ОТЕЦ АВГУСТИН (Мише). Отец, а ты в бурсу в каком поступил?

МИША. В 2000-м.

ОТЕЦ АВГУСТИН. Прям с Путиным, да, вместе?

МИША. С Путиным вместе. Правда, я её хотел вообще быстро закончить, едва не

экстерном, но получилось всё не так, как я хотел. Первую защиту мне зарубили, работу
назвали антиправославной. Даже дискутировался вопрос о том, выдать или не выдать
меня правящему архиерею за все мои ереси в обозначенной мною работе. А всё было
просто – я цитировал Шмемана. Я обосрал византийскую литургию. Сказал, что
Византия вообще на свой лад всё переделала. Это было правдой, я не отрекаюсь. Но
мой научный руководитель, уже другой, сказал: давай Византию уберём, потому что это
уже неисправимо. И оставили мне тогда раннехристианское богослужение, я защитился
на «отлично», получил диплом и поехал в Гадюкино. Приехал, а таааам – всем насрать.
И я понял: нахера я всё это получал? Нахера я это изучал там: Шмемана, Уайбру,
Тафта, там я не знаю, кого ещё? Экземплярского… нахрена я всё это читал там?
Протоиерея Николая… Господи, как его там?.. церковь Духа святого-то?.. Потом этого…
Николая Балашова читал… нафига всё это нужно? Всем насрать! Я понял, что всем
глубоко на всё в этой Церкви наплевать. Я понял, что какая разница, что вообще каковы
мои убеждения? Ты можешь стоять у престола и ВООБЩЕ ни во что не верить. Ты
можешь быть атеистом практическим, ты можешь там выйти подрочить где-нибудь в
пономарке… Главное, главное – чтобы ты перед публикой был в рясе и чтобы ты был
лоялен. Всё остальное – оно не важно, вот. И верит ли кто-то в эти все идеи? Не знаю.
Нет, я верю в то, что люди верят многие. Но я понял, что в Церкви можно всё за
исключением нарушения правил внешнего этикета.

ФЁДОР (смотрит в телефон). Жизнь настолько тяжелая и бессмысленная штука, что её

даже врагу не пожелаешь, не то, что своим детям. Поэтому я и стал монахом. Авва
Афиноген. (Мише) Бать, ну говорю ж, прямо для тебя сегодня!

ДИМА. А у меня после окончания семинарии самым главным было желанием – это
прийти на площадку перед семинарией, значит, с подрясником и канистрой бензина и
его сжечь. Потому что мне казалось всегда, что подрясник – это символ власти их надо
мной. То есть я его добровольно надел, и они меня через это имеют. То есть я поверил
в Бога, а они издеваются надо мной через подрясник и мою веру в Бога. Мне хотелось
его ритуально сжечь.