1

2
Британский натуралист Шон Эллис посвятил жизнь выполнению странной и трудной задачи:
примирить двух хищников, враждующих с древних времен, — человека и волка. Конечная цель его
исследований — восстановление численности волков в дикой природе, что, по его теории, повлечет за
собой расцвет флоры и фауны, а в перспективе — исцеление изуродованной нами планеты. Но каким
путем он идет к этой цели!
Практик Эллис повергает в шок биологов-теоретиков, общаясь с волками на равных и полностью
разделяя их образ жизни. Шутка ли — уйти в горы, отыскать диких волков и почти два года прожить с
ними в качестве равноправного члена стаи? Есть и спать, как они, рычать и драться, выть по ночам,
участвовать в воспитании щенков? Для Эллиса все это и по сей день вполне обыденное
времяпрепровождение. История его жизни увлекательнее любого романа: головокружительные
приключения, каких не знал никто из ныне живущих, поразительные открытия и некий новый — или
очень древний? — способ смотреть на окружающий мир.

От автора
Когда живешь среди волков, все, что имеет значение, — это выжить самому и защитить стаю;
дни незаметно складываются в недели, недели — в годы. Время в обычном, человеческом,
понимании теряет смысл, поэтому прошу прощения, если я где-то неточен с датами. Я
никогда не вел дневника или постоянной переписки с кем-либо, не хранил всяких памятных
вещичек. Большую часть жизни все мое имущество помещалось в одном рюкзаке. Поэтому
оказалось довольно трудно установить, когда имело место то или иное событие в моей жизни
— для меня все случилось как будто вчера. Короче говоря, простите великодушно, если я что-
нибудь напутал с хронологией.

Предисловие. Пробуждая чувства

Я подвизался волонтером при заповеднике в Хартфордшире, одном из «домашних

графств» к северу от Лондона. Однажды возле волчьего вольера появился человек,
толкавший перед собой старомодное инвалидное кресло чуть ли не викторианских времен, с
большим прямоугольным подносом спереди. В кресле сидел ребенок. Я застыл на месте,
совершенно пораженный их видом. Трудно было вообразить себе здесь более нелепых
посетителей.
Обратившись ко мне, мужчина сказал, что он и его сын (лет тринадцати —
четырнадцати), который, насколько я мог судить с первого взгляда, был полностью
парализован, приехали на машине из Шотландии, преодолев без малого пятьсот миль. Он
где-то услышал, что мы позволяем публике контактировать с волками, и захотел, чтобы сын
познакомился с одним из них.
Меня крайне удивило, что этот человек проделал столь длинный путь лишь для того,
чтобы показать своему сыну волка. Не похоже было, что мальчик способен хоть что-то
получить от встречи. Он сидел тихо и неподвижно, уставившись в пространство, — я даже
сомневался, сможет ли он хотя бы погладить животное. Впрочем, эту работу я любил. С
какими только глупыми предрассудками мне не приходилось сталкиваться! Дети визжали и
порывались бежать, увидев волка, — до такой степени они заучили из книг и мультфильмов,
что волки — хитрые и злобные создания, которые только и знают, что есть бабушек, сдувать
поросячьи домики и перегрызать горло маленьким девочкам. Я и сам в детстве испытывал
перед ними подобный ужас. Лишь спустя годы я открыл для себя, что на самом деле волки —
скромные и разумные животные, с очень сложной социальной структурой, вовсе не
заслуживающие своей кровавой репутации. Не было ничего увлекательнее, чем смотреть, как
дети, дотрагиваясь до волков и слушая мои истории, постепенно меняют свое мнение, как
рассеиваются их прежние страхи и заблуждения.
В этом деле я чувствовал себя почти миссионером. Мне казалось, что если дети смогут
погладить животных и заглянуть им в глаза, то они примут для себя какое-то важное
решение, и возможно, скорее наступит момент, когда грядущие поколения будут готовы
вернуть волкам то место в нашем мире, которое принадлежит им по праву.
Когда-то, давным-давно, люди и волки жили бок о бок, уважая друг друга, и такое
соседство было взаимовыгодно. Жаль, что эти времена прошли; по моему глубокому
убеждению, мы многое потеряли. Существовавшее в природе равновесие было нарушено, и
несколько видов, включая наш, стали жертвой собственной необузданности и сделались
больны — в самом прямом смысле этого слова.
3
 Это может показаться причудой, но я искренне верю, что если мы хотим восстановить
изначальную гармонию и исцелиться, то человечество только выиграет, позволив волкам
свободно бродить по лесам, как в старые добрые времена. Мы могли бы многому у них
научиться — к примеру, той верности и преданности, которую они проявляют к членам своей
семьи, или тому, как они воспитывают и обучают своих малышей, как тщательно они следят
за собой и в каких обстоятельствах пускают в ход свои совершенные орудия убийства.
Мир еще не готов к этому. Но я очень надеюсь, что работа, проделанная мною за
последние двадцать лет, послужит хотя бы небольшим стимулом к началу перемен.
Мне казалось жизненно важным, чтобы при знакомстве с волком ребенок никогда не
испытывал страха. Каждый раз я внимательно следил за реакцией обоих и старался
действовать так, чтобы не нанести ненароком вреда вместо пользы.
Судя по всему, этот мальчик не мог говорить. Его болезнь была явно не только
физической, но и душевной. Я предположил, что он страдает какой-то формой аутизма.
Случай был необычным, и я спросил, со всем тактом, на который был способен, сможет ли
ребенок как-то сообщить, что он не хочет более находиться рядом с волком, попутно пытаясь
объяснить, насколько это важно. «Нет, не сможет, — прямо ответил отец, — он никогда не
говорит и никогда ни на что не реагирует. И ни разу за всю свою жизнь он не проявлял
никаких эмоций».
Здравый смысл настойчиво твердил мне: скажи этому человеку, чтобы он немедленно
разворачивался, забирал своего несчастного сына и уезжал обратно в Шотландию. Но по
каким-то не поддающимся объяснению причинам я согласился попробовать.
Среди обитателей вольера был один молодой волк по имени Зарнести. Он был
безукоризненно приручен еще на первых месяцах жизни и потому идеален для знакомств с
детьми. Его мать то ли наступила, то ли как-то неудачно легла на него вскоре после
рождения, и в результате у него оказалась сломана нижняя челюсть. Зарнести был вскормлен
людьми и воспринимал их гораздо спокойнее, чем остальные волки. Я любил его — у него
был самый чудесный в мире характер, хотя внешне он и напоминал пса Гуфи из мультиков
про Микки-Мауса.
Все больше сомневаясь, в своем ли я уме, я отправился в вольер и вернулся с Зарнести
на руках. Ему было около трех месяцев от роду, и размером он был примерно со спаниеля —
извивающийся, неугомонный комочек энергии. Я еле справлялся с ним, волчонок так и
норовил вывернуться из моих рук, пока я не усадил его на поднос старинного кресла, прямо
перед лицом мальчика. На всякий случай я держал щенка железной хваткой, но внезапно
произошло чудо — как только Зарнести увидел ребенка, он моментально успокоился. Их
взгляды встретились, и какое-то время они в полном оцепенении глазели друг на друга.
Потом волчонок сел, поджав задние лапы. Я снял с него одну руку и быстро сообразил, что
можно убрать и другую. Спустя несколько секунд, все еще глядя в глаза ребенка, щенок
подался вперед и начал лизать его лицо. Я было дернулся остановить его, опасаясь, как бы он
не поранил губы мальчика своими острыми, как иголки, зубами — малыши поступают так со
взрослыми волками, прося, чтобы те отрыгнули для них пережеванную пищу. Но Зарнести не
кусался — он просто облизывал, очень осторожно и нежно.
Сцена завораживала. Я увидел, как из правого глаза мальчика выкатилась капля и
медленно поползла вниз по щеке. Предположив, что такого с ним никогда не случалось, я
взволнованно обернулся к отцу. Могучий, суровый шотландец стоял, глядя на происходящее,
и слезы потоками струились по его лицу.
За несколько секунд волчонку удалось сделать с мальчиком то, что не удавалось ни
одному человеку в течение четырнадцати лет.

Глава 1. Особые отношения

Было раннее утро. Я сполз с кровати и отправился в сарай — поспать немного вместе с
фермерскими псами. В детстве я частенько так делал, на что мои дедушка и бабушка
снисходительно закрывали глаза. Я не отличался общительностью, наша ферма стояла на
отшибе, и псы были моими самыми близкими и верными друзьями.
Проснувшись вновь, я обнаружил, что Бесс, старший пес, стоит прямо надо мной. Он
смотрел на дверь. Как только я шевельнулся, он тут же перевел глаза на меня и поднял бровь.
С первого взгляда мне стало ясно — случилось что-то из ряда вон выходящее. Его пасть была
приоткрыта, с языка капала слюна. Остальные псы лежали, свернувшись, по бокам от меня.
Как правило, Бесс всегда находился там же, среди них. Со двора доносился ужасный гвалт, в
котором я различил голос дедушки, выкрикивающий мое имя. Мне тогда было лет шесть или
4
семь, не больше, но эти воспоминания необычайно свежи до сих пор. Теперь я понимаю, что
они для меня послужили началом долгого пути, длиной в целую жизнь.
Как выяснилось, Бесс укусил одного из работников фермы. Рука бедняги была кое-как
перевязана носовым платком, на котором проступали пятна крови. С уст его сыпались
горькие упреки. Он вошел в сарай, чтобы взять бензопилу, лежавшую на полке прямо у меня
над головой. При этом ему и в голову не пришло осторожничать с собаками — ведь они
хорошо его знали. Да и от Бесса никто подобного не ожидал: пес прожил на ферме много лет,
и прежде ни разу не случалось, чтобы он напал на человека. Пострадавший был вне себя от
возмущения. Однако мой чудеснейший, мудрейший дед ухитрился как-то уладить это дело,
не доводя до крайности. Как и его отец, он всю свою жизнь провел рядом с животными и
сразу догадался, что же на самом деле произошло. Я настолько сроднился с местными
собаками, что Бесс, как старейшина этой стаи, считал меня одним из ее членов, и юнцом к
тому же. А тут работник неожиданно и бесцеремонно ввалился в сарай, разбудив его, да,
пожалуй, и всех остальных псов, а потом еще и затеял какие-то странные движения вблизи от
меня, спящего. Бесс подумал, что я в опасности, и кинулся защищать меня единственным
способом, который знал, — так же, как его дикие собратья защищают своих детенышей.
Дедушка решил, что в целях всеобщей безопасности следует прекратить мои ночные
экскурсии в сарай. Однако он понимал, что собаки играют в моей жизни очень важную роль и
для сохранения моего душевного равновесия придется завести домашнего пса, который будет
спать рядом со мной по ночам.
На соседней ферме как раз появились щенки, и вскоре после того неприятного
происшествия мы с дедом отправились выбирать мне собаку. Никакого автомобиля у нас не
было. Мой дедушка был простым фермером и едва сводил концы с концами. Многое из того,
чем мы питались, давала нам сама природа. Мы ходили стрелять зайцев и кроликов, голубей
и фазанов, но меня всегда учили умеренности в охоте, уважению к животным и умению брать
не больше, чем нужно, чтобы не нанести вреда их численности.
Я знал, как выпотрошить зверя и выбросить внутренности, чтобы ими смогли
полакомиться другие обитатели леса. Я нисколько не тревожился, убивая для ужина
кроликов или зайцев и снимая с них шкурки. Жизнь и смерть были всего лишь
естественными составляющими дикой природы — как, во многом, и наша ферма.
Я сказал — новорожденные щенки находились по соседству, но в нашем тогдашнем
мире соседями назывались те, кто жил на расстоянии одного дня пути. Мы вышли из дому,
едва рассвело. Было морозное утро. С каждым выдохом в воздух вылетало облачко пара. Я
был одет в теплые куртку и ботинки, а в моей охотничьей сумке лежали холодный чай и
бутерброды, которые бабушка собрала нам в дорогу. Долгие переходы были для меня делом
привычным. Дед частенько брал меня с собой в гости — по делу или просто так, повидать
соседей. Я получал истинное удовольствие от наших совместных прогулок. На окрестных
фермах не было других ребят, с которыми я мог бы играть. Я не знал ни телевидения, ни
видеоигр — ничего из того, чем развлекаются современные дети. Многие мили отделяли нас
от остального мира. Все, что у меня было, — это я сам, мои дедушка и бабушка, собаки и
животные, жившие на ферме и вокруг нее. Иногда, как мне сейчас кажется, ненадолго
откуда-то появлялась моя мать, но это случалось очень редко, а что до отца, то о нем я вообще
никогда ничего не слышал.
Но я вовсе не чувствовал себя несчастным или обделенным. Я обожал дедушку и
бабушку, и не было случая, чтобы мною пренебрегали. Мы с дедом часто бродили по округе в
сопровождении собак. Не пройдя и сотни шагов, он непременно останавливался, чтобы
показать мне что-нибудь интересное. Это могла быть любая примечательная вещь —
например, покинутое гнездо в зарослях, — тогда я слушал историю о птицах, которые его
оставили: сколько птенцов они вывели, как далеко простиралась их территория. Он рассекал
гнездо ножом, чтобы я мог оценить мастерство, с которым оно построено. Увидев разбитое
птичье яйцо на земле, мы предполагали, как такое могло произойти: возможно, его стащил
из гнезда какой-нибудь зверек? Или же дед поднимал с древесного пня совиный катышек и
разламывал его, обнаруживая внутри крошечные обломки костей — все, что осталось от
грызунов, которыми великий хищник ужинал нынешней ночью.
Иногда он приказывал мне закрыть глаза, а потом спрашивал, что я слышу.
Удивительно, но даже если до этого я думал, что вокруг совсем тихо, в такие моменты
выяснялось, что на самом деле со всех сторон несется оглушительный шум! Птицы громко
пели и чирикали, стрекотали и жужжали насекомые, мелкие зверушки с шорохом бегали в
траве. Издалека доносилось блеянье овцы или мычание коровы — так много звуков и песен,
самых разных! Бывало, мы отыскивали по всяким приметам кроличью нору. Находили и
угадывали следы оленей и других животных, оставленные в грязи. Каждую прогулку дедушка
5
превращал в приключение, полное необыкновенных, волнующих открытий. Я обожал
слушать, как он, со своим норфолкским акцентом, рассказывает, какие ягоды предпочитают
разные птицы и почему лиса убивает больше, чем она может съесть или унести с собой. А еще,
по моей просьбе, он мог поведать о тех временах, когда он сам был маленьким, примерно как
я сейчас. Это были истории о совсем другой жизни, не такой, как теперь. Ведь тогда еще не
было всех этих современных удобных вещей вроде холодильника, трактора или
электричества, и люди убирали урожай серпами, а коров доили вручную.
Приходя в гости к соседям, дедушка никогда не брал меня с собой в дом. Я оставался
снаружи вместе с собаками, а он отправлялся внутрь, повидать хозяина. Иногда визиты
затягивались на несколько часов — пока приятели не спеша распивали бутылочку-другую
крепкого портера, — но я всегда ждал спокойно и терпеливо. Мне никогда даже в голову не
приходило скучать или жаловаться — ведь я почти боготворил этого человека. Его авторитет
был для меня непреложным, и ничего в мире я так не жаждал, как его одобрения. К тому же я
твердо знал: не важно, сколько времени дед отсутствует — он обязательно вернется. Внезапно
появится на пороге со словами «Пошли, малыш», — и моя рука скользнет в его огромную,
грубую ладонь. Мы двинемся в обратный путь, чтобы по дороге найти множество новых,
удивительных вещей, безусловно стоящих внимания, и нашим разговорам не будет конца.
Точно так же в один прекрасный день мы пришли за щенком. Дед и хозяин соседней
фермы тепло поприветствовали друг друга словно сто лет не виделись, и скрылись в глубине
сарая, где пряталась мать с потомством. Я остался во дворе один. «Подожди тут, — было
сказано мне, — я сейчас вернусь». И вот, не задавая вопросов и изо всех сил подавляя жгучее
желание как можно скорее увидеть малышей, я выбрал себе местечко поудобнее и сел.
Внезапно дверь сарая распахнулась, как от порыва ветра. Оттуда выскочила огромная
собака и с яростным лаем бросилась ко мне. Ее уши были прижаты к голове. Я хорошо
понимал, что встретил отнюдь не теплый прием, и продолжал сидеть неподвижно, не
поднимая рук. Я не испугался — на ферме Бесс и другие псы часто кидались на меня, но как
бы враждебно ни звучал их лай, я всегда сохранял спокойствие, зная, что стоит им только
меня обнюхать и злость уступит место дружелюбию. Шерсть у собаки стояла дыбом, хвост
был напряжен. Подбежав поближе, она зарычала, показывая зубы. Сидя все так же тихо, я
позволил ей обнюхать мои ноги, руки и голову. Рычание прекратилось. Тогда я поднял
ладони, пахнущие сыром от дорожных бутербродов. Она облизала их и посмотрела на меня
уже совсем кроткими глазами. Я начал чесать длинный мех у нее под подбородком. Это явно
доставило ей удовольствие: она села рядом, прижавшись ко мне, чтобы мне сподручнее было
гладить ее шелковистую шкуру.
Дверь сарая снова заскрипела, пропуская дедушку и фермера. Собака вскочила и, глухо
рыкнув, кинулась к ним. Я предположил, что это и есть мать щенков. Судя по тому, что
последовало дальше, гостей она не жаловала. «А ну пошла в сарай!»— злобно крикнул ей
хозяин. Собака присела и попятилась обратно ко мне. «Спокойно, малыш, — предупредил
фермер, — не шевелись, и она тебя не тронет». Но все его поведение и пронзительные крики,
которыми он приказывал собаке вернуться в сарай, явно свидетельствовали, что он ни на
грош не доверяет животному. По мере его приближения собака, отступая, уперлась в меня
испуганно дрожащим телом, и я, вопреки совету сидеть неподвижно, начал снова ее чесать и
успокаивать тихими словами.
«Господи боже, посмотри-ка на это! — воскликнул фермер, в изумлении срывая с себя
шапку и почесывая в затылке. — Ни разу ничего подобного не видел! Эта псина в жизни
никого к себе не подпускала! Я держу ее только из-за того, что она хорошо помогает мне
управляться с овцами, но с людьми — это сущий кошмар». — «Моя жена говорит, у мальчика
дар в отношении собак, — ответил дед, держась поодаль, — она готова поклясться, что он
знает их язык».
Не веря в то, что собака не станет больше нападать, фермер запер ее, дабы мы смогли
спокойно войти в сарай к щенкам. Малыши лежали в небольшом ограждении за копнами
соломы. Всего их было пятеро — четыре девочки и мальчик, свернувшиеся в единый клубок
черного, белого и коричневого меха. Помесь ищейки с колли, они обещали в будущем
вырасти хорошими охотниками. Я решил взять щенка женского пола — дед рассказывал, что
они гораздо лучше псов заботятся о своей семье, а я хотел, чтобы моя собака стала мне
верным защитником.
Фермер достал откуда-то шнурок с привязанной на конце кроличьей лапкой, опустил в
загончик и начал болтать им, повизгивая на манер вспугнутого кролика. Щенки моментально
навострили ушки и принялись озираться по сторонам, ища источник беспокойства. Заметив
кроличью лапку, они разом набросились на нее. Как и следовало ожидать, девочки опередили
мальчика, а две из них достигли приманки быстрее остальных. Мой выбор пал на одну из
6
этих двух. Я взял ее на руки. И пока мой дед выкладывал соседу плату в размере пары
больших бутылей светлого эля, я услышал, сквозь неистовые проявления щенячьей любви,
слова фермера: «А мальчик-то знает толк! Я и сам не выбрал бы лучше, будь я на его месте».
«Ступай домой, малыш! — сказал он мне с лукавой улыбкой. — Да смотри, заботься о
ней хорошенько!»
«Не волнуйтесь, сэр, — ответил я, светясь от счастья, с теплым, извивающимся щенком
на руках, — я буду хорошо о ней заботиться».
Я назвал ее Виски. И тринадцать лет мы с ней были неразлучны.

Глава 2. Детство в норфолкской глуши

Не подумайте, что каждый житель английской глубинки — почитатель волков. Эта

страсть появилась у меня отнюдь не сразу. Но с тех пор как я себя помню, меня постоянно
окружали животные.
Однажды летним вечером моя мама пришла домой очень уставшая после целого дня
тяжелой работы. Может быть, она собирала морковь или какие-то другие овощи. «Шон
приготовил тебе сюрприз, — сразу предупредил ее дед и добавил: — Он весь день старался,
как мог». Мама открыла дверь и замерла в ужасе. По всей комнате скакали, ползали и
квакали полчища лягушек! Я провел несколько послеобеденных часов, отлавливая их в
ближайшем пруду и без устали бегая туда и обратно с корзинкой. В результате моих трудов
все помещение было заполнено шевелящейся лягушачьей массой. Мне пришлось потратить
целый вечер на то, чтобы перетаскать их обратно.
В другой раз мама отправилась в дровяной сарай, чтобы взять немного поленьев для
очага. Но, едва переступив порог, она огласила окрестности заполошным визгом. Потому что
из темноты, с хлопаньем и писком, ей прямо под ноги кинулись пятеро черных цыплят. Я
нашел их в поле во время прогулки. Конечно, мне тотчас было строго наказано следующим
же утром вернуть их на место.
Еще был случай, когда я притащил в дом мускусную утку — да не как-нибудь, а вместе
с гнездом, полным яиц. Моя мать побоялась даже притронуться к ней. «Жуткая тварь» — так
она ее с ходу окрестила. Поэтому мне самому пришлось взять утку под мышку, а мама несла
гнездо с яйцами. Мы спустились к пруду, и покой почтенного семейства был восстановлен в
укромном местечке меж стеблей тростника. Бедная моя матушка! Я вечно доводил ее чуть ли
не до сердечного приступа, каждый раз подыскивая новых маленьких соседей, чтобы
разделить с ними наше жилище.
Я рос близко к земле и был просто очарован окружающим миром. У нас не было
средств на увеселительные поездки, игрушки и прочие развлечения. Моими детскими
площадками были кустарники, поля и лесные чащи, а верными друзьями — фермерские
собаки. Мои странствия по лесу длились часами. Я прочесывал заросли на предмет птичьих
гнезд, знал, когда у кроликов должны появиться детки, наблюдал заячьи бои весенней порой.
Я мог запросто отыскать лисью или барсучью нору. Я узнавал сову в полете и легко отличал
обыкновенную пустельгу от воробьиной. Правда, в свои десять лет я вряд ли сумел бы
перейти шумную лондонскую улицу или отыскать дорогу в метро — честно говоря, я и в
сорок-то не очень уютно себя чувствую в больших городах. Но что касалось дикого мира,
лежавшего прямо за моим порогом, — о нем я знал почти все.
Я рос в северном Норфолке — отдаленном уголке на восточном побережье Англии. Эта
местность славилась в основном болотами, фазаньей охотой и обширными, плодородными
фермерскими угодьями. Здешней землей владели самые богатые люди в стране, а работали
на ней самые бедные. Моя семья была в числе последних. Все они трудились на фермах, жили
очень просто и едва сводили концы с концами. Мы питались по принципу: что добыл — то и
съел. Поэтому, пока я еще не стал достаточно взрослым, чтобы работать, моей обязанностью,
как младшего члена семьи, оставалась охота. Тут меня всегда сопровождали собаки. Я считал
фермерских псов своими друзьями, но в то же время хорошо понимал, что они прежде всего
— рабочая сила. В отличие от Виски, они жили в сарае, и мне не позволялось проявлять
сентиментальность по отношению к ним. В нашем мире каждое животное должно было
выполнять некую полезную функцию. Мы не могли позволить себе кормить того, кто не
отрабатывал свой хлеб. К счастью, Виски была отличной охотничьей собакой.
Такое же мировоззрение было свойственно и нашим соседям. Деревенский народ был
хотя и добродушным, но по-своему циничным и начисто лишенным сантиментов. Помню,
мне было лет восемь, когда мы с дедом отправились в гости к управляющему, у которого жил
великолепный черный лабрадор. Пес составлял предмет особой гордости своего хозяина. Его
7
чудесная шерсть буквально искрилась; он был настолько чутким и аккуратным, что мог по
команде поднять с земли и принести яйцо или любой другой предмет, не оставив на нем ни
единой отметины. Вдобавок красавец был безупречно вышколен — казалось, будто он читает
мысли своего хозяина. Но однажды сыновья управляющего устроили в сарае крысиную охоту.
Скорее по незнанию, чем со зла, мальчишки решили взять с собой отцовского любимца. Одно
утро — и вся кропотливая работа по дрессировке и воспитанию пса пошла прахом. В первой
же стычке крыса укусила беднягу за нос, да так, что резкая боль и шок совершенно отбили у
него желание в будущем на кого-либо нападать. Травма оказалась фатальной — пес сделался
совершенно непригодным для охоты. Управляющий пристрелил лабрадора и поколотил
мальчишек. Он знал, что сам виноват — не уследил за своим питомцем и, таким образом,
позволил сыновьям испортить его. Но он также понимал, что потерянного уже не вернуть, а
кормить пса просто так, как домашнего любимца, считалось непозволительной роскошью.
Эта история тогда ужаснула меня — получалось, что жизнь собаки ничего не стоит. Но таковы
были законы мира, в котором я рос.
Моего деда звали Гордон Эллис. Он приходился отцом моей матери. Этот человек
научил меня всему, что я знал. Когда я родился, ему было уже шестьдесят семь лет, но именно
он, вместе с моей бабушкой Роуз, вырастил и воспитал меня. Хотя моя мама жила вместе с
нами, в одной времянке, в детстве мне казалось, что ее постоянно нет дома. Самым близким
мне человеком был дед — ближе, чем кто-либо, даже мать.
Причиной тому, как я узнал гораздо позднее, была тяжелая и монотонная работа,
которую ей приходилось выполнять с утра до ночи, за очень низкую плату. Она рано вставала,
часто — еще до рассвета, и уходила из дому. Ее, так же как других женщин из деревни,
забирал на машине управляющий и вез туда, где у фермы возникала нужда в работниках.
Иногда приходилось ехать час или два, на другой край графства. Там они собирали фрукты,
бобы или копали картошку — в зависимости от времени года. А вечером их, измученных,
развозили по домам. Едва поужинав, мама сразу засыпала. Не работай она так много, нам
было бы нечего есть. Так что выбирать не приходилось.
Будучи ребенком, я даже не представлял, насколько трудной и беспросветной была ее
жизнь. Я не мог тогда оценить того, что она делала ради меня. Понимал я лишь одно: ее
почти никогда нет со мною рядом. В отличие от дедушки с бабушкой. Дед был моим героем.
Мягкость, мудрость и чуткость волшебным образом сочетались в этом человеке. Если бы он
велел мне пройти по горящим углям, я бы ни секунды не колебался. Он был худым и
крепким, с обветренным лицом и узловатыми, загрубевшими от многолетней тяжелой
работы руками. Но в душе это был истинный джентльмен, и каждое мгновение рядом с ним
превращалось для меня в настоящий праздник.
В семье у дедушки с бабушкой было одиннадцать детей: шесть девочек и пять
мальчиков. Почти все они покинули деревню примерно в то самое время, когда я родился —
12 октября 1964 года, и мы с ними никогда не встречались. Были и те, кто остался, но из них я
тоже не помню никого, кроме тетки Ленни, которая близко дружила с моей мамой. Видимо,
мое появление на свет без законного отца спровоцировало какой-то раскол в семье.
Пока я был маленьким, наш дом казался мне огромным. На самом же деле мы обитали
в скромной хибарке с очень низким потолком. Помнится, я всегда бился об него головой,
когда пытался попрыгать на кровати. Это была типичная фермерская времянка, построенная
из красного кирпича местного производства. Мимо нашего дома проходила узкая дорога, а
заднее крыльцо выходило на большой луг, за которым начинался дремучий лес. Когда меня
укладывали спать, я лежал у распахнутого настежь окна и слушал звуки ночи. И эти звуки
лишь изредка принадлежали миру людей. На много миль вокруг не было ни сколько-нибудь
значительной автотрассы, ни железнодорожных путей. Единственное, что иногда нарушало
первозданную тишину, — это рокот мотора самолета, взлетевшего с одного из близлежащих
аэродромов. Но, несмотря на развитую в тех краях авиацию, даже и сейчас, сорок лет спустя,
Норфолк остается самым малонаселенным и диким уголком во всей Англии.
А тогда, в шестидесятые, это было и вовсе захолустье, где время будто остановилось.
Пока остальная часть страны наслаждалась плодами послевоенного расцвета, люди в
деревушке Большой Мессинхэм жили как в средневековье. В округе было несколько ферм,
большинство из них без четкой специализации: наряду с разведением коров, овец, свиней и
быков они выращивали злаки, овощи и фрукты. Вся земля была поделена на небольшие
участки высокими, массивными заборами, а остаток площади занимал обширный лес.
Благодаря ему ненастная погода, вызванная суровым дыханием Арктики, не покидала
пределов залива. К тому же в лесу обитало множество диких животных, и редкий фермер
отказывал себе в удовольствии пострелять фазанов весной или устроить охоту на зверя в
зимние месяцы.
8
 Зимы были воистину жестокими. Холодные ветры приносили с Урала на востоке и из
Арктики на севере огромное количество снега и льда. Изгороди препятствовали снежным
завалам, но временами дороги становились совершенно непроходимыми. Вокруг, насколько
хватало глаз, расстилалась бескрайняя белая равнина, а все пруды в деревне превращались в
ледяные катки.
В то время у нас было очень мало сельскохозяйственной техники — не то, что сейчас.
Тракторы уже сменили коней-тяжеловозов местной породы, но это произошло совсем
недавно. Старые фермерские лошади мирно доживали свой век, жуя травку на лугу позади
нашего дома. Не было ни уборочных комбайнов, ни химических удобрений. Всю работу
делали вручную. Каждый фермер содержал свой штат работников, живших в таких же
нехитрых постройках, как наша. А когда наступало время сбора урожая, их возили группами с
одной фермы на другую — полоть, собирать и вязать снопы.
Мой дед работал на ферме Уорда. Уорд был одним из крупнейших землевладельцев в
округе. Дом он предоставлял нам по трудовому договору, на все время работы. Внутри не
было ни водопровода, ни отопления, ни горячей воды. Железные рамы насквозь проржавели
и плохо держали тепло. Уборная находилась во дворе. Я помню «банные вечера», когда перед
очагом в гостиной ставили медный чан, наполняемый теплой водой из большой кастрюли,
висевшей над углями. Мы принимали ванну по очереди. Я, как самый младший, —
последним.
В нашей деревне встречались люди, которые за всю свою жизнь ни разу не покидали ее
пределов. Да и зачем? Все самое необходимое производилось на месте — деревня была вполне
автономным поселением. Так, здесь имелся свой мясник, у которого мои дедушка и бабушка
меняли овощи с нашего огорода на мясо; пекарня, где в любое время дня продавался
вкуснейший свежий хлеб. Еще были маслобойня, продуктовый магазин, парикмахерская,
школа, пожарная команда, пять пабов и даже кузница, где можно было подковать лошадь
или починить сельскохозяйственную технику. Это была такая фермерская коммуна —
трудовое сообщество, где каждый знал все обо всех.
Чужаки были редкостью в наших краях — разве что бродячие циркачи. Даже цыгане,
приходившие на сбор урожая, были те же самые, из года в год. Может, поэтому совершенно
отсутствовала преступность. Мы постоянно оставляли двери незапертыми. Любой, проходя
мимо, мог запросто войти без стука и вскипятить себе чаю. Самая настоящая коммуна. В
худшем случае кто-то мог недосчитаться цыпленка и сообщить об этом Филу — местному
полисмену. Он всегда точно знал, где искать преступника. Фил совершал добрососедский
визит, и на следующий же день целых два цыпленка таинственным образом появлялись в
курятнике у пострадавшей стороны.
Моя мама Ширли родила меня в двадцать четыре года. Она понимала, что ей придется
растить меня в одиночку, без всякой помощи. В то время и в подобного рода обществе этот
поступок выглядел крайне вызывающим. Но ее родители оказались людьми, несомненно,
добрыми и понимающими. К сожалению, мое происхождение остается для меня тайной — по-
видимому, моя мать была влюблена в кого-то недостижимого по той или иной причине. Я
даже не уверен, что отец знал о моем появлении на свет. Все, что я могу сказать, — это что
после него она не смотрела на других мужчин. Но мне до сих пор неизвестно, кто он. Даже
сейчас, сорок пять лет спустя, мама не желает говорить об этом.
Мне кажется, что, скорее всего, он был цыганом. Но не каким-нибудь там грязным
бродягой или жестянщиком — это в теперешнем мире за ними прочно укрепился такой образ.
Цыгане, которых мы знали, были совсем другими людьми — искренними и чистоплотными,
преданными своей семье и вполне порядочными. Они странствовали по всей стране в пестро
раскрашенных повозках, запряженных лошадьми, и нанимались на всякую работу. Они
собирали хмель и фрукты в Кенте, овощи и ягоды в Норфолке. Иногда им случалось
ненадолго задержаться на равнинах, но место их обычной стоянки находилось за деревней, у
старой цыганской дороги, называемой Бродяжий тракт.
Каждое лето я наведывался туда поиграть с ними. Прихватив с собой псов, я уходил из
дому, пока фермерские работники убирали зерно в поле и охотились на кроликов. На стоянке
нас встречало множество цыганских собак, больших ищеек. Особенно я запомнил одну, по
имени Скрафф. Это была какая-то помесь с волкодавом — воистину огромный пес. Он мог
весь день напролет гоняться за кроликами — пока не упадет от усталости.
Немного выше по дороге располагалась стоянка особенного табора. В нем правила
старая цыганка, которая, поговаривали, умела лечить всякие болезни. Она была очень старой
и очень мудрой. С длинными седыми волосами, в больших золотых серьгах, она выглядела
точно колдунья с картинки из какой-нибудь современной книжки сказок. К ней приходили за
помощью люди с разными недугами. Не знаю, исцеляла ли она их на самом деле, но никто не
9
осмелился бы уличить ее в обмане. Люди боялись, что на того, кто скажет о ней плохо, она
наложит страшное проклятие.
У цыган я чувствовал себя как дома. Мне казалось, матери нравится, что я хожу к ним,
хотя она никогда и словом об этом не обмолвилась. Может быть, она втайне желала, чтобы я
познакомился там с моим отцом или его родственниками. Дело в том, что среди наших
ребятишек водить дружбу с цыганами считалось довольно зазорным. В деревне их не
особенно привечали и ясно давали понять это в пабах и в магазинах. Так что я с детства
хорошо понимал, каково это — чувствовать себя изгоем.
Я рос одиноким ребенком. Пока мне не исполнилось одиннадцать, я посещал занятия
в местной школе, но друзей своих не помню совершенно. Хотя, видимо, они все же были. У
меня сохранились воспоминания о том, как я бросаю в дерево на приходском дворе за
церковью палки, чтобы раздобыть каштанов для игры в конкерс, и как меня потом
отчитывает викарий. Вряд ли я мог затеять такое в одиночку. Но я рос без отца, и возможно,
поэтому другие дети относились ко мне с некоторым пренебрежением. А может, я просто не
испытывал особой потребности в друзьях-сверстниках — ведь у меня была Виски и
фермерские псы. Уж они-то никогда бы не стали дразнить и обижать меня или отпускать мне
тумаки и подзатыльники.
Скорее всего, мне было попросту некогда обзаводиться друзьями. Насколько я помню,
сразу после школы нужно было спешить домой, чтобы набрать дров для очага или покормить
животных. А когда приходила пора собирать урожай, меня и вовсе на несколько недель
освобождали от занятий, потому что моя помощь требовалась на ферме. В школе не имели
ничего против моего отсутствия. Во-первых, я никогда не был особенно выдающимся по
части занятий, а во-вторых, многие другие дети в горячую пору точно так же превращались из
учеников в работников. Учителя уделяли больше внимания тем, кто подавал какие-то
надежды в постижении наук, а судьба всех остальных не особенно их занимала. Так что я мог
беспрепятственно предаваться изучению того, что интересовало меня по-настоящему. Не
считая истории искусств, это были предметы, связанные с жизнью животных, а именно —
биология и естественные науки. Ну и, пожалуй, еще спорт. Уж в этом-то мне не было равных.
Я состоял во всех спортивных командах — футбольной, по регби и крикету. Мне нравились все
игры с мячом и любые виды тренировок.
Еще я очень любил рыбалку. В деревне было три больших пруда. Однажды летом один
из них пересох, и я помню, как мы спасали рыб: нужно было набрать их полное ведро и со
всех ног бежать к другому пруду, чтобы они не успели погибнуть по дороге. Северный
Норфолк изобиловал дюжинами мелких прудов, или «лунок», как их называли. Часто они
встречались прямо посреди поля, окруженные высокими деревьями. Эта любопытная
особенность местного ландшафта имела множество теорий происхождения. Некоторые
говорили, что это воронки, оставленные взрывами немецких бомб во время Второй мировой
войны. Другие — что это остатки шахт по добыче каких-то минералов. Но, как бы то ни было,
эти «лунки» с водой были полны рыбы. Дети, такие, как я, ловили в них карпов, лещей, щук и
плотву, получая от этого огромное удовольствие.
Иногда мы рыбачили вдали от дома. На расстоянии почти четырех миль от Большого
Мессинхэма был один особенный пруд. В нем водились дивные, крупные золотистые
рыбины. Но каждый раз по ходу дела появлялся разъяренный фермер, бегущий через поле в
нашу сторону. Он выкрикивал ругательства и грозил нам здоровенной палкой, так что мы
быстренько запрыгивали на велосипеды и давали деру.
У меня был зеленый «Чоппер». В то время это было невероятно круто. Скорее всего,
мой дед нашел его на какой-нибудь свалке. Когда я впервые его увидел, велосипед был весь
покрыт ржавчиной и вдобавок выглядел так, будто по нему туда-сюда проехали асфальтовым
катком. Но дедушка его починил, покрасил, поменял сиденье, и велосипед сделался моей
главной гордостью.
Единственное, чего не было в нашем селении, так это врача-хирурга. До соседней
деревушки Харпли, где практиковал доктор Боуден, было около двух с половиной миль. Эту
дорогу я знал хорошо. Болезни обходили меня стороной, но я был отчаянным малым, и меня
частенько приходилось штопать после очередного падения с велосипеда или после травмы,
полученной во время игры в футбол или регби.
Вообще я спокойно относился к врачам, но дантистов ненавидел всей душой. Мне
только однажды довелось побывать на приеме у зубного. Это случилось в Фейкенхэме,
небольшом городишке примерно в дюжине миль от нашего дома. Мне было одиннадцать лет.
Доктор сказал, что нужно удалить коренной зуб. Невзирая на то что он сделал мне местную
анестезию, такой жуткой боли я не испытывал никогда. Он уперся мне в грудь коленом и
силился выдернуть этот несчастный зуб. Более кошмарного переживания я не припомню за
10
всю свою жизнь. За несколько минут я тысячу раз проклял все — этот запах, этот шум, этот
укол и эту адскую боль. Я пообещал себе, что больше никогда в жизни, ни за какие блага мира
даже близко не подойду к дантисту. И, надо сказать, слово я сдержал. Дело в том, что эта
клятва заставила меня уделять особое внимание гигиене. С тех пор я потерял лишь один-
единственный зуб, и то он был выбит в схватке со взбесившимся волком.
Труднее оказалось избежать больниц. Будучи подростком, я провалился сквозь крышу
и сломал запястье. А едва выучившись водить машину, испытал на себе полет через лобовое
стекло. Но первый раз я попал в больницу в девять лет. Дело было так: лазая на школьной
площадке, я оступился и рухнул с высоты на бетонный пол. Локоть был разбит вдребезги.
Меня отвезли в госпиталь в Кингз-Линн, где я провел три мучительные недели в детской
палате. Я лежал целыми днями, помирая от тоски, а сломанная рука висела у меня над
головой. В соседней палате находился мальчик, который, поскользнувшись, угодил под
колеса двухэтажного автобуса.
Я этого не помню, но моя мать утверждает, что каждое утро, на самом раннем автобусе,
она приезжала ко мне в Кингз-Линн, за пятнадцать миль от дома, и проводила со мной весь
день, а вечером уезжала обратно. На эти три недели она отпросилась с работы.
Однажды к ней подошла сиделка и сказала: «Вот уже три недели, как я вижу вас здесь
каждый день, и за все это время вы ни разу ничего не съели. Позвольте мне угостить вас
обедом. Я уже договорилась с кухней». Добрая женщина догадалась, что, оставшись без
работы на эти три недели, мама не могла сама купить себе еды.
Дома, в деревне, мы питались отлично. Моя бабушка невероятно вкусно готовила.
Каждое воскресенье она пекла пироги, и весь дом наполнялся восхитительным ароматом. В
такие дни она обычно покупала яйца, вдобавок к тем, что несли наши куры. Как-то раз она не
могла вспомнить, куда их положила, и, обыскав весь дом, была вынуждена отказаться от
пирогов. Вечером дедушка пришел и сообщил: «Нашел я твои яйца, мать. Они лежат под
курицей в саду, около верхней ограды». Это я тогда стащил их и положил под несушку, чтобы
посмотреть, вылупятся ли из них цыплята.
Моя бабушка, сколько я ее помню, постоянно носила синее платье в цветочек. Когда
она готовила, то всегда что-то напевала. На печи в кастрюле обыкновенно томилось рагу из
овощей, выращенных дедом в нашем огороде, и жаркое из подстреленной мною в лесу дичи.
Я с малых лет был обучен стрелять из ружья и орудовать ножом во время охоты. Я не боялся
убивать, и меня никогда не тошнило при виде крови. Я мог совершенно спокойно освежевать
и выпотрошить добычу.
В возрасте восьми-девяти лет охота была моей главной обязанностью. Бабушка
собирала мне в дорогу грубо нарезанные бутерброды с сыром и холодный чай — почему-то
мы никогда не пили его горячим — и говорила, что теперь я готов идти завоевывать мир.
Вооружение завоевателя состояло из перочинного ножа, мотка веревки и монетки в десять
пенсов. Назначение последней оставалось для меня загадкой.
На охоте я был разборчив. Дедушка научил меня, каких животных можно убивать, а
каких следует оставлять в живых. Я знал, что нельзя трогать крольчих, которые
выкармливают деток. Дед называл их «молочными» и узнавал с расстояния пятидесяти
ярдов по усталому, неровному бегу и отсутствию меха на животе. Он объяснял мне, что в
норах их ждут маленькие крольчата, которые без матери умрут от голода. Поэтому я искал
молодых самцов. Охота на них приносила пользу — препятствуя чрезмерному размножению,
удерживала численность вида в разумных пределах.
Философия дедушки заключалась в сохранении и поддержании равновесия в
окружающем мире. Молодые неопытные фермеры стремились убивать как можно больше
кроликов, потому что те уничтожали посевы. Дед убеждал их, что это неправильно, так как
если искоренить один вид живых существ, другой возьмет верх, и естественный баланс будет
нарушен. Он говорил, что все проблемы в природе возникают из-за вмешательства человека.

Глава 3. Волк за окном

Все детство меня преследовало странное наваждение. По ночам, лежа в кровати, я был
абсолютно уверен, что вижу волка за окном спальни. Скорее всего, это были просто очертания
древесных ветвей, оживленные моим воображением. Смешно даже предположить, что какой-
нибудь волк способен с улицы заглянуть в окно второго этажа. Но мне, ребенку, казалось, что
зверь самый что ни на есть настоящий. И я его ужасно боялся. Всю ночь я с головой прятался
под жестким черным одеялом, которым обычно укрывался, но не мог удержаться от соблазна
подсмотреть, как обстоят дела за окном — на месте ли волк или он уже ушел? Но он всегда
11
оказывался там, и я снова пугался до полусмерти. Точнее, это была только голова волка, с
навостренными ушами, смотрящая влево. Наутро, с первыми лучами солнца, волк бесследно
исчезал.
Тех животных, что окружали меня в лесу и на ферме, я изучил очень подробно — куда
лучше, чем большинство моих сверстников. Но я и понятия не имел о тех видах живых
существ, представители которых не встречались в наших краях. Я не смотрел передач о дикой
природе, ведь у нас тогда не было телевидения. А в зоопарке я впервые побывал уже почти
взрослым, лет в семнадцать. Пока я был маленьким, мы были слишком бедны, чтобы
позволить себе такие развлечения. Поэтому все мои скудные знания о больших и страшных
животных были почерпнуты исключительно из сказок и книг. Что касается волков, то их там
всегда описывали как коварных и кровожадных убийц. Со слов бабушки я примерно
представлял, как они выглядят. Эти жуткие истории всегда будоражили мое воображение.
Прошло много времени, прежде чем мне удалось победить порожденный ими страх.
А вот лис я почему-то совсем не боялся. Они казались мне даже милыми, несмотря на
то, что им тоже традиционно приписывались злоба и хитрость.
Как-то раз я проснулся среди ночи от шума и грохота, доносившихся со двора. Одна из
старых фермерских лошадей с топотом и ржанием носилась туда-сюда по лугу. Сияла полная
луна, да такая яркая, что снаружи было светло как днем. Я быстренько набросил на себя
какую-то одежду, шепотом приказал Виски сидеть смирно на ее обычном месте под кроватью,
а сам потихоньку выбрался из дому. Табун собрался поодаль, у самой опушки леса. Я стал
осторожно пробираться в том направлении, чтобы посмотреть, что же так напугало
взбесившуюся лошадь.
То, что я увидел, было похоже на волшебство. Когда я подошел совсем близко, лошади
уже почти успокоились. Но угадайте, кто резвился в траве между их огромных копыт?
Необыкновенно красивая лисица-мать с четырьмя маленькими лисятами! Они были так
увлечены, играя в догонялки и уморительно атакуя друг друга, что, казалось, совсем не
замечали моего присутствия. Подкравшись как можно ближе, я осторожно присел и замер,
затаив дыхание.
Зрелище было поистине захватывающим. Прежде я никогда не видел лисиц с такого
близкого расстояния. Я узнавал их по далеким отблескам рыже-коричневого среди полей или
по мелькнувшему в зарослях хвосту с белой кисточкой на конце. Такое часто бывало на охоте,
когда нашим собакам случалось вспугнуть лисицу и та со всех ног улепетывала с нашего пути.
А теперь, в полутьме, прямо передо мною, разворачивалась сценка из жизни другого,
неведомого мира, извечно скрытого от людских глаз. Я чувствовал себя посвященным,
свидетелем, допущенным к созерцанию удивительной тайны.
Дома я не стал распространяться о происшествии. А на следующую ночь все
повторилось снова — полнолуние, лошади и лисье семейство, резвящееся на опушке леса.
Видимо, их логово было где-то неподалеку, в лесной чаще, и они выбрали себе это открытое
место в качестве площадки для игр. Я снова подошел совсем близко, а они, как и накануне,
будто бы не замечали меня, так что я сколько угодно мог сидеть и наблюдать за ними,
замирая от счастья. Это продолжалось несколько месяцев, прежде чем лисята достаточно
подросли и окрепли, чтобы отправиться искать счастья в большом мире.
Каждую ночь я приходил на наши тайные свидания. В этом было что-то опьяняющее
— находиться так близко к существам, которые инстинктивно боятся человека. Они обычно
играли в пределах небольшого полукруга, прямо передо мной. При этом они никогда не
проявляли ни капли беспокойства по поводу моего присутствия и, кажется, вообще не
обращали на меня внимания. Один раз совсем рядом со мной, среди ветвей раздался
внезапный шорох. Секунду спустя из куста появился самый шустрый и смелый лисенок,
спрятался за мою спину и, как из засады, принялся нападать оттуда на своих собратьев. Таким
образом, хоть и ненадолго, я превратился из постороннего наблюдателя в непосредственного
участника игры.
Во время этих ночных сессий я узнал много нового о жизни лисиц. Я видел, как мать
приносит щенкам пойманную на охоте добычу. Это неправда, что лисы просто так, ради
удовольствия, убивают больше, чем они могут съесть или унести с собой. Люди
придерживаются такого мнения, потому что лисица с перепугу все бросает и убегает, когда ее
застигают врасплох. Я сам наблюдал, как, побывав в курятнике, охотница приносила кур,
одну за другой, пока не перетаскала всю убитую ею добычу. Лисы сразу съедали столько,
сколько могли, а остаток закапывали в землю, про запас. Ничего не пропадало зря. Все это я
видел собственными глазами. При этом мать воспитывала лисят со всей строгостью и учила
их, как правильно вести семейные дела и заботиться о себе.

12
 Полгода спустя я стал свидетелем ужасного зрелища, причинившего мне
невыносимую боль. Гуляя по лесу с собаками, прямо перед собой я увидел свисающее с дерева
безжизненное, высохшее тело того самого шустрого и смелого из четырех лисят. Его задняя
лапка была крепко охвачена петлей веревочного капкана. Мой маленький друг умер долгой и
мучительной смертью. От того, что это волшебное, полное жизни и энергии существо,
которое я так близко узнал за несколько месяцев, было убито столь жестоким и подлым
способом, меня накрыла волна жгучего стыда за своих соплеменников. Я был в бешенстве и
чувствовал себя просто кошмарно. Кто позволил какому-то невежественному болвану забрать
эту трепетную юную жизнь, лишь потому, что у него хватило на это умения?
Индейцы, коренные жители Америки, сказали бы, что в тот момент определилась моя
судьба. Они считают, что своеобразный обет природе — всю свою жизнь помогать животным
— человек дает в раннем детстве. Это происходит в результате очень сильного переживания —
не важно, приятного или нет. И, оборачиваясь назад, я понимаю, что в тот миг, когда я увидел
своего чудесного маленького друга висящим на дереве, в моей душе случился перелом. Я
испытал сильнейшее отвращение к самому себе и к людям вообще. Во мне загорелось
отчаянное желание дистанцироваться от человеческой расы.
Моя любовь к лисам окончательно поставила меня вне деревенского сообщества.
Фермеры ненавидели лис за то, что они воруют новорожденных ягнят, егеря — за то, что они
истребляют фазанов. Поэтому сезон лисьей охоты продолжался круглый год, и дело это
считалось среди сельчан чем-то вроде популярного и почетного вида спорта. Результаты
были более чем удручающими.
Много раз в лесу мне случалось наткнуться на нору, из которой охотники выкопали
лисицу-мать, а лисят под землей отравили газом. Ужасный смертоносный запах все еще
витал вокруг. Иногда такие трагедии случались с семействами, за которыми я давно
наблюдал, глядел, как щенки растут, становясь с каждым днем все сильнее и отважнее. И вот
— все они были жестоко уничтожены, без единого шанса на спасение, лишь из-за ложного
предубеждения против лисиц, да из-за того еще, что горстке спесивых фермеров захотелось
немного поразвлечься.
Бабушка часто рассказывала мне по этому поводу показательную историю. Однажды в
полдень она делала весеннюю уборку в доме. Обе двери — парадная и черный ход — были
настежь открыты, чтобы впустить в помещение солнце и свежий воздух. Вдруг по садовой
дорожке стрелой пронеслась лисица, юркнула в одну дверь, скользнула мимо и тут же
выскочила наружу через вторую. Не прошло и двух секунд, как следом за ней ворвалась свора
гончих псов. Они накрыли гостиную, как цунами, прыгая через столы, опрокидывая стулья и
круша все на своем пути. Буфет был перевернут, фарфор оказался на полу, и мало что из него
уцелело. Чуть погодя подъехали охотники верхом на лошадях, и когда ошеломленная
бабушка спросила, что же теперь делать со всем этим, они лишь учтиво подняли шляпы и
поскакали прочь.
Мои выступления против охоты на лис никто не желал слушать. К тому же мальчишке
трудно перечить старшим без риска прослыть грубияном и невеждой. Но я решительно
утверждал, что защитить курятник от лис на самом деле проще простого — нужно всего-
навсего выстроить хорошее ограждение, и дело с концом. Мне казалось глупым и
несправедливым, что лисы подвергаются нападкам и уничтожению из-за того, что люди
слишком ленивы и не могут как следует позаботиться о своих курах. Но стоило затеять такой
разговор, как меня сразу упрекали в плохих манерах. Ничего не поделаешь — я был для них
всего лишь ребенком.
Лишь когда я вырос, много лет спустя, справедливость восторжествовала. Охота на лис
была запрещена на всей территории Англии и в Уэльсе. Пока в парламенте велись гневные,
жаркие дебаты, я в составе специальной комиссии изучал вред, наносимый охотниками
популяции лис. Наши идейные противники все твердили, что отстрелу якобы подвергаются
только старые и больные звери. Это неправда. Я много раз осматривал животных, которые
были убиты на охоте, и находил среди них лисят не более восемнадцати месяцев от роду —
слишком юных и неопытных, чтобы спасти свою жизнь.
Другой миф состоит в том, что когда собака, бегущая впереди, настигает лису, с
первым же укусом все кончается. На самом деле происходит другое. Псы гонят лису до
полного изнеможения. В итоге ее мозг начинает кипеть и разбухать от избытка жидкости,
легкие разрываются, и животное попросту захлебывается в собственной крови. Лиса зачастую
умирает прежде, чем ее горла коснутся собачьи челюсти. И иначе чем кошмарной такую
смерть не назовешь.
Но вернемся назад в шестидесятые. Раз уж к моему детскому мнению никто не
прислушивался, я быстро научился хитрить. Рано утром я уходил в лес с собаками, и когда бы
13
я ни вернулся с парой подстреленных кроликов или голубей, хоть поздно ночью, — никто не
задавал мне никаких вопросов. Между тем я проводил почти все время, изучая жизнь лисиц.
Долгие часы проводил я возле них, слушая и наблюдая. Но все удивительные факты и
открытия я хранил при себе. Я не доверял людям. Ведь узнай они о моем хобби, и к норам
моих друзей отправились бы кровожадные делегации, ведомые целью уничтожить в них все
живое. Сам того не зная, я сделался тем, кого индейцы называют «хранителем леса».
И вот в такой момент для меня настали действительно тяжелые времена. Мой детский
мир, полный радости, любви и безмятежности, внезапно начал рушиться. Однажды я пришел
из школы и обнаружил деда наполовину парализованным. У него случился инсульт. Это меня
просто наповал сразило. Мне никогда и в голову не приходило, что с ним может что-нибудь
произойти. Он всегда был таким сильным, надежным, учил меня законам деревенской жизни
и принимал решения за всю семью. Я не мог и не хотел представить себе его другим. Но в
один день все переменилось. Внезапно он стал немощным и хрупким, как тростник. Наши
чудесные совместные прогулки и беседы навсегда ушли в прошлое. Удар затронул его мозг, и
временами он даже не узнавал меня. Раньше я зависел от него; теперь он сам зависел от
окружающих.
Вскоре после этого с ним случился второй удар, ставший для него последним. Он умер,
лежа в гостиной на кушетке. Бабушка накрыла его старой курткой и сидела рядом, не
двигаясь, словно окаменев от горя, пока не пришел гробовщик. Они с дедушкой прожили в
браке более шестидесяти лет, были очень близки и нежно любили друг друга. Невозможно
вообразить, что для нее значило потерять его. Они все делали вместе, всюду ходили вместе, и
я никогда не слышал, чтобы они ругались или хотя бы спорили. Если бабушка отправлялась
за покупками, дед всегда выходил встретить ее, пешком или на велосипеде, и потом они
вдвоем возвращались домой.
Помню, как они однажды смеялись. После стирки бабушка всегда выносила мокрое
белье в сад, где стоял каток для отжима. Она подкладывала белье, а дедушка крутил ручку.
Как-то раз в такой момент он что-то сказал ей, отчего она начала хохотать, да так, что от
смеха не могла заправить белье под ролики.
Мне было всего тринадцать, когда его не стало. Всю свою жизнь — восемьдесят лет —
он жил и работал в Большом Мессинхэме. Он был известным и уважаемым человеком, и во
время похорон церковь Святой Марии была переполнена. Среди множества привычных лиц я
заметил группу каких-то незнакомцев в черных траурных одеждах. Когда служба
закончилась, они подошли к моей бабушке и заговорили с ней.
Оказывается, много лет назад этот человек и его сестра, будучи еще детьми, случайно
оказались в здешних местах. Они буквально умирали от голода. А мой дед, увидев их, взял
пару буханок хлеба с повозки булочника и подал им со словами: «Берите-ка и живо прячьте
за пазуху!»
Эти люди давно покинули наши края, но специально приехали издалека, чтобы отдать
долг памяти и уважения человеку, который когда-то, давным-давно, был так добр к ним.
Моего деда похоронили на церковном дворе, под сенью того самого каштана, где я когда-то
играл в конкерс.
С его смертью все изменилось. Нам пришлось искать другое жилье, потому что
прежний дом был предоставлен деду на время работы. И по причинам, которые не
обсуждались, мы разъехались. Моя бабушка, которая всю жизнь была мне как мать,
переселилась в муниципальный коттедж возле Джубили-Тэрис, где жили ее старший сын и
его семья. А мы с мамой оказались в крошечном съемном бунгало в округе Саммервуд, в
конце переулочка-тупика.
Я чувствовал себя жутко несчастным и обманутым. Да что там — я был просто убит
горем. Мне казалось, что все потеряно, что моя жизнь утратила всякий смысл. Мама никогда
особенно не заботилась обо мне; она не готовила мне еду, не гуляла со мной, не проводила со
мной время, ничему меня не учила. Все это делали мои бабушка и дедушка, а теперь они оба
меня покинули. Я не хотел жить с мамой и очень сердился на деда за то, что он умер именно
сейчас, когда он мне так нужен. Я был в ужасе и не понимал, что мне без него теперь делать.
Совсем недавно, в возрасте сорока четырех лет, стоя у могилы деда, я с удивлением
узнал, что бабушка пережила его на целых тринадцать лет. Я-то думал, она и месяца без него
не протянула. Не знаю, виделись ли мы с ней после переезда. Все, что я помню из того
времени, — это жгучее желание как можно скорее забыть о своей потере.
Скорее всего, маме тогда пришлось со мной нелегко. Я вымещал на ней всю свою
злость и обиду на жизнь. Меня перевели в другую школу, в Литчеме, милях в семи от
Большого Мессинхэма, а она каждый день, как и раньше, работала с утра до ночи. Я сделался
очень самостоятельным и практически вычеркнул ее из своей жизни. В школу и обратно я
14
ездил на большом голубом двухэтажном автобусе — единственном на всю округу. (Детей из
других школ возили на обычных, одноэтажных.) Он принадлежал компании «Картер» из
Литчема, и во время сильных снегопадов, когда слой снега достигал пяти футов, был только
один автобус, который, обгоняя увязшие машины и грузовики, пробирался вперед, — конечно
же наш!
Мы редко виделись с мамой. Когда я приходил домой из школы или на выходных, то
всегда находил себе какое-нибудь занятие. Я собирал урожай, носил воду, управлял
трактором, резал индюшек, стерилизовал свиней, принимал роды у коров. Словом, брался за
любую работу. А если таковой не было, я отправлялся на прогулку с Виски, моей верной
собакой. Иногда я отсутствовал целыми сутками, ночуя в амбарах и сараях. При этом мне и в
голову не приходило, что мама может беспокоиться обо мне. Я превратился в мрачноватого
отшельника, одиноко бродящего по лесам, по миру дикой природы. Там я чувствовал себя
лучше, чем среди людей. К тому же это было единственное место, где я мог плакать.

Глава 4. Растраченная впустую юность

Не считая игры в школьных спортивных командах, моя жизнь в Литчеме была

довольно тоскливой и непримечательной. Я неплохо ладил с ребятами из школы, но мой
самый близкий друг умер от приступа астмы. Однажды утром директор школы собрал вместе
весь класс, чтобы объявить эту новость. Как я себя чувствовал в тот момент — лучше и не
спрашивайте. Похоже, мне в этом мире было суждено только терять.
В силу определенных причин я был частым гостем в кабинете директора. Поэтому нет
ничего удивительного в том, что я покинул школу так рано, как только разрешал устав, — а
именно когда мне исполнилось шестнадцать лет. Я очень спешил уйти из дома и сам
зарабатывать себе на хлеб. В моей душе по-прежнему кипели боль, гнев и обида на
родственников. Мне хотелось сменить обстановку, чтобы как можно скорее забыть о
постигших меня несчастьях. И вместо того, чтобы подыскать себе привычную работу на
какой-нибудь ферме, я предпочел устроиться в компанию, которая занималась настилкой
крыш. Она называлась «Болтон-Уэст». Это был довольно тяжелый физическим труд. Целыми
днями мне приходилось бегать вверх-вниз по лестницам, таская куски черепицы. Но я ничуть
не жалею о тех временах! Во-первых, я стал сильнее и выносливее, а во-вторых, вволю
налюбовался видами с крыш чуть ли не всех зданий в графстве. Порой нам случалось
выезжать на длительные работы, и я неделями, а то и месяцами, ночевал в гостиницах или
общежитиях, а выходные дни все чаще проводил в компании друзей. Я почти перестал
бывать дома.
Да, благодаря работе у меня впервые появились настоящие друзья. Я начал
участвовать в «светской» жизни, которая в основном вращалась вокруг местных пабов. В
округе их было множество, а каждые три недели, субботним вечером, в Общественном центре
Фейкенхэма устраивалась дискотека. Пропустить такое было никак нельзя! Там играли все
лучшие диджеи Норфолка, и послушать их собирались люди за много миль вокруг. На этих
вечеринках всегда была отличная музыка, выпивка, симпатичные девушки, с которыми мы
выходили на улицу целоваться, и драки — короче, все мыслимые развлечения. Часто мы не
помнили, как вернулись домой.
Как-то раз ночью стоял такой густой туман, что не было видно пальцев вытянутой
руки. Но какой-то смельчак из нашей компании заявил, что прекрасно знает дорогу и найдет
ее даже с завязанными глазами. Мы все двинулись за ним — целая банда на небольших
мопедах. У нас были легкие мопеды, с объемом двигателя всего 150 см3. Я, по обыкновению,
сидел сзади. Конечно, случилось то, чего и следовало ожидать. Парень слетел с дороги и
угодил в канаву, а следом и все остальные. Мы не сразу сообразили, что произошло, и
остановились, только когда наши мопеды оказались по самые оси в воде.
Фейкенхэм был своего рода культурным центром Норфолка. В дни, когда проводились
дискотеки, мы, как правило, с утра пораньше отправлялись в город за покупками, пропускали
между делом пинту-другую пива и ехали домой. Потом по нескольку часов играли в футбол,
переодевались и снова ехали в Фейкенхэм. Поужинав рыбой с чипсами, мы спешили в
«Корону», чтобы как следует заправиться пивом. Оттуда наш путь лежал в самое жаркое
местечко во всем Фейкенхэме — паб «Бешеная лошадь». Это был настоящий ад. Если вам
хотелось подраться — более подходящего места вы бы не нашли. И наконец, последним
пунктом шла дискотека.
Одним из моих самых близких друзей был кровельщик по имени Бенни Элсон.
Благодаря ему я познакомился со своей первой девушкой. Ее звали Мишель Пирс. Бенни был
15
старше меня, как и большинство парней, с которыми я работал, а Мишель была племянницей
его жены Жаклин. Помню, как мы с ней впервые встретились. Она гостила у них, когда я
зашел за Бенни — мы с ним собирались прогуляться. Увидев меня, она спросила, кто это
такой.
Я стал завсегдатаем паба «Лиса и гончие» в Уэзенхэме — деревушке, где жила
Мишель. После школы она приходила и ждала меня, спрятавшись за барной стойкой.
Скиффи, хозяин паба, подавал мне знак. Я выходил, и мы с Мишель отправлялись в лес,
чтобы провести там несколько счастливых часов, болтая обо всем на свете. Мы посылали друг
другу маленькие записки, и я выгуливал ее собак. Она говорила те самые вещи, которые мне
необходимо было услышать. Жизнь стала — лучше не придумаешь. Ее отец разводил голубей
для королевы. Я собственноручно строил голубятню у них в саду. Помню, как однажды я
зашел за Мишель и застал в их доме чудовищный переполох — все бегали туда-сюда в
крайнем возбуждении, ибо ее величество только что удостоила их визита.
Я был безумно влюблен в Мишель, но она была слишком хороша для меня и в конце
концов ушла к другому, оставив меня с разбитым сердцем. Мы оба были очень юными, но в
наших отношениях чувствовалось что-то такое, что до сих пор иногда заставляет меня
задуматься, как бы все сложилось, если бы я повел себя более настойчиво… или менее глупо.
На самом деле Скиффи звали вовсе не Скиффи, а Фредди Скарф. Он и глазом не
моргнул, когда я праздновал в пабе свое восемнадцатилетие. До этого он не один год
преспокойно продавал мне спиртное, зная, что я — несовершеннолетний. Еще он регулярно
платил мне пивом за дополнение к меню, которое мы с парой ребят приносили ему в мешках
с черного хода. Браконьерству меня обучил Пит, мой давнишний знакомый по
сельскохозяйственным работам. Он был женат, имел семью и детей. Больше я ничего не знал
о нем, кроме того, что он был настоящим экспертом по нелегальной охоте на фазанов. Этому
ремеслу он выучился у своего деда.
У Пита был брат. Мы втроем отправлялись на дело, вооруженные старинным
двухзарядным дробовиком. Настоящее оружие браконьера — его можно было без труда
разобрать на части и спрятать. В семье Пита дробовик считался чем-то вроде реликвии и
передавался из поколения в поколение. Он выстреливал с адским треском и дымил как
паровоз, так что самым подходящим моментом для охоты был вечер пятого ноября, когда
повсюду взрывались фейерверки. Пит пытался смастерить к нему глушитель. Но первая
модель, сделанная из медной трубки и щитка, оказалась неподъемной. Вторая попытка была
удачнее. Все бы ничего, пока в один прекрасный день Пит не выстрелил в птицу,
пролетавшую прямо над ним. Видимо, он погнул или сбил глушитель, когда перелезал через
ограду, так что часть конструкции оказалась на линии огня. Как только Пит спустил курок, из
ствола с шипением вырвался огонь, пылающий глушитель взлетел в воздух, как ракета, и
шлепнулся бедняге прямо на голову, чуть не вырубив его.
Ремесло, которым мы занимались, было опасным — и не только из-за летающих
глушителей. В случае поимки нам грозила тюрьма. Мы много раз оказывались на волоске от
провала. Однажды ночью, во время очередной вылазки, чья-то тяжелая рука вдруг резко
толкнула меня в спину, да так сильно, что я упал вперед, в заросли. Я прекрасно знал, что
никаких звуков издавать нельзя, и подавил испуганный крик. Пит с братом уже лежали
ничком на земле, рядом со мной. Я замер, изо всех сил стараясь не шевелиться. Прошло
несколько минут. Стояла полная тишина. Вдруг, менее чем в двух метрах от собственного
носа, на тропинке, я различил силуэты двух пар резиновых сапог. Это были егеря,
обходившие с дозором свой участок. Мое сердце стучало, как кузнечный молот, и я был
уверен, что они вот-вот услышат этот звук и схватят нас. Прошло еще целых пять минут,
прежде чем мы осмелились двинуться с места. Я спросил парней, как они догадались, что
приближается патруль. Воистину мои коллеги были мастерами своего дела и знали все
тонкости — оказывается, брат Пита учуял сигаретный дым.
Мы старались обходить стороной открытые места, где птицы свободно перелетали с
ветки на ветку. Такие полянки пользовались особым вниманием егерей. Они расставляли
вокруг ловушки и устраивали регулярные обходы. И еще Пит научил меня, что нельзя
стрелять в белых фазанов, несмотря на то, что их гораздо лучше видно в темноте. Этих птиц
егеря специально разводили — ведь их численность легче отслеживать. И если бы они
недосчитались хоть одной, им стало бы сразу ясно, что в округе орудуют браконьеры. Тогда
бы дозоры участились.
Поэтому мы уходили подальше в поля, выискивали небольшие овражки и забирались
на самое их дно, где обычно стояла вода. Там мы устраивали засаду. Прямо над нами, среди
ветвей, были прекрасно видны силуэты фазанов, сидящих на своих гнездах. Теперь
оставалось только хорошенько целиться и сбивать их по одному. Моей задачей, как самого
16
младшего, было доставать сбитых птиц оттуда, куда они падали (а падали они в основном в
воду), и складывать в мешок. Пит стрелял, а его брат светил нам фонариком.
Мне нравилась моя новая жизнь. У меня появились друзья, я хорошо одевался и весело
проводил время. Все говорили, что я вылитый Джордж Майкл, когда надену свои белые
джинсы. Но меня все равно порой тянуло побродить по окрестностям в сопровождении
верного пса. Я наблюдал за лисами, находил птичьи гнезда — в общем, по-прежнему изучал
приметы жизни дикой природы.
Иными словами, кое в чем я по-прежнему сильно отличался от своих товарищей.
В один прекрасный день я купил билет на автобус и поехал в ближайший зоопарк. Он
находился в пригороде Тетфорда. Там я наконец-то увидел животных, о существовании
которых знал раньше только из книг. Словно в детстве, меня охватило счастливое
возбуждение. Совершая одно удивительное открытие за другим, я между делом подошел к
клетке с волками. Наконец-то передо мной стоял он — главный кошмар моего детства. Я
увидел его совсем близко — нас разделяло меньше трех метров!
Это был великолепный самец палевого окраса, и его сияющие янтарные глаза
моментально встретились с моими. Мы стояли и пялились друг на друга. И вдруг произошло
нечто поразительное. В течение нескольких секунд его взгляд проник в самую глубину моего
сознания. Я внезапно ощутил, что этот диковинный зверь видит меня насквозь. Будто он
знает обо мне все — мою жизнь, мои секреты, мои тайные страхи и старые, саднящие раны
моей души. И более того — что он способен исцелить их! Это было очень сильное,
удивительное чувство. Будто все, к чему я стремился в своей жизни, находилось прямо здесь,
передо мной.
Скорее всего, подобным взглядом зверь встречал каждого, кто подходил к клетке, в
надежде получить кусочек чего-нибудь съестного. Но не думаю, что всех при этом посещали
подобные чувства и мысли. Возможно, сыграли свою роль долгие годы, проведенные мною
среди собак и лисиц, и то особое отношение к ним, которое всегда отличало меня от других
людей. Или тут крылось что-то более глубокое. Несомненно одно: эта встреча полностью
изменила мою жизнь. Я вдруг понял, что все рассказы об этом животном, которые я
слышал, — полная чушь и что у нас с ним много общего. Мы оба отчасти чужаки в этом мире:
будто случайные гости, пришедшие сюда из других времен.
Вскоре мне захотелось вернуться к корням, к сельской жизни, вновь ощутить себя
частью дикой природы. Я забросил ремесло кровельщика и получил место младшего егеря в
платных охотничьих угодьях. Я снова чувствовал себя как дома среди полей и кустарников.
Но моя новая работа шла вразрез со всем, чему учил меня дедушка. Он внушал мне: можно
убивать ради еды, но никак не ради удовольствия. А тут творилось нечто невообразимое.
Иногда вокруг валялось столько мертвых птиц, что нельзя было сделать и шагу, чтобы не
наступить на подбитого фазана. Охота превращалась в настоящую бойню. Нужно было особое
мастерство, чтобы промахнуться, ведь жертвы не хотели улетать даже при виде ружья.
Пожалуй, был только один способ расшевелить этих недотеп — самому подбрасывать их в
воздух.
Тем не менее я кое-как продержался там почти полтора года. Но когда до меня дошел
слух о том, что в фермерском имении Мортона — гораздо меньшем по размерам —
освободилось место младшего егеря, я не стал терять времени. Эта ферма была знакома мне с
детства. Когда я жил в деревне, мне иногда приходилось на ней работать. Вдобавок к новой
должности я получил отличный однокомнатный коттедж. Главный егерь по имени Монти
оказался настоящим мастером старой закалки. У него было чему поучиться. Он очень хорошо
ко мне относился и возлагал на меня большие надежды, которые я, к своему стыду, не
оправдал. Но что поделаешь — так уж вышло. Не лежало у меня сердце к этой работе.
Монти требовал, чтобы я отстреливал лисиц, которые охотились на молодых фазанов.
Вместо этого я, наоборот, убивал фазанов и кроликов и скармливал их лисицам. Среди моих
подопечных была одна лиса, за которой я наблюдал несколько месяцев и как-то раз увидел
вот что. Она вывела детенышей в норе среди деревьев, в узкой лесной полосе, разделяющей
два поля. Однажды я заметил, как она по очереди переносит лисят в новую нору,
построенную в похожем месте по другую сторону дороги, метрах в пятиста от старой. Видимо,
по какой-то причине лисица сочла прежнее убежище недостаточно надежным. Она бегала
туда и обратно через поле, держа очередного малыша за холку, под покровом темноты, пока
не перенесла всех до единого.
Через четыре месяца после этого случая мой обман был раскрыт. Монти обнаружил
какие-то улики и призвал меня к ответу. Было ужасно стыдно. Я чувствовал, что подвел его.
Когда я рассказывал эту историю Питу, моему приятелю-браконьеру, тот сказал: «Выбирай —
либо ты на стороне лисы, либо гончих. Вместе не получится». Парень был прав. Этот эпизод
17
не прибавил мне популярности среди местных жителей. В деревне лисы считались
вредителями, а я, как их потворщик, заслужил всеобщее презрение.
Я лишился работы и жилья, но ненадолго. Мне удалось быстро вернуться в
строительное дело, и я снял небольшой коттедж в деревне. Мы переехали туда вместе со Сью
— девушкой, с которой я тогда встречался. Мы не были так уж страстно влюблены друг в
друга, но отлично ладили, хотя это и продлилось не очень долго. Позже мы сыграли
скромную свадьбу, и у нас родилась дочка Джемма.
В этот период я начал серьезно изучать лис. Я уже точно знал, что хочу работать с
животными, а не с кирпичом и черепицей, но не представлял, как это осуществить. Мне
нужны были деньги, чтобы платить за жилье, поэтому я не мог бросить строительство. Так
что покамест я просто читал книги да ходил в лес по ночам и по выходным.
Как раз в то время имел место удивительный случай, благодаря которому я узнал, что
не все жители деревни ополчились против меня. Однажды вечером в мою дверь постучали.
На пороге стояла женщина. Она вынула из-за пазухи и передала мне маленького лисенка. На
вид ему было не больше двух недель. Женщина сказала, что нашла его в поле, полумертвого
от голода и холода. Видимо, его мать убили охотники. Я пообещал ей, что оставлю малыша у
себя, пока он не вырастет достаточно сильным, чтобы добывать пищу самостоятельно, а
потом выпущу на волю.
Я назвал лисенка Барни. В сарае я соорудил ему нору из соломы и большой дренажной
трубы. Мне было примерно известно, как лисы воспитывают своих детей, и я старался учить
Барни в точности так же. Когда он подрос, я начал давать ему твердую пищу — крыс, мышей и
кроликов. Поначалу я снимал с них шкурки и мелко нарезал мясо, чтобы сделать его как
можно более похожим на то, что отрыгивает для лисят мать. Потом Барни постепенно
приучился съедать все целиком. Я показывал ему, как лисы защищают свою пищу, —
открывал рот и издавал резкий фыркающий звук. Он быстро усвоил урок и стал защищать
свою еду от меня. Во время наших игр я старался подражать лисятам, резвящимся на полянке
возле своей норы, — гонялся за ним, катал его кубарем и устраивал шутливые поединки.
Наконец я решил, что Барни готов ко взрослой жизни. Но перед тем как мы
расстались, я несколько ночей провел в лесу рядом с ним, чтобы дать малышу возможность
привыкнуть к новым звукам, запахам и незнакомой обстановке. Затем я выпустил его. Это
был волнующий момент. Я не знал, пригодятся ли ему мои уроки. Барни молнией метнулся к
деревьям, обернулся на мгновение, посмотрел мне в глаза и скрылся из виду.
Вообразите мою радость, когда в течение последующих лет мне не раз доводилось
встречать его в лесу, живым и здоровым! На душе становилось теплее, стоило только
подумать о том, что бесконечные часы, которые я проводил в детстве с лисами, слушая,
наблюдая и запоминая, помогли спасти это чудесное существо.

Глава 5. За родину, за королеву

Оглядываясь назад, я с удивлением понимаю, что все события моей юности так или
иначе готовили меня к будущей жизни с волками, хотя частенько очевидной связи вроде бы и
нет. Однажды я с тремя моими приятелями оказался в Кингз-Линн. Одному из них были
срочно нужны деньги, и мы занимались тем, что взламывали автомобили в маленьких
безлюдных переулках и вынимали из них радиоприемники. Нельзя сказать, что я очень
горжусь этим. Вдруг один парень заметил, что в нашу сторону направляется парочка
полисменов. Мы побежали в сторону главной улицы — они последовали за нами. Нам нужен
был какой-нибудь крупный магазин, где можно затеряться в толпе. Но, видимо, был
выходной день или какой-то праздник, потому что, несмотря на ранний час, везде было уже
закрыто. Везде, за исключением призывного пункта. Внутри гостеприимно горел свет.
Задыхаясь, мы нырнули туда и заявили, что умираем от желания пополнить ряды британской
армии. Думаю, за всю неделю к ним не являлось столько новобранцев. Нас приняли с
распростертыми объятиями и сразу же увлекли в одну из внутренних комнат, где стали
показывать фильм об армейской жизни. Повезло так повезло.
Фильм произвел на меня впечатление. Да такое, что на протяжении следующих семи
лет все это стало частью моей жизни. В тот вечер мы все подписали контракт, но лишь один я
пошел дальше. Я прежде не думал о военной карьере, и, если бы нам не случилось тогда
удирать от полицейских, подобная мысль вряд ли пришла бы мне в голову. Но теперь, чем
больше я узнавал об армии, тем яснее мне представлялось, что служба родине — дело как раз
по мне.

18
 Наши отношения со Сью к тому времени зашли в тупик. В свои двадцать два года я
был ужасно агрессивен, замкнут и нелюдим. Все, чего я хотел, — это поскорее убраться из
Норфолка. Казалось, здесь меня уже не ждет ничего хорошего. К тому же мне всегда
нравились жизнь на свежем воздухе и физические упражнения. Я был с детства приучен к
дисциплине и привык беспрекословно выполнять приказы — так меня воспитывал дедушка.
Как раз то, что требуется хорошему солдату. В одном интервью меня спросили, почему я
пошел в армию. В ответ я рассказал про радиоприемники. Кажется, они решили, что я шучу.
Первым делом меня отправили на учения в Вулидж. Я провел там пару месяцев. Двое
наших инструкторов были из 29-го особого полка Королевской артиллерии. Одного из них,
полковника запаса, звали Джон Морган. В свое время он был зачислен в спецназ, но из-за
полученной в процессе травмы не прошел последнего этапа отбора. Могучий,
уравновешенный, честный и рассудительный, он производил впечатление человека,
способного выстоять в любых испытаниях, и вместе с тем опасного противника, с которым
шутки плохи. Если бы я стал называть имена тех, кто был для меня в жизни примером
мужества, героем, вроде моего деда, то Морган, без сомнения, пополнил бы этот список.
Его коллегами были Ушастик Вильямс, прозванный так за большие уши, и коротышка
по фамилии Корбет, которого мы окрестили «Ронни», в честь известного актера. Это был не
человек, а динамо-машина. Он никогда не останавливался — лично мне казалось, что он и
ночью, во сне, продолжал кувыркаться и отжиматься. Инструкторы по очереди устраивали
нам то, что мы называли «бергенскими забегами». Нужно было пять или шесть миль бежать
в полном снаряжении, волоча в заплечном мешке всякой всячины килограммов на двадцать
пять. Это издевательство дополняло обычные учения и имело целью держать нас в должной
форме. Я всегда молился, чтобы в следующем забеге нас вел Джон Морган, потому что он
бежал в умеренном темпе, как и я сам. Остальные загоняли нас чуть не до полусмерти.
По результатам письменных тестов я был признан одним из лучших и получил
возможность выбирать, в каких войсках служить. Просмотрев фотографии, на которых люди
спускались с вертолетов на веревках и пробирались сквозь сугробы на лыжах, и
посоветовавшись с Джоном Морганом и Ушастиком Вильямсом, я остановил свой выбор на
29-м десантном полку Королевской артиллерии. В то время он базировался на корабле ВМС
под названием «Дрейк» — плавучей казарме на южном побережье, в трех милях к югу от
Плимута. Главный штаб полка располагался в величественной крепости семнадцатого века, в
самом центре Плимута, окруженной двадцатиметровыми стенами, построенными для того,
чтобы отражать атаки голландцев. Почти сотню лет эта цитадель обеспечивала надежную
защиту побережья. Правда, когда я прибыл на службу, в 1986 году, здание было на
реставрации, и весь личный состав штаба 29-го, воспользовавшись случаем, переместился в
более современную постройку конца XIX века.
29-й был полком артиллерийской поддержки — частью дивизии тяжелой артиллерии,
которая обеспечивала прикрытие 3-й десантной бригады морских пехотинцев. Проще говоря,
когда пехотинцы высаживались на побережье, мы должны были вести заградительный огонь.
На самом деле наш полк располагался, как говорится, между двух стульев. Нас нельзя было в
полном смысле слова отнести ни к морским войскам, ни к сухопутным — отчего и те и другие
нас в общем-то недолюбливали. Мы повсюду следовали за морскими пехотинцами, а так как
3-я бригада специализировалась на экстремальных климатических условиях, наши учения
проходили во всевозможных экзотических местах — на севере, в джунглях и в пустынях.
На «Дрейке» мне пришлось туго, как никогда, — и это говорит человек, который
несколько лет проработал кровельщиком, таская по лестницам целые штабеля черепицы. Мы
круглые сутки отжимались, подтягивались и делали приседания, тренируя силу и
выносливость. По сравнению с этим марш-броски под руководством Ушастика или Ронни
казались детскими игрушками.
День за днем мы тренировались до полного изнеможения. Иногда нам устраивали
тесты по три раза на день. Мы были загнаны, измучены, вымотаны до предела — морально и
физически. Вечером я падал в горячую ванну, уверенный, что никогда больше не смогу
ходить. Завтра всегда наступало слишком быстро. Но все эти мучения имели определенную
цель. Как солдаты спецназа, мы должны были уметь не просто выжить на вражеской
территории, но и сохранить присутствие духа, чтобы продолжать сражаться и защищать себя.
Иначе в подразделении от нас не было бы никакого толку.
В перерывах между выматывающими физическими упражнениями мы посещали
курсы военной тактики, проходили тренинги на выживание в экстремальных условиях,
учились читать карты, держать в порядке снаряжение и ориентироваться на местности.
Короче говоря, нас готовили к высадкам под покровом темноты на вражескую территорию —
«по морю, по воздуху и по земле», как гласил девиз подразделения.
19
 В период обучения нас называли «шапками», что негласно рифмовалось с
«тряпками», так как мы носили неприметные береты грязно-красного цвета. Последним
шагом к получению вожделенных Зеленых Беретов должен был стать восьмичасовой марш-
бросок в тридцать миль вокруг Дартмура. Нужно было попеременно бежать и идти в полном
снаряжении. Обычно по итогам этого теста отсеивалось около сорока процентов участников.
Испытание было очень тяжелым, но вся наша команда уложилась в заданное время. После не
было ни наград, ни Церемоний. В конечном пункте нас ждала группа инструкторов, и когда
мы, еле волоча ноги, в полуобморочном состоянии, перевалили через финишную черту, они
швырнули нам по Зеленому Берету. Я до сих пор помню, каким был на ощупь материал и что
я испытывал, сжимая его в руках, когда мы, замерзшие и измученные, возвращались на базу
в кузове грузовика, а именно — чувство ни с чем не сравнимой гордости. Это было самое
грандиозное достижение за всю мою жизнь.
Но успех не принес нам послабления. Даже наоборот. Мы на восемь или девять
месяцев покинули базу, и места, в которых теперь проходили наши учения, были совершенно
невероятными. Я думал, что хорошо знаком с особенностями жизни на природе, но поля и
леса в дебрях Норфолка не шли ни в какое сравнение с ледяными пустошами зимней
Норвегии. Окажись там, в минус двадцать по Цельсию, человек без специальной подготовки
— он бы долго не протянул. Мы в совершенстве постигли науку выживания. Я узнал, как
правильно вести себя, чтобы не замерзнуть и не заболеть, какую пищу нужно есть, чтобы не
просто утолить голод, но еще и помочь телу сохранять тепло, в каких местах следует
переходить замерзшие озера и как обернуть особенности этой негостеприимной местности
себе на пользу. Например, можно повысить температуру окружающего воздуха с минусовой
температуры до плюс двух по Цельсию, попросту выкопав себе нору в снегу. Нас учили, где и
как это делать, чтобы затратить минимум времени и энергии.
Когда мы совершали дальние переходы, идущий первым — тот, кто прокладывает путь
в снегу — сменялся через каждые пятьсот метров. Его место занимал следующий в строю, а он
сам становился последним. Это делалось потому, что в глубоком снегу гораздо легче идти по
чьим-то, уже проложенным, следам, а так как предполагалось, что по достижении цели
нашего пути мы все должны будем сражаться в равных условиях, каждому солдату надлежало
сохранять хорошую физическую форму.
Меня всегда удивляло, как люди до этого додумались. Но однажды, наблюдая за
волками в горах Айдахо, я обратил внимание, что они используют тот же самый прием.
Идущий первым через какое-то время отходит в сторону, пропуская остальных, и замыкает
строй, чтобы к моменту, когда нужно будет убивать добычу, каждое животное сохранило
достаточно сил и энергии для эффективных действий. Думаю, что инуиты переняли этот
способ у волков, а от них уже ему научились наши специальные отряды, проходившие учения
в тех местах.
Армейская подготовка очень пригодилась мне во время работы с волками. Все, что я
узнал, было так или иначе применимо к их поведению. Разные техники выживания,
использование элемента неожиданности, атака на незнакомой для врага территории. У
одного нет шансов против дюжины, но ситуация радикально меняется в его пользу, если он
знает местность. Волки прекрасно это понимают. Они не нападают, не удостоверившись, что
ситуация обеспечивает им должное преимущество над противником. Я видел, как трое волков
одержали победу над огромным медведем, просто избрав для финальной схватки темное
время суток. Они выждали, пока сумерки станут достаточно густыми, чтобы медведь перестал
их видеть — он-то, по сути, дневное животное, в отличие от них.
Мое подразделение не посылали ни в Афганистан, ни в Ирак. Единственные военные
действия, в которых я принимал участие, проходили в Северной Ирландии. Зато нам
довелось побывать в так называемых «рейдах доброй воли» в составе делегации
Объединенных Наций. Особенно мне запомнилась операция на Кипре, где мы охраняли
нейтральную зону между турецкой и греческой частями острова. Однажды я выехал на
турецкую сторону, чтобы доставить провизию. Я сидел за рулем грузовика, и со мной был еще
один парень. Местные активисты сразу потеснили нас и начали сами раздавать еду. Если
возникали какие-то проблемы, они тут же прибегали к насилию. Я скептически оценивал эту
миссию — думаю, мы всего лишь помогали богатым стать еще богаче, а бедным — еще беднее.
Я стоял в стороне и ждал окончания процедуры. И тут мне на глаза попалась старушка,
с трудом катившая деревянную тележку по камням мостовой в направлении нашего
грузовика. Ее обветренное лицо было сплошь покрыто морщинами, одета она была в черное,
как и большинство местных женщин. Наши помощники не обращали на нее никакого
внимания, поэтому я между делом наполнил ее тележку всякой всячиной и, сопровождаемый
неясным бормотанием старухи, покатил обратно к дому, который находился метрах в
20
семистах от нас. Я ни слова не знал по-турецки, а она — по-английски. Но когда мы оказались
у двери, она молча поблагодарила меня, сжав мою руку в своих. После этого турчанка сделала
невероятную вещь — взяла с тележки самое красивое яблоко и стала настойчиво совать его
мне в руки. Я пытался объяснить ей, что это лишнее, что у меня еды вдоволь, но она и
слышать ничего не хотела. Нас-то кормили до отвала по три раза в день. А у нее не было
ничего! Такое великодушие вызывало благоговейный трепет. Традиции и воспитание не
позволяли ей оставить добрый поступок без награды. И как бы я ни восхищался
миллиардерами, которые жертвуют целые состояния на благотворительность, это ничто по
сравнению с простым жестом человека, умирающего от голода, но сохранившего честь и
достоинство.
Я любил армию по многим причинам, и подобные моменты были определенно из их
числа. Кроме того, после стольких лет одиночества я от души наслаждался чувством
товарищества. Мне нравилась активная жизнь на свежем воздухе, и я искренне верил во все
принципы, на которых держались вооруженные силы. Это помогало мне ощущать себя
нужным и значимым. Дисциплина и строгий порядок внушали мне спокойствие и
уверенность. Среди сослуживцев я был как в родной семье, и мне хотелось сохранить это
положение на долгие годы. Я думал, что всю свою жизнь проведу в армии. Позднее, ведомый
этой мыслью, я даже решил поступить в спецназ военно-воздушных или военно-морских сил.
Обычно из сухопутных войск можно было перейти в SAS, десантные части особого
назначения, а из военно-морского подразделения — в SBS, спецназ морской пехоты. Но
правительство как раз ставило эксперимент, в рамках которого допускался перекрестный
прием. Я вызвался добровольцем на серию пробных испытаний. Учения морского спецназа
проходили в Пулской гавани и ее окрестностях — тут я справился без особого труда. Далее я
отправился в Уэльс на учения SAS… и угодил в мясорубку. Правда, я прошел первый этап, но
до Херефорда, где находилась база, так и не добрался. Я, конечно, был огорчен, но утешался
тем, что хоть день выдержал. Из ста пятидесяти участников сорок рухнули на обочину дороги
еще до наступления темноты. Их измученные тела валялись по всему национальному парку
Брекон-Биконс как овечий помет.
Оказалось, что мне не суждено служить в спецназе. Как, впрочем, и сделать серьезную
военную карьеру. Но время, проведенное в армии, стало для меня бесценным периодом
подготовки к тому делу, которому я в итоге посвятил свою жизнь.

Глава 6. Холодно, теплее… горячо!

С момента встречи с тем палевым волком, в зоопарке под Тетфордом, меня не

покидало желание поближе познакомиться с жизнью и повадками этих удивительных
существ, бывших источником моих детских страхов. Я начал читать книги о живой природе.
Оказалось, многое из того, что я узнал о лисах за годы наблюдений, было применимо и к
волкам. Лис систематически преследовали и жестоко уничтожали из-за дурной репутации —
как выяснилось, совершенно незаслуженной. Но в отношении волков человечество пошло
намного дальше. А именно — их практически полностью истребили во всех частях света! В
моей душе зародились сомнения. А вдруг все эти страшные истории о волках, которых я так
боялся, столь же необоснованны, как дурацкие байки об их маленьких рыжих собратьях?
Когда-то, давным-давно, волки жили повсюду. По численности они занимали второе
место на земле после людей. В те времена, когда человек был охотником и собирателем, он
мирно делил территорию с волком. Люди уважали волков как своих могучих братьев-
охотников и наделяли их разными мистическими и магическими свойствами. Американские
индейцы до сих пор верят, что духи их предков продолжают жить в нашем мире под волчьим
обличьем. Когда они подписывают важные документы, то рядом обязательно должен
находиться волк или, в наши дни, — собака. Во все времена существовало множество историй
о том, как волки воспитывали в своей стае человеческих детенышей. Взять хоть братьев
Ромула и Рема — тех, что основали Рим. Согласно легенде, они были вскормлены волчицей,
которая нашла их плывущими в корзине по реке Тибр.
Но когда люди из охотников и собирателей переквалифицировались в фермеров и
стали разводить домашний скот, все изменилось. Из героев волки превратились в злодеев.
Теперь им приписывали демонические черты, их ненавидели и уничтожали, зачастую —
полностью. Кое-где охота на них, под флагом самозащиты, продолжается по сей день. И до
сих пор во всем мире волки считаются страшными, кровожадными чудовищами, которые
охотятся при свете луны, крадут детей из колыбели и сбивают с саней русских крестьян.

21
 Я пережил настолько сильное и необычное чувство, глядя в глаза того волка в
зоопарке, что мне ужасно захотелось докопаться до правды. Не понаслышке зная, каково это
— находиться в лагере аутсайдеров, я ощущал инстинктивное, непреодолимое желание
помочь этим животным и в случае необходимости встать на их защиту.
Вскоре это превратилось в навязчивую идею. Я узнал, что в окрестностях Плимута, в
деревушке под названием Спаркуэлл, есть Дартмурский парк дикой природы, где обитает
стая волков. Отправившись туда при первой же возможности, я подошел к волчьему вольеру
и разговорился со смотрителями. Теперь все выходные я проводил в парке, предлагая свою
помощь, если у них возникала нехватка времени или персонала. Хозяином парка был Эллис
Доу. Он жил в самом центре, в большом, солидном доме. Я познакомился с ним, и мы
договорились, что я буду работать в Рождество и прочие праздники, когда другие смотрители
предпочитают взять выходной. В пристройке, где располагался персонал, была свободная
квартира, и мне предложили занять ее. Каждый отпуск, в то время как все мои друзья и
сослуживцы отправлялись по домам, я проводил в Спаркуэлле. Волки словно заменили мне
семью. Я не возвращался на родину, в Норфолк, более десяти лет.
Территория парка занимала около двенадцати гектаров на склоне холма. Волчий
вольер располагался на самой его вершине, вдоль ограждения, за которым уже начинался
Дартмурский национальный парк. Это было совсем небольшое пространство — площадью
всего в полгектара, и на нем жили шестеро волков. По периметру оно было обнесено прочной
стальной сеткой под два метра высотой, с двойными воротами, чтобы волки случайно не
выскочили наружу, когда смотритель входит или выходит из вольера. Вся огороженная
территория была покрыта густым лесом. В глубине вольера находился земляной вал, на
котором деревья росли особенно часто. Там волки выкопали себе нору. Возле ворот
приютилась низкая прямоугольная постройка, похожая на бомбоубежище, а рядом — еще
одна, поменьше. На ее плоской крыше волки любили лежать в течение дня, греясь на
солнышке. Раз в несколько дней служители затаскивали в вольер очередную тушу. Помимо
этого, люди контактировали с животными лишь в том случае, если кому-то из них
требовалась помощь ветеринара. Смотрители вообще не совались на территорию вольера без
веской причины, а уж ночью, разумеется, никто и близко к нему не подходил. Парк
закрывался до наступления сумерек, и все сотрудники расходились по домам.
Никто не входил на территорию вольера, не вооружившись предварительно большой
палкой, — это была обычная практика, когда дело касалось крупных хищников. Но волки
никогда не проявляли агрессии. Наоборот, создавалось впечатление, что они сами боятся
людей. Когда человек заходил в вольер, они в панике убегали в дальнюю его часть или
прятались в нору, а к еде подходили, только удостоверившись, что поблизости никого нет.
Они вовсе не были похожи на кровожадных убийц, которые только и ждут удобного случая,
чтобы наброситься и перегрызть вам горло.
Моя любознательность вела меня все дальше. Я очень хотел изучить жизнь этих
животных и начал с того, что подолгу тихо сидел внутри вольера. Час за часом, в течение
нескольких недель, я сидел там и ждал, что волки, как в свое время лисы, начнут проявлять
ко мне интерес. Но ничего подобного не произошло. Потом я понял, в чем моя ошибка. Я
вторгался на их территорию при свете дня, когда я чувствовал себя комфортно, а они — нет.
Что, если попробовать проделать то же самое ночью, когда преимущество будет на их
стороне? Ведь с лисами было именно так. Возможно, тогда я смогу познакомиться с ними
поближе. То есть я применил принцип, которому научился в армии, только наоборот:
предоставить выгодную позицию противоположной стороне. Остальные сотрудники и без
того поражались моему желанию находиться в вольере днем. Когда же я сообщил им, что
собираюсь наведаться туда ночью, они решили, что я форменный псих. Но, к счастью, Эллис
Доу, владелец парка, с которым у нас сложились доверительные отношения, дал мне
разрешение на эксперимент.
До сих пор мне не вполне ясно, зачем и откуда появилась у меня эта жажда изучать
волков, что именно я хотел от них получить. Возможно, это был путь к самопознанию,
возможно, мной руководила потребность одержать победу над детскими страхами. Или же
волки напоминали мне собак, среди которых я вырос, и я стремился обрести в их компании то
же чувство защищенности и уюта, которое когда-то мне давали фермерские псы. Я не
испытывал его с тех пор, как умер мой дед. А может, я и впрямь сумасшедший. Но на тот
момент меня просто огорчало, что эти великолепные создания так запутаны, и я хотел
сделать их жизнь в неволе немного лучше.
И вот однажды ночью, в полнолуние, я надел спортивный костюм и, собрав всю свою
смелость, вошел в вольер и запер за собой ворота. Меня одолевал жуткий страх. По моим
сведениям, никто никогда не делал ничего подобного. Более того, на территории вольера
22
имело место множество несчастных случаев. Я не знал, что меня ждет — продолжат ли волки
прятаться или разорвут меня на части. Но мне почему-то необходимо было узнать это.
Спотыкаясь об упавшие стволы и торчащие из земли корни деревьев, я побрел в темноте к
вершине холма, где находился земляной вал, и сел, приготовившись ко встрече неизвестно с
чем. Ночные животные — обитатели парка, наполняли темноту странными звуками.
Непроглядный мрак стоял под деревьями. Но ничего не происходило, страх понемногу
отступил. Волки не появлялись. Мне вдруг стало спокойно и уютно. Я с раннего детства
любил темноту и звуки леса. Они успокаивали меня по ночам, когда я лежал под грубым
черным одеялом на втором этаже дома в Норфолке. Так и сейчас — я глубоко вздохнул и
неожиданно почувствовал себя в безопасности.
В течение полутора недель я постоянно ночевал в вольере. Я приходил в одной и той
же одежде, чтобы мой запах оставался неизменным. Правда, тогда я еще не знал, что рацион
тоже имеет значение. В те времена я ел самую обычную еду. Лишь позже я осознал, что
необходимо питаться иначе. Сначала три ночи подряд я проторчал на одном и том же месте.
Волки все еще держали дистанцию, но я заметил, что они понемногу начинают проявлять
любопытство. Следующей ночью, выждав некоторое время, я поднялся и отправился на
другую сторону вольера. Волки немедленно бросились врассыпную, как будто испугались, но
двое потом подошли, стали обнюхивать землю там, где я сидел, изучая мой запах, и метить
этот участок. Потом они снова отбежали на безопасное расстояние, но, несомненно,
продолжали наблюдать за мной. То же самое происходило еще несколько ночей. Волки явно
заинтересовались мною, но пока боялись встречи лицом к лицу.
На следующую ночь один из них, Рубен, который, как я знал, был бета-самцом,
отважился подойти совсем близко и принялся обнюхивать всего меня и воздух вокруг. Он не
прикасался ко мне, а просто знакомился с обстановкой. Так продолжалось две ночи подряд. А
на третью меня ждал сюрприз. Я, по обыкновению, сплел на земле, вытянув вперед согнутые
в коленях ноги. Тот же самый волк снова подошел, в точности повторил ритуал обнюхивания,
а потом внезапно бросился ко мне и пребольно укусил за колено.
На меня будто столбняк напал. Я лихорадочно думал, что же теперь делать. Если я
встану и побегу прочь — не погонится ли за мной вся стая? А соверши я ответный выпад — не
вызовет ли это еще больше агрессии? «Господи! — думал я в смятении. — Вот и доигрался —
тут мне, видать, и конец».
Волк вернулся и стоял, насмешливо глядя на меня — словно ожидая моей реакции.
Потом исчез в темноте, и больше в ту ночь я его не видел. В следующий раз он проделал то же
самое. И так повторялось каждую ночь, почти две недели, по истечении которых на моих
ногах просто-таки живого места не осталось. Назавтра он мог укусить за голень или за другое
колено, но суть процедуры не менялась. Меня снова ожидало обнюхивание, потом выпад,
укус и быстрое исчезновение. Иногда это повторялось по три раза за ночь.
Я не вполне понимал, зачем он это делает. Могу только сказать, что вряд ли он
действительно желал мне зла, так как никогда не проявлял особой враждебности и не звал на
помощь других волков. А своими челюстями, способными развить давление до пятнадцати
сотен фунтов на квадратный дюйм, при желании он мог бы запросто вырвать мне коленную
чашечку, но не делал этого. А я все продолжал приходить, каждую ночь. Следы от его атак —
тонкие линии на моих коленях и лодыжках — были больше похожи на проявления волчьей
любви. Я по-прежнему сохранял полную невозмутимость, и это, как выяснилось позже,
спасло мне жизнь.
Дело в том, что при встрече волки первым делом определяют, заслуживает ли
незнакомец доверия. Традиционный способ — проверка реакции на укус. Новоприбывший
волк сразу же подставляет уязвимое место — горло, чтобы показать: он пришел с миром.
Хозяин территории демонстрирует ему свое превосходство, пока не убедится, что опасности
нет. Если бы я тогда отпрянул или закричал — все было бы кончено в считаные минуты.
После двух недель испытаний укусами Рубен принялся делиться со мной своим
запахом. Он начал с ботинок. Ритуал состоял в том, что он терся о них мордой, зубами,
затылком, шеей и хвостом. Потом он переключился на мои ноги. Укусов больше не было — он
просто катался по мне. Если в процессе я пытался встать или просто подвинуться, он мог
резко тяпнуть меня и отскочить в сторону А так как после этого я обычно замирал, то он снова
подходил и продолжал свои дружеские упражнения. Я понял, что он просто меня
испытывает. Функцию бета-самца можно сравнить с работой вышибалы в клубе — он
защищает остальных и следит за тем, чтобы никто опасный или нежелательный не проник
внутрь стаи. Видимо, я прошел «входной контроль», потому что примерно через месяц он
начал приводить ко мне других волков.

23
 Все происходило точно так же, как обычно бывает, если одиночка хочет
присоединиться к уже сформировавшейся стае. Но это я осознал позднее. Мои следующие
гости были волками высокого ранга, и они поначалу не подходили ко мне, а просто смотрели
и нюхали воздух, стоя позади Рубена, пока тот кружил около меня, то и дело прихватывая
зубами там и тут. За голову он кусал только сзади, и не так сильно, как за остальные части
тела, но тоже до крови. Если я при этом шевелился, в ход тут же снова шли челюсти —
независимо от того, было ли мое движение плавным или резким. Таким образом он
удерживал меня на месте и в то же время проверял, смогу ли я существовать в их мире, где
укусы — важный элемент общения.
Я знал, что запах важен при общении с волками, но не представлял насколько. Если я
приходил в новой одежде, или помывшись, или поев необычной еды, Рубен снова начинал
кусать меня, проверяя, не означает ли новый запах, что я буду иначе реагировать на его
приближение или как-то еще изменю свое поведение. Другие волки поступали так же, но не
все приходили меня изучать. Менее значимые члены стаи, узнал я впоследствии, не
оспаривают решения вышестоящих. Они — что-то вроде простых солдат в армии: выполняют
важные задачи, но думать им не положено.

Глава 7. Моральные принципы

Я был невероятно горд и польщен тем, что заслужил доверие этих великолепных
созданий. Они подходили ко мне, терлись о мою одежду, и я чувствовал себя на седьмом небе
от счастья. Никогда человеческие отношения не значили для меня так много. Весь день я
ловил себя на том, что с нетерпением жду наступления сумерек, чтобы поскорее встретиться с
моими новыми друзьями. Мы проводили вместе все больше и больше времени.
Как же это было здорово — находиться в кругу волчьей семьи и чувствовать, что в
какой-то степени я тоже ее часть. Удивительно, но существа, которые когда-то внушали мне
жуткий страх, вдруг сделались неотъемлемой составляющей моей жизни. Я привязался к ним
всей душой. Но кем был для них я? Они оживлялись и выказывали любопытство при моем
появлении. Но скучали ли они по мне, пока я отсутствовал? Задаваясь такими вопросами, я
как бы пытался приписывать волкам человеческие эмоции, мерить их привычной меркой. Но
в глубине души я чувствовал, что на самом деле все это не имеет никакого отношения к их
миру и, чтобы разобраться в нем, нужно измениться самому.
Через некоторое время они стали приветствовать мой приход не только ночью, но и
днем, каждый раз повторяя обычный ритуал встречи в знак того, что меня узнали и приняли.
Другие смотрители не могли не заметить особого внимания волков, которым я пользовался.
Их изумление забавляло меня. Было приятно наблюдать, как люди меняют свое
представление об этих существах, которых они привыкли отгонять палками. Со временем я
перестал различать ночь и день. Однажды я обнаружил, что провел с волками целую неделю,
выходя только для того, чтобы перехватить чего-нибудь поесть. Как-то раз я взял с собой в
вольер спальный мешок, но это оказалось ошибкой. Он не понравился моим мохнатым
друзьям и был немедленно разорван в клочья. Как выяснилось, они не признавали никаких
тряпок, кроме моей одежды. Да, по правде говоря, этот мешок был мне вовсе и ни к чему.
Когда я спал, волки ложились вокруг и согревали меня теплом своих тел. В такие моменты я
был несказанно тронут и счастлив. Мне с трудом верилось, что все это происходит наяву.
Впрочем, я не позволял себе особенно обольщаться. Я понимал, что играю с огнем и
нет никакой гарантии, что следующая встреча с волками закончится столь же удачно, как и
предыдущая. Каждый раз при входе в вольер меня охватывали тревожные сомнения. Что
произойдет сегодня? Наблюдая, как волки ведут себя друг с другом, глядя на их игры, стычки
и грызню, я понимал, что не смогу вынести подобного обращения. У меня не было такой
прочной шкуры, как у них, я не обладал плотным и густым мехом, и если бы им вздумалось
учинить что-нибудь подобное со мной, дело бы закончилось серьезными травмами. Я не знал,
понимают ли они, что мое тело устроено иначе. Их шея и горло — области, наиболее часто
задействуемые при общении — имели хорошую защиту. У меня же эти места, наоборот, были
самыми уязвимыми. Любой из укусов, какими волки щедро награждали друг друга, мог стать
для меня последним.
Чувство постоянной опасности одновременно и завораживало, и пугало до смерти. Это
как с фильмом ужасов — лежишь, спрятав голову под подушкой, не в силах выключить, не в
силах смотреть и не в силах перестать подглядывать. Но удовольствие от общения с волками
всегда пересиливало мой страх. Мне нравилось быть рядом с ними. Я восхищался тем, с
каким уважением они относятся друг к другу, как строго соблюдают правила внутри семьи,
24
наказывая тех, кто ведет себя недостойно или нарушает очередность при кормежке. Тогда я
еще не мог этого сформулировать, но главное, что привлекало меня, — чувство духовного
родства. Передо мной была группа самых опасных и грозных существ на Земле, и они
приняли меня как своего. Я подвергся жесткой проверке, находясь при этом на волосок от
гибели, но благодаря везению и интуиции выдержал экзамен.
Однако успех недолго кружил мне голову. Как-то вечером я пришел в вольер
измученный, после тяжелого дня, и лег спать. Вдруг, безо всякого предупреждения, подбежал
Рубен и запрыгнул прямо на меня, сверху, всеми четырьмя лапами. Сто двадцать фунтов
живого веса у вас на груди — будильник более чем действенный. Едва приземлившись, он
отскочил и теперь стоял рядом, игриво заглядывая мне в глаза. Потом прянул в сторону и
обежал круг, помечая территорию своим запахом. При этом он продолжал оборачиваться на
меня, будто призывая следовать за ним. И тут я совершил ошибку: снова заснул как ни в чем
не бывало. На свою беду, я не понял тогда, что он пытается привлечь мое внимание к своему
запаху. Это было существенной частью его работы. Рубен, как бета-волк, помечал долю
альфа-пары при дележе добычи. Любая еда, на которой был его запах, принадлежала им, и
никто другой не смел посягать на нее.
Альфы — самые значимые члены волчьей группы. Они принимают все важные
решения, и без них стая неуправляема. Поэтому их выживание — первостепенная задача
остальных. В тех случаях, когда еды не хватает на всех, альфы едят первыми, а другим может
и вообще ничего не достаться. Все прочие, включая волчат, останутся голодными, даже
погибнут, если это неизбежно. Но никто не должен прикасаться к пище, помеченной запахом
бета-волка. Это знание досталось мне дорогой ценой.
Охотничий сезон был в самом разгаре, и как-то раз местные парни принесли нам трех
подстреленных уток. В то время я еще не знал, как волки классифицируют и распределяют
между собой разные виды добычи. В холодные зимние месяцы утки, в которых много жира и
сала, — ценный источник энергии. Такая еда — привилегия животных высшего ранга. Альфа-
паре достались две из трех птиц. А я, хотя не был голоден, решил, что мне следует активнее
бороться за свою долю, и взял третью, не заметив, что бета-волк очертил вокруг нее дугу
своим запахом.
Через долю секунды я лежал на земле. Представьте себе столкновение с локомотивом,
несущимся на всех парах. С такой же мощью, с расстояния около десяти метров, на меня
налетел Рубен. Утку выбило из моих рук, я сам упал на спину и распластался лепешкой под
его весом. Волк схватил мое лицо всей пастью и сжал. Из его груди вырывалось глухое
рычание, с клыков стекала слюна. Я почувствовал, как мои лицевые кости гнутся под
напором его челюстей. При этом раздавался звук, похожий на хруст веток. «Мне конец, —
подумал я. — Сейчас он убьет меня, как пить дать». Что было делать? Придавленный к земле,
я, мягко говоря, не имел особого выбора. В панике я решил испробовать первое, что мне
пришло на ум и что всегда срабатывало, а именно — выказать ему доверие и уважение. Если
бы он действительно хотел убить меня, при его-то силище и острых клыках — я бы уже давно
в раю бабочек считал. Видимо, я просто заслужил очередной урок, и теперь следовало
показать, что он не прошел даром. Я попытался откинуть голову назад, насколько мог, чтобы
подставить волку незащищенное горло — жест, означающий смирение и послушание. Рубен
переместил свою хватку туда, помедлил еще пару секунд, отпустил меня и вернулся на свое
место, продолжая рычать и скалить зубы.
Если бы только я заранее заметил и правильно расшифровал те предостерегающие
знаки, что бета-волк подавал мне! Ведь он рычал все громче, пока я подходил к этой
злополучной утке. Но я не обратил внимания на предъявленный мне смертоносный арсенал,
вот и поплатился. Еще Рубен предупреждал меня особым положением ушей, опустив их
горизонтально, как крылья самолета, чтобы показать, что даже издали он защищает свою
собственность.
Этот случай заставил меня по-новому взглянуть на многие вещи. Я покинул вольер,
размышляя о том, кого же в действительности считать чудовищем на нашей планете. Люди
объявили волков кровожадными убийцами, но ведь истинная сила — в том, чтобы, имея
оружие, не пускать его в ход без надобности. Смог бы кто-нибудь из людей, обладая столь
сокрушительной боевой мощью, так же разумно и сдержанно пользоваться ею?
Я провел в армии семь лет. Мне часто доводилось видеть людскую жестокость, и
каждый раз я испытывал все больше ужаса и отвращения. Будь я человеком набожным,
возможно, обратился бы, подобно многим другим ветеранам, к Богу и церкви, чтобы
замаливать грехи — свои и всего человечества. Вместо этого я смотрел на волков и все сильнее
чувствовал некую духовную связь с ними. Тот палевый, в зоопарке, заглянул мне прямо в
душу и словно увидел запрятанные в ее потаенном углу детские горести. А теперь
25
спаркуэллские волки будто бы чувствовали мою тревогу, мой стыд и каким-то образом
предлагали ключ к спасению.
Как я уже говорил, служба в армии доставляла мне удовольствие. Причин тому было
множество. Во-первых, мне удалось объехать полмира. Во-вторых — я любил испытывать себя
на прочность, мне нравилось быть частью команды. Пьянящее чувство собственного
могущества охватывало меня, когда я управлял тяжелой артиллерийской установкой. Но
нынешние войны так далеки от реальности, что большую часть времени я даже не знал, с кем
и за что сражаюсь. Меня постигло глубокое разочарование. С детства я был приучен убивать
для разумных целей, с уважением к животному, у которого отнимаешь жизнь, и к его месту в
мире. А будучи солдатом, я составлял часть огромной бездушной машины, убивавшей из
других побуждений, совершенно мне чуждых.
Последней каплей для меня стала серия рейдов в Северной Ирландии. Вся округа там
была пропитана атмосферой вражды и сопротивления. Один раз среди бела дня я шел по
улице в униформе, и, представьте себе, на меня напала «банда» детишек лет шести-семи, не
старше! Они выкрикивали ругательства и бросали в меня палки и куски битого кирпича —
все, что находили на земле. Скорее всего, они видели, как взрослые делают то же самое, и
просто подражали им. Но сколько ненависти было у них в глазах! Этим малышам следовало
бы сидеть дома, играть в «Лего» и дочки-матери или смотреть «Улицу Сезам»; им следовало
бы находиться где угодно, только не здесь, не на этих улицах. Сегодня по примеру старших
они кидают кирпичи, а завтра по приказу командира будут сбрасывать бомбы.
Не знаю, убивал ли я людей в Северной Ирландии. Я стрелял в ходе сражения, и люди
умирали, но попадали ли в них именно мои снаряды — этого я не знаю и знать не хочу. Тошно
уже от одного того, что я участвовал в процессе. Это ничуть не напоминало честную битву.
Высшему командованию, по сути, было на нас плевать, а местные жители ненавидели нас
всей душой. Что бы мы ни делали, это только подливало масла в огонь. Проблему нужно
было решать как-то иначе, и через несколько лет враждующие стороны наконец додумались
сесть за стол переговоров.
Наблюдая за волками, я сразу обратил внимание на то, что они проявляют агрессию
совсем не так, как люди.
Думаю, много сотен лет назад мы были куда более похожи в этом отношении. Волки
прекрасно умеют убивать и постоянно угрожают пустить свои навыки в ход, но на деле
используют их лишь в тех редких случаях, когда это крайне необходимо. Например, они
готовы драться до последнего вздоха, чтобы защитить свою семью или сохранить доступ к
источнику пищи, который поможет им пережить холодную зиму. Вражда между двумя
стаями может быть смертельной. Но волк всегда уважает своего соперника и ценит его
способности. Мы же, как правило, цинично и пренебрежительно относимся к нашим
противникам — в современных условиях ведения войны нам даже не обязательно их видеть.
Мы убиваем простым нажатием кнопки, и рядовые бойцы зачастую вообще не в курсе, отчего
возник конфликт. Этические основания для такого бесцельного, никому не нужного убийства
весьма и весьма шаткие. Всем этим я был сыт по горло.

Глава 8. Билет в новую жизнь

Волки завладели моим сердцем и, кажется, похитили рассудок. Я вдруг понял, что не
испытываю к своим собратьям — людям — ничего, кроме презрения. А эти создания,
напротив, вызывали у меня безграничное восхищение. Я понял, что хочу навсегда остаться
среди них. С ними я чувствовал себя гораздо лучше, чем с людьми. Только в их мире я мог
обрести столь необходимое мне ощущение порядка, безопасности и, что самое главное,
духовного родства.
В итоге почти сразу после ухода из армии я совершил поступок, безумный во всех
отношениях: продал все, что у меня было, и на вырученные деньги купил билет на самолет до
Америки. Я вознамерился лететь в чужую страну, где никого не знал, чтобы встретиться с
человеком, которого в жизни не видел, и работать по программе, для которой не имел
должной подготовки! Этот человек, по имени Леви Хольт, был индейцем из племени нез-
персэ. Он возглавлял учебно-исследовательский центр по изучению волков на землях,
принадлежащих его племени, недалеко от города Винчестер, в штате Айдахо. Там держали в
неволе стаю волков — в качестве наглядного пособия для публики, а также с целью
предоставить молодым членам племени возможность поближе познакомиться с традициями
и культурой предков. Параллельно Хольт вел вызвавшую в свое время немало споров
научную программу по внедрению диких волков в Скалистые горы, в которой участвовала
26
группа высококвалифицированных ученых-биологов. Мои же познания в этой области
равнялись нулю.
Все началось с того, что я увидел по телевизору передачу «Жизнь среди волков» об
американской семейной паре — Джиме и Джейми Датчер. Они прожили с волчьей стаей в
Айдахо шесть лет. Я был потрясен — эти люди занимались тем же, чем и я, и пришли к тем же
самым выводам о структуре волчьего общества, о статусе и роли каждого из членов семьи. Мы
с ними будто бы жили одной жизнью, но в разных уголках Земли. Через шесть лет у Датчеров
истек срок действия лицензии на содержание волков в домашних условиях, и они вынуждены
были искать новое пристанище для своих питомцев. Тут-то на помощь и пришло племя нез-
персэ, а точнее — Леви Хольт собственной персоной.
Я ни разу не видел Леви, мы только говорили по телефону. Я объяснил ему, что хочу
приехать в Айдахо, чтобы изучать жизнь волков. Идею он одобрил, но поскольку я не имел
соответствующего образования, мне предстояло сперва пройти курс начальной подготовки,
чтобы научиться правильно записывать данные и общаться с учеными-биологами на одном
языке. Когда Леви сказал, сколько это будет стоить, у меня просто дыхание перехватило. Там
фигурировала сумма в несколько тысяч долларов. На несколько секунд я потерял дар речи и
не мог выдавить из себя ни единого звука в ответ. Леви уловил мое замешательство и
спросил, в чем дело.
— Я продал все, что у меня было, — с трудом выговорил я, — и у меня едва хватает
денег, чтобы купить билет на самолет.
— И что же вы собираетесь делать? — поинтересовался он.
— Я слышал, что у вас есть стая волков, которую вы используете для просвещения
общественности. Я работал с волками в парке дикой природы и мог бы помогать вам
ухаживать за ними. Это позволило бы мне оплатить обучение.
— Но как вы будете все успевать?
— Ну, например, я мог бы днем работать, а ночью учиться, — не растерялся я.
— Минутку, — сказал он, — я правильно понял? Вы хотите приехать к нам и учиться по
ночам, а днем работать, чтобы платить за обучение?
— Да.
На несколько минут в трубке воцарилось молчание — он отправился советоваться с
коллегами. Мне показалось, что прошло несколько часов. Наконец я услышал:
— О’кей. Покупайте билет и приезжайте. Что-нибудь придумаем.
Представляю, как они там потешались над сумасшедшим англичанином, который
готов пересечь океан без гроша в кармане, чтобы спать в палатке. Впрочем, мое безрассудство
пришлось им по душе.
Через неделю я поднялся на борт самолета. Честно говоря, когда я всерьез
задумывался о своем положении, меня охватывал настоящий ужас. Я продал все — машину,
безделушки, ножи и большую часть одежды и снаряжения, — чтобы оплатить этот перелет. В
случае неудачи я оказался бы на мели, с пустыми руками. Отступать было некуда.
Я прилетел в Бойсе — столицу Айдахо, расположенную в юго-западной части штата. В
аэропорту меня встретил здоровенный ковбой по имени Рик. Он был женат на Кэти,
подвизавшейся волонтером в Центре под руководством Леви. Я должен был переночевать у
них, чтобы на следующее утро Кэти отвезла меня на машине в Винчестер. Они с мужем
оказались очень приятными людьми. Меня накормили вкусным ужином, устроили на ночь со
всеми удобствами, а с первыми лучами солнца мы отправились в путь. Мы — это я, Кэти и ее
подруга, которую она взяла с собой за компанию, чтобы веселее было потом возвращаться
домой. Рик остался дома с маленьким ребенком. Нам предстояло преодолеть четыреста
километров. Ветер крепчал, легкий снегопад вскоре превратился в настоящую метель, и нам
несколько раз приходилось вылезать из машины, чтобы надеть на колеса цепи или снова
снять их на более-менее чистых участках трассы. Но когда мы добрались до подножия
Скалистых гор, снег стал таким глубоким, что без цепей было уже не обойтись.
Теперь нас окружала страна волков — каменистая почва, сосновые леса и заснеженные
горные вершины. Многие приметы говорили о том, что здесь добывали строительный лес.
Туда-сюда сновали огромные фуры, груженные древесиной. Мы провели в пути почти весь
день. По дороге Кэти рассказывала мне про Центр и программу, в которой я вознамерился
принять участие.
Эта программа много лет была для политиков как жвачка на ботинке — с 1980 года,
когда американская Служба охраны рыбных ресурсов и дикой природы, защищающая редкие
виды животных от исчезновения, предложила план по восстановлению численности волков в
отдельных регионах страны. Волки были официально объявлены исчезающим видом в
сорока восьми штатах еще в 1978 году. Идея заключалась в возвращении волков в места их
27
прежнего обитания на северо-западе Монтаны, в центральном Айдахо и в Иеллоустонском
национальном парке. Но из-за многочисленных судебных исков — в основном от фермерских
сообществ, опасавшихся, как бы дикие хищники не перебили их скот, — план никак не мог
вступить в силу. Наконец, в 1994-м, после долгих прений и разбирательств, министр
внутренних дел подписал все документы, согласно которым контролировать новую
популяцию волков надлежало местным властям. Все три штата отказались сотрудничать. Но
потом племя нез-персэ разработало программу контроля для Айдахо, и в январе 1995-го
пятнадцать серых канадских волков были выпущены на свободу в Скалистых горах, на
территории национального заповедника площадью около пяти миллионов га. Двумя годами
позже к ним присоединились еще двадцать. Результаты были вполне обнадеживающими.
Специалисты утверждали, что уже через семь лет волков можно будет вычеркнуть из списка
исчезающих видов.
Мы прибыли в Центр, когда уже стемнело. Нам навстречу вышли все обитатели
лагеря. Думаю, им не терпелось взглянуть на чудака, приехавшего аж из самой Англии.
Лагерь располагался примерно в получасе езды от Винчестера вверх по горной дороге. Вокруг
было так красиво, что дух захватывало. Узкие линии заснеженных трасс сбегали вниз по
величественным горным отрогам, сплошь покрытым густым лесом. А какие могучие деревья
росли там! Гигантские желтые сосны и мощные раскидистые дугласии. Главной
достопримечательностью было большое озеро. Оно привлекало туристов — не меньше, чем
больших горных орлов и водоплавающих птиц. Летом на озере проходили соревнования по
гребле и другим водным видам спорта, а зимой по нему катались на коньках и ловили рыбу,
буря лед. Винчестер был совсем маленьким городком, с населением менее трехсот человек, и
вся его инфраструктура состояла из столовой, паба, продуктовой лавки и заправочной
станции. Каждую неделю мы спускались туда, чтобы закупить продуктов, принять душ и
постирать вещи.
В лагере не было водопровода и электричества. Воду здесь привозили снизу, из озера, а
пищу готовили на газовых горелках. Один из ученых-биологов устроил мне небольшую
экскурсию. Сотрудники Центра жили в отдельно стоящих типи. Маленькая палатка служила
уборной, а еще имелся большой шатер, где готовили еду. Там всегда стоял чан с горячим
кофе. Этот шатер совмещал в себе функции столовой и кухни. Он находился немного в
стороне от лагеря, так как из лесу в поисках пропитания часто приходили медведи, и все
съестное нужно было прятать или подвешивать повыше. Типи были расположены в
соответствии с рангом их обитателей. В самой середине жили руководители группы. А один
типи приютился на окраине лагеря, почти у самого леса. Он был самым жалким и
невзрачным из всех, с дыркой в крыше. «Вот бедолага — тот, кому досталось такое жилье», —
промелькнуло у меня в голове. И, представьте себе, этим бедолагой оказался я.
Изнутри типи представляли собой гораздо более основательные постройки, чем можно
было судить по их внешнему виду. В каждом — деревянный пол, кровать на деревянной
платформе, около метра высотой, и небольшой очаг, совершенно необходимый в такой
мороз. Ночью я сидел в своем новом доме, подбрасывал дрова в огонь и прислушивался к вою
волков, с которыми мне предстояло познакомиться утром. У меня не осталось ровным счетом
ничего, все свое снаряжение я продал, а спальный мешок взял взаймы, и он был слишком
коротким, так что я не помещался в нем целиком. У меня не было ни подушки, ни еще каких-
либо полезных вещей, как у других обитателей лагеря. Но когда я наконец опустил голову,
чтобы немного вздремнуть, на меня снизошло удивительное чувство уверенности и покоя.
Кажется, я нашел то, что так долго искал.
Утром я проснулся раньше всех. Перевозбуждение и неуютная обстановка не
способствовали долгому сну. Я влез в свои армейские ботинки, натянул брюки, несколько
свитеров под куртку и шагнул в предрассветные сумерки. Свитеров, надо сказать, могло бы
быть и побольше: мороз стоял — градусов пятнадцать. Но я надеялся, что армейские навыки
скомпенсируют мне недостаток теплой одежды. Я хорошо помнил золотое правило
выживания при сильном холоде — тщательно контролировать температуру тела. Очень важно
преодолеть соблазн надеть на себя все, что только можно. Иначе рискуешь перегреться и
вспотеть — тогда вещи станут влажными, и моментально окоченеешь. Когда над зубчатыми
вершинами гор показалось солнце, я смог в полной мере оценить окружавшее меня
великолепие. Чистейший снег по колено глубиной хрустел под ногами, тяжелыми шапками
лежал на ветвях и макушках потрясающих огромных деревьев — их необъятные стволы
уходили в небо метров на тридцать и источали легкий запах ванили. Тишина стояла такая,
что казалось, было слышно, как падают снежинки. Я попал в рай.
Волчий вольер находился в середине лагеря — там же принимали посетителей,
которые постоянно приходили поглазеть на волков и послушать о культуре и традициях
28
племени нез-персэ. Это было одно из главных развлечений для туристов в округе — здесь
людям помогали избавляться от страха и предубеждения против лесных хищников.
Одиннадцать серых европейских волков жили в лесу площадью около 19 га, обнесенном
двойным забором. В мои обязанности входило каждое утро проверять узкое пространство
между ограждениями на предмет брешей или высоких сугробов, которые позволили бы
волкам выбраться наружу.
После тесного вольера в Спаркуэлле было приятно видеть такое раздолье. Но вскоре я
заметил, что даже на большой площади волки все равно страдают от тех же поведенческих
расстройств, которые я наблюдал в маленьких вольерах и раньше связывал с недостатком
свободы перемещения. Казалось бы, здешние животные имели в своем распоряжении все, что
могла им дать природа, и даже больше. Тем не менее между ними возникали конфликты. Это
стало для меня важным уроком, из которого я сделал вывод, что пространство — не самый
важный фактор. Со временем я сообразил, чего им не хватало — конкурирующей стаи. Волки,
как и люди, объединяются перед лицом общей опасности. А если жизнь для них слишком
легка, пища достается без труда и нет непосредственной угрозы со стороны, они от скуки
ополчаются друг на друга.
Вернувшись в лагерь после очередного утреннего обхода, я заполнял служебный
журнал, отмечая необычные находки. Потом я шел на кухню и наливал себе кружку горячего
кофе или сначала варил его, если до меня никто не успел этого сделать. Кофе — единственное,
что предоставлялось бесплатно. Каждый сам покупал и готовил себе еду, но кофе было
сколько угодно круглые сутки. Так что первые три недели я питался исключительно кофе да
дешевыми конфетами со вкусом китайского финика ююбы, которые обнаружил в
продуктовом магазине в Винчестере. Я спускался туда пешком — прогулка занимала около
двух часов — и покупал сразу три фунта. Это стоило всего несколько центов, а хватало их на
целую неделю. Конфетки состояли почти из одного сахара, так что я от них испытывал
моментальный прилив сил, столь же быстро сменявшийся слабостью. Не лучший рацион для
человека, работающего по восемнадцать часов в сутки при минусовой температуре, но я не
мог позволить себе большего. К тому же мои жалкие финансы подходили к концу, и не за
горами был тот день, когда я не смог бы купить даже ююбу.
В лагере проживало всего человек двенадцать, в основном индейцы. Специалист по
работе с животными, двое менеджеров Центра, два или три биолога и пять-шесть студентов.
Это были старшекурсники или дипломники, они работали в лагере по три месяца. В плане
образования я им в подметки не годился и понимал, что мне выпал уникальный шанс. Я
постоянно жил в страхе, что мне вот-вот предложат собрать вещички и отчалить, так что изо
всех сил старался накопить как можно больше опыта в отведенное мне время. Благо учиться
было чему. Я считал за честь находиться рядом и общаться с коренными жителями Америки,
которые столетиями жили бок о бок с волками, воспринимая их не как врагов или низших
существ, а как братьев, сестер и наставников.
Леви Хольт оправдал все мои надежды. На вид трудно было определить его возраст —
думаю, ему было за пятьдесят. Выглядел он как самый настоящий индейский вождь:
изборожденное морщинами лицо, две черных как смоль косы до пояса. Он производил
впечатление человека, который все знает и ничего не говорит. В особых случаях он надевал
традиционный костюм своего племени, но обычно носил джинсы, свитер и куртку, как мы.
Все мои романтические представления о жизни индейцев, основанные на
американских фильмах про ковбоев и Дикий Запад, развеялись как дым. Я не увидел ни
пестрых вигвамов, ни мустангов, ни красочных одеяний, ни пасущихся бизонов на заднем
плане. Здесь, на территории Центра, мы действительно жили в типи, но где-то снаружи, в
резервации, эти люди ютились в бедных лачугах, носили обыкновенную американскую
дешевую одежду, ездили на раздолбанных автомобилях и едва сводили концы с концами. Это
были лишь жалкие тени когда-то великого народа, но они сохранили в своих сердцах любовь
и почтение к земле, рекам и всему окружающему миру, ибо никогда не теряли связь с
природой, которая поддерживала их существование. Воду им давала река, а пищу — земля и
те существа, что населяли ее. Я никогда не встречал настолько жизнерадостных людей. Они
готовы были веселиться по любому поводу, даже когда, казалось бы, радоваться нечему.
Каждый день для них начинался и заканчивался чудом, и ощутить себя частью их общества,
пусть даже ненадолго, было просто потрясающе. Меня поражало, насколько глубока их
духовная связь с семьями, предками и миром природы. Они не понимали, как может белый
человек так обращаться с землей — отравлять ее удобрениями, истощать чрезмерной
обработкой, спускать в реки химические отходы, вырубать леса, грубо нарушая естественный
ход вещей. Они мечтали выкупить свою землю, чтобы очистить ее и научить своих детей жить
на ней, вместе с ней и для нее. Помнится, мы смотрели в Винчестере документальный фильм,
29
снятый одним французом, в котором кого-то из окрестных фермеров спрашивали, как он
относится к требованию индейцев нез-персэ вернуть им их исконные территории. Его
позиция, которую, судя по всему, разделяло правительство, была такова: индейцы проиграли
войну — следовательно, земля им больше не принадлежит. И им остается только смириться с
этим.
Я спросил у них, что же в таком случае делать и нельзя ли им как-то помочь. И тогда
брат Леви сказал: «Нам просто нужен мессия, способный выступить за права нез-персэ. Но,
видишь ли, проблема в том, что у нас слишком много вождей и слишком мало индейцев».
Остальные тут же покатились со смеху.
Однажды старейшины племени пригласили меня на совет в качестве консультанта.
Дело в том, что ожидался визит в резервацию некоего молодого конгрессмена.
В палате представителей как раз шло обсуждение важного законопроекта, и он — как
они правильно догадались — намеревался заручиться поддержкой нез-персэ на грядущем
голосовании. Мне очень польстило их доверие, и, после некоторых колебаний, я решил
выложить им все, как есть. Стараясь смягчать выражения, я рассказал о том, что у политиков
есть привычка обещать золотые горы, а потом не выполнять и половины того. Индейцы
выслушали меня молча. Они сидели вокруг костра, курили трубки и грели у огня ладони. Их
лица были непроницаемы. Не похоже, чтобы они восприняли мои слова всерьез. Да и с чего
им было ко мне прислушиваться? Я покинул круг в самом невеселом расположении духа. С
прибытием конгрессмена оправдались мои самые худшие опасения. Его речи и манеры,
казалось, совершенно очаровали индейцев. Как восхищенные дети, они щупали его дорогой
костюм, дивились лакированным ботинкам и дружески хлопали его по плечу. Это
напоминало сцену из фильма или романа — нищие дикари впервые видят белого человека и
млеют от восторга. Они водили его по лучшим местам, представили всем важным персонам и
в довершение спектакля дали ему индейское имя, а это — величайшая честь, какой может
удостоиться посторонний человек. Они окрестили его Пеший Орел, и мне казалось, что это
звучит очень благородно, пока я не узнал, почему именно «пеший». Дескать, настолько полон
дерьма, что не может взлететь. Так что вовсе никого он не обманул. Видя этого человека
насквозь, они обставили его в игре, им самим затеянной, да еще и повеселились вволю.
Индейцы всегда сетовали, что мы, люди Запада, слишком серьезны и нам всем время
от времени нужно обращаться к доктору Койоту. Койот — величайший шутник, любитель
розыгрышей и веселья. Это дух-покровитель, знающий пути мертвых и живых, чья главная
цель — сбивать людей с толку и заставлять их смеяться. По этому поводу они рассказали мне
одну историю. Как-то раз к ним в резервацию пришел один белый. Он путешествовал ради
самопознания и явился к мудрым индейцам за ответами на вопросы бытия. Этот серьезный
молодой человек был в глубочайшей депрессии, он словно нес на своих плечах скорбь всего
мира. Один из старейшин сказал, что ему следует на три дня уйти в лес и собирать там помет:
олений, медвежий, волчий, лисий, койотов, кугуаров — словом, всего понемножку. Парень
вернулся с впечатляющей коллекцией. Далее старейшина велел ему смешать находки с водой
и растереть их в пасту. Это заняло еще два дня. То есть всего минуло пять дней, к тому же
стоял разгар лета, и на солнцепеке сие зелье просветления ужасно воняло и привлекало тучи
мух. Следующим указанием мастера было начертить по кругу в песке глубокую борозду,
заполнить ее магической пастой, сесть посередине и ждать, когда придет Койот и скажет, что
делать дальше. Прошло несколько часов, прежде чем до парня дошло. Он провел три дня,
собирая чужое дерьмо, и теперь сидел в самой его середине. Ирония ситуации открыла ему
глаза. Он сидел и хохотал от души, а всю его депрессию как рукой сняло.
Было бы ошибкой утверждать, что нез-персэ сохранили жизненный уклад своих
предков. Конечно же это не так. Но они следовали многим старинным обычаям. Шаман
продолжал играть важную роль в жизни общины. Не сдавал позиций и священный ритуал
бани, где посредством контакта со всепроникающим Духом-Создателем, помимо
физического, достигалось еще и духовное очищение и исцеление. Шаман управлял ходом
церемонии, вызывая духов предков и животных. Во время ритуала не применялось никаких
наркотических или галлюциногенных веществ, но внутри бани жарило так, что эффект был
почти такой же.
Баня представляла собой купол, сделанный, как правило, из толстых ветвей ивы —
дерева любви, ибо оно гнется, но не ломается. Сверху он был покрыт шкурами и одеялами.
Внутри, в небольшом углублении посредине, горел огонь. Раскаленные камни были
выложены вокруг огня в форме сердца. Их постоянно сбрызгивали водой, настоянной на
разных травах, чтобы усилить жар. В результате получался сухой пар, как в сауне, от которого
с человека сходит по семь потов. Помещение было низким и тесным: туда набивалось по
одиннадцать — двенадцать человек зараз, причем выпрямиться во весь рост не
30
представлялось возможным. Такая парильня символизирует материнскую утробу, темную и
влажную, с маленьким входом-выходом, расположенным на западе или на востоке — в
зависимости от того, кому вы направляете свои молитвы. Заходили туда спиной вперед и
обнаженными, как бы возвращаясь в чрево матери. В бане можно было находиться по пять
часов или даже дольше — разговаривать, молиться, благодарить духов, стихии и высшие
силы. А по выходе охватывало такое чувство, будто ты и впрямь заново родился — и
физически, и духовно.
Это было воистину удивительное переживание. Я помню, как старейшины племени
говорили мне там, внутри, что-то важное, но я ничего не понимал — мои мысли парили где-
то в пространстве, и я был совершенно не способен сосредоточиться, хотя и сознавал
торжественность момента. Но информация как будто, минуя свои обычные каналы,
напрямую врезалась мне в память. Той ночью я увидел нашу беседу во сне, а наутро, открыв
глаза, обнаружил, что помню каждое слово!

Глава 9. Пойман с поличным

Прошло три недели с моего приезда в лагерь. Как-то раз после полудня я зашел в
палатку-кухню выпить черного кофе, чтобы немного согреться. Остальные в это время были
заняты приготовлением пищи. Один из биологов, увидев меня, спросил: «Ты что, вообще
никогда не ешь?» — «Ем, конечно, — соврал я, — просто мое время обеда не совпадает с
вашим».
Я отвернулся, и вдруг мои глаза встретились с пронзительным взглядом всезнающего
Леви. Он стоял, скрестив руки на груди, прямо напротив меня, у входа в кухню. «Я слышал
твои слова, — прочел я на его лице, — и знаю, что это неправда».
Этим дело вроде бы и кончилось. Однако пару недель спустя, пополняя в
винчестерской лавке свои запасы ююбы, я снова наткнулся на Леви. Когда я отошел от
прилавка с тремя фунтами конфет в бумажном пакете и уже собирался выйти на улицу, он
вдруг возник передо мной, словно ниоткуда, в той же самой позе, скрестив руки на груди и
глядя на меня в упор. «Наше время обеда не совпадает, не так ли?» — произнес он.
У меня внутри все оборвалось. «О господи, он меня вычислил, — подумал я, — и теперь
первым же самолетом отправит домой».
«Зайди ко мне в офис, когда вернешься», — сказал он и ушел.
Это был очень долгий подъем по горной дороге. Я лихорадочно подыскивал
оправдания и не придумал ничего лучше, чем безоговорочная капитуляция. Извинюсь перед
ними, соберу вещи и попрошу кого-нибудь подкинуть меня до ближайшего аэропорта в
Льюистоне. В Англии меня ожидала полная неизвестность. Но, что бы ни случилось, я знал
одно: те четыре недели, что я провел здесь, были лучшим периодом в моей жизни. И,
учитывая, что я не имел должного образования и не платил за обучение, все-таки это
волшебное время продлилось на четыре недели дольше, чем я ожидал.
Но Леви прервал мою покаянную речь на полуслове. «Я поговорил с биологами, —
сказал он, — и они хвалят тебя. Говорят, ты здорово помогаешь им ухаживать за волками.
Поэтому я решил назначить тебе небольшую плату. Но я не буду давать тебе наличные, а
открою кредит в магазине, чтобы ты мог питаться нормально, как все остальные».
Я был совершенно счастлив. Несколькими словами он в корне изменил мою судьбу. У
меня будет доход, пусть и мизерный! Мало того что у меня не отняли крышу над головой и
право жить среди людей, которыми я искренне восхищаюсь, и заниматься при этом любимым
делом, — теперь я смогу еще и обедать по-настоящему! Все мои мечты сбывались на глазах. В
общем, я остался в лагере еще на пять месяцев. Думаю, моя готовность терпеть любые
лишения только ради того, чтобы быть с ними рядом и учиться у них, немало
поспособствовала укреплению добрых отношений с Леви и его сотрудниками. Я не раз
слышал, как они говорили новоприбывшим студентам, которые ныли по поводу условий
жизни в лагере: «Посмотрите-ка на этого парня! У него, между прочим, вообще ничего нет,
ему еле на еду хватает, и при этом он работает весь день и учится всю ночь!» Но я привык к
трудностям такого рода. Ребенком я часто спал на голом полу в сарае, и все здесь, в Айдахо, —
отсутствие запасной одежды, подушки и мебели — будто бы возвращало меня во времена
детства, по которым я так долго тосковал. Я чувствовал себя в своей стихии; иными словами,
я вновь обрел дом.
После обычного утреннего обхода на предмет проверки ограждения меня ждал
завтрак, а потом — уйма дел. Я рубил дрова для лагеря, ездил на соседние фермы за тушами
или, если нам сообщали, что где-то на дороге сбили животное, забирал труп оттуда. Я кормил
31
волков и следил за состоянием их здоровья, готовил типи к приезду новых студентов,
расчищал снег и занимался мелким ремонтом на территории лагеря. Когда Центр был
открыт для посещений, я водил на экскурсии группы туристов — показывал им интересные
места, развлекал историями и снабжал буклетами и сувенирами. Иногда я отправлялся с
биологами следить за перемещениями волков, выпущенных на волю в рамках программы
Леви. К каждому животному был прикреплен радиомаячок, так что мы всегда знали, где кто
находится, и на основании этого изучали их поведение, а также предупреждали фермеров,
если волк оказывался в опасной близости к их стадам. Подобные вылазки часто занимали
больше суток, и по ночам, когда температура воздуха резко падала, я очень жалел, что
прибыл в Айдахо без адекватного снаряжения или хотя бы пары более теплых носков.
Спасала меня только армейская подготовка, в особенности тренинги по выживанию.
По окончании дневных забот у меня начиналась ночная учеба. Подготовительный курс
охватывал множество направлений: принципы разумного и безопасного содержания волков в
неволе, сведения об их поведении и способах коммуникации, правила сбора и хранения
информации в полевой биологии. Я читал книги, изучал карты, слушал рассказы старейшин
племени. Иногда по ночам я сидел между двух линий ограждения или ходил вдоль границы
вольера, прислушиваясь к волкам и наблюдая за их общением между собой. Я старался узнать
их как можно лучше. Все, что я видел, слышал и обонял, я подвергал тщательному анализу,
пытаясь изучить повадки всех членов стаи, чтобы впоследствии было легче завоевать их
доверие.
Местные волки выросли рядом с людьми. Они выступали в качестве посланцев из
своего мира в наш и вполне с этой ролью справлялись. Чтобы войти к ним в вольер, не
требовалось особой смелости. Биологи часто делали это, правда, только в дневное время. При
этом они обращались с волками, как хозяева, и мне советовали действовать так же. Меня
учили, что я никогда не должен контактировать с животными, опускаться при них на землю
или смотреть им в глаза, а дотрагиваться до них можно только в случае крайней
необходимости, и то лишь в области шеи и плеч. Мне твердили, что стоит выказать хоть
малейшую слабость — и волк тут же возьмет над тобой верх.
На четвертой неделе пребывания в лагере я послушно заходил в вольер только днем и
вообще всячески демонстрировал биологам, что я абсолютно благонадежен и никаких
проблем со мной возникнуть не может. Но, глядя на наших животных, я с трудом верил, что
это волки. Они были больше похожи на тени волков — слишком ручные, заискивающие,
запуганные человеком. «Что, если я войду к ним ночью, в качестве члена стаи с низким
статусом, как в Спаркуэлле? — думал я. — Смогут ли они тогда вести себя со мной свободно,
как положено настоящим волкам? Начнут ли они проверять и воспитывать меня?»
Прошло шесть недель. Мне наконец-то удалось уговорить менеджеров на эксперимент.
И вот, с наступлением ночи, я подошел к воротам, привычным движением набрал код замка
— четыре нуля — и вошел в вольер. Обитатели лагеря считали меня сумасшедшим. То, что я
задумал, было неслыханно. Присоединиться к волчьей стае в роли скромного новичка — они
даже представить себе такого не могли. Это противоречило всем убеждениям. Но я хотел,
чтобы волки приняли меня в свой мир, чтобы они учили меня, а не наоборот. Я стремился
стать одним из них. А попытайся я навязать им свою волю, у меня ничего бы не вышло.
Биологи этого не понимали. Для них волки были предметом академического интереса, они
изучали их на расстоянии. Будто под микроскопом рассматривали их поведение и пытались
интерпретировать его со своей привычной, человеческой точки зрения.
Я не так уж много времени провел с волками, но уже знал, что видимость, как правило,
обманчива. Чтобы понять истинные мотивы их поступков, нужно пожить среди них,
почувствовать себя одним из них. Только умея думать, как волк, человек может
предотвратить то, чего боялись все, включая биологов. А именно — что однажды волки,
выйдя за границы парка, станут нападать на фермерский скот.
Я нервничал — но никому не показывал насколько. Как эти волки воспримут мое
появление на их территории в ночное время? Я нарушил все правила поведения в тылу врага,
которым меня учили в спецназе. Волков было одиннадцать, а я один. Притом, в отличие от
меня, они прекрасно видели в темноте. Все мыслимые преимущества были на их стороне, а я
проигрывал по всем статьям. Мне было страшно, хотя я знал, что самые жуткие моменты еще
впереди. Я брел куда-то в кромешной темноте, спотыкаясь и падая на камни, увязая в снегу,
проваливаясь в воду. Где я нахожусь, где сейчас волки, что готовит мне наша встреча — ни на
один из этих вопросов у меня не было ответа. Я чувствовал себя так, словно попал в Россию и
стою посреди Красной площади, а вокруг — люди, ни слова не понимающие по-английски, и
все они чего-то ждут от меня.

32
 Но вскоре паника отступила. Я перестал ждать нападения и думать, что волки хотят
причинить мне зло. Для первого раза было достаточно. Следующей ночью я снова отправился
в вольер. В безоблачном небе висела луна, окруженная мириадами сверкающих звезд. Снег
искрился в их далеком сиянии, так что было почти светло, и я мог различать деревья и
тропинки, поэтому на сей раз обошлось без частых падений. Хищники не появлялись, и я
просто сидел и слушал звуки ночи. Уханье серой совы, вой одинокого койота, рычанье
медведя гризли раздавались порой слишком близко, не позволяя мне расслабиться. Но в
детстве я так часто засыпал под музыку ночного леса за окном, что звуки окружающей
природы, пусть сейчас они и отличались от тех, привычных, странным образом успокаивали
меня.
Теперь я приходил в вольер каждую ночь. События развивались по той же схеме, что и
со спаркуэллскими волками в Англии. Здешние обитатели сразу проявили ко мне интерес, но
поначалу сохраняли дистанцию. Постепенно она сокращалась, и в конце концов дело дошло
до проверочных укусов. Тяпнув меня за ладонь или предплечье, волки надолго уходили в
глубь вольера. Иногда я следовал за ними, стараясь изучить и запомнить их маршруты, чтобы
потом легче было передвигаться в темноте. Память играла важную роль в ориентировании не
только для меня, но и для них. Если появлялось что-то новое — например, упавшее дерево
поперек тропы, — они не всегда замечали его, а уж я-то и подавно.
Стая была большая, но все волки были здоровы и в хорошей форме, каждый выполнял
свою функцию, так что не возникало необходимости отселять кого-то из них. Стая — все
равно что семья. Они нуждаются друг в друге и остаются вместе, потому что им так удобнее.
Но если волкам в неволе урезать питание до минимума, то при отсутствии естественных
врагов численность стаи может сократиться до одной главной пары. Эта пара генетически
запрограммирована на выживание и размножение, а остальные члены стаи, ввиду недостатка
пищи, автоматически становятся их конкурентами. Между волками начинаются стычки,
соперников притесняют и не подпускают к еде. В естественных условиях аутсайдеры уходят с
территории и ищут себе другую стаю, где они окажутся полезными. А в неволе их судьба
зависит от смотрителей. Если таких волков вовремя не отселить, они неминуемо погибнут.
Шли месяцы, и у меня создавалось ощущение, что волки приняли меня в свою семью.
Они словно говорили: «Раз ты решил стать одним из нас, мы научим тебя законам нашего
мира. Ты должен понимать наши звуковые сигналы, узнавать всех членов стаи по запаху,
определять границы помеченной нами территории, на которой мы чувствуем себя в
безопасности. Вот здесь спишь ты, а там — я; если у тебя возникли какие-то проблемы,
обращайся к нему, а не ко мне; ну а к ней даже приближаться не вздумай. Я дам тебе знать,
когда можно подойти. С ним можешь общаться, когда пожелаешь, играть и кусать его сколько
душе угодно, но если попробуешь проделать то же самое со мной — укушу в лицо, чтоб
неповадно было». Я все лучше понимал язык взглядов и движений, на котором волки
объясняли мне эти правила. С каждым разом я делал меньше ошибок, но стоило мне
совершить промах, как за ним немедленно следовало наказание. И уроки эти ничем не
отличались от тех, что они давали своим сородичам.
Было бы просто замечательно навсегда поселиться в горах, среди нез-персэ, но по
истечении девяти месяцев я почувствовал, что пора двигаться дальше. Мое обучение подошло
к концу, и я должен был как-то зарабатывать себе на жизнь. Леви обеспечил мне пропитание,
но я не имел никаких источников дохода, а мой банковский счет пребывал в плачевном
состоянии. Мне ничего не оставалось, кроме как вернуться в Англию. Я с грустью покидал
места, ставшие мне родным домом, людей и волков, заменивших мне семью, но утешал себя
мыслью, что непременно вернусь сюда.
Теперь моя жизнь наконец-то обрела смысл. Волки научили меня законам своего
мира, и я видел, насколько это рискованно — быть его обитателем. Должен был найтись кто-
то, кто научил бы их законам нашего мира, некий посредник между волками и людьми.
Иначе их новая жизнь на воле продлится очень недолго. Я собирался стать этим
посредником.

Глава 10. Зарабатывая на хлеб

Я прилетел в аэропорт Хитроу и сразу помчался в Плимут — проверить, смогу ли я

заново собрать осколки отношений, начавшихся незадолго до того, как я покинул Англию.
Девушку звали Дженет Вильямс. Мы с ней познакомились в пабе, когда я еще служил в
армии. Ее подруга встречалась с моим сослуживцем, и мы долгое время общались просто как

33
хорошие друзья. А едва у нас начался роман, я улетел в Америку. Но Джен отнеслась к этому с
пониманием, и было чудесно увидеть ее вновь.
Потом я поехал в Дартмурский парк дикой природы в надежде, что Эллис примет меня
на оплачиваемую работу и я смогу применить знания, полученные в Айдахо, в общении с
моей спаркуэллской волчьей семьей. Эллис мне очень обрадовался и с интересом выслушал
рассказ о моих американских приключениях. Сезон уже заканчивался, но за лето из парка
уволилось несколько смотрителей, и нужен был человек для ухода за крупными хищниками
— не только за волками, но еще и за львами и тиграми. Вдобавок я получал бесплатное жилье
и пансион. Мне отвели комнату в том же крыле здания, где я частенько ночевал раньше, и
предоставили возможность питаться в местной столовой.
Все складывалось просто замечательно, кроме того, что Эллис не мог позволить себе
платить нам зимой, когда в Парке не было посетителей. И хотя я теперь имел крышу над
головой и столь желанную работу с волками, фактически я не получал за нее денег. Но, как
говорится, нет худа без добра — к началу лета на моем счету образовалась приличная сумма
за отработанные месяцы. Хотя репутация Эллиса была далеко не однозначной, ко мне он
всегда был добр, и я его очень уважал. Он старался заботиться о животных, как только мог, и
презирал бюрократию, сопутствовавшую его работе.
Эллис стал хозяином Парка еще в начале шестидесятых, и его раздражали новые
требования по охране труда и технике безопасности. Его методы были своеобразными, но,
руководствуясь ими, он много лет успешно ухаживал за животными. Например, в Парке жил
старый бизон, злобный как черт. Эллис усаживался на него верхом, чтобы загнать в стойло на
ночь. Он совершенно не боялся животных — никаких. Если же кто-то указывал ему, как вести
дела, он приходил в ярость. Когда инспекторы приезжали с очередной проверкой, его
старались к ним не пускать, чтобы он сгоряча не высказал все, что о них думает.
Я искренне восхищался Эллисом, но от некоторых его методов даже у самых смелых
смотрителей зоопарка волосы вставали дыбом. Взять хотя бы перемещение тигров. У них
было два вольера — дневной, просторный, где их могли наблюдать посетители, и ночной, где
они спали. Чтобы перевести тигров из одного в другой, нужно было пройти с ними метров
триста через самый центр парка, мимо обезьян, волков и енотов. Тигры очень любят
покушать, поэтому переводили их следующим образом. Один из смотрителей прикреплял
цепь к ошейнику тигра и крепко держал ее конец, а другой со всех ног бежал в другой вольер с
большим куском мяса в руках. Целью было достичь ворот быстрее тигра, чтобы закинуть мясо
внутрь и потом спокойно запереть зверя. В это время человек на другом конце цепи
волочился позади тигра, как на водных лыжах, так что успех всей операции зависел, в
сущности, от его веса. Если тигру случалось догнать того, кто нес мясо, он бросался на него
всем телом (четыре центнера!), сбивал с ног, садился сверху и жадно пожирал приманку.
Иногда этим человеком оказывался я. После трапезы тигр отнюдь не спешил в вольер. Ведь в
парке столько всего интересного! Тогда нам приходилось несладко.
Это было еще полбеды, но когда Эллис со своим внуком привез из города гору старых
полицейских щитов, которые используются при подавлении массовых беспорядков, и
сообщил, что ими впредь надлежит защищаться от тигров, мы дружно заявили: с нас
довольно!
Я с грустью обнаружил, что за время моего отсутствия волчья семья сильно
уменьшилась. Когда я жил с ними, их было шестеро, и все примерно одного возраста, причем
весьма преклонного. (В те времена это была обычная проблема с волками, живущими в
неволе.) Теперь их осталось только трое: Зак, альфа-самец, и две самки — Лаки и Дакота.
Дакота была позаимствована в другом зоопарке, и вскоре после моего приезда ее вернули
обратно. Потом умерла Лаки. Я провел рядом с ней последние полторы недели, тщетно
пытаясь вернуть ее к жизни. Волчица лежала, пристроив голову на моих коленях, а я по капле
вливал ей в рот воду. В конце концов она тихонько ускользнула в небытие.
Зак остался в одиночестве, и я составлял ему компанию в течение полугода, пока для
парка подыскивали новых волков. Днем я выполнял свою обычную работу, а ночь проводил с
ним в вольере. Каждый раз при встрече Зак выполнял один и тот же ритуал. Сначала он терся
о мои ступни, потом о голени, постепенно продвигаясь все выше, к голове, и, если я утрачивал
бдительность, он внезапно оказывался у меня за спиной и кусал в затылок — как правило, до
крови. Таким образом он испытывал меня, демонстрируя, что если он способен обойти меня
сзади и напасть, то сможет и враг. Это значило, что я плохо справляюсь с должностью
защитника стаи.
Незадолго до того, как Дакота покинула парк, ее снимали для передачи «Беседы с
животными», которую вела Шарлотт Уленброк. Часть заставки заключалась в том, что
Шарлотт выла по-волчьи, а Дакота как будто бы ей отвечала. Это, конечно, был монтаж, на
34
самом деле Дакота и не думала вступать в диалог. Только львиный рык вызывал у нее нужную
реакцию. А поскольку моей задачей, как смотрителя, было заставлять Дакоту участвовать в
представлении, мне приходилось бегать к вольеру со львами и дразнить их, пока кто-нибудь
не зарычит, — тогда в ответ раздавался вой Дакоты. Так я впервые приложил руку к созданию
телепрограммы.
Тогда же состоялось мое знакомство с волками из Лонглитского сафари-парка. Им
было суждено сыграть в моей жизни большую роль несколько лет спустя. Именно там
снимали основную часть передачи. Лонглит по праву считался ведущим парком дикой
природы во всей Англии, а может, и во всем мире. Я много раз бывал там в качестве
посетителя, но как профессионал посетил его впервые. Тамошние волки были гораздо более
дикими, чем спаркуэллские, они практически не имели никаких контактов с людьми.
Посетители наблюдали за ними из окон автомобилей, да и смотрители, как правило,
обслуживали их с транспортных средств. Я очень надеялся, что однажды вернусь сюда.
Как-то зимой я взял отпуск в Спаркуэлле и на несколько месяцев уехал в Канаду. Мне
уже доводилось бывать там — наш полк одно время базировался под Уэйн-райтом, в
провинции Альберта. Я тогда очень хотел увидеть койота, но это удалось мне только
единожды, да и то мельком. Эти зверьки очень пугливы. Теперь я, в составе группы
волонтеров, намеревался исследовать пути их миграции и по возможности составить карту.
Койоты стали все чаще нападать на домашних птиц, и было выдвинуто предположение, что
причина — в захвате их привычных мест обитания человеком.
Задача нашей группы состояла в том, чтобы по двенадцать ночей дежурить в разных
местах — смотреть, слушать и пытаться определить, где находятся койоты и в каком
направлении они движутся. И вот, я провел там три месяца, ночь за ночью сидя в темноте и
высматривая животное, которое индейцы называют шутником, и, представьте себе, за все это
время мне удалось увидеть только трех койотов, причем все они были мертвы — сбиты
машинами на трассе. Живых экземпляров не попадалось.
Ирония ситуации заключалась в том, что койоты-то как раз меня видели. Под конец
одного из наших бесплодных дежурств на морозе мы с товарищем-волонтером встретили
местного индейца. Он отвел нас к краю скалистой площадки, на которой располагался наш
наблюдательный пункт. Там, всего метрах в двадцати от стоянки, мы увидели в грязи
множество свежих отпечатков маленьких лап. Койот Вилли и его друзья все эт�