Однажды в конце 1940-ых годов, Ахматова прогуливалась с Надеждой

Мандельштам в Ленинграде, как вдруг она заметила: «Страшно думать, что

лучшие годы нашей жизни были во время войны, когда так много людей были
убиты, когда мы голодали и когда моего сына заставляли работать». Для всех,
кто страдал от Террора как она, Вторая Мировая Война должно быть стала как
осознание. Как Гордон говорит Дудорову в эпилоге Доктора Живаго: «И когда
разгорелась война, ее реальные ужасы, реальная опасность и угроза реальной
смерти были благом по сравнению с бесчеловечным владычеством выдумки,
и несли облегчение, потому что ограничивали колдовскую силу мертвой
буквы». Люди вели себя таким образом, каким было немыслимо себя вести до
войны. Они организовали себя в роли гражданской обороны. По
необходимости, они говорили друг с другом не думая о последствиях. От этого
спонтанного действия сформировалось новое чувство национальной
общности. Как позже напишет Пастернак, война была «это качества
сказочные, ошеломляющие, и они составляют нравственный цвет поколения».
Его собственные четверостишья о войне были полны чувств к обществу, будто
борьба разделила государство, чтобы показать нутро русской
государственности.
Сквозь прошлого перипетии
И годы войн и нищеты
Я молча узнавал России
Неповторимые черты.

Превозмогая обожанье,
Я наблюдал, боготворя.
Здесь были бабы, слобожане,
Учащиеся, слесаря.

Как только немецкие войска пересекли границу Советского Союза 11 июня

1941 года, Вячеслав Молотов, министр иностранных дел, высказался по радио
о предстоящей «Отечественной войне за Родину, честь и свободу». На
следующий день, главная газета Советской армии, «Красная Звезда», назвала
это «священной войной». Видимо, коммунизм отсутствовал в Советской
пропаганде на войне. Шла борьба во имя России, во имя «членов семьи» в
Советском Союзе, во имя Панславянское братство или во имя Сталина, но не
во имя коммунистическом системы. Чтобы получить поддержку, Сталинский
режим даже обратился к Русской Церкви, чье патриотическое мнение более
походило на то, чтобы убедить сельское население, до сих пор
восстанавливающееся от ужаснейших последствий коллективизации. В 1943
году впервые с 1917 года был выбран патриарх; были повторно открыты
теологическая академия и несколько училищ; и после долгих годов
преследования, приходским церквям разрешили восстановить что-то в их
духовной жизни. Режим восхвалял военных героев Русской истории –
Александра Невского, Дмитрия Донского, Кузьму Минина и Дмитрия
Пожарского, Александра Суворова и Михаила Кутузова – все они
использовались как вдохновение для обороны государства. Об их жизни были
сделаны фильмы и военные награды были названы их именами. История стала
историей великих лидеров вместо истории о классовой борьбе.
Российские поэты наслаждались новой свободой и ответственностью в годы
войны. Некоторые из них, которые были запрещены к напечатанию Советским
режимом, неожиданно стали получать письма от воинов с фронта. В течение
годов Террора эти поэты не были забыты своими читателями; они никогда не
теряли своего духовного авторитета. В 1945 году Россию навестил Исайя
Берлин, и ему сказали, что поэзия Блока, Брюсова, Сологуба, Есенина,
Цветаевой, Маяковского была широко распространена, читаема и многие
солдаты с офицерами цитировали и знали ее наизусть. Ахматова и Пастернак,
которые долгие годы жили в чем-то вроде внутреннего изгнания, получили
огромное количество писем с фронта с цитатами из их опубликованных и
неопубликованных поэм, которые по большей части передавались секретно в
копиях; их просили об автографах за тем, чтобы подтвердить их авторство
текстов или чтобы они объяснили свое отношение к той или иной проблеме.
Зощенко получил примерно 6 тысяч писем за один год. Многие из них пришли
от читателей, которые часто думали о суициде и просили у него духовной
помощи. В конце концов, нравственная ценность таких писателей не может не
впечатлить партийных бюрократов, и условия жизни для таких поэтов
значительно улучшились. Ахматовой позволили опубликовать коллекцию ее
ранних стихов – «Из шести книг». На следующий день после ее публикации в
тираже всего 10 тысяч копий, образовывались огромные очереди, чтобы
купить эту коллекцию. Это было летом 1940 года, и тогда Ленинградские
авторитеты испугались и, по приказу Секретаря Партии Андрея Жданова, эту
книгу изъяли из обращения.
В ее патриотической поэме «Мужество» (опубликованная в феврале 1942
года), Ахматова представляет войну как защиту «Русского слова» - и поэма
дает мужество миллионам солдат, которые пошли на войну с этими словами
на их губах:
Мы знаем, что ныне лежит на весах
И что совершается ныне.
Час мужества пробил на наших часах,
И мужество нас не покинет.
Не страшно под пулями мертвыми лечь,
Не горько остаться без крова,
И мы сохраним тебя, русская речь,
Великое русское слово!
 Свободным и чистым тебя пронесем,
И внукам дадим, и от плена спасем
Навеки!

В первые месяцы война Ахматова присоединилась к Гражданской Обороне в

Ленинграде. «Я помню ее стоящую у старых железных перил Дома на
Фонтанке», - пишет поэтесса Ольга Берггольц. «Ее лицо, серьезное и злое,
противогаз, повязанный через ее плечо, она на дежурство ночью встает как
обычный солдат». Как только немецкая армия вступила в Ленинград, муж
Берггольц, литературный критик Георгий Макогоненко, обратился к
Ахматовой, чтобы повысить дух города с помощью разговора с людьми в
прямом эфире радио. Долгие годы ее поэзия была запрещена Советскими
авторитетами. Как критик объяснил позже, имя Ахматовой было синонимом к
духу города, что даже Жданов был готов кланяться ей в час нужды. Ахматова
была больна, поэтому было согласовано записать ее речь в Фонтанном Доме.
Ее обращение было гордым и отважным. Она обратилась ко всеми городскому
наследию – не только к Ленину, но и к Петру Великому, Пушкину,
Достоевскому и Блоку. Она закончила, отдав дань уважения женщинам старой
столицы:

Наши потомки отдадут должное каждой матери эпохи Отечественной войны,

но с особой силой взоры их прикует ленинградская женщина, стоявшая во
время бомбежки на крыше с багром и щипцами в руках, чтобы защитить город
от огня, ленинградская дружинница, оказывающая помощь раненым среди
еще горящих обломков здания. Нет, город, взрастивший таких женщин, не
может быть побежден.

Шостакович также принимал участие в прямом эфире радио. Он и Ахматова

никогда не встречались, хотя и любили работы друг друга и чувствовали
духовную связь*. Оба глубоко чувствовали страдание своего города, и
объясняли это страдание своими способами. Как Ахматова, Шостакович
присоединился к Гражданской Обороне как пожарный. Только его плохое
зрение не позволило ему присоединиться к Красной Армии в первые дни
войны. Он упустил шанс покинуть осажденный город в июле, когда
музыканты Консерватории были эвакуированы в Ташкент в Узбекистане. Во
время пожаротушения, он начал писать марши для передовых войск, и первые
две недели сентября, когда бомбы начали падать на Ленинград, он работал за
светом свечи в городе, лишенным электричества, чтобы закончить то, что
будет его Седьмой Симфонией. Как и следовало ожидать от его осторожности,
вызванной Террором и захватом Санкт-Петербурга, Шостакович был
достаточно осмотрителен в своем обращении по радио. Он просто сказал
городу, что он скоро завершит свою новую симфонию. Нормальная жизнь
продолжалась.

* Ахматова редко пропускала премьеры Шостаковича. После его первого

выступления с Одиннадцатой Симфонией «1905 год» в 1957 году, она
сравнила его обнадеживающие революционные песни, которые критики
отклонили за не имением интереса (это было время Хрущевской оттепели) к
«белым птицам, летящим против ужасного черного неба». В следующем году
она посвятила Советскую редакцию своих Поэм: «Дмитрию Дмитриевичу
Шостаковичу, в чьей эпохе я жила на земле». Эти двое встретились в 1961
году. «Мы сидели в тишине 20 минут. Это было прекрасно», - вспоминает
Ахматова.

Позже в тот же день, 16 сентября 1941 года, немцы прорвались через ворота
Ленинграда. В течение 900 дней они отрезали город от еды и запасов; поэтому,
миллион людей или одна треть предвоенного населения, умерла от болезней
или голода до того, как блокада Ленинграда была разрушена в январе 1944
года. Ахматова была эвакуирована в Ташкент вскоре после немецкого
вторжения; Шостакович же в Куйбышев в Волгоградской области (сейчас
известный как Самара), где он закончил финальные штрихи к Седьмой
Симфонии на избитом пианино в своей двухкомнатной квартире. Наверху
первой страницы он написал красными чернилами: «Городу Ленинграду». 5
марта 1942 года симфония получила премьеру в Куйбышеве. Она была
сыграна оркестром в Большом Театре, который также был эвакуирован в
Волжский город. Это было передано по прямому эфиру радио по всей России.
Со слов скрипача, Давида Ойстраха, который слушал из Москвы:
«пророческое утверждение … нашей веры в возможный триумф человечества
и света». Московская премьера, состоявшаяся позже этим месяцем, была
транслирована по всему миру, ее драма была подчеркнута воздушным налетом
в середине выступления. Вскоре симфония была представлена в союзном мире
с 62 представлениями в США в течение 1942 года как символ духа
выносливости и выживания не только для Ленинграда, но и для всех стран, что
противостояли фашизму.
Симфония была созвучна с тематикой Петербурга: его лирической красотой и
классицизмом, вызывающие ностальгию в своем темпе модерато (умеренный)
(изначально названная «Воспоминания»); ее прогрессивный дух и
современность, подчеркнутые жесткими духовыми аккордами Стравинского
во вступлении адажио; и ее собственную историю жестокости и войны (Болеро
– как марш первого движения, не просто звук приближающейся немецкой
армии, а он исходит изнутри). Со Сталинского нападения на его музыку в 1936
году, Шостакович изобрел что-то вроде двойного смыла в своем музыкальном
языке, используя одну идиому, чтобы угодить своим мастерам в Кремле и
другую, чтобы удовлетворить свои собственные потребности как музыканта и
горожанина. Внешне он говорил на торжественном языке. Когда как
внутренне ритуальные звуки Советской радости звучали мягче, более
меланхолично. Осторожный скрытый голос сатиры и несогласия был слышен
только тем, кто чувствовал то страдание, которое изображала его музыка. Эти
два голоса были четко слышны в Пятой Симфонии Шостаковича
(композиторский социальный реализм возражает против тех, кто атаковал
«Леди Макбет»), которые получили получасовые овации электрифицирующей
силы, когда Пятая Симфония впервые была представлена в Большом Зале
Ленинградской Филармонии в ноябре 1937 года. Под бесконечными
фанфарами, провозглашающими триумф Советского союза в финале, публика
услышала отдаленное эхо похоронного марша из Первой Симфонии Малера
и, узнала она этот марш или нет, она должна была почувствовать его грусть –
потому что почти каждый в зале потерял кого-то в Терроре 1937 года – и они
ответили на музыку как духовное освобождение. Седьмая Симфония имеет
такой же подавляющий эмоциональный эффект.
Чтобы достичь своей символической цели, для симфонии было очень важно
прозвучать в Ленинграде, который ненавидели Гитлер и Сталин.
Ленинградская Филармония была эвакуирована и Радио Оркестр остался
единственным ансамблем в городе. Первая зима в блокаде уменьшила
количество участников до 15-ти человек, поэтому несколько музыкантов
должны были уйти из отставки или вернуться из армии, защищающей
Ленинград. Качество игры не было высоким, но это особо не волновало, когда
симфония была представлена в разбомбленном Большом Зале Филармонии 9-
ого августа 1942 года – в тот самый день, когда Гитлер планировал
отпраздновать падение Ленинграда с щедрым банкетом в Отеле Астория.
Когда жители города собрались в зале или вокруг громкоговорителей, чтобы
послушать концерт на улице, наступил переломный момент. Обычные
горожане были собраны вместе музыкой; они ощущали себя объединенными
чувством духовной силы своего города и убеждением, что их город будет
спасен. Писатель Александр Розен, который был на премьере, описывает это
как вид национального очищения:

«Многие люди плакали на концерте. Некоторые люди плакали, потому что это
был единственный способ показать свое наслаждение; другие, потому что они
прошли через то, что показывала музыка; другие плакали от горя потери
родных; или просто потому что они были переполнены эмоциями от того, что
еще живы».