-
ное мантра – совет, слово, а потом гимн, священная песнь,
как малороссийское дума употребляется в смысле песни, от
глагола думать. В-третьих, как слово есть вместе и дей-
ствие, поступок человека, так и поэзия получает назва-
ние от понятия о деле: от санскритского kpi – делать – су-
ществительное карман – дело, а по-латыни того же корня и
того же образования carmen – значит песнь; то же и в гре-
ческом языке ποίημα, то есть стихотворение, от ποιέω – де-
лаю. В-четвертых, в языческие времена поэт почитался че-
ловеком знающим, мудрейшим, потому и назывался вещим,
а следовательно, был вместе с чародеем, точно так, как при-
лагательное вещий образует от себя в сербском существи-
тельное вjeштaц – колдун. Как латинское carmen (корень
car-, -men – окончание), так и наше слово чара одного про-
исхождения, от санскритского kpi, другая форма которого
чар, потому что к и ч в санскрите, как и у нас, – звуки род-
ственные. Что же касается до вставки а в форме чар, образо-
вавшейся из kpi, то она встречается, по грамматическому за-
кону, весьма часто. Такой же переход понятий видим в гот-
ском runa, имеющем в финском языке значение песни, а в
немецких наречиях значение тайны, загадки, чародейства.
В-пятых, так как с понятием песни соединяется и понятие о
музыке, то славянское гусла от глагола гуду первоначально
значит песнь, потом чарование (курсив автора. – К.Ш., Д.П.),
а наконец и языческая жертва и жертвоприношение, языче-
ский обряд, в готском hunsl, англосаксонское и скандинав-

ское hûsl. Наконец, поэзия в древнейшую эпоху была выра-
жением не только мифа и языческого обряда, но и судебного
порядка; потому у римлян carmen имело значение судебного
изречения, закона; точно так и славянское вѣщба, кроме ча-
рования и поэзии, имело смысл и юридический, как видим
из чешской поэмы «Суд Любуши» (там же, с 5–7).
Язык, по Ф.И. Буслаеву, – древнейший памятник
доисторической жизни народа, основной его «духов-
ный деятель», в его строении отображается не мышление
одного человека, а творчество целого народа. Важны идеи
ученого о классифицирующей, структурирующей функции
языка, аккумулирующего традиции, знания, особенности
национальной идентичности народа.
Говоря о происхождении поэзии, мифов, сказаний,
Ф.И. Буслаев утверждает, что народ не помнит начала сво-
им песням и сказкам: «Ведутся они испокон веку и пере-
даются из рода в род, по преданию, как старина» (там же,
с. 16). По Ф.И. Буслаеву, все концентрируется в языке, сло-
ве. Слово – свидетельство «сверхъестественной силы», за-
ложенной в языке и творчестве народа: «...слово, речь, вещ-
ба, с одной стороны, выражали нравственные силы челове-
ка, с другой – стояли в тесной связи с поклонением стихиям,
а также с мифическим представлением души в образе сти-
хий. Потому, чтобы понять первобытное значение поэзии,
надобно постоянно иметь в виду живую, ничем не разреши-
мую совокупность всех этих понятий и представлений, сое-
диненных со значением речи» (там же, с. 18).
Русская словесность, русская филология формирова-
лась во взаимодействии с опытом зарубежных филоло-
гов, в том числе и в педагогике. В преподавании языков
Ф.И. Буслаев видит два рода их освоения: филологический
и лингвистический, при этом он ссылается на граммати-
ку немецкого языка Я. Гримма: «Цель филолога достиг-
нута, если он мало-помалу сживается с древним языком
и, долго и непрерывно упражняясь вглядываться в него и
чувственно, и духовно, так усваивает себе его образ и со-
став, что свободно может употреблять его, как собственное
врожденное достояние, в разговоре и чтении памятников

литературы отжившей. Содержание и форма взаимно ус-
ловливаются друг другом, так что с возрастанием ура-
зумения речи и поэзии богатеет и содержание для
грамматики. Идет она шагом более твердым, чем сме-
лым, с взглядом более здравым, нежели проницающим
вдаль на богато разнообразной поверхности, и, кажется,
боясь исказить ее, не любит вскапывать ее в глубину. Та-
кая грамматика преимущественное внимание обращает на
синтаксис, которого нежная ткань дает знать о цветах и
плодах изучаемой почвы и в котором особенно выска-
зывается душа языка. Она не заботится о происхожде-
нии изменчивых звуков и отдельных форм, довольствуясь
тщательным и обычным употреблением их в речи. В уче-
нии об образовании слов занимается она не столько обна-
жением корней, сколько производством и сложением слов.
Все правила языка направляются к лучшим произ-
ведениям литературы и неохотно распространяют-
ся на области языка, не обработанные искусством
и запущенные. Все грамматическое изучение неукосни-
тельно служит критике словесных произведений, полагая
в том свое призвание и цель.
Другой род изучения, лингвистический, углубляется в
язык как в непосредственную цель свою и менее заботится
о живом и целом выражении. Действительно, можно изу-
чать язык сам по себе и открывать в нем законы, наблюдать
не то, что на нем выражается, а то, что живет и вращается в
нем самом. В противоположность предыдущему такое язы-
коучение можно назвать членоразлагающим, ибо оно бо-
лее любит разнимать по частям состав языка и высматри-
вать его кости и жилы, менее заботясь наблюдать свободное
движение всех его членов и подслушивать нежное его дыха-
ние» (79, с. 28). Слова Я. Гримма, приведенные Ф.И. Бусла-
евым, – завет современным филологам и лингвистам, кото-
рые должны определять и обосновывать свой подход к ис-
следованию языка, текста.
Представители мифологической школы Ф.И. Бусла-
ев, А.Н. Афанасьев, О.Ф. Миллер, А.А. Котляревский могут
быть названы не только философами языка, но и предше-

ственниками лингвистической философии, так как одна из
главных задач ученых – реконструкция народной мифоло-
гии, культуры, быта, народной мысли в древние эпохи, не-
доступные археологическим исследованиям, на основе со-
хранившихся в XIX веке языковых данных, когда изучение
этимонов, внутренней формы слова используется как ме-
тод для восстановления данных о народной мысли и свя-
зи ее с языком, отображением в языке картины мира в раз-
ные периоды истории. Это метод «ученой реставра-
ции» (А.А. Котляревский), который сейчас используется
очень ограниченным кругом исследователей, поэтому сле-
дует вспомнить традиции русистики и взять его на воору-
жение, может быть, в обновленной форме.
Как правило, исследователи мифологической школы
располагали только языковым материалом для того, что-
бы восстановить этнографическое знание о предшествую-
щих эпохах. На помощь пришли и язык, и лингвистика. На-
пример, А.А. Котляревский на основе изучения заговоров,
паремий дал пример реконструкции погребальных обрядов
древних славян, о которых не сохранилось практически ни-
каких сведений в истории и археологии.
В монографии «О погребальных обычаях языческих
славян» (1868) А.А. Котляревский говорит об особенно тя-
желом положении «исследователя стародавних обычаев и
обрядов», так как «прошедшая жизнь обращена к нему…
стороной – если так можно выразиться – палеонтологиче-
ской, областью жизни окаменелой, утратившей свой опре-
деленный смысл и подверженной лишь неорганическим
превращениям» (182, с. 209). От древнего быта народа мо-
жет почти не остаться следов ни в современной жизни, ни
в летописях и письменных источниках. А.А. Котляревский
утверждает, что «если были особые предметы и по-
нятия, то должны были быть и особые термины,
и слова, их выражающие. <…> Щедрее, чем письмен-
ные памятники, был язык народный: как в жизни просто-
людина сохранилось много суеверных остатков язычества,
так и в языке – много слов и терминов для выражения по-
нятий о загробном мире и погребении, указывающих на

факты древней языческой жизни славян; но и здесь мно-
гое уже выветрилось, получило иное знаменование, а ино-
гда даже заменилось чужеземным, так что для восстанов-
ления силы этих свидетелей необходима ученая рестав-
рация» (там же, с. 210).
А.А. Котляревский предлагает рассматривать язык
«как свидетеля народного быта», для реконструкции
утраченных обрядов он считает необходимым исследовать
первоначальное, коренное значение слов, то есть опреде-
лить «природное, живое явление, под непосредственным
впечатлением которого образовалось и вступило в жизнь
известное слово; важно такое определение потому, что, и
изменяясь в своем значении, слово по большей части не
окончательно отступает от своего природного смысла, но
только развивает его: предлагая таким образом возмож-
ность восстановить факт древнего быта, оно дает объясне-
ние обычаям и понятиям, на первый взгляд, лишенным
всякого основания» (там же, с. 211).
То, что А.А. Котляревский называет «природным, жи-
вым явлением», под «впечатлением от которого образо-
валось» слово, в работах А.А. Потебни определяется как
«внутренняя форма слова» – «отношение содержания
мысли к сознанию; она показывает, как представляется
человеку его собственная мысль» (263, с. 98). А.А. По-
тебня утверждал, что в развитии каждого языка есть осо-
бая ступень развития в древний период – ономатопоэ-
тическая, «но не в том смысле, что на ней изображают-
ся звуки внешней природы (далеко не все слова, образо-
ванные из междометий, суть звукоподражания), а скорее в
том, что здесь впервые звуками изображаются мыс-
лимые явления» (там же, с. 98). И в работах представи-
телей мифологической школы, и в трудах А.А. Потебни ста-
вился вопрос о возможности на основе этимологического
анализа восстановления первичных форм природных яв-
лений, а далее жизни, быта, культуры народа, составляв-
ших внутреннюю форму слова и, как сейчас считают, вну-
треннюю форму цивилизации: «Так, мысль о туче, – пишет
А.А. Потебня в «Мысли и языке», – представлялась народу

под формою одного из своих признаков, именно того, что
она вбирает в себя воду или изливает ее из себя, откуда сло-
во туча (корень ту, пить и лить). Поэтому польский язык
имел возможность тем же словом tęcza (где тот же корень,
только с усилением) назвать радугу, которая, по народно-
му представлению, вбирает в себя воду из криницы. При-
близительно так обозначена радуга и в слове радуга (ко-
рень дуг, доить, то есть пить и напоять, тот же, что в сло-
ве дождь)…» (там же).
А.А. Котляревский на основе анализа внутренней фор-
мы слова, то есть первичного представления, чувства, ле-
жащего в основе его «объективного» (А.А. Потебня) зна-
чения, делает важный для истории культуры древних сла-
вян философский, исторический вывод – языческие славя-
не имели развитые представления о душе и ее «жизни» по-
сле физической смерти тела: «Ни в какую эпоху славянско-
го язычества мы не можем предположить присутствия мыс-
ли о совершенном уничтожении за гробом, иначе пришлось
бы не только отвергнуть все показания древности, но и от-
казать славянскому племени в существенных человеческих
потребностях, в обычных путях нравственного развития. Во
всем организме славянской речи, в ее мелких разветвлени-
ях присутствует слово душа с существительным, конкрет-
ным смыслом предмета материального, отдельного от
тела. Слово идет от древне-арийского корня dhu=*agitare:
посредством образовательного суффикса х происходит дух,
в женской (предполагаемой) форме – духja и отсюда, с пере-
менной гортанной в шипящую, – душа = слово в слово дви-
жущая (ся?), летящая; в древне-славянском языке слово
имеет конкретный смысл дыхания, жизненного ветра…»
(183, с. 189). Методы реконструкции языков и культуры,
разработанные мифологической школой, используются и в
настоящее время (см.: 160, 161). В России взаимодействуют,
находятся в живой связи лингвистика, философия, словес-
ность, формируется комплексный подход к исследованию
языка и произведений словесного творчества.
3. Работы А.А. Потебни и естественнонаучное знание XVIII–XIX веков • 43
3. Исследования А.А. Потебни

и естественнонаучное знание
XVIII–XIX веков
Кроме внутренних обширных взаимоотношений фило-
логов, лингвистов, историков XIX века, в «современной эпи-
стеме», по классификации М. Фуко, огромную роль сыграла
корреляция гуманитарного и естественнонаучного знания.
В XIX веке получила распространение идея развития при-
роды: было доказано, что природа в ходе непрерывного дви-
жения, изменения образует высшие, сложные, более органи-
зованные формы (уровни, системы). Направленность разви-
тия от низшего к высшему называют прогрессом. Мысли о
прогрессе в области развития языка занимают важное место
и в исследованиях А.А. Потебни, который считал, что «про-
гресс в языке есть явление… несомненное» (263, с. 23).
В работе «Мысль и язык» А.А. Потебня свободно дискути-
рует с теориями организмического подхода к языку К. Бек-
кера, автора книги «Organism der Sprache» (1827), разбирает
сочинение Г. Штейнталя «Grammatic, Logic und Psychologie»
(1855), А. Шлейхера «Die Sprachen Europas» (1850). Крити-
куя Беккера за механистический подход к изучению языка
в контексте жизни природы, А.А. Потебня считает, что под
его определение «организма» «подходит и живой организм,
вполне принадлежащий природе, и мертвый механизм,
представляющий намеренное видоизменение данного при-
родою материала» (там же, с. 24). Взаимодействие в области
естественнонаучного и линвистического знания хорошо де-
монстрирует терминология, которую использует А.А. Потеб-
ня в критике концепций К. Беккера, А. Шлейхера: «общая
жизнь природы», «родовые понятия», «видовые», «органи-
ческие существа», «закон развития организма», «ассимиля-
ция», «секреция» (там же, с. 24, 26).
Науки о жизни занимали лидирующее положение в
формировании знания XVIII–XIX веков: проводились опы-
ты по искусственному отбору, селекции, выдвигались идеи
о единстве живой природы, единстве плана строения жи-
вых существ и т.д. Для науки было значимым появление
сложных классификаций, которые могли отобра-

зить бесконечное разнообразие живого мира. Осо-
бая роль в становлении научной систематики, как извест-
но, принадлежит шведскому ученому биологу К. Линнею
(1707–1778). Он создал «искусственную» классификацию
(особенность ее в том, что она основана на одном или не-
скольких легко различимых признаках), чем подытожил
огромный период эмпирического накопления биологиче-
ских знаний. К. Линней разделил царство растений и жи-
вотных на иерархически соподчиненные таксоны – классы,
отряды, роды, виды; описал свыше 10000 видов растений и
4000 видов животных. Положив начало научной систе-
матике, Линней оказал огромное влияние на дальнейшее
развитие биологии, подготовил почву для развития эволю-
ционных идей в различных областях знания, в том числе
и в лингвистике.
Важно, что Линней осознавал ограниченность искус-
ственной классификации. «Искусственная система, – пи-
сал он, – служит только до тех пор, пока не найдена есте-
ственная. Первая учит только распознавать растения, вто-
рая научит нас познавать природу самого растения» (цит.
по: 233, с. 256). Естественные классификации – цель нау-
ки, их особенность в том, что они включают все возможные
признаки описываемых объектов, приходят на помощь си-
стемному изучению явлений, закладывают основания для
открытия и описания новых систем. В естественной клас-
сификации стабильная структурно-системная организация
рассматривается функционально, в ее реальной жизни и
взаимодействии со средой, поэтому с ее помощью открыва-
ются все новые и новые бесконечные виды и роды, она со-
вершенствуется путем устранения излишних признаков.
Одной из наиболее важных проблем науки середины
XVIII – начала XIX века была концепция эволюции орга-
нического мира (Ж.Б. Ламарк, Ж. Кювье, Р. Оуэн, Ч. Дарвин
и др.). К методологическим установкам классической био-
логии (середина XVIII – начало XX века) относятся 1) при-
знание объективного, не зависящего от сознания и воли че-
ловека, существования органических форм; 2) мир живого
имеет определенные объективные закономерности, поря-

док, структуру; эти закономерности познаваемы средствами
науки; 3) органический мир имеет свою историю, его ны-
нешнее состояние – результат предшествующей историче-
ской естественной эволюции; 4) научная биология начина-
ется там, где на смену предметоцентризму приходит систе-
моцентризм (см. там же, с. 273–276).
Интересную корреляцию лингвистического и естествен-
нонаучного знания наблюдаем в энциклопедическом твор-
честве выдающегося современника А.А. Потебни В.И. Даля,
к наблюдениям которого в области функционирования сло-
ва, языка часто обращался А.А. Потебня.
Понятие системы и систематики, как мы уже говорили,
в середине XIX века активно использовалось в области есте-
ственнонаучного знания, в котором оно разрабатывается с
конца XVIII века, входило в исследования гуманитарного
знания, с одной стороны, под влиянием естественных наук,
с другой – вырабатывалось и в самих исследованиях языко-
ведов. В первую очередь, здесь можно как раз говорить о ра-
ботах В.И. Даля и А.А. Потебни.
Энциклопедическому творчеству В.И. Даля посвящено
исследование А.И. Байрамуковой «Лингвоэнциклопедизм
В.И. Даля» (2013). Она отмечает: «Во всех текстах В.И. Даль
исподволь внедряет идею порядка, систематизации в подхо-
де к изучению, например, биологии (В.И. Даль и А.Ф. По-
стельс – авторы вышедшего в 1847 году учебного руковод-
ства для военно-учебных заведений «Зоология»; в 1849 году
В.И. Даль написал для военно-учебных заведений учебник
«Ботаника». – К.Ш., Д.П.). Это важно для формирования в
сознании учащихся понимания иерархии в подходе к клас-
сификациям. Логичная упорядоченность – это и важная сту-
пень в изучении того или иного явления, но в плане дидак-
тическом и методическом все это способствует хорошему ус-
воению материала, развитию системного мышления у уча-
щихся. Важно, что идея порядка в науке постоянно сопрово-
ждается лингвистическими данными, причем, с одной
стороны, это данные о названиях, с другой – это уже элемен-
ты лингвистического анализа, когда название рассматрива-
ется с точки зрения его этимологии, функционирования в

речи: «Мы называем ивой, лозой, ветлой или вербой мно-
жество различных дерев и даже смешиваем эти названия,
потому что деревья эти очень походят друг на друга, и толь-
ко рассмотрев их ближе, отличаем одно от другого. Колосо-
вые растения, как рожь, пшеница, ячмень и некоторые тра-
вы, например, ржанец, просянка, также показывают нам об-
щие наружные признаки, по которым мы их в понятиях на-
ших сближаем. Самое название ржанец дано траве этой на-
родом, потому что она походит несколько на рожь, так же
как просянка на просо. Какие же это признаки, в чем они
именно состоят? Если мы их исследуем и опишем ясными
словами, то мы этим самым сделаем распределение расте-
ний на известные отделы. Но для этого недостаточно по-
верхностного рассмотрения растительности: надобно было
изучить ее во всем объеме, войти во все мельчайшие подроб-
ности, проследить всю жизнь растений и все изменения ча-
стей их во время развития, сличать и поверять много – тог-
да только можно было наконец распределить все растения
по известным отделам, разделить эти отделы еще на дру-
гие, указать каждому растению свое место и обнять таким
образом одним разумным взглядом всю растительную
природу (курсив А.И. Байрамуковой. – К.Ш., Д.П.)».
В.И. Даль указывает критерии классификации, в данном
случае «наружные признаки», анализирует названия рас-
тений: «ива», «лоза», «ветла», «верба», «ржанец», «про-
сянка», – указывает на важность соответствия слов (терми-
нов) предметам описания. Установка на логическое распре-
деление, иерархичность в совокупности с ориентацией на
точность в номинировании растений приводят к основному
требованию языка науки – описанию «ясными словами»,
что способствует итоговому порядку – «распределению рас-
тений на известные отделы». В.И. Даль здесь отрабатывает
не только научную классификацию, но и определяет прин-
ципы ее описания с ориентацией на язык науки, в данном
случае ботаники» (26, с. 133–134).
Особенностью научных работ В.И. Даля естественнона-
учного и гуманитарного характера является системный под-
ход, его интерпретация в трудах и «Толковом словаре живо-

го великорусского языка» (1863–1866), тщательная прора-
ботка языка соответствующей науки и объяснение термино-
логии. В.И. Даль, как и А.А. Потебня, смотрел на все явле-
ния жизни и знания в соотношении их с языком. Как ви-
дим, вопросы соотношения языка и мира, знака и обозна-
чаемого, конструирования в сознании предмета в корре-
ляции со словом ставились еще в середине XIX века отече-
ственными учеными. Мы ничего не можем сказать о сущно-
сти бытия, об опыте, даже о мыслях без анализа языка – та-
ково было убеждение философов языка, послужившее ос-
новой лингвистического поворота уже в XX веке. В XX веке
терминологически стали различать философию языка и
лингвистическую философию. Философия языка обраща-
ется к языку как объекту своих исследований, лингвисти-
ческая философия – философский метод, использующий
языковой анализ для рассмотрения философских проблем
(см. об этом: 64, с. 180– 181). Проблемы, которые рассматри-
вали В.И. Даль, А.А. Потебня, во многом Ф.И. Буслаев, а ра-
нее В. фон Гумбольдт, – проблемы и лингвистической фи-
лософии, и философии языка, которая стала особенно зна-
чимой в XX веке и была связана с лингвистическим поворо-
том не только в гуманитарном (Б. Рассел, Л. Витгенштейн,
Р. Карнап, М. Даммит, К.Р. Поппер), но и в ественнонауч-
ном знании: см., например, работы Н. Бора «Единство зна-
ний» (1955) (см.: 56), В. Гейзенберга «Дискуссии о язы-
ке» (1933) (см.: 106), «Язык и реальность в современной фи-
зике» (1959) (см.: 107).
Проследим за мыслью В.И. Даля в его учебниках по зо-
ологии и ботанике. Излагая систематику животных, он по-
казывает, что в классификации ученые опираются на кор-
релирующие признаки и идут от частного к общему, и на-
оборот, от общего к частному в описании иерархической
системы животного мира. Процесс классификации сопро-
вождается лингвистическим комментированием, которое
определяется номинациями разделов, соотношением об-
щего и частного в иерархической классификации: «Разде-
ляя зоологию на известные части, мы в то же время обозна-
чаем общие принадлежности и свойства животных, относи-

мых к сим отделам; таким образом мы избегаем беспрестан-
ных повторений в описаниях, даем общий очерк извест-
ному числу животных, собрав их под одно нарицатель-
ное имя, облегчаем память, даем пищу рассудку и, одним
словом, созидаем науку» (142, с. 231).
Важен вопрос, который задает В.И. Даль: как обнять в
науке необъятное – бесконечное разнообразие в животном
мире? Приведением системы с помощью классификации
(бинарной) к наименьшему числу предпосылок: «Каким
же образом обнять науке такой огромный запас, если он
не будет распределен по известной лестнице, или по отде-
лениям? Каждое вновь открытое животное находит теперь
свое место, и, сказав, куда оно принадлежит, остается при-
бавить только несколько слов, и описание примет или при-
знаков его кончено.
О существовании животных мы знаем только, что они
созданы Богом, который создал все, что в появлении их
была какая-то последовательность, как это доказыва-
ется находимыми на известных пластах земной коры остат-
ками, что человек заключил собою цепь, или лестницу, этих
созданий…» (там же). Интересно, что в трактовке происхож-
дения жизни ученый использует принцип дополнительно-
сти, примиряя религиозную доктрину с теорией эволюции.
Впоследствии этот взгляд нашел широкую поддержку в ра-
ботах отечественных и зарубежных ученых-биологов (см.
подробный анализ этих взглядов в работе Дж. Кроля «Фи-
лософская основа эволюции», 1890, см.: 187).
Важно, что В.И. Даль привлекает читателей к наблюде-
ниям над созданием классификации, процессом классифи-
цирования, который сопровождается лингвистическим ана-
лизом, при этом В.И. Даль использует и объясняет научные
термины таксономии высокого уровня абстрагирования –
«общее (родовое) название», «нарицательное имя», «соб-
ственное имя»: «Каждое из показанных четырех главных
отделений разделяется еще на несколько классов, а классы
на разряды; в разрядах можно еще собирать под одно общее
название подотделения, колена и семейства, за коими сле-
дуют роды и, наконец, виды. <…> Род состоит из нескольких

довольно схожих между собою по образованию живот-
ных, подводимых под одно общее (родовое) название
по условным признакам или приметам; посему и родовое
распределение также не есть положительное и неоспори-
мое, а зависит от нашего взгляда и степени познаний. Чем
естественнее, то есть ближе к природе, и чем точнее избран-
ные родовые признаки, тем они вернее, и тем постоян-
нее будет держаться в ученом мире основанное на них рас-
пределение. По мере того, как наука развивалась, как нау-
чались распознавать сходное и сближать разновид-
ное, изменялось не только распределение по классам и раз-
рядам, но и еще более по родам; животные, коим дано было
некогда общее родовое название, разделены теперь на
два, три и более родов. Итак, род есть собрание несколь-
ких видов под одно нарицательное имя.
Вид есть coбрание однообразных животных, или неде-
лимых, созданных отдельно по себе самою природою; а по-
тому виды остаются навсегда постоянными, если в этом от-
ношении не было сделано явной ошибки смешением двух
различных видов в один или разделением одного и того же
вида на два. В виде можно отличать разве одну только лич-
ность неделимых и давать им, каждому, особую кличку
или собственное имя. Надобно, однако же, заметить, что
и в одном и том же виде можно еще иногда отличать поро-
ды или видоизменения (отличия, разности)» (142, с. 235).
В учебнике по ботанике В.И. Даль ссылается на передо-
вые теории систематики, на которые он опирается: «При-
знаки, на коих основывается подобное распределение, за-
висят от произвола, и потому составилось несколько раз-
личных распределений растительного царства, из коих са-
мые замечательные системы: Турнефора, Линнея, Жюсье и
Декандоля» (60, с. 258).
Этим опытом, который В.И. Даль получил в процессе опи-
сания систематики животных и растений на основе биоло-
гических принципов и лингвистических критериев (в языке
есть системообразующие и классифицирующие потенции),
он воспользовался и в процессе составления своего главного
детища – «Толкового словаря живого великорусского язы-

ка» (1863–1866). Так что начала структурно-системного под-
хода были заложены в работах российских ученых середины
XIX века и далее активно разрабатывались в XX веке.
Естественные науки сталкивались с серьезной пробле-
мой описания живых систем на основе закона исключенно-
го третьего, который царил в знании классического перио-
да. Господствовало представление, что один факт, противо-
речащий теории, может ее полностью опровергнуть; на ос-
новании такого «методологического стандарта» строились
попытки подвергнуть сомнению теорию эволюции Ч. Дар-
вина. Методологические установки в классической биоло-
гии, так же, как и в языкознании, не позволяли решить про-
блему описания единства противоположных сторон
целостного системного объекта. Это отражалась в том,
что всеобщие характеристики системной органи-
зации живого воспроизводились в исключающих
друг друга противоположных методологических ре-
гулятивах (см.: 233, с. 276), что требовало неклассического
подхода к изучению сложных систем в духе неаристотеле-
вой логики (N-измерений) Н.А. Васильева, интуиционист-
ской логики Л.Э.Я. Брауэра.
В работе «Мысль и язык» А.А. Потебня останавливает-
ся на сходной ситуации использования какого-либо одно-
го или двух противоположных критериев в описании языка
или их единства и разрешает эту проблему путем примене-
ния принципа антиномий, основываясь на наиболее значи-
мых антиномиях В. фон Гумбольдта, который, в свою оче-
редь, опирался на антиномический подход И. Канта в на-
уке. Использование в философских, гуманитарных, есте-
ственнонаучных исследованиях идей неклассической нау-
ки: начал неклассической логики, геометрии Лобачевско-
го, антиномизма Канта, впоследствии антиномизма В. фон
Гумбольдта, – способствовало выработке методологии не-
классического знания, которое в полной мере развивается в
трудах А.А. Потебни.
Анализ научных тем в лингвистике и естествен-
ных науках показал, что языковеды и биологи ста-
вили в XIX веке во многом сходные задачи, и, конеч-

но же, естественнонаучное знание, его систематика влияли
на языкознание, тем более что некоторые лингвисты вооб-
ще относили языкознание к естественным наукам (К. Бек-
кер, А. Шлейхер, М. Мюллер, позднее А.Ф. Лосев). Долгий
период времени в обеих отраслях знания господствовало по-
ложение о том, что все языки и виды животных существуют
в неизменном виде с древнейших времен. В новых иссле-
дованиях делались выводы, связанные с развитием, эволю-
цией природы и языка.
Работу «Мысль и язык» (1862) А.А. Потебня начинает
с рассмотрения теорий намеренного изобретения и Боже-
ственного создания языка: «Откровение языка можно по-
нимать двояко: или после создания Бог в образе человече-
ском был учителем первых людей, как полагает Гаман.., или
же язык открылся первым людям посредством собственной
их природы. В первом случае предполагается, что Бог гово-
рил, а люди понимали; но как дар невозможен без согла-
сия принимающего, так понимание Божественного языка
предполагает в человеке знание этого языка, возможность
создать его собственными силами. Дети выучиваются язы-
ку взрослых только потому, что при других обстоятельствах
могли бы создать свой.
Во втором предположении, что язык непосредственно
вложен в природу человека, тоже два случая: 1) если даны
человеку только зародыши сил, необходимых для созда-
ния слова, и если развитие этих сил совершалось по зако-
нам природы, то начало языка вполне человеческое, и Бог
может быть назван творцом языка только в том смысле,
в каком Он – Создатель мира; 2) поэтому остается только
одно предположение, что высоко совершенный язык не-
постижимыми путями сразу внушен человеку. Тем самым
вся сила теории Божественного создания языка сосредото-
чивается в утверждении превосходства первозданного
языка над всеми позднейшими» (263, с. 22). А.А. По-
тебня подвергает критике прямолинейный подход к тео-
рии Божественного происхождения языка, настаивает на
том, что язык постоянно развивается и совершенствуется,
а не находится в застывшем состоянии и не деградирует,

как это утверждал, например, К.С. Аксаков в «Опытах рус-
ской грамматики» (1860).
Ч. Дарвин начинает свою книгу «Происхождение ви-
дов путем естественного отбора» (1859) словами: «До по-
следнего времени значительное большинство натурали-
стов было убеждено, что виды представляют нечто не-
изменное и были созданы независимо одни от других»
(127, с. 17). Но палеонтология представила данные о суще-
ствовавших прежде ископаемых видах, в языкознании об-
ратились к санскриту. Биологи признали, что виды живот-
ного мира изменяются, что современное состояние живо-
го мира отличается от древнего и можно найти некие древ-
ние виды животных, от которых произошли позднейшие.
В языкознании утвердилась мысль о том, что существует
праязык, из которого путем определенных изменений про-
изошли все прочие языки: «Изучение санскрита, – отме-
чает В.А. Звегинцев, – дало в руки ученых не только язык,
в котором с наибольшей четкостью представлена индоев-
ропейская структура, но и познакомило их с высокоразви-
той наукой о языке древних индийцев. Первые сведения о
«священном языке брахманов» начали поступать уже с XVI
века (письма из Индии Ф. Сассети), но действительное зна-
комство с санскритом началось только с конца XVIII века
благодаря трудам У. Джонса. Широкое внимание к культу-
ре и языку Индии привлекло вышедшее в 1808 году сочи-
нение Ф. Шлегеля «О языке и мудрости индийцев». В нем
Ф. Шлегель указывает на близость санскрита латинскому
и греческому (и даже персидскому и германскому) языкам
не только по корнеслову, но и по грамматической структу-
ре. Он выдвигает предположение о наибольшей древно-
сти санскрита и указывает на необходимость сравнитель-
ного изучения языков. Однако дальше общих и доволь-
но туманно выраженных предположений Ф. Шлегель не
пошел. Идею исторического и сравнительного изучения
языков воплотили в конкретных исследовательских тру-
дах другие языковеды...» (147, с. 24). Как известно, основы
сравнительно-исторического языкознания были заложены
в первой половине XIX века в работах Ф. Боппа, Р. Раска,

Я. Гримма, А.Х. Востокова.
В биологии первая половина XIX века также характери-
зуется изменением взглядов на происхождение видов в ор-
ганической природе. Революционную роль в этом сыграли
работы Ч. Дарвина. Приведем обширную выдержку из его
статьи «Исторический очерк. Развитие воззрений на проис-
хождение видов» (1859), написанной в то же время, что и
работа А.А. Потебни «Мысль и язык» (1862): «Ламарк был
первым, чьи выводы по этому предмету привлекли к себе
большое внимание. Он отстаивает воззрение, что все виды,
включая человека, произошли от других видов. Ему при-
надлежит великая заслуга: он первый остановил всеобщее
внимание на вероятности предположения, что все измене-
ния в органическом мире, как и в неорганическом,
происходили на основании законов [природы], а не
вследствие чудесного вмешательства. Что касается причин,
вызывающих изменения, то он приписывал их отчасти не-
посредственному воздействию физических условий жиз-
ни, отчасти скрещиванию между существующими уже фор-
мами, но в особенности упражнению или неупражнению
[органов], то есть результатам привычки. Этому последне-
му фактору он, по-видимому, приписывал все прекрасные
приспособления, встречающиеся в природе, – как, напри-
мер, длинная шея жирафа, [служащая] для объедания вет-
вей деревьев. Но он верил также в [существование] зако-
на прогрессивного развития, а так как, в силу этого за-
кона, все живые существа стремятся к совершенство-
ванию, то для объяснения существования в настоящее вре-
мя и простейших форм он допускал, что они и сейчас появ-
ляются путем самозарождения.
В 1831 году м-р Патрик Метью издал свой труд «О кора-
бельном лесе и древоводстве» («Naval Timber and Arboricul-
ture»), где высказывает воззрение на происхождение видов,
совершенно сходное с тем (как сейчас увидим), которое было
высказано м-ром Уоллесом и мною в «Linnean Journal»…
В 1852 году выдающийся ботаник г-н Нодэн в превосход-
ной статье о происхождении видов («Revue Horticole, p. 102,
позднее частично перепечатанной в «Nouvelles Archives du

Museum», t. I, p. 171) определенно высказал свое убеждение
в том, что виды образуются способом, аналогичным со спо-
собом образования культурных разновидностей, этот по-
следний процесс он приписывает умению человека произ-
водить отбор.
Третий том «Journal of the Linnean Society» содержит
статьи, представленные 1 июля 1858 года м-ром Уоллесом
и мною и заключающие, как видно из вводных замечаний к
настоящему труду, теорию естественного отбора, высказан-
ную м-ром Уоллесом с замечательной силой и ясностью.
В июне 1859 года проф. Гекели прочел в Королевском
институте лекцию об «Устойчивых типах животной жиз-
ни» («Persistent Types of Animal Life»). Обращая внима-
ние на подобные случаи, он замечает: «Трудно было бы по-
нять значение подобных фактов, если предположить, что
все виды животных и растений или все большие типы ор-
ганизации были созданы и помещены на поверхности на-
шей планеты через большие промежутки времени путем
отдельных творческих актов; и не следует забывать, что по-
добное предположение так же мало подкрепляется преда-
нием или откровением, как и противоречит общим анало-
гиям, [доставляемым] природой. С другой стороны, если
мы взглянем на «устойчивые типы» с точки зрения той ги-
потезы, на основании которой виды, живущие в известное
время, происходят путем постепенного изменения видов,
прежде существовавших, – гипотезы, хотя еще не доказан-
ной и значительно скомпрометированной некоторыми ее
сторонниками, но пока еще единственной, имеющей физи-
ологический смысл,– то существование этих типов только
доказало бы, что пределы, в которых живые существа изме-
нились в течение геологического времени, незначительны
в сравнении со всею совокупностью тех перемен, которым
они подвергались» (127, с. 18).
Таким образом, было признано, что и биологические
виды, и языки развиваются, совершенствуются (признак
совершенствования языка – развитые наука, философия,
поэзия, по Гумбольдту). Следующий этап – понимание уче-
ными, что необходима обобщающая теория, которая объяс-

нила бы с точки зрения биологии причины развития видов,
а с точки зрения языкознания – причины развития языков.
В биологии утверждается теория Ч. Дарвина, которая про-
должает исследования К. Линнея, Ж.Б. Ламарка и др., в ка-
честве причины изменений биологических видов призна-
ется бесконечная деятельность природы – естественный
отбор. В дальнейшем развиваются теории телеологическо-
го отбора (виталистические теории Дж. Кроля, Г. Дриша,
теория номогенеза Л.С. Берга и др.) и отбора на основе слу-
чайно появившихся, но закрепленных впоследствии по-
лезных мутаций (работы К.А. Темирязева, И.М. Сеченова,
И.И. Мичурина и др.).
В языкознании огромное влияние получают идеи В. фон
Гумбольдта и его последователей в России – представите-
лей ономатопоэтической школы, в работах которых в каче-
стве главной причины языковой эволюции называется по-
стоянно возобновляющаяся работа духа, направленная на
то, чтобы сделать артикулируемый звук пригодным для вы-
ражения мысли (263, с. 39) – бесконечная деятельность че-
ловеческой мысли, стремление носителей языка преобра-
зовать мысль, содержащую первичное представление (чув-
ство), внутреннюю форму слов во множество значений,
множество слов, отображающих богатство мира, в котором
живет человек. А.А. Потебня был сторонником эволюцион-
ной теории языка.
Эволюционная теория Ч. Дарвина – сложнейший синтез
самых различных биологических знаний, поэтому процесс
ее утверждения затрагивал разнообразные отрасли биоло-
гической науки и носил сложный драматичный характер.
В.Л. Комаров в предисловии к книге К.А. Темирязева «Крат-
кий очерк теории Дарвина» (1865) отмечал главное дости-
жение эволюционной теории: «За очень немногими исклю-
чениями, предшественники Дарвина полагали, что с момен-
та возникновения жизни на земле различных форм живот-
ного и растительного мира было столько же, сколько и те-
перь, и что они были такими же, как и в наше время. Счита-
лось, что, например, лошадь всегда была лошадью, береза –
березой и т.п. На языке науки такое представление об орга-

ническом мире выражалось словами, что виды неизменны.
<…> Дарвин в своем знаменитом труде «Происхождение ви-
дов» доказал, что существовавшее представление о посто-
янстве видов противоречит данным науки, что оно ложно.
Дарвин доказал, что наблюдаемые нами формы органиче-
ской жизни не извечны, что они изменяются, приспособля-
ясь к условиям существования. Эти изменения, по Дарвину,
как правило, идут по пути усложнения и совершенство-
вания форм. <…> В биологию, то есть науку о жизни и ее
формах, теория Дарвина вошла как совершенно новое уче-
ние. <…> До Дарвина здесь господствовала метафизика…
После Дарвина взяло вверх диалектическое направление с
учением об эволюции, об изменчивости» (179, с. 3–4).
К.А. Темирязев уделяет особенное внимание тому, что в
основании эволюционной теории лежат данные, получен-
ные в результате работы над систематикой в биологии: «Мы
видели, что общие данные классификации органиче-
ских существ, морфологии, эмбриологии и геологии
свидетельствуют в пользу предположения о проис-
хождении органических существ путем изменения.
<…> …органические формы изменяются, вся природа на-
ходится в постоянном движении; следовательно, главное
препятствие к принятию единства происхождения всех
органических существ устранено» (301, с. 44–45).
К.А. Темирязев цитирует Ч. Дарвина: «Выражаясь мета-
форически, мы можем сказать, что естественный отбор еже-
дневно, ежечасно исследует по всему миру каждое уклоне-
ние, даже самое ничтожное, отбрасывает все дурное, сохра-
няет и накопляет полезное, неслышно и неприметно рабо-
тает, когда бы и где бы ни представился случай, над усовер-
шенствованием каждого органического существа,
прилаживая его к органическим и неорганическим услови-
ям жизни» (там же, с. 67). Теория Дарвина основывалась не
только на утверждении единства происхождения всего ор-
ганического мира, но и на признании отдельных живых ор-
ганизмов как целостных сложных систем, элементы (орга-
ны, части) которых находятся в сложном взаимодействии,
неразрывной связи: «…между некоторыми частями орга-

низма, между отдельными органами существует какая-то
скрытая связь, вследствие которой изменение одной ча-
сти сопровождается изменением другой; причина этой свя-
зи в большей части случаев для нас темна, но тем не менее
самый факт не подлежит сомнению» (там же, с. 81).
Сущностью эволюционной теории К.А. Темирязев счита-
ет слова Дарвина, которыми он заканчивает свою книгу и
которые представляют «самый полный и самый точный от-
вет» современной науки на вопрос о том, как возникли, как
сложились «дивные» формы жизни и почему они так совер-
шенны: «Интересно рассматривать густо заросший клочок
земли, покрытый разнородными растениями, с поющими
птицами в кустах, с насекомыми, толкущимися вокруг них,
с червями, ползущими по влажной почве, и думать, что все
эти дивно построенные формы, столь отличные одна от дру-
гой и одна от другой зависимые таким сложным способом,
все возникли по законам, действующим вокруг нас.
Эти законы, в обширнейшем их смысле, суть развитие и
воспроизведение, наследственность, почти необхо-
димо связанная с воспроизведением, изменчивость, обу-
словливаемая прямым или косвенным действием жизнен-
ных условий, а также деятельностью и бездействием орга-
нов, прогрессия размножения, столь быстрая, что ведет
к борьбе за существование, а следовательно и к есте-
ственному отбору, с коим неразрывны расхождение при-
знаков и вымирание менее усовершенствованных форм.
Так из вечной борьбы, из голода и смерти прямо следует са-
мое высокое явление, которое мы можем себе представить,
а именно – возникновение высших форм жизни. Есть вели-
чие в этом воззрении, по которому жизнь с ее разнородны-
ми силами была вдохнута первоначально в немногие
формы или лишь в одну, по которому, меж тем как зем-
ля продолжает кружиться по вечному закону тяготения, из
столь простого начала развились и до сих пор развиваются
бесчисленные формы дивной красоты» (там же, с. 111).
На основе положений Ч. Дарвина относительно осо-
бенностей развития организмов, ученые сделали выводы
о свойствах развития в целом, так как живые существа

являются наиболее сложным природным образованием.
В их свойствах отражаются и общие свойства, и всеобщие
черты развития и движения материальных систем, в том
числе и языка:
1. Развитие – это проявление движения. Дарвин назы-
вал свою теорию «теорией развития путем изменения»,
подчеркивая универсальный характер развития. Разви-
тие как переход из одной стадии в другую, от одного каче-
ства – к другому слагается из стадии разрушения и ста-
дии возникновения, созидания. Импульс к разви-
тию содержится внутри самой системы.
2. Развитие проявляется в одновременном возникнове-
нии новой формы устойчивости и изменчивости: одно
предполагает другое. Изменчивость представляет собой ре-
зультат взаимодействия внутренних свойств объекта (орга-
низма) и свойств окружающей среды. С чем большей энер-
гией сохраняется данное состояние объекта, с тем большей
энергией и быстротой происходят его изменения.
3. Развитие имеет структуру, связанную с природой объ-
екта, и внутреннюю логику, последовательность ста-
дий процесса определяет путь развития не только прогрес-
сивных, но и регрессивных изменений системы.
4. Развитие, по Дарвину, – переход случайных явле-
ний, свойств в необходимые.
5. Развитию сложноорганизованной системы способству-
ет сочетание нескольких факторов: времени, изоляции,
постоянства окружающей среды, числа компонен-
тов, уровня дифференциации системы.
6. Сложный процесс развития гасит слабые качествен-
ные изменения, которые, исчезая, усиливают общую тен-
денцию развития.
7. Пространство и время несут на себе печать при-
роды объекта и его специфики.
8. Развитие характеризуется не только приобретением
системой более совершенных свойств, но и наличием
условий для их реализации.
9. Для биологической организации является характер-

ным отмеченный Дарвином «принцип экономии»: со-
кращение тех частей, которые стали излишними при из-
менившихся условиях среды, но при этом другая часть по-
лучает соответственно ускоренное развитие. Данное свой-
ство реализуется лишь благодаря целостности и является
следствием организации.
10. Организация и дезорганизация (порядок и хаос) –
единство противоположностей, позволяющее системе эво-
люционировать. Совершенствование системы связывают
с повышением ее организованности, упорядоченности, то
есть с ростом ее информационного содержания.
11. Свойства самого процесса развития находятся между
собой в системном единстве (см.: 331, с. 213–215).
Эпистемологический фон своих исследований А.А. По-
тебня раскрыл в работе «Мысль и язык». В XIX веке исполь-
зовался сравнительно-исторический метод в исследовани-
ях языков, складывалось философское их осмысление. Уси-
лия многих языковедов были направлены на создание об-
щей теории языка. В первую очередь их волновали понятия
природы языка и его отношения к мышлению, разрабаты-
вались основные принципы эволюционной теории языка в
трудах И. Гердера, А. Шлегеля, В. фон Гумбольдта, А. Шлей-
хера, Г. Штейнталя, В. Вундта, А.А. Потебни.
В работе «Мысль и язык» А.А. Потебня анализирует те-
орию предданности языка (намеренное изобретение), тео-
рию постепенного совершенствования языков, теорию бес-
сознательного происхождения языка К. Беккера, «постро-
енную на сравнении языка с физиологическими отправле-
ниями или даже с целыми организмами» (263, с. 23). Как
мы уже отмечали, эта теория не была принята А.А. Потеб-
ней, так как основывалась на утверждении, что «закон раз-
вития языкового организма» заключается в существова-
нии «полярных противоположностей», аналогичных тем,
которые выявлены в «организме земли», то есть в зако-
нах физики: «противоположности положительного и от-
рицательного электричества, северной и южной полярно-
сти» (там же, с. 26). А.А. Потебня подвергает критике поло-
жения К. Беккера: «Эти противоположности законны толь-

ко в науках, рассматривающих элементарные силы приро-
ды в полном их разъединении; организм же может
быть понят только из совокупности того, что вхо-
дит в его состав. Несправедливо будет выделять из жи-
вотного организма мускул и противополагать его только
нерву, если мускул так же невозможен без нервов, как и
без жил и костей» (там же). Чтобы отличить «организм» от
«не-организма», по А.А. Потебне, необходимо не описание
«формального» единства входящих в него частей, а рассмо-
трение целостной системы языка во всей сложности взаим-
ных отношений ее элементов.
Анализ теорий языка, который ведет в работе «Мысль
и язык» А.А. Потебня, представляет собой науковедческий
образец позитивной критики. В процессе разбора трудов
К. Беккера и А. Шлейхера автор делает установку на выяв-
ление ошибок и противоречий каждой теории, с тем чтобы
выстроить теорию взаимоотношения языка и мысли непро-
тиворечиво. Такой подход – основа современного критиче-
ского мышления. Эпистемолог К.Р. Поппер в работе «Объ-
ективное знание» (1972) определяет его как высшую форму
научной рациональности и видит пути совершенствования
знания («рост знания») в ходе нахождения, исправления
ошибок, устранения логических противоречий. А.А. Потеб-
ня пишет: «Ошибки Беккера были бы для нас весьма мало
поучительны, если бы не определялись до значительной
степени тем положением, в которое он себя ставит, прини-
мая за исходную точку сравнение языка с непосредствен-
ными созданиями природы. Непрестанное движение язы-
ка и его связь с тем, что называется свободою воли, свой-
ства, о которых Беккер не упоминает, но которые не мог-
ли быть устранены из теории, отбросили его мысль на ста-
рые пути, которые он оставил было за собою. Почти та же
история повторилась и с довольно известным лингвистом
Шлейхером» (там же, с. 35). «Наука вся находится в области
критической мысли, – пишет А.А. Потебня в работе «Из за-
писок по русской грамматике». – Изменения в науке всегда
имеют ясно сознанные основания» (258, с. 62).
А.А. Потебня обращает внимание на влияние биологиче-

ского знания на языкознание, но критикует прямолинейное
использование организмической теории и соответствующих
терминов в лингвистике. Так, ученый отмечает некритиче-
ское рассмотрение соответствия языков и объектов органи-
ческой и неорганической природы в теории А. Шлейхера:
«Слово языков односложных, как китайский, не выражаю-
щих звуками отношений, есть «строго неделимая единица,
как в природе кристалл. Слово языков приставочных, гру-
бо выражающих отношение самостоятельными словами,
приставляемыми к неизвестному корню, есть скорее почва
для других неделимых, чем субъективное единство членов,
как в природе растение. В языках флектирующих, како-
вы индоевропейские, в коих отношение выражается окон-
чанием, не имеющим самостоятельного бытия, и измене-
ниями корня, слово есть опять единство, как в однослож-
ных, но уже единство в разнообразии членов, как в приро-
де животный организм» (263, с. 35). А.А. Потебня считает,
что эволюция языков, по Шлейхеру, происходит не в про-
цессе внутренней организации и совершенствования систе-
мы того или иного сложившегося языка, а идет по пути пре-
образования односложных языков в приставочные, а при-
ставочных во флектирующие: «Строение совершеннейших
языков, флектирующих, показывает, что они были некогда
односложными и приставочными: члены системы налич-
ных языков суть представители сменявших друг друга пе-
риодов жизни языка» (там же).
Второе важное положение теории А. Шлейхера, которое
подвергает критике А.А. Потебня, заключается в «проти-
вопоставлении сознания и языка.., отношения, находясь в
мысли, – по А. Шлейхеру, – могут не выражаться словом, –
подчеркивает А.А. Потебня. – Это могло бы прямо повести
ко мнениям XVIII века, к отождествлению грамматики с ло-
гикой и признанию произвола в языке: мысль может быть
выражена чем попало; логические формы неизменны, а по-
тому должна быть одна только наука о языке, именно об-
щая грамматика, «философское понятие всего человеческо-
го слова» (Ломоносов)» (там же, с. 36).
В целом, основой для критического отношения к теори-

ям языка К. Беккера и А. Шлейхера в «Мысли и языке» яв-
ляется отрицание ими идеи языковой эволюции. В главе
третьей «В. Гумбольдт» А.А. Потебня продолжает свой бли-
стательный критический анализ теорий языка: «Все упомя-
нутые теории смотрят на язык как на готовую уже вещь
(εργον) и потому не могут понять, откуда он взялся. С этим
согласно их стремление отождествлять грамматику и во-
обще языкознание с логикой, которой тоже чуждо начало
исследования исторического хода мысли» (там же, с. 38).
А.А. Потебня последовательно стремится к многоаспектно-
му подходу в исследовании языка, при этом логика должна
входить в качестве одного из аспектов характеристики, но
не быть единственным критерием в описании языка. Заме-
тим, что в XVIII – середине XIX века в России господствова-
ло логико-грамматическое направление в изучении языка
(М.В. Ломоносов, Ф.И. Буслаев).
«В непонимании движения языка заключе-
ны и остальные ошибки (К. Беккера и А. Шлейхера. –
К.Ш., Д.П.), – утверждает А.А. Потебня, – именно мнение,
что мысль создает слово, но, в свою очередь, не получает
от него ничего и что вследствие этого в языке господству-
ет произвол. К последнему заключению, как мы видели, не-
вольно приходят и поборники органичности языка. Нельзя
сказать, чтобы все в рассмотренных теориях противоречило
фактам, но в них не сознаны противоречия, живущие в
самих фактах» (там же, с. 38).
Как мы уже упоминали, в процессе анализа теории
В. фон Гумбольдта А.А. Потебня берет на вооружение ан-
тиномичный подход к исследованию языка, для него важ-
но, что язык, по Гумбольдту, «нечто постоянное, в каждое
мгновение исчезающее… Он есть не дело (εργον), не мерт-
вое произведение, а деятельность (ενεργεια)», то есть са-
мый процесс производства» (там же, с. 39). А.А. Потебня
цитирует В. фон Гумбольдта, определяет деятельностную
характеристику языка и такую значимую для языкозна-
ния дихотомию, как язык и речь: речь изменчива, подвиж-
на, а язык относительно стабилен, реализуется в системе
«актов речи»: «Поэтому его истинное определение может

быть только генетическое. Язык есть вечно повторяюще-
еся усилие (работа, Arbeit) духа сделать членораздельный
звук выражением мысли... Это – определение не языка,
а речи, как она каждый раз произносится (des jedesmaligen
Sprechens); но, собственно говоря, только совокупность та-
ких актов речи (des Sprechens) есть язык» (там же). Тер-
мин «акт речи» встречается в работах А.А. Потебни и его
последователей, наиболее часто у Д.Н. Овсянико-Куликов-
ского. В речи, произнесенной на торжественном акте Харь-
ковского университета 17 января 1901 года, «О значении
научного языкознания для психологии мысли» Д.Н. Овся-
нико-Куликовский, используя достижения языкознания и
психологии, говорит об актах речи-мысли, совершаемых в
сфере сознания, и актах апперцепции, актах грамматиче-
ского мышления, совершаемых в сфере бессознательного;
ученый показывает, как актуализируется слово, предложе-
ние в процессе коммуникации, определяет прямую зависи-
мость между «сгущенностью» мысли и экономией языко-
вых средств (см. 240).
Говоря о современной теории речевых актов, И.М. Ко-
бозева дает такое определение: «...это логико-философское
по исходным интересам и лингвистическое по результатам
учение о строении элементарной единицы речевого обще-
ния – речевого акта, понимаемого как актуализация пред-
ложения, причем речевое общение рассматривается как
форма проявления преимущественно межличностных от-
ношений» (178а, с. 12). Это более узкое понимание речево-
го акта, чем мы встречаем у А.А. Потебни и его учеников, но
важно, что термин «акт речи» употребляется в их работах,
начиная с середины XIX века, и связан он с речевой дей-
ствительностью, опирается во многом на изучение обыден-
ного мышления среднего носителя языка (см. об этом да-
лее: с. 104). Д.Н. Овсянико-Куликовский, опираясь на идею
неразрывной связи эволюции мышления и совершенство-
вания языка в осуществлении «форм мысли», утверждает,
что психологические отношения языка, то есть отношения
грамматического, лингвистического мышления к высше-
му – философскому, художественному, творческому, – го-

ворят «о значении языка в эволюции ума. С тем вместе
становится ясным великое призвание науки о языке в деле
изучения природы, развития, законов и всемирной роли
разума человеческого» (240, с. 82).
В рассмотрении эволюции языковой системы А.А. По-
тебня так же, как и ученые, представляющие естественнона-
учное знание (в особенности Ч. Дарвин), опирается на про-
явление движения, соотношение устойчивости и изменчи-
вости системы и языковой среды, внутреннюю логику язы-
ка, последовательность стадий в процессе его развития.
Дихотомия языка и речи для А.А. Потебни – одно из важ-
нейших положений в теории В. фон Гумбольдта, он так ин-
терпретирует его: «В языке образуется запас слов и си-
стема правил, посредством коих он в течение тысячеле-
тий становится самостоятельною силою… Хотя речь живого
или мертвого языка, изображенная письменами, оживляет-
ся только тогда, когда читается и произносится, хотя сово-
купность слов и правил только в живой речи становит-
ся языком; но как эта мумиеобразная или окаменелая в
письме речь, так и грамматика со словарем – действительно
существуют, и язык есть столько же деятельность, сколь-
ко и произведение» (там же).
Принцип языковой относительности находит свое выра-
жение в выделенной А.А. Потебней цитате из работы В. фон
Гумбольдта: «Язык есть орган, образующий мысль» (там же).
Рассмотрев антиномии речи и понимания, свободы и не-
обходимости, неделимого и народа в языке, объективного и
субъективного в нем, А.А. Потебня приходит к главной ан-
тиномии – совмещения в языке Божественного и челове-
ческого: «Крайне ошибочно было бы сравнивать знамени-
тые антиномии Гумбольдта с невольными и бессознатель-
ными логическими ошибками вроде тех, какие мы видим
у Беккера. Разница между Гумбольдтом и Беккером та, что
первый – великий мыслитель, который постоянно чувству-
ет, что могучие порывы его мысли бессильны перед трудно-
стью задачи, и постоянно останавливается перед неизвест-
ным, а второй в нескольких мелких фразах видит ключ ко
всем тайнам жизни и языка; первый, заблуждаясь, указыва-

ет новые пути науке, а второй только на себе доказывает не-
годность старых. Решить вопрос о происхождении языка и
отношении его к мысли, по Беккеру, – значит назвать язык
организмом, по Гумбольдту, – примирить существую-
щие в языке противоречия речи и понимания, субъ-
екта и объекта, неделимого и народа, человеческо-
го и Божественного» (там же, с. 47).
Продолжая критический анализ теории В. фон Гумболь-
дта, А.А. Потебня, не отрицая Божественного происхожде-
ния языка, переносит акценты на изучение тех явлений язы-
ка, которые можно реально наблюдать в те или иные пери-
оды времени с помощью методов психологии: «При всем
этом Божественность языка остается в стороне и вопрос о
его происхождении становится вопросом о явлениях душев-
ной жизни, предшествующих языку, о законах его образова-
ния и развития, о влиянии его на последующую душевную
деятельность, то есть вопросом чисто психологическим. Сам
Гумбольдт не мог оторваться от метафизической точки зре-
ния, но он именно положил основание перенесению вопро-
са на психологическую почву своими определениями языка
как деятельности, работы духа как органа мысли. Признание
вопроса о происхождении языка вопросом психологическим
определяет уже, где искать его решения…» (там же, с. 53).
А.А. Потебня ставит перед языкознанием конкретные за-
дачи, в которых можно выделить, в современном понима-
нии, задачи синхронной и диахронной лингвистики,
он считает, что в развитии всех языков есть константа, не за-
висящая от времени и географии, есть инвариантные «за-
коны душевной деятельности», единые и неизменные «для
всех времен и народов», поэтому для понимания истории
развития языков необходимо изучить современное их со-
стояние: «…в истории языка, в психологических наблюде-
ниях современных нам процессов речи – ключ к тому, как
совершались эти процессы в начале жизни человечества»
(там же, с. 53–54). А.А. Потебня пишет: «Законы душев-
ной деятельности одни для всех времен и народов;
не в этих законах разница между нами и первыми людьми..,
а в результатах их действия, потому что прогресс предпола-

гает два производителя, из коих один, именно законы ду-
шевной деятельности, представляется величиною
постоянною, другой – результаты этой деятельно-
сти – переменною. Если поэтому будем в состоянии опре-
делить законы прогресса языка, узнать, как он изменя-
ется в течение веков под влиянием действующей на
него мысли, как постепенно растет переменный агент в
прогрессе языка, то есть найдем постоянные отношения,
в какие становится уже сформированная масса языка к
новым актам творчества, то и в этих последних, взятых в
том виде, в каком их застаем в нас самих, сможем найти чер-
ты, общие нам с первыми говорившими людьми» (там же,
с. 59). Здесь намечается проблема типологии языка.
Эволюционный подход в языкознании связан с разви-
тием сравнительно-исторического метода. Следует обра-
тить внимание на то, что язык как деятельность рассматри-
вался А.А. Потебней эволюционно, в сочетании и сопостав-
лении синхронии и диахронии языка в тот или иной пери-
од. Впоследствии в работе «Синхрония, диахрония и исто-
рия» (1958) Э. Косериу отмечает: «…необходимо подчер-
кнуть, что если понимать под языком конкретный язык,
а не абстрактный, то язык оказывается не менее подвиж-
ным, чем речь» (180, с. 169).
А.А. Потебня в качестве одной из главных задач язы-
кознания называет выявление причин и условий процес-
са совершенствования человеческой мысли, который на-
чинается с момента появления языка и продолжается бес-
конечно. В «Мысли и языке» А.А. Потебня пишет, что осо-
бенность человека, отличающая его от животного мира, –
это «сила, заставляющая его особенным образом видоизме-
нять впечатления природы..; точка, на которой становит-
ся заметною человечность этой силы, на которой обобще-
ние получает неживотный характер, есть появление язы-
ка; но что же именно прибавляет слово к чувствен-
ной схеме? Что бы оно ни прибавляло, это нечто долж-
но быть существенным условием позднейшего со-
вершенствования мысли, иначе сам язык будет не
нужен» (263, с. 138). Мысль и язык, находясь во взаимной

обусловленности, совершенствуются в процессе совершен-
ствования общества: создания развитой науки, литературы
и т.д. (там же, с. 21). Основа прогресса – творческое начало в
языке и его носителе – человеке.
А.А. Потебня считает, что эволюция и движение языка
по пути совершенствования не подлежит сомнению, в осо-
бенности если делать установку на взаимодействие внеш-
ней и внутренней форм (а значит, языка и мысли), которое
является условием развития и преобразования слова и язы-
ка в целом: «Прогресс в языке есть явление до такой
степени несомненное, что даже с точки [зрения] проти-
воположной ему теории нужно было признать, что един-
ство, к которому стремится человечество своими средства-
ми, выше того, которое скрыто от нас «призматическими
туманами» (там же, с. 23).
Обратим внимание на то, что анализируя соотношение
языка и мышления, Н. Хомский делает установку на тео-
рию эволюции в изучении языка, ставя его исследование в
соответствие с освоением законов природы. Это подчерки-
вают редакторы книги Н. Хомского «О природе и языке»
А. Беллетти и Л. Рицци: «Теория эволюции принимает более
сложную картину. Эволюция — это «мастер на все руки», как
гласит часто цитируемая фраза Франсуа Жакоба. Эволюция
делает лучшее, на что способна, с помощью подручных ма-
териалов, но это лучшее порой может быть весьма прихот-
ливым и путаным – результат зависит от этого извилисто-
го пути эволюции, притом еще при физических ограничени-
ях и нередко противоречивых адаптивных запросах. Тем не
менее, концепция совершенства природы остается жизнен-
но необходимым компонентом современных исследований
органической природы, по крайней мере в ее простейших
аспектах: сложная структура оболочек вирусов, деление кле-
ток на сферы, проявление ряда Фибоначчи во многих явле-
ниях природы и прочие аспекты биологического мира. Как
далеко это заходит — предмет спекуляций и дебатов.
Совсем недавно эти вопросы вышли на первый план в
изучении языка. Стало возможно поставить практический
вопрос о «совершенстве языка»: а конкретно, спросить, на-

сколько близко устройство человеческого языка приближа-
ется к оптимальной реализации условий, которым должна
отвечать система, для того чтобы быть хоть как-то пригод-
ной к употреблению. В той мере, в какой этот вопрос полу-
чает положительный ответ, мы обнаружили, что природа –
по словам Галилея – «применила наименее замысловатые,
самые простые и легкие из средств», но в такой области, где
этого вряд ли можно было ожидать: очень недавний и по-
видимому изолированный продукт эволюции, централь-
ный компонент самого сложного органического объекта из
ныне известных, компонент, который точно образует ядро
нашей ментальной природы, культурных достижений и до-
стойной внимания истории» (329, с. 89–90).
А.К. Байбурин в статье «А.А. Потебня: философия язы-
ка и мифа» (1989) пишет: «Теория Потебни резко выделя-
ется на фоне других концепций истории языка. Основной
ее принцип – всепроникающая семантичность. Выявле-
ние эволюции значений – пафос всего творчества По-
тебни, чем бы он ни занимался – историей языка, мифоло-
гией или литературными произведениями. В этом смыс-
ле весьма показательны его исследования в области грам-
матики – основной темы его лингвистических штудий. По
мнению В.В. Виноградова, именно здесь Потебня проявил
себя как подлинный новатор. Для Потебни грамматиче-
ские категории – это основные категории мышления. Про-
странством пересечения грамматических категорий явля-
ется предложение. Структура предложения аналогична
структуре сформулированной в нем мысли. Поэтому По-
тебня считал, что выявление эволюции типов пред-
ложения будет одновременно и исторической ти-
пологией мышления.
Эта задача в корне меняла взгляд на такую традицион-
ную область языкознания, как грамматика, и открывала ин-
тересные перспективы. Те сюжеты, которые прежде интере-
совали лишь специалистов, приобретали совершенно иное
качество. Например, идея Потебни о росте предика-
тивности по мере развития языка характеризует не
только эволюцию языка, но и эволюцию сознания:

категория процесса, динамики становится все более ха-
рактерной для мысли при движении от древности к совре-
менности. Подобного рода «грамматические» идеи Потеб-
ни позже нашли отклик в работах Н.Я. Марра, И.И. Меща-
нинова, Г. Шухардта (так называемая теория эргативно-
сти), но явно не исчерпали себя и ждут разработки на но-
вом уровне» (24, с. 6). Диахроническая концепция языка
и мышления А.А. Потебни определяется и в теории мифа.
Миф является точкой отсчета, началом начал всей дальней-
шей эволюции духовности в языке.
Подчеркивая историчность своих исследований в рабо-
те «Из записок по русской грамматике» А.А. Потебня пи-
шет: «Так как историчность есть существенная черта язы-
кознания и так как синтаксис есть момент истории язы-
ка, то неисторическое языкознание как наука, неистори-
ческая этимология и неисторический синтаксис равно не-
мыслимы» (258, с. 48).
А.А. Потебня делает установку на живую динамику язы-
ка, даже если он рассматривает «современный русский
язык», то есть синхронию языка: «Для меня несомнен-
но, что новые падежи… появляются и доныне. Впро-
чем, нельзя отвергать того, что в языке, служащем орга-
ном непрерывно деятельной мысли, действительно умень-
шается число категорий известного рода. <…> …но-
вые языки вообще суть более совершенные орга-
ны мысли, чем древние, ибо первые заключают в себе
больший капитал мысли, чем последние. Важность древних
языков, каковы санскритский, греческий, латинский, для
языкознания происходит не от того, что они в лексическом
и формальном отношении выше новых, а совершенно на-
оборот, от того, что они во всех отношениях ниже, то есть
проще и доступнее анализу. В этом же заключается и педа-
гогическое значение этих языков» (там же, с. 64–65). Обра-
тим внимание на неоднократное использование термина из
области естественных наук («орган мысли») и на то, что по-
явление новых категорий связано с уменьшением прежнего
их числа, то есть развитие языка как переход от одного ка-
чества к другому слагается из стадий разрушения и возник-

новения, созидания, а импульс к развитию содержится вну-
три самой системы, как мы уже отмечали в связи с анализом
основных свойств развития живых систем, конечно же, вли-
яют и внешние факторы – употребление языка.
Обобщая исследования по вопросам русской граммати-
ки в конце I–II томов труда «Из записок по русской грам-
матике», А.А. Потебня делает выводы, основанные на на-
блюдаемых фактах об эволюционном характере в развитии
языка и изменениях в нем: «Относительно общего характе-
ра рассмотренных явлений замечу: В живых языках раз-
рушение старого есть вместе создание нового. Не
говоря уже о беспрерывном изменении лексиче-
ского содержания, создание новых грамматических
функций продолжается до нашего времени, ничем
не предвещая оскудения творчества. <…> Если в об-
ласти внешней органической природы разграниче-
ние органов есть усложнение и в этом смысле усо-
вершенствование жизни, то и здесь мы должны ви-
деть усложнение душевной жизни и усовершен-
ствование языка» (там же, с. 516).
А.А. Потебня обращает внимание на важную тенденцию
в процессе эволюционного развития языка – прин-
цип экономии языка: унификацию некоторых языко-
вых форм и категорий, например, «стремление сосредото-
чить предикативность в глаголе на счет предикативности
имени и причастия, какое – в замене причастного сказуе-
мого придаточных предложений глагольным.., а до это-
го – в превращении доинфинитивного слова в глагольную
форму» (там же, с. 517). Примеров здесь огромное количе-
ство: «…в экономии языка усеченные глагольные формы
и повелительное в изъявительном значении играют раз-
личную роль. И по времени происхождения те и другие –
различны. Первые не составляют особенности ни русско-
го, ни вообще славянского языка; так, не менее сродни и
литовский и немецкий; вторые не одинаково свойственны
даже русским наречиям, из чего с вероятностью можно за-
ключить, что они возникли позднее» (261, с. 185). Впослед-
ствии французский лингвист А. Мартине в работе «Основы

общей лингвистики» (1960) обобщил понимание принци-
па экономии в языке: «На каждой стадии эволюции уста-
навливается определенное равновесие между потребностя-
ми общения, противополагающими употребление более
многочисленных и более специфических единиц, выступа-
ющих в высказывании весьма редко, и свойственной чело-
веку инертностью, обусловливающей употребление очень
ограниченного числа единиц, более общих по своей значи-
мости и более употребительных» (221, с. 533). Напомним,
что принцип экономии – один из важнейших в биологиче-
ской организации живого мира, и этот термин активно ис-
пользовался Ч. Дарвином (см. выше, с. 58–59).
А.А. Потебня был хорошо знаком с трудами Ч. Дарвина
и обращался к ним даже с критикой, например, в рассужде-
нии о «языке дикарей»: «…когда Дарвин и другие этноло-
ги нам говорят про дикарей, в языке коих будто бы нет ни
одного отвлеченного выражения, то они должны бы объяс-
нить, как могли эти дикари образовать простейшие имена,
как мать, отец, брат, сестра, рука и нога, если у них не было
уже отвлеченных понятий, от коих можно было произнести
такие имена...» (259, с. 10). Отличительным признаком на-
учного мышления А.А. Потебни Б.М. Энгельгардт называ-
ет «настойчивое стремление к полной конкретности и не-
посредственности восприятия и созерцания познаваемого
объекта» (378, с. 61).
Д.Н. Овсянико-Куликовский в статье «Александр Афа-
насьевич Потебня» (1918–1919) назвал ученого «естество-
испытателем в филологии» и хорошо подкрепил этот те-
зис соответствующими доказательствами: «Он был вели-
кий ученый-наблюдатель, Дарвин языкознания, ма-
стер сравнительного метода, раскрывающего эволюцию
изучаемых явлений. С точки зрения такой науки истори-
ческие труды описательного характера, где рассказчик за-
слоняет исследователя, казались ему ненаучными. В его
глазах это был особый род творчества, приближающийся
к художественному, имеющий свое значение и свою цен-
ность, может быть, высокую, но только не научную в тес-
ном и точном смысле этого слова. «Не так надо изучать эти
вещи», – заметил он, говоря о «Via de Jésus» Ренана. Я не
полюбопытствовал спросить: «Как же именно нужно изу-
чать их?» – ибо для меня стало ясно, что, по мысли Потеб-
ни, «эти вещи» надо изучать так, как ботаники изучают
эволюцию растений, зоологи – эволюцию живот-
ных, антропологи, психологи, филологи, социоло-
ги – эволюцию мира человеческого.
Превосходный ученый-наблюдатель, Потебня вместе с
тем был и мыслитель. Его ум, от природы щедро одарен-
ный всеми качествами углубленного философского мыш-
ления, был воспитан на изучении Канта, Вильгельма Гум-
больдта, Лотце, Гербарта и других и стоял на высоте совре-
менного философского знания. Александр Афанасьевич не
переставал следить за новой ученой литературой по различ-
ным отделам философии, логики, психологии, в особенно-
сти же по вопросам общего языкознания, в сфере которых
он по праву являлся одним из первых авторитетом в ученом
мире. <…> Специальные исследования Потебни в области
теории языка, сравнительного и исторического синтакси-
са, мифологии, «теории словесности» были в существе дела
изучением многовековой эволюции человеческо-
го мышления и созерцания закономерного хода вещей
в сфере человеческого творчества. Он исходил из вели-
кой эволюционной предпосылки, гласящей, что «все
движется», «все течет»; он говорил: «Весь интерес исто-
рии в том, что она не тавтология, что она не повторяется...»
Его излюбленная формула выражалась в вопросе: «Откуда
и куда мы идем в области языка, мысли, творчества?» Его
исследования дали положительный, научно обоснованный
ответ на этот вопрос: мы идем от имени к глаголу, от кате-
гории субстанции к категории процесса, от мифа к науке, от
догматических приемов мысли к критическим, от темноты
к свету...» (236, с. 473–474, 485).
Языковеды отмечали выдающиеся достижения А.А. По-
тебни, которые были не менее значимы, чем достижения
ученых в области точных наук. В.И. Борковский в статье
«Труды А.А. Потебни по сравнительно-историческому син-
таксису восточнославянских языков» (1958) приводит мне-
ние Е.Ф. Карского: «Синтаксические исследования А.А. По-

тебни, по мнению академика Е.Ф. Карского, ценны не толь-
ко по глубине мысли, но и по привлеченному в них матери-
алу из всех восточнославянских языков не только в совре-
менном состоянии, но и в их истории; заслугой А.А. Потеб-
ни является и то, что использованы данные как литератур-
ного языка, так и диалектов (стр. 51–52)» (58, с. V).
Сам В.И. Борковский – редактор и автор вступительных
статей к I–III томам труда А.А. Потебни «Из записок по рус-
ской грамматике» – отмечает: «Еще в своей книге «Мысль
и язык», вышедшей до появления названного труда, он под-
черкнул исключительное значение сравнительно-истори-
ческого изучения языков, отметив при этом тесную, нераз-
дельную связь исторического языкознания со сравнитель-
ным. По мнению А.А. Потебни, «мысль о сравнении всех
языков есть для языкознания такое же великое открытие,
как идея человечества – для истории» (там же). Рассматри-
вая язык в его историческом развитии, А.А. Потебня пола-
гал, что задача языкознания – не только «решение вопроса
откуда, но и «куда мы идем» (там же, с. VI). В.И. Борков-
ский отмечает, что А.А. Потебня не ставил перед собой за-
дачи реконструировать древнейшее состояние языка. «От-
метим, что такая реконструкция в отношении синтаксиса не
была выполнена и после А.А. Потебни» (там же).
В качестве основного фактора развития языка А.А. По-
тебня, как и В. фон Гумбольдт, выдвигал его совершен-
ствование, творческое начало в нем: «Одно положение,
высказанное в конце II тома, следует особо подчеркнуть:
«В живых языках разрушение старого есть вместе создание
нового. Не говоря уже о беспрерывном изменении лексиче-
ского содержания, создание новых грамматических функ-
ций продолжается до нашего времени, ничем не предвещая
оскудения творчества». Конец этой цитаты как бы допол-
няет сказанное в конце приведенной выше цитаты, что но-
вый язык совершеннее древнего: поскольку творчество
не оскудевает, язык идет к еще большему совер-
шенству» (там же, с. VIII).
Важно замечание В.И. Борковского об установке А.А. По-
тебни на соотношение «современного языка» и «старинных
явлений»: «Α.Α. Потебня показал, в частности, что к старин-

ным явлениям языка нельзя подходить с меркой современ-
ного языка. То, что кажется современному читателю (поста-
новка союза и между причастием действительного залога
и глаголом) странным (отсюда выводы некоторых ученых,
что древнерусский писец употребил союз по ошибке), было
особенностью строя древнего языка» (там же, с. VIII–IX).
В.И. Борковский также отмечает системный подход к изу-
чению развития языка в теории А.А. Потебни, что не проти-
воречит его сравнительно-историческому методу: «А.А. По-
тебня совершенно справедливо… указывает на то, что в язы-
ке грамматические разряды возникают, изменяются, заме-
няются другими, вместе с чем изменяется и весь строй речи.
Таким образом, исследователь вновь подчеркивает связь
в языке всех его элементов» (там же, с. IX–X). По мнению
А.А. Потебни, считает В.И. Борковский, «В. Гумбольдт как
языковед не освободился от влияния старой теории – логи-
ческой грамматики, между тем то направление языкозна-
ния, которое представляется лучшим, – сравнительно-исто-
рическое языкознание» (259, с. 534).
Задача новой науки о языке, по Потебне, – преодоление
господства логического подхода в исследовании языка, ко-
торый царил в грамматиках XVIII–XIX веков: «Сравни-
тельное и историческое исследование само по себе
было протестом против общей логической грамма-
тики. Когда оно подрыло ее основы и собрало значитель-
ный запас частных законов языка, тогда только стало не-
возможно примирить новые фактические данные со ста-
рой теорией: вино новое потребовало мехов новых. На рубе-
же двух направлений науки стоит Гумбольдт – гениальный
предвозвестник новой теории языка, не вполне освободив-
шийся от оков старой» (263, с. 57).
Гораздо позднее, в 1908 году, А. Сеше, ученик Ф. де Сос-
сюра, разработавшего принципы и методы исследований
синхронного среза языка, противопоставившего синхронию
диахронии, все-таки включил эволюционные дисциплины,
какими являются и языковедческие, в статические дисци-
плины: «…состояние языка – это та среда, которую необхо-
4. Теория А.А. Потебни и психология • 75
димо познать для понимания предстоящей эволюции язы-

ка, другими словами… наука эволюций включается в науку
состояний, – пишет А. Сеше в работе «Программа и методы
теоретической лингвистики». – <…> Эволюция немыслима
без состояний, идею которых она выражает, в то время как,
напротив, состояние языка вполне доступно пониманию от-
дельно от эволюции, одним из мгновений которой оно яв-
ляется. Это первый признак.
Правда, второй признак в его абсолютной форме невоз-
можно проверить. Нигде нет такого состояния языка,
которое существовало бы в чистом виде и было бы
застывшим. Напротив, если рассматривать грамматику в
ее самых общих чертах и если не брать слишком большие
отрезки времени, нетрудно найти системы или фрагмен-
ты систем у индивида или коллектива, которые обнаружат
состояние относительной стабильности, что даст возмож-
ность увидеть почти устойчивое состояние, в котором фак-
торами трансформации можно временно пренебречь. Что
делает большинство грамматистов, если не описывает по-
добные состояния?
И наконец, это уже третий признак, объект науки об эво-
люции ближе к реальной действительности, чем объект на-
уки состояний» (283, с. 113–114).
Объект подлинной науки о языке, по мнению А. Сеше,
можно обрести «в полной реальности», только если учи-
тывать фактор времени, на что указывал еще в середи-
не XIX века А.А. Потебня. По сути, А.А. Потебня разработал
современнейшую и для нашего времени теорию, методоло-
гически направленную на изучение живой динамики язы-
ка, в том числе и на синхронных срезах. Сейчас этот подход
используется в создании теории функциональной грамма-
тики (чешские лингвисты, работы А.В. Бондарко), переход-
ности и синкретизма В.В. Бабайцевой (11, 12, 13, 14, 15, 18,
19, 21), в динамической и многомерной классификации си-
стемы сложного предложения в современном русском язы-
ке Л.Ю. Максимова (215, 216). Наши исследования (249,
250, 359, 362), также работы А.А. Бурова (76) и др. продол-
жают эту традицию.
4. Теория А.А. Потебни

и психология
В второй половине XIX века активно развивается психо-
логия, и взаимодействие с этой областью знания также ха-
рактерно для взглядов А.А. Потебни, причем исследования
выдающегося языковеда шли вровень, а может быть, даже
опережали развитие психологической мысли в Европе. Так,
например, Дж. Андерсон в работе «Когнитивная психоло-
гия» (1980) отмечает: «Считается, что психология как нау-
ка началась в 1879 году, когда в Германии Вильгельм Вундт
основал первую психологическую лабораторию в Лейпци-
ге. Вундт занимался когнитивной психологией (в отличие от
других главных разделов психологии, таких как сравнитель-
ная, клиническая или социальная психология), хотя круг его
научных интересов был намного шире. Методом исследо-
вания, используемым Вундтом, его студентами и большим
количеством ранних психологов, была интроспекция. При
использовании этого метода хорошо подготовленные на-
блюдатели сообщали о содержании собственного сознания
при тщательно контролируемых условиях эксперимента. Ос-
новное убеждение при этом состояло в том, что психическая
деятельность должна быть доступной для самонаблюдения.
Опираясь на эмпиризм британских философов, Вундт и его
коллеги полагали, что путем интенсивного самонаблюдения
можно выявить первичные переживания, из кото-
рых состоит мысль. Таким образом, чтобы создать теорию
познания, психолог должен лишь объяснить содержа-
ние интроспективных самоотчетов» (7, с. 18).
В работе «Мысль и язык» (1862) А.А. Потебня говорит о
значимости психологических идей в лингвистике. Седьмая
глава носит название «Язык чувства и язык мысли», в ней
А.А. Потебня ставит вопрос о соотношении мысли, которая
«имеет своим содержанием те восприятия или ряды воспри-
ятий, какие в нас были», с чувством, которое «есть всегда
оценка наличного содержания нашей души и всегда ново»
(263, с. 90). В слове он видит воплощение единства мысли и
чувства, выделяет в нем два содержания: объективное («бли-
жайшее этимологическое значение слова»), которое закре-

пляется «одним признаком» (значением), и «субъектив-
ное», в котором может быть «множество признаков» (зна-
чений). Первое он определяет как «знак, символ, заменяю-
щий для нас второе». Первое содержание слова, объектив-
ное, – то, «в котором нашему сознанию представляется со-
держание мысли», «поэтому, если исключить второе, субъ-
ективное и, как увидим сейчас, единственное содержание, то
в слове остается только звук, то есть внешняя форма и эти-
мологическое значение, которое тоже есть форма, но только
внутренняя. Внутренняя форма слова есть отношение содер-
жания мысли к сознанию; она показывает, как представля-
ется человеку его собственная мысль» (там же, с. 98).
В главе «Языкознание и психология» А.А. Потебня под-
вергает тщательному анализу возможности современной
ему психологической науки. С точки зрения Потебни, язы-
кознание не может обойтись без изучения процессов, кото-
рые происходят в сознании говорящего человека. В то же
время, для того, чтобы подвергать мыслительные процессы
научному исследованию, необходимо иметь в своем распо-
ряжении развитые методы психологии, а психологическое
знание в середине XIX века, по Потебне, еще не достигло
стадии науки.
Ученые-психологи, по мнению А.А. Потебни, в это время
пользовались большим количеством не связанных друг с дру-
гом отдельных наблюдений над «частными явлениями» ду-
шевной жизни: «…подводя частные явления под общие схе-
мы, психология пришла к известным понятиям, между кото-
рыми общего, с ее точки зрения, было только то, что обнима-
емые ими явления происходили в душе; на этом основании
она приписала душе столько отдельных способно-
стей производить в себе или испытывать известные
состояния, сколько было групп, не подводимых под
одну общую: радость, печаль – это чувство; решимость, не-
решительность – воля; память, рассудок, разум – деятель-
ность познавательная; но чувство, воля, разум не имеют об-
щего понятия, кроме понятия души, а потому душе припи-
саны отдельные способности понимать, чувствовать, иметь
волю. Если цель всякой науки – объяснить явления, подле-

жащие ее исследованию, то теория душевных способно-
стей не имеет научного характера» (там же, с. 56).
А.А. Потебня считает, что психологию его времени в от-
личие от языкознания нельзя в полной мере считать на-
укой, во-первых, из-за «отсутствия причинной свя-
зи между явлениями», установленными учеными, во-
вторых, вследствие того, что явления душевной жизни
представляются в психологии «одновременными и непод-
вижными членами системы» (там же, с. 57), то есть со-
временная психология не позволяет сделать сравнитель-
но-историческое описание душевных процессов. Для того,
чтобы такое описание было возможно, необходимо «вне-
сти причинный взгляд на душевную жизнь», выя-
вить закон «преобразования чувственных впечатле-
ний» (там же, с. 58). Причинная связь может быть установ-
лена только в том случае, если в ряду явлений «душевной
жизни» выявить первичные и вторичные, которые являют-
ся следствием первичных.
А.А. Потебня считает, что действие познания можно
определить как «видоизменение материала, данного
чувствам» (там же). Чувство, по Потебне, – первичное явле-
ние душевной жизни, а «преобразования чувственных
впечатлений могут быть выведены из сил, которые не
таятся в этих восприятиях до времени, а действительно воз-
никают при известных условиях, подобно тому, как фи-
зические силы не возникают в веществе, а рождаются в нем
при его взаимодействии с другим» (там же). Таким образом,
для понимания работы сознания необходимо знать условия,
при которых первичные чувственные впечатления преобра-
зуются в познавательные акты: «…при таком воззрении да-
ется возможность определить психо-механический процесс
возникновения сложных явлений из простейших
стихий и управляющих ими законов» (там же, с. 59).
А.А. Потебня цитирует работы немецкого философа,
врача, психолога Р.Г. Лотце: «Один шаг определяет все
следующие, и как бы ни были разнообразны внешние воз-
буждения, отношения души к ним обусловлены тем, как
она относилась к первому из этих возбуждений» (там

же, с. 62). С точки зрения А.А Потебни, определить эти пер-
вичные возбуждения, чувства – единицы системы, – на ко-
торых должна быть построена точная психологическая нау-
ка, возможно только посредством анализа языка, так как
именно в языке закрепляются чувства, которые возника-
ют у человека в процессе соприкосновения с внешним ми-
ром – познание возможно только на основе преобразова-
ния внешних впечатлений в слова. Процесс возникновения
слова также неразрывно связан с чувствами («возбуждени-
ями») и может быть кратко описан так: 1) отражение пер-
вичного чувства в звуке; 2) осознание звука как выражаю-
щего определенное, отличное от других чувство; 3) осозна-
ние того, что в звуке содержится мысль, которую можно пе-
редать другим (там же, с. 97). Первичное чувство вызыва-
ет в воспринимающем его человеке образ, который закре-
пляется с помощью языка в сознании: «Говоря о переходе
образа предмета в понятие о предмете, в более исклю-
чительно человеческую форму мысли, мы увидим, что этот
переход может совершиться только посредством
слова…» (там же, с. 67).
А.А. Потебня пишет: «…чувства не только сопровожда-
ются мыслью, но и находятся от нее в зависимости» (там же,
с. 59), в то же время мысль неразрывно связана с языком,
поэтому строгая психологическая наука может быть постро-
ена только с опорой на анализ языка.
Мысли А.А. Потебни о глубинной связи языка и мыш-
ления коррелируют с теми идеями, которые легли в осно-
ву современной когнитивной психологии. Дж. Андерсон в
работе «Когнитивная психология» (1980) отмечает, что сре-
ди факторов, оказавших наибольшее влияние на станов-
ление новой науки, была лингвистика, на Западе особенно
работы Н. Хомского (см. 7, с. 21). Одна из главных лингви-
стических работ Н. Хомского, вышедшая из печати в 1968
году, называется почти так же, как и книга А.А. Потебни, –
«Язык и мышление». В предисловии к расширенному из-
данию 1972 года Н. Хомский отмечает междисциплинар-
ность своего исследования, находящегося на пересечении
лингвистики, философии и психологии, определяет зада-

чу своих работ: «Их главное назначение состоит в том, что-
бы показать, как в общем довольно специальное изучение
структуры языка может способствовать пониманию челове-
ческого разума. Я верю и пытаюсь показать в своих рабо-
тах, что изучение структуры языка способно раскрыть при-
сущие уму качества, лежащие в основе человеческой мыс-
лительной деятельности в таких ее естественных областях,
как употребление языка обычным свободным и творческим
образом» (330, с. 6).
Н. Хомский, работы которого «Аспекты теории синтак-
сиса» (1965), «Язык и мышление» (1968) стараниями выда-
ющегося языковеда и организатора науки В.А. Звегинцева
были переведены на русский язык и стали доступны для чи-
тателей нашей страны в 1970-е годы, в своих исследованиях
делал установки на работы В. фон Гумбольдта, и в частно-
сти на «творческий аспект» функционирования и исполь-
зования языка. Н. Хомский утверждает, что «творческий
аспект» – главный критерий в отличии человека от живот-
ных, он заключается в «неспособности животных проде-
монстрировать творческий аспект использования языка»
(там же, с. 22). «Творческий аспект», в понимании Н. Хом-
ского, по Дж. Сёрлю, – подразумевает способность челове-
ка строить бесконечное количество предложений из огра-
ниченного числа имеющихся в его сознании единиц. Жи-
вотные пользуются только тем набором сигналов, которые
имеют от природы, и не могут на их основе производить но-
вые структуры (см.: 398).
Ключевые термины теории Н. Хомского – «поверхност-
ная» и «глубинная» структуры языка – соотносимы с терми-
нами В. фон Гумбольдта внешняя и внутренняя форма. Это
неоднократно отмечалось, а в некоторых случаях и оспорива-
лось лингвистами. Г.В. Рамишвили во вступительной статье
к «Избранным трудам по языкознанию» В. фон Гумбольдта
пишет: «В своей работе «Аспекты теории синтаксиса» аме-
риканский лингвист Н. Хомский говорит о возможной связи
внутренней формы языка с «глубинной структурой», пред-
полагая, что введенные им понятия «глубинная структура» и
5. Предпосылки деятельностной концепции языка • 81
«поверхностная структура» соответствуют «внутренней фор-

ме» и «внешней форме» языка Гумбольдта» (275, с. 22).
В работе «Язык и мышление» Н. Хомский характеризу-
ет современную лингвистику (структуральную) как страст-
но интересующуюся мельчайшими фактами, а философ-
скую грамматику – как столь же сильно увлеченную аб-
страктными обобщениями и при этом мыслит антиномич-
но: «Мне кажется, – пишет ученый, – что наступило вре-
мя объединить эти два крупных потока и синтезировать не-
что такое, что будет опираться на достижения и того, и дру-
гого направления. В следующих двух лекциях я постараюсь
проиллюстрировать, как традиция философской грамма-
тики может быть восстановлена и повернута в сторону но-
вых захватывающих проблем и как мы можем, в конце кон-
цов, вернуться продуктивным образом к основополагаю-
щим проблемам и интересам, которые привели к возник-
новению этой традиции» (330, с. 34). Учение Н. Хомского
стало одним из краеугольных камней в истории возникно-
вения когнитивной лингвистики и развитии многих дис-
циплин, в том числе методики преподавания иностранных
языков. К сожалению, пионерские работы в области психо-
логии языка и речевого мышления А.А. Потебни остались
за пределами внимания Н. Хомского, как и многих других
зарубежных, да и отечественных ученых.
5. Предпосылки деятельностной
концепции языка
Словесность в середине XIX века понималась широ-
ко – в органических связях языка с философией, логикой.
А.Х. Востоков, Ф.И. Буслаев, А.А. Потебня мыслили в духе
характерного для этого времени органичного синтезирую-
щего взгляда на знание, находящего выражение в языке,
который выделяется в самостоятельный объект изучения.
В работах А.А. Потебни «Мысль и язык» (1862), «Из запи-
сок по русской грамматике» (1888–1889 и далее) форми-
руется принцип рассмотрения явлений бытия и искусства
сквозь призму языка. При этом красота произведений ис-
кусства анализируется через красоту языка. Русские худож-

ники замечали, что православие русские люди во многом
воспринимали в связи с красотой церковного искусства –
архитектурой, живописью, музыкой и, конечно же, словом.
М. Фуко, анализируя эпистемологическую ситуацию
XIX века, отмечает ряд важных обстоятельств, в том чис-
ле подчеркивает значимость языковой относительности в
жизни людей. Во-первых, язык, становясь «рядовым объ-
ектом» изучения, оказывается необходимым посредником
для всякого научного познания, «которое стремится вы-
разить себя дискурсивно» (325, с. 320). «Во-вторых, – пи-
шет М. Фуко, – низведение языка к объекту компенсируется
той критической значимостью, которая приписывается те-
перь его исследованию. Став весомой и плотной историче-
ской реальностью, язык образует вместилище традиций, не-
мых привычек мысли, темного духа народов; язык вбирает
в себя роковую память, даже не осознающую себя памятью.
Выражая свои мысли словами, над которыми они не власт-
ны, влагая их в словесные формы, исторические изменения
которых от них ускользают, люди полагают, что их речь им
повинуется, не ведая о том, что они сами подчиняют-
ся ее требованиям. Грамматические структуры ока-
зываются априорными предпосылками всего, что
может быть высказано.
Истина дискурсии оказывается в плену у философии.
Отсюда необходимость возвыситься над мнениями, фило-
софиями, быть может, даже науками, чтобы добраться до
слов, которые сделали их возможными, а еще далее – до
мысли, чья первоначальная живость еще не скована сет-
кой грамматик <...> Наконец, последняя, самая важная,
быть может, самая неожиданная компенсация за низведе-
ние языка к объекту – это появление литературы – литера-
туры как таковой. <...> Литература бросает вызов своей род-
ной сестре – филологии: она приводит язык от граммати-
ки к чисто речевой способности, где сталкивается с диким
и властным бытием слов» (там же, с. 320–324). Таким обра-
зом, схоластический подход к изучению грамматики языка
начинает сменяться филологическим подходом к изучению
художественных произведений. Подчеркнем то, что препо-

даватель в середине девятнадцатого века опирался «на се-
рьезную научную базу, на последние достижения филоло-
гической науки» (274, с. 19). Очерчивая наиболее важный
круг идей XIX века, М. Фуко говорит о языке как о вмести-
лище культурной памяти, имея в виду гумбольдтианский
взгляд на язык – воплощение духа народа.
М. Фуко считал, что когда язык как развернутая речь ста-
новится объектом познания, «он тут же появляется вновь
в прямо противоположном качестве: как безмолвное, бе-
режное нанесение слова на белизну бумаги, где оно не мо-
жет иметь ни звучания, ни собеседника, где ему не о чем го-
ворить, кроме как о себе самом, нечего делать, кроме как си-
ять светом собственного бытия» (325, с. 324).
Исследователи справедливо отмечают установку ученых
и педагогов XIX века на деятельностную концепцию фи-
лософии, и здесь важную роль играли философские труды
И.Г. Фихте: практическая активность («дело-действие») ут-
верждалась в них как важнейший принцип. Известно, что,
по Фихте, самополагание «я» неотделимо от самопознания,
так что для «я» характерна двуединая деятельность – сози-
дательная («практическая») и познавательная («теоретиче-
ская»). Отводя, вслед за И. Кантом, первенство «практиче-
ской философии» – обоснованию морали, И.Г. Фихте глав-
ной ее задачей считал выяснение возможности существова-
ния человеческой свободы, исходя из того, что активность
моральной воли может получить верное направление толь-
ко при условии, если сама деятельность опирается на строго
научную теоретическую систему.
В лекциях Фихте «О назначении ученого...» (1794) про-
являлась тенденция усматривать высшую задачу ученых
в руководстве государственной жизнью. Государство для
Фихте – это не средство внешней защиты права и собствен-
ности, но, скорее, оно должно представлять собой организа-
цию, в которой весь народ с одинаковой преданностью делу
работает над своим умственным и нравственным образова-
нием, чтобы стать достойным своего предназначения в ре-
шении общей задачи человеческого рода. «Фихте благода-
ря своему этическому принципу возвысился до самого бла-

городного понимания сущности государства», – считает
В. Виндельбанд (93, с. 233).
Знание как практическая система должно было, по Фих-
те, существовать в виде системы необходимых видов дея-
тельности познания, это функция деятельности, кото-
рая ничего не предполагает раньше себя, но все имеет сво-
им следствием, которая поэтому является свободной дея-
тельностью в самом настоящем значении этого слова: оно
должно быть выражением факта деятельности. Для Фихте
важным понятием является самопознание как факт де-
ятельности, которое связано с развитием продуктив-
ного воображения. Вся система представляет собой не
что иное, как ряд видов деятельности, посредством кото-
рых разум снова и снова стремится выйти за поставленные
им самим границы. Сущность теоретического разума состо-
ит в движении – в том, что он ставит сам себе границы
и снова выходит за них. Бесконечная деятельность, состав-
ляющая сущность чистого «я», осталась бы без содержания,
если бы у нее не было объекта для деятельности. «Сила»
проявляет себя только в том, что она преодолевает сопро-
тивление. Бесконечная деятельность возможна лишь в силу
того, что снова и снова ставятся пределы, которые ей сле-
дует преодолевать. Поэтому, чтобы оставаться бесконечной
деятельностью, «я» должно ставить себе границы, за кото-
рые затем необходимо выйти (там же, с. 224–225). «Я» яв-
ляется теоретическим, чтобы стать практическим. «Усовер-
шенствоваться до бесконечности» – назначение человека
(317, с. 488). В философии Фихте деятельность рас-
сматривается как субстанция всей культуры и осно-
вание всех сфер человеческого бытия.
Университеты в Германии в XVIII – первой половине
XIX века рассматривались как учреждения, посредством ко-
торых научный организм, или представляющая собой связ-
ное целое совокупность всех наук, получает живое выраже-
ние. «Университет – школа научной работы, в которой все
задачи человеческого познания, в силу постоянного вза-
имного проникновения и поддержки.., должны получать
все более и более глубокое решение. В университете каж-

дый отдельный индивидуум должен научиться рассматри-
вать с научной точки зрения сущность своей будущей прак-
тической деятельности и понимать ее в тесной связи со всей
остальной культурной жизнью» (93, с. 287).
Как известно, Ф.В. Шеллингу принадлежала работа
«О методе университетского образования» (1802), в кото-
рой обосновывалась система наук. Подобно тому как мир
представляет собой живой организм, так и науки о мире
объединены необходимыми связями в органическое целое.
Древо научного познания вырастает из одного корня – «на-
уки всех наук» – философии. Общим для всех наук является
создание нового, творчество. Здесь наука сближается с ис-
кусством. «Искусство в науке» – это и есть творчество. Зна-
ние – только предварительное условие научной деятельно-
сти, без него нельзя, но одного его недостаточно. «Все пра-
вила университетского образования можно свести к одно-
му: «Учись, чтобы творить». Только благодаря этой Бо-
жественной продуктивной способности становишься чело-
веком, без нее ты только умело устроенная машина» (115,
с. 122). Задача творчества состоит в том, чтобы увидеть вза-
имопроникновение общего и особенного, в едином факте –
закон, за обобщением – частный случай, средством проник-
новения в эту тайну служит интеллектуальная интуиция –
в искусстве, науке и в философии. Установка Шеллинга на
поэзию в философии оказалась важной и для современной
рефлексии. Философия – непосредственное постижение
мира с его идеальной стороны. Реальную сторону открыва-
ют другие науки. Для Шеллинга «искусство есть первая сту-
пень понимания Бога».
В России была сходная ситуация. Г.Г. Шпет, говоря
о формировании процессов образования в России в пер-
вой половине XIX века, отмечал, что в это время остро сто-
ял вопрос о пользе наук и искусства. Профессор латинской
словесности Харьковского университета И.Я. Кронберг, сам
Г.Г. Шпет в «Очерке развития русской философии» (1922)
горячо рассуждали об этом: «Цель пребывания в универси-
тете – достижение возможного умственного и нравственно-
го совершенства. Но есть ученики, которые хотят ограни-

чить науки полезным. «Наука должна им служить для об-
рабатывания, для усовершенствования промышленности,
для поправления испорченных соков и т.п.». Геометрия –
прекрасна, потому что учит межевать поля и строить дома
<...> «Но что такое польза, – спрашивает с негодовани-
ем автор, – и полезна ли еще прославленная польза?» «Не
свет губит, но сумрак полузнания. Наука есть чистая, живая
струя! Запруди ее, она, правда, разольется, но скоро начнет
цвесть и превратится в болото, заражающее воздух (кур-
сив автора. – К.Ш., Д.П.)» (356, с. 329–330).
Г.Г. Шпет говорит о данных вопросах как о тех, которые
в истории русского просвещения остались «лишь повода-
ми для презрительной характеристики всей ... эпохи «меч-
тательной», «идеалистической»…» (там же, с. 330). Фило-
соф отмечает, что для этого времени характерно возведение
в методологический принцип всякого явления культуры
как выражения единства духа народа. Здесь он видит вли-
яние на русскую философскую, педагогическую мысль «по-
ложительного возрождения эллинизма у немцев»: «Гей-
не, Фр. А. Вольф, Бек, Эрнести, Винкельман, Шлейермахер,
В. Гумбольдт, Гете, Шиллер, Гёльдерлин и еще многие дру-
гие – эллинизаторы немецкой культуры», – пишет Шпет
(там же, с. 332). Говоря о концепции профессора Харьков-
ского университета Кронеберга, Шпет отмечает, что цель
университетского учения отнюдь не в пользе: «Университет
есть реализующаяся система наук. Словесный его факуль-
тет объединяет науки словесные, или науки слова. «Слово
есть форма, и каждый из тех видов, в коих выражается ум
и творческий дух человека, есть слово». Форма предполага-
ет материю как некоторую внешнюю жизнь, их объединяет
дух своею внутренней жизнью. Поэтому «Словесность есть
проявление духа человека во внешности» (курсив автора. –
К.Ш., Д.П.). В приложении к наукам: дух есть философия,
материя – история, форма – язык» (там же, с. 330).
Здесь чувствуется явное влияние идей В. фон Гумболь-
дта. Наиболее ярко оно прослеживается в деятельностной
концепции языка, которая коррелирует с деятельностной
концепцией в философии. Выразителем деятельностной

концепции языка, как мы уже отмечали, является В. фон
Гумбольдт. Хотя в гумбольдтианской теории нет заимство-
ваний из философских концепций его времени (353, с. 45),
в ней нашла отражение, как считает В.И. Постовалова, об-
щая атмосфера Германии XVIII – первой половины XIX
века. Типичной чертой этого времени было использование
в качестве объяснительного принципа деятельности, рас-
сматриваемой как атрибут духа. Язык – главная деятель-
ность человеческого духа: «Язык есть не продукт деятельно-
сти (Ergon), а деятельность (Energeia)» (116, с. 70). В пони-
мании Гумбольдта язык и сила духа созвучны (однородны,
соразмерны): языку родственно все, что есть в духе, в по-
следнем нет ничего, ни в целом, ни в частностях, что могло
бы остаться чуждым языку (256, с. 51). Сходные позиции на-
ходим в философской рефлексии в России.
Говоря о взглядах профессора Кронеберга, Г.Г. Шпет от-
мечает следующее: «Всякий язык… развивается сообраз-
но своему небу и своей почве. Язык сообразуется с нравами
и образом мысли народа, литература должна слиться с язы-
ком народа. «Литература растет в языке, язык в литерату-
ре. Язык и литература неразрывны. Другая форма, в кото-
рой выражается ум и творческий дух человека, – искусство
(курсив автора. – К.Ш., Д.П.). Его творения также идеи и со-
зерцания поэзии. Поэзия изображает идеи или реальным
образом, или в свободных творениях духа «непосредствен-
но» через слово. Она относится к искусству, как внутрен-
няя жизнь к внешней, как идея к образу» (356, с. 333). Та-
ким образом, деятельностная концепция языка была
свойственна науке первой половины – середины
XIX века в России.
Мысль народная, его история, дух народа и собственная
мысль – все в языке, в языке народа и индивидуума. По-
знай себя через язык, которым ты пользуешься и которым
ты, и только ты, выражаешь себя, – разве это не глубинные
мысли о языке как деятельности и деятельного понимания
языковой личности?
«Добраться до слов», – говорит Фуко (325, с. 322). В дея-
тельностной концепции языка – это одно из самых значи-
тельных положений. В русском языкознании эта мысль наи-

более явно выражена в трудах А.А. Потебни, творчески раз-
вившего концепцию В. фон Гумбольдта. В работе «Мысль
и язык» он пишет: «На слово нельзя смотреть как на выра-
жение готовой мысли. Такой взгляд... ведет ко многим про-
тиворечиям и заблуждениям относительно значения язы-
ка и душевной экономии. Напротив, слово есть выражение
мысли лишь настолько, насколько служит средством к ее
созданию; внутренняя форма, единственное объективное
содержание слова, имеет значение только потому, что ви-
доизменяет и совершенствует те агрегаты восприятий, ка-
кие застает в душе» (263, с. 169). Работа «Мысль и язык»
А.А. Потебни написана в 1862 году, идеи Гумбольдта носи-
лись в воздухе в первой половине XIX века.
Ж. Делез и Ф. Гваттари в работе «Что такое филосо-
фия?» (1991) отмечают, что особенность философско-
го мышления – это мышление концептами. «Но с другой
стороны, – пишут авторы, – у концепта есть становление
(курсив авторов. – К.Ш., Д.П.), которое касается уже его от-
ношений с другими концептами, располагающимися в од-
ном плане с ним. Здесь концепты пригнаны друг к другу,
пересекаются друг с другом, взаимно координируют свои
очертания, составляют в композиции соответствующие
им проблемы, принадлежат к одной и той же философии,
пусть даже история у них различная. Действительно, лю-
бой концепт с конечным числом составляющих разветвля-
ется на другие концепты, иначе составленные, но образую-
щие разные зоны одного и того же плана, отвечающие на
взаимно совместимые проблемы, участвующие в соавтор-
стве» (132, с. 28–29). Интересно, что Ж. Делез и Ф. Гват-
тари говорят о «педагогике концепта», а не только его
«энциклопедии».
В своем изложении практической философии Фихте ис-
ходил из противопоставления чувственного и нравственно-
го, или чувственного и чистого влечения, того, что Кант на-
зывал коренным злом в человеческой природе. Неустан-
но деятельный характер и титаническая воля, составляв-
шие сущность личности самого Фихте, реализуются в его ут-
верждении, что нравственное действие является деятель-

ностью. Чувственное влечение обращается на приятность,
спокойствие и наслаждение. Оно – слабость плоти. Нрав-
ственное влечение ориентировано на работу, на постоянно
возобновляемую борьбу и усилия (см.: 93).
Шеллинг был катализатором для новых поисков смыс-
ла жизни в кружке русского философа Н.В. Станкевича:
из его постулатов о разумности всеобщей жизни Станке-
вич выводит целое учение о назначении человека. Именно
в человеке жизнь мира приходит к «самоуразумлению».
Он должен быть достоин этой высокой миссии, постоянно
самосовершенствуя и сознавая себя. Воспитание – «преоб-
ражение» души; а в будущем – целых народов, развитие
разума, воли, чувства являются, по Станкевичу, основным
делом человеческой жизни. Главным «духовным воспита-
телем», вместе с самосознанием, была любовь («зародыш
всякого знания и всякой деятельности») и ее разновид-
ность – дружба, культ которой ревностно поддерживался
в кружке (см.: 148).
Для Фихте Бог является абсолютным нравственным иде-
алом, который «хотя сам никогда не может быть реальным,
тем не менее заключает в себе причину всякой реальности»
(93, с. 137). Нравственным можно считать только того че-
ловека, который выполняет задачу, надеясь в ее решении
найти следующую, высшую задачу. Подобно тому, как веч-
ное долженствование образует первичное основание всякой
действительности, точно так же и нравственный закон тре-
бует, чтобы каждая человеческая деятельность стремилась
к идеалу, который никогда не может быть полностью до-
стигнут, но должен определять собой каждую частную жиз-
ненную задачу. В формулировке этой задачи Фихте выходит
за пределы субъективной точки зрения. Он еще ярче, чем
Кант, подчеркивает положение человека как члена нрав-
ственного миропорядка. Фихте приходит к выводу, что реа-
лизация конечной нравственной цели делает необходимой
наличие множества конечных «я», эмпирических лично-
стей. Но эта множественность должна мыслиться не как ме-
ханический агрегат, а в виде системы.
Философская деятельностная концепция нашла наибо-

лее полное выражение в теории языка и творчества А.А. По-
тебни. Деятельностная природа языка, по Потебне, на-
ходит выражение в коммуникации, в том числе и в процессе
восприятия произведения искусства: «…известно, что вза-
имное понимание не есть перекладывание одного и того
же содержания из одной головы в другую, но состоит в том,
что лицо А, связавшее содержание своей мысли с извест-
ным внешним знаком (движением, звуком, словом, изо-
бражением), посредством этого знака вызывает в лице Б
соответственное содержание. Понимающие друг друга мо-
гут быть сравнены с двумя различными музыкальными ин-
струментами, приведенными между собою в такую связь,
что звук одного из них вызывает не такой же, но соответ-
ственный звук другого. …всякое, даже самое полное пони-
мание есть в то же время непонимание» (268, с. 256).
Влияние личности говорящего на слушателя состоит
не в вытеснении «этой последней, а в возбуждении ее к
новой плодотворной деятельности» (там же, с. 270).
«…наше слово действует на других. Оно устанавлива-
ет между замкнутыми в себе личностями связь, не уравни-
вая их содержания, а, так сказать, «настраивая их гар-
монически» (262, с. 307), а понимание состоит не в «пе-
редаче мысли», а в ее «возбуждении» (там же, с. 308). Сло-
во «служит необходимым для самого мыслящего сред-
ством создания мысли из новых восприятий при по-
мощи прежде воспринятого» (там же, с. 310). «Как слово
своим представлением побуждает понимающего
создать свое значение, определяя только направле-
ние этого творчества, так поэтический образ в каждом
понимающем и в каждом отдельном случае понимания
вновь и вновь создает себе значение» (там же, с. 331).
Деятельностная концепция лежит в основе наиболее зна-
чимых положений А.А. Потебни о языке и речи, знаковой
природе языка, синхронии и диахронии, творческой осно-
ве языка и речи и многих других. Во всех последующих гла-
вах мы обращаемся к этой концепции.
6. Теория А.А. Потебни в педагогическом контексте • 91
6. Теория А.А. Потебни

в педагогическом контексте
Творческая личность, одаренная недюжинным талантом,
как правило, преобразует то мыслительное пространство,
в котором находится, будь то художник, музыкант, писатель,
ученый или педагог. Интересно увидеть процесс «преобра-
зования» как особого рода взаимодействие учителя (кем бы
он ни был – ученым, художником, философом) и ученика.
Как это происходит? Как зажигается искра творчества между
ними? С помощью слова, считает А.А. Потебня.
Необходимо отметить тягу русских писателей к педа-
гогической деятельности. В середине XIX века одной из
наиболее значимых в России была Яснополянская школа
Л.Н. Толстого. «Вы знаете, что такое была для меня школа
с тех пор, как я открыл ее, – делился Толстой со своим за-
душевным другом А.А. Толстой, – это была вся моя жизнь»
(цит. по: 277, с. 90). Масштаб личности – вот что часто наи-
более трудно оценить, но именно он является решающим
в преподавании, во влиянии на учеников. Толстой так
и считал. Его категорический императив: «Начни с себя».
Интересно отметить, что в понимании Толстого «дух шко-
лы» не менее важен в педагогике, чем «дух войска» в сра-
жении. Образование народа в его понятии «есть единствен-
ная законная сознательная деятельность для достижения
наибольшего счастья всего человечества» (там же, с. 88).
Следует особо отметить этические установки Л.Н. Толсто-
го в преподавании. Как и многие другие выдающиеся пе-
дагоги XIX века, он рассматривал педагогику как область
этики. Его этика зачастую представлялась скорее идеалом,
чем практическим руководством, даже в периоды, когда де-
кларируемые в обществе нравственные требования и нор-
мы в чем-то совпадали с ней. Г.В. Романова, автор цитируе-
мой статьи «Принципы толстовской педагогики в преддве-
рии нового века», говорит о сознательном «завышении» его
нравственных позиций, цитируя самого писателя: «Случа-
лось ли в лодке переезжать быстроходную реку? Надо всег-
да править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет.
Так и в области нравственных требований надо рулить всег-

да выше...» (там же, с. 89).
В наше время, считает автор, педагогика Толстого прак-
тически не вписывается в морально-психологический кон-
текст. Но чем очевиднее ее неприемлемость, тем более ста-
новится она актуальной. Каждому мыслящему человеку
надо решить для себя вопрос: что лучше – нравственное
поведение, этические нормы или вседозволенность, духов-
ность или потребительство? А для решения этих вопросов
стоит учесть исторический опыт.
Проблемы образования были в центре внимания пере-
довой интеллигенции XIX века. В 1844 году вышла работа
Ф.И. Буслаева «О преподавании отечественного языка». Го-
воря о риторике как о предмете преподавания в гимназии,
Ф.И. Буслаев отмечает в ней «две стихии»: философскую,
по Гегелю, и лингвистическую как результат трудов Гримма,
Гумбольдта, Беккера и др. «Вся система, – пишет Ф.И. Бусла-
ев, – лежит на логике Гегеля и поэтому без внутренней само-
бытной основы распадается противоречиями и не имеет са-
мостоятельной цены; стремление же соплотить филологиче-
ское учение, общую грамматику, стилистику воедино заслу-
живает внимания учителей. Действительно, только со сторо-
ны грамматики, теории и истории языка и можно ожидать
воскресения падшей риторики. Только филология и лингви-
стика дадут непреложные начала теории словесности и за-
щитят ее от пошлой болтовни беллетристов» (79, с. 78).
Ф.И. Буслаев, как выразитель одного из прогрессивных
взглядов на преподавание, также придавал большое значе-
ние нравственному образованию, воспитанию посредством
слова и литературы в духе близкой ему гумбольдтианской
парадигмы: «...после Закона Божьего нет ни одного гимна-
зического предмета, в котором бы так тесно и гармониче-
ски (выделено нами. – К.Ш., Д.П.) совокуплялось препода-
вание с воспитанием всех нравственных сил учащегося: ибо
родной язык есть неистощимая сокровищница всего духов-
ного бытия человеческого» (там же, с. 26).
Сравнительно-историческое языкознание было хоро-
шим спутником для воспитания в духе эстетического гу-
манизма: кто вник в сравнительное языкознание, проник-

ся его духом, для того нет «непроходимого средостения»
между своим и чужим. «Истинный гуманизм везде видит
и уважает человека: сравнительная лингвистика и в язы-
ке народов грубых открывает великие законы творческой
силы», – пишет Ф.И. Буслаев (там же). «Итак, – утверждает
ученый, – основательное изучение родного языка раскры-
вает все нравственные силы учащегося, дает ему истинно
гуманистическое образование, а вместе и свое собственное,
народное; заставляет вникать в ничтожные, по-видимому,
и безжизненные мелочи и открывать в них глубокую жизнь
во всей неисчерпаемой полноте ее» (там же).
А.А. Потебня в работе «Мысль и язык» (1862) утвержда-
ет: «…язык нужен для общества, для согласного течения его
дел, но он предполагает уже договор, следовательно, обще-
ство и согласие. Совершенствование мысли возмож-
но только посредством ее сообщения, науки, поэ-
зии, следовательно, слова; но слово возможно только
тогда, когда мысль достигла совершенства уже и без него.
Нет языка без понимания, но понимание возможно толь-
ко посредством слов, не заменимых самою выразительною
мимикою» (263, с. 21).
Л.А. Булаховский, анализируя творчество А.А. Потебни в
статье «Лингвистическое наследство А.А. Потебни» (1952),
отмечает: «Потебню редко упоминают среди выдающих-
ся отечественных языковедов-методистов, и об этом стоит
пожалеть. Правда, непосредственного отношения к сред-
ней школе он имел мало, и не вопросы школьного препо-
давания привлекали к себе его творческую мысль, но, как
вдумчивый лингвист, он на самых путях изучения явлений
речи не мог не столкнуться с вопросами усвоения языка и
тем самым, в большей или меньшей мере, также с вопроса-
ми методического круга. Весь научный стиль Потебни ис-
ключал догматизм, и от Потебни, конечно, меньше, чем от
кого-нибудь другого, можно ждать высказываний рецеп-
турного характера, столь характерных как раз для методи-
стов профессионалов. Но его замечания по вопросам препо-
давания языков, как обычно у него, содержательны и ори-
гинальны. Соответствующие вопросы он ставит резко, с той

«выстраданностью» мнения, которая подкупает, как боль-
шая человеческая правда. Оригинальность его суждений и
острота проблематики невольно приковывают к себе. <…>
Острые и интересные вопросы воспитания и школы за-
трагивает среди других статья Потебни «Язык и народ-
ность». Вся она – страстный протест против беспочвенно-
го, вредного для психологии ребенка космополитизма и
защита обучения именно на родном, а не на иностранных
языках. Во время, когда в аристократических кругах и в из-
вестной степени также среди русской интеллигенции было
широко распространено мнение о благодетельности владе-
ния с детства несколькими языками и это мнение отража-
ла практика «наилучшего» воспитания через гувернеров и
гувернанток, Потебня убежденно и убедительно доказывал
вред отрыва в обучении от национальной языковой почвы.
Прямых замечаний методического характера от Потеб-
ни дошло, однако, мало. Б.М. Ляпунов в сборнике «Памя-
ти Александра Афанасьевича Потебни» (Харьков, 1892),
вспоминая о его лекциях, отмечает, что профессор реко-
мендовал своим слушателям, как будущим преподавате-
лям, учить языку вообще, а особенно родному, непосред-
ственно из чтения и не тратить много времени на то, что-
бы ученики зазубривали правила. Потебня доказывал, что
в детском возрасте, когда ученики еще неспособны к по-
ниманию абстракций грамматики, необходимо в препода-
вании избегать разных подробностей. Отстаивал он также
то мнение, что дети должны обучаться, приобретая нужные
сведения, главным образом, непосредственно в классе, а не
дома, и что их в первую очередь надо учить, а не требовать
от них отчета…» (74, с. 79–80).
Есть много воспоминаний о педагогической деятельно-
сти А.А. Потебни, об умении заинтересовать молодых уче-
ных предметом своих научных изысканий. Лучше всего о
научных и педагогических успехах А.А. Потебни говорит то,
что в России было сформировано и признано основанное им
психологическое направление в языкознании, оно получи-
ло широкое развитие в конце XIX – начале XX века. Ученики
А.А. Потебни составили так называемую «харьковскую шко-

лу»: Д.Н. Овсянико-Куликовский, А.Г. Горнфельд, В.И. Хар-
циев, А.В. Ветухов и др. (см.: 236, 338). Школа – это объе-
динение ученых, вырабатывающих определенное направ-
ление в науке, связанное единством основных взглядов, об-
щностью теорий, преемственностью принципов и методов.
Представители «харьковской школы» разрабатывали
вопросы взаимосвязи языка и мышления, теорию художе-
ственной образности, психологии творчества и восприятия
художественных произведений, исследовали историко-лите-
ратурный процесс в его целостности на основе анализа языка
и текстов художественных произведений. Одна из главных
целей школы – изучение психологии автора, особенностей
его душевной организации. Большие успехи в данной обла-
сти продемонстрированы в работах самого А.А. Потебни.
После смерти учителя оказалось, что большая часть его
работ, в определенной степени подготовленных к изданию,
осталась в рукописях, которые надо было систематизиро-
вать, конкретизировать, готовить к печати. Этим и занима-
лись его преданные ученики, в особенности В.И. Харциев,
А.В. Ветухов, Б.М. Ляпунов, В.А. Лезин, Р.О. Кашерининов,
и, конечно же, жена ученого М.В. Потебня.
В отношении к учителю следует отметить глубокое осоз-
нание учениками характера его работы, научной значимо-
сти его творчества, а также нравственных основ деятель-
ности, что так волновало самого А.А. Потебню. В работе
«О значении научного языкознания для психологии мыс-
ли» (1901) Д.Н. Овсянико-Куликовский выражает пафос
отношения учеников к своему учителю: «Прогресс науки,
а с ним и человечества, немыслим без постоянного расши-
рения горизонтов, без открытия новых перспектив, без ве-
ликих начинаний. Оттуда – огромная ценность тех творче-
ских умов, которые своими глубокими изысканиями рас-
ширяют видимый горизонт мысли и дают нам возможность
заглянуть в бесконечную, манящую даль познания... И эта
научно-философская даль так величественна, и ее веяние
так благотворно, что – психологически – она представляет-
ся сродни другой бесконечности – нравственного идеала.
Родственность этих двух идеальных стремлении ста-

новится очевидною, когда мы вникаем в характерные пси-
хологические черты научно-философской деятельности,
с одной стороны, и нравственного уклада личности, с дру-
гой. Глубокая правдивость мышления, искренность позна-
вательных процессов, стремление и умение ценить мысль
ради мысли, а не ради чего-либо постороннего ей – вот чер-
ты, которыми характеризуется идеальный тип истинного
ученого, подвижника познающей мысли, испытателя тайн
природы и психики. Эти черты, по существу дела, суть черты
нравственные. <…> Такие, как Спиноза, Кант, Дарвин, яв-
ляя зрелище высокой мысли и чистой жизни, должны быть
понимаемы как правило, хотя и редкое <…> Потебня бес-
спорно принадлежал к правилу. Скоро исполнится 10 лет,
как его нет между нами. Но мы еще помним, что это был че-
ловек не только высокой мысли, но и безупречной жизни,
человек, одаренный крайне чутким аппаратом нравствен-
ного чувства, всегда – как барометр – безошибочно точно
реагировавшим на отрицательные явления действительно-
сти. Мы еще помним, что это был в одно и то же время че-
ловек глубоких научных идей и живых нравственных него-
дований. Первые сохранятся в его ученых трудах. Будем же-
лать и стараться, чтобы сохранялись и вторые – в нашей па-
мяти, как образец, как завещание» (240, с. 82–83).
Ученики А.А. Потебни, а к ним можно отнести и его по-
следователей: поэтов-символистов, ученых, развивавших
его идеи в других научных школах и направлениях, – оста-
лись верны нравственным и научным заветам учителя.
Органичная система образования сложилась в середи-
не XIX века на Кавказе в Ставропольской губернской гим-
назии, которой в 1850–1860 годах управлял философ, фи-
лолог, критик, выдающийся педагог Януарий Михайлович
Неверов. У Неверова деятельность выступает не как само-
цель, она направлена на пробуждение самопознания лич-
ности воспитанника, которое осуществляется в процессе те-
оретико-практической деятельности. Особенно интересен
феномен конкурсных сочинений в гимназии. В ней была та-
кая постановка занятий, что личность воспитанника фор-
мировалась в умении знания добывать и умении правильно
знаниями распоряжаться, соотносить их с фактами и собы-

тиями реальной жизни (см. об этом: 109, 360).
Конкурсные сочинения, введенные Я.М. Неверовым в
процессе обучения в гимназии, были разновидностью твор-
ческого соревнования гимназистов. Самое важное – то, что
сами гимназисты в теории и на практике также вели себя
как чрезвычайно деятельные личности: они осваивали зна-
ние с древнейших времен до современных им проблем по
соответствующему предмету, творчески претворяя их в соб-
ственные, весьма оригинальные концепции. Отличитель-
ные признаки деятельностного подхода к познанию – уста-
новка на «раскодирование», «распредмечивание» знания
как результата, продукта деятельности (343, с. 81). Неве-
ров понимал, что люди в большей степени используют свой
творческий потенциал не тогда, когда побуждением к ра-
боте является давление извне, а когда они получают он нее
удовольствие и удовлетворение, когда испытывают к ней
интерес, когда им бросается вызов. Внутренняя мотивация
является одним из самых мощных двигателей творчества.
Для того чтобы человек стремился к творчеству, необходи-
мо, чтобы окружающая среда подпитывала его внутреннюю
мотивацию. В таком взаимоотношении и формировались
гимназисты. Модель Ставропольской губернской гимназии,
как это ни удивительно, коррелировала с университетски-
ми, гимназическими моделями образования в Германии.
Сочинения гимназистов постоянно наводят на мысль о
деятельностной концепции языка, но самое главное – это
репрезентация данной концепции в самой форме изложе-
ния: сочинения дышат духом деятельности, они настолько
деятельностно целенаправлены, что это воздействие ощу-
щаем и мы спустя более чем 150 лет: «…происхождение тро-
пов, – пишет А.С. Трачевский в сочинении «О тропах во-
обще и о метафоре в особенности» (1853), – заключается в
нас самих, в нашем духе. <…> Если таким образом тропы,
или фигуральные выражения, оставляют достояние наше-
го духа, из него самого проистекают, то они тогда и хороши,
когда уместны в речи, когда поставлены там, где само чув-
ство скажет, ибо чувство-то и одушевляет те формы, в кото-
рые воображение облекает мысли» (306, с. 259).
Понимание наглядности в поэзии также проистекает

из деятельностной концепции в языке В. фон Гумбольдта
и А.А. Потебни. Деятельностная концепция языка близка
к феноменологической постановке в исследовании, имен-
но эта парадигма связана с рассмотрением деятельности во-
ображения, структурированием в сознании воображаемого
мира на основе «переживания предметности». К этой идее
(идее интенциональности, «сознания о») близко подошел
А.С. Трачевский в сочинении «О тропах вообще и о метафо-
ре в особенности»: «Так, Жуковский, который именно от-
личается тем, что каждое ощущение, каждое почти неуло-
вимое движение сердца умеет выразить наглядно, умеет
подобрать верные, соответствующие предмету слова, в сво-
ем рассказе «Три сестры» так верно и наглядно представил
отвлеченные понятия, выраженные словами «настоящее»,
«прошедшее» и «будущее». Слыша разговор этих дев-
сестер, представляя их в своем воображении, близко знако-
мишься с их характером, и ясно станет, что такое прошед-
шее, настоящее и будущее… Этот рассказ – та же метафора,
то же уподобление, но только метафора слишком распро-
страненная» (там же, с. 260).
Здесь фактически развивается положение об изомор-
физме тропа (словосочетания, слова) и произведения, близ-
кое к тому, что находим у А.А. Потебни, развивающего идеи
В. фон Гумбольдта.
Близко это и последующему пониманию отображения
действительности в фигурах речи. Важно и то, что нагляд-
ной представляется отвлеченная мысль. Это явление в даль-
нейшем станет важным в феноменологии, в частности, в ра-
ботах Р. Ингардена. «Таким образом, – пишет гимназист, –
самая отвлеченная мысль при помощи воображения может
быть так наглядно выражена, может быть так близка наше-
му сердцу, как будто она уже знакома с нашей душой; но не
забудем, что метафора хороша тем, что она именно свежий,
только что сорванный цветок нашей фантазии, когда упо-
треблена там, где необходимость и внутреннее чувство это-
го требуют» (там же).
Развитый и, стало быть, здоровый человек – это человек
продуктивный, человек, полностью заинтересованный в
мире, откликающийся на его запросы. Такими являют себя

воспитанники Я.М. Неверова. Они как бы на деле претворя-
ют заветы духовных учителей Я.М. Неверова.
Так, как известно, с ранних лет Фихте формировался как
личность чрезвычайно деятельная, и практическая актив-
ность стала для него важнейшим жизненным принципом.
Дедукция «Наукоучения» имеет только одну задачу – раз-
вить из высшей цели разума систему всех видов деятельно-
сти, при помощи которых он реализует эту цель. Если долж-
но существовать знание как критическая система, то только
в виде системы необходимых видов деятельности познания,
да и всякая реальность – лишь продукт деяния.
В определяющей основную концепцию образования
Я.М. Неверова статье «Что нужно для народного образова-
ния в России?» (1857) он ставит вопрос о воспитании в дея-
тельностно-концептуальном плане. Это, по сути, програм-
ма деятельности. Программы деятельности, создаваемые в
культуре, выступают по отношению к поведению человека
как некоторые подлежащие освоению нормы. В препода-
вании, в организации работы в гимназии Я.М. Неверов ис-
ходил из деятельностно-творческой посылки: деятельность
определяется не биологически заданными, а исторически
сформированными культурными программами. «Деятель-
ность, – пишет В.С. Швырев, – ...это такая активность, кото-
рая способна к постоянному пересмотру и совершенствова-
нию лежащих в ее основании программ, к постоянному пе-
репрограммированию» (343, с. 76–77).
Строя образовательную систему в гимназии на прочном
философском, научном фундаменте, Я.М. Неверов добивал-
ся огромных реальных результатов. По сути, действовал за-
кон наукоучения Фихте: всякое предшествующее знание –
фундамент для последующего, и каждый живущий в Боже-
ственной идее создает нечто совершенно новое, отличное
от созданного всеми другими и совершенно оригинальное
(подробнее об этом см.: 109, 360).
Как видим, деятельностная концепция в философии и
языкозыкознании подкреплялась использованием ее в пси-
хологии и педагогике.
100 •
II. «Глубокие идеи»

А.А. Потебни
на службе филологии
1. Несколько слов о «глубоких идеях»

Выше мы не раз обращали внимание на стремление уче-
ных к интеграции гуманитарного и естественнонаучного
знания. Интеграция осуществляется в научном познании
в процессе регуляции и саморегуляции научных парадигм
и реализуется в системе общенаучных методов и принци-
пов исследования.
«Глубокие идеи» («deep truths») – теперь уже идиома
в общенаучном знании, источник ее – философская реф-
лексия Н. Бора, выдающегося физика XX века. Как извест-
но, Н. Бор стремился распространить некоторые принци-
пы квантовой механики в системе общефилософского и гу-
манитарного знания с целью образования единого научно-
го пространства – «единства знаний» (см.: 56). «Глубокие
идеи» – это идеи «революционной» науки, которые в опре-
деленный период времени становятся краеугольным кам-
нем научного мышления и меняют ход развития познания.
Наука рассматривается в XX веке с точки зрения язы-
ка науки, как этого требовал А.А. Потебня, который счи-
тал, что работа ученых и их обобщения «совершаются в
языке» (257, с. 14). Формулировка идей и методов относит-
ся к понятию «универсальных высказываний» (К.Р. Поп-
пер), которые принадлежат «третьему миру» – миру
• 101
идей «без субъекта знания». В этом условном ментальном

мире функционируют наиболее сущностные общенаучные
идеи, которые Н. Бор определял в системе «единства зна-
ний». «Если использовать слова «мир» или «универсум»
не в строгом смысле, – отмечает К.Р. Поппер, – то мы мо-
жем различить следующие три мира, или универсума: во-
первых, мир физических объектов или физических состо-
яний; во-вторых, мир состояний сознания, мыслительных
(ментальных) состояний и, возможно, предрасположений,
диспозиций (dispositions) к действию; в-третьих, мир объ-
ективного содержания мышления, прежде всего содержа-
ния научных идей, поэтических мыслей и произве-
дений искусства. <…> Обитателями моего третьего мира
являются прежде всего теоретические системы; не ме-
нее важными его жителями являются проблемы и про-
блемные ситуации. Однако его наиболее важными обитате-
лями – это я буду специально доказывать – являются кри-
тические рассуждения и то, что – по аналогии с физи-
ческим состоянием или состоянием сознания – можно на-
звать состоянием дискуссий или состоянием критических
споров; конечно, сюда относится и содержание журналов,
книг и библиотек» (255, с. 108–109).
Как показал опыт, идеи А.А. Потебни, которые он выска-
зывал приблизительно в том же ключе, утверждая, что «нау-
ка вся находится в области критической мысли» (258, с. 62),
были широко востребованы в процессе бурного развития са-
мого искусства – символизма, авангарда в конце XIX – на-
чале XX века, в процессе дальнейшего становления теории
искусства, современной семиотики, теории языка и творче-
ства, философии языка и др. А.К. Байбурин в статье «А.А. По-
тебня: философия языка и мифа» (1989) пишет: «Свои науч-
ные разыскания Потебня начал с ответа на вопросы, постав-
ленные немецкой философией и языкознанием (в частно-
сти, В. Гумбольдтом). Главный из них – о соотношении язы-
ка и мышления. При чтении его работ складывается впечат-
ление, что, отвечая на эти вопросы, Потебня предвидел
именно те коллизии, которые будут волновать по-
следующие поколения гуманитариев. Отсюда непри-
102 • II. «Глубокие идеи» А.А. Потебни на службе филологии
знание его заслуг некоторыми современниками, но отсюда

же и удивительная современность его трудов. Многие мыс-
ли и идеи Потебни, высказанные им в общей форме и «по
ходу дела» (важность которых он и сам скорее всего не со-
знавал), сформулированные позже другими исследователя-
ми, произведут переворот в некоторых областях знания. Так
произойдет, например, с намечавшимися у Потебни идея-
ми разграничения языка и речи, синхронии и диа-
хронии (последнее – даже в более современном, чем у Ф. де
Соссюра, понимании). Он был создателем или стоял у исто-
ков современных подходов к исторической грамматике,
исторической диалектологии, семасиологии, этно-
и социолингвистике, фонетике. Способность восприни-
мать мир сквозь призму языка, убеждение в том, что язык
формирует мысль, позволили ему увидеть в мифе, фолькло-
ре, литературе производные по отношению к языку моде-
лирующие системы. Через сто лет к сходным идеям придет
тартуско-московская школа семиотики.
Исключительная плодотворность теоретических разы-
сканий Потебни во многом объясняется тем, что язык для
него не изолированный феномен. Он неразрывно связан с
культурой народа. Следуя Гумбольдту, Потебня видит в язы-
ке механизм, порождающий мысль. В языке как бы изна-
чально заложен творческий потенциал. Мысль проявляется
через язык, причем каждый акт говорения является творче-
ским процессом, в котором не повторяется уже готовая ис-
тина, но рождается новая» (24, с. 4–5). Правда, некоторые
исследователи ограничивали роль А.А. Потебни в развитии
языкознания и филологии, считая, что он «является наи-
более выдающимся теоретиком среди русских лингвистов»,
но представляет «старое» учение о языке (314, с. 5).
Наши исследования, которые проводятся в течение бо-
лее чем сорока лет, показали огромную жизнеспособность
и эффективность применения идей и принципов А.А. По-
тебни к исследованию языка, текста, формированию та-
ких новых направлений в науке, как лингвистический вита-
лизм, феноменология языка и творчества, метапоэтика, ди-
намический подход к изучению языковых явлений на син-
1. Несколько слов о «глубоких идеях» • 103
хронном срезе языка (синергизм языка и природы, синер-

гизм языка и общества, языка и культуры), библиотерапия
и многие другие (см.: 249, 250, 359, 362, 364, 369, 372).
Система принципов и методов, сама теория, связанная с
«глубокими идеями», отвечает критерию красоты и гармо-
нии. Эти хорошо отработанные в науке принципы и мето-
ды относятся не к эмпирическому («объективному») уров-
ню описания, а к более высокому языковому уровню – ме-
таконтекстного языка, который диктует условия примени-
мости частных объектных языков. Эмпирическое содержа-
ние высказываний в науке зависит от различных контек-
стов. Значимые теоретические идеи имеют силу не только
по отношению к точным, но и к гуманитарным наукам. От-
сюда – диалог в области знаний, обладающих разным ка-
тегориальным аппаратом, но в некоторых, наиболее общих
точках использующих одни и те же понятия, они проверя-
ются не только опытом, но и на основании критерия совер-
шенства и красоты. Такого рода исследования относятся к
области метанаучных изысканий (247, с. 138), а метакате-
горией, объединяющей противоположные области, служит
категория гармонии, являющаяся наиболее явной приме-
той прекрасного, красоты. А.А. Потебня считал, что красота
является критерием совершенства и в пластическом искус-
стве, и в языке (263, с. 162). Современные физики, как из-
вестно, компенсируют отсутствие возможности получения
опытных данных о микромире проверкой истинности тео-
рии с помощью критерия красоты.
В 60-е – 80-е годы XIX века на основе успешного разви-
тия естественнонаучного знания, в особенности физиоло-
гии, психологии, сформировалось особое психо-физиоло-
гическое направление философско-эстетической мысли:
«В эти годы усиливается и обмен научными достижениями
с Западом. В России вновь активно обсуждаются идеи Кан-
та и Гегеля, переводятся сочинения В. Гумбольдта, оказав-
шего столь заметное воздействие на Потебню. Именно в это
время зарождается специфическая синтетичность и фило-
софичность научного знания. Выразителем такого подхо-
да и одним из его основателей в полной мере следует счи-
тать А.А. Потебню» (24, с. 4). А.А. Потебня, как мы уже отме-
чали, испытал влияние идей В. фон Гумбольдта, Г. Штейн-
таля, М. Лацаруса и др. Изучая психологические законы
обыденного и художественного мышления и восприятия,
А.А. Потебня основывался на изучении языка, его знаковой
системы, слова, художественного текста. Как показало вре-
мя, «глубокие идеи» А.А. Потебни лежат в основе современ-
ной филологии и языкознания.
Следует обратить внимание, что многие значимые прин-
ципы, методы, направления исследования, разработанные
А.А. Потебней и его школой еще в XIX веке, пришли к нам,
как часто бывает в России, из-за рубежа. Мы говорим о язы-
ке и обыденном мышлении, основываясь на идеях аналити-
ческой философии языка (Л. Витгенштейн, Б. Рассел), счи-
тая, что в отечественном языкознании эти идеи не получили
разработки, хотя и в самих работах А.А. Потебни, и в иссле-
дованиях его учеников высказываются оригинальные мысли
об обыденном языке и мышлении, которые стоит развивать.
Или феноменологическое направление, в том числе и в фи-
лософии языка и творчества, которое основано на идее вну-
тренней формы слова, наглядности образа и др., может быть,
и связывают косвенно с работами А.А. Потебни, но только
благодаря поэтам-символистам и трудам А.Ф. Лосева. Мож-
но говорить о многих проблемах, которые поставлены в ра-
ботах А.А. Потебни, но далее мы остановимся только на не-
которых конкретных исследованиях.
2. «Языковая компетенция»
как плодотворная научная идея:
от А.А. Потебни к Н. Хомскому
Одна из центральных проблем теории А.А. Потебни –
определение языка. В понимании А.А. Потебни «язык раз-
вивается не трудами филологов, а средним уровнем наро-
да» (261, с. 81). Об этом он говорит и в теоретической работе
«Мысль и язык» (1862), и в труде «Из записок по русской
грамматике» (1888–1941): «Язык, вообще соответству-
2. «Языковая компетенция» как плодотворная научная идея • 105
ющий среднему уровню понимания в народе, не

ограничивается обозначением душевных явлений посред-
ством сравнения их с чувственными или другими душев-
ными: назвавши любовь огнем, он от сравнения переходит
к причине и говорит, что от огня в нас любовь, точно так
же, как, наоборот, народный стих, не довольствуясь сравне-
нием физических явлений с психическими, ночи с думою,
утверждает, что у нас ночи темные от дум Божиих. Темный
человек по-своему, грубо удовлетворяет потребностям, соз-
дающим впоследствии науку; в сравнении он ищет средства
произвести самое явление, раскаляет следы, взятые из-под
ног другого, чтобы произвести в нем любовь. И при выс-
шей степени развития всякий, кому нужно иметь влияние
на душу, ищет разгадки ее состояниям» (263, с. 56–57). По-
мимо отмеченного «среднего уровня», здесь намечаются
другие уровни языковой компетенции: «темного человека»,
человека «высшей степени развития».
Исследуя процесс формирования знания о языке, в том
числе и «наивного» («неявного») знания в народе, А.А. По-
тебня подходит к теории «языковой компетенции», кото-
рую впоследствии Н. Хомский положил в основу генератив-
ной грамматики и «минималистской программы» (языко-
вой экономии). А.А. Потебня, например, замечает, что при
распределении глаголов по видам «принимается в расчет
не найденная учеными первообразность и производность
глаголов, а такая, которая видна человеку, практически
знающему свой язык» (261, с. 81). На владение языковы-
ми средствами носителя языка и делается установка в про-
цессе определения языковой компетенции.
Близость взглядов, идей, даже метаязыка науки, объ-
ясняется тем, что в определенный период времени, пусть
даже большой, функционирует связная структура идей.
Работы А.А. Потебни, его учеников и исследования Н. Хом-
ского связаны с современной эпистемой, по классификации
М. Фуко, в которой язык становится объектом изучения,
лингвистика – самостоятельной дисциплиной (см.: 325).
Научный вызов, как правило, имеет соответствующий от-
клик (как например, на претензии младограмматиков о
незнании методов изучения современного состояния язы-

ков был ответ со стороны Ф. де Соссюра). На то, что идеи
А.А. Потебни не получили широкого распространения в XX
веке, во многом повлияли нападки ОПОЯЗа, а в большей
степени материалистическая идеология, утвердившаяся по-
сле революции 1917 года и вытеснившая «идеализм», «фор-
мальный подход к изучению языка». К творчеству А.А. По-
тебни в XX веке обращались, в основном, в академической
лингвистической среде.
Может показаться странным сопоставление исследова-
ний А.А. Потебни с работами Н. Хомского, который, по мне-
нию многих лингвистов, и в частности Дж. Сёрля (см.: 398–
401), в 1960-е годы своими трудами совершил новую науч-
ную революцию в лингвистике (безусловно, самой значи-
мой предыдущей революцией было учение Ф. де Соссюра).
Близость взглядов лингвистов А.А. Потебни и Н. Хомского
объясняется тем, что ученые являются гумбольдтианцами.
В работе «Язык и мышление» (1968) Н. Хомский опирал-
ся на две наиболее значимые классические теории языка:
грамматику и логику Пор-Рояля и учение В. фон Гумболь-
дта. Точкой отсчета в теории Н. Хомского послужило соот-
ношение звука и значения в языке (в терминах Гумбольдта и
Потебни, внешней и внутренней формы): «Каждый язык, –
пишет Н. Хомский, – может рассматриваться как опреде-
ленное отношение между звуком и значением. Следуя за
теорией Пор-Рояля до ее логического завершения, мы долж-
ны сказать тогда, что грамматика языка должна содер-
жать систему правил, характеризующую глубинные
и поверхностные структуры и трансформационное
отношение между ними и при этом – если она наце-
лена на то, чтобы охватить творческий аспект – при-
менимую к бесконечной совокупности пар глубин-
ных и поверхностных структур. Как писал Вильгельм
фон Гумбольдт в 1830-х годах, говорящий использует
бесконечным образом конечные средства. Его грам-
матика должна, следовательно, содержать конечную си-
стему правил, которая порождает бесконечно много
глубинных и поверхностных структур, связанных друг

с другом соответствующим образом» (330, с. 28).
Не раз говорилось о соответствии «глубинной» и «по-
верхностной» структур Н. Хомского и «внутренней» и
«внешней» форм языка и слова В. фон Гумбольдта и
А.А. Потебни (см.: 275, с. 22). Наиболее обобщенным об-
разом это соответствие можно объяснить соотношением
объективной стороны языка – «внутренней формы», «глу-
бинной структуры» (воспринимаемой всем языковым кол-
лективом как нечто общее), и субъективной – «внешней
формы», «поверхностной структуры» (индивидуальной,
проявляющейся каждый раз по-новому в речи каждого от-
дельного говорящего человека). Говоря о языке, А.А. По-
тебня постулирует идеи, связанные с различением языка и
речи как объективной данности и субъективного выраже-
ния: «Язык имеет свое содержание, но оно есть толь-
ко форма другого содержания, которое можно назвать
лично-объективным на том основании, что хотя в дей-
ствительности оно составляет принадлежность только
лица и в каждом лице различно», то есть имеет рече-
вые особенности при наличии общих внутренних правил и
инвариантных структур (261, с. 99–100).
Еще в работах «Аспекты теории синтаксиса» (1965) и
«Язык и мышление» (1968) Н. Хомский, опираясь на ис-
следования картезианцев, а также идеи В. фон Гумболь-
дта, выдвигает понятие «языковой компетенции»
(competence), которое противопоставлено понятию «упо-
требление» (performance). Противопоставление «ком-
петенция» – «употребление» в теории Н. Хомского кор-
релирует с соссюровским противопоставлением «язык» –
«речь». Вот как сам Н. Хомский определяет «языковую ком-
петенцию», иначе «языковую способность»: «Сейчас уже
стало, по-моему, совершенно ясно, что если нам суждено
когда-либо понять, как язык используется и усваивается, то
мы должны абстрагировать для отдельного и независимого
изучения определенную систему интеллектуальных
способностей, систему знаний и убеждений, кото-
рая развивается в раннем детстве и во взаимодей-
ствии со многими другими факторами определяет

те виды поведения, которые мы наблюдаем; если вве-
сти формальный термин, то можно сказать, что мы должны
изолировать и изучать систему языковой компетенции,
которая лежит в основе поведения, но которая не
реализуется в поведении каким-либо прямым или
простым образом. И эта система языковой компетенции
качественно отличается от всего, что может быть описано
в терминах таксономических методов структурной лингви-
стики, с помощью понятий S–R-психологии или понятий,
выработанных в рамках математической теории или теории
простых автоматов» (330, с. 15).
Речь идет о совокупности конкретных умений, необходи-
мых человеку для осуществления речевых контактов и ов-
ладения языком. Теория «языковой компетенции» Н. Хом-
ского впоследствии легла в основу разработки стандартов
изучения родного и иностранных языков в странах Европы.
Результатом использования теории «языковой компетен-
ции» можно считать действующий документ Совета Евро-
пы «Общеевропейские компетенции владения иностран-
ным языком: изучение, преподавание, оценка» («Common
European Framework of Reference: Learning, Teaching,
Assessment»), в котором описывается система уровней вла-
дения иностранным языком, используемая в Европейском
Союзе. Документ был разработан Советом Европы в 1989–
1996 годах как основа проекта «Изучение языков для евро-
пейского гражданства» («Language Learning for European
Citizenship»). Главная цель документа – предоставить метод
оценки и обучения, применимый для всех европейских язы-
ков. В ноябре 2001 года резолюция Европы рекомендовала
использование этого документа для создания националь-
ных систем оценки языковой компетенции.
В основе описания языковой компетенции лежит дея-
тельностный подход, устанавливается взаимосвязь между
использованием и изучением языка. Цель – развитие та-
кого «лингвистического репертуара», где есть место всем
лингвистическим умениям. Нынешние направления в язы-
ковой программе Совета Европы связаны с разработкой
технологий, с помощью которых преподаватели языков

смогут способствовать развитию многоязычной лично-
сти, поэтому зафиксированным и признанным является
самый разнообразный опыт изучения языка и межкультур-
ного общения.
Н. Хомский, как и в некоторой степени А.А. Потебня,
старался дать «представление о том виде ведущихся сей-
час работ, которые направлены, с одной стороны, на то,
чтобы определить системы правил, составляющие зна-
ние некоторого языка, и, с другой стороны, на то, чтобы
вскрыть принципы, управляющие этими система-
ми» (330, с. 39). Этот стиль и метод Н. Хомский назвал «га-
лилеевским», использование его призвано устанавливать
законы и принципы действия системы, а не давать описа-
ние всех ее элементов.
А.А. Потебня в разработке учения о взаимодействии
языка и мышления в качестве одной из главных проблем
лингвистики называл определение «сил» (правил, принци-
пов), посредством которых в сознании и речи народа совер-
шается процесс перехода чувства в образ предмета, а образа
предмета в понятие о предмете (перехода от «глубинных
структур» к «поверхностным»). Ученый отмечает, что этот
переход может совершиться только с помощью слова, но
«понятие, как и многое другое в личной и народной жизни,
навсегда останется для нас величиною, произведенною, так
сказать, умножением известных нам условий на неизвест-
ные нам и, вероятно, неисследимые силы» (263, с. 67).
Внутренняя форма слова или предложения («глубинная
структура») находятся в бессознательном фонде знания
среднего носителя языка, и для их изучения необходимо
специальное исследование.
А.А. Потебня различает язык и речь, разграничивает
«практическое знание языка» и «научное», то есть то, что
определяется как различные уровни языковой компетен-
ции. В то же время речь – это часть языка, при этом язык
существует объективно в сознании индивида и в общей па-
мяти народа. Образованный человек знает о парадигмати-
ке, системных отношениях в языке, но в процессе непосред-
ственного говорения он актуализирует заложенные в его со-

знании модели, внешне не рассуждая об этом: как говорит
А.А. Потебня, они остаются «за порогом сознания». Человек
менее образованный может говорить о том же, но делать ре-
чевые ошибки, отклоняться от языковых правил, например,
ничего не зная о языковой норме, а может говорить очень
правильно. А.А. Потебня считает, что «требование практи-
ческого знания языка» совместимо с «отсутствием знания
научного». По-видимому, это утверждение основывается на
понимании значения актов бессознательного во владении
языком в процессе речевой деятельности.
В особенности пристально А.А. Потебня исследует это
различие («практического» и «научного» знания языка) в
работе «Из записок по русской грамматике»: «Если не за-
хотим придать слову речь слишком широкого значения
языка, то должны будем сказать, что и речи, в значении
известной совокупности предложений, недостаточно для
понимания входящего в нее слова. Речь, в свою очередь,
существует лишь как часть большего целого, именно
языка. Для понимания речи нужно присутствие в душе
многочисленных отношений данных в этой речи яв-
лений к другим, которые в самый момент речи остают-
ся, как говорят, «за порогом сознания», не освещаясь
полным его светом. Употребляя именную или глагольную
форму, я не перебираю всех форм, составляющих склоне-
ние или спряжение; но тем не менее данная форма имеет
для меня смысл по месту, которое она занимает в склонении
или спряжении (Humb., Ueb. Versch., 261). Это есть требо-
вание практического знания языка, которое, как из-
вестно, совместимо с полным почти отсутствием зна-
ния научного. Говорящий может не давать себе отчета в
том, что есть в его языке склонение, и, однако, склонение в
нем действительно существует в виде более тесной ассоциа-
ции известных форм между собою, чем с другими формами.
Без своего ведома говорящий при употреблении данного
слова принимает в соображение то большее, то меньшее
число рядов явлений в языке. Например, в русском ли-
тературном языке творительный падеж ед. находится в
равномерной связи с другими падежами того же склонения

и, в частности, не стремится вызвать в сознание ни од-
ного из них, так как явственно отличается от всех их в
звуковом отношении» (258, с. 44).
А.А. Потебня считает, что говорящий может «вызвать
в сознание» какие-либо формы при затруднении в упо-
треблении, например, падежных форм, но чаще он справ-
ляется с этим «не отдавая себе отчета», бессознательно.
Ученый развивает эту мысль в процессе сравнения падеж-
ных форм в различных индоевропейских языках: русском
и латышском. В русском творительный падеж отличает от
других падежей, а в латышском он не имеет особого окон-
чания и совпадает в единственном числе с винительным
(gréku – грех, грехом), а во множественном – с дательным
(grékim – грехам, грехами). Говорящий по-латышски, счи-
тает А.А. Потебня, не допускает путаницы в употреблении
падежных форм, благодаря тому, что привлекает семанти-
ку и использует внутренние алгоритмы: сначала опреде-
ляет число (например, множественное), далее «под звуко-
вой формою винительного множественного он не находит
значений, которые мы обозначаем именем творительного,
и отыскивает эти значения под звуковою формою датель-
ного множественного числа. Таким образом, в говорящем
по-латышски особенность категории творительного под-
держивается посредством более тесной ассоциации между
единственным и множественным числом, чем в русском»
(там же, с. 45). В процессе формирования языковой компе-
тенции, например, при изучении различных языков следует
делать установку на правила употребления грамматических
форм, которые носитель языка использует бессознательно,
хотя и может «вызвать в сознание» любую форму и любое
правило. Л.П. Якубинский использовал термин А.А. Потеб-
ни, говоря о «вызове» «в светлое поле сознания» звуков при
восприятии поэтической речи (386, с. 37, 49).
Д.Н. Овсянико-Куликовский в речи «О значении науч-
ного языкознания для психологии мысли» (1901) развивает
мысли А.А. Потебни о языке, который заложен в сознании
говорящего, но в процессе речи используется как бы «за по-
рогом сознания», в особенности грамматические формы.

При этом Д.Н. Овсянико-Куликовский не просто иллю-
стрирует положения своего учителя, а разрабатывает идеи
А.А. Потебни, связанные с проблемой языковой экономии.
По Д.Н. Овсянико-Куликовскому, психика активна, а не пас-
сивна, «жизнь духа» – это психический труд, «работа мысли,
чувства и воли», при этом мысль «работает двояко: 1) тратя
силу и 2) сберегая силу» (240, с. 70). Ученый обращается
к грамматической форме слов, по его мнению, «она мыс-
лится за порогом сознания и, следовательно не тратит
умственной силы, не отвлекает внимания. Для примера
возьмем какую-нибудь фразу. Положим вы говорите: «Эту
книгу я прочитал с удовольствием». Говоря или мысля эту
фразу, вы не сознаете, не отдаете себе отчета в том,
что «эту» есть местоимение указательное женского рода в
винительном падеже единственного числа и согласуется с
«книгу», а последнее есть существительное женского рода
единственного числе в винительном падеже и управляется
глаголом «прочитал», а «я» местоимение 1-го лица един-
ственного числа и т.д. и т.д. Мы уже знаем, что граммати-
ческие формы суть акты апперцепции (зависимости
восприятия от прошлого духовного опыта, запаса накоплен-
ных знаний и впечатлений. – К.Ш., Д.П.); в данной фразе
вещь «книга» апперципирована категорией существитель-
ного, имеющего в русском языке грамматический признак
женского рода, – говорящий субъект апперципирован ме-
стоимением «я» и т.д. Если все эти акты грамматиче-
ской апперцепции перевести в сознание, то они зай-
мут там очень много места, привлекут к себе большую
долю внимания, – и это будет непроизводительная тра-
та умственной силы» (там же, с. 73–74).
Опираясь на понятие среднего уровня владения язы-
ком, Д.Н. Овсянико-Куликовский описывает его как «язык
привычный», на котором человек мыслит легко, непро-
извольно, не задумываясь над «приисканием» того или
другого слова. Это язык, усвоенный с детства, родной
(«Muttersprache»), «язык национального общения». В нем
грамматическая форма слов мыслится бессознательно, ав-
томатически, а бессознательность – необходимое условие

для «освобождения умственной силы». По Д.Н. Овсянико-
Куликовскому, «освобожденная сила» устремляется на ис-
пользование разных лексический значений и на те «акты
мысли», которые образуют сознательную часть речи (по-
нятия, представления), и эта умственная сила обрабатывает
речь в новом направлении, которое подсказано внутренней,
глубинной «грамматической апперцепцией»: «…на этом
новом поприще мысли грамматическая категория суще-
ствительного превращается в логическую категорию вещи,
грамматическая категория глагола – в логическую катего-
рию силы» (там же, с. 75).
Чем более бессознательно используется грамматическая
форма, считает автор, тем более удобным орудием мысли
она становится, то есть более совершенным способом сбере-
жения и накопления ментальной силы. Язык и речь совер-
шенствуются в процессе эволюционирования, по Овсянико-
Куликовскому, и тем самым «помогают» говорящему легко
выражать все более и более сложные мысли, сочетая это с
языковой экономией. Ученый дополняет этот тезис заклю-
чением о том, что современные европейские языки гораздо
более пригодны для выражения сложной мысли, чем древ-
ние, в которых грамматическая форма «вращалась очень
близко к порогу сознания и легко проникала в содержание
слов, определяя их материальный смысл» (там же).
«Харьковские» лингвисты формулируют соотношение
языка и речи (упортребления): язык, опирающийся на па-
радигматику, то есть систему единиц и форм языка, а также
правил их организации и отношений между ними, суще-
ствует в сознании говорящего как относительно стабильная
(инвариантная) структурно-системная организация, а его
употребление (говорение) – это другая сторона языка –
речь, оно имеет разные формы реализации. А.А. Потебня,
Д.Н. Овсянико-Куликовский подчеркивают, что «практиче-
ское знание языка» – «языковая компетенция», в терминах
Н. Хомского, используется, когда человек может и не знать,
что правильно или неправильно в речи, каковы нормы язы-
ка, но более или менее правильно употребляет язык, это
касается даже детей, которые, не имея никакого представ-

ления о строении языка, говорят на нем и могут сочинять
истории, стихи, придумывать игры, описывать их и т.д.
Как видим, вопрос о языковой компетенции был постав-
лен в середине XIX века, но решение его в силу разрыва тра-
диции в СССР, было осуществлено не в нашей стране, а за
рубежом. По Хомскому, «знание языка включает способ-
ность приписывать глубинные и поверхностные структу-
ры бесконечному множеству предложений, соотносить эти
структуры соответствующим образом и приписывать семан-
тическую интерпретацию и фонетическую интерпретацию
глубинных и поверхностных структур. Этот набросок приро-
ды грамматики представляется вполне точным первым при-
ближением к характеристике «знания языка» (330, с. 41).
Дж. Сёрль, делая обзор книг Н. Хомского в 18 номере жур-
нала «The New York Review of Book» за 1972 год, утверждал,
что одно из главных достижение «революции» Н. Хомско-
го – изменение объекта изучения лингвистической и психо-
логической науки. Если до появления работ Н. Хомского, по
мнению Дж. Сёрля, лингвистика входила в разряд «класси-
фикационных наук» («classificatory sciences»), а психология
была наукой о человеческом поведении (бихевиористской
наукой), то «революция» Н. Хомского сделала объектом из-
учения лингвистики и психологии человеческое мышление
(см.: 398). Следует подчеркнуть, что проблема изучения
психологии мышления в опоре на лингвистическое знание
довольно хорошо разработана и А.А. Потебней («Мысль и
язык», 1862), и его учеником Д.Н. Овсянико-Куликовским,
который еще в 1901 году выступил в Харьковском универси-
тете с речью «О значении научного языкознания для психо-
логии мысли», где сформулировал новые задачи: «Моя за-
дача в настоящей речи состоит в том, чтобы обратить ваше
внимание на особливо важное значение, на исключитель-
ное призвание – в деле дальнейшей разработки проблемы
разума – той из филологических наук, которая исследует
основной фундамент мышления человеческого. Этот фун-
дамент есть язык, речь человеческая, явления так на-
зываемого грамматического мышления. Моя задача,
стало быть, сводится к указанию на тот вклад, на кото-

рый проблема разума может рассчитывать со сторо-
ны лингвистики, то есть науки о языке» (240, с. 66).
Разработка взаимодействия наук о человеческом созна-
нии и лингвистики привела к созданию комплексной на-
уки – психолингвистики. Д. Слобин и Дж. Грин в работе
«Психолингвистика» (1972), развивая идеи Н. Хомского,
настаивают, подобно А.А. Потебне, на том, что при анали-
зе «глубинных структур», «скрытых структур» языка не-
обходимо учитывать психические состояния человека «в
конкретной ситуации»: «Важно еще раз подчеркнуть это
различие между наблюдаемым поведением и скрытыми
структурами. <…> Мы не можем изучать поведение, не имея
теории структуры этого поведения, и мы не можем исследо-
вать структуру, не зная, какое именно поведение обладает
этой структурой. <…> Мы столкнемся с той же дилеммой
при рассмотрении психолингвистической проблемы язы-
ковых способностей, знания о языке (linguistic competence)
и языковой активности (linguistic performance) – различи-
ем между тем, что человек теоретически способен говорить
и понимать, и тем, что он на самом деле говорит понимает
в конкретных ситуациях» (284а, с. 22–23).
Многие продуктивные идеи Н. Хомского получили при-
кладное воплощение, в частности, в системе нейролинг-
вистического программирования. Если бы вовремя были
оценены работы А.А. Потебни и его учеников, то стало бы
понятно, что следовало бы заняться их проверкой, разра-
боткой, тем более что суггестивная функция языка (сила
слова) была предметом особого интереса Харьковской шко-
лы. В качестве примера можно привести не только мысли
самого А.А. Потебни, но и фундаментальное исследование
его ученика и последователя А.В. Ветухова «Заговоры, за-
клинания, обереги и другие виды народного врачевания,
основанные на вере в силу слова» (1907).
В трудах А.В. Ветухова на многочисленных примерах
показано, что достижения современной ему психиатрии
основаны на изучении народных заклинаний, заговоров,
«таинственных слов»: «Идеи, образы, определяющие наше
поведение и отчасти самый наш характер, внушаются нам

частью обстоятельствами, частью другими людьми, – пи-
шет А.В. Ветухов в работе «Заговоры, заклинания, обереги
и другие виды народного врачевания, основанные на вере в
силу слова». – Точнее там, где они особенно ярки и сильны,
они ощущаются нами, как какие-то психические внушения.
<…> С самым словом, в котором выражается правило
действия, связывается такое представление пред-
писания, веления, внушения. Внушительное слово,
свое или чужое, побуждает нас к деятельности и опре-
деляет ее направление: такое слово не только слышится
нами, но и живет в нас» (91, с. 96–97). А.В. Ветухов опи-
сывает случаи использования вербального внушения в пси-
хиатрии, медицинских практиках, основанных, например,
на гипнозе и пр., считая, что такого рода высоким уровнем
языковой компетенции обладают не только профессио-
нальные, специально обученные медики, но и народные
врачеватели, пользующиеся накопленным опытом народа,
его неявным знанием.
Вопрос о языковой компетенции сложен, не случайно
уровни языковой компетенции регламентируются спе-
циальным документом. Кроме того, принято говорить об
узком (собственно лингвистическом) и широком (фило-
софском) понимании языковой компетенции. В послед-
нем случае применим принцип относительности. Простой
пример: если речь индивидуума насыщена просторечием,
арго, жаргоном, мы говорим о низком уровне языковой
компетенции, а просторечие, например, в прозе Н.С. Ле-
скова, М.М. Зощенко (разные типы сказа), по определению
В.В. Виноградова, свидетельствует о высшем проявлении
артистизма писателя и, значит, о высоком уровне его язы-
ковой компетенции.
Книге Н. Хомского «О природе и языке» (2005) пред-
послано в качестве одного из эпиграфов высказывание
Р. Фрейдина, который считает «минималистскую програм-
му» Н. Хомского «самым революционным проектом в исто-
рии лингвистики» (329). «Минималистская программа»
помещает в центр исследований замечательное качество
устройства языка – «изящество и экономию в осущест-

влении им основополагающей задачи соединения звуков и
смыслов на неограниченной области» (там же, с. 10). При
этом осмысляется аналогия языка «с иными изящными
системами, открытыми путем научного поиска в других
областях естественного мира» (там же). По теории Н. Хом-
ского, все направления исследований языка указывают, что
«устройство языка чувствительно к принципам экономии и
хорошо приспособлено для упрощения и упорядочения язы-
ковых вычислений» (там же, с. 67). При этом «самый силь-
ный тезис» теории Н. Хомского, по утверждению редакто-
ров книги «О природе и языке»: «…может ли быть так, что
язык – это система, устроенная оптимально, при определен-
ных критериях оптимальности? Минимальная потребность,
какую должны удовлетворять языковые исчисления, – это
соединение интерфейсных репрезентаций, через которые
языковая способность «говорит» с другими компонентами
разума: фонетическая форма соединяет язык с сенсомо-
торными системами восприятия и артикуляции, а логиче-
ская форма соединяет язык с мыслительными системами
концептов и интенций. Так можно ли сказать, что язык – это
система, оптимально устроенная для того, чтобы соединять
репрезентации, которые прочитываются сенсомоторной и
мыслительной системами?» (там же, с. 68).
В свое время А.А. Потебня ответил на этот вопрос утвер-
дительно. Об этом и других проблемах языковой экономии
он рассуждает в работе «Из записок по русской граммати-
ке». В его понимании, язык служит «органом непрерывно
деятельной мысли», в процессе этой деятельности «дей-
ствительно уменьшается число категорий известного рода»
при оптимизации системы: «Итак, если, при сохранении
грамматической категории, звук, бывший ее поддержкою,
теряется, то это значит не то, что в языке ослабело творче-
ство, а то, что мысль не нуждается более в этой внешней
опоре, что она довольно сильна и без нее, что она пользуется
для распознавания формы другим, более тонким средством,
именно знанием места, которое занимает слово в целом, бу-
дет ли это целою речью или схемою форм. Кто не умеет счи-
тать и имеет недостаточное понятие о пространственных

отношениях, тот должен, чтобы выбрать один предмет из
многих, знать его собственные приметы, например, цвет и
т.п.; но, имея возможность определить предмет по порядку,
по месту в пространстве, можно, если это нужно, не обре-
менять мысли никакими другими приметами» (258, с. 66).
Как видим, А.А. Потебня подчеркивает, что при развитии
грамматики совершенствуется «соединение интерфейсных
репрезентаций».
То, что Н. Хомский впоследствии определил как «мини-
малистский принцип», у А.А. Потебни находится в прямой
зависимости от языковой компетенции: чем полнее реали-
зуется языковая экономия (в терминах Н. Хомского, «мини-
малистская программа»), тем меньше усилий тратит носи-
тель языка для артикуляции сложной мысли и таким обра-
зом оказывается способным выразить большее количество
сложных идей, осуществить их взаимодействие с чувствами
(сенсорными модусами), имея в распоряжении меньшее ко-
личество языковых средств. При этом тенденция языковой
экономии оказывает влияние на мышление, и наоборот, со-
вершенствование мышления способствует языковой эконо-
мии. Языковая экономия – это не упрощение языка и его
употребления, это его развитие по направлению все боль-
шего совершенствования внешней и внутренней организа-
ции, то есть фактор прогресса в языке.
Принцип экономии языка в теории А.А. Потебни являет-
ся одним из наиболее значимых в изучении прогресса язы-
ка и мышления, общей внешней и внутренней организации
языка, становления «современного литературного языка»
со сложившейся структурой и системой, которые тем не
менее находятся в непрерывной деятельности и динамике.
Этот «минималистский принцип», когда избыточное посто-
янно устраняется в языке в процессе его организации и са-
моорганизации, проходит красной нитью через всю теорию
А.А. Потебни, соединяя четырехтомное исследование «Из
записок по русской грамматике» в единое целое. Подводя
итоги I–II томов этого труда, А.А. Потебня утверждает, что
в живых языках «разрушение старого есть вместе создание
нового»: беспрерывно изменяется лексическая система,

создание новых грамматических функций продолжается до
нашего времени. Конечно же, теория А.А. Потебни истори-
чески детерминирована, хотя динамика форм имеет отно-
шение и к синхронным срезам. Он иллюстрирует этот те-
зис рассуждением о том, что в русском и других славянских
языках «увеличивается противоположность имени и гла-
гола». Так, в «древнем языке» причастие как промежуточ-
ная форма между именем и глаголом использовалось более
«обширно», атрибутивность играла бόльшую роль: «На
месте двух одинаковых косвенных падежей, ставших друг
к другу в отношение, отличное от простой атрибутивности,
с течением времени становится винительный с творитель-
ным, родительный с творительным, дательный с творитель-
ным» (258, с. 516). А.А. Потебня убедительно показывает,
как язык вырабатывает «различение бывших прежде одно-
родных функций членов предложения» (там же).
Далее в рассуждении он прибегает к аналогии законов
развития языка и законов органической природы, приходя
к выводу об экономии языка как движущей силе его эво-
люции: «Если в области внешней органической природы
разграничение органов есть усложнение и в этом смысле
усовершенствование жизни, то и здесь мы должны видеть
усложнение душевной жизни и усовершенствова-
ние языка» (там же). А.А. Потебня подчеркивает тезис
об усовершенствовании языка в процессе действия прин-
ципа экономии: «…стремление свести категорию атрибута
на атрибут в тесном смысле, то есть непредикативный, слу-
жит на пользу экономии языка. <…> Во всем этом вид-
но такое же стремление сосредоточить предикативность
в глаголе на счет предикативности имени и причастия,
какое – в замене причастного сказуемого придаточных
предложений глагольным, а до этого – в превращении до-
инфинитивного слова в глагольную форму» (там же). По-
следний тезис А.А. Потебни развит в теории языковой эко-
номии Д.Н. Овсянико-Куликовского, который утверждал,
что наибольшее усилие мысли тратится при выражении
предикативности, поэтому в процессе развития языка уни-
фицируются некоторые способы формирования предика-

ции в русском и других славянских языках (см.: 240, с. 79).
А.А. Потебня и его ученики напрямую приходят к пробле-
ме совершенства и несовершенства в языке в процессе дей-
ствия принципа языковой экономии.
«Минималистская программа» Н. Хомского связана в
его теории с устранением «несовершенств» языка. В широ-
ком смысле в языке много «несовершенства», а содержа-
тельное определение «совершенства» подразумевает вы-
явление возможных «несовершенств». Рассуждая о числе
в английском языке, Н. Хомский отмечает, что «несовер-
шенство кроется в показателях числа при глаголе. Там-то
они зачем? При существительном они уже есть, так зачем
же они нужны еще и при глаголе или при прилагательном?
Там показатели числа выглядят избыточными, и вот это и
есть несовершенство» (329, с. 163). Внимание к «несовер-
шенству», то есть к избыточности, позволяет более глубоко
осмыслить внутренние процессы языка и их реализацию.
Отметим терминологическое совпадение в исследовани-
ях ученых, принадлежащих к разным эпохам. Рассуждая о
творчестве в языке, А.А. Потебня использует те же термины
«совершенство» и «несовершенство». Вот, к примеру, его
размышления об употреблении глагола: «Как бы ни были
несовершенны (выделено автором. – К.Ш., Д.П.) его фор-
мы, но синтаксическая его сила та же, потому что язык раз
навсегда и неизгладимо отделил его от имени» (258, с. 67).
В примечании автор указывает, что понятие совершен-
ства он рассматривает широко, имея в виду функциониро-
вание языка: «Различные формы могут быть равно совер-
шенны, то есть равно необходимы для производимых ими
действий» (там же).
В работе «Мысль и язык» А.А. Потебня пишет: «В сфе-
ре языка посредством представления, объединяющего чув-
ственную схему и отделяющего предмет от всего остально-
го, то есть сообщающего ему идеальность, установляется
внутренняя связь восприятий, отличная от механического
их сцепления. Начавши с очевидного положения, что от-
дельное слово как предложение еще не вносит гармонии
во всю совокупность наших восприятий, потому что выде-

ляет из них только одну незначительную часть, мы должны
будем прибавить, что это слово полагает начало водворению
этой гармонии, потому что готово стать подлежащим или
сказуемым других, вновь возникающих слов» (263, с. 172).
Подчеркивается коммуникативная сторона высказывания,
которой само слово не обладает, но может стать инициа-
тором для возникновения высказывания, в которое будет
вложено соответствующее содержание, способное внести
«гармонию» (по-видимому, и дисгармонию) в наше вос-
приятие действительности. Реализуется деятельностный
подход в исследовании языка, намечается понимание того,
что нет непроходимой границы между лексическим и грам-
матическим значениями – типичное лексическое может
стать грамматическим.
В.И. Борковский, редактор труда А.А. Потебни «Из запи-
сок по русской грамматике», обращает внимание на то, что
Потебня в процессе разработки учения о паратактических
придаточных предложениях доказал, что речевые анома-
лии, ошибки, небрежности, связанные с низким уровнем
языковой компетенции носителей языка, не повлияли на
языковую систему сложного предложения в древнерусском
языке, не сделали ее «нестройной, бессистемной»: «Говоря
о препозитивности придаточных предложений с относи-
тельными местоимениями и частицами, А.А. Потебня спра-
ведливо возражает тем, кто такую препозицию считал нео-
бычной, невозможной для древнейшего периода языка или
вообще недопустимой в языке и, следовательно, вызванной
ошибкой писца.
В числе этих ученых был и Ф.Е. Корш, автор труда «Спо-
собы относительного подчинения»… <…> А.А. Потебня, –
считает В.И. Борковский, – доказал ошибочность подобных
взглядов на порядок частей сложного предложения с отно-
сительными местоимениями и частицами: «Нам кажется
естественным порядок: «я видел человека, который при-
ходил»… и «когда он приходил», между тем как это есть
извращение первоначального порядка, ради выражения
подчиненности придаточного. Первообразнее: «(который,
~ъ приходил, (и) я (того, его) видѣл». Отме-
когда и пр.) чк
тив наличие стройности и в паратактичности, А.А. Потебня

установил, что процесс замены паратактических предло-
жений происходил равномерно, по мере усиления гипотак-
тичности и стремления к объединению предложений, по
мере развития относительных местоимений» (58, с. XII).
Усиление гипотактичности связано не с закреплением «не-
брежностей» в языке, а с законом языковой экономии, ко-
торый реализуется в процессе естественной языковой эво-
люции. А.А. Потебня, анализируя процессы исторического
развития грамматических форм, обращает внимание на
исторические особенности языковой компетенции: то, что
привычно и обыкновенно в речи носителя древнерусского
языка, может быть совершенно непривычно для современ-
ного носителя языка, поэтому в процессе изучения уровня
языковой компетенции и ее влияния на систему языка не-
обходимо учитывать фактор времени (исторической эпохи).
Ценность идей А.А. Потебни о соотношении языка и
мышления, выдвинутых в середине XIX века, особенно осоз-
нается сейчас, когда во всем мире идет интенсивная разра-
ботка искусственных языков, исследование их соотношения
с естественными языками и сознанием, работы по созданию
искусственного интеллекта, систем распознавания устной и
письменной речи и др. Достаточно обратиться к регулярным
книжным обзорам Дж. Сёрля на страницах «Нью-Йоркского
книжного обозрения»: «Чего не знает компьютер?» (2014) –
отзыв о книге Лучано Флориди «Четвертая революция:
Как инфосфера меняет форму человеческой реально-
сти?» (2014); «Может ли информационная теория объяс-
нить сознание» (2013) – рецензия на книгу К. Коха «Созна-
ние: Исповедь редукциониста-романтика» (2012); «Может
ли мыслить фотодиод?» (2013) и др. Смотрите также новые
монографии Н. Хомского, его последователей С. Пинкера,
М. Бейкера и др. (см.: 32, 251, 387, 388, 388а).
Исследования А.А. Потебни в работах «Мысль и язык»,
в четырехтомном труде «Из записок по русской граммати-
ке» могли бы дать дополнительные критерии для построе-
ния теории порождающей грамматики, семантики, универ-
сальной грамматики, теории языковой компетенции.
3. Наблюдения А.А. Потебни над языком и речью • 123
3. Наблюдения А.А. Потебни

над языком и речью
Основываясь на возможности анализировать срезы со-
временного («нынешнего») языка (см., например: 260,
с. 119, 135, 146 и др.) и «старинного» языка (там же, с. 52, 54,
60, 146 и др.), А.А. Потебня говорит о взаимодействии старо-
го и нового в языке, представляя это взаимодействие в тер-
минах «поверхность языка», «оставшиеся наружи образцы
разнохарактерных пластов», «пестрота поверхности язы-
ка», «на поверхности языка смешаны разнохарактерные яв-
ления». Они являются выражением сущности деятельност-
ной природы языка и находят отражение даже в орфогра-
фии (традиционные, или исторические, написания): «Пре-
жде созданное в языке двояко служит основанием новому:
частью оно перестраивается заново при других условиях и
по другому началу, частью же изменяет свой вид и значе-
ние в целом единственно от присутствия нового. Согласно с
этим поверхность языка всегда более-менее пестреет остав-
шимися наружи образцами разнохарактерных пластов.
Признавая эту пестроту поверхности языка, напр. то, что
обороты «N был купец» и «N был купцом», стоящие рядом
в нынешнем языке, неодновременны по происхождению и
неоднородны, но построены по различным планам; стара-
ясь сколько-нибудь определить пропорции, в каких на обра-
щенной к нам поверхности языка смешаны разнохарактер-
ные явления: вместе с тем приходим к необходимости вы-
яснить их характер, поставивши их в ряды других, с ними
однородных» (258, с. 131).
А.А. Потебня исследовал эти пласты с точки зрения ти-
пологии, а также «прогресса» (развития, усовершенствова-
ния) языка. Вот один из примеров такого наблюдения: «Ус-
ловия образования существительных от прилагательных
таковы, что заставляют предполагать более древний об-
ратный ход образования прилагательных от существитель-
ных. Образование существительных от прилагательных со-
стоит в переходе от того состояния мысли, когда качествен-
ное имя прилагается к разнородным вещам, служа только
непосредственным или предикативным атрибутом к тому

состоянию, когда оно начинает прилагаться лишь к одной
вещи или и многим, но однородным и становится субъек-
том или объектом. Если эти состояния сменяют друг дру-
га в том же человеке, то при переходе ко второму состоя-
нию он должен чувствовать облегчение, ибо легче, напр.,
под инокъ думать только об одном одиноком человеке, мо-
нахе, чем держать наготове различные слова, которые мо-
гут стать определяемыми слова «инок»: богъ инокъ, сынъ
инокъ, слово иноко. Отсюда следует, что и при смене состо-
яний языков и народов, требующее меньшего усилия мыс-
ли, то есть когда было такое существительное, должно было
предшествовать состоянию, требующему больших усилий,
когда было и прилагательное» (259, с. 59).
Векторы развития, направления в развитии языка
были важны для А.А. Потебни. Его интересовало, как мы
уже отмечали, не только прошлое, но и настоящее и буду-
щее языка: «Язык вовсе не есть такое целое, в коем нет ни-
чего лишнего. Происходящие в нем изменения, отбрасы-
вание старых форм и создание новых, указывают против-
ное. Так, мы видим, что современный литературный язык
не нуждается во множестве глаголов на -ывать, доволь-
ствуясь глаголами предшествующих классов; и эта воз-
держность вовсе не заслуживает осуждения, если признать,
что русские былины и вообще русская речь вовсе не есть
единственный источник нашего литературного языка и
что как старославянский, так и украинский вовсе обходят-
ся без глаголов на -ывать, оставаясь при глаголах на -ти,
-овати» (260, с. 183).
В процессе исследования языка и его синхронических сре-
зов А.А. Потебня указывает на «сгущение» мысли в ходе раз-
вития языковой системы. Язык «роняет» некоторые катего-
рии и создает другие, как бы мы сейчас сказали, происходят
регулярные трансформации, в процессе которых унифициру-
ются языковые компоненты в области морфологии, синтак-
сиса. Причем А.А. Потебня настаивает на том, что это не «за-
мена», а «смена», так как каждая форма на своем месте со-
ответствует требованиям мысли человека. Иногда говорят о
том, что возможны абсолютно различные формы употребле-

ния слова, предложения. Это ошибочное рассуждение: «Слу-
шая… речь, мы можем судить о ней так и сяк: мог-де употре-
бить будущее вместо настоящего. Такое рассуждение оши-
бочно: мог, да не употребил, потому что не мог. Задачи же
грамматики – найти психологические условия употре-
бления формы, или проще: точно определить ее зна-
чение. Весьма часто разграничить формы может оказать-
ся невозможным: тогда как не скажем, что найти различия
между такими-то формами мы не можем. Но сказать этого о
русском будущем глаголе совершенном – настоящем, кажет-
ся, нельзя» (261, с. 94). А.А. Потебню обвиняют в том, что он
не занимался проблемами коммуникации, но в данном слу-
чае речь идет о закономерностях языка, которые влияют на
речевое функционирование, процессы языка и речи напря-
мую связаны с сознанием, и во взаимодействии языка, речи
и сознания формируются психологические условия употре-
бления грамматических форм, их значений.
Обращаясь к синхронному срезу языка, А.А. Потебня ис-
пользует термины «литературный русский», «литератур-
ный язык», «современный русский язык», «русский литера-
турный язык», «современный язык», «современный литера-
турный язык». Например: «Не всегда, но часто формы, име-
ющие в литературном русском и в русских наречиях
значение только многократное, в чешском означают отвле-
ченную длительность без оттенка многократности» (там же,
с. 56); «В литературном языке под влиянием церковно-
го доныне возможны архаические выражения: «ничто не
связует так народа» вместо связывает, но неопределенное
наклонение связовать уже неупотребительно и необходи-
мо заменяется формами на -ывать» (там же, с. 59); «Лите-
ратурный язык открыт» (там же, с. 83); «Современный
русский язык различает их таким образом» (там же, с. 89);
«В этом отношении между русскими говорами едва ли
есть какая-либо разница. Приведенные примеры годятся и
для русского литературного языка» (там же, с. 107).
Параметры для характеристики современного русского
литературного языка в работах А.А. Потебни четко не опре-
деляются, но в процессе анализа его работ становится по-

нятно, что литературный язык формируется в ходе его исто-
рического развития, он обрабатывается в трудах ученых,
писателей, а также в речи носителей русского языка. Пока-
затели употребления тех или иных форм носителями языка
(«языковая компетенция») соответствуют «среднему уров-
ню понимания в народе» (263, с. 56).
А.К. Байбурин отмечает: «При рассмотрении философ-
ской концепции Потебни редко обращается внимание на то,
что, кроме категорий языка и мышления, для него перво-
степенное значение имеют такие категории, как «народ» и
«народность». Народ для Потебни является творцом языка.
Язык – порождение «народного духа». Вместе с тем имен-
но язык обусловливает национальную специфику народа,
в терминах Потебни – «народность». Сформулированная
им проблема «язык и нация» (с уклоном в этнопсихологию)
получила развитие в работах Д.Н. Овсянико-Куликовского,
Д.Н. Кудрявского, Н.С. Трубецкого, Г.Г. Шпета.
Обращение к понятию «народ» при решении пробле-
мы языка и мышления объясняет постоянный интерес По-
тебни к вопросам соотношения коллективной и индивиду-
альной психологии, понимания и непонимания, психоло-
гии восприятия художественных образов. Эти вопросы за-
тем особенно активно разрабатывались учениками и по-
следователями Потебни – Д.Н. Овсянико-Куликовским,
В.И. Харциевым, А.Г. Горнфельдом, А.Л. Погодиным и др.
С 1907 по 1927 год «харьковские потебнианцы» (представи-
тели психологического направления) издали 8 томов инте-
реснейших сборников «Вопросы теории и психологии твор-
чества», в которых идеи Потебни развивались не только в
лингвистическом и литературоведческом, но и в других
направлениях» (24, с. 5).
В работах А.А. Потебни «современный русский ли-
тературный язык» (он употребляет также термины «наш
язык» (259, с. 8), «литературный язык в наше время» (там
же, с. 175), «нынешний язык» (там же, с. 32), «нынешний
наш язык» (там же, с. 196), «нынешний литературный наш
язык» (там же, с. 530), «нынешний русский литературный
язык» (там же, с. 35), «русский разговорный и письменный
язык» (260, с. 44) и др.) постоянно рассматривается в соот-

ношении с «церковным» (261, с. 59), «языком более древ-
него строя» (259, с. 409), «древним языком» (там же, с. 11),
«простонародным и старым языками» (там же, с. 37), «древ-
ним языком церковнославянским и русским и другими сла-
вянскими» языками (там же, с. 47). Расширяя сферу диахро-
нических исследований, А.А. Потебня обращается к «индо-
европейскому языку» (там же, с. 13), «славянскому языку»
(там же, с. 25), «славянским языкам» (там же, с. 47), «срод-
ным языкам» (там же, с. 35), «классическим языкам» (там
же, с. 45), «индоевропейским языкам» (там же, с. 17) и т.д.,
указывает на «высокоразвитые языки», каким является, на-
пример, китайский (там же, с. 10). Рассматривает современ-
ный русский язык в соотношении с «русскими говорами»
(261, с. 107), «русскими наречиями» (там же, с. 56) и т.д. Из-
учаются «явления первобытного языка народов» в корре-
ляции с «детским языком» (258, с. 22), соотношение «фор-
мальных языков» (там же, с. 39) с живыми, природными.
А.А. Потебня определяет преимущество «новых язы-
ков» по отношению к «древним» на основании критерия
совершенствования творческой мыслительной деятельно-
сти и языка в процессе их эволюции: «Пресловутая живо-
писность древних языков есть детская игрушка грубого из-
делия сравнительно с неисчерпаемыми средствами поэти-
ческой живописи, какие предлагаются поэту новыми язы-
ками, не исключая, конечно, французского, опороченного
пристрастно немцами за его мнимую непоэтичность. На-
стоящие поэты, те, для которых поэзия есть дело жизни,
а не школярство, теперь не сочиняют на мертвых языках
не потому, что не знают этих языков (иные знают), и не по-
тому, что были бы непонятны (в минуту вдохновений этот
вопрос не существует), а потому, что эти языки своею неу-
клюжестью убили бы современную мысль. Перевод совре-
менного стихотворения на древний язык, кроме редких ис-
ключений, был бы искажением или пародиею; но, насколь-
ко вообще перевод с одного языка на другой возможен, воз-
можны хорошие переводы древних поэтических произве-
дений на новые языки» (258, с. 52).
В результате вырисовывается широчайшая картина,

в первую очередь, жизни русского языка, а также других
славянских языков, их живая история, развитие в «смене
состояний языков и народов» (259, с. 59). «При изучении
языка Потебня расширил круг источников и фактов, подле-
жащих истолкованию. Примат слова сохранялся, но вклю-
чение слова в этнографический контекст (ритуализованные
фрагменты быта, обряды) позволило перейти на новый уро-
вень обоснований и доказательств, присущий современным
исследованиям по этнолингвистике. В поздних очерках
«К истории звуков русского языка» (1876–1883) в полной
мере проявилось его стремление придать своим семасиоло-
гическим изысканиям культурно-исторический характер.
Внимание к экстралингвистическим данным, включение
материалов других славянских традиций в сочетании с уста-
новкой на реконструкцию – все это, как показал ход даль-
нейшего развития науки о славянских (и индоевропейских)
древностях, позволяет видеть в Потебне одного из ее осно-
вателей. Исследования Е.Г. Кагарова, О.М. Фрейденберг,
В.В. Иванова, В.Н. Топорова, Н.И. Толстого и других, будучи
несходными между собой, в главном продолжили и углуби-
ли ту традицию, у истоков которой стоял Потебня» (24, с. 7).
А.А. Потебня постоянно подкрепляет свои утверждения
реальными примерами и глубоким лингвистическим
анализом текста, при котором можно увидеть узкие и
широкие контексты реализации, например, глагольных
форм. Вот один из примеров размышления над глагольным
видом в «современном литературном языке»: «Современ-
ный язык, подобно древнему, дает возможность рассказ-
чику представлять прошедшие действия еще совершающи-
мися в минуту рассказа, то есть изображать действия про-
шедшие настоящим временем. Это не составляет особенно-
сти славянского языка. Но с точки зрения современно-
го литературного языка кажется странным следующий
прием, постоянно встречаемый в былинах. Мы, изображая
ряд действий, следующих одно за другим: а) или рассматри-
ваем эти действия с одной и той же точки действия по отно-
шению ко времени их совершения и обозначаем все одним
временем («пришел, увидел и сказал» или «приходит, ви-

дит... и говорит»), б) или, меняя точку зрения, заставляем в
речи чередоваться настоящее с прошедшим совершенного
глагола («приходит он, увидел (увидал)... и говорит»; «при-
шел он, увидал... и говорит (и сказал)»). В последнем слу-
чае мы бы не употребили прошедшего длительного глагола
вместо прошедшего совершенного (например, «смотрел он
и говорит»), руководясь основаниями, которые нам кажут-
ся объективными, именно: он сказал после того, как уви-
дел, следовательно, это последнее действие или состояние
должно быть представлено совершенным по отношению к
первому. Совсем иной обычай в былинах.
Илья стал им поднашивать [чашу],

Они Илье отворачивают [возвращают];
Выпивал Илья без отдыха
Большу чашу в полтора ведра;
Они у Ильи стали спрашивать...
(Киреевский, I, 2). <…>
Причина этого может заключаться только в особенностях

мысли певца. Употребляя выражение «зажигал свечи воску
ярого» вместо зажег, он, без сомнения, не смешивает значе-
ния той и другой формы. Мы бы довольствовались резуль-
татом действия; его мысль дольше останавливается на том,
что предшествует результату, вследствие чего он изобража-
ет действие еще совершающимся» (261, с. 65). Речь идет о со-
кращении современных форм, о «сгущении» мысли, о том,
что современная речь стремится быть оперативной, в то вре-
мя как в былинных текстах отображается желание сказите-
ля передать конкретную протяженность времени, подробно-
сти и т.д. Психологический подход позволяет исследователю
связать развитие языка с изменением форм сознания и мыш-
ления в историческом аспекте. Все это, по мнению А.А. По-
тебни, в конечном счете, влияет на становление вида и спо-
собов глагольного действия в «современном русском языке».
В результате тонких наблюдений над развитием мыш-
ления под углом зрения формирования глагольного вида,
и наоборот, А.А. Потебня приходит к выводу о соотноше-

нии несовершенного вида в «современном» и «древнем
русском языке», при этом определяет векторы развития
глагольного вида: «Спрашивается: были ль и в древнем
русском языке несовершенными те глаголы, которые не-
совершенны в современном? Основываясь пока на одном
значении настоящего времени (о других формах – ниже),
отвечаю отрицательно. Чтоб быть несовершенными в со-
временном значении, они должны были иметь при себе
глаголы совершенные, но они их не имели. Если, как наде-
юсь, заключение верно, то из него следует, что строй со-
временного языка в том отличен от строя, с коим со-
гласны приведенные явления старинного языка, что в
теперешнем славянском наречии будущее несовер-
шенное может быть выражено только описательною фор-
мою, между тем как форма простая (предложная или бес-
предложная), кроме настоящего времени, может обозна-
чать только будущее совершенное» (там же, с. 130).
В середине XIX века А.А. Потебня ставит вопрос об ин-
дивидуальных языках («языки особи»), «общих языках»,
«общечеловеческих» языках, в том числе и языках науки,
например, математическом, пытается рассматривать их на
основе грамматических явлений, считая, что «граммати-
ческие разряды (как и все языки) изменчивы» (259, с. 8):
«Нет языка вообще, есть только языки и их разновидности
до личного языка (языки особи) включительно, языки, из-
меняющиеся по месту и времени» (там же).
А.А. Потебня предсказывает и показывает уже суще-
ствующие факты использования философами анализа язы-
ка для осмысления философских понятий, вопросов бы-
тия. Языковой критерий, в понимании А.А. Потебни, яв-
ляется наиболее достоверным: хотя философы часто пере-
носят исследование категорий «из утопии на народную и
историческую почву» в силу изменчивости языка, но «соб-
ственно эти исследования и не были никогда вполне уто-
пичны, так как философы всегда выводили их из языка»
(там же). Языковой критерий стал «работать» в философ-
ских и лингвистических исследованиях только в начале
XX века усилиями философов языка (Б. Рассел, Р. Карнап,

Л. Витгенштейн). А.А. Потебня утверждает, что философ-
ское знание не может развиваться без анализа языка пото-
му, что «качество» наших мыслей прямо зависит «от выра-
жения. Если же о нашей мысли мы узнаем по слову, то для
нас самих… оно рождается и изменяется вместе с словес-
ным выражением» (там же).
Говоря о проверке данных о категориях языка, которые
причисляют к универсальным, А.А. Потебня выделяет два
основных «общечеловеческих свойства языков»: члено-
раздельность, а также то, что языки – знаковые системы,
«служащие мысли»: «…нашему веку принадлежит откры-
тие, что языки потому только служат обозначением мыс-
ли, что они суть средства преобразования первоначаль-
ных, доязычных элементов мысли и потому могут быть на-
званы средствами создания мысли. Языки различны
не только по степени своего удобства для мысли, но и ка-
чественно, то есть так, что два сравниваемых языка могут
иметь одинаковую степень совершенства при глубоком раз-
личии своего строя. Общечеловеческие свойства язы-
ков суть: по звукам – членораздельность, с внутренней
стороны – то, что все они суть системы символов, служа-
щих мысли. Затем все остальные их свойства суть племен-
ные, а не общечеловеческие. Нет ни одной грамматической
и лексической категории, обязательной для всех языков»
(268, с. 259). Может быть, поэтому пока что создание уни-
версальных грамматик не увенчалось успехом (см., напри-
мер, статью Дж. Сёрля «Конец революции» (2002) о хом-
скианской революции в лингвистике: 400).
Многие понятия, которые впоследствии станут крае-
угольным камнем в структурной лингвистике и семиоти-
ке (основа – научная революция Ф. де Соссюра), с полной
определенностью были введены в научный оборот в рабо-
тах А.А. Потебни: статика и динамика в языке, современ-
ный язык (синхрония) и язык в историческом процессе (ди-
ахрония), включение диахронии в изучение статики языка,
язык как система, знаковый характер языка, соотношение
языка и речи, внутренняя и внешняя форма языка, семио-
тический характер языка и исследуемых объектов – произ-

ведений искусства («язык чувства и язык мысли») и др.
Определение того, что язык – это система, дается в ра-
ботах «Мысль и язык», «Психология поэтического и про-
заического мышления», «Из записок по русской граммати-
ке», «Из записок по теории словесности» и др. «При иссле-
довании какого-нибудь слова приходится останавливаться
на самых разнообразных явлениях, – пишет А.А. Потебня в
работе «Психология поэтического и прозаического мышле-
ния». – Это показывает, что язык – система, есть нечто
упорядоченное, всякое явление его находится в свя-
зи с другим. Задача языкознания и состоит именно в улов-
лении этой связи, которая лишь в немногих случаях очевид-
на. Что язык есть действительно система, в этом мы
можем убедиться непосредственно на самих себе. <…> Де-
сятки, сотни тысяч слов нами никогда не были слышаны,
тем не менее можно сказать, что эти никогда не слышан-
ные слова нам наполовину понятны при знании употребля-
емых нами 500–1000 слов. Спрашивается, как же это было
возможно, если бы мы не имели ключа к разумению незна-
комых нам слов, если бы язык не был стройною систе-
мою, в которой есть определенный порядок и опре-
деленные законы?» (267, с. 209–210).
А.А. Потебня обращает внимание на то, что язык в систе-
ме определяется через взаимообусловленность его элемен-
тов. Система языка характеризуется «стройностью», то есть
пропорциональностью, правильным соотношением частей,
логичным построением, четкостью, последовательностью,
изяществом, гармонией, которая так восхищала А.А. По-
тебню, ставившего в изоморфные отношения язык, слово,
предложение, текст на основании критерия творчества, ис-
кусства, а значит, внутреннего совершенства. По Потебне,
система языка характеризуется порядком и имеет внутрен-
ние сложные законы, которые следует изучать, а не при-
писывать языку готовые простые схемы. Как мы уже отме-
чали, А.А. Потебня выступал с критикой упрощенного ме-
ханицистского подхода к рассмотрению языка, например,
в работах К. Беккера. На основании этого А.А. Потебня вы-
вел два типа ученых: отдающих дань красоте и сложности

языка (В. фон Гумболдьт) и сознательно упрощающих объ-
ект исследования (К. Беккер).
В системе языка каждый элемент занимает свое место, то
есть, как мы сейчас говорим, оно парадигматически и син-
тагматически обусловлено: «…при понимании мысль гово-
рящего не передается слушающему; но последний, пони-
мая слово, создает свою мысль, занимающую в си-
стеме, установленной языком, место, сходное с ме-
стом мысли говорящего. Думать при слове именно то,
что думает другой, значило бы перестать быть самим собою.
Поэтому понимание в смысле тождества мысли в говоря-
щем и слушающем есть такая же иллюзия, как и та, в силу
коей мы принимаем собственные ощущения за внешние
предметы» (262, с. 307).
Язык не просто система, это система знаков. Звук в слове,
считает А.А. Потебня, не знак в полном смысле этого сло-
ва, а только оболочка, или форма знака, знак знака, так что
в слове не два элемента (единство звука и значения), а три.
В работе «Из записок по теории словесности» А.А. Потеб-
ня конкретизирует эту мысль: «…можно сказать, что перво-
начально всякое слово состоит из трех элементов: единства
членораздельных звуков, то есть внешнего знака значения;
представления, то есть внутреннего знака значения, и са-
мого значения. Другими словами, в это время в двояком от-
ношении есть (имеется налицо) знак значения (курсив ав-
тора. – К.Ш., Д.П.): как звук и как представление» (там же,
с. 300–301). Это понимание близко к тому, что Э. Гуссерль
называл слоями сознания, связанными со словом. Он шел
от звуковой оболочки слова к общему наименованию пред-
метности (денотату) и, наконец, к слою конкретного пред-
ставления феномена (дескриптивного), связанного со сло-
вом (в терминах семантики, это референт).
В работе «Из записок по русской грамматике» А.А. По-
тебня отмечает: «Когда говорим, что А значит или озна-
чет Б, например, когда, видя издали дым, заключаем: зна-
чит, там горит огонь; то мы познаем Б посредством А. А есть
знак Б, Б есть означаемое этим знаком, или его значение.
Знак важен для нас не сам по себе, а потому, что, будучи до-
ступнее означаемого, служит средством приблизить к себе
это последнее, которое и есть настоящая цель нашей мысли.
Означаемое есть всегда нечто отдаленное, скрытое, трудно
познаваемое сравнительно со знаком.
Понятно, что функции знака и значения не раз навсегда
связаны с известными сочетаниями восприятий и что быв-
шее прежде значением, в свою очередь, становится зна-
ком другого значения. В слове также совершается акт по-
знания. Оно значит нечто, то есть, кроме значения, долж-
но иметь и знак. Хотя для слова звук так необходим, что без
него смысл слова был бы для нас недоступен, но он указы-
вает на значение не сам по себе, а потому, что прежде имел
другое значение. Звук верста означает меру долготы, по-
тому что прежде означал борозду; он значит «борозда», по-
тому что прежде значил «поворот плуга», и так далее до тех
пор, пока не остановимся на малодоступных исследованию
зачатках слова» (258, с. 16–17).
Знак в слове – это необходимая «для быстроты мысли и
для расширения сознания» замена соответствующего обра-
за или понятия; он «представитель того или другого в те-
кущих делах мысли, а потому называется представлением.
Этого значения слова представление, значения, имеющего
особенную важность для языкознания и обязанного своим
происхождением наблюдению над языком, не следует сме-
шивать с другим, более известным и менее определенным,
по которому представление есть то же, что восприятие или
чувственный образ, во всяком случае – совокупность при-
знаков» (там же, с. 18–19).
В такой системе упорядоченности современного русско-
го языка, древних форм русского языка, наречий, говоров
в их системных отношениях – связях и противопоставле-
ниях – рассматривалась грандиозная картина становления
и взаимодействия славянских языков, влияние на них гер-
манских, романских и других индоевропейских языков.
А.А. Потебня делает различие между языком и речью, он
подчеркивает, что в понимании В. фон Гумбольдта «язык
есть вечно повторяющееся усилие (работа Arbeit) духа сде-
лать членораздельный звук выражением мысли. Это –

определение не языка, а речи, как она каждый раз произ-
носится (des jedesmaligen Sprechens); но, собственно говоря,
только совокупность таких актов речи (des Sprechens)
есть язык. В бессвязном хаосе слов и правил, который мы
обыкновенно называем языком, действительно есть нали-
цо то, что мы каждый раз произносим. Притом в таких раз-
розненных стихиях не видно самого высшего, тончайшего
в языке, именно того, что можно заметить или почувство-
вать только в связной речи. Это доказывает, что язык в
собственном смысле заключен в самом акте своего
действительного появления» (263, с. 39).
Один из главных выводов, которые делает А.А. Потебня
словами В. фон Гумбольдта по отношению к языку и речи:
«…от языка, в смысле речи, каждый раз нами произноси-
мой, следует отличать язык как массу произведений
этой речи. Язык во всем своем объеме заключает в себе
все измененное им в звуки», «все стихии, уже получившие
форму»... В языке образуется запас слов и система правил,
посредством коих он в течение тысячелетий становится са-
мостоятельною силою…» (там же, с. 39).
Понимание системы языка, ее границ и взаимообуслов-
ленности элементов в синхронии и диахронии позволило
А.А. Потебне высказать продуктивные мысли о самоорга-
низации в языке, языковой относительности. В па-
раграфе 2 «О влиянии предлогов на виды» работы «Из за-
писок по русской грамматике» (четвертый том) А.А. По-
тебня делает замечание: «Выходит надвое: или язык наш
предупредителен, что заранее создает формы не для
себя, а для починки прорех будущих грамматических си-
стем; или же, что допустить гораздо легче, самые системы,
коим на затычки нужны идеально существующие величи-
ны, ошибочны» (261, с. 26).
Говоря об изменении значения и заменах существитель-
ного в третьем томе работы «Из записок по русской грам-
матике», А.А. Потебня ставит вопросы: «Первообразна
ли отвлеченность в существительном качества?», «Пред-
полагают ли существительные имена качества значение
собирательности?» (259, с. 17, 24), делая установку на вну-

тренние потребности языка.
В научном языке А.А. Потебни термин «язык» употре-
бляется в значении деятельностного субъекта, он имеет
границы и форму (внешнюю и внутреннюю), хотя являет-
ся открытой системой, инициирует внутреннюю «работу»
тех или иных грамматических форм. Обратим внимание
на то, что в описании языковых явлений в научном язы-
ке А.А. Потебни термин «язык» выполняет роль актив-
ного субъекта действия, подлежащего при преди-
катах активного действия, например: «язык восполь-
зовался», «язык находит связь», «смотрит», «считает» и
т.д.: «Язык только воспользовался готовыми формами
со значением наибольшей длительности, связавши с ними
одними предлоги в значении направления, стремления,
между тем как предлоги начала, конца, времени, достиже-
ния цели одинаково соединяются как с формами меньшей
длительности, так и с формами большей. Соответственно
этому предлог тоже второго значения не может сделать со-
вершенным глагола третьей степени. Очевидно, язык на-
ходит связь между меньшею длительностью и совершен-
ностью, большею длительностью и несовершенностью, из
чего не следует, чтобы вообще эти две категории (вид со-
вершенный или несовершенный) могли быть соединены в
одну» (261, с. 32); «Спрашивается: как смотрит язык на
глаголы производные, при коих первообразные сохрани-
лись, но получили значение совершенных? Другими слова-
ми: считает ли язык совершенность за степень по отно-
шению к степеням длительности?» (там же, с. 91).
А.А. Потебня указывает различные направления орга-
низации и самоорганизации внутри языка, например, он
говорит об «уравнивающем действии звуковых стремле-
ний языка» (258, с. 16); о внутренних изменениях в лек-
сическом составе: «язык оставил позади себя перво-
бытные слова» (там же, с. 29); о семантике слова: «язык
с самого начала обозначил столь различные значе-
ния тем же звуком» (там же, с. 30). Направление раз-
вития системы осуществляется благодаря «указаниям
языка» (259, с. 9). Так, например, «в польском эта послед-

няя (форма. – К.Ш., Д.П.) стоит там, где русский язык тре-
бует форм на -ива-, -ыва-» (260, с. 31). Язык сам «находит
связь» (там же, с. 31) между элементами системы: «…те-
перь русский разговорный и письменный язык удержи-
вает такие выражения, как: садись, ложись» (там же, с. 44).
По отношению к глаголам выводится такая формула: «То,
чего достигает язык этим непрерывным усложнением
характеров (виды и категории длительности. – К.Ш., Д.П.),
может быть определено не иначе, как наблюдением над из-
менениями значения глаголов, соответственными измене-
нию формы» (там же, с. 50); «...язык, прибавляя к фор-
мам, как нести, такие, как носить, нашивать, между про-
чим, стремится к своеобразной отвлеченности мысли»
(там же, с. 51). А.А. Потебня считает, что язык формирует
мысль, ставит изучение мысли на точную языковую (фак-
тологическую) основу. Движение языковых фактов и раз-
витие грамматических категорий рассматриваются им как
форма движения мысли.
Среди анализируемых единиц языка: звука (фонемы),
морфемы, слова, предложения – простого и сложного – вы-
рисовываются и такие речевые единицы, как текст, пока
еще на уровне общего восприятия, но, как мы уже отмеча-
ли, само привлечение обширных текстов для анализа грам-
матических форм и лингвистический анализ текстов – это,
конечно, было новым и до сих пор является показательным
в лингвистике и филологии. Опираясь на знаковую природу
языка, А.А. Потебня указывает на конгломераты предложе-
ний («связная речь»): «Язык во всем без исключения сим-
воличен. Никогда значение слова с тех пор, как слово стало
словом, не было равно его внутренней форме, то есть тому
признаку, которым обозначено значение. Всегда отноше-
ние символа к обозначаемому определяется не чем иным,
как употреблением в связной речи. <…> Сила (с помо-
щью которой «мысль дошла до сообщения слову» опреде-
ленного значения. – К.Ш., Д.П.), которую мы, отвлекаясь от
возможности разложить ее на составные части, называем
употреблением и которая сказывается только в действи-
тельной жизни языка, то есть в связной речи» (261, с. 95).
О единицах, больших, чем предложение, свидетельству-

ют такие высказывания: «Хотя такие обороты (в славянских
и других языках) восходят в глубокую древность, но так как
в них местоимение вполне заменяет существительное пре-
дыдущего предложения (что предполагает память о пред-
шествующем акте мысли при совершении акта последующе-
го, причем оба акта относительно тесно связаны), то эти обо-
роты по характеру новее предыдущих, в коих в силу повто-
рения существительного при местоимении связь последу-
ющего с предыдущим слабее, иначе – последующее бо-
лее самостоятельно» (259, с. 258). Этот пример показывает,
что А.А. Потебня считает возможным определение возраста
письменного памятника на основе анализа синтаксической
структуры и связей в сложном предложении. Так, в «нижних
слоях языка» (древних слоях) сложное предложение обыч-
но строилось таким образом, что во второй части в качестве
средства связи выступал повтор существительного с указа-
тельным местоимением или без него: «…есть печера, из тоя
печеры исходит источник…», «…на сосну сырую, на сосне
грань старая…». Впоследствии средство связи становится ме-
нее громоздким и употребляется только местоимение: «Есть
печера, а из нее исходит источник», «Да на сосну на боль-
шую да на ель, а около ее муравьищо» (там же, с. 255–258).
Когда А.А. Потебня наблюдает за тем, как из следую-
щих друг за другом простых предложений вырисовывает-
ся сложное, в этих наблюдениях уже ощущается указание
на возможность возникновения более сложных единиц, по-
видимому, текстовых: «Первоначально простые предло-
жения следуют друг за другом так, что формальные отно-
шения между ними вовсе не сознаются и не обозначают-
ся. Ряды их подобны рисунку без перспективы. Связь меж-
ду ними установляется посредством местоимений относи-
тельных и союзов, рассмотрение коих относится к учению
о сложном предложении» (258, с. 128).
Поражаешься зоркости ученого и предвидению путей
развития науки. В параграфе «Употребление повелитель-
ного наклонения» четвертого тома работы «Из записок по
русской грамматике» А.А. Потебня явно определяет зако-
номерность в структуре сложного предложения, которая

влияет на появление многозначности в нем. Он указыва-
ет на факт наличия в таких типах предложений того, что
впоследствии В.В. Виноградов называл «типизированны-
ми лексическими элементами». В статье «Основные вопро-
сы синтаксиса предложения» (1955) В.В. Виноградов ставит
задачи перед исследователями: «…при изучении сложных
предложений не следует увлекаться механическим раз-
несением разных их видов по рубрикам сочинения и под-
чинения, а нужно стремиться полно и всесторонне опи-
сать структурные особенности всех основных типов слож-
ных предложений. Необходимо сосредоточить внимание
на всех конструктивных формах сложного предложения,
включая и интонацию, и порядок слов, и наличие или от-
сутствие соотносительных с союзом слов, и синтаксические
функции типизированных лексических элементов, и
разные способы морфологического выражения синтакси-
ческой связи, например, при посредстве форм вида и вре-
мени глагола и др.» (95, с. 430).
А.А. Потебня, анализируя многочленные конструкции
в работе «Из записок по русской грамматике», отмечал:
«С рассмотренным типом предложений разделительных
находится в сродстве другой тип. В русском языке принад-
лежащие к нему предложения всегда имеют перед сказу-
емым местоимение относительное или наречие от-
носительное (дополнения или обстоятельства) с части-
цею ни, украинское не. Эти предложения по отноше-
нию к предыдущим представляются более отвлеченными;
они как бы вывод из вышерассмотренных разделительных:
«проси, не проси, а...» заключает в себе конкретно изобра-
женные два противоположные и равносильные условия;
«как не проси, а...» представляет условие, выбранное из
ряда многих и наиболее благоприятное. Второй член всегда
выражает явление, независимое от условия, выраженного в
первом, или даже противное этому условию. Поэтому от-
ношение второго члена к первому есть всегда про-
тивительное и все сочетание может быть названо
уступительно- или условно-противительным. Как и
в вышерассмотренном типе сочетаний, в первом члене мо-

жет стоять и условное наклонение: «как бы ты ни просил, не
дам» (261, с. 181). В качестве типизированных лексических
элементов здесь указываются относительное местоимение
или относительное наречие с частицей ни (украинское не).
Именно они, регулярно употребляясь в таких типах предло-
жения, усложняют его семантику, в результате чего предло-
жение характеризуется многозначностью: противительное
значение осложняется уступительным или условным эле-
ментами значения.
Позднее эти наблюдения получили развитие в процес-
се создания многомерной и динамичной классификации
сложноподчиненных предложений Л.Ю. Максимова, ко-
торый опирался на иерархию критериев: от обобщенного
структурного до последовательного введения (вслед за се-
мантическим критерием) критерия наличия типизирован-
ных лексических и функциональных элементов, – которые
следует вводить на самых низких уровнях абстрагирования,
с тем чтобы разграничить типы и подтипы сложноподчи-
ненных предложений, подтипы как раз и характеризуют-
ся многозначностью и занимают самый низкий уровень в
иерархии сложноподчиненных предложений. Моделефор-
мы сложноподчиненного предложения оказываются абсо-
лютно проницаемыми для типизированных лексических и
функциональных элементов, отсюда живая динамика язы-
ка (в данном случае сложноподчиненных предложений) на
синхронном срезе (см.: 215).
Слово как единица языка – один из основных
объектов описания в «Мысли и языке» и в работе «Их
записок по русской грамматике». Первый том «Из записок
по русской грамматике» начинается вопросом: «Что такое
слово?» (259, с. 13). Определение слова как «единства чле-
нораздельного звука и значения» не удовлетворяет лингви-
стов, именно потому что «в одном и том же наречии в опре-
деленный период (слово. – К.Ш., Д.П.) «имеет различные
значения» (по Ф.И. Буслаеву) (там же).
В четвертом томе работы «Из записок по русской грам-
матике» А.А. Потебня делает примечание, специально ка-
сающееся его понимания слова: «Во избежание недоразу-

мений мы должны уяснить себе некоторые элементарные
грамматические понятия. Слово есть для нас совокуп-
ность членораздельных звуков, составляющих одно
целое, и одного значения, а не многих. Где два зна-
чения, там два слова, а не одно. В языках, имеющих грам-
матические формы, каков русский, единство значения сло-
ва состоит в той совокупности известного относительно-ре-
ального значения с одним или несколькими значениями
формальными, которые непременно совмещаются в одном
акте мысли. Единство значения слова «читаю» не наруша-
ется тем, что содержание этого слова мы относим к катего-
риям глагола известного времени, известного числа, лица,
залога. Невозможно только совмещение в одном акте мыс-
ли двух взаимно исключающих себя категорий, например
двух различных лиц. Согласно с этим, если мы имеем о за-
логе логически правильное понятие, то двух залогов одно-
му глаголу приписать не можем. Выражение «глагол такой-
то переходит в такой-то залог» мы должны понимать таким
образом, что перед нами два различные, но однозвучные
глагола, принадлежащие к двум различным залогам, и что
глаголы эти находятся между собою в отношении историче-
ского преемства. Понимаемый таким образом переход гла-
гола из одного залога в другой не есть доказательство от-
сутствия залога в языках» (261, с.198). Итак, здесь утверж-
дается, что слово имеет только одно значение, это же каса-
ется и значения грамматических форм, например, залога.
В этих утверждениях одно из главных противоречий теории
А.А. Потебни, постоянно говорящего о многозначности сло-
ва, грамматических форм и даже предложения, как мы по-
казали выше. Может быть, это как раз стремление А.А. По-
тебни к тому, чтобы грамматический анализ состоял в воз-
ведении частных случаев в общие понятия (там же, с. 199).
Но все-таки он сглаживает это противоречие, показывая,
что слово в определенный период может иметь не менее
трех-четырех значений в русском языке. Различая язык,
в котором систематизируется несколько значений слова,
и речь, в которой актуализируется, как правило, одно из
значений, он пишет: «…слово верста, по-видимому, мно-

гознаменательно; но таково оно лишь в том виде, в ка-
ком является в словаре. Между тем действительная жизнь
его и всякого другого слова совершается в речи. Говоря
«пять верст», я разумею под «верст» не ряд, не возраст и
пр., а только меру расстояния. Слово в речи каждый раз
соответствует одному акту мысли, а не нескольким, то
есть каждый раз, как произносится или понимается, имеет
не более одного значения» (258, с. 15). Многозначное слово
в процессе функционирования актуализирует, по Потебне,
одно значение. Это верно, хотя в дальнейшем исследовате-
ли, например, Д.Н. Шмелев, показали, что в некоторых слу-
чаях сложность образа, обозначаемого словом, требует ак-
туализации сразу нескольких значений, показателем этого
являются контекстные данные (см.: 351).
Известно у А.А. Потебни противопоставление «ближай-
шего» и «дальнейшего» значения слова. Так, он приводит
примеры со значением слов «дерево», «причина». Их зна-
чения сочетают «неоспоримое содержание» слова и «со-
держание… прочих наук»: «Например, говоря о значении
слова «дерево», мы должны бы перейти в область ботани-
ки, а по поводу слова «причина» или причинного союза –
трактовать о причинности в мире. Но дело в том, что под
значением слова вообще разумеются две различные вещи,
из коих одну, подлежащую ведению языкознания, назо-
вем ближайшим, другую, составляющую предмет других
наук, дальнейшим значением слова. Только одно ближай-
шее значение составляет действительное содержание мыс-
ли во время произнесения слова» (258, с. 19). По сути, здесь
идет речь о значении слова в лингвистическом понимании
и внелингвистической информации (энциклопедической),
связанной с данным словом. На объединение этих двух ти-
пов информации в одной словарной статье делал установку
В.И. Даль (см. об этом: 26, 27).
Под «ближайшим» значением слова А.А. Потебня так-
же понимает и «ближайшее этимологическое значение сло-
ва» – «внутреннюю форму», или элементарное представле-
ние, лежащее в основе мысли, вызываемой словом. «Бли-
жайшее значение» – это значение первичное, основа для

сходного понимания слова всеми членами языкового кол-
лектива (народа) вне зависимости от уровня образования.
«Дальнейшее» значение А.А. Потебня в некоторых работах
называет «содержанием» слова, соответствующим «идее»
поэтического произведения, которое в речи и сознании
каждого отдельного человека связано с субъективным на-
бором бесконечных элементов значения (энциклопедиче-
ской информацией): «…ближайшее значение слова на-
родно, между тем дальнейшее, у каждого различное по
качеству и количеству элементов, – лично. Из личного по-
нимания возникает высшая объективность мысли, научная,
но не иначе, как при посредстве народного понимания, то
есть языка и средств, создание коих условлено существова-
нием языка. Таким образом, область языкознания народно-
субъективна. Она соприкасается, с одной стороны, с обла-
стью чисто личной, индивидуально-субъективной мысли, с
другой – с мыслью научной, представляющей наибольшую
в данное время степень объективности» (258, с. 20).
В учении об антиномиях на Гумбольдта, а впоследствии
на А.А. Потебню, оказали огромное влияние идеи И. Канта.
Гумбольдт показывает, что попытка разума дать ответ на
вопрос о том, что такое язык, приводит к противозначным
определениям, к выявлению антиномий, которые, характе-
ризуя язык с разных, подчас взаимоисключающих сторон,
раскрывают самую сущность языка во всем сложном пере-
плетении его признаков. Исследователи выделяют следу-
ющие антиномии Гумбольдта: 1) антиномия неразрывного
единства языка и мышления; 2) антиномия языка и речи;
3) антиномия речи и понимания; 4) антиномия объектив-
ного и субъективного в языке; 5) антиномия коллективного
и индивидуального в языке; 6) антиномия необходимости
и свободы в языке; 7) антиномия устойчивости и движе-
ния в языке; 8) произвольности и мотивированности зна-
ков и др. (см.: 6, с. 327–328).
Исследователи не раз отмечали, что «Потебня одним из
первых применил антиномии для описания как явлений
языка, так и содержания ранних состояний картины мира
и тем самым был непосредственным предшественником

структурных методов описания языка и семиотического
подхода к надъязыковым феноменам. Именно Потебня на-
метил основной набор семиотических противопоставлений
славянской картины мира (доля – недоля, жизнь – смерть
и др.). Семантический принцип последовательно проводит-
ся Потебней и по отношению к слову. Точнее будет сказать,
что именно слово было главным объектом его семантиче-
ских разысканий. Начиная с самых ранних работ («О неко-
торых символах в славянской народной поэзии», «О свя-
зи некоторых представлений в языке» и др.), Потебня на-
стаивает на необходимости изучения семантических рядов
слов в более широком контексте развития языка и мышле-
ния», – пишет А.К. Байбурин (24, с. 7).
В. фон Гумбольдт определял язык как деятель-
ность, не просто средство общения, а мир, «который вну-
тренняя работа духовной силы призвана поставить между
собою и предметами» (116, с. 171). В результате осуществля-
ется глобальный языковой синтез: в силу познавательной
активности человека мир превращается в язык, который,
встав между обоими, со своей стороны, связывает мир с че-
ловеком и позволяет человеку плодотворно воздействовать
на него. А.А. Потебня, в свою очередь, отмечал, что установ-
ка в понимании языка как деятельности не позволяет «смо-
треть на грамматические категории… как на нечто неизмен-
ное, раз навсегда выведенное из всегдашних свойств чело-
веческой мысли. Напротив, даже в относительно небольшие
периоды эти категории заметно меняются» (258, с. 82).
При этом деятельностные процессы в языке отмечаются и
в диахронии, и в синхронии. Отсюда оригинальный вывод
по поводу такой единицы языка, как предожение: «Инте-
рес истории – именно в том, что она не есть лишь бесконеч-
ная тавтология. Так и из основного взгляда на язык как на
изменчивый орган мысли следует, что история язы-
ка, взятого на значительном протяжении времени,
должна давать ряд определений предложения» (там
же, с. 83). Давая ряд определений предложения, лингвист
все-таки стремится к пониманию его сущностной основы.
4. Эстетика языка и художественного творчества • 145
4. Эстетика языка и художественного

творчества в теории А.А. Потебни
В. фон Гумбольдт и А.А. Потебня были исследователя-
ми языка и художественного творчества. В их работах фи-
лологическое знание достигает особой цельности и гармо-
ничности, так как язык во многом определяется как орудие
эстетической деятельности, а художественное творчество –
как творчество языка. Какие из положений В. фон Гумболь-
дта оказались в точках пересечения с идеями А.А. Потебни?
В. фон Гумбольдт определял родство всех искусств между
собой. «Все искусства перевиты одной лентой, – считал он, –
у всех одна цель – возносить фантазию на вершину ее силы
и своеобразия» (117, с. 185). Искусство, считает Гумбольдт,
«это закономерное умение наделять продуктивностью силу
воображения» (там же, с. 169). Художник должен зажечь
силу воображения, «принудить наше воображение порож-
дать в себе самом тот предмет, который описывает худож-
ник» (там же). При этом порождаемый предмет в отличие
от объектов действительности возносится на новую высоту.
Высшая цель интеллектуальных усилий – сравнять матери-
ал своего опыта с объемом всего мира, «превратить колос-
сальную массу отдельных отрывочных явлений в нерастор-
жимое единство и организованное целое» (там же, с. 170).
Лингвистическая теория А.А. Потебни стала фундамен-
том его работ в области поэтики и эстетики. Не случайно
его наиболее важные идеи в этой области (об изоморфизме
слова художественному произведению, внутренней формы
слова – образу в художественном произведении и др.) осно-
ваны на лингвистических категориях.
Высшее совершенство искусства связано с целостно-
стью произведения. Стремление к целостности обуслов-
лено у Гумбольдта определенным кругом объектов и кру-
гом чувствований, их вызываемых. Первый способ – описа-
тельный, второй присущ лирическому поэту: «...стоит толь-
ко ему завершить круг явлений, которые представляет ему
фантазия.., как немедленно восстанавливается покой и гар-
мония», – пишет В. фон Гумбольдт (там же, с. 175).
Высшая степень объективности заключается в достиже-

нии такого единства, когда все сводится в «один образ», ког-
да материал преодолен до мельчайших деталей. «...тут все –
форма, эта форма – одна, и она проходит сквозь все целое»
(там же, с. 195). Впечатление, которое производит такое про-
изведение, следующее: «Мы чувствуем, что окружены ясно-
стью, о какой не имели прежде понятия, мы ощущаем по-
кой, который ничто не способно нарушить, потому что все,
что только ни способны мы воспринимать, все заключено в
одном (выделено в тексте. – К.Ш., Д.П.) предмете, причем
представленном в совершенной гармонии...» (там же, с. 195).
Опираясь на В. фон Гумбольдта, А.А. Потебня говорит
об успокоительном действии искусства, о том, что искус-
ство дает возможность понять себя и других, о его цельно-
сти, гармонии. Мысли А.А. Потебни, связанные с успокои-
тельным действием искусства, мы рассмотрим далее в главе
о библиотерапии (см.: с. 594).
С идеями В. фон Гумбольдта связана у А.А. Потебни те-
ория синтеза в языке и творчестве. Язык осуществляет син-
тез внешней (звуковой) формы и внутренней (понятийной).
«Начиная со своего первого элемента, порождение языка –
синтетический процесс, синтетический в том подлинном
смысле слова, когда синтез создает нечто такое, что не содер-
жалось ни в одной из сочетающихся частей как таковых. Этот
процесс завершается, только когда весь строй звуковой фор-
мы прочно и мгновенно сливается с внутренним формообра-
зованием», – пишет В. фон Гумбольдт (116, с. 107). Этот син-
тез – творческий акт духа: в нем сочетается внутренняя мыс-
лительная форма со звуком. При этом в процессе творческо-
го акта духа производится из двух связуемых элементов тре-
тий, где оба первые перестают существовать как отдельные
сущности, от мощи синтетического акта зависит жизненное
начало, одушевляющее язык во все эпохи его развития.
Художественное изображение синтетично: оно учит ху-
дожника соединять все жизненные эпохи, «продолжая про-
текшую и зачиная грядущую, причем нимало не отнимая
его у эпохи настоящего, какой он принадлежит» (117, с. 179).
«Поэзия – это искусство средствами языка» (там же, с. 193).
Этот тезис обусловливает антиномию: искусство живет во-

ображением, оно индивидуально, язык существует исклю-
чительно для рассудка, все обращает во всеобщие понятия.
Это противоречие поэзия обязана не то чтобы разрешать,
но приводить к единству, «тогда возникает нечто большее,
нежели любая из сторон сама по себе» (там же).
Следуя за Гумбольдтом по пути различения внутрен-
ней и внешней формы слова, Потебня так определяет это
единство противоположностей: «В слове мы различаем:
внешнюю форму, то есть членораздельный звук, содержа-
ние, объективируемое посредством звука, и внутреннюю
форму, или ближайшее этимологическое значение слова,
тот способ, каким выражается содержание. При некотором
внимании нет возможности смешать содержание с вну-
треннею формою. Например, различное содержание, мыс-
лимое при словах жалованье, annuum, pensio, gage, пред-
ставляет много общего и может быть подведено под одно
понятие платы; но нет сходства в том, как изображается это
содержание в упомянутых словах: annuum – то, что отпу-
скается на год, pensio – то, что отвешивается, gage... пер-
воначально – залог, ручательство, вознаграждение и проч.,
вообще результат взаимных обязательств, тогда как жало-
ванье – действие любви (сравни синонимические слова ми-
ловать – жаловать, из коих последнее и теперь еще ме-
стами значит любить), подарок, но никак не законное воз-
награждение, не «legitimum vadium», не следствие догово-
ра двух лиц.
Внутренняя форма каждого из этих слов иначе направ-
ляет мысль. <...> Внешняя форма нераздельна с внутрен-
нею, меняется вместе с нею, без нее перестает быть сама со-
бою, но тем не менее совершенно от нее отлична; особен-
но легко почувствовать это отличие в словах разного про-
исхождения, получивших с течением времени одинаковый
выговор: для малороссиянина мыло и мило различаются
внутренней формою, а не внешнею» (263, с. 160).
Исходя из изоморфизма слова и художественного произ-
ведения, Потебня различает внутреннюю и внешнюю фор-
му в художественном произведении: «...в поэтическом...
произведении есть те же самые стихии, что и в слове: со-

держание (или идея), соответствующее чувственному об-
разу или развитому из него понятию; внутренняя форма,
образ, который указывает на это содержание, соответству-
ющий представлению (которое тоже имеет значение только
как символ, намек на известную совокупность чувственных
восприятий, или понятие), и, наконец, внешняя форма
(выделено автором. – К.Ш., Д.П.), в которой объективирует-
ся художественный образ. Разница между внешнею формой
слова (звуком) и поэтического произведения та, что в по-
следнем, как проявление более сложной душевной деятель-
ности, внешняя форма более проникнута мыслью. Язык во
всем своем объеме и каждое отдельное слово соответствует
искусству, притом не только по своим стихиям, но и по спо-
собу их соединения. <...> Внутренняя форма слова, про-
изнесенного говорящим, дает направление мысли слу-
шающего, но она только возбуждает этого последнего,
дает только способ развития в нем значений, не назна-
чая пределов его пониманию слова. Слово одинаково при-
надлежит и говорящему и слушающему, а потому значение
его состоит не в том, что оно имеет определенный смысл для
говорящего, а в том, что оно способно иметь смысл вообще.
Только в силу того, что содержание слова способно расти,
слово может быть средством понимать другого. Искусство
то же творчество, в том самом смысле, в каком и слово. <...>
Искусство есть язык художника, и как посредством слова
нельзя передать другому своей мысли, а можно только про-
будить в нем его собственную, так нельзя ее сообщить и в
произведении искусства; поэтому содержание этого послед-
него (когда оно окончено) развивается уже не в художнике,
а в понимающих» (там же, с. 165–168).
А.А. Потебня утверждает, что звук при создании слова
получает значение, но в то же время есть особенность сло-
ва, которая рождается вместе с пониманием, – внутренняя
форма. А.А. Потебня обращает внимание на то, что сло-
во выражает не всю мысль, а только один признак мыс-
ли. В слове два содержания, считает А.А. Потебня: объек-
тивное, то есть ближайшее этимологическое значение сло-
ва, оно заключает в себе только один признак (внутренняя

форма), другое – субъективное, в котором признаков мо-
жет быть множество (значение). Первое – это знак, символ,
вбирающий множество признаков второго. «Внутренняя
форма слова есть отношение содержания мысли к созна-
нию; она показывает, как представляется человеку его соб-
ственная мысль» (там же, с. 98).
Понятие внутренней формы слова считается ос-
новополагающим для концепции А.А. Потебни. В. фон
Гумбольдт говорит о «внутренней форме языка» (innere
Sprachform), ставит вопрос о «внутренней форме слова»,
которая определяется в комментариях Г. Штейнталя к тек-
стам В. фон Гумбольдта, при этом выявляется психологиче-
ский подход к изучению языка (275, с. 19–21).
Понятие внутренней формы возникло еще в античной
философии, но терминологически используется в рабо-
тах В. Гумбольдта, который распространил это понятие на
язык. Г.Г. Шпет в работе «Внутренняя форма слова: Этюды
и вариации на темы Гумбольдта» (1927) дает особую, кри-
тически направленную на теорию В. фон Гумбольдта, ин-
терпретацию внутренней формы, говорит об истории это-
го понятия: «Рационализированное... понятие внутренней
формы... может быть возведено к Платону. Оно легко мо-
жет быть истолковано как одно из значений платоновского
эйдоса, именно в смысле «прообраза», «нормы» или «пра-
вила». В эстетике Плотина... мы встречаем уже не только
понятие, но и самый термин «внутренняя форма»... Соот-
ветственное применение термина «внутренняя форма» мы
встречаем у энтузиастического неоплатоника Возрожде-
ния Дж. Бруно... Английский платонизм XVII века также
не чуждался этого понятия, а потому появление термина у
Шефтсбери не должно казаться неожиданным. На Шефт-
сбери же мы вправе смотреть как на связующее звено меж-
ду плотиновской и возрожденской эстетикою... и немецким
идеализмом... Гумбольдт пользуется термином «внутрен-
няя форма» первоначально также в контексте эстетиче-
ском... Рассуждение Гумбольдта... делает понятным перене-
сение понятия «внутренней формы» в область языка вооб-
ще, особенно если вспомнить собственное Гумбольдта сопо-

ставление языка с искусством» (353, с. 54–58). В XX веке по-
нятие внутренней формы широко распространяется в фи-
лософии языка (см.: 256, с. 172).
В работе А.А. Потебни «Мысль и язык» дается ряд опре-
делений внутренней формы слова. В.А. Гречко отмечает,
что совокупность определений позволяет «истолковать вну-
треннюю форму как присущий языку прием, порядок выра-
жения и обозначения с помощью слова нового содержания
или, иначе, как выработанную модель, языковую формулу…
по которой с участием предшествующих слов и их значений
происходит формирование новых слов и значений. Это язы-
ковой механизм, всякий раз приходящий в движение, когда
нужно представить, понять и закрепить в индивидуальном
обозначении новое явление, то есть выразить словом новое
содержание» (113, с. 167–168).
Суммируя положения о языковой форме, Т.А. Амирова,
Б.А. Ольховиков, Ю.В. Рождественский в «Очерках по исто-
рии лингвистики» (1975) делают следующие выводы: «1. Гум-
больдт устанавливает факт существования формы языка,
иначе – внутренней формы (в отличие от внешней формы),
и различает в ней образный и конструктивный моменты.
2. В понятие внешней формы Гумбольдт вкладывает сле-
дующее троякое содержание. К внешней форме относятся:
а) звуковое оформление; б) морфологическая структура;
в) значение.
3. В понятие внутренней формы, или формы языка, Гум-
больдт также вкладывает троякое содержание: а) внутрен-
няя форма – это способ соединения понятия со звучанием,
способ объективизации мышления в языке, то есть, в сущ-
ности, это модели связей категорий мышления с форма-
ми языковой материи; б) внутренняя форма – это «выра-
жение народного духа», который через посредство внутрен-
ней формы реализуется в языке. Следовательно, это как бы
посредствующее звено между тканью мышления и тканью
языка; в) внутренняя форма языка – это совокупность всего
того, что создано и отработано речью, совокупность всех ос-
новных языковых структур, всех элементов языка, взятых в
системе, это абстрактная структура языка в целом, его (язы-

ка) моделирующее устройство.
4. Внешняя и внутренняя форма, в концепции Гумболь-
дта, не только взаимодействуют, но и как бы взаимно про-
никают друг в друга» (6, с. 347–348).
В «Мысли и языке» А.А. Потебни внутренняя форма по-
нимается как синоним понятий этимологического значе-
ния слова, представления, в более поздних работах А.А. По-
тебня разграничивает внутреннюю форму и представление:
«Внутренняя форма обозначает ближайшее значение сло-
ва и выступает как совокупность нескольких значений, в то
время как представление выражает один признак. Внутрен-
няя форма всегда сохраняется в слове, в то время как пред-
ставление может исчезать. Следует обратить внимание на
двухступенчатую природу внутренней формы. Внутренняя
форма выступает у Потебни не только как центр образа; она
в какой-то мере уже обобщает отдельные признаки пред-
мета, создавая из них единство образа, давая значение это-
му единству. Таким образом, внутренняя форма – это не об-
раз предмета, а «образ образа». Понятие внутренней фор-
мы слова тесно связано с понятием знака. Выделяя два со-
держания слова – ближайшее этимологическое (внутрен-
нюю форму) и субъективное, – Потебня отмечал, что «пер-
вое есть знак, символ, заменяющий для нас второе». Сле-
довательно, знак – уже представитель значения, выражаю-
щий определенный признак» (45, с. 77–78).
В работе «Из записок по русской грамматике» А.А. По-
тебня пишет: «Слово состоит из членораздельных звуков и
значения в обширном смысле, заключающем в себе пред-
ставление и значение. Поэтому вся область изучения язы-
ка наиболее естественно делится на фонетику, рассматри-
вающую внешнюю форму слова, звуки, предполагая их зна-
менательность, но не останавливаясь на ней, и учение о зна-
чении, в котором, наоборот, внимание сосредоточено на
значении, а звуки только предполагаются. Значение слов,
в той мере, в какой оно составляет предмет языкознания,
может быть названо внутреннею их формою в отличие
от внешней звуковой, иначе – способом представления
внеязычного содержания. С такой точки зрения в языке

нет ничего, кроме формы внешней и внутренней (Steinth.,
Gr. Log. u. Ps.). Но известные языки в области своей вну-
тренней формы делают различие между представлением
содержания и представлением формы, в какой оно мыслит-
ся. Этому в языкознании соответствует учение о значении
в тесном смысле, или о вещественном значении, и учение о
грамматических формах. Каждое из этих двух делений мо-
жет рассматриваться с двух точек: этимологической и син-
таксической» (258, с. 47).
Термин «внутренняя форма» использует О. Шпенглер в
работе «Закат Европы. Очерки морфологии мировой исто-
рии» (1918): «…мысль о всемирной истории физиогномиче-
ского типа расширяется до идеи всеобъемлющей символики.
Историография во взыскуемом здесь смысле имеет задачей
исследовать картину некогда живого, а ныне канувшего и
определить ее внутреннюю форму и логику» (352, с. 323).
«Внутренняя форма» рассматривается у О. Шпенглера мно-
гопланово как «подвижное в подвижном», «мир, соотне-
сенный с определенной душой», «совокупность… символов,
соотнесенных с конкретной душой». «Уже само слово «фор-
ма», – пишет О. Шпенглер, – обозначает нечто протяжен-
ное в протяженном, и даже внутренние формы музыки… не
являются здесь исключением» (там же, с. 326). «Все став-
шее преходяще. Преходящи не только народы, языки, расы,
культуры. Через несколько столетий не будет уже никакой
западноевропейской культуры, никаких немцев, англичан,
французов, как во времена Юстиниана уже не было ника-
ких римлян. Угасла не череда человеческих поколений, от-
сутствовала уже сама внутренняя форма народа, сое-
динявшего какое-то количество народов в едином
жесте. Civis Romanus, один из наиболее мощных символов
античного бытия, просуществовал-таки в качестве формы
всего лишь несколько столетий» (там же, с. 329).
В современной интеллектуальной истории используется
понятие внутренней формы, которое выводится из лингви-
стического и филологического понимания его В. фон Гум-
больдтом, А.А. Потебней, В.В. Виноградовым. Г.С. Кнабе в
работе «Древний Рим – история и повседневность» (1986),

ссылаясь на указанных исследователей, придает широкий
смысл понятию внутренней формы, отчасти связанный и с
мыслями О. Шпенглера: «В последней трети прошлого века
складывается и быстро приобретает универсальный харак-
тер представление, согласно которому мир состоит не толь-
ко из предметов, людей, фактов, атомов, вообще не только
дискретен, но может быть более глубоко и адекватно опи-
сан как своеобразное поле напряжения, что самое важное
и интересное в нем – не событие или предмет, вообще не
замкнутая единичность, а заполняющая пространство меж-
ду ними, их связывающая и приводящая в движение среда,
которая ощущается теперь не как пустота, а как энергия,
поле, свет, воля, настроение. Представление это обна-
руживается и в основе столь далеких друг от друга явлений,
как импрессионизм в живописи или поэзии и Максвелло-
ва теория поля, драматургия Ибсена или Чехова и приобре-
тение богатством дематериализованных финансовых форм.
Такие представления не исчерпываются своей логиче-
ской структурой и носят в большей или меньшей степени об-
разный характер. Они близки в этом смысле тому, что в язы-
кознании называется внутреннем формой, – обра-
зу, лежащему в основе значения слова, ясно воспри-
нимающемуся в своем единстве, но плохо поддаю-
щемуся логическому анализу. Так, слова «расторгать»,
«восторг» и «терзать» имеют общую внутреннюю форму,
которая строится на сильно окрашенном эмоциональном и
трудноопределимом ощущении разъединения, слома, раз-
рыва с непосредственно существующим. Разобранные пред-
ставления в области культуры можно, по-видимому, по ана-
логии обозначать как ее внутренние формы.
Механизм формирования и передачи таких вну-
тренних форм совершенно неясен. Очевидно, что объ-
яснять их совпадение в разных областях науки или искус-
ства как осознанное заимствование нельзя. Полибий едва
ли задумывался над тем, обладает ли философски-истори-
ческим смыслом декор на его ложе, Дефо не читал Спино-
зу, Верлен не размышлял над Максвелловой теорией поля.
Если такое знакомство и имело место – Расин, по всему

судя, знал работы Декарта, – все же нет оснований думать,
что художник или ученый мог воспринять его как имеющее
отношение к его творчеству. Вряд ли можно также, не впа-
дая в крайнюю вульгарность, видеть во внутренней фор-
ме культуры прямое отражение экономических процессов
и полагать, будто монадология Лейбница порождена без
дальнейших околичностей развитием конкуренции в тор-
говле и промышленности. Дело обстоит гораздо слож-
нее. Оно требует раздумий и конкретных исследований.
Пока что приходится просто признать, что в отдельные пе-
риоды истории культуры различные формы общественно-
го сознания и весьма удаленные друг от друга направления
в науке, искусстве, материальном производстве подчас об-
наруживают очевидную связь с некоторым единым для
них образом действительности и что такой образ со-
ставляет мало известную характеристику целостно-
го исторического бытия данного народа и данной
эпохи» (178, с. 197–198). Важна установка Г.С. Кнабе на не-
которые непознанные аспекты в исследовании внутренней
формы, которая является сложным объектом, объединяю-
щем такие области, как язык, народ, государство, культура,
искусство, цивилизация и т.д.
По Потебне, слово – средство апперцепции: «При соз-
дании слова, а равно и в процессе речи и понимания, про-
исходящем по одним законам с созданием, полученное уже
впечатление подвергается новым изменениям, как бы вто-
рично воспринимается, то есть, одним словом, апперци-
пируется» (263, с. 105). «Апперцепция – везде, где данное
восприятие дополняется и объясняется наличным, хотя бы
самым незначительным запасом других» (там же, с. 109).
Слово как совокупность внутренней формы и звука – сред-
ство понимать говорящего, апперципировать содержание
его мысли, считает А.А. Потебня. Апперцепция (от лат.
ad – к и perceptio – восприятие) – понятие, выражающее
осознанность восприятия, а также зависимость восприятия
от прошлого духовного опыта и запаса накопленных зна-
ний и впечатлений.
Предложение, по Потебне, также средство апперцепции.

В главе «Члены предложения и части речи» в 1–2 томах ра-
боты «Из записок по русской грамматике» А.А. Потебня пи-
шет: «Когда говорится, что «первое слово есть уже предло-
жение», то под «предложением» бессознательно разумеется
не то, что носит это название в формальных языках, а пси-
хологическое (не логическое) суждение при помощи слова.
Такое первое слово… или, что то же, первобытное предло-
жение есть акт апперцепции, то есть сравнения и объясне-
ния того, что уже раз воспринято; оно связывает две мыс-
ленные единицы: объясняемое (психологический субъект)
и объясняющее (психологический предикат), и в этом смыс-
ле оно двучленно, без чего самое сравнение и объяснение
немыслимо» (258, с. 81).
Слово с самого рождения для говорящего – средство по-
нимать себя, апперципировать свои восприятия, а внутрен-
няя форма – основа апперцепции, первичный образ, лежа-
щий в основе всех остальных. Внутренняя форма обеспечи-
вает в человеческом сознании единство многих образов, дает
знание этого единства, «она есть не образ предмета, а образ
образа, то есть представление» (263, с. 130). Появление вну-
тренней формы в слове как основы апперцепции «сгущает
чувственный образ, заменяя все его стихии одним представ-
лением, расширяя сознание, сообщая возможность движе-
ния большим мысленным массам» (там же, с. 197).
В зависимости от критерия наличия – утраты внутренней
формы А.А. Потебня рассматривает отношение языка к поэ-
зии и прозе. Наличие внутренней формы в языке и тексте –
свойство поэзии, отсутствие, утрата связана с прозаичностью
слова: «Что же в таком случае есть прозаическое мышление?
Это – мышление в слове.., при котором значение (частный
факт или общий закон) выражается непосредственно, без по-
мощи образа» (267, с. 234). «…поэзия есть аллегория, а проза
есть тавтология или стремится стать тавтологией (слово, точ-
но выражающее то, что называется математическим равен-
ством). Это – идеал всякой научной деятельности» (там же).
А.А. Потебня неоднократно обращается к изоморфизму
слова и произведения искусства: «Те же стихии и в произве-
дении искусства, и нетрудно будет найти их, если будем рас-

суждать таким образом: «Это – мраморная статуя (внеш-
няя форма) женщины с мечом и весами (внутренняя фор-
ма), представляющая правосудие (содержание)». Окажет-
ся, что в произведении искусства образ относится к содер-
жанию, как в слове представление – к чувственному образу
или понятию. Вместо «содержание» художественного про-
изведения можем употребить более обыкновенное выраже-
ние, именно «идея». Идея и содержание в настоящем случае
для нас тождественны потому, что, например, качество и от-
ношения фигур, изображенных на картине, события и ха-
рактеры романа и т.п. мы относим не к содержанию, а к об-
разу, представлению содержания, а под содержанием кар-
тины, романа разумеем ряд мыслей, вызываемых образами
в зрителе и читателе или служивших почвою образа в са-
мом художнике во время акта создания. Разница между об-
разом и содержанием ясна. Мысль о необходимости смер-
ти и о том, «что думка за морем, а смерть за плечами», оди-
наково приходит в голову по поводу каждой из сцен пляски
смерти… при большой изменчивости образов содержание
здесь относительно (но только относительно) неподвижно.
Наоборот, одно и то же художественное произведение, один
и тот же образ различно действует на разных людей и на
одно лицо в разное время, точно так, как одно и то же слово
каждым понимается иначе; здесь относительная неподвиж-
ность образа при изменчивости содержания» (263, с. 161).
Отсюда делается вывод: в художественном произведении
есть те же самые компоненты, что и в слове: «…содержание
(или идея), соответствующее чувственному образу или раз-
витому из него понятию; внутренняя форма, образ, кото-
рый указывает на это содержание, соответствующий пред-
ставлению (которое тоже имеет значение только как символ,
намек на известную совокупность чувственных восприятий
или на понятие), и, наконец, внешняя форма, в которой объ-
ективируется художественный образ» (там же, с. 165). Вслед-
ствие этого неоднократно подчеркивается творческий ха-
рактер языка и искусства, их взаимопроникновение и вза-
имодействие: «Язык во всем своем объеме и каждое отдель-
ное слово соответствует искусству, притом не только по сво-

им стихиям, но и по способу их соединения» (там же).
Искусство, как и язык, по Потебне, – средство создания
мысли, характеризуется деятельностным началом, энерги-
ей, его цель, как и слова, привести к взаимодействию ху-
дожника и «понимающего», оно не «εργον, a ενεργεια, нечто
постоянно создающееся» (там же, с. 169), а слово имеет все
свойства художественного произведения (там же, с. 182).
Создание языка – это синтетическая деятельность, рав-
но как синтетической деятельностью является создание ху-
дожественного произведения. Творчество и синтез в пони-
мании Потебни – синонимы. Но «синтез, творчество очень
отличны от арифметического действия: если агенты худо-
жественного произведения, существующие до него само-
го, обозначим через 2 и 2, то оно само не будет равнять-
ся четырем. Замысел художника и грубый материал не ис-
черпывают художественного произведения соответственно
тому, как чувственный образ и звук не исчерпывают слова.
В обоих случаях и та и другая стихии существенно изменя-
ются от присоединения к ним третьей, то есть внутренней
формы» (там же, с. 181).
Полная гармоническая завершенность произведения
связана с пробуждением посредством произведения соб-
ственной мысли читателя, а не передачи другому мысли ху-
дожника: содержание произведения искусства развивается
уже не в художнике, а в понимающем (268, с. 256).
Потебня обращается к проблеме цельности, которая, по
Гумбольдту, держится на антиномии: посредством ограни-
чения материала произвести неограниченное и бесконеч-
ное действие, с одной точки зрения открыть целый мир яв-
лений; это возможно, считает Потебня, когда человек пол-
ностью обозрел свое отношение к миру и судьбе.
Проблему синтеза художественного произведения По-
тебня рассматривает на основании соотношения внешней
формы, внутренней формы и содержания. При этом упор
делается на двойной синтез, так как синтез поэтического
произведения изоморфен синтезу слова, в котором также
объединяются названные моменты: «Находя, что художе-
ственное произведение есть синтез трех моментов (внешней

формы, внутренней формы и содержания), результат бес-
сознательного творчества, средство развития мысли и само-
сознания, то есть видя в нем те же признаки, что и в сло-
ве, и наоборот – открывая в слове идеальность и цельность,
свойственные искусству, мы заключаем, что и слово есть ис-
кусство, именно поэзия» (263, с. 176).
Различные искусства незаменимы друг другом, одно ис-
кусство само по себе предполагает существование другого,
но поэзия предшествует всем остальным искусствам уже по-
тому, что «первое слово есть поэзия». Поэзия и противопо-
ставленная ей проза – «явления языка» (257, с. 13).
Совершенство, гармонию поэтических произведений
Потебня связывает с внутренней и внешней завершенно-
стью произведений – в них «нельзя ничего ни прибавить,
ни убавить», в научном творчестве такая степень совершен-
ства недостижима. Произведение искусства характеризу-
ется Потебней как замкнутое целое. Это целое обусловле-
но тем, что «в языке поэзия непосредственно примыкает к
лишенным всякой обработки чувственным данным, пред-
ставление, соответствующее идеалу в искусстве, назначен-
ное объединить чувственный образ, во время апперцепции
слова до тех пор не теряет своей особенности, пока из чув-
ственного образа не создало понятия и не смешалось с мно-
жеством признаков этого последнего» (263, с. 180).
Поэзия заменяет единство понятия единством пред-
ставления, она «вознаграждает за несовершенство научной
мысли и удовлетворяет врожденной человеку потребности
видеть везде цельное и совершенное» (там же).
Интересно отметить, что противоположные сущности
(наука и искусство) в концепции Потебни составляют неко-
торое «единство знаний», они находятся в отношениях до-
полнительности, при этом литература как искусство опере-
жает науку в процессе познания: «Наука раздробляет мир,
чтобы сызнова сложить его в стройную систему понятий; но
эта цель удаляется по мере приближения к ней, система ру-
шится от всякого не вошедшего в нее факта, а число фак-
тов не может быть исчерпано. Поэзия предупреждает это
недостижимое аналитическое знание гармонии мира; ука-

зывая на эту гармонию конкретными своими образами, не
требующими бесконечного множества восприятий, и заме-
няя единство понятия единством представления, она не-
которым образом вознаграждает за несовершенство науч-
ной мысли и удовлетворяет врожденной человеку потреб-
ности видеть везде цельное и совершенное. Назначение по-
эзии – не только приготовлять науку, но и временно устра-
ивать и завершать невысоко от земли выведенное ее зда-
ние. В этом заключается давно замеченное сходство поэзии
и философии» (там же). Важно, что поэты-символисты раз-
деляли эту концепцию, рассматривая искусство как особый
тип рациональности, и познавательная функция искусства
всегда доминирует в осмыслении его А.А. Потебней.
«Искусство, в частности поэзия, есть акт познания», –
отмечает В.Я. Брюсов в статье «Синтетика поэзии» (1924)
(72, с. 557). Процесс создания произведения он рассматри-
вает на основе теории А.А. Потебни, который видел его изо-
морфным творческим процессам в слове: «Общий ход по-
знания состоит в объяснении нового, неизвестного при по-
средстве уже познанного, известного, названного» (форму-
лировка А. Горнфельда). Первобытный человек, встречаясь
с новым явлением, объяснял его себе тем, что называл та-
ким словом, которое связывало это новое с уже известным,
с уже имеющим свое название. Общеизвестны примеры
этого: «дочь» от «доить», «месяц» от «мерить», «копыто»
от «копать», крыло» от «крыть» и т.п. Столь же известны
примеры того же, взятые из языка ребенка: «арбузик» для
обозначения стеклянного шара (А. Потебня) и из народного
языка: «чугунка» для обозначения железной дороги, «под-
сажир» от «подсаживать» вместо пассажир (он же). Поэти-
ческое творчество идет по тому же пути. Поэт в своем произ-
ведении называет то, что он хочет себе уяснить, то есть объ-
ясняет неизвестное через известное, иначе – совершает акт
познания» (там же, с. 558).
Слово, по Потебне, имеет все свойства художественного
произведения, оно символично. «Наглядность» в поэти-
ческом произведении – непременное условие его совершен-
ства. Это положение во многом сближает теорию А.А. По-

тебни с феноменологической постановкой вопроса, когда
внутренняя форма или значение слова, образа или целого
произведения указывают на какую-либо «интеллектуаль-
ную картину»: «Язык не есть только материал поэзии, как
мрамор – ваяния, но сама поэзия, а между тем поэзия в нем
невозможна, если забыто наглядное значение слова.
Поэтому народная поэзия при меньшей степени этого заб-
вения восстановляет чувственную, возбуждающую деятель-
ность фантазии сторону слов посредством так называемых
эпических выражений, то есть таких постоянных сочетаний
слов, в которых одно слово указывает на внутреннюю форму
другого» (263, с. 184–185). Это позволило А.Ф. Лосеву опре-
делить метод А.А. Потебни не как психологический, а как
«конструктивно-феноменологический» (см.: 206, с. 193).
А.А. Потебня, вслед за Гумбольдтом, не раз заостря-
ет внимание на антиномичности художественного произ-
ведения. Внутренняя форма объединяет чувственный об-
раз и «условливает» его сознание. Искусство имеет в каче-
стве предмета изображения природу, и в то же время ему
свойственна идеальность, «что не есть действительность»,
к тому же «идеал превосходит действительность». Между
произведением искусства и природой стоит мысль челове-
ка; только при этом условии искусство может быть творче-
ским. В каждом художественном произведении существу-
ют противоположные качества – определенность и беско-
нечность очертаний. Бесконечность очертаний обусловлена
тем, что язык не дает возможности определить, сколько и
какое содержание разовьется в читателе по поводу опреде-
ленного представления.
Интересны мысли Потебни об общей гармонизации тек-
ста, которая осуществляется, хотя и неполно, уже на уров-
не слова, далее на уровне предложения и слов близких те-
матических групп. Единство и цельность – эти два понятия,
по Гумбольдту и Потебне, представляют «мир» произведе-
ния. «Всепроникающая семантичность» системы Потебни
сыграла огромную роль в понимании художественного про-
изведения как непрерывного семантического целого.
В процессе анализа изоморфизма языка и художествен-

ного произведения А.А. Потебня приходит к мысли о том,
что художественное творчество – это деятельность языка,
но ее особенность наиболее ярко проявляется в создании
художественного произведения: поэтического или прозаи-
ческого. Особенности художественного мышления фикси-
руются в образе – знаке, символе, который рождает вну-
треннюю форму: «Из двух состояний мысли, сказываю-
щихся в слове с живым и забытым представлением, в обла-
сти более сложного словесного (происходящего при помо-
щи слова) мышления возникает поэзия и проза. Их опреде-
ление в зародыше лежит уже в определении двух упомяну-
тых состояний слова. Та и другая подобны языку и другим
искусствам, суть столько же известные способы мышления,
известные деятельности, сколько и произведения (вы-
делено автором. – К.Ш., Д.П.).
Элементам слова с живым представлением соответству-
ют элементы поэтического произведения, ибо такое слово и
само по себе есть уже поэтическое произведение. Единству
членораздельных звуков (внешней форме слова) соот-
ветствует внешняя форма поэтического произведе-
ния, под коей следует разуметь не одну звуковую, но и во-
обще словесную форму, знаменательную в своих состав-
ных частях.
Уже внешнею формою условлены способ восприятия
поэтических произведений и отличие от других искусств.
Представлению в слове соответствует образ (или из-
вестное единство образов) в поэтическом произведении.
Поэтическому образу могут быть даны те же названия, ко-
торые приличны образу в слове, именно знак, символ, из
коего берется представление, внутренняя форма. Значе-
нию слова соответствует значение поэтических
произведений, обыкновенно называемых идеей. <...>
Поэтический образ служит связью между внешнею фор-
мою и значением» (262, с. 309–310).
На основании анализа значения слова и соответствия
ему значения поэтического произведения А.А. Потебня
дает определение поэзии: «Поэзия есть преобразование
мысли (самого автора, а затем всех тех, которые – иногда

многие века – применяют его произведение) посредством
конкретного образа, выраженного в слове, иначе:
она есть создание сравнительно обширного значения при
помощи единичного сложного (в отличие от слова) ограни-
ченного словесного образа (знака)» (там же, с. 333).
В.Б. Шкловский, анализируя творчество А.А. Потеб-
ни, подчеркивает значимость понятия символичности
для его теории. «Чем же нам ценно искусство, в частно-
сти, поэзия? – пишет В.Б. Шкловский в статье «Потеб-
ня» (1916). – Тем, что образы его символистичны; тем, что
они многозначимы. В них есть «совместное существование
противоположных качеств, именно определенности и бес-
конечности очертаний». Таким образом, задача искусства –
создавать символы, объединяющие своей формулой мно-
гообразие вещей» (348, с. 4).
Образ рассматривается в теории А.А. Потебни как опре-
деляющий элемент поэтичности. С идеей поэтичности сло-
ва А.А. Потебня связывает и происхождение поэзии. Слово
в своей основе поэтично – «первое слово уже есть поэзия».
Слово сосредоточивает в себе всю поэзию народа еще до су-
ществования первобытного синкретизма. Теория образности
подверглась критике в начале XX века в процессе создания
«формального метода», особенно со стороны группы ОПОЯЗ.
«В основу этого построения, – писал В.Б. Шкловский в статье
«Потебня» (1916), – положено уравнение: образность равна
поэтичности. В действительности же такого равенства не су-
ществует. <...> Мыслимо употребление слова в непрямом его
значении без возникновения при этом поэтического образа.
С другой стороны, слова, употребленные в прямом смысле и
соединенные в предложения, не дающие никакого образа,
могут составлять поэтическое произведение, как, например,
стихотворение Пушкина «Я вас любил, любовь еще, быть мо-
жет...». Носителями «поэтичности» могут быть и ритм, и зву-
ки произведения, что элементарно понятно и даже призна-
ется некоторыми потебнианцами» (там же). Образ является
лишь одним из средств поэтичности.
Резкая критика теории образности А.А. Потебни имеет и
много издержек. В частности, ту, что, называя первое слово
поэзией и вкладывая в понятие первичного именования сло-

ва понятие поэтичности, а значит, образности, А.А. Потебня
имел в виду ту начальную стадию функционирования слова-
образа в процессе эволюции языка и творчества, которая по-
том сменилась стиранием образа, забыванием его, но, как из-
вестно, исторически возможно восстановить структуру обра-
за, основываясь на этимоне, за которым А.А. Потебня закре-
плял понятие внутренней формы. По-видимому, здесь следу-
ет говорить о реальной и потенциальной образности языка и
поэзии (в широком смысле). Теория образности А.А. Потеб-
ни нашла широкую поддержку в среде символистов и в мета-
поэтических теориях самих поэтов (см. далее).
Исследованию проблемы внутренней формы посвящена
монография Г.Г. Шпета «Внутренняя форма слова» (1927).
Работа связана с идеями В. фон Гумбольдта и, конечно
же, имеет корреляции с теорией А.А. Потебни. По Шпету,
«язык есть образующий орган мысли. Интеллектуальная
деятельность, всецело духовная и внутренняя, благодаря
звуку речи, становится внешнею и чувственно воспринима-
емою. Без связи с звуком речи мышление не могло бы до-
стигнуть отчетливости, и представление не могло бы стать
понятием» (353, с. 15), внутренняя форма определяется как
закон жизни языка: «Внутренняя форма, как форма форм,
есть закон не голого отвлеченного конципирования, а ста-
новления самого, полного жизни и смысла, слова-понятия,
в его иманентной закономерности образования и диалекти-
ческого развития» (там же, с. 50).
Изучение внутренней формы характерно не только для
работы со словом, образом, символом, но и для синтак-
сических исследований. Так, рассуждая о проблемах син-
таксической номинации, А.А. Буров в монографии «Суб-
стантивная синтаксическая номинация в русском язы-
ке» (2012) обращается к понятию внутренней формы, счи-
тая что синтаксическая номинация также ею обладает.
Приведем обширную цитату, в которой содержится крат-
кий обзор взглядов на эту проблему: «Уместно напомнить
мысль В. фон Гумбольдта о том, что слово как номинатив-
ный знак не связано непосредственно с предметом, а лишь
выражает представление о нем. А.А. Потебня, разграничи-

вая формы этимологические и синтаксические и считая,
что «нет формы, присутствие и функция коей узнавались
бы иначе, как по смыслу, то есть по связи с другими сло-
вами и формами в речи и языке».., предложил выделять
учение о значении слов, которое «может быть названо вну-
треннею их формою, в отличие от внешней звуковой, ина-
че – способом представления внеязычного содержания».
Вещественное значение, по Потебне, имеет два аспекта ин-
терпретации – «из контекста, из сочетания его с други-
ми, – точка синтаксическая; и изысканием историческо-
го пути, которым язык дошел до этого значения, – точка
этимологическая» (там же). Учение о внутренней форме,
таким образом, предлагает рассматривать признак (атри-
бут) как основу номинации, когда признак мыслится не от-
влеченно, а в единстве со своим носителем.
Интересные и весьма своевременные мысли о специфи-
ке внутренней формы в языке высказывает Н.И. Мигирина,
предлагающая учитывать «связи внутренней формы (при-
знака представления референта) с номинативной системой
языка, словообразованием, грамматической системой, лекси-
ческой и синтаксической синонимией, стилистическим рас-
слоением словаря и стилями речи и многими другими яв-
лениями языка-речи»... Непосредственный анализ аспек-
тов связи внутренней формы с номинативной системой при
этом основывается на идеях Н.В. Крушевского об отражении
во внутренней форме слова первоначальной части его опи-
сания, служащей «субститутом всего описания». Продолжи-
тельность словоупотребления приводит к возникновению не-
разрывности названия и представления о предмете со всеми
его признаками. Внутренняя форма открывает путь введения
в номенклатурную систему языка вновь познаваемых явле-
ний, и в этом исследователи видят ее связь с номинацией.
Думается, та связь этимологии и синтаксиса, о которой
говорил А.А. Потебня, характеризуя внутреннюю форму
слова, требует обратить внимание на следующее.
1. Синтаксический подход к внутренней форме предпо-
лагает ее осмысление не только на уровне слова, но и на
уровне соединения слов, если оно характеризуется однопо-

нятийной направленностью (целостностью значения).
2. Следует говорить не просто о внутренней форме слова,
а о внутренней форме знака вообще, в частности, знаков но-
минационных – тех же фразеологизмов, составных наиме-
нований, фразовых номинаций, а также любых синтагмати-
ческих единиц, способных решать задачи номинации. Вну-
тренняя форма аналитического, расчлененного, знака, без
сомнения, сложнее, так как включает более сложный при-
знак наименования (комплекс признаков).
3. Рассматривая внутреннюю форму как способ пред-
ставления внеязыкового содержания, А.А. Потебня предпо-
лагает, что можно конкретизировать обобщение, содержа-
щееся в слове «способ», будь то соединение корня с аффик-
сом, атрибутов с определяемым носителем признака (будь
то даже соединение сказуемого с подлежащим).
4. Понятие внутренней формы исторично, динамично,
поэтому вполне естественны изменения в характере пред-
ставления знаковых атрибутов. Так, происходит постоян-
ное развитие лексико-семантических «полей» и образова-
ние новых оттенков значений и целых значений, возникают
явления полисемии и омонимии и т.д. Однако одновремен-
но с появлением новых значений и оттенков возможно раз-
витие и номинационного аналитизма» (76, с. 23).
Исследования А.А. Потебни в области славянского фоль-
клора и мифологии имели новаторский характер, как и его
труды по теоретическому языкознанию и исторической
грамматике. «От последующих разысканий фольклористов
второй половины XIX–XX века их выгодно отличает широ-
та взгляда, универсальность, стремление рассматривать рус-
ские и украинские песни, сказки, пословицы, поверья, обря-
ды в самом широком контексте – в соотнесении с народной
поэзией других славянских и германских народов, с языком
человека и его эмоционально-чувственным миром. Преиму-
щественное внимание харьковский ученый всегда уделял не
вопросам формы, интересным лишь специалистам, а содер-
жательной стороне фольклора, тем тонким семантическим
отношениям, которые связывают переживание и слово, сло-
во и образ, внутреннюю образность языка и сюжетно-мотив-

ное строение народно-поэтического текста» (305, с. 443).
Лингвистические труды и работы по мифопоэтике
А.А. Потебни связаны друг с другом. Опираясь на лексику
славянских языков и образы народной поэзии, А.А. Потеб-
ня решает вопросы о происхождении языка, о путях словес-
ного оформления психической деятельности человека, об
осмыслении человеком своего «я» и его отношений с внеш-
ним миром.
Первая книга «О некоторых символах в славянской народ-
ной поэзии» (1858, опубликована в 1860) посвящена украин-
ским и сербским песням, которые исследуются на основе лек-
сики славянских языков, описывающей эмоциональный мир
человека. А.А. Потебня изучает образность, эстетику языка,
осмысляет его как активную творческую силу, определяю-
щую мировосприятие человека. В этой книге А.А. Потебня
рассматривает символы голода, жажды, любви, печали, ра-
дости, гнева и др. Ему удалось описать специфические сим-
волические значения, приписываемые в народной поэзии
многим явлениям: дождю, облаку, воде, солнцу, свету.
Так, например, А.А. Потебня семиотически описывает
символ света, связывая его с солнцем, месяцем, звездой. Он
отмечает способность знаков к трансформации: «Нет ниче-
го обыкновеннее в народных песнях, как сравнение людей
и известных душевных состояний с солнцем, месяцем, звез-
дою: но взгляд на светила как на антропоморфические бо-
жества затемнился так давно, что ни одно из них не служит
символом одного пола. Солнце по форме солонъ и по остат-
кам верования, что оно жена месяца («Koby mi milý muoj
Dneska večer prišol, jakoby se mesiac So slniečkom zyšol»),
должно бы служить символом женщины; но как Владимир
в великорусских былинах – красно солнышко, так царь во-
обще в песнях сербских – «orpejaно сунце». Зоря (звезда)
– девица, а между тем она часто бывает символом мужчи-
ны: «Що зiрочка по хмарочцi як бродить, дак бродить; Що
Василько до Галочки як ходить, дак ходить»; «Свiтеться,
свiтеться зiрочка в небi; Дивиться, дивиться козак у дверi».
Наоборот, месяц – мужчина, князь: в польском месяц –
księżyc, то есть княжич; в малороссийском заговоре он на-

зван Володимером, все равно в буквальном ли значении
слова или по отношению к князю: «Мiсяцю Володимере! ти
в нeбi, дуб у полi, камiнь у морi»; между тем месяц нередко
бывает символом женщины. Особенно ярко выступает та-
кое смешение пола светил в песнях, где одно и то же лицо
сравнивается в одно время с солнцем и месяцем или с меся-
цем и звездою: «Хороша панi... По двору ходитъ, як мiсяц
сходитъ, по сiньцях ходить, як зоря сходить» (266, с. 24).
Основные семантические функции света и светил, по По-
тебне, – красота, любовь, веселье. Как уже отмечалось, «крас-
ный», «красивый» также связаны со значением солнечно-
го света. А.А. Потебня обращается к словам «крес» – солн-
цеворот, «кресник» – купало, солнечный праздник. Он от-
мечает, что в Ярославской губернии «красить» значит «све-
тить». Светила в славянских песнях служат символом красо-
ты: «Постоянный эпитет зори (ясная) соответствует постоян-
ному эпитету девицы (красная), и действие красоты на дру-
гих изображается светом: (Оришечка) «Убiралася то ж и на-
ряжалася. До церкви пiшла, як зоря зiйшла, У церков вiйшла,
тай засiяла». В одной галицкой песенке мысль о происхож-
дении красоты от звезды выражена так: оттого сегодня де-
вица хороша, что около нее вчера упала и рассыпалась звез-
да, а она подобрала осколки и, как цветами, убрала ими во-
лосы: «A wże ż ja sia ne dywuju, czomu Marcia krasna: Koło neji
wczora rano wpała zora jasna; Jak łetiła zora z neba, taj rozsypała
sia, Marcia zoru pozbyrała i zatykała sia». Как изображение кра-
соты можно принимать и следующее не объясненное в серб-
ской песне выражение: «Анħа... Сунцем главу повезала, Ме-
сецом се опасала, А звездами накитила»…» (там же, с. 25).
А.А. Потебня отмечает семантическую функцию солнеч-
ного света, связанную с защитой, предохранением от дей-
ствия враждебных сил: «В Южной Сибири дружка, обхо-
дя свадебный поезд с зажженною свечою, для предохра-
нения его от недобрых знахарей и волхитов, наговаривает
про себя, между прочим, следующее: «Оболокусь я оболо-
ками, подпояшусь красною зарею, огорожусь светлым меся-
цем, обтычусь частыми звездами и освечусь я красным сол-
нышком». В Малороссии, когда мать жениха выводит его из

избы с тем, чтобы он ехал к невесте, поют: «Мати Юрася ро-
дила, // Мiсяцем обгородила, // Сонечком пiдперезала, //
До милоi выряжала».
Лицо человеческое представляется светлым, то есть пре-
красным, как солнце: «Сину лице (из-под покрывала), као
жарко (то есть яркое) сунце»; «От лица ево молодецкова,
Как бы от солнушка от краснова, Лучи стоят, лучи великие».
Такой взгляд выражен в языке словами рода – руда, вид, об-
раз, от ръдѣти, краснеть (становиться светлым), откуда и ру-
дой, рыжий; то же в словах, быть может, родственных с ръд
(г – д): рожа, лицо и (олонец.) лишай (ср. новгород. маре-
жи, лишаи, и вообще связь накожной болезни и огня), оло-
нец. ружь, лицо и масть в картах (понятия света). Впрочем,
рожа и проч. относится, вероятно, к румянцу лица и толь-
ко посредством него – к свету и солнцу» (там же, с. 25–26).
Вторая ступень в развитии семантической функции све-
та, по Потебне, – переход от красоты к любви: «светлый»,
«ясный», «красный» как эпитеты светил соответствуют
эпитетам лиц: «милый», «ласковый». Иногда они отсут-
ствуют, но подразумеваются: «Ты гори, моя свеча, Против
солнечна луча! Уж не быть тебе, свеча, Против солнечна
луча! Уж не быть тебе, свекру, Против батюшки родного»
(там же, с. 26). А.А. Потебня считает, что в языке слова «ве-
селье», «радость» роднятся со светом и любовью: «красо-
ваться» – жить в довольстве, «играть», «гулять» – красить-
ся. Свет связан со смехом как признак веселья.
Идеи А.А. Потебни, связанные с мифопоэтикой и тол-
кованием слова в соответствии с наполнением его значе-
ния традиционными народными представлениями, помог-
ли нам интерпретировать особенности традиционной сим-
волики дома в пространстве городской среды Юга России.
Обилие солярной символики раскодируется только при
«археологическом», глубинном подходе к ней, в современ-
ной бытовой жизни практически не воспринимается горо-
жанами. Понимание того, что лексика с солярным значени-
ем хранит в себе мифопоэтические данные, с помощью ко-
торых можно реконструировать исходные представления
славян о земле, небе, дало возможность так же подойти и

к раскодировке в архитектуре символов жизни, соотноше-
ния земли и космоса, опираясь всего на три основных знака:
неба, земли, солнца. Об этом написана наша книга «Небо.
Солнце. Земля: Традиционная символика дома в городской
среде Ставропольского края» (2008) (см.: 365). В ней мы
опираемся на данные о солярной символике, которые были
добыты А.А. Потебней еще в середине XIX века.
В течение 2003– 2008 годов нами была изучена интерес-
нейшая языческая знаковая система в архитектуре Ставро-
поля и городов КМВ. Речь идет о традиционном трехмер-
ном «мире», который связывает дом как микрокосм с зем-
лей и небом как макрокосмом. Верхний мир – хляби не-
бесные: изображение воздушного и водного миров в виде
волнистых линий под фронтоном дома, стилизация жен-
ской груди как кормилицы земли, воды, дающей урожай.
Средний мир – солнечный: солярные знаки над окнами,
дверьми, воротами, на воротных столбах связывают землю
и небо, оберегая светом от тьмы. И, наконец, в нижней ча-
сти здания ромбы, квадраты – символы земли, укореняю-
щие дом. Все это наиболее ярко выражено в каменном стро-
ительстве, и знаки, видимо, кроме оберегов, выполняли
функцию языка, с помощью которого человек общался с ге-
опространством, космосом. Сейчас их можно назвать репре-
зентантами коэволюции: они свидетели взаимодействия
человека и мира, их синергизма. Эта система хорошо опи-
сана применительно к деревянной архитектуре русского се-
вера и средней полосы России – система языческих знаков-
оберегов, связанных с ограждением человека от враждеб-
ного ему мира – реального и воображаемого (темные силы,
навии и др.) (см. об этом в работе Б.А. Рыбакова «Язычество
Древней Руси». М.: Наука, 1988).
Можно отметить четыре «волны» (периода) активной
застройки Ставрополя:
1) XIX век, формирование классического стиля, «ставро-
польского» как его разновидности;
2) конец XIX – начало XX века (модерн);
3) послевоенный период («сталинский ампир», далее со-
ветские «хрущевки»);
4) современная активная застройка центра города и окра-

ин («дворцы» новых русских – современная эклектика).
Все четыре периода отмечены использованием языче-
ской символики: наиболее активно – XIX век, наблюдается
присутствие знаков неба, солнца, земли. В зданиях, выпол-
ненных в стиле «модерн», доминантным становится соляр-
ный знак, хотя функционируют и другие знаки. «Сталинский
ампир» отмечен присутствием знака монарха – солнца. Сей-
час солярные знаки встречаются и в административных зда-
ниях, и в частной застройке. Внешне создается впечатление,
что они присутствуют в десемантизированном виде, хотя на
деле выполняют значимые в семантическом плане функ-
ции, – по-видимому, все тех же оберегов (об этом см.: 365).
Здесь приведем пример актуализированного солярного
культа в «имперском» сталинском стиле. На первый взгляд,
не может быть никакой связи между тоталитарной эстети-
кой и глубоко органичной народной культурой. Но и здесь
имеется определенная мотивация. Вся помпезность стиля
основана на мифологизированной искусственности. Несо-
размерные масштабы, не мотивированный функциональ-
но антураж, колоннады или призраки колоннад, грузная
барочная орнаментика – для достижения эффекта величе-
ственности использовались элементы чуждой советскому
человеку реальности. Социальный заказ на изготовление
вымышленного вполне способен извлечь из подсознания
дремлющую там архаическую память, тем более что Сталин
осознавался как отец народъов СССР, генералиссимус, ко-
торому принадлежала вся полнота власти (единовластие).
А.А. Зиновьев считает, что во многом это была видимость,
но «видимость эта обычно сильно подкрепляется тем, что
создает аппарат личной власти, не совпадающей с аппаратом
номинальной власти, а особенно тем, что создается культ ру-
ководителя. Этот культ принимает порой грандиозные раз-
меры, как это имело место в отношении Сталина… Сами ру-
ководители принимают обычно все возможные меры, что-
бы преувеличить свою роль и преуменьшить роль других,
так чтобы выглядеть сверхличностью» (365, с. 184–185). От-
сюда, по-видимому, тяготение в архитектуре, которая в пер-
вую очередь обслуживает правящую власть и утверждает ее,

в особенности, к ампиру – имперскому стилю. Ампир через
посредство многочисленных атрибутов и символов, в част-
ности военной атрибутики, способствует формированию им-
перской ментальности (император – титул некоторых мо-
нархов – от лат. imperator – повелитель, полководец). То и
другое значения как раз и актуализировал своим поведени-
ем Сталин. Солнце – знак монарха, его символ. Отрекаясь от
христианства с его культурными символами, идеологи СССР
сознательно пошли на смену знаковой системы: знаки хри-
стианства были в определенной степени нейтрализованы
мощной архаической солярной символикой.
Особое значение в период культа Сталина приобрета-
ет знак солнца. Солнце в Советском Союзе являлось симво-
лом государственности: восходящее солнце изображено на
всех гербах – Советского Союза и союзных республик – как
знак, несущий значение новой жизни, расцвета, света, теп-
ла; оно символизировало планетарные масштабы свершив-
шейся революции и строящегося в СССР коммунизма. По-
видимому, его архаическое значение, связанное с оберегом,
сохранилось во внутренней форме семантики герба. В сти-
хотворении «Песня о вожде» В.А. Луговской воспевает сол-
нечную символику гербов: «И сверкают над страною // Сла-
вой сталинской борьбы // Всех шестнадцати республик //
Лучезарные гербы».
Эта государственная символика коррелирует с истори-
ческим изображением русского монарха, его семьи. «Сияй
на троне предков громких», например, подпись на портрете
юного великого князя Александра. В большой рамке из цве-
тов он помещен между портретами его венценосных родите-
лей. «Под изображением отца, сына и матери – Зимний дво-
рец. Сверху льет свои лучи солнце, традиционный символ
благодеяний монархии и современный символ блистатель-
ного будущего династии», – отмечает Р.С. Уортман в рабо-
те «Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии
от Петра Великого до смерти Николая I» (2004) (365, с. 198).
Что же касается вождя социализма, то солнце – наиболее
частотный символ, связанный с его именем, деятельностью,
характеристиками этой деятельности.
Мы проанализировали сборник массовой песни 50-х го-

дов «Песни о Сталине» (М., 1950), в котором сконцентри-
рованы хвалебные гимны, оды, песнопения. Сталин осоз-
нается в них как единовластный правитель, отец наро-
дов: «Богатырь – народ советский – // Славит Сталина-от-
ца» (С.Я. Алымов); «С песнями, борясь и побеждая, // Наш
народ за Сталиным идет» (А.А. Сурков); «Он каждого лю-
бит, // Как добрый отец, // И в сердце он носит // Мильо-
ны сердец» (В.И. Лебедев-Кумач); «Наш друг и отец, че-
рез годы борьбы и невзгод // К вершинам мечты он повел
окрыленный народ» (Л.И. Ошанин). «Славный кормчий –
мудрый Сталин // Направляет путь народа». И далее: «Сла-
ва тем, кто к солнцу хочет // За орлом могучим взвиться»
(грузинская народная песня).
Солнцем освещается земля, Советский Союз в песнях
представлен как страна солнца, но и сам вождь становит-
ся олицетворением солнца (и наоборот). «Светит солныш-
ко // На небе ясное, // Цветут сады, // Шумят поля. // Рос-
сия вольная, // Страна прекрасная, // Советский край – //
Моя земля!» (С.Я. Алымов). «Солнечным и самым свет-
лым краем // Стала вся советская земля…» (А.А. Сурков),
«И сердца всех людей //Устремляются к ней – // Лучезар-
ной отчизне советов» (А.Д. Чуркин). «Отец мой любимый,
учитель родной, // Встречая восход над Советской стра-
ной, // Тебе, вождь народов, домброю звенит // Столетнего
сердца горячий родник» (Джамбул).
Осмысление Сталина здесь идет в контексте язычества.
Так, в работе «Сценарии власти» Р.С. Уортман описывает
поведение Людовика XIV, который постоянно демонстри-
ровал «харизму монарха-завоевателя»: «На большой кару-
сели в июне 1662 года Людовик появился в окружении всад-
ников, одетый как римский император, верхом, держа щит
с изображением солнца, встающего из-за туч, и со слова-
ми: «Увидел и победил». <…> Во время утреннего выхода…
Людовик отождествлял себя с Аполлоном, созерцая восход
солнца и глядя на пир, посвященный этому богу. <…> Вер-
сальские фейерверки показывали, что власть короля дости-
гает неба, что он способен соперничать с божеством в «секу-
ляризации небес»; гравюры запечатлевали вспышки света,

свидетельствующие о чудесах, сотворенных богоподобным
королем» (365, с. 198–199). Поведение Сталина также осоз-
навалось в контексте действий монарха-победителя, а так-
же в оснащении языческой символики.
Сам Сталин в устах песнопевцев носит имя солнца и осоз-
нается в солнечном ореоле: «Солнце манит нас к верши-
нам, // Наполняя счастьем грудь… // Лётом солнечным,
орлиным // Вождь указывает путь» (М.Ф. Рыльский).
«Светлым сталинским ликом // Я ковер украшала»
(В. Абельян). «Это светит наше солнце – Сталин наш род-
ной» (мордовская народная песня). «Солнце яркое остудят
злые холода, – // Имя Сталина родного греет нас всегда»
(там же); «Солнце наше – Сталин!» (казахская народная
песня); «Над светлой землей свет не сменится мглой, //
Солнце-Сталин блистает над нею» (С.Я. Алымов). «Свет
лучезарный – Сталин» (Т. Разаков).
Неоязыческие мотивы того времени характерны для ос-
мысления Сталина, так как в некоторых контекстах он мыс-
лится как солнце-оберег, победитель света над тьмой: «Пе-
ред солнцем сталинского дня // Бежит в испуге ночь»
(М. Баграмов). Понятно, почему солнце воспроизводится в
архитектуре: это оберег от вражьей силы, которая исчезает
при виде светоносного начала.
Светоносным по своим поступкам и делам является и
вождь Сталин. Враг, который, в понимании правящей вер-
хушки и в первую очередь Сталина, незримо присутствует
везде, может быть побежден только его усилиями:
Как пришел на Волгу Сталин-полководец,

Стали неприступны Волги берега.
Ты не так сурова, Волга, в половодье,
Как товарищ Сталин грозен для врага.
О.Я. Колычев
Страна (СССР) осознавалась «солнечным домом», но и

дом каждого стал «светлым домом»: «В грозной битве с вра-
гом спас наш солнечный дом, // Породнил племена и на-
роды» (С.Г. Островой); «За то, // Что на пригорке светлый

дом // Поднялся вместо дедовских развалин, // За яблони,
что расцвели кругом, – // Благодарим тебя, великий Ста-
лин» (А. Веян).
Образ сада-рая, который возделывает садовник-Сталин,
соединяет возвышенное и земное, высокое и обыденное в
сознании простого человека, который сеет, пашет, сажает –
он становится как бы причастным к светоносным деяниям
богатыря – отца народов и осознает себя тоже божеством –
под стать вождю:
Вся страна весенним утром,

Как огромный сад, стоит,
И глядит садовник мудрый
На работу рук своих.
День и ночь с веселым шумом

Сад невиданный растет,
День и ночь трудам и думам
Отдается садовод.
Он помощников расспросит,
Не проник ли вор тайком?
Сорняки, где надо, скосит,
Даст работу всем кругом.
В.И. Лебедев-Кумач
Как видим, все приведено к наименьшему числу предпо-

сылок и стекается к одной знаковой фигуре – вождю-солн-
цу. Образ хлебопашца и садовода концентрирует соедине-
ние и взаимодействие возвышенного и земного (дом – стра-
на – дом человека; сад – страна – сад человека; пашня –
страна – пашня конкретного хозяина). Хозяйство как атри-
бут жизни конкретного человека и всей страны («Человек
проходит как хозяин необъятной родины своей») делает
центр обитания Сталина дом-Кремль, который тоже осоз-
нается как крестьянский дом, важным символом.
В том Кремле, в заветном доме,

Под рубиновой звездой
Он умоется с ладони
Москворецкою водой.
Белоснежным полотенцем
Вытрет смуглое лицо
И пройдет по светлым сенцам
На высокое крыльцо.
«Колечко». Н.И. Незлобин
Отсюда можно предположить, почему даже простой до-

мик снабжался знаками солнца, которые имели разветвлен-
ную семантику, связанную с древним язычеством и неоязы-
чеством сталинской эпохи.
Сад, садовник – все это полифункциональные в семан-
тическом плане образы: ведь они имеют еще и библейский
подтекст: «...изображая внутреннее духовное и телесное
единение верующих с Собою, сам Господь называет себя
виноградною лозою: «Я есмь истинная виноградная лоза,
а Отец Мой виноградарь…» (Иоанн, XV, 1-6) – и под видом
хлеба и вина (виноградного) Он преподал нам высочайшее
таинство Тела и Крови своей (Мф. XXVI, 26-28 и др.), запо-
ведав всем нам совершать сие в его воспоминание».
Следует отметить, что Сталин, учившийся в духовной се-
минарии, вместе с большевиками, как следовало из комму-
нистических деклараций, основанных на материалистиче-
ском мировоззрении, «очистился», «отрешился» от рели-
гии (христианства – православия). Материалисты-больше-
вики объявили себя атеистами. Но, как говорится, свято ме-
сто пусто не бывает. Во внешней атрибуции и во внутренней
форме их поведения место христианских (православных)
символов занимают символы языческие, внутренне наи-
более соответствующие материалистическому мировоззре-
нию. Хорошо известно, что внутренняя основа нравствен-
ных законов, «Морального кодекса строителя коммуниз-
ма» – христианская (заповеди Христа). Языческие культы,
в частности солярный, нашли реализацию в разных сторо-
нах жизни простых людей, государственных деяний правя-

щей верхушки, и в первую очередь Сталина.
Думается, что это время можно охарактеризовать как
время сильно актуализированного язычества с его ужасаю-
щими жертвоприношениями верховному божеству – Стали-
ну-солнцу и тому «светлому будущему», к которому он вел
народы («религия коммунизма»). Образ врага постоян-
но сопровождает в текстах о Сталине образ Сталина-солн-
ца. Он как мифологический культурный герой не только
может, но даже призван уничтожать врага, обязан призы-
вать к его уничтожению (видимо, это имело место в пони-
мании самого Сталина и верных восприемников его дела).
В текстах самого Сталина постоянно встречаются лексемы
«враг», «вредитель», «ликвидация антисоветских элемен-
тов», «классовая борьба». В беседе с Г. Уэллсом Сталин за-
мечал: «Нет, революция, смена одного общественного строя
другим всегда была борьбой, борьбой мучительной и жесто-
кой, борьбой на жизнь и смерть. И всякий раз, когда люди
нового мира приходили к власти, им надо было защищать-
ся от попыток старого мира вернуть силой старый порядок,
им, людям нового мира, всегда надо было быть настороже,
быть готовыми дать отпор покушениям старого мира на но-
вый порядок» (365, с. 201).
Таким образом, общая структура условного «двоеверия»
в России, по-видимому, сохраняется во все времена, но акту-
ализированным (в большей или меньшей степени) оказы-
вается то один, то другой член оппозиции (язычество – хри-
стианство). В ставропольской литературе есть свидетель-
ства такого осмысления могущества вождя и связи его дея-
ний с каждым человеком:
Сверкайте алмазами,
Горы Кавказа,
Родная Отчизна, цвети!
Под стройные звуки
Баяна и саза
О Сталине песня, лети!
Из хижины горца
Ты вышел, могучий,
И бросил свой клич боевой.

Ты вел нас к победам
Сквозь горы и тучи,
Наш вождь и учитель родной.
А.М. Исаков. Славен путь. 1950
В повести Н.А. Чудина «На берегах Кумы» (1949) так

изображается Сталин во время войны: «Никогда в челове-
ческой истории не померкнут эти дни. От Волги до скали-
стых ущелий Кавказского хребта стояли несмолкаемые гро-
мовые раскаты. День и ночь пылала земля. Сталин со спо-
койным величием стоит у карты. Он видит конец врага. На
великой карте нашей страны нанесены могучие стрелы, ко-
торые устремлены в сердце гитлеровской Германии. Стре-
лы эти неумолимо передвигаются в сторону, начертанную
рукой великого Сталина. Кавказ усеян трупами немцев. Мо-
гучими ударами Советская армия гонит немцев на запад.
Бегут немцы – одни на Таманский полуостров, другие – на
Ростов» (365, с. 202). Сталин изображен как богатырь, обла-
дающий волшебной силой.
Одна из героинь этой повести Юля рассуждает так:
«Я тоже никогда не видела Москву, и так хочется увидеть ее.
Если бы я сейчас перелетела в Москву, я бы первым долгом
пошла на Красную площадь, поклонилась бы Ленину, по-
смотрела бы на Мавзолей, на те порожки, по которым в тор-
жественные дни медленно поднимается товарищ Сталин.
Потом посмотрела бы рубиновое сияние кремлевских звезд,
красоту древних кремлевских башен и вслушалась в звон
кремлевских курантов. Увидим. Я верю, что увидим. При-
дет тот день, когда Сталин поднимется на крыло Мавзолея и
скажет спокойно и величаво, как всегда: «Товарищи! Граж-
дане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! Друзья
мои! Настал час нашей победы!» (там же). Не случайно Ста-
лина сравнивают не только с богатырями, но и с Петром, об-
ладавшим, по преданию, богатырскими манерами.
Солярная символика, обозначающаяся словом-обра-
зом «солнце», в сталинское время обладала как разрушаю-
щей сознание, так и созидающей силой. Она смещала созна-
ние в сторону отрешенности от реальной действительности и

в то же время позволяла обрести веру в могущество страны,
народа, власти. В работе «О некоторых символах в славян-
ской народной поэзии» (1858) А.А. Потебня обращает внима-
ние на «потребность восстанавливать забываемое собствен-
ное значение слов» как главную причину образования сим-
волов, называет язык «столько же произведением разруша-
ющей, сколько и созидающей силы». Ученый считал, что на
смену символов, стираемых из памяти, приходят не случай-
ные символы, а имеющие с ними сходные элементы значе-
ния: «Калина стала символом девицы потому же, почему де-
вица названа красною, по единству основного представления
огня – света в словах: девица, красный, калина» (266, с. 5).
Замена символа креста символом солнца происходит также
на основе общей семантики света, святости (Христос – Солн-
це Правды). Мифопоэтическая теория А.А. Потебни облада-
ет огромной объяснительной силой и в настоящее время.
Как мы уже отмечали, на творчество А.А. Потебни ока-
зал влияние Ф.И. Буслаев. И Ф.И. Буслаев, и А.А. Потебня
занимались исторической грамматикой славянских язы-
ков, лексикологией, фольклором, мифологией. Исследова-
ние фольклорных образов сочеталось с семасиологическим
и этимологическим анализом тематических групп лекси-
ки. Они уделяли много внимания историческому коммен-
тарию лексики, образному ее содержанию, полагая, что об-
разность в слове первична, а безóбразное слово вторично.
А.А. Потебня обращается к языку как основному источ-
нику сведений о доисторической эпохе и уделяет первосте-
пенное внимание образному компоненту лексического зна-
чения. В работе «О некоторых символах в славянской на-
родной поэзии» (1858) А.А. Потебня решал ту же задачу,
которую Ф.И. Буслаев ставил перед собой в статье «Эпиче-
ская поэзия» (1861), хорошо известной А.А. Потебне, – объ-
яснить «начало эпической поэзии в связи с историею языка
и жизни народной».
Рассматривая символизм как «остаток незапамятной ста-
рины», А.А. Потебня считает, что «встретить его можно там,
где медленнее происходит отделение мысли от языка, куда
медленнее проникает новое» (266, с. 8). Между названиями

символа и обозначаемым предметом имеется близость ос-
новных признаков, «которая видна в постоянных тождес-
ловных выражениях»: «На основании связи символа с дру-
гими эпическими выражениями можно было бы называть
символами и те предметы и действия, которые, изображая
другие предметы и действия, нисколько при этом не одухот-
воряются. Зная, например, что гниение обозначается в язы-
ке огнем, можно было бы огонь назвать символом гниения.
По мере [того], как забывается упомянутое соответствие
между значением корней слов объясняемых и объясняю-
щих, ослабляется и связь между ними: постоянные эпите-
ты и проч. переходят к словам, которые обозначают то же
понятие, но по другому признаку. <…> В тех способах выра-
жать символ, какие застаем в народной поэзии, видно то же
стремление к потере изобразительности слова и связи по-
эзии с языком. Простые формы сменяются сложными, но
не заменяются ими вполне. Главных отношений символа к
определенному три: сравнение, противоположение и отно-
шение причинное» (там же, с. 5–6).
Обращаясь к символическому языку древних славян, ми-
фам, находя в них акты проявления сознательного и бессоз-
нательного, А.А. Потебня говорит, фактически, о символи-
ке (в терминах З. Фрейда), архетипах (в терминах К. Юнга),
обращая внимание на связь познания, мышления, психоло-
гии человека и его языка, которая выражается в устойчивых
символах, образах.
Психологический аспект символики на основе антич-
ной мифологии был глубоко проанализирован в рабо-
те К.Г. Юнга «Символы трансформации» (1916). Обратим
внимание на то, что К.Г. Юнг развивает идеи, выдвину-
тые З. Фрейдом в его исследованиях по психоанализу. Каса-
ясь символики сновидений, З. Фрейд установил, что в рас-
поряжении видящего сон находится символический спо-
соб выражения, которого он не знает и не узнает в состо-
янии бодрствования. Символические отношения, встреча-
ющиеся в снах, по мнению З. Фрейда, сходны с той симво-
ликой, которая используется в мифах и сказках, народных
поговорках и песнях, в общепринятом словоупотреблении

и поэтической фантазии: «Возникает впечатление, – пи-
шет З. Фрейд, – что перед нами какой-то древний, но утра-
ченный способ выражения, от которого в разных областях
сохранилось разное, одно только здесь, другое только там,
третье в слегка измененной форме в нескольких областях»
(322, с. 104). Известно, что для названия инстинктов, пси-
хологических комплексов З. Фрейд использовал номина-
ции из области античной мифологии (Эрос, Танатос, Эди-
пов комплекс, комплекс Электры и т.д.).
К.Г. Юнг развил многие фундаментальные положения
З. Фрейда, выведя их на другой уровень абстрагирования –
культурологии, философии, введя понятие архетипов кол-
лективного бессознательного: «…поверхностный слой бес-
сознательного является в известной степени личностным.
Мы называем его личностным бессознательным. Одна-
ко этот слой покоится на другом, более глубоком, ведущем
свое происхождение и приобретаемом уже не из личного
опыта. Этот врожденный, более глубокий слой и являет-
ся так называемым коллективным бессознательным. Я вы-
брал термин «коллективное», поскольку речь идет о бессоз-
нательном, имеющем не индивидуальную, а всеобщую при-
роду. Это означает, что оно включает в себя, в противопо-
ложность личностной душе, содержания и образы поведе-
ния, которые cum grano salis являются повсюду и у всех ин-
дивидов одними и теми же. Другими словами, коллектив-
ное бессознательное идентично у всех людей и образует тем
самым всеобщее основание душевной жизни каждого, буду-
чи по природе сверхличным» (380, с. 73).
К. Юнг считает, что познание «первобытным человеком»
природы «сводится для него, по существу, к языку и
внешним проявлениям бессознательных душевных
процессов» (там же, с. 75). Эти мысли во многом соответ-
ствуют тому, что мы отметили выше в творчестве А.А. По-
тебни, его последователей, а также представителей мифо-
логической школы русской филологии.
Э. Фромм в 1950-е годы призывал изучать язык симво-
лов так же, как и вербальный язык, так как это необходимое
условие понимания общих культурных корней всего чело-

вечества: «Язык символов – это такой язык, с помощью ко-
торого внутренние переживания, чувства и мысли приобре-
тают форму явственно осязаемых событий внешнего мира.
Это язык, логика которого отлична от той, по чьим законам
мы живем в дневное время; логика, в которой главенству-
ющими категориями являются не время и пространство,
а интенсивность и ассоциативность. Это единственный уни-
версальный язык, изобретенный человечеством, единый
для всех культур во всей истории. Это язык со своей соб-
ственной грамматикой и синтаксисом, который нужно по-
нимать, если хочешь понять смысл мифов, сказок и снов.
<…> Для людей прошлого, живших в развитых цивилиза-
циях как Востока, так и Запада, ответ на этот вопрос был
однозначным. Для них сны и мифы были важнейшим вы-
ражением души, и неспособность понимать их приравнива-
лась к неграмотности» (323, с. 14–15).
Не будем забывать и о том, что исследования о мифах
и символах А.А. Потебни, в целом мифологической школы
оказали влияние на структурализм и семиотику в фольклор-
ных работах В.Я. Проппа, А.-Ж. Греймаса, К. Леви-Строса.
Обращая внимание на единство символов в структуре кол-
лективного бессознательного, К. Леви-Строс пишет: «Мо-
жет быть, в один прекрасный день мы поймем, что в мифо-
логическом мышлении работает та же логика, что и в мыш-
лении научном, и человек всегда мыслил одинаково «хоро-
шо». Прогресс – если этот термин по-прежнему будет при-
меним – произошел не в мышлении, а в том мире, в кото-
ром жило человечество, всегда наделенное мыслительны-
ми способностями, и в котором оно в процессе долгой исто-
рии сталкивалось со все новыми явлениями» (199, с. 207).
Мысль К. Леви-Строса противоречит идеям А.А. Потебни о
прогрессе языка и мысли в процессе развития человечества,
но тем не менее К. Леви-Строс обращает внимание на мощ-
ный пласт мифологии, который содержит первичные зна-
ния человека о мире, его опорные символы важны и в про-
цессе развития современного знания.
Во время пребывания за границей в 1863 году А.А. По-
тебня написал книгу «О мифическом значении некоторых
182 •
обрядов и поверий», включающую три части: «Рождествен-

ские обряды», «Баба-Яга» и «Змей. Волк. Ведьма». «По пер-
воначальному замыслу исследование должно было начи-
наться главкой о языческих богах (на основе «Слова о пол-
ку Игореве» и других письменных источников), однако По-
тебня отказался от ее публикации, и она увидела свет лишь
недавно, в 1989 году. В этой книге Потебни отразились его
занятия санскритом, штудирование исследований Я. Грим-
ма, А. Куна и В. Маннгардта по индоевропейской и герман-
ской мифологии, изучение сборников чешской и словац-
кой народной поэзии. В отличие от сочинения «О некото-
рых символах», посвященного в основном славянским пес-
ням, здесь Потебня опирается главным образом на сказки и
записи обрядов и поверий; активно использовал он, в част-
ности, первое издание классического сборника русских ска-
зок А.Н. Афанасьева (1856–1863). Особую занимательность
придают книге мифологические интерпретации детских игр
(жмурки, сорока-ворона), а также различных закличек, об-
ращенных к божьей коровке или радуге» (305, с. 444–445).
В 1864–1866 годах А.А. Потебня пишет статьи: «О связи
некоторых представлений в языке» (1864), «О доле и срод-
ных с нею существах» (1865, опубликована в 1867), «О ку-
пальских огнях и сродных с ними представлениях» (1866,
опубликована в 1867), «Переправа через воду как представ-
ление брака» (1866, опубликована в 1868). А.А. Потебня за-
нимался реконструкцией германо-славянской мифологии,
исследовал фольклорные образы и символы, а также осо-
бенности мифопоэтического мышления.
Филологические идеи А.А. Потебни развивались в на-
учном творчестве его последователей Д.Н. Овсянико-Ку-
ликовского, В.И. Харциева, Б.М. Ляпунова, А.В. Ветухова,
А.Г. Горнфельда и др. Работы А.А. Потебни представляются
для нас сейчас энциклопедией лингво-философских и фи-
лологических идей будущего. Предвидя перспективы в раз-
витии языка, ученый предвидел и во многом предсказал
ход развития науки будущего.
• 183
III. О развитии идей

А.А. Потебни
в деятельности
его учеников
В 1891 году Русским географическим обществом Потеб-

не была присуждена высшая награда – золотая Констан-
тиновская медаль. В отчете Русского географического об-
щества говорилось об образованности и продуктивной де-
ятельности выдающегося ученого: «Высокое образование
профессора Потебни, вполне знакомого с историческим хо-
дом и современным состоянием сравнительного языкозна-
ния и изучения народной поэзии и сравнительной мифо-
логии, близкое знакомство нашего ученого с санскритом и
зендом, двумя классическими языками, с историко-сравни-
тельною грамматикою языков германских и романских, его
глубокое, на первоисточниках основанное знание не только
русского языка древнего, старого и нового в его наречиях и
говорах, но и всех языков славянских, равно как литовско-
го и латышского, составляет, конечно, редкие и ценные ка-
чества даже между лучшими учеными славянскими и евро-
пейскими, особенно если они соединены с таким глубоким
знанием народной поэзии русского и всех славянских пле-
мен, а также наиболее с ним сродного литовского и латыш-
ского. Но как ни ценны и ни важны эти качества профессора
Потебни, они не дадут еще полного понятия о значении его
трудов для отечественной образованности и для наук: срав-
нительного языкознания, славянской и русской филологии,
русского народоведения. С великим и широким образова-
184 • III. О развитии идей А.А. Потебни в деятельности его учеников
нием, с глубокой ученостью профессора Потебня соединяет,

что уже всегда и везде и очень редко, и драгоценно, – силь-
ное оригинальное дарование мыслителя» (242, с. 96).
Свою деятельность Потебня осуществлял в Харьков-
ском университете. Известна его школа, созданная там же,
к ней принадлежат Д.Н. Овсянико-Куликовский, А.В. По-
пов, А.Г. Горнфельд, В.И. Харциев, Б.А. Лезин, А.В. Ветухов
и др. В Харьковском университете у А.А. Потебни учились
специалисты из других университетов: Б.М. Ляпунов (впо-
следствии академик), Иос. Миккола (профессор Гельсинг-
форсского университета), известный балтист Э.А. Вольтер,
защищали диссертации А.И. Соболевский, профессор Вар-
шавского университета А.М. Колосов и многие другие.
Работы А.А. Потебни, как известно, прошли апробацию
в его лекционных курсах. Многое из прочитанного оста-
лось как подготовительные записи к лекциям. Впослед-
ствии благодарные ученики, его супруга М.В. Потебня при-
ложили много усилий для публикации третьего и четверто-
го томов работы «Из записок по русской грамматике», тру-
да «Из записок по теории словесности» и многих других ра-
бот. М.В. Потебня называет имена И.В. Харциева, Р.О. Ка-
шерининова, А.В. Ветухова, В.А. Лезина, Б.М. Ляпунова,
они редактировали третий и четвертый тома работы «Из
записок по русской грамматике», исследование «Из запи-
сок по русской словесности» и др. Первый и второй тома
работы «Из записок по русской грамматике» были изданы
еще при жизни автора (второе издание вышло в 1888 году).
В предисловии к изданию «Из записок по русской словесно-
сти» В.И. Харциев писал о трудностях в работе над рукопис-
ными материалами ученого: «В посмертных бумагах… за-
меток оказалось целых три объемистых папки в четвертуш-
ку. Накоплялись они в течение долгого времени, о чем мож-
но судить по внешнему виду листочков с выписками и за-
метками. Материал подвергался автором пересмотру, изме-
нению, дополнениям, и вместе с этими пересмотрами, нахо-
дящимися в связи с повторявшимися не раз курсами теории
поэзии, намечался и ясно вырисовывался общий план рабо-
ты, отделывались целые статьи под особыми заголовками.
1. Алексей Васильевич Ветухов • 185
Общий план работы заключался в попытке свести сложные

явления поэзии – искусства и прозы – науки к простейшим
элементам мысли и речи, наблюдаемым в отдельных сло-
вах, выражениях» (цит. по: 163, с. 602).
Психологическое направление в русской филологии по-
лучило широкое развитие в конце XIX – начале XX века.
Ученики А.А. Потебни, составившие «харьковскую группу»,
на страницах непериодического издания «Вопросы теории
и психологии творчества» (1907–1923) развивали взгляды
своего учителя, разрабатывали проблемы языка и мышле-
ния, психологии художественного и научного творчества.
Многие исследователи «харьковской группы», и в первую
очередь Д.Н. Овсянико-Куликовский, пропагандировали
идеи А.А. Потебни в научных и популярных изданиях, лек-
циях, монографиях. «Общеметодологические принципы
анализа, выработанные Потебней на лингвистическом ма-
териале, Овсянико-Куликовский широко использовал пре-
имущественно в области изучения русской классической
литературы. «Вопросы теории и психологии творчества»
в известной мере организационно закрепляли факт ши-
рокого распространения определенных воззрений и под-
ходов к изучению духовной деятельности человека, лиш-
ний раз подчеркивали существование психологического
направления...» (338, с. 304–305).
Психологическое направление сыграло большую роль в
разработке вопросов взаимосвязи языка и мышления, тео-
рии художественной образности, психологии творчества и
восприятия художественных произведений. Изучая психо-
логические законы обыденного и художественного мышле-
ния и восприятия, А.А. Потебня и его ученики всегда имели
в поле зрения слово, художественный текст.
1. Алексей Васильевич Ветухов

А.В. Ветухов (1869–1946) многообразно осмыслял поло-
жения А.А. Потебни, особенно значимыми для филологии
являются его работы «Язык, поэзия и наука» (1894), «За-
говоры, заклинания, обереги» (1907), «Ещё к вопросу о ча-
стицах или присловиях» (1900), полемика с А.Л. Погоди-

ным в статьях «Происхождение языка» (рецензия на рабо-
ту А.Л. Погодина «Язык как творчество», 1913), «Язык эль-
берфельдских лошадей, «грамотных, мыслящих», и язык
человека» (рецензия на работу А.Л. Погодина «Язык как
творчество», 1913), «Основы веры и знания (религии и нау-
ки) по данным науки (заметки по поводу «Феодицеи» свящ.
П. Флоренского)» (1915).
Работа «Заговоры, заклинания, обереги» в особенности
развивает идеи А.А. Потебни, связанные с языковой отно-
сительностью, суггестией – внушающим значением сло-
ва. А.В. Ветухов определяет, какое значение для человека
в начальные периоды познания имело слово, какой могу-
чей силой оно наделялось: «Позже всего стали для чело-
века возможны наблюдения над жизнью слова, сначала
как отдельного существа (в виде, например, эха, откликав-
шегося на крики и призыв человека), потом как предмета,
наделенного удивительной, могучей силой, все возрастав-
шей по мере наблюдений над ним, по мере роста опыта в
этом отношении, по мере сознания значения его в жизни
человека. Это было наиболее загадочное из существ в ряду
двойников человека. <…> Когда же слово признано было
за особую часть организма человеческого, попало в разряд
вещей, через которые легко воздействовать на него самого,
каковы были... слюна, пот и проч., – то его стараются всяче-
ски охранять от посторонних влияний. Отсюда очень рас-
пространенное у дикарей и сохранившееся отчасти у куль-
турных народов скрывание имени своего из боязни, чтобы
не украли его, а вместе с ним – и счастия, доли бывшего об-
ладателя имени» (91, с. 67–69).
На этой почве зрела и крепла вера в силу человеческого
слова, в его принудительную силу и возможность физиче-
ского воздействия на ближнего, на животное и на предметы
«царства неодушевленного». А.В. Ветухов говорит об исце-
ляющей силе слова при болезнях – как воздействие на «ду-
хов», порождающих болезни, как влияние на существо или
вещь, служащее источником боли, мук и т.д. У различных на-
родов сохранилось множество легенд, описывающих силу
2. Аркадий Георгиевич Горнфельд • 187
слова в конкретных образах. А.В. Ветухов приводит пример:

муж с радостью идет к жене со словами: «Голубко моя!» –
«А вона – порх, и вылетела голубкою в викно» (там же, с. 70).
Слово отождествляется с предметом, вещью, получает
значение отдельно существующего, постепенно наделяет-
ся индивидуальными особенностями, превращаясь в живое
существо – птицу, сокола, орла, – обладающее сверхъесте-
ственными, божественными качествами, получает вид осо-
бого божества, могучего, властного: «...за словом вскоре при-
знано было первенствующее место в ряду духов, которыми
населен был мир на этой ступени развития, в ряду божеств,
коими одержим был человек. <…> Вообще слово, – с тех пор,
как за ним признана была сила, как определилось, что в жиз-
ни человека оно – величина крупная, – принимало самое
живое участие во всех важных моментах человеческой исто-
рии, за ним оставалось решающее значение» (там же, с. 73).
По А.В. Ветухову, изучение литературы следует начинать
с истории языка, религиозных верований и преданий. Сло-
во, которое считалось на ранних стадиях развития челове-
чества «великой силой», в христианскую эпоху окружается
ореолом святости, сближается с молитвой, при новом рели-
гиозном укладе язык был признан наиболее ярким выраже-
нием состояния духа и высоты мысли. Работы А.В. Ветухова
требуют изучения и применения в современном знании по
истории языка, мифопоэтике. Мы будем обращаться к его
работам в разделе о библиотерапии, о современном состо-
янии медицинского использования филологического зна-
ния. Идеи медицинского применения языка и литератур-
ных произведений в процессе духовного и физического вы-
здоровления человека были глубоко разработаны А.В. Вету-
ховым под влиянием исследований А.А. Потебни.
2. Аркадий Георгиевич Горнфельд

Филологическое творчество А.Г. Горнфельда (1867–1941)
многосторонне и разнообразно. Он успешно работал как в
области лингвистики, так и в области исследования лите-
ратурного творчества. Известны его работы: «Муки сло-
ва» (сборник «Русского богатства», 1899), «Книги и люди»

(СПб., 1908), «На Западе» (М., 1910), «Пути творчества» (Пг.,
1922), «Новые словечки и старые слова» (Пг., 1922), «Бое-
вые отклики на мирные темы» (Л., 1924), «Романы и рома-
нисты» (1930), «Как работали Гёте, Шиллер и Гейне» (1933).
В работе «О толковании художественного произведе-
ния», которая входит в книгу «Пути творчества», А.Г. Горн-
фельд исходит из концепции А.А. Потебни – в вопросах об
образе как деятельности и орудии мысли, о субъективности
акта понимания, о неподвижности форм образа, «которые
сменяющиеся поколения читателей заполняют новым со-
держанием, новым смыслом» (112, с. 402). Толкование про-
изведения предусматривает, по Горнфельду, обращение к
тому, что мы называем метапоэтическими данными, то есть
данными, которые можно извлечь из текстов самого писате-
ля, его интерпретации творчества. Это, по мнению А.Г. Горн-
фельда, «может нас охранить от ненужной игры, от разнуз-
данности произвольного толкования» (там же, с. 406).
Мысль об авторе будет контролировать исследователя,
не позволит ему выдать «свое индивидуальное понимание
за подлинную сущность предмета» (там же). Надо сделать
все, чтобы исследование приблизилось к «подлинной сущ-
ности» творчества: «Единственный путь к этому – это вос-
хождение к автору, к его духовному миру, к его за-
мыслу, то есть не к намерениям автора, не к его тен-
денциям, но к содержанию, бессознательно вло-
женному им в его образы. <...> Оттого так ценна био-
графия поэта, оттого так важны в ней мелочи, подчас более
значительные, чем большие события. Мы можем наслаж-
даться стихотворением Пушкина, не зная, кто его написал
и по какому поводу; но, когда с каждым стихотворением мы
связываем живой облик поэта, когда мы знаем ближайший
повод, его вызвавший, несомненно, выигрывает наше пони-
мание и наше наслаждение» (там же).
А.Г. Горнфельд считает, что сказанное в образе и посред-
ством образа не существует для самого поэта в виде отвле-
ченной идеи. Идею вкладывает тот, кто воспринимает худо-
жественное произведение, кто его толкует, кто им пользует-
ся для уяснения жизненных явлений. Отсюда – равнопра-

вие различных толкований. Поэтому художественное про-
изведение не пребывает в неподвижности, оно меняется,
развивается, обновляется, умирает – живет, при этом само
произведение обладает статикой и динамикой одновремен-
но, характеризуется деятельностной силой: «Совершенно
ясно, что художественное произведение есть некоторое ор-
ганическое целое, система, элементы которой находятся в
теснейшей зависимости друг от друга, – пишет А.Г. Горн-
фельд в работе «О толковании художественного произведе-
ния». – В этой системе нет ничего более важного, более или
менее выразительного; каждая – и самая ничтожная – ее
часть говорит о целом, говорит за целое. Ритм рассказа за-
висит от его содержания, образы соответствуют сюжету, из-
ложение связано с тенденциями, краски в картине опреде-
ляются гаммой тонов, в которой она написана; не соответ-
ствие действительности является здесь законом, а внутрен-
няя логика элементов. <...>
Это – статика художественного создания; есть и его ди-
намика. Это органическое целое живет, живет своею само-
стоятельной жизнью, и самостоятельность эта способна по-
разить всякого, кто пытался схватить общим взглядом про-
изведение художника не в его эстетической неподвижно-
сти, но в его историческом движении. Завершенное, отре-
шенное от творца, оно свободно от его воздействия, оно ста-
ло игралищем исторической судьбы, ибо стало орудием чу-
жого творчества: творчества воспринимающих. Произве-
дение художника необходимо нам именно потому, что оно
есть ответ на наши вопросы: наши, ибо художник не ста-
вил их себе и не мог их предвидеть. И – как орган опреде-
ляется функцией, которую он выполняет, так смысл худо-
жественного произведения зависит от тех вечно новых во-
просов, которые ему предъявляют вечно новые, бесконечно
разнообразные его читатели или зрители. Каждое прибли-
жение к нему есть его воссоздание, каждый новый читатель
Гамлета есть как бы его новый автор, каждое новое поколе-
ние есть новая страница в истории художественного произ-
ведения» (там же, с. 401).
По А.Г. Горнфельду, образы, созданные художником,

остаются неподвижными, бессмертными, это формы, кото-
рые читатели из поколения в поколение наполняют новым
смыслом. Создание художника – это только фермент но-
вой жизни, художественный образ – только прообраз: «Как
язык, по бессмертному определению В. Гумбольдта, есть не
ergon, a energeia, не завершенный капитал готовых знаков,
а вечная деятельность мысли, так и художественное произ-
ведение, законченное для творца, оно есть не произведе-
ние, а производительность, долгая линия развития, в ко-
торой само создание есть лишь точка, лишь момент; раз-
умеется, момент бесконечной важности: момент перелома.
Мы знаем уже, что нет в искусстве, как и нигде нет, творче-
ства из ничего; мы знаем, что если традиция без творчества,
ее обновляющего, бессмысленна, то творчество вне тради-
ции просто немыслимо. Поэт, самый индивидуальный, свя-
зан готовыми формами, созданными до него», – отмечает
А.Г. Горнфельд в работе «О толковании художественного
произведения» (там же, с. 402). Художественное произве-
дение – сгусток душевной жизни не только автора, оно уже
вобрало в себя и душевную жизнь всех поколений, отделя-
ющих нас от его появления.
В работе «Муки слова» (1899) А.Г. Горнфельд анализи-
рует сложнейшую тенденцию, связанную с языком и мыш-
лением художника, считая, что «мысль и выражение – это
два соперника, вечно борющиеся между собой, если чело-
век и может решить какой-либо вопрос, то никогда не мо-
жет верно перевести его на обыкновенный язык» (110, с. 7).
В этой работе А.Г. Горнфельд развивает положение теории
А.А. Потебни о «ближайшем» (народном) и «дальнейшем»
(индивидуальном) значениях слова, о понимании, которое,
по словам А.А. Потебни, всегда «есть в то же время непони-
мание» (268, с. 256). А.Г. Горнфельд отмечает, что «в поня-
тиях, обозначенных двумя разными людьми одним и тем
же словом, как в двух пересекающихся кругах, есть область
общая, но за пределами ее остается еще так много неопре-
делимо различного, что о полном понимании не может
быть и речи» (110, с. 18). В то же время «общую область»,
значение слова, которое может быть более или менее оди-

наково понято всем языковым сообществом, можно опре-
делить, исследовать: «Есть одно основное значение слова:
та мысль, которую оно представляет в языке, оттенки зна-
чения отходят от него на известное расстояние, но не даль-
ше: подобно размахам маятника они тяготеют к единому
средоточию» (там же, с. 18–19). Как видим, А.Г. Горнфельд
в своей теории понимания опирается на понятие «внутрен-
ней формы» А.А. Потебни.
А.Г. Горнфельд вообще уделяет большое внимание про-
блеме понимания художественного произведения: «Пони-
мать – значит вкладывать свой смысл – и история каждо-
го художественного создания есть постоянная смена этих
новых смыслов, новых пониманий. Художественное произ-
ведение умирает не тогда, когда оно в постоянном приме-
нении истратило свою силу; применяясь, оно обновляется.
Оно умирает тогда, когда перестает заражать, когда попада-
ет в среду иммунную, сказал бы теперешний естествоиспы-
татель, – в среду, не чувствительную к его возбудительной
деятельности» (112, с. 402).
Залог жизнеспособности произведения – его емкость.
Чем больше оно может вобрать содержания, чем сильнее
возбуждает мысли, тем оно является более живучим. Его
будут толковать, понимать и переводить из мира временно-
го в область бессмертного. В этом мы видим идеи, близкие
тем, которые высказывает английский науковед К.Р. Поп-
пер о «глубоких идеях» – идеях третьего мира, мира без ав-
торов. Это идеи, свободно функционирующие во времени и
пространстве (см.: 255). При этом А.Г. Горнфельд выступа-
ет за научный подход к анализу текста художника. Он про-
тив произвольных толкований: «Произведение художника
есть... самостоятельное, законченное, уравновешенное це-
лое – система – и оно должно быть истолковано как целое.
В противном случае, – если оно не однородно, если оно в
своем существе или в частностях противоречиво, – его про-
тиворечия должны быть указаны точно, определенно и обо-
снованно, без умолчаний, без попыток переделать чужое со-
знание на наш лад и тем приспособить его к нашему толко-
ванию. Оно должно свободно и легко совпадать с нашим по-

ниманием – без натяжек, без затушевывания того, что нам
неудобно» (112, с. 403).
Как мы уже отмечали, от разнузданности произвольно-
го толкования, по Горнфельду, сохраняет мысль об авторе,
восхождение к автору: «И когда мы научимся уважать авто-
ра, когда мы выше своих субъективных построений поста-
вим углубление в его подлинный замысел, в его личность,
в мир, ему подсказавший его творение, – тогда и для нашей
законной субъективности откроются новые перспективы,
тогда каждое новое се завоевание будет не только формаль-
но правомерно, но также исторически устойчиво и творче-
ски драгоценно» (там же, с. 406).
А.Г. Горнфельд рассматривал литературу, как и все по-
тебнианцы, как творчество языка, видя в нем органиче-
ское целое, понимая, что не только мы владеем языком, но
и язык владеет нами: «Язык в самом деле есть органическое
целое; он есть живой выразитель народного мировоззрения
и, давая форму народной мысли, в свою очередь, оказыва-
ет на нее могучее влияние. Язык может портиться; он может
терять свою отчетливость, свою выразительность, свою чи-
стоту. В общем, как все природное, естественное, развитие
языка движимо присущей ему целесообразностью; не без
некоторого основания указывали на то, что законы био-
логической жизни, выясненные Дарвином, имеют
известное применение и к языку; и здесь есть борь-
ба за существование, и здесь есть эволюция, с нашей точ-
ки зрения, прогрессивная и регрессивная, и здесь – в сфе-
ре человеческого творчества – в гораздо большей степени
возможно вмешательство сознательных усилий. В языке,
конечно, есть посторонние стихии и новообразования, ко-
торые дóлжно, по возможности, удалять из литературной и
разговорной речи; они не вяжутся с составом и строем язы-
ка, неспособны к дальнейшему развитию, наводят мысль на
ложные ассоциации, наконец, не отвечают особым требова-
ниям благозвучия, свойственным данному языку, и режут
ухо, привыкшее даже в совершенно новом слове встречать
все-таки нечто знакомое, нечто вполне сливающееся со ста-
рыми элементами языка. Естественно поэтому тяготение к

чистоте языка, к его обереганию от иноязычных влияний,
от неправильностей, от непонятных архаизмов и провинци-
ализмов и т.д. Особенно естественно стремление охранить
от всего наносного, уродующего, грубого и неблагозвучно-
го речь литературную. Язык литературы – это высшее
проявление человеческого творчества народа, это вмести-
лище и двигатель его художественной и теоретиче-
ской мысли» (111, с. 3).
Вопросы развития языка ставятся в его статье «Но-
вые словечки и старые слова», в которой анализирует-
ся язык переломной революционной эпохи 1917–1922 го-
дов. Тенденции в развитии языка, творчества, отмеченные
А.Г. Горнфельдом, использовали ученые, писатели, публи-
цисты. Так, например, К.И. Чуковский в книге «Живой как
жизнь», утверждая, что необходимо вести активную «борь-
бу» за «культуру языка», опирается на работы А.Г. Горн-
фельда, подчеркивая важность участия в этой «борьбе» не
только писателей, но и ученых лингвистов, средств массо-
вой информации, государства. А.Г. Горнфельд, а вслед за
ним К.И. Чуковский, Г.О. Винокур, были инициаторами
введения государственной языковой политики, основанной
на взвешенном научном подходе к проведению мероприя-
тий, направленных на пропаганду языковой культуры, про-
свещение населения.
Подводя итог анализу состояния языка рядовых носите-
лей в период революции, А.Г. Горнфельд приходит к выво-
ду о том, что в целом российское общество безграмотно, от-
ношение к языку в прессе и литературе часто пренебрежи-
тельное, читатели практически лишены возможности обра-
щаться к «школе языка» – газетам, журналам, книгам, соз-
данным на основе высокой языковой культуры. Однако уче-
ные и писатели должны занять активную позицию, поста-
раться оказать влияние на развитие языка: «Пусть бесплод-
ны и даже вредны наши попытки бороться со стихией, мы
не бессильны в попытках овладеть ею и подчинить
ее высшим целям. Нельзя загородить поток, но можно
направить его. Нельзя искоренить ни пошлое тяготение к
новым словечкам, ни озлобленную ненависть к новому сло-

ву, но можно учить людей разумно и бережно относить-
ся к своему языку» (там же, с. 18).
А.Г. Горнфельд настаивал на том, что во главе госу-
дарственной политики в области культуры и языка долж-
ны стоять высококвалифицированные специалисты: «По-
казателем культуры служат не эти новинки (неологизмы,
возникающие в повседневной жизни необразованной ча-
сти населения. – К.Ш., Д.П.), – пишет он, – их везде до-
статочно, но отношение к ним верхов, грамотность этих
верхов» (там же).
В современном «обществе потребления», в век Интер-
нета, забота о языке, охрана его богатств и традиций, ста-
ла неактуальной. Надо вспомнить о том, что о языке сле-
дует заботиться, это народная святыня, держать ее следу-
ет в чистоте и неприкосновенности, как считали писатели
и ученые. Язык – это клад, достояние, переданное предше-
ственниками, с этим могущественным орудием следует об-
ращаться бережно и почтительно, а традицию русских уче-
ных, направленную на охрану языка как высочайшей госу-
дарственной ценности, следует возобновить.
3. Дмитрий Николаевич
Овсянико-Куликовский
об обыденном языке и мышлении
Д.Н. Овсянико-Куликовский (1853–1920) разделял мне-
ние своего учителя А.А. Потебни о том, что теория словесно-
сти должна иметь одни основания с теорией языка, должна
опираться на данные современного языкознания. Это поло-
жение конкретизировалось в признании изоморфизма сло-
ва и поэтического произведения как знаковых систем, объ-
единяемых пониманием образа, лежащего в основе того и
другого. Д.Н. Овсянико-Куликовский углублял психоло-
гизм в изучении языка и творчества. Пропагандируя основ-
ные теоретические положения А.А. Потебни, Д.Н. Овсяни-
ко-Куликовский развивал их применительно к творчеству
3. Дмитрий Николаевич Овсянико-Куликовский • 195
выдающихся русских писателей, к исследованию историко-

литературного процесса России XIX века. Самой важной за-
дачей Д.Н. Овсянико-Куликовский считал рассмотрение ху-
дожественных произведений в тесном соотношении с лич-
ностью их творца, делал установку на изучение психологии
художественного творчества.
При жизни Д.Н. Овсянико-Куликовского было подго-
товлено три издания собрания сочинений в девяти томах
(1909–1911, 1910–1911, 1912–1914). Наиболее значимые для
филологии работы: «Н.В. Гоголь» (1902), «Этюды о творче-
стве А.П. Чехова» (1902), «А.С. Пушкин» (1909), «И.С. Тур-
генев» (1909), «Психология мысли и чувства. Художествен-
ное творчество» (1909), «История русской интеллигенции»
(1910–1911) и др.
Говоря о методе исследования в филологии, Д.Н. Овся-
нико-Куликовский утверждал, что художественных мето-
дов столько же, сколько художников, тем не менее все раз-
витие русской литературы представляется ему как борение
и многообразное совмещение двух начал: пушкинского и го-
голевского, органический синтез которых предвидится где-
то в отдаленном будущем. Д.Н. Овсянико-Куликовский счи-
тал, что эти две формы – те же, что и в научном познании –
наблюдение и опыт. Отсюда его понимание психологии ху-
дожественного творчества как наблюдательного и экспери-
ментального методов в искусстве. Сущность искусства он ви-
дел в познании действительности: «Сущность и цель всяко-
го искусства мы сводим к постижению – путем образного
и лирического творчества – жизни и духа человеческого, –
пишет Д.Н. Овсянико-Куликовский в статье «Наблюдатель-
ный и экспериментальный методы в искусстве» (1909), – по-
стижению, безусловно, необходимому для того, чтобы меж-
ду людьми устанавливались и крепли узы взаимного пони-
мания и сочувствия. Оставляя пока в стороне лирическое
творчество и ограничиваясь образным, мы скажем, что есть
два пути, ведущие к художественному познанию: 1) субъек-
тивный и 2) объективный. Первый легче и доступнее; им-
то люди и идут обыкновенно (вероятно, в огромном боль-
шинстве случаев) в своем ненарочитом, обыденном «твор-
честве». Он сводится к созданию образов и их сочетанию (то

есть к «художественному суждению») по внушениям лично-
го внутреннего опыта человека. <...> Психологическая суть
этой субъективности разъясняется путем сравнения с проти-
воположным пошибом художественной мысли – объектив-
ным. В обывательском «искусстве» он редкость, но в настоя-
щем художественном творчестве встречается зачастую. <...>
Ум субъективного склада, расширяя пределы своего твор-
чества, обогащает себя новыми внутренними опытами (ина-
че он не может «творить», то есть художественно мыслить).
Уму объективного склада достаточно только приобретать
новые сведения и упражнять воображение, преимуществен-
но симпатическое, конечно, если он приобретает также и
новый внутренний опыт, – тем лучше для него; но это не яв-
ляется безусловной необходимостью. <…>
Так вот бывают умы и натуры, которым это художе-
ственное познание доступно преимущественно в пределах
их личного внутреннего опыта. Чтобы художественно по-
нять человека, они должны вместе с ним пережить хотя бы
некоторые важнейшие моменты его душевного проявле-
ния, когда его душа раскрывается и доступна сочувственно-
му пониманию. Но встречаются (значительно реже) другие
умы и натуры, которым незачем переживать чужие радости
и скорби, незачем, так сказать, применять к себе самим чу-
жие душевные состояния, чтобы интимно понять человека.
Они могут войти в его положение и разгадать его душу си-
лою симпатического воображения» (238, с. 303–305).
По мнению Д.Н. Овсянико-Куликовского, наиболее ярко
«наблюдательный род творчества» проявился в произведе-
ниях А.С. Пушкина, «экспериментальный» – Н.В. Гоголя.
Ссылаясь на суждения Тургенева в его письмах к А.В. Дру-
жинину (1856) и к В.Л. Кигну (1876) о «пушкинском элемен-
те», противоположном «гоголевскому», Д.Н. Овсянико-Ку-
ликовский утверждал, что художник-наблюдатель, подоб-
но А.С. Пушкину, стремится дать по возможности беспри-
страстное, полное, широкое и правдивое воспроизведение
действительности, чуждаясь преувеличения и искажения
одной стороны в угоду другой, дать такое освещение явле-
ниям, какое они имеют в самой жизни. Художник-экспери-

ментатор, подобно Н.В. Гоголю, дает, по мнению Овсяни-
ко-Куликовского, не широкую и разностороннюю картину
жизни, а «нарочитый подбор известных черт», в силу кото-
рого изучаемая художником сторона жизни выступает так
отчетливо, что ее смысл становится понятен всем: «Если мы
согласились, что обыденное, «натуральное» «творчество»
по преимуществу экспериментально и сравнительно редко
наблюдательно, то с тем вместе мы пришли к выводу, что
высшее, «настоящее», экспериментальное творчество креп-
че и глубже коренится в психологии человеческого мышле-
ния, чем творчество наблюдательное. <...>
Можно вообще сказать, что всегда и везде наиболее рас-
пространенным и популярным творчеством было именно
экспериментальное разного рода и разного достоинства и
что редкие произведения творчества наблюдательного обхо-
дятся без примеси элементов художественного опыта. <...>
Истинный художник-экспериментатор (например, у нас
Гоголь, Достоевский, Глеб Успенский, Чехов) производит
свои опыты не иначе, как на основе близкого и вниматель-
ного изучения жизни, которое, конечно, немыслимо без
широких и разносторонних наблюдений. Иначе говоря, ху-
дожник-экспериментатор является в то же время и наблю-
дателем. Но в отличие от художников-наблюдателей в тес-
ном смысле он в своем творчестве не дает полного выраже-
ния своим наблюдениям, а только пользуется ими как сред-
ством или пособием, для того чтобы правильно поставить и
повести свои опыты. При всем том, однако, в их созданиях
мы всегда находим массу черт, указывающих на то, что экс-
периментатор был в то же время и тонким, вдумчивым на-
блюдателем жизни в ее многоразличных проявлениях. <...>
Итак, в основу изучения природы искусства и психо-
логии художественного творчества мы кладем положе-
ние, гласящее, что между художественным творчеством,
в собственном смысле, и нашим обыденным, житейским
мышлением существует тесное психологическое срод-
ство: основы первого даны в художественных элементах
второго» (там же, с. 305–306).
Д.Н. Овсянико-Куликовского интересуют повседнев-

ное мышление, повседневный язык. Он считает, что образ-
ная система повседневного языка во многом инициирует
художественное творчество: «В нашей обыденной практи-
ке речи-мысли найдется немало случаев, когда содержание
(речи или молчаливой мысли) иллюстрируется возникаю-
щими у нас образами, и притом так, что эти образы, если
можно так выразиться, впитывают в себя данное содержа-
ние. В наших общих суждениях о вещах и людях мы идем
обыкновенно путем индуктивным, отправляясь от того, что
близко нам и хорошо известно по личному опыту, следова-
тельно, от частных случаев, от конкретных представлений.
Это и есть нормальный путь искусства, путь художествен-
ной индукции. Самые образы, которыми мы пользуемся
ежедневно, иногда приобретают более или менее заметную
типичность» (там же, с. 299).
Художник, по мысли Д.Н. Овсянико-Куликовского, – это
тот, кто «ловит образы», возникшие в обыденном мышле-
нии, старается задержать их и дать им дальнейшее разви-
тие. Процессы мысли, образующие «интимную и сокровен-
ную сторону психологических уз», связывающих художе-
ственное и обыденное мышление, даны в языке, в челове-
ческой речи: «Язык изобилует художественными элемен-
тами, и обыденные понятия преобразуются в художествен-
ные образы не иначе как через посредство слова» (там же,
с. 301). Слово, кроме принадлежности к определенной ча-
сти речи, имеет звуковую форму, грамматическую форму,
синтаксические формы. Они не пассивно присутствуют в
нашей мысли, а «действуют, работают, хотя и незамет-
но или почти незаметно, ибо их деятельность протекает по
большей части в сфере бессознательной» (там же).
Д.Н. Овсянико-Куликовский считает, что всякая мысль
словесна, поэтому настоящий художник с беспокойством
и недоверием к собственным силам следит за ростом сво-
ей мысли, «рвущейся из словесных пеленок». Художествен-
ное слово – это слово-событие, иногда это отдельное слово,
но чаще сочетание слов, «словесная живопись», «словесная
пластика», «заставляющая наше воображение воспроизво-
дить данные образы и их сочетания, нашу мысль – ра-

ботать в том же направлении и духе, в котором работала
мысль художника» (там же, с. 316).
В наблюдательном и экспериментальном искусстве
Д.Н. Овсянико-Куликовский особенно выделяет «элементы
лиризма», в которых человеческая мысль находит «чарую-
щее выражение», психологически близкое к музыкальному.
А.А. Потебня заострял противопоставление «обыденной
мысли и поэзии», но в то же время диалектика Потебни не-
обычайно парадоксальна: в одном из рассуждений он про-
тивопоставляет обыденную мысль и речь образованного че-
ловека, измеренную научным знанием, «будничному языку
простонародья». Именно в этом «первичном знании и язы-
ке» видит Потебня цельность мировоззрения, «недостижи-
мую для нас». Наука раздробляет знание и только предпо-
лагает их связь и гармонию, но народ, пользующийся язы-
ком народной поэзии, обладает связью действительной, так
как для народной поэзии эта связь «осязательно существу-
ет». Поэтому должны быть «нормальные» отношения меж-
ду поэзией и наукой: «Как мифы принимают в себя научные
положения, так наука не изгоняет ни поэзии, ни веры, а су-
ществует рядом с ними…» (263, с. 182). В этом неустойчивом
равновесии формируется язык со всеми его функциями.
Работа А.А. Потебни «Мысль и язык» впервые опублико-
вана в 1862 году, в это время в России были популярны идеи
немецких философов, особенно Ф.В. Шеллинга. В творче-
ской среде обсуждалась «Философия искусства» (1859),
в которой эмпиризм объявлялся источником всего непоэти-
ческого, источником всего нефилософского, так как он (эм-
пиризм – читай: материализм) рассматривался как невоз-
можность признать что-либо за истинное и реальное, если
оно не дано в опыте. Поэтический же смысл если возможен,
значит, безусловно, действителен, «подобно тому, как в фи-
лософии то, что идеально, – реально» (344, с. 340). Хотя в
некоторых случаях у Шеллинга и говорится о прекрасном
как об объединении реального и идеального, сфера филосо-
фии искусства для него – сфера высшей рефлексии, и в ней
нет речи об эмпирическом искусстве.
Потебня показывает, что существует связь между разго-

ворной и письменной речью, поэтому нужно, чтобы «раз-
говор предшествовал письму и оставался мерилом во вре-
мя писания» (262, с. 304). Именно обыденная речь и рас-
сматривается Потебней как источник образного мышле-
ния: «Поэзия, как и наука, есть лишь способ мышления,
употребляемый взрослыми и детьми, цивилизованными и
дикими, нравственными и безнравственными. Они не толь-
ко там, где великие произведения (как электричество не
только там, где гроза), а, как видно уже из ее эмбриональ-
ной формы, то есть слова, – везде, ежечасно и ежеминут-
но, где говорят и думают» (там же, с. 332). И в то же вре-
мя подлинное произведение искусства выходит за преде-
лы повседневности, обыденности, основа его – поэтический
образ, который может быть верным воспроизведением дей-
ствительности, но в то же время не заключает «повседнев-
ного, ничтожного по своей стоимости для нас восприятия»
(там же, с. 340).
А.А. Потебня проводит своеобразный лингвистический
эксперимент на проверку художественного поэтического
текста обыденным мышлением и речью, показывая, какая
дистанция лежит между ними: «Так, в стихотворении Фета:
Облаком волнистым
Пыль встает вдали;
Конный или пеший –
Не видать в пыли.
Вижу: кто-то скачет

На лихом коне.
Друг мой, друг далекий,
Вспомни обо мне! –
только форма настраивает нас так, что мы видим здесь не

изображение единичного случая, совершенно необычно-
го по своей обычности, а знак или символ неопределен-
ного ряда подобных положений и связанных с ним чувств.
Чтобы убедиться в этом, достаточно разрушить форму. С ка-
ким изумлением и сомнением в здравомыслии автора и ре-
дактора встретили бы мы на особой странице журнала сле-

дующее: «Вот что-то пылит по дороге, и не разберешь, едет
ли кто или идет. А теперь – видно… Хорошо бы, если бы за-
ехал такой-то!» (там же). Прав и ученый, и художник! Заго-
вори Фет на таком языке – и нет поэта, так как отбор и соз-
дание образных элементов приводит текст к особому гармо-
ническому целому.
В работах Д.Н. Овсянико-Куликовского теория А.А. По-
тебни получила наиболее развернутое продолжение, а так-
же подтверждение в ходе анализа произведений русских
художников слова. Он четко сформулировал важнейшую
социальную, философскую и филологическую про-
блему – связь «высшего художественного мышле-
ния» с обыденным, которая и образует, по мнению
Д.Н. Овсянико-Куликовского, психологическую ос-
нову реального искусства. Благодаря этой связи «обы-
ватель» получает возможность интимно понять произведе-
ние художника – по крайней мере те образы, которые в обы-
денном мышлении уже получили некоторую «разработку и
стали «ходячими типами» (237, с. 13).
Обычно познание об обыденном языке и мышлении мы
получаем из работ зарубежных ученых, в особенности при-
надлежащих к направлению философии языка (аналитиче-
ской философии) – Б. Рассела, Л. Витгенштейна, Р. Карна-
па и их продолжателей Г. Кюнга, Дж. Серля, Дж. Лакоффа,
М. Джонсона и др., и не обращаем внимания на то, что в
отечественной традиции существует учение об обыденном
языке и мышлении, которое строится на соотношении с об-
разным языком и мышлением поэта, писателя.
Д.Н. Овсянико-Куликовский в обыденном языке видит
выражение коллективного (общественного) самосознания,
считая, что картины и образы и связанные с ними настрое-
ния, чувства, думы являются принадлежностью коллектив-
ной художественной и общественной мысли целого поколе-
ния. Великие поэты – их выразители. Они делали общее до-
стояние – язык – предметом высшего творчества!
Развивая идеи А.А. Потебни о слове как произведении
искусства, Д.Н. Овсянико-Куликовский ставит вопрос о вза-
имосвязи обыденного языка, обыденного мышления и про-

изведения искусства. Он подчеркивает наличие разных
ступеней возвышения обыденного мышления и
обыденной речи к художественному мышлению и
речи, то есть говорит об их иерархии: «Наблюдениям
в этой области мы можем подвести такой итог: если станем
задерживать в сознании ходячие понятия, которыми мы
орудуем повседневно, то не замедлит обнаружиться художе-
ственный строй многих из них, состоящий в том, что они во-
площаются в конкретные образы большей или меньшей ти-
пичности. Нетрудно видеть, что степень этой художествен-
ности наших понятий будет весьма и весьма различна, на-
чиная образами очень тусклыми, несовершенными, случай-
ными и кончая такими, которые по праву могут быть назва-
ны художественно-типичными» (241, с. 87).
Художественное творчество – наивысшая степень типи-
зации, имеющая зачатки в обыденной речи: «Творческая
работа художника – все равно, будет ли он поэт, или живо-
писец, или скульптор… есть не что иное, как повторение и
возведение на высшую ступень той же самой работы мысли,
какую проводили мы все в нашей обыденной жизни» (там
же, с. 88). На этом пути образ, не переставая быть средством
познания, получает в то же время и свою, «личную цен-
ность». Здесь обнаруживает себя лингвистическая относи-
тельность: «Эти интимные узы (связь обыденного с художе-
ственным. – К.Ш., Д.П.) даны в языке, в речи человеческой.
Язык изобилует художественными элементами, и обыден-
ные понятия преобразуются в художественные образы не
иначе как через посредство слова» (там же, с. 90).
Обыденный язык, с его первичным творчеством, об-
условливает само творчество, но художественная реаль-
ность – это реальность иного порядка, и она не совсем «про-
зрачна» по отношению к обыденному языку и повседнев-
ной жизни. Обыденный язык обусловливает иная логика.
Это аристотелева логика исключенного третьего. В художе-
ственное мышление она входит только как частный случай
логики повседневного (эмпирического) опыта – «логики
твердых тел». Поэтическая, или художественная, логика –
это логика «воображаемая», N-измерений, для которой ан-

тиномичное мышление – естественное положение дел.
И в то же время существует феноменологическая задан-
ность нашего обыденного мышления, интендирующая «ху-
дожественные образы» – картины, виды, сцены – возника-
ющее «переживание предметности». Уже оно способству-
ет социальной типизации, внутренняя эстетизация образов
связана с этическими посылками, и наоборот. Д.Н. Овсяни-
ко-Куликовский хорошо раскрыл этот процесс, свойствен-
ный обыденному мышлению, фиксирующемуся в обыден-
ном языке: «Лишь только начнем думать о себе, о близ-
ких, о людях вообще, о разных обстоятельствах нашей жиз-
ни, лишь только начнем погружаться в воспоминания о
прошлом, – сейчас же вынырнут в нашем сознании обра-
зы, на этот раз не ускользающие, а нарочито задерживае-
мые в мысли, и эти образы сгруппируются в целые картины
жизни. При этом мы не будем безучастными и случайными
зрителями этих картин: они, несомненно, будут окрашены
в известные настроения, с которыми мы их созерцаем, они
вызовут в нас ряд различных чувств, натолкнут нас на но-
вые мысли, даже могут привести нас к какому-либо обще-
му воззрению на жизнь, на окружающую среду, на людей,
с которыми мы сталкивались, на себя самих. На этом пути
подымутся и некоторые вопросы нравственного сознания.
Заговорит совесть и новые, может быть, неожиданные чув-
ства. Зашевелится грусть, навернется слеза, или вдруг про-
мелькнет ирония, послышится смех» (там же, с. 93). Здесь
Д.Н. Овсянико-Куликовский, продолжая развивать идеи
А.А. Потебни, мыслит как феноменолог.
Мы всю жизнь смотрим на себя со стороны, даже если не
пишем дневников. Это своего рода «художественное произ-
ведение» или, по меньшей мере, его элементы. Перед нами
набросок «поэзии», отрывок из «романа», бытовая картина
не без «психологического анализа»: тут же и штрихи юмо-
ристического или даже сатирического характера, тут же
«немножко лирики». «И можно утверждать, что в этих «не-
писаных» произведениях обыкновенного обывательско-
го раздумья окажется гораздо больше поэзии и творчества,
чем в иных манерных и деланных продуктах головоломно-

го сочинительства» (там же, с. 93–94).
Философы пристально исследовали в конце XIX века мир
повседневной жизни, или «жизненный мир», по Гуссерлю.
Он представляет собой совокупность первичных фундирую-
щих (термин Гуссерля) интенций, его изучение должно рас-
крыть процесс возникновения из него различных систем
знания, в том числе объективных наук, объяснить отноше-
ние последних к жизненному миру и тем самым наделить
их столь недостающим человеческим содержанием.
А. Шюц, ученик Гуссерля, рассматривает жизненный
мир как «пред-данное». Науке, если она действительно же-
лает быть «строгой», необходима не столько формальная
строгость, то есть логическая формализация и так называ-
емые научные методы, сколько выяснение ее генезиса и об-
условленности миром «предданного», из которого она рож-
дается и в котором живет. Это мир, предшествующий объек-
тивирующей научной рефлексии, – мир человеческой непо-
средственности, феноменальный (в гуссерлевском смысле)
мир чувствования, стремления, фантазирования, желания,
сомнения, утверждения, воспоминания о прошлом и пред-
восхищения будущего и т.п., короче, это жизненный мир.
Шюц определяет его как мир, в котором «мы, как челове-
ческие существа среди себе подобных, живем в обществе и
культуре, зависим от их объектов, которые воздействуют на
нас и, в свою очередь, подвергаются нашему воздействию»
(цит. по: 168, с. 72). Л.Г. Ионин отмечает, что «это поня-
тие (жизненный мир. – К.Ш., Д.П.) применяется в социоло-
гии, как правило, интуитивно, ему недостает строгой опре-
деленности, иногда жизненный мир отождествляется с тем,
что можно назвать обыденной жизнью, а иногда – с миром
культуры» (там же, с. 73).
Не следует ставить знака равенства между обществен-
ной, культурной и повседневной жизнью, хотя обществен-
ная жизнь и бытовая повседневность образуют две не-
раздельные стороны единого целого в человеческой жиз-
ни. Общественная жизнь, культура связаны с бытом пото-
му, что воплощены в людях, и лишь в деятельности лю-
дей осуществляются «коренные ее процессы – производ-

ство, классовая борьба, социальные отношения, культу-
ра». Люди живут в домах, окружены «своими», их «про-
должающими и их выражающими вещами», пользуются
орудиями труда, руководствуются привычками и норма-
ми. Они участвуют в жизни общества, движимые не био-
логическим инстинктом, а повседневными человечески-
ми потребностями, в частности, и «необходимостью облег-
чить жизнедеятельность свою и близких, привязанностью
к своему укладу бытия и людям, в которых он воплощен,
к составляющим его вещам, обыкновенным ценностям,
стремлением защитить и улучшить этот свой мир, ненави-
стью к его врагам. Не входя сами по себе в административ-
ное устройство или право, в войну или идеологию, повсед-
невная среда и быт образуют их подпочву и подсознание.
Нет и не может быть общества вне людей, и нет людей вне
быта», – пишет Г.С. Кнабе (178, с. 7).
Историки и социологи, как мы отмечали, пользуются
понятием внутренней формы, характерной для ономатопо-
этической парадигмы. Эту тенденцию можно обнаружить
в интересной работе Г.С. Кнабе «Древний Рим: История и
повседневность» (1986), посвященной проблемам социаль-
ной истории. Общие представления людей об их жизни в
целом в определенный исторический период близки к тому,
что «в языкознании называется внутренней формой – об-
разу, лежащему в основе значения слова, ясно воспринима-
ющемуся в своем единстве, но плохо поддающемуся логи-
ческому анализу. <…> Разнообразные представления в об-
ласти культуры можно, по-видимому, по аналогии обозна-
чать как ее внутренние формы» (там же, с. 196). Г.С. Кнабе
указывает на характерную изоморфность быта и исто-
рии (там же), глобальное находит выражение в «тоталь-
ном», в человеческом существовании, и наоборот.
Это видели еще представители ономатопоэтического на-
правления: «Человек – не сумма частей, а их психологиче-
ский синтез», – считает Д.Н. Овсянико-Куликовский. Этот
синтез нельзя получить простым суммированием душев-
ных элементов – его нужно создать; для этого и требуют-
ся приемы художественного мышления в обыденной жиз-

ни. В основу изучения природы искусства и психологии ху-
дожественного творчества он поставил положение, «глася-
щее, что между художественным творчеством, в собствен-
ном смысле, и нашим обыденным, житейским мышлением
существует тесное психологическое сродство: основы перво-
го даны в художественных элементах второго» (241, с. 100).
Таким образом, и здесь наблюдается изоморфность обы-
денного языка и художественного мышления.
Обыденное мышление, по Овсянико-Куликовскому, ре-
алистично. Это «наивный реализм». В чем же состоит от-
личие художественного образа от обыденного? Оно со-
стоит в том, что первый, оставаясь индивидуальным, в то
же время типичен, второй по преимуществу индивидуа-
лен, и в нем типичные черты заслонены случайными или
совсем не характерными деталями. Задача художника,
по мнению Овсянико-Куликовского, сводится к очистке
обыденных образов от случайного и к усилению ти-
пических черт. Производя эту работу, художник обобща-
ет действительность. Читатель легко узнает в них собствен-
ные обыденные образы (какими мы располагаем или мо-
жем располагать). И в то же время «многие сложные и тон-
кие душевные движения, не улавливаемые и не передава-
емые обыденным языком, улавливаются и передаются тем
высшего порядка языком, который называется искусством.
В особенности удается это различным видам лирического
творчества» (там же, с. 110).
Опираясь на понимание концентрирующей силы язы-
ка в теории А.А. Потебни, Д.Н. Овсянико-Куликовский ут-
верждает, что, усваивая с детства язык, богатый тропами и
другими образными элементами, мы являемся наследни-
ками «художественного капитала», и наша обыденно-ху-
дожественная мысль – это только «процент» от этого «ка-
питала». «Художественный пошиб нашего обыденного,
обывательского мышления есть функция художественных
приемов мысли многих поколений, – приемов, результаты
которых веками накопились и «сложены» в язык». Овся-
нико-Куликовский подчеркивает взаимообусловленность
высшего творчества как функции обыденной художествен-

ности мышления и обыденной художественности, кото-
рая, в свою очередь, – функция художественных элемен-
тов языка. Обыденное творчество стоит гораздо ближе к
языку, чем высшее; «оно даже как бы сливается с языком,
и их взаимные отношения, их воздействие друг на друга
гораздо теснее и вместе с тем проще, «обыденнее», чем
взаимоотношения между языком и высшим искусством»
(там же, с. 117–118).
Интересны мысли Овсянико-Куликовского о преобра-
жающей силе художественного мышления, в котором име-
ет место не просто слово, а осуществление «слова-события».
Художник ищет «слова», то есть ищет осуществления сво-
ей мысли. Только в «настоящем слове» эта мысль загорает-
ся ярким светом. Если волна вдохновения не выбросит это
«слово» из глубины души, – его приходится искать, и при-
том так, чтобы не найти его искусственно, а чтобы оно само
естественно нашлось. Тогда оно и явится не делом сочини-
тельства, а поэтическим событием. «Излишне пояснять, –
пишет Д.Н. Овсянико-Куликовский, – что «слово-событие»,
о котором идет речь, в иных случаях является отдельным
словом в собственном смысле, но по большей части это –
группы, сочетания слов, «словесная живопись», «словес-
ная пластика», заставляющая наше воображение воспро-
изводить данные образы и их сочетания, а нашу мысль –
работать в том же направлении и духе, в котором работала
мысль художника» (там же, с. 122).
Наука, по мысли Овсянико-Куликовского, также взаимо-
действует с обыденным мышлением. Ученый, созидая свою
высшую мысль, вступает, подобно художнику, в «борьбу» со
словом. «Между верхами художественного творчества и ни-
зами обыденной мысли нет пропасти», – считает Д.Н. Овся-
нико-Куликовский, хотя расстояние между ними велико: оно
заполняется промежуточными ступенями (там же, с. 126).
В современной социологии культуры обращается внима-
ние на примеры обыденной интерпретации – свойственно-
го повседневности стандартного метода превращения непо-
нятного и невозможного в понятное и возможное. Исследо-
ватели изучают термины повседневной жизни – выявляют

логику повседневности, типологические интерпретацион-
ные схемы, лежащие в основе повседневной жизни.
Основатель социальной феноменологии А. Шюц именно в
предметно-телесной закрепленности видел «преимущества»
повседневности по сравнению с другими сферами человече-
ского опыта, которые он называл конечными областями зна-
чений. Это религия, сон, игра, научное теоретизирование, ху-
дожественное творчество, мир душевной болезни и т.п. Они
замкнуты в себе, и переход из одной области в другую требу-
ет определенного усилия, предполагает своего рода смысло-
вой скачок в «иную реальность». Эти системы относительно
мало пересекаются, поэтому верховная власть повседневно-
сти обеспечивается именно связью повседневных дел и забот
с физической телесностью действующего индивида (см: 374).
Интересны конфликтные ситуации в интерпретации ху-
дожественного текста, осуществляющейся на основе логики
повседневности. Удивительно, но такое особенно часто слу-
чается, например, с лермонтовскими текстами. Это, может
быть, и естественно, так как М.Ю. Лермонтову было свой-
ственно антиномичное, неклассическое мышление. Язык,
которым мы пользуемся в жизни, в обыденном опыте, свя-
занном со здравым смыслом, налагает свои особенности
на прочтение поэтического произведения буквальным об-
разом. Здравый лингвистический опыт, как правило, кон-
фликтует с реальным языковым фактом в поэтическом тек-
сте, имеющим обусловленный поэтической системой харак-
тер, метафорический или символический по сути. Метафо-
ра чаще всего рассматривается как одно из наиболее про-
дуктивных средств вторичных наименований. Этот уровень
понимания, сложившийся в повседневной жизни, отража-
ет уровень опыта и, в свою очередь, находит реализацию
в знаковой системе языка. Так, А. Эйнштейн справедливо
предостерегал от обыденного обращения с таким сложней-
шим общекультурным понятием, как символ. «Большин-
ство ошибок в философии и в логике, – писал он, – проис-
ходит из-за того, что человеческий разум склонен воспри-
нимать символ как нечто реальное» (375, с. 143).
Речь здесь не о том, что символ не связан с реальностью,

он не может быть с реалией непосредственно отождест-
влен. А непосредственное отождествление с реалией идет
обычно через первичное значение и обозначение обыден-
ной ситуации. Результатом, как правило, является букваль-
ное прочтение и соответствующее этому прочтению поведе-
ние – либо неприятие произведения читателем, либо оши-
бочное истолкование исследователем, ибо каждый в боль-
шей или меньшей степени подвержен этой инерции, кото-
рую в определенной мере представляет уже так называемое
«предзнание», то есть некоторые исходные сведения, свя-
занные с произведением, автором, поэтической системой в
целом. Такие заблуждения имеют даже определенную цен-
ность, если, конечно, они искренни и не являются социаль-
но деформированными. Известен, например, парадокс про-
чтения стихотворения М.Ю. Лермонтова «Когда волнуется
желтеющая нива...». Г.И. Успенский прочитал его букваль-
но и отверг лермонтовский способ мышления: «Тут, ради
экстренного случая, – писал он, – перемешаны и климаты,
и времена года, и все так произвольно выбрано, что неволь-
но рождается сомнение в искренности поэта. И то думается,
вникая в его произведение, увидал ли бы он Бога в небесах
и разошлись бы его морщины и т.д., если бы природа пред-
стала перед ним не в виде каких-то отборных фруктов, при
особенном освещении, а в более обыкновенном и простом
виде?» (312, с. 36). Вывод Успенского весьма категоричен:
«В конце концов вы видите, что поэт – случайный знакомец
природы, что у него нет с ней кровной связи, иначе бы не
стал выбирать из нее отборные фрукты да приукрашивать
их и размещать по собственному усмотрению» (там же).
В относительно замкнутом языковом пространстве про-
изведения возникает качественно новое, гармоническое со-
отношение между элементами – гармоническое целое. Гум-
больдт справедливо отмечал, что поэту, жизнь которого
столь богата различными отношениями, «оказывается до-
статочным лишь несколько развить случайно воспринятый
материал и несколько индивидуализировать намеченные
фигуры. Тогда он на каждом шагу будет натыкаться на та-
210 •
кие жилы, которые можно сделать важными для духа, и по-

степенно может исчерпать всю массу предметов, которые
предстают и раскрываются его взгляду» (117, с. 174). Повсед-
невное мышление – основа художественного творчества и
одновременно повод к заблуждениям, когда оно использу-
ется для интерпретации сложных текстов, в основе которых
лежит воображение.
Исследования XX века в области аналитической фило-
софии показали, что обыденное мышление метафорично.
Дж. Лакофф, М. Джонсон в знаменитой работе «Метафоры,
которыми мы живем» убедительно показывают, что поня-
тийная система играет центральную роль в определении по-
вседневной реальности. И она носит преимущественно ме-
тафорический характер, поэтому наше мышление, повсед-
невный опыт и поведение в значительной степени обуслов-
лены метафорой, которая закрепляется в языке (198, с. 387).
К сожалению, данные отечественных исследователей в об-
ласти функционирования повседневного языка и мышле-
ния оказываются до сих пор невостребованными.
Итак, повседневное и художественное мышление тесно
связаны, и в то же время в процессе приведения языка к но-
вой гармонической целостности в художественном тексте
художник перемещает нас в новую воображаемую реаль-
ность, основанную на гармонии всех ее элементов. Реальное
и идеальное здесь находятся также в особой гармонической
связи, этическое переплавляется эстетическим, и в резуль-
тате подлинное произведение искусства возносит нас к но-
вым этическим и эстетическим высотам, основа которых –
добро, красота, справедливость.
• 211
VI. Филологическая
теория А.А. Потебни
как основа теории
творчества русских
символистов
1. О поэтике символизма
Символ является центральным понятием в поэтике сим-
волистов, а основная особенность языка ими самими опре-
деляется как попытка «сказаться душой без слов», по выра-
жению А.А. Фета, отсюда язык избирается «поневоле услов-
ный» (52, с. 426). Произведения, написанные методом сим-
волизма, год от года сложнее в прочтении, так как язык этот
составляет особую подсистему поэтического языка, строя-
щуюся по присущим ей весьма строгим канонам, во многом
оговоренным участниками, «знающими»: «... когда в душах
нескольких людей оказываются заложенными эти прин-
ципы, зарождается символизм, возникает школа», – писал
А.А. Блок (там же). Символисты, понимая особенности про-
чтения их произведений, настраивали на «сотворчество».
Форма произведений символистов и их язык – это форма
и язык заведомо действенные, так как читателю или ин-
терпретатору творчества «надо, постигнув душу художни-
ка, воссоздать ее, но уже не в мимолетных настроениях, а в
тех основах, какими определены эти настроения» (70, с. 49).
При этом как одна из неотъемлемых особенностей язы-
ка выступает многослойная и многоплановая система фоно-
212 • IV. Фиологическая теория Потебни как основа теории символистов
вых знаний, она органично включает не только сведения,

связанные с реалиями, которые определяются словом, но и
с целой системой философских и эстетических посылок, на
которые указывает тот или иной словесный знак. Как ви-
дим, многие теоретические постулаты символистов опира-
ются на теорию А.А. Потебни. Мы использовали термины
«сотворчество», «форма произведений и язык» «действен-
ные», «символ», «символизм языка» и др. Эти общие для
ученого и теоретиков символизма термины говорят о том,
что поэты не просто были знакомы с его работами, но и ис-
пользовали их как научное основание своих теорий.
Символ, с присущим ему обобщенным характером, име-
ет, как языковой и эстетический знак, обширные связи как
в контексте творчества, так и в контекстах школы. Так, сим-
волы стихотворения А.А. Блока «Незнакомка» (1906) орга-
нично связаны, например, не только с циклом «Город» и со
всей второй книгой стихов, но и с такими драматургически-
ми произведениями, как «Балаганчик» (1906), «Незнаком-
ка» (1906), «Песня судьбы» (1908) и др., а также с теорети-
ческими работами А.А. Блока, его прозой, и в первую оче-
редь со статьями «О современном состоянии русского сим-
волизма» (1910), «О назначении поэта» (1921) и т. д.
В свою очередь, доклад А.А. Блока, а потом статья «О со-
временном состоянии русского символизма» – ответ на до-
клад Вяч.И. Иванова и одновременно «иллюстрация к его
тексту» (52, с. 426). Доклад Вяч.И. Иванова был в обработан-
ном виде опубликован сначала в журнале «Аполлон», а поз-
же в сборнике статей «Борозды и межи» под названием «За-
веты символизма» (см.: 151, 152). С названными работами
Блока и Иванова непосредственно связана ответная статья
Брюсова «О «речи рабской», в защиту поэзии» (см.: 69) –
впервые: «Аполлон» (1910, № 9), А. Белого «Венок или ве-
нец» («Аполлон», 1910, № 11) и многие другие. На статьи
А.А. Блока и Вяч.И. Иванова откликнулись позже С.М. Горо-
децкий и Д.С. Мережковский (см. об этом: 214, с. 756–758).
Отсюда вытекает такая особенность символа (на нее ука-
зывал еще А. Шопенгауэр), как постепенная утрата и ино-
гда даже полная потеря его мотивации. Этого нельзя не
1. О поэтике символизма • 213
принимать во внимание как в процессе изучения творче-

ства А.А. Блока, так и в процессе его преподавания, ибо
подход к его произведениям с обычной меркой может при-
вести или к упрощенному прочтению или просто к непони-
манию, отсюда угроза отрыва от мощного пласта русской
культуры, неумение прочесть произведения последующей
плеяды русских поэтов. Эти замечания имеют под собой
достаточно серьезные основания. Так, не только символи-
ка А.А. Блока, но и «термин символ по разного рода при-
чинам, – пишет А.Ф. Лосев, – потерял в настоящее время
ясное содержание и определенный смысл, поэтому боль-
шое терминологическое исследование еще предстоит»
(208, с. 54; см. также: 209).
Исследование произведений А.А. Блока осложняет, по
терминологии Вяч.И. Иванова, «неисчерпаемость», «бес-
предельность» значения символа, «его неадекватность
внешнему слову» (1, с. 31). Это не следует понимать как
гиперболу, так как слово в слитном творчестве А.А. Бло-
ка (а он сам называл свою поэзию романом в стихах) всту-
пает в такие многочисленные связи и зависимости, что его
значение оказывается и вправду потенциально неисчерпа-
емым. Хотя общая сущность всегда познаваема, ибо значе-
ние создается в системе конкретных текстовых связей, ко-
торые являются внутренне и внешне организованными,
а значит, и направленными. Среди многочисленных опре-
делений символа обращает на себя внимание формулиров-
ка А. Белого, который рассматривает поэтический символ
как «чрезвычайно сложное единство». Отсюда символ в
поэзии выполняет важную организующую, гармонизирую-
щую роль, так как символ – «единство в расположении ху-
дожественного материала» (40, с. 76).
А. Белый подробно прорабатывает этот тезис: «...изу-
чая средства художественной изобразительности, мы раз-
личаем в них, во-первых, самый материал, во-вторых, при-
ем, то есть расположение материала, единство средств есть
единство расположения, предопределяющее выбор; далее:
художественный символ есть единство переживания во-
площаемого в индивидуальном образе мгновения; нако-
нец, художественный символ, данный нам в воплощении,

есть единство взаимодействия формы и содержания; форма
и содержание тут лишь средства; самое воплощение образа
есть цель» (там же).
Итак, увидеть, в чем состоит единство в расположении
материала, то есть раскрыть его гармоническую организа-
цию, – значит в определенной степени раскрыть сущность
символики в произведении, а значит, и ту «реальность, ко-
торая скрывается за словами» (52, с. 426). Сам же единич-
ный символ имеет на этом основании сложную структуру.
Это «образ, взятый из природы и преобразованный творче-
ством, соединяющий в себе переживание художника и чер-
ты, взятые из природы», – пишет А. Белый (40, с. 22). Здесь
выявлена та фундаментальная триада, которая лежит в ос-
нове всякого поэтического символа: реалия (конкретное) –
переживание художника (оценка) – образ (обобщение).
При этом следует помнить, что поэт-символист опирается
на идею Божественного происхождения слова, которое вос-
крешает духовные смыслы именно в поэтическом тексте.
Как видим, символическое произведение раскрывается
через внутренние и внешние связи образа. Эти связи на-
ходятся в определенной упорядоченности, они гармони-
зированы. Под гармонической организацией произведе-
ния мы понимаем внутреннюю и внешнюю упорядочен-
ность его языковых элементов, приводящую к неразрыв-
ности его языковой ткани, то есть такой оптимальный от-
бор и строй составляющих его единиц, который приводит
многообразие к единству; и это единство означает худо-
жественное совершенство, красоту. В терминах символи-
стов это явление определяется как «внутренний канон» и
выводится через переживание художником «иерархиче-
ского порядка реальных ценностей, обнаруживающих Бо-
жественное всеединство последней Реальности, в творче-
стве – живую связь соответственно соподчиненных симво-
лов, из коих художник ткет драгоценное покрывало Душе
Мира, как бы творя вторую природу, более духовную и
прозрачную, чем многоцветный пеплос естества», – отме-
чает Вяч.И. Иванов (151, с. 377).
1. О поэтике символизма • 215
Художественное творчество как более высокая реаль-

ность, по теории символистов, должно соответствовать гар-
монии мира и быть направленным на соответствие еще более
высокой гармонии – Душе Мира, или, в терминах Вл.С. Со-
ловьева, Великого Существа (Логос). Сложный дуализм ре-
ального и идеального, их борьба практически всегда соот-
ветствует пониманию гармонии и А.А. Блоком. Понятие гар-
монии как иерархического порядка – одно из центральных
понятий в эстетике символизма. Но оно имеет еще одну сто-
рону – понятие преображающей действенности слова-сим-
вола, ибо «как только формы право соединены, соподчине-
ны, так тотчас художественное слово становится живым и
знаменательным» (там же). Отсюда тезис о «магии слова»
(А. Белый), о «творческой магии слова» (К.Д. Бальмонт).
Как пишет А.А. Блок, «слова поэта суть уже его дела. Они
проявляют неожиданное могущество: они испытывают чело-
веческие сердца…» (50, с. 162); «...заговорное слово побежда-
ет самое грозное зло и вызывает к жизни самые желанные
сочетания творческой мечты» (К.Д. Бальмонт – 28, с. 303).
В качестве посредника между поэтом и читателем «как
силой творческой» употреблялся «условный» язык. К язы-
ку складывалось отношение как синтезу – язык как особый
материал поэзии должен вбирать в себя возможности мате-
риалов других искусств, и в первую очередь, музыки и жи-
вописи (ср. в творчестве символистов культ Аполлона и Ди-
ониса), но не в подражании им проявлялось синтезирую-
щее свойство языка, а в самих его музыкальных и живопис-
ных потенциях.
Установка на соединение, синтез была моделирована
символистами на основе архетипического образа – лестни-
цы Иакова. Мифологическая модель, полученная на осно-
ве этого архетипа, предусматривает связь «верха» и «низа»,
разных космических зон (в наиболее полном виде – мир бо-
гов, людей и умерших). Символ, по мысли Вяч.И. Ивано-
ва, держится на поляризации его составляющих. Во многом
эти идеи коррелируют с положениями теории А.А. Потеб-
ни, что и будет предметом нашего дальнейшего рассмотре-
ния в этой главе.
2. Проблема символа
в статье А. Белого «Язык и мысль
(философия языка А.А. Потебни)»
В современной филологии имя А.А. Потебни – одно из
наиболее значимых, а его творчество – одно из наиболее ак-
туальных, так как он создал эвристически заданную теорию
творчества и, что самое главное, умел соединять в себе кри-
тическое чутье со способностью переживать творчество, как
отметил А. Белый (35, с. 597). В 1921 году в докладе о теории
А.А. Потебни Б.М. Энгельгардт обозначил наличие «двух ве-
ликих методологических систем», которые лежат в основе
современной ему филологии: теории словесности А.А. По-
тебни и исторической поэтики А.Н. Веселовского. По проше-
ствии более чем ста лет эти слова можно повторить, хотя, как
нам думается, А.А. Потебня в большей степени оказал вли-
яние на филологов – лингвистов и семиотиков, а А.Н. Весе-
ловский – на литературоведов. Следует отметить, что пред-
ставители харьковской школы потебнианцев, которые были
названы Б.М. Энгельгардтом: Д.Н. Овсянико-Куликовский,
А.Г. Горнфельд, В. Левзин и др., – также оказывают влияние
на современную филологию (см. 372, 373).
Важно, что Б.М. Энгельгардт запечатлел значимый мо-
мент, говоря, что «уже на наших глазах создается москов-
ская школа, глава которой – поэт А. Белый в своем уче-
нии о слове и поэтическом (соотносительно – символиче-
ском) познавании опирается на своеобразно понятые тек-
сты Потебни» (378, с. 60). Интересно отметить, что в уче-
нии современных ему футуристов о содержании как форме,
считает Б.М. Энгельгардт, «мы неожиданно наталкиваемся
на оригинальное восприятие теории сюжетных схем Алек-
сандра Веселовского» (там же). Футуристы также не прош-
ли и мимо учения А.А. Потебни: так, в работе Б.К. Ливши-
ца «Полутораглазый стрелец» (1933) упоминаются имена
В. фон Гумбольдта и А.А. Потебни: «Гумбольдтовское пони-
мание языка как искусства, – писал Б.К. Лившиц, – находи-
ло себе красноречивейшее подтверждение в произведениях
Хлебникова, с той только потрясающей оговоркой, что про-
2. Проблема символа в статье А. Белого «Язык и мысль» • 217
цесс, мыслившийся до сих пор как функция коллективного

сознания целого народа, был воплощен в творчестве одного
человека» (81, с. 48).
«Все эти и многие другие факты убеждают нас, что си-
стемы эти не утратили своей действенности и поныне, – пи-
шет Б.М. Энгельгардт, последователь А.А. Потебни. – Оче-
видно, они живы не только в традиции непосредственных
учеников и последователей обоих ученых (А.А. Потебни и
А.Н. Веселовского. – К.Ш., Д.П.), но и сами по себе, в сво-
ей, так сказать, книжной, литературной форме бытия. Бо-
лее того, в той или иной форме, сознательно или бессозна-
тельно, вся основная масса современных историко-литера-
турных исследований пропитана идеями Потебни и Весе-
ловского, и их приемы и методы работы стали общим до-
стоянием, своего рода res nullius» (там же, с. 116).
Б.М. Энгельгардт вывел важную закономерность: res
nullius – «ничья вещь», в терминах другого философа на-
уки К.Р. Поппера, это, как мы уже отмечали, идеи «третье-
го мира» – мира без создателей этих идей, так как есть выс-
ший круг знаний, которые превосходят (transcends) своих
создателей: «Я полагаю, что можно принимать реальность
или (как это можно назвать) автономность третьего мира
и в то же время признавать, что третий мир возникает как
продукт деятельности человека. Можно даже признавать,
что третий мир создан человеком и в то же время – во впол-
не ясном смысле – является сверхчеловеческим. Он превос-
ходит (transcends) своих создателей», – пишет К.Р. Поппер
(255, с. 158). Это вполне правомерно по отношению к тео-
рии творчества А.А. Потебни. То, что его теория была по-
ложена в основу исследований и художественных произ-
ведений символистов, проанализирована ими, – уникаль-
ный случай, так как большие художники редко полагаются
на ученых, тем более что сам А. Белый поддерживал мысль
А.А. Потебни о примате художественного творчества над
научным познанием.
Одной из задач символистов было построение теории
творчества. В исследованиях А. Белого по теории симво-
лизма, в комментариях к ним упоминаются десятки, сот-
ни имен философов, ученых, художников, писателей, ком-

позиторов, но ономатопоэтическая школа А.А. Потебни за-
нимает особое место уже по той причине, что язык – мате-
риал литературы – рассматривается в ней как искусство.
Символ – одно из важнейших понятий в теории творчества
А.А. Потебни и, конечно же, в теории художественного твор-
чества, которую строили символисты. Символ определялся
как место встречи внутреннего и внешнего, ноуменального
и феноменального; постижение его требовало интуитивно-
го восхождения, творческого акта, в терминах символистов.
Символизм таит в себе возможность многосложности ис-
толкования мира, делает установку на невыразимое, ставит
перед читателем вечные проблемы бытия, оказывается там,
где воплощается антиномичность жизни и искусства, и вме-
сте с тем искусство, обращенное к символу, ведет к «пере-
созданию жизни», жизнетворчеству.
Образное обобщение с помощью символов, ставшее ха-
рактерным приемом литературы и искусства рубежа ве-
ков, не следует рассматривать как особое свойство искус-
ства этого периода. Оно символично и с древнейших вре-
мен использует символ (достаточно вспомнить стили барок-
ко, классицизм), но определение символизма в качестве ху-
дожественного метода – прерогатива этих поэтов.
На символизм как деятельность школы художников воз-
лагались большие надежды – вплоть до пересоздания жиз-
ни. Цель культуры виделась А. Белому как пересоздание че-
ловечества. Здесь сходятся искусство, культура и мораль.
Культура «превращает, – как считал А. Белый, – теоретиче-
ские проблемы в практические: она заставляет рассматри-
вать продукт человеческого прогресса как ценности; саму
жизнь она превращает в материал, из которого творчество
кует ценность» (39, с. 10). Таким образом, понятие о про-
грессе претворяется, по мнению Белого, в понятие о куль-
туре. Концепция символизма, в интерпретации А. Белого,
связана с деятельностным пониманием искусства и, в част-
ности, литературы как творчества. Понятно, что такой под-
ход требовал многостороннего подтверждения и в том чис-
ле фундаментального основания в языке как материале
художественного творчества. Здесь-то и сошлись интересы

философов, языковедов и художников: символисты обрати-
лись к ономатопоэтической парадигме – гумбольдтиан-
ско-потебнианской деятельностной концепции языка: по-
нимание языка как энергийной сущности соответствовало
идеалам символистов, для которых художественное твор-
чество – путь «к преображению личности» (там же). Ис-
точник этого – живая речь, пишет А. Белый: «…вечно теку-
щая, созидающая деятельность, воздвигающая перед нами
ряд образов и мифов, наше сознание черпает силу и уверен-
ность в этих образах; они – оружие, которым мы проница-
ем тьму» (37, с. 435). Обратим внимание на метаязык описа-
ния – понятию язык приписываются предикаты: «деятель-
ность», «оружие», «проницаем» и другие, – подчеркиваю-
щие деятельное начало языка и произведения в целом.
Работы А.А. Потебни, посвященные проблемам соотно-
шения языка и мысли, символам в славянской народной
поэзии, мифологии, были для символистов той «твердой
базой», которую они использовали для формирования фи-
лологической, и даже лингвистической основы теории сим-
вола. Это и помогло подойти А. Белому к искусству слова
на достаточно высоком уровне абстрагирования и создать
свою семиотику художественного творчества. В коммента-
риях к статье «Лирика и эксперимент» в работе «Симво-
лизм» (1910) А. Белый с определенностью называет труды
А.А. Потебни в качестве наиболее важных для создания те-
ории символа: «Слово и поэзия признаются Потебней энер-
гиями; обе деятельности возбуждают непрерывный процесс
преобразования готовых понятий и представлений. Слово
и поэзия объединяются и тем, что в деятельности состоят
из нераздельного взаимодействия трех элементов: формы,
содержания и внутренней формы, или, по нашей терми-
нологии, – символического образа: и та и другая деятель-
ность – триадична. Здесь Потебня приходит к той грани-
це, где начинается уже исповедание символической шко-
лы поэзии; русские символисты подписались под словами
глубочайшего русского ученого: между тем и другим нет ко-
ренных противоречий; это показывает, что русские симво-
листы имеют под собой твердую базу...» (35, с. 575).
В 1910 году в феноменологическом журнале «Логос» по-

явилась статья А. Белого «Мысль и язык (философия языка
А.А. Потебни)», посвященная рассмотрению основных про-
блем творчества Потебни в связи с потребностями симво-
листов, строящих свою теорию. «И только недавно как бы
вновь открыли его труды, – пишет А. Белый, – с изумлени-
ем находим там ответы на наиболее жгучие вопросы, каса-
ющиеся происхождения и значения языка, мифического и
поэтического творчества» (38, с. 240).
Статья А. Белого важна как для осмысления взглядов
А.А. Потебни, так и для понимания теоретических основ
символизма. Но особое его значение состоит в том, что оно-
матопоэтическая ветвь языкознания пересекается здесь с
феноменологической парадигмой; объединяющая точка –
теория творчества и, в частности, поэзии, которая является
краеугольным камнем как феноменологии, так и потебни-
анской теории, последняя, как известно, во многом строи-
лась на изоморфизме слова (как изначальной поэзии) и по-
этического произведения, которое воспринималось А.А. По-
тебней как единый знак, изоморфный слову.
«Глубокий исследователь языка, – пишет А. Белый в
комментариях к статье «Лирика и эксперимент», – видит
в поэтическом творчестве и в творчестве самого слова об-
щий корень. Открывая в слове идеальность и цельность,
свойственные искусству, Потебня заключает, что и слово
есть искусство, именно поэзии. <...> Отсюда видно, до чего
тесно срастаются между собой частные проблемы экспе-
риментальной эстетики с наиболее общими проблемами
языкознания; или обратно: в языкознание проблемы по-
эзии входят как части некоторого целого» (35, с. 572).
Даже в такой строго лингвистической работе, как в тру-
де «Из записок по русской грамматике» А.А. Потебня опре-
деляет область языкознания как «народно-субъективную»:
«Она соприкасается, с одной стороны, с областью чисто лич-
ной, индивидуально-субъективной мысли, с другой – с мыс-
лью научной, представляющей наибольшую в данное время
степень объективности» (258, с. 20).
В статье «Мысль и язык», обосновывая, по сути дела, зна-
ковую природу языка и творчества, А. Белый опирается на
концепцию А.А. Потебни, которая во многом сходна с по-

нятием многослойности структуры слова, формирующего
структуру сознания в феноменологии: 1) образ звука, вызыва-
ющий 2) образ предмета в соединении 3) с представлением,
вызываемым этим образом. «Это и есть внутренняя форма
слова, текучая, переменная, порождающая новое словесное
творчество; соединение звуковой формы с внутренней обра-
зует «живой, по существу иррациональный, символизм язы-
ка» (38, с. 250). Посылки А.А. Потебни, идущие от В. фон
Гумбольдта, Г. Штейнталя, К. Фосслера, связанные с поняти-
ем внутренней формы и «наглядности» образа, сближают те-
оретические взгляды А. Белого с феноменологической вет-
вью, и в частности, с учением об эйдосах, «видах» идеи. Все
это позволило П.А. Флоренскому в свое время назвать Потеб-
ню «родоначальником целого ученого выводка», «редким
носителем педагогического эроса» (цит. по: 207, с. 690).
М.М. Бахтин отмечает, что для А. Белого, Ф.К. Сологуба
и Вяч.И. Иванова символ не только слово (как у Брюсова и
Бальмонта), которое характеризует впечатление от вещи, не
объект души художника и его судьбы: «…символ знаменует
реальную сущность вещи. Конечно, и душа художника ре-
альна, как и жизнь его, сколько бы она ни была капризна,
но он хочет постигнуть истинную сущность явлений. Поэто-
му путь такого художника – это аскетический путь, в смыс-
ле подавления случайного в себе» (30, с. 375). Здесь поста-
новка проблемы также близка к феноменологической. Вы-
сказывания А. Белого близки к идеям интенционально-
сти у феноменологов: слово интендирует предмет, и сами
предметы характеризуются наличием интенций. Белый
рассматривает язык как наиболее могущественное орудие
творчества. «Когда я называю словом предмет, я утверж-
даю его существование. Всякое познание поэзии вытека-
ет уже из названия» (36, с. 429). Это одна сторона интенди-
рования. Другая связана с тем, что образная речь состоит
из слов, выражающих «логически невыразимое впечатле-
ние... от окружающих предметов» (там же). Эта корреляция
составляет существенное основание феноменологической
установки: «Оно (слово. – К.Ш., Д.П.) выражение сокро-
венной сущности моей природы, и поскольку моя природа

есть природа вообще, слово есть выражение сокровенней-
ших тайн природы. Всякое слово есть звук; пространствен-
ные и причинные отношения, протекающие вне меня, по-
средством слова становятся мне понятными. Если бы не
существовало слов, не существовало бы и мира», – пишет
А. Белый (там же).
Конструирование мира в сознании с помощью языка
наиболее полно осуществляется в искусстве, а именно в по-
эзии. Но в процессе его конструирования художник высту-
пает как «творец действительности», – утверждает А. Бе-
лый: «В звуке воссоздается новый мир, в пределах которо-
го я чувствую себя творцом действительности, тогда начи-
наю я показывать предметы, то есть вторично воссоздавать
их для себя. Стремясь назвать все, что входит в поле моего
зрения, я, в сущности, защищаюсь от враждебного, мне не-
понятного мира, напирающего на меня со всех сторон, зву-
ком слова я укрощаю эти стихии; процесс наименования
пространственных и временных явлений словами есть про-
цесс заклинания; всякое слово есть заговор; заговаривая яв-
ление, я, в сущности, покоряю его; и потому-то связь слов,
формы грамматические и изобразительные, в сущности,
«заговоры» (там же, с. 431).
Таким образом, деятельность языка приводит к деятель-
ности воображения; воображаемая реальность, мир произ-
ведения, пронизан энергиями, интенциями, которые ока-
зывают воздействие на говорящего, на читателя, формируя
его воображение, его мышление. Язык здесь – «работаю-
щая» система, которая не столько находится во власти го-
ворящего и слушающего, сколько сама им владеет. Здесь
мы имеем другой стык ономатопоэтической теории с иде-
ей языковой относительности (Гумбольдт – Потебня). Фе-
номенологический метод основан на принципе относи-
тельности – конструировании в мышлении структур созна-
ния; посылкой для конструирования, в понимании фено-
менологов, является язык, и только потом осуществляется
адеквация конструируемых в сознании предметов с миром
(см.: 33, 105, 123, 166).
Взаимные интенции коммуникантов, а также художника

и читателя, создают то третье, что и составляет созидаемый
ими мир, об этом писал и А.А. Потебня. «Цель общения, –
пишет А. Белый, – путем соприкосновения двух внутрен-
них миров зажечь третий мир, не разделенный для обща-
ющихся и неожиданно углубляющий индивидуальные об-
разы души. Для этого нужно, чтобы слово общения не было
отвлеченным понятием; отвлеченное понятие определен-
но кристаллизует акты уже бывших познаний; но цель че-
ловечества – творить самые объекты познаний, цель обще-
ния – зажигать общения (слова) огнями все новых и новых
процессов творчества. Цель живого общения есть стремле-
ние к будущему и потому-то отвлеченные слова, когда они
становятся знаками общения, возвращают общение людей
к тому, что уже было; наоборот, живая, образная речь, кото-
рую мы слышим, зажигает наше воображение огнем новых
творчеств, то есть новых словообразований; новое слово-
образование есть всегда начало новых познаний. <...> Твор-
ческое слово созидает мир» (36, с. 433–434).
Деятельность языка и деятельность произведения – те
действенные силы, которые способны, по Белому, преоб-
разовать мир, и в этой главной посылке творчества худож-
ник опирается на своего любимого ученого: «Потебня отдал
всю свою жизнь, приложил весь блеск ученой своей эруди-
ции, обнаружив при этом необычайную тонкость и прони-
цательность; он явил нам в своей личности редкое соеди-
нение психолога, лингвиста с поэтом и проницательным
эстетиком; задолго до современной критики перекинул он
мост между искателями науки и пламенной проповедью не-
зависимости художественного творчества современных но-
ваторов искусства объединением произведений деятельно-
сти языка и произведений поэзии как продуктов единого
творчества» (38, с. 245).
Мироощущение символизма зыбко и драматично, оно
основано на несоответствии внешнего проявления мира
и внутреннего, тайного его смысла. Образ-символ, в кото-
ром реализуется замысел художника, не сводится к какому-
то определенному понятию, он многослоен. Вяч.И. Ива-
нов писал, что «символ только тогда истинный символ, ког-

да он неисчерпаем и беспределен в своем значении... Он
многолик, многосмыслен и всегда темен в последней глу-
бине» (157, с. 709). «Глубина» символа обусловлена тем,
что он уходит в толщу языка, в народные традиции: в про-
цессе творческого акта возникает синтез, и триада синтеза
опирается на антиномичную разверстость смысла, раско-
ла и связи его одновременно. Синтезирование, в понима-
нии символистов, опирается на разные ступени абстрагиро-
вания в творческом процессе. Здесь символисты следовали
идее А.А. Потебни о синтезе в языке и искусстве.
Для символистов характерно стремление синтезировать
в произведении искусства качества, присущие другим видам
и родам. Широко была распространена и идея синестезии,
соощущений, особенно в среде поэтов, музыкантов и живо-
писцев. Музыка, со своей стороны, шла навстречу живопи-
си, театр или театрализованное «действо» казалось идеаль-
ной формой сосуществования искусств. Сам характер ново-
го художественного мышления тяготел к синтезу, универ-
сальному представлению о деятельности художника-твор-
ца, его высоком предназначении. А. Блок писал: «Так же
как неразлучимы в России живопись, музыка, проза, поэ-
зия, неотлучимы от них и друг от друга – философия, рели-
гия, общественность, даже – политика. Вместе они и образу-
ют единый мощный поток, который несет в себе драгоцен-
ную ношу национальной культуры» (49, с. 175–176).
Символ у Белого призван объединить реальный мир и
мир высшей метафизической реальности. Объединение в
структуре символа двух плоскостей действительности дости-
гается методом символического раскрытия явлений действи-
тельности, чувственного их восприятия. Раскрыть общее че-
рез единичное, сущностное через являющееся – все это по-
зволяет дать широкий диапазон информации: от рациона-
листического содержания до мистики. При этом символ дер-
жится на антиномичном соединении детали, как будто бы
пришедшей из действительности, и глобального обобщения.
А.Ф. Лосев считал, что «модельное и закономерное разло-
жение той или иной обобщающей функции в бесконечный
ряд частностей и единичностей как раз и является наиболее

оригинальной чертой в понимании символа» (209, с. 377).
Символ не изображает действие, предмет, он лишь указы-
вает на это действие, изображая частные его проявления.
Структура символа, как определенного вида художествен-
ного абстрагирования, является правильной, то есть символ
представляет общую идею, общее действие как ряд конкрет-
ных действий, достаточно удаленных друг от друга, чтобы
только угадывалось движение мысли по пути от единично-
го, конкретного, ко всеобщему, закономерному.
А. Белого привлекает широкое понимание творчества
Гумбольдтом и Потебней, символ умножает творчество и
деятельность бесконечных поколений художников в язы-
ке, и эта деятельность таит в себе трагическую коллизию:
трагедия рождается, если перефразировать Ницше, из духа
языка: «Язык, с точки зрения Гумбольдта и Потебни, есть
творчество индивидуальное, переходящее в творчество ин-
дивидуально-коллективное и стремящееся расшириться
универсально; язык есть создание «неделимых», но пред-
полагающее творчество бесконечности поколений и завися-
щее от преломления его другими; язык есть борьба суммы
неологизмов с окаменевшим наследством прошлого; уче-
ние о языке как деятельности непроизвольно наталкивает-
ся на понимание этой деятельности как трагической кол-
лизии 1) между индивидуальными творчествами коллекти-
ва, 2) между предстоящей деятельностью, вызванной пред-
шествующими причинами, и суммой продуктов творчества
всего прошлого» (38, с. 244).
Белого привлекает в работах Потебни то, что в противо-
положность теориям, отправляющимся от языка как готово-
го произведения, Потебня выдвигает взгляд Гумбольдта на
язык как на живую, непрекращающуюся деятельность: ста-
тику языка предопределяет динамика; язык столько же де-
ятельность, сколько и произведение. В противоположность
взглядам на язык как на орган проявления мысли, Потебня
развивает теорию о языке как органе образования мысли.
Итак, две величины лежат в основе творчества, одна –
творческая энергия речи, другая – поэтическая энергия на-
родов, выражающаяся в фигурах и тропах речи. Из произ-

ведений первой энергии рождается слово, осознаваемое как
мысль; из произведений второй энергии рождается поэти-
ческий мир, осознаваемый как миросозерцание. Определе-
ние задачи символического искусства Белый видел в том,
что и поэт должен быть тем «зорким», кто видит вечное во
временном. Воспроизводя в своих созданиях явления мира,
он должен обнаружить через них идеи, должен сделать яв-
ление просветом в иной мир. Ведь символ происходит от
греческого symballo – связываю, то есть художник связыва-
ет временное с вечным. Символ по своей функции был не
столько познанием действительности, сколько рефлексией
над познанием.
Самый конкретный синтез осуществляется в слове. Бе-
лый отмечает, что в слове Потебня разделяет внешнюю
форму (звук), внутреннюю форму (способы выражения со-
держания) и самое содержание; внутренняя форма, направ-
ляя и обусловливая мысль, нераздельна и с внешней фор-
мой; она меняется с ней. То же встречается в искусстве: «...
содержанием художественного произведения является его
идея, внутренней формой окажутся образы, в которых дана
идея, внешней формой – материал, в который воплощены
образы. Искусство есть творчество в том же смысле, как сло-
во», – пишет А. Белый (там же, с. 245).
А. Белый, анализируя творчество А.А. Потебни, предвос-
хищает мысли Р.О. Якобсона о поэзии грамматики и о грам-
матике поэзии. Потебня, по его мнению, включает грамма-
тику в область эстетики. Отсюда значение его трудов для
гносеологических исследований будущего в этой области:
«...включением грамматики и языкознания в эстетику ме-
няется самый характер ее. В рядах ценностей культуры по-
является новый ряд: ряд словесных ценностей», – пишет
А. Белый (там же, с. 257).
Сам процесс порождения энергии слова и произведения
в целом идет от образа звука к образу представления. Белый
считает, что внутренняя форма переменна, неповторима в
различных индивидуальностях; она порождает новое сло-
весное творчество; в таком случае чисто звуковая форма
слова начинает употребляться в переносном смысле, «в ряду

слов того же корня, последовательно вытекающих одно из
другого, всякое предшествующее может быть названо вну-
тренней формой последующего, – цитирует Белый А.А. По-
тебню. – Соединение звуковой формы с внутренней образу-
ет живой, по существу, иррациональный, символизм языка;
всякое слово в этом смысле – метафора, то есть оно таит по-
тенциально ряд переносных смыслов; символизм художе-
ственного творчества есть продолжение символизма слова;
символизм погаснет там, где в звуке слова выдыхается вну-
тренняя форма» (там же: 250).
Белый, вслед за Потебней, как мы уже отмечали, утверж-
дает первичность творчества по отношению к научному по-
знанию. Отсюда, как считает Белый, Потебня одинаково
должен быть дорог и теоретикам мысли, и теоретикам ис-
кусства. В связи с этим он декларирует следующие положе-
ния символистов:
«1) творчество обусловливает познание;
2) форма художественного произведения неотделима от
содержания: это единство и есть символ искусства;
3) корни мифического и религиозного творчества таятся
в символе: между религией, мифологией и искусством есть
внутренняя реальная связь.
На все три положения еще за сорок лет отвечает Потебня
положительно: творчество слов исторически первее позна-
вательного творчества, – отмечает А. Белый, – познаватель-
ное творчество, описав круг, возвращается к метафоре. Фор-
ма поэтического символа неотделима от содержания, пото-
му что самый материал поэтического символа, слово, есть
единство содержания и формы во внутренней форме» (там
же, с. 250). Отсюда – особый подход к произведению искус-
ства – принцип медленного чтения: «Некоторые филоло-
ги утверждают, что филология есть наука медленного чте-
ния: искусство вчитываться в произведения поэзии есть, ко-
нечно, искусство еще более медленного чтения, ведь каждое
слово поэта, каждый знак препинания не рождается слу-
чайно, а медленно кристаллизуется в сложном, как мир, це-
лом, называемом лирическим стихотворением» (34, с. 241).
А. Белый фактически осуществляет легитимацию особо-

го дискурса – исследование художником собственного твор-
чества – области, которую мы называем метапоэтикой (см.:
369). Деятельностная концепция языка и творчества транс-
формируется у Белого в деятельностную концепцию иссле-
дования творчества самим поэтом. Здесь он исходит из не-
разрывной связи познания и творчества. «Более вниматель-
ны к поэтам поэты, – пишет Белый, – но эстетический опыт
каждого поэта развивается медленно, всю жизнь; в процес-
се развития этого опыта, а также опыта чтения, даже самый
вдумчивый поэт открывает Америки; вместе с поэтом уми-
рает и его опыт, и читатели остаются в блаженном неведе-
нии, как читать, во что вчитываться; любой крупный поэт
образует школу не только благодаря непосредственному
воздействию, но и потому, что его рабочая комната явля-
ется кафедрой стилистики: только он может давать отве-
ты на сложные, мучительные вопросы о форме, неизбежно
встающие перед каждым ценителем красоты» (34, с. 241).
Один из основных принципов метапоэтики А. Белого – при-
ближение ее к научному знанию.
Белый считает, что описать произведение – значит дать
комментарий; комментируя стихотворение, «мы как бы
разлагаем его на составные части, пристально вглядываем-
ся в средства изобразительности, выбор элементов, сравне-
ний, метафор для хар

Язык

Штайн К.Э., Петренко Д.И. - Под ред. докт. филол. наук проф. М.П. Котюровой - А.А. Потебня - Диалог во времени-Издательство - ФЛИНТА - (2016) PDF

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Штайн К.Э., Петренко Д.И. - Под ред. докт. филол. наук проф. М.П. Котюровой - А.А. Потебня - Диалог во времени-Издательство - ФЛИНТА - (2016) PDF

Оригинальное название:

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

К.Э.

доктор филологических наук профессор Е.А. Баженова,

Монография посвящена 180-летию со дня рождения выда­

ISBN 978-5-9765-2728-7 © К.Э. Штайн, Д.И. Петренко, 2016

I. Идеи А.А. Потебни в эпистеме XIX века

II. «Глубокие идеи» А.А. Потебни

III. О развитии идей А.А. Потебни

IV. Филологическая теория А.А. Потебни

V. Теория А.А. Потебни в процессе развития

VI. Идеи А.А. Потебни и русская

VII. Деятельностная концепция языка

3. Многомерный динамичный подход

VIII. К вопросу о лингвистическом витализме

IX. Идеи А.А. Потебни

X. Современные идеи библиотерапии

Творчество А.А. Потебни, исследователя XIX века, в XXI

«Внутренняя форма» слова в теории Потебни рассма-

тики, и семиотическая теория А.А. Потебни получила даль-

вистики, филологии, метапоэтики на многие десятилетия

I. Идеи А.А. Потебни

от прямолинейного онтологизма, пониманием относитель-

рассматривалась не как точный и окончательный портрет

же историческая эволюция характеризуется переходом от

Наглядной областью такого взаимодействия является

язык как систему элементов, в которой следует различать

есть прежде всего художник формы; для этого он должен

чения и позволяют, по нашему мнению, выявлять наиболее

ведущих к той или иной концепции, и рассматривается

В основу анализа положено изучение порядка, который

* Все выделения жирным шрифтом, кроме специально оговорен-

Ярким выразителем идей «современной эпистемы» яв-

на изобретение нового в научном знании, усилия мысли вы-

2. Теория А.А. Потебни и русская

языка» в письменной и устной разновидностях, литератур-

«По селам пошла туча деревенскиим,

В примерах этих, подобные коим можно встретить на

Выходит Иван из бела шатра,

Мы не в состоянии найти этому явлению другой причи-

зываем мелочами, действительно ничтожно сравнительно

ровании грамматических категорий, на то, что он опре-

ей. В то же время язык и, в первую очередь, слово, формиру-

щей, и их невещественный характер, который нам хорошо

друг у другу, например, отношение древнерусского языка

ность, пишет он, «есть язык, и притом привлекательный,

М.В. Ломоносову принадлежат «Российская граммати-

ное внимание уделяет грамматическим формам, встреча-

наукой. По мнению В.Н. Орлова, стихотворение относится

Ты настроишь ли мне ее вновь, благодатная Муза?»

Используя творческий опыт поэта, лингвиста, А.Х. Восто-

нейшим и равно приличным; а единственно потому, что он

филологии. Обратим внимание на то, что А.А. Потебню

чатлевается история народа, знание человека, националь-

ке обширнейшее значение. Во-первых, как сказка или бас-

ский обряд, в готском hunsl, англосаксонское и скандинав-

врожденное достояние, в разговоре и чтении памятников

быть названы не только философами языка, но и предше-

нятий о загробном мире и погребении, указывающих на

А.А. Потебня в «Мысли и языке», – представлялась народу

3. Исследования А.А. Потебни

сложных классификаций, которые могли отобра-

имеет определенные объективные закономерности, поря-

Монография посвящена 180-летию со дня рождения выда