Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
86
87
88
89
90
91
Нет ничего труднее, чем в точности знать, что же мы видим. «Есть в естественной
интуиции своего рода „криптомеханизм", чтобы достичь феноменального бытия, нам
необходимо его разрушить»,1 имеется также некая диалектика, посредством которой
восприятие прячется от самого себя. Но если сущность сознания заключается в том,
что оно оставляет в забвении собственные феномены, содействуя тем самым об-
разованию «вещей», забвение это не есть собственно отсутствие, в забвении остается
нечто такое, что могло бы благодаря сознанию присутствовать, иначе говоря,
сознание вольно забывать феномены только потому, что оно в равной мере вольно их
вспоминать, оно пренебрегает ими в пользу вещей потому только, что они-то и
образуют колыбель вещей. Нельзя, например, сказать, что они абсолютно неизвестны
научному сознанию, заимствующему в жизненном опыте все познавательные
модели, все дело в том, что оно их не «тематизирует», не проясняет горизонты
перцептивного сознания, которыми оно окружено и конкретные отношения которых
оно пытается объективно представить. Стало быть, феноменальный опыт не
сводится, в отличие от бергсоновской интуиции, к переживанию какой-то неведомой
реальности, к которой нет никакого методического доступа, — это разъяснение или
выявление той преднаучной жизни сознания, которая одна наполняет смыслом все
научные операции, с которой все они все время соотносятся. Это не шаг к
иррационализму, это интенциональный анализ.
92
ность сознания, понимаемую как «психический факт», уводя его таким образом от
настоящего сознавания или настоящей неопосредованности, делая тщетными все
предосторожности, на которые он шел, боясь исказить «внутреннее». То же самое
было с эмпиризмом, когда он заменил физический мир миром внутренних событий.
Этого не избежал и Бергсон, когда стал противопоставлять «множественность
сплавления» и «множественность наложения». Ибо речь по-прежнему шла о двух
видах бытия. Просто-напросто энергию механическую заменили энергией духовной,
прерывистое бытие эмпиризма — бытием текучим, о котором тем не менее
говорилось, что оно течет, которое, таким образом, описывалось в третьем лице.
Делая темой рефлексии Gestalt, психолог порывает с психологизмом, ибо смысл,
сцепление, «истина» воспринимаемого мира уже не зависят от нечаянного
столкновения наших ощущений, как представляет их нам наша
психофизиологическая природа, они определяют их пространственные и
качественные значения,1 составляют их неустранимую конфигурацию. Это значит,
что трансцендентальная установка уже присутствует в описаниях психолога, если
последние хоть сколько-нибудь точны. Сознание, становясь объектом анализа,
отличается такой особенностью, что его невозможно анализировать, даже в какой-то
наивной форме, не отказавшись от постулатов здравого смысла. Если, к примеру, мы
ставим проблему позитивной психологии восприятия, допуская при этом, что
сознание заключено в тело и потому подвержено воздействию мира в себе, мы
должны будем описывать объект и мир в том виде, в каком они представляются
сознанию, напрямую сталкиваясь с таким вопросом: не является ли этот
непосредственно присутствующий мир, единственный мир, который нам ведом,
единственным миром, о котором имеет смысл говорить? Любая психология
сталкивается с проблемой конституирования мира.
93
94
смысле, возможность мира, она есть не условие возможности мира, а его явленность,
она есть зарождение нормы, а не реализация нормы, она есть не проекция
внутреннего на внешнее, но идентичность того и другого. Не будучи следствием
смены психических состояний, она тем более не может быть и идеей. Gestalt круга
есть не математический его закон, но его характерное свойство. Признание
феноменов в качестве исходного порядка отвергает эмпиризм как объяснение
порядка и разума через сплетение фактов и случайностей природы, но сохраняет при
этом и за разумом, и за порядком характер фактичности. Если бы всеобщее
конституирующее сознание было возможным, то исчезла бы всякая непрозрачность
фактичности. Если, следовательно, мы хотим, чтобы рефлексия сохраняла за
объектом, на который она направлена, его отличительные характеристики, чтобы она
по-настоящему его понимала, мы не можем считать ее простым возвращением ко
всеобщему разуму, не можем предполагать, что она так или иначе осуществится в
нерефлексивном, мы должны относиться к ней как к творческой операции, которая
сопричастна фактичности нерефлексивного. Вот почему лишь феноменология
говорит о трансцендентальном поле. Это слово означает, что пред взором рефлексии
нет и не может быть полного мира или множественности развернутых и
объективированных монад, что она располагает всего лишь частичным видением и
ограниченными возможностями. Вот почему феноменология является собственно
феноменологией, то есть изучает явленность бытия сознанию, отнюдь не
предполагая, что его возможность дана заранее. Нельзя не поразиться тому, что
трансцендентальные философии классического типа всегда обходят вопрос о
возможности достижения полного объяснения, в отношении которого делается
допущение, что где-то оно достижимо. Им достаточно того, что оно необходимо, и
обо всем, что есть, они судят от имени того, что должно быть, от имени идеи знания.
На деле мыслящее Ego не может упразднить своей сопричастности индивидуальному
субъекту, который всякую вещь познает в своей частной перспективе. Рефлексии не
под силу сделать так, чтобы в туманный день я вообще перестал видеть солнце, не
видел, что оно «встает», «заходит», чтобы я в своем мышлении отказался от культур-
ного инструментария, подготовленного моим образованием, предыдущими
усилиями, историей моей жизни. Стало быть, мне не под силу оживить и соединить в
себе все исходные
95
96
97
Наше восприятие останавливается на тех или иных объектах, и такой объект, когда
он конституирован, оказывается основанием всего опыта, которым мы обладаем, или
могли бы обладать в связи с ним. К примеру, я вижу соседний дом под некоторым
углом, его же с правого берега Сены видят по-другому, иначе его видят изнутри, или
совсем иначе — с самолета; дом как таковой не совпадает ни с одной из этих
явленностей, он, по словам Лейбница, есть ортогональная проекция этих и всех
возможных перспектив, некое положение без перспективы, из которого все они
могут происходить, — дом, видимый ниоткуда. Но что скрывается за этими словами?
Разве видеть — не значит всегда видеть откуда-нибудь? Разве то, что дом невидим
ниоткуда, не означает, что он невидим? Тем не менее, когда я говорю, что вижу дом
своими глазами, в этом нет ничего спорного: я имею в виду не то, что моя сетчатка и
мой хрусталик, мои глаза, действуют как телесные органы и показывают мне дом, об
этом я не могу судить, ограничившись собственными наблюдениями. Я хочу
выразить этим особый способ подхода к объекту; «взгляд», который столь же
убедителен, как и моя собственная мысль, столь же непосредственно мне ведом. Нам
нужно понять, каким образом зрение может осуществляться откуда-то, не будучи
замкнуто в перспективе своего источника.
Видеть объект — значит либо иметь его на периферии поля зрения и быть в
состоянии его зафиксировать, либо действительно отвечать на это воздействие,
зафиксировав его. Фиксируя его, я сцепляюсь с ним, но эта «остановка» взгляда есть
лишь особая модальность его движения: внутри этого объекта
101
102
которые показывают себя, и они были бы не в состоянии себя показать, если бы были
не в состоянии прятаться друг за другом или же за мной. Иными словами, смотреть
на объект — значит селиться в нем и из него постигать вещи в тех ракурсах, в каких
они к нему обращены. Но поскольку я их тоже вижу, они остаются пристанищами,
открытыми моему взгляду, и виртуально располагаясь в них, я уже под разными
углами обозреваю центральный объект моего актуального видения. Словом, всякий
объект является зеркалом всех остальных. Глядя на стоящую на столе лампу, я
приписываю ей не только качества, видимые с моего места, но и те, что могут
«увидеть» камин, стены, стол, и задняя сторона лампы есть не что иное, как лицо,
которое она «показывает» камину. Значит, я могу видеть тот или иной объект,
поскольку объекты образуют особую систему, или мир, и поскольку каждый из них
располагает остальных вокруг себя как своего рода зрителей его скрытых ракурсов и
поручителей их постоянного присутствия. Всякий акт видения мной какого-нибудь
объекта мгновенно подхватывается всеми объектами мира, которые вовлечены в это
видение как в нем сосуществующие, так как каждый из них есть все то, что другие
«видят» в нем. Поэтому наша первоначальная формулировка должна быть
пересмотрена: сам дом — это не дом, видимый ниоткуда, но дом, видимый отовсюду.
В завершенном виде объект сверхпрозрачен, он пронизан наличной бесконечностью
взглядов, которые перекрещиваются в его глубине и ничего не оставляют там
скрытым.
103
итоге виден из всех времен — так же, как он виден со всех сторон, и благодаря тому
же самому средству — структуре горизонта. Настоящее еще держит в руках
ближайшее прошлое, не утверждая его в качестве объекта, а поскольку последнее, в
свою очередь, точно так задерживает ближайшее прошлое, которое ему
предшествовало, ушедшее время оказывается полностью возобновлено и охвачено
настоящим. Так же обстоит дело и с неотвратимым будущим, у которого тоже есть
свой горизонт неотвратимости. Но вместе с моим ближайшим прошлым я обладаю
также горизонтом будущего, который окружал его, а значит — и моим
действительным настоящим, увиденным из этого прошлого как будущее. А вместе с
неотвратимым будущим я получаю горизонт прошлого, который его будет окружать,
а значит — и мое действительное настоящее как прошлое этого будущего. Таким
образом, благодаря двойному горизонту удержания и предвосхищения, мое
настоящее может перестать быть фактическим настоящим, которое подхватывается и
уничтожается течением времени, и стать неподвижной и различимой точкой в
объективном времени.
104
105
1 Husserl. Umsturz der kopernikanischen Lehre: die Erde als Ur-Arche bewegt sich nicht
(неизданное).
2 «... то, что я считал воспринятым одними глазами, я на самом деле постигаю
исключительно благодаря способности суждения, присущей моему уму». Descartes. Il
Meditation. AT. IX. P. 25.
106
Объект, как мы видели, определяется тем, что он существует partes extra partes * и
что, следовательно, между его частями или между ним самим и другими объектами
имеют место лишь внешние и механические отношения — либо в узком смысле
принятого и переданного движения, либо в широком смысле отношения функции к
переменной величине. Если бы захотели ввести организм в универсум объектов и тем
самым закрыть этот универсум, потребовалось бы выразить функционирование тела
на языке, свойственном бытию в себе, и вскрыть в поведении линейную зависимость
стимула и рецептора, рецептора и Empfinder.1** Разумеется, было хорошо известно,
что в поведенческой цепи появляются какие-то новые детерминации, и теория,
говорившая об особой нервной энергии, к примеру, допускала в организме
способность к преобразованию физического мира. Однако именно она наделяла
нервную систему некоей оккультной силой, создающей различные структуры нашего
опыта, и хотя зрение, осязание, слух образуют различные подходы к объекту, эти
структуры оказывались преобразований в однородные качества и выводились из
локальных различий задействованных органов. Таким образом, связь между
стимулом и восприятием могла оставаться ясной и объективной, и психофизическое
событие воспроизводило отношения «внутримировой» каузальности. Современная
физиология уже не прибегает к этим уловкам. Она уже не связывает различные
качества одного и того же чувства и данные различных чувств с отдельными
материальными ору-
108
2 Ibid. S. 358.
109
1 Ibid. s. 360-361.
2 Ibid. S. 362.
3 Ibid. S. 364.
4 «Die Reizvorgange treffen ein ungestimmtes Reaktionsorgan». См.: Stein. Pathologie der
Wahrnehmung. S. 361.
5 «Die Sinne... die Form eben durch ursprunglisches Formbegreifen zu erkennen geben».
Ibid. S. 353.
110