1

Нина Ивановна Попова уже не первый год является уважаемым, творческим и предприимчивым
директором Музея Анны Ахматовой в Петербурге. В этом году музей отпразновал свое 30-летие.
Это незабываемое место встречи писателей, художников, филологов, вообще, любителей
культуры, петербуржцев и гостей города на Неве связано с целой эпохой русской культуры, с
(не)календарным 20-ом веком и с миром третьего тысячелетия. Настоящая публикация – дар
Нины Поповой, исследователя ахматоведа, автора трудов, повествующих о поэте, времени в
стране, где «поэт, больше чем поэт». Наши поздравления и пожелания направляются туда, откуда
начиналась другая тяжкая эмиграция русского мира, в год 130-летия со дня рождения Анны
Андреевны Ахматовой (11.06.1889-1966). Поэт, эссеист, исследователь истории русской
литературы, создатель незабываемых творений, Ахматова подарила миру и перевод румынского
классика. (М.В.)

Нина Попова

Анна Ахматова. Жизнь. Характер. Судьба

«И мне показалось тогда, что нет другого человека, жизнь которого была бы так цельна и
потому совершенна, как Ваша….В Вашей жизни есть крепость, как будто она высечена из камня
одним приемом очень опытной руки».
Так писал Николай Николаевич Пунин в апреле 1942 года, в самаркандской больнице, где
его, эвакуированного из Ленинграда после первой блокадной зимы, отхаживали от дистрофии.
Письмо было обращено к Анне Андреевне Ахматовой, которая когда-то была его женой, но по-
прежнему – как и раньше – были на «Вы». Так он писал женщине, ворвавшейся в его жизнь много
лет назад, осенью 1922 года. Их соединила любовь-страсть, но она же их и измучила, превратив
их отношения в клубок взаимных претензий. Через 15 лет совместной жизни, в которой было
много всего, в том числе жизнь в одной квартире с его первой женой – венчанной с ним, с которой
он не мог и не хотел расстаться, что было еще большим осложнением взаимной муки – Ахматова и
Пунин все-таки разошлись.
Не недели, не месяцы, годы
Расставались. И вот, наконец,
Холодок настоящей свободы
И седой над висками венец
- писала Ахматова в стихотворении «Разрыв». Все так: расставались не один день, - в течение
нескольких лет, разрывая тонкую ткань их отношений, а потом, что-то пытаясь латать.
Расставались, сохраняя злую обиду, взаимную неприязнь, ничего не прощая друг другу.
И вот спустя шесть лет, Николай Николаевич Пунин, воскресший после блокадной
смерти и вновь обретший способность оценивать и анализировать прожитую жизнь, писал ей
письмо, признавая ее высоту, поверженную когда-то в спорах, несогласиях, взаимных претензиях.
«Крепость» – старое русское слово, но применительно к определению характера - по
словарю В.И.Даля – сила, мочь, защита. А производное от него «крепкий» - сильный косностью,
мощный стойкостью, упорный, неуступчивый, неодолимый, некрушимй, прочный.
Именно эти свойства характера Ахматовой имел ввиду Пунин. Крепкий, неодолимый, сильный
косностью. Но, наверное, стоит разобраться в том, как такой склад характера мог определить
судьбу женщины-поэта с особым чувством исторического времени в наступившем ХХ веке,
принесшем России революции, террор, две войны, сталинские лагеря, хрущевскую оттепель и
новое ужесточение режима
Детство было необычным – позже Ахматова называла его языческим. Семья морского
инженера Андрея Антоновича Горенко жила в ту пору под Одессой, где в ночь с 11 на 12 июня (по
старому стилю) 1889 года родился их третий ребенок, девочка, нареченная при крещении Анной.
 2
Когда ей не было и года, семья перебралась на север, сначала в Павловск, затем в Царское Село. С
Царскосельским парком, где провел свои отроческие годы Пушкин, были связаны ее первые
воспоминания.На лето семья возвращалась на берег Черного моря, в Херсонес под Севастополем .
«Я получила прозвище «дикая девочка», – вспоминала Ахматова, – потому что ходила босиком,
бродила без шляпы и т.д., бросалась с лодки в открытом море, купалась во время шторма и
загорала до того, что сходила кожа, и всем этим шокировала провинциальных севастопольских
барышень». Помнила, как в Херсонесе на берегу моря нашла кусок мрамора с греческой
надписью. Ее заставили обуться, заплели косу и повели дарить этот античный мрамор в музей.
Однако в Царском Селе она была другой – «умела, сложив по форме руки, сделать реверанс,
учтиво и коротко ответить по-французски на вопрос старой дамы, говела на Страстной в
гимназической церкви. Изредка отец брал ее с собой в оперу (в гимназическом платье) в
Мариинский театр (ложа). Бывала в Эрмитаже, в Музее Александра III и на картинных выставках.
Весной и осенью в Павловске на музыке – Вокзал…Зимой часто на катке в парке. …Читала много
и постоянно».
Вот ее детская фотография. Одна из первых. Стриженная после болезни девочка с очень
серьезным целеустремленным взглядом. Это было, скорее всего, в 1899-м году. Накануне ее
приняли в 1-ый класс Царскосельской Мариинской женской гимназии. Спустя несколько месяцев
она очень тяжело заболела. «Неделю пролежала она в беспамятстве, и думали, что она не выживет.
Когда она все же поправилась, ее вдруг на какое-то время поразила глухота. <…>Позднее один
специалист предположил, что она, вероятно, перенесла оспу.<…>Именно тогда она стала писать
стихи, и ее никогда не покидало чувство, что начало ее поэтического пути тесно связано с этим
таинственным недугом». Детство прошло в южных провинциальных городах: Одесса, Киев,
Севастополь, Евпатория («…я вечная скиталица по чужим, грубым и грязным городам…»). Позже
уже в зрелом возрасте она говорила о своем абсолютном неприятии мира чеховских героев, о
неприятии Чехова – потому что у него и у его героев «не блещут мечи». Ее южное детство и
таганрогская юность Чехова проходили с разницей в несколько десятилетий. Героини Чехова
скучали, мучились неясной тоской, не умели выстроить свою жизнь, метались, рвались в Москву.
Она же очень рано почувствовала в себе что-то важное, глубокое, серьезное. «Аня писала стихи,
очень много читала дозволенных и недозволенных книг», - вспоминала ее гимназическая подруга
В.Срезневская. Это при том, что в ее семье стихов не ценили. « …Наши отцы и матери, из-за
писаревщины, считали их совершенным вздором, ни для никакого употребления не годным…»
Книг в доме не было. Но она полюбила стихи «и доставала их уж не знаю откуда». Вместе с
первыми стихами написала свою первую автобиографию. Оказалось, что девочка помнит себя с
двух лет. «…В Царском Селе я нашла булавку в виде лиры. Бонна сказала мне: «Это значит, ты
будешь поэтом».
В 13 лет Анна уже читала по-французски Бодлера, Верлена, Готье, новейших французских
поэтов. С этими знаниями учиться в гимназии не всегда просто. Таких девочек в классе не любят,
определяя их как зазнаек и выскочек. В седьмом классе на уроке психологии учитель, разбирая
ассоциативные представления, предложил ученицам привести примеры. И сам привел
традиционный пример из только что пройденного Диккенса. «И вдруг раздается спокойный, не то
ленивый, не то монотонный голос:
Столетия-фонарики! О сколько вас во тьме,
На прочной нити времени, протянутой в уме!
<…>Необычные для нас образы ( в стихотворении речь шла о том, что фонарики разного
цвета вызывают у поэта ассоциации с разными историко - культурными эпохами: пламенный
красно багряный с Ассирией, желтая гирлянда квадратных фонариков с Египтом и т.д. – авт.)
заставляют насторожиться. Мы все смотрим на Аню Горенко, которая даже не встала, а говорит
как во сне.<…> «Чьи это стихи?» - «Валерия Брюсова», - раздается слегка презрительный ответ…
На другом уроке - уроке рукоделия разбирают крой рубашки. Все подходят к толстой,
добродушной и очень глупой учительнице со своим обычно простеньким и узеньким куском
материи, который нужно надставлять, из-за чего получается некрасиво. У Ани Горенко в руках
бледно-розовый, почти прозрачный батист, и такой широкий, что надставлять не придется.
Учительница с ужасом смотрит на материал и заявляет, что такую рубашку носить неприлично.
«Вам – может быть, а мне нисколько»,- отвечает Горенко. Чтобы избежать скандала, классная дама
заставляет Аню Горенко попросить у учительницы извинения. Но как она просила! Как королева.»
(Из воспоминаний В.А.Беер). Она не любила гимназию, называла ее бурсой. Не принимала
насилия, ни психологического, ни физического.«Непокорная и чересчур свободолюбивая, она в
 3
семье была очень любима, но не пользовалась большим доверием. Все считали, что она может
наделать много хлопот: уйти на долгое время из дома, не сказав никому ни слова, или уплыть
далеко-далеко в море, …вскарабкаться на крышу – поговорить с луной…»(В.Срезневская)..
А пока: «Первое стихотворение я написала, когда мне было одиннадцать лет (оно было
чудовищным), но еще раньше отец называл меня почему-то «декадентской поэтессой»…Кончать
мне пришлось (потому что семья переехала на юг) уже не Царскосельскую гимназию, а Киевскую
(Фундуклеевскую), в которой я училась всего один год. Потом я два года училась на Киевских
Высших женских курсах… Все это время (с довольно большими перерывами) я продолжала
писать стихи, с неизвестной целью ставя под ними номера. Как курьез могу сообщить, что, судя по
сохранившейся рукописи, «Песня последней встречи» – мое двухсотое стихотворение».То
знаменитое: «Так беспомощно грудь холодела,/ Но шаги мои были легки./ Я на правую руку
надела/ Перчатку с левой руки…»
Узнав о ее поэтических опытах – ей тогда было семнадцать – отец просил не срамить его
имени. «И не надо мне твоего имени», – ответила она, и выбрала другое – имя последнего хана
Золотой Орды. Странный выбор для русской поэтессы, говорила она позже, но Ахматовой звалась
ее татарская прабабушка, и в татарах юга России ей всегда виделось что-то таинственное и
чарующее.
А еще было ощущение своего высокого предназначения, которое в юности можно легко
принять за самоуверенность или гордыню. Когда Анне было 15 лет, и они жили на даче в
Лустдорфе (под Одессой), проезжая как-то мимо того места, где она родилась, мать Инна
Эразмовна предложила дочери посмотреть на дачу Саракини. «Дачка эта (вернее, избушка) стояла
в глубине очень узкого и идущего вниз участка земли – рядом с почтой. Морской берег там крутой,
и рельсы паровичка шли по самому краю. …У входа в избушку я сказала: «Здесь когда-нибудь
будет мемориальная доска». Я не была тщеславна. Это была просто глупая шутка. Мама
огорчилась. «Боже, как я плохо тебя воспитала», – сказала она».
Позже Ахматова соотносила свою жизнь, свое рождение с важнейшими историческими
событиями и именами: «Я родилась в один год с Чарли Чаплиным, «Крейцеровой сонатой»
Толстого, Эйфелевой башней и, кажется, Элиотом. В это лето Париж праздновал столетие падения
Бастилии…». Эти сопоставления были для нее совершенно естественными: именно так она
осознавала себя и свое место в истории культуры
Итак, в Царском Селе прошла ее юность, она жила там с двух до шестнадцати лет:
«Царское было зимой, Крым – летом. В Царском семья жила в доме купчихи Шухардиной на
Широкой улице, второй дом от вокзала, угол Безымянного переулка». Дом не сохранился: ныне на
этом месте привокзальная площадь, разбитая после войны. Отношение к Царскому Селу было у
нее такое же, как у Пушкина к Москве – месту своего рождения. И так же как мальчики-лицеисты
плакали, узнав о сожжении Москвы войсками Наполеона, она оплакала Царское Село, узнав о том,
что город Пушкина, город ее юности был занят фашистскими войсками:
О, горе мне! Они тебя сожгли…
О, встреча, что разлуки тяжелее!..
Здесь был фонтан, высокие аллеи,
Громада парка древнего вдали,
Заря была себя самой алее,
В апреле запах прели и земли,
И первый поцелуй…
Стихотворение напоминает о событии кануна Рождества 1903 года, когда она познакомилась с
Николаем Гумилевым. В ту пору он учился в Царскосельской Николаевской мужской гимназии.
Что привлекло в ней Николая Гумилева? Вероятно, то, что было ее своеобычностью,
способностью иметь собственные оценки, собственное мнение. «Дева Луны» - так он ее называл.
О том, что она лунатичка, знали с детства. После 3-го класса гимназии ее определили
пансионеркой в Смольный институт благородных девиц. Но очень скоро ее пришлось забрать из
института потому, что, страдая сомнамбулизмом, она ночью бродила по коридорам Смольного. И
до этого еще дома вставала ночью – при полной луне, и шла, ведомая лунным светом, «уходила на
лунный свет в бессознательном состоянии. Отец всегда отыскивал ее и приносил домой на руках.
У меня осталось об этом воспоминание – запах сигары…И сейчас еще при луне у меня бывает это
воспоминание о запахе сигары». Она не как все. Все живут при солнце, она – при луне. И всегда
предпочитала ночное время – дневному, потому что ночью она писала стихи. «Когда я ночью жду
ее прихода» - напишет много лет спустя о Музе.
 4
Другое ее качество, известное с детства - интуитивное знание, ясновидение. Когда старшая сестра
Ирина (Рика) умерла от туберкулеза, ее смерть держалась в тайне от остальных детей. Это было
тем более просто, что Рика жила у тетушки. «Но Анна тем удивительным чутьем, каким обладают
только дети, догадалась, что случилось, и впоследствии говорила, что эта смерть пролегла тенью
через все ее детство».
Она познакомилась с Гумилевым в сочельник 1903 года по дороге в Гостиной Двор в
Царском Селе. С тех пор он уже пытался постоянно сопутствовать ей. «Часто, возвращаясь из
гимназии, я видела, как он шагает вдали в ожидании Ани. Он специально познакомился с Аниным
старшим братом Андреем, чтобы проникнуть в их довольно замкнутый дом.…Мы его часто
принимались изводить. Зная, что Коля терпеть не может немецкий язык, мы начинали вслух
вдвоем читать длиннейшие немецкие стихи…И этого риторически цветистого стихотворения…
нам хватало на всю дорогу. А бедный Коля терпеливо, стоически слушал его всю дорогу и все-
таки доходил с нами до самого дома!» (В.Срезневская).К этому времени Гумилев (он учился в 7-м
классе гимназии, Аня была в 4-м) уже написал целые тетради стихов, был участником
гимназического рукописного журнала. Он много читал, любил современную французскую поэзию.
Знал русских символистов, к которым причислял и себя. Директором его гимназии был
Иннокентий Федорович Анненский, замечательный, хотя и не признанный в то время поэт.
Но Ане Горенко Коля Гумилев не нравился, хотя, наверное, было лестно: «первый жених»
Царского Села. «В этом возрасте (Анне шел пятнадцатый год, Гумилев старше ее на четыре года)
девушкам нравятся разочарованные молодые люди, старше двадцати пяти лет, познавшие уже
много запретных плодов <…> Но уже тогда Коля не любил отступать перед
неудачами»(В.Срезневская). Он объяснился ей в любви первый раз весной 1904 года в
царскосельском парке, на скамье под огромным развесистым деревом. Через десять с лишним лет,
когда его уже не будет на свете, Ахматова попросит ее сфотографировать на той скамейке. А тогда,
весной 1904 года, она не приняла его всерьез. Потом будут несколько его попыток самоубийства,
он уезжал от ее отказов в Париж, приезжал к ней в Севастополь, чтобы увидеть ее. Пошутил,
увидев, что ее лицо закутано: она была больна свинкой. «Решила, что я издеваюсь над ней, назвала
меня глупым, злым и бессердечным и прогнала. Я ушел, но весь вечер простоял под ее окном,
ожидая, что она позовет меня. А утром уехал, так и не увидев ее снова».
В 1907 году в Париже в небольшом литературном журнале «Сириус» Гумилев
опубликовал – без ее согласия – стихотворение «На руке его много блестящих колец» под именем
«Анна Г.». Но она к этому не отнеслась всерьез, считая поступок Гумилева его очередной дикой
затеей. Шло испытание воль, игра-напряжение, поединок, борьба, каждый раз заканчивавшаяся
ожиданием, кто первый сдастся. Кажется, он сдавался первым, впадал в отчаяние, но потом
поднимался и шел к ней, чтобы все-таки завоевать ее - лунную деву.
«Бесконечное жениховство Н.С. и мои столь же бесконечные отказы, наконец, утомили даже мою
кроткую маму, и она сказала мне с упреком: «Невеста неневестная», что показалось мне
кощунством».
Осенью 1908 года Анна Горенко поступила на юридический факультет Высших женских
курсов в Киеве. Училась там два года, успешно сдала экзамены по энциклопедии права, по латыни,
по истории римского права. «Пока приходилось изучать историю права и особенно латынь, я была
довольна, когда же пошли чисто юридические предметы, я к курсам охладела»,- вспоминала она.
Осенью 1909 года получила письмо от Гумилева: оно содержало фразу, которую она запомнила
навсегда: «Я понял, что в мире меня интересует только то, что имеет отношение к Вам…». Он
приехал в Киев в составе группы сотрудников журнала «Аполлон», устроивших вечер под
названием «Остров искусств». На вечере присутствовала и Анна Горенко. Ни вечер поэтов, ни
Гумилев на нем не имели успеха. А потом, когда пили кофе, он вновь сделал ей предложение. Она
рассказывала позже, что Николай Степанович все спрашивал, любит ли она его. «Не люблю, но
считаю Вас выдающимся человеком». – «Как Будда или Магомет?», - спросил он, улыбаясь.
Их венчание состоялось в Киеве в апреле 1910 года. После свадьбы выдал жене личный вид на
жительство и положил в банк на ее имя две тысячи рублей. Она – по мнению Гумилева - должна
была чувствовать себя независимой и обеспеченной, он понимал, что для нее важно не быть
зависимой от мужа, его денег, его привычек и вкусов. Видимо, тайное единоборство началось с
первых дней их совместной жизни.
«Дева луны» - поэт – красивая женщина. Женщина, которая сама принимает решения, сама
распоряжается своей жизнью, своими чувствами, сама выстраивает свою личную жизнь. Что это –
вседозволенность, отзвуки декаданса? Или особенность ее личностного склада?
 5
Конечно, к началу ХХ века изменилась шкала ценностей, которыми руководствовались
молодые женщины в своей жизни. Молодые девушки, учившиеся на Высших женских курсах,
искали смысл жизни в чем-то более осмысленном, чем Kinder, Kirche, Kuchen. Ни дом, ни семья,
ни пеленки не могли быть содержанием ее жизни. Ее было интересно литературное общение,
круг поэтов, артистов, художников, отзывавшихся на новые идеи в искусстве. Наступил новый ХХ
век, возникали новые научные идеи, бурно развивалась техника, менялись концепции искусства.-
Тогда казалось, что технический прогресс определяет и новое столетие, и новое сознание
вступивших в это столетие людей. Это было общим ощущением огромного большинства людей.
Вспоминая о своей встрече с Модильяни в Париже 1911 года, Ахматова писала, что он «говорил,
что его интересуют авиаторы (по-теперешнему – летчики), но когда он с кем-то из них
познакомился, то разочаровался: они оказались просто спортсменами (чего он ждал ?!)». Но это –
«чего он ждал?» - она сформулирует много позже, когда поймет, что не астрономическим
календарем и не техническим прогрессом измеряется наступление нового века в мировой истории.
Это позже у Ахматовой появится определение настоящей даты наступления ХХ века –
«некалендарной», связанной не с техническими новшествами, а с началом Первой мировой войны
и тех ужасов, которые должны будут пережить Европа и Россия. Но, чтобы это понять, нужно было
прожить первые десятилетия нового века, совершить ошибки, понять свои заблуждения,
очароваться, потом отринуть очарование, приобрести опыт, обрести мировоззрение…
После свадьбы молодые уехали в Париж. Для Ахматовой это был первое знакомство с
современной европейской культурой: «…вокруг бушевал недавно победивший кубизм…Марк
Шагал уже привез в Париж свой волшебный Витебск, а по парижским бульварам разгуливал в
качестве неизвестного молодого человека еще не взошедшее светило – Чарли Чаплин. «Великий
немой» (как тогда называли кино) еще красноречиво безмолвствовал». Тогда же в Париже
Ахматова познакомилась с молодым и тоже никому пока неизвестным художником Амедео
Модильяни.
Летом 1910 года Ахматова после пятилетнего отсутствия вернулась в Царское Село,
поселившись в доме Гумилевых. «Затем случилось следующее: я прочла (в брюлловском зале
Русского музея) корректуру «Кипарисового ларца» (И. Анненского) и что-то поняла в поэзии. В
сентябре Николай Степанович уехал на полгода в Африку, а я за это время написала то, что
примерно стало моей книгой «Вечер». Когда 25 марта /1911 года/ Николай Степанович вернулся,
он спросил меня, писала ли я стихи. Я прочла ему все, сделанное мною». В ответ Ахматова
услышала: «Ты поэт. Надо делать книгу».
Весной 1912 года тиражом 300 экземпляров вышел в свет первый сборник Ахматовой, ее
дебют с парадоксальным названием - «Вечер».
В апреле того же года Гумилев и Ахматова вновь отправились путешествовать по Европе,
на этот раз в Швейцарию и Италию. Генуя, Пиза, Флоренция, Болонья, Падуя, Венеция, а потом –
Вена и Краков. Вернувшись в Россию, 1 октября 1912 года в Петербурге в клинике доктора Отто на
Васильевской стороне Ахматова родила сына, названного Львом.
Годом раньше Гумилев вместе с поэтом Сергеем Городецким решили создать объединение
молодых поэтов – «Цех поэтов», чтобы обозначить свои расхождения с символизмом –
художественной системой старшего поэтического поколения. На одном из заседаний Гумилев
сформулировал те новые требования, которые они, молодые, предъявляли к поэзии: ясность в
противовес символистской туманности. Молодые поэты, утверждал он, смотрят на мир наивными
глазами Адама, не претендуя на роль жрецов и оттачивая свои стихи высочайшим мастерством.
Гумилев предложил им всем именоваться адамистами или акмеистами – от греческого корня
«акмэ» («вершина»). И шестеро поэтов – Гумилев, Мандельштам, Городецкий, Нарбут, Зенкевич и
Ахматова – объявили себя последователями нового течения. Акмеизм отказывался от поиска
спасения в другом мире, утверждая, что обрести Бога и понять его можно только через постижение
жизни и любовь к ней. Вместе с тем приходило понимание богатства европейской культуры и
тесной связи между поэтами всех времен. Позже О. Мандельштам сформулирует: «Акмеизм –
тоска по мировой культуре». А Ахматова продолжит: «А еще что такое акмеизм? – Чувство
ответственности, которого у символистов вовсе не было».
А пока в начале 1910-х в Ахматова входила в литературную жизнь Петербурга. Это было
непросто. Обычно нужна была чья-то поддержка, но она рассчитывала только на себя, свои стихи,
свой стиль (размышления, поведения, одежды). Была «Бродячая собака» - литературное и
артистическое кабаре, где не было жесткой границы между сценой и залом, где они были и
зрители и участники спектакля. Где поэзия переплеталась с любовными историями, что придавало
 6
жизни особую терпкость. Была «Башня» Вяч.Иванова, «Цех поэтов», Общество ревнителей
художественного слова при редакции журнала «Аполлон», «Академия стиха», «Общество поэтов»
- тот особенный петербургский литературный мир, где у Ахматовой и Гумилева появляется много
литературных друзей и поклонников. (Когда видели их вместе, их называли: Гумилев и
Гумильвица). – Как сухой остаток этих лет осталось множество ее книг с ее автографами, она
дарила их – по мере выхода - признанным поэтам и литераторам. Таков обычай, таково правило,
так начинающий поэт входил в литературную среду. Среди тех, кому были подарены ее книги,
поэты первой величины: Вяч.Иванов, В.Брюсов, А.Блок, Ф.Сологуб , К.Бальмонт, М.Кузмин.
Эта литературно-богемная жизнь легко может засосать, поглотить, растворить в себе – поэта и
красивую женщину двадцати пяти лет, какой была она в Петербурге 1910-х годов.
У Ахматовой же было некое противоядие. Она не растворялась в толпе, не очаровывалась
легким успехом и легкой славой. «Земная слава как дым…», - напишет она потом. И всегда
сохраняла непроницаемую завесу над своей личной жизнью. Вероятно, основу этого противоядия
составляли генетически наследованные ценности ее семьи и ее семейной истории.
Ее предки и по отцовской, и по материнской линии были связаны с морем, с российским флотом.
Дед – А.А.Горенко, герой обороны Севастополя, был женат на гречанке – из семьи морских
разбойников – так гласила семейная легенда. Отец – Андрей Антонович, капитан 2-го ранга, ходил
по Бугу и Черному морю, потом преподавал в Морском училище в Санкт-Петербурге. После
убийства Александра 11 имя его было названо среди политически неблагонадежных морских
офицеров. После отставки занялся торговым мореплаванием. Моряком был и брат Ахматовой –
Виктор. Дед по материнской линии - Эразм Иванович по окончании Морского корпуса пошел в
кругосветное плавание вокруг Африки и Южной Америки. Это он женился на дочери Мотовилова,
бабушкой которой была Ахматова – она происходила из симбирских дворян, связей с ханом
Ахматом не было никаких, но отсюда идет выбранное Аней Горенко ее литературное имя
(семейное предание гласило, что происходят они от последнего золотоордынского хана Ахмата,
потомка Чингиз хана). Мать – Инна Эразмовна, урожденная Стогова, была студенткой
Бестужевских курсов, симпатизировала народовольцам: осталось воспоминание, что отдала на их
проекты какие-то большие деньги, полученные по наследству. В истории своих предков Ахматовой
был дорог ореол героического, связанный как с морем, так и с народническим
самопожертвованием. Она находила мученичество и героизм не только в истории свой
родословной, но и в истории своего народа. Первыми событиями, сформировавшими ее сознание,
вернее, давшими ей ощущение своей страны, ее настоящего, были Кровавое воскресенье 9 января
1905 года и поражение русской эскадры под Цусимой в том же 1905 году, когда во время одного
сражения в русско-японской войне погиб весь цвет морского флота России. Это осталось для
Ахматовой «потрясением на всю жизнь, и так как первое, то особенно страшное»… Это событие
переживал и Петербург – город моряков: памятные доски с именами погибших были установлены
в церкви Спаса – на – водах (но после того, как ее разрушили в начале 1930-х, их перенесли к
Никольскому морскому собору): там служили молебны по погибшим. Цусима стала знаком тех
потерь и испытаний, которые предстояло пережить России в грядущем ХХ веке. (В том же
Никольском морском соборе, освященном именем святого Николая, покровителя моряков и
морепроходцев, шесть десятилетий спустя будут отпевать Ахматову. И это, наверное, тот случай,
когда такое сближение событий ни для кого не было страным.)
Образ моря как стихии, бездны, у края которой проходит ее земная жизнь, войдет в одну из
первых поэм Ахматовой «У самого моря». Память о «дикой языческой девочке», не ценившей
любви сероглазого мальчика, а ожидавшей царевича, которого вынесет к ней морская стихия – но
только мертвым, стала смыслом ее поэмы – сказки «У самого моря»: «Бухты изрезали низкий
берег,/Все паруса убежали в море,/А я сушила соленую косу/За версту от земли на плоском камне…
Море, на берегу которого выросла и она сама, - для нее стихия, поглотившая многие
молодые жизни, как поглотила их первая мировая война в истории ее поколения. Поэма была
написана в 1915 году, через год после начала войны. Эту поэму ценил А.Блок («поэма настоящая, и
Вы – настоящая»), особенно ее любил Гумилев и просил, чтобы она посвятила поэму – ему.
«Сероглаз был высокий мальчик» – это в какой-то степени о нем. «Заплакал высокий мальчик, /
Оттого что я не хотела / Ни роз, ни ехать на север» – а это про историю их любви с Гумилевым с его
попытками самоубийства, к которым тогда она – «языческая девочка» – относилась с веселым
недоумением, не подозревая даже, что, может быть, именно он был тем царевичем, которого она
ждала. Поэма «У самого моря» вышла отдельным изданием как раз в год его гибели. Она
попрощается с морем в « Реквиеме» в конце 1930-х, когда, говоря о памятнике, просила поставить
 7
его «Не около моря, где я родилась/ Последняя с морем потеряна связь». В середине жизни на
смену морской стихии придет архитектура – создание человеческого разума и рук, гармония в
камне.
Заслуга семьи, матери, круга общения Горенко-Стоговых была еще и в том, что Ахматова
выросла человеком православно-христианских этических норм. В семье Горенко любили
гражданские темы, высокий стиль, суровую строгость. При том, что в доме не было книг, был
толстый том Некрасова («Мороз, Красный нос», «Русские женщины») и Державин, стихи которых
Инна Эразмовна читала детям. Ее семья была не только верующей, но и церковной. Посещение
церкви, молитва, исповедь, причастие были для детей Горенко обязательными. Постепенно
«языческая девчонка» становилась человеком христианской культуры. В советское время, когда
посещение церкви было для Ахматовой невозможно, она по-прежнему оставалась человеком
верующим. Отмечала в своих Записных книжках наступление Святок, Страстной недели,
Прощеного воскресенья. Вспоминала, как «в этот день мама выходила на кухню, низко кланялась
прислуге и сурово говорила: «Простите меня, грешную». Прислуга так же кланялась и так же
сурово отвечала: «Господь простит. Вы меня простите». Христосование просветляло жизнь, и
издавна русские люди дорожили этим обычаем, вплоть до Октябрьской революции..
Религиозное чувство ощущалось и в ее поэзии. Оно не было на первом плане, скорее растворено
внутри обыденной жизни, внутри вполне земного существования. Собственно это и рождало
проблему, требующую осознания и поэтического выражения. В стихотворении «Молитва»
Ахматова обращалась к Богу в ту минуту, когда понимала, какие тяжкие испытания принесла
России Первая мировая война, когда тысячи похоронок стали приходить в дома, когда погибали
или возвращались калеками тысячи молодых людей:
Дай мне черные ночи недуга,
Задыханья, бессонницу, жар,
Отыми и ребенка, и друга,
И таинственный песенный дар.
Так молюсь за твоей литургией
После стольких томительных дней,
Чтобы туча над темной Россией
Стала облаком в славе лучей.
Для многих ее современников, людей светской культуры, ее «молитва» звучала шокирующе: разве
можно просить у Бога ради славы России такой жертвы, как жизнь единственного сына ( в чем,
вероятно, был отголосок ее несчастливого материнства). Но таков был строй ее молитвенного
чувства, требовавшего отречения от чего самого дорогого в земной жизни – ради высшей цели и
высшего смысла. То, что кому-то казалось экзальтацией, на самом деле было повышенным
чувством своей личной ответственности, своей причастности к тому, как вершится история Россия,
которая складывается из миллионов личных воль.
Не так ли было у Лермонтова в стихотворении под тем же названием «Молитва: «Я, матерь
Божия, ныне с молитвою./ Пред твоим образом, ярким сиянием,/….Но я вручить хочу деву
невинную/Теплой заступнице мира холодного…»
Не так ли у Пушкина в его знаменитом стихотворении, обращенном к лицейскому
товарищу в сибирской ссылке, которое заканчивается молитвенным обращением:»Да голос мой
душе твоей/Дарует то же утешенье,/Да озарит он заточенье/Лучом лицейских ясных дней!»
Религиозное чувство окрашивает и представление Ахматовой о любви: любовь для нее часть
общего Божьего замысла всего мироздания:
Все обещало мне его:
Край неба тусклый и червонный,
И милый сон под Рождество,
И Пасхи ветер многозвонный,
И прутья красные лозы,
И парковые водопады,
И две большие стрекозы
На ржавом чугуне ограды…
Их всех – Пушкина, Лермонтова, Ахматову - объединяло отношение к слову поэта как к
посреднику между Богом и земной жизнью. Но у Ахматовой - поэта ХХ века - религиозное
сознание еще получит свое развитие.
 8
В это время ее поэтическая звезда была на подъеме. В марте 1914 года вышел ее второй
сборник «Четки», который сделал ее самым популярным поэтом России. И если интонация
лирического героя «Вечера» была интонацией отчаяния, голосом покинутой женщины, то в
«Четках» героиня находит пути спасения и силы для борьбы: «Ты письмо мое, милый, не комкай,/
До конца его, друг, прочти», – настаивает она, а в другом месте замечает: «Брошена! Придуманное
слово!/ Разве я цветок или письмо?»…
Среди нескольких критических статей, появившихся после выхода «Четок», самый
глубокий анализ ахматовской поэзии был дан в статье Николая Недоброво, поэта и критика, ее
близкого друга. Ранее именно Недоброво, тонкий и глубокий знаток русской классической поэзии,
открыл ей поэзию Пушкина, Боратынского и Тютчева, вовлек в размышления о трагическом
характере петербургской истории. И много лет спустя Ахматова с благодарностью вспомнит о роли
Недоброво в своей жизни: «Ты, кому я на 3/4 обязана тем, что я есть…». Среди ее друзей – Осип
Мандельштам, поэт и переводчик Михаил Лозинский и композитор Артур Лурье.
Загадка и своеобразие ее дара были в том, что она писала о человеческих чувствах и о
поведении людей в их обычной жизни - в любви, разлуке, расставании, выявляя какие-то
глубинные пласты их сознания. Вот совсем простая лаконичная история, уместившаяся в трех
строфах стихотворения «Прогулка»:
Перо задело о верх экипажа.
Я поглядела в глаза его.
Томилось сердце, не зная даже
Причины горя своего.
Безветрен вечер и грустью скован
Под сводом облачных небес.
И словно тушью нарисован
В альбоме старом Булонский лес.
Бензина запах и сирени.
Насторожившийся покой…
Он сова тронул мои колени
Почти не дрогнувшей рукой.
В стихотворении - история отношений двоих. Героиня ощущает приближение конца сначала как
некое возникшее на ее пути физическое препятствие: ее шляпка, украшенная пером, задевает за
верх экипажа. Булонский лес, по которому они едут вдвоем в экипаже, кажется ей уже виденной
раньше картинкой в старинном альбоме.Так уже было, так бывало и раньше: двое любили друг
друга, и вдруг что-то сломалось. И невозможное сочетание запахов, двух несочетаемых начал:
сирени и бензина. И он прикоснется к ее коленям, как это бывало и раньше, только его
недрогнувшая рука выдаст возникшее охлаждение.
Что ж, действительно, о том, что любовь - страсть превращается в равнодушие, а порою в
смертельную тоску, во взаимную ненависть, русские писатели Х1Х века писали целые романы.
«Анну Каренину», например. Но для Льва Толстого плотская любовь вообще была грехом, за
которым следует возмездие. Ахматова писала о другом: о том, что любовь всегда трагична, в ней
заложена борьба двух начал: духовного и плотского, земного. Счастливой любовь не может быть
по определению. Любовь всегда отзывается разлукой. В ахматовской стихотворной миниатюре
содержание было шире и глубже слов, в которое оно было замкнуто. Свою поэтическую форму
Ахматова развивала с оглядкой на психологическую прозу, прозу того же Л.Н.Толстого, очень
многое убирая в подтекст.
«Четки», имевшие девять переизданий, сменил сборник «Белая стая»(1917). Об этой
третьей ее книге О.Мандельштам скажет, что в этой книге на смену ее героине - женщине пришла
жена (в том древнем значении этого слова, которое употребляется в летописях). Книга поразила
его религиозной простотой и торжественностью. Это была другая Ахматова, потому что
изменилось время и изменилась Россия: прошли два года Первой мировой войны. «… выход из
жанра «любовного дневника» («Четки»), - жанра, в кот[ором] она не знает соперников и который
она оставила, м[ожет] б[ыть], даже с некоторым сожалением и оглядкой, и переходит на раздумия о
роли и судьбе поэта <…>. Появляется острое ощущение истории <>».
К началу войны произошли изменения в ее семейной жизни. В 1910-м году они с
Гумилевым заключили семейный союз, сохраняя за каждым право на независимость, подчиняясь
семейному долгу в разумных пределах. Кто первым нарушил эти пределы, трудно сказать. Когда
Гумилев уехал в Африку в последний раз, Анна Ивановна попросила невестку разобрать ящики его
 9
письменного стола. Там Ахматова нашла письма от актрисы О.Высотской, матери его внебрачного
сына. Ахматова перестала ему писать. А по возвращении Гумилева молча протянула ему эту пачку
писем, что привело его в полное смущение. При том, что их обоих объединяло страстное
увлечение поэзией (позже в конце жизни Ахматова будет говорить о браке с Гумилевым как об
обручении на каких-то таинственных духовных высотах), ни он, ни она не понимали, что такое
настоящая семейная жизнь. Ахматова не была способна к простым проявлениям любви, которые
могли бы сделать возможным совместную жизнь с другим человеком. Видимо, оба они были в
этом похожи. В один прекрасный день стало понятно, что они не могут жить под одной крышей,
что они не знают, что им делать с их ребенком. Самым логичным и разумным, с точки зрения
Ахматовой, было предоставить воспитание сына свекрови, которая очень привязалась к внуку. «Ты
молодая и красивая, зачем он тебе»,- говорила Анна Ивановна, не слишком-то жаловавшая
невестку. И свекровь забрала его в свое имение в Слепнево, потом в Бежецк. Так Ахматова
«потеряла» сына.
Известие о начале Первой мировой войны застало Ахматову в Слепневе Бежецкого уезда
Тверской губернии: 1 августа 1914 года (19 июля по старому стилю) в праздник Ильи Пророка
Россия вступила в войну. «Как помню тот день (в Слепневе), – вспоминала Ахматова много лет
спустя, – утром еще спокойные стихи про другое («От счастья я не исцеляю»), а вечером вся жизнь
– вдребезги. Это один из главных дней…Недоумевающий Лева повторял: «Баба Аня – пачет, мама
– пачет, тетя Хуха – пачет». И завыли бабы по деревне». Война стала началом «некалендарного»
грозного ХХ века. Николай Степанович ушел на фронт. В апреле 1915 года он вернулся в Царское
Село в отпуск после ранения. Тогда они сфотографировались втроем, хотя как семья в это время
они уже не существовали. Давно уже замечено, что на этой, ставшей потом такой известной
фотографии – все трое: мать, отец и сын – порознь, как будто это не семейный снимок, а монтаж
из трех самостоятельных фотографий. Именно этот снимок остался у Ахматовой. Второй вариант
– может быть, фотограф заметил их странную для семейной фотографии отдельность и предложил
родителям придвинуться к мальчику – она отправила свекрови в Бежецк. Анна Ивановна отдала
его Леве, когда он уезжал в Ленинград в 1929 году.
Еще в 1913 году в период наивысшего успеха «Бродячей собаки» произошло событие,
навсегда оставившее по себе память в сознании Ахматовой. Всеволод Князев, молодой поэт,
покончил с собой из-за неразделенной любви к ее близкой подруге актрисе Ольге Глебовой-
Судейкиной. Она много думала об этой истории. Спрашивала свою подругу: « Иль того ты видишь
у своих колен,/Кто для белой смерти свой покинул плен?» Ольгин ответ звучал обескураживающе:
«Нет, я вижу стену только – и на ней/ Отсветы небесных гаснущих огней». В Ольге, не видящей на
стене тени того, кто принял смерть из-за любви к ней, Ахматова видела отражение себя самой,
отражение своего слепого себялюбия, себялюбия той девочки, которая не могла понять истинного
значения гумилевских попыток самоубийства. Так память о прошлом отныне становится ее
совестью, а совесть заставляет прежде всего чувствовать виноватой себя.
В марте 1915 года в Царском Селе Ахматова познакомилась с художником Борисом
Анрепом. Специально вернувшийся из Европы в Россию, чтобы участвовать в войне, Анреп знал
об Ахматовой из писем своего друга Н. Недоброво. Их встреча очень много значила для
Ахматовой. Анрепу посвящена большая часть стихов ее третьей книги «Белая стая» (сентябрь
1917 года). Уезжая на фронт, Анреп передал ей деревянный престольный крест для благословения,
найденный им в полуразрушенной церкви в Галиции. Ахматова подарила ему свое черное кольцо,
знак ее поэтического дара, звено, связующее ее с Богом.
Их отношения были недолгими: в октябре 1917 года Борис Анреп, убежденный европеец,
поклонник упорядоченного строя жизни, уехал в Англию. Ему, художнику-мозаичисту, нужны
были гарантии устойчивого уклада общественной жизни: «Люблю покойную английскую
цивилизацию разума (…), а не религиозный политический бред». Ахматова расценивала его
отъезд не только как отречение от ее любви, но отречение от своей страны, ее истории. С этого
момента начнется ее размышление об эмиграции, о ее праве и вине.
Ты – отступник: за остров зеленый
Отдал, отдал родную страну,
Наши песни, и наши иконы,
И над озером тихим сосну….
Да, не страшны ни море, ни битвы
Тем, кто сам потерял благодать.
Оттого-то во время молитвы
 10
Попросил ты тебя поминать.
Им довелось увидеться почти сорок лет спустя в Англии в 1965 году, в Оксфорде, где Ахматовой
получала почетное звание доктора литературы.
События Первой мировой войны переросли в революцию 1917 года, что было для
Ахматовой продолжением тех испытаний, которые выпали на долю России в ХХ веке. Но,
оценивая динамику революционных событий, не могла не чувствовать стихийную смятенность
движения народных масс:
И целый день, своих пугаясь стонов,
В тоске смертельной мечется толпа…
Это об июльской демонстрации в Петрограде 1917 года, о нелепых братоубийственных
столкновениях между вооруженными группами людей. Смертельная тоска двинувшегося к
революции народа чревата катастрофическими и разрушительными последствиями.
Ее знаменитое стихотворение 1917 года начинается почти с тех же слов о переживаемой ее
народом смертельной тоске:
Когда в тоске самоубийства
Народ гостей немецких звал,
И дух суровый византийства
От русской церкви отлетал,
Когда приневская столица
Забыв величие свое,
Как опьяневшая блудница
Не знала, кто берет ее,
Мне голос был. Он звал утешно.
Он говорил: «Иди сюда,
Оставь свой край, глухой и грешный,
Оставь Россию навсегда
Я кровь от рук твоих отмою,
Из сердца выну черный стыд,
Я новым именем покрою
Боль поражений и обид».

Но равнодушно и спокойно
Руками я замкнула слух,
Чтоб этой речью недостойной
Не осквернился скорбный дух.
Это очень важные ахматовские стихи. При первой их публикации в газете «Воля
народа», 1918, 12 апреля отсутствовала первая строфа, при последующих были изъяты две первые,
что превращало их в манифестацию того, что автор принял революцию. Для Ахматовой оно было
программным, но имело противоположный смысл. «Немецкие гости» – это и наступающие на
Петроград кайзеровские батальоны, и большевики, чьи лидеры прибыли в Россию через
Германию с помощью немцев. Как истинная христианка, Ахматова не могла принять революцию, в
основе которой лежали жесткие материалистические идеи. И как истинная христианка, не снимала
с себя вины за льющуюся кровь и не отрекалась от «черного стыда» за творившийся вокруг ужас.
Через год, когда в 1918 начался красный террор (одним из поводов к нему было убийство
молодым поэтом Леонидом Каннегисером председателя ЧК Урицкого), ужас взаимного
истребления граждан вплотную приблизился к жизни Ахматовой.
Чем хуже этот век предшествующих? Разве
Тем, что в чаду печали и тревог
Он к самой черной прикоснулся язве,
Но исцелить ее не мог.

Еще на западе земное солнце светит

И кровли городов в его лучах блестят,
А здесь уж белая дома крестами метит
И кличет воронов, и вороны летят.
Стихотворение 1919 года – реквием по надеждам Февраля. Революция не принесла
исцеления: на смену ей пришли несправедливость, деспотизм, нищета, террор. На Западе –
 11
человеческая жизнь, а здесь – «белая» - зима-смерть – ищет жертвы и сзывает воронье на
братоубийственные поля. Есть тут и прямая ассоциация с Варфоломеевской ночью, когда в
братоубийственной войне крестами метили двери будущих жертв.
В первый же год красного террора Ахматова уловила в его размахе ужас будущих
катастроф, потому что кровавый поток вынес на поверхность идеи внечеловеческие.
Античеловеческие. Человеческая личность, и прежде так мало ценимая в царской России, теперь
приобретала отрицательную ценность: уничтожение конкретного человека превращалось в
высокую цель. А палачество превращалось в почетную профессию. Происходил распад
естественных человеческих представлений, на которых веками держалась этика и которые
пронизывали всю русскую литературу.
«Она все приняла, и кресты эти, и воронов, голод, маузеры и наганы, серость новых хозяев,
участь Блока, участь Гумилева, осквернение святынь, повсюду разлитую ложь. Она все приняла,
как принимают беду и муку, но не склонилась ни перед чем. /…/ Перед моим отъездом Анна
Андреевна просила меня навести в парижской русской гимназии справки насчет условий, на
которых приняли бы туда ее сына, если б она решилась отправить егов Париж.Я справок не
наводил, не очень в это предприятие верил, да и писать ей боялся, чтобы ей не навредить. Сама она
никуда уезжать не собиралась. Ее решение было непреложно, никто его поколебать не мог.
Пытались многие, друзья ее один за другим уезжали или готовились уехать. Часть их переходила
границу тайно, они предлагали перевести и ее. Такого же рода предложения получала она и от
уехавших. С улыбкой рассказывала мне об этом. Я ее уезжать не уговаривал. /…/Я чувствовал и
что она останется, и что ей нужно остаться. Почему «нужно», я, быть может, тогда хотел и не
сумел бы сказать, но смутно знал: ее поэзия этого хотела, ее нерожденные еще стихи могли
родиться только из жизни, сплетенной с другими, со всеми жизнями в стране, которая для нее
продолжала зваться Россией». (Владимир Вейдле).
Как она понимала свое будущее в этой стране? – Об этом в стихотворении, которое так и
называется «Петроград.1919»:
Иная близится пора,
Уж ветер смерти сердце студит…
Ахматова преодолевала кризис отношений с миром.
Все расхищено,предано, продано,
Черной смерти мелькнуло крыло
Все голодной тоскою изглодано,
Отчего же нам стало светло?

Днем дыханьями веет вишневыми,

Небывалый над городом лес,
Ночью блещет созвездьми новыми
Глубь прозрачных июльских небес,-

И так близко подходит чудесное

К развалившимся грязным домам…
Никому, никому не известное,
Но от века желанное нам.
Светлые востроженные восемь последних строк этого стихотворения, начатого так
безжалостно, отнюдь не оправдание страшного мира. Это прорыв в надбытовую сферу. Это –
мироощущение христианского схимника в стране, разрушенной варварами. Ее религиозное
мировосприятие сообщало страданию высокий смысл.
Стихи, написанные после революции, вошли в ее четвертую книгу «Подорожник», вышедшую в
апреле 1921 года. Ахматова видит для себя выход в том, чтобы взять на себя часть страданий,
уготованных ее стране.
Хаос революционных событий 1917 года Ахматова пережила в Петрограде (в то время она жила у
своей гимназической подруги Валерии Срезневской на Выборгской стороне). Особенно часто она
виделась тогда с Мандельштамом. Он «заходил за мной, - вспоминала Ахматова, - и мы ехали на
извозчике по невероятным ухабам революционной зимы, среди знаменитых костров, которые
горели чуть ли не до мая, слушая неизвестно откуда несущуюся ружейную трескотню. Так мы
ездили на выступления в Академию художеств, где происходили вечера в пользу раненых, и где мы
оба несколько раз выступали. Был со мной Осип Эмильевич и на концерте Бутомо-Незвановой в
 12
Консерватории, когда она пела Шуберта. К этому времени относятся все обращенные ко мне стихи
и это странное, отчасти сбывшееся предсказание: « Когда-нибудь в столице шалой/ На диком
празднике у берега Невы/ Под звуки омерзительного бала/ Сорвут платок с прекрасной головы…»
К этому времени кроме опубликованных сборников получили известность несколько
портретов Ахматовой, в том числе портрет работы Н.Альтмана(1914 года) в кубистической
манере, вызвавший столько споров. Но не только Альтман – художники разных направлений
стремились писать ее портреты: Ахматова внешне, пластически – как и в своей поэзии - виделась
воплощением одухотворенной женской красоты Серебряного века. Она была очень пластична:
современники рассказывали о том, как умела делать «рыбку», доставать пятками до затылка.
Сохранилась даже такая фотография 1916 года. Но вряд ли это было тщеславной демонстрацией
гибкости, скорее врожденной способностью к пластическому выражению душевного состояния.
«Попросту красивой назвать ее нельзя, - замечал когда-то Н.Недоброво в письме к Б.Анрепу,- но
внешность ее настолько интересна, что с нее стоит сделать и леонардовский рисунок, и
генсборовский портрет маслом, и икону темперой, а пуще всего поместить ее в самом значащем
месте мозаики, изображающей мир поэзии». Надо сказать, что это замечание Недоброво оказалась
своего рода предсказанием: при жизни Ахматовой художниками было написано около 180 ее
портретов, где была использована и манера английского художника Генсборо, и манера Леонардо
да Винчи, а портрет работы К.Петрова-Водкина, несомненно, стал интерпретацией русской иконы.
А сам Борис Анреп по окончании Второй мировой войны уже в 1950-ые годы сделал мозаичный
портрет Ахматовой в вестибюле Лондонской национальной галереи, назвав свою композицию
«Сострадание».
В тот год, когда Анреп покинул Россию, в год революций, изменивших в России не одну
человеческую жизнь, Ахматова достигла вершины своей славы. И слава ее была так же
всеобъемлюща, как потом в 1946 году организованное властями ее бесславие, когда ее имя будет
заклеймлено формулировкой «полумонахиня – полублудница». Неудивительно, что традиционная
классическая стилистика поэзии Ахматовой в эпоху классовой борьбы сделала ее поэтом,
неразрывно связанным с прошлым, что по новым идеологическим установкам не предвещало
ничего хорошего. В это время Ахматова переживала трудный период размышлений о самой себе: о
своей вине в неудавшемся браке с Гумилевым, о своей причастности ко злу, творимому в
окружающем мире. Может быть, этим объясняется ее новый семейный союз, который возник
очень быстро: в 1918 году она стала женой Владимира Шилейко, известного ассириолога и поэта.
В ту пору В.К.Шилейко жил в одном из служебных флигелей Шереметевского дворца на
Фонтанке – Фонтанного Дома Шереметевых, у которых он служил домашним учителем: молодой
ученый-востоковед имел такую основательную репутацию, что граф Сергей Дмитриевич
Шереметев пригласил его учителем к своим внукам. Старый граф был не только хранителем
памяти и семейных коллекций, но и глубоко образованным человеком: историограф и издатель, он
объединил вокруг себя целый круг людей, занимавшихся историей России. Тяжело переживая
революционный хаос, граф весной 1917 года переехал из Петрограда в свой московский дом со
всем семейством, но слуги, челядь, в том числе и домашний учитель, по-прежнему оставались
жить во дворце. В январе 1918 года граф передал Шереметевский дворец со всеми коллекциями
государству. Это был короткий период времени, когда Фонтанный Дом уже не был дворцом, но
еще не стал музеем. Все оставалось на своих местах: и семейные портреты, и богатейшие
коллекции. Именно таким застала Фонтанный Дом Ахматова, поселившаяся в комнате Шилейко в
северном садовом флигеле дворца. В этом новом качестве – жены великого ученого, она решила
посвятить себя интересам мужа: Шилейко знал более двадцати языков – живых и мертвых, был
поэтом. Она решила быть его литературным секретарем, вероятно, считая, что так будет решена
проблема брака и не будет места соперничеству, как это было с Гумилевым. Но как бы она ни
подавляла свои литературные интересы, трудно было смириться с резко ироническим отношением
Шилейко к ее стихам: ее рукописями он разжигал самовар. Эти семейные обстоятельства, и остро
переживаемый Ахматовой послереволюционный перелом культурной жизни России были
причиной того, что два года она почти не писала стихов. Но именно в эти годы она наслаждалась
Фонтанным Домом и его историей.
Собственно историю дворца и семьи Шереметевых ей рассказывал сам Владимир
Казимирович, в свою очередь узнавший ее из рассказов старого графа. Наверное, последний раз в
ХХ веке история дворянской усадьбы воспринималась поэтом как семейное предание: так
Пушкин относился к истории подмосковного имения Захарово и рассказам бабушки о Ганнибале.
Ахматова слушала так, как будто это имело к ней прямое отношение: и историю графини
 13
П.И.Шереметевой, бывшей крепостной актрисы Параши Жемчуговой, чьей памяти был посвящен
кенотаф (ложное надгробие) в Шереметевском саду; историю императора Павла 1, тайно
приезжавшего во дворец, чтобы послушать ее пение; рассказы о Пушкине, который здесь
позировал Кипренскому; о Вяземских (внучка князя Петра Андреевича, друга Пушкина, была
женой последнего графа Шереметева).
Может быть, именно в это время возник ее интерес к Пушкину и его эпохе. Именно тогда
накопленная столетиями традиционная петербургская культура, отвергаемая пролетариями –
новыми хозяевами страны, и сам дворец, наполненный присутствием Пушкина, - стали
осознаваться ею как наследство, предназначенное именно ей.
Расставшись с Шилейко осенью 1920 года, Ахматова, не имевшая своего жилья, искала
разные пристанища: то в Агрономическом институте, где она работала в библиотеке за комнату, то
у своей подруги О.Глебовой-Судейкиной. Но судьба ее еще раз вернула в Фонтанный дом, и на
этот раз уже надолго.
Август 1921 года оказался переломным и в жизни России, и в жизни Ахматовой. 7 августа
умер Александр Блок. На его похоронах на Смоленском кладбище Ахматова узнала об аресте
Гумилева по «таганцевскому делу» - обвинению в контрреволюции. 25 августа Гумилев, а вместе
с ним еще 60 человек были расстреляны, но место их захоронения держалось в строгой тайне.
(Сегодня это место определено: их расстреляли в Ковалевском лесу).
Вышедшая в начале 1922 года книга Ахматовой «Anno Domini MCMХХ1” была наполнена
памятью о Гумилеве. Название книги в переводе с латинского означало “В Лето Господне 1921”.
Подобные надписи на латинском можно было увидеть на надгробных плитах: родился тогда-то,
умер тогда-то от Рождества Христова. И название, и содержание пятой книги Ахматовой – своего
рода прощание с уходившей в прошлое эпохой.
После смерти Гумилева Ахматову не оставляло чувство вины перед ним. В течение одного 1924
года несколько раз она видела его во сне. “Тогда взяла записную книжку и записала краткую
биографию. Перестал приходить во сне”. Свой долг она видела в том, чтобы собрать материалы о
его жизни и творчестве, и когда в 1924 году молодой литератор Павел Лукницкий обратился к ней
с этим предложением, она стала помогать ему, готовя “Труды и дни Николая Гумилева”. Но книге
не суждено было увидеть свет: с конца 1920-х гг. имя Гумилева попало под запрет на многие
десятилетия. И помнила слова Гумилева, сказанные им в ответ на ее сожаление, что их брак не
удался: «Нет, ты научила меня любить Россию и верить в Бога». Долго искала тех людей, которые
могли быть очевидцами расстрела, чтобы с их помощью найти место его погребения.
«Приближалась она тогда к тридцати пяти годам, - вспоминал Владимир Вейдле.– Часто
хворала, была очень худа, цвет лица у нее был немножко землистый, руки тощие, сухие, с
длинными, слегка загнутыми внутрь пальцами, напоминавшими порой когти большой птицы.
Жила в скудости, одевалась более чем скромно. Показала мне раз монетку, хранимую ею:
старушка ей подала на улице, приняв за нищенку. Но старушка все-таки была, надо думать,
подслеповата. Стать и поступь этой нищенки были царственны. Не только лицом – прекрасным и
особенным, скорее, чем красивым – но и всем своим обликом была она незабываемо
необычайна.Знала это, разумеется, очень хорошо (было кому и научить, если бы сама не
догадалась). Иногда поэтому в обществе людей, ей мало знакомых, проявлялась у нее некоторая
манерность.Зато как бесконечно была она проста, мила, умна, когда угощала меня – поклонника,
но не претендента – самодельным печеньем с чашкой кофе, и никого не было при этом или была
одна, нежно любимая ею «Олечка» (Глебова-Судейкина). /…/О себе она не говорила, болезненно-
близких имен (Гумилева, например) никогда не произносила, но об одном – радуюсь – я от нее
узнал, не житейском, но касающемся писания стихов, а значит жизненном, и для нее, жизнью
поэта живущей, существенном. Она мне сказала, что, слагая стихи, она никогда в руки не берет
пера и бумаги. Работает долго над каждым стихотворением, но записывает его лишь в полностью
отделанном виде, после того, как прочла друзьям. /…/Она и вообще писать, писем хотя бы, по ее
словам, терпеть не могла, пера в руке держать не любили./…/Но как показательно, как ей к лицу
это вынашиванье стихов в себе, долгое, без записи, это пребывание в ней слова среди забот, утех,
скорбей. С каким вниманием слушала она музыку его, как бережно его несла…»
С середины 1920-х гг., когда Ахматова снова поселилась в Фонтанном Доме, приходила в
зараставшем травой саду к памятнику в виде античного саркофага с выбитыми на нем
французскими стихами о тени, блуждающей вокруг Шереметевского дворца: стихи были
посвящены Параше Жемчуговой – графине Шереметевой. Перечитывая французский текст, она
думала о другой тени, приходившей к ней в Фонтанный Дом – тени Гумилева: ведь он когда-то
 14
бывал здесь, навещая ее еще в 1918-19 гг.: « И неоплаканною тенью/ Я буду здесь блуждать в
ночи,/ Когда зацветшею сиренью/ Играют звездные лучи».
История России за два столетия (Шереметевы получили участок на Фонтанке в 1711 году),
и то, что было на берегах Фонтанки до прихода русских (Шилейко показал ей в саду Фонтанного
дома дубы, упавшие во время бури: судя по числу древесных колец, они были старше Петербурга:
значит, до Шереметевых здесь была шведская мыза) – вновь возвращали Ахматову к
размышлениям о прошлом. Она отказывалась отрекаться от него – как того требовала идеология
большевиков, объявивших, что история новой Советской России начинается с ноября 1917 года.
Для Ахматовой, которая ощущала непрерывность исторического времени, это было диким
неразумным требованием, противоречащим всем основам бытия. В ее размышлениях соединялось
сиюминутное ощущение события с его историко-культурной глубиной. В 1927 году Лукницкий
записал за ней: «Не любит телесности. Телесность – проклятие земли. Проклятие – с первого
грехопадения, с Адама и Евы… Телесность всегда груба, усложняет отношения, лишает их
простоты, вносит в них ложь, лишает отношения их святости… чистую, невинную, высокую
дружбу портит… <…>10.10.1927. Я зашел в Шереметевский дом, и вместе пошли гулять по
Фонтанке, по Инженерной – в сад против Инженерного замка. Бродили по желтому саду, по сухим
листьям, Русский музей нравится ей с этой стороны, гораздо больше, чем с Михайловской
площади. Дорожки в саду расчищены. В клумбах – цветы. В 1920-21 гг. здесь были огороды и
висели объявления: «За похищение овощей – расстрел»….По набережной Мойки прошли на
Дворцовую площадь, взглянуть на новую окраску Зимнего дворца….Ассиметричен кусок дворца,
прилегающий к старому Эрмитажу. У нескольких фигур Эрмитажа треснули ноги. «Они в белые
ночи бегают на площадь играть в мяч, вот и поломали себе ноги!<…> Сегодня были в
Петропавловской крепости…Невские ворота оказались открытыми, и мы прошли к Неве … АА
восхищена этим «сердцем Петербурга». Прочитали надпись: «Одеты камнем…».Невские ворота со
стороны Невы – чудесны. АА сказала, что очень любит просмоленное дерево (из него сделаны
ворота).< ….>1.05.27 . Сказала, что поэтому любит и двери Шереметевского дома – они такие.
Эти ворота – «как двери в ад»”.
В поэзии Ахматовой появляется новый – «Библейский цикл», три стихотворения,
основанные на сюжетах из Ветхого Завета. Его героини – Мелхола, она же Лилит, женщина –
возлюбленная. Рахиль – женщина – мать. И Лотова жена, которой Бог поставил условие, когда ее
семья покидала Содом: не оглядываться назад, не смотреть в прошлое. Но Лотова жена не могла не
посмотреть назад, для нее расставание с прошлым означает смерть души. Она оглянулась «На
красные башни родного Содома, /На площадь, где пела, на двор, где пряла,/На окна пустые
высокого дома,/Где милому мужу детей родила»,- и стала соляным столпом. Мелхола, Рахиль,
Лотова жена – три ипостаси собственного мира Ахматовой. Оглядываясь в прошлое, она сохраняла
в памяти историю России, веру в Бога и нравственные ценности христианской культуры. Это было
непросто. Если помнить, что новая власть в своей атеистической пропаганде запретила в
литературных и исторических текстах написание Бога с большой буквы – только с маленькой. А
потом и вообще упоминание Бога стало нежелательным. И когда Ахматова во время Великой
Отечественной войны в стихах о солдатах, защищавших Ленинград, писала: «У Бога мертвых
нет», цензура исправляла эту строку: «Для славы мертвых нет».
Цензурой было запрещено упоминать в стихах Бога. А над воротами Фонтанного Дома по-
прежнему оставался герб Шереметевых, украшенный их девизом « Deus conservat omnia» - «Бог
сохраняет все». Советская власть отменила Бога, но нельзя было отменить вечные устои мировой
и христианской культуры. В своей поэзии, в своем мировоззрении Ахматова сохраняла эти
основы. Познакомившийся с ней спустя четыре десятилетия, Иосиф Бродский писал: «Главным
для меня было не то, что она умна. То, что она привносила в наше общение, как бы шло от нее –
даже через нее, почти минуя личность, - так что можно было задавать вопросы типа: «Что значит
быть христианином? Что это значит – прощать?» Вы знаете, сколько всего было в ее жизни, и тем
не менее в ней никогда не было ненависти, она никого не упрекала, ни с кем не сводили счеты. Она
просто могла многому научить. Смирению, например. Я думаю – может быть, это самообман – но
я думаю, что во многом именно ей я обязан лучшими своими человеческими качествами».
События реальной жизни – расстрел Гумилева в 1921 году, она соотносила с событиями
прошлого: так Николай 1, повесив пятерых декабристов в 1826 году, велел скрыть место их
погребения. А Пушкин настойчиво искал их могилы. По всем законам христианской культуры ни
одна человеческая жизнь не может быть предана забвению. И для Ахматовой – отсутствие могилы
означало невозможность успокоения, примирения, продолжения жизни. Она вспоминала
 15
верование античной эпохи, перешедшее в христианскую культуру: могила праведника – достояние
страны. Занимаясь исследованием «Каменного гостя», находила в пушкинском мире
подтверждение своим размышлениям о том, что при нарушении неких моральных установлений
человека ждет возмездие. Будет наказан Дон Гуан, назначивший свиданье женщине у гробницы
убитого им ее мужа: статуя командора уведет его с собой в преисподнюю. Каким будет это
возмездие в реальной советской жизни, исказившей нравственные основы, ей не дано было знать,
но она верила, что оно обязательно будет.
С середины 1920-х начинается ее новая семейная жизнь в качестве гражданской жены
Н.Н.Пунина. Она поселилась в его квартире в служебном флигеле Фонтанного Дома. Этот период
ее жизни, продлившийся почти 15 лет, был своего рода экспериментом, попыткой реализации
пушкинского определения счастья, «которое только на проторенных дорогах».
Середина 1920-х – очень трудное для Ахматовой время: умерли Блок, Гумилев, в
эмиграции А.Лурье, О.Глебова-Судейкина, А.Ремизов, Е.Замятин. В 1925 году вышло закрытое
решение ЦК ВКПб о запрещении ее печатать. Ее последнее, опубликованное в журнале «Русский
современник» стихотворение, была именно упомянутая выше «Лотова жена». Через год в первый
раз советская цензура не пропустила ее новый сборник. Спущенная с цепи пролетарская критика
объявляла ее поэзию осколком дворянской культуры, которой нет места в новом
коммунистическом обществе. Запрещение касалось не только ее стихов. Ее портрет работы
Н.Альтмана перенесли из экспозиции Русского музея в запасники. Ахматовой нужно было
вслушаться в эту новую жизнь, понять свое место в ней, свою роль. А новая жизнь требовала
отречения от многих нравственных ценностей. «…Много говорили о литературе и о том, как
можно писать в современных условиях. Взгляд ее категорический: «настоящей литературы сейчас
быть не может», - записал П.Лукницкий свой разговор с Ахматовой в 1929 году. И жить было
негде, не было своего жилья, снять комнату было почти невозможно («квартирный вопрос»
испортил жизнь и в Ленинграде). Кроме того, советская власть ввела строгую прописку каждого
гражданина с обязательным штампом в паспорте. А Пунин настаивал на том, чтобы она
пренебрегла «условностями» – присутствием в квартире его жены с дочерью, и жила у него. В
середине 1920-х она, в конце концов, согласилась и осталась в квартире Пунина, где и была
прописана с ноября 1926 года.
Пунин с поразительной глубиной анализировал ее склад характера и характер их
отношений: «… все обычное – с ней необычно и необычно в саму неожиданную сторону, так что
и так называемые «пороки» ее исполнены такой прелести, что естественно человеку задохнуться,
но с ней трудно. И нужно иметь особые силы, чтобы сохранить отношения, а когда они есть, они
так высоки, как только могут быть высоки «произведения искусства», я не буду спорить, моя
дружба с ней, может быть, и гибельна для меня, но не я только один предпочитаю эту гибель
страху ее потерять или скуке ее не иметь».
В этот период Ахматова пыталась изменить свою жизнь, примириться с будничным
существованием обыкновенного человека. Старалась брать на себя какие-то семейные
обязанности: занималась французским с маленькой Ирочкой, помогала Пунину с переводами
текстов с французского, итальянского, английского, необходимых ему для лекций. Стряпать и шить
не умела, да и не любила: в минуту сильного стресса могла виртуозно, художественно заштопать
дырку на носке. Выбирая между верностью Музе – и счастьем обыкновенной жизни, она выбрала
последнее.
Но довольно быстро их с Пуниным отношения переросли в бытовые, мучительные для
каждого. Постоянное соседство с женой Пунина было унизительным для нее. « …На днях, -
записал П.Лукницкий летом 1928 года, - когда в моем присутствии он /Пунин/ стал кричать на
А.А., что она ничего в доме не делает, что она обещала заменить Аннушку (прислугу Пуниных) на
время отъезда той в деревню, что если б он знал, что А.А. так плохо будет выполнять все
Аннушкины обязанности, он бы не отпускал Аннушку на лето в деревню. В первую минуту я не
мог поверить, что он не шутит. Но я увидел и злые его глаза, и напряженный, злобный,
срывающийся голос /…/А.А. не ответила ему ни словом, только смотрела на него удивленным,
негодующим и презрительным взором…А.А. было стыдно за него, и через полчаса, дав ему
опомниться, она – никто другой, - возобновила прежний разговор на постороннюю тему, -
спокойно, словно ничего и не случилось. Любовь для А.А. – высокая, священная тайна, и мелкие
хозяйственные заботы, и уход за Иркой, и роль сторожа, остающегося дома, с девочкой, когда все
уходят, А.А.взяла на себя, потому что считает это своим нравственным долгом, потому что ставит
высоко свое отношение к Пунину…»
 16
От тебя я сердце скрыла,
Словно бросила в Неву…
Прирученной бескрылой
Я в дому твоем живу.
Только ночью слышу скрипы.
Что там, в сумраках чужих?
Шереметевские липы.
Перекличка домовых…
Осторожно подступает,
Как журчание воды,
К уху жарко приникает
Черный шепоток беды –
И бормочет, словно дело
Ей всю ночь возиться тут:
«Ты уюта захотела,
Знаешь, где он – твой уют?!
Под стихотворением дата: «30 октября 1936 Ленинград. Ночь». Они расстались в том же 1936-м
году. Ахматова стала жить отдельно, заняв комнату, в которой прежде жила первая жена Пунина
А.Е.Аренс.
Вместе с потребностью освобождения от уз своей неудавшейся семейной жизни, в ней все
больше была потребность поэзии. А в стране уже разворачивалось колесо Большого террора.
После убийства Кирова в декабре 1934 года из Ленинграда весной 1935 года стали выселять
дворян. Начались аресты среди интеллигенции по обвинению в контрреволюционных симпатиях.
Люди со страхом ждали той минуты, когда, в конце концов, постучат к ним, а не к соседям. «Все
эти аресты и высылки необъяснимы, ничем не оправданы. И неотвратимы, как стихийное
бедствие. Никто не застрахован. Каждый вечер перед сном, я приготовляю все необходимое, на
случай ареста»,- писала в своем дневнике ленинградка Л.Я.Шапорина в марте 1935 года. «…Я
помню, как я приходила к ней /Ахматовой/ в Фонтанный дом, - вспоминала Надежда
Мандельштам, -…горячим<…>шепотом она сообщала, кого взяли, в чем обвиняют – дело
Академии, дело Русского музея, дело Эрмитажа, их было столько в разные времена, что не
перечтешь. <…>А.А., сидя у себя в комнате, всегда была поразительно осведомленным человеком.
Мне даже не удалось ей рассказать, какую воду пьют в Казахстане (в лагере для политических
ссыльных) на полевых работах – она знала и это. Она знала все и всегда». Когда ночью в квартире
Пунина раздавался неожиданный звонок в дверь, посылали кого-нибудь из детей в ванную, окно
которой выходило на лестничную площадку, чтобы, встав на краешек ванной, они могли
посмотреть, кто стоит у дверей. В ожидании обысков жгли семейные архивы. Желтый дым стал
воздухом Ленинграда.
Для Ахматовой репрессии начались раньше, чем для других: после событий 1921 года она
внутренне была подготовленной к ним. Поэтому у нее искали совета: что делать, как поступить, к
кому идти за помощью. Самым бессмысленным считала вопрос: «За что взяли? – Всех берут ни за
что», - отвечала она. В ноябре в квартире Фонтанного дома 1935 года были арестованы
Н.Н.Пунин и Лева Гумилев: истиной причиной его ареста было то, что он сын Гумилева и
Ахматовой. «За папеньку, за маменьку», - как он сам говорил.
Уводили тебя на рассвете,
За тобой, как на выносе, шла,
В темной комнате плакали дети,
У божницы свеча оплыла…
В ту осень начинался ее «Реквием». И продолжался, потому что еще через два с лишним года Лева
был арестован еще раз, и после 17-ти месяцев тюрьмы приговорен к пяти годам исправительно-
трудовых лагерей.
Семнадцать месяцев кричу,
Зову тебя домой.
Кидалась в ноги палачу,
Ты сын и ужас мой.
Местом действия ахматовских стихов становится тюремная очередь, где она – «трехсотая с
передачею». В ткань ее поэмы входит вопрос женщины, стоявшей за ней: « Вы это сможете
описать? – И я сказала: Могу». Ахматова всегда писала название этой своей поэмы на языке
 17
оригинала «Reqiem» - что означает заупокойная католическая служба. «У Бога мертвых нет».
Память замещает молитву, совершая «работу бессмертия».
Хотелось бы всех поименно назвать,
Да отняли список, и негде узнать.
Для них соткала я широкий покров
Из бедных, у них же подслушанных слов.
Ахматова чувствовала себя голосом народного страданья, и в слиянии с народной судьбой видела
смысл своего пути. Не случайно она пишет о покрове, вызывающем в памяти икону «Покрова»
Пресвятой Богородицы, которая в русской традиции была образом спасения. Ахматовский покров
соткан из слов, из тех слов, которые она слышала в очереди в Кресты, из слов страдания своего
народа - она превращала их в поэзию
«Реквием» Ахматова писала «в стол», читала его только самым близким людям, просила
запомнить текст, записывала его на бумаге и тут же эту бумагу сжигала в пепельнице – не должно
было оставаться материальных знаков существования ее поэмы ни у нее, ни у друзей, чтобы
никого не подвести: само существование таких стихов в сталинскую эпоху грозило тюремным
сроком. Ведь именно из-за стихов о «кремлевском горце» началась ссылка, а потом лагерь, в
котором погиб в 1938 году Осип Мандельштам.
Она писала о сострадании к тем, кто для государства был врагом советской власти, о преодолении
страха. Она не принимала идеи уничтожения людей по классовому признаку, того одичания,
которое поощряла в человеке революция (о шариковых писал в ту пору в «Собачьем сердце» ее
друг, писатель М.Булгаков), террора как средства держать народ в узде страха. Она оставалась в
пределах ценностей христианской культуры. Официальные советские лозунги оказались ложными
и только скрывали то, что происходило в реальной жизни миллионов: репрессии, расстрелы,
лагеря.
Пусть ее поэму «Реквием» знали не больше десятка человек. Пусть в глазах домашних она
по-прежнему оставалась человеком со странными привычками: поздно ложилась, поздно вставала,
не умела или не хотела вести хозяйство. Но она могла облекать в слова свои мысли и мысли тех,
кто были жертвами этого строя. На что она жила? - Получала деньги за переводы с французского
(«Письма Рубенса», например). Иногда получала денежное пособие от государства в виде пенсии.
Но это были копейки, на них было трудно прожить. Иногда жила впроголодь. Включала у себя в
комнате электрический чайник, ставила на кухне кастрюлю с картошкой. Быт был предельно
прост, чтобы не сказать аскетичен. Впервые пришедшая к ней в комнату Фонтанного Дома Лидия
Чуковская помнила, как при попытке закрыть рассохшиеся створки платяного шкафа из дверцы
выпали мешки с сухарями, которые сушили и собирали для передач Леве в Кресты. Социальные
страхи, комплексы ее семейного положения в доме Пунина поселили в ней невроз: она стала
бояться переходить улицу, впадала в ступор при переходе через Невский проспект, от страха перед
машинами останавливаясь прямо посередине проспекта. Но, чувствуя себя житейски
беспомощной, зависящей от других, она была сильной – в своих стихах.
Неожиданно в 1940-м году она получение предложение от издательства на подготовку
своего нового сборника после 16 лет непечатанья. Есть версия, что руководство издательства в
Ленинграде пошло на этот шаг, получив отмашку с самого верха: будто бы на одном из совещаний
в Москве Сталин поинтересовался, почему не печатается Ахматова. Сборник вышел под
названием «Из шести книг»: новых стихов в нем было не очень много, только то, что пропустила
цензура. Сборник вышел в мае, а осенью было постановление ЦК книгу стихов Ахматовой изъять.
Но даже изъятие книги не могло остановить развития ее нового поэтического сознания. «Я – поэт
1940-го года», - утверждала она и продолжала писать. «Из года сорокового /Как с башни на все
гляжу, /Как будто прощаюсь снова / С тем, с чем давно простилась, /Как будто перекрестилась /И
под темные своды схожу…».Ее башня – обретенное понимание своего пути: ее поэтическое слово
может показать человеку, что искажает его человеческий облик и что может его спасти.
В 1940-м году она стала соединять себя и нынешнюю свою реальность с собою в прошлом
(«Показать бы тебе, насмешнице/ И любимице всех друзей,/ Царскосельской веселой
грешнице,/Что случится с жизнью твоей»), вводить свою жизнь в историю, но только эта история
начиналась издалека, со времен Нового завета. Вспомнила сюжет из своей далекой молодости:
смерть Всеволода Князева в Петербурге 1913 года. Она не винила Ольгу, которая не хотела
помнить прошлого. Винила себя. Так, в декабре 1940 года началась ее «Поэма без героя». Гибель
Князева, не повлекшая за собой покаяния тех, кто был рядом, кто был свидетелем, становится
предвестником гибели всех. Его двойниками – а вся «Поэма» построена на соотношении героя и
 18
его двойника – были не только юноши, погибшие на полях Первой мировой, потом на Гражданской
войне, его двойником был и расстрелянный в Ковалевском лесу под Петроградом Н.Гумилев, и
погибший в лагере на Второй Речке под Владивостоком О.Мандельштам. Смерть Князева
становится началом большой крови, пролитой народом ее страны. В мире накапливается такая
степень потери ответственности за других, что происходит некий тектонический социальный и
исторический взрыв. Начинается Первая мировая война, переходящая в революцию, а потом в
террор. А потом и Вторая война. И все катастрофы и испытания, которые выпали на долю России
в ХХ веке. Ахматова взяла эпиграфом к ташкентскому варианту «Поэмы» цитату из Э.По «Все
неправы».И она - автор «Поэмы», была неправа, но она готова к покаянию: раскаяние, выраженное
одной, несет прощение всем виновным.
Ее «Поэма» была размышлением о судьбе своего поколения, оказавшегося вне истории.
«Такой судьбы не было ни у одного поколения (в истории), - комментировала она, - а м.б,. не было
и такого поколения. Блок, Гумилев, Хлебников умерли почти одновременно. Ремизов, Цветаева и
Ходасевич уехали за границу, там же были Шаляпин, М.Чехов, Стравинский, Прокофьев и ½
балета (Павлова, Нижинский, Карсавина). Наука потеряла Ростовцева, Бердяева / /, Вернадского.
Б.Пастернак примолк после гениальной книги лета 1917 (вышла в 1921), растил сына, читал
толстые книги и писал свои 3 поэмы. У Ман/дельштама/, по словам Нади, было удушье, к тому же
он был объявлен бриковским салоном внутренним эмигрантом, Ахм/атова/ была кое-как (1925 г.)
замурована в первую попавшуюся стенку». В основе этической системы Ахматовой лежало
чувство своей вины и понимание того, что в ее стране разрушена мораль – основа веры и
основание жизни. Тогда казалось, что этот, основанный на искажении морали государственный
строй, пришел на сотни лет.
В конце сентября 1941 года войны Ахматова была эвакуирована из блокадного Ленинграда
в Ташкент. Жизнь в эвакуации была сложной, скученной: в Ташкенте оказались московские и
ленинградские писатели и деятели культуры. Жилье дали в какой-то комнатушке, бывшей кассе
какого-то управления. Трудно было привыкнуть к климату. Как и все, жила новостями с фронта.
«Как и другие поэты часто выступала в госпиталях, читала стихи раненым бойцам. В Ташкенте я
впервые узнала, что такое в палящий жар древесная тень и звук воды. А еще я узнала, что такое
человеческая доброта: в Ташкенте я много и тяжело болела». Продолжала писать «Поэму без
героя». Болела тифом, и в тифозном бреду ей привиделось все то, что произойдет с ней в 1946-м
(опять сработала ее великая интуиция): во время болезни видела какое-то судилище, героиней
которого была она сама.
Великая Отечественная война объединила народ на новых этических началах. Люди,
слушая сводки с фронта, при получении хороших новостей говорили: «Мы освободили» - и
называли город. Это было истинное, а не фальшивое, основанное на большевистских лозунгах,
единение. В 1942-м Ахматова написала свое стихотворение «Мужество», о Великой войне, в
которой Россия защищала не только свою землю – Россия защищала свой язык. Эти стихи
Ахматовой знала вся страна: «Но мы сохраним тебя, русская речь,/ Великое русское слово./
Свободным и чистым тебя пронесем…» Свободный и чистый язык – выражение такого же
свободного и чистого сознания. Сразу после победного окончания войны Ахматова, как и
большая часть советской интеллигенции, надеялась на обновление жизни всего общества – на
фоне контактов руководства страны с руководителями войск союзников антигитлеровской
каолиции. Так было и с русским дворянством после победы над Наполеоном в войне 1812 года:
надежды на реформы, конституцию, отмену рабства. Эти настроения были уловлены и наверху -
в ЦК начинается компания по обвинению интеллигенции в низкопоклонничестве перед Западом.
Однажды поздней осенью 1945 года в квартире раздался телефонный звонок.
Литературный критик Владимир Николаевич Орлов просил Ахматову принять гостя из Англии —
сотрудника Британского посольства, знатока и почитателя русской поэзии - Исайю Берлина.
Ахматова согласилась и назначила время: три часа дня. И эта встреча на многие годы определила
ее жизнь, принеся ей новые неожиданные испытания.
Родившийся в Риге в 1909 году, Исайя Берлин в раннем детстве жил в Петрограде, откуда в
1919 году его семья уехала в Англию. По окончании Оксфорда он там же и преподавал, а во время
войны работал в дипломатическом ведомстве. В качестве дипломата он появился и в Советском
Союзе с целью участия в миссии установления отношений между Советской Россией и
Великобританией. Будучи человеком, тесно связанным с культурой, философией и историей идей,
он живо интересовался русской поэзией и литературой: в числе его знакомых были Б.Пастернак и
 19
К.Чуковский. Именно эти обстоятельства определили и его визит к Ахматовой. Они проговорили
весь вечер и целую ночь.
Таких встреч было пять: три в ноябре, две в начале января 1946 года: они были
зафиксированы в донесениях сотрудников МГБ. Для нее это была встреча с человеком из ее
прошлого – из того, не растоптанного репрессиями мира классической культуры, от которого в ее
окружении остались только осколки. И вместе с тем он был Гостем из Будущего – так назовет его
Ахматова в Третьем посвящении к «Поэме без героя». И, понимая, какими опасностями грозит
несанкционированная советским государством встреча советской гражданки и иностранца, она и
Берлин продолжали «большие исповеди» друг другу, в которых был свет любви и покаяния, и
ответственность одного человека за жизнь другого. Они говорили об историческом изломе ХХ
века, трагическом для европейской и русской культуры, приведшему половину Европы к фашизму,
к тоталитарным системам, а не к возможному гуманитарному расцвету. Она читала ему «Поэму
без героя» и «Реквием». В своих разговорах они соединяли Восток и Запад, Советскую Россию и
Европу как единое пространство культуры.
Берлин покинул Советский Союз в начале января 1946 года по окончании срока своей
дипломатической службы, а за Ахматовой продолжалась слежка.
Что было дальше? – Ахматовой эта встреча дала ощущение нового высокого смысла
жизни, ощущение абсолютного понимания другим, веры в себя как в поэта и осознание того, как
дорог ей этот человек. Цикл из пяти стихотворений, посвященный встрече, она поначалу назвала
«Любовь».
Весной 1946 года Ахматова в составе ленинградской писательской организации с успехом
выступала в Москве. Зал вставал при ее появлении на сцене и разражался долгими овациями. Что
было замечено наверху. «Это я зарабатываю постановление», - говорила Ахматова о фотографии,
сделанной на одном из вечеров, проходивших в Москве весной 1946 года. По слухам, Сталин был
разгневан пылким приемом, который оказывали Ахматовой слушатели. Согласно одной версии,
Сталин спросил после какого-то вечера: «Кто организовал вставание?»
В августе 1946 года грянуло Постановление ЦК. Оно было связано с судьбой двух
ленинградских журналов «Звезда» и «Ленинград», их руководства, их авторов. Со стороны
Сталина это быломерой устрашения интеллигенции, ощутившей себя слишком свободной после
окончания войны. Секретарь ЦК Жданов в своем докладе назвал поэзию Ахматовой чуждой
советскому народу, а ее саму «полумонахиней - полублудницей». Ахматову исключили из Союза
писателей, ей запретили печататься, лишили продовольственных карточек. Ждановское
постановление ввели во все учебники по литературе для советских школ.
Еще до постановления в комнате Ахматовой было установлено подслушивающее устройство.
МГБ завербовало в качестве осведомителей некоторых людей из ее близкого окружения, а у ворот
Шереметевского дворца поставили шпиков, чтобы следить за ней. «Два мордатых парня или один
парень с мордатой девкой выросли у ворот Шереметевского дома на Фонтанке…- вспоминала
Н. Я. Мандельштам. - Однажды, когда Ахматова и Н. Я. Мандельштам вечером возвращались
домой, их долго не пропускали из вестибюля дворца, где была вахта, в сад под видом того, что
охрана якобы потеряла ключ от дверей, ведущих в Шереметевский сад. Наконец, ключ был найден,
и они вышли из вестибюля в сад. «…На каком-то шагу нам навстречу из окна первого этажа
вспыхнул такой белый и яркий свет, что я невольно закрыла глаза, — пишет Н. Я. Мандельштам.
— Мы шли, не останавливаясь, а Ахматова спокойно прокомментировала: “Магний”…»
Ахматова считала постановление расправой за встречу с Берлиным.
Следующий этап расправы с интеллигенцией начался в 1949 году. В августе этого года был
арестован Н.Н.Пунин, а в ноябре сын Ахматовой Л.Н.Гумилев. «Леву очень жестко допрашивали
о визите заморского дипломата к его матушке, - вспоминала Э. Г. Герштейн. - Однажды Лев
невольно вспомнил, как следователь, схватив его за волосы, бил головой о крепкую стену
Лефортовской тюрьмы, требуя его признания о шпионской деятельности Ахматовой в пользу
Англии».
В июле 1950-го министр МГБ Абакумов в письме к Сталину потребовал ареста Ахматовой, но
Сталин не дал хода этому письму.
После ареста Левы Ахматова, опасаясь новых обысков, сожгла весь свой архив. Ее мучила
мысль, что она в какой-то степени сама дала повод для ареста сына. Считая виноватой прежде
всего себя, она приняла предложение кого-то из руководящей верхушки писательской организации:
спасти сына ценой издания ее стихов, посвященных 70-летию Сталина. В течение всего 1950 года
журнал «Огонек» печатал ее стихи из цикла «Слава миру» Ужасные стихи. Сына они не спасли:
 20
Лева прошел все полагавшиеся ему круги лагерного ада и был освобожден только после ХХ съезда
в 1956 году. Но для самой Ахматовой эти стихи были не только унижением, - они были
отречением от выстраданного ею решения не пользоваться ложными фальшивыми словами в своей
поэзии. Она ощущала себя предавшей свою миссию. «…Она отреклась от нравственной чистоты
своей поэзии ради спасения сына, - писала Э.Г.Герштейн. - Жертва Ахматовой оказалась
напрасной... Леву... не выпустили, а надломленной Ахматовой предоставили право говорить, с кем
попало, непроницаемым тоном и переводить на русский язык стихи своих иноязычных
подражательниц. Если кто-нибудь думает, что это не пытка, он ничего не знает о радостях и
страданиях творческой личности». «Осквернили пречистое слово, / Растоптали священный
глагол…» Н.Н.Пунин писал из лагеря (и туда дошли эти номера журналов): «Стихи в «Огоньке» я
прочитал, я любил ее и понимаю, какой должен быть ужас в ее темном сердце». В мае 1951 года
Ахматова перенесла свой первый инфаркт. Спустя семь лет вышел новый – очень тоненький
сборник ее стихов, где было напечатано несколько стихотворений из того цикла «Слава миру».
Когда она дарила этот сборник своим друзьям, то страницы, где были напечатаны те стихи, она
заклеивала бумагой, а на ней от руки вписывала другие - свои настоящие стихи.
Доклад Хрущева на ХХ съезде партии «О культе Сталина» Ахматова восприняла как
важнейшее историческое событие, казавшееся ей возможностью покаяния и очищения для всех.
«Я – хрущевка», - говорила она, и считала, что в стране произойдет великий поворот, когда
встретятся две России: та, что была в лагерях, и та, которая их в лагеря посылала. «Я из партии
Хрущева». «Долго она продолжала это твердить, настаивая, что Хрущеву можно простить многое
за то, что он выпустил из тюрьмы невинных людей. Пожалуй, только процесс над Иосифом
Бродским оборвал ее симпатии к Хрущеву», - вспоминала Н.Роскина. Она надеялась на
публикацию «Реквиема», - тогда она могла бы считать свою миссию выполненной. Но об этом не
было и не могло быть речи: ее поэма все еще была запрещенной. В 1963 году «Реквием» был
опубликован в Мюнхене «без ведома и согласия автора», после чего поэма стала ходить в
самиздате. (А на ее родине она будет опубликован только в 1989-м).
Она была сильным человеком (как-то сказала об одной благостной старушке: «Бедная! Она
так жалеет меня!...Она и не подозревает, что я – танк!»). Ф.Г.Раневская, приехавшая к Ахматовой в
Ленинград после постановления, вспоминала: «В один из этих страшных ее дней /Ахматова/
спросила»….: «Скажите, Вам жаль меня?» «Нет, - ответила я, боясь заплакать. «Умница, меня
нельзя жалеть «В доме не было ничего съестного. Я помчалась в лавку, купила что-то нужное,
хотела ее кормить. Она лежала, ее знобило. Есть отказалась.< … >Потом стала ее выводить на
улицу, и только через много дней она сказала: «Скажите, зачем великой моей стране, изгнавшей
Гитлера со всей техникой, понадобилось пройти всеми танками по грудной клетке одной больной
старухи». Осенью 1946 года, навещавшая Ахматову С.К.Островская записала: «Замечательная
прогулка с Ахматовой. <…>Говорит о себе: - Зачем они так поступили? Ведь получился обратный
результат – жалеют, сочувствуют. <…> Зачем было делать из меня мученицу?. Надо было сделать
из меня стерву, сволочь – подарить дачу, машину».
«Ахматова страдала от одиночества, - вспоминала Н.А.Роскина, тогда московская
студентка. - Я поняла это, когда сама пожаловалась ей на одиночество. Я рано осталась сиротой и с
шестнадцати лет жила в Москве одна, в комнате, где когда-то жил мой отец. «Есть уединение и
одиночество, - сказала она. – Уединения ищут, одиночества бегут. Ужасно, когда с твоей комнатой
никто не связан, никто в ней не дышит, никто не ждет твоего возвращения». Прошло несколько
лет. Я приезжала в Ленинград, и мы по-прежнему много ходили по улицам и садам, иногда вместе
обедали в каком-нибудь кафе, однажды, направляясь в «Квисисану», мы встретили М.М.Зощенко.
Он бросился к Анне Андреевне, стал горячо целовать ей руки, она тоже взволнована была этой
встречей…И когда он отошел, произнесла задумчиво: «Мишенька…». А потом, смеясь, обратилась
ко мне: «Ну, знаете, Наташа, я считаю, что сделала для вас все возможное. В каком еще городе вам
к приезду устроят встречу Ахматовой с Зощенко?»<…> Я как-то сказала ей, что хорошо
представляю себе Ахматову англичанкой. Там, в Англии есть еще фамильные замки и фамильные
тайны. Она усмехнулась: «Ну, знаете, у меня есть тайны пострашнее английских»…
Она оправилась от того сталинского унижения. Только стала после всех болезней очень
грузной, плохо ходила, мучилась одышкой. И продолжала писать. Это была «Поэма без героя», уже
не отпускавшая ее до самых последних дней: она правила текст, вносила дополнения, продолжая
размышлять о себе, о своем поколении, о России. И новые стихи, среди которых был цикл «Венок
мертвым»: памяти О.Мандельштама, М.Булгакова,Б.Пильняка, М.Цветаевой, Б.Пастернака. Так
 21
случилось, что в отличие от всех них, ей выпала долгая жизнь, и пока она была на этой земле,
были живы и они, в ее стихах, в ее памяти.
В 1956 году, Исайя Берлин приехал в СССР еще раз, на этот раз только в Москву, где в то
время случайно оказалась и Ахматова. Б. Л. Пастернак сказал ей о его приезде, но она отказалась
от встречи: только что выпустили из лагеря Леву. Встреча с Берлиным могла бы повредить сыну.
Еще раз рисковать она не могла и согласилась только на телефонный разговор. Берлин позвонил ей
из телефонной будки, чтобы избежать прослушивания. Потом он вспоминал о том, какое длинное
молчание последовало в трубке после его сообщения о том, что он женат…
В 1965 году они увиделись в Оксфорде, куда Ахматова была приглашена на почетную
церемонию вручения ей звания доктора наук gonoris causa, организованную не без участия
Берлина. К этому времени он уже был автором целого ряда работ, принесших ему мировую
известность.За свой вклад в историю философии и культуры Берлин был посвящен в рыцарское
звание, удостоен титула «сэр».Сферой его интеллектуальной деятельности стала не политика и не
философия, а история идей. В 1970-е годы на Западе он был признан крупнейшим либеральным
мыслителем ХХ века. Научные занятия Берлина опирались на опыт изучения истории русской
культуры. Из 240 написанных им работ 60 посвящены России. Его героями были не только
Л. Толстой, но и Белинский, Писарев, Герцен, И. С. Тургенев. «Русские мыслители» — так
называется одна из его классических работ.
Спустя два десятилетия, летом 1989 года, в интервью сотрудникам Центрального телевидения
сэр Исайя Берлин, рассказывая о своей поездке в Ленинград, о встрече с Ахматовой, заключил
свой рассказ следующими словами: «Это был самый замечательный момент в моей жизни. Моя
встреча с ней… Более замечательного в моей жизни никогда не было… Я был счастлив, я был
горд, я был очень глубоко и на всю жизнь тронут». А еще десятилетие спустя при встрече с
автором этой статьи в Лондоне 11 июля 1997 года (за 4 месяца до смерти) он говорил с некоторой
долей иронии о том, что журналисты и литературоведы создали литературный миф об Ахматовой,
а ему назначили роль главного героя... Сэру Исайе было тогда уже 88 лет, и, наверное, ирония
давала возможность смягчить то обстоятельство, что он — философ с мировым именем — до сих
пор известен в России только как собеседник Ахматовой и Пастернака.
Последние 10 лет ее жизни не походили на предыдущие. Вернулся из заключения сын,
просидевший в лагерях в общей сложности 14 лет. Нашел работу как ученый-этнограф, готовился
к защите докторской диссертации (он защитил их две: и как географ, и как историк). Но их
отношения так не наладились. Лев Николаевич был человеком сильного взрывного характера. Ему
казалось, что мать не понимает его, что вся его трудная жизнь была для нее только материалом
или поводом для ее поэзии. Что она не предпринимала должных усилий, чтобы его освободили из
лагеря. Упреки сына были для Ахматовой оскорбительны. Ссора, происшедшая в начале 60-х гг.,
прервала их отношения почти на три года – последние три года ее жизни.
В эти годы Ахматова получила возможность печататься и даже участвовала в церемониях,
устраиваемых в ее честь за границей (кроме Оксфорда, была еще итальянская премия Этна
Таормина на Сицилии в 1964 году). Правда, теперь приходилось превозмогать болезни, чтобы
завершить то, что ей нужно было успеть завершить до смерти. С некоторой иронией наблюдала за
своей реабилитацией в советской критике, возводившей ее в ранг официально признанного поэта.
Критика теперь все чаще говорила о современности ее поэзии. «Вообразите, у меня новое
бедствие, - жаловалась она Лидии Корнеевне Чуковской, - «на сегодняшний день» все актрисы-
чтицы возжаждали читать с эстрады мои стихи! Встречаются среди них интеллигентные, но в
большинстве ринулись такие панельные лиговские девки, что мои стихи из их уст вызовут новое –
третье! Постановление ЦК!»
«Потерю» сына Ахматовой отчасти возмещало общение с молодежью: это были сыновья
писателя В.Ардова в Москве, и молодые поэты в Ленинграде, среди которых был И.Бродский. Она
с удовольствием участвовала в пирушках молодых, приговаривая, что водка полезна сердечникам,
расширяет сосуды. Во время таких пирушек шли разговоры о литературе. «В разговоре о
склонности великих русских писателей на вершине славы переходить от литературы к прямому
проповедничеству Ахматова сказала: По-моему, это только у русских. Коля Гумилев называл это
«пасти народы». Он говорил: «Аня, отрави меня собственной рукой, если я начну пасти народы».
(Михаил Ардов).
«…Ахматова в последние годы выделяла и отличала Бродского. Она ставила его в пример еще
и в таком отношении: как много у него стоит за стихами: английские поэты-метафизики,
старинная камерная музыка. …Как-то Бродский пропал, несколько лет его не было. Когда, наконец
 22
он появился и она спросила, что с ним случилось, он ответил, что ему не с чем было приехать. И
она хорошо это поняла: он каждый раз приезжал или с новым стихотворением, или с новой
пластинкой старого композитора, с которым хотел познакомить и Ахматову», - вспоминал
В.В.Иванов. «Сейчас была горькая радость: слушала Перселла, вспоминала Будку (так называли
дачу в Комарове – авт.), мою пластинку «Дидоны» и мою Дидону, - записала Ахматова. -. Вот в чем
сила Иосифа: он несет то, чего никто не знал: Элиота, Джона Дона, Перселла – этих мощных
великолепных англичан! Кого, спрашивается, несет Евтушенко? Себя, себя и еще раз себя».
По словам А.Г.Наймана «жизнь в Доме творчества писателей она не любила. …Одна из
гостий стала жаловаться ей, что ее знакомому писателю, достойному всяческого уважения, дали в
Малеевке маленький двухкомнатный коттедж, тогда как бездарному, но секретарю Союза,
роскошный пятикомнатный. Когда за ней закрылась дверь, Ахматова сказала: «Зачем она мне это
говорила? Все свои стихи я написала на подоконнике или на краешке чего-то».
«Она следила за новой литературой. Между прочим, очень любила детективные романы («Ночь
с детективом – это чудесно»), но, кажется, это был единственный род плохой литературы, который
она признавала. Чаще всего она читала замечательные книги. Все великое было ей сродни<…>.
Когда вышел пастернаковский перевод «Фауста», она сказала: «Всю жизнь читала это в
подлиннике, и вот впервые могу читать в переводе». Да и вообще она была великолепно
образованным человеком. Очень хорошо училась и благодаря своей богатой памяти помнила все,
чему ее учили. Она сказала: «Я и физику помню, но ведь при мне ее знали только до телефона».-
И далее Н.А.Роскина в своих воспоминаниях очень точно передает личностный склад Ахматовой:
«У нее ничего нельзя было узнать ни о ком<…>.На один мой монолог обвинительный она не
ответила ни одним возражением, а сказала только: «Я ее люблю». Ее правилом было не
рассказывать о близких людях никаких подробностей. Но вот одно из редких исключений: Алексей
Баталов, еще совсем молодой, в расцвете своей славы, только что вернулся из поездки в Париж, с
триумфальной демонстрации фильма «Летят журавли». И тут же собрался ехать на Сахалин.
Здоровье его было в неважном состоянии, и его мать Нина Антоновна очень огорчалась, просила
Анну Андреевну отговорить его. Анна Андреевна сказала ему наедине: «Алеша, зачем вам ехать,
ведь там такой тяжелый климат, это же каторга». А он ответил: «Мне так хорошо было в Париже, я
должен теперь это искупить». Эта фраза глубоко тронула Ахматову. Она была религиозна, и это,
конечно, было весьма существенной стороной ее личности. Основой ее мужества и патриотизма
была именно вера. Она верила, как современный человек, со всей широтой философского
восприятия жизни и с широким приятием православной церкви. Своей религиозности она не
скрывала, но никогда не афишировала и крайне редко о ней говорила. Фрида Вигдорова
рассказывала мне, - быть может, анекдот, выдуманный самой Ахматовой, - что ей как-то позвонили
из антирелигиозного журнала с просьбой дать стихи, и она ответила: «Это не мой профиль». С
такой же широтой она относилась и к национальным вопросам. Она была истинной
интернационалисткой и говорила мне, что никогда в жизни не умела отличить еврея от русского.
«В мое время среди интеллигенции и не было другого воспитания»,- рассказывала она. – Вот
Ирочка Пунина вышла замуж за Романа Альбертовича и только потом узнала, что он еврей». «То
есть как? – изумилась я. – Ведь его фамилия – Рубинштейн». «А она не знала, что это еврейская
фамилия. Думала, у одного русского фамилия Иванов, у другого Рубинштейн. Да в мое время
только так и было». Другая важнейшая ее черта – аристократизм. И внешности, и душевному ее
складу было присуще необычайное благородство, которое придавало гармоничную величавость
всему, что она говорила и делала. Это чувствовали даже дети. Она мне рассказывала, как
маленький Лева просил ее: «Мама, не королевствуй!» Страх оказаться рядом с ней мелким
сковывал самых близких ей людей. Она это понимала и часто страдала от этого.<…>У нее были
свои требования к собеседнику, которые не всегда легко было понять. С одной стороны, конечно,
предполагалась любовь к ее стихам, знание ее поэзии, а с другой – ее раздражало, что ей смотрят в
рот, не осмеливаются ни в чем возражать. Преклонение ведь тоже приедается.<…>. Я
познакомилась с Анной Андреевной летом 1945 года. Мне было тогда 17 лет<…>. В дверь
позвонили, она послала меня открыть и крикнула вдогонку: «Спросите - кто, если разбойник, не
открывайте». …Это пришла дворничиха.<…> Вскоре общие знакомые передали мне отзывы
Ахматовой: «Независимая девочка, не то, что некоторые – сразу от двери начинают ползти по
ковру».”
В эти годы многие приходили к ней за советами или расспросами о тех, с кем она общалась в
начале века, кто погиб в лагере или на войне, о людях, живую связь с которыми она являла. (поток
посетителей к ней близкие называли с некоторой долей иронии «ахматовкой»). Среди ее новых
 23
знакомых был А.И.Солженицын, только что опубликовавший повесть «Один день Ивана
Денисовича». Ее имя в эти годы было окружено неким ореолом, вызывало уважение ее отказ идти
на компромиссы с советской идеологией, достоинство, с которым она сносила гонения, верность
своей стране вопреки всем испытаниям. И все последние годы она с яростным упорством
исправляла и правила появившиеся в западных изданиях эмигрантские воспоминания о ней и о
Гумилеве тех людей, которые помнили их жизнь и знали их творчество до событий,
последовавших за революцией 1917 года. Это был ее долг перед умершими и теперь рискующими
быть превратно понятыми поэтами, такими как Гумилев и Мандельштам. «Он (молодой
литературовед, «архивный юноша» - авт.) прорвался к Анне Андреевне в больницу (она лежала с
сердечным приступом – авт.) и, как она рассказывала, спросил у нее: « Кто, по Вашему мнению,
лучший русский поэт ХХ века? Пастернак, Мандельштам, Цветаева или Вы?» – На что Ахматова
ответила: «Следуйте за любым из них, и Вы не ошибетесь». И потом добавляла для знакомых:
«По-моему, для кислородной подушки это неплохо».
Она продолжала писать о самом процессе поэтического творчества и о Поэте, свои воспоминания
об Осипе Мандельштаме и Амедео Модильяни. С глубоким сочувствием переживая процесс,
начавшийся над И.Бродским, его ссылку, делала все, что было в ее силах, чтобы добиться его
досрочного освобождения. «Разумеется, «дело Бродского» по сравнению с «тридцать седьмым»
было «бой бабочек», как любила говорить Ахматова», вспоминал А.Г.Найман. Далее он
продолжает: «В середине октября я поехал в деревню Норенскую (место ссылки И.Бродского –
авт.)…Звонили знакомые, просили передать письма и разные мелочи, один предложил кожаные
рукавицы, я поехал за ними, но дверь открыла жена и сказал, что муж не знал, что рукавицы уже
носит сын. Ахматова, узнав, произнесла: «Негодяй!», - я подумал, что из-за того, что он напрасно
сгонял меня через весь город и прикрылся женой, и стал защищать его, дескать, мог не знать, что
рукавицы у сына. «Тогда спускаются в лавку, - прервала она меня раздраженно, - и покупают
другие»”.
И не теряла способности остро оценивать исторические события, происходившие в мире. 22
ноября 1964 года, в день убийства президента США Дж.Кеннеди, записала: «Буря в мире».
Перед отъездом за границу для получения премии, « ей оформляли документы для обеих
поездок по нескольку месяцев: билет на лондонский поезд выдали в день отъезда. Она говорила:
«Они что, думают, что я не вернусь? Что я для того здесь осталась, когда все уезжали, для того
прожила на этой земле всю – и такую – жизнь, чтобы сейчас все менять!» Ворчала: «Прежде надо
было позвать дворника, дать ему червонец, и в конце дня он приносил из участка заграничный
паспорт». Возвратившись, показывала фотографии: церемония на Сицилии, дворец, большой стол,
много людей, на заднем плане – античный бюст с довольно живым – и насмешливым –
выражением лица. Она комментировала: «Видите, он говорит: «Эвтерпу – знаю. Сафо – знаю.
Ахматова? – первый раз слышу». (Воспоминания А.Г.Наймана)
Она продолжала соотносить с прошлым свои размышления о настоящем. Эпиграфом к
стихотворению «Родная земля» Ахматова взяла строчки из свого стихотворения 1922 года: «И в
мире нет людей бесслезней,/Надменнее и проще нас», продолжая свои давние размышления об
эмиграции, о том, что теряет и что обретает человек, вынужденный покинуть родную землю.
Вместе с тем, «Родная земля» - своего рода ответ на цикл «Слава миру»: чувства, которые люди
питают к родной земле, не имеют ничего общего с напыщенными лозунгами расхожего
патриотизма:
В заветных ладанках не носим на груди,
О ней стихи навзрыд не сочиняем,
Наш горький сон она не бередит,
Не кажется обетованным раем.
Не делаем ее в душе своей
Предметом купли и продажи,
Хворая, бедствуя, немотствуя на ней,
О ней не вспоминаем даже.
Да, для нас это грязь на калошах
Да, для нас это хруст на зубах.
И мы мелем, и месим, и крошим
Тот ни в чем не замешанный прах.
Но ложимся в нее и становимся ею,
Оттого и зовем так свободно своею.
 24
А цензура и редакторы по-прежнему не пропускали в печать «Поэму без героя».И курочили
подготовленный к печати последний сборник Ахматовой «Бег времени», заменяя стихи 1940-х
годов и последних лет на раннюю любовную лирику.
И до последних дней писала стихи о любви.
Ахматова считала, что встреча с Берлиным из события личной жизни превратилась в достояние
истории. Принесшая ей столько неприятностей и вместе с тем, дававшая силы справиться с ними,
она казалась Ахматовой проявлением исключительности ее судьбы и способности преодолевать ее
превратности. Известно замечание биографов Ахматовой, что ее питала неразделенная любовь.
Только тогда она могла превратить свою жизнь «в произведение искусства». Только тогда она
оставалась поэтом. Поэтому считала, что встреча 1946 года произошла вопреки всему, что делало
ее невозможной, вопреки привычному ходу жизни, даже вопреки самой смерти.
Один из ее последних циклов «Полночные стихи» - о любви, которой грозят не новые
повороты судьбы в лице войны, революции, но тень приближающейся смерти. Во власти
влюбленных преодолеть это неизбежное последнее прощание, преодолевая саму смерть. Что
невозможно на земле – может случиться в музыке, в общем для двоих сновидении. Ее поэзии дано
было острое ощущение бессмертия и вечного бытия.
Услышишь гром и вспомнишь обо мне,
Подумаешь, она грозы желала.
Полоска неба будет твердо-алой,
А сердце будет, как тогда – в огне.
Случится это в тот московский день,
Когда я город навсегда покину
И устремлюсь к желанному притину,
Свою меж вас еще оставив тень.
Было ли это пророчеством – или так свойственным ей предчувствием, но в этих стихах она
назвала место своей смерти. Ахматова умерла 5 марта 1966 года в подмосковном санатории в
Домодедово, куда приехала лечиться после очередного сердечного приступа. По странной иронии
судьбы этот день 5 марта – день смерти Сталина - был для Ахматовой все последние годы особым
днем: она его обязательно отмечала. Похоронные хлопоты затянулись из-за предстоящего
праздника Международного женского дня 8 марта. В Москве прощание с ней происходило в
больнице, расположенной в бывшем Странноприимном доме Шереметевых, на котором, как и на
Фонтанном Доме, был изображен герб с девизом «Deus conservat omnia”, ставшим эпиграфом к
«Поэме без героя» - « Бог сохраняет все». В Ленинграде прощание с Ахматовой проходило сначала
в Никольском соборе, а потом в Доме писателей, еще одном дворце Шереметевых, украшенном
тем же девизом. На пути в Комарово (там, на старом кладбище ее решено было похоронить)
траурная процессия остановилась у Фонтанного Дома – и Анна Ахматова попрощалась с ним в
последний раз.

Список использованной литературы:

Анна Ахматова. Последние годы. Рассказывают Виктор Кривулин, Владимир Муравьев, Томас Вецлова. СПб.2001
Воспоминания об Анне Ахматовой. М., 1991
Волков С. Диалоги с Иосифом Бродским. М.,2004
Записные книжки Анны Ахматовой (1958 – 1966). Москва -Torino, 1996
Калугин О. «Дело КГБ на Анну Ахматову» - сб. «Госбезопасность и литература на опыте Германии и России». М.,
1994
Королева Н. Анна Ахматова. Жизнь поэта. – кн. Анна Ахматова, Собр. соч. в 6 тт., т.1, М., 1998
Лукницкий П.Н.Дневник 1928. – сб. Лица, 9.СПб, 2002
Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999
Об Анне Ахматовой, Л, 1990
Попова Н., Рубинчик О., Анна Ахматова и Фонтанный Дом. СПб. 1999
Пунин Н.Н. Мир светел любовью. Дневники. Письма. М., 2000
Служевская Ирина. Китежанка. Поэзия Ахматовой: тридцатые годы. М.НЛО.2008
Тименчик Р.Д. Анна Ахматова в 1960-е годы М., 2005
Хейт Аманда. Анна Ахматова. Поэтическое странствие. Дневники. Воспоминания. Письма. М., 1991
Черных В.А.. Летопись жизни и творчества Анны Ахматовой. М., 2008