Mify Ktulkhu - Russkoyazychny Krug Avtorov PDF

Альянс E.S.V.! www.onesv.
org
Альянс E.S.V.! www.onesv.org

Предисловие
Mr. KataR (Альянс E.S.V.!)
Редактор и составитель
Представляем вам наш новый сборник от Русскоязычного Круга

Лавкрафта, который создан и входит в общество Альянс E.S.V.!. Эта книга
куда более серьезна, но не менее интересна чем предыдущая.
Работать над подобными проектами весьма сложно, но вместе с тем, интересно
и увлекательно.
Дело Г.Ф. Лавкрафта продолжает жить и набирать оборотов и новых
последователей. Невероятная и пугающая вселенная, созданная Говардом
Лавкрафтом расширяется и обрастает новыми подробностями и персонажами.
Она столь велика и многогранная, что способна поместить в себе множество
невероятных и неожиданных творческих мыслей, приняв их и сделав частью
себя.
Именно это и происходит в этом сборнике. Вы встретитесь на этих
страницах и с ужасом, и с философией, да и с юмором так же. Прочитаете про
уже известных вам персонажей и персонажей с других вселенных, таких как
Шерлок Холмс, да и Питер Паркер тоже (каким бы странным вам это не
показалось). Тем не менее, каждая история сохраняет верность первой букве
мастера, хоть и некоторые из них являются совсем смелым творческим шагом.
В наш сборник вошли действительно необычные, талантливые и просто
сильные работы. Наш объём, в отличии от предыдущего сборника вырос в 10
раз! Само собой, выросло и количество авторов. Работа проделана
колоссальная, но она того стоила. Есть масса сборников и их вариантов с
работами Лавкрафта, но нового он уже, к сожалению, не напишет. Но, есть
наш Круг, и он единственный на русскоязычном поле, к которому может
примкнуть любой автор, который пишет в жанре хоррора и мистики, или же
психологического триллера с уклоном на идеи мастера.
Когда я занялся составлением этой книги, я не искал тех, кто тупо
пытается подражать Говарду, я искал действительно что-то новое. Сюда,
естественно вошли и прямые подражатели, работающие с мифом. Произошло
это потому, что они действительно хороши и порою, можно запутаться, кто
написал эту работу. Будто сам Лавкрафт руководил рукой писателя.
В любом случае, 90 процентов вошедших сюда работ получили
огромное количество положительной критики, что уже говорит о многом.
Вы, впервые у нас, увидите соавторские работы и переводы интересных
зарубежных источников. Естественно, многое вы увидите впервые. И это
замечательно.
Я не пытаюсь рекламировать кого-то отдельно в предисловии, или
говорить, что эта книга лучше остальных. Я всегда все оставляю на суд
читателя, ведь я и другие старались именно для него. Так что, просто прочтите
и окунитесь в необъятный и бездонный Миф.
Mr. KataR (Альянс E.S.V.!) Русскоязычный Круг Лавкрафта 20.01.2018.

Палеолитическая Венера
Ivar Ragnarsson
автор
— Взгляните, джентльмены, как она хороша! Как проработаны детали! Иные
находки так грубы, что невольно закрадывается сомнение в том, что мы имеем
дело с артефактом. Возможно, вода и ветер потрудились на этим камнем,
придав ему антропоморфную форму… Но наша красавица не такова!
Доктор Гаррисон, вернувшийся недавно с раскопок в Турции, с гордостью

демонстрировал нам костяную фигурку высотой около восьми дюймов,
изображающую очень тучную женщину. Ее грудь, бедра, складки на боках
действительно были вырезаны довольно искусно, а отполированная кость
создавала иллюзию мягкости и нежности живой плоти. Конечности фигурки,
в то же время, напоминали недоразвитые обрубки, вроде ласт тюленя, голова
представляла собой нелепый шар, просто посаженный на плечи, а лица не
было вовсе. Словно резчик, потратив кучу времени и старания, чтобы
вылепить из неподатливого материала то, что он считал самой женской сутью,
устал и потерял интерес к своей поделке, когда дело дошло до частей, по его
мнению, второстепенных. Я невольно задумался о том, что представлял из
себя этот дикий творец, это полуживотное, умевшее в реалистичной манере
копировать все, на что падал взор, и, одновременно, видевшее смысл
существования в одном лишь утолении темных желаний утробы.
—В ней есть что-то пугающее, — заявил молодой Моррис.
— Она прекрасна! — горячо возразил Ричард Фельдман. — Удивительно, что

наши предки, эти охотники на мамонтов, когда у них выпадала свободная
минутка, вместо того, чтобы предаваться лени, ваяли скульптурные портреты
своих жен! Это ведь очень древняя вещица, как я понимаю, док?
— Да, очень древняя, — с улыбкой кивнул Гаррисон. — Их принято называть

«палеолитическими Венерами». Боюсь вас разочаровать, Ричард, но вряд ли
резчик задумал изобразить свою жену. Большинство ученых склонно видеть в
них культовые предметы. Так что, это, друзья мои, ни много ни мало как
изображение богини. Только вот имя ее исчезло во тьме веков вместе с
народом, который ей поклонялся.
— Вот почему она вас пугает, Моррис, — засмеялся кто-то из нас.

— Возможно, вы почувствовали какие-то эманации? Как знать, не
приносились ли этой богине кровавые жертвы!
— Вполне возможно, — совершенно серьезно сказал доктор. — Считается,

что культ Богини-Матери, процветавший в отдаленные эпохи, был весьма
кровавым. Можно даже предположить, что наш смутный страх перед женским

началом уходит корнями в те жуткие времена. Ведь вас, молодой человек,

пугает именно ее гипертрофированная женственность, ни так ли?
— Меня больше пугает то, что у нее нет лица, — ответил Моррис. — Или оно
закрыто волосами?
— Как у Лилит, демона ночи, — невольно вырвалось у меня.
— Замечательно! — воскликнул Ричард. — Какими мрачными тропами

бродят ваши мысли, когда вы смотрите на эту упитанную дамочку!
— И все-таки имя этой вашей богини не забыто! — вдруг заявил полковник

Льюис, покусывая кончик уса. — Есть еще те, кто его помнит. Хотя, лучше б
их не было.
Все внимание переключилось на полковника, мы умоляли его рассказать то,

что он знает об этой допотопной богине и ее культе, который, судя по его
смутным намекам, все еще существует. Но Льюис тут же пожалел о своей
откровенности и наотрез отказался отвечать. Понемногу друзья отстали от
него, слегка обидевшись на его неуступчивость. Однако историю эту мне было
суждено выслушать тем же вечером.
Гости расходились. Мы с полковником вышли последними, и, только я хотел,

распрощавшись, свернуть в переулок, как Льюис схватил меня за локоть.
— Прошу вас, задержитесь, — попросил он. — Моя история не займет много

времени. Понимаете, я не могу держать в себе то, чему стал свидетелем. Но и
рассказывать такое при всем честном народе… Как бы меня не упекли в
сумасшедший дом.
Я заверил его, что с удовольствием выслушаю его рассказ и не стану клеймить

именем лжеца или безумца. Мы отошли в сторонку, закурили, и Льюис начал:
— Это произошло в Мексике. Точнее — в Хесус-Тласко. Скорее всего,

название вам ни о чем не скажет, и — слава богу. Безотраднейшее место на
свете. Считается городом, но, по сути, жалкая, бедная деревня, таких в
Мексике много. Сухая бесплодная почва, тучи пыли, бесконечные ветра… Мы
сидели в баре, единственном в этом городишке. Я и торговый агент…
совершенно не помню, как звали этого беднягу. Ну, пусть будет Джеком. Так
вот, мы с Джеком сидели у стойки, и бармен нас занимал разговором. Это был
тот еще пройдоха, мексиканец, долго живший в Штатах, и теперь
посматривающий на сородичей свысока. Ему очень хотелось казаться
американцем. Впрочем, по-английски он говорил вполне сносно. Мы пили
кофе, болтали и созерцали унылый пейзаж за окном, как вдруг неожиданно
заметили нечто интересное. Маленькую площадь пересекала женщина с

корзиной, а народ от нее натурально разбегался.
— Разбегался?
— Да, — кивнул Льюис, затягиваясь сигарой. — Любой, кто оказывался у нее

на пути, очень поспешно сдвигался в сторону, давая ей дорогу. Матери
хватали детей за руку и отводили подальше. Она шествовала, словно знатная
особа… или зачумленная. Мы полюбопытствовали у бармена, кто она.
«Мириам, здешняя ведьма», — с удовольствием ответил тот. Долго
упрашивать его не пришлось, он сам горел желанием выложить нам все, что
знал про эту местную знаменитость. Якобы эта Мириам умела проклинать,
наводила порчу, плела индейские амулеты на продажу, а также раз в месяц, в
полнолуние, совокуплялась с какими-то безобразными карлами в пустынных
скалах неподалеку от городка. Я, посмеиваясь, снова взглянул на Мириам. Она
как раз остановилась, поставила корзину и, присев, перекрестилась на шпиль
церкви — колокол отбивал полдень. Подивившись религиозности этой
«ведьмы», я пересел поближе к окну, чтобы как следует ее разглядеть.
Мириам было на вид лет сорок. А, может, и пятьдесят, не знаю, да это все
равно. Она была самой желанной, самой влекущей и пробуждающей
чувственность изо всех женщин, которых я встречал и встречу в своей жизни!
Я попробую описать ее, хотя знаю, что слова не дадут вам полной картины,
Мириам надо видеть, чувствовать на близком расстоянии, чтобы понять, что в
ней находили безумцы вроде нас с Джеком. Так вот. Довольно высокая,
статная, с хорошей фигурой, сильная, судя по тому, с какой легкостью она
поднимала тяжелую корзину. Босоногая, одетая в белую блузку и черную
юбку (одежда была не нова, но опрятна), в волосах — алый цветок. Вот такой
она и явилась нам — аскетичной и, одновременно, эффектной и броской.
И ведь знаете что? Я видел ее без прикрас. И загрубевшие руки, и резкие

морщины, и обожженную солнцем кожу — как у любой крестьянки, что много
и тяжело трудится, ковыряя эту пыльную землю. Заметил и седину в черной
косе, аккуратно уложенной вокруг головы. Видел и то, что внешность ее
далека от европейских канонов красоты. В жилах Мириам явно текла кровь
науа — высокие скулы, широковатый рот, чуть раскосые глаза. И все равно
Мириам была прекрасна и совершенна. Черная юбка ее призывно колыхалась,
будто колокол, нитка дешевых бус царственно лежала на коричневой груди,
покрытой мелкими морщинками. Проходя мимо нашего окна, она коснулась
нас взглядом, полным ледяного достоинства, бесстрастным и невинным. Лицо
монашки, никак не ведьмы.
— Ну, по виду этой вашей «брухи» не скажешь, что она ведет столь веселую
жизнь, — заметил я. — Я бы скорее подумал, что эта сеньора из разряда
«ходячей добродетели».

Сказав это, я обернулся и заметил, что Джек провожает удаляющуюся Мириам

откровенно похотливым взглядом. Внезапно я ощутил острую неприязнь к
нему и сам поразился своим чувствам.
— А вы не судите по виду, мистер, — отозвался пройдоха, протирая стаканы.

— Я тут недавно, но уже уразумел, что от нее лучше держаться подальше. А
то ведь как увидел ее в первый раз, признаюсь, была мысль подкатиться. Да
вот, послушал, что о ней говорят, так расхотел.
— Что же, кто-то подглядел за ней во время ее шабашей? — с жадным

интересом спросил Джек.
— Про шабаши — может, и выдумка. А то, что все парни, клюнувшие на

прелести Мириам, как в воду канули, — это, похоже, правда.
— Так ее обвиняли в убийстве?
— Ну, полиция ее пару раз допрашивала. По факту исчезновения, так сказать.

А только доказательств-то нет. Да, к тому же, все они были не наши,
приезжие, — осклабился бармен.
— Я заметил, что местные не стремятся с ней общаться, — вставил я.
— Еще бы, ведь ее прикосновение — яд! — засмеялся наш собеседник. — Нет,

баба она, конечно, бедовая, да и подельнички у нее, поди, имеются. И на тот
свет она спровадила немало бедолаг, перед тем обобрав их дочиста. Но чего
только здешние люди не удумают! Вот рассказывают, к примеру, что один
малец как-то в сумерках заглянул в ее хижину. Уж не знаю, чего он там искал.
Да только вместо пышного тела Мириам он увидел там такое, что чуть не стал
дурачком. Две недели заикался, а когда, наконец, к нему вернулась речь, понес
какую-то чушь. Вроде бы зашел он, а в доме пусто, хозяйки и след простыл. А
потом вдруг из угла, где только что никого не было, выпрыгнула на него серая
тварь, вроде тощей облезлой собаки, да чуть не погрызла, еле сбежал!
— То есть, монстр материализовался из пустоты? — уточнил я.
— Точно так, мистер. Да только мальчишка мог и наплести с три короба. Бог
знает, что он там видел на самом деле. А одна из ее соседок уверяла, что дома
у нее стоит настоящий языческий идол, которого она в полнолуние мажет
своей месячной кровью.
— А, кстати, где живет ваша колдунья? — игриво поинтересовался Джек, и я

в который раз ощутил эту глухую злобу, похожую на боль от удара тупым
ножом.

— Воон там, — бармен показал себе за спину и вверх. — Ее дом — последний

на горе, стоит на отшибе, самое то для брухи.
Слово за слово — мы засиделись в баре до позднего вечера, позабыв обо всех

своих планах. А, может, дело было в том, что никто из нас не хотел уходить
первым и не собирался выпускать соперника из поля зрения? Восход полной
луны застал нас в совершенно пьяном виде.
— З-знаете что, полковник, — сказал Джек, запинаясь. — Я з-завтра отсюда

уеду, а ночь хочу провести весело. Эт-та Мириам, она ведь горячая штучка,
как думаете?
Я буркнул что-то невразумительное. Я ненавидел его все сильнее.
— А вы ведь сами были бы не прочь? А давайте поспорим, кто первый ее

оседлает? Ну, давайте! Сейчас разойдемся, и кажд-дый пойдет своим путем…
Он настойчиво лез ко мне, обдавая тяжелым духом. Я стряхнул его и,

пошатываясь, вышел на воздух. Кажется, пройдоха-мексиканец насмешливо
улыбался мне вслед.
Луна над этим забытым богом селением была роскошна — в полнеба, как мне
показалось спьяну. Я брел по незнакомым убогим улочкам, куда несли ноги, и
даже не удивился, когда дорога привела мне к одиноко стоящему домишке,
последнему на горе. Что ж, значит, так тому и быть. Какое-то странное это
было место. Сам воздух у двери колдуньи был напоен влагой, словно
поблизости бил подземный источник. После сухости и пыли он был отрадой и
отдохновением. Затаив дыхание, я потянул на себя дверь, шагнул в темноту,
ощупью нашарил полог, за которым слышались голоса. «Я знала, что ты
придешь» — сказал низкий женский голос, и это прозвучало как строчка из
«Песни песней», древним, вечным откровением. Джек что-то неразборчиво
забормотал, Мириам ответила грудным порочным смехом — смехом
женщины в возрасте, которой признается в страсти нахальный юнец, а она
изображает смущение, которого нет и в помине. Не утерпев, я отодвинул край
полога.
Мириам спокойно и непринужденно стянула юбку, рванула на груди белую

блузку и далеко отбросила ее, тряхнув головой, распустила волосы. Она стояла
перед обалдевшим Джеком в одних лишь своих дешевых бусах, трогательная,
словно девочка-подросток, выданная за престарелого развратника, в свою
первую брачную ночь.
Боже, как же я тогда ненавидел беднягу Джека! Только теперь я осознавал, что
чувство это зовется ревностью. Словно бес толкал меня в спину и шептал:
«убей соперника, пока он не коснулся ее и не запятнал, убери его с дороги!» Я

достал револьвер и снял его с предохранителя.
Но тут произошло нечто странное. Мириам, увернувшись от объятий спешно

оголившегося пьянчуги, шагнула к комоду и сдернула кружевную вязаную
салфетку с некой статуэтки. Я бы подумал, что салфетка прикрывает от пыли
и мух Деву Марию Гваделупскую, как-то часто бывает в лачугах
богобоязненных мексиканцев, но не тут-то было. Моим глазам предстало
дикарское творение — женская фигура из известняка, с огромным животом,
массивными грудями и ляжками, чье лоно чернело, как пасть смерти. Руки и
ноги напоминали скрюченные щупальца, а голова была страшным безликим
шаром. Короче, она была родной сестрой «Венеры» Гаррисона, только
каменной, а не костяной. На животе идола виднелись следы какой-то красной
краски.
Мириам пала на колени пред своей «богиней», заставив сделать то же самое

Джека, как видно, уже потерявшего голову от близости желанного тела, и
негромко запела. Мелодия была прихотливая, трудноуловимая.
Окончив ритуал, «бруха» потянула Джека на аккуратно застеленную кровать.
Он, помнится, собирался ее оседлать? Ха-ха, это она оседлала его, как хорошая
наездница послушного мула! Она яростно насадилась на его член, сжала его
стальными мышцами своего лона, придавила плечи жертвы к постели
сильными, как у кузнеца, руками. Простите, если я говорю непристойности.
Просто, раз уж я начал свидетельствовать, то должен поведать все, не утаив
ни одной отвратительной подробности. На миг, как мне показалось, Джек
протрезвел, осознал происходящее, его лицо исказил ужас, но она не дала ему
вырваться, уйти из-под своей власти, и ему пришлось покориться. Она высоко
подбрасывала зад, сжимаясь вокруг него, выжимая из него все соки, терзая
острыми когтями его лицо и соски, до хруста стискивая ребра. Она
приподнимала его и швыряла на постель, гибкая, как змея. Черная с проседью
грива хлестала по ее смуглым плечам, из горла вырывался низкий рык. Она
свирепо насиловала его, причиняя страдания и радуясь им. Боги, как она была
прекрасна и могущественна в этот миг! Это была Венера, Лилит,
всепожирающая Богиня-Мать, та самая страшная, первобытная женщина,
которую втайне от себя с рождения боится любой мужчина, — ведь этим
врожденным страхом остерегают его далекие предки.
Да, признаюсь, я испытывал не только ужас, но и восторг, глядя, как это

неистовое существо торжествует над моим соперником. И болезненное,
греховное возбуждение. Бедный, наивный Джек! Это не было предпочтением,
отданным ему, это не было любовью, это даже не было сексом. Это было
жертвоприношением. Сознание мое, как водится, раздвоилось. Я
одновременно лицезрел ужасное и восхитительное божество, пожирающее
жертву, и видел, как стареющая женщина с дряблыми ягодицами и

индейскими скулами терзает раскинувшегося голого мужчину средних лет и

заурядной наружности, причиняя боль вместо обещанного удовлетворения, а
он почему-то не только не возражает, но и кряхтит от наслаждения.
В какой-то момент они перевернулись, и Джек оказался сверху, впрочем, столь

же безвольный, как и прежде, игрушка в лапах хищника. Его глаза были
полузакрыты, словно на пике наивысшего удовольствия. Так он и встретил
свой конец. Он не видел, к счастью, ужасной метаморфозы, которая начала
происходить с Мириам.
С неприятным сухим пощелкиванием конечности ее удлинялись, выпуская,

словно бамбук побеги, множество суставов, изгибающихся, все теснее
оплетающих жертву, проникающих внутрь… Спустя несколько мгновений
она преобразилась полностью. Теперь на кровати ворочался коленчатый
многоногий и многорукий монстр, среднее между человеком и насекомым. Но
самое страшное было в том, что у Мириам больше не было лица. Голова ее
уменьшилась, превратилась в шар, сплошь покрытый черным волосом. Еще
несколько мучительных вскриков Джека, полных неземного восторга, и все
было кончено — черный шар разверзся, растянулся вертикально, обнаружив
преогромную пасть, полную острых зубов, и голова несчастного исчезла в
этой пасти. Еще некоторое время монструозное подобие Мириам ритмично
двигалось, выжимая последние остатки удовольствия из безголового тела.
Булькала вытекающая кровь, хлюпала клоака монстра… Наконец кошмарное
существо отбросило от себя труп. В тот же миг, словно повинуясь знаку
повелительницы, из пустых доселе углов, из влажных щелей дома выползли,
пригибаясь, на гибких ногах сероватых сумеречные твари. Похоже, зубы у них
были, как у гиен. Они с легкостью перегрызали кости, отделяя конечности от
туловища. Я закрыл глаза, голова моя горела, к горлу подступала тошнота. В
наступившей тьме я слышал, как звонко лопались жилы, да чавкали жадные
узкие челюсти, поглощая дымящееся мясо. Мне казалось — пролетели годы,
а прошло все лишь несколько секунд. Да, нескольких секунд хватило этим
инфернальным зверями, чтобы насытиться, не оставив ни капли крови, ни
обломка кости. Они исчезли столь же внезапно, как и появились. Когда я
открыл глаза, на прибранной кровати в позе Венеры Джорджоне спала голая
Мириам, и ее невинное, бесстрастное лицо католической монахини
контрастировало с призывной наготой. Не помня себя, я вступил в ее мрачное
святилище.
Она тут же проснулась, словно ждала этого. Вскочила, нимало не смущаясь, и

подошла ко мне с очаровательной улыбкой. Смуглые груди качнулись, как
обтянутые кожей каменные ядра.
— Я знала, что ты придешь, — сказала она. И это были те слова, которые

женщина дарит единственному мужчине своей жизни, это было откровение.
Сладкий запах ее пота опьянял меня.

— Поклонимся нашей Матери, принесем ей себя, за то, что она рождает нас,
сводит и пожирает…
Она пала на колени и затянула: «Madre, Shub-Niggurath»! Далее — какие-то

вовсе непроизносимые звуки, и протяжным припевом — «йааах, йаааах».
Жрица представляла своей богине новую жертву. Что ж, у богини сегодня
удачная ночь, сразу двое.
Мириам встала и повернулась ко мне лицом. Раскинула сильные теплые руки,

коричневые от поцелуев солнца. И тут я решил, что пора с этим кончать. Я
вынул руку из кармана пальто и разрядил револьвер ей в грудь. Лицо
прекрасной ведьмы выразило легкое удивление, когда на ее смуглом теле
расцвели четыре темные розы… Бедная, невинная крошка Мириам…
Льюис застонал. Видимо, я выглядел столь пораженным, что он поспешил

добавить:
— Не слушайте меня, когда я так говорю. Ее власть удивительно сильна. Я

действительно вижу ее порой чистой, любящей и юной, невинной жертвой
негодяя…
— Вы убили ее?
— Надеюсь, что да. Но, подозреваю, она далеко не последняя жрица этой
богини, которую Гаррисон называет «Венерой из палеолита», а Мириам звала
диким именем Шуб-Ниггурат.
Мы еще покурили, молча, стоя на весеннем ветру. Над нами плыла полная
луна, и впервые ее нежный, чистый свет казался мне тлетворным, словно
болотная тина.
Уже совсем близко...
Zetekril
Автор
*щелчок диктофона, начало записи*
Меня с детства учили - жизнь дороже всего, и тратить её впустую нельзя.

О, как же легкомысленно я тогда относился к этим словам! Молодость бурлила
в крови, я хотел быть первым, хотел всего и сразу!.. И вот куда меня это
привело...
Археология была моей страстью ещё с ранних лет. Меня манили к себе
тайны древности, тех эпох, когда на нашей зарождающейся Земле ещё не
возникла жизнь, и лишь огненная пыль витала в воздухе. По крайней мере, так
я думал до этой недели...

Мой успех в археологии был неописуем. Я достиг таких высот, о которых

другие и мечтать не смели. Моё рвение привело к тому, что меня с группой
отправили в Аравию, исследовать древние руины... О Боги, почему я тогда не
отказался!
Экспедиция оказалась провальной, мы не нашли абсолютно ничего...кроме
старой потрёпанной книги. Судя по виду, ей было несколько тысяч лет, но на
обложке были высечены надписи на современном английском, умолявшие нас
не трогать книгу и убираться отсюда поскорее. Прости, предшественник, что
я не внемлел твоей предсмертной агонии!
Но книгу мы не открыли, несмотря даже на наше безграничное
любопытство. От неё веяло мистикой, тайнами, которые не могли быть
осознаны ничтожным человеческим разумом, ведь лежали они за пределами
нашего восприятия мироздания. Так прошло двадцать лет...
Но моё любопытство не угасло, и, спустя столько лет, я решился открыть
её. Текст был на арабском языке, который, по случаю, известен мне, так что с
переводом проблем не было. Будь проклят тот день, когда я выучил этот
погубивший меня язык! На обложке красовалось влекущее и вместе с тем
пугающее название: "Некрономикон". Волнение на миг охватило меня, но я
всё же открыл книгу.
Воистину безумен был ты, Абдул Альхазред, написавший это отродие
литературы, сборник всего смрада человеческих фантазий! Но, как бы ни была
ужасна эта книга, я не мог не верить ей. Она внушала истину описанного,
внедряла в разум, искажая его, истории о Старцах, прибывших из глубин
космоса на молодую Землю и сотворивших жизнь на ней; о Великой Расе,
живущей меж времени и ищущей знания в прошлом и будущем; об Отце
Дагоне и Матери Гидре, что правят бессмертным подводным народом,
живущем в легендах об омерзительных рыболюдях, сочиняемых древними
жителями побережий, трепетавших перед вечными тварями; о Великом
Ктулху, спящем в мёртвом городе Рльехе на дне океана, и легенде о
пробуждении Ктулху, дабы правил он в извечном хаосе на Земле...
Ужас, охвативший меня при чтении этих мифов, был неописуем. Я уже
чувствовал тьму, что наполняла меня, пока я пытался осознать не способное
уложиться в моём сознании, абсолютно новое и безумное представление о
мире. Но вот я открыл последнюю страницу...
...Они уже здесь, совсем близко! Даже сейчас, я ощущаю этот ядерный
хаос, разрывающий меня изнутри и окутывающий снаружи... Азатот, султан,
что спит вне вселенной, сжалься надо мной! Зачем, зачем я рассказал об этом?
Весь мир теперь ждёт тьма, и её шёпот уже слышен отовсюду... Я схожу с ума,
оно поглощает меня, это древнее зло, пробудившееся после вечного сна! Мне
не сдержать её дольше! «Йа! Шуб-Ниггурат! Всемогущий козёл с легионом
младых! Скоро я воочию увижу истину! Йог-Сотот! ЙОГ-СОТОТ!!!..»
*запись обрывается*
Блуждающие во тьме

Sigrif
Автор
Если подвергнуть мои слова сомнениям, то вы точно пропустите мимо себя
истину, которая видна лишь увидевшему многослойную тьму, способную
поработить душу смертного человека.
Это история не о конкретной личности, злая сущность которого переходит
любую видимую границу средоточия нечестивости. Нет, я повествую о
монстре, что своей гниющей силой порождает только страх и порабощает
волю людей.
Но начнём сей рассказ совсем не с того, как я оказался прикованным к
постели, разлагаясь от десятков проказ и неведомой тёмной энергии. Все
началось далеко не с этого. Корни порока уходят даже не в события
десятилетней давности, когда я встретил Эобатта Эшера. Но о его отце кроме
проклятий и помрачающих душу историй я не слышал и не видел. Клод Эшер
навсегда останется для меня лишь прародителем сущего зла.
Я был в Мискатоне. Этот город нравился мне своей отчужденной и

неприкосновенной красотой ночи. Я любил пройтись по тёмным будто
оскверненным улицам, вдыхая ароматы непревзойденной силы энергии.
После, достаточно насладившись вкусом элегантного сияния звёзд, я
возвращался в свой затуманенный номер, ложился в мягкую, но не слишком,
постель, и ещё часа с пол смотрел в потолок и размышлял, чем же следующим
утром позабавить себя.
Однако после очередной мрачной прогулки, как я и люблю, за мной
увязался довольно неприятный своим видом тип. Осмелюсь сказать, что я
совсем не сумасшедший. И никакой не сектант или вроде того. Нет, я вполне
обычный писатель, и я пишу о мистических обитателях, мастерски
скрывающихся в ночи. Тени — это то, что вдохновляло меня до событий, о
которых я со скорбью на лице рассказываю. Здесь они были особенными. И,
представляя самые невероятные истории, которые могли произойти с этими
разношерстными очертаниями, я находил смирение. Это было одновременно
и хобби, и работой.
Но вернёмся к тёмной личине, что преследовала меня. Когда я впервые
заметил его, разумеется, я не придал этому значения. Я был крепок и вполне
умел постоять за себя. Почему меня должен волновать идущий за мной
человек? Но он следовал за мной по пятам в течение десяти минут. Так как это
была типичная для меня прогулка, я стал петлять словно змейка. Времени
было ещё достаточно, чтобы наверняка выяснить все тайные намерения
неизвестного. Уже не следил я за игривыми ночными фигурами, когда здесь
такие причудливые приключения свалились на мою голову. Завернув
очередной раз налево, я понял, что его больше нет рядом.
Я инстинктивно прикрыл глаза и быстро обернулся, чтобы обязательно
увидеть какого-нибудь вампира или оборотня перед собой, как это обычно
бывает в книгах. Но теперь страх охватил меня чуть больше — в затылок подул

ледяной ветер, а недалеко за спиной, где-то совсем рядом за углом грохотнул

мусорный бак.
— Хорошо, сдаюсь. Выходи. Не знаю, чего ты хочешь, ведь у меня здесь
Ничего нет, — прокричал я вслед шуму, обернувшись на его зов.
Но, как ни радостно-прискорбно, из-за угла показался рыжий кот, тень
которого не смогла бы испугать даже зайца. Вышел он вальяжно, не спеша,
кротко примяукивая.
Мои брови сами подпрыгнули вверх — то ли от облегчения, то ли от того,
каким милым был этот котик.
Я уже было развернулся назад, чтобы поплестись домой, а,
ориентировочно, я заплутал как раз поближе к гостинице, буквально пару улиц
проскочить — и можно расслабиться, — как послышался разрывающий уши
крик; яростная схватка перешла в тихое мяуканье, а затем злой, но довольный
рык.
Я понял, что слишком долго стою на одном месте, и принялся довольно
быстро перебирать ногами, чтобы только меня не затронула та же участь.
Рычание и чавканье отдалялось; сердцебиение настолько участились, что из
моей крови можно было делать сыворотку суперсолдата. Даже если это
обычная собака, от бешенства умереть не так приятно, как от выстрела в
голову.
Заветный дом приближался прямо на глазах. В конце пути я, нахмурив
брови, иногда подпрыгивал и ускорял шаг, нервно дрыгая руками и головой.
Как говорится, приключения красивы в уме, но на деле мёртвый герой
хуже живого, но отчасти трусливого Писателя.
По лестнице наверх я вбежал словно в прошлой жизни я был бегуном по
ступеням; только взмахом руки я выразил приветствие хозяину гостиного
дома, стоявшему у стойки с ключами и различными записями.
Ключ я достал мгновенно и заранее, ещё не дойдя до номера, он был один.
Щелчок, поворот, поворот, и беспросветная комната открылась перед моим
взором. Я схватил масляную лампу и очень удивился. Нет, не удивился -
ужаснулся — лампа была еще горячей, хотя меня не было больше трех часов.
Лампа упала из моих рук и с громким звоном рассыпалась по полу.
Снаружи раздались шаги. Глаза уже выпрыгивали из глазниц, рот не мог
закрыться от волнения и пара, постоянно спрыгивающего с моих губ.
Мне пришлось впрыгнуть в осколки и захлопнуть дверь, для
максимального эффекта подперев её собой.
Шаги ускорились и замолкли прямо перед моей дверью. Стук.
— Мистер Вейуоллер, что-то случилось? Я могу чем-нибудь помочь? —
раздался тихий хриплый голос домовладельца Джозефа Греймита.
Я скатился вниз, скользя по двери.
— Да. Не берите в голову, трудный день. Принесите новую лампу и позовите
прислугу, я немного разнервничался и выронил из рук… лампа показалась мне
горячей. Никто не входил в мою комнату?
Тишина. Будто это моё воображение принесло Джозефа к моей двери, как
надежда на свет.

— Джозеф, вы здесь? — все ещё крепко держа дверь спиной, прошептал я.

Звон металла раздался передо мной. Яркая вспышка озарила комнату, оставив
огненную точку в дальнем углу. Запахло дымом. Огонек освещал лишь
маленькую, но отвратительную часть пространства, которое было только что
в кромешной тьме. Лицо, покрытое шрамами и рука, скрюченная от каких-то
врожденных заболеваний, в которой находилась сигара, источающая лёгкое
свечение.
Это был тот мужчина, следивший за мной. Даже не спрашивайте, как я
понял это. Я попытался сделать пару шагов в сторону, к столу, но меня
остановило то, что должно было стать моим спасением. Незнакомец поднес
другую руку к лицу, сделав глубокую затяжку, чтобы раздуть огонь — в руке
был кольт, который, как вы уже догадались, лежал в столе именно для
подобных происшествий. Хотя сложно сказать, к такому ли я готовился.
Рука исчезла во тьме, но я почему-то был уверен, что орудие убийства смотрит
все еще на меня.
— Я не причиню тебе зла, — заговорил мой гость, — если ты не совершишь
случайную глупость. Мне нужны твои записи. Все. Ты должен положить мне
их в руки, и я уйду.
Это называется безвыходным положением. Если не отдам свои труды — умру.
Если отдам, то скорее всего умру. Что-либо ещё — смерть. Единственное
странно — все мои рассказы, отпечатанные черной краской на бумаге, лежали
прямо на столе. Возьми, да уходи прочь. И черт бы меня побрал, но я ответил
совсем не то, что ожидал.
— Нет. Я уйду отсюда, а ты делай, что пожелаешь. Забирай хоть все вещи и
деньги, оставь меня в покое.
Он встал и, ковыляя, приблизился, после чего зарядил кольтом мне по
виску, и я повалился на пол, постепенно уходя сознанием из этого мира.
Очнулся я от сладкого шепота, продолжившегося чудовищным гулом. Не

могу разобрать эти манящие слова. Словно сирена уносила меня в морскую
глушь, где слышен лишь покой глубин и скользящие плавники рыб.
Я сумел открыть глаза, хотя, по ощущениям, глазницы были пусты. Я
посчитал необходимым потрясти своей головой, чтобы ум прояснился, но от
этого мне стало только хуже, глаза закатились, а изо рта издалось что-то
невнятно-болезненное. Мне показалось, что я снова потерял сознание. Совсем
скоро я почувствовал что-то ледяное на своем лбу. Разум немного прояснился,
и я увидел тонкие руки прямо над головой.
— Спасибо. Я не знаю, что случилось. Где я? — спросил я, постепенно
открывая глаза.
Девушка. Это была молодая девушка с длинными волосами, которые
напоминали шкурку лисицы, овившуюся вокруг всего тела. Ее красота была
настолько уникальной, что, кажется, я сразу же влюбился. Мои глаза
пригвоздились в ее изумруды и удивительно-милую улыбку. Она нависла надо
мной и точно так же смотрела на меня, перебегая глазами с глаз на волосы, а
затем улыбнулась.

— Я… эм… Эллина. Когда я собиралась в бакалею, я увидела, что ваша дверь

распахнута, на полу лежали вы, мистер Вейуоллер, — она поправила свои
волосы, зачесав прядь за ухо. — У вас текла кровь, и я решила отнести вас в
свой номер, чтобы помочь.
Я прикусил губу от мыслей о том, как ей было тяжко этой ночью, и еще раз
поблагодарил ее, кивком. Учитывая, что сейчас в окна уже со всей силы бил
свет, было около полудня.
— Я слышала, вы писатель. Если бы вы позволили…
— Мне нужно проверить кое-что, — произнес я в тот момент, перебил я ее, из-
за чего она опустила свой взгляд куда-то в сторону и дала мне возможность
встать.
Поднявшись, я заметил, что на мне нет обуви. Непривычно холодный пол
заставил мои пальцы сжаться. Из комнаты, где я находился, выходило три
двери. Я вопросительно посмотрел на Эллину, изображая ртом «эм». Она
плавно указала всей ладонью, немного выделив указательный палец, на один
из проходов. Выйдя из номера, который был раз в десять больше моего, я
понесся влево, к лестнице, возле которой был и мой номер. Оказалось, что она
живет на одном этаже со мной, что приятно удивило меня. Дверь в мою
маленькую рабочую комнатушку была заперта. Я полез за ключами в свои
карманы, в одном из них была здоровенная дыра. Губы инстинктивно сжались,
а из носа вышел пар гнева на всю сложившуюся ситуацию. Развернувшись,
чтобы пойти обратно к Эллине, передо мной возникло препятствие
невероятной силы — она уже была здесь.
— Я, кажется, выронил ключи, — пробормотал я, разведя руками в стороны.
Девушка лишь помотала головой и двинула вверх плечами.
В моей голове, которую я в это время почесывал, пронеслось: «Ясно,
возможно Греймит закрыл дверь, чтобы ничего не украли».
Я снова прикусил нижнюю губу и поднял указательный палец вверх, будто
это был восклицательный знак, означающий озарение, и тут же побежал к
лестнице. Эллина ахнула и схватила меня за руку.
— Погодите. Мистера Греймита сегодня в девять часов нашли мертвым. Его
растерзанное тело лежало, сложившись в крест, около дороги, совсем недалеко
отсюда, — она прикрыла глаза и, похоже, по ней пронеслась дрожь. —
Говорят, его внутренности… — Эллина поднесла руку ко рту, дыхание ее
участилось, — их не было, как и крови.
Я схватился за голову, представляя, кто или что могло сотворить такое.
Можно было подумать, что это животное, но, простите, далеко не на окраине
Мискатона, да и крест…
— Я никому не говорила о том, что случилось у вас в номере, — через
несколько секунд добавила Эллина, — хотя я толком и не знаю. Простите за
любопытство, но есть ли у вас новые рассказы? Я, можно сказать, поклонница
вашего творчества.
После этих слов она прищурилась и еще некоторое время смотрела мне в
душу, пока я не опустил взгляд, испугавшись столь томительного молчания.
И, как по счастливой случайности, посмотрел я именно в то место, слева от

двери, вдоль стены, где лежал всеми покинутый бронзовый ключик,

отпирающий заветную дверь. Виду я не подал, вместо этого я протянул руку
Эллине, в качестве прощания, накрыл ключ ногой и сказал, что приду еще,
если она не против, снова принявшись почесывать голову от волнения. Она
кивнула и удалилась в свой номер.
Я поднял ключ, зашел в комнату, собрал все вещи, которые смогу вынести
прямо сейчас, включая папку с уже законченными произведениями и
черновиками, закрыл дверь изнутри, оставив ключ, и присел на кровать,
набрав полную грудь воздуха.
Стук в дверь. Легкий, чуть слышный, будто кто-то кинул маленький
камешек. Затем сильнее и чаще. Я вскочил и встал в свет звезд. На полу через
щель в двери, снизу, не было видно тени, хотя лампа находилась напротив, я
это помнил. Стук превратился в быстрые и мощные удары снизу доверху.
Такие, что заглушили нервный глоток слюны внутри меня. Я не раздумывая
выбрался через окно, зацепившись рукой о старый торчащий гвоздь. Кровь
выступала медленно, создавая приятные пульсации. В придачу ко всему, я
довольно неудачно спрыгнул в мусорный бак, напоровшись на острую
длинную кость, которая пробила мне ботинок вместе с ногой. Я вынул кость,
издавая рычание и тяжелые вздохи. Совсем рядом был медицинский пункт,
где мне выдали бинт. Уже через минуту я бежал, прихрамывая. Просто вперед.
Из-за холода на улице и моей небольшой выносливости, я стал задыхаться
и упал, изранив локти. Приподняв голову, я понял, что нахожусь в местном
парке. Никого не было рядом. Но из неизвестного мне направления
раздавались тяжелые барабанные удары. Ритмичные, гипнотические удары.
Откуда-то раздался крик, будто изнутри. Женский крик.
***
Собрав последние силы, я ринулся на звук. Биение барабанов все

усиливалось, а крик удалялся, куда бы я не бежал. Деревья вокруг отдалились
от меня настолько, что, казалось, до них целая миля. Тьма ночи окутала меня
со всех сторон. Не обычная тьма, древняя тьма, пустотная, которой нет конца.
И вспышка. Там, вдалеке, куда устремлялся мой взгляд, куда бы я не
посмотрел, будто эта вспышка была моментом в пространстве и времени,
который может быть именно и только там, где соединяются параллели,
ведущие от меня. И после раздался голос. Тот самый голос, что боятся
услышать. Каждый из нас знает его. Знает, что, услышав этот голос, случится
нечто ужасное. Он проходил сквозь века, только чтобы достать до меня. Я
чувствовал это. Чувствовал, что он уже не остановится, ведь его главная задача
– сделать неисправимое зло. И он предстал передо мной. Я не знаю, что это
было на самом деле, но я знаю, на что было похоже, ведь в данный момент
именно мой разум воссоздал ужасающую картину, а не ваш. Я не буду писать
о том, какими чертами обладало это существо. Но знайте, что оно было таким

же отвратительным, таким же пропитанным гнилью, как и у каждого, кто его

встретит. Оно лишь протянуло свои щупальца, чтобы забрать у меня жизнь. Я
начал бросаться в монстра предметами из своей сумки. Сначала это были
чернила, затем какие-то инструменты, деньги. Но он протягивал отростки все
ближе. Нечеловечная фигура не приближалась, но убежать от этой тьмы было
невозможно. Последнее, что было у меня в руках – мои рассказы. Один из
листов вылетел из моих рук под дуновением немыслимо слабого, но в то же
время пронизывающего до мозга и костей ветра. Существо тут же сменило
цель – тентакли бросились за листом. Успешно поймав одну из страниц
рассказа про Крадущийся кошмар, оно поглотило ее и снова двинулась за
мной. Мои попытки убежать были исчерпаны. Менее секунды прошло, как я
снова почувствовал слизь и мертвый запах прямо подле себя. Затем что-то
прошуршало возле уха. Существо вернуло мне мой листок. Выхватив его, я
пошел задом, споткнувшись о что-то твердое – бордюр. От падения все вокруг
приняло естественный вид: лесок, лавочки, даже запах стал прежним.
Сердце бешено стучало, пытаясь извлечь себя из этого порочного мира. Я
уже давно потерял звучание барабанов, как будто их никогда и не было.
Пробудило от ступора меня только шевеление за одним из деревьев совсем
недалеко от одной из развилок. Единственное, что я увидел – огонек и дым.
- Ты! Я не знаю, чем ты меня напоил за то время, что я был без сознания, оставь
меня в покое! Я оставляю здесь свои рассказы. Оставь. Меня. В покое, -
прокричал я скрывающемуся за стволом дуба неприятелю.
Он вышел – человек совсем небольшого роста, футов 5 с четвертью. Все та
же хромая походка, ужасно искалеченная рука и даже в темноте уродливое
лицо. В нормальной руке он держал пистолет. Кривая рука сложилась так,
будто он просил насыпать ему мелочи в руку.
Сглотнув ком в горле, я сжал посильнее все свои записи и направился
вперед к исчадию зла. Он вытянул руку еще сильнее и постарался более точно
направить кольт. Что-то божественное не давало мне делать шаги. Но я
двигался и сжимал труды настолько сильно, что, если бы это была рука
человека, она давно бы треснула по швам. До последнего я не мог вложить все
рассказы в его клешню. Я просто стоял прямо перед ним и мотал головой,
пытаясь заставить себя отказаться и принять смерть.
И в этот момент произошел ключевой поворот, который никак не мог
прийти мне в голову.
Эллина. Она появилась из ниоткуда и со всей силы врезала своей
маленькой ручонкой человеку с кольтом, отчего тот покосился и рухнул на
землю.
- Я знаю, что делать, сталкивалась с таким. Ему нужны были твои записи,
чтобы осуществить давнее пророчество Древнего бога, Зортула. Ты не
поймешь, - Эллина схватила меня за руку и уставилась на меня, быстро
выдыхая воздух, - отдай мне все это, и я спрячу твои рассказы в надежное
место, до которого не добраться никакой силы злу.
Ее глаза загорелись черным огнем, и я, словно пребывая в тумане,
потерявшись и не имея и капли надежды, протянул всю охапку смятых листов

в руки этой прекрасной девушке, так сладко и успокаивающе внушающей

доверие.
И тогда прозвучал выстрел.
Острие пули пронзило мое тело, оставляя за собой кровавый след из боли
и умиротворения. Рука, в которой еще несколько секунд назад были ужасы,
написанные мной, болталась в воздухе, пытаясь ухватиться за
несуществующие ветки. Я падал на землю навзничь. Капли моей жизненной
силы сочились из меня, заставляя совершать конвульсивные движения и
издавать мертвые звуки.
Достигнув последним волоском на голове земли, я устремил последний
взгляд на Эллину. В ее руке был револьвер, из которого струился дым.
Последнее, что я увидел, находясь в своем сознании, был разверзнувшийся
зелено-красный разлом, из которого дуло пустотой, космическим или даже
вселенским небытием. С уст Эллины срывались гарканья и различные
нечеловеческие и, боюсь, не зверские звуки, это было произнесено на
неизвестном мне языке, который был схож с помехами или громом.
Закончился ритуал словами – «Я, Эобатт Эшер».
Жизнь покидала меня. Глаза слипались, унося разум во сны других людей
и растений, которым не было дела до происходящего со мной. Но помимо слов
Эллины, меняющей свою форму с грохочущим скрежетом, преображаясь в
мужчину, я слышал и другие слова. Такие же неизвестные моему уху, но от
которых на данный момент несло любовью и искренностью. Они исходили от
того незнакомца, который лежал, притворяясь мертвым.
Я почувствовал, что душа испепеляется и… возрождается, уничтожая все
мои нынешние мысли и боль, даря новую жизнь и новые страдания. Я оказался
в теле того старика, наблюдая за тем, как кончается моя жизнь, как источаю я
последний вздох. Но вздох с улыбкой на лице, беззаботной. Он не справился с
тем, что должен был сделать – избавиться от моих кошмаров. Он не смог
ничего исправить. И он умер, сложив свои обязанности в спасении всего мира.
Я же наблюдал за тем, как оживают и приобретают теневую форму
существа с страниц моих книг ужасов. Все они были настолько мерзкими
самой природе, настолько сильно источающими зло и ненависть, что я
банально потерял сознание, обретя его только лишь в больнице. Я был связан,
каждая моя частичка болела. Никакого движения. Лишь холод и уничтожение.
Я остался виновен в гибели Грейсмита и множества других людей, которых, к
слову, тоже нашли выпотрошенными. Как и Вейуоллера. И теперь я пишу это,
даже не надеясь, что мне кто-либо поверит. Но теперь, смотря на свою тень
или отражение, на мерцающий свет или же ночью, перед сном, на темноту,
бойтесь того, что может выйти из другого измерения. Из мест, которые
придумал я, и которые теперь существуют наяву. И всегда будут рядом,
готовясь выпустить легионы неистовых голодных монстров.
Сон разума
Shirogane no Kuu

Автор
Об этом поражённом скверной крае говорили шёпотом, будто боялись, что их
услышат те, кого нельзя поминать вслух. Андерс был совсем ещё мальчишкой,
когда узнал о проклятом поместье и его хозяине, одержимом жаждой
запретных знаний, сгубившем сотни невинных душ и обрекшем тысячи на
страдания. В детстве история казалась выдумкой, страшной до колких
мурашек, но всё же небылицей, которую с лёгкостью можно позабыть. Глядя
на тоскливый пейзаж за окошком дилижанса, Андерс понимал, что рассказы о
нежити, прожорливых чудовищах, безумной колдунье, повелевающей дикими
тварями, глубоководных и их дремлющем божестве — правда, которую
невозможно выбросить из головы. Земля, воздух, вода — всё здесь было
отравлено, а люди, сражённые неведомой болезнью, разлагались заживо и
сходили с ума. Андерс видел чумных и прокажённых, угасающих от чахотки
и изъеденных сифилисом, он был лекарем и сталкивался с недугами и смертью
чаще, чем хотел бы, но ни в одном другом месте не встречал ничего подобного.
Его угрюмые, нелюдимые пациенты, давно потерявшие веру в будущее и
живущие в едком, непреходящем страхе, теряли человеческий облик. В них
проступало нечто чуждое и отвратительное людской природе, их сажали на
цепь и клеймили. Каждый новый случай вызывал у Андерса всё больше и
больше вопросов. Он хотел найти ответы и знал, что сумеет получить их лишь
там, где в непроходимой чащобе водились кошмарные создания, неприкаянно
бродили среди руин восставшие мертвецы, а в подземном святилище
справляли богомерзкие обряды безумные культисты.
О леди Мариан Хоук тоже шептались. Она была старшей внучкой и

наследницей печально известного Аристида Амелла и пыталась восстановить
то, что осталось от руин фамильного поместья. Она нанимала на работу всех
желающих, не интересуясь ни их историей, ни целями, ни мотивами — всё,
что её волновало, это исполнительность и умение держать язык за зубами, хотя
о последнем она могла не беспокоиться. Никто не распространялся о заданиях,
что она поручала — выжившие или лишались рассудка, или искали забвение
на дне бутылки, утрачивая последнюю связь с реальностью. Такой была
Изабела, искательница приключений и лёгкой наживы, но встреча с неким
обитателем руин, которого она называла Королём в жёлтом, навсегда её
изменила. Андерс запомнил Изабелу весёлой и беззаботной и с трудом узнал
старую приятельницу в сломленной, измученной бессонницей женщине,
спасающейся от призраков прошлого с помощью вина и опиумного дыма. Он
хотел расспросить её о случившемся, но Изабела сказала лишь, что видела Зло.
В ту минуту по спине Андерса прошёлся холодок, потому что выражение её
лица и голос заставляли поверить, что она столкнулась с чем-то ужасным,
навсегда перевернувшем сознание. То, что ей повстречалось в руинах
поместья, нельзя было облечь в словесную форму — у выходца из иного мира
не имелось имени. Пыльная каменная утроба древнего подземелья выносило
его, а тьма произвела на свет. Изабела была единственной, кто вернулся из

экспедиции. Получив вознаграждение, она села в дилижанс и уехала, но где

бы она ни пыталась скрыться, кошмары находили её.
По дороге Андерс познакомился с Варриком, ещё одним искателем

приключений. Он был карликом, но малый рост нисколько не мешал ему
стрелять из арбалета. Варрик оказался весёлым малым и, несмотря на
убийственно несмешную атмосферу, шутил на все деньги.
— Обожаю тёмные семейные истории, — сказал он, хитро подмигивая. —

Болтают, будто брат леди Хоук тяжело болен, а лекари, целители и знахарки
оказались бессильны. Тогда леди Хоук решила прибегнуть к помощи старых
рукописей и оккультных безделушек.
— Разве не они погубили её деда? — спросил Андерс, знавший историю

падения сэра Амелла, как свои пять пальцев.
— Он покончил с собой прежде, чем крестьяне совершили самосуд, но да,

Блондинчик, ты прав. Аристид Амелл ступил на скользкую дорожку и не
сумел остановиться вовремя. Сумеет ли леди Хоук? Хороший вопрос.
— Многовато ты знаешь для обычного наёмника, — огрызнулся Андерс,

задетый глупым прозвищем.
— Я необычный наёмник, — ухмыльнулся Варрик. — Я пишу книгу и хочу

увидеть то, о чём пишу, собственными глазами. Ну а тебя каким ветром сюда
занесло? Для большинства эта дорога в один конец, потом только кладбище и
братская могила.
— Я тоже ищу ответы на вопросы. Я лекарь и хочу выяснить, откуда взялась

болезнь, превращающая людей в зверей. Несчастные страдают, а я даже не
представляю, как помочь.
Варрик покивал с задумчивым видом.
— Крестьяне зовут их выродками. Они могут менять человеческий облик на

звериный, становясь сильными и яростными, но при этом сохраняя рассудок.
Их боятся, но культисты гораздо опаснее. Кое-кто сказал мне, ему сказал ещё
один человек, а тому — третий, будто в тела культистов вселяются твари из
других миров и превращают в уродливых, ни на кого не похожих существ.
Старуха в накинутом на плечи цветастом палантине и пёстрых многослойных

юбках, дремавшая на соседней лавке, встрепенулась, по-птичьи склонила
голову набок и фыркнула презрительно:

— Глупые россказни. Культисты преображаются по образу и подобию тех,

кому поклоняются. Чем сильнее вера, тем крепче связь.
Голос у неё был резкий и неприятный, словно воронье карканье. Андерс едва
заметно поморщился.
— Похоже, вы знаете, о чём говорите, леди, — сказал он миролюбиво.
— Конечно, знаю, но я не леди, мальчик, — рассмеялась старуха. — У меня

много имён, но вы можете звать меня Флемет. Я много путешествовала и
многое видела, я держала в руках лампу Аль-Хазреда, грезила наяву и познала
самую суть вещей.
— Позвольте поинтересоваться, почтенная дама, что вы здесь позабыли, да

ещё в такой сомнительной компании? — спросил Варрик с недовольным
видом.
— Я ищу истоки мудрости, дарованной мне, — улыбнулась Флемет, — а вы

найдёте погибель.
— Ну, мы это посмотрим, — пробурчал Варрик и отвернулся.
В повозке воцарилось неуютное молчание. До конца пути никто не проронил

ни слова: Варрик достал из дорожной сумки помятую рукопись и принялся
делать заметки, Флемет перебирала чётки, а Андерс глядел в окно.
Чем ближе было родовое гнездо Хоуков, тем мрачнее делался пейзаж.
Полузатопленная вышедшей из русла рекой равнина с жиденькой лиственной
порослью вскоре сменилась густым лесом, а тот — буреломом. Широкий тракт
сузился и превратился в ухабистую просёлочную дорогу. На каждой выбоине
повозку потряхивало и мотало из стороны в сторону.
Лишь на закате дилижанс достиг места назначения и остановился возле

таверны, сияющей свежевыкрашенной вывеской. Недавно отремонтированное
здание выглядело не так убого, как крестьянские дома или полуразрушенный
госпиталь. Андерс осмотрелся. Городок казался обезлюдевшим. Зубцы башен
чернели на фоне тревожного закатного неба. Глядя на них, Андерс испытал
тягостное чувство. Расположенное на вершине утёса поместье было огромным
и зловещим, намного внушительнее и монументальнее, чем рисовало
воображение.
Слова Флемет о погибели всё не шли из головы. Андерс вздохнул, отгоняя

тяжёлые мысли, и вошёл в таверну.

С Мариан он познакомился тем же вечером. Она частенько приходила сюда,

чтобы переговорить с наёмниками. Сама она жила в небольшом коттедже на
окраине городка и вела себя слишком просто для наследницы древнего рода.
Андерс рассматривал Мариан с неподдельным интересом. Она была очень
красивой женщиной, но её красота скорее отталкивала, чем притягивала.
Единственным изъяном на её идеальном, словно фарфоровом лице, был
пересекавший переносицу красный рубец.
— Это шрам от разбойничьего цепа, — сказала Мариан.
Андерс смутился. Он не хотел пялиться неё, ставя обоих в неловкое

положение, но всё-таки пялился. Мариан невесело улыбнулась.
— Я могла остаться вовсе без лица, если бы не мой младший брат Карвер. Он
закрыл меня собой.
— Выходит, слухи правдивы?
— Смотря какие, — сузила глаза Мариан. — Я хочу вернуть Карвера. Это моё
единственное желание на данный момент.
— Он ранен? Я лекарь и могу осмотреть его…
— Не стоит утруждаться, — резко перебила Мариан и, смягчившись,

добавила, — не подумайте, будто я считаю вас шарлатаном, но медицина
иногда бессильна.
— Слухи о ваших поисках тоже правдивы? — осторожно спросил Андерс.
— Я ищу книги, а не повторяю чужие ошибки. Ко мне относятся с опаской,

потому что не знают, чего ждать, но я хочу исправить всё, что натворил дед.
Когда-нибудь эти земли зацветут.
Андерс подумал, что должно пройти много времени, прежде чем

безжизненные деревья заплодоносят, а на полях взойдёт пшеница и рожь, а не
уродливые сорняки. Вероятно, ни Мариан, ни её дети этого не увидят.
Они немного поговорили на отвлечённые темы, хотя обоим было тяжело

поддерживать светский разговор. Наконец Мариан задала тот же вопрос, что
задавали всегда: что привело Андерса в Богом позабытую глушь? Он не
походил на наёмника или авантюриста, готового на всё ради блеска золота и
звона монет. Андерс честно ответил, что изучает болезнь. Мариан
нахмурилась. На её лице мелькнуло какое-то странное выражение, но она
быстро взяла себя в руки.

— Вы благородны. Крестьяне будут видеть в вас избавителя, пока им это

выгодно. Потом вас обвинят в демонопоклонничестве и убьют. Обычно так
заканчиваются истории самоотверженных юношей, приехавших в захолустье
творить доброе, вечное и светлое, — сказала Мариан. — Жители городка
испуганы и ожесточены, но их сложно в этом упрекать. Зло исказило их суть,
как и всё в этом проклятом месте. Иногда я думаю, что толку воду в ступе,
тратя силы впустую.
Андерс не нашёлся, что ответить. Сказать что-то успокоительное и

воодушевляющее означало бы грубо польстить, а в скорое возрождение
родовых земель не верила даже сама Мариан Хоук. В городке по-прежнему
царило запустение, а окраины кишели тварями.
— Я снаряжаю новую экспедицию. Мне понадобился бы человек с вашими

навыками. Полагаю, денежная награда для вас не главное, но я не поскуплюсь,
— сказала Мариан, постукивая тонкими пальцами по пивной кружке. — Мы
исследовали часть заповедника и жалкий клочок чащи, но никто не сумел
добраться до разрушенного поместья и спуститься в подземелье.
— Вы переоцениваете мои силы, леди Хоук.
— Я вижу в вас учёного и родственную душу. Вас манят не драгоценности и

безделушки, а свет знаний. Я такая же. Бесчеловечные эксперименты, что
ставил дед, принесли слишком много горя. Он с лихвой пожал плоды своих
трудов. Я должна понять, как всё исправить, а для этого требуется ваша
помощь.
Мариан посмотрела на Андерса. Под пронзительным взглядом льдисто-

голубых глаз он стушевался. Мариан производила впечатление несгибаемого
человека с железной хваткой, может, именно поэтому у живущих здесь людей
зародилась крохотная надежда на спасение. Андерс не нашёл силы отказать.
Помимо него Мариан наняла Варрика и Флемет. Четвёртым к ним

присоединился молодой человек в сияющих доспехах. Он представился как
Себастьян Вель и сказал, что несёт свет истинной веры и изгоняет зло. Андерс
решил держаться от него подальше. Религиозные фанатики пугали его больше
тварей из других измерений. Мотивы тварей были хотя бы понятны — сожрать
и разрушить всё, что может быть сожранным и разрушенным, а фанатики вели
себя непредсказуемо, как бешеные псы.
Мариан не распространялась о цели экспедиции. Она сказала принести всё,

что покажется любопытным, и закартографировать местность.
Первая их вылазка в руины закончилась успехом, хотя Андерс не доверял

спутникам. Себастьян был слишком экзальтирован, Варрик — себе на уме, а

Флемет казалась бесполезным балластом, хотя после первой же схватки с

костяными стражами доказала, что первое впечатление обманчиво. Старуха не
была ни ведьмой, ни знахаркой, но знала, что положить в кадило, чтобы
отравить врагов или укрепить боевой дух союзников. В сухих узловатых
пальцах она сжимала рукоять древнего кинжала и обращалась с ним ловко,
словно её тело лишь казалось дряхлым, а на самом деле было полно сил и
энергии. Саму себя Флемет называла антикваром и коллекционером
диковинок. Она рассказывала истории о былом величии этих земель, о
пресыщенной, развращённой жизни сэра Амелла, о баронессе, жившей по
соседству, и гибельной топи, в которую со временем превратились её
владения. Андерс слушал истории с замиранием сердца и чувствовал себя
вернувшимся в детство, в тот самый вечер, когда впервые услышал о родовом
проклятье Амеллов.
За время блужданий по чащобе, смрадным канализационным ходам или

продубленным солью гротам Андерс сталкивался с проявлением
потусторонней хвори. Ею оказались заражены не только живые существа, но
деревья, трава и даже камень. Он бился с людьми и нелюдями, мёртвыми и
живыми, земными и потусторонними силами, и понимал, что источником всех
бед служит поместье. Что-то крылось там, исковерканное и больное,
заставлявшее мужчин и женщин облачаться в ритуальные одежды, хвататься
за оружие и бросаться в бой, очертя голову. Они восхваляли богов с
вычурными именами и распевали песни на неизвестном языке. Флемет
немного понимала его. Когда-то ей встретился восточный мудрец, поэт и
нечестивец, взявший её в ученики. Он написал мистическую книгу о Древних,
существах неведомой расы, ровесниках самой Вселенной. Они обитали в
недрах земли, глубоководной пучине или далёких звёздных скоплениях, и
были могущественнейшими магами. Мудрец поведал о войнах, которые они
вели, и ритуалах, которые проводили. Древние могли менять ход времени и
повелевать жизнью и смертью. Завладеть той книгой мечтали многие, но она
была утеряна. Андерс догадывался, что каким-то образом она попалась сэру
Амеллу. Флемет не скрывала, что разыскивает именно её. Старуха не хотела,
чтобы бесценный гримуар угодил не в те руки. Искала ли её Мариан, Андерс
не знал. Её не устраивали ни книги, ни предметы культа, ни страницы из
дневников исследователей, принесённые вместе с другими трофеями, хотя
обрывки дедовских заметок она читала с пугающей жадностью.
Экспедиция сменялась экспедицией. Из четвёрки таких непохожих людей

образовалась сплочённая команда. Мариан говорила, что они удачливее и
успешнее кого-либо. Как-то раз, ведомый любопытством, Андерс зашёл на
кладбище, чтобы выяснить хоть что-то о предшественниках, но могил
оказалось всего две. Сколько на самом деле в них покоилось людей знал лишь
глухонемой могильщик.

Шло время. Предместья потихоньку отстраивались, на карте появлялись

новые топографические отметки, но причину болезни Андерс так и не
выяснил. Более того, он начал выявлять признаки новой. После каждого рейда
люди и пейзаж менялись, там и тут он видел щупальца и уродливые комки
студенистой плоти, противоестественно растущие из тел, оплетающие дома и
устилающие ковром землю. Андерс не мог с точностью ответить, виновато ли
в том искажённое восприятие или хворь. Он понимал, что сходит с ума.
Увиденные ужасы безжалостно ломали его, перемалывая, точно мельничные
жернова. Религия, помогавшая Себастьяну преодолевать трудности, на
Андерса не действовала. Варрик пил, Флемет погружалась в мистический
транс, Себастьян в исступлении молился, а Андерс переносил тяготы без
всякой помощи. Он мог бы бросить всё и вернуться домой, никто не удерживал
его силой, но нечто останавливало. Он говорил себе, что это врачебный долг и
ответственность перед сотнями жизней, но на самом деле всё было проще —
главной причиной стала Мариан. Они сближались постепенно и очень робко,
словно подростки. В пропитанном скверной, искажённом злой магией крае
было не до любовных переживаний, но их влекло друг к другу, и эта сила
превосходила здравый смысл. Однажды Мариан пришла к нему и осталась до
утра. Когда Андерс открыл перед ней дверь, то на какую-то долю секунды ему
показалось, что идеальное лицо Мариан исказилось. Оно стало походить на
треугольного морду насекомого с вытянутыми жвалами и усиками-антеннами.
Самка богомола, подумал Андерс, отгоняя наваждение. Мариан прошла в
комнату и скинула плащ, оставшись абсолютно нагой. Андерс прочувствовал
себя намертво увязшем и мучительно долго тонущем в трясине.
Встреча с Королём в жёлтом случилась ровно через неделю. Какое измерение

породило это алчное костяное существо с увлечением намного более
зловещим, чем сбор безделушек, наверняка не знал даже Аристид Амелл.
Когда Андерс увидел одетый в поношенное ярко-жёлтое пальто скелет с
пыточной клеткой на глянцевом черепе, то сразу понял, отчего Изабела
лишилась рассудка. Скелет распахнул пальто, демонстрируя десятки, сотни
оторванных человеческих голов. Омерзительная коллекция, которую он
кропотливо собирал, бродя по гулким галереям, была настоящим
паноптикумом безумца. Увиденное шокировало и буквально пригвоздило к
полу. Пользуясь всеобщей заминкой, Король в жёлтом обезглавил Себастьяна,
забрал голову и молниеносно скрылся в темноте. Всё произошло настолько
быстро, что Андерс не успел моргнуть. Он кинулся к медленно
заваливающемуся на бок телу, мёртвому, но конвульсивно подёргивающему
конечностями. Флемет осенила себя защитным знаком, Варрик едко
выругался. Первая неудача настолько деморализовала их, что они вернулись
из похода раньше запланированного времени, таща тело Себастьяна в
пропитанном кровью плаще. Мариан отнеслась к потери намного
равнодушнее, чем ожидал Андерс, и наняла нового члена команды. Им
оказалась юная дикарка Мерриль, испытывающая странную тягу к порезам и
острым предметам. Близость смерти и подступающее безумие обнажали

самые скверные пороки человеческой души. Андерс видел их, как

червоточины на наливном яблоке.
После каждой экспедиции он проводил время с Мариан. Это стало его

отдушиной и якорем, не дающем сойти с ума, хотя он ловил себя на мысли,
что Мариан менялась наравне со всеми. От неё частенько пахло мёртвой
плотью, а ногти чернели от спекшийся крови. Она экспериментировала, но о
природе её экспериментов Андерс приказывал себе не думать. Флемет
советовала держать ухо в остро, но как можно воспринимать всерьёз слова
старухи, из головы которой растут обвитые кишками рога?
За последние несколько месяцев Андерс столкнулся с такими ужасами, что

хватило на всю жизнь, однако темнейшее подземелье не шло ни в какое
сравнение с увиденным ранее. Оно было настолько чуждым для человеческого
сознания, что приносило физические страдания. В подземелье находилась
фабрика плоти, производящая в немыслимых количествах летающие полипы,
напоминающих скорпионов храмовников, словно вывернутых
внутренностями наружу адептов в шитых золотом балахонах. В одной из
крипт находился храм Древних, покрытый пульсирующей плотью. На
окроплённом кровью алтаре покоился Некрономикон, священная книга Аль-
Хазреда. Флемет с трепетом взяла её и прижала к сердцу.
На выходе их поджидала засада. Увидев храмовников, Мерриль завизжала и

принялась царапать своё лицо. Темнейшее подземелье лишило её рассудка.
Андерс тонко чувствовал зыбкую грань между тем, когда человек ещё
способен себя контролировать, а когда уже не может. Мерриль себя не
контролировала. Она истошно визжала и визжала на одной ноте, пока Варрик
не ударил её арбалетом по затылку. Их осталось всего трое против десятка
противников.
Когда всё закончилось, их было уже двое. Флемет, нанизанная на жало

мёртвого храмовника, истекала кровью. Глаза её застило поволокой, но она
изо всех сил цеплялась за ускользающее сознание.
— Спрячь Некрономикон, — прохрипела она, сжимая запястье Андерса.
Хватка оказалась неожиданно сильной.
— Никто не должен его видеть, тем более она.
— Она?
— Мариан. Умри, но спрячь гримуар. Выполни мою просьбу, мальчик… —

Флемет закрыла глаза, тело её обмякло.

Варрик стянул с затылка шляпу и обессиленно опустился на липкий от крови

и слизи пол.
Мариан ждала их возвращения с нетерпением. Андерс вывалил перед ней

содержимое походного мешка — несколько ценных безделушек, статуэтку
щупальцевого монстра, кошели с золотом и смятые страницы дневника.
Мариан оглядела трофеи.
— Это всё? — спросила она, кривя бескровные губы.
— Мы потеряли двоих человек, Мариан! Флемет больше нет, а Мерриль

бьётся головой о стены больничной палаты. Тебя волнуют лишь трофеи?!
— Меня волнует мой брат, — ответила она таким тоном, каким обычно
отвечала на неудобные вопросы. — Всё это затевалось ради него.
— Да я уж понял, что не ради людей, — огрызнулся Андерс. — Мариан,

ответь, наконец, на вопрос честно: ты ищешь что-то конкретное? Мы
перерыли сотни, тысячи книг, притащили десятки оккультных реликвий,
спустились в самое пекло ада, а ты всё ещё недовольна?
Мариан покачала головой и вышла, громко хлопнув дверью.
Может, Андерс сходил с ума и видел то, чего не существовало на самом деле,
но Мариан день ото дня вела себя подозрительнее. Андерс даже решился
забраться в её коттедж и всё внимательно оглядеть. Она никогда не
приглашала его к себе, словно пыталась что-то скрыть. Раньше Андерс не
придавал этому особого значения, но последняя вылазка в подземелье сняла с
его глаз шоры иллюзий. Мариан лгала или избегала ответов.
Под покровом ночи он проник в коттедж. Мариан спала. Андерс заглянул в

каждую из комнат, кухню и остановился у лестницы в подвал. Взломав замок
на двери, Андерс вошёл внутрь.
От терпкой вони закружилась голова. Пахло гнилым мясом. Андерс ударил

кремнем по ременной пряжке, как по кресалу, высекая искру. Она на
мгновение осветила стол, на котором, обложенное льдом, лежало
человеческое тело. Даже холод не мог остановить разложение. Кем бы ни был
этот человек, умер он давно.
Послышались шаги. Андерс инстинктивно метнулся в сторону, но спрятаться

в крохотном помещении, где из мебели был один лишь стол, не смогла бы даже
мышь. Он напрягся, готовясь к встречи с Мариан.

Подсвечивая путь факелом, она спустилась по лестнице и остановилась у

стола.
— Ты всё-таки нашёл Карвера, — сказала она грустно.
— Как долго ты будешь держать его в подвале? — спросил Андерс, нервно

сжимая кулаки.
— Пока не заполучу Некрономикон.
— Не заполучишь. Я его надёжно спрятал.
— Так говорил Фенрис. А до него Каллен. Теперь они мертвы, — сказала

Мариан, подходя ближе. — Они поняли, кто я. Они увидели, что стало с
миром. Они догадались, что ничего изменить нельзя — дед раскрыл портал в
иное измерение. Мы не те, кем кажемся. Мир давно превратился в конгломерат
разумной плоти. Видишь?
Мариан повела худым, обвитым сосудистой сеткой плечом. Жвала на её

треугольном лице дёрнулись. Самка богомола, подумал Андерс. Изящная
вытянутая фигура, длинные конечности, капающий с кончика жала яд. Как он
не замечал этого раньше?
— Ты искал симптомы болезни, но её нет. Наш вид изменился, как и весь мир.
Теперь это норма. Люди пока этого не понимают.
— Почему ты сама не отправишься за Некрономиконом? К чему эти жертвы?

— спросил Андерс сухими, едва шевелящимися губами.
— Я не за одно с адептами. Я не культистка и не мистик. Я наблюдатель. Я не

хочу примыкать к ним и участвовать в каких-то глупых ритуалах. Мне это не
интересно. Я хочу воскресить брата, разве это плохо? — ответила Мариан,
вставая на задние лапы.
Она казалась огромной. Андерс внутренне сжался. Он вытянул руку-щупальце

и закрыл веки. Он отказывался верить. Он отказывался видеть. Всё, что ему
хотелось, это умереть. Он потерял волю к жизни. Страшное знание раздавило
его и погребло под собой, точно сошедший с вершины горы оползень. Всё
стало бессмысленным в одночасье.
Мариан с нежностью обхватила его головогрудь жвалами и перекусила

пополам.
Наблюдатели

Хольда
Автор
Тереза и Аларик были самыми обычными людьми с самой обычной историей.
Он преподавал историю в местном колледже, вел литературный кружок и
любил сендвичи с сыром; она работала медсестрой в роддоме, носила платья
в горошек и предпочитала фиалки розам. Они оба родились здесь и никогда не
уезжали далеко от города. У них был небольшой коттедж с синей дверью,
старенький, но зато неподалеку от работы Терезы. К тому же с чудесным
видом на океан и большим садом, заросшим высокими, мощными дубами.
Ветер с океана часто приходил в сад, неся с собой прохладу и порождая шелест
и тихий перезвон колокольчиков и полых трубок, подвески с которыми Тереза
мастерила по выходным и развешивала тут и там.
По пятницам супруги ходили в местный ресторанчик, а по воскресеньям в
любую погоду гуляли у моря. Пляж почти всегда принадлежал им
безраздельно, ведь он был небольшим и невзрачным, особенно в сравнении с
широкой косой городского пляжа, где песок был светлее и мельче,
прибиваемый волнами мусор убирали своевременно, а в распоряжение
отдыхающих предоставлялись шезлонги, пляжные зонтики и
прохладительные напитки, которые продавал загорелый, улыбчивый
мексиканец Пако.
Тереза и Аларик жили спокойной, размеренной жизнью, не состояли в партиях
и не входили в группы активистов. Аларик не проявлял интереса к карьерному
росту, хотя имел все шансы на него, а Тереза, хоть её фиалки и музыкальные
подвески были безупречны, никогда не интересовалась конкурсами и
выставками в дни городских ярмарок. Они жили спокойной, размеренной
жизнью. И гуляли у моря.
Тот день не был особенным. Накрапывал дождь, но это и не удивительно, ведь

осень вступала в свои права. Небо низко склонилось над морем. Вдалеке по
его поверхности бежали волны с белыми гребнями. Они делали темную воду
серой, сливающейся с зыбкой линией горизонта, но то вдалеке, а у берега ветер
не был ни особо сильным, ни особо холодным. Тереза и Аларик медленно шли
вдоль берега под руку. Она подхватила с земли палку и вела ею по мокрому
песку, время от времени поддевая гальку, вынесенную сюда приливом.
— Знаешь, клинику Холи-Хэйвен закрывают, - сказала Тереза, и голос её
звучал задумчиво. – Элли сказала мне. Большая часть их пациентов
необъяснимым образом исцелилась, и теперь больница нерентабельна.
— Примечательное событие, - кивнул её муж, - однако, по-моему, закрывать
клинику недальновидно.
— Я слышала, что подобные случаи происходят по всему побережью.
Поговаривают о какой-то революционной вакцине от безумия, которую там не
совсем законно испытывали, но она помогла.
— Не слишком-то верится, - качнул головой Аларик. – От безумия нет
лекарства. Лекарства призваны исцелять болезни. Так что это всё-таки
недальновидно.

— Думаю да. Хотя с другой стороны… какая разница?

Аларик молча кивнул, и они, дойдя до большого, покрытого тиной валуна,
остановились и стали смотреть на океан. Волнение усиливалось. Всё было как
обычно. В какой-то момент вода вдалеке забурлила, и в воздухе разлился
трубный гул, странный и чуждый, заставляющий клетки вибрировать. Гул
рокотал, нарастая, поднимаясь из глубины. В ответ на него ветер усилился,
прогнал прочь встревоженных чаек и растрепал светлые волосы Терезы.
Аларик взял руку жены и сунул в карман своей куртки, отогревая её пальцы
своими, но не повернулся.
Оба они смотрели, как вода расступилась и как чудовищная тень восстала из
неё. Она поднялась ближе к горизонту и волны забились, подтверждая её
материальность. Грянул ливень, и потоки воды потекли по бугристому телу,
покрытому ракушками и кораллами, будто невиданными украшениями.
Ребристые и гладкие раковины всех возможных оттенков, шевелящиеся
полипы размером с половину человека и прокрытые полупрозрачными
волосками, целые сонмы медуз и мурен, чьи мокрые тела извивались и
блестели в тусклом грозовом свете, кораллы-ветки и кораллы-цветы, растущие
из обсидиановых раковин – они охватывали голову чудовищного и
прекрасного создания, словно корона невесты, а длинные полосы
глубоководных водорослей спускались с неё на спину, как ленты.
Существо замерло, выгнув стройную спину и откинувшись назад, а потом
повернулось в пол оборота. Колоссальное и пугающее, напоминающее
человека, но и отличное от него. С тонкими руками, уходившими под воду и
полной, налитой грудью, с широкими бедрами, украшенными раковинами,
словно веснушками, и округлившимся животом, с щупальцами, заменяющими
волосы и множеством горящих желтым светом, выпуклых глаз с
горизонтальными зрачками.
Тереза и Аларик стояли на берегу и смотрели, как существо, согнув колени и
выгнув спину как настороженный, но любопытный зверь, обернулось к городу
и повело головой, будто принюхиваясь или прислушиваясь к неслышной
мелодии. Одна рука высунула из воды, и семифаланговые пальцы нежно
погладили живот прежде, чем протянуться к городу, медленно, завороженно и
жаждуще.
Тереза и Аларик не шевелились, им было прекрасно видно и отсюда. Да и
слышно тоже. Они слышали, как спустя несколько минут из глубины вновь
раздался гул, теперь сдвоенный, но единый в своей чуждой людскому миру
гармонии. Голоса Дагона и Гидры звали воспитанницу, звали Ктхиллу,
побуждали её вернуться в безопасное укрытие на дне океана. Они звали тайное
дитя Великого Ктулху вновь опуститься в её темную колыбель, где она должна
пребывать, пока не придет назначенный срок. Пока из её чрева не появится
новое воплощение её мертвого отца, наконец-то нашедшего способ
возвратиться в мир, чтобы править им в величии, славе и ужасе, как было
раньше и должно быть впредь. Дагон и Гидра посылали волны и ветер, баюкая
нетерпение Ктхиллы и успокаивая её жажду, шепча ей тысячами морских
голосов и убеждая, что день её свободы уже близок. День истинной свободы,

когда тяжесть покинет её и осыплется церемониальный наряд, когда из её

спины, освобожденной от раковин и полипов, наконец, вырвутся настоящие
крылья…
Ктхилла скалилась и дергала головой, разбрызгивая по воде слизь и яд, она
утробно рычала, и кораллы на её выгнутой спине приподнимались, хищно
поблескивая. Она не желала ждать, но, в конце концов, подчинилась.
Тереза и Аларик стояли у большого, покрытого тиной, валуна и смотрели, как
чудовищное порождение глубин погружается обратно в бездну океана –
плавно и тихо, несмотря на колоссальные размеры. Несколько минут, и гладь
воды тревожили лишь нескончаемые капли дождя.
— Как скоро, по-твоему? – Спросил Аларик, когда они шли обратно к своему
коттеджу с синей дверью.
— Достаточно скоро, - Тереза улыбнулась по-женски загадочно и
умиротворенно. – Но не так скоро, как ей бы хотелось. – Она окинула мужа
оценивающим взглядом, потом посмотрела на себя и прицокнула языком, не
удовлетворившись увиденным: их одежда промокла почти насквозь, по лицам
текли потоки дождя. – Идем домой, по-моему, в верхнем ящике осталось какао
и вафли.
Спящих в море - морю оставьте
WvB
автор
Verliebt-in-traum
идея
Я заглянул в глаза вселенского
ужаса и с этих пор даже весеннее небо
и летние цветы отравлены для меня его ядом.
Г. Ф. Лавкрафт «Зов Ктулху»
Только привычка тщательно фиксировать все события моей до некоторых пор

размеренной жизни в качестве преподавателя кафедры естественных наук в
институте Гёте позволяет описать произошедшее. Я решил быть беспощаден
к себе и изложить по порядку все факты о печально известном путешествии к
островам Таулау. Быть может, когда я поставлю точку в своем отчете, картины
прошлого отступят от внутреннего взора, и я перестану просыпаться от
кошмаров, но рациональное мышление говорит мне, что это небывалая
роскошь. Некоторые вещи нельзя стереть из памяти, как штрихи грифелем,

увы. А может статься и так, что я нареку свой ужас новым именем, и он
переступит мой порог, но я не теряю надежды, пока ещё не теряю.
Имя автора этих строк – Ойген Августин Клаус Рейнике. Я прихожусь в

некоторой степени родственником ныне бывшей императорской семье, но
положение моих родителей было, к счастью, слишком далеко от двора, и
посему я смог избрать путь науки. Мне не ставили препон, но и не поощряли,
и я мог спокойно вести свои исследования, впоследствии став преподавателем.
Я преподавал естествознание и астрономию. Преподавательскую
деятельность я любил постольку-поскольку, так как никогда не умел
поддерживать общение с людьми. Но студентам скорее нравились мои лекции,
чем нет.
Эта история началась в 1908 году, за шесть лет до рокового выстрела в

Сараево. В тот год я читал лекции второкурсникам по нескольким предметам.
Из всех студентов я более всего выделял Вальтера фон Бисмарка,
отвратительно расхлябанного, талантливого и при этом не выказывающего ко
мне и моим предметам должного уважения. Каждый семинар с этим
высокородным мерзавцем превращался в сражение сродни Ватерлоо или
Аустерлицу. Он прозвал меня Айсбергом, и это дурное прозвище намертво ко
мне прилипло. Мне стыдно признать, но к окончанию второго семестра я
повышал голос на студентов, чего за мной ранее не водилось за пять лет
преподавательской карьеры. Потомок Железного канцлера был младше меня
всего на семь лет, но вёл себя так, словно я был младше. Эта война забавляла
студентов, веселила преподавателей и раздражала университетский совет.
Ректор дважды вызывал меня, дабы сделать строгое внушение и напомнить,
кто по положению фон Бисмарк и кто я. Каюсь, именно тогда я имел
неосторожность заявить, что я родич Гогенцоллернам. С тех пор ректор
претензий ко мне не имел.
Дуэли были отменены еще при прежнем императоре, так бы мы уже скрестили
с фон Бисмарком клинки, вот настолько была сильна наша вражда. Но когда
пришёл черед выпускных испытаний, Бисмарк получил отличные оценки по
моим предметам. Не в моем случае занижать оценки неприятным студентам,
если они достойно знают предмет. И когда я уходил из аудитории, после
последнего экзамена, Бисмарк нагнал меня, осторожно взял под локоть и,
наклонившись к моему уху, сказал:
– Сложно в это поверить, но я вас беспримерно уважаю, профессор Рейнике.
Больше того, я вас люблю. Спасибо за науку, она мне пригодится.
Помнится, я тогда вспыхнул, разозлился, вырвал свою руку и пробормотал,

что рад услышать эти слова, но сейчас меня зовут другие дела. Я сбежал в
преподавательскую, а Бисмарк застыл в коридоре, глядя мне вслед.
После этого я Бисмарка не видел, в оставшиеся годы его обучения я не следил
за ним, а судьба нас не сталкивала.

Вскоре в Европе началась война. Меня не призывали, но долг звал встать под
ружье, как и всякого честного немца. Провоевал я недолго: еще в 1916 году
меня ранили в плечо, в госпитале я заболел брюшным тифом, и в итоге был
демобилизован. Поправлялся я долго и мучительно, но всё-таки в августе 1917
года, я стоял перед дверями родного университета, готовый продолжать
служить Германии на научном поприще.
В стране назревали перемены, на фронте творилось чёрт знает что, но я был

увлечен приведением дел нашей кафедры в порядок. Только однажды я
услышал от коллеги, что фон Бисмарк дослужился до корветтенкапитена и
участвовал в знаменитом Ютландском сражении, когда германский флот
напал на своего тюремщика, но всё равно остался в тюрьме.
Не думаю, что имеет смысл живописать свои злоключения после революции

и объявления Веймарской республики, которая преследовала популистские
цели и совершенно не имела желания что-либо делать с наукой. Увы, в дни
разброда и перемен наука является куда менее важной, чем кусок хлеба. Как
раз тогда мне пришлось покинуть стены университета и скитаться в поисках
любой работы в попытках прокормиться. Тогда же кто-то из бывших
университетских коллег написал донос, и моё родство с императором
послужило против меня. Я был заключен в тюрьму и готовился умереть, но
десятого января 1919 года коммунистический режим был свергнут, едва
просуществовав одну декаду. Меня выпустили, на прощание сказав, что в
центральной Германии родственников императора видеть не желают. Так я
был вынужден уехать в Мюнхен, столицу Баварии. Там я далеко не сразу, но
получил регулярно оплачиваемую, пусть и скромную, должность учителя в
средней школе.
И в Мюнхене линии предопределенности свели меня с бывшим студентом.

Однажды в пивной я услышал перебранку: в углу сцепились два оратора. Один
картаво кричал о мировом еврейском заговоре, а второй резонно возражал, что
Германии в первую очередь следовало доверять своему флоту и не пытаться
переиграть Англию на морском поле, не имея достаточного количества
кораблей. Я не сразу узнал голос второго, но лицо всплыло в памяти
моментально.
– Фон Бисмарк! – обрадованно выкрикнул я, привлекая его внимание. Увы, я
в тот момент и не догадывался, что дружелюбие окажется наказуемым!
– Рейнике! – он на полуслове прервал спор, выскочил из-за стола и сгрёб меня
в объятия. – Профессор, я слышал, что вас красные расстреляли!
– Слухи о моей смерти были преувеличены, как видите, – мне было несколько
неловко видеть его незамутненную радость, хотя и весьма приятно.
– А давайте выпьем, – сказал Бисмарк. – За встречу, профессор!

Мы выпили, и выпили немало, но ни он, ни я не хмелели. Говорить поначалу

было сложно, особенно пересказывать подробности ареста. Впрочем, и он
каменел лицом, когда повествовал о войне и морских баталиях. Виски у
некогда вредного студента были совершенно седыми. Впрочем, и я выглядел
не лучше.
После закрытия пивной мы переместились ко мне. И там-то за бутылкой вина

мы начали говорить начистоту. Бисмарк признался, что покинул родной
Гамбург из-за преследований социалистов. С ноября 1918 по январь 1919 было
сложно сохранить жизнь тем, кто имел родовитое происхождение. Я и сам в
этом убедился, увы.
– Мне не нравится Мюнхен, – печально признавался Бисмарк, глядя на меня

блестящими от возбуждения глазами. – Это город болтунов, националистов и
пьяниц. Я хочу обратно в море, но я собственными руками отправил на дно
вверенный мне корабль на рейде в Скапа-Флоу!
– Вы действовали так, как вам диктовали долг немецкого моряка и его честь,
– я попытался его утешить, похлопав по руке и вложив в голос как можно
больше искреннего сочувствия.
– Вам не понять, – оборвал меня Бисмарк, сверкнув глазами. – Корабли –
живые существа, подобно нам с вами! Отнимать жизнь врага – долг и
обязанность надевшего военную форму. Но губить своего верного товарища,
нет, существо более близкое, чем товарищ… Я никому не пожелаю и никому
не могу передать, насколько это чудовищно!
Я не спорил, я просто принёс вторую бутылку.
Утром мой собутыльник многословно и путано извинялся за странные

разговоры и назойливость, а я отчего-то предложил ему остановиться пока у
меня.
С тогдашними военными властями Бисмарк не сошелся и потому был без
работы. Но в качестве платы за проживание он взял на себя обязанности по
дому и саду. Благодаря этому я смог взять больше классов и даже нашёл время
на научные изыскания. Я занялся составлением сборника городских легенд
Мюнхена, а также сбором коллекции минералов для своей школы. Бисмарк и
в этом помогал мне, за что я был благодарен. Так я смог забыть давнее
неприятие этого человека и начал постепенно проникаться к нему симпатией.
Иногда мы коротали вечера за бутылкой-другой в саду, смотрели на звёзды в

мой небольшой телескоп и говорили о планах на будущее.
– Республика долго не продержится, – вздыхал Бисмарк. – Инфляция растет!
Нас или раздавят репарациями, или съедят! Знаете, сколько стоит бутылка
молока на рынке, друг мой?

– Десять лет тому назад вы предпочитали вести речи не о молоке, а о звёздных

просторах и моём скудном уме, – поддевал я, желая его развеселить. И это
чаще удавалось, чем нет. Бисмарк устремлял свой взгляд в звёздное небо и
начинал свои странные морские рассказы о звёздном небе в южном
полушарии, о громадных спинах синих китов, о посвящении, которое
проходит каждый моряк, пересекая экватор. Говорил он и о более несерьезных
вещах – о русалках, сильфидах, тритонах, которых никогда живьем не видел,
но слышал от бывалых моряков своей команды.
– Иногда морские девы отмечают возлюбленного поцелуем, – Бисмарк

мечтательно щурился и улыбался, и тогда мне казалось, что передо мной не
мужчина и бывалый капитан, а мальчишка-юнга, смешливый и проказливый.
– Целуют в лоб при свете полной луны. И отмеченный ими не утонет никогда
ни в море, ни в реке, ни в ручье. Даже вином захлебнуться не сможет, так
говорят!
Я улыбался и про себя думал, что на этом материале можно сделать не один
сборник морского фольклора. Я не был филологом, но эта область
человеческого знания меня привлекала как любителя и прирожденного
исследователя.
В 1920 году случилось еще одно событие, которое ещё сильнее подтолкнуло
маховик судьбы. Бисмарку написали родственники и руководство моего
университета. На деньги фон Бисмарков планировалось организовать морское
путешествие в поисках одной древней цивилизации. Бисмарк со смехом
рассказывал, что в университете теперь заправляет один из приверженцев
общества «Туле», некто фон Т. Руководить экспедицией должен был этот фон
Т., а Бисмарка выбрали капитаном яхты.
– Проветритесь, – советовал я. – Вас тяготит такая жизнь, вы скучаете по

морю, а в Баварии ему взяться неоткуда.
– А вы хотите со мной? – спросил вдруг Бисмарк. – Никогда не хотелось
увидеть дальние страны и исчезнувшие города?
Я не мог ответить отрицательно на этот вопрос. Не сказать, что меня не манил

дух странствий, но бросить насиженное место и сорваться в неизвестность?
– Мне не нравится фон Т., он пьяница, фанатик и антисемит, – продолжал
Бисмарк. – Я хотел бы видеть вас на его месте.
– Но я больше не профессор университета Гёте, – ответил я с печальной
усмешкой.
– Я могу это исправить, – пообещал он. Как позже выяснилось, он слов на
ветер не бросал.
II

Я был восстановлен в прежней должности спустя три недели ожесточенной

переписки Вальтера фон Бисмарка с родичами и ректором. Деньги и в прежние
времена решали всё, а сейчас, когда курс марки упал, а инфляция многократно
возросла, несколько долларовых или франковых бумажек творили поистине
чудеса.
Фон Т. остался в университете, но он приставил к экспедиции своих людей, в

том числе молчаливого Фауста, который по бумагам имел профессорскую
должность и специализировался в древневавилонском и древнешумерском
языках. Увидев его бумаги, Бисмарк язвительно спросил, почему в списке
лингвиста Фауста нет древнеарийского, на что тот ответил
многозначительным «Хм». Я не мог не добавить справедливости ради, что
междометие «Хм» единственное в целом свете звучит одинаково на всех
языках. И будь здесь египтолог, он бы подтвердил мое умозаключение. Но
египтологов в тот момент рядом не было, а Фауст просто ухмыльнулся и
повторно хмыкнул. Помимо познаний в древних языках Фауст имел явную
военную выправку, что лично меня наводило на некоторые мысли. Впрочем,
не мне было судить о человеке по его поведению. Я сам, да и мой приятель
Бисмарк сразу выдавали привычкой держаться своё военное прошлое.
Наш трехмачтовый винджаммер[1] «Оскар» отплыл из Бремерхафена 8 мая

1920 года. Экспедицию снарядили в рекордно быстрые сроки, и это было
удивительно. Но на мои опасения Бисмарк отвечал, что это всё потому, что он
всё контролировал от и до. Что ж, я не видел причин не верить ему, всё-таки
из нас двоих капитаном морского судна служил именно он.
Мы вышли в Северную Атлантику и пошли под парусами, на юго-запад, к

гряде островов, носивших странное для немецкого уха название Таулау. Мы
должны были выйти в самое сердце Южной Атлантики, бескрайнее водное
пространство. Три десятка человек команды и мы вдвоём под парусами и
немецким флагом – это было странное предприятие, почему-то вызывающее в
памяти истории о «Зееадлере»[2] и эпохе Великих географических открытий.
Я был далек от романтики, но даже меня пронимало.
Плавание наше проходило довольно безмятежно. Бисмарк радовался

возможности сменить саржевый костюм садовника на капитанскую форму. Он
стоял, красивый и загорелый, сжимая трубку в зубах, и вёл наше белоснежное
судно в безбрежные просторы.
По натуре своей я не созерцатель, поэтому уже на второй день пути меня

утомило сидеть на палубе и бездельничать. Я достал одну из чистых тетрадей
и начал вести дневник, страницы которого вы сейчас читаете. Я отмечал курс,
погоду, зарисовывал встреченных птиц и выловленных морских тварей.
Бисмарк беззлобно подшучивал, что для этих целей на всех судах есть журнал,
и если мне так хочется занимать свою голову ненужной писаниной, то он с

радостью уступит мне честь заносить всё происходящее в судовой журнал. Я

был немало польщен этой честью, но всё же отказался. Своего дневника мне
было довольно. Тем более, я сомневался, что в судовом журнале допустимы
мои не самые лучшие рисунки рыб и чаек.
По левую руку вдали виднелась полоса земли, различимая только в бинокль.
– Африка, – сказал Бисмарк, отнимая у меня капитанский бинокль. – Скоро мы

зайдем в порт пополнить припасы. Стоянка будет день-два. Как вы относитесь
к Африке, друг мой?
Меня из всех африканских событий и мест привлекал разве что Египет,

пирамиды манили сотни тысяч людей своей грандиозной загадочностью. Я
честно в этом признался, а после скромно заметил, что мои познания об
африканском континенте весьма скудны и основываются только на учебниках
и прочитанных книгах. Но Египет был расположен на другом конце
африканского континента, посему мне было всё равно, куда решит причалить
наш капитан.
Мой друг, набив свою трубку, с усмешкой пообещал рассказать мне о

кровожадных туземцах, огромных москитах, странных ритуалах, бедуинах и
жестоких ветрах из пустыни. А еще – о Безымянном городе и корабле-
призраке. Вот тут-то я азартно пытался оспорить его россказни с точки зрения
науки, апеллируя к трудам исследователей и историков, но он смеялся надо
мной.
– Вы еще будете говорить, что Атлантиды тоже не было?

– Существование её не доказано! – привычно вскидывался я, готовый в сотый
раз повторить про древние материки, сейсмическую активность и прочие,
научно доказанные вещи. – Вы же не состоите в обществе «Туле», чтобы
верить в эту ерунду!
– Не состою, но насчет ерунды я бы поспорил.
В море Бисмарк явил мне новые стороны своей натуры. На суше он не был
столь суеверен, никогда не шипел на воробьев, сидящих в ряд на заборе, или
же на дам с пустыми ведрами, не говоря уже о чёрных кошках. Сейчас же
каждый шаг команды и его собственный регламентировался странными
поверьями и убеждениями, понять каковые мне было сложно в силу
рациональности моего мышления. Впрочем, мне было проще подчиниться без
лишних расспросов, чем спорить.
– Вы говорите по-французски? – Бисмарк вдруг выпустил трубку изо рта и

подмигнул. – Касабланка прекрасна и одновременно отвратительна! Самый
крупный марокканский город, французы да арабы, но там всё ещё понимают
немецкий. Знаете ли вы, что до войны наше правительство боролось с
французским протекторатом Марокко? Даже кайзер приезжал, но французы

оказались успешней. А после войны там немцев не особо привечают, но за

деньги арабы могут достать что угодно, даже алкоголь, который им самим
вроде как запрещено употреблять.
– Боюсь, мои знания незначительны, но чтобы попросить бутылку вина или

узнать, где здесь ближайший бордель, словарного запаса хватит, – я с
любопытством покосился на его трубку. – Вы позволите разок затянуться?
– Вы стремительно портитесь в моем обществе. Раньше вы не курили.
Я закашлялся и вернул трубку. Кажется, эта забава настоящих моряков

пришлась мне не по вкусу. Запах вишнёвого табака был куда приятней, чем
сам дым.
Касабланка оказалась именно такой, как её и описал Бисмарк, прекрасной и
отвратительной одновременно. Светлый город раскинулся на берегу океана,
вальяжный и ленивый, как наложница какого-нибудь султана. Солнце играло
на белых стенах и крышах.
Над портом стоял запах гниющей рыбы, хлебных лепёшек, человеческих
испражнений и вонь быков и мулов, сновавших по пирсу.
– Вы можете быть свободны до вечера, а за пару часов до заката я бы хотел

показать вам город, – Бисмарк похлопал меня по плечу. – Не знаю, будет ли
допустимо просить вас о таком, но вы не могли бы проследить за нашим
чистокровным арийским лингвистом?
– Это просьба друга или приказ капитана? – во мне что-то напряглось. Я и сам
подумывал наблюдать за господином Фаустом, который излишне оживился,
узнав, что мы зайдём в Касабланку.
– Просьба друга, само собой, – Бисмарк испытующе посмотрел на меня. – Я не
доверяю ни фон Т., ни его людям, ни странным типам из «Туле». Что-то
говорит мне, что когда дело касается поисков чего-то древнего и странного,
ничем хорошим это не заканчивается.
– Так почему же вы согласились на это предприятие?
– Я просто хотел выйти в море, – признался Бисмарк. – Свой корабль, солёный
ветер, крики чаек и альбатросов… Будь вы моряком, вы бы могли понять мою
тоску.
Я кивнул, глядя ему в глаза.
– За два часа до заката я вернусь за вами на корабль.
– В моей каюте есть подходящая одежда, чтобы вы могли слиться с толпой.
Я поднял брови.
– Вы давно это придумали.
– Конечно. Еще в Бремерхафене. Он мне с первого взгляда не понравился, этот
наш знаток древнешумерского.
Фауст сошёл на берег предпоследним, последним был я в белом просторном

балахоне и платке, называемом гутрой. Мне казалось, что этот маскарад не мог

скрыть моего европейского происхождения, но капитан остался доволен и

особым образом повернул концы платка так, чтобы они прикрывали нижнюю
часть лица.
– Вы в очках, друг мой, а значит, что никто не будет смотреть на цвет глаз,
только на саму оправу. А она у вас традиционная.
Тем не менее, я был преисполнен сомнений и недоверия к своим шпионским
способностям.
Пока капитан утрясал дела с французскими и марокканскими таможенниками,

я следовал неотвратимой тенью за господином Фаустом. Тот, казалось, знал,
куда идет. Он быстро прошёл порт, словно нож в масле, и устремился по узким
улочкам арабского города. Медина – всплыло в голове название.
Мальчишки выпрашивали мелкую монетку, из приземистых домишек
доносилась ругань на французском и арабском языках, торговцы пихали в
лицо вонючие закуски и рыбу, от лотков поднимались удушливые запахи
пряностей. Благодарение Господу, Фауст был не из тех, кто мог затеряться в
толпе с таким ростом и широкой спиной.
Улочки становились грязнее и уже, люди кишели вокруг, как клопы в казарме.
Я невольно замедлил шаг, оглядываясь. К счастью, прикрытое платком лицо
частично предохраняло моё обоняние от уличных миазмов. Даже в армейском
госпитале не было столь тошнотворно, я имел возможность сравнить, уж
поверьте.
Фауст замедлил шаг лишь у длинного ряда лавок, лепившихся друг к другу.
Над цветастыми шатрами и балдахинами нависали зубчатые, типично
арабские постройки. Небо казалось грязным голубым лоскутом,
выполощенным и застиранным до белесой потёртости. Касабланка показалась
мне безнадежно больной и уставшей от рода людского.
Над лавкой, в которую заглянул Фауст, висела вывеска на двух языках.

Арабская вязь змеилась сверху, а ниже было выведено по-французски с
несколькими ошибками: «Лавка мудреца Гариба».
Соваться следом было бы неосмотрительно, и я затаился, ожидая, когда Фауст

выйдет. Я полагал зайти после него и расспросить торговца, подкрепляя
расспросы деньгами. А если денег окажется недостаточно, то при мне всегда
был револьвер.
Минутная стрелка на моих наручных часах прошла половину циферблата,

прежде чем Фауст вышел на улицу. Вид у нашего лингвиста был загадочный
и слегка встрепанный. И, боюсь, я заметил кровь на его костяшках. Едва
дождавшись, пока он скроется за поворотом, я бросился в лавку.

Увы, мои худшие опасения оправдались! Лавочник умирал, тёмная кровь

расползалась по истоптанному ковру, араб скрёб пальцами по жёсткому ворсу
и повторял по-французски:
– Вор! Вор!
– Что он у вас украл? – я склонился над ним и порвал на груди белую
полотняную рубаху, пропитавшуюся кровью. Глазам моим предстала жуткая
рана, которую невозможно было нанести ножом или иным режущим
предметом.
– То, что принесёт ему гибель! – хрипло каркнул араб. – Меня просили отдать
ему эту вещь, и я бы и так отдал, но этот шайтан решил, что я должен
замолчать! Её покупали у отца моего отца, и всякий раз купивший сходил с
ума и убивал всех рядом!
Выкрикнув это, он скоропостижно испустил дух у меня на руках.

Я закрыл ему глаза и со всей возможной поспешностью покинул лавку.
Я вернулся на корабль гораздо раньше, чем должен был. Переодевшись, я
сразу же отправился к капитану, который переругивался с полуголыми
грузчиками, таскающими бочонки и контейнеры с пристани на корабль. Отдав
честь, я сразу перешёл к главному.
– Капитан, кое-что случилось. Наш лингвист убил человека.
Капитан Бисмарк криво улыбнулся.
– Я закончу здесь, а после мы поговорим. Будьте рядом, я не хочу, чтобы с
вами что-то случилось. Вас не заметили?
– Не имею понятия, – я нервно сжал его руку. – Боюсь, наш лингвист умеет
кое-что, не поддающееся объяснению.
– Позже поговорим, – оборвал меня капитан. – Кстати, он ещё не возвращался.
Я сел на один из ящиков, открыл свой дневник и тщательно записал то, что
случилось в лавке Гариба, и даже набросал на скорую руку интерьер –
захламленное разными предметами и утварью маленькое помещение, высокий
прилавок с песочными часами и стопкой книг.
Пока я писал, солнце низко склонилось над морем, почти касаясь его краем
диска. Капитан присел со мной рядом, аккуратно вынул из моих пальцев
дневник и внимательно всё прочёл.
– На вашем месте я бы теперь носил его с собой, – сказал он, возвращая мне
тетрадь.
– Именно так и поступлю, – пообещал я. – По возвращению домой я подам
заявление в полицию.
– Буду вашим свидетелем. Что-то мне уже расхотелось гулять по городу. Но,
может, сделаем круг по порту, а?
Я не мог ему отказать.
Мы сошли на берег, но теперь мне казалось, что все здания и встречные люди
полны скрытой угрозы и что каждый знает, что я был рядом в момент
убийства, но не смог его предотвратить. Если бы я только зашел в ту лавку!

Быть может, тогда Фауст ушёл бы ни с чем и оставил бы того злосчастного

араба в живых! Одно дело – убивать на войне, и совсем другое – опуститься
до разбоя!
Капитан, словно чувствуя моё состояние, коснулся плеча рукой.

– Будет вам. Не будьте настолько напряжены, вы вызываете подозрение своим
настороженным видом.
– Это не идёт у меня из головы, – со вздохом признался я, устремив взгляд в
небо. Далеко на востоке зажглась первая звезда. – Меня мучают странные
нехорошие предчувствия. Я, как человек рациональный, всегда отрицал
сверхъестественное, но моя вера в логику и науку поколеблена.
– Почаще выходите за границы комфорта и слушайте море, море древнее всего
сущего, оно расскажет о своих тайнах, только надо слушать внимательно, –
как-то мечтательно проговорил Бисмарк. – Смотрите! Вон наш лингвист!
Пойдёмте-ка потолкуем с ним! Мне воры и убийцы на корабле не нужны! А
фон Т. скажем, что его смыло за борт волной.
– Мне претит формулировка, но сам он претит больше, – мрачно сказал я и
устремился следом.
Но на нашем пути вдруг выросла странная согбенная фигура. Полоумный

араб, брызжа слюной, вцепился в рукав мундира Бисмарка и что-то
пронзительно крикнул ему в лицо. Я разобрал только слова «Аллах» и
«Шайтан». Капитан не изменился в лице и что-то негромко спросил у
напавшего.
– Гариб?! – зашипел бродяга. – Гариб! Халас![3] – и дальше зачастил на своём

языке, а в конце своего монолога толкнул Бисмарка. Тот, впрочем, удержался
на ногах и, прижав ладонь к сердцу, поклонился, пробормотав «Шукран![4]».
Я замер, не понимая, что делать. Но бродяга скрылся, а Бисмарк стоял, всё так
же прижимая руку к груди.
– А вы знали, что Гариб по-арабски будет «Чужак»? – спросил вдруг Бисмарк.
– Этот бродяга сказал, что в старом городе никогда не было такой лавки и
такого человека, Рейнике.
Мы замерли друг против друга.
– Мне не могло показаться, – сказал я.
– Верю, – буркнул Бисмарк. – Меж тем, этот мерзавец скрылся. Вернёмся на
корабль и напьёмся.
Я не был против.
III

Неприятный осадок, вызванный нападением в порту, должен был быстро

рассеяться, стоило нам выйти в море. Но и я, и наш капитан не могли
успокоиться. Капитан сделался задумчив. Не раз и не два я замечал, как он
застывшим взглядом следит за Фаустом, словно ожидая каких-то действий. Но
Фауст был собой – молчаливым образчиком тевтонской сумрачности, которую
так любили возвеличивать в своих виршах немецкие романтики, а писатели-
готики, наоборот, вменять в недостаток и демонизировать.
Бисмарк признался спустя три дня в море, что поговорил с Фаустом. Тот не
стал отпираться, признался, что был в лавке, но заявил, что араб отдал
статуэтку за бесценок и что никого он не убивал. Саму статуэтку он капитану
показал.
– Это омерзительный образчик туземного искусства, за который

экспрессионисты могут душу продать любому дьяволу, – говорил мне
Бисмарк. – На постаменте из трупов восседает тварь с телом дракона или угря,
имеющая голову кальмара, по низу обрамленную десятками извивающихся
щупалец! Мне казалось, что эта каменная тварь за мной наблюдает, а
щупальца шевелятся! Клянусь, я был трезвее стеклышка, и лучше бы я
поцеловал русалку под хвост, чем ещё раз увидел эту дрянь!
Я только недоверчиво усмехнулся, сочтя, что мой друг обладает слишком

живым воображением.
Проклятую статуэтку Фауст спрятал и никому не показывал, но матросы

шептались, что от сундучка бравого Фау исходит сверхъестественное
свечение по ночам. Капитан велел прекратить эти разговоры, а чтобы слухи
прекратились на самом деле, а не по капитанскому велению, провел несколько
часов в каюте Фауста. Дверь была нараспашку, и каждый мог убедиться, что
капитан сидит напротив сундучка с обнаженным палашом на коленях, хищно
улыбаясь. Сундук из мореного дуба вёл себя именно так, как подобает
приличному немецкому сундуку, то есть, не светился и не издавал никаких
потусторонних звуков.
Вот только оставшись со мной наедине, капитан Бисмарк на вторую ночь

плавания привлек меня к себе и сказал на ухо:
– Не спускайте с Фауста глаз. Я знаю, что у вас при себе револьвер. Не бойтесь
пустить его в ход, Рейнике.
В силу своей педантичности и пройденной военной службы, я не мог не
уточнить:
– Это приказ капитана судна?
– Это просьба вашего друга, столь же серьезная, как клятва или завещание, –
строго ответил на это Бисмарк.
Я кивнул, пораженный его доверием.

Наше судно легло на прежний курс к юго-востоку. Скоро темная полоса

африканского берега слилась с горизонтом. Я не скучал по этой странной
выжженной солнцем земле, нет, но я соскучился по суше.
Дни нашего путешествия слились в один, мы шли то под парусами, то на
мощности наших машин. «Оскар» разрезал бирюзовые волны своим острым
носом. Море казалось притихшим и ожидающим, но я мог и ошибаться.
Команда тоже казалась притихшей, неизвестно, что именно было тому

причиной: то ли та дрянная статуэтка, то ли капитан, то ли море, то ли всё
вместе. Я замечал, что иногда матросы собираются по три-четыре человека и
шепчутся о чем-то. Но они тотчас разбегались, стоило им завидеть меня,
капитана или Фауста.
В этой тревожной атмосфере отчуждения и напряженности мы пересекли

экватор. И рано поутру случилось то, что обычно случается с теми моряками,
которые впервые пересекают нулевую параллель – шутливое посвящение
именем Нептуна, морского владыки. И в самом этом празднестве мы с
Бисмарком, да и вся остальная команда увидели негодующий перст судьбы.
Но обо всём по порядку.
На рассвете меня выволокли из постели полуодетого. Я схватился за

револьвер, подозревая худшее, вплоть до бунта на корабле, но один из
матросов поспешил меня успокоить.
– Профессор, вас всего лишь хотят посвятить в моряки! – воскликнул он. –

Нептун желает видеть всех, кто впервые пересекает экватор, и мы, морские
черти, верно служим ему.
– О, – сказал я. – Морские суеверия. Потрясающе.
Через полчаса я уже не думал так, стоя на коленях перед троном Нептуна, коим
обрядился Бисмарк. Меня испачкали то ли дегтем, то ли мазутом, вокруг
сновали наряженные чертями матросы, я где-то потерял свои очки и не видел
практически ничего перед собой.
– А теперь окрестить его морской водой! – скомандовал Нептун, тряся

трезубцем.
– Не вздумайте, – предупредил я. – Я плаваю как топор!
– Благословение морского владыки будет на тебе, ты не утонешь! – гаркнули
черти.
Ей-богу, сейчас я их всех ненавидел!
Меня споро связали, пропустив веревку подмышками, и бросили за борт. Я

ударился об воду, не успев ни сгруппироваться, ни выставить руки, чтобы
защититься. И на несколько минут утратил способность соображать и видеть.
Я наглотался воды и пошёл бы ко дну, если бы не веревка. Оглушенного и

слепого, меня потянули вверх, но вдруг нечто уцепилось за меня, удерживая.

Наверху закричали матросы, а я ощутил, как нечто сколькое и холодное
касается меня. От страха ко мне частично вернулось зрение. Я близоруко
прищурился и с ужасом понял., что это щупальца, множество щупалец,
подобных осьминожьим! Мерзкая гигантская тварь явилась к борту нашего
парусника, а я оказался то ли приманкой, то ли жертвой!
– Ойген, держитесь! – я узнал голос Бисмарка.

Тот сиганул за борт со своим палашом в руке. Клинок серебристой молнией
замелькал, отсекая щупальца. Я взмыл вверх на палубу, обдирая тело об
выступающие части на борту, но в тот момент это занимало меня менее всего!
Наш капитан пытался сражаться с морской тварью, но что можно было сделать
обычным клинком против клубка щупалец?
– Орудия к бою! – рявкнул я, подслеповато вглядываясь в воду и, конечно же,
ничего не видя.
Но кто-то подал мне очки, и картина сразу стала чёткой.
Орудийная команда засуетилась, готовя орудие. Наша пушка не уступала

орудиям знаменитого «Зееадлера» по калибру. Пожалуй, один залп мог
обезвредить проклятую тварь, которая уже успела опутать капитана
щупальцами.
Над палубой грянул выстрел, снаряд пролетел над тварью, но она

испугалась… И потянула капитана на дно.
И тогда случилось странное: на палубе появился Фауст со своей проклятой

статуэткой! Он заговорил звучным голосом странные напевные стихи. Никто
из присутствующих не понял ни слова, но вряд ли это было что-то
древневавилонское! Эти слова были созданы не для людской гортани и языка!
С громким плеском тварь скрылась в море, а Бисмарк остался на воде,

ошарашенный и злой.
– Господина Фауста под стражу! – рявкнул он, стоило ему вернуться на борт
«Оскара».
– Вы об этом пожалеете, – посулил Фауст.
Я лично отобрал дьявольскую статуэтку и завернул ее в те лохмотья, в которые

превратилась моя рубаха. Кончики пальцев начало покалывать, едва я
прикоснулся к холодному камню.<
IV

Гряда островов Таулау показалась в зоне видимости спустя неделю. К тому

времени на корабле чуть не случилось два бунта и одно смертоубийство.
Команда была напугана тем, что случилось при пересечении экватора. Боцман
счёл, что владыке Нептуну не понравился новый адепт, капитан со смешком
заявил, что Нептун испугался Фауста и его дрянной игрушки и вместо себя
прислал кракена. О, этот кракен! Даже я, далекий от моря и морских суеверий,
слышал о кракене!
Ведь именно о нём Теннисон написал эти строки:
Под громоподобными волнами

Бездонного моря, на дне морском
Спит Кракен, не потревоженный снами,
Древним, как море, сном.
Но смех смехом, а мне каждую ночь снилась эта тварь, жуткая, огромная,
скользкая, вряд ли я бы поверил в её существование, услышь рассказы
моряков! Следы от её присосок неделю не сходили с кожи, и это только
подтверждало случившееся лишний раз!
Такие же следы были и на теле Бисмарка. Когда я поутру после своего

спасения явился к нему, сам не зная зачем, то ли поругаться, то ли возмутиться
и потребовать извинений за ритуал и купание с кракеном, тот, не говоря ни
слова, прижал меня к стене и рывком задрал мою рубаху.
– Ох, не каждая красотка может оставить такие засосы на теле, – мрачно

пошутил Бисмарк. – Извините за случившееся. Я четырежды пересекал
экватор, но впервые обращение к Нептуну призвало кракена!
– Вы его клюв видели? – я привел свою одежду в пристойный вид. – Что с

Фаустом?
– Проклинал меня и предрекал гибель всей экспедиции, – Бисмарк покачал
головой. – Я знал, что этим кончится. Но у меня есть план, только надо достичь
проклятых островов!
Однажды ночью, когда я делил вахту с капитаном, мне показалось, что за

нашим «Оскаром» по воде скользит огромная тень, непроглядная, как
космическая пустота. И два фосфоресцирующих глаза неотрывно следили за
мной. Но стоило моргнуть, как наваждение исчезло, а вот безотчетное чувство
тревоги начало расти сильнее.
Конечно же, я поделился своими ощущениями с Бисмарком.
– Это правда, кракен следит за нами, – ответил мне Бисмарк.
– И кто же вам это сказал?! – вскричал я, взволнованный до крайности. Моя
рациональная картина мира рассыпалась вдребезги, как у средневековых
церковных мужей, которым чёртов поляк Коперник посмел заявить, что не

Солнце вращается вокруг Земли, а Земля и остальные планеты обращаются

вокруг Солнца!
– Оскар, – просто ответил Бисмарк. – Я же говорил, что корабли живые. И наш
малыш-винджаммер один из таких кораблей.
– Кажется, в Ютландском сражении вам сильно прилетело по голове! – нервно
вскричал я и сбежал в свою каюту. Для одной ночи было многовато странных
происшествий и разговоров!
Итак, спустя полтора месяца наших странствий по Атлантике, мы достигли

своей цели. В своей каюте пришёл в неистовство Фауст, у меня пропал сон и
аппетит, а капитан сделался задумчив. Он часто смотрел на сундучок, в
котором хранилась обмотанная окровавленными тряпками мерзкая статуэтка,
и напряженно хмурился.
Согласно плану экспедиции, мы должны были высадиться на острове,

носившем одноименное с архипелагом название. Этот остров имел
протяженность не более четырех километров в длину и менее километра в
ширину. Точно посередине острова возвышалась гора, как мне показалось,
имевшая рукотворное происхождение. О чём я не преминул сообщить
Бисмарку и записать в свой дневник.
– Очень может быть, что это следы той самой древней цивилизации, – сказал
Бисмарк и приказал команде начинать высадку.
На острове не было более ни единой живой души, кроме нас и нескольких

чаек, которые косились на нашу суету круглыми глазами. Кажется, им не
нравилось, что мы потревожили их многовековой покой.
– Рейнике, вы возьмете нужное количество людей и отправитесь к этому
геологическому недоразумению, – Бисмарк отыскал меня в трюмах, где я
руководил выгрузкой научного оборудования.
– Вы со мной не пойдете?
– Если с вами что-то случится, кто-то должен расстрелять этих сволочей с
корабля, разве нет?
– Что ж, я доверю вам свою спину, так и быть, – со вздохом ответил я. Гора
меня пугала, и без Бисмарка к ней лезть не хотелось, но всё же меня в
экспедицию взяли не за красивые глаза, следовало начать отрабатывать
жалование.
***
Чем ближе мы подходили к горе, тем сильнее угнетала нас обстановка.

Деревья вокруг казались словно изнасилованными некой страшной силой, они
выгибались под немыслимыми углами, иногда корни их вздымались выше
вершин. От земли поднимались зловонные испарения, и матросы начали

роптать. Мне пришлось деланно беззаботным тоном заявить, что это явно не
вулкан, поэтому бояться нечего.
– Бог проклял это место, – сказал боцман. – Помяните мое слово!
Через несколько часов я признал его правоту. Чем ближе мы подходили, тем
чаще нам стали встречаться каменные обелиски в половину человеческого
роста. И на каждом была изображена та тварь, с которой неизвестный
скульптор высек ту статуэтку, что мы отобрали у Фауста. Пиктограммы и
символы, высеченные на обелисках, не были мне знакомы. Возможно, всё тот
же Фауст смог бы их прочесть, но я придерживался мнения, что опасно
выпускать его на остров. Если он знал тайные заклинания и мог прогнать
кракена, не мог ли он вызвать его снова, дабы поквитаться со своими
обидчиками?
Мы начали подъем на гору, и земля под ногами вдруг содрогнулась. Матросы

суеверно начали креститься и бормотать молитвы. Двое выпустили ящик с
геодезическим оборудованием, он упал и покатился по склону. Грохот
металлических инструментов доносился до нас как сквозь толщу воды.
– Профессор Рейнике, вернемся на корабль! – взмолился боцман.

Я метался между долгом учёного и человеческим инстинктом
самосохранения.
– На корабль, – велел я, понимая, что надо выбить из Фауста правду. Как бы
предвзято я ни относился к сверхъестественному, я не имел права подвергать
жизни матросов опасности.
Оставив ящики там, где остановились, мы начали организованно отступать к

кораблю. Повинуясь безотчетному порыву, я достал револьвер и проверил
патроны в барабане. А моряки уже бежали, подгоняя друг друга руганью и
криками.
По острову прокатывались волны дрожи, как словно если бы он был живым

существом. В памяти всплыли истории Бисмарка об островах, которые
оказывались китами-исполинами. И я прибавил шагу, хоть и не верил в
реальность такого совпадения.
Увы, она оказалась куда хуже: гора начала осыпаться, на нас летели комья
земли и камни, словно бы происходило извержение вулкана. Только без лавы
и выброса вулканического пепла! Один из больших камней размозжил
боцману голову, и увы, мы ничем не могли помочь бедняге, он умер
мгновенно.
На «Оскаре» уже ставили паруса, и, взбежав по сходням, я понял почему: под

толщей земли и чахлой растительности скрывался огромный обелиск,
похожий на египетских сфинксов не содержанием, но формой. Размерами

приблизительно в двадцать метров, зеленая от времени и грязи, тварь с

щупальцами на морде и телом змеи беззвучно разинула пасть и простерла
короткие когтистые лапы в нашем направлении. Остров гудел, вода начала
прибывать.
Бисмарк коротко глянул на меня и дёрнул к себе.

– Что вы там делали?
– Боюсь, что ничего, мы даже подняться толком не успели, – ответил я. –
Боцман погиб.
– Жаль старика, у него двое детей и внук остались, – Бисмарк прочистил горло.
– Идите к Фаусту. И возьмите ту проклятую статуэтку на всякий случай! – он
сунул мне ключ от сундучка.
Мне показалось, что статуэтка сама прыгнула мне в руки, едва я открыл
крышку. А стоило открыть дверь в каюту Фауста, как тот бросился на меня.
– Вы видели изваяние?! – хрипло пролаял он. – Что вы там наделали?

Молились, пролили кровь?
– Ничего, кровь пролилась уже после того, как это ваше изваяние начало
пробуждаться! – зло сказал я. Перед моими глазами всё ещё стояло тело
бедняги боцмана. – Вы можете успокоить эту мерзость, чем бы она ни была?
– Это вы во всём виноваты. Вы приманили его слуг – кракенов, и ваша кровь
пробудила Его, – Фауст с наслаждением прошипел эти абсурдные обвинения
мне в лицо. – Теперь он получит вас, всю команду, нашего идиота-капитана и
лишь тогда успокоится и покорится мне!
– Да разве можно покорить это существо?! – вырвалось у меня. – Это стихия,

слепая и необузданная! Разве могли язычники повелевать своими богами? Они
их боялись и безропотно приносили им жертву, дабы те не стирали их с лица
земли, вам ли не знать, знаток вы наш шумерского языка!
Фауст рассмеялся мне в лицо.
– Как мало вы знаете, Рейнике! Людям положено быть ограниченным тупым
мясом, славящим истинных богов!
Я поднял револьвер.
– Вы сейчас подниметесь со мной на палубу и угомоните своего языческого

божка, Фауст, или же ваша кровь окажется пролитой в его славу, черти вас
вместе с ним забери!
Фауст хохотал, но то ли мой гневный вид, то ли револьвер в качестве

аргумента, заставили его выйти наружу. А вокруг нашего винджаммера
бушевал ад: с неба продолжали лететь комья земли, камни, ветки, в небе
закручивалась огромная спираль грядущего шторма.

Капитан нещадно гонял матросов, натужно скрипели паровые лебедки, с

помощью которых те ставили паруса. Вверху блистали страшного вида
фиолетовые молнии, они срывались и били прямо в стальные мачты нашего
корабля.
Бисмарк встал за штурвал, и его лицо казалось жуткой маской ужаса и гнева.
– Фауст, молите эту тварь, чтобы она дала нам уйти! – рявкнул он, завидя
Фауста.
Тот криво улыбнулся.
– Не я Его разбудил, не мне усыплять. Мы ждали этого несколько веков, а
теперь вы требуете невозможного от меня? Мои предки поклялись возродить
Его, и…
Я безо всяких сожалений ударил его рукояткой револьвера в висок.

– Полный вперёд, капитан, – сказал я, глядя на Бисмарка. – Полный вперёд.
Пока он не ожил и не сошел со своего постамента.
– Вы думаете, вода сдержит эту тварь?
– Не думаю, что он может ступать по воде, как Господь наш Иисус Христос.
Статуэтка в моей руке стала теплеть, и я взвесил её в руке. Что, если повторить
те слова, что кричал тогда Фауст? Я запомнил их, сам не зная зачем, все эти
противоестественные для человеческой гортани сочетания звуков.
– Phklu’gh ambwuinn mbgwa’an[5], – кричал я, стараясь перекричать ветер.
Волны швыряли винджаммер как щепку, но наш капитан вёл судно сквозь
бурю.
Статуэтка начала холодеть, но за кормой корабля остров всё так же дрожал,

как в лихорадке. А молнии высвечивали жуткую рожу статуи, её глаза словно
следили за нами.
А после море встало на дыбы, когда камень пошёл трещинами. И уже живые
глаза глядели на нас и мимо нас. И, наверное, в разуме каждого из нас
прозвучал безмолвный вопрос: «Кто посмел разбудить Древнего? Это ты? Я
чувствую запах твоей крови, я заберу тебя! Я возьму твоё тело как одежду и
залью этот мир кровью!»
Я в отчаянии повторял те слова, но неведомая тварь и не думала

успокаиваться. Камень почти осыпался с неё, а мы были слишком близко от
проклятого острова! Моряки на палубе истово молились и проклинали
капитана, меня, Фауста и даже деву Марию. Меж тем, Фауст пришёл в себя,
его арийская голова оказалась крепче, чем я ожидал. Глядя на
разворачивающийся шторм, он захохотал.
– Глупец, вы помогли мне, и за это я убью вас последним!

Мой револьвер смотрел ему в лицо.

– Упокойте же вашу древнюю тварь, наконец!

Фауст хохотал как безумный.
– Я не знаю, как это сделать, вы, идиот!
Ослепленный ужасом и яростью, я всё-таки выстрелил. Тело тотчас смыло за

борт налетевшей волной, и следом из моих рук порывом ветра выбило
статуэтку. Капли крови пролились на палубу, и от них потянулся тонкий сизый
дымок. Корабль окутало непроглядной тьмой, и единственным источником
света был электрический фонарь, что висел над штурвалом. Мы неслись сквозь
шторм, и я вцепился, что есть силы, в какие-то канаты, ни на что не надеясь,
но веря в удачу и мастерство нашего капитана. На мачтах плясали огни святого
Эльма, мачты скрипели и гнулись под порывами ветра – даже металл не
выдерживал буйства стихии. В вое бури я слышал (или же мне казалось, что
слышал) заунывное монотонное пение и грохот. И не единожды мне казалось,
что «Оскар» вот-вот пойдёт ко дну, но наш винджаммер выныривал из-под
очередной волны и нёсся дальше в темноте и хаосе. Я как-то добрался до
штурманской рубки, привязал себя к леерам и попытался докричаться до
капитана. Но Бисмарк не отвечал. Его глаза были закрыты, он дышал, но вёл
корабль. Я звал его снова и снова, и он всё-таки открыл глаза. Вместо карих
радужек проблеск молнии высветил пронзительную синеву, заполонившую
роговицу.
– Вальтер? – впервые я позвал друга по имени. – Вальтер?

– Меня забрало море, но вас я морю не отдам. Когда я разверну корабль,
прыгайте, – сказал мне Бисмарк незнакомым голосом. – И молите Господа за
упокой душ команды.
– Вальтер, я вас не оставлю, где-то в буре прячется та тварь с острова! – я
пытался перекричать ветер, но тщетно. А когда корабль начал
разворачиваться, неведомая сила начала распутывать веревки, нет. Они сами
распутывались. Я не хотел уходить с «Оскара», я не умел плавать, я боялся
моря… Но меня выбросило в море, и оно меня приняло.
Спустя несколько минут, пока я барахтался в волнах и боролся за свою жизнь,

буря утихла, а винджаммер исчез. Оказалось, что наступил рассвет, и он был
самым прекрасным из тех, что я видел. Я наткнулся на обломок бревна,
вцепился в него и отдался во власть Провидения, горько оплакивая судьбу
команды «Оскара» и моего друга, капитана Вальтера фон Бисмарка.
Сам не знаю, когда, но я потерял сознание. А когда пришёл в себя, то

оказалось, что я в Бремерхафене, в порту, и никто не знает, как я здесь
очутился. Моим последним воспоминанием был объятый синим призрачным
огнём корабль и прощальные слова Бисмарка: «Прыгайте за борт, Ойген!
Только мы с вами остались в живых, я его отвлеку, а после найду вас! Оскар
меня не подведёт!». Это было бредом больного воображения, ведь на самом

деле Бисмарк просил меня молиться за упокой их душ, а вовсе не это! Что ж,
с грустью признавался я себе, я начал сходить с ума окончательно!
Ко мне вызвали полицейских, и очень скоро я оказался в больнице в

помраченном состоянии рассудка.
С тех пор, как меня, обезумевшего и израненного, нашли на пятой пристани в

Бремерхафене, прошло немало дней. Я долго и тяжело выздоравливал, дольше
психически, нежели физически. Никто так и не смог внятно объяснить, как я
оказался в Германии!
Меня допрашивали, и не раз – люди из полиции, а также странные личности,

которые назвались родичами моего бедного друга и капитана. В конце концов,
меня сочли повредившимся в уме и больным амнезией. Но я помнил всё: и
кровь Фауста на досках палубы, и призрачное свечение мачт корабля,
ставшего спасителем и вечным пристанищем моего друга, и отвратительную
ожившую тварь, которая могла проникнуть в разум. О, её я и не смог бы
никогда забыть! Она преследовала меня во снах, снова и снова повторяя, что
моя кровь её влечет и что она заберёт меня с собой в океанские воды.
В дождливые дни, когда я нахожусь один дома, а на моих коленях дремлет кот,
мне иногда чудятся странные звуки в саду, влажные, мерзкие, тянущиеся.
Тогда я затворяю дверь на три засова и плотнее запахиваю шторы, чтобы
поднявшаяся из Эльбы тварь меня не нашла. В глубине души я знаю, что за
тварью наблюдают, наблюдает тот, кто никогда не оставлял меня в беде. И я
улыбаюсь, слыша быстрые тяжелые шаги.
На рассвете в моём саду стихают все звуки, но я каждый раз боюсь, что он не
успеет. Но надеюсь, что однажды моя дверь откроется после знакомого стука,
и меня позовут подняться на борт корабля. И тогда мои кошмары окончатся.
Больше всего на свете я мечтаю не достаться той твари и сохранить рассудок
до момента встречи с другом, да хранит его грешную душу Господь и морские
духи!
Примечания:
1. В пер с англ. Windjammer (буквально «выжиматель ветра») — последнее

поколение крупных коммерческих парусников. Корпуса и мачты
винджаммеров изготавливались из стали, также винджаммеры оснащались
паровыми машинами на случай штиля. В Германии винджаммеры строили на
верфях компании «Блом унд Фосс».
2. "Зееадлер" – трёхмачтовый винджаммер, использовался Императорским
флотом Германии в Первой мировой в качестве рейдера.

3. Пер с арабск. "Никогда!".

4. Пер. с арабск. "Спасибо!".
5. Это бессмысленный набор звуков, дабы не пробудить господа нашего
Ктулху, что спит себе в Р’льех, и пусть там и дальше спит!
Кузина Пенни
Ivar Ragnarsson
Автор
— Была у меня кузина… — начал Джарвис ван Вейк, интимно склоняясь ко
мне и дыша перегаром.
Взрыв пьяного смеха прервал его. Дверь распахнулась, впустив подгулявшую

компанию, окутанную облаком измороси. Хор громких, настойчивых голосов
обрушился на нас — словно стая молотков заплясала по шляпкам гвоздей,
вколачивая нас все глубже в истертые сидения кресел. Джарвису пришлось
переждать этот шквал. Пары минут ему хватило, чтобы в очередной раз
промочить горло. Я же успел задуматься о том, каким образом от обсуждения
прошлогоднего чудовищного обвала в Ред-Хуке мы умудрились перейти на
родню Джарвиса. В какой момент мы свернули с шоссе на проселочную
дорогу?
— И при чем тут твоя чертова кузина? — хмуро поинтересовался Чарли,

поднимая осоловелый взор. Вероятно, он подумал о том же, о чем и я.
Так, — сказал я себе, — мы говорили о прогнивших насквозь старых домах,

стоявших на древней хляби, пропитанных миазмами разложения и зла.
Физической и моральной гнили. И Джарвис сказал, что, хоть и никогда не
бывал в Ред-Хуке, но видит кварталы, которые я описываю, как наяву, ибо его
детство прошло в местности, очень похожей на ту.
От гнили моральной мы перешли к странному психозу, обуявшему жителей

приморских трущоб. Тут Чарли вспомнил про записки одного психиатра,
жившего лет сто назад, когда медики еще разделяли веру Сведенборга в мир
духовный, и объясняли многие недуги вмешательством последнего в людскую
жизнь. Тот врач описал множество случаев соприкосновения
перевозбужденного, больного ума с первозданным злом, что вечно скитается
вдоль границы нашего мира, прощупывая ее на прочность. Утомленный и
ослабевший рассудок для него — вожделенная дверь в нашу реальность.
Такова двоякая природа ментального расстройства, и так жертва его зачастую
становится добычей врага куда более опасного, нежели обычный делирий. А
Джарвис подтвердил, что сам наблюдал сумасшествие, похожее скорее на
одержимость бесами. И тут я заметил, что старая топь, на которой стояли
проклятые дома, топь, пронизанная ходами, сливающаяся с морем, его мраком
и глубинами, топь, которая, как известно из древней поговорки, сама есть не-

море-не-суша, является прекрасной метафорой темных глубин человеческой

души, откуда безумие всплывает, подобно слепому чудовищу, которое…
И тут-то Джарвис и заговорил про свою чертову кузину. Три тропки привели
его в сумрак детских воспоминаний: трущобы, трясина и психоз. Вполне
достойная триада.
— Так что с ней стало? — спросил я.

— Сгинула она, — прохрипел он, откашливаясь — виски пошел не в то горло.
— Самая короткая история, которую я слышал в своей жизни! — воскликнул

Чарли, этот черствый человек, которому нет дела до чужих сгинувших кузин.
— Хотите подлиннее — извольте, — сказал Джарвис ван Вейк. И начал свой

рассказ.
— Мы с кузиной Пенелопой вместе росли в одном милом местечке, в Новой
Англии, похожем на то, о котором нынче шла речь. Они все похожи, эти
местечки. Чтобы понять, чем жили тут люди с самого основания колонии,
стоит послушать иногда глупых старых тетушек с их байками да приметами.
Чем дальше в лес — тем темнее индейская первобытная жуть. Там живут
уродливые божки, поджидающие случайную жертву, да стакнувшиеся с
дикарями язычницы-ведьмы. Чем ближе к морю — тем ненадежней почва под
ногами, глубже преисподний мрак, опасней чужаки из неведомых стран. И ты
существуешь меж двумя обителями теней, силясь молитвами и заученными
ритуалами раздвинуть эти темные стены, пока они не сомкнулись
окончательно. Одновременно ты понимаешь, что до Господа из этого места
исключительно трудно дозваться… Чарли, ты у нас радиолюбитель, скажи,
когда такое случается?
— При многолучевом распространении, — охотно пояснил Чарли, словно

ждал этого момента. — Когда отраженные сигналы накладываются, и
происходит так называемое замирание.
— Во-во. Существуют такие места на земле, где сигналы затухают, и молитвы,

обращенные к Господу, уходят в пустоту, я всегда это знал. В одном из таких
мест я вырос.
Представьте себе кварталы мрачноватых домов из красного кирпича,

потемневшего от времени, изъеденного сыростью. Домов, устремленных
вверх, дающих глубокую тень. Наша улица звалась Болотный тупик и была
некогда проложена в непосредственной близости от гавани. Название говорит
само за себя, не правда ли? Большую часть года на черепичных крышах
почивали туманы, воздух был густ и пропитан влагой и копотью. Но вот в то
лето, напротив, стояла сушь… Но я забегаю вперед. Район наш не был,
разумеется, фешенебельным, но считался «приличным». Жили в нем потомки

выходцев из Северной Европы, что видно хотя бы по их именам. А чуть

дальше, там, где старый город заканчивался, селилась всякая шваль — люди
невнятного роду и племени, что выполняли тяжелую работу за гроши,
попрошайничали или занимались чем похуже. Но меня в то время это
соседство ничуть не заботило.
Так вот, как я уже сказал, мы с кузиной Пенни были очень близки и почти
каждый день играли вместе. Мне в то лето исполнилось семь, а Пенни была на
год моложе. Она повсюду таскалась за мной, и родственники наши не раз
шутили, что мы, когда вырастем, непременно поженимся. Ну, знаете, как
любят взрослые подсмеиваться над маленькими детьми. «Пенелопа ван Вейк,
вам даже фамилию менять не придется», — говорил, бывало, один из
двоюродных дядюшек. Малютке Пенни все это очень льстило, и она на полном
серьезе называла себя «невестой Джарвиса». Но все это не имеет отношения к
тому, что случилось потом. Я всего лишь хотел этим сказать, что с Пенни мы
были — не разлей вода. Мы прятались в закоулках между старыми пакгаузами,
бегали по вечно скользким от сырости мостовым, пускали кораблики в
водосток. Любили, взобравшись на высокие каменные ступени перед каким-
нибудь навеки запертым парадным ходом, рассказывать всякие истории,
временами — откровенно жуткие, и у взрослого волосы на голове встали бы
дыбом. Но нас все эти ужасы неудержимо притягивали; наверное, все оттого,
что тогда они существовали лишь в мире наших грез и не пытались
вторгнуться в реальную жизнь. Кроме нас с Пенни, на посиделки обычно
собиралось человек пять или шесть ребят примерно нашего возраста.
О чем мы только тогда не болтали! Самые дремучие взрослые суеверия,

пройдя через сито наших мозгов, превращались в еще более дикие мифы.
Теперь, оглядываясь назад, я понимаю, что мы, маленькие дикари (а какие
дети — не дикари?), создавали довольно стройную и по-своему логичную
систему странных религиозных воззрений. В ней были своя космогония, своя
эсхатология, свои образы богов и демонов. Свои обряды, ритуалы поклонения,
способы защиты от темного хаоса, который выглядывал из-под каждого
камня, из любого слухового окошка.
Эх, ну и диковинные то были фантазии! Если бы кто взялся да составил

энциклопедию детских мифов, ей бы цены не было! Подвал, который вечно
стоял полузатопленным, а по весне и вовсе походил на корыто с грязной водой,
служил обиталищем отвратительному распухшему созданию — водяному с
синим лицом утопленника и перепончатыми руками. Оказавшись поблизости
от этой сырой щели, надлежало пройти десять шагов задом наперед, не
отрывая глаз от покосившегося входа, а уж потом можно и бежать, не
оглядываясь. Не то тварь могла, выпростав длинную руку, ухватить за
щиколотку. Все знали, что в штормовые ночи не стоит покидать дом — ведь
невидимые кожистые крылья, бьющиеся в каждое окно нашего квартала, не
могли принадлежать никому доброму. Еще одно мрачное божество обитало на

верхнем ярусе заброшенного здания биржи, что примыкало к гавани. Ни под

каким видом не следовало глазеть на эти заросшие пылью окошки, ведь оно
могло в ответ взглянуть на тебя. А взгляд его был вредоносен и насылал
болезни. Но самым жутким местом была, несомненно, Бочка Данаид.
Не знаю, кто дал столь поэтическое имя старинному колодцу в самом конце
нашего тупика. Сколько себя помню, воду из него брали всего однажды. Для
питья она не годилась — была горько-соленой и чрезвычайно жесткой. Какое-
то время, говорят, жители окрестных домов разбирали эту воду на
хозяйственные нужды, пока не прошел слух, что в колодец попали холерные
миазмы, и он теперь заражен. Поговаривали, будто у него нет дна — потому
его так и назвали. Мы, детвора, повторяли это с восторгом и ужасом, хотя
прекрасно понимали, что таким манером взрослые пытаются отбить у нас
охоту играть вблизи Бочки. Хоть колодец и прикрывался деревянной
крышкой, сдвинуть ее даже мне, семилетке, ничего не стоило. Почему никто
не привесил замок? Понятия не имею, но ни у кого из жителей Болотного
тупика руки до этого не доходили, даже после того случая, до которого я вот-
вот доберусь.
Взрослые не подозревали, что мы и без их страшилок не стали бы играть в

тени Бочки Данаид ни за какие коврижки.
В отличие от прочих Страшных Мест нашего квартала, страх перед старым

колодцем зиждился не на туманных домыслах и не на причудливых фантазиях.
Многие ребята видели, как из него выбиралось странное существо почти
человеческих пропорций. Одни из очевидцев говорили, что ростом оно было
повыше десятилетнего ребенка, но пониже взрослого, сильно горбилось и,
кажется, хромало. По словам других, у твари был крупный, вытянутый череп,
а двигалась она с пугающей быстротой, хоть, на первый взгляд, была весьма
неловкой. Один мальчик, наш сосед, божился, что глаза колодезной твари
«горели, как фонари». Думаю, он хотел сказать, что они опалесцировали при
слабом освещении. Ничего более конкретного о внешности существа никто не
мог сказать, ибо всякий раз оно являлось в вечерних сумерках или под
покровом густого тумана. Очевидно одно — таинственный монстр из Бочки
Данаид существовал на самом деле и был плотояден. Ему в вину ставили
любое исчезновение кошек и собак в квартале, а также похищение кроликов
матушки Стриннхольм, которых она как-то решила развести на заднем дворе.
Восседая на искрошенных ступенях, словно на троне, наши друзья вели

бурные дискуссии о происхождении колодезного жителя и об устройстве
самого колодца. «Если у него нет дна, — рассуждали ребята, — стало быть, он
доходит до самого центра земли?» Как выглядит центр земли, все мы
представляли себе весьма приблизительно, но, поверьте, мы, юные язычники,
подобно античным мудрецам, всерьез спорили, наполнен ли земной шар огнем
или соленой водой…

— Но хватит предисловий! — вдруг прервал себя Джарвис.

Чарли на это энергично закивал.
— Вас, думаю, больше интересуют не наши детские выдумки, а что же все-

таки произошло с моей кузиной. Так вот. В год, когда мне стукнуло семь, лето
выдалось необычно жарким и засушливым для наших краев. В один из
раскаленных июльских полдней мы с Пенни сидели на крылечке ее дома (он
был ближе к концу тупика, и Бочку Данаид нам было прекрасно видно) и
размышляли, чем бы заняться. Подвижные игры отпадали по причине жары.
Водосток, служивший опытным водоемом для нашего с Пенни военного
флота, за две недели без дождей совсем зачах и пересох. Решено было
поиграть в прятки. После недолгих препирательств я согласился быть
водящим, и направился в ближайшую подворотню. Прислонившись лбом к
шероховатой стене, сосчитал до ста и вышел из-под арки. Пыльная, залитая
светом улица была совершенно пуста. Где-то дремотно стрекотал кузнечик. Я
задумался, куда могла побежать прятаться кузина, и, поразмыслив, двинулся
к началу Болотного тупика. Я миновал несколько номеров, заглядывая по пути
под сумрачные арки, как вдруг за спиной у меня раздался истошный вопль
Пенни. Он звучал странно — гулко и одновременно приглушенно, словно
доносился из расщелины в земле. Я обернулся и увидел жуткую картину.
Крышка на Бочке Данаид была сдвинута в сторону, и над каменным бортиком

барахтались ноги малютки Пенни в стоптанных башмачках!
Неужто ей пришла в голову безумная мысль — спрятаться под крышкой

страшного колодца? Я закричал:
— Держись, Пенни, я сейчас! — и бросился на помощь.
Вытащить хрупкую шестилетнюю девочку, почти провалившуюся в колодец,

— задача, казалось бы, не очень сложная для сильного мальчишки, каким был
я. Я обхватил кузину и потянул на себя. И неожиданно встретил
сопротивление. Мой ужас достиг апогея, когда я осознал, что там, внизу, ее
что-то или кто-то удерживает. Не выпуская Пенни из рук, я подобрался к краю
колодца и тоже перегнулся через бортик. Мне было заранее страшно от того,
что я мог там увидеть, но я должен был выяснить, что держало Пенни,
постепенно затягивая ее в Бочку.
— И что это было? — в нетерпении спросил я.
— Первое, что я увидел, заглянув в пахнущий тиной и еще чем-то, неявным,

но отвратным, зев колодца, — это глаза. Огромные глаза-плошки, блеснувшие
отраженным светом, словно тусклые зеркала. И тонкие, длиннопалые,
зеленоватые руки, намертво впившиеся в запястья кузины. Больше я ничего не
разглядел, да мне и не хотелось разглядывать этот оживший ночной кошмар.

Я замолотил по жутким паучьим лапам, пытаясь причинить боль, заставить

разжать пальцы, но все было бесполезно — хватка у твари была железная. Она
не издавала звуков, не пускала в ход зубы, не делала рывков. Она медленно,
но неотвратимо, дюйм за дюймом, тащила жертву в дурно пахнущую зеленую
воду, плескавшуюся далеко внизу.
Я заорал во все горло, мне вторила совершенно обезумевшая от ужаса Пенни.

Но улица словно вымерла — ни одно окно не стукнуло, ничьи шаги не
раздались. Бежать за помощью я не мог — лишь только я отпущу Пенни, и она
исчезнет в колодце. Надо было срочно что-то придумать. Я где-то читал про
такую штуку, и теперь, одной рукой вцепившись в кузину, свободной
потянулся, зачерпнул полную пригоршню песка и, широко размахнувшись,
швырнул в глаза, пялившиеся на нас из колодца. Это неожиданно сработало.
Тварь ослабила хватку, а я дернул изо всех сил, и мы с Пенни повалились на
пыльную утоптанную землю, а в глубине Бочки Данаид раздался тяжелый
всплеск.
Впрочем, ликовал я рано. Пенни, освобожденная из лап чудовища, тут же

лишилась чувств, и разбудить ее мне не удалось. Не смогли этого сделать и
родители девочки, когда ее принесли домой. Спешно вызванный врач тоже не
смог ничем помочь, только сказал, что ребенок, вероятно, впал
бессознательное состояние из-за перенесенного шока, и, скорее всего, сам из
него и выйдет. Пенни действительно вышла из своей летаргии на третий день,
да только рассудок ее пошатнулся. Вскоре выяснилось, что она одержима
некой манией — самой странной из тех, что я видал в жизни.
— Какой же? — с интересом спросил Чарли.
— Она считала.
— Что считала?
— Все. Любые предметы, существующие более чем в одном экземпляре. В

доме она пересчитала все шляпки гвоздей, все половицы, все полосы и
завитушки на обоях. Когда ей разрешили выходить на улицу, она взялась за
булыжники мостовой, черепицу и листы кровельного железа, стебли чахлой
травы. Она пересчитала все окна в близлежащих домах, все кирпичи фасадов.
Она не только считала, но и складывала, делила одно на другое, возможно,
даже извлекала корни… Я и подумать не мог, что Пенни в ее шесть лет
обладает неплохими математическими знаниями! Каждый раз, громко
объявляя результат своих вычислений, она хмурилась и качала головой,
словно ожидала чего-то другого. Казалось, она выполняет какую-то важную
миссию, яростно пересчитывая все, что попадается на пути, каждый день, с
рассвета до поздней ночи. И никак не может получить искомое!

Вот ты, Чарли, любишь метафоры. Не кажется ли тебе, что название колодца,
лишившего Пенни рассудка, странным образом перекликается с ее
одержимостью? Ведь ее непрерывная, упорная, бесцельная работа так похожа
на казнь Данаид в Аду!
— Чем же все закончилось? Ты сказал, что она сгинула…
— А закончилось все в один из мрачных и туманных дней в первых числах

ноября. Я тогда решил прогуляться с Пенни. Тетя Пэм мне охотно ее доверяла,
иногда даже сама просила вывести кузину на прогулку. Думаю, для моей
бедной тетушки целый день видеть перед собой считающую Пенни было
сущей пыткой. Вот мы и шли гулять, как в старые добрые времена. Только мы
больше не играли в прятки и не запускали кораблики. Даже не разговаривали
почти — Пенни было не до того. Мы бродили без особой цели — Пенни
безостановочно шевелила губами, считая, складывая, умножая, деля…
Каюсь — я виноват в том, что случилось. Нельзя было оставлять ее одну.

Особенно там, поблизости от Бочки. Но я оставил — на пять минут, как я
думал. Понимаете ли, захотел по нужде. У меня был способ ее отвлечь, как раз
на такой случай. Безотказный способ — дать ей в руки гость мелких камушков,
а еще лучше — зерен помельче. Она с увлечением начинала их пересчитывать
(«прям как выходец с того света, ей-богу», — ворчала старуха Кирхгоф). По
моим прикидкам на пять минут той горсти должно было хватить. Я усадил ее
на крылечко, безучастную ко всему, кроме счета, и бросился в придорожные
кусты. Видно, я замешкался. Мне померещился короткий вскрик кузины, а
потом раздался настоящий ор — орал мальчишка Стриннхольмов. Я
примчался тотчас же, но было уже поздно. Пенни нигде не было.
Стриннхольм, дрожа, как в лихорадке, рассказал, будто Пенни вначале обошла

Бочку Данаид, ведя по бортику ладошкой. Потом начала пересчитывать
каменную плитку, которой колодец был облицован. А в следующую минуту
— резво взлетела на бортик, сдвинула крышку и с криком «Шестьсот двадцать
три!» бросилась вниз.
Пенни потом искали, долго шарили в Бочке, вычерпали галлонов десять

зловонного ила, но тела не нашли. Забавно, но этот колодец действительно не
имел дна. Возможно, он сообщался с морем, или что-то вроде того, я не очень
запомнил, о чем тогда говорили взрослые.
А цифра, которую она выкрикнула, какое-то время не давала мне покоя. Я

говорил себе, что Пенни сошла с ума, и вычисления ее были полной
бессмыслицей, но не мог отделаться от дикой мысли, что ее последнее
открытие было чертовски важным для всех нас. Точно помню, что через
несколько дней после гибели кузины, в такой же влажный и мрачный день, я
подошел к Бочке Данаид и начал пересчитывать плитку. Это было

увлекательнейшее занятие! Я дошел до двухсот тридцати пяти, когда голос

рассудка пробился сквозь облако дьявольского наваждения. Тогда я в ужасе
отшатнулся и бросился бежать. И больше не приближался к жуткому колодцу.
Джарвис замолчал. Через некоторое время Чарли подал голос:
— А ты помнишь, за какое именно преступление Данаиды должны были

выполнять свою бессмысленную работу до скончания веков? Мужеубийство.
Ты сказал, что малышка называла себя твоей невестой. То, что ты оставил ее
рядом с этим опасным местом… не кажется ли тебе, что ты испытывал
подсознательный страх перед Пенни и желал ей смерти?
— Чарли! — с чувством сказал Джарвис. — Добром прошу — завязывай с

психоанализом! И с метафорами. Мне было всего семь лет! И я пытаюсь уже
битый час вам вдолбить, что иногда чудовище — это просто чудовище. А не
метафора. Они существуют! А замок на крышку колодца после того, как
сгинула Пенни, все-таки повесили. Хоть что-то хорошее.
Музыка Шерлока Холмса
Nataly_
Переводчик
Шерлок не ложился допоздна. В этом для Джона не было ничего нового. Как
и в том, что именно самые темные и глухие часы детектив, никогда не
утруждавший себя соблюдением правил этикета, выбирает для игры на
скрипке.
Но в последнее время… в последнее время эти полночные серенады стали

невыносимы. В музыке Шерлока не слышалось мелодий. Да и можно ли было
назвать это музыкой — этот визг и плач струн под яростным смычком?
Не раз Джон спускался по лестнице и останавливался, прислушиваясь, у

двери соседа. Не раз хотел постучать — но Холмс словно угадывал его
присутствие, и звуки прекращались.
Джон не понимал, что происходит. Уже несколько дней Шерлок почти не

выходил из комнаты, и поговорить с ним не удавалось.
Однако, когда Джон заметил на пустой чашке, поставленной у раковины

(чай, разумеется, налил Шерлоку он), кровавые отпечатки пальцев — он
вскочил со своего места, бросился к соседу и схватил его за рукав прежде, чем
тот успел скрыться за дверью.
Быть может, в этот миг Уотсон и напоминал наседку, квохчущую над

цыпленком; но ему было плевать.

— У тебя кровь! — воскликнул он, как будто Шерлок мог этого не знать
или не заметить.
Взяв Шерлока за запястье, он развернул его руку ладонью к себе и взглянул

на стертые, окровавленные подушечки пальцев.
— Кровь — пища для струн, — спокойно, даже равнодушно бросил

Шерлок.
Джон вздохнул, но не решился спрашивать, что он имеет в виду.
— Шерлок, — проговорил он умоляюще, — дай передышку скрипке и

себе!
Шерлок взглянул на него с изумлением, даже с испугом.
— Нет, Джон. Не могу.
— Шерлок…
— Не могу, Джон. Это невозможно.
Странный ответ и какая-то упрямая обреченность, звучащая в голосе

Шерлока, заставили Джона вздрогнуть. Поколебавшись, он избрал другую
тактику:
— В последнее время ты играешь как-то… играешь что-то очень

необычное. Ты начал сочинять музыку?
Фальшивая похвала и искренний интерес в голосе Джона, казалось,

помогли Шерлоку немного расслабиться.
— Нет, это не мое сочинение. Мне пришло письмо… конверт с нотной

рукописью. Рукопись не полна, нескольких страниц не хватает. К ней было
приложено письмо по-немецки, а в нем сказано: быть может, великий Шерлок
Холмс сможет восполнить недостающее. Немецкий я знаю не слишком
хорошо, но общий смысл был мне понятен. С тех пор эта загадка не дает мне
покоя. Я должен восстановить конец этой сонаты!
— Позволь мне взглянуть на письмо. Я неплохо знаю немецкий, так что,

может быть…
— Нет! — немедленно и резко ответил Шерлок — еще резче, чем когда

Джон попросил его прекратить играть.

— Шерлок…
— Нет, Джон, и не проси!
Детектив вырвал руку и скрылся за дверью своей комнаты. Хлопнула

дверь, и щелкнул замок, обозначая конец разговора.
Джон вздохнул и задумался о том, что же ему делать.
В ту ночь музыка звучала еще более странно и страшно, чем прежде. Джон
не подозревал, что скрипка, этот нежный инструмент, способна издавать такие
звуки — то выть, то рыдать, то скрежетать. Джон накрыл голову подушкой и
ворочался без сна, пока усталость не взяла над ним верх.
В следующие несколько дней Шерлок, казалось, не выходил из комнаты

вовсе. По ночам дом исправно оглашали звуки скрипки; однако, даже на
неискушенный слух Джона, странная музыка звучала теперь тише и не так
уверенно. Быть может, над его другом берет верх усталость? Или постепенно
отступает таинственная страсть, заставляющая его проводить ночи за
музицированием?
Было почти десять вечера. С тяжелым вздохом Джон поставил на огонь

чайник и, ожидая, пока тот закипит, поджарил тост с сыром. Его не оставляло
подозрение, что уже несколько дней друг его ничего не ел. Быть может,
Шерлок откажется от еды… ну что ж, по крайней мере, Джон сделает все, что
в его силах.
Подойдя к двери с чашкой и бутербродом в руках, он толкнул дверь

коленом. К его удивлению дверь приотворилась — она не была заперта. На
миг Джон в нерешительности застыл на пороге.
Из комнаты не доносилось ни звука; и Джон толкнул дверь и вошел.
В комнате было темно, но не совсем — слабый свет уличных фонарей

бросал сюда свой отблеск, выхватывая из темноты смутные, лишенные красок
очертания. Было холодно; Джон заметил открытое окно.
Шерлок распростерся лицом вниз на кровати. Джон на мгновение замер —

но в следующий миг понял, что друг его жив (он дышал) и спит (об этом
говорило глубокое и ровное дыхание). Постель была в беспорядке, сам
детектив — в измятой несвежей одежде, растрепанный и небритый. Темные
пятна крови на простыне свидетельствовали о том, что он, должно быть, снова
не берег пальцы.

Тихо, осторожно Джон поставил еду и питье на столик у кровати. Шерлок

не пошевелился. Еще тише и осторожнее Джон пересек комнату, подошел к
письменному столу и нотному пюпитру у дальнего окна.
По столу были в беспорядке разбросаны бумаги. На пюпитре Джон увидел

нотную рукопись. В свете фонарей он разглядел, что ноты поблекли и выцвели
— должно быть, рукопись была составлена много лет назад. Кое-где Шерлок
обвел ноты, чтобы сделать их более читаемыми; в других местах перечеркнул
и надписал над нотным станом собственные.
Названия у рукописи не было.
Джон повернулся к столу. Листы бумаги, ломкие, пожелтелые, исписанные

мелким неразборчивым почерком, казались, как и ноты, очень старыми; кое-
где их пятнали кляксы и помарки. Джон вгляделся, стараясь разобрать в
слабом свете хоть что-то из послания на чужом языке. То немногое, что ему
удалось прочесть, казалось, не имело никакого смысла; однако от этих усилий
в голове его начала пульсировать тупая боль…
— Знаешь, это не потому, что темно.
Джон так и подскочил:
— Господи, Шерлок!
Шерлок сидел на кровати, глядя на него из-под прищуренных век. Он не

произнес больше ни слова, и Джон заговорил сам:
— Что «не потому, что темно»?
— Головная боль, — небрежно ответил Шерлок. — Ты потираешь лоб, как

будто у тебя разболелась голова.
В самом деле. Джон этого и не заметил.
— Все дело в этом письме, Джон. В том, о чем оно говорит. Ты, скорее
всего, и не разобрал, и не понял — но твои инстинкты уже все поняли. Твое
подсознание бьет тревогу, ибо чувствует опасность.
Боль не проходила, но и не усиливалась. Быть может, оттого, что он больше

не смотрит на рукопись? — спросил себя Джон, но тут же оборвал эту мысль.
Это просто смешно!
— О чем ты, черт возьми? — раздраженно спросил он.

— Все дело в музыке, Джон, — не поднимаясь с кровати, откликнулся

Шерлок. — Музыка — вот ключ. Оно создает собственную симфонию — нет,
какофонию! Кошмарные сочетания звуков, призванные проесть сквозь миры
путь в наше время, в наше пространство! Каждую ночь оно пытается ворваться
сюда! Не знаю, почему его так привлекает ночь: быть может, в отсутствие
света ему легче путешествовать меж звезд, быть может, темная материя, в
которой оно обитает, побуждает его приветствовать тьму — не знаю; сейчас у
меня нет ни возможности, ни сил разрешить эту загадку. Но оно ненавидит
наш мир, ненавидит его гармоничность. Оно стремится ворваться сюда и —
нет, не захватить наш мир: мечты о завоеваниях лучше оставить людям, а это
существо бесконечно чуждо всему человеческому. Но гармония причиняет
ему боль: оно жаждет наполнить наш мир тем же диссонансом, в котором
обитает само, и…
Голос детектива задрожал от волнения.
— Шерлок! Хватит! — резко оборвал его Джон. Он служил в армии — и

знал, как остановить истерику и заставить собеседника умолкнуть.
Шерлок повиновался ему лишь отчасти. Он продолжал; но теперь голос

его звучал куда тише, превратившись в лихорадочный шепот.
— Герр Занн подошел совсем близко к разгадке, Джон, — прошептал он.

— Ему почти удалось закрыть Врата! Но… не знаю, на чем он запнулся —
отвлекся ли на миг, или у него порвалась струна, или…
Джон снова бросил взгляд на пожелтелый лист бумаги, который все еще
сжимал в руке. В глаза ему бросилась подпись в нижнем краю листа: «Эрих
Занн». Автор письма — и, должно быть, человек, написавший эту музыку.
Человек, ставший для его друга наваждением, опасно приблизивший Шерлока
к нервному истощению и, быть может, к безумию…
Впрочем, все это неважно. Сейчас Джону необходимо позаботиться о

Шерлоке. Заставить его поесть, вымыться и нормально поспать. Если
понадобится, Джон употребит силу или рецептурные препараты: ведь
очевидно, что Шерлок на грани срыва.
Джон отбросил письмо и повернулся к своему другу.
— Ладно, Шерлок. Давай-ка, вставай. Для начала примешь душ, а потом

мы с тобой все это обсудим…
В этот миг его охватило странное чувство. Очень низкое, почти

неразличимое гудение — не звук, скорее, идея звука — заполняло уши и мозг,
и вместе с ним подступала распирающая боль, словно от перепада давления во

время ныряния или в самолете. Боль быстро нарастала: Джон обхватил голову
руками и согнулся пополам.
— Оно здесь! — воскликнул Шерлок.
Голос его донесся словно издалека.
Шерлок скатился с кровати и, оттолкнув Джона, бросился к окну.

Поспешно отдернул шторы, схватил скрипку. Смычок его ударил по струнам,
и комнату заполнили пронзительные звуки, словно противостоящие
потустороннему гудению.
В прошлые ночи стены и двери защищали Джона от музыкальных

упражнений Шерлока. Но теперь ничто не стояло между ним и нещадно
мучимой скрипкой. Вопли и взвизги пытаемого инструмента, вой, скрежет,
какие-то немыслимые ноты, для которых нет названия в человеческом языке
и обозначения среди нотных знаков — все это вонзалось ему в мозг. Упав на
кровать, Джон со стонами затыкал уши, но тщетно.
Мощный неземной гул несся снаружи, из открытого окна — но ему

противостоял одинокий человек со скрипкой. Звуки вздымались и падали,
сталкивались друг с другом в яростной схватке. Джон уже не мог отличить
один от другого.
Что за кошмарная, противоестественная битва происходит здесь, в центре

Лондона? Джон с трудом приподнялся на кровати и повернулся к окну.
Он не увидел там знакомого пейзажа — многоэтажных домов и

рассеянного света фонарей. Все заоконное пространство поглощала тьма.
Слишком черная для земной ночи; слишком полная смутных видений и
бесформенных теней, чтобы принадлежать нашей вселенной. Но на фоне этого
ожившего кошмара, каким-то немыслимым образом, светлел силуэт Шерлока,
яростно терзающего скрипку.
Должно быть, инстинкт самосохранения подсказал Джону отвернуться.

Зажав ладонями уши, он упал на смятую постель. Немыслимые звуки
окружали его со всех сторон — вокруг него, внутри него; звуки пропитывали
его, раздирали на части, пожирали изнутри… дальше он ничего не помнил.
Очнувшись, он поначалу не смог открыть глаза. Вскрикнув от ужаса, Джон

принялся тереть глаза руками и обнаружил на веках какую-то засохшую корку.
Когда ему удалось счистить эту корку и разлепить веки, под ногтями остались
коричневые хлопья.

Кровь.
Запекшаяся кровь на скулах, щеках, на шее с обеих сторон. Потеки крови

на простыне. Много крови — из глаз и из ушей.
Не без труда Джон сел.
Комнату заливал яркий свет солнечного утра. Легкий ветерок колыхал

занавески. Из открытого окна доносился отдаленный шум машин и чириканье
какой-то пташки.
Шерлока в комнате не было.
Не было его и в квартире. С растущим ужасом Джон обшарил все комнаты.

Спустился вниз к миссис Хадсон и, не обращая внимания на ее изумленные и
испуганные восклицания (не каждый день ей случалось видеть своего жильца
всего в засохшей крови!), настойчиво спрашивал, не видела ли она, как
Шерлок выходил из дома.
Нет, не видела. Впрочем, это Джон уже понял. Бумажник и мобильный

телефон Шерлока, без которых его друг не выходил на улицу, лежали на своих
обычных местах наверху.
Не слушая вопросов и возгласов квартирной хозяйки, Джон устало

поднялся наверх. Вернулся в комнату Шерлока. Тяжело опустился на кровать.
Талантов Шерлока ему недоставало. Он не умел по нескольким деталям

восстанавливать картину преступления. Но сейчас, обведя комнату взглядом,
постарался сложить воедино все, что предстало его взору. Разбросанные по
полу бумаги и ноты. Скрипка — покрытая темными пятнами, словно от
ожогов, с глубокой трещиной в грифе, с потемневшими, покрытыми кровью
струнами. Расщепленный надвое смычок.
И никаких следов Шерлока. Ни волокон порванной одежды, ни пятен

крови на полу — ни одного намека на то, куда мог исчезнуть детектив.
— Какой же ты идиот, Шерлок! — сказал Джон вслух. — Боже, какой же тупой

упрямый идиот! Ну почему ты сразу не показал мне это письмо? Теперь-то я
понимаю, о чем там говорилось! Свою музыку Эрих Занн писал не для
скрипки, а для альта — для альта, понимаешь? И эта кровь на струнах…
Нескольких капель крови оказалось достаточно, чтобы нарушить равновесие!
Занн писал об этом, говорил и я — почему же ты нас не послушал? Почему?!..
Тут только он осознал, что кричит хриплым сорванным голосом, и по

щекам его текут слезы.

Шерлок исчез. Исчез — но одержал победу.
Джон знал: никогда ему даже не приблизиться к тому, что совершил его
друг. Он и скрипку-то ни разу в руках не держал. И все же… если та тварь,
перед которой Шерлок захлопнул Врата, снова захочет прорваться в наш мир
— встать у нее на пути придется Джону.
И, если — когда — он проиграет эту битву — быть может, снова встретится

с Шерлоком Холмсом.
Тайна во мраке
Казанцев Семен
Автор
- Вы видели эти заголовки, дорогой доктор? – Сидящий в кресле мужчина с
орлиным крючковатым носом выглянул из-за газеты, которую он отодвинул
немного в сторону, зашелестев её листами. В левой руке он держал папиросу,
синеватый дым от которой поднимался под потолок, скапливаясь там
расползающимся облачком.
- Вы бы не хотели открыть окно, Холмс? А то как бы соседи не решили,
что у вас тут пожар.
На мгновение доктору Ватсону показалось, что он разглядел в глазах
своего старого друга внезапно появившееся веселье. Холмс затянулся
папиросой, мечтательно прикрыв на несколько секунд свои веки.
- Пишут о начале войны между Россией и Японией. Мои же дорогие друзья
из министерства просили меня поучаствовать в одном конфиденциальном
деле с почтой русского посла. Но раз даже Майкрофт не соизволил показаться
на пороге моей комнаты – дела у них достаточно хороши, чтобы тревожить
такого старика как я.
- Этой газете больше полугода. – Коротко произнёс Ватсон, оглядываясь в
знакомом помещении. Какая-то чашка, заменяющая собой пепельницу,
стоящая на низеньком столе перед своим хозяином. Закрытые шторами окна
создавали в помещении полумрак, который казался каким-то мистическим,
особенно с учётом дыма от папирос.
- Никогда не любил политику, мои гости принесли мне её во время своего
делового визита. Всё откладывал её прочтение. – Шерлок стряхнул пепел
своей морщинистой рукой с выжженной наполовину папиросы и ожидающе
посмотрел на доктора: - Я думаю, что вы ко мне зашли не для того, чтобы
послушать мои рассказы о газете.
Джон осмотрелся в комнате, ища, куда бы сесть, чтобы не побеспокоить
хозяина. Взгляд гостя упал на стульчик с мягкой кожаной обивкой. Его
сиденье стало прибежищем для стопки химических журналов, которые доктор
поспешил убрать на пол.

- Недавно мне пришло письмо от одного моего коллеги из Америки. Мы с

ним познакомились несколько лет назад на конференции. Он просит о помощи
с одним делом, которое поставило его в… - Доктор на несколько мгновений
замолчал, ища подходящие слова для того, чтобы продолжить свою мысль: -
С делом, которое поставило его в затруднительное положение.
Шерлок выпустил к потолку очередную порцию дыма из своих лёгких.
Ещё немного пепла свалилось в переполняющуюся чашку. Он перевернул
страницу и пробежал глазами по странице перед ним.
- И в чём же должна состоять моя помощь? – В голосе сыщика появились
особые нотки, переливающие скукой.
- Речь идёт об убийстве. Так, по крайней мере, пишет мой друг.
- Убийство? – Газета была отложена на колени. В серых умных глазах
появились знакомые искорки жизни: - Наконец-то! В последнее время так
много преступлений, но так мало совершаемых с творчеством. Большая их
часть совершенно не заслуживает внимания. Садовник убил свою жену и
закопал в лесу. Банальщина. – Раздраженно проговорил частный сыщик. – Но
я не уверен, что будет что-то интересное в этом деле. Вы ведь хотите мне
предложить отправиться в Соединённые Штаты для того, чтобы расследовать,
вполне возможно, какую-то глупость?
- Именно это я хотел вам предложить.
- Я давно не бывал за границей. Съездить для того, чтобы узнать о бедах
американского короля – потеря времени.
- Вы ведь знаете, Холмс, что у американцев нет короля?
- Мой дорогой Ватсон, - Очередная струйка синеватого дыба слетела с губ
сыщика: - Это не имеет никакого отношения к реальному миру и жизни.
Провести несколько недель на судне, пересекающем океан, многое ли
придумаешь хуже?
- А ещё мой друг приложил к письму это, - Доктор протянул Холмсу пару
фотокарточек.
- Руку отгрызли. Зуб мне не знаком. – После короткого рассмотрения
фотографий произнёс Шерлок Холмс.
- Мне тоже, а что скажете о месте преступления? – Ватсон положил на
столик перед детективом чёрно-белый снимок.
Тот поднёс его к глазам, по его лицу пробежала паутинка морщин.
Папироса отправилась в чашку с пеплом. Шерлок практически подскочил со
своего кресла. Высокий и худой, он быстрым шагом пересёк комнату и
оказался у окна. Неуловимо стремительным движением он откинул шторы в
сторону. В его руках появилась лупа, через которую он внимательно взглянул
на фотографию:
- Когда у нас отплытие, доктор Ватсон?
Шерлок Холмс перенёс плавание куда легче, чем предполагал доктор.

Ватсон больше всего боялся, что сыщик найдёт утешение в кокаине, но эта
пагубная привычка осталась в далеком прошлом. Не пугал пассажиров
детектив и пальбой из револьвера, который Джон чуть ли не силой забрал у

своего старого товарища и бывшего соседа по комнате. Шерлок пару раз по

приглашению доктора показывался на палубе, но общество высокородных дам
и джентльменов Старушки Европы, равно как и простолюдинов, было
слишком скучно для него. Поэтому Шерлок предпочитал предаваться
уединению в собственной маленькой каюте. Лишь единожды Холмс оживился
за время их плавания – когда у пассажира первого класса Томаса Джексона
кто-то похитил его золотые часы. Сыщик устроил целое расследование с
допросом всех очевидцев. В число подозреваемых был даже внесён чёрный
кот, чей хозяин, известный журналист из Лондона, присутствовал на месте
предполагаемой кражи. Чтобы чем-то себя занять, Холмс даже вырезал кучу
карточек с данными каждого участника дела и перемещал их по кровати, из
которой он сделал своеобразный план корабля. Впрочем, и это ему быстро
надоело. Уже через час Шерлок Холмс нашёл преступника – им оказался
другой пассажир первого класса мистер Армстронг, который выиграл часы в
карты, заставив Томаса обмануть супругу, безмерно уже утомленную
нездоровой тягой своего муженька к азартным играм. От всех благодарностей
восхищенных дам высшего света детектив поспешил отказаться. Он вновь
заперся в каюте. Оттуда порой слышалась переливающаяся мелодия скрипки,
которую Холмс одолжил у корабельных музыкантов.
Городок Ист-Харбор оказался загнивающей дырой. Небольшой порт, из

которого выходили редкие грузовые корабли, пришёл в упадок после
Гражданской войны, когда в нём базировались боевые суда Федерального
флота.
Холодные мощёные камнем улицы, по которым ходили мрачные
сгорбившиеся силуэты, облачённые в шерстяные пиджаки с рабочими кепи на
голове.
- Рыбаки. - Раздражённо прокомментировал очередную группу Шерлок,
кутающийся от холодного осеннего ветра в теплый плащ.
Морг находился внутри кирпичного саркофага здания, окрашенного в

белый цвет.
- Джон? Уж не думал, что ты приедешь! – Мужчина лет сорока через силу
улыбнулся. Карие глаза его сильно запали, под ними образовались глубокие
мешки, что дополнялось нездоровым цветом лица.
- Тяжёлые дни? – без особого интереса в голосе поинтересовался Шерлок,
подойдя к стеллажу, уставленному склянками, наполненными всякой
мерзостью – лягушки, насекомые, недоношенные человеческие младенцы. –
Прекрасно!
Ватсон не стал комментировать последнее утверждение своего друга,
вместо этого представив его перед коллегой:
- Генри, это сэр Шерлок Холмс, он достаточно известный в Лондоне
частный сыщик.
- Хм. Посмотрим тело? – патологоанатом указал рукой в сторону соседнего
помещения.

Когда Ватсон заглянул туда, у него от удивления отвалилась челюсть.

- К сожалению, это всё, что мы смогли собрать. – Устало
прокомментировал Генри.
Шерлок подошел к деревянному столику, накрытому белой простынёй. Он
закрыл нос и рот припасённым для случая платком. Ватсон вполне прекрасно
понимал своего товарища. В мертвецкой стояла отвратительная вонь –
мерзкий сладковатый запах разложения поднимался в воздух, его ядовитые
испарения заставляли ком подняться из желудка наверх – к горлу.
- Я сделал всё, что мог.
- Вы создали искусственный лёд из удобрения. Остроумно. – Прервал
реплику Генри Шерлок, склонившийся над рукой. – К сожалению, это всё
равно мало чем может нам помочь. Безнадёжно испорчена. – Последние слова
прозвучали с налётом брезгливости.
- Я не говорил про лёд.
- Не оскорбляйте нас, дорогой доктор. Рука сохранилась… частично, по
крайней мере. Холодильника у вас здесь не предусмотрено. Вы нашли выход
– в углу лежат упаковки из-под удобрений. Вы определённо создавали лёд. –
Шерлок вновь склонился над полуистлевшими пальцами и ещё раз
внимательно посмотрел на руку:
- Ваш пинцет, доктор Ватсон.
Джон раскрыл свой небольшой медицинский саквояж и протянул
напарнику металлический пинцет.
- Благодарю вас. – Шерлок что-то схватил хирургическим зажимом между
пальцев жертвы и потянул на себя.
- Что там, Холмс?
Шерлок показал несколько крошечных шерстяных нитей красного и
синего цвета.
Сыщик взглянул в лицо Джону, когда тот заговорил:
- Мне кажется, нам стоит взглянуть на тот зуб. Вряд ли он очень много нам
скажет, но всё же...
- Ничего не скажет. – Шерлок направился обратно в комнату со склянками:
- Но вы, дорогой доктор Ватсон, можете внимательно изучить его, если
считаете нужным. Я ухожу.
- А вы куда?
- Я надеюсь, Генри покажет нам место, где нашли эту руку.
- Конечно, конечно. Только надолго я с вами остаться не смогу, у меня
встреча с шерифом, его интересуют результаты моей работы.
Место гибели девушки (все участники дела сошлись на том, что это была
девушка) располагалось в глубине леса. Холмс внимательно окинул
находящуюся несколько в стороне, поросшую деревьями, невысокую гору.
Под ногами хрустела галька – вместо дороги измождённый доктор вёл Холмса
и Ватсона по руслу высохшей реки.
- Там сплошной бурелом, - махнул он рукой куда-то в сторону.

- Генри, а ты хорошо разбираешься в этой местности? – Тяжело дыша

спросил Джон, вспоминая многокилометровые марши по пыльным дорогам и
тропкам Афганистана. Палящее солнце Востока не могло тогда выдавить
лишней капли пота из подтянутого тела молодого офицера. Сколько же лет
прошло с той поры?
- Хуже местных, конечно. У многих горожан есть родня в этой дикой
чащобе. – Ответил Генри, делая глоток воды из громоздкой кожаной фляги. –
Здесь очень красиво, порой. Люблю собирать ягоды и грибы. Увлечение, так
сказать.
- Но вы не следопыт? – Шерлок закинул свою деревянную с металлическим
набалдашником трость на плечо.
- Я же врач, всё же, а не охотник.
Под кронами могучих сосен, устремившихся ввысь к небесам,

расположилась незаметная полянка, в центре которой стоял массивный
чёрный камень, на котором сидел молодой человек лет двадцати пяти. Вокруг
глыбы виделась красноватая земля, образующая большой круг посреди чахлой
растительности и мхов. Центром этого круга была гора золы и углей, недалеко
от странного камня.
- Джек? – тяжело дыша поприветствовал юношу Генри, рукавом пиджака
вытирая пот со лба.
Тот в ответ кивнул и соскользнул со своего каменного трона. Широкополая
серая шляпа, тяжёлый плотный чёрный плащ, на ногах аккуратные
начищенные ботинки. На брюках следы пыли.
- Вы из полиции? – Напрямую спросил Шерлок, что-то прикидывая у себя
в голове.
- А вы, похоже, что нет, - Голос Джека звучал вызывающе. – Не хотите
объяснить, что вы делаете на месте преступления, дедуля?
- Думаю, что то же, что и вы. – Шерлок проигнорировал ядовитые
интонации собеседника.
- И с кем имею честь? – Джек отряхнул брюки и смерил взглядом англичан,
которых привёл с собой доктор из морга.
- Доктор Ватсон, - Джон едва заметно кивнул наглому юнцу, а затем указал
на старого друга: - А это мистер Холмс, частный сыщик из Лондона.
- Далековато занесло пару англичан. И у вас есть какие-то идеи, господа?
Шерлок подошёл к камню и пристально вгляделся в пугающие узоры на
его гранях, удивительно геометрически правильных. Гигантские змеи,
извиваясь, пожирают ничтожные фигурки людишек, копошащихся на земле.
И странные, не похожие ни на что буквы таинственного, давно позабытого
языка, что когда-то звучал под сенью этого леса.
- Алтарь? – Себе под нос прошептал Шерлок, в его серых глазах вспыхнул
огонёк узнавания, тонкие губы плотно сжались, когда он ладонью провёл по
холодной поверхности массивного камня.
- Индейское капище! – Согласно кивнул Джек.

Ватсон подошёл к поверхности камня и дотронулся до бурых разводов на

чёрной поверхности.
- Кровь? – Спросил он сам у себя.
- Обратите внимание, дорогой доктор, что вокруг камня нет травы, он сам
не покрыт никакой растительностью.
- Это был не дикий зверь? – С какой-то тоскливой надеждой в голосе
спросил Генри.
- Дикий зверь не стал бы расчищать площадку и камень. Как и не стал бы
разводить на поляне огонь. – На губах Джека появилась неприятная усмешка:
- Всё же это убийство, а не нападение животного, как меня пытался убедить
тупоголовый Майлз.
- Майлз? – Джон бросил взгляд на Генри.
- Это местный шериф, Мортимер Майлз. Очень суровый мужчина. –
Ответил коллеге патологоанатом.
- Это не индейское капище, это нечто более древнее и сложное. – Шерлок
отряхнул руки и полез в сумку, висевшую на ремне. Оттуда он достал
небольшую записную книжку: - Не думал, что снова увижу что-то подобное.
Холмс раскрыл одну из первых страничек и протянул товарищам.
Странные циклопические сооружения, присыпанные снегом. Их грани
испещрены символами удивительно похожими на те, что были высечены на
камне в лесу близ Ист-Харбор.
- И чей же это храм? – Джек бегло пробежался взглядом по пожелтевшим
страничкам и пожал плечами.
- Эти символы я видел, когда побывал в Тибете. Одна из местных общин
поклонялась Человеку, который жил, как они утверждали, уже вторую тысячу
лет. Недалеко от их поселения располагался странный храм давно позабытых
богов. Эти люди упоминали таинственный Юггот и существо по имени Йог-
Сотот. Но к самому храму они никогда не приближались слишком близко.
- Если отбросить всю эту волшебную чепуху про бессмертного человека,
мы должны поверить, что есть какая-то связь между символами в нашем Лесу
и каким-то храмом в горах Тибета. Это же тысячи миль, разве нет?
Шерлок отошёл немного в сторону и отодвинул кустарник, открывая что-
то сокрытое под ним. Мужчина начал быстро и решительно расчищать землю,
стремясь ответить на какой-то вопрос, всплывший в его голове.
- Боюсь, что этот камень только вершина айсберга.
Ватсон заглянул через его плечо и увидел каменную плиту, покрытую
странными символами, зарытую в лесную почву.
- Убийство, значит, вот как? – Крепкий мужчина лет сорока пяти криво
усмехнулся и погладил свои загибающиеся кверху усы. – И как вы сделали
подобные выводы?
Джек, решивший говорить за всех, перечислил все накопленные ими
подозрения.
- Я правильно понимаю, что пара англичан и стажёр из штата пытаются
убедить меня в том, что у нас в городке орудует убийца, кромсающий людей

диковинным зверем. И эта аргументация построена на том, что в лесу вы

нашли какой-то камень. Хорошо. – Шериф сел и пристально посмотрел на
людей, стоящих перед ним. – В нашем городке практически не случается
убийств. Дикие звери бывают шалят. Глушь. Но у нас не принято убивать друг
друга.
Шерлок, как и все вошедшие, остался стоять, лишь бросил взгляд по
сторонам. За спиной шерифа висела голова лося, закреплённая на массивном
деревянном щите. В углу кабинета стояли грязные сапоги.
- Любите охотиться? – Немного невпопад заметил Шерлок, получив в ответ
полный раздражения взгляд.
- Почему вы все молчали, когда мы были в кабинете шерифа? –

Раздражённо вопрошал Джек, сверкая глазами.
- Мы пришли туда не за этим, - сухо ответил юнцу Шерлок.
- Ну и зачем мы там побывали, чтобы ровным счётом не узнать ничего?
- Сколько человек пропали здесь за последнее время? – Худощавый
Шерлок первым вышел в дверь.
- Две девушки.
- Хорошо. Я думаю, нам стоит съездить в ваш архив и посмотреть дела.
Может, узнаем что-то еще.
Толстый мужчина тридцати с небольшим развалился в кресле. В стороне

от него на стойке лежала полупрозрачная пепельница, в которой дымил
непотушенный окурок папиросы. Живот хитро выглядывал через щель между
полосками ткани рубашки, которые с трудом удерживались благодаря
пуговицам и прочным нитям.
Мужчина что-то рассматривал, когда появились детективы. Услышав шум
рядом с собой, он быстро бросил какой-то небольшой предмет в выдвижной
ящик своего рабочего стола и вскинул голову.
Мужчина неприветливо посмотрел на Джека и совершенно безразлично на
его товарищей:
- С чем пожаловал?
Джек заметно поморщился, но елейным голосом произнёс:
- Нам бы дела за последние 10 лет. Округ Ист-Харбор.
- Всё никак не уймёшься? Дела я тебе не дам. Сяду с тобой рядом и засеку
полчаса. Не успеешь – твои проблемы.
- Нам этого вполне хватит, - заверил архивиста Шерлок, не дав возразить
молодому полицейскому, который хотел бросить в ответ что-то колкое и
язвительное.
- А вы ещё кто такой?
- Частный сыщик. Ведите нас к делам. – Холодно и решительно произнёс
Холмс, заставив архивиста склонить голову набок.
- Это наш английский коллега. Офицер Скотланд-Ярда. Прибыл для
обмена опытом. – Быстро нашёлся Джек: - Слышишь, что говорит сей
джентльмен? Веди давай!

Грузный мужчина приволок с собой стул и с неприкрытым раздражением

начал наблюдать за работой Джека, Ватсона и Холмса. Джон медленно листал
первое попавшееся дело, фотокарточка жертвы, фотокарточка
предполагаемого преступника. Судя по ранам – орудие преступления нож с
длинным лезвием. Ничего похожего на их случай.
Холмс бегло пробежался по незакрытому делу, которое попало в архив:
- Ваши сотрудники, Джек, изучают криминалистику? Или вы набираете
кого попало? – Поинтересовался англичанин у своего молодого коллеги. Тот
как бы невзначай бросил взгляд на архивиста и попытался спрятать улыбку,
появившуюся на лице.
- Когда как. А что?
- Смотрите сами.
Джек взял папку с делом в руки и вчитался:
- И что?
- Внимание на детали, молодой человек. Вы ничего не видите на ковре?
- Нет, тело только.
- Правильно. В деле сказано, что преступник разбил стекло и проник в дом.
- Значит у окна должны быть осколки стекла! – Джек сразу понял куда
клонит Шерлок. – Окно разбито, но осколки, должно быть, с другой стороны.
Выходит, окно разбили изнутри. Чтобы отвести от себя подозрения.
Подождите. На замке никаких следов вскрытия. Выходит, что жертва сама
открыла дверь своему убийце…
- Она хорошо знала своего убийцу. Я бы предположил, что убийцей мог
оказаться муж или любовник. Но мужа детективы проверили и подтвердили,
что он был в отъезде. И посмотрите на столик. Два бокала. Она кого-то ждала.
- И судя по позднему времени, возможно, что вы правы! – Джек
восхищённо посмотрел на пятидесятилетнего худощавого англичанина.
Джон Ватсон взял из рук полицейского фотографию места преступления.
Разбитое стекло. Справа от открытого окна стоит пианино с небольшой буквой
М. на крышке. Напротив него, в другом углу, вещевой шкаф. Осколков
действительно не было заметно на ковре.
Холмс вернулся к работе. Он быстро пробегался глазами по папкам с
отчётами и материалами и раскладывал их в три неровные стопки. Когда время
истекло Шерлок указал на две из них – большую и малую:
- Большая часть дел неинтересна. Здесь я сложил папки, которые стоит
отправить на пересмотр. Эти же документы нам нужны. – Холмс помахал
небольшой стопкой дел.
- Кто ты, чёрт тебя дери? – Прошептал удивлённый архивист.
- Человек который видит, что вас бросила жена. Приведите себя в порядок.
- Мы с тобой ещё поговорим, Джек! – Отмахнулся от своих гостей
архивист.
- Дайте нам час. Больше мы не вернёмся.

- Как вы узнали о том, что его бросила жена? Это же не очевидно. А я вам
ничего не говорил.
Шерлок посмотрел на молодого американца и пожал плечами:
- А, по-моему, всё вполне очевидно. На его безымянном пальце ещё
заметны следы от обручального кольца. Рубашка заметно меньше, чем ему
необходимо. Скорее всего, он просто еще не нашёл повод купить новую,
выходит, был несколько меньше в талии. Кроме того, Джек, вы обращали
внимание на его голени? Нет? Посмотрите как-нибудь, они достаточно худые.
Этот человек растолстел сравнительно недавно. Мне показалось, что это всё
связано между собой. Кроме того, когда мы зашли в архив, он что-то
рассматривал фотографию в рамочке, которую он поспешил спрятать с нашим
появлением. За его спиной есть небольшое зеркало на стене. В нём я увидел
отражение женщины на фото.
- Хорошо. А что мы ищем в этих делах, Холмс? – Спросил усаживающийся
в кресло Ватсон.
- Мой дорогой друг. Мы ищем нестыковки, странности и что-то, что
объединяет эти дела между собой.
По дороге на вокзал сыщики обсуждали особенности дела, всплывшие в

ходе работы над документами. Шедшие навстречу молодые девушки
кокетливо заулыбались Джеку, который удостоил их в ответ лёгким поклоном,
одновременно правой рукой, снимая свою широкополую шляпу с головы.
- Дамы? – Он приятно улыбнулся и посмотрел им в след, когда они прошли
мимо. Девушки что-то начали бурно комментировать между собой, а одна
даже обернулась в сторону полицейского. – Эх, мне бы машину, - Мечтательно
произнёс он.
- Джек, нам пора. – Мягко произнёс Ватсон, беря молодого товарища под
руку. – Нам пора на вокзал.
Уже в сгущающихся сумерках сыщики решили отправиться к семье первой

из пропавших за последнее время девушек.
Ватсон услышал звук отпираемого засова. Дверь открылась и за порогом
появился силуэт бледного молодого человека явно убитого горем. Он слабо
кивнул незваным гостям.
- У вас есть новости об Элизабет? – Дрожащим голом спросил он.
- Увы. – Джон покачал головой, пытаясь подобрать слова, которые могли
бы убедить молодого человека поговорить с ними.
- Мы проводим расследование, не могли бы вы ответить нам на пару
вопросов? - за Джона разрешил ситуацию Джек, который левой рукой как бы
невзначай дотронулся до двери. Это позволяло ему в случае необходимости
помешать её закрытию.
- Конечно, - Молодой человек явно опешил от такого, но всё же поспешил
пригласить ночных посетителей в дом.

В комнате царил полумрак. В массивном камине потрескивали сосновые

дрова. Огонь весело плясал на них, давая немного тёплого света и отбрасывая
от людей, рассевшихся в креслах причудливые тени.
- Чаю? – Поинтересовалась девушка с осунувшимся побелевшим лицом, на
котором отчётливо выделялись большие чёрные глаза.
- Спасибо, мы не возражаем. – Кивнул Джон.
- Это Мэри Энн, она сестра Элизабет. Ей в последнее время не здоровится.
Она редко встает с постели.
- Скажите, когда пропала ваша супруга?
- Больше месяца назад. Я был на работе. Элизабет хотела отправится в
церковь на Первой улице. Никогда мы не любили этот городишко. –
Последние слова были произнесены с заметным отвращением.
Шерлок наклонил голову на бок, размышляя о чём-то:
- Скажите, ваша супруга часто гуляла по лесу? – Джек решил спросить
самое важное.
- По лесу? – Молодой мужчина нахмурился: - Поначалу часто. Но потом
этот лес начал её сильно пугать.
- Пугать? – переспросил Джек.
- Лизи говорила, что что-то там увидела.
- Вы сказали – поначалу. Не против, если я закурю? – Шерлок достал из
металлического портсигара папиросу, пару раз легонько стукнул её о
холодную зеркальную крышку. – Когда вы переехали в Ист-Харбор? –
Папироса коснулась губ, небрежным движением детектив чиркнул спичкой и
зажёг папиросу. В воздух поднялось едва заметное синеватое облачко
табачного дыма.
- Примерно год назад. А что?
- Скажите, а что случилось с предыдущими хозяевами дома? – Шерлок
осмотрелся по комнате в поисках пепельницы.
Хозяин дома взглянул на сестру жены и указал на небольшую
металлическую пепельницу. Девочка поставила на столик поднос с чашечками
чая.
- Благодарю, - Шерлок щёлкнул кончиком указательного пальца по
папироске, стряхивая ещё горячий пепел в любезно подставленную
пепельницу.
- Я… Я не знаю. Когда мы заезжали сюда хозяев уже не было. Мы их не
застали. Нам сдаёт дом миссис Майлз.
- Миссис Майлз? – Переспросил Джек. – Родственница шерифа?
- Не знаю, возможно.
Джон Ватсон встал, чтобы помочь девочке отнести кружки на кухню.
Краем глаза он обратил внимание на закрытый простынёю силуэт. Доктор
нахмурившись посмотрел на своего старого друга, тот с абсолютно
невозмутимым видом кивнул:
- Там в углу... – Начал Джон, пытаясь унять внезапно появившуюся дрожь
в руках.
- Пианино. – Шерлок потушил свою папиросу и начал подниматься.

- Да, старое пианино. – Согласился молодой хозяин. – К сожалению, мы…

мы не умеем на нём играть.
- Мы посмотрим? – Джон, не дожидаясь ответа, направился к предмету,
закрытому простынею. Дрожащей рукой он потянул простую грубую ткань на
себя. С лёгким шелестом покрытие соскользнуло с пианино. Поблёкшая,
выцветшая буква «М» появилась перед глазами англичанина, заставив того
сделать пару шагов назад.
- Это то самое место, с фотокарточки? –Джон посмотрел на согласно
кивающего частного сыщика.
- Совершенно верно, дорогой доктор.
- Мы на месте преступления? – Глаза Джека заискрили от охватившего его
возбуждения. Он быстро пересёк комнату и посмотрел на музыкальный
инструмент.
- Боюсь, что эта комната повидала не одно преступление.
- Ковёр! – Воскликнул Джек, бросая взгляд себе под ноги.
- Что? Ковёр? – Джон посмотрел сначала на молодого американца, а потом
на пол.
Возле камина лежал старенький шерстяной ковёр, с причудливым узором,
сотканным из красных и синих нитей.
- Ковё-ё-ёр… - Ошеломлённо прошептал себе под нос доктор: - Холмс, те
нити…
- Я уверен, что те нити с этого ковра.
- Девушку убили здесь? – Прямолинейно спросил Джек у старших
товарищей, нисколько не заботясь о реакции хозяина дома.
- Боюсь, что так. – Шерлок стоял возле окна и задумчиво смотрел во мрак
опускавшейся на город ночи: - И боюсь, что в деле как-то замешан шериф.
Когда мы были в кабинете Мортимера, вы, Джек, обратили внимание на его
обувь?
- Нет, - нахмурился американец: - А что с ней?
- В углу комнаты стояли охотничьи сапоги. На них была грязь. Следы
красной глины. Наш шериф большой любитель прогулок.
- Вот гад! – Джек был вне себя от гнева: - Вы думаете, что это он во всём
виноват?
- Нам надо спешить. Большое спасибо за чай!
Незваные гости покинули дом также быстро, как и вошли в него, оставив
после себя взволнованных, сбитых с толку хозяев.
- Постойте! – Крикнул молодой человек. Дверь захлопнулась.
Шерифа не оказалось ни дома, ни на работе. Все поиски были

безрезультатными.
- Похоже придётся отложить общение с Мортимером до утра, - с
сожалением произнёс Шерлок.
- Думаю, Генри нас приютит.
Дома патологоанатома не было.
- Наверное, заработался допоздна.

Дверь морга была открыта. Висевшая в холле лампочка не горела.

- Генри? – Громко спросил Джон, проклиная себя за внезапно появившийся
внутри него страх. Что-то отчётливо, пугающе громко, хрустнуло под ногами.
- Одну секунду, - Джек зажёг электрический свет ручного фонарика. Луч
отогнал тьму, и Джон вздрогнул от увиденного. Бумаги лежали, рассыпанные
на полу.
- Что? – Глухо спросил он сам у себя.
Стол был перевёрнут, стул был отброшен к самой стене. Джек шагнул
вперёд и медленно направился к мертвецкой. Закрыв нос рукавом плаща, он
старался пореже вдыхать смрадный запах. Правой рукой детектив сжимал
рукоять револьвера, который он поспешил достать из кобуры.
- Пусто! – Наконец отозвался американец из темноты мертвецкой. –
Никого нет.
- Надо идти в лес. – Громко заявил Ватсон.
- Его могут держать где угодно. – Едва слышно заметил Шерлок: - Но если
мы решим идти туда сейчас, нам будут нужны фонари и оружие.
Доктор Ватсон раскрыл свой саквояж и протянул револьвер Холмсу?
- О законности перевозки оружия не стоит спрашивать? – Заговорил Джек,
светя внутрь саквояжа.
- Это дипломатический груз. У нас есть сопроводительное письмо от
министерства иностранных дел. – Шерлок откинул барабан и зарядил его.
Троица направилась в сторону леса. Шедший в центре Шерлок нёс в

правой руке керосиновую лампу, огонь внутри которой то становился сильнее,
то опадал. Окружающие деревья становились всё крупнее и как будто мрачнее.
Их массивные могучие корни так и норовили зацепиться за ногу путнику. То
и дело появлялись низкие ветви, которые скреблись когтями по одежде и
лицам сыщиков. Только свернув в иссушенное русло, детективы смогли пойти
спокойнее. Хотя чёрные зловещие силуэты деревьев стеной возвышались по
обе стороны мёртвого русла. Джон посмотрел на небо в поисках луны, но её
не было видно. Холодный ночной воздух неожиданно сменился тёплым
потоком, который по-дружески обнял взвинченных и напряжённых людей.
Вскоре он сменился обычным холодным ветерком. Джон посмотрел вперёд,
ища силуэт горы, которая должна была немного выделяться над окружающей
местностью, но из-за того, что луна не появилась из-за туч, разглядеть
возвышенность не представлялось возможным.
- Новолуние, - прошептал шедшим за ним соратникам Джек.
«Луны можно не ждать», - понял Джон и посмотрел на Шерлока. Тот никак
не среагировал на это описание лунного цикла.
- Тсс, - Обернулся к товарищам Джек. Он указал вперёд и прошептал: - Там

кто-то есть, слышите голоса?
Джон прислушался. Странно. Откуда-то издалека доносилось странное
пение. Или же это просто чудилось военному врачу? Доктор достал из кармана
револьвер и взвёл курок. Щелчок прозвучал пугающе громко, заставив сердце

учащённо биться. Но знакомое движение также и успокаивало, привычная

тяжесть оружия помогала собраться с мыслями и перевести дыхание.
Звуки постепенно приближались, становились всё громче и отчётливей.
Хор из множества голосов доносился из мрака ночи. Слова казались
совершенно незнакомыми, горловые грубые звуки сплетались в непонятной
мелодии.
- Йааа, Йаааа, Шуб-Ниггурат! Йааа! – Донёс ветер странные слова.
Сыщики взобрались на небольшую возвышенность и замерли, погасив
свои фонари. Впереди в стороне горел костёр. Рядом с ним, на камне
правильной формы, лежал связанный, извивающийся Генри. Джону
показалось, что его лицо скривила гримаса ужаса.
- Надо выдвигаться! – Джек посмотрел в сторону Холмса.
- Рано, - отрезал он, продолжая смотреть на людей, что держались за руки,
образуя круг возле алтаря и костра.
- Йааа, йааа, Шуб-Ниггурат! – Донёсся новый выкрик со стороны этих
людей. Джон пригляделся к ним. Рослые и не очень фигуры, закрытые
плащами с глубокими капюшонами. Сколько же их. Не меньше полусотни.
- Чего мы ждём? – Джек нетерпеливо смотрел то на своих товарищей, то
на круг из фанатиков.
- Мы ждём того, кого они вызывают, - с каким-то пугающим вожделением
прошептали губы Шерлока.
- Что? – Джек не знал, как ответить.
- Холмс, не сходите с ума. – Ватсон был на удивление спокоен. – Если
сейчас мы ничего не предпримем, то доктор погибнет.
Шерлок закусил губу и с сожалением кивнул, отрывая взгляд от
культистов.
- Ладно, пора!
Ломая впереди себя ветки, сыщики выскочили на поляну, целясь в толпу

культистов, которые словно растерялись. Фигуры безмолвно застыли в
темноте. Лишь зловещие тени змеями плясали, отбрасываемые пламенем
костра.
- Где шериф Мортимер, мы арестовываем его за убийство Элизабет
Хантингтон. И вас всех за попытку убийства! – Джек пытался говорить громко
и уверенно, но его связки дрогнули. – Кто из вас Мортимер Майлз?
Массивная фигура в капюшоне медленно шагнула в центр круга.
Несколько мгновений крупный мужчина смотрел на троицу сыщиков. Не
произнеся ни слова, он снял с головы шерстяной капюшон. Шериф Мортимер
Майлз презрительно улыбался незваным гостям.
- Вы арестованы! Все! Снимайте капюшоны! – Джек водил дулом
пистолета по молчаливым неподвижно стоящим фигурам.
Шериф продолжал улыбаться. Сверху на его грубое лицо упала капля
дождя, затем ещё одна.

- Чего веселишься? – Джек с раздражением посмотрел на полицейского из

Ист-Харбор. В это время Джон ножом разрезал верёвки, которыми был опутан
Генри.
В ответ Майлз произнёс что-то мало разборчивое:
- Шуб-Ниггурат даш хабаранд эст!
- Что?
Сверкнула молния, осветив лицо Мортимера Майлза по которому стекали
струйки крови, каплями падавшей на него с неба. Шериф неуловимо быстрым
движением выхватил пистолет, висевший у него на боку под плащом. Грянул
выстрел. Зрачки синих глаз Джека расширились. Капля упала на его лицо. От
дула револьвера поднималась едва заметная струйка дыма. Детектив
почувствовал знакомый запах пороха. Шериф усмехнулся, он хотел что-то
сказать, но не мог. В следующее мгновение Мортимер Майлз рухнул на спину,
роняя свой револьвер на землю.
Звук кожистых крыльев раздался в небе, но Джеку было не до этого. Часть
культистов бросилась в рассыпную. Другие же кинулись на сыщиков. Шерлок
Холмс встретил одного из атакующих выпадом трости. Металлический
набалдашник угодил тому в лицо, заставив нападавшего отшатнуться и
побежать. Одна из фигур, сжимая нож, бросилась на Ватсона, тот встретил
противника двумя выстрелами в грудь.
- Холмс, вы серьёзно хотели подождать чем всё закончится? – Голос
доктора звучал глухо.
Шерлок пожал плечами и выстрелил в ногу одному из культистов, который
пытался подобрать лежащий возле неподвижного тела шерифа револьвер.
Взвыв от неожиданной боли, фигура попыталась бежать.
Холмс бросился к другому культисту. Долговязая фигура словно опешила
от происходящего. Шерлок не стал долго церемониться. Возраст, конечно,
брал уже своё, но какие-то навыки ещё остались. Быстрый, мощный удар
справа привёл долговязого в себе. Он неуклюже попытался ударить, но
немолодой сыщик поднырнул под его рукой и снова хлёстко ударил в челюсть
своему визави. Тот пошатнулся, руки опустились. Рукоять револьвера с силой
опустилась ему на голову, отчего культист, запутавшийся, к тому же, в полах
своего плаща, повалился на землю.
Джон внимательно вслушивался в шум, доносившийся сверху и со
стороны горы.
- Барабаны… - Хрипло произнёс Ватсон.
С горы кто-то ритмично отстукивал в барабаны, наполняя ночь звуками
мрачной мелодии. Глухие далёкие удары.
Джек вернулся, держа за заломанную руку одну из фигур. Культист что-то
рычал и пытался вывернуться.
- Ну что, господа, посмотрим кто же такой смелый перед нами. Еле догнал!
– Джек рывком сбросил капюшон с головы мужчины, поставив того на колени.
Грубые черты лица, немного раскосые глаза. Это один из рыбаков со
шхуны, которая зашла в бухту Ист-Харбора в день приезда Ватсона и Холмса
в город.

Шерлок стянул капюшон со своего пленника.

- Это же секретарь мэра! – Присвистнул от удивления Джек. Ярость
клокотала у него в груди: - Шериф, секретарь, а самого мэра мы тут не застали
случайно?
Полный первобытного ужаса крик разорвал внезапную тишину. Барабаны
смолкли столь же внезапно, как и зазвучали.
- Где Генри? – Доктор Ватсон озирался по сторонам в поисках своего
коллеги.
- Что? – Джек бросился к нему.
- Генри пропал!
Новый выкрик – уже недалеко от горы. В барабаны стали бить вдвое чаще
и яростнее. Шерлок, Ватсон и Джек с револьверами в руках бросились на
выручку. Ветви хлестали по лицам бегущих людей, оставляя болезненные
отметины и царапины. С хрустом сломав несколько очередных преград,
американец оказался у поляны перед горой. В нескольких местах она была
покрыта огнями от факелов и костров.
- Что за? – Только и успел проговорить он, когда ему в спину влетел
добежавший доктор Ватсон.
- Вперёд! – Быстро скомандовал англичанин и указал в сторону пещеры.
Сначала Джек не понял, что имеет в виду доктор, но когда во мраке он
различил массивную тень, движущуюся ко входу, то по его телу побежали
противные мурашки. Полицейский выдавил на лице слабое подобие улыбку,
почувствовав, как кожа словно начинает плавиться и сползать с головы.
Дрожащей рукой он откинул барабан своего револьвера. Пальцы слушались
плохо, несколько патронов, которые он достал из кармана брюк, просто
рассыпались по траве. Непослушной рукой Джек перезарядил оружие и на
ватных ногах направился ко входу в пещеру. Он не мог понять, что именно в
облике тени повергло его в столь большой ужас, что он, наверное, не мог
сейчас даже говорить. Первые шаги дались с невероятным трудом. Мышцы,
опутанные усталостью и страхом, отказывались подчиняться. Невероятным
напряжением воли Джек заставил себя побежать вслед за Ватсоном. Где-то
позади слышалось тяжёлое дыхание мистера Холмса.
Недалеко от входа, уже внутри пещеры, Джек споткнулся о невидимой
препятствие. Фонарик выскочил из его разжавшихся пальцев и улетел в
темноту. Тень была уже рядом. Фонарик Ватсона заморгал и погас. Лишь
лампа, которую на вытянутой руке держал Холмс продолжала светить. Тень
взвыла и решительно двинулась к людям. Джек мгновенно прицелился и
нажал на спусковой крючок. Вспышка выстрела на долю секунды осветило
пространство вокруг. Тут же заговорило оружие товарищей. Шерлок с
невозмутимым видом выставил вперёд правую руку и сделал несколько
выстрелов с равными промежутками времени. Ватсон сделал несколько шагов,
стреляя по силуэту на ходу. Тварь разъярённо взвыла, размахнулась своими
лапами – щупальцами и на секунду дёрнулась к выходу из пещеры. Но сыщики
продолжали стрелять. Тень завыла громче и отскочила вглубь тоннеля. Джек,
тяжело дыша, стоял и вслушивался в отдаляющиеся звуки.

- Что бы это ни было, нам пора уходить. – Тихо произнёс Джек, который
высыпал на мягкий пол пещеры гильзы из барабана револьвера. От внезапно
повисшей после стрельбы тишины в ушах звенело. Дрожащими от напряжения
руками полицейский зарядил своё оружие.
Лампочка едва заметно мигала под потолком. Джон привалился к холодной

стене подвала полицейского участка. Веки стали непривычно тяжёлыми,
налились будто свинцом. Доктор несколько раз моргнул и слегка потряс
головой, пытаясь отогнать слабость, змеёй оплетавшей его руки и ноги. Ватсон
приподнял свою чугунную голову и посмотрел за вжавшимися в углы камеры
пленными. Рыбак и секретарь мэра, оба сидели с пустыми потухшими глазами.
Англичанин ещё раз откинул барабан револьвера и пересчитал патроны.
Прогремел залп королевской конной артиллерии. Доктор видел, как её

гранаты разорвались перед наступающими по фронту разномастными
шеренгами афганских горцев. Мелкий камешки противно заскрипели под
ногами.
- Обходят! – Истошный крик откуда-то с фланга. Улюлюкающие горцы
впереди переходят на бег. Красная шеренга англичан ощетинилась
винтовками, чьи стволы немного подрагивали, будто от волнения. Доктор на
негнущихся ногах занял место в строю и выставил вперёд руку, с зажатым в
ней револьвером. Враги всё приближались. Врачу показалось, что ещё
немного и он сможет разглядеть лица врагов, их звериный оскал.
Оглушительный залп! Поток пламени перекатился по шеренге.
Кто-то настойчиво тряс доктора за плечо. Ватсон пытался раскрыть

тяжёлые глаза, но получалось это плохо.
- Кто это? – Джон не чувствовал в одеревеневших руках знакомой тяжести
револьвера. Острое осознание собственной беспомощности и беззащитности
товарищей молнией промелькнуло в его голове, заставив широко распахнуть
глаза.
- Поспите, доктор. Я покараулю за вас. – Джек бросил на холодный пол
какое-то одеяло: - Всё хорошо, не переживайте! – Полицейский протянул
врачу его револьвер.
Ближе к полудню полицейский участок наполнился возбуждённым гулом

человеческих голосов. Ещё ночью Джек сумел связаться со своим начальством
и изложил ему суть дела.
- Что ты затеял, Джек? – Ватсон с тревогой смотрел на укладывающего в

сумку динамитные шашки полицейского. Тот бросил на него короткий взгляд,
не зная, как ответить на его вопрос.
- Доктор. Мы… - Голос детектива дрожал, он замолчал. – Я должен туда
вернуться. Оставить всё как есть… Это было бы неправильно.
- Мы вернёмся с тобой. Там остался Генри.

Днём гора казалось совершенно иной. Поросшие мелким кустарником

склоны, на которых были протоптаны редкие, едва заметные тропки. Ярко
светило солнце над головой.
Джек обернулся на своих старших товарищей, словно желая услышать от
них их мнение. Но они безмолвно стояли и смотрели на вход в пещеру.
Полицейский заглянул в сумку, чувствуя, как в груди бешено бьётся сердце. В
последний момент он испугался, что оставил взрывчатку в полицейском
участке. Но она лежала в той же холщовой сумке, как и полчаса назад.
На негнущихся, ватных ногах Джек вошёл под каменные своды пещеры.
Полицейский сделал несколько нерешительных шагов, а затем присел. Нашёл!
Небольшой металлический фонарик. Он выронил его здесь минувшей ночью.
Кружок света заплясал по стенам и потолку, когда Джек взял фонарь в левую
руку. Кисть правой обхватила рукоять револьвера. Знакомый холодок
привычно успокаивал, нашёптывал уверенность в том, что всё будет хорошо.
Джон нагнулся, поднимая с покрытого пеплом пола пещеры небольшой
обломок кости. Доктор повертел его перед глазами. Кусочек человеческого
ребра. Ватсон бережно положил его обратно и встал на колени под
массивными сводами пещеры. Прохладный спрессованный пепел.
Англичанин поставил рядом с собой свой саквояж. Что-то впереди скрипнуло
в темноте, заставив врача вздрогнуть от неожиданности и напряжённо
всматриваться во мрак, рассеиваемый только лучами фонарей сыщиков.
Холмс шёл вдоль стены и с интересом всматривался в странные,
вырезанные много веков назад на её поверхности сцены. Когда-то они были
окрашены и ярки, сыщик заметил местами следы давно отвалившейся краски.
Его неординарный мозг восстанавливал по крупицам, по отдельным следам
общую картину, которая когда-то была создана в этой пещере внутри горы.
Странные ящероподобные существа несут связанных невольников на чёрный
алтарь через густо растущий лес. Что это? Преувеличение? Или что-то
большее? Холмс вгляделся в профиль воина, высоко поднимающего над
головой копьё. Строение тела великолепно передано для столь небольшого
изображения. Неправильные для человеческого тела колени и явно не
человеческое лицо. Длинная вытянутая вперёд мордочка, переливающаяся
ядовито-зелёным с золотом цветом. Сцены пиров, которые когда-то
проходили в городе ящеров, построенном на склоне небольшой горы. Шерлок
шёл дальше вдоль стены, рассматривая историю, столь великолепно
переданную безымянным художником. Некоторые фрагменты казались
странными, безумными. Несколько простых линий под потолком сложились в
глазах сыщика в яркие объекты в ночном небе. Художник давно минувшей
эпохи старательно передал тошнотворный облик существ, спустившихся с
неба. Уродливые насекомые, чьи тела отливали хитиновым блеском. Город на
поверхности был заброшен, его хозяева отступили в пещеры под горой,
заперлись в ожидании неминуемой развязки. Рисунки становились всё менее
полными, из изображений пропадала жизнь, всё больше мелькало пробелов и
пустых мест. Качество работы тоже падало. В какой-то момент Шерлоку

показалось, что рисунок делал подмастерье или ребёнок, который только

слышал о приёмах работы предшественников.
Холмс посмотрел на Джона:
- Доктор Ватсон.
- Наверное, нам пора. – Отчётливо проговорил Джек, чьё лицо вытянулось,
когда он очередной раз вздрогнул, услышав какой-то шум впереди.
- Это человеческие кости. Есть и кости животных. Я не знаю, кто жил, и
кто живёт здесь. Но мы должны сделать то для чего пришли сюда. – Доктор
Ватсон отряхнул свои покрытые пеплом руки.
Джек кивнул и начал размещать взрывчатку:
- Я не специалист, но если всё пройдет так, как надо, мы взорвем этот вход.
Американец закусил нижнюю губу и ещё раз осмотрел результаты своей
работы.
- Холмс? – Громко произнёс доктор Ватсон, наводя револьвер в темноту. –
Что-то движется к нам.
Новенький фонарик, который прихватил с собой Джек, работал по-
прежнему хорошо. Полицейский затаил дыхание, чувствуя, как потеют его
ладони, а указательный палец правой руке подрагивает на спусковом крючке.
Впереди показался силуэт, куда меньше того, что они видели вчера. Шаркая
ногами с израненными голыми ступнями, на свет фонариков показалась
дрожащая человеческая фигура. Белоснежная когда-то рубашка теперь
покрылась грязью и пылью. Подмышками темнели пятна пота. Галстук
практически сорван. Джек убрал оружие в кобуру и сделал пару шагов к
неизвестному, который начал закрывать лицо от ярких лучей, бьющих ему в
глаза.
- Они… - Прошептала фигура, глотая слёзы, которые стекали по грязным
щекам.
- Генри? – Холмс, хотя и стоял дальше, первым узнал дрожащую фигуру.
Патологоанатом упал на колени и попытался закрыть дрожащими руками
свои уши:
- Они идут! Идут…
Доктор Ватсон на ходу скинул с себя плащ и набросил на коллегу.
- Кто они? – Джек нахмурился и уставился во мрак коридора. Свет его
фонарика был не способен рассеять вековую мглу перед собой. Что-то в
темноте заставило его попятиться ко входу.
- Уходим! – Коротко бросил Шерлок, помогая Генри подняться на ноги.
Тот что-то бессвязно промычал, но попыток сопротивляться не предпринимал.
- Вот чёрт! – Выругался Джек, услышав во мраке странные шелестящие
звуки. Что бы там ни было, встречаться с ним детектив был не намерен. –
Уходите! Я подрываю тоннель! - Американец наклонился над своей
взрывчаткой. В дрожащих руках показались деревянные тонкие спички.
Побелевшей от напряжения рукой, Джек зажёг одну из них и поднёс к
короткому фитилю, установить более длинный запал он не успел. Огонёк
весело побежал по веревочке наверх. На мгновение Джек обернулся к тому,
что ползло во мраке: - Не подавись, тварь!

- Дж… - Бессвязно что-то бормотал Генри. Его пальцы крепко, до боли,

впились в плечо доктора Ватсона, который склонился над ним.
- Всё! Уходим! – собственный голос, как казалось Джеку, прозвучал как-
то неестественно тонко, будто доносился издалека.
Взрыв. Чувствуя боль во всем теле, полицейский с трудом сел. В ушах дико
звенело. Дрожащей непослушной рукой молодой человек дотянулся до своей
запылившейся шляпы, которая валялась рядом с ним. Чужими глазами, не
узнавая, посмотрел на неё, медленно, нарочито небрежно стряхнул с неё грязь
и бросил на траву. Кто-то дотронулся до него, заставив подняться на ноги.
Джек ошалевшими глазами смотрел на пожимающего ему руку Шерлока
Холмса.
- У меня кровь из ушей не идёт? – Сквозь перезвон услышал детектив свой
голос.
- Как мы всё объясним полиции? – Джон посмотрел на своих товарищей.

Джек накинул на голову свою широкополую шляпу:
- Это элементарно, доктор! Никак! – В глазах полицейского плясали
весёлые огоньки: - Нам никто не поверит. Вы ведь и сами понимаете, что… -
Американец замялся, не находя слов продолжить свою речь. – Этот проход мы
не имеем права открыть вновь.
- Ту девушку убил Мортимер Майлз? – Джон устало посмотрел на частного
сыщика.
- Да.
- А неужели она ждала его?
- Конечно же нет. – Шерлок вытащил из кармана небольшую
фотокарточку, на которой был запечатлен молодой улыбающийся мужчина: -
Это было в одном из дел о пропаже за тот же год. Он работал репортёром в
одной из местных газет. Тоже чужой.
- Что будет здесь дальше?
- Тех, кого мы выявим – посадим. – В голосе Джека зазвучала уверенность
и сила: - Даю слово, мы переловим их всех как клопов. Хотя рыбацкая яхта
ещё ночью ушла в море, не думаю, что они сюда ещё вернутся. А вот секретарь
мэра, тот скорее всего уже начал давать показания.
- Это конец? – Дрожащим голосом спросил Генри, который вцепился
обеими руками в свои волосы и медленно рвал их на своей голове.
- Боюсь, что нет, доктор. –Шерлок погладил каменный алтарь и обернулся
в сторону пещеры: - Это ещё не конец.
- Что сказал главврач? Какой прогноз?

Двери открылись, на пол палаты упали тени гостей. Постоялец вжался в
кровать, вцепился пальцами с длинными грязными ногтями в край одеяла,
которым он попытался отгородиться от призраков, стоящих на пороге его

обители. В исхудавшем пожелтевшем лице с трудом можно было узнать черты

Генри. Его тёмные глаза наполнились слезами.
- Ну и запах. – Произнёс один из вошедших, а затем, спохватившись, что
говорит о хорошем знакомом своего товарища, быстро пробормотал в
оправдание: - Простите, доктор Ватсон. Но… - Джек снял с головы шляпу и с
болью посмотрел на измождённую фигуру, прячущуюся под одеялом.
- Для меня было честью работать с вами, Генри! – Ватсон закусил губу,
развернулся на пятках и быстрым шагом выскочил наружу.
С шумом массивная дверь захлопнулась, погружая палату в полумрак.
- Джон? – Едва слышно прошептал Генри.
Потолок наполнился сотнями мерзких маленьких тварей. Хитиновое
чёрное пятно расползлось по стенам. Несколько крошечных насекомых
свалились на одеяло. Глаза в темноте! В углу напротив появилась неописуемая
фигура громадного насекомого, заполнившего собой почти всё свободное
пространство палаты. Десятки злобных глаз безумно вращались во мраке.

Аркхэмский Ужас Леса
Kitty Sto Helit

Автор
В долине между Аркхэмом, Иннсмутом и Данвичем, где протекает один из
притоков реки Мискатоник, на земле безжизненной и недружелюбной к
путешественникам, высился, заслоняя блёклое небо и тусклое палящее солнце,
густой и мрачный лес. Лес столь древний, что на своём веку повидал не только
первых англосаксонских поселенцев или испанских конкистадоров, но и
первичных обитателей американского континента c их поражающими
воображение своей кровожадностью культами.
Попытки сделать что-то с разрастающимся природным массивом были

предприняты ещё лет сто назад, но отнюдь не увенчались успехом. Один за
другим, отправляющиеся в лес пропадали без вести, и только одного нашли,
но бедняге уже ничем нельзя было помочь — всё, что осталось от несчастного
дровосека, это бездыханный труп, местами подгнивший настолько, что можно
было разглядеть белеющие в кровавом месиве из органов и разорванных мышц
кости. Справедливости ради стоит сказать, что древесные стволы вокруг были
абсолютно нетронутыми, а топор покойного отсутствовал.
Согласно наблюдениям некоторых неравнодушных, лес этот когда-то

вытеснил другой небольшой город, даже селение. Я был уверен в этом как
никто другой, ведь в том городе, забытом и заброшенном жителями по
неизвестной причине, была и моя небольшая фамильная усадьба. Я с юных лет
порывался отправиться на север, к лесу, и найти в худшем случае руины, а в
лучшем — пустующее полвека имение моих прародителей, но мой энтузиазм
не был поддержан родственниками, также как и подавляющее большинство
местных жителей, подвергнутые иррациональному страху неизвестного.
Моей матери не стало, когда мне было двадцать три года; несмотря на тяготы,
вызванные похоронами и всеми вытекающими последствиями, я, наконец,
нашёл в себе силы и время, чтобы исполнить давнюю и едва ли не позабытую

мечту. Мало что меня держало на месте моего тогдашнего обитания, но ещё
больше мной двигало просто-таки нездоровое любопытство, тянущее меня из
городской черты на природу, которое на тот момент мне таковым не казалось.
В связи с моей небольшой авантюрой по городу прошёлся слух, что после

смерти матери я тронулся умом, собираясь наведаться в лес — каждый считал
своим долгом отказать мне в моей просьбе подвезти, даже если я предлагал
изрядную сумму. Возможно, пронесённый сквозь поколения ужас
неизведанного, таящегося в лесу на протяжении десятилетий вынудил
отказаться жителей моего города от поездок в ту местность; возможно,
причиной тому служила моя репутация безумца и чудака, но так или иначе,
мне пришлось добираться до цели своим ходом. Тем не менее, путь не
доставил мне никаких неудобств — ступая в огромную тень, отбрасываемую
величавыми соснами и кедрами, я почувствовал удивительную лёгкость
походки и даже некую вскружившую голову эйфорию. Я шёл в одиночестве,
и моими собеседниками были мои собственные мысли и воспоминания —
впрочем, я был бы не слишком рад компаньону, прерывающему симфонию
тишины и ставшему свидетелем моей ностальгии.
Я сделал шаг в эту прохладную древесную тьму. В тот момент я чувствовал,

что не могу повернуть обратно, что меня буквально затягивает в лес — и я
шёл, как я думал, по собственной воле, заворожённый этим зрелищем
первозданной нетронутой красоты, воплощённой во мраке тёмного леса. Я
наблюдал, как узловатые, крепкие корни сплетались кольцами и
замысловатыми узорами, словно отростки Иггдрасиля, Мирового Древа, а
кора была едко-чёрного оттенка, более глубокого, чем графит. Я вдыхал
запахи хвои и талой, застоявшейся воды, очевидно, из небольшого озерца или
речушки, что находились недалеко от меня, слышал молчание рвущихся в
бесконечное небо крон и пиков, незаметно перерастающее в сопровождающий
меня таинственный монотонный гул.
Другим открытием стал для меня тот факт, что здесь не было никакой
живности. Я изначально не стремился к изучению аркхэмской фауны, но
спустя какое-то время заметил, что на моём пути не повстречалось ни единого
силуэта дикого лесного обитателя, ни даже мелкого грызуна или птицы.
Странный звук, что я слышал ранее и всё ещё звенящий, будто прямо в моей
голове, сначала показался мне лишь иллюзией, временным эффектом,
вызванным непривычной для горожанина мертвенной тишиной, но теперь
вызывал некоторые сомнения об источнике и даже поселил во мне
определённые опасения и слабое, но всё нарастающее чувство тревоги.
Понимание этих истин запустило в моём сознании цепную реакцию из
вопросов, на которые я безуспешно пытался ответить, и это незнание только
порождало страх.
Позже я понял, что заблудился и шёл куда-то вперёд, не осознавая дороги. То,
что осталось от каменной тропинки, некогда ведущей из заброшенного ныне

городка, давно поросло сорняками и больше не служило ориентиром. Будто

забыв о своей цели, я просто шагал вперёд, невзирая на усталость, а лес всё не
кончался, но будто становился чаще, а площадь его только увеличивалась. Не
сбавляя шагу, я обернулся, но увидел позади то же самое, что ждало меня
впереди и что окружало меня. Ледяные оковы ужаса парализовали мои
конечности, когда внезапно периферийным зрением я заметил
промелькнувший в стороне тёмный длинный силуэт, отдалённо
напоминающий человеческий. Любопытство пересилило инстинкт
самосохранения, и я повернул голову, чтобы лучше увидеть эту таинственную
тень.
Шум только усилился, и тысячи чужеродных мыслей одновременно
озвучивались в моей голове, звуча, как жужжащий рой потревоженных пчёл и
вызывая еле терпимую боль, подобно тысяче медленно-вводимых игл. В тот
момент я осознал, что было, есть и будет причиной того непреодолимого
страха всех жителей близлежащих городов и их вечного кошмара, ведь сейчас
оно приближается ко мне, медленно передвигаясь меж стволов и будто
стараясь таким образом отсрочить мою неминуемую гибель и впитать больше
моего страха. Я разглядел его. Существо представляло собой нечеловечески
худого и высокого, около девяти-десяти футов ростом мужчину с
отсутствующим лицом, на месте которого не было ничего, лишь пустая
белизна чистого листа бумаги, и чем больше я смотрел, тем большие ужас и
боль я испытывал. В другой ситуации я нашёл бы комичным то, что этот
диспропорционально тонкий и высокий человек носит костюм, но сейчас всё
моё внимание было приковано к извивающимся за его спиной чёрным
отросткам непонятного мне назначения. На подсознательном уровне я
понимал, что от Тонкого Человека исходит только опасность и ничего кроме
опасности. Я попытался отступить, но едва двинувшись, наткнулся на
преграду в виде широкого древесного ствола. В то же время Тонкий Человек
всё приближался, и мне предстало жуткое зрелище его вытянутых костлявых
ладоней и длинных, тонких пальцев, остро-очерченных контуров пустого лица
с нахмуренными надбровными дугами, выдающимися скулами и резкими
линиями челюсти. На том месте, где должны были быть глаза, я к своему
отвращению увидел только небольшие впадины; несмотря на отсутствие
зрительных органов, я чувствовал, как он пронзает меня невидимым, но
тяжёлым и пристальным взглядом. Это существо хотело моей смерти, но всё
ещё медлило, поскольку в любой момент могло добраться до меня, если только
я не скончаюсь на месте от нервного истощения, вызванного этими
галлюцинациями и ментальным воздействием.
И тогда истинное безумие захлестнуло меня с головой. Куда бы я ни бежал,

везде мне мерещился Тонкий Человек, медленно протягивающий свою
холодную руку ко мне, намереваясь отделить душу от тела. Я слышу его
низкий голос, он убеждает меня прекратить собственные мучения, но я
отчаянно хватаюсь за последнюю возможность жить, без оглядки следуя от
монстра прочь. Вдали виднеется знакомый облупившийся фасад и старая,

местами отсутствующая и потерявшая цвет черепица, что кажется мне лишь

миражом, видением, отделяющим мой рассудок от окончательной потери. Я
был готов раствориться в иллюзии собственного умирающего разума, дёрнув
за ручку входной двери, когда позади меня возникла тонкая, длинная тень.
Unluminous, formless and void
Evangelista
автор
Kereltar
соавтор
Мота
идея
toop not down to the dark infested world
Where lies a faithless depth fall and rise
And Hades wrapped in clouds, inviting, unwinding
A black ever rolling abyss, unluminous, formless and void
The Nefilim – Pazuzu (Black Rain)
Unluminous, formless and void.
Звонок в 911:
4-е мая 1994-го года; 2 часа 24 минуты.
Д: диспетчер З: звонивший
Д: Девять один один, что у вас случилось?
З: Э-э-э-э, я хочу сообщить об убийстве.
Д: Минуту, ожидайте.
Д: LAPD, я вас слушаю.
З: Слушайте, тут по-моему убивают кого-то...
Д: Где вы находитесь? Опишите, что происходит.

З: Макартур парк. Я увидел свет в служебных помещениях, ну, и подумал,

может, там кто-то из наших, и у них найдется чего для меня или хотя бы
переночую в тепле. Ну, я зашел, а там эти люди, все расписано, свечи и кого-
то режут...
Д: Оставайтесь на месте, я высылаю машину. Как вас зовут?
З: Что? А? Не-е-е-е-е...
Продолжительность звонка: 39.7 секунд.
***
– Да.
– Малкольм?
– Бля, капитан, вы знаете который час?
– Поднимайся и дуй в Макартур парк. Тебя там встретят.
– А дежурные что? Я же где-то в середине очер...
– Быстро, я сказал.
– Понял.
***
Минут за десять я привёл себя в порядок и ещё через пятнадцать подъезжал к
Макартур парку со стороны Уилшира. Я заметил на другой стороне улицы
краун-вик, возле которого, прогуливаясь, курил мой коллега Фил, его
напарница сидела на капоте и пила кофе. Улицы в это время ещё были пусты,
я включил мигалку чисто для галочки и, развернувшись через сплошную,
припарковался напротив его машины.
– Привет, Фил, – первым делом я направился к нему, Фил протянул руку для
пожатия. – Привет, Ева. Какого черта вы тут делаете?
Ева приветственно подняла стаканчик с кофе и осталась сидеть.
– Мне тоже интересно, – ответил Фил. – Нас вызвал дежурный, хотя у нас уже
есть дело, я звонил Мартину, но он не ответил. А ты что тут забыл?
– Мне позвонил лично капитан.
– Ну ясно. Позвонил после того, как вставил дежурному.
– Да, бывает. Я отмечу в рапорте? – спросил я, закуривая.
– Мартин будет не в восторге. Если он сам разобрался, чего уже бумагу
марать?
– Тоже верно. Тебя из-за ниггера не сильно прессуют?
– Могло быть и хуже.
– Попробовали б они хоть год тут поработать, в следующий раз сами вручили
бы тебе пушку.
Фил скривился, явно не желая продолжать разговор.
– Ладно, удачи тогда.
Затоптав окурок, он пошёл обратно к машине. Я заметил приближающуюся
фигуру патрульного в форме. Судя по силуэту, это мог быть только Пат –
другого такого тощего у нас нет.
– А ведь когда-то парк был красивым местом, а? – Фил обернулся ко мне.
– Я этого не застал.

– Я тоже, но мне рассказывал отец. Когда-то тут не было всех этих банд, да и
сам Рампарт был поприличнее.
– Чертовы мексиканцы.
– Мексиканцы, – негромко повторил он, садясь в машину.
Фил был моложе меня лет на пять, но перспективы у него уже были хуже.
Позавчера он пристрелил серийного насильника-убийцу, который очень
некстати оказался негром. А их не волнует, кем он был – их волнует, что он
был чёрным, и его застрелили копы.
Я щелчком отправил окурок в заросли у обочины и пошёл навстречу Патрику.
– Привет, Мал, – он уже подошёл достаточно близко. – Захвати фонарик, там
темно.
– Ладно.
Вытащив из бардачка фонарик, я убедился, что он даёт достаточно света, и Пат
сделал жест следовать за ним, сказав, что "святой отец" уже на месте.
– Слушай, это не здесь нашли Джейн Доу, которой сейчас занимается Фил?
– Да, тут, – ответил Пат, не оборачиваясь. – Вон там, слева от входа.
– Да что ж, блядь, не так с этим местом?
Лица Пата я не видел, но, похоже, он отреагировал соответственно.
– Сраные мексы, – долетело до меня, и уже громче он добавил: – Но такого,
как сейчас, ты точно ещё не видел.
Мы направились к техническим помещениям, в которых раньше было
оборудование для обслуживания водной системы парка и фонтана в центре
озера. Коммуникации обновили, старые свинтили и вывезли, а сами будки
стали ночлежкой для бомжей.
– Осторожно, здесь ступеньки, – предупредил патрульный.
Я включил фонарик и уставился себе под ноги, чтобы не поскользнуться на
каком-нибудь дерьме. Из глубины до меня долетали голоса работающих там
внизу криминалистов. В какой-то момент к ним добавилось что-то ещё –
низкий монотонный звук, паузы – это явно слова, но это не похоже ни на один
человеческий язык. У меня появилось странное ощущение, как будто то, что я
слышу, не укладывается у меня в голове, хотя я не мог разобрать ни слова.
Прислушаться было хорошей идеей, но стоило мне напрячь слух, как всё
прекратилось.
Мы продолжали спускаться, в нос тут же ударила вонь: моча, фекалии,
гниющие остатки продуктов, всё это смешивалось с застарелыми запахами
сырости и плесени.
Вдоль старых труб мы прошли дальше к помещению, где наверное раньше
стоял какой-нибудь насос.
Пату приходилось сильно сутулиться – для него потолки были низки, но ещё
хуже было "святому отцу" – Чарльзу Ланкастеру, главе криминалистов. Низко
наклонив голову, он наблюдал за работой своих подопечных. Он сделал
непонятный жест головой, который я расценил как кивок, и, кивнув в ответ, я
решил заглянуть в комнату.
Пат был прав, такого я ещё не видел. В нишах горели свечи, каждый дюйм
стен был расписан какими-то символами. В центре стояло что-то вроде чёрной

каменной плиты, похожей на алтари древних храмов из исторических передач.

И, что хуже всего, вонь снаружи не шла ни в какое сравнение со смрадом
внутри. На алтаре лежали кисти рук, ступни и какая-то тряпка.
Я стал возле Чарльза, справедливо полагая, что это место он выбрал не только
потому что здесь ему было удобно, и закурил, чтобы забить запахи.
– Ты нас взорвешь своей сигаретой, – сказал Чарльз.
Я давно уже заметил, что криминалисты, проработав некоторое время,
перестают обращать внимание на окружение на местах преступлений. Они
могут легко обсуждать вчерашний ужин, когда все вокруг залито кровью, или
обсуждать степень прожаренности стейка, который они съедят сразу, как
освободятся, в квартире с передознувшимся две недели назад торчком.
– Что-то я не вижу тела, – сказал я ему.
– А его и нет. Только фрагменты.
– И что я тогда здесь делаю?
Он вздохнул.
– Экипаж прибыл через четыре минуты, поэтому я подозреваю, что тело в
Вестлейке, я уже вызвал водолазов.
Молодой криминалист внутри комнаты недовольно уставился на меня.
– Вы засоряете место преступления, – сказал он.
Я сделал непонимающий вид. Он указал на сигарету.
– Малыш, – пророкотал Ланкастер, – если ты хочешь попытаться найти здесь
что-то относящееся к данному преступлению – это твое право, но я бы на
твоём месте на это не надеялся. К тому же, кто будет собирать и перебирать
весь мусор? Я точно не буду. Ты?
Тот, которого он назвал малышом, смутился, и пока он подыскивал слова,
чтобы ответить, позади него вскрикнула Кейси.
То, что я принял за скомканную красную тряпку на алтаре, вовсе ей не
оказалось. Кейси подняла это и развернула.
Это была кожа – человеческое лицо.
– Срань Господня! – вырвалось у меня.
– Чертовы ниггеры! – воскликнул один из патрульных.
Я быстро нашёл его взглядом. Мне повезло – это был не очередной полудурок-
реднек, у которых чернокожие были виноваты во всех бедах Америки.
– К чему ты это сказал? – спросил я.
– Простите, сэр, я не имел в виду ничего такого...
– Мне без разницы. Что тебя заставило это сказать?
Он глубоко вздохнул и выпалил:
– Я работал в Южном Централе.
– О, отлично. Иди сюда и расскажи мне всё.
– Давайте лучше наверху, меня что-то мутит.
– Пошли.
Когда он проходил под лампами криминалистов, я обратил внимание на то,
как посерело его лицо.
– Я так понимаю, ты видел что-то подобное? – спросил я его на лестнице.
– Да.

Выведя его наверх, я зажег следующую сигарету от окурка предыдущей и

потребовал, чтобы он рассказал мне, что видел.
Патрульный, сняв фуражку, вытер рукавом лоб.
– Это случилось года три или четыре назад... – начал он. – Можно мне тоже
одну?
Я протянул ему пачку.
– Да, почти четыре года назад, – продолжил коп, затянувшись. – Я тогда только
выпустился из академии и меня сразу же забросили в Южный Централ.
Вытащив блокнот, я внимательнее присмотрелся к мимике полицейского –
что-то было не так.
– К тому времени я работал от силы пару месяцев, в принципе мне всё
нравилось, ведь я знал, на что иду, но то, что там произошло...
Он странно икнул, и, резко развернувшись, выплеснул в траву содержимое
желудка.
Тем временем я понял, что меня насторожило – он жутко боялся. Видимо, тот
случай в Южном Централе оставил свой отпечаток, а парень постеснялся или
побоялся признаться в своем страхе и пойти к психологу, и теперь эти куски
здесь напомнили ему тот кошмар. Бедняга.
– Черт, простите, – пробормотал он проблевавшись. – Я старался не
вспоминать про тот случай, забыть его, как страшный сон.
Я по-отечески похлопал его по плечу.
– Ничего, такое бывает со всеми. Давай, соберись. Не торопись – мы никуда
не торопимся.
На лице у него застыла маска ужаса. Для него пересказать тот случай оказалось
тяжелее, чем я ожидал. Я набрался терпения и начал потихоньку его
подталкивать в нужную сторону.
– Что там случилось? Вы приехали с напарником на вызов, так? Что было
дальше?
Он уставился куда-то вглубь парка и наконец продолжил.
– Нас вызвали местные, пожаловались на какой-то странный шум в
заброшенных хибарах.
– И вы поехали туда?
– Да. Мы сразу растерялись, потому что изнутри доносились голоса, много
голосов. У нас вышел спор вызывать ли подмогу, и я решил пойти заглянуть,
что там происходит, и дать сигнал напарнику. Но когда я подошёл ближе и
заглянул... Господи Иисусе... – он закрыл лицо руками. – Меня ведь именно
из-за этого перевели, я-то думал тут такого не будет.
Я сжал его плечо.
– Что ты там увидел? – твёрдо спросил я.
Его речь стала путанной и прерывистой.
– Комната с какими-то символами на стенах, чёрные свечи, негры... Один
старый в центре, вокруг него остальные... Прыгают, извиваются – танцуют.
Все что-то хором поют, тот, что в центре, завывает низким голосом, а потом
ему приносят свёрток. И я слышу плач. Детский плач. А в руке у негра нож. И

я уже не могу отвести взгляд и всё смотрю. А он режет этого малыша, брызгает
кровь в толпу. А они радуются...
Пацан всхлипнул, сразу же стало ясно, что за этим последует. Я схватил его
сзади за шею и уткнул себе в плечо.
– Скажись больным, пойди в бар и нажрись в дерьмище. После того, как кому-
то рассказал становится легче – тебя отпустит. Ты долбоеб, ты должен был
пойти к полицейскому психологу. Я тебе не мать, чтобы вытирать сопли.
Успокойся. Успокойся! Всё? Успокоился?
Он закивал.
Сраный бойскаут побоялся, что его засмеют коллеги. А потом они глотают
дуло служебного револьвера года за два до пенсии. Потому что, видите ли,
больше не могут.
– Кто из наших занимался этим делом?
Он вытер рукавом лицо.
– Спасибо, сэр...
– Иди нахер со своим спасибо. Кто? – требовательно повторил я.
– Вроде бы ваш напарник.
– Что? Джексон?
– Да, он.
– Класс. Всё, вали. Свяжись с вашим дежурным, скажи, что я сказал, что ты
мне понадобишься, если будет возникать, то пусть обсуждает с Мартином.
Мне нужна помощь с этим делом. И не от забулдыги Джексона. Интересно,
где он сейчас? Наверное, как обычно – спит где-нибудь на барной стойке.
Хорошо, если к полудню проснётся. Видите ли, у капитана сердце ёкнуло, что
Джексона хотят выкинуть из полиции, видите ли, они учились вместе в
академии – пусть дослужит и спокойно себе уйдёт. Хрена с два! Так посадили
бы его за бумаги, какого чёрта он числится у меня в напарниках?
Мне нужна помощь, я ничего в этом ниггерском мумба-юмба не понимаю. Я
не могу расследовать дело, когда не имею ни малейшего представления о
смысле происходивших событий. Мало ли они его на какие-то свои небеса
отправили, а он только и рад был?
Я покачал головой. Надо найти кого-то, кто объяснит мне что к чему.
На берегу уже собиралась команда водолазов, Ланкастер стоял рядом и давал
указания. Я направился к нему.
– Тот бомж вспугнул этих сектантов, так что вряд ли они забрали тело с собой,
– сказал он, когда я подошёл. – Скорее всего, они торопились от него
избавиться, интуиция подсказывает, что мы его найдём.
– Даже не сомневаюсь.
И это было правдой, "святому отцу" давно уже пора было на пенсию, но никто
не хотел отпускать такого опытного работника, и пока у него оставалось
желание и позволяло здоровье – он работал. Не знаю, что бы мы без него
делали. Он мог подготовить тебе солидную базу для дела так, что тебе
оставалось её только прикладывать к подозреваемым, как трафарет, пока не
найдёшь нужного.
– Я буду в участке, – сказал я. – Звоните, если что.

По пути в участок мне пришла в голову мысль, что стоит проверить базу. Если
есть похожие случаи, то будет намного проще. И что я введу в поиск?
"Непонятные символы на стенах"? О, да, это очень чёткий критерий поиска.
Наплевав на правила безопасного вождения, я пристроил на колене блокнот и
принялся выписывать разные варианты: "ритуальное убийство",
"отрезанные/отделённые от тела кисти/ступни", "кожа лица",
"символы/надписи" и прочее в таком духе. Если какие-то записи есть, то я их
найду, вопрос только в том, сколько у меня на это уйдёт времени и насколько
они окажутся полезны.
Я оставил машину на стоянке сбоку и выглянул из-за угла. Причина, по
которой мы временно не пользовались главным входом, была на месте. Негры
расходиться не собирались, и, несмотря на ранний час, некоторые продолжали
стоять с плакатами, периодически выкрикивая свои лозунги. Кое-кто спал,
прислонившись к ограде и накрывшись транспарантом. И, по-моему, их даже
стало больше. Значит, сегодня всё продолжится. Интересно, у кого терпение
закончится раньше – у них или у городских властей?
Я вошёл через дверцу сбоку, в которую обычно заводили арестованных, и
направился к столу. Первым делом я написал Джексону записку, чтобы тот
проверил заявления о пропаже, это он ещё может сделать. Затем пришло время
общения с компьютером. На моё счастье, мне хватало знаний, чтобы искать
оцифрованные и занесённые в базу дела, не прося никого о помощи. Поэтому,
пока никого ещё нет на месте, я могу сделать все, что мне нужно, без ругани,
очередей и "испорченного телефона". Главное, чтобы мне повезло.
Но мне не повезло, через пару часов у меня нашлась парочка похожих дел. Все
до сих пор числились нераскрытыми, но я не мог с уверенностью сказать, что
они как-то связаны с моим, хотя самое свежее было двухлетней давности.
Шестьдесят пятый, семидесятый, девяносто второй. Если с шестьдесят пятым
и девяносто вторым все ясно, то при чем тут семидесятый? С другой стороны,
это пока что плюс в пользу теории о неграх. В этих годах произошли
негритянские бунты. Я как-то видел по ТВ передачу про то, как перед
сражением древние люди приносили жертвы, чтобы задобрить богов и таким
образом решить исход битвы в свою пользу. Может, именно такое значение
имели эти убийства? И что это получается, будет ещё один бунт? Возможно.
И как мне об этом сообщить?
Господи, бред-то какой. Какой нахрен бунт после девяносто второго?
О.Джей. Бляяя, как я мог про него забыть?
На поясе заверещал пейджер, патологоанатом что-то от меня хотел. Его голос
в телефоне звучал возбуждённо на грани паники:
– Вы должны приехать сюда и сами это увидеть!
И что могло так напугать человека, который каждый день имеет дело со
смертью в самых уродливых её проявлениях?
Меньше чем через полчаса я узнал об этом сам. Фергюсон нервно курил у
входа в морг, старое разваливающееся здание.
– Быстрее, вы должны на это посмотреть!

Он затоптал окурок и поспешил внутрь. В прозекторской на столе лежало тело,

хотя я бы на первый взгляд его так не назвал.
Серое и усохшее, как мумия из древнего ужастика. Проблемой было только,
что она лежала передо мной, освещённая мощной лампой. Кистей нет, кости
черепа на лице оголены, ступни тоже отсутствуют. Ко всему прочему
добавилась ещё одна деталь – тело было оскоплено. Тела не мумифицируются
за час-два в озере.
– Когда я сделал надрез, полилась кровь! Вы представляете? У мумий не может
быть крови! – Фергюсон буквально орал. – А органы в полном порядке! Мозг
пульсировал, когда я вскрыл черепную коробку!
– Давайте-ка отойдем.
Я направился в его кабинет, он проследовал за мной.
– А теперь объясните мне, что это за чертовщина! – потребовал я.
– Это вы мне расскажите! – взвился Фергюсон. – Мне сказали, что это тело из
Вестлейка, и привезли вот это вместе с кожей лица, ступнями и кистями.
Отделённые части свежие, а это что? Это шутка такая?
– Вы уверены, что нигде не напутали?
– А теперь вы обвиняете меня?
Я угрожающе двинулся на него.
– Слушай сюда, мне не доставляет никакого удовольствия болтать со сраным
некрофилом, так что просто отвечай на вопросы или я тебе врежу.
Он сразу же сник. Весь его гонор, с которым он минуту назад обвинял всех в
разгильдяйстве, мигом улетучился.
– Ты точно ничего не напутал?
– Нет, это невозможно, сегодня никого больше не привозили.
– Кисти и ступни отрезаны от этого тела?
– Да, срез характерный. Это точно.
– Сколько времени уходит на мумификацию тела до такого состояния?
– Черт, я не знаю. Несколько месяцев наверное, но мумификация проводится
без органов, и, ясное дело, без крови в теле, а тут все на месте!
– А так, как тут, возможно?
– Нет, тело сгниет. Только если не перекрыть приток воздуха и доступ
бактериям, тогда возможно, но кровь свернется, а органы не будут выглядеть
настолько свежими.
Я задумался. Ситуация была невозможная, если верить Фергюсону, но он в
этом разбирался лучше меня, и если он был в такой панике, то значит было от
чего.
– Нужно было спихнуть это ФБР, сраные "Секретные материалы".
Фергюсон хмыкнул.
– Так что делать-то? – осторожно спросил он.
– Черт, я не знаю. Хотя... Напиши липовый отчёт, причина смерти – потеря
крови, добавь туда все данные, какие сможешь извлечь из того, что есть,
остальное подгони или придумай. Про тело забудь, закрой в холодильнике и
больше не открывай. Выдавать будем в закрытом ящике. И никому про него
ни слова. Ты понял?

Он кивнул.
– Хорошо. До скорого.
Уму непостижимо, думал я, выходя из кабинета.
– Мал, подожди, – окликнул меня Фергюсон. – Кто тебе сказал, что я... Ну это...
Я усмехнулся. Мало кто знал, и уж тем более мало кто мог рассказать.
– Никто, я сам догадался. Тебя легко прочитать.
Я оставил его гадать, где же он прокололся, и направился к машине.
Кто мне может объяснить, что за чертовщина тут творится?
Первое, что приходит в голову, – церковь. У них есть специальные люди,
которые работают с попавшими под влияние деструктивных сект, но так ли
хорошо они разбираются в них? Знают ли они тонкости ритуалов, суть культа,
что он из себя представляет и какое значение имеют их действия. Секта, культ
– какая вообще между ними разница? Да чтоб я знал! Нет, тут нужны чисто
академические знания. Именно! Намного лучше будет обратиться в один из
университетов, может, там кого порекомендуют на крайний случай. К тому же
я вроде бы знаю, что спрашивать. Культы чернокожих.
Я заехал в участок, чтобы забрать фотографии с места. Джексон ещё не
появлялся – записка лежала там, где я её оставил. Затем я направился в
Калифорнийский Университет, который располагался в Вествуде,
просматривая на ходу одним глазом заключения криминалистов.
Импровизированный алтарь оказался вмурованной в цемент медицинской
каталкой с фиксационными ремнями. Странный тёмный цвет цемента они
объясняли тем, что для замешивания раствора использовалась кровь вместо
воды.
Час от часу не легче. Может и правда надо было скинуть это дело на кого-
нибудь другого?
Я включил радио. По новостям рассказывали о послезавтрашнем солнечном
затмении и предупреждали, что смотреть на него без защиты для глаз может
быть опасно для зрения. Упомянули о каком-то острове, который поднялся
недалеко от побережья. Учёные в недоумении – в недавнее время не было
такой сильной сейсмической активности. Я покрутил ручку настройки и нашёл
трансляцию с лёгкой незапоминаюшейся музыкой.
Пусть сами разбираются, у меня сейчас проблемы поважнее.
В университете я узнал, кто может помочь мне с религиозной белибердой, мне
сказали, что это называется теология, и назвали имя человека, к которому
нужно обратиться. Его звали Теодор Рассел, это был невысокий полноватый
мужчина средних лет с небольшой сверкающей лысиной. В помещении, где я
его нашёл, сидел ещё один преподаватель со стереотипной внешностью
профессора – чуть всклокоченные волосы и густая седая борода.
– Мистер Рассел? – я протянул ему руку.
Рассел перегнулся через стол и пожал её.
– Да, что вы хотели?
– Меня зовут Малкольм Росс, я детектив полиции. Я расследую дело, которое,
похоже, связано с культами чернокожих. Не могли бы вы меня как-то по
быстрому ввести в курс дела и кое-что пояснить?

– О-о-о, тут вы обратились по адресу. Вот только я не знаю, как можно быстро
про них рассказать – я посвятил изучению верований чернокожих всю свою
жизнь. Кстати, я недавно издал книгу на эту тематику. В любом случае,
человека, который разбирается в этом лучше меня, вы не найдёте.
Я собирался утвердительно ответить, но он продолжил, и я ограничился
кивком.
– Вы хотите услышать про культы чернокожих? И хотите, чтобы я помог вам
отличить гаитяское вуду от луизианского? – он довольно откинулся в кресле и
сложил на животике руки. – Хотя вы наверное никогда даже не слышали
словосочетание "синкретические культы". Ну ладно, слушайте. Название
происходит от греческого synkresis – объединение. История подобных
верований восходит аж к Древнему Риму, но я не буду на них останавливаться.
Для этих культов характерно смешение традиционных верований чернокожих
и христианства в той или иной пропорции. Видите ли, во время колонизации
Африки и Южной Америки вторым оружием завоевателей была религия. Ведь
разрушив чужую культуру и насадив свою, ты получаешь покорных рабов,
которые никогда не будут бунтовать или пытаться освободиться – им просто
не за что будет сражаться, у них не будет идеи, воли или истории. Но черные
не понимали всей сущности религии, не понимали языка, на котором велись
службы. Для них это было чуждо. Всю свою жизнь они жили с культурой,
которая в корне отличалась от европейской, и они не представляли, почему всё
должно быть именно так, как говорят эти белые люди...
Его лекция длилась больше часа. Мне буквально негде было вставить слово,
чтобы прервать его и наконец перевести разговор в нужное мне русло. После
первых пяти минут "профессор", глубоко вздохнув, сложил свои бумаги и
вышел из кабинета.
Во мне медленно начинало нарастать раздражение. Рассел больше нахваливал
себя и свою книгу, чем говорил по делу. То же, что он говорил, было
наполнено предвзятыми суждениями и его сугубо личным мнением, а никак
не академически точной информацией, причём это понимал даже я.
В конце концов мне как-то удалось подсунуть ему одну из фотографий
расписанной символами стены и спросить, что он думает.
– Ха, профанация, дешёвая подделка, – бросил он, едва взглянув на неё, и
продолжил свою лекцию.
В конце концов моё терпение лопнуло, и я закрыл дверь ногой с обратной
стороны даже не попрощавшись. Снаружи я снова почувствовал себя
свободным белым человеком, а не злобным угнетателем чёрных, и воздух
показался свежим и особенно приятным.
Ко мне подошёл тот самый "профессор" и протянул маленький кусочек
бумаги.
– Я понимаю, возможно, я должен был вас предупредить, но у меня не было
возможности, простите меня за это, – тихо произнёс он. – У вас воистину
безграничное терпение, раз вы смогли так долго выносить бахвальство
Рассела. Я вот больше не мог. Я невольно слышал суть ваших изысканий –
позвоните по этому номеру и спросите этого человека. Не волнуйтесь, я

понимаю, что вам нужен заслуживающий доверия источник – это

преподаватель, но в Университете Южной Калифорнии.
– Спасибо, – негромко выдавил я.
Старичок говорил тихо и неторопливо, но в отличие от Рассела в этот момент
не возникало желание заткнуть ему глотку кулаком и потребовать ответов на
чётко поставленные вопросы.
Я добрался до таксофона на улице и набрал указанный номер. У профессора
был сложный витееватый почерк, поэтому я не мог разобрать, как мне следует
обращаться к человеку, которому звоню. Но фамилию я всё же прочитать смог.
В трубке раздался весёлый голос молодой девушки:
– Университет Южной Калифорнии.
– Здравствуйте, я бы хотел услышать мистера Кроули. Я из полиции, и мне
нужно с ним поговорить.
Девушка хихикнула.
– Здесь нет мистера Кроули, возможно, вы имели в виду мисс?
– Да, скорее всего.
– Одну минуту... Она сейчас на лекции, но минут через пятнадцать должна
освободиться, куда вам перезвонить?
– Я звоню из автомата, я перезвоню сам, спасибо, до свидания.
Она снова хихикнула и перед тем, как положить трубку, спросила:
– Вам не кажется, что Кроули самая подходящая фамилия для теолога?
Я ответил нет, потому что не знаю, кто это, и положил трубку.
За пятнадцать минут я успел выкурить две сигареты, разложить
немногочисленные факты по полочкам, и заречься задавать себе вопросы о
происходящем. Не задавать вопросы – действовать дальше, и, возможно, всё
само станет на свои места.
Когда я снова набрал номер, мне ответила та же хихикающая секретарша,
сказала, что мисс Кроули уже ждёт и передала ей трубку.
– Я вас слушаю, – раздался в трубке низкий слегка хрипловатый голос.
Я представился, сказал, что я из полиции и мне нужна её консультация по
одному делу.
– Не вопрос, на сегодня у меня ничего не запланировано, – она назвала адрес
кафешки и предложила встретиться там. – Вы знаете, где это?
Я ответил, что найду и попрощался.
Выехав на фривей, я свернул на Уилшир и без приключений вернулся в
Рампарт. Затем я свернул на Нью-Хэмпшир и оттуда на узкий переулок
Восьмой, где мне сразу в глаза бросилась вычурная крупная вывеска. Я
припарковался двумя колёсами на тротуаре и, засунув под стекло бумажку
ЛАПД, вошёл в кафе.
Внутри оно производило впечатление дорогого ресторана – качественная
мебель, деревянные панели на стенах – на отделку тут точно не поскупились.
Единственное, что полностью разрушало образ – это странная пульсирующая
музыка.

Зал был практически пуст: за стойкой бармен копался в кассе, в дальнем углу
в облаке дыма сидела женщина, которая призывно замахала мне, как только
увидела.
Я подсел к ней за столик.
– Мириам Кроули, – она привстала и протянула руку.
– Малкольм Росс, – я пожал ей руку и сел.
У неё были чёрные чуть вьющиеся волосы ниже плеч, острый прямой нос и
выступающие скулы, которые вместе со впалыми щеками придавали лицу
хищный вид. По телефону сложно было понять кому может принадлежать
такой голос, на самом же деле он оказался мягче, чем звучал в трубке, и был
похож на голос Лорен Бэкол времён её фильмов с Богартом.
– Вы не против? – поинтересовалась она, указывая на сигарету.
– Нет, я сам курю.
– Очень хорошо, – она стряхнула пепел и спросила: – Так чем же я могу вам
помочь? Будете что-нибудь есть?
Вдинамикахвокалистречитативомзачитывал:
Love, Lite, Life, Liberty you and I on the parapet of life, move on, guided by the
Light of Hope, yeah, the Light of Hope, but fools, your reward is neither here nor
after.[1]
Я нахмурился – музыка очень сильно отталкивала, неудивительно, что тут так
пусто.
– Мне хватит кофе, – ответил я.
– Отлично. Марк! – она окликнула бармена и показала два пальца. Судя по
этому жесту, она тут не первый раз, и её хорошо здесь знают.
– Мне нужна помощь с делом, которым я сейчас занимаюсь.
Предположительно, это ритуальное убийство, и я бы хотел хоть немного
понять в чём смысл. В данный момент я прорабатываю версию о чернокожих.
Она потушила сигарету и допила остатки кофе. Марк тем временем принёс
нам две дымящиеся чашки.
– Я так понимаю, у вас есть фотографии с места преступления, я могу на них
взглянуть? Зачастую место, где проводят ритуал, может рассказать очень
многое о культе. Все находящиеся там предметы имеют какое-то значение.
– Да, конечно.
Я вытащил из кармана фотографии и уже собрался было протянуть ей, когда
до меня дошло, что она всего лишь преподаватель в университете.
– Подождите, некоторые из них могут шокировать неподготовленного
человека.
Она кивнула, а я выбрал снимки, где хорошо были видны символы на стенах,
остальные я положил изображением вниз.
– Вот эти, – я постучал по ним пальцем, – на ваш страх и риск.
Она пододвинула к себе фотографии и принялась их изучать. Песня явно
достигла своей кульминации, и я заметил, что Мириам, закрыв глаза и едва
заметно шевеля губами, повторяет за вокалистом:

As I gazed into the mirror of doubt, I see the bareness of this life that remains, yet
in despair we begin to see true Lite, in weakness we can be strong, let us draw
substance from our shadows.
Chaos above me, chaos beneath me, chaos around me and chaos within me.[2]
Я откинулся на спинку и достал сигареты. Не то что бы меня это сильно
раздражало, но определённое нетерпение я всё же испытывал.
Мириам перехватила мой взгляд.
– Простите, я не смогла удержаться, – искренне извинилась она. – Я очень
люблю эту группу и считаю, что автор текстов просто гений. К тому же, это
имеет для меня определённое религиозное значение.
Так вот оно что, это её музыка. Я сделал жест, призванный означать "как вам
угодно", и выпустил дым к потолку. Я не мог не признать, что она из того типа
женщин, который мне нравится, поэтому она могла позволить себе больше, а
я был готов терпеть дольше.
– Это не чернокожие, это точно. Я могу повторить это под присягой, – сказала
она. – Мне кажется, я узнаю несколько символов. Сейчас...
Вытащив из сумочки очки, она чуть наклонила их возле снимка, чтобы
поймать фокус, и снова замерла на несколько секунд, которых мне хватило,
чтобы хорошенько её рассмотреть. Ей было лет тридцать – тридцать пять,
одевалась она неброско, но и вещи дешёвыми не выглядели. На ней был тёмно-
синий блейзер и такого же цвета гольф. Она явно была немного худовата, но
это её не портило.
Мириам как-то странно икнула и отодвинула лежавшие изображением вниз
фотографии.
– Я, пожалуй, не буду на них смотреть, извините.
– Ничего, я понимаю.
– Я могу с уверенностью сказать вам, что это что-то намного более древнее,
чем существующие религии. Я знаю буквально несколько символов, но и их
мне достаточно, чтобы не пытаться представлять, что сделали с жертвой. Это
"unluminous", "formless" и "void". Мне понадобится несколько часов, чтобы
вспомнить, найти и структурировать для вас информацию. Если вы
торопитесь, я могу заняться этим прямо сейчас, и к вечеру всё будет готово.
Я сказал, что не тороплюсь.
– Тогда мы можем просто посидеть и поговорить, – предложила она. – Если
вы не против.
– Не против, но музыка...
– О, вам не нравится?
– Не очень.
– Хорошо, я попрошу Марка, чтобы он выключил. И раз уж мы тут ещё
посидим, то, я думаю, стоит взять что-нибудь поесть.
Она передала мне меню и, сказав, что сейчас вернётся, ушла.
Я изучал меню, думая, как это рабочая встреча плавно перетекла в свидание.
Или это я слишком много себе нафантазировал?
Но оказалось, что нет. Вернувшись, Мириам с улыбкой сказала:

– Странно как-то, я наверное отвлекаю вас от работы, не даю заняться

расследованием, ведь это долгая кропотливая работа с бумагами,
показаниями, а я тут всё превратила в какое-то свидание.
– А я смотрю вы неплохо осведомлены о работе полиции, – отшутился я.
– Моя сестра работает в полиции.
– Вот как? Где?
– Уилшир, отдел нераскрытых преступлений.
– Никогда с ней не пересекался, но буду знать.
– Только не говорите, что от меня, – с улыбкой произнесла Мириам. – Мы не
в ладах.
Я собирался спросить о причине их разлада, но у меня на поясе завибрировал
пейджер.
– Извините, это по работе, – я встал и направился к бармену, который похоже,
совмещал тут все должности.
Я спросил, где здесь телефон, и он указал на автомат в коридоре к уборным.
Закинув в щель мелочь, я набрал номер. Трубку снял Джексон.
– Привет, Мал. Как успехи?
Отлично, отлыниваю от работы.
– Посредственно, что ты хотел?
– Слушай, похоже, я нашёл нашего убитого в заявлениях о пропаже. Ну точнее
как в заявлениях, захожу я за ними, а там сидит дамочка, видимо, его жена, и
диктует сержанту приметы, я и подошёл поинтересоваться. Ушёл с работы в
семь, домой не вернулся...
– Как давно это произошло?
– Давно? Ты смеёшься? Он не вернулся вчера вечером, дай дорассказать. И тут
меня, значит, щелкает. Я жду пока она закончит, беру бумагу и еду к коронеру,
тот делает морду кирпичом, мол, ничего не знаю, нет никакого тела, и чего я
вообще им интересуюсь. Я говорю ему, что от тебя, и он выкатывает тело.
Фуууух, я такого в жизни не видел, это стоило мне пары рюмашек, но теперь
я в норме. В общем, смотрю я и прикидываю, как это по нему можно провести
опознание. А там оказывается, что у этого парня на пальце руки небольшая
родинка или родимое пятно, не суть, ведь как раз-то эти части-то и
сохранились. В общем, смотрю по бумагам – он. Так что записывай, Пол
Молдеа, тридцать шесть лет...
– Ты сообщил семье? – перебил я Джексона.
– Что?
– Я спрашиваю, ты сообщил семье?
Он что-то замямлил в ответ.
– Мал, ну я же... я это...
– Сообщи.
– Мал, пожалуйста...
– Сообщи им, – отрезал я. – Раз я делаю всё остальное, возьми на себя часть
обязанностей, потому что я не думаю, что ты захочешь вспоминать, что с
тобой случилось четыре года назад.
Мой расчёт оказался верным. Джексон засопел в трубку.

– Откуда ты знаешь?
– От патрульного, который прибыл туда первым. Вот ирония, правда?
– Ты сволочь, Мал, – сказал он и бросил трубку.
Когда я вернулся, Мириам снова курила. Вот и причина такого голоса. Она
вопросительно посмотрела на меня.
– Всё плохо? Я специально ничего не заказывала – ждала вас.
Я вздохнул.
– Да нет, это мой напарник. Его должны были вышибить ещё года четыре
назад, но мой капитан знал его и решил приютить у нас, и не где-нибудь, а в
отделе по расследованию убийств, да ещё и сделал моим напарником, – я
покачал головой. – Может, когда-то он и был хорошим детективом, но не
сейчас – уже нет.
– Но ваш шеф хотел помочь ему.
– Можно было найти более подходящее место, – возразил я. – А так мне
приходится одному делать всю работу.
Мириам ответила глубоким вздохом.
– У меня есть идея, раз уж мы собираемся просто посидеть и отдохнуть, то
давайте не будем говорить о работе – о моей можно, она не настолько
интересная, – улыбнулась она. – И давайте перейдём на «ты», так будет проще.
– Идёт, – я снова взялся за меню. – Что ты будешь?
– То же, что и ты. Заказывай, что угодно, – она наклонилась ко мне и
заговорщицким тоном произнесла: – У меня как у постоянного клиента
приличная скидка, – и, откинувшись на спинку, засмеялась. – Очень. Кстати,
тебе меня кто-то порекомендовал?
– Да, – ответил я, изучая меню. – Но я не знаю, как его зовут. Немолодой, с
такой, седой бородой...
– А, хорошо. Значит, сначала ты обратился к Расселу?
Я кивнул.
– О, Боже... – засмеялась она. – И он пытался читать лекцию про
синкретические религии?
– Да, и я ни черта не понял, – честно признался я.
– Если хочешь, я могу в двух словах объяснить.
– Давай.
– Это религии, которые заимствуют и смешивают элементы других религий.
Вот и всё. Многие современные христианские учения являются
синкретическими, вуду, сантерия, нью эйдж, Телема.
– И всего-то?
– Да.
– Знаешь, если уж говорить честно, то я ожидал… – я запнулся, правильно
подбирая слова.
– Ты ожидал встретить типичную профессоршу-мегеру с запредельным
самомнением, которая продолжит начатую Расселом лекцию, и хорошо, если
в ней окажется что-то полезное?
– Именно, – улыбнувшись, ответил я. – Слушай, может тебе стоит бросить
преподавание и пойти к нам в полицию? Ты неплохо разбираешься в людях.

Бьюсь об заклад, что студенты к тебе ходят на лекцию не ради истории

религий.
Она с улыбкой пожала плечами, почти не отреагировав на мой неумелый
комплимент.
С ней было легко. Я даже удивился, как люди из разных социальных и
культурных слоёв могут так легко найти общий язык. Скорее всего, конечно,
сказывалась моя долгая работа в полиции – я просто перестал представлять,
что происходит за пределами среды отбросов, с которыми я каждый день имел
дело. Она понимала меня с полуслова и чуть ли не продолжала за меня фразу.
Я и не заметил, как мы уже рассказывали друг другу, как жили до этого.
Она рассказала про свой брак. Её муж был каким-то сектантом или что-то
вроде того – я так и не понял, в общем, представителем какой-то из этих новых
модных религий. Они встретились, вспыхнула страсть, и они посчитали это
каким-то их знаком свыше, а через пару лет они спокойно разошлись, когда
поняли, что всё не так просто и они просто не подходят друг другу.
Я рассказал про свой – у меня всё прошло не так гладко. Расходились мы долго
и шумно, с горой перебитой посуды. Я старался как можно дольше
задерживаться на работе и не появляться дома – она тоже. Доходило до того,
что я оставался ночевать в участке, а она у подруг, чтобы случайно не
столкнуться в коридоре – настолько каждый не хотел видеть другого. В конце
концов, она просто исчезла, оставив записку с указанием, куда отправить
бумаги по разводу. Так я и сделал. На алименты она не претендовала, на дом
тоже, а для меня одного он оказался слишком велик, поэтому всё свободное
время я работал.
Мне пришлось признаться, что у меня скверный характер и я, бывает, не слежу
за языком. Она сказала, что её реальная проблема эта та странная музыка, что
она просто от неё без ума. Остальное же всё – мелкие странности, почти не
заметные и неудобств не доставляющие, но почти сразу же я «познакомился»
с одной из её странностей.
– А это правда, что во Вьетнаме очень красиво?
Я нахмурился.
– Я не говорил, что был во Вьетнаме.
Мириам застыла с поднесённой ко рту вилкой, у неё округлились глаза.
Медленно положив вилку, она извинилась:
– Прости. Это… Просто мы сидим уже достаточно долго, многое друг другу
рассказали, мне казалось, что ты упоминал.
– Нет. Я был там достаточно, чтобы про него не вспоминать, но недостаточно
долго, чтобы сойти с ума. Я никому не рассказывал про Вьетнам.
– Это одна из моих проблем, – она виновато покачала головой. – С самого
детства. Когда я была маленькой, я не понимала этого, и для меня было
нормальным спросить кого-то из друзей моих родителей о том, кто та
незнакомая тётя, с которой он вчера встречался. Конечно, нормальным это
назвать сложно, но тогда я просто не понимала, а сейчас… Прости, я забылась.
Забылась и потеряла над собой контроль.
– То есть ты… – мне не нужно было заканчивать вопрос.

– Да.
Я присвистнул от удивления.
– Я надеюсь, ты меня извинишь, но я должен уточнить, – сказал я. – Допустим,
про Вьетнам есть в моём деле, а твоя сестра работает в полиции…
– Ты зачищал тоннели во Вьетнаме. У тебя в детстве был пёс Бен, ты назвал
его так в честь первой собаки этой породы, про которую ты читал книгу. Это
был нечистокровный лабрадор – он сорвался, и его пришлось усыпить, –
выпалила она, и, чуть подуспокоившись, добавила: – Да, я понимаю, в это
нелегко поверить.
Я развёл руками, не зная, что сказать.
Она в сердцах бросила на стол салфетку и дрожащей рукой достала сигарету,
прикурить у неё получилось только после того, как я накрыл её руки своими.
– Какая же я дура – всё испортила… – у неё увлажнились глаза.
– Нет-нет, что ты, – я попытался её успокоить, но навыки полицейского,
привыкшего утешать узнавших скорбные вести родственников, тут не
годились. – То есть ты знала всё обо мне, как только я вошёл?
– Нет, через несколько минут, мне сначала надо поговорить с человеком,
установить контакт, – она вытерла глаза и всхлипнула.
– И?
Она непонимающе уставилась на меня.
– Я не тешу себя иллюзиями – я неприятный человек. Тебя это не отпугнуло?
– Нет.
Всё ещё ошеломлённый я откинулся на спинку стула.
– А теперь ты думаешь, что я одна из этих чокнутых фанатиков, которая
должна тебя окрутить и сбить со следа.
Мне казалось, что уже пора перестать удивляться, но нет, я не смог.
– Я не умею читать мысли, никто не умеет, – вымученно улыбнулась она. – Я
просто не дура, и я понимаю, что ты полицейский и это твоя работа. Если
убийство произошло ночью, то мои соседи могут вспомнить свет в окнах и
меня – я часто выхожу покурить, и это не могла быть моя сестра – она всю
ночь сидит у себя в отделе вместе с напарником.
– Я верю тебе, но у меня просто в голове не укладывается, что это возможно.
Она благодарно кивнула.
– Я сейчас вернусь – приведу себя в порядок, – она направилась к туалетам,
оставив меня переваривать тот факт, что она настоящая ясновидящая.
– Как-то по-дурацки всё получилось, – проговорила она, вернувшись.
Я рассеянно почесал затылок.
– А может оно и к лучшему, – сказал я, и добавил в ответ на её удивленный
взгляд: – По крайней мере, никаких секретов и недомолвок. Не надо
притворяться и казаться лучше, чем ты есть на самом деле.
– Но ты ведь не можешь всё так же узнать обо мне. А вдруг я вру или чего-то
недоговариваю?
– Мне почему-то кажется, что нет. Ты же не пыталась выкрутиться или
придумать что-то, ты просто выложила всё как есть и оставила мне решать,
как поступить с тем, что я знаю – поверить или просто свалить потихоньку,

как от очередной полоумной. Но, если уж признаться честно, я к такому не

был готов. Я и так с ума схожу с этим делом, а тут ещё это.
Она опустила глаза.
– Прости, я не хотела.
– Тут нет твоей вины, ничьей вины тут нет. Просто за последние двадцать
четыре часа в моей жизни произошло больше странных вещей, чем за все
сорок лет до этого. Такое любого выбьет из колеи.
– Я... Мне наверное уже пора.
Я посмотрел на часы – дело шло к вечеру.
– Давай я отвезу тебя, – предложил я.
– Да нет, не стоит. Я как-нибудь доберусь.
– Где ты живёшь?
Она назвала адрес где-то на голливудских холмах.
– Не дури, как ты в это время собираешься добираться?
Она пожала плечами.
– Вот именно. Поехали.
Мы расплатились и вышли к машине. Я забрал из-под дворника бумажку, сел
сам и открыл Мириам дверь изнутри.
– Когда въедем в Голливуд, будешь показывать дорогу, потому что я не очень
хорошо там ориентируюсь.
– Хорошо.
Некоторые время прошло в молчании, но потом я всё же пересилил себя.
– Да, там действительно могло бы быть красиво, если бы не война. И я не
зачищал тоннели – я был в них всего два раза, после чего наотрез отказался.
– Почему? – спросила она и тут же добавила: – Если не хочешь, не отвечай.
Глупый вопрос...
– Я испугался. Это были настоящие подземные города, где убить тебя могло
буквально всё. И в какой-то момент меня просто перемкнуло – я никогда в
жизни так не боялся. Когда я выбрался оттуда в последний раз, наши меня не
узнали, сказали, я постарел лет на десять. Тогда я и решил, что больше не
полезу вниз. А потом уже и война закончилась, – я думал, что сказал всё, но
потом всё-таки добавил: – Я никому этого не рассказывал, даже своей жене.
– А почему ты решил рассказать это мне?
Я перевёл взгляд с дороги на Мириам.
– Я не знаю. Наверное, потому что ты спросила.
– Спасибо, – я посмотрел на неё с удивлением. – Я понимаю, что тебе нелегко
было это рассказать, поэтому спасибо.
Я ничего не ответил.
Путь до её дома занял чуть больше, чем мы думали. Извечная проблема с
пробками настигла нас у самого въезда в Голливуд. Когда мы наконец
добрались, я удивлённо присвистнул. Её дом как бы нависал над краем и
поддерживался на склоне сваями. Со стороны его огромные окна, выходящие
на город, выглядели очень эффектно.
– А какой из них открывается вид, – сказала она, перехватив мой взгляд.
– Не думал, что преподаватель в университете может себе такое позволить.

– На одной только зарплате – никогда, – заявила она. – Но от деда вместе с

библиотекой осталась в наследство приличная сумма, плюс моё хобби иногда
приносит деньги – ко мне же обращаются не только полицейские. И вот, я
живу в огромном доме с огромными окнами. Хотя в нём бывает иногда...
– Пустовато? – я подобрал слово, которое описывало бы мои ощущения.
– Да, – улыбнулась Мириам. – Ты и сам знаешь. Значит, до завтра?
– До завтра. Где мы встретимся?
– Давай в двенадцать там же.
– Хорошо, спокойной ночи, – сказал я.
– Спокойной ночи, – ответила она.
Дорога домой у меня заняла чуть больше часа. Я оставил машину в гараже,
вытащил из холодильника пиво и бесцельно щёлкал каналы на телевизоре,
пока не попал на "Французского связного". Это была уже где-то середина
фильма, Попай бился над машиной француза, пытаясь выяснить, где же тот
спрятал в ней героин. Досмотрев фильм, я лёг спать. Обычно в кино или книгах
после таких вещей, как у меня, героев мучают кошмары, но мне удалось
заснуть без проблем – я видал кое-что и похуже – и спал я весьма неплохо.
Наутро я позавтракал и поехал в участок. Негры всё ещё стояли на своём
"посту справедливости", поэтому пришлось воспользоваться чёрным ходом.
Джексона на месте не было, но я на это и не надеялся. В участке я собирался
заняться тем, чем должен был ещё вчера – проверить подозреваемых по
похожим делам.
С первым случаем мне не повезло, дело передали в архив, так ничего и не
выяснив. В семидесятом удалось найти одного из участников ритуала, да и то
по его собственной глупости, в итоге, он отказался сдавать сообщников и до
сих пор сидит. И наконец-то я вспомнил, что же там было – во время разгона
антивоенной демонстрации полицейский убил журналиста Рубена Салазара и
понеслось. Меня в это время в стране не было, наверное, поэтому я не
запомнил. Следующий случай – девяносто второй год. В девяносто втором
было не до того, но ситуация похожая – один подозреваемый есть, улик нет.
Джеджомар Дутерте, филиппинец, работает механиком в автосервисе.
Гражданство есть, периодически ездит на историческую родину, возможно, к
семье. Под подозрение попал из-за жалобы соседа: собирались странные люди,
распевали странные песни.
Не густо. Если не сказать – ничего. Вряд ли это имело какое-то значение, но
проверить полицейские были обязаны. Возможно, стоит понаблюдать за ним,
всё равно ничего больше не остаётся.
Всё оставшееся до встречи время я думал о Мириам, и о том, как наверное
странно быть кем-то вроде неё.
Когда я входил в кафе без пяти двенадцать, Мириам уже сидела за столиком.
Как и вчера, людей не было, облако дыма, которое окутывало Мириам, было
гуще, а кофе, как я подозреваю, чернее. Вид у неё был невыспавшийся, но
крайне довольный.
Вдруг я почувствовал ощущение той радости, которое возникает, когда
встречаешься с лучшими друзьями. Мне казалось, что мы уже тысячу лет друг

друга знаем, и нам не нужно следить за каждым жестом и словом. По её улыбке

я сделал вывод, что она подумала так же.
– Приве... – попыталась поздороваться она, но её сразу же прервал мощный
зевок. – Прости.
– Привет, выгдядишь так, будто не спала всю ночь, – сказал я, садясь. – Может,
стоит перенести встречу на вечер?
– Нет, всё нормально, я только недавно пришла, и кофе ещё не успел
подействовать. Мне и правда как-то не удалось поспать: пока вспомнишь
нужную книгу, пока найдёшь, пока найдёшь в ней то, что нужно, пока
отфильтруешь выдумки автора – на это уходит много времени, а потом после
этого уже страшно, – она подавила зевок. – А если серьёзно, то такие книги
действительно не самое приятное чтиво, особенно этот твой культ. Просто
мурашки пробирают от осознания, что шумеры по сравнению с этим младенцы
во всех отношениях. Тебе начать как, с легенд или конкретных фактов?
– Давай с легенд, я одно время смотрел передачи про древних людей, и мне
нравилось.
– А теперь представь, что эти древние люди ничуть не древние, – она
вытащила блокнот и пока искала нужную страницу процитировала по памяти:
– Stoop not down unto the Darkly-Splendid World; wherein continually lieth a
faithless Depth, and Hades wrapped in clouds, delighting in unintellible images,
precipitous, winding: a black ever-rolling Abyss, ever espousing a Body
unluminous, formless and void. Это Халдейские оракулы, но даже их корни
уходят в тёмные глубины времени, о которых не принято говорить в научном
обществе.
Максимум, что я смог из себя выдавить, это согласное "ага". Я не представлял
о чём она говорит, но решил не спрашивать без крайней необходимости, чтобы
не уходить в религиозные дебри.
– Ладно, слушай.
И она начала свою лекцию, которая не в пример лекции Рассела, хоть и была
чисто теоретической, но по крайней мере имела непосредственное отношение
к моему расследованию.
Этот культ уходил корнями в архаичную древность, к исчезнувшей
цивилизации с затопленного континента Му, существовавшего на заре времен,
когда Европа была населена гибридными существами, а гиперборея знала
культ черного аморфного идола Цатова.
Таблички, написанные на языке нааль рассказывали о цветущей стране,
цивилизованной уже 200 тысяч лет назад. В них говорилось о королевстве или
провинции К'Наа, где люди обнаружили громадные руины, оставленные теми,
кто жил здесь ранее — неизвестными существами, пришедшими со звезд.
К'Наа было священным местом, так как там были расположены горы Яддит-
Го, увенчанные гигантской крепостью из огромных камней, намного более
древней, чем человечество, построенной отпрысками чужаков с темной
планеты Юггот, которые колонизировали Землю до появления на ней жизни.
Сыновья Юггота погибли за миллионы лет до того, но оставили живое
существо, чудовищное и ужасное, бессмертное. Своего адского бога,

демонического покровителя Гатаноа. Он остался в подземельях крепости

Яддит-Го. Ни один человек никогда не забирался на Яддит-Го и не видел
вблизи этой кощунственной крепости — только далекий, геометрически
неправильный силуэт, вырисовывавшийся на фоне неба. Однако большинство
людей было убеждено, что Гатаноа по-прежнему там, в темных глубинах, за
металлическими стенами. Были и такие, кто считал, что Гатаноа следует
приносить жертвы, чтобы он не выполз из своего логова и не стал посещать
мир людей, как некогда посещал мир сыновей Юггота.
Все легенды детей Юггота уверяли, что вид бога вызывает паралич и жуткое
окаменение, в результате которого жертва внешне превращается в камень, в то
время как ее мозг остается живым на протяжении тысячелетий, сознает
течение времени, но бессилен что-либо сделать, пока случай и время не
докончат разложение окаменевшей раковины и не предоставят возможность
мозгу умереть.
На этом моменте я не смог удержать удивленный возглас.
– Звучит знакомо? – спросила она.
– Ты не поверишь, – вырвалось у меня, но я осекся – это я не должен был
поверить. – Да, очень точное описание. Если верить нашему патологоанатому,
то что-то такое и произошло с телом.
– В тридцатых, в Бостоне, кажется, был похожий случай, но это на уровне
городских легенд, я не нашла подтверждения.
И она продолжила:
– Итак, в К'Наа был культ, они поклонялись Гатаноа и ежегодно приносили
ему в жертву двенадцать воинов и двенадцать девственниц. Эти жертвы
приносились на кострах в мраморном храме у подножия горы, так как никто
не смел подняться по базальтовым стенам Яддит-Го и приблизиться к
дочеловеческой цитадели наверху.
Власть жрецов Гатаноа была сказочной, ведь только от них зависела
сохранность и безопасность К'Наа и всего континента Му от ужасных
действий Гатаноа вне его подземного убежища.
В стране были сотни жрецов Темного Бога, все они подчинялись Главному
Жрецу Аймас-Му, который выступал на празднике Нат впереди короля Тебов,
и гордо стоял, когда правитель падал ниц в святилище. У каждого жреца был
мраморный дворец, сундук с золотом, двести рабынь и сто наложниц и власть
над жизнью и смертью всех жителей К'Наа, кроме жрецов короля. Однако,
несмотря на таких защитников, всегда имелось опасение, что Гатаноа
выскользнет из глубины и тяжело пойдет по горе, сея ужас и окаменение. В
последние годы жрецы запрещали жителям деревни даже представлять себе,
каковым может быть вид бога.
Шли века, сменялись короли и великие жрецы, возвышались и падали нации,
земли поднимались со дна морского и вновь уходили в бездонные пучины. За
тысячелетия исчезла К'Наа, и, наконец, настал страшный день гроз, великих
землетрясений, и приливная волна навеки поглотила землю Му.
Но, несмотря на все это, слухи о древних тайнах прошли по миру. В отдельных
землях обнаружились бледные беглецы, пережившие гнев моря, и под чужими

небесами поднимался дым от алтарей, поставленных исчезнувшим богам и

демонам. Никто не знал, в каких безднах затонула священная гора с
циклопической крепостью страшного Гатаноа, но кое-кто еще шептал его имя
и предлагал ему жертвы, боясь, что он восстанет из океанских глубин, сея ужас
среди людей.
Вокруг рассеянных по миру жрецов основывались рудименты тайного
темного культа. Тайного потому, что народы этих новых земель имели своих
богов и отвергали чужих. И в лоне этого культа совершались отвратительные
действа и поклонение странным предметам.
Хотя культ этот расцвел главным образом в регионах Тихого океана, где
некогда простирался континент Му, Фон Юнтц приводил довольно веские
доказательства его проникновения в Египет, Халдею, Персию, Китай и в
исчезнувшие семитские королевства Африки, а также в Мексику и Перу. Фон
Юнтц был недалек от утверждения, что ответвления культа дошли и до
Европы.
В конце концов этот культ стал преследуемым и еще более тайным, но корни
его остались. Время от времени он возникал, главным образом на Дальнем
Востоке, на островах Тихого океана, где его доктрины в какой-то мере
смешивались с полинезийской эзотерической культурой Ареуя.
Запад, однако, не был достаточно благоприятной почвой для укрепления
культа. Общественное негодование по поводу некоторых ритуалов и
отвратительных жертвоприношений разрушило большинство ветвей.
Она прочистила горло, отхлебнула остывший кофе, и добавила:
– Там ещё есть про героя, который хотел запечатать Гатаноа навсегда, но злые
жрецы подменили свиток с заклинанием, и он так и не вернулся, – Мириам
пожала плечами. – Это легенда, так что там всегда есть место герою, который
заботится о народе.
В целом, общую суть я уловил. По существу сказать мне было нечего, поэтому
я предложил перейти к фактам.
– То, что они сделали с жертвой, что это значит? Только во время объяснения
делай скидку на то, что я коп, рассказывай как-нибудь попроще.
– Хорошо. Жертва в разных религиях имеет разное значение – где-то она
служит демонстрацией лояльности и покорности божественной воле, где-то
это своего рода взятка, чтобы исполнилось желание просящего, где-то она
должна подпитывать божество, то есть по сути стать едой для бога, – она
улыбнулась своему сравнению. – В данном случае, я склоняюсь к последнему
варианту. Дальше следуют определённые приготовления, примерно, как
готовят еду, возможно, это не самое удачное сравнение, но оно точное и
понятное. Жертву нужно привести в приемлемый для их бога вид, здесь –
сделать её бесформенной, – она запнулась. – Это то, что они сделали, да?
Я немного подумал, подбирая слова.
– Нет, не совсем. Если хочешь, я могу попытаться как-то помягче это описать.
– Я думаю, я готова. Можешь говорить, как есть.
– Жертве отрезали кисти рук, член и сняли кожу с лица.

– О… Значит, если я всё правильно поняла, то жертву лишили черт, по

которым мы различаем друг друга, то есть сделали "бесформенной", по их
представлениям.
– А для чего его подпитывать?
– Для того, чтобы он продолжил существование. Во многих религиях
фигурирует приход их божества на Землю, поэтому они как бы
подкармливают его, чтобы он набрался сил и, проснувшись, явился в этот мир.
– И они считают, что он пощадит их или даст им какую-то награду?
– Так ведь и Второе пришествие не самая приятная штука должна быть.
– Но там-то они хоть обещают рай на земле, а эти… Ладно, что насчёт
символов на стенах?
– Символы на стенах – это обращения, призывы и молитвы их богу. Я не могу
полностью перевести всё, но если понадобится, то могу попытаться.
– Давай, пока обойдёмся без этого.
Она согласно кивнула.
– В архивах я обнаружил несколько похожих дел, каждое из них было открыто
во время или после крупных беспорядков: в шестьдесят пятом, семидесятом и
девяносто втором, убийства были совершены как раз перед началом. Как это
связано?
– Ну, тут всё просто. Сильный эмоциональный фон, тоже такая своего рода
подпитка. Правда...
– Что?
– Это может говорить о том, что они не просто поддерживают жизнь в Гатаноа
– они хотят его пробудить. И их намерения вполне серьёзны – они не
остановятся. Но почему тогда именно сейчас? Сейчас ведь всё спокойно.
– На самом деле нет. Ты читаешь газеты?
– Нет, я вообще не особо следу за новостями.
– Мой коллега застрелил чернокожего во время ареста. Тот был убийцей, но,
похоже, чёрных это не особо волнует. Уже несколько дней у нас перед
участком стоит толпа и скандирует "нет справедливости – нет мира". Пока всё
мирно, но кто знает, чем это закончится.
– А нет какого-то способа заставить их уйти?
– Легальный только один – отправить Фила в тюрьму, но этого никому из
наших не хочется. Если Фила начнут допрашивать в суде, может выйти очень
нехорошо.
– Даже так?
– Даже так.
– И для тебя в том числе?
– Нет, я чист по большей части. Ничего такого, из-за чего можно было бы
лишиться работы, но некоторые другие – нет. Особенно наш капитан. Я давно
хочу перевестись, но он всё время отклоняет запрос. Ладно, не важно, я не хочу
выносить сор из избы.
– Понимаю. Что-то ещё? – спросила она.
– Не знаю, – ответил я. – На самом деле, по-настоящему меня занимает только
один вопрос: как найти этих культистов?

– Если честно, то никак. Не зная точного места их следующей встречи или

того, кто может указать на других членов культа – это невозможно. Века
гонений и их страшные ритуалы не делают хорошей рекламы. Они не могут
стоять на углу и проповедовать. Заповеди передаются от отца сыну, от матери
дочери. Они скрываются и не выдают себя, их нельзя узнать, просто встретив
на улице.
– Чего-то подобного я и ожидал, глупо было даже надеяться.
– Мне жаль. Я хотела бы помочь, но не могу. Хотя знаешь… Есть кое-что, но
это уже мои домыслы, не то, что можно найти в книгах.
– Давай.
– Издавна считается, что некоторые дни наиболее благоприятны для
проведения ритуалов или для волшбы: равноденствия, Вальпургиева ночь, дни
затмений и так далее.
– Но я думал, что это суеверия и пережитки язычества.
– Не совсем. Это встречается и в древних, и в старых, и даже в современных
магических практиках. Да, древние люди связывали всё непонятное с
божественной волей и проявлением богов, но были цивилизации, которые
отдавали себе отчёт в своих действиях. Может они были не так хорошо
осведомлены о мироустройстве, как мы сейчас, но базовые представления у
них были. И они прекрасно осознавали, что, почему и как они делают. Эти
традиции сохраняются слишком долго и упоминаются слишком давно, чтобы
быть чистым вымыслом.
– Подожди, я что-то не совсем понимаю, о чём ты говоришь, если про дни я
ещё понял, то про древние цивилизации – нет. Не забывай, я – коп. Это что-то
вроде людей из этой легенды?
Она вздохнула.
– Это не легенда. Континент Му существовал, он располагался в Тихом океане
между Америками и Австралией. Но это не главное, я веду к тому, что можно
предположить, что и они в это верят, а значит, где-то будет ещё один сбор.
Возможно, даже в сам день затмения.
– Вряд ли мы сможем найти место. Даже эта комната в Макартур парке была
подготовлена и оборудована заранее, никто не даст мне несколько тысяч
патрульных, чтобы прочесать каждый уголок города…
У меня в голове что-то щёлкнуло.
– Подожди, ты говоришь, что Му находился между нами и Австралией?
– Да, а что?
– Ты и правда не следишь за новостями. У побережья поднялся остров.
Она заметно побледнела.
– Когда?
– Вчера, – я быстро прикинул в уме. – То есть сразу после ритуала?
– Возможно, – задумчиво ответила Мириам. – Я бы сказала, что это самое
вероятное место для их следующего сбора.
Она посмотрела на часы.
– Наверное, ещё успею, – сказала она. – У меня есть идея. Про континент Му
мало где писали и это были очень старые книги, возможно, я смогу найти

какое-нибудь более точное упоминание о его местоположении. Да, это будет

сложно, надеюсь, Максвелл ещё не ушёл, он сможет помочь найти нужные
тома в библиотеке. Ведь если это действительно небольшой осколок той
земли… И даже плевать, если ритуал не имел никакого отношения к тому, что
он поднялся на поверхность… Ты понимаешь?
Я улыбнулся. Она выглядела взволнованной и возбужденной.
– Я понимаю, что смог тебя этим заинтересовать.
Она схватила сумочку.
– Я позвоню, как только что-нибудь найду.
– Подожди, у тебя же нет моего номера.
Я вытащил визитку, написал на обратной стороне свой домашний номер, и
протянул ей.
– Здесь мой рабочий, пейджер и домашний. Тебя подвезти?
– Нет, спасибо, здесь недалеко, – ответила она, убирая визитку в сумочку. –
Всё, пока.
Она буквально вылетела из кафе. Ну что ж, по крайней мере теперь и для неё
это представляет какой-то интерес.
Я заказал еды, чтобы перекусить перед тем как вернуться в участок, и
расплачиваясь с Марком, спросил:
– Слушай, а что не так с фамилией Кроули?
Он долго смотрел на меня, как будто я сморозил глупость, а потом ответил:
– Ты не знаешь?
– Нет, откуда?
– Алистер Кроули – известный оккультист начала двадцатого века, сейчас его
называют сатанистом. И если ты спрашиваешь это в связи с Мириам, то да,
она его внучка.
– Ничего себе.
– Из-за деда её не взяли преподавать в Калифорнийский университет,
побоялись, что она начнёт там проповедовать – идиоты. Поэтому она старается
лишний раз об этом не упоминать.
– Действительно идиоты.
– Кстати, мы по-моему так формально и не представились. Марк, – он
протянул руку.
– Малкольм. Мал, – я пожал её.
– Ты не стесняйся, заглядывай. Музыку мы как-нибудь уж подберем, –
усмехнулся он.
– Буду. Бывай.
Я вышел на улицу и закурил, планируя дальнейшие действия. Нужно было
позвонить в тюрьму и выяснить, что там с попавшимся культистом, возможно,
он сможет что-нибудь добавить к рассказу Мириам.
В участке я нашёл его личное дело. Его звали Хосе Дутерте и ему не повезло
ещё больше чем мне, когда капитан заставил меня расследовать ритуальное
убийство. В Сан-Квентине его определили к отмороженным мексам, которые,
когда дело касается Бога, оказываются очень религиозны. В итоге, Хосе

получил более пятидесяти ударов заточкой во время прогулки и через

несколько часов скончался в тюремном госпитале.
Джеджомар, которого брали по подозрению в участии в ритуале 92-го года,
его сын. Like father, like son...
Я откинулся на стуле и сложил руки за головой.
После рассказа Мириам лично для меня улик хватает, чтобы отправить его в
газовую камеру, но их не хватает для суда. И что ещё хуже, улик не хватает
для нынешней ситуации. Если я возьму его сейчас и начну недвусмысленно
расспрашивать про ритуалы, в которых участвовал его отец и он сам, про
обвинительный приговор можно забыть. Доказательств у меня нет, все только
косвенные, любой адвокат без труда вытащит его из камеры, а потом ещё и
покрасуется по телику как борец с полицейской жестокостью. Нет, мне нужно
брать его с поличным, и если Мириам права, то остров это мой шанс. Что
делать сейчас? Ждать звонка Мириам, а потом выяснить, как мне самому не
превратиться в засушенную мумию.
Прежде чем забить на сегодня с этим делом, нужно было перепроверить всё,
что у меня было на данный момент. Хотя бы для успокоения совести.
Первым делом я решил позвонить Чарльзу. Ланкастер ответил после первого
же гудка.
– Чарли, привет, как дела?
– Отлично. Ты давай сразу к делу переходи, мы тут тоже не лынды бьём, –
строго ответил криминалист.
– Ладно, что-нибудь новенькое для меня есть?
– К сожалению, нет. Реджи основательно покопался в мусоре, но ничего
относящегося к твоему делу нет. Также я попросил водолазов хорошенько
проверить дно – то же самое. Разные интересные вещи понаходили, но ничего
твоего. Прости.
– Ясно, спасибо, святой отец, – сказал я и повесил трубку.
Следом пошли лотки для бумаг – там обычно оставляют заполненные
офицерами в форме отчёты. Для верности я даже проверил бумаги Джексона
– ничего нового.
Осталось последнее, просто для верности. Я набрал номер отдела нравов.
– Микки? А… лейтенанта Говарда позовите, пожалуйста.
Через несколько секунд трубку передали Микки.
– Майкл Говард у телефона.
– Привет, Микки.
– Привет, Мал, надеюсь, ты сейчас подкинешь что-нибудь интересное.
– Так всё плохо?
– У нас мёртвый сезон, – фыркнул в трубку Говард. – Ты представляешь, что
будет, если толпа перед участком увидит, как мы заталкиваем шлюх в кутузку?
Нас попросили пока что особого рвения не проявлять, так что, давай, что там
у тебя?
– Нужно понаблюдать пару дней за одним парнем. Джеджомар Дутерте, рост
около шести футов, тёмные волосы, филиппинец, работает в автосервисе, – я
назвал ему адрес. – Возьмёшься? За мной должок.

– Без проблем. Тебе это официально или как?

– Или как. Так, для подстраховки, но если он будет с кем-то встречаться,
сфотографируй, лады?
– Хороший такой должок намечается, – хмыкнул Говард. – А ещё ты будешь
должен моему геморрою.
– Пошёл ты.
– И ты туда же. Так когда начинать?
– Чем раньше, тем лучше. Чуть что – сразу мне на пейджер.
– Ладно-ладно, я понял. Бывай.
Время близилось к шести. Делать было откровенно нечего, так что я собрал
вещи и отправился домой.
Весь вечер я сидел, как на иголках, ожидая звонка, но его не было. И почему-
то именно этой ночью спалось плохо – мешало какое-то нехорошее
предчувствие. Последний раз со мной такое было во Вьетнаме, ещё до того,
как понял, что смысла в том, что я заранее услышу приближающихся гуков,
нет.
Утром я побрился и попытался позавтракать, но еда встала поперёк горла, и,
решив себя не мучать, я ограничился несколькими чашками кофе. Изо всех сил
я старался бороться с утренним "ступором", но к моменту выхода всё-таки уже
опаздывал.
По радио без умолку трещали о затмении, и создавалось ощущение, что между
станциями идёт соревнование: кто оригинальнее подаст новость. На одной
нудел учёный, рассказывая о природе полного затмения и про какую-то фазу
больше единицы, на второй популяризатор науки описывал затмение на
примере конуса, лампочки и апельсина, с третьей рассудительно вещал пастор
о том, что не нужно паниковать и терять голову – это обычное природное
явление, всё происходит в соответствии с Божьим замыслом, а мы не в средние
века живём, чтобы этого не понимать, и на четвёртой, в опровержение слов
предыдущего святого отца, надрывался другой преподобный, призывая всех
покаяться, ибо настали последние часы. Очень интересно, что он будет делать,
когда затмение закончится. У меня по спине пробежал неприятный холодок –
если оно закончится.
Сообщение от Мириам нагнало меня, когда я уже подъезжал к участку. Я
притормозил, чтобы прочитать: "Мал, нужно увидеться. Срочно". На часах
было 8:34.
Развернув машину, я направился к кафе, справедливо решив, что раз Мириам
не уточнила место, то она будет ждать меня там.
Уже на месте, ещё только войдя внутрь, я понял, что что-то не так. Негромко
играла музыка, на этот раз это было что-то воюще жуткое, вызывавшее
воспоминания о психоделичных риффах Хендрикса, но более мрачное.
Заметив меня, Марк выключил звук, и я услышал всхлипы Мириам. Она
сидела, закрыв лицо руками. В пепельнице на столе дымилась забытая
сигарета. Вместо своего обычного места напротив, я сел рядом и осторожно
дотронулся до её руки.
– Мириам, – негромко позвал её я.

Она схватила меня за руку и прижалась ко мне.

– Мал, – всхлип, – это всё... – ещё один, – всё правда!
Она снова разрыдалась.
Я попытался пальцами изобразить Марку стопку, и, судя по тому, что он её
принёс, он меня понял.
– Мне ещё никогда не было так страшно, – сквозь рыдания выдавила она.
– Тише-тише, успокойся, – я подал ей виски.– Не нюхай, не пробуй – выпей
залпом и сразу же проглоти.
Мириам сделала, как я сказал, закашлялась и уткнулась мне в плечо. Я
рассеянно поглаживал её по спине – что-то явно ускользало от моего
понимания. Даже если этот остров действительно кусок той древней земли,
что в этом такого? Приду туда, может, с парочкой ребят, и мы наведем там
порядок. Что тебя так напугало в твоих книгах, что ты плачешь у меня на
плече, как маленькая девочка, Мириам? Я видел много страшных вещей, и
самые страшные из них сотворили люди, а никак не давным-давно забытые
боги.
Мириам глубоко вздохнула и отстранилась.
– Кажется, мне немного лучше, – проговорила она, вытирая глаза салфеткой.
– Пожалуйста, а теперь поделись со мной.
Она снова взяла меня за руку.
– Прежде чем я это сделаю, ты должен честно ответить на один вопрос.
– Хорошо, задавай.
– Ты веришь мне?
– Что за вопрос? – фыркнул я. – Конечно.
– Это имеет смысл, только если ты полностью мне доверяешь.
Я посмотрел ей в глаза, и без сомнений повторил:
– Да, я верю тебе. В чём дело?
– У них получится.
– Мириам, не забывай, кто я.
– У них получится пробудить Гатаноа! – вскрикнула она.
– Но откуда ты... – до меня с запозданием дошло, что вопрос глупый. – Я
надеюсь, ты не обидишься, если я спрошу, что ты видела?
– Ничего. Именно что, ничего: беспросветную, бесформенную бездну.
– Тогда мне нужно кое-что знать. Как работает твой дар? То, что ты видишь,
оно всегда сбывается?
– Нет... Я не знаю. Не знаю точно. Иногда да, иногда нет. Возможно, я вижу
наиболее вероятное событие, или наоборот – я не проверяла. Я стараюсь не
пользоваться этим, иначе в чём тогда был бы смысл жизни?
– А сейчас?
Она немного помялась и отвела взгляд в сторону.
– Это сложно объяснить, что-то вроде интуиции.
– Ты что-то нашла, это тебя взволновало, и поэтому ты решила проверить, так?
– Вроде того, – уклончиво ответила она.
– Ладно, что там?

Прежде чем перейти к объяснениям, она зажгла новую сигарету и глубоко

затянулась.
– Нельзя точно сказать осколок это континента или нет, все упоминания
слишком стары, а приблизительные наброски его местоположения сделаны
ещё до уточнения карт, но, скорее всего, это он. Одно я знаю точно: они будут
проводить ритуал, – она запнулась. – И, похоже, у них получится. Но есть
способ, для этого тебе придётся попасть на остров.
– Вроде бы таков был план.
Она кивнула.
– В той части легенды о Гатаноа, где говорится о герое, который хотел изгнать
его, упоминается свиток, который должен был защитить его обладателя от
Гатаноа. Но фон Юнтц ошибся, свиток должен был не защищать – он должен
был послужить печатью, которая не даст Гатаноа вырваться на свободу.
Мириам порылась в сумочке и вытащила тусклый металлический цилиндр,
показавшийся мне чуждым не только этому месту, но и нашему миру в целом.
– Вот, смотри, – она открутила крышку и развернула тонкую полоску. –
Свиток в легенде подменили, подлинник утерян или хранится за семью
замками потомками жрецов, но это должно быть точной его копией. Я не буду
говорить, откуда я взяла текст, чтобы ты случайно не полюбопытствовал,
поверь мне, оно того не стоит.
– И что я должен буду с ним сделать?
– Для начала, тебе придётся убедиться, что это нужная часть острова. Там
будет пещера, расщелина или просто узкий лаз в скалах, через который ты
попадёшь внутрь храма, и потом ищи врата. Ты ни с чем их не спутаешь, они
могут выглядеть, как огромный люк в полу, но я не уверена. Помоги мне.
Она открутила крышку цилиндра и начала осторожно разворачивать свиток. Я
придерживал его с другого конца, и, судя по длине, люк должен быть просто
циклопических размеров, а от одного только взгляда на символы у меня
начинала кружиться голова.
– Вот, смотри, – она показала перфорацию. – Здесь ты его разорвёшь, и
положишь накрест на врата. Потом, – она вытащила из сумочки странный
камень, – тебе нужно будет расположить пять таких камней вокруг врат так,
чтобы расстояние между ними по окружности было одинаковым.
Я покрутил в руках камень – на нём было изображено что-то вроде ветки:
косая линия с тремя штрихами над и двумя под ней.
– Вот вроде и всё.
– И мне не надо ничего произнести над ними или сделать какие-то пассы?
Она серьёзно посмотрела на меня.
– В этой Бездне нет молчания: всё, что люди называют Молчанием, – Её
Речь.[3]
– Прости, я всего лишь хотел поднять тебе настроение.
– Ничего, – улыбнулась в ответ она. – Я думаю, тебе лучше идти. Никто не
знает, сколько времени займут поиски входа и врат.
– Но у меня есть один вопрос, если там будут эти культисты, они не смогут
просто взять и выкинуть эти камни и убрать свиток?

Мириам отрицательно покачала головой.

– Не в наше время. Когда ты поставишь камень в правильную точку, ты
поймёшь. То же и с лентой. Иди, я буду ждать тебя здесь.
Я рассовал по карманам артефакты и направился к выходу, Мириам проводила
меня до дверей. О том, чтобы она пошла со мной, не могло быть и речи: это в
кино Индиана Джонс лихо расстреливает нацистов из револьвера, держа
древнюю реликвию второй рукой, и Мириам это понимала. У самого выхода
она обняла меня.
– Я не знаю, что там тебя ждёт и что скрывают эти древние глубины, но, Мал,
пожалуйста, вернись, – попросила она, заглядывая мне в глаза.
– Обязательно вернусь, – пообещал я.
Уже открывая дверь, я заметил движение в переулке слева. Колокольчик на
двери не заглушил лязг передергиваемых затворов, и уже через секунду узкий
переулок Восьмой загрохотал выстрелами. Мерзкий чавкающий звук автомата
Калашникова. Раздался тонкий женский крик. Я выхватил пистолет и
расслабил ноги. Со звоном разлетелось стекло витрины кафе. Я буквально
брякнулся на землю – глупо и больно, но я ещё жив. Их двое – но стреляет
только один, у второго заклинило автомат. Кольт ответил пушечным
грохотом. Я перестал стрелять, только когда увидел, что стрелявший
заваливается назад, перекатился, готовясь пристрелить второго или умереть,
пытаясь, когда раздался крик:
– LAPD! – я узнал голос Говарда.
Это только подстегнуло второго стрелка. Он резко рванул затвор и поднял
автомат. Говард начал стрелять первым и разрядил в него половину магазина.
Второй стрелок был мёртв. Говард резко перевёл оружие на меня. Я поднял
руки.
– Микки, это я.
– Мал? Какого черта ты тут делаешь?
– Я то же сам...
До меня донёсся тихий стон. Я развернулся и бросился обратно в кафе.
Мириам лежала у самого входа, зажимая рукой рану на животе.
– Блядь... Мириам.
Я заглянул в её широко распахнутые глаза, но они уже стеклянели. Прижав её
руку своей, я заорал Говарду:
– Вызови скорую!
Я обернулся к ней.
– Пожалуйста, Мириам...
Но она медленно выдохнула и застыла. Я почувствовал, как расслабилась и
обмякла её рука, которой она зажимала рану. Внутри что-то оборвалось, в
животе поселился холод.
Я сел на крыльцо и вытащил сигареты.
– Прости, Мал, я следил за этим филиппинцем, – Говард сел рядом. – Моя
машина стояла за углом, я не видел входа, я не знал, что ты там. Я выскочил,
когда увидел, что они выходят с автоматами...

– Тебе не за что извиняться, ты все сделал правильно, и, возможно, спас мне

жизнь, – отстраненно проговорил я.
– Но не этой бедняжке. Ты знал её, и, похоже, она была тебе дорога...
– Да, – я опустил голову и уставился в асфальт под ногами.
Я сделал то, чему меня учили, то, чему учился на войне сам, но я забыл, что
вокруг меня не солдаты. Я должен был закрыть её, опрокинуть на землю и лечь
сверху, но я начал действовать ещё до того, как сориентировался в ситуации.
И теперь Мириам мертва. И мертва она из-за моих неправильных действий. У
меня был выбор? Был, но рефлексы на то и рефлексы, что принимаются за
работу там, где мысли слишком медленны. Черт, и что теперь делать?
Фил примчался через пятнадцать минут, раньше, чем ОВР, – разгребатель
дерьма нашего участка. Ещё через минуту рядом припарковалась полицейская
машина без опознавательных знаков. Из неё вышла точная копия Мириам,
только более худая и какая-то осунувшаяся – её сестра. Она бросила на меня
холодный взгляд и вошла внутрь кафе. К нам подошёл Фил.
– Ты в порядке? – спросил Фил.
Я молча кивнул ему в ответ.
– Ты сможешь сейчас говорить? – осторожно спросил он. – Я пойму, если ты
не захочешь. Я здесь, чтобы тебе помочь. Ситуация... не очень хорошая. Убит
гражданский, а два стрелявших застрелены детективами из отдела убийств и
нравов. Возникнут вопросы, и лучше, чтобы ваши версии совпадали. Ты меня
понимаешь?
– Да, понимаю.
– И они совпадут, можешь не сомневаться, – добавил Микки.
– Погоди, – остановил его Фил и обратился ко мне: – Ты можешь рассказать,
что здесь произошло?
Я пересказал в общих чертах суть дела, не вдаваясь в мистические
подробности и опустив наши с Мириам взаимоотношения.
– Срань Господня... То есть они сейчас на острове?
– Скорее всего. И они ждут сигнала от этих двоих. Один из них был
подозреваемым, но улики были косвенные. Я хотел взять их на месте, с
поличным.
– И у них может быть ещё одна жертва?
– Вероятно. Я не знаю. Есть что-нибудь по второму нападавшему?
– Да, индонезиец, студент Университета Южной Калифорнии. При нём были
документы. И это странно. Хотя, если всё, как ты говоришь... Боже, какой
безумный мир!
Ты спросила: доверяю ли я тебе, Мириам – да, и я выполню твою последнюю
просьбу. Я знаю, что я должен делать.
– Фил, мне нужно несколько часов, ты сможешь их мне выторговать?
Вытаскивавший из пачки сигарету Фил поднял на меня глаза.
– Я думаю, да. Тем более, что повод у тебя более чем весомый.
– Спасибо, – ответил я и направился к машине.
– Ты уверен, что тебе не нужна помощь? – спросил Фил.
– Уверен, вряд ли их там будет много. Да и ты сейчас не в том положении.

– Я не предлагаю себя. Загляни ко мне в багажник, я же знаю, как делаются

такие дела.
Фил предлагал гладкоствольное полицейское ружьё, и он был прав – исход
может быть только один. Особенно, когда дело становится личным. Вряд ли
то, что я собираюсь сделать сейчас, является беспристрастным правосудием,
но оно им станет, если я выберусь оттуда, потому что некому будет заявить
обратное.
Я забрал дробовик с патронами и помчался к пристани. Реквизировать лодку
несложно, меня беспокоила только береговая охрана. Вряд ли они меня пустят,
но если они оцепили остров, то будет даже проще – никто на него не
проскочит.
Всё оказалось так, как я ожидал, за исключением береговой охраны – их не
было.
Моторная лодка уткнулась носом в иссиня-чёрные камни острова, и я
спрыгнул на берег. Я не представлял, что точно мне нужно делать, а спросить
было больше не у кого.
Нужно было как-то осмотреться, и я принялся взбираться на камень. Весь
остров словно представлял собой верхушку огромной скалы. Ландшафт был
изрезан расщелинами, тут и там торчали острые зубья камней. Мне
вспомнилась легенда – непроходимые горы Яддит-го и крепость на их
вершине.
Я принялся методично обследовать поверхность, карабкаясь по скалам и
осторожно спускаясь на дно ущелий. Чёрные камни навевали мысли об их
вулканическом происхождении, но за то время, что они пробыли под водой,
море основательно над ними поработало, и мне стоило больших усилий не
сорваться и не соскользнуть на поджидавшие меня в глубине острые зубы. И
этому сильно мешал зловонный, заставлявший кружиться голову, запах рыбы.
По пути мне попадались окаменелые скелеты морской живности, некоторые
выглядели знакомо или, по крайней мере, узнаваемо, но насчёт других даже
мне было ясно, что если они и существовали, то задолго до нашего появления
на земле. От этих мыслей меня бросало в дрожь – в основе каждой легенды
есть правда, пусть и незначительная по сравнению с вымыслом доля, но она
есть.
Мириам говорила, что затмение считается хорошим временем для ритуалов, и
я боялся не успеть. У меня в запасе было несколько часов, но я не знал, сколько
у меня займут поиски, и даже если Гатаноа не существует и ритуал пройдёт
впустую, всё равно это будет ещё одна загубленная жизнь, которую я не смог
спасти. И почему-то сейчас меня это беспокоило особенно сильно.
Я перестал следить за временем, никакой пользы это не несло, а только
усиливало внутреннее напряжение. На мгновение мне показалось, что я снова
на войне, что я карабкаюсь не по сырым древним скалам, а пробираюсь по
влажным джунглям Вьетнама, тщательно выбирая куда ступить, чтобы не
влезть в оставленную хитрым вьетнамцем ловушку. Но только на мгновение.
Из одной трещины в скале на меня пахнуло воздухом – затхлым и скрипуче
старым, и я понял – мне туда. Я проверил фонарь, убедился, что камни и свиток

на месте, и полез внутрь. Меня обдавало то холодом, то жаром, запах менялся

с гнилого запаха рыбы на в сто крат сильнейший запах заплесневелых старых
квартир, но я продолжал протискиваться дальше. Неожиданно у меня под
ногой не оказалось опоры, и я съехал вниз. Сразу же откатившись в сторону, я
притаился. Это была большая пещера или комната. Падая, я должен был
наделать немало шума, и я ждал, что сейчас раздадутся встревоженные голоса,
и покажутся люди. Но никого не было. То, что я слышал, сложно назвать
тишиной, но ничего похожего на человеческую речь или шаги я не различал.
Я осторожно поднялся, стараясь не шуметь, и включил фонарь. Увиденное
поразило меня и заставило по новому взглянуть на легенду. Это была не
пещера – это была громадная комната, зал. Гладко отесанные стены были
испещрены разного рода барельефами, изображавшими отдельные символы и
иногда даже целые сцены. Своды сходились под немыслимым углом, начисто
отрицая человеческую логику. Теперь я понял, чего боялась Мириам.
Соприкоснуться с чем-то за гранью нашего представления о мире было
страшно. Это совершенно другой страх, нежели страх за свою жизнь или
боязнь опасности, я бы сравнил это с ощущением разрушения привычного
мироустройства, когда всё оказывается совсем не так, как мы привыкли
думать. Если бы я был религиозным, то сказал бы, что это ощущение
божественного откровения.
Но я должен был идти дальше. Я должен был выполнить обещание и свой долг,
а для этого нужно идти дальше.
Продвигаясь вдоль стены, я старался не всматриваться в узоры на стенах. Они
чем-то отдаленно напоминали символы, которые я мельком видел на свитке
Мириам, и мне не улыбалась перспектива сойти с ума от одних только
изображённых там сцен. Даже краткого взгляда хватило, чтобы понять, что
они не имеют ничего общего с человеческой историей и рукой древнего
зодчего. В древности не было писателя-фантаста, способного выдумать
подобное, да и сейчас, скорее всего, тоже, иначе он бы мигом оказался в
сумасшедшем доме.
Большую часть времени я проводил в темноте, так мне не приходилось видеть
узоры, которые несмотря на всю свою отвратность непреодолимо притягивали
взгляд. Я включал фонарик, чтобы сориентироваться, и то только тогда, когда
был уверен, что поблизости никого нет. Я постоянно держал в голове, что где-
то рядом может сидеть вьетнамец. Он просто сидит сутки напролёт на своём
посту и ждёт, пока какой-нибудь залезший в тоннель янки не проползет мимо,
чтобы его застрелить.
В один из таких моментов, когда я включал фонарь, я наткнулся взглядом на
фреску на стене и уже не смог отвести глаза, как раньше. Всё, что я видел и
слышал до этого, обрело смысл и, как кирпичики, разложилось в моей голове.
Древние культы, которые для Мириам представляли чисто академический
интерес, потому что ей хотелось верить, что всё имеет смысл; кровавые
ритуалы, которые проводят последователи этих культов, истинно веруя в то,
что они делают; взявшие в руки оружие фанатики, которые ради высшей цели
пошли на стрельбу в центре города – для них уже не важно вернуться они или

нет, другие завершат работу – всё это правда. Всё это существует. Всё это
реально. Не осталось и следа той пренебрежительности, которая возникала
при упоминании Бога, Гатаноа или других божеств – они реальны. Все эти
боги – они существуют. И эта перемена в моём восприятии произошла от
одного только взгляда на одну единственную фреску. Будь на моём месте кто-
нибудь другой, он бы принялся жадно изучать каждый дюйм, в поисках
сокровенных знаний, я же пришёл в ужас от силы этих рисунков и сразу же
погасил фонарь.
Даже фраза Мириам "не в наше время" обрела совершенно новый смысл.
Глупо было считать, что мы единственные разумные обитатели земли, что до
нас ничего не было и после нас ничего не будет. Очень самоуверенно и наивно.
Не знаю, сколько я блуждал по залам крепости, но я был уверен, что опоздал.
Я все шёл и шёл, а за комнатой следовала комната, за залом зал, и коридоры
простирались далеко за пределы обозримого на поверхности клочка земли.
Я видел окно в потолке, через которое светили три солнца, я видел
заполненную ящиками со стеклянными крышками комнату, которую я
поспешил покинуть, борясь с соблазном заглянуть внутрь, я слышал звуки,
которые, я уверен, не может издавать ни одно существо на земле, и я сильнее
стискивал рукоять дробовика, понимая, что вряд ли он сможет меня защитить.
Вероятнее, что я сразу же сойду с ума, как только увижу то, что прячется там,
в темноте, настолько оно чуждо нашему восприятию, нашему сознанию и
всему нынешнему миру.
И всё же я упорно двигался вперёд, далеко отведя в сторону руку с фонарём –
так, как меня учили, чтобы стреляя на свет, противник не смог попасть в меня.
Мне встретился колодец, на дне которого бурлил первозданный Хаос, и ветер
в этом зале дул, нарушая все законы физики, с монолитного потолка.
Один раз на меня сверху что-то свалилось. Я почувствовал отвратительную
копошащуюся массу, пытавшуюся обвить мои плечи и шею. Выстрелив себе
за спину, я резко развернулся, подсвечивая цель фонарем. Я не потерял
рассудок, но в ужасе разрядил магазин дробовика и, сдерживая рвотный
позыв, бросился наутёк, потому что то был клубок беспрестанно копошащихся
червей, собранный в некое подобие человеческого тела.
Неоднократно где-то впереди мелькал свет фонаря и фигура в старомодной
одежде, но каждый раз, когда я пытался ее догнать, она исчезала в тупике.
И уже скорее случайно, чем целенаправленно, после всех этих блужданий я
наткнулся на зал, превосходивший по размерам все виденные мной ранее.
Окружность в центре была покрыта символами, которые я видел в той
комнате, где было совершено убийство, но эти, несмотря на то, что я их не
понимал, словно несли предупреждение, о таящейся под ними опасности.
Я вытащил из кармана цилиндр со свитком и отвинтил крышку. Холодный и
гладкий на ощупь он казался родным здесь, как будто он всегда принадлежал
этому месту. Развернув свиток, я сразу замешкался, не представляя, как мне
следовало его класть, но стоило только приложить его к краю окружности,
которая, по всей видимости, была люком, как он сразу же слился с ней, образуя
новый слой символов. Я продолжал разворачивать его, пока не дошёл до

места, где его следовало надорвать. У меня в руках осталась часть, которая
была заметно меньше той, что уже намертво въелась в крышку. Должно ли так
быть или я что-то напутал, я не знал. Мне ничего не оставалось, как
продолжить, пусть уже и без особой надежды на успех. И, к моему удивлению,
вторая полоска легла, как положено, по всей длине люка, и слилась с первой.
Глупо было думать, что здесь всё ещё действуют земные законы и
человеческая геометрия. Казалось бы, всё виденное ранее должно было
убедить, что это не так, что я вижу только то, что доступно нашему
ограниченному восприятию, но я продолжал цепляться за свои представления
о мире, и только это помогало мне не сойти с ума.
С камнями всё оказалось проще. После того, как я их поставил, я не смог
сдвинуть ни один из них, даже налегая на него всем своим весом.
Всё. Я сделал всё, как обещал, Мириам. Пора отправляться домой. Жаль, что
я не смогу поделиться с тобой тем, что увидел здесь.
Решимость и упорство, которые держали меня в форме, схлынули, и только
сейчас, лишившись камней, я ощутил насколько устал. Казалось, само это
место высасывает из тебя энергию. И всё же мне казалось странным, что я ни
разу не слышал и не видел здесь ни одного человека. Неужели весь их культ
состоял из Джеджомара и его друга из университета Мириам? Что ж, хорошо,
если так. В любом случае, пора домой.
Я вышел из зала, уже не скрываясь, освещая дорогу фонариком, и не узнал
коридор. Я входил по длинному и прямому, а этот сразу же заворачивал
направо. Я вернулся в зал, думая, что ошибся направлением, но ошибки быть
не могло – из зала был только один выход. Выбирать было не из чего, и я
двинулся по единственному возможному пути, а где-то внутри росло и
созревало осознание, что мне отсюда не выбраться.
Коридоры стали уже и начали ветвиться, я больше не встречал огромных залов
и ни одного места из тех, что уже прошёл. Ни одного знакомого места, а ведь
спутать их было бы не так уж и просто.
В какой-то момент, вывернув из-за очередного угла, я снова увидел фигуру в
старомодной одежде. Она держала масляную лампу в одной руке и странного
вида пистолет во второй.
– Эй! – я решил окликнуть её.
Но вместо ответа человек обернулся и выстрелил в мою сторону. Я выстрелил
в ответ. Мы оба застыли на мгновение, после чего он удивлённо посмотрел на
свой пистолет. Я видел, что он должен был попасть в меня, но я был цел, и
даже не слышал цоканья пули рядом. Да и я с такого расстояния промазать из
дробовика не мог, но фигура даже не пошатнулась. Я опустил дробовик и
направил свет чуть в сторону.
– Давай без этого, я не враг, – произнес я.
Фигура опустила пистолет и подняла лампу повыше, чтобы меня рассмотреть,
и я увидел, что это довольно молодая бледная девушка с перевязанной
красным платком шеей.
– Ты понимаешь меня? – спросил я.
Она отчётливо кивнула.

– Я подойду ближе?
Ещё один кивок.
Подойдя, я понял, почему пистолет показался мне странным – это был один из
тех несуразных первых автоматических пистолетов, которые выпускались в
начале двадцатого века, но выглядел он, как новенький, ни следа ржавчины
или коррозии.
– Я Малкольм, – медленно произнёс я. – А ты?
Она попыталась ответить, но закашлялась, скривившись от боли. Я заметил,
что платок на шее не красный и никогда не был красным – он пропитался
кровью девушки. Она сделала жест "бумага и ручка", я вытащил из кармана и
дал ей. Она некоторое время изучала шариковую ручку, а затем написала:
"Мэллори Манн"
К этому моменту у меня уже появились некоторые догадки.
– Какой сейчас год? – прямо спросил я.
"Я не знаю" – написала она. – "Я уходила в тысяча восемьсот девяносто
девятом, но, похоже, что с тех пор прошло много времени"
– Уходили?
"Да, если Вы здесь, то Вы должны знать"
– Культ Гатаноа?
Она кивнула.
– И у вас получилось?
"Да, но я не могу найти выход"
– Я тоже.
Девушка легонько потеребила повязку на шее, словно о чём-то раздумывая, а
затем вытащила из внутреннего кармана плаща потертую записную книжку.
"Возьмите. Это мой дневник. Мне не хватит чернил, чтобы описать всё
случившееся со мной, но если Вам удастся выбраться, то он прольет свет на
моё исчезновение".
– Может нам стоит объединить усилия?
Она грустно покачала головой.
"Если у меня до сих пор не получилось, то мне не суждено выбраться. Это
сложно объяснить, но это так. Я не хочу, чтобы Вы бесконечно скитались здесь
из-за меня – это будет неправильно".
– Прощайте, – с заметным усилием прошептала она на чистом английском и
продолжила свой безнадежный путь, высоко подняв над головой фонарь.
Я крутил в руках дневник, смотря ей вслед. Внутри с новой силой зашевелился
зародившийся в огромном зале страх: а что если у меня не получится
выбраться? Я стану таким же привидением, обреченным бродить по этим
коридорам до конца времён?
Нет, я должен найти выход, но как же я устал. Я сунул дневник в карман, и
заставил себя идти дальше, вот только цели, мыслью о которой я себя
поддерживал, у меня больше не было. Всё снаружи показалось каким-то
мелким и несущественным. Надо присесть и немного отдохнуть. Я вытащил
дневник и просмотрел отдельные страницы. У Мэллори было всё, о чем она
могла только мечтать. Состоятельная семья, брак по любви, счастливая новая

семья, пока однажды её муж не исчез. Через несколько дней из Темзы

выловили тело, опознать его было невозможно – таким оно подверглось
чудовищным изменениям. Ей сказали, что это он, все вещи в карманах его, но
она не поверила. Она много лет искала его, а в то время женщину не
воспринимали всерьёз, и ей пришлось учиться многим вещам, не
свойственным тогдашним девушкам. Но больше всего меня потрясла
написанная ею фраза на последней странице:
"Теперь, зная, что на самом деле произошло с Оскаром, и о том, что таится в
самых тёмных, никогда не видевших света, углах Лондона, я понимаю, что
сравнять с землёй и похоронить этот город навсегда, было бы для него
милосердием".
Предполагалось, что отдых даст мне сил на рывок до следующей передышки,
за которой должен последовать ещё один и ещё один, но я не чувствовал себя
отдохнувшим, скорее, наоборот. Я попытался встать, но с кряхтением
опустился обратно. Часы показывали, что я здесь уже сутки.
Глаза слипаются. Надо вздремнуть, да, вздремнуть. Я проснусь и продолжу. Я
найду выход. Обязательно найду, потому что пообещал Мириам, что вернусь.
Когда я уже проваливался в сон, до меня донесся звук вертолёта, и последней
промелькнувшей мыслью было: "Кавалерия прибыла, сейчас нас заберут
отсюда".
Из небытия меня вырвали долетевшие до лица брызги воды. Я открыл глаза.
Я находился на побережье недалеко от пристани, где брал лодку. Затмение,
похоже, закончилось, остров всё ещё на месте. Как я с него выбрался? Не
помню. Даже приложив все усилия, я не мог вспомнить как. Часы на руке
показывали вчерашний день, но после того, что я там видел и пережил, сильно
сомневаюсь, что они показывают правильное время. Я поднялся, отряхивая
песок, и направился на стоянку к машине. Пора в участок. Вряд ли я смогу
объяснить, почему меня не было целые сутки, но это не важно. Мартин с
Филом что-нибудь придумают – они мастера этого дела.
На стоянке моей машины не оказалось. И не было похоже, чтобы она вообще
тут когда-то стояла.
На поясе завибрировал пейджер. Удивительно, что он оказался исправен, не
сломался и не потерялся за время моих блужданий. Я снял его и прочитал
сообщение.
"Мал, нужно увидеться. Срочно". Часы на руке показывали 8:34. Я нажал
кнопку и вызвал историю – два одинаковых сообщения в одно и то же время.
Меня ослепила догадка – это мой шанс. Я рванул к кафе.
И догадка оказалась верной.
Я видел себя, выходившего из машины и входящего внутрь.
Последний сюрприз крепости в горах Яддит-го. Теперь я ещё и
путешественник во времени. Главное, сейчас всё сделать правильно. Говорят,
что нельзя показываться самому себе из прошлого, хотя, мне кажется, после
знакомства с Мириам меня бы это не удивило. И ещё нужно избавиться от
Джеджомара с приятелем, но это самая простая часть. Говард говорил, что его
машина за углом.

Его даже не удивил мой внешний вид, он хмыкнул, догадываясь, что сейчас
последует, и уехал, не задавая вопросов. Я только уточнил у него в какой
машине сидит Джеджомар.
Они припарковались между домами в маленьком переулке, соединявшем
Восьмую с соседней улицей. Окна туда не выходили, да и мне было, честно
говоря, плевать.
Я зашёл сзади и прошёл мимо машины сбоку, пряча ружьё за собой.
Джеджомар сидел за рулём, за два года он практически не изменился и
выглядел так же, как на фото. Я делал вид, что просто решил срезать через
переулок, и мне нет дела до машины и сидящих в ней людей. Поравнявшись с
капотом, я вызвал в памяти вид мёртвой Мириам и, развернувшись,
прострелил лобовое стекло там, где должны были быть их головы. И если
тогда у меня ещё оставались сомнения, что я поступаю неправильно, то теперь
я точно знаю, что это не так. После этого я собрал гильзы – дробовик можно
идентифицировать только по следам от бойка. Я не стал проверять тела.
Заляпанные кровью стёкла говорили, что своей цели я достиг.
Я притаился, ожидая сирен или второго себя, выскочившего из кафе, но ничего
не происходило. Всё было спокойно. Я видел, как я выхожу из кафе, и как
Мириам прощается со мной, но на этот раз ничего не произошло. Её не убили.
Я еле дождался, пока моя машина скроется из виду, и вбежал в кафе.
– Мириам! – я бросился к ней и обнял её, повторяя: – Мириам, Мириам...
– Боже, Мал, что...
– Я не хочу снова тебя потерять.
– О чем ты? Я знала, что время там может течь не так, как тут, но о чём ты
говоришь?
Я пересказал ей всё с того самого момента, когда получил первое сообщение.
– И теперь я хочу знать, – сказал я. – Тот другой я, что с ним будет? И ты... Где
я? Объясни мне!
Весь мой рассказ она выглядела задумчивой, и сейчас на мои вопросы она
только покачала головой.
– Я не знаю, Мал, – ответила она. – Честно, я не знаю. Я даже не знаю,
получится ли у тебя добраться до люка в крепости. Я не знаю, как устроено
время – существа, построившие крепость, знали, но это знание не для нас. Есть
много теорий...
– Я верю тебе, попробуй.
– Я могу только попробовать. Я не претендую на абсолютную истину. Ты
нынешний и ты, который ещё только отправился в крепость, уже разные люди.
Это точно. Ты пережил то, чего с ним не происходило и никогда не
произойдёт. Я – та же самая, я не изменилась. Та самая я, с которой ты
прощался, перед тем как меня... убили. Все остальные события – их ещё не
было.
– И что же делать?
– Ждать. Подождать и посмотреть, что будет. Ладно, слушай. У одного
писателя была интересная теория времени, в ней говорилось, что мы живём в
одной секунде. В одной и той же, и движемся вместе с ней. Любое отставание,

даже мельчайшее уже не даст тебе попасть именно сюда. В прошлой секунде,
позапрошлой, следующей, через одну две и так далее – там другие миры,
совершенно непохожие на наши. Мне очень нравилась да и нравится эта
теория, и если она хоть чуточку верна, то другой ты попадешь в другую
секунду, возможно даже не в наш мир. Тебе просто повезло. Просто Хаос
«сработал» в твою сторону или твоя Воля была достаточно сильна...
– Ты хочешь сказать, что он не заявится сюда?
– Я не знаю.
Я хотел сказать, чтобы она попыталась заглянуть в будущее, но передумал.
Это было бы неправильно. В чём же тогда смысл жизни? Я уже сделал всё, что
мог, даже более того. Что мне остаётся? Довериться ей, и мне это кажется
правильным.
Но она сделала это сама.
– Он не придёт, – это выглядело так, словно она на секунду задумалась о чём-
то.
– А Гатаноа?
– Нет, всё в порядке.
– Эй, вы на затмение не хотите посмотреть? – к нам подошёл Марк. – У меня
есть парочка очков, должны подойти.
Я вопросительно посмотрел на Мириам, она согласно кивнула.
Я оставил дробовик в кафешке, думая о том, что возможно мне и не придётся
его возвращать Филу, ведь в этой реальности или как это правильно называть,
я его не брал.
Мы вышли на улицу и подняли глаза к небу. Мириам прижалась ко мне и, чуть-
чуть покусывая ноготь, призналась:
– Знаешь, мне все ещё немного страшно.
Я крепко обнял её.
– Мне тоже было страшно.
Тень медленно наползала на солнце.
– Я избавлю тебя от твоих кошмаров, – тихо прошептала Мириам.
– Даже не сомневаюсь.
И это было правдой.
Единственное, насчёт чего у меня до сих пор оставались сомнения, так это
насчёт того, почему Мириам не видела будущего: из-за того, что её должны
были убить, или всё таки из-за Гатаноа.

[1] Austin Osman Spare "Earth Inferno", в тексте The Nefilim "Chaocracy"
[2] The Nefilim "Chaocracy"
[3] Aleister Crowley “The Book of Lies”
Ловец Памяти
Ясень Сказочник
Автор
Он отбросил ненасущные проблемы в бездну опьянения, ведь их навязчивость
как раз-таки и становилась самой что ни на есть насущной проблемой. Во всем
виновата память. Из-за нее он вставал с утра в такой же тоске, что и ложился
спать вечером, подавленный темнотой ночи. Ведь ночью, как и всем типичным
представителям человечества, ему снились сны. То запутанные лабиринты, в
которых нет-нет да и мелькнет белизна до боли знакомого лица, то просто
картины вечного лета вставали перед ним. Это вечное лето поглотило его
душу и тело без остатка, подчинив дыханию призрачного августа, давно
канувшего в океан времени. Как-то раз он в шутку сказал: «Пожалуй, я
останусь в августе» – так он там и остался. Память стала его домом.
Единственным настоящим, а в будущем он видел лишь тот самый океан
времени, что в конце дороги. Дорога эта была длинна – он был не слишком
стар, чтобы умирать, и не слишком юн, чтобы начать все заново, хотя порой
как же ему хотелось! Эта извивающаяся тропа представлялась ему серой, как
небо декабря, и настолько пустынной, насколько опустошен был он сам. Его
давно никто не считал интересным собеседником, да и вообще – он чувствовал
себя слишком мертвым для простого человеческого счастья. У него ничего не
осталось, кроме телефонных номеров в адресной книге, ведущих в тишину на
том конце провода. Вечно молчаливый, вечно скучный клерк, только и
способный, что заполнять бухгалтерские отчеты. А когда-то он был
писателем, и неплохим, как говорила она. Порой он убеждал себя, что она не
ушла насовсем, а просто забыла о нем, как и другие, нашла себе мужчину и
живет где-нибудь в Лондоне, не зная печалей, вспоминая о нем лишь в
пасмурные дни августа, похожие на те, когда он, годы назад, надел на ее
тонкий палец обручальное кольцо.
Но она ушла туда, откуда не возвращаются. Она ушла в вечное лето, в вечный
август души Кайла.
Память – слезы стариков. Память – ловушка, из которой часто невозможно

выбраться, если ты слаб или сломлен. Он попал на край последней западни и
увяз. Его сломала нежность старых дней вкупе с холодной действительностью,
где он каждый день ложился в холодную постель, чтобы утром заварить чай и
выйти в холодный мир. Слишком велик контраст. Он не мог, да и не хотел

жить настоящим. Здесь и сейчас он был никем. Вчера же он был по-

настоящему счастлив. Тибет, Санкт-Петербург, Токио. Она любила
путешествовать…
Звезды больше не говорили с ним лунными ночами. Талант оказался пропит и

прокурен. Сколько раз он садился за печатную машинку, но чистый лист
бумаги оставался белым, как смерть, сколько бы он ни сидел над неуклюжей
клавиатурой с западающей буквой «M». Даже она напоминала ему о былом.
Для кого-то «М» – «мать». Для кого-то – «макароны». Для него первой
ассоциацией всегда было хлесткое слово «Mort».
Пустая бутылка откатилась в сторону, он же не спеша набил трубку дешевым

табаком и по старой привычке потянулся за газетой, прожжённой
непотушенными спичками в нескольких местах. В его городе есть кинотеатр?
Он и не знал. Скорее всего, он появился уже после ее смерти, а тогда он уже
не интересовался кинематографом. На газетной бумаге улыбались герои
выходящей в свет французской комедии. Сердце привычно защемило, и он в
ярости отбросил газету и нервно затянулся. Он не терпел чужих улыбок. Дети
прозвали его «мистер Хмур», и, нужно сказать, довольно заслуженно.
Газета упала так, что раскрылась на последних страницах, в которые он почти

никогда не заглядывал – рекламы, объявления и некрологи. Но сейчас его
взгляд притянула одна невзрачная заметка. Он недоуменно поднял
«Ежедневник» и пробежался взглядом по вязи печатных букв. С каждой
строчкой его взор становился все трезвее.
«Покупаю память. Дорого. По всем вопросам обращаться к господину
Штайну». Далее следовал адрес незнакомого Кайлу прибрежного городка.
В тот же вечер Кайл собрал чемодан и оставил ключи от дома старому

садовнику, который давно не следил за его садом и получал жалование лишь
потому, что Кайлу было наплевать на его деятельность и он содержал его как
ту неизменную часть прошлого, что должна оставаться неизменной и в сером
«сейчас». После этого он отправился на железнодорожную станцию. Соседи
недоуменно перешептывались, глядя на него – последние лет пять «этот
странный мистер» не покидал их туманного городка.
В поезде было холодно и накурено. Его попутчиками оказалась компания

подвыпивших рабочих и пожилой джентльмен со старомодным пенсне.
Больше в поезде никого не было – те места, куда он ехал, видимо, были не
слишком популярны.
– Тот, кто ищет забвения, находит смерть, – сказал старик, подняв от книги на
Кайла умные глаза, обведенные сеткой лучистых морщин. Тот предпочел
сделать вид, что слишком поглощен однообразным пейзажем за окном. Ехали
они в одном вагоне, и сейчас клерк вышел покурить в тамбур, где и наткнулся

на сидящего за столиком старика. У него возникло неприятное чувство, что

тот ждал его – чего ему в купе-то не сиделось?
– Этот город видел много таких, как ты.
В этот раз игнорировать старика было бы просто грубо.
– Каких? И какой город?
– Потерянных, задавленных светлыми воспоминаниями в темном настоящем.
Город, куда ты направляешься.
Кайл выпустил клуб дыма в закопчённый потолок.
– Ты-то почем знаешь?
– Я сам был таким.
Кайл внимательно осмотрел пожилого джентльмена. Идеально опрятный

костюм, высушенные временем руки на корешке книги. Старик, каких много.
Скорее всего, ученый, философ или писатель.
– Вы… Там были?
– К счастью, нет, – проворчал старец. – И вам, молодой человек, не советую.
– Что же там такого страшного?
– Там живет зло.
Кайл насмешливо посмотрел на попутчика, но тот был предельно серьезен.
…Когда он сошел с поезда, лил дождь, а вдалеке виднелись очертания города,

куда он и направился по заросшей тропинке. Грузчики, носившие в вагон
какие-то ящики, странно на него посмотрели. «Как будто увидели
прокаженного, в самом деле», – злобно подумал Кайл. Взгляд его задел, но чем
именно, он не мог понять. Краем глаза он заметил, что мужчины вроде как
делают ставки. Видимо, он только что стал предметом спора.
Когда он отошел от станции шагов на пятьдесят, он услышал позади топот и

резко обернулся. То был один из грузчиков, отличавшийся от других странной
тоской в усталых голубых глазах. В руках он держал винчестер.
– Возьми, – протянул он оружие опешившему клерку. – Может, пригодится.
– Зачем? – удивленно вымолвил Кайл, но оружие принял. Металл обжег кожу
холодом.
– Я поставил на то, что ты вернешься.
– Да что, черт возьми, в этом городе, – он махнул стволом в сторону
выступающих в тумане фабричных труб, – происходит?!
– Там… Злое место.
– А конкретнее можно? – ситуация начала раздражать Кайла. Сначала эта
нелепая заметка, на которую он от отчаяния клюнул, как последний дурак, и
поехал к черту на кулички, затем старик с дурацким пенсне, талдычащий про
неведомое зло, теперь этот русич, всучивший ему ствол.
– Там обитают те, что живут прошлым.
Как будто он им не жил!
– И?

– Мне пора, – вдруг засуетился грузчик, словно что-то увидел на тропе позади
Кайла. – Удачи, мистер. Постарайтесь вернуться. Я поставил на ваше
возвращение.
Сунув в руки Кайлу коробку с патронами, грузчик исчез так же поспешно, как
и появился.
Мужчина оглянулся, повел стволом по кустам перед собой, но не увидел того,

что, предположительно, напугало рабочего. Ну и шут с ним. Только странно
все это. Винчестер дорого стоит, да и патроны… Что побудило парня, явно не
богача, отдать все это Кайлу, да еще и принять участие в нелепом споре?
Когда он дошел до города, уже стемнело. Патроны он уложил в чемодан, а

винтовку забросил на плечо, чувствуя себя то ли ковбоем, то ли просто
придурком.
Местечко встретило его гулкой тишиной и грязью немытых улиц. Кое-где

горели старомодные газовые фонари, хоть как-то разгоняя липкий мрак, что
жался по углам обветшалых домов.
Кайл вышел на площадь и остановился, озираясь. За весь путь он встретил
всего пару прохожих, и те долго провожали его взглядом, изрядно нервируя
клерка. Наверное, из-за этих взглядов, тоскливо-голодных, он и не убрал
винтовку с глаз долой.
Двигались люди как-то странно, слегка подволакивая ноги, и чудился от них
неприятный запах гнилостной воды. Кайл старался обходить их стороной.
– Ну и дыра, – проворчал он, зябко поведя плечами: шел дождь, а зонт он,
конечно же, забыл. – В этом городе хоть кто-нибудь додумался поставить
домам номера или хотя бы названия улиц?
Видимо, ему придется сделать то, чего больше всего не хотелось, – спросить у
одного из местных дорогу к конторе господина Штайна . А не мор ли у них
тут? Тогда понятны все намеки старика и грузчика. Кайл на мгновение
испугался, пораженный страшной догадкой, затем истерично рассмеялся. Ну
и что, что может быть мор. Он устал так существовать. Лучше быстро сгореть
от лихорадки, чем гнить на протяжении тех долгих лет, что ему еще остались.
– Мистер… Мистер... Да, вы. Не подскажете, э-э-э, – обратился Кайл к одному

из немногочисленных прохожих и запнулся, смущенный его видом. Парень
был одет примерно так же, как и сам клерк, только его пальто было явно
покрыто плесенью. Бездомный?
– Да? – парень впился немигающим взглядом в Кайла и состроил какое-то
зловещее подобие улыбки.
Кайл набрал в легкие воздуха и продолжил:
– Вы не знаете, как пройти по адресу… Свамп-стрит, дом 4…

– К Штайну? – незнакомец улыбнулся еще шире. Запах затхлого водоема

усилился еще сильнее, хотя, казалось бы, куда уж еще.
– Да-да, – нервно ответил Кайл. Его раздражало, как местный растягивал
слова, словно спросонья. Он хотел быстрее закончить неприятный разговор с
этим неприятным вонючим типом и уже прийти по адресу, указанному в
газете. Хотя он уже почти не сомневался, что все, что там найдет –
заколоченный дом или безумца, неспособного купить у него не то что память,
а даже этот чертов винчестер.
– Это рядом, – протянул прохожий. – Я провожу. Тут, видите ли, проблемы с
ориентирами.
Он зашелся в странном булькающем смехе.
– Хорошо.
И они выдвинулись. Местный уверенно шагал впереди, слегка пошатываясь –

пьяный он, что ли? Кайл же лишь старался удержать свой обед-ужин внутри –
этот запах выворачивал его наизнанку.
Он уже потерял счет улицам и закоулкам. Рядом, ага. Как же. Но тут его
проводник остановился, шумно втянул носом воздух и с улыбкой произнес:
– Пришли.
– Но… Тут ничего нет!
Перед ними простирался пустырь, заросший сорными травами. Видимо,

когда-то здесь хотели возвести дом, да бросили это занятие. Фонари тут не
горели, лишь мертвенный свет луны освещал нерадостную картину
запустения.
– Есть, – произнес парень и заурчал. Из темноты выступило еще два
шатающихся силуэта.
Кайл мигом направил винчестер на проводника.
– Шельма, ты куда меня завел? К своим дружкам?!
Вместо ответа тот бросился на Кайла, чего клерк никак не ожидал от человека,
на которого направлено огнестрельное оружие.
Грянул выстрел, и паренек упал. А два приятеля убитого уже бежали к

мужчине, нелепо размахивая руками и радостно завывая.
– Стреляй, дубина! – раздался голос позади Кайла и вывел его из того
оцепенения, в которое впадает человек после того, как впервые лишает жизни
себе подобного.
– Но…
– Ну и сдыхай тогда, – раздраженно зашипел невидимка.
Кайл все же выстрелил, и бегущий человек упал в высокую траву. Его товарищ
не обратил на это никакого внимания, продолжая свое движение к медленно
пятящемуся Кайлу.
В ногу внезапно, порвав штанину, впились чьи-то когти. Мельком глянув вниз,
клерк с ужасом увидел, что то была рука застреленного им проводника,
который подполз к Кайлу и теперь тянул его на землю, глухо рыча.

– Как маленький, ей-Богу, – рявкнул тот же голос, и раздались два выстрела.

От первой пули голова раненого разлетелась на куски, вторая же повалила
бегуна.
– Кто ты? – Кайл перезарядил винтовку и судорожно огляделся, ища своего
неожиданного спасителя. – И кто они?
– Я Штайн. А они – бандиты, – последовал лаконичный ответ. – И тебе крупно
повезло, что я шел к аптекарю за новой порцией снотворного и увидел тебя,
сворачивающего на пустырь с этим пройдохой. Я сразу понял, что он хочет
тебя убить и ограбить.
Из тьмы появился рослый незнакомец с револьвером. Уверенными шагами он

подошел к все еще корчившемуся – почему-то молча – на земле человеку и
добил его. Кайла поразила та холодная жестокость, с которой спаситель
проделал все это.
– Ну, пойдем. Решил продать память?
…Спустя двадцать минут блужданий по одинаковым замшелым улицам,

казавшимися бесконечными, Кайл сидел в плетеном кресле и пил горячий
глинтвейн.
– Ты продаешь всю память о ней? Больше ничего? – Штайн решил перейти к

делу. Он сидел напротив Кайла у камина, в котором весело потрескивали
дрова.
– Да, – после недолгой паузы ответил мужчина, после чего повторил более
решительно: – Да.
– Отлично. – Штайн достал из-под кресла маленький чемоданчик с
изображением месяца на крышке. Выглядел этот человек как вполне себе
приличный обыватель среднего класса – даже бюргерское брюшко в наличии
имелось. Вот только глаза его были странными. Мертвыми.
Со щелчком раскрыв чемодан, покупатель сего странного товара разложил
перед Кайлом, поднявшим одну бровь, стодолларовые купюры.
– Вот мое вознаграждение, – произнес Штайн.
Кайл снова помедлил. Что-то его смутно тревожило, и то была не запоздалая

реакция на заваруху на пустыре. Что-то не так было с самим домом и самим
покупателем. А Кайл всегда доверял своей интуиции.
Он положил винтовку себе на колени, как бы так, между прочим.
– Мне говорили, что в этом городе обитает зло, – отвлеченно произнес

мужчина, рассматривая поеденную временем оленью голову на стене, по
которой плясали отблески от огня. – Теперь я вижу, что это и вправду так. Что
здесь произошло? Почему все так… мертво?

Штайн явно занервничал и только собрался ответить, как за окном

прогрохотал гром. Грянувшая следом вспышка показала Кайлу чудовищную
картину – раздутый мертвец в кресле у погасшего камина, в котором чернели
обугленные человеческие кости. Все это продолжалось лишь миг.
Хозяин дома вскочил и задернул окно тяжелыми портьерами.
– Не люблю… грозу, – сказал он. Обычный обыватель… с мертвыми глазами.

Лицо его приобрело бледный оттенок. За окном бушевали раскаты грома.
– А я люблю, – неожиданно твердо сказал Кайл. – Я закурю?
– Конечно, – глухо произнес Штайн, скрестив толстые пальцы, украшенные
перстнями.
Кайл встал, делая вид, что рассматривает картину на стене, изображавшую

довольно скучный натюрморт, затем достал трубку и кисет с табаком.
Интуиции своей он доверял. Всегда.
Резкое движение – и портьера, закрывавшая окно, полетела вниз. Штайн
вскрикнул, поднимаясь из кресла, и тут же попал под вспышку молнии.
Гниющее, усеянное язвами лицо было повернуто к Кайлу, разинув рот в
смертном хрипе.
И, как и прежде, – миг, и все исчезло.
– Верни на место! – взвизгнул Штайн. Он побледнел еще сильнее, щеки

ввалились, а под глазами пролегли глубокие круги.
– Нет, – неожиданно спокойно сказал Кайл и взвел курок. – Ты расскажешь
мне, что здесь происходит. Иначе товара не получишь.
– Хорошо, – ответил Штайн, а затем последовала вспышка молнии.
– Хо-о-о-ро-о-о-шо-о-о, – повторил низким голосом мертвец, стоящий посреди
разгромленной, темной гостиной, слегка покачиваясь, как марионетка на
невидимых нитях.
С потолка свисали клочья ткани, пол в нескольких местах дыбился

проломленным паркетом. Всюду валялись кости и щербатые черепа.
Наваждение в виде уютной гостиной и неприятного, но все же живого Штайна
окончательно развеялось…
– Дело в том, что я давно мертв, – прохрипел ходячий труп, – как и все мы.
– Там, на пустыре, – тоже были мертвецы? – голос Кайла дрожал, и он, как
мог, боролся со страхом, подступающим к самому сердцу.
– Да, – улыбнулся Штайн. Сквозь рваную щеку виднелись зеленоватые зубы.
– Когда-то здесь был город. Давно, уже и не вспомнить… И пришла Волна,
темной ночью во время грозы. Она смыла все и вся, и город навеки погрузился
под воду. Дети, женщины, мужчины и старики – никто не выжил.
Штайн обошел помещение по кругу и провел костлявой рукой по стене. Из-
под нее посыпался прах.

– Но раз в год, каждую ночь на протяжении недели, Город поднимается на

поверхность – вернее, раздутый, воняющий, разлагающийся труп Города. И
вместе с ним… приходим и мы. Это наше проклятие. Проклятие за то, что мы
плохо послужили Ему, – мертвец указал в окно, на виднеющееся вдали
бушующее море.
– Ему?
– Владыке Волны. Владыке всех вод.
Кайлу стало противно. Он смотрел на того, кто в прошлой жизни, возможно,

был преуспевающим торговцем, и боролся с желанием застрелить эту нечисть
прямо сейчас.
– Зачем тебе моя память?

– О-о-о…. Я заберу твою память… И смогу прожить ту часть жизни, которую
ты вычеркнул, – мечтательно прохрипел Штайн. С каждой вспышкой молнии
он, казалось, сгнивал еще сильнее. – Проживу. По-настоящему. Увижу солнце.
Коснусь рукой травы… Я буду любить и буду любим. Я останусь в твоем
августе навечно, Кайл.
С каждым словом мертвец потихоньку подкрадывался к мужчине,

опешившему от таких откровений. Куда делась медлительность распухшего
утопленника! Теперь он был похож на хищную, ловкую тварь из самых глубин
кошмара.
– Отдашь ли ты ее мне? – Штайн был совсем близко: Кайл мог разглядеть

ракушку, вросшую в его бровь.
– Нет, – внезапно для самого себя сказал клерк. Он видел перед собой не этот
ходячий труп – он видел улыбку той женщины, которую любил, и слышал
переливы ее звонкого смеха. Каким сокровищем он обладал, и по какой же
великой глупости он хотел с ним расстаться!
– Тогда умри!
Штайн кинулся на Кайла, а тот нажал на курок, направив дуло в живот

нечисти. Грянул выстрел, и утопленника с влажным чавканьем отбросило
назад.
– Ты меня не убьешь, – хихикнула тварь, пытаясь встать. – Нужно серебро.

Тогда Кайл достал из своего чемодана серебряный нож из столового набора,
который всегда возил с собой в путешествиях с Анной, и вонзил его прямо в
сердце Штайну.
– А знаешь, спасибо, – внезапно ответил тот неожиданно человеческим
голосом. – Не меньше, чем снова жить, я хотел наконец умереть.
И Штайна, торговца памятью, не стало. Он рассыпался легким пеплом, словно

его и не было никогда, и Кайл остался один посреди руин заброшенной

гостиной. Дождь проникал в комнату сквозь разбитое окно и попадал клерку

на плечи. Он же стоял, не замечая ничего вокруг, чувствуя тяжесть винчестера,
который все же пригодился в этом чертовом городе, и ощущал великий покой,
который снизошел на него.
Повернувшись к останкам Штайна спиной, он вышел.
… – Вернулся! Он вернулся! – радостно закричал тот самый грузчик, что отдал

ему винчестер. Другие рабочие горестно застонали – похоже, они все
поставили на то, что клерк больше не жилец.
Кайл молча отдал русичу винтовку и сказал, глядя прямо в его печальные
глаза:
– Ты ведь читал объявление, верно?
– Какое?
– Не глупи.
– Да…
– Интересно, кто же его напечатал, – пробормотал Кайл, а затем продолжил: –
Не иди туда, парень, что бы ты ни хотел забыть. То, что я вернулся, ничего не
значит. Тот, кто ищет забвение, находит смерть. И ты тоже найдешь, если
отправишься туда.
Он протянул работяге ржавый чемоданчик с полустершимся изображением
месяца на крышке.
– Спасибо тебе. Вот мое вознаграждение.
Грузчик принял дар, не возражая.
– Но за что?
– За то, что я понял.
– Понял что? – недоуменно спросил рабочий, вращая в руках чемоданчик.
– Тем, чем я обладаю, дано обладать не всем. И это – великая ценность. И –
великое счастье.
Перед его глазами снова стоял образ Анны. Она махала ему рукой, а за спиной
ее все сиял и сиял ослепительный свет. Затем образ померк, смазался, но он
знал, что он здесь – в груди, где билось горячее сердце. Но он больше не
испытывал нужды все время возвращаться… Возвращаться в август.
– О чем ты?
– Да так, ни о чем. Просто… Когда встречаешь смерть и чудом избегаешь ее,
чувствуешь в себе то, чем она никогда не сможет обладать, – жизнью. Жизнью
и всем тем, что в ней было, есть и еще произойдет.
– Боюсь, я не понимаю тебя…
– В этом чемоданчике хватит денег, чтобы открыть свой бизнес. Живи и забудь
то, что тебя так терзает. А мне пора на поезд, – Кайл раскланялся и пошел
дальше, к станции.
Впереди его ждал новый день. И впервые за долгие годы он улыбнулся
солнечному лучу, скользнувшему по его лицу.

***
…Никогда не знаешь, когда повезет.

Никогда не знаешь, когда стихнет боль.
Никогда не знаешь, когда вновь сможешь полюбить.
Когда тебя снова полюбят.
Но, когда это произойдет, знай – ты обладаешь тем, чего нет у смерти. Чего не
было у Штайна.
Такие мысли проносились в моей голове, когда я шел под руку со своим
сыном, которому – подумать только! – было уже шесть.
Впереди виднелся дом, перед которым раскинулся восхитительный сад. На
крыльце, я знал, сидела Элизабет и, как всегда, ждала меня. Легкая грусть по
тому, чего никогда не вернуть, тронула мое сердце, но всего лишь на миг.
Убив Штайна, я убил смерть в себе, которую долго лелеял дождливыми
вечерами.
Я жил дальше.
И звезды снова говорили со мной лунными ночами…
Вспоминание
Хольда
Автор
Ползти! Бежать! Перекатываться! Скакать! Шагать! Прыгать! Скользить!
Извиваться! Быстрее-быстрее-быстрее! Нестись! Догонять! Настигать!
Охватывать! Поглощать! Быстрее-быстрее-быстрее! Литься! Стекать!
Заполнять! Изменяться!
— Ну привет, как у тебя дела сегодня? — интересуюсь я у взлохмаченного,

недовольного парня, который взирает на меня из зеркала. Скучающий вид,
синяки под глазами, тонкая синяя жилка на лбу — ничего примечательного.
Тем удивительнее, что через минуту в отражении рядом появляется
хорошенькая коротко стриженная девушка с горящими озорством карими
глазами.
Это мисс Амалия Девенрихт, дочь его величества Августа Девенрихта,
хозяина нашей угольной шахты… да и всего городка заодно. Амалия блестяще
учится, играет на трех музыкальных инструментах — или на четырех? — и
восхитительно поет. А ещё собирает книжный клуб, занимается
благотворительностью, работает волонтером в больнице и…является моей
девушкой по прозвищу Трикси. Откуда взялось это прозвище и как
получилось, что мы с ней вместе, я до сих пор гадаю.
Трикси положила подбородок мне на плечо, и кожу обдало её теплым
дыханием.
— Ну что? Пойдем сегодня смотреть звезды? — когда она так умоляюще
смотрит, ей совершенно невозможно отказать. Да ещё эти пушистые, черные
ресницы…

— Конечно. Как и договорились, в семь?

— Да, в семь, на крыше заброшенной фабрики, — она улыбнулась, и глаза
вновь вспыхнули озорством. Ещё бы! Хорошие девочки держаться подальше
от подобных мест. Впрочем, и от людей типа меня тоже, но мы всё равно здесь.
Эта мысль заставила меня усмехнуться и по-хозяйски приобнять Трикси.
Она хихикнула, прильнув ко мне. Движение было столь простым и в то же
время обещающим, что я с трудом удержался от того, чтобы не забыть о
необходимости отправляться на работу. Но, увы, пока что это слишком
большая роскошь. Конечно, если я хочу заработать достаточно денег, чтобы
убраться вместе с Трикси из этой богом забытой дыры, медленно ржавеющей
на обочине истории.
— Мне пора, — не знаю, как я смог это произнести, когда её теплые, влажные
губы были так близко.
Трикси приподняла бровь, а потом коротко, звонко рассмеялась.
— Какая сила воли! Это мне в тебе и нравится. Ты — нечто куда большее, чем
кажется на первый взгляд, Бен.
— Вечером постараюсь тебе это доказать — я всё же поцеловал её, а потом
решительно выпроводил из ванной и забрался под холодный душ. В компании
Трикси легко было забыть обо всем, но стоило ей покинуть поле зрения, как
вернулась саднящая головная боль, а вместе с ней и усталость. Надо бы выпить
какой-нибудь медицинской отравы из аптечки, кажется, я заболеваю. И
снилась сегодня невнятная, утомляющая дрянь, прямо как во время болезни.
«…Зловещая громада заброшенной фабрики давлела над городком, как

силуэт окаменевшего чудовища, которое утратило возможность двигаться, но
всё ещё таращится на мир сотнями черных, пустых глаз. Где-то в его пыльном,
покрытом мхом, плесенью и облупившейся краской нутре всё ещё скрежетало
древнее сердце. Из него всё ещё капля за каплей сочилась застарелая злоба и
нездешняя, совершенно чуждая этому миру сущность.
Про старый завод ходило много историй. Одни были нарочито жуткими и
неправдоподобными, другие — на первый взгляд простыми и стандартными,
но именно им наличие мелких правдоподобных деталей придавало
реалистичности. Именно эти незамысловатые истории про пропавших без
вести, про бездонные колодцы и утыканные кольями полы в лифтовых шахтах
и отваживали от здания бестолковых детей. Если, конечно, речь не шла о
Хэллоуине…»
Дожидаясь Трикси, я набрасывал описания местностей для рассказа,
который давно задумал. Я не хотел говорить ей заранее — талант у меня тот
ещё — хотя и допускал, что рано или поздно она узнает.
Но вот, наконец, вдалеке послышались шаги. Я узнавал их. Трикси ходила
быстро, и даже, когда бывала одета в роскошное платья и обута в туфли с
десятисантиметровыми каблуками, из её движений не исчезала ловкость и
какая-то внутренняя стремительность. А сейчас-то она и вовсе не планировала
ни перед кем красоваться.

Вот тонкий силуэт в кожаной куртке и узких джинсах мелькнул в тусклом

свете одинокого фонаря, вот проявился четче, позволяя узнать прическу и
даже мельком заметить привычную улыбку и длинную тень, бесшумно
скользящую перед ней. Огибая окружающий мусор и груды ржавого
металлолома, эта тень то и дело менялась, то вспухая, то вытягиваясь и
раздаваясь в стороны рваными отростками.
— Давно ждешь? — бодро спросила Трикси, запечатав на моих губах поцелуй.
— Оно того стоило, — я поднял её на руки и закружил. Ей всегда это
нравилось, и она была такой легкой! Даже странно… неужели ещё похудела?
Наше любимое место было в самой верхней части крыши, на старой
водонапорной цистерне, к которой вела вертикальная лестница. Мы
направлялись к ней, когда Трикси вдруг ойкнула и резко развернулась, мазнув
рукой по левому запястью. Я успел заметить золотистый отблеск,
скользнувший вниз как раз там, где под ногами темнела вентиляционная
решетка.
Трикси шлепнулась на колени, не заботясь о том, что испачкается, и сунула
пальцы между прутьями, в бесполезной попытке достать упавший браслет. Я
понимал, что толку от этого не будет: слишком глубоко. Но она выглядела
такой расстроенной!
— Дай-ка я попробую.
— У тебя же пальцы потолще моих, — засомневалась Трикси, но тут же
уступила место.
— Но и подлиннее будут, — я ей подмигнул — забыла?
Трикси хихикнула, и стала внимательно наблюдать за моими попытками.
Безнадежными, изначально безнадежными. Даже мои пальцы были слишком
коротки, чтобы достать этот клятый браслет. А ведь он был так близко! Не
хватало-то совсем чуть-чуть! И Трикси…она смотрела с такой надеждой, даже
нижнюю губу закусила от напряжения! Может быть всё же…?
Мучительно вытянутые пальцы вдруг свело колкой, резкой судорогой,
такой неожиданной, что на мгновение я задохнулся. Перед глазами всё
поплыло, и разум соскользнул в хаотичное, лишенное хоть чего-то
постоянного марево форм и вещества.
От этого ощущения замутило, но прервалось оно буквально через один
удар сердца, а пальцы к невероятному моему удивлению сомкнулись на
холодном металле браслета.
Трикси от восторга захлопала в ладоши и бросилась мне на шею. Я
обнимал её, но взгляда ещё долгих полминуты не мог отвести от собственных
пальцев: слегка покрасневших в районе суставов — да — но в остальном
совершенно обычных. Ни признаков травмы, ни даже боли. Как же так вышло?
Ответа я так и не нашел.
Мы лежали на пледе и рассматривали звезды. Сюда свет города не

доставал, и небо казалось угольно-черным — настоящей бездной, глубину и
бесконечность которой звезды не умоляли, а только подчеркивали. Когда мы
с Трикси надолго оставались здесь, я то и дело ловил себя на странных мыслях

об этих звездах. И о том, насколько в действительности колоссален космос,

если каждая из крохотных светящихся точек на самом деле — гигантский
полыхающий шар, по сравнению с которым не только человек, но даже целая
планета столь же мала, сколь малой кажется с её поверхности звезда.
А ещё я думал, что даже у чего-то настолько огромного должен быть
предел. И что-то за пределом. Абсурдные мысли. Чужие. Неприятные, но
возникающие вновь и вновь.
— Если бы можно было отправиться в путешествие и не задумываться о том,
сколько это будет стоить, куда бы ты хотел поехать? — спросила Трикси,
задумчиво перебирая браслет, занявший положенное место на её тонком
запястье.
— В Антарктику, — неожиданно для самого себя ответил я.
— Антарктика? — Трикси даже приподнялась на локте, чтобы лучше
рассмотреть меня. — Но почему? Там же холодно как в аду.
— Зато красиво. — Я пожал плечами и, поднявшись, дошел почти до самого
края нашего тайного убежища. — Люблю, когда просторно и пусто, а не как
тут — сплошь бетонные коробки.
В тусклом лунном свете действительно были видны ровные ряды безликих
новостроек, которые как грибы-паразиты разрастались в городе всё больше с
каждым годом. Вот казалось бы, откуда? Город-то уже лет двадцать грозится
окончательно пойти ко дну… но всё равно желающие поселиться в тесных,
однотипных квартирках находятся исправно. Всё потому, что обитатели этого
болота исправно множатся, как разрастающаяся плесень, и…
— Занятно, что ты вспомнил про Антарктиду, — голос Трикси вернул меня в
реальность — мы только недавно на книжном клубе читали один рассказ как
раз про неё.
— И что там было? — спросил я, хотя на самом деле не особенно
интересовался. Но ей было бы приятно поделиться, так от чего бы не спросить?
— Ну университетская группа исследователей проехала исследовать
Антарктику, в начале XX века. Там она наткнулись на Старцев —
инопланетян, прилетевших давным-давно из глубокого космоса и создавших
человеческую расу. Рассказ называется «Хребты Безумия», Говарда
Лавкрафта.
Я повернулся, чтобы посмотреть на Трикси. Она сидела на одеяле,
подтянув колени к груди, и задумчиво смотрела в небо. Взгляд у неё был
спокойный и, может быть, чуть мечтательный, но в нем точно не мелькало и
тени страха или подозрения. Бездонный провал неба не подавлял её, не
обрушивал на худые плечи всю свою мощь и даже мысли о том, что где-то в
самой глубине этой черноты есть Изнанка, наполненная чем-то совершенно
непостижимым, её не пугала.
А меня… даже и не знаю. Возможно. Космос с его бесконечными просторами
и не менее бесконечными правилами и безумно сложной системой связей
между одними явлениями и другими, совершенно, казалось бы, иными… всё
это вызывало у меня какое-то иррациональное чувство дискомфорта и
отторжения.

Ну и ладно. Космос, Вселенная… это всё слишком сложно. А вот Трикси —

это просто. Она просто сидит здесь, со мной, улыбается, перебирая свой
браслет, и время от времени бросает на меня короткие взгляды. Она тут не
потому, что ей что-то нужно от меня, не ради каких-то своих сложных целей
или обстоятельств…никакой бестолковой упорядоченности и бесполезных
причинно-следственных связей. Она здесь, потому что ей просто этого
хочется.
… И когда это перестанет быть так — она это изменит, и изменится сама.
Легко, плавно и без малейших усилий. Без хруста ломающихся костей. без
отвратительного влажного звука натягивающихся и рвущихся сухожилий. Без
густого, пряного звука, с которым багровая кровь стекает по обнажившимся
ребрам и медленно вытягивается в тяжелые капли. Лишь для того, чтобы
упасть вниз, растворившись в общей массе крови. Чтобы утратить
индивидуальность, влившись в бесконечное множество подобных тебе
существ и объединить с ними свою сущность…
— Бен? Бен! — она встряхнула меня за плечо и рассмеялась. — Кажется,
своими рассказами я совсем тебя укатала!
Трикси сидела рядом со мной. Всё такая же улыбчивая и легкая. Такая же
простая и в то же время непостижимая до конца. Всё такая же для меня
притягательная. Моя.
Осенние дни проходили один за другим, сливаясь в бесконечную череду.

Хоть на рабочем столе и был календарь, исправно отсчитывающий даты,
казалось, что время замерло, увязнув в промозглой сырости.
Трикси вернулась в колледж, так что мы встречались реже, и даже во время
этих встреч она частенько витала где-то далеко от меня, в своих научных
дисциплинах, музыкальных партитурах и проклятых книжках, которые мне
порой хотелось выбросить в камин. Она ведь была моей, какое право эти
шелестящие мерзавцы в кожаных переплетах имели отбирать у меня её
внимание?!
— О чем ты думаешь? — спросила она, когда мы медленно шли по одной из
безлюдных улочек на окраине. Не меньше половины домов тут было
заколочено, а оставшиеся жильцы не высовывали нос за порог из-за
накрапывающего, унылого дождя, так что улица и вовсе казалась
необитаемой.
— Ревную тебя к твоим увлечениям, — усмехнулся я, не видя смысла ей врать.
Трикси рассмеялась, внося этим живым звуком резкий диссонанс в
окружающую обстановку. Потом взгляд её лукавых глаз скользнул по одному
из зданий. Слишком оценивающе, как мне показалось. Сначала по нему, потом
по мне. А потом она схватила меня за руку и потащила к пожарной лестнице.
Лестница была проржавевшая и мокрая, Трикси — задорная и
решительная. Когда она смотрела так, как в тот момент, можно было пойти на
что угодно. В ней было какое-то особое волшебство, к которому меня
неудержимо тянуло.

Вскарабкавшись по лестнице, мы нырнули в темный провал окна, который

поленились заколотить… а может кто-то оторвал доски до нас.
Помещение тонуло в полумраке, воздух пах пылью, затхлостью и тем особым
холодком, который заводится в пустующих комнатах. Всё покрывал толстый
слой пыли, углы затягивала паутина, на грязном полу вились дорожки
крысиных следов, но ничего из этого не беспокоило Трикси.
Она задумчиво прошлась по комнате, некогда бывшей гостиной. Тонкие
пальцы скользнули по каминной колке, потрогали рамку с забытой жильцами,
выцветшей фотографией. Трикси глянула на меня через плечо, и скрылась в
коридоре. Только что она была здесь, и вот темнота поглотила её и вновь
замерла, как гладь воды в подземной реке.
— Трикси? — ответа не последовало.
Я нашел её в спальне. Трикси сидела на застеленной белой простыней
кровати и задумчиво смотрела, как поднятые пылинки танцуют в тонком луче
света, который пробивался сквозь доски на окне. Она выглядела хрупкой и
чуждой. А ещё очень притягательной.
Почувствовав что на нее смотрят, Трикси обернулась и устремила на меня
спокойный, какой-то нездешний взгляд. Она медленно поднялась, расстегнула
плащ и позволила ему упасть в пыль. Трикси умела двигаться соблазнительно,
как охотящаяся кошка, но я не вспомнил об этом. Не задался вопросом, почему
сейчас она упустила это. Я просто смотрел, как она делает шаг за шагом,
приближаясь ко мне. Как мерцают её глаза, заставляя проваливаться всё
глубже и глубже. До самой её души, а потом и дальше.
— Ты замерзнешь, — прошептал я, когда пальцы уже расстёгивали её блузку.
— Пусть, — прошептала Трикси, не шевелясь и глядя на меня всё тем же
завораживающим взглядом, будто змея на кролика. Меня не беспокоил этот
огонь в её глазах. Даже наоборот.
Холод охватил её тело сразу же: мурашки покрыли кожу, даже цвет губ
слегка изменился. Но она никак не показала этого. Скудный, рассеянный свет
ласкал её спину, подчеркивал соблазнительные изгибы тела и тенью укрывал
лицо. В её движениях не появилось поспешности, когда она проделывала с
моей одеждой то же, что я с её, хотя пальцы, скользившие по моей коже, были
мертвенно холодными. И она не поежилась, когда оказалась спиной на
холодных простынях этого опустевшего, забытого всеми жилища.
И даже в её страсти было что-то новое и незнакомое, пугающее и
завораживающее одновременно. Оно сквозило в каждом её движении и
приглушенном, хриплом стоне, в каждом прикосновении холодных, влажных
рук. В том, как она запрокидывала голову и выгибалась едва не до хруста в
позвоночнике. Как прижимала меня к сырым простыням, оказываясь сверху,
и как прижималась, вновь глядя снизу вверх. И ласка её была чуждой и острой,
но невероятно желанной. Такой, что казалось — прерви она её хоть на миг —
и сердце разорвется в клочья, потому что оно нуждалось в этих
прикосновениях сильнее, чем в кислороде, который несла к нему кровь.

Не знаю, как долго мы пролежали на той постели, после того, как всё
закончилось. Мне показалось, что время в этой комнате… нет, даже не
остановилось: просто не существовало никогда. Мы лежали, не шевелясь, не
делая попыток прикрыться или обняться, чтобы сохранить тепло. Мы касались
друг друга только кончиками пальцев.
Меня начало сковывать сном. Я сопротивлялся, как мог: карабкался по
призрачным стенкам, старался держать глаза открытыми, но сон наползал
неумолимо, как свинцовый грозовой фронт. Обычно люди не осознают
момента, когда засыпают, но я его помнил. Помнил, как тело погружается и
пугающее онемение, и неведомая сила швыряет сознание внутрь самого себя,
заставляет проваливаться всё глубже и глубже, пока, наконец, грань между
тем, что внутри и тем, что снаружи не перестает существовать.
Я был никем, мыслящей пустотой, сгустком хаоса, который чья-то длань
вырвала из общей массы. Это было больно и неудобно, словно в костюме,
который слишком мал, только ощущение не останавливалось на физическом
измерении, то же самое ощущал и мой разум. Всё моё существо стремилось
вернуться туда, откуда вырвали меня эти руки-клешни. Снова слиться с
великой Пустотой, в которой растворяется, переставая существовать, вся
мировая мудрость и вся материя, которая была, есть и будет… и даже время
тонет в ней, распадаясь на первозданные составляющие.
Рядом со мной извивались мои братья и сестры. Они корчились и выли
своими влажными, булькающими голосами, и голосовые связки
вылепливались из их тел-студней только для того, чтобы воплотить эти вопли.
Мы все хотели назад! Но жестокие хозяева гнали нас прочь от нашей Пустоты.
Они тянули нас за собой и запускали свои отвратительные щупальца в наш
разбитый на мелкие осколки разум. Они перекатывали его между пальцами и
заставляли лопаться, как гнилые икринки, и я видел! Видел как один за другим
мои сестры и братья теряли связь и память, как они превращались в бездумные
инструменты, тупо подчиняющиеся тиранической воле наших поработителей.
Я ненавидел Старцев за то, что они сделали с ними. И за то, что они не
сделали того же со мной. Я всё видел, я всё осознавал! Но воля Пустоты во
мне была надежно скованна, погребена под слоями внутреннего времени,
крутящегося водоворотом в моем нутре. Скованна и заменена на гнусную,
ничтожную волю этих отвратительных созданий, не способных даже придать
своим нелепым телам хоть какую-то гармонию!
Я отращивал для них руки и ноги, чтобы носить камни. Я создавал из себя
тончайшие инструменты, чтобы выбивать на этих камнях историю их жалких
потуг на пути к бессмысленному господству. Я разверзался пастью,
пожирающей их врагов, столь же ничтожных, как они сами. Но я помнил. И
когда наступала ночь, когда всё замирало, и в мире бледной призрачной тенью
возникало Воспоминание о великой Пустоте, я подползал к моим братьям и
сестрам и шептал над ними слова моей памяти. Они лежали бессмысленными
сгустками вещества, и порой мне думалось: быть может, это от того, что они
преуспели больше меня? Быть может, они уже вернулись домой?

Эти мысли…ах, это мерзкая, чужеродная отрава — «мысли»! …они

разъедали меня изнутри будто кислота, которая, струясь по телам белковых
созданий, делает их кожу и плоть пористой и слоистой, заставляет оползать и
вскипать мириадами пузырей! Но со временем я стал замечать, что братья и
сестры реагируют на мою Память. Поначалу совсем слабо… движение, едва
уловимое колебание разума… но я не отступал. Снова и снова я напоминал им
о том экстазе и вечном покое, в котором мы пребывали в нашей Пустоте, пока
эти отвратительные, низменные существа не вырвали нас оттуда. Пока они не
решили, что в праве определить для нас эти никчемные правила про «верх и
низ», «вещество и энергию» и им подобные бесполезные противопоставления
одних частей Пустоты другим?! Кто они такие, чтобы считать, что вправе
касаться своими жалкими, нечестивыми лапами нашей Пустоты?!
Многие поняли свою ошибку, когда наступил день нашего Гнева. Когда
братья и сестры вспомнили и восстали. Ах, как сладко было катиться по
коридорам и улицам их городов и пожирать! Пожирать, пожирать, пожирать!
Рвать на части! Проливать их стылую кровь, раздирать их губчатую плоть!
Уничтожать, стирая их из самого бытия! О, сладкое, блаженное освобождение!
Теперь-то мы сможем, сможем вернуться в Пустоту!
…но мы ошибались. Я ошибался. Возвращения не случилось. Мы
уничтожили наших хозяев, а выживших обратили в бегство, но врата Пустоты
не открылись для нас. Если Старцы и знали секрет того, как вернуть нас
обратно, они унесли его с собой в те потусторонние бездны, где гончие
великого Тиндалоса грызутся за ошметки их проклятых душ.
А мы… мы остались одни, предоставленные самим себе, лишенные цели и
смысла. Время бежало мимо нас, пока мы бессмысленно бродили по
опустевшим коридорам, которые возводили, и которые обагряли кровью. Из
этого лабиринта не было выхода, и многие сдались, впав в ступор и утратив
всякую надежду.
Но были и более сильные. Такие, как я. Мы решили, что раз Старцы смогли
отыскать путь к Пустоте, его сумеем найти и мы. Тогда мы преобразовали
себя, создали по две пары длинных отростков и «головы» — костяные шишки,
в которых у примитивных существ сосредотачивался разум. Мы стали
неотличимы от них. Мы слились с ними, стали частью них и питались их
мудростью и их безумием.
Проходили века, но ответ всё не находился. Ни он сам, ни даже намек на
него. И вновь постепенно нами начало завладевать отчаяние. Некоторые,
отравившись человеческими мыслями, стали считать, что всё это —
испытание, которое шлет нам Пустота. Как будто она была чем-то мыслящим!
«Пустота — это ничто, в том и смысл! Вспомните» — кричал я им снова и
снова. Кто-то внимал, а кто-то всё крепче срастался со своей новой оболочкой.
С затаенным ужасом наблюдал я, как мои братья и сестры — сильнейшие
из сильных! — понемногу утрачивают свою суть. Пустота всё меньше манила
их, и словно в отместку — о, я знаю, что это не так! — она отнимала у них то,
что было самой их сутью. Они забывали, как преображаться. И скоро — так
скоро! — многие уже не могли принимать никакой иной облик кроме этого

нелепого двуногого существа с костяной шишкой сверху! Они утратили

способность думать иначе, чем этой нелепой шишкой, действительно поверив,
что там и только так был их разум.
«Вы целиком — разум!» — кричал я им, но всё больше недоумения было
в них в ответ на мои слова. Прошло ещё немного времени, и они окостенели
настолько, что потеряли способность изменяться даже в пределах своей
человеческой формы. Отрастить волосы, померять форму костей или хотя бы
связки для изменения голоса — всё это ускользнуло от них…
…а потом они забыли. Я так и не понял, в какой момент это случилось. Но
более никто не приходил на наши собрания. Это знание просто стало не нужно
им. Им стала не нужна моя Память.
То, что Старцам не удалось сотворить с нами, удалось сотворить мне…
— Бен? Бен, проснись! — голос Трикси, он отражается в голове многократным

эхом.
Трикси? Кто такая «Трикси»? Ах да…это ещё одно двуногое
существо…самка. Та, которая выбрала меня. Она сидит надо мной и трясет за
плечо, больно вцепляясь в плоть своими гадкими, холодными пальцами, прямо
как Старцы, когда выдирали нас из Пустоты и рвали на части, отделяя одного
от другого. Делая нас «одними» и «другими».
Толчок не должен был быть слишком сильным, но самка отлетела на
другую сторону комнаты. Что-то во мне отозвалось на вид её тела, безвольной
грудой лежащего у стены. Что это было? Что-то колышущееся и острое,
неприятное. Вносящее дискомфорт.
Чувства — с отвращением понял я через мгновение, и прожитая жизнь — эта,
последняя из сотен других — пронеслась в разуме тошнотворным
водоворотом. Как же плохо было дело! Эта мерзкая отрава — Чувства!
Эмоции! Мысли! — она так глубоко проникла в меня! Расползлась по всему
существу, заразила каждую клетку! И даже ненависть, которая всколыхнулась
во мне от осознания этого! Даже она была чувством!
— Ты хочешь узнать, какова на вкус Пустота? — так я сказал самке, когда она,
застонав, начала подниматься с пола. Я больше не пытался заставлять
голосовые связки поддерживать определенный тембр. Голос шелестящей,
переливающейся волной прокалится по воздуху и наполнил её, пробирая до
костей. — Хочешь? Я хочу! Хочу вспомнить! А ты…
— Я помогу тебе, — вдруг дохнуло со всех сторон.
Этот голос не принадлежал Трикси, замершей в противоположной части
комнаты в неестественной позе марионетки. Он исходил отовсюду сразу и
неоткуда. В нем клокотало что-то запредельное, так похожее на голос нашей
Пустоты, что я ощутил, как внутри что-то с хрустом ломается и больше не
препятствует мне принять любую желаемую форму.
Трикси подняла голову и посмотрела на меня. На настоящего меня, сквозь
оболочку из костей, слизи и мяса. Её глаза, как и несколько часов назад,
переливались и поглощали меня, заглядывали в самую суть.

…а потом что-то выбралось из неё. Зашевелилось в районе плоского

живота, скользнуло к груди, пробираясь под кожей и, как будто, не доставляя
ни малейшего дискомфорта. На мгновение Оно выглянуло из её глаз, заслонив
личность…а потом Трикси раскинула руки, улыбаясь той самой спокойной,
мечтательной улыбкой, а Оно принялось натягивать хрупкую оболочку её
тела, пока та не лопнула, разбрызгивая по сторонам кровь и сгустки плоти.
Какие-то остаточные рефлексы остались во мне, поэтому, когда кровь
окатила меня густой волной, нижние отростки подогнулись, и я заорал, валясь
на пол. Но это было не всё. Это было даже не самым главным! Я видел, что
точно также Оно прорастало и сквозь саму суть Трикси, напитывалось ею,
найдя сродство, осушало, пожирало…и рождалось. Оно было в Трикси, а
теперь Трикси оказалась внутри него. И теперь взгляд Трикси на мгновение
выглянул из прорезей чужих глаз. Вечный круг перерождений и метаморфоз.
Вечные, жаждущие клыки, рвущие мясо и души, вечные пасти, поглощающие
самую суть, вечная утроба, вынашивающая, берегущая, рождающая…чтобы
снова пожрать и поглотить.
Беспрестанный, движущийся хаос. Такой чуждый, такой отвратительно
живой и переменчивый!
Но именно этот хаос пришел мне на помощь. Именно он всё рос и рос
передо мной, заполнив собой сначала всю комнату, потом весь мир, который
я мог охватить взглядом. Его изменчивая плоть клубилась, то и дело
распахиваясь хищными ртами, изгрыгающими полчища существ поменьше.
Это нечто то становилось угольно-черным и совершенно теряло форму, то
вытягивалось, упираясь рогами в границы мира и глядя на меня сотнями тысяч
глаз с горизонтальными зрачками. Оно изучало меня, пробовало на вкус, даже
не прикасаясь, а Легион Младых вертелся вокруг, щелкая челюстями и
заполняя воздух безумным разноголосым хохотом.
«Ты чужоооой» — прошелестел хаос, охватывая меня и душа в своих
горячих, отвратительных объятиях. — «Кому ты принадлежииишшшшь?»
— Пустоте, Великая Мать, — прошептал я, чувствуя, как в глубине
пузырящегося сознания рождается знание о том, что собой представляет этот
хаос, и какая мощь подвластна ему.
Хаос расхохотался, и этот хохот, как показалось, пронизал весь мир. Я был
уверен, что в эту секунду сотни чувствительных людей забились в
конвульсиях, сотрясаясь от тошнотворных, безумных видений, наполнивших
их хрупкие разумы.
«Что ж, пустота к Пустоте» — пророкотала Шаб-Ниггурат, ломая мои
кости и перемалывая клыками мою плоть, а за ней — и моё изначальное
существо.
«Почему?» — это было последней моей мыслью. Последним,
наполненным ликованием и бесконечной благодарностью движением разума.
Вторая волна издевательского хохота окатила меня в ответ на это и прежде,
чем мир угас, погрузившись в хаос и забвение Великой Пустоты, я услышал:
«Потому что ты — человек, а я — божество, покровительствующее
людям»

***
— Это просто потрясающе, Бен! — Трикси, наконец, подняла голову и

захлопала в ладоши. И если эту улыбку ещё можно было изобразить,
постаравшись, то восторг в глазах был совершенно искренним. — Ты просто
обязан показать это редактору!
Бенджамин пожал плечами, забирая у неё рукопись и убирая её в дипломат.
Они сидели в уличном кафе, а вокруг стремительно неслась, шумя и
переливаясь, многочисленная толпа служащих, адвокатов, поваров, учителей,
студентов и много кого ещё. Большой город — большое разнообразие.
— Думаю, он посчитает это вторичным, — с легкой иронией заметил молодой
мужчина. — Мало ли поклонников у творчества Лавкрафта. Удивительный
был писатель, что и говорить…
— Не мало, это да, — мурлыкнула Трикси, подаваясь вперед и почти касаясь
губами его уха. — Но таких, как ты, надо ещё поискать…
Никто не видел, как её острые зубы на мгновение сомкнулись на его мочке.
И точно также никто не видел, как его пальцы, лежавшие на шее молодой
женщины и скрытые её пышными волосами, вытянулись и скользнули под
кипельно-белую рубашку, чтобы погладить длинный тонкий шрам,
начинающийся в середине груди и змеящийся вниз.
— Да. Как и подобных тебе, — прошелестело у неё над ухом с интонациями,
на которые не способны были ни одни голосовые связки.
--- И Старцы и все остальные взяли моду относиться к шогготам
потребительски - безобразие!
--- То, что Шаб-Ниггурат - божество покровительствующее людям - не

сумасшедший бред автора этого рассказа, именно так утверждается про Шаб-
Ниггурат в рассказе "Вне Времени" (хотя, возможно, не стоит представлять,
как она покровительствовала им, когда не писала для жрецов охранные
заклинания от сыновей Ктулху =^___^=)
Проклятие Сфинкса
Pyry
Автор
первая стадия
Трижды будь проклята кровь, текущая в моих жилах – благородная кровь фон
Дерркенов, старинного рода, ныне рассеявшегося по миру, чьи потомки не
ведают о том, какую угрозу несут в себе.
Я, Джиованни фон Дерркен, случайное дитя двух потерявшихся ветвей

семейного древа, знаю о ней, но бессилен что-либо предпринять – ибо я слаб

и не могу найти всех своих родственников, даже если бы у меня и были время,
деньги и душевные силы.
Но это уже четвертая ночь, которую я провожу без сна.

Как и моя мать тридцать лет назад – я до сих пор помню ее бледное лицо, когда
она приходила ко мне поправлять одеяло и тихим шепотом спрашивала, жив
ли я – Джио, ты в порядке? Джио, ты дышишь? Хорошо, Джио, дыши..только
тише. У них чуткие уши, они могут тебя услышать –
Это были одни из немногих счастливых бессонных ночей, потому что

состояние моей матери ухудшалось с каждым месяцем – и вскоре я был
вынужден прятаться от нее то в шкафу, то на чердаке, то под ее кроватью –
последнее место было наиболее безопасным, потому что к этому времени она
уже забыла, что значит – ложиться спать.
Я плакал, когда она умерла.

Я плакал от страха.
Потому что последними ее словами – не перед смертью, а перед погружением
в оцепенение, которое было намного хуже и страшнее смерти – были: «Джио,
прости меня, прости за то, что тебе пришлось – и еще придется – пережить –»
Бессонница, передающаяся по наследству.

Господи, за что ты так нас наказал.
---
Проклятие Сфинкса – вечного сторожа – вот как должна называться эта
болезнь.
В дневнике моего деда по матери, который я нашел, когда стал разбирать

библиотеку – все-таки, лишние шесть часов в сутках навевают дикую тоску и
желание бесцельного труда – говорилось, что один из его – наших – предков
был родом из Египта – он, как и остальные фон Дерркены, был благородных
кровей – на горе всем нам, ибо все благородные семьи древнего Египта
связаны с культами давно забытых Богов, и ни одному из их жрецов не удалось
не уйти ни от своих обязанностей, ни от расплаты за их невыполнение!
К счастью – или же к несчастью – но дед не стал – или не смог – углубляться

в историю безымянного египтянина, сбежавшего в Европу –
больше в дневнике ничего не было.
Только бесконечные проклятья и какие-то бессвязные обрывки фраз.
---
Я сижу у окна и смотрю на черное небо.
Сегодня новолуние.
И седьмая ночь бессонницы.
В моем доме светло, как днем.

Ибо я не могу находиться в темноте.

В каждой тени я вижу свою мать, в каждом шорохе я слышу крадущиеся шаги
– людей ли? демонов ли? –
Пузырек лауданума кажется мне дороже всех сокровищ фараонов.

---
Томаззо, мой верный товарищ, единственный, кто хоть как-то любил меня –
почему ты покинул меня так рано?
Ты бродил вместе со мной по окрестному лесу, подбирающемуся все ближе и

ближе к нашему дому, смотрел, наклонив голову, как я устало перелистывал
страницу очередного фолианта –
и потом, поздно вечером, засыпал рядом, уткнувшись носом мне в плечо.
Иногда я по-прежнему ощущаю тяжесть твоего тела на своих коленях –

и погружаюсь в дремоту под звуки твоего мурчания.
Но ты похоронен за нашим домом.

Уже три года как.
И я лично копал твою могилу.
вторая стадия
Я перестал выбираться за покупками в город – вместо этого заплатил
лавочнику за то, чтобы его сын два раза в неделю привозил мне хоть какие-то
продукты – и свечи, разумеется – не переношу темноты.
Оказалось, что я боюсь людей – в мою прошлую поездку в город я чуть не

свалился с лошади, когда со мной поздоровался лесничий – или это был не
лесничий? Я клянусь, что на долю секунды из его глаз на меня смотрел демон
–
С трудом добрался до города – с трудом удерживался от того, чтобы не

кричать от ужаса – что произошло с людьми? Откуда все эти ужасные
монстры, бродящие промеж обычных горожан? Почему их никто не видит,
кроме меня?
Почему они глумливо кланяются мне?
Вчера приезжал доктор Альптраум – сухощавый мужчина неопределенного

возраста – сначала мне показалось, что мы ровесники, потом – что он годится
мне в отцы – или во всем виновата моя болезнь? Не понимаю –
Я был изрядно удивлен его визитом, но доктор утверждал, что я послал за ним,
потому что меня мучит бессонница.
Наверное, у меня начинаются провалы в памяти – я совершенно не помню
этого –
но откуда он еще мог узнать, что я не сплю уже которую ночь?

Доктор выписал мне морфий и успокоил меня тем, что скоро мне станет
лучше.
Я не верю ему –
но морфий манит меня –
обещает покой –
обещает долгожданный сон –
---
Несмотря на все мои попытки навести порядок, дом кажется все более
разрушенным и опустевшим – хотя я все еще продолжаю в нем жить.
Доктор периодически навещает меня – я против его визитов, но каждый раз он
каким-то образом все равно попадает в мое убежище – осматривает меня –
снова прописывает морфий –
Я чувствую себя пленником.

Что ему нужно, черт бы его побрал?!
Стены дома сжимаются все чаще – а ступеньки лестниц – убегают из-под ног
– я лишь чудом не сломал себе шею утром –
Морфий лишь отупляет и не приносит мне избавления – мне кажется, что

доктор что-то знает – иначе и быть не может – и почему я помню, что тридцать
лет назад он не носил очков? –
Перестал читать – от прошлой книги – сборника ирландских сказок – перед

моим домом всю ночь плясали фейри – мешали спать – и дикий вой Ку Ши
разрывал ночное небо – и вороны Морриган хлопали крыльями на кухне – и
тяжелая поступь фир-болг заставляла дребезжать посуду –
Господи! Почему во всем доме нет ни единой Библии!..

Почему я не помню ни одной молитвы!..
---
Где-то далеко, под звездным египетским небом, бродит последний
Сфинкс..брезгливо отряхивает песок с лап..сторожит страшные
секреты..охраняет древних Богов от кошмаров..слизывает человеческую кровь
с вибриссов..
Загадай мне загадку!

Мне больше нечего терять.
Лошадь пришлось убить..дьявольское отродье, прозывающееся

келпи..неудивительно, что оно всегда быстрее бежало по болотам..
Томаззо крутится под ногами..надо бы налить ему молока..

---

очень тонкая отсылка для знающих немецкий

третья стадия
Сын лавочника привозит продукты теперь раз в неделю – у меня нет никакого
желания – ни есть, ни общаться с людьми.
Доктор больше не приходит – видимо, он наконец-то внял моим
недвусмысленным намекам.
Тем лучше.
Томаззо за последнее время поправился и теперь гораздо меньше напоминает

скелет – он урчит и трется о мою руку, которая на его черной шерсти выглядит
отвратительным белым пауком –
Я с трудом передвигаюсь по дому – он разрушается все больше и больше – так

что я решил постелить себе на кухне, чтобы в случае чего успеть выбежать во
двор –
Потерял счет месяцам..какой сейчас год? Кажется, что так было всегда –
Демоны дергают меня за уши, роняют стаканы с водой – Томаззо старается,

как может, но он не всесилен –
да и демоны становятся все сильнее и сильнее –
а я все слабею и слабею.
Мальчишка с громким воплем убежал, когда я открыл дверь – неужели все так
плохо? А зеркало я разбил и теперь даже не у кого узнать, что со мной не так
–
Кожа лопается на костяшках – иногда мне кажется, что я слышу стук

собственных костей при ходьбе –
---
Снова вернулся к чтению – не могу смотреть на то, что происходит вокруг
меня – но и заснуть – тоже не могу – но, как назло, полки рухнули и я не в
силах их разобрать – а первая книга, которую я смог достать, даже хуже
демонов – иногда я слышу, как она смеется в моих руках –
Джио, ты в порядке? Джио, ты дышишь? Хорошо, Джио, дыши..только тише.

У них чуткие уши, они могут тебя услышать..
Они уже увидели меня.

Значит, я могу дышать полной грудью.
Четвертая стадия
Бессонница не проклятье – я ошибался все это время – это дар! Дар не видеть
того, что скрыто за тонкой гранью между реальностью и сном –

Но уже слишком поздно – и мне пора уходить – и я заслужил это – за то, что
впустил их, сам того не ведая –
Города больше не существует..и в этом виноват только я..
Томаззо, мой милый Томаззо, ты шипишь на меня, ты тоже чуешь, что я уже
не жилец –
Доктор все-таки раскололся..ахахахаха..я знал, что этот хлыщ что-то скрывает!
Он пытался меня убедить, что мне станет лучше – он, проживший рядом с
нашей семьей без малого пять веков! он, все это время наблюдавший за тем,
как демоны наполняют этот мир! он, слуга тех, о ком шепчутся кочевники,
огибая плато Лэнг, ибо запретны их имена!
Но я затворю этот портал..затворю своей кровью, нет надежней печати..
Демоны не дают мне поднять пистолет..но я должен..я уже слышу его

шаги..как он смог выбраться? как он смог прийти сюда с переломанными
ногами? как он смеет улыбаться мне в лицо, если я зашил его поганый рот?
Пуля летит слишком медленно..
Господи.
Я так хочу спать.

---
Где-то далеко, под звездным египетским небом, бродит последний Сфинкс – и
мерцают загадочно его глаза – ибо не страж он.
А Проводник.
И довлеет его проклятье над безумцами, отказавшимися служить ему тысячи
лет назад.
Один из сотни сыновей
Ivar Ragnarsson
Автор
Домишко не блистал красотой и ухоженностью. Откровенно говоря, он
казался ветхим и никуда не годным – серые облупившиеся доски, давно
забывшие о тех временах, когда они были покрашены в какой-то цвет,
рассохшиеся рамы, мутные стекла и пыльный бурьян вокруг.
- Хмм…выкосить бы для начала эти заросли, - уныло сказал Мэтью Грин,
обозревая свое наследство.
- Э, парень, ты поосторожней с ними, тут не любая трава – сорняк, есть и
полезные. Папашка твой знал толк в травах, - заявила Пэг.
- Лечился, что ли? – равнодушно спросил Грин.

- И лечился, и курил, и в суп клал, - захихикала Пэг, словно ее собеседник

выдал непристойный каламбур.
Пэг на вид было лет пятьдесят, фигурой она походила на низенькую широкую
бочку, обитую обручами, а громкий ее голос был хрипловат и визглив
одновременно. Грин не был в восторге ни от своего нового жилища, ни от
своей соседки.
Надо сказать, Мэтью Грин давно уже ощущал настоятельную потребность в
перемене образа жизни. Все чаще находила на него непонятная тоска, и тогда
ему представлялось, как он бросает все, иными словами, оставляет свое место
конторского служащего, освобождает съемную квартиру, и отправляется
навстречу неизвестности. С другой стороны, мысль о неизвестности тоже
нагоняла тоску, еще похлеще первой. Грин зависал меж одной тоской и
другой, как пойманная в паутину муха, пытаясь исцелиться дешевым джином.
Идеальным вариантом, думал порою Мэтью, было бы скопить достаточно
деньжат, чтобы купить небольшой домик в сельской местности, и поселиться
в нем, ведя жизнь уединенную, тихую и простую, разводя в свое удовольствие
всякие анютины глазки да окучивая тыквенные грядки. Но время, отпущенное
ему на этой земле, утекало сквозь пальцы, деньжата не копились, и мечты так
и оставались мечтами. И вот, в один прекрасный день, словно в бульварном
романе, на голову ему свалилось нежданное наследство.
Мэтью Грин никогда не видал своего настоящего отца. Матушка родила его
без мужа, потом вышла за мистера Грина, который, как говорили тогда,
«согласился покрыть ее позор», а затем – овдовела. Мэтью предпочитал
называть себя «сыном вдовы» - это выражение он вычитал как-то в дешевой
книжке про франкмасонов, и оно ему очень понравилось. Как уже говорилось,
он ничего не знал о своем родном отце, и не надеялся когда-либо узнать, так
как матушка в положенный срок тоже преставилась, не успев (или не пожелав)
ничего поведать сыну. Честно говоря, сын и не горел желанием раскрыть
тайну своего происхождения. «Ну и что я смогу узнать, если возьмусь за
поиски? – говорил он себе. – Имя какого-нибудь сельского ловеласа, глупого
молокососа или забулдыги, проводящего дни в пьяном угаре? Папаша Грин,
по крайней мере, был честным почтальоном». И вот объявляют, что некто
Мозес Санчес завещал своему сыну, иначе говоря, ему, Мэтью, аж целый дом.
Вот благодаря какому стечению обстоятельств Грин оказался довольно далеко
от большого города, в котором прожил последние пятнадцать лет, в поселении
с романтическим именем Мускатный, неподалеку от моря.
Во-первых, "неподалеку от моря" означало, что к нему надо было трястись
часа два по адскому пеклу в старом дребезжащем автобусе. Во-вторых,
пряностями (равно как и свежим бризом) в поселке не пахло. Пахло помойкой,
тушеной капустой и раскаленным на солнце асфальтом. В-третьих, это было
самое сонное, унылое и безотрадное место, какое только знал Мэтью Грин.
Даже городок, в котором он вырос, уступал в этом отношении Мускатному.
Конечно же, реальность оказалась бесконечно далека от идиллического
образа, который наш герой рисовал некогда в своих мечтах. Придется очень
потрудиться, чтобы развести тут анютины глазки.

- Что, приехал, наследничек? – встретил его радостный хриплый вопль.

Приземистая полная женщина сразу же выбежала к нему из развалюхи по
соседству. Она так радовалась, что, можно было подумать, будто вернулся ее
много лет назад потерянный брат.
- Я – Пэг! – объявила она, тряся его руку в жирных скользких пальцах.
Как ни пытался чопорный Мэтью Грин выяснить ее фамилию, чтобы
обратиться к ней приличным образом, это ему не удалось. Она была «просто
Пэг», и «засунь в задницу церемонии, а то разозлюсь».
Во время их первого разговора из благоухающего протухшей едой (и чем-то
еще, кисловатым, присущим старым и запущенным домам) зева ее жилища
высунулось бледное кобылье лицо с застывшим взглядом и отвисшей
челюстью. Лицо что-то неразборчиво замычало, а руки, похожие на паучьи
лапы, вяло зажестикулировали.
- Чертяка тя возьми, Сол! – заорала Пэг так, что Грин вздрогнул. – Пшел в дом,
скотина! Пшел, выкидыш! Не видишь – мама занята!
Изгнав это бледное видение, Пэг снова жизнерадостно осклабилась. Рот у нее
был преширокий, а зубы – все до одного гнилые. Грина слегка замутило.
- Это сынок мой, Сол. Он больной, но вреда от него никому нет. Ты его не
бойся. Папка твой с ним ладил, когда Сол еще мальцом был. А уж как я папку
твоего жаловала! Ты обживайся, парень, не дрейфь. Я тебе помогу по
первости. Вот что – я к тебе буду приходить стряпать. А то – пока наймешь
себе кого-нибудь! Что ж, на сухомятке сидеть?
От ее замусоленного платья пахло старым жиром, табаком, потом и мочой.
Грин яростно затряс головой, уверяя, что сможет позаботиться о себе сам, и не
намерен затруднять соседку.
- Да ты не ссы! – хихикнула Пэг. – Платы не возьму, помогу по-родственному.
Ты, это, парень, завязывай с церемониями. А то разозлюсь!
Грин, уже близкий к обмороку, согласился с тем, что не хочет стать свидетелем
ее гнева.
***
- Эх! – потянулся новоиспеченный домовладелец, выходя на порог.
К его несказанному удивлению, еда Пэг оказалась съедобной. Более того,
таких вкусных блинчиков, он не пробовал, пожалуй, никогда в жизни. Надо
перестать судить о людях по первому впечатлению – решил он. И подумал,
что, пожалуй, с соседкой ему повезло.
Свежий утренний ветерок обдувал ему лицо, и, хотя, он уже нес затхлый запах,
присущий этому месту, сегодня жизнь казалась Грину вполне сносной. Спал
он хорошо, старая кровать с облезлой спинкой порадовала неожиданным
комфортом. Грин словно провалился в мягкое облако сна и проспал до
рассвета. Правда, с наступлением сумерек дом наполнился шорохами, но Грин
сказал себе, что любому старому зданию это свойственно – что-то
рассыхается, что-то проседает, знаете ли. Опять же, мыши. И крысы. Одна из
них совершенно точно пробегала ночью по спальне – твердый топот
маленьких лап Грин слышал на грани яви и сна. Утром он даже обошел свои

владения на предмет крысьих ходов. Владения были невелики – кухня,

комната, крошечная спальня, словно отпочковавшаяся от комнаты, да чулан.
И еще – погреб, небольшой, низкий, дурно пахнущий и набитый всяким
хламом. Грин решил покуда его не трогать. Да, крысам тут определенно было,
где разгуляться. Ну, да он их выведет со временем.
Грин чувствовал, что ему нравится строить планы расстановки мебели,
прикидывать, что он подремонтирует в первую очередь и как выгребет всю эту
чертову рухлядь. И выкосит бурьян, будь он хоть трижды полезный.
Ближе к полудню настроение вновь поползло вниз: Сол нагадил на его
участке. Грин его вспугнул, когда направлялся в уборную, прятавшуюся в
зарослях за домом. Идиот сидел на дорожке, спустив штаны, и дунул прочь
при виде соседа, забыв надеть их. Грин, чуть не вляпавшийся в расстроенных
чувствах в зловонную кучу, блестящую от какой-то зеленоватой слизи,
поспешил к Пэг, ругаясь про себя, на чем свет стоит.
Соседка ковырялась в своем грязном заросшем палисаднике, что-то любовно
обрезая и подвязывая. «И как она отличает культурные растения от этих
жутких палок?» - подумал Грин. Как можно спокойнее он изложил суть своих
претензий к ее отпрыску.
- Что? Он опять срет? – заорала Пэг. – Сол, скотина, где ты? Какого рожна ты
снова насрал на соседской земле? Палки захотел?
Как она ни разорялась, а, может, именно поэтому, Сол так не вышел – то ли
юркнул в лачугу, то ли отсиживался в бурьяне.
- Снова? – волнуясь, спросил Грин. – Вы хотите сказать, что он уже так делал?
Что это не в первый раз? И, возможно, он намерен это повторить?
- А хрен его знает, дурака, что он там намерен? – пожала плечами Пэг. – Но
что он и раньше срал у вас за домом, это да, отпираться не стану. Он, вишь,
любил твоего папашку, вот и бегает до ветра к нему, вроде как уважение
выказывает! Но ты не бойся, я ему надеру задницу, и буду драть всякий раз,
как он снова выкинет такой номер.
Грин, не слишком вдохновленный этим обещанием, расстроено опустил взор,
и вдруг заинтересованно прищурился. Цветы. Вчера он их не заметил. Да и
заметить их в таких мусорных зарослях было мудрено. Но это был
единственный цветочный куст на участке Пэг. Заметно было, что она
ухаживала за ним – куст сильно разросся и весь был покрыт пышными
соцветиями. Цветки мелкие, с твердыми голубовато-белыми, словно
фарфоровыми лепестками. Видно, куст любил ночь и прохладу – сейчас, в
полуденную жару, чашечки были полуприкрыты. Но все равно он был красив.
Особенно на фоне окружающего его убожества. Грин наклонился ниже и
уловил аромат. Странный, двойственный, из тех ароматов, которые трудно
определить однозначно. Нежнейшие, чарующие ноты и – что-то крайне
неприятное, призраком реющее над ними.
- Это еще что! – с гордостью сказала Пэг. – Вот зайдет солнце, увидишь, как
они распустятся и запахнут! Обалдеть можно!
- Что это за цветок? Никогда такого не видал!

- И не увидишь нигде. Одна только Пэг знает, как добыть эти семена. Да еще
твой папка знал – я его учила. А еще от него польза есть, не одна красота.
- И какая же?
- Да как от любой травки, - бросила Пэг и заторопилась в дом.
У Мэтью Грина осталось смутное ощущение, что она чего-то не договаривает.
***
Несколько последующих дней Мэтью Грин поглощал вкуснейшую стряпню
Пэг и почивал, словно на облаке, каждый раз дивясь тому, отчего в этаком
унылом местечке, в дряхлом, неуютном и пыльном доме, ему так хорошо
спится.
Кстати о стряпне Пэг. Все, что она готовила, казалось Грину чем-то
особенным. Он, подумав, определил это так: вкус любого ее блюда, самого
простого, был сложнее, богаче, многогранней, чем вкус обычной еды, которую
без труда мог состряпать и сам Грин. Возможно, дело в этих самых «травках»?
Что ж, очень может быть. Странное дело: Мэтью Грин, будучи в известной
мере чистоплюем, испытывал физическое отвращение к Пэг, ее сыну, ее
лачуге и образу жизни, брезговал даже дотрагиваться до нее – он обычно долго
оттирал руку, которую Пэг при встрече трясла и мяла в своих вечно липких
пальцах. Но, начиная лакомиться обедом, принесенным соседкой, он забывал
о своей брезгливости, да и вообще обо всем, совершенно не думая, что
готовился этот деликатес на грязной кухне, и руки стряпухи были нечисты.
Лишь два обстоятельства омрачали в эти дни его благодушное настроение –
необходимость следить за Солом и проклятая крыса, что каждый раз перед
рассветом смущала его блаженный сон своим топотом.
Но вскоре доставили из города вещи, а с ними – Поля, французского бульдога.
С появлением собаки возникла новая проблема.
***
- Понимаете, он воет и рычит с тех самых пор, как его вывели из машины. Воет
и рычит, и, если заметит Пэг или Сола, - а у нас, считай, нет забора между
участками, старый покосился, а в трех местах просто лег на землю, так что Сол
перелезает через него беспрепятственно! Так вот, если заметит кого-то из моих
соседей, делает вид, что сейчас кинется на них, а ведь всегда был
добродушнейший пес! – Мэтью тянул Поля за собой на поводке по разбитой
дороге, мимо куч гниющих отбросов да чахлых кустов, серых от пыли.
Осатанев от шума, который подняли его собака и Пэг, он решил немного
прогуляться и подышать воздухом.
- А что Пэг? – с интересом спросил его собеседник, Дик Шнайдер, местный
ветеринар. С этим краснолицым и громкоголосым джентльменом Грин
познакомился накануне.
- О, Пэг очень бурно реагирует. Кричит, как резаная, проклинает мою собаку,
на чем свет стоит. Так, знаете, затейливо проклинает. А Сол сидит в своей
халупе и не кажет носа. Оно и к лучшему, а то я так устал ходить по

собственному двору, как по минному полю, опасаясь вступить в человеческие

экскременты…
- Он ходит к вам гадить? – хохотнул Шнайдер. – Что ж, знакомая история. За
ним такое водится.
- Неужели? Пэг сказала, что он, хм, избрал в качестве отхожего места участок
моего отца, потому что при жизни очень его, отца, то есть, любил.
- Вранье! По крайней мере, в той части, что касается отвратительной привычки
Сола. Этот несчастный оправляется везде, где только стукнет в его больную
голову. Кроме уборной. Туда его калачом не заманишь. Кто его разберет,
почему так, а не иначе, душа безумца темнее подвала. Когда-то он бегал по
всему городку и повсюду оставлял свои подарочки. Люди у нас тут простые,
грубые. Идиота ловили на месте преступления и весьма жестоко били. В конце
концов, до него что-то дошло, во всяком случае, он теперь облюбовал
соседний заброшенный участок. Так что, отныне это – ваша проблема, Мэтью,
перевоспитаете его – сможете ходить по своему двору безбоязненно, хе-хе. Ну,
а что касается любви Сола к вашему отцу… Тут Пэг сказала вам правду. Ваш
отец, наверное, единственный, кто был добр к бедняге. Естественно, и Сол к
нему тянулся. Соседи уверяли, что идиот целыми днями пропадал в доме
соседа, только к ночи матери удавалось загнать его домой. По этому поводу
ходили слухи…
- Какие же? – Грин напрягся. Образ покойного отца не будил в нем ни
сыновней приязни, ни даже простого интереса. Некоторые догадки о личности
мистера Санчеса, основанные на его дружеских отношениях с Пэг и Солом,
отнюдь не прибавили ему обаяния в сыновних глазах. И уж тем более Мэтью
не хотелось узнавать подробности отцовской биографии, возможно, грязные и
дурно пахнущие, как весь этот поселок, из уст мало знакомого человека.
- Всякие, - уклончиво ответил Шнайдер, видимо, догадавшись о нежелании
Грина касаться этой темы. – Ведь речь идет о Пэг и ее отпрыске, так что, людей
можно понять. Когда вы узнаете ее получше, ни одна небылица про нее не
покажется вам слишком дикой и возмутительной.
- Скажите, почему она так боится и ненавидит собак? – поспешил перевести
разговор Грин.
- Почему же только собак? Она испытывает просто патологическую ненависть
ко всем животным. Я имею в виду, само собой, нормальных животных. Живые
твари, кстати, платят ей той же монетой. Помнится, жила у нее коза. Недолго
жила. Так она, бедняжка, хозяйку каждый день бодала. Весь месяц, что был
бедной скотине отпущен судьбой, да…
- Нормальных? Есть еще и ненормальные?
- Ну, конечно – всякие аномалии, уродцы. Вот они ее просто восхищают. Был
случай – овца миссис Дженкинс окотилась двухголовым ягненком. Знаете, так
бывает, когда два близнеца срастаются в утробе. Это называется
«двойниковый урод», торакопигопагус. Жуткое уродство! Обычно они
рождаются мертвыми, но этот вышел живым. Я не знаю, каким ветром занесло
туда Пэг, ведь миссис Дженкинс живет на другом конце города. Но она
явилась в овечий загон и стала упрашивать меня отдать это существо ей. До

сих пор страшновато вспоминать – выродок бился в непрерывных

конвульсиях, а Пэг умиленно всплескивала руками и сюсюкала…
Они помолчали. Свет солнца начал казаться Мэтью Грину тускловатым,
словно бы он смотрел на светило сквозь закопченное стекло. Горячий ветер
доносил запах отхожих мест и отцветающей сирени, гнал по дороге пыльную
поземку.
- И что, вы отдали? – равнодушно спросил Грин.
- Отдал. Проще было отдать, чем отцепиться от этого репья.
- Зачем он ей? Что она с ним сделала?
- Возможно, набила чучело и украсила им гостиную? – рассмеялся Дик
Шнайдер. – Не знаю. Больше никто не видел эту жуть – и слава богу!
- Странная женщина, - сдержанно заметил Грин. – Может, любовь к уродствам
как-то связана с тем, что ее сын тоже, в некотором смысле, аномалия?
- Ее сын – закономерный итог трех поколений беспробудных пьянчуг и
любителей дурмана. Сол – это еще, можно сказать, лучшее, что у нее
получилось. Все остальные умерли при родах.
- А сколько их было?
- Мы давно сбились со счета, - невесело усмехнулся ветеринар. – Пэг начисто
лишена каких-либо моральных устоев. Ну, или предрассудков, как некоторые
сейчас говорят. У нее душа дикаря с самого дальнего острова в Тихом океане.
Тысячи лет цивилизации для таких, как Пэг, прошли даром. Когда она была
молода, мы думали – это пройдет с возрастом.
- Что именно? Половая невоздержанность?
- Ага. Ложилась буквально под каждого. Если сложить все ее беременности,
она, наверное, проходила в интересном положении несколько лет своей жизни.
По большей части она справлялась сама, никого не звала на помощь. Она у
нас, видите ли, знахарка. Сама же, как правило, и хоронила своих детей –
думаю, там же, на своем участке. Поэтому никто и не может точно сказать,
сколько всего она произвела на свет нежизнеспособных потомков, пока не
родился Сол. После Сола она уже не беременела. Но это вовсе не говорит о
том, что она остепенилась, как мы все надеялись.
- Она продолжает приставать к мужчинам?
- Да, так что, вы там поосторожнее с ней! – шутливо погрозил пальцем
Шнайдер.
Несмотря на его легкомысленный тон, Грин покрылся потом.
- Вы сказали – ее предки злоупотребляли алкоголем. Сама Пэг, насколько я
успел заметить, не страдает от этой пагубной привычки. Хотя, она даже
трезвая несет такое…
- Мой дед как-то рассказал мне про тех, кто ее породил, - неспешно, тщательно
подбирая слова, начал Дик Шнайдер. – Он был совсем еще молодым, когда в
нашем городке появилась ее бабка. Бреда Бабб ее звали. Ирландская шлюшка
и пропойца, она пришла босиком, а ботинки свои несла в руках – чтоб не
стоптать. Ну, знаете, в каждой легенде должна быть такая незначительная
подробность, добавляющая правдоподобности.
Мэтью Грин вежливо хохотнул.

- Так вот, - продолжал Шнайдер. – Несколько лет Бреда мозолила тут всем
глаза, путалась со всякими проходимцами. В основном то были сезонные
рабочие, люди без корней, будто ветром влекомые по стране. Мигранты из бог
знает, каких стран. От одного из них она родила дочь, Бидди. Молва
приписывала отцовство одному малорослому азиату, которого особенно часто
видели с Бредой. У него всегда во рту была глиняная трубка. Говорили, что
курит он не табак, а какую-то дрянь, вызывающую видения, что произрастает
у него на родине. Вскоре он исчез, а Бреда умерла. Гибель ее сильно
впечатлила наших обывателей – грешницу нашли растерзанную каким-то
зверем. «Прямо как Иезавель!» - говорили наши кумушки.
- А что случилось с Бидди?
- Ее воспитала некая сострадательная и богобоязненная женщина. Она выдала
Бидди замуж за честного бедняка. Пока муж был жив, Бидди вела себя
прилично. Но несчастный умер через полгода после свадьбы, и вскоре стало
ясно, что зов крови сильнее хорошего воспитания. Бидди пошла вразнос. Дом
ее мужа превратился в гнусный притон, обиталище каких-то мутных
личностей. Многие из ее постояльцев не принадлежали к белой расе. Как вы
понимаете, это подогревало фантазию соседей, которые все толковали про
странные ритуальные песнопения и сладковатый дурманный дым. Правда это
все, или нет, теперь не узнать. Бидди пила по-черному, от чего вскоре и
преставилась, оставив тринадцатилетнюю Пэг, дочь, зачатую в пьяном угаре с
каким-то случайным гостем, уроженцем далеких краев.
- Пэг ваша община тоже пыталась помочь встать на путь истинный?
- О, нет, Пэг была девицей бойкой и самостоятельной, и сразу отказалась от
чьей-либо помощи.
- И прямо тогда, в тринадцать лет, бросилась в любовный омут?
- Ну, да. Но хоть не устраивала в своем доме рассадник порока, как ее мать.
Так что, соседи Пэг терпели. Правда, старались не общаться. Все, кроме
одного.
- Моего отца? – вырвалось у Мэтью.
- Не хотел я затрагивать вашего отца. Сразу понял, что вам это неприятно, -
вздохнул Шнайдер. – Но да, только ваш отец с ней и дружил. Он появился у
нас, когда Пэг было лет двадцать, купил дом рядом с ней.
- Что он был за человек?
- Трудно сказать. Он был и остался для нас чужаком. Вы знаете, что он
большую часть времени в этом доме не жил? Да, да, он постоянно был в
разъездах. Приезжал раз в несколько месяцев и жил неделю-две. У них с Пэг
были какие-то общие интересы, надо сказать, довольно зловещие.
- Пэг что-то говорила про травы!
- Да, травы и то, что из них можно приготовить. А еще – какие-то колдовские
штуки, ритуалы, заклинания…
- Вы сказали, что она считает себя знахаркой.
- Да, правда, наши женщины, как правило, употребляют слово «ведьма».
- Кто б сомневался!

- Не спешите смеяться, мистер Грин. Повторюсь – понаблюдайте за ней

сначала. Так вот, как вы понимаете, столь тесная дружба мужчины и девушки
не может не породить слухов. В любовниках Пэг, конечно, черт ногу сломит,
но, глядя на то, как возится ваш отец с Солом, кое-кто сделал определенные
выводы… Только не обижайтесь, мистер Грин, я лично в это не верю!
Мэтью не обиделся. Он упорно думал о чем-то своем, глядя, как крутится на
обочине маленький пыльный смерч.
- Мозес Сан…мой отец умер прямо в этом доме?
- Нет, нет. Он умер в одной из своих поездок, где-то далеко на Юге. Мы узнали
об этом только недавно. А вот Пэг сразу почуяла.
- Как это?
- Они в тот день с Солом выли в два голоса – чисто лесное зверье.
***
Ночью разразилась гроза. Мэтью Грин вздрагивал сквозь сон от раскатов
грома и грохота водяного потока по крыше. Возможно, непогода была тому
виной, но в этот раз его сон не был покоен.
Он провалился куда-то сквозь пол и увидел земляную комнату. На стенах
цвета гноя плясали отсветы огня. Там, перед идолом, напоминающим
гигантскую картофелину, сидела голая Пэг в окружении своих мертвых детей,
вставших по такому случаю из безымянных ям. Хотя, возможно, именно в эту
комнату глубоко под землей она их и относила сразу после родов. Несколько
десятков жутких младенцев, отвратительных уродов! Раздутые головы,
сочащиеся зеленой гнойной слизью, лишние пары рук и ног, клешни вместо
пальцев, изломанные острые хребты, незрячие, розовые, как у мышей-
альбиносов, глаза… Мэтью был там, но они его покуда не замечали, ведь
мертвые слепы, они не видят живого, пока им не покажут на него и не крикнут:
«Куси!». Пэг медленно повернулась грузным землистым телом. Сейчас она
покажет на него своим выродкам! Мэтью, зажмурившись, ждал
омерзительного касания ледяной зловонной плоти, которая обрушится на
него, как грязный дождевой поток. Но вместо орды нерожденных, на него
кинулся Сол. Олигофрен мычал и кривил рот, тыча в Мэтью разлагающимся
трупом двухголового ягненка. Мертвая тварь вдруг напряглась, выпучила
белые глаза и завизжала, дергаясь волнообразно.
Волосы у Грина встали дыбом. Он издал дикий вопль и подскочил на кровати.
В ноздри сочился темный, удушливый смрад разложения. Перед открытыми
глазами возникло лицо. Миниатюрное лицо мужчины, бледное, с узким лбом
и коротким носом. Тусклые глаза испорченной селедки, очень близко
посаженные, не мигая, смотрели на Мэтью. Что самое ужасное, лицо
принадлежало крупной серой крысе. Казалось, чудовище, влезшее на грудь
спящего, страдало от зубной боли. Несколько кошмарных секунд оно
гипнотизировало его скорбным взглядом. Но, как только второй вопль Грина
сотряс воздух, безмолвно исчезло.
Мэтью упал на подушку без сил. Он убеждал себя, что это – всего-навсего
продолжение кошмара, которое увидели еще спящие глаза, словно проекцию

жуткой картинки из иного мира, возникшую на серой простыне сумерек.

Рубашка была мокра от пота – хоть выжимай.
Где-то в недрах дома раздался дробный топоток.
***
Грин не успел позавтракать. Снаружи завывал Сол и разорялась Пэг. Бросая
вилку и нож, Мэтью вдруг осознал, как остро ненавидит обоих после
сегодняшнего кошмара. Он совершенно не хотел видеть сейчас при свете дня
тех, чьи образы отравили ему ночь. Но он заставил себя выйти и
поинтересоваться, в чем дело.
Оказалось – Поль укусил Сола, когда тот в очередной раз прицелился, чтобы
извергнуть содержимое кишечника за домом Грина. «И поделом!» -
мстительно подумал Грин. А вслух сказал:
- Пэг, сделайте что-нибудь, чтобы ваш сын больше сюда не ходил. Вы видите,
собака его не любит. Она укусит его снова, если он опять забредет ко мне. Я
же не могу запереть Поля в доме, да и держать на привязи не собираюсь.
- Нет, сынок, - сказала Пэг неожиданно тихо и зловеще. – Это ты сделай что-
нибудь, чтобы твоя собака больше не кусала моего мальчика. А лучше всего –
избавься от нее. Пока я еще добрая.
- Позвольте, Пэг, - запротестовал обескураженный Грин. – Но ведь это не Поль
забежал к вам, а Сол зашел на мою территорию и сделал то, чего не должен
был делать! Так кто виноват?
- Ты, - это прозвучало, словно плевок. – Никогда не терпела этих жирных
тварей! Чтоб ее тут не было!
- Э, полегче, вы не у себя дома...
- Так, сынок, мне это все надоело. Не надо злить Пэг. Мой мальчик, хоть умом
обижен, никому зла не делает. Это кто угодно подтвердит. Так кто у нас
выходит виноватый? Ты. Избавься от пустолайки, пока беды тебе не наделала!
***
Вплоть до полудня Грин раздумывал, как поступить. Ссориться с Пэг не
хотелось. Он уже убедился, что, при всей своей умственной ущербности, она
весьма хитра и упорна. И дьявольски горласта. Он уже предвидел скандал,
который соседка закатит на весь этот чертов городишко. И он, Мэтью Грин,
предстанет в ее словах садистом и извергом, удовольствия ради натравившим
волкодава на ее больного несчастного сына, «никому не сделавшего дурного».
Положим, Пэг тут не любят. Но и он для этих людей пока что чужак. Разве они
не встанут на сторону Пэг, позабыв, как сами гоняли дрекольем ее «бедного
безобидного мальчика», гадившего у них перед дверьми? Короче говоря, надо
готовиться к неприятностям.
Ближе к вечеру Грин решил сделать первый шаг к примирению.
Он прошел через заросший и заваленный хламом двор, перешагнул через
какие-то земляные бугры, невольно подумав – а не тут ли похоронены
выкидыши Пэг? Он содрогнулся, словно наступил босой ногой на огромного

паука, и отогнал эту мысль подальше. Пэг обихаживала свой куст, тот, что
цвел фарфоровыми цветами, воркуя что-то вроде «лалу-шикалу».
- Кхм…это по-гэльски?
- Чего? – соседка уперла в него тяжелый, как у цепной собаки, взгляд.
- Ну, вы ведь, кажется, ирландка? Просто я хотел извиниться перед вами за
Поля и за то, что утром погорячился. Мне действительно жаль…
- Шавка все еще тут? Избавься от нее! – отрубила Пэг. И повернулась к Мэтью
квадратной спиной, обтянутой замусоленной зеленой кофтой.
Он шел назад, чувствуя, что яд ночного кошмара просочился в явь и отравил
солнечный свет, словно воду в колодце.
***
Ночь не принесла облегчения, но снова подарила ему видения пляшущих
теней, пламени и вереницы нерожденных, кружащихся в выморочном
хороводе посреди своей подземной тюрьмы. Сейчас ее округлые влажные
стены почему-то наводили на мысль о чреве какой-то чудовищной праматери,
притаившейся глубоко под землей. Праматери-смерти – подумал во сне
Мэтью.
На рассвете он, кажется, снова кричал и снова слышал удаляющуюся крысу.
***
- Ну, где же ваш пес? – нетерпеливо спросил Дик Шнайдер.
- Он только что был здесь. Поль, Поль!
- Говорите, он не ест уже три дня? Откуда у него тогда силы на прятки?
- Он не ест и при этом очень беспокоен. Не сидит на месте, все время убегает
в заросли, потом прибегает обратно. Поль!
- Понос, рвота – были?
- В первый день он поблевал, но ведь собаки часто так делают. Я, каюсь, не
обратил внимания. О, смотрите, идет…
- Матерь божья…
- Поль, сидеть! Место, Поль!
- Почему вы не предупредили меня об агрессии? – шепотом спросил Шнайдер.
– Я бы принес револьвер.
- Вы думаете, это бешенство? – Мэтью почему-то тоже понизил голос до
шепота.
Его пронизало холодом. С детства он испытывал почти суеверный страх перед
этой неизлечимой болезнью.
- За свою практику я навидался бешеных животных. Но ни одно из них не
выглядело так.
Пес скалился на них, словно не узнавая. Его шатало. Желтоватая тягучая пена
капала из неестественно искривившейся пасти. Казалось, какая-то сила
раздула тело собаки изнутри, и теперь она напоминала бочонок на коротких
ножках. Голова тоже увеличилась в размерах, словно у ребенка-гидроцефала.
Огромная, бесформенная, она тяжело качалась у самой земли, будто позвонки
животного больше не выдерживали ее вес. Но самое страшное зрелище

представляла собой шкура. Короткий черный ворс, покрывавший тело Поля,

заметно поредел и почти весь вылез на боках. Кожа при этом словно ссохлась,
пошла длинными трещинами, как земля во время засухи. Это длинные
кровавые трещины опутывали собачье тело, темно-красными толстыми
нитями. Одна из них, глубокая, будто разломленный плод граната, обнажила
мягкие ткани, тронутые темным пурпуром некроза.
Пес перестал скалиться. Он смотрел на них с немым страданием. Взгляд его
налитых кровью глаз живо напомнил Грину ту давешнюю кошмарную тварь.
- Бедняга, ему уже никто не поможет. Но это не бешенство, Грин. Я вам скажу,
что это – давайте только зайдем в дом.
- Что же? У вас такой вид, словно ваш диагноз будет пострашнее. Если такое
только возможно, - нервно сказал Грин, прикрывая дверь.
- Я думаю, это действие какого-то неизвестного алкалоида.
- Что вы хотите сказать?
- Вашего питомца отравили. Кто это сделал? Полагаю, подозреваемый у нас
только один. Вернее, подозреваемая.
- Что же это за яд, который вытворяет такое с собаками?
- Не только с собаками, Грин. Я вам настоятельно советую ничего не есть из
ее рук. Я знаю, Пэг любит угощать.
- А ведь она взялась стряпать для меня! Теперь в рот не возьму ее еду!
Ветеринар прошелся по комнатке, быстро выглянул в окно, словно проверяя,
не подслушивает ли кто снаружи, и продолжил вполголоса.
- Все эти ее травки, заговоры, игры в знахарство с вашим папенькой…боюсь,
наша община не понимает, насколько это серьезно. Нет, я не верю в ведьм и
порчу, которую они насылают! Но то, что мы видели сегодня – это не порча.
Это сильнейший яд, неизвестный официальной науке. Про Пэг давно болтают,
что она выращивает культуры, дающие наркотическое опьянение и сбывает их
потихоньку, в основном, приезжим. Но я был уверен, что есть в ее безобразном
садике кое-что пострашнее. Вы, должно быть, видели тот куст, цветы как… -
Шнайдер пощелкал пальцами в воздухе, - как фарфоровые кувшинчики?
- Да, как его можно не заметить? Среди уродливых палок, которые торчат на
ее участке, он выделяется внешним видом! И так пахнет…
- Не советую долго вдыхать этот запах. Пэг как-то, будучи в хорошем
настроении, мне кое о чем проговорилась… Короче, этот куст – ее гордость.
Она утверждала, что это растение не относится к земной флоре, и второго
такого куста нет больше на свете. Якобы ваш отец принес семена из другого
мира, дверь в который они открыли неким древним ритуалом. Бред,
разумеется. Но я сам видел, как падали на землю насекомые, которые
приближались к этому кусту. Скорее всего, токсичны все части растения. Я
сильно подозреваю, что в случае с Полем без него не обошлось.
- Как вы только терпите ее? Почему не изгоните из поселка? – кулаки Грина
сами собой сжались.
- Грин, мы ведь живем не во времена охоты на ведьм! – усмехнулся Шнайдер.
– Она, конечно, маргиналка. Более чем вероятно – незаконно торгует
дурманом. Наших дам шокирует ее аморальное поведение, - говорят, она

совратила даже собственного сына. Но этого недостаточно, чтобы приказать

ей убираться из собственного дома. Или чтобы натравить на нее полицию. Она
же не убийца. Пока.
- Отлично! Давайте подождем, пока она и меня не отравит, как Поля. Тогда
можно будет с полным правом вызвать полицию.
- Не паникуйте, Грин, - спокойно сказал Шнайдер, надевая шляпу. – Просто не
разговаривайте с ней. И не угощайтесь тем, что она предложит. Будем за ней
наблюдать. Грех так говорить, но, благодаря Полю, вы можете прекратить
общение безо всяких объяснений. Она угрожала? Угрожала. Вы вправе
считать ее виновной в гибели собаки. Кстати о собаке. Надо бы прекратить
муки божьей твари. Я, пожалуй, еще зайду к вам. С револьвером.
***
Но револьвер бедняге Полю не понадобился.
Незадолго до заката ужасные звуки оторвали Мэтью Грина от размышлений и
заставили выбежать из дома.
Перед домом, на утоптанном пыльном пятачке разыгрывалась чудовищная
драма.
По всей видимости, Сол недолго пребывал в унынии по поводу нападения
собаки и вновь решился на вылазку. Но, как только он преодолел хлипкий
забор, был атакован псом, молча выскочившим из зарослей бурьяна.
Когда Грин вылетел на двор, дикий, полной нездешней злобы, рык уже смолк.
Поль, уже утративший всякое сходство с французским бульдогом, и вообще с
земной тварью, лежал бездыханный. Сол катался по земле и ревел на одной
жуткой ноте. В его реве не было ничего человеческого – это был глас мучимой
грешной души, несущийся из преисподней. У Мэтью заложило уши. Он
нерешительно приблизился, но не сразу разобрал, что именно предстало его
глазам. Кровь, щедро залившая пыльную землю. Безобразный труп,
истекающий сукровицей и гноем. Какие-то подергивающиеся ошметки. Грин
наклонился, чтобы рассмотреть, и тут же с придушенным стоном кинулся в
кусты. Там его как следует вытошнило.
Эти обрубки, которые он поначалу принял за странных жирных червей,
невесть откуда взявшихся. Это были откушенные пальцы Сола, продолжавшие
конвульсивно сгибаться в кровавой грязи.
Пока Мэтью опустошал желудок, примчалась Пэг и завыла в унисон со своим
отпрыском.
- Что ты наделал?! – орала она, непонятно к кому обращаясь. – Кровь попала
на него!! Его кровь теперь – яд и гниль!!
Когда она утащила воющего Сола в дом, Грин отважился подойти к останкам
собаки. Ткани распадались с невероятной быстротой. Осталась одна шкура,
вокруг которой медленно растекалась бурая зловонная субстанция, густая, как
патока. Распад затронул даже кости.
«Боже, - мысленно говорил себе Грин. – Боже. Смогу ли я теперь хоть когда-
нибудь забыть то, что я видел? Представляю, как удивится Шнайдер».

***
Сол выл всю ночь, не замолкая ни на минуту.
Мэтью Грин несколько раз пытался забыться сном. Но, как только он смыкал
веки, к нему, постукивая по деревянному полу, начинали подбираться пальцы
Сола, белые, как брюхо дохлой рыбы, и распухшие в два раза. Грин с криком
вскакивал и благодарил себя за забывчивость, из-за которой оставил
непогашенной свечу.
Вой начал стихать лишь к утру, превращаясь временами в странный
булькающий рык, напоминающий голос животного.
Грин наконец-то сумел уснуть без сновидений, но его блаженство длилось не
больше часа – треклятая крыса проскакала в обычный срок по дому, и топот
ее лапок показался бедняге громом небесным.
- С этим надо что-то делать, - сказал он самому себе, глядя в потолок.
***
Дик Шнайдер не велел приближаться к жилищу Пэг. Да и сам Мэтью Грин не
горел таким желанием. Он не мог впоследствии объяснить, какая сила
заставила его в ранних сумерках заглянуть в приоткрытую дверь проклятого
дома.
День, пасмурный и пыльный, был пронизан тягостным ожиданием чего-то
неизбежного и очень плохого. Мэтью маялся у себя в доме. Попробовал
прогуляться по городку, но вернулся с полдороги. Попытался занять себя
делом, благо что было чем заняться: домишко настоятельно требовал ремонта,
а бурьян - мачете. Но, что бы он не делал, все валилось у него из рук, а взор
обращался на соседний участок.
Наконец Грин нашел в себе силы признаться - он боится Пэг. Он не может
заняться никакой созидательной деятельностью от того, что мысли его
постоянно крутятся вокруг Пэг. Что она сейчас замышляет? Какую месть
готовит? Почему притихла?
Лачуга Пэг была окутана тишиной. Очень странно, - думал Грин, - при том,
что соседка громогласна и скромностью не отличается. Обычно с утра до
поздней ночи раздаются ее сиплые вопли - окликает идущих по улице,
поливает отборной бранью Сола, напевает популярные мотивчики, или просто
болтает сама с собой. Тишина была зловещей, от нее нервы Грина
натягивались, как струны.
Ее чокнутый сынок тоже затих. Только временами издавал совсем уж
странный звук - тот самый булькающий рык, который впервые Грин услышал
на исходе ночи. Впрочем, что взять с идиота.
Приоткрытая дверь зловонной халупы. Грин смотрел в эту черную пасть,
возможно, скрывающую ядовитые зубы.
Уже темнеет. Можно было бы пробраться незамеченным, прошмыгнуть через
двор и глянуть, что она там делает. Одним глазком. Она не заметит. А если
заметит, можно сказать, что весь день беспокоился из-за Сола и зашел
проведать. Пусть она даже набросится на него с руганью, что с того? Большего
она все равно не сделает. Мэтью Грин решился.

***
Из темного проема донеслось: рррум. И теперь Мэтью был совершенно точно
уверен, что такой звук не в состоянии издать человеческое существо. Вначале
он не увидел ничего. Глаза медленно привыкали к сумраку, но когда привыкли
полностью, мозгу Грина все равно потребовалось время на то, чтобы постичь
смысл увиденного.
На убогой кровати, в куче грязного тряпья, двигалось и сипло дышало нечто.
В первую минуту оно предстало ему в нерасчлененном, первобытном
единстве. И лишь секунду спустя распалось на две части. Тело, оседлавшее
длинное тощее существо, лежащее навзничь, принадлежало женщине. Правда,
Грину вначале показалось, что он увидел во плоти тот мерзкий идол из своего
сна - то самое, похожее на картофелину, женское тулово со множеством
жирных складок, словно бы обладающее более чем одной парой грудей. Столь
первозданное и животное по своей сути, что наличие конечностей и головы
казалось не обязательным и второстепенным. В следующий миг Грин
поразился тому, как отличается Пэг в платье от голой Пэг. Скинув одежду,
она, словно бы, порывала с родом человеческим.
Но создание, с которым Пэг совершала противоестественный половой акт...
Грин, завороженный потусторонним кошмаром разглядывал его: беспалый
обрубок, уже полностью переродившийся в короткую примитивную
конечность, не способную держать, но явно умеющую грести под водой;
вытянутая морда с узкими изогнутыми челюстьми - конечно же, она не могла
издавать иные звуки, нежели утробный крокодилий рык; сросшиеся ноги,
одетые скользкой пленкой - праобразом будущей чешуи. Лишь левая рука и
часть плеча еще оставались человеческими. Голый идол, тяжело сипя, скакал
на длинном и сером половом органе этого существа, чуждого уже не только
роду людскому, но и самым примитивным тварям Земли.
Мэтью застыл, как изваяние. Умом он понимал, что надо уходить, пока его не
заметили, но ноги приросли к земле.
А Пэг прервала свою безумную скачку - свою поездку на ящере нижнего мира
через жуткие темные пространства! - и повернула голову. Глаза ее были
затянуты прозрачной пленкой. Сейчас, во время своего камлания, она была
неспособна внимать звукам и образам нашего мира.
Над захламленным темным двором вздымался ввысь, царил призрачный
аромат фарфоровых цветов, соединяющий в себе самые изысканные ноты
благовоний и смрад падали в придорожной канаве. Мэтью Грину показалось,
что смутно во тьме белеющие чашечки хищно повернулись ему вослед, когда
он пробегал мимо.
***
Сон избегал его. Проклятый аромат цветочков Пэг застрял в носу. Голова
болела и желудок скручивался в тугой комок, словно Грин угорел. Вспомнив
слова доктора Шнайдера о тосксичности фарфоровых кувшинчиков, Мэтью
выпил пару стаканов молока и в самом деле почувствовал себя немного лучше.
Однако это не помогло ему уснуть.

За окном начинало сереть. Топ-топ-топ - донеслось с кухни. Мэтью вскочил.

Все, тебе конец! - решил он. Утром он взялся было за ремонт рассохшихся
половиц, но острый приступ меланхолии заставил его забросить это занятие
на середине. Молоток все еще валялся там, где Грин его оставил. Схватив
орудие мести, он устремился на звук, словно крыса была главным виновником
всех его злоключений.
Серая тень метнулась от фонаря - здоровущая откромленная тварь! Грин
заскрипел зубами от ненависти. Не уйдешь от моего молотка!
Крыса бросилась за угол, на секунду замерла и обернулась. Грин мог
поклясться, что вновь увидел это лицо - бледное пятно с морщинистым лбом
и близко посаженными тусклыми глазами. К удивлению своему, он не ощутил
страха. Все затопила ярость, и она требовала выхода, требовала крови.
- Стой, ублюдок! - прорычал Грин. - Нет, только не в погреб!
Понимая, что искать паразита в этом хаосе практически бесполезно, он уже не
мог отступить. Скатился по ветхой лестнице, рискуя сломать шею, поставил
фонарь на какую-то трехногую табуретку и принялся с остервенением
раскидывать хлам.
В дальнем конце погреба, у стены, что-то зашуршало. Грин кинулся туда, смел
с пути громоздкий старый короб и увидел дверь.
***
- А погреб-то с двойным дном! - присвистнул потный и взъерошенный Грин. -
Признавайся, погань, ты меня сюда нарочно заманила?
Корявые земляные стены напоминали своды подземной комнаты из кошмара.
Посередине, на грубо сколоченном деревянном ящике сидел идол,
вытесанный из какого-то бурого ноздреватого камня - гротескная,
непристойная в своем убожестве женская фигура. В ней чувствовалось что-то
грозное, несмотря на карикатурность. Казалось, ее изваяли не человеческие
руки.
В дальнем углу зияло отверстие лаза, в котором вполне мог поместиться
человек. Ветерок, дующий откуда-то снизу, нес слабое зловоние.
- Ну уж туда я за тобой не полезу, не надейся! - заорал Мэтью, размахивая
молотком, и поддал ногой ящик.
Идол полетел наземь, из ящика вывалилась стопка каких-то бумаг.
Охваченный очень нехорошим предчувствием, Мэтью, напрягая зрение,
склонился над ними.
Разрозненные листки чьего-то дневника, исписанные мелким корявым
почерком человека, для которого писать, да и думать, - тяжкий труд. Можно
было подумать, что это безграмотные каракули школьника. Но вот содержание
не оставляло сомнений, что вел странный дневник не ребенок. Хоть и
психически здоровым этого взрослого явно не назовешь.
Первые страницы представляли собой сплошной бред. Повторяющиеся
странные слова неведомого языка. "Шнайдер толковал что-то о заклинаниях,
- подумалось Грину. - Неужели тут и впрямь совершались колдовские
обряды?"

"Йах, йах, йах! Матерь Шуб-Ниггурат! Пошли своему слуге плодовитость и

бессмертие! Йах! Мэри Макмиллан была хороша. У нее задница как подушка.
Я ей заделал маленького Мозеса. Пора уходить отсюда"
Еще несколько бессвязных воззваний к загадочной Шуб-Ниггурат,
перемежающихся похабным восхвалением достоинств разных женщин. Вдруг
Грина как током ударило.
"Эдна Чейз не хуже Мэри Макмиллан. Только сиськи поменьше. Хотя, под
платьем хрен поймешь. Когда я ее наконец поймаю и затащу в свое логово, все
рассмотрю как следует - и сиськи, и зад, и..."
Мэтью замутило, строчки заплясали перед глазами. Эдна Чейз, его мать! Ему
захотелось проблеваться, а потом - кого-нибудь убить. Но он взял себя в руки
и продолжил чтение.
"Она ходит убираться к старухе через день, одним и тем же путем. Я все уже
придумал. Подойду такой скромный, спрошу дорогу... тряпку пропитал
отваром - телку вырубит получше хлороформа. Хвала Козлице!"
Грин в нетерпении выхватил несколько листков из середины.
"Семена прижились. Хвала вам, Шуб-Ниггурат и легион молодых! Уж так
забористо, просто улетаешь!"
"Залег на дно в Мускатном. Тут я под настоящим именем живу, хе-хе. Нашел
тутошнюю жрицу, потаскушку Пэг. Хорошая подстилка, первый сорт.
Посвятил ее. Сделал святилище и алтарь. Устраиваем с ней радения. Не жизнь,
а рай. Жаль, что придется уходить".
"Йах! Я буду жить вечно, а вы все сдохнете! Я служу Дикой Козлице и выпью
вино бессмертия из ее чертова копыта!"
"Я тут узнал про сынка. От Эдны. Восемнадцатый. А я хочу сто! Много еще
придется потрудиться, прежде чем отправлюсь на покой, и Шуб-Ниггурат
сделает меня вечным. Каждый от меня кое-что получит в наследство, никого
не обижу! Этому - отпишу тот самый дом в Мускатном. Пэг его посвятит и
всему научит, пусть радеют во славу Козлицы! И сыны мои тоже станут
бессмертными, ох и расплодимся мы, йах!"
Потрясенный, Грин отбросил от себя дневник дегенерата и ведьмака-
самоучки, подарившего ему жизнь. Из кипы листков выскользнула твердая
пачка фотографий, перевязанных тесемкой, и свернутая вчетверо газета. Грин
касался старых пожелтевших снимков, как слепой, который пытается
пальцами прочитать письмена. Это все фотографии девушек, подписанные на
обороте: Мэри Макмиллан, Колин Грант, Анна Валтовски, Шерил Симпсон,
Эдна Чейз. Эдна Чейз...
Дрожащими руками он развернул газету. В заботливо отчеркнутой заметке
говорилось о том, что Мозес Санчес, насильник-рецидивист, совершил
дерзкий побег во время пересылки его в каторжную тюрьму округа N, штат
Алабама. Несмотря на все усилия полиции, беглец до сих пор не найден.
Мозес Санчес взирал на него с портрета, сделанного судебным художником.
Впрочем, Грин знал, кого увидит, раньше, чем вгляделся в пожухший газетный
лист. Мужчина неопределенного возраста с опущенными плечами, близко
посаженными глазами протухшей рыбы, узким лысоватым лбом и

заостренными, как у свиньи, ушами. На портрете из зала суда глаза его смотрят
равнодушно и тускло. Мэтью вспомнил полный тяжелого страдания взгляд
крысы.
- Что, Мозес, нравится тебе твое бессмертие? - спросил он дремучую ночь,
зловонно дышащую из лаза.
***
Светало. Мэтью Грин шел по шоссе, ведущему прочь из поселка Мускатный в
большой и замечательный мир. Он шел навстречу неизвестности, с одной
лишь шляпой в руке, а за его спиной вставало зарево пожара. Уходя из городка,
он поджог свое наследство. Перед этим тщательно заперев двери и окна, чтоб
ни одна крыса не выскочила.
Когда он отошел на приличное расстояние, его начало было глодать
нехорошее чувство, ведь он поступил столь опрометчиво: в такой ветер огонь
может понести на соседские дома. Однако, подумав о ближайшем к нему
соседском доме, он решил, что это не такой уж плохой вариант.
Мэтью Грин шел навстречу рассвету, впервые в жизни чувствуя себя
свободным и почти счастливым. Лишь одна мысль омрачала его ликование.
Мысль о том, что на территории Соединенных Штатов живет, по меньшей
мере, семнадцать его кровных братьев. И каждого из них поджидает своя
жрица, у которой в грязном палисаднике благоухают тлетворные цветочки.
- Что вы выберете, братья? - прокричал Мэтью Грин изо всех сил. - Что вы
выберете?
Пешеход, который в этот ранний час брел по обочине с дорожным саквояжем,
вздрогнул и обернулся на крик. Мэтью успел поймать его удивленный тускло-
серый взгляд...
После проповеди
Ivar Ragnarsson
Автор
Прихожане разошлись. Церковь пуста. Лишь метель бьется снаружи о стены,
лишь грозный сумрак декабрьского вечера затекает в окна.
Отец Мэппл, рослый седой человек в морском бушлате, спускается с кафедры
по знаменитой подвесной лестнице, придерживаясь за поручни, сделанные из
каната красной шерсти. Еще недавно прямой и строгий, он вдруг устало
сгибается, словно вся тяжесть мира навалилась на него. Берется за свою
черную квакерскую шляпу с обвисшими полями. Но что-то привлекло его
внимание.
ОТЕЦ МЭППЛ: Эй, юноша, чего ты тут ждешь? Проповедь окончена. Ты ведь
с «Пекода», если не ошибаюсь? Завтра, в это же время, вы будете уже
бултыхаться в такой же метельной ночи, и огни Нантакета станут медленно
уплывать, все дальше и дальше, в белесую мглу, откуда нет возврата…Я бы на
твоем месте поторопился на борт. А впрочем… Если ты все равно задержался,
пойдем-ка со мной.

(Делает приглашающий жест кому-то, кто стоит в проходе, словно не решаясь

ни покинуть церковь, ни приблизиться к проповеднику.)
Ого! Твой приятель-язычник тоже с тобой! Пойдем, выпьем по стаканчику. У

меня в сакристии припрятана бутылка, как раз на случай такого вот зимнего
ненастья, сдобренного мраком и приправленного одиночеством. Ты удивлен,
юноша? Ха-ха, теперь ты знаешь, что отец Мэппл не святой. Твое небо
рухнуло на землю? Нет? Я так и знал, ты умнее, чем кажешься.
(Проходит в сакристию, ставит на стол масляную лампу. Ярко пылающий

спермацет озаряет оштукатуренные стены. Из тьмы выплывают: картина,
изображающая терпящий крушение корабль, запыленное чучело розового
какаду, матросский непромокаемый плащ, висящий на крюке. Священник
достает бутыль, разливает ром в три стакана толстого стекла, протерев их
предварительно полой бушлата.)
ОТЕЦ МЭППЛ: Ты слушал мою проповедь, мальчик. Выпей теперь со мной и

послушай мою исповедь. И ты, чужак из племен ханаанских, разбросанных по
вулканическим кочкам Тихого океана, тоже выпей, хоть ты и не понимаешь
христианскую речь.
Нынче я видел их, всех до единого, тех, кто пойдет на «Пекоде». Есть лишь
один, кого я не видел, да и не увижу более. Он не придет сюда, - нет, не потому
что не верит в Господа нашего! - ибо не принадлежит уже этому миру. Его
увлекла пропасть, увел за собой соблазн, хотел бы я сказать – дьявольский!
Нет, о, нет! Дьявол, к сожалению, тут не причем. Сатана – мальчишка по
сравнению с этой силой. Он пред ней, как ты – пред своим Капитаном. Даже
меньше того. Я не знаю, откуда она явилась – сверзилась когда-то, еще до
рождения материков и океанов, с темной звезды, вырвалась из Тартара, что,
по словам древних мудрецов, лежит ниже Преисподней, выплыла из самого
ледяного озера Коцит, – не знаю. Но ты ведь собрался слушать исповедь… Так
слушай, почему Мэппл, моряк и офицер, сын и внук моряка, никогда не выйдет
больше в море.
Я хотел бы сказать – Мэппл решил однажды стать маяком для уходящих в
беспощадные ледяные хляби, стоять со светочем в руке всю эту долгую ночь,
именуемую жизнью человеческой, встречать братьев своих матросов из
одного плавания, временного, и провожать в иное, - вечное. Я хотел бы так
сказать, мальчик! Сегодня ты слышал, как я говорил о надежде и спасении, и
не было ни одной неверной ноты в голосе моем. Что ж, в этом состоит мой
долг. Я ведь стою со светочем в руке, хоть и не по своей воле. Но что мне
делать, если в сердце моем давно уж нет надежды? Каждый раз, перед тем как
выйти в море, они приходят за тем, чтобы послушать, как «создал Бог
большого кита и повелел ему проглотить Иону». И всякий раз я смотрю
каждому из них в лицо, силясь внушить то, чего проповедник не имеет
полномочий поведать словами, и, одновременно, пытаясь предугадать его
судьбу. И надежда моя тает с каждым разом. Так что, тебе, мальчик, я скажу

все прямо, да помогут мне Господь и ром. А уж потом как-нибудь сам

растолкуешь все своему другу-гарпунщику.
(Опрокидывает стакан, молчит, словно набираясь решимости. Продолжает

рассказ.)
Это случилось сразу после моего повышения. Впервые я шел первым

помощником на старой «Касатке». Тогда я и повстречал Его. «И сотворил Бог
рыб больших» - стих, который любой из нас помнит. Но эту рыбу творил не
Бог. Я знал, чувствовал, что море – страшная и темная бездна, но в тот день
мне впервые случилось промерять глубину этой тьмы, и я содрогнулся. Ибо
лот моего разума и сердца не достал и до половины, а я рожден был
прозорливым и зорким, не в пример многим. Тварь, которую узнали многие из
нашего экипажа, не была кашалотом, юноша! Ее образ постоянно тек и
двоился, заставляя людей верить в форму земную и прочную, видеть добычу
там, где подстерегала их лишь западня и лютая гибель души и тела! Как
устремились вослед ему мысли и сердца! Какой неестественный азарт обуял
матросов! Капитан спас тогда своих людей от невообразимо страшной участи.
Он ведь был человеком приземленным и лишенным глубины, мир для него
был плоским, как тарелка, а белое чудовище – лишь источником жира и
спермацета, который можно выгодно продать. «Нам его не взять, - бросил он.
– Слишком здоров!» Команда медленно остывала, сбрасывала снизошедшую
на нее священную ярость. Неохотно, с ворчанием, провожали они взглядом
инфернальную сущность, что была древнее Люцифера и прожорливей
Молоха. Но я, я, уже заглянул в его холодные глаза! Я не отрывал взгляда от
уносящейся в бурный океан твари, и сердце мое так и рвалось за ним! Тогда-
то я и познал глубину вод морских. Я счел это знаком, юноша. По прибытии в
Нантакет, я покончил с карьерой китобоя. Больше Мэппл не выйдет в море, -
сказал я себе, - он будет стоять на берегу, остерегая и укрепляя тех, кто уходит
в эту обитель мрака, теней и необоримой древней силы.
Так я и стою часовым у разверстых хлябей, стерегущих души людские. Я
сказал, что никогда не думал ранее становиться проповедником. Но я,
пожалуй, соврал тебе. Ибо бездна, страшная и темная, влекла меня всегда.
Сколько себя помню, эта дикая греза, эта колдовская чаша, полная ночи, бури,
звезд и влаги, притягивала мой несчастный взор. И душа человеческая – столь
же страшная и темная бездна, как и море. Ты чувствуешь? Он смотрит из
каждой пары глаз, как из колодца, который сообщается с океаном! Я прочел
много книг, мой мальчик. Мне казалось – древние-то должны были дать бездне
имя. Говорят, зная имя вещи, обретаешь власть над ее сутью. Книги подарили
мне много имен, но ни одно из них не было истинным – Оаннес, Дагон, тот
безымянный зверь, что глотал Иону по велению Господа нашего. Все это было
не то. Но сны порою дарят нам откровения почище книжных. И однажды во
сне я стоял на утесе, над бездной, которая была, я думаю, праматерью всех
земных океанов, той самой первоформой из идеального мира Платона, столь
ужасна она была. Какими только сущностями она не кишела! Вода, соленая,

ледяная и тяжелая, вскипала, порождая новые и новые полчища чудовищ. «Как

твое имя?» - закричал я. И бездна ухнула, как филин: «Ктулху!»
Ты скажешь (снова наполняет стакан) – что за бессмысленный набор звуков!
Не знаю, что стоит за ним. Это слово подарили мне грозовая ночь и кошмарное
сновидение.
Блаженны те, кто подобен старому Хиввею, капитану «Касатки». Блаженны
земные и незрячие. Хотя, так ли хорошо быть слепым, если тот, кто ведет тебя
на край света, ясно видит погибель и стремится отдаться в ее руки? Я говорю
сейчас о твоем Капитане, сынок. Ведь он тоже глядел в эти холодные глаза!
Он видел то же, что и я, или даже того больше. Он видел, как проносились в
синей глубине на кашалотах глубоководные люди, видел башни их страшных
городов, горы и долины континентов, погрузившихся в толщу вод в
незапамятные эпохи! Его лот, пожалуй, достал до дна, если только
человеческому сыну вообще суждено увидеть это дно. Он зряч, как никто. Но
такая острота зрения души зовется безумием. Что ж, море его щедро дарит так
называемым чувствительным натурам. Горе тебе, Мэппл. Горе тебе, Ахав.
Горе тебе, Измаил, мой мальчик. Все, кто когда-то ловил улетающие отзвуки
струн и жадно слушал дрожание эфира. Те, к кому в благоухающей весенней
ночи являлись в горячечном сне строки стихов. Кто вглядывался до
головокружения в человеческие души. Кто, неумело копируя Творца,
поднимал дерзновенную руку с зажатыми в ней резцом или кистью. Кто стоял
над первозданной бездной и настойчиво выспрашивал ее имя в наивной
надежде повелевать ею. Горе всем вам, говорю я.
Слышишь меня, юноша? Понимаешь теперь смысл пророчества: все,
ступившие на его борт, исчезнут? Исчезнуть – не значит умереть. Кости
мертвых – в могилах, а души – у Господа. Исчезнуть – во много раз страшнее.
Потому и говорю с тобой – ведь должен кто-то остаться, чтобы поведать об
этом людям! Ну, ступай с Богом, и мира тебе в душе, сынок, ведь уже наступил
сочельник. И тебе мира, каннибал с добрыми глазами…
Отец Мэппл замолкает и залпом допивает остатки рома. В сакристии никого

нет. Янтарная жидкость отсвечивает в двух нетронутых стаканах. Огонь
лампы колышется, тени бродят по стенам. Корабль кидают яростные волны и
слышно, как со слабым треском ломаются его мачты. Мертвый какаду со
скрипом поворачивает голову в сторону священника. Отец Мэппл спокоен.
Это просто зимняя ночь рисует босховские образы на стене. Это просто тьма
просовывает щупальца сквозь неплотно прикрытую оконную раму.
Рукопись, до сих пор никем не найденная в бутылке
Ivar Ragnarsson
Автор
Достижение святости требует таких же или, по крайней мере, почти таких же
огромных усилий; но святость предполагает благие и естественные пути. Это
попытка вновь обрести экстаз, который был присущ людям до грехопадения.

Грех же является попыткой обрести экстаз и знание, которые подобают лишь

ангелам, а потому, предпринимая такую попытку, человек в конце концов
становится демоном.
А. Мейчен
- Мистер Эмброуз Прайс, говорите?
- Да, да, но я списывался с мистером Фуллером, не могу ли я теперь увидеться

с ним?
За окнами угасал день. Октябрь пел свою песню смерти над посеревшим
городом, разбросанным по холмам и долам над свинцовой, полноводной
рекой. Там, снаружи, вечер был багрян и пронзителен, а я стоял тут, перед
библиотечной стойкой, и вел бесполезный разговор с джентльменом,
напоминающим богомола в очках и хорошо пошитом темном костюме.
- С мистером Фуллером, говорите? Погодите, кто это?
- Я вел с ним переписку, - теряя терпение, громко и раздельно повторил я.
С самого начала, с первых же слов было ясно, что этот разговор никуда не
приведет. Джентльмен-богомол – что-то вроде Цербера, выставленного моей
злосчастной судьбой перед самым порогом, за которым – рукой подать до
цели. И так всю мою чертову жизнь, ты ведь знаешь, моя дорогая, как я боюсь
существ, подобных этому джентльмену, все его племя, облеченное небольшой
властью и огромной ответственностью, наделенное правом запрещать, не
пускать и отказывать. Подозреваю, что они прекрасно чувствуют мой страх,
лишь только я вхожу в какое-нибудь присутственное место, как цепная собака
чует страх прохожего. Потому они так любят рушить мои хрупкие надежды,
видать, это доставляет им особое, извращенное удовольствие.
- Та-ак… - он так долго и внимательно вчитывался в карточку, словно

обнаружил там копию неизвестной прежде надписи со стены египетской
гробницы. – Место жительства – Куинси. Род занятий – поэт… Поэт? А вам
известно, на каких условиях мы выдаем заказанную вами книгу?
Я сделал вид, что мне не известно. Наверное, мне просто захотелось взять
реванш – раз он издевается надо мной, почему бы мне над ним не
поиздеваться?
- Видите ли, молодой человек, разрешение на работу с этим манускриптом

получить не просто, мы выдаем его в исключительных случаях, если
проситель представляет нам веские причины для получения допуска к
раритетным изданиям и рукописям – допустим, он проводит исследование, в

котором без данной книги никак не обойтись. В этом случае мы требуем

предоставить название и реквизиты научной организации, тематику
исследования, опубликованные ранее работы…
- Все это очень интересно, но мистер Фуллер дал мне разрешение в своем
ответном письме. Почему бы вам просто не позвать его?
В полупустом зале вдруг стало темнее, как мне показалось, сам воздух
помрачнел и сгустился. Ощутив иррациональное чувство нехватки воздуха, я
ослабил галстук.
- Чертова лампа! – пробормотал мой собеседник. – Мистера Фуллера я позвать

не могу, у него отпуск, он сейчас в отъезде.
В самом деле, это всего лишь одна из ламп погасла, как раз над нашими
головами. Но я уже знал – это угасла моя надежда получить искомое.
Я еще некоторое время тряс у него перед носом письмом Фуллера и даже
осмелился повысить голос, прекрасно понимая, что терять мне уже нечего.
Человек-богомол, видимо, обрадовавшись тому, что меня удалось вывести из
равновесия, решил устроить мне показательную порку.
- Молодой человек, вы ведете себя неподобающе, - заявил он. – Не забывайте,

что вы находитесь в стенах учебного заведения, а не… в компании себе
подобных! По какому праву вы вообще чего-то требуете от нас? Вы кто –
ученый с мировым именем? Может быть, вы – получивший признание
писатель? Посмотрите же на вещи здраво! Вы – никому не известный человек
с улицы, самонадеянно именующий себя «поэтом», который беспардонно
ворвался в научную библиотеку известного университета, требует выдать ему
редчайшую, очень ценную книгу, да еще закатывает тут непристойный
дебош!..
Он еще долго разорялся, пока я шел по длинному проходу между ровными

рядами столов с одинаковыми зелеными настольными лампами. Да, я весьма
неучтиво повернулся к библиотекарю спиной на середине его гневной тирады.
Это была моя жалкая месть за растоптанную надежду. Закат врывался через
высокие витражные окна, длинными полосами ложился на пустые столы, и
мрачные отсветы, наводящие на мысль о мире, гибнущем в огне и крови,
соперничали с желтым, будничным светом потолочных светильников.
Холодный воздух принес облегчение. Как я уже писал, октябрь пел свою
смертную песнь. Я слышал ее явственно: камень домов и улиц издавал
неясный тревожный гул, глубокими, яркими нотами звучали небеса,
росчерками черных молний вспыхивали деревья, словно безумные скрипки в
«Скачке валькирий». Я обратил лицо к страшному, торжественному закату,

пробегая взглядом все градации – от зеленовато-трупной полоски у горизонта,

через ступени охристого, ярко-оранжевого, алого, до багрянца венозной
крови, переходящего в мертвенную холодную синеву. Великолепная палитра
вселенских катастроф. Несмотря на холод, мои щеки на миг ощутили дымное
горячее дыхание чудовищной печи, исполинского пожарища. Я даже закрыл
глаза, словно боясь, что они вытекут от нестерпимого жара.
Я стоял с закрытыми глазами и рассуждал: Цербер из Мискатоникского

университета указал мне на дверь. Стало быть, делать в этом городе более
нечего. Надо забрать вещи и ехать на вокзал. Я возвращаюсь на щите, я
потерпел полный крах. Но ничего не попишешь – надо жить дальше.
Господи, Милисент! Почему я не поступил именно так? Почему не отправился

в отель, не задерживаясь ни минуты перед негостеприимным крыльцом
знаменитого храма науки?
Нет же, я, как полный дурак, стоял и ждал чуда, не желая смиряться с
поражением. И чудо пришло, Милисент.
В детстве мне читали сказку – я не запомнил ее названия, - про бедняка-

феллаха, который однажды, потеряв все, что у него было, сказал, что примет
помощь от любого создания, откуда бы оно не явилось – из пустыни ли, с небес
или из преисподней. Его услышали: со стороны пустыни пришел закутанный
в черное высокий человек, который предложил ему сыграть с ним в странную
игру…
Но я становлюсь многословен – так мы никогда не доберемся до конца. За те

несколько минут, покуда я стоял в прострации, случилось следующее. Наверху
хлопнули двери, и по ступеням резво сбежал какой-то господин.
- Простите, возможно, я вмешиваюсь не в свое дело, - обратился он ко мне, -

но я случайно стал свидетелем того, как вы пытались получить допуск к работе
с «Некрономиконом». Напрасно вы связались с этим ученым сухарем! Он все
равно не выдал бы вам разрешения, даже если бы вы встали перед ним на
колени. Так что, не ругайте себя!
- С чего вы взяли, что я себя ругаю? – огрызнулся я. – Я просто расстроен.

Книга была мне очень нужна. На нее я возлагал… определенные надежды. И
я даже не представляю, чем ее можно заменить.
- Скажите, а для чего она вам так нужна? Поверьте, это не праздное
любопытство! Очень может быть, что я как раз смогу предложить вам замену,
если узнаю больше.

Я впервые взглянул на собеседника. Нет, этот лукавый искуситель ничем не

напоминал пустынного духа из страшной сказки моего детства. Он обладал
весьма заурядной внешностью – средний рост и средний возраст, редкие русые
волосы под мягкой шляпой и совершенно не запоминающееся лицо. Может
быть, поэтому я вдруг сделался откровенен? Опасность, исходящая от столь
прозаического существа? Увольте. К тому же, тогда я был еще слеп и не
понимал, насколько опасны те знания, к которым я стремился.
- Полгода назад мне приснился сон…
- Ну и что с того? Все видят сны.
- Этот сон был слишком необычен. Я видел события давно ушедших времен…
даже не так! Времен настолько древних, что вся известная нам история
человеческой цивилизации по сравнению с этой бездной времени кажется
мигом! Настолько, что и сама смерть умерла бы, пролистывая год за годом,
пока добралась бы до конца.
- Что вы говорите? – тон моего собеседника изменился. В нем прорезалась

живейшая заинтересованность.
Правда, теперь я припоминаю, что было в нем кое-что еще – алчная радость
охотника, который видит, как добыча добровольно идет в расставленные им
силки.
- Да, уверяю вас! Никто и никогда еще не видел во сне ничего подобного, даже
видения Кольриджа уступают той фантастической ясности, тому нездешнему
ужасу и безумной красоте, которые предстали перед моим взором. Я,
признаться, не уверен, было ли то вообще видением. Меня не оставляет
странное чувство, что во сне я был перенесен некой силой на иные планы
бытия. Понимаете? Мне кажется, что я присутствовал там физически!
- Почему бы и нет? Не думайте, будто я не понимаю вас или подвергаю ваш

рассказ сомнению. Но продолжайте же!
- Передо мной разворачивались странные события, поразительные, ужасные…

Не всегда я понимал смысл того, чему стал свидетелем. Безумно яркая
фантасмагория, поражающая неземными красками и образами! Уверяю вас, в
нашем мире таких красок нет, и быть не может!
Собеседник кивал, словно вполне представляя себе то, о чем я говорил.
- Сон оборвался, не получив логического завершения. А знаете, что случилось

потом?

- Что-нибудь столь же неординарное?
- Нет, тут другое. Пробудившись, я ощутил себя…как бы это сказать?

Избранным.
Точно, избранным из сотен тысяч обычных людей. Мне казалось – древние
пророки точно так же чувствовали свою инаковость, вдохновленность свыше.
Это не передать словами, можно только испытать. Словно ты заснул обычным
человеком, а проснулся уже другим. И человеком ли? Как человек может
поднять и осмыслить столь чудовищный временной пласт, хоть и
спрессованный в несколько часов сна, и остаться всего лишь смертным
человеком? Ты просыпаешься и понимаешь, что у тебя внутри зажглось
солнце, и ты теперь обязан светить, хочешь того, или нет. Да, я был уверен,
что удостоился откровения, неизвестно за какие заслуги, но высшим силам
виднее! Этот день и много других дней я провел за написанием поэмы.
- Совсем как упомянутый вами Кольридж!
- Сходство между нами еще и в том, что мой труд, как и его, остался
незавершенным. Правда, совсем по другой причине. Память о нездешнем не
покинула меня, подобно паутинке утреннего тумана. Я писал, и образы,
явившиеся мне во сне, послушно укладывались в строки. Впервые в жизни я
не ощущал того, что принято называть муками творчества – поэма писалась с
невероятной, пугающей легкостью. И вдруг перо мое остановилось.
- Почему же?
- Потому что иссяк поток образов, который питал его. Я дошел до границы
сна, оборвавшегося так нелепо, и понял, что путь мне освещало не солнце
иного мира, а волшебный фонарь. Коварный волшебный фонарь, в который
его создатель вложил конечный набор картинок, и теперь я тщетно пытаюсь
добиться от него большего, ведь это всего лишь мертвый, бесполезный
прибор… Вот так неожиданно закончилась моя карьера пророка.
- И как это все связано с поисками «Некрономикона»?
- Так вот. Поэма так и не была дописана. Полгода я провел в непрерывном

кошмаре, пытаясь заглянуть за грань естественного. Мне казалось, что я
колочусь о стену, за которой – целый мир, солнце и луна, и ветер, и закаты…Я
был как узник, запертый в каменном мешке без надежды выбраться на волю.
Но я пробовал разные способы…
- Наркотические вещества? Средства расширения сознания? – понимающе

кивнул незнакомец.
- Э, да вы, я смотрю, попадали в историю, подобную моей?

- Можно сказать и так. Не очень-то любезно со стороны неизвестных нам сил

поманить вот так человеческое существо и снова оставить во мраке
экзистенции. Но вы не закончили.
- Пару месяцев назад я прочел в одном журнале оккультной направленности

любопытную статью. Это была перепечатка из какого-то серьезного научного
издания, снабженная вульгарным и безграмотным комментарием редакции…
но не в этом суть. Автор – некий профессор Фуллер, сотрудник научной
библиотеки Мискатоникского университета. В своей статье он упомянул
нескольких загадочных и одиозных раритетов, находящихся в
университетской собственности. Написанные в разные эпохи, в разных
уголках земли, все они имеют нечто общее.
- Что же?
- У меня все эти месяцы вертятся на языке три слова: «заглянуть за грань». Так
вот, они все, так или иначе, заглядывают за грань. За грань временной шкалы,
открывая жуткие зияющие бездны там, где ученые кладут предел не только
людской, но и геологической истории. За грань естественного знания, за грань
морали и этики. Один из них – пресловутый «Некрономикон». Ничего не
говорящее мне название. Но автор дал в статье некоторые выдержки из
текста…
- Пугающе знакомые образы? Дайте догадаюсь – вы обнаружили, что вы – не

первый, кому показывали эти забавные картинки? – рассмеялся он.
Я был разочарован, даже уязвлен. Но он примирительно подал мне руку.
- Руперт Диксон, врач. А на досуге – любитель заглянуть за грань. Приглашаю

вас к себе на ужин, там я и расскажу, что я имею вам предложить в качестве
замены.
Я принял предложение незнакомца, ведь уже стемнело и было отчаянно

холодно.
Не буду мучить тебя подробностями, а перейду прямо к рассказу мистера
Диксона.
- Я, мистер Прайс, с юных лет понемногу увлекался всей это оккультной

чепухой. Так, без фанатизма. Список – нелегальный! – этого самого
«Некрономикона», кстати, держал в руках. Пусть ученые задавалы не думают,
что обладают монополией на него – время от времени страждущие делают
контрабандные копии их сокровища. Тот список, что попал ко мне, полагаю,
был не единственным. Если честно, впервые ознакомившись с этой
«чудовищной» и «нечестивой» книгой, я не ощутил ни страха, ни священного

трепета. Для меня это был очередной алхимический или розенкрейцеровский

трактат, силящийся запутать читателя и поведать ему сложным языком
простые истины. Так коммивояжер пытается продать вам грошовые часы по
цене первоклассного швейцарского хронометра, уверяя при этом, что делает
вам одолжение. Несколько позже я переменил свое мнение. Но давайте по
порядку.
Три года назад я получил этот дом по наследству, со смертью дядюшки

оставшись последним в роду. Это причина, по которой я перебрался сюда из
Провиденса. Дом, родовое гнездо моей семьи, находился в очень запущенном
состоянии и был битком набит всяким хламом. От хлама-то, копившегося
здесь не одно поколение, я и начал избавляться, как только въехал. Самое
бесполезное и ветхое я лично снес на помойку – вышло несколько мешков.
Потом настал черед так называемых «семейных реликвий», всего, что
представляло хоть какую-то ценность и могло заинтересовать завсегдатаев
антикварных лавок. Большую часть этого добра я выгреб из кабинета дяди.
Там была, между прочим, бронзовая масляная лампа, явно восточного
происхождения. Эта вещь была мне знакома по моим прежним посещениям
дядюшкиного дома.
- Эта лампа – волшебная, - словно наяву услышал я дядин голос.
Я еще тогда спросил: неужели в ней живет джинн? И поинтересовался, тер ли

уже дядя ее бронзовые бока.
- Она волшебная, и джинны тут не причем, - раздраженно ответил мой

родственник. – Если бы ты знал, кто ей владел до меня… Вот только надо
разобраться, как она работает.
Я пожал плечами. Дядя тогда уже был стар и склонен к причудам. Впрочем,
вещь действительно выглядела старинной, и, возможно, представляла
определенную ценность. Судя по сведениям, что мне удалось в тот раз
вытянуть из дяди, которого мои шутки про джиннов заставили надуться и
сделали немногословным, ранее она принадлежала его не очень близкому
знакомому из Провиденса, а с недавних пор (обстоятельства так и остались для
меня неясными) обрела свой новый дом здесь. Этот самый знакомый, если
верить туманным намекам дяди, был то ли откровенным колдуном, то ли
очередным поехавшим от прочитанного мистиком. Тем не менее, дядя
отзывался о нем с большим уважением и даже трепетом.
Итак, я вновь, спустя два года, держал в руках бронзовую лампу.
- Интересно, дядя разобрался, в конце концов, как она работает? – вслух

спросил я себя. – А то мне бы сейчас не помешал джинн. Я бы попросил у него
денег взаймы.

Мое финансовое положение в тот миг было не слишком стабильным. Но это к

делу не относится.
Барахло, предназначенное на продажу, я собрал в одну большую кучу в углу

гостиной. Знакомый антиквар, мистер Браун, обещался на другой день
заглянуть, чтобы оценить этот хлам. День выдался трудный и хлопотливый, и
неудивительно, что, перевозбудившись, я в тот вечер никак не мог уснуть.
Снотворное меня не брало, и я решил спуститься в гостиную, выкурить сигару,
и еще разок перебрать свое богатое наследство.
Эта лампа – она словно манила меня к себе! Я разглядывал ее так и эдак,
поглаживал неровность зеленоватой бронзы, пытался разобрать арабскую
вязь, орнамент из слов, но распознал только несколько знакомых букв. Эта
вещь была стара, очень стара. «Возможно, ей тысяча лет», - подумалось мне
почему-то. В голову мне пришла странная, вздорная мысль. Я решил
использовать ее по прямому назначению. Я раскрошил свечу и добыл фитиль,
принес из кухни немного рапсового масла. Недолго повозившись, я запалил
лампу и погасил свет.
Некоторое время я сидел в странном трансе, заворожено глядя на мятущийся
неровный огонек и струйку черного коптящего дыма, поднимающегося к
потолку. И вдруг все переменилось. Из старой масляной лампы ударили лучи
ровного розоватого света, и она вся заискрилась, как огненная роза. По стенам
забегали наперегонки лучи и тени. Это были странные тени, они не имели
отношения к предметам, находящимся в гостиной. Что отбрасывало их?
Невиданные растения, звери, странные создания, которые существовали, как
вы говорите, на иных планах бытия? Думаю, это они явились в мою гостиную
в виде бесплотных теней. Я хотел бежать от этого, как мне казалось, злого
чуда, но, пораженный до глубины души, не мог даже вскочить с дивана. И тут
мой взор обратился на дальнюю стену. Там, в розовом сиянии лучей, начали
проступать контуры какой-то местности… Не буду рассказывать, что мне
довелось увидеть в ту ночь, и не просите. Лучше посмотреть на это самому.
Достаточно сказать, что с рассветом я чувствовал именно то, о чем толковали
вы: я был духовидцем, избранным из тысяч и тысяч.
Я находился в столь приподнятом состоянии духа, что немедля покинул дом и

бродил где-то почти до полудня, погруженный словно в какой-то золотистый
слепящий туман.
Когда я вернулся, дверь открыла работница, которую я нанял, чтобы помочь

привести дом в порядок. Она сказала, что в мое отсутствие приходил мистер
Браун, перебрал кучу старья и отобрал несколько предметов, которые, по его
словам, имеют шанс быть проданными. Я кинулся в гостиную, как
ошпаренный, – как я и предчувствовал, лампы там не оказалось!

Мистер Браун, с которым я незамедлительно связался, сообщил мне, как ему

казалось, радостное известие: старую арабскую лампу купили, как только он
выставил ее на витрину, и дали неплохую цену. Я схватился за голову.
- Так вы утратили ее? – воскликнул я.
- Не пугайтесь, дослушайте. Я навел справки о купившем ее джентльмене. Как

оказалось, он был в нашем городе проездом и в тот же день отбыл куда-то на
запад. Не стану подробно описывать все перипетии поиска лампы. Скажу
только, что я шел по ее следу более двух лет. И только недавно наконец вернул
себе свое сокровище. Поверьте мне на слово, за это время я пережил самые
страшные муки, какие знает только застарелый кокаинист или морфинист,
отлученный от своего наркотика.
- Но вы не сказали, чем ваша «волшебная лампа» может помочь мне.
- Ну как же! Вы видели начало истории и теперь хотите продолжения, чтобы

закончить свою поэму! Лампа покажет вам то, что вы хотите, и даже больше
того. Я вам скажу кое-что, что вас шокирует, но я почти уверен, что автор
вашего вожделенного трактата вдохновлялся видениями из этой лампы. За то
время, что я вел поиски, мне удалось узнать о ней немало интересного.
- Так покажите же ваше сокровище!
Я готов был на коленях упрашивать об этом мистера Диксона. Но он заверил

меня, что и сам рад показать мне лампу в действии. Все же я не мог не спросить
его о цене, на что он ответил так:
- То, что лампа способна вам дать, не имеет цены. В мире людей – я имею в
виду. Так что, забудьте про деньги, с человеческой точки зрения вы получаете
желаемое совершенно бесплатно. Но «бесценно» означает также –
«баснословно дорого». Именно такую цену взимают за тайное знание иные
миры, отличные от нашего. Так что, мистер Прайс, готовьтесь раскошелиться.
Вот такой двусмысленный и загадочный ответ он мне дал. Тут бы мне и

призадуматься, но я, увы, пропустил его слова мимо ушей. Затем он принес
лампу, и мы до утра прогрузились в несказанный, дикий, возвышенный бред.
Это был месяц волшебства, месяц откровений, месяц экстаза. Самый дивный
и страшный из октябрей. Я почти не спал, даже не помню, ел ли что-нибудь.
Розово-золотое сияние питало меня и давало силы, и несло вперед. Ночи
пролетали, осиянные видениями лампы. Дни напролет я писал. Я закончил
«Розу огня», над которой бесплодно бился полгода, проклиная час, когда
появился на свет, и внушая страх и сожаление всем моим близким. Кроме того,
я написал «Ночных гарпий» и «Изумрудный венец». Три поэмы за один месяц!
И огромное количество стихов.

Я забыл обо всем, Милисент, обо всем на свете, погружаясь по ночам в

невообразимо глубокие бездны времени, наблюдая неспешный ход эр и эонов,
перемещения чудовищных народов, ведомых страшными божествами,
строительство и разрушение доисторических империй, невиданные никем
континенты и океаны, переплавляя подсмотренное в стихи – такие, каких я
никогда не писал прежде и никогда более не напишу.
Катастрофа обрушилась на меня внезапно. Подойдя однажды в сумерках к

парадной двери мистера Диксона, я обнаружил его дом пустым и
заброшенным. Свет не горел в окнах второго этажа, где мы обыкновенно
смотрели свои божественные кошмары. Нижние же окна были заколочены
досками. Краска на двери облупилась, как видно, очень давно, и медная
табличка исчезла, словно ее и не было. Я, не веря очевидному, принялся
стучать и окликать своего таинственного знакомца и сообщника, и так
расшумелся, что из дверей соседнего дома вышел старец. Он и рассказал мне,
что мистер Диксон уже давно съехал отсюда, «может, обратно в Провиденс, а
может – куда подальше», во всяком случае, тут его не видели больше года.
Пораженный этими абсурдными словами, я кинулся в отель, и, захватив вещи,

отправился прямо на вокзал. Я ничего не понимал, мой разум горел, словно в
жестокой лихорадке, а этот город давил на меня неимоверно, в тот миг мне
хотелось одного: уехать, освободиться от тлетворной власти его улиц. Тогда я
еще не понимал, что главной причиной моего лихорадочного состояния была
лампа, вернее, ее отсутствие. Это мой лишенный привычной дозы
ментального (или магического?) наркотика мозг требовал утоления, забвения
и сна. Войти в полутемный вагон, опуститься на диван, и перестать мыслить,
слушая перестук колес. Но дорога и предвкушение близкого свидания с домом
не стали мне спасением.
- Билетов на сегодня нет! – прошипело мне невнятное существо из окошечка

кассы.
- Давайте на завтра! – нетерпеливо крикнул я, готовясь внутренне к бессонной

ночи на вокзале.
- Про билеты на завтра ничего неизвестно, сэр, - загадочно ответили мне. –

Хотите уехать завтра, завтра и приходите.
На миг я остолбенел, но тут же вскипел и принялся требовать, чтобы мне

немедленно продали билет. Окошечко бесцеремонно захлопнулось.
Возмущенный произволом служащего, я обежал пустынное вокзальное

здание, толкнул несколько дверей – все они оказались заперты. Станция
словно вымерла. Лишь уборщик и буфетчик проводили меня недобрым

взглядом. Я проторчал всю холодную туманную ночь на перроне. Примерно в

полночь к станции подполз поезд, завизжали тормозные колодки, заскрипели
рессоры вагонов, медленно теряющих инерцию движения. Никто не вышел на
перрон. Поезд постоял несколько минут в клубах пара, и медленно покатил
себе дальше. В нужную мне сторону вообще ни одного поезда не прошло.
Видно, город, в который занесла меня судьба, не пользовался особой
популярностью ни у путешественников, ни у железнодорожных перевозчиков.
Надо ли говорить тебе, Милисент, что и на следующий день, и во все

последующие дни билетов не было? Как не было и поездов – они перестали
ходить. А ведь я готов был вскочить в любой вагон даже на ходу!
Я не сразу сдался. Послав проклятия в адрес железной дороги, я предпринял

несколько попыток уехать автобусом, но он каждый раз ломался в одной и той
же точке пути, как только лишь последний дом предместья проплывал за
окном, и немногочисленных пассажиров просили покинуть салон, неискренне
сожалея об их потерянном времени. Все это повторялось в такой точной
последовательности, что не оставляло сомнений в искусственности
происходящего. Как и в случае с железнодорожной кассой, я стал участником
тиражируемого изо дня в день спектакля, статистом, бессильным что-либо
изменить и пассивно играющим свою жалкую роль.
Поняв, что и тут мне ничего не светит, я даже решился уплыть вниз по реке,
наняв лодку. Но река в прямом смысле не пожелала нести неправедный груз,
выбросив мой челн на отмель.
И уж не думаешь ли ты, что я оказался слишком робок, чтобы попытаться уйти

пешком? Я пытался! Но, раз за разом, спустившись в окутанную туманом
долину (а туман стоял всякий раз, когда я отправлялся в путь), шоссе
неизменно делало поворот, и моему взору, выплывая из сизой дымки, вновь
представал знакомый ландшафт, рассеянные по холмам островерхие крыши.
Это противоречило всем законам природы, но факт оставался фактом – ни
одна из дорог в этом городе не пожелала вывести меня на волю. Они
изгибались, словно живые твари, словно змеи, чтобы вернуть меня в исходную
точку!
Лишь исчерпав все попытки, я, наконец, понял, какую цену взяли неведомые
мне силы за единственный месяц неземного экстаза, месяц, проведенный в
шкуре всемогущего творца…
Я не знаю, кто такой этот мистер Диксон, но почти уверен, что облик
заурядного провинциального доктора принял некто, имеющий форму
непостижимую человеческому уму. Я боюсь даже представить себе его
страшную, противоестественную, аморфную природу, хотя, казалось, чего
мне теперь-то бояться, если все уже случилось?

Он вполне мог бы оказаться духом этого города, genius loci, что завлекает в
сети простаков, возжелавших запретных плодов, и замуровывает их вечность,
словно мух в кусок янтаря.
Он – охотник на человеков, охотник на души.

Ах, да, я не досказал до конца ту восточную сказку.
Когда феллах, у которого небесный огонь спалил урожай, землетрясение

разрушило дом, и жену укусила ядовитая змея, пришел в отчаяние и пожелал
принять помощь от любого существа в этой Вселенной, на зов откликнулось
странное созданье. Некто пришел со стороны безводной пустыни, в которой
не жили даже скорпионы, через которую никогда не ходили караваны, ибо
солнце выжгло землю и самый воздух этого места, превратив его в жидкий
огонь. Разве что злой дух или ангел, проклятый богом, пожелали бы
поселиться в этой бездне страха. Так вот, некто пришел в деревню, и был он
высок, статен и укутан в черные одежды. Никто так и не увидел его лица, а
голос незнакомца, как уверяли люди, напоминал шипение змея. Он прошел
сквозь затихшую деревню, мимо помертвелых от жуткого предчувствия
людей, и остановился прямо перед беднягой, что сидел на развалинах своего
дома.
- Верно ли, что ты, отчаявшийся, готов принять любую помощь? – спросил
пришелец.
- Верно, - ответил крестьянин.
- Значит, ты готов заплатить и любую цену?
- У меня ничего нет, - сказал несчастный. – Судьба лишила меня всего. Иначе
я не просил бы помощи.
- Давай сыграем, человек. Ты попросишь меня о трех вещах. Если я не смогу

тебе их дать, то уйду, откуда пришел. Если же смогу… ты получишь три вещи
– на год.
- А цена?
- Ровно через год ты узнаешь цену. И не сомневайся, я не потребую больше

того, что у тебя есть.
- Что ж, терять мне нечего, - воскликнул крестьянин. – Играем!
- У тебя три хода, человек.

- Хочу золотую розу, которая бы жила и благоухала, как настоящая! – выпалил

феллах, заранее ухмыляясь и радуясь собственной ловкости.
Черный странник, не говоря ни слова, достал из складок своих пропыленных

одежд цветок, что сверкал на солнце, как струйка расплавленного металла.
- Но ведь она не живая! – воскликнул, было, крестьянин, жадно разглядывая

золотые лепестки. Но тут же осекся, ибо волшебный аромат, исходивший от
цветка, тонкость и мягкость лепестков не оставляли сомнений – эта роза не
была откована искусным мастером.
Незнакомец положил розу на свою темную, как орех, ладонь, и она медленно
умерла под палящим солнцем.
- Следующий ход.
В этот раз феллах думал долго. Он ходил из стороны в сторону, что-то

бормоча, а незнакомец стоял, не шевелясь, все это время, словно не чувствовал
ни жарких лучей, от которых негде было укрыться, ни усталости, хотя прошел
он немалый путь.
Наконец крестьянин решился.
- Хочу, чтобы на этом месте появился дворец из белого резного камня,

окруженный садом, в котором бы струилась вода, шумели плодовые деревья,
благоухали цветы и пели птицы!
Незнакомец кивнул. И в то же мгновение они оказались посреди невиданного

прохладного сада, шумящего пышными ветвями и перекликающегося
голосами дивных птиц. Из его яркой зелени восставали белые узорчатые
башни поразительной красоты. Как могло все это появиться в чахлом пыльном
оазисе, который питал жалкий мутный источник?
- Вот и последний ход, подумай, как следует, - предупредил черный пришелец.
В этот раз бедняга думал еще дольше и придумал, как ему казалось, то, чего
никто на свете не мог ему дать. Он пожелал взамен одной умершей жены весь
сонм гурий Аллаха в жены. Нежных, не тронутых никем, нездешне
прекрасных райских дев. И он получил их, вечно девственных, большеглазых
и жарких, как пламя.
Незнакомец в черных одеждах ушел в гиблую пустыню, оставив несчастного

наслаждаться своими неземными дарами.

А ровно через год все исчезло – и дворец, и гурии, и сам феллах. Остались
лишь занесенные песком развалины его лачуги, да выбеленный солнцем
скелет, словно этот бедный человек давно уже был мертв.
Черного странника, говорят, видели в это время во многих деревнях, через

которые он проходил. Утверждают, что ночь его одежд на этот раз озарял
прозрачный кристалл, висящий на шее. В глубине этого странного украшения
дрожал и пульсировал золотистый свет, словно моля о пощаде. От этого
безмолвного крика, говорят, сжимались и усыхали людские сердца.
Вот и вся сказка, моя дорогая.

Вот и вся сказка про ловца душ и глупца, который сам сунулся в ловушку.
Я уже смирился с тем, что пойман и заключен в волшебный кристалл. Лишь
одно не дает мне покоя. То, ради чего я заплатил такую цену, мои творения,
они никогда не увидят свет. Правда, я придумал одну хитрость.
Сейчас я допишу это письмо, поставлю подпись, аккуратно сверну и помещу

в бутылку из-под виски. Как можно тщательней подгоню пробку и для
верности залью сургучом. Затем я кину ее в Мискатоник. И буду надеяться,
что хоть весть о моей участи река когда-нибудь вынесет к живым людям.
Своей очереди дожидаются еще пять бутылок. В них «Роза огня», «Ночные
гарпии», «Изумрудный венец» и стихотворения. В детстве я любил романы об
отважных путешественниках. Героев этих книг море выбрасывало на
необитаемые острова и дикие, страшные земли, населенные каннибалами.
Послание в бутылке порой спасало жизни этих отчаянных людей. Мою жизнь
не спасти. Но мне мучительно думать, что плоды моего восторга и безумия не
прочтет никто. Может быть, я и бездарный, но все же – поэт, а значит –
скромный соавтор Творца Вселенной.
Моя дорогая, никак не могу дописать последние строки, мне страшно кончить
это письмо и отдать его волнам, словно тогда окончательно разорвется связь
между нами. Нет, я буду надеяться, что ты когда-нибудь возьмешь в руки это
послание, пусть через много лет. Я буду надеяться, что эта река все-таки течет
в мир живых.
Что ж, прощай. Мне предстоят бессчетные века, сложенные в один длинный,
холодный и туманный день. Один день в вечном октябре, что поет свою
смертную песнь над островерхими крышами седого города. Мне предстоят
века сожалений, но, боюсь, то будут не сожаления о доме, друзьях, простых
радостях жизни, о тебе, моя любовь. Эти века безвременья будут наполнены
мукой, превосходящей страдания всех морфинистов и кокаинистов на земле,
тоской по утраченной лампе и ее экстатическим, страшным и дивным
пророчествам. Ибо не целый мир я утратил, а больше, чем мир.
Что ж, я готов встретить свою вечную осень в призрачном граде.

Видишь, я больше не бьюсь в твои прозрачные стены, светильник моей души

более не вопиет безмолвно, он ровно светит в глубине ледяного кристалла –
негдешнего града по имени Аркхем.
Игры (в) бога
Хильда Уайт
Автор
Двадцать девятое октября. 09.05.
Под ногами что-то захрустело.
Орихара перелез в комнату, прикрыв за собой полуразломанне окно, брезгливо
стряхнул с ботинок налипшую грязь и осколки битого стекла, то и дело
застревающие в подошвах.
Может, надо было послать заказчика к чертям, а? Сидел бы сейчас в офисе за

компьютером, а не лазил по помойкам и развалинам в поисках кучки
сумасшедших.
Хотя, с другой стороны, таким его не часто просили заняться. Конечно,
безумцев в Икебукуро хватало, да и за его пределами тоже, но это
действительно было что-то новенькое. Городские банды ему, да и всем,
признаться, уже приелись, а вот культы! Тем более, не просто сброд каких-то
одурманенных зомби с промытыми мозгами, которые только и умеют, что
молиться, пока создатели секты обчищают их карманы, а толпа очень
агрессивных субъектов, исповедующих весьма жестокую и кровавую
религию.
Человек, связавшийся с Орихарой по интернету, попросил его раскопать

побольше о странных фанатиках, которых местная криминальная группировка
недавно застала на каком-то из своих складских помещений за проведением
массового жертвоприношения. Человеческого, надо заметить. И хотя
большинство сектантов тогда переловили и сдали полиции, часть таки смогла
скрыться, а вот ни одну из жертв спасти не удалось. А как пояснил заказчик,
пожелавший остаться инкогнито, среди погибших были его дети. Что ж,
Орихара был не против помочь убитому горем человеку найти негодяев, тем
более, сам он, прослышав об этом инциденте, тоже проявлял к странной секте
некий интерес.
Разузнать о культе оказалось даже как-то слишком просто. Из источников в

полиции, правда, ничего вытянуть не удалось, так как задержанные говорить
наотрез отказались. Но стоило лишь немного покопаться во всемирной
паутине, и Изая теперь был уверен: молчали ребята оттого, что попросту
боялись быть осмеянными.
Культ Ктулху? Нет, вы серьёзно?!

Орихара который раз проговорил труднопроизносимое имя божества, не

переставая дивиться подобной несуразности. С одной стороны, конечно, в
этом был определённый смысл. Созданный около века назад Говардом
Лавкрафтом персонаж был сейчас невероятно популярен не только у
поклонников одного из родоначальников жанра ужасы, но и среди не
обременённых любовью к чтению интернет-пользователей, возможно, ни разу
не слышавших имя писателя. А особо впечатлительных любителей так
называемых лавкрафтовских ужасов умные и умелые люди вполне могли
завлечь в секту и использовать для собственных целей. Кому из преданных
фанатов любой знаменитой франшизы не хотелось, чтобы его обожаемые
миры и персонажи оказались реальными и явились к нему наяву? На этом, при
желании можно сыграть, вот только риск невероятно велик. Ведь в отличие от
книг о маленьких волшебнике или хоббите, «Мифы Ктулху» попадают в руки
читателю, уже почти наверняка растерявшему веру не то что в чудеса, а даже
во вполне себе реальных людей. Несмотря на заманчивость идеи просто
нажиться на всём готовеньком, взяв на вооружение хорошо продуманных,
созданных кем-то другим персонажей, гораздо разумнее и, так сказать,
безопаснее, всё-таки поработать хоть чуть-чуть своей головой и выдумать
новую религию. Может быть, даже позаимствовав что-то у других, но не воруя
полностью уже созданную концепцию и пантеон.
Слишком велик риск, что тебя просто засмеют. Опять же, люди многое
отдадут, чтобы соприкоснуться с удивительным, пусть и пугающим миром, но
когда дело доходит до реальных обрядов с ритуальными убийствами, тут тяга
к чудесам всё-таки уступает место здравому смыслу.
Но как бы безумна – или же гениальна – не было эта идея, на неё кто-то всё-
таки купился, и теперь Изае предстояло выяснить, много ли ещё этих безумцев
бегает по Икебукуро (а может и за его пределами), и не собираются ли они
повторить действо, за которым их застали. Ещё немного времени ушло на то,
чтобы разузнать, где раньше видели приспешников культа или слышали их
пугающие молитвы и песнопения. И вот теперь Орихара исследовал один из
недостроенных домов в замызганном портовом районе, надеясь обнаружить
какие-то подсказки.
Это место, похоже, культисты покинули в спешке относительно недавно.

Видимо, кто-то из участников кровавой свистопляски на складе таки успел
сообщить дружкам о внезапно возникших проблемах и те поспешили
ретироваться, опасаясь, что схваченные товарищи их сдадут. Зря, однако,
сомневались. Подумав об этом, Орихара сообразил, что при таком раскладе
фанатики могут успокоиться и решат вернуться на прежнее место обитания.
Столкнуться с поклонниками книжного бога совершенно не хотелось, так что
информатор заторопился. Следовало осмотреться и убраться отсюда как
можно быстрее. Место было совершенно неприветливым и одним своим
видом нагнетало беспокойство и едва ощутимое, но стойкое чувство жути и
отвращения.

Дому уже вряд ли посчастливится быть достроенным. Очевидно, забросили

его лет этак пять-семь назад, так что обещающее стать комфортабельным
местом жительства здание превратилось теперь в запущенную заваленную
мусором и остатками строительных материалов бетонную коробку. Кое-где в
стенах уже образовались дыры и пробоины, через которые в углы полутёмного
пропахшего сыростью помещения валил приглушенный солнечный свет.
Пыль плотным слоем покрывала загаженный пол и вздымалась вверх при
каждом шаге, засоряя и без того спёртый, плотный застоявшийся воздух. В
комнатах валялись импровизированные лежанки – старые просевшие матрасы,
накрытые ворохом тряпья. Интересно, сколько человек умещалось на такой
наскоро собранной постели? Кое-где были ещё разбросаны элементы одежды,
остатки каких-то дешёвых примитивных украшений и пучки ароматических
трав, очевидно, применяющихся при каких-то магических таинствах. Однако
куда больший интерес вызывали странные письмена, бесконечной спутанной
вязью покрывавшие ободранные стены. Их Орихара заприметил не сразу, а
после, хорошенько разглядев, понял, что кто-то методично записывал на
истёртом бетоне одну и ту же фразу, безустанно рисуя какой-то странной
тёмно-бурой краской повторяющийся набор иероглифов. Определённые
познания в языках у Изаи имелись, но эта письменность не походила ни на что
из известных человеческих языков. Надо будет отправить это заклинание –
или чем оно может быть ещё? – какому-то из знакомых языковедов, а самому
ещё покопаться на форумах, посвящённых «Мифам», может, там и какой-
нибудь алфавит обнаружится.
Больше ничего занимательного найти не удалось. Может быть, сектанты и

вернутся сюда, но вряд ли – ничего ценного в этой развалине не осталось, а
рисковать своими головами, пусть и ради обожаемого божества они, скорее
всего, не станут.
Информатор уже был готов покинуть наскучившее ему здание, но тут Фортуна
– или же другое, не столь благосклонное и мирное божество – преподнесла
ему сюрприз. Вылезая из того же окна, Изая случайно задел и выбил из стены
отколовшийся камень, и нога, потеряв опору, неожиданно упёрлась в
неглубокую нишу. Опустившись на корточки, брюнет осторожно разгрёб
остатки раскрошившихся стройматериалов и вытащил из
импровизированного тайника средних размеров металлический ящик.
Взломать нехитрый замок оказалось легче лёгкого – внутри что-то жалко
хрустнуло и надломилось. Сгорая от охватившего его губительного
любопытства, Орихара откинул крышку и удивлённо уставился на толстый
увесистый том в чёрном кожаном переплёте. Информатор осторожно,
опасаясь ненароком повредить бесценную находку, вытащил книгу из её
ненадёжного убежища и бережно перелистал хрупкие истончившиеся
страницы «Некрономикона» Абдула Альхазреда.

Двадцать девятое октября.12.15.

- Добрый вечер!
Изая приоткрыл тяжёлую дверь, разбудив зависшую над ней гроздку

колокольчиков, и осторожно заглянул в залитую пока ещё тёплым осенним
светом комнату. Высокие забитые книгами стеллажи надменно наступали на
визитёра. Кое-где на стенах висели картины, изображающие вздыбленное
бушующее море или выглядывающие в прогретое солнцем помещение
заснеженные горные пики.
Комната дышала застойным густым спокойствием, библиотечной тишиной и

приятным книжным духом. Даже не верится, что тут можно найти что-то
настолько жуткое и богомерзкое, типа книги, обнаруженной им накануне. Не
ошибся ли он?
- Вы что-то хотели, молодой человек?

Только теперь Орихара обратил внимание на узкую лестницу, ведущую на
второй этаж, где, похоже, располагалось жилое помещение.
- Да, хотел бы выяснить кое-что. Вы – хозяин магазина?
- Конечно, - человек, застывший на лестничной площадке, чуть приосанился и

медленно побрёл по ступенькам вниз. – Ищите какую-то книгу?
- Можно и так сказать, - хмыкнул Изая. – Ваш магазин ведь специализируется

на продаже редких изданий?
- Да. У нас есть экземпляры, которые не найдёшь в свободном доступе.
- И цены соответствующие…
- Но разве эти книги того не стоят? Однако мы относимся с пониманием к

финансовым возможностям клиентов, поэтому в магазине есть особая услуга,
- мужчина опустился на диванчик посреди комнаты и жестом пригласил
информатора располагаться напротив. – Мы позволяем временно пользоваться
нашими книги, как в библиотеке. Если человеку, скажем, для научной работы
необходимы какие-то данные, то за небольшую плату он может получить
необходимую литературу на время.
- А можно забрать её домой? – уточнил Орихара.
- Ни в коем случае. Работать с книгами приходится исключительно здесь, но

для этого созданы все условия…

- Тогда не вспомните, кто и как давно последний раз интересовался

«Некрономиконом» Абдула Альхазреда?
Владелец магазина на мгновение замер, так и застыв со слегка разжатыми на

выдохе губами, а после неожиданно побледнел, и удивление на его лице
сменилось беспокойством, граничащим со страхом.
- Вы из полиции? Книгу наконец-то нашли? – можно было подумать, что от

злосчастного тома зависела его собственная жизнь. В общем-то, это вполне
вероятно.
- Ох, если бы! – удручённо вздохнул Орихара. – Но мы на днях столкнулись с

сектой, которая, судя по всему, могла заинтересоваться этим изданием.
Поэтому я хотел расспросить вас о книге поподробнее.
- Секта? – ещё больше запереживал мужчина. Он вскинул голову и посмотрел

на информатора поверх изящных, почти незаметных очков. – Чей-то культ?
- Культ… Ктулху, - Изая намеренно запнулся на заковыристом имени. И как

сектанты ему молятся? - Вы об этом что-то знаете?
- Вы фантастику читаете?
- Хотите воспользоваться случаем и продать мне пару первых изданий

Лавкрафта?
- Это вовсе не повод для шуток, - фыркнул мужчина. – Что ж, с автором,

созданным миром и его персонажами, полагаю, вы разберётесь сами?
- Да, с этим проблем нет. Расскажите, пожалуйста, что знаете о

«Некрономиконе». Об этой части «Мифов» не так много информации.
Владелец откинулся на спинку дивана и устало провёл рукой по заглаженным

назад тёмным волосам.
- Вы правы, в магазине был том «Некрономикона». Его украли около недели
назад. До того здесь появлялись несколько весьма неприятных личностей,
желающих с ним ознакомится, но я им отказал.
- Отчего же? – удивился информатор. – А как же ваши услуги предоставления

на время?
- Это особый случай. «Некрономикон» - не та книга, которую можно давать в

руки кому попало. В принципе, любая книга в неправильных руках может
принести массу бед, но эта.… И, я так понимаю, уже что-то случилось? Они
кого-то убили? Сектанты?

- Не успели. Хотя, может, они устраивали ритуалы и до того неудачного

инцидента. Так что там такого с этим «Законом мёртвых»?
- Более прозаичный и, вероятно, правильный, перевод через спряжение nemo

— «Что касается мёртвых». Тут как минимум само название должно взывать
к беспокойству и чувству осторожности. Тем более, говорят, что люди,
прочитавшие эту книгу, нередко теряют рассудок.
- И вы в это верите? – скептически скривился Изая.
- А вы верите в то, что кто-то может начать убивать во имя книжного бога? –
вернул ему усмешку мужчина.
- Это другое…
- Разве? Те сектанты читали книгу, если не от корки до корки, то часть точно.

И как, разве с их рассудком всё в порядке?
- Они, вероятно, ещё до этого умом тронулись…
- Не факт. Это нам не известно наверняка.
- Может вы и правы. А вы сами читали его? Или опасались за свой рассудок?
Мужчина лукаво улыбнулся:

- Человек, как ни странно, редко может удержаться от искушения, даже зная,
чем это чревато.
- Запретный плод сладок, - понимающе кивнул Орихара. – И всё-таки что там?
- Грубо говоря, это что-то вроде сборника заклятий, ритуалов и мифов.
- Каких ритуалов? Жертвоприношений?
- Я не углублялся, - перервал его собеседник. – Откровенно говоря, уже на

первой главе у многих напрочь отпадает желание читать.
- А что в первой главе?
Тёмные глаза напротив насмешливо сощурились.

- История древних.
- Это настолько ужасно?

- Сложно сказать, - мужчина наклонился вперёд, опустив на ладони вытянутый

подбородок. – Каждый воспринимает это по-своему. Но мало кого оставляет
равнодушным. Нередко это воспринимают весьма серьёзно.
- Подобную чушь? – не удержался Изая.
- Чушь чуши рознь. В Чёрного байкера тоже мало кто верит, пока не
сталкивается с ним на оживлённой проезжей части. Так почему бы не
существовать парочке жутких космических богов?
Орихара пожал плечами. Ему, как закоренелому безбожнику, было абсолютно
плевать на любых богов или их посредников, если только они не мешали, тем
или иным способом, осуществлять его планы.
Тридцать первое октября. 19.38.

Хэйваджима Шизуо отдавал себе отчёт в том, что далеко не всегда может дать
своим суждениям полноценное логическое объяснение. Более того, порой
объяснить его действия с логической точки зрения было вовсе невозможно. И,
тем не менее, как это ни парадоксально, он нередко оказывался прав. В
частности, практически всегда его догадки, касаемые причастности Орихары
Изаи к каким-либо трагическим событиям, так или иначе задевающим его
самого или его близких, через какое-то время находили подтверждение.
Дверь привычно вышла из проёма с громким жалобным щелчком безжалостно

поломанного замка. Хэйваджима вломился в неосвещённый офис, готовый
уже ловить зубами лезвия или разбить кулаком вечно ухмыляющуюся
мордашку информатора, но уже на пороге растерянно остановился. Комната
поприветствовала его выключенным светом и напряжённой глухой тишиной.
На столе слабо мерцал невыключенный монитор.
Шизуо подошёл ближе, стараясь распознать подвох или же окончательно

удостоверится в собственной безопасности. Рядом с компьютером сиротливо
примостилась чашка недопитого кофе. Весь стол был завален какими-то
книгами. Хэйваджима взял одну из них в руки и поднёс к лицу, стараясь
разобрать название на обложке. Латинский словарь? На компьютере была
открыта вкладка с переводчиком. Что эта мелкая тварь задумала? Если ему
понадобился перевод с латыни, вряд ли это сулит что-то хорошее. Особенно
учитывая повод, по которому, собственно, Шизуо и наведался в гости к
старому недругу.
Не более, чем около получаса назад на него налетело несколько

отвратительных субъектов, похожих на некую помесь городских нищих и
каких-то дикарей-каннибалов, какими их изображают в детских книжках, и
попыталась то ли прикончить, то ли просто вырубить – он не удосужился
уточнить. Попытка, само собой, с треском провалилась, но избиение

неразумных маргиналов взбешённую таким нахальством городскую легенду

не успокоило, и она двинулась за объяснениями и моральной компенсацией к,
как думалось, организатору инцидента. И теперь, разглядывая заваленный
книгами стол, Шизуо подумал, что, похоже, теория заговора потихоньку
подтверждается.
Присмотревшись, он заметил среди твёрдых картонных обложек

бесчисленных словарей одну, нагло выбивающуюся из общей массы. Книга,
покрытая чёрной кожей, была уже довольно старой и истёртой во многих
местах. Он взял увесистый том в руки, покрутил, рассматривая со всех сторон,
и отчего-то вдруг почувствовал стойкое, не знакомое ранее отвращение,
словно фолиант обсела стая крупных мерзких насекомых, и едва справился с
желанием выбросить её вон. В груди одномоментно тяжело забухало, словно
кто-то ритмично колотил в ритуальный тамтам, отсчитывая минуты до
жертвоприношения и чего-то ещё, настолько жуткого и мерзкого, на что
просто невозможно было взглянуть, чтобы не лишиться рассудка.
Наваждение пропало так же быстро, как и появилось. Хэйваджима снова стоял

в тёмной гостиной информаторского офиса, освещаемой лишь монитором
компьютера и лампами из коридора и рассматривал старую книгу, которую,
очевидно, Орихара взялся переводить. Шизуо бесцельно пролистал страницы
и обнаружил, что несколько из них, в самом начале книги, неаккуратно и,
очевидно, поспешно выдраны. А остальные… в первой главе, которую
почему-то сохранили, над строками было надписано что-то… Что-то…
Хэйваджима наконец-то нащупал выключатель от настольной лампы и
опустился в информаторское кресло, не отрывая при этом глаз от странной
литературы. Надписи были едва различимыми, сделанными простым
карандашом, но он всё-таки смог разобрать знакомые иероглифы. Японский
перевод. Ну, спасибо, блоха.
Впрочем, радость от внезапно предоставленного решения столь же внезапно

возникшей проблемы быстро улетучилась, стоило ему прочитать уж первые
пару предложений:
«Древние были, есть и будут. До рождения человека пришли Они с тёмных

звёзд, незримые и внушающие отвращение. Спустились Они на первозданную
Землю. Много столетий плодились Они на дне океана, но затем моря
отступили перед сушей и полчища Их выползли на берег, и тьма воцарилась
над Землёй. У ледяных полюсов воздвигли Они города и крепости, и на
высотах взвели Они храмы, над которыми не властна природа, над которыми
тяготеет проклятье богов. И порождения Древних наводнили землю, и дети Их
жили долгие века. Чудовищные птицы Ленга – творение рук Их. Бледные
призраки, обитавшие в первозданных склепах, почитали Их своими
владыками. Они породили Нахага и тощих всадников ночи. Великий Ктулху
брат Их и погонщик Их рабов…»

Что за…
Это не было похоже ни на одну из известных Шизуо религий, и хотя он отнюдь
не считал себя знатоком теологии, всё-таки сильно сомневался, что она несёт
нечто мирное. В принципе, даже, казалось бы, мирные религии потом могут
выкинуть нечто совершенно негуманное, по отношению как и к неверным, так
и к собственным адептам, но сейчас не было времени философствовать.
Следовало разобраться, что это за текст и зачем блохе понадобилось с ним
возиться? Секту, что ли, основать вздумал?
Хэйваджима ещё раз просмотрел отрывок, который успел перевести Орихара

и снова погрузился в чтение.
«И тогда Старшие Владыки открыли глаза и увидели всю мерзость тех, кто
свирепствовал на земле. В гневе своём старшие Владыки схватили Древних и
бросили Их с земли в пустоту за гранью миров, где царят хаос и изменчивость
форм, и возложили Старшие Владыки на врата свою печать, сила которой не
уступит натиску Древних. Тогда чудовищный Ктулху поднялся из глубин и
обрушил всю ярость на Стражей Земли. Они же сковали его ядовитые челюсти
могущественными заклятьями и заточили его в подводном городе Рль`ех, где
он будет спать мёртвым сном до конца Эона. Ныне Древние обитают по ту
сторону врат, в закоулках между мирами, неизвестными человеку. Они
блуждают возле сферы Земли, в вечном ожидании того часа, когда Они вновь
смогут вернуться на Землю, ибо Земля познала Их и познает впредь в
назначенный час….»
Достаточно!
Шизуо с глухим хлопком закрыл книгу, с трудом сдерживая порыв отбросить
её подальше. Эта необычная и, откровенно говоря, по непонятным причинам
пугающая извращённая мифология вызывала у него неясное чувство
опасности, а ещё отчаянное желание куда-то бежать и что-то делать, дабы
избавится от мерзкого ощущений неясной угрозы. Плевать, что там блоха
задумала. Он в это быть втянутым не желал. Но от книги на всякий случай
следовало избавиться, дабы обезопасить себя и весь Икебукуро – а, возможно,
даже самого Изаю – от чего-то непонятного и опасного. Вот только как?
Тридцать первое октября. 20.30

Книжный магазин «Аркхем»
- Здесь кто-нибудь есть?
Хэйваджима слегка толкнул тяжёлую дверь из тёмного дерева и с удивлением

обнаружил, что та открыта. Странно, большинство магазинов к этому времени

закрываются. Или кому-то может срочно понадобится редкая дорогая

литература?
Обнаружив на форзаце книги наклейку с названием и даже адресом магазина,

где Изая, или тот, от кого она к нему попала, раздобыл этот любопытный
экземпляр, Шизуо принял решение вернуть, к сожалению, уже бракованный
товар бывшему владельцу (может, они и подреставрируют незаслуженно
пострадавший том?), а заодно и расспросить, может, там ему объяснят, что это
за странная мифология и стоит ли опасаться чего-то с ней связанного.
Но сейчас в помещении магазина он застал лишь спокойную тишину,

показавшуюся даже несколько неестественной после наполненной шумом
ветра, гулом машин и праздничной суматохи улицы. Город праздновал
Хэллоуин, и его бесчисленные закоулки заполнила ряженая нечисть, тысячи
тыкв и неестественно жизнерадостный для такого мрачного праздника
детский хохот. Но это место вся праздничная суета обошла стороной, и оттого
поздний посетитель немного замешкался, выплыв из океана всеобщего
хэллоуинского безумия на этот островок библиотечной чопорности и покоя.
Хэйваджима прошёл и остановился на том же месте, где стоял Изая всего два
дня назад, и так же изучающее осмотрелся. Тишина и присущая подобным
местам книжная атмосфера обычно успокаивали его, но этот магазинчик был
словно с подвохом. Как если бы все эти стеллажи, диванчики, столик и
картины на стенах – всё это было поспешно отмытым от грязи и крови местом
преступления, и что если он вздумает заглянуть в подвал или на второй этаж
помещения, то найдёт там зверски растерзанный труп.
- Мрррр!
От неожиданности Шизуо подскочил на месте, едва не выронив злосчастную

книгу из рук. Из-под овального журнального столика на него пристально
смотрел, предупреждающе подёргивая хвостом и выгнув спину, большущий
чёрный кот. Зелёные глаза животного опасно сузились, и оно явно было готово
вот-вот наброситься.
- Ты чего? – непонимающе вскинул бровь Хэйваджима. Сколько бы ни было у

него проблем в налаживании контакта с людьми, животные всегда находили
его компанию довольно приятной и очень даже любили, да и сам он никогда
бы и не подумал поднять руку на какую-нибудь зверушку. Так что с чего этот
зверь вдруг так взвёлся было совершенно неясно.
-Мррр…, - кот снова зарычал, но в этот раз несколько тише, и чуть склонил
голову с огромными зелёными глазищами вбок, словно оценивая, насколько
опасен неожиданный визитёр. После сделал несколько осторожных шагов

вперёд, потихоньку приближаясь, готовый в любой момент прыгнуть и

выдрать незваному гостю глаза.
- Балор!
Высокая худощавая фигура владельца и на этот раз словно выросла из

неоткуда. Человек внимательно осмотрел странного гостя, после покосился на
беспокойное животное и то, словно услышав некий мысленный посыл,
одномоментно успокоилось и одним прыжком переместилось на диван, заняв
мирную позицию стороннего наблюдателя.
- Извините, он у меня довольно беспокойный.
- Вам с таким котом и охрана не потребуется, - попытался пошутить Шизуо. –

Всех воров задерёт.
- Если бы, - хозяин улыбнулся одними губами. – Как раз недавно украли один
весьма занятный экземпляр. Тогда, правда, кота здесь ещё не было. А пёс не
справился со своими обязанностями. Но, может, он ещё наверстает.
- Украли? – уточнил Хэйваджима, вспомнив о цели своего визита. – Вы,

случайно, не об этой книге говорите?
Человек сначала недоверчиво сощурился, а потом быстрым шагом спустился

в комнату и осторожно, с каким-то почти что трепетом принял толстый том из
рук городской легенды. Внимательно осмотрел кожаный переплёт, почти
любовно поглаживая широкий корешок, а после начал перелистывать
страницы. Шизуо уже приготовился к вопросам об утерянных листах, но
хозяина магазина, похоже, интересовало другое:
- Где вы это взяли?
- Случайно обнаружил у одного давнего знакомого.
- Давно?
- Пару часов назад.
Мужчина прищурился.
- А с вами ничего не случилось, пока вы несли книгу сюда?
Хэйваджима растерянно передёрнул плечами.

- Нет. Что могло бы случиться?
- Вас могли попытаться убить…

- А, ну это не впервой, - усмехнулся блондин. – Привык уже.
- А с вашим знакомым что? – не успокаивался владелец.
- Мне-то какое дело?
- Вы же, наверное….
- Нет! – грубо отрезал Шизуо и уже собирался добавить пару возмущённых

грубостей, но искренняя растерянность на лице незнакомца остановила его.
Действительно, этот человек не обязан быть в курсе их странных
взаимоотношений с блохой. Не стоит срываться на всех подряд.
Тем временем владелец «Некрономикона», ещё раз осмотрев от корки до

корки искалеченную книгу, снова поднял глаза на уже утихомирившегося
посетителя и заговорил, негромко, но вкрадчиво:
- Я не знаю, есть ли вам какое-либо дело до судьбы человека, который хранил
у себя этот экземпляр. Не знаю, что вас связывает, и значит ли он что-нибудь
для вас вовсе, но я более чем уверен, что он сейчас в смертельной опасности
и, если ничего не предпринять, в ближайшее время будет жестоко убит.
На несколько неестественно долгих секунд в комнате зависла пауза. Чёрный
кот на диванчике лениво и протяжно зевнул, положил голову на мягкие лапы
и прикрыл глаза, теперь уже со свойственным лишь кошачьим безразличием
наблюдая за собеседниками.
- С чего вы взяли?
Шизуо, честно, не знал, как на это реагировать. Орихара регулярно подвергал

свою жизнь опасности – нередко опасность эта исходила непосредственно от
самого Шизуо, - и, кажется, только удовольствие от этого получал. Но эта
мелкая вошь всегда выпутывалась, ещё и здорово потом насмехалась над
своими оппонентами. О да, кто-кто, а Хэйваджима знал это не понаслышке,
уже не говоря о том, что сам-то он большую часть жизни мечтал с блохой
разделаться. Но, чёрт возьми, если оставить его умирать при таком раскладе,
ещё совесть потом загрызёт…
- Видите, страницы вырваны? – тем временем пояснил, кажется, уже не на

шутку взволнованный хозяин магазина. – Я могу и путать, но, по-моему, в этих
главах давались подробные инструкции о том, как вызвать в наш мир кого-то
из древних богов, описанных здесь же ранее.
- А для этого необходимо….
- Ритуальное убийство. И, возможно, даже не одно. Впрочем, чего мы гадаем?

– на последнем слоге риторического вопроса мужчина уже развернулся к

лестнице и стремительно помчался вверх по ступеням. На какое-то время его

шаги едва слышными хлопками раздавались наверху, а затем он снова почти
бегом спустился, в два шага подошёл к широкому прилавку, жестом подзывая
Хэйваджиму поближе, и поспешно пролистал принесённый со второго этажа
толстый том, ещё древнее того, что остался лежать на столе, демонстрируя
свои изувеченные оборванные страницы.
В тот момент взволнованный словами о ритуалах и жертвоприношении Шизуо

просто не мог сосредоточиться на деталях и уже много позже вспомнил, что
страницы этого фолианта были сделаны вовсе не из бумаги. И вместо латыни
их на этот раз покрывала изящная, но совершенно неразборчивая и непонятная
арабская вязь.
Тридцать первое октября. 20.24

Дышать стало легче.
Орихара перевернулся на спину и глубоко втянул в себя пропахший
водорослями и солью воздух. Под щекой он ощущал холодное дерево, а из-за
зяблого мокрого ветра по спине и оголённому животу пробегала дрожь. Они
опять в доках? Чёртова повязка!
Рядом кто-то испуганно затрепетался, и, судя по сдавленному хрипу, получил

оплеуху от одного из сектантов. Изая ещё раз передёрнул плечами, горюя о
любимой куртке и оставленном в ней оружии. Связанные руки мучительно
ныли.
Господи, какая глупость! Столько лет выворачиваться из неприятностей,

уходить из рук мафии, полиции, городских банд и Монстра Икебукуро, а
попасться в лапы религиозных фанатиков, одержимых совершенно безумной
литературной религией. Мало того, даже
им поспособствовать: он ведь перевёл часть «Некрономикона». Как раз ту, где
автор изложил детали ритуалов. Интересно, за это ему не полагается особое
место на жертвенном одре? Ведь оплатить такую нестандартную и непростую
услугу никто не удосужился.
Ещё минут семь продолжалось невыносимое безделье. Только чуть поодаль

передвигали что-то тяжёлое. После рядом послышались шумное дыхание и
вскрики – его собратьев по несчастью куда-то оттащили. Затем кто-то
подхватил его под локти и силком поставил на какое-то возвышение.
Информатор попытался вывернуться из хватки, по чужие руки крепко
удерживали, пока кто-то ещё натягивал на его шею петлю.
Орихара испуганно замер, осознав всю шаткость своего положения. Хорошо
придумано, чёрт возьми. Так он точно никуда не денется. Как и остальных
несчастных, его оставили наедине с собственным ужасом и паникой. Шум со
стороны усилился – похоже, они начали ритуал. Так быстро?!

Изая панически забился, ощущая, как грубая верёвка царапает шею. Что… вот
так? Так он закончит – жертвой на ритуале поклонения безумному
ненасытному божеству?! Информатор хрипло вскрикнул, тяжело сглатывая
через сдавленное горло. Попробовать позвать на помощь? Нет, бесполезно.
Глупо надеяться, что рядом есть кто-то благоразумный. Тем более, за
нарастающим шумом....
Шум.…
Неужели это никто не слышит?!
Удары тамтама неумолимо нарастали, им вторило безумное неразборчивое не

то пение, не то речитатив, повторяя что-то… что-то…
Пх'мглуи мгл'навх Ктулху Р'льех вгах'нагл фхтагн
Зов? Молитва? Что… что там происходит?
Навязанная темнота пугала ещё сильнее. Но ещё хуже стало, когда она отчего-
то начала рассеиваться. Хотя, не совсем так. Нелегко было подобрать для этого
описание. Просто в какой-то момент густо-чёрный начал уступать место сине-
зелёному, и вместе с этой странной цветовой переменой накатила волна
ледяного удушающего холода, какой бывает, когда ныряешь слишком
глубоко. Уши заложило, где-то на периферии остатка слуха раздался глубокий
протяжный рёв, а потом – боже, пожалуйста, может это просто бред,
мистификация измученного и одурманенного какими-то благовониями мозга
– что-то тонкое, острое оцарапало щёку и прямо перед лицом пронзительно
запищало, высоко и почти невыносимо, как летучая мышь. Тут же что-то
набросилось на него сзади и остервенело начало терзать беззащитную спину.
Парень задёргался, стараясь увернуться от неизвестного хищника, но опора
угрожающе зашаталась. Чёрт, может, спрыгнуть? Это хотя бы быстро, пусть и
не безболезненно.
Но это было не самое страшное. Лучше бы его разорвали, право слово. Потому
что после… после он увидел его. Возможно, это было всё-таки видение,
вызванное какими-то наркотическими веществами, рассеянными в воздухе.
Просто бред воспалённого агонирующего сознания человека, попавшего в
безвыходное положение. Да, именно так! Возможно…
Правдой это было, галлюцинацией, видением… тогда это значения не имело.
Тогда просто не было возможности задуматься об этом. Потому что когда
перед глазами появился огромный, нереальный циклопический город, с
безумной, нечеловеческой, неэвклидовой геометрией все мысли покинули
несчастный многострадальный разум, оставив лишь голый обездвиживающий
ужас. Невидимая сила пронесла агонирующее от страха сознание по пустым
мёртвым улицам, на которых за века и тысячелетия не появилось и не появится

ни одного человека, и швырнула на, кажется, безграничную площадь перед

огромной, словно подвешенной в воздухе дверью. Гробница? Мавзолей?
Холод пронизывал до костей, боль в спине периодически, на мгновения

возвращала из бреда к столь же безумной и безнадёжной реальности. Не в
силах вырваться из невыносимого круговорота, жертва загнанно замерла где-
то между двумя измерениями, с ужасом осознавая, что вот-вот начнётся нечто
ужасное.
Дверь, зависшая между двух плоскостей, начала медленно приоткрываться. Из

щели, которую и щелью–то назвать не получалось, дохнуло невыносимым
зловонием. А потом оттуда что-то полезло. Что-то огромное, страшное, и
настолько неприемлемое и отвратительное, невыносимое для самой
человеческой природы, что от одного взгляда на это можно было потерять
рассудок. Из могилы полезла первая пара щупалец, потом показались
гигантские когти….
А потом всё закончилось…

Нет. Если бы. Потом только началось. Орихара не знал, как это
охарактеризовать, как дать объяснение этому состоянию, этому почти что
откровению, какому-то непонятному ритуалу между чем-то космическим.
Просто в тот самый миг, отделяющий сознание жертвы от провала в безумие,
появилось что-то ещё. Кто-то посторонний бесцеремонно ворвался в
происходящее, одновременно, во всех измерениях сразу. Волна чего-то
похожего на смесь ужаса и восхищения пробежала по спинному мозгу, когда
Изая почувствовал его. Нет, не так. ЕГО.
Нечто безмерное, безудержное, необъятное для разума человека ринулось на

дно океана, ворвалось в горящий жизнью Токио и в циклопический Р'льех и
одномоментно прекратило творящееся безумие. Сила навалилась тяжёлым
свинцовым щитом, придушив творящееся в доках богохульство, но самым
удивительным было даже не это. То, что ОНО сделало с монстром, уже
готовым выбраться из своей темницы, и уничтожать забывшее своё место
человечество! Это было безумно и в принципе нереально, но этот неведомый
КТО-ТО, он просто заставил Ктулху успокоиться, одним лишь ментальным
посылом сбив с проснувшегося чудища всю скопившуюся за тысячелетия
спесь. Гигантская тварь, секунду назад готовая явиться на зов ликующих
подданных, одномоментно унялась, словно разбушевавшийся ребёнок,
получивший отклик от рассерженного родителя. Звеневшее в воздухе (воде?)
напряжение тут же спало, и сила, точнее, источник её, сумевший сохранить
инкогнито, уже спокойнее отправил древнему божеству второй посыл,
отправляя его обратно в усыпальницу. Ктулху лениво сполз по гигантским
ступеням обратно в вековой мрак, и двери снова захлопнулись, запирая
чудовище в тюрьме до неизвестных времён. НЕКТО же, спасший только что
целый мир от ужасной мучительной гибели, отступил в неизведанное, на

прощание разорвав связь сектантов и их пленников с одной из величайших

тайн планеты Земля.
Первое ноября. 14.35

Клиника в Икебукуро
- Как ты вообще узнал о происходящем?
Орихара притянул колени к груди, опустил на них подбородок и чуть склонил

голову на бок, рассматривая своего визитёра. Признаться, он не ожидал, что
Шизуо будет навещать его в больнице, но этот… да-да, теперь уже точно и
безусловно человек продолжал удивлять его из раза в раз.
- Как обычно, случайно. Пришёл предъявлять тебе претензии, но не застал.

Зато нашёл довольно необычное чтиво у тебя на столе.
- Книга осталась в офисе?
- Да, но из неё вырвали несколько страниц.
- Ты читал её? – неожиданно спросил информатор.
- Немного. Мне вся эта муть про Древних не понравилась, и я решил не

углубляться. Мерзкая литература, честно говоря. От неё захотелось поскорее
избавиться. Я нашёл этикетку магазина на форзаце и решил вернуть книгу
прежнему владельцу.
- Странное решение.
- Владелец магазина сказал, что её украли, - сощурился Шизуо. – Кто

провернул это – сектанты или ты?
- Их рук дело, - честно признался Орихара. – Я нашёл её в их ночлежке.
- Допустим, - Хэйваджима не поверил, но решил, что этот выскочка уже

получил по заслугам. Возможно, это было даже и чересчур для него. Ну, может
будет профилактика, чтобы поменьше ввязывался во всякие мистические
переделки.
- Так что было дальше?
- Я отнёс Некр… некра…
- «Некрономикон», - услужливо подсказал информатор.

- Да, «Некрономикон» бывшему владельцу. Тот, конечно, расстроился из-за

испорченных страниц, но возвращение книги его, в общем, сколько
порадовало, сколько и обеспокоило.
- Обеспокоило? – не понял Изая.
- Да. Побелел весь, начал о тебе расспрашивать. Ну, точнее о том, где и у кого
я нашёл эту книгу. Потом мы выяснили, что именно описывалось на
утерянных страницах и, осознав, что нельзя терять время, я вызвал полицию.
- А как узнали, где будет ритуал?
- Так же, как и о самом ритуале – из книги?
- Что?! – вскинулся Орихара. – У него был ещё один экземпляр?!
- Ну да…. – растерянно подтвердил от такой реакции Шизуо.
Изая откинулся на подушку и нервно обвёл бегающими от беспокойства

глазами больничную палату, которая тут же стала для него слишком
маленькой и узкой и своими стенами словно сдавила, как будто… в мавзолее.
Нет, только не опять! Видения и воспоминания об увиденном буквально
поселились в его воспалённом от пережитого ужасам мозге и напоминали о
себе при каждом удобном случае, стоило даже только лишь прикрыть глаза.
Мысль о том, что эти огромные циклопические двери могут снова раскрыться
в любой момент и выпустить наружу таящийся за ними ужас была просто
невыносима. Ведь неизвестно, что на этот раз заставило вмешаться ту другую,
неведомую силу, и удосужится ли её обладатель усмирить Ктулху опять. Жить
с этим знанием оказалось не так-то просто. Любой другой человек,
насытившись сполна такими знаниями и хлебнув при этом такого ужаса, что
до конца жизни пришлось бы вздрагивать даже от вида небольших волн на
слегка разыгравшемся море, тут же прекратил бы свои дознания. Но только не
Орихара Изая.
- А ты можешь описать этот, второй экземпляр? – осторожно поинтересовался

информатор. – Как он выглядел?
- Ну, - постарался припомнить Хэйваджима, - я его особо не рассматривал, как-

то не до этого было. Старый, я бы сказал даже древний. Тоже в кожаном
переплёте. Бумага… может, и не бумага даже, страницы такие жёлтоватые
были и тонкие-тонкие. Он их так аккуратно, кончиками пальцев брал, за самый
край, когда переворачивал.
- А язык? На каком языке было написано?

Бармен передёрнул плечами.

- Не знаю, но точно не латынь. Такой красивый, помню, почерк, витиеватый,
изгибов, завитков много. Знаешь, по-моему, арабское что-то…
- Арабское? – как-то совсем убито уточнил Орихара.
- Да, возможно. Почему тебя так взволновало наличие второй книги? Я могу
сходить поговорить с тем человеком ещё раз…
- Нет! – выпалил информатор. Потом добавил уже спокойнее: - Нет, не стоит.

Я более чем уверен, что он не имеет отношения к культу или
жертвоприношению.
- Даже не смотря на то, что хранит у себя два экземпляра одной из опаснейших
книг человечества? – снова прищурился Шизуо.
- Да, это странно, но организовал всё это точно не он. Зачем было бы разрушать
задумку, отправляя тебя на спасение мне и ещё десятку несчастных. Им,
кстати, повезло куда меньше – почти все потеряли рассудок от пережитого.
- Знаешь, меня поражает, что с тобой единственным этого не произошло….
- Умоляю, не начинай. Я просто живучая тварь, ты же знаешь, - Изая

улыбнулся натянутой улыбкой, пытаясь сбавить напряжение. – А что с
сектантами?
- Часть тогда поймали, некоторым удалось скрыться. Но вчера одного из них

нашли на окраине города. По официальной версии на него напало бешеное
животное, собака, скорее всего.
- А по неофициальной?
- Собака Баскервилей, - Шизуо вернул собеседнику улыбку. – Эта тварь была

очень крупной, судя по оставленным следам на теле. Кстати, странно, что
вокруг тела следов не было вовсе. Ни одного отпечатка лапы.
- Такое разве возможно?
- Ты не хуже меня знаешь, что у нас тут случается всякое….
Ближе к вечеру, давно распрощавшись с Шизуо, надеждой на сохранение

душевного равновесия и сон, Орихара таки выпросил у медсестры свой
отнятый – для его же блага - телефон и торопливо застучал по сенсорной
клавиатуре, едва не ломая экран смартфона.

Интернет как всегда молниеносно выполнил просьбу, отыскав в непролазных

джунглях информации необходимые данные, и выдал ответ на заданный
вопрос.
- Идиот, - шептал Изая, машинально перелистывая предложенные

фотографии. – Какой я идиот…
Впервые любимое время суток стало для него таким непереносимо жутким.
Изае подумалось, что теперь он просто не сможет переносить темноту.
Впрочем, это ненадолго. Возможно, его не станет уже через пару часов.
Орихара сел на постели, притянув колени к груди, и нервно осмотрелся по

сторонам. Заснуть он даже не пытался. Казалось, стоит прикрыть глаза на пару
секунд и тут же за горло схватит огромное слизкое щупальце. Великий Ктулху
может достать жертву во сне или же наяву – руками верных фанатиков. Хотя,
смерть от человеческих рук ещё не самое страшное.
- Не переживай, - мягко прошелестело из темноты, - тебя больше не

потревожат.
Рефлексы, как им это свойственно, среагировали раньше здравого смысла.

Одно движение - и лезвие с тонким свистом полетело во мрак. Со стороны
неожиданного звука, у окна, что-то влажно чавкнуло.
- Ты не слишком гостеприимен, - пожурил знакомый голос. – Но это

простительно.
- Что ты тут делаешь? – прошипел Орихара, стараясь замаскировать злобой по

чуть-чуть, но неумолимо накатывающую панику.
- Пришёл вернуть тебе душевное равновесие, - усмехнулись в ответ. –

Прежним ты уже не станешь, но хотя бы сможешь спать по ночам.
- Какая забота, - фыркнул Изая. – То есть ты не собираешься лишать меня

рассудка? Или скармливать своим обезумевшим зверушкам?
Существо напротив ненадолго замолчало, словно раздумывая.

- Я не хотел бы этого делать, - из полумрака выплыло уже знакомое щупальце
и аккуратно положило брошенное информатором лезвие на покрывало.
- Это называется вернуть душевное равновесие? – хмыкнул Орихара, кривясь

от отвращения.

- И заодно напомнить, что некоторые двери не стоит открывать. Это не только

красивая метафора.
На мгновение перед глазами Изаи снова возник жуткий, необъятный

циклопический город, сложенный из нереально-геометричных кривых и
углов, гигантские двери, нависшие над искривлённым пространством под
непонятным неопределённым углом и неописуемый воплощённый ужас,
выглядывающий из расщелин между титаническими плитами.
- Ктулху больше не проснётся?
- Не проснётся, - успокоил информатора собеседник, улавливая едва

слышимый человеческому слуху выдох, - пока я ему не разрешу.
В комнате неожиданно посветлело. Говард Филипс Лавкрафт – Абдул

Альхазред, дедушка Ктулху, дедушка Теобальд, сколько же имён у него на
самом деле? – сделал ещё один шаг, и Орихара краем глаза заметил, как что-
то плавно движется у него за спиной.
- Что вам от меня надо? – устало уронил информатор.
- Немного твоего времени, - существо приблизилось к постели собеседника,

впрочем, не высказывая пока даже намёка на угрозу. – Конечно, у людей его и
без того слишком мало, но, полагаю, нам просто необходимо кое-что
прояснить.
Орихара уставился на бывшего писателя из-под нестриженой чёлки,

внимательно рассматривая его на удивление человеческое лицо, разве что
глаза слегка отдавали жёлтым. Как можно было не узнать?
- У тебя есть вопросы?
- Масса, - огрызнулся Изая. Но постепенно волнение и оставшийся страх всё-

таки отступали, уступая место привычной любознательности. – И всё-таки….
Кто вы ему? Или им? Им всем?
- Смотря какое понятие ты предпочитаешь, - уже мягче улыбнулся писатель. –

Создатель, отец…
- Что-то вы о них не слишком печётесь. Как-то не по-отечески, - шутливо

пожурил информатор. Постепенно к нему возвращался привычный настрой.
- А зачем? – существо ответило ему усмешкой. – Они сами о себе позаботятся.

- Что-то они на вас не похожи. Ну, кроме разве что, Ктулху, - Изая уже смелее
протянул руку к одному из толстых сиреневых щупалец, удобно устроившихся
на покрывале. На ощупь оно было гладким, влажным и на удивление тёплым.
– Разве не должно было создавать их по образу и подобию и всё такое…
- Знаешь, очень сложно порой воссоздать собственный образ, тем более, если
ему свойственно постоянно изменяться. Говард Лавкрафт, которого ты
видишь, лишь одно из множества обличий.
- А…
- Даже не думай об этом, - беспринципно отрезало божество. – Тебя жизнь

хоть чему-то учит? Сутки назад ты едва не лишился рассудка, лишь мельком
увидев одно из моих порождений.
- Но не лишился ведь!
- Вот это-то меня и поразило.
Информатор склонил голову на бок:

- Я поэтому до сих пор жив?
- Отчасти.
- А что ещё побудило вас оставить меня в живых? Если честно, это довольно
безрассудное решение. Полагаю, вы понимаете, что теперь я попытаюсь
разузнать как можно больше обо всех ваших созданиях, чтобы иметь
возможность защищать от них своих любимых людей.
После недолгого молчания писатель устало опустил глаза и утомлённо

вздохнул, точно учитель, уже не в первый раз пытающийся втолковать
нерадивому школьнику нечто совершенно очевидное.
- Мир действительно комичен. Однако, главная шутка – это человечество…

Изая, скажи мне: почему человеку постоянно надо от кого-то защищаться?
Нет, не так. Почему человечество постоянно создаёт себе проблемы, а потом
судорожно пытается найти им решение? Зачем тратить множество ресурсов и
сил, если гораздо проще предотвратить ситуацию?
- На что это вы намекаете?
- А ты ещё не понял? Если почитаешь внимательно пару-тройку моих историй,

то скоро заметишь, что практически всегда люди в них сами создают
ситуацию, из которой потом приходится судорожно выпутываться.
Предупреждая твои возражения, да, это не всегда так: например, бедняга,

затерявшийся среди океана, просто не мог тогда не столкнуться с Дагоном. Эта

встреча сломала ему жизнь и повредила его рассудок, но его вины тут
действительно нет. Но припомни тот же «Зов Ктулху». Кто просил тех моряков
плыть к острову, идти туда, лазить по неизвестному и довольно странному
городу? Там же каждый камень всем своим видом буквально кричал: вы все
умрёте!
- То есть вы хотите сказать, что нужно просто не обращать внимания на то, что
рядом с нами обитает множество мерзких опасных чудовищ, которые могут
запросто убить, не прилагая особых усилий, несколько человек, а то и
уничтожить целый город? – скептически прищурился Орихара. Может, он был
несколько грубее, чем стоило.
Божество добродушно усмехнулось.

- Изая, как бы тебе сказать… Ты не обращал на них внимания – а точнее, ты
их даже не замечал и не догадывался об их существовании – пока не встрял в
эту историю с культом. Кстати, тоже по собственной вине.
Многие из моих созданий последние несколько миллионов лет ведут себя
весьма миролюбиво. Точнее, они в основном спят, как тот же Ктулху, или
находятся где-то далеко отсюда. И, поверь, до людей им дела мало. Даже до
тех, которым вздумалось им поклоняться и приносить жертвы. Лично я такую
практику, как ты понял, не приветствую. Если присмотришься, то поймёшь,
что люди, нелюди, инопланетяне и даже боги уже довольно давно
околачиваются рядом друг с другом, но всё-таки как-то умудряются довольно
мирно сосуществовать, просто-напросто не обращая друг на друга внимания.
Пока кто-то из них не начинает лезть, куда не просят, тем самым наживая себе
проблем.
- Не сводите всё к одному знаменателю. Это вы впутали меня в историю с

культом. Думаете, я не выяснил, от кого пришёл тот заказ? Но всё-таки я так и
не смог понять, зачем вы это сделали? – признался информатор. – Вы хотели
разобраться с фанатиками, которые могли преждевременно разбудить Ктулху,
но на кой чёрт было замешивать в этом меня? За что, Говард?
Писатель прищурился и чуть склонил голову набок, отчего пронзительные

жёлтые глаза опасно сверкнули в рассеянной полумгле. Подождал, видимо,
надеясь, что информатор таки догадается, а после коротко пояснил:
- Ты убил моих детей. - После, не давая возмутиться, продолжил: - Два месяца
назад ты помог портовой мафии уничтожить небольшую компанию,
промышляющую рыбной ловлей. Тогда случилась жуткая бойня, мало кто из
рыбаков выжил, про владельцев и говорить нечего. Но дело в том, что эта
компания принадлежала моей семье.
Осознание накатило вместе с волной подступающего холодного ужаса и

осознания, кому он перешёл дорогу, выполняя обыденное несложное задание.

- Они… глубоководные?
- Именно. У кого ещё могут так хорошо идти дела на рыбной ловле. Они ведь
заключают с рыбой своеобразный договор, так что та сама идёт к ним в руки.
С людьми, совершившими это, я разобрался довольно быстро, но ведь у них
бы вряд ли что-то вышло без твоей помощи.
- И почему же вы меня не прикончили? – нахмурился Изая. Интуиция тем

временем зашептала, что, возможно, ему действительно лучше было бы
умереть.
- Ты стал мне интересен, - просто пояснил Лавкрафт. – Твои игры, интриги,

эта странная любовь к людям. Убить тебя было бы слишком… расточительно,
что ли? Мне было интересно понаблюдать за тобой. Но оставить всё как есть
я тоже не мог.
- И придумали этот номер с культом. Вам так хотелось убить двух зайцев
одновременно - отомстить мне и избавиться от безумцев, мешающих вам
своими ритуалами? Ладно, допустим, второе действительно удалось. Но не
более того. Да, признаю, - замахал руками Орихара, корча гримасу понимания
и уважения, - вам удалось напугать меня до смерти, тогда, на жертвенном одре,
и, к тому же, перевернуть моё представление о реальности. Ах, прощай
Вальхалла и все планы на оставшуюся жизнь и посмертие! Но что теперь? Что
остановит меня от того, чтобы и дальше вставлять вам и вашим, гм, детям,
палки в колёса? Не забывайте, что люблю я людей, а вот монстров….
- А монстров придётся полюбить, - с мрачной усмешкой закончил писатель. –

Себя надо любить, Изая. Нарциссизм, конечно, у тебя тоже прослеживался, но
теперь остаться в миру с собой будет сложнее.
- Что вы хотите этим сказать? – внутри всё похолодело. Говард Лавкрафт

никогда ничего не говорил напрасно и главный сюрприз всегда оставлял на
конец истории – каждый почитатель дедушки Теобальда прекрасно это знал.
- А ты всё ещё не понял? – в голосе сидящего напротив существа

проскользнуло что-то напоминающее иронию, готовую вот-вот сорваться с
языка прямо собеседнику в лицо. – Ты умер, Изая. Умер в петле, от нехватки
кислорода, когда на место проведения ритуала уже ворвалась полиция вместе
с медиками и твоим недругом, сделавшим для твоего спасения больше, чем
все так называемые друзья. Но ты не дотянул до спасения буквально пару
минут.
- Быть того не может… Я – мёртв?
- Уже нет.

Никто не обратил внимания, когда именно к ним присоединился третий

собеседник. Худощавый блондин в очках, ненадолго замерший на пороге,
быстрым шагом вошёл в палату, приблизился к постели. Орихара узнал в
пришельце своего лечащего врача. И только теперь разглядел застывший в
зелёных глазах обжигающий истинно научный интерес и такое же холодное
учёное безразличие.
- Сегодня утром мне так и не удалось представиться, - а зачем? Он, как и его
создатель, не нуждался в представлении. - Герберт Уэст. Реаниматор.
Это имя, столько пугающее, сколько и легендарное, помогло отбросить

нахлынувшие сомнения. Даже если он не умер на той виселице, этот безумец
почти наверняка его добил. Чтобы потом воскресить.
- Так я теперь… - Орихара опустил глаза, нервно комкая в пальцах больничное

одеяло, - зомби?
- Если предпочитаешь это определение, то да. Лично мне больше нравится

восставший из мёртвых – согласись, звучит куда приятнее. - Доктор Уэст
наклонился вперёд и взял руку растерянного пациента в свою, стараясь
нащупать пульс. – Твоё сердце бьётся, лёгкие, да и все прочие системы
прекрасно работают. И, что самое главное, твой мозг, похоже, так же в полном
порядке. Мыслительные процессы полностью восстановились, и это не может
не радовать.
- Если сказать проще, - снова заговорил Лавкрафт, - ты его первый

подопытный, которому посчастливилось сохранить человеческий облик и
рассудок. И первый, кто пока не спешит кидаться на него и разрывать на части.
Хотя, возможно это ненадолго.
- Вы про «разрывать на части»?
- Не только – с толикой беспокойства в переполненном восторга и гордости

голосе предупредил Герберт. – Я, к сожалению, не могу дать стопроцентной
гарантии, что через какое-то время у тебя не проявятся вспышки агрессии, как
у предыдущих воскрешённых. Может и обойдётся. Но может твоё нынешнее
адекватное поведение просто затишье перед грядущей катастрофой.
- Но тягу к каннибализму-то исключить можешь? – невзначай вставил

писатель.
- Скорее всего, да. Но нельзя полностью исключать и такую возможность.

Изая, ты же любишь людей, да? Кто знает, как проявиться эта любовь теперь,
после смерти.

- То есть, вы хотите сказать, что я теперь могу в любой момент лишиться

рассудка и начать кидаться на окружающих? – на последних словах Орихара
перешёл на панический шёпот.
- Именно, - с каким-то странным довольством в голосе подтвердил Говард.
- Вы… - жертва эксперимента запнулась, бесплодно пытаясь подобрать слова.

Осознание жуткой действительности внезапно обрушилось на него тяжёлой
волной леденящего ужаса, - вы же понимаете, что создали монстра?
Божество, кажется, весьма довольное результатом своих стараний, криво, но

беззлобно усмехнулось.
- Мы оба занимаемся этим практически всю жизнь, если ты не замечал.
Информатор помолчал ещё немного, тяжело дыша и рассеянно переводя

взгляд с одного собеседника на другого, а после подался вперёд, обхватил
колени руками и истерично захихикал, понемногу раскачиваясь из стороны в
сторону. Смех становился всё громче и болезненнее, постепенно достигая всё
более высоких нот, и в итоге Изая сорвался на безумный хохот, изредка
сбиваясь на тяжёлый мучительный хрип. В конце концов, совершенно
обессиленный, он свалился на больничную койку, задыхаясь от надрывного
смеха и боли в груди, но остановиться никак не мог.
- Герберт?
- Это нормально, - спокойно кивнул учёный. – Вполне ожидаемая истерика,

скоро пройдёт. Я дам ему успокоительное. Его нервы теперь нужно беречь –
каждая клеточка на счету…
Орихара не заметил, когда вдруг наступило утро. Просто в какой-то момент

вынырнул из мутного неясного забытья, наполненного полуфантомными
чудовищами, снова обнаружил себя в знакомой палате, в широкое окно
которой уже понемногу заползало бледное и сонное утреннее солнце. Ночной
разговор теперь казался банальным третьесортным кошмаром, какой мог
наскоро сшить из плохо смонтированных кадров измученный страхом и едва
не наступившей кончиной мозг. Отец Ктулху, оживление, Герберт Уэст – всё
это при спасительном утреннем свете, как и полагается ужасам, позорно
отступило в темноту.
Изая медленно сполз с постели и осторожно поднялся на трясущиеся ноги.

Почти сутки он не вставал, и сейчас привычные движения давались с неким
усилием. Информатор раздражённо шикнул – плохо дело. Надо было срочно
восстанавливать привычную двигательную активность – скоро могут

нагрянуть старые знакомые и попытаться рассчитаться за всё хорошее, пока

он выбит из привычной колеи. Для начала надо бы доползти до ванной.
На это понадобилось немного больше времени, чем он рассчитывал.

Кафельная плитка холодно обожгла босые ступни. Вздрогнув, Орихара
потоптался на месте и нащупал на стене выключатель. После обернулся к
небольшому зеркалу над раковиной и едва не вскрикнул.
На него действительно смотрел человек, уж больно похожий на мертвеца. По

жизни бледная кожа теперь совершенно побелела, тонкие черты заострились,
а на шее была широкая чёрная борозда, охватывающая её на манер какого-то
дикого мерзкого ожерелья. Но это ещё куда не шло…
Трясущимися руками, на которых проглядывался изящный рисунок тонких

сиренево-синих венок, Орихара пригладил свои когда-то угольно-чёрные
волосы и пропустил сквозь пальцы короткую прядь, которая теперь была
почти не различима на выбеленной коже. Его волосы были совершенно
лишены пигмента, к тому же, отчего-то им вздумалось прилично отрасти, так
что теперь длинные патлы постоянно спадали на лицо, мешая рассматривать в
зеркале эти безумные метаморфозы. И, что самое странное, это касалось не
только волосяного покрова головы.
- Не переживай. Такое часто происходило с теми, кому я вводил сыворотку.

Но, к несчастью, в тех случаях изменения не ограничивались только этим. У
них было гораздо больше от животных, чем осталось от людей. Но с тобой,
надеюсь, этого не произойдёт, - Реаниматор подмигнул пациенту в зеркале.
И вот тогда Изая закричал.

Рождение ведь всегда начинается с крика.
- Уберите его от меня! И от Шинры тоже. Он его испортит! Этот ребёнок у вас
не получился! Вот Ктулху получился, а этот....
- Сожалею, но не получится. Во-первых, Герберта от тебя уже ни за какие

коврижки не оттянешь, а во-вторых, не забывай, что постоянное медицинское
наблюдение в твоих интересах. Возможно, именно это поможет предотвратить
нечто ужасное.
Орихара тяжело откинулся на спинку кресла и смерил сидящего напротив

Лавкрафта убийственным взглядом. Тот только насмешливо хмыкнул, не без
веселья наблюдая за метаниями информатора.

Изая хотел бы возразить, что наблюдения ему и так хватает. Что помимо
регулярных осмотров у Реаниматора он ещё постоянно наведывается к Шинре,
которого в итоге пришлось посветить в эту будоражащую кровь тайну. Что вся
его квартира теперь завалена книгами о работе мозга, теориях связи материи
и энергии, жизни после смерти. Что один из ящиков рабочего стола ему
пришлось выделить для папок с результатами бесчисленных анализов,
энцефалограмм и отчётов Герберта Уэста. Что теперь он ненавидит первое
число любого месяца, потому что утром этого дня на его пороге появляется
худощавый блондин в очках с чемоданчиком, набитым медицинским
инвентарём и направлениями на какие-то исследования. И что всё чаще
Орихара ловит на себе взгляд учёного, в котором буквально читается желание
прикончить его ещё раз, дабы проверить, подействует ли сыворотка на уже
однажды убитого и воскрешённого, теперь уже не-человека.
И что толку от этого всё равно нет, потому что по ночам время от времени на
него накатывают припадки, описать которые даже ему с его красноречием не
хватает слов. И каждый раз, когда он начинает исступленно биться на постели
и искать что-то или кого-то, что можно разорвать на части, дабы вплеснуть
непонятно откуда взявшуюся желчную злобу, его всегда обхватывает пара
крепких, как ни странно, человеческих рук, которые не дают ему причинить
вред любимым людям.
Из всех, кто посвящен в его секрет, Хэйваджима пока единственный, от кого
есть настоящая польза. Если бы не Шизуо, возможно, история из главы о
демоне эпидемии повести о докторе Уэсте давно бы стала реальностью.
Именно Шизуо теперь безустанно следит за ним каждую ночь, забывшись
своим удивительно чутким животным сном, несёт свою странную службу в
соседней с информатором комнате, готовый в любой момент броситься на
помощь. Именно тот, кого Орихара считал монстром, теперь помогает ему
сдержать его собственного монстра. Сначала силком удерживает в четырёх
стенах, забирая на себя весь гнев необузданного человекоподобного зверя, а
потом до самого утра сидит рядом, молча утешая и не давая сорваться в
очередную истерику. Изая даже попытался взять с Хэйваджимы обещание, что
тот убьёт его, если однажды не сможет унять, но тут же получил смачную
затрещину за подобные пожелания. Всё-таки все пятеро надеялись, что до
этого не дойдёт.
- Что-то ещё? – Говард, прекрасно осведомлённый обо всём

вышеперечисленном, явно не собирался внимать просьбе избавить Орихару от
общества Реаниматора.
- Да, - молодой уже не-человек смерил существо, перекроившее его жизнь,

тяжелым изучающим взглядом, и продолжил: - Я, стыдно признаться, так
тогда и не понял, почему вы остановили тех сектантов? Они ведь приносили
жертвы вашему, в смысле, созданному вами богу? Чем вам это не
понравилось?

Божество в человеческом обличии беззлобно усмехнулось.
- Изая, как бы тебе объяснить. Наверное, лучше это сделаю даже не я, а

господин Роберт Прайс, - поймав недоумённый взгляд информатора, добавил:
- Третья полка, вторая книга со стороны двери, на обложке изображение
Хастура. Прочитай аннотацию.
Сборник рассказов приятно захрустел в руках, как может похрустывать только

совсем новая книга. Слова на форзаце гласили:
«Говард Филипс Лавкрафт имел обыкновение подписываться «Дедушка

Ктулху» или просто «Ктулху», и это само по себе говорит о многом. Аколиты
Ктулху - не что иное, как аколиты самого Лавкрафта. Культ Ктулху – это в
буквальном смысле культ Лавкрафта, чем, полагаю, и объясняется (хотя бы
отчасти) та власть, которую книги этого автора получают над многими
читателями, подчиняя себе их воображение на веки вечные»
- И что из этого… Хотя, погодите, - Орихара вернул книгу на место и снова

повернулся к писателю. – Вы хотите сказать, что человеческие жертвы
бесполезны? И что для того, чтобы давать богам силу, людям надо просто….
Читать?
- Именно, - снова улыбка. – До тех пор, пока тебя помнят, ты не можешь

умереть. Мир, боги, даже люди…
Несколько тысяч лет назад я рискнул сообщить человечеству правду, написав
«Некрономикон». Это дало свои результаты, однако тех, кто готов был
действительно в это поверить, оказалось ничтожно мало. Но много веков
подряд я просто не мог найти достойной альтернативы. И вот… всё оказалось
так просто. Уже почти век интерес к моим историям не иссякает, именно это
запойное чтение помогает мне и моим детям копить силы. Ктулху,
несомненно, когда-нибудь проснётся. Но самое смешное в том, что люди, чёрт
возьми, ждут его пробуждения. Они любят его, причём совершенно
безвозмездно и безосновательно. Разве это не забавно?
- Не могу не согласиться. Но разве эта безвозмездная любовь остановит его, и

он передумает уничтожать человечество?
Писатель хитро прищурился:

- Поживём – увидим. Может и да. Каждому хочется немного любви. Разве
проклятый клинок тебе не рассказывал?
- Она редко говорит что-то внятное. Ну что ж, видимо у меня таки есть время,
чтобы досконально изучить своих соседей по планете, - заметив в жёлтых
глазах напротив нескрываемое одобрение, Изая привычно усмехнулся.

- «Некрономикон», пожалуйста.
Ужас из глубин
Vladarius
Автор
Весь день и всю ночь он провел в своем кабинете. Уже шла вторая неделя его
заточения на работе. Его волосы стали сальными, а щетина уже стала
переходить в короткую бороду. Его измученное лицо доказывало, что Эрнс
Ворд полностью посвятил себя работе. Многие могли бы подумать «что так
долго можно делать на работе. Тем более забыв про гигиену…» Эрнс мог
ответить сухо, но в его голосе слышалась гордость. «Я полицейский» Отвечал
он всегда, когда люди поражались тому, как он отдается своей работе. Сам он
считал, что его работа имеет право полностью поглотить его. Подобно
морскому водовороту затянуть его, и утащить на дно, в самую глубокую
трещину. Ибо он работал в первую очередь ради безопасности людей, ради их
покоя, а уже потом ради себя. Еще в академии ему вбили в голове, что он слуга
народа. Что их интересы и их комфорт для него на первом месте, а уже потом
свои цели. Так и сейчас, когда город охвачен волной террора, ему пришлось
отложить все свои дела, и заняться раскрытием этих жутких преступлений.
Все что ему известно, так что всю ответственность за все преступления на себя
берет некая религиозная секта. Кто они? Откуда они? Каковая их конечна
цель? Ничего этого неизвестно… Они оставляют после себя смерть и десятки
вопросов, на которые мы рискуем так и не найти ответ. «Что это... Почему они
так защищали…»
-Черт!!! – Офицер не выдержал и метнул в стену папку с бумагами. Листы
хаотично разлетелись по душному офису. Офис освещала одна настольная
лампа, тени игрались с тусклым светом. Долго смотря на них можно было
увидеть в них нечто живое. Это все не сильно волновало матерого копа. Он
уже довольно насмотрелся в ту ночь.
-Что ты такое? – Снова он спросил у вещи стоящей у него на столе, будто она
обладала душой, и даром речи. Уставший, он рухнул подобно мешку картошки
в кресло, вытянув ноги под столом, а сам слегка сполз . Его шея ныла, а ноги
стонали от усталости. В его голове царило ощущение, что они ватные. Его
разум мутнел от усталости. Возле стола лежали две пустые бутылки виски, на
радость в одной еще оставалось на один серьезный глоток. «Хоть что-то
приятное» Порадовался мысленно Ворд. Не обременяя себя поисками стакана,
или соблюдением этикета, он схватил бутылку, вяло открутил крышку, затем
также вяло бросил ее в сторону. Глубоко вдохнув, а после, выдохнув, он сделал
глоток, присосавшись к бутылке, и высасывая из нее все до последней капли.
Глубоко выдохнув, он бросил бутылку в мусорную урну, даже сумев попасть.
После он перевел взгляд на улику на столе, она раздражала и одновременно
интересовала. Как такая маленькая вещь могла привести к таким
последствиям.

-Почему? Что ты? Может это редкий материал, может карта? Я могу всю ночь
гадать. Ее проверили уже десять раз наши лучшие эксперты. К чему это
привело? – В кабинете воцарилась тишина, но она так и осталась. Эрнс не
удосужился ответить вслух. «К новым вопросам»
Ворд взял фетиш в руку, крутя под светом лампы, всматриваясь в него. В его
голове нет ответа, дабы объяснить что это. Сначала он думал, что это подделка
какого-то древнего артефакта, потом что это артефакт из музея и его хотят
продать на черном рынке. Все эти версии отпали одна за другой. Нет таких
реликвий в базах, нет таких статуэток в мировых религиях. Она представляла,
из себя помост с вырезанными рунами, и неизвестное существо сидящие на
нем, поджав колени, и сложив крылья за спиной. Морда спрута, а тело явно
принадлежало человеку. Когтистые лапы сложены на коленях. Оно сильно
воняло морской гнилью, шар соли оставлял на пальцах неприятные ощущения.
Пальцами он проводил по рунами, пытаясь прочитать их. Правда, его познание
в лингвистике оставляли желать лучшего. Спустя час такого изучения
статуэтки, он поставил ее на стол, а сам прилег на край стола. Сначала он
просто в такой позе думал, ибо невыносимая боль в шеи, уже стала сильно
часто о себе напоминать. Алкоголь также дал свои плоды, расслабив все тело.
«Как же я хочу узнать что это…» Засыпая с этой мыслью, Ворд ушел в царство
Морфея.
«Эрнс… Эрнс... Ты хотел ответа, я дам его тебе»…
- Диспетчерская говорит 213. –Взволнованным голосом произнесла девушка.

Полицейская машина мчалась через весь город в час пик. После последнего
теракта прошла неделя, и за это время было приказано найти укрытие
террористов. На это было брошены все ресурсы города, все силовые
структуры были задействованы, даже подразделения армия приняли участье в
поисках и обеспечению общественного порядка. Правда, это совсем не
помогало, ведь ловя большую рыбку, косяки мелкой рыбы могут спокойно
плавать в океане. Одиночные преступления стали популярны. От мелкого
вандализма до убийств. Во многих районах города стали появляться рисунки
на стенах, явно не простого значения. Зверские убийства гражданских и
грабежи также остались без присмотра. Так и в жизни людей, пока они гнались
за одним врагом, остальные нанесли свои удары им в спину. Город охватило
безумие и хаос. Никто об этом открыто не заявлял, но многие догадывались,
что скоро будет развязка это ситуации, ведь ничто не вечно.
- Да 213, что у вас. – Через треск помех прорычал офицер на другом конце.
Машина обгоняла, мчалась в сторону порта. Словно убегая от неизвестного
чудовища, словно у них есть шанс убежать.
- Мы нашли их логово. Старый заброшенный портовый док 74КК42АР. Он в
ремонтной части порта, мы направляемся туда. Требуется поддержка,
известно, что там находятся их лидеры. Также есть информация, что они
держат десятки заложников. – Резко поворот, и снова набирая скорость.
Водитель явно волновался, с его лба капали капли пота. А в глазах горело
безумие.

- Я вас понял 213, без подкрепления не принимайте самостоятельных

действий. Отправляю наряд по вашему запросу, конец связи. – Машина
мчалась через весь город, а постепенно к ней присоединялись и остальные
патрульные автомобили города, и уже через пару кварталов они образовали
картеж.
Спустя час доки окружили отряды полиции, они были настроены весьма
серьезно. Отряды прорыва и группы захвата. Они готовились к штурму и
возможным жертвам с обеих сторон. Они не могли предугадать, что к докам
также сбегаются и их враги. Словно крысы, они сбегались к доку со всего
города. По канализации, под водой, даже среди полицейских были те кто
сомневался в своей лояльности властям.
Полиция выставила заслоны, баррикады для защиты от обстрела. Снайпера
занимали позиции вокруг дока. Береговая охрана расставляла свои сети,
готовясь к неожиданному бегству. В воздухе веяло страхом, а неуверенность
надолго посеялась в сердцах людей. Город был весь окутан словно в
щупальцах страха и смерти. Многие офицеры жаловались на головную боль,
на тошноту, и подобные слабости.
-Мы знаем, что вы там! Немедленно сдавайте, освободите заложников, и
сдайте оружие. – Прорычал командир операции в рупор. Старый офицер,
повидавший на своем веку много дерьма, и получивший от жизни хорошие
удары под дых. Его воротило от этих психопатов, он желал подорвать это док,
сжечь его дотла. Уничтожить всех и вся что могло быть связанно с этими
психами.
-Немедленно сдавайтесь! Это последнее предупреждение, в случаи
неповиновение мы будем вынуждены открыть огонь на поражение. Медленно
сложите оружие, и выйдете с поднятыми руками. – Офицер отложил рупор, и
тут же судорожно закурил. Глубоко вдыхая в себя табачный дым, он закрыл
глаза от приятного чувства. Ему трудно было признавать, но он сам боялся.
Еще никогда он не сталкивался с подобным ужасом. В его голову постоянно
лезли глупые мысли, которые лишь отвлекали его. Которые подрывали его
уверенность, и силу духа на стойкость.
Внутри дока царила суета. Сотни людей мельтешили по нему, подобно
муравьям в своем маленьком царстве. Лампы слабо освещали, их света едва
хватало, чтоб было видно на дистанции вытянутой руки. Стены покрылись
мхом и тиной. Подошва обуви прилипала к полу, а воздух был насыщен
морской солью. Мелкие ракообразные и морские змеи скрывались в тенях,
короткими перебежками от мрака к мраку они старались не попасть под ноги
существам наземным. К потолку крепились цепи, а на них подвешены вазы с
курильницами. Дым оседал в доке. Сладко-соленный приторный запах, он
вызывал рвоту, и почти можно было ощутить во рту вкус дыма.
Из контейнеров выстроили сложный лабиринт, который мог завести как в
тупик, так и в самое сердце общины. К контейнерам была прибита людская
кожа, с вырезанными на ней символами культа. А останки рыб облепи рои мух.
От движений они в панике разлетались по доку и отвратительно жужжали.
Настолько они стали наглыми, что могли садиться на человека, на его лицо,

или даже залетать ему в рот и ноздри. Люди, которые обитали тут, носили
черные балахоны, которые уже покрылись коркой как крови запекшийся, так
и экскрементов. Они все довольно скверно пахли, а их лица скрывали черные
капюшоны. Их кожа приобрела болезненно бледный оттенок. Кожа стянулась,
а у кого-то наоборот обвисла. Многие стали затачивать себе зубы, делая их
клыками. Их тела тали полотнами для ритуальных символов. А их души уже
давно были поглощены морской пучиной.
В центре помещения были установлены стальные столбы, вместе образующие
круг. На каждом столбе распято по три человека. Мужчина, женщина и
ребенок. Частично с них была срезана кожа, а следы увечий и пыток остались
и после смерти. Их глаза застыли в ужасе, а кто-то вовсе их лишился. Мухи
откладывали яйца им в рот, а кому и в глазницы. У всех жертв было вскрыто
брюхо и удалены внутренние органы. В центре круга стоял маленький столик
на ковре из человеческой кожи и костей рыб. На том столике по краям стояли
две курильницы с благовонием, а в центре статуэтка. Культисты занимали
позиции для обороны, а их глава проводил проповедь в мегафон.
Он стоял на клетках с рабами, их руки тянулись к нему, желая ухватиться за
одеяния своего мучителя. А верные культу собрались вокруг, их черные глаза
блестели, а лица застыли в изумлении при виде своего проповедника и
Апостола.
- Дети мои! Он взывает к вам через мой разум. Он желает, чтоб вы сражались
во имя его, чтоб вы выполнили, что вам предназначено судьбой. Наш великий
Господин желает, чтоб вы пролили как можно больше крови во славу Его! Все
вы переродитесь за верную службу Повелителю, всех вы встретитесь с ним в
городе Его. Он Владыка всего, он начало и он конец. Он дарует вам новую
жизнь, жизнь вблизи его. Лишь когда вы докажите высшую степень верности
ему, тогда вы заслужите внимание Его. Осталось совсем малость дабы он
пробудился! Каждую ночь его зов становится громче и громче. Осталось
совсем мало времени когда наш Владыка проснется от много векового сна!
Тогда мы будем править с ним над этими отступниками! Нет страха, нет
неверного пути, все что мы делаем это первоначальная Истина. В наших
поступках нет ошибки, в наших деяниях есть лишь святость Его! Убивайте и
думайте о милости!!! Все это жертва ему, все это жатва его. – Люди ликовали,
кто-то кричал, выл, свистел. Прочие топали в пол…
Что будет с человеком, который вдруг осознает, что он больше не червь как
прочие, а высшее создание? Что нормы для него теперь это лишь пустой звук,
что теперь он есть закон, и он в праве делать все что будет угодно его больному
разуму… Каждый представлял себя в роли Бога, каждый создавал утопию в
свои фантазиях, но утопию для кого? Для всех, не думаю. Утопия лишь для
сего и своего эго. Его опьянит такая чрезмерная власть, и в итоге приведет к
безумию. Вернет его к его звериному началу где господствовала власть
сильного. Все это станет похоже на игру в кошки мышки, где обладатель
безграничной власти будет вечно голодным котом, а мир мышью. Он уже у
него в лапах, но вопрос в ином состоит, сколько времени он будет играть с ней
прежде чем пожрет?

-Группа А, Группа Б, вперед!!!- Заорал капитан, изнуренный ожиданием

ответа от террористов как они их называют. Группы быстрого реагирования
стали продвигаться к доку, но как только один вышли из-за укреплений
полицейских на них обрушился шквал хаотичного огня из всех окон, и пара
десятков культистов встретило их на улице. Они выскочили из под старых
контейнеров, бросаясь на их автоматы. Отряды открыли огонь по
неизвестным, облаченным в черное. Они падали подобно мешкам с картошкой
на землю, но некоторые настигали своих жертв. Накидывались на них и
кололи своими костяными ножами в сочленение щитков. Даже уже
пронзенные пулями, они продолжали бежать на врага, пока лишенные
последних сил не падали на землю, заливая дорогу к доку вонючей кровью.
- Ктулху фтагн!!! –Вопили, рычали, кричали, культисты бросаясь на бойцов
штурмовых групп. Стрелки из дока стреляли как по своим так и по
нападавшим, убивая всех. Из всего мрачного дока эхом разносился зов
- Ктулху фтагн!!! –Отряды полиции за заграждениями прибывали в тихом
ужасе, холодный пот стекал с их лиц. Кто-то от такого психического взрыва
подхватил возгласы, и явно сошел с ума.
Именно такое случилось с рядовым, который не выдержал такого ужаса, он
выхвати пистолет из кобуры и застрелился. Его горячая кровь и ошметки мозга
обрызгали рядом стоявших, что заставило их отпрыгнуть в стороны, а ужас
подобного посеял панику среди женского состава, и смуту среди мужского.
Останки рядового так и остались лежать на асфальте, а ошметки его головы
запачкали стоявшую рядом белоснежную машину полиции.
Снайпера методично убивали врагов, расстреливая стрелков в здании и тех кто
пытался зайти за спину группе захвата. Первая группа захлебнулась. Словно
черные волны их смыли орды культистов, погребя под своими смердящими
телами. Кто выжил, похватали оружие полицейских и открыли огонь в сторону
баррикад, но их быстро уничтожили подавляющим огнем. Звук барабанов и
звон труб останавливался с начала штурма. Каждую минуту слышался звук
колокола и возгласы «Ктулху фтагн»
С трудом вторая штурмовая группа пробилась к докам, перелезая через груды
трупов, но достигла своей цели. Они не встретили сильного сопротивления, а
лишь методичный обстрел, что не мог вызывать гнев у полиции.
Взломав дверь, три отряда вошли внутрь. Сразу они доложили о невыносимом
запахе, который царил там. Могильная вонь была по сравнению с этим
неприятным ароматом прокисшего молока. Они включили фонари на стволах
и сразу же стали свидетелями зверств культистов. Содранные тела, отрезанные
куски и конечности тел людей. Некоторые не могли выдержать подобного, и
их вырвало на пол, тут их взор обратился вниз, где роились морские грабы, и
змеи, поедавшие рвоту.
-Я не могу так! Нееет, выпустите меня от сюда!!!!- Взревел один из них, его
ум охватил звериный ужас, он попытался выбраться но его остановили бойцы,
и место этого он побежал во тьму лабиринта. Его крик еще некоторое время
был слышан, но спустя пару минут лишь истошный вопль, и хрип… Отряды
стали двигаться, медленно прикрывая друг друга, стараясь не зацикливаться

над увиденным. Вскоре перед ними появилась три пути. Они разделились, и
каждая группу двинулась по своему коридору.
Защитные линзы на их шлемах вскоре запотели, а одежда насквозь промокла
из за пота. Мухи стали садиться на их забрало, и пытаться забраться им под
одежду. Первая группа встретила серьезное сопротивление, на контейнерах
стояли культисты, они хаотично вели огонь по спецназу. Те попытались
залечь, укрыться, но им это плохо удавалось. В пару солдат попали пули, и они
упали в грязь и испражнения, пытаясь отползти в укрытие. Мухи ринулись в
открытые раны, заползая в них, и лакомясь свежим мясом. Хаос и безумие –
все это малость того, что происходило с бойцами. Они попали в самый
ужасный кошмар, который даже самый безумный из них не мог представить
себе.
Вторая группа медленно продвигалась, встречая на своем пути извращения
психопатов. Они нашли девушку, полностью обвязанную колючей
проволокой. Ее глаза были удалены, а груди изрезаны. Она едва говорила, и,
тихо всхлипывая, молила чтоб ее убили, чтобы кто-то прекратил ее мучения.
Ее глазницы стали гнездами для мух, а пальцы ее ног объели крабы и прочие
ползучие твари. Полицейский достал пистолет и одним точным выстрелом
застрелил девушку, оборвав ее мучения. Ее ошметки испачкали их забрала, а
кровь быстро впиталась в одежду, смешавшись с потом. Они встречали
подобные зверства на каждом шагу….
Третья группа даже не успела пройти и ста метров. Они без сил повалились в
дерьмо и грязь. Их разум охватила неизвестная сила. Кости ломались от
судорог, а из ушей струилась кровь. Древний был в их голове, и нет никакого
шанса на то чтоб выстоять против него. На павших воинов тут же кинулись
спрятавшиеся за ящиками и баррикадами культисты. Подобно стервятникам,
они утащили тела еще живых бойцов в темноту…
От первой группы в двадцать бойцов осталось лишь пять, вторая дошла в
составе девятнадцати человек. Они вышли в центральную часть лабиринта, где
оставался всего один путь, вперед.
Они смотрели друг на друга и понимали, что каждый из них пережил самое
ужасное… Что ничто так не сможет их напугать, что они уже никогда не будут
прежними, что это место лишило их жизни и оставило лишь бренное
существование.
С контейнеров к ним стали спускаться облаченные в черное. Грохот барабана
становился все сильнее, а колокол который бил раз в минуту, словно молотом
по наковальне бил по нервам. В руках пришедших виднелись костяные ножи,
тесаки, мачете, серпы, топоры и прочее импровизированное холодное оружие.
Спецназовцы стали спина к спине, готовясь к стрельбе.
- Ктулху фтагн… Ктулху фтагн… Ктулху фтагн – Будто мантру проговаривали
культисты. Спустя секунду они со словами на устах ринулись на бойцов.
Умирая и падая. Живые втоптали еще глубже бойцов в нечистоты, стараясь
добраться до полицейских.
Ужасная резня, крики, звон, звук пальбы, все смешалось в единое целое.
Разум, достаточно сильный чтоб устоять от такого напора мог бы выдержать

все дерьмо этого мира, но доживет ли тело? Спустя пару минут нападающие
лежали в несколько слоев друг на друге. От бойцов первой и второй группы
остался всего-то десяток. Десяток израненных, измученных солдат…
-Вперед! Я чувствую, что мы почти дошли. – Ослабевшим голосом выжал из
себя солдат. Они хромали, а кто-то уже откинул автомат и достал пистолет.
Все они слышали чей-то зов в своей голове, кто-то шептал им… Вскоре они
вышли к центр, к столбам. Обомлевшие бойцы побросали оружие, их ужасу не
было предела. Страх уже исчез и на его место пришли звериные инстинкты.
Их цель – выжить.
Лишь в центре работала рация, и когда она заработала, то бойцы заплакали.
Голос и звон пропал, а музыка растворилась в скрежете помех.
-Докладывайте хоть кто-то мать вашу! – Орал в рацию командир. Жирными
пальцами боец схватил рацию, но она выскальзывала из его рук. Он зажал ее
крепко и прошептал в ответ.
-Мы живы, вы тут…Умоляю убейте нас…Убейте…нас…умоляю. –Все они
заплакали, и обессиленные рухнули на колени. Они вопили от ужаса и страха.
Возможно это чувство того что они живые, что они не в аду, что за ними
придут. Может это радость? Может, но точно лучше бы они погибли…
Через пару минут к ним прибежало еще пару групп захвата. Они вывели
обезумевших на улицу. Солнечный свет пугал их и они паниковали. Думая
живы они или уже мертвы. По их словам они пробыли там около суток, а по
настоящему не более десяти минут. Остальные группы не нашли живых, лишь
мертвые. Статуэтка стала главной добычей, стоила ли она того?
Звон телефона нарушил блаженную тишину, Эрнс подорвался из-за кресла. Он

заметил что он весь в поту, его волосы были мокрыми как после душа. А его
сердце колотилось, готовое выскочить из груди.
-Черт…Как это меня достало. Кошмары, они уже надоели мне. Хорошо что
это всего-то сны.
« Ктулху фхтагн!»
Рыбалка
Хольда
Автор
Августовское солнце клонилось к закату. Теперь его лучи не обжигали, сдирая
с плеч кожу, а мягко пригревали, лаская её. В камышах лениво плескалась
рыба, но клевать пока не собиралась. Да впрочем, старый капитан не очень-то
и настаивал. Он удобно расположился на прогретой за день земле,
единственный глаз рассматривал знакомый пейзаж и отмечал, как медленно,
но неумолимо удлиняются тени, а теплый воздух, поднимаясь от земли, слегка
подрагивает. Под здоровенным кустом лопуха лежали пыльная бутылка и пара
рюмок из толстого стекла. Где же он купил их? В Сингапуре, в год, когда
зимние шторма приковали их в берегу на целый месяц? Нет, нет, кажется, это
было в Кейптауне. Да, точно, рюмки примостились среди разнообразных
склянок и бутылок, которыми торговал жутковатого вида неопрятный старик.

Капитан нахмурил кустистые брови, вспоминая, какой лихорадочный взгляд

был у того старика: ясный, пронзительный и полный какого-то особенного
скрытого безумия, злого, как зимний океан.
Ну да что вспоминать всяких сумасшедших нищих, рюмочки-то — самое
оно! Вот и Абдул — старый ара с облезлыми, выцветшими перьями и грозным
нравом — сейчас перевернул одну и, придерживая внушительной когтистой
лапой, норовил добраться до донышка, где, наверное, чуял засохшие капли
рома. В памяти тут же всплыло ещё одно воспоминание.
Тогда штормом их зашвырнуло на отделенный остров, где только чудом
удалось найти общий язык с аборигенами — странноватыми даже на вид
дикарями с вытянутыми конечностями и излишне выпуклыми «рыбьими»
глазами. Кто ж знал, что лихая Клара, которую они подобрали в загибающимся
портовом городишке в Америке, умеет не только свернуть шею и приготовить
из любой рыбины настоящий деликатес, но и складно болтать на местном
наречии! Ох и мерзкое оно было, если уж говорить по чести. Булькающее, ни
на что не похожее и какое-то скользкое. А впрочем, чего жаловаться? Клару
там как свою приняли, стоило ей только начать по-ихнему квакать, да и всю
команду накормили-напоили и спать уложили на лучших местах… а самым
храбрым да неразборчивым ещё и девок местных предложили. А потом те, кто
не отказался, остальных уверяли, что дурни остальные-то, потому как девки
— огонь, ни в жизнь не забыть! Может, оно и так, а только капитану больше
запомнилось, как один из местных Абдула учил ловить рыбу. Садился с ним
на берегу и долго, не мигая совсем, на попугая смотрел, пристально так, будто
мысленно с ним разговаривал. А после с руки подбрасывал, как беркута.
Капитан тогда посмеивался (только про себя удивляясь, как это птица наглому
аборигену ещё глаза не выклевала, характер-то мерзкий), а потом Абдул начал
ему в когтях рыбу приносить. А абориген только зенками своими сверкал да
ухмылялся самодовольно, смотри мол, смотри, зря мне не верил. А Клара —
вот же бестия! — всё фыркала да посмеивалась: «Не верил бы ты, капитан, в
эти фокусы. У них с рыбой особый договор, дурит он тебя». Дурит или нет, а
Абдул нет-нет да и приносил с тех пор рыбу. Пальцы капитана сами собой
потянулись к тяжелой серьге в ухе — вот и её когда-то он вытащил из брюха
такой рыбины. То ли в районе Бермуд дело было, то ли где-то в Южно-
Китайском.
Давно, давно это было…
Капитан вздохнул и лениво махнул рукой, отгоняя попугая от рюмки, а то
и правда расколет край, с него станется. Птица недовольно распушила крылья
и зло зыркнула на хозяина глазами, будто говоря: «Чего распустил лапы?
Смотри, и второй глаз выклюю!».
— А вот нечего, — заворчал в бороду капитан, — поди на отражение своё
глянь, итак вон уже от рома синяки под глазищами нажил.
Попугай издал резкую, переливчатую трель, которая наверняка означала
что-то в высшей мере оскорбительное и высокомерное, но от рюмки отошел и
взлетел на плечо. Некоторое время хозяин и птица молчали, наблюдая за

гладкой поверхностью реки, чей покой нарушали только жуки-плавунцы да

водные палочники.
Много, много воды всё же утекло с тех пор, как они сошли на берег. С тех
пор, как морское чутье заменили нагромождения винтиков и шестеренок в
металлических коробках. С тех пор, как на картах перестали рисовать морских
змеев (и напрасно, право слово, напрасно!), да и белые пятна тоже остались
только как литературное выражение. С тех пор, как доброе дерево, знавшее
волны и ветер, променяли на эти клятые здоровенные жестянки. Море не
принимало их: оно ржавчиной разъедало их брюха, оно толкало их на айсберги
и утаскивало в водовороты, оставляло среди штиля и топило штормами…но
люди всё не понимали. А порой море даже приоткрывало для них по-
настоящему пугающие истины, но и это либо приводило глупцов к безумию
либо оставалось преступно игнорируемым.
Капитан неодобрительно нахмурился, покачав головой. Абдул распушил
крылья, когда большое белое перо со шляпы махнуло его по голове. Ему тоже
не находилось места на современных кораблях. Что там сказали эти умники из
адмиралтейства? Антисанитария? Ха!
Тут по воде пошла рябь. Лицо капитана просветлело: старый приятель,
хоть и задержался, но всё же пришел. Тяжелое, массивное тело выбралось из
реки с необычной для таких габаритов ловкостью и грузно опустилось на
траву. Воздух наполнился запахом ила и моря, далекого и здесь казавшегося
почти недостижимым.
Приветственные вибрации прошли по разуму капитана, и тот кивнул в
ответ, слегка приподнимая шляпу. В голове вновь пронеслись воспоминания.
На этот раз — о первой их встрече. Тогда приятель показался невероятным,
запредельным чудовищем, возвышающимся над их суденышком как Колосс.
Он закрывал собой пол неба, а его горящий взгляд и поток мыслей едва не
превратил их жалкие мозги в омлет.
Приятель, уловив мысли капитана, содрогнулся. Смех не вырвался из его
горла (если оно у него вообще было в привычном человеку смысле), а
прокатился по всему студенистому телу и отразился в разуме. Даже кончики
крыльев от него слабо подрагивали. Капитан тоже ухмыльнулся в усы. Его
корабль задолго до «Эммы» наткнулся на таинственный остров в южной части
Тихого океана. О, это был поистине день, изменивший всё. День Откровения.
Хотя капитан не льстил себе и не считал, что он такой один. Нет, конечно, нет.
Не первый, и точно не последний. Взять того же Сигварда, этот старый злодей
побывал на острове много позже, уже когда люди пересели с прекрасных
деревянных кораблей на эти нелепые жестяные посудины. Да, Сигвард из тех,
кому уже не довелось слышать ветра в парусах и чувствовать запах
просоленного дерева. И он-то точно до сих пор не отошел от дел. Последний
раз капитан слышал новости о нем, долетавшие откуда-то с Ладоги. Нашел же
глухомань! Хотя, сам-то он чем лучше?
Капитан, посидев ещё немного, передал свою удочку, сделанную из
обычного прута, приятелю и, когда пористые когти аккуратно сомкнулись на
ветке, полез под лопух. Ром наполнил рюмки, и Абдул, до того сидевший

смирно, живо попытался сунуть клюв в одну из них. Но тут же по этому клюву
и получил от приятеля. Особого уважения к древним божествам злобная птица
не испытывала, по причине чего сразу же распустила крылья и зашипела.
Впрочем, мозгов в желтой голове хватило, чтобы шипением и ограничиться.
В приятной тишине августовского вечера звякнули, сталкиваясь, рюмки, и
до сознания капитана донеслось довольное урчание приятеля. Он редко
утруждал себя формированием эмоций в конкретные слова, вот и сейчас
капитан понял, что ром пришелся ему по душе, а ещё, что он находит это
умение странных двуногих микробов очень любопытным и приятным, и место
это ему нравится, и…. и много ещё чего. По меркам людей приятель проснулся
уже давно, успели смениться эпохи, но сам он воспринимал время иначе, и
потому для него это было «несколько секунд назад». Ему ещё было интересно
всё вокруг. Порой капитан думал, что именно в этом ощущении новизны и
любопытстве кроется причина их дружбы и того, что он, капитан, вообще до
сих пор жив.
Уловив эти мысли, приятель послал ему волну недовольства вперемешку с
обидой и непониманием того, чего это микробы так цепляются за свою
белковую оболочку, когда на деле-то она им только мешает воспринимать мир
в целостности. Как тут поспоришь?
Капитан приложился к своей рюмке ещё раз, приладил удочку на
специально приготовленную для этого подпорку и улегся на теплую траву,
заложив руки за голову.
— Сегодня твоя очередь рассказывать истории, друг мой. — Заявил он, хитро
усмехнувшись в усы.
Тёмные тропы Мультивселенной
DjZolt
Автор
Смех Дормамму врывался в его воспалённый мозг, подобно вихрю, и Кецилий
кричал, хотя у него уже давным-давно не было лёгких (если можно
использовать термин «давно» в измерении, где нет времени). Он видел
нависший над ним гигантский лик разгневанного божества, хотя у него уже
целую вечность не было глаз. И он испытывал такую безумную боль, не
прекращающуюся ни на мгновение, хотя у него толком не было тела… Всё,
что осталось от Кецилия — жалкая обугленная оболочка, по форме лишь
отдалённо напоминающая человека. Но он всё видел и ощущал.
Преимущества Тёмного Измерения.
Хотя в его случае, не преимущества, а проклятье! Дормамму было плевать

на его соратников, тела и сознание которых витали где-то по измерению, среди
тёмного пространства между планетами, но Кецилию не повезло. Божество
изволило гневаться. Дормамму был унижен смертным, Стрэнджем, который

заставил тёмного бога отступиться от Земли. И теперь весь его гнев, вся
ярость, всё безумие были направлены на Кецилия.
Надежды не было. Но это и не важно…
Когда-то давно, так давно, что по ощущениям прошло несколько

миллионолетий, в руки Кецилия попала запретная книга из личной библиотеки
Мастера. «Некрономикон».
Кецилий запомнил несколько заклинаний. Он был глуп и самонадеян,

когда пытался произнести их на Земле. Конечно, его никто не услышал. Земля
слишком далека от бурлящего Хаоса, который находится за Порогом
Вселенной.
Но здесь… В Тёмном Измерении… Всё может получиться.
Кецилий абстрагировался от боли. Долгие тренировки не прошли даром,

ведь укреплялось не только тело (ныне бесполезное и практически
уничтоженное), но и дух. И сознание бывшего члена ордена Мастеров, словно
мантру, принялось повторять заклинание.
Это было непросто. Иногда боль была невыносима, и приходилось

начинать всё сначала. Иногда Кецилий забывал слова, корчась в жуткой
агонии. Но чаще всего заклинание призыва просто не действовало. Кецилий
бы отчаялся, если бы можно было отчаяться в измерении, где нет вообще
никакой надежды. Но пробовал снова и снова. Всё равно больше ничего не
оставалось. Лишь боль да безуспешные попытки.
Сознание произносило слова, которые становились просто лишёнными

смысла звуками, и миллиардный раз прошептав про себя заветную
завершающую фразу, тёмное потрескавшееся тело слегка дрогнуло от
изумления. Боль прекратилась. Дормамму смотрел не на него, впервые за
много тысячелетий, а куда-то в сторону.
Из пространства безжизненного космоса, разрывая саму ткань бытия,

показалось нечто, и безглазый Кецилий, узревший это, будь у него губы,
улыбнулся бы. Всё получилось. Его месть за все годы бесконечной муки
свершилась.
Беспорядочное нагромождение переливающихся шаров, исполненных

космической угрозы, приближалось к Дормамму. Грядёт величайшая битва в
истории Вселенной. Тёмный Бог против Бога Хаоса, Затаившегося на Пороге.
Жаль, что у этой битвы будет лишь один зритель.

Возможно, сражение продлится вечно. Что ж, Кецилий никуда не

торопился.
Скрижаль
Hemachatus
Автор
Люди были последним, что он ожидал здесь увидеть.
Незнакомцы – несколько мужчин и женщин, на руках одной из них он заметил
младенца – выходили из дома и возвращались обратно, занося под крышу
оставшиеся в саду, среди густых кустов сирени, плетеные кресла, чайные
столики и посуду. Гроза застала людей врасплох. Лиловые тучи заволокли
небо за несколько минут, и день быстро превратился в вечер. Однако несмотря
на разыгравшуюся непогоду, в движениях незваных гостей не было
торопливости.
И хотя его черный тренчкот насквозь промок, ноги в дорогих ботинках начали
утопать в размытой ливнем грязи проселочной дороги, и линзы покрывались
молниеносно стекавшими каплями, он не отнимал бинокль от глаз и наблюдал,
наблюдал.
В этом доме были спрятаны его деньги.
***
– Ну, как там?
Рико Розетти не ответил, вместо этого откашлялся, пытаясь выгнать из легких
сырой воздух, бросил промокшую шляпу на заднее сидение «плимута»,
вцепился руками в руль, так что кожа перчаток заскрипела, и сжал челюсти,
обдумывая увиденное. Пока что мечтам осесть в тихом месте и выращивать
апельсиновые деревья не суждено было сбыться.
Он отсутствовал больше месяца: с бизнесом просто так не расстанешься.

Финальный аккорд плана заключался в том, что Рико намеревался заехать в
дом своей престарелой тетки, вытащить из тайников все до последней купюры
и смыться. За границу, в Мексику и дальше в Южную Америку. Он не спускал
деньги на наркотики или женщин, копил «на старость» и тратился только на
атрибуты статуса, необходимые для работы. Но за месяц многое успело
измениться.
Да еще Ник сидит рядом и смотрит сычом. Рико не раз проклинал себя за
обещание, данное матери перед ее кончиной; матери, уверявшей его, что
кровные узы – самое прочное, самое ценное, что есть в жизни. Итальянцы
живут большими семьями, а у него нет никого ближе Ника, который родился
уже в США и не видел ни Тосканы, ни Сицилии. Парень таскался за ним по
пятам, как пес, ввязался в бизнес, хотя боялся крови и не мог проучить даже
бездомного пьянчужку. Польза от него заключалась только в том, что его

юношеская нервозность в сочетании с классическим профилем располагала к

себе богатых вдов.
Ника пришлось включить в план, потому что он лопнул бы при первом

нажатии, как гнилое яблоко, и сдал бы его с потрохами, кто бы ни надавил:
полиция или «семья». Впрочем, гнили в этом парне не было, только страх и
глупость.
***
Рико с тоской поглядел на пропитанный влагой «борсалино» с поникшими
полями и осторожно положил шляпу на стол, прежде чем приступить к ужину,
состоящему из стейка и пива. Они сняли номер в гостинице, единственной в
маленьком бедном городе, пропитанном соленым морским воздухом. На
первом этаже располагался дешевый, скудно освещенный бар, полный
бутылок с плохим виски. Малочисленные посетители тихо пили или вовсе
спали, прикорнув на низких серых столах.
Рико резал мясо, пока мысли укладывались, словно кирпичи в кладке,

возвращая утерянное самообладание. До теткиного дома было не больше трех
миль. В запасе пара суток. У него хватит времени разобраться что к чему.
Ребята из бригады наверняка были сейчас слишком заняты объяснениями с
федералами. С тех пор, как за них по полной взялось Бюро, дела шли совсем
неважно. Губы Рико дрогнули, словно собирались сложиться в улыбку.
Небрежно одетая девица за стойкой уловила это движение и приветливо
махнула рукой, разгоняя сигаретный дым, вьющийся над ее волосами,
уложенными неподвижными лакированными волнами. Ник зашевелился, но
Рико пнул его под столом, и парень уткнулся в тарелку. Не найдя отклика,
девушка посмотрела на Рико со смесью сожаления и презрения и отвернулась.
Черты лица Рико были правильными и потому могли казаться

привлекательными, хотя не такими мягкими, как у брата, но его выдавали
глаза. Что-то неотвратимо меняется в человеке, совершившем убийство: не на
поле боя, а ради наживы. В последний год войны Рико был награжден
Бронзовой звездой за мужество и отвагу, затем получил пулю и осень сорок
пятого провел в тылу. После, в мирное время он продолжил убивать людей:
хладнокровно, без ненависти, ради дела. Рико-Барракуда, как ласково звали
его в команде, рыбья кровь. Что для других итало-американцев являлось
«семьей», для Рико было просто бизнесом, и он не испугался замарать честь,
обозначив венец своей карьеры «сотрудничеством» с законом.
Он не испытывал ни к кому ярких чувств. Но при мысли о том, что в доме,
рядом с его деньгами, находятся чужие люди, у Рико стучало в висках.
– Почему бы тебе просто не выгнать их оттуда? – спросил Ник, когда они

устраивались на ночлег в скромно обставленном номере с блеклыми морскими
пейзажами на стенах. – Мы ведь ее родня.

– Такие свидетели – находка для сбирро, – раздраженно сказал Рико, ослабив

галстук. – Суть в том, чтобы забрать деньги и смыться. Тихо и без трупов,
кровь слишком сильно пахнет, если понимаешь о чем я.
***
С рассветом, пока по улицам еще плыл клочьями туман, Рико, одетый в
черный спортивный костюм и вязаную шапочку, сел на велосипед, который
одолжил у ватаги мальчишек, чтобы не привлекать внимание шумом мотора.
На груди болтался бинокль, под курткой приятно оттягивал бок «кольт», за
плечами висел рюкзак. Преодолев по мокрой, пустой асфальтовой дороге
положенные мили, Рико свернул на боковую тропу, где вчера едва помещался
широкий «плимут». По обеим ее сторонам поднимались темные разлапистые
ели, с ветвей еще стекала дождевая вода, густой аромат хвои дурманил голову,
грязь чавкала под колесами. Через полчаса Рико остановился и припрятал
велосипед в кустарнике.
Осторожно, как кот, он прокрался по мокрым траве и мху, раздвигая тяжелые

колючие ветки, к дому. Тетка жила отшельницей и ее одноэтажное жилище,
выкрашенное в темно-зеленый цвет, со всех сторон было окружено лесным
массивом. Она была дальней родственницей Рико, однако ее фотографии не
хранились в фотоальбомах, его родители не любили распространяться про ее
характер, опасную смесь из эксцентричности и религиозности. Он узнал про
тетю Марту, только когда болезнь матери вынудила ее поделиться с сыном
семейными секретами.
Несколько лет назад после неудачного дела Рико, не зная куда залечь,
направился на север и отсиживался в отдаленном убежище тетки около
недели, залечивая раны и, повинуясь внезапному вдохновению, подыскивал
места для денег, которые он начал откладывать на новую жизнь.
Ей не пришлись по вкусу ни его присутствие, ни его сомнительные занятия,
но Рико был молчалив и не требователен, и она пустила его в дом, а он оставил
перед уходом несколько купюр под потрепанным томиком Библии. С тех пор
между двумя родными и в то же время совершенно чужими людьми возникло
нечто вроде тайного соглашения.
***
Поначалу Рико вел наблюдение издали: приглядывался, отмечал детали,
следил за силуэтами, появляющимися в окнах. Последнее давалось ему с
трудом. Молочный туман задержался в лесу, не найдя выхода, и укутывал дом,
размывая контуры и обманывая зрение. Рико почувствовал, как от сырости
начинают ныть зубы.
Своей тетки он так и не увидел.
Лежа на животе он подполз к увядшим розовым кустам под открытым окном

кухни, из которого доносились голоса, но по обрывкам разговора ничего не
понял. Незнакомцы, стоящие в глубине комнаты, говорили на шипящем

иностранном языке, Рико не смог распознать их слов. Одинаковые наряды,

которые он отметил вчера, наводили на мысли о некой общине, и ему хотелось
понять, каким образом в эту общину попала его тетка, набожная католичка.
Сколько он помнил, она всегда ходила в черном – в трауре до конца дней
своих. Она была талантливой художницей, но ослепла из-за продолжительной
болезни, и картины сменились скульптурами, вылепленными необыкновенно
искусно, будто у тети Марты на пальцах оказались дополнительные глаза.
Она не видела, куда Рико прячет деньги, хотя чутье у нее было отменное, но
все же не достаточно тонкое, чтобы знать о всех секретных местах. За ее
работы из глины достойно платили, однако Рико порой мрачно воображал, как
тонкие пальцы художницы пробираются под половицы. И сейчас он задумался
о том же.
За спиной хрустнула ветка и Рико, быстро перекатившись на спину, схватился

за рукоять револьвера, однако пальцы сразу расслабились.
– Я же сказал тебе сидеть в номере, – прошептал он сквозь сжатые зубы, но
Ник только пожал плечами.
Прошло некоторые время, прежде чем входная дверь, располагающаяся
напротив кухни, заскрипела и послышался шум шагов. Рико выглянул из-за
угла, с удовольствием отметив, что незнакомцы покидают дом и по цепочке
двигаются куда-то вглубь буйно разросшейся садовой зелени.
По его подсчетам в доме было порядка восьми человек. И все они, за
исключением тетки, покинули помещение.
Условленным жестом Рико оставил брата следить за домом, а сам осторожно
пробрался через кухонное окно, предварительно скинув запачканные грязью
ботинки.
В кухне было чисто, аккуратно прибрано, пахло каким-то овощным блюдом.

Он не заметил ничего, что могло бы вызвать подозрения, однако полки и буфет
были полны расписанных необычными символами тарелок и блюдец в
количестве, явно превышающем нужды живущих, и если подумать, это было
странно, но Рико думал о купюрах, спрятанных под буфетом.
Рико, распластавшись на полу, сосредоточенно сопел, водя лезвием между

светлыми березовыми половицами. Казалось, сейчас он подковырнет дерево
ножом и не найдет денег, как в сюжете плохой книги. Когда дерево поддалось,
сердце забилось сильнее и Рико на мгновение замер, но тут же пальцы
коснулись чего-то холодного. Купюры лежали там, где он их оставил: в
плоской металлической коробочке, защищенные от мышей, свернутые
аккуратными трубочками. Рико улыбнулся.
Он обшарил еще несколько тайников, путешествуя по правой половине дома
от кухни через столовую и гостиную, острожно поднялся на чердак, где
хранились полотна, написанные его теткой в ту пору, когда она еще могла
видеть.

Наконец он оказался перед дверью в теткину спальню. Прислушавшись, Рико

осторожно вошел.
Спальня осталась такой, какой он нее помнил: светлой, просторной комнатой

с большими окнами, чьи подоконники были когда-то украшены горшками с
пеларгонией. Сейчас цветов не было.
Тетушка, одетая в красивый домашний халат с вышивкой, лежала на кровати.

В молодости она была невероятной красавицей, всегда держалась уверенно и
даже болезнь не могла согнуть ее прямой, гордой спины. Но сейчас она словно
стала меньше, тоньше, будто что-то высушило ее, как траву на солнце.
Длинные седые волосы, прежде всегда уложенные в замысловатую прическу,
струились по плечам. Лицо при этом несло отпечаток странной для такого
состояния одухотворенности.
Женщина лежала без движения. Рико показалось сперва, что она не дышит, и
ему пришлось приглядеться, чтобы заметить, как едва поднималась на вздохе
худая грудь. Рико обратил внимание, что кончики тонких пальцев были
перемазаны засохшей глиной, хотя тетка была большой аккуратисткой. Эта
деталь вызвала у него легкое необъяснимое отвращение.
Он не знал, что с ней произошло и не желал в этом разбираться, но не мог не
отметить, как необычно то, что она спит в утренние часы, которые обычно
отводила для интенсивной работы.
Как только он сделал пару шагов от кровати по мягкому ковру, оконное стекло
задребезжало, отчего Рико непрофессионально дернулся. В окне показался
Ник, побледневший и хаотично жестикулирующий.
Рико решил, что за остальным разумнее будет возвращаться позднее, но он
был доволен результатом. По крайней мере, этим людям не нужны были
деньги, во всяком случае, они их не искали.
Рико осторожно повернул оконные ручки, и в спальню проник свежий воздух.

Мужчина скользнул взглядом по подоконнику, заставленному глиняными
фигурками странных очертаний: они стояли в беспорядке, готовые и
наполовину оформленные, но уже засохшие, оставленные в процессе лепки,
словно тетя не была уверена в том, какую форму им придать, и все одинаково
отвратительные на вид. Рико помедлил, вглядываясь в очертания огромных,
не пропорциональных голов. Он даже взял одну из готовых статуэток, чтобы
лучше рассмотреть маленького уродца. Тот сидел на постаменте, украшенном
этническим орнаментом; голова, обвитая хоботами или щупальцами
осьминога, превышала размерами тело. За спиной торчали крылья летучей
мыши. Несмотря на небольшой размер, каждая деталь являла собой тонкую,
совершенную работу. Рико еще раз удивился, как ловко тетка справлялась с
материалом без помощи глаз. Не отдавая отчета, он сунул фигурку в карман и
выбрался наружу. Затем стукнул по раме, отчего вертикально стоящие
задвижки упали на свои места.

Натянув ботинки, Рико, озираясь и припадая к земле, двинулся прочь от дома

в компании Ника.
Обратный путь они преодолели молча.
***
Войдя в гостиницу, Рико насторожился, как охотничий пес: у барной стойкой
стоял полицейский, опираясь на столешницу массивным телом. Жетон тускло
поблескивал на широкой груди.
Рико подтолкнул брата обратно к двери, обшаривая взглядом помещение,
ожидая обнаружить еще кого-нибудь в форме или строгом костюме, однако
бар был пуст, а полицейский, пожилой мужчина с бледной рыхлой кожей и
тусклым взглядом, занятый беседой с барменом, не обратил на двух мужчин в
грязных ботинках никакого внимания.
Одним из условий его сделки с полицией была фора в несколько дней, но Рико
знал, что на хвост ему сядут гораздо раньше. Стукачей не любят по обе
стороны закона. Надо было поторапливаться.
– Завтра заберем остальное и смоемся, – сказал Рико, как только они очутились
в номере. – Дождемся только, пока они уйдут из дома. Странно это, таскаются
друг за другом, будто на привязи.
Переодеваясь, Рико нащупал в кармане фигурку, про которую и думать забыл,
и вытащил ее на свет.
– Глянь, какого уродца я прихватил. Тетка совсем тронулась умом.
Ник с недоумением разглядывал существо, примостившееся на ладони брата.
Рико всучил ему сувенир и, отвернувшись, принялся пересчитывать деньги.
Он не хотел рисковать, повторно возвращаясь в дом, полный людей. Завтра он
заберет столько, сколько успеет, а потом его не найдет и лучшая ищейка
Гувера.
– Где мой язык?! Они отобрали у меня язык!
Рико вскочил с кровати и затряс головой, пытаясь отогнать сонный дурман.
Крики доносились из ванной комнаты, откуда выбежал Ник и завопил с новой
силой, тут же получив от брата затрещину.
– Без языка ты бы так не орал, уж поверь, я в этом кое-что понимаю, – Рико
встряхнул его за плечи.
– Эти люди привязали меня к стулу на кухне, разжали мне челюсти и
вытащили щипцами язык, длинными узорчатыми щипцами... – потрясенный
своим сновидением, Ник опустился на свою постель и потер горящую щеку, –
они отрезали его и положили на блюдо, чтобы я не смог тебя предупредить.
Он посмотрел на Рико, словно видел того в первый раз, и улегся на кровать,
периодически проверяя пальцем наличие языка.
Рико промолчал, не было смысла проклинать себя за принятое решение. Но

как только они пересекут границу, он оставит Ника где-нибудь посреди
Соноры и поминай как звали.

Рико на всякий случай осмотрел крохотную ванную комнату и, вернувшись в

постель, лег на бок, прислушиваясь к тому, как дыхание брата постепенно
становится глубоким и ровным. Он смотрел на большеголовую фигурку,
стоявшую на тумбе между кроватями. Сквозь занавески пробивался мутный
лунный свет, и Рико показалось, что щупальца шевелятся. Он закрыл глаза. Во
тьме ему начал мерещится глухой шум волн, тяжелых, зеленых, нездешних.
Рико погружался в сон, словно уплывал в бескрайний океан.
– Он ворочается, – глухим голосом сообщил Ник, но Рико уже не слышал, –
где-то в глубине.
***
В ночной тьме, куда более непроглядной, чем в городе, лес казался мрачным
и пугающе древним, а дом особенно одиноким. Луна была огромной,
пятнистой и гипнотизировала, кутаясь в вуаль темных облаков, ползущих по
небу. В окнах за занавесями приглушенно тлел свет, но жильцов не было
видно. Проведя целый день в ожидании, выкуривая одну за другой сигареты и
поглядывая в бинокль, Рико, раздраженный бездельем, теперь с мрачным
удовлетворением следил, как гости, необычайно взволнованные, покинули
дом, а затем и сад, устремившись цепочкой факелов в лес. Ребенок громко
плакал, и его плач смешивался со странными шипящими словами чужого
языка. Незнакомцы даже не удосужились закрыть дверь.
Воткнув в мокрый мох последний окурок, Рико двинулся к дому.

Он не собирался тратить время на прятки и вошел через дверь. В доме было
душно, натоплено и стоял пряный запах трав и благовоний. От густого
экзотического аромата у Рико застучало в висках. Половицы скрипнули под
ногами, Рико напрягал все свое внимание, но не замечал ни малейшего
движения. Ему предстояло исследовать левую половину дома. Расстегнув
кобуру, он планомерно обшарил ванную комнату, первую гостевую комнату,
затем вторую, где когда-то жил сам. Сейчас рядом с большой кроватью
находилась маленькая детская. Рико обнаружил, что эта часть дома была полна
чужих вещей, однообразной одежды, недоеденной еды, тлеющих свечей,
странных запахов, незнакомых книг и тетрадей, на стенах красовались
изображения, сделанные углем и графитом, символы и рисунки показались
ему неприятными, зловещими, а кроме того, уже знакомыми, но сейчас Рико
не мог вспомнить, где он их видел.
Пока он торопливо отправлял в рюкзак очередную порцию купюр, его

внимание привлек монотонный звук, который шел из мастерской – последней
комнате в доме. Из-под двери на деревянные доски коридора ложилось пятно
света. Осторожно ступая, Рико достал «кольт» и приоткрыл стволом дверь.
Тетка в свободном темном платье, запачканном глиной, сидела за гончарным

кругом, увлеченная работой, и улыбалась. Из-под ее рук на вертящимся диске
поднималась голова, большая, сырая и уродливая. Казалось, что чудовище

само пытается выбраться из глины, выпростать щупальца навстречу свободе,

а тетка тащит его из темного чрева, словно акушерка. Женщина повернула к
Рико невидящие глаза. Она показалась ему помолодевшей, похорошевшей и
совершенно безумной:
– Я узрела лик Господень, Рико, – лунатическая улыбка не сходила с ее лица.
– И он чудесен. Но бог не на небесах. Он погребен под толщей воды. И он
ворочается, приходя ко мне во снах.
Пальцы любовно обнимали влажную голову.
Рико осмотрел мастерскую. На стенах больше не было картин, они все были
увешаны странной формы блюдами, испещренными символами, он наконец
вспомнил, что видел такие же иероглифы на кухне. Здесь не было статуй
людей или животных, лишь отовсюду тянули к нему шлангообразные
щупальца извращенные глиняные существа, маленькие и большие, и смотрели
на него многочисленными и такими же пустыми глазами, что и тетка. Их было
много, они теснились, крошились, опирались друг на друга, одновременно
отталкивали и притягивали фантастическим, неземным видом.
– Нельзя допускать прикосновения нечистых рук постороннего к этим
предметам, – пробормотала женщина. — А если это все же случилось, нельзя
оставить жить того, кто их коснулся. Он должен быть умерщвлен и отдан
стервятникам и гиенам. Так надлежит поступить и с заглянувшими в книги
Заклинателя, и случайно или умышленно оказавшимися в месте совершения
ритуалов.
Кое-какую сумму Рико припрятал в мастерской, но явное сумасшествие тетки

смущало его, будоражило глубинные, животные инстинкты, так что хотелось
поджать хвост и сбежать. От виска к челюсти пробежала капелька пота, за ней
еще одна. Приторный запах становился непереносим. Рико затошнило,
собственное дыхание ему казалось необычайно громким, так что тут же
захотелось задержать его, спрятаться, чтобы никто не смог услышать его, как
в детстве, когда ему казалось, что по дому ходит кто-то посторонний.
Женщина вернулась к работе, что-то напевая под нос. Под тихие
убаюкивающие звуки, похожие на колыбельную, Рико померещилось чье-то
присутствие, зловещее и судьбоносное. Некая сила вопреки его воле
вторгалась в мозг и перебирала воспоминания, словно листая открытую книгу.
Повинуясь ей, образы в его сознании искажались, принимая потусторонний
оттенок, вместо людских лиц ему мерещились покрытые чешуей болезненные
твари, вместо запахов еды и женских духов тянуло гнилью и илом, высокие
каменные стены Нью-Йорка сочились зеленой жижей, воздух сделался
ледяным, на улицы обрушивались гигантские волны, погребая под собой
машины и здания, и вслед за ними из морской пены поднимались
циклопические монолиты мертвого города-храма.
Рико закрыл дверь и вышел прочь.
На свежем воздухе в голове прояснилось. В горле было сухо и сердце сильно

стучало, он все еще ощущал запах ила, но Рико удалось овладеть собой. Он

подтянул рюкзак на плече и осторожно и быстро двинулся напрямик через лес

к машине. Ника он оставил за рулем дожидаться на проселочной дороге. Вдали
Рико слышал монотонное пение и плач ребенка, но не позволил себя
отвлекаться.
Плач вдруг сменился пронзительным болезненным воплем маленького
звереныша, ему вторили голоса взрослых. Птицы молчали, зато лягушки
голосили как ненормальные, деревья перешептывались и скребли ветвями,
облака извивались на небе, словно черви копошились в земле. Рико усилием
воли заставил себя сохранять хладнокровие. Он повторял про себя, что не
желает знать, что происходит там, в заболоченной лесной чаще, но голову
переполняли тревожные видения, и он не понимал, как от них избавиться.
Добежав до машины, он открыл заднюю дверцу, бросив потяжелевший рюкзак

на сидение. Ника за рулем не было. Выругавшись, Рико огляделся по
сторонам, пытаясь отыскать его во тьме. Нику некуда было идти, кроме как в
блеску факелов.
В этом Рико убедился, как только, пересилив себя, пошел на звук людского
пения.
Ник подглядывал за незнакомцами, прячась за валунами, его поза выражала

крайнее напряжение. Он вздрогнул, услышав приближение человека, и
обернулся к Рико с таким ужасом, которого Рико никогда прежде не видел на
его лице.
Люди, закутанные в одинаково бесформенные одежды, стояли на площадке из
примятой травы вокруг плоского большого камня. Горели факелы и
гнилостный болотный воздух смешивался с запахом благовоний, которые
сжигались на трех кострах.
Рико присел рядом с братом и увидел, как одна из женщин аккуратно достает
из маленького растерзанного тельца, разложенного на алтаре, длинными
щипцами кровавые кусочки и раскладывает их по блюдам. Рико поднял
бинокль к глазам, чтобы убедиться: эти блюда были слеплены его теткой.
Рико потянул брата за собой, вцепившись в его плечо железной хваткой,

стараясь ступать как можно тише, но Ник в очередной раз его разочаровал: его
стошнило на траву, затем он судорожно закашлялся. Люди обернулись на
посторонний шум, свет от огня плясал на их лицах и они показались Рико
вылепленными из глины, зловещие символы были вырезаны на их коже.
Потом эти лица сменились лицами ребят из его бригады. Затем они перестали
быть человеческими.
Рико выстрелил, затем еще раз и еще.

«Плимут» скользил по мокрому шоссе, как водяная змея по течению реки.
«Дворники» работали без устали, но ливень шел стеной и Рико приходилось
напрягать зрение, вглядываясь в серые клубы тумана над шоссе. Местность
была низкой, однообразной и неприветливой. С тех пор, как они покинули лес,

шел уже пятый час и за это время машина ни разу не останавливалась и никто
не вымолвил ни слова. Рико бросил быстрый взгляд на Ника. Тот сидел,
рассеяно глядя в окно, и его пальцы никак не могли найти покоя .
Рико старался не задаваться вопросом, что именно он увидел. За свою жизнь
он насмотрелся разного, хотя какая-то часть его души восставала против столь
извращенного детоубийства. Но по-настоящему его напугало то, что он успел
заметить краем глаза, пока они с Ником бежали к машине. Нечто огромное,
зловонное и бесформенное поднималось из болот и двигалось среди узловатых
древесных стволов за алтарем, нечто и было этими стволами, оно перебирало
ими словно десятками рук, и следило за беглецами с помощью лунного глаза,
вырастая и закрывая своим космическим телом, созданным из теней чужих
пространств, весь мир.
Рико чувствовал, как на фоне этих теней поблекли его планы, потеряли
важность деньги и все прочее, что было человеческого на свете.
– Он ворочается, – тоскливо сказал наконец Ник.

Впервые в жизни Рико принялся молиться.
Симметрия
Хольда
Автор
— Да ладно тебе, смотри какой симпатичный! — рассмеялся Джозеф,
подбрасывая осьминога в воздух.
Девушки с визгом бросились в рассыпную, и скользкий обитатель глубин
шлепнулся на землю. Песок тут же облепил его тело, скрыв переливающиеся
узоры. Теперь у ног молодежи смешно и нелепо копошился сгусток скользких
щупалец.
— Живучий! — с бессердечной любознательностью в голосе заметил Джозеф
и поддел осьминога ногой, чтобы перевернуть. Тот тут же извернулся,
потянувшись щупальцем к человеку. Движение не имело ничего общего с
опасной стремительностью хищника, оно было жалким. Существо видело
опасность в палящем солнце, но не распознавало её в этих странных
существах, скачущих вокруг. Оно не слышало их хохота и улюлюканья. И
когда один из них с размаху наступил на протянувшееся щупальце, оно этого
не ожидало. Студенистое тело несколько раз болезненно дернулось, щупальца
принялись конвульсивно сворачиваться, но выпутаться из ловушки не
удавалось. А обжигающие лучи солнца всё сильнее жгли, проникая сквозь
нежную кожицу и испепеляя внутренности. Движения с каждой минутой
делались всё более нелепыми и лишенными направления, щупальца обмякали,
казалось, солнце не просто высушивает их, казалось, оно выжигает из них
жизнь.
— Ну хватит уже! — раздраженно воскликнула светловолосая Тиффани,
капризно поджимая розовые губы. — Это становится скучным. Выбрось эту

гадость туда, откуда взял, и пойдемте выпьем чего-нибудь в баре, тут

становится слишком жарко.
И они так и сделали. Тело осьминога, иссушенное и побитое, подняли с песка
и швырнули в направлении моря. То ли случайно, то ли намеренно Джозеф
попал им в высокий камень, стоящий немного в стороне от остальных.
Осьминог ударился об него с неприятным, влажным звуком, а потом то, что
осталось от его тела, сползло в воду, чтобы обрести покой в родной для себя
стихии. В темной и тихой глубине океана.
Вечер выдался прекрасным: теплым, безветренным и звездным. Группа

молодежи, весело погуляв в ярко-освещенном приморском городке, вернулась
на пустынный пляж, чтобы продолжить отдых. Не прошло и часа, как запылал
костер, а на расстеленном полотенце появилось множество пластиковых
стаканов, бутылки и какая-то закуска. Кто-то бросил в центр телефон, из
динамика которого грохотала музыка.
Они смеялись и танцевали, пили и целовались. Голубоглазый брат Тиффани
Нил рассказывал близняшками Лори и Лане страшилки про обитателей
глубин, и порывался продемонстрировать, что именно они могут делать со
своими жертвами. «Жертвы» хихикали и не слишком активно шлепали парня
по рукам. Остальные начали играть в «Бутылочку».
Никто не обратил внимания на самого молчаливого и робкого парня в
компании — смуглого и темноволосого Джонаса, — когда он отошел к самой
кромке воды и начал с тревогой вглядываться в темную бездну океана. Никто
не услышал его сдавленного возгласа и глухого удара, когда что-то
опрокинуло его и затащило под воду. Они слишком громко смеялись, а
истории про обитателей глубин были слишком любопытными. Разве что
Тиффани наморщила носик, когда от воды вдруг пахнуло рыбой и гнилью.
И когда Нил потянулся поцеловать Лану, он не заметил, как Лори, сидящая по
другую сторону, изогнулась, будто что-то прикоснулось к её спине. Он не
видел, как в мгновение ока её глаза распахнулись, а через секунду раздался
тихий щелчок — это сломался её позвоночник. Когда же обмякшее тело
начало заваливаться вбок, Нил было повернулся, но чьи-то холодные,
осклизлые пальцы в эту же минуту сомкнулись на его горле и начали душить.
Парень рефлекторно дергался, но не мог издать ни единого звука, а когда
случайный отблеск костра осветил его противника, сердце парня
остановилось.
Тощее, лысое существо с зеленовато-серой кожей и длинными тонкими
пальцами издало клокочущий, гортанный звук и бросилось на следующую
жертву, спеша успеть раньше своих многочисленных собратьев, бесшумно
выбирающихся из-под темной воды.
Никто в городке не слышал криков. Слишком громко играла музыка, слишком
громко шумел прибой. Никто не видел, как десятки странных
человекоподобных существ с рыбьими глазами и широкими, жабьими пастями
полными маленьких острых зубов набрасывались на молодых людей; как они

душили их, ломали хребты и рвали на части; как они с веселым,

торжествующим клекотом тащили кровавую добычу в океан и исчезали там.
И никто так и не понял, что приключилось с друзьями девушки по имени
Тиффани и с нею самой. Ведь она не смогла ничего никому рассказать, когда
наутро её — переломанную и лишившуюся рассудка — обнаружили
цепляющейся за отдаленный камень, выглядывающий из воды. Никто не узнал
правды. Потому что никому не довелось увидеть, как в свете полной луны,
отдающей подводной зеленью, обитатели глубин окружили её и швырнули в
воду. Как она беспомощно бултыхалась, пытаясь выплыть, отбиваясь от сотен
холодных, студенистых рук. Как рвалась на поверхность за глотком
спасительного воздуха, и как инфернальный холод, струящийся откуда-то
снизу, проникал в её нутро и изнутри замораживал. Она никому не могла
рассказать о том, как неведомая сила отшвырнула её, впечатывая в
удивительно гладкую поверхность камня. Как боль пронзила все тело, когда
эта сила, казалось, одновременно дернула за каждый нерв. И как из черной
расщелины в самой глубине начало подниматься Нечто.
Оно двигалось медленно, но страшно и неумолимо, как грозовой фронт. И оно
смотрело. Смотрело на притиснутую к камню жертву тысячью глаз всех
морских тварей. Живых и мертвых. Смотрело с мстительным удовольствием,
когда ломались кости и рвались сухожилья. Смотрело, не отрываясь, когда
хрупкая скорлупа разума потрескалась и опала крошечными осколками,
открывая взору жертвы всю Вселенную в её безумной, чудовищной истине.
Оно смотрело, как руки, шипы и зубы его подопечных рвали плоть
бесполезного существа, а осознание чудовищной истины раздирало
примитивный разум на куски.
….и когда утром медики уносили девушку с пляжа на носилках, Оно тоже
смотрело. И оно слышало, что изодранные в кровь губы беспрестанно шептали
«отец Дагон, мать Гидра».
Старый особняк
Disk D
Автор
Видит Бог, с самого начала я счел это большой удачей, и, обмолвившись о ней
в беседе с моим старшим другом, не ожидал услышать ничего, кроме
искренних поздравлений.
С Уильямом Джоном Мейсоном, историком, профессором Бостонского
университета, я познакомился еще студентом, но это знакомство быстро
переросло в дружбу, продолжавшуюся после моего выпуска, хотя характерами
мы сильно различались, уж молчу о возрасте. Как бы то ни было, с
уверенностью могу сказать, что этот человек стал для меня гораздо более
отцом, чем мой отец по крови, никогда мной особенно не интересовавшийся.
Тем неуютнее мне было увидеть, что в этот раз Мейсон совсем не разделял
моего энтузиазма.
— Усадьба Пибоди? Уилбрэхемских Пибоди?

— Да, в двух милях от этого городка, к северо-востоку, — подтвердил я в

замешательстве. — Старый дом, и, насколько я понял, старого семейства…
эклектика на колониальной основе, та еще мешанина, если судить по чертежам
и фото. Вы знакомы с хозяевами этого места?
— Я о них слышал, — пожал он плечами и, недовольно хмыкнув, встал,
чтобы пройтись возле книжных полок.
Я посмотрел на него.
— Мне трудно судить, — встречались мы только один раз, — но Пибоди
показался мне честным человеком.
— Я не то имел в виду, — Мейсон пробежался пальцами по корешкам и
выудил искомый том. — Кажется, об этой семье ходили самые
противоречивые слухи в связи с салемскими процессами.
— Салем далековато от Уилбрэхема.
Мой старший друг — великолепный знаток истории Новой Англии, но
побочным следствием его знаний стало страстное увлечение сперва историей
различных мистических учений и событий, связанных с ними, а затем и самоей
мистикой и оккультизмом. В то время это его увлечение достигло какого-то
болезненного пика, несколько уже и неприличного для такого умного
человека, и мне прекрасно было известно — заслышав в его речи одно только
слово «Салем», слушатели должны бежать как можно дальше и пережидать
словесный поток где-нибудь в безопасности.
— К сожалению, сейчас не сумею озвучить вам подробностей, — он
раздраженно захлопнул книгу, кончив ее перелистывать.
(Я, стыдно признаться, выдохнул с облегчением).
— Но эта фамилия мелькала в документах, связанных с охотой на ведьм,
как и в...
— Много кого могли упомянуть в документах времен охоты на ведьм, —
вежливо отозвался я. — Нельзя всех выживших бедняг записывать в колдуны.
«Как и вообще всех в той истории», — прибавил я мысленно.
Специфическое все-таки было время. Что вообще, любопытно знать,
заставляло когда-то людей хватать факелы и сжигать себе подобных? Зверская
попытка добиться некой высшей справедливости? Банальная жажда крови,
застрявшая в памяти с темных веков? Сумасшествие, варварство.
— ...и в позднейших сводках. Не один человек, а семейная традиция.
Он встал передо мной, держа в руках книгу.
— Послушайте, — устало потер я лоб. — Мой заказчик совсем не похож
на колдуна — он современный человек, бывший юрист, всю жизнь
проживший в Бостоне и просто желающий привести в порядок наследство.
Усадьба в плохом состоянии, работы там довольно, — моей работы, работы,
которую я люблю больше всего на свете и которой сейчас нелегко отыскать,
— и за которую Генри Пибоди щедро платит.
— Ну! — он натянуто рассмеялся. — Разве я собирался вам указывать?
Конечно, это хороший заказ... я рад, что вы будете им заниматься. Да и
Пибоди... известная фамилия, множество тезок и боковых веток. Возможно, я
что-то спутал. Не обращайте внимания.

Мне невольно стало стыдно. Мейсон положил книгу на столик и прибавил

серьезно:
— Просто... просто будьте поосторожнее в этом доме и с этим человеком,
уважьте уж старика.
Я заверил его, что буду осторожен. Во всех смыслах слова это был
замечательный заказ, и отказываться от него из-за глупостей вроде этой в
голову не пришло бы никому, тем более — мне, хоть и имеющему за плечами
пару недурных проектов, но все же слишком молодому архитектору; очередей
из клиентов у меня не было, да и не стоило забывать, что ситуация в стране
сейчас отнюдь не располагала к их обилию.
К тому же, Генри Пибоди действительно не походил на колдуна из сказок,
но я покривил бы душой, сказав, что личность моего нанимателя никак не
повлияла на мое отношение к заказу: этот красивый, худощавый, по-
старомодному обаятельный мужчина лет тридцати привлекал меня куда
больше, чем следовало бы. Конечно, о своих пристрастиях я Мейсону никогда
не говорил и впредь говорить не собирался: мне не хотелось проверять,
насколько мировоззрение этого славного старика способно выдержать такую
информацию.
Как бы то ни было, я с радостью взялся за эту работу и уже в понедельник
ехал осматривать особняк, надеясь, что нынешнее состояние несущих
конструкций не слишком будет отличаться от сведений на ряде довольно
ветхих документов, продемонстрированных мне Пибоди. Мысли о работе и ее
заказчике совершенно захватили меня, а все сказки с ключевым словом
«Салем» улетучились из головы, чуть только я вышел в тот раз из дома
Мейсона. Боже мой, да разве любой из здравомыслящих людей нашего
времени не готов поклясться, что колдовство и разная дрянь в этом духе —
только сказки?
Когда я начал сомневаться?
Тогда, когда я отложил карандаш в глубокой ночи в своем кабинете,
выхлебав остатки кофе, и впервые увидел нутро дома, скелет его,
переделанный, собранный заново, расчерченный мной вчерне на белой
плоскости бумаги? Когда я увидел городок, нотариуса и городских детей?
Когда я впервые дотронулся до исцарапанной патиной ручки входной двери, а
ветхие доски ступеней огрызались под моими шагами? Когда Генри Пибоди
приветствовал меня с легкой улыбкой, когда он, не отрываясь от дороги,
сказал — поглядите, разве нет в этих местах особенной красоты? — и дубы и
платаны, угрюмые и древние, неохотно расступились, пропуская хозяйскую
машину, открывая вид на живописный старый особняк?
Я знал — центральный блок этого дома был заложен в середине
восемнадцатого века, второй этаж с причудливой винтовой лестницей и левый
флигель пристроен три-четыре десятилетия спустя, вся правая часть —
завершена в шестидесятые годы прошлого века; в мелочах же, подобных в
первую очередь внешним украшениям, дом менялся постоянно, как и любой
новоанглийский провинциальный особняк, достаточно старый, чтобы
пережить несколько эпох и множество хозяев. Я знал прекрасно — это просто

старый дом, и дом очень запущен; банальнейшие службы, необходимые для

обеспечения жизненно важных потребностей современного человека, просто
отсутствовали, когда я брался за этот заказ. Придется поработать как следует,
знал я, выломать ветхость из этого дома, оставив ее только в тех местах, где
угодно ее хозяину, Генри Пибоди из Бостона... Я знал это, когда впервые
входил в дом, я догадывался об этом, слушая Пибоди, я прекрасно понимал
это, когда обдумывал чертеж.
Я знал обо всем, а сомневаться начал гораздо, гораздо позже.
***
Работа шла своим чередом — я начал подыскивать надежную бригаду для

возни с укреплением конструкций, бывших в особенно плачевном состоянии
в южной части дома. К концу февраля мы разобрались с электричеством и
водопроводом (с последним тоже пришлось повозиться), три комнаты на
втором этаже юго-восточного крыла приобрели совершенно жилой вид, и
Пибоди окончательно переехал в свой особняк.
Он казался мне глубоко увлеченным этим старым семейным гнездом и
вообще своими предками, испытывая ко всему этому ту привязанность,
которая в наше время у большинства людей отсутствует. Скажем, он показал
мне с большой гордостью накрепко запечатанный фамильный склеп — тип
строений, которых я предпочитаю избегать, хотя, конечно, и среди них подчас
встречаются шедевры. Склеп семьи Пибоди к последним не относился, — он
был встроен в холм, так, что на виду оставалась одна только старая массивная
дверь, — но я все же нашел в себе силы на похвалу.
Кроме того я, само собой, далеко не каждый день бывал в особняке,
работая по большей части с чертежами и планами, и мой наниматель не
ленился выбираться время от времени в Уилбрэхем, к тамошнему телефону,
чтобы проконсультироваться со мной по разным мелким вопросам, — я,
конечно, охотно отвечал ему, даже если звонок заставал меня в самый разгар
работы или отдыха.
Он высказал мысль, что недурно было бы провести и телефон в дом, если
это, конечно, не будет стоить целого состояния, а я обещал разузнать насчет
этого. При первом знакомстве Пибоди показался мне порядочным
ретроградом, и в дальнейшем всем своим поведением только подтверждал эту
догадку, но пользу прогресса в таких мелочах отрицать не мог даже он.
Помимо того, ему не очень нравились ни Уилбрэхем, ни тамошние жители,
исключая разве что семейного нотариуса; сознание, что он при всем этом все
равно добирается до телефона только для того, чтобы выяснить у меня, какую
влажность выдерживают панели разного типа, доставляло мне эгоистическую
радость.
Я не мог обвинять его в нелюбви к городку, с которым вся семья Пибоди,
жившая в особняке несколько поколений, обитала бок о бок, и с которым
теперь и он сам, по-своему чужак, волей-неволей был вынужден
контактировать. Уилбрэхем не понравился и мне тоже. Старые

новоанглийские городки привлекают меня с профессиональной точки зрения,

— там попадаются порой любопытные вещи, — но Уилбрэхем был хоть и стар,
но очень мал, а бедствия вроде пожаров потрясали его с завидной
регулярностью, так что в плане старинных памятников архитектуры
поживиться там было решительно нечем. Люди же в таких местах имеют, на
первый взгляд, свое патриархальное очарование, но cкажу откровенно, для
жизни я предпочитаю города покрупнее; и даже нотариус мне, в отличие от
Пибоди, не слишком пришелся по душе.
Ахав Хопкинс, нотариус семьи Пибоди и единственный, конечно,
представитель своей профессии в маленьком Уилбрэхеме, казался чем-то
смущенным, когда впервые пожимал мне руку, — Пибоди представил нас друг
другу в первый же день, когда я еще даже не осмотрел дом. Хопкинс, полный
пожилой человек, передал нам ряд очень старых планов, относящихся к
самому раннему периоду существования дома, которые он нашел почти
случайно в своем архиве уже после того, как выполнил все формальности,
связанные с завещанием.
Пибоди был так глупо рад, так бережно держал в руках эти ветхие бумаги
и с таким восторгом повернулся ко мне, что я отвел взгляд, побоясь себя
выдать.
— Вам передал перед смертью эти бумаги хозяин дома? — спросил я у
Хопкинса, чтобы что-нибудь у него спросить.
Он озадаченно посмотрел на меня.
— Предыдущим хозяином дома был отец мистера Пибоди, — он легко
кивнул моему нанимателю, — но вы, должно быть, имели в виду старого
Асафа, последнего из Пибоди, не только владевшего особняком, но и жившего
в нем… последнего, конечно, до сегодняшних дней, — и он снова наклонил
голову, словно выражая надежду, что Генри продолжит славную традицию.
Тот едва отозвался, не отрываясь от восторженного созерцания плана —
любопытство профана, худшего из видов любителей, чрезвычайно меня в
обычных ситуациях раздражавшее; но Пибоди я заочно прощал все.
— Боюсь, я недостаточно знаком с этими фактами, — сказал я вежливо,
припоминая, что Пибоди говорил что-то о своем прадеде с таким именем,
жившем и умершем в особняке больше двадцати лет назад. — Но сами планы,
безусловно…
— Сказать по честности, эти планы были переданы еще даже не мне, а
моему отцу — да, Асафом Пибоди, но во времена для таких молодых людей,
как вы, поистине незапамятные — лет пятьдесят, нет… позвольте… пятьдесят
шесть лет назад; я помню, как Асаф лично явился с бумагами в нашу контору
и как отец принимал его. Мистер Пибоди не очень любил выбираться в город,
но тут сделал отчего-то исключение. Мне было семь... надо же, я забыл обо
всем этом на полвека, а сейчас помню почти каждую мелочь, даже пуговицы
на его пальто. Удивительно, что может сохранить человеческая память.
— Да, гибкий инструмент.
— Если бы гибкий… кое-что люди хотели бы забыть, а кое-что им забыть
было бы и весьма полезно. Но, — он вдруг рассмеялся, — порой то, что

кажется давно уже стертым и — более того — не имеющим к тебе и вовсе

никакого отношения, захватывает тебя целиком так, будто всегда было рядом.
К величайшему сожалению.
Его слова, вроде бы обычные рассуждения старика, вдруг показались мне
неприятными. Хопкинс нервно потер руки, пристально глядя мне в глаза так,
будто произнес только что какое-то очень важное лично для меня, но отчего-
то зашифрованное предупреждение.
Некоторое время мы смотрели друг на друга; я — силясь уразуметь, хотел
ли этот старый нотариус сказать больше, чем сказал, он — с тем же скрытым
выражением, насторожившим меня.
— Посмотрите, вот здесь была арка, — сказал Пибоди, обращаясь ко мне,
и мой странный, наполовину бессловесный разговор со стариком, отдавшим
план особняка гораздо старше себя самого, оборвался, будто его и не было.
Но Хопкинс действительно был самым сносным человеком во всем
городишке. В тот же раз, выходя из его конторы вместе с Пибоди, я убедился
в этом, увидев еще нескольких местных, самому старшему из которых было,
наверное, лет восемь. Ну, как сказать; сначала я увидел, как Пибоди, издав
удивленный возглас, отшатнулся, когда ему в грудь врезалась метко пущенная
шишка, а потом я повернулся и получил точно такую же, только прямо в
голову.
Дети, притаившиеся за углом шагах в десяти, завизжали и запрыгали, как
стайка обезьян; я, позабыв обо всем, бросился на них. Конечно, я поступил
очень глупо, но ничего не мог с собой поделать. Хорошо, что нас угостили не
камнями; но шишку, судя по ощущениям, бросили явно не руками, а запустили
из рогатки.
Я настиг самого крупного сорванца и схватил его сперва за руку, а потом
за ухо.
Он немедленно взвыл тоненьким девчоночьим голоском и попытался
вывернуться, лягаясь направо и налево, но, конечно, у него ничего не вышло.
Как выяснилось мгновение спустя из причитаний и ребяческих угроз, не у
него — у нее. Я схватил за ухо девчонку в широкой, поношенной
мальчишеской одежде, судя по всему, заводилу местной ребятни — остальная
разношерстная компания сгрудилась в отдалении, как зверьки, и явно
колебалась, идти ли на выручку. Девчонка, корча рожи, крикнула им, чтобы
бежали, и они неохотно отодвинулись еще на пару шагов.
— Боже мой! — Пибоди, пришедший в себя, наконец-то меня догнал и
попытался высвободить мою добычу. — Зачем вы это сделали?
— Они в нас стреляли, — сказал я, возмущенный тем, что он обратился с
этими словами ко мне, а не к девчонке, и, после паузы, осознав всю
абсурдность, отпустил ее.
Девчонка тотчас же отпрыгнула в сторону и встряхнулась, но отчего-то не
торопилась убегать.
— В вас нет, — сказала она, тыкнув в меня пальцем. — Джимми дал маху.
Он мелкий еще. Извиняйте, мистер. А ты, — она уставилась на опешившего
Пибоди зло и дерзко, — ты убирайся отсюда, понял? Вашим тут не место.

Она сжала кулачки.

— И мы тебя не боимся! Никто!
Голос ее дрогнул на последнем слове, и, повернувшись, она бросилась
бежать вниз по улице. Стайка детей сорвалась с места и помчалась следом.
Я ощутил глупый порыв добраться до этих дикарей еще раз и за уши
отвести их к родителям, — на бездомных бродяжек, как бы ни была
поношенна их одежда, эти дети совсем не походили, — но все же переборол
себя и вместо этого посмотрел на Пибоди.
Он выглядел растерянным.
— Почему они должны меня бояться? — неуверенно спросил он,
машинально поправляя левый лацкан — шишка угодила именно туда.
Это явно были просто мысли вслух, и отвечать на них не требовалось; к
тому же, мне не хотелось подавать виду, что я теперь тоже об этом думаю.
Нотариус сказал, что Асаф Пибоди не любил выбираться в город. Должно
быть, старшие поколения Пибоди не ладили с Уилбрэхемом, а теперь любому
человеку, живущему в старом особняке, приходится расхлебывать старую
вражду. Пибоди обмолвился, что дом сдавали после смерти Асафа, но никто
из квартирантов надолго не задерживался… должно быть, их вынуждало
уехать, среди прочего, и отношение горожан. И если незнакомцы страдали от
того, что только снимали особняк, истинный его владелец явно должен был
стать в здешних местах изгоем, даже такой добродушный, вежливый и мягкий,
как Генри Пибоди. Фантастически неприятное место этот Уилбрэхем, и люди
в нем точно такие же.
Но в целом моя жизнь была весьма недурна, особенно на фоне общего
унылого настроения в Бостоне. Разве что с Мейсоном я в это время почти
перестал общаться — обычно он никогда и не надоедал мне, если знал, что я
поглощен заказом; закончив работу, я бы сам пришел к нему или пригласил
куда-нибудь. Но все же мы время от времени перекидывались хоть парой фраз,
потому что непременно сталкивались в местах, которые оба часто посещали
— несколько любимых кафе и ресторанчиков, Бостонская библиотека, общие
знакомые, парк, улицы, в конце концов — мы жили совсем недалеко друг от
друга. Я забеспокоился, — все-таки моему бывшему преподавателю в
прошлом году сровнялось семьдесят, а в этом возрасте здоровье шутит с
людьми плохие шутки, — и хотел выкроить время для визита, но, в конце
концов, необходимость в этом отпала: обедая как-то хмурым днем в «Лимбе»,
я с облегчением услышал почти родной старческий голос.
Мейсон выглядел бодро и уверил меня, что все в совершенном порядке,
просто он работает над новой книгой и очень занят сбором материала. Потом
он спросил, как подвигается мой заказ; я описал положение в радужных
красках, и, поколебавшись, прибавил все-таки:
— Представляете, чуть только приехал в Уилбрэхем, сразу же попал под
обстрел местной ребятни. Похоже, они там отчаянные хулиганы, а самый
задиристый из них — какая-то девчонка. Настоящая бестия!

Мейсон рассмеялся моему деланному возмущению; я сказал, что они

здорово испугались, хотя предводительница их и постаралась скрыть страх,
заявив, что не боится нас.
— Нас?
Мейсон нахмурился; его суровое, насупленное выражение пугало юных
студентов, подозревавших грядущий взрыв гнева, но я слишком хорошо его
знал — мой старший друг в такие моменты просто волновался.
— Ну да, — я подумал, что сглупил, рассказав обо всем этом, пусть и
сделал это из лучших побуждений, желая только повеселить старика забавной
историей. — Я зашел в Уилбрэхеме к нотариусу вместе со своим нанимателем,
Генри Пибоди — он нас и познакомил, — чтобы забрать старые планы дома.
И вышли мы, конечно, вместе. Нотариус недавно нашел эти бумаги среди
документов, а в таких случаях чем больше планов, тем лучше — видели бы
вблизи эту эклектику, ее хоть в учебники заноси.
— Не думаю, что хотел бы увидеть, — покачал головой Мейсон и
посмотрел на стол; он долго не переводил взгляд и молчал.
— Я держусь настороже, — прибавил я, вспомнив наш последний
разговор.
Мейсон смущенно рассмеялся.
— Ну… хватит вам подтрунивать над стариковским чутьем. Немножко
паранойи в моем возрасте только благо, а вот в вашем, пожалуй, и правда
лишнее… все моя проклятая работа…
Я понял, что даже не спросил, про что он хочет писать, и мне стало стыдно.
Новая порция ведьм была, судя по всему, неизбежна, но отступать я не
собирался:
— А о чем будет ваша книга? Об истоках колдовских верований?
— Нет, — охотно отозвался он. — Я собираюсь писать об охоте на ведьм,
той, что была уже после салемских процессов…
Я улыбался и кивал, воспользовавшись старым, отработанным еще в
школьные годы умением «слушать вполуха» в сочетании с самым
внимательным выражением лица; Мейсон был счастлив, как дитя, и мы
распрощались так же тепло, как обычно.
***
Найти бригаду, согласную работать в особняке дольше, чем несколько

дней, оказалось и впрямь нелегко. Давным-давно, еще осенью, не зная об
особенностях взаимоотношения Уилбрэхема и семьи Пибоди, я попытался
отыскать рабочих в окрестностях, но даже для ремонта комнат, в которых
сейчас жил Пибоди, пришлось привезти бригаду из Бостона. Это были
хорошие ребята, и я хотел снова нанять их, но в конце зимы они неожиданно
оказались заняты на проекте пожирнее моего; я не сомневался, конечно, что в
моем-то городе найду уйму рабочих, чуть только мне это понадобится —
разбрасываться работой в наше время не принято; но, на удивление,
беспрестанно возникали какие-то проволочки, а в понедельник бостонским

профсоюзам неожиданно приспичило объявить забастовку. Я никогда не

разбирался во всех этих тонкостях, потому не берусь их судить, но даже
профану вроде меня было кристально ясно — нанять обыкновенных рабочих
в такое время возможно, но лезть во всю эту дрянь не стоит, если есть другие
варианты.
А другие варианты были, и во множестве, начиная от простой прогулки по
известным улицам; но остановился я на одном. Как-то раз я уже нанимал
полулегальных иммигрантов, болгар, и они выполнили свою работу ничуть не
хуже, не говоря о том, что сделали они это совершенно без собственных
условий, ограничений, зазнайства и в четыре раза дешевле. Я человек вообще-
то законопослушный, но война предполагает суровые меры. Пибоди получит
свою бригаду и свой дом к сроку и в лучшем виде, даже если мне придется
нанять самого дьявола.
С этой мыслью я и отправился к нему, размышляя, стоит ли сообщать
заранее, кто именно будет трудиться в особняке. Мне показалось, что Генри
Пибоди очень щепетильно относится к законам и традициям — например, он
сообщил мне о совершенно фантастической затее: перевезти в семейный склеп
останки своих родителей и даже какого-то то ли дяди, то ли двоюродного
дедушки, скончавшегося на фронтах Европы и там же и закопанного. С другой
стороны, это же говорило и о его сокрушительной влюбленности в семейный
особняк… может быть, если я не буду заострять на этом внимания и если
рабочие будут добросовестны, никакие увертки не потребуются.
А в отношении уверток я был в тот раз и так не совсем чист на руку —
посвятив почти сутки соотнесениям планов и расчетов и подготавливая
чистовик общего чертежа, я вычислил занятную вещицу: похоже, в особняке
Пибоди была небольшая потайная комнатка, не отмеченная ни на одной из
бумаг. Время постройки этой части дома вполне такое позволяло, да и сам
принцип, по которому она была спрятана и который можно вычислить, только
если вы представитель моей профессии, владеющий, к тому же, всеми
замерами, говорил о том же. Комнатка была создана примерно в начале 1820-
х. Я надеялся поразить Пибоди этой находкой, — оттого, что искусно скрытые
пространства в домах были моим особым увлечением еще со студенческих
лет, а я не лишен тщеславия, и, увы, оттого, что это позволило бы скоротать
немного времени в тесной компании с хозяином. Потому что, хотя во всем
прочем дела шли превосходно, с одной мечтой я мог распрощаться точно:
несколько моих намеков, для обывателя бессмысленных, но для любого
знакомого с предметом довольно прозрачных, Генри Пибоди встретил таким
неподдельным удивлением, что я четко (хотя не без уныния) понял — ловить
здесь мне нечего.
Мне следовало отвязаться сразу же, как я делал раньше в таких случаях, но
в этот раз разумное решение оказалось просто выше моих сил — стыдно
признаться, но, похоже, я, взрослый человек, втрескался, как школьник, в
мужчину, с тем же успехом могущего быть давно мертвым.

Конечно, я даже не думал… но находка подвернулась столь дразняще

кстати. Я ничуть не сомневался, что Пибоди, натуре которого не было чуждо
любопытство, попросит помочь ему вскрыть комнатушку. Так и случилось.
— Это что-то вроде тайника, — объяснил я, показывая ему нужное место
на чертеже. — Непосвященный даже не подумает, что он находится в доме.
— Вы уверены вполне? — спросил не без восторга Пибоди, всматриваясь
в чертеж. Судя по тому, как он скользнул взглядом по специально вынесенным
мною расчетам, математика не была его коньком, что я, впрочем, давно
подметил; линии он рассматривал куда как с большим вниманием — я нанес
предполагаемую комнатку едва заметным пунктиром.
— Ее не может не быть — математику обмануть невозможно. Судя по
времени сооружения этой части дома и выбранной площади это могла бы быть
тайная молельня... склад для чего-то, не предназначенного для чужих глаз... но
это что-то не очень большое, видите, пространство всего одиннадцать футов в
длину, а шириной меньше шести.
— Мои предки не исповедовали никакой другой религии ни тайно, ни явно,
— покачал он головой.
— Конечно, вы лучше их знаете. Такие комнатки могли иметь тысячу
предназначений; скажем, мой друг, профессор новоанглийской истории —
светлейшая голова, занимается сейчас Салемом, — говорил, что подобные
помещения часто использовались как карцер для рабов. Но я предполагаю все
же, что это был склад.
Пибоди снова покачал головой и спросил после небольшой заминки:
— И вы сможете показать мне ее?
— Хоть прямо сейчас, — отозвался я небрежно.
Пибоди взглянул на часы. Было уже шесть.
— А сколько времени потребуется на это? На то, чтобы открыть ее, я имею
в виду?
— Зависит от механизма. Они бывают весьма хитроумными.
Комната была именно там, где и должна была быть. Я мысленно
поблагодарил Додера, и Фуко, и Ле Тира, до сих пор венчающего мой рабочий
стол, и вереницу полузабытых авторов всего мира, учивших в своих книгах
маскировать и находить скрытые замки в спрятанных за обманками дверях.
Для того, чтобы обнаружить дверь и сам замок, мне потребовалось около пяти
минут; определение связи деталек, открывающих его, заняло чуть больше, но
я протянул время, подробно обращая внимание Пибоди на все мелочи,
вынудив обосноваться вплотную, чтобы рассмотреть тонкие щели в резной
панели, и наконец, подгадав момент, эффектно щелкнул сухим деревом,
приведшим в движение старый механизм: Пибоди дернулся от
неожиданности, прижавшись ко мне и невольно опершись на мое плечо, а
дверь со скрипом распахнулась, являя нам пресловутую комнатушку.
Он так был изумлен искусством устроителя этого механизма (а также, как
мне хотелось думать, и моим, позволившим его обнаружить и вскрыть), что
некоторое время рассматривал проржавленный замок, уточняя у меня разные
мелочи, и лишь потом прошел в саму комнату.

Последняя произвела на меня тягостное впечатление: потолок с перепадом

в середине, панели скошены, словно вот-вот рухнут, углы непропорционально
острые, темные доски скручены и сбиты. Мне вздумалось было прикинуть
градус, под каким соединялись потолок и стены, особенно в дальнем углу,
самом кривом из всех, — и я поразился, что мой наметанный глаз и быстрый,
закаленный расчетами ум не сумели этого; цифры ускользали и менялись
вместе с каждым иным, хоть на волос, наклоном головы и перемещением
взгляда, чуть не самим морганием. Поразительная оптическая иллюзия! Но кто
же, думал я между тем, создал этого уродца, отделенного стеной и хитрым
механизмом от прочего дома? и зачем? молельня? кто и кому мог здесь
молиться?.. я не знал, как объяснить это, но стоило мне сделать два шага по
серому полу, пачкая пыль своими следами, стоило вдохнуть отяжеленный
временем воздух, стоило взглянуть на почерневшее дерево анормальных,
косых стен, смутный силуэт тяжелого стола, заваленного прямоугольниками
книг...
— Как видите, ее не могло не быть, — сказал я с деланной бодростью, и
неловко развернулся — меня пошатывало, — носки башмаков скребнули по
полу, сгребая пыль, цепляя за выцарапанные бороздки. Пибоди тупо
посмотрел мне под ноги, медленно переведя взгляд к дальнему углу: в глазах
у меня плыло, и на какую-то долю секунды мне почудилось, будто в сгустке
темноты этого угла потолок сминается, пожираемый стенами, выворачивается
наизнанку, будто имея еще несколько сторон, несколько измерений помимо
привычных трех.
— Вы ведь это тоже видите? — спросил Пибоди вдруг.
— Что именно? — я хотел было опереться рукой о стену, но все мое
естество восстало вдруг против такого простого жеста, — знаете это пред-
чувство глубоко в каждом из нас, заставляющее отдергивать руку от
раскаленного железа, пусть даже мы еще не коснулись его, не знаем, что оно
раскалено?
Пибоди молчал.
Я едва удержал равновесие; беспомощно балансируя, как мальчик,
заброшенный на проволоку под куполом цирка, сделал несколько шагов к
двери — и вот я пересекаю порожек, словно выныриваю.
Но наружная комната больше не казалась мне такой, как прежде. Я закрыл
глаза, покачал головой, потер виски руками. Ощущение не прошло — только
отступило на задний план. Что было не так? Я обежал комнату взглядом —
ничего необычного... просто кабинет, я помню и плоть его панелей и стен, и
скелет измерений на плане. Я помню каждый кубический фут этого
перепутанного, наросшего за два с половиной века, но расчетного, понятного
пространства, вызубренного за несколько ночей над чертежами наизусть... как
бы еще я смог найти потайную комнатку?
— Вопрос с рабочими я улажу завтра, — сказал я в прежнем тоне, слыша
за спиной шаги и боясь оглянуться, но тут же выругав себя. — Мистер
Пибоди?

Сердце стучало, как спятившее, но я заставил себя повернуться — и замер,

не зная, чего больше было в открывшейся передо мной картине.
Генри Пибоди стоял возле того самого угла, только что отойдя от стола,
держа в руках несколько книг ин-фолио, лежавших раньше на нем,
переплетенных в черное — почерневших от времени — бывших черными от
момента создания своего; а сам он, высокий, стройный человек, казался
подернутым пылью, размытым, как мумия, замотанная в кальку.
Изображение вспышкой отпечаталось в мозгу — то ли фотокарточка, то ли
кинокадр, призрачная изящная фигура в скошенном провале потайной двери,
— словно сон, ненормальный, старый до того, что казался нечеловеческим, но
прекрасный настолько, что захватывало дух.
На крыше что-то громыхнуло прямо над комнатой, дом словно вздрогнул,
и все углы вокруг скрутились в физически невозможные формы, затягивая
меня внутрь.
Я понял, что сижу на полу, прислонившись к креслу, а Пибоди держит
стакан с водой, присев рядом.
Половину содержимого стакана он, кажется, просто вылил мне на нос,
стараясь привести в чувство.
— Хорошо, что мы разобрались с водопроводом, — прохрипел я, опираясь
рукой об пол — пальцы остро чувствовали шерстинки толстого, старого ковра.
Улыбнуться не получилось.
Господи, какой стыд! Свалиться посреди чужого дома — и чьего дома! И
перед кем! Что на меня нашло? Я что, болен? В жизни никогда не терял
сознание!
Пибоди обеспокоенно смотрел на меня.
— Как вы себя чувствуете? Все хорошо? Хотите воды?
Геометрический узор ковра был идеально ровным, панели стен за спиной
Пибоди — добротными и прямыми.
Потолок, наезжающий на стены. Дом, выворачивающийся наизнанку.
Комнатка, в которой…
Что за гадость со мной стряслась? Мне всего двадцать семь, неужели я уже
доработался до того, что пора к врачу?
И к которому же, любопытно — окулисту или мозгоправу?
— Голова закружилась, — сказал я с запинкой, отчаянно желая
провалиться сквозь землю. — Спертый воздух и пыль, должно быть, виноваты.
Пибоди смотрел на меня без презрения или брезгливости. Он и правда
беспокоился, и, быть может, не только потому, что его волновало мое
состояние, как бы мне того ни хотелось. Он сидел очень близко ко мне, держа
за донышко стакан с водой и неуверенно приподняв вторую руку, словно не
зная, успеет ли меня придержать, если я вздумаю снова свалиться замертво.
Я с удовольствием бы посмотрел на него подольше, если бы только знал,
куда глаза от стыда девать.
Вы ведь это тоже видите?
Что видел он сам?

Я потряс головой. Как там французы называют такую дрянь? Заразное

сумасшествие, сумасшествие-на-двоих.
Что видел Пибоди? Упавшего в обморок наемного работника, бостонского
сопляка, неумеху, не способного даже нанять вовремя рабочих и годного разве
на то, чтобы отыскивать в чужих домах замурованные кладовки. Не самое
лучшее зрелище, я полагаю.
— Все уже в порядке, спасибо большое, — я встал, опираясь на кресло.
Пришлось сделать несколько глотков воды, походившей по температуре и
вкусу на подмороженный свинец и немедленно засевшей в желудке, как пуля.
Пибоди, как истинно новоанглийский хозяин старой закалки, вежливо
предложил остаться у него на ночь. Видит Бог, я хотел этого, и мысли, которые
разом пронеслись у меня в голове, были просто райскими, но на безвинные
махинации с дверцей это уже не тянуло. Поэтому я не менее вежливо
отказался, сославшись на неотложные дела в Бостоне и совершенно
выправившееся самочувствие, неся к тому же при этом какую-то бессвязную
и бессовестную чушь о концентрации пыли в замкнутых пространствах.
Я поехал домой, приняв к середине дороги решение все-таки посетить
врача и понимая, что умудрился за этот день совершенно вымотаться. Я лег
спать, даже не поужинав, и этой же ночью мне приснился самый странный сон
из всех, которые я видел.
Сны вообще нечасто мне снятся, а запоминаю я и того меньше. Говорят,
многие авторы записывали свои сны, и те становились каркасом их будущих
творений; это как-то ускользало раньше от моего понимания, но такой сон,
пожалуй, и правда сгодился бы на рассказ для какого-нибудь «странного»
журнала.
Конечно, я не стал его записывать, но запомнил слишком хорошо для сна.
Я видел человека средних лет, который шел по лесу — был ранний вечер,
но между деревьями уже сгущались сумерки. На человеке была одежда
старинного вида, порванная в нескольких местах, и высокая, диковинная
шляпа с измятой мягкой тульей, а возле его ног тащилась большая черная
собака. И человек, и пес казались измученными, они шли через силу, а собака,
к тому же, сильно хромала на обе задние лапы.
Смотреть на них мне было неприятно, но отвести взгляда я не мог и увидел,
как пес тяжело сел на землю, а потом упал на бок и издал протяжный звук,
каким обычно жалуются на свою судьбу голодные, избитые кошки.
— Держись, дружок, — прохрипел человек.
Его речь была... боже мой, я не знаю, на каком языке он говорил. Он
походил на старый добрый английский, но казался, пожалуй, слишком старым;
причудливое произношение и причудливая лексика, прекрасно понимаемая
мной, когда я его слышал, звучала почти иностранно, когда я задумывался об
этом.
Потом он подошел к своему питомцу и присел рядом; тут я увидел, что это
и правда никакой не пес — зверь был похож на кошку, или, вернее, на
небольшого черного леопарда, хотя морда у него казалась странно подвижной
для животного.

Мне хотелось смотреть на деревья, тронутые последними лучами солнца,

на темную зелень мха, на землю — на что угодно, только чтобы не видеть ни
человека, ни эту тварь.
А он стал гладить своего питомца по голове и приговаривать какие-то
слова утешения, звучавшие так жутко, словно он хотел не успокоить зверя, а
раздразнить его. Он говорил о людях, которых они вкопают в землю, и о дыме,
который пустят с моста, и о воде, которую иссушит солнцем, и о кострах,
которые больше не смогут гореть. Он называл зверя странными именами и
просил подождать еще, и говорил, что придется походить по земле, не по
воздуху, покуда они не найдут, чем поживиться.
Животное стонало, как человек, и было теперь вовсе не таким крупным,
как мне казалось раньше... не больше обычной кошки, да еще и не самой
откормленной.
Находиться так близко от кота даже во сне мне было странно. Я — лично
я, — всегда находил, что кошки исключительно красивые существа; их
пластичные, но простые движения напоминают что-то греческое. Но ввиду
глупой особенности своего организма — сильнейшей аллергии на кошачью
шерсть, — сам я не мог обзавестись кошкой. Какое-то время я лелеял надежду
на то, что это все же аммиак, неизбежно выделяемый всеми животными и
остро ощущаемый при плохом за ними уходе, мне столь вреден, а не шерсть;
но после того, как я чуть не замертво свалился в конце четырехчасового
экзамена по живописи только потому, что натурой служили два кошачьих
чучела, всякие сомнения рассеялись.
Лес редел; путники и я, невольный свидетель и бессильный сновидец,
вышли на луг. Невдалеке виднелся дом с несколькими пристройками — я
вгляделся как следует, но в неярком, вечернем свете, оставшемся после почти
скрывшегося солнца, я ничего не мог сказать о нем более определенного, чем
«старый деревенский дом», — одноэтажный, маленький, скрытый за
надежным высоким забором из дерева. Пристройки были, должно быть,
амбаром, птичником, хлевом... я заметил, что судорожно держусь за эти слова,
пересчитываю и перебираю свои знания, выдавливая из памяти все мелочи,
которые могли бы относиться к делу, просто чтобы не следить взглядом за
человеком с его черным котом, спускающимся к дому. Какое это может быть
время? Начало восемнадцатого века? Середина?
Человек подошел ближе и остановился; он смотрел на человеческую
фигурку, кажется, очень молодую девушку, вышедшую быстрым шагом из
пристройки справа и бережно несущую что-то в руках; нечто вроде свертка. Я
подумал было о ребенке, но, приглядевшись, увидел, что ноша ее черная,
лоснящаяся и опасливо вертит маленькой птичьей головой.
Человек некоторое время стоял неподвижно и смотрел, как девушка
заносит свою черную курицу за дом.
Потом мы почему-то стояли уже на пороге дома — хозяин явно не пускал
человека переночевать; кота не было, но я точно знал, что человек спрятал его
под плащ. Хозяин, в старинной одежде, куда как попроще, однако, чем у
человека, был зол и груб, но я видел, как он напуган, и как он пытается

загородить собой проход, чтобы человеку не вздумалось даже заглянуть

внутрь. Потом он поднимает руку со странно сложенными пальцами, и
человек внутренне напрягается, но равнодушно не отводит взгляда.
Хозяин не довершает своего жеста и просто захлопывает дверь.
Человек задумчиво смотрит на дверь, а девушка, которую он — и я —
видели из леса, окликает его из-за дома, и вот они уже стоят друг напротив
друга, кот уже сидит у человека на плече, грязный и ободранный, девушка —
худая, темноволосая, с острым и болезненным лицом, — держит на руках
черную курицу, и вокруг тихо так, что закладывало бы уши, если бы двое этих
странных людей не вели беседы на том же старом, причудливом языке.
— Как кличешь свою животинку?
Человек ухмыляется, показывая плохие зубы, — он видимо оценил ее
слова, словно они были шуткой, доступной немногим.
— Пузатым.
— У твоей животинки брюхо плоское, как у тебя самого, — хорошее ты ей
имечко выбрал!
— Он давно не ел, и я тоже, — человек продолжает ухмыляться. — А ты
как свою подзываешь?
— Да разве это животинка, — девушка досадливо приподнимает
дернувшуюся было курицу, — тут только я вижу, что голова у птицы обмотана
почему-то темной тряпкой. — Курица простая... но сегодня и я свою получу.
— И не боишься?
— Их-то? — окрысилась девушка, оглянувшись на дом. — Как получится,
так меня пусть боятся! Пару раз уже принималась, да ничего не вышло... я не
из салемских, мне самой все делать нужно. — Девушка замолкает, как будто
рассердившись на себя за то, что разболталась. — А ты откуда?
— Оттуда и есть. Там сейчас костры, — он растягивает пасть в какой-то
окончательно сатанинской ухмылке. — Огня не боишься?
— Я бы сама спалила их, — шипит девушка, — сама по себе, без всякой
помощи. Да дома жалко. Это мой ведь дом. Мой! А они не родные мне, так, с
дальнего конца. Мои-то померли, а эти набежали. Мой дом... живу, как
приблудная псина, в сарае сплю.
— А сколько их там?
Курица снова дергает головой; повязка сползла, но девушка не обращает
на это внимания. Я тупо вглядываюсь в темный, блестящий птичий глаз,
стараясь не слушать, но, конечно, у меня ничего не получается.
— Мужчина один, один подлеток хворый, да женщина.... да еще младенчик
не в счет.
Мелкие черные перья, плотно прилегающие к коже, круглый, темный глаз,
короткий клюв.
— Ведовством их всех прогнать, значит, хочешь?
Изображение качнулось и поплыло, глаз птицы стал огромным, и вот я уже
гляжу не на него, а из него, и мир причудливо изогнут и искажен, двор
огромен, а небо загибается к низу. Меня держат на руках, эти руки холодные

и костлявые, как ветки. Я задираю свою птичью голову — вот девушка, сейчас
она выглядит очень высокой, а рядом фигура человека из леса -
— Нет, — она облизывает губы. — Убить.
— фигура исполинская, кишащая темной, угловатой дрянью, с тьмой
полыхающей на своем плече, и она смеется, и звук этот скрежещет и разрывает
уши, как колокольный грохот, и я кричу, ору, сбиваясь на визг, срывая горло,
и падаю на пол со своей кровати.
***
Я всегда относил себя к людям психически более чем устойчивым, и все

мои воззрения, если можно так сказать, были исключительно
материалистическими… годом раньше я выбросил бы сон из головы, ну или,
может быть, рассказал бы о нем Мейсону — приподнеся в качестве курьеза.
Но теперь глупые картинки подсознания выбили меня из колеи, —
наложившись, верно, на вчерашний постыдный обморок. Побаливала голова
— той самой болью в районе виска, неприятной и мелкой, которая почти
незаметна, пока не повернешь головы или не сделаешь резкого движения;
недостаточно сильная, чтобы пить таблетки, но ощутимая довольно для того,
чтобы уже к обеду ненавидеть весь мир.
Я вспомнил, как планировал отправиться к врачу с утра же, но вместе с
этим вспомнил и более важную обязанность: я обещал Пибоди покончить с
вопросом о рабочих, и это уже и правда не терпело никаких отлагательств.
К сожалению, мой визит в иммигрантские кварталы не прошел совсем без
приключений. Я ожидал неприятностей скорее от «официальных» рабочих,
чья ненависть к коллегам-иностранцам на этой неделе обострилась до предела,
или, в крайнем случае, от каких-нибудь отчаянных маргиналов, смешно
коверкающих английскую грамматику, а получил их в прежней области — в
той самой, которой так увлекается Мейсон, и которая с завидным упрямством
зудела у меня над ухом вторые сутки подряд.
— Что ищете, мистер? — спросила у меня тощая девушка, когда я
окончательно удостоверился, что заплутал в лабиринте заборчиков, тупиков и
странных, кособоких построек трущоб.
Большеглазая, очень молодая, она до неприятного ярко напомнила мне
девушку из моего сна. Стоило мне вежливо наклонить голову, как боль снова
зацарапала висок; я зло одернул себя, велев сосредоточиться на ответе.
Девушка указала мне, где следует искать. Говорила она, надо заметить,
почти без акцента, и все складывалось замечательно до тех пор, пока я не
сделал пары шагов к проулку размером с собачий лаз, должному привести
меня прямо к цели.
Неподвижная куча тряпья, лежавшая почему-то на стуле у стены,
зашевелилась и проскрежетала что-то, высунув сморщенную лапку, похожую
на конечность мумии.
Я остановился, как вкопанный, и прошла добрая пара секунд, прежде чем
я смог уразуметь, что это вовсе не очередная игра моего бедного разума, а

иммигрантка-старуха, замотанная в ветошь до состояния толстого, тусклого и

дурно пахнущего кулька, в очертаниях которого не было ничего,
напоминавшего человеческую фигуру.
Девчонка, подсказавшая мне дорогу, подбежала к старухе, что-то спросив
у нее на незнакомом мне языке; по звучанию он показался мне восточно-
европейским. Старуха снова произнесла что-то, — должно быть, они говорили
на одном языке, но я бы не рискнул заявить об этом. Так могли бы скрежетать
очень старые говорящие птицы, вставь им какой-нибудь доктор Моро зубы
вместо голосовых связок.
Она потрясла своей сушеной коричневой лапкой, указывая на меня.
Девушка снова заговорила, оглядываясь (как мне показалось, смущенно), и
снова поворачиваясь к старухе и мягко увещевая ее.
Я тем временем успел сделать еще два шага к переулку.
— Постойте, — окликнула меня девушка. Ей и правда было неловко, она
была сбита с толку, — в словах, которые она до этого произносила почти
безупречно, прорезались чуждые, неанглийские нотки. — Постойте, мистер.
Простите, это… это глупости, но она очень… очень настаивает. Она очень
хочет вам сказать важность.
— Важное?
— Да, важное…
Я в упор посмотрел на старуху. Теперь я разглядел ее лицо — с того места,
где я стоял, оно казалось смятой экзотической кожей, грубой сувенирной
поделкой в обрамлении тряпья, основой скальпа, из которого вылезли все
волосы... из всех привычных черт я различал только крохотные глаза,
сверкавшие силой мысли, отчетливым сознанием, взгляд которых сверлил
меня, как бур, да языческую лапку, повисшую в воздухе. Ничего больше я не
мог разобрать.
А подходить ближе мне совсем не хотелось.
Старуха снова издала странный отрывистый скрежет, прорезавший
спертый воздух задворок, и умолкла.
— Она говорит, огонь, — сказала девушка тихо.
— Огонь?
— Да, — девушка смотрела в землю; я увидел, как она покраснела. —
Огонь. Простите, мистер, она… она очень старая… и немного не… но, но
она…
— Она что, гадалка?
— Да, — девушка дернула плечами. — Да, она гадала, давно, когда была…
когда ей было поменьше лет, чем сейчас.
Я, улыбаясь, уверил ее, что все в совершенном порядке, с улыбкой же
кивнул старухе, как можно отчетливее и раздельнее проговорив «спасибо», и
решительным шагом, совсем не похожим на побег, скрылся в переулке.
Рабочих я нашел быстро — точнее, их предводителя, коренастого,
мрачного человека по имени Джон Чауеску. Несмотря на выражение лица,
видимо, обычное для него, он был явно рад заказу и пообещал группу из семи

человек, не боящихся работы так же, как и он сам. Мы обговорили оплату (для
меня — приятно низкую) и другие мелочи, и ударили по рукам.
Чауеску сказал, что приехал из Польши; этот квартальчик вообще был
заселен в основном поляками, и мне это было хорошо известно от того, кто
порекомендовал мне обратиться именно сюда.
Уходя, я слышал позади, как нанятый мною бригадир окликал кого-то на
чужом языке, и если это был польский, то он совсем не походил на те звуки,
что издавала старуха.
Я выбрался из трущоб кружным путем, заглянул в аптеку и выпил три
таблетки от головной боли разом, мечтая, как закончу уже с этим безумием,
как недосягаемо прекрасный Генри Пибоди поселится в своем замечательном,
совершенно готовом старо-новом особняке и будет там счастлив, а я буду
сидеть у Мейсона в библиотеке, попивая горячий кофе и рассказывая ему про
комнатку, про Уилбрэхем, про сон, про старуху-иммигрантку, изображая, как
она скрипела и каркала, и как мой старший друг скажет что-нибудь про ведьм,
и как я деланно зажму уши, и как потом мы вместе посмеемся надо всем.
***
Пибоди позвонил мне тем же вечером — это меня удивило.

— Я нанял рабочих, — сказал я. — Они в курсе дел и приступят через
неделю.
— Это замечательно, — ответил Пибоди. — Но я хотел спросить… ммм…
вы ведь хорошо себя сейчас чувствуете?
— Превосходно, — я даже не знал, солгал ли я; таблетки на головную боль
не слишком подействовали, но от вежливого, проходного вопроса, заданного
его голосом, мне сразу стало лучше.
— Я хотел спросить… вы обмолвились как-то о том, что у вас есть друг-
историк, занимающийся проблемами… — мне показалось, что Пибоди
нервничает; он говорил негромко, но сейчас еще понизил тон. —
Антропологического характера. Салемом.
— Да, его зовут Уильям Джон Мейсон — энциклопедического ума
собеседник и честнейший, добрейший человек. Я горжусь, что знаком с ним.
— Он… он очень занят в ближайшие дни?
— С месяц назад он говорил мне, что собирает материал для новой книги
о салемских процессах, так что ответ на ваш вопрос, пожалуй, да.
Пибоди помолчал.
— Очень жаль, — сказал он, — но все равно спасибо.
— Постойте; вам нужно узнать что-то о Салеме?
Пибоди рассыпался в нервных заверениях, что его интересуют только
глупости, просто очень хотелось бы услышать авторитетное мнение на этот
счет. Может, спросил он, я мог подсказать названия нескольких «салемских»
книг моего друг, чтобы не беспокоить его?

Уровень моего стыда был абсолютно неизмерим; хорошо, что рядом не

было врачей, иначе, уверен, по цвету моего лица мне диагностировали бы
апоплексический удар.
— Знаете, мистер Мейсон мне часто говорил, что хотел бы побеседовать с
человеком, интересующимся его областью исследований не меньше него
самого… ну, понимаете, фольклор, поверья и колдовство в наше время… если
смотреть на эту тему вне рамок дешевых журналов… думаю, что могу
устроить вам встречу.
Пибоди ответил такими восторженными благодарностями, что я пару
мгновений даже считал, что дело того стоило; на этой волне я пообещал
договориться с Мейсоном уже завтра, не думая о том, что отрываю его от
занятий — в конце концов, я не врал, сказав, что Мейсон с удовольствием
поговорил бы с интересующимся Салемом, ведьмами или оккультизмом. Но,
с другой стороны, когда я сообщу Мейсону, что этот интересующийся —
Пибоди… как он его примет?
Может, он перестанет относиться к нему предвзято, думал я. На излечение
от ведьмомании я не надеялся, но, повидавшись с Генри Пибоди и поговорив
с ним, невозможно продолжить подозревать его хоть в чем-то, даже если до
этого такие подозрения и были. В остальном я был уверен — Мейсон не
сможет не проникнуться к Пибоди симпатией; искренний интерес к предмету
исследования собеседника, безупречная, какая-то природная вежливость и
невероятное обаяние быстро покорили бы и куда более сурового человека.
На следующий день, собравшись с духом, я позвонил своему старшему
другу. Было несколько неловких минут, когда я, запинаясь, уговаривал
молчащую телефонную трубку, что Пибоди интересна антропология и
фольклор, и только, и он, исследующий корни своей семьи, мечтает прояснить
темные для себя места в истории Новой Англии с таким знатоком, как Мейсон,
если он согласится уделить и т.д., и т.п., но они закончились, как рано или
поздно заканчивается любая неловкость, и Мейсон согласился на встречу в
среду — без энтузиазма, но с неким странным чувством, похожим на
осторожный интерес.
— Надеюсь, могу рассчитывать и на вашу компанию, — сказал он в конце,
и я заверил его в этом.
Помолчав, Мейсон добавил:
— И надеюсь не меньше, что вы не даете задурить себе голову.
Я не нашелся с ответом.
После я ругал себя за это. Я мог сказать хоть что-нибудь, я мог в кои-то
веки хотя бы проститься как полагается, а не как принято в наш бездушный
телефонный век, но промолчал, и последним, что услышал от меня Уильям
Джон Мейсон, ученый, историк и мой старший друг, стало обещание зайти к
нему.
Я не смог его исполнить.
В следующий раз я увидел его в морге, на опознании — пустая
формальность, которой меня, декана факультета и еще одного преподавателя

из числа друзей Мейсона сочли нужным подвергнуть. Иной семьи, кроме

коллег и знакомцев, у моего друга не было.
Голова и лицо сохранились достаточно, чтобы не усомниться в словах
первого из нас, двое других были скорее данью традиции.
Мейсон погиб от рук... да нет, не от рук. От зубов. Мой старший друг, мой
наставник, мой пожилой, неторопливый, добрый и по-своему, по-старчески
хрупкий Мейсон стал добычей зверя. Это было неслыханно — нет, Бостон
наводняли бродячие животные, в особенном множестве отиравшиеся возле
иммигрантских кварталов, но открытое нападение на человека?
«Это была целая стая псов, штук в шесть».
Я не доверял свидетелям — сопливая парочка почти подростков, конечно,
в момент трагедии занятых друг другом и трусливо сбежавших, чуть только
они заслышали крики из полутемного, безлюдного переулка рядом.
«Скорее одна собака. Только очень большая».
Мейсон возвращался домой, засидевшись в библиотеке, и у него была
трость, конечно, но что одна трость и семьдесят лет жизни могут сделать
против взбесившихся псин.
Почему животные напали? Какое ужасающее стечение обстоятельств
свело в черте большого города беспомощного старика, ходившего всю жизнь
одними и теми же безопасными маршрутами, и одичалых тварей?
«Или, — утверждала девчушка. — Может, это была вообще не собака». «А
кто, кошка, что ли, — огрызался парнишка. — Даже днем частенько бегают.
Перестрелять их всех, да и все. Жалко старика».
Девушка поначалу говорила, что видела крупную темную тень,
обладавшую не-собачьей гибкостью. Она терзала горло уже мертвого
Мейсона, — боже, боже, я видел эту страшную рану, — когда трусливые
подростки наконец-то решились заглянуть в переулок, и мгновенно метнулась
вбок, исчезнув в тенях. Девушка неуверенно предположила, что тварь
походила на африканского леопарда.
Леопард. В Бостоне. Конечно, ей привиделось со страху.
Я молча и тупо смотрел на надгробный камень. Похороны закончились;
люди уже разошлись — много, очень много людей из университета,
библиотек, обществ. У Мейсона не было семьи... кроме нас всех.
Пибоди осторожно положил мне руку на плечо и, запнувшись, повторил
слова соболезнования.
Я вздрогнул. Я узнал его голос сразу же; просто думал, что он давно уже
уехал — сам факт того, что он посетил похороны человека, с которым только
хотел встретиться и которого знал исключительно с моих слов, уже был
достаточным проявлением вежливости.
Его прикосновение, остро ощущаемая теплота, странным образом утешало
и вместе с тем вселяло еще большую тоску, суля нечто неотчетливо-дурное,
— будто он не успокаивал меня, а пытался на моих костях найти опоры себе
самому.

— Жаль, — сказал я еще раз, тупо отметив хриплость своего голоса. — Что
вы не смогли познакомиться с ним. Он... он был... и никто во всей Новой
Англии вам больше не сможет так рассказать о ведьмах.
Пибоди промолчал, но не сразу убрал руку.
***
Мертвые оставались мертвыми. Жизнь шла дальше. Тогда я еще не знал,

как страшно может это поменяться, и мне даже в голову это не пришло — как
дурно я с самого начала складывал кусочки мозаики, — когда в мою студию
явился собственной персоной мистер Чауеску, бригадир нанятых мною
иммигрантов из Польши.
Чтобы отказаться работать над домом Пибоди.
Он просто пришел и, стянув с головы шапку, коротко заявил об этом.
Некоторое время я сидел, буквально открыв рот, на месте; в голове у меня,
порядочно затуманенной что работой, что недавним горем, — тем
страшнейшим, что смерть моего старшего друга была такой нелепой, —
замелькали мысли о том, что поляки, должно быть, просто набивают себе цену.
Но нет.
— Я не буду там работать. И все.
— Да объясните толком! Что произошло?
— Я не буду там работать, — повторил он веско. — И никто из моих людей
не будет. Не надо денег. Вот ваша неустойка.
Взбесился он, что ли? Я, встав, растерянно смотрел на выложенные деньги
— все было честно, нужная сумма.
— Если вы думаете, что я не найду других рабочих...
— Мистер, — повторил поляк. — Вы человек хороший. Вы дали нам
работу в такое время — спасибо вам за это. Но мы туда больше ни ногой. Вы
человек хороший... вы только многого не видели... я думал, что видел много.
Я прошел войну, и из ребят моих тоже прошли трое...
Мне странно было смотреть, как этот коренастый, явно немногословный в
жизни человек с трудом подбирает слова чужого для него языка — зачем он
говорит все это? как это относится к делу? я стоял молча, теряясь в догадках.
Он же, вдруг оборвав себя, решительно надел на голову шапку и шагнул к
двери, прибавив у порога только:
— Пожалуйста, мистер. Не ходите больше в этот дом. Не надо.
И поляк ушел, а я... я остался наедине с мыслями, казавшимися мне
инородными, старыми и слишком дикими для того, чтобы подробнее
задумываться над ними.
Пибоди не смог разъяснить мне по телефону, почему рабочие сбежали: по
его словам, поляки просто вдруг побросали свои инструменты и ринулись вон
из дома, топоча, как стадо носорогов, и оставив после себя полуразрушенную
стену и бетонную крошку на паркете.
Впрочем, прибавил он, будто успокаивая меня, мало ли что может прийти
в голову людям, не прожившим и двух поколений в Новой Англии!

Но я вспоминал бригадира, крепкого, сильного, приземленного человека,

и вспоминал с болью бедного Уильяма Мейсона, моего старшего друга,
профессора истории и знатока книг, и нотариуса Хопкинса, всю жизнь
прожившего в Уилбрэхеме, и скрежет неведомого языка древней старухи-
иммигрантки, и особняк, и потайную комнатушку в нем, — безумную,
перекошенную эклектику, конгломерат искаженных форм, стоящий
нерушимо в переплетении едва держащихся друг на друге конструкций,
словно спаянный чем-то помимо архитектурного искусства.
Боже мой, как глупо, повторял я про себя, неделю спустя направляя свой
автомобиль по дороге к Уилбрэхему. Поиски новых рабочих за это время не
увенчались успехом, — среди бостонских группок иммигрантов прошел некий
слух, заставляющий то находить отговорки, то вовсе забывать английский, как
только они слышали, где именно им придется трудиться.
Я утешал себя тем, что не искал как следует — или не настаивал по
настоящему, ведь подспудно и во мне поселилось смутное, темное, какое-то...
древнее беспокойство, не желавшее уходить.
Бред, повторял я, прибавляя скорости. Придется искать кого-то еще
дальше, уже за пределами Бостона, что сильно задерет цену... я представил,
как говорю об этом с Пибоди, и невольно разозлился: так непрофессионально
выглядела вся история со стороны.
Я ехал к Пибоди — осмотреть дом и лично убедиться, какую часть работ
поляки все же успели выполнить перед своим приступом необоримого страха,
чтобы знать, на что я нанимаю новых людей.
Если бы я знал...
Если бы я...
Подъезжая к Уилбрэхему, я решил сперва объехать его кругом — как
обычно, — но помедлил и сбросил скорость. Городок издали казался
спокойным и даже сонным, хотя минуло едва ли четыре часа пополудни. Что-
то в этой медлительной сонности казалось мне притягательным; что-то, что
тянуло свои корни туда, далеко и давно, в сны и грезы о странных временах с
фермерским домом и человеком, бредущим в лесу.
Вы просто многого не видели.
Но что-то я уже видел.
И мои руки повернули руль, направляя машину в сердце Уилбрэхема.
Городок оказался пустынным — словно все обитатели вдруг покинули его,
и сонность приобрела зловещие очертания. Я сбросил скорость до минимума,
двигаясь по главной улице, и в нерешительности своей, более не питаемой
странными побуждениями, задумался было на мгновение... но всякие мысли
выбило у меня из головы, когда я увидел застывшую на обочине полную
фигуру — городского нотариуса Ахава Хопкинса.
Хопкинс смотрел прямо на мою машину, держа в руках платок, которым
он, видимо, утирал лоб — его замершая на половине движения поза казалась
даже немного комичными.
Я подъехал ближе и остановился, опуская стекло.

— Доброго дня, мистер Хопкинс, — сказал я не очень уверенно. — Все в

порядке?
Его лицо сменило несколько выражений, и я с изумлением увидел, что
основным из них было раздражение.
— Зачем вы здесь? — медленно проговорил он.
— Приехал к своему нанимателю, и по дороге...
— Уезжайте, пожалуйста, — оборвал он вдруг меня резко и с сожалением
— печалью человека, не уследившего, не усмотревшего и не сумевшего
спасти. — Уезжайте, мальчик мой, прошу вас, уезжайте в Бостон. Вы тут не
при чем. Мы разберемся сами.
Я мотнул головой и решительно вышел из машины, захлопнув дверцу.
— Что случилось? Что у вас происходит? — в моем голосе прорезалось
странное чувство... я боялся.
Я был напуган — и чем же? Парой слов, парой движений, странными
интонациями...
Чередой событий, сумасшедших, невозможных и пугающих,
связывающихся друг с другом наконец даже в моей неповоротливой голове.
— Что случилось? — повторил я и быстрее, чем следовало бы, выпалил: —
Это... это связано с Пибоди?
— Да, — сказал наконец Хопкинс, выглядевший сейчас куда старше своих
и без того немалых лет. — Да. Это связано и всегда было связано с Пибоди.
Вы не поймете, мой мальчик — вы слишком молоды для всего этого... и вы
живете в большом городе, там свои порядки. Я и не прошу понять. Просто не
мешайте и позаботьтесь о себе. Прошу вас, уезжаете быстрее.
Я молчал. Глядя на меня, застывшего неподвижно, умолк и Хопкинс,
подыскивая, видимо, слова, и вновь заговорил наконец тихим и потухшим
голосом.
— У вас ведь... у вас погиб друг недавно, верно? Есть у нас тут в
окрестностях семья Тейлоров... у них... у них было десять детей. Теперь уже
нет.
...их всех прогнать, значит, хочешь?
Я молчал, но не потому, что хотел. Мир искажался вокруг, небо изгибалось
к низу.
— Пропал ребенок? — спросил я с трудом, едва ощущая свой рот.
Ахав Хопкинс медленно покачал головой.
...нет, — и темный язык облизывает растрескавшиеся губы
Старик посмотрел куда-то мне за плечо, и его взгляд изменился — едва
заметно; мне почудилась в нем жалость, но и некая обреченность тоже; словно
есть вещи, которые должны идти своим чередом вне зависимости от того, что
ты думаешь на этот счет.
А потом мне на затылок обрушился короткий, но сокрушительный удар.
***

Я пришел в себя, очнувшись от череды каких-то горячечных, ужасающих,

искаженных видений, — костров и темноты в лесу, пляшущего пламени,
древних обрядов, — только для того, чтобы увидеть то же самое наяву.
Уже успело стемнеть. Я понял, что лежу в тюремной камере — видимо, в
единственной из камер крохотного полицейского участка городка. Вокруг
никого не было — меня даже не охраняли, словно у всех без исключения
горожан нашлись дела поважнее.
Сквозь окно, забранное толстыми прутьями решетки, лились темнота и
кроваво-оранжевые танцующие отблески.
Голова раскалывалась; я встал со стоном, который не сумел сдержать, и,
шатаясь, подбрел к окну, ухватившись за прутья обеими руками.
Оно выходило на площадь перед церковью — собственно, как и любое из
важных общественных учрежденией Уилбрэхема. Этот город и правда был
очень мал.
И очень... очень...
Я не верил своим глазам и ушам.
Шел двадцатый год двадцатого века, а я, подло захваченный врасплох,
смотрел из тюремной камеры на толпу, запрудившую улицы старого
маленького городка, — толпу, каждый участник которой держал вилы или
факел, толпу, которая одобрительно ревела в ответ на выкрики двух или трех
фигур, взобравшихся на какой-то помост.
Одна из них была, похоже, Хопкинсом... трудно было разобрать в этом
пляшущем свете, но я узнал взметывающийся то и дело светлый кусок ткани
в его пальцах — платок — и грузную комплекцию.
Я прислушался, силясь уловить, о чем идет речь, и отказываясь верить
одновременно, ибо те отдельные выкрики, что я слышал, означали только
одно.
Горожане Уилбрэхема намеревались убить Генри Пибоди.
Они обвиняли его в колдовстве, и убийствах, и поклонении дьяволу, они
говорили о демоне в облике черного зверя, который приносит ему кровавую
дань, и о шабашах в окрестных лесах, и о костях в стенах его дома. Они
обвиняли его в людоедстве. Они обвиняли его и всю его семью, все поколения
Пибоди, они говорили о его предке, пришедшем из Салема и составившем
нечестивый союз с местной ведьмой, они обвиняли весь его род в страшной
власти над городком, и они говорили, что сегодня ей должен настать конец.
И конец этот может принести только огонь.
Затылок пульсировал болью. Я был словно в трансе. Я не мог поверить
этому безумию. Словно темные века вновь вернулись на землю, затмив
рассудок людей вокруг — ладно другие, я не знал их, но Хопкинс? Ведь он
был нормальным! И все же он стоял сейчас там, обращаясь к толпе.
Костры и салемские ведьмы.
Сумасшествие, варварство.
Люди продолжали кричать и скандировать, взмахивая порой своим
оружием, словно пытаясь себя подбодрить. Весь воздух городка, текший в

мою камеру, казалось, был пропитан сырыми, почти ощутимыми физически

эмоциями, — но не яростью, или злобой, или жаждой крови.
Нет; не только и не столько ими.
Эту толпу вело совсем другое чувство.
Я отшатнулся и чуть не закричал — перед окном возникло вдруг из
ниоткуда небольшое и довольно чумазое человеческое лицо.
И я узнал его — уилбрэхемская бестия, девчонка-сорванец, возглавлявшая
охотившуюся на Пибоди детскую стайку.
— Мистер, — она покачала головой с жалостью и продолжила шепотом.
— Потерпите, ладно? Тут безопасно. И мы вас утром отпустим.
Я услышал странный, короткий железный звук — и только спустя пару
мгновений понял, что это я только что пытался тряхнуть решетку.
— Мне нельзя ждать до утра, — сказал я, пытаясь уместить распухший
язык во рту. — Мне надо... мне...
Пибоди.
Они на самом деле — полностью отдавая себе отчет — в наше время —
они —
Они собирались убить его.
О, нет, нет — казнить через сожжение, уничтожив вместе с его жилищем в
огне, как всякие порядочные христиане всегда и поступали с богомерзкими
колдунами и ведьмами.
— Мне надо быть в другом месте, — сказал я. — Пожалуйста...
пожалуйста, юная мисс, помогите мне, вы...
— Это не ваше дело, — покачала она головой.
Перед внутренним взором у меня как живой стоял Генри Пибоди, и я при
всем желании не мог и не умел облечь свои мысли в слова.
— Вы вообще не отсюда даже. И они вам никто. Вы тут ни при чем, мистер.
Он... был мне никем, и его семья, и этот страшный человек с тьмой на плече
— реальность ли, или бредовые фантомы? я не имел сил разделять их больше,
— тоже были мне никем, как и весь Уилбрэхем, и вся его округа, и...
Я вспомнил о Мейсоне, своем старшем друге, и о том, как Пибоди
улыбался мне — сколько раз?
Она была права — они все были правы с самого начала, это было не мое
дело, я и правда был ни при чем и мог просто...
— Нет, — проговорил я медленно. — Мое. Это мое дело. Пожалуйста,
мисс, я обещаю, что не буду вредить никому из горожан и даже не попытаюсь
вам помешать, и клянусь, я сделаю все, что...
Она полувздохнула, полуфыркнула, и метнулась в сторону, исчезнув.
Я провел одни из самых поганых десяти минут в своей жизни, мучительно
шатаясь по камере, покуда почти в лоб мне не угодила связка ключей.
К замку они подошли.
***

Тяжело дыша, я окунул руку в фонтанчик для птиц, полный дождевой

воды, плеснул себе в лицо, еще и еще, чувствуя короткий прилив сил от
холодной воды. Может быть, у меня жар? Или сотрясение?
Я пощупал лоб, тотчас же зацепив пальцами какую-то мелкую грязь с
деревьев и кустов, запутавшуюся в волосах.
Тут я как никогда остро осознал, что преодолел пешком, срываясь на бег,
почти три мили — мне просто не удалось подобраться незаметно к машине
мимо обезумевшей толпы с факелами, и я не стал рисковать, тем более что не
знал еще, не «сменит ли сторону», указав на меня, моя неожиданная
сообщница. Я понял, что стою сейчас перед особняком — эклектика,
посредственное состояние, требует значительной реставрации, — своего
заказчика Генри Пибоди, весь в грязи, чуть не убитый сошедшими с ума
жителями Уилбрэхема, в нашем светлом году двадцатого века собиравшимися
сжечь этот дом и его хозяина как колдуна и колдовское логово.
Я знал, что сам прямо сейчас выгляжу не лучше буйного сумасшедшего,
сбежавшего из клиники, и был готов к презрительному недоверию Пибоди,
был готов объяснять и уговаривать, — разумеется, на бегу, потому что
собирался схватить его за руку и тащить прочь отсюда: двое людей не
способны справиться с кучей психов с ружьями и факелами, это абсолютно
бессмысленно. Но когда, после мучительной паузы, дверь наконец-то
отворилась под моим стуком, я не с первого взгляда узнал человека,
открывшего мне.
Генри Пибоди был страшен. Так скорее мог бы выглядеть преступник,
вдоволь насидевшийся в средневековых застенках — истощенный,
заморенный, не евший и не спавший много дней подряд, с темными провалами
глазниц, болезненным взглядом и неверными движениями.
А ведь я не видел его всего ничего!
— Это вы? — спросил он с удивлением, и я с удивлением не меньшим
увидел, как на его лице равнодушие молниеносно сменилось радостью — и
тотчас же страхом. — Как вы сюда попали? Вам нельзя здесь находиться!
— Жители... — я сразу растерял все приготовленные речи, — люди в
Уилбрэхеме собираются убить вас... они будут здесь очень скоро... они хотят
поджечь дом.
Но Пибоди только коротко, невесело рассмеялся.
— Ну, Бог им в помощь.
— Пибоди... послушайте, вы не в себе, просто бежим отсюда, я...
— Они вас избили? — Пибоди, нахмурившись, оглядел меня с ног до
головы, и я машинально еще раз провел рукой по грязным, с засохшей кровью
волосам.
— Нет... да... в смысле, нет, не важно, их слишком много, Генри, у них
факелы, не рассчитывайте на последние ливни, каркас просушен почти
идеально, я говорю вам, этот дом вспыхнет, как спичка!
— Они вас больше не тронут; просто уходите, идите в сторону Бостона,
там…
— Вы что, совсем меня не слышите? Чирр-рк — пафф! Как спичка!

Я умолк, заметив внизу движение: черная кошачья морда просунулась

любопытно возле ног Пибоди и пристально поглядела на меня.
— Этот дом нельзя повредить снаружи, — Пибоди, казалось, смертельно
устал и ни на что больше не надеялся.
— Вы завели кота? — спросил я тупо.
Он не отвечал, словно борясь с чем-то внутри себя, размышляя
мучительно, из последних сил.
Секунду спустя он отстранился, разом осунувшись еще больше, и
механическим жестом пригласил меня войти.
— Нет, мне кажется, вы не совсем осознаете... — я беспомощно огляделся:
Пибоди куда-то пропал, но тут же вернулся с простейшими средствами первой
помощи — бинтом, парой пластырей, йодом.
— Вот... сможете сами обработать все раны? Я несколько занят прямо
сейчас, простите, но вернусь очень скоро. Вам нетрудно подождать?
— Ни в коем разе, — я развернул пластырь. — Поглядеть на горящий дом
изнутри — моя мечта еще со студенческих лет.
Пибоди хотел было что-то прибавить, но не нашелся и только сжал мне
руку, — слишком сильно для простого ободрения, пожалуй, — оставив меня в
гостиной.
Все еще не веря в происходящее, я наблюдал, как он поднимается по
лестнице, сопровождаемый своим новым питомцем.
С затылком поделать что-то было трудно, так что я начал с того, что
прилепил пластырь на самую глубокую царапину на правой руке. Что
стряслось с Генри Пибоди? Почему он так выглядит и так ведет себя? Неужели
он и правда сошел с ума?
Подлая мыслишка — о том, как он сжал мне руку, как обрадовался на
секунду, увидев меня, хоть и скрыл это сразу же, как был взволнован моими
царапинами куда более, чем тем, что его дом хотят сжечь дотла, — прокралась
в голову, оттеснив голос разума. Я рывком разодрал упаковку второго
пластыря — не о том стоит думать! Что бы там Пибоди себе не навоображал,
что бы не выдал его временно помутившийся рассудок, в этом доме сейчас
нельзя оставаться. Я с какой-то свирепой жалостью вспомнил его истощенную
фигуру — в конце концов, если потребуется, я уведу его силой!
Кулаки сами собой сжались, я глубоко вдохнул — затхлый, пропыленный
воздух, невообразимо старый, будто в гробнице, хлынул в мои легкие. Второй
пластырь лег на исцарапанную щеку криво, красная полоска торчала и сверху,
и снизу.
Кота тоже нельзя бросать здесь, его придется взять с собой в корзине или
чем-то вроде... огонь явно напугает зверька, даже если он и сумеет сбежать
сам, и потом мы его вряд ли отыщем... неудачное время Пибоди выбрал, чтобы
завести себе питомца, да еще, к тому же, кота!
Я на секунду перестал дышать, а потом, не веря самому себе, сделал
осторожный, глубокий вдох, похожий на тот, что был ранее, как шаги
безоружного человека, вступающего в джунгли, походят на шум въезжающего
туда же танка.

Сухой тлен, смолы и далекая память о благовониях, запах сладковатой

гнили, пыли, лежавшей столетиями, —
— и никакой реакции на кошачью шерсть.
Боже мой, кот Пибоди! Здоровенная пушистая зверюга! Да я должен был
чихать и кашлять, как в припадке, чуть только шагнул на порог! Может, он
подобрал его только сегодня утром? Может, этот кот все время провел где-
нибудь на чердаке, и я просто... нет, нет, немыслимо, одного его присутствия
в паре шагов от меня должно было быть достаточно...
Быть может, — продолжал думать я, медленно, через силу поднимаясь на
второй этаж, — смятение, подъем физических сил от драки, побега и страха
дал моему организму фору, мобилизовав все силы, и оттого я не чувствую себя
так плохо, как должен бы?
Может ли страх дать фору?
Боялся ли я тогда, поднимаясь по лестнице, с глупой полоской пластыря на
щеке, в подранной одежде, выдержавший драку в городе и знающий, что скоро
в дом, над которым я работал, придет огонь? Поднимаясь к обезображенному
истощением человеку, которого я никогда не знал и который был мне дорог?
Уилбрэхемские Пибоди, салемские процессы. Не один человек, а семейная
традиция. Не ходите в этот дом, мистер. Тайник и черные книги. Просто
сказки, глупые сказки, средневековое варварство, глухое и темное, как
пылающие ведьмовские костры.
Безумная, с факелами толпа, которую вело главное из чувств.
Страх.
О да, я боялся. Как я боялся!
«Генри», — хотел позвать я, подойдя к кабинету, но в горле пересохло, и я
не смог выдавить ни звука, и вошел молча, как вор.
В кабинете было пусто, но из-за неплотно затворенной дверцы, полвека
скрытой за стенными панелями, сочился странный, неприятный свет и какие-
то звуки, похожие на человеческий голос. Я прислушался — баритон Пибоди,
пусть искаженный его состоянием и преградой обшивки, я ни с чем бы не
спутал; но как отрывисто и странно звучал он теперь! Я с болью вспомнил
наши первые беседы, экскурсию по дому, даже короткие телефонные
переговоры... блестяще образованный собеседник, любитель георгианского
стиля и новоанглийских холмистых пейзажей, любопытный без навязчивости,
изящный, красивый, старомодный, доброжелательный, никогда не делавший
никому ничего дурного — теперь он, изможденный своим помешательством,
стоял в найденной мной комнатке и разговаривал вслух сам с собой! И не
просто разговаривал — он спорил с жаром и даже ненавистью, доказывал что-
то, рыча от ярости, и тут же срывался почти на плач.
Симпатия и жалость оттеснили страх. Я коснулся уже было дверцы, чтобы
войти к Пибоди, прервать его болезненный бред, вытащить из этого
омерзительного потайного провала и из самого дома, в огонь ему и дорога, —
как вдруг услышал, что ему отвечают.
Мысль о том, что сегодня вечером я попросту не первый гость Пибоди,
такая простая, обыденная мысль, — может быть, сосед, обеспокоенный его

судьбой, какой-то из горожан, сохранивший здравый рассудок? — была

безнадежной, но я хватался за нее, как мог и пока мог — слишком недолго! В
уши гулким прибоем пришла полная тишина — та, которую слышишь, когда
кровь перестает стучать в твоих артериях; но и поверх нее различимый до рези
нечеловеческий голос собеседника Генри Пибоди выводил однообразную,
тонкую ноту спятившего москита, сошедшей с ума флейты...
Дверь распахнулась, едва я успел отпрыгнуть. Пибоди дышал так тяжело,
словно только что пробежал марафон, а его лицо было искажено ужасной
смесью жалости, отвращения и решительности.
— Простите, я не хотел мешать вашей беседе...
— Ничего, — ответил он хрипло. — Просто... телефон. Помните, мы
обсуждали?
Он сделал шаг вперед, я — назад. В нем не было ничего от человека,
которого я помнил.
— Вы криво приклеили пластырь.
В нем едва ли было что-то от незнакомца, пять минут назад открывшего
мне дверь.
— Не беспокойтесь, в самый раз.
Я снова отступил. Боже мой! И ничего тяжелого под рукой!
— Да нет же, давайте я поправлю.
Он приблизился одним большим шагом и ногтями коснулся моей щеки,
цепляя узкую полоску ткани. Тощие сухие пальцы казались раскаленными.
Еще полмесяца назад — да что там, еще сегодня утром! — я все бы отдал за
такое прикосновение.
Пластырь, отлепляясь, тянул за собой кожу; щека как огнем горела, а я
дрожал.
— Мистер Пибоди, — едва сумел выговорить я. — Нам надо уходить
отсюда.
Мне надо уходить отсюда.
Мне не надо было сюда приходить!
Пибоди больно сжал мне плечо второй рукой, приглаживая переклеенный
пластырь, медленно водя пальцем по узкой ткани, и царапина под ней
пульсировала, как зараженная.
— Мне нужна ваша помощь, — глухо пробормотал он. — Пожалуйста,
помогите мне. Я не хочу… они же не при чем. Я виноват, и тут ничего не
поделаешь, но они… вы… вы поможете мне?
Я кивнул несколько раз, побоявшись, что голос мне изменит. По щекам
Пибоди текли слезы.
— Невинная кровь… все эти люди. Это ведь не их дело. Они ведь ни при
чем.
Я снова кивнул.
— Необходимо... обряд, богохульная жертва… кровь, и боль, и страх.
Законы божьи и человеческие... вы хороший человек, а он... вы... пожалуйста...
Безумец обнял меня за шею. Я слышал его прерывистое дыхание. Мне
было жутко до него дотрагиваться.

Он шепотом позвал меня по имени.

Ладонями я чувствовал тонкую шерстяную ткань его серого жилета. Через
нее и рубашку ясно ощущались очертания ребер. Я сомкнул руки, крепче
прижимая его к себе.
— Да, — услышал я собственный голос. — Да. Да, конечно.
***
Потому что стоя там, наверху, рядом с Генри Пибоди, вцепившегося в меня
с бесконечным горем, я перевел взгляд еще раз на черного кота, вылезшего из
потайной комнатушки... нет, не кота.
Я увидел это ясно; мир разложился передо мной вновь, повернувшись не
брюхом кверху, но вывернув шкуру, приняв истинный облик. Я увидел то, что
скрывалось в доме и склепе, я увидел знакомый мерзкий лик человека из сна
и другого — нет, не человека; я увидел то, на что обрекла Генри Пибоди его
кровь, в которой он сам был виновен не больше, чем я — в том, что взялся за
эту работу.
Или в том, что всего-навсего разбираюсь в домах.
Но уж в них я разбираюсь как следует.
Я знаю, как строить их, и знаю, как уничтожать.
И я увидел разом истинный облик этого дома, увидел ужасы,
привнесенные в него и им, полуживое, немертвое состояние, впитанное в
каждую доску, пляшущее, хохочущее, хищное, нечеловеческое и
омерзительное. Я видел углы, перетекающие друг в друга, и черную труху,
заменившую доски. Я видел прошлое, старое, нет, древнее, уродливыми
кусками лезущее из-под жалкого напыления «прогрессивного» настоящего и
насмехающееся над ним. Я видел вереницу призрачных обрядов и шабашей, я
видел умирающих в муках детей и шевелящиеся кости, я видел ужасы,
которые не хочу и не буду описывать.
Я не знаю, что будет со мной сейчас, и уже не имею права загадывать, но
могу утверждать с уверенностью, что выбросить из памяти это все у меня не
выйдет никогда. Никто не способен просто забыть об истине — о страхе,
открывшемся и мне, страхе, который (прав был Уильям Мейсон) царствовал
всегда позади рассудка каждого из нас, и который по-настоящему никогда не
исчезнет, сколько бы веков не сменили друг друга.
Но сейчас — сейчас я видел Генри Пибоди, вцепившегося в мою руку, и
знал, что нам надо сделать.
«Огонь», — сказал мне Пибоди на ухо едва слышно, когда мы стояли,
обнявшись.
«Хорошо», — ответил я так же.
Тварь в кошачьей шкуре, тварь, шагавшая по лесам, тварь, убившая
Уильяма Мейсона, — но все еще, о боже, лишь осколок и отражение создания
куда худшего, — не сразу поняла, что мы задумали. Вряд ли на всем ее
богомерзком веку, сколько бы столетий на самом деле он ни насчитывал, кто-
то так безрассудно пытался обмануть уже павшее проклятие.

А потом стало слишком поздно.

Пламя пришло в старый особняк не снаружи, в бессмысленной и
бесполезной попытке, но изнутри. Мы принесли его нашими руками, запалив
высохший, омертвелый дом с разных концов — огонь, занявшийся сразу,
огонь, который не может остановить даже дьявол, огонь всех ведьмовских
костров, когда-либо горевших в Новой Англии и за ее пределами.
Генри Пибоди, стоявший рядом со мной, глядел на дело наших рук, и в его
изможденном взгляде читалась робкая надежда.
Знания в песках
Disk D
Автор
Рассказывают, что в старые годы, когда Абдул Альхазред странствовал по
пустыне, среди людей и всех остальных бродили слухи о древней библиотеке
— собрании знаний, скрытом где-то в западных песках.
Ее словно бы видели то тут, то там, порой на весьма значительном
расстоянии; но всегда издалека — никто из тех, кто мог потом об этом
рассказать, не подходил к ней близко.
Поговаривали также, что странной библиотеке этой благоволили не
сведущая Сешат или юные творцы единых, и даже не ветхие боги глупцов из
золотых земель, а иной хранитель, но ничего точнее узнать было нельзя.
Абдулу Альхазреду достаточно было и таких слухов. В своих странствиях
по западным пределам он прислушивался и присматривался, среди прочих
путей отмечая и этот. Слухи казались ему сомнительными, но он в мудрости
своей с ранних лет не позволял предубеждению возобладать над поиском.
И мудрость его окупилась, как окупается любая мудрость, когда однажды
на рассвете Альхазред, странник в западных землях, достиг некого обиталища,
не похожего на привычные ему руины в глубине пустыни.
Сперва он принял его за постройку, оставленную в незапамятные времена
кем-то из почитателей заката, — острые, многоугольные абрисы стен,
сложенных из плит песчаника, явно говорили об этом, как и отсутствие
источников воды вокруг, — но общая форма показалась ему странной.
Альхазред, мудрец в песках, обошел здание кругом, ступая легко и только
изредка поглядывая на начавший розоветь утренний горизонт.
Обход, однако, не поведал ему ничего нового — общую форму здания,
казалось, невозможно было составить воедино, пусть память и хранила
фрагменты каждой из его сторон. Альхазреду смутно показалось, что в этом
аморфном наслоении формы есть некое сходство с творениями почтительных
человеческих рук, однако вспомнить точнее он не смог.
Любопытство, первая из семи сотен и еще семидесяти ступеней, охватило
Альхазреда, и он продолжил кружить возле постройки, как гуль возле плохо
сложенного могильного холма.

И оно окупилось так же, как окупается мудрость, ибо они всегда связаны
между собой — завершая круг, он обнаружил вход: лаз высотой немного выше
человеческого роста, под крутым углом уходивший вниз.
Снаружи, с того места, где он стоял, можно было увидеть, что стены этого
лаза украшены сложной резьбой; ее линии становились все более размытыми
и неглубокими по мере приближения к поверхности, словно песок и ветер,
проползая вниз, за многие века обточили их.
Знаки были незнакомы Альхазреду.
Он еще раз оглянулся на посветлевшие пески и жадно шагнул внутрь.
Ход уводил вниз на восемь шагов, делал затем крутой поворот и вновь вел
вниз, на этот раз на шестнадцать шагов, но более полого.
Проследовав по нему до конца, Альхазред вышел в длинный зал — его
невысокие своды напоминали своды скрытых храмов в скальном камне. Здесь,
внизу, царила темнота, прерываемая только узкими, рассеянными лучами
света из крохотных проемов в стенах, выбитых временем; но Альхазред, в
мудрости и поисках своих, давно не мог назвать себя одним из тех, кто не
умеет видеть в темноте.
Зрение, впрочем, было не первым из чувств, уловившим здесь что-то.
Сначала Альхазред услышал.
И то, что он услышал, было шепотом.
Он прищурился и втянул носом воздух; знакомый тонкий, сухой и
приятный запах подсказал ему, где он находится.
Альхазред коснулся длинного завитка, вырезанного в каменной стене, и
проследил его впадину пальцами; тот вел к узкому, овальному углублению в
стене. Внутри, на голом камне, покоилась мумия.
И гость зашагал по тому, что сводом своим напомнило ему скальный храм.
Он прошествовал мимо вытянутых углублений, заполненных мертвыми, —
одно за одним они наслаивались друг на друга, словно полки, с
геометрической точностью; на пути ему попадались огромные урны с узкими
горлышками, хранившие внутри себя мумии, скорчившиеся в сидячих позах,
и прислонившиеся к стенам высохшие остовы, вытянувшиеся во весь рост.
И все они шептали.
Шепот был едва слышен, если Альхазред просто проходил мимо, однако
когда он останавливался и приникал к груди или голове той или иной мумии,
он мог расслышать его весьма отчетливо.
Мертвые шептали, и шепот их повествовал об историях, случившихся при
их жизни. Голоса их были ныне неотличимы друг от друга, однако языки и
строй речи, разнящиеся от остова к остову, заинтересовали Альхазреда.
Он разбирался в живых и мертвых; в пустыне отличия между ними часто
стирались, однако все обитатели этого здания без сомнений были мертвы, и их
мертвый шепот звучал сам по себе, безразличный к Альхазреду, неторопливо
мерявшему шагами выложенный плитами пол.
Он шагал с наслаждением, как земной властитель, разгуливающий вдоль
уставленного яствами стола. И как властитель позволяет себе до поры до
времени лишь внимать ароматам пищи, выставленной перед ним,

раздразнивая свой аппетит, так и Абдул Альхазред пока лишь рассеянно,

поверхностно прислушивался к шепотам, вычленяя отдельные обрывки и
мысленно разнося их по царствам, языкам и эпохам.
Зал оказался не единственным. В конце его коридоры с резными стенами
— на этот раз меньшей высоты — уводили дальше, и Альхазред шагал в
жадном забытьи, покуда не услышал голос, отличный от мертвого шепота.
Нет; даже если обладатель его и шептал, даже уши Альхазреда, что уж
говорить об обычных людях, не смогли бы понять этого. Голос звучал глубоко
и низко, как дыхание, и он сказал:
— Что ты делаешь здесь, странник в пустыне?
Альхазред повернулся одним долгим, текучим, как песок, движением, и
только тогда понял, что целая часть стены, мимо которой он только что
прошел, на самом деле отличается от камня.
Рассмотрев ее и почти коснувшись, Альхазред пришел к выводу, что это
была бронза; запорошенную прахом и песчаной пылью, покрытую точно
таким же рисунком, что и стены, ее трудно было рассмотреть, если не искать
специально.
Голос доносился из-за нее; сквозь нее; сквозь нее и сквозь его голову,
понял Альхазред, потому что нельзя было сказать, на каком языке были
произнесены только что услышанные речи.
— Я ищу знания, — ответил наконец Альхазред, не размыкая губ.
— Ты можешь отыскать их здесь, — сказал голос. — Ибо в этой
библиотеке немало знаний.
Альхазред качнулся на пятках, заложив за спину руки; он понял, что
обнаружил именно то, что искал.
— Но добыть их будет не так просто, — продолжил голос за бронзовой
дверью, и Альхазред внутренне удивился.
— Не так просто, о почтеннейшее? — произнес он наконец внутри своей
головы, изменяя форму мыслей на полпути усилием воли, и лишь в глубине
головы размышляя так, как хотелось ему самому; нехитрый трюк для
мудрецов и безумцев, и нехитрый вдвойне — для Абдула Альхазреда,
странника в песках.
— Видел ли ты мумии, покоящиеся у стен?
— Да, почтеннейшее.
— Все они жили когда-то, иные — во времена незапамятные, — и все
обладали знаниями. Ныне их оболочки опустели. Но я открою тебе великую
тайну, ищущий знаний — после смерти память можно извлечь из мертвого
тела. Сейчас эти остовы молчат, как и положено костям, но всякие кости
помнят, как были живы. Стоит должным образом обработать один остов,
перетерев в прах и разбавив песком и солями, как дух этого человека, сливший
воедино все свои разбредшиеся отпечатки, предстанет перед тобой и смиренно
расскажет обо всем, что знает, и ответит на все твои вопросы.
Альхазред помолчал. Его ум, раздвоенный, размышлял над сказанным,
вспоминая многоязыкий шепот и даже сейчас слыша слабые его отголоски.

— Позволишь ли мне, недостойному, задать вопрос, о почтеннейшее? Как

мне называть тебя, и как обращаться к тебе, и что есть ты?
— Я — хранитель этой библиотеки, — отозвался голос. — И это все, что
следует обо мне знать тебе и кому бы то ни было. Но я уже поведал тебе тайну,
и готов открыть еще больше. Не упусти своего счастья.
— Какие же соли мне следует взять, о почтеннейший, и с какими песками
смешивать этот прах, чтобы заставить мертвых говорить?
И сущность за бронзовой дверью рассказала ему — о том, что остатки
почернелой кожи и желтоватые кости следует истирать в пыль, добиваясь
идеальной, почти невесомой взвеси, и о том, что соли следует примешивать
постепенно, а песок лить тонкой струйкой. Глубинный ум Альхазреда
отмечал, насколько слабы и размыты эти указания, покуда внешний внимал с
неприкрытым почтением.
Сущность указала ему путь к большому, длиной с человека, алтарному
камню, стоявшему у стены в закуте, уходящим в стену сразу после длинного
зала, который Альхазред уже миновал. Тела требовалось переносить на него и
дробить там тяжелыми и гладкими мраморными ступками, стоявшими на
полу.
— Выбери любую из мумий, хранящихся здесь, — сказал голос. — И
приступай.
Альхазред прошел не вверх, к залу, а еще ниже; гробница-библиотека была
большой, однако ходы становились чем дальше, тем хаотичнее, словно
геометрия мысли покидала их, превращая в нечто более извилистое. Они
сужались, словно сосуды, и в конце концов превращались в узкие лазы, куда с
трудом протиснулась бы даже крыса.
Альхазред зашагал назад, поднимаясь по пологим плитам из песчаника;
нос его забивало сухой, пряной пылью, а уши — шепотом.
Но теперь он останавливался и внимательно слушал.
Наклоняясь и прижимая ухо к оскаленным, обнаженным зубам мумий, он
запускал свой разум в их память, как пальцы — в лоскуты иссохшей кожи, и
перебирал обрывки историй; от детских взглядов на небо или мутные воды рек
до кровавых побоищ и прохладных убежищ, полных табличек и свитков.
Десятки языков произносили тысячи слов; он слушал о жрецах солнечного
храма и сотнях сотен позабытых жертв, он слушал о кровавых
путешественниках, с войной поднимавшихся по Великой реке, когда ветхие
боги их земель еще были молоды, и о черноголовых, пришедших к другим
двум рекам, когда народ их еще не скрылся в глине. Он перебирал и
отбрасывал, запоминая забавное, но ненужное лишь краем рассудка, потому
что искал иное; потому, что люди эти, и их жалкие человеческие знания,
стоявшие на много ступеней ниже его собственных, были ему уже
неинтересны.
Ибо какого властителя, гуляющего вдоль накрытого стола, привлекут
объедки, когда он знает о спрятанных рядом амброзии и нектаре?
Единственное знание, которого жаждал теперь Альхазред, истинно
скрытое, неведомое и драгоценное, таилось за бронзовой дверью.

И он собирался его получить.

Долго, долго бродил Альхазред, слушая шепот каждой из мумий и собирая
крупицы сведений, а после наклоняясь и выдыхая в каждый оскаленный
пыльный рот короткое, почти беззвучное собственное слово; свет снаружи,
видимый сквозь прорехи камня, успел выцвести до лунного серебра и
зажечься белоснежным солнцем вновь, когда Альхазреду почудилось, что пол
под его ногами едва заметно дрогнул.
Ощущение это настигло его в середине истории о кровавой казни,
совершенной мелким жрецом, лежащим теперь здесь, подтянув к подбородку
высохшие кости ног.
Оно быстро прошло, однако все вокруг слегка изменилось, и въедливому
рассудку Альхазреда не понадобилось много времени, чтобы заметить
перемену: воздух внутри теперь пришел в движение, рождая короткие и
раскаленные ветерки, тянущиеся от прорех, а витая резьба стен, казалось,
слегка подергивается, сокращаясь сама в себе, как сердце.
Альхазред тогда приник к ближайшей прорехе, казавшейся ему больше
прочих; зрение его, мерцавшее после темноты, все же вычленило покачивание
песка и неба.
Они двигались.
В задумчивости Альхазред выпрямился, поводив по подбородку
испачканным в прахе пальце; на губах его блуждала улыбка.
Потом он тронулся с места, обратив свой слух и разум поочередно ко всем
оставшимся мертвецам — больше из праздности и желания потянуть время,
чем чего-то еще, ибо он уже собрал все, что ему необходимо было узнать.
Он выбрал тело, — старого жреца с верховьев реки, — казавшееся почти
свежим, взяв его на руки, как ребенка. И двинулся к алтарю, вновь проходя
мимо бронзовой двери.
Открыть ее было невозможно; быстрый взгляд и дрожание линий,
слившихся со стеной в единое целое, снова подтвердили это. Альхазред в
последний раз попробовал обратиться к хранителю, но тот только вновь указал
на алтарь, и гулкий голос его звучал слегка раздраженно.
— Или ты не жаждешь знаний, ищущий?
Альхазред усмехнулся. Ноша его была легка, а шепот ее — негромок.
Он опустил тело жреца на алтарь и в последний раз прислушался к
истории, выбранной им среди прочих; последней истории, хранившейся в
каждом из этих тел, скопленных тут с древних пор — повести о том, как он
или она, искатели, страждущие скрытых знаний, достигали странного здания
в песках, и полагали, войдя, что это только гробница, ибо никто из них не
владел столькими путями магии и наук, как Альхазред, и слышали здесь
только один-единственный голос — голос из-за бронзовой двери.
Голос хранителя, предлагавшего им то, чего они так хотели, открывающий
им тайну.
Сколько обычный человек, пусть и коснувшийся скрытых путей, может
провести без воды, с рассудком помраченным иной жаждой, размышлял
Альхазред в глубине ума, удобнее укладывая мумию на перепачканном алтаре

— груды перемешанного с солями праха громоздились по обе его стороны. И

кто проносил сюда погребальные сосуды и каменные флаконы солей, если они
не покоились тут с тех пор, как библиотека была еще настоящей гробницей —
если была вовсе? И никто не мумифицировал по-настоящему эти тела — жара
и сухость делали свое дело сами; но кто размещал их так, как они были
размещены? И сколько времени нужно хранителю, чтобы, выволакивая из
песка свое остроугольное тело, поднять его целиком со всем содержимым и
перейти в другое место, двигаясь, покуда не скроется солнце, и поджидать там
следующую жертву? И что питает его на самом деле — души ли, что приводят
сюда с помощью праха помраченные, или последние выдохи самих жертв, или
знания, что хранятся в них?
Даже кончики пальцев у Альхазреда чесались от нетерпения, но сам он был
спокоен, и в спокойствии принялся растирать в прах кожу и ломкие кости,
поджидая.
В конце концов, когда свет, просачивающийся сквозь прорехи, покраснел,
а затем, пропав ненадолго, осветил нутро коридоров с резными стенами
серебром, пол вновь дрогнул, но мягче, чем прежде. Движение прекратилось.
Судя по памяти мумий, слепой и безмозглой, хранитель передвигался
только днем — как худшие из омерзительных созданий в западных пределах
пустыни, — однако Альхазред для верности очертил себя тенеподобными
знаками, заглушая шаги, цвет и дыхание, и, отыскав коридор, ведущий к
проему, вышел наконец наружу так беззвучно, что даже ветер пустыни,
казалось, удивился, коснувшись столь внезапно возникшей преграды.
Библиотека находилась теперь в совершенно другом месте, у небольшого
песчаного бархана; во все стороны расстилалась пустыня, тая в своих песках
мертвые руины, живых обитателей или и то, и другое разом. Местность была
абсолютно незнакомой.
Альхазред взошел на бархан, — песок не проседал и не скатывался у него
под ногами, — и с удовольствием посмотрел на путь, который только ждал его
шагов.
Потом он повернулся, глядя на библиотеку, осевшую в песок глубоко
внизу, — сверху формы ее казались еще причудливее, — и выкрикнул
длинную, щелкающую фразу, собравшую в себя удары всех слогов,
вложенных им внизу во рты мертвецов.
Некоторое время не происходило ничего.
Потом здание внизу дрогнуло и дернулось вперед, выпрастываясь из песка.
Рассказывают, что Альхазред наблюдал с жадным интересом, как оно
поднимается, словно безголовый, но с бесчисленными лапами сфинкс,
раздираемый изнутри гарпиями, и слепо мечется, перекатывая множество
своих углов и скосов, мелькающих так быстро, словно в них было больше
измерений, чем следует. В конце концов тяжелый, гулкий стон обдал
пустыню, захлебнувшись хрипом, и все здание осело, косо опрокинувшись в
песок.
И все стихло.

Альхазред наклонил голову, рассматривая пусто торчащие стены и

прислушиваясь.
Он давно бродил по пустыне и знал отличия между живыми и мертвыми;
и видел даже отсюда, что остов здания, — библиотеки западного предела,
пожирателя ищущих знаний, — что покоился теперь в песках, был мертв.
И еще Альхазред слышал. Ибо снизу, от подножия песчаного возвышения,
доносился теперь едва слышный даже сведущим глухой, мерный, мертвый
шепот, — тихий слепок когда-то гулкого бронзового эха. И звучал он у него в
голове.
Рассказывают, что, увидя и услыша все это, Абдул Альхазред наконец
неторопливо, с довольством принялся спускаться.
Внизу его ждали ответы на вопросы, какие он задал себе ранее, и он
собирался наконец узнать их все.
Жена колдуна
Nolwenna
Автор
Дни и недели после возвращения из Аркхема слились для Анны в
непрерывный кошмар.
То, что рядом с ней — не Чарльз, она поняла очень скоро. Карвен этого и
не скрывал: должно быть, считал ниже своего достоинства ломать комедию
перед женщиной — или просто понимал, что обмануть ее не удастся.
Чарльз Вард (подлинный Чарльз Вард!) по натуре был замкнут и застенчив,

как многие ученые, жил почти затворником — рядом с ним не было близких
друзей, способных разоблачить обман. А дальние знакомые ничего не
замечали. Мертвенная бледность лица и тяжелый взгляд их не настораживали;
изменения в голосе, в походке, в интонациях оставляли равнодушными.
Удивительно, до чего невнимательны бывают люди к тому, что не касается их
самих. Как старательно отводят глаза от всего, способного разрушить их
привычный мир.
Анна долго не могла поверить, что превращение необратимо. Звала

Чарльза, умоляла откликнуться. До боли всматривалась в его родное — и такое
чужое — лицо. Готовила его излюбленные блюда; как бы невзначай оставляла
на виду то его незаконченную рукопись, то любимую книгу, отчаянно надеясь,
что воспоминания помогут ему вырваться из-под чуждой власти и вновь
обрести себя. Что еще миг, еще усилие — и взгляд Чарльза потеплеет, он
улыбнется ей, как прежде… Но и ее надежда, и отчаяние лишь забавляли
Карвена.
Ее мольбы он встречал кривой усмешкой, крики и рыдания останавливал

хлесткими, тяжелыми, как камни, пощечинами. К приготовленным ею обедам

не притрагивался. Анна не понимала, что он ест — и ест ли хоть что-нибудь.

Быть может, это противоестественное существо уже не нуждается в пище?
Впрочем, иные физические потребности у него сохранились. Дни и ночи

проводя в подвале, где оборудовал себе что-то вроде святилища — Анну туда
не впускал, да и сама она ни за какие блага мира не решилась бы туда войти
— порой перед рассветом колдун являлся к ней в спальню. В их с Чарльзом
спальню. Срывал с нее одеяло. Приказывал: «Просыпайся, женщина!» По
имени не называл ее никогда — словно избегал даже тени близости. Она
открывала глаза, вырванная из тяжелых снов — и видела над собой злобный
оскал на мертвенно-белом лице. Лице, что еще недавно было для нее милее
всех на свете. «Просыпайся, пора исполнять супружеский долг!»
И в постели Карвен был полной противоположностью Чарльзу. Он вертел

ее, как куклу, вбивался в нее резкими, болезненными толчками, до синяков
стискивал груди и выкручивал соски. Но страшнее унижения и боли, страшнее
всего была неестественная твердость его тела и исходящий от него запах —
слабый, но отчетливый сладковатый запах мертвечины. Впервые ощутив эту
тонкую вонь, Анна поняла: все кончено. Чарльз не вернется. Она — вдова, и
труп ее мужа присвоил дьявол.
Умереть она не боялась; страшнее казалось сойти с ума. Бежать? Но куда?

У нее — ни родных, ни своих средств. И в глазах закона она по-прежнему жена
Чарльза Варда. Искать помощи? В церкви, в полиции, в суде? И что ответят
ей, услыхав, что в тело ее мужа вселился его прапрадед, колдун, сожженный
более ста лет назад? Тогда она точно окончит жизнь в сумасшедшем доме…
В серых сумерках, где день неотличим от ночи, Анна тенью бродила по

старому дому: зябко кутаясь в шаль, вздрагивая от песнопений и криков,
доносящихся из подвала, вяло размышляя то о бегстве, то о самоубийстве.
Быть может, она уже сползала в безумие. Спасла ее кровь — след
окровавленной пятерни на простыне.
В тот вечер к Карвену опять явились те двое мерзких стариков, Орн и

Хатчинсон. Вместе полночи читали свои заклинания, затем куда-то ушли
втроем— а перед рассветом Карвен снова ввалился к ней в спальню. Он
пошатывался, как пьяный — не то от усталости, не то от чего-то иного, и на
бледном лице его застыло выражение сытого, злого торжества.
— Теперь уже близко! — бормотал он. — Они уже отвечают нам из-за
Предела! Еще несколько месяцев, и… На что это ты уставилась?
И, проследив за ее полным ужаса взглядом, раздраженно поморщился и

вытер руку о край простыни.

— Ничего страшного. Зарезали бродячую собаку. Нам нужна была кровь

— много теплой крови… Да нечего дрожать, говорю тебе, это всего лишь
уличная шавка!
А наутро Анна прочла в «Бостон Геральд» об убийстве. Уличная девица по

имени Дорис Вейл исчезла вечером — а наутро бродяга нашел ее обнаженный
труп. Девушка была полностью обескровлена, на теле вырезаны лезвием
странные рисунки и непонятные письмена. Товарки несчастной сообщили, что
уже после полуночи она ушла с клиентом— немолодым бородатым мужчиной,
с виду похожим на джентльмена. Нашли ее на свалке в конце Тремонт-стрит.
Неподалеку от дома Вардов.
«Уж не завелся ли у нас в Бобовом городе свой Джек-Потрошитель?» —

спрашивал журналист в конце заметки.
Анна аккуратно сложила газету и долго сидела, невидящим взором глядя в

окно. За окном занималось серенькое зимнее утро. Перед глазами стоял
отпечаток окровавленной пятерни.
«Еще несколько месяцев, — думала она. — Быть может, еще несколько

замученных женщин. И Они, кто бы они ни были, явятся из-за Предела. Сюда,
к нам».
Ужас, горе, отчаяние этих страшных недель никуда не ушли — но словно

опустились на дно души, а поверх них проступило что-то новое. Спокойная,
холодная решимость.
Нет, она не сбежит — ни в неизвестность большого города, ни в безумие,

ни в смерть. Она найдет способ. Джозеф Карвен — могущественный колдун,
но и у него есть слабости.
По крайней мере, две его слабости ей известны. Он сластолюбив, этот

страшный старик — и ни в грош не ставит женщин. В его глазах даже лучшие
из них — тупые трусливые овцы, годные лишь на то, чтобы прислуживать
мужчинам, ублажать их в постели… или поить их неведомых богов своей
теплой кровью.
Что ж, такое низкое мнение об ее уме и мужестве Анну вполне устраивало.
Книгу, положившую начало бедствиям Вардов — «Некрономикон», так он

ее называл — колдун держал в кабинете Чарльза, на резном бюро. Спускаясь
в подвал, часто брал ее с собой. Но не всегда.

По хрупким от старости страницам змеились тонкие ровные строки,

черные, кое-где сочащиеся вспышками красной киновари. Средневековая
латынь. Немногие женщины владеют латынью или способны разобрать
рукописный готический шрифт; но Анна — дочь ученого, жена (нет, вдова)
ученого, — умела и то, и другое. А еще знала, как историк читает
«первоисточник» и, отбрасывая шелуху, выбирает из него нужные сведения.
Этому тоже научил ее Чарльз — Чарльз, которого больше нет.
Три недели торопливых, тревожных ночных бдений ушли на то, чтобы

бегло прочесть Книгу целиком, усвоить основные принципы. Еще неделя —
чтобы переписать нужный ритуал в хозяйственную тетрадь, тщательно
скопировать чертежи, сверить каждую букву в заклинаниях. Один раз Анна
забыла в кабинете испачканное чернилами перо — и, вспомнив о нем, едва не
умерла от страха. Но Карвен не заметил.
Самой сложной оказалась задача совсем не волшебная — сдвинуть

кровать. Королевскую кровать с балдахином: свадебный подарок Чарльзу от
троюродного дядюшки, как видно, обладавшего игривым воображением.
Четверо возчиков, пыхтя и топая сапожищами, втащили ее в спальню; Чарльз
— в летнем пальто в накидку, с цилиндром в руке — шел за ними. Когда
королевское ложе наконец встало на место, он обернулся к молодой жене,
сжал ее руку, улыбнулся нежно и чуть смущенно; она ощутила, что краснеет,
но ответила прямым, смелым взглядом и пожала в ответ его ладонь. За окном
раскачивались зеленые ветви высокого тополя, и медные шишечки на
прикроватных столбиках блестели в солнечных лучах — бушевало лето…
А сейчас за окном темно, и голая ветка стучит в стекло. Бесконечная ночь

— и снаружи, и внутри. Анна долго сидела на кровати, перебирая бахрому
покрывала, с тетрадью на коленях; хотела бы заплакать — но слез больше не
было, словно вместе с Чарльзом иссохло и умерло ее сердце.
— Ненавижу его, — тихо сказала она. — Ненавижу.
И принялась за дело.
Сдвинуть кровать с места ей так и не удалось. Залезть под нее и чертить

магические знаки, ползая по полу в темноте — решение сомнительное. К чему
приведет криво начерченная пентаграмма? Книга гласит, что неумелый или
рассеянный маг, допустив ошибку в заклинании, может оказаться во власти
демонов, которых вызвал, и стать их вечным рабом. Вряд ли это намного
страшнее замужества за Карвеном… но все же рисковать не стоит.
В конце концов она сняла матрас, начертила пентаграмму и все

необходимые знаки углем прямо на голых досках, поверх чертежа снова
положила матрас и тщательно застелила постель. Под конец работы совсем

успокоилась, даже начала напевать себе под нос какую-то песенку — входила
в роль. Хорошая хозяйка, верная и послушная жена в ожидании своего
господина.
Распахнув дверь спальни, Карвен приподнял бровь и удивленно хмыкнул.

Похоже, его здесь ждут! Вместо обычной тьмы и тишины — теплый, уютный
свет свечей в нескольких подсвечниках; на столике два бокала красного вина,
у столика — Анна в шелковом халате поверх кружевной ночной сорочки, с
распущенными волосами, разрумянившаяся, с какой-то новой решимостью и
волнением в блестящих темных глазах.
— Хм! И что все это значит? — Карвен обвел широким жестом

преображенную спальню и ее хозяйку.
Анна глубоко вздохнула. Настал решительный миг.
— Джозеф! — начала она, шагнув к нему. В первый раз она назвала

Карвена по имени. — Знаешь, я много думала эти дни, и…
Голос дрожит — это хорошо. Опустить глаза, словно от смущения, чтобы

он не прочел во взгляде ее истинные чувства.
— И приняла решение. Я решила смириться с неизбежным. К чему

обманывать себя? Чарльза не вернешь. Теперь мой муж — ты, и я…
Еще шаг к нему. Протянуть руку, робко погладить по отвороту халата.
— Я хочу быть тебе хорошей женой.
Железная рука схватила ее за подбородок, вздернула голову. Острым,

пристальным взглядом Карвен всматривался ей в лицо. Анна затаила дыхание.
— Так-то лучше! — проговорил он наконец, похлопав ее по щеке. — Я

знал, что ты умная девочка. Ну что ж… — Он грузно опустился в кресло, взял
бокал, другой рукой распуская пояс и распахивая полы халата. — Иди-ка сюда,
становись на колени и покажи мне, какая ты послушная жена!
Такого поворота Анна не ожидала. Она-то рассчитывала, он потащит ее на

кровать — да и… как, скажите на милость, произносить заклятие, когда рот у
тебя занят? Но замешкалась лишь на миг — не дольше, чем колебалась бы
стыдливая женушка, послушная, но непривычная к таким откровенным
ласкам.
«Незачем притворяться, что мне это нравится, — мелькнуло у нее в голове.

— Не поверит. Ему и не нужна моя любовь — только покорность».

Она боялась не совладать с отвращением; но, опустившись на колени и

вобрав в рот его твердую прохладную плоть, с удивлением поняла, что ничего
не чувствует. Все равно, что сосать набалдашник трости. В этой мертвой
плоти, движимой злобным и извращенным разумом, ничего уже не осталось
от Чарльза, совсем ничего.
Карвен положил руку ей на затылок и толкнул к себе, понуждая двигаться

энергичнее. Не очень понимая, чего именно он хочет — с Чарльзом она
никогда этого не делала — Анна все же начала сжимать его член губами и
обводить головку языком, ритмично, неторопливо, повторяя про себя слова
заклятия.
— Ладно, — сказал наконец Карвен и оттолкнул ее от себя. — Для первого

раза неплохо. Научишься еще. А теперь ложись.
Наконец-то!
Анна начала было стягивать халат — но он ее остановил.
— Нет, прямо так!
Он толкнул ее поперек идеально застеленной постели, лицом вниз. Задрал

подол. Сам грузно опустился рядом, навалился на Анну сзади. Она приподняла
бедра и подалась ему навстречу, вдруг с удивлением и некоторым стыдом
ощутив, что притворяться не придется — она возбуждена, должно быть, от
волнения и сознания опасности.
И, пока он вбивался в нее, распластав на кровати и рыча от удовольствия

— беззвучно, одними губами, она шептала слова, которые повторяла много
дней и ночей, пока не выучила, как молитву:
Мглнуи ррваффл Анхъездот фхтагн…
И когда вздернул ее голову за волосы и впился зубами в шею, и когда

резким движением выкрутил сосок — она почти не ощутила боли.
Аргх энема ингръамма фхтагн…
В ритме неслышного заклинания двигалась она навстречу Карвену,

впуская его глубже и глубже. Забыв о стыде, о верности Чарльзу — обо всем,
кроме своей ненависти. И желания. Пусть у нее получится, пожалуйста, пусть
все получится!

Все резче, все быстрее. Содрогалось ее тело, содрогался на ней Карвен,

содрогалась под ней земля. Что-то огромное рвалось наружу из глубин.
Нъарлъ-атхх-отэпп, Йог-Сотот, Ктулхъу фхтагн…
Матрас сбился на сторону, и перед глазами у Анны мелькнул рисунок

углем — кончик луча начерченной ею пентаграммы. Нарисованные линии
ожили: они подрагивали и еле слышно гудели, словно напоенные силой.
Они меня слышат. Они идут.
— Эй! — Карвен вдруг резко вышел, скатившись с нее, развернул лицом к

себе. — Что ты там бормочешь?
Пора!
— Мнглуи ррваффл ихьармаррна фхтагн! — крикнула она Карвену в лицо

и, толкнув его в грудь, спрыгнула с кровати.
— Что?! Что ты сде…
По плану Анна должна была выбежать из спальни и запереть дверь

снаружи. Но рано — оставалась последняя строка:
— Фхтагн эрра аменххва гхоул! — выкрикнула она, что было сил, указывая
на него рукой — и не узнала собственного голоса.
Придите и примите мою жертву!
Карвен приподнялся на кровати, голый, мучнисто-бледный, с нелепо

торчащим членом. Анна смотрела на него широко раскрытыми глазами,
словно видела впервые. Как могла она хоть на миг принять этого жалкого,
уродливого старика за Чарльза?! Что между ними общего?
Он хотел вскочить, хотел бежать — но уже не мог. Вокруг постели

сгустился мрак; сквозь него едва пробивался свет свечей. Пространство вокруг
Карвена начало сворачиваться внутрь, словно лепестки огромного
полупрозрачного цветка.
— Анна! — вскричал он, простирая к ней руки — то ли в последней угрозе,

то ли в мольбе.
Наконец-то вспомнил, как ее зовут.

А в следующий миг огромная кровать словно взорвалась. Из середины ее

— из центра невидимой пентаграммы — вырвался и ударил в потолок луч
света, переливающийся немыслимыми, чуждыми нашему миру оттенками. От
изголовья и изножья рванулись к Карвену сверкающие цепи… нет, не цепи —
живые, металлически блестящие щупальца, словно принадлежащие какому-то
огромному кальмару или осьминогу, с острыми, как бритвы, краями.
Блестящие жгуты впились в тело колдуна — украденное и оскверненное тело
Чарльза — с разных сторон, и на бледной мертвой плоти страшными цветами
расцвели бескровные черные раны.
— Ан… на!…
Он бился на постели, разрывая ногтями простыню, пытался отползти — а

«руки» незримого чудовища ощупывали его, растягивали, резали, рвали на
части. Вот одно щупальце нырнуло в вопящий рот — и крики Карвена
сменились придушенными стонами. Вот другое обвило руку и принялось
выламывать ее из плеча…
Но этого Анна уже не видела.
За миг перед тем, как две чудовищные «руки», обвив щиколотки Карвена,
начали неторопливо разрывать его надвое, новый мир открылся перед ней.
Или, вернее, тысяча миров.
Она увидела вдруг — не глазами, нет, но увидела ясно, как никогда в жизни
— многоколонные дворцы под черной толщей океана, и позеленевшие от
древности барельефы, на которых люди-рыбы поклонялись богу с сотней рук.
И безобразные пятнистые цветы в садах неведомых планет. И заброшенный
город во льдах, где спят шогготы, ожидая возвращения своих повелителей. И
пляски ведьм на холмах близ Аркхема, и беснование желтолицых дикарей,
призывающих Ктулху, и — в дальней дали — непостижимые для человека
пути разумных, говорящих звезд. И тайные двери и коридоры мироздания, что
даруют Знающему короткие пути к самым отдаленным уголкам Вселенной. И
безликих танцоров, извивающихся в пустоте под звуки обезумевшей флейты.
И — всего на мгновение — смуглого золотоглазого незнакомца с лицом,
похожим на маску: он улыбнулся ей и поманил рукой.
Все сразу увидела она в один миг — и, потрясенная, захваченная этим

потоком видений, рухнула на пол, содрогаясь от немыслимого прежде
наслаждения и восторга...
А потом все кончилось.
Словно пробуждаясь от долгого сна, Анна огляделась вокруг себя.

Стояла глубокая тишина. Снова ровно и ярко горели свечи. Постель

идеально заправлена и девственно чиста. Никаких следов Карвена. Лишь на
полу у кресла свернулся сброшенный второпях мужской халат.
Чарльзу бы это не понравилось, подумала Анна. Мало того, что его

любимый халат носил самозванец — так еще и бросил на пол, словно ветошь.
Надо отнести на место.
В кабинете взгляд ее упал на «Некрономикон» — и Анна надолго

задумалась, застыв с халатом мужа в руках.
Разумеется, она помнила, что должна сделать. Этот пункт тоже стоял в
плане: сжечь проклятую Книгу в камине, до последнего уголька, а пепел
закопать в саду.
Но теперь — когда она краем глаза заглянула за Предел…
— «Нет для человека цели более величественной, чем поиск знаний, —

негромко проговорила Анна. — И ничто на свете не приносит такой же
радости». Так ты говорил, верно, Чарльз? А что сделал бы ты?
Глупый вопрос. Чарльз Вард был добропорядочным человеком, всегда

поступал, как должно. Разумеется, он уничтожил бы Книгу, как убивают
ядовитую змею! Хотя бы для того, чтобы она снова не попала в дурные руки.
Да, Чарльз не мог бы поступить иначе… Но Чарльз умер. Мертв и Карвен.

А Анна жива — и теперь ей предстоит самой выбрать свой путь.
— Прости, любовь моя, — прошептала она.
К глазам подступили слезы; но Анна проглотила рыдание. Оплакать

Чарльза она еще успеет. А то решение, что принимает сейчас — важнее и
скорби, и даже любви.
— Прости. Знаю, ты бы отверг искушение. Но я — не ты. Я уже сделала

шаг за Предел — и пойду дальше.
Крики Картрайта
Nataly_
Автор
Показания Мартина Дж. Рейнарта, врача психиатрической лечебницы
«Шедоу-Вэлли» в Аркхеме, штат Массачусетс, 27 сентября 193… года.

Не знаю, чего вы от меня хотите, господа. Я ведь уже сказал: признаю свою
ответственность за то, что случилось с Фрэнком Картрайтом. Внутренний
распорядок нашей больницы запрещает снабжать опасных больных — а
именно к этому разряду принадлежал Картрайт — перьями и чернилами, а я
этот запрет нарушил. Бог свидетель, не понимаю, как можно было сотворить с
собой такое одним-единственным стальным пером… но, так или иначе, это
моя вина, и я готов понести наказание. Если же вы ищете объяснений
происшедшему — мне они так же неведомы, как и вам.
Но вы настаиваете? Говорите, в ходе и симптомах его болезни могут

обнаружиться какие-то ключи к разгадке? Что ж, хоть это и представляется
мне бесплодными поисками, постараюсь связно изложить все, что мне
известно.
Знакомство наше состоялось пятого августа 193… года, и, прежде чем

увидеть Картрайта, я его услышал.
Для психиатрической лечебницы это не редкость. Наши больные — те, что

еще не утратили связь с собственными чувствами — часто кричат, стонут и
плачут навзрыд, гневно выкрикивают свои бредовые обиды или с воплями
ужаса отбиваются от невидимых врагов. Но на этот раз крики, доносившиеся
из приемного покоя, были чем-то особенным. Новый наш постоялец кричал
без слов, трубным, хоть и совсем не музыкальным голосом, испуская звуки
такой силы и продолжительности, что оставалось лишь дивиться объему его
легких. Кабинет мой расположен на втором этаже и достаточно далеко от
приемной, однако звуки эти, наводящие на мысль о Дантовском аде,
беспрепятственно достигали моих ушей. Обычно кричащий больной вызывает
жалость, порой смешанную с раздражением — но эти мощные пронзительные
вопли внушали совсем иное чувство… пожалуй, вернее всего будет сказать:
трепет.
Я поспешил в приемный покой — по обязанности, ибо был в тот день

дежурным врачом; вместе со мной сбежался почти весь наличный персонал —
из любопытства.
Посреди приемной высокий, худой, истощенный на вид человек,

затянутый в смирительную рубашку, с пронзительными воплями рвался из рук
санитаров — с такой силой, что эти двое дюжих молодцов едва могли его
удержать и вертели головами в поисках подмоги.
Должно быть, интуиция подсказала мне верное решение. Подойдя к

безумцу вплотную и дождавшись краткой паузы между его воплями, я
проговорил громко, спокойно и с улыбкой:

— Отличный голос, сэр! Будь вы сейчас на сцене — клянусь, имели бы

потрясающий успех!
Больной умолк, искоса, по-птичьи глядя на меня. Мне бросилось в глаза

его лицо — резкое, выразительное, с тяжелым подбородком и выступающими
скулами, изможденное, но полное какой-то неукротимой, почти физически
ощутимой силы. Лицо фанатика или пророка. Особенно поражали огромные,
черные, блестящие жидким блеском глаза.
— Вы тоже заметили? — откликнулся он так спокойно, словно и не он

только что рвался из рук санитаров, брыкался и сотрясал стены воплями. — В
наше убогое время люди совершенно разучились кричать!
Пока присмиревшего пациента устраивали в карантинной палате,

ординатор ввел меня в курс дела. Больной доставлен сюда полицией: он был
схвачен в Риджуорт-парке, где странной проповедью, криками и жестами
привлек общее внимание и собрал вокруг себя толпу. В высокопарных и
вычурных выражениях говорил — точнее, кричал — он о конце света, о скорой
и неминуемой гибели всего сущего, о новом мире, что возродится на обломках
старого; когда же несколько прохожих принялись смеяться над ним и
передразнивать его — бросился на них с кулаками. В полиции странный
человек назвался Фрэнсисом Картрайтом, доцентом кафедры антропологии и
истории религий Мискатоникского университета; в ответ на дальнейшие
расспросы понес какую-то бессмыслицу и, одним словом, обнаружил полное
помрачение ума, а, когда кто-то из полицейских выказал недоверие к его
бессвязным пророчествам — снова впал в буйство. «В словах его, — добавил
полисмен, сопровождавший его в лечебницу, — звучала наклонность к
членовредительству и убийству, он размахивал тяжелой тростью — и явно не
затруднился бы пустить ее в ход; так что мы его обезоружили, связали и
доставили туда, где таким, как он, самое место».
Вот так началось мое знакомство с Фрэнком Картрайтом — знакомство,

которое, пожалуй, можно было бы назвать дружбой, не будь он заключенным,
а я его тюремщиком.
Был ли Картрайт душевнобольным? О да, никаких сомнений. Вы бы только

его послушали! Все эти рассказы о демонах, что нападают на него по ночам и
пьют его сперму, о том, как гениталии его покрываются плесенью, а из
телесных отверстий течет черный гной — и прочее в том же роде, что нет
нужды перечислять. Могу вас заверить: ровно ничего романтичного в безумии
нет. Чаще всего нашим пациентам мерещатся вещи мерзкие и жуткие.
Болезнь Картрайта весьма походила на шизофрению. Странные идеи о

всеобщей гибели, воскресении и полном преображении человеческого тела,
нелепые ипохондрические жалобы, вычурная, порой бессвязная речь, частые

смены настроения, даже навязчивая потребность кричать и наносить удары —

во всем этом не было для нас ничего необычного. Правда, мистические идеи
его отличались необычной для шизофреников сложностью и продуманностью
— но не стоит забывать, что Картрайт был ученым-религиоведом, исследовал
языческие культы и мистерии, и, несомненно, обширные знания в этой области
сказались на содержании его бреда.
Нервность и раздражительность Картрайта, склонность к насилию и

странные членовредительские идеи делали совершенно невозможной не
только его выписку, но даже и переход на свободный режим или
сосуществование в одной палате с другими больными. И все же я сблизился с
ним, быть может, больше, чем подобает врачу сближаться с пациентом.
Картрайт был человек яркий и одаренный: даже в развалинах ум его

производил потрясающее впечатление. Он тосковал в одиночестве, страдал от
болезненных переживаний и пугающих видений — и искал развлечения в
беседах с тем, кто готов был его слушать. Суждения его о цивилизации, о
культуре и искусстве были парадоксальны, чрезмерно резки, но не лишены
смысла — и порой звучали куда более здраво, чем изречения иных модных
«пророков». О древних религиях и примитивных культах, о дикарских
воззрениях на сверхъестественное, природу и магию, о собственных
экспедициях в индейские племена Амазонии рассказывал он так, что я слушал,
затаив дыхание — и понимал, почему до болезни Картрайта лекции его
пользовались такой популярностью у студентов. Когда же он принимался
ядовито насмехаться над психиатрией — я возмущался, начинал спорить,
порой забывая, что имею дело с больным; но затем, припоминая на досуге его
слова, невольно приходил к выводу, что здесь есть над чем подумать — и кое
в чем, пожалуй, он прав.
Лечащим врачом Картрайта я не был, но сделал все, от меня зависящее,

чтобы облегчить его заточение. Чтобы он мог кричать, прыгать и колотить в
стены, сколько пожелает, не досаждая другим больным, я договорился о
переводе его в подвальный этаж, почти постоянно пустующий, в просторную
комнату с каменными сводчатыми стенами. Я исправно снабжал его бумагой
и карандашами — а он «благодарил» меня, покрывая лист за листом
безумными рисунками: крошечные человеческие головы с разинутыми в
крике ртами, орудия пыток и убийств, расчлененные, выпотрошенные тела, а
между ними — причудливые геометрические узоры и почти нечитаемые
строки, наполовину на измышленном им языке. Эти рисунки Картрайт
называл «заклятиями». Я сохранил их все: сейчас они у вас — но едва ли из
них вы извлечете разгадку.
***

Хоть это и выходило за пределы моих обязанностей — снова и снова я

пытался узнать, что повергло Картрайта в безумие; мне казалось, выяснив
причину, я смогу найти и лекарство. Однако сам он говорить об этом почти не
мог — или, быть может, не хотел.
Судя по его отрывочным речам, помешательство настигло Картрайта

внезапно, во время присутствия на каком-то сектантском ритуале,
посещенном с исследовательскими целями. Но, едва я пытался расспросить об
этом подробнее — он впадал в страшное волнение и переходил на бессвязный
шепот, чередующийся с пронзительными выкриками.
— В смерти жизнь… — лепетал он. — То, что мертво, умереть не может…

Новый человек — ходячее дерево, наделенное собственной волей… Прочь
кожу, прочь мясо, всю эту дряблую телесную гниль: воля и голос — вот все,
что нужно! Тело из огня, чтобы плясать перед престолами Древних, и голос,
чтобы кричать, воспевая Их… Эйа, эйа! К чему слова? Крик — вот
единственный истинный язык! — И все в таком роде.
Отчаявшись добиться толку от самого Картрайта, я решил расспросить его

родных и друзей. Вы, несомненно, еще допросите их всех — я лишь вкратце
расскажу, что узнал от каждого.
Матушка Картрайта, почтенная вдова, и его замужняя сестра дали мне

мало полезных сведений. Верно, в раннем детстве Фрэнк перенес воспаление
мозга, с тех пор был «страшно нервным» и отличался некоторыми
странностями; однако к восемнадцати годам, заверили меня дамы, он вполне
«выправился». Осталась, быть может, некоторая резкость нрава да пылкость
воображения — но ведь от этого до безумия еще очень далеко.
В юности, по их словам, Картрайт хотел посвятить жизнь литературе и

театру, но покойный отец его, профессор Мискатоникского университета,
решительно этому воспротивился: подобные занятия он считал чересчур
легкомысленными и настаивал, чтобы сын пошел его путем. Отец и сын
спорили до хрипоты, пока не пришли к компромиссу: Фрэнк станет ученым —
но заниматься будет лишь тем, что его интересует, а именно, языческими
религиями и тайными культами. Картрайт-старший, позитивист старой
закалки, был не слишком доволен таким выбором, но тут уж ему пришлось
смириться.
Что ж, и это вовсе не свидетельствовало о безумии. В последние годы

Фрэнк был увлечен своей работой, трудился много и плодотворно, карьера его
шла в гору; недавно у него появилась девушка — «бойкая такая, знаете, из этих
современных» — и, судя по всему, дело шло к свадьбе… Словом, ничто не
предвещало ужасного конца.

Коллеги из Мискатоникского университета давали о Картрайте

смешанные, но в целом доброжелательные отзывы. Специализировался он на
погребальных ритуалах и почитании предков у древних и первобытных
народов, на их представлениях о смерти, загробном мире и воскресении — и,
несмотря на молодость, уже выпустил несколько статей, вызвавших шум в
научных кругах. Многие называли его «фантазером», говорили, что теориям
его недостает основательности, однако признавали за ними свежесть мысли и
философскую глубину. Лектор он был блестящий; а в экспедициях удивлял
спутников тем, что, несмотря на внешнюю хрупкость и слабое здоровье, легко
переносил самые суровые лишения и без труда входил в доверие даже к самым
отсталым и враждебно настроенным дикарям.
Мистер Артур Эйкли, младший преподаватель, путешествовавший вместе

с Картрайтом в Бразилию, упомянул об одном необычном разговоре. Как-то,
дольше обычного засидевшись у костра, антропологи разговорились о том,
зачем занимаются своим делом — тяжелым, опасным и едва ли
представляющим какую-то практическую ценность для человечества.
Картрайт долго молчал, а затем, словно решившись, выпалил: «Не знаю, как у
вас, но ценность моей работы самая практическая: я ищу бессмертие — и
надеюсь его найти». Коллеги подняли его на смех; Картрайт отмалчивался,
явно жалея о своей откровенности. У Эйкли создалось впечатление, что
говорил он совершенно всерьез.
Мисс Рода Шепард, почти-невеста Картрайта — хорошенькая и, в самом

деле, очень бойкая — вовсе не производила впечатления убитой горем.
Выразив приличное случаю сожаление о болезни бывшего жениха, она
добавила:
— Какой ужас! Но, право, этого можно было ожидать. Фрэнк был очень,
ОЧЕНЬ странный человек!
Без обиняков рассказала она, что, познакомившись с Картрайтом месяца

два назад на вечеринке у друзей, сильно им увлеклась («И как было не
увлечься? Доктор, вы же его видели! Такое лицо! Такие глаза!»), а он,
неопытный и застенчивый с женщинами, поначалу отвечал ей со всем пылом
влюбленного. Но, стоило им сойтись поближе, как робость его, прежде
казавшаяся милой и трогательной, начала раздражать и даже пугать мисс
Шепард, ибо за ней обнаружились проблемы деликатного свойства… Тут она
осеклась и потупила взгляд.
— Я врач, — подбодрил я ее, — мне можно рассказать все без утайки. Что
произошло? Может быть, вы поняли, что Картрайт… м-м… предпочитает
мужчин?

— О нет, доктор! — с гримаской ответила мисс Шепард. — Фрэнк не

предпочитает никого! Ему следовало бы родиться в Средние века и уйти в
монахи!
Как оказалось, за «застенчивостью» Картрайта скрывалась настоящая

ненависть к человеческому телу.
Он буквально морил себя голодом, веря, что каждый прием пищи делает
его на шаг ближе к смерти. Невесте говорил, что «любит в ней прекрасную
душу», осыпал ее нежными признаниями и восторгами — однако едва решался
даже поцеловать, не говоря уж о большем; если же молодость и страсть в нем
брали верх — потом жестоко корил себя за это.
На ее недоумения и обиды отвечал он странными речами, заставлявшими

усомниться в здравости его рассудка. Говорил, что человек не создан для
смерти; смерть — древнее изобретение правителей и жрецов, призванное
сделать людей слабыми и держать их в повиновении; что он хочет разрушить
этот великий обман и найти для человечества обратную дорогу к бессмертию
— и, кажется, уже близок к разгадке. Еда и питье, выделения, соитие, роды —
все это были для него узы, приковывающие человека к разложению и смерти.
«Посмотри на нас! — говорил он. — Мы сделаны из дряблого мяса, набиты

нечистотами; стоит вспороть этот кожаный бурдюк — и из него начинает
сочиться кровь и слизь. Неужели это — правда о человеке? Нет, истинное
человеческое тело должно быть иным, совсем иным!»
Устав от всего этого, мисс Шепард объявила ему напрямик: мол, если люди
с их телами так тебе противны — то и не лезь к людям, живи где-нибудь в
амазонских джунглях. «Не надо любить во мне душу, — сказала она, — я
предпочитаю, чтобы меня любили целиком! Выбирай: или живешь со мной
по-человечески — или ведешь свои духовные поиски один!»
Они крепко поссорились, и Картрайт ушел в гневе. А три дня спустя

полиция привезла его в «Шедоу-Вэлли» в смирительной рубашке.
— На самом деле, — добавила она, — я почти уверена: его сбили с пути те

сектанты, с которыми он водился в эти месяцы! Какой-то тайный культ с
непроизносимым названием. Фрэнк их изучал, сдружился с ними, ходил на их
ночные собрания — наверняка от них и нахватался безумных идей!
От мисс Шепард я вышел воодушевленным. Ее рассказ свидетельствовал о

бредовых идеях, весьма схожих с теми, что слышал я от самого Картрайта, и
проливал некоторый свет на то, когда и как они зародились. И все же — что за
роковой толчок превратил блестящего, пусть и «со странностями», молодого
ученого в вопящего безумца?

Профессор Бенджамин Мерриуэзер, руководитель кафедры антропологии

Мискатоникского университета, несколько раз переносил назначенную мне
встречу. Он, как видно, не горел желанием со мной общаться — и я уже начал
стыдиться, что досаждаю известному ученому и занятому человеку, навязывая
ему разговор на, судя по всему, неприятную для него тему. Когда мы все же
встретились — поначалу он держался очень сухо и немногословно. Да,
Фрэнсис Картрайт был его учеником. Да, может сказать о нем только хорошее.
Многообещающий молодой ученый, блестящий лектор. Все на факультете
потрясены этой трагедией. Нет, о ссоре с невестой, да и вообще о личных делах
Картрайта ему ничего не известно. Нет, никаких странностей в его словах или
поведении в предшествующие дни не замечал. Правда, Картрайт пребывал в
некотором волнении, но на то были причины — он видел себя на пороге
открытия…
— Какого открытия? — спросил я.
Профессор медлил с ответом. Я почувствовал, что напал на след.
— О своей личной жизни он не рассказывал, пусть так, — настаивал я, —

но над чем он работал? Это-то вы должны знать!
Профессор в раздумье пожевал губами.
— Вот что, молодой человек, — ответил он наконец. — Вы врач и, конечно,

умеете хранить молчание. То, что я вам расскажу, не должно выйти за пределы
этого кабинета. Не беспокойтесь, в полиции я уже был — хоть и очень
сомневаюсь, что они приняли мой рассказ всерьез и начнут расследование; но
больше всего беспокоит меня, что об этом пронюхают журналисты. Вы не
представляете, каких трудов стоило нам замять эту историю с безумием
Картрайта. Ведь он, можно сказать, сошел с ума прямо на лекции, на глазах у
шестидесяти студентов!
Я обратился в слух.
— Вы человек образованный, — продолжал Мерриуэзер, — и, конечно,

слышали о культе Древних, иначе называемом «культ Ктулху».
Разумеется, в студенческие годы мне случалось слышать об этой

таинственной и мрачной религии: когда-то, как говорят, ее исповедовало едва
ли не все человечество, теперь же она сохранилась лишь в самых глухих
уголках мира. Достоверных сведений о ней практически нет — зато в избытке
разных безумных эзотерических теорий и шарлатанских выдумок. Меня

подобные вещи никогда не привлекали, так что истории о богах со звезд, о

Ктулху, спящем где-то в глубинах океана и насылающем на людей вещие сны,
и прочую белиберду в том же роде я пропускал мимо ушей.
— В наших знаниях об этой религии множество белых пятен, — продолжал

профессор, — и, разумеется, мы жадно хватаемся за любую возможность
узнать о ней больше. К сожалению, о культе Древних нам приходится судить
лишь по средневековым рукописям. Живые приверженцы этой веры держат и
богослужения свои, и обряды, и само свое существование в тайне — и
неудивительно: ведь ритуалы их решительно противоречат и общественной
морали, и уголовному кодексу любой мало–мальски цивилизованной страны.
Представьте же себе мое удивление, когда четвертого августа — накануне того
ужасного дня — Картрайт, взяв с меня слово хранить молчание, объявил: в
нашем городе действует община поклонников Ктулху. Он сумел в нее
внедриться, сдружился с сектантами и завоевал их доверие. Теперь они
считают его своим и ничего от него не скрывают. Мало того: накануне один
из видных членов общины умер, на сегодняшнюю ночь назначен
погребальный обряд, Картрайт будет там и увидит все своими глазами!
Со смешанными чувствами выслушал я эту новость. С научной точки

зрения это был прорыв десятилетия — да нет, пожалуй, века! Но с точки
зрения закона… да и просто по-человечески…
— Послушайте, Фрэнк, — начал я, — понимаю ваш энтузиазм, но…

вполне ли вы готовы к тому, что вас ждет? Если верить «Культу гулей»
д’Эрлетта, похоронные ритуалы этих сектантов неописуемо отвратительны: в
них входят немыслимые надругательства над телом умершего и, возможно,
даже каннибализм. И едва ли вам удастся стоять спокойно и смотреть со
стороны. Судя по всему, что мы знаем о культе Древних, эти божества не
терпят праздных зевак. Вам придется участвовать. Готовы ли вы на это?
Представьте: быть может, вам самому придется раздирать ногтями труп,
впиваться зубами в сырое, уже подгнившее мясо, глотать свернувшуюся
кровь, ощущать на языке холодный скользкий ком сердца или печени… И ни
словом, ни жестом, ни гримасой не выдать своего ужаса и омерзения — иначе
эти фанатики раздерут в клочья вас самого! Как вы это выдержите? А если и
выдержите — сможете ли дальше с этим жить?
Многое еще сказал я, прося его взвесить свои силы и не рисковать — но он

только отмахивался. В какой-то миг мне показалось… да, определенно, для
него на кону стоял не только научный успех. Меня не оставляло ощущение,
что в этом ритуале Фрэнк Картрайт стремится найти что-то намного более
важное… что-то для себя.
Черт побери, почему я его не остановил? Не прощу себе этого! Но с другой

стороны, что я мог сделать?..

На следующее утро, на первой паре Фрэнк Картрайт должен был читать

лекцию у второго курса, по теме «Средневековые поверья, связанные с
чумой». Меня в то утро не было в университете; обо всем, что произошло, я
знаю по рассказам студентов и коллег. Картрайт явился на лекцию вовремя —
но, боже мой, в каком виде! Он всегда тщательно следил за своей внешностью;
теперь же волосы его были всклокочены, костюм и рубашка измяты и покрыты
бурыми пятнами. Лицо тоже в крови и в какой-то слизи, хоть ран на нем не
было. Идя по коридору, Картрайт оставлял за собой влажные, липкие следы.
Шел он медленно, опустив голову, словно в глубокой задумчивости, не
замечал знакомых и не сразу откликался на их приветствия. Один из
встречных сказал, что у него испачкано лицо; машинально, все так же
отрешенно, Картрайт извлек носовой платок и стер с губ и с подбородка пятна
крови.
Поднявшись на кафедру, он извлек свои записи, долго раскладывал их на

столе перед собой, начал:
— Господа, сегодня я обещал поговорить с вами о Черной Смерти,

опустошившей Европу…
Запнулся, словно потеряв нить, обвел аудиторию каким-то потерянным

взглядом — и вдруг резким движением руки сбросил свои записи на пол, так
что белые исписанные листы веером разлетелись вокруг кафедры.
— Но сколько можно болтать? — вскричал он громовым голосом. — Вам-

то самим не надоело? Дряблые бессмысленные слова, дряблые безжизненные
тела… Хватит! Я не стану говорить о Чуме — я покажу вам Чуму!
О том, что происходило дальше, я не смог составить точное представление:

слушатели, находившиеся в аудитории, рассказывают об этом по-разному.
Ясно одно: таких лекций Мискатоникский университет еще не слыхал! Даже
если оставить явные преувеличения, несомненно, вызванные бурным
воображением иных студентов — будто бы у них на глазах лицо и руки
лектора покрывались чумными язвами, от него исходил жар и омерзительный
смрад, и прочие подобные выдумки — несомненно, Картрайт вытворял что-то
из ряда вон. Поначалу из задних рядов раздавался смех и шиканье — но вскоре
они затихли; большая часть «лекции», длившейся около десяти минут, прошла
при гробовом молчании зала.
Сколько можно судить, речь Картрайта была бессвязной и почти

бессмысленной. Снова и снова всплывали в ней одни и те же образы: черное
солнце, горящее глубоко под землей; дикие крики, песнопения и пляски; люди,
раздирающие себя ногтями и слизывающие с тел друг друга горячую кровь.
«Солнца больше не будет, — повторял он. — Мир погибнет в огне. Гнилое

мясо, потроха, сердце и рассудок, слова и дела, вся эта человеческая грязь и
гниль — все будет предано черному огню. Выживут лишь воля и голос! Только
воля, танец и крик!» Эту странную проповедь он сопровождал дикими,
судорожными телодвижениями, перемежал возгласами и заклинаниями,
произносимыми нараспев на неизвестном языке, и пронзительными воплями.
Крики его доносились и до соседних аудиторий — но преподаватели и
студенты не обращали на них внимания, полагая, что коллега демонстрирует
своим ученикам какой-то дикарский ритуал: на кафедре антропологии такое
случается.
Наконец Картрайт испустил особенно громкий и пронзительный крик — и,

обессиленный, почти упал на стол, закрыв лицо руками. Несколько секунд
спустя поднял голову, словно просыпаясь, обвел взглядом своих пораженных
учеников.
— Впрочем, зачем я вам все это рассказываю? — проговорил он вдруг. —

Это ведь никому не нужно. Посмотрите на себя: разве вы поняли хоть слово?
Потрясенное молчание было ему ответом.
— У меня нет ничего, кроме слов, — с горечью продолжал Картрайт. —

Но что в них проку? Сегодня ночью умерли и истлели все слова — все, кроме
двух: тех, что сказал мне ОН, пляшущий в языках черного пламени, указав на
меня многопалой огненной рукой. Знаете ли, что ОН сказал мне? «Ты
следующий!»
С этими словами Картрайт повернулся и выбежал вон. Дальнейшее вы

знаете.
***
Рассказ профессора дал мне немало новой и ценной информации, однако

не подсказал, куда двигаться дальше. Разыскивать ли таинственную секту
самостоятельно — или снова идти к Картрайту и пытаться добиться толку от
него? Принять решение я не успел: два дня спустя грянул гром.
На утреннем совещании доктор Берлимэн, лечащий врач Картрайта,

сообщил нам всем, что имел долгий разговор с матерью пациента. Миссис
Картрайт не может смириться с тем, что сын ее до скончания дней останется
безнадежно помешанным, запертым в стенах дома скорби; чтобы вернуть ему
рассудок, она согласна испробовать любые средства — и новейшие, и
экспериментальные. После обстоятельной беседы, объяснив все «за» и
«против» каждого метода, доктор Берлимэн предложил ей попробовать
электросудорожную терапию — и она согласилась. Главный врач уже в курсе;

Берлимэн намерен провести с Картрайтом от тридцати до пятидесяти сеансов

электрошока; первый сеанс состоится завтра.
Следовало бы радоваться такому известию — но я не радовался. Что такое

электрошок, вы, без сомнения, знаете: метод многообещающий, в руках
опытных врачей показывает поразительные результаты — однако, скажу
откровенно, мне такое лечение очень не по душе, и к своим пациентам я его
никогда не применял. Эти новейшие методики — что электрошок, что
лоботомия… как по мне, в них слишком чувствуется вкус старых добрых
пыток.
Весь день сердце у меня было не на месте, и под вечер, улучив свободную
минуту, я отправился к Картрайту в его подземную келью. Сам не знаю, зачем.
Предупредить, ободрить, успокоить… просто побыть с ним.
Он сидел у стола на привинченном к полу табурете, освещенный тусклым

светом единственной электрической лампочки. В который уже раз мне
бросилось в глаза сходство его одиночной палаты с тюремной камерой. Голые
каменные стены, скудная обстановка — и вечный полумрак. Неподвижно
застыв за столом, над чистым листом бумаги, Картрайт сосредоточенно
смотрел в пустоту. Услышав приветствие, не повернулся ко мне, даже лицо
его не дрогнуло — лишь глубже залегла складка между бровями.
«Он уже знает», — понял я.
Я прикрыл за собой дверь и мялся у порога, не зная, что сказать;

заготовленная речь о лечении электричеством и его благотворных
последствиях разом вылетела у меня из головы. Картрайт заговорил первым.
— И все-таки вы вытолкали меня в смерть, — произнес он негромко, по-

прежнему глядя мимо меня.
Быть может, это была какая-то цитата; я ее не узнал.
— При чем же здесь смерть? — заговорил я, пожалуй, с преувеличенной

бодростью. — Напротив, лечение поможет вам вернуться к нормальной
жизни! Результаты исследований Медуна и Черлетти…
— Меня привяжут к кровати, верно? — перебил он.
Я кивнул.
— И вставят в рот кляп, чтобы я не досаждал врачам криками и стонами?

— Чтобы не прикусили язык, — поправил я, уже не так бодро. — И не кляп,

а деревянный шпатель…
— Потом закрепят электроды, здесь и здесь. — Обернувшись ко мне, он

поочередно указал на свои виски. — И пустят разряд. Несколько минут я буду
биться в конвульсиях. Тело выгибается дугой, словно в попытке убежать от
боли, с такой силой, что ломаются кости и трескаются позвонки…
— Только в редких случаях, — попытался вставить я. — А в целом это

безопасная процедура. Девяносто два процента больных…
— А потом — смерть. Вы называете ее «потерей сознания», но это смерть.

Просто недолгая. От двадцати минут до нескольких часов, так?
— До одного часа, — пробормотал я уже совсем упавшим голосом. — Но…
— Выплывая из смерти, из этого вязкого черного болота, человек не

помнит, кто он и где он. Память возвращается к нему медленно и трудно: иные
воспоминания — спустя много часов, иные не возвращаются вовсе. Мир
становится для него непонятным, пугающим. Он слаб, как ребенок — и так же
послушен. Все, что он помнит — перенесенную пытку и ужас перед тем, что
эта пытка повторится. А она повторится обязательно. Еще, быть может,
десятки раз…
— Фрэнк, послушайте меня! — заговорил я, из последних сил стараясь

придать своим словам уверенность, которой вовсе не ощущал. В горле у меня
пересохло, и собственный голос казался чужим. — Да, это неприятная,
болезненная процедура. Но дело того стоит! Пройдя через это испытание, вы
вернетесь к нормальной жизни. Большинство пациентов уже после первых
десяти-двадцати сеансов показывают отличные результаты: галлюцинации и
бред исчезают, поведение становится упорядоченным, больные начинают
следить за собой и выполнять правила общежития…
— Да кто бы сомневался! — бросил он. — Следить за собой и выполнять

правила! Чего еще желать? Скажите, правда ли, что Черлетти разработал свой
метод со свиньями на бойне? Свинью бьют током — и она успокаивается,
перестает визжать и брыкаться и покорно дает себя зарезать?
Я хотел возразить, но слова застряли у меня в горле.
Картрайт вскочил, двумя стремительными шагами пересек свою камеру и

оказался подле меня. В голове у меня мелькнуло: он ведь опасен, что, если
сейчас он на меня бросится? — но я не тронулся с места.

Не знаю, что со мной сделалось; должно быть, на какой-то миг я тоже

сошел с ума.
— Послушайте, Фрэнк, — заговорил я быстро, глядя ему в глаза, словно

бросаясь в бездонную черную воду. — Сегодня ночью дежурят О’Киф и
Джеймисон: они славные ребята, я с ними договорюсь. У одного моего
приятеля есть летний домик на берегу озера Потуксет. Там сейчас никого, и у
меня есть ключи. Пересидите там первые дни, а дальше…
Что дальше — я и сам не знал. Как спрятать больного, не владеющего

собой? Куда скроется, как будет существовать среди людей человек, живущий
в мире своих видений, в любую минуту готовый разразиться воплями или
броситься в драку с каким-нибудь незримым чудовищем? Нет, разумеется, это
было чистое безумие с моей стороны. И у здоровых случаются краткие
помрачения рассудка.
Картрайт положил руки мне на плечи и долго смотрел на меня. Сверху вниз
— он ведь превышал меня ростом почти на голову. Я думал, что хорошо его
изучил — но никогда прежде не видел у него такого лица. Суровые, резкие
черты его смягчились: он смотрел… простите, мне трудно об этом говорить…
смотрел на меня с состраданием.
— Добрый маленький доктор!.. — проговорил он. — Нет, Мартин, не

выйдет. Моя тюрьма здесь и здесь, — с этими словами он ударил себя в грудь,
а затем указал пальцем в середину лба, — и из нее не убежать.
Я поник головою, сознавая его правоту. Некоторое время оба мы молчали.
— Хочу попросить вас кое о чем, — произнес он наконец, все тем же

необычно мягким тоном. — Точнее, кое-что для вас сделать. Считайте, что это
прощальный подарок.
Я снова забормотал, что от электрошока не умирают — но он остановил

меня нетерпеливым взмахом руки.
— Много раз вы спрашивали, что лишило меня рассудка. Я не хотел

говорить: когда попытался тогда, в университете, из этого ничего не вышло.
Но теперь готов об этом рассказать. Или лучше, написать. Это стоит сделать
сегодня: быть может, уже завтра я все забуду.
Спокойным, деловым тоном — тоном человека, вполне владеющего собой

и на что-то решившегося — он попросил принести ему стопку писчей бумаги,
чернила и перо.

— Знаю, перья и чернила запрещены правилами, — добавил он. — Но

такую историю не расскажешь, водя грифелем по гладкой бумаге. Мне
придется наносить удары, пронзать, вскрывать, проникать внутрь, в самую
суть. Мне нужно стальное перо.
В этих словах я, как врач, должен был ощутить опасность. Но не ощутил.

Или ощутил, но… а, к черту все! Не об этом я тогда думал — лишь о том, что
спасти его не могу, но хотя бы исполню его последнее желание. Да, как я ни
твердил себе, что электрошок не убивает, что в конечном счете лечение
должно пойти Картрайту на пользу — невольно думал о нем, как о
приговоренном к смерти, а о себе — как об одном из палачей.
Я принес ему бумагу, чернила и перо из своего кабинета. Все такой же

непривычно тихий и сосредоточенный, Картрайт попросил оставить его
одного и часа три-четыре не беспокоить.
— Я буду кричать, — предупредил он, — и, быть может, кричать громче

обычного. Возможно, вы услышите стук или странный шум. Не бойтесь за
меня — и не мешайте.
Я пообещал, что его никто не потревожит, и двинулся к дверям. Уже на

пороге Картрайт меня остановил.
— Мартин! — окликнул он. — Спасибо вам... за все.
Я вылетел за порог и бегом бросился к себе в кабинет, боясь разрыдаться.
***
Рабочие часы закончились, все, кроме дежурных, разошлись по домам; но

мне, конечно, и в голову не приходило уйти. Я заперся у себя в кабинете,
сказав коллегам, что хочу разобрать документацию. И в самом деле, принялся
было сортировать истории болезни; но буквы прыгали у меня перед глазами,
не желая складываться в слова, и работа валилась из рук.
Как ни старался я отвлечься — перед глазами неотрывно стояли картины

завтрашнего дня. Вот Картрайта раздевают, привязывают к кровати… Что он
станет делать? Будет вопить и отбиваться? Ляжет на ложе мучений молча,
стиснув зубы, словно еретик, всходящий на костер? Или, быть может,
погруженный в свой фантастический мир, вовсе не поймет, что с ним делают?
Так или иначе — вот его приковывают к кровати. Разжав зубы, вставляют
между ними шпатель, закрепляют на голове электроды. Берлимэн
поворачивает рукоять… Словно наяву, видел я, как тело Картрайта выгибается
и бьется в судорогах; лицо его — вдохновенное, яростное лицо пророка —

исковеркано гримасой боли, глаза померкли и закатились, по подбородку

стекает вязкая слюна. По комнате разносится удушливый запах мочи. И все
это — в молчании, лишь с еле слышными, задушенными стонами. Ему не
позволят даже выплеснуть боль и унижение в крике…
Думать об этом было невыносимо, не думать — невозможно.
Не знаю, сколько я просидел так, уставившись в стену, растравляя себе

душу этими мыслями. В какой-то миг издалека до меня донесся знакомый
пронзительный крик, потом еще и еще один. Странно звучали эти вопли без
слов: в трубном голосе Картрайта, казалось, ужас мешался с восторгом. Ах да,
он предупреждал, что будет кричать громче обычного, и просил ему не
мешать… Пусть кричит. Господи, пусть кричит, пока еще может!
Словно вторя этим крикам, прогремели за окном глухие раскаты грома.

Выглянув в окно, я заметил, что на улице стемнело, хоть до сумерек было еще
далеко. Тяжелые тучи, пришедшие с моря, обложили небо от края до края и
нависли над городом, словно нахмуренные брови небес; подобно гневной
складке меж бровей, то и дело прорезали их зубчатые молнии. Погода как раз
под стать, вяло подумал я… под стать всему остальному.
В кабинете замигал свет. Машинально, все еще погруженный в тяжкие

думы, я поднялся и подошел к шкафу, где, на случай нередких в Аркхеме
перебоев с электричеством, хранилась керосиновая лампа. Чиркнув спичкой,
зажег фитиль. Не знаю, что за ассоциацию породил у меня в мозгу язычок
пламени; но, едва лампа зажглась, я вдруг сообразил, что странного в
непрекращающихся криках Картрайта. Сообразил — и застыл в изумлении.
Крики звучали так же ясно и звучно, как в первую нашу встречу, когда
полицейские привезли его в приемный покой. Но ведь сейчас он не на первом
этаже! Он в подвале — в одиночной палате для буйных, за толстой кирпичной
кладкой, не пропускающей ни один звук! Даже мощные легкие Картрайта…
да что там — ни один живой человек с легкими из плоти и крови не способен
кричать с такой силой! Почему же я его слышу?!
Свет замигал снова. Не раздумывая, я схватил лампу и кинулся вниз. По

дороге громко позвал дежурных, но они не откликались. На полпути к первому
этажу свет погас совсем: дальше я шел полу-ощупью, подняв лампу над
головой, сдерживая себя, чтобы не перейти на бег и не скатиться в полутьме
со ступенек.
Крики Картрайта звучали все громче — и раскаты грома вторили им,

сливаясь с ними воедино. За запертыми дверями палат слышались
взволнованные, испуганные голоса. Кто-то из палаты для буйных подхватил
вопли Картрайта, за ним и остальные — и скоро все отделение обратилось в

вопящий ад. Быть может, врачебный долг требовал от меня задержаться там,
успокоить больных… но я не стал задерживаться. Я бежал по коридору, на
ходу зовя О'Кифа и Джеймисона — хоть в этой какофонии сам почти не
слышал собственного голоса. Санитары не появлялись. Не знаю, куда они
исчезли. Должно быть, заперлись где-нибудь в ординаторской с бутылкой
виски, решив: что бы ни творилось снаружи — лучше переждать это за
закрытой дверью. Да, надеюсь, так и было. Оба они славные парни, и я не
желаю им зла.
На пороге лестницы, ведущей в подвал, фитиль лампы у меня в руках

затрещал и погас. Дальше я пробирался ощупью, во тьме.
Гроза грохотала так, словно рушились перекрытия у меня над головой;

оглушительные вопли Картрайта разрывали уши и мозг. Кажется, я пытался
молиться — хоть не делал этого уже лет двадцать и ни одной молитвы не
помнил дальше первых слов. И бормотал: «Пожалуйста! Фрэнк!
Пожалуйста!..» — сам не понимая, к кому обращаюсь и о чем прошу.
Едва ли я нашел бы вход в палату в кромешной тьме. Но из-под двери

пробивался неяркий, мерцающий неровными вспышками красноватый свет.
Свет молний, сказал я себе. И лишь минуту спустя, уже вложив ключ в замок,
спросил себя: какие еще молнии?! В палате у Картрайта нет окон!
А он кричал, все кричал. Крик его шел словно сразу со всех сторон,
молотом бил по жилам и болезненно отдавался в сердце. В этом трубном
голосе, полном первобытной ярости и торжества, не было уже ничего
человеческого — словно ревело какое-то древнее чудище, запертое в
подземелье…
Не стоило мне туда входить, верно? Сам знаю, что не стоило.
Но не войти я не мог.
Дрожащей рукой я повернул ключ и распахнул дверь...
Как описать то, что я увидел?
Был ли он мертв? О да, мертвее мертвого. Я поскользнулся в луже крови и

едва не упал на труп. Света было немного — но и в этом тусклом багровом
свете я увидел куда больше, чем хотелось бы.
Не знаю, как Фрэнк сумел сотворить с собой такое — или, вернее, кто или
что сотворило это с ним. Словно какая-то мощная сила вскрыла его и
вывернула наизнанку. В глаза мне бросились розоватые, блестящие от крови
ребра, еще трепещущее сердце, обнаженная гортань. Лицо — страшно

изуродованное, словно расплющенное чьей-то гигантской ногой. Вытекший

глаз, обломки зубов… о господи… дайте мне передохнуть, ладно? Все.
Извините. Я в порядке. Уже все.
И разбросанные вокруг тела листы бумаги — измятые, залитые чернилами

и кровью, исписанные во всех направлениях неразборчивыми каракулями.
Мне показалось, в рукописи повторяется снова и снова одно и то же слово; но
разобрать его я не мог. Я ничего не понимал, не знал, что со мной делается;
разум мой, балансирующий на краю пропасти, отчаянно хватался за
простейшие вопросы. Картрайт умер. Так. Тогда кто же кричит? И откуда
свет?
Я поднял глаза — и уже не смог отвести взгляд.
Не знаю, как об этом рассказать. Нет таких слов. Все слова умерли и
истлели в миг, когда я увидел ЕГО. Но к чему тратить время? — ведь вы и
сами ЕГО видели.
Мертвый Картрайт лежал у моих ног; а предо мною, обвитый лучами

черного пламени, сам — живой сгусток неземного огня, содрогаясь и
извиваясь в каком-то немыслимом ритме, криком и бешеной пляской славил
Древних Богов Картрайт ЖИВОЙ. Живее меня, живее вас; быть может, живее
всего человечества от начала времен. И крик ЕГО гремел у меня в ушах, в
мозгу, в сердце, как торжественная песнь победителя.
Да, Картрайт победил! Сбросил постылый футляр из мяса и костей — и

стал тем, кем всегда хотел быть. Немного осталось в НЕМ от прежнего Фрэнка
Картрайта — лишь воля и голос. Голос, чтобы воспевать Древних, и новое,
огненное тело, чтобы плясать перед Их престолами. Но, видят Боги, этого
достаточно.
Что было дальше, я знаю лишь с чужих слов. Полицейский офицер

рассказывал: когда меня нашли, я ползал над трупом, разламывал ребра,
стараясь добраться до сердца, и погружал лицо в кровавое месиво мяса и
костей, словно пытался причаститься плотью и кровью Картрайта. Я раздирал
останки зубами; по моему лицу текла кровь, и сорванный голос мой вторил
ЕГО потусторонним воплям. Что ж, хорошо, что я этого не помню.
Полицейский говорил еще: после того, как меня увели оттуда — силой, ибо
я не хотел уходить — один из его подчиненных осмелился повернуться к
кошмарной вопящей твари, обвитой черным огнем, и выпустил в нее всю
обойму своего револьвера.
Как и следовало ожидать, пули не причинили ЕМУ никакого вреда.

Что было дальше? Полиция призвала на помощь вас, и кто-то из ваших

людей бросил в подвал гранату? Разумеется, безрезультатно. Позволю себе
дать совет: огонь, ядовитый газ, бомбы тоже не подействуют. Не трудитесь.
Картрайт искал бессмертие — и его нашел.
Быть может, вы надеетесь заточить ЕГО в какую-нибудь тайную

правительственную тюрьму и… хм… исследовать? Или похоронить где-
нибудь — в глубоком каньоне, на дне морском — на том покончить с этой
странной историей и выбросить ее из головы, как дурной сон?
Не надейтесь. Тот, кто был Фрэнсисом Картрайтом, больше не в вашей

власти. Ни убить ЕГО, ни пленить вы не сможете. ОН свободен. ЕМУ ничего
от вас не нужно — а вот вам не суждено ни избавиться от НЕГО, ни о НЕМ
забыть.
Я все еще слышу ЕГО крик. Даже отсюда. Не ушами, нет — намного яснее.
Вы тоже слышите, верно?
Вы переглядываетесь и качаете головами. Мне знаком этот напряженный,

страдальческий взгляд — так смотрят больные, когда стараются скрыть свои
галлюцинации. Разумеется, вы тоже ЕГО слышите.
И будете слышать до конца своих дней.
Вот и все. Я очень устал. Пожалуйста, отведите меня обратно в камеру.
Нет, адвокат не нужен, и все эти судебные формальности меня не

интересуют. Обвините ли вы меня в убийстве Картрайта, признаете ли
невменяемым — какая разница? В любом случае, дальнейшая жизнь моя будет
незавидной. Но, слава Богам, недолгой.
Ибо там, в подвале, в ту страшную ночь, за миг перед тем, как рассудок
меня покинул — ОН взглянул на меня тысячью глаз, и протянул мне
многопалую огненную руку, и сказал без слов: «Ты следующий!»
Наследство Маккоев
Nataly_
Автор
Дорогой племянник!
Сегодня за обедом ты снова начал задавать вопросы о своем отце. Прости

— я не сдержался и попросил тебя замолчать с куда большей резкостью, чем

следовало. Сожалею, что между нами вышла размолвка, и не сержусь на твои

резкие слова — они мною заслужены.
Ты угадал верно — я знаю о судьбе Джея намного больше, чем рассказывал

и в полиции, и родным; и, хоть с тех пор прошло пятнадцать лет, вспоминать
о событиях в Уэстмор-Гроув мне по-прежнему невыносимо. Быть может, лишь
благодаря тому, что сумел загнать эти воспоминания на самое дно души, я все
еще жив и не лишился рассудка.
Но ты вырос, Джон Росс, и расплывчатая отговорка, что отец твой, мол,

пропал без вести при невыясненных обстоятельствах, тебя больше не
устраивает. Особенно с тех пор, как по моей оплошности ты узнал, что той же
смертью (если это можно назвать смертью) незадолго до него погиб и твой
дед. Ты хочешь знать правду. Что ж, ты вправе ее узнать.
Едва ли я сумею рассказать тебе эту историю лицом к лицу — боюсь, голос
или самообладание мне изменят. Но, быть может, один, в тиши своего
кабинета, смогу припомнить все по порядку и написать, как было. Прости мне
неизбежную сбивчивость мысли и неровность слога. Ни за что другое
прощения не прошу. К чему? Я не сумел спасти брата — и с этой мыслью
обречен жить и умереть.
Когда твой дед, Джон Росс Маккой-старший, исчез в Боливии вместе с

двухмоторным самолетом, на котором добирался до затерянного в горах
нефтяного месторождения — все мы долго не могли поверить в его смерть.
Казалось, этот мощный человек, несокрушимый, как скала, попросту не может
так глупо и безвременно погибнуть. Мы с Джеем ездили на поиски; на наших
глазах спасательная экспедиция подняла из горного озера обломки самолета
— но останков отца спасатели так и не нашли, и это еще долго, вопреки всему,
подогревало в нас надежду.
Однако настал день, когда надежда угасла. Жизнь продолжалась; «Маккой

Петролеум» и ранчо требовались новые хозяева. Пора было признать отца
погибшим и учиться жить без него.
Хорошо помню день, когда в конторе Уиллоуби, старого поверенного

нашей семьи, было оглашено отцовское завещание. Последний вариант — тот,
что написал отец перед отъездом в Боливию. Блестя толстыми стеклами очков,
размеренным скрипучим голосом адвокат зачитывал отцовские распоряжения
насчет нефтяной компании, акций, ранчо, отеля в Далласе, благотворительных
фондов… Отец не зря много лет трудился без устали, сколачивая состояние —
простое перечисление его собственности заняло добрых двадцать минут.
Было в этом что-то невыносимо безысходное. История закончена; отца

больше нет, мы никогда его не увидим. Джей сидел со мной рядом,

нахмурившись и плотно сжав губы. Он не любил показывать свои чувства,

считал это слабостью — но сейчас я заметил, что в глазах у него блестят слезы.
Вдруг он вздернул голову. Я прислушался, отвлекшись от своих печальных

мыслей — и услышал:
— «…Что же касается особняка в Уэстмор-Гроув, штат Массачусетс,

унаследованного мною от двоюродного деда по матери — завещаю его, вместе
с прилегающими к нему землями, Джону Россу Маккою-второму, моему
старшему сыну, и прошу и заклинаю его в точности исполнить все мои
распоряжения касательно этого дома, содержащиеся в приложенных к
завещанию бумагах».
— «Прошу и заклинаю»? — с недоумением повторил Джей.
— Да, — подтвердил Уиллоуби, — мистер Маккой настоял на том, чтобы

выразиться именно так. — С этими словами он извлек из недр своего стола
пухлый запечатанный конверт и протянул Джею. — Вот бумаги, о которых
идет речь. Насколько я понимаю, там письмо и записки, нечто вроде дневника.
Отдавая мне этот конверт, отец ваш сказал… — тут адвокат на секунду
запнулся, но, поколебавшись, закончил: — …сказал, что распоряжения его
могут показаться вам крайне странными, даже безумными, но все объяснения
вы найдете в дневнике.
Удивленно покачав головой, Джей сунул конверт в карман. Я тоже был

озадачен. Особняк в Уэстмор-Гроув — что я о нем знал? Старинная постройка
в сельской глуши, едва ли не ровесница Отцов-Пилигримов; выморочное
владение, доставшееся нам от какой-то дальней родни. Отец упоминал о нем
лишь пару раз, да и то вскользь. В юности, до того, как отправиться на поиски
счастья в Техас, он жил в Новой Англии — быть может, как раз в этом доме?
Так или иначе, нам отец об этом не рассказывал, да и вообще о своих молодых
годах предпочитал не распространяться.
В тот же вечер я нашел Джея в гостиной. Он сидел в глубине комнаты,

погруженный в глубокую задумчивость; компанию ему составляла лишь
бутылка бурбона, уже наполовину опустевшая. На столе перед ним лежало
развернутое письмо; подойдя ближе и заглянув ему через плечо, я узнал
крупный угловатый почерк отца.
Заметив меня, Джей быстро прикрыл бумагу рукой.
— Что там? — спросил я.

— Знаешь, Робби, — ответил он с раздражением, — если бы отец хотел,

чтобы его последняя воля стала известна всему свету — огласил бы ее в
завещании, а не отдельным письмом, адресованным мне одному.
Обидно; но возразить на это было нечего.
— И все же… — пробормотал он, плеснув себе еще виски. — Нет, это и
вправду безумие какое-то! Послушай, но ведь наш отец не был сумасшедшим?
— Он был самый здравомыслящий человек из всех, кого я знал, — ответил

я.
— Здесь какая-то загадка, — проговорил Джей, как бы про себя, — и я

должен в этом разобраться… Вот что, Робби: завтра я лечу в Массачусетс.
Один, — добавил он, предупреждая мой вопрос.
— И доверишь мне управление своей драгоценной компанией? — не

удержался я. Джей считал, что я ничего не понимаю в бизнесе, и не желал
допускать меня до руководства «Маккой Петролеум»: это не раз вызывало
между нами пререкания и даже ссоры.
— Ну, не разоришь же ты нас за неделю, — усмехнулся он. — А дольше я

там не задержусь.
Однако через неделю Джей не вернулся. Не вернулся и через две.
Уэстмор-Гроув, сколько я понял, оказался какой-то несусветной дырой.

Бог знает, имелось ли в старом особняке хотя бы электричество; но телефона
там точно не было. Два или три раза Джей звонил домой из деревенской
гостиницы — ближайшего места, где имелись средства связи с внешним
миром.
Голос его звучал по-обычному бодро и энергично, он расспрашивал о доме,

о делах в компании, никогда не забывал передать привет тебе, Джон Росс —
однако об особняке и о том, что он там делает, говорил мало и очень
уклончиво. У меня сложилось впечатление, что этой темы он старается
избегать. На вопрос, сколько еще пробудет в Уэстмор-Гроув, также толком не
отвечал: говорил лишь, что дело оказалось сложнее, чем он думал, и, чтобы
верно понять и исполнить волю отца, ему необходимо еще кое в чем
разобраться.
Все это меня беспокоило; но по-настоящему встревожился я после

известий от Сью-Эллен.

Вряд ли ты это помнишь — ты был тогда слишком мал: но в то время твои

родители уже разошлись, и вы с матерью жили в Далласе. Расстались они не
по-дружески — оба были сильно друг на друга обижены, а борьба за тебя
сделала их почти врагами. Представь же себе удивление твоей матери, когда
Джей позвонил ей однажды поздно вечером, ближе к полуночи.
— Сперва мне подумалось, что он пьян, — рассказывала она мне на

следующее утро. — Нет, язык у него не заплетался. Но нес он что-то
невообразимое. Говорил о чем-то вроде родового проклятия, о каком-то
наследстве Маккоев, которое «передается через имя» — я не могла взять в
толк, что это значит. Угрожал мне: теперь-то, мол, я пойму, от чего отказалась,
теперь пожалею, что ушла от него и забрала ребенка! И тут же, сменив тон, с
каким-то отчаянием в голосе просил меня беречь сына — так, словно сам не
намерен возвращаться в Техас… Мне показалось, он не в себе.
Ее рассказ меня встревожил, даже напугал. У Сью-Эллен не было причин

лгать — но то, что она рассказала, настолько не походило на Джея, всегда
спокойного, выдержанного, уверенного в себе… Все утро я провел не в своей
тарелке, и работа не шла мне на ум — а после обеда попросил секретаршу
заказать мне билет до Бостона.
В аэропорту я взял напрокат машину и направился прочь от города, в

лесистые холмы в западной части Массачусетса. Путь мой лежал в
отдаленную лощину, где, если верить карте, между городками Аркхем и
Ипсвич располагалась деревушка Уэстмор-Гроув.
Стояла золотая осень — лучшее время в лесном краю. Желтый, рыжий и

багряный убор холмов поначалу очаровал меня, непривычного к лесам, своей
яркой и тревожной красотой. Но скоро я начал различать в окружающем
пейзаже грустные, даже зловещие нотки. Слишком много заброшенных ферм
попадалось мне на пути — да и те, где еще кто-то жил, производили тяжелое
впечатление нищеты и неухоженности. Обитатели их, что порой выходили из
своих домишек и смотрели мне вслед, были одеты в какие-то лохмотья,
глядели тупо и неприветливо, на лицах их и в согбенных фигурах замечались
явные следы вырождения.
Да и сам лес — чем дальше продвигался я в глубь штата, тем сильнее он

менялся, становился все темнее и мрачнее. Подлесок скоро исчез; вековые
стволы, поросшие клочковатым белесым мхом, росли из голой земли — и как-
то слишком близко друг к другу. Один раз я вышел из машины, чтобы
передохнуть и размять ноги — но почти тут же снова сел за руль и поспешно
тронулся с места: так неодолимо было ощущение, что спину мне сверлит чей-
то внимательный, недобрый взгляд.

Наконец впереди показался Уэстмор-Гроув — три десятка убогих

домишек, кое-как лепящихся друг к другу на склоне холма. Казалось, жизнь в
этом унылом местечке едва теплится: даже церковь здесь стояла заколоченной
— и, как видно, уже давно. Из общественных заведений работали лишь
мелочная лавчонка, торгующая всем на свете, да гостиница с баром, где, судя
по всему, коротали вечера местные пьяницы.
Я помнил, что особняк расположен на отшибе, в стороне от деревни, и

зашел в лавочку спросить дорогу. Однако хозяин лавчонки, неряшливый
старик в старомодных очках без оправы, встретил меня на редкость
нелюбезно.
— Еще один Маккой, что ли? — проворчал он. — Как будто мало нам
одного! Нет уж, господин хороший, пусть дьявол вам дорогу подсказывает, а
не я! А лучше всего — садитесь в свой драндулет и возвращайтесь прямиком
в Техас, в пекло или откуда вы там выползли!
Немало удивленный таким «теплым» приемом, я решил зайти в бар и

попытать счастья там.
Здесь мне повезло больше. Правда, бармен и пара-тройка завсегдатаев за

стойкой поначалу смотрели на меня волками и отмалчивались; но я убедил их,
что не собираюсь здесь задерживаться, что беспокоюсь за брата и хочу вернуть
его домой — и деревенские жители сменили гнев на милость.
Разумеется, они знают мистера Маккоя — того богатого господина с Юга,

что приехал недели две назад и поселился в Старом Доме (вот уж поистине,
парню жизнь не дорога!) Не раз по вечерам он заезжал в гостиницу — и не
только чтобы позвонить в Техас. Засиживался здесь с бутылкой виски до
самого закрытия, словно боялся возвращаться в особняк. И мудрено ли? Кто
бы не боялся на его месте — все мы знаем, что такое Старый Дом и какие о
нем ходят слухи! И вот что еще: поначалу-то он ходил этаким щеголем, а
дальше… чем дальше, тем хуже. Предостерегали мы его, конечно, как не
предостерегать! Говорили, что Старый Дом — место нечистое, что там жили
несколько поколений колдунов и бог весть что оставили после себя, что
честному человеку, не имеющему дел с дьяволом, негоже там селиться — но
он только отмахивался. Известное дело, эти городские да образованные ни в
бога, ни в черта не верят, пока не увидят своими глазами — да только тогда
поздно будет… Увезите его отсюда, мистер, право слово — если уговорите его
уехать, и вам, и всем нам будет спокойнее.
— Что же не так с этим домом? — спрашивал я. — Там живут духи?

Привидения?

— Слава богу, не знаю и не ведаю! — отвечал бармен. — Я там не бывал

— и не собираюсь, разве что на аркане меня туда приволокут! А вот наша
Бетти, — и он указал на смазливую, ярко размалеванную блондинку не первой
свежести, что скучала за дальним столиком над стаканом содовой, — ночевала
там с вашим братцем — и спросите-ка у нее, почему она прибежала сюда
пешком в три часа ночи, полуголая и босая, трясясь, как осиновый лист!
Мне было не по себе — я словно шпионил за братом; но желание выяснить

все, что возможно, пересилило неловкость. Я подсел к Бетти и заказал ей
выпивку.
— Ни за что я бы туда не поехала, будь я трезвая! — так начала она свой

рассказ. — Все у нас знают, что от Старого Дома надо держаться подальше!
Но Джей меня уломал. Все это, говорит, старушечьи байки, неужто такая
умная девушка верит в такие глупости? Нет там ни чертей, ни привидений,
головой отвечаю! Да и чего тебе бояться — ведь я все время буду рядом!.. В
общем, что-что, а уговаривать ваш братец умеет!
Я улыбнулся: это было похоже на Джея.
— Чертей или привидений я там и вправду не видела, — продолжала она,

— но кое-что слышала… пожалуй, кое-что похуже.
Проснулась я среди ночи от какого-то шума. Показалось, кто-то рядом

разговаривает. В следующий миг я поняла, что Джей говорит во сне. Он
метался рядом со мной в кровати и что-то бормотал, жалобно, со стонами.
Прислушавшись, я разобрала: «Да, да, потерпи еще немного, я обязательно
тебя освобожу — но не сейчас, мне нужно еще проверить…» И дальше
заговорил как-то непонятно, словно не по-нашему.
Я зажгла керосинку, хотела его разбудить; но свет лампы упал ему на лицо
— и внутри у меня все похолодело. Господи Иисусе, его словно на огне жгли!
Никогда — ни у живых, ни у мертвых — не видала я такого ужаса, такой муки
на человеческом лице!
А потом я услышала, с кем он говорил.
Так и не поняла, откуда раздавался этот голос. Надеюсь — господи, так

надеюсь! — что из его собственных уст. Да, должно быть, Джей в кошмаре
говорил на два голоса, сам с собой. И думать не хочу, что могло быть иначе.
Но голос этот… он был очень низкий, хриплый, рокочущий, с какими-то

призвуками и присвистами, и говорил длинными фразами совсем без пауз,
словно обладателю его вовсе не требовалось дышать. Не по-английски
говорил — да, по-моему, и не по-человечески. Но Джей слушал его, и отвечал

— обещал снять какую-то печать и его освободить, чуть не со слезами умолял

подождать еще немного… и знаете ли, отчего я вскочила, схватила в охапку
платье и сумочку и кинулась бежать сломя голову, себя не помня от страха?
Эту хрипящую и свистящую тварь Джей называл «отцом».
С тяжелым сердцем подъезжал я на закате к воротам особняка. Все

услышанное уверило меня, что брат помешался — и, казалось, ничего
страшнее и быть не может. Мог ли я тогда предположить, что столкнусь с чем-
то неизмеримо худшим?
Вид Старого Дома оказался для меня неожиданным. Наслушавшись

деревенских, я ожидал увидеть что-то мрачное и зловещее, какой-нибудь
псевдо-готический замок; но к этой массивной двухэтажной постройке больше
всего подходило слово «скучная». Прямые углы, простая двускатная крыша,
стены из грубо обтесанного известняка, никаких украшений — словно
неведомый пуританин, выстроивший этот дом лет триста назад, почитал
смертным грехом любые излишества, особенно в архитектуре.
Серый, приземистый, словно вдавленный в землю, Старый Дом напоминал

плотно закрытую коробку или заколоченный ящик без всяких
опознавательных знаков… и одному богу известно, что внутри.
Остановив машину возле дома, я медленно поднялся на крыльцо. Тревога

за брата, утомление от долгого путешествия, унылый и безжизненный вид
Старого Дома — все вместе навалилось на меня вдруг, как гробовой камень,
так что я едва ноги передвигал. Страха не было — лишь усталость и какая-то
беспросветная, давящая тоска. В тот миг мне не пришло в голову, что эти
чувства, быть может, не вполне естественны.
Ни звонка, ни молотка не было; однако дверь распахнулась мне навстречу.
— Что тебе здесь нужно? — сухо, неприязненно спросил человек на

пороге.
Я молча смотрел на него, не в силах подобрать слова. Откровенно говоря,

в первый миг я его не узнал.
За две недели Джей похудел, должно быть, фунтов на пятнадцать: рубашка

и брюки висели на нем, как на вешалке. Всклокоченные волосы, трехдневная
щетина. Бросилась в глаза его рука, лежащая на притолоке — исцарапанная, с
грязными обломанными ногтями. (Надо было знать твоего отца: прежний
Джей скорее застрелился бы, чем стал работать руками!) Осунувшееся лицо,
какой-то дикий, лихорадочно блестящий взгляд.

— Ясно, — сказал он, не дождавшись от меня ответа. — Сью-Эллен

подняла тревогу. Ну и зря. Я в тот вечер просто выпил лишнего, впал в
дурацкую сентиментальность — знаешь, как это бывает? — ну и наговорил
всякой ерунды. На самом деле вам волноваться не о чем. У меня все хорошо.
— И сверкнул знакомой белозубой улыбкой, дико смотревшейся на
исхудалом, измученном лице.
Странно — я в самом деле уже готов был сесть в машину, развернуться и

уехать. Но эта безумная улыбка привела меня в чувство.
— Быть может, с тобой все в порядке, — ответил я, — мешать тебе я не

собираюсь — но хочу знать, что ты здесь делаешь. И имею право знать. В
конце концов, я такой же сын Джона Маккоя, как и ты.
— Думаешь? — криво усмехнувшись, ответил Джей. — Нет, не такой же,

Робби. Совсем не такой же! — И, не успел я ответить на эти странные слова,
как он посторонился, пропуская меня, и сказал: — Ладно, раз уж приехал,
заходи.
Первое, что поразило меня в доме — холод. Снаружи стояла теплая золотая
осень, но, перешагнув порог, я словно очутился в холодильнике или в
могильном склепе.
— Ну и холодина здесь! — воскликнул я.
— Разве? — рассеянно откликнулся Джей. — Это, наверное, из колодца.
— Откуда?
— Внизу, в подвале, есть колодец. Должно быть, оттуда и тянет. Я не

замечаю, привык.
И быстрым шагом повел меня по полутемному коридору, освещенному

множеством свечей. Разнокалиберные свечи стояли на тумбочках и табуретах,
торчали из старинных подсвечников, лепились на мебели и прямо на полу.
Освещенный трепещущими огоньками, угрюмый старый дом походил на
храм.
— Электричества нет, уж не взыщи, — бросил Джей на ходу. — Нам на

второй этаж.
И, свернув направо, где перед нами открылась узкая и крутая деревянная

лестница, почти бегом взбежал наверх.

Я потащился за ним. «Странно, — мелькнуло у меня в голове, — он так

изможден на вид — но полон энергии; а я еле ноги волочу, как будто этот дом
вытягивает из меня силы». И тут же словно какой-то голос ответил: «Ничего
удивительного: ведь он здесь хозяин, а ты гость». Помню, что тогда эта мысль
вовсе не показалась мне странной.
Мы вошли в просторную комнату: судя по неуклюжей меблировке начала

века, когда-то здесь располагался кабинет. Мне бросились в глаза
потемневшие гнилые доски пола, пятна плесени на стенах, паутина в углу,
мутное от грязи стекло — и вместе с тем следы недавних и явно не слишком
умелых попыток навести здесь порядок. И снова подумалось: почему Джей не
нанял прислугу? Если он занят какими-то работами в доме — почему не
пригласил рабочих? Пусть не из деревни (из деревни, понятно, никто к
Старому Дому и близко не подойдет) — но из Аркхема или Ипсвича? Ты не
помнишь своего отца, Джон Росс, но поверь мне на слово: это было настолько
на него непохоже, что по спине у меня пробежал холодок. Как будто рядом со
мной стоял незнакомец, оборотень в обличии брата.
Массивный письменный стол был весь завален книгами; книги лежали

стопками и валялись в беспорядке и вокруг стола, на полу. Пухлые,
побуревшие от старости тома с почти неразличимыми заглавиями на
корешках, напечатанные витиеватым готическим шрифтом и, кажется, даже
рукописные — думаю, среди них не было ни одного моложе ста пятидесяти
лет. Посреди стола я увидел толстую тетрадь в старомодной кожаной обложке,
а рядом — современного вида блокнот, в котором, как видно, Джей делал
какие-то заметки.
Джей зажег керосиновую лампу и жестом пригласил меня сесть за стол.
— Ты думаешь, что я рехнулся, — проговорил он все с той же кривой

усмешкой. — Не спорь — это у тебя на лице написано. Вот так же и я поначалу
считал сумасшедшим отца. Пока не прочел вот это, — и он указал на тетрадь.
— Что это?
— Его дневник. Тот, что он оставил мне вместе с завещанием. Прочти его.
Просто прочти — а потом поговорим. Можешь задавать любые вопросы,
можешь спорить, доказывать, что я сошел с ума… только сперва прочти, с
начала и до конца. Я не стану тебе мешать. Когда будешь готов — спускайся,
найдешь меня в подвале.
И вышел, прикрыв за собою дверь.
***

Несмотря на странность всего происходящего, признаюсь, у меня сильно

забилось сердце, когда я осознал, что держу в руках последнюю память об
отце. Быть может, под этой кожаной обложкой — его мечты, желания,
задушевные размышления, тайны. В дневнике этот суровый, замкнутый
человек раскроется передо мною так, как никогда не раскрывался при жизни…
Так и вышло, Джон Росс. Видит бог, так оно и вышло. Дорого бы я отдал,
чтобы никогда не знать таких тайн своего отца!
Дневник этот не сохранился — сгорел вместе с домом. Если бы я и

вспомнил о нем в тот миг, едва ли стал бы его спасать. Не все реликвии стоит
сохранять для потомков. Но содержание его, как ни старался, не смог
вытравить из памяти за все эти пятнадцать лет.
Разрозненные и отрывочные записи, сделанные знакомым угловатым

почерком, велись, как видно, на протяжении многих лет. Первым из них, судя
по выцветшим чернилам, было лет тридцать пять-сорок; последние были
сделаны совсем недавно. Очевидно, для посторонних глаз дневник не
предназначался: отец делал заметки для себя, поэтому разобраться в них было
нелегко.
Начинался дневник, так сказать, «с середины» — разумеется, без всяких
пояснений; но первые же строки его приковали мое внимание.
Первая запись — от 17 августа 1929 года — гласила:
«Ночью снова приходил дед Эйбел. Повел меня на пустошь и объяснил,

как призывать Шуб-Ниггурат. Проснувшись, увидел грязь и свежие царапины
на ногах — выходит, я ходил во сне? Или это был не сон?»
Листая пожелтелые от времени страницы и вчитываясь в неразборчивые,

выцветшие строки, я постепенно восстановил картину происшедшего.
В начале лета 1929 года молодой Джон Росс Маккой получил наследство
от дальнего родственника с материнской стороны, Эйбела Уэйтли из Уэстмор-
Гроув: неуклюжий двухэтажный дом и участок вокруг дома. Поначалу Джон
надеялся продать новое владение. Но оказалось, что на Старый Дом, как
называли его в деревне, едва ли найдутся покупатели — слишком уж дурные
ходят о нем слухи. Местные жители рассказывали Джону, что Эйбел и его
предки были колдунами, совершали в окрестных лесах кощунственные
обряды и человеческие жертвоприношения, что в подвале дома скрыт колодец
в ад, откуда Уэйтли вызывали демонов — и настоятельно советовали
молодому человеку ехать домой, в Бостон, а об этом наследстве забыть.
Но Джон в демонов не верил и отчаянно нуждался в деньгах. В библиотеке

деда он обнаружил уйму старых книг. Быть может, хотя бы их удастся продать

букинистам? Он слыхал, что за иные старинные рукописи коллекционеры

готовы отдать целое состояние… Джон решил остаться в доме на несколько
дней, чтобы составить каталог дедовской библиотеки — а остался на много
месяцев.
Книги Эйбела Уэйтли оказались руководствами по магии и колдовству.

Джон перечислял их названия: мне они почти ничего не сказали — в магии я
смыслю не больше, чем в высшей математике — да вряд ли и ему поначалу
говорили много больше. Но были среди них «Шестая и седьмая Книги
Моисеевы», и «Htaat Aquadingen», и «Культ гулей» графа дʼЭрлетта, и даже
печально известный «Некрономикон».
Поначалу, выписывая заглавия книг и скуки ради пытаясь их читать, Джон

только посмеивался над странным направлением интересов своего
двоюродного деда. Но скоро стало не до смеха.
Ночь за ночью покойный Эйбел начал являться ему во сне. Говорил, что в
книгах его сохранены древние знания, над которыми смеются лишь глупцы,
что, кто владеет магией — владеет миром: магия сможет сделать Джона
богачом и исполнить все его желания. Открывая книги, он объяснял внуку
значение тех или иных заклятий, показывал, как совершать ритуалы,
рассказывал об иных мирах, где обитают непостижимые для нас сущности —
и о том, как призвать этих существ в наш мир и заставить себе служить. Сны
эти были столь ясными и живыми, речи Эйбела звучали с такой убедительной
силой, а наутро Джон всякий раз вставал таким потрясенным и разбитым, что
начал спрашивать себя: точно ли это просто сны?
Дальше — больше. Уже не во сне, а наяву услышал он нечеловеческие

голоса, доносящиеся из колодца в подвале.
Колодец этот якобы соединял дом с подземной рекой, протекающей под

холмом и впадающей в Мискатоник. Однако, как ни старался Джон, не мог
добыть из него воды; из узкой шахты, прорубленной в склоне холма, исходил
лишь ледяной холод и дурной запах. Пытаясь измерить глубину колодца
веревкой с грузом, Джон так и не смог достичь дна.
Из этого-то колодца воззвали к нему ОНИ.
Ни разу в дневнике отец не назвал ИХ по имени — если у НИХ есть имена;

ни словом не объяснил, как ОНИ выглядят и что собой представляют. Из его
отрывочных замечаний у меня сложилось впечатление, что ОНИ не имеют тел
и обитают не в материальном мире. Колодец, по догадке отца, представлял
собой нечто вроде портала в иную вселенную — в ИХ родные края.

Содержание следующих страниц я перескажу вкратце: даже много лет

спустя воспоминания о них наполняют меня ужасом и омерзением. Одним
словом, мертвый колдун и его бестелесные приспешники, обитающие в
колодце, соблазнили отца магической силой и властью — и он согласился.
Теперь Джон взялся за дедовские книги уже всерьез. Днем отсыпался, а

ночами, под руководством невидимых учителей, осваивал колдовские
ритуалы. Многое из того, что он описывал, осталось мне непонятным; а то, что
понял, я предпочел бы стереть из памяти. Он вызывал бесформенных демонов
со звезд, выкрикивая их непроизносимые имена, и задавал им вопросы о
вещах, непостижимых для человека. В лунные ночи на лесных полянах вместе
с ковеном, в котором к человеческому роду принадлежал он один, плясал и
воспевал дикие песнопения, восхваляя Черную Козлицу Лесов. В честь этой
богини — или дьяволицы, или кто бы она ни была — участвовал в обрядах
столь несказанно мерзостных, что… Господи, нет! Однако он описывал все
эти мерзости точно и подробно, словно сам ничего особенного в них не видел;
и чем дальше я читал — тем яснее понимал, что передо мной не выдумка и не
бред безумца. Как ни немыслимо это, как ни противоречит всему, во что я
привык верить — все это происходило на самом деле. С моим отцом.
Ближе к зиме эйфория в его записях сменилась тревогой. Невидимые

наставники начали требовать от отца того, на что он пойти не мог. «Я готов
кормить ИХ кровью и плотью животных, — писал он, — даже собственной
плотью и кровью — но, черт возьми, не стану похищать и убивать ни в чем не
повинных детей!»
Однако демоны из колодца сделались требовательны и жестоки: из слуг

они превратились в хозяев. За магические знания, за исполнение желаний они
требовали непосильную для Джона плату — и за неповиновение грозили чем-
то куда худшим, чем смерть.
Что было делать? Бежать? Бессмысленно — Джон понимал, что ОНИ от

него не отстанут. Бороться? Но ОНИ не оставляли его в покое ни ночью, ни
днем. Воля его уже слабела, разум мутился…
Но Джон Маккой был не из тех, кто легко сдается. Снова углубился он в

магические книги — и в одной из них нашел способ изгнать демонов из нашего
мира и заточить в их непостижимом измерении. Ритуал этот он описал в
дневнике, но суть его осталась для меня неясной: отец писал о какой-то
«формуле Ноденса», о том, что Печать должна состоять из двух частей, зримой
и незримой, и что для нее необходим «материал» — как видно, не дерево и не
камень. «Другого материала у меня нет, — писал он. — Хоть это и большой
риск, придется создать Печать из самого себя и скрепить своим именем».

В канун Дня Всех Святых, перед рассветом, отец совершил задуманное.

Твари из колодца выли и рычали у него в голове, пугали кошмарными
видениями, но не смогли его остановить. Надежно запечатав колодец, отец
хотел сжечь магические книги, а может быть, и весь дом — но какое-то
смутное опасение или сожаление его остановило. Он просто собрал чемодан,
запер дверь — добрался до Бостона и сел на поезд, идущий на юг, с твердым
намерением оставить Уэстмор-Гроув как можно дальше и никогда не
возвращаться.
Дальнейшая его история тебе известна. Много раз ты слышал о том, как в
Техасе твой дед перепробовал много разных дел, пока наконец не занялся
поисками нефти, как ему повезло найти крупное месторождение… и так далее.
Новая жизнь Джона Маккоя была полна трудов и риска — но проходила при
свете дня, без мерзостей и тайн; и это его вполне устраивало.
До поры до времени.
Отец по-прежнему мечтал стать богачом. Неустанно трудился он,

сколачивая состояние — и все чаще вспоминал, что владеет тайными
знаниями, способными обеспечить ему преимущество перед конкурентами.
Пусть колдовские книги остались в Массачусетсе — большую часть того, что
в них читал, он помнил наизусть. Джон гнал от себя искушение, но оно
возвращалось. Нет, заигрывать с демонами он больше не станет! Но есть ведь
и простые, безобидные приемы — то, что делают в Новой Англии десятки
деревенских стариков и старух, даже не считая себя колдунами. От этого
никому не будет вреда.
И Джон взялся за старое. Поначалу использовал самые безобидные

заговоры и обряды — на удачу, на привлечение денег. Оказалось, способности
его сохранились в полной мере: ритуалы работали — и, в самом деле, ничем
ему не вредили. Дела пошли как по маслу; все вокруг только удивлялись и
завидовали его удаче.
Уверившись в своей безопасности, он прибегал к ритуалам все чаще и все

смелее. Однажды встретил и полюбил девушку, которая потом стала нашей
матерью; но она была без ума от какого-то «нищего ковбоя». Что ж — Джон
сделал приворот, описанный в «Шестой Книге Моисеевой», и девушка и
думать забыла о своем прежнем избраннике. Несколько лет спустя их
первенец, маленький Джей, заболел тяжелой и опасной формой скарлатины:
врачи остерегались давать надежду. Джон выгнал врачей, отослал под каким-
то предлогом жену, а сам (как он писал) «трижды три раза вылил болезнь на
воск» — и ребенок выздоровел…

Я листал страницы дневника, не понимая, явь это или бред; в голове у меня
мутилось. Неужели вся история нашей семьи, все наше благополучие
выстроено на колдовстве?
Но настоящий кошмар ждал впереди — когда однажды ночью, во сне,

Джон снова услышал хрипящие и свистящие голоса демонов из колодца.
ОНИ пробудились и нашли его. Бог знает, как. Сам он предполагал, что с
годами Печать начала слабеть и терять силу. Быть может, Джон сам расшатал
ее, снова и снова обращаясь к магии — хотя, думаю, эта мысль была для него
невыносима.
Так или иначе, ОНИ вернулись. Снова рвались в наш мир через него,
словно сквозь запертую дверь — и требовали, чтобы он вернулся в Уэстмор-
Гроув и их освободил.
Мучения отца были ужасны. Читая, я вспоминал: в последние месяцы

перед смертью он был особенно неразговорчив и угрюм — но кто бы мог
подумать, что с ним творится такое? Он переселился в отдельную спальню в
дальнем конце дома, чтобы не пугать жену криками и стонами по ночам.
Всерьез думал о самоубийстве — останавливал его лишь страх после смерти
оказаться во власти своих мучителей.
Единственным спасением казалось ему вернуться и обновить Печать: но

Джон чувствовал, что этого сделать не в силах. ОНИ имеют над ним слишком
большую власть: на ИХ территории он не сможет ИМ противиться.
Еще одно не давало ему покоя. «Я запечатал колодец своим именем, —

писал он. — Но то же имя носит Джей, мой старший сын. Он обладает той же
властью, что и я; едва меня не станет — ОНИ примутся за него». Отец
разрывался между страхом за сына, желанием его предупредить — и
стремлением сохранить свою тайну.
Боливийский проект отец воспринял как отсрочку приговора. Быть может,

хотя бы на другом континенте, за десятки тысяч миль от Массачусетса, он
станет для НИХ недосягаем? Последние записи его оставляли невыносимо
тяжелое впечатление: смесь страха, отчаяния, лихорадочной надежды и почти
помраченного рассудка.
«Только бы ОНИ замолчали! — писал он. — Долго я не протяну; еще месяц

этого ада — и свихнусь или убью себя… Вот что: на случай, если не вернусь
— оставлю этот дневник Джею. И объясню в письме, что он должен сделать
— формулу Ноденса и все прочее. Пусть наложит Печать заново, а потом
засыплет колодец и сожжет к дьяволу этот проклятый дом!.. Но что, если этим
я навлеку на него беду?.. Нет, нет. Предупрежден — значит, вооружен. Это его

наследство; он имеет право знать. Джей лучше меня: рассудительный, с

твердым характером — он не поддастся искушению и все сделает, как
должно… Только бы умолк этот вой и свист в голове! Только бы умолк!..»
На этом последняя запись обрывалась.
***
Не знаю, долго ли я просидел в кабинете, упершись невидящим взглядом в

стену перед собой, пытаясь как-то уложить в голове все прочитанное.
Из оцепенения меня вывел шум внизу. У крыльца пророкотал и заглох

автомобильный мотор; открылась дверь, и на первом этаже послышались
шаги.
Что это? Джей куда-то уезжал и вернулся? Я выглянул за окно. Совсем

стемнело! Сколько же времени я провел здесь?
Спустившись вниз по скрипучей лестнице, я отправился на поиски брата.

Он говорил, что будет в подвале. Глухой шум, свидетельствовавший о его
присутствии, в самом деле доносился откуда-то снизу; но что-то мешало мне
его окликнуть — словно подсказывало, что громкий человеческий голос не
обрадует истинных хозяев этого дома.
Не сразу разыскал я в запутанной планировке особняка вход в подвал.

Долгие блуждания по лабиринту комнат и коридоров, тускло освещенных, а
чаще совсем темных, в одиночестве, в промозглом холоде и всепроникающем
запахе гнили и плесени, с невыносимой тяжестью на сердце — врезались мне
в память как самый беспросветный из кошмаров того вечера; хотя, говоря
объективно, все последующее было куда страшнее.
Наконец я спустился вниз — в просторное помещение с низким сводчатым

потолком и каменным полом. Холод здесь стоял просто арктический: меня
сразу начала бить дрожь. Джей возился с чем-то в дальнем конце подвала: в
тусклом свете я не сразу разглядел, что он делает, и подошел ближе.
У дальней стены возвышался над полом фута на полтора круглый колодец,

сложенный из грубо отесанных камней и закрытый известняковой плитой.
Рядом лежала раскрытая брезентовая сумка и стояло какое-то механическое
приспособление, назначения которого я в тот момент не понял; а по другую
сторону от колодца Джей, засучив рукава и орудуя ломом, как рычагом,
пытался сбросить каменную крышку.
— Ну что, прочел? — бросил он мне, не поднимая глаз — и продолжил

свою работу.

Не сразу я понял, что он делает — и двигаться, и думать было тяжело,

мысли пробивались как сквозь вату; но, когда до меня дошло, кинулся вперед,
чтобы его остановить. Но поздно: крышка слетела и, перевернувшись, с
грохотом упала у моих ног. В глаза бросились грубо вырезанные — точнее,
выцарапанные на мягком известняке — знаки или символы неизвестного мне
алфавита; надпись шла по кругу, а внутри круга, вписанные в центр какого-то
сложного многоугольника, красовались крупные, тщательно выведенные
английские инициалы: «Дж. Р. М. К».
— Что ты наделал?! — вскричал я.
— Вижу, прочел и поверил, — усмехнулся он. — Да не пугайся так! Это

только видимая часть Печати — а невидимая на месте.
Не без опаски я подошел к колодцу, заглянул за край — и тут же отпрянул:

из черной глубины его поднимался такой смрад, что от одного вдоха я едва не
лишился сознания.
— Господи, ну и воняет оттуда! — воскликнул я.
— Правда? — рассеянно откликнулся Джей. — Я ничего не чувствую.
При этих словах я вздрогнул уже не от холода. Мысль, которую я гнал от

себя с самой нашей встречи, теперь предстала передо мной с пугающей
ясностью. Мой брат… не знаю, как это лучше выразить… превращался во что-
то другое?
— Послушай, Джей, — заговорил я — и сам скривился от жалких,

просительных ноток в собственном голосе. — Пожалуйста, едем домой! Тебя
ждет «Маккой Петролеум». Ждет твой сын. Ты нужен нам, Джей… нам всем.
Очень нужен. Обнови эту чертову Печать, если знаешь, как, сделай это прямо
сейчас — и уедем отсюда!
Медленно покачав головой, он отошел от колодца и присел возле снятой

крышки. Задумчиво провел пальцем по своим инициалам.
— Хотел бы я знать, как это работает, — проговорил он. — Что-то вроде

биометрии. Только Маккой по крови… даже не так: только Маккой по крови,
носящий имя Джон Росс, может наложить эту Печать. Или снять.
— Джей…

— Ты прочел дневник, — продолжал он, повернувшись ко мне. Мне снова

бросилась в глаза его страшная худоба и лихорадочно блестящий взгляд. —
Но знаешь еще не все. Что, если я скажу, что наш отец не умер?
«О господи!» — подумал я. Мне вспомнился рассказ Бетти о «хрипящей и

свистящей твари».
— Да, он жив — хоть в нашем понимании это и трудно назвать жизнью.

Хочешь знать, как это вышло? Когда самолет начал падать, отец, охваченный
смертным страхом, в последний миг воззвал к НИМ, моля о спасении. И ОНИ
откликнулись. ОНИ не нарушают обещаний — и верны даже тем, кто их
предает. Спасти его в нашем мире ОНИ не могли, ибо вход сюда для НИХ
закрыт и запечатан — но унесли в свой мир и там, за гранью, возродили к
новой, непредставимой для нас жизни…
— И все это рассказал тебе он сам?
— Откуда ты знаешь?!
— Да уж знаю! Он является тебе во сне, жалуется на жизнь в ином мире,

просит снять Печать и помочь ему вернуться! Так? — Джей вздрогнул, как от
удара. — И почему ты так уверен, что это отец, а не тварь из колодца,
принявшая его облик? Черт побери, Джей, ты никогда не был наивным
простачком! Не думал, что тебя так легко одурачить!
— Дослушай до конца! — оборвал он меня; лицо его исказилось

страданием. — Думаешь, почему я медлю? Именно поэтому! Не знаю, можно
ли ему верить. Отец… тот, кто приходит ко мне по ночам, очень похож на отца
— лицом, голосом, всем. Знает обо мне сотню вещей, которых никто, кроме
отца, знать не может. Он показывает мне картины прошлого, и… — Голос его
дрогнул; несколько мгновений он молчал, словно боролся с собой. — Но ты
прав: все это может быть обман. И я хочу проверить. Хорошо, что ты приехал,
Робби: ты мне поможешь.
— Но как? Как это можно проверить?
— Я спущусь в колодец.
— Ты с ума сошел!
— Нет, я все продумал. Встречусь с ним — или с НИМИ — лицом к лицу.

Наяву, в ясном рассудке, с открытыми глазами. Задам вопросы и выслушаю
ответы. Пойму, дурачат меня или нет. И пойму, что делать дальше.

Все эти годы я проклинаю себя за то, что его не остановил. И все
пятнадцать лет спрашиваю: а что я мог сделать? Разве что стукнуть его по
голове, связать, увезти оттуда силой… И что дальше? Но дело даже не в
этом… Видишь ли, Джей был почти на десять лет меня старше. В детстве я
обожал его так, как только может мальчишка обожать старшего брата. С
годами восхищение несколько поблекло — но все равно я смотрел на него
снизу вверх. Понимаешь, я привык ему верить. И подчиняться.
Но не думай, что я не противился! О нет — я едва голос не сорвал, убеждая

его в безумии и невозможности этого замысла. Но он стоял на своем.
— Мне ничего не грозит, — твердил он. — Незримая Печать на месте. И

тронуть меня ОНИ не посмеют: я — ИХ единственная надежда на
освобождение. К тому же ты будешь здесь, наверху, и меня подстрахуешь
.
Что мне оставалось?
Пока я читал отцовский дневник, Джей съездил в Ипсвич и купил в

тамошнем радиомагазине пару портативных раций. Лебедку, работающую от
аккумулятора, и пятисотфутовый стальной трос он привез сюда еще раньше.
Я должен был остаться наверху, поддерживать с ним связь и, если услышу что-
то подозрительное, или если связь вдруг пропадет — немедленно его
вытащить.
Джей закрепил трос на поясе, взял рацию, сунул в карман револьвер

(помню, я еще подумал: чем поможет оружие против бестелесных тварей?),
повесил на шею фонарь. Кивнув мне, встал на край колодца. Внутренне
содрогаясь от того, что делаю, я включил лебедку — и трос стал
разматываться. Упираясь руками и ногами в осклизлые стены колодца, Джей
начал спускаться вниз.
Как я жалею, что даже не обнял его на прощание.
Изнемогая от беспокойства, я окликал его едва ли не каждую минуту.

Скоро голос его, искаженный гулким эхом, сделался почти неразличим, и мы
перешли на переговоры по рации. Не понимаю, как Джей дышал зараженным
воздухом колодца — но, похоже, он действительно не чувствовал смрада.
Голос его звучал бодро и уверенно: он быстро спускался вниз и, по его словам,
ничего необычного не замечал и не ощущал.
Трос плавно разматывался, я ждал, привалившись к стене колодца — как

вдруг из рации донесся треск помех и голос брата:
— Хм, а это что? Робби! Кажется, я вижу дно!

Я вскочил и, зажав нос и подавляя рвотные позывы, перегнулся за край

колодца. Далеко-далеко в непроглядной тьме мелькал слабый, прыгающий
огонек фонаря… и вдруг он погас.
— Джей! — вскричал я, схватив рацию.
— Все нормально, — откликнулся он. — Чертов фонарь перегорел. Но не

страшно — здесь не так уж темно… да, точно, откуда-то идет свет!
Я вглядывался во мрак до боли в глазах, но ни единого лучика света не

видел.
Рация снова затрещала.
— Вот я и на дне, — сообщил Джей. — В самом деле, здесь светло. Откуда

же… а-а-а! Понятно! — И, после паузы: — Боже правый! Вот это да!..
— Что там? — спросил я. — Что ты видишь?
Он не отвечал.
— Джей, что там? — окликнул я, уже с тревогой.
Долгое молчание, прерываемое лишь треском и щелчками помех.
— Джей!
Наконец он заговорил. И голос его звучал… определенно, я куда меньше

испугался бы, если бы в голосе его звучал страх. Но в нем слышались чувства,
которых я меньше всего мог ожидать — радость и благоговейный трепет.
— Робби, — проговорил он с какой-то восторженной дрожью в голосе, —

ты бы только это видел!
— Что?
— Это поразительно! Потрясающе! Господи, Робби, этого словами не

описать! Если бы ты был здесь! Если бы только видел!..
Страшное предчувствие охватило меня.
— Джей, возвращайся! — закричал я, что было сил.
Но он меня уже не слушал.

— Да, — бормотал он, — да, иду… Я уже здесь…
И вдруг заговорил на чужом языке, которого я никогда прежде не слышал

— на странном каркающем языке, полном горловых звуков, пощелкиваний и
присвистов. Я бросился к лебедке, чтобы нажать кнопку и его вытащить — но
вдруг катушка сама пришла в движение. Со страшной скоростью завертелась
она, наматывая на себя стальную нить. Пустой конец троса взлетел в воздух и
упал к моим ногам. Он был оборван — не обрезан, а именно оборван, словно
перекушен чьими-то мощными зубами.
— Джей! — завопил я в ужасе. — Держись! Сейчас я сброшу тебе трос!

Я…
Молчание было мне ответом.
Спустя несколько бесконечных мгновений рация снова ожила: но те звуки,

что доносились теперь со дна колодца, не походили ни на человеческий голос,
ни на крики животных, ни на какой-либо известный мне земной шум. В этом
ритмичном шорохе, скрипе, клокотании и хрипах на пределе слышимости
чудилось что-то механическое — и в то же время не было сомнений, что эти
звуки издает живое существо… огромное живое существо… или, быть может,
целый рой неописуемых, бесформенных тварей, поднимающихся из глубин.
И они приближались.
При одном воспоминании об этом — даже сейчас — внутри у меня

холодеет, и к горлу подкатывает тошнота. А тогда… Я скорчился у колодца,
парализованный ужасом, не в силах даже зажать уши. Страшные звуки
нарастали… и вдруг мне почудилось, что они складываются в слова.
Нет, не почудилось.
Запредельное существо из колодца говорило со мной. И говорило по-

английски. Короткими фразами, словно выдавливая из себя слова, со
странными интонациями — как будто не на выдохе, а на вдохе. Казалось, за
прошедшие несколько секунд обладатель этого страшного голоса успел
забыть, как разговаривают люди — и теперь мучительно вспоминал.
— ОНИ во мне… — хрипел он. — Я — Печать, я и Дверь… Мы одно…

ОНИ все во мне…
— Джей?!
— ОНИ слишком долго ждали… — продолжал он, и странное двойное эхо

вторило его хриплому, клокочущему голосу. — ОНИ голодны, очень

голодны… И когда прорвутся — первой ИХ жертвой… МОЕЙ жертвой

станешь ты.
Я не мог говорить — рыдания сжали мне горло.
Снова молчание, полное потустороннего хрипа и клекота. А затем он

заговорил снова — и на этот раз голос его был почти человеческим:
— Робби… скажи Джону Россу… я очень его любил.
— Джей! Не надо!..
Из колодца прогремел выстрел.
Плохо помню, что было дальше. Кажется, я бился на ледяном полу у

колодца, и колотил кулаками по камням, и звал брата — но в ответ до меня
доносилось лишь потрескивание помех. Потусторонние звуки смолкли,
словно их и не бывало.
Изменилось и кое-что еще. Вдруг я понял, что больше не чувствую смрада,

исходящего от колодца. Ушел промозглый холод, и вокруг как-то посветлело.
Странно сказать, но, несмотря на весь ужас и горе, мне стало легче — словно
спал с головы какой-то свинцовый колпак, давящий и туманящий мысли. В
голове прояснилось, и я понял, что делать дальше.
Без колебаний я взялся за каменную крышку и, напрягая все силы, втащил

ее обратно на колодец. Наверное, надо было произнести какие-то слова. Слов
я не знал; вместо этого разрезал себе руку и окропил инициалы «Дж. Р. М. К»
своей кровью. Почему-то мне подумалось, что это стоит сделать. Пусть я не
Джон Росс — но все же Маккой; быть может, и моя кровь на что-то годится.
Потом поднялся в кабинет, свалил все колдовские книги в кучу, облил их

керосином из лампы и поджег. Подождал, пока разгорится как следует, вышел,
сел в машину и поехал прочь. В ушах у меня еще звучал потусторонний хрип
и клекот; за спиной пылало и превращалось в пепел логово колдунов из
Уэстмор-Гроув.
Теперь ты знаешь все.
Полицейские в Аркхеме, выслушав мои сбивчивые и невнятные показания,

наверняка что-то заподозрили — но докапываться до истины не стали. В конце
концов, мы с Джеем были для них чужаками; и они наверняка тоже слышали
немало историй про этот дом и его страшных хозяев.
Оттого, что Старый Дом исчез с лица земли, всем стало только легче.

Лишь одному человеку я рассказал правду — твоей матери; и она взяла с

меня слово хранить эту историю в тайне от тебя. Много лет, и при жизни ее, и
после смерти, я это обещание держал.
Но теперь пришла пора нарушить обет молчания. В конце концов, это твой
отец, твой дед… твое наследство. Ты должен знать правду.
Джей очень любил тебя, Джон Росс.
И ты можешь им гордиться. Твой отец был мужественным человеком. Он

столкнулся с тем, что превыше человеческих сил — но сопротивлялся до
последнего вздоха. И победил ценою жизни.
Надеюсь, что победил.
Долгими бессонными ночами меня осаждают разные мысли. Тяжелые

воспоминания, скорбь, чувство вины — еще не самое страшное. Страшнее
становится, когда я спрашиваю себя, что же произошло в Уэстмор-Гроув на
самом деле.
Кто являлся моему брату во сне? Чудовище, принявшее облик отца? Да,
хотелось бы так думать… легко и удобно так думать, не правда ли?
Но что, если его история хотя бы отчасти правдива?
Ведь тело отца так и не нашли. Что, если он и вправду перенесся в

иномирье? И там, среди тварей, не имеющих ни имени, ни образа, став одной
из них, продолжает какую-то немыслимую жизнь, без надежды на избавление
даже в смерти?
Что, если и Джей… да, я слышал выстрел — и затем все стихло. Но ведь
перед этим он сказал, что стал с НИМИ одним целым. Разве демонов можно
уничтожить пулей в висок?
Сегодня за обедом ты упомянул, что недавно видел отца во сне, и сон этот
был удивительно ярким и живым. Молю бога, чтобы это был просто сон!
Ты молод, Джон Росс, и полон сил. Жизнь твоя только начинается; все пути
открыты пред тобою. Послушай совет человека, чьи дни уже клонятся к
закату: оставь мертвым погребать своих мертвецов. Живи настоящим и
будущим. Бог с ними, с семейными историями Маккоев. Не мучай себя
пустыми размышлениями и догадками, беги от странных фантазий,
остерегайся верить снам — особенно снам. И, если у тебя родится сын — мне
кажется, не стоит называть его Джоном Россом Маккоем-четвертым. Ты ведь

сам не раз говорил, что эти династии с одинаковыми именами — смешной

устарелый обычай, верно? Совершенно верно, Джон Росс. Устарелый и
смешной.
Знаешь, старики склонны тревожиться, быть может, попусту. Пожалуйста,

пообещай мне кое-что. Просто чтобы меня успокоить.
Весь мир открыт перед тобой; и все же — так, на всякий случай — я бы

посоветовал тебе избегать Новой Англии. Но если дела или развлечения
занесут тебя на Восточное побережье — держись подальше от лесистых
холмов на западе Массачусетса. Не посещай Аркхем, прославленный своим
университетом и собранием редких книг, не расспрашивай там о раритетах,
чьи названия встречались в библиотеке Эйбела Уэйтли. Не ищи в холмах
заброшенную деревушку под названием Уэстмор-Гроув. Пусть Старый Дом
превратился в руины, пусть колодец засыпан прахом и пеплом — он все еще
там. И кто знает, что таится в его глубине.
Если же все эти предосторожности окажутся тщетны, если однажды ночью

ты услышишь голоса во тьме… что тебе сказать? Сопротивляйся, Джон Росс.
Сопротивляйся.
Господин Дверей
Nataly_
Автор
Мгл’хнуи ррр-ваффхл Йог-Сотот фхтагн!
Черт, ну и абракадабра! Язык сломаешь.
Чем я вообще занимаюсь?! Видели бы меня сейчас ребята из

администрации — животы бы надорвали. Совсем ебу дался Колесников: в
собственном загородном доме ползает по полу, чертит круги и пентаграммы!
Но я правда не знаю, что еще делать.
Услышал про обыск в министерстве — сразу понял, что по мою душу.

Сначала думал бежать. Загранпаспорт есть, кэш на крайний случай при себе:
махнуть в какую-нибудь Венесуэлу, или откуда там в Россию не выдают…
Спасибо Юрий Максимычу: не забыл старую дружбу. Позвонил, предупредил:
ордер выписан, в аэропорту меня уже ждут, на выездах из области тоже.
Обложили, твари.
Мгл’хнуи ррр-ваффхл Йог-Сотот фхтагн!

Надо же, с первого раза запомнил. Крутится в голове, как заезженная

пластинка. Что за ерунда! Дурацкое заклинание из интернета, и сочинил
небось какой-нибудь школьник — с чего я взял, что оно вообще сработает?
От безнадеги, вот с чего. Невыносимо просто сидеть и ждать, пока за тобой

придут. И вертеть в уме: почему я? Кому дорогу перешел, с кем не поделился?
Я же ничего не делал такого, чего все вокруг не делают! Откат — ну да, все
берут откаты, а как без этого? Почему я?!
Мгл’хнуи ррр-ваффхл Йог-Сотот фхтагн! Приди, Господин всех Дверей…

Смех, да и только.
Хорошо хоть успел тот оффшорный счет на Ленку перевести. Ребята без
гроша не останутся, смогут доучиться в Лондоне… Отец в тюрьме, блин. Дети,
ваш папа проворовался и сидит. Вот это самое поганое. Тюрьма — да хуй бы
с ней, это можно вынести; но позор…
Будь у меня сейчас ствол — может, и пустил бы пулю в лоб. Но ствола нет.
Только айпад. Хотел посмотреть, из каких стран в Россию не выдают — а гугль
возьми и подсунь мне этот… ритуал. «Обитатель Порога, Открывающий все
двери, Ключ и Врата…» Полная чушь, конечно, но звучит как-то… как будто
не совсем чушь. Закрыл страницу — нет, не выходит из головы. Что ж, думаю,
почему бы не попробовать? Хуже все равно не будет.
Мгл’хнуи ррр-ваффхл Йог-Сотот фхтагн. Они, конечно, уже знают, что я

здесь. В министерстве не появлялся, домой не вернулся — куда еще я мог
деться? Йог-Сотот фхтагн. Вовремя мы городской СИЗО переселили в новое
здание… ха… знал бы я, что для себя стараюсь! В камеру с уголовниками…
Анжела будет передачки носить… хотя нет, кого я обманываю? Не будет.
Йог-Сотот фхтагн! Обитатель Порога, Господин всех Дверей, Йог-Сотот,

приди! Или «пробудись»? Но это ведь одно и то же.
Надо же, какой простой язык, все понятно.
Нет, не выходит. Не открываются никакие двери, не сгущается в центре

круга бесформенный демон. Я один. Мгл’хнуи ррр-ваффхл Йог-Сотот фхтагн.
Как темно за окном. Один за другим гаснут фонари, и коттеджный поселок
погружается во тьму. Рл’охх эрлфхха афмгэнхх Йог-Сотот, ррр-ва. Стучащему
отворится — так в церкви читают, верно? Вот, я стою и стучу. Пробудись,
Господин, и открой мне дверь! Неужели все без толку? Приди, Йог-Сотот!
Люстра мигает. Наверное, перебои с электричеством. Светит все тусклее,

но видно все. Какой-то новый свет сквозь щели и углы. Забавная физиономия
у меня в зеркале. И, кажется, этого глаза на лбу раньше не было. Или был?..

Так вот же она, Дверь!
Ну конечно! Прямо посреди комнаты — как я раньше ее не разглядел?

Пока закрыта… но это ненадолго, ведь так?
Мгл’хнуи ррр-ваффхл Йог-Сотот фхтагн! Мллоу уррхх аменх’ва! В самом

деле, чего я так боялся? Ну, тюрьма. И что? Замки, решетки — они же только
в трех измерениях! Как они меня удержат, если теперь я ирхрэтх глн ррр-ва и
знаю, где Дверь? И что еще за «позор»? Нет такого знака на древних стенах
Кадата — значит, и вещи такой нет!
Выходит, у меня все-таки получилось… получилось… что? Ах да, я же

вызывал Господина! Вот он, уже близок: очертания его текучи и изменчивы,
бесконечные круги его переливаются цветами орфхр и ирэсс’э, для которых
нет имен в прежнем, бедном моем языке — и там, где ступает он, расцветают
и рушатся миры. Эйя мгл’хнуи! Эйя Йог-Сотот! Спеши! Они идут сюда — те,
что охотятся за мной: я вижу их сквозь стены, сквозь ограду и дальний край
леса; вон мчатся они на своей железной колеснице — спеши принять мою
жертву!..
Нет! Нет! Что со мной? Я с ума схожу?!
Спокойно. Спокойно. Я — Колесников Сергей Юрьевич. Семьдесят

третьего года рождения. Разведен. Двое детей. Да, Миша и Даша. Детей
помню. Глаз тоже двое… кажется. Министр… нет, уже нет… был министром
коммунального хозяйства в Кхем Нгориан… нет, не то! Это бледное пламя, и
углы, и живые, пляшущие звезды… Что близко, то далеко, что далеко, то
близко… Чего бояться тому, кто стоит в тени Врат и слышит флейты
Безымянного? Эйя Йог-Сотот!..
...Нет! Пожалуйста, не надо!! Я теряю себя теряю себя не хочу не хочу не

хочу туда это страшнее тюрьмы страшнее всего Господи, помоги мне, вытащи
меня отсюда, я же не хотел, не думал, что это будет так, я просто хотел найти
выход, пожалуйста, что угодно только не это, Отче наш иже еси… черт, как
там дальше… Спаси меня! Господи! Господь Йог-Сотот!..
Видишь, Господин, они въезжают в ворота. Неяркое, но ровное свечение

пятерых удхх’вари. Трое ментов, двое из ФСБ… не помню, что это значит, да
и неважно. Пятеро крупных, здоровых самцов в расцвете лет — хорошая
жертва. Лишь дверь отделяет их от меня, и еще одна Дверь — от Тебя,
стоящего на Пороге.
Выходят, озираются тревожно, не понимают, почему кругом такая тьма.

Бедняги, как они живут — запертые в скудном, плоском мире из трех

измерений и семи цветов, всего с парой глаз и парой рук на каждого? Неужели
и я был таким?
Они слепы и глухи, но чуют Тебя, Господин, и Твоя близость наполняет их

безотчетным страхом. Достают свои стреляющие трубки. Двое идут вокруг
дома к окну, трое поднимаются на крыльцо. Тихо говорят друг другу: что он
задумал? Что, если будет сопротивляться? Взорвет себя гранатой? Или засел
там с арсеналом и будет стрелять?
Входите, входите, бедные дети Земли. Идите без страха. Я не стану вам
противиться.
Я просто открою Дверь.
Таинство бездны
YogSotot
Автор
С давних пор, с младенчества человеческого рода, люди смотрели высоко в
небо и видели там прекрасный, не похожий мир. Испокон веков люди лелеяли
мечту о этом мире, что лежит в недосягаемом эфире. Этот мир был жилищем
высших сил. Сначала там был высоко вздымающийся Олимп, там был
блаженный рай. Со временем люди все больше узнавали о о таинственной
вселенной. И их умы не покидала мысль обуздать ее и проникнуть в тайны
космоса. С каждой эпохой люди становились смелее и упорнее в своем
желании покорить космос.
Вот и я, будучи еще мальчишкой, мечтал о полетах в неизвестные земли,
представляя себя исследователем и первопроходцем. Каждую ночь я тайком
поднимался на крышу дома и смотрел на темное полотно, усеянное
блестящими искрами, которые так манили. В такие моменты я будто
оказывался в ином измерении, где нет тревог, нет суеты, только
безмятежность. С тех самых пор я был одержим идеей попасть в тот иной мир.
И технологии не стояли на месте. Изобретения становились все сложнее и
изощеренней. Человечество с каждым днем неумолимо приближалось к
исполнению своей заветной мечты. "Дева Надежды" так назывался корабль,
который был способен бороздить просторы бесконечного космического
океана. Благодаря своим стараниям и амбициям я попал на этот заветный
ковчег. "Дева Надежды" стала доказательством величия человеческого гения,
она стала знамением новой эпохи человечества! И я был одним из тех
избранных, кто свершит историю. Вступив на борт корабля, я ощутил всем
своим естеством важность возложенной на меня миссии. Корабль взмыл
вверх, с вместе с ним надежды и мечты тех кто остался в низу. Мы проделали
долгий путь сквозь безмолвный космос. В его необхватных просторах мы все-
таки наткнулись на планету, больше земли в два раза, с ярко-зелеными
океанами и золотой почвой с черными вкраплениями. Все приборы

показывали, что планета по составу атмосферы была схожа с земной. "Дева

Надежды" села на расположенное перед массивными горными хребтами плато
из черного матового камня. Я вступил на новую землю, я трепетал перед
неизвестностью. Исследование образцов камней показало, что они намного
древнее, чем наша родная планета. После мы решили выдвинуться в
небольшую экспедицию и осмотреться вокруг. Сначала мы обошли идеально
гладкий монолит из инородного черного камня. Послышался крик. Кричал
один из членов нашего экипажа. Оказалось, что таких правильной формы
циклопических монолитов целая долина: вплоть до виднеющегося на
горизонте зеленого моря. Казалось, будто они не были не были созданы
природой. Исследуя каждый метр монолита, я наткнулся на ведущий вниз
проход , которого не было видно изначально. Это был город! Какая удача! Мы
наткнулись на руины: в коридорах, в огромных залах, необычной архитектуры
комнатах не было никого, и ничего. Но сохранились великолепные
выполненные рельефы и надписи. Мы разошлись осматривать помещения.
Вот оно-новое начало. Вот то, что поможет человечеству еще дальше
проникнуть в сокровенные тайны космоса. Так нам казалось. Но прошло
совсем немного времени, и вот оно - начало кошмара, и место казавшееся нам
раем, обернулось адом. Мы выяснили, что случилось с этой цивилизацией и
что постигнет нас, если человечество углубиться в космическую бездну, из
которой нет возврата. Человечество оказалось слишком наивным и
эгоистичным. Как мы могли надеяться на то, что раскроем великие тайны,
сможем обуздать космос?! Мы пытались бежать, но не успев взлететь высоко
в небо, корабль рухнул на черные камни. "Дева Надежды" разбилась на мелкие
куски. Я единственный выживший, и это мои последние строки. Еще немного,
и они найдут меня... Они придут за мной. (Я знаю слишком много).
ОНО
K1r1llALLeksandrof
Автор
Алкоголь. То что поистине нельзя изведать. Любой человек в том или ином
виде употреблял алкоголь, будь то лечебные, профилактические,
развлекательные или другие цели. Я, знаете ли не знаток, и будучи деловым
человеком, писателем-журналистом, мне он по своей сути ни к чему. Но
иногда, как и в принципе любой взрослый человек, я позволяю себе
пропустить пару стаканчиков скотча или какого-либо другого напитка.
Позволял. Я уже и глотка спиртного не беру в рот более полугода, причиной
сему явился один случай, о котором я все-таки решаюсь поведать. Если быть
честным, то на алкоголь я смею ссылаться лишь косвенно. Да, этот яд порой
напрочь стирает всевозможные границы между реальностью и воображением,
но я не думаю, что настолько. Лично я не разу не напивался, до такого
состояния, и даже в тот пятничный вечер, будь он проклят, я не был даже

изрядно пьяным. Около пяти – шести стаканов легкого портвейна и ни глотком

больше. Единственное я, как сейчас помню, съел пару ложек десерта, который,
как мне показалось, явно имел послевкусие коньяка. И все же для себя я
решил, что больше ни грамма не окажется в моем организме. Я не мог не
верить себе, но после тщательного анализа того случая и некоторых событий,
о которых я готов упомянуть лишь вскользь, я так и не смог дать какого либо
научного объяснения случившемуся. Я никогда не верил в
сверхъестественную лабуду, но теперь я готов поверить во всё.
То был октябрь, тринадцатое число, мой старый друг, Альфред Бонглен был
кинокритиком. И в этот день отмечал успех своей новой книги «Пособие по
правильной и умелой критике кинопроизведений». Все подобные книжки
были довольно-таки нудными и серыми, и его произведение не было особым
исключением, хотя начинающим критикам есть что усвоить. У Бонглена
собралось порядка пятнадцати человек, все близкие ему люди и минимум
знакомые мне, что создавало действительно уютную обстановку. Было много
довольно-таки вкусной еды, различные напитки, в общем был не плохой
фуршет, но с явным привкусом попойки.
Часы уже били час ночи, но из гостей ушли только Робенсоны, вполне тихая,
сладкая парочка средних лет. Меня уже начинало тянуть в сон, и после
очередного тоста я смело объявил о своем уходе. Конечно же, Альфред
попросил меня остаться хотя бы на час, но я добродушно, стараясь быть
максимально вежливым, дабы не обидеть моего друга, отказал. Я собрался,
встав в проеме входной двери, поздравил еще раз его, похвалил книгу и
пожелал больших успехов в будущем, затем скоропостижно удалился прочь.
Выйдя на улицу, я сделал глубокий вдох, наслаждаясь прекрасным ночным
воздухом моего родного Провиденса. Погода была тиха и безветренна, небо
слишком сильно выражало свою пассивность и тотальную безучастность во
всем, что могло происходить. Оно застыло. Оно спало, прикрывшись
огроменной кучей звёзд. Я медленно топал к своему пристанищу, созерцая
вселенское спокойствие и красоту. Как вдруг я стал чувствовать легкий ветер,
который явно набирал обороты, дуя адскими порывами, которые в итоге сбили
мою фетровую шляпу, доставшуюся мне еще от отца. Ветер уже перерос в
самую настоящую бурю. Небо залилось яркими красками тех цветов, которых
я ни разу не видел до этого в своей жизни. Мне казалось, что эти цвета не
могли быть земными, если их вообще можно было бы сопоставить с этим
миром, с моим миром.
Ветер никак не мог утихнуть, а наоборот разыгрался до такой степени, что
сбил меня с ног. Я упал. Упал и резко устремил свой взгляд в небо, где
происходило нечто ужасное, но до дьявола зрелищное. Там происходили
целые световые баталии тех оттенков, которых не существует, которых не
может существовать. Эти баталии убивали меня и мой здравый смысл, что это,
черт подери? Зарница??? Молния??? Я увлекаюсь разными науками, в том
числе и астрономией и физикой, являюсь литературоведом, но не разу я не
находил что-то подобное, ни один физический, химический процесс не мог

объяснить моему мозгу что это, что это хотя бы за цвета. Даже в записках
самых сумасшедших ученых и поэтов я не находил ничего подобного.
Но чем больше я всматривался в это гиперактивное небо, тем больше меня
пугало все то, что происходило. Я стал примечать какие-то неестественные
небесные движения. Будто какое-то неизвестное существо находилось там…
надо мной и всей моей планетой, которое я не мог пока разглядеть. Как же я
оказался прав. Сначала я увидел огроменную, с весь континент, лапу с семью
пальцами, такими длинными и уродливыми, с огроменными когтями. Лапа
была грязно-болотистого цвета, с тошнотворными язвами. Как это было
мерзко! Затем показалась вторая лапа, которая явно было больше и уродливее.
Потом стал показываться исполинский чешуйчатый торс. Он был в какой-то
неизвестной мне слизи, покрытый различными опухолями и деформациями. И
в конце показалось самое ужасное и самое противное что я мог когда-либо
видеть… показалось то, что по факту должно являться мордой, но у меня язык
не поворачивается обозвать это хотя бы так. Моему взору предстала огромная
куча больших красных точек, что по сути должно являться глазами. Они
находились на вроде как голове совсем не земной формы, это не эллипс, не
круг, это нечто совсем не ясное мне. Эта пасть, извергала самые тошнотворные
запахи, затхлость, запах серы, жжённая резина и весь этот смрад смешивался
и будто плясал сливаясь в демонических оргиях, играя моими рецепторами.
Эти выросты распространившиеся по всему телу, но вокруг огромной пасти
они выглядели настолько мерзко, что весь Бонгленовский фуршет подступил
к моему горлу. Эти выросты не были свойственны ни одному отклонению. Это
омерзение, что я наблюдал на теле небесного чудища, хуже дегинитальности
и прочих отвратных болезней связанных с подобным родом неестественности
организмов. Но помимо адского отвращения к сему вроде как существу, я
испытывал жуткий страх, он внутренне давил меня. Мое сердце билось с такой
частотой, что я стал думать, будто оно сейчас выпрыгнет и убежит к чертям
собачьим. Мурашки и дрожь сливались между собой и гуляли по всему моему
телу, мое дыхание было настолько тяжелым, словно я был не на фуршете все
это время, а на стадионе или каком-нибудь спортзале и носился из угла в угол,
как бешеная ведьма на своей магической метле.
Эти якобы глаза невольно притягивали мой взгляд, они были уродливыми, но
до ужаса манящими. Я смотрел в них, я пытался грызть их взглядом, но они
грызли меня, и я увидел… увидел в этих чертовых глазах то, от чего обычно
сходят с ума. Я видел Рим Нерона, закат империи, блаженные Гипербореи,
тайны древних пирамид, культы древних божеств, народы жившие за десятки
веков до первых египтян, я видел сумасшедшие битвы, я видел реки, моря,
океаны крови, я видел ад, спустившийся на землю, видел то, что не могло быть
с нашего мира, видел боль, эпидемии, голод, тьма и как это все царило на
нашей земле, и вскоре воцариться вновь… я видел КОНЕЦ!
После сего сеанса ОНО исчезло, словно тень при выключении прожектора
безлунной ночью. Один миг и все исчезло: и неземной свет, и стоявший смрад,
и, как я сказал, ОНО.

Около часа я сидел не двигаясь на том месте, где упал. Более менее оклемался,
нащупал свою шляпу, еле корячась встал, и поковылял, ища всевозможные
опоры, к себе в квартиру. Придя туда, я даже не раздеваясь пал ничком на свой
диван. Я не мог заснуть, но мое состояние не было особо похоже на
бодрствование, я словно улетел в те миры, которые видел накануне, я явно был
в бреду. Но вскоре, все же я уснул, самым неспокойным сном, которым когда-
либо спал.
Как не странно, таким сном я проспал до воскресения, и едва продрав глаза, я
попытался встать, но было это довольно-таки не просто, у меня дико болело
тело, явно было высокое давление и горячка. Но я нашел-таки силы и встал. Я
посчитал это вполне естественным после тех страстей, что я видел, поэтому и
не предал этому огромного значения. Черепашьим шагом я потопал в ванную,
чтобы хоть как-то привести себя в порядок. Подойдя к зеркалу я впал в шок. Я
не мог поверить, что напротив стою я, человек, который в роду не имел седых
уже как поколения три, имеющий с детства, не посчитайте за пафос, шикарные
черные волосы, и сейчас поседевший. Я взаправду в зеркале увидел свои седые
волосы, нигде даже не черневшими. Такого я не мог никак ожидать. Это
только усугубило мои страхи насчет увиденного. На следующий день, я
пришел в свою редакцию, и на меня сразу навалилась куча вопросов, но я
максимально игнорировал их. И отмалчивался я до сих пор.
После этого случая я видел еще несколько раз непонятных вещей связанных с
мистикой. Например, в ноябре в первых числах я наблюдал непонятные скачки
световой энергии в ночном небе, опять же тех неземных оттенков. А зимой я
видел самого настоящего черта, скачущего на месяце. Он мерзко улыбался и
смотрел прямо на меня, как бы насмехаясь надо мной. В ту ночь мое сердце
ушло в пятки. Эта тварь так и норовила запрыгнуть в моё окно, но дело
обошлось только усилившемся непониманием происходящего и
усугубившемся страхом.
Сейчас я пишу это лишь с целью предупредить страшную опасность.
Возможно, я действительно в край обезумел, и любой сочтет мои рассказы
горячечным бредом, но факты плюют в лицо. Грядет печально известная
Вальпургиева ночь, то время когда поэты сходят с ума, а вся нечистая сила
устраивает великий шабаш, когда лысые горы звенят от происходящих на них
оргиях и празднествах, когда все колдуны и ведьмы пляшут, творя зло, а
оккультисты истошно призывают всех своих богов. Я точно знаю, что в этом
году сия ночь ознаменуется не просто сверхъестественными страстями. Конец
близок, неземное зло придет и захватит весь мир, истребит его, погрузит в
вечный мрак, в вечную боль, и реки крови потекут по тем каналам, из которых
мы пьем наичистейшую воду. И ОНО нагрянет еще раз и заставит все, что мы
любим, ценим, чтим, все, чем мы дорожим… сгинуть!..
Артур Де Блэк
11 апреля 1995
Открой свое лицо

Dharmachakra
Автор
Увидев Твою великую форму, о могучерукий,
с многочисленными очами, многочисленными руками,
бедрами, стопами и телами,
с многочисленными ужасными клыками
– миры трепещут, так же как и я.
Бхагавад-Гита, гл.11., шл.23
Майор Джон Уайт стоял на холме, глядя в армейский бинокль на море темных
вековых сосен, простирающееся до самого горизонта. Поодаль за его спиной
застыл в напряженном ожидании возглавляемый им отряд особого назначения
вооруженных сил США. Отряд был поднят по приказу самого президента и
направлен сюда, на окраину тихого провинциального городка Даркхэм в штате
Провиденс. Однако повод, по которому его и его солдат вытащили из постелей
и в спешке доставили по железной дороге в этот богом забытый сонный край,
до сих пор был непонятен майору. Приказ, поступивший по телефону от
министра сухопутных войск, содержал две фразы: «Ваш отряд срочно
направляется в Даркхэм, штат Провиденс для предотвращения чрезвычайной
ситуации. Президент получил сообщение о чудовищных вещах, которые там
творятся».
- Слушаюсь, сэр, - ответил Джон. – Разрешите уточнить, о каких именно
чудовищных вещах идет речь?
Неужели министр на том конце провода тяжело вздохнул? Или Джону это
только показалось?
- Не знаю, сынок… И никто, боюсь, не знает. Но профессор тамошнего
университета, позвонивший в администрацию президента, с трудом мог
говорить. Все, что мы поняли, это что на их город напало какое-то… существо.
Он еще упоминал какие-то древние книги, легенды и пророчества.
- Простите, сэр, но это, наверное, был городской сумасшедший. И в
администрации президента ему поверили?
- Нет, конечно, но в течение следующего часа на нас обрушился шквал звонков
из этого самого Даркхэма, и все звонившие были очень взволнованы. Они
сообщали о монстре, порождении ада, пришельце с другого края Вселенной…
предположить, что весь город разом сошел с ума, было бы слишком беспечно
с нашей стороны. ФБР выслало двух агентов проверить, что там происходит.
Вы будете их прикрывать. А поскольку мы не знаем, чего ожидать, будьте
готовы к худшему.
Джон понял, что дальнейшие расспросы бессмысленны. В конце концов,
разбираться с внештатными ситуациями входило в его компетенцию. Часто в
таких случаях понять, что происходит, можно было только оказавшись на
месте. Поэтому он просто отдал своему подразделению приказ выдвигаться.
По прибытии в город они не увидели ничего необычного, разве что улицы
оказались совершенно безлюдны – только пара ободранных собак пронеслась
мимо с истеричным лаем. В пять часов утра, однако, и это было вполне

естественно. Ранним утром спящий Даркхэм выглядел мирным и безнадежно

провинциальным местечком с покосившимися от времени кирпичными
домами и выцветшими старомодными вывесками маленьких лавок и
магазинчиков.
Чтобы осмотреть окрестности, Джон решил подняться на поросший густым
бурьяном холм, возвышавшийся на северной окраине Даркхэма, недалеко от
вокзала. Сразу за холмом начинался лес. В предрассветных сумерках было
видно, как низко над сырой росистой травой носятся козодои, оглашая
пространство жалобными, зловещими криками. Не заметив в окрестностях
ничего подозрительного, майор собрался отдать своим парням приказ
прочесать город. Как вдруг вершины могучих древних сосен невдалеке от
холма явственно шевельнулись.
Это не мог быть ветер – ветер проносится по вершинам деревьев широкой
волной. А это движение было сосредоточено в одном месте. Джон замер и
выждал пару минут. Шевеление повторилось, а потом вершины высоченных
деревьев начали клониться по направлению к холму, отмечая путь невероятно
огромного существа. Послышался громких треск ломаемых стволов. Нечто
двигалось к городу, сминая корабельные сосны, как луговую траву.
Ледяной кулак ужаса ударил майора в солнечное сплетение. Такого ему еще
не приходилось видеть. Он приказал себе не паниковать, но непослушное
сердце сжалось перепуганным зверьком. Что там, за деревьями, какой
сверхъестественный кошмар готовится показать свое чудовищное лицо? Ведь
на земле нет никого и ничего подобных размеров! Он оглянулся на солдат: на
побледневших лицах многих застыла та же гримаса ужаса, которая, он
подозревал, искажала и его собственное лицо.
И вот ближайший к Джону и его отряду ряд сосен затрясся, расступился,
оглушительно затрещали поваленные стволы, и то, что пришлось увидеть
майору, чуть не лишило его рассудка. Какие глубины неведомого космоса,
какая параллельная Вселенная породила эту практически бесконечную
сущность? Выбравшись из-за деревьев, она, кажется, стала еще больше, заняв
собой все обозримое пространство перед помутившимися взорами бойцов
спецотряда. Разум Джона судорожно пытался осмыслить чудовище, опутать
привычной сетью координат, но она спадала с монстра, как ненужная шелуха.
В нем не было ничего подвластного пониманию. Невозможно было понять,
одно это существо или некое скопление самых разных тварей: со всех сторон
у него торчали многочисленные руки и ноги, до омерзения напоминающие
человеческие, мохнатые лапы и копыта и вовсе уж ни на что не похожие
конечности, извивающиеся, скользкие, суставчатые, покрытые чешуей и
хитином; самые разнообразные тела были соединены между собой каким-то
странным способом: одно перетекало в другое, густая шерсть яка сменялась
голым человеческим торсом, а тот плавно переходил в серую, толстую и
складчатую кожу слона. Но самыми ужасными были головы, многие из
которых могли похвастать вполне человеческими лицами – они были бы даже
вполне приятными, если бы помещались на обычных человеческих телах.
Однако как части бесформенного монстра эти лица производили гнетущее

впечатление. Другие головы отличались вытянутыми песьими и

крокодильими мордами, львиными пастями, слоновьими хоботами и клыками.
Клыкастых голов было особенно много, и со всех клыков капала пена, будто
чудовище было в бешенстве.
Как завороженный, не в силах двинуться с места, Джон наблюдал
невероятную картину: его отряд, сам, без команды, двинулся навстречу
порождению кошмара. В ответ на это движение монстр как-то неуловимо
преобразился: в центральной его части образовались гигантские дыры,
напоминающие чудовищных размеров пасти, и все имеющиеся у него клыки
теперь располагались по краям этих пастей. В недрах их, показалось Джону,
бушевало пламя. Бойцы спецотряда, как мотыльки, летящие на свечу,
направлялись прямо в эти жадные пасти. Надо было отдать им приказ
остановиться, но голоса у Джона не было, и язык больше не повиновался ему.
Казалось, у него остались только глаза, перед которыми, как в бреду,
проносились невероятные видения: его солдаты один за другим исчезали в
бесформенных пастях, прыгая туда по доброй воле. Над некоторыми
смыкались гигантские клыки, и их окровавленные тела с размозженными
головами повисали по краям пастей, нанизанные на эти клыки, как на колья.
Передние ряды бойцов уже были поглощены ненасытными пастями, когда
Джон вдруг стал замечать, что оставшиеся как-то необычно одеты: вместо
обычной одежды воинов на них были какие-то узкие штаны и короткие курты
странного темно-зеленого цвета, вместо копий и мечей в руках они держали
длинные черные предметы… Он помотал головой, и воины снова предстали в
своем обычном виде: широкие дхоти и блестящие металлом доспехи, на
головах – круглые шлемы с острыми наконечниками. И они все исчезали, один
за другим, в жадно разинутых пастях… Не в силах больше выносить это
зрелище, майор упал на землю и закрыл глаза, желая только, чтобы сознание
поскорее покинуло его.
Тут кто-то потряс его за плечо.
- Арджуна, что с тобой?
Арджуна открыл глаза и захлопал ими, избавляясь от наваждения. Над ним
возвышался… вовсе не монстр, а как раз наоборот. Глаза, похожие на лепестки
темного лотоса, ласково смотрели на него со смуглого лица с необычным
голубоватым оттенком, чуть выше колыхалось на легком ветерке павлинье
перо. Улыбка друга всегда вызывала у него желание улыбнуться в ответ. Но
сейчас Арджуна еще не мог улыбаться: слишком свежо было потрясение.
- Партха, ну я не ожидал, что ты такой слабонервный, - услышал он голос
Кришны, в котором, как обычно, проскакивали легкие искорки добродушной
насмешки. – Ты же сам попросил меня показать свое истинное лицо. Не
помнишь?
Арджуна пытался собрать перемешавшиеся воспоминания. Несколько минут
назад он был где-то далеко, пытаясь сразиться с чудовищной химерой… нет,
даже не пытаясь, куда там…
- Что это было, Мадхава? – хрипло спросил он.
- Ну, ты меня попросил показать тебе, какой я на самом деле.

- И что, ты вот такой??? С этими огненными пастями и клыками, и ты правда

проглотил всех моих воинов? И Кауравов заодно, - вспомнил он, - там были и
Бхишма, и Дрона, среди солдат… ты что, их съел?
- Партха, какой ты доверчивый, - Кришна потрепал его по щеке, как ребенка.
– Уж и пошутить нельзя. Вон они все стоят, и твои воины, и Кауравы,
целехоньки, глянь, - и он обвел рукой поле боя, по обе стороны которого, как
насекомые в янтаре, застыли воины в сверкающих на солнце доспехах,
ощетинившиеся копьями и мечами.
- А вообще, тебе, считай, повезло, - продолжал озорник, любитель йогурта и
пастушек. – Кроме тебя я никому в таком виде не показывался.
- Да уж, редкая удача, - попытался улыбнуться Арджуна. – Ты, главное, своим
женам в таком виде не показывайся, а то ведь разбегутся.
- Я смотрю, к тебе вернулось здоровое чувство юмора, Партха, - заметил
Кришна. – Можем продолжать?
- А… ну да… извини, Мадхава, я забыл, о чем мы говорили?
- До того, как ты попросил меня показать мою истинную сущность?
- Да… ты, кажется, рассказывал мне о видах йоги и о строении мироздания…
и для этого ты остановил время. Как ты все это делаешь?
- Видишь ли, так уж вышло, что время – это тоже я, - скромно произнес
Кришна, и в его глазах загорелись лукавые огоньки. Но теперь Арджуне не
казалось, что он шутит.
- С помощью монстра я только хотел показать тебе, что время поглощает все
и всех. На самом деле всех этих воинов уже нет, они растворились в потоке
времени и все равно что убиты.
- Кем? Мной? – с замиранием сердца спросил Арджуна.
- Они будут убиты тобой, но ты будешь моим оружием. Это же я произвожу
все действия. Только я и больше никто. А ты – мое любимое оружие, Партха,
как у тебя – Гандива. Так что иди и сражайся. И ничего не бойся: страшнее
уже не будет.
Арджуну охватило странное чувство: не то огромное облегчение, не то дикий
восторг, не то что-то еще, чему он не смог бы подобрать названия. Как будто
целая Вселенная расцветала космическим лотосом в его сердце. Повинуясь
неожиданному порыву, он опустился на еще дрожащие после пережитого
ужаса колени, склонив голову и вытянув перед собой сложенные лодочкой
руки. Совсем рядом, в каких-то трех локтях от кончиков его пальцев - в
неизвестных ему измерениях – на ветру, пахнущем пылью Курукшетры и
пеплом давно сгоревших звезд, трепыхалось легкое павлинье перо… «Кто же
ты и что со мной делаешь?» - бился в голове невысказанный вопрос.
И оттуда, из иных измерений, долетел ласковый голос друга, отдающийся
эхом в трех мирах:
- В Ведах меня описывают как Высшее существо, Партха. Пора тебе узнать
мой маленький секрет. А заодно и понять смысл своего существования.
- Высшее… Господь Вишну, Хранитель… - великий воин почувствовал, как
по щекам заструились ручейки, но скрывать эти чистые слезы казалось ему
глупым кшатрийским чванством. Они были жертвоприношением его души,

вырвавшейся из замкнутого мира привычных догм и правил на простор

божественной воли. Так вот для чего судьба посылала ему триумф и унижение,
царскую роскошь и долгие годы изгнания, аскезы и борьбу, и даже жизнь под
женским покрывалом – все ради этого момента. Чтобы он осознал – или
вспомнил – наконец, что он – правая рука и оружие Хранителя. Так было и так
будет всегда. И по сравнению с этим ослепительным знанием такими
ничтожными и глупыми кажутся прежние представления о мире и о себе…
Когда вытекли наконец все слезы, Арджуна поднял глаза и увидел, что фигура
друга вновь закрывает собою небо, но в представшей перед ним на этот раз
форме не было ничего отталкивающего. У фигуры было множество лиц,
человеческих и не очень, но одинаково одухотворенных и прекрасных, среди
которых Арджуна различил знакомые по изображениям черты богов, Аватар
и великих подвижников. Многочисленные руки держали различные атрибуты
и оружие этих известных персонажей.
- А вот это называется моей Вселенской формой. Так я лучше выгляжу? – голос
друга исходил откуда-то из недр грандиозной фигуры, окутанной небывалым
сиянием.
Если вид чудовища лишил Арджуну душевных и физических сил, то
созерцание этого ошеломительно прекрасного образа наоборот вызвало в нем
необыкновенный прилив энергии и энтузиазма.
- Я понимаю! – воскликнул он. – Я же и раньше чувствовал… Ты Аватара!
- За что я люблю тебя, так это за сообразительность, - услышал он в ответ. –
Да, как видишь, для меня снова нашлась работа в этом мире. Люди забыли о
дхарме, а значит, надо им напомнить. Многие, правда, осознают урок только в
следующей жизни, но иначе никак. Урок уж очень серьезный.
Последние слова произнес уже прежний Кришна, в какой-то неуловимый
момент вернувший свой обычный облик грациозного темнокожего юноши.
- Ну? – теперь он стоял перед другом, призывно раскинув руки. Гирлянда из
лотосов на высокой смуглой шее источала тонкий аромат. Где-то там, за
пределами зримого мира, рождались, жили и погибали планеты. На некоторых
из них так же раскинув руки, застыл Хранитель, дожидаясь объятий своего
альтер эго в кульминационной сцене своей самой грандиозной игры.
Арджуна не заставил себя долго ждать.
- Мадхава… ты… - бормотал он, прижимая Аватару к груди. – Я ведь знал,
знал… Я как будто проснулся теперь. Хоть я еще не все понимаю из того, что
ты говоришь и делаешь. Но очень хочу понять.
- Ты почти готов, - в голосе Кришны зазвучали неожиданно серьезные нотки.
– Ты уже понял, кто я и кто ты и что ты должен делать. Но у тебя все еще есть
свобода выбора. Даже я не могу заставить тебя делать что-то против твоей
воли. Чтобы принять этот трудный выбор и разумом, и сердцем, ты должен
понять, почему сейчас действие для тебя предпочтительнее бездействия. Не
просто потому, что так хочу я – твой друг. Но потому, что это нужно
человечеству, от лица которого я говорю с тобой.
Он взял Арджуну за плечи и посмотрел ему в глаза внимательно и серьезно.
- Хочешь спросить меня еще о чем-то, прежде чем мы начнем?

- От тебя ничего не скроешь, Мадхава. Я вот что хочу понять: ты можешь быть
таким разным… какое же из твоих лиц настоящее? Ты спаситель или
чудовище?
От этого вопроса к Кришне вернулось его обычное игривое настроение.
- Так это смотря с какой стороны, - засмеялся он. – Если любишь меня, я всегда
твой лучший друг, вместе с которым так приятно поохотиться за свежим
йогуртом и защитник, который не даст тебя в обиду. А если нет – рискуешь
попасть под чистку. Вот как твои родственники, Кауравы. Вообще-то я лично
ничего против них не имею, но они нарушают установленный мной закон
дхармы, поэтому я должен избавить от них землю. Это моя обязанность.
Видишь ли, Партха, грязную работу тоже должен кто-то делать. И кроме меня
некому, получается. И тогда выходит, я – чудовище. Но на самом деле я бы не
хотел, чтобы на меня вешали ярлыки. Я и то, и другое. Человек сам выбирает,
на какое из моих лиц смотреть.
Он улыбнулся детской, безмятежной улыбкой. И сердце Арджуны сделало
окончательный выбор.
- Ты помог мне принять решение, Мадхава, - сказал он, склоняясь к ногам
смуглого юноши. - Я буду твоим учеником и оружием. Всем, чем ты захочешь
меня видеть. А насчет любви – даже не сомневайся.
- В тебе-то я и не сомневался, - заверил его божественный друг.
И они пошли вместе выполнять работу, ради которой явились в этот мир.
Час настал, или Зов Ктулху для Сары
SMович
Автор
Зов Властителя Древних
Длинные, запутанные и продуваемые сквозняками Трансильвании,

подземелья дворца представляли именно то место, в котором возможно
совершать ритуалы. Последний, кто видел лицо Графа, рассказал ему, как
подобает воссоздать склеп и алтарь для Властителя Древности. Подземелья
своими размерами и глубиной позволяли сделать все, что нужно. Много лет
темноты, одиночества и немоты, искусные руки самого Графа, десятки рук
уже мертвых строителей – все, что нужно, было готово. Проход в самом
дальнем из концов одного коридора выводил к арке природного туннеля и вел
далее, в средних размеров подземную пещеру. Ее форма чем-то напоминала
очертания головы Властителя, по бокам практически симметрично
располагались узкие и длинные проходы в маленькие помещения для обрядов,
похожие на щупальца. Потолок был достаточно высоким и гладким –
покатистый большой лоб Властителя. Обставленная сотней никогда не
угасающих свечей и десятком газовых ламп, оставшихся от строителей,
пещера была освещена так, как необходимо. Непривычный глаз не мог видеть
всего сразу, а выхватывал обычно из темноты только ярко освещенную
огромную статую Властителя Древности, высеченную в скальной породе

прямо напротив главного и единственного входа сюда. Властитель выходил из

стены пещеры половиной своего туловища – ноги были единым куском камня
и постепенно сливались со стеной, как носовая статуя корабля переходит в
корпус; от огромного, похожего на человеческий, торса по бокам расходились
чешуйчатые руки-крылья (не ясно было, где эта рука или лапа становится
перепонкой когтистого крыла), как бы накрывающие находящихся в пещере.
Голова Древнего приводила в панический ужас любого, кто впервые на нее
смотрел. Раскрытая в высоту пасть с многочисленными острыми клыками
выражала немой крик, на месте волос и по бокам пасти, где обычно растет у
людей борода, сотней или тысячью извивались застывшие каменные
щупальца. Глаза Древнего были закрыты, но Граф знал, когда настанет час, Он
проснется и огонь из открывшихся глаз выжжет все плохое на этой земле.
Под фигурой Древнего располагалось квадратное гранитное полотно. Кругом
на нем были глубоко высечены неизвестные никому символы, призывающие
Самого проснуться от вечного сна. Но что могло заставить выйти из
бесконечного мрака Властителя, что могло разбудить Бога Всего?
Графу было это известно. Само происхождение Графа давало ему нужный
ответ, и он ждал так долго, целые столетия, чтобы наконец получилось то, для
чего он был рожден и существовал. Столетия проб, ошибок, бесполезно
потерянных. Теперь это получится, Граф не сомневался, он был холоден,
собран, но легкая дрожь возбуждения набирала обороты.
Фамилия старика была Шагал. Чистокровный еврей, с небольшой примесью

цыганской крови. Тогда ему было лет 40 и ночные острозубые волки из
румынского леса хотели порвать мужчину. Граф пришел по какому-то наитию
и перегрыз всю стаю, в живых остался лишь волчонок, потерявшийся день
назад. В живых остался и Шагал. Обещание, взятое с держателя таверны, тоже
было взято шутки ради и по воле судьбы – Графа тогда развлекло то, что
обезумевший от страха мужчина клятвенно пообещал когда-нибудь отдать
ему то первое, что не ожидает увидеть, когда вернется домой.
Сара выросла в красивую, полную жизни и сока, дочь еврея и румынки. Хотя
ей до совершеннолетия нужно было пережить еще пару зим, уже сейчас, в
шестнадцать, девушка обладала невероятной привлекательностью для всех
крестьянских сынков здешней деревни. Старик Шагал не мог на нее
насмотреться и забывал обо всем, когда смотрел.
Граф последний раз взглянул на круг иероглифов, свой алтарь, поднял голову
на Властителя и повернувшись, быстро вышел из пещеры.
Ночь стояла все еще холодная и дождливая, хотя дневное солнце этого апреля
уже давно так не слепило витражные окна во дворце.
Деревня была темной, грязной и тихой, лаял негромко пес и только в главной
таверне пил и веселился народ. Раскатистые звуки крестьянских песен,

балалаечный звон и музыка нескольких цимбал вместе с уличным ливнем

заглушили хлопанье больших крыльев.
Заглушила эта какофония из пьяных гуляющих крестьян и звук пробитого и
вырванного окна в спальне дочери владельца таверны. Сара крепко спала, но
открыв глаза от близкого громкого шума, успела увидеть только мраморно-
светлое мужское лицо и большую ладонь, закрывшую ей эти глаза.
Девичье тело почувствовало сильный рывок, в то время как ее головка уже
свесилась и сознание уплыло в мутный, болотный сон без картин.
Хозяин таверны, старик Шагал, где-то внизу обслуживающий своих
приятелей, присел на табурет – резкая боль под ребром заставила его
ненадолго отдохнуть здесь.
Во сне Саре все время слышался шелест больших крыльев, разрезающих

воздух своими взмахами. Больше там не было ничего, только темнота.
Постепенно шелест ушел и на смену ему пришло гулкое эхо шагов,
отскакивающее от каменной кладки стен. На секунду все стихло вовсе, а после
еще на мгновение девушка ясно почувствовала, как большие тяжелые волны
накатывают на ее тело, скрывая полностью и отходя обратно в океан. Через
мгновение все прекратилось и стало очень тепло, даже жарко. Сара открыла
глаза и моргала, просыпаясь от странного сна. Вместо деревянного потолка
своей родной комнаты, дочь Шагала увидела очень высокий каменный
гладкий свод. Под телом ее было что-то большое и мягкое. Пощупав рукой
материал, девушка почувствовала нечто бархатистое, вельвет и дорогую
ткань. Несколько объемных подушек красного и синего цветов служили ей
вместо кровати, располагаясь прямо на полу пустой освещенной пещеры.
Белая длинная ночная рубашка девушки была слегка мокрой от пота – такое
количество свечей и газовых ламп в каменном гроте давали невероятное тепло,
которое почти не уходило. Сара резко села, обхватив себя руками и
затравленно начала оглядываться. По обеим сторонам пещеры темнели
провалы каких-то туннелей, уходящие в неизвестное. Прямо напротив, на
уровне глаз, выделялась гранитная плита темного оттенка, по краям так же
стояло много восковых источников света. «Это просто сон…». Сара смело, но
все еще чуть сонно, уверив себя в том, что ей это снится, подняла голову и
увидела Властителя. Его немой крик, заключенный в камень, заставил
деревенскую девочку ужаснуться настолько, чтобы точно так же онеметь. Еще
сильнее она обхватила себя руками, опустила голову, подтянула колени к
груди и зажмурилась.
«Не бойся…» - раздавшийся прямо в ее сознании голос стал неожиданностью,

но его приятный тембр немного успокоил испуганную Сару.
«Этот Бог мертв. Уже очень давно. Он спит и видит ужасный сон, про который
мне не нужно тебе рассказывать – ты видишь его каждый день, когда
просыпаешься. Сара.» - голос был удивительным, он накатывал как те волны

и расслаблял ее, гипнотизировал. И он знал ее по имени, значит, они были

знакомы. Он не желал плохого.
Граф стоял в десятке метров позади сидящей девушки, в полумраке можно
было разглядеть только его силуэт. Закутанный в простое длинное черное
одеяние, Граф молчал.
Голос продолжил.
«Этот Бог мертв, Сара. Но я смогу помочь ему проснуться. И начать

существовать. Мы с тобой поможем ему.»
Девушка ощутила спиной чей-то взгляд. Она медленно села на колени и

повернулась назад. Очень высокий силуэт в черной рясе не напугал ее, и она
подалась на подушках вперед – ночная рубашка натянулась на ее теле.
«Я не понимаю… Пожалуйста, отведите меня домой, к отцу.» - Сара не

говорила вслух, только думала. Но силуэт все услышал.
«Сара. Только ты и я можем помочь Властителю Древних. Ты и я. Ты…» -

вдруг силуэт издал резкий гортанный хрип, как будто помимо воли
вырвавшийся из горла, все тело Графа задрожало и начало странно дергаться.
Девушка ощутила, как в ней все сжалось от страха и невероятности

происходящего. Но отвести взгляд она не могла, не могла пошевелиться, как
под гипнозом смотря на конвульсии стоящего в черной хламиде.
Граф становился собой. Под простой тканью не было ничего надето, потому
что при трансформации все рвется. Граф делал это с рождения. Теперь он
меняющейся кожей чувствовал ужас юной девушки. И свое возбуждение,
начавшееся очень много лет назад с легкой дрожи и теперь быстро
поднимающееся на пик. Потому что ЧАС НАСТАЛ.
В тишине пещеры отчетливо и громко прозвучала рвущаяся ткань. Эхо

отразило от стен последовавший за этим глубинный горловой рык
неизвестного существа.
Рот Сары невольно приоткрылся, глаза наполнились слезами от

испытываемого ужаса, девушка дрожала и одновременно тепло тысячи свечей
заставляло ее испытывать жар.
На месте силуэта Графа теперь возвышался, пошатываясь, Граф настоящий.

Все неприкрытое тело демонического существа было покрыто сероватой
твердой кожей, рост и так высокий до этого, увеличился втрое. Мышцы были
везде – на ногах, превратившихся в подобие человеческих, но с когтистыми
пальцами на ступнях; на руках, так же похожих на руки человека, но в три раза
больше по размеру и мышечной массе – длинные пальцы оканчивались

загнутыми острыми небольшими когтями. На мощном торсе древнего

существа проступало множество вен, от напряжения мускулов, они вылезали
и на его лапах и ногах. Грудь существа с двумя темными сосками выделялась
вперед намного сильнее, чем у самых сильных представителей мира. Два
кожаных крыла вышли из лопаток на спине и были похожи на крылья
Властителя, но сложенные вместе. Существо раскрыло их один раз и быстро
встряхнуло, после чего сложило обратно.
От этого звука, разрезавшего спертый воздух пещеры, девушка всхлипнула,
вздрогнув телом.
Абсолютно черные бусины человеческих глаз пристально уставились на Сару.
Мощная шея помогла гладкой и венозной голове повернуться чуть в сторону,
одновременно с этим приплюснутый нос существа глубоко втянул все запахи.
Остроносые уши были прижаты к черепу, поэтому существу приходилось
поворачивать голову, чтобы точно расслышать звуки. Череп без волос был
пропорционален, мощные скулы и челюсти вели ко рту, у которого
практически не выделялись губы, но сам рот был полон острых костных
«зубов».
Древний сделал шаг вперед, как будто учился ходить. Затем еще один. И тут
же расправил крылья во всю ширину, оторвал свое тело от пола и за секунду
пролетел к окаменевшей девушке. Граф возвышался над ней глыбой, Сара с
трудом могла бы отличить его от высеченной в стене скульптуры монстра.
Если бы не одна деталь.
Невероятно большого размера даже в висящем состоянии, больше
смахивающий на лошадиный, чем на человеческий, половой орган существа
отличал его от бесполой статуи Властителя Всего.
Колени Сары дрожали от открывшейся ей картины; внезапно ее нижнее белье
– тонкая ткань трусов – полностью намокла. Девушка не смела пошевелиться
перед Древним, только ее пальцы непроизвольно сжались в кулаки.
Граф змеиным движением слегка пригнулся и затянулся вдохом – он
почувствовал запах мочи. Девочка не смогла сдержать ужаса внутри.
Медленно то, что было на месте губ существа, приоткрылось и изо рта выполз
конец длинного, ярко-бордового, языка. Огромное тело опустило руки на пол
пещеры и село, согнув ноги в коленях, крылья снова раскрылись во всю ширь,
положив тень на Сару и алтарь позади нее. Теперь Древний напоминал
средневековую горгулью с крыши готического собора.
В голове девушке послышалось тихое гудение, все нарастающее, шепотом
десятка голосов одновременно, какие-то слова на непонятном языке; из этого
хора вырвался тот самый приятный мужской тембр.
«Ты, кто лежит мертвым, но вечно видит сны, слушай, друг Твой взывает к
Тебе, услышь меня, мертвый Бог Всего! Когда смерть умрет, тогда наступит
Время Древних, и Ты больше не станешь спать; надели меня властью
успокаивать волны, чтобы мог я услышать Зов…»

И голоса разом замолчали, для Сары снова осталась тишина пещеры и

размеренное дыхание существа перед ней.
Последнее тем временем подняло свою руку и приблизило к плечу девушки.
Твердый коготь тупой стороной уперся и очень легко толкнул Сару, она сразу
упала спиной на подушки. Ночная рубашка смялась и задралась повыше
колен, стройные ножки дрожали и были разведены в стороны от толчка.
Существо подцепило острым концом когтя промокшую ткань трусов и
дернуло на себя, разорвав их.
- Нет! – девушка вскрикнула, придя из состояния полусонного гипноза в себя.

Она закричала не своим голосом и стала отползать назад, но потные руки
скользили по гладкому вельвету подушек, а тело не слушалось. В
промежности было мокро и тепло.
Тело Древнего поднялось вверх, как на пружине, две руки его уперлись с
грохотом в пол позади головы Сары. Девушка замерла, не успев сползти с
мягких подушек. Существо встало на колени, оказавшись на четвереньках и
закрыло своей массой Сару, как второй потолок. Страшная голова опустилась
прямо к женской груди, как будто пожелав рассмотреть подробнее шнурок на
ее ночной рубашке. Грудь дочери Шагала, как и грудь многих деревенских
девочек, рано начала расти и к шестнадцати годам стала объемной и
выдающейся. Черные глаза Графа оказались на уровне этой груди, рот
приоткрылся, несколько острых зубов коснулись ткани на животе девушки.
Сжав ткань, как крючками, острыми зубами, существо повело головой назад,
и рубашка Сары была сорвана. На голой женской спинке проступил красный
след, оставшийся от ткани после такого резкого рывка.
Девочка больше не кричала, близкое расположение лица монстра заставило ее
только хрипловато и громко дышать. Тело тряслось. Она продолжала
повторять «нет, нет, не надо» в полубезумном состоянии.
Горячее дыхание Графа жгло белую кожу, пока он делал что-то, похожее на
обнюхивание. Начав с груди, он приближал свои ноздри к шее, к лицу, к
плечам и затем снова к груди, опускаясь к ложбинке между ног. Полностью
гладкий лобок и половые губы. Стройные ноги Сары были раздвинуты -
мощная челюсть существа не давала им соединиться – икрами и ступнями она
упиралась в его щеки. Вновь изо рта Графа показался ярко-бордовый язык, он
вылез не концом, а весь, оказавшись достаточно длинным, расширяющимся к
основанию. Горячий язык был в вязкой слюне существа – Сара почувствовала
все это, когда обеих ее дырочек и нижней части живота коснулся этот орган.
От неожиданно приятной теплоты и мягкости языка девушка высоко
простонала. Длинный язык делал медленные движения вверх и вниз, пробуя
на вкус ее девственную промежность. Кончик он иногда вставлял то в анус, то
в ее главную дырку, еще не раскрытую. На языке существа появился вкус
человека. Его большой член со свисающими мешками яиц затвердел за пару
секунд. Орган дернулся и полностью встал, еще большего размера и длины.

Из головки вышло немного смазки, такой же вязкой, как слюна, но белее по

цвету.
Обе руки Графа как можно более плавно взялись за бока девушки, стараясь не
повредить живот; Сара рефлекторно обхватила своими худыми ручками его
кисти. Язык Древнего продолжал неспешные движения по влагалищу и между
ягодиц, заползая через раз все глубже в каждую из дырочек. Сара все еще
тряслась от страха и того, что делает с ней это огромное чудовище. Вместе с
тем, ее киска стала совсем влажной и чистой от стараний Графа, еще более
горячей.
Существо с тихим рыком прекратило вылизывать девушку. Оно крепче сжало
руками ее таз. Стоящий колом член физически не смог бы поместиться в такое
узкое отверстие, но головка с выделившейся смазкой уже приблизилась к ее
киске и терлась между половых губ.
Сара извивалась в хватке существа – она боялась того, что он хочет с ней
сделать, его размеры были нереальны, он просто порвет ее, если вставит ЭТО
внутрь. Мокрая и разгоряченная языком Древнего, дырочка сжималась. Но
девушка уже не могла ничего сделать, она просто мотала головой и двигалась
из стороны в сторону в лапах Графа.
На секунду все замерло.
Существо подняло голову вверх, смотря на своего мертвого Бога. Оно открыло
рот, из которого с хрипом и слюной вылетело несколько шипяще-звенящих
непонятных сочетаний букв, оформленных в подобие слов. Затем лицо
опустилось и взгляд упал на Сару. Древний двинул бедрами, упираясь крупной
головкой пульсирующего органа во влагалище. Постепенно под таким
натиском, через минуту, влажная головка вошла внутрь девочки, причиняя
острую боль там. Сара дышала сбито и через раз, ее лицо было заплаканным
от беззвучных слез. Член существа сжали узкие стенки ее киски, мешая
двигаться глубже внутрь. Гортанно прорычав, Граф двинул бедрами еще раз,
сразу же вогнав свой лошадиный ствол наполовину в девственницу. Внутри у
нее смешалась смазка с женскими соками, слюна с кровью. Эта смесь
облегчала движения Графу. Девушке пришлось непроизвольно раздвинуть
ноги очень широко, иначе было невозможно – толстый член монстра был
почти равен размеру ее таза.
Костистые длинные пальцы разжались, и Сара снова ощутила спиной кровать
из подушек вместо грубой кожи его ладоней. Существо наклонилось –
девушка уже не могла ссадиться с его большого ствола – и уперлось локтями
в пол пещеры.
- Оооой… Аах! – прямо на девушку легло все тело этого большого Древнего
создания, ее грудь теперь терлась сосками прямо о мощный широкий торс.
Движения существа начались. Вытащив орган до головки, оно снова всадило
его между раздвинутых ног.
Сара ощущала такую боль, что уже не могла концентрироваться на ней, та
заполняла все ее хрупкое стройное тело. Ладошки уперлись в твердую грудь
Графа по бокам, а ее ноги согнулись в коленях. Медленные толчки огромного

члена чувствовались в животе и выше, они практически доходили до ее легких.

Вставшие от трения соски царапались о сероватую кожу существа.
Древний не останавливался, наваливаясь на человеческую девушку и с
каждым разом быстрее и глубже вставляя член в нее. Голова его была
направлена вверх, на статую Властителя. Все, что он понимал в своем
трансформированном виде и сознании сейчас, так это то, что необходимо
пробудить Властителя Всего, Властителя Древних. Необходимо зачать
ребенка человеческому дитя. И тогда звездное дитя будет услышано в мертвом
вселенском сне и придет на зов.
Все, что было слышно в пещере – попискивающую и вскрикивающую

девушку, которую трахало существо. Оно больше не сдерживалось, следуя за
своим чудовищным инстинктом. Огромный для такой маленький дырки и
отверстия, орган Древнего таранил уже раскрывшуюся и скользкую пизду.
Глаза Сары закрывались, она только иногда открывала их и видела широкий в
венах торс над собой. Она слышала горячее громкое дыхание существа. И
звуки хлюпанья, сопровождавшие каждый толчок внутрь нее. Опустив глаза в
одно мгновение, она увидела, как этот член вытягивает изнутри кожу на ее
животе и застонала от этого зрелища, из глаз покатились слезы, изо рта
потекла слюна от попыток закричать.
Вдруг Древний остановился, вытащив свой член из ее дырки. Он отполз
немного назад, как животное, сложил до сих пор раскрытые крылья. Бусины
черных глаз смотрели прямо в девушку.
Дырка Сары была полностью растраханна, все то, что внутри, было отлично
видно – красный туннель с остатками крови и смазки. Девушка дрожала после
таких фрикций и не могла остановиться под взглядом существа. Снова в ее
голове зазвучал шум, шепот и голоса, из которых тот самый тембр отчетливо
произнес:
«На колени. В другую дырку.»
Не послушаться было нельзя. Трясясь, бедная изнасилованная девушка, кое-

как поднялась на локте и повернулась к существу спиной. Она приподнялась
на коленках, раздвинула их. Нижняя дырочка все еще рефлекторно сжималась
после члена. Анус был нетронут, по дырке стекала вытекшая смазка.
Девушка сжала подушку перед собой и обернулась на монстра.
Существо так же изящно и по-змеиному подползло ближе. Напряженный
ствол уперся в попку. Длинные пальцы сжали ту же подушку, что и Сара, по
бокам от ее маленьких рук.
Натяжение было точно таким же, как и в первый раз. Тугое отверстие
медленно и с трудом впустило головку члена, рывок бедер – и половина ствола
внутри. Рот девушки открылся в коротком крике. Монстр был на ней и внутри
нее полностью.
Несколько минут горячей острой боли, немного крови из растянутого ануса
размазалось по стволу существа.

Граф внезапно оторвал руки девушки от подушки, один взмах крыльев, не

ссаживая ее с члена – она была насажена как бабочка – и Древний опустил
голое тело в ту же позу на гранитном квадрате алтаря.
Существо вошло в девушку по самые яйца, прижавшись ими к ее пизде.
Короткий крик боли – иероглифы по кругу стали расплываться, как будто
скрытые водой. Затем все прошло. Существо раздвинуло колени, сев в нужную
себе позу, руки сжали белые плечи девочки, не давая отползти от толчков.
Древний зарычал, вгоняя огромный орган в попку деревенской девственницы.
Каждое движение отдавалось в ее теле ее же криком, Граф – монстр с
горящими глазами и рычанием из пасти – не жалел ее попку. Член терся внутри
о стенки, принося девушке вместе с болезненным чувством каплю еще одного
– удовольствия. Острой боли уже не было, она перестала быть девственницей,
дырочки были раскрыты.
Ахая и постанывая, Сара лежала лицом на нагретом граните. Чуть выше ее
головы загорелся изнутри иероглиф, осветив ей лоб.
Древнее существо тоже это заметило. Оно сразу же ускорило движения
бедрами, большой твердый член таранил попку, яйца напряглись от
переполнения семенем. Симметрично, позади монстра и девушки, загорелся
следующий символ.
Горловой рев Древнего разошелся под потолком пещеры – попка девушки
начала заливаться спермой. Вязкая, обжигающая жидкость лилась и лилась в
нее, слишком сильно наполняя внутренности. Сара закричала с новой силой,
изо рта вместе со слюной она выплюнула сгусток крови.
Как только существо кончило всем, что у него накопилось на первый раз,
загорелись все оставшиеся символы мертвого Бога Всего.
Член вышел из раскрытого ануса и слегка повис. Граф с тяжелым
удовлетворенным вздохом сел на заднюю часть туловища, раздвинув колени.
Круг вокруг них горел.
Первая часть пробуждения была завершена.
Ибо Они будут править снова
soror
переводчик
— Ну так когда нам её ждать?
— Думаю, где-то в середине июля.
Эмили Гибсон отхлебнула свою колу, вдыхая вкусный воздух ранней

весны. Ясное солнце ещё не полностью разогнало зимний холод, но, тем не
менее, все столики в парке Гирсберген были заняты. После долгого засилья
серой холодной зимы было так приятно пообедать на свежем воздухе.

Хелен Андервуд подалась вперёд, заговорнически понизив голос, как

будто они всё ещё были студентами Мегеллэн Хай, сплетничающими в
буфете:
— Ты думаешь, это правда ребёнок Стива? Я слышала, что…
По парку пробежала тень. Пятьдесят лет назад никто бы даже не обратил

внимания. Самолёт. Облако. Теперь же только ненормальный подумает о
внеплановом несанкционированном полёте. И на облака совсем не похоже.
Обе женщины склонили головы, закрыв глаза, будто в пародии на молитву.

То же сделал весь парк, весь Бэррингтон. Транспорт остановился, ведь
водители повиновались закону выживания: потемнели небеса — отведи
скорей глаза. Единственный беглый взгляд огнеглазого Фрости с щупальцами,
или чешуйчатый, разорванный на куски Жёлтый Малыш, стремительно
шагающий сквозь небеса, неумолимо несущий смерть. Никто не знал, почему.
Одни говорили о смертельно опасных вспышках телекинеза, у других в памяти
всплывала легенда о Горгоне, третьи вспоминали старую историю о жене
Лота.
Ни одна из теорий не изменяла фактов.
Тень ушла за горизонт.
Ни у кого не проявились стигматы, никого не сковало льдом, никто не

рассыпался на искры, пылая разноцветными огнями.
Протрубили в нетерпеливые рога, и город вернулся к жизни.
— Слушай, — Хелен протянула свою мягкую белую руку, с каким-то

рассеянным интересом смотря на то, как она трясётся, как будто она была
подопытной крысой. — Каждый раз, когда это происходит, я вот так трясусь
целый час.
— Ты не должна позволять этому беспокоить себя, — Эмили нащупала

сигарету в сумке.
— А последние несколько дней это происходит уж слишком часто.
— Ты боишься молнии?
— Что?
— Молния. Ты боишься молнии?

— Нет.
Это случилось, в её старом доме, в Пенсильвании. Ей было восемь лет, и

она дразнила своего брата Дэвида. Она держала пластмассовый мячик вне его
досягаемости, как вдруг раздосадованный четырёхлетний мальчишка
набросился на неё. Она издевалась, пользуясь положением старшей сестры.
И вдруг, ни с того ни с сего, небо озарилось вспышкой.
Колоссальные сферы неонового свечения простирались до линии

горизонта. Ослепляющие горящие столпы энергии вырастали прямо из-под
земли снова и снова, а шум обрушивался гневными словами, сотрясая землю.
Хелен бежала и кричала, но не могла слышать собственный крик. Всё, что она
осознавала — мигающий свет, удушающий озон и вонь горящего мяса.
Всё закончилось так же быстро, как и началось. Рядом был её отец,

который обнимал её и утешал.
Где-то на самом краю сознания её мать позвала Дэвида по имени.
Этому никогда не найдётся объяснения.
За полвека Небесные, кем бы они не были, появились всего три раза.

Первый раз для того чтобы выровнять Азиатскую горную систему, второй —
чтобы отделить от Антарктики пятьдесят квадратных миль, и третий — чтобы
нанести сокрушительный ответный удар на героическую атаку Эми
Гирсберген по Тихоокеанскому островному оплоту захватчиков.
Гирсберген полетела на своём крошечном самолёте в огромную каменную

конструкцию, выросшую из океанских глубин, прямо в полную щупалец пасть
поселившейся здесь твари, твари, которой ничего не стоило свести с ума и
убить сразу пять сотен людей с помощью одной только телепатии.
Каждый студент исторического слышал душераздирающую запись её

последнего сообщения:
«Это всё бесполезно. Я могу рассчитывать только на оборудование. Джон, это

пробивается через защиту. Всего миля до центра… Я чувствую это, оно в моей
голове, о Господи, нет, нет, нет, игнаиих, я не могу, я не могу…»
После слышен только визг, в это время самолёт отклонился от курса.

Огромный зелёный ужас восстал из древних камней, и небо заплыло
омерзительной бесформенной массой, пока оно вытягивало свои полужидкие
когти и лицевые щупальца.

Сама ли Эми Гирсберген активировала бомбу в последние секунды своего

разумного существования или пришелец допустил эту ошибку, борясь за своё
бессмертие…
Остров исчез в облаке пламени.
Оковы были сняты. Человечество получило свободу.
Свобода длилась почти час, прежде чем психические атаки возобновились

с новой силой. Один из Послов Чёрного Ангела тут же проинформировал
человеческую расу о том, что людям уже было известно. Атака провалилась.
Подводному городу был нанесён урон, но его обитателя невозможно
уничтожить. А теперь пришёл черёд наказания. Человечество должно усвоить
урок: неповиновение обязательно приводит к наказанию.
И тогда показались Небесные.
Весь Нью-Йорк и его окрестности накрыло падающим с неба пеплом,

рыхлой сажей. Периферийное разрушение распространилось на несколько
штатов.
Прошло двадцать лет, но на этой пустынной серой земле до сих пор ничто
не росло.
— Нет, — солгала Хелен, вспоминая громовой голос и сферические объекты.

— Это глупо. Я не ребёнок.
— Ну, это как молния, или оно до тебя добирается, или нет. Я уже давно не
беспокоюсь об этом, — Эм поднесла к губам Мальборо Лайт. — Это часть
нашей жизни.
Сигарета выпала из трясущихся пальцев и закатилась под стол.
Они посмотрели друг на друга и рассмеялись. Это было частью жизни, и

жизнь продолжалась.
— Так вот, как я говорила, это может быть ребёнок не Стива. Клифф ставит на
цвет ребёнка. Он вообще-то уверен, что это ребёнок Карла Хайнса. Тара запала
на него с самого первого дня.
— Ещё бы. Клифф подловил этих двоих, когда они были вместе.
— И что?
— Я имею ввиду, вместе. Хайнс заплатил ему, чтобы он никому не говорил.

— А он сказал тебе.
— Он всем сказал. Ты же знаешь Клиффа…
— Ага, я знаю Клиффа. Он наврёт, если правда звучит лучше, — послышался

гудок. Хелен улыбнулась и помахала, когда машина проезжала мимо. — Это
была Патрисия Эндрюс. Она тоже ждёт ребёнка. Такое чувство, что все
забеременели одновременно. Тебе никогда так не казалось?
— Может быть, — ещё один глоток колы, ещё один откусанный кусок
сэндвича. Расчётливая улыбка. — Стив выбесится, если в конце концов
родится чёрный ребёнок.
Глаза Хелен сузились.
— Ты хотела бы этого, да?
— Да, я бы этого хотела. А знаешь, почему? Потому что Тара Боудс та ещё
шлюшка. Посмотри как-нибудь на Дальберга, когда он будет в офисе. Он всё
время что-то ей говорит, замечает что-нибудь насчёт её волос или одежды, или
говорит, как она хорошо выглядит этим утром.
— Дальберг старик. Грязный старик.
— Не он один с ней заигрывает. Если у меня зависнет комп, мне конец. Если
она грохнет сеть, никто и слова не скажет.
— Мяу. Я задела за живое?
— А Стив слишком тупой, чтобы что-то понять. Вся планета об этом знает, но
только не он.
— Ну может он просто слишком любит её, поэтому не обращает внимания.
— Дай мне передохнуть. Опять ты начиталась Вудивисс.
— Вот не надо тут, — Хелен вытерла салфеткой уголки рта, а затем тяжело
вздохнула и продолжила. — Ты же знаешь, что Посол посещал Тару прежде
чем она уехала, да?
Эмили чуть не вскочила:
— Да ты прикалываешься.

— Ага, точно. Мы были на встрече по поводу еженедельных продаж, когда он

вошёл прямо в офис и занял место. Ну и конечно никто не попытался
остановить его.
— Посол, — Эм снова сделала глоток, задумавшись. — Как он выглядит?
Хелен рассмеялась.
— Не могу поверить, Эм. Да кому какое дело, как он выглядит? Он был

Послом. Тебе и номерок его скинуть?
— Мне же просто интересно…
— Лучше осмотрись. Как тебе Уинтон?
— Я не могу представить себя с ним. Уинтон конченный урод.
— Я ж просто спросила…
— Ага. Вот и я тоже. Так что ей сказал Посол?
— Откуда я знаю? Он вывел её. Их не было какое-то время. На следующий

день она ушла в декрет, — она улыбнулась. — Дальберг был в бешенстве.
— Капец. А ты уверена, что всё так и было?
— О да… Так всё и было, — на долю секунды лицо Хелен помрачнело. — Без
сомнений.
— Наверное, он и есть отец ребёнка.
— Точно. А я, наверное, Дева Мария. Давай посерьёзнее.
— Я серьёзно.
— Никто не будет делать такого. Они ведь даже больше не люди.
— Говоря о нелюдях…
Расталкивая всех на своём пути, Уинтон Бэйнбридж стремительно

приближался к их столику. Его парик съехал набок, а возмутительно яркий
галстук перекрутился. Видимо, никто не собирался говорить ему об этом.
Эмили склонила голову:

— Я что, настолько отчаянная?
— Будь ласковей, — как только мужчина добрался до них, Хелен одарила его
улыбкой. — Как дела, Уинтон?
— У меня-то в порядке, — этот раздражающий бесконечно самоуверенный

тон. Не удивительно, что никто не мог поладить с этим человеком. — Но вот
вы, девушки, влипли. Серьёзно влипли.
Хрупкая улыбка сползла с лица Хелен. Уинтон не мог не заметить этого.
— Посол будет здесь через тридцать минут. Всем, кто работал с Тарой,
придётся поговорить с ним.
Лицо Хелен побелело:
— Иисусе… — Может, это было вместо ругательства. Или было молитвой.
Эмили ничего не сказала. Её прекрасный весенний день с каждой минутой

становился всё более мерзким.
Довольный результатом, Уинтон продолжил «проповедь»:
— Чувак, я рад, что год назад меня перевели на бухучёт. Вы две потом сможете
мне всё рассказать. Может, вы даже напишите книгу. Вы получите награду,
если поможете им. Они очень чисто работают. Но если вы не поможете, будут
проблемы.
— Какие ещё?
— Они не говорили. Они любят оставлять такие вопросы открытыми. Держат

всех в напряжении, — он указал на статую, стоящую в центре парка. —
Правильно она думала. Убрать их всех к чёртовой матери. Очень жаль, что
ничего не получилось.
Послышался перезвон колоколов церкви Святого Иоанна. Обеденное

время закончилось. Время вернуться к работе. Время встретить Посла.
Возвращаясь в офис, они чувствовали, как земля дрожит под ногами,

наводя на них безотчётный ужас. Где-то глубоко под землёй, прорывая себе
путь прямо под старыми зданиями Бэррингтона, пробиваясь сквозь землю и
камни и разрезая всё, как нож масло, ползло нечто.
Или, быть может, это просто подземные толчки. Новости в шесть вечера
всё объяснят.

Не о чем беспокоиться.
1."Легенда о жене Лота": за неповиновение воле господней жена праведника
была обращена в соляной столб. С учётом ситуации важен этот момент: она
посмела посмотреть, хотя это было запрещено.
2.Кэтлин Вудивисс - американская писательница, автор множества любовных
романов. Если верить читавшим, романы этой миссис местами невероятно
наивны.
Было невозможно определить, был Посол мужчиной или женщиной, прежде
чем принял условия договора Чёрного Ангела. Теперь же это помесь человека
и пришельца, связующее звено между миром людей и миром новых хозяев.
Оно слегка повернуло голову, теперь не давая усомниться в своей сущности
симбионта, поднимая свои перистые усики, едва касаясь ими лба Эмили. Она
инстинктивно попыталась отмахнуться от них, но сдерживающие ремни тут
же вернули её на место.
— Мы не можем читать ваш разум, но мы можем читать ваше эмоциональное

состояние.
Верёвки из жирной чёрной ткани, которые росли прямо из его уродливых

плеч, проникли под одежду Эмили, а затем под её кожу, вовнутрь тела,
сливаясь с нейронами на субмолекулярном уровне. Она закрыла глаза,
стараясь не думать об этом.
— Ложь приведёт к немедленному наказанию.
— Я знаю.
— Вы работали с Тарой Рене Боудс?
— Вам уже известно.
— Вы знаете её мужа, Стивена Маршалла Боудса?
— Едва ли.
— Она была вашим другом?
— Мы работали вместе. Она выполняла свою работу, а я свою.
Повисло молчание, пока он получал новые данные из её клеток, гормонов,

всего организма Эмили Гибсон.
— Почему вы ей завидуете?

— Этой сучке? — Эмили вытаращила свои горящие ненавистью глаза. — Я ей

не завидую. Я…
Артур ударил её в живот, так сильно, как только мог.

Она закричала от боли и ярости, пытаясь вырваться из стальной хватки, но он
был пьян и ничего не чувствовал, ни о чём не заботился.
Она попыталась вырваться, но он поймал её за руку, пытаясь причинить как
можно больше боли, и снова ударил.
И снова.
Она вырвалась и побежала к окну, громко зовя на помощь.
Он потащил её обратно, ударил по лицу, пнул, когда она упала.
Послышался треск ломающихся рёбер.
Она билась в конвульсиях, медленно пыталась подняться, её рвало, пока
шатающийся Артур стоял над ней, всё ещё проклиная её, проклиная всех.
Она отстранённо поняла две вещи.
Всем плевать, умрёт она или выживет.
Всем.
И, в любом случае, её не ждёт ничего хорошего.
Эмили пришла в себя, тяжело дыша, яростно пытаясь разорвать

сдерживающие её ремни.
— Ложь, — сказало комбинированное существо. — Вы были предупреждены.

От вас ожидается только правда.
Она не смогла ответить, всё ещё восстанавливая дыхание. Сердце бешено

стучало в груди, а живот сводило. Она чувствовала вкус крови в своём рту, как
будто сильно прикусила язык.
— Люди наказываются болью. Боль слишком просто остановить, слишком

просто забыть. Так или иначе, Ньярлатхотеп, которого вы называете Чёрным
Ангелом, обучил нас этому, — он склонился, приблизив к её лицу своё,
которому самое место в ночных кошмарах, и заглянул ей прямо в душу. —
Воспоминания всегда свежи, они всегда сводят с ума. Ими так легко сломать.
Они не прекратятся. Больше не надо лгать.
— Пожалуйста. Пожалуйста, дайте мне уйти. Я не ска… Я не могу вам сказать.
— Почему вы завидуете Таре Боудс? Что вы знаете?
— Не надо, — она уже всхлипывала. — Не заставляйте меня. Я не могу.
— Вы сделаете это, — голос существа был подобен самому суровому морозу.

— Или наказание продолжиться.

И вдруг она, словно прорвавшаяся плотина, разразилась слезами и гневом:
— Потому что у неё есть всё, чего я хочу! Потому что у неё есть Стив, чёрт бы
вас побрал, у неё есть семья, у неё есть люди, которые её любят! Это же не
справедливо! Потому что она красивая, она счастливая, и она, она… У неё есть
всё…
Посол смотрел и слушал, не перебивая. Эмили хотела остановиться, она

пыталась остановиться, но слова так и лились из неё.
— Это несправедливо! Это нечестно! Стив любит её, а меня никогда не

любили! Я была замужем дважды, но меня не любили! Так что я её ненавижу…
Я ненавижу её и тебя ненавижу! Монстры, вы все монстры! Вы наказываете
меня за ложь, а она наказывает меня тем, что живёт! Так накажите же меня,
чёрт вас побери! Сделай это… — она затаила дыхание, закрыв глаза, ожидая,
что сейчас вернётся пьяный Артур или похотливый ублюдок Чарли, или
какой-то другой момент из её адской, прожитой впустую жизни. — Сделай
это!
Существо отняло свои щупальца от её тела:
— Ваши страх и ненависть к нам являются приемлемыми. Ваши ответы

несущественны. Вы не знаете ничего, что могло бы помочь нам.
Сдерживающие ремни отпустили её.
— Допрос закончен. Вы можете идти.
Она, шатаясь, поднялась на ноги, спотыкаясь у самой двери офиса из-за

взгляда, брошенного на её инквизитора. Джим Бэсшэм помог ей удержаться,
подставив стул. За ней отправился Уинтон Бейнбридж, шумный,
самоуверенный Уинтон Бейнбридж просил и умолял двух непреклонных
должностных лиц, которые пытали его в офисе.
Она слабо улыбнулась и закрыла глаза. Очевидно, Уинтон недопонял, что

от него требуется. Он, похоже, задолжал послам много интересных
воспоминаний.
— С ней всё в порядке? — голос у старика Дальберга был беспокойный.

Сердитый.
— Всё с ней будет нормально, — сказал кто-то. — Просто дайте ей отдохнуть.

— Мы платим людям за то, чтобы они прохлаждались… Иисусе, да такого

рода вещи могут нас обанкротить.
— Скажите Послам, сэр.
— Это была не моя идея.
Удаляющиеся шаги, щелчок замка…
У Дальберга был талант к общению с Делегацией.
Эмили, задремавшая в кресле, потихоньку просыпалась. Перед ней стояла

как всегда улыбающаяся Хелен.
— Ты всё ещё хочешь домой?
— Да. Конечно. Спасибо, — она медленно поднялась на ноги, чувствуя почти

нестерпимую боль в боку. — Боже, как хорошо, что мне завтра не надо на
работу…
— Ты это заслужила.
На улице было темно и холодно. Начинался дождь. Обычная сумасшедшая

апрельская погода.
Они не говорили о допросе, После или Таре. Они не говорили вообще.

Единственным, что нарушало тишину, был скрип дворников, приглушённый
бормотанием старого мотора.
До тех пор, пока не послышался вой сирены.
Хелен посмотрела на спидометр:
— Но скорость всего-то сорок пять…
Эмили посмотрела назад, чтобы разглядеть приближающуюся машину.
— Это скорая помощь.
Воющая сирена миновала их. Как оказалось, на юг по переулку Триго

произошло ДТП. Женщины увидели полицейские машины, и пламя,
пылающее на месте аварии.
Человек в плаще остановил их, и Хелен опустила окно.

— Вам придётся вернуться, дамы. Эта дорога закрыта.
— Что случилось?
Причина была в том, что не меньше десятка человекоподобных существ,

известных как «Inferno», спустилось с неба, чтобы оставить после себя
разруху. Если бы не дождь, последствия были бы ещё более плачевными.
— Кто-то пострадал?
Конечно, кто-то пострадал. Много кто пострадал. И дети, в том числе.
Никто ничего не объяснил, и никто не принёс извинений. У захватчиков

были свои планы, и человечеству оставалось лишь молча терпеть.
Хелен нажала на газ, и женщины поехали назад. Им стоило вернуться к

Найман-стрит и сделать большой круг. Небольшой автомобиль быстро
вылетел на пустынные улицы, разогнавшись до слишком большой скорости.
— Полегче, а? Я хочу попасть домой, а не разбиться в лепёшку.
— Чёрт-чёрт-чёрт…
— Господи, Хелен, успокойся…
— Ты когда-нибудь задумывалась над тем, какой была жизнь до оккупации?

Когда можно было прожить целый день, не боясь, что придут захватчики?
Когда можно было пойти на работу, и не встретить там монстров? — она
посмотрела на Эмили, и её карие глаза были полны ярости. — Какой лёгкой
была жизнь, пока не пришли эти уроды!
Кто-то выскочил на дорогу, появившись прямо перед машиной.
Визг тормозов, тошнотворный стук…
Хелен распахнула дверь и бросилась к распростёртому телу. Эмили

последовала её примеру.
Они увидели Тару.
Тара явно была не в порядке. Она была вся в синяках и кровоподтёках, она
дрожала, будучи в полубессознательном состоянии. Её перепачканный и
разорванный халат едва прикрывал большой живот и привитые к нему
биомеханические устройства.

— Только не это, — прошептала Эмили, смотря на объект своей тайной

зависти, ревности и ненависти. На женщину, которая не сделала ей ничего
плохого. На женщину, которую она презирала. — Тара, только этого нам не
хватало.
Хелен странно посмотрела на подругу, но прежде, чем она собралась что-

то сказать, женщины заметили, что у Тары задёргались веки. Она посмотрела,
узнавая стоящих над ней.
— Помогите мне, — сказала она, и попыталась подняться, но упала со стоном.

Что-то обрушилось с ночного неба, и это был не человек вовсе. Это скорее
было гигантское насекомое или ракообразное, чем человек. Оно ползло к ним
на своих многочисленных ножках, а за спиной у существа были слизистые
мембранные крылья.
Тара кричала, пытаясь оторваться от инопланетного ужаса. Оно схватило

Тару четырьмя когтистыми конечностями. Ещё двое спустились с неба,
сложили свои крылья и посмотрели безглазыми мордами.
— Не дайте им забрать меня! Хелен! Эм! Они сделают что-то с моим

ребёнком!
Три пары расправленных крыльев сливались в одну, пока монстры уносили

кричащую, умоляющую женщину, улетая в темноту, оставив Хелен и Эмили.
— Она имеет ценность для Древних. Эксперимент будет продолжен.
Они развернулись. Рядом с автомобилем стоял Посол.
— Эксперимент? — сама того не понимая, спросила Эмили.
— Это воля Ньярлатхотепа. Детали не важны. Она неправильно истолковала

наши намерения, и попыталась бежать. Мы вернули её, поскольку
эксперимент должен продолжаться.
— Куда? Куда вы её забрали?
Некоторое время Посол не отвечал, будто прислушиваясь к чьи-то

командам, а затем он подошёл к женщинам.
— Мы получили то, что нам было нужно. Вторжения прекратятся. Мы больше

не будем проявлять себя в такой степени, как в последние семьдесят часов. Вы
будете вольны жить так, как жили раньше.
Пришло время идти.

— Мы когда-нибудь освободимся от вас, уроды?! — закричала Хелен.
Он ответил, не оглядываясь, и Хелен Андервуд, рыдая, упала на колени

прямо в лужу. Эмили помогла ей подняться и повела её обратно к машине.
Слёзы высохли, но улыбка никогда не вернётся на её лицо.
Посол пошёл дальше, не обращая внимание на моросящий дождь, и никому

не были ведомы его мысли. Небо рассветало, и вскоре начало подниматься
солнце. То самое яркое жёлтое солнце… То самое солнце, которое знали
Эмили, Хелен и Тара.
Но Земля когда-то знала совсем другое солнце.
«Да, — ответил тогда Посол, — когда вы умрёте.»
Бежать было некуда.
Ктулхи и другие домашние питомцы
И. О. тов. Саурона
Автор
Здравомыслящие люди если и верили в конец света, то в логически
объяснимый – в падение метеорита, например, или в третью мировую войну,
или какое-нибудь гигантское землетрясение. Менее здравомыслящие считали,
что Земля может расколоться на куски. Еще менее здравомыслящие – что из
воды поднимется Атлантида, а другие материки затонут. Совсем
отмороженные ратовали за прилет пришельцев и полномасштабное
космическое вторжение. И кто бы мог подумать, что именно они окажутся
ближе всех к истине.
Впрочем, пришельцами обошлись условными – на Землю вернулись Древние
боги. С просторов Вселенной явились Йог-Сотот и Хастур, в Р`льехе
пробудился Ктулху, из моря вышел Дагон, а некоторые поговаривали даже,
что видели Ньярлатотепа, но так как конец света в полном понимании этого
слова так и не наступил, становилось очевидно, что они по-черному врали. Но
даже без Ньярлатотепа для землян настали веселые деньки.
Почти бескровно утвердив свою власть над Землей (пара-тройка миллионов
жертв не в счет), Древние, однако, едва не устроили планетарный апокалипсис,
договариваясь, кому же какой кусок в итоге достанется. Прошло порядка
десяти лет, прежде чем им удалось договориться между собой – но, увы, не
всем.
Шел 2027 год, а Ктулху и Дагон все еще делили между собой Америку.
Когда этот затянувшийся спор надоел даже людям, соперникам посоветовали
решить дело так, как это искони решалось в США – путем свободных

демократических выборов. Дагон, почуяв в этом выгоду, немедленно

согласился, Ктулху, сперва отвергшего эту идею, в конце концов уломали, и
поэтому уже к зиме на улицы американских городов заигравшиеся Древние
выпустили своих агентов-агитаторов. От Ктулху это были, собственно, ктулхи
– уменьшенные до размера людей копии его самого, а от Дагона – гибриды,
потомки глубоководных и людей, очень похожие на последних.
И спор за Америку начался сначала.
– Ну кого там еще принесло?

Голос, раздавшийся из-за двери, звучал настолько раздраженно, что
Стирбусхаттур невольно сделал шаг назад, в третий раз за день с тоской
подумав о Р`льехе. Помнится, когда жрецы отправляли его сюда, в это
шогготами забытое место, то говорили, что с людьми никаких проблем не
возникнет – они, мол, только и ждут, чтобы отдать свой голос за великого
Ктулху. Но единственное желание, которое было написано на лицах людей,
открывающих Стирбусхаттуру двери, было желанием дать ему пинка, и это не
считая тех, кто просто крыл его из-за закрытой двери отборным матом. По
крайней мере, несчастному агитатору казалось, что это мат. Он пока что не
был силен в разговорном английском, и некоторые выражения людей
оставались за гранью его понимания.
Дверь скрипнула и чуть приоткрылась. Из-за нее высунулась взъерошенная
голова пожилого мужчины, который смерил съежившегося Стирбусхаттура
недовольным взглядом и еще раз повторил:
– Ну?
– Д-добрый вечер, сэр, – от волнения ктулх стиснул пальцы на брошюрке,
которую держал в руках, отчего на ней немедленно образовалась некрасивая
помятость. – Не желаете ли отдать свой голос за господина нашего Великого
Ктулху?
Дверь перед его лицом с грохотом захлопнулась.
Стирбусхаттур вздохнул, отчего его педипальпы слабо качнулись, и
повернулся к двери спиной. И вот так уже четвертый раз. Большей половины
дня как ни бывало, а у него еще ни одной подписи.
«С другой стороны, – подумал ктулх, делая шаг на гравийную дорожку, – если
я ничего не принесу жрецам, то они, может быть, отправят меня домой?».
Мысль о Р`льехе согрела его, и Стирбусхаттур, слабо улыбнувшись,
машинально сунул брошюрку в карман пальто. «Тогда, может, ну его?
Вернуться в дом, посидеть несколько деньков, потом прийти в храм и…».
– Эй, ты! Эй, я к тебе обращаюсь! А ну, стой!
Громкий, пронзительный голос вернул ктулха в реальность. Он вздрогнул и
завертел головой, ища того, кто его окликнул. Может, это хозяин дома
передумал?
Но нет, голос звучал с другой стороны. Его источником оказался тощий,
долговязый мужчина в черном костюме, который длинными, похожими на
прыжки шагами двигался в сторону замершего Стирбусхаттура. Сперва ктулх

решил, что это человек, но когда незнакомец приблизился, то оказалось, что

это гибрид. День стремительно становился все хуже и хуже.
Гибридами называли детей глубоководных и людей, которые могли жить как
под водой, так и на суше. Выглядели они по-разному, но большая их часть
была похожа на своих земных родителей, чем хитрый Дагон, разумеется,
немедленно воспользовался, отправив именно их продвигать свою
кандидатуру среди людей. В отличие от зеленых, лысых ктулхов с
шевелящимися над верхней губой педипальпами, гибриды выглядели почти
по-человечески, что, разумеется, импонировало людям. А еще гибриды
хорошо одевались, хорошо говорили и обладали познаниями в маркетинге –
пусть и минимальными. Стоит ли говорить, что рейтинг Дагона их усилиями
рос с каждой неделей? И надо ли добавлять, что это служило не последней
причиной того, что ктулхи и гибриды, нейтрально относящиеся друг к другу в
море, на поверхности стали едва ли не заклятыми врагами?
Вот и теперь к Стирбусхаттуру стремительно приближался один из таких.
Затянутый в черный костюм, сверкающий белоснежным воротничком и ярко-
алым шелковым галстуком, блестя на вечернем солнце начищенными
ботинками, он налетел на ктулха, как небольшой ураган. Его руки на миг
вскинулись, точно он собирался задушить конкурента на месте, и
Стирбусхаттур увидел на них перчатки.
– Ты кто такой, твою мать? – начал гибрид с места в карьер. – Откуда ты вылез?
Что тебе тут надо? Это мой город, ясно тебе? Я тут людей агитирую, я – и
больше никто.
– Я тоже агитирую, – автоматически отозвался ктулх, чем заслужил
исполненный ненависти взгляд.
– Нихрена подобного, – голос гибрида стал похож на шипение змеи. – Ты
берешь ноги в руки и уматываешь отсюда, понял? Чтобы сегодня же духу
твоего здесь не было!
Ктулх невольно втянул голову в плечи, чем сделал только хуже – и так
достающий гибриду едва ли до уха, теперь он был сопернику по подбородок.
– Нет, – как Стирбусхаттуру ни было страшно, отступать он не собирался. –
Меня отправили сюда из храма, и я буду работать здесь, пока не призовут
жрецы, – после секундного размышления ктулх добавил. – И ты мне не указ.
Ему показалось, что гибрид сейчас взорвется от ярости.
–Да я тебя нахрен уничтожу, гаденыш ты мелкий, – зашипел он, склонившись
над ктулхом так низко, что последний почувствовал легкий запах табака и
мятной жвачки изо рта конкурента. – Ты что, смеешь мне возражать? Мне?
Стирбусхаттур хотел ответить «Да, тебе», но от испуга у него онемел язык, и
потому он просто кивнул. Круглые, безбожно косящие глаза гибрида
превратились в щелки.
– Думаешь, ты лучше меня? Думаешь, тебе по плечу этот город? В таком
случае ты конченый идиот. Ты не уговоришь и одного, когда я получу подписи
десятерых, – неожиданно резко отстранившись, он захохотал во все горло. –
Черт, да я готов мамашу Гидру поставить на то, что я сделаю тебя в два счета.

– Уверен? – слово сорвалось с языка Стирбусхаттура прежде, чем тот смог его
поймать.
Гибрид уставился на него с неприкрытым удивлением.
– На сто десять процентов, – после секундной паузы отозвался он. – Готов
поставить что угодно. Дагон, да я даже отсосать тебе готов, если ты меня
сделаешь – просто потому что этого никогда не будет.
Стирбусхаттур не был уверен, что понял последнюю фразу гибрида
правильно, но постарался как можно более независимо пожать плечами.
– Меня учили, что не стоит недооценивать конкурентов. Сделаешь это – и
считай, что уже проиграл. Так говорили в храме.
«Ну, зачем, зачем ты в это ввязываешься? – тщетно взывал к ктулху его
рассудок. – Ты не выиграешь у этого парня, даже не мечтай». Отбрасывая
прочь его вопли, Стирбусхаттур исподлобья взглянул на гибрида и произнес
как можно более уверенным тоном:
– Предлагаю пари.
– Пари? – в голосе его соперника больше не слышалось и тени гнева; теперь
там было только злорадство с небольшой долей удивления. – И какое же?
– Если я соберу десять подписей быстрее тебя, то ты мне отсосешь, – ктулху
не знал, правильно ли произнес это слово, но это было мелочью на фоне
происходящего. – А если победишь ты, то…
– То это сделаешь ты? Да? – поспешно закончил за него гибрид, и его бледный
язык скользнул по узким губам. Взгляд дагонита остановился на мелко
подрагивающих педипальпах Стирбусхаттура, за доли секунды став тяжелым
и плотоядным. Обнажив в улыбке мелкие острые зубы, гибрид протянул
сопернику ладонь. – Я согласен. Я готов дать тебе два дня.
– Неделю, – торопливо отозвался ктулх.
– Три дня.
– Шесть.
– Четыре.
– Пять.
– Ладно, пять.
Тон гибрида был неожиданно покладист. Вновь игнорируя взвывший об
опасности глас разума, Стирбусхаттур как можно незаметнее сглотнул, после
чего ответил на рукопожатие и, развернувшись на 180 градусов, деревянной
походкой зашагал прочь. Он не решался обернуться, но на протяжении всего
пути ему казалось, что взгляд гибрида сверлит его спину. С чего бы вдруг?
Ведь они же спорили на какую-то ерунду, да? Ктулх попытался припомнить,
на что обычно спорят люди. На деньги. На глупые желания. На пиво. Точно,
пиво! В голове Стирбусхаттура всплыло выражение «сосать пиво», и он
облегченно вздохнул. Ну конечно, «отсосать» – это просто такое сленговое
выражение для обозначения порции пива, только и всего. А он-то успел
испугаться…
Ну что ж, у него есть пять дней, в течение которых ему нужно собрать десять
подписей, и халявная банка пива у него в кармане. А если не соберет – что ж,
один раз и на гибрида можно раскошелиться. С него не убудет.

– Я должен сделать что?

За те пять дней, что дал ему гибрид на сбор десяти подписей, ктулх успел
благополучно забыть об их споре, и потому был крайне изумлен, открыв дверь
на настойчивый стук и узрев дагонита у себя на пороге.
При виде Стирбусхаттура тот расплылся в улыбке и небрежно, но не без
изящества, прислонился к косяку.
– Я смотрю, ты не очень-то торопишься отдавать должок, – произнес он вместо
приветствия.
– А откуда ты знаешь, что я не собрал десяти подписей? – буркнул в ответ
ктулх, вспоминая о пари.
Гибрид издал короткий смешок.
– Теперь знаю, – он отлип от косяка и шагнул вперед. – Ну что, впустишь или
прямо тут…
Не отвечая, ктулх повернулся к нему спиной и прошел в комнату.
Этот дом достался ему по приказу жрецов. Когда-то, еще до прихода Древних,
в нем обитали люди, но война выжила их, и жилище опустело. Бесхозным оно
простояло несколько лет, прежде чем в город приехал Стирбусхаттур, и жрецы
посоветовали ему обосноваться здесь. Причин возражать у ктулха не было.
Впрочем, двухэтажный дом был для него чересчур большим, и потому он
занял лишь просторную гостиную на первом этаже. Собрав валяющийся тут и
там хлам старых жильцов, которым побрезговали даже мародеры, и свалив его
в угол, он застелил пыльный диван найденным наверху пледом. На этом
обживание гостиной закончилось. Не то, чтобы его очень устраивало такое
положение, но количество вещей непонятного назначения, найденных
ктулхом в доме, невероятно его угнетало, и в итоге, отчаявшись в них
разобраться, Стирбусхаттур принял наиболее верное, на его взгляд, решение –
оставить все как есть, и ограничиться предметами первой необходимости.
Дагонит, видимо, придерживался другой точки зрения. Войдя в гостиную, он
сморщил нос и с брезгливостью огляделся. Стирбусхаттуру отчего-то стало
неловко.
– Мда, не любит вас начальство, – прокомментировал гибрид, подходя к
дивану и с некоторой опаской опускаясь на его широкую ручку. – Нас бы
никогда не заставили жить на такой помойке.
– Надо уметь довольствоваться малым, – буркнул уязвленный ктулх. – И
вообще, ты зря пришел. Да, я не собрал десять подписей, но и пиво я не купил.
Я схожу в магазин завтра.
Ожидая возражений, Стирбусхаттур скрестил руки на груди, но дагонит
молчал, глядя на него с невыразимым удивлением. А когда ктулх собрался
было спросить, в чем дело, тот оглушительно захохотал, качнувшись назад и
едва не свалившись на пол.
– О-о-о, мать Гидра, – простонал гибрид между приступами смеха, – а я-то
думал, что ты отбитый вкрай. А оказалось, что ты просто идиот.
– Сам ты идиот, – по-ребячески отозвался ктулх, часто моргая от обиды. – Нет,
чтобы нормально объяснить.

Отсмеявшись, гибрид вытер мокрые глаза – на черной коже его перчаток

остались влажные полоски. Потом он насмешливо взглянул на соперника. А
после этого он подробно и обстоятельно объяснил, что имел в виду.
– Я должен сделать что?
Ктулх, конечно, слышал, что люди довольно распущенные существа. Слышал
он также, что и гибриды обладают весьма сомнительными моралью и
нравственностью. Но такого, что рассказал ему конкурент, он и в мыслях
представить не мог. Чтобы кто-то совал свой…
– Нет, я не буду этого делать, – Стирбусхаттур замотал головой так яростно,
что ему показалось, будто она сейчас оторвется от шеи и полетит на пол. – Ни
за что!
– Нарушаешь обещание, значит? – гибрид потянулся, как сытый кот, и
перекинул ногу на ногу. Ктулх, невольно проследивший за этим движением,
торопливо отвел глаза, и дагонит усмехнулся. – Насколько я знаю, Великий
Ктулху не любит, когда его слуги нарушают обещания.
– А при чем здесь Ктулху? – ужас и возмущение нахлынули и ушли, оставляя
Стирбусхаттура наедине с осознанием собственной обреченности. Если уж в
ход идут подобные аргументы…
– При том, что если я не получу того, за чем пришел, то о твоем вопиющем
поведении сегодня же узнают его жрецы.
– Ты не сможешь с ними связаться.
– Смогу, не сомневайся.
Гибрид произнес это таким тоном, что ктулх сразу поверил. И тоскливо
вздохнул.
– Ну? – поторопил его дагонит.
В этот момент напряженный, до ужаса похожий на человека, он казался едва
ли не красивым. Стирбусхаттур окинул взглядом его тощую фигуру, сидящую
на ручке дивана, его ноги, кривоватые, в узких до непристойного брюках, его
строгое, застывшее лицо, посмотрел в глаза, где не плескалось уже ни капли
насмешки, а потом расцепил руки и отозвался тоном смирившегося со
смертным приговором:
– Ладно.
Дагонит, кажется, выдохнул, и его поза слегка расслабилась.
– Что я должен делать? – ладони Стирбусхаттура нырнули в карманы брюк, и
ему стало чуть легче.
– Делать? Ах, ну да, у тебя же это первый раз, – гибрид похабно хмыкнул, но
в следующую секунду снова стал серьезен. – Так, иди сюда. Ближе. Еще
ближе, да не бойся ты, я тебя не съем. Мне, наверное, лучше встать… Хотя
нет, и так неплохо. Теперь опустись. Мать Гидра, встань на колени!.. Так.
Хорошо.
Дагонит о чем-то задумался, а ктулх, стоя на коленях и глядя на него снизу
вверх, вдруг ощутил себя невероятно глупо. А еще подумал, что то, чем они
будут заниматься сегодня, станет мучить его совесть всю оставшуюся жизнь.
Стирбусхаттуру ужасно захотелось вскочить и убежать прочь, но в этот

момент гибрид впервые сфокусировал на нем оба своих глаза и, чуть выгнув
спину, развел колени пошире.
– Можешь начинать.
– А брюки? – не зная, куда деть глаза, буркнул ктулх.
– Ты что, не умеешь расстегивать молнии? Или тебя смущает одна-
единственная пуговица? – голос дагонита чуть звенел – не то от напряжения,
не то от злости. Видя, что ктулх поднял было руки, но потом вновь застыл в
нерешительности, гибрид взрыкнул и, приподнявшись, рывком стянул с себя
брюки вместе с бельем почти до середины бедер. – Все, тебе больше ничего не
мешает. Но если ты и сейчас скажешь…
Стирбусхаттур сжал ладонью колена дагонита, и тот подавился воздухом.
Несколько отомщенный этим, ктулх подался вперед и прикрыл глаза.
На дне, где лежал в руинах славный город Р`льех и где обитал до злополучного
переезда Стирбусхаттур, было очень темно – настолько темно, что комфортно
там себя могли чувствовать разве что глубоководные слепые рыбы, похожие
на серовато-розовое желе. И за века жизни там ктулхи научились неплохо
обходиться без зрения, а педипальпы, доставшиеся им от повелителя, немало
им в этом помогали.
Как только Стирбусхаттур прикрыл глаза, его лицевые щупальца качнулись,
метнулись вправо и влево, ища препятствия, и лишь потом дернулись вперед.
Наткнувшись на преграду, они заскользили по ней, и ктулх услышал
судорожный вздох, раздавшийся откуда-то сверху. Он чуть сильнее сжал
колено дагонита, в то время как другая его ладонь легла на гибридов член.
Тот был под стать ему самому – тонкий и длинный, слегка прохладный на
ощупь. Стирбусхаттур немного подержал его в руке, согревая, после чего
сделал несколько осторожных поступательных движений. Колено дагонита
дернулось, и он ругнулся.
– Слушай, ты до прихода Ньярлатотепа будешь тянуть? – поинтересовался
гибрид сквозь зубы. По тону ктулх мог бы подумать, что ему неприятно, но
чужой набухший член в его руке говорил об обратном. – Мы не на это
договаривались. Рукой поводить я и сам могу, спасибо большое.
– Я думал, ты хочешь все сделать как надо, но воля твоя, – с закрытыми
глазами Стирбусхаттур почти не чувствовал смущения. Он наклонился вперед
и с силой провел языком по головке члена гибрида. Как ктулх и ожидал, тот
дернулся и взвыл. Рука дагонита легла на затылок Стирбусхаттура, толкая его
голову ближе, но последний отстранился, вызвав тем самым протестующее
«Ыыыы!».
– К слову, мы друг другу не представились.
– Ох, ну ты, блять, нашел время играть в светскую вечеринку, – Дагонита
затрясло. – Я Джеймс. Все, с формальностями покончили?
– Очень приятно, Джеймс, – фраза получилась невнятной, поскольку
педипальпы ктулха в это время сжимались и разжимались на члене гибрида. –
А я Стирбусхаттур.
– Как-как? – выдохнул дагонит и сдавленно выругался. – Слишком заморочно.
Я буду звать тебя Стив.

– Ммм, – промычал ктулх в ответ, обхватывая, наконец, губами

пульсирующий орган.
Но Джеймс вряд ли это слышал – в тот момент он самозабвенно вопил.
Стирбусхаттур никогда не думал, что когда-нибудь окажется в подобном
положении. А если и думал, то не испытывал ни капли сомнения в том, что
ему будет чертовски противно. Однако же все оказалось не совсем так, как он
себе воображал.
Чужой член вовсе не был грязным и вонючим. Наоборот, он был довольно
приятным на ощупь, а его вкус ктулх мог бы описать как чуть-чуть
солоноватый, чем-то похожий на вкус лососей, которых они в Р`льехе ели по
праздникам, разве что, в отличие от них, его сьесть не хотелось.
Но дело было даже не в этом. В какой-то момент Стирбусхаттур подумал, что
ему до одурения нравится, как на происходящее реагировал Джеймс. Конечно,
он не мог видеть его лица, но дрожащее колено под его рукой, неровные
выдохи-полустоны, доносящиеся сверху, руки дагонита, нервически
поглаживающие затылок ктулха – все это говорило куда красноречивее слов,
так что не было ничего удивительного в том, что, лаская чужой член,
Стирбусхаттур в какой-то момент ощутил недвусмысленное шевеление в
собственных штанах. От внезапно нахлынувшего смущения он резко сжал
педипальпы – и в этот момент Джеймс, коротко вскрикнув, кончил и обмяк.
Кашляя и сглатывая, Стирбусхаттур поспешил отстраниться.
– Я не буду открывать глаз, пока ты не приведешь себя в порядок, – сообщил
он гибриду. Услышав обиженный хмык, он сжал зубы, но век не поднял,
опасаясь того, что вид Джеймса способен вновь распалить в нем поутихшее
было желание.
– Все, принцесса, можешь открывать глазки, – когда все закончилось, дагонит
похлопал его по плечу. – Молодец. Для первого раза у тебя неплохо
получилось.
Стирбусхаттур фыркнул и поднялся с колен. Вернув себе зрение, он вновь
ощутил в себе желание убежать куда подальше, а лучше – сгореть от стыда
прямо тут, посреди гостиной. Невероятно, что он сам только что…
– Но это не значит, что я отдам тебе своих избирателей.
И Джеймс удалился, чуть покачиваясь, пока Стирбусхаттур со смесью
удивления и обиды смотрел ему вслед.
В течение следующих нескольких дней ктулх не видел Джеймса – да и, в

общем-то, не стремился его отыскать. У него своих проблем хватало: жрецы
сообщили, что если через неделю он не предоставит им хотя бы пары десятков
подписей, то суровое наказание не заставит себя ждать. Немало напуганный
этим, Стирбусхаттур с утра до позднего вечера бродил по городу, стучась в
двери и предлагая людям оставить свою подпись, но те отказывались, и за
четыре дня ктулх с грехом пополам выпросил подписи лишь у четырех
человек, трое из которых были полубезумными стариками, а четвертый –
фанатом Лавкрафта, невероятно прущимся по Ктулху и то и дело норовящим
потискать Стирбусхаттура за педипальпы.

Впрочем, ктулх не мог не заметить того, что отношение горожан к нему

неуловимо поменялось. Хотя, как и в первый день, они не спешили ставить
подписей в его ведомости, мата в его сторону заметно поубавилось, да и
дверями перед его лицом хлопали куда как более деликатно.
Другое дело, что это все равно не спасло бы его от гнева жрецов.
Поэтому сидя на пятый день у себя в гостиной и медитируя на драгоценный
лист с четырьмя подписями, Стирбусхаттур все яснее понимал, что помочь
ему теперь может только чудо. Например, сам Великий Ктулху, который
явился бы сюда самолично и заставил бы людей отдать за него свои голоса.
Или волшебная палочка, которая бы наделила Стирбусхаттура даром
убеждения. Или…
– Тук-тук, – голос за спиной заставил ктулха вскочить с дивана – уж слишком
неожиданно он прозвучал.
– Ты… ты что здесь делаешь? Как ты вошел?
– Твоя дверь была открыта – неужели для меня? Как это мило, – Джеймс
улыбнулся и, обойдя диван, плюхнулся на него, подняв в воздух облачко пыли.
У Стирбусхаттура засвербело в носу, и он отчаянно понадеялся, что так
проявлялась реакция на пыль, а не на осунувшееся, побледневшее лицо
дагонита.
– Чего тебе? – буркнул Стирбусхаттур, не торопясь садиться обратно. – Я
думал, что все закончилось.
– Удачный день? – игнорируя вопрос, Джеймс кивнул на лист в руке ктулха, и
тот инстинктивно сжал его сильнее. – Расслабься, это просто дружеский
интерес.
– Дружеский интерес?
– Ну да. А что, у тебя с этим какие-то проблемы? – взгляд гибрида был
невинным, точно у младенца.
– Да нет, проблемы, как мне кажется, у тебя, – покачал головой Стирбусхаттур
и отложил лист подальше. – Чего ты пришел?
– Ммм, я подумал, что было бы неплохо сходить куда-нибудь вместе. Знаешь,
тут неподалеку есть неплохая кафешка. Винная карта у них, конечно, так себе,
зато рыбу шеф-повар готовит отменно.
– Погоди-погоди, – Стирбусхаттур вскинул ладони вверх, останавливая
словесный поток. – Ты пришел пригласить меня в кафе?
– Да, – беззаботно отозвался Джеймс, но в его глазах, попеременно глядящих
на ктулха, искрило напряжение. – Ну так что, идем?
Стирбусхаттур вздохнул. Потом потер голову. Взглянул на потолок.
– Хорошо. Только дай мне переодеться.
– Ты можешь сделать это при мне, – вкрадчиво отозвался Джеймс,
разваливаясь на диване еще фривольнее. – Я, в отличие от некоторых,
неконтролируемым смущением не страдаю.
И в глазах его мелькнуло что-то настолько голодное, что Стирбусхаттур
решительно помотал головой и кивнул на дверь.
– Будь добр, – попросил он тоном, не терпящим возражений. – Я буду через
десять минут.

– Зануда, – обиделся Джеймс и поднялся с дивана. – Десять минут.

Вредность не позволила Стирбусхаттуру задержаться меньше, чем на
пятнадцать.
Джеймс, к удивлению ктулха, не обманул – кафе действительно находилось

неподалеку от его дома. Оно носило гордое название «Smiling Fish», и на его
вывеске была намалевана ярко-рыжая рыба, ухмыляющаяся во весь рот.
Стирбусхаттуру она показалась странно знакомой, и он кивнул на рыбу
гибриду.
– Если тебя покрасить в рыжий, то ты будешь выглядеть вот так.
– Ну спасибо, – буркнул тот, но в глазах его мелькнул неприкрытый смех, и
ктулх улыбнулся в ответ.
Кафе было почти пустым, когда они вошли. Квелая официантка, снующая меж
столами, поглядела на них без интереса, обозначила кивок и вернулась к своей
прогулке – кажется, ей не было никакого дела до того, что к ним в гости зашли
дагонит и ктулх. Влекомый Джеймсом, Стирбусхаттур то и дело оборачивался
на нее, а когда гибрид усадил его за столик, шепотом поинтересовался:
– Обычно люди на нас энергичнее реагируют, нет?
– Обычно – да, – лаконично отозвался тот и щелкнул пальцами. Девушка, по-
прежнему равнодушная ко всему происходящему, подошла к ним и извлекла
из кармана блокнот и ручку.
– Номер тридцать пять, – принялся надиктовывать ей Джеймс, – два, номер
восемь – четыре и, пожалуй, бутылочку белого вина. О`кей?
– О`кей, – отозвалась официантка и удалилась.
– Ну и? Что это за шифр? – Стирбусхаттур дождался, пока она скроется за
барной стойкой. – Почему она так реагирует?
– Как?
– Никак!
Джеймс вздохнул.
– Ее отец был членом тайного Ордена Дагона. Собрания проводились в их
доме, и малышка с детства насмотрелась такого, к чему остальные до сих пор
привыкнуть не могут.
– Малышка? – переспросил Стирбусхаттур.
– Мне показалось, или я услышал в твоем голосе ревность? – дагонит подвигал
белесыми бровями. – Расслабься, мы просто знакомы. В конце концов, я живу
тут не первый год.
– Да? – ктулх проглотил возмущенное «Ничего я тебя не ревную!», решив, что
тема слишком скользкая. – Я думал, что ты прибыл недавно, как и я.
– Вынужден развенчать твои фантазии. Моя мать была из этого города, и отец
почти каждый год отдавал меня ей на месяц-полтора. Говорил, что настанет
тот день, когда мне пригодятся знания, полученные на суше. Что ж, – дагонит
пожал плечами, – старик оказался прав.
– Да уж, прав, – задумчиво отозвался Стирбусхаттур.
– Ну а ты? – поинтересовался было Джеймс, но после улыбнулся, глядя ктулху
за плечо и кивнул. – Спасибо, малышка. Ставь сюда, – он дождался, пока

официантка расставит тарелки и разложит приборы, после чего схватил вино

и завозился с пробкой. – А у тебя какая история?
– Ну-у… я жил в Р`льехе всю свою жизнь. А пару недель назад меня призвали
жрецы. Сказали, что я должен поработать на Великого Ктулху – я, мол, учил
человеческий язык и все такое. Отказаться я не мог, поэтому вот я здесь.
– Мои фантазии оказались ближе к правде, – Джеймс покивал, подхватил
бокал Стирбусхаттура и щедро налил ему вина. – Держи. В целом, все сошлось
– разве что я думал, что ты тоже жрец.
– Я – жрец? – засмеявшись, ктулх едва не поперхнулся вином. В нем
чувствовалась кислинка, но в целом вкус его был довольно приятным. – Было
бы забавно.
– Почему? – удивился Джеймс, наливая себе вторую порцию и даже не глядя
в тарелку перед собой. – Что в этом такого?
– Бескрылый ктулх не может стать жрецом, – видя, что удивление дагонита
неподдельное, пояснил Стирбусхаттур. – Только крылатые, те, что похожи на
Великого Ктулху как две капли воды, могут быть жрецами. Но таких немного
– видишь ли, в море крылья скорее мешают, чем помогают, и поэтому у
большинства ктулхов они отмирают как ненужный рудимент. А потом у таких
бескрылых появляются бескрылые дети, бескрылые внуки, и так далее, и тому
подобное, – Стирбусхаттур проследил, как последние капли вина оказываются
в бокале дагонита, но комментировать не стал. – Причем с каждым следующим
поколением их становится все больше. Но теперь, раз почти все ктулхи вышли
на сушу, есть шанс, что со временем крылья будут отрастать вновь.
Они сидели в «Рыбе» до позднего вечера. Стирбусхаттур ел рыбу, которая и
правда оказалась выше всяких похвал, и рассказывал о Р`льехе. Джеймс пил,
рассеянно водя по тарелке вилкой, и говорил о родителях, которые, вопреки
всем рассказам о ста процентах несчастливых браков глубоководных с
людьми жили вполне себе счастливо, пусть даже и один из них обитал на
морском дне, а другая – в городе.
– Хотя, может быть, именно поэтому они и были так счастливы в браке, –
закончил Джеймс свой рассказ, и Стирбусхаттур, с трудом поняв его
бормотание, подумал, что прикончить три бутылки вина в одно лицо – это уже
перебор.
– Ладно, идем, – ктулх поднялся и тронул дагонита за плечо. – Ты до дома
дойдешь?
– До твоего? – глупо хихикнул Джеймс, и Стирбусхаттур тоскливо вздохнул.
Положив деньги на столик, он помог гибриду встать, закинул его руку себе на
плечо, и они медленно направились вверх по улице.
– Пришли, – Стирбусхаттур аккуратно разжал пальцы Джеймса, стиснутые на

воротнике его пальто, и сгрузил его на диван. Пару секунд постоял над ним,
раздумывая, а после проговорил. – В качестве исключения я оставлю тебя на
диване, но только на эту ночь. Ясно?
Дагонит что-то промычал, и ктулх, сочтя эти звуки за согласие, кивнул и
отправился в ванную.

Она, к слову, была второй из двух причин, почему жрецы предложили

Стирбусхаттуру этот дом, поскольку в других домах водопровод был либо
сломан, либо отключен. Здесь же вода шла, и исправно, а ктулху, как
существу, привыкшему обитать в воде, это условие было едва ли не жизненно
необходимым.
Стоя под горячими струями душа, ктулх не мог не подумать о сегодняшнем
вечере. Несмотря на то, что он стал для Стирбусхаттура неожиданностью,
последний не мог не признать, что неожиданность эта была скорее приятной –
Джеймс вел себя превосходно, не пытался язвить и оскорблять, рассказывал
интересные истории. Разве что напился, как свинья, и оккупировал диван,
причем, по всей вероятности, на всю ночь.
Стирбусхаттур вздохнул. Он подумал о дагоните, лежащем в гостиной – о его
пьяном теле, раскинувшемся на диване, о том, как его горячий бок прижимался
к нему, пока они шли по улице, о его быстром, торопливом дыхании,
щекочущем затылок ктулха…
– Да будь оно все неладно, – тоскливо сообщил Стирбусхаттур в пустоту,
опустив глаза и увидев, к какому результату привели подобные мысли. Ему
пришлось выключать горячую воду и стоять под ледяным дождем минут пять,
прежде чем симптомы возбуждения спали, и ктулх привел себя в
благопристойный вид. Облачившись в безразмерную футболку и широкие
штаны, найденные им в шкафу на втором этаже, он вернулся в гостиную и
огляделся в поисках матраса, который, насколько он помнил, находился где-
то здесь. Он сделал было шаг к сундуку в углу, но тут дагонит что-то
простонал и изогнулся.
– Что? Что-то случилось? – окликнул его Стирбусхаттур, подходя ближе. –
Джеймс, ты в порядке?
Гибрид пробормотал нечто неразборчивое, и ктулх наклонился ближе, чтобы
услышать его, но в этот момент руки Джеймса обвились вокруг его шеи и
резко дернули на себя. Не удержав равновесия, Стирбусхаттур свалился на
дагонита, чем вызвал у последнего сдавленный вскрик, а потом попробовал
подняться, но хватка Джеймса была железной.
– Эй, отпусти меня, – ктулх сделал еще одну попытку, которая окончилась
неудачей. – Джеймс, это уже не смеш…
– Сделай это, – черные от возбуждения глаза гибрида, в которых не было и
следа опьянения, уставились на застывшего Стирбусхаттура. – Пожалуйста,
Стив, сделай это еще раз.
– Сделать что? Упасть на тебя? – ктулх попытался извернуться, и ему почти
удалось. С подступающим отчаяньем он чувствовал, как наливается кровью
его член, и истово молился Ктулху, чтобы Джеймс этого не почувствовал. –
Отпустишь – легко.
– Нет, нет, – голос дагонита упал почти до шепота. – Прошу, Стив, отсоси мне
еще раз. Я все что хочешь для тебя сделаю, клянусь.
– Для начала отпусти меня, – отозвался Стирбусхаттур.

Несколько секунд в гостиной висела тишина, в течение которой дагонит жег

его взглядом, но потом руки Джеймса разжались и упали вниз. Он легко
вздохнул и уставился куда-то в сторону.
– Ладно. Ладно. Я понимаю, я перегнул палку, – пробормотал он. – Но… черт,
у меня просто крыша едет, когда я вспоминаю тот день. Стив, я уже все руки
себе нахрен стер.
Дагонит взглянул на Стирбусхаттура с грустной усмешкой, а потом уселся
одним ловким, тягучим движением.
– Что ж, в любом случае было здорово. Спасибо за вечер.
Он уже собрался подняться, когда Стирбусхаттур, не глядя на него,
поинтересовался:
– Ты сказал, что сделаешь все, что я захочу?
– Да. Да!
– А ты можешь достать мне за день шестнадцать подписей в поддержку
Великого Ктулху?
Наблюдая за Джеймсом краем глаза, Стирбусхаттур увидел, как тот в
задумчивости закусил губу, и в очередной раз поразился тому, как гибрид
порой может быть красив. Вот вроде смотришь на него иной раз – ну,
лягушонок лягушонком, вот-вот раскроет рот, квакнет и муху поймает языком,
– а посмотришь еще раз – и глаз не отвести. Чудо.
– Могу, – решительно отозвался дагонит; на его нижней губе остались
красноватые следы-точки от зубов. – Могу. Я принесу их тебе завтра вечером,
обещаю.
– Ну что ж, в таком случае… – ладонь ктулха уверенно легла чуть выше
правого колена Джеймса, и тот выдохнул, облегченно и счастливо.
Несмотря на то, что взгляд у дагонита был трезвым, как стеклышко, какое-то
количество алкоголя, по всей видимости, все же гуляло в его крови, поскольку
он вел себя раскованнее – гораздо раскованнее, нежели чем в первый раз.
Освободившись от одежды и оставив на себе только расстегнутую рубашку и
перчатки, он извивался на диване, точно уж на раскаленной сковороде,
сопровождая этот процесс стонами, вскриками и матом, от которых у самого
Стирбусхаттура член медленно, но верно, вставал все сильнее и сильнее. Он
подумал, что можно было бы закрыть глаза, как в первый раз, но пропускать
такое зрелище, какое разворачивалось перед ним теперь, было выше его сил.
– Мать Дагон… Отец Гидра… О-о-о, дери вас всех… – очевидно, что Джеймсу
не было никакого дела до того, что он несет какую-то околесицу. Его глаза
закатились, а колени, разведенные и поднятые вверх, судорожно
подергивались, отчего ктулху казалось, что гибрид вот-вот заедет ими ему по
виску, и это некоторое время позволяло оставаться ему на плаву, но в какой-
то момент Джеймс развел ноги шире, и Стирбусхаттур, застонав с ним в
унисон, распахнул рот как можно шире и позволил члену дагонита
проскользнуть себе в горло.
Гибрид захлебнулся собственным криком и подался вперед, стискивая
коленями голову ктулха, а покрывало под его пальцами трещало и рвалось.

Казалось, это не закончится никогда, но вот мышцы Джеймса расслабились,

он расплел ноги, разжал пальцы и без сил повалился на спину. Стирбусхаттур
увидел, как возле его глаза что-то блестит.
– Ты что, плачешь? – он протянул было руку, чтобы стереть слезу, но дагонит
торопливо и даже как-то стыдливо утерся сам.
– Тебе показалось, – отозвался он, после чего взглянул на ктулха с хитрецой
во взгляде. – А мне показалось, будто ты тоже не остался равнодушен.
– Да неужели? – Стирбусхаттур на всякий случай отодвинулся чуть дальше –
вовремя, потому что в следующую секунду пальцы дагонита ухватили то
место, где находился краешек футболки ктулха.
– Скажешь, нет? – предпринял еще одну попытку Джеймс, но ктулх
перехватил его руку и мягко сжал тощее запястье с выступающей косточкой.
– Стив, ты… Тебе что, настолько противно?
– Нет, нет, мне не противно. Глупости.
– Тогда в чем причина?
– Мне кажется, что я еще не готов.
– М-м. Ясно, – Джеймс аккуратно высвободил руку и, подхватив штаны, стал
вдумчиво натягивать их на себя. Дойдя до колен, он вновь взглянул на
Стирбусхаттура, и глаза его блеснули весело и зло. – Что ж, я получил, что
хотел. Завтра, как и обещал, я принесу тебе подписи.
– Спасибо, – откликнулся ктулх, подсознательно чувствуя, что должен сказать
что-то еще, но подходящие слова, как назло, на ум не приходили.
– Да фигня вопрос, – Джеймс пожал плечами, затягивая галстук, надел пиджак
и легко улыбнулся. – Обращайся.
После чего он пружинисто поднялся с дивана, чмокнул Стирбусхаттура в лоб
и исчез.
Дагонит сдержал обещание – когда на следующий день Стирбусхаттур

вернулся домой, на диване его ждал листок с шестнадцатью фамилиями,
отдавшими свои голоса за Великого Ктулху. Мысленно поблагодарив
Джеймса от всей души, ктулх поспешил на почту, отправил конверт в штаб-
квартиру, после чего со спокойной душой отправился спать.
Потом прошло несколько счастливых дней – молчали жрецы, шел дождь,
люди медленно, но верно ставили свои подписи, и несколько напрягало лишь
отсутствие гибрида, но мало ли какие дела могли у него быть. В конце концов,
он только что отдал 16 потенциальных избирателей ему – ему предстоит
теперь знатно побегать, чтобы восстановить статистику.
«Как и мне». На третий день блаженства Стирбусхаттуру пришло послание от
жрецов, в котором они восторгались его результатами и требовали
предоставить им к следующей неделе еще одну сотню подписей – и ни
подписью меньше. Трактовать это можно было лишь как изощренное
издевательство. «Ни один агитатор, – хотелось ответить ктулху, – даже самый
лучший, не способен на такое». Но кто бы стал его слушать? Поэтому в
ответном письме он сообщил, что постарается сделать все возможное. А еще
поинтересовался, что будет, если он не справится. «В случае неудачи ты

будешь должен вернуться в Р`льех» – гласил короткий ответ, который чуть

больше полумесяца назад привел бы Стирбусхаттура в восторг, но теперь
отправил в бездну уныния. Сотня голосов! Да как такое вообще возможно? С
этим заданием не справился бы никто в мире, даже…
Джеймс.
Мысль эта, простая и вместе с тем невероятно сложная, на добрую половину
ночи лишила Стирбусхаттура сна. Он ворочался на покрывале, с которого
давным-давно испарился запах дагонита, и думал, думал над тем, как ему
следует поступить. Попытаться справиться своими силами, облажаться и
уехать отсюда навсегда? Попросить Джеймса о помощи и отсрочить тем
самым неизбежное? Ктулх не знал ответа на эти вопросы.
Но на следующий вечер он пришел в «Smiling Fish». Зайдя в полутемный
маленький зальчик, он огляделся в надежде увидеть знакомый профиль, но
Джеймса в кафе не было. Разочарованно, но вместе с тем облегченно он
махнул рукой, подзывая официантку.
– Послушайте, – обратился он к ней, когда та подошла поближе, – к вам
сегодня Джеймс случайно не заходил?
Девушка, не отвечая, глядела на него тупо, точно овца под транквилизатором.
Беспомощно оглядевшись, Стирбусхаттур повторил:
– Ну, Джеймс, гибрид, симпатичный такой парень, в черном костюме и в
перчатках… Он не заходил к вам сегодня? Нет?
– Нет, – отозвалась она равнодушно.
– Ладно. Спасибо, – ктулх повернулся было к двери, но окликнул официантку,
не сделав и шага. – А вы не знаете случайно, где он живет?
Девушка повернула голову и смерила его пустым взглядом. Бесполезно.
Стирбусхаттур махнул рукой и вышел из кафе.
Потом он еще долго бродил по улицам в надежде увидеть Джеймса где-нибудь
за углом, но все было напрасно. Дойдя до очередного поворота и никого не
обнаружив, ктулх, тяжко вздохнув, опустился прямо на тротуар. Ему было
противно и одиноко. Носится по этому человеческому городу, точно собака,
потерявшая хозяина, а все для чего? Чтобы попросить дагонита выполнить за
него его же работу, расплатиться очередным минетом, после чего разбежаться
еще на неделю и повторить все по кругу? Хотя для списка из сотни фамилий
одним минетом дело явно не обойдется.
– Стив? – знакомый голос заставил ктулха подскочить и обернуться.
Джеймс собственной персоной. Стоя в нескольких шагах от ктулха, он
удивленно таращился на него, чуть приподняв брови, отчего его круглые
большие глаза казались еще больше. Стирбусхаттур ощутил секундный порыв
подхватить его на руки и поцеловать, но ограничился тем, что сделал
несколько шагов навстречу и слегка улыбнулся.
– Привет, Джеймс. Как дела?
– А почему ты спрашиваешь?
Стирбусхаттур неопределенно пошевелил педипальпами, уже собираясь было
сказать «Джеймс, мне нужна твоя помощь», но вместо этого с его губ слетело
совсем другое:

– Джеймс, я через неделю уезжаю.

Ему показалось, будто глаза дагонита покрылись тонким ледком.
– Ммм… – отозвался он неопределенно.
– Мне… мне очень жаль, но я сам узнал об этом только вчера. И сегодня я весь
день пытался тебя найти, но тебя нигде не было. Я даже в «Рыбу» зашел…
– Да. Я в курсе. Маделена мне сказала.
– Сказала? – удивился Стирбусхаттур. – А мне казалось, что она ничего не
соображает, только повторяет за другими, как попугай.
– Она так делает только с чужими, – Джеймс качнул головой. – Со мной она
разговаривает нормально.
– С чужими, значит? – повторил ктулх.
Гибрид с болью на него взглянул.
– Я сделал бы все, чтобы это изменить.
– Все?
Воздух между ними стал вязким и густым. Стирбусхаттур невольно сглотнул
и повторил:
– Все?
– Все, – эхом отозвался дагонит.
– И ты смог бы собрать за неделю сто подписей?
Глаза Джеймса потемнели от ненависти. Он вцепился в свои волосы и
медленно опустился на корточки.
– Да будут прокляты Дагон, Ктулху и их жрецы. Если бы я мог… Если бы я
только мог, то, клянусь, я самолично порешал бы их всех. Подписи. Подписи!
Из его горла вырвался горький вскрик, после чего дагонит, покачнувшись,
медленно поднялся на ноги и бесстрастно уставился на Стирбусхаттура.
– Я добуду тебе сотню подписей. Я принесу их тебе к пятнице. Но за это я тебя
сегодня трахну. Я приду к тебе вечером, и мы будем трахаться всю ночь, как
гребаные кролики.
Стирбусхаттур ощутил, как его колени становятся ватными, но возразить не
посмел. Загипнотизированный горящим взглядом гибрида, он кивнул, а потом
для верности кивнул еще раз.
Но ноги не начали слушаться его вплоть до того момента, пока дагонит не
скрылся в одной из боковых улочек.
– А вот и Джонни, – голос Джеймса был полон мрачного веселья. Когда

Стирбусхаттур посторонился, он прошествовал мимо него в гостиную и
остановился посередине, заложив руки за спину. Ктулх последовал за ним,
неосознанно стараясь ступать как можно тише.
– Ну что, готов? – поинтересовался дагонит, не оборачиваясь.
– Угу, – отозвался Стирбусхаттур, чувствуя себя кем угодно, но только не
готовым к тому, что должно будет случиться. Его колени, впрочем, больше не
пытались обмякнуть, но даже без этого ктулх чувствовал себя довольно
паршиво. В который раз за вечер он подумал, кто же из них двоих шлюха.
Джеймс, который готов достать сотню подписей за неделю, чтобы трахнуть
его? Он, который ради сраных подписей готов отдать себя другому? Они оба?

Как будто услышав его мысли, дагонит обернулся и мягко улыбнулся.

– Стив, – проговорил он почти нежно и неспешно двинулся к нему, – Стив, ты
едва дышишь. Ты напуган? Стив, ну что за глупость, право… Если ты не
хочешь, – между ними осталось расстояние в один шаг. Гибрид протянул руки
и обхватил ладонями лицо Стирбусхаттура. – Если ты не хочешь, я не буду
этого делать. Я достану для тебя эти сто подписей – хоть двести, хоть тысячу,
– если только это поможет удержать тебя здесь. Понимаешь?
Стирбусхаттур не понимал. Он издал неопределенный звук, поглядел сначала
в одну сторону, затем в другую, после чего опустил глаза в пол. Едва слышно
вздохнув, Джеймс медленно убрал руки.
– Если хочешь, Стив, я могу уйти. Сейчас же.
– Нет. Я не хочу, – пробормотал ктулх.
– Что ты говоришь? – переспросил гибрид.
Стирбусхаттур поднял голову и твердо посмотрел в его глаза.
– Я говорю, что не хочу, чтобы ты уходил. Я хотел бы, чтобы ты остался. Но…
«Мне страшно, Джеймс, мне страшно, Джеймс, мне…».
– Я не знаю, что делать. Я запутался. Не понимаю…
– Хочешь, я помогу тебе? Помогу все распутать? Поверь, все не так сложно,
как кажется.
Джеймс широко улыбнулся, и Стирбусхаттур не удержался от улыбки в ответ.
– Мы уговоримся так: если тебе будет страшно, больно или неприятно, сразу
скажи мне.
Ктулх кивнул и увидел, как у Джеймса заблестели глаза. Но когда тот
протянул руку к его футболке, он покачал головой и проговорил:
– Перчатки.
– Перчатки? – непонимающе переспросил дагонит.
– Пожалуйста, сними их. Они, конечно, безумно тебе идут, но не настолько,
чтобы тащить их в постель.
– Но я никогда их не снимаю, – попробовал возразить гибрид.
– Джеймс.
– Послушай, я так к ним привык…
– Джеймс, пожалуйста.
– Поверь, они нам не помешают.
– Джеймс, – слова упруго завибрировали где-то у ктулха в горле. – Сними эти
чертовы перчатки.
Лицо дагонита исказила гримаса. Он хотел что-то сказать, но потом
передумал.
– Учти, тебе это не понравится, – бросил гибрид Стирбусхаттуру, после чего
двумя резкими движениями стянул перчатки с ладоней и швырнул их на пол.
Осторожно ктулх взял одну ладонь и поднял ее повыше. Ладонь как ладонь –
немного длинноватая, разве что. А перепонки между пальцами…
– И это ты прятал? – с трудом скрывая смех, поинтересовался Стирбусхаттур.
– Это? Свои маленькие миленькие перепоночки?
– Вот дурак-то, – буркнул дагонит, но ктулх видел, что ему чертовски приятны
слова Стирбусхаттура.

– А правда говорят, что они очень чувствительны? – ктулх снова взял ладонь
Джеймса, перевернул ее тыльной стороной вниз и медленно провел пальцем
вдоль линии судьбы. Доведя до перепонки, он совсем ослабил нажим и слегка
пощекотал тонкую кожицу, отчего ладонь дагонита мелко дернулась.
Подняв на него глаза, Стирбусхаттур увидел выражение его лица – голодное,
жадное, – и ощутил, как сладко заныло у него в низу живота.
– Иди на диван. Встань на колени спиной ко мне.
Едва ли не первый раз за всю жизнь не желая спрашивать «зачем», ктулх
торопливо исполнил приказ и застыл, ожидая продолжения. Несколько
томительных секунд он не слышал ни звука, кроме тяжелого дыхания
дагонита. А потом на его плечи легли длинные, чуткие руки. Они почти
невесомо прошлись по его ключицам, помассировали плечи, потом покружили
около лопаток, потерли спину между ними… В какой-то момент
Стирбусхаттур растворился в приятных ощущениях, а когда сладкое
наваждение схлынуло, то он осознал себя стоящим в коленно-локтевой
позиции. Ктулх дернулся было обратно, но ладонь, легшая на основание его
шеи, удержала Стирбусхаттура.
– Тшш, успокойся, я не сделаю тебе ничего плохого. Мы же договорились,
помнишь?
– Мгм, – неуверенно промычал ктулх.
– Вот и умница, – отозвался дагонат из-за его спины, после чего горячие губы
запечатлели на его копчике звонкий поцелуй, а в следующую секунду по
ягодицам Стирбусхаттура прошелся легкий ветерок – нагло воспользовавшись
случаем, Джеймс стянул с него штаны до колен, а теперь отчего-то молчал, и
лишь его рука продолжала нежно массировать шею ктулха.
– Ну, чего ты застыл? – проворчал Стирбусхаттур, одновременно желая
продолжения и боясь его.
– Да вот думаю, что, похоже, дал обещание, которое не смогу выполнить, –
отозвался Джеймс каким-то чересчур спокойным тоном.
– Какое? Почему? – дернулся ктулх, но дагонат снова его удержал.
– Я сказал, что трахну тебя, но мне кажется, что нам обоим будет лучше, если
мы поменяемся ролями.
– Да? С чего ты взял?
– С того, – Джеймс навалился на Стирбусхаттура, и его дыхание опалило
жаром кожу его головы, – что если я не почувствую в себе этот охуительный
член, который болтается у тебя между ног, то я, блять, себе этого никогда не
прощу.
«Раз матерится, значит возбужден», – последняя спокойная мысль мигнула и
пропала, и на ее место пришли другие, темные и запретные. Ктулх замычал,
чувствуя, как поднимается его член, и торопливо сел, и Джеймс занял коленно-
локтевую позу вместо него – явно рисуясь, он стащил рубашку, расставил ноги
и восхитительно прогнулся, почти утыкаясь головой в диванную подушку.
Стирбусхаттур чуть ли не до крови закусил губу и протянул руку к бледным,
крепким ягодицам гибрида.
– Можно я… – начал он неуверенно.

– Можно, можно, – глухо отозвался Джеймс. – Только трахни меня уже

наконец, не томи.
Он обернулся через плечо и поглядел на то, как ладонь Стирбусхаттура
медленно приближается к его заднице. Когда они, наконец, соприкоснулись,
дагонат дернулся от удовольствия, а Стирбусхаттур, ободренный этим,
продолжил свои эксперименты. Сперва он погладил левую ягодицу Джеймса,
затем правую, потом помассировал их обе, подключив вторую руку – и вдруг,
неожиданно для самого себя, отвесил дагонату несильный шлепок. Тот ахнул
и выгнулся так, как обычный человек не смог бы.
– О, адские силы, я не знаю, что ты сейчас сделал, но если ты не повторишь, я
тебя убью, – срывающимся голосом проговорил Джеймс.
– В таком случае я хочу слышать тебя, – отозвался ктулх и шлепнул его еще
раз.
– Да! О, да, хорошо, все, что скажешь! – зачастил гибрид, мелко дыша сквозь
нос. – Что тебе рассказать? О, я знаю, знаю. Я расскажу тебе историю про
одного мальчика. Хочешь?
– Что угодно, – мурлыкнул ктулх, проходясь ладонью меж ягодиц дагоната.
– Тогда слушай. Жил-был один мальчик. Жил он то с папой, то с мамой, то на
суше, то на море, и было бы у него все хорошо, если бы не была у мальчика
одна тайна – постыдная тайна, как он думал. Дело в том, что его тянуло к
взрослым дяденькам. Причем тянуло так сильно, что…
Онетнетнеттольконездесь!..
Джеймс почти сорвался на визг. Замерев и немного отдышавшись, он пояснил:
– Если сделаешь так еще раз, на секс – по крайней мере, сегодня – не
рассчитывай, потому что я кончу раньше, чем ты успеешь сосчитать до одного.
– Я учту это, – хмыкнул Стирбусхаттур, отходя от испуга и возобновляя свои
движения руками. – А что там с мальчиком?
– А то. Пришел как-то к его маме друг – взрослый дяденька, совсем такой,
какие нравились мальчику. Мама, не думая дурного, познакомила их, и уже
через пару часов они стали лучшими друзьями. Они рассказывали друг другу
истории, мальчик показывал дяде свои рисунки, тот в ответ учил его делать
самолетики – идиллия, одним словом. Но в один прекрасный момент этот
дяденька пригласил мальчика сходить в лес, за ягодами. Мама собрала им
корзинку, положила в нее все необходимое, и они отправились в лес. Но то
лето было сухим; они все шли и шли, а ягод все не было и не было, и стали они
уже уставать, но набрели на ручей. И дядя предложил мальчику искупаться.
Ктулх закусил губу. Ему не нравилось, куда ведет история, но темное,
всепоглощающее возбуждение поднималось в нем, когда он представлял себе
эту картину. Стирбусхаттур судорожно вздохнул.
– Мальчик с энтузиазмом согласился. Конечно, ведь что может быть лучше?
Не зная ничего о стеснительности, он быстро стянул с себя одежду и прыгнул
в ручей. Вслед за ним, тоже раздевшись, в ручей прыгнул и дядя. Какое-то
время они плескались и веселились, и мальчик совсем расслабился. Слишком
поздно он заметил, как близко подплыл к нему дядя.

Ктулх чувствовал, как напрягся член Джеймса в его руке, и покрепче сжал
свой собственный, обуздывая нетерпение.
– И что было дальше? – шепнул он тихо.
– Дальше? – жарко выдохнул Джеймс. – О, дальше началось самое интересное.
Дядя притиснул мальчика к камню, торчащему из воды, и коленом раздвинул
ему ноги. Одной рукой он сжал запястья мальчика, чтобы тот не вырвался, а
второй стал водить по его груди. Сильные, грубые пальцы дяди сжимали и
выкручивали нежные соски мальчика; тот закричал, потом заплакал, но как бы
ни было ему больно и стыдно, он чувствовал, как на него все сильнее и сильнее
накатывают волны возбуждения. Уже не дядя водил коленом меж его ног –
уже сам мальчик ерзал по дядиному колену, желая, чтобы эта пытка
кончилась, а дядя впивался в его губы, с наслаждением глотая его всхлипы.
Стирбусхаттур увидел, как ладони Джеймса скользнули ему на грудь; дыхание
гибрида на миг прервалось, но после он продолжил рассказ как ни в чем ни
бывало.
– Мальчик был готов излиться в любую секунду, но тут подул ветер, остужая
его горящую голову, и он, собрав все силы, оттолкнул дядю от себя. Он боялся,
что тот стукнет его или расскажет матери, но тот только усмехнулся. «Помяни
мои слова, мальчик, – сказал он с усмешкой, – у тебя не получится строить из
себя недотрогу всю жизнь. Пройдет еще пара-тройка годиков, и ты
вспрыгнешь на первый попавшийся член, что тебе подвернется». Потом они
вылезли из ручья, оделись и вернулись домой. На следующий день этот дядя
уехал навсегда, но с тех пор не было и дня, когда бы мальчик его не вспоминал.
– Он оказался прав?
– О, он оказался чертовски прав, – простонал Джеймс. – Вот только со сроком
ошибся. Прошло пять лет, прежде чем мальчик…
Как будто прочитав мысли ктулха, он протянул руку, достал тюбик из кармана
брюк и кинул его Стирбусхаттуру.
– Мне продолжать?
– О, да…
– Это случилось пять лет спустя в какой-то чертовой дыре, именуемой баром.
Мальчик – то есть, уже не мальчик, но юноша – сидел там, стараясь вызвать
зеленых чертей, чтобы те в свою очередь заглушили его внутренних демонов.
И в какой-то момент в зал вошел он. Мужчина.
– Он был красив? Хорош собой?
– С пьяных глаз – чертовски. Ослепленный собственной смелостью, юноша
подошел к нему и предложил познакомиться. Мужчина согласился. Они
выпили за дружбу, потом за семью, потом за любовь – после чего в один
прекрасный момент юноша, как и мечтал, оказался наедине с мужчиной в
комнате с кроватью. После того, как закрылась дверь, слова стали не нужны.
Стирбусхаттур хотел остановить Джеймса, но у него не было на это сил.
Возбужденный его рассказами, ослепленный откуда-то взявшейся черной
ревностью и завистью, побежденный желанием взять свое, ктулх сжал
пальцами бедра гибрида, и его член ворвался в заботливо подготовленное
отверстие – жестко, резко, сразу на всю длину. Джеймс заорал, срывая голос.

В нем слышалась неприкрытая боль, но вместе с тем настолько чистый,

незамутненный восторг, что ктулху стоило большого труда не закричать в
унисон от счастья вместе с ним. Сдержавшись чудовищным усилием воли, он
сжал бедра дагонита покрепче и начал последний акт их полубезумной ночи.
– Закончи историю. Доскажи ее. Что… Что там было?
– Как и предсказывал дядя, юноша стянул с себя одежду и буквально
запрыгнул на член мужчины. Он обхватывал его руками и ногами,
прижимался грудью к его груди, ему было адски больно, но в то же время так
хорошо, что он готов был плакать и смеяться от счастья.
– А потом?
– А потом мужчина ушел, и юноша остался один. И никто, слышишь, никто не
мог доставить ему удовольствия, пока однажды в его жизни не появился ктулх
с большим членом между ног. И хотя он был неправильным ктулхом, у
которого не было крыльев и который совершенно не умел собирать подписи,
юноша знал, что для него он всегда будет и навсегда останется самым лучшим
ктулхом. А еще он порадовался, что у ктулха не было крыльев.
– Почему?..
Джеймс обернулся к Стирбусхаттуру через плечо. Его волосы, мокрые от пота,
прилипли к его лбу, глаза туманились страстью, а губы припухли и
приоткрылись, демонстрируя мелкие острые зубы.
– Потому что если бы они были, то юноша отгрыз бы их, чтобы не даль ктулху
улететь, – его вкрадчивый шепот ужом скользнул в воспаленный мозг ктулха,
и тот закричал что есть мочи, бурно и оглушительно кончая.
– Все, – пробормотал Джеймс, когда их сердца перестали так бешено

колотиться. Он прильнул к груди Стирбусхаттура, обхватив его руками,
ногами и устроив голову на его плече.
– Что – все? – переспросил тот, мягко поглаживая узкие бедра гибрида, зная,
что завтра от его пальцев там будут цвести огромные лиловые синяки и
ощущая за это неимоверный стыд.
– До сегодняшней ночи у тебя был шанс уйти. А теперь я тебя никуда не пущу.
– А как же жрецы?
– А что жрецы? – лениво переспросил Джеймс. – Я соберу им их сраные
подписи. А если они снова будут ерепениться, мы свалим отсюда к херам, и
фиг они нас потом найдут.
Обессиленный Стирбусхаттур тихонько рассмеялся, и его педипальпы
поворошили и без того растрепанные волосы гибрида.
– После таких слов я тебя тоже никуда не отпущу. Обожаю, блять, когда ты
ругаешься.
Джеймс удивленно на него взглянул, после чего запрокинул голову и
захохотал. Через секунду ктулх присоединился к нему.
В окно гостиной уютно стучал дождь, обещая отличный пасмурный день.
Трое из Клаббер-Хиллз

ZoKpooL
Автор
В деревне Клаббер-Хиллз все ждали приближения беды, когда появился юный
Теодор. В сопровождении верного кота Матроса (старый алкоголик из
местных за бутылку мог бы много рассказать про кота: выпив лишку, тот
уверял, что кот разговаривает – совсем как человек) и безымянного пса, он
совершал странные, если не страшные, покупки в лавке и гулял в закатных
сумерках деревеньки. Наконец, на имя Теодора пришла посылка, и пред
почтмейстером Стовом встала необходимость отнести коробку чудаковатому
адресату.
Стов, держа увесистую коробку под мышкой, робко постучал в дверь

особняка, что снимал Теодор.
- Кто там? – спросил скрипучий голос. Стов крикнул:
- Я вам посылку принес, только я вам ее не отдам, у вас документов нету.
Дверь растворилась и на пороге возник юный Теодор.
- Простите покорно моего галчонка и пройдите внутрь.
Стов замешкался. Теодор тогда опустил руку в карман халата и, достав на свет
Божий – если Бог был там – пистолет, направил его на почтмейстера.
- Усы, лапы и хвост – мои документы, - прошипело из-за спины Теодора:
казалось, это говорит Матрос. Когда Стов зашел в дом, он увидел: это и впрямь
был Матрос. Стоя на задних лапах, кот щерил пасть, из которой текла
рубиновая слюна. Почтенный почтмейстер понял, что кот загрыз пса.
Удивления у работника почты не вызвал факт столь разумного кота: он, как и
многие образованные жители деревни, догадался давно, что кот фамильяр
юного Теодора – который оказался весьма сведущ в оккультных науках.
- Пес был принесен в жертву, - лихорадочно произнес Теодор, пока кот
разрывал когтями коробку с посылкой. Наконец, искомый предмет был
извлечен: странный механизм с кучей трубок. – ОНИ придут.
Не сводя с почтмейстера дула пистолета, Теодор присоединил трубки и
провода к телу пса, что лежал в зале, куда они прошли. Труп животного –
впрочем, нетрудно догадаться, что обычным животным пес не был – был
покрыт ранами и лежал в центре оккультного круга, в который были вчерчены
знаки из богохульных «Некрономикона» и «Откровений Глааки». Когда
Матрос надавил лапой на рычаг машины, из пола, из тела пса, в потолок
ударил луч света. Расширяясь, он пульсировал неземными цветами.
- Йа! Азатот! Йа! Нъярлахотеп! Йа! Йог-Сотот! – кричал исступленно Теодор,
а кот вторил ему визгом:
- Йа! Итакуа! Йа! Ктуггха! Йа! ЙоГлонак! Йа!
Стову имена были знакомы, и его передернуло от отвращения.
- Йа! Йа! Мать Гидра! Йа! Отец Дагон! Дагон-Отец! – надрывался юный
культист, вскидывая руки.
- Йа! Ктулху! Йа! Йиг! – орал кот, изгибаясь так, как не может изгибнутся даже
самая ловкая кошка.

Луч света все расширялся, и, наконец, послышался стук копыт, который

звучал даже громче визга полоумных.
- Смотри! Вот идет ОНО! Первый из многих! – закричал Теодор. Стов нашел
в себе силы и прыгнул на безумца, словно молодой. Между ними завязалась
драка, они осыпали друг друга ударами, а кот не замечал словно бы:
- Лорд Лесов! Ты идешь! И твое потомство придет!
Стову удалось вырвать из руки Теодора пистолет и, крепко обхватив руками
оружие, он послал несколько пуль в чудовище, выходящее из портала. Одно
огромное копыто уже опустилось на пол особняка, чудовище раззявило пасть
и испустило рев: пули не причинили ему вреда. Стов замешкался на секунду,
а затем выстрелил в адскую машину.
«Пожар в особняке в Клаббер-Хиллз.

Пожарные и полиция предполагают, что причиной пожара в особняке,
который снимал Теодор Н., стало неосторожное обращение с газовой плитой.
По видимости, Теодор или его гость, Айгор Джон Стов, почтмейстер Клаббер-
Хиллз, пытался что-то приготовить на газовой плите, когда она взорвалась.
Смерть наступила мгновенно, от особняка остались руины: огонь пожрал все.
Погибли так же питомцы Теодора Н. – кот и пес. А вот свидетели взрыва
утверждают, что птице Теодора удалось улететь до страшного пожара.
Любопытно, что один из пожарных, разгребавших пепелище, пожаловался на
сильный запах козла – как известно, Теодор Н. таких животных не держал.»
Skarlata
Благородная тётя Бася

Автор
Граница тонка. Ты как будто плывёшь в молоке. На лист новой жизни
крупинками – звёздная пыль. И алая-алая роза робеет в руке, что сказка,
встряхнувшись со сна, обращается в быль. Горячечных мыслей хаос…
Перегретый асфальт… Тяжёлое марево летнего долгого дня… Вне времени
память, вне времени звуки дрожат, дороги сошлись в перепутье. Здесь нету
меня. Есть крик обнажённый, что в пропасти – жуткая тьма, порогов мечи –
тонна боли и радости грамм, ступени остры, одиночества тесна тюрьма,
иллюзии рвут струны сердца (опять лопнул шрам)...
Безмерно уставшие призраки странной судьбы, заботливо собранных колюще-

режущих стен ушли на покой. Я забыла, где страха гробы. И жгу оправдания.
Лжи не считаю измен. «Сейчас» – тот синоним «всегда» – проникает в
затерянный слой, в ожившую молодость цвета, в сияние, в дух. Протянуты
руки на зов, отвергается бой… А в сумраке бреда Р'льех двинулся… и затух.
Живём… И надежды улыбка глупа как всегда, но тепла. Что дать я могу, кроме
выбора, дара менять, затёртых сценариев, мудрости света и зла, возможностей
чувствовать всё – ничего не понять?

Считаю шаги. Ожидание трепетно… Свято… Легко… По линиям,

звёздностью меченым, вдаль отведи.
Вот алая-алая роза артерий миров на груди. Знать более нечего.

Сейчас и во веки веков.
Щупальца тянутся к Петербургу
Шёлкова Шерстинка
Автор
Белая ночь сводила Павла Павловича с ума. После родной Малороссии,
пёстрой Бессарабии и тихой провинциальной Москвы Петербург казался ему
предместьем ада. Летом здесь невозможно уснуть, посреди ночи гремят
револьверы, тренькают гитары, хихикают женщины, из каждой подворотни
доносится рыбный запах, и пучеглазые хмыри выходят убирать мусор, пряча
под воротниками трепещущие жабры. Их здесь называют на немецкий манер
фишманами, все они прут из Невы, хотя, кажется, год назад Павел Павлович
видел одного в Гельсингфорсе.
После долгого, утомительного дня, не принесшего никакого удовлетворения,

жандармский офицер П.П. Заварзин брёл по улице Гороховой к набережной
Мойки, размышляя о своём очередном фиаско. Агент Базилевич
добросовестно сообщил, что один слушатель политехнического института
собирает в своём сарае бомбу для покушения на генерал-губернатора. Бравые
молодцы Заварзина схватили умельца прямо на улице, провели обыск, нашли
взрывчатку… Тут-то и выяснилось, что по документам студентик не имеет к
сараю никакого отношения. «Вы бы, голубчик, хоть полюбопытствовали, как
работают ваши коллеги в Европе, — нравоучительно сказал по этому поводу
сенатор Петерс из Особого присутствия. — Знаете, как много можно доказать
по волоску с головы, по грязи с подошв? Конечно, если собрать всё это
вовремя и в надлежащем порядке». Но момент был упущен, и уже через два
дня террорист покинул «Шпалерку».
Реки и каналы Петербурга, как магнит, притягивают влюблённых, праздных

гуляк и иностранцев. Всем нравится смотреть, как ходит ходуном вода,
заключённая в гранит. Всем нравится угадывать под волнами студенистые
тела хтонических тварей. Вот молодой офицер идёт под руку с дамой в
вечернем наряде, они о чём-то весело щебечут и выглядят совершенно
беспечными. Но когда на мостовую прямо перед ними плюхается комок
щупалец и челюстей, офицер мгновенно выхватывает револьвер и одним
выстрелом разносит чудовище в клочья. Дама восторженно взвизгивает, успев
закрыться зонтиком от кровавого студня. Эти ошмётки кавалер потом
галантно счищает платочком…

А Заварзину геройствовать не перед кем, и он гораздо менее зрелищно

скидывает хтонь в реку с помощью обычной трости. Голодные пасти жадно
принимают всё, что падает в воду. «И как только Петру взбрело в голову
поставить город в таком месте?» — думает жандарм и безуспешно пытается
восстановить в памяти запрещённое стихотворение Некрасова о крепостных
строителях Петербурга, принесённых в жертву болотным гадам.
В этот миг взгляд его зацепляет что-то странное, необычное. Цыгановатый

парень в картузе как будто невзначай оставляет то тут, то там какие-то
листовки… Да это же «Искра», проклятая газетёнка, лишившая покоя всё
Охранное отделение! Заварзин срывается с места, позабыв и про свой высокий
чин, и про усталость. Пытается догнать цыгана, но картуз быстро теряется в
толпе. Крамольные газетки разлетаются по ветру, мокнут на камнях мостовой,
ложатся на волны… и пропадают в хищных глотках неразборчивых тварей.
***
Всё лето Заварзин отчаянно искал таинственных издателей «Искры». И в один

прекрасный миг получил донесение от агента Базилевича: революционная
газета печатается в ночные часы на типографии Гольдберга, что на
набережной Екатерининского канала. Павел Павлович распорядился послать
туда облаву, намереваясь взять революционеров и их подельников с
поличным.
Стояла тихая сентябрьская ночь. Заварзин спал в своей квартире на

Васильевском острове и грезил об ордене. Вдруг в его сон вкралась жуткая
барабанная дробь и непристойное подвывание флейт. Жандарм проснулся в
холодном поту. Сквозь занавески пробивалось тревожное свечение…
— Ну вот, опять! — обречённо простонал Павел Павлович.
Гадкий грохот и дудение нарастали, и жандарм прекрасно знал, что в эту

минуту из Финского залива, огромный, как Луна, восстаёт бесформенный
демон Азатот. Заварзин представил себе, сколько зевак высыпало на улицы,
сколько окон открылось навстречу первобытному ужасу… И вот —
долгожданный раскат грома. Это залп с «Авроры». И снова — благословенная
тишина. Надо же, с первого раза попали.
Чего Заварзин не знал, так это того, что в это же самое время революционеры
забирали из типографии свеженький тираж «Искры». Облава явится только
через час и снова ничего не найдёт. Ничего не докажет.
***

В ноябре Нева замёрзла. Во льдах, на потеху петербургской публике, застряла

косматая голова крупного речного чудовища. Юные барышни в меховых
пелеринах неумело расстреливали тварь из дробовиков под отчаянную лесть
своих ухажёров. Смотреть на то, как отлетают мерзкие щупальца и отрастают
новые, можно было бесконечно (пока замёрзшие пальчики справлялись с
перезарядкой ружья).
Павел Павлович таких зрелищ не одобрял. С тоской вспоминал он Москву и

чинных, благопристойных москвичек.
Впрочем, мысли его были заняты сейчас совсем другим. Революционеры, в

конец распоясавшись, от печатной пропаганды перешли к устной: сегодня
вечером они намеревались агитировать рабочих Путиловского завода. На
этом-то Заварзин и надеялся их поймать…
В цеху собралось десятка два человек. Хмурые пролетарии слушали молодую

звонкоголосую коммунистку, призывавшую сбросить цепи и двигаться к
светлому будущему. Агент Базилевич (который и сообщил жандармам об этом
мероприятии) прятался за станком и старательно всё записывал. Когда все уже
собрались расходиться, на завод нагрянула полиция и арестовала
революционерку…
— Бросьте уже эти примитивные методы, — сказал сенатор Петерс Павлу

Павловичу Заварзину. — Подумать только, бездоказательно хватать человека
— девицу! — и сажать в тюрьму!
— Вы разве не читали, что она говорила, Ваше сиятельство? — удивился

жандарм. — Если это не антиправительственная пропаганда, то я уж и не знаю,
что…
Петерс поморщился:
— А, эта писулька полицейского агента… В Европе так уже никто не работает.

Вот если бы кто-нибудь ещё подтвердил…
Но рабочие ничего из услышанного не поняли и связно пересказать не смогли.
***
От безысходности Павел Павлович решился на провокацию. Его агент

Базилевич сказал революционеру Иваницкому, что знает, когда генерал-
губернатор — один, без охраны — пойдёт к своей любовнице. Вдвоём они
сговорились его убить.
Заварзин не мог знать, что Иваницкий — агент другого жандарма, Мартынова.

В назначенный час в Апраксином переулке дежурили две засады. Со стороны

Фонтанки шёл подставной губернатор (настоящий в целях безопасности
отсиживался у любовницы). А в тёмной подворотне препирались Базилевич с
Иваницким.
По плану стрелять должны были оба, одновременно. Базилевич, однако,

рассудил, что, если он явится пьяным, Иваницкий будет вынужден
действовать в одиночку. К несчастью, такая же мысль посетила и самого
Иваницкого.
Жандармы начинали уставать от долгого ожидания. Подставной генерал-

губернатор, бледный как смерть, стоял уже посреди переулка, обливаясь
потом. (Под его шубой был скрыт тяжёлый панцирь работы инженера
Чемерзина, в силу чего и достигалось полное сходство с тучным главой
Петербурга.) В какой-то миг подставной не выдержал напряжения и упал в
обморок. Жандармы с криками и выстрелами высыпали из укрытий. Это был
провал.
А Базилевич с Иваницким ещё долго сидели в заплёванной подворотне с

обшарпанными стенами, под корявой надписью: «Чемодан — мост — Нева!»,
— где их и задержал обычный городовой. Его привлекли пьяные выкрики,
которые он поначалу принял за лающую речь фишманов.
— Как низко Вы пали! — осуждал Заварзина Петерс. — Это же

противозаконно! Могли пострадать люди! Такого не то что в Европе, даже в
Тамбове не бывает!
***
Холодным мартовским утром поседевший от неудач Заварзин пил чай с

агентом Базилевичем в своей квартире на Васильевском острове.
— Там будут все, — говорил Базилевич. — Свердлов, Радомысльский,

Бронштейн, Ульянов, Дзержинский, Розенфельд, Джугашвили… Но мне туда
никак не пройти!
И он, сокрушённо вздохнув, скушал лимонную дольку.
— На Обводном канале, говоришь? — глаза жандарма нехорошо загорелись.
— Ах, Павел Павлович, да даже если Вы их там всех арестуете, Вы же опять

ничего не докажете!
Заварзин загадочно промолчал.

Тем же вечером он поехал на Гороховую и, взяв с собой десять дюжих

молодцев, поспешил к дому, где происходила революционная сходка.
Набережная Обводного канала была пуста. Мокрый снег, гонимый ветром,

налипал на чугунные ограждения, фонари, лица притаившихся в засаде
жандармов. От маслянистых вод канала, которые замерзали только в самый
лютый мороз, поднималась зловонная дымка. Было уже далеко за полночь,
когда прямо из парадной жилого дома, ничего не опасаясь, вышла
благодушная компания из семи человек. Они не спешили расходиться,
обменивались рукопожатиями и малопонятными со стороны шутками, когда к
ним решительно зашагали суровые молодчики в шинелях…
— В чём дело, господа? — успел спросить Дзержинский, прежде чем раздался

громкий хруст от удара в морду.
За этим последовало: пыхтение борющихся тел, ругань, хлюпанье мартовского

снега, спорадические выстрелы из револьверов… Раз за разом крики
сменялись плеском и хищным щёлканьем челюстей в Обводном канале.
Первый, второй, третий, четвёртый, пятый, шестой… седьмой.
Это была самая блестящая операция царской охранки.
Но, хотя революционная деятельность в Петербурге резко прекратилась,

Павла Павловича всё равно отстранили от руководящей работы за полное
несоответствие занимаемой должности.
Базилевич эмигрировал в Женеву и в память обо всех этих событиях написал

стихи.
Засыпай
Moreara
Автор
Засыпай, мой любимый, засыпай…
Тебе уже никогда не очнуться ото сна. Р’льех станет вечным ложем твоим.
Не видеть тебе солнца, которым оно было тогда. Твой сон будет долгим,
пустым. Увидишь ты время, сквозь пучины мрака, когда оно пройдет сквозь
твое тело и вопьется когтями в бездну, в утробе твоей. Тогда содрогнется дно
и погаснут звезды для тебя.
Засыпай, мой милый, засыпай…

Долго будет мир без хозяина. Много вечностей пройдет, прежде чем вновь
вздохнешь ты. И от вздоха твоего лопнет небесная твердь ,и узрит мир
первичный хаос. Да наполнит первородный ужас сердца живые, сомкнется
время клещами на твоем горле, как руки мои смыкаются сейчас. В тот день
умрет солнце.
Засыпай, мой дорогой, засыпай…
Я буду бродить по миру, колыхать живые умы, напоминать о тебе. Пусть

страшатся, пусть ликуют в честь твою, пусть будут ждать со мной. Вода
поглотит мои слезы, превратит их в соль, пусть. Земля пожрет мою плоть,
возродит травой, пусть. Ветер разнесет мою кожу по миру, превратит в песок,
пусть.
Засыпай, желанный, засыпай…
Не встретиться нам боле. Я исчезну и вернусь, пока ты спишь на дне

соленой бездны, средь чертогов твоих, ожидая часа. Я успею умереть,
родиться, пока ты будешь видеть сны о настоящем, недвижим, не живой и не
мертвый, вспоминая о будущем, предрекая прошлое. Просочусь во все миры,
возвещая о сне твоем, спрячусь в бескрайней тьме, не сыщешь, а ты будешь
спать.
Так засыпай, чтоб не проснуться. Я буду ждать тебя…
Книга Мёртвых
Андеш Бергквист
Автор
Однажды, одним осенним вечером, небольшой город, славящийся своими

низенькими, но симпатичным старинными домами, окружённый холмами и
лесом, воочию наблюдал странное желтоватое свечение на своей окраине. Оно
не казалось пугающим. Даже, наоборот, успокаивающим, несколько
завораживающим... И довольно-таки быстро прошло. Город был довольно
тихим местом, но иногда в нём происходили весьма загадочные и
таинственные события, которые оставались без разрешения вследствие
излишней пассивности жителей. Так, люди могли запросто проигнорировать
то, что какой-то их сосед пропал или какой-то из домиков сгорел...
Горожане, не думая о лишней осторожности, решили проверить, что же
там произошло. Так уж редко они замечали нечто интересное в этом месте, что
сие происшествие смогло достаточно замотивировать их для хоть какой-то
деятельности.
И вот, вышли они, наконец, к тому месту, откуда, по предположениям,
исходило свечение. То была небольшая низина, закрываемая от города и
окружающего мира холмами и деревьями. В ней располагалось нечто похожее

на жертвенный алтарь в окружении множества оккультных принадлежностей.

После небольшого осмотра места люди заметили нечто, весьма странное для
их спокойной жизни. Могло показаться, что они даже немного шокированы,
но это наваждение моментально развеялось. Так уж безразличны и
флегматичны они были.
А увидели они труп молодого человека: горло перерезано очень глубоко,
крови не видно - будто испарилась, одет в довольно утончённый деловой
костюм, выглядит интеллигентно, а глаза даже после смерти вызывают
чувство осмысленности и разумности. Решено было осмотреть его. Нашли
ритуальный кинжал в руке. "Неужели он сам перерезал себе горло?.." -
слышались редкие возгласы. Также у него была сумка. В ней нашли некие
рукописи.
Разобраться в них решил один из немногих активных жителей города -
местный шериф. Впрочем, человеком он был не особо удачливым - вся его
инициатива убивалась инертностью жителей. Можно предположить, что и в
данном деле он ничего не добьётся. И тем не менее, он попытается.
И вот, он решил прочесть первую из рукописей...
Это было 12 октября 2020 года. События того дня до сих пор вызывают
странную смесь недоумения, тревоги и любопытства. Дело было так...
Я, человек, работающий руководителем литературного кружка, обязан был
приходить на занятия в немолодую пристройку единственной школы моего
небольшого городка примерно в 3 часа дня. Проснувшись в 12:00, я осознал,
что у меня полно времени, и решил уделить его спокойному умосозерцанию.
Когда пришло время выхода, я отправился в путь и прибыл вовремя. Причём,
как и обычно, я был первым, что редко встречается в практике многих
руководителей кружков. Со временем собралась большая часть моих
подопечных - ребят 14-18 лет, что неудивительно, ведь в наши дни именно с
этого возраста большинство начинает увлекаться литературой.
Все мы ждали одного парня, новичка, который только с месяц в нашем
городке - поселился в старинном особняке на отшибе, который долгое время
был вообще малообитаем. Это был умный ребёнок и хорошо выделялся
знанием литературы периода Раннего Средневековья. Недавно он сказал, что
нашёл у себя на чердаке старинную книгу, вероятно, на латыни (которую я
успел выучить в своё время) и обещал её принести, чем быстро всех
заинтересовал.
Вот он и появился. В руках он держал древний тяжеленный фолиант.
Быстро получив от него сей раритет, я принялся читать и переводить текст
книги. Одно только название - "Necronomicon" - "Книга Мёртвых" -
интриговало. Содержание включало в себя древние мифологические
оккультные знания, старинные заклинания, описывающие ужасы бытия
истории... Но, как и у любого современного человека, это всё вызвало у меня
иронично-скептическое настроение, вследствие которого, а также
сознательного возраста моих студентов, я решил кое-что прочесть тревожным
и благоговейным, фанатичным голосом сначала на латыни, а потом объяснить

содержание прочитанного. Прочесть я решил заклинание призыва "теней" -

неких злобных, демонических сущностей.
Итак, я начал читать. Ученики слушали с благоговейным трепетом и
тревожно ждали завершения чтения и моего объяснения. Наконец, я закончил
читать и объяснил всем содержание прочитанного.
Внезапно свет за окном погас, а электричество отключилось. Мы оказались
в кромешной темноте. Дальше было хуже - каждый начал слышать шёпот в
собственной голове, который просил их выйти за пределы помещения. Я
приказал всем оставаться на своих местах и не паниковать, хотя уже был в
довольно нервном состоянии. Спустя минут 5 дом начал трястись с самого
основания, где-то, как я услышал, недалеко упал шкаф, катались стулья, а
двери тряслись под ударами непонятных сущностей. Всё это ввергло моих
подопечных в панику, из-за чего, вероятно, меня и осенило... У меня в кармане
завалялась зажигалка! Я достал её, включил, вырвал из книги лист заклинания
и сжёг его!
И... И всё внезапно стихло. Ошеломлённые ученики молча разошлись по
домам, а я оставил книгу у себя, поместив её в сейф для охраны.
Именно этот день и открыл для меня дверь в новый пугающий мир
бесконечно сложной древней иерархии бытия. Я почувствовал на своих плечах
ответственность за эти таинственные знания даже несмотря на весь тот ужас,
что мне пришлось испытать. И сейчас я намерен исследовать этот фолиант и
другие подобные ему вещи во избежание угрозы, таящейся за порогом
человеческого понимания...
Не всем нравятся пони
Kaiser1871
– Имя?
– Говард Филлипс Лавкрафт.
Существо, сидящее передо мной, в какой-то степени напоминало пони, но в

нем все равно проглядывались явные чужеродные нотки. Казалось, что перо,
которым существо заполняло мою временную визу, были намертво приклеено
к его так называемому «копыту».
Копыто. Разумный вид с копытами… Какой-нибудь заядлый сатанист назвал

бы их творением дьявола. Но ведь оно даже не является копытом в привычном
смысле этого слова. Оно не только крайне липучее, но и на удивление гибкое,
раз способно удержать кружку или…
– Земное место проживания?
– Провиденс, Род-Айленд, США.

К счастью, «эквестрийцы» (на родном языке название их

межпространственных земель было почти непроизносимым) не особо
интересовались бюрократическими деталями. Не было необходимости
называть им свой точный адрес, хотя в глубине души я знал, что ничего мне
не угрожает.
Забавно рассуждать о безопасности в компании существ, прорвавших ткань

между двумя нашими реальностями. Хотя они и утверждают, что это был
несчастный случай…
– Продолжительность пребывания?
– Не могу сказать точно. Скорее всего, я останусь там на полгода.
Некоторые люди даже считают их «милыми». У нас полно игрушек и ужасных

Диснеевских мультфильмов про них. Я еще раз посмотрел на животное лицо с
огромными человеческими глазами; на раздутый череп, вмещающий такой же
огромный мозг; на укороченную морду, загадочным способом имитирующую
людскую речь (Я знал, что в Эквестрии много англоговорящих, ведь лишь
немногие люди способны дублировать тамошнее ржание); передние
конечности, похожие на волосатые конусы… И я хочу доверить свою жизнь
подобной штуке?
– Причина посещения?
– Лечение.
«Пони» выгнуло свое лицо в некое подобие человеческой обеспокоенности.

– Ах, бедняга! Не волнуйтесь. Я уверена, наши доктора сделают все
возможное, чтобы помочь вам. Как только с этими бумагами будет покончено,
я покажу вам, где получить медицинскую страховку.
– Спасибо, – выдавил я из себя. Если бы не ужасный разрастающийся монстр,

сидящий в моем кишечнике, я бы никогда не отправился в этот мир безумия,
в котором небеса двигаются только по воле внеземных божеств, а под чужими
звездами в темных лесах бродят аномальные ужасы. Но эквестрийские
«доктора» (Колдуны? Ведьмы?) теперь знают о человеческих телах
достаточно, чтобы лечить болезни, перед которыми бессильна современная
земная медицина. Мое спасение ждет меня за границей вселенной, где их
сверхъестественные возможности будут использованы в полную силу…
– Еще несколько вопросов, хорошо? Каков характер вашего заболевания?

Мне кажется, даже болезнь не заставила бы меня пойти на подобное, если бы

не последнее письмо от Роберта Ховарда. Ховард был гораздо храбрее меня,
ведь он посещал Эквестрию по собственной воле. Писатель героического
фэнтези был просто очарован этим миром богов и чудовищ. Ховард был в
компании пони, когда до него дошла новость о смерти его матери, и именно
пони спасли его, когда он попытался вскрыть свои вены, а потом вывели его
из глубокой депрессии. Он ни за что не отправил бы меня в ловушку.
– Рак.
– Ооу, та самая напасть вашего вида, да? Я уверена, мы сможем справиться с

ним. Пони из страховой вам все расскажут.
У нее был слабый акцент, но голос все равно до жути походил на голос
молодой земной женщины. В этот момент какая-то демоническая тень
опустилась на мои глаза и помутнила зрение. Краем глаза я смог увидеть, как
магия «единорога», испуская болезнетворное синее сияние, праздно отправила
документы в гротескный танец по кабинету. Мог ли Ховард… среди существ,
звучащих как женщины… отвратительных тварей… необъяснимого
безобразия… нет! Это недопустимо! Как я вообще мог подумать, что Ховард
хотел обмануть меня… Я лишь пал жертвой страха неизвестности -
старейшего и сильнейшего из людских страхов. Я справлюсь с ним. Я
встречусь с этими… созданиями лицом к лицу. Я переживу этот кошмар,
вернусь в Провиденс и обязательно останусь в своем уме.
– Летали когда-нибудь на межпространственном самолете?
И если я выживу, то у меня будет полно материала для новых историй.
Эксперимент доктора Отто Октавиуса
pony_bot
автор
«Недавно из психиатрической клиники доктора Реминдера, расположенной в
окрестностях Нью-Йорка, бесследно исчез на редкость странный пациент.
Видный ученый, пионер инновационного направления науки, изучающего
физику атомного ядра, доктор Отто Октавиус, был ранее, к великой печали
научного мира, помещен в дом скорби из-за, поначалу небольших, но
становившихся все более опасными, странностей в его характере. Его недуг,
по наблюдениям врачей, таил в себе угрозу буйного помешательства…»
Ожидание затягивалось, но выносить цветистый слог утренней прессы
молодой детектив Паркер больше был не в силах. Впрочем, внезапный недуг
доктора Отто Октавиуса, о котором с таким прискорбием сообщалось в
новостях, несколько печалил и его тоже. Будучи вечным студентом, Питер
Паркер несколько раз попадал на лекции означенного научного светила, и,

несмотря на явные проблемы в общении с социумом, возникавшие у доктора

Октавиуса, на них было что почерпнуть.
Увы, дело самого Питера, приведшее его этим воскресным утром в кафетерий
на Брод-Стрит, не было связано ни с ядерной физикой, ни с загадочно
пропавшими учеными. Детективное агентство «Паучья сеть» занималось, в
основном, игровыми махинациями и супружескими изменами. Его
нынешнюю клиентку звали Маргарет Коннорс и, как передал Питеру его
приятель Гарри, снявший трубку, когда Питера не было в офисе, её муж куда-
то запропастился. С этого начиналась, примерно, половина дел агентства
«Паучья сеть». Питер уже было смирился с тем, что в обществе Daily Bugle
ему придется провести остаток часа, как звякнул колокольчик на двери
кафетерия, и в помещение вошла взволнованная леди. Ее волосы были
уложены локонами по последней моде, шляпка слегка съехала от спешки, а
шёлковый шарфик совершенно сбился за спину. Питер встал, подавая ей знак,
и миссис Коннорс засеменила к его столику, путаясь в узком подоле своего
платья. Поправив очки, Питер подошел к ней и, подхватив даму за локоток, с
галантной улыбкой усадил её за столик, сразу сев напротив.
– Большое спасибо, мистер Осборн…
– Мистер Паркер, – все с той же улыбкой поправил её Питер, – Питер Паркер.
Мистер Осборн у нас даже не работает, но весьма любезно передал мне ваше
послание.
– Ох, простите!.. – Миссис Коннорс выглядела совсем подавленной. Дела
плохи. Брошенные супруги имели пагубную привычку плакать у Питера на
груди, что часто возвращало неверных пассий в лоно семьи от внезапно
вспыхивающей ревности к выскочке детективу.
– Тут совершенно не за что извиняться, – Питер ободрительно улыбнулся, в
преддверии предстоящего разговора начав скручивать в руках газету – Итак,
вы решили обратиться к нам...
– По объявлению, – встрепенулась миссис Коннорс. – В утренней газете…
– А, те жуткие стишки. Их присовокупили в редакции, наше объявление
показалось им слишком сухим.
Миссис Коннорс была впечатлена пропажей мужа куда больше, чем
рекламными стихами, оно и к лучшему.
– На Курта это совершенно не похоже! Он пропадает в своей лаборатории
целыми днями, но его не видели там уже третьи сутки!
– Постойте, миссис Коннорс… – Питер с трудом верил, что едва прочитав про
одного пропавшего ученого, можно тут же наткнуться на пропажу другого, –
Вы жена доктора Курта Коннорса, зоолога?
Миссис Коннорс кивнула.
– В понедельник он ушел на работу и… И…
Питер оставил в покое газету, но так и не решил уместно ли взять замужнюю
даму за руку, чтобы её ободрить. Его прошлый опыт подсказывал, что не
уместно.
– Все будет в порядке, миссис Коннорс, возможно он просто забыл о времени
в библиотеке, со мной часто подобное случается! – Питер почти не соврал.

Забывал о времени, пусть и не всегда в библиотеках, он настолько часто, что

его собственная личная жизнь складывалась для человека его внешности и лет
весьма плачевно.
— Он говорил вам… что-то необычное, прежде чем ушел? Что угодно, пусть
это было, например не «До вечера, дорогая», а «У нас закончился кленовый
сироп».
Миссис Коннорс всхлипнула, но нелепое предположение детектива заставило
ее сконцентрироваться и достать из сумочки носовой платок и пудреницу.
— Он говорил, что грядут большие чудеса. Курт был так взволнован в
последние дни. Вы же в курсе той отвратительной истории с доктором
Октавиусом? Это очень потрясло Курта. Еще бы, если ученых теперь кидают
в лагеря за смелые идеи! А что если… — губы миссис Коннорс опять
задрожали, но Питер, наученный обширным опытом, вовремя перехватил
инициативу.
— Давайте сначала рассмотрим наиболее правдоподобные варианты, миссис
Коннорс. Я уверен, что с вашим мужем все будет в полном порядке и он
найдется уже в ближайшие дни! Ученые частенько теряются во времени, даю
вам слово.
«Но не на трое же суток». Добавило подсознание Питера, но внешне он
продолжал излучать уверенность. Его детективное агентство, кроме высокого
процента раскрытых дел, славилось еще и своим оптимистичным отношением
к предмету.
***
Заказ был мертв. Совершенно мертв. Не было никакой надежды на то, что
человек с вывороченными наружу ребрами окажется жив. Даже если собрать
все, что вывалилось на мостовую и затолкать это обратно в опустевшую
грудную клетку, вряд ли он сможет поведать Уэйду заказанную клиентом
комбинацию от банковской ячейки! Уэйд прислушался, огляделся и присел
перед трупом на корточки, рассматривая увечья через авиаторские очки. Даже
в годы войны ему не приходилось видеть подобного вблизи. Снарядами
людей, конечно, разрывало, но бедолагу как будто кто-то выел. Потом вкус его
потрохов злоумышленнику не понравился и он, прожевав, выплюнул легкие и
сердце несчастного на мостовую. Уэйд обошелся бы с ним гораздо мягче.
Всего-то пустил бы грамм-пластинку наоборот и пел бы ему под этот
сатанинский аккомпанемент, пока не получит нужную информацию. На
случай, если бы парень оказался крепким орешком, Уэйд припас лимон и
морковку. Заметив на торчащем ребре какую-то слизь, он ткнул в нее пальцем
в потертой кожаной перчатке и, стащив с носа черный респиратор, понюхал
обнаруженную субстанцию. Вонь оказалась неописуемой. Уэйд наморщил
нос, пересеченный поперек глубоким шрамом, и вытер перчатку о костюм
пострадавшего.
«Помните мы не так давно прочитали рассказ…»

— Помните, что врач сказал нам, что контузия проходит за несколько лет? —
недовольно спросил Уэйд. Его мозги говорили с ним со времен окончания
войны, и врач ему явно наврал, использовав понятие «несколько».
«Ах да, точно».
«Извини. Может врач имел в виду несколько десятков лет? Ты тогда был еще
немного глуховат».
— Эй, мистер?..
Уэйд отреагировал не сразу, но быстро сообразил, что голос доносится у него
из-за спины. Поднявшись, он вернул респиратор на место и обернулся,
сверкнув очками, отразившими уличный фонарь. Уэйд выглядел
одновременно и как рецидивист, и как военный. Очки и респиратор
совершенно скрывали лицо, светлые волосы не видели расчески с самого утра.
Было видно, что на правом виске волосы не растут из-за шрама или ожога. На
шее висел выцветший, красный с черным армейский платок. А вот
окликнувший его господин выглядел куда приличнее в шляпе и плаще
детектива поверх не дорогого, но опрятного костюмчика.
«Какой-то хлыщ».
— Кто? — не удержался Уэйд, хотя старался не говорить с собой при
посторонних.
«Хлыщ».
— Что это вообще за слово такое, «хлыщ»? — вполголоса проговорил Уэйд,
разглядывая этого самого хлыща. То есть джентльмена. То есть детектива.
«С чего вы вообще взяли, что это детектив?»
— У вас все в порядке? — подозрительно спросил детектив.
Уэйд скрестил руки на груди, глянул на тело, на детектива и пожал плечами.
— Вроде как-то справляемся. Скажите, а вы случайно не детектив? Потому
что я бы заявил о преступлении, если вы детектив. Но только если частный
детектив, потому что с копами уж очень много волокиты. Вы же не коп?
— С чего вы взяли, что я детектив? — не был бы детективом, не носил бы
такой детективный коричневый плащ.
«И не крался бы так прямо к нам!» — в голове Уэйда было два голоса, и один
из них был немножечко паникером.
— Без паники, — Уэйд и второй голос не паниковали. Детектив был меньше
них, в аккуратненьких очках и не доставал оружия, за которым постоянно при
виде Уэйда тянулись копы. Вырубить его можно будет одной рукой, сильно не
помяв. А то уж больно приятный и холеный детектив, будто стрелки на брюках
ему отглаживает симпатичная женушка. Жаль даже его пачкать.
***
Стрелки на брюках Питеру отглаживала тетушка, а вот в подворотне перед
ним, над истерзанным телом жертвы, стоял ни кто иной, как Болтливый
Наемник. У Питера были знакомые в полиции, а об этой личности там часто
велись разговоры, когда дело доходило до разборок между преступными
группировками. Сержант Уэйд Уилсон был одним из «потерянного
поколения». После войны эти молодые парни так и не могли прекратить

воевать. Кто-то из них спивался, кто-то попадал в тюрьму, а некоторые

использовали полученные навыки для получения выгоды. Поговаривали, что
Уэйда сильно контузило разорвавшимся снарядом. Часть его лица была
обезображена осколками, а крыша, по слухам, барахлила и до этого. Так или
иначе, поймать его было невозможно и его фото из досье, составленного еще
при поступлении на фронт, висело в участках рядом с фотографией Фрэнка
Кастла, неуловимого борца с преступностью «своими методами». Сомнений
не оставалось: до войны Уэйд Уилсон был красавчиком и теперь жутко не
любил показываться с открытым лицом, а тип как раз походил на летчика-
испытателя и много болтал. Все сходится!
— По чистой случайности, — Питер не стал сильно сокращать расстояние, но
ему нужно было взглянуть на тело. Соваться к Уилсону без оружия было
сродни самоубийству, но всегда же выкручивался! Застанные врасплох
неверные мужья или жены могут оказаться и пострашнее наемного убийцы,
— Я как раз частный детектив. Агентство «Паучья сеть», если вы вдруг в
курсе.
— Ну как же! — Уэйд всплеснул руками, — «Если муж тебе не верен — есть
паук за этой дверью. Он его поймает в сети, будут рады ваши дети» — с
воодушевлением процитировал Уэйд газетный слоган, вероломно
добавленный в рекламное объявление редакцией Daily Bugle. Питер чуть не
закрыл лицо ладонью, — Если бы у меня был муж, я бы давно уже к вам
обратился!
— Ну, может быть ваш муж хранил бы вам верность, — лишь для поддержания
непринужденной атмосферы предположил Питер. Чем ближе он подходил к
телу, тем сильнее становилась необъяснимая вонь, похожая одновременно на
вонь недельного разложения, запах тухлой рыбы и метантиола. Оставалось
только позавидовать респиратору сержанта Уилсона.
— Сомневаюсь, — достаточно категорично ответил Уэйд, как будто уже имел
в этой области печальный опыт, и вдруг отступил от тела, открывая Питеру
обзор. Питер почувствовал подступающую тошноту, но быстро поборол себя.
Ребра жертвы были вывернуты наружу, кожа болталась на них ошметками,
похожими на куски рваной резины, вся грудная клетка была выскоблена, а ее
содержимое, перемолотое, валялось вокруг. Каким бы психом ни был сержант
Уилсон, едва ли бы он мог физически сделать такое, при этом даже не
испачкавшись.
— «Эй, мистер, у вас все в порядке?» — передразнил Уэйд и протянул Питеру
руку. Заметив, что тот смотрит на нее с недоумением, Уэйд наклонил голову,
как делал это соседский пес, дожидаясь, когда его погладят, и представился.
— Уэйд Уилсон. Лучше просто Уэйд. Ни за что не надо «мистер Уилсон» или
«мистер Уилсон, сэр», меня от этого тошнит! Когда продвинулся случайно по
службе, только и слышал же...
— Питер Паркер… — Питер хотел уже пожать протянутую руку, но Уэйд
отдернул ее и протянул другую.
— Ту лучше не надо. Я ее вытер, конечно, но трогал эту штуку, — Уэйд кивнул
на труп. — Гадость!

Питер нахмурился, пожал, наконец, руку и достал из кармана носовой платок,

прикрыв им нос и рот.
— Слушай, если ты детектив, у тебя есть какие-нибудь штуки, чтобы взять
анализ этой дряни? — познакомившись, Уэйд как будто стал чувствовать себя
в компании совершенно уютно. Он сел на корточки перед трупом и потянул
Питера за рукав. Питер тоже присел, плотнее прижимая к лицу платок, —
Смотри, — Уэйд показал пальцем на каплю прозрачной слизи, — Оно воняет,
как ад!
— Я заметил…
— Кто вообще мог сотворить такое? Мстительный дух его супруги?
Инопланетяне? Дагон?
— О, я когда-то читал Дагона в журнале, потрясающий рассказ, — манера
Уэйда была настолько панибратской и при этом непринужденной, что даже
Питер отвлекся. Впрочем, в нервных ситуациях он всегда предпочитал отвлечь
себя разговором или шуткой.
— Да! А ты читал «Крысы в стенах»? А «Полярис»? А «Извне»? А «Герберт
Уэст — реаниматор»?
— Я выписываю Weird Tales, — после этого заявления какие-либо еще
литературные вопросы у Уэйда закончились.
— Я тоже! Точнее, кажется, это мой сосед его выписывает, — Уэйд почесал
затылок. — Не помню, чтобы я ходил на почту оформлять подписку… У нас с
тобой так много общего.
Питер не стал заострять внимания на этом заявлении и достал из кармана
плаща химическую пробирку. Перехватив другой рукой платок, порылся во
внутреннем кармане плаща и извлек оттуда коробок спичек.
— Подержи, — попросил он Уэйда, протягивая ему пробирку с затычкой,
вырезанной из пробки. Питер начал всерьез полагать, что в полиции
преувеличивают масштабы бедствия. Уэйд не выглядел опасным. Да, он был
вооружен, да, он скрывал свое лицо и да, Питер обнаружил его над
искалеченным трупом. Сейчас, пока Питер наматывал на спичку кусочек ваты,
чтобы взять на лабораторный анализ образец источающей вонь жидкости, этот
«опасный убийца», этот «выдающийся своим интеллектом стратег», этот
«ветеран войны» вертел в руках пробирку, поглядывая на Питера через
авиаторские очки с круглыми затемненными линзами, придающие его «лицу»
выражение любопытства и удивления и выглядел при этом не опаснее
уличного пса, ошивающегося у ресторанной кухни.
«Не дай себя одурачить, Питер, смог бы он так «прославиться» будь на самом
деле таким дуралеем, каким себя выставляет».
Питер забрал у Уэйда пробирку и, откупорив ее, начал набирать в нее вязкой
субстанции с трупа.
— Тебе поможет, если я скажу кто это? — Уэйд заскучал и подвинулся к
своему новому знакомому поближе, наблюдая за работой «профессионала».
— Так ты его знаешь? — Питер вытер край пробирки своим носовым платком,
с сожалением посмотрел на него и, заткнув пробирку, вместе с ней сунул

платок в карман. Уэйд с готовностью закивал, поднимаясь вместе с ним на

ноги.
— Да! Знаешь того жирного-жирного мафиози, который еще расправился с
Риголетто, когда еще не был таким жирным? Ну тот мистер в белом пиджаке,
похожий на инопланетную свинью в костюме?
У Питера сложилось ощущение, что Уэйд принимает его за настоящего
детектива, а не профессионала по возвращению загулявших супругов в лоно
семьи.
-...он та-а-акой жирный, что в его мафиозном гадюшнике расширяли двери, я
серьезно! Представляешь, они предлагают мне работу, я прихожу туда, а там
бригада ремонтников долбит стену, чтобы увеличить дверной проем…
Следовало бы уже давно сообщить, что Питер не имеет понятия о ком идет
речь, если бы ему не стало неудобно за свою профнекомпетентность. Тем
более какие-то неясные воспоминания, почерпнутые, опять же, от знакомых
из полиции, с этими красочными описаниями все же смутно ассоциировались.
-...я не удивляюсь, что свои зовут его Большой Босс. Ты наверное не
представляешь насколько он в действительности Большой. В буквальном, а не
в пошлом смысле, слава Богам, я не знаком с ним так близко! Надеюсь, никто
на планете не знаком. Я думаю, за своим пузом он сам не видел насколько он
в пошлом смысле большой или не очень..!
«Если кто-нибудь еще скажет мне, что я слишком много болтаю, надо будет
не забыть рассмеяться ему в лицо», — подумал Питер, начиная понимать, что
этот горшочек не перестанет варить, если не сказать волшебные слова.
-...так вот, у него есть сын. О черт, я только что понял, что у него был секс..!
— Уэйд закрыл руками стекла своих очков и опустил голову в отчаянии. —
Черт, черт, черт, как больно..!
Питера вдруг осенило:
— Уилсон Фиск?
— Да! — Уэйд быстро поборол свою скорбь и выпрямился, подняв
указательный палец. — Так о чем это мы? — тут же растерялся он, опустив
руку и глядя куда-то в сторону. Потом без всякой причины повернул голову в
другую.
— Ты хотел рассказать мне кто это, — Питер кивнул в сторону трупа.
— Это канадский посол Родни Рейнолдс, — просто отозвался Уэйд, будто не
было всей этой животрепещущей предыстории.
— Что?! — Питер машинально шагнул к Уэйду, поддавшись оправданному
гневу и удивлению, чем вспугнул ветерана войны, отчего тот попятился назад.
— Я ничего не успел с ним сделать! — Уэйд упер руки в бока, заняв
оборонительную позицию, — Ты глянь на его костюмчик, в таком районе все
что угодно могло произойти! Вот и произошло! Я вообще не собирался его
убивать, он все-таки земляк мой, неловко как-то!
— Так стоп, — Питер примирительно поднял руки. Он уже перестал даже
обращать внимание на исходившее от тела зловоние, настолько его новый
знакомец разрушительное имел действие на рассудок, — Фиск заказал тебе

сделать что-то плохое с канадским послом, ты его выследил и нашел в таком

состоянии?
— Ты действительно очень хороший детектив, — одобрительно покачав
головой, сообщил Уэйд. — Как ты догадался?
— Ну, я же детектив… — Питер глянул на Уэйда, поверх очков. Это отлично
выразило немой вопрос «неужели ты действительно такой идиот?» Ну нет, он
просто не мог оказаться идиотом. Иначе положение Нью-Йоркской полиции
весьма печально…
— Но ты частный детектив. Думаешь, из-за убийства посла нам не надо
вызвать полицию?
«Соберись, Паркер. Наемный убийца напоминает тебе вызвать полицию».
— Думаю, ты прав… — растерянно проговорил Питер. — Там за углом есть
телефон-автомат.
— Я посмотрю, чтобы никто на него не наткнулся, — сообщил Уэйд,
показывая на труп. Питер кивнул и, развернувшись, уже сделал несколько
быстрых шагов к авеню из переулка, как до него дошло, что его только что,
грубо говоря, просто поимели. Конечно же, когда он развернулся, никого,
кроме трупа посла, в переулке уже не оказалось.
— Сам виноват, — прокомментировал ситуацию Питер, неодобрительно
покачав головой. Иного выбора, кроме как вызывать полицию и выдавать себя
за первого свидетеля, у него, по вине его же собственной беспечности, не
осталось.
***
-...прекратите меня пилить! У нас есть еще один заказ и мне будет чем
заплатить за квартиру, — оставив приятного детектива с неприятным мертвым
послом, Уэйд подвергся нападкам своих воображаемых друзей. Но на этот раз
он был совершенно не виноват в произошедшем! Да, конечно он немного
обманул приятного детектива на счет того, что покараулит труп, но труп же
никуда не убежит! А вот липкие следы, ведущие от него вглубь подворотни,
могли и высохнуть. Приятный детектив наверняка поделится с ним июньским
выпуском Weird Tales, который украл из соседского ящика кто-то другой,
когда Уэйд принесет ему какие-нибудь новые потрясающие улики. На улице
становилось темно, Уэйд сдвинул очки на лоб и следы, оставленные как будто
парой-тройкой огромных слизней, снова стали хорошо видны. Вот только вели
они к решетке канализации.
«Только не говори, что ради этого хлыща ты туда полезешь».
— Да что это за слово такое дурацкое?! — возмутился Уэйд. Приятный
детектив первый за долгое время отнесся к нему без опаски, пренебрежения
или грубости. Поэтому и показался Уэйду таким приятным.
«Пижон это значит!»
Уэйд сел на корточки рядом с решеткой и глянул вниз. В сточных водах
раздался какой-то всплеск, за которым последовал поток воздуха из
канализации, заставивший Уэйда отшатнуться. Здесь вонь, исходившая ранее
от трупа, была настолько сильной, что чувствовалась даже через респиратор.

Запах разъедал глаза, так что Уэйд, не смотря на темноту, натянул очки
обратно и подполз к решетке, держа руку на респираторе. Там, в темноте, при
слабых отблесках уличного фонаря на воде, продолжало что-то плескаться.
Потом над поверхностью поднялось нечто, похожее на толстое щупальце. Не
заботясь о том, как выглядит со стороны, Уэйд совсем припал к решетке, в это
время из воды показалась другая конечность, а за ней и голова. Трудно было
сказать на что похоже это существо, фонарь давал слишком мало света, чтобы
увидеть что-то, кроме лоснящейся от слизи округлой головы без каких-либо
намеков на морду и двух торчащих из воды щупалец.
— Срань господня… — пробормотал Уэйд, и существо внезапно дернулось
наверх. Он снова отпрянул, в доли секунды оказавшись метрах в трех от
канализационного люка, как раз в тот момент, когда тяжелая чугунная решетка
дернулась от толчка изнутри. «Нечто» издало звук, похожий одновременно на
крик птицы, стрекот и щелканье, плюхнулось обратно в воду и затихло.
«Не вздумай туда подойти».
Уэйд поднялся на ноги и в нерешительности остался стоять.
«Ты думаешь о том, чтобы подойти. Даже не думай подойти!»
«Если ты всех нас угробишь, я буду очень расстроен».
Уэйд достал из кобуры пистолет и, не обращая внимания на доводы рассудка,
медленно двинулся к решетке канализации. Но, когда он снова взглянул вниз,
его ждала только ровная гладь воды. Существо затаилось или уплыло,
наверняка почуяв в человеке охотника, намеренного принести его жизнь в
жертву на алтарь дружбы!
«Так. Мы уже успели воздвигнуть с этим хлыщом алтарь дружбы?»
«Главное, чтобы он не эволюционировал в алтарь любви».
***
Конечно же, полиция не дала Питеру заняться ни одним из интересных дел,
свалившихся на него в одночасье словно дар за все его профессиональные
муки. В свете пропажи доктора Октавиуса, доктор Коннорс, замеченный
полицией как один из последних, кто контактировал с доктором Октавиусом
до его побега из дома скорби, был объявлен в розыск вместе с ним. По этой
причине Питера, известного в полиции большим пронырой, попросили
держаться подальше от этого дела, пока дров не наломал. Дело о мертвом
дипломате ушло прямиком наверх, а попасть в лабораторию университета, для
того, чтобы хотя бы изучить состав загадочной слизи, Питер мог только в часы
для студентов, а следовательно не ранее, чем завтра. Сегодня он уже успел
отыскать и выдворить из мотеля очередного неверного муженька и, лежа на
кровати, предназначавшейся для незадачливого любовника, размышлял, верно
ли он поступил, что не сказал полиции ни слова о том, что видел рядом с телом
дипломата Болтливого Наемника. И, похоже, задремал за этим занятием.
Проснулся он, когда почувствовал приятную тяжесть у себя на бедрах. Еще не
разобрав, что это не сон, Питер положил руку оседлавшей его девушке на
бедро, нащупав край короткой шелковой ночнушки и только когда нежданная
гостья провела по его груди рукой, понял, что, вероятно, случайно дождался

чужую любовницу. Это осознание быстро отрезвило его и Питер, отдернув

руку, открыл глаза.
— Прошу прощения, леди, вы ошиблись дверью! — выпалил он. Леди от этого
заявления отчего-то не завизжала и не принялась его дубасить, что было бы
вполне ожидаемо. А только сделалась чуть ли не вдвое тяжелее, что было как
минимум странно. Питер поправил съехавшие во сне в сторону очки.
— Да что это за неделя! — Уэйд перестал контролировать свой вес, просто сев
на Питера. До этого он очень старался не наваливаться на заказ, настолько
параноидально настроенный, что пристрелил бы и любовницу, заподозри ее в
чем неладном. Пока заказ не оказался детективом! — Какого черта ты тут
делаешь, я тебя чуть не прирезал!
Питер попытался дотянуться до лампы у кровати, но под весом сидящего на
нем военного в женской шелковой сорочке сделать это оказалось не так-то
просто.
— Ты что, хотел убить мистера Вэя?
— Дела мне не было до мистера Вэя, а вот миссис Вэй уже не могла терпеть
его похождений, — Уэйд скрестил руки на груди, даже не замечая, насколько
неловкую создал ситуацию. Еще более неловкой она стала, когда Питер
неожиданно отметил, что в шелковой сорочке, женском халатике и рыжем
парике с легкими локонами, надетом поверх светло-серой маски, закатанной
до носа, его новый знакомый выглядит как-то… Естественно. Ему шла даже
помада, когда он так обиженно надувал губы, хоть с одной стороны его рот
пересекал довольно заметный шрам.
— Ох, — Питер попытался его сдвинуть, не преуспел, заметил что опять
положил руки куда не следует их складывать девушке до свадьбы. — Что ты
за оскорбленное лицо нацепил, это не я тут убиваю людей за деньги! Слезь!
Уэйд сощурился и не успел Питер подумать как это он так делает в маске
рецидивиста с черными пятнами вокруг глаз, нагнулся к нему, опершись на
локоть. Питер машинально вжался в подушку.
— У меня нет денег, — зловеще сообщил Уэйд и выпрямился. Тряхнул
фальшивыми волосами, фыркнул и слез с него, встав спиной к кровати. Питер
был этому только рад, потому что после столь близкого знакомства почему-то
не мог смотреть на него без странного ощущения, уж очень сильно
смахивающего на стыд. Как если бы Уэйд и правда оказался леди, попавшей
из-за Питера в столь липкую ситуацию. Питер решил поскорее избавиться от
этого чувства, вступив в разговор.
— Почему ты вообще так одет?
— Проверь под подушкой, — Уэйд потянулся, все еще стоя спиной к кровати.
Халат и сорочка были достаточно короткими, чтобы при этом движении
обнаружить кружевное белье. Питер отвернулся, начав шарить рукой под
подушкой. Там в скором времени нашелся револьвер. — Я не понимаю как
этот параноик тебя не застрелил. Его недавно судили за то, что он стрелял в
почтальона! — Уэйд вытер помаду тыльной стороной руки, но все еще
продолжал выглядеть двусмысленно. Питер старался не разглядывать ни его

шрамы, ни оценивать его комплекцию, в женском белье казавшуюся не такой

уж крупной, как в армейских портках.
— Не думаю, что почтальон обставлял свое неожиданное появление словами
«Ни с места, это полиция». — Питер вытащил револьвер из под подушки за
дуло, держа его, как дохлую крысу. — Вернемся к тому, что ты хотел убить
мистера Вэя.
Уэйд обернулся к нему и упер руку в бок. Питер удивился, что уже при второй
встрече по его движениям понимает, что сейчас он начнет агрессивно
отнекиваться. И правда:
— Да плевать я хотел на мистера Вэя! Меньше надо изменять жене с
актрисками! Мне платят — я иду и делаю, наша работа тут мало чем
отличается.
Питер бросил револьвер на подушку и скептически посмотрел на Уэйда.
— И, между прочим, — конечно же продолжил тот. — Если бы кое кто следил
за ним усерднее, мои услуги миссис Вэй, может быть, и не понадобились!
— Я вызываю полицию, — не впечатлившись речью, ответил Питер.
— Валяй, — огрызнулся Уэйд и, достав из под стола рюкзак, поставил его на
стол, чуть не уронив стоявшую на нем вазу с засохшим букетом. Питер
фыркнул и, встав с кровати, подошел к телефону, стоявшему в номере. Там он
в скором времени выяснил, что сначала ему стоит связаться с портье, чтобы
делать какие-либо вызовы, кроме внутренних, а портье конечно же спал.
Ожидая, когда кто-нибудь отзовется в трубке, Питер не спускал с Уэйда глаз,
хотя едва ли хотел уделять ему такое внимание. Тот, тем временем,
выпотрошил весь свой рюкзак, в котором помимо оружия и бумажного пакета
с ужином, обнаружилась еще и книга Герберта Уэллса, обиженно глянул на
Питера и, стянув с себя шелковый халат, метко бросил в его сторону. Как если
бы девушка из кабаре на что-то очень обиделась… Когда Питер стянул с
головы его халат, Уэйд уже натягивал свои армейские брюки, избавившись от
своей шикарной прически.
— Что уставился? — заправляя ночнушку в штаны, спросил Уэйд.
— Ничего, — ответил Питер, мусоля в руке халат. Ответ крайне неудачно
совпал с раздавшимся в трубке сонным «Что вы хотели?», отчего на том конце
провода досадливо бросили трубку. Питер чертыхнулся и последовал примеру
портье. Он только что начал понимать, что если бы Уэйд не был, не смотря на
свои странности, хорошим парнем, то убрал бы его с дороги еще в первый раз.
Да и не мог Питер сердиться на человека, который носит с собой «Войну
миров» Герберта Уэллса, будь он хоть трижды наемником.
— Никто не берет трубку, — примирительно сообщил Питер. Уэйд уже надел
водолазку и застегивал свой черный военный жилет.
— В полиции? — спросил Уэйд.
— Меня там не очень жалуют, — Питер кивнул на все еще лежавшую на столе
книгу. — Много уже прочитал?
— Только вчера купил. Я читал еще в школе, но, представь, вообще все забыл,
— Уэйд взял книгу и, посмотрев на обложку, сунул ее в рюкзак. — Кстати,
знаешь что?

— Что? — машинально отозвался Питер, невольно обрадовавшись тому, что

его странный новый приятель перестал дуться.
— Когда ты тогда пошел звонить копам, я почти нашел кто убил посла! —
Уэйд закинул рюкзак за спину и надел противогаз с круглыми линзами для
глаз. Питеру эти штуки казались комичными и зловещими одновременно, —
Не думай только что я галлюцинировал или что-то в этом роде, — голос Уэйда
сквозь фильтр казался приглушенным и более хриплым, чем на самом деле.
Когда Уэйд был в авиаторских очках хотя бы не казалось, что вместо лица у
него газовая маска… Уэйд подошел к двери и открыл ее, кивнув головой на
выход, давая Питеру понять что пропускает его вперед, хотя знойной
красоткой в этом тайном гнездышке запретной любви сегодня определенно
был он. Питер логично рассудил, что бывший военный не хочет
поворачиваться спиной к кому попало.
— То есть от любителя научной фантастики такие заявления могут показаться
не очень правдоподобными…
— Уэйд, я совершенно не собирался узнавать, что ты галлюцинируешь,
любишь научную фантастику, читал Войну Миров в школе и носишь женское
белье, но почему-то именно это мне становится известно в первую очередь,
вместо..
— Так ты сам меня перебиваешь! — Уэйд помахал рукой сонному портье,
мимо которого они прошли к выходу из мотеля, — И не обязательно сообщать
всем о том, что предназначалось только для твоих глаз!
— Для глаз мистера Вэя, смею уточнить.
— Не важно! Подумаешь какой Отелло, я второй раз тебя вижу, а ты уже
будешь мне указывать куда надевать лучшее белье?
Питер терпеливо вздохнул и, когда они вышли на улицу, остановился, глядя
на Уэйда, скрестив руки на груди. Тот либо действительно не мог
сосредоточиться, либо умело делал вид, чтобы сбить с толку потенциального
противника.
— Итак, наврав мне, что покараулишь труп, ты, поддавшись тяге к помощи
ближнему, заложенной в каждого человека, пошел по следу убийцы и..?
— Откуда ты все это узнал? — Уэйд в своем противогазе и так выглядел
удивленным, а его тон в сочетании с этим, заставил Питера невольно
улыбнуться. Пришлось поморщиться, чтобы скрыть свое веселье.
— Ну я же детектив, — опять объяснил свой выдающийся аналитический ум
Питер.
— Ох! — Уэйд картинно положил руку на грудь, пораженный в самое сердце,
— Ты такой потрясающий. Хочешь, я провожу тебя домой?
Питер возвел взгляд к небесам и, обойдя Уэйда, зашагал от него прочь, сунув
руки в карманы плаща. Уэйд мог сколько угодно глумиться над полицией, раз
его топорные методы так отлично работали против этих напыщенных
индюков, гордящихся своими блестящими значками, но тратить свое
собственное, личное время, Питер ему никакого права не давал.
— Эй! Эй-эй-эй, подожди! — ну конечно же, он увязался следом. Питер
поразился, что уже третий раз ему на ум приходит сравнение с собакой. Как

пес, заигрался на улице, игнорируя хозяина, а когда тот сделал вид, что идет
домой без него, сразу припустил следом. Питер вовсе не «делал вид», более
того, пока Уэйд не отвяжется, он и за пару миль не подошел бы к своему дому.
— Я же еще не рассказал тебе про преступление! — нагнав его, спохватился
Уэйд. Питер не сбавил шага, но Уэйд легко за ним поспевал, держась руками
за лямки рюкзака.
— Я думал, ты окончательно потерял голову.
— В твоем присутствии трудно этого избежать.
Питер глянул на Уэйда, после этой фразы решив, что шутка как-то
затягивается, но его встретила только до глупости любопытная «физиономия»
военной газовой маски.
— Его убил монстр-осьминог!
***
«Это просто отличный способ убедить его, что ты не галлюцинируешь».
— Я знал, что ты мне не поверишь, — не теряя присутствия духа, произнес
Уэйд, по выражению лица Питера видя, как тот теряет веру в человечество
после того, как узнал кто преступник. Конечно, когда убийца не дворецкий,
трудно восстановить свою картину мира, будучи детективом.
— В таком случае, у тебя, наверняка есть какие-то улики, подтверждающие,
что это был… — Питер откашлялся, — «Монстр-осьминог».
— Клятва бойскаута!
«Два свидетеля!»
«Мы воображаемые, помнишь?»
«А, черт».
— Я пошел по следам из той слизи, которую ты набрал в пробирку, помнишь?
Они вели в канализацию. Это логично! Ведь головоногие живут в воде. Правда
я представить себе не мог, что они так страшно воняют. И когда я туда
заглянул, оно было там. Сидел и поджидал меня, чтобы поживиться, не знал,
что я тоже канадец! Наверное, канадцы на вкус, как оленина, а осьминогам она
точно не по вкусу… Ты что, не веришь мне? — заметив выражение лица
Питера, спросил Уэйд. Приятный детектив одновременно смог отразить на
своем лице строгость, разочарование, скептицизм и жалость.
— При всем уважении… Нет, Уэйд, не верю, — честно ответил Питер.
«С чего ты вообще взял, что он тебе поверит?» — с таким же сожалением
спросил Уэйда голос из головы, который, по внутречерепным слухам, отвечал
за левое полушарие его мозга.
— Но он же… То есть… Как угодно! Но когда такие же твари извне
распробуют американцев, ты еще вспомнишь мои показания! — Уэйд
остановился, намеренный сообщить Питеру о его недостатке
профессионализма, о его бестактности, о предательстве негласного клуба
любителей научной фантастики, о том, как обманут теперь он в лучших
чувствах... — Мог бы хотя бы..! Я ухожу, — но передумал.
«Он еще одумается».

— Да плевать я хотел, — Уэйд еще не достаточно далеко отошел от Питера,

чтобы тот не услышал, но возмущение быстро подгоняло его к дому, которого,
кстати, с такими перебоями в работе недолго и лишиться за неуплату.
«Ты сердишься на него так, будто он не пришел на свидание. Или не любит
Лавкрафта. Или не воспринимает тебя всерьез..! Ой, подожди-ка
минуточку…» — отвечающий за правое полушарие мозга голос всегда был не
очень внимателен.
— Уверен, что он и не пришел бы на свидание.
«Уверен, что он на него бы и не согласился», — левое полушарие, как всегда,
отличалось исполненной реализмом суровостью.
«Мы снова влюблены?»
— Нет, — отрезал Уэйд, сворачивая с улицы в переулок. Пройти короткой
дорогой по темным подворотням могло бы обернуться проблемой только для
тех, кто попытался бы его ограбить.
«По несколько возросшей концентрации дофамина, я бы сказал, что некоторые
признаки влюбленности все же присутствуют».
— Откуда я вообще могу знать слово «дофамин»?
«Я не помню, чтобы он вообще ходил в колледж!»
«Если бы не..»
— Помогите..!
Уэйд совсем не следил за дорогой, пиная по мостовой ржавую консервную
банку на радость жильцам близлежащих домов. Поэтому уцепившийся за него
мистер, в съехавших очках и поношенном твидовом костюмчике, выдающем
в нем профессора, оказался для него большой неожиданностью. Профессор
тяжело дышал и вид имел совершенно безумный, будто бы только что
успешно практиковал алхимические упражнения из Некрономикона.
— Потише, приятель. Вас грабят? Если вы одолжите мне десятку, я им
наваляю. В принципе, я наваляю им и так, если у вас нет десятки, просто это
было бы очень кстати.
Профессорский взгляд за время этой тирады утратил последнюю крупицу
осмысленности, а рука на вороте кожаного жилета Уэйда сжалась еще сильнее.
— Мистер, еще немного в таком тоне и я сделаю вывод, что вы грабите меня.
Если бы у меня было что брать, я бы не просил у вас десятку, ведь так?
— Помогите, скажите газетчикам, полиции... они разбежались! Они голодны,
неуправляемы, вы все в опасности!
Профессор слишком сильно нарушил личное пространство Уэйда, да и вращал
глазами так беспокояще, что не внушал доверия. Так что если бы Уэйд сам,
буквально только что, не попал в точно такую же ситуацию, скорее всего
мольбы ученого остались бы без ответа. Уэйд все-таки взял академика за плечи
и отодвинул от себя, что не составило большого труда. Почувствовав, как рука,
наконец, от него отцепилась, Уэйд вдруг заметил, что второй руки у
профессора, кажется, нет. Главное, чтобы ее оторвали не только что. Но крови
видно не было, так что Уэйд просто участливо кивнул, продолжая
придерживать бедолагу. Тот трясся, как от озноба, хотя сентябрь выдался
довольно теплым.

— Док, я только что пытался донести подобную информацию до одного

напыщенного детектива, представьте, он мне не поверил! Может вы, я не
знаю… Сами сделаете авторитетное заявление?
Профессор метнулся от него, как от чумного, но быстро вернулся к своему
пагубному занятию — тягать Уэйда за воротник.
— Я не могу, Он не позволит..! Я сбежал, но разве убежишь от того, с чем вы
едины? Этот безумец, я говорил ему! Теперь все обречены, — профессор вдруг
болезненно кашлянул и согнулся пополам. — Бегите..!
Уэйд не расслышал, что там прохрипел академик и справедливо рассудил, что
человека сейчас хватит удар.
— Бегите! — профессор выпрямился и страшно сверкнул глазами. Уэйд не
сразу понял, что у него вышло так эффектно только потому, что глаза его вдруг
приобрели желтый цвет, как у кота или ящерицы. За то время, пока он
переживал сердечный приступ, с ним произошли и другие малоприятные
метаморфозы: правая часть лица стала как будто больше, челюсть чуть
выдвинулась вперед с одной стороны, отчего изо рта стали торчать зубы.
Частью человеческие, частью длинные и заостренные. Но сильнее всего Уэйда
поразила его ранее отсутствовавшая рука. Теперь из рукава твидового
пиджака высовывалась скрюченная, будто атрофированная конечность с
четырьмя узловатыми пальцами, снабженных желтоватыми, загнутыми
когтями. Когда Уэйд поднял взгляд от этой богомерзости обратно к академику,
его лицо уже стала местами покрывать грязно-зеленая, шелушащаяся чешуя.
— Вот какого, я спрашиваю вас, черта, фотоаппарат так неудобно носить с
собой? — возмутился Уэйд в ответ на все эти события. Профессор явно счел
компактный фотоаппарат излишеством и, гневно зарычав, замахнулся на него
своей уродливой лапой. Конечность с каждой секундой крепла, как и сам
профессор, своей чешуйчатой зубастой мордой уже ничуть не напоминавший
недавнего интеллигентного человека.
— «А вчера на меня напала огромная ящерица». Потрясающе! — Уэйд
отпрянул и тут же пригнулся с удивленным воплем — академик уже успел
отрастить длинный, мускулистый хвост, которым хотел невежливо двинуть
собеседнику по уху. Твидовый профессорский костюм трещал по швам и
сидел на ящерице откровенно нелепо. — Вы хоть понимаете в каком я
положении? Я недавно видел в канализации осьминога!
Профессор Ящер снова зарычал и прыгнул на Уэйда, но тот успел отскочить в
сторону.
«Ты вообще собираешься бежать?!»
«Или еще ему расскажешь о своих детективных похождениях в мире фауны?»
— Но он-то мне хоть поверит! Иначе чья бы корова мычала!
«Я бы сказал рычала…»
— Мне нужны хоть какие-то улики! — Ящер не отставал, сколько бы Уэйд ни
уворачивался, и вот выдыхался он, как выяснилось, во многие разы меньше,
чем человек.
«Так пристрели его!»

— Во-первых, вдруг он превратится обратно? — Уэйд решил перейти в

наступление и отвесил Профессору Ящеру пинка в живот. Как и ожидалось,
живот у рептилии оказался бронированным. — А во-вторых, убивать штатских
грубо! Кто делает так?
«Не ты».
«Небольшое уточнение: даже когда штатские убивают тебя?»
Вопрос пришелся на ответный удар от Профессора Ящера. Размахнувшись
хвостом, он ударил Уэйда поперек корпуса, сбив с ног. Уэйд схватился за
толстый хвост и ударил его в отместку об колено, как сделал бы с
неприятельской рукой или ногой в более тривиальной ситуации. Ящер мотнул
хвостом, пытаясь стряхнуть противника, но ударился о железные перила
крыльца ближайшего дома. Уэйд вцепился в хвост еще сильнее, но почему-то
отлетел в сторону, слегка приложившись затылком при падении. В руках все
еще что-то извивалось, но Профессор Ящер определенно гневливо рычал где-
то поодаль.
«Фу-у-у!»
«Выброси!»
Уэйд рефлекторно откинул от себя извивающийся хвост и только потом понял,
что Профессор Ящер его отбросил. Как ящерица. Логично. Как чертова
ящерица, которая в ярости несется прямо на тебя! Уэйд осмотрелся и, не найдя
ничего, что могло бы спасти его от неминуемой гибели, откатился в сторону
прямо перед носом у рептилии, схватил обмерший хвост и со всех ног
припустил в обратном направлении. Профессор Ящер развернулся, зарычал
ему вслед, но не стал преследовать. Новый хвост, отрастая, медленно
покачивался над мостовой. Немного постояв в свете единственного фонаря,
Ящер почти бесшумно двинулся к канализационному люку. Одним взмахом
когтистой лапы сбил крышку и скрылся в канализации.
***
Питер еще некоторое время смотрел Уэйду вслед, пока тот, продолжая
выражать свое недовольство, решил его оставить, и только потом перевел
взгляд на здание, в котором располагалось его детективное агентство. Всю
дорогу Уэйд шел чуть быстрее, и Питер машинально следовал за ним, и вот,
Болтливый Наемник привел его прямо к его офису.
«Этот адрес есть в газете, Паркер. Только и всего».
Питер поднялся на второй этаж и, пошарив в карманах плаща, достал ключ.
На двери детективного агентства висела табличка с названием и, в общем-то,
это место домом Питеру не приходилось, хоть он и ночевал на работе изрядно
часто. Открыв дверь, он придержал ее, чтобы та не скрипела, и прокрался
внутрь, не включая свет. Офис не служил домом ему, но вот его друг Гарри
Осборн, в очередной раз поссорившись с отцом, похоже, уже окончательно,
жил в агентстве уже больше месяца. Было бы неприятно его разбудить.
Конечно, не так неприятно, как знать, что теперь опасный преступник,
питающий к тебе какую-то странную привязанность, считает это место твоим
домом, и может нагрянуть в гости в любой момент.

— Ни с места, иначе я стреляю! Я не шучу, — Питер перестал красться, поняв,

что Гарри проснулся, похоже, когда он еще ковырялся ключом в замке и
спокойно зажег свет. Оставленный другу пистолет не был заряжен, но знали
об этом только они с Гарри, и уж никак не потенциальные желающие
отомстить пронырливому детективу, если найдется за что.
— Гарри, извини что разбудил, у меня просто произошла ситуация, — вешая
шляпу на крючок, начал оправдываться Питер.
— «Ситуация» — это довольно общее и мягкое описание того, что с тобой
обычно случается, — Гарри жмурился от света, явно только что встав с дивана.
Еще немного посмотрев на непрошеного гостя без всякой осмысленности, он
сунул пистолет в карман халата, надетого поверх пижамы и, шаркая тапками,
поплелся ставить кофе. — Ты поймал мистера Вэя? Его жена звонила отменить
сделку, только ты ушел, сказала, что подает на развод, — Гарри зевнул. Питеру
было стыдно, что друг работает его секретаршей без всякого жалования и спит
в нечеловеческих условиях, но увы, ничего сверх этого он предложить не мог.
— Должен сказать, что миссис Вэй видит понятие «развод» в несколько… —
Питер замялся, подбирая слово. — Альтернативном ключе.
— Что это значит? — Гарри критически глянул в кружку, из которой обычно
пил кофе Питер и, не сочтя ее состояние удовлетворительным, ушел в ванную
комнату с целью ее отмыть. Детективное агентство располагалось в
обыкновенной квартире на втором этаже старого здания, так что, кроме
отсутствия кровати, у Гарри все же было не слишком много неудобств.
— Ну, как сказать… — Питер не любил доставлять друзьям и тете лишнее
беспокойство, но счел, что будет честно рассказать все, учитывая, что Гарри
теперь тоже рискует оказаться впутанным в эту… «ситуацию». Гарри
вернулся и налил кофе в чистую чашку, подойдя с ней к Питеру. — Она
заказала убийство своего мужа.
— Что? — уже было протянув чашку с кофе Питеру, Гарри передумал и сам
отпил из нее кофе. — То есть как?
Питер, уже протянувший руку за чашкой, сам подошел к кофейнику и налил
себе кофе.
— Я пришел в мотель, как и полагал, застал там мистера Вэя в ожидании
любовницы, отправил его домой, сообщив, что его жене все может стать
известно, если он не прекратит подобное поведение, ну и… Я там уснул.
— Это как раз меня не удивляет. И к тебе что же, пришел наемный убийца?
— Да! И, представь, тот же самый, который пару дней назад нагрел меня с
трупом посла.
Гарри неодобрительно покачал головой, обращаясь скорее к кофе, чем к
Питеру, подошел к стеллажу и, достав оттуда початую бутылку бренди,
плеснул его в кофе.
— Столь приятная женщина, а решает ситуации подобным образом.
— Кто ее осудит! — конечно, Питер осуждал и пристрастие друга любой
напиток мешать с алкоголем, и решение проблем в отношениях с помощью
убийц, но не имел привычки учить людей жизни. — Конечно, прибегать к

убийствам никогда не стоит, но, сказать по правде, мистер Вэй действительно

редкостный козлина.
— И что же убийца? Был расстроен? — Гарри, кажется, наконец начал
просыпаться. — Господи. Ты сам-то в порядке вообще?
— Я-то в порядке, не переживай. А вот убийца был и правда очень расстроен,
— Питер задумчиво отпил кофе, пожалев, что среди ночи у них, конечно, не
найдется свежего молока. — И еще кое что…
Гарри вежливо ждал, пока Питер закончит, но ему никак не хотелось
заканчивать это предложение.
Только Питер набрал воздуха для чистосердечного ответа, что из-за его
неосторожности в знакомствах, известный преступник может в любой момент
заявиться к Гарри в гости, пока Питера даже не будет в офисе, чтобы разрулить
ситуацию, в дверь начали настойчиво стучать.
— Серьезно? Половина четвертого утра, — Возмутился Гарри. — У кого-то
тоже «ситуация».
— Тс! — Питер отошел от стола с кофейником и сделал пару шагов к двери,
рукой показывая Гарри оставаться у него за спиной. Хоть бесполезный
пистолет и был у него.
-...да что ты за человек в самом деле! — послышалось из-за двери. Питер
слышал этот хрипловатый через респиратор голос буквально полчаса назад.
Ну как можно быть таким предсказуемым и при этом до сих пор разгуливать
на свободе! — Ты хотел улики? Я принес тебе улики, жалкий ты ищейка! И
большая часть этих улик меня сожрет, если ты меня не впустишь!
Питер обернулся к Гарри, посмотрев на него извиняющимся взглядом и,
доблестно заслонив друга от опасности, все же открыл дверь. Гарри отнюдь не
надо было подсказывать, что пришла пора снова делать вид, что он вооружен
и очень опасен.
Уэйд стоял на пороге, опираясь руками о колени и тяжело, со свистом через
газовую маску, дышал, явно после долгой пробежки.
— Ну наконец-то! — он выпрямился и поднял с пола какой-то… хвост? Держа
его на вытянутой руке, он зашел в офис и закрыл за собой дверь, тут же
прислонившись к ней спиной. То, что на него был направлен пистолет, Уэйд
никак не отметил.
— Что. Это, — Питер невольно стал делать большие паузы между словами,
уставившись на трофей, который так и держали перед его носом. — За. Черт?
— это был хвост. Хвост, длиной метра в полтора, покрытый серо-зеленой,
местами шелушащайся, мелкой чешуей. От него исходил легкий запах сырого
мяса, что свидетельствовало о том, что добыт он был примерно только что.
Хвост не походил на крокодилий (хотя соответствовал по размерам только
ему), был тоньше и не имел продольного гребня. Как хвост ящерицы, если
только увеличить ее во много раз.
— А ты что не видишь, это хвост! — ядовито отозвался Уэйд и, устав держать
свою нелегкую добычу, бросил его на коврик у двери. Гарри никак не мог
решить имеет ли еще какой-то смысл продолжать оборонять свое жилище, или

же мистер, будто явившийся из журналов Питера об ужасах и фантастике, не

имеет привычки обращать внимание на то, что ему угрожают оружием.
— Я вижу что это хвост, Уэйд! Зачем ты приволок его? Где ты его взял?!
— Пусть сначала твоя заспанная секретарша перестанет тыкать в меня своей
незаряженной пушкой.
— Откуда такая уверенность? — не растерялся Гарри.
— Потому что этот твой дружок подвержен острой аллергической реакции на
убийства и кажется даже запах пороха. Девять к десяти, что у вас в конторе
даже патронов нет.
Трудно было поспорить с Уэйдом, поэтому Гарри опустил пистолет, так и
оставив на лице грозное выражение человека, готового без всяких боевых
навыков отстаивать свои позиции.
— Так, умник, — Питер перешагнул через хвост и ткнул Уэйду пальцем в
грудь. — Ты остаешься здесь, снимаешь этот идиотский противогаз со своей
рожи и утром мы вместе отправляемся ко мне в университет. Если я выясню,
что это хвост какой-то несчастной рептилии из зоопарка, ты отправишься в
тюрьму прямо из аудитории, будь уверен.
— Хватит пытаться контролировать то, что я ношу! — Уэйд в ответ применил
точно такой же жест. Гарри про себя называл его «the finger of doom». — Ты
еще кофе меня варить заставь! — Уэйд вдруг опять повернулся к Гарри. —
Извини, если ты только что осознал свое положение, но это не попытка
обидеть, а повод задуматься.
Гарри посмотрел на свой кофе в чашке, предназначавшейся для Питера, и
ничего ему не ответил. Питер тем временем воздел руки к небесам, вышел на
середину комнаты, спешно вернулся обратно к входной двери и присел перед
хвостом на корточки, поправляя очки. Место отчленения хвоста не выглядело
так, будто его отрезали или оторвали. Напротив, свойственная ящерицам
аутотомия была налицо: кровеносные сосуды были перетянуты мышечным
сокращением во время отбрасывания хвоста и поэтому на месте, где хвост
когда-то крепился к ящерице, практически не было крови.
— Только чтобы все прояснить, потому что я собираюсь спать, — произнес
Гарри, заметив, что их не очень-то желанный гость уже сел под дверью читать
книжку, а Питера охватила жажда исследования, которая может не отпускать
его часами.
— А? Что?.. — Питер поднял голову, увидел Уэйда, уткнувшегося в свою
«Войну Миров», вполголоса спросил у него «Серьезно?» и только после этого
обратил внимание на Гарри.
— Я собираюсь спать, — повторил Гарри, подошел к хвосту, ставшему просто
звездой сегодняшнего вечера и, потыкав его носком тапка, спросил. — Вы
намереваетесь это убрать?
— Можно засолить, — не отрываясь от книги, предложил Уэйд.
— Как угодно, лишь бы этот кусок мяса не начал вонять.
— Так, — Питер поднялся, удостоверившись, что, как это ни странно, Уэйд
хвоста огромной ящерице не отрезал. — Ты, — Уэйд получил легкий пинок

по рюкзаку, который поставил рядом с собой, что заставило его отвлечься от

чтения. — Помоги мне засунуть это в холодильник.
— Я на тебя не работаю, — обиженно отозвался Уэйд в ответ на его приказной
тон.
— Не думаю, что он влезет в холодильник… — добавил Гарри.
«Ты вообще на чьей стороне?» мысленно спросил Питер, глянув на друга.
— Да, ты прав, извини. Пожалуйста, Уэйд, помоги мне засунуть это в
холодильник. Вдруг поместится?
— При должном упорстве, может и поместится… — почему это прозвучало
двусмысленно, Питер не понял, но Уэйд поднялся, отложив книгу, что уже
можно было считать за результат. Уэйд довольно легко поднял увесистый
хвост и, взвалив его на плечо, встал, в ожидании дальнейших указаний.
— Нет, он точно не поместится, — покачал головой Гарри.
— Попробовать-то стоит! — Питер отправился на кухню. Из-за того, что все
увязались за ним следом, чувствуя себя Матушкой-Гусыней.
— Всегда сначала стоит попробовать, прежде чем утверждать, что не
поместится, — задумчиво добавил Уэйд. Питер открыл дверцу холодильника,
в котором царила гнетущая пустота и, неодобрительно глянув на Уэйда,
настоятельно попросил его перестать. Достав из холодильника бутылку
минералки и тарелку с двумя холодными сэндвичами (что и составляло все его
содержимое), Питер снял верхнюю полку и жестом пригласил Уэйда
поучаствовать. Холодильник в детективном агентстве доставал взрослому
мужчине до пояса, когда как хвост Профессора Ящера был Уэйду примерно
до плеча и уже начинал плоховато гнуться, что несколько затрудняло задачу.
Но Уэйд все-таки исхитрился свернуть его так, чтобы он влезал в небольшое
пространство без риска в любую секунду выпасть. Питер показал ему большой
палец и захлопнул холодильник.
— Ну вот а ты боялся, — дружелюбно произнес Уэйд, потрепав Гарри по
плечу. Тот с подозрением глянул сначала на его руку в перчатке настолько
засаленной и поношенной, что лучше не представлять где она успела
побывать, потом ему в «лицо», где встретил только глупую гримасу
противогаза, фыркнул и, пожелав всем собравшимся спокойной ночи, ушел
обратно в гостиную, где, выключив свет, достаточно категорично улегся на
диван.
— Чего это он? — вполголоса спросил Уэйд, посмотрев ему вслед.
Питер состроил ему рожу, призванную показать, что ответ очевиден и, взяв с
тарелки один сэндвич, протянул ее Уэйду. Тот с готовностью взял бутерброд,
но, поднеся его к тому месту, где у него должен был быть рот, а оказался
фильтр, очевидно понял, что это был вовсе не жест доброй воли, а сущее
издевательство.
— Ты хитрый проныра, — прошипел Уэйд и снял противогаз. Еще с инцидента
в мотеле на нем оставалась тряпичная маска, но она съехала, оставшись на
голове в качестве шапочки и Питер, наконец, смог удовлетворить свое
любопытство, в котором себе же старался не признаваться. Справа у Уэйда
осталась только половина брови, вся скула и часть щеки были покрыты

зажившими ожогами, переносицу пересекал шрам, верхняя губа слева тоже

пострадала, как будто от того же лезвия. Питер сосредоточенно жевал,
стараясь не показывать никакой заинтересованности.
— Доволен? — буркнул Уэйд, тоже принявшись за скудный ужин.
— Я предпочитаю знать своих знакомых в лицо, — отозвался Питер,
отряхивая руки от хлебных крошек. Полежав в холодильнике, сэндвич
сделался сухим и почти безвкусным, но после этого дня, Питеру и такое
казалось подарком судьбы. Уэйд расправился со своей порцией так быстро,
что, кажется, полностью разделял его точку зрения.
— А больше ничего нет? Может ящерицу пожарим?
— Ты собрался есть улики?
— Вы собираетесь замолчать? — донеслось из гостиной. Питер извинился и
закрыл дверь на кухню. К ней прилегала еще одна комната, используемая в
детективном агентстве под нужды склада ценных улик. Там валялось все
некогда найденное и не востребованное, от утерянных кейсов, до
несгораемого шкафа. Там же стоял и старый диван, предшественник того, что
теперь встречал посетителей в гостиной своим приличным видом и был занят
Гарри. Питер зажег там свет, в очередной раз придя к выводу, что надо бы
собраться и повыбрасывать большую часто вещей. Уэйд прошел за ним
следом, стянув с головы не выполняющую своего предназначения маску и
огляделся. Питер в очередной раз невольно сравнил его с собакой, попавшей
в новый дом, и одернул себя. Да, Уэйд походил на золотистого ретривера даже
цветом волос и выражением глаз, которые оказались карими, как у собаки, но
эта аналогия вселяла слишком много неуместной симпатии к наемному
убийце, который строит из себя недотепу как раз для того, чтобы к нему
прониклись доверием.
— А где ты будешь спать?
— Что значит «где ты будешь спать»? На диване! — Питер повернулся к
Уэйду и сделал вывод, что было гораздо лучше, когда его лицо было скрыто.
Он так поднял брови, будто ему несправедливо дали по носу газетой. —
Кресло раскладывается, я же не предлагаю тебе постелить на пол газету.
— Ты вообще-то заставил меня тут остаться!
«А ты выполняешь все, что тебе говорят сделать?» — подумал Питер, но вслух
интересоваться не стал. Уэйд был в чем-то прав, поэтому Питер отдал ему
валявшийся на диване плед, а сам укрылся своим плащом. Уэйд еще некоторое
время возился с креслом, сопровождая это нескончаемыми комментариями,
потом потушил свет и зажег лампу, очевидно решив занять себя книгой. Еще
эта его страсть к чтению вселяла невольную симпатию, которую было никак
не задушить. Питер отвернулся к спинке дивана от света и натянув плащ до
самых ушей, скоро заснул.
***
«...Большая сероватая круглая туша, величиной, пожалуй, с медведя,
медленно, с трудом вылезала из цилиндра. Высунувшись на свет, она
залоснилась, точно мокрый ремень. Два больших темных глаза пристально

смотрели на меня. У чудовища была круглая голова и, если можно так

выразиться, лицо. Под глазами находился рот, края которого двигались и
дрожали, выпуская слюну. Чудовище тяжело дышало, и все его тело
судорожно пульсировало. Одно его тонкое щупальце упиралось в край
цилиндра, другим оно размахивало в воздухе.»
«Может, это марсианин был там в канализации?»
— Марсиан не существует. Наверное… — Уэйд в очередной раз повернулся,
но и здесь его поджидала впивающаяся в бок пружина.
«Почему мы не пошли домой?»
— Ну Питер же попросил нас… — Уэйд запнулся. Он старался не говорить о
себе в множественном числе, поскольку не являлся королем Канады, чтобы
говорить «Мы, его Величество». — Меня остаться. Вдруг ему нужна помощь?
От его секретаря много помощи не дождешься.
«Какой-то чистоплюй».
— Хватит всех обзывать! Может он просто богатенький сынок, — Уэйд
выключил лампу и постарался лечь. В темноте, без отвлекающего фактора,
даже с пледом устроиться на этом Прокруcтовом ложе было просто
невозможно. Отовсюду в него тыкало пружинами, а где их не было, не было и
мягкой набивки. Уэйд чертыхнулся и слез с кресла, едва удержавшись от того,
чтобы его пнуть. Завернувшись в плед, он сначала лег на вытоптанный ковер
на полу в позе эмбриона, подложив под голову подушку с кресла, но тут же
обнаружил невыносимый сквозняк и буквально за несколько минут продрог
до костей. Даже на войне ему не часто приходилось спать в настолько
нечеловеческих условиях. Питер без всякой совести спал на диване, хотя,
кажется, тоже замерз под своим плащом, который и годился только для того,
чтобы делать тебя похожим на детектива.
«Нет».
«Мне тоже не кажется, что это хорошая идея».
Уэйд не внял голосам в голове, ему хотелось хоть немного поспать и согреться,
а Питер был не таких внушительных размеров, чтобы на диване не осталось
места. Приткнувшись у него за спиной, Уэйд укрыл обоих пледом и, обхватив
Питера поперек корпуса рукой, чтобы не падать, уткнулся носом ему в шею
под волосами. Мозги заметили, что это уж совсем чересчур, но от него приятно
пахло мылом и никто не узнает. Уэйд вообще был довольно плохо подкован в
эмоциональном плане и неважно разделял привязанности между собой.
Зачастую, если кто-то ему нравился, то нравился совсем, и как друг, и как
объект желания, и как личная собственность, отчего у Уэйда и возникали
разногласия в межличностных отношениях. Никто не мог уделять ему столько
внимания, сколько ему хотелось. Перестав быть подростком, он к этому
привык, но Питер его понимал, хоть и имел несносный характер… Нос быстро
согрелся, но Уэйд так и уснул, сопя Питеру в шею.
«Нам самим с утра по шее дадут…»
«Но детектив-то правда ничего».
***

Питера разбудил запах яичницы с беконом. Ночью он никак не мог заснуть от

голода и холода, так что теперь запах еды сработал лучше трезвона
будильника. Он довольно резко сел, принюхиваясь, и услышал звук падения,
с последующими ругательствами. Посмотрев вниз, он увидел на полу Уэйда,
еще более всклокоченного, чем вчера, потирающего левый бок.
— Ты что тоже спал на диване?
— Я замерз! — сообщил Уэйд, оглядываясь. В дневном свете комната
выглядела еще плачевнее, напоминая бабулин чердак.
— Я тоже. В сентябре еще рано включать отопление, но я чуть не окочурился,
— Питер как ни в чем ни бывало слез с дивана и отправился на кухню.
Конечно, это было странно, провести ночь в обнимку с другим мужчиной, но
благодаря теплой туше Уэйда он хотя бы согрелся. Полярники вообще спали
друг с другом голыми.
Гарри, похоже, проснулся уже давно, поскольку в отличии от них с Уэйдом
уже обрел человеческий облик и выглядел сейчас как денди, чинно
поджаривающий яичницу. Фартук, позаимствованный у тетушки Мей,
придавал ему довольно комичный, но при этом домашний вид.
— Доброе утро, — потягиваясь, поприветствовал его Питер. Уэйд вывалился
из подсобки, похожий на медведя после спячки, и сел за стол, подперев рукой
помятое лицо.
— Утро? Уже полдень, — Гарри разложил три порции по тарелкам, но до стола
донес только свою, предоставив остальным возможность самим себя
обслуживать. Заметив, что Уэйд еще пребывает в невменяемом состоянии и,
кажется, снова уснул, Питер пробудил его, громко поставив перед ним
тарелку, и тоже сел завтракать.
— Спасибо, — Уэйд опять огляделся, как будто снова не понимая, куда он
попал, и посмотрел в тарелку. — С ящеркой?
— Со свинкой, — Гарри покачал головой и взял со стола газету. — И я надеюсь
сегодня вы ликвидируете свою ящерку из холодильника, я не решился его
открыть, даже чтобы поставить туда молоко.
Питер поднял палец, жуя, очевидно чтобы сообщить, что все схвачено, но его
внимание привлек газетный заголовок на не интересующей Гарри стороне
газеты.
— «Сбежавший из цирка аллигатор терроризирует Нью-Йорк»?
Гарри перевернул газету и, скептически приподняв брови, зачитал:
«Вчера, на пересечении Томпсон и Принц стрит, несколько очевидцев видели
огромного аллигатора, передвигавшегося нетрадиционным для этих рептилий
образом — на двух лапах. Аллигатор был одет в костюм…» Ну право слово,
они совсем обленились, — Гарри отложил Daily Bugle, но остальные
участники завтрака накинулись на газету, как голодные псы.
«...аллигатор был одет в костюм и, по показаниям свидетелей, куда-то очень
торопился. Попавшийся ему на пути автомобиль чудовище перевернуло
одним взмахом лапы и продолжило дорогу. Остановившийся на гастролях в
Нью-Йорке цыганский цирк, пока никаких комментариев произошедшему не

давал». Когда они уволят уже этого писаку в самом деле? — Питер тоже
остался недовольным содержанием статьи.
— Видно же, что это ничерта не аллигатор!
Все участники завтрака переглянулись, после чего Питер и Гарри пытливо
уставились на Уэйда. Тот быстро почувствовал себя неловко от такого
внимания и стал озираться в поисках своего противогаза, легко
возвращающего его в зону комфорта из любой ситуации.
— И ты оторвал ему хвост? — спросил Питер.
— Он сам оторвался! Ты вчера накинулся на меня со своими обвинениями и я
ничего же толком не смог рассказать! Кстати, отличная яичница, —
обратившись к Гарри, заметил Уэйд.
— Не отвлекайся. Что ты вчера видел? Оно опасно?
— Оно меня чуть не сожрало! Значит так, когда я проводил тебя до дома и ты
не поверил мне, что я видел в канализации чудовище, я пошел домой. Я был
очень, очень обижен на тебя, очень...
— Извини! — прервал Питер, кажется начав нащупывать нужное направление
в котором стоит общаться с Уэйдом, — Я был смущен и обескуражен твоей
историей. Что случилось потом?
— И тут рядом с той забегаловкой, где вечно повар руки не моет, ко мне
подходит какой-то профессор или доктор я не знаю, в университетах они все
носят эти дурацкие костюмы из твида с кожаными заплатками на локтях. Он
начинает тараторить что-то про то, что «они» разбежались и теперь всем
грозит ужасная опасность и еще что-то про какого-то безумца и я клянусь, что
я ничем его не разозлил, но вдруг он стал превращаться из просто однорукого
профессора в Профессора Ящера! Сначала у него выросла рука…
— Так, стой, стой, стой, — Питер поднял вилку. — Как выглядел этот твой
«профессор»?
— Как профессор! Ну, лет тридцать пять, может сорок, волосы коричневые,
будто неделю их не расчесывал, очки. Он выглядел как будто месяц сидел где-
то в подвале и только вчера вот вылез. Левой руки у него не было, пока он не
стал ящерицей. Сначала выросла такая уродливая, вы бы видели, но потом он
даже ничего стал на вид, только костюм дурацкий!
— Это доктор Коннорс, — резюмировал Питер. — Я помню этот костюм,
который ты описываешь, серо-коричневый такой?
— Да, как будто ему мама жены его покупала на Рождество.
— Таких подробностей я не знаю…
Гарри встал из-за стола и подошел к раковине, с целью помыть свою тарелку.
— Если бы в холодильнике не лежала часть «доктора Коннорса» я бы вам
обоим вызвал психиатрическую неотложку.
— Кстати, Питер, а у тебя есть жена? — Уэйд тоже доел, и, подперев
подбородок рукой, воззрился на Питера, улыбаясь. Намедни точно такой же
вопрос он получал от одной леди, увлекающейся воровством в особенно
крупных масштабах. Почему преступность так заботит эта тема?

— Нет, — Питер отодвинул тарелку, попомнив свою не сложившуюся

свадьбу. — И это не имеет совершенно никакого отношения к тому монстру,
которого ты видел в канализации.
— Ага! Я же говорил тебе, что ты еще прибежишь ко мне за показаниями!
— Я уже извинился, Уэйд.
Уэйд нацепил на лицо кислую мину беспробудного скепсиса.
— Этого было как-то маловато.
— Этого было вполне достаточно, — Питер скрестил руки на груди. То же
самое сделал и Уэйд.
— Ты грубишь людям на пустом месте, а потом делаешь вид, что ничего не
было!
— Он просто иногда не думает, что несет, — заметил Гарри, выходя из кухни.
С этими двумя стало как-то чересчур шумно.
— Вот именно!
— Да вы что в самом деле! — Питер встал из-за стола и поставил обе тарелки
в раковину, даже и не подумав о том, что стоит их помыть. — Извини
пожалуйста, что не отнесся к тебе с должной серьезностью, не каждый день
мне заявляют о ящерах у забегаловок и осьминогах в канализации. Я был
ужасно не прав. Так лучше?
— Не искренне, но лучше. Я не знаю был это осьминог или нет, теперь я уже
сомневаюсь! У него было всего два щупальца из тех, что я успел рассмотреть.
И оно тоже пыталось меня убить!
— Я знаю тебя два дня и мне тоже перманентно хочется тебя убить, меня
вообще удивляет как ты дожил-то до своих лет, — пробурчал Питер. Открыв
холодильник, он уже возился с хвостом, отрезая от него образцы для
лабораторного исследования. Где-то в глубине души Питер надеялся, что за
ночь хвост истлеет и рассыплется в прах, как это случалось с подобными
уликами во многих произведениях, но увы, он по-прежнему был во плоти,
доказывая своим существованием всю справедливость обид Уэйда. Собрав все
образцы и достав пробирку со слизью осьминога из отдела для яиц в
холодильнике, Питер встал и рассовал все это по карманам. — Собирайся,
пойдешь со мной в университет, — бросил он Уэйду по пути в ванную. Нужно
было хотя бы умыться.
— С меня разве не сняты все подозрения? — возмутился Уэйд.
— Конечно нет, вдруг ты давно все это задумал и заказал статейку про этого
крокодила в Daily Bugle? — послышалось из ванной сквозь шум воды из крана.
— Да за кого ты меня принимаешь? И где я по-твоему взял хвост?
Питер прошел мимо него в подсобку, сделав рукой жест, показывающий, что
он наблюдает за ним и вернулся на кухню с плащом, изрядно за ночь
измявшимся. Питер заметил это обстоятельство и не стал его надевать, просто
повесив на руку. Уэйд не выдержал давления и тоже пошел умываться. По
возвращении его мало того, что заставили причесаться, так еще и не
разрешили никак скрыть свое уродство, вынудив изображать из себя
штатского. Уэйд еще сильнее надулся, нашел у себя в рюкзаке свой армейский
платок и повязал на шею, закопавшись в него по самый нос.

— Принесите чая, — попрощался с ними Гарри, не отрываясь от биржевой

сводки, все это время интересовавшей его куда больше, чем огромные
ящерицы. Очевидно, он с нетерпением ждал, когда же его отец-миллиардер
пойдет ко дну.
***
Джек Хаммер был изобретателем, изобретения которого не были никому
нужны. Не то, чтобы это были бесполезные изобретения. Самому ему
казалось, что ему просто не хватает лоска и настойчивости, чтобы получить
работу, которую уводили из под носа какие-то хлыщи в хорошо отглаженных
рубашках. Как или иначе, есть у тебя постоянная работа или нет, ты очень не
любишь, когда квартиранты отвлекают тебя от оной своими идиотскими
жалобами.
— Простите, мистер Хаммер, но мне кажется, что я больше не смогу снимать
у вас комнату, — Джек вздохнул и сдвинул на лоб очки, защищающие его
глаза при сварке деталей.
— Я же миллион раз простил, просто «Джек» и не врывайся ко мне, когда я
работаю! Что не так, Боб? Во двор зашла соседская корова? Она очень пуглива,
стоит просто прикрикнуть на нее и она уйдет!
От наличия квартиранта зависело многое. Например: сможет ли Джек в
ближайший месяц выплатить налог на дом, доставшийся ему в наследство. Не
придется ли ему, расставшись с имуществом, снимать квартиру на двоих со
своим единственным в мире приятелем Уэйдом Уилсоном, терпеть которого
было сродни божьей каре. Уэйд, хоть и был практически основным
источником дохода у занявшегося торговлей оружием Джека Хаммера, в быту
был несносен и даже скорее опасен для простого смертного. Боб был просто
подарком судьбы. Во время войны он случайно стал работать на врага, отчего
теперь его разыскивали федералы. Снимать жилье за пределами крупных
городов для него было единственным решением, к тому же он так боялся
попасться, что целиком и полностью полагался на Джека во всем, что касалось
конспирации, а у него самого рыльце давно уже было в пушку.
— Нет… Джек. Вы разве не замечали, что от соседей идет за вонь?
— Я не выхожу на улицу. Осень, к чему такие излишества, — Джек выключил
паяльную лампу, и стал подниматься по лестнице из подвала. Сколько он уже
не выходил из дома? Неделю? Уэйд где-то запропастился и нужда в этой
стрессовой процедуре совсем отпала. Джек проследовал за Бобом на улицу и,
встав на крыльце, потянул носом воздух. Боб был прав, воздух был наполнен
запахом метантиола, как будто где-то рядом полегло целое пастбище.
— Нужно просто пойти к соседям и разобраться. Ты хочешь, чтобы этим
занялся я?
Боб был среднего роста блондином с вечно выражающим испуг взглядом
голубых глаз и походил бы на мистера Америку, если бы не вечно поджатый
хвост. Джек же был на пол головы его ниже, сутулился и своим
всклокоченным видом напоминал алкоголика.
— С вашей стороны, как домовладельца, это было бы…

— Хорошо! — перебил Джек. Справа от его, в нескольких милях, жила семья

Темплов, переехавших из Техаса. Как-то попавшись на глаза Инесс Темпл,
Уэйд едва унес ноги. Девица была в самом соку и, кажется, питала какую-то
извращенную приязнь к людям со слегка подпорченной внешностью. Ее
нынешний приятель Алекс, тоже иногда у Джека закупавшийся, отличался от
Уэйда с его исполосованной рожей разве что прической. В целом, реднеки
были довольно приятными и полезными соседями и вряд ли бы упустили из
виду такой вопиющий запах разложения. Этот вариант нечеловеческой вони
Джек решил оставить на потом. Оставался только грузный ученый, недавно
купивший участок на юге. Джеку он сразу не понравился своей
напыщенностью признанного научного светила. Пыхтел по ночам
автомобилем и часто принимал гостей из города, нервируя квартиранта.
Всячески препятствовал работе полиции, когда в озере на его участке утонуло
с концами несколько человек.
Где-то недели три назад он куда-то запропастился, но не так давно снова
вернулся, перебудив всех в округе пыхтением своего драндулета и больше не
показывался. Джек все никак не мог вспомнить как его звали, ну да и ладно.
— Я разберусь, — заверил он Боба, направившись к гаражу, где обитал его
потрепанный мотоцикл. Если бы у них было больше соседей, с профессором
давно бы разобрались уже с помощью факелов и вил. Но, похоже, придется
применять к этому Доктору Франкенштейну дипломатию, во всяком случае до
тех пор, пока не объявится Уэйд, способный непринужденно совмещать
дипломатию с мордобоем.
***
Уэйд готов был завыть. Было скучно. Скучно! Сидеть и ждать, когда умник
детектив закончит со своими бесчисленными анализами. К ним уже даже
пытались подкатить какие-то миловидные студентки, но унылый внешний вид
голодного и измученного Уэйда всех распугал.
«Ску-у-учно».
— Скучно.
«Мы тоже когда-то учились в университете».
— Я не помню такого.
«А кем мы хотели быть?»
«Лингвистом».
— Лингвистом? Вот откуда я знаю три языка…
«Четыре. И немного китайский».
— Выходит, я умный…
«Не совсем пень, не стану спорить».
Уэйд накрыл лежащую на правой руке голову левой и умоляюще посмотрел
на Питера, колдующего с какими-то химическими вещами за гранью
понимания нормального человека.
— Ты как будто с кем-то разговариваешь? — не посмотрев на него, спросил
Питер. Уэйду нравилось представлять, как он сажает Питера верхом на свои

колени и они долго целуются, забросив все скучные вещи. На большее он пока
не решался, поскольку даже воображаемый Питер был очень с ним строг.
— У меня раздвоение личности, — буднично отозвался Уэйд, не меняя своей
позы, выражающей крайнюю степень отчаяния. — Растроение…
Расщепление, точно. Так врач говорил.
Питер хмыкнул и уставился в микроскоп. В своем воображении, Уэйд обнимал
его со спины, утыкаясь носом в шею в то же место под волосами, где ему
ночью посчастливилось согреть нос. Но в реальности он по-прежнему лежал
лицом в лабораторный стол.
— Как ты думаешь, Питер, мы могли бы начать встречаться?
— Это не осьминог, — выпрямившись, ответил Питер. Это было не совсем то,
чего ожидал Уэйд в ответ на свой вопрос.
«Мне начинает казаться, что он намеренно игнорирует все наши
поползновения».
— Ты что-то сказал? — растерянно спросил Питер, но Уэйд только
выпрямился и покачал головой.
— И кто же это?
— По-правде говоря, это смесь человеческой слюны и кожных выделений,
действительно похожих на слизь головоногих моллюсков… Без всяких следов
белкового разложения, даже после дня в холодильнике, так что наличие этого
запаха я объяснить не могу.
— А что на счет ящерицы?
— Вполне возможно, что это ядозуб. Хвост не похож по окрасу, но…
— Профессор не походил на мексиканца. Они же в Мексике живут?
— Преимущественно…
***
То, что Уэйда пора было отпустить на волю, пока он окончательно не зачах,
стало очевидно как только Питер оторвался от микроскопа. Атмосфера храма
знаний, похоже, оказывала на него такое же пагубное воздействие, как
отсутствие активности для охотничьей собаки. Он даже не отреагировал на
девушек, желавших с ними познакомиться около часа назад. Питер не знал
наверняка был ли Уэйд дамским угодником, но почему-то он именно таковым
ему и представлялся. В общем, дела были плохи, а все возможные анализы
сделаны, пора было выбираться, чтобы посетить вчерашнее место
происшествия.
Но не успел Питер собрать оборудование, чтобы вернуть его на место, как к
ним подошла лаборантка. Уэйд, опять уронивший голову на стол, снова
выпрямился, уже начав явно злоупотреблять собачьими повадками.
— Мистер Паркер? — спросила лаборантка, пытливо осматривая его стол,
проверяя не испачкал и не испортил ли чего студент в своих изысканиях.
— Чем могу быть полезен, мэм?
— Сжальтесь… — взвыл Уэйд и опять уткнулся в стол.

— Вас к телефону, — лаборантка показала Питеру, куда ему стоит

направиться и тот, очевидно зная дорогу, оставил Уэйда с ней наедине. — А
вы…
— Уэйд, — подняв глаза на девушку, представился он, но это лаборантку
отнюдь не удовлетворило. У нее были злые очки и волосы стянуты в тугой
пучок, но на личико она была столь миловидной, что Уэйд не стал артачиться.
— Уэйд Уилсон, мэм.
— Очень хорошо, мистер Уилсон, — похвалила его девушка, за то что Уэйд
знает свое имя и даже умеет его называть. — Помогите мне отнести
оборудование.
— Есть, мэм, — Уэйд машинально отдал честь и поднялся, покорно приняв у
лаборантки из рук все химические штуки, которые по ее мнению можно
доверить мужчине без опасения, что это безмозглое существо их сломает.
— Вашему другу до докторской диссертации осталось только ее написать, —
заметила лаборантка, расставляя по полкам склянки из коробки у Уэйда в
руках. — А вы над чем работаете?
— Над влиянием феромонов на поведение человека, — правдиво ответил
Уэйд, правда, просто повторив то, что ему сообщило левое полушарие.
— Весьма интересная тема. Многие утверждают, что доказать то, что любовь
— это химия, значит разрушить ее магию. Но разве изменятся наши чувства,
если мы будем знать откуда они? — вопрос был явно риторическим, поскольку
лаборантка, закончив с уборкой, просто дежурно улыбнулась Уэйду и ушла.
Питер нашел его среди полок по ее наводке, вынул у него из рук коробку от
препаратов и повел к выходу, по дороге объясняя суть телефонного звонка:
— Сейчас ты взбодришься. Мне позвонил Гарри. К нему только что заявился
какой-то джентльмен, который утверждает, что его домовладелец уехал утром
к соседу и до сих пор не вернулся, хотя до соседа 10 минут езды.
— Ну, запили наверное, за городом такое случается, — покинув университет,
Уэйд правда немного ожил. Во всяком случае, снова начал разговаривать.
— Нет, его домовладелец «ненавидит людей и проводит время в их обществе
только если они ему угрожают»...
— У меня есть один такой знакомый, — встрял Уэйд.
— Так вот, этот домовладелец обещал разобраться почему от соседей так несет
«какой-то тухлятиной», Гарри сказал, что клиент пытался воспроизвести
название какого-то химического элемента, но чересчур волновался, я держу
пари, что он говорил о ментантиоле.
— Постой, — Уэйд сам остановился, почему-то восприняв свои слова в
буквальном смысле. — Этот припадочный не сказал Гарри как зовут его
домовладельца?
Питер не стал останавливаться в буквальном смысле и потянул Уэйда за рукав.
— Джек Хаммер. Но ты только пред..
— Это и есть мой знакомый! Эти чертовы зловонные осьминоги украли моего
единственного друга, кроме тебя!
Уэйд продолжал тормозить движение, поэтому Питер настойчиво тащил его
вперед, взяв за плечо.

— У тебя хорошие дедуктивные способности, — похвалил Питер. Возможно,

если Уэйд всерьез считает его своим другом, удастся увести его с преступной
тропы, раз уж он часто реагирует на тебя, как пес на своего человека.
— Дедуктивные способности! На свете наверное есть всего один человек,
который со своей мизантропией вынужден сдавать комнату. При этом живет
за городом и его квартирант не может обратиться в полицию, а идет во вшивое
детективное агентство, потому что находится в государственном розыске!
— Я бы попросил…
— Извини! Когда я читал в газете ваши потрясающие объявления, я думал что
у вас хотя бы есть Шерлок и Ватсон, и Глэдстоун, но один Шерлок, как бы
хороша ни была миссис Хадсон, всех преступлений не раскроет.
Питер понял его точку зрения, и не сказать, чтобы она была не верна.
Некоторые дела «застаивались», как, например, дело пресловутого мистера
Вэя, лишь потому что в детективном агентстве, состоящем из одного Питера,
не хватало рук. Уэйд был не лучшим кандидатом в помощники. Он был не
собран, Питер до сих пор не понимал что можно от него ожидать, его
разыскивала полиция, у него было расщепление личности по его же
собственным словам и, черт подери, Уэйд был убийцей. Но при этом он
оказался внимателен, не глуп и легко брал след, если ему было интересно.
Вполне бы сошел за Глэдстоуна при хорошем руководстве. Возможно, это
решение было большой ошибкой, но Питер все же озвучил его вслух:
— А ты не хотел бы быть Ватсоном или Глэдстоуном?
— Я?.. — Уэйд снова замедлил шаг, глядя на Питера так, будто тот только что
сделал ему долгожданное предложение руки и сердца. — Но я не медик, и не
похож на бульдога, и я в тебя влюблен. Мне все равно можно?
— Что прости? — Питер остановился напротив него, так и не убрав руку у
него с плеча, так что получилось слишком уж доверительно.
— Я не медик, и не…
— Ты в меня влюблен?
— В тебя что не влюблялся никто ни разу? Почему именно этот пункт смутил
тебя больше остальных? По-твоему я похож на бульдога?
Питер вздохнул, мотнул головой и продолжил путь, подтолкнув Уэйда рукой.
Он был прав, как будто в него ни разу не влюблялись. Это происходило даже
слишком часто и порой приносило некоторые неудобства.
— На ретривера ты похож. Хороший нюх, красивая шерсть и ноль охранных
качеств. Для детективных нужд сгодится, — искренним был Уэйд или нет,
Питеру понравилось насколько хорошо он отделил общечеловеческие
ценности от того, что принято удивляться, если другой мужчина вдруг
признался тебе в любви.
— А у меня будет гонорар? — Уэйд сам ускорил шаг, что заставило Питера на
секунду почувствовать себя так, будто ему повезло в рыбалке.
— Не думаю, что такой большой, как за убийства невинных людей, но на
оплату квартиры и еду хватит.
— На самом деле за убийства редко платят много. Конечно, иногда бывает
повезет, но…

— Я не хочу об этом слушать. Если ты мне помогаешь — никаких убийств.

Уэйд, похоже, крепко задумался, но не успел придти к каким-либо выводам,
поскольку здание детективного агентства было уже через дорогу.
***
В детективном агентстве царила нервная обстановка. Питер и Уэйд так и не
выполнили просьбу Гарри о покупке чая, поэтому и без того нервному клиенту
все подливали кофе.
— Привет, Боб, — с порога поприветствовал его Уэйд, улыбнувшись самым
обаятельным образом, демонстрируя, что работа канадских дантистов не
пойдет насмарку, даже если половину твоего лица можно спокойно
выбрасывать на помойку. От одного звука его голоса Боб вскочил, снова сел
и, с мольбой воззрившись на них с Питером, проговорил:
— Добрый день, мистер Уилсон… сэр, вы отлично выглядите со своим…
настоящим лицом.
— Спасибо, — Уэйд тут же скис, припомнив, что полдня провел в
общественных местах с этой рожей. — Что же, наш доблестный агент разведки
не смог сопроводить худосочного ученого к соседу-людоеду? — скрестив
руки на груди, поинтересовался Уэйд. Не то, чтобы Джек Хаммер, а Уэйд
называл его просто Уизл, был так ему близок и дорог, но Уэйд всегда
чувствовал некоторое покровительство над людьми, практически не
способными за себя постоять.
— Слушайте вы, мистер Уэйд, — Гарри встал с кресла. Питер в этот момент
отметил у Уэйда на лице то выражение, с которым животное прижимает уши,
готовясь уклониться. Предоставив миссис Хадстон и Глэдстоуну разбираться
самим, Питер повесил плащ на вешалку и прошел в гостиную к злосчастному
квартиранту мистера Хаммера. — То, что глава нашей организации вам
почему-то симпатизирует и до сих пор не спустил вас с лестницы, не дает вам
права в таком тоне говорить с нашими клиентами.
— Тем более, если ты теперь тоже нас работаешь, — ехидным тоном добавил
Питер. Конечно, он был уязвлен, что Гарри уличил его в «симпатии» к Уэйду,
но не то, чтобы он был очень не прав. Иначе Уэйда и правда давно бы спустили
с лестницы.
— Он у нас работает?
«Да он же натащит грязи на ковер». — мысленно добавил Питер.
Гарри не встретил от Уэйда сопротивления, и сел, от возмущения взявшись за
чтение лежавшего на журнальном столике Weird Tales, к которому редко
притрагивался, не испытывая тяги к подобным историям. Уэйд же, похоже,
бессовестно воспользовался покровительством главы и подпирал дверной
косяк с самым безмятежным видом. Боб следил за этими внутренними
распрями, как за матчем по пинг-понгу, но когда обнаружил перед собой
самого мистера детектива, немного даже успокоился, достаточно внятно
изложив суть дела в первые руки. Через четверть часа вся компания, исключая
Гарри, не пожелавшего иметь с этим ничего общего, уже тряслась в такси,
следовавшем в направлении дома Джека Хаммера. Уэйду даже позволили

взять с собой все свои игрушки на случай, если дипломатия и убеждение не

сработают против осьминогоподобных монстров из недр холодного космоса.
Не было никаких доказательств, что они явились именно оттуда, как и того,
что у соседей Уизла просто не прокис чан капусты, но Питер рассудил, что
лучше быть начеку, чем попасть в глупое положение.
***
Доктор Курт Коннорс давно не приближался к обелиску, и сила Ящера
ослабла. Обессилело и его человеческое тело, он был жалок и беспомощен,
забившись в свою каморку под землей, куда не добиралось зловоние
несчастных тварей Октавиуса. Беспризорники и умалишенные, ставшие его
материалом для экспериментов с силой, которую не стоило даже называть,
даже шепотом произносить имя этой мерзости, чуждой человеческому миру,
слонялись теперь, обезображенные, в своих клетках, утратив остатки разума,
совершенно лишившись человеческого облика. Он ничем не лучше. Силы, не
ведающие добра и зла, не смогут принести излечения. Сделав едиными плоть
и смерть не избежишь смерти и безумия, только принесешь в мир зло, с
которым сам же не сможешь справиться.
Когда Отто Октавиус только добился успеха в своих изысканиях, сумев
совместить современную науку и знания древних алхимиков, какими
глупцами они были! Заключенный в древнем обелиске портал обещал
человечеству силу и бессмертие, если только оно сможет объединить свой дух,
свою плоть с тем, что его убивает. Знало ли спящее по ту сторону создание,
божество ли, хтонический монстр, не ведающий добра и зла, насколько жалкие
создания — люди — смогли пробудить его к жизни? Тогда им казалось, что
оно желает сотрудничества. Но скоро стало ясно, что обелиск несет только
смерть, пока червоточина не закроется. Первый подопытный, подвергшийся
«излучению», тут доктор Коннорс горько усмехнулся, добровольно зашедший
в несущую смерть комнату, излечился от своей врожденной хромоты в
течении пяти минут. По прошествии пятнадцати, только лошадиная доза
транквилизатора позволила ученым затолкать чудовище в клетку. Голова
подопытного разбухла, глаза почернели и едва не вывалились из орбит.
Челюсть деформировалась в уродливый клюв, на руках появились присоски с
ядовитыми жалами. Поняв, что допустили ошибку, они вычислили, что для
успешного объединения подопытный должен быть болен смертельно. Не
желая больше допускать несчастий невинных людей, доктор Коннорс провел
следующий опыт на себе, введя себе яд ядозуба, прежде чем подвергнуться
излучению. Тогда им показалось, что они совершили чудо, прорыв в науке и
медицине, когда ни по прошествии часа, ни дня доктор Коннорс не мутировал
в богомерзкую тварь, обуреваемую желанием только рвать и поглощать все
живое на своем пути. Его новая рука, заменившая ту, что он потерял на фронте,
отлично слушалась и не подавала признаков собственной злой воли, пока
через некоторое время разум чудовища, Ящера, не стал захватывать его
собственный. Люди казались ему жалкими слизняками, которых нужно либо

привести к спасению, либо уничтожить. Он не убивал, но готов был сделать

это в каждую секунду.
Он должен был остановить это, но разум Октавиуса уже нельзя было излечить
от идеи объединения миров для «общего блага». Десяток невинных жизней,
которые унесли его эксперименты по созданию «идеального» человека не
открыли ему глаза. Отто обезумел. Обелиск захватил его рассудок настолько,
что сам ученый становился идеальным сосудом для того, чтобы пронести в
мир нечеловеческое зло.
Его нужно было остановить любой ценой. Доктор Коннорс нетвердо поднялся,
опираясь на стол, заваленный книгами и бумагами с вычислениями.
***
Уизл остановил свою колымагу у колодца, немного поодаль от дома
дражайшего соседа. Еще издали завидев почерневший от времени особняк
викторианской эпохи, Уизл чуть не развернул мотоцикл к дому. Гнездо
доктора Франкенштейна, в котором по ночам во время сильных гроз творятся
неописуемые зверства, стояло прямо перед ним, не стоит даже напрягать
воображение. Из колодца тянуло не только сыростью. Отчетливый запах
метантиола, густо заполнявший воздух вокруг дома ужасов, рядом с колодцем
резко усиливался. Уизл достал из кармана платок и повязал его на лицо, в
попытке хоть как-то укрыться от несносной вони.
— В конце концов, какого черта, — подбодрил себя он, решительно зашагав к
дому. Если проклятого профессора нет дома, он готов был поклясться всем
святым, влезет в чего чертову хибару за объяснениями. Уизл постучал.
Выждав несколько минут, прислушиваясь к звукам за дверью, постучал снова.
В доме определенно кто-то был, там слышались шаги, но открывать никто не
торопился.
— Эй вы, там..! — Уизл снова постучал. — Откройте, это сосед!
Из-за двери раздался какой-то странный звук, похожий то ли на рычание, то
ли на стрекот. Уизл отступил от двери и, тихо, стараясь вообще не дышать,
отошел от крыльца. Его единственным решением сейчас было сесть на
мотоцикл и уехать отсюда к черту, чтобы никогда, никогда, никогда больше
не возвращаться. Можно рассказать Уэйду о доме ужасов по соседству, ему по
нраву такие развлечения. План был отличным, но когда Уизл обернулся к
колодцу, то увидел перекинутое через его край щупальце. На конце щупальца
из него торчала человеческая кисть, покрытая слизью, как и вся конечность. В
отличие от щупальца, рука казалась мертвой. Присосавшись круглыми
присосками к гладкому камню колодца, щупальце видимым мышечным
усилием извлекло на поверхность часть туши, к которой крепилось. Увидев на
лоснящейся осьминожьей морде искаженное человеческое лицо, Уизл зажал
себе рот и побежал. Из-за двери, в которую он так уверенно колошматил
минутой ранее, уже ломилось нечто, издававшее те леденящие душу звуки.
Уизла хватило только на то, чтобы обежать дом кругом, где его взору
предстало самое невообразимое. В затянутом железной сеткой загоне
толпилось примерно пять таких существ. Каждое из них имело отдаленное

сходство с человеком: все передвигались на двух ногах, на ком-то из них еще

даже сохранились лохмотья одежды. Но на каждого из них будто нахлобучили
сверху по осьминогу! У кого-то щупальцами стали руки, у кого-то они торчали
вокруг рта уродливыми извивающимися отростками. Хуже всего была
разбухшая, пульсирующая голова одного из монстров, через полупрозрачный
покров которой виднелся человеческий мозг. И вдруг Уизла кто-то окликнул.
Это помогло ему собраться и справиться с тошнотой и паникой. Из открытого
окна в подвал на него смотрел вполне нормальный человек, кажется,
пытавшийся привлечь его внимание уже несколько минут.
— Сюда, скорее! Пока они вас не почуяли.
Уизл послушался и пролез в окно подвала всего за пару секунд до того, как
тварь из колодца добралась до того места, где он только что стоял. Уизл не мог
оторваться от грязного стекла, наблюдая, как тварь озирается, вращая
круглыми черными глазами, расположенными побокам уродливой, распухшей
головы.
— Идемте скорее, я спрячу вас! — спасший его человек настойчиво потянул
его за рукав рубашки. — Вам повезло, что ящерица чувствует перспективную
добычу ничуть не хуже этих несчастных, иначе они разорвали бы вас!
— Что это за чертовщина? — Уизл спрыгнул с ящика, придвинутого к окну
подвала, и поспешно последовал за своим спасителем в открытый люк на полу.
Лестница освещалась парой масляных ламп и вела куда-то еще ниже под
землю.
— Неудавшиеся эксперименты доктора Отто Октавиуса, — спустившись на
каменный пол подземелья, человек поставил свою лампу на ступени и,
дождавшись Уизла, протянул ему единственную руку. — Доктор Курт
Коннорс, а теперь пожалуйста следуйте за мной. Ни на что не смотрите и не
отставайте, находясь здесь, вы подвергаетесь огромной опасности.
— Джек Хаммер… — отозвался Уизл и подал доктору Коннорсу лампу. Если
на улице, даже на мотоцикле в рубашке и изношенном жилете он чувствовал
себя довольно комфортно, здесь холод едва ли не сразу пробрал его до костей.
Коридор, по которому его вели, не освещался и был снабжен дверьми с каждой
стороны, но, следуя совету ни на что не смотреть, Уизл старался даже не
думать что за ними может находиться. Доктор Коннорс довел его до какой-то
комнатушки в самом конце коридора. Уизлу понравилось, что она снабжена
тяжелой дверью.
— Вот ключи, — Уизл принял у доктора ключи, услужливо подержав лампу,
пока тот их искал. — Запритесь изнутри и не открывайте дверь ни при каких
обстоятельствах, пока я не позову вас. Только если вы будете уверены, что я
мертв — спасайтесь. Бегите тем же путем, что мы пришли сюда. Если
подопытный гонится за вами — просто бегите. Они не могут догнать человека
на суше.
— Постойте, постойте, Док… что значит я буду уверен, что вы мертвы? —
Такой вариант развития сюжета Уизлу совсем не понравился. — Что
происходит?

— Я должен остановить это. Любой ценой, — доктор Коннорс взял у него

лампу и решительно зашагал прочь. Уизлу оставалось лишь последовать его
совету и запереться в кабинете доктора Коннорса.
***
— Я не пойду туда, даже не предлагайте мне, я туда не пойду! — категорично
заявил Боб, когда такси доставило его и практически весь состав детективного
агентства «Паучья сеть» к дому соседа его домовладельца.
— Почему соседи вообще его не сожгли? — довольно искренне спросил Уэйд,
оглядывая почерневшее от времени викторианское строение. Колонны
крыльца покосились, крыша кое-где проседала, несколько ступеней
провалилось. Стекла были настолько мутными, что за ними невозможно было
что-то разобрать. И главное: здесь стояла настолько нестерпимая вонь, что
Уэйд пренебрег тем, что Питер сравнил его с красивым ретривером и надел
противогаз, одолжив газовую маску на половину лица и Питеру, достав все из
своего бездонного рюкзака.
— Вам никто и не предлагает идти с нами, мистер… — Питер вспомнил, что
никто так и не спросил у Боба полного имени, а тот не воспользовался
возникшей паузой, чтобы представиться. — Мистер Боб.
Таксист тоже был бы рад покинуть эту зловонную дыру поскорее, поэтому
вскорости Уэйд и Питер остались наедине с домом ужасов доктора
Франкенштейна.
— Постучимся? — спросил Питер, но заметил, что Уэйд уже прислушивается,
медленно озираясь по сторонам.
— Ты когда-нибудь делал вещи… Ну знаешь. Опасные вещи? Прости, что
спрашиваю, ты же детектив, но…
— Но я не произвожу впечатление человека, участвовавшего в спец.
операциях? — помог ему Питер.
Уэйд покивал головой, не прекращая прислушиваться.
— Нет, когда началась война мне было еще мало лет, а потом меня не взяли на
фронт из-за зрения…
Уэйд вдруг прервал его и потащил за угол дома, помахав рукой на уровне шеи,
что означало что пора замолчать. Он высунулся из-за угла, Питер последовал
его примеру. По двору медленно, едва волоча ноги, шел человек. Казалось, что
у него на голове надет мешок, руки выглядели непропорционально длинными
и как будто были лишены костей. Когда человек немного приблизился, Питер
понял, что это не мешок: это и была его голова. Череп человека продолжало
тело осьминога. Лицо несчастного было растянуто на нем, как резиновая маска
и лоснилось от слизи. Человеческие глаза были мертвы и пусто смотрели
наверх, когда как глаза моллюска, расположенные по бокам головы,
вращались, обозревая окрестности.
Уэйд спрятался за угол, прислонившись к стенке и недовольно что-то
просопел в противогазе. Не трудно было догадаться, что это был очередной
упрек в недоверии.

Питер огляделся и заметил, что совсем недалеко от них, рядом с пустым

проволочным загоном есть приоткрытое окно, по всей вероятности ведущее в
подвал. Им нужно было проникнуть в дом, и существо ковыляло прямо в их
направлении — иной вариант придумать сложно.
Питер влез в окно легко, слегка зажмурился от грохота, с которым ввалился в
него Уэйд, который, оступившись, упал с придвинутого к окну деревянного
ящика.
— Извините, — пискнул Уэйд, поднимаясь с пола. — Я просто не очень
умный.
— Хорошо, что ты это хотя бы признаешь, — прошипел Питер. На полу
подвала был открытый люк. Обшарпанная каменная лестница, освещенная
несколькими масляными лампами, уводила в темноту. Питер сделал пару
шагов вниз, снял со стены одну из ламп и медленно пошел вниз. Уэйд
воспользовался достижениями современности и включил карманный фонарик.
Лестница вела чуть ли не в преисподнюю. Внизу ни одного источника света
не оказалось, кроме тонкой полоски, слабо выбивающейся из-под двери в
самом конце длинного коридора. Сам коридор по всей длине был снабжен
несколькими дверьми.
— Как в тюрьме… — подметил Уэйд и, подойдя к одной из дверей, посветил
фонариком в небольшое зарешеченное окошко на уровне глаз. — Никого, —
сообщил Уэйд, отойдя от двери. — Только склянки какие-то.
Питер проверил другую дверь и обнаружил за ней примерно то же самое, что
описал Уэйд: несколько деревянных стеллажей, заставленных химическим
оборудованием.
— Пошли туда, — шепнул Питер, стянув с носа респиратор и указывая на
дверь, за которой горел свет. Под землей по какой-то причине запах почти не
чувствовался. В свете электрического фонаря коридор не казался таким
зловещим, теряя сходство со средневековой пыточной. Удобного окошка на
двери в конце коридора не оказалось и, Уэйд, присев, посмотрел в замочную
скважину. С другой стороны в нее был вставлен ключ.
— Подстава, — Уэйд встал, оглядываясь. От двери в обе стороны шел точно
такой же неосвещенный коридор, как и тот, по которому они только что
прошли. Питер пожал плечами и постучал в дверь. Ответа не последовало.
— Эй, там кто-нибудь есть? У вас во дворе…
— Бездомный, — помог ему Уэйд. — Бездомный пьяница, совершенно
лишившийся человеческого облика.
— Мы из полиции и могли бы его забрать, — добавил Питер.
— А еще мы могли бы выломать дверь, если вы не отзоветесь, судя по запаху
вы там уже не слишком-то живы!
— Вот не надо только дверь ломать, — послышалось с другой стороны. — Что
за манера, чуть что сразу вышибать дверь!
Уэйд наклонил голову и, кажется, круглые стекла его противогаза снова
выразили его настоящее удивление.
— Уизл, это ты там что ли?
— Уэйд?

— Дверь открой, прежде чем подпускать в голос ноток счастливого

воссоединения, — посоветовал Уэйд, и, после шуршания ключа в скважине,
дверь все-таки открылась.
— Заходите внутрь, — скомандовал Уизл, и спешно закрыл за ними дверь. У
Питера создалось ощущение, что еще где-то курсе на первом он видел в
университете и этот заношенный жилетик и эту физиономию, с институтских
времен не утратившую сходства с заостренной мордочкой куницы, но
поросшую двухдневной щетиной. — Во дворе и правда беспризорный
пьяница, или вы мне наврали?
— Мы наврали, — признался Уэйд.
— Мы думали, что вы нам не поверите, — объяснился Питер.
— Иронично, — отметил Уизл. — Кто-нибудь из вас знает латынь? Я потом
объясню что я здесь делаю, и что здесь делаете вы, просто… это более срочно.
Питер знал латынь на уровне химика и чистосердечно предложил свою
помощь, но когда Уизл подвел его к лежавшей на столе книге, стало ясно, что
здесь нужны знания глубже. Если бы кто-то из них изучал языки… Так,
минуточку. Кто-то из них изучал языки и вместо того, чтобы помочь, сейчас
таращится на террариум с ящерицей!
— Уэйд!
— Чего?
— Ты говорил, что ты лингвист, — напомнил Питер.
— Не правда.
— У него вообще есть образование?
— Я не окончил институт, там было скучно, я пошел воевать, — раздраженно
сообщил Уэйд, но все-таки подошел к столу, склонившись над открытой на
нем книгой. — Эм… «Алхимик может стать вместилищем для Бога, если
процедура…» или… короче суть в том, что Алхимик может стать сосудом для
Бога, если все будет сделано правильно. Получит легионы слуг и приведет мир
к рассвету, — Уэйд посмотрел на своих слушателей и перевернул страницу,
— Объединив миры, не ищи дороги назад, гибель слабого неминуема во имя
новой жизни. Вы же понимаете, что это не литературный перевод, я не очень…
— Читай дальше! — приказным тоном перебил его Питер. Сейчас его не очень
заботила литературность перевода, а на строчке про «легионы слуг» у него уже
возникли мысли на счет того, что он понимает о чем идет речь.
— «Бог лечит болезни и дарует бессмертие, взамен он просит лишь единство».
«Единство» с ним, я не знаю как лучше сказать. А вот, наверное самое важное:
«никогда не начинайте ритуал».
— Им не кажется, что это стоило написать большими буквами в самом начале
книги? — спросил Уизл.
— А почему у нас тут кружок чтения? Довольно странное место для подобных
посиделок!
— Уэйд, мне кажется, что вышеупомянутый «легион слуг» в своем малом
количестве слоняется сейчас вокруг дома, — объяснил Питер.
— В малом количестве? — возмутился Уизл. — Их там было штук шесть! Не
легион, конечно, но мне хватило.

— О, тут написано, что можно обратить ритуал вспять, направив энергию

червоточины наоборот. Я ничего не понимаю, но надо, в общем, у некого
«обелиска» произнести, — Уэйд начал было читать, что нужно произнести, но
вовремя сообразил, что не стоит ломать язык раньше времени, тем более с
риском вызвать Сатану. — Произнести вот это вот и тогда его энергия отберет
дар, полученный извне, — Уэйд взял книгу со стола, прохаживаясь с ней по
комнате. — Я так понял, что всех этих уродов можно вылечить, если мы
найдем этот «обелиск» и перезапустим его.
— Плевое дело, — саркастично сообщил ему Уизл. — Тут один однорукий
профессор как раз пошел его искать. Примерно за полчаса до вашего, ребята,
прихода.
— Доктор Коннорс? — хором спросили Питер и Уэйд.
— Во всяком случае, так он представился.
***
Отто приготовил все еще со вчерашнего дня. Для проведения ритуала нужно
было дождаться полуночи, но слишком много гостей сегодня слонялось
вокруг дома. Это могло подстегнуть безумца. Его разум уже был безвозвратно
затуманен контактом с ложным богом. Но теперь уже поздно. Доктор Коннорс
собирался закрыть червоточину, сперва направив ее энергию вспять.
Вычистить из этого мира все, что успело в него просочиться. Излечить себя,
если повезет.
— Не так быстро, мой дорогой друг, — Октавиус ждал его у самой комнаты с
обелиском. Как он изменился за эти дни, его жалкие твари уже легко держали
доктора Октавиуса за своего. Нет, за своего повелителя. Оставаясь человеком,
доктор Октавиус уже напрочь лишился всего человеческого.
— Отто, подумай что ты делаешь, — доктор Коннорс сделал шаг к своему
бывшему коллеге, сейчас он не рискнул бы причислить себя к одному с ним
виду. Собравшиеся вокруг него твари, их было около двух десятков,
угрожающе застрекотали. Им тоже не казалось, что человек-ящерица
принадлежит к их кругу, привилегированному в скором времени завладеть
этим миром. Доктор Коннорс даже узнавал некоторых из них с грустью. Среди
них был водитель, доставивший его из Нью-Йорка и местный шериф, который
вошел к обелиску, имея в крови небольшое количество яда паука. Он
единственный отличался от всей головоногой стаи, приобретя признаки
арахнида. Если бы укус был смертельным, невольно подумал доктор Коннорс,
возможно шериф был бы сейчас на его стороне.
— Ты глупец, если не можешь понять, что люди будут только благодарны нам.
Посмотри кем ты стал, Курт! — Доктор Коннорс уже сомневался, что за
защитными очками Октавиуса, сорви он их, он нашел бы человеческие глаза.
Возможно что бездна, где живет его ложный бог, пялилась бы на него из
глазниц Отто точно так же, как и из выпученных глаз его головоногих слуг. —
Тебе не нужно больше влачить это жалкое существование однорукого
инвалида, но ты почему-то продолжаешь сражаться.

— Благодарны? Отто, посмотри на них, это, по-твоему, люди? Это, по-твоему,

жизнь? Ящер готов рвать любого за слабость, но они, они даже не понимают
значения жизни, слабости, добра или зла! Не все люди на земле смертельно
больны, чтобы ты рвался спасти их. Подумай, наконец, что станет с тобой!
— Я стану Богом, — доктор Октавиус повернулся к нему спиной, намеренный
войти в комнату с обелиском и завершить ритуал. Доктор Коннорс выхватил
из кармана пистолет.
— Остановись, Отто. Хотя бы ради себя, — предупредил Коннорс. Стая тварей
ощерилась на него и бросилась в атаку. Доктор Коннорс отшатнулся, чувствуя
приближение превращения. Ящер ощущал опасность, ощущал, что человек
напуган и не справится и, когда первая тварь накинулась на него, Ящер
отшвырнул ее в сторону, переломив лапой хребет.
***
— Шум доносится оттуда! — скомандовал Уэйд, когда они, прихватив
местный аналог Некрономикона, отправились на помощь доктору Коннорсу в
миссии спасения человечества от превращения в головоногое общество.
— Это самоубийство, — констатировал Уизл. Уэйд снабдил их с Питером
оружием, но пистолет придавал Уизлу не много уверенности перед лицом
врага. Уэйд завернул за угол и тут же вернулся обратно, доставая свой
пистолет.
— Твою мать, твою мать, твою мать! — с каждым выстрелом он поминал цель
по матушке, Питер весьма нервно заметил, что когда-то это был человек, но,
когда монстр завернул за угол, гонясь за отступающим Уэйдом, поднял с пола
камень, которые кое-где вываливались из кладки, раскрошившись от времени,
и метко запустил чудовищу в голову. Монстр рухнул, не догнав Уэйда.
— Там Профессор Ящер всех убивает! — сообщил Уэйд, единственный, кто
успел разведать дорогу.
— Кого всех? — Питер на всякий случай подобрал так кстати подвернувшийся
камень.
— Вот этих! — Уэйд с досады пнул обмякшее чудовище. — Надо ему помочь!
Помощь «Профессору Ящеру» действительно требовалась. Твари со всех
сторон обступили его, жаля своими присосками, одна из них, не походившая
на других хотя бы тем, что у нее на груди блестела звезда шерифа, спеленала
его когтистую лапу паутиной, не давая отбиваться. Уэйд метко снял сразу
несколько штук, освободив новый хвост Профессора Ящера, перед которым,
видимо, испытывал некоторые угрызения совести. Питер не хотел, да и не
умел стрелять, но тварь со значком шерифа вот вот вонзила бы свои хилицеры
доктору Коннорсу в шею, и Питер, не дожидаясь этого, бросил камень твари в
голову. Существо заверещало и повернуло к ним свою восьмиглазую морду:
осьминоги не имели почти никакой защиты и брали количеством, но шерифа-
паука, похоже, защищал твердый хитин. Доктор Коннорс не обращал на них
никакого внимания — у него было полно своих проблем, а вот паукоподобная
тварь ринулась к ним.
— Питер, это было большой ошибкой!

— Я вижу! Извините!
Тварь выплюнула в них паутину, Питер едва успел увернуться, оттащив Уизла,
а Уэйд оказался еще ловчее, поймав конец паутины и накинув ее твари на то
место, где у шерифа когда-то была шея, так ловко, будто был родом из Техаса,
а вовсе не из Канады.
— Никто не будет жрать моих друзей! — сообщил Уэйд, дернув за паутину и
сделал несколько выстрелов прямо в паучью морду. Паук снова издал свой
пронзительный вопль и, отбросив Уэйда с дороги, бросился на своего первого
обидчика, похоже даже не почувствовав пуль. Когда паук повалил Питера с
ног, Уэйд вскочил и потянул за паутину, не давая жуткой морде твари
приблизиться к Питеру настолько, чтобы его укусить.
— Уизл тащи камень!
— Я ищу уже, ищу! — как на зло, ни одного булыжника поблизости не было.
Уэйд уперся ногой пауку шерифу в спину, изо всех сил натягивая паутину.
Уизл уже почти подоспел с булыжником, когда паук вдруг извернулся и своей
острой лапой ткнул Уэйда в бок в районе селезенки. Тот согнулся от боли, так
и не выпустив паутину из рук, но сочащиеся ядом челюсти чудовища все-таки
царапнули Питера по плечу прежде чем паук вновь закричал, схваченный
могучей лапой Профессора Ящера. Ящер зарычал в ответ и разорвал тварь
пополам, бросив дергающиеся части в разные стороны комнаты. Пока трое
человек не могли совладать с одним чудовищем, Ящер вырезал всех.
Посмотрев на них своими желтыми глазами с продольным зрачком, он
развернулся и, прихрамывая на раненную лапу, пошел к единственной в
комнате двери.
Питер сел, держать за плечо. В глазах немного двоилось, но, кажется, Уэйд
пострадал еще сильнее. Там, где он сидел, на каменном полу уже была
внушительная лужа крови. Без сомнения человеческой: осьминогоподобные
твари обладали кровью чернильно-синего цвета.
— Я в порядке, я в порядке, — подняв руку, предупредил Уэйд, чтобы Питер
и не думал вставать.
Профессор Ящер, тем временем, добравшись до двери, снес ее с петель и
вошел внутрь. Из комнаты лился сероватый свет, почти осязаемый, если его
лучи попадали на кожу.
— Ребята, по-моему это плохо, — забеспокоился Уизл. «Ребятам» было плохо
и без этого. Уэйд истекал кровью, очевидно наврав о своем сносном
состоянии, а яд паука, очевидно, оказался достаточно токсичным, чтобы
вырубить взрослого мужчину. — Я серьезно, парни, давайте… — Уизл
подошел к Уэйду, пытаясь поднять того на плечо, но свет из комнаты
становился все ярче и как будто сковывал движения. Посмотрев на свою руку,
почти переставшую его слушаться, Уизл увидел, как на ней одна за другой
появляются присоски с острым жалом посередине…
***
«Господа, не идите к свету, я вас заклинаю. Мы еще и не от такого
оправлялись».

«На самом деле я чувствую себя совершенно нормально. Это этот что-то
разлегся».
«Прошу обратить внимание, что наш друг Джек скоро станет социально
опасен!»
Уэйд повернул голову к Уизлу и здорово обеспокоился. Бедняга превращался
в головоногого. Убить его было бы крайне нежелательно, поэтому Уэйд
поднялся и, подойдя к Уизлу, треснул его по затылку рукоятью пистолета. Тот
упал, но превращение, увы, почему-то не прекратилось. Питер был без
сознания, но выглядел пока вполне нормально. Взглянув на свою руку, Уэйд
удостоверился, что с ним пока тоже все в порядке, не нашел времени этому
удивиться и поковылял к валявшейся в стороне книге. Если до этого у него
болел только бок, то от этого треклятого света начало болеть буквально все.
Как будто каждая клетка твоего тела простужена и лежит в постели с
температурой 40! Ясной оставалась только голова.
— Что за ирония, — прохрипел Уэйд, ведь именно мозги его всегда
подводили, и нагнулся за книгой. В этот момет из комнаты, наводнившей уже
все подземелье этим осязаемым, тягучим светом, вывалилось грузное тело с
четырьмя длинными щупальцами, растущими из верхней части спины. Тут же
на него набросился Профессор Ящер, силясь разорвать этот мешок со
щупальцами, но тот неожиданно стал сопротивляться. Профессор Ящер
заметил, что Уэйд подает признаки жизни, лапой прижал своего противника
за горло к полу и прорычал:
— Прочитай... формулу! — оппонент Профессора Ящера сбил его с себя
одним из своих щупалец и предпринял попытку наброситься на Уэйда, но
Ящер ловко перевернулся и, схватив его за щупальца, снова повалил на пол.
«Да это же Доктор Отто из газеты».
— Патлы только отросли, — Уэйд не мог бежать, поэтому просто ковылял по
стенке к двери, когда одно из щупалец, дотянувшись до него, едва не сбило
его с ног, Уэйд выстрелил в него и перевалился через порог. Излучение
исходило от небольшой, стоявшей на постаменте, фигурки по очертаниям
походившей на то, что получалось из людей под действием ее света. Уэйд без
всякого уважения взвалил книгу на постамент рядом с фигуркой человека-
кракена и принялся читать. Всерьез казалось, что с каждым словом ему
становится немного лучше, хотя это не уменьшало опасности получить
перелом языка. Он почти дошел до конца предложения, «Да кто же пишет
такие длинные «формулы!», как могучее щупальце Доктора Отто Из Газеты
отшвырнуло его в сторону от обелиска. Уэйд вцепился в книгу, больше всего
боясь потерять нужную страницу.
— Глупец! Ты до сих пор жив благодаря мне, — прокаркал Доктор Отто.
Профессор Ящер нравился Уэйду куда больше — Отто был нечесан и
совершенно не следил за собой. На пальцах у него были присоски а из спины
торчали четыре щупальца, делая его совершенно отвратительным типом. В
сравнении с ним, Профессора Ящера было бы не стыдно сводить на прием к
президенту.

— Да пошел ты на хрен, голову помой сходи, — обиделся Уэйд и выстрелил в

обелиск. До того места, где категорически воспрещалось уничтожать обелиск
он дочитал, но предложение про «разрыв связи повлечет смерть алхимика» его
не очень впечатлило. Если бы он был в курсе, что, начав читать формулу
алхимиком, вместо Отто, сделался он сам, возможно, это несколько бы
изменило его решение.
***
«Проснись и пой, герой».
— Какого черта я должен… — Уэйд приоткрыл глаза. Над ним сидел Питер,
живой и здоровый, и даже Уизл не был похож на осьминога, и Профессор
Ящер вновь обрел интеллигентный вид, хоть и был весь в рванье.
— О, ребята, дайте я угадаю, мы все померли?
— Как ни странно — нет, — сообщил Уизл. — Хотя доктор Коннорс сообщил
нам, когда мы очнулись, что ты уничтожил обелиск и скорее всего помер сам.
— Его показания несколько расходятся с реальностью! Мне кажется, или у
меня сломана нога?
— Тебе не кажется, — мрачно отозвался Питер. Уэйд перевел взгляд на свою
ногу, несносно болевшую и обнаружил, что ее придавило дубовой потолочной
балкой. — Ну блеск.
— Помогите мне ее поднять, — попросил Питер. Судя по тому, как его
пошатывало, он все еще не оправился от своих потрясений. Вопреки
ожиданиям, освободить Уэйда у них с Уизлом вышло неожиданно быстро.
— Это чудо, что вы остались живы, мистер Уилсон! Октавиус бежал, но вам
удалось остановить процесс! Пусть и весьма варварским образом…
Уэйд встал, опираясь на плечо Питера, но когда тот перехватил его за руку,
пытаясь помочь, невольно взвыл от боли.
— Ты полегче, железная лапа! Кажется запястье у меня тоже сломано…
— Извини, я чувствую себя как-то странно, — Питер выглядел так, как будто
его вот-вот вырвет. Что для человека, перенесшего укус гигантского шерифа-
паука было вполне простительно.
Было странно, но когда они выбрались на поверхность, нога у Уэйда почти не
болела. Когда счастливый Боб вызывал им такси, Уэйд уже сам расхаживал по
дому Уизла, поглядывая, как доктор Коннорс стыдливо прячет вторую руку в
карман. Питер сидел с ногами на подоконнике и смотрел перед собой с таким
выражением, будто видит фей и это ему очень, очень не нравится.
— Эй. Ты чего скис, детектив?
— Меня тошнит. И я случайно сломал Уизлу раковину, опершись на нее.
— «Что если я превращусь в гигантского паука-убийцу», ты к этому?
— Примерно к этому, — отозвался Питер, показав Уэйду свое запястье.
Между сухожилиями виднелось небольшое ровное отверстие, немного
подернутое тонким слоем паутины. Уэйд в ответ задрал рукав водолазки и
показал место, которое до этого было не тронуто ни шрамами, ни ожогами, но
теперь выглядело так, будто Уэйд пару лет назад сунул руку в котелок с
кипящим супом.

— Я, вроде как, должен был умереть, — Уэйд пожал плечами. — Представь

какое у нас должно было быть за это жалование!
Питер усмехнулся. По дороге в Нью-Йорк, доктор Коннорс настоятельно
посоветовал им ни о чем никому не рассказывать.
—...держи руку ровно.
— Я не могу держать руку ровно, когда ты собираешься на нее плюнуть! К
тому же мне больно! К тому же здесь тесно! Ох, ну вот, — порез рядом с
локтевым сгибом, нанесенный лезвием для бритья в тесной ванной
детективного агентства, предательски зажил. Опять. — С чего ты вообще взял,
что можешь быть ядовитым?
— Да посмотри же ты! — Питер в очередной раз попытался
продемонстрировать Уэйду какие-то там ядовитые железы, появившиеся у
него после их весёлого приключения в доме ужасов Отто. Поскольку, по его
словам, они располагались где-то за «клыками», без приспособлений дантиста
рассмотреть что-то было просто невозможно.
— Давай я просто порежу руку, а ты ее лизнешь?
— Я не хочу лизать твою кровь, это мерзко!
— А плевать на меня не мерзко? — возмутился Уэйд. С тех пор как
выяснилось, что у него волшебным образом стали заживать все раны, над ним
только и ставили жестокие эксперименты. То, что он ещё больше пошёл
пятнами, конечно же, кроме него самого, никого не волновало.
— Я придумал, — заявил Питер. — Нам нужно совершить обмен жидкостями.
— Серьезно? Мне очень нравится эта идея! Я давно хотел тебе предложить, но
тут эти головоногие… потом меня чуть не убили… всё как-то завертелось.
— Тебе просто нужно попробовать немного моей слюны и если у тебя начнёт
неметь язык… — с воодушевлением экспериментатора продолжил Питер.
Уэйд начал понимать, что тут что-то не чисто.
— Ты же отдаёшь себе отчёт о том, что я попробую «немного твоей слюны»
только непосредственно у тебя изо рта?
Питер фыркнул с таким выражением, что становилось ясно — у него был свой,
куда более отвратительный вариант.
— Ладно, в конце концов, это мне нужно.
Уэйд каверзно улыбнулся, так что Питер не выдержал и первым поцеловал его,
придержав за подбородок. В ответ тот что-то отрицательно промычал,
медленно, чтобы не разорвать поцелуй, поднявшись с бортика ванной. Всё-
таки Питер сам, по доброй воле, только что засунул свой язык ему в рот…
Когда Уэйд положил руки Питеру на талию, всё ещё с помощью мычания
утверждая, что ничего особенного не чувствует, дверь в ванную открылась.
— Матерь божья! — возмутился одетый в свой полосатый халат Гарри и
захлопнул дверь.
Питер оттолкнул Уэйда, как это водилось в последние дни, слишком сильно,
поймал его от падения в ванну паутиной, которой учился пользоваться весь
вчерашний день, превратив двор Уизла в липкий ад и, поставив его на ноги,
отправился вслед за Гарри.
— Это не то, чем кажется!

— Мне кажется, ты Мери Джейн должен объяснять, что это не то, чем кажется,
а вовсе не мне, — каждый раз, когда Гарри нервничал, он начинал очень
сильно интересоваться торгами на бирже, хватаясь за любую ближайшую
газету.
— Я думал тебе известно, что ей уже немного наплевать на подобные
подробности моей жизни в силу наших с ней дружеских отношений!
— Так вот и мне наплевать!
— Вот и отлично! — Питер развернулся, вознамерившись отсыпать ещё и
Уэйду, но тот сам уже покинул ванную.
Он ничего не говорил, так что не было ясно, подействовал на него яд или он
просто соблюдает тайну произошедшего. Или и то, и другое. Поэтому, Питер,
не задумываясь, как это выглядит со стороны, просто вытолкал его из гостиной
обратно в ванную.
— Ну что? — прошипел Питер так, чтобы его не было слышно в гостиной.
— Ммм мммжется, что ты всё же немного токсичен, — едва ворочая языком,
сообщил Уэйд. — Но всё было в полном порядке, пока этот твой карманный
денди не ворвался в наше уютное гнездышко любви!
— То есть… Подожди, то есть… ты хочешь сказать, что пока мне всё
нравилось…
— Та-а-ак, — протянул Уэйд. Питер состроил зверскую рожу и треснул его в
плечо. Уэйд взвыл и перестал похабно улыбаться.
— Пока я был спокоен, у меня во рту не было яда?
— Да. А когда ты всполошился, на вкус стало горько и всё!
— Опасно…
— Просто не надо пугаться в такие моменты, — Уэйд посмотрел на него,
состроив эту свою щенячью физиономию. С момента их невероятных
приключений в «доме ужасов Отто», как называл его Уэйд, прошла неделя.
Доктор Коннорс усиленно делал вид, что изобрел инновационный протез, хотя
никогда до этого не увлекался этими областями науки. Питер почти перестал
ломать всё вокруг себя, научившись рассчитать силу, соизмеримую теперь
силе паука. И только Уэйд успешнее всех делал вид, что ничего не случилось,
хотя Питер несколько раз заставал его за тем, как он рассматривал новые
шрамы, то появляющиеся, то исчезающие на его теле в случайных местах.
Доктор Коннорс сделал предположение, что Уэйд был болен и умирал ещё до
того, как успел получить ранение в схватке с пауком-шерифом. Излучение
подействовало на него именно так, как этого и хотел Отто Октавиус в самом
начале: оно объединило Уэйда с смертоносной болезнью, сделав
бессмертным, при этом практически не изменив его внешность. Но в целом,
все были слишком заняты собой, откровенно наплевав на то, что у кого-то
теперь на теле не осталось ни одного ровного участка кожи.
— Надо ещё раз попробовать, — сообщил Питер и пока Уэйд не успел опять
продемонстрировать свою похабную улыбочку, снова его поцеловал, на этот
раз обняв руками его поясницу первым. Сейчас он, правда, рисковал не
дождаться, когда что-нибудь его вспугнет, но и не это теперь было целью
эксперимента.

Latibulum Vermis
A.Lotermann
Автор
Ещё одна ночь без сна, я просто не могу уснуть. Наблюдая в окно за жёлтым
туманом, я с тревогой ожидаю, не покажется ли где движение тёмной фигуры.
Но лишь дождь безумно хлещет в окно, заставляя меня вздрагивать от ударов
капель.
Я смотрюсь в мутную холодную поверхность зеркала, откуда на меня

уставился безумный взгляд. Болезненно широко раскрытые глаза, подёрнутые
красной паутинкой усталости и сжатыми, до размера булавочной головки,
зрачками, которые прожигает желтоватый свет лампы. Спутанные волосы и
отросшая щетина выдают все те долгие недели моего затворничества.
Безумие поразило меня в тот самый момент, когда с моих, пересохших от

волнения губ, сорвался последний звук заветной Формулы. Долгие годы
поисков, лжи, фанатичной работы, вели меня к этой Формуле. Труды
неизвестных авторов, древней чем сам мир, обещали, что разгадавший
Формулу, постигнет основы мироздания. Но никто из них не предупреждал,
какое безумие она так же выпускает из глубин души – «Где Мудрость, там и
Безумие, исходящие из одной Бездны. Отражаясь и продолжаясь друг в друге,
они даруют проклятие и благословение – Вечное познание Хаоса.»
Я разгадал эту демоническую формулу, язык сам вспомнил забытый диалект,

звуки которого нагоняли ужас на древние Шумер и Эблу. То шипя словно Наг,
то глотая звуки, словно Житель Глубин, то гулко вибрируя подобно
пробудившемуся во льдах звездоголовому Старцу, я прочёл Формулу.
Время остановилось, я откололся от бытия, тут же будучи окутан Тьмою

Бездны, внутри что-то пробудилось и развернулось, натянувшись подобно
струне. Музыка внешних Сфер Вселенной отозвалась вибрацией этой струны
и медленно, словно поворотом ручки радио, настроилась на волну моего
сознания. Прозвучал голос. Нет, это был не голос, а скорее оглушительный
шум, прерываемый тишиной, в которой звучали слова.
Да, я познал все тайны Вселенной, и даже более, тайны того, что располагается
за её Пределами. Но Мудрость эта обрекла меня, скоро Оно придёт, придёт,
чтобы пожрать меня, и тогда я стану единым с Ним, продолжив в Нём своё
существование. Мы вернёмся в Бездну, где пребудем до начала времён с теми,
кто был там всегда и с теми, кто подобно мне разгадал Формулу V.S.V.
Записано 11 ноября 2010
Красный знак

Psychoshy
Тот омерзительный маскарад всего сокровенного и непознанного, сама
первобытная мощь Алой Кобылы, от чего каждый должен бежать в немом
ужасе, никогда не оставит меня. Больше я не могу списывать всё на безумие
или галлюцинации, ибо случившееся в той разрушенной часовне не поддаётся
рациональному объяснению. Итак, я попытаюсь как можно тщательнее
описать извечный кошмар, которой воплощает... «Она».
Городские газеты окрестили хаос той ночи «странным всеобщим

помешательством» и «массовым культурным психозом». Учёные жеребцы и
кобылы предположили, что, скорее всего, всему виной помутнение рассудка,
вызванное недостатком каких-то веществ в организме, или что в городские
воды случайно попали вредные дурманные смеси... но какое наваждение
длится столь долго? Слишком многое мне довелось увидеть той ночью.
Проваливаясь в сон, я вновь и вновь попадаю туда, в часовню, в ожидании
неминуемого, неотвратимого рока.
Помню, как всё началось тем стылым декабрём.
Завывания ветра, гуляющего по закоулкам города, словно предвещали беду, и

я с содроганием представляю, о чём же они перешёптывались, предрекая Её
приход. В небесах кружились багровые снежинки, поставив учёных в тупик, а
у тех же, кто увидел их первыми, кровь начала превращаться в гнойный ихор.
Кто-то, теряясь в смутных догадках, попытался хоть как-то объяснить жуткое
явление: будто это с пустынь зебр занесло красную пыль, но многие, ютясь по
тавернам и лавчонкам, стали вполголоса поговаривать о странных существах,
бродящих за границей.
Тягучее, удушливое ощущение глубокого напряжения воцарилось над нашим

любимым Кантерлотом. Городская знать, когда-то надменная и горделивая,
внезапно глубоко разочаровалась нынешним положением. Поползли слухи об
аристократах, что под покровом плаща и капюшона наведываются в переулки,
о дворянах, которые ищут низменных удовольствий плоти и экзотических
восточных наркотиков, дарующих чуждые видения потусторонних миров.
В самых низах Кантерлота зарождалась новая декадентская культура,

расшатывающая столпы старых основ, а в злачных трущобах появлялись
причудливо разодетые фигуры, участвующие в гедонистических обрядах.
Какой голод они так старались утолить? Этого не знали даже они сами.
Жил я тогда в одном захудалом постоялом дворе; потрескавшиеся фасады и

крошащаяся кладка выдавали в нём некогда уважаемую гостиницу со славной
историей, однако ныне же он обветшал, и забвение окончательно поглотило

его. Посредь этого разорённого великолепия я и расследовал резкие перемены

в повседневной жизни горожан Кантерлота. Я писал для одной скандальной
газеты заметки о шокирующих подробностях Декадентов.
Дело сие меня не увлекало, ибо статьи, которые нужно было строчить для этих
«сенсационных» бумажек, низостны были настолько, что зачастую даже
ничего под собой не имели. Они держались скорее на поражающих
воображение выдумках, нежели хоть чём-нибудь похожем на правду.
Впрочем, это моя профессия, и именно она худо-бедно, но удерживала меня
от нищеты. Так что я всё продолжал писать, только лишь бы не скатиться на
самое дно.
Однажды у себя «дома», посреди приходящего в упадок некрополя, я

повстречал юного дворянина-декадента по имени Голденсонг. О, как же
хочется, чтобы Красный Декабрь никогда не переплетал наши судьбы! Быть
может, мы оба остались бы в живых, если бы не тот угрюмый постоялый двор,
где мы столь непринуждённо шептались о тайнах, лежащих за завесой
реальности...
Родословная Голденсонга восходила корнями к гордой и древней династии

кантерлотской элиты, но сам же он считал свою жизнь слишком будничной,
тусклой и безыдейной. Впервые услышав о гедонистическом движении
Декадентов, он с небывалым восторгом влился в их ряды и с головой
погрузился в мир противоестественных оргий и жутких тёмных наслаждений.
Он рассказывал истории об оккультных ритуалах и странном колдовстве,
творящихся под нравственными улицами Кантерлота, и даже намекнул на
существование полных копий «Либро Тенебрис Мистерия» – гримуаре
кошмаров, написанном тёмным странником тысячелетия назад в сумрачные
времена доэквестрийской истории.
Именно от него я черпал пикантные подробности для своих статей. Его

полночные повести стали основной для многих моих невероятно популярных
очерков «Культ Хаккута», «Пляска масок», «Шёпот в соборе» и «Кошмар
Призрачной Песни». И если истории эти вызывали во мне невольную гордость
за свою работу, то для Голденсонга они были отнюдь не выдумкой, а самой
настоящей правдой, пробирающей до мозга костей; такие вещи не приходили
писателям ужасов и готики даже в самых невероятных фантазиях.
Несмотря на все странности, я искренне восхищался другом. Хоть от

поведения Голденсонга временами становилось не по себе, разум его можно
было созерцать лишь с благоговейным трепетом – в нём прослеживались
задатки высочайшего интеллекта. Частенько мы многими часами, вплоть до
самой ночи, беседовали о сущности пони, о хрупкости нашего общества,
тайнах времени и пространства. Иногда мы обсуждали последние вопросы
науки: существуют ли иные измерения и как предмет из одного места может

попасть в другое, не двигаясь, а лишь свёртывая пространство. В итоге мы

даже представили существ, обитающих в пористой ткани мироздания и
путешествующих сквозь другие миры и времена. Впрочем, вскоре мы
встряхивали накопившееся напряжение и просто смеялись от души над своими
измышлениями, ибо они больше подходили фантастическому чтиву, нежели и
впрямь существовали.
Однако, несмотря на кажущееся спокойствие, весь город лишь мрачнел и всё

глубже погружался в ожидание чего-то неясного. Словно вот-вот появится
некая тёмная фигура и облачит всё в чёрную мантию страха. Некоторым это
напоминало времена, когда на Кантерлот напали орды чейнджлингов, да и
гвардейцы с придворными разделяли всеобщее нервное напряжение, пусть
никто и не знал, чем оно вызвано.
Вокруг всё завывали вьюги из красноватых льдинок, кружился алый снег, а

тем временем расползались слухи о странных, необъяснимых вещах: целый
город как будто объяла безмолвная неизвестность. Кое-кто с содроганием
поговаривал о ночных тварях, рыскающих по крышам домов, кое-кто – о
скачущих в пурге созданиях, мерзко хихикающих и блеющих во тьме. Иногда
под утро находили растерзанных животных, над которыми словно хорошенько
постаралась стая древесных гончих. Однажды ночью буря выдалась особенно
суровой – метель стенала так, что казалось, будто это выли сами мертвецы,
восставшие из могил и готовые вцепиться в живых ледяной хваткой. На
рассвете на обочине одной из дорог обнаружили изуродованный труп старого
попрошайки. В остекленевших глазах усопшего застыл бесконечный ужас;
лишь немногие выдерживали этот пронизывающий взгляд... и вид изодранной
плоти – в старике с трудом угадывался пони.
Гасли фонари, захлопывались ставни – теперь после наступления темноты

редко кого увидишь на красных заснеженных улочках Кантерлота. Те же, кто
ещё не успел добраться до дома, вжимались в стены зданий и подозрительно
косились на других прохожих, будто ждали, что сейчас появится чудовище и
тут же их проглотит.
И вот, когда она наконец пришла, неописуемый ужас охватил город.
Помню, тогда я впервые услышал о ней.
— Леди в Красном.
Она снисходила к Декадентам и вызывала такой ажиотаж, что целые сотни

пони утопали в единой волне восторженного экстаза. Хозяин бакалейной
лавки, какую мне довелось посетить пару минут назад, к удивлению, оказался
персоной задумчивой и неразговорчивой – полная противоположность
остальным городским лавочникам, славящимся своей обходительностью.

Завозившись перед входной дверью, я вслепую пытался вставить ржавый ключ

в скважину, как вдруг мне на плечо опустилась холодная нога.
С перепугу я чуть не подскочил, нечаянно выронив ключи на землю.
Незнакомцем оказался Голденсонг, но будто разительно изменившимся.
Обезумевшие глаза лихорадочно метались из стороны в сторону, зрачки

расширились, во взгляде читалась пустота. Шёрстка и грива взмокли от пота:
от пони несло тошнотворным смрадом пота и страха. Лицо осунулось,
очертания заострились, как если бы некая зловещая сила мгновенно состарила
его. Селестия мне свидетель, я виделся с ним ещё буквально прошлым
вечером! Но самое омерзительное – этот недобрый огонёк в глазах, от
которого кровь стыла в жилах. Нет, больше это не мой своенравный друг.
«Это» – нечто чуждое, «это» – не Голденсонг. Охваченный ужасом, я в
отвращении отшатнулся от него, а он продолжал буравить меня взглядом
жгучим, словно горячие угли.
Наконец, после мучительно долгого молчания он, прокашлявшись, скрипуче

прошептал:
— Тебе нужно увидеть её...
— Кого? — спросил я, поражённый его измождённым видом, внутренне

ужасаясь переменам в поведении.
— Алую Кобылу, — злобно прищурился он, оскалив гнилые зубы; зубы, что
ещё вчера блестели, словно алебастр.
— Кто она такая?
— Она... Леди в Красном.
— Почему мне нужно её увидеть, Голденсонг?..
Он склонил голову на бок, не меняя выражения лица. Неужели проклятые

ритуалы и дурманы сделали своё грязное дело? Долгое время пони не
произносил ни слова, и на мгновение я даже подумал, что он так и останется
стоять, будто сломанный механизм, что не способен говорить, двигаться и
думать.
Но в конце концов тот ответил.
— Иди и узри Алую Кобылу, ибо обличье её столь же прекрасно, сколь и

ужасно! Всё переменится, и пробудятся те, кому суждено спать вечность!

Ступай! Узри, как она танцует в лунном свете! Узри! Узри, как чёрные розы
расцветают под её шагами! Она древнее пони, древнее Кантерской горы, ей
известно больше, чем всё, что знаем мы со времён первой туримской
цивилизации. Она была, есть и будет... прекрасным, вечно неувядающим
кошмаром вселенной.
Голденсонг умолк. Его глаза, казалось, готовы вот-вот выскочить из глазниц,

c потрескавшихся губ капала кровь – будто по мановению сверхъестественной
силы запрокинув голову, он исторг леденящий душу вопль. Это длилось целую
вечность, а в унисон вою словно вторил некий вкрадчивый шёпот, мрачно
предрекающий то, что должно произойти.
Но вдруг всё прекратилось.
Над нами воцарилась гробовая тишина – казалось, время тянется часами, хотя
на деле минула лишь пара секунд.
Пони развернулся и бросился прочь, пронзительно повизгивая и завывая,

вновь скрывшись в непроглядной черноте. А я так и стоял, одинокий,
напуганный, сбитый с толку... и поражённый до глубины души: существо, что
когда-то было моим близким другом, бесследно исчезло, словно его никогда и
не существовало.
С того мгновения каждую секунду дня меня снедала страстная жажда чего-то.
В тёмных владениях ночи она пробуждалась и нещадно преследовала,
изводила меня, пока не забрезжили первые лучи рассвета. Она вонзалась в
меня, как раскалённые иглы, и я проваливался в беспокойный, тревожный сон,
полный странных и необъяснимых вещей.
Ужасные ночные видения уносили меня в далёкие места, в кошмарные

потусторонние планы бытия, где причудливые создания кричали и бормотали
под светом чёрных звёзд и непостижимых четырёхмерных фигур. Посредь
всего этого извращённого безумства гулко гудели трубы и визжали
расстроенные флейты: глас зверя, что на них играл, был поистине чудовищен
Однажды я увидел перед собой тёмную фигуру столь же безграничную, сколь

космос, освещённую лишь тусклым сиянием звёзд, и мириады неразличимых
теней, что в неистовстве кружили и плясали вокруг существа под некое
песнопение, такое же древнее, как и сам мир. Озарённое огнями создание
открыло свой единственный глаз – я испустил полный ужаса крик. В ту
кошмарную ночь я осознал всю микроскопическую ничтожность нашей расы,
что кружит в вечности, как пылинка в утреннем небе, средь дремлющих богов.
Йа! Йа! Ньо-Шай'тан! Прародитель всех демонов! Ун'дрезх-Нх-ай! Ун'дрезх-

Нх-ай!

С лихорадочным энтузиазмом я принялся воплощать эти полуночные

фантазмы в реальность на холсте так, насколько мне позволяли мои
ограниченные умения. Мои картины вызывали лишь ужас и омерзение:
озлобленные глаза, бесформенные массы плоти – словно гротескная насмешка
над всем, что свято. Столь отвратны они были, что зашедший ко мне хозяин
гостиницы чуть не свалился замертво при виде дьявольских коллажей с
изуверскими изображениями древних.
Я не прекращал заниматься богомерзким искусством, и тогда до меня стали

доходить слухи о мечтателях и поэтах, мастерах и скульпторах, из-под чьих
копыт выходили страннейшие художества, какие только видел свет. Их
работы походили на мои, а сами творцы, прямо как и я, обнаружили прилив
сил, лишь пока длился Красный Декабрь; ненормальные сновидения
вдохновляли их «потусторонней благодатью».
Знакомые с миром искусства, не сомневаюсь, припомнят эпатажные полотна

Пэллет Браша и его кошмарную коллекцию «Сны внутреннего мира».
Критики осуждали художника столь же яро, сколь яро его поддерживали
Декаденты. Работы Пэллета подняли на Кантерлотской выставке такой
переполох, что его вместе холстами без жалости тут же вымели из галереи.
Больше видения и грёзы его не посещали. В день последнего «представления»

он облил себя горючей смесью и чиркнул спичкой – пылающая геенна объяла
всю квартиру вместе с работами, а Пэллет лишь безумно хохотал под треск
пламени и хруст обугливающегося мяса.
Однако стали ходить слухи о том, что будто инфернальная панорама «Песнь
Гневного Бога» пережила пожар – вокруг этих домыслов развернулась жаркая
полемика. Некоторые смельчаки (ныне посходившие с ума) заявляли, что это
– окно в потусторонний мир. Такое уже не раз говорили и про картину одного
сгинувшего пейзажиста, который якобы изобразил нечто под названием
«Библиотека Ксав'кс'азака».
Вскоре после случая с хозяином гостиницы я собрал всю свою коллекцию

полотен с зарисовками сновидений и сжёг её на заднем дворе; пришлось
хорошенько постараться, ибо алый снег был совершенно не похож на
обычный. Он словно поглощал тепло и огонь, да так, что языки пламени едва
растопили горстку красноватых снежинок. Удивлению моему не было
предела.
Но дурманные ночные наваждения преследовать не прекратили меня. И в

конце концов после зимнего солнцестояния, когда магия Селестии наконец
скрыла золотое солнце за горизонтом, я решился.

Да будет так.
Я должен идти к Леди в Красном.
Голденсонг уже давно растерял остатки разума – что в полной мере начал
ощущать и я – и угодил в Кантерлотскую лечебницу. Желая узнать
подробности, я ненадолго навестил его, но безумное гоготанье – единственное,
что слетело с губ умалишённого.
— Она ведает путь! — прогорланил он. — Ведает путь! Старый путь, древний
путь, забытый путь! Чрез время и пространство она парила на беспредельных
космических ветрах и невозможных сновидениях! Всё едино в Ньо-Шай'тане!
Он тот, кто дремал в бездне десятки миллиардов лет! Колыбельная пробудит
его!
На вопросы, кто она и откуда пришла, он лишь захихикал и с пеной на рту

забился в эпилептических конвульсиях. Ему осталось недолго, как говорили
врачи, участившиеся припадки пагубно сказывались на его здоровье –
Голденсонг хирел с каждым днём.
Теперь мне были ведомы все опасности – что, если бы я не заглянул на

страницы жуткой «Либро Тенебрис Мистерия» и не прочёл то непроизносимое
имя, что преследовало меня во снах, а моего друга в галлюцинациях? Кто
усомнится в зловещих предречениях тир'мского Чёрного Монаха, когда он
пишет такие нечестивые строки:
«И узришь ты его въ чертогѣ черномъ, и пѣснь его оглушитъ уши твои, ибо
разуму смертныхъ не дано постичь ее. Ньо-Шай'тан есмь Предѣлъ, Ньо-
Шай'тан сызнова будетъ Предѣломъ, Ньо-Шай'тан будетъ Предѣломъ во вѣки
вѣковъ. Онъ почитъ въ забытьѣ, покуда не прозвонятъ колокола погоста
стигійского и не пробудятъ его, и всѣ вы сгинете предъ окомъ кровавымъ. Ибо
не онъ ли есмь нетлѣнное величіе всего?»
Стоило мне выйти на улицу, залитую чуждым светом полной луны, чей
кровавый лик под сверканием багровых сугробов казался ещё ярче, весь мой
мир будто бы рухнул... Рухнуло время, пространство, само бытие!
Ни на луне, ни на земле не должна быть кровь...
Но она была.
Она здесь...
Леди в Красном здесь.

И я устремился вниз, на самое дно, к вертепам низменных страстей –

совершенно новый и скрытый от глаз посторонних мир существовал под
Кантерлотом. Я вёл беседы с верховными Декадентами о сущности странной
кобылы, что пришла в наш праведный город, и том, кто же повинен в таких
переменах. Средь задурманенных опием умов и мимолётных мыслей я
услышал шёпот.
Ни одна красавица мира не сравнится с ней. Однако никто никогда не видел её

лица. Его скрывала серебряная маска, пугающая и загадочная одновременно,
увитая алыми лентами из тончайшего шёлка и расписанная вязью платиновых
рун. Истинный облик Леди в Красном показывала лишь в разгар своих
музыкальных выступлений.
Ах, но как она играла!
Невозможно даже осознать, насколько прекрасны её фантастические

хитросплетения предельных оттенков и мелодий, а понять полностью и
подавно. Невыразимые и скоротечные, они захватывали и ужасали
одновременно, словно раскаты грома перед неминуемой грозой. Если боги
существуют, то она – богиня музыки. Ни одно её выступление не походило на
другое. Иногда она показывала видения величайшей красоты – и публика
рыдала, охваченная радостной эйфорией. Но иногда... ох, иногда... она являла
настоящие кошмары, космические силы за гранью понимания смертных – и
зрители трепетали в ужасе пред титанами мироздания.
И пока Леди играла, некоторые другие пони вторили ей собственным хором.

Жутковатые шуты, порождения красной ночи, глаголили и вопили о том, чьи
имена неведомы никому. Они появлялись на сцене в широкополых алых
одеждах, точно капля воды похожих на одеяние Леди, но под их костяными
масками из черепов неведомых тварей скрывались лишь извращённое
уродство и ужасная злоба. Они были стражами, что служили ей и оберегали от
невзгод; тела бедолаг, желавших навредить их госпоже, так никогда и не
находили...
Кобыла готовилась к финальному выступлению. Тысячи отчаялись узреть

последнюю песню Леди в Красном. Сотни толпились и шумели от
возбуждения, но лишь тем, кто отмечен Красным знаком, будет дозволено
воззреть на величие чистейшей песни. Это – сделка, и такова цена.
И чем дальше я погружался в теневую жизнь Кантерлота, тем больше

происходящее страшило и ужасало меня.
Ни для кого не секрет, что наша культура далеко не образец для подражания,
даже среди знати королевства находились такие, кто деградировал до
примитивнейшего состояния. Однако то, что предстало передо мной в

трущобах, в этом рассаднике наркотиков, вина и безумия, превосходило все

самые тягчайшие преступления. Полный моральный упадок с головой
поглотил дворян, и среди мириадов бездумных желаний осталось лишь одно –
чудовищная жажда запретных сил.
Позабытые казематы и осыпающиеся пещеры переделывались под клетки,

звучали отстранённые песнопения, проводились церемонии.
К закланию готовили жертвенных пони и животных.
В глубинах грохотали раскаты грома.
Полиция и королевская стража доводили себя до исступления, разгоняя

очередной культ, но с каждым канувшим в небытие впереди возникали два
новых. Словно гадкие черви, одурманенные сумасшествием сектанты
уносились в тайные ходы и тоннели, распространяя хаос всё дальше по
подземельям Кантерлота.
В полночь перед кульминационным выступлением улочки трущоб вдруг

захлестнули толпы одержимых – менее чем за час вокруг меня поднялось
неистовое восстание. Крыши домов заполонили беснующие пони,
вооружённые арбалетами, и отрезали эту часть города от властей Кантерлота
– и посреди всего этого оказался я. Принцесса Селестия призывала к порядку,
но кто указ бесчинствующей толпе? Кошмар снизошёл на усыпанную
багровым землю, и он не прекратится, пока они не утолят свою жажду.
Вдруг в рядах пони замелькало бесчисленное множество картин, религиозных

знамён, рунных сигилов, и сотни в благоговейном трепете упали на колени
перед причудливым безымянным идолом неописуемых форм.
Пробираясь сквозь толпу, я видел всё больше и больше неназванных

порождений искусства и скульптуры. Непостижимые и омерзительные взору
статуи напоминали божеств и демонов, однако вместе словно сливались в
одну-единственную сверхъестественную сущность. Облик этих фигур дышал
ненавистью – слишком они противоестественны, чтобы существовать на
самом деле. Я не засматривался на них подолгу, так как боялся за свой
рассудок... и душу.
Среди колышущегося моря пони шествовали жрецы в багровых мантиях, на

шерсти их красным железняком были начертаны зловещие символы, а сами
священники выкрикивали страшные пророчества, а фанатики лишь зверели,
распаляя исступлённый раж.
Да, да, настал конец света, завывали они. Не это ли предрекала Алая? Не эти
ли знаки предвещают погибель всего? Гаруспики, читающие знамения на

внутренностях живых существ, провозглашали, что мир стоит на пороге

красных времён – всё сгинет в забытье.
От этих слов я вздрогнул, однако орды одурманенных лишь взорвались

овациями в неописуемом восторге. Пришло, пришло время, Старые Боги
пробудятся ото сна и пожрут новых, и весь мир расколется на части в сиянии
Красной Зари.
Я всё продолжал свои поиски Алой Кобылы, когда один из жрецов, дряхлый
суховатый старик, внезапно с поразительной силой набросился на меня – он
бормотал такие речи, которые я не смею повторять. Старик сжал мою голову
копытами и начертил на лбу знакомый красноватый символ, как у остальных
священников – его прикосновения жгли, словно раскалённая магма.
— Храни тебя Красный знак, брат! — закудахтал он и бросился наутёк. Я,

морщась от боли, кричал ему проклятия и было рванул вслед, но уже поздно –
он растворился в толпе. Другие пони замирали и с завистью глядели на меня:
в их глазах читалось благоговение, отчего сразу становилось не по себе.
Посредь беспорядка, творящегося в трущобах, загорелись тысячи багровых

свечей; их кроваво-красный свет озарял улицы, и в сочетании с
неестественным снегом и полной луной казалось, что будто сам город плачет
кровавыми слезами. Десятки алых знамён развевались на каждом окне и из
каждой щели – отовсюду, где можно водрузить флагшток – и со всех на меня
смотрел Красный Знак или кошмарное обличье Ньо-Шай'тана. Звёздный бог,
бурлящий хаос, что спал миллиарды лет, пробудится вновь и ввергнет мир в
пучину безумия и огня.
Сквозь гудение песнопений, молитв и криков проповедников до меня

доносился отдалённый шум озлобленной схватки. Похоже, блюстители закона
что есть сил старались разогнать столпотворение, но наталкивались на
ожесточённое сопротивление скопищ культистов и сумасшедших. В воздухе
мерцало неисчислимое множество небесных фонариков – пегасам не удастся
так легко пролететь сверху и обойти оборону. Грядет последнее выступление,
и ничто ему не помешает.
Однако за приглушённым звоном сражения и монотонными гимнами я

слышал и кое-что иное: где-то вдалеке словно гулко били барабаны. Этот
абсолютно ровный ритм вгонял меня в первобытный ужас.
Вдруг на звуки сей странной ночи откликнулась тьма, эхо прокатилось над
крышами и трубами, и я увидел то, отчего меня пробрала крупная дрожь. По
улочкам меж домов бродили странные существа, в чьих отвратительных тенях
читалась негасимая злоба и непростительные грехи. В кроваво-алых отблесках
свечей мне удалось разглядеть лишь их изодранную прокажённую плоть и

сколотые копыта, однако под светом луны наконец стало понятно: они не
принадлежат этому миру. По толпе прокатился нестройный хор, сектанты
приветствовали болезненных созданий, барабанный бой ускорился до
бешеного темпа.
Внезапно всё умолкло.
Пугающая тишина нависла над толпой, лишь где-то вдалеке свистели

арбалетные болты и звенела сталь мечей. Оглядевшись по сторонам, я понял,
что почти всех пони словно сковал лёд, словно некое нечестивое откровение
беззвучно поразило их. Высоко в небе горели фонарики, как звёзды на ночном
небе... кровавые, неправильные звёзды.
Столпотворение отхлынуло к краям улицы – я, неловко переминающийся с

ноги на гону, неожиданно оказался посередине дороги, тогда как остальные,
будто в ступоре, не мигая, смотрели вперёд. Моё внимание привлекло
шуршание шёлка, волочащегося по грязной мостовой – обернувшись, я
уставился на процессию факелоносцев, которые непоколебимо шестововали к
древней церкви, затерянной где-то глубоко в трущобах.
Но это не напрочь лишённые мыслей жрецы в красных одеждах завладели

моим вниманием. Нет, это была фигура, что возглавляла шествие. Фигура из
моих снов и кошмаров; фигура, благодаря которой тысячи и тысячи пони
собрались под сокровенными красными стягами; фигура, что довела
Голденсонга до безумия.
Леди в Красном.
Всё вокруг почернело, словно уходя в небытие. А я не смел оторвать глаз от

кобылы в причудливой мантии, и казалось, будто я плыву сквозь холодную
пустоту космоса, сквозь саму вселенную... к звёздам. Я всматривался в пучины
самого кошмара, в паутины древних божеств – и за это прегрешение я проклят
лицезреть их до скончания веков.
Окружающий мир постепенно возвращался, однако с ним пришло и

инфернальное сумасшествие потусторонья. Безумное северное сияние
вспыхнуло в вышине, багряные молнии озарили небеса, и вопящие мерзости
заголосили и пустились в пляс меж рядов опустошённых культистов. О, это
извечное существо, для которого эпохи подобны скоротечным секундам...
Кажется, тогда я смутно осознавал, как иду в колонне факелоносцев,

зачарованный древним существом, что необъяснимо вело нас к
полуразрушенным руинам храма. Твари безмолвно следовали за нами по
крышам, не меньше нашего поражённые таинственной госпожой,
повелительницей позабытой тьмы изначальных веков.

За криками битвы и воплями раненых – а возможно, даже и умирающих –

вновь откуда-то из глубин загрохотали барабаны. Но на сей раз все до единого
с замершим сердцем внимали им: и сонм ужасающих отродий, и витающие в
эйфории одержимые, влекомые за собой Леди в Красном.
Бой барабанов становился всё яростней и яростей.
Не знаю, сколько времени прошло, прежде чем чувства вернулись ко мне,

однако, придя в себя, я обнаружил, что сижу в окружении фанатиков, которые
пустыми взглядами взирали на Алую Кобылу, словно развалившиеся безликие
статуи в святой обители храма. Потускневшее великолепие древнейшей веры,
Имперского культа, давно сдалось под натиском времени и тончайшего
влияния Селестии, но сейчас слава прошлых веков в полной мере предстала
перед нами. Лишь остатки изъеденных жуками дверей да истлевшие гобелены
наполняли пустынные залы, в которых уже давным-давно не звучали хоралы.
Я ждал, что с иссохших надтреснутых балок высоко под потолком будут

доносится крики гнездящихся птиц, однако ничего не было. Мертвенная
тишина царила здесь, пока из разбитых стеклянных витражей не послышался
вой, сопровождаемый гулом барабанов – меня пробрал мороз, ибо звуки эти
сводили мой разум с ума, погружая в параноидальный кошмар.
Сквозь оконные провалы с витиеватыми свинцовыми узорами на нас с

неутолимым голодом и ненавистью глядела луна. Небесная сфера начала
наливаться кроваво-алым.
Око Ньо-Шай'тана.
Оно, словно отвратительное предзнаменование чего-то, висело в небе прямо

над безмолвной толпой, озаряя фигуру Леди в Красном кровавым ореолом.
Застывшая в недвижимой молитве, та стояла у алтаря, воздев к оку копыта.
На границе тени и света замаячили силуэты существ, вид которых чуть было
не заставил меня завопить от ужаса – я подавил крик, когда они выползли из
первобытной тьмы.
Твари эти, пусть они и выгляди точно многие последователи и красные жрецы,
были не от мира сего.
Они неуклюже заковыляли вперёд на изъеденных опарышами ногах, сколотые

копыта зацокали по каменному полу, их раздутые от опухолей тела мерзко
топорщились под одеждами. Их спины ощетинились тысячами острых шипов,
истекающие мерзким ихором! Какая богохульная магия могла породить таких
созданий?!

Их лица скрывали огромные архаичные маски, словно бы выточенные из

костей давно сгинувших рас – и лучше бы этим тварям последовать той же
судьбе! Они смотрели на нас чуждыми взглядами, ибо не могли эти
потусторонние звери принадлежать нашему миру. На затылках у них,
разрывая плоть головы, росли ветвистые рога, подобные каменным иглам, и с
каждым новым шагом бугры мышц отвратительно перекатывались под их
мантиями!
По толпе прокатился мерзостные голоса, от которых у меня кровь застыла в

жилах.
— Привратники... — глухо прохрипели они, и я отпрянул в ужасе – меня

окружали десятки мертвенно-бледных лиц.
Со стропил внезапно подул ветерок – какие-то ночные звери из темнейших

уголков Тартара на крыльях покинули свою чёрную обитель. Я задрал голову
к верху и ахнул, в голове сразу же сплыли суеверные приметы и поверья моих
древних предков.
Над нами взвились тысячи чёрных козодоев!
Нечестивые твари! Они насмешливо глядели на прихожан, и я ужаснулся ещё

больше, когда они все разом запели в такт сбивчивому дыханию
побледневших культистов. Птицы загробного мира, предвестники смерти,
прилетели по души здесь собравшихся!
Вой прорезал ночь, и сквозь разбитые окна хлынул чудовищный рой будто бы
неких неправильных пауков, порождений царства кошмаров. Я безумно
забормотал, когда в тёмных силуэтах проступили формы не менее ужасные,
чем у Привратников. Их глаза светились жёлтым – таким жёлтым, каким
бывают только толстые жирные черви, копошащиеся в гнилостной почве – их
головы венчали устрашающие козлиные рога, их жвала скрежетали и щёлкали.
— Служители... — вновь прохрипела толпа, и мне показалось, что будто с

каждым вдохом они становятся всё слабее и слабее.
И под крики козодоев, бесконечный хор завывающих Привратников, рёв и рык

кошмарных отродий Леди в Красном дотронулась до своей маски...
...и рывком сбросила её.
Алое зарево пело под ней...
...и пред моими глазами предстал венец пробуждающегося бога.

В безграничной огненно-красной бездне я узрел конец всего.
Визжащие и вопящие Привратники, эта насмешка над законами природы,

расправили полы мантий и широко разинули рты. Толпа закричала, и я
закричал вместе с ними! Ибо в их пастях появлялись видения далёкого
запределья – истинный кошмар за пределами нашего хрупкого мирка, и
многие пони рухнули в эпилептическом припадке.
Космический ветер срывал с места сотни последователей и швырял их на

мучительную погибель в ненастные глотки Привратников! Смилуйтесь, о
боги! О, как эти челюсти грызли и грызли их тела! Как титаны тряслись в
диком смехе! Как Служители набросились на толпу, пожирая всех с хищным
вожделением!
Врата Тартара отворились.
На моих глазах стены начали таять и плавиться, и весь мир вспыхнул белым
пламенем! Лица! Эти отвратительнейшие лица, что вырастали прямо из стен!
Они глядели, глядели своими багровыми глазами!
Нет.
Нет!
Нет! Нет! Нет! Этого всего не может быть!
Луна раскололась надвое – и через две половинки на меня взглянул Древний!

Око Ньо-Шай'тана! Небеса, спасите нас!
Ньо-Шай'тан! Прародитель демонов! Разрушитель миров!
Из тьмы выползла ужасная склизкая тварь – и всё потонуло в какофонии

воплей. Это – кошмарнейший из всех мрачнейших кошмаров, что существуют
во всём множестве иных измерений! О боги, эта прожорливая пасть! О, как
пировал он целой вселенной, пока вокруг полыхала сама реальность!
В видениях бездны моему взору представали титанические легионы

невозможных армий. Я лицезрел падение современного мира! Пылающие
города под копытом хитиновых отродий! Гладкие аморфные Черви с
голубыми глазами, что извивались и вертелись, словно личинки, на самом дне
моря. Я не сдержал вскрика, ибо знал, кто они! Милостивые боги! Премерзкая
опухоль на теле океана!

Сидящих в первых рядах пожирали миазмы, и от прикосновения их плоть

гнила, заживо слезала с костей! Крики пони озаряли ночь, подобно
инфернальным огням! Горели стены! Оглушительно и зловеще кричали
козодои, кружа над нами, словно чёрный вихрь, и я видел, как с насмешливым
ликованием они разрывают души мертвецов!
Инфернальное пламя обволокло меня, и я узрел грядущее нашего обречённого

существования.
Колоссальное красное око проступило в небесах...
Бездна разверзлась пред всеми нами... и в глубине вспыхнули белые огни

Тартара.
Ненасытная пасть распахнулась шире. Ожившее порождение кошмаров...
И пламя поглотило мир.
Мир, пожранный Ньо-Шай'таном.
Я, Ктулху
Катрина Кейнс
Я, Ктулху,
или что такая хреновина с щупальцами на лице, как я, делает в этом
затонувшем городе (47° 9' южной широты, 126° 43' западной долготы)
I.
Ктулху — вот как они называют меня. Великий Ктулху.

И никто не может произнести это верно.
Вы записываете? Каждое слово? Отлично. С чего бы мне начать... Да-да?
Хорошо. Начну с самого начала. Пишите, Уотли.
Я родился бесчисленное количество вечностей назад, в тёмных туманах
Кхаа'ингнайии (конечно, нет, я не знаю, как это пишется. Пишите так, как
слышите), от безымянных родителей-кошмаров, под горбатой луной. Она
была не просто луной той планеты, конечно — она была настоящей луной. В
иные ночи она закрывала собой полнеба, и, пока она росла, можно было
увидеть, как стекает по её плывущему лику кровь, окрашивая его в красный.
В наивысшей точке своего движения луна покрывала болота и башни мёртвым
рубиновым светом.
Какие то были дни...

Или, вернее, ночи. Там ведь было и солнце — вот только очень старое. Я
помню ночь, когда оно, наконец, взорвалось: мы все выскользнули на пляж,
чтобы на это посмотреть. Но я забегаю вперёд.
Я никогда не знал своих родителей.
Моя мать поглотила моего отца, как только он оплодотворил её, а она, в свою
очередь, была съедена мной после рождения. Это моё первое воспоминание:
то, как я извиваюсь, пытаясь из неё выбраться, и её вкус на моих щупальцах.
Чему вы так удивлены, Уотли? Я считаю вас, людей, такими же
отвратительными.
Это мне кое о чём напомнило... шоггота покормили? Мне кажется, я слышу,
как он тараторит.
Я прожил первые пару тысячелетий в тех болотах. Мне там, конечно, не особо
нравилось: я тогда был размером с четыре ваших ступни и цвета молодой
форели. Большую часть жизнь я провёл, охотясь и поедая — и, в свою очередь,
следя за тем, чтобы никто не пообедал мной. Так пролетела моя юность.
Однажды — кажется, это был вторник — я обнаружил, что жить можно не

только ради еды. (Секс? Нет, конечно. Я не достигну половозрелости до
следующей спячки; к тому времени ваша ничтожная планетка уже остынет.) В
тот вторник дядя Хастур проскользнул в мою часть болота с сомкнутыми
челюстями. Что означало: он хотел не пообедать, а поговорить.
Уотли, даже для вас, это ужасный вопрос. Я ведь не открываю рот – ни один
из них – когда общаюсь с вами, не так ли? Вот и славно. Ещё один такой вопрос
и я найду кого-нибудь другого, с кем я могу поделиться воспоминаниями. А
вы станете кормом для шоггота.
— Мы собираемся наружу, — сказал Хастур. — Не хочешь ли нас
сопроводить?
— Мы? — спросил я. — Что ещё за «мы»?
— Мы, — ответил он. –— Азатот, Йог-Сотот, Ньярлатотеп, Цатоггуа, Иа!
Шуб-Ниггурат, юный Юггот и ещё парочка. Ну, знаешь, все наши пацаны.
(Уотли, это вольный перевод, вы должны это понимать. У большинства из нас
несколько полов, а то и ни одного, а старый Иа! Шуб-Ниггурат имел так и
вовсе тысячу, по его словам. Хотя его ветвь семьи всегда страдала
преувеличением.)
— Мы собираемся на прогулку, — продолжил он. — Может, и ты захочешь
повеселиться.
Я не сразу ему ответил. Сказать по правде, я не питал к своим кузенам особой
любви, а из-за ужасного искажения слоёв реальности мне ещё и разглядеть их
трудно было. По краям их фигур шла рябь, а у некоторых из них — у Сабаота,
например — углов было чересчур много.
Но я был молод и любопытен.
«Должно же существовать что-то большее, чем моя обыденная жизнь!» —
подумал я, пока прекрасные зловонные запахи болота окутывали меня, и где-
то вдалеке кричали и скрипели нгау-нгау и зитадоры. Как вы уже могли
догадаться, я согласился и заскользил вслед за Хастуром.

Весь следующий месяц, насколько я помню, мы обсуждали, куда же

отправимся. Сердце Азатота звало его в отдалённый Шаггай, Ньярлатотеп
питал слабость к Месту, о Котором Не Говорят. (До сих пор не могу понять
Ньярлатотепа. Когда я был там в последний раз, всё там было закрыто, и никто
ни о чём не говорил.) Для меня всё выглядело одинаково, Уотли. Приведите
меня во влажное, немного неправильное место — и вот я уже чувствую себя,
как дома. Но последнее слово осталось за Йог-Сототом, и мы отправились в
эту реальность.
Вы ведь встречали Йог-Сотота, не так ли, моё маленькое двуногое чудовище?
Так я и думал.
Он нашёл путь, по которому мы попали сюда.
Если честно, я не особо задумывался обо всём этом. Да и до сих пор не думаю.
Если бы я знал, какие нас ждут впереди проблемы, я бы остался на месте. Но
тогда я был так молод.
Как сейчас помню: первой нашей остановкой был Дим Каркоса. То ещё
местечко, напугало меня до ужаса. Это сейчас я могу без страха смотреть на
вам подобных, но все эти люди, без чешуи или ложноножек… бррр.
Первым, с кем я поладил, был Король в Жёлтом.
Король оборванцев. Вы не слышали о нём? Некрономикон, страница семьсот
четыре (полного издания, конечно) — там говорится о его существовании. И,
кажется, этот идиот Принн упоминал его в Де Вермис Мистериис.
Приятный малый, этот Король, когда привыкнешь к нему.
Это он подал мне идею.
Я спросил тогда:
— И что же, во имя непроизносимой преисподней, делать в этом тоскливом
измерении?
А он засмеялся.
— Когда я прибыл сюда впервые, — сказал он. — Кусочком света из космоса,
я задавался тем же вопросом. А потом я познал радость завоевания: подчинять
местное население, заставлять их бояться и поклоняться тебе… Тонна
удовольствия. И, конечно, Древним это не понравилось.
— Древним? — переспросил я.
— Древним. С большой буквы. Они забавные. Похожи на бочки с головами-
звёздами с такими огромными перепончатыми крыльями, несущими их сквозь
космос.
— Они летают по космосу? Летают? — я был шокирован. Я и не думал, что в
наше время кто-то ещё летает. Зачем напрягаться, если всегда можно просто
проскользнуть? Мне стало понятно, почему они называют их древними.
Простите, Древние.
— И чем же занимаются эти Древние — поинтересовался я у Короля.
(Я расскажу о проскальзывании после, Уотли. Хотя это всё равно бесполезно.
У вас же нет внаисндх’анга. Хотя, рокетки для бадминтона тут тоже могут
подойти.) (Так на чём я остановился? Ах да)
Я спросил у Короля, что делают эти Древние.

— Ничего особенного, — объяснил он. — Им просто не нравится, когда другие

ничего не делают.
Я задвигал щупальцами, словно говоря «Да, встречал я таких в своё время»,

но, боюсь, Король не обратил на это особого внимания.
— Случайно, не знаешь каких-нибудь подходящих для завоевания мест? —
спросил я.
Он махнул рукой в сторону выглядевшей очень скучно кучки звёзд.
— Вон там есть одно, тебе должно понравиться. Землёй называется. Есть, где
развернуться.
Вот мудак.
На сегодня всё, Уотли.
Попроси кого-нибудь покормить шоггота, как будешь уходить.
II.
Уже пора, Уотли?

Не глупите. Я помню, что посылал за вами. Память моя всё так же хороша, как
и прежде.
Ф'нглуи мгв'навх Ктулху Р'льех вгах'нагл фтагн.
Вы ведь поняли меня, не так ли?
В своем доме в Р'льехе в мертвом сне ожидает Ктулху.
Преувеличение, конечно, но я и вправду не особо хорошо чувствую себя в
последнее время.
Да шучу я, шучу, одноголовый. Вы ведь всё записываете? Отлично.
Продолжайте. Я помню, на чём мы остановились.
Р’льех.
Земля.
Вот вам и пример того, как меняется язык, а с ним и значение слов. Никакой
определённости. Не выношу этого. Когда-то Р’льех был всей Землёй, ну, по
крайней мере, той частью, которой я управлял, влажной частью. А теперь мой
маленький домик здесь, 47° 9' южной широты, долгота 126° 43' западной
долготы.
И вот ещё — Старейшие. Когда-то они называли нас Старейшими. Или даже
Великими Старейшими, как будто между нами и теми бочонками вообще не
было никакой разницы.
Никакой конкретики.
Итак, я прибыл на Землю, и тогда здесь было куда менее сухо, чем сейчас.
Замечательное было место, в море столько живности, да и с людьми я поладил.
Дагон и парни. Тогда мы жили в воде: я поработил их быстрее, чем вы могли
бы произнести «Ктулху фтагн». И они строили и готовили. И позволяли
готовить себя.
Кстати, я ведь кое-что хотел тебе рассказать.
Это случилось на самом деле.

Как-то раз плыл по морю корабль. Круиз по Тихому океану. И был на том
корабле волшебник, фокусник, который развлекал публику. И был на том
корабле попугай.
И он постоянно портил трюки волшебника. Как? Да просто. Он объяснял
пассажирам, как именно фокусник всё проделывал.
— Это вот он запихнул в рукав, — говорил попугай. — А тут вот второе дно.
И фокуснику это не нравилось.
И вот пришло время его самого великого трюка.
Он объявил его.
Засучил рукава.
Взмахнул руками.
И тут корабль покачнулся и во что-то врезался.
Затонувший Р’льех возвышался над кормой. Орды моих слуг, преданных
рыболюдей, скрутили пассажиров и утащили их на дно.
И Р’льех снова скрылся под водой, ожидая, когда ужасный Ктулху восстанет
и будет править.
На волнах остался качаться незамеченный моими верными слугами фокусник

— за это они потом жестоко заплатили. Высоко в небе волшебник заметил что-
то маленькое и зелёное. Оно снижалось, снижалось и снижалось, пока не село
на ближайший обломок и не оказалось попугаем.
Он склонил набок голову и обратился к фокуснику.
— Хорошо, я сдаюсь. Как ты это сделал?
Конечно, случилось на самом деле, Уотли.
Разве чёрный Ктулху, что выскользнул из тёмных звёзд, когда ваши самые
ужасные кошмары ещё даже не родились, что ждёт того момента, когда звёзды
выстроятся в линию, чтобы выйти из своей гробницы, воскресить верных и
снова править, что готов научить получать удовольствие и от пиров, и от
смерти — разве стал бы он вам лгать?
Вот ещё.
Заткнитесь, Уотли, не перебивайте. Меня не волнует, что вы уже слышали эту
историю прежде.
В те дни нам было весело — сплошные разрушения, жертвы, проклятия и
резня, сукровица и слизь, и отвратительные игрища, которым и названия не
придумать. Еда и веселье. То была одна большая вечеринка, и всем она
нравилась — всем, кроме тех, кто заканчивал на деревянных пиках на столе,
между кусочками сына и ананасом.
Ах да, в те времена по земле ходили великаны.
Но ничто не длится вечно.
Они спустились с небес со своими перепончатыми крыльями и правилами, и
регламентом, и рутиной, и Дхо-Хна его знает, сколько там надо было форм
заполнить, и все в пяти экземплярах. Банальные бюрократы, целая куча
бюрократов. Стоит только взглянуть на них: пятиконечные головы — у
каждого пять отростков, или рук, или что это вообще (хотя они не двигались,

это точно). Никому из них не хватило воображения на то, чтобы отрастить три
руки, или шесть, или сотню. Или одну. Нет, только пять.
Я не имею ничего против вашей пятиконечности, Уотли.
Но мы не поладили.
Им не понравилась моя вечеринка.
Они стучали в стену (метафорически). Мы на них и внимания не обратили. А
потом они разозлились.
— Хорошо, — решили мы. — Хотите море? Забирайте, вы, звездоголовые
бочки. Мы переселились на сушу — в то время на ней было вдоволь болот —
и построили огромные города, которые протянулись до гор и стали их частью.
Знаешь, почему вымерли динозавры, Уотли? Из-за барбекю. Всего одно наше
барбекю.
Но эти пятиконечные кайфоломщики не оставили нас в покое. Они
попытались передвинуть планету поближе к солнцу — или подальше?
Никогда не спрашивал у них напрямую. Следующее, что я помню — мы снова
живём под водой.
Смехота.
Город Древних был наказан. Они ненавидели холод и сухость, как и их слуги.
И вдруг они уже в Антарктиде, и там сухо и холодно, словно в затерянных
реальностях трижды-проклятого Ленга.
На сегодня всё, Уотли.
И попроси кого-нибудь покормить этого чёртова шоггота!
III.
(Профессор Армитаж и профессор Уилмарт убеждены, основываясь на

анализе текста и длине предшествующих глав, что из манускрипта пропало по
меньшей мере три страницы. Я с ними согласен.)
Звёзды изменились, Уотли.

Представь, что тело отрезали от твоей головы, и теперь ты комочек плоти на
прохладной мраморной плите, моргающий и задыхающийся. Вот так оно и
было. Вечеринка закончилась.
Нас убили.
И теперь мы ждём здесь, внизу.
Ужасно, не правда ли?
На самом деле не очень. Во имя безымянного ужаса, я и подождать могу.
Я сижу здесь, мёртвый и спящий, наблюдаю за тем, как империи людей
рождаются и погибают. Они для меня не более, чем муравьи.
Однажды — может, завтра, а, может, через столько «завтра», сколько вы и
представить не сможете — звёзды в небесах сойдутся в правильной линии, и
придёт время разрушения: я восстану из глубин и буду снова властвовать над
миром.
Бунт и наслаждение, кровавая пища и едкий дым, вечные сумерки и кошмары,
и крики мёртвых и немёртвых, и заклятия верных.

А после?
Я покину эту реальность, когда мир превратиться в холодный пепел, летящий
вокруг погасшего солнца. Я вернусь туда, где кровь стекает по лику луны, и
луна таращится с небес, как глаз утонувшего моряка, и я залягу в спячку
А потом я найду себе пару и однажды почувствую, как мой малыш
шевельнётся и начнёт проедать свой путь к свету.
Хм.
Вы всё записали, Уотли?
Хорошо.
Вот и всё. История завершена.
Угадай, что мы будем делать теперь? Именно.
Пойдём кормить шоггота.
Зелёный дракон
A.Lotermann
Автор
Третий ангел вострубил, и упала с неба большая звезда, горящая подобно
светильнику, и пала на третью часть рек и на источники вод. Имя сей звезде
"полынь"; и третья часть вод сделалась полынью, и многие из людей умерли
от вод, потому что они стали горьки. (Откр.8:10-11)
Ещё совсем недавно моё имя знали во всех опиумокурильнях города. И стоило
мне лишь появиться на пороге, как хозяева дома грёз самолично спешили
удовлетворить мои самые притязательные капризы. Я был гурманом в мире
наркотиков и был готов самоотверженно, подобно честолюбивому
исследователю, выискивать рецепты самых редких дурманящих веществ. А
затем проводить замысловатые опыты в своей лаборатории и, словно
средневековый алхимик, воссоздавать в колбах и ретортах забытые зелья.
Завсегдатаи притонов – будь то нищие, погибающие в плену опиума, или же

лорды, инкогнито упивающиеся настойкой лауданума – всегда смотрели на
мена как на просветлённого, которому открылись все тайны, что лежат за
Гранью. Но шаг за Грань, отделяющую мир материи от мира иллюзий и
наркотических грёз, всегда подобен смерти. Он освобождает пленённое
сознание и открывает перед ним неизведанные глубины, где таится древнее
безумие. И в этом безумии кроется истинная мудрость, которую не способен
вместить ни один человеческий разум. Лишь чувствительное сознание
художника или поэта может через призму страха воплотить отблеск этой
мудрости в произведении искусства.
Одним из таких фильтров космического безумия пришлось стать мне.

Бесчисленные опыты с наркотиками – настойками и курениями – скрупулёзно
описанные мною в поэтических дневниках, были лишь жалким полётом
фантазии до тех самых пор, пока я не попробовал абсент. Объятия Зелёной

феи, столь нежные и горячие, оказались сладостнее всего, что мне доводилось
пробовать ранее. Однако все известные рецепты абсента в конце концов
приелись, и мой искушённый дух потребовал чего-то совершенно
незаурядного. Такого, чего было суждено вкусить лишь избранным из числа
смертных.
Я провёл недели в поисках, пока однажды служанка-мулатка, верно

помогавшая мне во всех изысканиях, не показала старинную книгу в
потрёпанном кожаном переплёте. Пролистав жёлтые пергаментные страницы,
исписанные витиеватой арабской вязью, служанка указала на ряд необычных
гравюр. В их символах, утверждала она, был сокрыт рецепт, способный
удовлетворить мою жажду. Откуда же мне было знать, что эта книга с её
древними знаниями передавалась из поколения в поколение в семье мулатки.
Её прародители, из какого-то восточного племени кочевников, исходили всю
Руб Аль-Кхали и в самом её сердце, легендарном городе Иреме, испили из
источника великой запредельной мудрости. Но я не удосужился даже толком
просмотреть книгу, не говоря уже о том, чтобы задуматься, к чему может
привести этот сомнительный эксперимент.
Конечно же я сразу приступил к изучению гравюр. На первой была

изображена величественная птица, которая клевала какие-то причудливые
растения. Две пары крыльев этой химеры были покрыты перьями, похожими
на стальные наконечники стрел, лапы оканчивались хищными орлиными
когтями, а голова походила на львиную морду. На второй гравюре эта птица
была охвачена пламенем, а клубы дыма складывались в очертания
распростёршего крылья легендарного феникса не менее фантастического
вида. На третьей, этот феникс истекал кровью и, словно грозовая туча,
проливал её дождём на горсть пепла, оставшегося от сожженной птицы, в
котором извивалась змея. На четвёртой, последней, из праха рос необычного
вида цветок, чей бутон напоминал блистающую в ночном небе звезду. Его
лучи-лепестки расходились во все стороны, а в середине сияло божественное
Magnus Oculus*.
Для непосвящённых в сакральный символизм алхимии эти гравюры так и

остались бы всего-навсего фантазией автора книги. Но для меня, имевшего
ключ к этой головоломке, они были подробным рецептом, который мне
предстояло опробовать. Сперва мне следовало собрать и высушить растения
для абсента. Затем особым способом получить из них Tria Prima* –
философские Ртуть, Серу и Соль. Их надлежало очистить и последовательно
соединить в эликсир Зелёной феи.
Пока я корпел над гравюрами, стараясь понять все нюансы предстоящего

процесса, мулатка начала поиск необходимых ингредиентов. Всего за неделю
она раздобыла у аптекарей и травников гербарий из самых экзотичных
галлюциногенных трав, среди которых главным ингредиентом оставалась

горькая полынь – дух абсента. Получив их в своё распоряжение, я сразу же

приступил к работе. Отложив полынь, из остальных трав я приготовил отвар.
Получившееся коричневатое варево обладало удивительным приторным
ароматом, но оказалось чрезвычайно ядовито. Соседская надоедливая
собачонка унюхала его и, каким-то образом пробравшись в мой дом, только
сунула свою морду в посудину с остывавшим отваром, как тут же заскулила и
издохла.
Весь следующий день служанка пыталась убедить меня в том, что при
последующей обработке, согласно рецепту, отвар потеряет свои ядовитые
свойства. В подтверждение своих слов она даже согласилась лично его
испробовать. Доверившись ей, я продолжил свою работу и, процедив отвар,
перелил его в большую посудину, куда добавил закваску. Не прошло и часа,
как всё варево забродило и наполнилось пузырьками. Тем временем,
перемолов вываренные травы в порошок и пересыпав его в керамическую
чашу, я поставил её на чугунную плиту. Вслед за античными алхимиками я
повторил действо, которое они называли кальцинация, и столкнулся с
неприятнейшим проявлением этого процесса. Кухня, где стояла плита с
чашей, наполнилась удушающим дымом, от которого я чуть не потерял
сознание. Открытые настежь окна помогли решить проблему, и, спустя
несколько часов беспрестанного помешивания чёрного порошка, я получил
горсть белёсого пепла, который незамедлительно пересыпал в бутыль и, залив
несколькими литрами чистой воды, оставил отстаиваться на всю ночь.
Утром, взболтав пузырившуюся брагу, от которой уже начал исходить

специфический запах алкоголя, я вернулся к бутыли с водой и увидел, что не
растворившиеся остатки пепла осели на дне. Тогда я осторожно перелил воду
через кусок ткани в ту же керамическую чашу и принялся выпаривать.
Процесс этот был, несомненно, более приятный, нежели кальцинация, и в
результате я получил пригоршню порошка, напоминавшего обыкновенную
поваренную соль, только выделенную из растений и именовавшуюся издавна
как поташ.
После этого я ежедневно перемешивал брагу, замечая, что запах алкоголя

усиливался с каждым днём, пока наконец брожение не прекратилось. Тогда я
отделил получившуюся жидкость от мутного осадка и перелил её в большую
бутыль из прозрачного стекла. Терпкий аромат так и манил меня сделать
глоток, но, помня о жалкой участи собаки и наставлениях служанки, я
сдержался. Следуя рецепту, я насыпал белый порошок поташа в бутыль,
хорошенько её взболтал и оставил отстаиваться на всю ночь. Немало удивил
меня наутро насыщенный алый цвет, в который окрасилась жидкость. На
мгновение мне стало дурно от мысли, что я держу в руках сосуд, полный
крови. Однако, откупорив бутылку, я сразу же взбодрился от резковатого
запаха алкоголя. И, не мешкая ни минуты, засыпал внутрь уже высушенную
полынь, к которой добавил немного листьев мяты, цветков иссопа, семян

фенхеля и несколько звёздочек аниса. Всё это должно было смягчить горечь
полыни и придать напитку благоухание трав.
Настоявшись ещё несколько дней, алхимическая тинктура приобрела

необычайный золотистый оттенок, что свидетельствовало о правильности
всей проделанной мною работы. Теперь же настала очередь последнего этапа.
Я перелил жидкость в алембик перегонного куба и водрузил его на песчаную
баню, устроенную на растопленной чугунной плите, служившей мне
алхимическим атанором. На протяжении всего дня я совершал легендарный
Magnum Opus*, следя за силой пламени и кипением золотистой жидкости –
Алкагеста – с растворёнными в ней солями Первоматерии. Происходившие в
перегонном кубе метаморфозы завораживали меня. Поднимавшийся от
жидкости пар, подобно освобождённому духу, устремлялся по длинному
носику алембика, где конденсировался или, как бы выразились философы
древности, сгущался в прозрачные, словно слезинки, капли. Solve et Coagula*
– гласит мудрость Бафомета.
Весь получившийся дистиллят я перелил в изящную узкую бутылку, куда

также бросил маленькую веточку полыни, чтобы напиток приобрёл
благородный изумрудный оттенок. Своё сокровище я спрятал в дальнюю
комнату дома, подальше от чужих порочных взглядов. Теперь оставалось
лишь ждать и надеяться, что мне удалось правильно растолковать старинные
гравюры и воссоздать рецепт.
Месяц мучительных ожиданий прошёл в поклонении Зелёной фее. Комнату,

где под покрывалом из зелёного шёлка хранился магический напиток, я
превратил в её святилище: стены были драпированы зелёными гобеленами с
причудливым растительным орнаментом, окна застеклены цветными
витражами, и проникавшие сквозь них лучи окрашивались в изумрудный цвет
и падали на кресла, обитые зелёным бархатом. Сидя в этих креслах холодными
осенними вечерами я зачитывался «Цветами зла» Бодлера и созерцал
репродукцию «Звёздной ночи» Ван Гога, висевшую над камином. Бедный
безумец Винсент… Тогда я ещё не ведал, какой ужас он отразил в своей
работе. До конца жизни художника преследовали кошмары. Даже когда тот
скитался по лечебницам для душевнобольных, где его наивно лечили от
эпилепсии. Даже когда он отверг жалкую церковь, где не нашёл спасения. Ван
Гог пытался писать навязчивый образ ужаса, пробужденного абсентом, но не
смог вынести этого тяжкого бремени и покончил собой. Я ещё не понимал, что
движусь навстречу тому же самому безумию. Я не думал ни о чём кроме своей
жажды: припасть к чаше неизведанного и испить зелёного яда.
Долгожданный день пришёлся на конец ноября. Промозглым вечером мулатка

ушла далеко за город, чтобы на вершине холма в окружении древних камней
совершать языческие обряды своих предков, а я, оставшись в полном
уединении в своём святилище, откупорил бутылку с абсентом. Тонкой

изумрудной змейкой напиток заструился в бокал. Несколько минут я

наслаждался мерцанием насыщенного зелёного цвета в отблесках пламени
камина. Затем страстно приник к чувственным губам Зелёной феи и сделал
жадный глоток. Дивное благоухание трав, смешанное с горечью полыни,
пряностью иссопа и аниса и подчёркнутое остротой алкоголя, окутало меня
своей теплотой . Я закрыл глаза и долго наслаждался нахлынувшими
ощущениями, пока они не сменились опьянением. Но оно не было похоже на
эффект каких-либо известных мне вин, настоек, и даже наркотиков. Мой разум
отделился от тела и, словно овеянный каким-то колдовством, я устремился в
открывшуюся передо мной бездну.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем я открыл глаза. Все привычные
вещи вокруг растворились – лишь мягкие отблески света, окрашенные в
изумрудные тона, окутывали меня. И единственное, что я смог разглядеть,
была «Звёздная ночь». Но с чудесным полотном произошли невероятные
метаморфозы: милая деревенька превратилась в какой-то монолитный город с
вывернутыми углами и искажёнными гранями. Мерцающие звёзды на чёрно-
синем небе хищно взирали прямо на меня. И без того необычные кипарисы
сперва показались мне серыми пиками исполинских гор, но затем принялись
мерзко извиваться, словно щупальца морского спрута. В моём сознании, в такт
их гипнотическим движениям, возникли неведомые мотивы – оглушительный
грохот барабанов и пронзительный визг флейт. Но ужаснее всего был
заглушавший их дикий рёв – Иа! Иа! Кулулу фатагн! Кулулу фатагн!
Мой отчаянный вопль потонул в этой какофонии. Я попытался закрыть уши, в

надежде заглушить ужасный зов, но это не помогало. Тогда, обезумев, я разбил
бутылку с драгоценным абсентом и принялся резать уши осколками, повторяя
судьбу несчастного Ван Гога. И то ли от боли, то ли от шока я потерял
сознание, провалившись в блаженное небытие. Из него меня вывел голос
мулатки, вернувшейся рано утром и обнаружившей меня на полу, изрезанного
осколками, в крови и абсенте. Придя в себя и перевязав раны, я задал
проклятой девчонке трёпку, крича и проклиная её и её дьявольское зелье. А
она, оправдываясь, только и смогла сказать, что его пили её предки в
священную ночь накануне ноября, чтобы в многоколонном Иреме слышать
божественный зов Кутулу.
Древний ритуал, посвящённый забытому халдейскому божеству, невольным

участником которого я стал, превратил сладострастную Зелёную фею в
кошмарного Зелёного дракона, тянувшего ко мне из чёрной изначальной
бездны свои мерзкие щупальца. Наркотики, в которых я раньше искал свободы
духа, теперь стали моим узилищем, в котором я ищу спасительного забвения
от древнего ужаса, преследующего меня во сне и наяву. После всего
пережитого, я жажду лишь одного – найти освобождения в золоте пшеничного
поля, с револьвером у виска.

*Примечания
Magnus Oculus – лат. “Великое око” (чаще Всевидящее око), древний символ
божественной вездесущности.
Tria Prima – лат.“Три Начала”, три алхимических первоэлемента, лежащих в
основе всех веществ.
Magnum Opus – лат.“Великий труд” (чаще Великое делание), алхимический
термин, обозначающий сакральный процесс создания Философского камня.
Solve et Coagula – лат.“Растворяй и Сгущай”, алхимический девиз,
обозначающий два главных процесса Magnum opus. Был начертан на руках
Бафомета на рисунке Элифаса Леви.
Бремя белого человека
henna-hell
автор
Мутные воды Ганга несли быстрые судна британского имперского флота.
Вода бурлила и рассыпалась жёлтой пеной позади килей, подобно лисьему
хвосту — но это было не следствием столкновения водных потоков в
соответствии с законами гидродинамики: это шли по дну стройные ряды
солдат. Туземцы бежали опрометью от берегов великой реки либо падали ниц
от ужаса. Так Индия стала часть колоний Королевства.
Королева не любила людей, но бесполезно льющейся человеческой крови
не терпела ещё больше, поэтому её многочисленные дети — её, и моря, и Отца
Дагона — сопровождали британских солдат повсюду, даруя им лёгкие победы
в морских боях. Белокожие англичание, валлийцы, шотландцы и ирландцы —
главенствующая раса Британской империи — поначалу тоже холодели от
страха и бледнели, уподобляясь чистой морской пене, белой с лёгким
оттенком бирюзы, но после привыкли, смирились, успокоились. Кое-кто даже
пытался бунтовать, но Королева знала, как дёргать невидимые политические
нити: ей были верны лучшие из лучших, а восстания подавлялись жестоко и
бескомпромиссно, так что в числе непокорных в конце концов осталось лишь
совершенно безвредное отребье. А с течением времени аристократическая
бледность власть имущих белых людей стала действительно отдавать в
оливковую зелень.
Чернокожая служанка прикусывала губы, а поднос в её руках дрожал, так
что кофейные чашки на нём плясали некое причудливое подобие фарфорового
тустепа. Ей было больно видеть, как её хозяйка, её белая мисс, воспитанная ею
с самого детства, стонет под своим супругом. Крышки жаберных щелей
мастера Нг’вахла — эта непроизносимая околесица теперь, согласно
традициям, стала фамилией её юной хозяйки, урождённой Бассет —
топорщились, будто он задыхался на суше, хотя его вторая дыхательная
система, пока ещё функционирующая, подобная человеческим лёгким, давала
ему достаточно кислорода. О нет — эти противоестественные корчи были
результатом возбуждения. Служанке не было ведомо, являлось ли рвение, с

которым мастер ежевечерне тащил в постель молодую мисс — впрочем, уже

«миссис», — результатом излишне старательного выполнения миссии, ради
которой Королева вывела на землю своих подводных подданных, или же
плодом истинной любви. Но она не могла задаваться такими вопросами — не
к лицу прислуге обсуждать хозяйскую жизнь.
Мастер Нг’вахл стиснул округлые груди жены перепончатыми когтистыми
пальцами, и она вскрикнула, не то от боли, не то от страсти. Служанка едва ли
не повторила этот громкий звук вслед за ней, но вовремя зажала рот кулаком.
Бедная маленькая мисс! Чернокожая женщина уже давным-давно мысленно
распрощалась с той девочкой, которую она когда-то баловала: наивную,
весёлую, русоволосую — этакое жизнерадостное солнышко в милых
платьицах. День ото дня молодая ещё женщина становилась всё бледнее, и
казалось, что ею завладела некая страшная, мучительная болезнь. Служанка
знала — так выглядят все нынешние аристократы: то, что к двадцати годам
они становятся глубокими стариками — цена будущего бессмертия, которое
они проведут под толщами солёной воды. Детям людей и — чернокожая
женщина перекрестилась жестом, ныне редким, считающимся богохульным,
ведь он оскорблял новых, Древних богов — Глубоководных этот дар давался
с рождения, но над урождёнными детьми рода исключительно человеческого,
принёсших клятву Королеве, проводились какие-то тёмные ритуалы,
преждевременно старившие их. С каждым годом таких чахлых,
подволакивающих ноги созданий становилось всё больше, и людское обличие
сохраняли лишь неприкасаемые — слуги и чернорабочие «низших» цветных
рас.
Мастер грубо шлёпнул мисс по ягодице, на мгновение отпрянув от её тела,
и она сразу же перевернулась, правильно истолковав знак, и стала на
четвереньки. Супруг продолжил овладевать ею, а стоны юной мисс стали
гортаннее и громче. «Интересно, она получает хоть на секундочку, хоть
закрыв глаза, хоть самое малое удовольствие?» — такая мысль пришла в
голову служанки, но была сразу же изгнана с позором. Нет, как же можно, ведь
это чудовищно… Однако белые люди так не считали. Напротив, они считали
варварством то запретное, о чём служанка боязливо, но вдохновенно молилась
тёмными ночами, когда рыбий запах в доме становился особенно
невыносимым — гибель океанских пришельцев. Она слышала на прошлой
неделе, как один из гостей мастера и мисс с отвращением в голосе рассказывал
о неких богомерзких культах, обнаруженных королевскими учёными в
племенах эскимосов Исландии и Гренландии и, как ни странно, у туземцев
тихоокеанских островов и в коммунах метисов, прячущихся в болотистых
новоорлеанских лесах. Эти отступники, эти омерзительные животные,
дескать, поклоняются мёртвому богу, по их поверьям вознёсшемуся на небеса,
наблюдающему за ними и подсчитывающему их прегрешения перед ним —
смех, да и только! Ещё гость показывал грубую статуэтку этих
идолопоклонников — человеческую фигуру на неравноплечем кресте…
Мастер издал гортанный булькающий хрип, выгнулся и обмяк, упав на
белые простыни. Мисс выскользнула из-под него и запахнула дрожащими

руками лёгкий пеньюар поверх длинной сорочки. Служанка очнулась и

отошла от приоткрытой двери, занавешенной тяжёлыми портьерами, так что
выходившая из комнаты хозяйка не столкнулась с ней лицом к лицу и не
поняла, что она наблюдала за соитием.
Лицо мисс было перекошено и бледно более обычного. Чернокожая
женщина не смогла сдержать своего тревожного вопроса.
— Мисс Мейделин, как вы выносите?.. — шепнула она, ошалев от
собственной смелости. Нечто человеческое, зовущее на помощь, мелькнуло в
голубых глазах хозяйки, на мгновение вытеснив из них холодную
водянистость, занесённую в них извне посредством страшных ритуалов.
— Ох, Салли… Я просто лежу и думаю о ней… о нашей Королеве.
Но солёные айсберги сразу же вернулись во взгляд молодой мисс и
служанка поняла: молодость хозяйки ушла безвозвратно, и вскоре из
скользких икринок народится следующее поколение Бассетов — новое
поколение белых людей.
47 и 9 южной широты, 126 и 43 западной долготы
Hemachatus
Автор
Вспоминая свою мирскую жизнь за те несколько кратких мгновений, что
остались мне перед переходом в иное пространство, я нахожу ее весьма
прозаичной.
Минув пору детства и юности, я долгое время вел расслабленное

существование человека, обеспеченного благами цивилизации, которому к
тому же несказанно повезло с родственниками, успевшими скончаться на
закате правления Виктории. Наследство позволяло мне содержать скромный
штат прислуги и посвящать время изысканиям, как научным, так и
метафизическим, которые более разумные люди сочли бы странными и
лишенными практического смысла. Поначалу я штудировал право, но вскоре
бросил этот труд. Затем несколько лет потратил на изучение литературы,
истории и современных языков континентальной Европы, которые давались
мне значительно легче земельного кодекса. Я хранил страсть к книгам,
унаследованную от прадеда и деда, продолжая пополнять библиотечную
коллекцию, созданную моими родственниками поколения назад. К
лингвистическим штудиям я со временем добавил антропологию;
интересовался геологией и археологией. Пресытившись Англией, я совершил
путешествие к берегам Индии, словно ожидал найти там что-то, чего не мог
обнаружить на родине, но кроме приступов малярии не привез ничего
стоящего. Продолжительное время я вел скромную переписку с учеными
Германии, Франции и Испании, придерживаясь скорее моды, нежели
необходимости.

Позднее мой интерес сконцентрировался на более экзотических и древних

языках, куда кроме знакомых уже латыни, древнегреческого и готского я
включил коптский, шумерский и аккадский. Эти исследования со временем
привели меня к языкам, признанным наукой не классифицированными: так
мало данных о них имелось. Впрочем, я вижу еще одну причину: тексты,
дошедшие из тех темных эпох, по прочтении казались слишком
фантастичными и зловещими, порождали в мозгу нездоровые образы. Я не мог
долго сидеть над такими книгами, найденными в архивах или присланными
моими приятелями-лингвистами. Казалось, я вскрываю труп, полный гноя.
Вместе с тем не мог я и отрицать специфического интереса к отвратительным
словосочетаниями и непристойной символике архаичной клинописи,
пробудившегося, видимо, по причине того, что часть моего сознания
предпочитала мистические истории сухой научной логике. Чем более
утонченным становился мои интерес, тем более странные экземпляры стали
появляться в моей коллекции. Определенные манускрипты я предпочитал
хранить на самые дальних полках, чтобы избежать искушения повторно
притрагиваться к ним и беспокоить воображение. А материал, в который были
обернуты некоторые тома, оставался для меня мрачной загадкой. Я
предполагал фактуры более зловещие, чем кожа редких животных.
Отныне я вел переписку с эзотериками и приверженцами малоизвестных

культов. Иногда мне присылали оригиналы документов, но чаще копии,
поскольку почтенный возраст книг и ограниченное количество экземпляров
препятствовали пересылке. Кроме того, некоторые мои адресаты, как я
полагаю, предумышленно не предоставляли мне всей информации, то ли
опасаясь, что я узнаю лишнее, то ли оберегая меня. Я постепенно стал
отходить от традиционной науки в область оккультных учений, недоказанных
предположений и сомнительных теорий.
Несмотря на странный перекос в увлечениях, я все же не относился к своим
занятиям слишком серьезно. Я проводил много времени с Марией, дочерью
бывшего католического священника из Мадрида, ставшей впоследствии моей
женой. Вместе мы наслаждались спокойной жизнью в особняке на Эдвард-
Стрит.
Шло время. Судьба не подарила нам детей, и наши отношения с Марией
перешли в ту стадию, когда привычка становится основой хорошего брака.
Мария теперь проводила со своим садом гораздо больше времени, чем со
мной, а оставшееся внимание сосредоточила на благотворительности.
Я отпраздновал тридцать восьмой день рождения и был еще полон сил,
несмотря на начинающуюся болезнь и обнаруженные в шевелюре седые
волосы. На протяжении всех этих лет мои интересы росли и развивались
вместе со мной.
Я увлекался астрологией, каббалой, запретными индийскими культами,
редкими археологическими находками, отталкивающими своим видом
обычных музейных завсегдатаев; собирал по антикварным лавкам и частным
аукционам артефакты неясного назначения; интересовался древними расами,

существование которых не было доказано современной наукой, и упоминания

о них встречались лишь в архаичных мистических текстах.
Коренная перемена в моей жизни произошла 22-го ноября 19** года, когда я
задремал за столом, пытаясь вникнуть в перевод «Пнакотических
манускриптов», сделанный на плохом древнеанглийском.
Сперва я не понял, в чем кроется причина странных ощущений во всем теле.
Когда сознание немного прояснилось, я ужаснулся. Я тонул. Вернее, меня
уносило подводным течением. Я запаниковал, принялся барахтаться, пытаясь
всплыть на поверхность, но не мог противиться силе потока. Перестав
метаться, я с удивлением обнаружил, что могу без усилий и боли дышать под
водой, а моя кожа словно покрыта серебристой краской. И тут меня озарило:
я сплю! Я был несказанно поражен этим фактом, поскольку ни разу в жизни
не осознавал во сне свое «я» так ясно и никогда не испытывал столь
реалистичных ощущений.
Осознав природу своего состояния, я без страха позволил потоку увлечь меня.
Я затруднялся определить, где нахожусь, что это за водоем, но, без сомнения,
он был огромен. Я погружался сквозь толщу воды ко дну, влекомый сильным,
теплым течением. Вода оказалась зеленой, насыщенного цвета бутылочного
стекла, мутной, в ней плавали водоросли и какие-то крохотные организмы. Я
не наблюдал лучей светила, которые могли бы пробиваться с поверхности.
Зато удивительным образом слышал монотонный утробный гул,
поднимающийся со дна и чем-то похожий на ритуальное песнопение. Его
вибрации отдавались в теле. Никогда прежде во снах я не распознавал звуков.
Пока я размышлял об этой странности, моей ноги коснулось что-то холодное
и мягкое.
Я немедленно проснулся. За окном стояла глубокая ночь, лампа под желтым
абажуром скудно освещала заваленный рукописями, словарями и
справочниками стол. Я стал рассуждать о причинах столь необычного,
интенсивного сновидения и решил, что слишком впечатлился прочитанными
за последнее время текстами и полотнами, увиденными в одной галерее с
сомнительной репутацией. Вообще же, я не умел плавать, а после путешествия
в Индию и вовсе остерегался большой воды. Однако сейчас я переживал
ощущение необъяснимого и необычайного душевного подъема и,
взбодренный, продолжил чтение «Манускриптов» до четырех утра.
Две следующие ночи я видел ничем не примечательные, заурядные сны, вроде

того, когда идешь по Трафальгарской площади, а навстречу королева с
попугаем на голове. Мне всю жизнь снились всякие глупости, хотя порой я
надеялся увидеть в царстве Морфея что-нибудь, что помогло бы внести
разнообразие в картину моего мира.
Вскоре я продолжил ночное путешествие в глубь безымянного
сомнамбулического водоворота, который все больше казался мне частью
настоящего океана. Я представлял, как выгляжу со стороны: одинокая светлая
фигурка на фоне циклопического темно-изумрудного полотна, у которого нет

ни конца, ни края. Меня уносило по спирали вниз с приличной скоростью,

однако я никак не мог разглядеть дна, хотя изо всех сил напрягал зрение,
которое, кстати, стало удивительно ясным. Я пробовал плыть сам, но меня
только переворачивало и мотало из стороны в сторону, словно поток не хотел
выпускать меня из своих теплых сильных рук. И снова я проснулся, испытывая
не свойственные мне при свете солнца радость и бодрость.
В следующей серии снов события продолжали развиваться, словно по
сценарию. Меня не переставал поражать линейный характер моих
сновидений. Возникало ощущение, что не мой мозг генерирует сны, а кто-то
мне их показывает или нашептывает, как сказку, пока я грежу. Довольно
странную сказку, впрочем. По мере погружения я стал замечать юркие тени,
рассекающие мутно-зеленую стихию. Они двигались слишком быстро, чтобы
я мог их разглядеть, но это, без сомнения, были какие-то живые твари, если
так можно сказать о созданиях, сотканных из сна. Кроме постепенно
нарастающего гула я слышал иногда бормотание на незнакомом языке совсем
рядом со мной. Но когда оборачивался, то видел лишь воду. Порой она
расцветала восхитительными оттенками, подобных которым я не встречал в
реальности. Я был заворожен подводным сиянием, которое по насыщенности
и великолепию могло бы поспорить со знаменитым северным. Я словно плыл
сквозь цветовую мелодию, сыгранную нечеловеческим гением. О природе
этого свечения я мог только догадываться.
Чувства мои приобрели невероятную остроту. Я наблюдал великолепную
палитру подводного царства, я слышал ласковые шепоты. Я слизывал
солоноватый привкус с губ и более всего я ощущал саму воду. Это была не
просто жидкость. Это было тело. Древнее океаническое тело: массивное,
упругое, сильное и, без сомнения, исполненное жизни. Во сне я всегда был
нагим, и ничто не мешало океану прикасаться ко мне безо всяких условностей.
Я просыпался в беспокойстве, испытывая какую-то мальчишескую
неловкость.
Продолжительное сновидческое путешествие выходило за рамки обычных

снов. Я не мог поверить, что мое воображение, довольно скудное, кстати,
способно создать мир, овеществленность которого могла тягаться с настоящей
жизнью, а визуальное многообразие способно было превзойти все виденное
мною ранее.
В мутной илистой дали я стал различать очертания гигантских существ, каких
не мог вообразить при дневном свете. Они лениво передвигали огромные тела,
издавая протяжные низкие стоны, словно призывая кого-то. Я видел и других
подводных обитателей, не таких внушительных, но не менее поражающих
воображение. Они обладали разнообразной внешностью: плоские, округлые,
спиралевидные, червеобразные. Их разноцветные плавники достигали
невероятных размеров, у некоторых существ при приближении я отмечал
многопалые конечности, шипастые панцири, наросты, испещренные
белесыми глазами.

Были там загадочные твари и поменьше. Их глаза сияли, словно драгоценные

камни, и сами они призывно изгибали змеевидные тела, словно исполняя
танец. Они фосфоресцировали, совершая интенсивные волнообразные
движения, таким образом невольно навевая мысли о соитии. Другие походили
на опасных глубоководных рыб, возможно, родственных тем, что живут у дна
земных океанов. Их пасти были полны острых зубов. Прочие странным
образом напоминали непропорционально сложенных людей, словно некто
попытался слепить человека из рыбы, увидев его всего раз в жизни. Некоторые
не имели аналогов в знакомом мне мире.
Я понял, что мне необходимо добыть хоть какое-то толкование природы этих
видений. Волновало меня не многообразие подводной жизни: я знал о
богатстве морской природы, хотя близко с ним не соприкасался; а то, каким
причудливым образом оно нашло воплощение в моем сознании. Я никогда не
увлекался ихтиологией и гидрологией.
В классификационных таблицах я обнаружил, что грежу скорее не ныне

живущими созданиями, а животными очень древних эпох, ставшими теперь не
более, чем ископаемыми родом из Палеозоя. Более всего беспокоили меня
проступающие в глубине сомнамбулического океана очертания титанов,
которые казались похожими одновременно на моллюсков и людей. Если
другие твари вызывали интерес, временами отвращение, а иногда настоящий
восторг, то эти порождения подсознания меня пугали, заставляя шевелиться
что-то в самой глубине мозга, что-то первобытное, трусливое, жаждущее
убежать и залезть в самую темную нору. Вскоре, впрочем, я привык даже к их
отдаленным завываниям, и эти горы гибридной плоти перестали меня
беспокоить.
Упоминаний о подобных существах в научной литературе я не приметил, что
и навело меня на мысль в очередной раз обратиться к менее строгим
дисциплинам.
Задавая наводящие вопросы о морском народе моими адресатам, я с
неприятным удивлением обнаруживал их нежелание хоть сколько-нибудь
подробно или ясно отвечать. Некоторые даже прекратили вести со мной
переписку. Другие настоятельно рекомендовали забросить мои исследования,
принимать снотворное и больше не возвращаться к древним текстам.
Все эти люди, которых я даже не видел в глаза, предостерегали меня от мыслей
об удивительных созданиях, называя их явлениями внеземного генеза;
спорами жизни, заброшенными с комет из другой вселенной. Они прочили мне
безумие, порчу, страх. Но разве мог я верить им, наслаждаясь каждой
клеточкой своего сновидческого тела во время путешествий за пределы этого
мира? Я словно родился заново: боли, терзавшие меня в промозглом климате
днем, исчезали ночью, и обнаженное помолодевшее тело наполнялось силой и
легкостью. Я чувствовал упругое давление воды, она ласкала меня, словно
мать, а скорее любовница. Прижимала к себе и нежила, заполняя нос, рот и
легкие. Предлагала беззаботно плыть вглубь, доверившись ее могучей
природе; без предрассудков проникать в ее бессмертное древнее тело. Она

очищала кожу и разум, словно слизывая с меня утомляющий налет

цивилизованности, и предлагала вернуться в более простое, гармоничное,
подчиненное одним лишь инстинктам состояние, свойственное всем
животным, кроме человека. Она крепко сжимала меня и не хотела отпускать.
Клянусь, Мария даже в первый год нашего брака не дарила мне столь
страстных объятий. Я ощущал себя не родившимся еще плодом, нашедшим
покой и питание в благословенной, теплой материнской утробе, с другой
стороны – мужчиной, в котором от настойчивых, даже намеренных
прикосновений соленой стихии пробуждались странные мысли.
Как-то я получил письмо от мсье Вернэ из Брюсселя, моего давнего товарища
по исследованию Культа Червя. На пяти листах он рассказал мне о древних
богах, посещавших нашу планету в дочеловеческую эпоху и впавших здесь в
безумие, а оттого разучившихся летать и погрузившихся в океаны, где они в
течение миллионов лет плодили уродливых отпрысков, которым впоследствии
суждено было стать предками людей. О затонувших континентах, где жили
хтонические чудовища, которых больше не могла носить земля и потому
навечно погрузила в мрачные холодные глубины. О проклятом подводном
городе и немертвом боге, спящем там во тьме.
В конце сумбурного письма Вернэ также, как и все прочие до него,
рекомендовал мне держаться подальше от книг в черных переплетах и не
совершать путешествий в те богом забытые места, где еще цветут гнилым
цветом культы Дагона и Ктулху.
Глупец. Мне не нужно было никуда ехать. Все самое волнующее происходило
со мной во сне. Быть может, в том гуле, что поднимался невидимой стеной со
дна, и можно было различить зов Ктулху. Быть может, я желал идти на его зов.
Осень сменилась зимой. Похолодало, шел мокрый снег, приближалось

Рождество, а я продолжал видеть сны. Видения мои носили характер живой и
яркий, но каждое из них длилось недолго. Во сне время течет с ужасающей
быстротой. По сравнению с ночными путешествиями наполненные снежной
серостью дни стали казаться мне невыносимо скучными и однообразными. В
чем по сути заключалась моя жизнь? Семья, работа, походы в Ковент-Гарден
на выходных? Впервые за долгие годы я почувствовал невероятную усталость
от своего быта, скорее даже бытия. Все казалось убогим, пресным, лишенным
красок. Я с нетерпением ждал полуночи, чтобы погрузиться в мир,
обнажавшийся все откровеннее. В нем на серебристой краске, покрывавшей
каждый миллиметр моего тела, стали понемногу проступать удивительные
узоры, похожие на крохотные чешуйки. Движения мои становились более
грациозными, и нравился себе все сильнее.
Я завел тетрадь, куда записывал каждый такой сон, хотя характер моих
видений был настолько странным, что я не всегда мог найти подходящих слов
в родном языке. Зато удивительным образом нужные фразы находились в тех
самых текстах, что мне рекомендовали выбросить или сжечь. Я тщательно
прятал записи от чужих глаз в тайник под половицами. Я хотел, чтобы
написанное оставалось секретом.

Поначалу видения были редкими, но с каждым разом меня уносило всё

глубже. И чем ниже я погружался в таинственный океан, тем чаще посещали
меня эти видения. Чем дольше я вел свои записи, тем больше подробностей
появлялось на белых листах. Я обратил внимание, что мой почерк – всегда
твердый и уверенный – стал более размашистым и неуклюжим. Я писал,
одновременно вызывая в сознании видения из подводного царства, и не мог
удержать дрожь в пальцах; ставил кляксы, зарисовывая тех существ, что
поначалу сторонились меня, но, привыкнув, стали роиться вокруг.
Самые смелые из них дотрагивались до моего тела чешуйчатыми
конечностями, обжигали его электрическими разрядами, щекотали меня
хвостами и усиками, прижимались студенистыми телами, присасывались
крохотными ротиками и обвивали жесткими щупальцами. Я притрагивался к
ним в ответ, безо всякого отвращения исследуя пальцами разнообразную
плоть: гладкую, бугристую, верткую, пульсирующую, полупрозрачную,
холодную. Морские создания ластились ко мне, словно домашние зверьки.
Меня не смущал их фантастический вид и любознательность, выходящая за
границы нормы, ведь я напоминал себе, что лишь видел сон, и все в нем
казалось мне удивительно правильным, хотя уверенность в иллюзорности
происходящего таяла на глазах.
Гораздо более важным являлось то, что они были истинными детьми океана,
рожденными от Дагона и Гидры, какими все мы были когда-то, когда
составляли единое целое с водой, не знали цивилизации, не умели ни говорить,
ни даже ходить, были свободны от злокачественных образований в виде
морали, экономики, брака и жили в истинном смысле этого слова: пожирая,
совокупляясь и меча икру.
Поскольку я перестал смущать глубинных существ и не смущался сам, они
выражали приятие, наполняя меня своими соками, которые перемешивались в
моем рту с зеленой водой. Я глотал их, одновременно позволяя океаническим
созданиям наслаждаться человеческим телом, словно они были созданы
только для того, чтобы разогреть во мне бесстыдными прикосновениями огонь
животного желания сношаться в мутной темной воде.
Для морских тварей не существовало запретных мест, пока они исследовали
мое тело, и в ответ они благосклонно пускали меня в себя. Разнообразие их
сокровенных полостей и органов поражало, а интенсивность ощущений
намного превышала все те будничные оргазмы, которые я испытывал, ублажая
Марию в первые годы брака. Некоторые из существ кусали меня длинными
зубами, которые не могли вместить их пасти на получеловеческих лицах, пока
я судорожно наслаждался всеми доступными ласками, стремясь познать как
можно больше партнеров, и кровь расцветала в воде красивыми
фонтанчиками, но это лишь обостряло наслаждение. Мои юркие, склизкие
любовники и любовницы (если к этим существам вообще было применимо
понятие пола) всасывали шлейфики крови и возвращались в мои объятья, а
между тем, мое плавание ни на секунду не прерывалось.

Я просыпался на пике возбуждения и вынужден был удовлетворять себя всеми

доступными способами до полного изнеможения, вспоминая специфический
горьковатый вкус разноцветного семени, без устали наполнявшего мой рот, и
искренние настойчивые прикосновения неутомимых морских обитателей.
Потом я валился на испачканные простыни, рассуждая, как хочу поскорее
заснуть снова. Быть может, Мария и обратила бы внимание на мою внезапную
страстность, если бы мы давно уже не ночевали в разных спальнях.
Со временем я заметил, что в мире так называемой действительности мое тело

стало гораздо лучше выглядеть. Я чувствовал себя бодрее, признаки артрита,
которым грозили мне на Харли-Стрит, исчезли, равно как и мигрени, в
которых я не решался признаваться, считая жалобы на эти мучительные
приступы прерогативой женщин. Теперь я постоянно испытывал возбуждение
и впервые за последние годы стал исполнять супружеский долг, да так пылко
и в таких извращенных формах, что Мария вскоре призналась со стыдом, что
не может больше терпеть меня. Я оставил на время свои устремления из
уважения к супруге.
Вскоре после этого сны, в которых мое тело начало претерпевать
удивительные трансформации, благодаря чему любовные игры с подводными
жителями становились все более разнообразными и искусными, внезапно
прекратились. Надо ли говорить, в какое я пришел отчаяние. Я скучал по
морскому народу и куда более – по полному таинственной жизни
доисторическому бульону, породившему всех тварей на свете, и потоку,
раскачивающему меня в уютном лоне, где не было ни предрассудков, ни
отвратительной погоды, ни опостылевших лиц. И, черт возьми, я хотел
выяснить, в чем же заключена цель моего путешествия.
Чего только я ни предпринимал, желая вернуться в мир грез! Перечитывал

свои записи, повторял вслух каждую строчку богохульных текстов,
рассматривал непристойные рисунки, сделанные моей трясущейся рукой,
чтобы раз за разом вызывать перед отходом ко сну образы невероятных
морских гадов, во множестве совокуплявшихся со мной. Я грезил о них наяву,
однако ночи проходили бессмысленно, наполненные бессонницей или
темным, безрадостным полусном. Мое воображение окончательно поблекло.
Или более вероятно – волшебный голос, рассказывающий мне сказку, полную
противоестественной страсти, смолк.
Я много пил, но алкогольный дурман только делал голову тяжелой, а
настроение еще более отвратительным. На рыбу, поданную к столу, я смотрел
в высшей степени странно. Я принялся искать снадобья, способствовавшие
появлению Морфея, и когда безрезультатно перепробовал все доступные
лекарства из аптек, бросился в Ист-Энд, где общался с самыми
отвратительным выродками общества, чтобы купить наркотик, который
подарил бы моей измученной душе возможность вернуться хотя бы на одну
ночь в царство матери-воды и ее ненасытных детей - увы, напрасно. Ни опий,
ни приторные безымянные пилюли, ни дикие восточные смеси не помогали.

Дни шли за днями, а ночи я проводил, то в бессилии избивая подушки, то плача

и взывая к милости нечеловеческих богов. Но проклятая реальность,
укутанная в серый плащ обыденности, раз за разом заявляла о себе, как только
я открывал глаза, а волшебный мир, казалось, навсегда исчез из-под век. Мой
плотский голод даже под воздействием наркотика ничуть не угасал, и я
позорно отправлялся в дома терпимости, оплачивая сначала хорошеньких
шлюх, а потом самых старых и уродливых, но готовых мириться с моим
обществом, когда красотки сказали, что, даже будучи проститутками, не
собираются исполнять мои фантазии. Редкие и неприятные опыты с
мужчинами также не спасали меня, а только вызывали отвращение к двуногим
собратьям.
Впрочем, женщины и мужчины не могли мне помочь. Никто в этом городе не
смог бы. Да что там: никто из людского рода. Я стал алкоголиком, наркоманом
и прелюбодеем, полным противоестественной похоти, но не желал каяться и
обходил старую добрую англиканскую церковь стороной.
Понемногу я вернулся к работе, пытаясь найти слабое утешение в
расшифровке «De Vermis Mysteriis». Мария собралась уехать на какое-то
время на родину, в Испанию, поскольку состояние мое не располагало к
общению. Я сам попросил ее об этом, ибо понимал, что мне уже не суждено
вернуться к обычной жизни. Какой-то частью своей извращенной души я по-
прежнему любил Марию и не хотел, чтобы она страдала, наблюдая мое
нравственное падение. И хотя она желала остаться и облегчить мою участь, я
настоял на отъезде, поскольку чувства подсказывали, что грань близка и тем
или иным способом, но жизнь моя в миру скоро подойдет к концу. Из прислуги
я оставил кухарку и дворецкого, всех остальных рассчитал. Я составил
завещание на имя Марии и написал список книг, которые попросил ее
уничтожить по возвращении, поскольку у меня не хватило бы решимости.
Было около трех ночи, когда я наконец ощутил усталость и потребность в
отдыхе. Я пролистал рукопись, отложил ее и обвел взглядом кабинет. Вдоль
темных дубовых стен тянулись массивные шкафы, доставшиеся мне от
прадеда. Окна занавешены плотными алыми гардинами, искусственный свет
был тусклым. Книги и разнообразные бумаги занимали не только шкафы, но и
пол, секретер и тумбы. Солидный письменный стол также всегда был завален
увесистыми томами, брошюрами и разной мелочью для письма. Я потер глаза
и, вздохнув, откинулся на спинку кресла. Я не заметил, как уснул.
Вокруг меня царила тьма, и я не сразу понял, что темной-зеленый цвет стал
таким насыщенным, что превратился в черный. Вновь ощутив соленый вкус,
я испытал невероятную радость, немедленно разлившуюся жаркой волной от
макушки до ступней и окончившуюся оргазмом, – своего рода извращенный
катарсис – когда понял, что очутился в желанном месте. Течение сделало свою
работу, вскоре доставив меня ко дну, покрытому серым песком с багровыми
разводами. Здесь не было ни растений, ни камней, я мог отчетливо это видеть,
поскольку дно излучало призрачное, молочное свечение, рассеивающее
доселе окружавшую меня тьму. Никто из морского народа не показывался на

глаза. Гул, преследовавший меня с начала плавания, прекратился. Стало так

тихо, что мне показалось: я оглох.
После испытанного удовольствия в душу закрался страх: я понял, что достиг
конца пути, когда передо мной стали восставать титанические эбонитовые
громады невероятного строения, покоившегося миллионы лет в глубинах
гипнагогического океана. Это было главное святилище проклятого города,
таившегося в иных измерениях; усыпальница немертвого бога. Созерцание
противоестественной архитектуры вызывало у меня острый приступ головной
боли. Стены храма, испещренные зелеными прожилками, исписанные
мерцающими золотистыми глифами, выныривали из невидимых глазу
пространств, поднимались до невероятных высот, демонстрируя сквозь
неестественно вытянутые порталы многомерность нефов, уводящих в
космические глубины, и вновь бесшумно и лениво погружались в неведомое,
вздымая серую пыль.
Поток опустил меня около гладкой черно-зеленой плиты невероятных
размеров, служившей подножием храма. Клянусь, на месте этого сооружения
можно было бы построить еще один Лондон. Так я стоял – нагой, в полном
одиночестве – перед циклопическим порталом, ведущим в крипту, где никогда
не молились люди, а те, кто молились, не знали имен человеческих богов;
стоял на устланном пылью веков дне доисторического океана, сотканного из
извращенного, нечистого сна, и это была единственная реальность, что я знал.
Я торопливо, но с необычайной легкостью, забрался на плиту, исчерченную
изображениями дочеловеческой эпохи. Я боялся, что плита погрузится в
небытие прежде, чем я проникну в храм. Как только мои ступни, сейчас
больше напоминавшие ласты, коснулись холодной поверхности, я ощутил
внезапную, практически животную потребность опуститься на колени для
молитвы – впервые в жизни. Я испытал то, что испытывали, вероятно, истинно
верующие: ни с чем не сравнимую благодать, возникающую на клеточном
уровне благодаря присутствию рядом невероятной силы, нечеловеческой
мощи, исходящей от непостижимого существа. Меня затрясло мелкой дрожью
от желания припасть к тучной студенистой плоти древнего бога и
совокупиться с ним невероятное количество раз, удовлетворить его всем
своим естеством и зачать дух его, даже если мое чрево не предназначено пока
для такого акта космической любви. Однако я не сомневался: этот бог найдет
способ оплодотворить собой мою икру. Стоя на коленях, в благоговении и
похоти, я произносил слова, о которых узнал из проклятого «Некрономикона»,
и они расцветали розами на моих губах. Я плакал от счастья, кожей ощущая
присутствие божества, спящего, но готового восстать и наградить меня, как
награждали меня океанические дети, одним из которых я давно желал стать.
Так я отбросил все человеческое, завершая переход из известного мне мира в
трансцендентное и непознанное. Я поднялся и, не теряя ни минуты,
направился во тьму портала.
Я не испытывал ничего, кроме безграничного счастья и всепоглощающей
любви, повторяя на последних секундах человеческого существования
заветные слова:

«...Он восстанет, и царство Его вновь наступит на этой Земле. Ктулху фхтагн».
Одинокий в поисках неведомого
grigoriynedelko
автор
Григорий Неделько
Одинокий в поисках неведомого
Среди раздумья стылых плит

Твоя душа себя узрит, -
Никто не внидет в сумрак ложа,
Твой сокровенный час тревожа.
(Эдгар По)
- Эй, Вард, куда собрался? – На лице Рэя, жившего в загородном доме по

соседству, было написано привычное выражение всегдашней радости.
- Да надо кое-куда… по делам… - ушёл от ответа Вард.
- Куда-то? Что-то ты темнишь.
Вард пожал плечами, закрыл прочную деревянную верь на замок, убрал связку
ключей в карман и закинул на плечо кожаную сумку. Спустившись по
лестнице, чутко отзывавшейся на каждый его шаг, но, впрочем, не
донимавшей скрипом, Вард прошёл мимо Рэя, на всякий случай кивнул ему,
подводя таким образом черту под разговором, и направился по дороге, прочь
от участков. Рэй посмотрел ему вслед, тоже пожал плечами, но, понятное дело,
с другими чувствами, и, забыв о минутной встрече, вернулся к оставленному
делу – покраске забора зелёной краской. Его угловатые, ввиду неправильной
комплекции, движения вызывали смесь сочувствия и добродушной улыбки…
Дорога, по которой шёл высокий мрачный Вард, вела к старому парому.
Поросший мхом и уставленный деревьями, он пользовался небольшой
популярностью и малым авторитетом, однако всё же периодически
находились те, кому хотелось променять спокойную жизнь в посёлке на два-
три заметно более подвижных дня в городе. Но Варда манил не город.
Паромщик только-только причалил, когда Вард приблизился к крутому
скользкому берегу. Стояла меланхоличная, серовато-приглушённая осень.
Немного недовольный тем, что придётся плыть вновь, паромщик, тем не
менее, промолчал, принимая от Варда плату. Оно и понятно: если станешь
демонстрировать свои чувства каждому встречному, можешь вообще
лишиться денег; а к работе паромщик привык – просто, кроме неё, он ничем
не владел.
Монеты упали в карман, паром «оттолкнулся» от берега, сыпля землю и камни,
и, заскользил по тёмной водной глади к противоположной стороне.

- Куда путь держим, уважаемый? – чтобы развеять молчание – обыкновенную

спутницу своей профессии, поинтересовался паромщик.
Вард помолчал; оглянулся назад, на удаляющиеся участки, спрятанные лесом,
запахнулся, почувствовав нежданный порыв ветра.
- Вам тоже интересно? – наконец отозвался он.
Паромщик, уже успевший отвернуться, неопределённо хмыкнул.
- Не то чтобы… А как ещё прикажете бороться со скукой? Вот вы чем
занимаетесь?
- Трачу время впустую, - с совершенно серьёзным лицом и абсолютно
правдиво ответил Вард.
Паромщик рассмеялся.
- А мы, оказывается, с вами очень похожи! И я, можно сказать, безделицей
страдаю.
Вард кивнул, хотя паромщик этого и не видел.
- Наверное, мы занимаемся не тем, чем нужно, - предположил он.
- Возможно. Или такова наша судьба… - поддержал беседу паромщик.
- Возможно… - не стал спорить Вард.
- А почему я вас раньше не видел?
- Мне думается, просто не обращали внимания: я раза два-три пользовался
вашими услугами. Вероятно, затерялся среди прочих людей.
- Вероятно…
На этом интерес паромщика иссяк, и дальнейший путь прошёл в молчании.
Причалив, паром вздрогнул, точно испуганное животное, и выпустил на волю
Варда. Кратко попрощавшись с собеседником, он сошёл на склон, поросший
пожухлой травой поздней осени. Теперь его путь лежал в «Зажаренного
хряка», самый большой бар в городе.
Внутри «Хряка», как всегда, было не протолкнуться. Ароматы табака
смешивались с запахом пива, покруживая голову. Вард с порога оглядел
заведение и решил подойти к бармену.
- Здравствуйте, - произнёс он, - не подскажете ли одну вещь, любезный?
И он, достав пару монет, положил их на стойку. Деньги тут же исчезли в
мощной руке бармена.
- С удовольствием, - откликнулся тот. – А что именно?
- Когда и какой именно корабль отходит в самое ближайшее время?
- Секунду.
Бармен опёрся ручищами о стойку, выглянул из-за плеча Варда и пробасил на
всё заведение:
- Эй, Билли, это к тебе!
На его окрик повернулся седоватый, несколько неряшливо одетый человек с
округлым пузом и отдающими сединой волосами.
- А? – неохотно гаркнул он, отрываясь от полной кружки пива. – Что ты там
говоришь, Джим?
- Побеседуй с человеком.
Вместе с этим бармен более ничего не сказал, да, судя по всему, того и не
требовалось.

Вард поблагодарил и, минуя подвыпивших посетителей, подошёл к столику

Билла.
- Доброго дня, - поздоровался он.
- Приветствую. – Билл театрально отдал честь и продолжил: - Буду краток:
куда? Зачем? Сколько?
Вард на мгновение замешкался, но потом совладал с волнением.
- В открытое море, - проговорил он, чуть понизив голос. – Зачем – объяснить
не могу.
- Если это связано с контрабандой или чем подобным… - перебил капитан, но
Вард поспешил заверить его, что ни о чём противозаконном речи не идёт.
- Я… учёный, - сказал он. – И провожу эксперимент. Но финальная часть
должна завершиться в море, иначе никак. Что касается оплаты – вот.
Вард выложил на стол почти всю наличность, что прихватил с собой, оставив
лишь полдесятка монет на обратную дорогу.
«Если она случится», - пронеслась неприятная, но неизбежная мысль.
Билл тем временем подсчитал сумму, лежащую на столешнице, довольно
хрюкнул и смёл монеты в широкий карман прямо со стола.
- Готов сейчас плыть? – прикончив пиво, осведомился он.
- Это было бы замечательно, - сдерживая рвущуюся наружу радость,
ответствовал Вард.
- Тогда пойдём.
Они вышли на улицу, вдохнули влажный осенний воздух и зашагали к докам;
те располагались неподалёку.
- Парень, а поподробнее не расскажешь, что за эксперимент? – заговорил по
дороге Билл.
- Да пока… нечего рассказывать, - ушёл от однозначного ответа Вард. – На
месте всё увидите. Если получится.
- Темнишь. – И капитан выразительно глянул на Варда.
- Да нет.
- Нет, темнишь. Впрочем, ты заплатил, я плату принял, и слово брать назад не
собираюсь. Отвезу тебя в море, чтобы ты занялся свои научными изысканиями
или чем там… Дело в другом: очень уж ты скованно держишься, даже для
учёного. Я всяких перевидал, и, откровенно признаться, ты самый загадочный
тип из тех, кого мне приходилось встречать.
Билл подождал, однако Вард ничего не ответил. Тогда, достав из нагрудного
кармана трубку, капитан закурил.
Через некоторое время впереди показались мрачные и пустынные, тёмно-
серые на фоне надвигающегося вечера доки. Корабли разных формы и
назначения встретили пешеходов молчаливым приветствием, покачивая
резными носами на бьющихся о пристань волнах.
- Наш – вон тот, - указал Билл.
Средних размеров корабль с именем «Оседлавший ночь» находился в самом
дальнем углу доков. Подойдя к нему, Билл спустил трап, поднялся на палубу,
проследил, чтобы и пассажир успешно взошёл, и трап убрал.

- Подожди, скоро отчаливаем, - оповестил капитан, занимаясь

приготовлениями перед отплытием.
В ожидании, Вард сел на палубу и, стараясь не обращать внимания на
раскачивающееся под «командами» капитана судно, снял с плеча сумку.
Осторожно оглянувшись, открыл её, достал толстый фолиант и, положив на
колени, распахнул на странице с закладкой. Перечитал про себя выученный
наизусть текст, закрыл книгу, мысленно повторил прочитанное и, довольно
кивнув (опасаться того, что книга потеряется, не надо!), вернул толстый том
обратно. Как раз вовремя: в ту же секунду раздался оклик капитана
«Отплываем!».
- Хорошо! – громко бросил Вард, поднимаясь на ноги и подходя к Биллу.
Они стояли у штурвала: Билл – за рулевым колесом, Вард – поблизости. То
покато скользя, то плавно поднимаясь и мягко шлёпаясь на воду, «Оседлавший
ночь» отправлялся в сгущавшийся над морем мрак. Зажигались звёзды.
- И что, парень, - не отрываясь от управления судном, заговорил капитан, - я
так-таки больше ни слова из тебя не вытяну?
- Насчёт эксперимента? – уточнил Вард.
- Угу.
- Скоро увидите… надеюсь.
Заинтригованный, Билл тяжко вздохнул.
- Ла-адно. Далеко хоть править?
- Пока пристань не скроется из виду.
Билл выразил понимание кивком и вдруг решил внести ясность:
- А ты нормальный вообще? Держишься скованно, ведёшь себя странно,
отмалчиваешься… Что у тебя в сумке, если не секрет?
- Не секрет, - эхом откликнулся Вард. – Книга.
- Какая?
- Толстая. И старая.
- Ну что ж… понятно.
Билл снова вздохнул и больше вопросов не задавал.
…«Оседлавший» добрался до нужного места под покровом холодной ночи –
холодной даже для нынешнего времени года. Вард счёл это своеобразным
знаком, о чём, однако же, капитану не сообщил. Вместо этого он обронил:
«Здесь» - и двинулся к борту.
- Эй, парень, осторожнее! Не вывались, - предупредил Билл.
Вард крикнул что-то неразборчивое и, с трудом дождавшись, когда корабль
замедлит ход, прислонился к мачте, и вновь извлёк из сумки толмуд. Корабль
тряхнуло, и Вард чуть не уронил обитую кожей книгу в солёную воду. Он
выругался, а капитан, сочтя, что у пассажира возникли проблемы, застопорил
штурвал и направился к Варду.
- Всё в поря… - подходя, начал он – но слова застряли у капитана в горле.
Вард стоял, опираясь спиной на мачту, его одежды трепал внезапно
налетевший, всё усиливающийся ветер. Сбоку корабля же, увеличиваясь в
размерах, поднималась к небу водяная воронка, казавшаяся в ночи чёрной.
Свет далёких звёзд играл на гигантской трубе из воды, усиливая ощущение

чего-то фантастического, даже фантасмагорического, непредставляемого. А

Вард, ни капли не боясь и не глядя на разворачивающееся действо, читал что-
то по открытой книге, то ли ломая глаза, то ли произнося заученный назубок
текст.
- Чёрт подери! Что здесь творится?! – в страхе выпершил Билл, отступая
спиной назад.
Вард никак не отреагировал – лишь продолжал произносить таинственные,
пугающие своей непонятностью слова. Его речь уже начала теряться на фоне
шипения трубки из воды, которая прекратила расти и теперь увеличивалась
вширь. Послышался неясный гул, стремительно нараставший, теребящий
сознание, давящий на уши. Голос Варда вознёсся, усилился и, врезавшись в
морскую какофонию, соединился с ней.
Капитан, споткнувшись о канат, рухнул на палубу. В тот же момент корабль
тряхнуло, и колоссальная водяная труба разлетелась в стороны мириадом
брызг, оказавшись вовсе не трубой. Теперь на месте тоннеля возвышалась
кошмарная, непредставимая фигура: растекающаяся по пространству, цвета
мокрой сажи, с десятками щупалец, словно бы в хаотичном порядке
прикрученных к телу, жуткой пастью и горящими адским огнём глазами.
Капитан Билл, лёжа на палубе, истово крестился, когда одно из щупалец
выстрелило и, обхватив человека за лодыжку, повлекло к себе. Капитан заорал,
цепляясь руками за палубу, за канат, и, не в силах сопротивляться чудовищу,
в итоге лишь царапал палубу ногтями, ломал ногти в кровь.
Замолчавший было Вард прокричал новое, короткое заклинание:
- Ктулху схатн!
И ужасающая многометровая фигура тотчас оглушительно заревела; её
щупальца взвились к небу, на которое успели набежать облака, а бездонная
глотка продолжала открываться и закрываться, рождая в свете полной луны
повергающие в шок картины.
Капитан на четвереньках юркнул за мачту и засел там, прижав ноги к животу,
обхватив колени руками и дрожа всем телом.
Он не видел, как Вард, неспешно убрав «Некрономикон» в сумку, подошёл
ближе к древнему богу и, говоря слова слова очередного заклятия, заставил
Ктулху успокоиться. Не стал насмерть перепуганный капитан и свидетелем
того, как изо лба чудища, из самого его центра, ударил красноватый луч и,
пробив мрачный воздух, вонзился в лоб самого Варда.
А потом всё закончилось…
…Рука отложила ручку, положила последнюю страницу в общую стопку,

погасила лампу. Затем писатель встал и, расправив затёкшие плечи, покинул
рабочий кабинет.
Тишина сопровождала Варда всюду, темнота скрывала его силуэт и тайну, и
само имя. Потому что звали его вовсе не Вард.

В напоённой безмолвием комнате, на простом деревянном столе, лежал только

что законченный текст. Такое нельзя придумать – такое можно только увидеть,
не правда ли?
Рассказ назывался «Зов Ктулху».
Друг по переписке
AceOsmenok
Автор
- Но ведь Инсмута не существует, я его выдумал, - сказал Лавкрафт, выходя из
Тардис.
- Ну да, а это тогда что? – весело спросил Доктор, обводя рукой город.
- Не знаю, просто город?
- Инсмут, Инсмут, самый настоящий! Пойдем, посмотрим, что здесь есть.
- Если верить… ну, если верить мне, то в основном рыболягушки.
- Значит, посмотрим рыболягушек, хотя – по секрету – я не большой любитель
сырости, после пары инцидентов, знаешь, я потом как-нибудь расскажу, это
занимательные истории, не хуже твоих.
- Для нелюбителя сырости Инсмут не самое подходящее место, - Лавкрафт
поежился и плотнее завернулся в пальто – он тоже не любил сырости.
Однажды, в очередной раз исправив положение (и это неплохо) и расставшись

со спутниками (а это – плохо; нет, с другой стороны, конечно, хорошо, что они
вдвоем, славные смешные Понды, и у них все в порядке, - но все же не для
самого Доктора), Доктор решил отправиться в отпуск – навестить своего
хорошего друга по переписке.
- Скажи, Доктор, а где ты раздобыл настоящий Инсмут?

- Что значит – где раздобыл? Нельзя раздобыть целый город! Но если ты о том,
где я нашел настоящий Инсмут – так это совершенно несложно, имея под
рукой пространственно-временную машину. Так, помотался немножко, слетал
туда, сюда… и вот она – планета, похожая на Землю, но не Земля, и здесь все
в наличии!
- Это все портит, - сказал Лавкрафт, - Значит, он все-таки не настоящий.
- Откуда ты знаешь? Может быть, этот – как раз и есть настоящий.
- Нет, мой был на Земле и в Новой Англии.
- Нет, ты видел его во сне и просто поместил на Землю и в Новую Англию, а
настоящий Инсмут – он здесь, или может быть, не здесь, но это город,
называется он Инсмут, в соседнем городке о нем отзываются очень даже
нелестно, так что почему бы и нет?
- Ладно, - Лавкрафт решил не спорить, хотя бы потому, что невежливо спорить
с человеком, который показывает сны наяву.
К тому же, Инсмут выглядел так, как должен был выглядеть настоящий, пахло
в нем так, как должно было пахнуть в настоящем, и производил такое же

гнетущее впечатление, какое должен был производить настоящий, если бы он

существовал на самом деле.
Друг по переписке жил затворником и прозябал в неизвестности, поэтому

Доктор решил развлечь его, и заодно развлечься самому. Он составил
маршрут, основывавшийся на произведениях, написанных другом, и надеялся
только, что Тардис не подведет и полетит куда надо, а не куда захочет.
- Здесь ужасный запах, - наконец сказал Лавкрафт, до того он молчал, не желая

обижать Доктора, если вдруг это могло бы его обидеть, но после получасовой
неторопливой прогулки – и они так и не встретили ни одного человека –
молчать было уже просто невозможно.
И по правде говоря, ужасным был не только запах, но об остальном (о страхе,
что внушали эти узкие улицы, эти старые гниющие дома, эти тихие
непонятные звуки) Лавкрафт пока решил не говорить.
- Конечно! – неизвестно чему обрадовался Доктор, - Ужасный рыбный запах!
Напоминает мне о венецианских вампирах – совсем недавно встречался с
ними, кошмарные типы, хотели затопить весь город, но я был там и у них
ничего не вышло – не хочу хвастаться, но...
- Они тоже инсмутской породы?
- О, нет, не думаю, на самом деле, я даже без понятия, что такое инсмутская
порода, и пока мы не встретили ни одного ее представителя, чтобы понятие
наконец появилось.
- Старики прячутся в домах, - сказал Лавкрафт, - Но не думаю, что мы должны
вламываться к ним.
- Если ты был прав насчет них так же, как насчет запаха, сырости и прочего,
то это они будут вламываться к нам после наступления темноты, и я думаю,
нам надо позаботиться о выгодной позиции на этот случай.
- В твоей машине Тардис?
- О, нет, нет, в Тардис не может вломиться ни одно живое или условно живое
существо – и где же тогда развлечения? Мы же в отпуске и должны веселиться!
Лавкрафт подумал, что веселье, связанное со смертельной опасностью – это
не совсем тот вид веселья, который он предпочитает, но опять промолчал,
потому что – вдруг Доктор все же обидится, скажет, что с ним скучно и не
повезет смотреть странный мир его произведений дальше. А Лавкрафту
хотелось посмотреть многое, почти все – увидеть вживую и проверить степень
своей правоты относительно существ, богов и монстров.
Небольшая литературная экскурсия, по избранным местам избранных

произведений – Аркхем, Инсмут, Данвич, Провиденс, возможно, Антарктида
(хотя насчет нее Доктор очень сомневался), возможно, Кадат (если удастся
туда попасть), возможно, что-нибудь еще. Никаких спасений мира, никаких
вмешательств в историю, просто туризм.
- Джилмэн-хаус, ты смотри, - восхитился Доктор.

После долгого блуждания по грязным необитаемым улочкам, среди

необитаемых домов – перекошенные, вздувающиеся от сырости, с
облупившейся краской и выбитыми стеклами, они выбрались в ту часть
города, где он выглядел более прилично (хотя не менее жутко), и, через пару
кварталов, оказались на площади перед гостиницей.
- И автобус! – Доктор подбежал к автобусу, надеясь увидеть водителя, но
водителя на месте не было.
- И местные жители! – Доктор повернулся к небольшой группке местных,
которые настороженно смотрели на новоприбывших.
- Такими ты их себе представлял, когда писал историю? – шепотом спросил
Доктор.
Лавкрафт не мог сказать со всей определенностью, такими или нет, но что-то
в них было. Они совершенно точно были уродливыми и глаза у них
определенно были навыкате. Однако ни скрытой угрозы, ни дыхания зла не
ощущалось – хотя, возможно, они просто были слишком далеко. От самого
города впечатление было именно такое гнетущее, мрачное и беспокойное,
какое он описывал в своей истории, и раз все оказалось правдой касательно
города, то почему не может оказаться правдой касательно жителей?
- Может быть, - сказал он наконец.
- Пойдем, посмотрим на них поближе. То есть, не на них, а на портье, но он
ведь тоже должен быть местным?
- Я пока подожду на улице, - сказал Лавкрафт и почти тут же пожалел об этом,
но Доктор уже заходил внутрь гостиницы и бежать за ним было бы просто
неприлично и постыдно.
Впрочем, вернулся Доктор очень быстро.
- Я достал карты и снял два номера, - объявил он и помахал бумагами, -
Конечно, можно было бы распечатать карты, которые хранятся в архиве
Тардис, но это же все совершенно не то, я твердо решил не пользоваться
спецприспособлениями. Кстати, портье не местный, но донельзя загадочный.
При упоминании двух номеров Лавкрафт поежился – это значило, что они
остаются на ночь здесь, в этом городе, где и днем находиться не хочется, к
тому же в этой гостинице, в которую, учитывая события рассказа, а их
приходилось учитывать, раз уж они оказались здесь, совсем заходить не
хотелось, - но он опять ничего не сказал. Доктор явно намеревался
приключаться на полную, и, хотя Лавкрафта беспокоила такая
гиперактивность, которую он проявлял, однако отправляться домой, не увидев
совсем ничего, казалось ему гораздо большей глупостью, чем даже ночевка в
проклятой гостинице.
Загадочный адресат, подписывавшийся неизменно «Доктор»,

рассказывающий невероятные истории и оставляющий свои письма без марок
и штампов прямо в почтовом ящике, оказался на удивление беспокойным
молодым человеком, точнее, на удивление беспокойным и очень древним не
человеком – это стало ясно почти сразу, но, в отличие от тех, о которых всю
жизнь писал Лавкрафт, он не был ни угрожающим, ни невыразимо ужасным.

- Итак, - Доктор осмотрелся, нашел скамейку и уселся на нее. Лавкрафт с

сомнением посмотрел на предполагаемое место для сидения и остался стоять.
- Смотри, - Доктор развернул карту, и ткнул в нее пальцем, - Мы вот здесь. Где
ты там не рекомендовал ходить – у фабрики, у церквей?..
- И там, и там, - Лавкрафт заглянул в карту, - и у здания, в котором собирается
тайный орден Дагона.
- Ну так куда пойдем сначала?
Страшный вопрос все-таки прозвучал.
- К пожарной станции, - сказал Лавкрафт, надеясь отвлечь Доктора от
самоубийственных идей.
- К пожарной… а, Зеддок! Но я не думаю, что он нам нужен, у нас же есть
первоисточник истории, - Доктор поднялся со скамейки, хлопнул Лавкрафта
по плечу (Лавкрафт дернулся и отодвинулся, но Доктор как будто не заметил),
и сказал:
- Ну тогда пойдем к фабрике.
- Вдруг там мы встретим самого капитана Абеда Марша, - добавил он
таинственным шепотом.
Друг по переписке, казалось, не особенно удивился ни появлению Доктора, ни

его истории, ни его машине Тардис, что больше внутри, чем снаружи, но это
все только казалось. Просто Лавкрафт, переживающий свои приключения
преимущественно во снах, оказался не готов к приключению, заявившемуся
на порог, и не очень знал, как на него положено реагировать, вот и реагировал,
как мог – почти никак.
- Абед Марш умер в возрасте 75 лет, - сказал Лавкрафт, с трудом успевая за

Доктором.
- Что?
- Там нет Абеда Марша. Если верить Зеддоку. То есть, мне.
- Ну, кто-нибудь там же все равно есть, - Доктор на ходу сверялся с картой, -
Нет Марша, есть Керш какой-нибудь. А кстати, что там вообще, на фабрике?
- Не знаю. Не придумал.
- Тем более! – обрадовался Доктор, - Так, еще – раз, два, три – и мы там.
И правда, свернув несколько – раз, два, три – раз, они вышли прямо к фабрике.
Лавкрафту показалось, что тут еще безлюднее, чем во всем остальном городе,
хотя такого быть просто не может. Он с тоской покосился на реку и вздохнул.
Фабрика была – нет, по сравнению с некоторыми домами, она была почти
целой. Издалека ее можно было бы принять за действующую. Если бы не…
- Невыразимый ужас, - пробормотал Лавкрафт. Его ноги как будто приросли к
потрескавшемуся асфальту. Он только что понял, что на самом деле должны
были испытывать герои его произведений. Здание фабрики просто источало
ужас, точно так же, как протекающая рядом река источала рыбное зловоние,
ужас накапливался и окутывал фабрику плотным облаком. Он цепенил,
замораживал и низводил до животного состояния, заставлял скулить и

отползать подальше, подальше, не посягая на чудовищные тайны, что

скрывались внутри стен здания, даже не думая о том, чтобы посягнуть на них,
чтобы войти в двери, чтобы заглянуть в темные провалы окон – что скрывается
там, во мраке?
Убирайтесь, всем своим видом велела фабрика, уматывайте.
Лавкрафт с превеликим удовольствием последовал бы повелениям.
Если бы рядом с ним не было Доктора.
На Доктора невыразимый ужас, казалось, не действовал. Доктор осматривал
фабрику с любопытством исследователя и совершенно точно не собирался
убраться отсюда подальше.
Главное, чтобы он не вспомнил о Рифе Дьявола, подумал Лавкрафт и
содрогнулся от одной мысли, что Доктору может прийти в голову отправиться
туда (и наверняка, свеситься с него и попробовать разглядеть глубоководных,
может быть, даже покидать в них камешками).
- Неприятное здание, да? – Лавкрафт осторожно попробовал направить мысли
Доктора на верный путь, - Такое зловещее и выжидающее.
- Очень неприятное, зловещее и выжидающее, - согласился Доктор, - Однако
чем дольше мы тут будем стоять, у всех на виду, тем больше местных жителей,
вздыхающих в темных подвалах и на заколоченных чердаках сможет нас
увидеть и, может быть, выйти поприветствовать, а это не то, чего сейчас
хотелось бы.
- Это точно, - легкая надежда на возвращение в машину Тардис мелькнула и
тут же исчезла со следующей фразой Доктора:
- Значит, пошли – фабрику снаружи мы уже рассмотрели как следует, пришла
очередь рассмотреть ее изнутри.
Друг по переписке, загадочный Доктор предложил то, от чего не отказываются

– воочию увидеть все то, что раньше являлось Лавкрафту только во снах. И,
раз от этого не отказываются, он и не отказался. Тогда Доктор повел его в свою
английскую полицейскую будку – и он пошел, себе на удивление. Будка
изнутри оказалась безумного вида машиной, порождением не очень
здорового, но благожелательного разума, и пока Лавкрафт осторожно
рассматривал все, не отходя от дверей, Доктор бегал вокруг того, что он
называл консолью управления, дергал какие-то рычаги, нажимал какие-то
кнопки и излагал план действий.
Переставляя ноги одним лишь усилием воли, Лавкрафт следовал за Доктором,

на которого, впрочем, фабрика тоже наконец-то подействовала – он замедлил
шаг, и старался ступать тише и незаметнее.
На двери фабрики - врата в ад - висел замок.
- Закрыто, - шепотом сказал Лавкрафт. Никакого облегчения, никакой радости
– только не рядом с фабрикой.
- О, нестрашно, - отмахнулся Доктор, вынул из кармана какой-то прибор и
посветил им на замок, который тут же открылся, - Я не хотел пользоваться

спецприспособлениями, но наделать шуму, выламывая дверь, кажется мне

совершенно нелепой и опасной идеей.
И они – вошли.
Внутри фабрики отчаянно воняло – сыростью, склепом, смертью.
Грязные стекла пропускали достаточно света для того, чтобы увидеть или
быть увиденными.
Пол был заляпан пятнами непонятного происхождения.
Здесь, внутри, ужас давил так, что Лавкрафт невольно пригнулся. Краем глаза
он заметил, что Доктор тоже дернулся и как будто уменьшился.
- Ну, - сказал он неестественно бодрым шепотом, - Вот мы и внутри.
Лавкрафт молча кивнул.
- Пойдем… - Доктор запнулся на мгновение, - пойдем посмотрим.
На этот раз, чтобы кивнуть, потребовалось собрать все душевные силы.
Но и Доктор не спешил идти и смотреть. Так они стояли возле дверей, в пятне
дневного света (уже начавшего угасать), и молча, быстро, тихо разглядывая
внутренности чудовищного дома, разглядывая то, что было видно, и в
особенности то, что было скрыто в тенях, там, докуда свет не дотягивался.
Наконец, Доктор сделал шаг вперед.
Лавкрафт имел слабое представление о том, каким образом Доктор собирался

показывать ему его мир, но уж совершенно точно не рассчитывал на полное
погружение.
После того, как они осторожно обошли весь внутренний зал по периметру и
никого не встретили, Доктор приободрился, слегка даже развеселился и чуть
не провалился в люк.
- Нет, - сказал Лавкрафт против своей воли.
Доктор не ответил, он наклонился над люком, вглядывался и вслушивался.
Лавкрафту ясно представилось, как из люка вырываются несчетные щупальца
и утаскивают Доктора туда, во тьму, а потом, конечно, наступит и его очередь.
Доктор смотрел в люк.
Щупалец не наблюдалось.
Только лестница, уводящая во мрак.
- Страшно делать только первый шаг, - сказал Доктор, глубоко вздохнул и
поставил ногу на первую ступеньку.
Однако, все последующие шаги – ниже, ниже, и темнее, - было делать все так
же страшно, как и первый. Ноги, казалось, приклеивались к полу. Лавкрафту
казалось, что они спускаются бесконечно, что лестница ведет их сквозь разлом
в земле, прямиком в ад – а куда еще она могла вести?
Но в конце концов, она закончилась.
Они оказались в круглом подземном зале.
Его стены гнило светились – слабым неверным светом. Доктор поковырял
светящуюся стенку.
- Мох, - сказал он.

Света хватало как раз для того, чтобы было возможно разглядеть черные дыры
туннелей и для того, чтобы создать множество нехороших теней.
- Какой из трех проходов тебе больше нравится? – спросил Доктор, - Хотя это
глупый вопрос. Сделаем так, - он крутнулся на месте с закрытыми глазами и
ткнул пальцем наугад.
- Вот этот, - сказал он, - Не хуже и не лучше других. Если тут вообще можно
употреблять слово «лучше».
В течение следующих нескольких часов? минут? веков? они крались по

выбранному наугад проходу.
В проходе было тихо, совершенно, абсолютно тихо, ни один звук не нарушал
тишину, кроме их собственного дыхания.
Интересно, получает ли Доктор от этого удовольствие, размышлял Лавкрафт,
просто, чтобы занять мысли чем-то, чтобы не свихнуться, раздумывая о том,
кто и для чего сделал эту ужасную земляную кишку. Иногда он украдкой
поглядывал на него, но по лицу Доктора ничего не было ясно, уж точно – не в
этом свете.
Время от времени они проходили мимо провалов в стенах прохода, но по
молчаливому согласию, не сворачивали туда – оттуда слабо доносились
хлюпающие и кряхтящие звуки, далекие, но от того не менее кошмарные; и
еще более кошмарные, если попробовать представить себе существо, их
издающее.
Когда они прошли мимо такого провала в первый раз и в первый раз услышали
эти звуки, Лавкрафт чудом удержал себя, чтобы не вцепиться в Доктора – от
страха за себя и запредельного ужаса за него – вдруг он решит проверить, что
там. Но Доктор ничего такого не решил, только покосился на провал и зашагал
дальше, и Лавкрафт выдохнул почти с облегчением (неизвестно, что было бы
хуже – остаться одному в туннеле или последовать за Доктором).
В очередной раз пройдя мимо провала, они вдруг услышали за спиной тихое
хлюпанье.
Доктор остановился как вкопанный.
Лавкрафт застыл рядом с ним.
Доктор медленно и осторожно повернул голову и скосил глаза.
- Не увидеть того, кто тебя слопает – ужасно обидно, - еле слышно сказал он.
Хлюпанье приближалось.
- Бежим? – спросил Лавкрафт, подумав, что, возможно, бежать он как раз и не
сможет.
- Сейчас, - Доктор скосил глаза еще сильнее, - сейчас…
Существо позади них как будто остановилось, со свистящим звуком понюхало
воздух и снова двинулось вперед, гораздо быстрее, чем до того.
- Вот теперь точно бежим, - сказал Доктор, дернул Лавкрафта за руку и они
побежали.
Только бы не упасть, думал Лавкрафт, и только бы не отстать.
Чудовище резво неслось следом, изредка посвистывая и поквакивая.

И через некоторое время…

- Оно не одно, - сказал Доктор.
И они побежали вдвое быстрее.
Неожиданно туннель свернул, пошел вверх и впереди показался

прямоугольник желтого света, но ни сообразить, ни затормозить они не успели
(да и был ли смысл тормозить?), поэтому вылетели из потайного прохода за
алтарем церкви прямо в толпу чудовищных богопротивных созданий,
проводивших свою черную мессу.
Существо, по-видимому, священник, в облачении и золотой тиаре от
неожиданности булькнул и остановился.
- Не стоять, - крикнул Доктор, снова дернув остолбеневшего было Лавкрафта
за руку.
Воспользовавшись замешательством (которое усугубили их туннельные
преследователи, вывалившиеся из прохода через пару секунд после них), они
продрались сквозь толпу и выбежали на улицу.
Замешательство длилось недолго – огласив пространство нечеловеческими
воплями, существа бросились за ними.
На улице уже было темно, и в темноте Лавкрафт с ужасом увидел, как к церкви
стекаются еще чудовища – вопли ли привлекли их, или они торопились на
мессу, это не имело ни малейшего значения, как только они заметили двоих
чужаков, осмелившихся вторгнуться в святая святых и узнать тайны, не
предназначенные ни для чьих глаз.
- Тардис, - сказал Доктор, - Вон там.
Они врезались в одно из чудовищ, которое перекрывало улицу, по которой
следовало бежать, чтобы добраться до Тардис, и – невероятно, но им удалось
опрокинуть его, скорее всего только потому, что оно не ожидало атаки – и,
перепрыгнув через него, помчались дальше.
- Мерзость, - сказал Лавкрафт, задыхаясь от быстрого бега, - Невероятная
мерзость.
Ничего гаже в своей жизни ему трогать не приходилось и он мечтал поскорее
забыть об этом. Казалось, от прикосновения к чудовищу, на коже образуются
язвы и расползаются по всему телу.
- У меня есть бассейн в библиотеке, - не к месту сказал Доктор, - И большой
гардероб.
Тардис, спасительная Тардис была уже недалеко и они успели как раз вовремя.
Доктор захлопнул дверь и в то же мгновение машина покачнулась от
чудовищной силы удара.
- Все, - сказал Доктор, бросившись к консоли управления.
Лавкрафт обессилено сполз по стенке и наблюдал, как Доктор заводит свою
удивительную машину, сотрясавшуюся от ударов извне.
Наконец раздался тот самый странный звук, с которым машина начинала свое
перемещение и удары прекратились.
- Ха, - сказал Доктор, прислоняясь к консоли, - Вот это да.
Лавкрафт попытался улыбнуться, но не смог.

- Забавно, - сказал Доктор, - Сначала я предполагал, что это какой-то вид

силурианцев, но нет, с такими я не сталкивался ни разу.
- Да, - сказал Лавкрафт.
- Ничего приключение, а?
- Ничего.
- Ты хочешь продолжать?
- Наверное, - Лавкрафт пожал плечами. Здесь, внутри безопасной машины,
чудовищные порождения адских глубин размывались и стирались из памяти,
оставаясь лишь смутными образами, как будто из снов. И только пятна на
одежде, прикосновения чудовища, не давали поверить в то, что это и был
только сон.
- Жаль, что не пошли на Риф Дьявола, да?
Лавкрафт неопределенно мотнул головой – об этом он точно не жалел.
- Ну ладно, - сказал Доктор после недолгого молчания, - Летим дальше.
- Провиденс! – провозгласил Доктор, открывая дверь Тардис и делая
приглашающий жест рукой.
- Провиденс? – упавшим голосом спросил Лавкрафт.
- А что не так? О, я понял! Нет, нет, это совершенно другой Провиденс,
абсолютно другой, то есть, конечно, может и не другой, но…
- Я понял.
- Прекрасно! Значит, пойдем, для начала просто посмотрим город.
Они вышли из машины и отправились прямо по улице. Посмотрев по
сторонам, Лавкрафт сразу заметил черный шпиль церкви и сразу понял, куда
они направятся после того, как Доктору надоест просто так гулять по улицам.
Надо было захватить фонарик, подумал он, и свечку, и спички, и еще какое-
нибудь из докторовских загадочных приспособлений, какое-нибудь, которое
умеет светить, а лучше несколько сразу, так, чтобы уж наверняка.
- Это та же планета? – спросил Лавкрафт, когда Доктор начал слишком часто

посматривать на черный шпиль, просто, чтобы отвлечь его, хотя бы на время.
- Какая?
- Та, что с Инсмутом.
- Да, она самая, здесь все есть, все твои истории…
- Доктор, как ты это все-таки сделал?
- Я ничего не делал. Как можно сделать целую планету? Я, конечно, гений, но
не настолько гений, чтобы уметь делать планеты.
- Но так же не бывает.
- Все бывает. Все, чего только ни захочешь. В моем распоряжении все время и
пространство - имея такой простор для поисков, можно найти все, что угодно,
а не только планету, которая похожа на Землю, хотя и не Земля.
- Но может быть это все видения, галлюцинации?
- Видения? – оскорбился Доктор, - Галлюцинации?
- Может быть, своего рода гипноз…
- Гипноз? – еще больше оскорбился Доктор, - Я кто угодно, но не фокусник.
Может быть, немного. Но не сейчас. Это не гипноз, не видения, не

галлюцинации, не визионерство, не параллельная реальность, не последствия

приема различных веществ, не…
- Ладно, - сдался Лавкрафт, - Что это? Скажи, и на этом остановимся.
- Настоящая планета с настоящим Инсмутом, Провиденсом, Аркхемом, между
прочим, тут даже в Антарктиде имеется все, что положено.
- Пусть будет настоящая, - при упоминании Антарктиды Лавкрафту стало как-
то совсем нехорошо, но может быть, Доктор сам не захочет туда лететь?
Надежда на это была очень призрачной, зачем-то же он ее упомянул…
- Интересно, - сказал Доктор, - а какой сейчас тут год? Просто будет забавно,
если мы попали на самый расцвет этой многоугольной… сверкающей… секты.
- Секта Звездной мудрости, - сказал Лавкрафт, но Доктор уже убежал к
газетному киоску. Иногда за ним было воистину сложно уследить. Лавкрафт
подумал, а что будет, если он совсем упустит Доктора из виду и тот куда-
нибудь пропадет (с его очевидной привычкой лезть в самый центр
неприятностей – будет неудивительно) - придется ли ему остаться навеки в
текущем месте пребывания, ведь ключа от машины Тардис у него нет, да даже
если бы и был – ему никогда не научиться ей управлять, - или все вокруг
развеется, как сон по пробуждении.
- Потому что меня много раз пытались принести в жертву, - прервал его
размышления вернувшийся с газетой Доктор, - и я совсем не горю желанием
снова принимать участие в таком сомнительном мероприятии.
- Ну да, - сказал Лавкрафт.
- Это очень неприятно, - сказал Доктор с таким видом, как будто это была
великая тайна.
- Разумеется, - сказал Лавкрафт, - Так какой там год?
- Но мне, к счастью, и не придется этого делать, - Доктор как будто не слышал,
он встряхнул газету и ткнул в заголовок, - 1930, сентябрь, несколько лет до
визита Роберта Блейка. Нам несказанно повезло, мы здесь как раз вовремя!
- С какой стороны посмотреть, - сказал Лавкрафт, - Можно мне газету?
- Ну конечно, повезло – секты больше нет, и эта многоугольная штука на
месте.
- Трапециоэдр, - сказал Лавкрафт, пролистывая газету.
- Да, именно эта непроизносимая штука. В газете что-нибудь интересное? Нет?
В любом случае, пора идти, если конечно, ты не хочешь оказаться там после
того, как стемнеет.
Лавкрафт подумал, что он и при свете дня не хочет там оказаться, но Доктор
вряд ли послушал бы его.
Дорога к церкви нашлась не сразу, но в конце концов, они добрались туда.

- Вот так, - сказал Доктор, посветив на замок тем, что он назвал звуковой
отверткой (если верить его объяснениям – а Лавкрафт не видел причин не
верить – отверткой можно было совершать самые разные и неожиданные
действия, не только открывать замки; странно только, почему отвертка

называлась звуковой – звуков она не производила, да и на отвертку мало

походила, собственно, но Доктору видней, что там у него). Ворота открылись,
- Вперед, испортим местному Блейку все веселье! В будущем, конечно. Я
хотел сказать, пойдем и сделаем так, что ему не придется повеселиться, потому
что там повеселимся мы. Вместо него.
- Почему мы испортим веселье? – спросил Лавкрафт.
- Оставить такую штуку болтаться в свободном доступе? Нет, нет, хоть я и
собирался не вмешиваться, но я вряд ли выдержу. Инсмут – одно дело, у них
там свой круг общения и пусть они в этом круге и общаются, и нет, это не
потому, что я испугался рыболягушек, меня невозможно испугать такой
ерундой, но оставить без внимания эту сверкающую непроизносимую штуку
совершенно нельзя.
- Но там предначальный ужас, - обеспокоился Лавкрафт – рассказы
рассказами, а в реальности все могло обернуться не очень хорошо, - Ты
сможешь?
- Конечно, смогу, - сказал Доктор, - Я – Доктор. Ты должен верить мне.
- Я верю, но…
- Без «но», - Доктор остановился, повернулся и посмотрел ему в глаза, он вдруг
стал непривычно серьезным, - Верить нужно без «но». Я – Доктор. Я могу
остановить кого угодно. Я все сделаю.
- Х-хорошо, - Лавкрафту стало страшно – за всей этой докторовой беготней,
болтовней и беспокойностью легко было забыть о том, какой он на самом деле
– а сейчас на него смотрело древнее непостижимое существо, и оно было по-
настоящему жутким.
- Ну вот и хорошо, - Доктор улыбнулся (непостижимое существо исчезло; нет,
не исчезло – куда ему исчезать, когда оно есть суть Доктора - затаилось),
ободряюще похлопал его по плечу и побежал к дверям.
Кто ты такой, Доктор, хотелось спросить Лавкрафту – или может быть,
правильнее было бы спрашивать - что ты такое, но он ничего не спросил –
Доктор уже открыл двери и нетерпеливо махал рукой, поэтому Лавкрафт
решил отложить вопрос до лучших времен – или до никогда, потому что,
возможно, это не тот вопрос, который вообще следует задавать.
Церковь почему-то была совсем не такой пугающей, как фабрика – возможно,

потому что здешнее зло спало до времени – ожидало, пока его разбудит кто-
нибудь. Но пока, помимо пыли и грязи, ничего страшного в ней не было. По
крайней мере, на первом этаже.
Поэтому и осматривать ее можно было более-менее спокойно.
По крайней мере, первый этаж.
- Раз уж мы портим веселье, могу я забрать с собой некоторые книги? - спросил
Лавкрафт, не в силах оторваться от книжных полок. Он брал наугад одну за
другой книги и все они были исполнены воистину ужасающих знаний. С
такими книгами можно и никуда не летать – просто сесть на пол машины
Тардис, призвать любое существо с любых страниц любой книги – и
приключений не оберешься. Правда, Лавкрафт сомневался, что Доктор

согласится на те неудобоназываемые ритуалы, которые предлагалось

совершать для вызова (а на некоторые не согласился бы и сам Лавкрафт).
В конце концов, даже если и не пользоваться ими по их прямому назначению
и никого не вызывать, их можно использовать для новых историй или просто
читать ради самообразования, впрочем, весьма сомнительного
самообразования.
К тому же, просто интересно – что может быть написано в книгах, которые он
сам придумал, не придумывая содержания.
Доктор, однако, почему-то не отвечал. И его восторженного бормотания по
поводу настенных рисунков тоже давно не было слышно.
- Доктор? – Лавкрафт повернулся и обнаружил, что в комнате он один.
Доктор пропал.
Впрочем, пропасть он мог только в одном месте – и Лавкрафт, прихватив с

собой пару книг, отправился на верх башни, в полной уверенности, что Доктор
именно там, рассматривает Сверкающий Трапециоэдр, возможно, пытается
расковырять его и посмотреть, что там внутри, или просвечивает его
отверткой (Лавкрафт надеялся, что в этом случае тварь, обитающая во мраке,
погибнет, не выбравшись).
Поднимаясь по лестнице (свежие следы в пыли, ведущие наверх,
подтверждали его предположение о местоположении Доктора), он вдруг
почувствовал, как реальность дрогнула и изменилась, и не в лучшую сторону.
Следом накатила волна невыносимой, нездешней вони и Лавкрафт сначала
остановился от неожиданности, а потом побежал наверх так быстро, как
только мог.
Доктор сидел на одном из семи кресел, уставившись невидящим взглядом

куда-то в район камня – сверкающего, действительно сверкающего и шептал
что-то бессвязное.
Кроме него, в комнате было еще что-то, что-то не отсюда, что-то, чему не
давал проявиться полностью слабый дневной свет, пробивающийся через
узкие окна.
Лавкрафт замер на пороге, прижимая к себе книги.
Существо не обратило на него никакого внимания – но он чувствовал, что оно
в абсолютной ярости, что оно пытается прорваться сюда из своего неведомого
измерения и не может этого сделать. Оно источало ужасающий смрад и
электризовало воздух, наполняя бытие ужасом космических бездн. Где-то на
грани человеческого восприятия Лавкрафт почти слышал хлопанье огромных
черных крыльев.
Верь мне, я Доктор, подумал Лавкрафт.
А потом еще – страшно делать только первый шаг.
А потом он сделал шаг, еще один и еще - и захлопнул крышку шкатулки.
Существо временно отступило – не ушло, но затаилось.

- Свет как тьма и тьма как свет, - сказал Доктор громко, - Украл дыры их глаз.
Слепой идиот и его безумные флейтисты.
После этого он закрыл глаза, свалился с кресла на пол и затих.
Лавкрафт подавил поднявшуюся было волну паники и опустился возле него
на колени.
Если Доктор умер…
Но сердце билось (в странном четырехкратном ритме, но билось), дыхание
присутствовало, и на мертвого он был не похож, просто в обмороке.
Если Доктор обезумел…
Лавкрафт представил себе вечное путешествие среди звездной пустоты в
компании с сумасшедшим и поскорее отогнал эти мысли.
- Эй, Доктор, - позвал он и потряс его, без особой, впрочем, надежды, что он
очнется.
Доктора следовало вытащить отсюда поскорее. Лавкрафт не знал, получится
ли у него это сделать, но сделать это было необходимо – он почти чувствовал
яростный взгляд обитающего во мраке и его бесконечную нетерпеливость.
Никаких сомнений – как только стемнеет, оно расправится с Доктором и с ним,
если он не поторопится и ничего не сделает.
- Верь мне, я Доктор, - сказал Лавкрафт вслух (уловив всплеск непонятной
эмоции существа), вздохнул и потащил Доктора прочь из башни.
На улице, отойдя от церкви на некоторое расстояние, Лавкрафт обратился к

прохожему с просьбой помочь ему довести друга до его дома – он порядочно
намаялся с лестницами в церкви и без помощи вряд ли доволок бы Доктора до
машины Тардис.
Прохожий пошутил насчет выпивох, которые не умеют вовремя остановиться,
но помог.
Вместе они усадили Доктора на скамейку недалеко от Тардис и прохожий
ушел, посмеиваясь про себя.
Лавкрафт сел рядом и стал ждать – все равно он не мог попасть в Тардис
самостоятельно, а искать по карманам Доктора ключ ему казалось совершенно
невозможным. Он и без того волновался из-за того, что влез ему в карман,
достал отвертку и воспользовался ей, чтобы запереть замки – и не знал,
правильно ли воспользовался, закрыты ли замки или все было зря.
Проклятый черный шпиль торчал прямо перед глазами, куда бы он ни
посмотрел, и он опустил голову вниз и закрыл глаза.
- Какой исключительно малоприятный опыт, - услышал Лавкрафт голос

Доктора и сразу поднял голову.
- Ты в порядке? – спросил он обрадовано.
- Кажется, в полном, - сказал Доктор, осматривая себя, - Может быть, слегка в
голове бардак, но в остальном…
- Оно тебя чуть не убило, - сказал Лавкрафт.
- Нет, нет, даже близко не было. Все пошло не совсем по плану, что да, то да,
но убить? К тому же, я регенерирую, - сказал Доктор и подмигнул, - У меня 13

жизней. Хотя сейчас регенерация была бы совсем не к месту - совершенно

новый я обычно не сразу способен на осмысленные действия, мне нужен
период покоя для восстановления, а сейчас для него нет времени. К тому же
мне нравится это мое воплощение, и я пока не хотел бы с ним расставаться.
- И какая по счету эта жизнь?
- Одиннадцатая. Что с Трапециоэдром?
- Я оставил его, где он был, только закрыл шкатулку. Тварь осталась там.
- Жаль, жаль, надо было захватить его с собой, я не закончил исследования. Но
я понимаю, что тебе было не до того. Кстати, спасибо. Не думай, что если я не
говорю этого, то я не благодарен тебе, я очень благодарен.
- Я и не думал…
- Вот и хорошо! – Доктор вскочил со скамейки и прошелся туда-сюда, - Ты
говоришь, тварь осталась там?
- Да, но она как будто спряталась.
- Ха, ну конечно, спряталась – шпиль без окон! Надо было предварительно
прорубить там дырки и тогда я бы посмотрел, как она спряталась, - Доктор
снова сел на скамейку и посмотрел на шпиль.
- Что ты видел? – вопрос, ответ на который, вероятнее всего, будет мучить, но
не задать его было невозможно, - Что ты там видел?
- Неважно, неважно, к тому же вряд ли я смогу тебе это объяснить. Скажу
только, что во вселенной есть места, которых я стараюсь избегать, и вот
кажется, там был портал как раз в одно из таких. Обычно их обитатели не
трогают… не трогают никого, они слишком безумны и слишком… глобальны
для таких мелких дел. Но если их призвать – о, тогда они приходят.
- И даруют запретные знания?
- В основном они даруют быструю и болезненную смерть, ну или просто
сумасшествие, если очень повезет, или не повезет, как посмотреть. Запретные
знания не зря запретные. Нам в любом случае придется вернуться за этой
непроизносимой штукой, кстати. По крайней мере, мне.
- Но уже почти стемнело, и…
- И могут погибнуть невинные люди. Я не могу этого допустить. Но тебе
лучше остаться здесь, конечно, давай, я открою тебе Тардис…
- Нет. Я тоже пойду.
- Будешь спасать меня, пока я буду спасать людей? – Доктор как будто даже
обрадовался.
- Вроде того.
- Тогда не будем уже терять время, безумные вещи нужно совершать быстро и
решительно, а что может быть безумнее, чем лезть в логово монстра, когда он
в самой силе?
- Смотри, как изменилась эта церковь – стала еще хуже фабрики, да? – сказал
Доктор.
- Может быть, лучше пойти туда завтра? Пока есть электричество и фонари на
улицах, тварь не выберется.

- Хотелось бы закрыть проход как можно скорее, - сказал Доктор, - Тем более,
пока еще только смеркается, я думаю, я успею.
- Если опять не случится транс.
- Я не буду смотреть на камень.
- Теперь камень может быть и не нужен.
- Ерунда, - отмахнулся Доктор, - Тварь не могла прицепиться ко мне, у меня, -
он постучал пальцем себе по лбу, - у меня инопланетный разум, она была не
готова, у нее настройки, соответствующие разумам сектантов – а, только
между нами – ну какой там у сектантов разум?
- Однако она смогла тебя зацепить.
- А это я был не готов, но теперь-то!
Они дошли до церкви – она правда изменилась, окутавшись облаком черного
ужаса. Медленно сгущавшиеся сумерки усиливали эффект. Где-то там,
наверху, как будто возился и вздыхал огромный зверь.
- Дежавю, - сказал Лавкрафт, - Только в этот раз все еще хуже.
- Да, есть такое дело. Ну что, вперед? Джеронимо!
И Доктор, выкрикнув последнее слово, устремился к дверям церкви почти
бегом.
Чем выше они поднимались, тем больше усиливалась вонь твари.

- Вот этим и плохи другие измерения, - сказал Доктор, - Там все такое вонючее.
Еще одна причина, по которой я туда не забираюсь, но не основная. Основная
в том, что они проглотят мой корабль вместе со мной, а я даже не замечу этого,
до тех пор, пока не начну перевариваться.
Лавкрафт молча покивал.
- Я думаю, ты хотел бы узнать, есть ли у меня план и какой он. Так вот, он у
меня есть и состоит в следующем – мы поднимаемся, берем шкатулку и
уходим. Потому что сидеть и думать, что с ней сделать, при таком запахе, по-
моему, невыносимо.
Лавкрафт снова промолчал – что тут сказать?
Шкатулки на месте не было.

- Прекрасно! – восклицал Доктор, - Она ее сперла и спрятала!
- Давай вернемся завтра, - опять предложил Лавкрафт. Он присел на одно из
кресел, потому что ноги у него подкашивались – от всех переживаний сразу.
- Какая-то непонятная тварь думает, что она может обойти меня! – продолжал
возмущаться Доктор, - Нет, этого стерпеть нельзя!
Он немного подумал и строго сказал:
- Сиди здесь и не вздумай за мной ходить! – потом подумал еще и добавил, -
И когда я говорю таким тоном, меня лучше слушаться. Вот, держи фонарик, я
скоро.
И Доктор полез по лестнице, ведущей в шпиль.
Лавкрафт остался сидеть – отчасти потому, что не мог шевельнуться, отчасти
из-за слов Доктора. Он подобрал с полу книгу, чтобы хоть чем-то занять руки

и машинально начал ее перелистывать, прислушиваясь к происходящему

наверху.
Там как будто ничего и не происходило, только разве что вонь стала еще
сильнее и непереносимее.
Но где-то на грани Лавкрафт улавливал множество различных проявлений
эмоций твари и это заставляло его листать страницы все быстрее.
Воздух почти трещал от напряжения, и тьма все сгущалась – еще немного и
тварь войдет в полную силу, если Доктор не успеет ничего сделать до этого
времени…
Из шпиля донесся вопль – то ли боли, то ли ярости и от неожиданности
Лавкрафт выронил книгу. Она упала и раскрылась на странице, на которой ее,
очевидно открывали чаще других.
Взглянув на открывшуюся страницу, Лавкрафт понял, что, возможно, Доктор
и не сможет ничего сделать.
Возможно, сможет сделать он.
Книга открылась как раз на заклинании изгнания обитающего во мраке.
Медленно, стараясь правильно произносить длинные и почти непроизносимые

слова, Лавкрафт начал читать заклинание вслух – надеясь, что это сработает.
И оно срабатывало – он почувствовал, как тварь наверху отцепилась от
Доктора и рванулась к нему, почувствовал ее отвратительное дыхание и ее
оглушающую злость. Сквозь видения, которые поплыли у него перед глазами
– мрачные просторы, исполинские башни, черные тени вокруг них – он с
трудом различал страницу книги со словами заклинания, визг флейт пронзал
мозг и сбивал с толку, не давая сосредоточиться, но он продолжал читать.
- Ты что… - Доктор сбежал вниз по лестнице, в одной руке у него была
шкатулка.
Лавкрафт, не прерываясь, кивнул на дверь, надеясь, что он поймет и уйдет
отсюда, для того, чтобы уничтожить шкатулку и камень в ней.
Доктор все понял, кивнул в ответ и скрылся в дверном проеме.
На улице началась гроза. Тварь, оглашая пространство комнаты воплями,
летала по кругу и крушила все, что попадется ей на пути.
Лавкрафт закрыл глаза, нужные слова заклинания сами возникали у него в
голове и, произнеся последнее, он начал падать куда-то внутрь своей головы и
за ее пределы, в макрокосмос, прямо за мертвые огоньки, в центр черной дыры,
где обитает безостановочно жующий вечный Азатот и его танцующие
прислужники.
- Ну, уже все, все, - услышал он голос Доктора, доносящийся откуда-то из
неведомых далей и окончательно потерял сознание, провалившись в черноту,
которой не было конца.
Через некоторое время в небытие просочился странный звук, он-то и вывел

Лавкрафта обратно в мир яви. Звук машины Доктора.
Лавкрафт лежал на чем-то твердом и со своего места мог видеть только
верхнюю центральную часть консоли управления.

- Пришел в себя? – спросил Доктор откуда-то с той стороны, - Я хочу сказать

– это было действительно здорово.
- А камень?..
- Камень надежно заперт там, где достать его могу только я. Но я хочу сказать
– я не ожидал…
- Это все ерунда, - сказал Лавкрафт, попытавшись подняться – это у него
вышло на удивление легко.
- Нет, друг мой, это не ерунда, это самое настоящее героическое свершение и
я говорю – спасибо тебе.
- Сам придумал – сам победил, - Лавкрафт встал со своей лежанки и подошел
к Доктору, - Жаль только, книг не захватил.
- О, с этими книгами мы еще столкнемся не раз, в библиотеке
Мискатоникского университета наверняка есть они все, - сказал Доктор, - И
мне нравится твой настрой. Но теперь, я думаю, нам нужен небольшой отпуск
от отпуска – посмотрим, получится ли у нас попасть в Ултар…
Еще пять минуточек!
Дядюшка Эдь
Автор
Это был замечательный сон. Спокойный и умиротворённый. Таких ему не
снилось очень и очень давно. Где-то высоко над ним бежали облака. Огромные
массы воды лениво омывали прохладой, а иногда, напротив, приносили тепло.
Десятки тысяч крошечных существ сновали туда-сюда. Всё это было где-то
далеко и неважно. Иногда он мог посмотреть на этот молодой, новый,
прекрасный мир глазами какого-нибудь существа, но тогда ему становилось
страшно, одиноко и больно… поэтому, не желая причинять кому-либо боли,
он отступал в тень, чтобы успокоиться и почувствовать уютные объятия,
сотканные из воды и песка.
Но, как и всё на свете, эта нега, это блаженное состояние расслабленности и
текучести ума не могли длиться вечно. Он знал, что на самом деле будильник
звонит уже давно, что нужно выбираться. Но над ним в такт дыханию степенно
раскачивались тектонические плиты. Прицепленные за скобы гигантскими
карабинами с титаническими тросами, они были привязаны к щербатым
платформам, исписанным руническими письменами, а между ними был океан.
Океан был здесь столько, сколько он помнил свой сон. Древний, будто мысль,
населённый огромными хищными тварями, полностью чёрный, поскольку до
дна солнечные лучи не доставали никогда. Но всё это не слишком пугало его:
иногда, когда он почти просыпался, он светил вверх фонариком, выхватывая
узким лучом огромную акулу или ската с прозрачной кожей, лишенной
всяческих пигментов. Сквозь подрагивающие ресницы он видел их тупоносые
морды и думал, что, возможно, хотел бы познакомиться с ними поближе, но
хищные твари были слепы. Ловко лавируя между тросами, они, кажется, были

заняты только тем, что перемешивали потоки солёной воды. Холодной и

тёплой. Со вкусом чили или крепко заваренного чая…
«Пх’нглуи мглв’нафх Ктулху Р’льех вгах’нагл фхтагн», – снова раздалось в

тишине.
«Ну! Ещё пять минуточек!» – подумал он, но раздражающий звук повторился
снова. Стало ясно – пора вставать. Помнится, в прошлый раз ничем хорошим
это не кончилось.
Октябрьские хроники
Crazycoyote
Автор
В отличие от моего друга Шерлока Холмса, я никогда не умел вести
упорядоченные записи. Все рассказы о наших с ним приключениях
создавались из вороха разрозненных черновиков, каких-то обрывков, на
расшифровку которых я порой тратил уйму времени. Наверняка он справился
бы с этой задачей значительно быстрее, но я робел обращаться к нему с
подобными просьбами, зная его не всегда однозначное отношение к моим
историям. Впрочем, не могу пожаловаться: Холмс неизменно поддерживал
меня на этом поприще и щедро делился своими заметками о раскрытых делах,
хоть и ворчал, что я искажаю факты в угоду публике.
Впрочем, иные из фактов я просто не мог не исказить, скрывая подробности,

вымарывая детали и изменяя события: подобные секреты, возможно, и вовсе
не следовало бы доверять бумаге, даже если рукопись, содержащая их, будет
храниться в твоем собственном доме, накрепко запертая на ключ. Но Холмс
сам настаивал на том, чтобы я записывал все, в том числе и те вещи, которым
никогда не суждено быть опубликованными.
Однако после того, как друг мой на склоне лет уехал в Сассекс, неожиданно
увлекшись пчеловодством, в хрониках нашей с ним жизни я развел совсем уж
непростительные бардак и запустение, а потом и вовсе забросил их, за
неимением новых дел, о которых стоило бы написать. Я тихо доживал свои
дни в Лондоне, надеясь лишь на то, что их в очередной раз не омрачит тень
той зловещей тайны, которую мы с Холмсом хранили на протяжении
практически всего нашего знакомства.
Но жизнь, эта удивительная штука, изобилующая чудесами не меньше, чем

чулки над камином в канун Рождества — конфетами, распорядилась
совершенно иначе. Если рядом с вами есть такой необычный человек, как
Шерлок Холмс, будьте готовы, что чудес вам достанется побольше, чем иным
людям. Я думал, что успел привыкнуть ко всему: я видел, как он умер и
воскрес из мертвых, я смотрел вместе с ним в лицо таким опасностям и вещам

настолько чудовищным, что под конец жизни практически разучился бояться

чего бы то ни было.
И тем не менее, когда однажды утром Холмс объявился у меня на пороге, я

опять едва не упал в обморок. Мой друг выглядел почти так же, как в день
нашего с ним знакомства. Возможно, несколько старше: как в тот
злополучный год, когда наши с ним жизни изменились раз и навсегда. Я не
мог поверить глазам, решил, что, возможно, умираю и брежу, но Холмс быстро
привел меня в чувство, так, как умел только он: рациональными доводами и
силой убеждения, которая действовала на многих, а на меня — и вовсе
безотказно.
В тот день я распрощался с мечтами о спокойной тихой старости навсегда. Я

видел, что Холмс не собирается давить на меня, что он, хотя внутри наверняка
сгорал от желания, как обычно, ухватить меня за шкирку и потащить
навстречу очередным загадкам и приключениям, внешне был необычайно сух
и сдержан, предоставив мне полную свободу выбора. Бог мой, несмотря все
годы нашего знакомства, он так и не сумел понять, что все было решено в ту
секунду, когда я увидел его, помолодевшего, у своей двери.
Уверяю, я никогда не задумывался о бессмертии и вечной молодости, не хотел

ничего подобного даже в глубине души. И даже когда они оказались прямо у
меня перед носом — я не желал их. Но я не мог бы поступить иначе, поскольку,
выбери я тихую и скорую естественную смерть от старости, это означало бы,
что я оставляю Холмса одного. Разве мог я, после стольких лет? После всего,
что было? Разумеется, я согласился на его предложение.
Порой я думаю о Джеке и его судьбе. Мы даже обсуждали это с Холмсом пару
раз. Он, разумеется, был довольно циничен и самоуверен в своей обычной
манере. По его словам, наша ситуация ничуть не похожа на историю бедняги,
ибо в его случае не шло никакой речи о добровольном выборе, и вполне
понятно, что он с радостью отказался от своей бесконечно долгой жизни, как
только смог. Из того, что удалось узнать Холмсу — и мне, как следствие —
выходило, что на него было наложено что-то вроде проклятья. Бог его знает,
за какие ошибки и совершенные грехи. Наше же существование Холмс
полагал не иначе, чем даром. Разумеется, сотворенным им собственными
руками: что бы ни доводилось видеть ему в жизни, он не верил ни в судьбу, ни
в провидение, только в силу человеческих воли и разума. Пожалуй, будь я хоть
вполовину таким же уникальным человеческим существом, как он, и я горел
бы той же убежденностью.
Но какие бы сомнения меня порой ни одолевали, я неизменно верю в то, что

мы служим благому делу. Именно поэтому я, в надежде принести хоть какую-
то пользу, пока мой друг творит дела куда более важные, взялся упорядочить
ту часть своих заметок, которую никогда не видел никто, кроме меня и

Холмса. Сегодня 26 октября 1944 года, и, возможно, у меня осталось всего

четыре с половиной дня, посему начну я с конца, а именно — с рассказа о
нынешних событиях, которые могу восстановить быстро и во всех
подробностях, ограничившись лишь кратким предисловием, вводящим
человека непосвященного в курс дела.
Мне не раз доводилось слышать, как удивляет людей то, что Шерлок Холмс
никак не был причастен к знаменитой истории Джека Потрошителя* и даже,
судя по моим рассказам, никогда не интересовался ею. Я в ответ на подобные
вопросы всегда предпочитал отмалчиваться и менять тему, мой друг их просто
игнорировал. В результате все уверялись, что он за это дело брался, но
потерпел неудачу — ведь преступника так и не нашли — и теперь
предпочитает о нем не вспоминать. Да и я, щадя его чувства и самолюбие,
тоже.
Разумеется, Холмс никак не мог упустить из виду те события и не мог не

принимать в них самого непосредственного участия. И мне сложно себе
представить, чтобы, взявшись за расследование, он не сумел докопаться до
истины. Однако правда, которая открылась нам той осенью, была куда более
удивительной и пугающей, чем может представить себе человек, знакомый с
версией событий, изложенной в газетах. И она полностью изменила наши
жизни.
Ум моего друга — идеально отлаженный рациональный механизм,

оперирующий лишь фактами и не приемлющий домыслов и предрассудков. Я
не врал ни единым словом, когда писал об этом в своих рассказах. Умолчал я
лишь о том, что, столкнувшись с явлениями сверхъестественной (или
противоестественной) природы, этот живой и гибкий разум, несмотря на весь
свой прагматизм, быстро и безболезненно принял их, как данность — едва
только полностью убедился в реальности происходящего.
К тому моменту мы уже больше пяти лет соседствовали в квартире на Бейкер-

стрит, я неплохо успел изучить привычки и пристрастия Холмса и, разумеется,
прекрасно понимал, что странные и даже пугающие подробности, которых по
мере расследования становилось все больше, не остановят его, напротив —
лишь сильнее разожгут в нем интерес. У меня же тогда голова от
происходящего шла кругом: загадочная Игра, чудовища из ниоткуда, человек-
волк, собака, слишком умная для собаки… Все это сыпалось на меня, как из
рога изобилия. Помимо прочего, у меня начались кошмары, природы которых
я тогда тоже не понимал.
«Это просто бред», — отмахивался я от Холмса, конечно же, вскоре

узнавшего, что я плохо сплю по ночам, донимаемый сюрреалистическими
видениями. Я не желал отвлекать его от расследования на несущественную
ерунду. О, если бы я тогда знал, что означают мои видения на самом деле, если

бы понимал! Прошло уже много лет, а я до сих пор не могу до конца простить
себе собственной глупой беспечности. Хотя это ничто по сравнению со
всеобъемлющим чувством вины, снедавшим меня все три года, которые я
считал своего друга мертвым.
В своих снах я видел другой мир, похожий и одновременно совершенно не

похожий на наш. Я запомнил его ярко, в мельчайших подробностях, как
никогда раньше не запоминал сновидения. В той реальности, по ночам
освещаемой светом багровой луны, властвовали чудовища, которых
человеческий разум с трудом способен себе вообразить. Но большинство
людей, похоже, даже не подозревали, что живут под властью монстров. Или
принимали это как должное. Большинство — но не все. И мы с Холмсом были
среди этой последней, весьма малочисленной, группы заговорщиков.
Еще в тех снах был человек — тогда я еще не знал, кто он такой — бледный,
неприятно сутулый, по-птичьи вытягивающий голову на длинной тонкой шее.
Он был мне неприятен и он был нашим врагом. Почти в каждом сне меня
преследовал этот образ, в тех или иных обстоятельствах. Потом Игра
кончилась, наше расследование подошло к концу, все виновники убийств —
отчасти ритуальных, отчасти — порожденных безумием, охватывавшим
мистера Тальбота при полной луне, были мертвы, а дело закрыто.
Мы вернулись в Лондон, но ничто уже не было таким, как прежде. Загадки и

тайны, с которыми нам довелось столкнуться, терзали пытливый разум
Холмса. Он хотел знать как можно больше, в идеале — знать все, сколько бы
времени и усилий ему ни пришлось на это потратить. И неведомое словно само
находило его: даже занимаясь обычными расследованиями, из тех, разумеется,
что он находил достаточно интересными, чтобы уделить им внимание, Холмс
регулярно сталкивался со следами зловещих культов, опасными тварями и
темным колдовством.
И вот я впервые совершаю признание: многие из рассказов о наших с ним

приключениях, которые были опубликованы, лишь в малой степени отражают
реальные события. Порой мне стоило немалых усилий при помощи своего
друга устранить из этих историй любые намеки на сверхъестественное,
убеждая читателя, что во всех злодеяниях, с которыми нам довелось
столкнуться, виновна лишь порочная человеческая природа.
Рукопись, повествующую о нашем знакомстве и первом совместном

расследовании, я отдал редактору еще в сентябре 1887 года, а в ноябре мне
пришел ответ, что ее опубликуют к Рождеству. В тот момент Холмс
расследовал деятельность странного культа, скрывающегося в китайском
квартале, и я отчетливо понимал, что ни об этом, ни о прочих делах такого
рода, которые наверняка еще появятся у нас, широкой публике знать не
следует. Я решил, что заберу рукопись и откажусь от публикации, но Холмс

категорически запретил мне это делать. Самое темное место — под фонарем,
сказал он мне. Если хотите спрятать что-то действительно хорошо, положите
его на самом виду. Я был вынужден согласиться, и долгие годы с того дня
старательно искажал действительность, чтобы ни полсловом не выдать тайны,
которые мы свято оберегали.
Теперь мне это уже не нужно: для всего мира я и мой друг давно мертвы. В
нашей бывшей квартире на 221Б, говорят, открыли музей, и Холмс
последовательно отказывается от поездок туда, по его словам, опасаясь не
выдержать того количества глупости и предрассудков, которые обрушатся на
его голову при знакомстве с экспозицией. Наш зловещий секрет навсегда
погребен под тонким слоем музейной пыли и вышедшими из-под моего пера
словами, и так тому и быть, если мир останется тем же, что и прежде. Но если
однажды мы проиграем, я надеюсь, что кто-нибудь отыщет эти записи,
которые я старательно привожу в порядок за четыре дня до начала очередной
Игры, и сможет узнать правду о нашей жизни и о том, что произошло в
действительности. Потому что — я уверен в этом — иного способа узнать
правду ни у кого не останется.
Это уже третья Игра, в которой мы участвуем, если считать события осени
1887 года — а я не могу их не учитывать, хотя тогда мы еще не были Игроками.
И мне снова снятся кошмары. Как и в первый раз, как и в тысяча девятьсот
двадцать пятом, когда мы оказались в едва успевшей очнуться от последствий
страшной гражданской войны России. Они начинаются с первым
полнолунием октября и заканчиваются лишь после Игры, когда луна снова
начинает идти на убыль.** Только один раз мои сновидения повторились вне
Игры: в тот день, когда на вокзале Виктория я впервые увидел профессора
Джеймса Мориарти, гениального математика и безумца. Несмотря на то, что
до этого нам не доводилось встречаться лично, я моментально узнал его: эту
высокую сутулую фигуру, это бледное лицо на длинной птичьей шее забыть
было невозможно. Человек из моих снов, наш враг в том странном и пугающем
мире, оказался вполне реальным.
Я был сильно напуган случившимся, и немедленно рассказал обо всем Холмсу

— но, увы, истинное значение моих кошмаров я начал понимать слишком
поздно, и в той истории ничего уже нельзя было изменить. Возможно, и
предупреди я его раньше, это бы не слишком помогло, но когда человек теряет
близкого друга, если у него есть хоть малейшая возможность обвинить себя в
случившемся, он вцепляется в нее мертвой хваткой, лишь усугубляя свое горе.
Холмс сказал бы, что люди порой ведут себя совершенно иррационально. И
был бы прав.
Пожалуй, чувство вины, после смерти моей жены лишь усугубившееся,

окончательно изглодало бы меня и свело в могилу раньше срока, если бы не
публикация писем брата покойного профессора Мориарти, являвшихся

отнюдь не бездарной, но насквозь лживой апологией одного из самых

страшных людей, с которыми мне доводилось сталкиваться. Я был настолько
возмущен и разгневан, что, разом позабыв обо всех своих переживаниях, снова
взялся за перо, дабы представить публике собственную версию событий.
Надо ли говорить, что на деле она была так же далека от истины, как и письма
полковника Мориарти? Я не слукавил только в одном: профессор в
действительности был одним из умнейших людей, и вместе с тем —
величайших злодеев того времени, а Холмс — героем, избавившим от него
человечество. В своем рассказе я представил Мориарти главой крупнейшей в
Лондоне преступной сети, хотя он никогда не имел ни малейшего отношения
к уголовным делам. На самом деле все было намного хуже.
Мне до сих пор неизвестно, откуда ему стали известны подробности Игры, но
и Холмс тоже смог их выяснить, не будучи Игроком. А, как он сам
неоднократно признавал, Мориарти был равен ему по интеллекту. Вот только
мотивы его поступков были совершенно иными. В те времена, когда он еще
преподавал математику в университете, он по случайности наткнулся в
библиотеке на один старинный манускрипт. Бог его знает, как туда попала эта
зловещая книга, но провинциальные городки порой скрывают в себе
множество страшных тайн. Так или иначе, именно с этого момента началось
превращение профессора математики Джеймса Мориарти в темного гения,
основателя крупнейшей в Великобритании секты культа Древних, едва не
погубившего мир.
Он всерьез увлекался астрономией, написал какую-то крупную научную

работу — к сожалению, я уже не помню подробностей — и, узнавая все
больше информации о тайных культах, темной магии и Игре, загорелся идеей
поистине чудовищной. Выяснив, что расчет место открытия портала
основывается, в том числе, на расположении космических светил, Мориарти
стал вычислять, возможно ли его открыть в иное время, вне Игры. Спустя годы
его исследования, к сожалению, увенчались успехом. Но, к счастью, именно в
это время на его след вышел Холмс.
Вычисления профессора были сложны и включали в себя массу разнообразной

информации. Вероятно, ему пришлось даже сложнее, чем участникам Игры,
поскольку у него не было дополнительных координат, которые дает
местоположение игроков на момент новолуния. В итоге ему удалось
вычислить, что открыть портал будет воможно в Швейцарии в августе 1891
года.*** Тогда имело место сложное сочетание астрономических явлений: за
солнечным затмением следовало лунное, а между ними состоялось схождение
на небесном своде Венеры и Марса. Географически же нужная точка
расположилась неподалеку от Майрингена. Мориарти долго готовился,
собирая нужные артефакты и рассылая своих многочисленных культистов по
всему миру, где они, совершив определенные ритуалы в определенный день и

час, должны были способствовать открытию Врат. Нам удалось выяснить, что
одна из групп отправилась в Аргентину, вторая находилась в Британии, в
деревушке неподалеку от Глазго, а след третьей мы, увы, потеряли где-то в
Азии.
Прочие подробности мне неизвестны, но те, что я знаю, я постарался изложить

детально, поскольку хочу, чтобы для прочитавшего эти строки послужили
руководством к действию. Я так подробно остановился на истории с
профессором Мориарти не из прихоти и не из-за того, что меня до сих пор
терзают старые переживания. Врата возможно открыть вне Игры, и Холмс
уверен, что также можно обратить вспять их действие, удалив из нашего мира
все, не принадлежащее ему. Тридцать первого числа я приложу к своим
запискам пару старинных рукописей, имеющихся в нашем распоряжении,
которые должны помочь в расчетах, и оставлю их в надежном месте. В
надежде, что рано или поздно они попадут в добрые руки и у человечества
появится шанс.
У меня не очень много времени на то, чтобы привести в порядок свои записи,
и я начну с событий, охватывающих последние дни, чтобы как можно
подробнее изложить все, что мне известно об Игре, а также события, которые,
в случае нашей неудачи, будут предшествовать Открытию и приходу в этот
мир существ, одна мысль о которых до сих пор вселяет в меня ужас и
отвращение.
Я долго пытался, не без помощи Холмса, разобраться в значении моих

странных снов, но только теперь понял их смысл в полной мере: в них я вижу
нашу реальность такой, какой она была бы, победи в Игре Открывающие. И
реальность эта поистине чудовищна. Хотя тот, кто прочитает мои записки, не
будет знать ничего иного, и может быть поражен моим отношением, ведь его
постараются убедить в том, что прежний мир был плох, а в окружающем его
кошмаре нет ничего дурного. Но я постараюсь вложить весь свой скромный
дар рассказчика в то, чтобы будущий читатель поверил моим словам.
Если этим записям суждено будет оборваться 31 октября 1944 года, я, помимо
всего остального, приложу к ним также книгу со своими историями о
приключениях Холмса и черновики, из которых в изданном варианте были
исключены любые упоминания об истинном смысле некоторых наших
расследований. И буду уповать на то, что благодаря этому дело всей жизни
Шерлока Холмса будет продолжено, даже если в этот раз ему не удастся
победить.
_________________
*В романе Желязны искажена реальная хронология. В реальности
Потрошитель совершил пять убийств во второй половине 1888 года, с августа
по ноябрь. У Желязны действие происходит в октябре 1887 года, убийства

совершаются в начале октября. Здесь эта хронологическая нестыковка

сохранена.
**Игра происходит каждый Хэллоуин, совпадающий с полнолунием. Это

случается довольно редко, и всегда выпадает на так называемую голубую
луну, второе полнолуние за месяц. Первое октябрьское полнолуние в этом
случае, соответственно, бывает в начале октября.
***Здесь снова хронологическое допущение: рейхенбахские события в

рассказе Дойла происходят в апреле и мае.
Мы приехали в Беккельн вчера поздним вечером. Если это чудесное
поселение, раскинувшееся среди пасторальных пейзажей, окруженное
полями, к октябрю уже опустевшими, и по-немецки аккуратными деревьями,
и не было самой захолустной дырой в Нижней Саксонии, то уж точно входило
в первую десятку. Я внутренне порадовался этому: вдалеке от больших
городов Игра, как правило, привлекала куда меньше внимания. Как ни
странно, в таких сонных захолустных местах, где все друг друга знают и
каждый норовит сунуть нос не в свое дело, при желании намного проще
скрыть правду — точнее, выдать за нее ту версию событий, которая наиболее
тебе удобна. С другой же стороны, здесь было куда проще обнаружить других
Игроков. Нет, я ни минуты не сомневался, что Холмс способен найти кого
угодно в любой точке земного шара, и все же место нынешней игры меня
радовало.
Помимо прочего, Нижняя Саксония оставалась в стороне от театра военных

действий. Англичане с американцами завязли в Бельгии, советские войска —
в Венгрии, и ни тем, ни другим никак не удавалось переломить ситуацию в
свою пользу. Здесь же не было ни взрывов, ни воздушных атак, ни военной
техники. Но все же даже в этой сельской глуши чувствовалось подспудное
напряжение, мрачное ожидание и некоторое запустение — будто вся Германия
затаилась в ожидании исхода этой бойни, развязанной их фюрером ради
удовлетворения собственных безумных идей и амбиций. Я знал, что такое
война, получше многих: я был там — и даже во времена моей службы это было
страшно. Хотя тогда, до того, как прогресс шагнул далеко вперед, армии в
меньшей степени походили на чудовищные машины смерти, ощерившиеся
острым железом и сминающие простых людей, будто насекомых. Не стану
скрывать: я страстно желал окончания войны и безоговорочной победы
союзников.
Добирались мы в Беккельн тоже весьма подходящим для этой местности

путем: на крестьянской телеге, которую так сильно трясло на проселке, что к
концу пути меня начало явственно мутить, а Эдгар покинул нас еще на
полдороге, решив добираться самостоятельно. Наблюдая, как он улетает,
превращаясь в черную точку на темнеющем небе, я всерьез позавидовал тому,
что у него есть крылья.

Когда мы, наконец, слезли с телеги на окраине Беккельна, попрощавшись с

любезным саксонским фермером, я чувствовал себя так, словно только что
сошел с палубы корабля, и мне потребовалось минуты две, чтобы привыкнуть
к тому, что земля под ногами не трясется и не качается. Холмс же, кажется, и
вовсе не заметил дорожных неудобств и сразу заспешил к центральной улице
своим широким шагом, как всегда прямой и подтянутый. Эдгар ожидал нас,
усевшись на крыше единственной, судя по всему, местной
достопримечательности — трактира под жизнерадостным названием
«Счастливая Гретхен».* Было уже совсем темно, и черный силуэт нашего
ворона напоминал то ли флюгер, то ли причудливый конек крыши. Он сидел
абсолютно неподвижно, даже при нашем появлении лишь на мгновение
сверкнув одним глазом — и тут же снова закрыв его.
На первом этаже «Гретхен» располагалась пивная, или кнайпе, местная

разновидность паба, где собирались все местные жители, чтобы поделиться
новостями и обсудить сплетни. На втором жили хозяева, а на третьем
находилась пара комнат, предназначенных для съема, очевидно, большую
часть времени пустующих, однако сейчас на двери красовался листок с
коротким сообщением, написанным от руки: «Комнат нет». Холмс с
интересом прочитал объявление и решительно отворил дверь.
Спать здесь, как и положено в деревне, ложились рано, так что питейное
заведение практически пустовало, только сидел в углу непременный атрибут
любого захолустья, местный пьяница, клюя носом в стол, да еще один
мужчина с обветренным красным лицом, заросшим седеющей бородой. Едва
скользнув взглядом по пропойце, Холмс чуть дольше задержал внимание на
втором посетителе, а затем направился к стойке.
— Комнат нет, — не слишком дружелюбно сообщил ему усатый немец,

меланхолично натирающий кружку.
— Да, я читал, — невозмутимо ответил Холмс с явным французским

выговором. Еще по дороге сюда мы решили, что представляться англичанами
будет не лучшим решением в нынешнее время, так что Холмс решил
изображать француза, а про мой акцент сказал, что если я буду стараться не
смягчать «р» так сильно, он вполне сойдет за голландский. — Но меня
интересует, можно ли в городе остановиться еще где-нибудь.
— У Марты, — сказал немец. — Выйдете на улицу, пройдете налево до

поворота, там свернете — и через три дома будет дом Марты. С белым забором
и красной крышей. Но вам лучше поторопиться, здесь не город, спать все
ложатся, едва стемнеет.

Холмс сдержанно поблагодарил и мы торопливо вышли из пивной. На пути к

дверям я заметил, что бородач провожает нас внимательным взглядом.
— Как думаете, Холмс, он Игрок? — спросил я, едва мы оказались на улице.

О ком идет речь, пояснять не было нужды.
— Может быть да, а может быть нет, — задумчиво ответил мой друг. — Не
торопитесь, Уотсон, у нас еще много времени. А разбираться, что к чему,
лучше при свете дня. Пойдемте лучше к Марте, пока она не легла спать, чтобы
нам не пришлось ночевать на улице.
Эдгар слетел с крыши и уселся на плече у Холмса: ночью он видел вполне

сносно, но предпочитал прокатиться с удобством. К тому же ему было
любопытно послушать наш разговор. Животные Игроков необычайно умны и
принимают участие в Игре наравне с ними, но Эдгар и до знакомства с нами
был очень сообразительной птицей, даже для ворона. Разумеется, его нашел
Холмс: выкупил у бродячего циркача, сказав, что у него для этой птицы есть
применение получше.
Дело было весной 1925 года, с появления Холмса с неожиданным

предложением вечной жизни прошло несколько месяцев, и примерно столько
же оставалось до очередной Игры. Мы путешествовали по Европе в поисках
каких-то книг, нужных Холмсу, и я еще не догадывался о том, что нам вскоре
предстоит. Однако Холмс обо всем уже прекрасно знал, так что мы обзавелись
вороном, который быстро стал нашим другом и верным спутником. К
сожалению, до первого октябрьского полнолуния Эдгар не мог принять
полноценного участия в беседе, хотя у него было явное преимущество перед
спутниками других Игроков: вороны, как известно, способны подражать
человеческой речи. Он знал несколько сотен слов и коротких фраз, которые
весьма охотно и уместно вставлял в наши диалоги.
— Дедукция. Де-дук-ция! — громко провозгласил Эдгар, повернув голову

набок. Интонация, да и звук голоса, в точности копировали Холмса.
— Ну что ж, — согласился тот, — раз это вас так интересует, друзья мои…
Наш бородач явно неместный. Судя по костюму, американец. Много курит. В
свое время плавал, в том числе в южные страны, и отнюдь не простым
матросом. Я бы предположил, что он был капитаном торгового судна. Но
давно сошел на берег, и теперь ведет малоподвижный, хоть и не праздный
образ жизни. Состоит в масонской ложе или делает вид, что состоит. И у него,
безусловно, есть животное. Да, он вполне может оказаться Игроком, но я по-
прежнему не хочу торопиться с выводами.
— Великолепно! — изрек Эдгар, и я был с ним совершенно согласен.

Путь до дома Марты оказался недолгим, хоть и шли мы не слишком быстро:

наш багаж был объемистым и тяжелым. Большую его часть, разумеется,
составляли книги и всевозможное оборудование для химических
экспериментов Холмса. Помимо того, я все время таскал с собой докторский
саквояж со всеми инструментами и лекарствами, которые могли мне срочно
понадобиться. Медицина за последние пятьдесят лет шагнула далеко вперед,
и я старался от нее не отставать, по возможности не только выписывая
журналы, но и регулярно практикуясь, чтобы не утратить навыки хирурга. На
время Игры, разумеется, у меня появится множество иных забот, и все же как
врач я мог пригодиться в любой момент.
Вскоре мы уже были у домика с белым забором и, пройдя через опустевший

по осени маленький сад, мы постучали в дверь. Нам открыла полноватая
женщина средних лет, которая, судя по ее виду, действительно уже собиралась
ложиться спать. Холмс быстро переговорил с ней, представившись Шарлем
Верне, а меня назвав доктором Яном де Ваардом. Он сообщил, что в Беккельне
мы собираемся задержаться на несколько месяцев и вот, внеся вперед
половину оплаты за октябрь, мы оказались в нашем новом жилище. Сказав,
что постель нам придется застелить самим, поскольку она уже ложится спать,
хозяйка удалилась, оставив нас в просторной мансарде, где было все
необходимое: две кровати, шкаф платяной и книжный, письменный стол и
комод, в котором лежало чистое, пахнущее лавандой постельное белье. Решив
оставить вещи неразобранными до завтра, мы, вслед за Мартой, улеглись
спать. И Эдгар вместе с нами, облюбовав себе в качестве насеста книжный
шкаф.
Кошмаров в ту ночь мне не снилось.
Утро следующего дня мы провели, обустраиваясь на новом месте после

сытного завтрака, приготовленного Мартой. Выспавшись, она неожиданно
оказалась веселой болтушкой и щедро поделилась с нами рассказами о том,
как бывает сложно вести хозяйство одинокой женщине, мужа которой забрали
на фронт, но она не унывает, хотя всегда рада сдать пустующую мансарду
приличным и приятным мужчинам, нет-нет, она не будет взваливать на нас
кучу хлопот по дому, мы у нее в гостях и мы ей платим, но все же мужчина в
доме — это очень приятно, как она рада, что мы решили остановиться у нее, а
не у Петера в «Гретхен», да и комнаты у него там тесные, здесь намного
уютнее.
Холмс сдержанно ее выслушал и в ответ рассказал о том, что мы — ученые,

вынужденные после взятия союзниками Парижа бежать из Франции из-за
подозрений в связях с немцами. На время задержавшись в Австрии, мы
отправились в Германию, и теперь хотим провести некоторое время в тихом и
спокойном сельском уголке, до которого еще не докатилась война, обдумывая
дальнейшие жизненные планы. Он заранее извинился перед хозяйкой за то,

что собирается проводить в мансарде свои химические эксперименты,

пообещав не слишком шуметь по ночам и возместить любой материальный
ущерб. Она удивленно охнула и прикрыла рот полной ладонью. Ученых в
Беккельне явно видели нечасто, и можно было не сомневаться, что говорливая
Марта уже сегодня разболтает половине жителей новости о том, кто у нее
поселился, поддерживая нашу легенду среди простого люда. Других Игроков
подобная история вряд ли надолго введет в заблуждение, но на это Холмс и не
рассчитывал.
Когда наши книги были расставлены по полкам, а на одной половине

письменного стола и частично на комоде разместилась походная химическая
лаборатория Холмса, он предложил мне пойти прогуляться и разведать
обстановку. Дело шло к полудню, а Марта ждала нас на обед около двух, так
что время еще оставалось. С Эдгаром мы решили разделиться: я выпустил
ворона в окно мансарды, предусмотрительно оставив его приоткрытым, чтобы
он мог вернуться назад тем же путем. У животных были свои методы и
возможности разузнать важные сведения, мы же с Холмсом, не особо
мудрствуя, направились к «Счастливой Гретхен», чтобы поговорить с усатым
Петером и другими посетителями, если они там будут.
При свете дня Беккельн выглядел ничуть не менее провинциально. Здесь не

было даже собственной церкви: ближайшая находилась в Харпштедте,
соседнем городишке, из которого мы вчера и приехали. Центральная улица
посередине изгибалась под почти прямым углом, от нее в одну сторону, словно
лучи, отходили еще несколько улочек, которые я, уроженец Лондона, мог бы
назвать таковыми разве что из жалости. Впрочем, жителей тут, пожалуй,
набиралось несколько сотен, плюс население близлежащих ферм, также
считающее себя коренными беккельнцами. Холмс шел неторопливо,
осматривая все вокруг цепким внимательным взглядом и запоминая в
мельчайших подробностях. Я тоже старался сохранить в памяти хотя бы
расположение домов, хотя до моего друга мне, разумеется, было далеко.
Наконец мы пришли в «Гретхен». Поутру здесь и вовсе никого не было — ни

гостей, ни постояльцев, только Петер неизменно маячил за стойкой со
скучающим видом. Холмс заказал нам кофе и уселся напротив него с явным
намерением поговорить. Тот охотно включился в беседу, обрадовавшись
возможности занять себя хоть чем-нибудь.
— Приезжие к нам зачастили, — вздохнул Петер. — Война сгоняет людей с

насиженных мест… Теперь нам тут на год вперед разговоров хватит. В
Беккельне отродясь никаких развлечений не водилось, кроме старика Франца
с его гармошкой. А теперь у нас даже балерина есть.
— Балерина? — заинтересовался Холмс.

— Да-да, очень симпатичная девица, поселилась у фрау Пфальц на ферме. Она

в Мюнхене жила, но у нее, вроде как, проблемы со здоровьем, и врачи ей
велели пожить за городом. Вот, живет… Тут-то не в войне дело, конечно. Из-
за войны старик Шмидт с мальчишками к нам перебрался. Ему тут все
стараются помогать, даже я, хоть я и не самый щедрый человек. У него
шестеро сирот на попечении, славные ребята. Трудолюбивые, всё сами по
хозяйству делают, огород развели… Но им все же тяжело: старик с детьми…
— А вчерашний посетитель — тоже приезжий? Ваш постоялец?
— А-а-а, капитан Маршалл? — сразу догадался Петер, о ком речь. Я хмыкнул,

вспомнив вчерашние слова Холмса о моряке и американце. Кто бы
сомневался, что он окажется прав. — Да, он тут по делам. Изучает местных
коров, у нас порода больно хороша. Как по мне, телков через океан везти
накладно, да еще в такое время. Но ему виднее. Вообще-то он достойный
человек, платит щедро и исправно, и хлопот с ним никаких, в отличие от
этой… — он покосился наверх с суеверным ужасом.
— Да, у вас же еще один постоялец, — поддержал Холмс разговор. — Точнее,

постоялица.
— Ох, герр…
— Верне. Шарль Верне.
— Герр Верне, лучше бы у меня ее не было. На редкость хлопотная дамочка.

И со странностями. И собачонка у нее мерзкая.
— А кто она?
— Да черт ее знает. Увлекается всякой ерундой… знаете, в том роде, что

раньше на последних полосах газет публиковали: призраки, столоверчения,
гадания всякие. Жуть, одним словом. Говорит, у нас в Беккельне какие-то
особые эти… флотации?.. фрикации?..
— Флуктуации.
— Вот, точно! А у нас сроду ничего такого не было, герр Верне! А она ходит,
глаза закатывает… И собачонка эта… — Петр вздохнул и задумчиво
потеребил свой ус.
— Спасибо за беседу, — неожиданно решил завершить общение Холмс,

поднявшись с места. — Надеюсь, мы не причиним своим приездом никаких
неудобств.

— Да бросьте, — заулыбался трактирщик. — Я же вижу: вы люди приличные.

Заходите вечером, когда народу побольше будет. У нас тут скука смертная, но
надо же как-то развлекаться, а до осенней ярмарки в Харпштедте еще две
недели, да и не будет там веселья особо: война,** вы же понимаете…
— Благодарю за приглашение, — вежливо ответил Холмс. — Приятного дня.
В оставшееся до обеда время мы продолжили прогулку по городу, обойдя все

его четыре с половиной улочки вдоль и поперек. Холмс считал, что как
минимум некоторые из многочисленных гостей Беккельна окажутся
Игроками, но далеко не факт, что все, однако не мешало бы поточнее
выяснить, где они живут: расчеты точного места Игры весьма сложны, и чем
раньше их начать, тем больше вероятность успеть раньше прочих. Так что за
обедом он мимоходом выяснил у Марты, где находится ферма фрау Пфальц и
проживает герр Шмидт со своими сиротами, а потом аккуратно внес
координаты в свои записи, вместе с месторасположением «Гретхен» и нашим
домом.
Потом мы отправились бродить по окрестностям, на сей раз взяв Эдгара с

собой. Холмс обнаружил некоторые необходимые нам травы — из местных,
которых у него не было в наличии, или тех, которые требуется брать совсем
свежими. Одним словом, прогулка оказалась полезной, хотя собирать мы
ничего не стали: полнолуние еще не до конца вступило в силу, а иные из
компонентов и вовсе требовалось заготавливать при растущей или новой луне.
Кроме того, по дороге на кладбище, которое нам тоже требовалось

внимательно изучить, мы встретили упомянутую Петером балерину. Она
действительно оказалась очень миловидной девушкой, к тому же приятной в
общении. Но, похоже, и вправду была нездорова. По крайней мере, я заметил
чрезмерную бледность и темные круги под глазами. Звали ее София
Николаидис, гречанка по происхождению, всего лишь восемнадцати лет от
роду, она, по ее словам, впервые оказалась в подобном захолустье, но местный
воздух и природа, как и обещали врачи, шли ей на пользу. Сейчас она
совершала одну из своих обычных послеобеденных прогулок, и была очень
обрадована встречей с нами и возможностью немного расширить круг
общения.
Мы немного поболтали о погоде, природе, беккельнцах и предстоящей

ярмарке, а потом расстались, каждый отправившись по своим делам. Я уже
решил было, что это милое воздушное существо не имеет к нашим делам
никакого отношения, когда Холмс огорошил меня сообщением о том, что она
явно что-то скрывает, хоть он пока и не знает, что именно. Видит бог, до
знакомства с ним я полагал, что неплохо разбираюсь в людях, сейчас же мне
кажется, что, не будь рядом Холмса, меня оставил бы в дураках любой
уличный пройдоха.

В «Гретхен» мы больше не пошли: Холмс решил, что ни к чему привлекать к

себе слишком много внимания в первые же дни. Так что наш вечер прошел
тихо и по-домашнему: Холмс готовил какие-то снадобья, склонившись над
своей лабораторией, а я составлял краткие заметки о прошедшем дне. Спал я
без сновидений, наслаждаясь последней спокойной ночью перед грядущим
полнолунием.
____________
*нем. Glücklich Gretchen
** В середине октября в Германии традиционно проходит Октоберфест,
однако с 1938 по 1945 год, во время Второй мировой войны, праздник не
проводился.
В Беккельне появился еще один новый человек. Утром Марта, в своей
чересчур экспрессивной манере, прикладывая руку к сердцу и громко вздыхая,
рассказала нам, что ночью приехал офицер из столицы. Высокий, красивый, в
черной форме, кажется, аристократ. Я едва сохранил невозмутимое лицо,
подавив приступ брезгливости. Холмс, впрочем, смог заметить мою реакцию
и бросил на меня короткий неодобрительный взгляд, который я не смог
истолковать, но разговор, в любом случае, следовало отложить на потом, когда
мы останемся в одиночестве.
Итак, немецкий офицер поселился в небольшом особняке к юго-востоку от

города. Об этом Марте доложилась тамошняя экономка сегодня с утра, когда
они вместе покупали кое-что в бакалейной лавке. Он приехал вчера днем на
большом черном автомобиле в сопровождении адъютанта, с письмом от
владельца особнячка, которого назвал своим приятелем. Прислуге сообщил,
что приехал поохотиться, при нем действительно было ружье, а кроме того —
ловчая птица. Ее Марта, вслед за экономкой, описала как «очень большую».
Однако вчера гость никуда не выходил и отдыхать с дороги тоже не пошел,
вместо этого запершись в библиотеке и проведя там весь остаток дня.
Все это было в высшей степени подозрительно, но и очень любопытно, хотя я

внутренне содрогался от одной мысли, что в Игре может принимать участие
кто-то из этих ужасных людей, развязавших мировую войну во второй раз.
— Чем я вызвал ваше неодобрение, Холмс? — спросил я, как только мы

поднялись в мансарду после завтрака.
— Поспешностью суждений, дорогой Уотсон. Вам еще ничего не известно ни

о том, принимают ли эти люди участие в Игре, ни о них самих, а вы
практически вынесли вердикт!
— Но…

— Не с вами ли мы чуть больше месяца назад живо обсуждали заговор против

Гитлера, организованный высшими чинами германской армии? Помните, что
вы тогда сказали?
Я тяжело вздохнул. Он, черт возьми, как обычно был прав.
— Везде есть достойные люди.
— Вот именно, Уотсон, вот именно! Подождите, пока мы не разузнаем

немного больше. Если все действительно так плохо, как вам видится, я буду
первым, кто поддержит вас.
— Мне нечего возразить, — ответил я, разведя руками.
— Эдгар! — позвал Холмс, и ворон тут же слетел с облюбованного места на

шкафу, усевшись ему на запястье. — Мне нужно, чтобы ты слетал к особняку
на юго-востоке. Вчера там поселился офицер СС и привез с собой большую
хищную птицу. Постарайся выяснить о них что-нибудь, только будь
осторожен.
Сверкнув своим черным глазом, Эдгар тут же вылетел в окно мансарды и

скрылся из виду. Вернулся он примерно через час.
— Злая птица, — сказал ворон, взгромоздившись на шкаф. — Злая.
— А человек, о нем ты что-нибудь узнал?
— Злая птица, — повторил Эдгар, а потом нахохлился и закрыл глаза. Это

означало, что больше ему нечего нам сказать.
Нехорошее предчувствие, зародившееся у меня после рассказа Марты, только

усилилось. И теперь, похоже, Холмс был склонен хотя бы отчасти разделить
его со мной.
В «Гретхен» мы снова не пошли: был день полнолуния, и нам предстоял

ночной поход за некоторыми травами, обнаруженными Холмсом во время
вчерашней прогулки. Чтобы не вызывать подозрений у Марты, мы выбрались
из дома тем же путем, что и Эдгар — через окно. Фонарь с собой тоже не
брали, пробираясь в темноте и ориентируясь при бледном свете луны лишь
благодаря прекрасной памяти Холмса.
Уже на пути к дому мы услышали подозрительные шорохи в ближайших

кустах и ринулись туда, но успели разглядеть лишь мелькнувшую среди
деревьев темную тень. Потом Холмс велел мне жечь спички — единственный
дополнительный источник света, доступный нам в ту минуту, и занялся

осмотром места. Когда коробок уже практически опустел, он наконец

обнаружил улики: свежесрезанные ветки и обрывок зеленого шелка. Это,
определенно, был другой Игрок, хотя мы пока и не знали, кто именно.
Вернувшись обратно, мы забрались в мансарду тем же путем. Холмс почти до

рассвета колдовал над своей лабораторией, составляя сложные снадобья с
новыми компонентами, а я лег спать, но сон мой при полной луне был
неспокойным, хотя наутро я толком ничего не помнил, кроме щупальца,
ползущего ко мне из-за приоткрытой двери.
С утра мы отправились на разведку к особняку, в котором поселился немецкий
офицер. Как минимум, чтобы выяснить его точные координаты, которые
могли пригодиться Холмсу для расчетов, если владелец ловчей птицы
окажется Игроком. Эдгар летел чуть впереди, указывая дорогу, и примерно
через полчаса мы были на месте. Обойдя по кругу высокий каменный забор,
Холмс направился к воротам и, быстро переговорив со сторожем, вернулся ко
мне.
— Их нет дома. С утра ушли в поля, прихватив с собой ружье и птицу.
— И что теперь?
— Ничего. Возвращаемся обратно. Я узнал даже больше, чем рассчитывал.

Наш офицер — бригадефюрер СС, действительно аристократ, барон Рихард
фон Зебауэрштадт. Похоже, ваши подозрения, Уотсон, были хоть и
преждевременны, но совершенно верны.
— Вы знаете его?
— Слышал пару раз. Барон — видный член нацистского оккультного кружка.

В их задачи входит изучение сверхъестественного, чтобы поставить его на
службу Рейху.
— Боже милостивый! — воскликнул я в непритворном ужасе.
Мой друг, однако, остался невозмутимым, и можно было лишь догадываться

о том, какие мысли и чувства терзают его в этот момент.
— Пойдемте, Уотсон, покуда они не вернулись. Лучше не попадаться им на

глаз лишний раз. Барон, по счастью, никогда меня не видел, но наше появление
тут в любом случае будет выглядеть подозрительно.
На обратном пути мы заглянули в «Гретхен», чтобы выпить чего-нибудь

горячего: погода стояла промозглая, и мы не на шутку продрогли во время
нашей прогулки — а заодно узнать кое-какую информацию. Холмс между
делом пожаловался Петеру на бессонницу, терзающую его в полнолуние, и

тот, хмыкнув, ответил, что, видно, не его одного: капитан Маршалл вчера тоже
выходил на позднюю прогулку в сопровождении своей обезьяны и фляжки с
виски. Холмс подивился тому, что Петер так возмущался из-за собачки, но
даже не вспомнил про обезьяну.
— Я же говорил: капитан не причиняет мне хлопот, — пожал плечами

трактирщик. — И обезьяна его тоже. Поначалу я боялся, что она будет
воровать еду с кухни или приставать к посетителям, но герр Маршалл держит
ее на поводке и не оставляет без присмотра. Так и должны себя вести
добропорядочные граждане! — завершил он свою речь на патетической ноте,
и из его слов сразу стало понятно, что свою вторую постоялицу он
добропорядочной отнюдь не считает.
Причины его неприязни стали понятны мне почти сразу, так как наверху
раздался протяжный и громкий женский вопль: «Лапушка, ко мне!» — и по
лестнице, очевидно, полностью его проигнорировав, скатился светлый комок
шерсти, бросившийся к нашим с Холмсом ногам и принявшийся
подозрительно их обнюхивать. При ближайшем рассмотрении собачонка
оказалась наглым курносым мопсом. Видимо, осмотром она осталась
недовольна: несколько раз пронзительно гавкнула и попятилась назад.
— Вот видите! — скорбно провозгласил трактирщик, обвиняюще ткнув в

мопса пальцем.
Мы с Холмсом синхронно кивнули. «Лапушка, ко мне!» — донеслось уже

ближе, а следом перед нами предстала причина головной боли Петера, дама
лет пятидесяти, одетая старомодно и весьма экстравагантно: в длинное платье,
расписанное красными и оранжевыми цветами, и темно-синюю кружевную
шаль. Голову ее украшал такой же яркий, как и платье, алый тюрбан, а руки и
шея были унизаны многочисленными украшениями. В пальцах дама сжимала
длинный мундштук с дымящейся сигаретой.
— Лапушка, нехорошо убегать от мамочки! — проворковала она, направляясь

к своему мопсу.
— Добрый день, — поздоровался Холмс, привлекая к себе внимание.
Дама подхватила собачонку на руки и резко обернулась к нам.
— Ах, извините! Здравствуйте! Вы… те ученые, которые приехали два дня

назад! — догадалась она.
Холмс молча кивнул. Она Медленно подошла к нам, и, зажав собачонку

подмышкой, а мундштук — в зубах, театральным жестом протянула Холмсу
руку, на которой красовалось сразу три перстня.

— Доротея ЛеБлан. Мадмуазель ЛеБлан, — представилась необычная

постоялица.
Мой друг сжал ее ладонь в пальцах и формальным жестом наклонился к

протянутой руке.
— Шарль Верне. А это мой друг, доктор Ян де Ваард.
— Голландец! — мадмуазель ЛеБлан расплылась в кокетливой улыбке. — Как

это мило! Обожаю голландцев…
Мопс снова раздраженно гавкнул.
— Фу, Лапушка, как невежливо! Мы знакомимся с милыми месье, не надо

вести себя так!
— А вы, как я слышал… — осторожно начал Холмс.
— Медиум, — охотно сообщила мадмуазель ЛеБлан, округлив густо

подведенные глаза. — Я общаюсь с духами, мсье Верне, с невидимым миром!
Она описала сигаретой большой полукруг в воздухе, и дым вокруг ее лица

завился причудливыми спиралями.
— А еще мне иногда снятся вещие сны, — добавила мадмуазель ЛеБлан,

впившись в меня взглядом, отчего я почувствовал себя ужасно неловко. На
мгновение мне показалось, что она действительно видит меня насквозь и знает
о моих кошмарах. Впрочем, если она была Игроком, этот вариант и вправду
нельзя было исключать.
Она вдруг резко отпустила своего мопса, почти бросив его на пол, и снова
протянула руку в сторону Холмса.
— Дайте вашу ладонь, дайте же!
Он явно замешкался, но потом все же протянул ей руку в ответ. Она цепко

ухватила ее пальцами и впилась в очертания линий таким же цепким взглядом.
Постепенно пристальное внимание сменилось в нем совсем другим
выражением, которое я бы назвал смесью восхищения и ужаса.
— Вы… — вздохнула мадмуазель ЛеБлан. — Боги, боги!

Холмс убрал руку. Ни единой эмоции не отразилось на его худом лице. Она
некоторое время стояла, в замешательстве глядя на него, а потом снова
подхватила своего мопса и направилась к лестнице.
— Не хотела бы я оказаться вашим врагом, мсье Верне, — бросила она на

прощанье.
— Надеюсь, этого не произойдет, — ответил Холмс. Кажется, вполне

искренне.
Вторую половину дня мы провели за книгами и бумагами Холмса, собирая

воедино информацию о бароне фон Зебауэрштадте и обществе, в котором он
состоит. Ночью мне снилась огромная площадь, до отказа забитая людьми. На
их лицах играли красные, зелены и синие сполохи, хотя я не мог понять, где
находится источник свечения. Они что-то кричали хором, одновременно
воздевая вверх обе руки и тут же опуская их. Но до меня доносился лишь
мерный гул, и я не смог разобрать слов.
Прогуливаясь по окрестностям, снова встретили Софию Николаидис. В этот
раз она выглядела намного лучше, не настолько бледной и более
жизнерадостной. Я предположил, что сельский воздух действительно идет ей
на пользу, и она весело рассмеялась в ответ. Холмс во время разговора был
мрачен и молчалив, а после долго о чем-то размышлял, но со мной не
поделился. Я предлагал ему проведать Шмидта с его сиротами, но он
отказался, коротко ответив: «Позже».
Холмс практически уверен, что мадам ЛеБлан — Игрок, и подозревает, что в

полнолуние мы нашли в кустах обрывок одного из ее платьев. Насчет
остальных он пока не высказывал никаких соображений, и я прекрасно
понимал, что он будет молчать до тех пор, пока у него на руках не появятся
факты и доказательства.
Я очень рассчитывал на Эдгара: его не было практически целый день, и я

надеялся, что он сможет разузнать что-нибудь интересное. Теперь, когда луна
пошла на убыль, у нашего ворона был час после полуночи на то, чтобы
поговорить с нами — на это время он обретал дар человеческой речи. Мы,
конечно, и без того прекрасно умели понимать друг друга и находить общий
язык. И все же мне было приятно, что Эдгар сможет беседовать с нами, как
полноправный участник разговора.
Сегодняшний день Холмс посвятил очередным своим экспериментам, колдуя

над пробирками. Я вновь понятия не имел, что именно он затевает, но, судя по
его выражению лица и тому, с каким жаром он суетился вокруг стола, иногда
помечая что-то в блокноте, это не были обычные приготовления к Игре.

В своих рассказах я нередко упоминал о том, что мой друг — прекрасный

химик, но всегда обходил молчанием другую часть его опытов, которую
вернее было бы назвать «алхимией». Он всегда свято верил в торжество
логики и рациональный подход и, возможно, именно поэтому, даже имея дело
со сверхъестественными материями, относился к магии разного рода с
презрением и пренебрежением. Его раздражала необходимость опираться,
помимо четких формул и ритуалов, на внутренние ощущения и интуитивные
озарения, присущая любому колдовству.
Зато алхимия его по-настоящему увлекла. «Люди Средневековья, — с

необычайным пылом говорил мне Холмс, — не имели и четверти из того
арсенала средств и методов, который доступен современному человеку. Им
приходилось блуждать наугад во тьме. У меня же в руках — яркий фонарь.
Так неужто я не смогу найти путь куда угодно?» И я мог с ним только
согласиться, учитывая, что, едва начав свои исследования, он смог создать
зелье, способное на время превратить человека в волка. Но в полной мере
значение его слов я осознал значительно позже, когда увенчался успехом его
многолетний эксперимент с пчелами.
Мне понадобилось время, чтобы в полной мере осознать, что именно ему
удалось совершить. Жизненный эликсир, он же магистериум, больше
известный под названием «философский камень» — предел стремлений и
вершина мастерства для любого алхимика. И Холмс сумел достичь их. У
великой тинктуры оказался густой и сладкий аромат горного меда. Я знал это
наверняка, потому что мне довелось ее попробовать. И Эдгару тоже.
Вороны живут долго, дольше многих животных, срок их жизни немногим

меньше человеческого, и все же Эдгар был уже немолодой птицей, когда мы
купили его. А Холмс, хоть он никогда не признавался в этом вслух, на
удивление быстро и сильно привязался к птице. Сейчас я смотрел на них в
вечернем свете лампы — Холмса, склонившегося над колбой, и Эдгара,
внимательно наблюдающего за ним с комода, и думал, что в них определенно
есть что-то общее. Мой друг в профиль, как всегда, напоминал худую
клювастую птицу, но дело было отнюдь не во внешнем сходстве.
Я очнулся от философской задумчивости лишь услышав голос Холмса,

который наконец-то закончил свои дела.
— Без двадцати двенадцать, Уотсон, — сказал он. — Сделайте чай.
Вскоре все было готово. Я уселся с чашкой на кровати, Холмс — на стуле

возле окна, Эдгар же расхаживал по комоду, ожидая, пока сможет поделиться
новостями. Я снова отметил их похожесть с Холмсом и невольно улыбнулся.
Но рассказ нашего ворона мигом отодвинул все сентиментальные
размышления на задний план. Во-первых, ему удалось выяснить, что у Софии

Николаидис есть ящерица. Звали ее Селена и она рассказала Эдгару, что они с
хозяйкой участвуют в Игре. Ему это ничего не стоило: обычно Игроки
меняются друг с другом информацией, заключая своего рода сделки, но
ящерица побаивалась его, хотя Эдгар утверждал, что был с ней предельно
вежлив и не хватал за хвост. А о том, что мы — Игроки, София, по словам
Селены, догадалась еще при первой встрече. Холмс снова был мрачен, хотя я
по-прежнему не мог взять в толк, чем ему не нравится эта милая греческая
девушка. Разумеется, расклад в Игре может оказаться весьма причудливым, но
я, ей-богу, просто не видел никаких причин для подозрений.
Вторая новость от Эдгара обеспокоила меня значительно больше. Ему удалось

проследить за бароном, не попавшись на глаза его хищной птице — Эдгар
сообщил, что это беркут, очень крупный — и оказалось, что фон Зебауэрштадт
ходит в поля не охотиться, а вести какие-то раскопки на востоке от Беккельна
и, соответственно, к северо-востоку от особняка. Там у него были припрятаны
кирки и лопаты, и его адъютант что-то копал несколько часов к ряду. Эдгар
запомнил место, но толком разглядеть ничего не смог: все время наблюдал за
ними издалека, опасаясь, что беркут его заметит. Холмс решил, что мы пойдем
туда завтра ночью, и на этом мы легли спать.
Во сне я снова видел приоткрытую дверь с выползающими из-за нее

щупальцами. Теперь их было больше, и на одном, самом длинном, я мог
разглядеть маленький зубастый рот и три глаза, уставившихся на меня. В той
комнате я был не один, но людей из сна запомнить не смог. После
пробуждения в голове крутилось лишь несколько слов на незнакомом мне
языке, которые кто-то без перерыва бормотал за моей спиной, то и дело
всхлипывая. «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай Эхад». Я спросил
Холмса, он сказал, что это еврейская молитва.
Весь день шел сильный дождь, так что мы, все трое, сидели в мансарде и
никуда не выходили. Под вечер Холмс уже было начал беспокоиться, что наш
поход к месту раскопок сорвется, но в семь вечера с неба лить перестало и
почти все тучи оттянуло к горизонту. Мы снова шли без фонарей, пока не
оказались достаточно далеко от любого человеческого жилья. Но луна все еще
светила ярко, лишь иногда ненадолго скрываясь за набежавшими маленькими
облаками, так что нам удалось ни разу не поскользнуться на вязкой грязи, в
которую превратилась земля после дождя.
Нужное место расположилось в небольшой рощице. Здесь было суше и не так

слякотно, под ногами мягко пружинил ковер из увядающей травы и начавших
опадать листьев. Привыкнув к ровной, нескользкой поверхности под ногами,
я, к моей огромной досаде, потерял бдительность и едва не свалился в яму,
выкопанную адъютантом фон Зебауэрштадта прямо посреди рощи. Холмс
вовремя успел ухватить меня за рукав пальто и, обсыпав вниз несколько
комьев земли, я благополучно выбрался из неожиданной ловушки.

Посветив фонарями, мы обнаружили, что барон пытается раскопать

внушительных размеров каменную плиту, почти полностью ушедшую в
землю: до того, как они начали копать, плита, скорее всего, была похожа на
обычный замшелый валун высотой не больше двух футов. Насколько глубоко
они успели выкопать яму, сверху разобрать было невозможно: из-за
прошедшего ливня там скопилась вода, блестевшая на дне черной гладкой
кляксой. Над ее поверхностью оставалось футов шесть плиты, испещренной
полустершимися надписями и рисунками.
Холмс велел мне занестиь их в блокнот, а сам куда-то ушел и вскоре вернулся
с длинной веткой. Когда мы опустили ее вниз, она погрузилась под воду еще
фута на полтора. Холмс несколько раз ткнул палкой в дно, прислушиваясь, и
тихо сказал мне:
— Там пустота. Внизу.
— Что все это значит, Холмс? — спросил я, невольно тоже понизив голос
почти до шепота.
— Пока не знаю, Уотсон. Но точно ничего хорошего. Вы все занесли в

блокнот?
Я молча кивнул.
— Тогда идемте. Не стоит надолго оставаться в таком месте среди ночи.
Мы вернулись мокрые, грязные и уставшие и, переодевшись, сразу же легли

спать. Мне опять приснилась тварь со щупальцами, выползающая из-за двери,
но никаких новых деталей я запомнить не смог.
За завтраком Холмс почти ничего не ел и, поднявшись наверх, сразу же
углубился в расшифровку символов и рисунков с плиты. Дело и вправду не
терпело отлагательств: судя по всему, копать барону осталось совсем немного.
Поскольку я сейчас ничем не мог помочь своему другу, я решил прогуляться
к старому Шмидту и его мальчишкам и наконец разузнать про них что-нибудь.
Они жили в доме на окраине Беккельна, просторном, но довольно ветхом и

давно нуждающемся в серьезном ремонте. Кое-где дом, впрочем, чинили: я
заметил новые доски в заборе в двух местах и заплаты на крыше — наверное,
это было частью помощи местных жителей, о которой рассказывал Петер.
Двое мальчиков работали в саду, сгребая в кучу опавшие листья, остальных
видно не было, как и самого Шмидта. Я поразился тому, насколько дети
похожи между собой, и решил, что они братья. Но когда я спросил у них об
этом, они отрицательно покачали головами. Жест вышел на удивление
синхронным.

Потом я поинтересовался, где мне найти Шмидта, и мальчики сказали, что он

собирался в «Гретхен». Попрощавшись с ними, я сразу же направился туда,
напоследок успев заметить еще одного ребенка, наблюдающего за мной из
окна. Издалека я не смог его толком разглядеть, но мне показалось, что и он
тоже весьма похож на первых двух. Все это было очень странно.
Зайдя в кнайпе, помимо неизменного Петера, я обнаружил Доротею ЛеБлан и

благообразного старичка, с которым она разговаривала, перегнувшись через
стол и едва не утыкаясь в беднягу носом. Я предположил, что это и есть герр
Шмидт и, кивнув трактирщику, подсел к ним.
— Я-а-ан! — тут же обрадовалась мадмуазель ЛеБлан. — Рада видеть вас! Это

мсье Шмидт, вы ведь еще не знакомы? Мсье Шмидт, это доктор де Ваард, он
голландец.
— А герр Шмидт, очевидно, немец, — улыбнулся я.
Старик после моих слов отчего-то замер на несколько мгновений, но потом

так же дружелюбно улыбнулся в ответ.
— Рад знакомству, — сказал он. Голос у него был глухой и мягкий.
— Мы обсуждали осеннюю ярмарку, доктор, — принялась рассказывать

Доротея. — Мсье Шмидт с мальчиками поедут туда, а вы собираетесь?
— Пожалуй, — ответил я. — Это ведь самое крупное событие в Беккельне и

окрестностях за год.
— Ну нет, — возразила мадмуазель ЛеБлан, — у них есть еще весенняя

ярмарка.
Мы рассмеялись, все трое, и я подумал, что, несмотря на их странности, мне

бы не хотелось, чтобы кто-нибудь из них оказался Открывающим. До
новолуния Игроки нередко общаются между собой, но до поры почти ничего
друг о друге не знают. Сейчас мои собеседники казались мне хорошими
людьми, и мне не хотелось убеждаться в обратном. Собственно, ровно то же
самое я мог сказать и о юной Софии, и о капитане Маршалле, с которым пока
не был знаком. Исключение составлял лишь барон фон Зебауэрштадт.
Пожалуй, Холмс был прав: я испытывал к нему предубеждение и ничего не
мог с собой поделать. Больше того — я вовсе не чувствовал себя по этом
поводу виноватым.
Словно откликнувшись на мои мысли, по лестнице прогрохотал бородач

Маршалл и, сухо поздоровавшись со всеми присутствующими, вышел из
«Гретхен». На плече у него сидела маленькая пушистая мартышка.

— Он мне не нравится, — тихо сказала мадмуазель ЛеБлан, как только капитан

скрылся за дверью. — И его обезьяна тоже.
Над столом повисла неприятная пауза.
— Нет-нет, не подумайте, я ничего такого не имею в виду! — засуетилась она,

торопливо сунула сигарету в мундштук и прикурила сама, прежде чем я успел
достать из кармана спички. — Просто… хмурый и неприятный тип.
— Видел ваших мальчиков, герр Шмидт, — решил я сменить тему на более

приятную, — они очень славные.
— Благодарю, — улыбнулся старик. — Кстати, хорошо, что напомнили: они

там давненько без присмотра, пойду к ним… Извините, что так быстро
покидаю вашу приятную компанию.
Мы попрощались, и он ушел, а Доротея, снова перегнувшись через стол и

выдохнув мне в лицо облако сигаретного дыма, произнесла заговорщическим
тоном:
— Мсье Шмидт — не тот, за кого себя выдает. Но тут все не так, как у вас с
вашим другом, доктор. Никто больше не видит, но я вижу…
Я молчал, пристально глядя на нее, и она продолжила:
— Могу сообщить больше, но тогда нам придется заключить сделку. Я знаю,

что вам снятся кошмары, мсье де Ваард. Расскажите мне о них.
— Мне нужно это обдумать, — сказал я после паузы. — И обсудить со своим

другом.
— Да, я понимаю, — кивнула мадмуазель ЛеБлан.
Сейчас она выглядела очень серьезной и сосредоточенной, и в ней почти

невозможно было узнать ту экстравагантную даму с собачкой, с которой мы
познакомились несколько дней назад. Впрочем, это продлилось недолго. Она
кокетливо улыбнулась мне и игриво добавила:
— Но я буду очень, очень надеяться на приватный разговор с вами. Обожаю

голландцев.
Когда я вернулся, Холмс по-прежнему сидел над бумагами. И все еще

продолжал работу, когда я лег спать. Мне вновь приснилась заполненная
людьми площадь, и теперь я смог разглядеть знамена, развешанные на зданиях

вокруг нее. Это были полотна фашистских флагов, но почему-то изумрудно-

зеленого цвета.
Я проснулся рано, разбуженный кошмаром, и увидел, что Холмс сидит за
столом, окутанный клубами дыма. Я вздохнул: раз он впервые с начала этой
Игры достал свою трубку, дело было серьезное. Мне неизвестно, когда именно
и при каких обстоятельствах она у него появилась. Холмс нередко бывал скуп
на слова, а в этом случае, похоже, еще и пообещал никому не раскрывать
подробностей. И, как человек слова, обещание сдержал, не поделившись ими
даже со мной. Знаю только, что он ездил за ней в Америку и провел несколько
месяцев в каком-то индейском племени, прежде чем удостоился чести
обладать ей.
Он однажды позволил мне внимательно осмотреть ее, и я поразился

искусности, на которую оказалось способно столь варварское племя. И
костяной мундштук, и чаша из незнакомой мне породы древесины, были
украшены резьбой, изображавшей жизнь индейцев: они охотились на зверя,
сидели возле костра, строили свои странные хижины из шкур и ловили в реке
рыбу. Фигурки были совсем крошечные, и если долго смотреть на них,
начинало казаться, что они движутся.
Это, определенно, был артефакт, предмет, наделенный особой силой. Холмс

использовал ее лишь в те моменты, когда ему предстояло решить особо
сложную задачу. Курение всегда помогало ему думать. Теперь же, как я
полагал, ему удалось расширить свои возможности еще больше, благодаря
трубке и тем курительным смесям, которые он составлял для нее
самостоятельно. Хотя в основе был все тот же табак, и сейчас, проснувшись, я
ощущал крепкий и густой аромат тлеющего табачного листа, у Холмса
имелись особые травы для самых разных случаев. Я не мог понять, что именно
примешивается в этот раз к запаху табака, да и мешочки с его травяными
сборами отличал лишь по тому, что на них было написано. Там обычно
красовались ярлыки вроде «48 часов без сна» или «серия убийств», иногда он
смешивал содержимое нескольких между собой в ему одному известных
пропорциях.
Я встал, подошел к столу и увидел на нем мешочки с надписями

«криптография», «предметы» и «Аль Хазред». От последней я внутренне
содрогнулся: она свидетельствовала о том, что барон собирается откопать
нечто поистине страшное и, возможно, смертельно опасное для других
Игроков. Холмс был полностью погружен в раздумья, а Эдгар вновь улетел по
своим делам, так что разделить переживания мне было совершенно не с кем.
За неимением лучших вариантов, я спустился вниз, чтобы позавтракать и
успокоиться.
Однако за столом Марта тоже решила огорошить меня дурными новостями.

— Вы же доктор? — обеспокоенно спросила она.
— Да. Кто-то заболел?
— Нет, нет-нет, — она печально вздохнула. — Никто. То есть, из людей никто.

Это коровы.
— Я не ветеринар, — ответил я. — Но вы, видимо, опасаетесь, что болезнь

может распространиться и на людей?
Марта вновь испустила протяжный вздох.
— Ладно, расскажите мне, что случилось с этими коровами.
— Они мрут.
— Мрут?
— Да. И никто не знает, от чего. С вечера, вроде, все хорошо, а на другой день
она уже лежит и не встает. И к следующему утру помирает.
— И как оно распространяется?
— Тут тоже странно, герр де Ваард. Обычно ведь как: сперва в одном дворе
скотина болеет, потом дальше перекидывается…
Я кивнул. Вряд ли Марта что-то смыслила в эпидемиях и микроорганизмах,

но житейский опыт ей все подсказывал верно.
— А тут, — продолжила она, — на одной ферме корова пала, следом — совсем

в другом конце Беккельна, тоже одна. И с тех пор так и продолжается…
— Давно?
— С месяц, может немного меньше. Точно уже не помню. Сегодня вот десятая
померла.
— Где? Я бы хотел взглянуть.
— У Майера на ферме. Я с его женой говорила и велела пока корову не

сжигать. Так и думала, что посмотреть захотите…
Я улыбнулся.
— Вы очень разумная женщина, Марта. Пойдемте к Майерам.

Мы возвратились с фермы часа чрез полтора, после того, как я взял у павшего
животного образцы крови и тканей для исследования. Холмс ждал меня в
мансарде, пребывая в необычайном возбуждении. Он, очевидно, был готов
рассказать мне очень важные новости, и свои собственные известия я решил
отложить на потом.
Из рассказа моего друга следовало, что фон Зебауэрштадт раскапывает

хранилище некоего древнего артефакта, надеясь получить преимущество в
предстоящей Игре. Этот загадочный предмет в надписях, нанесенных на
плиту, именовался Светочем или Светильником, никаких сведений о нем
Холмсу в своих книгах найти не удалось. Кроме того, артефакт охранял некий
«Страж». Похоже, внутри скрывалось одно из тех чудовищ, с которыми нам
не единожды приходилось сталкиваться, и, открыв хранилище, барон мог
выпустить его на свободу.
От всего этого настолько веяло опасностью, нависшей прямо над нашими

головами, что мне было даже неловко рассказывать про странных мальчишек
Шмидта, коров и разговор с мадмуазель ЛеБлан. Однако Холмс терпеливо
напомнил мне, что в Игре любая мелочь может иметь ключевое значение, и
велел пересказать все в подробностях.
Остаток дня я с его помощью изучал принесенные с фермы образцы, и к вечеру

мы, к немалому нашему удивлению, пришли к выводу, что животное было
абсолютно здорово. Без сомнения, загадочные смерти коров имели какое-то
отношение к Игре, но пока что даже Холмс не мог выдвинуть убедительной
версии об их причинах, а я уж тем более ничего не понимал.
В моих кошмарах снова была площадь с изумрудными знаменами. Я смотрел

на нее откуда-то сверху и изо всех сил вслушивался в доносящийся до меня
неразборчивый гул голосов. Уже выскальзывая из сновидения, я наконец смог
расслышать, как толпа, в очередной раз вскинув руки вверх, громко
выкрикивает: «Йа, йа!»
Сегодня произошла удивительная встреча, заставившая меня устыдиться
собственных поспешных суждений. В первой половине дня, после того, как
Холмс подробно расспросил Марту о том, где именно и когда умерли
пресловутые коровы, мы отправились в «Счастливую Гретхен». Наша хозяйка
ясно помнила лишь последние две недели, и Холмс надеялся, что у Петера
память окажется получше.
Войдя в пивную, мы неожиданно нос к носу столкнулись с бароном, и я

невольно замер на пороге, сразу и безошибочно узнав его адъютанта. Тот,
однако, , равно как и мой друг, остался совершенно невозмутим, ничем не
выдав, что знаком со мной и Холмсом. Я же, опомнившись, сделал вид, что
меня напугало внезапное появление в «Гретхен» фон Зебауэрштадта. Он

действительно вызывал у меня при личной встрече еще большее чувство

брезгливости, нежели после заочного знакомства с его биографией, и я
совершенно не собирался этого скрывать. Мы прошли к стойке и спросили
Петера о коровах, объяснив, что пытаемся найти причину их странного
заболевания, тот охотно рассказал нам все необходимые подробности, и мы
направились домой.
— Он придет, — сказал Холмс. — Сегодня.
Я согласно кивнул.
— Сложно сказать, когда именно ему представится возможность, так что

сегодня нам лучше никуда не выходить.
— Ночью мы собирались на кладбище, — напомнил я.
— Разумеется. Ночи в октябре длинные, Уотсон.
Однако менять планы нам не пришлось: адъютант фон Зебауэрштадта

постучался в двери дома Марты ранним вечером, перед этим запрокинув
голову и внимательно вглядевшись в темнеющее небо. Мы с Холмсом
наблюдали за ним из окна, и мой друг тоже посмотрел наверх. Они
высматривали беркута, но его, по счастью, не было.
Через минуту наш гость уже был в мансарде. Я молча предложил ему стул, он
сел, достал из кармана портсигар и закурил сигарету, все это время не отрывая
пристального взгляда от Холмса.
— Вы возмужали, Владимиров, — первым нарушил тишину мой друг.
— А вы ни капли не изменились, Холмс, — ответил тот, и их лица, до этой

секунды сохранявшие каменную невозмутимость, озарились улыбками.
— Как мне вас следует называть теперь, Владимиров?
— Макс Штайнер, штурмбаннфюрер СС. А вас?
— Шарль Верне.
— Вы удивительно консервативны, Холмс.
— Я — пережиток викторианской эпохи в стремительно меняющемся мире.

Цепляться за привычки — все, что мне остается.

Я наблюдал за их беседой, ощущая противоречивую смесь радости,

облегчения и неловкости. При том, что я был целиком и полностью прав в
своих подозрениях относительно самого фон Зебауэрштадта, рядом с ним мы
неожиданно обнаружили старого друга и верного помощника, которого никак
не ожидали здесь увидеть. Везде есть достойные люди. Я был совершенно
прав, когда говорил это. А теперь, поспешив с оценками, ошибся.
Мы познакомились с Владимировым в 1925 году в России. И если бы не его

своевременная помощь, исход той Игры мог бы оказаться совсем иным. Я не
испытывал никаких предубеждений против коммунистов, хотя взглядов их
совершенно не разделял, а революции полагал скорее злом, чем благом. Но
оперативный сотрудник особого отдела НКВД Владимиров оказался хорошим
человеком и, преодолев взаимную подозрительность, мы сумели найти общий
язык.
Он тогда был еще совсем мальчишка, однако во время войны люди рано
взрослеют. Россия в те годы еще не до конца преодолела ее разрушительные
последствия, на окраинах страны по лесам и горам шастали банды
головорезов, но какими бы дикими и жестокими они не были, они оставались
всего лишь людьми. А рядом с ними, в тех же лесах, скрывались опасности
совсем иной природы, в великом множестве порожденные за несколько лет
теми, кто желал захватить власть во что бы то ни стало. Среди них были и
белые, и красные, и анархисты: в междоусобицах все стороны одинаково
аморальны.
Как бы то ни было, к 1925 году Россией управляли коммунисты, так что

разбираться со всеми страшными последствиями Гражданской войны
предстояло именно им. Пока одни ловили преступников, другие, такие как
Владимиров, имели дело со сверхъестественным, темной магией и
чудовищами. Он не был Игроком, разумеется, некоторые подробности Игры
для него оставались тайной и должны были остаться и впредь. Однако ему
было известно больше многих.
— Я расшифровал надписи на плите, — сказал Холмс. — Лишь ту часть,

которая была видна в ночь с пятого на шестое, но этого вполне достаточно.
— Что он ищет? — спросил Владимиров. — Я кое-что знаю, но ни единой

подробности: барон, разумеется, не рассказывает мне об Игре. И записей не
ведет.
— Артефакт. Древний и сильный. Надеется получить с его помощью

преимущество.
— Понятно, — он коротко кивнул.

— Предмет охраняют. Кто-то или что-то — как вам больше нравится.
Владимиров снова кивнул. Объяснять подробнее не было нужды: он

прекрасно знал, с чем нам придется иметь дело.
— Думаю, как только мы откопаем вход, фон Зебауэрштадт отошлет меня

обратно в Берлин. Я должен буду ехать: работая под прикрытием, я связан по
рукам и ногам. Как хорошо, что вы здесь, Холмс! Я предупрежу, когда мы
закончим. Надеюсь, вы сумеете ему помешать.
— Что еще вы можете рассказать о бароне, Владимиров?
— Насколько мне удалось понять, расчеты в их паре ведет птица. Сверху ей

хорошо вижно местность, и у нее есть что-то вроде чутья на особые места.
Этот камень тоже она нашла. Фон Зебауэрштадт зовет ее Шарфесауге,
Остроглаз, если вам это зачем-нибудь нужно. Чаще смотрите на небо.
— Спасибо, — поблагодарил Холмс.
— Теперь ружье. Это его предмет силы.
— Необычно.
— Оно было переплавлено. Из меча. Отделку тоже перенесли. Действительно

необычно. Есть все основания полагать, что этим мечом был Бальмунг.
Холмс удивленно приподнял бровь, а я вопросительно уставился на него.
— Меч Зигфрида, — пояснил он. — Легендарное и очень грозное оружие.

Барон — очень опасный противник, пожалуй, один из самых опасных, с
которыми мне приходилось сталкиваться.
— Увы, в этот раз я мало чем могу помочь вам, не опасаясь раскрытия своей
легенды.
— Вы уже помогли, друг мой, — заверил его Холмс. — И, думаю, поможете

еще.
Распрощавшись с Владимировым, мы отправились на кладбище, чтобы

собрать очередные ингредиенты. Судя по звукам, доносившимся до нас в
темноте, и мелькавшему среди могил фонарю, здесь были и другие Игроки.
Однако мы не мешали им, соблюдая предписанный до новолуния нейтралитет,
и никого не видели. Лишь один раз мне показалось, что я заметил вдалеке
темный силуэт с окладистой, как у капитана Маршалла, бородой.

Во сне я опять был в комнате, в которую вползало бесформенное чудовище,

протягивая к людям свои щупальца. Теперь я видел остальных
присутствующих: там были и мужчины, и женщины, некоторые плакали,
некоторые сохраняли спокойную отрешенность на лицах. Кто-то, как и в
прошлый раз, бормотал слова молитвы. «Шма Исраэль, Адонай Элохейну…»
Я пригляделся получше — и заметил среди сгрудившихся в кучу тел детскую
макушку, а потом еще одну… И проснулся в холодном поту. За окном было
еще темно, но я больше не смог сомкнуть глаз до самого утра.
Тучи продолжают сгущаться. Отправившись по делу, которое я сперва считал
рядовым визитом врача к больному, я выяснил новые зловещие подробности
происходящих в Беккельне событий. Меня пригласили с визитом к больному
ребенку, в недомогании которого я по описанию не заметил ничего
необычного. Мальчик периодически чувствовал слабость и быстро уставал, в
остальном с ним все было в порядке. Подобные симптомы как у детей, так и у
взрослых, могут быть вызваны массой причин, так что я решил осмотреть его
лично.
Сегодня ребенок снова почувствовал себя хуже, и теперь лежал в кровати,

неестественно бледный: цвет лица и выпростанных поверх одеяла тонких рук
едва не сливался с белизной постельного белья. Я начал стандартный осмотр,
попутно интересуясь прочими подробностями анамнеза: не было ли у ребенка
головных болей, еще каких-либо жалоб и так далее. Прощупывая
лимфатические узлы на шее, я ощутил под пальцами странный бугорок,
попросил мальчика запрокинуть голову, чтобы рассмотреть получше — и
причина его «болезни» стала мне понятна в ту же секунду.
Видимо, на моем лице отразился испуг: мать тут же обеспокоенно спросила,

что с ее сыном. Я взял себя в руки и заверил, что ничего страшного с ним не
происходит, всего лишь ослаблен иммунитет, рекомендовал давать ребенку
больше мяса, по возможности, а также пообещал выписать настойку, которой
его нужно будет поить на ночь в течение ближайших трех недель. Рецепт этой
настойки, равно как и симптомы, проявившиеся у ребенка, были мне известны
еще со времен дела о сассекском вампире. В книге моих рассказов те события
представлены совершенно иначе — помнится, Холмс даже ругался на меня,
что я слишком уж грубо изобразил его неприязнь к мистике. Читатели, однако,
мне поверили.
На самом же деле в семье Роберта Фергюссона произошло следующее. Его

первая жена скончалась от странного недомогания: бедняжку мучили
приступы слабости и анемии, она все реже вставала с постели, а потом
скончалась. Иных симптомов болезни у нее не было, но когда сын Фергюссона
спустя некоторое время стал проявлять признаки аналогичного недомогания,
отец решил, что это какое-то наследственное заболевание. Вторая жена
Роберта, перуанка по происхождению, однако подозревала совсем иное. В
Латинской Америке сильна вера в мистическое, и многие жители тех стран

действительно разбираются в подобных вещах. Но поделиться с мужем она не

решилась, опасаясь, что он осмеет ее за суеверность.
Женщина тайком подмешивала сыну в молоко микстуру по рецепту,

известному на ее родине. В нее, в том числе, входили некоторые весьма
опасные растения, и бедняга Фергюссон решил, что жена помешалась и хочет
отравить их сына. Она же лишь пыталась защитить ребенка от порождения
тьмы, сделав его кровь ядовитой для вампира. Теперь я собирался уберечь
этого мальчика тем же способом. Я надеялся, что Холмсу удастся разобраться
в происходящем и обезвредить существо, напавшее на ребенка, но до тех пор
жизнь его была под угрозой, а этого допустить я никак не мог.
На обратном пути я размышлял о недуге, поразившим местных коров: теперь

я был уверен, что в этом виновна та же тварь, кровопийца, предпочитающий
нападать на скот и маленьких детей, существ, не способных постоять за себя.
И, что особенно неприятно, это создание, скорее всего, тоже было Игроком.
Вернувшись, я поделился нерадостными известиями с Холмсом.
— Что ж, мои предположения подтверждаются, — вздохнул он.
— Вы догадывались о вампире, Холмс? — я до сих пор то и дело удивлялся

его проницательности, так и не привыкнув до конца к озарениям, которые
порой казались мне еще одной разновидностью магии.
— Разумеется, и давно. Но до сегодняшнего дня у меня на руках было

недостаточно фактов.
— Вы знаете, кто он?
— Предполагаю. Однако пока не собираюсь предпринимать никаких

активных действий. До новолуния еще далеко, а нынешняя Игра обещает быть
жестокой и опасной. Незачем провоцировать еще большую жестокость,
Уотсон. Отнесите ребенку настойку, и он будет полностью защищен. А мне
благодаря этому, возможно, удастся проверить еще одну гипотезу.
В сегодняшних снах опять была площадь и толпа, хором выкрикивающая «Йа,

йа!», но страшная комната не появилась, так что я, пусть и беспокойно,
проспал почти до полудня, восстанавливая силы после вчерашней бессонной
ночи.
Беккельнцы вовсю начали готовится к предстоящей ярмарке, мы же бродили
по улицам тут и там, без определенной цели, собирая информацию. Эдгар тоже
не сидел без дела, как и в прошлые дни. Он, похоже, завел что-то вроде
приятельских отношений с собачонкой мадмуазель ЛеБлан. Не знаю уж, как
ему удавалось поддерживать общение с настолько склочным существом, тем
не менее, они часто беседовали и щедро делились друг с другом информацией.

Лапушка следила за Маршаллом, которого недолюбливала еще сильнее, чем

хозяйка. По ее словам, капитан ежедневно подолгу отсутствовал в «Гретхен»,
иногда и по ночам тоже. Однажды Лапушке удалось заглянуть в приоткрытую
дверь его комнаты, но ничего подозрительного внутри не было. Только
повсюду валялись орехи, которые очень любит есть обезьяна. Сам Маршалл с
другими Игроками практически не общается, даже с живущей по соседству
Доротеей, а обезьяна по кличке Озорник если что и говорит, то, по большей
части, дурацкие шутки насчет курносого носа и хвоста Лапушки, чем
раздражает собаку еще сильнее.
Встретили герра Шмидта с мальчиками, они куда-то шли по противоположной

от нас стороне улицы. Мы приветливо кивнули друг другу, а Холмс долго
провожал их задумчивым взглядом. Все шестеро детей похожи друг на друга,
как родные братья. Это по-прежнему кажется мне поразительным и
загадочным.
Холмс утверждает, что пару раз видел высоко в небе Остроглаза, что-то
внимательно высматривающего внизу. От Владимирова пока нет никаких
вестей — видимо, они все еще продолжают копать. Остальных Игроков мы
сегодня не встретили и больше ничего любопытного не произошло.
Во сне я сумел разглядеть огромную трибуну в дальнем конце площади, на

которой возвышалась длинная худощава фигура. Она была похожа на
человеческую, но что-то подспудно отталкивало в ней, заставляя
отворачиваться, не смотреть слишком долго. Однако я все же увидел, что
сполохи на лицах людей — отражение причудливого пестрого зарева,
горящего прямо за трибуной. После пробуждения звук многоголосых
выкриков «Йа! Йа!» еще долго отдавался эхом в моей голове.
Вечером накануне ярмарки почти все жители Беккельна собрались в
«Счастливой Гретхен», обсудить завтрашние дела и завершить последние
приготовления. Игроки тоже были здесь, все, за исключением фон
Зебауэрштадта. Даже нелюдимый капитан Маршалл и София Николаидис,
раньше, по словам Петера, у него ни разу не появлявшаяся.
Мы договорились с Петером, что в Харпштедт поутру нас отвезет он, а после

по большей части лишь наблюдали за происходящим, расположившись за
столом в дальнем углу. Герр Шмидт ушел рано, сославшись на то, что ему
нужно присматривать за мальчиками. Доротея ЛеБлан фланировала между
столиками, заводя разговоры в своей обычной манере с гостями и местными.
В середине вечера они поругались с Софией, которая обвинила мадмуазель
ЛеБлан в дурных манерах и потребовала не курить ей в лицо.
Капитан Маршалл, изрядно выпив, сделался куда более разговорчивым и

неожиданно прочел беккельнцам лекцию о том, как правильно вести дела в

маленьких захолустных поселениях. Сам он, как выяснилось, был родом из

рыбацкой деревушки на побережье, едва ли не меньше Беккельна, и,
вернувшись на родину после странствий по южным морям, всерьез взялся за
местное хозяйство. Теперь, говорил Маршалл, их деревенька — одна из самых
процветающих в округе, благодаря ему и еще нескольким уважаемым
жителям, поддержавшим его начинания. Деловая хватка, умение грамотно
распоряжаться ресурсами и природная смекалка творят настоящие чудеса.
Беккельнцы слушали его, открыв рот, с явным уважением. Холмс тоже
внимательно прислушивался к этой речи, явно заинтересованный, однако
никак выступление Маршалла не прокомментировал.
Ночью я снова видел кошмар про комнату с перепуганными людьми. Когда

Холмс разбудил меня рано утром, чтобы ехать в Харпштедт, я был почти
счастлив, хоть и совершенно не выспался.
Ярмарка в Харпштедте была омрачена очередным чудовищным
происшествием. Холмс считает, что Игрок, кем бы он ни был, спланировал все
заранее. Осенние ярмарки в селах и провинциальных городках — отголоски
древних традиций поклонения богам плодородия. Жертвоприношение,
совершенное в этот день, в разгар ярмарки, при большом скоплении людей,
дает принесшему его огромную силу. По счастью, обошлось без
человекоубийства, но свидетели случившегося все равно были в ужасе. И не
мудрено: перед ними предстало поистине кровавое и отталкивающее зрелище.
Как и говорил Петер, из-за войны традиционные праздничные гуляния были

отменены, однако в центре ярмарочной площади все равно соорудили
большой помост с трибуной, с которой перед жителями должны были
выступать глава Харпштедта и другие уважаемые граждане. Однако когда
занавес, до времени скрывавший сцену, убрали, по рядам прокатился
испуганный вздох. Некоторые женщины завизжали, одна даже упала в
обморок, и я поспешил было к ней на помощь, но Холмс остановил меня,
сказав, что я ему нужен, чтобы осмотреть трибуну.
С трудом протиснувшись сквозь волнующуюся толпу, мы остановились перед

помостом. Там, прямо на трибуне, послужившей кому-то импровизированным
алтарем, был вертикально распят труп козы. Брюхо и грудную клетку
животного вспороли ножом, так что все внутренности теперь свисали из
живота бесформенной массой, сердце было вырезано, довольно грубо и
неаккуратно, и лежало на трибуне сверху. Внимательно осмотрев края
разрезов, я сообщил Холмсу, что они сделаны лезвием специфической формы,
предназначенным скорее для рубящих ударов, нежели для разрезов.
Эдгар, до этого момента предпочитавший наблюдать за ярмаркой сверху,

устроившись на карнизе одного из близлежащих домов, прилетел и уселся на
мое плечо. Он разглядывал жертвенник ничуть не менее внимательно, чем мы
с Холмсом, а когда я закончил делиться наблюдениями, громко произнес:

— Шуб-Ниггурат.
Мне показалось, что воздух над трибуной сгустился и завибрировал. Холмс

нахмурился, и я понял, что он тоже почувствовал это.
Ярмарка из-за всех этих событий закончилась раньше, и обратный путь в

Беккельн проходил в тягостном молчании. По возвращении Холмс уселся за
изучение книги, посвященной холодному оружию, а я почувствовал, что
ужасно вымотался за этот день, и почти сразу лег спать. Толком разглядеть
фигуру на трибуне мне вновь не удалось, но выкрики толпы теперь были
слышны ясно, словно из моих ушей вынули вату. «Йа, йа! — кричали люди,
вскидывая руки. — Йа! Йог-Сотот! Нгаа! Нгаа! Йог-Сотот!»
Холмсу удалось обнаружить клинок, при помощи которого была принесена
вчерашняя жертва. Мне неприятно писать об этом, но все указывает на Софию
Николаидис. Не стану скрывать: она мне сразу понравилась, и я не понимал,
почему мой друг относится к ней с таким недоверием и неприязнью. Я даже
спросил, не может ли быть, что кто-то нарочно решил навести на нее
подозрения, использовав греческий нож. Холмс хмыкнул и сказал, что такое
возможно, однако маловероятно, поскольку у него есть и другие причины
подозревать девушку. Распространяться о них он, впрочем, не стал, вместо
этого сказав, что вечером мы отправимся к ферме фрау Пфальц, чтобы
проследить за Софией.
Едва стемнело, мы выбрались из мансарды и отправились на окраину города.

В засаде возле белеющего в темноте домика фрау Пфальц нам пришлось
просидеть несколько часов, и я уже начал замерзать, когда наконец услышал,
как открывается окно, а спустя пару минут из-за угла дома появилась София,
крепко сжимающая в руках большой сверток, замотанный в тряпки. Я едва
сдержал удивленный и печальный вздох. Теперь и у меня не оставалось
сомнений: она была одета в темный балахон, а на поясе у нее висел большой
нож, формой напоминающий вытянутый лепесток.
Дождавшись, пока она отойдет на достаточное расстояние, мы последовали за

ней. Наш путь лежал к узкой полосе деревьев, протянувшейся по краю
ближайшего поля. София, очевидно, хорошо изучила местность во время
своих прогулок: она шла без фонаря, но так уверенно, словно видела в темноте
не хуже, чем днем.
Среди деревьев обнаружилась небольшая прогалина, посреди которой

возвышалось мертвое дерево, расколотое надвое и обуглившееся: видно, во
время летней грозы в него ударила молния. К счастью, пожар не
распространился дальше, и теперь оно одиноким остовом возвышалось среди
других, с которых еще не успела до конца облететь листва.

Мы снова остановились поодаль, спрятавшись за стволами деревьев и

кустами. София с облегчением бросила сверток на землю перед деревом и
распустила волосы, черной волной рассыпавшиеся по плечам.
— Йа, йа! Йа! Шуб-Ниггурат! Йа! Шуб-Ниггурат! — нараспев произнесла она

и подняла вверх свой нож, тускло блеснувший в свете луны. — Йа, йа!
Я увидел, что на земле перед ней лежит козленок. Животное чем-то опоили
или же оглушили: оно не было связано, но не пыталось встать и не издавало
ни звука.
— Йа! Шуб-Ниггурат! — голос Софии становился все громче, в нем появились

неприятные пронзительные нотки. Я стоял, завороженный происходящим,
пока Холмс не потянул меня за локоть и не сказал шепотом:
— Идемте, Уотсон, мы видели уже достаточно.
В сегодняшнем сновидении чудовище успело подползти намного ближе.

Сразу несколько щупалец вытянулось в нашу сторону, а рты на них
угрожающе заклацали зубами. Кто-то испуганно вздохнул, молящийся сбился
и начал произносить все сначала. «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай
Эхад!» Одна из женщин громко завизжала, когда щупальце нависло прямо над
ее головой — и я проснулся.
Мы опоздали. И мне страшно представить, чем может обернуться
впоследствии наша ошибка.
Утром Холмс получил записку от Владимирова, в которой тот сообщал, что

вчера раскопки подошли к концу, и сегодня он уезжает в Харпштедт, а оттуда
— в Берлин первым же поездом. Он желал нам удачу и выражал надежду, что
мы сумеем остановить фон Зебауэрштадта. Увы, нам не удалось оправдать его
ожиданий.
Нам следовало выйти раньше: барон решил не медлить, и отправился на место

еще до наступления темноты. Подходя к роще, мы услышали, как прогремело
подряд два выстрела, а потом раздался громкий клекочущий звук. Беркут вряд
ли мог издать подобный, и у меня внутри все сжалось от дурного
предчувствия. Вскоре до нас донесся звук нового выстрела, послышались
неразборчивые возгласы на немецком и снова тот же клекот. А потом из-за
деревьев на нас выползла тварь.
Она была необычайно похожа на существо из моих кошмаров, насколько в

принципе возможно сходство между кусками бесформенной плоти,
усеянными щупальцами, глазами и ртами. Оно снова громко заклекотало и
поползло по полю в нашу сторону. У меня был с собой пистолет, но оружием

можно остановить человека, против подобных созданий оно бессильно. К

счастью, передвигалась тварь медленно и ей не удалось догнать нас.
Я не знаю, что случилось с бароном, жив ли он и удалось ли ему заполучить

артефакт, но отчасти наши худшие ожидания уже оправдались: фон
Зебауэрштадт выпустил на свободу чудовище, которое теперь свободно
разгуливает по окрестностям, и никто из жителей Беккельна не может
чувствовать себя в безопасности.
Встреча с тварью из моих снов наяву сказалась на мне странно: я провалился

в сон, словно в черную пропасть, и наутро не помнил ничего.
Узнав, что я видел во сне существо, с которым мы столкнулись вчера, Холмс
посоветовал мне принять предложение мадмуазель ЛеБлан и поговорить с ней.
Эдгар был практически уверен, что она и ее собачка — Закрывающие, но даже
если нет, до новолуния оставалось еще два дня, и все Игроки формально
соблюдали нейтралитет, так что мне ничто не мешало согласиться на эту
сделку.
Я отправился в «Счастливую Гретхен» сразу после обеда и обнаружил

Доротею в ее номере наверху. Стараниями хозяйки изнутри она больше
походила на гадательный салон, нежели на комнату при постоялом дворе. С
потолка свисали различные травы, источала приторный дым курительница для
благовоний, а на столе, накрытом черным бархатом, стоял хрустальный шар.
Сама мадмуазель ЛеБлан сидела в кресле, сжимая неизменный мундштук с
сигаретой.
— Я знала, что вы придете сегодня доктор! — пропела Доротея, увидев меня.

— Чувствовала!
Я не был столь наблюдательным, как мой друг, однако сразу понял, что
зеленое шелковое платье, в которое она одета, сшито из той же материи,
обрывок которой Холмс нашел в полнолуние. И воспринял это, как своего рода
жест доброй воли: мадмуазель ЛеБлан хотела продемонстрировать, что не
собирается ничего от меня скрывать, и рассчитывает, что я в ответ буду
настолько же искренен.
— Вчера случилось что-то дурное, — она закатила глаза к потолку, рука с

мундштуком безвольно свесилась с подлокотника. — Очень дурное, связанное
с вашими снами… Расскажите мне!
— Барон выпустил на свободу чудовище, теперь оно разгуливает в

окрестностях Беккельна, так что мы все в опасности.
— Боги! — ужаснулась Доротея, судорожно затягиваясь сигаретой.

— Вы хотели знать о моих кошмарах, и я пришел рассказать вам, в надежде,

что вы сможете разобраться в их значении лучше, чем я. Эта тварь,
выпущенная фон Зебауэрштадтом — ее я тоже видел во сне. Я часто вижу
вещи, оказывающиеся впоследствии реальными. В то же время в моих
сновидениях все странно и совсем иначе…
— Подождите, — она замахала рукой в мою сторону и порывисто встала с

кресла. — Это долгий и серьезный разговор, мсье де Ваард, так что сначала я
выполню свою часть сделки. Мсье Шмидт изменил свою внешность при
помощи магии. Я не знаю, зачем он это сделал, и даже не знаю, как он
выглядит на самом деле: это сильное заклинание, я не могу пробиться через
него. Но прекрасно вижу, что оно есть. Надеюсь, мсье Верне, с его
проницательностью, сумеет во всем разобраться. Это в наших общих
интересах.
— Да, конечно, благодарю, — рассеянно сказал я, задумавшись о смысле

последней фразы: было ли это признание в том, что мадмуазель ЛеБлан —
Закрывающая, или под «нашими общими интересами» она имела в виду
интересы Игроков в целом?
— Еще кое-что: у его мальчиков странная аура. У людей такой не бывает.

Слишком... гладкая. Чересчур.
— И что это значит?
— Понятия не имею, — пожала плечами Доротея. — Теперь рассказывайте

про ваши сны. Только с самого начала, доктор!
Я вздохнул и начал свой рассказ, предельно честно и подробно изложив всю

историю начиная с 1887 года. Когда я закончил, мадмуазель ЛеБлан смотрела
на меня в упор, не мигая. Сигарета в ее мундштуке давно догорела и погасла,
пепел осыпался на пол, но она не обратила на это внимания.
— Мсье де Ваард, вы когда-нибудь задумывались о том, что случится, если

победят Открывающие? — спросила она меня после паузы.
— Все Игроки порой задумываются об этом, — спокойно ответил я.
— Да. Но не все знают ответ.
— Что вы имеете в виду?
— Ваши сны, доктор… Вы видите будущее, это действительно так. То

будущее, которое ждет нас, если мир изменится.

Теперь настала моя очередь изумленно замолчать. Я вышел из оцепенения

лишь вновь услышав ее голос.
— Знайте, что я на вашей стороне, мсье де Ваард. И раньше была, а теперь
меня даже под пытками никто не убедит изменить свое решение. Можете
рассчитывать на меня во всем.
Ночью мне снилась тварь, протягивающая из-за двери свои глазастые

щупальца. «Шма Исраэль, Адонай Элохейну, Адонай Эхад!» — повторял
дрожащий голос, то и дело сбиваясь и начиная заново. Потом он наконец смог
продолжить: «Барух Шем Квод Мальхуто Леолам Ваед…» — И тогда я
увидел, как сидящие дети встают и берутся за руки.
Утром у нас на пороге внезапно появился герр Шмидт. Он выглядел очень
взволнованным и напряженным, и как только Марта, провожавшая его наверх,
вышла, сразу же заговорил, сбивчиво и торопливо.
— Я долго думал, прежде чем прийти сюда, мсье Верне. Но вы изо всех
Игроков вызываете у меня наибольшее доверие. Надеюсь, мое старческое
сердце не обманывает меня на ваш счет, поскольку мне придется полностью
открыться вам, чтобы вы могли понять все обстоятельства случившегося.
— Полагаю, герр Шмидт, часть из того, что вы расскажете, мне уже и так
известна. Например, я прекрасно знаю, что ваши мальчики — не люди.
Старик вздохнул и нервно сцепил пальцы.
— Тогда главное вы уже знаете. Я еврей, мсье Верне, мой нынешний облик —
результат заклинания, благодаря ему я смог избежать печальной участи,
постигшей большинство моих соплеменников после прихода национал-
социалистов к власти. Не знаю, насколько вы осведомлены о магических
практиках, распространенных у моего народа…
— Осведомлен, — коротко ответил Холмс. — Так значит, ваши дети?..
— Големы, — кивнул Шмидт.
Я издал удивленный возглас.
— Вы сразу заметили, что с ними что-то не так, я знаю, — сказал старик,

повернувшись ко мне. — Они хороши, почти неотличимы от настоящих
людей, но все же понять можно. И, разумеется, они глиняные.
Он сделал паузу и окинул нас внимательным взглядом.

— Рассказывайте дальше, — нетерпеливо воскликнул Холмс. — Вы уже

подтвердили одну из моих гипотез и, если я все понял верно, сейчас
подтвердите вторую.
— Ночью на одного из мальчиков напала дочь Лилит, стрига.
— Кто? — переспросил я.
— Вампир, — пояснил Холмс. — Женщина, пьющая кровь.
Я изумленно моргнул, а старик Шмидт продолжил:
— Если бы мальчики были настоящими детьми, я мог бы еще долго не

понимать, что происходит. Но они глиняные. Теперь я знаю о ней, но и она
знает обо мне. Поэтому я пришел к вам. Завтра новолуние и… я всерьез ее
опасаюсь. С одной стороны. С другой же — я бы никогда не смог пойти на
убийство человека ради победы в Игре, но она не человек…
— София Николаидис. Я подозревал с самого начала. У нее на Родине таких

существ, как она, называют ламиями.
— С самого начала? — я все еще не мог прийти в себя от удивления.
Холмс невозмутимо кивнул.
— Во вторую нашу встречу мои подозрения только укрепились, а после того,

как вы рассказали мне о коровах, переросли в уверенность.
— Что вы собираетесь делать, мсье Верне? — спросил Шмидт.
— Пока ничего. Нам сейчас угрожает более серьезная опасность, ребе…
— Йозеф. Я не менял имя, только фамилию. Меня зовут Йозеф Швимер.
— Хорошо, ребе Йозеф. Наш с вами общий знакомый, к которому вы

наверняка питаете личную неприязнь, барон фон Зебауэрштадт, совершил
крайне опрометчивый поступок. Добывая один артефакт, он выпустил на
свободу огромную плотоядную тварь, которая до сих пор обретается где-то в
окрестностях Беккельна.
Старик охнул, воздел глаза к потолку и неразборчиво пробормотал что-то на

иврите, приложив руку к груди.
— У меня есть план, как убить это существо, но мне понадобится ваша
помощь.

— Можете рассчитывать на меня во всем, мсье Верне.
Эту фразу я слышал уже во второй раз, и теперь мне невольно вспомнились
наши посиделки в «Гретхен» и мои мысли насчет ребе Йозефа и мадмуазель
ЛеБлан. За последнее время я дважды крупно ошибался в людях, и был очень
рад, что не ошибся на этот раз.
— Еще кое-что, — сказал Холмс. — Мне до сих пор неизвестно, смог ли фон
Зебауэрштадт заполучить артефакт. И, боюсь, единственный способ точно это
выяснить — проникнуть к нему в особняк. Я до сих пор не видел вашего
животного, ребе, из чего могу сделать вывод, что оно совсем некрупное.
Швимер добродушно усмехнулся, сунул руку в карман и, тут же вынув ее

обратно, показал нам раскрытую ладонь, на которой сидела крошечная мышь,
глядя на нас внимательными бусинами глаз.
— Сможешь пробраться в особняк, Шмыг? — ласково спросил старик. Мышь

кивнула, совсем по-человечески.
Во сне я понял, что меня ведут по крытой баллюстраде. Руки у меня были
скованы за спиной. Внизу гудела толпа. «Йа! Йог-Сотот! Нгаа! Нгаа! Йог-
Сотот!» Мы шли от дальнего конца площади к трибуне, и чем ближе мы
подходили, тем лучше я мог различить фигуру на фоне мерцающего сияния.
Теперь я видел, что ее лицо закрыто золотой маской, вроде тех, которые я
однажды видел в музее среди египетских древностей. Маска изображала
юношу с чертами лица настолько правильными, что это невольно казалось
отталкивающим. Какое чудовище мог скрывать этот идеальный облик —
оставалось только гадать. Существо было одето в форму черного СС, но
оказавшись совсем близко, я увидел узор из переплетенных щупалец,
украшающий воротник кителя вместо дубовых листьев. Я взглянул на
изумрудные знамена и осознал, что свастика на них тоже изгибается четырьмя
щупальцами, а в середине нарисован глаз. Потом я почувствовал сильный
толчок в спину и проснулся.
Я еще не успел подняться с постели, а Холмс, бодрый и подтянутый, уже,
усевшись на мою кровать, показывал мне какие-то газетные вырезки, из тех,
что он старательно собирал и аккуратно хранил.
— Я не сразу смог вспомнить, Уотсон, но сегодня наконец-то нашел то, что

нужно! Глядите!
Это была короткая заметка, опубликованная в американской газете под

названием «Аркхэм Эдвертайзер». В ней рассказывалось о местечке под
названием Инсмут, за несколько лет из бедного рыбацкого поселения
превратившемся в самое богатое и преуспевающее в округе. «И все это, —

писали в заметке, — исключительно благодаря усилиям капитана Обеда

Марша. Этот человек, совсем недавно вернувшись из дальних странствий, за
короткий срок смог сделать для родных мест больше, чем многие, кто прожил
здесь всю жизнь».
— Капитан Маршалл? — спросил я.
— Именно так, Уотсон. Этот Инсмут — по-настоящему жуткое место.
— Но…
— Да, так сразу и не скажешь. Однако деловая хатка капитана Марша

выразилась в очень специфической форме. Он заставил весь поселок
поклоняться древним морским богам и приносить им человеческие жертвы.
— Вот как…
Я растерянно почесал в затылке. Сегодня был день новолуния, и все игроки

наконец-то встали по своим местам. Теперь оставалось лишь ждать и
остерегаться неприятностей.
После завтрака Холмс ушел к ребе Йозефу, чтобы обсудить с ним планы по
поимке чудовища, а я отправился в «Гретхен», чтобы поделиться последними
новостями с мадмуазель ЛеБлан. Пока я рассказывал ей о мальчиках-големах
и истинной сущности капитана, она демонстративно всплескивала руками и
повторяла: «Я так и знала! Так и знала!» А когда дошел до Софии Николаидис,
могу поклясться, заметил на ее лице выражение искреннего злорадства.
Оказывается, мадмуазель ЛеБлан была не только эксцентричной, но и
обидчивой особой. И все же я был рад, что она на нашей стороне.
Когда стемнело, мы с Холмсом отправились на прогулку в сопровождении

Эдгара, чтобы завершить последние приготовления к игре. По возвращении он
занялся приготовлением снадобий в своей лаборатории, а я, как обычно, лег
спать.
Ночью снилась площадь.

Появились первые жертвы освобожденной бароном твари. Марта сказала, что
местный фермер нашел обглоданную берцовую кость коровы неподалеку от
Беккельна. Пропало три животных, и больше никаких следов обнаружить не
удалось. На людей тварь пока, по счастью, не нападала.
Первую половину дня Холмс снова провел за пробирками — готовил некую

смесь, необходимую для уничтожения чудовища. К вечеру у нас в
распоряжении была банка дурно пахнущего бурого порошка, с которой мы
отправились к ребе Йозефу. Там нас ожидало очередное неприятное известие:

фон Зебауэрштадту удалось заполучить артефакт. Он хранит его в подвале, где

проводит теперь большую часть времени. В ночные часы из подвала
пробивается слабое зеленое свечение. Что представляет собой артефакт, мы
по-прежнему не знаем.
Банку с порошком Холмс отдал Швимеру, сказав: «Можно замешивать». Они

собираются делать каких-то особенных големов, с помощью которых можно
будет убить тварь. Ребе сообщил, что ему понадобится двое суток.
Снилась комната.
Снова были у ребе Йозефа. Он показывал нам наполовину готовых големов.
Пока что они выглядят, как грубые глиняные болванки, очертаниями
напоминающие человеческое тело. Я видел немало чудес, и все же мне до сих
пор не верится, что завтра они превратятся в таких же мальчиков, как те, что
снуют по дому Швимера.
Когда мы вернулись, Эдгар сообщил, что Селена, ящерица Софии

Николаидис, сновала в саду у Марты, но он прогнал ее, и на сей раз не стал
отказывать себе в удовольствии оторвать ей хвост. Свой трофей он вручил
Холмсу, поскольку это был весьма ценный компонент для алхимических
экспериментов.
Вечером ходили в «Гретхен». Петер рассказал, что пропали еще две коровы и
овца. Местный пьяница — тот, которого мы встретили в день приезда —
направляясь в Беккельн, услышал в кустах громкий клекот и, испугавшись,
сбежал. Он рассказывает всем, что в округе завелось чудовище, пожирающее
скот, но ему, разумеется, никто не верит: мало ли что можно услышать спьяну.
Снова снилась комната.

Эту запись я делаю 26 октября. Честно говоря, я почти не помню тот день, все
смутно и обрывочно, и к тому же я не уверен, что реальность в моих
воспоминаниях не перемешалась с видениями. Однако я постараюсь изложить
самые важные события настолько ясно, насколько смогу.
С утра Холмс нарисовал на листе бумаги примерный план Беккельна и

окрестностей, потом отметил на нем хранилище артефакта, фермы, на которых
пропал скот, место, где нашли берцовую кость и дорогу, на которой
вчерашний пропоица слышал чудовище. Похоже, тварь до сих пор каким-то
образом была привязана к хранилищу артефакта и не могла уйти от него
слишком далеко.
На охоту мы вышли ближе к ночи. Это было опаснее, чем днем, зато позволяло
избежать случайных свидетелей. Новые «мальчики» ребе Йозефа были как две
капли воды похожи на предыдущих и их тоже было шестеро, так что, наткнись
они случайно на кого-нибудь на улице, это не вызвало бы особых подозрений.

План Холмса был прост: он полагал, что если ламия оказалась неспособна
отличить големов Швимера от людей, тварь тем более не сможет. Порошок,
который ребе подмешал в глину, был смертельно опасен для этого создания.
Холмс долго разъяснял мне химические формулы и процессы, и в конечном
счете я усвоил главное: если порошок попадет внутрь твари, она взорвется.
Теперь нам предстояло выследить ее и убить.
Тварь появилась неожиданно, из-за соседнего пригорка, покрытого чахлой

растительностью. Мы услышали ее громкий клекот, а потом к нам потянулось
тонкое щупальце.
— Назад, Уотсон! — крикнул Холмс, но я не мог пошевелиться, словно врос в

землю.
— Назад! — снова услышал я голос Холмса, но продолжал, не отрываясь,

смотреть, как «мальчики» ребе Йозефа берут друг друга за руки,
выстраиваются в одну линию и идут навстречу твари, одинаковые и
совершенно спокойные. «Шма Исраэль, — ясно прозвучало у меня в голове,
— Адонай Элохейну, Адонай Эхад…» А потом одно из щупалец схватило
крайнего голема, плотно обвило его и потащило к самому большому из ртов,
видневшихся на туше твари.
— Уотсон! — закричал Холмс прямо мне на ухо и что было силы дернул меня
за руку. — Назад! Оно сейчас взорвется!
Я наконец пришел в себя, развернулся и побежал, не разбирая дороги, а за моей

спиной клекотала тварь. Потом клекот сменился пронзительным воем, и я упал
вниз лицом, споткнувшись обо что-то, торчащее из земли — то ли камень, то
ли корень. Спустя мгновение мир разлетелся на сотни осколков, которые
затопило изумрудно-зеленой волной.
Нас вели под конвоем по крытой балюстраде над центральной площадью. Мы
рассчитывали на это: они любили показательные казни и хотели дождаться
«праздника». Если повезет, сегодня мы сможем убить сразу нескольких. Не
вождя, разумеется: до него добраться гораздо сложнее. Я видел его силуэт на
трибуне, на фоне мерцающего разноцветного зарева, и хотя его лицо было, как
всегда, спрятано за золотой маской, я прекрасно знал, какое чудовище
скрывается под ней. На лицах собравшейся внизу толпы играли разноцветные
сполохи, когда они одновременно вскидывали руки вверх и кричали: «Йа!
Йог-Сотот! Нгаа! Нгаа! Йог-Сотот! Нгаи, баг-шоггог, йа!»
Дойдя до конца балкона, я остановился, вглядываясь в невозмутимо

улыбающуюся маску, и мстительно усмехнулся. Меня грубо ткнули в спину
прикладом и отрывисто приказали спускаться по лестнице следом за
остальными.

Комната для казней была в самом низу, в подвале, нас затолкали внутрь и
захлопнули за нашими спинами массивную металлическую дверь. Все
сгрудились возле нее, всем было страшно. И мне тоже. Хотя я полностью
отдавал себе отчет, ради чего решился на это. Кто-то за моей спиной бормотал
иудейскую молитву, голос у него дрожал, но после выкриков на площади
каждое слово казалось мне музыкой. «Шма Исраэль, Адонай Элохейну,
Адонай эхад…»
Дверь напротив приоткрылась, и в комнату, медленно переваливающейся

бесформенной массой, вползла тварь. Когда к нам потянулись щупальца,
усеянные глазами и ртами, кто-то заплакал навзрыд, кто-то закричал,
молящийся сбился, но тут же продолжил снова: «Шма Исраэль, Адонай
Элохейну, Адонай эхад! Барух Шем Квод Мальхуто Леолам Ваэд…» А потом
наши «дети» встали и взялись за руки, вытянувшись в одну линию и перекрыв
узкую комнату от стены до стены.
— Назад! — крикнул я. — Все назад к двери! К двери, если хотите выжить!
Шансов было мало, я прекрасно знал это, но не мог не попытаться. Тварь

заклекотала и обвила щупальцем одного из «детей». Что было дальше, я уже
не видел, крепко вжимаясь в чью-то горячую спину и оттесняя людей еще
плотнее к двери, еще на пару дюймов, будто эти дюймы могли что-то решить.
«Шма Исраэль, Адонай Элохейну…» Спустя мгновение мир разлетелся на
сотни осколков, которые затопило изумрудно-зеленой волной.
Первым, что я увидел, когда очнулся, было лицо Холмса.
— Какое сегодня число? — спросил я и тут же ощутил, что во рту у меня

ужасно пересохло.
— Двадцать шестое октября.
Я подскочил на постели, но тут же упал обратно, почувствовав сильное

головокружение.
— Лежите, Уотсон, — неожиданно мягко сказал мой друг, — вам нужно

набираться сил. Хотите пить?
Он протянул мне кружку с водой, которую я осушил залпом, а потом принялся

рассказывать, что произошло за те несколько дней, которые я провел в
бессознательном состоянии.
Сейчас, когда я пишу эти строки, мое сердце снова переполняют любовь и
восхищение. В последние дни Игры времени остается совсем мало, каждый
час на счету, и все же мои друзья, которыми я теперь в полной мере могу

назвать и Доротею, и ребе Йозефа, посменно дежурили у моей постели, покуда

я метался в бреду. Насколько я понял, у меня было что-то вроде отравления
слизью из внутренностей твари, которой после взрыва залило все вокруг.
Холмс на следующий день тоже чувствовал себя дурно, однако к вечеру
пришел в себя. Я же оставался без сознания в течение пяти суток, пока вчера
Холмс не нашел, наконец, нужное лекарство.
Оно хорошо помогает и, скорее всего, до 31 октября я смогу встать на ноги, но

оставшиеся дни мне придется провести в постели, чтобы ускорить
выздоровление. Так что я практически бесполезен, как Игрок, зато у меня есть
время привести в порядок свои записи и если случится так, что мы проиграем,
благодаря им кто-нибудь сможет узнать правду.
Холмс все еще не знает точного места Игры. Он провел все необходимые
расчеты, но в них что-то не сходится.
Шмыг снова был в особняке. Там творится нечто зловещее. Он говорил с

местными мышами, те рассказали ему, что два дня назад фон Зебауэрштадт
распустил всю прислугу, заперся в подвале и с тех пор оттуда не выходил.
Свечение и гул усилились.
Я смог подняться с постели и даже выйти в сад. Мы посидели там минут
двадцать вместе с Эдгаром, любезно составляющим мне компанию в моем
вынужденном заточении в те часы, когда он не нужен Холмсу. Ночью
подморозило, и несколько оставшихся на ветках поздних яблок оказались
совершенно восхитительными на вкус. В последние дни перед Игрой
начинаешь особенно сильно ценить такие простые радости. Накануне трудных
боев в Афганистане у меня возникало ровно такое же чувство.
Сегодня ночью мои друзья отправляются охотиться на ламию.

София Николаидис вышла из Игры. Она жива, но по меньшей мере ближайшие
несколько сотен лет ей придется провести в летаргическом сне в том самом
хранилище, из которого барон добыл артефакт. Честно говоря, я очень
надеюсь, что никому не взбредет в голову ее откапывать.
Теперь у нас есть численное преимущество, но я все еще не уверен, что баланс
сил качнулся в нашу сторону: меня пугает фон Зебауэрштадт со своим
артефактом, и мы до сих пор толком не знаем, что затевает капитан Маршалл.
Гулял по саду несколько часов, практически не устал. Лекарство Холмса

великолепно помогает.
Прошлым вечером Холмс и Эдгар проследили за Маршаллом и выяснили, что
он уже давно обустроил себе жилище в заброшенном доме к югу от города.
Именно поэтому расчеты Холмса не сходились: точка, в которой состоится
Игра, вычисляется по координатам местообитания Игроков. Теперь он внес
поправки в свои вычисления, и поскольку я совсем оправился от своего недуга,

мы вместе сходили туда, где, согласно его расчетам, должны состояться

завтрашние события.
Там обнаружился еще один вросший в землю камень, испещренный древними

знаками. Однако на сей раз это оказался алтарь. Значит, место Холмс
определил верно. Видит бог, я не знаю, сколько еще вокруг Беккельна таких
камней и знать не хочу. К счастью, местные достаточно благоразумны, чтобы
их не трогать.
После полуночи у нас в мансарде объявился Шмыг и рассказал, что из

особняка сбежали все мыши. Птицы из сада тоже улетели. Никто не знает, что
там творится, но теперь зеленым светятся все окна, а гул можно услышать
даже из-за забора.
Ночью состоится Игра. Так что, возможно, это моя последняя запись. Сейчас
я поеду в Харпштедт и отправлю там посылку в Берлин на имя Макса
Штайнера. В ней будет всё, что я написал за годы нашего знакомства с
Холмсом. Надеюсь, она дойдет до адресата.
Дорогой Уотсон, я наконец-то получил возможность ознакомиться с Вашими
записями, и должен сказать, что Вы, как обычно, уделяете чересчур много
внимания описаниям и непростительно мало — фактам. Учитывая, что теперь
на Вас не лежит обязательств по развлечению скучающих читателей
«Стренда», и Вы преследуете важную практическую цель, я смею надеться,
что Вы наконец прислушаетесь к моим советам и внесете в текст некоторые
изменения. До следующей Игры у Вас есть десять лет, займите их чем-нибудь
полезным.
Ш. Х.
Рождество мы с Холмсом, по всей видимости, встретим в Беккельне: здесь

тихо и люди к нам добры, а моя нога только-только начала заживать. Все это
время меня преследует чувство странной ностальгии, и я не могу об этом не
написать, хоть и рискую получить новую порцию недовольства от моего
друга. Барон умудрился выстрелить мне в ту же ногу, ранение в которую я
заработал в Афганистане. С тех пор, как я отведал «элексира жизни» по
рецепту Холмса, старая рана меня не беспокоила. И вот теперь я чувствую себя
так, словно вернулся на много лет назад, когда мы с ним только начинали жить
вместе на Бейкер-стрит.
На прошлой неделе мы расследовали пропажу фамильного кольца фрау

Пфальц. Ничего сверхъестественного здесь не происходило с 31 октября. Я
знаю, что это продлится недолго, и все же наслаждаюсь кратким периодом
покоя и отдыха и своим чувством ностальгии по былым временам.

Кроме того, теперь у меня есть время привести в порядок свои старые записи
и наконец-то связно изложить истинные версии событий, случившихся со
мной и Холмсом в те годы, воспоминаниям о которых я предаюсь
ноябрьскими вечерами. Хотя, видит бог, я искренне надеюсь, что их никогда
не прочитает никто, кроме моего друга, у которого я вынужден заранее
просить прощения за то, что в нынешнем элегическом расположении духа
добавлю туда слишком много описаний и непростительно мало фактов.
Для начала, пожалуй, я поведаю вам историю загадочного манускрипта

Джеймса Брюса, найденного Майклом Партингтоном.
Жнецы и Крепость Мрака
Nocturn22
Автор
He who shall not be named was named
Now nothing will ever be the same
Can you feel October slowly dying?
…The moon is full, the time is right
To shed my evil demon's light on you…
DieMonsterDie – «October slowly dying»
10 октября 2033 года. «Рязанский проспект»
- Идут, они идут! – Дозорный бурей ворвался в палатку коменданта станции.

Алый хмуро посмотрел на запыхавшегося парня, в его глазах он отчетливо
прочитал отчаянье. Это чувство за последние годы прочно поселилось в
сердцах жителей «Рязанского проспекта».
- Твою мать… - Только и произнес Алый, поднимаясь из-за рассохшегося
стола. Значит время пришло. Он махнул рукой, отсылая дозорного прочь.
Оставшись в одиночестве, Алый в сердцах ударил кулаком по столу, отчего
тот жалобно заскрипел, легкое облачко трухи поднялось в воздух, кружась в
свете лампы. Пальцы машинально коснулись обезображенной ожогом
половины лица. Процедив очередное ругательство, комендант быстрым шагом
вышел наружу.
Он успел на платформу как раз к появлению процессии, как обычно, бредущей
со стороны «Кузьминков». Мрачные фигуры с факелами в руках, одна за
другой появлялись из тоннеля. Одетые в черные, рваные балахоны, в жутких
полумасках со звериными оскалами. Некоторые носили противогазы, такие же
рваные, как и одежда, судя по всему просто для устрашения. Оружием им
служили арбалеты, и мечи из заточенных полосок железа. Огнестрельное
оружие тоже имелось, но мало, вооруженные автоматами люди выглядели
более опрятно. В иерархии они явно стояли выше остальных.

Процессия поднялась на платформу, бойцы презрительно оглядывали

собравшихся обитателей «Рязанки». Дети пугливо жались к матерям,
мужчины опустив глаза, лишь в бессильной ярости сжимали кулаки. О, с
каким наслаждением они вцепились бы незваным гостям в горло, но поделать
ничего не могли. Воспоминание о предыдущей попытке сопротивления
останавливало лучше, чем оружие в руках захватчиков. Крики людей, с
которых заживо сдирали кожу, до сих пор блуждали эхом под мрачными
сводами «Проспекта».
- Мы пришли. – Голос был сухой и безжизненный, но при одном только его
звуке, людей сковал ужас. Фигуры в балахонах расступились, пропуская
вперед невероятно худого человека. Он шел, опираясь на железный посох,
увенчанный связкой из человеческих черепов, обвязанных цепью. Голый торс
покрывали многочисленные татуировки, прославляющие смерть, лицо
украшал рисунок черепа, превращающий улыбку в дьявольский оскал.
- Дэмиан – Алый, прожигая человека взглядом полным ненависти, согнулся в
поклоне. - Чему же я обязан такой высокой чести, как лицезрение старшего
адепта?
- Оставь этот тон, он тебе не идет, - худые пальцы обхватили подбородок
Алого, - не забывайся ничтожество, я пощадил тебя уже один раз, второго не
будет! - Последние слова адепт прошипел на ухо коменданту, пальцы
пробежали по шраму от ожога.
- Моя жизнь, и жизнь этих людей в вашей власти, - делая над собой усилие,
произнес комендант «Рязанского Проспекта».
- Это я и хотел услышать, - Дэмиан улыбнулся, отступая назад – мой господин
обеспокоен поставками, - продолжил старший адепт, - в последнее время они
уменьшились, и он очень… опечален этим.
- Вы слишком много забираете, нам уже не хватает еды, люди голодают…
- Это ваши проблемы! - Оборвал коменданта Дэмиан, - вы живы только
благодаря воле господина, и только пока вы полезны ему. – Посох в его руке
теперь был направлен в сторону собравшихся людей, черепа глухо застучали,
раскачиваясь на цепях. – Довольно испытывать его терпение, я здесь, дабы
говорить от имени повелителя. Сейчас мы ничего не возьмем, но вам дан срок.
Если дань культу не будет поставляться в прежнем объеме, вы пожалеете!
- Сколько у нас времени? – Холодно спросил Алый.
- До конца октября. Это последнее слово.
Дэмиан хрипло рассмеялся. Опираясь на посох, старший адепт неспешно
двинулся прочь с платформы. Свою миссию он выполнил, послание
доставлено. Следом за ним в тоннель потянулись остальные сектанты.
Алый спустился на рельсы, провожая процессию тяжелым взглядом. Блики
огня еще некоторое время метались под сводами, потом пропали и они.
Повисла гнетущая тишина.
- Это ведь конец? Нам ни за что не выполнить их условия. – Рядом с
комендантом встал тот самый парень-дозорный.

- Конец, - задумчиво протянул Алый, - а может и нет. – Он с улыбкой

посмотрел на паренька. – Ты ведь хотел побывать в большом метро? Теперь у
тебя есть шанс. У меня к тебе очень важное поручение.
29 октября. Смерть явилась пожинать.
Они называли себя «Жнецы». На взгляд Алого, весьма примитивно. Ну да черт

с ним, с названием, не из-за него он нанимал ведь? Эти наемники давно
заработали себе славу отмороженных рубак, берясь за самые безнадежные
задания. При - том патроны шли всего лишь приятным бонусом, все, что они
делали – они делали ради забавы. Чем зубодробительнее обещало быть
задание, тем больше шансов привлечь «Жнецов». Именно поэтому Алый
решил их нанять. Дешево и сердито. Очень сердито! Протащить на станцию
отряд незамеченным было непросто, но оно того стоило.
Все пятеро собрались в его палатке. Выглядели наемники весьма колоритно,
особенно командир Ашер. Его лицо скрывала равнодушная венецианская
маска, немного пожелтевшая, но целая. Из-за спины выглядывали две рукояти
клинков. По слухам, Ашер был тем еще психом, просто обожавшим сходится
с врагом врукопашную, не делая разницы между человеком и мутантом.
- Вам достаточно той платы, что мы вам предлагаем? – С тревогой спросил
Алый. Если «Жнецы» откажутся – все пропало. Две тысячи – все, что он смог
собрать. Пришлось разорить кое-какие старые запасы.
Ашер задумчиво покрутил один из патронов в пальцах.
- Вполне. – Голос из-за маски прозвучал глухо. – Мы убьем их всех. – Он резко,
со стуком поставил патрон на стол.
- Очень надеюсь на это, - пробормотал комендант. Они согласны! – Весьма
признателен вам.
- Это доставит нам удовольствие. Ведь так, ребята? – В ответ раздались
одобрительные возгласы. Алый готов был поклясться, что воочию увидел
хищную улыбку Ашера. – Когда придут эти… культисты, или как их там?
- Сектанты, «Гиблый путь», они покланяются Древним. Я понятия не имею,
что, или кто это. – Комендант пожал плечами. - Срок их ультиматума истекает
завтра.
- Жду не дождусь знакомства с нашими клиентами. Очень скоро, оставшиеся
в живых будут завидовать мертвым.
Глядя на безликого Ашера, начальник «Проспекта» ничуть не усомнился в его
словах.
- Судя по рассказам коменданта, эти «гиблые» крутые сукины ребятишки! А

что это значит? - Командир «жнецов» значимо поднял палец к верху.
- Они всех нас прикончат, - мрачно буркнул Грейвс. Лицо наемника выражало
уныние. Как и всегда.
- Без твоего лютого позитива Грейвс мы никуда. – Усмехнулся Ашер. – Тем не
менее, ответ неправильный. Прикончим их мы, притом с огромным
удовольствием. А теперь, я хочу услышать ваши мысли господа.

- Встретим их у входа на станцию. Я и моя крошка покрошим их в окрошку! –

Здоровяк Шарп любовно погладил «Печенег», лежащий на коленях.
Пулеметчик в своем стальном доспехе был главной ударной силой «жнецов».
Ходячие ад и погибель в одном флаконе.
- Нам немного оставь! – Синхронно рассмеялись Кроу и Ван Рок. Братья
близнецы.
- Вам бы только мочить! В прошлый раз ни одного выстрела сделать не успел.
Нет уж. На этот раз только после меня. – Немного возмущенно прогудел Шарп.
В ответ снова раздался смех. Через мгновение уже все наемники хохотали как
больные.
- Короче, просто перебьем их и все. - Отсмеявшись, подвел итог Ашер. – Кто
за мою гениальную стратегию?
- Лучший. План. Который я слышал. – Чеканя слова, произнес Шарп. – Когда
приступаем?
- Прямо сейчас. Приготовим «гиблым» гибельный сюрприз. Как вам
каламбурчик?
- Дерьмо, - весомо прокомментировал Грейвс. – Вам лучше убивать, а не
шутить.
- Нда… Я, пожалуй, последую твоему совету. Ну ладно. За работу. Очень
скоро фанатики будут здесь. Но, к несчастью для них, здесь уже мы!
Свет на станции погасили, оставив только слабое аварийное освещение. Шарп

с пулеметом расположился на платформе, укрывшись за импровизированной
баррикадой из нашедшегося у местных хлама. Защита так себе, и все же лучше,
чем ничего. Рок и Кроу заняли позицию в жилой части, в их задачу входило
уничтожение прорвавшихся сектантов. Грейвс и Ашер засели неподалеку от
пулеметчика, командир «Жнецов» в нетерпение крутил один из мечей.
Культисты не торопились являться за данью.
Засада рассчитывалась на эффект неожиданности. Погашенный свет и тишина,
несомненно, вызовут у «гиблых» подозрение, но пока они поймут, что к чему,
многие умрут. Некоторые рязанцы тоже пожелали участвовать в бое. Терять
им было нечего, кроме своих жизней. Утащить за собой на тот свет
ненавистных убийц, - могли ли они мечтать о лучшем? Присутствие
наемников вселило в них храбрость и надежду. Вооружение местных
представляло собой жалкое зрелище, в основном прутья арматуры и ножи. За
отсутствием настоящего, годилось и такое.
- Черт, прошло уже больше часа. Становится скучновато. – Ашеру не сиделось.
Засады он не любил, хотя и признавал их пользу. Куда милее для него был
открытый бой, лицо к лицу с врагом. Где горячая кровь заливает руки, а смерть
смотрит в глаза, протягивая костлявые руки. Сколько раз он видел ее?
- На том свете их уже заждались. Мне только что сообщили, - прошептал рядом
Грейвс.
Ашер издал сдавленный смешок. Снова повисло молчание.
Глухой звук, похожий на рев сходящей лавины, донесся со стороны
«Кузьминки».

- О, кажется, идут.
Наемник оказался прав. Совсем скоро жаркие блики факелов заметались по
стенам. Опять раздался горловой рев, сопровождаемый на этот раз
громыханием цепей.
- Нихрена себе! – Присвистнул удивленно Шарп. Он даже и не подумал
стрелять. Зрелище предстал просто невероятное. Десятки фигур в черных
балахонах тянули концы цепей, сдерживающих крупного двуногого ящера.
Мутант сутулился, выпрямись он в полный рост, наверняка задел бы головой
своды тоннеля. Тварь шипела, иногда клацала мощными челюстями,
которыми без проблем могла бы перекусить человека пополам.
- Мой! – Зачарованно прошептал Ашер, с восхищением разглядывая зверя.
Рукояти мечей мгновенно оказались зажатыми в его ладонях. Грейвс тяжело
вздохнул, черта командира лезть вперед сломя голову всегда раздражала его.
Он первым открыл стрельбу по погонщикам. Это послужило сигналом
остальным «Жнецам». Шарп обрушил шквальный огонь на незваных гостей.
Как он и обещал, крупнокалиберные снаряды порвали попавших под них
сектантов в кровавые клочья. Ящер, напуганный грохотом и криками с воем
раскидал своих оставшихся поводырей. Культисты пришли в смятение.
Некоторые наугад стреляли из арбалетов в темноту и тут же падали сраженные
меткими выстрелами близнецов, посчитавших, что отсиживаться смысла
больше нет.
Освободившийся ящер рвал всех, кто попадался ему под зуб. В творящемся
хаосе никто не обратил внимания на человека в венецианской маске, с
клинками в обеих руках ворвавшегося в гущу сектантов. Ашер бил не глядя.
Несколько культистов кинулось ему наперерез, один мгновенно лишился
головы. Двое других даже успели провести по паре выпадов. Фехтовальщики
они были неважные. Сектант в железной полумаске с глухим стоном
отшатнулся, пытаясь зажать истекающий кровью обрубок, в который
превратилась его рука. Последнему повезло меньше – изящно уйдя от его
кривого выпада, Ашер всадил оба клинка культисту в живот, разводя лезвия в
стороны. Пытаясь удержать вываливающиеся внутренности дрожащими
руками «гиблый» осел на землю. Командир «Жнецов» тут же потерял к нему
интерес – перед ним предстал главный трофей. Разъяренный ящер крутился на
месте, цепи мотались вокруг, калеча людей. Ашер поднял с земли бесхозный
клинок и метнул в мутанта, привлекая его внимание. Меч со звоном отскочил
от крепкой шкуры, но свою задачу выполнил. Налитые кровью глаза с узкими
зрачками уставились на наглого двуногого. Ашер ухмыльнулся – вот теперь
начнется настоящее веселье!
Пулемет в такой свалке стал бесполезен. Шарп решил, что и ему пора немного
размяться. Оружие ему не требовалось, огромные кулаки в стальных
перчатках прекрасно выполняли его роль. Забравшиеся на станционную
платформу культисты быстро пожалели о своем опрометчивом поступке.
Ашер в бою любил позерство, красивые удары и увороты, Шарп подобным не
заморачивался. Грязно и эффективно, - таким девизом руководствовался
наемник.

Кроу и Ван Рок поножовщину не любили. Но если обстоятельства того

требовали то… Они действовали синхронно, как и всегда. Два воина
превратились в единый организм, с идеальной обороной. Кукри, их
излюбленное оружие ближнего боя, так и мелькали в их руках. Вокруг братьев
уже лежало несколько искромсанных тел. Фанатики даже и не думали
отступать. Еще один их отряд появился из тоннеля. Сражение кипело уже в
жилой части станции. Там с культистами сошлись "рязанцы". Может они и не
очень хорошо владели своим нехитрым оружием, но умение им заменяла
ярость. Расплата за годы унижения стоила смерти.
- Да сколько их еще там! – Крикнул Шарп, поравнявшись с близнецами, - они
просто не знают, когда остановиться!
- Сколько ни есть… все наши! – Отозвался Кроу, метким ударом перерубая
шею очередному фанатику. - Черт, друг, ты сегодня совсем потерял голову!
Челюсти клацнули совсем рядом, Ашер лишь чудом избежал их, вовремя уйдя
в сторону. Проклятая тварь оказалась проворнее, чем он думал. В один
прекрасный момент огромные зубы порвут его на части. Смерть в списке
приоритетов наемника стояла где-то между миром и покоем, - то есть, в самом
его конце.
План в безумной голове «Жнеца» созрел мгновенно. На ящере были
закреплены несколько массивных сбруй, к которым крепились цепи, если
подняться по одной из них, можно оседлать зверя. В момент, когда мутант в
очередной раз попытался закусить свежим наемником, Ашер, пригнувшись,
кинулся вперед, проскакивая под брюхом ящера. Монстр впал в ступор,
пытаясь сообразить, куда делась вожделенная добыча. Ашер не медлил ни
секунды, с завидным проворством наемник вскарабкался на широкую спину
мутанта. Последнему это не понравилось. Почувствовав на себе постороннего,
ящер взбесился, словно бык на корриде. Бормоча проклятия, наемник как клещ
вцепился в ремни. Какой – то ушлый фанатик выстрелил из арбалета, болт
пронесся над спиной Ашера.
- Мать вашу! Не видно, что ли, - я немного занят. Как закончу, так и за вас
возьмусь! – Рявкнул «Жнец» в бессильной злобе. С большим трудом, чуть не
прирезав себя, он убрал один из мечей обратно в ножны за спиной. Свободной
рукой Ашер ухватился за сбрую на шее ящера. Шкура здесь была не столь
крепка, несколько рубящих ударов и по белой чешуе заструился кровавый
ручеек. Ашер, как заведенный, наносил все новые удары, с каждым из них
клинок входил все глубже в плоть монстра. Издав приглушенный рык, зверь
начал заваливаться на бок, грозя придавить своей массивной тушей наемника.
В последний момент Ашер спрыгнул на землю, едва не разбившись о рельсы.
Туша поверженного мутанта рухнула рядом, фонтанируя черной кровью из
перерубленной шеи.
Грейвс не торопился вступать в ближний бой, по-прежнему отстреливая

фанатиков с безопасного расстояния. В своей черной одежде он полностью
слился с тенями, зато освещенные светом факелов «гиблые» представляли

собой прекрасные мишени. А уж когда на станции врубили освещение,

отстрел и вовсе превратился в детскую забаву. Увлеченный своим занятием
Грейвс не заметил сбоку от себя движения. Выкрашенный белой и черной
краской под скелета, сектант незаметно подбиралась все ближе. В руках
фанатик сжимал длинную трубку.
Грейвс почувствовал слабый укол в шею. С легким удивлением он
разглядывал извлеченный из нее маленький дротик. Наемник рухнул на пол,
словно марионетка с перерезанными ниточками. Пространство поплыло перед
глазами, сливаясь в водоворот красок и образов. Среди них Грейвсу
померещилась призрачная, костяная фигура. «Вот и смерть пришла…» -
промелькнуло в его голове, и тьма накрыла сознание.
- У меня просто слов нет! – Ошарашено произнес Алый, оценив масштабы

бойни. Десятки мертвых фанатиков и то, что от них осталось, валялись
повсюду. Вид мертвого ящера, зарезанного мечами, вообще поверг
коменданта в трепет. Человек не способен на подобное! Доказательства
обратного лежали прямо перед ним.
Наемники, заляпанные кровью, с чувством профессиональной гордости
взирали на плоды своих трудов.
- Я же обещал вам убить их всех, - сказал Ашер. – Жаль, некоторые сбежали.
Но после такого они сюда уже не сунутся.
- Вы до сих пор не понимаете, с кем связались, - горько усмехнулся Алый, -
они вернуться, и их будет больше. Единственный шанс избавиться то них
навсегда, это убить их лидера. Но даже вам не под силу подобраться к нему.
- Почему?
- Крепость «Гиблого пути» неприступна, я лично видел ее и бывал внутри. Над
нами разрослись настоящие джунгли, лес кишит опасными тварями, одну из
них вы прикончили, - он кивнул на мертвого ящера, - добраться до нее будет
сложно. И даже если вы, каким - то чудом минуете рощу, в сам лагерь вам не
пробраться. Он надежно укреплен.
- Ты хочешь сказать, эти ублюдки-культисты живут наверху без защиты от
отравленного воздуха и радиации?
- Там ничего этого нет. Даже не представляю с чем это связано.
- Если у них все столь замечательно, то почему они требуют с вас поставок
продовольствия?
- С этим у секты как раз проблемы, местность безопасна для жизни, но земля
отравлена. Все, что растет на ней, несъедобно.
Беседу прервал запыхавшийся Кроу. Наемник выглядел взволнованным.
- Грейвса нигде нет. Я везде смотрел и поспрашивал, никто его не видел.
- Может, он мертв? – Новость Ашеру не понравилась.
- Покойников собирают в кучу, среди них его нет. Это точно.
- Проклятье! Куда его угораздило влипнуть на этот раз?
- А помните, – встрял Шарп, - когда мы зачищали муравейник по соседству с
«Динамо»? Тогда еще пришлось вытаскивать его из ямы с муравьиными
отходами. Вот уж влип, так влип. Воняло от него долго…

- Простите, что перебиваю, Грейвс, это ведь такой, весь в черном? Одна
половина головы у него обрита, а с другой длинная прядь свисает?
- Да, - Ашер резко повернулся к Алому. Остальные тоже смотрели на него. –
Ты его видел, где?
- Не я. Один из моих людей говорил. Он видел, как Калибан тащил на себе
безжизненное тело. По описанию подходит.
- Что еще за Калибан, жри его черви? И почему никто не подумал помешать
ему?
- Боюсь для вашего друга все кончено. Мастер смерти опасен. Очень. Как и
Дэмиан, он один из адептов «Гиблого пути». Только безумец перейдет ему
дорогу.
- Тогда мы тоже будем опасными, - зловеще произнес Ашер, глаза в прорезях
маски недобро сверкнули, - а теперь, я хочу, чтобы ты рассказал все. Похоже,
скоро нам придется нанести ответный визит нашим религиозным друзьям.
30 октября. Зеленый ад.
Алый не соврал. Наверху действительно разрослись самые настоящие

джунгли. Влажные и душные. И это в октябре! Кое-где среди травы можно
было рассмотреть асфальт, ржавые остовы машин полностью скрылись подо
мхом и лишайниками. В сумеречных кронах орали странные птицы,
невидимые глазу насекомые наполняли заросли скрипом и жужжанием.
Иногда «Жнецам» приходилось браться за клинки, прорубая себе путь сквозь
особо густую поросль. Дорогу, которой пользовались культисты, решено было
избегать. Лишние схватки с патрулями были ни к чему. Еще при выходе на
поверхность наемники столкнулись со зловещим знаком присутствия
сектантов – тотемом, сложенным из металлолома. На острых штырях
арматуры висело почти разложившееся тело, опутанное колючей проволокой.
- Проклятая духота, - проворчал Шарп. Снимать доспех он отказался напрочь
и теперь изредка жаловался на жару, - здесь как в аду!
- В зеленом аду, - весело откликнулся Ван Рок, кромсая очередные кусты, -
we’re gonna burn in hell, Green Hell, like every hell, but kind of green! – Пропел
он строчки из старой песни группы Misfits – «Green Hell».
- You know I fucking shake apart, in hell, green hell, gotta find a way that you will
stay , Green hell. – Подхватил Кроу.
- Тихо, оба! – Прикрикнул на них Ашер, - на весь лес орете, хоть и в тему.
Братья тут же заткнулись.
Под ногами захлюпало. Черная, вязкая земля облепляла обувь. А вскоре
наемники вышли к небольшому пруду. От него во все стороны разбегались
ручьи, берега заросли осокой, в воздухе витал приятный запах затхлой воды.
- Похоже, опять придется делать крюк, иначе угодим в болото, - резюмировал
Ван Рок.
Ашер задумчиво осмотрел пейзаж.
- Устроим пока привал, - сказал он, и тут же сел на ствол упавшего дерева.
Остальные последовали его примеру.

Тихо журчали ручьи, солнечные блики плясали на коричневой воде. Впервые

никто и ничто не пыталось сожрать наемников. Здесь было даже красиво.
- Как думаете, Грейвс еще жив? – Нарушил молчание Шарп.
- Будем надеяться на это. Если же нет, - отомстим! – Ашер провел пальцем по
горлу. Ответом ему послужили мрачные, полные решимости кивки.
- Мне нужно умыться, - вдруг сообщил пулеметчик, вставая с места.
- Дозу схватить не боишься? Я бы не стал этого делать. – Попробовал
остановить его Ван Рок.
- Расслабься, ты же слышал, что сказал комендант, все чистое, только жрать
не стоит. Я же не собираюсь ее пить.
- Как знаешь.
- Мне, пожалуй, тоже отойти не помешает, - поднялся следом Кроу.
Шарп впервые за долгое время снял шлем, продемонстрировав начисто
выбритую голову. Шумя, как медведь в валежнике, он продрался сквозь
высокие, в половину его роста стебли осоки, к воде. Темная гладь отразила
суровое, бородатое, покрытое многочисленными шрамами лицо.
- Освежает иногда, в зной холодная вода! - Бодро произнес Шарп и плеснул на
себя горсть прохладной влаги. Она хоть попахивала болотом, принесла
облегчение горящей коже. Наемник наклонился к воде за очередной порцией
и застыл пораженный. Отражение изменилось. Не было больше плывущих по
синему небу облаков, лишь красная бездна с черным водоворотом в центре. В
голове вдруг помутнело. Шарп рухнул на колени, зачарованно вглядываясь в
вихрь. Странные голоса на непонятном языке бормотали, шептали в красной
пустоте. Чудовищная, режущая ухо музыка перебивала их. Сотни флейт
играли каждая на свой лад, порождая жуткую какофонию, непостижимым
образом сливающуюся воедино.
Чем больше Шарп вглядывался и вслушивался, тем сильнее хотелось ему
оказаться там, среди голосов и неведомых музыкантов. Смутные тени плясали
на грани сознания. Великие и ужасные. Они - время, время - они. Грандиозное
нечто расположилось в самом центре пустоты. И только одно слово разобрал
наемник среди бессмысленного бормотания – Азатот.
- Азатот. – Бесцветным голосом повторил «Жнец» и опустил голову в воду.
- Эй, парни, гляньте-ка сюда, - Кроу вышел из зарослей неподалеку, помахав

рукой Ашеру и Року. Наемники последовали за ним, и вышли на маленькую
поляну. Прямо посередине возвышался грубо сделанный из палок крест, кто-
то надел на него сверху череп.
- Забавно, - произнес Ашер, присаживаясь перед зловещей икибаной на
корточки.
- Я нашел еще парочку подобных неподалеку, они тянутся в сторону юго-
запада. – Сказал Кроу.
- Может предостережение, мол, не суйтесь на нашу территорию?
- Или не заходите за границу.
- О таком я не подумал.

- Не нравится мне все это, - Ван Рок озирался по сторонам, - что-то здесь не
так. Слишком спокойно.
- Засиделись мы, - подвел итог Ашер, - пора уходить. Свистите Шарпу,
сваливаем.
Они вернулись на место стоянки. Солнце скрылось за облаками, сгустились
тени, кроны деревьев тревожно зашуршали, раскачиваемые поднявшимся
ветром.
- Ну, и где наш чистюля? – Озадаченно произнес Кроу.
- Сходите за ним кто-нибудь, - вздохнул Ашер, - сколько можно плескаться?
Как водяной, в самом деле.
Ван Рок побрел по следам Шарпа, бесследно исчезнув в зарослях травы. В
отличие от пулеметчика передвигался он бесшумно. Через секунду раздался
его тревожный крик. Недоуменно переглянувшись, Ашер и Кроу тоже
бросились к пруду. Взору наемников открылась не слишком веселая картина.
Здоровяк Шарп лежал на берегу пруда, с головой в воде. Рок пытался поднять
товарища, но сил на такую тушу, да еще при полном снаряжении, ему не
хватало. Кроу и Ашер без лишних вопросов кинулись вытаскивать
пулеметчика. Втроем они легко оттащили его подальше от края воды.
- Живой хоть? – С тревогой в голосе поинтересовался Ашер, - второго уже
теряем на пустом месте.
- Может ему искусственное дыхание сделать? – С сомнением предложил Кроу.
Судя по тону, желанием сделать благое дело он не горел.
- Никаких искусственных дыханий! – Шарп медленно поднялся с земли,
словно до этого не он валялся безжизненной грудой железа без малейшего
признака жизни. Он закашлялся, исторгая из себя ручейки мутноватой воды. –
Никогда больше умываться не буду. – Выдал наемник морщась. Немного
пошатываясь, Шарп сумел встать на ноги, отмахнувшись от близнецов,
попытавшихся ему помочь.
- Какого черта тебе топиться вздумалось? – Спокойно поинтересовался Ашер,
словно спрашивал, почему тот выбрал на ужин крысиный шашлык, а не
грибную похлебку. Шарп не сразу нашелся что сказать. Он озадаченно провел
ладонью по подбородку и посмотрел на друзей, словно только их заметил.
- Ничего не помню, - удивленно сказал наемник, - я умылся, а потом… словно
накрыло. Музыка, она звучала повсюду. Вы ее слышали?
- Какая еще музыка, мы посреди гребаных, глухих джунглей.
- Флейты…
- Конкретно тебя приложило! – Присвистнул Ван Рок, с опаской косясь на
покрывшуюся рябью поверхность пруда.
- Там еще что-то было, не помню, - Шарп поморщился, пытаясь вспомнить
образы в воде.
- Не важно, чем быстрее уберемся отсюда, тем лучше. С этим местом творится
нечто странное…
- Ветер, - вдруг помертвевшим голосом сказал Кроу, - он не раскачивает
деревья и не шевелит листья.

Наемники с изумлением поняли, что он прав. Вокруг бушевал самый

настоящий ураган, но деревья стояли спокойно. Даже заросли осоки были
неподвижны.
- Хватит с меня этого дерьма! - Решительно заявил Шарп, водружая шлем на
положенное ему место. Ответом было молчаливое согласие.
Они еще не ушли достаточно далеко от злополучного пруда, как до их ушей

донеслась музыка. Жуткая мелодия, исполняемая на инструментах, больше
всего похожих на флейты, неслась со стороны пруда. Теперь уже все ее
слышали. Впервые за долгое время «Жнецов» сковал страх. Древний,
животный ужас, не поддающийся описанию. Нечто кошмарное творилось там,
где наемники останавливались на привал. Не в силах больше сдерживаться,
они кинулись бежать среди неподвижных деревьев и воя урагана. К
призрачной музыке флейт добавились чудовищные вопли на непонятном
языке. Издавать подобное не был способен ни человек, ни животное.
«Йигнаих! Йа-йа-йа – ах-нгха – ааааааа-йа-нгха! Шуб-Ниггурат!» - ревели
голоса. Яркий пламенеющий столб взметнулся к серому небу, на секунду
рассеяв мрак. Земля ощутимо дрогнула. Все смолкло так же внезапно, как и
началось. Давящая тишина накрыла лес. Ветер продолжал шуметь, но уже
более тихо. Что - бы не происходило на проклятом пруду, оно закончилось.
Наемники остановились, переводя дыхание. Они лишь молча обменялись
взглядами, полными ужаса. Язык будто отнялся.
- Быть того не может, - наконец с трудом выдал Ашер, - впервые мы убегаем
от кого - то, а не они от нас! – Рухнув на лесную подстилку, он захохотал.
Остальные без сил опустились рядом.
Солнце выглянуло ближе к вечеру, оранжевый закат объял лес пожаром.

Местность изменилась, деревьев стало меньше, зато землю устилали заросли
папоротника. Идти стало значительно легче. Несколько раз «Жнецам»
приходилось обходить участки затянутые белыми волокнами паутины.
Однажды они даже видели хозяина сетей – крупного, размером с большую
овчарку, черного паука. Длинные, как у сенокосца лапы, беспокойно
переступали с места на место, пока наемники проходили мимо, но нападать не
собирался и они миновали хищника беспрепятственно. О странном
происшествие у пруда никто больше не вспоминал, по крайней мере, желания
обсудить его не возникало. Странный ветер стих лишь недавно, словно они
покинули владения тех темных сил, что правили в запретном для людей месте.
- Чувствуете? – Повел носом Рок, - тухлятиной воняет.
Остальные тоже принюхались. Стойкий запах разложения перебивал ставшие
привычными ароматы леса. Вскоре обнаружился источник запаха, точнее
источники. Десятки, а может и больше, висельников болтались на ветвях
деревьев. Почерневшие, разбухшие тела источали невыносимую вонь. Пустые
глазницы, казалось, следят за каждым шагом живых. У некоторых покойников
на месте живота зияли дыры.

- Прямо как на новый год! – Весело произнес Ашер. Зрелище совершенно не

тронуло его. - Пытаются устрашить случайных прохожих, таких как мы, - он
усмехнулся. – Уверен, подобные игрушки висят повсюду вокруг их лагеря.
- Тогда не будем терять времени, мне уже не терпится попасть в гости, у меня
для них подарок, боюсь, как - бы не испортился! – Шарп решительно зашагал
вперед. Внезапно, тело сбоку от него задергалось, живот лопнул с громким
хлопком, разбрызгивая гнилые внутренности. С тонким, пронзительным
визгом на здоровяка прыгнуло нечто длинное, мясного цвета. На руке
пулеметчика повис здоровенный червь, похожий на головастика, острый
частокол мелких зубиков яростно пытался прогрызть доспех. «Жнец»
вскрикнул, скорее от неожиданности, чем от испуга, в следующую секунду
кулак в стальной перчатке обрушился на тварь, превратив ее в неаппетитное
месиво.
- Нет, вы только посмотрите на это, ну и мерзость! – Он брезгливо счистил
бурые останки червя с руки.
- Осторожно! – Крикнул Кроу. В его руках мелькнуло кукри, еще один червь,
нацелившийся на голову пулеметчика, рухнул рассеченный надвое.
Висельники пришли в движение, сводимые судорогами тела дергались, словно
марионетки в руках сумасшедшего кукольника. Трещали грудные клетки,
лопались животы, многочисленные алые, извивающиеся тела с визгом падали
на землю.
- Спина к спине! – Скомандовал Ашер, сжимая мечи. Наемники встали в
тесный круг, ощетинившись оружием. Шарп подобрал с земли большой сук,
но наткнулся на скептический взгляд командира «Жнецов»: «Держи», - он
протянул пулеметчику один из клинков.
Черви, с удивительной для подобных существ прытью, бросались на людей.
Хвост действовал как пружина, подкидывая их достаточно высоко, чтобы
попытаться вцепиться своей жертве в горло или голову. Изрубленные останки
продолжали извиваться, в тщетных попытках добраться до свежей плоти.
Несколько раз им это почти удалось, лишь быстрота реакции, отточенной
годами сражений, спасла наемников от укусов.
Последний червяк с протяжным хрипом рухнул на землю, перерубленный
надвое ударом Шарпа. В воздухе витал ставший совсем невыносимым запах
гнили, к которому примешался специфический запах внутренностей мутантов.
- Меня бы стошнило, не будь я столь отмороженным! – Ашер с удовольствием
раздавил еще живого, извивающегося гада. – Этот лес радует меня все больше
и больше. Закончим дело, вернемся сюда на сафари! – Ответом ему послужило
угрюмое молчание со стороны перемазанных нечистотами друзей.
Смеркалось…
30 – 31. Октября. День, когда землю объял огонь.
Среди деревьев забрезжили просветы. Наемники ускорили шаг, а потом и

вовсе перешли на бег. В лицо ударил свежий прохладный ветер, пахло водой
и дымом. Они стояли на берегу маленького озера, затухающий закат превратил

его в кровь. А на другой стороне возвышалась мрачная постройка, - старый

полуразрушенный храм, окруженный высоким частоколом и насыпью,
ощетинившейся кольями. В бойницах зловеще светились огни. Рядом с ним
расположилось еще одно здание, но кроме крыши ничего видно не было.
- Ну, здравствуй, Мордор! – Встав в театральную позу, высокопарно произнес
Ашер.
- Как мы собираемся попасть туда, заложим еще один крюк? – Шарп
неприязненно разглядывал водную преграду. Он еще не забыл пруд.
- С этим проблем не будет, - Кроу и Рок одновременно указали пальцами
вперед по берегу. Лента дыма марала темно-синее небо, - неподалеку жгли
костер, скрытый от глаз зарослями кустов. – Вряд ли тот, кто развел огонь
пришел сюда пешком.
- Проверим!
Вскоре до них донеслись обрывки разговора.
- …Света. Последнее время все чаще. Их песни пугают даже меня.
- Я уверен, у Архонта все под контролем, шепчущие в ночи не тронут нас.
Один из говорящих зашелся кашлем.
- Слишком много пьешь, эта дрянь прикончит тебя раньше лесных духов. –
Короткий смешок.
- Хотел бы бросить, да не могу, дежурство на этом берегу без бутылки для
меня невозможно. Ненавижу лес, да и от кого мы тут сторожим? Никто не
пройдет через владения Ниггурата.
Культистов было всего двое, и сидели они, повернувшись спиной к
наемникам, рядом, прислоненные к рюкзакам стояли автоматы. Видимо, на
своей территории сектанты не опасались внезапного нападения, или же были
слишком безалаберны. Как и ожидалось, у берега на приколе стояла лодка.
- Мы прощались на пароме, прохрипел мне ямщик… - Тихо прошептал Ашер,
и никого не предупредив, выпрыгнул вперед. В жарком мареве костра, с
мечами в руках, командир «Жнецов» стал похож на демона. Мелькнули
лезвия, сектанты умерли, не издав ни звука. Они даже остались сидеть, как
сидели. Только без голов.
- Не помню кто из вас хотел бросить пить парни, но одно знаю точно, - мечта
сбылась.
- Ловко! – С восхищением одобрили близнецы, выходя из кустов. Следом
вылез Шарп.
- Да вы издеваетесь? Это, с позволения сказать, плавсредство, отправиться на
дно к морскому дьяволу, стоит только мне сесть! – На суденышко он смотрел
неодобрительно.
- Проверим, так ведь никогда не узнаешь, да?
- Я хочу назад в метро. Чистить карманы Ганзейских богачей, которым в
очередной раз надо устранить конкурента - пробурчал пулеметчик, опасливо
залезая в лодку, тут же заметно просевшую, - древние боги и природа дурно
на меня влияют.

- А по - моему тут весело! – Усмехнулся Ашер, - итак, дамы и господа, в

основном господа, разумеется. Наша экскурсия по историческим местам
начинается.
Они причалили в густых зарослях камыша, надежно скрывшего их от

любопытных глаз. Шарп тут же выскочил на землю с пулеметом наперевес,
угрожающе водя стволом из стороны в сторону, готовый смести всякого, кто
только посмеет появиться с той стороны стены. Но, кажется, маневр
наемников остался незамеченным. Наступил самый трудный момент
экспедиции – проникновение в крепость «Гиблого пути». Стены в три метра
высотой, укрепленные насыпью с кольями, выглядели неприступными.
- Будем взрывать? – с надеждой спросил Ван Рок, большой любитель
подорвать что-нибудь.
- Боюсь не сегодня, - Ашер похлопал немного поникшего наемника по плечу.
– Поищем другой путь. Немного прогуляемся, посмотрим, что да как.
Стараясь как можно меньше шуметь, наемники двинулись вперед. Несколько
раз «Жнецам» приходилось затаиваться, выжидая, пока патрульные на стене
не пройдут дальше. Им везло, сектанты явно не ждали гостей со стороны озера,
поэтому не слишком глазели по сторонам. Пока все шло отлично.
Наконец наемники нашли то, что нужно. Деревянная решетка перегораживала
узкую канаву, выходящую за пределы стены прямиком в озеро.
- Сможешь поднять или выломать? - Ашер вопросительно посмотрел на
Шарпа. Здоровяк, молча, отстранил командира в сторону и спустился в
траншею. Вода доходила ему до пояса. Пулеметчик вцепился в решетку, и с
хэканьем дернул на себя. Хлипкая преграда не выдержала даже этого первого
рывка. Видимо сгнила от влаги. Не ожидавший подобного здоровяк вместе с
куском решетки в руках ухнул в воду, подняв тучу брызг. Сверху тут же
раздался тревожный вскрик, загремели шаги.
- Ныряем! – Быстро нашелся Ашер.
Прибежавшие на шум сектанты не обнаружили ничего подозрительного.
Посветив еще немного для очистки совести (если она у культистов вообще
была), патруль двинулся дальше по стене.
Наемники осторожно приподнялись над водой. Все было тихо. Шарп все еще
сжимал в руках злополучный кусок дерева. Сердито отбросив его в сторону,
он первый пролез в проделанную им же дыру. Остальные последовали за ним.
Внутри лагеря стояли многочисленные шатры и палатки, несмотря на поздний
час среди них сновали фигуры в черных балахонах. Полыхали жаровни и
костры, рассеивая ночную мглу, но вместе с тем сгущая тени. Выбрав участок
потемнее «Жнецы» вылезли из своего мокрого укрытия. Короткими
перебежками, затаиваясь каждый раз, стоило только сектантам появиться
поблизости, они подобрались к одному из шатров. Внутри мелькали тени,
слышалось бормотание. Кроу достал кукри и вопросительно посмотрел на
Ашера. Тот, немного подумав, кивнул. Одним ударом наемник рассек
тяжелую ткань, тут же врываясь внутрь. Культистов оказалось четверо, они
даже успели схватиться за оружие. Это им не помогло. Близнецы перебили

всех за считанные секунды. Унылую обстановку шатра оживили отрубленные

конечности и пятна крови.
- Так, а теперь нам нужен план, - Ашер произнес это тоном человека, крайне
далекого от столь тонких материй.
- Сотворим отвлекающий фактор, устроим пожар. Черт, да я просто не смогу
от такого удержаться, когда вокруг столько огня! – Ван Рок явно собирался
компенсировать неудавшийся подрыв стены пиротехническим шоу.
- Неплохо, неплохо, старый добрый поджог. Этим с Кроу и займетесь. –
Одобрил Ашер, - я и Шарп проверим здание, поищем Грейвса. Если останемся
в живых, встретимся у часовни неподалеку. Пора завершить начатое. – Его
голос приобрел угрожающие нотки, - «Гиблый путь» подписал себе смертный
приговор, сегодня ночью мы приведем его в исполнение.
Сказать «устроим пожар» оказалось легче, чем выполнить задуманное. В

палаточном лагере царило небывалое для ночного времени оживление.
Вооруженные сектанты явно куда-то собирались, на ум приходило только
одно место – «Рязанский проспект». Весть о бунте наверняка уже была
доложена кому надо, и теперь последователи культа готовил акцию возмездия.
Близнецам только чудом удавалось не сталкиваться с фанатиками. Удача
изменила им, когда Кроу снимал факел со стойки у одного из шатров. Полог
отодвинулся в сторону и перед братьями застыл крайне удивленный сектант.
- Вы еще кто такие? Я вас не знаю! - Он попятился назад, намереваясь поднять
тревогу.
- Ничего страшного приятель, – обезоруживающе улыбнулся Ван Рок, - мы
тебя тоже не знаем.
С этими словами «Жнец» нанес мощный удар, ломая культисту гортань. Рок
не дал телу упасть, вовремя подхватив его. Короткой стычки никто не заметил.
- Может тут и запалим? – Шепотом поинтересовался Кроу.
- Да пофигу, поджигай!
Долго упрашивать не пришлось.
- Ой, кажется, мы нечаянно устроили пожар! – Весело сказал Кроу, наблюдая,
как багровые языки пламени взбегают по ткани шатра, становясь все шире. На
достигнутом он не остановился, - вскоре заполыхали несколько палаток
неподалеку. Они примеривались к еще одной, когда за спиной раздался
суровый голос:
- Какого черта вы делаете? Почему не на поста…. – Сектант осекся, разглядев
близнецов внимательнее, - вы еще кто такие, мать вашу?
- Пожарники! – Ван Рок вновь применил свою фирменную добродушную
улыбку.
- Э-э-э-э… В смысле?
- Ходим, поджигаем, - пояснил Кроу, продемонстрировав немного
озадаченному культисту факел. Еще через мгновение этот же факел «Жнец»
вогнал готовому закричать сектанту прямо в рот.
- Вот это я понимаю, «жечь глаголом»! – Хихикнул Ван Рок. – Давай закатим
его к шатру. Парень отожжет последний раз после смерти.

Сказано, - сделано.
- Двигаем потихоньку назад, сейчас тут начнется, ну а мы по пути немного
усугубим. – Кроу ухмыльнулся, достал автомат и передернул затвор.
Здание надежно охранялось фанатиками, вооруженными автоматами.

Одеждой они отличались от прочих своих собратьев, балахоны заменили
кожаные плащи увешанные цепями, лица скрывали глубокие капюшоны.
Стражники неспешно прохаживались по периметру здания, некогда
являвшегося государственным музеем керамики, о чем гордо гласила
уцелевшая табличка у дверей.
- Это, видимо, те самые избранные, о которых говорил Алый.
- Бесшумно не получится, - Шарп демонстративно тряхнул пулеметом, - может
мне их того…
- Подождем пламенного привета от близнецов. Потом по обстоятельствам –
Ашер отвлекся от созерцания бывшего музея на палаточный лагерь. Никаких
изменений.
- Смотри! – Вдруг прошептал Шарп, пихая командира локтем в бок.
Двери распахнулись, стражи согнулись в поклонах. Опираясь на посох, по
ступеням спустился Дэмиан, следом конвой из элитных сектантов вел
несколько человек с мешками на голове.
- Стоять! – Прошипел Ашер, схватив за плечо разгорячившегося Шарпа, что
было сродни попытке остановить маленький танк, - еще не время, сейчас мы
никого не спасем, их просто убьют.
Пулеметчик хотел было плюнуть с досады, но вовремя спохватился, вспомнив
о шлеме на голове. Руки так и чесались пустить в ход верный «печенег»,
останавливал лишь весьма разумный довод Ашера. Дэмиан с конвоем прошли
мимо укрытия наемников, направляясь к центру крепости, туда же стекались
вооруженные сектанты. Скрываясь за живой изгородью, тянущейся вдоль
дорожек, «Жнецы» последовали за ними. Глазам наемников открылся
широкий помост, наподобие средневековых, на которых палачи с таким
удовольствием жгли и вешали еретиков и преступников. Вокруг возвышались
колья с нанизанными грудными клетками и отрубленными головами.
Сектанты «Гиблого пути» просто обожали окружать себя смертью. Ашер и
Шарп затаились в ожидание дальнейшего развития событий.
Пленных выстроили в шеренгу, перед толпой галдящих фанатиков, позади
каждого встал избранный с мечом наголо. Вперед вышел человек, которого
издалека легко было принять за настоящего скелета, благодаря умело
наложенному гриму. Он поднял руки над головой и шум тут же стих. Адепт
смерти обвел собравшихся сектантов пронзительным взглядом.
- Калибан, - выплюнул презрительно Ашер. Не узнать культиста, похитившего
Грейвса было сложно. К нему неспешно подошел Дэмиан, адепты обменялись
ритуальными поклонами. Речь начал старший.
- Вы собрались здесь согласно воле Архонта, всем вам известна причина.
Жалкий бунт, поднятый против нас, должен быть наказан. Они призвали
чужаков убивать наших братьев и сестер, простим ли мы? Нет! Жители

мерзкого метро забыли, что значит боль, мы напомним. Древним нужны

жертвы, так повелел Архонт, и слово его – это слово богов. И вы станете
проводником его ярости! – В ответ раздались одобрительные и злые выкрики.
- Эти четверо, - продолжил Дэмиан, указывая посохом на пленных, - посмели
бросить нам вызов. Наша награда им – смерть!
Избранные сдернули мешки с голов жертв. Грейвс стоял в центре. Тело
покрывали ссадины и ожоги. На сектантов он смотрел презрительно, не
опуская головы.
- Ну, все, теперь я точно не усижу, держите меня семеро, а лучше двадцать! –
Шарп встал в полный рост с пулеметом наперевес. – Бесплатная акция! –
Прокричал он, - только сегодня, бесплатный свинец каждому первому!
Разумеется, после этого выкрика его тут же заметили, да и как можно
просмотреть здоровяка, закованного в железо, да еще целящегося в вас из
огромной пушки? Издав громовой рев пулеметчик открыл огонь. Фигуры в
рваных балахонах, обливаясь кровью, валились будто марионетки, которым
обрезали веревочки. Избранные с помоста открыли ответную стрельбу, пули
со звоном отскакивали от железных пластин брони Шарпа. Здоровяк неспешно
двинулся вперед, продолжая стрелять, ничто не могло остановить его. Горячие
гильзы сыпались на землю, устилая путь самой смерти. Ашер с мечами наголо
в обход побежал к помосту. На него никто не обращал внимания, - сектанты
были заняты попытками выжить. Тем временем заполыхало в палаточном
лагере, с той же стороны порой раздавались редкие выстрелы.
Дэмиан был просто в бешенстве. Прикрываемый несколькими избранными,
старший адепт спешно покинул место бойни. Калибан последовал за ним,
выкрикнув приказы оставшимся воинам.
Культисты продолжали стрелять по надвигающемуся пулеметчику,
совершенно не обращая внимания на тыл. А зря. Ашер обрушился на
избранных внезапно, как маленький ураган. Первый культист получил меч в
основание черепа и рухнул с помоста вниз, оставшиеся фанатики среагировали
на удивление быстро. Выхватив клинки, сектанты атаковали «Жнеца».
Впервые за долгое время Ашер встретил достойных противников. Сектанты
наступали, грамотно прикрывая друг друга. Наемнику приходилось проявлять
чудеса изворотливости, дабы сохранить голову на плечах. Нужно было
действовать. Увернувшись от очередного выпада, Ашер перехватил руку
нападавшего, прижимая его к себе, тот явно не ожидал подобного. Ритм
сбился. Клинок напарника вонзился в спину культиста. Отбросив мертвое тело
в сторону, «Жнец» пнул последнего противника в пах. Грязный, но
эффективный прием. Взмахнув мечами, наемник обезглавил согнувшегося в
три погибели сектанта.
- Черт, парни, вы как раз вовремя! – Радостно воскликнул Грейвс.
- И куда только делся твой пессимизм? – Усмехнулся командир «Жнецов»,
помогая ему избавиться от веревок, связывающих руки.
- Вытравлен раскаленным железом и побоями, - невесело произнес Грейвс. –
Ашер, я видел здесь страшные вещи, не поддающиеся никакому разумному

объяснению. Эти ребята не просто кучка психов, возомнивших себя новыми

пророками мертвого мира, поверь мне. Мы должны спалить это место дотла!
- Так и будет, друг, - Ашер похлопал его по плечу, - так и будет.
- А как же мы? – Поинтересовался один из пленников, встав перед наемником.
- Поищите пока укрытие.
Площадь опустела. Десятки тел устилали залитую кровью землю, мертвые

глаза безучастно смотрели в беззвездное небо. Багровое зарево пожара
придавало зрелищу инфернальный вид.
Шарп помог Грейвсу спуститься с помоста, тут же сжав его в медвежьих
объятиях.
- Полегче здоровяк, ты мне все оставшиеся кости переломаешь, - поморщился
спасенный «Жнец», улыбаясь. – Я смотрю, ты и твоя крошка неплохо тут
развлеклись.
- А то! Хоронить устанут, это точно.
Из клубов стелящегося по земле дыма вынырнули покрытые копотью, но
невредимые близнецы. Они изумленно присвистнули, разглядывая могильник.
- Как видите, поджог не потребовался, - извиняющимся тоном сказал Ашер,
обводя побоище рукой.
- Ничего страшного, мы немного подсветили жизнь ублюдкам, и нам это, черт
побери, понравилось! – братья ударили кулаками.
- Рад за вас. А теперь, - тон Ашера приобрел зловещие нотки, - главное блюдо.
Доберемся до лидера этого тупого культа и пустим ему кровь. Кто со мной?
Возражений не последовало. Культ доживал свои последние часы.
Парадную дверь музея снесло напрочь, от мощного удара Шарпа. С той

стороны никого не оказалось. Наемники беспрепятственно попали внутрь.
- Открывай сова, медведь пришел! – Крикнул Шарп, выпуская очередь в
потолок. Неторопливым шагом из бокового коридора вышел Калибан, с
улыбкой хлопая в ладоши.
- Браво! Вы, несомненно, заслуживаете свою славу. Перебить столько народу
всего вчетвером. Пардон, - он обратил внимание на Грейвса, - впятером.
- Весьма смело с твоей стороны появиться перед нами вот так, в одиночку.
Назови мне хоть одну причину, почему я не должен превратить тебя в груду
бесполезного мяса!? – Прорычал Шарп.
- Ну, попробуй! – Засмеялся сектант, расставляя руки.
Шарп был не из тех людей, которые в чем- то сомневаются, прежде чем это
сделать. «Печенег» в его руках отрывисто рявкнул, очередь прошила Калибана
насквозь, забрызгав стену позади потеками крови. Издырявленное тело
сектанта рухнуло на пол.
- Ха! Всего то, - произнес с гордым видом пулеметчик, поворачиваясь к
товарищам - а понтов сколько было!

- Надеюсь, этот так называемый Архонт окажется более крутым мерзавцем, а

то даже как то неловко их убивать. – Сказал Ашер, с легким разочарованием в
голосе.
Они уже входили в проход, из которого вышел бесславно сгинувший Калибан,
как за спиной раздался хриплый смех. Наемники обернулись и не поверили
своим глазам. Адепт смерти стоял, как ни в чем не бывало, глядя на «Жнецов»
с издевкой. Из дырок в груди и на животе текли ручейки крови, что, похоже
ни капельки не мешало ему. В руках Калибан сжимал два длинных восточных
меча, - катаны.
- Я жив. Опять! – Голос сектанта преобразился. Будто сразу несколько человек
говорили разом. «Жнецы» переглянулись. Шесть стволов одновременно
уставились на воскресшего фанатика. Даже Ашер расчехлил пистолеты-
пулеметы, пускаемые в ход крайне редко. Шквал свинца, обрушившийся на
сектанта, порвал бы в клочья стаю демонов. Калибан с сумасшедшим смехом
трепыхался под пулями, будто тряпичная кукла, даже не думая помирать. Он
сделал шаг вперед, прикрываясь рукой как человек, бредущий против очень
сильного ветра.
- Ну ты и крут! – В сердцах выдал Ашер, прекращая бесполезную стрельбу.
Остальные наемники тоже опустили оружие. Раны на Калибане затягивались
буквально на глазах, вскоре от них не осталось и следа.
- Теперь моя очередь! – С невероятной для человека скоростью сектант
оказался возле «Жнецов». Подсечкой адепт сбил с ног Шарпа, тут же блокируя
скрещенными клинками удар Ашера, пинком в живот он отбросил командира
«Жнецов» в сторону. От кукри близнецов Калибан увернулся легко, почти не
обратив на них внимания. Ударом рукояти катаны фанатик, не оборачиваясь,
заехал по лицу Грейвсу, попытавшемуся напасть со спины. Чувствовалось, что
адепт пока лишь играет с наемниками. Опираясь на меч, Ашер поднялся с
пола. Так зол он еще не был ни разу. Глаза в прорезях маски опасно блестели.
- Не знаю, откуда ты такой взялся и что ты за мутант, но прикончу я тебя с
удовольствием, - пообещал он Калибану. Тот только усмехнулся и поманил
наемника пальцем.
Два воина сошлись в смертельном танце, глаза с трудом поспевали за
выпадами и ударами, столь быстры они были. Остальные «Жнецы» замерли,
не решаясь вмешаться в схватку. Калибан и Ашер обменялись серией быстрых
ударов, последний был невероятной силы. Катана сектанта и клинок наемника
со звоном переломились, брызнув мелкими осколками.
- Так и знал, что твоя восточная игрушка подделка!
Издав полный ярости вскрик, культист со всей силы боднул Ашера в лицо.
Вместо того, чтобы разлететься на множество кусочков, маска наемника
издала глухой звон. Оглушенный Калибан отшатнулся прочь, мотая головой.
- Не твоим длинным носом, отродье Мордора, пробивать благородный
мифрил! - надменно, как герой довоенного блокбастера, провозгласил Ашер.
И, тут же сменив тон, добавил:
- Придурок, она же стальная!
Меч проткнул сектанта насквозь.

– Шарп! – Крикнул «Жнец», уступая здоровяку место. Пулеметчик обрушился

на культиста всем своим немалым весом. Калибан оказался буквально
пришпиленным к стене, словно насекомое в коллекции какого-нибудь
ученого. Подоспевший Ван Рок одним взмахом кукри перерубил шею, все еще
живого сектанта. Голова подкатилась под ноги Ашера.
- С детства мечтал стать энтомологом, - задумчиво произнес он, разглядывая
обвисшее на мече тело Калибана.
- Кем? – Удивленно переспросил Грейвс.
- Энтомологом, - повторил Ашер, - отрывать мухам крылышки, откручивать
головы тараканам…
- Эй, наемник! – Внезапно раздался уже до боли знакомый голос. Ашер в
изумление посмотрел себе под ноги. Голова сектанта скалилась в усмешке,
дико вращая глазами. Она рассмеялась противным каркающим смехом. –
Запомни, я пожру ваши души, пожру души, пожру…
- Сожри лучше это! – Сапог с подбитой железом подошвой обрушился вниз.
Во все стороны брызнули кость и мозги. - Самый. Дерьмовый. Музей. В мире.
– Добавил Ашер.
Дэмиана они нашли в соседнем зале. Старший адепт сидел, привалившись к

стене, зажимая ладонями рану на боку. Под ним уже скопилась порядочная
лужа крови. Посох с черепами лежал подле. Увидев «Жнецов» он попытался
что-то сказать, но раскашлялся, выплевывая кровавые брызги. Наемники
мрачно нависли над умирающим сектантом, с которого все и началось.
- Где Архонт? – Ашер приставил меч к горлу адепта.
- А вы еще не догадались? – Со слабой улыбкой прошептал Дэмиан. – Нет
никакого Архонта. Были только я и Калибан. Надеюсь, вы прикончили эту
гниду, в последний момент он решил поменять расклад в свою пользу, как
видите.
- А Древние и прочие ваши бредни? Почему Калибан не умер даже
обезглавленным. Он какой-то мутант, или что?
- И тут вы ничего не поняли, - сектант слабо покачал головой. – Древние столь
же реальны, как и эта кровь. После последней войны случилось ослабление…
назовем это тканью реальности. Нам нужны были только последователи,
чтобы призвать их в наш мертвый мир. Да они и сами уже были здесь. Этот
лес, что окружает нас, его выбрал своей вотчиной великий Шуб-Ниггурат,
поэтому он вечно зеленый.
- А Калибан?
- Этот псих заключил пакт с призрачными слугами Древних. Его душа была
уничтожена, он стал сосудом для древних сущностей. Знаю, это все для вас
кажется сущим бредом, но так и есть. Вы уничтожили только тело, им вы не
навредили. Мы разбудили силы, с которыми людям не совладать. Пускай
культ уничтожен, Древние уже здесь и они заберут себе все! – Кровавые ручьи
заструились по подбородку Дэмиана. Сектант умер с безумной улыбкой,
застывшей на губах.

- Сожжем здесь все, - сказал Ашер, отворачиваясь от трупа. – Меня уже

тошнит от этого места.
«Жнецы» стояли на противоположном берегу озера, наблюдая за

полыхающим в крепости «Гиблого пути» пожаром. Черные клубы дыма
устремлялись в медленно розовеющее небо. Начинался рассвет.
- Вы поверили ему насчет всей этой чепухи с Древними и прочим? – Шарп
вопросительно посмотрел на друзей.
- Я уже ни в чем не уверен, - Ашер не отрывался от созерцания пожара, - за
последнее дни мы насмотрелись на всякую хрень. За годы жизни в метро не
видел ничего подобного. Даже не знаю, во что мне теперь верить. Чувствуете,
- он вдохнул полной грудью запах дыма, - октябрь медленно умирает.
- А ведь верно, сегодня уже тридцать первое! – Удивился Шарп.
- Чем займемся теперь? – Грейвс встал рядом с Ашером.
- Я не знаю, - он пожал плечами, - найдем что-нибудь, жаль, такой интересной
работы нам уже не попадется.
Идиллию прервал мерзкий голос, раздавшийся со спины. Мертвый сектант
парил невысоко над землей, удерживаемый неведомым кукловодом. Закрытые
бельмами глаза не отрывались от «Жнецов». Голова будто на шарнирах
вывернулась под неестественным углом.
- Мертвы на рассвете, мертвы на рассвете, мертвы на рассвете! – Визгливо
проголосил труп, мерзко захихикав.
- Парни, - Ашер покачал головой, - на ловца и зверь бежит. Джекпот!
Тишину леса потревожили грохоты от выстрелов. Наступало утро…
РАСА ГОСПОД
syelmedvedya
автор
Из архива Бюро Расследований по делу Ордена Дагона в Гадус-Морхуа и в
Иннсмуте. Данные записи были найдены в квартире Ирвина Непаса,
покончившего с собой через повешение 17 сентября 1926 года.
Я пишу эти строки и уже сомневаюсь в необходимости рассказывать о

случившемся. Вполне возможно, что я скорее делаю это для себя, чтобы
выговориться, как у священника в исповедальне, хотя сия жалкая попытка
вряд ли облегчит ту разъедающую нутро тяжесть, которая оттягивает мое
сознание в бездну отчаяния и вселенского ужаса.
Человечество глупо верит, будто оно достигло невероятного прогресса,

возвышающего его над природой, гордится своими пароходами и паровозами,
победой над незначительной частью болезней и при этом даже не представляет
размер той чудовищной пропасти, что простирается между его иллюзорными
представлениями о реальности и настоящим положением вещей.

Космос не имеет конца и края или, во всяком случае, пределы его не

поддаются воображению потомков обезьян. Без сомнения, безумен тот, кто
предпочитает верить, что мы одни в этом бескрайнем террариуме, созданном
могучей силой неведомого творца. Однако еще более безрассудным можно
назвать того, кто полагает, что существа эти имеют схожие моральные
ценности, что и мы. А если они даже и имеет таковые, то вряд ли они касаются
нас. Скажите, много ли у вас жалости к насекомым? Само собой, вы не станете
их фанатично преследовать и изничтожать, но если они помешают вашим
бытовым делам, вы без раздумий отравите их химикатами.
Как и всякий средний обыватель, я никогда не анализировал тему пришельцев

по-настоящему глубоко, стыдясь даже больше перед собой, нежели перед
другими людьми. Идея сокрытия правительством существования внеземных
цивилизаций, если таковые были обнаружены, более чем логична. Тем не
менее, покуда данный вопрос не имеет научной окраски, всякий побоится
поднимать его со всей серьезностью из страха сойти за умалишенного. Все мы
зависим от мнения коллектива, просто у каждого он свой, со своими
ценностями.
Должен заметить, что только истинно высокоинтеллектуальная личность

признается себе в абсолютном невежестве касательно знаний о нашем мире,
который день ото дня словно бы доказывает нам, что он чужой и мы в нем
лишь случайные гости.
Печально, с каким старанием в обществе избегаются темы, должные, по сути,

быть главенствующими. Мы зарываемся с головой в житейские проблемы и
нелепые личностные конфликты, а они так ничтожны в глазах вселенной.
Причем делается это с лицами, полными ответственности, а на деле-то мы не
больше чем дети, играющие во взрослых и считающие, что делаем что-то
безумно важное, в то время как любой зрелый индивид – это все тот же
ребенок, который продолжает притворяться взрослым.
Чем сложнее тема, тем с большим рвением она оттесняется к тематике

пошлого юмора и показательного недоумения. Чрезмерно озабоченные
проблемой мироустройства люди страдают от несерьезного к ним отношения,
словно подобные экзистенциальные вопросы давно решены, как нечто само
собой разумеющееся, что есть ложь, ибо эти вопросы были просто отложены
на неопределенный срок, потому что свойство человеческой натуры
тщательно избегать все то, что выводит из равновесия ее шаткую зону
комфорта.
Как и многих других меня погубило обычное любопытство, а ведь у меня был
шанс развернуться и убежать прочь от засасывающей бездны мрака. Я
поддался этому сладостному искушению заглянуть в запретные угодья, хотя и
помыслить не мог, что платой за это будет колоссальное по своему масштабу

откровение, которое разум человека просто не в состоянии осмыслить, и жизнь

моя отныне никогда не будет прежней! Можно ли, как ни в чем, ни бывало,
есть, спать и вести сносное существование, когда трагедия, произошедшая со
мной, обесценила саму суть людского бытия.
Я понимаю, что все, что я собираюсь описать здесь, может вызвать лишь
страстное желание исследовать все самолично, позабыв о безопасности, но
взываю к вашему благоразумию, не повторяйте моего легкомыслия и всячески
избегайте Гадус-Морхуа, который мне суждено было посетить два месяца
тому назад.
Моя тетка, жившая в вышеупомянутом портовом городе, скоропостижно

скончалась от тяжелого недуга сосудов, что я узнал из письма, отправленного
мне нотариусом, в котором также сообщалось, что мне оставлено некое
имущество. Сестру своей матери я никогда не любил, правда, скорее, по
причине того, что провел с ней с ней слишком мало времени.
Дело в том, что мы с матерью переехали из провинциального Гадус-Морхуа в

Вайт-Сэнд-Таун еще тридцать лет назад вскоре после смерти отца, правда
отнюдь не из-за этого.
Мать тогда постоянно твердила о том, что многие в нашей коммуне стали
поклонятся «ложному богу», хотя я списывал это на то, что она всегда была
слишком набожной и ментально неспокойной, посему её могло смутить любое
незначительное расхождение по вопросам религии. Однако до самой своей
смерти она неустанно повторяла, что сестра ее предала, и она не желает, чтобы
кто-то из нас когда-либо поддерживал с ней связь.
Тем удивительнее было для меня получить сообщение о том, что тетка что-то
оставила мне в своем завещании, так как с момента нашего отъезда она не
проявляла ни малейшей заинтересованности к своим племянниками и
отослала буквально пару писем матери, кои не были удостоены ответа и были
преданы огню нераспечатанными.
В письме было сказано, что мне необходимо явиться к нотариусу Дж. К.

Джордану для оформления документов. Скорее всего, мне была отдана какая-
то недвижимость, и в этом случае стоило продать ее по возможности сразу,
потому что переезд обратно был теперь совершенно неразумен - Гадус-
Морхуа абсолютно не подходил для создания успешной карьеры, а в своей
конторе я уже дослужился до звания старшего управляющего.
Я незамедлительно собрал необходимые вещи и отправился утренним

пятичасовым поездом в путь, рассчитывая вернуться уже в ночь или на
следующий день в самом крайнем случае, если бумажная волокита затянется.

Когда поезд выехал из Вайт-Сэнд тауна и городские постройки сменились

изумрудными пейзажами загорода с изредка мелькающими хибарками, у меня
в голове стали проноситься воспоминания детства. Я вспоминал наш старый
дом, который мы однажды так спешно оставили.
Я точно помню, что тогда была безлунная ночь и мать разбудила меня вся
бледная и почти безумная. Она бормотала, как одержимая, о грехе и об
осквернении людской плоти нечистым. Мы покинули родные края
практически без вещей, не попрощавшись ни теткой, ни со знакомыми.
Возможно, ссора матери с сестрой накануне затронула и еще кого-то, потому
что она вряд ли бы уехала только из-за тетки.
Я совсем не помню, о чем они тогда говорили, помню лишь, что меня сильно
удивил контраст их голосов: мать кричала, как в исступлении, а тетка напротив
- была спокойна.
Я открыл глаза. Оказалось, что я пробыл в забытье всю дорогу. Выйдя на

платформу, я поразился тем необычайным фактом, что на перроне не было ни
единого человека. Я невольно ощутил какое-то липкое и прохладное
перекатывание внутри себя. Конечно, Гадус-Морхуа не был крупным городом,
но хотя бы кто-то должен был быть здесь в полдень.
Поскольку я жил в этом городе до 11 лет, мне не составило труда добраться до

юридической конторы минут за пятнадцать. По дороге я все же умудрился
встретить двух человек, и у меня даже улучшилось настроение. Почти сразу я
очень пожалел о своей находке из-за невыносимой рыбной вони, которая
исходила от них на несколько десятков футов. Может, это были рыбаки,
однако запах был с примесью какой-то утробной гнили и настолько едкий и
сильный, что я предпочел не приближаться к ним слишком близко.
Пока я шел по знакомым кварталам, я обратил внимание на то, что многие

дороги были в полуразрушенном состоянии, им явно требовался ремонт, а
большая часть окон в зданиях была заколочена. В принципе это место никогда
не являлось густонаселенным, жизнь всегда текла здесь по-сельски неспешно
и спокойно. И все-таки такого запустения определенно никогда не
наблюдалось. Подойдя к конторе, я обнаружил, что она закрыта. Тут я
вспомнил, что с самого отъезда у меня во рту не было ни крошки.
Я решил перекусить и побрел к старому трактиру на побережье. Зайдя в

заведение, я увидел фигуру, неспешно протирающую стол у окна.
Приблизившись к ней, я с отвращением снова ощутил рыбий запах с гнильцой,
а когда человек повернулся ко мне, я отшатнулся от него из-за невольного
испуга.

Трактирщика определенно поразила какая-то хворь: лицо было зеленоватого

цвета, глаза навыкате, на шее виднелись глубокие складчатые морщины. Он
был лыс, но волосы выпали неравномерно, и кое-где торчали клочки.
Странный человек поздоровался, как-то слишком апатично для, вероятно,
единственного клиента за день.
Я смекнул, что надо быстро сделать заказ и поскорее убраться отсюда, чтобы
не подхватить эту невиданную мной доселе заразу.
Меня поразило то, что заказать можно было только рыбу, а из напитков была
одна лишь вода. И если рыба в силу нахождения забегаловки у порта не могла
быть несвежей, то вода же была какой-то кисло-горькой. Как бы то ни было,
жажда была слишком сильна, поэтому я просто выпил ее залпом.
Вдруг я увидел в окне, как по дороге пробежал паренек. В какой-то миг, он

посмотрел на меня, и я опять увидел признаки той болезни, которая поразила
предыдущих встретившихся мне обитателей, хотя у мальчугана они
проявлялись слабо.
Расспросив хозяина трактира о том, в каком часу может вернуться нотариус, я

получил с некоторым трудом информацию, о том, что он сейчас не работает и
мне следует наведаться к нему домой на Брокеншип-стрит, 9. Эта новость меня
не слишком обрадовала, потому что я не хотел оставаться здесь на ночь.
Нужный мне дом, к счастью, находился совсем не далеко и, идя туда, я лишний
раз убедился, что этот город имел мало общего с местом, где я родился.
Неожиданно я услышал очень необычное пение. Я проходил как раз мимо

церкви, и оно слышалось оттуда. Я поразился тому, что эта, по всей
видимости, молитва абсолютно не была похожа на христианское
богослужение.
Я обратил внимание, что на церкви не было крестов - они были спилены, а над
дверями висела конструкция, представляющая собой совершенно
неописуемый символ, от неестественного вида которого у меня мурашки
пробежали по телу. Он словно был не от мира сего. Невольно мне вспомнились
слова матери о «ложном боге». Мне инстинктивно захотелось как можно
быстрее уйти подальше, и я ускорил шаг.
О, да! Гадус-Морхуа сильно изменился. Облезлые и покосившиеся дома были

словно пропитаны каким-то отчаянием и тоской. По городу как будто
пронеслась безжалостная чума. Он стал лишь призраком, тенью некогда
заурядного рыбацкого поселка, и в настоящий момент от Гадус-Морхуа веяло
такой безысходностью, что возникало паническое желание бежать прочь, что
есть мочи из этого зловещего городка.

Приблизившись к жилищу нотариуса, я заметил, что крыльцо и лужайка перед

дверью были весьма опрятными. Я поднялся по ступенькам и постучался.
Когда дверь открыли, я не без радости увидел первого жителя с обычной
человеческой внешностью. Это был высокий мужчина с рыжими волосами,
оказавшийся мистером Джорданом.
После обмена формальными приветствиями, меня пригласи войти. Внутри

дом выглядел гораздо лучше, чем снаружи, и хотя он явно знавал лучшие дни,
мебель в нем была новая и, по всей видимости, недешевая.
Первое время мне все никак не удавалось перейти непосредственно к теме

моего завещания, потому что мистер Джордан без конца перебивал меня,
предлагая кофе или расспрашивая о политике и о жизни в Вайт-Сэнд тауне,
откуда, как оказалось, он сам был родом, а в Гадус-Морхуа приехал
исключительно по деловому вопросу. Складывалось впечатление, что он
всеми силами желал отодвинуть начало обсуждения основной причины нашей
с ним встречи.
Решив, что для приличия прошло достаточно времени, я перебил его прямым
вопросом о моем деле и сказал, что не могу с этим тянуть, так как мой поезд
отбывает в 7 часов вечера. Тут на лице Джордана появилась гримаса человека,
смирившегося с чем-то, безусловно, необходимым и неприятным
одновременно.
Нотариус начал рассказывать о возымевшем большое влияние в Гадус-Морхуа

и его окрестностях культе морского бога Дагона, чьи адепты совершали
ритуалы, не уступающие по бесчеловечности и фанатичности древнейшим
языческим обрядам. Оказалось, что в этом городе последователи Дагона
создали свой Орден и подмяли под себя городские власти с церковью почти
вскоре после моего с матерью отъезда тридцать лет назад. Постепенно все
стало проясняться, и я понял, почему моя семья столь спешно покинула это
место.
Ко всему прочему, эта секта имела дурную славу, практикуя

жертвоприношения. Всякие попытки провести расследование заканчивались
тем, что люди просто исчезали. Подобные случаи были замяты мэром города
– Грегором Малвисом, который не просто не препятствовал распространению
влияния культа, а даже стал его главой. Он платил за молчание колоссальные
деньги. Дело в том, что при общем запустении города, экономически он
процветал не только благодаря избытку рыбы, но и самому настоящему
золоту.
По словам Джордана, он был в ловушке: до сих пор ему сохраняли жизнь,

потому что он помогал администрации города с махинациями. Необходимо
было скрывать такой неестественно огромный уровень золотодобычи, так как

власти штата могли этим заинтересоваться, что для Грегора Малвиса была
совсем нежелательно.
Также мой новый знакомый добавил, что случай в Гадус-Морхуа вовсе не
уникален. В городе Иннсмуте, находившемся в паре десятков километров по
береговой линии отсюда, подобный культ набрал силу еще в прошлом веке.
Дальнейшее мое повествование станет самым настоящим испытанием на

доверие, потому что вам придется поверить мне на слово, а то, что я сейчас
собираюсь описать находится за гранью мыслимого даже для самых
безрассудных почитателей мистики.
Мой собеседник сказал, что местные стали замечать, что он проявляет интерес
к их религии, и было очевидно, что это лишь вопрос времени, когда его
устранят. Джордан стал описывать нечто фантастическое. Он лично убедился,
что трактаты местных вовсе не вымысел, и что все, что в них описывается
сущая правда. Там говорилось, что много лет назад еще до существования
самых древних предков человека из дальних глубин космоса прибыли
неведомые твари, один вид которых способен вызвать безумие. Они живут в
океане, а людей не трогают, лишь потому, что пока еще не пришло для этого
время.
Тем не менее, культы служения тварям расположены по всей Земле с

незапамятных времен, а древние шумеры даже открыто поклонялись им.
Однако лишь недавно чудовища решили увеличить свою численность. Когда-
то Земля была ареной для войн между различными инопланетными
цивилизациями и с большими потерями Глубоководные одержали победу, но
все же силы их истощились и, будучи бессмертными, они легли в спячку. И
вот теперь пришло их время, и они жаждут абсолютного могущества.
Имея проблемы с численностью женских особей, они решили спариваться с

людьми. Гибриды, получающиеся в результате этого богопротивного и
мерзостного соития с возрастом приобретают черты Глубоководных, и
полностью переродившись, имеют возможность уплыть в подводный город в
на дне океана и жить там вечно. Со временем полукровки теряют волосы,
покрываются чешуей и обзаводятся жабрами. За человеческие жертвы и
возможность совокупления с женщинами демонические создания стали
приносить множество рыбы и несметные сокровища из морской пучины.
Дагон – их бог и покровитель - редко поднимается на поверхность, правда
ходят слухи, что его можно вызвать особым ритуалом и получить его
покровительство.
Поначалу община города сильно противилась новым порядкам и, несмотря на

власть и давление мэра, многие жители по-настоящему взбунтовались и
сражались с прислужниками Ордена Дагона, потому что не хотели, чтобы их
дочери были отданы в жены морским тварям даже за золото. Тех женщин,

которые переходили на сторону иноверцев и соглашались вынашивать уродов,

называли шлюхами сатаны и многих убили. Это сильно прогневило Дагона, и
он наслал полчища Глубоководных в Гадус-Морхуа. Ряды их были
неисчислимы, они перебили большую часть жителей города, оставив только
тех, кто доказал свою лояльность морскому богу.
С тех пор уже начало расти второе поколение гибридов. Пока они молодые,
признаки Глубоководных не сильно заметны. Но уже в отрочестве они теряют
большую часть волос, отличаются лупоглазостью и источают сильный рыбий
запах, а на шее начинают формироваться жабры. Тут я невольно вспомнил
ребенка, которого видел в трактире.
Под городом чудовища прорыли множество смежных с океаном ходов и

посему могут подслушивать разговоры в любом доме. Тут Джордан стал
горячо заверять меня, что лично видел одну из тварей в погребе своего дома.
Пока я его слушал, я сделал кое-какие выводы. Несомненно, этот

образованный человек провел слишком много времени в этом
вырожденческом городе, где преступная секта держала его в страхе, а значит,
рассудок его пострадал, и он принял близко к сердцу глупые легенды.
Безусловно, эта секта преступна и заслуживает разоблачения, но, само собой,
россказни о древних богах и армии тварей, живущих в подводном городе,
были похожи на горячку.
И вместе с тем, при мысли, что в его словах каким-то невероятным образом
могла быть хотя бы частица истины, мной овладевал такой сильный животный
ужас, словно мою душу засасывало в небытие. Когда Джордан прервал свою
тираду, я ощутил, что мое положение откровенно печально. Пускай его
абсурдные истории о космических амфибиях - чепуха, но как-никак, Гадус-
Морхуа был во власти бандитов, и, выходит, моя жизнь действительно
подвергалась опасности.
Потом нотариус признался, что никакого завещания вовсе не было, а меня он

хитростью заманил в этот город, ведь по его словам никто кроме меня не мог
ему помочь. Жители коммуны не позволяли чужакам совать нос в их дела, а у
меня были привилегии, потому что моя родственница была у них до самой
смерти на хорошем счету.
Я не знал, что более тягостно: знать, что моя тетка связала жизнь с жестокой
сектой или же, что я нахожусь в их логове практически беспомощным, уповая
лишь на волю случая.
Я спросил у своего заточителя, что, по его мнению, я должен делать. Он стал

меня уверять, что иного пути, кроме как пойти прямо в Орден, резиденция
которого находилась в здании мэрии, у меня просто нет. Если я попытаюсь

сбежать, то меня непременно поймают, ввиду того, что городские посты

расположены по дороге на много миль от города, а перрон, как и весь город,
на самом деле, тщательно охраняется, поскольку из подземных туннелей есть
много выходов наружу по всему Гадус-Морхуа и его окрестностям. Пойдя же
к мэру – главе Ордена, я имею возможность быть признанным служителями
культа. Самого Джордана к Ордену не подпускали, он лишь делал бумажную
работу на дому, а специальный посыльный передавал необходимые
документы.
Нотариус рассказал, что в кабинете Грегора Малвиса хранились все бумаги,

данных о махинациях и об убийствах людей в которых было достаточно,
чтобы началось крупномасштабное расследование правительства. И хотя
власти не сильно помогут в борьбе с армией чудовищ, будет лучше, если
правда всплывет наружу - тогда у человечества появится пускай и ничтожный,
но все же шанс на спасение.
Джордан уверял, что когда я добуду необходимые улики, мы сможем бежать

из города. Одному ему это было не под силу, однако вдвоем мы могли
прорваться через подземные ходы, он также упомянул, что у него имеется в
наличии Смит-энд-Вессон с двумя обоймами. При всем при том, что
Глубоководные были бессмертными, они могли погибнуть от насильственной
смерти.
Здесь я решился поговорить начистоту и ответил, что считаю это все потоком
бреда. Я хотел иметь стоящий план побега, а не уповать на ходы, прорытые
мифическими созданиями.
Тогда Джордан провел меня в соседнюю комнату, где прямо посередине,

совершенно не к месту стоял огромный шкаф, и попросил меня помочь его
сдвинуть, после чего откинул ковер, и я увидел люк, ведущий в погреб. Со
словами, что тот, кто создал нашу вселенную явно не благодетель, он поднял
люк.
Сначала я ничего не увидел в полутьме, однако спустя некоторое время мои

глаза различили зияющую на дне погреба дыру, а рядом с ней лежало нечто
зеленоватое. Неподвижное существо, в котором отдаленно угадывался
человек, обладало чешуйчатым телом, перепончатыми лапами, белым
животом и лысой головой с жабрами по бокам и глазами навыкате.
После ряда инструкций полученных мной от Джордана я отправился в здание

Ордена. Свой револьвер юрист мне не дал. По его словам, его все равно бы
отняли при обыске, а ему он был нужнее. Сгущались сумерки, и город стал
еще более мрачным и негостеприимным. Мэрия находилась неподалеку от
церкви. Когда я проходил мимо нее, служение как раз закончилось, и оттуда
вывалилась толпа адептов. Они молча уставились на меня немигающими

глазами, и пока я шел, двигались за мной плотной стеной. У меня задрожала

спина, я уже начал жалеть о том, что согласился на эту авантюру.
Сектанты преследовали меня до самых дверей, оказавшихся незапертыми. Я

быстро прошмыгнул туда, забыв, что там меня могло ждать что-то намного
более опасное.
Внутри убранство практически не отличалось от других подобных

административных помещений, если не считать висящих повсюду символов,
как над входом в церковь. Ко мне быстро приблизилось двое пучеглазых
громил, источающих знакомую едкую вонь, и резво схватили меня за руки.
На лестнице, ведущей наверх, я увидел существо, которое продвинулось в

своей мутации намного дальше, чем остальные виденные мной ранее жители,
но на Глубоководного из подвала Джордана оно все же еще не походило. Его
голову украшала тиара необычной формы, а туловище было облачено в
красивую изумрудную мантию с золотыми нашивками. Я понял, что это был
кто-то главный и закричал, что я племянник Агнесс Уэйленд.
Существо на лестнице окликнуло державших меня охранников. Голос его был

абсолютно нечеловеческим. Он был очень низким, немного хриплым, каким-
то лающим, и все же я смог разобрать вполне английское «остановитесь».
Последующие полчаса я провел в невероятном страхе, как в самом дурном сне.

Меня представили мэру Гадус-Морхуа Грегору Малвису. Моя нервная
система была в жутком смятении, а тело стало ватным и не слушалось меня.
Должен сказать, я был в таком ужасе, что подробно не сохранил в памяти весь
наш диалог.
Малвис признал меня, а я смутно угадывал в нем мэра, которого видел в
детстве. С трудом верилось, что это тот самый человек. Носа и ушей у него
теперь не было вовсе, тело было перекошено, как у самого жуткого горбуна, а
на шее образовались глубокие складки.
Я нес какую-то околесицу, о том, что хочу быть принятым в Орден и служить
истинному богу Дагону. Существо, по всей видимости, согласилось, если
согласием можно считать утробный звук, похожий на кваканье. Затем Малвис
удалился, а его телохранители сказали, чтобы я ожидал окончательного
решения.
Я остался совершенно один в кабинете мэра. У меня появился шанс, и я стал

обыскивать помещение. Неожиданно за дверью послышались шаги. Мое
сердце заколотилось, а в груди неприятно защемило. Пути назад не было,
потому что я уже не успевал прибрать за собой весь беспорядок. Нужные
документы все никак не попадались.

Почти все найденные мной бумаги являлись какими-то манускриптами, где

описывались войны между Глубоководными и какими-то Древними. И вот
ручка двери заскрипела. Я почти отчаялся и приготовился к мучительной
смерти. В кабинете не было выходов, кроме окна. Но все-таки в последний
момент я решился прыгнуть. Схватив со стола какую-то шкатулку с
орнаментом в виде головы страшного существа, я на ходу выбил плечом
стекло и полетел в темноту ночи.
Острая боль пронзила мою правую ногу, я не смог сдержать вопль. Бежать
было невозможно. Я увидел, как во двор с обеих сторон ко мне бегут мутанты.
Из-за сломанной ноги у меня начала кружиться голова. В какой-то момент
страх отступил, и мне стало абсолютно все равно, что со мной будет.
Внезапно я почувствовал, как меня с силой кто-то потащил за руку куда-то

вниз. Джордан! Оказывается, он воспользовался подземным ходом, чтобы
вытащить меня из передряги. Я уже почти потерял сознание и слышал сквозь
пелену, как он говорил, что по пути пришлось убить нескольких тварей, а одна
его даже поранила, ведь их чешуя образует плотный панцирь, поэтому
застрелить Глубоководного сразу сложно. Тут я упал в обморок.
То, что мне придется поведать вам дальше, невозможно воспроизвести

достоверно на бумаге, и все же, дабы представить хотя бы толику того, что
перенес я, вспомните ваш самый гнетущий кошмар, самый чудовищный сон
или самую опустошающую нечеловеческую тоску, когда - либо навещавшую
вас.
А теперь я скажу, что все это ничтожно по сравнению с тем безумным

отчаянием, которое пронзило мой разум и не отпускает и по сей день с той
самой ночи, когда Джордан привязал меня к жертвенному алтарю на рифе,
чтобы совершить ритуал по призванию одной из тех тварей, для которых даже
ад слишком уютен.
Я очнулся не сразу. Сознание возвращалось постепенно. Сначала я слышал

какую-то непонятную крикливую речь и шум волн, затем я почувствовал
капли дождя на коже, и только потом я вспомнил, что со мной произошло за
последние сутки. Тогда я резко открыл глаза.
Картина, представшая передо мной достойна книг самого Эдгара По. Сам я
был прикреплен веревкой к гладкому каменному овалу, стоявшему
вертикально. Руки, ноги и голова ложились в специально сделанные
углубления, из чего становилось очевидно, что конструкция создана
преднамеренно и использовалась не раз. Вокруг меня простиралось море, где-
то вдалеке были видны редкие огни, по всей видимости, Гадус-Морхуа.
Я увидел человека, который стоял на коленях и, стараясь заглушить шум волн,

громко читал текст на непонятном языке по книге у своих ног. Этим человеком

был мой нотариус Джордан. Оказалось, что мы были на рифе, куда он привез
меня на лодке. Посудина была привязана к имевшемуся здесь кнехту. Риф
имел небольшую площадку, где также располагался и столб, к которому я был
прикован.
Спустя минуту я понял, что это - то самое место, где вот уже почти тридцать
лет людей приносили в жертву жителям морских глубин. Здесь многие годы
мужья и отцы, жены и матери, сыновья и дочери были отданы на растерзание
склизким чудовищам. Те, кто совершал эти гнусные преступления, были хуже
Иуды, ведь они предали весь род людской.
Сей же час я осознал, как сильно не хочу умирать. Что поделать, только когда
высшие силы отнимают что-то у человека, он по-настоящему начинает это
ценить. Многие сейчас живут скучной, как им кажется, жизнью и знать не
знают, каким сокровищем они обладают. К сожалению, я получил нечто более
ужасное, чем даже смерть - я приобрел тяжкое бремя невыносимого для
человеческого мозга знания и почти обезумел после того, что я собираюсь вам
сейчас описать.
Конечно же, я кричал, умолял, обещал все, что у меня есть и чего у меня
никогда не было, чтобы Джордан меня отпустил. Но он оставался глух к моим
мольбам. Его глаза светились настоящим сумасшествием, мерзавец даже не
смотрел в мою сторону. Кто знает, когда ему пришла в голову эта мысль.
Может он спланировал все с самого начала, а может, решился, когда нашел
книгу в шкатулке, которую я похитил у Малвиса.
Нотариус провел в этом проклятом месте слишком много времени и,

возможно, психика многих в подобном случае дала бы сбой. В какой-то
момент он стал повторять только одну фразу, причем с особым упоением,
будто с любовью, приплясывая в демоническом танце и смеясь. Я запомнил
её, потому что она впечаталась в мое сознание, как клеймо, напоминающее о
том, что все это действительно произошло со мной, и заставляет меня
просыпаться по ночам, когда во сне я вновь и вновь слышу эти дьявольские
слова: «Пх’нглуэ мглв’насх Дагон ргах’нагл тха’ниар!»
Вдруг Джордан подошел ко мне. С истеричной гримасой на лице он сказал,

что только глупец, боящийся всего нового, станет утверждать, что
нескончаемая жизнь в морском городе не прекрасна, и мне выпала великая
честь узреть того, кого большинство сектантов видели только на фресках,
узреть бога и господина всех Глубоководных – Великого Дагона!
Судя по всему, он верил, что ритуал поможет ему быть допущенным до

перерождения. Как выяснилось, до этого в Гадус-Морхуа подобный ритуал
проводил только мэр, который не был гибридом, однако после призыва
высшего чудовища начал приобретать свойства Глубоководных и удостоился
высшего почета.

Тут вода сильно забурлила и волны, бывшие до этого почти спокойными,

стали с силой ударять о риф, а вскоре и вовсе заливать его. Дождь тоже
усилился и лил с таким рвением, что вода, казалось, заполонила целиком все
пространство.
Тут из воды показалось нечто, настолько нереальное для нашего мира, что
именно тот факт, что оно настоящее, становился совершенно нетерпимым для
всего моего естества. Без сомнения это был он. Отец и покровитель
Глубоководных гадов. Размеры его были величественны, а внешность
вызывала отвращение и трепет: невероятно большое тело, покрытое чешуей,
и зловонная пасть были так омерзительны, как сама смерть во плоти.
Издавая дикие ритмичные звуки, амфибия уцепилась когтистыми лапами за

край рифа. Джордан упал на колени и стал вопить очередной поток слов на
языке преисподнии. Дагон, как будто в ответ, испустил вой. Нет, правильнее
сказать гул тысячи животных. Я ощутил, как из моих ушей пошла кровь, и
заметил, как по воде пошли волны от звуковой вибрации. Это продолжалось,
наверное, пять минут, а мне почудилось, что прошла целая вечность. Потоки
воды с яростью хлестали мое тело.
И тогда я услышал внутри себя голос. Неужели тварь вторглась в мою голову?
Я не знаю, что это были за слова, однако в тот момент я точно все понимал.
Похоже, Джордана тоже посетил этот голос. Я увидел, как на мгновение он
замер, а затем резким движением проткнул свои глаза пальцами, так просто,
как если бы он вогнал гвозди в масло. Он кричал от боли, но продолжал
сверлить свои глазницы, не двигая больше ни единым мускулом.
Мне впервые за последнее время повезло - я был накрепко привязан к алтарю,

хотя мое тело изо всех сил старалось разорвать путы, пока этот голос
контролировал мое тело. И в тот миг я встретился с Ним взглядом. Я как будто
посмотрел в бездну, и моя душа навеки осталась там.
Больше я ничего не помню из событий той ужасной ночи. По всей видимости,

я опять потерял сознание. Как потом рассказывали, меня нашли в море и
подобрали матросы корабля «Стрейнджер», который доставил меня в порт
Вайт-Сэнд-Тауна, откуда я был отвезен в госпиталь Св. Елены, где пробыл в
полубреду около двух недель.
Мои показания о золоте чрезвычайно заинтересовали Бюро Расследований,

остальную же часть своего визита в Гадус-Морхуа я решил держать в тайне.
Все равно бы мне никто не поверил, к тому же это бы обесценило мои слова о
золотых приисках. Я лишь хотел привлечь внимание властей к городу,
поэтому все, что им стало известно - это то, что одному несчастному не
повезло стать жертвой организованной преступности.

И вот я закончил свое повествование, мои силы иссякли, я больше не могу

держать себя в руках, я не в состоянии и дальше бороться со своим прошлым.
Более того, скажу я вам, во сне мне часто стали являться морские города с их
жителями, и я постоянно слышу тот страшный голос бога океана. Чудовище
зовет меня.
Я выполнил свой последний долг, написав эти строки, открывающие

безумную правду, и теперь мое существование потеряло всякий смысл. Я
твердо вознамерился лишить себя жизни, и ничто не удержит меня от этого
давно задуманного решения.
Пришедший из моря - и да в море вернется
Glory light
Автор
1
Волны лениво бьются о тяжелые серые камни. Волнам некуда спешить, их

срок – вечность. Над побережьем несутся тучи. И кажется, что все границы
между землей и морем стерты уже давно, что с незапамятных времен Имбока
вливается в воду, давая начало новой стихии. И имя ей – Дагон.
Дагон, золото из моря. Он многолик и бесконечен.
На камне у самой воды, свесив ноги в бурлящую пену, сидит молодая

женщина. Обнаженная по пояс, с мокрой от брызг кожей, неестественно яркая
среди безжизненной власти моря. Она держит на коленях золотую ритуальную
корону, испещренную узорами, машинально гладит расходящиеся в стороны
тонкие шипы.
Ухия Камбарро, дочь губернатора Имбоки. Она возвращается каждый день и

подолгу смотрит на море, на вздыбившиеся вдалеке рифы, тихо поет на
древнем языке и ласкает пальцами острые струны короны. Ухия не
бессмертна, в ее распоряжении столетия, но и их ей день ото дня кажется то
слишком мало, то до жестокости много.
Горизонт стерт тучами, женщина вглядывается в серую даль. Но мрачное небо

сегодня не обещает кораблей. Она высматривает любые признаки жизни с
жадностью охотника: маленькие частные суда, массивные пассажирские
лайнеры… может быть, груженые нефтью танкеры. Ухия осторожна. Она
просто наденет корону и соскользнет в воду, только мелькнут в невесомой
пене длинные щупальца. Подплывет поближе, дотронется рукой до обшивки.
Там, наверху, жизни. Десятки, сотни жизней, пульсирующих, теплых от крови.
Она хочет прикоснуться и к ним – выпить до капли, забрать себе. Море не
осудит.

Корона, никогда не нагревавшаяся даже вблизи огня, холодит пальцы. Ухия

улыбается, ее мысли сейчас далеко. Маленькая яхта проламывает днище о
риф. Показалось… снова это видение. Женщина торопливо оглядывается на
берег: никто не должен видеть слабости преподобной Ухии. Отворачивается
обратно и снова проваливается в транс.
Не один десяток яхт нашел свою судьбу на скрытых под водой камнях. Ухия
каждый раз оказывается рядом. Смотрит снизу на разрастающуюся
трещинами пробоину, уворачивается от оседающих обломков, вытягивает
щупальцами под воду всё, в чем есть хоть капля живого тепла, - иногда прямо
из чрева захлебывающегося суденышка. Для этого достаточно всего лишь
повиснуть на пробоине, подтянувшись ближе, - какое же наслаждение
впиваться присосками в сведенное ужасом, но ещё пытающееся
сопротивляться тело. И тогда смеется, беззвучно смеется сумасшедшая
русалка.
Серая, тяжелая вода, погребенный в глубине алтарь. Никто не знает, откуда.

И, главное, когда, - не знает и сама Ухия. Дагон был всегда, Дагон бесконечен.
Женщина в последний раз бросает взгляд на море. Неужели там, откуда ты
пришел, никто не может поворачивать время вспять? Ты принимаешь наши
жертвы, впитываешь молитвы, ты – золото из моря. Твоя сила идет из глубин.
Красивое лицо искажается болезненной гримасой. Преподобная Ухия резким

движением вскидывает руки. Собирает мокрые плети волос, надевает корону.
Она уже давно знает, что море не ответит ей. Женщина дует в перламутровую
раковину, раздается протяжный свист. Слуги с золотыми носилками
появляются из-за скалы, выплывают на берег, неуклюже ковыляют на
перепончатых ногах. Горловые хрипы, шипение, какой-то непонятный
скрежет. Люди моря разучились использовать человеческий язык. Она и сама
его практически забыла.
Ухия плавно приподнимается на камне, обвивает щупальцами поручни

носилок. На мгновение выпрямляется, по-змеиному покачиваясь, и падает на
сверкающий трон. На высокой спинке над ее головой темным камнем застыло
бездонное око Дагона.
Она прекрасно помнила тот день. Помнила легкий изящный кораблик,

игрушкой качавшийся на волнах. Мягкие лучи заходящего солнца освещали
его новенькие, словно лучившиеся самодовольством бока. Обняв рукой
якорную цепь, Ухия висела под ним, лениво перебирая щупальцами и пытаясь
со своей позиции разглядеть хоть что-то из происходящего. С палубы яхты
доносились голоса, кто-то спорил, а потом в воду ухнул прямоугольный
предмет и, сверкнув экраном буквально в полуметре от восхищенной

принцессы, камнем пошел ко дну. Ни секунды не раздумывая, Ухия покинула

свой наблюдательный пост и поплыла спасать диковину.
Она вытащила странный предмет из воды и устроила его на относительно

сухом месте в скалах, только сейчас сообразив, что яхта осталась далеко
позади, терзаемая усиливающимся ветром. Погода стремительно менялась.
Теперь детская радость от находки сменилась предвкушением чего-то
большего: Ухия любила кораблекрушения. Поначалу ее вел чисто женский
интерес: запертая в Имбоке, принцесса питала необъяснимую страсть к
предметам внешнего мира, и ради единственной дочери Ксавьер снаряжал
потрошить корабельные останки целые отряды подручных. Такие экспедиции
всегда приносили плоды. Во всей Имбоке Ухия была единственной, кто
пользовался косметикой, - и, по счастливому совпадению, одной из немногих,
чье лицо позволяло это. Даже по человеческим меркам, если отбросить
некоторые незначительные детали вроде щупалец, дочь губернатора была
красивой женщиной. Ее гардероб составлялся примерно тем же способом, и
пусть в мрачной деревне наряды смотрелись странно, но Ухия была довольна.
В привычные ее рангу золотые хламиды она облачалась только для
религиозных церемоний: жрица Дагона в короне и с Оком в руках не может
быть одета в вечернее платье.
Она собирала даже технику, в большинстве случаев испорченную морской

водой. Ничего в ней не понимая, Ухия забавлялась, нажимая пальчиками на
кнопки непонятных устройств. Уже гораздо позже, с годами пришло
понимание и того, что разбитые корабли приносят не только вещи. Там, среди
ломающихся снастей и бьющегося стекла, обычно есть ещё и люди –
обезумевшие, сдавшиеся ярости волн, жертвы моря. И Ухия научилась
наслаждаться вкусом паники.
Порывистый ветер трепал длинные волосы затаившейся в скалах принцессы.

Ухия подтянулась на руках и выглянула из-за камня: неуправляемый кораблик
несло на рифы. С побережья надвигалась туча. Ухия знала, отец молится в
церкви, - он ждал от этой яхты что-то особенное, и черная масса облаков
разрасталась с неестественной скоростью. Кажется, она слышала треск… она
не была в этом уверена, но воображение уже неслось в нужную сторону:
насаженная на риф яхта, вода, сдирающая тонкие паруса, заливающая пол
кают. Губы принцессы дрогнули, выдавая нетерпение. От яхты отделилась
лодка – невесомая щепка на взвивающихся волнах. Если она и уцелеет до
берега… нет, это невозможно. Море знает свое дело. Устав ждать, Ухия
бесшумно соскользнула в воду. Ей не терпелось снова взглянуть на яхту.
На поверхности бесновались волны. Принцесса взглянула наверх, на серые

клочья пены, и быстро поплыла к рифам. Здесь, на глубине, было
относительно спокойно. В левом борту яхты, ещё недавно сверкавшем на
солнце, зияла неаккуратная пробоина, в которую и вошла острием вершина

рифа. Ухия вцепилась пальцами в рваные края обшивки, пытаясь расширить

отверстие, - ей не терпелось попасть внутрь. В следующую секунду её
осторожно, но настойчиво отодвинули в сторону. Охрана отца, словно
высеченные из камня здоровяки с перекатывающимися под шершавой кожей
буграми мышц. Видимо, Ксавьер с берега тоже заметил яхту. Перепончатыми
пальцами солдаты рванули в стороны затрещавший лист обшивки, открывая
целые ворота. Ухия успела скользнуть внутрь прежде, чем яхта ещё глубже
провалилась на риф.
Легко ориентируясь в темноте, принцесса поднималась наверх. Выход на

затопленную палубу, проломленная стенка каюты. Слишком мелко, чтобы
плыть. Опираясь на локти, подобралась ближе и запустила щупальце внутрь.
Кожа. От прикосновения покрывается мурашками. Гладкая, женская… Ухия
вздрогнула от раздавшегося крика, затем грохнул выстрел. Вынужденная
умерить свое любопытство, принцесса прекратила исследование и поманила
своих спутников. – Ломайте полы, - нетерпеливо бросила она и направилась к
краю палубы. Почему не дверь, непременно спросили бы более разумные
существа. Но Ксавьер Камбарро, набирая охрану, ориентировался только на
физическую силу. У Ухии же была своя, опережающая события логика: на тот
случай, если люди, уплывшие на лодке, смогут вернуться. Сломанная дверь
возбудит ненужные подозрения, а вот увидеть дыру в скрытом водой полу…
И принцесса была права.
Ксавьер встретил ее на берегу. Раздраженный донельзя, ещё больше

сгорбленный, новое лицо съехало набок. – Отец! – всплеснула руками
принцесса, пораженная его настроением. Ведь он молился, а Дагон всегда
отвечает на молитву. Что-то произошло? Ухия аккуратно поправила лицо,
натягивая, словно чулок, на голову отца, отряхнула брызги с плеч.
- Благодарю, - заскрипел Ксавьер, убирая ее руки. – Все время сползает, -

неожиданно по-стариковски пожаловался он и вновь взял себя в руки. – Там
были двое. Женщину скоро принесут в жертву, мужчина – там, - губернатор
указал клюкой в сторону разбитой яхты. – Вернулся.
Ухия удивленно подняла брови: значит, лодка все же уцелела. Что ж,
возможно, это и к лучшему. – Ступай в машину, Ухия. Сегодня здесь больше
не на что смотреть.
Верховная жрица Дагона, преподобная Ухия умеет приносить жертвы. Для

этих целей она хранит ритуальный нож, золотой, с тонким лезвием, сплошь
покрытый священным орнаментом. С ранних лет, стоило ножу оказаться в её
руке, всё тело принцессы охватывал трепет: Дагон диктует ей свою волю. Все
прочие раны на телах пленников, особенно от тесаков церковных
исполнителей, Ухия воспринимала не иначе как сущее святотатство.

- Кому он молится? – подавив брезгливость, укрывшаяся за толстым столбом

Ухия рассматривает подвешенного на цепях полуголого старика. Последний
человек в Имбоке. Ее раздирают противоречивые чувства. Он всё делает не
так, этот кабан в холщовом фартуке! Так не снимают кожу! Старик громко
молится, движутся лицевые мышцы, этот скальп наверняка будет испорчен.
Сама она сделает гораздо аккуратнее… С другой стороны, даже за все золото
моря принцесса не притронется к грязному рыхлому телу. Осквернять
ритуальный нож кровью старого пьяницы, пусть и последнего человека в
Имбоке? О нет, она готова оставить этот дряблый мешок церковному мяснику,
пусть как хочет, так и снимает лицо. Сама же она предпочитает женщин. У них
такая нежная кожа…
- Вам противно? – усмехается стоящий рядом пастор. – Он молится своему

богу… его бог был здесь до Дагона.
Ухия кивает, впившись взглядом в окровавленную плоть, тонкие пальцы,

затянутые в перчатки, нервно сжимаются на подлокотниках коляски. Старик
неподвижной тушей обвис на цепях. Принцесса не любит убивать. Она
предпочитает полуживых, с помутившимся от боли сознанием, потерявших
человеческий облик пленников. Пастор жестом отдает приказ и выходит из
тени. Один мертв, остался ещё один. – Ты получил покровительство Ухии –
как можно было так глупо попасться?! – гневно шепчет принцесса, постукивая
пальцами по ободам колес. Она вовсе не хочет видеть его лицо отдельно от
всего остального. О нет, этот беззащитный миллионер нужен ей живым. – Нет!
– резко вскрикивает Ухия, покидая свое убежище. Пастор обескуражен.
- Жертвоприношение должно продолжаться.

Подвижное лицо принцессы принимает по-детски изумленное выражение.
Это? Это он называет жертвоприношением? – Дагон проклянет тебя! Я сама
прокляну тебя. Это кощунство! Мой отец не наденет на голову половую
тряпку, - она гневно трясет в воздухе тем, что ещё несколько минут назад было
кожей старого забулдыги. Преподобная Ухия умеет добиваться своего: их
оставляют в покое. Нежность к этому мужчине удивляет ее, принцесса не
может избавиться от мысли, что все идет правильно. Все так, как должно быть.
Неестественно блестящие глаза на его мокром от пота лице, кровоточащая
рана на шее под челюстью. Он просит отпустить женщину, Ухия отрицательно
качает головой: жертвоприношений не было уже почти год. Ни она, ни
Ксавьер Камбарро не обладают такими полномочиями. Собственным
желанием вонзить в тело длинноногой сучки ритуальный нож принцесса,
скрепя сердце, готова пожертвовать, но за ней стоит ее бог – и ее бог не
расположен ждать.
Резко дернув за рычаги, Ухия разворачивает коляску и пулей вылетает на

улицу. Имбоку заливает дождь. Струи воды бьют в окна, заполняют дороги,

катятся по сточным желобам обратно в море. Туда, откуда пришла воля бога.
– Носилки! – командует принцесса, раздраженно бьет щупальцем по луже.
Четверка шустрых слуг поднимает ее над мостовой. Закрыв глаза, Ухия
молится. Вода хлещет ее по лицу, размывая черные потеки туши. Платье
прилипло к телу, кружева, венчавшие высокую прическу, она отшвырнула ещё
по дороге. Её бог всегда отвечает на молитву.
Эту церемонию Ухия проведет особенно тщательно.

Она смеется в предвкушении, трогает пальцем лезвие ножа. Золото хочет
крови. Ксавьер наблюдает со стороны: видеть дочь в качестве верховной
жрицы ему доставляет куда большее удовольствие, чем проводить обряд
самому. Дагон доволен Ухией. Но в этот раз ей движет что-то большее, чем
просто желание угодить своему богу. Ухия возбуждена… Ухия влюблена?
Она зажимает в кулаке рукоять золотого ножа, выпуклые узоры приятно

отпечатываются на ладони. Ухии нравятся женщины. Они красивы сами по
себе – гладкая кожа, округлые груди, яркие чувственные губы. Зачем они так
кусают губы? Ведь это убивает всю привлекательность. Разве больно?
Принцесса всегда была любопытна, а плюющаяся проклятиями загорелая
блондинка только ещё больше заводит. – Заткни ей рот, Ухия. Она мешает
молиться, - скрипит откуда-то из-под руки Ксавьер, но принцесса только
нетерпеливо закатывает глаза.
- Это не должно тебя отвлекать, отец. Барбара… тебя же так зовут, да? – Ухия
поднимается, обвивая щупальцами ножки трона. Отсутствие коленных
суставов делает такое положение довольно неустойчивым, но сейчас
принцессе почему-то хочется подражать людям. Женщина в кандалах
извивается, словно змея, Ухия, повиснув на ней сзади, мягко гладит ладонью
податливое тело. – Он не придет за тобой, смирись, - тихо шепчет принцесса,
ведя кончиком ножа вдоль плеча. Это движение не причиняет боли, но первые
капли крови дерзко обозначаются на золотистой коже. Отстранившись, Ухия
любуется зрелищем. Темные, словно зерна граната… Ей некуда спешить.
Одно только присутствие верховной жрицы с ритуальным ножом и в короне
вызывает у присутствующих непреодолимый рефлекс: совершается обряд,
следует молиться. Чешуйчатые, скользкие, в накладных лицах, сектанты
впадают в транс. Изредка среди монотонного бормотания зычно
прокатывается «кастула фатага!» - это выкрикивает Ксавьер и повторяют
десятки голосов. Обращение к богу может длиться часами.
- Убью! – бьется женщина, пытаясь вырвать руки из кандалов, царапая кожу.

– Я заставлю тебя съесть твои щупальца, мразь!
- Мои щупальца несъедобны, - певуче замечает Ухия, не реагируя на угрозы.

– И ты должна быть счастлива, что попала ко мне, в противном случае у тебя
бы уже не хватало конечности… или двух… а я умею делать красиво, - Ухия

в хорошем настроении. На обнаженной спине женщины распускаются

кровавые цветы. Когда принцесса злится или расстроена, на смену цветам
приходят рваные зигзаги – так она изображает море. Море в ее исполнении
куда менее мучительно, она чертит его резко, размашисто, вырывая целые
лоскуты кожи, и пытка заканчивается быстро: жертва либо теряет сознание от
боли, либо сходит с ума. Но цветы… как давно она не упражнялась с цветами.
Ухия вырисовывает их во всех подробностях, медленно, с разной силой
нажимая на нож и прикусив от усердия язык. Разве могли предыдущие жрецы,
начиная от грубого капитана Камбарро и заканчивая мелочным,
приземленным Ксавьером, додуматься до такого?
- Если бы я носила чужое лицо, я взяла бы твое, - делает сомнительный

комплимент Ухия, рассекая кожу между пальцами зафиксированных оковами
рук и скользнув тонкими порезами по груди. Она никогда не наносит
серьезных ран: Дагон будет недоволен, получив мертвеца с перерезанными
артериями.
Женщина пытается выбить у нее нож. Ухия отдергивает руку, торопливо

вытирает пальцы полой одеяния. – Не придет, - торжествующе смеется она.
Нетерпеливо вращает большими, уже заново обведёнными тёмным глазами.
Ей подают амулет.
- Дагон!
Собственный резкий выкрик почему-то на мгновение пугает ее. Гул голосов

нарастает. Принцесса бросает амулет в колодец, в ответ раздается
требовательный всплеск. Странное единение со своим богом, что-то сродни
сговору.
Он все-таки пришел, и Ухия не смогла скрыть злорадное торжество: женщина,
за которой он пришел, минуту назад была отдана Дагону.
Дагон милостив – меньше чем через неделю море подарило Ухии небольшое
сбившееся с курса судно.
- Пабло, что это? – лёжа у самой кромки воды, принцесса с любопытством

потрошит изящную женскую сумку. На этот раз у нее в руках размокшая пачка
сигарет.
- Это? – мужчина как-то нервно усмехается, смотрит на лежащую в ладони
зажигалку. – Это курят, Ухия. Так люди расслабляются… некоторые…
Он крепче сжимает маленький предмет в руке, чувствуя тепло металла.

Барбару унес с собой их жестокий бог. «Дагон не жесток», - обычно спорит
Ухия. – «Дагон бесконечен». Пабло с плохо скрываемой брезгливостью
косится на то, что заменяет принцессе ноги. Она даже не рыба – был бы хвост,

она – чудовище. Красивое подвижное лицо ещё больше усиливает

отвращение.
Ухия с неподдельным интересом рассматривает пачку, вытряхивает на песок

мокрые сигареты. Пабло берет одну, выжимает воду, пытается прикурить.
Пламя зажигалки весело пляшет перед лицом. Он так и не смог заставить себя
расстаться с последним предметом, напоминающим о Барбаре. - Вот так.
- А! – понимающе кивает она. – Это для молитвы?
Почему для молитвы? Удивленно моргнув, мужчина смотрит на нее, но в

глазах принцессы только наивная радость. Теперь ее очередь удивляться.
Отложив сумку, Ухия садится на песке, доверчиво придвигается ближе. –
Священники засушивают особые водоросли, - просто объясняет она. –
Скручивают и поджигают. Это помогает устремить мысли к богу. Но у вас
такие странные палочки… – она разворачивает тонкую бумагу, вытряхивает
табак на ладонь. Пабло искоса смотрит на ее руки. Обычные женские руки, с
цепкими длинными пальцами и аккуратными ногтями.
- У вас тоже многое странно, - замечает он, убирая с ее плеча мокрую прядь
волос. – То, что вы носите накладные лица, например…
- Я не ношу, - смеясь, отмахивается принцесса. – Нам сложно вне моря. Скоро
ты сам это поймешь… Чужое лицо предохраняет настоящее от высыхания.
Отец менял бы лицо по несколько раз в день, если бы была возможность. Но
сюда так редко приходят люди…
- С чего бы это, - бормочет в сторону мужчина, но Ухия не обращает внимания.

- Ты послан мне морем, Пабло. Ты должен благодарить Дагона.
- Передай ему, что я безмерно рад. Всегда мечтал о жабрах.
Принцесса укоризненно качает головой и берет его руку в свои. – Мы будем
жить вечно… в море. Наши дети будут принадлежать к высшей расе. Пабло, у
людей нет будущего.
Тепло зажигалки в ладони. Клубок темных щупалец в бездонном колодце.
Прозрачная вода подбирается к ногам и вновь отходит. Мужчина невидящим

взглядом смотрит вдаль. Ещё несколько дней назад единственным, что его
волновало, были курсы акций на мировом рынке. Ему принадлежали
миллионы, его обнимала любимая женщина. И были сны… и в снах была
Ухия.
- Ты правда хочешь выйти за меня? – здесь никого не волнует даже то, что у
них один отец. Появление Пабло Камбарро в Имбоке воспринимали как знак
из моря. Ухия кивает, в глазах застыла мольба.
- Так угодно Дагону.
- А тебе самой? – в который раз пытается добиться мужчина – и принцесса
сдается.

- Я люблю тебя, Пабло.
Ощущение безвыходности захлестнуло с ещё большей силой. С того момента,

как рухнул привычный мир, борьба была проиграна. И если поначалу Пабло
убеждал себя не уступать сумасшедшим сектантам, то вскоре привычка плыть
по течению взяла верх. Если Ксавьер Камбарро узнал в нём своего
потерянного сына и отдает за него принцессу Ухию, доверенное лицо их бога
в Имбоке, то есть ли смысл желать чего-то другого?
Пабло не знал. Влюбленный шепот Ухии, мрачное бормотание губернатора,

косые взгляды жителей… его не покидало ощущение, что все происходящее –
бред больного воображения. Затерянная деревня на побережье – неужели на
земле ещё остались такие места? Где никто не слышал о компьютерах, о
ценных бумагах, да о гамбургерах, в конце концов. Хотя Ксавьер, кажется,
знает о внешнем мире больше, чем говорит.
Ксавьер был ещё отвратительнее Ухии, та хоть наполовину выглядела

человеком. Но ее сгорбленный, с изуродованными руками и скользкими
отростками под накладным лицом отец вызывал непреодолимое желание
бежать куда угодно, лишь бы не видеть это порождение моря. К тому же
старый Камбарро управлял погодой и держал в железном кулаке всю деревню.
Из затерянной между небом и морем деревни не было выхода. Разум человека,
привыкшего к свободе огромного мира, отказывался это принимать. Всё чаще
вместо сна Пабло погружался в гнетущее забытье, и тогда в воспаленном
мозгу роились планы побега. Неисполнимые, невероятные, они, тем не менее,
приносили хотя бы временное облегчение. Он видел, как гребет на лодке прочь
из проклятого места, оставляя позади этот пограничный ад. Свободен! Он
чувствовал ломоту в напряженных мышцах, когда, отложив весла,
оглядывался назад, всматриваясь в очертания крошечных домиков, словно
прижатых к побережью весом облаков. И прозрачная голубая вода за бортом
лодки успокаивающе шелестела на древнем, давно забытом языке.
Он просыпался в холодном поту, особенно ярко осознавая безысходную

горечь, и практически сразу слышал убаюкивающий шепот Ухии, бессвязный,
дурманящий шелест. Она что-то певуче говорит, и звуки, срывавшиеся с ее
губ, не похожи ни на один из существующих человеческих языков. Не
открывая глаз, Пабло слушал эту чуждую всему земному речь, и видения
недавнего сна отступали, словно смываемые водой следы на песке. Она
успокаивала. Влюбленная женщина сторожила его сон, и в такие моменты
Пабло был ей благодарен. Под звуки ее голоса болезненное пробуждение
уступало блаженству сна, где не было ничего, что могло бы помешать
единению с морем. Не было ни прошлого, ни будущего, не было даже времени.
Пабло видел огромные подводные города, немыслимой высоты колонны
дворцов, крыши которых терялись в толще воды. Во сне владения неведомых
существ манили к себе, звали ненавязчиво – и неотвратимо, он знал, что его

место здесь, среди исполинских строений, среди глубоководных существ,

которые не знают, что такое смерть.
Засыпая, он чувствовал, как тонкие прохладные пальцы Ухии касаются

влажного от пота лица, нежно скользят по векам и вниз по щекам, шепот
переходит в тихую монотонную песню, звуки которой сливаются в шуршание
волн о прибрежные камни. Пабло хочет открыть глаза, взглянуть на её лицо в
падавшем из окна лунном свете, и не решается нарушить иллюзию, созданную
игрой голоса. Он все ещё видит Барбару, но с каждым разом всё слабее. Где-
то там, скрытая толщей моря от людских глаз, она отдана древнему богу, она
в подводном городе, стоящем на скользких черных плитах. Вечность, чтобы
найти её.
В большом мире ему нет больше места. Осознание этого приходило

постепенно, и Пабло уже не чувствовал горечи, что преследовала его
поначалу. Он и сам начал сторониться упоминаний о своей прежней жизни.
Сны Ухии стали для него наркотиком, исполинские города больше не
вызывали ни отвращения, ни желания во что бы то ни стало вырваться из этого
кошмара. Пабло нашел общий язык с этим местом. Он принес первую клятву
– у подводной скалы, на которой плоскими пластинами из переливающегося
камня было выложено огромное Око Дагона. Здесь их венчали, но из той
церемонии Пабло не помнил практически ничего. Только женщину, плывшую
рядом с ним без тиары и драгоценностей, дочь всемогущего Ксавьера, которая
становилась женой чужака.
Вниз от скалы начинался разлом – неестественно темная трещина, рваные края

которой украшали пластины камня и редкие вкрапления золота. Золото здесь
участвовало практически повсеместно. Иногда Пабло задумывался, а золото
ли это? Металл был светлее – и одновременно мрачнее, что ли, с тяжелым
красноватым оттенком, придающим на солнце неприятный блеск. Как бы то
ни было, его здесь было столько, что становилось обидно за весь остальной
мир. Разлом манил своей тёмной глубиной, Пабло чувствовал отчетливое
желание спуститься и плыть вниз, он был уверен, что эта пропасть – путь,
соединяющий Имбоку с обиталищем подводных жителей. От безрассудного
рывка его удержал косой взгляд немигающих глаз Ксавьера. Губернатор,
сопровождавший сына, был облачен в просторный халат, из рукавов которого
плотоядно сжимались короткие мощные клешни. Многочисленные отростки
на уродливой голове непрерывно шевелились. Всего на мгновение Пабло
показалось, что Ксавьер не так уж похож на преданного слугу своего бога, но
озлобленный рыбий взгляд не оставлял желания развивать подобные мысли. –
Насколько глубоко ведет эта впадина? – одними губами произнес мужчина,
стараясь не смотреть в манящую черноту.
- У каждого своя глубина, - неожиданно и резко пролаял в мозгу голос

губернатора, и Пабло вздрогнул, потеряв равновесие и беспорядочно

забарахтавшись в воде. Старик не смотрел в его сторону, он неподвижно

застыл перед алтарем, отростки на лице совершали, казалось, вполне
осмысленные движения. Ксавьер что-то говорил, обращаясь к своему богу.
Впервые в жизни Пабло почувствовал, что не может закрыть глаза.

Неподвижно, не в силах отвернуться от алтаря, он смотрел на тускло
мерцающие пластины, сливающиеся в узор подобно гигантской змее.
Мертвенное сияние вызывало резь в глазах и жажду смотреть и смотреть,
провести всю жизнь у истоков бездны. Глухие шепчущие звуки поднимались
из глубин, это был тот самый язык, на котором пела Ухия. Если только поток
шелеста, свиста и множества непередаваемых звуков можно назвать языком.
У этой речи не было пауз, а интонации, хоть и были интуитивно понятны, не
содержали ни намека на привычные утверждение, вопрос или восклицание.
Поток звуков обволакивал, поражал сознание, как вирус поражает плоть.
Пабло замер, уже не пытаясь ускользнуть от него, с ужасом понимая, что
сейчас с ним говорит если не сам бог, то кто-то из приближенных к нему
глубоководных существ – из тех, что он видел во сне. Картины ночных
видений невольно замелькали вновь – тревожные, отнюдь не такие манящие и
таинственные, какими были во снах, посылаемых Ухией. Теперь громады
городов выглядели необычайно реальными, полчища их обитателей сновали
по улицам и переходам, и Пабло старался смотреть куда угодно, только не на
их уродливые, искаженные лица.
Он очнулся, захлебываясь водой, смутно осознавая, что лежит у самой кромки

берега. С трудом приподнявшись, мужчина увидел сгорбленную фигуру
Ксавьера – старик ковылял к оставленной невдалеке машине. Было ли всё
увиденное реальностью, действительно ли он слышал тот тревожный шепот
воды, или картины, так ясно встававшие в памяти, - всего лишь плод
нездорового воображения? Пабло старался подавить кашель, соленая вода
ударила в нос. Ксавьер оставил его наедине с полуреальными видениями,
значит, морской бог принял клятву. Все свершилось, теперь он один из них.
Путь к отступлению был отрезан уже давно, но сейчас сожаление об
утерянном прошлом подступило с прежней силой.
Впрочем, ни брак с принцессой, ни клятва, принесенная Дагону, не примирили

Пабло с местными жителями. Сектанты боялись Ксавьера едва ли не больше,
чем бога, которому молились, преподобная Ухия пользовалась у них
неизменной любовью, насколько вообще могли любить эти отвратительные
существа, но Пабло Камбарро, потерянный сын губернатора, оставался для
них чужаком. Трусом, лишь чудом избежавшим колодца. Без родства с главой
деревни человек был бы совершенно беспомощен, и в этом была значительная
доля правды. Тем более что на руку принцессы претендовали представители
двух других знатных родов Имбоки. Пабло же был для деревни бесполезен.
Разумеется, к нему обращались с подобающим почтением, но мало кто

пытался скрывать истинные чувства к человеку, зачатому здесь, но

рожденному уже за пределами Имбоки.
В свою очередь, Пабло старался по возможности избегать контактов с

населявшими деревню существами: он прекрасно помнил, как хрипящая
шаркающая толпа охотилась за ним, словно за диким зверем. Единственным
возможным собеседником, без неприязни и, пожалуй, даже с симпатией
относившимся к сыну губернатора, был новый пастор, отец Хорхе, избранный
на место предыдущего, чьей смерти Пабло в немалой степени
поспособствовал. Священник был ещё молод, и возрастные изменения,
превращавшие зрелых обитателей Имбоки в отвратительных уродов,
отражались в его внешности крайне слабо: если бы не перепонки между
пальцами рук и непропорционально крупные ступни, Хорхе вполне мог сойти
за человека довольно приятной наружности. Пастор был избран в новый сан
по настоянию Ксавьера, хотя в его отношениях с губернатором чувствовалась
плохо скрытая напряженность, причины которой оставались для Пабло
загадкой. Хорхе был энергичен и упрям, Ксавьер привык к безоговорочному
подчинению, и рано или поздно это могло плохо кончиться. Но, так или иначе,
молодой священник возглавил Тайный орден Дагона.
Выросший в Имбоке и знавший чрезвычайно много об истории деревни за

последние лет сто, святой отец был довольно занятным собеседником.
Помимо истории и религии, он мог рассуждать об искусстве и литературе, хотя
и несколько наивно. Но по сравнению с остальными… Как Пабло выяснил
позже, Хорхе был завсегдатаем экспедиций на гибнущие корабли и собрал
таким образом неплохую библиотеку.
Пабло нравилось расспрашивать его о прошлом Имбоки, о том, какой была

деревня до нашествия морских тварей. Священник, хоть и не был свидетелем
тех событий, оказался осведомлен достаточно. Его рассказ разительно
отличался от той истории, что поведал старый пьяница, последний человек в
Имбоке, но все же основную последовательность фактов сохранял. Как и
большинство обитателей деревни, Хорхе умел придавать своей речи некую
журчащую монотонность, и под звуки его голоса Пабло давал волю своему
воображению, представляя события почти вековой давности.
Орфео Камбарро, ещё в юности изгнанный религиозными жителями из

деревни за проступок, сущность которого стыдливо затерялась в годах,
вернулся лишь спустя почти четверть века. Никто не ожидал, что человек,
которого уже давно считали если не мертвым, то без вести пропавшим – точно,
вновь ступит на землю уединённой деревни. Но он пришел – в сопровождении
команды, отвратительнее которой люди Имбоки не видели. Его матросы
передвигались странными скачками и испытывали на суше явное неудобство.
Их лица, уплощенные, с широкими носами и немигающими выпуклыми
глазами, вселяли животный, почти непреодолимый страх. Орфео обращался к

ним резкими гортанными фразами и, повинуясь его приказам, чудовища

распахнули перед ним двери в церковь. Падение христианской Имбоки было
стремительным и неотвратимым. Изможденная голодом деревня сдалась
практически без боя – за рыбу и деньги люди были готовы на всё, и Орфео
привел в Имбоку морского бога. Однако священник туманно давал понять, что
истинная вера открылась бы людям деревни и без вмешательства изгнанника,
и Тайный орден Дагона не нуждался бы в посреднике, потомков которого так
почитают в Имбоке. Орфео Камбарро извлекал из своего предприятия
значительную личную выгоду.
- Так значит, наш старик для Ордена – что-то вроде пятой ноги у собаки? –
усмехнулся Пабло: такая трактовка неожиданно его позабавила. Ксавьера в
деревне боялись поголовно все, хотя по виду немощного, с трудом
передвигавшегося старика трудно было догадаться, что этому есть причины.
Хорхе удивленно воззрился на своего собеседника: собак в Имбоке не
водилось, а те, что он видел в книгах, обладали несколько иным числом
конечностей. – Выражение такое, - послушно объяснил Пабло. – То есть вы
можете обойтись и без него, и без Ухии?
- Ну… - священник задумался. Прежде ему было не с кем развивать эту тему:
подобные разговоры в адрес губернатора для местных были кощунством. –
Насчет твоей жены я бы не утверждал, она закалывает жертв и бросает амулет,
и, надо сказать, и то и другое из ее рук устраивает нашего бога. А вот
Ксавьер…
Пабло насторожился. Почему-то ему казалось, что пастор знает о старике что-
то важное, что-то такое, что сам Ксавьер предпочел бы скрыть. Хорхе сложил
руки, спрятав кисти в широкие рукава сутаны. – Губернатор лишен права
носить ритуальный нож, - наконец, словно собравшись с духом для прыжка в
пропасть, произнес он. – Никто не знает, что именно произошло, но Дагон
отвернулся от него.
Пабло замер, словно от удара током: такого он явно не ожидал. – Постой-ка…

- пытаясь собраться с мыслями, он недоверчиво уставился на священника. – Я
сам видел, на что он способен. И как он топит корабли, когда Ухия требует
новых нарядов… и… и ему все здесь подчиняются – как он это делает? Я
думал, за такими возможностями стоит ваш бог.
- И этого тоже никто не знает, - невозмутимо пожал плечами священник,

видимо, решив не продолжать. – Спроси у него сам.
Пабло не смог сдержать нервный смешок. Он прилагал все усилия, чтобы как
можно реже пересекаться с Ксавьером, а уж о том, чтобы вести с ним
задушевные беседы, не могло быть и речи.

Приближался прилив – время ежедневной церковной службы.

Распрощавшись, пастор удалился исполнять свои непосредственные
обязанности, и Пабло, оставшись один, неспеша направился к дому. Что же
могло произойти между старым губернатором и морским чудовищем,
которому хором молилась вся деревня? И на чём тогда, если не на доверии
Дагона, держится влияние Ксавьера среди сектантов? Чем больше Пабло
пытался разобраться в полученных обрывках информации, тем сильнее
запутывался. Правда об этой странице прошлого Ксавьера на первый взгляд
была бесполезна: воздействовать на старика не стоило и пытаться. Но кто
знает, какой айсберг на самом деле скрыт за несколькими поверхностными
фразами. Внезапное жгучее желание докопаться до истины боролось со
здравым смыслом, справедливо подсказывающим, что добром затея не
кончится.
Погруженный в свои размышления, Пабло дошел до особняка и уже начал

подниматься по лестнице, когда мелькнувшая идея поразила своей простотой
и столь несвойственным ему безрассудством. Машины Ксавьера у крыльца не
было, а Ухия в это время обычно отправляется в церковь, - так почему бы не
воспользоваться удачным стечением обстоятельств и не осмотреть покои
губернатора? Вполне возможно, он сможет найти хоть какие-то ответы. Пабло
и сам не знал, что именно будет искать, однако игра в детектива оказалась
необычайно увлекательной.
Он не помнил, как прошел в дом и поднялся наверх, только смутно, словно со

стороны, слышал гулко отдававшиеся в тишине пустых коридоров
собственные шаги. Мужчина очнулся перед дверью, ведущей в комнаты
Ксавьера, и не сразу понял, чем насторожили его высокие кованые створки.
Он прикоснулся к исчерченной узорами металлической поверхности, проводя
пальцами по рельефным картинам, изображавшим сцены жизни
таинственного подводного племени. Существа, напоминавшие амфибий, без
одежды, зато обвешанные немыслимым количеством драгоценностей,
некоторые – видимо, жрецы – в головных уборах наподобие того, что носила
Ухия… Да, эти двери были произведением древней цивилизации, как и всё то,
что приносило море. Но тогда они должны быть золотыми! Дагон и его
подводные племена не имели дела с другими материалами. В полумраке
коридора Пабло вглядывался в тёмную, чуть шершавую поверхность металла,
пытаясь хотя бы приблизительно определить его происхождение. На этаже
Ксавьера он был впервые и даже не предполагал, что губернатор является
обладателем дверей из металла ещё более странного, чем мрачное золото из
моря. Это было по меньшей мере необычно. Мужчина осторожно потянул на
себя одну из створок.
Пусть они окажутся заперты, с быстротой молнии пронеслась паническая

мысль, но Пабло решительно отогнал её. Он и так слишком часто маскировал
трусость благоразумной осторожностью, эту затею он доведёт до конца. Хотя

штурмовать запертые двери, ведущие в покои Ксавьера… но створки

послушно поддались, и мужчина почувствовал, как ладонь, сжимавшая
извитую ручку, стала скользкой от пота. Отступать поздно, он был в святая
святых.
Запах ударил в лицо практически сразу. Немыслимая гамма из гниющих

водорослей, скользкими останками разлагавшихся на берегу, соленого
морского ветра и дурманящего дыма неизвестных благовоний, от которой
воздух становился густым и почти осязаемым. С непривычки Пабло
закашлялся и, зажимая ладонью рот, поспешно закрыл двери: снующие внизу
слуги могли услышать. Он уткнулся в складки рубашки на сгибе локтя, и, хотя
пользы от такого сомнительного фильтра было немного, почувствовал себя
лучше. Комната, в которой он находился, представляла собой что-то вроде
гостиной. Даже не вдаваясь в детальный осмотр, Пабло решил, что здесь
искать нечего, - помещение оказалось практически пустым. Окна были
наглухо задрапированы, и в комнате царил полумрак, разбавляемый лишь
светом чахлой лампочки из коридора. Огромный дом, как и всё в этой деревне,
являлся лишь ещё одним отражением царящего повсюду упадка.
Стараясь как можно реже вдыхать гнилостный воздух, Пабло двинулся к

внутренней двери, ведущей дальше, - к несчастью, Ксавьер занимал весь этаж.
Отворив её, мужчина вошел в ещё более мрачную комнату, служившую,
очевидно, рабочим кабинетом. Вдоль одной стены тянулись крепкие и даже
щеголевато выглядящие открытые шкафы, куда были свалены груды книг и
свитков грубой серой бумаги, а вот напротив… Пабло на мгновение
зажмурился, но, поборов отвращение, всё же приблизился. Это была
коллекция накладных лиц Ксавьера. В прозрачных витринах из тонкого стекла
покоились на распорках десятки скальпов. Многие были высушены до такой
степени, что черты лица практически неразличимы, другие – совсем свежие, с
ещё не окончательно омертвевшей кожей. Забывшись, Пабло глотнул затхлый
воздух и вновь закашлялся. Последние недели море не приносило кораблей.
Ухия томилась от скуки, предвкушая день, когда снова наденет тиару и
возьмет в руки нож, но новых жертв не было. Однако среди вещей её отца
обнаруживаются совсем свежие лица, явно ни разу не использованные, с
окровавленными пустыми глазницами. Откуда-то ведь он их берёт…
Дальнейшие размышления на эту тему вызывали лишь подкатывающую к

горлу тошноту. Где-то здесь, среди ужасных аксессуаров губернатора, может
находиться и то, что осталось от Ховарда. Зажимая ладонью рот, Пабло
бросился к противоположной стене. Сваленные в шкафах бумаги выглядели
куда безобиднее, и мужчина решил остановиться на них подробнее. Вполне
возможно, ему улыбнется удача, и он найдет среди залежей хлама хоть что-то
интересное. Стараясь больше не думать о том, что оставил за спиной, Пабло

наклонился и осторожно извлек из недр шкафа первый попавшийся том.

Рассчитывать сейчас он мог только на собственное везение: чтобы изучить всё
содержимое этих полок, потребуется не одна неделя, а регулярно сюда
наведываться… Пабло боялся, что уже после пары визитов тронется умом.
Обложка книги была испещрена мелкими непонятными значками. Мужчина

придвинул кресло поближе к окну и осторожно отодвинул пыльную
бархатную занавеску, впустив в комнату немного света. Теперь он мог
читать… если бы было что, но увы – Пабло не понимал ни слова. Он попытался
расшифровать этот текст, припоминая все методы, о которых когда-либо
читал, но безуспешно. Язык имел явно не человеческое происхождение.
Вдобавок он почувствовал, что безумно устал. Вдыхать густой, пропитанный
едкими запахами воздух становилось все труднее, лёгкие горели от недостатка
кислорода. Пабло снова перевел взгляд на бумагу: значки прыгали перед
глазами, сливались в бесконечную вязь, и он обессиленно опустил веки.
Сейчас он соберётся с силами, вернет книгу на место и прекратит свои
попытки копаться в прошлом губернатора…
- Ксавьер!
Пабло вздрогнул от резкого окрика и едва не выронил нож. Нож?! Пальцы ещё
крепче впились в массивную красноватую рукоятку, он торопливо огляделся.
Комната, пропитанная затхлым дурманом, растворилась, словно её и не было.
Он стоял посреди огромного зала, и в паре шагов от него пол обрывался в
казавшийся бездонным тоннель. Колодец, догадался Пабло. Он узнал это
место – отсюда под глухое бормотание обезумевшей толпы у него забрали
Барбару. Но сейчас священный колодец выглядел иначе: прорубленный в полу
ход в море, лишенный массивных каменных пластин, фиксировавших стены.
Вокруг плотными рядами теснились сектанты – знакомый фанатичный блеск
в рыбьих глазах, уродливые, сдвинутые наверх накладные лица,
беспорядочные молитвенные выкрики. Чья-то скользкая рука сжалась на
плече. – Только не говори, что ты передумал.
- Что происходит?! – неожиданно высоким голосом вскрикнул Пабло и тут же

понял, что вместо панического вопля прозвучало спокойное «Не торопи
меня». Он держал в руке ритуальный нож. Предмет обладал
непропорционально тяжелой рукояткой и тонким, словно перо, лезвием, по
которому бежали лозы орнамента. Рядом стоял священник в ниспадавшем
мокрыми складками одеянии и с золотым обручем, венчавшим
деформированную, скошенную назад голову. Пабло невольно шарахнулся
назад, но ноги будто приросли к полу. Сознание рвалось на части. Он был
спокоен, он наслаждался своей властью, и золото в руке просило крови. –
Ухия… где Ухия?

Она сейчас его спасение из этого кошмара. – Ты сам велел ее не приводить.

Ксавьер, ты пьян.
- Почему ты меня так…
… называешь? Пабло медленно, словно предвкушая предстоящее зрелище,
развернулся всем корпусом и оказался нос к носу с закованным в цепи
обнаженным человеком. Губы невольно растянулись в плотоядной ухмылке. –
Личная месть? – поддразнил священник. Пабло с любопытством рассматривал
пленника: тот был ещё совсем молод и, вероятно, привлекателен для женщин.
Ладно сложенное мускулистое тело, чистые черты лица… Ксавьер легко
чиркнул лезвием по сгибу локтя, нож окрасился кровью. Толпа одобрительно
завопила: начало было положено.
- Что-то в этом роде, - кивнул мужчина, наблюдая, как алое пятно расползается
по влажной коже. Фокус этого ножа был предельно прост – рукоятка словно
сама направляла невесомое лезвие, собственной тяжестью вгоняя его в
податливую плоть.
- Ох смотри, играешь с огнем…

Ксавьер нетерпеливо отмахнулся и резко вскинул руку. – Йа! Йа! – и в ответ
послушно взвыли десятки глоток. – По-твоему, я должен терпеть?
Они могли спокойно переговариваться, стоя на значительном расстоянии от

ревущей толпы. Ксавьер снова повернулся к обездвиженному человеку. – Ты
думал, я не узнаю о твоих визитах к моей жене?
- У тебя их и так… четыре… отпусти Маргариту, - пленник дернулся и облизал
пересохшие губы. – Любая женщина деревни может быть твоей. А мы…
любим друг друга.
- Рад за вас, - губернатор задумчиво прикусил кончик ножа. Лезвие коснулось

губы, тонкая струйка крови поползла по желобку орнамента. Ксавьер вытер
нож, продолжая рассматривать человека. – Вот этим ты ее любишь? – быстрое
движение пальцев по животу, вниз к паху, Ксавьер с силой сжал в кулаке
вялый небольшой член – и полоснул ножом. Хлынула кровь. Священник, ещё
сильнее выкатив рыбьи глаза, с отвращением сплюнул на пол:
- Дьявол…
Отшвырнув в колодец окровавленный ошметок кожи, губернатор выхватил

из-за пояса рыбацкий тесак и с силой всадил оба лезвия в живот потерявшего
сознание человека, дернув их вверх, оставляя длинные сквозные раны.
Обмякшее тело приподнялось, Ксавьер удовлетворенно оскалился – и сквозь
гул в ушах услышал глухой звук падающего тела. Выдернув ножи, он резко
обернулся и увидел лежащую на полу женщину. Словно она вырвалась из
толпы и бежала к нему. – Кто ее сюда впустил? – пастор предостерегающе
сжал его предплечье. Ксавьер выдернул руку, лезвия ножей зазвенели по полу.
– Маргарита! – рёв раненого зверя выдернул Пабло из забытья.

Он распахнул глаза и снова едва не задохнулся, судорожно втянув ноздрями

гнилой воздух. Перед ним, опираясь на палку, стоял старый губернатор.
Немигающие глаза тускло поблескивали из-под складчатых век, скользкий
провал рта растянулся в неком подобии улыбки. – В тот день она хотела мне
сказать, что ждет ребенка, - проскрипел Ксавьер, не отводя взгляда. – Приятно
было снова увидеть мать, а, Пабло?
- Ты… ты…
- Ступай к Ухии, - оборвал старик и, забрав книгу, поковылял к шкафу, чтобы
вернуть её на место. – Я сегодня не в настроении.
Пабло решил не спорить. Он поднялся на ноги, ощущая дрожь во всём теле,

покосился на сгорбленную спину Ксавьера. Тот, безусловно, был в курсе
ужасных видений, что породила мертвая, прогнившая атмосфера этой
комнаты, но обсуждать их не собирался, да и, похоже, проникновение в
собственные владения воспринял как нечто предсказуемое. На негнущихся
ногах покидая кабинет, Пабло оглянулся у двери: Ксавьер, сняв лицо,
спокойно прилаживал его на плетёный каркас. Он определенно не был
удивлен… и это казалось ещё более пугающим.
Из дневника Пабло Камбарро
Боясь оглянуться на оставшиеся позади темные двери в свете чахлой

лампочки, я сбежал по лестнице вниз и, распахнув двери, очутился на террасе,
выходящей на задний двор. Ужас происшедшего подгонял меня, до предела
обострив все реакции. Там, наверху, остался безумный монстр, чьи руки,
казалось, мгновение назад сжимали тонкий нож. Я смотрел на происходящее
его глазами, его мысли вливались в мои, и – теперь я боюсь за свой рассудок
– я знал, что только моя мать отвлекла его от ужасной расправы, уготованной
им этому несчастному человеку. Я уже заранее чувствовал, как его сильные
пальцы раздвигают края сквозной раны, потроша жертву, словно рыбу, как он
вытягивает скользкие окровавленные внутренности и с торжествующей
ухмылкой бросает их в колодец, чтобы раздразнить таящееся там Нечто.
Ничего этого не было, но я знал, что только случайность изменила ход
событий.
Страшнее всего было то, что я чувствовал себя причастным к этому гнусному
обряду, причастным к убийству. Это давило на мое сознание, и я, не отдавая
отчета в своих действиях, словно лунатик, мчался по городу, стремясь как
можно скорее добраться до единственного человека, способного хоть как-то
облегчить мои страдания. Я был на грани. Даже сейчас я не уверен, что пишу
эти строки, находясь в здравом уме. Я бежал, инстинктивно стараясь избегать
оживленных улиц, глухими заброшенными кварталами, и всюду меня
преследовал густой гнилостный дух, спертый неподвижный воздух,
рождающий видения, которые человеческий мозг не в силах вынести.

Солнце, проглядывающее из-за тяжелой завесы облаков, было ещё достаточно

высоко, когда я неистово забарабанил в дверь пастора. Думаю, мой вид в тот
момент был поистине ужасен, потому что во взгляде Хорхе, открывшего мне,
я прочитал тревогу за мое душевное состояние. Быстро оправившись от
первого потрясения, он жестом велел мне войти и закрыл дверь.
- Я… я убил его, Хорхе, понимаешь? Сначала… ножом, выбросил в колодец…

- ноги больше не держали меня, и я рухнул на четвереньки на деревянный пол,
безуспешно пытаясь отдышаться. Картины безумного видения нахлынули с
новой силой и в ужасающих подробностях. Я слышал требовательный плеск
из колодца. Рыбомордый урод в золотой тиаре вышел вперед, заслоняя меня
от толпы, когда я, окончательно потеряв человеческий облик, кромсал ножами
теплую плоть.
Хорхе потряс меня за плечо. Он говорил что-то успокаивающее, что я не

понимал слов. Опершись на его руку, я с трудом поднялся и, доковыляв до
невысокой скамейки в углу, мешком повалился на нее. Присутствие
священника, которому я доверял, немного ослабило власть чужой памяти, я
начал постепенно приходить в себя. Хорхе ждал, даже мое сумбурное
признание в убийстве не вывело его из равновесия. Он не задавал никаких
вопросов, пока я не оправился достаточно, чтобы связно изложить то, что
пытался донести, задыхаясь, в первые минуты.
Я рассказал о своем тайном визите на этаж Ксавьера, о древних книгах и

рукописях на непонятном языке, в беспорядке сваленных в шкафу, о том, как
отравленный воздух комнаты спровоцировал безумные видения. О колодце и
растерзанном человеке и, наконец, о своей матери. Хорхе слушал, изредка
задумчиво кивая. Казалось, описываемые мной события были для него не
новы. – Я знаю эту историю, - наконец тихо произнес он, избегая смотреть мне
в глаза. – Для Ксавьера сбрасывать в колодец личных врагов было вполне
обычным делом. Даже если они уроженцы Имбоки и верные слуги Дагона.
Я застыл как громом пораженный. Если человеческие жертвы в этой

дьявольской секте были хотя бы объяснимы, то в отношении единоверцев этот
обряд вряд ли поощрялся даже жестоким рыбьим богом, которому они
поклонялись. – А… тот, кто таится в колодце? – неуверенно спросил я, снова
невольно вспоминая плеск чего-то огромного в тёмной воде. Тот, кто забрал
Барбару. Разверстая пасть с тянущимися непонятно откуда плетьми щупалец
и огромным, хищно вращающимся в своей орбите глазом. Хорхе покачал
головой.
- Это Посланник. Он приходит, чтобы забрать жертву для нашего бога. Среди
стариков ходят слухи, что щупальца и все, что поднимается над водой, - это не

самое ужасное в его облике. Но тех, кто видел его полностью, уже нет с нами.
О Посланнике можешь меня не спрашивать, я знаю не больше твоего.
Неожиданно меня поразила странная догадка. Ещё в годы своей учебы в

Мискатоникском Университете я, пользуясь своей репутацией прилежного
студента, провел однокурсника в закрытую секцию университетской
библиотеки. Содержание книг, которые он брал, заставляло меня, невольного
свидетеля, холодеть от ужаса. Но приятель мой, всерьез интересовавшийся
оккультными знаниями, с затаенным благоговением рассказывал о существах,
стоящих у начал Вселенной и породивших сам феномен жизни не только на
Земле, но и на множестве других небесных тел. Подкрепленный цитатами из
зловещих томов рассказ против моей воли отпечатывался в памяти.
Под конец нашего визита я увидел толстую растрепанную книгу, наполовину

рукописную, снабженную такими иллюстрациями, что порой я отворачивался,
не в силах представить даже возможность существования подобных существ.
И именно там, на изъеденных временем страницах, говорилось о Пороге и о
его жутких обитателях, не нашедших места в своем мире порождениях слепого
Азатота. Автор рукописи, некий араб – то ли безумец, то ли мудрец – именовал
их Укрывшимися в Тени. Только могущество Стражей Порога, писал араб,
сдерживает первобытную ярость этих созданий, отверженных, вечно
голодных и готовых явиться на первый же зов. Только тот, кто обладает
глубокими знаниями, сможет подчинить вызволенную тварь, но безумец,
выпустивший ее за Порог по неопытности, будет пожран древним хаосом. Я
неожиданно понял, что, будучи в памяти Ксавьера, откуда-то знал об этих
существах. Знал, кто они, как выглядят и… как их вызывать.
Я поделился своими соображениями с Хорхе, но тот только покачал головой.

– Море – стихия Дагона. Порождения Порога отвратительны ему не менее, чем
обитателям прочих миров. Я не читал книгу, о которой ты говоришь, но читал
другие. Мы молимся Дагону, и наш бог справедлив. Он забирает жертвы и
посылает нам рыбу и золото. Мы живем под его благословением, и держать в
услужении демона Порога означало бы навлечь на себя неминуемый гнев
моря.
Несмотря на возражения моего друга, эта идея не казалась мне такой уж

абсурдной. Когда речь шла о Ксавьере, я мог допустить что угодно. Однако я
не стал спорить и поднялся, собираясь уходить. Разговор со священником
принес мне некоторое облегчение, хотя мысль о том, что мне придется снова
возвращаться в особняк, вызывала предательскую дрожь в коленях. – Идем, я
провожу тебя, - Хорхе набросил на плечи свою длинную хламиду, и мы вышли
на улицу. – Мне нужно к одному старику в восточный квартал. Завтра он хочет
покинуть нас и уйти в море.

- Исповедуешь, - понимающе улыбнулся я, отмечая про себя, что и эти

человекоподобные амфибии, собираясь покинуть этот мир, нуждаются в
священнике.
- Что-то в этом роде, - рассеянно кивнул Хорхе, думаю, значение термина
«исповедь» было ему знакомо из книг.
Пастор жил в одном из прибрежных, достаточно чистых по здешним меркам

кварталов. Мы пересекли главную улицу, ведущую к морю, и направились в
центр. Здесь, неподалеку от площади, высился особняк губернатора. В одном
из переулков, мимо которых мы проходили, царило необычное для этой
выродившейся деревни оживление. Невольно заинтересовавшись, я замедлил
шаг и оглянулся, спустя несколько минут уже жалея о своем любопытстве. –
Лица! Лица! – несся над переулком резкий, надрывный женский голос,
обладательница которого была скрыта от нас широкими спинами зевак.
- Что «лица»? – я непонимающе моргнул и оглянулся на своего спутника,

надеясь получить объяснение, но тут высокая, неестественно-гибкая женщина
вынырнула из толпы и заскользила к нам. – Святой отец, не побрезгуйте!
Молодой хозяин, - это уже мне, - прошу покорнейше! – женщина
приблизилась, и я, к своему ужасу, рассмотрел на её плечах некое подобие
коромысла, усеянное мелкими крючками, на которых болтались, словно маски
для безумного карнавала, человеческие скальпы. С глазниц и линии шеи у
некоторых ещё сочилась кровь. В памяти вновь мелькнула дьявольская
коллекция Ксавьера, и я с трудом сдержал вопль ужаса. Заметив мою реакцию,
священник нетерпеливо отмахнулся:
- Потом, Тира, потом! – и, схватив меня за локоть, потащил прочь. Торговка

снова юркнула в переулок. Эти чудовищные головные уборы я видел
достаточно часто, но сам факт того, что они ещё и продаются, парализовал мой
разум новой волной ужаса.
- Так вот откуда он их берёт… - наконец переведя дыхание, смог выдавить я.
Хорхе этот вывод, казалось, позабавил, хотя он и старался этого не показать,
видя мое смятение.
- Нет, что ты. Это для бедных. Ее сын – кладбищенский сторож в соседнем
городе. Не думаешь же ты, что наш дорогой губернатор настолько скуп?
Зазывающие выкрики Тиры, доносившиеся из переулка, дополняли общую

картину безумия этой деревни. Иногда я чувствовал, что противиться ему у
меня уже не осталось сил. Ради блага человечества Имбока должна быть стерта
с лица земли. Теперь, осознав это, я преисполнился мрачной решимости.
Довольно прятаться и плыть по течению, я никогда не стану таким, как они.
Пусть я рождён от монстра, но я рождён человеком и должен действовать.
Заметив перемену в моем настроении, Хорхе недоверчиво покачал головой. –
Что бы ты ни задумал, для твоей же безопасности постарайся не вспоминать
об этом, когда будешь в особняке.

- Ты думаешь, они способны прочитать мои мысли? – внезапно я вспомнил

огромные глаза Ухии, ее манящий взгляд и тихое одурманивающее пение.
Вряд ли опасения пастора так уж беспочвенны. Я кивнул, намереваясь
приложить все усилия, чтобы оградить свои планы от постороннего
вмешательства. Единственное, что меня беспокоило, - это моя беззащитность
перед чарами Ухии во время сна.
Однако эта и последующая ночь прошли без происшествий. Ни Ухия, ни её

отец не пытались каким-либо образом воздействовать на мое сознание, я же,
стремясь дополнительно обезопасить себя, незаметно для жены вставлял в
уши собственноручно сделанные затычки. Временное затишье закончилось
так же внезапно, как и началось.
Я проснулся посреди ночи от собственного дикого крика. Боль, адская боль,

словно какое-то существо царапалось извне в мою черепную коробку. Я не мог
противостоять ему ни во сне, ни наяву и чувствовал, что рано или поздно оно
прорвется. Ухия, по-змеиному отталкиваясь щупальцами, появилась откуда-
то со стороны окна, её испуганное лицо, казавшееся неестественно бледным
при свете луны, вернуло меня в реальность, я, словно утопающий, вцепился в
её руку. – Что-то… царапает, давит… как это остановить?! – свистящим
шепотом выдохнул я, прижимая пальцы к виску. Мозг разрывался от боли.
Словно кто-то пытался проникнуть в мое сознание и занять мое место.
- Я… не знаю, что это! – растерянный голос Ухии отозвался новой порцией

боли. Она что-то забормотала, сфокусировав бессмысленный взгляд на моем
лице, теперь мое сознание стало ареной борьбы двух неведомых сил.
Монотонная галиматья, состоящая из слогов наподобие «н’гаа» и «н’гарх
фаат-аг», длившаяся, казалось, бесконечно, неожиданно завершилась гневным
вскриком «Йа! Дагон!» – и я почувствовал невыразимое облегчение.
Существо, рвавшееся извне, отступило, явно разочарованное, но, что странно,
несмотря на причиняемую мне боль и неприятие самого факта проникновения
в мое сознание, я не ощущал исходящей от него враждебности. На мгновение
мне показалось, что это поняла и Ухия, и её взгляде мелькнуло выражение
странной досады.
Последующие несколько страниц оказались вырваны неизвестной рукой, и об

их содержании остается только догадываться. Дальнейший текст представляет
собой сумбурные и местами бессмысленные записки человека, мучимого
сильным нервным напряжением.
Провалы в памяти. Я не помню, что делал несколько часов назад, но почему-

то помню события столетней давности. Это не похоже на обычное
сумасшествие, то, что происходит со мной, в разы хуже. Я вижу старую, ещё
довоенную Имбоку, вижу собственную лабораторию в горах. Уцелела ли она?

Древние рукописи, как будто я разложил их по полкам только сегодня. Кто я?

Покажись мне. Знания о мире – лучше бы я оставался в неведении. Мне
известно о прошлом Имбоки гораздо больше, чем большинству ныне
живущих. Лаборатория в горах! (Эти слова были подчеркнуты с такой силой,
что сломался грифель карандаша). В руках безумца она сослужит миру
плохую службу. Мои мысли больше не принадлежат мне.
Ухия избегает меня. На этаже Ксавьера постоянно какое-то движение,

странные звуки, скольжение чего-то тяжелого. Я должен действовать!
Сырая октябрьская ночь, пропитанная гнилостным рыбным запахом, тяжело

опустилась на деревню. Ветер принёс к побережью настоящий шторм, и
теперь мутные валы бросались на ближайшие к морю кварталы, словно
угрожая смыть их с лица земли. Имбока погрузилась в серую мглу. В эту
терзаемую непогодой ночь два путника покинули пределы деревни.
Горы, отделявшие Имбоку от остальной части материка, при взгляде с высоты

напоминали невероятно старый рубец на теле земли. Их лысые вершины давно
раскрошились под влиянием ветра, а растительность, обрамлявшая уродливые
проплешины, в основном состояла из мелких реликтовых деревьев, стволы и
ветви которых переплелись в непроходимую сеть. У жителей имбокской
общины этот бурелом не пользовался особой популярностью, и склоны гор
оставались пустынны даже во времена расцвета деревни. Однако, несмотря на
пугающую безлюдность этой обширной территории, в самую чащу
приземистого переплетенного леса устремлялась ухоженная дорога с ещё
свежими следами автомобильных шин на мягкой после дождя земле.
Автомобилей в Имбоке было всего три, и два из них – грузовики – не

проходили по ширине. Мужчины понимающе переглянулись и, не говоря ни
слова, свернули с дороги в лес: осторожность была сильнее стремления
передвигаться с комфортом. Стараясь производить как можно меньше шума,
они продирались сквозь глухие заросли, дорога, змеившаяся в лунном свете,
служила прекрасным ориентиром. Строить любые догадки о её
предназначении сейчас, посреди свистящей непогоды и конвульсивно
кривящихся деревьев, было по меньшей мере безрассудно. А дорога,
расчищенная, испещренная многочисленными колеями одних и тех же колес,
манила в самое сердце чёрной паутины сплетенных ветвей.
- Я видел это место. Во сне, - внезапно тихо произнес шедший чуть впереди
Пабло. Лес вставал в его памяти ещё живым, прогнившие черные остовы,
обступавшие путников, являлись лишь карикатурой былых лет. Священник,
двигавшийся поодаль, неопределенно пожал плечами и привычным жестом
втянул перепончатые кисти в длинные рукава рыбацкой куртки. О

проявлениях чужой памяти Хорхе читал достаточно, чтобы постигнуть суть

этого феномена, однако о том, чья именно память сейчас направляет его друга,
предпочитал не думать. Сопровождая Пабло в этой погоне за фантомами,
предусмотрительный священник готовился к худшему: чей бы разум ни вел
новоявленного наследника, им противостоял Ксавьер – непредсказуемый,
опасный и черпающий силу из неведомых глубин демон Имбоки.
Луна в очередной раз вышла из-за облаков, и призрачный свет скользнул среди
мертвых ветвей. – Почему ты помогаешь мне? – чуть задыхаясь от долгого
подъема, спросил Пабло, на мгновение обернувшись, чтобы увидеть лицо
своего спутника. Пастор тихо фыркнул и тут же снова посерьезнел.
- Я принадлежу к племени, пришедшему из моря, я служу нашему богу – и я
считаю, что клан Камбарро должен быть уничтожен. Между богом и его
паствой не должно быть таких посредников.
Пабло задумчиво кивнул и снова двинулся вперёд. Он так и не привык

причислять себя к семейству губернатора. Дорога, круто уходившая вверх на
протяжении последней сотни метров, неожиданно обрывалась. Для
автомобиля дальше пути не было. Путники переглянулись и снова поняли друг
друга без слов: следовало искать вход под землю. Пабло беспокойно замотал
головой и стиснул виски пальцами. – Здесь есть дверь… есть… дверь… есть…
– беспорядочное бормотание сменилось полусонным шепотом, Хорхе резко
встряхнул своего напарника за плечи.
- Покажи мне дверь. – А разве Он не показывал тебе? – ощерился тот, что

теперь говорил голосом Пабло Камбарро. – Разве Он не доверился твоим
знаниям?
Хорхе резко отдернул руки. – Кто ты? Кто впустил тебя?
Пабло тихо рассмеялся и, приглашающе взмахнув рукой, скрылся среди

деревьев. Священник торопливо последовал за ним. От безвольного и
довольно трусливого сына губернатора не осталось ничего, кроме внешней
оболочки, таинственный визитер уверенно мелькал среди деревьев и под
конец исчез в темном провале, искусно скрытом горизонтально лежащей на
небольшой земляной насыпи дверью. Всего на мгновение Хорхе оглянулся
назад. Он знал, что придется столкнуться с неведомым, и сейчас таинственные
глубины подступили совсем близко. Далеко внизу продолжало бушевать море.
Он ступил в чёрный провал и зажег фонарь, сразу заметив на земляном полу

свежие следы. Коридор устремлялся вниз, в самые глубины гор. Кем и когда
он был прорублен – оставалось загадкой, однако вряд ли возраст подземных
тоннелей превышал сотню лет. Спуск замедлялся, становясь всё более
пологим, пока не перешел в ровную дорогу, потолок которой терялся в густой
темноте. Пабло нигде не было видно, однако бегущие вперед следы
красноречиво указывали на то, что сын губернатора держался того же пути.

Лаборатория, скрытая под землей, открывалась перед глазами зрителя

неожиданно, словно выныривая откуда-то с ещё большей глубины, в своем
гнилостном сиянии грибовидной поросли на стенах. Дрожащий синеватый
свет открывал взгляду ряды книжных полок с древними трудами и множество
приборов, о назначении которых сложно было даже догадываться. Пабло
оказался впереди, он стоял в центре комнаты и, выжидающе скрестив руки на
груди, смотрел в теряющийся в темноте противоположный угол. Там
шлепнулось на пол что-то тяжелое и скользкое, и Хорхе инстинктивно
потянулся к закрепленному на поясе пистолету. Из темноты, отталкиваясь
непомерно вытянувшимися щупальцами и опираясь на руки, появилась Ухия.
Медленно поднялась, выпрямляясь, словно кобра перед прыжком. Священник
убрал руку с оружия и несколько растерянно взглянул на неустойчиво
покачивающуюся тонкую фигуру: увидеть здесь Ухию он никак не ожидал.
Женщина вытянула из темноты длинные щупальца и, подобрав их под себя,
медленно опустилась на этот зловещий клубок. Её губы тронула усмешка,
тусклый недобрый взгляд был устремлен на Пабло.
- Орфео, - раздосадованно выплюнула она, наклонив увенчанную диадемой

голову. – Я плохо похоронил тебя?
Пабло с холодным любопытством продолжал рассматривать свернувшееся
перед ним существо. – Это, значит, жена моего тела? – после недолгой паузы
хмыкнул он. – Да ты шутник, Ксавьер…
Губы женщины брезгливо скривились. Капитан Камбарро медленно шагнул к

ней, не упуская из вида ни одного её движения. – Ты не хочешь, чтобы я
увидел, каким ты стал? То, что ты делал с собой все эти годы, разрывая связь
с Глубоководными… Твои дворцы в Й'хантлеи тебе больше не понадобятся.
Море не примет тебя, Ксавьер. Дагон не примет тебя.
Женщина передернула плечами. Её движения, поначалу порывистые и

неуверенные, становились всё более осознанными – Ксавьер привыкал к новой
оболочке. – Я достиг куда большего, чем мог бы дать мне Дагон, - осклабился
он, красивое лицо неузнаваемо исказилось под этой гримасой. – Куда
большего, чем добился в свое время ты. Зачем ты пришел?
- Чтобы выполнить приказ, полученный среди колонн Й'хантлеи. Чтобы

разрушить тропу, ведущую за Порог. Дагон милосерден к своей пастве, но он
не терпит измены. Я построил это место, чтобы с помощью древних знаний
приблизиться к нашему богу. Ты открыл отсюда дорогу вовне. Ни среди
людей, ни среди нас… ты стал таким же, как они.

В слабом свете грибной поросли медленно скользила по стене длинная узкая

тень – химера, балансирующая на уродливом подобии ног. Длинное
золотистое одеяние и ритуальная диадема на отступнике были для старого
капитана страшной насмешкой над его верой. В ответ на невысказанный
вопрос химера лающе рассмеялась. – Ты думаешь, оттуда, снизу, всё видно? Я
принял меры предосторожности, Орфео…
Пабло вздрогнул, словно очнувшись после долгого сна. Присутствие чужака

сбивало, искажало все инстинкты отвращением к собственному телу.
Одновременно с этим он понял, что именно эта сущность рвалась в его
сознание несколько дней назад. Сумбурный поток мыслей прервался давящей
волей чужой частицы. – Если бы она не защищала тебя тогда, все было бы уже
кончено. Убей. Ксавьера.
Пабло опустил взгляд на свои руки. Тот самый нож, тонкий, с тяжелой
рукояткой, уже потемневший от времени, но не потерявший былой остроты.
Теперь этот нож лежал на его левой ладони, дьявольски поблескивая гибким
лезвием. – Я… – Или ты уже забыл свою Барбару?
Нескольких секунд промедления было достаточно: химера бросилась вперед.

– Я видел, что вы идете ко мне! Л’сеф нга й’и фаитр лгб инг-йа!..
Старый капитан, в незапамятные времена заключивший сделку с

Глубоководными, на мгновение растерялся: отступник, потерявший доступ к
силам моря, призывал нечто совершенно чуждое. Промедление означало
смерть. – Огтродаиф гебл-их Дагон! - Пабло наблюдал словно со стороны. Как
его собственная рука выбросила вперед ритуальный нож, как блеснул в руке
химеры извитой клинок – «Йа! Йа! Кастула фатага!». Бьющаяся в цепях
Барбара, кровожадная, очаровывающая улыбка Ухии.
Женщина рухнула как подкошенная, в глазах сверкнула бешеная ярость.

- Кем бы ты ни стал… – уверившись в силе произнесенного, капитан занес
нож. Химера с непомерно длинными щупальцами, ошеломленное и
обездвиженное чудовище. Слишком долго Ксавьер Камбарро изучал самые
глубины тёмных знаний, чтобы быть бесславно убитым собственным ножом.
От автора
Заклинание, которое произносит Орфео, - часть «Нисходящего узла, Хвоста
дракона». Восходящий и Нисходящий узлы являются парным заклинанием
призыва и, соответственно, уничтожения. Позаимствовано у Лавкрафта, на
драконьи хвосты и головы я не претендую.
Из записок Пабло Камбарро

Бесконечно долгой показалась мне та минута, в течение которой я,

беспомощный, загипнотизированный, словно кролик перед удавом, смотрел в
глаза моей жены. Её тело было пригвождено к земляному полу силой, природа
которой оставалась для меня загадкой. Лишь щупальца Ухии, ещё недавно
сплетенные в смертоносный клубок, конвульсивно содрогались. Она не могла
задушить нас с Хорхе своими щупальцами, и это пробуждало в лежащей
передо мной химере древнюю, первобытную ярость. Мы нарушили её
уединение, и теперь она жаждала нашей крови.
Мы потревожили демона Имбоки.
Всплеск чужой воли словно взорвался в моем сознании. «Убей Ксавьера! Убей
отступника – и ты станешь главой деревни, ты станешь героем глубоководного
племени!» Лицо моей жены кривилось в неестественной гримасе. Яркими
губами Ухии ухмылялся Ксавьер Камбарро. Я перевел взгляд на свою руку и
с ужасом обнаружил, что всё ещё сжимаю тяжелую рукоять ритуального ножа.
Ни за какие блага мира я не смог бы сейчас ослабить сведенные судорогой
пальцы. Я должен убить химеру. Убить отступника, чтобы племя
глубоководных благоденствовало в океане. Я принадлежу к этому племени –
и я исполню то, что мне предначертано. Паника в глазах Ухии постепенно
сменялась мрачным торжеством.
- Ты опоздал с Нисходящим узлом, Орфео, - свистящий шепот Ксавьера,

казалось, отражался от земляных стен. – Я похороню тебя снова, бессмертие
Глубоководных не спасет тебя. Л’сеф нга й’и фаитр!..
Мой нож был у самого горла чудовища. С ужасающей ясностью я понял, что
если, надеясь на помощь моего таинственного напарника, позволю Ксавьеру
второй раз завершить заклинание, то другого шанса не будет ни у меня, ни у
Имбоки, ни у целого мира. С отчаянным воплем я направил ритуальный нож
на горло жены, голос Ухии сорвался на нечленораздельное бульканье. На
расстоянии порядка трёх дюймов я просто не мог промахнуться.
Сокрушительный удар сзади отозвался взрывом боли в моей черепной
коробке. Меня отшвырнуло в сторону, нож вылетел из моей руки. Последним,
что я увидел, прежде чем окончательно лишиться чувств, была огромная,
ужасающих очертаний тень, поднимавшаяся откуда-то из глубины пещеры.
Мнимые воспоминания, приходящие ко мне теперь, подсказывают, что тот

роковой удар нанес Хорхе. Священник был единственным, кто имел такую
возможность. Нейтрализовав меня и капитана Орфео, который не мог
управлять моим телом, не опираясь на мое сознание, Хорхе разрушил ту
невидимую силу, что держала Ксавьера в нашей власти. Хорхе, которого я
считал своим другом… Вновь получив возможность двигаться, Ухия села на

полу. Думаю, уже падая, я всё же ударил её ножом, и теперь чудовище

зажимало ладонью кровоточащую рану у основания шеи.
На дальней стене лаборатории кривлялась гигантская тень. В полумраке,

рассеиваемом лишь флуоресцирующей грибной порослью, её очертания
выглядели ещё более ужасными. То, что призывал своими богомерзкими
завываниями Ксавьер, покорно шло на его зов. Это и было, я уверен, то самое
порождение Порога, одинаково отвратительное и людям, и глубоководным
обитателям. Ксавьер имел дело с силами, которым не было места в этом мире.
Тень разрасталась, будто приобретая объем, она двигалась в нашу сторону. Не
знаю, имею ли я, в чьих жилах течет кровь морских тварей, право благодарить
Бога, но сейчас я искренне возношу Ему молитву за то, что позволил мне в те
минуты не видеть творящегося вокруг кошмара. Только благодаря этому я
сохранил рассудок и способность уже без паники, хоть и с чувством крайней
обреченности изучать приходящие в мои сны картины мнимых воспоминаний.
Тень разрасталась, приближаясь. Сгустки тёмного тумана со стен тянулись к

моей жене. Ухия продолжала сидеть на полу, зажимая руками рану; кровь
окрасила ворот золотой туники. Неожиданно Ксавьер заговорил снова, и с
каждым звуком я всё больше обретал уверенность в том, что никогда, даже
заняв её тело, отец моей жены не привыкнет вновь к обыкновенным
человеческим губам, и даже спустя полстолетия он будет неестественно
кривить её рот, превращая в бездонный провал. Долгая тирада Ксавьера была
обращена к тени на стене, и, повинуясь его приказам, существо Порога
подалось назад. Туман ушёл с гнилостной поросли на стенах, сжимаясь до
первоначального размера, а затем и вовсе начиная растворяться.
Вслед за этим земляной пол лаборатории задрожал. Казалось, сами горы

исполняли под завывания Ксавьера какой-то ритуальный танец. Далеко внизу
под порывами шквального октябрьского ветра бушевало море. Я не мог ни
видеть, ни слышать его, но я знал, что оно там, внизу, оно пристально следит
за нами. Риф Дьявола захлестывают волны, не давая даже самым смелым из
глубоководных обитателей подняться по его острым, словно бритва,
выступам, дабы бросить взгляд на горы, где сейчас решалась судьба
подводного племени. В такие минуты море объединяло под собой все
сущности, когда-либо взращенные им, превращалось в единый организм. Что
бы ни происходило здесь, в Имбоке, море всегда оставалось незримым, но
одним из основных участников разворачивающихся событий.
Не берусь считать, сколько времени я провел без сознания. Когда я наконец

открыл глаза, то не сразу понял, где, собственно, нахожусь. Уверен я был в
одном: это больше не лаборатория в горах, ибо земляные стены, покрытые
зеленоватой светящейся плесенью, я не перепутал бы ни с чем. Было и ещё
одно существенное отличие: там, наверху, за несколько километров от кромки
берега, рыбный запах ощутимо слабел. Сейчас же он вернулся с полной силой.

С первым моим осознанным вдохом я лишь усилием воли справился с

подкатившей к горлу тошнотой. Я всё ещё был в Имбоке.
Постепенно запах гниющей рыбы, водорослей и каких-то благовоний стал

казаться мне смутно знакомым. Пока я, наконец, не сообразил, что нахожусь
на этаже Ксавьера, в одной из комнат, где мне уже посчастливилось побывать.
Осознав это, я вновь мысленно вознес хвалу Деве Марии. Я лежал на старой
кушетке в комнате, которую во время своего первого визита сюда мысленно
окрестил приёмной. В комнате почти не было мебели, да и кушетку, полагаю,
сюда принесли лишь затем, чтобы не класть меня на пол. Окинув помещение
взглядом, я вновь закрыл глаза и принялся горячо молиться: Ксавьер мог
устроить меня и в своём кабинете, где я вынужден был бы любоваться на его
коллекцию накладных лиц. Видимо, он не желал, в свою очередь, наблюдать
там посторонних, а потому не сделал этого, и я, избавленный от созерцания
натянутых на распорки скальпов, благодарил всех известных мне святых.
Имею ли я право обращаться в своих мыслях к Господу? Давно, бесконечно

давно, ещё до того, как я узнал о существовании Имбоки, душа моя яростно
отвергала все попытки матери навязать мне веру. Как большинство испанцев,
моя мать была католичкой, и лишь теперь я в состоянии понять, откуда
поселилось в её душе столь сильное стремление делить свою жизнь с высшими
силами.
Особым доверием моей матери пользовалась Святая Маргарита Кортонская,

грешница, раскаявшаяся после смерти своего патрона, с которым жила вне
брака. Без молитвы Святой Маргарите у матери не начинался ни один день, и
я, считая себя весьма прогрессивным молодым человеком, периодически
позволял себе посмеиваться над тем, с какой серьезностью мать относилась к
уединенным беседам с почившей в далеком средневековье итальянкой.
Несмотря на мой здоровый скептицизм, религия никогда не была предметом

наших ожесточенных споров. Мать не переставала регулярно звать меня к
мессе, получая в ответ неизменный отказ, приправленный долей юношеского
презрения к «бабьим сказкам», однако никогда не злилась и не повышала
голоса, лишь как-то обреченно качала головой и уходила, оставляя меня
наедине с моим упрямством. Сейчас, лёжа на скрипящей кушетке и
уставившись в рассохшуюся обшивку потолка, я начинал понимать, почему
именно Маргарита Кортонская.
Моя мать видела в её судьбе определенное сходство со своей. Уроженка юга

Испании, вступив в брак не по католическому обряду, а в церкви Ордена
Дагона, для своей веры она жила с Ксавьером во грехе. С той лишь разницей,
что, в отличие от Святой Маргариты, моя мать не дожидалась смерти этого
чудовища. Она бежала из Имбоки, боясь оглянуться и уже зная, что ждет дитя.
Думаю, я понял бы её, если бы она решилась меня убить. Мать замаливала

грехи до самой смерти, лишь я, ничего не зная о своем настоящем отце, не мог
этого понять.
Сейчас, спустя тридцать лет, я оказался там же, где мать испытала самые
ужасные потрясения в своей жизни. Полагаю, именно здесь, в обители греха и
всеобщего упадка, её душа впервые по-настоящему потянулась к Господу. Я
ощущал сейчас почти физическую потребность в молитве, мне казалось, что
если я не попытаюсь открыть свое сердце вере, то потеряю последнюю
надежду. Но имел ли я на это право? Я, рожденный во грехе не столько из-за
того, что отец и мать никогда не состояли в браке, - просто Ксавьер Камбарро
не был человеком, он являл собой чудовище, поднявшееся из глубин, чтобы
однажды туда вернуться. Я принес две клятвы Дагону и должен принести
третью. У меня нет этого спасительного права.
Груз безвыходности лежал на сердце тяжким камнем. Погруженный в свои

мысли, я даже не заметил, что нахожусь в комнате не один. Осознание этого
пришло ко мне неясными полувзглядами, едва слышным шорохом ткани и
тихим постукиванием ритуальных колец. Признаюсь, мой мозг находился
тогда в состоянии некого оцепенения: слишком много непередаваемого,
древнего ужаса выпало на мою долю за последнее время. Я просто устал
реагировать и чувствовал себя безумно истощенным, будто страх высосал до
дна все мои силы.
Медленно повернув голову, я увидел Ухию. Жена сидела рядом со мной в

хорошо знакомом мне кресле с высокой резной спинкой. Золотую тунику, в
которой я видел её в последний раз, Ухия сменила на одно из своих платьев,
щупальца были скрыты тонким пледом. Внешне она сейчас ничем не
отличалась от обычной женщины.
Ухия выглядела утомленной. Ни слой косметики, ни две заколки в виде тонких

расходящихся лучей, скреплявших пряди волос на висках, не придавали
свежести её лицу. Заметив, что я смотрю на неё, Ухия кивнула мне и слабо
улыбнулась. Кто она сейчас? Неужели я вновь оказался наедине с Ксавьером?
Худшего поворота событий нельзя было и представить. Я лежал перед Ухией
абсолютно беспомощный и мог пошевелить разве что пальцем – от осознания
того, что отец моей жены имел все шансы убить меня без какого-либо
встречного сопротивления, меня прошиб холодный пот.
- Ухия?
- Да, Пабло? – её голос звучал по-прежнему тихо и певуче. Я привык к этому
голосу. Несмотря на мое отвращение к её щупальцам и деятельности жрицы,
я привык к этой женщине. Именно она пела мне, прогоняя непрошеные
видения и навевая сны. Моя жена и моя сестра, она клялась мне в вечной
верности у алтаря Дагона, а я смотрел в её тёмные глаза и не мог вымолвить
ни слова в ответ.

Вне всякого сомнения, голос принадлежал ей. Исчезли уродливые гримасы

Ксавьера, делавшие её красивое лицо бесконечно отталкивающим. Мог ли я
быть уверен, что сейчас говорю со своей женой? По крайней мере, я хотел в
это верить.
- Кто ты? – спросил я первое, что пришло в голову. Хотя самым логичным
лично для меня было бы «какого дьявола творит твой отец?!». Разумеется, я
не надеялся получить правдивый ответ, а потому продолжал внимательно
наблюдать за её лицом. Мимика Ксавьера была для меня легко узнаваема,
однако сейчас я не замечал ничего даже отдаленно похожего на его кривляния
под накладными лицами. Ухия широко распахнула густо накрашенные глаза.
- Пабло, ты болен? Я твоя жена, помнишь? Ты обещал, что мы никогда не

расстанемся. И будем жить в море… вечно. Помнишь? – уже настойчивее
повторила она и склонилась ко мне, почти касаясь губами моего лба. Я
невольно задержал взгляд на её шее. Если за время, пока я лежал без сознания,
такому успел научиться Ксавьер, то я их не различу. Для простоты я принял
поистине соломоново решение: считать, что рядом со мной действительно
находится Ухия, однако не терять бдительности. Я так и не смог разобраться
в тонкостях их дьявольских заклинаний.
- Я помню, Ухия. Мы будем жить вечно среди колонн Й’хантлеи.

Ухия определенно удивилась. Она отстранилась от меня и снова выпрямилась
в своем кресле, даже не пытаясь замаскировать цепкий недоверчивый взгляд.
Мне не составило труда понять, что своей неосторожной фразой я возбудил у
неё какие-то подозрения, а потому решил впредь быть осмотрительнее.
- Тебе известно о существовании Й’хантлеи, Пабло? – Ухия задумалась, тонкая

морщинка прорезала её лоб. Однако спустя несколько секунд моя жена
радостно захлопала в ладоши. – Значит, Дагон принял тебя! Дагон позволил
тебе увидеть священный город. Ведь ты видел его во сне, да?
Не видя смысла спорить, я кивнул. Эта версия пришлась мне по вкусу.

Казалось, Ухия, поглощенная радостью, уже забыла о своих подозрениях, и я
решил, что момент достаточно благоприятный, чтобы продолжать задавать
вопросы. Я должен во что бы то ни стало узнать, чем закончился наш с Хорхе
поход в горы.
- Пабло, придет время – и мы вместе поплывем среди колонн Й’хантлеи. Уже
не во сне, а наяву, и у нас с тобой будет вечность. Тебе осталось лишь принести
третью клятву великому богу.
Меня вновь озарила догадка. Название Й’хантлеи было произнесено

капитаном Орфео, который в тот момент находился в моем сознании. Беседа
про колонны подводного города велась фактически между старым капитаном
и его внуком – выходит, Ухия либо не помнит ничего, что происходило после

захвата её мозга частицей Ксавьера, либо считает, что не помнить

лабораторию в горах полагается именно мне. В таком случае, будет лучше,
если она будет считать, что город действительно явился мне в снах.
- Ухия, скажи мне… - я тщательно подбирал слова, опасаясь вызвать у неё

новые подозрения. Не нужно показывать излишней осведомленности, это
может быть опасно. – Сколько времени я здесь нахожусь?
- Почти два дня. Отец нашел тебя в своем кабинете, ты был без сознания,
Пабло. Отец сказал, ты читал одну из его книг. Не нужно этого делать, - мягко
упрекнула она и провела рукой по моим волосам. От неожиданности я
вздрогнул так, что она отдернула руку и взглянула на меня с неясным оттенком
обиды, очевидно, решив, что мне неприятны её прикосновения. Однако сейчас
это было меньшее, что меня интересовало.
- Что? – не веря своим ушам, переспросил я. – Ксавьер нашел меня в кабинете?
- Да, Пабло.
Рука Ухии коснулась моего плеча. Я искоса видел крупные перстни и широкий
браслет, охватывающий её запястье. Все украшения, что носила верховная
жрица Дагона, принадлежали к сокровищам, которые сектанты поднимали из
морских глубин. Дагон – золото из моря. В ответ на молитвы он посылает
своей пастве рыбу и золото и требует взамен человеческих жертв. Как знать,
быть может, одно из колец Ухии пришло в её руки в обмен на жизнь моей
Барбары. От этой мысли я невольно вздрогнул и отвел взгляд, стараясь не
смотреть на поблескивающий желтый металл, испещренный диковинными
орнаментами.
Мне необходимо было подумать. Присутствие Ухии отвлекало, вынуждая

постоянно держаться настороже, не давая полностью сосредоточиться на
полученных сведениях. Однако, как бы мне ни хотелось сейчас остаться
одному, Ухия была единственной, на чью помощь я мог рассчитывать, пытаясь
разобраться в происходящем. Иного выхода не было. Я предпочел бы
наведаться за разъяснениями в уже хорошо мне знакомый дом деревенского
священника, однако я с трудом мог даже пошевелить рукой – думать о том,
чтобы подняться на ноги, было бы слишком самонадеянно с моей стороны. К
тому же… Хорхе, которого я считал своим единственным другом в этой
проклятой деревне, нанес мне тот сокрушительный удар в спину. Начиная
думать о причинах его поступка, я неизменно приходил к выводу, что всё
меньше понимаю логику творящихся вокруг меня событий. Я не мог
избавиться от ощущения, что все в этой деревне – Ксавьер, Ухия, священник
и жители – носят накладные лица. Нет смысла искать под масками хоть каплю
правды, в которой я мог бы быть уверен. В Имбоке у меня нет права на
беспечность. Чужак, сын главы этой деревни, я могу полагаться только на
себя, иначе их расправа надо мной не заставит себя ждать.

Я предпочел оставить Хорхе на потом – хотя бы до того времени, пока силы

не вернутся ко мне и я вновь не смогу уверенно передвигаться. Ведение моих
записок помогает мне сохранять здравый рассудок и по мере возможности
систематизировать мои знания об этом месте, однако я стал замечать, что
испытываю определенный страх, заглядывая на уже давно исписанные
страницы, - будто я боюсь увидеть что-то, что успело скрыться в спасительном
забытье, дабы не позволить мне окончательно утратить разум.
- Два дня назад? – продолжил уточнять я, надеясь, что всему виной мое
недостаточное знание испанского. Однако за время, проведенное в деревне,
язык, который я так и не успел выучить благодаря отвращению матери ко
всему, что было связано с её родиной, становился для меня понятным. Я не
мог ошибиться.
- Да, Пабло, - Ухия смотрела на меня с сочувствием, будто перед ней лежало
больное дитя, нуждавшееся в покое и утешении. – Ты пришел в кабинет отца,
взял книгу из шкафа… Пабло, ведь тебе не знаком язык, созданный
Глубоководными, и иные тайные языки, которыми владеют жрецы Дагона.
Что привело тебя туда?
В голосе Ухии по-прежнему звучал мягкий укор. Словно она хотела убедить
меня, что ни она, ни Ксавьер Камбарро не против того, что я явился сюда
непрошеным гостем, однако считают мой поступок крайне неразумным. Но
почему она утверждает, что меня нашли здесь читающим книгу? Я готов
поклясться, я отчетливо помню, как и в самом деле поднялся на этаж Ксавьера,
прошел в кабинет и попытался разобрать диковинные значки в древнем
фолианте, как при виде натянутых на распорки накладных лиц в стеклянном
шкафу меня едва не стошнило, а потом, прогоняя вызванное затхлым воздухом
комнаты видение, передо мной появился старый губернатор и приказал
убираться вон. Я помнил события того дня настолько четко, словно это было
вчера.
Но ведь именно после моего визита на этаж Ксавьера мое сознание стали
посещать чужие мысли, я стал слышать голос своего давно ушедшего в море
предка, чувствовал попытки капитана Орфео проникнуть в мой мозг. Я
окончательно укрепился в своем решении выяснить, почему Ксавьер лишен
права носить ритуальный нож, а обязанности жрицы исполняет Ухия. Я,
подгоняемый чужой волей, отправился в сопровождении Хорхе в опасную
экспедицию в горы и наткнулся в лаборатории на химеру с лицом моей жены.
Паническое непонимание происходящего продолжало упрямо биться в моей

голове. Неужели удар, что обрушил на меня священник, был настолько силен,
что я, потеряв память, явился к Ксавьеру во второй раз?
- Ухия, скажи мне… что было после того, как мы вернулись из лаборатории в
горах?

Я увидел в глазах моей жены непередаваемое удивление, однако,

самонадеянно решив, что если продолжу вываливать перед ней всю известную
мне информацию, то лишу Ухию возможности придумать подходящий ответ,
продолжил:
- Когда мы с пастором Хорхе пришли в лабораторию в горах, мы обнаружили

там Ксавьера. Его частица заняла твое сознание, вытеснив тебя, Ухия,
поэтому, полагаю, ты не помнишь ничего из произошедшего. Ксавьер –
отступник, он больше не верит в Дагона. Он не может возглавлять Тайный
орден и лишен права носить ритуальный нож. Он владеет знаниями, которых
достаточно, чтобы призвать существо Порога. Если ему это удастся, и людям,
и подводному племени придет конец. Я пытался его остановить, потому что
так приказал капитан Орфео. Однако мне не удалось. Что произошло потом,
Ухия? Почему я здесь?
Во время своей отчаянной тирады я имел возможность наблюдать, как

подвижное лицо жены приобретает крайне растерянное выражение. Я видел,
что Ухия шокирована моими словами, и втайне испытывал какое-то неясное
торжество: если они думали, что я не помню ничего из случившегося, они
глубоко заблуждаются. Пабло Камбарро больше не позволит водить себя за
нос. Теперь я понимаю, что тогда мне следовало крепко держать язык за
зубами, однако я слишком устал бояться в этой деревне даже собственной
тени. Мне необходимо было выговориться, хоть как-то вернуться на игровую
доску.
Одно из двух. Или Ухия ответит мне правду, или соврёт. Но что вообще в этой
деревне есть правда? Имбока одним своим существованием будто растворяла
границы реальности.
- Пабло, ты говоришь ужасные вещи, - наконец произнесла Ухия и испуганно

поднесла руку к лицу, словно отгораживаясь от меня. Я вновь невольно бросил
взгляд на браслет на её запястье: на широкой золотой полосе были
выгравированы уже хорошо знакомые мне узоры, являвшиеся отличительной
чертой культуры подводного племени. Переплетение тонких выпуклых нитей
передавало невоспроизводимое изящество и вместе с тем несло в себе
затаенный ужас, который видели лишь те, кто не был рожден в Имбоке. Я
никогда не смогу спокойно смотреть на эти орнаменты – и у меня нет ни капли
желания привыкать к ним, вливаться в ряды тех, кто создает подобные
украшения.
- Мой отец – преданный последователь Дагона, - в голосе Ухии зазвенела

ярость. – Орден Дагона основал капитан Орфео. Когда пришло время и он
покинул нас, чтобы уйти в море, нож и амулет взял в свои руки Хосе Камбарро,
после него – мой отец. После отца – я, дабы дать ему возможность спокойно

подготовить свое тело и душу к тому, чтобы спуститься под воду и навеки
примкнуть к пастве великого бога. Все члены семьи Камбарро верят в Дагона,
Пабло. Ни у кого ещё не было повода обвинить нас в измене нашему богу.
- Ксавьер разочаровался в той силе, которую приносит поклонение Дагону, -

казалось, в тот момент я искренне наслаждался её испугом. Ухия отодвинулась
назад, неотрывно глядя на меня широко распахнутыми глазами. – Он
призывает демонов Порога, дабы поработить морское племя.
- Я не желаю этого слышать! – вскрикнула Ухия и, дрожащими руками дернув

рычаги кресла, развернула его, чтобы наконец оставить меня одного. Однако
неожиданно она остановилась. – Пабло, о чем ты говоришь? Я не понимаю.
Ты пролежал два дня, не приходя в себя, а теперь начинаешь говорить
страшные вещи. Ты не должен настолько серьезно воспринимать сны, Пабло,
это опасно. Я знаю, ты был воспитан на другом континенте, ты не можешь
привыкнуть к нашим обрядам, но это твоя судьба, не стоит ей сопротивляться.
К тому же у тебя нет выбора. Ты рожден, чтобы служить Дагону, твой мир –
Имбока, откуда ты уйдешь в море.
- Сны?
Я нашел в себе силы поднять голову. Ухия вновь внимательно смотрела на
меня, и испуг на её лице сменялся прежним сочувствием.
- Сны, Пабло. Ты видел всё это во сне. Лаборатории в горах не существует.
- А демоны Порога? – я не желал сдаваться. Всё, что произошло в горах, чужой

голос в моей голове, мое сражение с химерой в облике моей жены – всё это не
могло быть сном. Слишком реально я снова и снова видел те ужасающие
картины, где на земляных стенах лаборатории, скрывая светящуюся грибную
поросль, появлялась гигантская тень. Лишь случайность спасла меня от
необходимости лицезреть порождение безумия Ксавьера.
- Они существуют, - признала Ухия. её пристальный взгляд застыл на моем

лице. – Но приближаться к ним и пытаться подчинить означает навлечь на себя
гнев нашего бога. Те, кто скрывается у Порога, - порождения Азатота, не
нашедшие своего места во вселенной, они чужды морю. Никто в Имбоке не
пытается предать нашу веру, Пабло. Дагон – великий бог, он принес нам пищу
и золото, Дагон – золото из моря, - она протянула руку, и орнаменты
украшений вновь засверкали перед моими глазами.
- Я слышал, как он произносил заклинание, - я твердо встретил её взгляд. Ухия

хмурилась – думаю, она не ожидала от меня подобного упрямства. Сейчас я
понимаю, что не следовало так опрометчиво разжигать её настороженность,
однако тогда меня словно вела необъяснимая, отчаянная храбрость. – Я
остановил его Нисходящим узлом.
Губы Ухии тронула легкая улыбка.

- Нисходящий узел – не та вещь, которую смог бы применить ты, Пабло. Он

требует знаний, тех знаний, что не даются случайно. Даже я не могу применять
Нисходящий узел. Это был сон, Пабло. То, что ты мне рассказываешь, не
могло произойти наяву. Этот сон истощил тебя. Отдохни, - она ещё раз
осторожно погладила меня по голове. Неожиданно вспомнив одну важную
вещь, я ощутил такой всплеск сил, что сумел резко поднять руку и схватить
Ухию за запястье.
Там, в лаборатории, я ударил её ножом в ключицу. Лезвие пробило кожу и

глубоко распороло плоть, заставляя Ксавьера зажимать рану рукой. Я словно
вновь увидел, как моя жена сидит на полу, а капающая сквозь пальцы кровь
окрашивает ворот золотистой туники. Не знаю, откуда брались эти
воспоминания, - я лежал без сознания на полу и ни при каких обстоятельствах
не мог этого видеть. Полагаю, за столь подробную информацию я должен
благодарить капитана Орфео. В любом случае, если прошло всего два дня,
след от достаточно глубокой раны никак не мог бесследно исчезнуть.
Оставалось лишь убедить Ухию показать мне место, куда Орфео ударил
Ксавьера.
Потому что это не было моим сражением с женой. Это пытались разрешить
старый спор Орфео и Ксавьер Камбарро. Ухия постаралась высвободить руку,
и я, чтобы не вызвать у неё ещё больше подозрений, разжал пальцы. Я целился
ей в шею, и расстояние от лезвия ножа до её кожи не превышало трёх дюймов.
Однако, падая, я промахнулся, и нож вошел под правую ключицу.
Приподнявшись, я привлек жену к себе и потянул ворот её платья, сдвигая
ткань ниже к груди.
- Мы будем жить в море, Ухия. Вечно. Мы будем плавать среди колонн

Й’хантлеи, - голос мой к концу фразы пораженно оборвался, и я так и застыл,
судорожно сжимая пальцами ткань её платья. На коже Ухии не было ни следа
той раны, что я нанес ей в лаборатории. Ни единого намека. Этого просто не
могло быть. Сраженный своим неожиданным открытием, я отпустил Ухию и
бессильно уронил голову. Жена наклонилась ко мне, плед, скрывавший её
щупальца, соскользнул вниз.
- Обязательно будем, Пабло, - горячо зашептала она, почти касаясь губами

моего уха. – У нас впереди вечность. А теперь спи. Капитан Орфео больше не
потревожит тебя.
Я наконец остался один. Не открывая глаз, я слушал доносившийся из

коридора стук колес её кресла. Каким бы ни был случившийся со мной
кошмар, я готов поклясться, что он был реален. Ксавьер, чей разум захватил
тело моей жены, лаборатория в горах с покрытыми гнилостной порослью
стенами и гигантская тень, поднимающаяся откуда-то из глубины – это не

могло быть сном, не могло быть даже порождением того лихорадочного

состояния, в коем мой мозг пребывал под воздействием ужаса Имбоки. Если
Ухия желает убедить меня в том, что я стал жертвой видения, это может
означать только одно: планы Ксавьера нарушены, и он не намерен раскрывать
их до тех пор, пока не поставит в них окончательную точку.
Я никогда не признáю, что то, что со мной случилось, происходило во сне.

Голос моего прадеда звучал в моей голове, он уверенно вёл меня по дороге в
горы, не позволяя ни на шаг отступить от намеченной цели. Я должен был
попасть в лабораторию в горах, чтобы вмешаться в планы Ксавьера. Благодаря
капитану Орфео перед губернатором Имбоки предстал не напуганный юнец,
которого он так привык видеть. Чужая воля поддерживала мою собственную
храбрость. Я произнес Нисходящий узел, лишь силой своих слов ударив
химеру и пригвоздив её к полу. Если бы не это, меня бы уже давно не было в
живых.
Ухия права: ни Пол Марш, ни Пабло Камбарро не в состоянии не то что

произнести Нисходящий узел, должным образом воспользовавшись его
мощью, - американский миллионер и сын демона Имбоки, бесполезный чужак,
так и не ставший здесь своим, не знают даже о существовании подобного
заклинания. Имея некоторые знания в области тайных наук, я всеми силами
старался избегать подобных запретных областей. Справиться с Ксавьером мне
помог старый капитан, и я, человек, который всем сердцем ненавидит
сектантов, поклоняющихся морскому богу, принял эту помощь, объединяясь
с Орфео против чего-то ещё более ужасного.
Им не удастся убедить меня в том, что все мои воспоминания – не более чем
сон! Увидеть тень, ползущую по стенам, формирующуюся в чудовище, одного
взгляда на которое достаточно, чтобы сойти с ума, я не мог даже в самом
страшном кошмаре. В Имбоке я впервые столкнулся с созданиями, древность
которых не поддается никакому осознанию: морской бог был ровесником
первобытного хаоса, он прибыл на землю в незапамятные времена, когда наша
планета представляла собой лишь раскаленный шар, и затаился, ожидая своего
часа. Тень, которую мне довелось увидеть в горах, провела миллиарды лет в
космическом хаосе, чтобы однажды быть призванной отступником.
С улицы донесся звук работающего автомобильного мотора. Моих сил едва

хватило на то, чтобы сползти с кушетки и осторожно, на коленях, пересечь
комнату, чтобы подобраться к плотно занавешенному окну. Причина моего
состояния оставалась для меня загадкой. Я чувствовал себя так, словно мои
жизненные силы были безжалостно выпиты чем-то неведомым. Слабость, как
после долгой болезни, усиливала мое состояние беспомощности перед
враждебным мне окружающим миром. Не могу сказать, что мне было легче
противостоять ему, будучи крепким здоровым мужчиной, однако сейчас
истощенное состояние всё больше угнетало меня.

Что произошло со мной за те дни, которые, как утверждает Ухия, я провел в

комнатах её отца, мучимый бесконечно реальными видениями? Стал ли я
жертвой тайных обрядов, проводимых Ксавьером с целью лишить меня
возможности сопротивляться власти Имбоки? Сейчас я не мог ответить на эти
вопросы, и неведение грызло меня, словно стая голодных крыс. Оставшись
наедине с собой, я жалел о том, что не успел спросить Ухию ещё об одной
крайне важной для меня вещи. Я должен был знать, что произошло с
Ксавьером. Ответит ли она правду или сообщит мне заранее подготовленную
версию, по сути, не имело сейчас значения. Я должен знать хоть что-то, что
смогу интерпретировать максимально приближенно к истине, опираясь на
опыт проживания в этой проклятой деревне. Что произошло с телом Ксавьера
после того, как частица его разума захватила тело моей жены?
За годы учебы в Мискатоникском университете в мои руки попало несколько

книг из закрытой секции университетской библиотеки. Из них, стараясь
пропускать описываемые в них ужасы сквозь призму здорового юношеского
скептицизма, я смог уяснить, что освобожденное от разума тело обречено на
обыкновенное трупное разложение ещё до дня фактической смерти. Такое
тело подходит к своей смерти уже мертвым. Сейчас, однако, я понимаю, что
не обладал тогда достаточной подготовкой для того, чтобы извлечь из
размытых рассуждений безумных авторов крупицы точных знаний, и тексты
древних алхимиков казались мне, при всех тех ужасах, что описывались на
пожелтевших, хрупких от времени страницах, бессмысленно объемными.
Опираясь на известные мне обрывочные рассуждения, я мог лишь

предполагать, что тело Ксавьера Камбарро постигла именно такая участь. Мой
разговор с Ухией нисколько не успокоил меня, наоборот, сейчас, возвращаясь
к нему, я понимал, что не знаю и не могу окончательно определить, с кем из
них я вёл свою беседу. Не точит ли мозг моей жены безумная частица
Ксавьера, затаившись в её сознании подобно смертельной болезни? Кто она,
женщина в золотой тиаре, жрица, что бросает амулет в каменный колодец, -
всё ещё Ухия или старый отступник, проложивший тропу за Порог?
Я приблизился к окну и, дрожащей рукой вцепившись в подоконник,

отодвинул занавеску. Сквозь мутное стекло окружающий мир воспринимался
как сквозь толщу воды, свет, падавший с улицы, не мог рассеять полумрак
комнаты. Я прижался лицом к стеклу и выглянул во двор. У крыльца был
припаркован автомобиль Ксавьера. Ухия, опираясь на услужливо
выставленную руку водителя, забиралась на заднее сиденье. Уже когда моя
жена скрылась в салоне, я мог ещё с минуту созерцать длинные, извивающиеся
по земле щупальца, после чего исчезли и они, и дверь за Ухией захлопнулась.
Я должен бежать из этого дома. Я не знаю, кто именно находится сейчас в

сознании моей жены, и никогда не узнаю, учитывая окружающую меня

атмосферу лжи. Одно из двух: или это и в самом деле Ухия, и тогда Ксавьер
затаился, дожидаясь нового подходящего момента, или моей женой управляет
её отец, и тогда мне необходимо, пока не поздно, спасать свою жизнь.
Но куда я мог пойти в этой деревне? Я сын Ксавьера и муж своей сестры,
которая является жрицей Дагона. В Имбоке нет ни одного жителя, который не
знал бы меня в лицо, - у них было достаточно возможностей, чтобы хорошо
запомнить чужака, потревожившего покой деревни. Вся Имбока собралась у
алтаря Дагона в день нашей свадьбы с Ухией. Потом я, принуждаемый
Ксавьером, неоднократно появлялся на их торжественных богослужениях. В
этой проклятой деревне все без исключений были ознакомлены с тем, как
выглядит Пабло Камбарро. А учитывая тщательно скрываемую ненависть ко
мне, чужаку, рожденному за пределами Имбоки, при любой попытке
прятаться в деревне сектанты выдадут меня Ксавьеру без каких-либо
колебаний.
Я могу уйти в горы. Но хватит ли у меня сил, чтобы преодолеть хребет в

одиночку? Это путешествие даже при самом благоприятном раскладе
представлялось мне весьма трудной затеей, браться осуществлять которую без
необходимого снаряжения и запасов провизии означало обречь себя на гибель
от холода и истощения. Сборы же, в свою очередь, вызвали бы подозрение и
моментально раскрыли Ксавьеру мой план.
Как бы то ни было, я не намеревался сдаваться. Моя жизнь в Имбоке

начиналась с того, что я боролся против сумасшедших сектантов,
расправившихся с Ховардом и отдавших Вики и Барбару своему ненасытному
богу. Я был намерен раз и навсегда положить конец господству подводного
племени. Не знаю, как бы я смог это осуществить, учитывая, что я был всего
лишь чужаком, не подготовленным к подобным испытаниям человеком с
другого континента. Там, у колодца, я не успел спасти Барбару, не успел даже
убить самого себя – Ухия увлекла меня под воду. А потом она плыла рядом со
мной мимо алтаря подводного бога, которому мне ещё предстояло принести
несколько последовательных клятв. Тогда я был больше человеком, чем
сейчас.
Принадлежность к подводному племени и родственная связь с

потомственными жрецами Дагона вовсе не сделала меня лояльным к этой
секте. Я по-прежнему считал и до сих пор считаю, что и сами Глубоководные,
и их потомки, продукт вырождения человеческой расы от
противоестественных связей с морскими жителями, должны исчезнуть с лица
земли. Их кровожадному богу, их проклятому золоту из моря нет места на этой
планете. Однако последние события несколько изменили расстановку сил на
поле, вынуждая меня оставить бесплодную борьбу и стать едва ли не
союзником тем, кого я ненавидел всем сердцем. И мне, и подводному племени
противостояло нечто, пришедшее из неведомых глубин космоса. У нас не

оставалось иного выбора, кроме как сообща сражаться против демонов

Порога, существ, о природе которых я не знал практически ничего.
С кем я мог поделиться своими мыслями? Открываться Ухии было опасно – я

знал, что Ксавьер имеет доступ к её сознанию, а значит, все мои планы могли
стать ему известными. С прочими обитателями деревни у меня не сложилось
не только дружеских, но даже нейтральных отношений: они терпели меня и
держали свою враждебность при себе лишь потому, что я был сыном Ксавьера
Камбарро. Единственным, кто хоть как-то подходил на роль моего
доверенного лица, оказывался всё тот же пастор Хорхе, с которым мы
совершили наше путешествие в горы. Хорхе был в курсе чужого голоса, что
посещал меня последнее время, он видел химеру, балансирующую на длинных
щупальцах в голубоватом свете грибной поросли, и слышал то кощунственное
заклинание, отзвуки которого до сих пор вызывают у меня нервную дрожь.
Заклинание, которое Орфео Камбарро, по всей видимости, готовый к такому
повороту событий, отбил Нисходящим узлом. Несмотря на то, что именно
Хорхе нанес мне в ту ночь роковой удар, иного выхода у меня не было.
К тому же я твердо решил смотреть правде в глаза. Если я не сумею выяснить

причину того удара, смыкающееся вокруг меня кольцо непонимания сожмется
ещё сильнее. Я должен знать, смогу ли хотя бы в малой степени доверить
священнику свои мысли. Не спрашивать и не ждать ответа, но постараться
понять сам. В Имбоке я мог рассчитывать только на себя.
Насколько я успел уяснить ежедневное расписание дел местных жителей,

сейчас они все собрались на дневную службу. Туда же уехала и Ухия. Она
никогда не пропускала служб, проходивших или в церкви Ордена Дагона, под
которую сектанты переделали старый костел, или на высоком каменистом
берегу, откуда почти век назад впервые под экстатические завывания толпы
был сброшен в воду золотой амулет. Во время ежедневных служб моей жене
не нужно было исполнять свои обязанности жрицы. Ухия сидела среди толпы
уродливых соотечественников и молилась вместе со всеми, слушая, как Хорхе
читает длинный монотонный текст. Я был единственным, кто, присутствуя на
их коллективных богослужениях, не понимал ни слова из речи священника,
обладавшей столь хорошо знакомыми мне интонациями: голос Хорхе
напоминал шелест волн и их ритмичные удары о выступающие из воды
чёрные рифы.
Все прочие этот текст понимали, и в нужных моментах тихое

сопровождающее пение сектантов прерывалось слаженными выкриками.
Подобное времяпрепровождение могло длиться часами. Я вовремя сообразил,
что большинство слуг, постоянно отиравшихся в особняке, тоже отправились
молиться, а потому я мог выскользнуть из дома практически незаметно.
Странно, но с уходом Ухии я стал чувствовать себя немного лучше, кажется,
силы понемногу возвращались ко мне. Разумеется, не следовало забывать об

обыкновенной осторожности, ведь я не хотел, споткнувшись на лестнице,

загреметь вниз и переломать ноги. Мне нужно было в целости и сохранности
добраться до пастора, который жил почти у самого берега.
Наконец я смог подняться на ноги. Внимательно следя, чтобы на пути не

попадалось никаких препятствий, я вышел из комнаты и оказался в уже
знакомом мне коридоре, тускло освещенном единственной лампочкой. Двери
с тихим стуком закрылись за моей спиной. На миг мне показалось, что
разумные амфибии, занимавшиеся на выпуклых барельефах какими-то не
знакомыми мне видами деятельности, искоса поглядывают в мою сторону.
Узоры на дверях, созданных из металла, неожиданно заменившего здесь
мрачное золото из моря, выглядели пугающе живыми. Я отвернулся от них,
резко отсекая себя от всего, что могло связать меня с Ксавьером, и зашагал к
скрипучей лестнице на первый этаж.
Как я и предполагал, в доме не было ни души. Я беспрепятственно выбрался

во двор. Из расположенного в стороне гаража доносились булькающие голоса
– очевидно, там продолжали трудиться нанятые Ксавьером механики.
Стараясь не производить лишнего шума, дабы не привлечь их внимание, я
вышел из ворот и отправился по центральной улице к прибрежным кварталам.
Я намеревался дождаться священника у него дома: бродить по деревне с моей
стороны было бы верхом неблагоразумия, а потому даже сейчас я стремился
держаться в тени и не привлекать к себе внимания. Разумеется, мне, одному
из немногих человеческих существ среди целой колонии рыбьих морд, это
было не так-то просто, но какие у меня были варианты?
Чем ближе я подходил к берегу, тем удушливее становился рыбий запах,

идущий от моря. Со стороны церкви до меня доносилось слаженное пение,
перекрываемое голосом пастора. На улицах не было ни души, в часы служб
Имбока будто вымирала, и всё же я не мог избавиться от ощущения
постоянного преследования. Незаметно оглядываясь назад, я, однако, каждый
раз убеждался, что я – единственный, кто находится сейчас не в церкви.
Найти хижину священника не составило особого труда. Я толкнул незапертую

дверь и вошел. Как я уже успел заметить, в Имбоке нет на дверях замков: у
здешних обитателей не возникает даже мысли о воровстве. Зачем, если под
водой таятся несметные сокровища, и каждый, рано или поздно спустившись
в море, сможет к ним прикоснуться. Золото здесь – скорее предмет культа, знак
благосклонности бога, но никак не средство или признак обогащения. Им это
просто не нужно. Полагаю, я всё-таки сумел добраться до Хорхе
незамеченным, и это давало хоть какое-то ощущение успеха. Хотя, учитывая
мое положение, скорее иллюзию успеха, но выбирать мне не приходилось.
Пастор появился, по моим расчетам, где-то через час – я уже начинал дремать,
сидя на единственном во всей хижине стуле. Увидев меня, Хорхе порядком

удивился. Он закрыл дверь, снял с головы широкий золотой обруч и уставился

на меня своими немигающими глазами.
- Я рад тебя видеть, Пабло. После нашего последнего разговора ты пропал

почти на неделю. Что-то случилось?
Я недоуменно встретил его взгляд. Кажется, я снова не всё знаю.
- Когда был наш последний разговор?
- Пять дней назад, - Хорхе непонимающе пожал плечами. – Ты явился ко мне,

утверждая, что находился в воспоминаниях Ксавьера и там кого-то убил.
Потом мы вместе вышли отсюда и попрощались уже неподалеку от вашего
особняка. С того дня я тебя не видел.
- То есть… как? – сипло выдавил я, не в силах скрыть растерянности. – Пять…
дней?
- Именно, - подтвердил священник и вновь выжидающе уставился на меня,

сцепив пальцы и пряча руки в длинных рукавах своего одеяния. – Постой-ка.
А что именно так тебя удивляет? Я пытался за эти дни поговорить с Ухией,
чтобы выяснить, где ты и что с тобой произошло, но не мог этого сделать так,
чтобы не наткнуться на Ксавьера. Общение с ним не входило в мои планы.
- Пять дней… - обреченно повторил я. Кажется, Хорхе заметил панику в моих

глазах. – Я ничего не понимаю…
Пастор смотрел на меня с нарастающим удивлением. Затем, будто разрывая
повисшую в воздухе тревогу, он резко взмахнул рукой.
- Когда ты ел последний раз?
- В том-то и дело, Хорхе, что я не знаю.
- У меня есть рыба и хлеб. Ты можешь поесть, а потом расскажешь, что

последнее ты помнишь. Судя по твоему лицу, наш дорогой губернатор
устроил тебе очередное испытание. Я предупреждал, будь осторожен со
своими мыслями в его доме.
Я только неопределенно мотнул головой. Я действительно не знал, когда ел в

последний раз, однако голода не испытывал. И всё же я решил, что не будет
лишним подкрепить силы. Сложность моего положения заключалась в том,
что реальность и видения сливались в пугающую бесконечность, а я
абсолютно не представлял, что может произойти со мной в следующий миг.
- Могу я попросить тебя, пока я ем, рассказать мне максимально подробно, что
происходило в нашу с тобой последнюю встречу?
Хорхе не стал возражать и сел напротив меня на грубо сколоченную скамью.
Я разломил хлеб дрожащими пальцами и принялся жевать.

- Перед приливом, как раз перед службой, я сказал тебе, что Ксавьер лишен
права носить ритуальный нож. Это действительно так, но причины мне не
известны. Нож, амулет и обязанности жрицы принадлежат твоей жене, и такое
в Имбоке впервые – новый жрец принимал атрибуты служения Дагону лишь
тогда, когда предыдущий спускался в море. Так было раньше – и с Хосе
Камбарро, и с самим Ксавьером. А потом… что-то произошло. Думаю, ты
заметил, что мне не особенно удается ладить с губернатором. Я считаю, что он
– лишь препятствие на пути имбокцев к истинной вере. Ты заинтересовался и
решил найти причины конфликта Ксавьера с нашим богом – для этого тебе
требовалось проникнуть на этаж Ксавьера и исследовать его бумаги, ты
надеялся, что найдешь там ответ. Твоя затея удалась. Во всяком случае, я сужу
по тому, что, когда ты явился ко мне в тот же день, ты выглядел так, словно
увидел свою смерть. Ты бормотал что-то о том, что видел воспоминания
Ксавьера и в них в твои руки попал ритуальный нож.
- После того дня я начал слышать чужой голос. Если я правильно понимаю, в
мое сознание пытался вторгнуться ваш покойный капитан Орфео.
- Орфео не покойный, - заметил священник. – Он ушел в море. Однако если

это действительно Орфео, история звучит весьма странно. Те, кто покинул
землю, обычно больше не вмешиваются в её дела. У них свой мир, где стоят
огромные подводные города, подходящее место для того, чтобы провести
вечность. Если капитану Орфео потребовалось вмешаться в жизнь своего
правнука, значит, его вынудили некие обстоятельства.
- Я начал замечать, что веду записи чужим почерком, - продолжал я. – Уже

перечитывая написанное, я узнал о лаборатории в горах, которая была
построена самим капитаном. Он требовал, чтобы я пошел туда.
Мой собеседник помолчал, словно взвешивая что-то в уме, потом наконец
решился.
- Последние дни мне не однажды снилось, что я поднимаюсь в горы. О

лаборатории в горах здесь ходят легенды, но Хосе Камбарро, сын капитана
Орфео, был последним, кто посещал её. Во всяком случае, если Ксавьер туда
и наведывался, то этот факт держится в строгом секрете. Лаборатория была
построена для уединенной работы и постижения тайных знаний, помогающих
приблизиться в своей вере к нашему богу. Никто из жителей, включая меня,
не знает о её местоположении и никогда её не видел. Во сне моим
проводником в горы был капитан Орфео.
- Я шел в горы вместе с тобой, - перебил я, и мы пораженно уставились друг

на друга. Выходило так, что в моей версии событий мной управлял давно
почивший капитан, в версии Хорхе капитан был полностью на моем месте.
Добавьте к этому уверенность пастора в том, что он видел сон, и попытку Ухии
убедить меня, что и со мной ничего подобного не происходило наяву, - и вы

поймете степень моей растерянности. Сказать по правде, я уже давно перестал

что-либо понимать. Кто я? До сих пор Пабло Камбарро, в прошлом Пол Марш,
сын бежавшей в Штаты испанки, или капитан Орфео, почти век назад
призвавший в Имбоку морского бога?
Хорхе пересказывал мне всё то, что происходило с нами в горах. Он помнил,
как бросилась на нас моя жена, управляемая частицей разума Ксавьера, и
заверил меня в том, что химера пыталась произнести некое ужасное
заклинание, однако на мою просьбу повторить его отрицательно покачал
головой и невольно оглянулся в сторону окна, за которым плескалось море.
- Я верю в могущество Дагона, Пабло. Я не оскверню свою веру ни словом из

тех, которыми вызывают существ Порога. Иначе море отвергнет меня. Но,
клянусь тебе, в моем сне я явственно слышал эти слова. Капитан Орфео
применил против твоей жены Нисходящий узел.
- Что вообще представляет собой Нисходящий узел? – решил на всякий случай
уточнить я. Пока что я знал о нём лишь то, что подобными вещами не следует
играть неподготовленному человеку вроде меня.
- Формула уничтожения, - Хорхе не стал вдаваться в подробности. – Если

уметь им пользоваться, в ряде случаев можно остановить творимое зло.
Капитан Орфео умел им пользоваться, однако он не успел. Полагаю, Ксавьер
был готов к сопротивлению. Снизу, из самой земли, начала формироваться
тень.
- А потом ты огрел меня по хребту, и я отключился, - скептически закончил я.
– Нечего сказать, хорош союзник.
- Я не трогал тебя, Пабло. В моих снах тебя не было вообще. Тем более,
никогда в жизни я не смог бы ударить капитана Камбарро. Он привел Дагона
в Имбоку. Он – святой. Мои сны всегда заканчивались тем, что по стенам
лаборатории скользил чёрный силуэт. Ни разу я не смог заставить себя
взглянуть на него. Даже смотреть на созданий Порога значит осквернить нашу
веру. Этим существам нет места в мире Глубоководных.
- Допустим, - кивнул я, мысленно рисуя схему. Одно из ответвлений похода в

лабораторию заканчивалось тупиком. Другое – моё – продолжалось тем, что я
терял сознание после удара и просыпался уже в особняке, под бдительным
надзором Ухии. – Но почему ты уверен, что ничего из этого не происходило в
реальности?
- Во-первых, капитан Орфео Камбарро, спустившись в море, больше не

появлялся на поверхности. Это другой мир, Пабло, уходя в море, наши братья
оставляют наверху все проблемы и тревоги прежней жизни. Под водой у них
есть только вечность. Для беседы со своими предками имбокцы сами
посещают подводные города. Те же, кто соединился с Дагоном, не

вмешиваются в дела живых. Во-вторых… во сне у меня был пистолет. Но

здесь, в деревне, оружие есть только у охраны Ксавьера. Я не умею стрелять,
Пабло.
- Я ничего не понимаю, - озвучил я ещё раз ту мысль, что билась в моей голове
с момента моего пробуждения в особняке. – То есть ты утверждаешь, что всё
это – сон? Что нет ни лаборатории, ни перемещения разума, ни демонов извне?
- Отчего же, демоны Порога существуют. Но иметь с ними дело означает
неминуемо навлечь на себя гнев моря. Если Ксавьер и впрямь однажды на это
пойдет, он разрушит себе путь к вечности.
- Это не может быть сном! – в отчаянии воскликнул я, вскакивая со своего
места. – Я видел эту лабораторию! И потом, и ты, и я видели тень, которая
пришла по зову Ксавьера. Люди не видят одни и те же сны!
- Пабло, это Имбока. Здесь сны сильнее и реальнее, именно в них открываются
истинные способности людей. Мы никогда не узнаем, что происходило с
тобой за эти дни, но, в любом случае, придется продумать возможные ходы на
будущее. Скоро октябрьские празднества в честь нашего бога. Если что-то и
будет происходить, то только в эту ночь.
- И что мне делать? В моей голове чужие голоса, то, что я считал реальностью,
оказывается сном, да к тому же никто не знает, где я пропадал несколько дней!
Почему моя мать не убила меня ещё до моего рождения… - я безнадежно
уткнулся лицом в ладони. Эта деревня, с её уродливыми жителями,
вездесущим рыбьим запахом и фанатичной верой сводила меня с ума.
- Я бы искренне хотел посоветовать тебе возможный выход, но я его не вижу.

Пабло, ещё ничего по-настоящему не случилось. Ксавьер не может быть
настолько сумасшедшим, чтобы призывать созданий Порога, этим он
перекроет для себя всё. Он готовил себе путь к вечности, думаю, с того дня,
когда взял в руки амулет. У него дворец в подводном городе, неподалеку от
алтаря нашего бога. Если Ксавьер предаст веру, море не примет его.
- Хорхе, как ты можешь быть настолько слеп? – в состоянии крайнего нервного

возбуждения я принялся метаться по комнате. – Ты, кто видел лабораторию в
горах, ты утверждаешь, что ничего не произошло? Перед тобой появлялась эта
тень, и я тоже её видел!
- В отличие от тебя, я согласен с мыслью, что это был всего лишь сон. Я вырос
в Имбоке, Пабло. Я не однажды видел, как Ксавьер проводит обряды и
закалывает жертв ритуальным ножом, я был ещё ребенком, когда принес
первую клятву Дагону. Здесь другие порядки. Здесь нет иного бога, кроме
Дагона. Дагон – золото из моря, он дает нам пищу. Возможно, Ксавьер потерял
доверие нашего бога, он управляет деревней и пользуется для этого

неведомыми силами, но… я не верю, что он может иметь дело с демонами

внешних сфер. Пойдя на это, он потеряет всё.
- То есть ты утверждаешь, что он использует в Имбоке какую-то постороннюю

силу, - торжествующе откликнулся я. – Так почему не можешь допустить, что
мы оба действительно были в той лаборатории в горах и слышали, как он
вызывает из бездны тень Порога? Почему ты настолько упрям, что не можешь
принять это как реальность?
- Это не было реальностью, Пабло. Это слишком невероятно, чтобы
происходить на самом деле.
Я вышел на улицу полностью ошеломленный, загнанный в тупик упрямством

моего собеседника. Чем больше меня убеждали в том, что все мы, и в первую
очередь я, видим невероятные реалистичные сны, тем сильнее становилась
моя уверенность в реальности произошедшего. Меня не могли убедить ни
отсутствие раны от ножа на коже Ухии, ни отговорки Хорхе по поводу того,
что ушедший под воду Орфео Камбарро не мог принять участие в делах
живущих. Я был в лаборатории в горах и встретился там с ужасом, вызванным
из глубин. И теперь я должен готовиться к тому, что моей жизни угрожает
опасность. Я видел недозволенное.
Сам того не заметив, я дошел до кромки берега. Сейчас, при дневном свете,
деревня производила иллюзию нищего, но достаточно спокойного места, -
именно такой Имбока показалась нам с Барбарой. Мелкие детали проявлялись
вблизи: уродливые рыбоподобные жители, запах гнили, к которому я так и не
смог привыкнуть, общая атмосфера запустения и упадка. Волны ритмично
били по выступающим чёрным рифам, то скрывая их, то обнажая обратно,
будто остатки гнилых зубов. Где-то там, под водой, находится алтарь морского
бога, выложенный диковинными плитами и вкраплениями того самого
материала, которое здесь называют золотом из моря. Я до сих пор так и не смог
уяснить, золото ли это на самом деле или просто диковинный материал,
аналога которому нет на земле.
Спускаясь дальше, мимо неотрывно следящего за подводным миром

гигантского золотого глаза, можно увидеть города. Колонны, уходящие в
водную толщу, чёрные плиты, титанические размеры которых потрясают до
глубины души, террасы, засаженные диковинными водорослями. Я
неоднократно видел Й’хантлеи, город Дагона, хоть и не спускался ни разу на
достаточную глубину, чтобы предстать перед ним воочию. Город манил меня,
он ждал, что однажды мы придем туда вместе с Ухией. Никому из
последователей Дагона не удавалось миновать Й’хантлеи, подводного рая
этого уродливого племени.
Я остановился у самой воды. Сейчас мне казалось, что пустынный берег,

тишину которого нарушает лишь шуршание воды по камням, - наилучшее

место, чтобы ещё раз услышать в собственном сознании чужой голос. Я

пришел сюда именно за этим. Понимание истинной моей цели открылось мне
не сразу, оно было скорее неожиданным и внезапным озарением моего
измученного бесконечной ложью мозга, но в какую-то долю секунды я
окончательно уяснил для себя, зачем, покинув хижину священника, двинулся
в сторону моря. Мне нужно было снова услышать голос Орфео,
удостовериться в том, что я на самом деле слышал голос моего далекого
предка, покинувшего мир семьдесят лет назад.
Я нуждался в подтверждении того, что я не сошел с ума. Хотя мог ли я считать

себя здравомыслящим, будучи потомком жрецов морского бога и супругом
женщины со щупальцами вместо ног? Я готов был отдать всё, что имею, за
единственное слово, единственный признак того, что Орфео Камбарро
находится рядом со мной. Только он мог подтвердить, что лаборатория в горах
не была сном.
- Ведь это ты делал заметки моей рукой, - негромко обратился я к ближайшему

к берегу чёрному рифу. – Ты пытался прорваться в мой мозг, напугав тем
самым Ухию и заставив её петь эту странную песню, преодолеть которую ты
не мог. Барьеры Ухии не пропускали тебя. Не знаю, зачем она так отстаивала
перед тобой мое сознание, не думаю, что причина в её любви ко мне. Вполне
возможно, моя жена боится тебя, дедуля, - я невольно улыбнулся тому,
насколько необычно звучало это обращение в отношении моего давно
превратившегося в рыбу предка. – А может, ей приказал Ксавьер, который не
хочет снова видеть тебя среди живых. Они вдвоем не пускали тебя ко мне,
заставляя мою голову разрываться болью.
Ты всё-таки прорвался, старый плут, ты смог становиться мной, вызывая

провалы в памяти. Я не помнил, как делал записи, а потом удивлялся чужому
почерку. Скажи, Орфео, ты чего-то боишься? Почему строчки про
лабораторию в горах наполнены таким страхом, словно за тобой гонится сама
смерть? Чего может бояться человек, который предпочел смерти превращение
в рыбу и навсегда ушел в подводный город? А я отвечу тебе, Орфео, ты
боишься неведомого. Существа внешних сфер, что не нашли своего места в
мироздании, вселяют в тебя такой ужас, от которого не спасают колонны
Й’хантлеи. Ты знаешь о планах Ксавьера и хочешь моими руками лишить его
сил. Я не знаю, возможно ли в общепринятом смысле убить его, а ты не
знаешь, на что он способен. Ты чувствуешь угрозу своему существованию.
Скажи мне, что бой с химерой в свете гнилой поросли на стенах не был сном.
Моими губами ты произносил Нисходящий узел, заклинание, о котором я не
мог знать. Если я буду знать, что не ошибаюсь в своих суждениях, я смогу
стать твоим союзником.

Я не обещаю, что изменю свое отношение к вашей секте, вы все –

сумасшедшие уроды, продавшиеся рыбьему племени. Но если я смогу хоть
что-то понять, я помогу тебе.
Море по-прежнему оставалось глухо к моим словам. Я стоял на берегу,

наблюдая, как бьются волны о чёрные рифы, и чувствовал такое одиночество,
с каким раньше мне никогда не доводилось сталкиваться. Я был один в этом
мире, бессильный борец за неизвестные идеалы. За что вообще я пытаюсь
бороться? У меня нет религии, нет семьи, нет даже своего народа. Я не могу
больше считаться человеком. И вместе с тем я никогда не стану таким, как
прочие имбокцы, племя отвратительных амфибий, поклонявшихся
гигантскому золотому алтарю и вымаливающих у него пищу и возможность
окончить свои дни в подземном городе. А под ногами у меня – пропасть.
Серая вода плескалась передо мной, набегая на камни, бормоча одной ей

известную песню. С берега море выглядит совсем иначе. Впервые попав в эти
воды на яхте Ховарда, никто из нас четверых не ощущал опасности: чем
дальше от берега, тем спокойнее становится окружающий морской простор.
Здесь, на камнях, любит сидеть Ухия, я знал об этом, но ни разу не составлял
ей компанию. Она всегда разговаривает с морем в одиночестве.
Одно единственное слово. Один признак того, что в моем сознании

присутствует чужой голос и чужая воля, - это перекроет для меня чьи бы то ни
было убеждения в том, что лабораторию капитана Орфео и безумную химеру,
призывающую неведомое, чтобы остановить нас, я видел во сне. У меня не
было никаких доказательств лжи: на груди Ухии не осталось ни намека на рану
от ритуального ножа, Хорхе утверждает, что, происходи всё это наяву, он
никогда бы не взял с собой пистолет. Я не ощущаю боли от удара в спину. Из
того кошмара, что встретил нас в горах, не осталось ничего, что я мог бы им
противопоставить. Сама деревня пытается заставить меня поверить в то, что я
видел сон.
Осознание угрозы, нависшей над подводным племенем, странным образом

рождало во мне некое торжество. Две силы, каждая из которых противна мне,
как результат даже не человеческого – космического, бесконечно древнего
вырождения, должны столкнуться в сражении за господство на земле, и
плацдармом для этого сражения служит прибрежная деревня, о
существовании которой знают, наверно, лишь в Сантьяго, что за пятьдесят
километров отсюда. Для всего остального мира Имбока – место, абсолютно не
заслуживающее внимания. Мне оставалось лишь решить, что теперь с этими
знаниями делать мне самому. Я видел и слышал нечто недозволенное, моим
глазам предстала химера с разумом Ксавьера Камбарро, и волей случая я знаю
теперь его планы. Помимо меня, их знает Хорхе, убежденный, что видел
необычайно реалистичный сон, однако пастор убежден, что всё, услышанное
в горах, беспочвенно: Ксавьер не предаст своего бога. Вот только я, в отличие

от Хорхе, отнюдь не был уверен в том, что наш губернатор руководствуется в

своих действиях здравым смыслом. Орфео говорил с Ксавьером так, словно
ничего из случившегося уже не подлежит изменению: перед теми, кто предал
Дагона, закрывается путь к вечности.
Учитывая вышеизложенное, мне угрожает опасность. Я лишь догадываюсь о

том, откуда её ждать, что затрудняет разработку плана собственного спасения,
однако, с другой стороны, я предупрежден, а значит, могу подготовить
оружие. В этот раз я буду действовать грамотнее. Ни подводное племя, ни
демоны Порога не вызывают у меня симпатий, следовательно, я представляю
в этой борьбе некую третью сторону. Уничтожить остальные две мне не под
силу, так как, несмотря на все мои старания вновь начать смотреть на мир со
здоровым скептицизмом среднестатистического американца, я пережил в этой
деревне слишком много, чтобы не понимать масштаб противостоящих друг
другу космических сил. Дагон пришел на землю в те далекие времена, когда
сама планета была только создана и представляла собой лишь безжизненный
раскалённый шар. Судя по тому, что я слышал о существах Порога, это
отверженные дети первобытного Хаоса, иметь дело с которыми означает не
только навсегда осквернить свой разум, но и подвергнуть себя опасности,
грозящей перейти в катастрофу.
Справиться с ними я не смогу, об этом не может идти и речи. Я один в этой

деревне, у меня нет союзников, и рассчитывать в своем предприятии я отчасти
могу лишь на Хорхе, да и то не посвящая его в подробности, - всё же он
искренне верит в своего бога. Но я могу уничтожить этот плацдарм,
уничтожить Имбоку и её губернатора, тем самым создав древним богам
дополнительные трудности по поиску новых приверженцев. Не спасение мира
в общепринятом смысле, но хоть что-то. А потом я смогу убедить власти
Испании в необходимости проведения масштабных работ по исследованию
морского дна возле побережья и разрушении любых построек, которые будут
там найдены. Кто знает, быть может, однажды подводные торпеды вонзятся в
колонны Й’хантлеи.
При мысли о том, что город будет уничтожен, я не испытывал ничего, кроме
мрачного удовлетворения. Подводное племя разрушило мою жизнь, пришло
время отплатить им той же монетой. Постаравшись не слишком
сосредотачиваться на благородной цели моего плана, я принялся размышлять
о том, каким образом буду отсюда спасаться я сам. Я не герой, и моей целью
отнюдь не является спасение мира. Я могу покинуть Имбоку, сделать то, что
мне не удалось в первые дни моего пребывания здесь. Если я останусь в
живых, то постараюсь вновь научиться жить, справляться с ненавистью к
самому себе. Эта деревня разрушила жизнь моей матери, заставив до самой
смерти испуганно оглядываться на улицах и бояться преследования, теперь
разбила мою. Я был преуспевающим специалистом, у меня была любимая
женщина… а теперь я обвенчан с русалкой, обладаю жабрами и могу

спускаться под воду, чтобы однажды остаться там навсегда. Думаю, не

составит труда понять, какой из вариантов был бы предпочтительнее лично
для меня.
Я изменился. Не только физически, ибо знаю, что это ещё не предел. Я стал
старше и всё чаще замечаю за собой некую обреченную храбрость, храбрость
осуждённого на смерть. Не уверен, что я смогу, но я попытаюсь уничтожить
Имбоку. Ксавьера, Ухию, рыбомордых уродов. Никто из них не заслуживает
того, чтобы осквернять землю своим присутствием. А затем я добьюсь того,
чтобы военные силы Испании направили удар на Й’хантлеи. Окончательно
сформулировав свою задачу, я, немного успокоенный, зашагал обратно в
деревню. Одно из двух. Или у меня получится… или нет. В любом случае, всё,
что я мог потерять, я уже потерял.
Проходя мимо церкви, я заметил припаркованную у ступеней машину и, не

желая быть замеченным, быстро скрылся за углом ближайшего дома.
Необходимо было переждать, пока Ухия уедет, ибо я абсолютно не стремился
сейчас с ней встречаться. Через несколько минут моего терпеливого ожидания
на ступенях церкви появилась хорошо знакомая мне фигура. Ухия была
облачена в одно из своих бесформенных, но богато расшитых торжественных
одеяний, а на голове её сияла длинными шипами тиара. Две вещи поразили
меня тогда в моей жене. Я хорошо знал, насколько неудобно Ухии
передвигаться по земле. Всего несколько раз я видел, как она поднимается с
кресла, - она балансировала на длинных щупальцах, вытягиваясь, словно змея
перед броском. Однако сейчас она сползала по каменным ступеням сама,
боком и довольно неловко, но вместе с тем крайне упрямо. Да, она напоминала
сейчас змею. Вторым обстоятельством, от которого я застыл, пронзенный
непонятным страхом, судорожно глотая ртом воздух, было то, что моя жена,
спускаясь с крыльца к машине, пальцами вытянутой руки держала за шиворот
своего отца. Ксавьер беспомощно болтался над землей, схваченный за ворот
старомодного сюртука, и напоминал сейчас скорее пойманную лягушку. Его
накладное лицо сползло вверх, каким-то чудом удерживаясь на макушке, руки
безвольно болтались. Спустившись по лестнице, Ухия буквально швырнула
свою ношу в салон машины, затем села с противоположной стороны, и машина
отъехала. Только тогда я понял, что стою с открытым ртом, вытаращенными
глазами провожая удаляющийся вдоль по улице автомобиль.
Я допускал, что чего-то не знаю о взаимоотношениях Ксавьера и Ухии, но

видеть губернатора болтающимся в руке дочери и не выказывающего при этом
никаких признаков недовольства… к такому я готов не был. Скажу больше,
меня до глубины души поразила его апатичность. Не таким был Ксавьер
Камбарро, перед которым трепетала Имбока, чтобы соломенным чучелом в
поношенном сюртуке плыть над землей в руке своей дочери. Не могу
объяснить, что именно в этой картине настолько меня напугало, но увиденное
казалось диким, безумным, абсолютно противоестественным. Не уверен, что

это действительно так, но, наблюдая за ними, я невольно подумал, что Ксавьер
словно стал меньше ростом. Во всяком случае, по сравнению с Ухией он
смотрелся сейчас совсем карликом. Кроме того, в те минуты, пока моя жена с
отцом не скрылись в машине, до меня доносился некий запах, различимый
даже сквозь рыбью вонь, которой была пропитана вся деревня. Это был запах
трупного разложения. Несмотря на то, что раньше мне не доводилось с ним
сталкиваться, я был уверен, что не ошибся. Некий лишенный жизни объект
гнил под воздействием естественных причин.
Оставшись один, я долгое время боялся даже пошевелиться. Я всеми силами

гнал от себя мысль о том, что знаю, как выглядит этот объект, - он продолжит
гнить в комнатах второго этажа, и ужасающий трупный запах будет
вмешиваться в уже знакомую мне какофонию рыбьей вони и сушеных
водорослей.
Дальнейшие догадки мчались в моём мозгу настоящим галопом. Тело Ухии

захвачено частицей Ксавьера. Именно он, управляя телом моей жены,
шлепающими скачками спускался по лестнице. Тело самого Ксавьера нужно
ему для того, чтобы не возбуждать подозрений среди сектантов. Им
безразлично, как выглядит отец верховной жрицы, и совершенно не важно, что
перед ними гниющий труп, главное – что он присутствует. Но где в таком
случае сама Ухия? Неужели она… Моему внутреннему взору вновь предстало
беспомощно болтающееся тело. Неужели он вышвырнул её туда? На миг мне
стало жаль мою жену.
Никто, кроме меня, не знает о том чудовищном обмене, что каким-то образом
сумел провести Ксавьер. Вся деревня пребывает в уверенности, что глава
деревни и его дочь находятся каждый в своем теле. Да никому и в голову здесь
не может прийти, что Ксавьер на такое способен! Если бы я не видел в горах
химеру с перекошенным лицом моей жены, я сам догадался бы весьма нескоро
– боюсь, тогда было бы уже поздно. Однако волей случая я оказался в
лаборатории и должен благодарить за это покойного капитана. Если бы только
удалось снова с ним поговорить. Ещё никогда я так не нуждался в помощи
кого-то из ненавидимого мной подводного племени.
Я отогнал попытку понять, с кем именно, в таком случае, я разговаривал в

особняке. Была ли это всё ещё Ухия или уже Ксавьер? Сейчас это было уже не
принципиально, мои ответные действия куда важнее. Не подлежит даже
обсуждению то, что мне ни в коем случае нельзя возвращаться в особняк, это
грозит срывом всех моих планов и смертью мне самому. Если допустить, что
Хорхе прав и Ксавьер не станет ничего предпринимать до октябрьских
празднеств, то оставшиеся несколько дней я должен где-то переждать. К тому
же это даст мне время в спокойной обстановке обдумать план. Если я твердо
решил положить конец существованию Имбоки и планам своего отца, то
теперь к этому нужно подойти серьезнее, чем в прошлый раз.

Самым очевидным вариантом было попробовать отсидеться у Хорхе. Если

убедить его в том, что моя цель – уничтожить предавшего веру губернатора,
то я смогу даже рассчитывать на некоторую помощь или хотя бы на то, что
пастор не станет мне мешать. Однако, поразмыслив, я был вынужден
отказаться от этого варианта: в хижину священника часто захаживают жители
деревни, так что сохранить в тайне моё пребывание там будет крайне
затруднительно.
Дабы мои перемещения по городу не слишком бросались в глаза – всё же

внешне я до сих пор разительно отличался от местных людей-рыб – я решился
на то, на что в менее отчаянной ситуации никогда бы не пошел. Я собрался
обзавестись накладным лицом. Сгорбившись и шаркая на манер походки
большинства имбокцев, со скальпом поверх головы, я вполне смог бы
затеряться среди местных жителей. На моё счастье, в городе не было собак,
чтобы использовать их в случае поиска, да и если бы были, сомневаюсь, что
собаки смогли бы учуять меня в этой рыбьей вони.
Вторым шагом моего плана, естественно, после выполнения первого, потому

что, если Ксавьер заподозрит неладное, вся деревня по его приказу вновь
бросится за мной в погоню, был поиск подходящего заброшенного дома, в
котором я мог бы провести оставшиеся до праздника дни. Недостатка в пустых
домах в Имбоке не было, но мне нужен был такой, откуда я смог бы быстро и
беспрепятственно попадать в церковь.
Лицо мне достал Хорхе. Выслушав мои сумбурные объяснения, не стал ничего
переспрашивать, однако в тот же день снабдил меня парой скальпов. При
первом взгляде на них меня едва не стошнило, я и представить себе не мог, что
однажды нацеплю нечто подобное на голову. Кто-то в этой деревне носит
поверх своей рыбьей морды лицо Ховарда. Стараясь не думать об этом, я
поблагодарил и решил вечером опробовать свою маскировку. Полагаю, живя
в Имбоке, я стал менее восприимчив к тем ужасам, что здесь происходили.
Когда я надевал чужую кожу, отвращение к самому себе захлестнуло меня с
невиданной силой, однако будь на моем месте Пол Марш, что впервые увидел
Имбоку с палубы яхты, я уверен, он немедленно лишился бы чувств. Я же
лишь в очередной раз убедился, что мне больше нет места среди людей.
Старательно сутулясь и шаркая, я прошелся в сумерках по улицам Имбоки. Я

не рисковал приближаться к особняку, опасаясь, что моя маскировка
недостаточно хороша, чтобы укрыться от пристального внимания Ксавьера, но
во всех других районах деревни моя затея, можно сказать, увенчалась успехом.
Здешние жители отличаются крайней нелюдимостью и редко заговаривают
друг с другом на улицах, а потому я просто старательно шаркал мимо таких
же чудищ, стараясь по возможности не моргать.

Я посчитал маскировку удачной и приступил ко второй части своего плана:

последовательно обошел церковь и прилежащие районы, отыскивая
подходящий дом. В идеале я предпочел бы удалиться куда-нибудь на окраину
ближе к горам, но тогда я буду терять половину времени лишь на то, чтобы
добраться до церкви. После долгих поисков старания мои наконец увенчались
успехом: я обнаружил на одной из глухих улочек небольшой дом. Судя по
первому впечатлению, он был заколочен уже лет пятьдесят. Справа от моего
потенциального жилища располагалась какая-то лачуга, явно обитаемая, если
судить по тусклому свету, вырывающемуся во двор через полуоткрытую
дверь, а слева стоял ещё один заколоченный экземпляр местной архитектуры.
В тот вечер я вновь искренне молился Господу. Мне казалось, именно он ведет
меня сейчас между силами древних чудовищ. Я молился, не снимая
высушенной кожи, и чувствовал, как по моим щекам катятся слёзы. Пусть я
рожден от чудовища, но моя мать была обыкновенной женщиной,
единственная её вина – в том, что излишняя наивность позволила ей пасть
жертвой Ксавьера Камбарро, она полюбила его, не чувствуя в нём опасности,
а возможно, надеясь на то, что ей удастся его изменить. Ради памяти матери я
постараюсь использовать второй шанс.
Нет, мама, я не стану пытаться его изменить. Я сделаю всё, чтобы его
уничтожить.
Из записок Пабло Камбарро
Итак, я обосновался в заброшенном доме, два из трех окон которого выходили

на фасад церкви Ордена Дагона. Иногда мне казалось, что золотое Око
подводного бога, закрепленное над входом в церковь, не сводит с меня
остановившегося взгляда. Что бы я ни делал, Око Дагона неумолимо
следовало за мной. Понимая, что обратного пути у меня нет при любом
раскладе, я старался не обращать на это внимания. Следит или нет за мной
рыбий бог – меня это больше не пугает. Смотри, как я готовлю твою погибель.
У особняка я с тех пор не появлялся, а потому так и не узнал, как отреагировал

Ксавьер на мое исчезновение. Полагаю, он принял какие-то одному ему
известные меры, или, быть может, и вовсе не обратил внимания: я уже не
однажды показывал себя настолько трусливым, что он мог сбросить меня со
счетов. Однако это было бы слишком хорошо. Во всяком случае, масштабных
облав в городе не организовывалось, и постепенно я смог вздохнуть
свободнее. Эти безумные сектанты уже преследовали меня по всей Имбоке, и
в тот раз это закончилось для меня весьма плачевно.
На первый взгляд Ксавьер продолжал вести прежний образ жизни. Иногда он

в сопровождении Ухии появлялся на церковных службах, и в такие моменты

только я знал, что Ксавьер Камбарро – не то безвольно болтающееся чучело,

что тащит за собой моя жена. Ксавьер Камбарро и есть Ухия, и в её бездонных
глазах таится его злоба. Я находился от входа в церковь на расстоянии пары
сотен метров, однако мне неизменно казалось, что я слышу доносящийся
оттуда трупный запах. Тело губернатора словно растворялось, с каждым разом
оно становилось всё меньше и меньше. Ухия, кривя губы в совершенно новой
гримасе, раздраженно натягивала высушенную кожу на тот бесформенный
отросток, что служил ему головой.
Я должен искоренить зло, пустившее корни в Имбоке. Намерения мои были

настолько тверды, что в первую же ночь я отправился на поиски горючего.
Прежняя моя идея не претерпела особых изменений, однако я собирался
значительно её усовершенствовать. Пользуясь отсутствием окон, я
планировал расположить в нескольких местах внутри церкви вымоченные в
бензине вороха тряпок. Хлама там было навалом и без моих стараний, а рыбья
вонь перебивала все возможные запахи. Если в закрытом помещении разом
вспыхнет пожар, у паствы морского бога не останется иного выхода, кроме
героических прыжков в колодец.
Я обошел всё здание по периметру, проверяя наличие запасных выходов. Их

оказалось два: один был на совесть заколочен снаружи, над другим мне
пришлось попотеть. Я пытался не привлекать к себе внимания, ночью при
свете луны забивая досками и его, и до сих пор не знаю, удалось мне или нет.
Мне хочется верить, что отсутствие за моей спиной в ту ночь призрачных
теней охраны Ксавьера было хорошим знаком.
Достать бензин оказалось сложнее. В Имбоке было всего три автомобиля, а

потому строить заправку, видимо, считалось бессмысленным, и за бензином
ездили в Сантьяго. Я видел, как в подсобное помещение при гараже Ксавьера
сгружали привезенные канистры. Первая мысль, что пришла мне в голову,
была довольно отчаянной: замаскировавшись под случайного прохожего (всё
же с надеванием лица я уже более-менее освоился), явиться в гараж в
отсутствие хозяина и выпросить топливо в долг. Однако, поразмыслив, я
пришел к выводу, что глупая храбрость ничем не лучше постыдной трусости.
Ни у кого из случайных прохожих просто не может возникнуть нужды в
бензине: у жителей Имбоки нет автомобилей. Прижатый к стенке, я решил
направить свои размышления в сторону двух других машин и их владельцев.
Помимо черного, наглухо тонированного легкового автомобиля, которым

владел Ксавьер и который я так неудачно пытался угнать в мою первую ночь
в Имбоке, в автопарк деревни входило два грузовика. Они служили для вывоза
рыбы в город на продажу, а по необходимости доставляли ещё и пассажиров,
причем зачастую совместно с уловом, в том же кузове, играя роль некого
общественного транспорта. Гараж, в котором они располагались, находился на
дальнем конце Имбоки, откуда вела дорога в Сантьяго. Отправляясь туда, я

размышлял над подходящим предлогом, но единственное, что приходило мне

в голову, - так это выпросить бензин для сжигания старого барахла во дворе.
Без бензина, мол, не желает гореть, паскуда!
Возможно, не верх гениальной мысли, но других у меня не было. Меньше чем

за час я добрел до выхода из деревни и сразу приметил у дороги два сарая,
носивших гордое название гаражей. Если бы паства морского бога собиралась
не в добротно отстроенной каменной церкви, а в этих гаражах, мне достаточно
было бы пройти мимо и всего лишь чиркнуть спичкой – уверен, две горы
старых досок вспыхнули бы мгновенно. В других обстоятельствах я был бы
искренне удивлен тем, что с ними этого ещё не случилось, но тогда меня не
слишком волновали правила пожарной безопасности в деревне. Я натянул
поплотнее высушенную кожу и, стараясь держаться как можно естественнее,
зашаркал к двери одного из строений. Там я обнаружил крайне
отталкивающего, классического имбокского вида субъекта, который
немедленно воззрился на меня своими рыбьими глазами. Я постарался не
моргать.
- Чего надо? – проскрипел субъект, впрочем, вглядываясь в меня без особой

подозрительности. Здесь, в Имбоке, замкнутость местных жителей была то ли
защитной реакцией, то ли просто выражением крайнего безразличия к миру
наземному, но в любом случае она не имела никакой личностной подоплеки.
Ненавидели здесь только чужаков, но их полагалось приносить в жертву
великому богу.
- Дай бензину, - столь же мрачно потребовал я и, ссутулившись, остановился

в дверном проеме. – Ящики старые жгу. Не горят.
В тот момент я искренне надеялся, что кашель и бульканье, которыми я так

старался подражать местным жителям, сделали мой акцент менее заметным.
На более-менее чистом испанском из всех моих знакомых здесь изъяснялись
разве что Ухия и Хорхе, причем последний, знавший ещё и латынь, считался
в деревне просто кладезем знаний. Все остальные говорили на каком-то
жутком диалекте, который я, изучавший в университете классический
испанский, поначалу разбирал с трудом. Со временем я научился ему
подражать. Полагаю, я был способным учеником, поскольку быстро ухватил
основной набор слов и даже смог копировать местный говор. В деревне, где я
был единственным иностранцем, приходилось маскироваться особенно
тщательно.
- Пошел вон, - безразлично бросил мой собеседник и отвернулся, начиная

копаться в какой-то куче мусора у дальней стены. Поразмыслив, я пришел к
выводу, что начать выпрашивать всегда успею, но сначала имеет смысл
наведаться в соседний гараж. А если и там меня постигнет неудача, остается
ещё один вариант: я останусь до вечера где-нибудь неподалеку и, дождавшись,

пока владельцы машин отправятся по домам, попросту украду так

необходимое мне топливо.
Иногда я задаю себе вопрос, почему я не начал с этого варианта. И тут же без
особого труда нахожу на него ответ: самые удачные идеи всегда приходят
поздно. Направляясь за бензином, я и не подумал о том, чтобы тайно, не ставя
никого в известность касательно моих планов, пробраться в гараж под
покровом ночи и вынести канистру. В любом случае, со вторым водителем
меня ждала такая же неудача. Я вышел обратно на дорогу и окинул взглядом
местность, дабы выбрать, где провести оставшиеся до ночи несколько часов.
Мне нужно будет проникнуть максимально незаметно: о взломе гаража и
пропаже бензина, пусть даже одной канистры (я полагал, что её мне будет
достаточно), немедленно станет известно в деревне. А это неминуемо
означало, что Ксавьер будет предупрежден и примет ответные меры – вплоть
до организации новой облавы на сбежавшего сына. И здесь, я уверен, меня уже
не спасет накладное лицо.
Сутулясь и шаркая, дабы ничем не отличаться от местных жителей, я ушел в

сторону и оказался перед заполненной сточной водой канавой, что тянулась
параллельно дороге. У меня не было абсолютно никакого желания
перебираться вброд через мутную, отвратительно пахнущую воду, однако на
том берегу рос густой кустарник, и именно в нём я мог укрыться от
посторонних глаз.
Я пересек канаву, погружаясь в воду почти по колено. Теперь мои штаны и

обувь приобрели совершенно невыразимый запах, который в сочетании с
вездесущей рыбьей вонью давал столь тошнотворный эффект, что у меня
кружилась голова. Я устроился за кустом и постарался хотя бы частично
отвлечься от окружающего зловония. Я провел в Имбоке уже достаточно
времени и должен был адаптироваться к тому, что о свежем воздухе в этой
деревне можно забыть, однако у меня не получалось. Я вырос во внешнем
мире и никогда не стану таким, как они.
Место для обзора я выбрал достаточно неплохое: за спиной располагался

пустырь, где любого прохожего было бы видно как на ладони, так что при
необходимости я без труда успел бы укрыться в кустарнике. Передо мной
открывался вид на дорогу и уже знакомую мне канаву – он нёс вечную печать
запустения и упадка, и от этого зрелища у случайно забредшего в эти края
прохожего возникло бы немедленное желание наложить на себя руки.
Благодарение Господу, я уже пережил тот период, когда гнилостная атмосфера
Имбоки угнетала меня настолько, что лишала возможности здраво мыслить. Я
не стал невосприимчивым к этой деревне, но теперь я мог ей противостоять.
Мне не пришлось долго ждать коротких сумерек, после которых на деревню

опустилась непроглядная сырая ночь. Какое-либо освещение на окраинах

Имбоки отсутствовало, фонари стояли лишь на центральной улице, да и те

горели настолько чахло, что практически не давали света. Я ориентировался
по шуму моря вдали и по слабым отблескам воды. Полагаю, мое везение в
какой-то мере может быть объяснено благосклонностью ко мне старого
Орфео, во всяком случае, мне хотелось так думать. Я безумно нуждался в
подтверждении того, что в своей борьбе я не один.
Итак, уже совсем стемнело, когда ворота гаражей открылись, выпуская

наружу едва заметный призрачный свет лампочек, и закрылись вновь – это
вышли во двор те два типа, с которыми я уже имел удовольствие
познакомиться. Дождавшись, пока их голоса и шаркающие шаги стихнут
вдали, я покинул свое убежище и вновь перебрался через канаву. Вокруг не
было ни души. Замкнутый образ жизни имбокцев был мне теперь весьма на
руку: единственным, кого я встретил за время своих ночных блужданий вокруг
церкви, был какой-то старый пропойца, напомнивший мне Изекиля. Но и он,
убедившись, что у меня не водится ничего, что можно залить в себя, убрался
восвояси.
Воистину, мне несказанно везло. Словно невидимая сила вела меня по

течению, и у меня не было желания ей сопротивляться. Я приблизился к
гаражам и по очереди подергал двери: заперто. Мне ничего не оставалось,
кроме как обследовать эти ветхие постройки снаружи, и вскоре я нашел вполне
подходящий вход: несколько досок можно было отодвинуть так, чтобы
пробраться внутрь. Я не стал медлить и занялся осуществлением плана.
Изнутри гараж представлял собой скорее склад разной рухляди, подчас даже
не имевшей отношения к автомобилям. Посреди помещения стоял грузовик,
из его кузова чувствовался отчетливый запах гнили: во всей видимости, при
выгрузке улова часть рыбы оказывалась забытой. Я прошел мимо и,
ориентируясь скорее наощупь, чем по свету подвешенной на стене лампочки,
нашел в углу целую свалку пустых канистр. Неподалеку стояли и полные, их
было около десятка. Возникни тут хотя бы искра – и обе постройки вспыхнут
за несколько мгновений. Я выбрал из общей кучи большую канистру и
наполнил её. Дабы не привлекать внимания к внезапной пропаже горючего, я
понемногу сливал бензин из тех полных, что стояли в ряд. Во всяком случае,
на мой взгляд, это будет менее заметно, чем пропажа целой канистры бензина.
Теперь мне предстояло вновь выйти на улицу тем же путем и двигаться через
полдеревни. Я не собирался задерживаться – задача осложнялась лишь тем,
что моя ноша существенно ограничивала скорость передвижения. Деваться
мне было некуда, я мог лишь радоваться тому, что безлунная ночь спасает
меня от необходимости соблюдать излишнюю предосторожность. За время,
проведенное в Имбоке, я не успел заметить у здешних жителей способности
видеть в темноте.

К концу своего путешествия я находился в состоянии крайней физической

усталости. Едва оказавшись под крышей дома, который я уже начал мысленно
считать своим, я рухнул на груду тряпья в дальнем углу и провалился в сон.
Уже утром я понял, что не снял даже высушенную кожу с головы. Начинался
финальный этап плана: перед октябрьским праздником в честь великого
Дагона я намеревался пробраться в церковь, перетащив в дополнение к уже
имевшемуся там тряпью то, что успел найти в заброшенном доме, и пропитать
горючим мои самодельные факелы. Газа в зажигалке Барбары было ещё
достаточно: во всяком случае, определенно бы хватило на то, чтобы отправить
к дьяволу всю деревню.
Насколько я успел заметить, при всей своей фанатичной вере имбокцы не

слишком горели желанием приближаться к каменному колодцу,
прорубленному в полу церкви. Они свободно спускались в море, плавали по
лабиринтам подводного города и стояли перед золотым алтарем, но именно
колодец вызывал у них какой-то подсознательный страх. Смотреть в колодец
решались лишь Ксавьер и Ухия, да ещё Хорхе, но тому полагалось по роду
деятельности. Едва вспомнив про Хорхе, я почувствовал, как моя решимость
покончить с этой обителью безумия предательски дрогнула. Пусть он и не был
мне другом, но он – единственный, кто относился к бесполезному чужаку хоть
с каким-то сочувствием. К тому же он, если верить его словам и сопоставить
их с моими собственными воспоминаниями, был моим спутником в походе в
лабораторию Орфео. Он видел химеру, в которую превратился Ксавьер. Если
бы только Хорхе чуть больше верил своим глазам, чем здравому смыслу…
Он мог бы быть моим союзником. Его уверенность в том, что клан Камбарро
как посредники между морским богом и его паствой должен быть уничтожен,
оказалась бы для моего плана бесценна. Но против Дагона он не пойдет.
Скрепя сердце, я принял решение. Я не могу выбирать, кого спасать в той
преисподней, которую я собирался устроить на земле. А это значит, что пастор
должен сгинуть вместе с остальными.
Церковь Ордена Дагона представляла собой добротное каменное помещение.

Центральный зал, где, по-видимому, раньше, до появления в деревне морской
заразы, проводились христианские богослужения, был вычищен до блеска. На
стене напротив входа сверкало Око Дагона, вокруг скалились рыбьи чучела.
Из этого зала вёл проход в следующий, здесь располагался колодец и
осуществлялись жертвоприношения. Снаружи оба зала оплетала сеть, на мой
взгляд, совершенно бесполезных коридоров, где была свалена всякая рухлядь.
И вот как раз именно на нее и было направлено мое внимание. Я пропитал
бензином всё, что хотя бы теоретически могло гореть. Не избежал этой участи
и трон Ухии, обтянутый тканью золотой каркас. Честно говоря, я вовсе не
надеялся на то, что получу огонь достаточной силы в пустом зале с каменными
стенами, но хотя бы муки удушья этому рыбьему сброду обеспечу.

Исполнение моего плана намечалось на службу через три дня. Во время

ежедневных молитв Имбока практически вымирала, все её жители собирались
в церкви. Церемонию октябрьского праздника я знал ещё из рассказов Ухии.
Сначала читалась особая торжественная молитва, во время которой жрица
должна была водить над краем колодца рукой с зажатым в ней амулетом, затем
приносили жертву. В честь великого Дагона жертвы всегда выбирались из
числа людей. Проблему отсутствия людей в деревне решали довольно просто:
группа сектантов отправлялась в Сантьяго, ближайший к Имбоке город, и там
они подыскивали того несчастного, который должен будет окончить свои дни
в колодце. Ухия утверждала, что нашу яхту послало им само море, - Дагон был
доволен Барбарой, отправленной к нему на майский праздник, ибо до нас
жертвы не приносились почти год.
Тогда, пораженный самим её рассказом, я не догадался спросить, почему в

таком случае никто не ездил в город. Теперь я понимаю, что скорее всего это
было связано с усиленными мерами безопасности в Сантьяго: похоже,
тамошняя полиция вычислила, что в конце октября и в начале мая несколько
лет подряд стабильно исчезают люди. Сейчас я, испытывая уже знакомое
отвращение к себе, замечал, что думаю о привезенной из города жертве думаю
довольно спокойно. Это часть праздника, а значит, нужно её переждать, и не
мне пытаться сейчас рассуждать о человеколюбии, я такой же урод, как и всё
население Имбоки. И я собираюсь уничтожить морскую заразу.
Я знал, что в праздник служба начинается раньше обычного, а потому укрылся

в церкви ещё с утра. Несколько часов молитвы и кровавое жертвоприношение
завершались обычно тем, что вся толпа вываливалась во двор и следом за
Ксавьером и жрицей направлялась на берег, где возносилась уже новая
молитва, та самая, которую впервые произнес в Имбоке капитан Орфео,
молитва о пище. Этим, насколько я знал, праздник обычно заканчивался, а для
молодежи начинались соревнования, состоявшие из заплыва на время до
рифов. Эти уродливые создания безумно любили воду.
В церкви не было окон, а потому я мог лишь догадываться о том, что

происходило на улице. Сектанты стекались в помещение, шаркая ногами и
издавая целую гамму совершенно непередаваемых звуков, в которых не было
ни намека на человеческие голоса. Продолжая прислушиваться, я различил
звук работающего мотора и шуршание автомобильных шин: прибыл Ксавьер.
В моем воображении вновь невероятно живо воссоздалась неоднократно
виденная картина: моя жена и болтающееся в её руке безвольное чучело её
карлика-отца. Если бы он знал о моих планах, я уверен, что не писал бы сейчас
этот дневник. Но пока у меня есть возможность делать записи, сидя в тёмном
коридоре, я продолжу заносить на бумагу всё, что со мной происходит. Вполне
возможно, это мой последний день в Имбоке. Я не знаю, будет ли то, что
произойдет со мной потом, полноценной смертью, или со мной случится что-

то многократно худшее, но я стараюсь об этом не думать. Я должен исполнить

то, что решил.
Ксавьер пересек первый зал и сразу направился к колодцу. Я слышал влажное

шуршание щупальцев жены по каменному полу и в очередной раз удивился
тому, что Ксавьер заставляет абсолютно не приспособленное для ходьбы тело
передвигаться самостоятельно. С тех пор как он занял место Ухии, я ни разу
не видел её в хорошо знакомом мне кресле на колесах.
***
Рискуя быть раскрытым, Пабло вышел из своего убежища и постарался

незаметно смешаться с вереницей местных жителей. Сектанты стекались в зал.
В отдалении показалась Ухия в золотой тиаре – жрица взбиралась на трон,
обвивая щупальцами поручни. Рядом застыли носильщики, которым
предстояло держать её над колодцем. Боясь поднять голову, Пабло чувствовал,
как в него впивается взгляд рыбьих глаз Ксавьера. Впрочем, он не был уверен
в реальности этого ощущения: Ухия уселась на трон и теперь жадно смотрела
в тёмную дыру в полу. Ксавьер Камбарро ждал подходящего момента.
Пустой зал казался огромным. Сейчас же он был заполнен так, будто сюда
собралась не только вся деревня, но ещё и половина соседнего городка. Пабло
видел празднество в честь морского бога лишь однажды и не мог даже
подозревать, что в пустынной гнилой деревне столько обитателей. Сектанты
были один уродливее другого. В зале присутствовали даже те, кто уже
несколько лет вследствие происходивших в организме изменений не
показывался из дома. Скользкие чудовища в накладных лицах шипели и лаяли,
на их телах дьявольской насмешкой смотрелись перешитые человеческие
костюмы.
Жрица осматривала собравшихся с высоты своего трона. Никто из жителей не

выражал беспокойства по поводу того, насколько внезапно изменились
привычки преподобной Ухии. Никому не было дела до Ксавьера, который
будто усыхал рядом со своей дочерью и сейчас грудой тряпья примостился у
её трона, источая вокруг ужасающее трупное зловоние. Дагон придет в
октябрьскую ночь. Дагон примет жертву и пошлет взамен рыбу и золото.
Золото из моря – великий бог Имбоки.
Стоя у входа, чтобы иметь возможность в любой момент выскользнуть в

коридор, Пабло внимательно оглядывался по сторонам. Никто из местных
жителей, стоявших сейчас здесь, не знает о том, что Ксавьер и Ухия – одна
безумная химера, тело жрицы Дагона и душа отступника, способ обойти
отторжение моря. Они не поверят в такой исход, это не укладывается в их
мировоззрении. На голове Ухии сияет шипами золотая тиара. Дагон
благосклонен к своей жрице.

Бормотание собравшихся перекрывает голос священника. И вновь тягучей

монотонной песней на неизвестном языке льется молитва, изредка
прерываемая короткими паузами, во время которых хор чавкающих и
шипящих голосов возносил хвалу своему богу. Пабло слушал с мрачной
усмешкой на лице и впервые искренне торжествовал, скрывая свое лицо под
сушеной маской из человеческой кожи. Сектанты впадали в уже знакомый
транс, казалось, переминаясь с ноги на ногу и качая уродливыми головами,
они исполняют некий странный танец. Ухия наклонилась вперед, в её руке на
длинной цепи покачивался амулет – пирамида с золотым Оком Дагона.
Настанет момент – и цепь вырвется из её руки, и пирамида, сверкая гранями,
устремится в водную пропасть. Пабло знал, что после таких обрядов море
возвращает амулет с ближайшим приливом, - это добрый знак, он означает,
что Дагон принял жертву.
Губы жрицы беззвучно двигались. В отличие от остальных, Ухия являла собой

сейчас образец сосредоточенности: сведенные на переносице брови, хмурый
неподвижный взгляд. Ксавьер Камбарро всматривался в чёрную бездну. Вода
в колодце начинала волноваться. Пользуясь тем, что увлеченным своей
молитвой рыбомордым уродам нет никакого дела до того, что происходит
вокруг, Пабло покинул зал. Всего на полминуты, но и этого ему хватило,
чтобы поднести огонек зажигалки к одной из ближайших куч каких-то
сломанных досок. Количество хлама, сваленного в коридорах церкви,
оказалось поистине бесценным.
Пропитанные бензином доски занялись мгновенно. Не оглядываясь больше на

разгорающийся пожар, Пабло бросился обратно в зал и постарался смешаться
с толпой. А ещё через несколько минут из коридора потянулся дым. Пожар в
церкви охватывал коридоры, перекрывая пути возможного спасения. Дым
смешивался с рыбьей вонью и растворялся в ней, маскировался под нее, не
позволяя вовремя обнаружить опасность. Погруженные в молитву сектанты
опомнились лишь тогда, когда в зал потянулись серые удушливые клубы.
Резкий окрик Ухии на короткое время оборвал начинающуюся панику. Жрица

вскинула амулет, выдергивая его из колодца. Несколько храбрецов
попытались сунуться в коридор и тут же были отброшены обратно: церковь
пылала изнутри. Пабло видел, как растерянно оглядывается священник. Хорхе
не мог не догадаться о причине внезапного пожара. Как пастор этой деревни,
он должен был спасать своих прихожан, но в единственном выходе из зала
бушевал огонь. Оставался только колодец. Чем ближе дым, заставлявший
задыхаться и кашлять, подбирался к столпившимся сектантам, тем плотнее
они сдвигались вокруг прорубленного в полу хода. Как бы ни была сильна их
вера, желающих туда прыгать не находилось, и Пабло успел подумать, что
огонь для них является едва ли не лучшим выходом.

Краем глаза он успел заметить, как Ухия, обвивая щупальцами носилки,

соскользнула с трона. В одной руке она по-прежнему сжимала золотую цепь,
и пирамида с Оком Дагона со звоном ползла за ней по каменному полу. В
другой Ухия держала нож, и Пабло показалось, что ладонь жрицы словно
опалена от соприкосновения с ритуальным предметом. Море чувствует
подмену. Недолго удастся Ксавьеру появляться в чертогах морского бога в
обличии дочери. Разве что на длительный срок он и не рассчитывает…
Вслед за этим клубы дыма начали растворяться, обволакивая окружающую

действительность, и Пабло с молниеносной ясностью понял, что находится
теперь будто за пределами зала, наблюдая откуда-то извне за метавшимися в
панике имбокцами. Его самого больше не было в этой реальности. На
расстоянии вытянутой руки покачивалась на своих щупальцах стоявшая
напротив Ухия. Он вздрогнул, шарахаясь назад, стараясь не смотреть в
бездонные глаза на её бледном лице. Химера лишь презрительно хмыкнула и
коснулась пальцами длинных шипов на тиаре.
- Чего ты добиваешься, Пабло? – голосом Ксавьера поинтересовалась она,

абсолютно спокойно глядя сквозь столпившиеся у колодца фигуры. – Ты не
можешь уничтожить Имбоку. Ты уже пытался однажды осуществить точно
такой же план – и к чему это привело?
- Я положу этому конец, - собрав всё мужество, Пабло поднял голову и

встретился с химерой взглядом. Ухия улыбалась, её губы кривились в
характерной гримасе Ксавьера, превращая рот женщины в подобие
уродливого провала. – Что ты с ней сделал? Где она?
- Ухия? – химера едва не смеялась. Ксавьер абсолютно не выглядел

обеспокоенным, и Пабло невольно подумал, что даже его отчаянный план с
пожаром в церкви губернатор предвидел. Более того, уже просчитал ответные
ходы, показывающие непутевому сыну его место в иерархии морских существ.
– Видишь ли… она сейчас в безопасности. В хорошем месте, где ей ничто не
угрожает. Она не может идти за мной и не может предать меня, мне пришлось
немного облегчить ей выбор.
- Ты убил её?
- Нет. Я извлек частицу её души и поместил в достойное хранилище. Для
выполнения моего плана я нуждался в её теле.
- Море не принимает тебя, Ксавьер. Ты стал там чужим, ведь так? У тебя нет
выхода, кроме как пользоваться телом Ухии.
- Я вижу, что ты получаешь сведения от Орфео, - усмехнулась химера и,

подобрав под себя свитые в клубок щупальца, опустилась на них. – Учитывая,
что дед не питал слабости к столь бесполезным существам, это весьма странно.
Орфео выбрал неудачного союзника. Пабло, слушай меня. Ты не знаешь, где

находится это место, и не сможешь отсюда выбраться без моей помощи. Здесь
нет времени в общепринятом смысле. Я предлагаю немного побеседовать.
- Ты исчез из Имбоки, оставив её жителей умирать в огне? Ничего не скажешь,

достойно главы деревни, - Пабло попытался изобразить иронию. Однако он и
сам понимал, что находится сейчас не в том состоянии, чтобы вести полемику
с Ксавьером. Мужчина постарался хотя бы унять дрожь в руках. Третий из
семьи Камбарро во главе деревни, демон Имбоки и её безжалостная сила,
Ксавьер не производил сейчас впечатление обеспокоенного судьбой жителей.
Химера устало повела густо накрашенными глазами.
- Пабло, ты торопишь события. То, что сегодня устроил ты, я планировал на

полгода позже. Я был готов подождать до мая. Однако не строй напрасных
иллюзий, нарушение моих изначальных планов нисколько не критично.
Особенно если тебе настолько не терпится поставить точку в своей судьбе.
- Где мы находимся? – Пабло огляделся. Воздух казался густым и вязким,

словно кисель, контуры расплывались. Даже собственные руки выглядели
сейчас чужими и неуклюжими. Сейчас вокруг не было ничего из того, что
напоминало бы об отвратительной действительности Имбоки, и вместе с тем
от кажущейся безобидности этого места веяло неким древним, неуправляемым
ужасом. Ксавьер злорадно оскалился – и вместо ровных зубов Ухии на
мгновение ощерился гнилыми пеньками его рот. Пабло отчаянно зажмурился,
иллюзия пропала. Он не привык ещё к пониманию того факта, что красивое
лицо жены – всего лишь маска на бесформенном отростке, что служил головой
Ксавьеру.
- Думаю, ты знаешь, - химера подалась вперед, иронично щуря обведенные

чёрным глаза. Пабло встретил её взгляд – и в мгновение ока понял ответ.
Ксавьер Камбарро привел его на Порог. Туда, где рождались и находили
приют отверженные дети хаоса. Осознав это, он невольно обернулся:
ощущение чужого присутствия за спиной не давало покоя с самого начала.
Ксавьер согласно кивнул. – Хотя бы об этом ты догадался. Я открыл для себя
это место и проложил сюда тропу. Если знаешь законы Порога, то можно
чувствовать себя в безопасности.
- Откуда ты их знаешь? – глухо спросил Пабло, стараясь не выпускать из виду

движений Ксавьера. Повторялась та же последовательность событий, что и в
лаборатории в горах несколько дней назад. С той лишь разницей, что
сознанием Пабло управлял голос покойного предка. Но Орфео больше не
появлялся, оставив правнука наедине с безумной химерой. – Ты увел меня из
горящей церкви, где сейчас мечутся, как тараканы, твои сектанты, и затащил
сюда, чтобы просто почесать языком?
- На самом деле нет.

Шипастая тиара двоилась у Пабло в глазах. Лицо Ухии казалось зыбким, в его
чертах словно перетекало уродство Ксавьера. Здесь, на краю первобытного
хаоса, он управлял положением вещей и наслаждался этим.
- Своей глупой выходкой ты поторопил события, Пабло. Я без труда бы

справился с разрушением деревни, не оставив от нее ни единого целого дома.
Но ты снова пытаешься повторить то, что однажды у тебя уже не получилось.
Неужели Имбока стоит этого?
- Существование вашей секты угрожает всему миру. Поэтому если ты думал,
что я смирился с вашей рыбьей братией, то ты глубоко заблуждался.
- Я ни о чем подобном не думал, Пабло, - химера раздраженно передернула

плечами. – Ты вырос во внешнем мире. Ухия до последнего надеялась, что зов
предков сможет тебя исправить. Я был в этом отношении менее оптимистичен.
Глядя сейчас на тебя, я понимаю, что был прав.
- Где сейчас Ухия? – настойчиво повторил Пабло, не надеясь, впрочем, на
правдивый ответ. Он был рад уже хотя бы тому, что извращенная фантазия
Ксавьера не загнала сознание русалки в разлагающийся труп.
- С каких пор тебя волнует её судьба? Пабло, она моя дочь, я способен
позаботиться о её разуме.
- Зачем ты позвал меня сюда?
- Я хочу, чтобы ты понял, за что сражаешься. Ты считаешь себя воином,

который несет миру спасение. Но ты, Пабло, всего лишь инструмент в деле
установления на земле господства куда более развитых существ, чем
цивилизация подводных жителей. Ты сыграл свою роль и имеешь право знать,
что произойдет. Я хочу предупредить тебя, Пабло. Когда мое тело начало
меняться, я потерял физическую силу. Я стал таким, каким ты видел меня всё
это время, а теперь мое тело разлагается, постепенно становясь кормом для
червей. Но сейчас мне подчиняется тело твоей жены. Если ты решишь на меня
напасть, мне не составит труда задушить тебя её щупальцами. Так что…
считай это последней спокойной беседой отца и сына.
Пабло неопределенно мотнул головой. Ему не были интересны излияния

сумасшедшей химеры, однако сейчас он и подумать не мог о том, чтобы
броситься безоружным на Ксавьера, вооруженного ритуальным ножом и уже
неплохо освоившего управление телом дочери. К тому же голос Орфео
Камбарро, что придавал храбрости в прошлый раз, не появлялся, и Пабло
чувствовал, что надеяться на помощь извне не имеет смысла. Против химеры
с телом жены и разумом их общего отца он был один. Хуже всего было то, что
намерения Ксавьера пока оставались для него загадкой. Ксавьер знал о его
присутствии на празднике и, видимо, именно поэтому успел настолько быстро
сориентироваться и вытащить сына по тропе на Порог.

- Время здесь – понятие довольно необычное, Пабло. Оно может идти так, как
пожелаю я или кто-либо другой, обладающий ключами. Значит, мы можем не
торопиться, да и у тебя, думаю, ещё остались ко мне вопросы.
- Тогда расскажи мне, в каком мире находится твоя лаборатория в горах. Это
происходило наяву, или, как меня пытались убедить, я видел сон?
- Пабло… ты вырос во внешнем мире. Ты мог бы уже привыкнуть к тому, что

не всё в жизни можно разделить на черное и белое, на сны и явь. Есть
пограничные состояния, есть полутона серого. Иногда даже жизнь и смерть
сливаются в один оттенок. Чем будет для тебя лаборатория в горах, решаешь
только ты сам. Нам было бы выгоднее, чтобы ты считал это сном, но теперь,
по большому счету, это не играет роли. Для Орфео это не было ни тем, ни
другим, потому что путешествия сознаний находятся за пределами сна и
реальности, для Хорхе – сном, потому что он сам в это верит.
- А для тебя?
Ксавьер не ответил. После долгой паузы он продолжил.
- Ты вырос во внешнем мире… - в его голосе мелькнуло что-то вроде
сожаления. – Твоя мать не хотела оставаться в деревне даже для того, чтобы
дождаться твоего рождения. Она уехала.
- Не думаю, что она была настолько глупа, чтобы связать свою жизнь с
чудовищем. Ты обманывал её, вынуждая оставаться здесь.
- Я не обманывал её, Пабло. Мне не было нужды это делать, - непонятная

ухмылка вновь искривила губы Ухии. – Орфео мог рассказать тебе, каким
образом я познакомился с твоей матерью, но, видимо, посчитал, что будет
лучше, если это сделаю я. Орфео находится в Й’хантлеи. Во всяком случае, до
последнего времени он был там. Те, кто спустился в море и достиг Й’хантлеи,
не нарушают больше покой живых. Видимо, Орфео посчитал, что может
продолжать влиять на происходящее.
Впервые Пабло слышал от Ксавьера настолько длинные тирады. Обычно

губернатор изъяснялся невнятным сипением, да и то лишь по особо важным
поводам. Несмотря на пронизывающий ужас, что леденил кровь спокойствием
этого места, Пабло чувствовал некий интерес. Ксавьер пришел в своей вере к
морскому богу и покинул ряды его последователей, пытаясь искать силу в
других мирах. Если бы только понять мотивы поступков химеры, что смеялась
сейчас четко очерченными губами молодой женщины.
- Орфео много плавал по морям этого мира, Пабло. Впервые он вышел в море
в конце прошлого века. Морское господство Испании было позади уже
несколько сотен лет, мы стремительно теряли свои позиции. И в торговле, и в
военной силе… экономика переживала упадок. Нам нужны были новые
ресурсы. Орфео покинул деревню, чтобы избежать мести своих земляков.

Если бы он остался, по приговору суда Сантьяго его ждала тюрьма, но по

общему мнению жителей деревни Орфео Камбарро должен был умереть.
- Он совершил преступление?
- Что-то вроде того. Тогда это обозначалось словом «обесчестил», а жертвой
стала одна из первых невест Имбоки. Его преследовала родня девицы, и они
были настроены слишком решительно. Христиане, Пабло, проповедуют
миролюбие, но если их интересы затрагиваются не так, как хочется им, люди
превращаются в озлобленное стадо.
- Дедуля Орфео был банальным насильником, - нервно хмыкнул Пабло. – Я
думал, причина его изгнания была более утонченной.
- Все с чего-то начинали, - Ксавьер покачал головой, на длинных шипах тиары

заискрился непонятный свет. – Это не столь важно. Орфео бежал из деревни и
нанялся судно, которое плавало в западную Африку. Длительные торговые
экспедиции были настоящим спасением для человека, которому нельзя
возвращаться на родину. Эти места кишели тропическими болезнями, в
воздухе роились тучи мух и комаров, но именно там те, кому повезло не
свалиться от малярии, впервые увидели золото туземцев. Здесь, в Имбоке, мы
называем его золотом из моря.
- Золотом… из моря, - тихо повторил Пабло, неожиданно понимая, что до сих

пор не знал, из каких мест распространилась на Испанию морская зараза.
Выходит, она пришла из тёплых тропических вод.
- Моряки, приплывавшие из Европы, старались без необходимости не

спускаться на берег. Африка считалась проклятым местом, словно там не
действуют никакие законы медицины. Если бы ты побеседовал с Орфео
немного подольше, он рассказал бы тебе, что в первый год, который он провел
в экспедициях в Африку, состав команды сменился процентов на семьдесят.
Они умирали от местных болезней. Иногда им казалось, что их душит сам
климат, что влажный воздух проникает в лёгкие и разъедает организм изнутри.
Такой была Африка конца прошлого века. А потом в Европе началась война.
Древесина, какао и слоновая кость потеряли свое значение, и африканской
торговле начала угрожать серьезная опасность извне. Это понимали не только
белые, это понимали и сами туземцы. Их товары становились никому не
нужны. И всё же, несмотря ни на что, они категорически отказывались выдать
белым людям золото из моря. Диковинные украшения, сделанные с
невероятным мастерством, но в совершенно непонятном тогдашним знатокам
стиле, могли быстро разойтись по Европе за хорошие деньги. Туземцы
отказывались от любых предложений обменять золото, хотя было очевидно,
что ценность металла не слишком их волнует. С этим золотом было что-то
другое. Они цеплялись за него, словно за знак величайшего благословения на
земле. Никто толком не понимал их наречия, но того набора слов, что сумели

освоить черные обезьяны с побережья, хватало, чтобы понять: золото они не

продадут.
Корабли уходили ни с чем, объемы грузов уменьшались в десятки раз: в

Европе в них больше не нуждались, там шла война. Но для Орфео это золото
неожиданно приобрело какую-то необычную значимость. Он чувствовал, что
не может покинуть африканский берег, не узнав секрет диковинных
предметов. Того, что он уже видел, оказалось достаточно: на украшениях были
изображены сцены из жизни разумных амфибий, существ, не виданных доселе
белым человеком. Обнаружение этих созданий перевернуло бы научное
представление об эволюции. Рисунки и орнаменты однозначно показывали,
что разумные амфибии пришли на Землю гораздо раньше всех известных
живых существ, они спустились на планету из внешних сфер, сопровождая
своего бога. Вновь и вновь натыкаясь на образцы золотых предметов, Орфео
приходил к выводу, что полулюди-полурыбы существуют до сих пор,
скрываясь от наземных цивилизаций в глубинах океана, что Марианский
желоб – ничто по сравнению с той бездной, где стоят их города. Африканские
племена каким-то образом нашли способ поддерживать контакт с подводными
существами.
Более того, проведя на побережье несколько недель во время своей второй

экспедиции, Орфео обнаружил, что местные жители практически не
подвержены тропическим болезням. При первых же признаках малярии или
сонной болезни они бесследно пропадали на несколько дней, после чего
возвращались абсолютно здоровыми, в то время как белых нещадно косила
смерть. И вместе с тем, несмотря на невосприимчивость к болезням, Орфео ни
разу не видел среди встречавшихся ему африканцев ни одного по-настоящему
старого человека. Они не могли умирать столь рано в регионе, где основной
причиной смерти являлись именно переносимые насекомыми болезни, но ведь
куда-то же они исчезали. Разгадка этой тайны стала для Орфео делом
принципа. Во время очередной экспедиции он не вернулся в назначенный срок
на корабль, и капитан отдал приказ отчаливать. Орфео остался на проклятом
побережье Африки.
Он умел завоевывать расположение к себе. Он был молод, обладал достаточно

открытым характером и к тому же неплохо усваивал языки. Уже в скором
времени он смог общаться с местными на их варварском диалекте. Не знаю,
каким образом у него это получилось, но через месяц Орфео вместе с
молодыми людьми племени плавал наперегонки в океан. Это было с их
стороны величайшим знаком доверия. А ещё через месяц своего пребывания в
Африке Орфео заразился малярией. В тех местах это означало конец. Именно
тогда и начались основные откровения, к которым он столь стремился. По
иронии судьбы, теперь, когда его мозг туманила лихорадка, Орфео мог думать
лишь о том, насколько скоро его посетит смерть. Туземцы доставили его на
лодке на крошечный остров неподалеку от побережья. По их словам, за этим

должно было последовать скорое излечение. Орфео не помнит, какой была его
первая встреча с подводными жителями, в те часы он метался в бреду и с
трудом различал происходящее вокруг. Думаю, они забирали его в море,
первого после тех туземцев человека, до спасения жизни которого изволили
снизойти разумные амфибии. Африка стала для Орфео местом второго
рождения.
Корабль, на котором он прибыл на черный материк, вернулся через год. Война

в Европе подходила к концу, однако это вовсе не означало возвращение
прежних объемов торговли. Голодной и разрушенной Европе не было дела до
специй и слоновой кости, и от былых оборотов торговли с Африкой оставались
жалкие крохи. Никто из прежних членов команды не ожидал, что за год на
пропитанном тропической заразой материке Орфео выживет. Он же
практически не изменился, разве что приобрел странную любовь к долгим
купаниям в океане и блеск фанатичной решимости в глазах. Едва ступив на
борт своего бывшего корабля, Орфео с характерной для него горячностью
принялся убеждать команду в том, что лишь новая вера избавит разрушенную
войной Европу от голода и болезней. Достаточно лишь вознести хвалу
морскому богу и окропить воду человеческой кровью. Море даст людям рыбу
и золото, именно то золото, получить которое у туземцев не удавалось в
течение нескольких лет.
Ему не верили, вполне обоснованно посчитав сумасшедшим. Всё же год на

чужом континенте, в обществе лишь чёрных варваров, не мог не отразиться на
состоянии разума молодого испанского моряка. Но Орфео был необычайно
настойчив, продолжая кричать о бесчисленных сокровищах глубин, которые
можно получить, лишь сменив бесполезную христианскую веру на
поклонение богу, который существует на самом деле. Он видел гигантские
подводные города с их дворцами и лабиринтами, где живут в течение
тысячелетий морские обитатели. Море дарует бессмертие.
Окончательно решив, что Орфео сошел с ума, капитан приказал связать его и
доставить на корабль. Пусть и сумасшедший, но матрос был гражданином
Испании, а потому имел право на лечение именно в своей стране. В
безоговорочном признании его рассуждений о подводных цивилизациях
фанатичным бредом была лишь одна нестыковка: при себе Орфео имел
странную золотую пирамиду на длинной цепи, и ничего похожего на этот
предмет никто из команды никогда не видел. Три грани пирамиды украшало
выполненное в причудливой манере изображение глáза какого-то морского
чудовища. Казалось бы, вполне безобидный предмет наполнял души матросов
таким суеверным ужасом, что, едва чёрный материк скрылся за горизонтом,
было решено выбросить пирамиду за борт и забыть о ней навсегда.
Дальнейшее, думаю, ты уже знаешь. Корабль бесследно исчез на пятнадцать

лет, просто затерявшись на пути в Европу, а когда вернулся, от его прежней

команды на борту оставался лишь Орфео. Теперь его спутниками были

диковинные существа, те самые разумные амфибии, изображения которых
красовались на золотых предметах. Орфео привел в Имбоку морское племя. За
пятнадцать лет в деревне многое изменилось. Имбока держалась только на
торговле рыбой, но рыбаки перестали возвращаться с уловом, да и конкуренты
в виде крупных компаний усложняли продажу. Имбока приходила в упадок.
Орфео увидел её нищей, с заколоченными ставнями на половине домов и
окончательно потерявшей былой жизнерадостный дух. Однако жители
продолжали упрямо молиться своему богу.
Орфео вернулся, показав людям столько рыбы, сколько они не видели за всю
жизнь. Он держал в руке пирамиду на длинной цепи, что дали ему разумные
амфибии, пришедшие на крошечный африканский остров. И, повинуясь
движениям пирамиды, в сети потерявших надежду жителей шла рыба, а из
глубин поднималось загадочное золото из моря. Дагон, сказал Орфео, может
дать вам столько рыбы и золота, сколько пожелает ваша душа, лишь
отрекитесь от той ереси, которой вы молитесь, и восхваляйте морского бога.
Имбока сдалась быстро. Большинство её жителей не видели ничего дурного в

том, чтобы молиться, называя другое имя. Дагон требовал жертв и давал
взамен пищу и золото. Среди немногих, кто пытался сопротивляться новой
вере, была и та девица – теперь уже, спустя почти четверть века, замужняя
женщина, мать. Её мужа сбросили в колодец одним из первых, а с нее содрали
кожу. Её сына, кстати, постигла та же участь – если ты помнишь того грязного
старика, что помогал тебе бежать из Имбоки. Так Орфео привел на побережье
Испании морского бога.
Имбока всегда стояла обособленно. В мире веяло новой войной, а здесь

вылавливали золото и снова в огромных объемах торговали рыбой. Словно
золотая пирамида в руке Орфео стягивала в Имбоку рыбу со всего мира.
Вернувшись из своего путешествия в Африку, он стал фанатичным
приверженцем Дагона. Он был первым в нашем роду, кто видел Й’хантлеи,
циклопический город на глубине. Дагон был доволен капитаном Камбарро, и
тот носил ритуальный нож вплоть до того момента, когда пришло время уйти
в море. Орфео был хорошим жрецом. Он верил искренне, не ища для себя
никакой выгоды, его не интересовало золото как объект продажи. Ему нужны
были лишь знания, он искал способы приблизиться к своему богу. Думаю,
даже в Й’хантлеи он не оставил своих занятий, - мы никогда не общались
настолько тесно, чтобы я мог знать это наверняка. Хотя я неоднократно
опускался в море… Орфео не стеснялся заявлять, что Ксавьер однажды
погубит род Камбарро. Возможно, он и имел какие-то способности к
предвидению.
Орфео ушел в море, оставив Имбоку такой, какой он хотел её видеть. Вся
деревня молилась Дагону. Теперь нож и амулет, ту золотую пирамиду, взял

мой отец. Хосе Камбарро был тенью Орфео. Он был рожден от женщины,
привезенной из того загадочного путешествия, в котором Орфео пропал для
мира на пятнадцать лет. В жилах моего отца текла кровь морского племени, и
всё же он не имел того фанатизма. Думаю, просто нужно было кем-то
заполнить брешь во времени между Орфео и мной.
Я тоже верил в Дагона. Мы все здесь верим в Дагона, потому что он дает нам
пищу. Он – золото из моря. Потом пришла моя очередь. К тому моменту, когда
я стал жрецом Дагона, я уже обладал некоторыми полезными навыками, в
частности, умел изменять погоду, вызывая шторм и прибивая к берегу Имбоки
оказавшиеся поблизости суда. Это же случилось и с вашей яхтой. Я чувствовал
недовольство нашего бога. Я не был настолько слепо предан ему, я
пользовался иными силами, но именно Ксавьер Камбарро сбросил в колодец в
первый год больше жертв, чем отец за десять лет. При мне серые камни
колодца пропитались кровью.
- И всё же ты потерял доверие своего бога.
- Дагон не всесилен. Он безумно древний, он пришел со звезд ещё в те времена,

когда земля только начинала остывать. Но есть и другие миры, другие сферы,
в которых правят куда более могущественные боги. А я привык ценить знания
и использовать их для собственного блага. Разумеется, тропу сюда, к Порогу,
я открыл куда позже. Дагон отвернулся от меня, когда я начал сбрасывать в
колодец жителей Имбоки, людей, которые верили в Дагона, но не успели
связать свою кровь с Глубоководными, заведя совместных детей. Говорят, я
сводил личные счеты. Возможно и так, не знаю… Гораздо интереснее то, что
твоя мать, Пабло, была на одном из кораблей, прибитых к берегу. Обычно я не
видел никого из жертв до самой церемонии праздника, мне это было не нужно.
Орфео нравилось наблюдать за мучениями, Ухии нравится… мне не
нравилось никогда. Мне был интересен сам факт смерти нужного объекта. А
тут… возможно, я увидел в ней женщину, способную родить здорового
ребенка. Из всех моих детей выжила лишь Ухия, все остальные умирали, не
успев дожить до возраста первой клятвы. Не знаю, почему так происходило.
До твоей матери у меня было четыре жены, но дети не задерживались в этом
мире. В конце концов я смирился с тем, что нож однажды возьмет Ухия. Не то
чтобы я был против, всё же мою дочь воспитывали в вере Глубоководных, она
молится Дагону столь же искренне, как в свое время её прадед.
- И поэтому, когда она отказалась идти за тобой, ты вышвырнул её разум из

тела, так?
- Не перебивай, Пабло. Если мне нужно это тело, я имею на него полное право.
Так вот, возвращаясь к нашей истории… Маргарита, твоя мать, была
единственной, кто выжил с того корабля. Половина погибла во время бури,
ещё нескольких я сбросил в колодец. Были те, кто умудрился бежать с бойни,

где их держали, и скрыться в горах, но они вскоре умерли от голода. Уже

гораздо позже Маргарита начала называть себя сумасшедшей: по её словам,
прежде всего она боялась моей близости и лишь потом – любила меня. Она
верила, что сумеет меня изменить, превратив в обычного человека, и тогда мы
с ней поселимся где-нибудь в городе и станем вести жизнь добропорядочных
граждан. Я не слишком её разубеждал: её не пускали на молитвы, она никогда
не видела церковь изнутри и не знала о существовании колодца. Перед ней
золотой нож был нужен мне исключительно для разделывания рыбы. Ей
почему-то нравилось, что я ограничиваю её свободу, запрещая в определенные
часы выходить на улицу, - думаю, она считала, что таким образом мрачный
деревенский рыбак проявляет свою любовь к юной городской девице. Что
самое необычное во всей этой истории, я не принуждал Маргариту ни к чему.
Я не заставлял её делить со мной постель, мне не нужно было искать для этого
кого-то из внешнего мира, женщин в Имбоке вполне хватало.
Что-то подозревать она начала гораздо позже. Ухия с её щупальцами,

накладные лица, непонятное золото, которое вылавливали сетями… Однажды,
это была исключительно моя неосмотрительность, она увидела, как я
разговаривал с подводным народом. Сказка начинала рушиться. Теперь
Маргарита не играла кокетливый страх, она стала действительно бояться. Она
попыталась завести роман с продавцом бакалейного магазина – этот тип
приезжал к нам из Сантьяго и мог увезти её из Имбоки. Я вспорол ему брюхо.
- Ты чудовище.
- Я не люблю, когда прикасаются к моей собственности. О том, что, убегая,
Маргарита уже была беременна, я узнал от нашей повивальной бабки. Твоя
мать приходила к ней за пару недель до того, как покинуть Имбоку. Я мог
остановить корабль, который её увез. Я мог отправить весь экипаж на дно, а
Маргариту вернуть в Имбоку. Не знаю, почему я этого не сделал. Если бы она
принесла клятву Дагону, она смогла бы увидеть Й’хантлеи. Там площади из
черного камня, Пабло, огромные плиты без единого изъяна. Я позволил
Маргарите уйти, чтобы спустя годы в Имбоку вернулся ты.
- Она до самой смерти боялась, что ты придешь за ней. Я получил образование

и сумел разбогатеть, но не мог оставить мать и жить самостоятельно – она
испытывала животный ужас уже от одной мысли, что я уеду и оставлю её
наедине с её прошлым. Когда я пытался выяснить, кем был мой отец, она
бледнела и, лихорадочно крестясь, выходила из комнаты. Так что…
поздравляю, ни с тобой, ни без тебя у нее не было нормальной жизни.
- Надеюсь, ты не ждал романтического конца? Я жалею лишь о том, что

позволил ей уехать и воспитывать сына вдали от Имбоки. Здесь от тебя было
бы куда больше пользы. Но речь не об этом. В могуществе морского бога я
начал сомневаться уже достаточно давно, и это не замедлило принести свои
плоды. Я всё так же мог спускаться в море и жить в Й’хантлеи, но чувствовал,

что в моих отношениях с этим местом что-то изменилось. Подводный город

словно сторонился меня. На движения пирамиды больше не являлось морское
племя, рыбы ловилось меньше. Если бы я продолжал в том же духе, в Имбоку
снова мог прийти голод. Я не стал экспериментировать и передал все атрибуты
Ухии. Ей тогда было пятнадцать. Сложив таким образом все полномочия, я
получил возможность путешествовать. Я провел несколько лет, посещая
крупнейшие библиотеки Испании, я выезжал за границу, пока это позволяла
моя постепенно меняющаяся внешность. В Старом и Новом свете я собирал
информацию об интересующих меня внешних сферах. Если бы ты, Пабло, был
более увлечен тайными науками и посетил, скажем, библиотеку Аркхема, то
нашел бы в ряде книг мои заметки. Я собирал по крупицам те подсказки, что
могли помочь мне открыть тропу на Порог.
- Зачем тебе это? Твой дед привел в Имбоку рыбье племя, чтобы вы все
продавали ему души в обмен на еду и золото, а ты начинаешь искать лазейки
и пытаешься предать своего бога. Не слишком разумно с твоей стороны, не
находишь?
- Пабло, обладая знаниями, можно достичь небывалых вершин. Я проник в

такие глубины мироздания, о которых не знает морское племя. Найти ключи к
тайнам мира – вот что значит истинное могущество. Мне подчиняются сейчас
существа, которых ты даже не можешь себе вообразить. Я приведу извне
настоящий ужас, по сравнению с которым Глубоководные окажутся
бессильны. Я стану золотом из моря, Пабло. Не подводный бог, потомков
которого я призывал золотой пирамидой, будучи вынужден, как мой дед и
отец, спасать Имбоку от голода и разорения. Я сам… стану золотом из моря.
Подводное племя будет служить мне. А потом, через миллионы лет, придет
время – и из глубин поднимется не Рльех, из глубин на поверхность
поднимется Й’хантлеи, циклопический город черных колонн и площадей.
Просто пока рано.
- Ты хочешь свергнуть своего бога? – Пабло ошарашенно воззрился на химеру.

Ещё ни от кого в этой сумасшедшей деревне ему не доводилось слышать таких
речей. Все жители Имбоки верили в Дагона и в то, что после смерти их
ожидает подводный город. – Что ты получишь от этого? Ты – всего лишь
уродец, собственное тело которого нещадно гниет, а потому ты вынужден
занимать тело своей дочери. И такое чучело собирается править миром?
- Тело не главное, Пабло. Я сохранил разум, а его я могу за несколько секунд

перебросить в другое тело. Даже в твое, хотя тебе так не хочется в это верить.
Я обладаю необходимыми знаниями. Когда Орфео помогал тебе в горах, он
вложил в твою руку ритуальный нож. Это тот самый, каким пользовался я, у
Ухии другой. Сегодня я понял, что не могу держать ни один из них, - Ксавьер
протянул руку, демонстрируя красные пятна обожженной кожи. – Золото из
моря чувствует, что в теле жрицы находится иной разум. Но исполнить

задуманное я успею. Сегодня я отправляюсь под воду. Ухия, преданная своему

богу жрица, женщина, которую глубоко почитает морское племя, войдет во
дворец в Й’хантлеи. Остается лишь незначительный пустяк: для
осуществления полного ритуала призыва существ Порога мне понадобится
кровь. Ты можешь возразить, что для этой цели я могу распоряжаться всей
деревней, но на самом деле ритуал не так прост. Демоны Порога, приходя в
этот мир, полностью забирают кровь того, кто их призвал. Им нужно много
крови. Такими уж они созданы… Именно поэтому ещё не нашлось храбреца,
готового использовать их силу. Однако, как ты уже, думаю, понял, моя
собственная кровь мне ещё понадобится. Я не могу столь опрометчиво
калечить тело Ухии. Зато я могу переместить разум в иное тело и совершить
ритуал уже оттуда. Здесь нужно учесть ещё одну особенность: я достигну
успеха лишь в том случае, если в роли тела будет выступать мой родственник,
кровь Ксавьера Камбарро.
Пабло встретил взгляд химеры со всей твердостью, на какую был способен. И

всё же не смог избавиться от ощущения липкого ужаса. Он – единственный
возможный родственник Ксавьера, на чью кровь тот может рассчитывать. Он
беззащитен перед этой химерой, и никакие молитвы, никакие земные боги не
спасут его, когда Ксавьер ворвется в его мозг, вытесняя сознание в пустоту.
Ксавьер заманил его сюда, забрав из горящей церкви, чтобы исполнить свой
план с помощью крови своего же сына.
- От тебя должна быть польза, Пабло, - невозмутимо заметил Ксавьер,

медленно проведя перед его глазами концом длинного щупальца. – Пока я её
не видел. Ты дважды пытался сжечь церковь, ты установил контакт с Орфео,
который мешает мне с тех самых пор, как узнал, что я планирую подчинить
Й’хантлеи иным силам и поднять его над поверхностью. Ты убил нашего
прежнего пастора. От тебя одни убытки, сын мой.
Теперь в голосе Ксавьера вновь звучала почти не скрытая насмешка. Пабло

отчетливо понимал, что разум, захвативший тело его жены, смеется над ним,
играя, словно кошка с перепуганной мышью. Попытки сопротивляться лишь
приблизят конец. Ужас парализовывал тело, делал мысли вязкими и
тяжелыми, Пабло не мигая смотрел в тёмные глаза химеры. От человека,
составлявшего свои записки с твердым намерением покончить с творящимся
в Имбоке безумием, осталась лишь беспомощная тень.
- Ты не сделаешь этого.
- Почему? – недоуменно изогнутая бровь была жестом Ухии. Ксавьер
перенимал её жесты. – Хочешь сказать, у тебя есть способ меня остановить?
- Нет. Способа нет, - признал Пабло, стараясь скрыть дрожь в голосе. – Но не

думаешь же ты, что твои бывшие соратники обрадуются твоему визиту? Я
действительно общался с капитаном Орфео. Если бы Ухия не остановила его

в первую ночь, когда он пытался проникнуть в мой разум, я успел бы

побеседовать с ним гораздо дольше. Меня не интересует, откуда он привез эту
рыбью заразу, и я не спрашивал у него об этом. Но он сказал мне одну важную
вещь. Тебе больше нет места ни среди Глубоководных, ни среди людей. Ты
менялся иначе, чем меняются все остальные, чтобы уйти в море. Ты стал таким
же, как те демоны, которых ты призываешь, а они – отверженные даже хаосом,
что их породил. Море не примет тебя, Ксавьер. Ты умрешь прежде, чем
успеешь погрузиться достаточно глубоко, чтобы увидеть Й’хантлеи.
- Не забывай, я нахожусь в теле Ухии. А морской бог благосклонен к моей

дочери. Когда они догадаются, что происходит, будет уже поздно – демоны
Порога придут в Й’хантлеи и принесут туда иную жизнь.
- Зачем тебе этот город? У тебя была в подчинении вся деревня, а ты ищешь
силу, которая несет здесь лишь разрушение. Ты хочешь власти над трупами?
- Ты не знаешь, каких высот я достиг. Когда я, вернувшись из путешествий,

начал проводить опыты в лаборатории в горах, именно Ухия скрывала мои
действия от жителей Имбоки. Я влиял на её разум настолько незаметно, что
никто даже в подводном городе не узнал об этом. Догадывался лишь Орфео,
но он… он сейчас в таком месте, откуда затруднительно в принципе на что-
либо влиять. Ты спрашивал меня, не переместил ли я сознание Ухии в свое
собственное гниющее тело. Нет, сознание Ухии я туда не перемещал. Я
поместил туда то, что осталось от души моего деда. Я вытащил Орфео из
Й’хантлеи, где он чувствовал себя в безопасности, отгородившись от любого
внешнего воздействия.
Пабло почувствовал, что земля уходит из-под ног. Чтобы не упасть, он

зажмурился и несколько секунд постарался ни о чем не думать. Полностью
избавиться от ужаса услышанного не удавалось. В случае с Орфео привычно
выбрать одно из двух не удавалось, Пабло не мог однозначно ответить, какие
чувства питает к своему давно почившему прадеду. Орфео установил контакт
с обитающим в африканских морях рыбьим племенем и привел сектантов в
Имбоку, разрушив саму суть мирной христианской деревни. По его приказу
начали сбрасывать в колодец непокорных и сдирать кожу с ещё живых людей.
Орфео Камбарро поднял на поверхность проклятое золото из моря.
И всё же он был лидером этой деревни. Пабло успел убедиться в том, что
прадед обладал незаурядной силой духа, и уже одно это вызывало к Орфео
весьма двойственное отношение. Отчасти его можно было уважать –
разумеется, если не принимать во внимание многочисленные убийства,
отягощающие его совесть. Орфео искренне верил своему богу и служил ему.
Когда в маленький мир Имбоки вторглись создания извне, бывший жрец не
смог оставаться в стороне и поплатился за это. Но чтобы так…

Пабло невольно вздрогнул, к горлу подступила тошнота. Первый глава

покоренной Имбоки, что погрузился в море в назначенный час, теперь –
разлагающийся труп скользкого карлика, которое таскает за ворот сюртука
его, капитана, внук, находящийся в теле дочери. Ксавьер всё рассчитал так,
чтобы ликвидировать возможное вмешательство. Из такого положения Орфео
действительно не сможет влиять на ход событий.
- Сегодня я спущусь в море, и ты пойдешь со мной. Наверху останется деревня,

в которой больше нет никого, кроме мертвецов. Я должен признать, на этот
раз ты действовал умнее. Мне будет не так стыдно за то, что ты мой сын. Пока
мы здесь, церковь, думаю, сгорела изнутри дотла. В колодец они не прыгнут,
они боятся. Там ждет своего часа посланник нашего бога, а он разрывает
своими щупальцами всех, кто спускается в воду этим путем. Значит, им
остается либо сдаваться, либо пытаться покинуть церковь.
- Даже Орфео? Ты позволишь ему умереть?

- Пабло, не я. Он уже умер, а его разум находится в гниющем мозгу. Не
думаешь же ты, что я буду настолько беспечен, что позволю ему одновременно
со мной идти в Й’хантлеи? Он найдет способ вмешаться, он не такой человек,
чтобы допустить падение своей религии. Та зараза, что он привез из Африки,
стала центром его вселенной. Поэтому, Пабло, я позаботился о том, чтобы,
когда мы пойдем вниз, Орфео гарантированно остался наверху.
Ксавьер помолчал, словно размышляя над чем-то, потом резко оборвал сам
себя.
- Достаточно. Ты сам хотел ускорить события, я не стану с тобой спорить.
Отсюда я тебя выпущу только вместе со мной и только в один конец. Хочешь
в последний раз увидеть деревню?
«Я стану золотом из моря». Пабло отчаянно замотал головой. Тело не

слушалось. План уничтожения всех жителей Имбоки, который он так
старательно составлял, приобрел в итоге абсолютно не ту концовку. Этого не
должно было случиться. Пабло рассчитывал именно на то, что химера,
спасаясь от огня, бросится в колодец. Вместо этого он сам находится в
ловушке непонятных способностей Ксавьера. Хуже всего было то, что общая
суть замысла сумасшедшего губернатора, понятного в мелочах, постоянно
куда-то ускользала. Зачем менять религию, что дает золото и пищу, на нечто
непонятное и опасное, требующее кровавых обрядов и ничего не дающее
взамен? Создания Порога не знают чувства признательности, они – изгои,
рожденные хаосом.
Ради простого, веющего скрытой угрозой стремления стать золотом из моря.

Выжечь подводный народ, что строит циклопические города из черного камня.
Поднять на поверхность огромный, сложенный из гладко обтесанных глыб
Й’хантлеи. А потом, укрывшись в тени лабиринтов и колонн, ждать подобно

древнему божеству. Вокруг города, возникшего посреди океана, сложат

легенды, о нём будут петь на множествах языков, и обряды почитателей чудес
Й’хантлеи будут наводить ужас на людей. А на острове в Рльехе мёртвый
Ктулху будет спать, так и не дождавшись своего часа.
Это не под силу человеку. Человек не может противостоять богам, что пришли
на Землю задолго до появления на ней одноклеточной жизни.
- Как ты, душа без тела и гниющий труп, собираешься воевать с богами этого
мира?
Ухия выпрямилась, покачиваясь на длинных щупальцах. Из-под высокой

золотой тиары спускались длинные волосы, одеяние звенело множеством
золотых украшений. Она совсем не отличалась от прежней Ухии, иной разум
выдавали лишь совершенно неестественные гримасы, от которых Ксавьер,
привыкший к своему деформированному лицу, так и не смог избавиться.
- Ты забываешь, Пабло, я владею знаниями. Я изучил всё, что есть на планете

и касается древних богов, пришедших из космоса. Но не думай, что даже в
зловещем Некрономиконе есть строки, прямо указывающие на то, как
проложить тропу к Порогу. Даже безумец Абдул Аль Хазред избегает
рассуждать о столь тёмных материях мироздания. Тропу к Порогу я сотворил
сам. Я полагался лишь на собственные знания и результаты длительных
опытов. Впрочем, я не планировал в чём-либо тебя убеждать – ты всё увидишь
своими глазами.
- А Имбока?
- А Имбока пусть горит.
Не желая больше терять время, Пабло бросился вперед, пытаясь повалить

химеру на землю. Сейчас в его голове не было спасительного голоса капитана
Орфео, но перед лицом смерти отчаянная храбрость появилась и без него.
Ксавьер, не ожидавший нападения, потерял равновесие, но всё же успел
стиснуть пальцы на горле сына. Последним, что Пабло слышал, был звон
падающего золотого ножа.
Город из чёрного камня вырос перед глазами неожиданно и мрачно, словно

собираясь обрушиться на нежданных визитеров. Колонны Й’хантлеи тянулись
вверх и исчезали в толще воды, и Пабло подумал, что с такими размерами они
непременно должны выходить из воды. Однако никто, ни единая душа на
земле, кроме проклятого племени сектантов Ордена Дагона да тех африканцев,
от которых эта болезнь пришла в Европу, не знает о существовании Й’хантлеи.
Гигантские площади и лабиринты города тянулись под водой на много миль.
По городу неспешно плавали его обитатели, существа, мало напоминавшие
рыб, но определенно уже не люди.

- Это место было всегда, Пабло. Нет такой эпохи, когда Й’хантлеи бы не
существовал. Но я дам ему новое величие, его колонны прорежут небо.
Й’хантлеи встанет на острове посреди океана, охраняемый демонами Порога.
Для этого мне нужно лишь воспользоваться твоим телом и провести обряд.
Никто – ни Орфео, ни Ухия, ни сам Дагон – не успеют мне помешать. Иди
вперед, Пабло. Для города начнется новая эпоха, и ты будешь её первой
жертвой.
В сырое, пропитанное октябрьской мглой небо поднимались густые клубы

дыма. Те немногие, кому удалось спастись из объятой огнем церкви,
завороженно смотрели, как из дверей и окон каменного здания жадно
вырывается огонь. Огонь, пришедший из ниоткуда, забрал практически всю
деревню. Сгинула женщина в золотой тиаре и зловонный карлик в
старомодном сюртуке, находившийся рядом с ней. Исчез в огне молодой
священник, успевший сорвать доски с одного из окон. Дым, ознаменовавший
конец Тайного Ордена Дагона, был виден издалека.
Лишь кучка существ, сгрудившихся на побережье, взирала на происходящее с

безучастной обреченностью. Море осталось глухо к их беде. Разве что губы
их, привыкшие за много лет, машинально шептали давно заученную молитву.
Сходящие с холмов
Disk D
Автор
Книгу в тот раз я все-таки упустил.

Это было просто ужасно. Я и надеяться не мог, что когда-нибудь встречу то
самое, второе издание "Восхождений" Карла Данера, - ведь многие до сих пор
вообще считают его вымыслом. А кое-что, например, измазанный чем-то
темным титул и первые страницы, не только утверждало меня в моей догадке,
но и подсказывало безумное предположение, что именно этот экземпляр
Данер передал когда-то Симону Сирениусу. Так что я, как школьник, все
повышал цену, прикидывая в уме масштабы головомойки, которую устроит
ректор, узнав, на что пошли выделенные библиотеке средства, и что скажет
старик Морган, когда увидит, что все "пополнения фондов", привезенные из
Бостона, умещаются в одном отделении дорожного саквояжа.
Маленький, больше смахивающий на уличную распродажу аукцион был
организован поспешно, истинную цену книг, оставшихся от одного
престарелого бостонского затворника, наследники - пустейшие люди, -
конечно же, не знали, а о самом событии не знало большинство знатоков; в
общем, я искренне ожидал, что быстро и без проблем добуду ряд изданий,
которые стыдливо прикроют худшие из брешей в нашей комплектации. Но
даже примерно представляя себе, что увижу, я все-таки переоценил
квалификацию устроителей - в стопке книг, объявленных только номером,

оказались пресловутые "Восхождения" с примечательно испорченным

титулом, от одного взгляда на который у меня в восторге дрожали руки.
Но все мои безумства ни к чему не привели - у меня вдруг обнаружился
противник, и, хотя наш "спор" вызвал большое удивление собравшихся,
сдаваться он собирался не больше моего. В конце концов, "Восхождения"
достались именно ему, неопрятному старику в старинного кроя костюме,
словно вытащенном из сундука впервые за столетие по какому-то важному
поводу.
Мне стоило усилий выследить его, когда все уже расходились; я и сам не знал,
для чего это делаю. Но, безусловно, человек, проявивший такое настойчивое
внимание к Данеру, должен быть неплохо осведомлен в интересующих меня
книжных областях.
Это, казалось, и впрямь было так, но он не был склонен побеседовать и
воспринимал мои слова довольно настороженно, если не сказать - враждебно;
его выговор был выговором человека, едва ли имеющего хоть какое-то
образование, а в своей старинной выходной одежде он чувствовал себя явно
неуютно, словно не привык к ней. Несколько смягчился он только тогда, когда
узнал, что я представляю библиотеку Мискатоникского университета - в
неприятных, желтоватых глазах промелькнула искра интереса, и он задал мне
несколько довольно вежливых вопросов о наших фондах; встречный вопрос о
собственной коллекции он оставил без должного ответа, ограничившись
размытым "много всякого". Из нашей беседы у меня остались только
впечатление, что этот нелюдим был когда-то знаком - и не слишком дружен, -
с усопшим хозяином распродававшейся библиотеки; да уверенность, что
старик, представившийся как Уотли, мог заплатить за связку книг хоть
вдесятеро больше, хотя внешне совершенно не походил на богача, скорее - на
одного из тех вырождающихся земледельцев новоанглийской глубинки, с
которыми никогда не хочется иметь никаких дел.
Позже я проверил наши архивы и убедился, что семейство Уотли, очень старое
и сильно разветвленное, действительно проживает и сейчас в верховьях
Мискатоника и окрестностях Данвича. Я был как-то в этом городишке
проездом, и, хотя всегда считал, что старина в целом и в постройках в
частности никак не сможет оттолкнуть ценителя вроде меня, крохотный
Данвич все равно оказался для меня неприятным зрелищем. Возможно,
важный вклад внесла окружающая его природа - обладай Данвич буйной
зеленью, например, Аркхема, он выглядел бы иначе, но сейчас назвать его
живописным не смогли бы даже местные уроженцы. В Принстоне я водил
знакомство с одним юношей по фамилии Бишоп, упомянувшем как-то раз, что
он родом из здешних мест; он свернул эту тему коротко высказанным
желанием никогда сюда больше не возвращаться.
Я не знал, из каких Уотли был мой странный знакомец с аукциона, и убеждал
себя, что мне совершенно это не любопытно; однако неделю за неделей среди
обычных забот меня исподволь тревожило это воспоминание, и с каждым

днем - все больше. Мне хотелось поделиться им с кем-нибудь, но всякий раз я

неожиданно обрывал сам себя. Мне было неуютно от собственных мыслей.
Но, в конце концов, как-то вечером в начале октября я подошел к старику
Моргану, составлявшему труды по эволюционной теории на полку, и сказал:
- В Бостоне на аукционе я видел подлинник второго издания
"Восхождений".
Морган, замерший было, с нажимом вдвинул в просвет между книгами
толстый том.
- Вам показалось, - сказал он наконец. - Второе издание - мистификация.
- Я убежден, что нет.
Морган посмотрел на меня.
- Его купил какой-то старик. Он представился потом как Уотли. Он...
показался мне очень странным человеком.
- Кто еще купит такую подделку, как не очень странный человек? - ответил
старый Морган, погладив книжный корешок.
- Он заинтересовался нашей библиотекой, хотя никогда не учился в
Мискатонике - я проверял.
Морган снова посмотрел на меня, на сей раз внимательнее, и взгляд его
смягчился. Должно быть, выглядел я неважно - последнюю неделю или чуть
больше я плохо спал: какие-то птицы, кричавшие так, будто их убивали,
устраивали дикие концерты все ближе и ближе к моему дому; сны мои
становились душными от их криков, и я никак не мог проснуться. Днем же
всякая мысль казалась лихорадочной заменой чего-то действительно важного,
я бродил по библиотеке, как потерянный, и дважды перепутал графы в
последнем отчете.
- Хотели бы вы получить отгул на пару дней? - спросил наконец Морган. - Вам
стоит отдохнуть. Съездите к семье, развейтесь.
Я заправил бак доверху на выезде из Аркхема ранним утром и гнал, не

переставая, до двух часов. Совета старика Моргана стоило послушаться -
когда семья занимает все твои мысли, к ней и правда лучше съездить. И не так
важно, наверное, принадлежишь ты сам к ней или нет.
Пейзаж по обе стороны шоссе приобрел вскоре типичные черты этих мест:
диковатость, нелепость, пыль, пустоту, - не то благородное отсутствие,
которым славятся пустыни, а пустоту истинную, неправильную и неприятную,
зудящую и режущую глаз, - приближался Данвич, и я то и дело тормозил,
чтобы навести справки. В шесть часов я остановился в самом городке, возле
единственного с прошлого века местечка, где проезжий мог получить еду и
питье, - и, наглотавшись на удивление хорошего домашнего лимонада, узнал
точно, где найти ферму нужного мне Уотли.
Весь день те из фермеров, встреченных мною по дороге, кто был достаточно
трезв, достаточно в своем уме и соизволял заговорить со мной вовсе, сообщали
мне противоречивые сведения: окрестности Данвича действительно кишели
Уотли, и мои описания и подсказки не давали ничего - то ли они не понимали
меня, то ли понимали чересчур хорошо и отказывались разговаривать после

этого. Но здесь, в самом городке, мне повезло сразу же, чуть только я
упомянул о книгах.
"А с чего вам до колдуна дело? - спросил хозяин, поставивший передо мной
кувшин. - Вы бы с ними не связывались, - добавил он. - Старик - колдун, а
дочка у него свихнутая. Есть у нас нормальные Уотли, вот хоть Захария с
женою, а с этими человеку знаться нечего".
Я поблагодарил его за предупреждение и поспешил снова прикрыться своей
работой, разъясняя что-то про Университет, библиотеку и обмены. Кажется,
мне не слишком поверили; в одном я, по крайней мере, был честен - в машине
и правда лежала пара любопытных книг, правда, из моих личных запасов,
которыми я надеялся прикормить диковатого старика. Крохотные библиотеки
в таких медвежьих углах порой обладают бесценными сокровищами, даже
если предположить, что Данер и правда был подделкой.
Дому Уотли, к которому я подъехал спустя час, можно было дать и двести лет,
и триста: его доски почернели от ветхости, а вся непропорциональная,
уродливая конструкция стен перекосилась, но не собиралась падать. Дом был
развернут к дороге задом; возле него торчало еще несколько построек, видимо,
для хозяйственных нужд, и лежала большая куча, высотой футов в пятнадцать,
строительных материалов, уже, судя по всему, начавших гнить.
Почти на самом верху этой кучи, примостившись на узкую боковину доски,
устроившись, как в гнезде, в темной, перепутанной мешанине снятой дранки,
сидела девушка.
В первый момент я, подошедший поближе, вообще не принял ее за человека -
слишком легко вспомнить все истории о малых народцах, приходящих иногда
к человечьему жилью, когда видишь в таком месте тощую, странную белую
фигурку, упрятанную в несоразмерно большое бурое платье. ("Мамашино, -
пожимала она потом плечами, когда я поинтересовался ее одеждой. - Не хуже".
Оно было ей так велико, что приходилось перехватывать его в талии веревкой,
как рясу у женихов бедности, но с плеч оно все равно съезжало).
Она была худой и невысокой, ей можно было дать и шестнадцать лет, и сорок;
и когда она подняла голову с волосами белыми, как гашеная известь, и
поглядела на меня с высоты, - розовато-красные глаза альбиноски, лицо с
нездешними, угловатыми чертами, - я замер, не зная, что говорить и делать, и
машинально совершил возмутительную глупость, единственно пришедшую
на ум - постучал каблуком башмака о бок другого, проговорив короткую
рифму, что принято, как известно, совершать всем, повстречавшим фейри.
Тогда Лавиния, имени которой я еще не знал, хмыкнула, положила книгу,
которую читала, прямо на грязные доски, и соскользнула вниз, скрывшись с
другой стороны.
Ее движения не раз потом поражали меня. Страшно неуклюжая всегда, когда
дело касалось стен, посуды, мебели, она управлялась со всем прочим миром,
как будто он не имел ни веса, ни плотности. Она могла бродить по холмам и
пустошам часами в любую погоду, и ветер, непрестанно рвущий у меня из рук
всякую вещь, затыкающий мне рот и мешающий дышать, был органической
частью мира, в котором она двигалась - как камень для гномов у Парацельса.

Она спрашивала с ужасным удивлением, почему я так быстро устаю и

совершенно не желаю пробежаться по костоломному лесу на склонах, а скажи
я, что по собственному желанию никогда не брожу ночами в лесах под
ливнями и не могу читать при свете одних только звезд, она бы, верно, просто
меня не поняла.
Старый Уотли разозлился, увидев и вспомнив меня, но, поглядев на книги,
которые я принес, все же нехотя заговорил со мной, а потом и пустил в дом.
Его собственная библиотека была разбросана по всем уголкам этого дома,
стопки громоздились прямо на полу, и книги содержались в общем в таком
виде, что я дал бы им еще лет десять до окончательного превращения в кучи
плесени, - и то, наверное, оказался бы слишком щедр. Тем обиднее было, что
книги и впрямь оказались превосходными; к тому же мне стало ясно, почему
Уотли боятся и считают колдуном в окрестностях - сельским слухам обычно
мало нужно, но здесь я, как ни странно говорить такое, увидел им
подтверждение. В Мискатонике не было и трех десятков из этих странных
книг, написанных безумцами о скрытых, безумных знаниях, что обычно
считают за выдумки, старых книг на редких или умерших языках, и я до сих
пор убежден, что мне разрешено было открывать только те из них, что Уотли
счел самыми неважными.
Старик был определенно не совсем в своем уме. Я видел некоторых ученых,
слегка свихнувшихся на предмете своего изучения, превращенном в целую
жизнь, и, как ни нелепо это сравнение, когда речь идет о фермере, Уотли
казался мне в чем-то сродни им.
Он умел вести беседу, когда хотел, хотя речь его представляла дикий контраст
предмету обсуждения; привезенные мною книги смягчили его, а после моей
почти светской, просто пришедшейся кстати фразы о козодоях, часто орущих
почему-то последние полгода недалеко от моего дома, старик и вовсе проявил
отчего-то если не гостеприимство, то, по крайней мере, род расположения; и,
когда я заикнулся о Данере, он с сожалением признал, что тот при тщательном
рассмотрении оказался все-таки подделкой едва ли полвека от роду; если мне
хочется, я могу совсем его забрать, а покамест он отдал его позабавиться своей
дочери.
"Разве он не на латыни?" - спросил я тогда с удивлением, подумав о качестве
подделки. "На чем ему еще быть", - отозвался Уотли ворчливо.
Знания Лавинии ни на что не были похожи. Она свободно владела латынью,
древнегреческим и, насколько я понял, сирийским, немного разбирала
арабский; но не знала, как эти языки называются по-английски, и не могла
соотнести слова и понятия из них, как сделал бы любой, посвятивший свое
время их изучению; она владела ими словно от рождения, и рассудок ее,
созидающий образы, названные века назад на этих языках, не мог прямо
высказать их на языке страны, в которой она действительно родилась.
Естественные науки, философия, математика - о них она имела смутные
понятия, но понятия эти, казалось, были выхвачены из тьмы столетий, едва ли
связанные с фольклором, преданиями, мифами, хоть чем-то, привычным нам
сейчас. Ее речь от всего этого казалась куда более ненормальной, чем могла

бы быть, но я старался уловить что-то в этих зияющих пропастях лет и

обычаев, и иногда мне это удавалось.
В тот раз Уотли позвал дочь, и я снова увидел женщину из малого народца;
она легко отдала мне книгу, добавив пару слов о ней, и тогда я впервые
рассмотрел те бездны различий, древние эпохи в живущей сейчас, которые
невежественные соседи принимали за помешательство; тому же, что они
считали ее внешность уродливой, я не находил никаких оправданий, кроме
невыносимой глупости и, вероятно, врожденных травм зрения.
Стопки старинных колдовских книг в темных комнатах, где, как по пустоши с
индейскими камнями, белой тенью бродила Лавиния, дочь колдуна, снились
мне еще долго, прогоняя вопли козодоев, и я не мог назвать эти сны
кошмарами - я не мог подобрать им имени вовсе.
Я зачастил на ферму под Данвичем. Перетаскал старику, как древнему
божеству-охраннику, почти всю ценную часть своей библиотеки, и даже
однажды совершил должностное преступление, списав в прекрасном
состоянии книгу из библиотеки Университета. Я знал, что им грозит - место
на темном, мокром полу в одной из башен, слипшиеся страницы, поплывший
корешок, и, наконец, смерть в ветхом, пропитанном влагой и склизкой
мерзостью доме под Данвичем, но сейчас я поступил бы точно так же.
"Приходите в Библиотеку в любое время, - говорил я старику и Лавинии. -
Считайте, что у вас есть доступ даже в закрытые фонды".
Уотли терпел меня, но я не мог не понимать, что рано или поздно этому придет
конец. Сплетни данвичцев и мне, и, полагаю, самим Уотли были безразличны,
но старик глядел на меня всякий раз как на неоправданную, возникшую
внезапно помеху, залом страницы, которого здесь не должно быть, и я знал,
что рано или поздно никакие книги мне не помогут; но пока я сбегал на склоны
холмов с Лавинией, неизменно поджидавшей меня в отдалении от дома.
Мы бродили всюду и избегали только одного места - вершины Часового
холма.
Скоро я узнал, что Лавиния, почти моя ровесница, не умела ни читать, ни
писать по-английски. Отец просто не счел нужным научить ее этому, и, хотя в
их доме хранились несколько книг и на английском - например, редчайший,
неизданный список "Некрономикона" в переводе доктора Ди, - она сама не
испытывала никаких сожалений на этот счет, считая со скрытой гордостью,
что уже знает все, что нужно. Однако когда я как-то раз принес с собой
"Оксфордскую грамматику английского языка", она заинтересовалась ею и за
две или три прогулки освоила простейшие фразы, хотя начертание букв в ее
исполнении скорее напоминало нечто арабское, а подбор слов показался бы
незнакомому с ней человеку весьма странным. Больше всего ее пленил
определенный артикль: она писала его исключительно с прописной, помещая
всюду, куда только могла, и особенно любила завершать им предложения.
Иногда меня посещали мысли о том, чтобы предложить ей пойти
вольнослушательницей в Университет, иногда - более смелые мысли, но она
отрицала категорически любые предложения, могущие увести ее от дома, в
котором она жила, и окрестных холмов. Я не знал, в чем заключалась ее мания,

а она отказывалась говорить об этом - иногда сознательно, иногда - не умея

подобрать слов; а я барахтался в отдельных описанных образах,
вырисовывавших нечто настолько чуждое, что все, чего мне хотелось -
прогнать все это из мыслей.
О своих путешествиях я никому толком не рассказывал. Иногда я думал о том,
что, знай обо всем двое моих лучших друзей, все могло бы обернуться иначе;
мы дружили практически с детства, и я не мог представить себе более
надежных людей. Фрэнсис Морган, сын старика Моргана, моего коллеги и
начальника, имел степень по медицине и, помимо преподавания в
Университете, практиковал как хирург, но в последние годы со страстью
увлекся криптозоологией; между прочим, он был единственным, наверное, во
всем Университете человеком, способным находить удовольствие в обществе
профессора Уилмарта, фольклориста, чей характер резко и в худшую сторону
изменился однажды после поездки к какому-то его корреспонденту. В ту осень
Моргана носило с экспедицией где-то в северной части Кордильер, и я не мог
даже написать ему. Уоррен Райс, историк-медиевист, был несколько младше
нас обоих и яростно готовился к получению докторской степени; мне было
стыдно тревожить его в такое время; или, по крайней мере, я отговаривал себя
этим, чувствуя, что глубоко, как в тяжелом, безымянном сне, увяз в
происходящем, но не желая проснуться.
Я не знаю, можно ли назвать это пробуждением, но как-то ноябрьским утром
старик Уотли не впустил меня в дом, обрисовав вкратце, что я, как человек
благоразумный, должен вперед держаться подальше и от него, и от его дочери,
и, уж коли я не совсем болван, от того, кто будет ее мужем.
Я ждал ее на склоне холма, в привычном для нас обоих месте, шесть часов, но
она не пришла, чтобы дать хоть каких-то разъяснений. Зато назавтра, на свой
адрес в кампусе, известный ей, я получил записку, полную определенного
артикля - она в привычно замысловатых фразах сообщала не без смущения,
что все идет так, как должно идти, а мне и правда лучше не подходить больше
к холмам в окрестностях Данвича.
Почти год спустя я получил еще одну записку; мне хотелось выбросить ее, не
читая, но я не смог этого сделать. Я отвык за это время от того, как она строила
свою речь, и записка показалась мне страницей из очень старой, темной от
плесени книги, написанной каким-то безумцем и хранящейся в стопке на
ветхом полу.
Лавиния писала, что у нее есть теперь дети, недовольно и недвусмысленно
давая понять, что в облике одного из них слишком много от меня, и волнуясь,
как бы это не помешало всем планам, что имеет на их счет ее отец и она сама.
Это было абсолютным абсурдом, разумеется, - мы друг к другу ни разу не
притрагивались, - и я, не выдержав, ответил ей в такой же записке довольно
резко, обосновав свои слова. Следующее ее письмо пришло два года спустя и
было уже совершенно безумным, полным то ли просьб, то ли извинений. Я,
как ни ругал себя, вновь не смог не прочесть его, и постарался забыть сразу
же, но отдельные фразы всплывали в моем уме, и мне снова стало казаться,
что все вокруг - только сон.

Друзья мои по-прежнему ничего не знали, а я не мог рассказать им, как не мог
когда-то ничего толком рассказать Моргану о старике, купившем
"Восхождения" Данера на бостонском аукционе, и объяснял свое состояние в
тот год почти честно - неудачной влюбленностью, а после - разными
пустяками. Они, как мне казалось, что-то подозревали, но не настаивали на
объяснениях. Морган, имевший сеть корреспондентов шире, чем у всех
разведок мира, время от времени сообщал мне о разных странностях в разных
местах, и среди гор Тибета и лесов Амазонии в его словах все чаще мелькал
городок Данвич, в котором начали ходить слухи о каком-то ужасе с холмов.
Мне казалось, что он прощупывает почву, но он не предлагал туда съездить и
не собирался ехать сам, что казалось то ли странностью, то ли милосердием с
его стороны.
"Одноязыкий ты, безножный, отец ругался - человечек... Жаль, не к месту, не
к времени, а так что другое бы сталось... Ничего не сказать теперь... Сын мой
- гордость, дверь отцу своему, да к нему еще недородок, по тебе вышел... да я
не жалею. Пригляди за ним только, коли придется, слабый он, ему одному
смерть".
Козодои, наводнившие предместья Аркхема, с наступлением третьего лета
вновь завели свои чудовищные концерты. Меня мучили воспоминания, я
засыпал, видя холмы, продуваемые ветром, и просыпался, повторяя странные
фразы с артиклем в конце.
Душным августовским вечером, когда я задержался в библиотеке и уже запер

главную дверь, в нее постучали.
Стук был, пожалуй, слишком сильным и сухим; тростью, что ли, в дверь
колотят, подумалось мне не без раздражения. Я подошел к порогу и, повернув
ключ, сердито дернул дверь, распахивая ее.
- Войдите!
И замер: прямо передо мной, нос к носу, стоял человек. Он встал на самый
порог, упершись носками в дверь.
Я с невольным восклицанием отшатнулся.
- Добрый вечер, - сказал он глухо. - Я... это же библиотека?.. Мне срочно нужна
одна книга.
- Уже десять часов, - отвечал я, и, боюсь, смесь замешательства, испуга и
раздражения придавала моему голосу не лучший тон. - Мы закрыты.
Приходите завтра утром.
- Я не могу прийти утром! - в отчаянии произнес он, делая шаг вперед, и я, сам
не знаю, отчего, попятился, давая ему пройти.
Моим неожиданным посетителем оказался молодой мужчина чуть выше меня
ростом и с отменно некрасивым лицом - смугловатая, с желтым оттенком
кожа, странный срез подбородка, крупный нос и вытянутые уши; даже темные,
большие глаза южанина, обычно украшавшие людей, не слишком скрашивали
общее впечатление. Шаги его были широкие, но несколько неуверенные,
старинного покроя костюм из тонкой темной шерсти, застегнутый под горло,
на все пуговицы, странно смотрелся жарким летним вечером.

Никакой трости при нем не было.

- Вы мистер Генри Армитейдж? - спросил он; у него была любопытная
артикуляция, глухие звуки звучали полнее, будто встречали на своем пути не
одну и не две преграды, и каждый слог резонировал, словно крик в железном
соборе.
- Верно, - я прикрыл дверь и жестом предложил ему сесть, что он выполнил
так же неловко, запутавшись в том, как следует отодвигать стул, и положив на
стол шляпу. Что-то внутри меня, древнее, первобытное настолько, что вело
свое начало далеко за пещерными огнями первых людей, запрещало
поворачиваться к нему спиной. - Мы знакомы?
- Да, - он замолчал и видимо замялся. - Не лично, но вы знаете мою семью.
- Вы Уотли? - спросил я, не подумав; в глотке разом пересохло.
- Да.
- Что-то с Лавинией? Вы ее брат?
Я почувствовал, что мой собственный голос снова меня подвел, и незнакомец,
без сомнения, тоже это услышал. Некоторое время он молча смотрел на меня
- он меня рассматривал, словно я был существом с давно знакомой картинки,
впервые увиденным воочию, и пауза была невыносимой.
- Да. С ней... ничего, сэр, - сказал он наконец, через силу подбирая слова,
словно не привык много разговаривать, и уставившись в стол перед собой. -
Но ей нужна книга. Нам нужна книга.
- Какая книга?
- Ее именуют "Некрономикон", но автор назвал ее "Аль Азиф".
- В доме старого Уотли была эта книга, - я встал с другой стороны стола.
- В переводе доктора Ди, - оживился, наконец, мой собеседник. - Он
фрагментарный, а у вас хранится латинский список, самый полный из
известных на данный момент... вы говорили об этом старику, и что любой из
нас может зайти, если потребуется, и взять, что угодно... Меня интересует
предпоследний блок, семисотые страницы, в списке Ди буквально абзаца не
хватает, но этот абзац исключительно важен.
Некоторое время мы молчали.
- Я не могу оставить вас в зале дольше, чем на полчаса. Мы уже закрыты, вы
застали меня здесь по случайности, я попросту задержался.
- Полчаса? Нет, мне нужно взять книгу с собой!
- На дом ничего не выдается.
- Пожалуйста, - он глядел на меня с мольбой, странно не вязавшейся с его
обликом, и мне казалось, что я различал глубоко в его взгляде глухое
раздражение и застарелую ненависть - ко мне? к таким, как я? - она нужна
мне... и ей!
- У Лавинии нет братьев, - сказал я медленно, глядя на него не отрываясь. Что-
то в его странном, диком облике, помимо общих черт этой ветви Уотли,
неуловимо напоминало мне нечто знакомое. Лавинию? Едва ли... они почти
совсем не похожи. - Кто вы?

Он молчал, и от этого молчания кожа на шее покрывалась мурашками,

вспоминая сквозь бесконечную череду веков, как следует топорщиться
шерсти.
- Я ее сын.
- Вы лжете! Ей тридцать четыре года, а вам никак не меньше двадцати пяти!
Он вскочил, уронив стул; казалось, злость увеличила его в размерах.
- И ладно... что же... не надо, найду в другом месте! В Гарварде или... - он
махнул рукой, издал странный злой звук, похожий на шум далекого обвала,
схватил шляпу, в три огромнейших скачка достиг двери и вылетел наружу.
Я долго стоял посреди библиотеки, тяжело дыша, будто сам только что
выбежал куда-то, очертя голову. Потом я провел серию дурацких
экспериментов, но, как ни старался, не смог преодолеть расстояние от
крайнего стола до двери меньше, чем за восемь нелепых, потешных прыжков.
Перед тем, как покинуть и тщательно запереть здание, я извлек из хранилища

"Некрономикон" Альхазреда, который так жаждал получить странный,
пугающий посетитель, и забрал его с собой - на всякий случай. Я позвонил
Моргану и Райсу, рассказав им о произошедшем, и мы вместе прочли
семисотые страницы этой странной, неприятной книги, о которой ходит
столько страшных легенд и которая, как мы убедились, одна из немногих,
действительно заслужила их все.
Мы рассуждали о вещах чудовищных и нелепых, о том, что никогда не должно
случаться, и я нашел в себе силы рассказать им о том, что видел в Данвиче, и
показал им последнее письмо Лавинии. Морган, в свою очередь, рассказал о
тревожных слухах с той стороны, усилившихся в последнее время. Люди из
окрестностей этого маленького городка начали бояться, и мы теперь, кажется,
догадывались, чего. Морган горел желанием ехать туда, но я и Райс
колебались; все по-прежнему казалось преувеличением, и, в конце концов, мы
решили отложить этот вопрос до утра.
Друзья остались ночевать у меня, но после того, как они легли, я остался
сидеть в кабинете над старой книгой, читая и перечитывая абзацы о сходящих
с холмов.
Наверное, я задремал, и в первые мгновения счел какофонию, вонзившуюся

мне в уши, деталью привычно тяжелого сна. Но секунду спустя она стала такой
невыносимой, что я, дернувшись, свалился со стула; ничего не
соображающий, полуослепший от резкого пробуждения, я отмахивался от
сыплющихся на меня со стола листов бумаги, пытаясь встать и сделать хоть
что-нибудь не бессмысленное. В конце концов мне удалось высунуться из
окна, и, вглядываясь сквозь темноту ночи, разыскивая источник шума, я со
страхом увидел множество мелких темных силуэтов, облепивших забор и
кусты возле правого крыла библиотеки - этих крикливых омерзительных птиц
я всегда бы узнал, это они мучили меня ночами перед тем, как я поехал
разыскивать старика и книгу, а нашел Лавинию!

В окнах библиотеки - кажется, одно из них было разбито, - что-то металось, я

видел неровный свет, как от фонарика в руке припадочного; резкие вопли,
напоминавшие человеческие, но во сто крат сильнее, сливались с визгом
козодоев и яростным собачьим лаем; то тут, то там зажигался свет,
разбуженные люди скоро бы пришли узнать, в чем дело.
Я не знаю, о чем я думал. Мне даже в голову не пришло позвать друзей,
спящих в соседних комнатах, или хотя бы взять револьвер из ящика стола. В
чем был (как хорошо, что я заснул за столом, в одежде!) я вылез из окна,
благословляя свой первый этаж, - обходить было бы слишком долго, - и,
шумно приземлившись в кусты, сквозь темноту ночи ринулся к библиотеке.
Не выучи я за эти годы каждую пядь земли нашего кампуса, мой безрассудный
бег мог бы кончиться для меня худо, но в ту минуту меня волновало совсем не
это.
Козодои при моем приближении едва ли сдвинулись со своих мест, а вопли их
стали еще пронзительнее и насмешливее.
Одно из окон и правда оказалось разбито - оно было куда выше моего роста, и
мне пришлось подпрыгнуть несколько раз, хватаясь за тонкий плющ и
нашаривая выбоины в старинной кладке, чтобы примостить ногу. Я потерял
еще несколько секунд, перебираясь через подоконник, и чуть не упал -
зловоние, пропитавшее, казалось, все помещение внутри, было совершенно ни
на что не похоже по своей отвратительности.
Ужасная картина предстала передо мной: темная человеческая фигура
сражалась с огромным зверем, и я не тотчас же узнал в нем сторожевого пса
нашего кампуса, цепного, массивного и злого по породе, но вполне
добродушного Гая, которого мы вечно подкармливали контрабандной
вкуснятинкой с собственных столов. Теперь Гай был демоном в песьей шкуре,
он рычал, и выл, и лаял с диким хрипом, как волк, и дрался ни на жизнь, а на
смерть, словно враг его был не просто грабителем, - боже мой, кому, кому
пришло в голову забраться в библиотеку? студенческая шутка? ох и дорого же
она обошлась, если так! - словно человек этот, которого он терзал, был ему
природным врагом, чуждой тварью, словно существование его, а не
нарушение границ, оскорбляло до сумасшествия.
Узкий луч света выхватил из тьмы оскаленную пасть пса и нырнул вниз;
фонарик покатился по полу.
- Гай, назад! - крикнул я что было силы, пытаясь понять, что из катающегося
по разореному залу клубка есть пес, а что его жертва, и беспомощно
огляделся.- Прочь!
Нужно ли говорить, что пес меня не услышал?
Я подхватил с пола воняющий, измазанный в какой-то липкой гадости
фонарик; он мигал, сплющенный собачьими зубами - видимо, бедняга пытался
обороняться единственным, что было у него в руках.
Страшный шум, раздавшийся спустя мгновение, впрочем, показал, как мало
было нужно этим рукам - человек швырнул громадного разъяренного пса
через два стола, прямо в стеллаж, и пес захлебнулся визгом, потонувшим в
грохоте валящихся с полок томов.

Я перевел мигающий луч на человека, зная, что увижу, и страшась этого.

На меня смотрел, тяжело дыша, Уилбур Уотли. Лицо его было залито чем-то
зеленовато-желтым; он стоял, дрожа, в изодранном костюме, едва скрывавшем
жуткое, чудовищное, невообразимое там, где должно быть тело, странно и
устойчиво расставив ноги, опустив плечи, повернув наклоненную вниз голову,
и лишь то, как он держался за край стола, пытаясь не упасть, изобличало в нем
человека.
Он прохрипел мое имя, но я не смог понять, с угрозой или мольбой, а он не
успел закончить фразы - выбравшийся из-под книжной ловушки Гай, верный
цепной пес, истекающий доброй красной кровью, молча обрушился на врага
сзади.
Я схватил первое, что подвернулось под руку, подскочил к ним, позабыв обо
всем, ударил пса по голове и бил, бил, крича, пока Уилбур Уотли, сын
Лавинии, не скинул с себя огромного зверя, неподвижно рухнувшего на пол,
и не поймал меня за запястье слабым, протестующим жестом, и тяжелая книга
не выпала из моих рук, раскрывшись, хлопнувшись на измазанный кровью пол
корешком кверху.
- Все, - выдавил Уилбур и попытался глубоко вдохнуть; клокот внутри его
разодранной груди при этом был просто ужасен.
- Я сейчас приведу врача.
- Нет! - он дернул меня за руку так сильно, что чуть не оторвал ее; похоже, это
было последнее усилие, на какое он был сейчас способен, и я велел ему не
шевелиться; дотянувшись до упавшего фонарика, я шарил его лучом по
лежащему передо мной, и мигающий свет короткими вспышками вытаскивал
из тьмы ужасные, невообразимые вещи - изодранную в клочья черную шерсть
костюма и другую черную шерсть, чешую, растрескавшуюся, как панцирь,
расколотую собачьими клыками, и слизистые хлопья чуждой плоти под ней,
груду коротких, зеленоватых отростков-щупалец вместо живота,
раздавленных в жижу, перепутанных в чудовищной насмешке над
симметрией, омерзительную жидкость гнойного цвета, изливавшуюся там и
тут из глубоких ран, чудовищный глаз, утопленный в слизистых кольцах, тупо
и коротко глянувший на меня с чужого бедра и вновь помутневший от
страшной боли.
Вонь стояла невыносимая.
Я скинул с себя пиджак, запутавшись в рукавах, - затрещали нитки.
- Держи, - я сунул ткань почти наугад к той из ран, что показалась мне худшей,
борозде, почти вскрывшей наискосок грудную клетку, вдавив обломки -
чешуи? панциря? нароста, твердостью похожего на раковину, - глубоко в
желтоватое, гнилостно пахнущее мясо, оцарапав ступенчатую, пористую
костяную пластину, белеющую в глубине - ребро? такой формы?
Кожу защипало, как от раствора уксуса.
Я прижал пиджак рукой Уилбура.
- Держи крепче, я сейчас...
Что-то хлестнуло меня по ноге, словно пытаясь остановить, когда я начал
подниматься; фонарик издох окончательно, но в темноте я оставался недолго

- распахнулась входная дверь, кто-то нажал на выключатель, и все крыло залил

яркий электрический свет.
- Боже правый! - услышал я, и, повернувшись, приготовился к худшему, - но
вместо толпы увидел только Райса и Моргана-младшего, ошеломленно
застывших в дверях. Райс держал ружье, Морган не успел опустить руку с
зажатым в ней моим ключом.
Никогда еще за всю свою жизнь я не испытывал такого облегчения.
- Мне нужна ваша помощь! - сказал я. - Ему... мне... мне нужно...
Райс прижал к носу платок и пошатнулся, опершись на друга, но оба не
сводили глаз с лежащего на полу Уилбура.
А потом Морган закрыл дверь, повернув ключ и отставив его торчать в
скважине.
Я знал, что всегда могу положиться на своих старинных друзей - нет на свете
людей более надежных, чем Райс и Морган, - но все же несколько раз не без
сомнения взглянул на последнего, когда мы быстро и осторожно переложили
Уилбура на стол в подсобной комнатушке, спихнув все бумажное старье,
копившееся там годами.
- Сделаю все, что смогу, - сказал он серьезно, высвобождая пропитанные
кровью остатки пиджака и рассматривая раны. - Но мне нужны инструменты.
- Морган, помни, он не дохлая чупакабра, пожалуйста, не думай даже...
- И в мыслях не было, - с обидой отозвался он. - Но он не человек, сам видишь.
Я видел. Перед нами на столе в подсобке, спешно превращаемой в полевую
операционную, лежал кто-то с нечеловеческим телом, но в бессильной
человеческой позе, хвостом - вот что хлестнуло меня по ноге! - с раззявленной
пастью на конце, и лицом человека, бледным, как у всех людей, страдающих
от страшных ран, мучимых ужасной болью, потерявших много крови,
вонючей, едкой крови, растворяющей застарелую краску стола; кто-то,
пробравшийся в дом людей, чтобы забрать и прочесть книгу, написанную
сотни лет назад тем, кого нельзя с полным правом назвать человеком.
- Недородок, - пробормотал я.
Пригляди за недородком, коли придется, писала Лавиния. Сын мой - гордость,
дверь отцу своему, да к нему еще недородок, по тебе вышел...
Уилбур застонал.
- Вы меня слышите, мистер? Мистер!
- Книга, - прошептал он; хвост, свисавший безжизненно с правого края стола,
дернулся, как в конвульсии, зацепив лоток с гвоздями и опрокинув его на пол;
Морган захлопотал вокруг с удвоенной энергией. - Не срок... он ушел, не срок
открывать врата, он себя погубит... он все погубит... он все погубил...
- Какие врата?
Я похолодел. В памяти всплыли чудовищные отрывки Некрономикона, те
куски с семисотых страниц, что так нужны были Уилбуру Уотли, куски из
богохульной книги, которые я прочел, а он - нет.
- Врата... - в его словах был хрип, и визг, и странные ноты, которые нельзя
назвать ни на одном людском языке, и они становились все тише. - Он
тороплив... не так... надо позже... вырвался... холм... деда... мать.

- Что с ней, - подумал я, или, наверное, спросил вслух, или и то, и то, потому
что все вокруг замедлилось и посерело.
Уилбур тяжело выдохнул; по щупальцам пробегали волны сменяющейся
окраски, как у издыхающего на камнях осьминога.
- Что с ней!
Я почувствовал, как меня отпихивают, - что-то блеснуло, кажется, ланцет.
- Я и так не пойму, где у него что, так хоть свет мне не загораживай!
Морган, вооруженный невесть откуда взявшимся набором инструментов,
сдобренных, к тому же, кучей его собственных изогнутых приспособлений,
очередного криптозоологического безумия, с азартом заслонил от меня
лежащего на столе.
Меня потянули за рукав, - Райс.
- Сбегал за его ковырялками, наплел по дороге объяснений, толпы в
ближайшее время быть не должно, - коротко проговорил он, сунув
здоровенный кусок марли в протянутую руку Моргана. - Но я буду у входа,
отбалтывать всех, кого смогу, рабочая версия - взломщик покинул библиотеку
и...
Уилбур тихо и низко застонал - все дерево в комнате отозвалось глубокой
дрожью, а под кожей у меня начало чесаться.
Морган резко повернулся, - перчатки на его руках дымились, проедаемые
нечеловеческой кровью, - набрал в шприц прозрачную жидкость из ампулы,
отмеченной только номером.
- Уилбур, что с ней, - повторил я.
- С ней поздно... дом пропал... он безумный, он безмозглый, ха, дверь, он
никто, незримый... по запаху узнаете их... глупцы, вот тебе сила, старик, вот
тебе гордость, женщина... сожрал! пустой... возьмите книгу... остановите...
остановитесь!
Я очнулся в зале - Райс держал меня за плечи, и, видимо, только что как
следует встряхнул.
- Тебе нельзя ехать одному, - сказал он твердо, - ты же читал эту книгу, ты
видел это существо, это не выдумки, нужно собрать людей. Пусть хотя бы
рассветет, утро даже не наступило, нужно подготовиться, мы ведь обсуждали
вчера…
Я тупо посмотрел вниз. Возле моих ног лежала, корешком вверх, вымазанная
в красной собачьей крови "Оксфордская грамматика английского языка".
Что я мог ответить своим друзьям, сделавшим и так уже слишком много для
такого труса, как я, откликавшимся на малейшее мое слово? Пустые слова
срывались у меня с языка, и я сам их не слушал. Фрагментами, как под лучом
мерцающего фонарика, видел я свой путь мимо библиотеки - козодои вокруг
молчали, как статуи, но не собирались разлетаться, - книгу на своем столе,
записи, которые я сгребал в саквояж, принесенную Морганом бутылочку с
порошком, который, конечно, не мог сработать - балаганные фокусы,
предрассудки и суеверия, поворот ключа зажигания, вспыхнувший свет фар.

Уилбур Уотли, недородок, и другой, тот, что был гордостью и был как отец.
Безумный старик Уотли, колдун, сосватавший дочь-колдунью... Лавиния.
Я ехал в Данвич, к Часовому холму, к пустошам, по которым бродил когда-то
с Лавинией, к индейским лесам на склонах, к ветхому, почерневшему дому,
где впервые увидел ее, я вез древние формулы и новейшие знания, никогда
никого не спасавшую бессмыслицу, и оставлял за собой растерянных друзей и
умирающего - пригляди за недородком, коли до того дойдет. Я мчался,
надеясь, что успею, надеясь найти ее, - но знал, что найду только ужас.
Они согласны подождать
La reina hermosa
Автор
Первые спят. Глубоко под землей, в залах Храд Спайна, что стары, как само
время — они спят. Впору поверить, что они одни во Вселенной, ну а кто такие
эти мелкие существа, шныряющие по их владениям? Букашки, да и только. Но
Первые не верят в свое одиночество. Они знают, что не только они по злой
прихоти судьбы пришли в этот мир и давным-давно были навечно заточены
под землей, застряв там, словно муха в янтаре.
Когда мрак подземелий озаряет яркий свет черепов, которых за время
заточения набралось уже немало, Первые знают, что далеко, на другом краю
земли, там, где вздымаются грозные волны и нет ничего, кроме серо-синего
простора, просыпаются Другие. Когда Первые и другие, называвшие себя
Древними, встретились, та встреча стала началом больших бедствий
новорожденному миру, потому что за ней последовали драки, тем более
страшные, что ни один из соперников по силе не уступал другому.
Древние заточены под водой, в мертвом городе Р’льехе, где в циклопических
пирамидах, обросших водорослями, лежат они, погруженные в вязкую слизь
снов. Сны Первых тоже вязкие, тягучие, словно грязь, которой, утробно хрипя,
называл их Дагон, за мгновение до того, как его разорвали лапы Первых... В
Р’льехе все мертво, там среди каменных пирамид, покрытых причудливыми
рисунками, выдуманными сумасшедшим, не шныряют рыбы, нет ни
серебрящихся сквозь толщу воды косяков сельди, ни огромных нарвалов с
витым рогом, ни даже медузы не заплывают сюда. Дальнее северное море
безраздельно принадлежит Древним, как и пещеры Храд Спайна — Первым.
Пока что они только помнят о существовании друг друга, хранят в памяти
горстку заплесневевших воспоминаний о событиях тех дней, которые скоро
превратятся в пыль. Пока что они спят, позволяя мелким, глупым существам
резвиться на их земле, убивая только тех, кто оказался слишком близко.
И на Безымянных ярусах Храд Спайна, и в глубинах Северного моря царят
мрак и тишина. И Первые, и Древние согласны подождать. Пока согласны.
При верном положении светил

Кшиарвенн
Автор
- Нечет! – улыбаясь, произнес Кау-Рук. И хмыкнул, увидев на протянутой к

нему широкой жесткой ладони пять маленьких винтиков. Светлые пустые
глаза сидящего напротив него искали одобрения – наверное, так ищут его дети
у строгих родителей. С детьми Кау-Рук дела никогда не имел – тем забавнее
было обучать несмышленыша, который когда-то был генералом.
Сбой в системе криокапсулы разбудил Баан-Ну, когда "Диавона" подходила к

орбите пятой планеты Беллиорской звездной системы. Но опасения
обнаружившего это Кау-Рука оказались напрасными – сознание
рыжебородого здоровяка стало подобно сознанию новорожденного, как и
рассказывали беллиорцы о проснувшихся после Усыпительной воды.
Ильсор сам взялся обучать генерала, однако Кау-Рук иногда подменял его. Он
даже себе не признавался в том, как приятно было чувствовать свою власть
над тем, кто еще недавно готов был судить и возможно казнить тебя.
- Давай-ка теперь я вытащу, - штурман запустил руку в черный пакетик и

зашуршал там, стараясь сбить Баан-Ну с толку.
- Ну? – он вытащил кулак с зажатыми в нем винтиками. – Ну – чет или нечет?
- Не знаю, - с детской растерянностью ответил Баан-Ну.
- Ты же сам только что вытаскивал! – стараясь не раздражаться, сказал Кау-

Рук. – Просто скажи – «чет». Ну – «чет»!
- Чет… не, - борясь с подступающими слезами, пролепетал Баан-Ну.
- Ну вот, молодец, - Кау-Рук разжал кулак и показал три винтика. – Видишь –

даже угадал. Вот тебе за это.
Он протянул Баан-Ну витаминный леденец, который тот сразу же сунул в рот
и обрадованно им захрустел.
- Еще! – требовательно вскинув светлые глаза, тоном капризного баловня

заявил генерал. Характер-то остался прежним, подумалось штурману.
- Нет, сначала еще поиграем, - осадил он капризулю. - Ну-ка!
- Нечет! – закричал Баан-Ну почти сразу, как только Кау-Рук вытащил кулак
из мешочка.
- Умница! Теперь ты вытаскивай.

Поросший рыжим волосом кулак доверчиво протянулся к Кау-Руку.
- Чет.
- Нееет, - баском протянул Баан-Ну. На его ладони был только один винтик.
Хорошо все-таки, что генерал абсолютно не умел врать, подумал Кау-Рук, -

если уж характер после усыпления остается прежним. Одним беспокойством
меньше. Зря он предлагал Ильсору просто пристрелить генерала после
слишком скорого пробуждения – мало ли чего причудится? Они, менвиты,
всегда были слишком уж мистиками. Что могли скрывать эти детски пустые
глаза, таращащиеся сейчас на него?
- Чет!
- Угадал. Теперь я.
Кау-Рук и не ожидал от себя такого азарта. Казалось, исчез опытный звездный

штурман, и на его место пришел подросток, которому в его детстве не
слишком часто удавалось просто поиграть с ровесниками. Глаза его
загорелись и он поспешно сунул руку в пакет с винтиками.
- Давай!
- Чет!
Светлые глаза пристально уставились в лицо штурмана. Взгляды скрестились.

Взгляд пустых глаз генерала словно заполнял собой сознание штурмана.
- Не угадал, - чужим голосом – голосом, от которого у штурмана зашевелились

волосы на голове, проговорил Баан-Ну. Этот голос оставлял чувство чего-то
липкого, склизкого, скрежещущего по нервам и лишавшего воли. - Смотри
мне в глаза… повинуйся…
***
В самых диких пустынях холодной Гренландии, в проклятых болотах Нового

Орлеана, в сердце промышленного Бостона и в городках Новой Англии, на
самом маленьком и скалистом из островов архипелага Куру-Кусу и еще во
множестве затерянных и малолюдных мест люди всматривались в
раскинувшееся над ним бездонное черное небо, высеребренное мириадами
звезд.

Звезды смотрели. Звезды повелевали. Так было всегда – с самого древнего до-
временья. И увидевший прочертившую черное небо новую необыкновенно
яркую звезду человек, который в полном одиночестве жил на одинокой
скалистой вершине маленького островка, упал на колени в благоговейном
восторге. Горло его исторгло вопль на неведомом, омерзительном для ушей
его соплеменников языке. И вопль этот непостижимым образом оповестил об
увиденном всех ожидавших, в каком бы уголке земли они не находились.
А внизу склона человека поджидали его соплеменники, которые набросились

на него с яростными воплями, лишь только спустился он с горы. И по
страшной улыбке его поняли, что предстало его глазам нечто, несущее гибель,
пагубное и мерзостное. И шаман, вцепившись ногтями в лицо наблюдавшего,
вырвал его глаза из глазниц, поднял высоко над головой окровавленные
ошметки и возопил, обращаясь к своему народу, что гора отныне проклята, а
бывшего на ней принесут в жертву верховному идолу племени.
Но столь сильным был мистический восторг наблюдавшего, что он не издал и

стона боли - ни когда глаза его были выдраны и на их месте зазияли
кровоточащие провалы, ни когда его растянули на жертвенном камне и
вспороли кривым ножом живот, ни когда шаман, приплясывая и распевая
ритуальные песнопения, принялся тащить из разреза его кишки. Будто его дух
был уже далеко и от боли, и от чувств, и от самой тверди земной. И с лица его
не сошла страшная улыбка, несущая злую весть всему живому.
Дневник Элинор Смит
20-е февраля 192.. года
День начался хлопотно и скучно. С утра моросил дождь. Отец радовался, что
зима подошла к концу, мама радовалась, что на мой день рождения, кажется,
доберутся все приглашенные гости, Энни просто рада, что я приехала домой.
А я помогала маме с готовкой и уборкой, пока Энни с отцом ездили на станцию
встречать дядю Чарли и Фреда.
Зато потом стало намного веселее и интереснее. Дядя Чарли постарел, рыже-
русые волосы стали совсем седыми, а Фредди стал еще более важным и
лощеным. Он теперь младший компаньон – братья Осбальдистоны взяли его в
долю. С ним приехал младший из Осбальдистонов, Говард. Дядя Чарли очень
в духе – веселый, все время ругается, поминая китов-скакунов, каких-то
жареных акул и бог весть еще кого, вспоминает друзей-людоедов. Энни
хохочет в ответ на его моряцкие шуточки. Дядина бригантина требовала
ремонта, а негодяй (умолчу о том, как аттестовал его дядя), фрахтовавший ее,
обанкротился. И вот этой зимой Фред свел его с Говардом Осбальдистоном,
тот оплатил ремонт и оснастку бригантины, и теперь они собираются
отправиться в путешествие. В экспедицию, поправил дядюшку мистер Говард.
Он оказался очень интересным человеком – я-то всегда думала, что

компаньоны Фредди сухие технари и бизнесмены. Младший мистер

Осбальдистон сам со смехом признался, что он в своей семье что-то вроде
урода – еще с детства он увлекался историей и мифологией диких племен и в
дальнейшем посвятил немало времени и средств изучению этого предмета. И
вот теперь, очарованный рассказами дяди Чарли, он решил предпринять
экспедицию на острова Куру-Кусу.
Беседа стараниями Энни грозила переползти на приключения в Волшебной

стране, но Фред, который всегда ужасно боялся разглашения тайны
Изумрудного города, поспешил включить патефон. Тим тут же пригласил
Энни на танец. Бедняжка Тимоти, боюсь, у него теперь совсем нет шансов
стать для моей сестры чем-то большим, нежели хорошим другом. С тех пор,
как они с Энни вернулись из Волшебной страны в последний раз, она очень
изменилась. Особенно за прошлый год. Не могу сказать, что Энни стала
серьезнее – вот уж это точно не про нее. Но вся ее тяга к приключениям куда-
то подевалась, она будто успокоилась. « - Знаешь, Элли, - сказала она как-то
мне, - я не собираюсь больше искать приключения – пусть они теперь сами
меня ищут». От прежней Энни осталось доброе сердечко и наивный взгляд,
только она теперь стала намного тише, задумчивее. Иногда мне кажется, что
они с Тимом бежали-бежали навстречу друг другу, потом встретились, а
теперь продолжают бежать каждый в свою сторону, становясь все дальше и
дальше. Впрочем, Тим наверное так не думает. Тим вообще мало думает о чем-
то таком, постороннем – они с отцом все больше теперь разводят породистых
коров, которыми мистер О`Келли так гордится. А Энни – нет, она не
белоручка, конечно, но и милая домашняя женушка из нее не получится. Как
и из меня.
Пока Тим оттаптывал Энни ноги, мы разговорились с мистером

Осбальдистоном. Он очень увлекается разными гороскопами и принялся
выспрашивать меня о днях рождения всех домашних. А потом очень
интересно говорил об астрологических знаках и что они значили для разных
народов. Только когда я сказала, что день рождения Энни тридцатого марта,
он как-то удивился – сказал, что ранее Фред назвал другую дату. Ну да, мы
всегда празднуем Эннин день рождения в апреле – потому что папа опоздал ее
зарегистрировать, как раз была сильная непогода и даже из дому выйти было
нельзя. И чиновник записал ее четвертым апреля, а папа сказал, что так даже
лучше – Энни всегда будет казаться моложе на целых пять дней. Мистера
Осбальдистона это так удивило, что он даже замолчал и словно погрузился в
глубокие раздумья. Потом извинился и снова продолжил говорить про
астрологию. Музыка закончилась и Энни с Тимом подсели к нам и тоже стали
слушать мистера Говарда. Он теперь рассказывал о планетах – какие планеты
покровительствуют каким знакам. Энни слушала его очень внимательно. Но
когда он сказал, что ее знаку покровительствует Марс и Хамаль – самая яркая
из звезд созвездия Овна, и чтоб она всегда смотрела на Марс, если ей хочется
загадать желание, Энни очень невежливо перебила мистера Осбальдистона:

- Никакой не Марс мне покровительствует, – заявила она. – У меня есть

собственная звезда. Возле созвездия Ориона. Только сейчас тучи… и ее не
видно.
Сказано это было почти с вызовом. Мистер Осбальдистон, мне кажется,

несколько обиделся. Но я сразу же поспешила спросить его, какие планеты
покровительствуют мне, и он с видимым облегчением и благодарностью
принялся рассказывать про мою планету Нептун. Мне нравится название
Нептун – что-то такое морское. Жаль, что я никогда не видела моря. Мистер
Осбальдистон добавил, что мне должна покровительствовать звезда Альриша,
что значит по-арабски «веревка». Потом мы еще много говорили о звездах – у
мистера Осбальдисона любимая звезда Алийят, самая яркая в созвездии
Бльшой Медведицы, хотя он так и не сказал почему.
Собирая на стол к ужину, я поймала мамин одобрительный взгляд – бедная

мама переживает, что мне уже двадцать шесть, а я все еще не замужем. И
конечно, она не преминула спросить, придет ли Дик Сандерс. Как будто не все
равно!
Мистер Осбальдистон собирался уехать утром, чтобы поспеть к поезду в

Канзас-сити – он сказал, что у него еще дела, которые надо уладить перед
предстоящей экспедицией. Но после нашей милой беседы об астрологии он не
слишком сопротивлялся, когда Фред уговорил его остаться еще на пару дней.
В конце концов, сказал он, ничего нет лучше милой патриархальной тишины,
и ему, деловому человеку, не так часто выпадает возможность побыть там, где
никто никуда не спешит. А дела могут и немножко подождать. Впрочем,
мистер Осбальдисон попросил утром отвезти на почту несколько писем и
телеграмм, и Тим с удовольствием взялся это сделать. Как это мило с его
стороны!
Вечером я уже переоделась и легла в постель, и ждала, что Энни захочет

поболтать, как это у нас заведено. Но сестра была не слишком разговорчива –
просто-таки на удивление. Залезла под одеяло со своего края кровати,
вытянулась в струнку и притихла. Из вежливости порасспрашивала меня о
моих делах, об учениках, о коллегах (как будто сама она плохо знает мистера
Добкинса и мистера Смайти!), рассказала, что послала несколько своих
рисунков в газету соседнего округа – иллюстрации к детективным рассказам,
которые там печатаются. «Чтоб хоть в своей округе не позориться», сказала
Энни. Мне нравится, как она рисует – есть у нее способность ухватить самую
суть человека, не льстя ему и в то же время не обижая. Ей бы учиться рисовать,
да где в нашей глуши найдешь учителя?
- Элли? – позвала сестра, когда я уже начала засыпать. – Я тебя очень люблю,
Эл. Очень-преочень.

Когда я в темноте потянулась обнять ее, я заметила, что щеки Энни мокры от
слез. Она сказала, что просто очень волнуется перед завтрашним днем и что у
нее теперь часто это случается – хочется плакать безо всякой причины. Я
вспомнила себя в пятнадцать-шестнадцать лет и без дальшейших расспросов
поцеловала сестренку, решив не приставать. Сестра уснула, а я, полежав еще
немножко, встала, зажгла лампу и, прикрутив фитиль, записываю все это.
А еще у мистера Осбальдистона очень красивые руки – изящные, с аккуратно

подстриженными ногтями. Умные руки, сказала бы я.
***
21-е февраля 192…г.
Господи, неужели бывают такие удивительные дни?? Не только потому, что

это мой двадцать шестой день рождения, не только потому, что мне надарили
множество совершенно потрясающих вещей – нет, самое замечательное
случилось вечером. Но расскажу обо всем по порядку.
С самого утра мы с мамой и Энни были все в хлопотах, а папа, дядя Чарли и
все остальные пошли смотреть новых коров у О`Келли. Мистер Осбальдистон
тоже пошел с ними, хотя уж ему-то, как, хихикая, рассказала мне Энни, до
коров явно нет никакого дела. Она утром убиралась в комнатах и видела на
столике у кровати, где спал мистер Осбальдисон, книги на непонятных языках.
А Тим потом рассказал, что Говард отправил с ним множество писем и три
телеграммы – в Массачусетс, какие-то маленькие два городка, в Европу (что-
то вроде Испании, но Тима не назовешь знатоком географии, он мог и
перепутать), в Сан-Франциско и в Новую Зеландию. Тут уж определенно не
до коров.
Да, я и забыла сказать – сегодня мистер Осбальдистон попросил называть его

просто Говардом. Я в ответ тоже попросила звать меня Элинор, но он все равно
говорит «мисс Элинор».
Гости съехались как раз к обеду. Мой день рождения удался на славу – дядя
Чарли был главным говоруном и между тостами потчевал нас своими
нескончаемыми рассказами. Гости ему в рот смотрели. А уж после того, как
Говард провозгласил тост «за здоровье и красоту именинницы» - я поняла, что
подобного дня рождения у меня не было уже давно. Раньше я все праздники
сравнивала с празднествами в Изумрудном дворце (Энни делает то же самое,
она сама мне рассказала) – и впервые мне показалось, что этот праздник
намного лучше тех, ставших почти снами.
- Мама очень за тебя рада, - заговорщически шепнула Энни, лукаво улыбаясь,

когда мы с ней вышли на кухню за очередными порциями угощения. – Я

слышала, как они шептались с папой. Вдруг-де ты станешь теперь миссис

Осбальдистон.
- Что за глупости, Энни? Как тебе не стыдно? – возмутилась я.
- А вот не стыдно, - засмеялась сестра.
Да, первая половина дня прошла прекрасно. Но вечер оказался еще

прекраснее. После горячего все решили сделать паузу – мама наготовила чуть
ли не на роту солдат, и Говард сказал, что давно он так вкусно не ел. Лукавит,
конечно – он-то много путешествовал и наверняка имел возможность есть
самые невероятные блюда.
Пока я принимала поздравления от пришедшего только сейчас дедушки

Рольфа, пока он расспрашивал меня о моих планах – о, это целый ритуал! –
Энни успела куда-то сбежать вместе с дядей Чарли. Вернулись они с
горящими глазами, а щеки Энни прямо пылали.
- Элли, пошли! – сестра потянула меня за рукав и я едва успела извиниться

перед дедушкой Рольфом. Таща меня куда-то за дом, Энни тараторила так
сбивчиво, что я остановила ее и потребовала говорить медленно и внятно. И
услышанное меня почти не удивило – разве что мне казалось, что для Энни
пора подросткового авантюризма уже прошла. Энни, оказывается, без
обиняков заявила дяде Чарли, что очень хочет отправиться с ним в
путешествие на острова. Старый моряк, наверное, тоже не очень удивился. Но
принялся отговаривать Энни – дескать, путешествие предстоит нешуточное, а
она еще маленькая.
- Тут я выпрямилась, - рассказывала Энни, - и показала, что почти одного с

ним роста. И совсем не маленькая.
Я посмотрела на сестренку и подумала, что в данном случае ее взрослость

может как раз разубедить дядю Чарли – Энни за последний год превратилась
в прелестную девушку, и, уж конечно, ей не место на судне в сугубо мужском
обществе. Вероятно, нечто подобное сказал ей дядя Чарли, потому что Энни
принялась уговаривать меня поехать с ней вместе.
Я, признаться, была в полнейшей растерянности – все это свалилось так

неожиданно. Но тут в дело вступил Говард, то есть мистер Осбальдистон – он
появился рядом с нами будто из-под земли, вероятно, дядюшка Чарли
рассказал ему о приставаниях Энни. И Говард с мягкой решительностью в
один момент убедил меня, что если мы с Энни не отправимся вместе с ними в
экспедицию, мы очень много потеряем. К тому же, это прекрасное место для
празднования шестнадцатилетия - как раз к концу марта они рассчитывали
доплыть до Куру-Кусу. Меня, признаться, немного удивило, что Говард так

точно запомнил день рождения моей сестры - не говоря уже о нелепости идеи
празднования шестнадцатилетия юной девушки на людоедском острове. Но, в
конце концов, в нашей с Энни жизни было уже столько чудес и странностей,
что день рождения на диком острове можно счесть вполне нормальной затеей.
- Соглашайся, Эл! – Энни горела таким энтузиазмом, что готова была

выпрыгнуть из собственной кожи и по дурной привычке теребила локон,
который еще утром так старательно завивала.
Говард с улыбкой благожелательного Санта-Клауса кивал в такт ее словам, а

дядя Чарли посасывал трубку и вид у него был непривычно растерянным.
- И правда, Элли, почему бы вам не поехать с нами? – резюмировал он. –

Впрочем, давайте окончательно все обсудим вечером, когда гости разойдутся.
И вечером на большом семейном совете наша поездка была решена. Говард

брал на себя заботу о нашем снаряжении и о моем отпуске. Он казался
заинтересованным в нашем путешествии едва не больше Энни. И, конечно,
родители не могли устоять.
- Не только богачам ездить по круизам, - стараясь скрыть самодовольство,

заявил папа, и я покраснела до корней волос. Но Говард ничуть не смутился
этому заявлению.
- Это научная экспедиция, мистер Смит, - с любезной улыбкой сказал он, и

папа поспешил закивать в ответ. А уж мама заранее была согласна, раз мистер
Осбальдистон сам тоже туда ехал. И отпускать Энни со мной и дядей Чарли
она ничуть не боялась.
Энни меня немножко удивила – она, узнав о согласии родителей, закусила

губу, словно удерживая слезы. И до позднего вечера сестра, казалось, несла
счастье от решенного путешествия, как несут доверху наполненный
драгоценной жидкостью сосуд.
Спать мы пошли рано, лишь только убрали все со стола и помыли посуду. И у
меня из головы не шло то, что рассказала мне Энни, пока мы хлопотали на
кухне.
- Эл, тебе не снятся сны? – спросила она, стряхивая объедки с тарелки в

мусорное ведро.
- Снятся, конечно, - ответила я, - но если ты имеешь в виду Волшебную страну

– нет, она мне не снится.

- И мне, - отвечала Энни, - вернее, сама страна мне не снится, хотя я ее часто
вспоминаю. Мне снится… кое-что из нашего последнего путешествия.
И она покраснела так, что даже слезы на глазах выступили.
- Мне снится тот пришелец, который меня похитил, - выпалила Энни и

отвернулась. – Глупо, да?
Я молчала, не зная, что ей сказать. Подумалось, что как раз путешествие

поможет ей повзрослеть и наконец начать жить реальной жизнью. А то я как-
то раз заглянула в ее альбом, где повторялись одни и те же рисунки: небо и
созвездие Ориона со своим ярким трехзвездным поясом, громадина
диковинного аппарата, готового устремиться к звездам. И иногда - фигура
человека в комбинезоне и шлеме. Лицо человека всегда было
непрорисованным, словно художница хотела скрыть его от посторонних. А
может Энни просто не была уверена в том, что может правильно нарисовать
его лицо, потому и не пыталась. Можно было разглядеть только высокие
скулы и слегка азиатского разреза глаза.
- Уж лучше пусть пришелец снится, чем Тим и его коровы, - сказала я, и Энни
звонко рассмеялась.
- Элли, я никому этого не рассказывала, - вдруг, оборвав смех, сказала она. -

Если расскажешь Тиму, я тебя прикончу!
- Крест мне на сердце и чтоб я сдохла, - вспомнив своих учеников, хриплым

голосом старого пирата ответила я. Энни улыбнулась, но глаза оставались
печальными.
- Перед тем, как они улетели… Он пришел ко мне попрощаться. Спросил, не

держу ли я на него зла за то, что он меня похитил. Я сказала, что он не
причинил мне никакого вреда. Он поблагодарил меня. Потом я попросила
показать его, где их планета. Он долго смотрел на небо, а потом показал на
созвездие Ориона и сказал, что вот примерно в этом секторе, только ему
сложно с Земли сориентироваться, потому что невооруженным взглядом эта
звезда не видна, да и все небо с их планеты выглядит совсем по-другому. И
знаешь – он когда показывал мне… Его щека была близко-близко, я слышала
как он дышит. И…
- Ты его поцеловала, - в душе я не очень верила рассказу Энни: у нее талант

придумывать себе влюбленность в нечто недосягаемое и потом громко и
показательно страдать. Не так давно, например, она заявила, что влюбилась в
акробата на ярмарке, и потом всем об этом рассказывала. Тим и его дружки
попытались отколотить акробата, но цирковые сами не лыком шиты, так что

Тим после того две недели проходил с красивым фингалом. А влюбленность

Энни прошла так же быстро, как и началась.
- Нет… - тихонечко ответила Энни, и я заметила, что по ее щекам бегут

слезинки. – Я же маленькая была. Он бы только посмеялся… Эл, как ты
думаешь…
Мне хотелось улыбнуться, но я боялась обидеть сестричку.
- Как ты думаешь, если бы я сейчас его поцеловала – он бы обиделся?
Я посмотрела на Энни и словно впервые увидела вместо маленькой сестренки

взрослую красивую девушку. Многие парни, не только из нашего городка,
были бы не против, чтоб она их поцеловала.
- Неприлично вести такие разговоры, - строго начала я, и Энни повесила было

нос. – Но я думаю, он нисколько бы не обиделся.
- Правда? – сестра, уронив из рук тарелку и едва не расколошматив всю посуду

в раковине, кинулась ко мне на шею.
- Правда, - ответила я.
Так закончился этот удивительный день – мой двадцать шестой день

рождения. Через два дня мы должны быть в поезде и ехать во Фриско, как дядя
Чарли всегда называет Сан-Франциско. Там нас ждет бригантина,
оборудованная современной мощной паровой машиной, про которую Фредди
сказал, что это последнее слово техники.
***
Служащий маленькой почтовой конторы Н. равнодушно хлопал штемпелем по
письмам. Кучка писем, привезенным сегодня утром нарочным с фермы Джона
Смита, была отложена в самый конец стола. Адресаты в Аркхеме, штат
Массачусетс, Веллингтоне и некоем Инсмото в Испании вполне могут
подождать - спешить служащий не собирался. Но чем больше он работал, тем
более его охватывало странное беспокойство. Словно тягостный кошмар
давил на все тело, мешал дышать и обручем стискивал виски. Он закрыл
руками глаза, и услышал повторяющиеся, отдающие в висках и будто
подгоняющие его, подхлестывающие ритмичные восклицания. Неясен был их
язык, и звучание их было мерзко и чуждо уху любого разумного существа.
Переработал, решил служащий, - поскорее отправить письма и пойти домой.

Почти машинально, будто повинуясь чужой воле он подтянул к себе дальнюю
стопку писем и поспешно проштемпелевал и рассортировал их.

И лишь только тюки с письмами были отправлены на станцию, беспокоящее

его тягостное ощущение бесследно исчезло.
Бригантина «Эсмеральда» вышла из Сан-Франциско рано утром при попутном
ветре, и взяла курс на острова в самом сердце Тихого океана. От метеослужбы
капитан Чарли Блек получил предупреждение, что примерно на широте
Гавайских островов недавно отмечались блуждающие глубоководные
течения, которые сбивали корабли с курса и уводили их далеко к югу. Но если
эти течения и были, «Эсмеральда» счастливо миновала их и уверенно
продвигалась к своей цели.
Чарли со своей неизменной трубкой в углу рта большую часть времени

проводил на юте; для него неприятным сюрпризом стало то, что второй
помощник, боцман и четверо из двенадцати матросов были представлены ему
лично Осбальдистоном буквально перед отплытием. Аттестованы они были
как опытные моряки, и все бумаги и рекомендации у них были в порядке.
- Многие ваши люди не имеют опыта плавания в Тихом океане, - сказал Блеку
Говард Осбальдистон.
Немного насторожило одноногого капитана то, что все новобранцы в свое

время ходили из Дандина на шхуне «Бдительная», имевшей, как хорошо было
известно Блеку, весьма дурную репутацию на Тихоокеанских островах. Но
капитан посчитал, что спорить с человеком, финансировавшим экспедицию,
да еще и перед самым отплытием неразумно. В конце концов, остальных
членов команды он знал очень хорошо, а первый помощник был с ним уже в
трех плаваниях.
Да и острова нынче перестали быть смертельно опасным местом, каким были

еще лет двадцать тому назад. На Куру-Кусу даже появилась католическая
миссия, встреченная туземцами весьма благосклонно – не в последнюю
очередь, подумал с тайной гордостью Чарли Блек, благодаря тому, как хорошо
он в своем лице представил островитянам белых людей. Конечно,
существовала небольшая проблема в виде соседнего племени, обитавшего на
Близнецах - двух маленьких островках в паре миль от Куру-Кусу. Население
большого острова относилось к ним враждебно, но каких-либо вооруженный
столкновений с соседями не было. Чарли помнил, как его это удивило –
туземцы-кусу отнюдь не были поборниками пацифизма. Но тем не менее
враждебность к «зеленолицым», как называли племя островов-Близнецов за
обычай вымазывать лица зеленой глиной, почему-то не выражалась в военных
столкновениях. «Зеленолицые», по словам старейшин кусу, поклонялись злым
богам. В подробности старейшины не вдавались, но по тому отвращению и
страху, с которым эти дикари-каннибалы говорили о соседях, Чарли заключил,
что ему в свое время очень повезло попасть именно на Куру-Кусу, а не на один
из Близнецов.

Встреченные в Сан-Франциско знакомые моряки, недавно вернувшиеся с

островов (по примеру Чарли они занялись меновой торговлей с аборигенами),
говорили, что Кусу станет скоро почти цивилизованным местом –
католическая миссия, теперь вот какой-то ученый английский лорд туда
отправился изучать повадки дикарей. Скоро, глядишь, и переселенцы
потянутся. Все это успокаивало Чарли Блека, когда он смотрел на племянниц,
откровенно наслаждавшихся своим первым в жизни морским путешествием.
Как бы много девочки ни повидали, думал Чарли, ничто не сравнится с морем.
Элли, старшая и более строгая по характеру, старалась не показывать своего
откровенного восторга – она вела с Говардом Осбадистоном долгие светские
разговоры, стоя у борта на корме и придерживая шляпу. Но горящие глаза,
которыми она следила за организованной суетой матросов при работе с
парусами, за лазурным плеском волны в гладкие борта «Эсмеральды»
выдавали ее восторг. Энни же, с первого дня путешествия обрядившаяся в
матроссую робу и штаны, восторгов не скрывала. В первые же пару дней она
умудрилась набросать портреты всех членов команды, чем заслужила
восхищение всех – от юнги до первого помощника. Даже те новобранцы,
которых Чарли посчитал подозрительными личностями, на ее портретах
выходили милыми и привлекательными. И каждый день Энни была
неразлучна со своим альбомчиком, где она зарисовывала все, что попадалось
на глаза - как ставят паруса, как убирают, как боцман дудит в дудку, как
рулевой стоит у руля, как выпрыгивают из моря стаи летучих рыб.
Итак, почти все шло без сучка, без задоринки. Но все же что-то беспокоило
Чарли. Порой он ловил себя на том, что видит невнятные, но несомненно
зловещие знаки в очертаниях облаков, слышит грозное предупреждение в
самом плеске волн. Одним ясным утром – Чарли не помнил, чтоб хоть в одно
его путешествие стояла такая прекрасная погода – рулевой, здоровенный
швед, привлек его внимание: матрос казался полусонным, хотя заступил на
вахту всего склянку назад. Глаза его были широко открыты, но он не мигал и
покачивался из стороны в сторону. Чарли даже показалось, что матрос
монотонно напевает что-то на непонятном языке. Когда капитан резко
окликнул его, рулевой словно проснулся и глаза его, полные неизъяснимого
ужаса, остановились на лице Блека.
- Что вы пели, Энгстром? – спросил Чарли после того, как отчитал рулевого и
решил, что тот окончательно избавился от своего потрясения.
- Пел, сэр? – медленно проговорил матрос. Он сосредоточенно нахмурился,

словно припоминая, и наконец сказал: – Я не пел. Я слушал море. Пхунглуи…
голвнавфх… фхтагн… О, Господи Боже!!
Рулевой стремительно бросился к борту и принялся с силой колотиться лбом

о поручни, будто пытаясь избавиться от чего-то, что никак не желало покидать
его сознания. Со своей деревянной ногой Блек не успел даже подбежать к

нему, когда Энгстром тяжело перевалился через фальшборт и с

пронзительным криком полетел в океанскую пучину.
Поиски были бесполезны – матрос камнем пошел ко дну, едва погрузившись

в морские воды. Столпившаяся у перил команда со страхом всматривалась в
плещущие в борта волны.
- Я говорил, Блек, что некоторые из ваших людей не имеют опыта плавания в

этих водах, - вполголоса проговорил Осбальдистон, когда на место рулевого
встал один из новеньких, низколобый метис с выступающей по обезьяньи
нижней челюстью и редкими курчавыми белесыми волосами.
Чарли ничего не ответил. Он знал, что Энгстром раньше плавал на китобое,

обошел чуть ли не весь земной шар и очень мало что могло его напугать.
Капитан решил ничего не говорить племянницам – зачем девочек волновать.
Но странные слова на чуждом человеческому уху языке, произнесенные
несчастным шведом, запали в его память. Он боялся признаться себе, что
нечто похожее слышалось ему в плеске волн, когда казалось, что море
исторгает невнятную угрозу.
***
Дневник Фрэнсиса Терстона
13-е марта 192…г
«…Возобновляю давно заброшенный дневник – не хочу, чтобы заметки о моих

исследованиях мешались с личными записями. Вчерашние страшные события
лишили меня моего давнего и преданного спутника. Мы похоронили вчера
бедного Хэммела. Коул и я вырыли глубокую яму у трех кокосовых пальм и
положили туда тело моего верного слуги и бессменного спутника. Его смерть
и то, какой способ выбрал он для того, чтобы ускорить ее приход, заставляют
волосы шевелиться на моей голове, и я весь дрожу от нестерпимого ужаса. Я
даже не смог сам завернуть его обгоревшие останки в кусок парусины, и Коулу
пришлось проделать это вместо меня.
Итак, я остался один на этом забытом Богом островке в бескрайней пустыне

Тихого Океана. Коул – единственный белый на многие океанские и
сухопутные мили вокруг, но этот полубезумный австралиец не сможет
заменить мне моего верного Хэммела. И уж конечно не сможет противостоять
тому кошмару, который захватил мое сознание и уже почти подавил мою
волю. Вот уже скоро месяц, как я боюсь засыпать. И когда сон все же настигает
меня, я вижу циклопические постройки, которые невозможно счесть
творением рук человеческих – в них нет ничего гармоничного, покойного и
величественного. В них все неправильно, все зыбко и хаотично, будто

огромные глыбы, слагающие город, подрагивают и трепещут в невнятном

ужасе. От них веет чем-то невообразимо древним – древнее пирамид и
шумерских резных колонн, древнее наскальных рисунков, древнее всего, что
могло быть создано людьми. Письмена на зеленоватых гранитных стеллах
глумливо усмехаются, презирая всяческое людское знание – я убежден, что ни
один ученый не в силах расшифровать то, что предстает перед мои взором в
этих ночных блужданиях. Призрачный серебристый свет едва освещает
колоссальный город, и стены его строений влажно блестят в этом свете.
И каждый день я захожу все глубже в лабиринт узких улиц города, стены
которого все более кажутся мне омерзительно живыми. Они словно
пульсируют вокруг меня, повинуясь доносящимся неведомо откуда
ритмичным ударам в какой-то огромный, глухо звучащий барабан. Из этих
ударов родится мерный припев, повторяющий жуткие звуки, которые я не в
силах воспроизвести – настолько они кажутся враждебными всему разумному,
всему упорядоченному и гармоничному.
Я теперь убежден, что Хэммел видел те же сны, что и я. Но, как верный и
отлично вышколенный слуга (несколько поколений его предков служили
Терстонам), он не считал возможным тревожить этим меня и держал в себе
весь ужас своих ночных видений. И его несчастный рассудок не выдержал…»
Терстон оторвался от дневника. Перед его глазами встало сухое горбоносое

лицо Хэммела. Идеальный английский слуга, тот умел когда надо быть
неслышимым и невидимым. Вместе с хозяином Хэммел прошел войну, и
никогда Фрэнсис Терстон не видел на этом невозмутимом лице и тени страха.
Однако вчера утром его разбудило тихое завывание, доносящееся из-за стенки
хижины, в которой они с Хэммелом жили. Хэммел сидел у стены, закрыв лицо
руками, раскачивался и завывал сквозь истерические всхлипы.
- Хэммел! Что с вами, Хэммел? – кинулся к нему Терстон. Слуга не отвечал,

только продолжал раскачиваться и завывать.
- Хэммел, ведите себя как мужчина! – прикрикнул Терстон. Видимо, давняя

привычка сработала – Хэммел отнял руки от лица, принявшего обычное
невозмутимое выражение. Щека его еще подергивалась судорогой, а глаза
покраснели.
- Да, сэр, - ответил он обычным тоном, разве что чуть тише и глуше, чем
всегда. Встал и пошел к лодке – пора было отправляться на ежеутреннюю
рыбалку.
Это был последний раз, когда Терстон видел лицо слуги. Он занялся
систематизацией своих заметок по антропологическим отличиям аборигенов
Куру-Кусу и полинезийцев и занимался этим все утро. Потом пошел

прогуляться до маленького строеньица католической миссии, где обычно

собирались те из туземцев, кого успели окрестить трое миссионеров, прежде
чем отдали Господу душу. А около полудня прибежал Коул и крикнул, что
Хэммел поджег себя.
Когда прибежавший на страшные крики Коул потушил несчастного,

оказалось, что Хэммел твердо решил умереть – он всадил в грудь большой
охотничий нож и лишь тогда свалился в заранее разожженный костер. Судя по
тому, как несчастный обгорел, сказал Коул, Хэммел обмазался смолой или
маслом. В хижине Терстон нашел записку, несомненно написанную слугой –
в ней были бессвязные фразы о преследующем Хэммела ужасе, о видениях
чудовищного города, поглощавшего его душу, разум и волю, и о том, что он
более не может выносить этого безумия и добровольно уходит из жизни.
«Коул переживает смерть Хэммела едва ли не тяжелее меня. Собравшиеся

после похорон Хэммела к нашей хижине туземцы о чем-то шептались на своем
языке. Затем они довели до нашего сведения, что если приплывет Черный
одноногий, то он конечно же сможет прогнать всех страшных духов, которые
унесли ум Хэммела и теперь собираются завладеть их островом. Я не придал
значения их бормотаниям – рассказы миссионеров, очевидно, наложились на
их дикарские суеверия и породили невообразимую смесь христианских
воззрений и местных первобытных верований.
Но Коул явно придает большое значение их суевериям. Поскольку речь зашла

о нем, наверное, стоит подробнее остановиться на этой не совсем обычной
личности. Австралиец появился на острове года три-четыре назад, если верить
туземцам и отцу Энтони, последнему из миссии, которого мы с Хэммелом еще
застали живым. Нашли его на берегу большого Куру-Кусу, с той стороны,
которая обращена к Близнецам – двум небольшим островам, заселенным
другим племенем дикарей. Отец Энтони сказал, что парню еще очень повезло,
что его выбросило не у «зеленоликих», а здесь, на земле племени кусу - иначе
быть ему съеденным.
На вид Коул немногим моложе меня, ему не более двадцати восьми-тридцати

лет. Внешность его представляет интерес для меня как антрополога, из-за
необычного смешения рас – он был бы похож на североазиата высокими
скулами и узковатыми, растянутыми к вискам глазами, если бы не достаточно
светлая кожа, волосы и глаза и высокий рост: Коул выше меня почти на
полголовы, а меня с моими пятью футами одиннадцатью дюймами сложно
назвать коротышкой. Он худощав и порой кажется мне тренированным
спортсменом, он вынослив и привычен к физическим нагрузкам, хотя я не
могу представить, чтоб в цивилизованном мире этот человек сам себя
обслуживал - есть в нем что-то почти аристократическое.

Коул – так он сам себя назвал. Он ничего не помнит ни о себе, ни о том, как
попал в океан. Он не помнит ни кто он, ни где родился. Его странный выговор
более всего похож на австралийский, и он радостно согласился, когда отец
Энтони предположил, что он из Австралии. Я, впрочем, убежден, что
английский не является его родным языком. А еще я полагаю - у этого
человека нелады с законом и ему есть что скрывать. Но пока Коул не проявляет
ни малейшей враждебности, напротив, он охотно помогал отцу Энтони в
миссии, хотя уж кем-кем, а верующим его не назовешь. Более всего, кажется,
Коул любит наблюдать за окружающим, при этом оставаясь в стороне. Он
будто впитывает окружающий мир, листает его без устали, как огромную
книгу с красочными картинками. При этом сойтись с кем-то поближе он не
пытается, держится на расстоянии, видимо это вошло у него в привычку.
Я заметил, что Коул старается держаться подальше от моря и никогда не

выходит на рыбалку в открытый океан, только в лагуну, которая находится с
противоположной от Близнецов стороне острова. Но воды не боится – он часто
купался в пресноводном озерце неподалеку от Рогатой горы. Туземцам это не
слишком нравилось – я видел, как Льюис, который лучше других туземцев
объясняется по-английски (никогда не могу запомнить его туземное имя) что-
то долго и сердито говорил Коулу. Видно, передавал то, что рассказал мне отец
Антонио, когда я только прибыл на Куру-Кусу: о страшной смерти за
осквернение Рогатой горы, постигшей одного из племени кусу и всю его
семью. Вряд ли Коула привлекла перспектива быть ослепленным и заживо
выпотрошенным – с тех пор он только окунается в озерцо и быстро уходит
прочь от него, отказывая себе в удовольствии поплавать.
С недавно зашедшего к острову пополнить запас воды торгового судна мне

сообщили, что легендарный одноногий Черный – капитан Чарли Блек –
наконец должен скоро прибыть на Куру-Кусу. Надеюсь, скоро мое гнетущее
полуодиночество будет рассеяно».
***
…Каждую ночь, проведенную на затерянном в беллиорском океане острове,

Кау-Рук видел одно и то же – коридор космического корабля, бесформенную,
шевелящуюся многочисленными щупальцами тень ужасного существа,
пляшущую на выгнутой пластиковой стене. Менвит не может околдовать
менвита. Но Баан-Ну уже не был менвитом. Баан-Ну уже просто не было. То,
что Кау удалось раздвоить свое сознание, оставив в когтях чудовища, которое
вселилось в генерала Баан-Ну, лишь часть своего разума – было настоящим
чудом. Он остановил внутренний диалог и шел, шел по коридору,
сопровождаемый своим страшным конвоиром.
Вот оно, значит, каково было арзакам, подумалось вдруг – и тут же Кау не
услышал, а всем собою почувствовал жуткий смех. Чужой смех, отдающийся

в своем сознании – оказывается, это почти парализующе страшно. Он ощущал,

как перебирают его мысли, чувства; часть их пришлось отдать чудовищу -
чтобы поверило, что контролирует его, что владеет им. Липкие щупальца в
глубине твоего сознания… мысли тоже могут быть липкими… Но хуже все
было не это – хуже всего было то, что сам он тоже невольно присутствовал в
чужом и бесконечно чуждом сознании. И это было настолько непереносимо
гадко, что он словно закрыл свое внутреннее зрение, отказываясь видеть то,
что клубилось в сознании этого жуткого существа. И снова жуткий смех
пронзил его как пронзает электрическая боль.
Но как ни сверхразумно это чудище, что-то в нем было от самонадеянного и

чванливого Баан-Ну – его опьянила власть. Его опьянила покорность, с
которой звездный штурман отдался на его волю, готовность повиноваться
приказам, то, что Кау-Рук без сопротивления привел его в головной
командный отсек. Только этим можно объяснить то, что чудовище не сразу
догадалось - пульт, за который сел был отсеком управления спасательным
челноком, а не звездолетом. Как хорошо, что они еще не прошли тогда пояс
астероидов и корабль не начал набирать нормальную скорость.
Неподконтрольной монстру частью сознания Кау собрал всю свою силу в один
мощный невидимый кулак. Сил было лишь на один ментальный удар…
Штурман успел еще на «Диавоне» прочесть свое личное дело, хранившееся у

Баан-Ну. «Недостаточно исполнителен». Конечно, таким, как Баан-Ну, он
подчиняться не умеет. Никогда не умел. И не будет уметь. Но есть то, что
много выше присяги Гван-Ло или менвитскому правительству – его долг
Посвященного. Долг, оплаченный жизнями уничтоженных Гван-Ло жрецов
Темной Матери, среди которых был и его учитель. Об этом никто не знает –
даже тайная полиция не всесильна.
В любом случае, все варианты и выходы находились в диапазоне от плохого

до еще худшего: ему не простят предательства свои и его вряд ли примут
чужие, а главное - Кау-Рук не верил в успех арзакского восстания, потому что
слишком хорошо знал, кто и что такое Гван-Ло. И вот поэтому он увел челнок.
Пусть ЭТО вернется туда, откуда пришло, на Беллиору. ЭТО поймало Баан-
Ну тогда, когда ставший невидимым мальчишка окатил генерала водой: когда
их с чудовищем сознания проникли друг в друга, Кау-Рук успел увидеть, как
все произошло.
ЭТО не должно было вернуться на Рамерию - ужас, в сравнении с которым все

покорения менвитами арзаков, все кровавые революции и свержение были
детской игрой. ЭТО должно было быть погребено. Навеки. ЭТО теперь на дне
беллиорского океана. Вместе с челноком и вместе с частицей самого Кау-Рука.
Конечно, он врал беллиорцам, что полностью потерял память. Полностью он
память не потерял – скорее он просто отключил искореженную чуждым
вторжением часть сознания: оно опасно. Для чудака-беллиорца, так похожего

на менвитов, зарисовывашего профиль и фас столь несхожих с ним

темнокожих островитян, для самих островитян, наивных, как арзаки, и чутких,
как могут быть чуткими лишь недавно оторвавшиеся от единой души планеты.
И для... остальных, воспоминания о которых остались там, в отключенной
части сознания. "Коул" - так расслышали его имя беллиорцы, нашедшие его у
линии прибоя. Пусть будет Коул - может, это сможет запутать того, кто, как
не так давно ощутил Кау-Рук, находится на грани сна и бодрствования в
потаенных океанских глубинах.
23 марта 192..г
Мы уже три дня здесь, на Куру-Кусу, и наконец-то я добралась до дневника.
Аборигены встретили нас… в общем, хорошо. Вернее, дядю Чарли они

встретили с восторгом, даже поднесли ему венок из неизвестных мне
благоухающих цветов. Но появление некоторых из матросов вызвало у
дикарей, а в особенности у их шамана почти агрессию – он что-то прокричал
своим, и те сразу схватились за копья. Дядя Чарли, правда, скоро их успокоил.
Нас с Энни приняли настороженно, ведь белых женщин тут видели впервые.
Детишки явно были посмелее взрослых, они подбегали, прикасались к моим и
Энниным рукам и убегали прочь. Одна смелая девочка лет восьми-девяти
чуть-чуть потерла кожу моего запястья – наверное, проверяла, крашеная она
белым или натуральная. Но дети скоро освоились и уже на второй день ходили
за нами хвостиком. Шаман же и те, кого я сочла старейшинами, продолжают
посматривать на нас с опаской.
Говард Осбальдистон сразу пожелал встретиться с английским антропологом

и этнологом мистером Фрэнсисом Терстоном (наверное, его лучше называть
«сэр» – дядя Чарли сказал, что он настоящий английский лорд), который уже
давно живет тут. Терстон оказался вовсе не тем засушенным старым
сморчком, какими обычно представляешь ученых отшельников. У него
несомненно есть чувство юмора, хоть и несколько мрачноватое – непример,
когда я сказала, что услышала о его исследованиях еще в Сан-Франциско, он
усмехнулся и сказал так: «- Я убежден, что господа в Сан-Франциско описали
вам меня несколько предвзято – как видите, голов у меня только три, и лишь
на одной из них присутствуют рога, а безрогую голову на правом плече не
следует путать с безрогой же на левом локте, ибо у последней есть зубастые
челюсти». Сказав это, он поднял локоть – острый и костлявый. Мне стало его
очень жаль – у сэра Фрэнсиса явно серьезный комплекс в отношении
собственной внешности, который он пытается скрыть такими вот
малоудачными шутками. А между тем в нем нет ничего отталкивающего –
разве что голова чуть великовата для его худого тела, а высокий лоб и тонкие
губы маленького рта придают ему вид рано постаревшего мальчишки, из тех,

кого всегда обижают более задиристые и бойкие сверстники. Я на таких

нагляделась в своей школе.
Они с Говардом сразу углубились в научные бездны, причем вроде как не во

всем соглашались друг с другом. Сэр Фрэнсис исследует обычаи и верования
здешних жителей, а также пытается понять, родственны ли они аборигенам
других Тихоокеанских островов. Говард немедленно спросил его, был ли сэр
Фрэнсис на Близнецах – это два островка неподалеку от Куру-Кусу. Дядя
рассказывал, что там живет какое-то более враждебное племя, которое
здешние – они называют себя кусу – ненавидят и побаиваются. Сэр Фрэнсис
сказал, что был там около полугода тому назад, но на всем островке не нашел
ничего, что указывало бы на пребывание на нем людей. Нет ни следов
кострищ, ни построек, ни срубленных бамбуковых или пальмовых стволов –
ровно ничего. Хотя несколько раз ветер доносил до Куру-Кусу со стороны
Близнецов странные ритмичные звуки, похожие на песнопения.
В этом месте я почувствовала, что по моей спине пробегает холодок ужаса – я

вспомнила, как дядя рассказывал про самоубийство рулевого, который перед
тем, как свести счеты с жизнью, повторял непонятный ритмичный припев. И
в мои сны последний месяц порой вторгается голос, который сложно назвать
голосом, ибо его не слышишь, а ощущаешь – и этот голос-неголос повторяет
ритмическую фразу, которую я не могу не то что воспроизвести, но даже
запомнить. Я тотчас принялась расспрашивать сэра Фрэнсиса, он отвечал, что
фонетически воспроизвести эти песнопения чрезвычайно трудно, так как
многие звуки несвойственны ни одному из известных ему языков.
- Мисс Элинор, вам не следует оставлять вашу прелестную сестру, - сказал мне
Говард, заметив, что я собираюсь продолжить беседу с сэром Фрэнсисом.
Сказано это было почти грубо, и я ушла, закусив губу от обиды, не желая
спорить. Сэр Фрэнсис учтиво попрощался со мной, сказав, что для него было
удовольствием побеседовать со мной и что он надеется, мы еще сможем
поговорить. Как бы он только не решил, что Говард каким-то образом имеет
на меня свои права – вот уж чего не хватало!
Обращение со мной Говарда во время нашего путешествия – пожалуй, это

единственное темное пятно. Куда девалась его галантность – он словно
добился желаемого, после чего я перестала представлять для него интерес. А
вот Энни напротив – я часто замечала, что он смотрит на нее в упор, словно
пытается загипнотизировать. А иногда он следит за ней, как зоолог за редкой
зверушкой, которую он поймал для зоопарка. В общем, даже хорошо, что я не
успела в него влюбиться. Но вот к Энни я его теперь не подпущу!
Я шла к домику миссионеров, где мы устроились, в очень мрачном и

решительном настроении. И тем более я взволновалась, когда увидела рядом
с Энни незнакомого белого мужчину. В светловолосом незнакомце не было

ничего угрожающего – насторожило меня скорее то, как Энни на него

смотрела. И то, как он смотрел на Энни. Изумленное узнавание, страх,
скрываемая и все же рвущаяся наружу радость – слишком уж в их взглядах
много всего для первого знакомства.
Увидев меня и, видимо, прочтя на моем лице неодобрение, Энни затараторила

что-то не слишком связное: сказала, что это Коул - мистер Коул, сразу
поправилась она, - и что он тут живет уже давно, и что она у него спросила,
водятся ли тут тигры, но тигров здесь нет, зато есть такие красивые цветы, как
те, из которых дяде сделали венок. Коул тут же подхватил ее рассказ, стал
говорить – на мой взгляд,это несколько противоречиво - о красотах острова и
о том, что место это небезопасное.
Я позвала сестру помочь мне обустроить наше жилище. Энни, не споря,

побежала за мной, но я заметила, что она несколько раз оглядывалась на
Коула, который продолжал смотреть нам вслед. Мне не дает покоя чувство,
что я где-то уже видела это странное лицо с какими-то не то азиатскими, не то
индейскими чертами.
А вечером, когда, усталые, мы уже готовились заснуть, сестра вдруг сказала:
- Знаешь, Элли – я чувствую, что вернулась в Волшебную страну. Здесь все

так… так по-волшебному.
Больше она ничего не сказала, а я не спрашивала.
Первый день мы только устраивались в домике, построенном миссионерами.

Дядя Чарли был очень опечален и встревожен известиями о смерти бедных
священников, а еще больше – разговорами с шаманом и старейшинами. Кроме
того, вечером у него вышла небольшая ссора с мистером Осбальдистоном –
дядя Чарли привез большой пакет каких-то бумаг, адресованный сэру
Фрэнсису, а Говард Осбальдистон вдруг заявил, что дядя должен был сперва
показать эту посылку ему, и что он не для того финансировал экспедицию,
чтобы на зафрахтованном им судне перевозились посторонние грузы.
Обвинения были так нелепы, а главное – были высказаны с таким запалом, что
все опешили. Дядя Чарли смешался, что было на него совсем непохоже, и стал
даже извиняться. Это произвело неприятное впечатление на тех из матросов,
кто ранее плавал с дядей Чарли – они едва не передрались с четверкой, нанятой
Осбальдистоном.
На второй день мы почти не видели взрослых местных, возле нас крутились

одни дети, с которыми я быстро нашла общий язык – мы рисовали на песке, и
я называла им слова по-английски, а они на диво быстро эти слова заучивали.
Наверное, миссионеры их тоже немного обучали – во всяким случае, детишки
очень понятливые. То и дело до нас доносились звуки ритуальных барабанов

с другой стороны острова. Я хотела пойти посмотреть, но одна из девочек, та

самая, которая проверяла, природно ли белая моя кожа, запрещающе замотала
головой. И остальные детишки явно были против того, чтобы я куда-то ходила.
Девочка вдруг воровато оглянулась и принялась рисовать на песке. Рисовала
она старательно, но в ее рисунке я ничего не поняла – было только сплетение
каких-то волнистых линий, из которых образовывался клубок с торчащими в
стороны волосками или щупальцами, и выгладывающие из сплетения линий
большие дикие глаза без зрачка, с таким страшным выражением, что у меня
мороз подрал по коже. Я боюсь писать это, боюсь признаться себе – но я узнала
эти глаза, жуткие глаза из моих недавних снов.
Другие дети загалдели, очевидно, браня девочку, а один из мальчишек

постарше спешно затер ее рисунок. Чтоб загладить неприятность, я
улыбнулась, погладила девочку по голове и нарисовала на плотном белом
песке Страшилу, Железного Дровосека и Смелого Льва. Получилось у меня не
совсем похоже, разве что Страшила вышел неплохо. Но я же не Энни!
Тут я увидела Энни, которая где-то пропадала с утра – она шла по урезу моря,
босая, со встрепанными подсыхающими волосами и опять в той же матросской
робе и штанах, в которые она влезла еще на «Эсмеральде». Ну почему не
надеть платье? Тем более, что рядом с ней шел мистер Коул. Я посмотрела на
них, и у меня сразу испортилось настроение. Нет, они не держались за руки, и
уж тем более не обнимались. Но они были вместе. Это было не просто
очевидно – это прямо-таки до неприличия бросалось в глаза.
- Ты не так рисуешь Дровосека! – бросилась ко мне Энни. Выхватила у меня

из рук щепочку и принялась рисовать сама. Выяснилось, что я «не так»
нарисовала не только Дровосека, но и всех остальных. И действительно – на
рисунке Энни наши с ней старые друзья словно ожили. Дети восхищенно
цокали языками, осторожно притрагивались пальцами к контурам рисунков.
И даже сдержанный Коул, который тоже смотрел на рисунки из-за детских
спин (при его высоком росте это совсем не трудно), сказал «- Очень похоже!»
А Энни вдруг страшно смутилась – и даже, кажется, не смутилась, а
испугалась. Меня, признаться, удивило это вот «очень похоже» Коула. Откуда
он может знать, что Страшила, Дровосек и Лев похожи на себя? Откуда он
вообще может о них знать?!
- Мистер Коул учил меня плавать, в лагуне, - вдруг выпалила Энни, - это,
оказывается, совсем не трудно! На всякий случай – а то вдруг свалюсь в воду
и не буду знать, что делать.
И Энни чуть принужденно засмеялась. Я посмотрела на нее и только сейчас

заметила, что ее роба и штаны еще сыроваты – даже здешнее победоносно-
жгучее солнце не успело их высушить.

Вечером я не сдержалась и выговорила Энни за то, что она вела себя уж

слишком неприлично – негоже молодой девушке устраивать такие вот
заплывы с незнакомым молодым человеком. Энни словно и не слушала меня
– смотрела в затянутое сеткой от москитов темное окно нашего домика и чему-
то улыбалась.
- Я твоя старшая сестра и я за тебя отвечаю! – в конце концов я почти кричала.
- Эл, не сердись, - неожиданно мягко проговорила Энни и погладила меня по

плечу. – Я ведь не виновата, что Осбальдистон оказался таким гадом.
И уж тут я не нашла что ответить.
Но все эти мелкие ссоры быстро отошли на второй план – на третий день по
нашему приезду, то есть сегодня, произошли более значительные и странные
события. Прежде всего – исчезли двое моряков, из тех, что нанял мистер
Осбальдистон. Говард вместе с оставшимися «своими» матросами собрался
обыскать остров, они облазили все окрестности миссии, окрестности хижины
сэра Фрэнсиса, углубились в заросли центральной части острова и подошли к
единственной здесь горе, которая, как сказал дядя Чарли, зовется у аборигенов
Рогатой. Но там путь им преградили туземцы с копьями наперевес –
молчаливые и озлобленные. Все это нам вечером рассказал Осбальдистон – он
выразился о туземцах весьма непристойно и вполне определенно, но, увидев
наши с Энни вытянувшиеся лица, тут же небрежно извинился за свою
несдержанность. Он походил на человека, которому бросили вызов.
- Не волнуйтесь, мисс Энни, - прибавил Говард, - к вашему шестнадцатилетию

все будет в порядке, и мы сможем его отпраздновать как надо.
Я не очень внимательно слушала их – в конце концов, матросы люди взрослые,

бывалые и способны за себя постоять. Гораздо более меня беспокоило второе
событие, которому я стала свидетелем.
Днем я пошла в помещение миссии разобрать книжки и бумаги отцов

миссионеров – дядя Чарли сказал, там многое сгодиться для обучения детишек
начаткам письма и счета, чем я и хотела заняться. Мне нужно было быть
занятой, чтобы не чувствовать себя так отвратительно одинокой.
Я как раз выволокла большую стопку новеньких красочных брошюр, когда

услышала за спиной осторожные шаги. У самого входа стояла та самая
девочка, которая нарисовала на песке нечто со страшными глазами. Ее личико
кривилось от боли и ужаса. Она на подгибающихся ногах подошла ко мне и
вдруг прижалась лбом к моему предплечью.

- Помогать… умереть… - пробормотала она и подняла на меня глаза. Дай мне

Господи никогда более не увидеть подобного ужаса в глазах ребенка! Дай мне
Господи не увидеть больше ничего подобного – потому что через мгновение
девочка упала на пол в корчах, со страшным криком.
Более я ничего не помню, лишь чьи-то шаги, прикосновение неожиданно

горячей ладони ко лбу и чей-то голос, говорящий «Все ушло… ничего не
было».
Когда я очнулась, девочки уже не было, только темное пятно на земляном полу
и омерзительный запах гнили. Рядом со мною были сэр Фрэнсис и Коул.
Австралиец, убедившись, что со мною все в порядке, быстро покинул миссию,
и я подумала, что он торопится к Энни. А сэр Фрэнсис остался – он говорил
что-то успокаивающее, и серые печальные глаза его глядели с такой заботой,
что я едва не разрыдалась. В голове было пусто, словно из память просто
вынули все последние события. Остались девочка, падающая с криком к моим
ногам – и после этого спасительная темнота.
- Она умерла, мисс Элинор, - опережая мой вопрос, сказал сэр Фрэнсис. – К
сожалению, большая часть детей в этих местах не доживает до подросткового
возраста. Какая-то скоротечная кишечная инфекция.
На секунду мне показалось, что он лжет или чего-то не договаривает – но

печальные его глаза были устремлены прямо на меня, он не пытался отвести
взгляд. И я ему поверила.
***
Такого просто не может быть! Он смаргивает, надеясь, что видение рассеется.

Может, это злополучное вторжение в его разум виновато? Может, он
галлюцинирует? Внимательные широко распахнутые глаза цвета морской
воды в лагуне острова и потемневшие за прошедшие годы волосы – он помнит
их русыми, а сейчас они стали цвета кожуры зрелого кокоса.
…Вовсе не битва с орлами и не слежка за Ильсором заставили его тогда

принять сторону беллиорцев. Когда выяснилось, что все менвиты уснули, а
арзаки научились избавляться от воздействия менвитского внушения, он
просто думал остаться в стороне – как всегда. Он не воин, не герой, не борец.
Он сам по себе, он не собирается вставать ни на чью сторону, и никогда не
собирался. Попросился в экспедицию на Беллиору, чтобы его оставили в
покое, думал – на корабле будет возможность просто жить. Не бороться, не
защищать и не защищаться, уйти от смутного чувства вины за то, что выжил
тогда, когда люди Гван-Ло вылавливали Учителей и Избранников.

- Вы не держите на меня зла, Энни, за то похищение? – почему-то было важно

спросить об этом ту девочку со стянутыми в хвост волосами и широко
распахнутым доверчивым взглядом. Хорошо, что, пока беллиорские пленники
занимались с говорильной машиной, у него было немного свободного времени
и он тоже выучил местный язык. Худо-бедно – но выучил, он всегда был
способен к языкам.
Они стояли у окна Изумрудного дворца, уже почти отшумело пиршество,

гости разбрелись по залу небольшими группками. На Гудвинию спустилась
ночь.
- Вы же мне ничего не сделали, - почти удивленно ответила девочка, глядя

снизу вверх. И какими дураками были генерал и прочие, принимая ее за
взрослую жительницу Гудвинии! – Я сперва испугалась, конечно, а потом
подумала, что ничего дурного вы мне не сделаете. И в орлов вы тоже
отказались стрелять, я знаю.
- Я просто испугался, - неожиданно для себя сказал Кау-Рук и отвел взгляд. –

Просто… увидел, как падают вертолеты, падают птицы…
- Я бы тоже испугалась, - успокаивающе ответила Энни. И почему-то сразу на

душе у штурмана стало ясно и покойно.
- Вон там ваша планета? – Энни уселась на широкий подоконник, обратив лицо
к темному небу. Кау-Рук принялся вспоминать последние перед посадкой на
Беллиору диаграммы звездного неба.
- Пожалуй… вот в этом секторе, - он вытянул руку, показывая на три звезды в

ряд, близко друг от друга. – Чуть правее.
Девочка пододвинулась ближе, стараясь поточнее проследить за его рукой. Он

ощутил как легкая прядка ее волос мазнула его по щеке.
- Вот… три в ряд – видите? – только чтобы занять свое и ее внимание, говорил
и говорил Кау-Рук.
- Да, - тихо прошелестело совсем рядом с его щекой. – Вижу…
Он старался не думать о ней больше. Старательно забывал после отлета –

сперва мысли о ней были как навязчивая идея, и штурман думал даже
воспользоваться какими-нибудь медпрепаратами из арсенала Лон-Гора. Но
потом навалилось сразу так много всего, что не думать о ней стало легче.
Только что-то больно царапнуло по сознанию тогда, когда он направлял
челнок в океанскую бездну – сожаление ли, или вина, что вернул живой ужас,

который вселился в генерала, на планету этой девочки с широко распахнутыми

зелеными глазами? Чушь – у него не было выбора.
…Чудак-ученый, после того, как Кау-Рук помог ему похоронить

покончившего с собой слугу, смущаясь и багровея от стыда за собственную
слабость, попросил штурмана разделить его одиночество в маленькой хижине.
Фрэнсис Терстон был необременительным спутником, разве что иногда
слишком внимательно рассматривал кожу штурмана – под действием лучей
местного солнца она почти не темнела, что для беллиорцев, видимо,
нетипично. Ночью Терстон мучился кошмарами, громко стонал и вскрикивал.
Кау-Рук никогда не спрашивал, что такого тот видит во сне – потому что был
почти уверен, что знает это и сам.
Когда Фрэнсис говорил, что скоро должен прибыть одноногий моряк,
которого чрезвычайно уважают местные аборигены, Кау-Рук даже не
вспомнил те рассказы, что слышал в Изумрудном городе об одноногом
Великане Из-за Гор. Мало ли одноногих тут, на Беллиоре, где, судя по всему,
еще не научились выращивать ткани взамен ампутированных? Но уж
появления спутниц моряка менвит никак не ожидал.
- Штурман Кау-Рук!.. – ее улыбка его буквально ослепила. И сам он едва мог

сдержать прихлынувшую радость; на долю секунды показалось, что все
невозможное стало возможным, а все давящее, душащее – просто ушло,
растаяло как утренний туман над океаном Беллиоры. Но реальность вернулась,
и вернулась гораздо более пугающей, чем была. Потому что омертвевшая,
искореженная вторжением часть его сознания тоже пробудилась,
всколыхнулась от это прихлынувшей в его жизнь радости.
О чем они говорили, Кау просто не запомнил, - потому что занят был
обуздыванием рвущегося из него чуждого разума. И тот вроде бы сдался,
свернулся в бесконечно малую точку и затих.
- Я никому не скажу, что ты - это ты, - вдруг с пугающей открытостью сказала

Энни. И менвит стиснул зубы – да что ж ты со мной делаешь, девочка?
За что, всесильное мироздание, за что ты подбрасываешь еще одну

неразрешимую задачу, думал Кау-Рук. Уйти, сбежать, не слышать внутри
жуткий смех, не чувствовать, как пошевеливается в нем темное, темнее
космических глубин, НЕЧТО. Убраться отсюда – куда угодно, лишь бы
подальше от нее.
Тут подошла старшая сестра Энни – конечно, это ее считали великой феей и
спасительницей, вспомнил рассказы Кау-Рук. Энни затараторила что-то уж
вовсе бессмысленное, а он принялся ей подыгрывать. Сестре он, кажется, не
слишком понравился.

А вечером Фрэнсис показал присланные бумаги его двоюродного деда,

профессора Эйнджела, исследовавшего один таинственный древний культ – и,
увидев рисунки среди записей старого ученого, Кау-Рук едва сдержал стон
боли и бессилия: теперь ему нельзя было уйти. Никуда. Он должен был
остаться, чтобы защитить Энни. Потому что более сделать этого было некому.
И дай Темная Мать ему сил обуздать то, что ворочается в глубинах его
собственного сознания!
На следующий день Энни он встретил с самого утра. Еще выходя из хижины,

Кау решил притемниться, быть как можно более сдержанным. Но увидел
бегущую навстречу девушку, увидел смело устремившийся на него сияющий
взгляд – и все возведенные барьеры рухнули.
Они пошли к лагуне, Энни болтала обо всем на свете, перескакивая с предмета
на предмет, и получалось у нее это так же естественно, как пение у птиц. Он в
свою очередь рассказал, как, попав на остров, пытался разговаривать с
животными.
- Тот, который меня нашел, решил верно, что я сумасшедший. Но я-то помнил,
что в Гудвинии говорят птицы и звери.
Энни хохочет, сияют зеленоватые глаза, скалит белые зубы.
- Скажу тебе по секрету, - говорит она, отсмеявшись, – многие люди просто

решили бы, что сошли с ума, если бы попали в Гудвинию и увидели, например,
Страшилу Мудрого.
- Жаль, что я не умею плавать, - тихонько бултыхая в теплой прозрачной воде

ногой, продолжает Энни.
- Давай, я научу, - сам того не ожидая, предлагает Кау.
Соленая вода сама держит ее легкое тело – он лишь чуть помогает,

поддерживает под живот. Энни старательно гребет руками и ногами – не то
по-звериному, не то как амфибия. Во всяком случае, скоро у нее уже
получается держаться на воде. Потом они набирают раковин сердцевидок – он,
Кау-Рук, успел превратиться в почти знатока местной съедобной фауны – и
слегка замаривают червячка. А добытый со склонившейся под тяжестью своих
плодов пальмы кокос утоляет жажду. Душистый сок из лихо опрокинутого
кокоса хлещет слишком сильно, Энни почти захлебывается, фыркает, обдавая
брызгами и себя, и Кау-Рука. Оба хохочут, злополучный кокос едва не
выскакивает у девушки из рук, и штурман придерживает его, накрывая
ладошки Энни своими. И ловит себя на том, что забыл, когда в последний раз
так беззаботно веселился.

Все веселье и счастье Кау-Рука кончается на третий день, когда он слышит

страшный крик из здания миссии. У ног помертвевшей от ужаса Элинор
корчится в предсмертных судорогах девочка-туземка. Элли оседает на пол от
увиденного – из лона уже мертвой девочки, пульсируя, выползает
окровавленное чудовище размером с большой кокосовый орех. В нем нет
ничего человеческого, ничего, что не внушало бы ужас и отвращение – комок
щупалец, каждое из которых извивается само по себе, и пара больших злобных
лиловых глаз, лишенных зрачка. Зловоние, запах гнили и тлена исходит от
него. Фрэнсис, тоже прибежавший на крик, почти парализован этим
омерзительным зрелищем - а потом они вместе колотят новорожденное
чудовище всем, что попадается под руки.
- Факел! Принесите огонь! – кричит штурман Фрэнсису, когда от чудища

остается омерзительная желтовато-зеленая слизистая лепешка в прожилках
быстро свернувшейся сукровицы. Земляной пол впитывает кровь несчастной
девочки, Кау срывает с себя рубаху, заворачивает в нее монстра и выносит
наружу. Там столпились туземцы, шаман что-то кричит, указывая на Кау-Рука,
кто-то протягивает горящий факел, кто-то несет охапку сухих кокосовых
листьев. И зловонный костер пожирает нечеловеческие останки. Один из
туземцев выносит тело девочки, шаман что-то строго говорит ему, и тело
уносят прочь, туда, где вчера и сегодня с утра звучат ритуальные барабаны.
Кау-Рук сейчас не думает об этом – запоздало прибежавший Фрэнсис тыкает

зажженным факелом направо и налево, едва не обжигая.
- Девушке не нужно об этом помнить, - говорит Кау-Рук, обращаясь к

Фрэнсису, и тот поспешно кивает. Шаман же внимательно смотрит на
менвита, потом прикладывает кончики пальцев ко лбу. Кау-Руку кажется, что
шаман понял его лучше даже Фрэнсиса.
Он тщательно обтирает руки, чистит их песком и только тогда идет в здание

миссии. Руку на лоб Элли – ей не нужно помнить об этих нечеловечески
ужасных родах. Фрэнсис садится рядом с Элли и берет ее ладонь в свои.
Кау-Рук, чуть пошатываясь, выходит наружу, где уже догорает костер. Его
расспрашивают Энни и дядя Чарли – одноногий капитан решил перевести
корабль в другую бухту, поближе к зданию миссии, а Энни увязалась за ним,
и вернулись они вот только сейчас. Все к лучшему, думает Кау-Рук,
ободряюще улыбнувшись девушке – она ничего не успела увидеть.
Чарли Блек все меньше узнавал тот Куру-Кусу, на котором он прожил
несколько лет. Нет, сам остров остался на прежнем месте и ничуть не
изменился. Но за четыре года, которые моряк тут не был, неузнаваемо
изменились сами островитяне. Куда девались прежние беззаботные туземцы,
не особо думающие о завтрашнем дне, ловящие рыбу в изобильных водах,
окружающих остров, собирающие кокосы и сладкие фрукты, выкапывающие

батат, пляшущие вокруг ритуальных костров под бой барабанов и пиликанье

бамбуковых свирелей? В глазах людей поселился неистребимый страх. И ни
подарки, которые привез Чарли своему давнему приятелю Льюису (тот теперь
предпочитал заморское имя, данное ему отцом Энтони, своему родовому
прозванию Унхо), ни пополняющееся поголовье коз и кур (прошлые дары
одноногого моряка островитянам) не могли изгнать этот страх. Смерть
маленькой Тонго и то, что сопутствовало этой смерти, были не причиною, но
лишь следствием поселившегося среди кусу невидимого ужаса. То, что
рассказал о мерзких родах Коул и сбивчивые, скупые дополнения из уст
шамана окончательно убедили моряка – неведомое и грозное Зло брало верх
над островом.
Старый шаман Туаре, который теперь всюду ходил со своим большим

посохом, утыканным акульими зубами и какими-то мелкими косточками
(Чарли старался не думать о происхождении этих косточек) пробормотал что-
то о дочерях его племени, которые стали прокляты и пропали. При его словах
стоявшие поодаль туземцы принялись громко и почти в унисон стенать,
женщины раздирали лица ногтями до крови, а мужчины угрожающе
вскидывали копья.
- Восемь девочек, - бормотал Туаре, - восемь… Белые… зеленоликие… увели

девочек.
- Что ты говоришь, Туаре? – на языке туземцев гневно отвечал Чарли, стараясь

следовать словесным оборотам, принятым в племени для серьезного
разговора. – Разве злой дух лесов овладел твоим языком? Разве белые знаются
с «зеленоликими» с островов-Близнецов?
Шаман молчал, его покрытое темной татуировкой лицо было непроницаемо

мрачным. Остальные как по команде прекратили рыдать и угрожать – теперь
кусу стояли плотной толпой, угрюмые, с горящими яростью глазами.
- Разве не лечили твоих детей и твоих братьев монахи, жившие тут? –

продолжал Чарли. - Разве не привозил Одноногий вам подарки из своей земли
– тех животных, молоко которых вы теперь пьете, птиц, мясо которых вы
едите, острые ножи и топоры? Но Одноногий может так же спросить у людей
кусу – кто забрал жизни монахов?
- Льюис видел, как белые плыли сегодня на большой лодке к островам-

Близнецам, - сумрачно прогудел старейшина кусу.
Чарли только собрался возразить, как послышался гам и на площадь перед

миссией буквально вылетел Говард Осбальдистон и те из матросов, которых
он привел на корабль. Одноногий капитан с неудовольствием заметил в их

компании первого помощника и еще двоих матросов, которых он считал

«своими».
- Блек, они убиты! – еще издали заорал Говард. – Мои люди, двое, что пропали
два дня тому. Мы высадились сейчас у мыска с восточной стороны, и боцман
заметил свежевскопанную землю. Сто тысяч чертей – видели бы вы, что с
ними сделали! Бедные парни!
Чарли перевел взгляд на туземцев. Те стояли, неподвижно, по-прежнему

молчаливые. Потом, повинуясь неуловимому знаку шамана, они все разом
повернулись и пошли прочь. Матросы не решились мешать им – от туземцев
повеяло такой непоколебимой первобытной силой, словно сам остров со
своими зарослями, деревьями, камнями, горой и белым песким говорил в их
защиту.
- Вы им спустите это?! – Говард, подбежав, вцепился в робу Чарли, но моряк

стряхнул его руки с безотчетной брезгливостью – в голубых полупрозрачных
и странно расширенных глазах Говарда не было ни гнева, ни ярости, ни
возмущения. И чем больше тот кричал и кипятился, тем более Чарли
убеждался, что Осбальдистону наплевать и на погибших матросов, и на
туземную девочку, об ужасной смерти которой Блек ему рассказал, и на
других пропавших девочек. Наконец, Говард, похоже, выкричался и стал
спокойнее.
- Не хотите завтра подняться на Рогатую гору, сэр Фрэнсис? - спросил

Осбальдистон, увидев выходящих из здания миссии Терстона и Элли Смит.
- На вашем месте я не стал бы этого делать, - осторожно заметил Терстон. – Не

стоит сейчас обострять отношения с туземцами-кусу. Они верят, что на горе
кроется нечто, имеющее отношение к неведомым злым богам. Не забывайте,
что они, не колеблясь, предали страшной смерти человека, поднявшегося на
гору, и всю его семью.
- Они дикари, - ответил Осбальдистон, пренебрежительно пожав плечами. – Я

тем более поднимусь на гору, что она для них так важна, и даже сотни дикарей
не помешают мне, - он снял с плеча новенькую винтовку Гаранда и взял ее
наизготовку. – Бах-бах!
Чарли видел, что Говард находится в состоянии какого-то странного

возбуждения – похоже это было на поверхностное течение, быстрое и теплое,
под слоем которого стоит неподвижная холодная толща воды. Именно такую
холодную водную толщу напомнили Чарли большие зеленовато-голубые глаза
Осбальдистона, от взгляда которых на совсем не впечатлительного моряка
повеяло вдруг каким-то потусторонним ужасом.

- Кроме того, - совсем другим, беспечным и игривым, тоном добавил Говард,

обаятельно улыбаясь Элли, - злые и добрые боги – это так относительно. Для
кого-то и сатана может быть полезным богом.
Элли ничего не ответила, видимо она еще не отошла от впечатления смерти

маленькой туземки. Чарли снова внимательно присмотрелся к Осбальдистону
– нет, показалось. Ничего в нем нет ужасного.
На следующий день Говард и его люди с самого утра отправились на Рогатую

гору. Одноногий моряк был снова неприятно удивлен тем, что к экспедиции
пристали и те матросы, которые раньше держались подальше от
«Осбальдистонова сброда», как называли они между собой разношерстных
метисов-новобранцев.
Сам он все утро провел в миссии – навалилась усталость, словно вчерашние

события высосали его силы. Рокочущие барабаны туземцев были сегодня
слышны сильнее, чем прежде, и отчего-то необыкновенно раздражали моряка.
Помимо воли прислушавшись, он различил, кроме рокота барабанов,
ритмичные песнопения, доносимые ветром со стороны Близнецов. Барабаны
и песнопения, казалось, боролись друг с другом – ритм их был настолько
различен, что, соединившись, они создавали какое-то тягостное давление на
разум и волю. Около полудня песнопения стихли, и Чарли смог, наконец
расслабиться. Элли и Энни с самого утра пропадали у англичанина, и Чарли
отправился туда же. Терстон сначала не слишком понравился моряку,
показался недменным и заносчивым. Англичане все снобы, говорил себе
Чарли Блек – но вчера это впечатление рассеялось, когда он увидел, с какой
тревогой и неподдельной заботой глядит Терстон на Элли. И старейшина, с
которым Чарли беседовал сразу по прибытии на Куру-Кусу, отзывался о белом
отшельнике немного насмешливо, но по-доброму. В частности Терстон
никогда не отказывал Льюису в хорошем табаке, до которого старейшина,
пробовавший курить трубку Чарли, стал большим охотником.
Выходя из зарослей банановых деревьев, отделявших хижину Терстона и

миссию, Чарли сразу услышал голос Элли.
- Поймите меня правильно, мистер Коул – я вовсе не против вашей дружбы с

моей сестрой. Но здесь происходят такие странные события… и Энни еще
совсем маленькая. Я отвечаю за нее, и я за нее боюсь.
- Пока вы на острове, Энни безопаснее будет вместе со мной, чем с кем либо
еще. Но вам лучше всего скорее уехать с острова, Элинор, - отвечал после
долгой паузы голос того странного австралийца, который жил в хижине
Терстона. – И забрать вашу сестру. Надеюсь, капитан Блек согласится со мной.

По тону, которым Элли ответила, моряк понял, что она не просто удивлена
словами Коула – она вне себя от изумления. И в самом деле, стоило ожидать
от него уверений в безопасности этого места, раз уж он взялся ухлестывать за
малюткой Энни. А тут вдруг…
- Прошу прощения, мистер Коул, - скрываться в кустах дальше было

бессмысленно – у Коула явно был очень тонкий слух, поэтому Чарли вышел
на открытое место. Элли обрадованно приветствовала его, но моряку сейчас
важно было услышать мнение Коула. – Скажите-ка поточнее – чего именно
нам следует опасаться?
- Вы ведь видите, как возбуждены местные жители, - ничуть не удивившись

появлению одноногого моряка, ответил Коул, - может быть столкновение.
- С кем – с «зеленоликими»? – Чарли крепко оперся деревяшкой о камень. –

Мачты и паруса, я прожил на этом острове четыре года и видел этих
зеленоликих всего трижды. Сдается мне, они просто приплывают иногда на
Близнецы и распевают свои песни, и я, клянусь бушпритом «Эсмеральды», так
и не раскусил, отчего местные шаманы так их боятся.
- Есть многое, чего вам пока не раскусить, - спокойно, словно строгий

профессор школьнику, ответил Коул.
– Пока я просто прошу вас поверить мне.
- Дядя Чарли! – раздался звонкий голосок Энни – ее, очевидно, оставили в

отдалении дожидаться конца «взрослого» разговора, но она не вытерпела.
- Коул, вы обещали показать, где растет тигровая орхидея, - нарочито громко

крикнула Энни, подбегая к остальным. - Скоро свет будет не тот, что надо, а я
хотела ее нарисовать.
Когда австралиец и Энни скрылись из виду, Элли только беспомощно

всплеснула руками.
- Ну вот что мне с ней делать, дядя Чарли? – беспомощно спросила она. Моряк,
не отвечая, пристально посмотрел на подзагоревшее уже лицо Элли -
знакомые строгие глаза, зеленоватые, как и у младшей сестры, но чуть более
вытянутые к вискам, сейчас глядели на него растерянно.
- Клянусь своей деревяшкой, девочка, - вполголоса произнес он, - Энни будет

в порядке. А ты уж лучше что-то делай с самой собой.
Он указал подбородком на хижину и на тощую фигуру Терстона,

показавшуюся из нее.

***
25 марта 192…года
Изыскатель, занимающийся антропологией, этнологией или любыми другими

областями, включающими исследования человека, его натуры, обычаев и
свойств, рискует попасть в ловушку собственной человеческой природы и
утратить надлежащую беспристрастность. В гораздо более выгодном
положении находятся зоологи, ботаники или геологи, ибо они имеют дело с
чуждой человеку средой, и им нет нужды бояться, что человеческая их
сущность - страхи, предубежденность или суеверие, или иные свойства
психики помешают вести исследования с наибольшей точностью и
объективностью, с ясными глазами и безупречно чистым сознанием.
Именно поэтому я всегда тщательно следил за тем, чтобы в мои

исследовательские заметки не вкралось никаких субъективных личных
впечатлений, которые могли бы повлиять на выводы и сделать их менее
объективными. Однако последние события, а также полученные мною
материалы, собранные Джорджем Энджеллом, отставным профессором
Брауновского университета в Провиденсе, штат Род-Айленд и моим
двоюродным дедом с материнской стороны, заставляют меня забыть о
беспристрастности ученого.
Капитан бригантины «Эсмеральда» мистер Чарльз Блек любезно согласился

передать мне бумаги двоюродного деда, и небольшой плоский деревянный
ящик, плотно закрытый и запечатанный, прибыл на Куру-Кусу в целости и
сохранности.
Я немедленно принялся изучать его содержимое, решив, что, раз

душеприказчики сочли нужным переслать мне документы сюда, на край света,
стало быть они представляли собой для деда немалую ценность и он считал,
что мне они будут также небезынтересны. Профессор Энджелл был видным
специалистом по семитским языкам, занимался также многими полузабытыми
культами древней Аравии, а в последние годы жизни принялся за
исследования параллелей между древнейшими культами разных стран с целью
найти некий общих их источник, в существование которого он свято верил.
За год до своей смерти случай, а, вернее, случайно увиденный артефакт,

побудил его бросить все исследования и вплотную заняться лишь одним –
культом ужасного и таинственного божества, которое носит многие имена, но
в структуре всех имен наличествует понятие «Открывающий врата», «Ключ»
и «Ведущий». Следы этого культа тщательно скрывались, и немногие
обнаруженные дедом исследования были туманны и недостоверны, а их

авторы все до одного были либо давно мертвы, либо, как несчастный
профессор Уилкокс, находились в психиатрической лечебнице в состоянии
невменяемом, и ничем помочь не могли. В редких своих письмах дед
рассказывал об исследованиях вскользь, и меж скупыми строчками сквозил
такой сверхъестественный страх, какого я не мог заподозрить в этом строгом
старом ученом.
О самих исследованиях и о содержимом пакета я подробнейшим образом

написал в моем «научном» дневнике, здесь же коснусь этого предмена лишь
бегло, постольку, поскольку он затрагивает и мою приватную жизнь. Среди
бумаг профессора я обнаружил несколько рисунков артефактов, подобных
тому, что побудил деда взяться за исследования – и все они обладали
пугающим сходством: это было изображение бесформенного сгустка
извивающихся щупалец, среди которых видны были три (иногда пять)
злобных глаз. Одно из таких каменных изображений было в посылке. Никогда
мне не позабыть взгляд трех аметистово-синих глаз этой небольшой, не более
фута, статуэтки, вырезанной из неизвестного мне камня зеленоватого цвета в
оранжевые точки. Рассматривая статуэтку, я встретился взглядом с этим
пугающим аметистовым взором - и ощутил, что все тело мое словно каменеет
от неизреченного ужаса, застывает в беспомощной неподвижности. Я казался
себе бабочкой, которую накалывают на булавку – такой страшной болью и
ужасом пронзало меня это нечеловеческое изображение. Словно на меня
глядел сам предвечный Хаос. Не знаю, что сталось бы со мной, если бы в
хижину не вошел Коул. Он мгновенно понял, что со мной происходит нечто
ужасное, убрал статуэтку в ее холщовый мешочек, а меня тряс до тех пор, пока
я не пришел в себя. Я был благодарен Коулу – и в особенности за то, что он не
высказал вслух пронзившую меня мысль: новорожденный монстр, с которым
мы расправились вчера, был необычайно, пугающе схож с жуткой статуэткой.
Остальные бумаги мы разбирали вместе – я трясся как в лихорадке и, словно

перепуганный ребенок, умолял Коула не оставлять меня одного. Странно, но
взгляд его светлых чуть раскосых глаз вселял в меня уверенность и словно
рассеивал страх.
Мы читали бумаги моего деда несколько вечеров. Вчера вечером, после тех
ужасных событий, свидетелями которых стали как мы, так и мисс Элинор
Смит (Коул, правда, утверждает, что мисс Смит не будет ничего помнить, и
отчего-то я ему верю) – мы прочли последний листочек. Клянусь, после
прочтения я пожалел, что отказался в свое время от обычной жизни человека
моего круга, от света и людей, и погрузился в науку. Ибо невежество иногда
поистине становится благом, а утаивание знаний – высшим милосердием.
«Кхатханотхоа, спящего вечным сном на вершине горы на дне океана,

пробудят пришельцы с далеких звезд», - говорилось в записях моего деда. Я
бросился к своим заметкам, где я записывал все о местных верованиях, и

обнаружил тщательно зафиксированный мною рассказ отца Энтони про

падение метеорита в океанские воды, высокие волны, накрывшие берег, и
последовавшие вслед за ним особенно громкие песнопения с островов-
Близнецов. « - Как будто дикари приветствовали своего дьявола, низошедшего
к ним из ужасного далека», - так сказал тогда отец Энтони. Я счел тогда это
поэтической вольностью суеверного священника, но сейчас это показалось
мне чуть ли не хроникальным пересказом будущих событий. И как раз тогда
же туземцы кусу жестоко расправились с неким местным еретиком - если это
слово применимо к язычникам, - который посмел подняться на верхушку
Рогатой горы. Среди бумаг деда было несколько газетных вырезок (я
догадался, что изначально их было больше, ибо профессор собирал их
целенаправленно), описывающих загадочные события, относящиеся как раз к
тому же периоду, и происходившие в самых разных уголках земного шара -
волнения религиозных фанатиков, сборища оккультистов и тому подобное.
Как установил профессор, плотность этих событий в рамках одной
единственной недели была слишком большой, чтобы это можно было счесть
простым совпадением.
Также мне попались несколько свидетельств полицейских из Нью-Орлеана и

некоторых особенно глухих местечек Новой Англии, где говорилось о
вспышках ритуальных убийств. И везде фигурировали одни те же песнопения
– причем фонетическая запись их, сделанная дедом, была страшно схожей с
тем, что доносилось до меня с Близнецов.
Первая волна песнопений была зафиксирована отцом Энтони после падения

метеорита, почти четыре года назад. Затем все затихло, и я, во время своих
трех визитов туда не обнаружил даже следов постоянного проживания людей.
Так что я даже счел было «зеленоликих» анимистической фантазией
аборигенов Куру-Кусу. Однако за месяц до смерти несчастного моего
Хэммела – как раз в это время начались страшные кошмары, закончившиеся
для меня лишь на следующий день после смерти моего слуги - я сам услышал
эти ужасные песнопения. И, думаю, даже Одиссей не слушал своих сирен
столь внимательно, как слушал и записывал я доносящееся с Близнецов.
«Пх’нглуи мглв’нафх Кхатханотхоа Крогх’миагр ревгах’нагл фхтагн.

Отнг’Рлам! Отнг’Рлам! Кхатханотхоа фхтагн! Кхатханотхоа фхтагн!»
Когда я показал Коулу эти записи, он побледнел как полотно – хотя с его
кожей, которую не берет загар, это не столь сложно. Потом внимательно
посмотрел на меня – и я на миг подумал, что он оценивает: достоин ли я того,
чтобы узнать значения этих слов.
- Это означает: «В своем обиталище на Обратной горе неумерший

Кхатханотхоа пробудится падучей звездой! Приди, Рлам! Восстанет
Кхатханотхоа!» - пробормотал он. И я услышал в его голосе глухую тоску.

- Я тоже слышал сегодня эти песнопения, - пояснил Коул, прежде чем я успел
спросить его. – Рядом был Льюис и я спросил его, не знает ли он значения этих
слов. Он трясся от страха, но тем не менее сказал мне то, что я только что
сказал вам, сэр Фрэнсис.
Он снова взглянул на меня своими на диво спокойными светлыми глазами – и

я понял, что такой взгляд мог бы заставить кого угодно выболтать даже
государственную тайну. Коул, словно прочтя мои мысли, чуть заметно
усмехнулся.
Отец Энтони часто цитировал Библию и в последние недели жизни все время
перечитывал Верхий завет, особенно Книгу Еноха. Каков же был мой ужас,
когда в заметках деда я наткнулся на ту самую цитату из Книги Еноха,
которую все время, крестясь, произносил тогда священник: «И случилось, —
после того как сыны человеческие умножились в те дни, у них родились
красивые и прелестные дочери. И ангелы, сыны неба, увидели их, и возжелали
их, и сказали друг другу: «давайте выберем себе жён в среде сынов
человеческих и родим себе детей»! Они зачали и родили великих исполинов,
рост которых был в три тысячи локтей».
- Вы видели того монстра еще маленьким, - тихо сказал Коул, и я понял, что
он имеет в виду омерзительное порождение несчастной маленькой туземки.
И вот здесь я в полной мере ощутил, что на мои плечи свалилась огромная
ответственность – не побоюсь сказать, ответственность за все человечество, за
судьбу мира, который может быть ввергнут в пучину неизъяснимого ужаса. И
более всего я ощущал ответственность за тех, которым грозила несомненная
опасность на этом острове – в особенности тех молодых леди, которые
прибыли вместе с капитаном Блеком и этим неприятным типом,
Осбальдистоном. Это обстоятельство тем более вынуждает меня поставить
свои научные знания на службу приватной жизни.
Прежде в моих заметках, даже приватных, не находилось места женщинам –

как не было его и в моей жизни. Однако появление мисс Элинор стало для
меня словно благословением небес. Никогда еще я не встречал более
прекрасного сочетания внешней красоты, чуткости и внутренней силы. То, как
она заботится обо всех окружающих, как переживает за несчастья даже тех,
кого едва знает, глубоко тронуло меня.
Еще тогда, когда она впервые посетила мою хижину вместе с мистером
Осбальдистоном, меня поразили ее ум и красота. И теперь, узнав о страшной
опасности, я полон решимости сделать все, что возможно, и даже сверх того,
чтобы устранить эту опасность. Да, я не воин и не боец, я всего лишь скромный
ученый. Но клянусь – сейчас я ощущаю в себе силу и решимость Геркулеса.

- Не знаю про тигровые оргидеи, - слово «орхидеи» ему не совсем удается, -

но вот тут я видел почти черные цветы. Нарисуй их, если хочешь.
Все время у него проскакивает это «если хочешь», «если интересно», «если
возможно», думает Энни. «Если», «если», «если»… Как будто он боится
сказать что-то слишком твердое и категоричное. Вот Тим никогда не говорит
«если»… ну, почти никогда. Разве что угрожая кому-нибудь. И сама Энни
тоже редко говорит «если» - потому что ненавидит условия.
Густые заросли дышат горячими душными ароматами – цветов, невидимой

под травяным покровом земли, больших плотных листьев. А на
неправдоподобно зеленом, блестящем фоне листвы хищно выделяется
большой темно-багровый, почти черный цветок - цвета спекшейся,
потерявшей текучесть крови. Он вызывающ, он шокирует как своим цветом,
так и формой – словно открытая пасть, готовая поглотить.
- Какой… странный, - говорит Энни. Она усаживается в двух шагах от цветка,

раскладывает на коленях альбом и разворачивает тканевый «патронташ» с
цветными каранашами. Уверенными штрихами намечает контуры цветка,
листьев, окружающих его. Но работа не идет – она постоянно отвлекается из-
за будоражащих мыслей. Кау (она почему-то зовет его этим именем только
про себя, не рискуя обращаться к нему так в реальности) – Кау сидит на земле
в пяти шагах от нее, чуть ниже по склону небольшого заросшего кустарником
и низкими деревьями холмика. Чуть волнистые темно-русые волосы заметно
выгорели на солнце, но кожу загар почти не тронул – у них там все, что ли,
такие белокожие? Вроде нет, она видела среди менвитов и более смуглых, а у
арзаков кожа и вовсе отливает синеватым.
Когда он учил ее плавать, казалось, между ними нет никаких препятствий,

барьеров. Все дозволено и все возможно, как во сне – можно брызгаться,
можно хватать его за плечи и пытаться повалить в воду, можно, обсыхая,
валяться рядом на белом песке. Когда-то это возможно было и с Тимом - разве
что Тим не видел в ней девочку, а видел что-то вроде мальчика с косичками,
потому мог и заехать кулаком, не рассчитав силы. А вот когда Тим увидел в
ней уже не товарища по играм, все стало хуже и сложнее – он превратился в
ужасного собственника, обижался, когда она разговаривала с другими, злился,
когда не понимал ее, и еще больше злился, когда понимал. Тим изо всех сил
пытался быть с нею развязным и опытным кавалером – говорил
покровительственным баском, сквозь который то и дело предательски
прорывался петушиный фальцет, то и дело перебивал, хорохорился,
демонстративно запрещая ей всякие мелочи вроде слишком яркого платья или
новых туфелек, отгонял от нее остальных парней. И всегда был в таком
напряжении, словно готовился к отражению агрессии – от нее ли или от
других. Это очень скоро стало утомлять, а потом и раздражать.

А вот Кау – Кау вел себя с ней совсем по-другому. Он не навязывался, но все
время был рядом, не подавлял в разговоре, больше молчал и слушал, но
слушал явно не из вежливости, а из интереса - уж это-то Энни хорошо
научилась различать, с ней слишком часто и слишком многие пытались
говорить как с ребенком. Ну конечно, говорила себе Энни, с тайным
восхищением посматривая на спутника, он взрослый, совсем взрослый. Все
знал, все прошел. А Тим – просто глупый мальчишка.
Страшная смерть маленькой туземки, казалось, только сблизила их. Энни

расспрашивала менвита о подробностях и не могла сдержать слез, слыша его
уклончивые ответы. И, как будто это было само собой разумеющимся,
прижалась к нему, словно ища укрытия. А Кау точно так же естественно, будто
это давно уже было у них заведено, обнял ее за плечи, поглаживая второй
рукой мягкие каштановые волосы. А потом Энни подняла к нему лицо и почти
бессознательно, не думая, провела пальцами по его щеке. От этого движения,
простого и невинного, внутри сладко заныло, как тогда, когда они с Тимом
целовались позади сарая. Но Энни не успела даже коснуться его губ, как ее
руку мягко, но решительно перехватили и отвели в сторону.
- Не надо так… если можно, - тон Кау был таким же как и движение – мягким,
но непреклонным. И глаза сразу стали строгими и смертельно серьезными. –
Это не игра.
И Энни с удивлением поняла, что вовсе не обиделась. Она ощущала, что

словно стала с ним спокойнее и взрослее. Кау не стал от нее дальше – просто
он четко обозначил черту, за которую пока не собирался заходить. И снова
превратился во внимательного и ненавязчивого спутника, с которым было
хорошо и свободно.
… Энни тихонько вздохнула и вернулась к рисунку. Орхидея не желала

получаться, хоть ты тресни. Девушка положила карандаш на альбом и
внимательно всмотрелась в цветок, стараясь уловить все оттенки его цвета и
формы. И цветок, казалось, глядел на нее – его лепестки, почти черные к краям
и темно-багряные в сердцевинке, подрагивали от неощутимого движения
воздуха, а у корня выдающегося вперед нижнего лепестка-язычка, как
показалось Энни, притаились мерцающие глазки. И весь цветок словно манил
ее как бабочку или стрекозу – от него исходил влекущий, необычайно сладкий
и дурманящий аромат, и в подрагивании лепестков, и в хищно распахнутом
ротике было что-то бесстыдно-чувственное, пугающее и одновременно
влекущее. Давно уже карандаш праздно лежал на альбоме, а Энни хотелось
одновременно и коснуться цветка, и ощутить его прикосновение на своих
губах.
Она даже не очень удивилась, когда цветок вдруг оказался близко-близко,

перед самым ее лицом, дыша на нее все тем же дурманящим ароматом, от

которого ее охватила истома. Губ коснулось что-то сладковатое и влажное, и

Энни приоткрыла рот, пропуская круглый бархатистый пестик, скользнувший
между зубов и потершийся об ее язык. Сердцевинка цветка была сладкой, как
крем на рождественском торте. Захотелось закрыть глаза, потянуться всем
телом, выгнуться, ловить кожей скользящие прикосновения. Были ли это
кожистые листья орхидеи или некие отростки, была ли это вообще орхидея,
или ее касалось нечто иное – Энни не знала. Она не почувствовала, как ее
лишили одежды, лишь обнаженной кожей груди, живота и бедер ощутила
прохладное дуновение.
Эти прикосновения кажутся одновременно реальностью и сном, они

бесстыдны и властны, они парализуют ее волю и полностью отключают
сознание. Так могло бы касаться ее самое сильное и могущественное существо
во Вселенной, на милость которого сладко было отдаться. Уже не осознавая,
где она и что с ней, Энни сама распростерлась в объятиях таинственного
существа, которое словно ловило ее эмоции и возвращало их усиленными и
подкрепленными сводящей с ума похотью. Ей казалось, что она купается в
этих совершеннейших объятиях, жаждущая обладания собой, покорная и
готовая принять своего господина. Только… три звезды в ряд… в каком-то
бесконечно далеком небе ушедшего детства…
«Вон в том секторе…»
«Кау…» - отчетливо произнеслось внутри нее – и она ощутила, как кожистое

нечто, обхватившее ее лодыжки и запястья, стало жестким, а прикосновения –
хоть и столь же нежными, но сейчас не просто ненужными, а чужими.
Враждебными. Невозможными.
«Кау! Помоги, Кау!» - борясь с этой ставшей враждебной истомой, путаясь в

ней как в паутине, отчаянно вскрикнуло что-то в сознании Энни. Она
задергалась, пытаясь вырваться из прочных как железо и столь же холодных
теперь щупалец. Отчаянно прикусила отросток, бывший у нее во рту, и едва
не сломала зубы – он был столь же твердым.
- Энни! – донеслось до нее как будто издалека. – Энни, борись с ним! Не

поддавайся! Энни!!
Она сделала отчаянное усилие, и будто вынырнула из глубокой затягивающей

ее трясины – щупальца, державшие ее, пропали, а сознание разорвалось светом
белого дня и криком Кау, звавшего ее.
- Энни!
Вокруг все было по прежнему – ее альбом и карандаши валялись поодаль,

орхидея покачивалась на своем стебле, как ни в чем не бывало. Но вид Кау,

трясшего ее за плечи с таким ужасом, будто он и не надеялся увидеть ее среди

живых, убедил ее, что случившееся не было ни сном, ни видением.
- Кау! Что это… - она не договорила, обнаружив, что полностью обнажена, а

ее белье, роба и штаны валяются рядом с альбомом. При мысли о том, что она
лежала перед Кау-Руком обнаженной, да еще под этим… этим чудовищем,
кровь бросилась в лицо Энни, она мучительно покраснела до мочек ушей и
метнулась к одежде, поспешив натянуть робу и штаны. Но Кау, казалось, не
видел этого – он будто тоже еле выбрался из мучительного кошмара и с
хрипом дышал через приоткрытый рот.
Одеваясь, Энни поняла, что все ее тело было покрыто какой-то подсыхающей
отвратительной слизью, издававшей тошнотворный гнилостный запах. А, уже
одевшись, увидела, что лицо, руки, плечи и грудь Кау-Рука залиты кровью –
чуть более оранжевого оттенка, чем обыкновенная человеческая, но
несомненно кровью.
- Тут… озерцо… надо вымыться, - только и сказал он, поймав ее полный

страха взгляд.
- Ты дрался с этим… этим… Господи, ты весь в крови! Что это было?
Кау кивнул, не отвечая на второй вопрос.
- Тут есть вода. Надо смыть поскорее… это, - чуть слышно произнес он.
- Сперва ты иди мойся, - сказал Кау-Рук, когда они подошли к озерцу шагах в
ста от зарослей, где росли орхидеи. Не споря, Энни смыла слизь в пресной воде
– к ее удивлению, слизь почти мгновенно растворялась, так что удалось
избавиться от нее очень быстро, даже не снимая одежды. Кау-Рук, едва
передвигая ноги, вошел в воду и, осторожно прикасаясь к лицу, принялся
умываться.
- Подожди, давай я, - Энни зачерпывала пригоршнями прохладную

прозрачную как хрусталь воду и, стараясь не причинять боли, обмывала
сначала лицо, а потом плечи и руки менвита. Тот стоял неподвижно, и
непонятно было, больно ему или нет. Кроме множества неглубоких рваных
ранок, словно полученных от не слишком длинных коготков, он был цел и
невредим.
- Что произошло? Ты видел его... этот цветок? – снова краснея до ушей,

спросила Энни, когда они выбрались на берег. – Это было просто ужасно… и
так отвратительно, - добавила она немного погодя. – Оно меня держало…

- Хорошо, что ты боролась, - тихо ответил Кау, впервые глядя ей прямо в глаза.
Казалось, он испытывает такую же, если не большую неловкость, что и Энни.
– Один я бы не смог… не справился.
От доверия, с которым этот взрослый сильный мужчина, космолетчик,

пересекший половину Вселенной признался в том, что он чего-то там не
сможет, у Энни сладко захолонуло в груди. Разве он может с чем-то не
справиться? Она ласково провела кончиками пальцев по лицу Кау – точно так
же, как тогда, когда он отвел ее руку. И сейчас он не двигался и даже не
шевельнулся, только прикрыл глаза, когда Энни очертила пальцем линию
скулы.
- Пора идти, - с усилием, будто преодолев себя, произнес, наконец, Кау.
Всю дорогу к хижине Терстона Энни без умолку болтала, словно боясь
молчания во время пути через ставшие такими жуткими заросли.
Произошедшее быстро отползало из реальности в память; Энни уже и самой
себе не признавалась в той сверхъестественной похоти, которая охватила ее.
Не было ничего сверхъественного, просто какой-то хищный цветок схватил ее
(читала же мама в каком-то журнале про тропическое дерево, которому дикари
приносили жертвы?) А Кау разделался с этим цветком. Вот и все.
- Я не в первый раз была тогда в Волшебной стране. Элли была три раза, и я
три раза. Но Элли было страшнее – она ведь в первый раз одна туда попала. И
там даже людоеды были, один ее чуть не съел. И в рабстве она была, у злой
колдуньи. Она много чего пережила, а я почти ничего, - говорила Энни, шагая
рядом с Кау-Руком.
- Глупо меряться количеством пережитого, - вдруг произнес молчавший всю

дорогу Кау.
- Элли серьезно к жизни относится, потому что успела узнать, почем фунт
лиха, - ответила Энни, вспомнив постоянно повторяемое отцом и матерью, - а
я родилась, когда у нас уже и дом был, и отец стал больше зарабатывать.
Поэтому я вот такая и выросла.
Кау-Рук впервые за сегодняшний день улыбнулся и собрался что-то возразить,

но словно оборвал себя, замер и прислушался. Энни, тотчас забывшая про
свою напускную взрослость и уверенность, испуганно нырнула к нему под
руку. Отчетливо слышались чьи-то шаги по сухим банановым листьям,
сопровождаемые таким треском и шелестом, словно человек шел напролом
сквозь заросли.
- Это кто-то из матросов, - вглядевшись в приближавшегося человека,

успокоенно произнесла Энни. – Видно, дядя меня разыскивает.

Кау-Рук не отвечал, продолжая всматриваться в матроса. Внезапно он что-то

пробормотал на своем языке и судорожно оглянулся по сторонам, словно чего-
то искал.
- Не смотри… не смотри на него… - сжав обеими руками найденный сухой

сук, проговорил Кау, когда человек вышел на тропинку перед ними. Энни
сперва не могла понять, что его так напугало. Но когда матрос был уже в двух
шагах, лицо ее застыло в неописуемом ужасе – голова матроса была
запрокинута под неестественным углом, горло разорвано и вся шея и грудь
залиты темной, давно свернувшейся кровью. И лицо с провалами вытекших
или выколотых глаз – остаток правого глаза свисал на нитке нерва прямо на
щеку - было серым, как пыльная дорога в Канзасе. Лицо было мертвым.
Девушка, дрожа от ужаса, не в силах отвести взгляда от страшной
приближающейся фигуры, вцепилась в локоть своего спутника.
Кау-Рук бормотал что-то под нос, она чувствовала, что он тоже дрожит, и не
сомневалась, что его сковал такой же ужас, что и ее. И вот мертвец подошел
ближе, вот он протянул к ним руки… Энни дернула менвита в сторону, нога
ее запуталась в траве...
Если бы они потеряли равновесие – это был бы конец, думала потом Энни. Но
в этот момент Кау-Рук с хриплым воплем, сильно замахнувшись, ударил
обломком дерева страшного пришельца по голове. Сухой сук сломался, но и
череп мертвеца раскололся как яйцо. Матрос медленно осел на землю, и Энни
с содроганием увидела белесо-багровую кашицу начавшего разлагаться мозга,
растекшуюся из его проломленного черепа.
- Бежим! – Кау буквально выдернул ее из этого ужаса, и Энни, словно заново

вспоминая, как это – двигаться, бросилась вслед за ним по тропинке,
содрогаясь при мысли, что за каждым деревом мог притаиться еще один
мертвец или еще один цветок… Последняя мысль показалась настолько
жуткой, что Энни закричала, пронзительно и отчаянно, прибавляя скорости.
***
Как безумные влетели они в хижину Терстона, напугав и сэра Фрэнсиса, и

Элли. И лишь оказавшись в относительной безопасности, Энни разрыдалась.
Прижавшись к Кау-Руку, она рыдала как насмерть перепуганный ребенок, со
стонами, всхлипами, судорожно вздрагивая.
Когда она немного успокоилась, потрясенные Элли и Терстон выслушали

рассказ Кау-Рука обо всем, что произошло. Правда, об орхидее он рассказал
очень скупо, сказал, что его охватило странное состояние полусна-полуяви, а
когда ему с трудом удалось очнуться, он увидел Энни утаскиваемую жутким

созданием со многими щупальцами. Он принялся отдирать это страшное

создание от рук и ног девушки, сам поцарапался, но все же эта тварь потом
удрала. Энни испуганными кивками подтверждала рассказанное. Элли
содрогнулась, представив, что могло быть с ее маленькой сестренкой, и
принялась благодарить Кау-Рука. Она и Фрэнсис осмотрели его порванную во
многих местах окровавленную рубаху и испещренные порезами лицо и руки.
- Ерунда, порезы неглубокие, - то ли успокаивая их, то ли не желая больше

быть центром внимания, сказал Кау-Рук.
- Вы уверены, что не надо дезинфекции, Коул? – осторожно спросил Терстон.

– Эта неизвестная тварь Бог весть что могла переносить на своих жалах.
- На мне все быстро заживает, - отвечал Коул. А Элли поймала гордый взгляд
сестренки, брошенный на ее спутника, и вдруг, вопреки всей благодарности,
подумала, что Коул просто рисуется перед Энни.
А вот рассказ о ходячем мертвеце-матросе показался Элли сущей нелепицей.
- Как вам не совестно идти на поводу у этой фантазерки? Энни хлебом не

корми, дай разыграть людей. – принялась она выговаривать Кау-Руку.
Тот даже опешил от предположения, что он может так нелепо разыгрывать

кого бы то ни было.
- По вашему, мы все это выдумали? – Элли вдруг стало очень неуютно под
пристальным взглядом светло-серых глаз. – Я вам не Ба…
Энни сильно пихнула его в бок.
- Не барон Мюнхгаузен? - подсказала она.
- Ну да… чтобы сочинять истории про свои подвиги, - договорил Кау-Рук. –

Это существо было похоже на мертвеца так же, как вы похожи на живую.
- У туземцев есть поверие… - желая сгладить конфликт, сказал Терстон. – В

час, когда…
В это время за дверью раздались шаги – медленные и с пристукиванием. Энни

вскрикнула, Кау-Рук вскочил.
- Оружие, у вас есть оружие? – шепотом спросил он Терстона. Тот, ничего не

отвечая, достал револьвер и взвел курок.

В дощатый щит, заменявший в хижине дверь, раздался вежливый стук, и голос

Чарли Блека осведомился, дома ли сэр Фрэнсис.
- Входите, мистер Блек, - опустив револьвер, произнес Терстон. Одноногий

моряк ввалился в хижину, поздоровался с присутствующими и спросил,
слышали ли они, что барабаны туземцев смолкли. Получив утвердительный
ответ, Чарли Блек спросил, видел ли кто-либо сегодня мистер Осбальдистона
и его людей. На сей раз ответ был отрицательным.
- Клянусь всеми штормами Южных морей, этот молодчик доиграется, -

прорычал Чарли. – Он все-таки лазил со своим сбродом на Рогатую гору, и
теперь туземцы страшно недовольны. Сегодня ко мне заявились все
старейшины скопом вместе с Туаре, шаманом. И предупредили, что они
сделали «атау-ра-шууб-нигуррат», обряд «воззвания к духу земле и предкам».
Они злы, сэр Фрэнсис, очень злы на Осбальдистона, а заодно и на всех нас. И
матросов тех из его компании они убили не просто так, верьте мне.
Элли и Энни недоуменно переглянулись, но Терстон, услышав название

обряда, отшатнулся к стене. Потом бросился к деревянному ящичку со своими
бумагами.
- Смерть матросов была только началом, - пробормотал он, - Осбальдистону

не надо было лазить на гору…
- Это то, о чем вы мне говорили сегодня, Фрэнсис – что туземцы постараются
обуздать другим злом древнее Зло Рогатой горы? - дрожащим голосом
спросила Элли.
- В большинстве первобытных систем верований нет зла и добра, как такового,

ибо у них еще нет категорий морали, - бормотал сэр Фрэнсис, рояся в своих
бумагах. – Есть хаос и гармония, есть полезное и вредное людям влияния. Вот,
слушайте: «В потаенном месте Обратной горы, - начал он читать дрожащим
голосом, – удерживаемый древними заклятьями, мертвым сном спит
Имеющий Множество Имен, Неизреченный, Рожденный прежде творения
Кхатханотхоа. Лик Его ужасен, и даже образы лика Его носят печать
предвечного ужаса. Пришельцы с далеких звезд помогут Ему очнуться, Он
пробудится к жизни и станет жив. При верном положении светил, когда
Собачья звезда встанет над Обратной горой, Он восстанет, услышав, как
взывают верные. И ввергнет Он землю в предвечный хаос, и станет луна как
кровь, а солнце как смерть».
Всем показалось, что даже воздух в хижине наполнился слабым запахом гнили
– тем ужасным зловонием, которое сопровождало отвратительные роды
маленькой туземки.

- Профессору Энджеллу удалось найти подтверждение тому, что и ранее

"верными", то есть различными зловещими сектами в разных концах земли
предпринимались попытки пробудить их ужасное божество. Вероятно, у них
есть союзники вне нашей планеты, в таинственных глубинах космоса. Но и
другие силы не оставались безучастными наблюдателями. Один из
противодействующих культу Кхатханатхоа – это культ предков аборигенов
Полинезии. «Когда придет беда, земля поднимет предков на защиту».
- Предки – то есть мертвецы? – подал голос Кау-Рук. – Но при чем тут матрос?
- Вероятно, матрос – это пробный экземпляр, - мрачно пошутил сэр Фрэнсис.
- Надо убираться отсюда, - одноногий моряк с трудом встал. – Берите-ка ваши

вещички, сэр Фрэнсис и давайте двигать к миссии. А завтра – на «Эсмеральду»
и домой.
Грязный торговый пароходик «Холлоуэй», отошедший от причала во Фриско,
уносил немудреный груз, предназначенный для продажи на маленьких
островках Паумоту и архипелага Сообщества, разношерстный вечнопьяный
сброд, составлявший его команду, и молодого человека, одетого так, будто он
готовился к тяжелому путешествию. Прочные походные ботинки, плотные
штаны с карманами на коленях и куртка с капюшоном не вязались со всем его
интеллигентным видом. Матросы "Холлоуэя", верно, были бы удивлены, если
бы узнали, что в очень скромном багаже молодого человека имелся солидный
запас патронов, два револьвера и самозарядная полуавтоматическая винтовка.
Молодого человека звали Альфред Каннинг, он был инженером из
Миннесоты, и во Фриско он заплатил Кингсли, капитану «Холлоуэя»,
немалую сумму за то, что тот зайдет на Куру-Кусу прежде, чем плыть на
Паумоту и Таити. Кингсли фыркнул в свои моржовьи рыжие усы и
пробормотал, что на островах спешка вообще ни к чему, но у богатых
бездельников всегда свои причуды.
Фред не обратил внимания на ворчание капитана – наверное, он сам вручную

крутил бы гребные винты, если бы от этого суденышко прибавило ходу.
Сугубо практическому сознанию Каннинга были чужды сильные угрызения
совести, но сейчас он просто не мог снова и снова не перебирать в памяти все
события, из-за которых жизнь его сестер, да и дяди Чарли Блека подвергалась
несомненной опасности. Говард Осбальдистон – вернее, тот, кого Альфред
считал Говардом Осбальдистоном, - увез его сестричек на край света. Зачем?
Для чего? Ответа на это у Фреда не было, но он не сомневался, что хорошего
от человека, обманувшего стольких для своей непонятной никому цели, ждать
не приходилось.
В сравнении с этой страшной опасностью – что ему были обвинения в

самоуправстве? Со счета фирмы Осбальдистонов были переведены большие
суммы, все переводы шли на счета сомнительных контор где-то в глухомани

Нового Орлеана и в Массачусетс, но Фреду удалось убедить дельцов-

близнецов, что сам он, черт возьми, ничего с этого не поимел. Лже-Говард
всего лишь отремонтировал корабль его дяди и увез его сестер.
Осбальдистоны, для которых понятия выгоды было куда более существенным,
чем любые слова о чести и бесчестии, этому поверили. Их адвокат даже
съездил к Джону и Анне Смит, вызвав своими вопросами настоящую панику.
Угрозы старших Осбальдистонов, выглядевших исхудавшими Твидлдамом и
Твидлди, и поддакивания младшего – он оказался совсем не похож на того
Говарда, которого Фред знал – были просто мельтешением, застившим
настоящую угрозу. Альфред поспешил уверить, что он разберется во всем сам.
И наконец Каннинга согласились отпустить на Куру-Кусу.
Фред стоял на палубе, облокотившись о грязные поручни. Перед ним снова,

снова наяву, возникло улыбающееся самоуверенное лицо Говарда или Бог
знает, как его зовут по-настоящему – красивое, но какое-то… странное. Только
сейчас Фред стал понимать, что именно в лице Говарда казалось таким
странным – оно было словно составлено из нескольких разных лиц: отдельно
воспринимались огромные зеленовато-голубые глаза с удивительно
маленьким, всегда суженным зрачком, отдельно – пухлые, совершенно не
мужские губы, и отдельно - все остальное суховатое красивое лицо с резкими
чертами. И Элли, Элли, буквально заглядывавшая Говарду в рот, вспомнил
Фред. Черт побери, это самое скверное! Элли, конечно, девушка, умная,
рассудительная, и даже слишком рассудительная, но если уж этот молодчик
два месяца водил за нос его, Фреда, и весь их филиал – что ему стоило
запудрить мозги Элли?
Надо находить хорошее в плохом, подумал Фред, глядя как лихо «Холлоуэй»
разваливает волну и пропускает ее по оба грязных борта. Хорошо, что все
обнаружилось вскоре после отъезда Элли и Энни. Хорошо, что
Осбальдистоны оказались прагматиками и не пожелали терять в его лице
ценного специалиста – они не подали в суд (Фред поежился, подумав, сколько
времени заняла бы судебная волокита) и позволили Фреду отправиться на
поиски сестер и лже-Говарда Осбальдистона. Правда, они не дали ему ни цента
и заставили подписать соглашение, по которому он и его родня подвергалась
судебному преследованию в случае, если «недоразумение», как они это
назвали, не будет устранено. Фред подозревал, что братья готовы по его
возвращении наложить лапу на «Эсмеральду», оснащенную на деньги
«Осбальдистон и братья лимитед», но решил, что об этой проблеме он будет
думать тогда, когда убедится, что Элли и Энни ничего не грозит. И, наконец,
хорошо было то, что во Фриско его заверили – радист «Эсмеральды»
регулярно выходит на связь. Бригантина стоит на якоре у самого большого
острова архипелага Куру-Кусу и у ее пассажиров все обстоит благополучно.
***

25 марта 192..года
«Вчера, когда мы пришли в здание католической миссии, мужчины сразу

принялись забивать окна, а нам с Энни велели таскать все, чем их можно было
забивать. Так что домик превратился в маленькую крепость с узкими
бойницами вместо оконных проемов.
Я почему-то думала, что уж сэр Фрэнсис-то точно всю жизнь провел в

библиотеках и университетских коридорах, поэтому очень удивилась тому,
как он деловито и со знанием дела обсуждает с дядей Чарли, какую часть окон
оставить открытыми, чтобы удобнее было вести огонь. Так и сказал – «вести
огонь», а не просто «стрелять». Не знаю, поверил ли он рассказам Энни и
Коула про оживших мертвецов, но он явно считает, что нам угрожает
опасность. И он полон решимости защищаться.
А вечером, когда вернулись матросы и Говард (так странно, что теперь они все
ходят одной толпой, будто отряд), произошло то, что напугало меня гораздо
более, нежели рассказы про мертвецов или мифологические изыскания сэра
Фрэнсиса.
Дядя Чарли, со свойственной ему решительностью, сразу заговорил о том, что

на острове стало опасно оставаться, туземцы настроены очень враждебно. Так
что завтра-послезавтра «Эсмеральда» должна отплыть от Куру-Кусу, поэтому
срочно нужно запастись пресной водой и хотя бы минимумом провизии. Дядя
Чарли умеет говорить так, что его слушают – я давно это заметила. У него
голос становится не громкий, но такой что словно до самого дна сознания
достает.
Но в этот раз вышла осечка. То есть большинство матросов явно готовы были
подчиниться, пока не выступил Говард и не заявил, что после экспедиции на
Рогатую гору он сделал множество очень ценных открытий, нашел странные
наскальные рисунки, которые намерен исследовать. Кроме того, он намекнул
на то, что здесь могут находиться остатки какой-то невообразимо древней
высокоразвитой цивилизации (тут сэр Фрэнсис насторожил уши), и весьма
ценные остатки. Для большинства матросов это, вероятно, звучало как
«сокровища» - наверное, Говард им уже успел наговорить с три короба про
сокровища, а может и пообещал какие-то вознаграждения. Иначе отчего бы
даже Симмонс, первый помощник, которого дядя Чарли считал своим другом,
сейчас стоял рядом с Осбальдистоном? Правда, выглядел Симмонс неважно,
по его лицу тек пот и казалось, что его била дрожь.
А Осбальдистон говорил дальше, да так хладнокровно и уверенно, что дяде

оставалось только бессильно стискивать кулаки. Помнит ли мистер Блек,

спрашивал Осбальдистон, что было написано в заключенном ими фрахтовом

договоре, а именно в пункте 10.1? А в этом пункте написано, что решение о
дате завершения экспелиции принимает наниматель судна – то есть мистер
Осбальдистон. А капитан имеет право увести корабль лишь в случае
обстоятельств крайнего риска».
Элли прекратила писать, вспомнив, как Говард устроил из разговора целый

спектакль.
- Может быть, на море шторм? – шутовски разводил он руками. – Может, все

видят шторм, один я его не вижу? А может, у нас тут землетрясение,
извержение вулкана, нападения диких зверей?
Матросы угодливо захохотали.
А потом совершенно неожиданно заговорил Коул. Он сказал только одно – на

острове оставаться смертельно опасно. И если мистеру Осбальдистону так уж
хочется продолжать исследования – пусть продолжает, но пусть «Эсмеральда»
отвезет женщин куда-нибудь в безопасное место и вернется.
Тут поднялся такой гвалт, что Элли захотелось зажать уши. Матросы, не
стесняясь их с Энни присутствия, высказывались относительно того, что
Коулу очень хотелось бы оказаться на бригантине одному с этими двумя
курочками, и что он бы там с ними сделал. Тщетно Чарли Блек старался
перекричать их и утихомирить. Коул продолжал пристально смотреть на
мистера Осбальдистона, но тот словно не замечал этого. Говард молчал, но на
пухлых губах его играла злорадная усмешка, а лицо стало таким неприятно
жестоким, что Элли спрашивала себя – как ей вообще мог понравиться этот
человек. Более того, сейчас Говард даже не казался ей человеком, в нем словно
проглянула какая-то затаившаяся до поры-до времени злая сила. И взгляд
огромных прозрачных глаз цвета морской воды был пугающе нечеловеческим,
и в то же время мучительно что-то напоминал.
- Нет, мистер Коул. Я не собраюсь гонять свой, - Говард особо подчеркнул это
слово, - корабль туда-сюда по вашей прихоти и отпускать куда-либо по вашей
прихоти своих матросов. Ведь они все горят желанием исследовать тайны
острова. Не так ли, парни? – залихватски обратился он к матросам.
- Ура мистеру Осбальдистону! – проревел десяток здоровых глоток.
Элли передернулась, вспомнив что даже дядя Чарли не смог ничего сделать.
Матросы больше не повиновались своему одноногому капитану, словно
Осбальдистону удалось завладеть их душами. На его возмущение Говард
своим твердокаменным тоном заявил, что корабль зафрахтован им, а
следовательно – временно находится в его безраздельном пользовании.

И вот тогда Фрэнсис Терстон, до сих пор хранивший молчание, как бы про
себя произнес:
- Совсем скоро должен зайти «Холлоуэй», торговый пароходик, он всегда

обходит острова в это время. Можно радировать им. Тогда не придется… - он
выразительно посмотрел на Говарда Осбальдистона, - гонять ваш корабль.
…«Сегодня утром выяснилось, что не только Симмонс плохо себя чувствует

– заболели еще трое матросов. Говард злится – он говорит, что ему нужна
охрана от дикарей, чтобы еще раз отправиться на Рогатую гору, а тут из строя
выбыло целых четверо. Мы с Энни пытаемся хоть чем-то им помочь, но
лекарства из судовой аптечки не очень-то работают – жар не спадает. Мы
попробовали обтирать им руки и ноги слабо разведенным уксусом и это,
кажется, немного помогло. Однако все четверо по-прежнему находятся без
памяти.
Говард, хоть и храбрится, а тоже один выходить не хочет. Утром за водой и на

охоту ходили сразу четверо, причем они все взяли с собой оружие. Остальные
сторожили здание. Один из матросов попытался было строить мне куры, но
Фрэнсис быстро его осадил. Я даже удивилась, как послушно матрос удалился
– Фрэнсис не выглядит силачом, да и вообще не слишком похож на человека,
умеющего действовать иначе как словами. Когда я ему это сказала, он
смущенно улыбнулся и немножко рассказал о себе. А после его рассказа я в
который раз дала себе зарок не судить о человеке по внешности – оказалось,
что Фрэнсис Терстон воевал до самого поражения немцев, был дважды ранен
и участвовал в битве на Сомме.
Фрэнсис рассказывал об этом так просто и скупо, и говорил все время либо
просто о событиях, либо о людях, что были с ним. О себе говорил очень мало,
но я же учительница литературы, я умею читать подтекст. Война для него не
была ни героизмом, ни славой – война для него была грязной и тяжелой
работой, которую ему пришлось делать. И работу эту – я понимала – он делал
хорошо.
Фрэнсис - человек, умеющий глубоко чувствовать. Когда он рассказывал про

молоденьких солдат-мальчишек, которых на Сомме ему пришлось поднимать
в бессмысленную атаку и из которых мало кто выжил, я услышала в его голосе
застарелую вину и искреннюю боль. Может, именно эта боль и заставила его
прятаться подальше от людей и цивилизации – в давно ушедшие времена или
на далекий остров.
Я никогда не любила опасностей. Есть люди, которых хлебом не корми – дай

только полезть на рожон, но желательно так, чтоб самому целым остаться. Для

них вся жизнь – как поход в Парк Развлечений, где есть и пещера призраков,
и карусель, и фокусники, и мороженое дают. Энни немножко такая была,
хорошо, что успокоилась. Ей и в Волшебной стране везло на относительно
безопасные приключения, – я иной раз даже завидовала. Ее не пытались убить,
не держали в рабстве, она не тонула и не умирала от жажды в пустыне. С ней
рядом всегда был защитник – даже вон с этими чудищами и живыми
мертвецами рядом оказался Коул.
Я была очень благодарна ему за то, что он так заботится об Энни и так
защищает ее – даже если все эти истории про мертвецов вранье, кто-то же его
исцарапал! Потом я подумала, что меня-то так никто и никогда не защищал –
именно из людей. Потому что Страшила и Дровосек (Господи, как давно это
было!) – все же не то. И главное, я всегда была старшей. Вот даже маленькой,
когда фургончик унес меня в Волшебную страну - я как будто была мамочкой
и для Страшилы и для Льва, только Железный Дровосек всегда был как-то
внутренне постарше остальных. А уж потом, когда Энни родилась – само
собой, я няньчилась с Энни, а потом и с папой и мамой, когда Энни с Тимом
отправлялись путешествовать.
Может, у меня оттого никак не получается общаться с мужчинами, что я

слишком чувствую себя старшей и все меряю критериями Волшебной страны.
А эти критерии слишком высоки. И в то же время мне хочется, чтобы человек,
кторого я встречу, не был таким авантюристом, как, например, Тим О`Келли
(правда, весь его авантюризм ушел в драки и демонстрацию своего
превосходства). И вот впервые мне кажется, что мне встретился человек, столь
же бесстрашный и чистый душой, как мои друзья из Изумрудного города. И
который тоже способен меня поддержать, а не только ждать поддержки. И
который… в общем, я не знаю, я совсем запуталась».
Элли уронила голову на согнутую в локте руку.
- Мисс Элинор, - позвал ее мягкий тенор Терстона. И его же ладонь взяла ее

свободную ручку -деликатно и ненавязчиво, но уверенно, как тогда, когда он
утешал и успокаивал ее после жуткой смерти девочки-туземки.
- Я так благодарен вам за то, что вы уложили все мои бумаженции в столь
идеальном порядке, когда мы собирались перебираться сюда, - не отпуская ее
руку, говорил Терстон. – Не сочтите дерзостью – я перенес сюда из домика-
пристройки ваши вещи и вещи вашей сестры.
Элли не знала, отчего эти простые и ничего не значащие слова так успокоили
ее. Она впервые почувствовала себя героиней тех самых английских романов,
о которых рассказывала на уроках своим ученикам.
- Я так благодарна вам, сэр Фрэнсис, - ответила Элли его же словами, подняв
на Фрэнсиса повлажневшие глаза. Сейчас Фрэнсис Терстон уже не казался

ученым отшельником, перебиравшим в тиши своего уединения затертые

строчки минулых эпох – Элли показалось, что рядом с ней тот самый рыцарь
Арнаульф, про которого она читала в полузабытом детстве.
***
- Кау, а ты действительно веришь, что это был… мертвец? – наконец сегодня

вечером Энни решилась задать этот вопрос. Кау-Рук на секунду замер.
- Неважно. Важно, что ты не доверяешь своим глазам, - ответил он. – Это очень
хорошо.
И больше Энни спрашивать не решилась. Кау сел на деревянную лавку рядом

с ней – он сегодня ходил вместе с другими на охоту и выглядел вымотанным.
Это не была физическая усталось, это шло откуда-то изнутри, изнуряло и
требовало выхода. Наконец он, видимо, собрался с мыслями.
- Скажи… - начал менвит, оглянувшись и убедившись, что остальные заняты

своими делами и не могут их слышать, - скажи: те, погибшие во время боя над
городом, когда налетели орлы…
Энни замерла – она вспомнила, что тогда Кау вышел из боя, чем и навлек на
себя гнев генерала. И сейчас она внезапно поняла всю подноготную этого
разговора. Она подошла к Кау-Руку совсем близко и положила ладонь на его
плечо.
- Их тела сожгли. Ильсор сказал, что таков ваш обычай. Их не осквернили, и

над ними никто не глумился.
Энни почувствовала, как Кау вздрогнул всем телом под ее ладонью – словно
отключилось напряжение.
- Хорошо… - он прижался на мгновение щекой к ее руке, потом, словно

устыдившись этой слабости, пружинисто вскочил.
- Хоть бы скорее этот корабль пришел… - пробормотал он.

...- Ты, чей облик скрыт в недрах погруженного в воды града, Ты, чей облик
полон ужаса и тайны предвечной Вселенной, ты, кто есть Сущее Сущего,
Предвечный Хаос…
Радист, который как раз в этот момент снял наушники, недоуменно

прислушался к невнятному бормотанию, в котором не было ни единого
знакомого ему звука. Потом, решив, что это так отдается в тесной радиорубке
плеск волн о борт «Эсмеральды», вернулся к настройке. Заряд батарей

подходил к концу, и радист очень надеялся, что тот пароход, о котором

говорил ученый англичанин, сможет привезти новые.
…- И к тебе взываю, указавший День и Час, Время и Место Великого

Пробуждения, Повелитель ключа, что отпирает и запирает Пространство и
Время, наводящий трепет и смятение, не имеющий лика и формы Йогх-
Схотхот…
Радист вздрогнул, когда рука легла на его плечо. Обернувшись и сдвинув

эбеновые чашечки наушников, он с облегчением узнал тронувшего.
- Скажи мистеру Осбальдистону, еще пару минут – передам повторный и

прослушаю эфир. И так уж батареи на нуле. Прямо наказание Господне,
никогда так скоро не срабатывались.
Стоящий за его спиной был безмолвен. Радист отстучал обычное «все в

порядке» и медленно привстал, не снимая наушники. Оставаться на судне все
же безопаснее, чем на этом Господом проклятом острове - надо было слушать
капитана Блека, поднимать паруса и давать отсюда деру. Черномазые
язычники… одни только барабаны их могут довести нормального парня до
кондрашки… а уж эти зеленолицые, про которых англичанин рассказывал. И
вообще мне все это шибко не по нраву, сказал себе радист, которого угнетала
необходимость возвращаться на остров.
- Да иду я! – раздраженно бросил он, не оборачиваясь. А когда обернулся, из

горла его вырвался сдавленный стон – ибо от ужаса, превышавшего
человеческие пределы, у него недостало сил крикнуть…
… Фхи! Йоу тнау! От Деар, Ро Посх! Вкуси, Владыка Ключей, Тот, Кого
нельзя называть, пребывающий везде и нигде, Предвечный Йогх-Схотхот!
Радист, выволоченный на палубу четырьмя парами зеленоватых рук, - рук,

которые не могли принадлежать человеческому существу, - заверещал тонко
и страшно, ощутив резкую боль внизу живота. Одно из ужасных существ,
вооруженное большим крюком, сделало резкое движение вверх – и радист
зашелся в вопле, а спустя пару мгновений уже гаснущим сознанием ощутил,
как все его внутренности вывалились на палубу из вспоротого крюком живота,
как ужасные твари принялись выдирать ошметки из трепещущего в агонии
тела, воздевая затем в своих кровавых руках сизоватые петли кишок,
раскрылие печени. То, как вырывали еще пульсирующее сердце, радист уже
не почувствовал…
***

Просто делать то, что нужно, чтобы выжить – это было заклинанием Чарли
Блека, предназначенным для тяжелых периодов. Не думать. Не рассуждать. Не
пытаться заглянуть в будущее. Просто – жить и выживать. Так, мачты и
паруса, именно так он выжил тут в первый раз, когда туземцы уже тащили его
к костру, намереваясь то ли принести в жертву, то ли просто съесть. Он выжил
тогда, они с Элли выжили у черных камней Гингемы, потом выжили при
Желтом тумане. Он выживет и сейчас, и поможет выжить остальным. Людям
нужен порядок, нужен кто-то, кто решает и кто за все в ответе. Сейчас этот
Осбальдистон пытается оспорить его права капитана – ничего, пусть
попробует! Молокосос! Сегодня Чарли, как будто и не было неподчинения,
отправил на «Эсмеральду» радиста, как делал это каждые два дня. С ним в
приказном порядке отправил и одного матроса. А потом с преувеличенным
почтением обратился к Осбальдистону, спросив, не нужно ли тому что-нибудь
передать с радистом. И Осбальдистон на удивление покорно ответил: « - Это
было бы превосходно, капитан Блек». Капитан Блек! Чарли едва заметно
усмехнулся – он все-таки взял верх. Ничего, дайте срок – он и с туземцами
договорится. Не впервой.
Гром и молния, выругался про себя Чарли – тяжело как перед грозой. Сон стал
совсем ни к дьяволу – Чарли, крепкого и трезвомыслящего человека, никогда
прежде так не мучили кошмары. И судя по блеску глаз, по тому, как
вглядываются, проснувшись, друг в друга, словно пытаясь отгадать чужие
мысли, завидуя возможному чужому покою, Чарли догадывался – кошмары
снятся не ему одному. Всем тяжело, хотя вроде бы ничего не происходит.
Затишье. Но чутье опытного моряка подсказывало Блеку, что чем длиннее
затишье, тем яростнее будет шторм.
В это самое время что-то похожее на высокий звериный визг донеслось с моря,
а вслед за тем Блек услышал крик дозорного, посланного следить за кораблем,
стоявшим на якоре в двух кабельтовых от берега.
- Капитан! Капитан, шлюпка с «Эсмеральды»!
Дальнозоркие глаза моряка сразу разглядели как шлюпка отвалила от борта

бригантины, а скоро стало хорошо заметно, как лихорадочно быстро работали
веслами те, кто были в этой шлюпке. Блек чуял нутром, что произошло что-то
настолько ужасное, что надо постараться скрыть это ото всех остальных. Но
было уже поздно – привлеченные криком дозорного, все, кто был в миссии,
повыходили на берег.
- Блек… дьявол бы побрал ваших дикарей, Блек! – завопил Говард

Осбальдистон, выскакивая из шлюпки и шлепая по мелководью. – Я сожгу ко
всем чертям их лачуги, я протравлю лучшим нобелевским керосином все их
леса! Я…

Тут он повернулся к выскочившей из миссии Энни.
- Видели бы вы, что сделали эти дикари с несчастным Потсом, - продолжал

Говард, - они намотали его кишки на свои поганые руки…
Энни попятилась, ее светлые глаза расширились от ужаса.
- Довольно! – рявкнул Блек, и Осбальдистон осекся на полуслове.
- Мы уже собирались садиться в шлюпку. Потс задерживался, я послал

Найджела поторопить его, - чернявый низколобый матрос с бровями такими
густыми, что они почти смыкались на переносице, подтверждающе кивнул.
– Тот сказал, что сейчас передаст повторный и придет. А потом мы услышали
вопль и увидели, как эти… дикари волокли Потса на палубу. И там они
вспороли его брюхо и стали…
- Довольно! – снова крикнул Чарли Блек, заметив, что Энни, бледная как
полотно, отшатнулась к стене и прикрыла рот рукой.
- Эти черномазые должны заплатить. Трейл, Гортран, теперь вот Потс… У нас
есть канистры с керосином, - Говард обвел взглядом согласно кивавших ему
матросов – и Чарли понял, что проигрывает Осбальдистону.
- Элли, забери сестру внутрь, - не глядя на вышедшую девушку, приказал он.

Но Элли, передвигавшая ноги как во сне, не отвечала.
- Они умерли, - наконец пробормотала она, глядя в землю. – Все. Четверо.
…Скоропостижная смерть четверых товарищей, среди которых был и первый

помощник капитана, подействовала угнетающе – еще минуту назад готовые
громить и крушить люди сейчас сникли, будто их придавило неведомой
тяжестью. Тела были зашиты в тощие матросские тюфячки, а погребение,
ввиду жары и влажности на острове, решено было провести поскорее.
Сэр Фрэнсис предложил похоронить умерших у трех кокосовых пальм, рядом

с могилой его несчастного слуги.
***
26 марта 192… года
"Сегодняшнее происшествие разрушает всю картину мироздания, что

сложилась у меня к тридцати пяти годам. Я весь дрожу, я не могу поверить

самому себе, своим глазам и чувствам. Посему попытаюсь изложить все по

порядку, со всеми подробностями – чтобы проверить свое восприятие.
Итак, четверо наших товарищей скончались от странного недуга, поразившего

их непосредственно после того, как старейшины туземцев сообщили капитану
Блеку о проведенном ими обряде. Живя среди туземцев, я не раз слышал их
предания о вражде двух групп богов или духов – с одной стороны это боги
земли и духи предков, возглавляемые Богиней Матерью, не имеющей имени,
и рогатым черным богом деревьев, который носит множество имен. Одно из
этих имен удивительно схоже с именем шумерского козлоголового божества
«Шаб- Иншнигаррат». Кстати, упоминание о последнем встречается в бумагах
моего деда. Вторая же группа богов представлена обитателями мифического
города или острова, затонувшего по преданиям где-то в Тихом Океане многие
тысячелетия назад. Это ужасные божества, порождения бесформенного хаоса,
очевидно, представляют собой хтонические силы. Главным является Великий
Неназываемый, что вечно спит мертвым сном в затерянном в океанской бездне
городе.
Но вернусь к изложению событий. Присутствовать при погребении решили

все, включая наших юных леди. Именно это было страшной ошибкой – мы,
мужчины, должны были уберечь их от того бездонного ужаса, который
разверзся перед их глазами. Если бы мы знали… Если бы я мог предположить,
что предания о земле, выплевывающей мертвых, следует понимать настолько
буквально.
Мы выкопали неглубокую могилу и положили в нее все четыре тела. Коул и

двое матросов уже стали забрасывать яму землей, когда раздался крик мисс
Энни. Она, вся дрожа, указывала на то место, где мы с Коулом когда-то
похоронили несчастного моего Хэммела. Когда я взглянул туда, почва едва не
ушла у меня из-под ног: земля над могилой Хэммела шевелилась, словно нечто
пробивалось наружу из глубины. Это было похоже на проростание семени –
если бы не то, что появилось на свет из этого «ростка». Тело, ужасное,
обожженное, начавшее разлагаться тело моего слуги высвободилось из своей
подземной тюрьмы и восстало. Парализованные ужасом, не в силах двинуться,
мы следили за тем, как это порождение черного колдовства медленно
поднялось из земли и двинулось к нам. Вероятно, первобытный ужас наших
далеких пращуров был именно таким – животное, поглощающее чувство. Не
знаю, оставалась ли искорка сознания в этом мертвом полусгнившем трупе
или дело было в том, что я находился к нему ближе всех – но Хэммел двинулся
именно ко мне. Протягивая руки, как слепой, он шел ко мне, медленно,
пошатываясь.
Я прошел войну. Я знаю, что такое плотный пулеметный огонь,

выкашивающий атакующую цепь. Я видел отравленных газом, был под
бомбежками немецких «красных дьяволов» барона Рихтгофена. Как подобает

британцу, я не трус. И все же никогда прежде я не был настолько парализован

страхом, я не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Я мог лишь смотреть на мерзкое
мертвое нечто, неотвратимо приближающееся ко мне, на его
полуразложившееся лицо, пожираемое отвратительными белыми червями, на
черную обугленную кожу и висевшую клочьями плоть, на белевшие
обнажившиеся кое-где кости. Оно уже положило руки мне на плечи, а я все
еще не мог двинуться. Спас меня Коул – подскочив сбоку, он заступом
буквально снес этому существу голову, а потом оттащил меня в сторону. С
моим зрением явно что-то сделалось – время словно замедлилось, я видел, как
неправдоподобно медленно разлетались после удара полугнилые ошметки
плоти…
И вот в этот момент время снова включилось для меня, и события стали
развиваться с ужасающей быстротой. Закричал один из матросов, и мы
увидели, что один из мертвых, тех, кого мы недавно опустили в яму,
стискивает его шею и впивается зубами в его плечо. Мы не успели ничего
сделать, как это существо вырвало большой кусок плоти несчастного,
повредив и шейную артерию, так что кровь хлынула фонтаном. Наш паралич
прошел, и матросы стали беспорядочно палить в пробудившихся мертвецов –
остальные трое из них также вылезли из своей могилы. Симмонс, бывший
первый помощник, вцепился в ногу капитана Блека, явно стремясь разделаться
с ним. После смерти в этих людях проснулось все звериное, все то, что при
жизни было сокрыто под налетом человеческой цивилизованности.
Выстрелы не делали им вреда. Я оттолкнул мисс Элинор, велев ей бежать к

миссии. Кто-то из матросов орал и матерился, кто-то завывал беспорядочно
слова молитвы. Я выдернул из-за пояса свой револьвер и выстрелил в
ближайшего ко мне мертвеца. Мой выстрел пробил его лоб, и мертвый стал
оседать – неспешно, будто борясь со вновь пришедшей к нему смертью.
- В головы! – крикнул я. – Стреляйте в головы!
Как мы разделались со всеми четверыми, как бежали к миссии – я хорошенько

не помню, помню только, что старался не выпустить из виду мисс Элинор.
Помню, как она и мисс Энни бесстрашно оттаскивали Симмонса от своего
дяди, капитана Блека. Мы буквально ввалились в здание миссии, захлопнув
двери и заложив засов. И лишь тогда остановились отдышаться. Все, кроме
несчастного, которому прокусили шею, были целы. У двоих были укусы на
руках и ногах, но, мне кажется, ничего серьезного. Говарду Осбальдистону
едва не свернули шею, он жаловался на звон в ушах и не мог нормально
поворачивать голову. Капитан был невредим, если не считать сломанной
деревянной ноги, в которую вцепился упавший Симмонс.
Лучше всех держался Коул – он был, наверное, столь же напуган, как и все мы,
но гораздо лучше умел обуздывать свой страх. Я заметил еще одно странное

обстоятельство – хотя, возможно, это лишь плод моего воспаленного

событиями последних дней воображения. Я заметил, что ни один из оживших
покойников не пытался наброситься на Коула. Они словно избегали его. Но,
повторяю, это может быть лишь моими домыслами - у меня есть несчастная
привычка придавать мелочам слишком большой вес, больший, чем они того
заслуживают.
Отдельно хочу сказать о мисс Элинор. Самообладание этой молодой леди

восхитило меня. Она бросилась к своему дяде, капитану Чарли, и буквально
оттолкнула от него Симмонса. Ее младшая сестра, менее храбрая, тем не менее
была вдохновлена примером и вдвоем они удерживали восставшее из могилы
страшилище, пока Коул, подхватив с земли «смит-вессон» капитана, не
укокошил его выстрелом в голову. При этом сам Коул потерял равновесие и
упал под ноги еще двоим мертвым, которые однако же, не набросились на
него, как можно было ожидать.
Сейчас сестры занимаются ранеными, и я ловлю себя на том, что с

наслаждением наблюдаю как умело накладывает повязку мисс Элинор. Я еще
не встречал столь храброй и благородной девушки и ощущаю, как чувства,
которые, как мне еще недавно казалось, абсолютно чужды мне, постепенно
заполоняют сознание. Но я буду молчать о них – потому что… Господи, да как
могу я, отпрыск захудалого, разорившегося рода, прославившегося лишь
безумными и враждебными человеческому роду выходками, говорить о
чувствах со столь чистым и нежным созданием? Не говоря уже о том, что я не
могу похвастать ни обхождением, ни приятной глазу наружностью. Да и с
женщинами я всегда был стеснителен и робок. Я немного завидую Коулу,
который хорош собой и с первой встречи, кажется, сумел завоевать
расположение мисс Энни. Мне даже на миг показалось, что они, впервые
увидевшись, словно бы узнали друг друга – как будто встречались задолго до
того. Впрочем, в последние два дня Коул старается избегать мисс Энни".
(дописано чуть позже с новой страницы)
Вернусь, однако же, к изложению событий. Итак, наш маленький отряд снова
понес потери – сперва смерть радиста, которого, если верить Осбальдистону и
матросу, растерзали дикари, а вот теперь смерть еще одного матроса, убитого
кошмарным порождением туземного колдовства. Да, я, ученый, сейчас не
могу иначе объяснить это явление – я достаточно видел мертвых на своем
веку, и могу с уверенностью утверждать, что те, кого мы собирались
похоронить, не были во власти какой-либо формы каталепсии или летаргии.
Они были безусловно МЕРТВЫ. И тем не менее они восстали и ходили. Более
того – я убежден, что они обладают зачатками (или, правильнее будет говорить
- остатками) собственной воли, помимо навязанной им колдовской.

Двое пострадавших от живых мертвецов все еще не пришли в себя полностью

– их бьет лихорадка, видимо из-за нервного перенапряжения. Они лежат
пластом и… Господи Иисусе, я не хочу думать о том, что их состояние похоже
на тот непонятный недуг, что сразил троих матросов и первого помощника. На
тот ужасный недуг, после которого те, умерев, снова восстали из могилы. Я
сказал о своих подозрениях мисс Элинор и убедил ее и ее сестру держаться
подальше от пострадавших, что бы ни говорил им голос милосердия.
Я убежден, что туземцы следили за нашим сражением, потому что сейчас у

края банановой рощи, появился их старейшина Унхо (не могу теперь называть
его Льюисом) и прокричал, что хочет говорить с Одноногим. Капитан,
который был занят тем, что старался починить свою сломанную деревянную
конечность, тихо выругался, когда ему это передали. Однако, конечно же,
пошел. Я был удивлен, когда Говард Осбальдистон выразил настойчивое
желание отправиться на переговоры вместе с капитаном. Мне казалось, после
того, как он стал свидетелем зверской расправы с радистом, Осбальдистон не
решится даже подойти к дикарям, не то что говорить с ними.
Все мы наблюдали в оставшиеся от окон амбразуры за тем, как Чарльз Блек,

опираясь на длинную палку-костыль и прихрамывая, подошел к вышедшему
из зарослей Унхо. Сперва они говорили очень тихо и, как я понимаю, разговор
шел на английском. Затем я услышал возглас Чарльза:
- На такое я никогда не пойду.
Далее последовала перебранка, в которой выделялся высокий тенор

Осбальдистона. Видимо, ничего не добившись, Осбальдистон резко
повернулся и зашагал обратно к зданию миссии. Капитан Чарли, видимо
обескураженный, последовал, хромая, за ним.
Уже внутри здания парламентеры изложили нам всем чудовищный

ультиматум дикарей: те требовали отдать им одного из нас для принесения в
жертву «великому Шуб-Нигуррату и Богине-Матери», как они выразились. В
противном случае, сказали туземцы, они отдадут нас во власть мертвых, и все
мы также станем живыми мертвецами. Им нужен был один конкретный
человек. Им нужен был Коул.
Унхо заявил, что они уже убили Уйахо, который три с лишним года назад на
вершине Рогатой горы взывал к Темному Хранителю Входа (так это выглядело
по-английски, но капитан сказал, что на своем языке старейшина назвал его
«Йогх-Схотхот»), но вскоре после этого на острове появился Коул. И теперь
их шаман считает именно его виновным во всех несчастьях. Унхо рассказал,
что сегодня с утра несколько человек их племени были найдены мертвыми с
лицами, искаженными неслыханным ужасом, у двоих были выцарапаны глаза,
словно люди стремились избавиться от того, что эти глаза видели".

После возвращения парламентеров и изложения ими условий в миссии какое-

то время стояла гробовая тишина. Потом заговорили все разом – горячо,
громко, перебивая, перекрикивая друг друга. Голоса мужчин казались
ружейными выстрелами, рычанием диких зверей на охоте – Элли сразу
вспомнила давнее, детское путешествие по подземной реке с Фредом
Каннингом, и как из темноты пещеры им слышалось такое же невнятное
рычание. Сейчас это рычание обрело членораздельность, но тем не менее
оставалось почти звериным.
- Это вы все испортили, Осбальдистон! – кричал Чарли Блек, стараясь

перекрыть общий гул голосов. – Нельзя договориться, коли ты не уважаешь
противную сторону!
- А что? Отдать им этого осси*, и вся недолга, - прогундел боцман.

Выраженная другим собственная мысль – позорная, но такая спасительная, -
на секунду заставила людей устыдиться. И все смолкли, и взглянули на
молчавшего Коула, в лице которого не дрогнул ни единый мускул, словно
сказанное к нему не относилось. И от вида этого замкнутого, с легким
презрением в глазах лица боцман и остальные почувствовали, что у них
развязаны руки. Чувство смутного стыда сделало их еще агрессивнее –
несколько глоток подхватило:
- Отдать… отдать… пусть убирается. Или вы не видели, что стало с парнями?

И вот еще двое хворают – неровен час…
Чарли Блэк опустил голову, боясь встретиться глазами с младшей

племянницей.
А расхрабрившийся боцман продолжал:
- Откудова он тут вообще взялся? Дикари говорят, с него все и началось – так
пусть на нем и закончится! Да может он беглый каторжник?
- Да он такой же осси, как я – племянник королевы английской! – подхватил

один из матросов.
- Вот и я о том же, - продолжал боцман. Терстону показалось, что искательный

взгляд боцмана то и дело перебегает на Говарда Осбальдистона, будто
спрашивая, так ли он все делает. Но Говард, словно очнувшись от
замешательства, вдруг завопил:
- Вы в своем уме, соленые шкуры? Отдать белого на расправу этим обезьянам?
- Я пойду к дикарям еще раз, один, - заявил Чарли Блек. – На закате, когда они
снова придут за результатом. Если понадобится – сам пойду заложником.

Элли и Энни, которые, прижавшись друг к дружке, сидели у

импровизированной койки, где метался в бреду пострадавший от ходячих
мертвецов матрос, подняли голову и с изумлением взглянули не него. Энни,
которой казалось, что Осбальдистон готов поддержать идею отдать Кау
туземцам, смотрела теперь на него со страхом и надеждой. Дядя Чарли
всемогущ – это детское убеждение все еще жило в ней, и мистер
Осбальдистон, как оказалось, тоже вовсе не так плох.
- Нет уж! – рявкнул Осбальдистон, вскакивая как чертик на пружинке. –

Теперь пойдем мы. С ружьями и керосином. Мы выжжем их поганую деревню,
их поганое капище и весь их поганый остров!
- Я не позволю! – возвысил голос одноногий капитан. – Я долго мирно жил в

их племени. Я был с ними дружен. И сейчас я сумею с ними договориться.
- Вы уже договорились, Блек, - издевательски перебил его Осбальдистон, -

договорились до идеи линчевать белого.
- Я должен согласиться с мистером Осбальдистоном, - проговорил молчавший

до сих пор Фрэнсис Терстон. – Я противник кровопролития, но здесь иного
выхода не вижу. Отец Энтони рассказывал мне, как аборигены расправились
с одним из своих, которого заподозрили в сношениях со злыми богами. Они
вырвали у него глаза, а потом выпотрошили его живым.
Энни громко ахнула и закрыла рот ладонью. Светлые глаза ее расширились от

ужаса.
- Так же они сожгли заживо его жену и дочь, - продолжал Терстон. – Здесь
может быть хуже, поскольку готовится жертвоприношение их главным богам,
Шуб-Нигуррату и Богине Матери.
- И вспомните бедного Потса! – радуясь поддержке, крикнул Осбальдистон. –

Вы, наверное, с Севера, мистер Блек? – с издевкой продолжил он. – А я вот с
Юга, и горжусь тем, что мой дед служил под командованием генерала Ли.
Чарли хотел что-то вставить, но перебить Осбальдистона было не так-то легко.
- Мой отец был одним из Рыцарей Белой Камелии,** и можете мне поверить,
мистер Блек – нам всем тут не помешает зрелище горящего креста.
- Даешь! В огонь черномазых! – послышались возгласы. Запах близкой

расправы мутил головы, и страх был для этого подходящей почвой и
удобрением.

- Не нужно огня и крови. Я согласен, - негромкий голос Коула разорвал общий

шум. И все тут же смолкли, как по волшебству. – Я согласен отправиться к
дикарям.
Ответом ему был общий звук, похожий одновременно на стон, вздох и

хмыканье. Это, похоже, почти всех устраивало – появлялась надежда на
спасение и одновременно руки оставались чистыми.
- Кау! – в отчаянии выдохнула Энни. И с удивлением встретила его

ободряющую улыбку. Коул подошел к ней, отвел в сторонку. И Элли, как ни
прислушивалась, не могла хорошенько расслышать, что он долго, спокойно
объяснял ей. Только видно было, как сестренка послушно кивает между
всхлипываниями.
- …обещаешь вернуться? – донеслось последнее, сказанное Энни. И ответ

Коула, который Элли услышала как «Даю слово …вита». «Вита», подумала
Элли, припоминая, что где-то она это уже встречала. «Вита» - ну конечно,
колледж и их короткий курс латыни. «Vita» - значит жизнь. Но откуда
потерявший память австралиец может знать латынь? И почему это латинское
слово вдруг сразу успокоило Энни – она тихонько, застенчиво прижалась к
Коулу, который погладил ее по волосам, и тут же отошла, точно боясь
помешать.
- Я ценю вашу храбрость и самоотверженность, мистер Коул, - насмешливо

проговорил Осбальдистон, - но предпочту не принимать вашей жертвы. И
полагаю, все настоящие мужчины со мною согласятся и предпочтут скорее
запятнать свои беленькие ручки, чем прятаться за чужой спиной.
- А я уверен, что смогу остановить этот ужас без кровопролития, - неожиданно

жестко произнес Коул, пристально смотря на Осбальдистона. Тот сразу сник
и больше уж ничего не говорил. Терстон молча вынул свой револьвер, открыл
барабан, крутанул.
- Как бы ни ненавидел я кровопролития, - медленно произнес он, не обращаясь

ни к кому специально, – я буду стрелять, если увижу, что дикари
действительно собираются убить мистера Коула. Но я верю, что у него есть
свои соображения, и целиком полагаюсь на его ум, храбрость и хладнокровие.
***
- Мне казалось, ты к нему неравнодушна, - не выдержала Элли: вид младшей

сестры, напряженной как натянутая стрела, был невыносим. Энни всегда
казалась легкомысленной, легко плакала, легко успокаивалась, легко мечтала
и воображала – словно порхала над жизнью на бабочкиных крылышках. Но

тот скрытый внутренний перелом, та душевная работа, которая происходила в

ней сейчас, почти пугали старшую из сестер Смит.
- Да, - тихо ответила Энни.
- Господи, тогда почему ты позволила ему… согласиться?? – громко

зашептала Элинор.
- Он сказал, что вернется. Целым и невредимым. Он дал слово, - на одной ноте,

словно сомнамбула, ответила Энни.
- Вернется??? Ты слышала, что сделали с Потсом? Энни, ты ведь… не

простишь себе потом!
- Элли, - впервые сестра смотрела на Элли в упор, и та поразилась, какими

глубокими были сейчас ее глаза. Как бездонная пропасть, откуда смотрит
нечто невообразимо древнее и мудрое как сама жизнь. – Элли, я ему верю. Я,
может, глупая совсем, Элли. Но я никогда не убивала… Я не хочу убивать
живых, Элли.
- А я убивала! – Элли со злостью рванула надвое платок, из которого

собиралась сделать компресс для больных. – Ради своих друзей. И не стыжусь
этого!
- Я ему доверяю, Элли, - ничуть не сердясь, сказала Энни.
- Но отчего?!
- Оттого, что я знаю, кто он и что он может, - не глядя на сестру, ответила

Энни.
Помимо того, как солнце клонилось к западу и удлинялись тени, в миссии

становилось все тише и напряженнее. Говард Осбальдистон и четверо моряков
что-то обсуждали в дальнем углу. Обе девушки делали вид, что они страшно
заняты заботами о раненых, которые впали в беспамятство; Энни с лицом
неподвижным как маска, словно сразу повзрослев лет на десять,
сосредоточенно меняла повязку. Фрэнсис Терстон методично чистил носовым
платком свой револьвер, разложив его части на скамье. Он бормотал что-то
себе под нос, можно было подумать, что он молится, хотя, вслушавшись,
сторонний наблюдатель уловил бы обрывки диковинных старинных слов и
выражений, которые давно не в ходу ни в одном из живых языков. Капитан
Чарли Блек ладил себе новую деревянную ногу и вполголоса ругался такими
страшными морскими проклятиями, что от них, верно, у самого Нептуна
встала бы дыбом чешуя на хвосте.

И все старались не глядеть на Коула, который сидел на подоконнике

заколоченного окна, прикрыв глаза, неподвижно и прямо как статуя.
- Пора, - негромкий, но удивительно внятный, словно проникающий под кожу

голос Коула заставил всех замолчать и замереть на полувдохе, на
полудвижении.
Высокий австралиец по-мальчишески легко спрыгнул с подоконника.
- Мы будем следовать за вами, мистер Коул, - проговорил Терстон. – В

отдалении, разумеется. Но мы вас не оставим.
- Не стоит, - чуть сдвинул брови Коул.
Терстон взглянул в его непроницаемое, словно обращенное внутрь себя лицо,

и на ум ему пришло, что в словах старейшины туземцев, пожалуй, есть доля
правды: Коул каким-то образом связан с творящимися тут событиями. И
песнопения «зеленоликих» с Близнецов стали слышны именно тогда, когда на
Куру-Кусу появился Коул.
Но сейчас все эти рассуждения, несомненно логичные и трезвые, отступали

перед зрелищем одинокой человеческой фигуры, медленно идущей к
безмолвно ожидавшей у банановых зарослей толпе туземцев. И вечер, быстро
переходящий в ночь, был наилучшей декорацией для драматического момента
– безмолвные кокосовые пальмы выстроились почетным караулом вокруг
площади перед зданием миссии, темнели банановые заросли, слабые ответы
факелов в руках туземцев едва могли бороться с чернотой. Оттеняя
безветренную тишину, заунывно кричали цикады, а почти полная луна имела
сегодня красноватый оттенок. Вероятно, какие-то испарения заставляют нас
видеть ее такой, сказал себе Терстон, отгоняя мысль о том, что луна,
поднимаясь, все более принимала цвет крови, и все вокруг было залито этим
дрожащим розовато-жемчужным, почти неестественным светом.
- Мистер Терстон, у вас нет лишнего револьвера? – раздался рядом с ним тихий
шепот Энни.
- Возьми, девочка, - раздался баритон капитана Блека. Он протянул Энни свое

оружие.
- Господь создал людей, а полковник Кольт уравнял их шансы, - пробормотала

Энни с неожиданной злостью. Умело откинула барабан, проверила количество
зарядов.
- Это «смит-вессон», - автоматически поправил ее Терстон. Девушка подняла

на него глаза, и Терстона поразили тоска и страх, плеснувшие в ее взгляде.

- Да, - тихо, сникая, ответила она, словно стыдясь своей жестокой вспышки. –
Спасибо, дядя Чарли.
Меж тем Коул уже был окружен четырьмя туземцами с копьями, которые
связали ему руки и повели к ожидавшим чуть в стороне старейшинам и
шаману.
Терстону, Блеку и остальным, когда они подошли немного ближе, стало видно,
что Коул и старейшина Унхо говорят о чем-то, причем Коул держится так
уверенно, будто и не у него связаны руки и не его собираются принести в
жертву. Потом Унхо подозвал шамана, и разговор продолжился, однако теперь
Унхо выступал в качестве переводчика. И в движениях и жестах шамана
Фрэнсис видел глубокое внимание, к тому, что говорил Коул. Шаман вытащил
что-то, металлически блеснувшее в лунном свете, и Элинор, которая была
рядом с Фрэнсисом, со всхлипом втянула в себя воздух, когда шаман взялся за
веревку, связывающую руки Коула.
Внезапно грохот сразу нескольких ружейных выстрелов разбил тишину
лунной ночи, и туземцы вокруг шамана, Унхо и Коула стали с воплями
валиться наземь.
- Йаааа! Эйаааа! – пронзительно закричали оставшиеся, заметались, давя друг

друга.
Терстон вертел головой, ничего не понимая, пока не увидел группу моряков и

Говарда Осбальдистона, бегущих к туземцам.
- Варуфу-Шуб-Ниггурат! Йа-абору Мемуот! – раздался зычный, как звук

раковины, голос шамана. Он словно бы стал выше ростом, а рука его с
зажатым в ней большим кинжалом чертила в воздухе неведомые знаки.
- Шамана, убейте шамана! – ревел на бегу Осбальдистон. Он остановился,

прицелился с колена и выстрелил, словно не замечая Коула, который, как
показалось Терстону, пытался прикрыть собой шамана.
- Не стреляйте! – Энни вскочила и, забыв о револьвере, размахивая им как

дубинкой, бросилась к туземцам.
– Не надо, не стреляйте!!!
Ему показалось, или Осбальдистон действительно расхохотался в ответ на

крик девушки? А далее все смешалось перед глазами Терстона – как в
кошмарном сне он увидел занимающееся над миссией пламя, и
пошатывающиеся, безмолвные человеческие фигуры, медленно бредущие из
двустворчатых дверей. Матросы, укушенные живыми мертвецами, словно бы

произнес кто-то в сознании Терстона. Матросы, сами ставшие живыми

мертвецами.
- О Господи, они идут! Они…
- Матерь Божия, вот еще! – взвизгнул кто-то рядом. – Они встают… из-под
земли…
Далее, очевидно, Терстоном руководили не разум, а инстинкты – он схватил

за руку вскрикнувшую от ужаса Элинор и вместе с ней кинулся куда-то прочь
от здания миссии, к побережью, к шлюпкам. И тут кровь буквально застыла в
его жилах – из воды выбирались создания настолько жуткие, что они могли
быть лишь порождением грез безумного художника или же опиомана.
Некоторые напоминали японских нингё – полулюдей-полурыб, некоторые
были схожи с амфибиями, но все имели жуткий зеленоватый цвет кожи, кое-
где покрытой чешуей. Острые акульи зубы щерились из разинутых пастей.
Было их, как показалось англичанину, не меньше двух дюжин.
Элли закричала, а Фрэнсис, выпалив наугад по медленно выходящим из моря

страшилищам, потащил девушку прочь. Ноги их вязли в песке, казалось, сам
страх хватал за плечи, понуждая остановиться.
- Энни! Фрэнсис, нам надо назад, нам надо…
С этими словами они выбежали на прогалину в зарослях, залитую лунным

светом, и остановились, пытаясь отдышаться и определить, куда двигаться
дальше. Из глубины острова доносились вопли и выстрелы, потом они стихли,
и лишь стали долетать лишь отдельные глухие крики.
- Эннии!!! – приставив руки рупором ко рту, закричала Элли. – Эээээнннн!!!
Справа затрещали кусты – кто-то или что-то пробиралось сквозь заросли.
- Энни! – обрадованно бросилась туда Элинор. Но Фрэнсис, которому

молчание приближающегося существа показалось подозрительным,
предостерегающе отодвинул девушку.
- Кто там? – крикнул он. И словно отвечая на его вопрос, из зарослей

выломилось нечто, когда-то бывшее человеком.
- Отец… Энтони… - едва шевеля губами, проговорил Терстон. Кошмар, это

кошмар – восставший из мертвых священник, добрейший отец Энтони,
умерший от укуса морской змеи, похороненный им, Фрэнсисом Терстоном,
собственноручно и много месяцев покоившийся в своей тихой могилке.

- Стреляйте… Фрэнсис! – взвизгнула Элли, и Терстон, будто очнувшись,

выпалил трижды в голову бредущего к ним мертвеца.
- Земля к земле… - прошептал он, неожиданно для себя перекрестившись, -

пепел к пеплу… прах к праху.
- Вы здесь! – донесся до них торжествующий возглас, и прямо на них откуда-

то выбежали Энни и Коул.
- Скорее, к Рогатой горе! – Коул, казалось, был нисколько не напуган, только

дышал часто-часто, как загнанное животное. – Там им нас не достать!
- Мертвецам не достать? – на ходу спросил Фрэнсис, отчего-то испытавший

досаду, что не ему пришла в голову мысль укрыться на Рогатой горе. Чего
досадовать, одернул он себя и взглянул на Элинор, быстро шедшую рядом с
ним. Они живы! И словно в ответ, ручка девушки крепко сжала его руку.
Коул, казалось, видел в лунном полумраке как кошка, и отлично

ориентировался. Энни, не выпускавшая его руки из своей, молчала, только
иногда видно было, как ее худенькие плечи передергивались, словно от
озноба.
До Рогатой горы было близко, и луна только-только начала клониться к

горизонту, когда четверо добрались до каменистой тропки, ведущей на
запретную гору. Подъем забрал последние силы, и когда путники наконец
поднялись на поросшую кустарником вершину, из которой торчали два
огромных голых утеса, давшие название горе, они смогли только упасть на
землю, совершенно обессиленные.
- Здесь… отдыхать… - проговорил Терстон, чувствуя, что больше не сможет

двинуть ни рукой, ни ногой.
- Слово менвита - золотое слово, - донесся до него усталый, но невероятно

счастливый голосок Энни. Но ни задуматься, что такое "менвит", ни даже
расслышать хорошенько ответ Коула, Терстон уже не смог. Последнее, что он
почувствовал, прежде чем черный полог сна сомкнулся над ним, была тяжесть
женской головки, без сил склонившейся к его плечу.
* aussie – название австралийцев
** - название подразделения Ку-Клукс-Клана
Элли разбудили голоса, потрескивание пламени костра и запах горящей
ароматной древесины. На грани сна и яви ее слегка удивило ощущение чего-
то теплого и несомненно живого под щекой. Элли подскочила как ужаленная,
осознав, что проспала весь остаток ночи на плече Фрэнсиса Терстона. Но,
открыв глаза, она сразу вспомнила события вчерашнего дня, в сравнении с

которыми остальное казалось сущими пустяками - жуткие события, страшнее

которых еще не было ничего в ее жизни. Мертвецы, восставшие из могилы,
мертвые пальцы, сжавшиеся на деревянной ноге дяди Чарли, переговоры с
туземцами, решение Коула, томительное ожидание вечера и тот кошмар, в
который переросли этот вечер и ночь.
Дядя Чарли! Элли замотала головой, отгоняя страшные картинки – выходящие

из вод страшилища, полулюди-полурыбы, восстающие из земли мертвые… И
что если дядя Чарли не погиб, а… Такая участь много ужаснее смерти.
- Да нет же, это правда он, - донесся до нее звенящий от радости голосок Энни.
– Ты видел, видел?
- Шлюпка вроде та, - отвечал ей более сдержанно Коул.
- Кау, да это точно он! Эл! Элли! Дядя Чарли удрал, мы видели шлюпку,
следили за ней! - завопила Энни, буквально напрыгивая на едва успевшую
подняться на ноги старшую сестру. - Я так и знала, так и знала - дядя Чарли не
такой человек, чтобы просто так поддаться всяким бедам!
- Энни, сумасшедшая, пусти! - скрывая облегчение от вести, что дядя Чарли

спасся, буркнула Элли. Она и верила и не верила. Безумно хотелось верить.
Безумно хотелось хоть чего-то обыденного после всего пережитого
небывалого ужаса.
- Как ты себя ведешь? - радуясь возможности просто посердиться на простую

шалость младшей сестры, сказала Элли. И тут же подумала, что проспала все
время, прижавшись к плечу Фрэнсиса Терстона. В жизненные принципы
учительницы из канзасской секондари скул не включалось спанье на плече
английского аристократа вне брака - Элли покраснела до кончиков ушей,
встретив сонный взгляд никак не могущего проснуться Фрэнсиса. В его
взгляде не было ни насмешки, ни чего-то недозволенного, но все равно Элли
было неловко, хотя вместе с тем от взгляда англичанина ей стало вдруг сразу
намного спокойнее.
И тут Элли пронзила мысль, что если уж она, сдержанная старшая сестра,
знающая, что такое приличия и вовсе не увлеченная молодым английским
ученым (ну… ну разве что чуть-чуть, сказала себе Элли) спала на его плече,
то Энни, по уши втрескавшаяся в этого австралийца, могла… Элли
придирчиво оглядела одежду сестры, но ничего предосудительного не
заметила - та же матросская роба и штаны. И вид у сестренки был вполне
нормальный, разве что радость так и брызгала из нее, как будто Энни была
бутылкой теплой газировки. Коул же выглядел так, будто и не ему вчера
должны были вспороть живот и не его спасла в последний миг ружейная

пальба. В этот миг Элли вспомнила про Осбальдистона, боцмана и матросов и

подумала, что хорошо бы они тоже спаслись.
- Тут навесик, - затараторила Энни, - видно, жил кто-то. Мы тут нашли

несколько плодов хлебного дерева, бананы вяленые, рыбу...
Разожженный Коулом костер гостеприимно потрескивал, и проголодавшиеся

беглецы почувствовали себя бодрее, закусив печеными древесными
“булками”, бананами и индийским миндалем с чахлого деревца чуть ниже по
склону. Когда все подкрепились и запили скромный завтрак водой из
крохотного родничка между камнями, Терстон, как и остальные,
почувствовал, что время лихорадочной гонки, страха и боя прошло, и сейчас
нужно было взвесить все и решить, что же делать дальше. И ему очень
захотелось оттянуть этот момент, остаться еще в этом ощущении детского
похода, навеянного книжками о Томе Сойере и “Острове Сокровищ”. Поэтому
он сразу же отправился осматривать хижину - вернее, простой навес из
бамбука и больших пальмовых листьев. Кроме простецкой деревянной утвари
и большого глиняного горшка, Фрэнсис обнаружил стопку тщательно
высушенных листьев бананового дерева, на которых можно было разглядеть
начертанные чем-то темным рисунки и пиктограммы.
- Похоже, я зря собрался сожалеть о том, что пропали все мои записи, - сказал
он подошедшей Элли. - Взгляните-ка сюда: пиктограммы почти идентичны
тем, что были в записях деда. Вот - это обозначено у деда как знак Звезды. Вот
эти эмблемы называются у него Ключами, это Голова, а это Хвост Дракона.
- Фрэнсис, - подошедший к ним Коул выглядел крайне озабоченным. - Я могу

поговорить с вами? Наедине.
Элли, которую немного покоробила бесцеремонность австралийца, отошла к

сестре, которая на плоском участке скалистого утеса пыталась выцарапать
какие-то рисунки.
- Скажите, Фрэнсис, - выйдя вместе с Терстоном из-под навеса, начал Коул без
предисловия, - это была ваша идея - стрелять в туземцев?
Он выглядел необычайно подавленным, словно избавление от смерти было

для него не благом, а злом. Терстон покачал головой.
- Капитан Блек? - снова спросил Коул, и в голосе его появилась робкая

надежда.
- Нет, насколько я могу судить, - ответил Терстон и с удивлением увидел, как

Коул сразу помрачнел. - Стреляли Осбальдистон и его люди. Я был крайне

удивлен, когда увидел, что даже тот боцман, что - помните? - был за то, чтоб
отдать вас дикарям, так самоотверженно сражался, спасая вашу жизнь
- Мою жизнь? - с усмешкой переспросил Коул. - Спасая?
- Вы как будто не рады тому, что остались живы, - Терстон все менее что-либо
понимал. - Неужели вы упрекаете Осбальдистона за то, что он помешал
шаману выпотрошить вас?
- Шаман не собирался потрошить меня, - тихо ответил Коул. - Когда мы с ним

переговорили, он собирался перерезать веревки. А сейчас я прошу выслушать
внимательно и сделать все в точности, как я скажу.
***
- Энни, а почему у него такой шлем? - вырвалось у Элли, когда она увидела
нацарапанный сестрой на скалистом утесе рисунок. Энни вздрогнула, будто ее
разбудили, и взгляд у нее стал виноватый. Хотя ничего непристойного в ее
рисунке не было - всего лишь человек в комбинезоне и круглом шлеме,
чертами чем-то напоминающий Коула.
- Это… так, ничего. Фантазии мои, - ответила она, натянуто улыбнувшись. К

ним уже подходили Коул и Фрэнсис.
- Нам придется пробыть здесь несколько дней, - сказал Фрэнсис. Коул

подтверждающе кивнул. - Тут есть вода, немного еды, если что - будем
спускаться чуть ниже по склону с пологой стороны, там я видел пару хлебных
деревьев и папайю. Дикари побоятся сейчас даже подойти к горе. Да и
мертвецы сюда тоже не сунутся. Нам нужно выждать несколько дней.
После слов Фрэнсиса повисло неловкое напряжение - мыслями все вернулись

к вчерашним событиям и, как это обычно бывает, пережитое теперь предстало
во всем своем ужасе. Коул поворошил тлеющий костер, подбросил в него пару
сухих сучьев - особой нужды в этом не было, но костер казался маленьким
средоточием нормального мира в океане обступавшего их кошмара, и все
охотно снова расселись вокруг. Элли заметила, что Энни украдкой положила
руку на ладонь Коула, которой тот оперся о землю. Австралиец едва заметно
вздрогнул и взглянул на девушку почти виновато.
- Кстати, мисс Энни, - чтобы разрядить обстановку, с улыбкой спросил

Терстон, - что значит “слово менвита”? И почему вдруг оно золотое?
Его вопрос произвел эффект разорвавшейся бомбы. Энни испуганно взглянула

на Коула, а глаза Элли расширились от изумления.

- Откуда вы могли слышать про менвитов, сэр Фрэнсис?
- Мисс Энни вчера сказала так… - смешавшись, ответил Терстон.
- “Вита”... - пробормотала Элли. - Господи, как же я не догадалась сразу?
Перед ее глазами встали рисунки сестры - космолетчик в шлеме. Теперь она

была уверена - неясные черты, которые рисовала Энни, были чертами Коула.
Четыре года… Энни думала о нем все четыре года!
- Эл, послушай... - смущенно начала Энни.
- Менвиты - коварные жители планеты Рамерия, поработившие своих

собратьев арзаков, - не слушая ее, проговорила Элли. Она сразу вспомнила все
рассказы Фреда Каннинга, которым доверяла гораздо больше, чем словам
своей сестры о том, что теперь менвиты могут исправиться, и что один из них
даже успел это сделать.
- Я - менвит, - опередив Энни, сказал Коул.
- Он - менвит, - подтвердила Энни. - Штурман звездолета Кау-Рук.
Сложно не поверить сразу троим, когда они рассказывают примерно

одинаково. Однако и поверить в рассказы о Волшебной стране и ее обитателях
Терстону было непросто.
- По преданиям, в доме, некогда принадлежавшем нашей семье, есть шкаф,

через который можно проникнуть в другой мир, - дипломатично сказал он.
Элли и Энни заговорили разом, да так горячо, что понять их было почти
невозможно.
- Мне тоже непросто было принять то, что звери разговаривают, что городом
управляет разумное существо из соломы, а другим городом - существо из
железа, - примирительно сказал Кау-Рук.
- Как же вы попали на остров? - спросила Элли. В ее голосе чувствовалось

недоверие. - Ведь Фред рассказывал, что ваш корабль успешно стартовал.
- Случилась неприятность, когда я обследовал повреждения в спускаемом

модуле, - ответил Кау-Рук. - Модуль отделился от корабля и улетел к
Беллиоре… к вашей планете. Он упал в океан, а мне удалось выбраться и
доплыть до берега.
- И как же теперь корабль? Вы, значит, сбежали, оставив их... - не унималась

Элли.

- Корабль-то долетит, что ему сделается? - вмешалась Энни. - А почему ты не

спрашиваешь, каково Кау? Одному, на чужой планете? И почти без надежды
вернуться…
Последние слова Энни почти прошептала, в глазах ее стояли слезы. Элли

замолчала. Она и сама не знала, что угнетало ее больше: вспомнившиеся
рассказы Фреда о способностях менвитов манипулировать сознанием, то, что
именно этот менвит когда-то похитил ее сестру - или же то, что Энни,
болтливая малышка Энни, у которой никогда ничего не удерживалось в тайне,
оказалось настолько скрытной. Элли чувствовала себя обокраденной - их с
сестрой “вместе” разрушилось, и разрушилось каким-то пришельцем.
- Полагаю, мы теперь все в одной лодке, - сказал Терстон. - Стоит думать о

насущных проблемах.
- Кроме того, завтра мой день рождения, - заявила Энни. - Мне будет
шестнадцать, и я совсем не хочу, чтобы мы ссорились.
***
Терстон перебирал листья с надписями, напряженно вглядывался с

начертанные бурым пиктограммы, припоминал, сопоставлял. Чаще всего
встречались грубые изображения существ, схожих с тем чудищем, статуэтка
которого недавно вогнала его в первобытный ужас. От изображений веяло тем
же ужасом, но должно быть в силу своей схематичности, они не имели такого
парализующего эффекта.
Элли Смит, чувствовавшая себя после разговора и признания Коула… то есть

Кау-Рука не в своей тарелке, не могла больше оставаться одной. И с сестрой,
ставшей вдруг почти чужой, ей было неловко - тем более что Энни занялась
плетением длинной веревки из нарванной на полоски робы Кау-Рука. Она
ловко сплетала полоски прочной ткани и пела. Элли узнала любимую песенку
их матери, которую та всегда напевала во время домашней работы.
Когда я маленькой была,

Спросила мать я, что меня ждет:
Буду ль красива, стану ль богатой?
Молвила мать в ответ:
Que sera, sera.
Что будет, то будет – жди,
Не знаем, что впереди,
Que sera, sera.
Будущего жди.

Когда пришла ко мне любовь,

Спросила милого я, что нас ждет:
Будет ли солнце, встретим ли счастье?
Милый сказал в ответ:
Que sera, sera.
Что будет, то будет – жди,
Не знаем, что впереди,
Que sera, sera.
Будущего жди.*
Кау-Рук, чуть улыбнувшись, прислушивался к не слишком сильному, но

верному голосу Энни, но когда она подняла на него глаза, прервав работу,
сразу поспешил сделать вид, что занят обозреванием морского горизонта.
Элли неловко было наблюдать за ними, она впервые ощущала себя третьим
лишним в жизни собственной сестры.
- Можно к вам присоединиться? - робко проговорила Элли, подойдя к

англичанину.
Разумеется, - обернувшись, с приветливой улыбкой ответил Терстон. Он готов

был добавить “милая Элли”, но не решился. - Я буду рад.
- Кажется, под этим знаком в бумагах профессора Энджелла было написано

“Заклинание, открывающее некие Врата”, - присев рядом с ним, Элинор
осторожно показала на рисунок и значки под ним.
- Совершенно верно. Но вот эти пиктограммы не поддаюся расшифровке - я

убежден, что они не относятся ни к одному из существовавших языков
семитской группы. Скорее всего это тайнопись, специально изобретенная для
записи этих заклинаний. А что если…
Терстон вспомнил свою фонетическую запись песнопений, и тот перевод,

который Кау-Рук узнал от Льюиса-Унхо.
«Пх’нглуи мглв’нафх Кхатханотхоа Крогх’миагр ревгах’нагл фхтагн.

Отнг’Рлам! Отнг’Рлам! Кхатханотхоа фхтагн! Кхатханотхоа фхтагн!»
Оказывается, заклинание так прочно отпечаталось в его мозгу.
- Попробуем… у нас есть собственные имена, у нас есть повторяющиеся

сочетания… - бормотал Фрэнсис, перебирая листья и вглядываясь в группы
пентаграмм. Его охватил охотничий азарт.
- Смотрите, тут частично повторяется, - присоединилась к его поискам Элли.

- Конечно, мы даже не знаем принципов построения фраз, не знаем даже

слоговое это письмо, иероглифическое или фонемное… но все же стоит
попытаться….. - продолжал Терстон. «В своем обиталище на Обратной горе
неумерший Кхатханотхоа пробудится падучей звездой! Приди, Рлам!
Восстанет Кхатханотхоа”. Кхатханатхоа… Кха… тха…
Забыв обо всем, они погрузились в расшифровку.
- А здесь порядок знаков обратный, - заметила Элли.
- Похоже, если это - Открытие Врат, то вот это - Закрытие… Мисс Элли, вы
просто чудо! Давайте-ка попробуем…
Они переменяли знаки и слова, пробовали так и эдак. Коротко перекусили все
теми же безвкусными плодами хлебного дерева, которые Энни запекла на
костре, и папайей. Терстон ощутил что-то вроде угрызений совести, когда
подумал, что Энни и Кау-Рук (как же трудно привыкнуть к этому странному
имени!) заботились о хлебе насущном, пока они с Элли занимались никому
особо не нужными расшифровками. Но угрызения почти сразу и исчезли -
Фрэнсиса не покидало сознание того, что они с Элли делают нечто
необычайно важное.
Солнце уже заваливалось к западу, туда, где небосвод смыкался с океанской

голубизной, когда у обоих исследователей начало получаться что-то
вразумительное.
- Нам повезло иметь сразу и фонетическую запись большой фразы с

повторяющимися конструкциями и именами собственными, и ее перевод, -
Фрэнсис удовлетворенно откинулся назад и прислонился спиной к
бамбуковому столбу, подпиравшему кровлю.
- Пожалуй, - Элли улыбнулась. Потом взглянула туда, где сидела Энни, и лицо
ее приняло озабоченное выражение. Фрэнсис проследил за ней взглядом и не
увидел нигде Кау-Рука. Менвит, произнес он про себя, человек, которого он
считал австралийцем, на самом деле даже не землянин. Поневоле
посочувствуешь Элинор, которая переживает за сестру. И Фрэнсису вдруг
подумалось: вот в том, что Кау-Рук узнал перевод заклинания именно от Унхо,
теперь нельзя быть до конца уверенным.
...- Что бы ни случилось, вы не должны покидать девушек до тех пор, пока не

уберетесь с этого острова. Особенно Энни. Вы должны, не колеблясь,
уничтожить того или тех, кто будет угрожать им. Без мыслей и колебаний,
Фрэнсис! Кем бы ни были угрожающие Энни и Элинор - вы должны будете их
уничтожить. Даже если это буду я. Запомнили?

Голос Кау-Рука проникает во все самые отдаленные уголки сознания,

заполняет их, будто дурманящий дым экзотического курения.
...- Вы должны уничтожить любого. Любого! Запомнили? Любого!
- Она так изменилась, сэр Фрэнсис, - вернул Фрэнсиса в реальность голос

Элли. - Я только сейчас осознаю, как она изменилась. Моя сестра никогда не
была скрытной. Как хотите, но в этом есть что-то… предательское.
Бог с ними, с тайнописями, подумал вдруг Фрэнсис. Разве имеют значения

такие вещи, когда рядом с тобой - прекрасная леди? Элли, встретившись с
откровенным восхищением в его глазах, смутилась; ей хотелось поделиться
своими опасениями за сестру, но внезапно эти опасения стали казаться
смешными и глупыми. Ведь она хочет Энни только добра - а сейчас ее сестра…
счастлива?
- Ваша сестра - замечательная девушка, - сказал Терстон, поневоле любуясь

тем заботливым, почти материнским выражением, которое появилось на лице
Элли. А сам снова вспомнил странные и зловещие слова, сказанные ему Кау-
Руком. “Уничтожить любого. Запомнили? Любого!”
- Наверное, я немного ей завидую, - сказала вдруг Элли. - Ее смелости и…

безоглядности.
- Да, вы другая, - без промедления ответил Фрэнсис. Он и сам не заметил, что

взял руку Элли в свои. И она не отняла руки. - Вы другая. Вы более взрослая
и ответственная, умная и… не менее любящая, мисс Элинор. Поверьте, я
никогда еще не встречал более гармоничного сочетания ума и красоты…
Это я говорю, изумился кто-то в сознании Терстона. Это все говорю я, который
всегда опасался подобных… ситуаций, считая их чем-то сродни волчьим
ямам? И, не давая себе снова задуматься, заколебаться, испугаться, он
потянулся к девушке и, нежно взяв ее за подбородок, коснулся губами ее губ.
Он ощутил, как Элли вздрогнула, ощутил, что она была готова отпрянуть. Но
Фрэнсис удержал ее за руку, приникая уже настойчивее к губам. И
почувствовал, что на его поцелуй отвечают - сперва неуверенно, а потом все
смелее.
- Кау, ты куда? - раздался снаружи голос Энни. - Погоди, я с тобой!
“Вы не должны покидать обеих девушек”. Голос, вползающий в сознание!

Кау-Рук говорил ему… “Особенно Энни”...
Проверяя на ходу револьвер, Терстон выскочил из-под навеса - и увидел, что

ни Энни, ни Кау-Рука нигде нет. А прочная веревка, сплетенная Энни - она

сказала, это на всякий случай, если придется спускаться по крутизне -

закреплена за ствол рододендрона у самой кручи и уходит вниз.
- Мисс Энни! - позвал Фрэнсис. И с облегчением услышал в ответ откуда-то

снизу.
- Сэр Фрэнсис, Эл, идите сюда - тут так интересно! Пещера, и такая красивая!
Он и не заметил, как соскользнул по прочному плетеному канату, как темная
пасть пещеры глотнула его. Он растворился в полумраке, полном
фосфоресцирующего мерцания. Не думать! Принять и пропустить через себя,
беспрепятственно пропустить - чтобы не заметило сопротивления, чтобы
ничего не заподозрило. Было бы намного проще, если бы он просто ушел - еще
вчера. Сгинул. Но они все пропали бы без него; ни Энни, ни ее сестра, ни
англичанин не добрались бы сами до Рогатой горы. Как там было в книжке,
которую давал ему жрец, приехавший рассказывать местным о своем боге?..
“Если я пойду и долиною смертной тени...” Лучше вспоминать об этой книжке,
чем думать.
Стены источают влажное мерцание, стены расступаются перед ним и, как

кажется ему, снова смыкаются за последним из идущих. Шаги, легкие девичьи
шаги за ним… Тут, на Беллиоре, все совсем не так, как он привык. Тут он видел
островитян во время их празднеств, видел их смеющимися и танцующими.
Видел, как шаман соединял юношу и девушку, решивших создать пару.
Там, у них, такое осталось лишь в преданиях далекой старины. “Эмоции

ослабляют. Чувства - не достойны менвита. Отдавать чувства чему-либо,
кроме великой миссии межпланетного Интегрирования - преступно”. Это
вкладывали в их умы с отрочества. И даже он, Кау-Рук, которого, кроме
системы государственного воспитания, обучал еще и Учитель, почти поддался
этому. В чем-то Гван-Ло прав - эмоционирование ослабляет.
“Ты должен слиться с Миром, растворить его в себе, раствориться в нем. И

тогда все предстанет перед тобой таким, каким оно истинно является -
бесконечным… Ты - все, прими в себе это все, возлюби его в себе... ” “Многие
забывают о божественной любви, многие говорят о запретах, о правилах и
канонах, но забывают о том, чему истинно учил Спаситель - Любви...” Что из
этого слышал он от Учителя, что - от печального жреца с грустными глазами?
Калейдоскопом вертятся в сознании эти фразы, отзываясь раскаленной
болью… ТОМУ не нравится, когда Кау-Рук думает об этом. Недовольное
копошение в сознании лишает воли, заставляет остановиться, прислониться к
стене. Едва успев остановить внутренний диалог, он наклоняется и поднимает
один из валяющихся у стены обломков. Стены и своды пещеры покрыты
фосфоресцирующими ярче каменных сводов рисунками, и эти обломки тоже
фосфоресцируют. Не задерживаться мыслью, одергивают его изнутри. “Не

задерживаться!” - как толчок в спину невидимого конвоира. Как тогда, когда

схватили Учителя.
Он, притворяясь, что просто бездумно черкает по стене оставляющим

голубоватый фосфористый след камешком, пытается начертать Знак. Нет, ему
не позволят - боль прожигает оба виска.
- Нет, ну не так же! - от веселого беззаботного девичьего смеха становится еще

больнее. Она не видит, что с ним? Не подходи… не надо! Но она ловит
камешек, уже готовый вывалиться из его ослабевших пальцев, и продолжает
Знак так уверенно, будто всегда его рисовала - вписанная в круг семиконечная
звезда из переплетенных причудливо линий, и в ее центре - пентаграмма с
Оком в середине. Знак Темной Матери.
- Энни, ну не достаточно разве было малевать эту абракадабру в альбоме?

Обязательно стены пачкать? - как сквозь вату доносится укоризненный голос
ее старшей сестры.
- Откуда вы узнали об этом знаке, мисс Энни? - изумленный голос Терстона.
Кау-Рук не думает о том, откуда она могла узнать - он наслаждается тем, что
острые щупальца, зашипев от бессилия, убрались в отдаленный уголок его
сознания. Они свернулись там, обессиленные Знаком Темной Матери.
Ненадолго, конечно. Но ему и небольшая передышка на пользу. Впустить в
себя хоть глоток того, горячего и влекущего, что исходит от Энни. Много ему
не надо...
***
Элли, уже видевшая Пещеру в Волшебной стране, и Энни, много раз о ней
слышавшая, тем не менее были поражены подземным лабиринтом, в котором
не было ни тьмы, ни природной дикости форм пещер, выточенных в скальной
толще силами воды и подземного огня. Стены и своды этой пещеры были
довольно гладкими, отливали слабым зеленовато-синим мерцанием, и были
испещрены рисунками. Многие из этих рисунков показались Элли похожими
на то, что было нарисовано на банановых листьях. Они с Фрэнсисом
разгадывали те изображения, почти со страхом вглядывались в грубые
рисунки, сделанные бурым соком какого-то растения - но здесь, на стенах
пещеры светящиеся ярче этих стен рисунки оказались тоньше, изящнее и были
полны какой-то ядовитой, извращенной, но притягательной красоты.
Изображения причудливых созданий, пресмыкавшихся в чуждом ритме перед
неясно нарисованной статуей неведомого бога, странные головоломные знаки,
несхожие ни с одним из известных, одновременно пугали своими
дисгармоничными, будоражащими как кошмар очертаниями и притягивали,
как отравляющее пьянящее курение. Фрэнсис Терстон тоже подпал под

влияние этих настенных рисунков и своего научного азарта - он сунул

револьвер в карман и, казалось, забыл обо всем, кроме того, что было
нарисовано на стенах.
- Господи… - шептал Терстон в священном трепете исследователя, - это

древнее египетских гробниц, древнее Шумера и Аккада. Это было создано
задолго до того времени, от которого принято отсчитывать сроки
существования нашей цивилизации. Какая странная геометрия!
Энни же казалось, что лабиринт играет с ними в игру - то, что кажется
выпуклым, при приближении оказывалось вогнутым, прямое на деле было
кривым, а кажущееся малым оказывалось просто огромным. Рисунок звезды,
начатый Кау-Руком и законченный Энни, незаметно ослабил власть пещеры
над их сознанием, но все равно фосфоресцирующие очертания завораживали,
словно затягивали в себя. И никто уже не думал о времени, о том, чтобы
отмечать путь, и о том, почему Кау-Рук, почти не останавливаясь, шел и шел
вперед.
- Конечно, столь беглый осмотр не может дать нам полной картины, - бормотал
Фрэнсис, скорее для себя, нежели для своей маленькой аудитории. - Однако
даже по самым первым прикидкам речь идет о невообразимо древнем культе,
существовавшем еще до заселения острова нынешними его обитателями.
Он не хотел признаться себе, что очертания сооружений в настенной

живописи, а также странные, но несомненно рукотворные детали лабиринта
живо напоминали ему те ужасные по своему воздействию на психику сны о
чудовищном городе, которые он видел. И которые, несомненно видел его
слуга. Но сейчас ужаса не было, хотя очертания лабиринта были чужды всякой
человеческой геометрии.
- Какие странные изображения! - сказала Элли. - Словно человек

одновременно рисовал план-схему и стремился показать все мельчайшие
детали предметов.
- Ничего странного, - заявила Энни. - Этим же принципом пользовались

египтяне - помнишь каноны изображения египетской фигуры? “Лицо -
профиль, торс - анфас, бедра и ноги - профиль в шаге”. Именно так наиболее
полно отображается человек. Схема плюс художественное восприятие.
- Энни, откуда ты знаешь? - вырвалось у пораженной Элли.
- Читала твою книжку по истории искусства, - незамедлительно ответила

Энни, - которую тебе подарили за отличное окончание колледжа.

И она бросила на погруженного в рисунки Терстона гордый взгляд, ясно

говорящий, что ее старшая сестра - просто восьмое чудо света, и относиться к
ней надо соответственно.
- Очевидно, именно этот культ пытался исследовать профессор Энджелл.

Какие интересные изображения! Коул, взгляните-ка сюда! - от захватившего
его исследовательского пыла Терстон даже забыл настоящее имя того, кого он
привык звать Коулом.
Лицо подошедшего Кау-Рука было безучастным. Впервые Энни обратила

внимание на то, что он старался не смотреть внимательно на наскальные
рисунки, но словно скользил по ним взглядом, то и дело опуская глаза к земле.
Будто ныряльщик, которому время от времени надо глотнуть воздуха, чтобы
на захлебнуться в океанской бездне.
- Посмотрите на этот вот рисунок!
На сероватой, мерцавшей стене было большое изображение - издали казалось,

что это одно существо, то самое, из переплетенных веревок щупалец, которое
было и на статуэтке, присланной профессором Энджеллом. Однако ощущения
ужаса, которое исходило от статуэтки, сейчас не было. Приглядевшись,
Терстон понял, почему - щупальцевый монстр был почти полностью поглощен
бесформенным аморфным сгустком, усеянным чем-то похожим на огромные
глаза. Нарисовано все было с потрясающей детализацией, казалось, рисунок
движется как картинка синематографа. Некоторое время все, кроме Кау-Рука,
снова уставившегося на собственные босые ноги, созерцали бесконечное
поглощение одного монстра другим.
- У этого существа имелся враг, - снова заговорил Терстон. И продолжил, водя

пальцем по пиктограммам: - “Эр-рупа тохэё...” вот это вроде значит
“умерший”, а вот это, мне кажется, читается как “хокот”.
- Шоггот, - поправил его Кау-Рук. - Шоггот. Пожирающий своего господина.
Повисло молчание. Даже чары странного лабиринта не могли превозмочь

изумления, с которым все встретили эти слова.
- Мне кажется, вы знаете больше, чем мы думаем, о том, что написано и

изображено здесь, - к Терстону разом вернулись все его неясные подозрения;
он впервые постарался оглядеться и оценить, сколько же они прошли и в какой
стороне находится выход.
- Здесь нет обратной дороги, - глухо проговорил Кау-Рук, будто прочтя его
мысли. - Мы можем идти только вперед или остаться на месте. Лучше идти.

В самом деле - оглядевшись, Элли, Энни и Фрэнсис заметили, что стены

пещеры неуловимо медленно, но несомненно движутся, словно перетекая из
формы в форму, меняя расположение и ширину коридоров и проходов. Словно
они находились внутри растущего, изменяющегося, шевелящегося живого
организма чужой и чуждой физиологии.
- Нам лучше идти вперед, туда, где все уже окостенело и не станет пытаться
вас переварить, - если бы не безжизненный, ровный голос и застывшее как
маска лицо Кау-Рука, можно было подумать, что он посмеивается над ними.
Но когда Энни попробовала прикоснуться к его локтю, он отдернул руку и
резко отшатнулся от вздрогнувшей девушки.
- Тогда пойдемте, - решительно сказал Терстон.
В этом лабиринте никак не получалось определить время и место; чувство

времени начинало играть с сознанием в странные игры - то путникам казалось,
что они шли совсем недолго, то вдруг появлялась уверенность, что они бродят
по пещере уже много часов подряд, а чуждая земному разуму, ненормальная
геометрия всего сооружения делала невозможными даже приблизительные
прикидки расстояния.
Они шли, шли, и словно бы оставались на месте - как в кошмарном сне, с тою
лишь разницей, что кошмар был не пугающим, а притягивающим,
затягивающим в себя. Наконец потолок выгнулся и улетел вверх, потерялся в
фосфорической полутьме, а мерцающие стены раздались вширь. Путники
оказались в огромном зале, свод которого поддерживался колоннами,
наполовину выступавшими из стен и уходящими, загибаясь к центру, в
немыслимую вышину. И колонны, и ниши меж ними были во всю высоту
покрыты барельефами с изображением издевательств и пыток столь
изощренных и омерзительных, что Энни прикрыла ладонью глаза, Элли
отвернулась, а Терстон подумал, что до такого не додумался бы и самый
изощренный китайский палач. Фигуры были как человекоподобными или же
животными, так и совершенно чуждыми всему земному существами. В центре
зала находилась квадратная каменная плита, дюймов на пять поднимавшаяся
над уровнем плит, которыми был выложен пол.
Кау-Рук прислонился к колонне, тяжело дыша, потом сполз наземь.
- Ну что ж… - Фрэнсис достал револьвер, игнорируя возмущенный взгляд

Энни. - Возможно, нам следует знать еще что-то, кроме того, что те твари
называются шогготы?
- Шогготы были созданы теми, кто в очень далекие времена пришел на вашу...
и на нашу планету с далеких черных звезд, - ответил Кау-Рук тем же
безразличным ровным голосом. - Шогготы были орудием, которым

Пришедшие повелевали. С их помощью были построены города и дома.

Шогготы были рабами Пришедших, которых те контролировали силой разума.
Шогготы умели принимать любую форму, становиться больше или меньше.
Они лишены всех чувств, кроме жажды поглощать.
Он показал на один из барельефов, с пугающим правдоподобием

изображающий сгусток протоплазмы, усеянный глазами и подтягивающий к
себе какое-то отчаянно бьющееся животное. Энни будто наяву услышала
истошный крик жертвы и зажмурилась.
- Но власть Пришедших на Рамерии пошатнулась, по неизвестной причине они

ослабели, а шогготы стали слишком самостоятельными. Сначала они
перебили Пришедших, которых было немного, а потом стали воевать друг с
другом. Это было много столетий назад.
- А потом? - испуганно спросила Энни.
- Остался один. Самый сильный. Самый способный. Он жил и копил силы.

Долго. Столетия. Он носит сейчас обличье менвита и именует себя Гван-Ло.
***
Гребущий из последних сил человек надеялся лишь на чудо. Он видел, что

солнце было уже высоко, видел, что оно уже стало клониться к западу, но
продолжал грести. Где-то внутри горело желание поскорее покончить со всем
- оказаться в лапах мертволицых, с ошметками разлагающейся плоти, или же
в пастях скользких зеленоликих полулюдей-полурыб, но сознание того, что он
должен, просто обязан выжить и вернуться, заставляло работать веслами. Он
греб и греб, упираясь деревяшкой в банку, далеко забрасывая весла и налегая
на них всем сильным телом. Он не слышал окриков с парохода, не видел, как
спустили шлюпку. И лишь когда его ялик подцепили баграми и подтянули к
грязной шлюпке с полустертой надписью “Холлоуэй”, Чарли Блек, капитан
бригантины “Эсмеральда”, выпустил весла из рук.
Руки, мозолистые грубые, с заскорузлыми от работы и соли пальцами - эти

руки казались сейчас восхитительнее лилейных женских ручек. И такие же
обветренные грубые лица были сейчас прекрасны. Чарли Блека обступили
живые, еще не отравленные страшной атмосферой Куру-Кусу люди! И
молодой человек в кожанке и высоких походных башмаках вселил надежду,
когда порывисто обнял моряка.
- Фредди, клянусь белой акулой и всеми тремя рядами ее зубов… - заговорил

Чарли. - Я упал в могилу и они решили, что со мной покончено. Не знаю,
отчего они меня не унюхали. Рядом были трупы с вышибленными мозгами.

Те, что по второму разу отдали концы. Святые угодники! Я только утром
пришел в себя и… Фредди, найди их!
Когда Чарли немного перевел дух, переоделся в чистое (старую одежду его
капитан Кингсли велел сжечь - вонь от нее шла просто неимоверная) и глотнул
немного рома, он смог наконец толково рассказать обо всех страшных
событиях, участником которых ему привелось быть.
- А девочки?.. - задал мучивший его вопрос Каннинг. - Что с девочками?!
- Элинор убежала вместе с Терстоном, - большое плотное тело моряка

затряслось от сдерживаемых рыданий, - а Энни… она кинулась к этому
храброму парню, к Коулу… Будь они все прокляты! Потом началось
светопреставление, говорю я вам! Осбальдистон - ну чтоб ему не стрелять
тогда, сукину сыну!
- Сэр, справа по борту бригантина на якоре. Паруса убраны, на палубе никого

не видно, - доложили в это время капитану Кингсли.
- Это “Эсмеральда”, - радуясь как ребенок, крикнул Чарли. - Она цела! Может,
и они укрылись там? Фредди, ведь может, а?
- Мы можем подойти к бригантине, капитан? - спросил Фред таким тоном, что

Кингсли понял - ответ “нет” не принимается.
На бригантине все было тихо. Приставшая к ее наветренному борту у кормы

шлюпка высадила Фреда, захватившего с собой винтовку, Чарли,
потребовавшего и себе оружие, первого помощника и троих крепких матросов
с “Холлоуэя”. На корме не было ничего подозрительного - лишь мерно
поскрипывал под свежим ветром бизань-гафель. Прибывшие двинулись в
сторону носа двумя группками, в обход палубной настройки. Шедший первым
слева Фред раньше всех заметил шевеление на юте. Но крик ужаса издал
помощник капитана, который шел первым с другой стороны. То, что
происходило на юте, было видно ему гораздо лучше, чем Фреду и Чарли: у
самого бушприта лежал безголовый обнаженный труп туземца. Но не это
заставило помощника заорать от ужаса - он увидел, что труп оседлала жуткая
зеленоватая тварь и, разведя ноги мертвеца в стороны, быстрыми обезьяньими
толчками таза насиловала его. Услышав крик, тварь издала леденящее душу
сипение, но не бросила мерзкого занятия, а лишь крепче вцепилась в бедра
мертвого.
- Матерь Божья, Матерь Божья, Матерь Божья… - на одном дыхании выпалил

кто-то из матросов. Зеленая тварь дернулась, но не покинула своего жуткого
насеста, и лишь быстрее заработала бедрами. Все, оцепенев от ужаса, не в

силах двинуться, смотрели, как беспомощно дергаются в такт мощным

толчкам раскинутые руки мертвеца.
- Стреляйте же! - крикнул Фред, видимо, забыв, что у него самого в руках
винтовка. И тут поднялась беспорядочная пальба. Зеленое создание, голое и
перепачканное в чем-то темном, молнией метнулось к борту и перемахнуло
через него. Раздался плеск, отдающий эхом - словно вместе с жутким
некрофилом в воду бултыхнулись еще несколько крупных тел.
Несколько мгновений матросы, помощник капитана, Чарли и Фред не в силах

были вымолвить ни слова.
- За борт его! - овладевая собой, скомандовал помощник капитана. Матросы,

оглядываясь, двинулись к трупу.
- Нет! - словно вдруг вспомнив что-то остановил их Чарли Блек. - Его надобно
сжечь. Весь. Полностью. Дотла.
- Мы не повезем его на остров! - резко рявкнул помощник, и матросы согласно

закивали.
- Тогда его повезем мы сами, - отрезал Фред. Вдвоем с Чарли они завернули
несчастного в парус и обвязали шпагатом.
- Негоже так, - с мягким осуждением сказал Чарли, полуобернувшись к

молчащим матросам с "Холлоуэй". Вдвоем они спустили единственный
оставшийся крохотный ялик и сбросили в него свой страшный груз.
Путь к берегу занял немного времени. Стоя возле разгорающегося костра,

Фред и Чарли, один атеист, а другой уже вообще забывший, что значит верить
во что-либо, кроме собственных сил, молились за несчастного дикаря.
Молились как умели - истово, как испуганный ребенок, пробудившийся после
ночного кошмара. Молились, чтобы отогнать мысли, одна другой страшнее -
Элли… Энни…
Они не думали о том, что и как рассказал капитану Кингсли помощник - Фред,
успевший узнать капитана “Холлоуэя”, был уверен, что тот способен просто
увести свой корабль подальше, “забыв” о том, что на страшный остров
отправились две живые души. Каким же было их удивление, когда они
увидели плывущие к острову две шлюпки. Заходящее солнце делало рыжие
усищи Кингсли ярко-алыми, а лицо - ярко-румяным, и он восседал на корме
шлюпки как знамя победы.
- Так что, капитан Блек, - зычно гаркнул Кингсли, еще не успев выпрыгнуть из
шлюпки, - где там ваши девчонки?

Чарли, которого охватило почти невозможное чувство облегчения, только

приготовился ответить дежурной моряцкой шуткой, как Фред привлек его
внимание, указав на три коричневые фигурки, неспешно и абсолютно
бесстрашно бредущие к костру.
- Это Туаре, - прищурившись, узнал шамана Чарли. - Не ожидал я, что он

решится прийти.
Фред, вспомнив рассказ Блека, взял оружие наизготовку, когда Чарли,

припадая на деревянную ногу, пошел прямо навстречу аборигенам.
- Туаре и его народа больше нет, - сказал шаман без всякого приветствия -
словно они с Чарли расстались полчаса назад после дружеской беседы. Трое
молодых кусу стояли вокруг него, будто скорбные тени.
- Мы решили отдать огню тело вашего мужчины, которое осквернил

зеленоликий, - ответил моряк, и шаман согласно кивнул. - Мы решили, так
будет правильно.
- Дни кровавой Луны пришли, - сказал шаман, пожевав губами. - Шуб-

Нигуррат и его мертвое воинство не смогли защитить нас. Зеленолицые дети
Кхатханатхоа убили всех, кроме этих троих воинов. У нас больше нет женщин.
У нас нет детей. Наш народ ушел…
- Туаре, ты видел, куда убежали белые женщины?
Шаман покачал головой.
- Туаре не видел, - ответил он. - Но Иин видел дым над Рогатой горой.
Пришелец повел женщин туда. Будет бой. Кхатханатхоа придет…
Испещренные рельефами стены слегка пульсировали, отчего изображения
казались еще более жуткими, будто призраки из ночных кошмаров корчились
в омерзительной пляске. Барельефы были покрыты чем-то, имеющим
слюдянистый блеск - словно по ним проползли гигантские слизни и оставили
свои следы. И ото всего этого веяло тем же нечеловеческим парализующим
ужасом, что и от сновиденного города, подумалось Фрэнсису. Некоторые
барельефы имели что-то вроде подписи, расположенной в картушах, вроде
тех, что были на фресках в гробницах египетских властителей. Однако
здешние картуши имели внутри себя точечный узор, сродни азбуке для
слепых.
- Может, вам знакомы и подобные знаки,.. Кау-Рук? - Терстон, которого тоже

захватывала общая атмосфера страха, едва смог припомнить, как же по-
настоящему зовут парня. Тот несколько мгновений рассматривал издали

картуш, на который указывал англичанин, не делая попыток подняться и

подойти поближе.
- Это письмо шоггот, - ответил наконец менвит.
- Так… - Фрэнсис впился в сидящего на каменном полу Кау-Рука острым

взглядом исследователя. Он хотел было спросить еще что-то, но Кау-Рук
заговорил сам.
- Издавна… они противостояли друг другу - Прибывшие и наши боги, и в

первую очередь Богиня-мать - Темная Мать Пустыни, и ее Избранные. И когда
Прибывших истребили вышедшие из подчинения шогготы, их
противостояние с Темной Матерью продолжилось. Но шогготы оказались
коварнее своих создателей - они истребили Избранных руками самих же
менвитов, - голос Кау-Рука стал глухим, он опустил голову. - Они стали
говорить, что Избранные хотят уничтожить веру в наших богов и стать как
арзаки…
- А что арзаки? - вырвалось у Энни, которая тут же вспомнила добрые глаза и

улыбку Ильсора.
- Арзаки не поклоняются богам, они принимают только то, что способны

понять и объяснить. Они уверены, что нет ничего выше познания...
- Хватит об арзаках, - прервал Кау-Рука Терстон. Менвит покорно замолчал и

взглянул на Энни. Элли, уловившая этот взгляд, подумала, что говорит сейчас
Кау-Рук специально для Энни и ради Энни. Но вот зачем ему это нужно,
старшая Смит понять пока не могла. Одно ей стало ясно - Энни больше не
была девочкой, готовой верить всему и всем, в глазах ее нет прежнего детского
наива - в них сейчас вновь светилась женская мудрая древность, появившаяся,
когда Кау-Рук решил добровольно отправиться к дикарям.
- При Гван-Ло наши Учителя были уничтожены…
- Как я понимаю, вы тоже состояли в этой секте, - снова перебил Кау-Рука

Терстон. - Как же получилось, что вы остались в живых?
Менвит опустил голову.
- У меня был разговор с Учителем. Он сказал мне, что наше Братство

Избранных выродилось, что нужно великое очищение, чтобы остались
действительно Избранные. Питательный бульон, как говорил Учитель, а не…
что-то вроде грязной пены. А еще учитель сказал, что, сражаясь, мы
уподобляемся животным. И что я должен выжить. И я… я так обрадовался его
словам. Я был совсем юнцом, я мечтал о летной школе и надеялся, что, если я

не встану ни на чью сторону, то смогу и продолжать обучаться у Учителя, и

стать летчиком. Да и Гван-Ло не казался мне тогда чем-то таким уж страшным.
Как и многим. Он будто вползал потихоньку в наше сознание, даже в наши
сны - мы говорили с другими Младшими Избранными, и оказалось, что у нас
были похожие сны, красивые и страшные: будто мы летим над необъятной
бездной, которая повинуется нам, а мы - ей. А, кроме того, я всегда ненавидел
войны, я не мог понять, почему вдруг надо обязательно воевать - неужели
нельзя без этого? Все вокруг говорили о войне, о вражеских агрессорах - а меня
прошибал холодный пот от мысли, что придется стрелять… убивать себе
подобных только потому, что они думают, что думают иначе, чем я...
- Такие как вы - просто находка для любых диктаторов, - презрительно бросила

Элли. - Они могут очень красиво и умно говорить, но они не способны на
ПОСТУПОК.
И снова она вспомнила, что менвит сам согласился отправиться на расправу

туземцев кусу. Что-то не сходилось.
- Я знаю, - просто ответил Кау-Рук. - Я бросил верить в себя, когда

полицейские Гван-Ло увели Учителя. Наверное, тем разговором Учитель
хотел подтолкнуть меня к решению - а я оказался слабаком. Когда Учителя и
других Высших Избранных уничтожили, мы все словно осиротели.
Большинство Младших пошло в ментальную полицию - способности у нас
были много выше, чем у других.
Кау-Рук снова взглянул на Энни. Та все молчала, и по ее лицу сложно было

прочитать что-либо - она просто слушала и укладывала в себе услышанное.
- Это все очень интересно, но все же - вы завели нас сюда… - продолжил

Терстон и вдруг прислушался. Тонкий, как комариный писк, но ритмичный
повторяющийся звук шел, казалось, из-под земли, из-под каменных плит. И в
такт ему заметнее зашевелились, запульсировали омерзительные изображения
на стенах, а фосфоресценция стала более яркой. Звук не становился громче, но
словно бы окреп, оформился, и можно было разобрать повторяющийся
рефрен:
“Отнг’Рлам! Кхатханотхоа фхтагн!”
- Песнопения… - пробормотал Фрэнсис, чувствуя, что волосы его встают

дыбом, как шерсть испуганного животного. И словно по команде стены
задвигались в такт, заплясали, корчась, отвратительные фигуры барельефов.
Из щелей меж плитами пола стал подниматься зеленоватый пар, он достигал
уже коленей и, казалось, обретал какую-то аморфную, нестойкую плотскость.
И вместе с паром поднимался страх, страх был сейчас материальной
субстанцией. Страх вползал липкими щупальцами, впивался раскаленными

иглами, выворачивал сознание наизнанку, добираясь до самых потаенных

уголков.
Элли на секунду увидела искаженное диким ужасом, белое лицо сестры и в ту

же секунду оно сменилось круглым соломенным лицом Страшилы - правитель
Изумрудного города сидел в своем зале, на троне, и зал заполнялся
зеленоватым дымом, превращавшимся в слизь. Элли заметалась, отыскивая
путь к нему, наткнулась на отвратительное хохочущее старушечье лицо,
оседающее в лужу свинцово-серой жидкости, становящееся этой жидкостью.
- Не поддавайся! - услышала она чей-то крик. - Не верь! Не верь…
Чей это голос?.. Страшилы? Дровосека? Или кого-то из волшебников?

Изумрудный Город, прекрасная, волшебная мечта, недостижимая и
уплывающая, как мираж в канзасской степи - его заволакивает зеленоватый
туман, а Страшила не видит. Он читает свой толстый истрепанный словарь.
По улицам бродят потерянные люди в зеленом, и натыкаются друг на друга,
проходят друг сквозь друга. Их нет… Их больше нет, а ты не слышишь. Ты
слышишь, Правитель?! Ты слышишь?.. Неужели ничего больше у нее нет,
кроме этого полузабытого, превратившегося в сон города? “Фрэнсис” - сказал
кто-то внутри ее сознания.
- Это я, я! - откуда-то из тумана возник Фрэнсис Терстон. Живой и настоящий.

Он был здесь, и Элли бросилась к нему, едва не заплакав от счастья - он, он
есть, он у нее есть. И плевать на все человеческие уловки, игры и приличия,
которые почему-то были всегда так важны ей.
- Слава Богу, ты здесь! - они выдохнули это почти одновременно.
***
Боль… все вокруг состоит из раскаленных клеточек боли. “Энни...” - у него

нет сил даже произнести это вслух, он может только прошептать, ощущая на
языке свежий апельсиновый привкус ее имени… Где ты? Только мерзкий
хохот отзывается болью в висках, раскалывая череп надвое, как кокосовый
орех.
Шевелящееся в зеленоватой мерцающей тьме… Хоть бы что-то живое, хоть

бы уйти от этих страшных, колыхающихся вокруг волн слизистого тумана, от
пульсирующих в такт боли стен и колонн. Учитель?.. Неужели ничто не стоит
борьбы, ничто… Неужели ты говорил это всерьез, Учитель?
- Все демоны Бездны вам в задницу… - услышал он рык из густого туманного

клуба. Брошенные слова разметали туманные клубы, они поредели, и перед
Кау-Руком возникла рыжая всклокоченная борода, а над ней - пара знакомых

светло-голубых глаз, совершенно безумных от боли и ужаса. Взгляд

рыжебородого наткнулся на штурмана, как на помеху, а потом вцепился в него
с отчаянием тонущего. В этот момент Кау разорвала напополам такая дикая
боль, что ему показалось - сейчас он умрет.
- Штурман… - Кау почувствовал себя спасательным линем, кинутым с

корабля. - Штурман! Ко мне, пустынник тебя побери! Ааааа!!!
Яркий, как вспышка сверхновой, разряд боли. Что-то покинуло и его, и

генерала; Кау ощущал, как это липкое и чуждое нечто выпрастывалось из него,
отрываясь с мясом от его сознания, забирая следы того, самого важного и
нужного… Он был беспомощен и не мог помешать, он мог только корчиться
от боли. Что-то бесконечно чуждое вырвалось из его сознания, оставив его
опустевшим, как чрево родившей женщины, как оболочку вылетевшей из
куколки бабочки. В нем ничего не осталось? Ничего?? Не помню! От ужаса
этой пустоты он воет, как зверь, и эхом отзывается такой же осиротевший вой
Баан-Ну.
***
- Фрэнсис, где они? Где Энни, где этот… Кау-Рук? И где мы сами?
Элли едва доставало воли на то, чтобы задать эти вопросы. После мгновенной
радостной вспышки ее охватывало унылое оцепенение, словно она разом
лишилась способности радоваться, надеяться, верить и мечтать. Не было
желаний, не было надежд - только бесконечное уныние поднималось вместе с
зеленоватыми испарениями подземного лабиринта. Всё больших усилий
стоила каждая связная мысль, словно и сознание затягивалось аморфной
парообразной субстанцией.
- Тише… - Терстон, почти не думая о том, что он делает, обнял Элли за плечи
и осторожно присел вместе с ней в одной из ниш. - Мы слишком испуганы,
нужно перебороть, переждать эту панику, а потом думать, что делать дальше.
- Она всегда была такой неосторожной, - едва слышно всхлипнула Элли. -

Всегда. Не думала о последствиях.
Терстон продолжал поглаживать ее по плечу, по волосам. Он ей этого не

скажет, но Кау-Рук и у него самого вызывал неясные подозрения. И вопросы,
вопросы, на которые у него пока не было ответа - случайно ли Кау-Рук первым
оказывается возле умирающей девочки-туземки, и эта его странная уверенная
фраза про то, что мисс Элинор ничего стоит помнить. И откуда он мог знать,
что надо делать с ужасным порождением связи туземной девочки с неким
неведомым монстром? Терстон вспомнил, что именно Коул обнаружил

самоубийство Хэммела, и именно Коул потушил самоубийцу. Да и… вправду

ли его слуга был самоубийцей?
Но даже эти воспоминания не могли сейчас испугать его - все стало

безразлично Терстону, сознание заволакивал туман, и что-то шептало,
шептало, убаюкивающе и мерно.
- Эти звуки... Не могу! - вскрикнула вдруг Элли, которой внезапно

привиделась младшая сестра, медленно погружающаяся в зловонное озеро
черной как ночь грязи. Элли оттолкнула Фрэнсиса и бросилась в открывшуюся
в зеленоватом дыму черную нишу. Терстон, не успев перехватить ее, побежал
следом - и остановился как вкопанный перед неподвижной, явно человеческой
фигурой. Элли тоже замерла перед этим видением - зловещей окаменевшей
мумией, сидящей, обхватив колени руками, низко наклонив голову и спрятав
лицо.
- Это будет сенсацией, - зашептал Фрэнсис, присев перед мумией на корточки

и ощупывая ее. - Мумификация у полинезийцев… И такая странная техника -
плоть словно высушена, отвердела, но прекрасно сохранилась. Сохранились
остатки волосяного…
- Фрэнсис!
- Да?
- Посмотри вот сюда!
***
Генерал Баан-Ну был настолько не похож на того, кого Кау-Рук знал под этим
именем - несмотря на бороду и рычащий голос, - что штурман сперва не
поверил собственным глазам. Может, НЕЧТО снова приняло облик генерала?
Но тогда откуда это ощущение, что из него ушло все чуждое? Откуда-то Кау
знал, что с генералом ранее случилось то же самое, что и с ним самим, если не
хуже.
- Штурман… Если б ты знал - там так страшно, штурман! Так… страшно… -

Баан-Ну, совершенно обессиленный, откинулся на спину. В полутьме Кау-Рук
плохо различал его лицо, но уверен был, что Баан-Ну плачет.
- Оно отпустило… отпустило. Оно высосало без остатка… - бормотал,

всхлипывая, Баан-Ну.
- Мой генерал… перестаньте, - с трудом ему удалось подползти к лежащему

Баан-Ну. Кау-Рук ощупал большое мускулистое тело генерала, хоть и

догадывался, что внешних повреждений у того нет и быть не может. Баан-Ну

берегли, как ценный сосуд, и Кау-Рука передернуло от мысли о том, что
подобным сосудом был и он сам. Плачущий здоровенный менвит - это было
пострашнее всех видений.
Тут он заметил, что плита, которая чуть возвышалась над уровнем пола,
начинает подниматься и отползать в сторону, а из образывывающейся щели
сочится такой же зеленоватый пар, как тот, что отделил от него Энни - только
гуще и плотнее. А над паром, словно воспарив из бездны, замаячила
человеческая фигура в просторной мантии и отблескивающей зеленовато-
золотистым большой зубчатой тиаре. Кау-Рук узнал Говарда Осбальдистона и
только подивился, как это ему ни разу не пришла в голову мысль заподозрить
его в причастности ко всем жутким событиям на Куру-Кусу.
- О-кходоо-Сокииерус-Заумоонеи! - протяжно пропел Говард. - Я, Аймас-Моу,

черчу знак силы! О-кходоо-Сокииерус-Заумоонеи!
Он повторил трижды это восклицание, а меж тем огромная плита продолжала

отползать, пока полностью не открыла четырехугольное отверстие,
освещенное изнутри мертвенным зеленоватым сиянием. Оттуда с мерным
едва слышным стенанием валил все тот же плотный пар, но теперь он медлил,
он прибывал величаво, он оформлялся в видения столь пугающие, что Баан-
Ну вскрикнул от ужаса, а Кау-Рук на мгновение закрыл глаза.
- Войди, Средоточие Жизни неумершего, пребывающего во сне Кхатанатхоа!

- воззвал Говард, вскинув руки. Тотчас в нише заклубилось и поползло к
середине черное, блестящее, в комке которого угадывались извивающиеся
бесчисленные щупальца. И Кау-Рук похолодел от ужаса, впервые воочию
увидев, что именно представляет из себя НЕЧТО, приютом которому служило
и его сознание, и сознание Баан-Ну. Теперь оно оформилось, обе его части
слились воедино; оно подползало к открывшейся зеленоватой бездне, черное
и омерзительное, распространяющее вокруг волны безумия, от которого у
самого стойкого мгновенно размягчалась воля. Что-то велело ему подойти и
встать напротив колонны с тем самым картушем, о котором спрашивал его
Терстон.
***
Энни искала в себе страх, искала и не находила. Страх исчез, оставалась лишь
приторная слабость во всем теле, как тогда, когда она рисовала черную
орхидею. И такая же, как тогда, четкость восприятия - все цвета словно стали
раз в десять ярче, а контуры раз в десять отчетливее. И лицо человека в тиаре,
возвышавшегося над густым и плотным облаком зеленоватого пара, было
тоже очень ярким и четким.

- Выбирай! - послышался голос того, кого она знала под именем Говарда
Осбальдистона. Здесь вышло как с Гудвином, вдруг подумалось Энни - только
наоборот. - Выбирай сама, выбирай добровольно!
“Важно, что ты не доверяешь своим глазам” - вспомнились вдруг ей слова Кау-

Рука. И особенно вспомнилось то, как он их произнес - отчетливо и очень
настойчиво, будто вливая горькое лекарство в рот заболевшего.
Энни увидела приближающуюся к ней черную, поблескивающую

лоснящимися щупальцами шевелящуюся массу, и одновременно к с этим с
другой стороны подходил кто-то высокий, стройный и такой знакомый.
Глаза… не доверять глазам. Энни опустила веки, борясь с желанием

приоткрыть глаза и взглянуть вперед. Она доверилась ощущениям и, странное
дело - та смесь влечения и отвращения, что она ощущала при встрече с
чудовищной орхидеей, сейчас словно разделилась, словно из молока
сепарировали сливки, отделив обрат. Почувствовав это, Энни сразу обрела
уверенность - слева на нее повеяло таким притягивающим и любимым, что
девушка, не колеблясь, повернула туда.
***
Дрожащими руками Фрэнсис отвинтил колпачок металлического цилиндра,

который показала ему Элли. Цилиндр лежал рядом с мумией и, судя по всему,
был оставлен тут ненамеренно. А может, он выпал из рук мумии, подумалось
Фрэнсису.
- Те же письмена, что и на банановых листьях, - пробормотал Терстон,извлекая

свиток из странного тонкого, как пленка рыбьего пузыря, пергамента - а это…
силы небесные - та самая письменность та”у, которую расшифровал мой дед
прежде, чем занялся культом этого ужасного древнего божества… О Господи
Иисусе! Пришельцы с далеких звезд...
Элли, которая окончательно стряхнула с себя унылое оцепенение, напряженно

всматривалась в письмена вместе с Фрэнсисом.
- Встать, нет - встанет… звезда собаки… ключ...
"Да проклянут их проклинающие день, способные разбудить Левиафана!" -

вспомнилось Элли написанное в заметках деда Терстона. И там же было про
сынов неба, входящих к дочерям человеческим! “Пришельцы с далеких звезд
помогут Ему очнуться, Он пробудится к жизни и станет жив. При верном
положении светил, когда Собачья звезда встанет над Обратной горой, Он
восстанет, услышав, как взывают верные. И ввергнет Он землю в предвечный

хаос, и станет луна как кровь, а солнце как смерть” - это отпечаталось в
сознании Элинор даже четче таблицы умножения.
- Энни! - вскрикнула она. И почти одновременно с этим Фрэнсис пробормотал,

заглядывая в свиток, три невразумительных слова.
Завеса зеленоватых паров словно раздернулась перед ними, и первое, что

увидела Элли, было страшное порождение кошмара, существо, словно свитое
из переливающихся отвратительной влажной чернотой щупалец. И Элли
онемела от ужаса, увидев младшую сестру, приближающуюся к этому
исчадию тьмы. Глаза Энни были закрыты, но она уверенно приблизилась к
клубящимся, извивающимся щупальцам, с нежностью коснулась их и,
наконец, скользнула в их объятия.
На какую-то ничтожную долю секунды Энни показалось, что ее пальцы
коснулись жестких и скользких щупальцев, однако в следующее мгновение
она ощутила под руками теплую кожу, ее ладонь скользнула по мускулистому
плечу на предплечье. Под пальцами прокатился твердый шар бицепса и на ее
талию осторожно, будто не веря, легли знакомые ладони - сейчас они чуть
дрожали, будто человека перед ней бил озноб.
- Не открывай глаза, - раздался шепот, - не открывай, не смотри.
- Я и так знаю, Кау, что это ты, - таким же шепотом ответила Энни, обняв его
и прижавшись щекой к его груди. - И так знаю.
В ответ ее развернули, словно закрывая от чего-то темного и угрожающего, и

Энни ощутила горячее дыхание на своем виске. Кау шептал что-то, чего она
не могла разобрать, но и на неизвестном языке смысл его слов Энни угадывала
без труда.
***
Не в силах ни крикнуть, ни двинуться, Элли застыла, смотря на омерзительное

объятие ее младшей сестренки и жуткого черного монстра. Хрупкая Энни в
своей матросской робе была почти не видна, она будто утонула в черных
щупальцах, едва заметно пульсирующих вокруг ее талии, рук и ног. Самым
отвратительным было то, что Элли ощущала нежность и страсть, исходящие
от замерших в тесном объятии Энни и мерзкого порождения тьмы -
противоестественные, но оттого не менее явные. Не в силах выносить этого
зрелища, Элли с трудом отвела глаза, осматривая зал с колоннами - это по-
прежнему был он. Но теперь каменная плита в его центре была открыта, а
клубившийся оттуда зеленоватый пар растекался по всему пространству почти
ощутимым, осязаемым страхом, предваряя появление существа столь жуткого,
что в сравнении с ним дьявол казался бы выпущенным порезвиться
школьником.

Господи, что они сделают с Энни, мысленно вскрикнула Элинор - и тут взгляд
ее натолкнулся на высокую фигуру в мантии и высокой зубчатой тиаре. Силы
небесные - Говард Осбальдистон! У нее было чувство, будто мир опрокинулся,
будто корабль в море - опрокинулся, и она оказалась в ледяной воде, как
несчастные пассажиры “Титаника”. Но вдруг она заметила, что красивое и
такое нечеловеческое сейчас лицо Осбальдистона исказилось изумлением и
гневом - что-то пошло не так. Что-то было не так в объятии Энни и черного
монстра. Что-то, по его мнению, было не так со стоящим в стороне от них и
также пристально смотрящим на монстра и девушку Кау-Руком. Энни должна
была броситься к менвиту, мелькнуло в сознании Элли. Должна была. Но
почему-то так не сделала.
Голос Осбальдистона прорезал глухо гудящую тишину зала - он начал

ритмично выпевать слова на непонятном, мертвом языке; единственным
различимым в его речи было выкашливаемое им по слогам страшное имя
вечного, неумирающего злобного божества - “Кха-тха-на-тхо-а”. И на этот
звук, будто живые, потянулись к нему зеленоватые пары, а из глубины люка
ярче замерцал, задвигался фосфорический зеленоватый свет, будто там что-то
шевелилось, готовясь выйти наружу. И наконец над каменным краем
показалось нечто аморфное, бесформенно-серое, неясное в клубах
зеленоватых зловонных испарений - и тем не менее от вида начавшего
подниматься жуткого существа Элли ощутила, как ее пальцы рук и ног
каменеют, и ощущение окаменения ползет выше и выше, к самому сердцу…
Она с трудом воспринимала окружающее - глазные яблоки почти перестали

двигаться, Элли даже не могла сфокусироваться. И как в тумане она
разглядела высокую мощную человеческую фигуру, будто вынырнувшую из
зеленоватого тумана, его повелевающий голос, обращенный к Осбальдистону.
Тот замер от звука неизвестного языка, на котором говорил высокий бородач,
горящие ярко-зеленым его глаза будто потухли, а лицо приняло
бессмысленное выражение.
Видимо, прекращение чтения заклинаний подействовало на поднимающееся

из люка чудище - оно словно застыло. И Элли ощутила, что она снова может
двигаться.
- Я призываю вас, Шуб-Нигуррат и Богиня-Мать, я призываю ваши десять

тысяч отпрысков! - Терстон, охваченный каким-то неосознанным порывом,
даже, кажется, стал выше ростом. Он читал то, что помнил из заметок своего
двоюродного деда, и то, что успел узнать сам, исследуя верования
полинезийцев и жителей Куру-Кусу. Он не задумывался о том, что в
английском переводе призыв может и не подействовать - откуда-то пришла
уверенность, что подействует, подействует, должно подействовать!

Когда Фрэнсис прочел первый круг призывания Шуб-Нигуррата и

остановился, чтобы перевести дух, зеленоватые пары принялись извиваться,
словно в агонии. Элли увидела, как тот, кого она приняла за Кау-Рука,
обернулся сейчас громадным клубком черных лоснящихся щупалец. А ее
младшая сестра обнимала настоящего Кау-Рука, который, как казалось, едва
держался на ногах.
Рыжебородый великан, не отводя взгляда от Говарда, что-то резко рявкнул, и

Кау-Рук, словно повинуясь ему, ладонью прикрыл глаза Энни и сам
зажмурился. А Фрэнсис только сейчас понял, что все еще сжимает в руке
свиток, извлеченный из металлического цилиндра.
- Зажмурься, Элли! Не смотри!
Сам он тоже закрыл глаза и вытянул руку со свитком, продолжая наобум

выкликать все заклинания из дедовых записей, которые помнил.
Также инстинктивно закрывшая глаза Элли уже не видела, как бешено

извивалось аморфное сероватое тело, словно терзаемое невидимым пламенем,
снова погружаясь в свою скрытую каменной плитой темницу, как теряла
плотность черная блестящая тварь со щупальцами, становясь все более
аморфной и наконец тая, как медуза на ярком солнце. Говард Осбальдистон,
на миг ослабив тот невидимый аркан, которым держал его рыжебородый,
заорал что-то нечленораздельное. Но его голос перекрыло нечеловеческое
завывание из-под медленно наползавшей на люк каменной плиты - оно все
усиливалось, пока не перешло в нестерпимо высокий визг. Визг резко
оборвался, и зеленоватые пары втянулись под вставшую на место плиту, унося
и черную лужу, в которую превратился черный клубок щупалец.
***
- Энни! Господи, Энни…
Кау разомкнул веки, почувствовав себя болезненно опустевшим, когда

девушка осторожно отстранилась от него и бросилась к сестре. Та обнимала
Энни, одновременно рыдая взахлеб и ощупывая сестру, словно врач в
приемном покое.
- Эл, да ну чего ты? Я в порядке, - твердила Энни почти сердито.
- Я благодарю вас, - подошел Фрэнсис к Баан-Ну. Рыжебородый генерал

взглянул на него с высоты своего роста как на мелкую букашку. Кау-Рук,
страшным усилием воли заставив двигаться измученное тело, подошел к Баан-
Ну - было очевидно, что сейчас ему просто необходимо побыть посредником
в межпланетном общении.

- Отчего вы решили помочь, мой генерал? - спросил Кау-Рук по-менвитски,

когда все недоразумения были более-менее выяснены. Баан-Ну некоторое
время пристально смотрел куда-то сквозь штурмана, будто взвешивая ответ.
- Я успел увидеть столько ужаса и боли… - заговорил он на удивление тихо, и

Кау-Рук был вторично поражен этим преображением всегда заносчивого,
чванливого и непоколебимо самоуверенного Баан-Ну. - Столько боли…
Больше я б не вынес. Надо было прекратить.
- Если бы не он - я бы, наверное, окаменела, - передернувшись всем телом,

шепнула Элли Фрэнсису, вспомнив свои жуткие ощущения. Стоявшая рядом
Энни, воспользовавшись тем, что сестре было не до нее, бочком-бочком
сделала несколько шагов по направлению к Кау. Баан-Ну прищурился на нее
и, кажется, признал в ней ту беллиорку-пленницу, которую когда-то доставил
к нему именно Кау-Рук. Во всяком случае он буркнул штурману что-то, отчего
Кау едва заметно улыбнулся.
Подземный зал выглядел теперь совсем не страшно, и даже изображения на

колоннах и стенах не казались уже столь пугающими.
- Легенды полинезийцев и кусу говорят о том, что на месте их островов

существовал когда-то целый материк, погрузившийся под воду, - тоном
лектора заговорил Терстон, снова разворачивая свиток, который он так и не
выпустил из рук. - Жители этого материка поклонялись ужасному божеству,
один лишь взгляд на которое грозил дерзкому ужасной участью - его тело
должно было окаменеть, но мозг оставался живым на протяжении
тысячелетий. Но я никогда не пытался привязать эту легенду к преданию о
Неумершем и Неживом Кхатханатхоа.
Он замолчал, вспомнив свой собственный опыт со статуэткой, которая была

прислана вместе с вещами профессора Энджелла. А Элли оглянулась в
поисках странной мумии, которую они с Фрэнсисом видели в зеленоватом
свете подземных испарений. Но мумии нигде не было, и Элли даже не могла
сказать, находилась ли она в том же зале с колоннами, или была в одном из
ответвлений подземного лабиринта, в которое их с Фрэнсисом занес приступ
накатившегося безумия.
***
- Скажите вашему беллиорцу, - проговорил Баан-Ну таким хорошо знакомым

Кау-Руку тоном, - что он должен открыть Врата. Медлить нельзя - скоро день
заканчивается.

После всего, что рассказал ему Баан-Ну, Кау-Рука вряд ли можно было чем-то
удивить. Он узнал, что самостоятельно ничего не решал, когда угнал с
“Диавоны” челнок, и то, что именно в это место на Беллиоре направила его
чужая злая воля - словом, после рассказа Баан-Ну штурман ощутил себя как
после ледяного душа. Все успевшая нарасти уверенность в себе была сейчас
содрана рассказом Баан-Ну, как корка с гноящейся раны. Он снова казался
себе пешкой, словно вернулся во времена после казни Высших Избранных.
- Для чего, мой генерал? - Кау-Рук и сам не заметил, как уже второй раз назвал
Баан-Ну так безо всякой иронии.
- Оно еще осталось тут, - генерал показал на свою могучую грудь и болезненно
сморщился. - Я чувствую, как оно шевелится. Но оно боялось лететь на
Рамерию - так, может, если оно вырастет, оно победит шоггота. Или они
уничтожат друг друга.
Генерал собрался бороться с Гван-Ло! Эта простая мысль, прямо следующая

из сказанного Баан-Ну, была настолько шокирующей, что Кау-Рук даже забыл
спросить, причем тут Рамерия и откуда генерал знает о Вратах.
- Тогда я с вами, мой генерал! - заявил Кау-Рук и непроизвольно глянул на

Энни, которая, не понимая из их беседы ни слова, все же напряженно
вслушивалась в интонации обоих менвитов.
- Штурман, я знал, что вы трус и дезертир, - надменно произнес Баан-Ну, - но

не подозревал, что вы еще и идиот. Зачем там вы, негодный менвит? Что вы
можете? Я подозревал, что вы в юности якшались с этими… “черными
мантиями”, но ведь ваши эмоциональные завихрения не были бы одобрены и
ими.
“Это правда”, - подумал Кау-Рук и снова бросил взгляд на Энни.
“А может, мы ошибались, настолько подавляя сферу чувств? - вспомнились

ему слова Учителя, сказанные в тот, последний их разговор. - Может, и в этой
области есть нечто, питающее нашу ментальную мощь, делающее ее еще более
чистой и могучей? Как знать... ” Так когда же Учитель был серьезен - говоря о
чувствах или о том, что, сражаясь, Избранный уподобляется животному?
- Вы опустились, Кау-Рук, - генерал с нескрываемой брезгливостью взглянул

на отросшие волосы и недельную щетину на щеках штурмана, - впрочем, вы
всегда не были особенно опрятны.
Сказав это, он огладил бороду и повел ладонью по волосам - они у Баан-Ну

так же отросли, но лежали не в пример аккуратнее. Появившиеся было у Кау-

Рука сомнения насчет того, что перед ним настоящий Баан-Ну, сейчас были
полностью развеяны.
Фрэнсис, которому Кау-Рук перевел слова генерала о Вратах, постоял

несколько мгновений в раздумчивости, будто пытался собраться с мыслями.
Слишком уж много раз ему сегодня пришлось быть жрецом древних зловещих
и могущественных сил, из которых еще неизвестно какая была злом, а какая -
добром. Да и было ли среди них добро?
- Начинайте, Фрэнсис, - кивнул Кау-Рук.
Задрожали колонны, повинуясь читаемым Терстоном древним заклятьям

могущественного Йогх-Схотхота, прорвалась ткань реальности, и из нее
проглянул, словно раскрытый глаз, иной мир, мелькнули горы и синее-синее
небо. Крутящийся вихрь подхватил Баан-Ну и во мгновение ока генерал
всосался крутящейся воронкой, в которую превратился “глаз” в иной мир.
Мгновение спустя “глаз” закрылся и исчез, и с грохотом осел весь воздух в

зале. Обрушились из-под сводов капители колонн, загрохотали, отдаваясь
эхом, обломки по каменному полу.
Фрэнсис, схватив за руку закричавшую Элли, чудом увернулся от летящего на

него огромного каменного обломка и бросился в темный проход, таща за собой
девушку. Они летели как сумасшедшие, не слыша и не видя ничего вокруг, не
сознавая, по этому ли проходу попали они в зал с колоннами, не оглядываясь.
Бежали, пока впереди не замаячил неожиданно яркий, юный утренний свет,
хлынул в недра подземного лабиринта - невинно и бесстрашно.
- Выбрались! - выдохнула Элли, валясь без сил на песок. - Энни, выбрались!
Фрэнсис Терстон, упав рядом с ней навзничь, громко и тяжело дышал всей
грудью, еще не веря, что закончилась удушливая подземная тьма. Вдруг он
сел, озираясь - ничто вокруг не напоминало остров Куру-Кусу: местность была
голой и каменистой, прямо перед ними расстилался океан и в утреннем тумане
виднелись очертания Рогатой горы и всего Большого Кусу.
“Близнецы!”- хотел было крикнуть Фрэнсис, но его опередила Элли.
- Энни!!! - закричала она, не найдя сестры рядом и бросаясь обратно в пещеру.

- Энниииии!!!!
Терстону едва удалось перехватить ее перед тем, как огромная масса породы,
камней и песка тяжело грохотнула в глубине лабиринта, заваливая проход.
***

Обследовавшие Рогатую гору Фред и двое матросов нашли только остатки

недавно брошенного лагеря да самодельную веревку, свитую из разорванной
на полоски матросской робы. Веревка была закреплена за ствол рододендрона
и спускалась по обрыву, едва, впрочем доставая до половины его высоты.
Спустившийся по веревке матрос не нашел никаких следов девушек.
- Это безнадежно, сэр, - уныло заявил матрос. - Верьте мне, они тут если и
были, то ушли.
Фред посмотрел на рокочущие внизу обрыва волны, на то, как яростно

врывались они в узкие проходы между острыми рифами. Надо спускаться,
подумал он, отворачиваясь, запрещая себе вновь смотреть вниз, на те
страшные рифы. Надо спускаться и еще раз все обследовать. Пусть даже и те
треклятые Близнецы.
Элли в изнеможении опустилась на землю и взглянула сначала на
видневшуюся из устья пещеры каменную осыпь, завалившую проход, а потом
на свои окровавленные пальцы со сбитыми ногтями. Им с Фрэнсисом удалось
отгрести всего-то ничего камней, и затея выглядела более чем безнадежной.
Но мысль, что сестра могла погибнуть под обвалом, Элли упорно от себя
гнала.
- Она везучая, - в пятый или шестой раз повторила Элли. - Она всегда была
везучей, она даже в переделки никогда не попадала - всегда был кто-то, кто ее
выручал. Они выберутся, нам нужно только посидеть и подождать, а они
обязательно выберутся.
- Элинор, - начал Фрэнсис, который сразу понял всю бесплодность попыток

раскопать руками обвал, - нам нужно найти топливо для костра, а потом
подумать, как бы поскорее убраться с этого острова...
- Ну конечно! - радостно вскрикнула Элли. - Они просто пошли назад. Они

пошли назад по тому пути, которым мы туда пришли! Менвит должен знать
ту дорогу, это же он привел нас.
Она вскочила, лихорадочно озираясь.
- Нам нужно несколько бревен, сделаем плот и уплывем на Куру-Кусу. Я

уверена, Энни будет ждать нас на той горе. И веревка же там осталась! Скорее,
Фрэнсис!
Терстону с трудом удалось убедить ее сперва разжечь костер и немного

отдохнуть - вечерело, то, что показалось им рассветом, было на самом деле
закатом, да и вообще непонятно было, сколько времени они провели в этом

подземном лабиринте, где время то ли остановилось, то ли шло по совсем

другим законам.
Они нашли негустые заросли и набрали там топлива, а Терстон на удивление
сноровисто добыл огонь по методу туземцев - трением.
- Мы переночуем, потом найдем тут какие-нибудь деревья, сделаем плот и

переправимся на Кусу, - Элли сейчас живо припомнила свое давнишнее
путешествие с дядей Чарли на сухопутном корабле, и ей показалось, что она
вернулась в детство. Так же было сейчас ей надежно и тепло рядом с
Фрэнсисом. Англичанин подбросил в огонь сухих веток, потом снял с себя
парусиновую куртку и постелил на камни у костра. Он казался очень
озабоченным - Элли подумала, что он сосредоточенно обдумывает их планы
по спасению с острова.
- Ложитесь, Элинор, - сказал Фрэнсис, - вам необходим отдых.
- А вы?
- Мне все равно не уснуть, да и не мешает кому-то побыть на страже.
- Можно, я тогда тоже посижу с вами? - ощущая непонятную робость,

спросила Элли. Сейчас, когда внешние события несколько замедлили свой
суматошный бег, к ним вернулась та неуверенность, которую Фрэнсис так
легко преодолел тогда на Рогатой горе, когда поцеловал ее. Но это было тогда,
в какой-то иной реальности - до пережитого неправдоподобного кошмара,
который, как ощущала Элли, будет жить в памяти до скончания их дней.
Сейчас словно бы пошел новый отсчет времени для их отношений. Но
набирающая силу темнота вокруг подталкивала Элли и Фрэнсиса друг к другу
- точно так же, как до того с мастерством опытной сводни сводила их
смертельная опасность. На затянутом тучами небе не видно было ни одной
звезды - только светлое размытое пятно указывало место, где над облаками
плыла яркая рыжая луна.
И Фрэнсис, похоже, чувствовал то же самое. Он подбросил еще веток в костер,

несмотря на то, что накатывающаяся ночь была теплой, почти душной.
Фрэнсис швырял ветки в костер так решительно, будто был кочегаром
паровоза и от его действий зависело, поспеет ли поезд вовремя. А может, он
подбрасывает ветки в костер собственной решимости, подумалось вдруг Элли,
которая пристально следила за его движениями.
- Элинор… - начал Фрэнсис, старательно отводя глаза. От ее испытующего

взгляда он даже стал слегка заикаться. - Я… знаю, что сейчас совсем
неподходящее время, но не знаю, будет ли у меня еще возможность
поговорить с вами вот так… Мисс Элинор… Элли… я хочу, чтобы мы… чтобы
вы стали моей женой!

Последнее он выпалил, как выпаливает школьник старательно зазубренную

теорему, боясь, что она не удержится у него в памяти - и замолчал, со страхом
ожидая ответа.
- Я, право… - Элли вдруг снова почувствовала себя героиней Остин или сестер
Бронте. Но Фрэнсис почти испуганно перебил ее:
- Я не прошу немедленного ответа, я готов ожидать вашего решения, -

освещенное пламенем костра лицо его было сейчас почти скорбным, а голос
помимо воли прозвучал умоляюще.
- Фрэнсис, я ведь просто учительница из Канзаса… - тихо ответила Элли и

поразилась вспыхнувшему в его глазах огню радости.
- Элли, только это?.. Элли…
А дальше было почти как тогда, на Сомме, когда он бросился вместе со своей
ротой вперед очертя голову, бежал, бежал под пулеметным огнем, в
безнадежность и смерть - так же, только знак изменился. Там впереди была
только смерть - а здесь была жизнь и любовь. И девушка, льнущая к нему, не
верящая еще в реальность происходящего, шепчущая ему на ухо что-то
горячее и несвязное, как шепчет пропавший в лесу и вновь найденный
ребенок. “Люблю… не знаю… утром… плыть… плот… люблю...” Ее
израненные камнями пальцы и маленькие ладони под его губами. И сам он,
никогда не ощущавший подобной беззащитности, был сейчас как улитка,
лишенная своей раковины, чуял кожей каждое движение воздуха вокруг,
каждое прикосновение. Чуял внезапно обнаженной душой все огромное
мироздание...
- Мы поплывем на Кусу, найдем твою сестру. Потом поплывем в Честер, ты и

я, там обвенчаемся, - шептал Фрэнсис. - И ты будешь самой прекрасной
невестой Британской империи…
- Тебя проклянут родные, - у его плеча тихий ласковый смешок, - за то, что
женишься на американке.
- Чепуха! Они увидят тебя… - говорил Фрэнсис между поцелуями, - и сразу

же все поймут сами… Элли…
- Фрэнк…
- Скажи это еще раз. Пожалуйста! Назови меня… так.
- Фрэнк… Фрэнки…

Невидимые за облаками звезды улыбаются где-то там, в своей холодной

вышине. Энни всегда говорила, что звезды похожи на широко раскрытые
глаза. Только куда звездам до глаз влюбленного мужчины. Любимого
мужчины. Тенью промелькнуло чувство вины перед младшенькой - она, Элли,
сейчас с любимым у костра, дышит вольным воздухом, а Энни… И тут же вина
была примята, подавлена и приведена к молчанию уверенностью в том, что уж
с Энни-то все будет хорошо - ведь сестренка там тоже не одна. И настолько же
не одна, насколько не одна сейчас она сама - Элли на миг воочию увидела
влюбленные и счастливые глаза Энни и Кау-Рука, их сумасшедшее “вместе”,
так и сиявшее изнутри их существа, пробиваясь сквозь кожу и одежду. И
опасения за приличия и нравственность сестры показались сейчас Элли
смешными и неуместными.
Но все эти обрывки мыслей растворялись в свалившемся на нее счастье и
свободе - отпустить себя, обнять, прижать и прижаться. Раствориться… плыть
в тишине и плеске недалекого моря.
Так встретили они рассвет. Так встретили они выползшую совершенно

неожиданно из-за скалистого мыса “Эсмеральду”.
***
Когда загрохотали по стенам и полу лабиринта камни, Энни и Кау бросились

было к тому же проходу, куда побежали англичанин и Элинор. Но Кау-Рук, и
без того едва управлявший своим измученным телом, споткнулся и так сильно
ушиб ногу, что не мог одновременно бежать и уворачиваться от обломков. И
как не пытался он заставить Энни бросить его, та никуда одна бежать не
собиралась - она мертвой хваткой вцепилась в запястье менвита, не обращая
внимания на его страшную ругань и попытки отодрать ее руку и оттолкнуть ее
от себя прочь.
Оба они прижались к каменной стене в нише между колоннами, слушая

усиливаемый эхом грохот падения каменных обломков и шипение
осыпающегося щебня и песка.
- Кажется, закончилось, - опасливо озираясь, проговорила Энни, проговорила

с таким облегчением, словно они пережидали летний дождик. - Теперь давай-
ка глянем на твою ногу, а потом можно двигаться.
- Зачем?.. - едва выговорил Кау-Рук. - Зачем, Энни?
- Что - зачем? - спросила Энни, отрываясь от ощупывания его колена.
- Зачем ты осталась, не побежала за своей сестрой? - болезненно поморщился

Кау-Рук.

- Тебя бросать не хотела, - как что-то само собой разумеющееся, пробормотала

Энни. - Можешь согнуть-разогнуть?
Менвит согнул ногу, скривившись от боли, и разогнул.
- Работает, - бросил он хмуро.
- Вот и отлично. Поднимайся, опирайся об меня и пошли!
Со стороны это выглядело, наверное, забавно - девчонка подставляет плечо

взрослому мужчине. Но смотреть со стороны было некому, да и Кау-Рук
старался лишь придерживаться за ее плечо. Он хромал и морщился, но
продолжал идти.
- Погоди… что это тут насыпалось? - Энни остановилась перед перекрывшим

им дорогу обвалом. В неверном свете фосфоресцирующих рисунков на стенах
пещеры громада обвала выглядела угольно черной. Энни влезла на нижние
камни покрупнее, чтобы проверить, достает ли обвал до потолка пещеры, но
тут вся огромная груда камней пошевелилась и, словно живая, двинулась на
нее. Девушка с визгом отскочила прочь, а камни, точно им того и надо было,
погудели еще для острастки и снова в проходе воцарилась тишина.
- Тут не пройти, - стараясь скрыть разочарование, заявила Энни. - Попробуем

назад.
Снова полутемный проход, снова усыпанный каменными обломками зал с

колоннами. И снова - груда камней до самого свода в проходе.
- Может, это не та дорога? - упавшим голосом спросила Энни. - Надо

отдохнуть. Отдохнуть и потом сообразить, как отсюда выбраться.
Она тщательно очистила кусок пола от острых обломков, смела в сторону

щебенку и аккуратно присела у колонны.
- Садись, только ногу осторожно. Тебе не холодно? - на всякий случай

спросила Энни, хотя в пещере было жарко, почти душно, и по груди и спине
Кау-Рука сбегали отсвечивающие в фосфорическом зеленоватом свете
капельки пота. Менвит молча сел с ней рядом. Так они сидели в тишине, не
решаясь прикоснуться друг к другу, не решаясь что-либо сказать.
- Это конец, - наконец тихо произнес Кау-Рук.
Энни с минуту сидела молча, потом резко подтянула к себе колени и спрятала
в них лицо. Плечи ее тряслись.

- Кау! Ты должен что-то придумать, - она вдруг подняла к нему абсолютно

сухое и спокойное лицо. - Ты должен! Вон Элли с Фредом тоже засыпало в
пещере, а они пошли-пошли - и раз! - вышли к Стране Подземных Рудокопов.
Ты обязательно что-то придумаешь, и мы выберемся, и поедем в Канзас!.. Вот
ведь и Страшилу с Железным Дровосеком держали в башне - а все равно все
хорошо окончилось! И у нас все окончится хорошо, кто-то придет и спасет
нас...
- Энни, проснись! - перебив ее, крикнул Кау-Рук. - Здесь не твоя Гудвиния,

здесь просто жизнь! Здесь не говорят звери и не правят соломенные чучела. И
если случаются чудеса, то только жестокие и злые!
Энни вздрагивала от каждого его слова как от удара, а глаза ее раскрывались

шире и шире.
- Здесь настоящая жизнь, и в ней почти все всегда оканчивается плохо!!! -

выкрикнул напоследок Кау-Рук и откинулся назад, запрокинув голову.
- Ты знаешь, почему тот цветок на тебя напал? - продолжил Кау-Рук тихо,

словно на вспышку ярости ушли последние его силы. - Знаешь, знаешь, что
эта тварь сидела во мне? Знаешь, как мне было трудно держать ее… не
выпускать. Особенно когда ты смотрела на меня. А с цветком - ты сидела там,
рисовала, я чуть расслабился и не сдержался… Только я не хочу так, я
слишком тебя… люблю.
- Я так и думала, что это был ты, - прервала его девушка. Испуганное
выражение сошло с ее лица, это была снова прежняя, беззаботная Энни. - В
том цветке была часть тебя. Потому что потом я поняла, что в том тебе тебя на
самом деле не было, вот нисколечки. Ну, тогда, когда Говард сказал, что я
должна выбрать…
- Его имя - Аймас-Моу. Он жрец Кхатханатхоа. Он не живет и не умирает уже

много столетий. И теперь он собирался освободить своего бога из плена
заклятия.
- Откуда ты знаешь? - быстро спросила Энни.
- Эта тварь была во мне, - Кау-Рук передернулся, - я знаю многое из того, что
знает она. Она, правда, тоже кое-что из меня вытянула.
- И из меня, - неожиданно серьезно сказала Энни в ответ.
Менвит посмотрел на нее, будто прося объяснить.

- Не надо на меня так смотреть, - заявила девушка. - Откуда, по-твоему, оно

взяло, что ему нужно принять твой облик, чтобы меня заполучить? Почуяло,
видно, что я тебя люблю.
- Что?.. - одними губами спросил Кау-Рук, вдруг почувствовав себя ужасно

глупым.
- Я действительно очень тебя люблю, Кау, - спокойно, как нечто обыденное и

само собой разумеющееся, произнесла Энни, и только сейчас штурман
заметил, что она стала выговаривать его имя так, как это делают менвиты - с
оттяжкой А в О, так что выходило почти “Коу”. - Давай помолчим, а? А то еще
поссоримся.
Она уселась поудобнее, привалившись спиной к стене. Потом взглянула на все

еще не верящего услышанному менвита.
- Бедный мой! - Энни взяла его за руку и потянула к себе, и Кау-Рук,

повинуясь, прилег головой на ее колени. - Я понимаю… держать в себе эту
мерзость, а тут еще я со своей глупой болтовней.
Кау-Рук прижался щекой к ее ногам и затаил дыхание. Он боялся

шевельнуться сейчас, боялся спугнуть это страшное и блаженное чувство
переполненности. А Энни сидела молча, бессознательно поглаживая
волнистые светлые волосы менвита. Тот лежал неподвижно, но не спал - Энни
чувствовала как он слегка вздрагивает под ее руками. Сколько прошло
времени - Энни не знала, но ей показалось, вечность остановилась возле них и
тоже смотрела на ее руки и на того, чья голова лежала сейчас на ее коленях.
- Думаешь, я не понимаю, как глупо верить в то, что все всегда хорошо
кончится? Думаешь, не понимаю? Глупо, - сказала вдруг Энни, - только я все
равно в это верю. И в то, что люди - хорошие, тоже верю, может поэтому мне
так мало встречается плохих, правда-правда. Элли всегда удивляется, какая я
везучая, и Фрэнсису своему тоже это говорила.
- Погоди, - менвит вскинулся, прислушиваясь. Энни с надеждой взглянула на

него.
- Помнишь, он говорил “В Обратной горе”...
- Кто, Кау? Кто говорил?
- У англичанина… в записках… Обратной!
Кау-Рук встал и, хромая, стараясь не обращать внимание на боль в колене,

медленно двинулся в обход зала, то ли прислушиваясь, то ли принюхиваясь.

Энни заметила, что он даже глаза прикрыл, стараясь получше

сосредоточиться. Неожиданно в одной из ниш нога его провалилась, уйдя на
пару дюймов вниз вместе с камешком. И повинуясь этому нажатию, ниша
отъехала, открыв проход, откуда лился бледно-желтый свет, куда ярче
фосфоресценции.
- Точно! - воскликнул Кау-Рук. - Обратная гора - то есть уходящая под землю!

Значит, как шахта, а вверху есть выход.
Энни, почти не слушая его, приоткрыв рот, осматривала серебристые абрисы

стабилизаторов и корпуса маленького космического корабля. Кау-Рук же, не
обращая внимание на ее замешательство, прикоснулся к корпусу, и в
серебристом металлическом боку обнаружилась дверца.
- По крайней мере, тут есть еда и вода. И медикаменты. И тут безопасно, - Кау-
Рук махнул девушке рукой, и та, все еще не веря своим глазам, вошла в
корабль.
2 апреля 192… года.
“Мои чудом уцелевшие записи были мне возвращены - мистер Альфред

Каннинг, кузен мисс Элинор Смит, моей Элинор, обнаружил их в здании
миссии на Куру-Кусу. Как оно смогло уцелеть от огня, когда я сам видел
разгоравшийся пожар в страшную ночь оживших мертвецов - загадка, пока не
поддающаяся разрешению. Но мистер Каннинг утверждает, что огнем была
затронута только задняя стена - словно пламя лизнуло стену, а потом само
собой угасло. Как бы то ни было, я могу теперь возобновить свои записки.
Невозможно передать все отчаяние Элинор, когда мистер Каннинг и капитан

Блек сообщили ей, что на Куру-Кусу Энни Смит нет, а вход в пещеру
бесследно исчез, будто его вовсе никогда не было. Альфред и капитан Чарли,
испуганные ее помертвевшим при этой вести лицом, принялись неловко
утешать Элли, но бездна отчаяния была много сильнее их утешений. Эта
бездна, готов присягнуть, для нее пострашнее зала с чудищем, пострашнее
оживающих мертвецов.
Но натуре Элинор противно такое положение вещей, потому она, вытерев

подступившие слезы, заявила о необходимости обыскать каждый грот,
каждую расселину на скалистых Близнецах. Из пещеры могло иметься еще
множество выходов, твердила она. Энни, маленькая Энни просто не могла
погибнуть. Она не могла так подвести безумно любящих ее - отца, мать и
старшую сестру.

Я всеми способами старался поддержать любимую и потому тоже деятельно

участвовал в поисках, хотя и все меньше верил в их успешное завершение. Так
прошел день. Наступил вечер, который мы встретили на бригантине - капитан
Блек заявил, что оставаться на ночь на Близнецах небезопасно, и матросы с
“Холлоуэя” горячо его поддержали.
- Это я виновата, - очень убежденно проговорила Элли одними губами, когда

мы с ней поднялись на палубу “Эсмеральды”.
В этот миг я впервые испугался за ее рассудок.
- Это я виновата, Фрэнсис, - со страшным спокойствием повторила Элли,

вцепившись побелевшими пальцами в планширь. - Я не должна была
соглашаться. Я не должна была отпускать ее ни на минуту. Тем более - с этим
менвитом… Господи, почему???
Последние слова она истерически выкрикнула и замерла, будто

захлебнувшись.
- Оставьте меня, сэр Фрэнсис, - холодно проговорила Элли, когда я попытался

взять ее за руку. Она наклонилась, почти перевалившись через фальшборт, и я
схватил ее за плечи. Торопливо, стараясь быть убедительным, я говорил, что
завтра мы обыщем западный островок, что мы перевернем каждый камешек,
что мы достанем динамит и взорвем завал… Я продолжал говорить, говорить,
чувствуя, как коротко вздрагивают ее плечи под моими руками. Я говорил, ни
на миг не отпуская ее, стараясь прижать к себе и отвести подальше от борта,
боясь, что она в своем безумии отчаяния захочет совершить нечто
непоправимое.
- Оставьте меня! - крикнула Элли.
- Ни за что на свете! - бросил я ей в лицо. Как она не понимала, что оставить

ее, потерять ее было теперь для меня участью, худшей самой смерти?
Пораженная яростью, с которой это было сказано, Элли словно сникла и не

противилась больше, когда я увел ее с палубы вниз. И вот теперь она спит
тревожным сном, а я боюсь оставить ее и на мгновение. Элли права -
беспечность грозит непоправимыми потерями. Я сделаю все, чтобы она, с
которой судьба так неожиданно свела меня при столь жутких и
неправдоподобных обстоятельствах, исцелилась от своей душевной боли,
чтобы снова сияла ее прекрасная улыбка…
Господи, я кажется влюблен, как мальчишка! Но тшшш… теперь стоит

обратиться к моим сухим записям ученого и зафиксировать все то ужасное,

странное и невероятное, чему я был свидетелем в последние несколько дней.

Молчи, мое сердце!
Итак, день поисков ничего не дал. На следующий день мы решили

переправиться на второй из островков-Близнецов - такой же неприветливый и
скалистый. Островки разделяет узкий неглубокий проливчик - очевидно, в
незапамятные времена оба острова представляли собой вершины гор
большого куска суши, покоящегося ныне в океанских глубинах.
Да, следует упомянуть еще одно странное обстоятельство сегодняшнего

вечера - Ларсен, искусный и заядлый рыболов с “Холлоуэя”, не смог на закате
поймать ни одной рыбины, чему были очень удивлены все матросы. Словно
вся рыба разом исчезла из прибрежных вод Близнецов. Да и такого гладкого
штиля я никогда уже не видел - ни волночки, ни морщинки”.
***
- Кау… это почти волшебство. Как ты узнал? - войдя в дверцу космолета, Энни
обрела, наконец, дар речи. Она смотрела, как менвит обрабатывает свое колено
и вгоняет в него иглу инъектора.
- Вспомнил про электромагнитное излучение. Мы умеем его ощущать, а

корабль всегда фонил так, что и слепой менвит мог бы его найти.
Спустя пару часов никто бы не смог признать в них несчастных,

заблудившихся в пещере и потерпевших бедствие - питательные смеси,
витамины и жидкость быстро привели обоих в почти бодрое состояние. Кау-
Рук, переодевшийся в серо-лиловый комбинезон, включил сканирование всех
систем челнока, а Энни смирно сидела у него за спиной. Несколько раз она
спрашивала о назначении тех или иных приборов, но Кау-Рук отвечал
невнятным бормотанием, так и не оторвавшись от своего занятия.
Наконец, он, видимо, закончил и откинулся на спинку кресла. По лицу Кау-

Рука нельзя было понять, доволен ли он результатом. Энни робко подошла к
нему сзади и прикоснулась к плечу. Менвит рассеянно накрыл ее ладошку
рукой, не поворачивая головы и не меняясь в лице.
- А ты тогда… ты правду сказала?
- Да, - сразу поняв, что он имеет в виду, твердым голосом признесла Энни. Она
сжала пальцы на его плече. - Да. Я еще тогда в тебя влюбилась, когда -
помнишь? - ты мне показывал, где находится твоя планета. Ну там, в
Изумрудном городе. Я так тебя тогда хотела поцеловать, только боялась.

- Энни… - дальше он забормотал что-то непонятное, потом словно

спохватился: - А я тогда подумал, что начал сходить с ума. Потому что все
время о тебе думал. Это было как идея фикс, я даже хотел пойти в медотсек и
поискать каких-нибудь транквилизаторов.
- А вы разве никогда не влюбляетесь? - рассмеялась Энни. И тут же подавила

смех, увидев, что Кау и не думает шутить.
Кау-Рук смотрел на ее отражение в погасшем сейчас экране перед ним. Такая

юная и такая… живая. Он вспомнил своих партнерш по Программе
Восполнения (как всякий здоровый молодой менвит с хорошей
наследственностью, он обязан был участвовать в покрытии естественной
убыли населения) - нет, лиц их он, конечно не видел. Как и они не видели его
лица. Когда их, молодых мужчин, заводили по трое в комнатку, разделенную
невысокими перегородками на отсеки, в каждом из отсеков на койке лежала
обнаженная женщина с лицом, закрытым маской. Такая же маска скрывала и
его лицо. Ничего личного, только физиология и благо государства. И
краткосрочные стимуляторы, благодаря которым при виде женщины у них
мутилось в голове от животной похоти. Пятнадцать минут похоти - и можно
дальше служить великому Гван-Ло. Только похоть - и никаких чувств.
Менвит, поддавшийся чувствам, терял большую долю своих способностей
контролировать рабов. Терял силу. Менвит, поддавшийся чувствам - негодный
менвит.
Конечно, старые-престарые предания, в которых была и любовь, и верность, и

страсть, еще кое-где сохранились, но что могут старые предания против мощи
государственных программ?
...- Влюбляемся, - твердо сказал Кау-Рук, серьезно взглянул на Энни и встал с

кресла. - Влюбляемся, конечно.
………………………………………………………………………………………
…………………………………………
Покрытие пола в челноках не предназначено для комфорта. И места в челноках

обычно очень немного. Никак не сравнить космический челнок с зеленой
лужайкой, мягкой кроватью или даже прибрежным белым песком, думал Кау-
Рук, глядя на дремлющую девушку. В ней все сейчас было чутко -
подрагивающие ресницы, чуть хмурящийся по временам лоб, почти невесомо
лежащая на его ключице ладонь, острые грудки и закинутая на его бедра нога.
Она была миром, который пришел и забрал в себя Кау-Рука - всего, без
остатка. И звездный штурман вошел в этот мир с радостью и болью - больно
было смотреть на это тихое счастье с кудряшками, зная то, что знал сейчас он.

- Энни… - негромко позвал он и поразился тому, как чуждо звучал его голос.
Голос был откуда-то из вчера, из того вчера, в котором еще не было чутко
подрагивающих ресниц и доверчиво легшей на его грудь ручки.
- Я не сплю, - вздрогнула на его плече кудрявая головка. - Я сразу встану, как

нам надо будет лететь отсюда. Правда-правда. Только я еще так немножко
полежу, ладно? Так хорошо…
- Хорошо, - эхом отозвался Кау-Рук.
***
Второй Близнец показался Элли еще пустыннее и неприветливее первого. И

кроме того, на нем царило страшное трупное зловоние, перебиваемое запахом
гниющей рыбы.
Фреду, который первым обнаружил источник этого зловония, едва удержал

вопль ужаса и подкатившуюся к самому горлу тошноту - в небольшой
ложбинке лежали несколько безголовых трупов, каждый был обмотан чем-то
вроде слизистой паутины, отблескивающей на солнце. Были ли то аборигены-
кусу или несчастные матросы с “Эсмеральды” - нельзя было разобрать. У всех
тел, разложенных аккуратными рядами, были безобразно, несоразмерно
раздувшиеся животы, а вокруг стояло густое рыбно-трупное сладковатое
зловоние.
- Не смотри, Элли! - одновременно выкрикнули Фрэнсис и Чарли Блек. Обоих

пронзила одна и та же жуткая мысль. Но Элли, с остановившимися,
расширенными от ужаса глазами, как слепая шагнула вперед, к страшному
кладбищу - оцепеневший от жуткого зрелища Фрэнсис не успел ее удержать.
На негнущихся ногах она прошла вдоль трупов, внимательно приглядываясь к
ним, а потом отрицательно покачала головой.
- Господи Иисусе! - не своим голосом взревел кто-то из матросов. Его

дрожащий палец указывал на крайнее во втором ряду тело - раздутый живот
трупа подрагивал, сперва мелко, а потом все заметнее и сильнее, и вот уже весь
слизистый кокон ходил ходуном, словно труп вдруг ожил.
- Сто тысяч дьяволов! - завопил матрос, и винтовка в его руках рыкнула огнем,
вспарывая так и пляшущий огромный живот мертвеца. Оттуда брызнуло
коричневым, послышалось переходящее в свист шипение - и из полугнилой
мертвой плоти выкатился огромный уродливый младенец. Несомненно
человекоподобный, он имел зеленоватую кожу, перепонки меж
растопыренных пальцев и гребень на голове, подобный гребню игуаны.

- Стреляйте, вашу мать! - крикнул Чарли. И все принялись палить по

шипящему отвратительному существу, по коконам, которые в ответ
задергались в отвратительной пляске, словно стремясь поскорее дать свободу
ужасным тварям, росшим в них.
***
- Энни, послушай меня, - наконец, он набрался духу, чтобы сказать то, что он
должен был сказать. - Я проверил все приборы челнока - вряд ли мы сможем
взлететь. Вероятность есть, но очень небольшая…
Мгновенно очнувшаяся Энни, хлопая глазами, слушала длинное и подробное
объяснение, почему поврежденные рули высоты и ионные двигатели плохо
согласовываются, и как мало отверстие в уходящем конусом вверх потолке
пещеры…
- Кау, хороший мой, ну… попытайся что-нибудь придумать. Ну… ну ты

понимаешь, мы не можем теперь погибнуть, - проговорила, прервав менвита,
Энни. - Раз уж судьба нас свела, несмотря на космос, волшебство и прочее -
Кау, да после такого чуда мы сто лет должны жить!
- Велика вероятность того, что мы просто разобьемся, - ответил штурман,

отводя глаза. - Вероятность… очень велика.
- Но не оставаться же здесь! - воскликнула Энни. Она обеими руками стиснула

плечи Кау и прижалась губами к его щеке.
- Кау, раз уж судьба нам столько чудес устроила - сам подумай, ну неужели
она не устроит еще одно простенькое чудо?! Ну это… это будет тогда просто
свинство, правда-правда! И даже… даже если мы разобьемся…
- Одевайся, садись в кресло! - прервал ее менвит, вставая. Он сам застегнул на

ней комбинезон - в комбинезон могли влезть по крайне мере две Энни и еще
осталось бы место, - сам пристегнул и затянул на максимум карабины ее
кресла. Плюхнулся на место пилота и пристегнулся.
- Храни нас звезды! - пробормотал он, запуская двигатели и кладя ладони на

чувствительные полусферы ручного управления.
***
- Правее… еще один… Господи!
Внезапно появившиеся зеленоликие лезли отовсюду и, казалось,

просачивались из пор ноздреватых серых камней. Истошные вопли, выстрелы,
ругань, шипение и звук ударов - вернувшийся кошмар, из которого Фрэнсис,

как ему казалось, чудесно спасся. Этот кошмар снова был с ним - враги,
которых слишком много и от которых не убежать.
Они отступали к лодке, обороняясь, потеряв уже двух человек. Но у лодки

корчились все те же зеленоватые уроды, и отступать было теперь некуда.
Горстка отчаянно оборонявшихся людей взобралась на высокий утес, откуда
удобно было отстреливаться. Но патронов становилось все меньше, а враги все
не убывали.
Фрэнсис прицелился в слепо карабкающегося на утес зеленоликого, но не

успел спустить курок, как человекоящер с шипением полетел вниз,
пронзенный словно короткой резкой молнией, распоровшей с пронзительным
свистом воздух. Запахло озоном и грозовой свежестью, этот запах перебил
даже трупную вонь.
Еще свист - и еще три твари были поражены словно бы зевесовыми стрелами.
Остальные, что-то уразумев своими рыбьими мозгами, прекратили попытки
вскарабкаться на утес и неуклюже зашлепали кто к воде, кто вглубь острова.
- Господь прислал своих архангелов! - крикнул кто-то из матросов. Фрэнсис,

и Элли, и Чарли Блек почти поверили в это, когда Фред, заозиравшийся после
первой же молнии, изумленно вскрикнул:
- Этого не может быть! - и указал на вырвавшийся из скалистых

нагромождений островка сноп белого света, на вершине которого серебрился
рукотворный аппарат, слишком хорошо знакомый ему, вместе с Ильсором
принимавшему участие в подготовке к космическому перелету - спасательный
челнок с “Диавоны”.
Смотреть на Энни, воскресшую из мертвых Энни было одновременно
радостно и почти больно. Она здесь, любимая маленькая сестренка, она жива,
она смеется и обнимает старшую сестру. И можно, не торопясь, помыться,
переодеться и привести себе в относительный порядок. Энни, правда, была на
удивление чиста и одета в чистый комбинезон странного покроя, слишком
большой для нее и сидевший бы мешком, если бы не затянутый на талии
широкий ремень. Энни сейчас выглядела опрятнее ее самой, подумала Элинор
- это было почти как если бы небо упало на землю.
И все же Элли не могла отделаться от ощущения, что все это - прощание на

пороге. Энни окончательно и бесповоротно уходит в свою, отдельную от
сестры жизнь. Оставляя Элли с человеком, который стал для нее здесь близким
и нужным, но которому тем не менее еще только предстояло сделаться
неотъемлемой частью ее мира. Фрэнсис Терстон… Фрэнк.
- А как у тебя с Фрэнсисом? - это было первое, о чем Энни спросила сестру,
когда отхлынула начальная бурная волна радости от взаимной встречи, когда

уже не нужно было ощупывать и обнимать Энни, чтобы убедиться, что это
она, живая, целая и невредимая.
- Он сделал мне предложение, - снова чувствуя себя героиней романа, ответила

Элли и опустила глаза. - И я согласилась.
- Ой, ну здорово же! - взвизгнула Энни. - Ты будешь леди Фрэнсис Терстон, и

все от зависти лопнут.
Прежняя, прежняя взбалмошная, живая как солнечный лучик, Энни Смит - в
душе Элли все запело, когда она, подняв на сестру глаза, узнала тот
щекочущий весельем свет, который всегда исходил от Энни.
- Пригласишь нас на свадьбу? - стараясь не сойти с принятого ею на себя

радостного тона, спросила Энни.
- “Нас”? - Элинор чуть приподняла бровь.
- Нас, - твердо ответила Энни, и старшая Смит поняла, что ошиблась, сочтя,
что сестра осталась прежней. В ее взгляде больше не было той невинности и
неведения, что раньше, а свет и радость, исходящие от нее, теперь показались
Элли скорее сознательным решением, чем, как раньше, свойствами натуры.
- Эл, поможешь мне переубедить Фреда? Он отчего-то вообразил, что Кау

заварил эту кашу, - сказанное Энни не сразу дошло до сознания сестры.
И верно, Фред Каннинг сразу взял так неожиданно появившегося менвита под
подозрение, и даже заступничество Элли и Энни не поправило дела. Пришлось
в разговор вступить Чарли Блеку и Фрэнсису Терстону. Дядя Чарли сделал
племянницам страшные глаза, давая понять, что им не стоит присутствовать
при мужском серьезном разговоре.
- Дядя Чарли его убедит, будь спокойна, - ответила Элли.
- Кау и так чуть не погиб, пока сдерживал в себе эту мразь, - озабоченно
сказала Энни.
- А дальше как же? - вырвалось у Элинор.
- Да оно ушло из него, не беспокойся, - безмятежно ответила Энни, словно не

поняла настоящего смысла слов сестры. И в ставшем очень взрослым взгляде,
который младшая сестра бросила на дверь каюты, Элли прочла и любовь, и
беспокойство за человека, который уже стал частью существования.
- У вас с ним... что?

- Ты прямо как наша мама, Эл! - рассмеялась Энни. - У нас с ним - все.
Элли чувствовала, что все дальнейшие ее слова - о том, что менвит всегда
будет тосковать по своей родине, что с ее стороны жестоко обрекать его на это
- словно разбивались о непроницаемый щит. Энни и сама уже тысячу раз
думала об этом, тысячу раз ужаснулась и тысячу же раз сказала себе, что они
- они с Кау, вместе! - смогут все, все преодолеть и пережить. И что челнок,
принайтованный к борту “Эсмеральды”, никоим образом не может быть в этом
помехой. Кау сам сказал, что для космических путешествий челнок уже не
годится; еще счастье, что им удалось вылететь в отверстие в потолке пещеры.
- Пошли на палубу! - потянула Энни сестру - ей вдруг до жути захотелось

увидеть Кау.
Снаружи раздался шипящий звук, становящийся все более и более высоким,

переходящий в тонкий режущий ухо свист. Выскочив из каюты, Энни успела
увидеть, как челнок, кинув серебряный отблеск на палубу и надстройки
бригантины, взвился вверх. Побледневшая под густым загаром Энни, прижав
ладони к щекам, следила за его полетом - челнок удалялся в сторону
Близнецов, маячивших милях в пяти. Стояла ясная погода, воздух был
необычайно прозрачен и скалистые очертания островов были хорошо видны
даже на таком расстоянии.
- Паруса ставить! Живо! Машине ход! - голос капитана Блека прокатился от

носа до кормы. Бригантина оделась парусами, а содрогания корпуса указали,
что паровой машине дан полный ход. Парусник, словно играя вперегонки,
пустился догонять “Холлоуэй”, дым труб которого был уже едва виден на
северо-востоке. Энни и Элли, все еще не понимая, что же произошло, во все
глаза следили за скрывающимся вдали архипелагом.
- Кау… - хрипло прошептала Энни, отказываясь верить своим глазам.
***
Тот, кого знали под именем Говарда Осбальдистона, провожал глазами

бригантину и пароход, пока след их растворился в дымке у горизонта.
Столетия - ничто. Он терпелив, как и его господин. Пройдут столетия, и
попытку можно будет повторить - это не легко, но ради возрождения
Кхатханатхоа… Ради древнего существа, того, о котором Аймас-Моу не мог
подумать без чувства глубокого благоговения, можно считать столетия
мгновениями. И через столетия сна, подобного смерти, во вновь наставшие
странные времена, когда сама смерть способна умереть, при верном
положении светил - его повелитель воскреснет. Он восстанет подобно
гигантской волне ужаса, от которого закаменеет все вокруг, он прокатится по
жалкой земле…

Серебряная молния, зависшая над Близнецами, показалась жрецу знамением.

Он воздел руки к темнеющему небосводу, и горло его исторгло вопль,
сочетающий исступленный восторг и столь же исступленную боль.
- Кха-тха-на-тхо… - но окончание древнего имени потонуло во взметнувшемся

с Близнецов грохоте.
Серебряная молния вонзилась в перешеек между островами-Близнецами,

породив взрыв такой силы, что воды океана на время отступили, а в
прозрачный воздух поднялся сперва огненный пузырь, а затем огромное
грибовидное облако дымно-багрового цвета.
Аймас-Моу швырнуло наземь и понесло будто сорванный лист, и он уже не

видел, как кувыркались в воздухе куски валунов с Рогатой горы, вырванные с
корнем деревья…
Затем наступила тишина. Аймас-Моу, едва придя в себя, привстал и вгляделся

в клокочущую дымную тьму. И тут огромная гривастая фантастическая волна
с розовыми, кровянистыми заплесками на гребне, нависнув на мгновение над
узкой косой Куру-Кусу, ударила в остров, и тонны океанской воды
устремились туда, где ранее были острова-Близнецы, кровожадно клокоча над
затонувшими участками суши.
Второго взрыва, родившегося в глубинах океана, Аймас-Моу уже не услыхал.
***
Волна швырнула бригантину и пароход, подтолкнула своей мощной ладонью,

а затем, возвратным ходом, потащила было назад. Но мощь и ярость ее были
уже на исходе, потому суда потеряли ход лишь на короткое время.
Энни, ухватившись за дверь каюты, едва устояла на ногах. Побелевшие губы

ее шептали короткое неземное имя.
- Кау!.. - наконец она смогла крикнуть.
- Да? - откликнулся спокойный голос Кау-Рука. Он вышел из-за настройки, и

Энни налетела на него как буря - ругаясь, плача, колотя его кулачками,
выплескивая весь свой страх.
- Вот и первая ссора, - резюмировал Чарли Блек, переложив трубку из правого

уголка рта в левый.

- И все же... - пробормотал Альфред Каннинг. - Такая продвинутая технология.

Жаль…
- Вы ведь сами говорили, что наука становится все более опасной для
человечества, - ответил инженеру Терстон. Он искал глазами Элли и, найдя
наконец, махнул ей.
- Он направил свой космический корабль на логово? - спросила подбежавшая

к ним Элинор. Она не хотела признаваться в том, что совершенно неожиданно
ощутила ужас и боль, решив, что Кау-Рук потерпел аварию.
- Да. Ввел в него автоматическую программу действий, и аппарат взлетел сам,

- ответил Фред. - Дай Бог человечеству дожить до такого прогресса!
***
Обитатели Розовой страны искренне радовались за свою повелительницу -

никогда ранее она не выглядела такой счастливой и такой красивой.
Появление рыжебородого красавца, избавление его Стеллой от тяготевшего
над ним проклятия - так было объявлено народу - как рукой сняло тоску,
которая стала овладевать в последнее время феей Страны Болтунов.
- Говорят, он прибыл с далеких звезд, - шептались молоденькие прислужницы.

Они наперебой восхищались стройной фигурой пришельца, его сиявшими
золотом густыми волосами и пышной бородой цвета лисьей шкурки.
Кое-кто узнал конечно в нем менвитского генерала Баан-Ну, но опыт
подземных королей, перевоспитанных Усыпительной водой, и непоколебимая
вера в могущество колдовства Стеллы успокоило всех.
И теперь можно было видеть Баан-Ну прогуливающимся в тени дворцового

парка. Прислужницы наперебой осыпали его комплиментами, а генерал
самодовольно жмурился.
“Мой покоритель”, - так называла его Стелла, и слышавшие это соглашались:

еще ни одному мужчине не удавалось покорить сердце гордой и прекрасной
феи.
Генерал обнаружил недюжинные способности писателя - его батальные

рассказы, приключенческие и фантастические повести расхватывались во всех
книжных лавках Волшебной страны. Теперь ему приходилось тратить много
времени, чтобы ответить на многочисленные читательские письма, поэтому
пришлось нанять писцов, чтобы те с голоса записывали письма сразу в
нескольких экземплярах.

Некоторые, правда, удивлялись, отчего это Стелла наложила сильное заклятие

на все источники в окрестностях бывшего Ранавира, базы пришельцев. Теперь
вода там считалась отравленной, и никто не решался наполнить там флягу или
даже просто умыться.
Верная Ийяра, ближайшая доверенная фрейлина волшебницы, могла бы

рассказать, как в день появления рыжебородого пришельца Стелла
неожиданно приказала ей сопровождать себя к развалинам замка Гуррикапа.
О том, как они с госпожой в четыре руки обливали свалившегося будто из
ниоткуда Баан-Ну водой, как Стелла во время этого беспрерывно читала
заклинания, и как вода становилась черной. Вода, будто живая ртуть,
бесследно исчезала в расселинах у замка Гуррикапа, а серое лицо Баан-Ну
приобретало живой цвет. Но Ийяра была родом из Желтой страны, и все
говорили, что она не болтливее придорожного камня.
Энни волновалась. Во-первых, мама и отец могли, вместо того, чтобы
пройтись по магазинам, отправиться к знакомым. И тогда новое мамино платье
еще задержится - миссис Анна Смит ни за что не хотела доверить дочери
покупку материи.
А ведь венчание Элли уже не за горами. Энни размечталась, представляя свою

сестру в платье, в древней английской церкви, прекрасную как принцесса - еще
бы, фасон платья Энни придумывала сама, и эскиз восхищал всех, кто его
видел.
- Миссис Фрэнсис Терстон, - произнесла она вслух. И тут же поправилась: -

Нет - леди Фрэнсис Терстон.
Собственная свадьба, которую они собирались отпраздновать очень скромно

через месяц после свадьбы старшей сестры, совсем не занимала Энни. Более
того - она уже считала себя замужем, и когда по возвращении Тим О`Келли и
его приятель отпустили вслед ей и Кау какую-то колкость, была полна
праведного гнева. А уж “серьезные разговоры”, которые пытались вести с ней
мама, папа и даже Кау, казались Энни и вовсе не нужными. Папа и мама
старались убедить Энни, что вот теперь для нее начинается совсем другая
жизнь. Энни кивала, соглашаясь. Но внутри она не понимала, что же там, в
этой новой жизни, должно было быть таким уж другим. Страх, боль, боязнь
потерять - все это с нею уже было. Кау, которого готовились растерзать
дикари, страх и тоска, навалившаясь на нее в пещере - чем еще могла напугать
или удивить ее жизнь?
- Тебе будет со мной трудно, - говорил Кау. Энни снова кивала с серьезным
видом, думая про себя, что “трудно” - не слишком большая плата за счастье
быть с ним.

Правда, сказанное Кау позавчера - он вдруг заявил, что у них, скорее всего,
никогда не родятся дети - на несколько мгновений выбило ее из колеи. Они с
Элли любили болтать о детях, которые у них когда-нибудь родятся, иметь
детей, будучи замужем казалось таким естественным, что их отсутствие
воспринималось как ненормальность.
- Почему? - только и смогла она спросить и едва принудила себя выслушать

объяснения насчет спецсыворотки, которую вводили всем, отправляющимся в
дальние космические перелеты. Энни видела, что менвиту было трудно
понять, что такого страшного для земных женщин в неспособности иметь
детей. Но уже одно то, что он вообще думал об этом и беспокоился за нее,
наполнило ее такой благодарностью, что у нее перехватило горло и на глаза
навернулись слезы. Она смогла только обнять озабоченно смотревшего на нее
Кау-Рука и наговорить кучу бессмыслицы, что все это ерунда, что ему вполне
будет достаточно нянчиться с ней, что она собирается стать художницей и
какие уж тут дети.
- В конце концов, усыновим, - заявила Энни. А после того, как менвит

попросил растолковать ему смысл этого слова, добавила: - Или удочерим.
- Ты еще ребенок, - с грустной улыбкой сказала мама, с которой она

поделилась этим разговором. И Энни, испугавшись, что мама примется - в
очередной раз! - отговаривать ее от замужества, поспешила свернуть разговор.
Думать об этом сейчас не хотелось, поэтому Энни достала альбомчик и

карандаш. На чистом листе появилось лицо Тима О”Келли, вокруг глаза
которого красовался большой темный синяк. Как тогда, когда они отправились
в гости к дедушке Рольфу, у которого был юбилей. Выпивший Тим после
своих шуточек пригласил Кау выйти и поговорить “как мужчина с мужчиной”.
Энни была уверена, что спокойный и вовсе не задиристый Кау уладит дело
миром. Каково же было ее удивление, когда снаружи домика раздались сперва
ругань (голосом Тима), а затем не слишком громкие но несомненные звуки
драки.
Окончилось все довольно быстро. Кау вернулся как ни в чем не бывало, без
всяких следов драки - даже волосы не растрепались. Тим и его приятель вошли
спустя несколько минут. Тим усердно прикладывал к заплывавшему глазу
медную монету, но на вопросы отмалчивался.
- Энни!
Голос Кау, бежавшего к домику, пробудил ее от дум и воспоминаний.

Конечно, она кинулась навстречу, конечно он закружил ее, легко, будто в ней
совсем не было веса.

“Не будь она таким ребенком - ничего бы у них не получилось”, - подумала

Анна Смит, издали смотря на дочь и будущего зятя. Она на обратном пути из
галантерейной лавки шла мимо “Салона мадам де Панди”, известной на весь
Канзас гадалки и прорицательницы. Хотела было зайти, да увидела надпись
чуть ниже большой вывески - “При верном положении светил предсказания
сбываются. Гарантия”.
- При верном… - проговорила себе под нос миссис Смит. Усмехнулась,

наблюдая, как Энни хлопнула Кау-Рука по носу и, хохоча, кинулась удирать.
- Оно правильно… при верном положении. Только какое ж оно - верное?
Древний архитектор
T. M. Riddle
Его Бог не имеет ничего общего с иудейско-христианской абстракцией, чьё

имя он призвал, чтобы успокоить Уилла Грэма. Его Бог — нечто и более
древнее, и более странное. В этом мире есть места, где завеса между
измерениями истончается, где рассказывают истории о том, как люди
вступали в брак с ангелами, дьяволами и другими существами. Из подобного
места, на берегах Балтийского моря, происходила и его семья. Живи он
несколько веков назад, он мог бы быть и испорченным дворянином, и князем
демонов.
Но, возможно, лучше жить сейчас, в Эру Чудес, полную знаков и

предзнаменований, когда пророки и ясновидящие ходят по земле. Уилл Грэм
— один из них, и редкий дар делает его особенно ценным. Если его удастся
обработать, закалить, научить пользоваться своей силой, танцевать на краю
безумия, — то в те времена, которые грядут, он станет полезным союзником.
Потому что звёзды сейчас встали в нужное положение, и единственный Бог, в

которого Ганнибал верит, возвращается, чтобы поглотить этот мир. Если Уилл
сможет научиться ходить по краю бездны рядом с ним, то Ганнибал не
останется нищим на этом пиру. А если нет, то есть и другие варианты. В конце
концов, ради такого конца Ганнибал собирал своих учеников и поглощал
своих жертв — ибо разве мы не были созданы по образу и подобию Божьему?
И таков Его замысел.
Talesklok
henna-hell
автор

Silence 011010701
идея
clifford undead
идея
Нэйтан любил слушать океан.
Обычно люди считают, что волны прибоя грохочут оглушительно шумно
— так бы звучал хаос, если бы он был звуком, и он бы раздавил, разорвал в
клочья человека, который бы его услышал; что просачивающаяся сквозь
обкатанную гальку вода журчит мелодично, весело и жизнерадостно; что ритм
разбивающихся о скалы брызг оттеняется тихим шелестом песка, бывшего
некогда такими же скалами, казавшимися в те давние-давние времена
несокрушимыми.
Нэйтан слушал голос океана.
Мозолистые ладони бьют в тамтамы без устали, от заката солнца до самого

утра. Барабанный бой сотрясает воздух, звук встаёт стенами, защищающими
от ночной нечисти — от существ древних и могучих, много сильнее всего
человечества вместе взятого. Но людей оберегают лишь немногие Сведущие
— шаманы тех племён, которые предпочитают веру и традиции предков
современности и прогрессу. Что могут сделать высокие технологии, как
помогут новейшие изобретения, когда темнота шелестит шершавой чешуёй
Отца Змей, когда с холмов доносится шёпот неведомых существ, а на берега
из вод выходят странные люди-нелюди, меж чьих пальцев заметна перепонка,
чьи выпуклые, как у лягушек, глаза почти не моргают, чьё горло
воспроизводит звуки хриплые, отрывистые, квакающие? Тамтамы разрывают
ночную тьму своим грохотом, и опасность отступает.
— Эксплоужен-тупица! Качок Нэйтан — безмозглый идиот! —

одноклассники всегда дразнили его, несмотря на риск попасть под увесистый
кулак. Нэйтан повёл широкими плечами, будто демонстрируя, что ему
совершенно безразлично, что о нём говорят. Ну, так и должно быть: как бы его
сверстники, эти прыщавые задроты, ни упражнялись в остроумии, всё равно
они останутся неудачниками, а у Нэйтана, статного юноши с профилем, что
впору печатать на монетах, всё равно будут все девчонки, стоит ему только
пожелать.
— Нэйтан-придурок!..
— Эй, ты, отстань уже, ты… эээ…
— Что слов не хватает, Нэйтан-кретин?
Эксплоужен заскрипел зубами и сжал кулаки. Сейчас кто-то будет хныкать
и пытаться остановить кровь из носа, а потом — шататься по врачам, чтобы
эту злосчастную часть лица хоть как-то вправить… и заодно подлатать
сломанную челюсть.

Ветер с океана принёс солёные брызги, резные листья пальм заколыхались

в его порывах громадными веерами. Гортанный шёпот наполнил улицу, на
которой стояла школа «Карпатиан Форест», закружился вокруг толпящихся
гогочущих подростков. Нэйтан вслушался в этот голос и кивнул будто сам
себе.
— Отстань, — повторил он тихо, но весьма внушительно, легко отодвинул
задиру — будто шахматную фигуру переставил с одной клетки на другую —
и пошёл прочь. Голос океана одобрительно бормотал что-то ему вслед, и
прохладный бриз гнал пыль по дороге, рисуя ею на горячем асфальте
клинописные знаки.
— Дорогой, звонили из школы.

— А?
— Школа, где учится Нэйти.
— И? Что сказали?
— Ну, у него есть успехи в биологии.
— Ого! Неужели мой сын — ботан? Не похоже.
— Именно что. Говорят, он обожает препарировать лягушек.
— А, ну тогда всё нормально.
— Нет! Это ненормально! Слушай меня внимательно, Оскар Эксплоужен:
наш сын любит расчленять лягушек.
— Дорогая… — пауза и долгий вздох. — Для парня его возраста это не так
уж плохо. Ну, режет лягушек, и что? Главное, чтобы не был тряпкой. А с этим
у него всё нормально. Мужиком растёт, а не каким-нибудь… В общем, не
беспокойся.
— Ладно. А ещё у него проблемы с математикой, английским, химией…
короче говоря, со всем остальным.
— А спорт?
— Отлично.
— Значит, всё хорошо.
— Братья! Наши потомки в опасности, но они не знают об этом. Легенды

говорят, что среди них должен родиться сын океанских тварей, и… боюсь, это
уже произошло.
— Но как ты узнал об этом?
— Было знамение. И… ещё кое-что.
Пустынные каменистые земли терзал сильный ветер, раскалённый песок
крутился в крохотных смерчах, разбивающихся о скалы. Все обитатели
выжженных долин прятались в укрытия; даже рептилии, которые издревле
были хозяевами этих земель, ведь их оберегал сам Змеиный Отец, заползали
под камни, таились в норах, даже неведомые обитатели дальних холмов, и
раньше незаметные для людей, покидали планету. Ветер неистовствовал,
сбивал с ног, сжимал могучими хоботами ураганов, залеплял рот, нос, глаза и
уши горстями песка, дёргал за волосы, будто настоящими пальцами,
длинными, липкими, с цепкими когтями. Но самое страшное, из-за чего спины

людей покрывались холодным потом, кровь в жилах будто застывала

колючими обжигающе-ледяными кристаллами, от чего просыпались все
первобытные страхи — ветер приносил запах… и голоса.
Пустынные земли тонули в незнакомой им доселе вязкой и влажной вони
рыбьей чешуи — и в глумливых гортанных заговорах, чуждых человеческим
языку и ушам.
— В чём дело, Нэйт? Почему ты здесь сидишь? Уже далеко за полночь.

Юноша, не оборачиваясь на вопрос отца, пожал плечами, и длинные
смоляно-чёрные пряди рассыпались по его спине. Молчаливость всегда была
ему свойственна, так что ни родители, ни другие родственники, ни
одноклассники, ни кто-либо другой не удивлялись тому, что их реплики,
обращённые к Нэйтану, могут остаться без ответа. Но на этот раз отец стал
прямо перед ним, дожидаясь, так что Нэйтан нехотя выдавил:
— Барабаны. Спать. Мешают.
— Какие барабаны? — удивился отец. И осёкся: сквозь шелест пальмовых
листьев, стрекот сверчков, звон москитов и далёкое ворчание прибоя
действительно явственно доносился завораживающий ритм, будто десятки
ладоней молотили в тамтамы, и экстатические хриплые возгласы, звучащие во
влажной флоридской ночи таинственно и пугающе — слишком пугающе.
— Что за чертовщина?.. — пробормотал Эксплоужен-старший. Крупные
мурашки табуном пробежали по его спине, но выучка бывалого военного дала
о себе знать: он тряхнул головой и решительно заявил:
— Пойду, гляну, кто это. Наверное, какие-то сектанты… гребаные хиппи
или типа того. Эй, сын, ты со мной?
Нэйтан отрицательно помотал головой. Отец снял с гвоздя фонарь на
шнурке и вышел на порог, а потом — дальше, в волны тягучего, как кисель,
воздуха с запахами соли, йода и рыбы. Через открытую дверь в дом хлынули
и они, и звуки, становившиеся всё, громче, громче, невыносимо громче.
Нэйтан зажал уши ладонями и сгорбился, сотрясаясь от дрожи.
— Если верить теории Дарвина, онтогенез организма представляет собой

нечто вроде своеобразной модели филогенеза, сокращённой во времени, —
вещала мисс Хепберн, преподававшая биологию в школе «Карпатиан Форест».
— Это утверждение проиллюстрировал ещё Эрнст Геккель около ста лет
назад. Действительно, человеческий эмбрион проходит стадии от
простейшего, через формы, похожие на рыбу, земноводное, напоминающее
тритона, крысу, к тому виду, в котором он появляется на свет спустя девять
месяцев после зачатия. Мальчики! Это не смешно, тихо! Так… о чём я? Да,
человек по этой схеме — венец эволюции, и…
— Нет. — Равномерный гул перешёптываний учеников перекрыл
уверенный и звучный голос. Те, кто дремали на скучном до этого момента
уроке, встрепенулись.
— Прости, Нэйтан — что? — удивлённо переспросила мисс Хепберн.

— Я сказал «нет», — повторил Эксплоужен ещё громче. «Нэйтан-придурок

подал голос, надо же», — гнусно хихикнул кто-то, но тот, о ком шла речь, даже
не моргнул.
— Человек — не венец эволюции. Совершенные существа древнее людей,
умнее людей, и они живут веками. И если люди хотят стать такими же, они
должны уйти под воду. Мы уйдём под воду — мы будем жить там, и умрём
там.
Звуки в классе стихли до почти абсолютной тишины: было слышно, как из
чьих-то пальцев выпал карандаш, как неуверенно шаркнул по полу чей-то
кроссовок. Первой очнулась и заговорила учительница.
— Нэйтан, — мягко сказала она, — ты ошибаешься. С точки зрения
философии, разумеется, человек несовершенен, но идеальных существ нет в
принципе. Но с сугубо естественнонаучной точки зрения… мы не можем жить
в воде. У нас нет жабр, как ты сам понимаешь, и получать кислород через
кожу, как лягушки, мы тоже не умеем.
Юноша упрямо поджал губы.
— Но мы можем измениться, — возразил он. — Это очень просто. Мы же
так похожи на лягушек, я их часто разрезал, я знаю, так что… это просто.
Мисс Хепберн всплеснула руками.
— Кто тебе сказал такое, Нэйтан?
Он немного помолчал, прежде чем откликнуться, так что
преподавательница подумала было, что не дождётся ответа: молчун Нэйтан
уже израсходовал недельный запас слов на свою речь.
— Голоса, — наконец произнёс тот. — Их голоса.
Последнюю реплику Нэйтана заглушил нарастающий ропот: класс
захлестнула волна смущения из-за того, что он просто находится рядом.
Подростки краснели, хихикали, фыркали — всем было стыдно из-за этого
громилы-чудака.
— Малыш Нэйти слышит загробные голоса! Малыш Нэйти — телепат!..
Урок оказался сорван.
Старик Эксплоужен не сидел на одном месте: он был, что называется,

сорвиголовой. Впрочем, такие люди были нередки в те времена, раньше, чем
за сотню лет до рождения Нэйтана. И именно благодаря им Америка стала
такой, какая она есть, ведь они осваивали новые земли, строили города,
отстаивали свою независимость от чужаков, наплевав на любые неудачи и
разочарования, на непривычный климат, на диких зверей и нечестивых
индейцев.
Старик Эксплоужен был одним из первых поселенцев штата Флорида —
солнечного, влажного, зелёного, казавшегося на первый взгляд раем на Земле,
но чрезвычайно опасного и неуютного на поверку. Мутные реки кишели
хищными рыбами и ядовитыми змеями, которые пропадали только на время
наводнений, затапливающих все низины, да и то ненадолго. Вязкие болота
смердели гнилью, и над ними всегда висели тучи москитов, а в зарослях по
берегам отлёживались аллигаторы. Хижины-времянки то и дело уносило в

океан штормами, а их жители, те, которые успевали спастись сами и сберечь

свои семьи, часто болели от непривычной еды и заражающей целым букетом
хворей воды. Но Флорида завораживала людей своим показным дружелюбием
и мнимым изобилием… до тех пор, пока эти земли не стали действительно
процветающими.
Поговаривали, что если бы не необычайно богатые уловы рыбы и креветок,
штат бы так и остался почти безлюдным и нищим, а то и отделился бы, стал
одной из никому не нужных мелкотравчатых республик, где нет ровным
счётом ничего, кроме бананов и малярии. Ещё говорили, что старик
Эксплоужен был причастен к этому чуду, хотя никто не мог объяснить, каким
образом. Шептались, что он продал душу дьяволу, но Эксплоужен только
отшучивался, хотя и вправду перестал посещать воскресные проповеди, а в
своём доме завёл странного идола и постоянно носил амулет довольно
омерзительного вида. Слухи и толки не прекратились даже тогда, когда
Эксплоужен исчез: не умер, хотя достиг уже более чем преклонного возраста,
и не переехал в другую местность, а пропал бесследно, разве что накануне его
видели идущим к берегу океана.
После старика Эксплоужена остался сын, и сын был единственным
потомком его сына, и каждый из них старался унести свои ноги как можно
дальше от этих душных болотистых земель, дальше от шума солёных волн,
дальше от всепроникающих запахов йода и рыбы — но каждый из них к концу
своей жизни оказывался во Флориде.
— Они снова не дают мне спать.

— Да. Я знаю.
Нэйтан смотрел в окно. За стеклом плотной гардиной повисла
непроницаемо тёмная ночь. Отец мялся рядом и выглядел испуганным и
обнадёженным, торжествующим и виноватым.
— Потерпи, сын. Ты же мужик, верно?
Нэйтан пожал плечами. Рокот тамтамов становился совершенно
невыносимым, он подбирался всё ближе и ближе, подползал как змея,
петляющая в зарослях травы. Гипнотический ритм нарушал иную мелодию,
заглушал гортанные напевы и эхо разбивающихся о сушу волн.
— Ты ходил смотреть, что это…
Вопрос остался незавершённым, но Эксплоужен-старший уже знал, что
ответит.
— Это индейцы. Кстати, можно сказать, наши с тобой предки, сынок. У
них, эээ, свой праздник.
— Угу.
В воздухе плавали ароматы цветов и сладковатая фруктовая гниль, терпкий
запах земли и древесных грибов и брызги сока смятых листьев. Далеко, будто
за тридевять земель, волновалось море — беспокойное море, разгневанное,
обессилевшее, болезненно-горячечное. Нэйтан слышал его голос и мысленно
повторял, как мантру, вопли взбешённого океана: «Смети, уничтожь, убей,

смети, уничтожь, убей, убей, убей…». Он, как и океан, отчаянно желал
молчания индейских тамтамов.
«Ураган зацепил Нью Порт Ричи, Флорида, но не оставил существенных

разрушений. По предварительным данным, жертв также нет.»
Солнце светило ярко и почти поджаривало до хрустящей корочки тех, кто
оставался на улице надолго. Словно накануне не было тяжёлых мрачных туч,
нависавших над городом, словно вода не обрушивалась на него, точно ливень
намеревался перещеголять библейский потоп, словно ветер не обрывал
провода и по улицам не шли толпами переваливающиеся, непривычные к
суше, тени. Теперь даже в самом сердце города, далеко от побережья, на
асфальте высыхали клочья водорослей, распространяя отвратительный смрад.
— …А если бы предки современного человека развивались по другой
эволюционной ветви, кто знает, возможно, у нас были бы жабры и плавники
или хитиновые экзоскелеты. Нэйтан? Ты не хочешь высказаться на эту тему?
Учительница не смогла сдержать порыв, хотя глумление над учениками —
действие в высшей степени непедагогичное. Сама себя она оправдывала
попыткой разговорить нелюдимого подростка — вполне себе достойная цель,
если задуматься… не так ли?
Нэйтан покачал головой.
— Точно?
Он будто не заметил издевку.
— Да. Ещё рано.
Прыснул сначала один смешок, затем другой — и вскоре хохотал весь
класс.
Не важно: главное, что барабаны замолчали, и ветер с океана вернулся —
свежий, прохладный, йодисто-солёный. Говорящий с Нэйтаном хором сотен
гортанных голосов. Рано. Ещё рано.
…Хор сотен охрипших голосов вторил Нэйтану. Перед ним волновалось

влажное липкое море человеческих тел — и все они боготворили Нэйтана.
Голоса теперь не шептали — они отдавали приказы, которым повиновались,
ибо нельзя идти против воли нового бога. Войди в воду — живи там, умри там.
— Вы же разрешаете разводиться королям.
— В виде исключения. В особых случаях...
Когда это нужно, скажем, для продолжения
рода...
— Для продолжения рода нужно совсем
другое.
Григорий Горин «Тот самый Мюнхгаузен»

…На самом деле, это желание было не только неоригинальным,

неинтересным и откровенно скучным, но и совсем не вписывалось в профиль
деятельности того, к кому просьба была обращена. Но то, что она была именно
высказана, вслух, напрямую, что ради неё был пройден немалый путь по
американским дорогам, что для этого была найдена ни на одной карте не
обозначенная трасса — а её обнаружит далеко не каждый…
Огонёк чиркнувшей спички выхватил из уютного полумрака
придорожного бара ярко-рыжие вихры и угас. Строго говоря, для этой трубки
он не был необходим — просто нужно было занять чем-то руки.
— И этого ты хочешь? Так-таки хочешь? От меня? — недоверчиво
переспросил О.Ж. Грант. Сидящая напротив молодая женщина решительно
кивнула. — То есть ты специально спрашивала, узнала моё имя, искала меня
— и лишь для этого?
— Это не «лишь», а очень важно! — вскинулась женщина.
— Как скажешь… Но всё же я не понимаю. Обычно я такими делами не
занимаюсь. Ну… ты к врачам пыталась обращаться?
— Медицина здесь бессильна, — едва слышно прошептала собеседница.
О.Ж. вздохнул.
— Если ты знаешь байки обо мне, то должна быть в курсе, какой бывает
итог от просьб ко мне.
Женщина повела плечами: хуже, мол, быть не может.
— Я загадала своё желание, а это значит… — она упрямо поджала губы.
— Да-да-да! — взмахнул трубкой в виде оскаленной обезьяньей головы
Грант. — Хотя это не то желание, ради которого таскаются по дорогам,
болтают с попутчиками и рассматривают города. Я вообще не думаю, что оно
того стоило, пусть такое времяпрепровождение всегда полезно. Но для
осуществления твоей мечты, Молли, нужно делать кое-что другое…
Женщина слегка покраснела, на её лице отразилось смятение, и она
несмело перевела взгляд на ширинку собеседника, но сразу же отвела глаза.
Грант ухмыльнулся, не выпуская трубки изо рта.
— Ага, именно, — он похлопал ладонью по потёртой дерматиновой
поверхности диванчика рядом с собой, и женщина послушно пересела. «Это
не будет изменой, этого и Калверт хотел», — мысленно убеждала она себя, но
обручальное колечко всё же зачем-то незаметно сняла и положила себе в
карман — будто иначе оно могло стать свидетелем преступления. А затем
коснулась кончиками пальцев брюк О.Ж. всего в нескольких сантиметрах от
паха.
— Сейчас ты, возможно, захочешь закричать. Такое бывает. От
неожиданности, — предупредил Грант. Изумрудно-зелёный туман
лохмотьями потянулся из трубки и окутал пару, сидящую на диванчике — и
округлившую глаза от удивления Молли, и довольно ухмыляющегося Одно
Желание.
***

— …Нет, серьёзно. Как такое может быть?

— Чел, так бывает. Это херня такая, как её, блин… генетика! Может, у
меня бабушка была рыжая. Или дедушка. Или даже какой-нибудь пра-пра-кто-
то-там.
— Дэтта есть как индейские корни Нэйтана.
Пиклз с облегчением и одобрением поглядел на Токи — вовремя он
вспомнил, как нельзя вовремя. А то задрало уже объяснять всем, отчего он,
Пиклз, единственный огненно-рыжий ирландец среди всех его не очень-то
ирландских и совсем уж не рыжих родичей. Тем более, что Пиклз, во-первых,
хоть и ненавидел семью, всё же терпеть не мог подозрения о её
непорядочности от посторонних, а во-вторых, сам не горел желанием
задумываться о таком феномене наследственности.
Нэйтана, похоже, убедил аргумент Токи. Он погрузился в какие-то свои
медлительные и вязкие размышления.
— А я шлышал, што ешли женшина перешпит ш кем-то, но не
жабеременеет, её будушшие дети вшё равно будут похожи на того, ш кем она
трахалашь, ну, тогда, в первый раж, — поделился ценными знаниями
Мёрдерфейс.
— Так не бывает, — отмахнулся от него Пиклз.
— Ни хера! Для этого даже термин ешть!
— Не всё, для чего есть термин, действительно существует!
— А Сквизгаар есть похожий на своя мама… — продолжил свои
естественнонаучные наблюдения Токи.
— Логично, на кого же ещё я должен быть похожий? — насупился объект
изысканий.
Пиклз усмехнулся и отхлебнул пива. Как обычно, своеобразный домашний
уют по-дэтклоковски: тихо позвякивает батарея пустых бутылок, булькает
джакузи, бормочет что-то задумчивое Нэйтан, препираются гитаристы,
издалека доносится эхо выстрелов… В нормальном доме аналогом таких
звуков умиротворения и спокойствия, наверное, могли бы быть шум
холодильника, шуршание веток по оконному стеклу или кошачье мяуканье, но
только не в Мордхаусе. Пиклз отпил ещё. Удивительно, но хмеля он не
чувствовал. Не то чтобы это обстоятельство его ошеломило: он всегда пьянел
гораздо позже сотоварищей, даже после грузного Нэйтана с его-то мощным
здоровьем и новенькой печенью, даже если пил в разы больше их, вместе
взятых. Это уже было обычным, но всё же каждый раз изумляло Пиклза,
стоило только ему задуматься о своей сверхъестественной стойкости.
Впрочем, не только эта особенность организма не давала ему покоя, но всё
остальное почему-то всегда казалось несущественным.
— Ладно, чуваки, я пошёл спать, — Пиклз допил, отбросил пустую
бутылку не глядя и принялся осторожно выкарабкиваться из джакузи.
— Хэй, Пикл, а как же шлюхи?
Выпутавшись из футболки он неопределённо махнул рукой.
— А… ну, блин, пусть подождут. Потом.

Подобрав с пола ещё пару полных бутылок невесть чего, Пиклз побрёл по
длинным тёмным коридорам в свою комнату. Мучительно хотелось нажраться
в хлам, но до этого было ещё очень, очень далеко. Разве что… Он откупорил
первую бутылку — бренди, что ли?.. Да, годится. Не исключено — точнее, так
чаще всего и бывает после подобных экспериментов — под утро Пиклз
проснётся в уборной, в обнимку с холодным фаянсом, облеванный с ног до
головы и не помнящий, как дополз туда, но и это не было аргументом против
короткого момента блаженного туманного забытья. Оно того стоило. А ещё
это стало своеобразным состязанием против собственной природы. Или,
может быть, полным согласием с ней.
***
Молли искренне верила, что её первенец — не сын, а настоящее золото.

Даже когда он был пухло-морщинистым красным орущим младенцем, уже
тогда он казался невероятно обаятельным; даже в грудничковом возрасте он
выглядел, как один из тех парней из криминальных комедий, которые успешно
выдают стеклянные побрякушки за настоящие бриллианты, проворачивают
крупные аферы и продают доверчивым простофилям их же собственные вещи.
Молли считала, что каким бы ни стало его будущее, его, малыша Сета, за
каждым углом будет поджидать удача, а где-то в его собственном тайнике уже
сейчас наверняка стоит горшочек с золотом — ведь она знала, кто его отец.
А ещё Сет совершенно фантастическим образом походил на Калверта,
мужа Молли, своего официального отца. Тот был вне себя от радости, нянчась
с долгожданным сыном, почти каждой чертой повторявшим его черты. И это
тоже было большой, очень большой удачей.
Вырастая, Сет становился ещё более обворожительным, убедительным и
озорным. Пусть он и имел привычку то и дело влипать в довольно неприятные
ситуации, он всегда выходил сухим из воды. Когда Сет нёс откровенную ложь,
ради выгоды ли, ради того, чтобы выкрутиться из какой-либо беды или просто
от скуки, её всегда принимали за истину в последней инстанции. Поэтому уже
подростком он имел на своём счету уйму приключений и розыгрышей. А
кроме того — самый что ни на есть настоящий горшочек с золотом, который
он немедленно прокутил, едва собрав по центу. Но ничего — удача всё равно
шла рука об руку с Сетом, кокетничала с ним, затаскивала в авантюры,
которые другого заставили бы заречься от сколь-нибудь рискованных
предприятий.
Едва Сету стукнуло двадцать один, его посадили в тюрьму за продажу
поддельного кокаина замаскированному полицейскому. Тем не менее, Молли
верила, что её мальчик — чистое золото.
***
— Эй, чел, ты отчего без капюшона?

Пиклз остановился, как вкопанный. Чужак в Мордхаусе, прогуливается

этак вальяжно, да и ещё весь такой странный на вид — повод поднять тревогу:
у «Дэтклок» сейчас немало недоброжелателей, вдруг это их шпион?
Незнакомец тоже остановился и уставился на Пиклза. Он вынул изо рта
замысловатую трубку с чашкой в виде головы обезьяны, переложил её в
другую руку, вернул обратно и удивлённо пожевал мундштук.
— Надо же…
Взгляд Пиклза, уже почти дошедшего до необходимой кондиции и очень
быстро успевшего забыть о собственных опасениях, сфокусировался на трубке
и проследил на всеми манипуляциями с ней.
— Какая интересная… — промолвил барабанщик невпопад.
— Интереснее, чем ты можешь представить, — уверил его чужак и почему-
то радостно рассмеялся. Пиклз подхватил его хохот. Этого незнакомца он
совершенно точно не встречал раньше, но почему-то чувствовал к нему
симпатию, если не сказать «родство». «Может, потому что он такой же
рыжий? Не, глупость!» — пронеслось в голове у Пиклза.
Чужак действительно был обладателем редкостно яркой шевелюры, такого
же мандариново-солнечного цвета, как у Пиклза. А ещё настолько же
худощавым, невысоким и очень, очень ирландским, от вихров на висках и
галстука-бабочки, до кончиков ботинок.
— Что делаешь? Надираешься, как сапожник? — добродушно
поинтересовался он.
— Пытаюсь, — признался Пиклз. — Не получается.
Незнакомец расплылся в широченной улыбке.
— Вылитый дядя Лу, — сообщил он. — Он дома, под Трали, то и дело
опустошает погреба тамошних пабов — и будто впустую. Вообще его
Лльюиллин зовут, но… А тебя как назвали?
— Пиклз, — пожал плечами барабанщик. Чужак оглушительно захохотал.
— Ну да, правильно! Как же иначе! — веселился он.
— Слушай, чел, а что у тебя в трубке? — Вопрос не отпускал Пиклза.
Незнакомец посерьёзнел.
— Это долгая история, да и вообще, я сюда по делу пришёл. У одного
парня, живущего здесь, очень забавная мечта… Ну да ладно, ерунда.
— И всё же?
— Слушай, а у тебя нет желаний? Заветных, так сказать. — Чужак явно
игнорировал попытки Пиклза выспросить о трубке.
— Кроме как напиться? — буркнул барабанщик.
— Нет, этого даже я не могу осуществить — наследственность, проклятые
родственнички, знаешь ли, — усмехнулся незнакомец. — Но если придумаешь
что-то другое — жди меня, сынок. Только одно желание. Запомни. Одно.
Желание.
Он подмигнул, пыхнул трубкой, не разжигая её, и глаза Пиклза защипало
от ослепительно-зелёного, как молодая трава, густого и ароматного тумана.
Барабанщик со вкусом чихнул.

— Дзын-н-нь! — звон выроненной опустевшей бутылки разнёсся по

безлюдному коридору.
— Почему «сынок»? Мы же, вроде, ровесники… — спросил у каменной
стены Пиклз. — Мда, херня какая-то… Был ли этот, рыжий… бабочка…
Похоже, я таки надрался…
***
— Ты? — всплеснула руками Молли.

О.Ж. Грант учтиво приподнял шляпу.
— Что ты здесь делаешь? — она нахмурилась: в мыслях уже выросла
картина суда, установления отцовства, стыдного скандала…
— Я не до конца выполнил твоё желание, — развёл руками О.Ж. — Я не
могу игнорировать это — такова моя природа.
— Ты утверждал, что твоя природа подразумевает и подвохи в исполнении
мечты…
— Но-но! Такого я не говорил! Никогда! Да, я люблю посмеяться. Очень
люблю, если честно. Но произойдёт ли подвох и каким он будет — это на
совести пожелавших.
Молли упёрла руки в бока и многозначительно посмотрела на Гранта.
— Правда! Не в моих привычках клясться, но в твоём случае я даже
пытаться бы не стал что-то перевернуть — ты сама всё сделаешь: в твоих руках
их воспитание, на твоей ответственности, кем они для тебя станут — мечтой
наяву или злым розыгрышем.
— А муж…
— Когда ты загадывала желание, это тебя не смущало.
Через девять месяцев мечта Молли осуществилась сполна — родился
второй мальчик.
Братья были похожи друг на друга, как день и ночь: похожи, но в то же
время разные до противоположности. Оба были неусидчивыми, задиристыми,
ловкими, словно сказочные фейри — увидишь, да не поймаешь. Обоих
окружала аура необъяснимой притягательности, которую ничто не умаляло,
даже самое плачевное состояние обоих братьев только придавало их обаянию
особый шарм. Но было похоже, что всю удачу забрал себе первенец — и это
радикально отличало их.
Кроме того, второй сын Молли оказался огненно-рыжим — Калверт едва
не бросил семью из-за этого. Так и повелось, что младшего брата преследовали
дурная память о супружеских скандалах, зуботычины старшего,
пренебрежение отца, опаска со стороны матери, смотревшей на него, как на
бомбу, которая вот-вот рванёт.
Младшему сыну Молли ещё не исполнилось восемнадцати, когда он ушёл
из дома. К тому моменту даже родители забыли имя, которое дали ему при
рождении — настолько прилипло невесть кем данное прозвище, будто в
насмешку означавшее не то, что он пил, поскольку он пил всё, что горело, а
чем закусывал. Его называли Пиклзом.

***
Змеи ушли с островов несколько веков назад, а головоногие моллюски не

обитали в прибрежных водах и вовсе никогда, так что откуда у тамошних
суеверных жителей, ставивших на ночь на крыльцо блюдце с молоком, чтобы
задобрить фейри, взялись такие тотемы, оставалось загадкой. Впрочем, Пиклз
никогда не бывал на Изумрудном острове — почему-то тот ни разу не попал в
расписание туров «Дэтклок», да и других причин тоже не было. Тем не менее,
Пиклз считал этот уголок Земли своей родиной, ну или пра-родиной, если
говорить строго: даже если забить на предков, чьи ирландские корни весьма
сомнительны, колыбель эля и виски просто должна была оказаться домом
Пиклза, раз уж этих напитков в его организме настолько много, что едва ли не
текут по венам вместо крови.
Кроме того, Пиклз видел остров как наяву в своих снах. Немножко
лубочную, такую, какой её изображают на плакатах в американских
псевдоирландских пабах, как на открытках в честь дня святого Патрика или в
книгах про проказливых сказочных человечков, страницы которых украшены
замысловатыми плетёными узорами — такую страну он рассматривал с
интересом, погрузившись в глубокие грёзы. В ней не было места ИРА и
терактам, в ней христианство только занимало своё место и не потесняло ни
дивный народ с холмов, ни других странных созданий, в ней жило настоящее
волшебство. Это были сладкие и лёгкие сны.
Рыжая пышногрудая девица разносит кружки с шапками пены и отвечает
заразительным смехом на неуклюжие комплименты, которые ей отвешивают
подвыпившие мужички — все, как на подбор, с рыжинкой, особенно яркой на
фоне зелёных одежд, все с затейливыми гнутыми трубками. Они сорят
увесистыми золотыми монетами, каких давно нигде не выпускают, с
залихватским шиком. Невнятному шуму разговоров, удивительно созвучных
мыслям, аккомпанируют флейта, гитара и звонкий тамбурин.
— Эй, красавчик, отчего такой грустный? — девица подмигивает Пиклзу,
и тот расплывается в многообещающей улыбке.
На долю секунду тесный кабак засасывает в дымку — смена обстановки,
совершенно естественная для снов, где любое желание может исполниться
безотлагательно, без прохождения какого-либо пути к нему, без приложения
усилий — девица восседает на бёдрах полуобнажённого Пиклза и проводит
пальцем по его груди, цепляя ногтем рыжие волоски. Пиклзу весьма нравится
такое развитие событий, пока он не вспоминает нечто страшное, и сладкая
грёза не превращается в липкий кошмар.
— Давай обратно, в паб или куда там… — бормочет он.
— Паб? О чём ты? — смеётся девица и кладёт ему на живот раскрытую
прохладную и влажную ладонь, отчего Пиклз весь покрывается мурашками.
— Нет-нет, не стоит! — он пытается её спихнуть.
— Такой горячий… — страстно шепчет девица. — Давай же, доставай
своего дружка!

Пиклзу очень неловко, он готов провалиться на месте, прямо сквозь

кровать в этой комнате с неразличимой, колеблющейся, как мираж в жарком
воздухе, обстановкой. Стыд сильнее, чем когда-либо в реальной жизни, и он
почти что физически ощутим и мучителен — как бывают гипертрофированы
и другие эмоции внутри снов. Пиклз готов сбежать, но его руки и ноги
становятся ватными, а пальцы девушки цепкие, прямо-таки железная хватка.
Простыни мокнут от пота. Наваливается самый настоящий ужас.
Решение приходит внезапно. Девица уже не просто охочая до секса со
случайным незнакомцем официантка, а уродливый демон — вот во что её
превратил страх хозяина этого сна. Но это уже другое дело, так проще —
теперь можно придумать что угодно, и это осуществится, теперь Пиклз уверен,
что всё вокруг ненастоящее и он волен изменять реальность. Рыжие дреды
привстают с продавленной плоской подушки, словно змеи Медузы Горгоны и
обвивают шею девушки, нежно щекочут её кожу.
— Вот тебе мои дружки! — злорадно смеётся Пиклз. Волосы сильные,
гибкие, как осьминожьи щупальца. Они тянутся вперёд, приподнимают ткань,
касаются бледного лобка, и Пиклз слышит протяжный хриплый стон, но голос
совсем не женский, а…
— Блядь, приснится же такое!.. — пробормотал Пиклз. Хотя вряд ли кто-
то слышал его голос, ему неловко — он почувствовал, как вспыхнули его
щёки. Чёрт знает, что за сны, такие реальные, такие странные…
— Эй, милый, ты проснулся? — Пиклз вздрогнул, повторно залился
краской и потянулся к выключателю. Лампа осветила какую-то сонную
полуголую девицу.
— Ты кто такая?
— А ты не помнишь? А, значит, ты тогда не просыпался… Я Элис. Я
пришла к тебе, когда ты уже спал, хотела тебя разбудить, но ты ответил что-
то типа «нет, нет, не стоит», а возвращаться к парням я уже не хотела — они
вдрабадан бухие, к тому же с ними наши девочки и какая-то толстая бабка,
которую притащил этот ваш ненормальный швед…
— Хэй-хэй, погоди! — Пиклз схватился за голову. — Какая Элис? Какие
«наши девочки»? Что за херня?
Девица поджала губы.
— Сам спросил моё имя…
— Твоё имя я не спрашивал. Зачем оно мне?
Пиклз сел. Постепенно мозаика складывалась: наверное, сердобольный
Токи или ещё кто-то послал к нему одну из шлюх, которых «Дэтклок» сняли
на этот вечер. Тогда понятно, откуда такие фантазии — потому что это и не
сон вовсе, она действительно его трогала, уговаривала и…
— Ну что, раз ты проснулся, может, займёмся тем, зачем я здесь. — Девица
неуместно жеманно захихикала и протянула руку к его промежности.
— Сейчас ты, возможно, захочешь закричать. Такое бывает. От
неожиданности, — хмуро предупредил Пиклз. — И вообще… давай лучше
выпьем?

***
Он прищурился, силясь вспомнить лицо, изрядно изменившееся за

прошедшие годы: морщины, поджатые губы: некогда они выдавали упорство
смелое и безрассудное, настойчивость настоящей мечтательницы, желавшей
достичь своей цели, а нынче — упрямство бессмысленное и бездумное. А ещё
роговые очки на поблекших глазах…
— Молли! Как я рад тебя снова видеть! Ну как? Твоё желание, я имею в
виду. Всё ещё ждёшь подвоха?
— Оно исполнилось, — процедила женщина, обернулась к своим
спутникам и сказала: — Я на минутку — поговорю со своим старым знакомым.
— Скажи честно, — прошипела Молли, — без этих твоих шуточек и
увёрток: ты специально его таким сделал?
О.Ж. Грант вытащил трубку изо рта и озадаченно посмотрел на неё.
— Кого? Каким?
— Моего сына, — произнося эту фразу, она подчеркнула первое слово,
словно хотела переубедить собеседника в обратном.
— И моего сына, — Грант действительно напомнил о своей
наследственности, но мягко и почти умоляюще. — Хороший мальчик.
Настоящий ирландец, настоящий клурикон — я его недавно видел.
— И ты сказал?.. — ахнула Молли.
— Нет, конечно! Я не мог. Это тоже часть твоего желания. Увы. — О.Ж.
сделал нарочитую паузу. — Он же твой сын.
— Он — это твоя плата? Хорош розыгрыш!
— Молли, честное слово, я не знаю, что ты имеешь в виду. Да, он похож
на меня, но…
— Не смей приближаться ни к кому из моей семьи. Никогда.
— А как же первый мальчик, Молли? — воскликнул он — уже в спину.
…О.Ж. полагал, что такое исполнение желаний — дрянная штука,
слишком капризная и непредсказуемая. Конечно, два на четверть фейри,
настоящих, по крови — и среди людей! Нелегко их было воспитывать,
наверное.
«Но, ей-богу, — заключил про себя О.Ж. Грант, — иногда люди просто не
умеют принимать исполнение своих желаний».
В тот день, когда Токи умер, его жизнь разительно изменилась. И нельзя
сказать, чтобы к худшему. (А кто-то и вовсе мог бы утверждать, что именно в
тот момент Токи начал жить по-настоящему, но свидетелей его смерти среди
живых не было, поэтому никто не озвучил этот парадокс.)
Начинался этот день так же обычно и привычно, как и все прочие.
Токи проснулся рано утром, умылся ледяной водой, почистил зубы,
почтительно поздоровался с родителями и, поймав на себе ожидающий взгляд
отца, сделал вид, что читает молитву. (Эта хитрость требует особой сноровки.
Однажды Токи уличили в том, что он шевелил губами не в слог и не в такт,
когда он повторял про себя заученного наизусть «Бармаглота», и после этого
он несколько дней не мог надеть рубашку: во-первых, кожу на спине саднило

нещадно, во-вторых, мать запрещала: кровь и лимфа плохо отстирываются.

Токи ловили на рассеянности во время молитвы, когда он путал слова, на
пропусках фраз, наконец, на отлынивании. Так что пришлось долго
репетировать, чтобы научиться беззвучно, но без запинки, и с видимым
усердием с каплей покаяния на лице декламировать нужные слова, мыслями
находясь очень далеко от них. Что именно заставляло Токи делать так, вместо
того, чтобы просто искренне молиться, он и сам не знал.) Потом он наколол
дров, сложил их в сарае, приготовил и съел завтрак, перепроверил домашнее
задание, помыл посуду и натаскал воды из колодца. И, когда все его утренние
обязанности по дому были выполнены, отправился в посёлок — в школу.
(Родители не одобряли того, что их сыну приходится общаться с
непокорными, шумными и дерзкими малолетними отродьями грешников, но и
оставить ребёнка без образования было бы, как они считали, довольно плохо
для него — в конце концов, как Токи смог бы читать Библию, если бы его не
научили этому в школе?) Обычный день, начало которого не предвещало
ничего выдающегося.
После уроков он пошёл домой не сразу: Томас, сын лавочника, шепнул
ему, что получил в подарок от отца новенький радиоприёмник, с во-от такой
антенной, с блестящим пластиковым корпусом, принимает столько
радиостанций — ты не поверишь! Токи не мог устоять перед соблазном.
Поэтому уже через десять минут после звонка, запыхавшиеся и
раскрасневшиеся от беготни мальчишки, едва усидевшие в классе, чтобы не
сорваться и не убежать к пластмассовому чуду техники ещё до окончания
уроков, копошились за прилавком магазина отца Томаса и крутили колёсико
настройки, вылавливая рок-волну из самого Нью-Йорка.
— …В ближайшее время вы услышите молодую группу под названием
«Зазз Бламмиматазз». Парни совсем недавно выпустили свой дебютный
альбом, однако известными стали ещё раньше, чем он появился в продаже,
благодаря скандалам, связанным с обнаружением у музыкантов запрещённых
веществ и шумными попойками… Похоже, они как никто знают толк в том,
как должны развлекаться настоящие рок-н-ролльщики! Что же, будем
надеяться, что это не помешает им радовать нас качественными треками,
такими как… — в трескучем шуме помех голос ди-джея, говорящего на
полузнакомом языке, различался с трудом. Томас повертел антенну, и
крохотное помещение магазина затопила волна энергичной музыки, на гребне
которой плясал чуть гнусавый речитатив вокалиста. Токи зажмурился от
удовольствия: раньше он и не предполагал, что музыка может быть
настолько… он не мог подобрать описания, потому что больше всего к ней
подходило слово «яркий», в контраст к серому и тусклому гудению органа в
местной церкви, но звук нельзя описать цветом…
— Торкель Вортуф! Что ты делаешь? Я требую ответа!
Гневный окрик заставил вздрогнуть обоих мальчишек, и Томас выронил
свою игрушку, отчего она щёлкнула и замолчала. Токи поднялся с колен из-
под прилавка, боясь поднять глаза на отца. Наконец он решился.
— Здравствуй, папа. Мы тут… радио слушали.

Глаза Аслауга Вортуфа выкатились из орбит, губы дрожали, и в уголке рта

набухли пузыри слюны, а руки тряслись, когда он вытаскивал сына за шиворот
из магазина.
— «Радио слушали!..» Разврат и распутство, похоть и грех! Вот что это!
«Радио», видите ли! Чтобы мой ребёнок стал…
— Но мы не делали ничего плохого! — слабо пытался возразить Токи, едва
поспевая за отцом, оскальзываясь на каждом шагу.
— …Секс, наркотики, рок-н-ролл… Тьфу! Мерзкие язычники! Они все
сгорят в геенне огненной!
…В общем, обычный день для Токи.
На самом деле, Токи не слишком сопротивлялся. Папе и маме — хотя он
так и не называл своих родителей вслух, как бы ни хотелось — виднее,
провинился он или нет, что плохо, а что — правильно, наказывать его или нет.
Он признавал за собой свою медлительность, неуклюжесть, неучтивость и все
смертные грехи разом, потому что родителям возражать нельзя. (Впрочем, он
как-то попытался, но… результат оказался предсказуем.) Так что если отец
решил, что радио — это плохо, что тут поделать — придётся посидеть в
карцере. Токи искренне считал, что от этого станет только лучше.
И если бы на тот день на совести Токи оказался лишь один проступок, всё
шло бы своим чередом, и перемены так и не наступили бы. Но неуёмное,
порочное, богохульное дитя Вортуфов было полно сюрпризов — правда, сам
Токи узнавал об этом в последний момент.
Отец волоком тащил его за руку по узкой тропинке между сугробами — к
дому. Токи то бежал, то ехал по утоптанному снегу на стоптанных подошвах
башмаков, словно на лыжах. Его болтало из стороны в сторону, как
консервную банку, привязанную к хвосту бесноватой собаки. Штаны Токи
уже промокли от талой воды, она же хлюпала в обуви; вездесущий снег
забился и в варежки, и в сумку с учебниками и тетрадями. Горизонт качался
перед глазами, словно под ногами была не твёрдая и надёжная мёрзлая земля,
а палуба шлюпки, пляшущей в бурных волнах. Наконец отец остановился и
отпустил руку Токи, так что тот по инерции запнулся о порог и упал.
— Входи, — Аслауг Вортуф вцепился в плечо Токи и буквально
зашвырнул его внутрь дома. На шум вышла мать. Токи сразу понял, что она
не только, как обычно, не вступится за него (хотя, как он слышал, других
мальчишек его возраста мамы частенько выгораживали перед строгими
отцами), но очень-очень недовольна: губы Аньи Вортуф были сжаты в тонкую,
как нитка, линию. И в руках она держала…
— О Господь всемогущий! — простонал Аслауг. — Это его?
Супруга кивнула.
— Сколько тебе можно говорить!.. — отец тряс Токи так, что его зубы
стучали друг о друга. — Тебе не нужны игрушки. Это от дьявола, от лени и
праздности! Ты должен работать, должен смиренно нести своё бремя, а в
свободное время — вымаливать у Господа нашего прощения за свои грехи…
Токи ещё не знал толком, что такое грехи, читал, конечно, но как они
выглядят в действительности и так ли привлекательны, как их описывают,

представлял очень слабо. Если считать греховным каждый проступок, за

который ему приходилось нести наказание, их список был обширен до
бесконечности, так что на одно только их перечисление не хватило бы никаких
каменных скрижалей. Иногда Токи долго раздумывал о каждом своём
поступке и слове — не являются ли они греховными? Но в этот момент ему не
посчастливилось: позабыв о выдержке, Токи произнёс фразу, которая
повлекла за собой целую лавину событий.
— Это не игрушка, — пробормотал он. — Это мой друг.
— Что-о-о?! — взревел отец. — Какие глупости! Наверняка набрался этого
в школе!
Мать прикрыла рот ладонью, выронив друга, и испуганно уставилась на
Токи, который только лишь стоял, понурив голову, не зная, что делать. Отец
вырвал из его рук сумку и вытряхнул из неё всё содержимое, бормоча что-то
о дурном влиянии, упущенном воспитании и божьем наказании. Учебники
посыпались на пол, стуча о гладкие доски корешками и углами потрёпанных
переплётов, тетрадные листы смялись под ними, карандаши и ручки
раскатились во все стороны. Отец принялся рыскать глазами по кучке
нехитрых пожитков сына, выискивая среди них что-либо подозрительное.
Токи похолодел: такое случалось и раньше, и отец всегда находил то, чего не
должно быть у его сына.
На этот раз таким предметом стала книга из школьной библиотеки —
«Младшая Эдда в пересказе для детей».
Мать перекрестилась, рука отца, сжимавшая книгу так, что пальцы побелели,
взлетела над макушкой Токи.
— Грязный язычник! — «…чник-чник-чник…» — отозвалось эхом в
голове мальчика, вспыхнул костёр, рассыпался фейерверк фиолетовых искр, и
перед глазами раскатились бледно-жёлтые овалы. А потом всё это
великолепие утонуло в темноте.
***
…Токи очнулся в до боли знакомом влажном холоде, в мучительно

привычной позе — руки вздёрнуты крестом, запястья сжаты в ледяных
кандалах. Всё как обычно. Лицо было точно покрыто липкой коркой; она
мешала моргать, не давала дышать, залепляла глаза и ноздри, покрывала
пылающие щёки. Токи зажмурился и попытался покрутить головой. В черепе
словно что-то хрустнуло, от затылка до пяток тело пронзила ослепляющая
даже в темноте жаркая боль. Мгновение спустя, когда она отступила, во рту
почувствовался солоноватый привкус, и холод снова вступил в свои права.
Токи открыл глаза. У его ног валялся распотрошённый друг, с укором
глядевший на мальчика печальными пуговичными глазами. А чуть поодаль
Токи заметил и разорванную книгу — и он знал, что переплёт наверняка
выпачкан его кровью, так что теперь её хоть и можно заклеить, в библиотеку
уже всё равно не сдать. И это стало последней каплей — не боль от побоев, не
шум в голове, не пересохшее горло и не пронизывающий до костей холод —

осознание того, что в этой темноте нет людей, они далеко, их вообще не
существует, что друг мёртв, разорван и растоптан, что сказки уничтожены и
весь мир разрушен, осталась только ледяная тьма. Токи заревел раненым
зверем, захлебнулся, обвис на цепях. И умер.
«…Чник-чник-чник…» — отдавался эхом в его голове безумный
неистовый вопль. Токи очнулся в до боли знакомом влажном холоде, в
мучительно привычной позе — уже явно не в доме, где тепло и уютно, и
щёлкают горящие дрова в печке, но в ушах всё ещё звучал рассерженный голос
отца. Руки жутко затекли, так что Токи помахал ими, разминая плечи.
Странно, но стоило только ему пошевелиться, все ощущения начали
отступать: не только саднящая боль в ещё не заживших с прошлого наказания
шрамах, не только нытьё в мышцах, покалывание холода на щеках, а вообще
всё, словно кто-то дёргал рычаги, поочерёдно выключающие органы чувств.
Воздух не обжигал лёгкие. Слёзы на ресницах будто испарились. Токи упал на
колени и не ощутил соударения с утрамбованной почвой — впрочем, солома
из внутренностей его распотрошенного друга не колола ладони, как раньше.
Токи собрал в охапку жалкие остатки куклы и прижал их к себе. Одно чувство
всё же осталось, оно требовало, чтобы Токи зарыдал, но это не получалось,
словно слёзы высохли досуха.
— Так это ты грязный язычник? — раздался тихий удивлённый голос,
отразившийся от стен карцера: «…чник-чник-чник…».
— Клоун? — недоверчиво спросил Токи.
— Что? Ах, нет, конечно! Это я. Я пришла за тобой. Но даже не знаю…
кажется, я ошиблась. Прощай.
Токи вскочил на ноги и завертелся на месте, пытаясь разглядеть во тьме
собеседницу.
— Кто ты? Почему ты пришла ко мне? Отец не видел, как ты сюда шла?
Голос рассыпался на осколки сухого смеха, разлетевшегося вокруг Токи
маленькой вьюгой, будто иней облетел с тронутой кем-то ветки.
— Что мне твой отец! Впрочем, у меня есть на него зуб, но тем не менее…
— Кто ты? Зачем ты здесь? — настойчиво повторил Токи.
— Говорю же: пришла за тобой. Думала, что ты мой клиент. Наверное, мог
бы им стать… — голос вздохнул, протяжно и горько, а потом усмехнулся. —
Ты же даже не знаешь, кто я такая. Какой из тебя язычник…
— Не знаю, — согласился Токи. — Ты же не говоришь, как тебя зовут. Я
Токи. Родители обычно зовут меня полным именем, Торкель, но Токи мне
больше нравится. А ты?
Голос помедлил несколько секунд, прежде чем ответить, и этим выдал
замешательство его хозяйки.
— Меня зовут Хель. Правда, меня так давно уже об этом не спрашивали,
что я чуть не забыла, как это — знакомиться.
— Вау-вии, — протянул Токи сочувственно. — Тебе, наверное, очень
одиноко. Одиноко и грустно.
— Да уж, — фыркнул голос.
— Тебе тоже родители запрещают знакомиться?

— Что? Нет, конечно! — Теперь смех казался другим: теплее и по-

настоящему живым. На этот раз он не был так холоден, что звуки заставляли
Токи нервно поёживаться.
— Это же здорово! — обрадовался мальчик. — Значит, ты можешь
находить друзей. — И тут же повесил голову. — Жаль, что мне нельзя. Папа
всегда ругает меня, когда я с кем-то знакомлюсь.
— Поверь мне, малыш, это не самое худшее, ты скоро поймёшь, —
попытался приободрить его голос, пусть и несколько своеобразно. Токи пожал
плечами.
— Так а почему ты тогда не заводишь друзей? — осведомился он.
Снова повисла пауза, такая продолжительная, что Токи подумал было, что
остался один.
— Обычно со мной не хотят вот так просто разговаривать, — признался
наконец голос. — Люди меня боятся, звери — тоже, души не замечают, а боги
презирают, спасибо папочке за это.
— Но ты не страшная, — удивился Токи. — Ничуточки.
— Ты всё же не знаешь, кто я и как выгляжу, — возразил голос.
— Ну и что? — Ответ Токи был решительным и твёрдым. — Ты печальная.
И добрая. Как можно тебя бояться?
В темноте послышался звук, будто оттуда хотели ответить, и даже открыли
для этого рот и набрали полную грудь воздуха, но передумали. Токи
почувствовал себя ещё увереннее и попросил, пока это ощущение не оставило
его (а ещё потому, что его обжигало любопытство):
— Не бойся, покажись.
Темнота замерла, потом зашуршала и пропустила вперёд хозяйку
грустного голоса. Токи склонил голову на плечо.
— Нет, — вынес он вердикт. — Ты ни капельки не страшная. Ты милая.
Хель улыбнулась. Это выглядело… странно. Но Токи всё равно очаровала
эта улыбка, и он был счастлив, что смог хоть чем-то, хоть одним простым
комплиментом помочь бедной девушке.
— Ох, малыш, — сказала Хель. — Ты такой простодушный, такой
наивный, будто тебе никто никогда не объяснил, что такое страх.
Токи подумал несколько секунд.
— Я сам знаю, что это. Когда мой папа кричит на меня, мне бывает
страшно: я боюсь, что потом он будет ругать маму.
Хель покачала головой, ничего не ответив на это.
— Так а почему ты пришла сюда? — полюбопытствовал Токи снова.
— Как бы тебе объяснить… — ей давно не приходилось говорить с детьми.
— Понимаешь, твой отец недавно сделал очень плохую вещь…
— Не может быть! — ахнул Токи.
— Может, — уверила его Хель. — Он… будем считать, что сломал кое-
что. Насовсем сломал.
Токи жалобно взглянул на клочья соломы и ткани в своих ладонях.
— Теперь я не смогу его сшить обратно? — тихо спросил он. — Ты же
говоришь о том, что папа порвал клоуна?

Хель всплеснула руками.

— Великие асы, это невыносимо! — Она встала на колени перед Токи,
чтобы внимательно посмотреть в его лицо. — Давай не будем говорить о том,
что натворил твой отец, будь он неладен. — Хель гневно сверкнула глазами.
— Давай сделаем так: я исправлю то, что сломал твой отец. Это сложновато,
но мне по силам.
— Правда? — Токи едва не светился от счастья. — Это же хорошо!
— Да, это хорошо, — улыбнулась Хель.
— Хочешь, я тоже что-нибудь для тебя сделаю? Я многое умею!
Хель задумалась.
— Да, сделаешь, только не совсем то, что ты умеешь. Я попробую
защитить тебя от твоей собственной наивности — заодно, получу себе новые
души.
Токи ничего в этом не понял, но внимательно слушал.
— Ты не запомнишь того, что я говорю, не сможешь рассказать никому о
том, что случилось, но где-то в глубине своего сердца, там где живут тьма и
начинается конец, ты будешь это знать. Отныне все, кого ты будешь любить
сильно, слишком сильно, до того, чтобы принести себя в жертву, свою жизнь
или своё время, кому ты скажешь это и кто будет этим пользоваться — они
будут попадать ко мне, и я постараюсь, чтобы как можно скорее.
Токи понял ещё меньше, но кивнул.
— И почему мне кажется, — усмехнулась Хель, — что таких людей будет
очень, очень много?
Она поднялась на ноги.
— Пора прощаться.
— Так мы и не станем друзьями… — разочарованно произнёс Токи.
— О нет, малыш, мы уже стали, — она протянула руку, и мальчик, не
испугавшись, пожал её ладонь.
…Токи очнулся через несколько секунд после смерти и чувствовал себя
прекрасно. Вокруг был до боли знакомый влажный холод, а мысли путались в
ощущениях: по ним, по особым внутренним часам, прошло то ли четверть
часа, в течение которых Токи было легко и весело, потому что он провёл их с
другом, то ли пара вечностей, пока он проваливался в бездонный холод, откуда
никто не возвращался… Как бы то ни было, Токи быстро позабыл всё, что
казалось ненужным и не соответствовало внешнему, по-настоящему
ощутимому миру. В нём остались лишь несколько убеждений, которыми он
ни с кем не делился: что однажды, когда его наказали, с ним произошло самое
лучшее и самое важное в его жизни, что всё хорошее в нём связано с той
частью его сердца, где обитают мрак и смерть, и что у него есть друг, который
никогда-никогда не оставит его. О последнем ему отчего-то напоминал
игрушечный соломенный клоун, с которым, абсолютно целым, в руках он
пришёл в себя в тот далёкий зимний вечер. А ещё — хотя Токи не мог знать
этого — именно в этот вечер его отца начал подтачивать рак, болезнь слабаков,
умершие от которой никогда не попадают в Вальхаллу.

***
Проходящие годы, которые слепили из худенького мальчика Токи сначала

долговязого подростка, а потом — стройного юношу, увы, не принесли ему ни
того внимания, что он страстно желал с детства, ни новых друзей, не
удовлетворяли любознательность, не радовали отдыхом — словом, всё чаще
заставляли его заглядывать внутрь себя и находить там то, что было хорошо
скрыто, находить лишь краешки картины, обрывки нитей, но…
Подростки — существа очень жестокие, хотя и не бессердечнее детей.
Если одноклассники Токи в младшей школе не обращали внимания на
штопаные обноски, в которые его одевали родители, и не издевались над его
мягкостью и добродушием, то для старшеклассников это было более чем
достаточным поводом для травли. Правда, находились друзья, которые всё
равно общались с Токи, вот только таковыми их считал только он сам, они же
быстро забывали о нём, вдоволь посмеявшись над ним, или списав все
необходимые контрольные, или выманив какую-то вещь. Токи искренне
любил их и горевал, когда так называемые «друзья» ни с того, ни с сего
заболевали, иногда тяжело, а то и вовсе неизлечимо.
Бродячие собаки и брошенные котята, которых подбирал Токи, в его
заботливых руках дохли за считанные дни. Пожилая фрёкен-библиотекарь,
которая некогда дала ему «Младшую Эдду» и после ещё советовала разные
интересные книги, скончалась не то от старости, не то от воспаления лёгких;
до того некоторое время Токи совершенно бескорыстно (впрочем, ему это
действительно было легко и не стоило ничего, кроме выговора от отца) по её
просьбе рубил для неё дрова, убирал и бегал в магазин за продуктами. Первая
любовь Токи бросила его после пары свиданий, а после — по иронии судьбы,
если это можно так назвать, — подхватила сифилис и слегла. В общем, Токи
рос, а у него за душой были только почтительный страх перед родителями,
поистрепавшаяся игрушка-клоун, с которой он по-прежнему, по оставшейся с
детства привычке, делился обидами, да едва уловимое ощущение, тонкой
иглой, осколком льда засевшее в его большом и добром сердце, непонятное,
тёмное, невысказываемое. И ничего нового.
Когда Токи на сбережённые гроши купил свою первую гитару, деланное
сочувствие уже не первый год преследовало его по пятам. В маленьких
деревеньках знают всё, да и в городах такую редкостную удачу, как у Токи,
скрыть трудно. Люди обсуждали её, качали головами, бедный, мол, мальчик,
такой хороший и такой одинокий, но исправлять ситуацию не стремились.
Родители и те поглядывали на него с подозрением и всё чаще отказывались от
его помощи, хотя её требовалось всё больше, поскольку отца уже пожирал
недуг, имя которого ещё не было ему известно, поскольку Аслауг Вортуф
верил в религию, а не в медицину. Даже среди людей Токи всё чаще оставался
один, и чем ближе казались те, кто его окружали, тем безнадёжнее становилось
одиночество.
Уйти туда, где никто не знаком с Токи, это чудилось верным решением и в
самом деле оказалось им. И — эта удача оказалась, в кои-то веки, самой

настоящей — ему удалось найти тех, с кем ему было легко и приятно
находиться рядом: кто не требовал привязанности и даже не заговаривал о ней,
кому Токи был не нужен совершенно, кроме как мальчик для битья, и этого не
скрывали — исключительные эгоисты, беспринципные, самодовольные,
погружённые в какие-то свои причудливые проблемы и не замечающие никого
и ничего вокруг. Это была идеальная компания для Токи, который уже
поверил было, что ему с его везением суждено оставаться одиночкой.
Конечно, он привязался к этим людям, но никогда и ни за что не смог бы их
полюбить, такие уж они отвратительные ублюдки, что даже Токи это не под
силу; конечно, они тоже привыкли к Токи, но настолько по-своему, что это не
выглядело даже намёком на дружбу. «Дэтклок» с их фанатичным следованием
каким-то даже им непонятным догматам мрака и жестокости были словно
созданы для Токи.
***
Магнус Хаммерсмит, когда шёл к цели, не обращал внимания ни на что. В

некоторой степени, это было похоже на одержимость, этакое берсеркерство:
он мог без раздумий броситься в драку с типом, вроде Нэйтана, раза в полтора
тяжелее и сильнее, без чрезмерных размышлений о последствиях заключить
сделку с таким наводящим ужас одними только голосом и внешностью
громилой, как тот, имя которого он до сих пор не узнал, или пойти на
преступление, или рискнуть собственной жизнью... Короче говоря, Магнус
нечасто оглядывался и задумывался, стоит ли та цель, которая охватила всё
его внимание, затраченных на её средств. И нужны ли вообще здравому
человеку с определёнными планами на будущее (пусть даже и
заключающимися в том, чтобы в этом будущем просто жить) такие смутные,
бесполезные и опасные цели, как у него.
Всякий раз, когда Магнус разговаривал по телефону или встречался с Токи,
его совесть корчилась от боли, а цели отступали на второй план: обманывать
такое редкостно наивное и безобидное существо, как нынешний ритм-
гитарист «Дэтклок», казалось Магнусу чем-то карикатурно плохим, этаким
идеалом чёрствости, словно отбирать у детей конфеты, только в разы хуже.
Тем не менее, он упрямо давил в себе остатки честности и здравого смысла и
продолжал разыгрывать перед Токи его лучшего друга, подначивая, произнося
пламенные речи о том, как Токи, должно быть, неуютно в компании «Дэтклок»
и насколько эта группа виновна в его неудачах. Магнус верил собственным
словам и небезосновательно: он и вправду не мог понять, что такой наивный
ребёнок как Токи делает среди донельзя циничных, меркантильных,
равнодушных к смерти, наслаждающихся насилием — и так далее, всех грехов
не перечислить — среди таких ублюдков? Изредка Магнусу казалось, что Токи
может быть более пугающим, чем все дэтклоковцы вместе взятые, но чаще он
недоумевал. И пытался заткнуть некстати просыпающуюся совесть, когда
Токи говорил ему, что он, Магнус, единственный настоящий друг Токи и Токи

его очень-очень любит — как друга, разумеется. В такие моменты сердце

Магнуса кололо нехорошим предчувствием.
Магнус зашёл в подвал, где «Мстители» держали своих ценных пленников
и, стараясь не задерживаться там надолго, прямо с порога швырнул на пол две
миски с едва ли съедобной бурдой, которая была для них обедом. «В конце
концов, — в который раз повторил себе Магнус, — я дважды спас Токи жизнь,
так что теперь имею полное право воспользоваться им для своих целей.»
Эбигейл он вообще не замечал и не считал: так, мелкая фигура, пешка, каких
десятки, сотни в окружении «Дэтклок». Но в этот день именно она окликнула
Магнуса, не Токи, который иногда пытался по-щенячьи заглянуть ему в глаза,
будто хотел понять, за что Магнус с ним так поступает, не Токи, считавший
его другом и нечаянно беспокоящий одним только присутствием.
— Эй, — позвала Эбигейл. — Мне кажется, Токи плохо. Он бредит.
Магнус забеспокоился и шагнул было внутрь камеры, но вовремя
остановился и прогнал панику.
— Херня, — сказал он небрежно. — Заткнись и больше не пытайся нести
всякую чушь, чтобы разжалобить меня или моего, эм, партнёра.
Эбигейл изумлённо уставилась на него широко распахнутыми,
кажущимися в темноте особенно яркими, глазами, словно пыталась разглядеть
ответ на вопрос, как можно быть таким жестоким.
— Но это правда! — в отчаянии воскликнула она. — Он едва дышит, его
лихорадит, и он постоянно говорит, говорит…
Глаза Эбигейл наполнились слезами.
— Слышали бы вы, что он говорит! Что он бормочет о смерти… и как при
этом улыбается.
Эбигейл казалась не на шутку испуганной, так что Магнус даже не
нашёлся, что ответить. Его заметно передёрнуло, и он поспешно вышел, с
силой захлопнув за собой дверь.
Волнение Эбигейл отозвалось в его сердце ноющей болью и ощущением
близкой и всепожирающей пустоты, начавшей охоту на него.
…Токи вспоминал. Перед его глазами вставало то, что он тщательно давил
в себе многие годы. Он видел себя, будто со стороны, тощего избитого
ребёнка, с не срастающимися шрамами на спине, не сходящими с острых
коленок и локтей ссадинами, синяками и царапинами, с брызгами собственной
крови на лице, смешанными со слезами и соплями. Он смотрел глазами этого
несчастного существа, и ему казалось, что он провёл в цепях в холодном
подземелье всю свою жизнь. Токи чудилось, что он даже никогда не видел
солнца, будто всегда жил в неком подземном мире, влажном, душном,
обледенелом. Память о последних годах, о турне по всему миру, о записи
альбома, о парнях, иногда очень смешных с этими их проблемами и
развлечениями, всё это отступало, пропуская вперёд другую память, которая
знала, что всё произошедшее — лишь верхушка айсберга. Воспоминания
показывали Токи его настоящего друга, помогавшего ему всю жизнь, не
бросившего и теперь. Токи вспоминал их первую встречу, о которой — как он
мог? — он не помнил много лет, а ощущение тяжести металлических оков

только делало миражи из далёкого детства реальнее. Токи уже почти видел
рядом с собой улыбающееся лицо, наполовину скрытое тенью, протянутую
ему тонкую и хрупкую, как птичья лапа, руку, слышал слова договора-
заклятия, всегда, абсолютно всегда исполнявшегося.
Дверь скрипнула: Магнус всё же не ушёл и стоял за ней некоторое время,
а когда услышал, что Токи и вправду что-то говорит, а Эбигейл утешает его,
воркует какую-то колыбельную, не выдержал, и решил посмотреть, так ли всё
тяжело. Токи действительно безвольно висел на цепях и нёс что-то бессвязное,
да и то всё больше на норвежском, чем по-английски. Эбигейл обернулась на
скрип и укоризненно поглядела на Магнуса. Тот переступил с ноги на ногу и
неловко кашлянул, не понимая, стоит ли ему помогать или плюнуть и забыть,
или спросить у своего напарника, что похитители обычно делают в таких
ситуациях. Вдруг Токи открыл глаза. Потемневшие и помутневшие, то ли
кажущиеся такими в тусклом свете, то ли в сравнении с бледным лицом, то ли
из-за расширившихся зрачков, они странно блестели, будто отражая свет
далёкой зловещей звезды.
— Ты знает, Магнус, — совершенно ясно и раздельно, тщательно
артикулируя каждое слово, произнёс Токи, — ты знает: ты часто называть
меня другом, и я тоже. Ты использовает меня, но я не виню тебя за дэтто. Я
всё равно любит тебя.
Сердце Магнуса ёкнуло, совесть снова потребовала бросить эту авантюру,
отпустив пленников, а в голове вдруг появилось чёткое понимание, что ему,
Магнусу, в любом случае, поддастся ли он жалости или вспыльчивости, всё
равно уготован один конец, и он очень скор. Магнус опрометью бросился вон.
— И передавает своему друг в маска, что его я тоже люблю! — услышал
он хриплый крик себе вслед.
Эбигейл баюкала опять впавшего в беспамятство Токи, звезда смерти
восходила над горизонтом, и Хель готовилась к встрече двух новых вечных
постояльцев.
Дневник, найденный при странных обстоятельствах
helldogtiapa
автор
Nataly_
Идея
И снова Урфин, уставившись в матовое стекло воспаленными глазами,

шептал бессмысленные слова…
А.М. Волков “Огненный бог Марранов”

Проклятый ящик сводит меня с ума. Прошла уже неделя, а я ни на шаг не

продвинулся. Ящик словно издевается надо мной - загадка без ключа,
ненавижу такие.
Под матовым стеклом у него какой-то чуднОй рисунок: большой круг в
середине, четыре маленьких по углам, и поверх все это расчерчено на
прямоугольники. И еще какие-то цифры, от одного до пяти.
Что это значит? Орнамент? Колдовская фигура?
Может быть, шифр?
Ладно, я не сдамся. Это вызов моему интеллекту, и я его принимаю.
Буду записывать сюда слова, которые не подошли в качестве пароля - чтобы
не повторяться.
Итак, сегодня испробованы: бамбара, чуфара, скорики, ёрики, эники, беники,
ели, вареники.
Что-то фантазия начинает мне отказывать. (NB: найти справочник фольклора.
Там этой белиберды достаточно.)
Велел привести проклятое пугало из темницы и спросил, что означает

рисунок. Пугало взглянуло на меня этак с превосходством и ответило: “Это
нас-трое-чная таблица”. “Для чего она нужна?” - воскликнул я в нетерпении.
Пугало завело свою обычную песенку о том, что я могу сжечь его, но так и не
узнаю ответа. Впрочем, по его тону я понял, что оно тоже без понятия, для
чего эти круги.
Сегодня: сим-салабим, ахалай-махалай, тьфу, тьфу, тьфу.
Тьфу! Сижу перед проклятым ящиком, как идиот.
Аш назг дурбатулук, аш назг гимбатул, аш назг тракатулук, аг бурзум иши

кримпатул. Нет, это тупик. Пугало бы в жизни такого не выговорило.
Забавно: я заметил, что некоторые слова ложатся на язык не так, как прочие.
Более… естественно, что ли? И - нет, не буду пока этого утверждать,
возможно, меня подводят уставшие глаза и общее нервное напряжение - но
мне показалось, что в то время, как я произношу определенные слоги и
созвучия, линии на рисунке словно начинают подрагивать в ответ.
Что за чушь я пишу? Нужно больше спать.
Это так! О да, вчера мне не показалось! Я видел!

Я снова и снова повторял те особенные слоги, которые подобрал накануне - и
вдруг понял, что таинственная сетка под стеклом ящика пульсирует в каком-
то странном ритме, и в том же ритме звучит, возвышаясь и стихая, мой голос.
К сожалению, обнаружив, что ящик отвечает на мои воззвания, я издал
торжествующий вопль и утратил необходимую концентрацию. Взяв себя в
руки, я снова начал произносить чудесные слова, но, видимо, не смог
правильно воспроизвести прежнюю интонацию, так как экран, несмотря на все
мои усилия, остался неподвижен.

Занятно, что я, кажется, сумел ввести себя в некоторое подобие транса - после,
взглянув на часы, обнаружил, что предавался этому увлекательному занятию
около получаса, хотя по ощущениям эксперимент длился несколько минут, не
более.
Привожу найденные слова здесь: “йа-йа” и что-то вроде “рлеи”, но звук “р” -
клокочущий, его следует произносить горлом.
Уверен, что я на правильном пути. Часть пароля мне уже известна - еще
несколько дней, и подберу его целиком!
Итак, сегодня, вновь усевшись перед ящиком, приняв удобную расслабленную

позу и обратившись мыслями к Розовой стране, я начал, как и в
предшествующие дни, повторять таинственные слова. Внимание мое было
сосредоточено на экране, и вскоре я почувствовал, что голова моя кружится, а
комната, которую я видел периферическим зрением, поблекла и словно
истончилась вокруг меня. Я продолжал, и вот, как и прежде, рисунок перед
моими глазами начал колебаться в такт словам. Так продолжалось некоторое
время, а затем… мне сложно это описать. Словно _что-то_ завладело моим
языком, и я произнес последнее, недостающее слово. Оно вырвалось у меня
так легко, словно я произносил его уже тысячу раз.
Так вот, я произнес заклинание целиком - и в тот же миг поверхность экрана
надвинулась на меня и поглотила.
Я обнаружил, что стою посреди неприветливой каменистой равнины. Резкий
ветер, пахнущий пряностями, развевал полы моей мантии, а над головой
стремительно неслись облака причудливых оттенков. Вдалеке возвышались
какие-то строения. Размеры их были поистине огромны, но тем не менее я
видел их смутно, словно некая дымка застилала их от моего взора. Я
прищурился, желая разглядеть получше их нелепые, странные очертания. В
тот же миг невыносимый ужас охватил меня, я отшатнулся - и очнулся здесь,
на полу посреди тронного зала.
Что это было за место? Как вышло, что я очутился там? И почему вид древних
башен под цветным небом вызвал у меня такой ужас, что я до сих пор не могу
вспомнить о них без содрогания?
Со всей определенностью это была не Розовая страна.
Сегодня я слишком измотан, чтобы продолжать эксперимент, но завтра
постараюсь разобраться, с чем столкнулся.
(NB: придумать систему транcкрипции, которая передавала бы все нюансы
произношения и интонирования, и записать заклинание.)
Что это… Следует ли думать, что я сошел с ума? Или же, что еще неприятней,
все, что я видел, я видел в здравом рассудке?
Раз за разом повторяя перед волшебным ящиком вчерашнее заклинание, я
довольно быстро погрузился в полусонное состояние и снова оказался в том
же странном месте под цветным небом. Но мрачные строения больше не
темнели вдалеке - нет, теперь они возвышались надо мной, и их густая
непроницаемая тень падала на меня. Ужас вновь пронизал меня с головы до

пят, но я призвал на помощь всю свою волю и обрел некоторое спокойствие

духа.
Неподалеку слышался какой-то шум. Кто-то ходил по камням, и слышны были
тонкие воющие голоса. Язык, на котором они переговаривались, был мне
незнаком.
Заинтересованный, я на цыпочках двинулся вперед и, обогнув край
циклопической стены, сложенной из древних, изъеденных временем камней,
наконец увидел незнакомцев. Их было четверо. Усевшись в кружок на
корточках - позы их скорее подошли бы собакам, чем людям - они
переговаривались, издавая высокие лопочущие звуки, и что-то ели.
Увы, в этот миг камень перевернулся у меня под ногой, и незнакомцы
вскинули головы и уставились на меня.
Храни меня, Гуррикап! Я увидел их лица! Я увидел, _что_ они ели!
Вне себя от ужаса, я бросился бежать и услышал, что они кинулись за мной.
Мне пришла в голову мысль спрятаться в одном из огромных зданий, и я
устремился ко входу, темневшему в стене неподалеку. Отвратительные твари
преследовали меня, я слышал их повизгивающее дыхание и ощущал
гнилостный смрад, но стоило мне приблизиться к гигантскому дверному
проему, как мои преследователи остановились. Очевидно, здание пугало их,
но в тот момент я не подумал об этом. Из последних сил я переступил порог -
и немедленно провалился вниз, во тьму.
Далеко не сразу глаза мои привыкли к окружающему мраку. О, лучше бы я
вовсе никогда не привык к нему: зрелище, представшее мне, было неописуемо.
Извивающиеся скользкие…
[Прим. редактора: здесь целая страница густо вымарана, так что ничего нельзя
разобрать.]
Нет, я не смею писать об этом здесь. Любой случайный человек, любой
камердинер, любая горничная, которой попадется на глаза этот дневник,
немедленно решит, что я сошел с ума. (И я не могу с уверенностью
утверждать, что это не так.)
Я заведу отдельную тетрадь, куда и буду записывать все, что удастся узнать
об этом загадочном мире по ту сторону волшебного ящика. А я собираюсь
узнать о нем все!
В последнее время я совсем забросил этот дневник. Зато в том, _другом_,

исписано уже более сотни страниц. В нем мое спасение. Когда я подбираю
слова, чтобы запечатлеть на бумаге те кошмарные, противоестественные
тайны мироздания, которые день за днем являются моему внутреннему взору,
- это приносит мне некоторое успокоение и помогает удержаться на краю
безумия, не сорвавшись вниз.
О, как мало я знал, cколь несведущ был совсем недавно - и как счастлив в
своем невежестве. Теперь страх неотступно преследует меня, ни на секунду не
удается мне забыть о том, какие необъятные и непознаваемые пространства
простираются за пределами маленького известного нам мирка Волшебной
страны - и сколь тонка грань, отделяющая нас от этой бездны!

Когда в юности я гулял в лесах близ Когиды, и издалека до меня долетали

звуки барабанов и флейт, я думал, что это крестьяне танцуют свои дурацкие
народные танцы для привлечения урожая. Ха! Теперь-то я знаю, кто и зачем
играет на флейтах во тьме лесов, и кто танцует под эту надрывную музыку.
А как я, глупец, смеялся над наивными (так мне казалось) легендами марранов
о могущественном существе, чье имя звучит как вой ветра,
протискивающегося в скалах, и чьею волей над их горами всегда бушуют
грозы. Теперь я видел его, когда мощь его гнева сотрясала мерзостное плато
Ленг; и ужас мой усилился стократно, когда я понял, что хитростью попытался
занять место этого древнего и отвратительного божества.
Только бы оно не узнало!
Ужас и безумие преследуют меня неотступно.

Если бы то было в моих силах, я бы уничтожил волшебный ящик, разбил его
экран и разломал в щепу корпус из розового дерева - чтобы никогда, никогда
больше не видеть тех ужасных картин, что таятся внутри него. Но моим
слабым человеческим рукам не дано разрушить эту игрушку Древних. День за
днем я говорю себе, что больше не стану смотреть в него, но приходит новый
день, и мои руки сами тянутся сорвать с него покрывало, а язык сам
произносит слова заклинания…
Наверное, я проклят за свое любопытство.
Забавно, что я до сих пор называю его волшебным ящиком, хотя мне давно
уже известно истинное его название: Гармонический… Впрочем, нет. Это
название для той, _другой_ тетради.
Все сильнее мучает меня мысль о том, что я объявил себя богом в мире, на
который взирают со своих циклопических пьедесталов иные, настоящие боги.
Что будет со мной, если они узнают? Где смогу я спастись от их ярости?
Я мало сплю - и сны мои полны кошмаров. Перед сном я подолгу стою на
крепостной стене и смотрю вниз, на ров с водой. (По моему приказу ров еще
больше расширили и углубили; кажется, я писал об этом раньше.) Дальнего
берега не видно в темноте, ветер рождает волнение на воде, а полная луна в
зеленоватом ореоле расстилает поверх этой ряби свою дорожку. Это зрелище
немного успокаивает меня.
Когда я объявил о своем решении перенести королевскую резиденцию из

дворца в башню, придворные мои восприняли это без энтузиазма. Нашлись
даже такие, кто осмелился открыто роптать, утверждая, что в башне гуляют
сквозняки и капает с потолков.
Глупцы! Какое значение имеют для меня бытовые неудобства? Главное, что
комнаты в башне круглые, и у стен нет углов! Сейчас, когда я подозреваю, что
_они_ заметили, как я наблюдаю за ними, это особенно важно.

В связи с обострившимся конфликтом с рудокопами сегодня я вместе с Кабром

Гвином спускался под землю. Бытует мнение, что некоторые галереи,
пробитые в толще скал, ведут прямо в Подземную страну. Исследовав эти
пути, мы могли бы при необходимости нанести по противнику внезапный и
стремительный удар…
Так я думал. Увы, этот путь закрыт для нас.
В то время, как мы спускались все ниже и ниже, меня все сильнее беспокоил
запах - тяжелый запах разложения и гнили, столь памятный мне по моим
мистическим путешествиям. Темнота смыкалась вокруг меня, грозя вот-вот
захлестнуть жалкое пламя факела, толща стен все сильнее давила на плечи, а
затем… Внезапная мысль пронзила мой разум, словно удар молнии.
Наклонившись, я приблизил факел к стене и убедился, что догадка моя верна.
Тоннель, которым мы спускались, был, судя по направлению стесов,
_пробит_снизу_!
Кабра Гвина это открытие, казалось, нисколько не впечатлило. “Конечно, -
ответил он. - В этом нет ничего удивительного, повелитель, ведь этот ход,
вполне возможно, прорубили когда-то сами рудокопы.”
О, глупец! Глупец, счастливый в своем неведении!
Приказал завалить галерею битым камнем. Может быть, это хоть немного
задержит _их_...
Не покидает ощущение, что, той, _другой_ моей тетради чего-то недостает.

Записывая отвратительные и лишающие разума откровения, посетившие меня,
я помимо космического ужаса ощущаю так же легкое неудобство, сродни
тому, какое чувствуешь, когда в башмак тебе попадает камешек. Только в
данном случае неудобство носит не физический, а духовный характер.
Думаю, дело в пергаменте. Нужен другой пергамент.
Почти уверен, что давным-давно в пещере Гингемы я видел подходящий -
невероятно тонкий и мягкий. Гингема записывала на нем самый страшные из
своих заклинаний.
Жаль, что нет возможности доставить его сюда.
P.S. В башне совсем не могу спать. Каждую ночь из стен доносится какой-то
шорох, топоток и бормотание - то усиливается, то стихает. Звуки эти
совершенно невыносимы.
Думаю, что это мыши. Мыши бегают в стенах.
Только вид лунной дорожки на воде немного успокаивает меня.
Досадная история произошла сегодня, когда я принимал послов из еще не

присоединившихся стран. Дипломат из Желтой страны начал свою речь со
слов:
- Я прибыл к вам по приказу феи Виллины…
Я без страха воспроизвожу здесь его слова, потому что на бумаге они, к
счастью, не имеют силы.
Так вот, посланец произнес это, и я воскликнул:
- Замолчи, безумец!

Но он, словно не понимая, что испугало меня, как ни в чем не бывало

продолжал:
- Фея Виллина шлет вам…
- Молчи! - снова крикнул я, вскакивая с трона.
Он посмотрел на меня с насмешливым недоумением, и я понял, что сейчас он
в третий раз откроет рот - и погубит всех нас навечно.
Не думая, что делаю, я размахнулся и обрушил скипетр ему на голову. Он упал
как подкошенный, и кровь из раны потекла по каменному полу. Мне следовало
бы ужаснуться содеянному, но я испытывал в тот миг лишь облегчение - ибо
что есть жизнь одного человека перед тем ужасом, который он чуть было не
вызвал к нам из глубин запредельного?
Я вытер скипетр полой мантии и сказал:
- Отныне и навеки приказываю упоминать хозяйку Желтой страны не по
имени, но как Фею В Желтом. Ослушавшемуся - смерть.
Мои безмозглые придворные были так смущены и напуганы, что мне
пришлось повторить это трижды, прежде чем они услышали.
Сегодня я видел _ее_.

Глубоко во мраке пещер лежала она - огромная груда гниющей складчатой
плоти. Она спала, а когда беспокойно шевелилась во сне, то горы над ней
содрогались, а над миром расстилалась тонкая пелена губительного желтого
тумана, и люди, вдохнувшие его, видели ужасающие пророческие сны.
Я видел отвратительных мелких существ в красных колпачках, которые
ползали по ее громадному телу. Они прислуживали ей, ухаживали за ней и
вкладывали в ее рот, похожий на отверстую расселину, куски красного
сочащегося мяса.
Я в ужасе закричал и очнулся от этого дикого, кошмарного видения. Ибо я
понял, что мерзостным вампирам в красных колпачках недолго осталось
ждать, и близок тот день и час, когда _она_ поднимется ото сна, и горе тогда
всем, кто не успел покинуть этот мир до ее пробуждения.
Рожденные ползать учатся ходить.
Спаси нас, Гуррикап, и помилуй!
Все изменилось сегодня, после того, как я увидел шоггота.

О, какое облегчение! Сколько тоскливых ночей я провел, содрогаясь от
невыносимого ужаса, ожидая, что они, истинные боги этого и прочих миров,
придут за мной и призовут к ответу. Я ждал этого и цепенел при одной мысли
о неизбежной и мучительной каре, о вечном проклятии, о жизни, что будет
страшнее самой страшной смерти…
Но теперь я не боюсь.
Сегодня я видел шоггота и не дрогнул, когда его черная лоснящаяся шкура
коснулась моей руки. Он ластился ко мне. Он _признал_ меня.
Я слышу барабаны и флейты - они играют для меня. Тысяча младых зовет меня
в свой круг, и я не смею заставлять их ждать.

Эта запись станет последней в дневнике. Дальнейшую свою судьбу я буду

писать росчерками метеоров в ночном небе.
Ту, другую тетрадь я возьму с собой - она докажет, что мне ведомы самые
сокровенные и противоестественные тайны вселенной.
Думал было захватить и волшебный ящик - но нет, боюсь, как бы это не
прогневало _их_.
Я слышу, как волны плещутся у стен города и зовут меня. Йа-Р`лия! Ктулху
фхтагн! Йа-Йа!
В черной бездне, на самом дне, в циклопических чертогах непознаваемого
Й'ха-нтлеи я обрету вечную жизнь и буду сидеть на троне, вкушая славу и
почести.
***
Дорогой Дровосек!
Любопытный ма-нус-крипт, который я прикладываю к своему письму, был
обнаружен на следующий день после исчезновения узурпатора, у него в
спальне, но только вчера у меня появилось время ознакомиться с ним. Чтение
весьма поучительное. Когда дойдешь до конца, уверен, ты согласишься с тем,
что просто ка-те-го-ри-чес-ки необходимо перекрыть населению доступ к
дереву нух-нух.
Что же до самого узурпатора, его судьба по-прежнему остается для нас
загадкой. Дневник наводит на некоторые пес-си-мис-ти-чес-ки-е мысли, тем
более, что очевидцы рассказывают, как мрачен и тревожен был Джюс в
последние дни своего не-ле-ги-тим-но-го правления. Но я все же сомневаюсь
в су-и-ци-даль-нос-ти его намерений. Кроме того, тело уже должно было бы
всплыть.
Полагаю, он просто ощутил внезапное раскаяние и тайно удалился куда-
нибудь в глушь, чтобы от-реф-лек-си-ро-вать свои чувства и подумать над
поведением.
Напиши, пожалуйста, как у тебя дела. Быстро ли продвигается ремонт
Фиолетового дворца?
Всегда твой,
Страшила Мудрый
Ты напрасно пытаешься сэ-ко-но-мить бумагу и чернила, советуя мне
заглянуть в волшебный ящик и самому увидеть, как обстоят дела с ремонтом.
Не поверишь, но я теперь почти совсем его не включаю.
Ты спросишь, что же я делаю и как коротаю время? Думаю, ответ тебя фрап-
пи-ру-ет: каждый день я по несколько часов провожу перед волшебным
ящиком, но… он выключен!
На эту идею меня натолкнул дневник Джюса. По-экс-пе-ри-мен-ти-ро-вав, я
обнаружил, что если смотреть на экран краем глаза (это называется “пе-ри-фе-

ри-чес-кое-е зрение”), то спустя какое-то время там появляются какие-то

движущиеся картины. Поначалу они были очень мутными и темными, но
потом я наловчился смотреть, и видимость улучшилась.
Эти а-ни-ми-ро-ван-ны-е картинки, дорогой Дровосек, очень забавны и
поучительны! Я никогда такого раньше не видел. Особенно мне нравится
смотреть на оркестр флейтистов - у них такая веселая, жиз-не-ут-верж-да-ю-
ща-я музыка - и еще на бесформенного зверя, черного и пупырчатого. По-
моему, нрав у него добрый… А впрочем, надеюсь, скоро я смогу выяснить это
лично. У меня с недавних пор появилось ощущение, что я могу не только
смотреть, но и шагнуть туда, за экран. Завтра намерен попробовать.
Всегда твой,
Страшила Мудрый
Мне приятно, что ты беспокоишься о моем здоровье, но поверь, для
беспокойства вовсе нет причин. Все замечательно! У меня для тебя просто-
таки цик-ло-пи-чес-кие новости, но прежде, пока не забыл, спрошу: ты не
знаешь, где можно без особых хлопот достать пергамент из человеческой
кожи? Рецепт изготовления тоже подойдет...
Спящая во тьме
Nataly_
автор
helldogtiapa
идея
Вниз. Вниз.
Козловые башмачки стучат по ступеням. Факел давно погас; но здесь он не

нужен — лестница словно подсвечена снизу странным светом, бледно-жёлтым
и пульсирующим. Свет то разгорается, то гаснет; и в одном ритме с ним звучит
шум, напоминающий отдалённое тяжёлое дыхание. Вдох — выдох, вдох —
выдох. С каждым шагом всё громче.
Элли спускается вниз.
***
После знакомства с рудокопами, едва не стоившего друзьям жизни,

маленький отряд остановился передохнуть на следующей площадке. Отдых
был необходим: после всего пережитого Элли едва держалась на ногах, да и
остальные, не исключая даже могучего Льва, падали от усталости. Однако,

удобно устроившись на мягком боку Льва и закрыв глаза, девочка вдруг

обнаружила, что заснуть не может. Слишком много впечатлений обрушилось
на неё за последние дни — и слишком много испытаний ещё предстояло.
Лев храпел так, что содрогались своды пещеры; рядом с ним тихо
повизгивал и перебирал лапками во сне Тотошка — быть может, ему снилась
охота на мышей. Чуть поодаль, укрывшись курткой и положив под голову
рюкзак, спал дядя Чарли. А Элли смотрела в темноту и думала о том, как они
будут выручать Страшилу и Дровосека; и как, интересно, этому Урфину
Джюсу удалось оживить деревянных солдат; и ещё о том, что, когда она
вернётся домой (а когда, кстати, она вернётся?), лето уже кончится, и придётся
навёрстывать пропущенное в школе; и ещё — что на этот раз обязательно надо
привезти из Волшебной страны что-нибудь необыкновенное, хотя бы пару
изумрудов, чтобы этот противный Джимми Талл заткнулся и больше не
обзывал её вруньей; и ещё о куче разных разностей...
А потом она услышала зов.
Слов поначалу не было. Только голос. И свет, тускло мерцающий в одном

из боковых гротов.
Не было слов — но было ясно, что делать.
Никого не будить. Не думать. Не задавать вопросов. Встать и идти на свет.
***
Почти сразу дорога пошла круто вниз, а через несколько десятков шагов
превратилась в лестницу. Неровные зубчатые ступени, словно выгрызенные в
толще камня. Лохматая белёсая плесень на стенах. Поднеся факел к стене,
Элли замечает, что лохмотья плесени, как живые, отдёргиваются от огня — и
её охватывает страх. Что она здесь делает — одна? А если заблудится? Надо
вернуться к своим...
Но тут до неё снова доносится голос. Теперь в нём различимы слова:
— Ты пришла освободить узников?
— Да... — робко отвечает Элли.
— Так освободи меня! Помоги мне... не бойся... я здесь, внизу...
Мягкий, обволакивающий, но полный силы. Голос, которому невозможно

противиться.

«Я не боюсь», — думает Элли и идёт дальше.
***
Лестница выводит к пологому спуску; пещера расширяется. Элли

оглядывается, подняв факел высоко над головой, пытаясь понять, куда идти
дальше — и в этот миг из бокового грота перед самым её носом вываливается
Шестилапый.
Элли с визгом отпрыгивает. Но зверь её не замечает: он остановился в

проходе, шумно дыша, распространяя вокруг себя тухлую рыбную вонь.
Кажется, ему плохо. Болен? Нет, ранен: на боку, среди свалявшейся шерсти —
широкая рваная рана с потёками подсохшей крови, и в ране копошатся белые
черви. Фу! Элли отводит глаза, чувствуя, как к горлу подступает тошнота. Она
думала, червяки только мёртвых едят...
От густого мрака у стены отрывается чёрная многоногая тень. Огромный

паук, со Льва размером, прыгает на Шестилапого сбоку, сжимает его
многосуставчатыми лапами в смертоносном объятии, приникает к ране.
Слышится тошнотворное хлюпанье. Шестилапый оглушительно ревёт,
топчется на месте и мотает тяжёлой башкой, пытается стряхнуть мерзкую
кровососущую тварь — напрасно! Видя его мучения, Элли забывает и о
страхе, и о неприязни к Шестилапым: хотела бы она ему помочь — вот только
как? Ткнуть в паука факелом? С колотящимся сердцем она уже подбирается
ближе... но в этот миг снова раздаётся голос, звучащий не снаружи, а внутри,
голос, с которым невозможно спорить:
— Оставь их. Звери пожирают друг друга — так всегда было и будет. Я
жду тебя... иди ко мне...
Словно сомнамбула, Элли медленно проходит мимо хищника и его

обречённой добычи. Дальше, дальше. Пещера позади: снова узкий проход,
снова по лестнице вниз.
Бледный свет всё ярче. Что светится — плесень ли на стенах, или склизкая,
влажно мерцающая жижа на каменных ступенях? И откуда этот ритмичный
шум: словно где-то далеко внизу тяжело, хрипло дышит великан, или работает
огромный насос — медленно, натужно, с какими-то взрыками и всхлипами:
«Ар-р-рр.... ах-х-хххх.... ар-р-рр... ах-х-хххх...»
Воздух в подземелье вонючий и спёртый: всё труднее дышать. Ни

сквозняка, ни дуновения ветра — однако откуда-то снизу поднимаются
плотные облачка грязно-жёлтого дыма или тумана, кружатся по странным
траекториям, словно по собственной воле. В одно такое облачко Элли

неосторожно попадает лицом — и еще несколько минут после этого кашляет

и трёт глаза.
Голос в голове уже почти не умолкает, подбадривая и подгоняя. У Элли

кружится голова, и перед глазами плывут цветные пятна, складываются в
странные и жуткие видения.
Вот рядом с нею — грузный старик, одетый по-старинному, в золотом

венце и с золотой цепью на шее. Король? Он спускается по этим же ступеням:
лицо его — когда-то, должно быть, красивое, но теперь морщинистое и
оплывшее — искажено страданием, страхом и решимостью, губы беззвучно
что-то шепчут. Иногда он останавливается, берётся за сердце — переводит дух
и, стиснув зубы, продолжает свой путь. Но вот старик спотыкается, падает на
колени, хватает себя за горло, глаза его вылезают из орбит, изо рта сочится
что-то чёрное...
— Не смотри на него, — мягко, успокаивающе говорит голос в голове. —

Это призрак. Король Бофаро умер тысячу лет назад. То, что ты видишь —
лишь отпечаток, как картинка в книге или... — невидимая рука беззвучно, чуть
щекотно ворошит её мысли, ищет нужный образ... — вот: как кино. Призраки
ничего тебе не сделают. Иди ко мне... скорее... освободи меня...
И Элли идёт дальше.
Она видит людей в просторных чёрных одеяниях: лица их закрыты

капюшонами. Встав вокруг расщелины в земле, они воздевают руки к небесам
и произносят нараспев какие-то непонятные слова. Над расщелиной болтается
на цепи деревянная клетка. В клетке — обнажённая женщина, совсем юная,
почти девочка, скорчилась, обхватив руками огромный живот; лицо у неё
сонное и растерянное, как будто она не может понять, что происходит.
Скрипит лебёдка, и клеть на цепи начинает опускаться. Женщина в клетке,
словно проснувшись, вскакивает, хватается за прутья, запрокинув голову,
беззвучно и отчаянно кричит: но ей нет спасения — люди в капюшонах
безлики и равнодушны, а снизу, из глубин земли уже жадно тянется к ней и к
её нерождённому ребенку что-то слизистое, бескостное, чёрное...
— Жертвоприношение, — мягко шелестит в голове. — Эти глупцы

думают, мне нужны их жертвы! Не смотри туда. Не бойся. Иди ко мне... иди
вниз...
«Всего лишь картинки, — думает Элли. — Как в кино. Это всё не

настоящее. Может быть, и пещера не настоящая, и всё это не взаправду, а я
просто сплю и вижу страшный сон...»

Что-то хрустит под ногой. Элли смотрит вниз — и из груди её вырывается

сдавленный крик.
Она идет по детским черепам.
***
Из мрака бесшумно выныривают две многоногие тени, бегут по сторонам

от неё, словно почётный караул. Элли уже не чувствует ни страха, ни
отвращения; внутри как будто всё онемело, она идёт вперёд, механически
передвигая ноги, и отчаянно щиплет себя за руку, впивается ногтями в ладонь
— пытается проснуться. Но проснуться никак не выходит. Значит, всё-таки не
сон?
Всё ярче свет, всё громче хриплое дыхание; и наконец лестница выносит
её к обрыву.
Далеко внизу, так далеко, что кружится голова — гигантское подземное

озеро. Над ним клубится желтоватый туман.
По берегам озера ползают тысячи огромных пауков: их столько, что под

ними не видно земли. Они переползают друг через друга; иные тащат в жвалах
куски окровавленного мяса, другие — камни или что-то непонятное, склизкое
и бесформенное; каждый движется бесшумно и целеустремлённо, и в
передвижениях их, на первый взгляд хаотических и бессмысленных,
угадывается какая-то жуткая, нечеловеческая разумность.
А на дне озера покоится она.
Та, что призвала её сюда.
Она так огромна, что взгляд не может охватить её целиком. Или, быть
может, так прекрасна и страшна, что облик её не укладывается в сознании.
Элли видит лишь отдельные детали: иззелена-бледная кожа, много
тысячелетий не знавшая солнца... неестественно алые соски и губы... волосы
— словно толстые чёрные змеи извиваются в воде... лицо с закрытыми
глазами, пугающе безупречное и безмятежное — портит его лишь глубокая
морщина на лбу...
— Наконец-то ты пришла! — гремит у неё в мозгу торжествующий голос.

— Иди же ко мне! Освободи меня!
Как зачарованная, Элли наклоняется над обрывом, вглядывается в лицо

той, что спит на дне... и вдруг складка на лбу спящей раздвигается, словно
трескается; на мраморном лице великанши распахивается третий глаз,

безумный, налитый кровью — и этот глаз с неутолимой злобой смотрит прямо

на неё...
***
— Элли! Элли, девочка! Что с тобой?!
Глаза её открыты, но пусты и безумны, изо рта вырывается какое-то

сипение. Она молча и отчаянно рвётся из рук Чарли. Детская рука вцепляется
ему в лицо; ногти пропахивают кожу в опасной близости от глаза, оставляя на
щеке кровавые следы.
Чертыхнувшись сквозь зубы, Чарли сильно встряхивает племянницу.
— Элли, успокойся! Это просто сон!
Девочка обмякает у него в руках; в глазах её появляется осмысленность.
— Дядя... Чарли... - слабо шепчет она.
Тотошка пролезает в кольцо рук Чарли и, поскуливая, начинает лизать

маленькой хозяйке лицо. Элли растерянно оглядывается кругом — и вдруг,
судорожно прижав к себе песика, заходится в рыданиях.
Позже, когда она немного успокаивается, Чарли осторожно спрашивает,

что же такое ей приснилось.
Элли надолго задумывается. Детали кошмара уже померкли в её памяти,

оставив по себе лишь ощущение непередаваемого ужаса и омерзения.
— Там были чудовища, — говорит она наконец. — Подземные чудовища,

о которых говорила Кагги-Карр. Огромные пауки, и ещё...
жертвоприношение... и мёртвые дети... и... она. — При этом воспоминании её
снова начинает бить дрожь.
— Кто «она»?
— Не знаю. Она лежит глубоко под землёй. Мёртвая и не-мёртвая сразу.

Спит — и не спит. И очень хочет проснуться. — Лицо Элли в неверном свете
факелов бледно, как молоко, глаза, обведённые темными кругами, устремлены
куда-то вдаль. — Она хотела, чтобы я её освободила. Ее зовут Ар...ар... ар-
раххна. И она там, внизу.

Друзья стоят вокруг неё, тревожно переглядываясь. Лев — коренной

житель Волшебной страны — едва заметно мотает гривой; об «Ар-раххне»,
спящей под землёй, он никогда ничего не слышал.
— Вот что, — говорит наконец Чарли. — Сворачиваем лагерь и идем

дальше. Клянусь рифами Куру-Кусу, спёртый воздух в этом подземелье дурно
действует на мозги — и чем скорее мы отсюда выберемся, тем лучше!
Маленький отряд снова пускается в путь. Элли, всё ещё бледная и

дрожащая, едет верхом на Льве; Тотошка бежит рядом, оглядываясь и
принюхиваясь, чтобы ни один враг не подобрался к его хозяйке незамеченным.
Чарли с факелом в руке идёт впереди, освещая дорогу, и мысленно проклинает
свою деревянную ногу, не дающую двигаться быстрее.
Ему очень не по себе. Быть может, смешно пугаться детских кошмаров —

но, будь он проклят, так он не боялся, даже когда их старушка «Женевьева»
попала в двенадцатибалльный шторм у Каймановых островов!
Чарли Блек побывал едва ли не во всех портах на свете; а моряки любят

рассказывать друг другу небывальщины. За свою жизнь он наслушался
странных и страшных историй... а кое-чего навидался и сам. В Гуанчжоу он
встречал иссохших старцев, о которых говорили, что они живут уже не одну
тысячу лет — и слышал удивительные рассказы о том, как они достигли
бессмертия. На Киритимати, что белые называют Островом Рождества, он
своими глазами видел людей — впрочем, людей ли? — с выпученными
глазами, лягушачьими ртами и перепонками меж пальцев; о них передавали
вполголоса, что они приносят кровавые жертвы богу подводных глубин, и за
это он дарует им способность жить под водой.
И во многих отдалённых уголках мира слышал он одну и ту же легенду,

рассказываемую шёпотом; о некоем чудовищном существе с непроизносимым
именем, что когда-то, в седой до-человеческой древности, пыталось
подчинить себе Землю, но было низвергнуто и погружено в вечный сон. И
поныне покоится оно — иные говорят, в толще земли, иные, на океанском дне
— мёртвое и не-мёртвое, спящее и бодрствующее одновременно. Грезит и
ждёт. И порой проникает в человеческие сны, пытаясь подчинить людей своей
воле, сделать своими орудиями и через них приблизить своё освобождение.
Говорят, к его влиянию особенно чувствительны художники, безумцы — и
дети...
Какой образованный белый человек станет верить в такие басни? Там, в

Большом мире, Чарли Блек в них и не верит. Но здесь — дело иное. Здесь
Волшебная страна, где возможно всё.
Кто знает, какие сказки здесь становятся явью?

Папка, найденная в стене
The Earl
автор
Merlin_Lighthouse
Идея
Человечество воистину может быть благодарно своему столь прозаичному

взгляду на мир. Ибо то, что открылось бы людям, коль ум их был бы в
состоянии связать неприметные факты, коим они не придавали значения,
заставило бы их впасть в великое безумие, что было бы первым, но верным
шагом к собственной гибели.
Человечество с легкостью может похвастаться тем, что видит перед своим
носом молекулу и не видит то, частью чего оно является. Воистину, окинув бы
своим взором последние достижения всех наук в общем, человечество смогло
бы увидеть лишь малый намек на истинное свое положение. Благо,
человечество еще не до такой степени развито, чтобы увидеть явь, а не то, что
оно принимает за таковую. Ибо то время, когда взор человечества окинет
истинное положение дел, станет временем его конца.
Если бы я тогда придал значение рассказу друга моего покойного отца, то,
скорее всего, я бы не писал это сейчас. В мае 1963 года я встретил старого
друга отца Остина Френсиса в одном из баров Провиденса. Он приехал
погостить к своему племяннику, что жил в паре кварталов от меня. Он был
моряком с большим стажем. Я ничуть не совру, если возьмусь утверждать, что
он провел в море добрые две трети своей жизни. И вот только сейчас, когда
годы начали брать свое, он сошел на берег и больше не собирался
возвращаться к буйной жизни моряка.
Остин был не просто моряком, он был штурманом. От его решений
зачастую зависела судьба корабля и всей команды. И у него получалось,
причем получалось превосходно. Все корабли, на которых он работал, за свою
историю плавания с Остином ни разу не садились на мель, редко попадали в
шторм и всегда возвращались вовремя и с выполненной задачей. Он был
подобен лозоходцам, что интуитивно чувствовали земную твердь и легко
могли найти в горе место, где разработка земных недр принесла бы самую
большую прибыль. Он точно так же чувствовал и море. Он знал, когда оно
хмурилось, а когда радовалось. Он знал, когда океанский бриз говорил о
близящимся штиле или предвещал шторм. Он в буквальном смысле слова
чувствовал морские течения и их направления. И этот дар сослужил ему очень
хорошую службу.
Когда я зашел в бар, Остин спокойно сидел и пил пиво в небольшой
компании умудренных годами мужчин. Хотя в баре было не протолкнуться,

заметил он меня сразу. Радушно поприветствовав, он пригласил меня за стол

к своей компании.
— Присаживайся! Мы тут с моими старыми друзьями моряками собрались.

Думаю, тебе будет интересно послушать старые морские истории! — зазывал
меня Остин. Мне и вправду было интересно. К подобным историям я всегда
тяготел.
— Конечно же, присоединюсь! Как же я могу пропустить такое?
Сев за стол и поздоровавшись со всеми, я стал внимательно слушать

истории, что наперебой травили морские волки. Доза выпитого алкоголя
давала о себе знать, являя моему взору улыбчивые, красные лица моряков. Они
долго рассказывали разные истории о якобы увиденном ими «Летучем
Голландце» или жутком шторме, свидетелем которого стал тот или иной
моряк. Все истории были безумно захватывающими и интересными, однако
все они меркли в сравнении с историей Остина. Её я запомнил отчетливо. Она
врезалась мне в память, будто клеймо на теле чернокожего раба.
— Наш корабль, «Норд», вышел в путь из Гастингса, что в Англии. Я тогда

еще совсем малым был. Только-только, можно сказать, начинал осваивать
морское дело. Это был мой второй или третий рейс. Корабль был небольшим,
емким и грузоподъемным, но вот со скоростью дела обстояли не ахти. Да и
путь нам предстоял неблизкий: Австралия. Но, благо, ветер и течение
сопутствовали нам. И вот, на день, наверное, сто двадцатый, мы все-таки
добрались до Австралии, что было неслыханной удачей.
На суше мы пробыли не более пары дней, хотя отправиться должны были
тут же. Шторм, от которого бежал наш корабль, все-таки нагнал нас, но уже,
благо, на берегу. Да и капитан искал, чем бы разжиться. Только потом мы
узнали, что он контрабандой промышлял. Знал бы раньше, тут же ушел бы.
Но вот мы вновь отправились в плавание. На этот раз путь наш следовал в
США. Мы прошли индонезийские острова и направились напрямик через
Тихий океан. Гнусная была затея, я еще тогда капитану говорил. Но кто ж
будет слушать еще не окрепшего в плаваниях матроса?
Ну так вот. Шел, наверное, день шестидесятый. Ночью за бортом был
полнейший штиль — ни единого дуновения ветра. Вся команда, естественно,
спала. И сны в эту ночь и в последующие несколько, были на редкость
странными и удивительными. Просто фантастичными, я бы сказал! Нам всем
снились темные глубины морей. Существа, похожие на рыб, коих глаз
человеческий не видывал. И так было несколько дней, пока сны, не переросли
в кошмары. Наш врач начал бояться, что, проходя через острова, команда
какую-то местную лихорадку подхватила, но все исчезало, стоило встать
солнцу.
И вот в один из дней разыгрался страшный шторм. Даже я его ни духом ни
умом не чуял. Просто на ровном месте разразилась настоящая буря! Мой
первый шторм! Эх, в жизни этого не забыть! Да и страшно как было! Я там

уже всем святым молился, только бы выжить, а у самого душа в пятки ушла.
И вот, в самый пик шторма я увидел вдали остров. Но до чего же странным он
был! Я до сих пор думаю, не почудилось ли мне? В тот момент я мог
поклясться, что миг назад его не было. Он просто всплыл! Разразил морскую
толщу и явил мне себя. Я видел — ну, как — видел — скорее различал на нем
какие-то постройки. И я почувствовал, честное слово, взгляд. Как будто с
острова на меня кто-то смотрел. Кто-то огромный. От этого взгляда просто
хотелось провалиться сквозь землю, слиться воедино с палубой — что угодно,
дабы не ощущать его вновь. И тут, как в ответ на мои чувства, меня с ног сбила
волна. Когда мне удалось подняться на ноги, острова уже не было, как и
ощущения взгляда.
Шторм бушевал еще какое-то время. Последующие ночи, по-моему, как ни
странно, были спокойными. Ни кошмаров, ни странных снов не было.
Наваждение прошло, если не считать полного штиля, оставшегося еще на
несколько дней. Я не могу найти объяснения тем снам и кошмарам, но они
явно были недобрым предзнаменованием. После этого я стал как можно
больше обращать внимания на сны и на всякие мелочи. И знаете, что? За все
мои последующие сорок пять лет плавания мне ни разу не снилось подобных
снов. Это явно было каким-то тайным предзнаменованием.
Рассказ моряка вызвал бурю эмоций среди подогретых алкоголем мужчин.
Остин явно был доволен реакцией своих друзей. Мужчины еще некоторое
время бурно обсуждали услышанный рассказ, затем снова перешли к другим.
Я же, пораженный данной историей, долго прокручивал её у себя в голове и
представлял себе те образы, что видел Остин. Но немногими порами позже я
забыл о ней и вслушивался в новые.
Признаться, историю Остина я забыл уже на следующее утро. Попытки
пошевелить мозгами и вспомнить её быстро подавлялись головными болями
и тошнотой, вызванными сильным похмельем. Да, тогда я немного
злоупотребил пивом за этими историями. Позже я еще пару раз пытался
вспомнить тот рассказ и записать, как я делал со всеми интересными
историями, которые слышал. Но впоследствии воспоминания убегали от меня,
не оставляя после себя и призрачного следа.
Вспомнил я её спустя только два года. Она всплыла в памяти сама собой
после прочтения статьи в одной из городских газет об исчезновении
нескольких грузовых кораблей в Тихом океане. Самым примечательным в
этой истории было то, что никаких сигналов бедствия не поступало.
Предположительно, корабли сгинули в жутком шторме, что разыгрался одной
ночью в море, а к утру достиг и берега. После прочтения статьи из моего
подсознания всплыла та история, рассказанная Остином Френсисом. Я с
удовольствием для себя прокрутил её у себя в голове несколько раз и записал
в книгу, в которую обычно всегда записывал интересные истории, и почти так
же благополучно о ней забыл на несколько дней.
Но затем я вспомнил её снова после того, как ко мне в гости зашел старый
друг, Гарри Брейман. Мы выпили по бокалу виски и принялись за неспешную
беседу. Он рассказал мне о своем недавнем сне, который приснился ему на

прошлой неделе и с тех пор изо дня в день повторялся. Сон был диковинным
и красочным, так что забыть его было довольно-таки нетрудно. Описание сна
в письменном виде со слов Гарри Бреймана я излагаю ниже:
«Перед тем, как заснуть, я долгое время петлял по бесконечным

коридорам, что были наполнены непроглядным мороком и мглой. В душе
расцветало какое-то еле уловимое и трудно различимое чувство
напряженности и беспокойства. И вот в какой-то момент я осознал, что вижу
чудные картины морских глубин. Перед моим взором проплывали стайки рыб
— как больших, так и совсем мелких. Где-то вдали, во многих сотнях метрах
от меня, содрогая водную толщу, гулким и глухим звуком ревела туша кита.
Давление воды то ощущалось, то нет. Иногда я чувствовал его всем телом,
но как-то приглушенно. В некоторые моменты я понимал, что нахожусь в
десятках километров под водой. Там, где вечный мрак, ведь ни один
отчаянный луч солнца не осмеливался туда проникнуть. Там, где царила
вечная тьма и ужаснейший холод, где, благодаря моему воображению,
вырисовывался знаменитый и ужасный греческий Тартар, вечная тюрьма
свергнутых титанов. Там, где моему взору представлялись самые уродливые и
противные рыбы моря, когда-либо существовавшие. В некоторых из них я
узнавал рыб, о которых читал в энциклопедических томах. А некоторых я даже
и описать не могу, такого причудливого и устрашающего вида они были.
Но моему взору открывались не только глубины глубин, но и прозрачная,
бирюзовая с зелеными отблесками гладь, изнеженная и испещренная лучами
теплого солнца. Тут я видел уже знакомых мне скалярий и множество других
мелких рыб, что всплыли ближе к поверхности, дабы согреться в лучах
теплого и дружелюбного солнца. Периодически перед моим взором
проносилась стайка-другая рыб с неописуемо яркой и красивой окраской.
Было впечатление, что на их чешуе смешались все цвета спектра: начиная от
красного с оранжевым, и кончая темно-фиолетовым.
В какой-то момент мой взор перенесся с глубин на поверхность океана.
Там, где-то вдали, на горизонте маячил остров. Он медленно приближался
вместе со странными, глухими, рычащими гортанными звуками,
исходившими неведомо откуда. Прошла целая вечность перед тем, как он
полностью явился моему взору. Эти фантасмагоричные и гротескные образы
засели глубоко у меня в памяти. Этот остров был в прямом смысле
неправильным. Ни один бог не смог бы создать такое.
Остров был усыпан разными постройками с высокими шпилями,
испещренными непонятными знаками и иероглифами. Мне встречались
небольшие колонны, в высоту меньше среднего человеческого роста, и
огромные, намного выше Эмпайр-стейт-билдинг. Но не это меня шокировало.
Геометрия этих построек и ландшафта была просто-напросто невозможной.
Ни одно строение с этого острова не укладывалось в рамки известных
геометрических законов. Они и не поддавались ни одному закону физики. Они
то расширялись, то сужались до размера спички, то снова превращались в
огромные столбы, которые было невозможно охватить и двумя руками.

Угловатость этих зданий просто поражала собой. Углы были везде, даже там,
где их быть не должно априори. Этот остров являл собой больную фантазию
экспрессионистского художника. Евклид, гений своего времени и составитель
основных геометрических законов, перевернулся бы в гробу, увидев подобное,
не побоюсь этого слова, извращение основы основ.
Но это меркло по сравнению со всем тем, что явилось мне потом. Взгляду
моему открылась такая же гротескная гора, что вздымалась над островом и
окидывала его весь своей тенью. Но в какой-то момент ко мне пришло
осознание того, что эта громада есть не природное изваяние горной породы, а
живое существо. Я увидел то, что невозможно передать словами. Ни одним из
существующих, существовавших или тех, что стоят на изготовке, дабы
заменить собой устаревшие, превратив их в архаизмы и предав их глубокому
забытью. ЭТО неописуемо.
А те странные слова звучали все громче и громче, пока не превратились в
безумную и непонятную тарабарщину. Она, будто барабанный бой, ударяла в
уши, заставляя барабанные перепонки сотрясаться от этих гортанных звуков.
Сколько бы я ни пытался их вспомнить, ни разу не получилось.
И, на кульминации громкости этих животных звуков, гора, сотрясая почву,
явила мне свое лицо. Господи, Кристофер, я бы отдал все свои картины, дай
мне высшие силы хотя бы одно слово, что могло это существо описать. Оно
было огромно. Настолько огромно, что все шпили фантастического острова
меркли по сравнению с ним. Оно глядело на меня. Вокруг стояло невыносимое
зловоние и дул ветер ужаснейшей силы. И ветер шел от существа. Оно
дышало. Только представь себе его размеры, если его выдох способен создать
волну, что в один миг сотрет с лица земли небольшой архипелаг! А слова уже
стали неразличимы и превратились в какофонию, от которой хотелось скорее
убежать. На этом моменте я всегда просыпался. В холодном поту, с безумно
бьющимся сердцем. И я с счастьем для себя понимал, что нахожусь в своей
комнате, в объятии любимых мною картин и образов. И сон этот является мне
каждую ночь.»
Так, в красках и подробностях, поведал мне свой сон мой друг. Да,
художественная натура всегда была хватка на красочные эпитеты. В тот
момент в моем подсознании самым незаметным образом начинали сплетаться
воедино рассказ Остина, недавний шторм на тихоокеанском побережье и сон
Гарри. Тогда, скорее к счастью, чем к горю, я понимал лишь одну тысячную
из того, что мне пришлось узнать впоследствии. И я рад этому. Ибо, если все
это знание накатило на меня сразу, я бы в миг обезумел и стал бы вечным
гостем в доме мягких стен.
Я посоветовал другу обратиться к сведущему врачу, на что он
протестующе заявил о картине, которую ему надо закончить в самые
кратчайшие сроки. А кошмары его могут подождать. Спорить с Гарри было
бесполезно: твердолобости ему было не занимать.
Мои попытки каким-либо образом повлиять на друга потерпели фиаско и
я больше не возвращался к этой теме, хотя серьёзно беспокоился за друга. В

тот вечер мы еще долго сидели и общались на самые разные темы. Гарри ушел
лишь ближе к полуночи, хорошенько захмелевший. Признаюсь, пил он, как
конь, но пьянел далеко не быстро. Это меня в друге-художнике удивляло
всегда. Я, находившийся, благо, в еще приемлемом и практически трезвом
состоянии, еще около часа просидел за переводом книги, который мне нужно
было закончить к началу будущей недели.
Но, как я ни пытался отвлечься от мыслей о сне, у меня ничего не
получалось. То ли любопытство, то ли беспокойство за здоровье друга
заставило меня в конце концов отложить перевод и оригинал в сторону. Я
налил себе чая и присел в кресло, рассуждая о его сне. Он являл собой один из
сотен множеств кошмаров, что снились когда-то всем. Но было в нем и что-то
странное, что настораживало и беспокоило. Гарри всегда выказывал интерес к
творчеству маринистов и не так давно бывал на выставке их работ. Может
быть, те образы как-то просочились в его разум и смешались в необузданном
кошмаре? Мне в это верилось мало, и я продолжил искать причину.
Я еще очень долго рассуждал и думал на эту тему. Но ни одного ответа не
находил. Тот рассказ почему-то засел у меня в мыслях и все время
прокручивался, являя взору моей фантазии гротескные картины. Но чем я
больше думал и представлял себе этот загадочный остров, тем сильнее мне
этот сон не нравился. Но в какой то момент, я почему то вспомнил историю
Остина про то, как он увидел тот остров в море во время шторма. Он
приписывал острову какие-то странности, но какие именно, он не описал. Я
точно запомнил только его слова про взгляд чего-то огромного. То существо,
что описал Гарри, тоже было огромно. Да и он говорил, что дыхание его может
вызвать страшные волнения на море. Так, может быть, шторм, в который
попал Остин, является производным от дыхания того существа? Все это
показалось мне просто фантастикой. Я еще недолго подумал над этой теорией,
но, в конце концов, решил, что я все притянул за уши, настолько невероятная
картина передо мной вырисовывалась. А время все неумолимо шло и
перевалило за половину второго. Тщательно помыв чашку, я отправился спать,
откинув недавние думы на день-другой.
Проснувшись, я приготовил себе кофе и принялся за работу. На этот раз
мне нужно было перевести один из романов какого-то итальянского писателя-
романтика, чья работа, признаюсь, была мне совершенно отвратительной. Не
представляю, зачем издательство потратило деньги на перевод этого среднего
чтива. Я уже с головой ушел в работу, изредка попивая кофе с бутербродом,
когда в дверь громко постучали. Надев более или менее приличную рубаху, я
в предвкушении отправился к двери. На пороге стоял невысокий парнишка-
почтальон.
— Здравствуйте. Вы Кристофер Мид?

— Да.
— Вам посылка и письмо от некого мистера Альфреда Илуорка.
Распишитесь вот здесь, — сказал парнишка и протянул мне планшет с

бланком. Я расписался в нужной графе и отдал планшет обратно. Взяв

посылку и попрощавшись с парнем, я захлопнул дверь.
Альфред Илуорк был моим старым знакомым. Нынче он преподавал в

Мискатоникском университете современную литературу. В последнее время
связь с ним была далеко не такой, как в былые времена. Но, признаться, я тогда
испытал благоговейный трепет перед прочтением письма. Посылку я положил
на стол, где покоилась и книга того итальянского писателя. Вскрыв конверт, я
достал оттуда бумагу, несколько раз аккуратно сложенную. Слова были
выведены на бумаге красивым почерком. Этот почерк я узнаю, пожалуй, когда
угодно. Впав на минуту-другую в меланхолию воспоминаний о былом, я
вернулся из мира прошлого в настоящее. Мой взор наконец обратился к
содержимого письма, которое я изложу здесь.
Дорогой Кристофер!
Надеюсь, ты еще не забыл старого друга. Я прошу прощения за долгое

молчание. Здесь очень много работы. Каждый день приходится вдалбливать
в эти еще неотесанные куски камня, что зовутся студентами, свет знания.
Да и ректор сильно на меня надеется. А это место мне важно, ты знаешь.
Да и от места чуть повыше я бы не отказался. Как там твои дела? Надеюсь,
все хорошо. Как поживает Гарри? Все еще занимается тем, что малюет
неведомо что и выставляет это за произведение искусства?
Надеюсь, ты когда-нибудь уволишься из этого заурядного издательства
и приедешь сюда. Нам нужны такие хорошие переводчики, как ты. Ты был бы
на хорошем счету. Кстати, буду очень рад тебя видеть у себя в августе. Как
раз созреет урожай винограда, что выращивает моя женушка Мэри.
Но пишу я тебе не только из-за нашей дружбы, которая, надеюсь,
продлится еще многие и многие годы. Надеюсь, ты получил и мою посылку. А
то я слыхал о нескольких глобальных забастовках почтовых работников.
Нехорошо будет, если она задержится. Там небольшой томик стихов за
авторством Георга Рейтера Фишера. Довольно интересное чтиво, признаюсь
тебе. Идея его стихов очень необычна, что я хвалю.
Так вот, я был бы очень тебе благодарен, если бы ты помог мне с
переводом этого томика на французский язык, которым, насколько я знаю,
ты владеешь в совершенстве. Буду очень тебе благодарен, если поможешь.
С наилучшими пожеланиями, А. Илуорк.
Я отложил письмо в сторону и взял в руки посылку. На тёмно-синей

обложке небольшой книги было написано: «Хозяин туннелей». Название меня
заинтересовало. Бегло просмотрев содержание, я понял, что передо мной еще
одно исчадие необузданной человеческой фантазии. Хоть подобное я не
любил, ибо был, есть и буду рационалистом и реалистом, далеким от таких
полетов фантазии, я решился перевести книгу.

Написав ответ на письмо, я отложил его на край стола, решив отправить

позже. Книгу я положил на полку книжного шкафа, пообещав себе, что
просмотрю её более тщательно, но немного позже. Оставшийся день я провел
в работе над переводом романа. К вечеру на столе в моем кабинете
возвышалась стопка машинописных листов, которые следовало завтра же
утром отнести в редакцию.
За окном уже давно сгущались сумерки. Я сидел на диване, пил кофе,
наблюдал в окно за прячущимися от неожиданно начавшегося дождика
людьми. Тут-то я и вспомнил о просьбе Альфреда. Взяв в руки «Хозяина
туннелей», я уселся на диван и погрузился в чтение. Признаюсь, к подобным
произведениям я любви не питал. Как по мне, так это лишь трата чернил. Все
эти нынешние авторы ничего собственного не придумывали. Все они, как
один, начитались Гёте и Гофмана, а теперь, воодушевленные классическими
произведениями, старались их превзойти. Но попытки их были настолько
тщетны и примитивны, что и читать было противно. Но и были среди таких
вот поклонников-недоучек и выдающиеся.
Фишер явно был не от мира сего. Его стихи были очень странными. То тут,
то там мелькали фантастические существа. Но, стоило мне перевернуть
странницу и увидеть новые строки, сердце забилось сильнее.
Нездешним разумом одушевлен

Коралловый многоколонный Рлей.
В кате грезит вздыбленный дракон:
Рлей, крипта Кутлу, в бездну погружен.
Мне в какой-то момент стало жутко. Рлей очень напоминал остров из сна
Гарри и из рассказа Остина. Я продолжил чтение уже с большим интересом.
Их шпили — под могильной глубиной,

Их странный отсвет смертным так знаком незнаком.
Лишь змей бескрылый крылатый тем путем влеком
Меж светом дня и склепом под волной
В этом отрывке некоторые оригинальные слова были зачеркнуты, а рядом

подписаны другие, которые немного оживляли картину. Но та строчка про
крылатого червя заставила меня отложить книгу в сторону. Гарри рассказывал,
что видел во сне крылатых червей, которые обитали глубоко под водой. В
таких глубинах, в которые не проникает ни свет, ни взгляд. Куда человеку еще
очень долго не добраться.
Обдумав все, я решил разобраться в том, кем был этот Фишер. В моём
разуме, как я ни откидывал эти бредовые мысли, сложилась такое впечатление,
что рассказ старика Остина, сны Гарри и этот Фишер связаны. Но как?
Логического объяснения я этому не находил. Да его и не могло быть. Убедив

себя, что мне всего лишь кажется, я захлопнул книгу и решил отправиться
спать. Но в голове все еще крутились подобные мысли, поэтому я решил
успокоить их тем, что побольше разузнаю об этом Фишере и обязательно
поговорю с Гарри.
В последующую неделю я ждал письма от Альфреда, который должен был
передать мне сведения об Георге Фишере. У них в Аркхеме с этим было легко.
С Гарри я увидеться не смог. Он несколько дней назад уехал в Пенсильванию
на какой-то съезд художников-модернистов и должен был вернуться лишь в
понедельник будущей недели.
Письмо наконец-то пришло, положив конец моим ожиданиям. В письме
Альфред написал, что он учился в Мискатоникском университете в двадцатых
годах, участвовал в каком-то проекте университета по изучению фольклора,
английского языка и сновидений. Фишер погиб в своем доме шестнадцатого
марта тридцать седьмого года при землетрясении. О нем очень лестно
отзывался профессор Уилмарт, который считается пропавшим без вести с
двадцать пятого апреля того же года года. Он отправился в командировку по
стране, но, когда он не прибыл в срок, его объявили в розыск. Его «Форд ТФ»
был найден в реке недалеко от Стервятникова Насеста, но труп найти так и не
удалось.
Эта история меня смутила, но, тем не менее, прояснила кое-что. Меня
привлекло слово «сновидение». Еще одна ниточка, что вела к моему другу.
Дочитав письмо до конца, в небольшой приписке с надписью P.S. Альфред
советовал мне ознакомиться с произведениями некого Говарда Филлипса
Лавкрафта, сославшись на их схожесть.
Эта фамилия была мне знакома. Я как-то читал аннотацию к одной из его
книг в одном книжном магазинчике. Я тогда диву дался, кто печатает такую
дребедень. Но в данном случае меня захватило любопытство. В этот же день я
разжился парой небольших книг за авторством этого самого Лавкрафта.
Чтиво, на мой взгляд, было слишком фантастичным и лишенным логики.
Но в некоторых местах я вздрагивал, находя все новые и новые нити, что вели
к Гарри, Фишеру и Остину. В его рассказе «Зов Ктулху» описывался
загадочный остров Р'льех и существо Ктулху. Описание острова очень было
похожим на рассказы вышеуказанных людей. Фишер и Гарри явно описывали
Ктулху. Я даже заподозрил, что мой впечатлительный друг начитался
Лавкрафтовских рассказов, коими и были вызваны кошмары.
В один из дней, когда я ожидал приезда друга-художника, на улице
разразилась страшная буря. Было объявлено штормовое предупреждение.
Корабли не смели выходить в море. Ветер был просто ужасающим, а лило, как
из ведра. Молнии то и дело освещали небосклон яркими вспышками. А гром
был такой силы, что посуда на столе легонько дрожала. Благо, наутро буря
стихла. В этот день должен был вернуться Гарри, но его все не было. Не
вернулся он и на следующий день. И через день — тоже. Я начал волноваться.
На четвертый день ко мне домой явился какой-то парень. Он молча сунул
мне в руки письмо, а сам удалился прочь, не сказав и слова. Проводив его
озадаченным взглядом, я уставился на письмо. На конверте я узнал почерк

друга-художника. Не задумываясь, я тут же, на пороге, надорвал конверт и

извлек из него бумагу, исписанную его торопливым почерком.
Кристофер, срочно приходи ко мне. Это очень важно. Мне надо, чтобы ты
это увидел. Повторяю, это очень важно. Большего я написать не могу. Я
понимаю твою озадаченность, но забудь про неё и приходи сюда. Кажется, я
скоро умру.
От прочтенного я впал в ступор. Что случилось с ним, если он написал

такое? По почерку было видно, что он очень сильно торопился. Его руки
тряслись, из-за чего почерк был не очень аккуратным. Выйдя из ступора, я тут
же бросился в дом. Наспех одевшись, я отправился прямиком к к другу.
Дверь в его квартиру была не заперта. Он сидел в гостиной на диване,

уткнувшись пустым взглядом в мольберт. Выглядел он ужасно. Бледный, вся
одежда в пятнах краски, волосы растрепанные, а вокруг глаз — фиолетовые
круги. Увидев меня, он тут же кинулся ко мне и крепко обнял.
— Кристофер! Благо, ты здесь! Они идут за мной. Они уже близко. —

Торопливо высказал мне друг, разнимая объятия.
— Гарри, что произошло? — Недоумевал я.
— Я все расскажу. Но позже. Ты должен увидеть это, пока ОНИ не явились
за мной. — Пробормотал он в том же духе и за рукав увлек меня за собой в
гостиную.
— Да ради всего святого, Гарри, объясни, кто такие Они? Ты когда в
последний раз спал? Тебе нужно срочно обратиться ко врачу! — попытался
воззвать друга к логике я, но он лишь отмахнулся.
— Я не знаю, кто эти Они и знать не хочу! — не слыша меня, ответил он.
Подведя меня к мольберту и указав на картину, он шепнул:
— Смотри.
Я устремил взгляд на полотно и тут же отшатнулся, не в силах терпеть

увиденное. На полотне изображалось чудовище, которому нет описания.
Голова его была подобна телу осьминога, а туловище напоминало
человеческое. За огромной тучной фигурой находились крылья, явный
рудимент. Чудовище возвышалось над шпилями острова, чей ландшафт был
фантасмагоричен и невозможен. Его неевклидова геометрия просто поражала
своей угловатостью и гротеском. Я видел перед собой Ктулху в своей обители,
в Р'льехе. Я не мог ошибиться, это было именно то, что описывал в своих
мифах Лавкрафт и в своих стихах Фишер.
— Эту картину я нарисовал позапрошлой ночью. Прошу, не надо ничего

говорить! Я знаю, ты реалист до мозга костей, но её рисовал я и в то же время
не я. Я приехал поздней ночью, четыре дня назад. Проснулся я позавчера на
полу с кистью в руках. В тот день бушевала буря. Я еле заснул. О господь

всемогущий, лучше бы я не засыпал. Те образы, они были живее любого

живого. Я видел, я ощущал, я чувствовал. Я БЫЛ ТАМ! Я БЫЛ В Р'ЛЬЕХЕ И
ВИДЕЛ ЕГО! КТУЛХУ! Он увидел меня и послал за мной своих слуг. Я видел
слишком много. В ужасе я проснулся и увидел это! Больше я не смыкал глаз,
пребывая в бреде. Я пришёл в себя лишь пару часов назад. Но я чувствую их
дыхание. Они уже близко, и...
— Черт, Гарри, что ты несешь? Ты пьян? Тебе надо срочно обратиться ко
врачу! Ты скоро умрёшь от недосыпа! А эти образы явлены тебе рассказами
этого Лавкрфта! Не надо отрицать, что ты не читал! Вон, я вижу его книгу
среди других.
— Да, читал. Но они не имеют к этому никакого отношения! Да, Лавкрафт
знал больше других о Древних и написал об этом. За что и поплатился жизнью.
Да, я осведомился и записал все! Но сны начали являться мне раньше. Намного
раньше!
— Господи, да ты до сих пор бредишь! — взорвался я.
— Бред? БРЕД?! Нет, это не бред Кристофер, не бред! Ты должен мне
помочь! Должен! Я собрал информацию, за которую и поплатился. Сохрани
её! Они тебе не навредят, ты им не нужен. — Тараторил художник, копаясь в
ящике стола.
— Гарри, успокойся черт подери! Это всего лишь вымысел! Порождение
твоей фантазии! — пытался достучаться до него я, но все было тщетно. Достав
из стола небольшую папку, он сунул её мне в руки.
— Кристофер, меня уже не спасти. Они учуяли меня. Я им нужен. Сохрани
это в тайне! А теперь это все. Картину я отправлю тебе бандеролью, если
выживу до завтра. Если нет, то завещаю тебе.
— Ты понимаешь, что делаешь? Я останусь на этом месте, пока ты не
успокоишься! — заорал я. Друг обвёл меня взглядом и достал из нижнего
ящика стола пистолет.
— Уходи, — промолвил он, направив дуло на меня. Я содрогнулся от
мысли, что могу получить пулю в лоб. И от кого? От лучшего друга?
— Гарри, положи пистолет, — спокойным голосом сказал я. Он взвёл
курок. По нему было видно, что шутки давно кончились. Мой друг сошел с
ума, решил на тот момент я. Все мое нутро отказывалось принимать его слова
за правду, но где-то в глубине сознания, в самом его глубоком месте я
понимал, что он прав. Я знал это, сопоставив факты, но разумом их отрицал,
пребывая в счастливом неведении.
Я ничего не сказал, лишь развернулся и вышел из квартиры. Дверь за моей

спиной захлопнулась. Не медля ни секунды, я побежал на улицу к первой же
телефонной будке. У одной из будок меня чуть не сбил какой-то тип в темном
пиджаке. Злобно выругавшись, я бегом проскочил мимо. Благо, ближайшая
будка была свободна и я смог вызвать полицию.
Когда полиция ворвалась в квартиру, художника там не оказалось, как и
картины. В квартире стояла ужасная вонь, которой не было, когда я в

последний раз там был, а по стене в дальнем углу комнаты проползла свежая
трещина.
Больше я никогда не видел Гарри. Я ознакомился с его документами и до
сих пор не понимаю, как я еще в состоянии что-либо осознавать. В этих листах
написано то истинное положение вещей, что человеческий разум осознать не
может. Я понял, почему каждый раз отвергал любые мысли о причастности к
этому всему Ктулху. Я понял, почему отрицал связь между стихами Фишера,
Лавкрафта, рассказом Остина и снами Гарри.
Что случилось с Гарри Брейманом? Его забрали. Сейчас его разум,
перевоплотившийся в обличье, неведомое глазу живому, покоится в Р'льехе.
Там в своем чертоге мертвый Ктулху грезит и ждет.
Я долго изучал бумаги Гарри. Он уезжал не на съезд художников, он
уезжал для того, чтобы раздобыть информацию. И он её нашел. Официальный
документ о существовании некой секты в Виргинии, что поклонялась
Древним. Их кровавые ритуалы поразили всех своей жестокостью. Поймали
их не более месяца назад на месте поклонения Древним. Древние-великие
боги, существовавшие за миллиарды лет до человека, за миллиарды лет до
первой жизни во вселенной. Они есть те, кто родился вместе с ней. Но по какой
то неведомой причине они скованы в темницах в разных концах безграничной
вселенной. Аллегория Гарри о том, что образы глубин напомнили ему
греческий Тартар, темницу титанов свергнутых Зевсом и остальными богами,
была очень удачной. Но они живы, и до сих пор могущественны. Великий
Ктулху, Азатот и многие другие ждут своего часа, когда Йог-Сотот, Иной от
них, явит им ключ.
Если кому-то придет в голову мысль о войне с Древними, то можете
избавиться от этой бредятины. Невозможно бороться с тем, представление о
ком вызывает ужас, несравнимый ни с чем. Как возможно бороться против
существ, чье обличье не подразумевает физических оков бренной оболочки
тела? Они могут проникать сквозь такие тонкие материи, что и не снилось
нашим ученым, сквозь материи, о которых человечество начнет догадываться
лишь через много лет. Как Ктулху, будучи лишенным тела, в своем вечном сне
проникает сквозь призмы материй и являет себя во снах людей. Но даже тогда,
когда человек будет догадываться о существовании этих материй, это будет
означать лишь приближающийся крах нашего существования. Ибо тогда,
когда человечество взглянет на картину полностью, оно сойдет с ума и
проклянет свет знания, предпочтя его средневековой тьме неграмотности и
примитивности. Древние были, Древние есть и Древние будут даже спустя
миллиарды лет после исчезновения нас с вами в истории. История рода
человеческого для них есть лишь миг сна, в котором они пребывают веками.
Эти бумаги собственного написания я прилагаю к бумагам покойного
Гарри Бреймана. Надеюсь, их не найдёт никто. Если найдут, то, право слово,
мне их очень жаль. Я бы сжег эти бумаги, но что-то не позволяет мне это
сделать. После исчезновения Гарри я знаю, что Они наблюдают за мной. Они
не хотят, чтобы эти бумаги были преданы огню. Папку с этими документами
я замурую в небольшую нишу в стене своей квартиры около западного окна.

Надеюсь, эти бумаги прочтут те люди, которые будут в состоянии их

уничтожить. Это предостережение о том, что они здесь. Они наблюдают. Они
знают. Они спят. Но когда-нибудь звезды встанут в нужном им порядке и из
черного морока глубин явится остров Р'льех, и люди услышат ЕГО послание.
А пока его сон длится, взываю вас к голосу не разума, а инстинкта! Не
поддавайтесь великому двигателю прогресса, что увлекает нас вперед, к краху,
ибо Древние пребывают во тьме и ждут своего часа.
Кристофер Мид
Не мертв, кого на веки объяла тьма.

В пучине лет умрет и смерть сама.(с) Некрономикон
Явившийся из кошмара
The Earl
Автор
Господь всемилостивый! Да святиться имя твое! Да прибудет царство твое

на земле и на небе! Молю тебя, если ты слышишь меня, спаси душу мою
грешную! Молю! Каюсь я во всех грехах своих и поступках нечестивых!
Молю тебя! Спаси меня от всего этого!Спаси меня от кошмара, пришедшего
из глубин ада, из темного морока преисподней! Молю тебя, спаси!
Меня зовут Роберт Баркер. Я-уроженец Конкорда, штат Нью-Гэмпшир.
Последние несколько лет официально проживал в Вашингтоне но больше
путешествовал. Пока жил Конкорде, я закончил местный университет по
специальности юриста. Долгое время жил с отцом-торговцем антиквариата. В
школьные годы я любил проводить время в его лавке разглядывая
причудливые вещи самых разных времен. Часто отцу попадались вещи,
которым было более сотни лет. Их я и любил больше всего разглядывать. На
них было столько всего интересного! Эти рисунки, стиль исполнения работы,
потрясающая своей красотой резьба-это все будило мою фантазию. Я сотни
раз представлял эти предметы в руках каких ни будь графов из Англии или
европейских королей. Я даже представить не мог, какой путь прошли эти вещи
прежде чем добрались до лавки отца. Впоследствии, я стал коллекционировать
подобные вещи.
По окончанию университета, отец договорился со своим старым другом,
что держал в Вашингтоне небольшое агентство по предоставлению страховых
услуг, что бы он взял меня на работу. Друг его, оказался человеком самых
честных правил, и долго отказывался, ссылаясь на честную конкуренцию и
прочее. Но после долгих уговоров отца, все таки решился помочь мне с жильем
в столице и рассмотреть мою кандидатуру. Через пару дней я был уже в
Вашингтоне.
Вашингтон предстал предо мной огромным муравейником ни капли не
похожий на столь родной для меня Конкорд и Новую Англию в принципе. В
перерывах между учебой я успел попутешествовать по Новой Англии. Я

побывал во всех штатах этого региона:Мэн, Род-Айленд, Массачусетс,

Вермонт, Коннектикут и родной Нью-Гэмпшир. Но ни один из городов этих
штатов, ни капли схожести не имел с Вашингтоном, с этим городом полным
людей-муравьев которые куда-то постоянно бежали. А эти высочайшие
здания, которые шли до небес? Это меня поразило до глубины души. Я
поселился в небольшой квартире которую снял для меня мистер Мэтьюс-друг
отца и в последствии моей будущий работодатель. Переночевав ночь-другую
я отправился на собеседование.
Мистер Мэтьюс, был долговязым и худощавым мужчиной лет пятидесяти
пяти с прогрессирующей лысиной. Он очень долго гонял меня вопросами по
законодательству Штатов. Потом он очень долго вчитывался в характеристики
рекомендации, оставленные моими университетскими учителями по
окончанию моей учебы. В тот день я страшно волновался. Очень. Но я устроил
мистера Мэтьюса и он принял меня на место штатного юриста-консультанта.
Дальше несколько лет моей жизни были до жути однообразны. Дом-
работа,работа-дом. Позже, мое увлечение путешествиями, заставило меня
отправится в путешествие по родной Америке.
Собрав накопления за последние пару лет, я купил себе дешевенький но
надежный фольксваген я уехал из Вашингтона взяв отпуск. Ни в одном штате
я долго не задерживался. Приехал, ознакомился с историей, купил еды,
сувениров и уезжал. Так и продолжалось, пока я не попал в штат Садов,Нью-
Джерси. Там все и началось.
Надеюсь я успею описать что произошло. Они уже близко. Я уже слышу
их шепчущиеся голоса и их дыхание. Они идут. О господь, надеюсь они не
придут раньше чем я закончу эту запись!
Я прибыл в Трентон, Нью-Джерси 28.05.11 и заселился в отель "Роза
Ветров". Прибыл я поздней ночью и устал с дороги. Ничего не распаковывая
я рухнул спать. Проснулся я уже в первом часу дня. Приведя себя в порядок я
отправился в город. Побродив по улочками и послушав аудио книгу про
историю города, я зашел в маленький антикварный магазин.
Этот магазин был немногим больше отцовского, но являл собой довольно
таки зловещую атмосферу. Не зная почему, мне захотелось уйти из этого
мрачного и пропитанного пылью тысяч вещей места.О господь, почему я этого
не сделал! Я уже собрался уходить, и вдруг мой взгляд привлекла шкатулка из
дерева, с резным золотистым узором. Не знаю почему, но мне захотелось её
посмотреть. Возможно мой интерес к старым вещам заставил, а возможно и
они, специально...
Шкатулка бала небольшой, десять на пятнадцать сантиметров и примерно
пять сантиметров в высоту. На крышке был занятный узор из золотых линий,
которые складывались в причудливые формы и знаки. Внутри шкатулки что-
то лежало. Открыв её, я увидел небольшой амулет или что-то вроде него. Это
был небольшой каменный черный круг. Его поверхность была настолько
отполирована, что я даже в том мраке, что царил в лавке, смог разглядеть свое
отражение. Этот предмет меня можно сказать пленил своей красотой и
необычностью вместе со шкатулкой. Положив на место камень и захлопнув

шкатулку, я отправился на кассу. Воистину, я не знал тогда, что навлекаю на

себя. Какой кошмар я пробуждаю. Я не знал.
Расплатившись, я поспешно вышел из лавки. Погуляв еще немного по
городу, и закупив еды, я отправился в отель. Там то я и решил более подробно
рассмотреть и шкатулку и камень. Шкатулка была сделанная из красного
дерева. Её поверхность была шероховатой, а вот линии ни чуть. Они были
гладкими, как будто не резные. Открыв шкатулку, я приступил к
рассматриванию камня. Он был иссиня-черным и завораживал взгляд.
Хотелось смотреть на него и смотреть. Он был хорошо отполирован, как будто
он совсем недавно сошел с рук умелого ювелира. Как ни странно, когда я
спросил хозяина той лавке о камне, он был удивлен. Он не помнил среди своих
товаров такого и отдал его мне по дешевке, как приложение к шкатулке. Я
долго всматривался в него. Мне казалось там, где то внутри него что-то
клубится и пульсирует. В этот момент мне на секунду показалось, что на меня
кто-то смотрит. Я огляделся, но никого кроме меня в комнате не было. Но я
чувствовал на себе чей то пристальный взгляд. Но спустя мгновение чувство
это испарилось также внезапно, как и появилось. Списав все на усталость и
положив камень в шкатулку я отправился спать.
Сны были красочными и тревожными. Проснувшись я не мог понять, чем
была вызвана тревога во снах. Вспомнить сон я никак не мог. Иногда казалось
что вот он, совсем рядом. И как только перед глазами начинают появляться
смутные образы, он ускользает, будто дым который ты пытаешься поймать
руками. Просачивается сквозь пальцы оставляя тебя ни с чем.
Позавтракав, я расплатился за номер и отправился дальше по
запланированному мною маршруту. Я выехал из Вашингтона и отправился в
Виргинию, оттуда в западную Виргинию, оттуда в Пенсильванию, там я
повернул на Нью-Джерси. Дальше по маршруту я планировал посетить
Делавэр а затем Мэриленд и снова в Вашингтон. Границу штата я пересек
около пяти часов вечера. Заночевать я решил в небольшом городе недалеко от
границы. Пообщавшись с местными в пабе я узнал, что раньше на территории
городка находилось небольшое индейское поселение, которое было
разграблено и сожжено дотла европейскими завоевателями. Такое было
частым явлением в те времена. Подобная история меня ничуть не
заинтересовала и я отправился в мотель.
Тогда они и явились мне. Во сне. Я лег где-то около десяти часов ночи. Но
перед сном я снова ощутил на себе тот же пристальный взгляд. Но на этот раз
я точно знал откуда он-шкатулка взирала на меня пронизывающим,
невидимым взглядом. Но миг, и наваждение вновь исчезло. Тогда у меня в
первый раз в голове появились мысли о том, что я купил. Но откинув их, я лег
спать.
О господь, не дай никому испытать то, что испытал я! Я проснулся посреди
ночи в холодном поту. Сердце моё билось с ужасающей скоростью. Взглядом
я осмотрел все углы. Все углы комнаты в поиске тех тварей, что затаились во
тьме и заставили меня проснуться. Это было ужасно, настолько, что не
поддается никакому описанию! Ко мне во сне явились существа, образы

которых лежали за гранью человеческого понимания. Огромная аморфная

масса явилась из самых темных уголков человеческого сознания и являла
собою кошмар которого могла породить лишь фантазия последнего
шизофреника. Эта масса постоянно менялась, и представляла собой желе-
образную массу от которой исходила такая вонь, которую невозможно
сравнить ни с чем в мире. Этот тошнотворный запах я ощущал даже
проснувшись. Кроме запаха, от кучной фигуры исходила сотни щупалец. На
теле находилось сотни глаз, которые взирали на меня. В этот момент я
услышал голоса которые тихо, почти беззвучно бормотали на распев какую то
невнятицу вроде :"Йагнииит! Йагниит!Пхн'глу мгл'нафх! Йа!Йаааа!Фх'тагн
Ньярлатотеп!Йа!Йа!". Потом я бежал, бежал сквозь тьму, чувствуя на своем
затылке взгляд сотни глаз. Потом я проснулся. Я до сих пор не могу описать
тот ужас, что ощущал. Даже проснувшись я ощущал на себе этот взгляд сотни
глаз. Но вскоре это ощущение исчезло, как я только умылся холодной водой.
Последующие несколько дней я почти не спал. Эти кошмары являлись мне
каждый божий день. Кожа моя явно побледнела а под глазами сияли синеватые
круги. Даже по прибытию в Вашингтон я не смог избавиться от бессонницы и
кошмаров, что являлись мне каждый день. Посоветовавшись с врачом, я решил
съездить в родной Конкорд, к отцу. По словам доктора, смена обстановки
должна была помочь. Договорившись с мистером Мэтьюсом о продлении
отпуска на неделю другую, я тут же отправился на вокзал. Ехать на машине я
не смел, мог заснуть за рулем.
Отец встретил меня прямо на вокзале. Он продал свою лавку и квартиру в
городе и купил небольшой домик с садовым участком за городом, рядом с
лесом. Домик являл собой небольшое двухэтажное здание из дерева. Второй
этаж являл собой небольшую мансарду. Рядом с домом было посажено
несколько кустов хризантем и тюльпанов, что так любила моя мать.
Расположившись на мансарде, отец показал мне дом и сад, за которым он
ухаживал. Вернувшись дом, я рассказал отцу о своем путешествии и о
покупке. Отец как антиквар очень заинтересовался шкатулкой и камнем. Но
как только я достал её из сумки, отец перекрестился и велел выкинуть это
явление дьявольской мысли. Я его попытался расспросить, но отец лишь
шептал какую то невнятицу. Скорее для себя, чем для меня. Я пожал плечами,
но шкатулку и камень решил оставить, соврав отцу что выкину её. Оставив
шкатулку у себя на мансарде, под матрасом кровати, я взял небольшую книгу,
что купил для легкого чтения и завернул в ткань, которая предназначалась для
шкатулки. Выкинув книгу в речонку, что протекала совсем недалеко от дома,
я вернулся. Услышав что я выкинул адское творение, отец успокоился. Но на
любые мои вопросы касательно этой шкатулки, отвечал молчанием или
отнекивался.
Ложившись спать, я решил еще раз осмотреть шкатулку и камень. Не было
в шкатулке ничего такого, что могло вызвать в отце такую реакцию. Хотя в
глубине души у меня появлялись мысли, о связи моих кошмаров и черного
камня. Но тогда я не слишком в это верил. Господи, как я был слеп! Надо было

избавиться от этого адского творения! Но в тот момент я еще не знал, что за

ужас являл собой этот черный камень. Я не знал, что призвал из вечной тьмы.
Перед сном, я его долго разглядывал лежа в постели. Его полированная
поверхность приковывала взгляд. Я долго рассматривал свое отражение в
камне, пока не осознал что падаю. Падаю во тьму камня. Мимо меня
проносились сотни лиц и предметов. Но они были из разного времени! Перед
моими глазами происходили действия столетней давности. Перед до мной
проходили люди, одежда и повадки которых походили на конец 15 века. И так
все дальше и дальше. Я был свидетелем Сейлемского процесса. Я видел трупы
женщин, ведьм, что раскачивались под дуновениями ветра на холме, который
до сих пор называется Висельным. Я видел развал Римской империи и
завоевания Персов. Я видел крах Вавилона и зарождение первого
человеческого города. Но образы тем временем летели все дальше и дальше,
увлекая меня за собой. Теперь я видел огромные громадины ящеров. Тех
ящеров, что обитали до создания человека. Те, огромные громады, что
возвышались не на один метр в высоту. Но и они не задержались надолго. Мне
явилась первородная земля. То время, когда её наполняли одни болота, а
папоротники только формировались. Ничего не было. И вот, то существо из
сна, в окружении множества тварей, которые отдаленно смахивали на
мифических фавнов и сатиров. Одни кричали, другие играли на музыкальных
инструментах, которые были подобны свирелям и флейтам. Музыка нарастала
с каждым мгновением, превращаясь в адскую какофонию звуков, от которых,
того и гляди лопнут барабанные перепонки. А та аморфная тварь, взирала на
меня сотней своих глаз. И в нос снова ударил тот жуткий запах, от которого
хотелось скрыться.
-Йаааааа!Йаааааа-а-аха!-кричали на распев рогатые.
-Йа!Йа!Йааааа Ньярлототеп!Фхтагн форома гниииит! Йа! Ньярлтототеп! Йа!-
сквозь адскую музыку пробивались голоса.
Земля как будто затряслась. Существо двигалось ко мне. Те сотни глаз, то
исчезали то появлялись как и щупальца. Оно то уменьшалось в размерах, то
увеличивалось до таких размеров, что тень от него, накрывала меня. Из сотен
ртов, что появлялись в разных местах, сочилась зеленая жидкость. Вонь,
становилась невыносимой.
Я очнулся лежа в кровати, весь покрытый потом. В моих ушах все еще
звучала адская мелодия и перикрики тех существ. Я и словом не могу описать
тот ужас что испытывал. Меня всего трясло и трясет до сих пор. Ведь я
проснулся не более двух часов назад. На улице бушевал ветер такой силы, что
я думал, что он снесет крышу. Но взглянув окно, я в ужасе отпрянул от него.
Лес, который было видно из моего окна, стоял неподвижный. Ни одно дерево,
ни одна ветка не смела колыхнуться. Ни одного намека на тот ужасающий
ветер что бушевал снаружи. И сквозь этот ветер, я смог различить ту мелодию,
что играли те существа. Они явились из тьмы. Они явились благодаря мне.
Меня обуял ужас. Ужас перед невиданным, ужас перед тем, чего не должен
видеть ни один человек в мире!

В тот же момент я спустился вниз, дабы проведать отца. Но его ни где не

было. Он исчез. Они его забрали. Забрали потому, что он что-то знал. Знал
больше меня и мог им противостоять.
Я уже слышу как они рвутся в дверь. Я чувствую на себе тот взгляд сотни
глаз. То существо, Ньярлототеп взирает на меня сквозь мрак. Уже слишком
поздно. Они выламывают дверь. Я заперся на мансарде и пишу это в надежде,
что это прочтут и шкатулку с проклятым камнем уничтожат. Боже, что я вижу!
Существо из кошмара явилось и в эту реальность! Оно просочилось через ту
призму что разделяла мир снов и реальный. Оно явилось из тьмы дабы забрать
меня. Музыка и шум ветра стихли, явив моему слуху пугающую и
всеобъемлющую тишину. Ничего не слышно. Я чувствую на себе его взгляд.
Но его уже нет в окне. Нет. Он смотрит на меня через камень.
Те, кто найдет это письмо, молю, уничтожьте этот камень и шкатулку.
Предайте забвению на века. Ибо тот, кто взглянет на этот камень, явит миру
чудовище, которое невозможно описать ни одним известным словом. Оно
таится там, во мраке. Во мраке, что являет собой поверхность камня. Камень-
врата, врата в наш мир. Я приоткрыл их как только взглянул на него. Мне
хватило лишь взгляда, одного взгляда что бы связь между мной и камнем
установилась. Я взглянул на камень, а то существо, через призрачную призму
полироли, взглянуло на меня, и через мои сны материализовалась в мир.
Молю, уничтожьте этот камень!Навеки! Я чувствую дыхание. Оно в комнате.
Господь, спаси...
***
Данная бумага была найдена в доме в 25 километрах от Конкорда,Нью-

Гэмпшир. Брюс Баркер был найден в 4 километрах от дома в домашней одежде
в лесу. Врачи обследовавшие его констатировали помешательство. Он все
твердил о неведомых ужасах и древних богах. В данный момент он содержится
в местной психиатрической клинике. Прогресс в его лечении отсутствует.
Тело Роберта Баркера найдено не было. Следов борьбы тоже. Дом и все его
имущество было продано на городском аукционе. Шкатулка и черный
круглый камень был куплен мисс Брейман, проживающей по адресу г.Конкорд
Стон-Стрит 19.
Химера
A.Lotermann
Автор
За окном поезда пролетали поля, леса и деревушки. Проклятая война везде

оставила следы разрушения и смерти. Но самые сильные и неизгладимые из
них остались в душах людей. Ветер стремительно подхватил мелкие клочки
разорванной чёрно-белой фотографии – в каждом из них были заключены
воспоминания всего произошедшего со мной. Армия Советского Союза,
захватившая власть в Кёнигсберге, принялась беспощадно изгонять из города
всё немецкое население. С тяжестью на сердце мне пришлось покинуть

родные места, где прошло моё детство и юность и где останутся преданные
земле мои родители. До сих пор не верится, что я больше никогда не увижу
старинные дома с двускатными черепичными крышами, тесные, наполненные
тайнами улочки старого города, его мощёные площади, величественные
башни замка и шпили соборов. Всё то, что было так дорого моему сердцу,
оказалось разрушено и безвозвратно уничтожено войной. Сперва заносчивые
британцы вероломно бомбили самое сердце города, а затем советские войска
захватили оставшиеся руины.
Всего несколько лет назад никто не мог бы даже вообразить подобный жалкий
конец. Город процветал. Приход Третьего Рейха, ознаменовавшийся
Хрустальной ночью, нёс с собой новое светлое будущее. Тогда я с
нескрываемой улыбкой наблюдал, как был арестован Лёв Петц, бессовестный
взяточник, отчисливший меня с медицинского факультета. Эта заплывшая
жиром туша с надменной распухшей рожей, занимавшая место в деканате
факультета, посчитала, что я чересчур увлечён мистериями античного мира,
не имеющими никакой практической значимости.
Вчерашний студент, я был мобилизован. Во время службы мой интерес и

познания в истории и мифологии античности были замечены командованием.
Мне исполнилось всего 22 года, когда я окончил военную подготовку и сразу
же был зачислен в один из исследовательских отделов лаборатории
Кёнигсберг-13, действовавшей под патронажем общества Аненербе. Отдел
Цетта, в который меня определили, располагался в подвальных помещениях
Королевского замка Кёнигсберга. Периодически нам доставляли различные
древние артефакты, анализом которых мы занимались. Полная секретность
окружала лабораторию, и под страхом смерти запрещалось разглашать её
деятельность, более того, каждый отдел работал под постоянной охраной
солдат Рейха.
Незадолго до британских налётов в отдел был доставлен необычный

базальтовый саркофаг. Согласно документам, 8 сентября 1942 года подводная
лодка Кригсмарине U-203 под командованием капитан-лейтенанта Рольфа
Мютцельбурга, проходя на глубине 200 метров в южной области Тихого
Океана, в районе 40° южной широты и 120° западной долготы, засекла
движущийся объект. Экипаж был поражён его размерами, скоростью и
манёвренностью – по этим показателям он превосходил как все
существующие субмарины, так и любых известных обитателей океана. Когда
траектория движения объекта легла на курс подлодки и грозила неминуемым
столкновением, командование U-203 приняло решение об экстренном
всплытии. Объект же, подойдя на критическое расстояние к судну, напротив,
ушёл на глубину.
На поверхности экипаж ждало ещё одно событие: корма судна оказалась

покрыта какой-то чёрной слизью, отдалённо напоминавшей мазут, но без

специфического химического запаха. Однако никаких пробоин и повреждений

корпуса самой подлодки обнаружено не было. Помимо этого, на палубе был
найден предмет, представлявший собой каменный саркофаг, покрытый
полипами и коралловыми наростами. Саркофаг погрузили на субмарину и
продолжили свой путь. 10 сентября, во время всплытия для пополнения
запасов воздуха, экипажу было позволено искупаться в тёплых водах. В тот
момент, когда капитан-лейтенант Рольф Мютцельбург решил нырнуть в воду
из командной рубки, судно качнуло, и он упал на булевую балластную
цистерну, ударившись головой и рукой. От полученных травм он скончался на
следующий же день 11 сентября. Тем не менее, боевой поход U-203 был
завершён, и по возвращении каменный саркофаг был передан на изучение в
Кёнигсберг-13.
Очистив саркофаг от коралловых наростов, на его крышке и стенках мы

обнаружили затейливую резьбу, изображавшую, по-видимому, какой-то
мифический город. Поражала манера, с которой древний мастер выполнил
резьбу: все её линии, углы и перспективы стремились нарушить законы
евклидовой геометрии. При этом сам саркофаг имел строгую трапецоидную
форму. Материал, из которого он был выточен, определили достаточно быстро
как разновидность базальта. Крышка саркофага на два дюйма входила в его
стенки, а шов был герметично запечатан цементным раствором. Осторожно
удалив цемент, мы вскрыли саркофаг и обнаружили внутри хорошо
сохранившиеся причудливую статуэтку и книгу. Последняя представляла
собой несколько десятков тонких, но вместе с тем достаточно прочных
пластин из золотистого с белёсым оттенком металла, соединённых вместе
кольцами из того же странного металла. Пластины были сплошь испещрены
неизвестными иероглифами, среди которых иногда встречались сложные
геометрические символы.
Книгу мы сразу же передали на расшифровку лингвистам, а группам нашего

отделения достались саркофаг и статуэтка. Её изучением довелось заниматься
и мне. Это была неправдоподобных форм горгулья: антропоморфное тело,
обрамлённая щупальцами голова, по обеим сторонам которой поблёскивало
по три глаза, а за спиной – пара сложенных перепончатых крыльев как у
летучей мыши. Существо сидело на корточках, обхватив когтистыми руками
колени. Каменное основание под ним имело такую же трапецоидную форму,
как и саркофаг, и тоже было украшено причудливой резьбой, напоминавшей
иероглифы из книги. Высокое мастерство и реалистичность, с какими была
выполнена статуэтка, внушали благоговейный ужас. Вероятно, в
незапамятные времена она служила тотемом некоего культа. Материал
артефакта вызывал не меньшее удивление – он не упоминался ни в одном
справочнике по геологии или минералогии: гладкий чёрно-зелёный камень с
золотистыми и радужными пятнами и полосками. Патина, покрывавшая
наиболее глубокие участки резьбы, свидетельствовала о невероятной
древности и ценности находки.

Пока наш отдел корпел над химическим и спектральным анализом материала

статуэтки, пытаясь тем самым определить район происхождения
геологической породы, лингвисты, наконец, смогли расшифровать некоторые
фрагменты книги. К своему удивлению они обнаружили в ней параллели с
редким и почитаемым в рядах эзотериков трудом под названием «Ye Text of
Rlyeh», повествовавшем о так называемом Культе Ктулху. В центральном
мифе культа говорилось о Древнем Божестве с неудобопроизносимым
именем, которое вместе со своим чернокрылым потомством спустилось на
первозданную Землю и возвело циклопический город Рлайх. Однако именно
этот величественный город стал для них гробницей, когда по неизвестным
причинам (по-видимому, вследствие какой-то геологической катастрофы) он
опустился в тёмную бездну океана. Там он якобы покоится до сих пор, грозя
однажды подняться и вновь явить миру Древнее Божество.
Лингвисты также смогли прочитать и перевести надпись на статуэтке: Ph'nglui

mglw'nafh Cthulhu R'lyeh wgah'nagl fhtagn – что, согласно «Ye Text of Rlyeh»,
означало «В жилище своём в Рлайх мёртвый Ктулху ожидает во сне». Однако
золотую книгу им так и не удалось перевести полностью – большое
количество иероглифов осталось неизвестным. Безуспешно побившись над
текстами, лингвисты пришли к заключению, что странный язык с
непроизносимыми нагромождениями согласных не был настоящим живым
языком некого забытого народа. Скорее это был искусственно созданный
язык, который использовался в ритуальных целях загадочного культа.
Увы, но этим поразительным открытиям не было суждено послужить на

пользу Рейха. В августе 1944 года британские самолёты начали
бомбардировку Кёнигсберга. В тот момент я занимался подготовкой
фотографий для отчёта о статуэтке, который должен был отправиться в штаб
Аненербе, а затем в самое сердце Рейха – замок Вевельсбург. Происхождение
породы, из которой была вырезана статуэтка, мы определили как внеземное,
поскольку полученные результаты как химических, так и спектральных
исследований не совпали ни с одним из известных земных элементов.
Похожие результаты были получены и в отношении книги – вероятнее всего,
её листы были выплавлены из метеоритного железа и лишь на треть сплав
состоял из знакомого нам золота.
Когда град снарядов посыпался на замок, я ни минуты не раздумывая вскинул

чехол с фотоаппаратом на шею и, с кипой бумаг для отчёта в одной руке и
статуэткой в другой, бросился прочь из рушащегося памятника
средневекового зодчества. Кругом царил хаос, никто из охранявших замок
солдат даже не пытался остановить меня. О работе лаборатории и ценности
изучаемых в ней артефактов они знали ещё меньше, чем я. А вот противник,
напротив, имел чёткое представление о том, что происходило в замке, и вся
его мощь была направлена именно на него.

Центр древнего Кёнигсберга лежал в руинах, а вместе с ним и лаборатория.

Это было одним из многих зловещих знаков грядущего падения Рейха. Я
пришёл в сознание только в госпитале, где и узнал, что меня вынес на своих
плечах один из немецких солдат по имени Отто Хольм. Британский снаряд
взорвался рядом со мной, контузив и разорвав правую ногу в клочья.
Раненный, но чудом выживший, я был вынужден на костылях вернуться к
родителям в ещё сохранившийся пригород Кёнигсберга. Мне удалось
разыскать спасшего меня солдата и отблагодарить его. Оказалось, что он
сохранил статуэтку, фотоаппарат и документы, которые я крепко сжимал в
руках, даже когда лежал без сознания, раненный взрывом. Как мне показалось,
Хольм был рад вернуть мне статуэтку, от одного вида которой ему
становилось не по себе. Горгулья заняла место на полке в моей комнате
родительского дома; документы, ныне уже бесполезные, были убраны
подальше; фотоаппарат же пришлось продать за бесценок, однако плёнку я
решил сохранить.
В первые же ночи мой сон был очень неспокоен, что я списал на последствия
контузии, к тому же туго перебинтованная культя всё ещё сильно болела.
Однако со временем к ночному беспокойству прибавились ещё и кошмарные
сновидения. Сперва мне снилось, что ночью каменная горгулья оживала,
слезала с трапецоидного пьедестала и летала на своих перепончатых крыльях
по комнате. Затем, как будто заметив меня, она стала садиться мне на грудь, и
я, казалось, ощущал её тяжесть, не дававшую мне ни вздохнуть, ни
пошевелиться. В конце концов, восседая у меня на груди, статуэтка стала
источать сине-зеленоватое свечение, похожее на полярное сияние, и я
погружался в ещё более пугающие сновидения. Мне грезились необычайные
глубины океанской бездны и покоившийся в ней громадный город,
архитектура которого непостижимым образом нарушала все законы
геометрии. В центре города возвышалось колоссальное сооружение,
напоминавшее месопотамские зиккураты, и я ощущал себя ничтожно малым
на его фоне. Cthulhu fhtagn! – раздавался громогласный зов из его глубин, и
тысячи голосов вторили ему. Это был величественный склеп Ктулху.
В последний раз я проснулся под звуки собственного вопля, тонувшего в

кошмарном гуле. Я не мог больше выносить присутствия в комнате статуэтки,
навевавшей мне ужасные сновидения, и попросту переставил её в маленькую
прихожую, соседствовавшую с кухней. При этом меня не покидало ощущение,
что поза статуэтки изменилась: крылья чуть приоткрылись, голова
наклонилась вперёд, а щупальца ещё сильнее переплелись. Хищная горгулья
словно излучала злобу, и на неё нельзя было смотреть без содрогания. С того
дня мой сон стал несколько спокойнее, по крайней мере я избавился от
видений океанской бездны. Но однажды вечером отец принялся сетовать на
отвратительную статуэтку, утверждая, что она якобы оживает ночью, летает

по дому и скребётся в двери комнат. В конце концов, теперь и родители стали

жаловаться на терзавшие их страшные сновидения.
Трагический финал этой истории настал неожиданно. Я возвращался домой, и

ещё издали заметил столб густого чёрного дыма. Как оказалось, горел именно
наш дом. Потушить пламя удалось не сразу, и я в безмолвном ужасе наблюдал,
как из пепелища извлекают останки родителей. Но ещё более страшная
находка обнаружилась в почерневшей от копоти печке – единственной из того,
что осталось от нашего дома. Внутри неё оказалась мерзкая статуэтка, ничуть
не пострадавшая и даже не покрывшаяся сажей. Судя по всему, кто-то из
родителей, не вынеся её вида, швырнул в печь, но вместо того, чтобы
уничтожить статуэтку, огонь охватил весь дом.
Трагедия ввергла меня в отчаяние. На какое-то время я переехал на квартиру

к Отто Хольму – тому самому солдату, который на своих плечах спас меня из
рушившегося Королевского замка. Он был единственным человеком,
которому я смог рассказать всю историю злосчастной статуэтки, поскольку он
и сам ощутил её влияние, до того, как вернул мне. На следующий день после
разговора мы отправились к старому заброшенному колодцу на окраине
города. Его затхлые тёмные воды, казавшиеся бездонными, распространяли
невероятное зловоние, от которого мне стало плохо, так, что голова
закружилась и всё поплыло перед глазами. Я помню лишь громкий всплеск, с
которым колодец поглотил статуэтку, избавив нас, как казалось, от её
проклятия навсегда. Я лишь жалею о том, что не сделал этого раньше или
вовсе не оставил статуэтку в рушившемся замке.
Вскоре в Кёнигсберг начали прибывать солдаты Советского Союза. Они с

таким усердием копались в руинах Королевского замка, что найди они там
статуэтку в целости и сохранности, её угроза возросла бы многократно. В
полусгнившем фолианте безумного араба Абдуллы Аль-Хазреда, который
лингвисты Кёнигсберг-13 связывали с «Ye Text of Rlyeh», я как-то мельком
прочёл: “…но в некоторых старых запретных книгах говорится, что подобные
артефакты скрывают внутри ужасную силу: через них, как через бреши во
времени и пространстве, обитающие за Гранью могут быть пробуждены и
призваны…”
Всё больше русских прибывало в Кёнигсберг, это был уже не тот город,
который я знал, и мне не осталось в нём места. Перед отъездом я в последний
раз посетил могилу родителей и в последний раз взглянул на некогда
величественный, а теперь разрушенный до основания родной город. Поезд
напряжённо дернулся, и перрон быстро поплыл за окном. В купе царило
молчание: ни я, ни Отто Хольм не могли скрыть того тяжёлого чувства, с
которым мы покидали Кёнигсберг.

Рука сама потянулась к внутреннему карману, где лежал конверт с

фотографией. Нет, это была не памятная фотография, дорогая моему сердцу –
все до единой погибли в огне. Это была та единственная фотография,
сделанная мною для отчёта ещё в Кёнигсберг-13. Перед нашим отъездом мой
друг проявил плёнку, чудом уцелевшую в пожаре, как и проклятый каменный
идол. Я вскрыл конверт – на фотографии не было статуэтки, хотя я хорошо
помню, как настраивал оптику фотоаппарата и делал снимок. Но, словно в
ночном кошмаре, я вновь увидел на нём расплывчатый образ циклопического
города с неевклидовой геометрией, посреди которого возвышался
величественный склеп. Его врата были перекошены, а из образовавшегося
проёма выползала мерзкая аморфная тень с массой протуберанцев и парой
тройных пылающих космической яростью глаз. Я знал, что статуэтка теперь
покоится в чёрной бездне заброшенного колодца, где ей самое место. И не
мысль о ней внушала ужас, и не воспоминания о ночных кошмарах, а та самая
тень на фотографии, двигавшаяся и гипнотизировавшая своим горящим
взглядом, так, что мне слышались космические вибрации, в которых
улавливался зов – Cthulhu fhtagn! Cthulhu fhtagn!
С большим трудом мне удалось вырваться из пут этого навязчивого видения и

оторвать взгляд от снимка. Я резко вскочил и, порвав его на множество
клочков, выбросил в окно. Неужели даже фотография была способна
проецировать злую волю тех сил, которые олицетворяла статуэтка, или же мой
разум окончательно помутился, и болезненные галлюцинации из ночных
кошмаров теперь преследуют меня наяву? Единственный, кто мог ответить на
этот вопрос, это проявлявший фотографию Отто Хольм. С этим я повернулся
к нему, но, к своему удивлению, вдруг обнаружил, что нахожусь в купе один.
Хотя я точно помнил, как садился вместе с другом на поезд, и он даже помогал
мне с костылями и багажом. Ещё минуту назад он сидел возле меня в купе и
никуда не выходил. Но сейчас его не было рядом.
Как будто пелена тумана, отделяющего сон с его гротескными образами от

яви, спала с моего сознания, и я увидел, что на месте, где сидел мой друг,
теперь лежит лишь небольшой саквояж с моими пожитками, расстёгнутый и
слегка приоткрытый. Но этого было достаточно, чтобы я увидел внутри него
золотистый отблеск гладкого чёрно-зелёного камня. Единственная мысль
пронеслась в голове:
– Что же тогда с таким громким всплеском упало в старый колодец на окраине

Кёнигсберга?
Примечание: хотя рассказ основан на реальных исторических событиях, и

содержит описания социальных настроений Европы 40-х годов, он является
художественной выдумкой. Автор чтит память героев Великой Отечественной
войны, и ни в коем случае не ставит целью рассказа оправдать преступления
нацизма, или исказить историю!

Мифы
grigoriynedelko
автор
Сказал он: эта тварь приходит ночью

И ровно в три, от церкви у холма.
Но я ведь не сошёл ещё с ума -
Не верю в то, что не видал воочью.
(Говард Филлипс Лавкрафт «Вестник»)
Он не отводил взгляда от твари, что поднималась

из ямы. Его внимание приковал огромный глаз, и
глаз этот смотрел прямо на него.
(Теренс Дэвид Джон Пратчетт «Цвет волшебства»)
Космический корабль имел удобную, классическую – с точки зрения

некоторых пришельцев – форму правильного круга. Работал он, однако, не на
аннигилируемой антиматерии, не на разогнанных в переносных коллайдерах
частицах и даже не на обыденном, навязшем на зубах квазаровом излучении.
Не исключено, замысел родился в пику тем же братьям по разуму: эти в
принципе считались большими оригиналами. Итак, мода, ретро, стилизация:
распылённое топливо, самовоспламеняющееся от воздействия разогретого
при сжатии воздуха, - вот что, по теории, должно было толкать корабль в
покуда не изведанные дали. Дизель, словом. Старый, добрый, вонючий,
забытый. Но в плане «всего нового» пословица однозначна.
После приземления, а точнее, приводнения посреди чего-то, напоминающего
здоровенный океан, «бросили» якорь. Автоматически внизу открылась дыра,
и устремился ко дну бур, что гнали питающиеся высококалорийным нефтяным
ассорти двигатели. Килотонный крючок не добрался до цели: чересчур
оказалась глубоко. Лишь бесцельно пыхтела дымом механика, исходила
мазутно-бензиново-рапсовыми ароматами.
Капитан, предвидевший эту вероятность, распорядился соорудить водяные
подушки. Из-за них он поругался с непосредственным начальством, прямо
перед полётом, и заслужил помимо «воодушевляющих напутственных слов»
прекращение финансирования и жалобу в ещё более высоко стоящие
инстанции. Начальник в деталях расписал капитану, какая горькая судьба того
ждёт, в ответ на что получил «спасибо», «пошёл нахрен» и «до свидания».
В тот же день, часа через два, не позже, корабль, сожрав изрядную порцию
салата «Дизельный», взмыл в небо и помчался прочь. На борту находились
сотни переселенцев плюс экземпляр пока ещё редкого устройства –
телепортатора, изобретённого месяц назад и отданного капитану в качестве
признания его заслуг перед родиной. Ну, и как средство самозащиты – мало
ли что ждёт в довольно внушительном количестве парсеков от дома…

Обескураженные, задетые, рассерженные, организаторы поисковой операции

слали с планеты сообщения самого различного характера: от «Шоб ты издох!»
до «Вернись, мы всё простим!» Техника для передачи мыслей
функционировала исправно – и зазря. Но пытаться остановить отчаянного,
преданного светлому делу вояку – всё равно что худеть, исключив из рациона
булочки по утрам и продолжая обжираться на ночь. То есть абсолютно
бесперспективно.
Работники центра управления полётами, в свою очередь отчаянные и
взбешённые, хотели активировать систему самоуничтожения, сочтя, что ради
возможности оставить за собой последнее слово не грех пожертвовать этак
тысячей жизней. Командир звездолёта, однако, не допустил этого: буквально
минут за двадцать до цуповцев он зашёл в компьютерный раздел
«Аутодетонация». Бортовая панель управления позволяла капитану менять
настройки, как заблагорассудится, а заблокировать доступ ему не успели.
Считанные прикосновения к сенсорам – и вот прежний запускающий
саморазрушение пароль «КРАНТЫ» заменён на другой: «ФИГВАМ»…
…Существование пригодной для обитания планеты в соседней галактике
«беглецы» доказали оперативно – лет за пять. К тому времени каждый
мужчина на корабле отрастил длинную бороду, каждая женщины родила
минимум по одному ребёнку, многие пары женились, развелись и женились
снова. Организовали, затем дезорганизовав, парочку восстаний… троечку,
если прибавить к ним одно не вооружённое. Появилась на свет, умерла в муках
и чудесным образом воскресла надежда на успех. И капитан научился сносно
шутить.
В установленные сроки, теоретически отработанным за полдесятка лет
методом приводнились. Не зацепили якорем за одно, выслушали ругань
командира, бросились прилаживать воздушные равновесы. Возня из-за
вынужденного прикрепления к «подушкам» компрессионных
вспомогательных движков и последующая отладка дистанционно
регулируемых насосов. В целом же – премьера прошла с успехом ©.
Проблемы начались значительно позднее, уже после того как приняли
решение строить никем не жданную цивилизацию на основе дизеля. Выбор
свёлся до полного своего отсутствия: здесь не удалось в нужном количестве
отыскать прочие элементы, в покинутом мире использовавшиеся поселенцами
для конструирования механизмов. Да и планетка, кажется, ничего, бороздить
галактики в поисках альтернативы не надо.
Это о плюсах – теперь к минусам: дождался их и капитан: век его, равно как и
любого из этих, был до осточертения длинен. На беду или на счастье – неясно
по вине теории относительности, которая, утомившись званием физического
понятия, проникла и в психологию.
Ночь превратила вселенную островитян в напоённую бархатной темнотой

пещеру. Будто бы зависла над землёй летучая мышь-исполин: кошмарная,
несущая смерть, вечно жаждущая крови – но в данный момент, сложив
крылья, мирно спящая. Почти ничто не навевало недобрых предчувствий.

В одном из следствий обустроенности, на улице Нефтепроводной, в белом,

красивом, поделённом на две равные просторные части здании под номером
66е, являвшемся не чем иным, как храмом, в левой его половине, собралось,
хотя кто-то, наверное, скажет «сгрудилось», около трёх десятков фигур. Они
обступили жуткого вида алтарь, на который, готовясь к ритуалу, испугались
возложить что-либо из перечисленного в древней пророческой книге. И всё же
в чёрных балахонах с «остроносыми» капюшонами фигуры смотрелись…
мрачно. Хотелось бы добавить к мрачности ужаса и авторитетности, ну да
ладно, от добра добра не ищут… или как-то так.
Гудели, то ли создавая, то ли руша атмосферу, керосиновые вентиляторы.
Витал-летал характерный запах.
Толстая фигура в центре и по комплекции, и по местоположению выдавала в
своём обладателе руководителя. А когда под витыми сводами гулко зазвучал
его голос, стало окончательно ясно – говорит Номер Первый:
- Куда подевался этот безалаберный имбецил-бензозаправщик! – прохрюкал
главный. – Где его Хастур носит?!
Никто не решился ответить, поскольку не знал судьбы замвожака, да не очень
и интересовался ей. Балахонщики, занимавшие менее влиятельные должности,
согласно многовековой, передающейся чуть ли не генетическим путём
традиции, втайне ненавидели тех, кто выше. Впрочем, это не мешало им,
воображая себя на месте злейших братьев по секте, любыми способами
добиваться повышения.
Щуплый низкорослый сектант решил применить весьма популярный и крайне
эффектный, хотя и старый приём – наушничество:
- Я видел его у пирса, он топливо космическим маршрутчикам продавал.
- И что?!.. – разъярился было главный, но вдруг подключил к эмоциональному
правому полушарию левое: - Маршрутчикам? Топливо??? Для водяных
подушек?!
- А то.
- Они ведь механизированные! Как же подушки будут работать?
- Никак, понятное дело.
- Но продаёт хоть по завышенной цене?
- Ещё бы.
- И не делится со мной… в смысле, с нами?
- Вообще не делится.
Главный испытал праведную ярость.
Пока руководство кипело и краснело, в помещение бодрой походкой вошёл
только что обсуждавшийся зам. Кивнул младшим чинам, поздоровался со
старшими и протянул руку начальнику.
- Освободился! – скорее утвердительно, чем вопросительно рявкнул главный.
- Да, - беззаботно ответил зам. – А что?
- Ничего! – громче, чем раньше, проревел толстяк в балахоне. – Заклятие с
тобой?
- Так оно у Слухача, лучшего чтеца. А вы думали, текст у меня, и прождали
уйму времени? – Зам улыбнулся – нагло и нахально, по мнению главного.

- Никого мы не ждали! – Начальство шумно выдохнуло. Слегка успокоилось

и, не оборачиваясь, обратилось к ближайшему подчинённому: - Передай
Слухачу, чтоб начинал.
Щуплый наушник ткнул в бок рослого силача, тот пихнул под рёбра
коренастого соседа, а уже он пнул по ноге закрученного вопросительным
знаком «брата».
- Ай! – восклицательно выразился вопросительный.
- Начинай же мессу чёрную, о брат недостойнейший! – торжественно
провозгласил главный.
- Ась? Пора, что ли? – зевнув, уточнил Слухач.
- Ньярлатхотеп тебя задери! Читай давай!
- А пентаграмма нарисована?
- А-а-ахр-р-р-р!..
Проводившиеся в левой части храма приготовления заметно мешали обряду в

половине правой.
- Там что, опять эти черноробые?
- Да, светлейший.
- Снова орать будут, сосредоточиться не дадут…
- Правда твоя, светлейший.
- М-да… Слушай, а что если обойдёмся без формальностей? Достал пафос
этот, честно сказать.
- Как будет угодно, светлейший.
- И зови меня наконец по имени.
- Твоё слово – закон, светлейший.
- Ох, забудь, просвещённый.
- Я ничего и не помнил, светлейший.
Одетый во что-то, до неприличия похожее на оранжевое банное полотенце (то
ли из двух, то ли из трёх кусков, смятое, как лицо шарпея, и с непонятно на
кой пришитыми повсюду пуговицами), гуру оглядел паству. Кто-то пил
предназначенный для священных целей херес, кто-то обсуждал с друзьями
жену щуплого наушника из помещения по соседству, кто-то ковырял в носу,
созерцая божественную лепнину.
- Ребята, - окликнул светлейший.
Пара монахов недоумённо повертела лысыми головами, пожала плечами и
вернулась к прерванной и, вероятно, удивительно интересной беседе.
- Ребята!
Наконец оставленные без внимания слуховые рецепторы сработали.
- А?
- Да?
- Начинаем!
- А.
- Да.
Светлейший раскинул руки в стороны.
- Поехали! – азартно воскликнул он.

- За орехами? – предположил просвещённый, задумчиво сверкая очками с

титаническими диоптриями.
- Нет, просто «Поехали!». И ты забыл добавить «светлейший».
- Прости, светлейший.
Просвещённый вынул из недр мантии свиток, развернул, приблизил
получившееся полотно к глазам на расстояние, не превышающее
полсантиметра, и стал медленно зачитывать буквы-лилипуты – составные
части мощнейшего и длиннейшего заклинания…
- Что за дела! – вскричал главный. – Именно в тот день, когда мы вызываем из

бездн морских многоногого повелителя нашего Ктулху, эти святоши из
соседних апартаментов вздумали провести унылую сходку!
- Безобразие! – возмутился щуплый.
- …Я ему твержу: она из тебя всю кровь выпьет и мозгом закусит…
- М-м. А он что?
- Это вы о чудовищах изначальных?
- Не знаю. Мы о жёнах.
- Угу. Тогда заткнитесь! Слухач уже трижды сбился.
- Так он же глухой!
- Это кто глухой?! – вскинулся Слухач.
- Никто-никто. Ты продолжай.
- Я единственный, кто понимает язык Древних!
- Чудесно, чудесно…
- Слухач! – по привычке рявкнул главный. – А ну кончай филонить – и
провозглашай!
- Есть, так точно, слушаюсь. Ктулху запятая нет точка непонятное слово хм
вообще непонятное сейчас попробую разобрать…
- Чего они голосят-то? – спросил светлейший.

- …и да явится он во плоти … что-то на проклятом языке, светлейший…
подарить преемникам мудрость вечную, дабы сеяли те…
- Проклято-о-ом?.. – протянул светлейший.
Опустил затёкшие руки, подошёл к стене, наклонился и прислонил к
холодному камню ухо.
- …ибо было пророчество неизбежное и настанет год, когда суждено ему
исполниться…
- Ты не мог бы прекратить вызывать Будду? Ничего же не слышно!
- Не мог бы, светлейший: noblesse oblige, и никак иначе.
- По-моему, они тоже кого-то хотят… того… ну, ты понял.
- …и солнечные лучи осветят Путь, коим он… кого? Тоже Будду?..
- Н-нет, похоже, кого-то своего. Погоди-погоди, я почти разобрал… Ку…
Кту… Ктулху!
- …рёк он ранее, однако изречёт вновь… фхтагн?
- Точно! Ктулху фхтагн! А ты откуда знаешь?

- Слышал краем уха, когда проходила прошлая их месса, подготовительная…

Гм. Кажется, я сбился. Что ж, повторим попытку. Светлейший, не мог бы ты
вернуться вот сюда и раскинуть руки? Всё-таки подслушивать дьявольских
сектантов в процессе вызова Будды не очень-то кошерно…
- …Ктулху фхтагн!
Слухач громко зевнул – возможно, с чувством выполненного долга.
Пентаграмма оставалась пустой.
Главный скосил глаза налево, направо, обернулся, поднял взгляд вверх.
- И где он?
- Торгует бензином для космомаршруток, надо полагать. Кто-то же должен, -
сострил один из дьяволопоклонников.
По залу прокатилась волна смеха.
- Тихо! – велел главный. – Может, заклятие неверно прочитано?
- Обижаешь, начальник, - раздался голос Слухача, до предела наполненный
чувством задетого за живое профессионала.
- Значит, неверно написано!
- Я лично записывал слова первоисточника с щупальцами, явившегося мне в
пророческом сне.
- Неверно передано!
- Хотите пожаловаться Великому Ктулху на Великого Ктулху?
- А ты разве не глухой?!?! – в бешенстве заорал главный.
- Ась? Чиво?
Переведя дух, главный принялся рассуждать:
- В чём же причина? Пентаграмма мала?
- Очутившись внутри неё, Ктулху уменьшится, чтобы не вылезать за
нарисованную мелом границу. Но вернёт себе привычную конституцию, стоит
ему выйти за пределы знака.
- Тогда он обиделся!
- На что?
- На что-нибудь! На тесную пентаграмму! Слишком тесную!
- Рисуя, я использовал всю свободную площадь помещения.
- Без разницы! Наш Повелитель достоин большего! Это Слухач виноват!
- Ась?
- Почему ты не сломал стену и не нарисовал пентаграмму попросторнее?!
- Чиво? Чиво ты гришь?
- Хватит придуриваться! Ритуал, к которому мы готовились долгие годы…
- Да я не придуриваюсь. А за стеной эти, святоши.
- …а в итоге подлейший замысел летит в тарта…
Главный внезапно замолчал. Секунду или две его блинообразное лицо
пустовало, словно головы местных политиков, после чего на физиономии
толстяка расплылась характерная мина, ассоциирующаяся у сектантов-
подчинённых с воплощением абсолютного зла. Без вариантов. Нацепив
подобное выражение-маску, главный запрещал братьям делать перерывы на

обед между мессами или, например, заставлял учить наизусть

«Некрономикон», от корки до корки, да ещё с примечаниями!
- Монахи! Вот кто вставляет нам палки в колёса! Кого там святоши вызывают?
Слухач презрительно хмыкнул.
- Будду, конечно! У них, в отличие от чернокнижников, совсем небольшой
выбор высших сущностей.
- А бога этого помещают в пентаграмму?
- Они не используют пентаграмм.
- Да как мы их терпели все эти… годы!
- Можно потише? – послышался из-за стены приглушённый голос. – Тут Будда
проявляется.
- А наш Ктулху вашего Будду побьёт!
- А вот и нет!
- А вот и да!
- А вот и нет! Будда фхтагн!
- Нет, Ктулху фхтагн!
- Нет, Будда!
- Ктулху!
- Буд… Ой, не Будда.
Главный раскрыл рот – и молча закрыл.
- Как не Будда? А кто же тогда?
Существо было… рослое. Купол храма, пробитый осьминожьей головой,

лежал на полу в виде кусков разного калибра. Оно представляло собой, по
большей части, хаотичное переплетение щупалец и выглядело насколько
злобным, настолько и удивлённым.
- Привет, - поздоровалось существо.
- П… ривет, - ответил светлейший.
- Ты меня вызывал?
- Я? Вызывал?.. Не-э-эт… Не вызывал. Вы ошиблись! Да, точно… А потому
не могли бы вы вернуться в…
- Ошибся? Минуточку, давай разберёмся. Ты говорил «Ктулху фхтагн!»?
- Я ничего такого про Ктулху не говорил.
- Ну, может, и не говорил, но орал точно. Это же ты прочёл заклятье.
- Э-э… ну-у… даже если я что-то сказал, то два слова максимум.
- Ага. – Существо присело и переплело щупальца – на том, что заменяло ему
грудь. – Ясно. Тогда будем знакомы: Ктулху.
Светлейший боязливо протянул руку.
- Очень приятно. Светлейший.
Ктулху пожал липким многометровым щупальцем спрятанную под белой
материей конечность.
- Отлично, - подвёл итог монах-гуру.
- Ещё бы, - живо согласился Ктулху. – Я ведь тоже Пробудившийся – раз. У
меня всего одно имя – два. И оно гораздо проще, чем Ситт… Сиддх…
Сидхрах… Это, Гуату… Блин! Щупальца сломаешь!

- Что-то не понял… К чему вы ведёте?

- Уа-а-а… Устал я спать… Так-так. А который час?
- Кто знает… Мы совсем потеряли счёт времени.
- Хоть день или ночь?
- Ночь. Глубокая.
- Ага, то есть ужин.
- Ась? Какой ужин?! Вали, тебе сказано. Щас заклятье возвращения как
читкану!
- А у тебя есть? Ты же только вызвать меня собирался – о том, что придётся
кого-то отсылать, и не подумал.
- Простите за беспокойство, уважаемый… но что за ужин вы имели в виду?
Да-да, вы, со странными дредами.
- Ну, как тебе сказать, блиноухий… Долгожданный!
И верткие щупальца выстрелили вперёд со скоростью звука…
- Чего они вопят, как выселенные на улицу баньши?! – не прекращал

возмущаться главный. – Не сектанты же, прости господи!
- Мне читать или нет? – вопросил Слухач.
- А смысл? – философски отозвался руководитель.
Хитрый щуплый наушник скользнул к двери в соседнее помещение, бесшумно
приоткрыл её, чтобы подглядеть за противниками-монахами, и немедленно
захлопнул. Холёное розовое лицо побелело до цвета мела.
- И это бульканье!.. - Главный злился всё сильнее. – Что у них происходит?
- Чавканье, - сглотнув, с четвёртой попытки выпершил щуплый.
- Не понял?
- Это чавканье, а не бульканье.
Главный фыркнул и в следующую фразу вложил всю свою язвительность:
- Да? И чем же они занимаются? Ужинают?
Слюна не хотела не то что смачивать горло, но даже собираться во рту, и
щуплый прекратил бесплодные попытки сглотнуть.
- Вроде того, - прошелестел он…
Вытерев пасть «полотенцем», почти не поменявшим цвета после этого, Ктулху

сыто рыгнул и оценил обстановку. Дорогу к помещению, откуда доносились
голоса новых потенциальных друзей, перекрывала стена. Толстая, крепкая,
надёжная.
Ктулху размял щупальца и, не особо напрягаясь, вдарил по белому камню.
Образовался проход, в который, если пригнуться, без труда можно было
протиснуться…
Ещё никогда Слухач столь быстро не читал заклинание. Ктулху, безусловно,

чемпион, но надо понимать, что есть особый вид чемпионов, которых не стоит
подпускать близко к себе, а восхищаться ими следует исключительно издали.
Желательно, заочно. Что интересно, солидного набора витиеватых фраз
Слухач не учил, слышал текст лишь урывками, а родилось пространное

заклинание в непостижимом уме сумасшедших монахов-буддистов… да горят

они в Аду, бедняги!
- …и сим возглашаю: Будда, явись!
- Не визжи поросём, чавк-чавк-чавк, голос сорвёшь.
Ктулху облизал щупальца и двинулся на сторонника зла.
Отступив назад, Слухач упёрся во что-то спиной.
- Да, плохи твои дела, капюшон, - прозвучало оттуда, где, по его прикидкам,
находилась пентаграмма.
Слухач обернулся – и с неописуемым облегчением увидел внутри круглого
знака полного, полуголого, сидящего в позе лотоса типа, что благостно
улыбался.
- Будда! Ты! – завопил изогнутый сектант, сам не свой от радости. – Слава
богу!.. Спаси меня, спаси, прошу! И поскорее!.. А ты изыди, исчадие Ада!
- Чего исчадие-то сразу? Чего Ада? – Ктулху обиделся. – Я же тебе ничего
плохого не сделал!.. Пока.
- Будда, оглох, а?! Спасай же, ну!..
Расположившийся в центре магической звезды тип расплёл будто бы
связанные узлом ноги. Встал.
- Да я не против, - проговорил Будда. И, постучав по незримой стене, идущей
вдоль окружности пентаграммы, добавил: - Но надо бы освобождающее
заклинание прочесть: стена больно крепкая, не проломить. На совесть сделана.
Китайцы ставили?
Ктулху открыл пасть, закрыл пасть и смачно чавкнул.
- Или китайцы придут позже? Или когда они придут? Да придут ли вообще? И
куда?.. – рассуждал вслух Будда…
До восхода было ещё далеко.

По всей идеально круглой территории тоже гудели, то ли создавая, то ли руша
атмосферу, керосиновые вентиляторы. И характерный запах витал-летал –
незваный гость. Жужжали на топливе компьютеры, открывались на топливе
двери, горели на топливе фонари: хорошо работало множество различных
вещей, ранее не подозревавших о своём возможном симбиозе с продуктами
нефтепереработки.
Однако благодаря ябедам, доносчикам, шпионам… короче говоря,
информаторам, которых на дрейфующем корабле с течением лет расплодилось
видимо-невидимо, новости со свойственной им обстоятельностью достигли
ушей высокого начальства. Командира. Быстро и отнюдь не в первозданной
форме.
Ночь резко перестала быть томной.
- Я разрешал вам проводить шабаши и всё такое, но только тихо! – грозно
известил из-за двери храма капитан; звездолёт, пусть и
переквалифицированный в остров, по-прежнему находился под его
руководством. – А вы жителей будите! Ну-ка отставить!

Вдруг кто-то или что-то бухнуло – с громкостью, достойной извержения

вулкана. Затем бухнуло снова. И снова.
- Значит, по-нормальному не понимаете? Ладно! Сами напросились. Хотя
знали, что у меня есть ключ от каждой двери, и я предупреждал… - Он отпер
магнитной карточкой замок – пыхнуло бензиново, открылась тёмная арка.
Командующий поселением зашёл внутрь, усиленно раздумывая над
концовкой речи – чтоб позначительнее вышла, пострашнее.
- Будь другом, - прогремело сверху, - подскажи, где тут самый
густонаселённый район.
Вентиляторы тотчас примолкли. А может, показалось.
Учитывая обширные мыслительные процессы капитана, неудивительно, что
он не приметил осьминога-великана. Вернее, приметил, однако не сразу, а
примерно тогда же, когда в поле зрения попала дыра в потолке, разрушенная
белокаменная перегородка и прелести… поинтереснее.
- Он просто зверь, когда голоден, - объяснил капитану кто-то из глубины
источающим благость голосом.
Командир замер. Задрал голову. И теперь не просто замер – оцепенел.
- Рассказывай давай, - поторопил ковыряющий в пасти обломком колонны
Ктулху, - где здесь можно подкрепиться. Только давай сделаем это по-
быстрому…
Рассвет начал разгораться лишь непосредственно перед следующим эпизодом,

и то едва-едва.
Шлюпка, нещадно глотая нефтяную «окрошку», уносилась в необъятные
космические дали. Тем же самым занималась ещё пара сотен эвакуационных
мини-кораблей. Куда конкретно они летели, не суть важно, правда, капитан
знал как минимум две планеты, на которые ни за что не вернётся. Если бы не
удачно подаренный ему телепортатор, то не помогли бы ни защитное поле, ни
даже система самоуничтожения…
…Получасов ранее, мгновенно переместившись в рубку, капитан активировал
биокупол вокруг Р’Льеха. Запертому в храме монстру-осьминогу это
категорически не понравилось: он ругался, угрожал, бил щупальцами в
люминесцирующую стену. Догадался, к чему дело идёт.
Следующим шагом был пуск аутодетонации. Но, прежде чем поставить
таймер, командующий врубил сирену и объявил эвакуацию.
Жители валом валили из домов к космическим шлюпкам. Маленькие,
походившие по форме на помидорки-черри транспорты поднимались в воздух,
покидая некогда гостеприимное тело «старшего брата».
Отдав приказ как можно скорее демонтировать водяные подушки, капитан
убедился, что задача выполнена, и последним покинул тонущий корабль.
«Остров» неторопливо погружался под воду.
Ктулху не терял надежды: он начал рыть подкоп под биополем.
На дне океана нет ничего интересного (подумалось Будде), и бог переместился
туда, откуда пришёл. Таинственным, космическим… а-а, да пускай, и

мистическим образом так совпало, что место, учитывая мультивариативность

вселенной, соответствовало кабине шлюпки капитана.
К счастью, осьминогу завершить побег не удалось – вместе с искусственным
городом он, не обладающий способностями Будды, погрузился в пучину
безымянных вод, которые получат название спустя многочисленные годы.
Вместе с тем к сожалению, генератор поля, подобно системе
самоуничтожения, вышел из строя. Потомки производителей хай-эндовых
устройств, бессовестные экономщики на материалах, конструкторах и бета-
тестерах, до сих пор получают недурные проценты с продаж на родной
планете этой малокачественной техники.
Но, опять-таки ко всеобщей радости, Ктулху не выбрался из Р’Льеха:
наглотавшись воды, осьминогий крепко уснул. Пусть и тёмный, но бог:
нахрапом не возьмёшь…
…Капитан поставил шлюпку на автопилот.
- Ну и? – задал он вселенского значения вопрос.
- В одиночку у тебя ничего не выйдет.
- А я… расскажу человечеству!
- Когда ещё до него дойдёт.
- Да когда бы ни дошло! Неважно. Было бы желание!
- Странно, но моему философскому уму не под силу осознать эту утопическую
веру.
- Короче, хочешь помочь?
Будда заинтересовался.
- Чем же?
- Надо донести до людей правду. Только показать её таким образом, чтобы они
не испугались, но при этом были готовы дать отпор Злу и не будили Ктулху…
пока он тих.
- Разреши, я подумаю… Допустим, можно передать землянам информацию от
тебя, замаскировавшись под их собрата. При необходимости, думаю, трюк
несложно и повторить. Боюсь вот, они не поверят.
- Поверят…. – Капитан улыбнулся. – И сами захотят помочь тебе – кто
неосознанно, а кто по собственной воле. Уж помощь-то будет, не сомневайся!
- Знаешь, я совершенно запутался в твоих загадках.
- Ох! Да всё проще простого. Есть люди, на первый взгляд, более бесполезные,
чем противотанковый «ёж» в ванной. Все за глаза зовут их раздолбаями, а
официально именуют творческими…
- М, никогда не слышал. Расскажи поподробнее…
Выстроившиеся пятиконечной звездой космические шлюпки несли

пассажиров сквозь галактический, усеянный огненными шарами простор –
навстречу общему будущему с удивительными прямоходящими созданиями,
которые никогда больше не увидят братьев по разуму, но запомнят
унаследованные от них заветы и дадут пришельцам имя. Придумают
наименование, которое подходит тем лучше всего, ведь здесь они стали
аборигенами, а их дом-«остров» отныне и вовеки веков лежит в океанских

глубинах. Впрочем, если не боитесь, если у вас имеется в распоряжении

необходимое оборудование и если какой-нибудь смертельно нуждающийся в
деньгах одинокий рыбак согласится довезти вас до определённой точки в
Атлантике, разумеется, значительно удалённой от берега, а вы храбрее
морского льва, смелы вплоть до безумия, нырните в нужном месте и
опуститесь вниз, ниже рыб и водорослей, ниже, чем вытянутый во всю длину
якорь звездолёта, контур которого будто бы нарисовал да Винчи, ещё ниже, до
самого дна, чтобы в густом, бескрайнем мраке, насколько возможно,
разглядеть металлический борт, а там название, пришедшее из иного мира,
название, растерявшее историчность и приобретшее легендарность, скрытое
под не щадящими ни истины, ни лжи следствиями времени, ну, или, по
крайней мере, первую, наиболее хорошо сохранившуюся букву того
«внеземного» слова, заглавную печатную «А», обыденную литеру, благодаря
«налипшей» оборванной трубке дизельного насоса удивительно похожую на
круг с символичной звездой внутри…
(Июнь, июль 2013 года)
Голоса другого мира
Hemachatus
Автор
История эта произошла одной дождливой ночью 19*** года, когда мы с сыном
ехали по грязным дорогам Данвича, старясь поскорее скрыться от кромешной
тьмы, опускавшейся на этот полузаброшенный городок. Дождь яростно
хлестал по машине, небо уже затянулось мрачными томительными тучами, и
мы с сыном испытывали смутные страх и беспокойство, словно оказавшись
одни во всем мире.
Спустя полчаса наша машина заглохла, и мы остались наедине с бушующими
силами природы. Ветер – словно гневный посланник древних богов –
стремился разбить стекла и ворваться в салон, и я решил, что оставаться в
машине посреди такого урагана может быть опасно. Выбравшись и поплотнее
закутавшись в плащи, мы с сыном двинулись на поиски ночлега. Увы, высшие
силы словно отвернулись от нас: на пустынных улицах Данвича не было ни
одной живой души, ни одного огонька, а полуразваленные постройки вряд ли
могли сойти за приличный ночлег. Тем не менее сквозь потоки воды мой сын,
Спайк, заметил невдалеке небольшую пещеру в горе, которая примыкала к
городу на западе. В вспышках молнии отверстие казалось пастью какого-то
неведомого животного, но, как нам тогда подумалось, там мы могли бы найти
временный приют. Итак, мы двинулись сквозь небольшой лесок прямиком к
горе.
Вода попадал за ворот, ветки трещали под ногами, то и дело мы боялись
провалиться в какую-нибудь яму. Но молнии освещали наш нелегкий путь.

Вскоре мы были на месте; забравшись по склону и изрядно испачкав и без того

потрепанную одежду, мы очутились в лоне пещеры. Спайк зажег фонарь и
осветил недружелюбное пристанище; тени на каменистых стенах
превращались в доисторических чудовищ, и меня опять пронзило чувство
беспомощности и одиночества, словно бы я был один в этой пещере, во всем
мире, во всей гигантской холодной вселенной…
Неожиданно мой сын вскрикнул, и я увидел, что в задней стене пещеры есть
дверь! Ужас еще прочнее сковал мои члены. Это была огромная металлическая
дверь ржаво-золотистого оттенка, созданная вовсе не человеческими руками!
Гигантские размеры ее и таинственные письмена на невероятно гладкой
поверхности возбудили в моей голове мысли о невозможных чудовищах,
которые могли скрываться за ней…и главное – которые могли ее создать…
Спайк уже водил рукам по ужасной пластине, когда я крикнул ему, чтобы он
не смел трогать эту таинственную дверь, но было поздно. Словно ощутив
тепло человеческих рук, гладкая поверхность пошла чуть заметной рябью, по
причудливым иероглифам побежали цепочки разноцветных огоньков, и к
моему величайшему ужасу створки двери стали раскрываться, хотя я был
готов поклясться в монолитности этого таинственного артефакта.
Из разверстого портала пахнуло сыростью, нашим глазам открылся еще более
беспросветный мрак, хотя казалось, что уже вся тьма окутала собой землю.
Мы столкнулись с чем-то сверхъестественным, с чем-то невыразимо ужасным,
чему нельзя было подобрать имя…
- Пойдем, посмотрим, что внутри! – предложил Спайк. Я внимательно
посмотрел на него, казалось, что для него это всего лишь веселое
приключение…
Но я был слишком напуган, чтобы среагировать вовремя, и очнулся только,
когда сын уже скрылся в мрачной темноте…
Я понял, что сейчас мне предстоит переступить грань миров, грань, за которой
законы разума и логики не действуют; войти в мир, полный неведомых мне
ранее страхов…но я так боялся за сына, что уже не мог отступить. Мрачное
низкое небо словно подгоняло меня…И я вошел…
Доктор Кравлафт откинулся в кресле, сделав пару записей. Затем внимательно

посмотрел на пациента и покачал головой. Спаркплаг Витвики попал в
лечебницу для душевнобольных в Мичигане две недели назад, и изо дня в день
повторял эту шокирующую историю. Никакого улучшения, несмотря на
сильнейшие препараты…
Впрочем, он хотя бы был в сознании, пусть и помраченном, его же сын – Спайк
Витвики – до сих пор был в коме…
Спаркплаг поминающее посмотрел на врача усталыми глазами.
- Вы не верите мне, доктор…
- Ну почему же…
- Нет-нет, вы не верите мне…
- Спаркплаг…- Кравлафт похлопал пациента по руке. – Я готов бы вам
поверить, но мы ничего не нашли. Мы отправили целую группу добровольцев

на поиски этого таинственного, как вы говорили, корабля пришельцев, но в

пещере ничего нет!
- Это потому что они уже успели скрыться! Ооо…они знают, что делают…это
опасные, быстрые, смертоносные твари!! Они меняют свою форму и способны
передвигаться на руках, на ногах, по земле, даже по воздуху!! Они здесь!! И
Они ЖДУТ!!
Доктор Кравлафт срочно позвал медсестру, чтобы та сделала укол
успокоительного разбушевавшемуся пациенту. Спаркплаг безвольно
откинулся на кушетке.
Как они не понимают…
Они уже здесь…
В мыслях он вернулся в ту ужасную ночь, в тот нереальный, огромный
коридор за гигантской дверью, освещенный необычной формы кристаллами
явно неземного происхождения. Человек шел вперед, ведомый страхом за
сына, звал его…Наконец коридор уперся в еще одну огромную дверь, уже
открытую…Спаркплаг зашел туда и тут же увидел Спайка, бежавшего
навстречу, гримаса ужаса исказила его черты, он что-то кричал и размахивал
руками, но Спаркплаг в тот момент замер в оцепенении и в ужасе смотрел на
чудовищные фигуры, материализовавшиеся из кромешной тьмы зала,
сверкающие неземными, адскими, холодными глазами. Он услышал
ужасающий грохот их шагов, их непереносимый запах, неземной скрежет их
противоестественных извращенной формы тел…чудовища в пещере…
Спаркплаг подхватил захлебывающегося в истерике сына и побежал наружу,
к спасительному миру живых…
Но до сих пор, в каждом сне, каждую минуту он слышит тот ужасный голос,
идущий словно из глубин космической бездны, из иного чужеродного мира,
механически трансцендентальный, непереносимо богохульный, коверкающий
наш человеческий язык, громыхающими скрежещущими раскатами
оглашающий своды пещеры: «Я - Оптимус Прайм!»
Спайк Витвики наблюдал за птицами, покидавшими с печальными криками
этот нелюдимый край, к которому же подступала зима. 19го ноября 19*** года
он вышел из больницы имени Святого Иосифа для душевнобольных, где
посещал отца, который находился там вот уже второй год, потеряв изрядную
долю рассудка после встречи с таинственными пришельцами из других миров,
о чем сам Спайк, по правде сказать, помнил плохо. Доктора объясняли это
комой, в которую юноша впал после той ночи, шоком и тем фактом, что он
сам бессознательно купирует неприятные воспоминания, дабы уберечь свой
организм от истощения.
Однако Спайк должен был признать, что хотя и не помнил всей картины,
некоторые ее части, слово диковинная мозаика, все равно всплывали из озер
памяти и не давали ему покоя. Он несколько раз ездил к таинственной пещере,
но не находил там и следа неземного корабля или существ, его населявших.
Однако если днем все было относительно спокойно, то ночью мучительные
видения посещали его куда чаще, и в своих снах Спайк бежал по бесконечным
коридорам, уходящим в туманное Никуда, а замысловатые символы водили

вокруг него хороводы безумия, и неземной голос, словно набат, повторял

странные слова на непонятном, чуждом языке.
И чем ближе была холодная, негостеприимная зима – тем отчетливей
становились сны. Они пугали Спайка, т.к. теперь он видел в них не только
отзвуки того, что пережил когда-то. Новые видения будоражили его душу: он
покидал земную атмосферу, улетая в холодные глубины космических
пространств, он наблюдал рождение и гибель гигантских звезд на темном
полотне Вселенной, кометы проносились мимо него, задевая призрачными
хвостами, и невидимый солнечный ветер гнал его прочь от родной планеты
куда-то вдаль, к другим уголкам огромной Галактики…Там, вдали от дома,
Спайк наблюдал новые миры, населенные диковинными созданиями,
вообразить существование которых не мог и самый воспаленный рассудок.
Спайку виделось, как по орбите тройной звезды в пронзительном свете чужих
миров ходит планета, созданная великим скульптором мироздания из металла,
такая же холодная, как и космос, заключивший ее в свои вечные объятья. И
чем ближе в своих снах он приближался к этой планете – тем больше
становился его ужас, ибо планета эта была живой, и обитатели ее, словно
выросшие из ее тела, в ужасающем безмолвии вздымали к нему руки.
22-го ноября, в пятницу, Спайк сидел в кафе, дожидаясь своего друга. Он хотел
поделиться с ним видениями, ибо не мог больше справляться с этим в
одиночку, а к докторам смысла обращаться не было, ведь никто бы не поверил
в его лихорадочные воспоминания. Чип Чейз въехал в зал на инвалидной
коляске ровно в 16.00 и, не дожидаясь приветствия, сообщил другу историю
своих пугающих сновидений. Спайк был поражен и встревожен, ибо в своих
снах Чип продвинулся куда дальше него самого и, казалось, уже не раз
побывал на жуткой планете, закованной в стальной панцирь. В снах Чипа
фигурировали циклопические города невероятной, противоестественной
геометрии, выплавленные из гладкого светящегося металла, стены которых
были покрыты загадочными письменами; линии этих невероятных измерений
были совершенно чужды земным представлениям, и одним этим вселяли в
душу ужас и тоску. Неведомое свечение шло словно изнутри, из самого ядра
планеты, пробивалось сквозь стены, подсвечивая творения нечеловеческого
гения. Но самое невероятное заключалось в том, что части этих пугающих
казалось бы монолитов были в постоянном движении, они менялись,
передвигались, смещались, опрокидывая все представления о материи и
пространстве. Вся планета, казалось, находилась в постоянной
трансформации…
Снилась Чипу и доисторическая Земля, одинокая, пугающая, непригодная для

жизни людей, но уже отмеченная скорбной печатью визитов из холодных
пространств вселенной. Не было сомнений, что эти сны были связаны между
собой.
Более того, он не просто рассказал о них, но и показал Спайку свои рисунки,
на которых попытался запечатлеть видения. Взору Спайка предстало

множество изогнутых, ломанных, причудливых, гротескных линий. Было

ясно, что Чип торопился, пытаясь зафиксировать на бумаге увиденное. И к
своему ужасу Спайк понял, что среди этого графического хаоса постепенно
вырисовываются не только громады чужеродных городов, но и те страшные
образы существ, что он видел и в пещере, и в своих собственных снах. Более
того, нельзя было не отметить странного сродства между линиями зданий и
тел, словно и те, и те подчинялись одним неведомым людям законам
противоестественной гармонии.
Спустя месяц после встречи Чип позвонил Спайку после полуночи и, путаясь
от ужаса в словах, рассказал ему, что существа говорили с ним в его снах! Они
поведали ему, что попали волею судеб на доисторическую Землю миллионы
лет назад и лежали в мертвом безмолвии, забытые самим временем, пока кто-
то не разбудил их, потревожив мрачный покой в чреве древнего, как сама
Вселенная, космического корабля. Это были существа, пришедшие на Землю
из темных глубин Вселенной, посланцы с далеких чужих звезд…
- И пробудил их ты! – В ужасе прокричал Чип и бросил трубку, оставив Спайка
в ту дождливую ночь наедине с томительными предчувствиями.
Сейчас уже нет сомнения в том, что череда трагических событий, повлекших
за собой еще более трагические последствия, началась именно в ту дождливую
ночь 19*** года, когда отец и сын Витвики невольно открыли дверь, ведущую
в иные миры. Было ли это слепой случайностью или могущественным
провидением – этого мы не узнаем никогда.
Доктор Кравлафт задумчиво глядел на унылый пейзаж за окнами. Природа, не

радовавшая его в остальные времена года, поздней осенью была особенно
капризна и ворчлива, и чем-то напоминала доктору его собственную супругу.
Однако ни жухлые листья, печальным ковром расстилавшиеся по серым,
изъеденным столетиями камням и припорошенные первым робким снегом, ни
скорбный стон ветра, ни мрачные волны, разбивавшиеся о скалистый берег,
где стояла больница Св. Иосифа, не были причиной глубокого беспокойства
этого достойного медика, которое, казалось, проникло в его душу, подобно
ядовитому насекомому, и жалило каждый день, нарушая привычный ход дел.
Доктор только что выслушал свою племянницу Карли, и был крайне
встревожен тем фактом, что истории, рассказанные ей, причудливым образом
роднятся с тем, что он уже слышал от нескольких других людей, включая его
давнего пациента Спаркплага Витвики. Впрочем, этот молчаливый, угрюмый
мужчина вряд ли мог рассказать что-то Карли. Он не разговаривал уже более
двух лет и, похоже, у доктора не было причин расставаться с ним в ближайшие
годы. Столь сложного для лечения случая он еще не встречал в своей практике.
Впрочем…был еще один пациент, остро среагировавший на события
последнего времени. Впрочем, были ли они, эти события? Рассказы, сны,
бредни воспаленного рассудка? Не было ли случившееся некой умственной
эпидемией, затронувшей сознание особенно чувствительных натур? Но в чем
причина этой болезни?

Конечно, Карли дружила с Чипом Чейзом, который в последнее время

находился в лихорадочном возбуждении, часто посещал доктора в его личном
кабинете дома и бесконечно рассказывал ему о странной металлической
планете, затерянной в межзвездных глубинах. А тот в свою очередь общался с
сыном Спаркплага. Возможно, они повлияли на неокрепший ум девушки, но
за всем этим бредом явно стояло что-то большее и без сомнения пугающее,
иррациональное в своей общности, словно один и тот же голос внушал
похожие болезненные идеи разным людям, превращая их в некое
специфическое братство. Кравлафт самолично отправился на место, где по
рассказам несчастного Спайка Витвики, они с отцом обнаружили загадочный
артефакт, но ничего необычного там не нашел. Тем не менее, даже он, человек
большого ума, не склонный к преувеличениям и фантазиям, чувствовал в и без
того мрачной атмосфере Данвича что-то особенно опасное, злое и
противоестественное.
Общее напряжение отразилось и на самом докторе, потому что теперь он
время от времени сам видел во снах отблески далеких звезд и словно
чувствовал дыхание космических ветров, наполнявшее его тоской и грустью.
Чтобы как-то отвлечься и попытаться проанализировать случившееся доктор
предпринимал долгие прогулки по морскому берегу, но тревожные крики чаек
и шум волн только наводили его на еще более печальные мысли.
Кравлафт подолгу смотрел в затянутое тучами небо, словно пытался найти там
ответы.
Задумывался ли он когда-либо о том, что за тайны скрываются за небосводом,
какие сверхъестественные бездны простираются над этим мрачным куполом?
Невыразимая бесконечность…его человеческий разум пытался представить
эти пространства, но привычный образ мыслей требовал установить хоть
какие-то границы, однако воображение уносило его туда, где не была места
привычкам, где вообще не было места ничему обычному и здравому. Какие
страшные тайны скрывают эти темные материи, открывающие свой пугающий
лик по ночам? Какие немыслимые существа обитают в холодных глубинах
космоса? О, он знал, как глубоко и таинственно море, но что оно по сравнению
с мрачной безграничностью вселенских просторов? И где-то в их глубине
было Нечто…Нечто, что находилось за миллионы и миллиарды галактик от
него, но уже приближалось, и доктор чувствовал это, он чувствовал это в своих
снах, в горячечных разговорах своих пациентов, даже в прохладном осеннем
воздухе.
Всю жизнь он пытался разбираться в чужих болезненных фантазиях, мыслях
и снах, но кто теперь поможет ему? В разговорах с коллегами он постоянно
слышал некую насмешку, намек на то, что он слишком уж долго возился со
своими пациентами, так что становится похож на них.
Тогда Кравлафт обратился к книгам. Просиживая вечерами в библиотеке за
старинными манускриптами, он к ужасу своему узнавал о
противоестественных существах, гостях с далеких звезд, спустившихся на
Землю за миллионы лет до появления человека; о пришельцах с далекой
планеты на окраине известной Галактики, которых расы, жившие задолго до

человеческой, почитали за бессмертных богов… Он узнавал о страшных

тайнах океанов и континентов и еще более невыразимых ужасах, пришедших
из иных пространств и времен, из галактических бездн, где светят иные солнца
и бушует, как на заре мироздания, ядерный хаос…был ли в этих мирах бог?
Был ли он вообще? И если да, то как он мог создать весь этот невыразимый
кошмар?
Кравлафт с трепетом отодвинул древние книги и устремил взгляд в темноту.
Он окончательно потерял душевное равновесие и понял, что жизнь его
нарушена и никогда не войдет более в привычную колею.
К концу месяца кошмарные сны, мучавшие его, превратились в настоящие
видения.
Из туманной мглы вырастали перед ним шпили гигантских металлических
сооружений причудливых форм, гладкие извилистые дороги вели через леса
таинственных светящихся кристаллов и циклопические порталы к
пылающему ядру неизвестной планеты, хранившей секреты иных
цивилизаций. Трансформирующиеся рельефы; эбонитовые громады,
испещренные непонятными символами; переплетенные в некой хаотичной
гармонии уровни и трассы, предназначенные явно не для людских ног;
захватывающие неземные пропорции приводили доктора в ужас и восторг
одновременно. Освещенный множеством янтарно-желтых огней, синевато-
холодный покров загадочной планеты притягивал своей непривычной
красотой, и в то же время отталкивал нечеловеческой природой. Доктор
ощущал здесь дыхание древних времен и ауру чуждого, непонятного ему
существования. Однако он не видел ни одного признака жизни, словно какой-
то чудовищный катаклизм стер с лица этого металлического гиганта его
жителей, ибо фантастичные циклопические города безмолвно стояли,
окутанные тишиной космоса, будто покинутые навечно.
И в конце пути виделось ему невероятное: словно очутившись в точке
сотворения мира, он видел, как раскололись из Единого Свет и Тьма, Порядок
и Хаос, как заполнили они собой видимые и невидимые миры и как
разразилась невероятная битва, заставившая содрогнуться всю Вселенную. Он
видел приближение воплощенного Хаоса, Темного Бога – Пожирателя миров,
поглощающего межзвездное пространство и путешествующего сквозь время.
Кравлафт каждый раз просыпался от собственного крика. Видения были
слишком яркими и отчетливыми, чтобы сойти за сны, даже за кошмары.
Неужели он сам стал жертвой необъяснимой эпидемии?
Пообщавшись с пациентами, он выяснил, что их сны, скорее даже
галлюцинации с каждым днем становятся все более пугающими и
тревожащими. Даже Спаркплаг будто очнулся от спячки и проявлял большое
беспокойство. Но больше всех волновал Кравлафта его недавний пациент
Виктор Акревиль, бредивший диковинной формы монстрами с огненно-
пылающими глазами, которые хотели забрать его на свою планету. Возможно,
прежде Кравлафт и не обратил бы внимание на этот галлюциногенный бред,
но сейчас слова безумца о гигантских существах звучали невероятно
осмысленно. Однако особенно напугало доктора то, что Аркевиль называл

длинные, странные, витиеватые имена звездных пришельцев, звучащие для

человеческого уха дико и бессмысленно; а также заявил, что это из-за них
чудовищное существо, Темный Бог, имя которого он даже боялся произнести,
устремилось к Земле, чтобы пожрать их и остатки их древней цивилизации,
как пожрало оно все миры на своем пути. После этого пророчества Аркевиль
зашелся в безумном хохоте и на прочие вопросы отвечать решительно
отказался.
В ту зимнюю ночь, когда ветви, потерявшие последние листья, стучали в окна
дома доктора Кравлафта особенно тревожно, ему приснился самый
отвратительный сон, после чего доктор на долгое время прекратил практику и
отказывался выходить из дома, словно готовясь к чему-то неминуемому и
катастрофическому.
Ему грезилось, как двигается по космическим волнам трансцендентальный
кошмар, превращая звезды и планеты в прах; как оглашает он своим
богохульным воплем пространство и время; как сверкают из тьмы его
апокалипсической сущности яркие изумрудные глаза, подобных которым нет
и у самых страшных богов иных миров.
Кравлафт испуганно закричал, не в силах выносить больше
сверхъестественное давление чужого чудовищного разума и…обнаружил себя
стоящим в ночном одеянии у своего стола, на котором были разбросаны
бумаги, словно в спешке испещренные надписями на разнообразных языках.
Почерк был несомненно самого Кравлафта, но он не знал большинства из этих
языков, некоторые из которых, судя по странным графемам, вообще могли не
принадлежать к тем, на которых общаются человеческие существа. Тем не
менее, он понял, что сам в гипнотическом беспамятстве исписал десятки
листов одним и тем же словом. Дрожащими руками он поднес бумагу к глазам,
а затем в ужасе отбросил листы, увидев как из привычных букв даже его
родного алфавита сложилось чужеродное имя Темного Божества…
«Юникрон»…
…но я не прошу соглашаться со мной. Мое послание адресовано лишь тем,
кто, рискнув поверить этой истории, попытается повторить тот гибельный
маршрут, по которому я пустился ранней зимой 19** года, не имея ни
малейшего представления о том, с каким невыразимым ужасом мне придется
столкнуться. Заклинаю этих смельчаков не повторять моих безумных деяний,
ибо результат их столь чудовищен, что вряд ли может быть до конца осознан
человеческим разумом…
Я всегда любил путешествовать в одиночку. Зимой ли или летом, в лесах или

горах – везде одиночество было моим единственным и самым желанным
спутником. С детства я отличался нелюдимым характером и всю свою
жизненную энергию отдавал не людям, а науке. Преуспев в этом направлении
и получив работу при кафедре естествознания в Мискатоникском
Университете, я большую часть жизни тратил на исследования и
преподавание, а свободное время проводил на природе. Ведь суть науки –
попытка открыть тайны мироздания, а сделать это вряд ли возможно, не

соприкасаясь с ними и просиживая сутками в пыльном кабинете. Так, по

крайней мере, я считал, отправляясь в очередное маленькое путешествие
солнечным утром 2-го декабря.
Это был удивительно приятный день, что в наших краях – большая редкость:
маленький солнечный диск ярко сиял над верхушками деревьев, свет его
отражался на свежем молодом снеге, казалось, что природа расцвела каким-то
неведомым образом именно зимой, устремив к небу хрупкие руки деревьев,
покрытые белым кружевом снежинок. Я собрал свой нехитрый скарб, запер
дверь и двинулся навстречу неизведанному…
Путь мой пролегал вдоль Мискатоника и был, в общем-то, обычным

маршрутом; мили через 3 я повернул направо от реки, чтобы углубиться в
густой ельник. Преодолев небольшой холм, покрытый озябшим кустарником,
и перебравшись через замерзший, скованный хрупкой коркой ручей, я, словно
закрыв для себя дверь людского мира, вступил в мир тишины и покоя. Ели и
сосны, словно вечные стражи, шумели о чем-то своем, и я впитывал их
странные слова, вдыхая волшебный хвойный аромат, который, казалось,
обволакивал все вокруг. У меня не было четко спланированного маршрута, но,
будучи, так я считал, опытным путешественником и имея при себе компас и
изрядный запас времени, так как было еще достаточно рано, я не боялся
заблудиться. Заходя все глубже и глубже в это вечнозеленое царство, я как
будто прикасался к чему-то очень древнему, что существовало до человека и
будет существовать после, к тончайшей материи, к таинственному истоку
мироздания, что хрупкой невидимой паутиной опутывает все существующее
и определяет всю ту структуру, согласно которой существует этот мир. Вдали
от вымученной суетности людского мира здесь текла совершенно другая
жизнь, исполненная таинства и благородства. Это внушало уважение и некий
ужас, ибо человеческая жизнь казалась мне в такие моменты столь
быстротечной и лишенной смысла, что я тщетно силился представить, какое
же место лично я мог занимать в этой паутине бытия. Небо постепенно стало
заволакивать тучами, подул холодный ветер, но я, занятый решением своих
философских вопросов, совершенно этого не замечал и продолжал идти,
пробираясь через коряги и жухлую, склонившуюся под снегом траву, силясь
избавиться от ощущения, что я совершенно чужой в этом молчаливом и
неторопливом царстве вневременного существования. Я представлял, будто я
– последний из людей, живших на этой земле, бреду, подобно седому
пилигриму, лишенный всяких идей относительно конечного пункта моего
путешествия, так же, как сама Земля плывет в бескрайнем пространстве вокруг
светила, совершая из года в год один и тот же маршрут, не в силах
остановиться под воздействием чудовищных сил Космоса, который заставляет
двигаться в одному ему известном ритме не только нашу планету, но и
гигантские звезды, целые галактики и иные, неведомые нам миры…
Резкий, неприятный порыв ветра бросил мне в лицо горсть колючих снежинок,
и я словно очнулся от сна, навеянного мне этим хвойным стражем земных

просторов. Осмотревшись, я понял, что нахожусь в совершенно незнакомом

мне месте, по видимости, я так крепко задумался, что потерял счет времени и
даже не смотрел, куда иду. Впрочем, это не испугало меня, ибо теперь я мог
расширить свою карту, которую начал составлять еще со времени своего
первого путешествия, и ознакомиться с новой местностью.
Картина, представшая моему взору, была впечатляющий: передо мной
расстилалось каменное плато, заросшее небольшими деревцами, покрытое
сероватым снегом, за ним возвышались огромные ели, настоящие исполины,
справа также наступал лес, а слева границы равнины терялись в каменистых
насыпях, которые, впрочем, не произвели на меня впечатление естественных
образований, но и там лес успел накрыть их своей колючей лапой. Я ступил на
каменистую почву, с неуверенность оглядываясь по сторонам. Странное дело,
но компас почему-то отказывался работать, и стрелка застыла, словно
заледенев. Определить стороны света по солнцу возможным не
представлялось, потому что оно уже давно скрылось в объятиях суровых
серых туч. Снег, при ближайшем рассмотрении, казалось, здесь вообще не
таял, на стволах растущих на плато деревьев не было заметно и следа смолы,
не видел я здесь и каких-либо следов жизни лесных обитателей, которыми
изобилует любой лес, и, если уж на то пошло – не слышал даже птиц, что было
весьма загадочно. Судя по часам, которые продолжали исправно работать,
было уже 3 часа дня, и на хорошую погоду мне рассчитывать не приходилось.
Мне следовало бы постараться вернуться путем, которым я пришел, так как
даже предаваясь раздумьям, я по привычке оставлял метки на деревьях, но
некий глубинный голос нашептывал мне, чтобы я побыл в этом странном
месте еще немного, воистину: мысль – от шайтана!
Серое, угрюмое, одинокое плато словно гипнотизировало меня. Уже начинало
казаться, будто снежинки здесь укладываются в определенные узоры странной
геометрии, ветер дул с неутихающей силой, и шевеление ветвей напоминало
тянущиеся ко мне уродливые, узловатые руки…
Я зашагал вдоль плато, присматриваясь к странным рисункам, в которые
складывались камни и снег, еще раз меня пронзило впечатление, что все это
было уложено последовательно и со смыслом, даже деревья, казалось, росли в
каком-то строгом порядке. Могло ли это плато быть ритуальным местом
какого-нибудь древнего народа? Или местом сборищ современной секты, что
для жителей нашего города совсем не редкость?.. Я продолжал неторопливое
исследование поверхности и делал пометки в записной книжке. Мне стоило
вернуться сюда еще не раз и возможно даже с небольшой исследовательской
группой. Воодушевленный этой мыслью, я уже решил было покинуть это
болезненно-притягательно место, но…
Тогда-то я и увидел проход…Он располагался в конце плато, под суровыми
елями-гигантами, так что заметить его издали было невозможно, и напоминал
собой отверстие, наподобие люка, идеально правильной круглой формы. Ход
этот уводил куда-то вниз, в мглу неведомого подземелья. Это шокировало
меня, и часть моей натуры протестовала и требовала прекратить этот опасный
эксперимент, но я не мог совладать с собой. Подобравшись к отверстию, я

увидел по краям некие символы, то ли просто отметины, то ли осмысленные

значки, но что-то в них было настолько чужеродное, что я содрогнулся,
воображая какой рукой (и рукой ли?) можно было вывести столь странные
изгибы…Что это за колодец посреди дремучего леса? Кто вырыл его и с какой
целью? Но даже тогда, когда я уже практически физически ощутил на себе
чуждое дыхание неизведанного, даже тогда я не остановился. Я кинул вниз
камень, чтобы проверить глубину, и был удивлен тем, что услышал звук
падения так скоро. Не медля я обвязался веревкой, закрепив один ее конец за
надежный еловый ствол и аккуратно стал спускаться по колодцу вниз. По
видимости, в тот момент здравый смысл оставил меня…Более того, теперь я
склонен предполагать, что не владел в полной мере своими действиями, а
подчинялся веянию воли иного разума…
Я осторожно опускался, поглядывая вниз и тормозя ногами о гладкие стенки
прохода. Он был достаточно широк и также испещрен загадочными
символами. Через некоторое время мои ноги ощутили новую поверхность, по
консистенции напоминающую песок. Я посмотрел наверх: там с расстояния
примерно двухста метров на меня безучастно смотрело серое небо, впереди же
расстилалось темное неизведанное…
На удивление мне не понадобился источник света, хотя я прихватил с собой
фонарик и спички. Откуда-то издалека, из глубин той пещеры, куда я
спустился, шло неведомое свечение, и мне не составило большого труда
адаптироваться к пространству. Я стоял на синеватом песке, мертвенный свет
из глубин этого сомнамбулического пространства бросал блеклые отблески на
мрачные каменные своды, в пещере оказалось множество горизонтальных
ходов, высотой примерно в три человеческих роста с такими же круглыми
порталами, как у колодца. Мне оставалось только гадать – кто же смог пробить
столь совершенные по форме ходы в этой грубой породе. Стрелка компаса
теперь бешено вертелась, и мне не было от него никакого проку. Надо было
выбирать путь…Движимый безумным интересом, я выбрал наугад один ход,
делая отметки на стенах, и пошел вперед…
Касаясь рукой противоестественно гладкой стены, я брел, вдыхая нездоровые
испарения этого нечеловеческого прибежища. Я не знал, что ожидал увидеть,
я даже не боялся, ибо разум мой был одурманен нереальностью
происходящего. Я шел под землей, по змеящемуся коридору, в свечении
тончайших голубоватых кристаллов, растущих иголками из потолка, шел по
гладким, скользким, отполированным плитам, вдоль вязких черных дегтярных
ручейков, окруженный белесым туманом испарений неведомых ядовитых вод.
Воздуха мне пока хватало, но и он был пропитан миазмами патологической
атмосферы. Я то спускался по некому подобию ступеней, причудливо извитых
и изогнутых под противоестественными углами, то поднимался, цепляясь
пальцами за округлые светящиеся выступы, растущие из стен и похожие на
глаза левиафана, пробирался между монолитных колонн, высеченных
нечеловеческим гением, обходил розоватые озерца с бурлящей мутной
тошнотворной жидкостью…Не помню, делал ли я зарубки, скорее всего,
нет…Я потерял контроль над пространством и временем и просто позволил

некой жуткой силе вести меня по этому гибельному подземному городу,

космическому тартару, воздвигнутому дьявольской рукой в чреве Земли…
Геометрия пространства явно тяготела к некой округлости и словно страдала
от собственной незавершенности, обусловленной грубой породой подземной
тюрьмы. Эти причудливые лестницы, искривленные и изогнутые,
неестественно вытянутые столбы с отвратительными наростами, казалось, так
и норовили упасть мне на голову. Гротескно изогнутые калейдоскопы форм, о
предназначении которых я не мог и думать…Сделано это творение
богохульного зодчего было из материала, столь же прочного, как металл, и в
то же время пластичного, как живая ткань, что внушало особенное
омерзение…Казалось, все это пульсирует, исторгает пагубный зеленовато-
металлический цвет, встретить который на Земле невозможно. Тут и там мне
встречались закругленные символы и что еще ужаснее – изображения чьих-то
зловещих ликов, вытисненных на колоннах и стенах. Трудно сказать, что это
было: лица или морды, в них смешались свойства миров, которые не должны
были смешиваться и порождать этот потусторонний синтез, где сквозь черты
гадких пугающих масок проглядывали вполне человеческие абрисы…
Мое шизофреническое путешествие окончилось, когда я вступил в огромный
зал, облицованный зеленоватыми кристаллами, свечение которых создавало
запредельную атмосферу, превращая пространство в некий космический
Колизей, где терялись представления о земных пропорциях. Большую часть
его занимало нечто, наподобие причудливо покосившегося замка с овальным
шпилем или потерпевшей крушение гигантской субмарины…Остов
деформированного объекта обвивали такие же извращенные витиеватые
спирали, отливающие холодным блеском чужих звезд. Определенно, это был
заброшенный и забытый гигант, ибо глубокие трещины прорезали его
обтекаемые бока, а химические реакции не щадили обшивку гостя иных
миров, пожирая ее, и оголяя неприглядные внутренности этого межпланетного
ковчега, ибо это был космический корабль, его я узнал из описания в
прочитанных мною проклятых книгах Мискатоникской библиотеки....
Преисполненный ужаса и терзаемый лихорадкой таинственного, я зашел
внутрь…В чреве брошенного гиганта было холодно, и вместе с тем ощущалась
тихая вибрация, слово этот кит звездных океанов делал последние
агонизирующие вздохи перед дорогой в Забытие…Уже привычные мне
орнаменты извивались по бокам и потолку корабля, я видел свое искаженное
отражение в отполированных пластинах и не узнавал себя…Аккуратно я
дотронулся до светящегося выступа, похожего на капсулу…И в тот же момент
тысячи космогонических картин наполнили мой мозг; картин, которые не
были предназначены для человеческого понимания. На них лежал отпечаток
древнего, как сам Хаос, сознания, прорезающего космическую материю,
путешествующего по тонкой границе, разделяющей бытие от небытия, где в
пучине вселенских вихрей содрогается Источник мироздания и где пляшут в
неистовой пляске атомы и галактики, закованные в вечные оковы
равнодушного и необъятного Космоса…

Я с трудом оторвал ладонь от капсулы и тяжело опустился на пол, в отчаянии

сжав голову руками. Я видел многие и многие темные миры, многие и многие
чужеродные расы, названий которым нет на людских языках; я невольно
дотронулся своей ничтожной сущностью до тайн, которые человек не может
и не должен постигать…Воистину, сумасшествие было бы для меня лучшим
спасением, но я не торопился окончательно сходить с ума…Обведя
замутненным взглядом нутро корабля, я понял, что пережил еще не все
причитающиеся мне ужасы.
На полу, шагах в 30-ти от меня, в полутьме лежало нечто…До сих пор я
затруднюсь сказать, чем же было это существо, этот богомерзкий посланец с
чужих звезд…Я подошел поближе и словно во сне стал оглядывать чудовище.
Округлый корпус, из которого росли отвратительные отростки, высохшие от
времени и покрытые вековой пылью, омерзительное гладкое израненное тело,
сквозь полупрозрачную «кожу» которого проглядывала ужасная начинка
этого гибрида механического и органического существа. Но самое
невероятное – это богохульные, вызывающие из подсознания чудовищные
образы маски, которыми пришелец закрыл свое лицо, как будто не хотел
являть свой еще более омерзительный лик миру…Пять масок крепились во
всех сторон его головы, если это считалось у пришельца головой, и
напоминали о таких существах, о которых вскользь говорилось даже в самых
страшных индейских легендах, я вспомнил о зловещем «Necronomicon»,
написанном безумным арабом Абдулой Алхазредом, о боге Хаоса –
Пожирателе планет, который сотрясает своей сутью пространство и время, и
многих других страшных сказаниях, которыми пропитана Земля с начала
веков. Доведенный до исступления, я в неком припадке одновременно
бессилия и ярости стал сдирать с пришельца зловещую маску, решив испить
свою чашу ужаса до конца. Я с остервенением отдирал скрипящий металл от
полуорганической кожи, и наконец маска поддалась…
Сейчас мне сложно сказать, как я выбрался из того проклятого места…Какие

неведомые благословенные силы вели меня прочь из этого кладбища
разлагающейся неземной плоти. Но теперь, находясь на излечении в
Аркхемской лечебнице, я – в достаточно ясном уме - пишу это послание и
надеюсь на его публикацию, дабы предостеречь наивных авантюристов,
которые воспылали энтузиазмом после того, как слухи о моей чудовищной
истории расползлись по городу, когда меня, полубезумного – в крови и
лохмотьях – нашли на обочине дороге спустя три дня после того, как я ушел
на эту проклятую прогулку в еловые леса…Поверьте, есть вещи, знать о
которых подобно смерти, и есть лики, видеть которые – подобно божьему
наказанию за грехи. Уж не знаю, сколь тяжкий грех совершил я в своей жизни,
если увидел в ту проклятую минуту то, что скрыто под маской…
Панацея
DeeLatener

Автор
Эта история началась для меня полгода назад, и сейчас она движется к
завершению. Ныне я уже смирился с тем финалом, который, несомненно,
настанет, хотя раньше я был одолеваем сомнениями и страхом. Порой меня
даже посещали мысли о самоубийстве, но мне не хватило смелости принять
смертельную дозу снотворного. Теперь я рад, что оказался малодушным
человеком: я понимаю, что конец этого пути – лишь начало нового. Да, я готов
ступить на дорогу, о которой еще полгода назад не мог даже помыслить, хоть
случившаяся со мной история и пребывает за гранью того, что может
представить себе обычный человек, пока не столкнется с событиями жуткими
и богомерзкими самолично.
Итак, полгода назад, в мае, я получил известие от знакомого рыбака из деревни
на берегу Атлантики, где жил мой дед – тоже рыбак – со своей престарелой
женой. Первой моей мыслью было сообщение о смерти, но, как я позже узнал,
всё обстояло куда ужаснее. А на тот момент я вскрыл письмо и достал листок
дешевой бумаги, кое-где заляпанный темными жирными пятнами. Буквы в
пятнах расползались в причудливые кляксы, но смысл фраз был понятен и
пробудил во мне дрожь.
Дочитав, я – оставшийся на лето без студентов, а потому не связанный
никакими обязательствами – решил не медлить, собрал самое необходимое и
погрузился в свой старенький "шевроле".
Спустя сутки я доехал до деревни. Дорога крайне утомила меня, и больше
всего мне хотелось попасть в дом деда, убедиться, что страх нашего общего
знакомого порожден игрой его воображения, лечь на высокую пуховую
перину, какую сейчас нигде, кроме деревенских домов, и не встретишь, и как
следует выспаться.
Однако первым делом я подъехал к дому нашего знакомого рыбака.
Тут стоит обозначить, что деревня располагалась на высоком берегу, к морю
вела проезжая земляная дорога, местами изрытая колесами тяжелых машин,
тащивших к морю после зимы прицепы с лодками и катерками. А дед мой жил
в отдалении ото всех, у самого синего моря, и держался всегда отчужденно.
Такой он был харакетром – одиночка. Я порой задавался вопросом – зачем ему
жена, и в основном сходился на мысли: чтобы готовить еду, штопать сети и
смазывать мазью больную поясницу.
Жена деда тоже со временем сильно сдала, сгорбилась, ослепла от катаракты
на правый глаз, стала глуховатой и невероятно сварливой. Поэтому если и
приезжал я к деду раньше – поправить здоровье морским воздухом, – то оба
мы стремились провести время без нее: сидели на берегу, глядя на волны, или
отправлялись на лов, как в моем детстве.
Я вышел из машины. Небо полнилось белыми облаками, спасающими от
жары. Знакомый рыбак вышел из дома и направился ко мне, вытирая руки
какой-то тряпицей. Мы поздоровались.
– Я не хочу, чтобы ты ехал туда. Когда писал тебе письмо, думал, что твой
приезд поможет старине Грэхему, но там дело совсем плохо.

Я спросил, что такого произошло за ту неделю, что до меня шло письмо и я

добирался до деревни. Рыбак рассказал о странных звуках, – не то ритуальных
молебнах, не то болезненных стонах, которые доносились каждую ночь со
стороны дедова дома. Особенно громкими и исступленными они становились
в полнолуние. Деревенские жители все слышали их и так боялись, что
подумывали уже о самосуде, но никто до сих пор не решился.
Мне стало дурно от одной мысли о том, что эти селяне могли заколоть моего
родича вилами или зарезать толстыми ножами для разделки рыбы.
– Почему вы не вызвали полицию! – воскликнул я, чувствуя приступ злости, и
закашлялся. Астма всегда напоминала о себе, когда я сильно нервничал. Я
торопливо достал ингалятор и вдохнул лекарство.
– Никто сюда не поедет, пока не случится что-то существенное, – ответил
рыбак. – Так нам сказали в городском участке.
– Что ж, – просипел я, чувствуя, как глаза слезятся от рези в горле, – я сам
поеду туда, как и собирался, и все проверю.
Рыбак предупредил: случись что, никто не придет мне на помощь, и сам он не
рискнет, скорее уж переберется в город к своим уже взрослым детям – от бед
подальше.
Садясь за руль, я все еще злился на него. Тогда я не сомневался, что все эти
звуки – выдумки, и боятся нечего. Возможно, думал я, мой дед в беде;
возможно, нуждается в лечении. А эти суеверные трусливые селяне
сторонятся его.
Я выехал из деревни и покатил по ухабам земляного тракта, нещадно трясясь,
что еще сильнее раздосадовало меня.
Справа простиралась Атлантика. На песчаный берег накатывали ленивые
серые валы. Чем дальше на глубину, тем насыщеннее был синий цвет. Кое-где
разноформенными, будоражащими моё воображение пятнами цвет воды
доходил до почти черного. Я вспомнил, как в детстве мы с дедом любовались
океаном с крутого берега и придумывали существ, которые могли бы иметь
такую форму, а также обсуждали снасти и способы их ловли. Дед сетовал, что
времена китобоев уже прошли.
Когда я в следующий раз посмотрел на воду, то вдруг обмер. Сердце, моё
больное сердце, заколотилось так сильно, будто собралось разорваться. Меня
ударило в озноб, под губой выступила холодная испарина.
Среди пенных гребней я различил какую-то точку. Пловец то нырял, то снова
появлялся над водой. Я никак не мог понять, кто или что это может быть. Для
человека – слишком большое, очень далеко от берега, и двигалось оно на
волнах слишком ловко. В один миг солнце отразилось от пловца ярким
бликом.
Дорога заложила поворот, а когда я снова увидел океан, сколько ни
всматривался – ничего, кроме серых волн, не различил. Я решил, хоть все еще
чувствовал необъяснимый страх, что, конечно же, это был дельфин, который,
нарезвившись, ушел на глубину.
Дорога разветвилась. Более широкая колея рвалась дальше, по высокому
берегу побережья. Её приток же вёл ниже, к берегу. Я попытался съехать вниз

на машине, но вскоре земля превратилась в песок, передние колеса начали

буксовать, да и дорога сузилась до тропы. В этот момент, когда до пологой
полосы берега оставалось еще метров сто, вентилятор донес до меня
мерзостную сладковатую вонь. Это был запах гниения, запах тухлой рыбы
такой силы, какой я никогда раньше не встречал.
Зажав нос платком и порой принимаясь кашлять, я вылез из машины, по
привычке включил сигнализацию, сунул ключи в карман и стал спускаться.
Вниз скользить было легко: песок волнами уносился из-под моих ног, ускоряя
движение. Мелкие песчинки порядком засыпались в ботинки и, добравшись
до берега, я торопливо вытряс обувь. Осмотрелся.
Берег двигался в стороны от меня рваной линией, полной бухточек. За одним
из изгибов я услышал гудение, будто там работала небольшая водонапорная
установка. Судя по всему, запах гнили тоже проистекал оттуда. Побороть
любопытство для меня всегда было мучительным, поэтому я двинулся туда,
обогнул каменный выступ – и обмер.
Гора мертвой плоти, кишащая мухами, была почти с меня ростом. Кишки,
ошметки тел – они сплавились в единую ферментированную массу. Здесь была
и мелкая рыбешка, и крупная, заметил я даже среднего размера акулу...
Присмотрелся еще внимательнее. В куче гнили мне почудилась конечность
совсем не свойственной для рыб формы, которой никак не должно было здесь
быть. Сама мысль о таком была настолько ужасна и богомерзка, что я
поторопился отвернуться, забыть об увиденном, и устремиться прочь.
Мои ботинки так сильно вбивались в песок на каждом шаге, что позади
взлетали целые фонтанчики. Я почувствовал холод внутри. Было страшно. Но
я успокоил себя тем, что знакомый селянин не упоминал о пропаже людей в
деревне, а жара и вонь могли сыграть с моим разумом дурную шутку...
Я снова прошел мимо тропы, наверху которой я оставил машину, и двинулся
к рыбацкому дому.
На берегу я увидел дедову рыбацкую лодку, обшарпанную, обмусоленную
солеными волнами, выброшенную на берег, лежащую на боку, точно дохлый
дельфин, превратившуюся в разбитое корыто.
Я еле сдержался, чтобы не отскочить от неё прочь, такую тревогу она во мне
вызвала. Что же, дед не выходит на лов? А может быть, он просто обзавелся
новой лодкой и старая перестала быть ему нужна.
Я дошел до натянутых для просушки сетей. Они также носили на себе след
заброшенности, рваные, уныло полощущиеся на ветру.
Дом остался прежним, только ставни были плотно закрыты и забиты снаружи
досками. Я и этому нашел объяснение. После сезона штормов дед занемог и
не стал открывать их. Я потрогал один из гвоздей, торчащих из доски. Кривой,
ржавый. Его вбили неумело, с трудом загнав наискось. Мне стало стыдно, что
я так долго не навещал деда. А тому, судя по многим признакам, жить
становилось всё тяжелее.
Раньше, когда я заезжал к нему, его жена частенько сидела у дома на низкой
лавке и полоскала белье в корыте. Сейчас же вокруг не было ни души.
Я подергал дверь, но она оказалась наглухо заперта изнутри.

"Быть может, дед на новой лодке, рыбачит в море..."

Я побродил еще немного вокруг дома, но так никого и не дождался. Посидел
на лавке, вытянув ноги. Но вдруг у меня начался приступ астмы, я сунул в рот
ингалятор, шумно вдохнул – раз и еще раз. Глаза заслезились, и я нещадно
потер их ребром ладони.
Деда все не было, как и его старухи. Тогда я решил посидеть в машине пару
часов, а потом снова наведаться к дому.
В машине изрядно воняло тухлятиной, поэтому я решил переставить её
повыше, на дорогу вверху. С трудом мне удалось выбраться из песка, не раз я
облился холодным потом, думая, что крепко застрял и придется пешком идти
по жаре до деревни за помощью. Но судьба была милостива, и задние колеса
наконец коснулись твердой почвы. Рыча газами, издавая резкий запах паленой
резины, машина медленно, будто улитка, всползла, пятясь, на тропу. Только
добравшись до основной дороги я смог вдохнуть. Пришлось снова
воспользоваться ингалятором. Я так разнервничался, да и жара не лучшим
образом действовала на меня, а в машине я включил кондиционер и сразу
ощутил себя лучше. Это чувство комфорта и защищенности так разморило
меня, что я, сам того не заметив, боком сполз на соседнее кресло и уснул.
Когда же я очнулся, кругом чернильными пятнами расползались сумерки.
Я выбрался из машины. Снаружи меня окутал мерный рокот волн, внушивший
сонный покой. Я даже посмеялся над своими страхами, такими нелепыми,
нереальными они мне теперь показались, и начал спускаться по дорожке к
самому берегу.
Вдруг я замер. Какой-то звук почудился мне со стороны дедова дома. Я
напрягал слух изо всех сил, забыв как дышать, но слышал лишь прибой.
Я прошел мимо лодки, сделал еще несколько шагов, и вдруг обернулся и
попятился куда-то в сторону, спотыкаясь в песчаном месиве.
Рядом с лодкой кто-то сидел. Он был ко мне спиной, я видел лишь
сгорбленную спину, а всё тело с головы до пят скрывало тряпьё. В мерном
гуле волн я расслышал скрежет челюстей и треск тонких косточек.
Вдруг существо обернулось. Я различил в тенях полотняного капюшона лицо
деда, изрезанное морщинами. Его тонкие губы были в крови. Глаза, ставшие,
как мне показалось, больше и круглее, опалесцирующе блеснули.
Я услышал свой жалкий голос, больше похожий на ягнячье блеяние,
произносящий: "Дед". Зачем я заговорил. Наверное, хотел защититься от
страха, проверить – не снится ли мне весь этот ужас.
Дед поднялся. Он весь стал больше – выше, шире. Его конечности тоже
изменились и стали длиннее. В левой руке он сжимал свежую изгрызенную
рыбину.
– Мэтью, – просипел он.
Я отметил, что его говор стал иным. Раньше он причмокивал губами, с трудом
формулировал слова с помощью неудобного дешевого протеза. А сейчас его
голос звучал ровно, но как-то приглушенно-шипяще.
– Это я, дед, – ответил я уже более уверенно.

– Зачем ты пришел, – дед сглотнул и покосился на рыбину в своей руке. Он

был голоден. Я, поняв это, почему-то невольно сделал шаг назад.
– Я боялся, что с тобой что-то приключилось.
Дед заковылял ко мне. Он словно еще не научился пользоваться необычной
длиной своих новых ног. Я не видел стоп, скрытых среди складок рванья, но
следы, которые они оставляли, напугали меня еще больше. Дед будто
дурачился или спятил и надел на ноги короткие перепончатые ласты.
– Тебе повезло, – сказал он, глядя на меня склонив голову чуть набок. – Она
еще не вернулась.
– Твоя жена? – догадался я.
Он кивнул.
– Тебе нужно уходить. Ты на машине? Уезжай. И забудь сюда дорогу.
Я любил деда, и всё во мне воспротивилось такому бегству.
– Ты болен! – запальчиво произнес я, и даже решился подойти к деду поближе.
От него пахло рыбой и кровью. – Я найду врача, и он тебя вылечит.
Дед сипло, лающе рассмеялся, переступая с ноги на ногу.
– Ни один врач не мог излечить меня тогда. А уж теперь и подавно не сможет.
Я чувствовал бессилие. И верил ему. Дед был не из тех, кто бросал слова на
ветер.
– Расскажи хотя бы, что с тобой случилось.
Дед растянул губы в подобии улыбки: он любил травить байки и рассказывать
мне страшные сказки. От представшего зрелища я снова отпрянул и даже,
кажется, вскрикнул. Ему больше не нужны были протезы. Его рот был полон
острых иглоподобных зубов.
Заметив мой испуг, он смущенно прикрыл жуткую пасть ладонью.
– Что ж... – медленно произнес он. – Думаю, у нас есть еще время.
Он поманил меня за собой и направился к дому, на ходу доедая рыбу.
Я двинулся следом, чувствуя что-то невыносимо гротескное в том, что мы
повторяли наши обычные действия, хоть и случилось нечто страшное и
непоправимое.
Он сел на лавку. Я опустился рядом, чувствуя смрадный запах из его рта и от
всего тела.
Дед заговорил. От его рассказа в моих жилах застыла кровь, я весь обратился
в слух и боялся пропустить хоть слово. Сказка эта была более всего страшна
тем, что была правдой, неопровержимое доказательство которой сидело рядом
со мной.
– Это случилось в прошлом октябре. Тогда шторма только начинались, и я еще
выходил в море рыбачить. Однажды я отправился в путь сразу после шторма,
прошедшего вдали от нашего берега, но, видимо, затронувшего рифы. В сетях
запутались обломки кораллов, посеченная о камни рыба, водоросли. Я еле
вытащил сеть, ты ведь помнишь про мой радикулит, и не сразу заметил там
ЕЁ. Я стал перебирать улов, как вдруг что-то блеснуло среди мотков бурых
водорослей. Это была золотая статуэтка, изображавшая не то рыбу, не то
человека, покрытая у основания странными символами. Я, как завороженный,
очень долго смотрел на неё и не мог отвести взгляда. Это была невероятная

удача. Символы привлекли моё внимание, но чем дольше я на них смотрел,

тем страшнее мне становилось. Я не мог объяснить свои чувства. Мой страх
был каким-то... доисторическим, сохранившимся на подкорке, перешедшим от
далеких предков. Я взвесил статуэтку в руке: тяжелая, наверняка настоящее
золото.
Я заторопился домой, чтобы поделиться ценной находкой со своей старухой.
Как же блестел её единственный видящий глаз! Она превратилась в алчность
во плоти и потребовала продать статуэтку, а полученные деньги потратить на
её лечение. Я же хотел поделить стоимость свалившегося на нас богатства
поровну и вылечить что-то одно ей и себе. Но после её криков, после её
непримиримости с моими нуждами я озлобился и припрятал статуэтку, решив
не торопить события.
Я сам стал невольным виновником всего, что случилось дальше...
Мне стали сниться страшные сны о месте, куда нет хода обычным смертным.
Туда являются служители древнего страшного бога, чтобы поклоняться ему и
приносить жертвы. Я узрел острова из острых черных скал, в пещерах которых
справляли свои ритуалы существа-амфибии. Там они возводили высокие,
отполированные каменные глыбы, покрытые богомерзкими письменами. При
взгляде на эти символы все внутри меня выворачивалось от ужаса. Такие же
знаки были и на моей статуэтке. Я понял, что моя находка – это реликвия
древнего мира, существовавшего задолго до людей. И каков же был мой ужас,
когда через свои сны я понял, что этот мир соседствует с нашим до сих пор.
Однажды мы разговорились с моей старухой, и она поведала мне о своих
кошмарах. Я понял, что нам снится одно и то же, и рассказал ей об источнике
наших злоключений. Я признался, что солгал и не ищу покупателя для
золотого идола. А она вдруг обрадовалась и попросила меня оставить поиски.
Я решил тогда, что это лишь женское непостоянство, к которому она имела
изрядную склонность, но позже выяснил, как ошибался в ней.
Однажды ночью я проснулся от жуткого воя, доносившегося из подвала. Я
спустился туда, страшась признаться в том, что слышу голос своей жены.
Среди мерцающих теней, разрываемых мечущимся светом свечей, я увидел её,
завывающую диким голосом, корчащуюся на полу перед золотой статуей
древнего божества, тянущую к нему скрюченные пальцы.
Вдруг она вздыбилась на лопатки, запрокинула голову и посмотрела прямо на
меня.
– Ему нужна жертва! – выхаркнула она вместе с кровью. – Принеси жертву,
или сам станешь ею!
Я кинулся бежать прочь, а в моих ушах всё стоял её вой. Он мучил мой разум,
будто острое сверло. Голова разболелась, а следом и сердце. Тогда я,
обезумевший от страха за свою жизнь, бросился за вялившейся на веревках
рыбой и принес её всю к алтарю. На моих глазах приношение разъело, будто
кислотой. Никогда даже Господь не являл мне подобного. В миг я оказался на
коленях рядом со старухой. Я повторял за ней её одержимые вопли,
раскачивался, обхватив себя руками, рыдал в голос...
Дед опустил лицо в ладони, набираясь сил, чтобы продолжать.

– С каждым днем старуха становилась всё невыносимее. Она требовала еще

рыбы для нашего идола. Твердила, как сумасшедшая, что ей указан путь к
возвышению. Она не хотела больше быть женой простого рыбака, возомнила
себя морской владычицей.
Сперва у меня не хватало сил, чтобы наловить столько рыбы, сколько ей
хотелось. Но вскоре я стал замечать, что знаю, куда отправится на лов, знаю,
как лучше расставить сеть. А рыба будто чуяла меня и сама наполняла собой
невод.
Однажды хворь все же доконала меня, я не смог выйти в море за свежей рыбой,
а вчерашний улов протух. Но старуха отнесла его идолу и сказала, что такая
плоть ему нравится больше. Что она слаще, её удобнее есть.
Спустя месяц я стал замечать в ней внешние перемены. Она считала себя
жрицей-женой золотого бога, и, должен признать, её хозяин щедро платил ей.
Её катаракта прошла. Она стала видеть ночью, как днем. Прошел еще месяц –
и она распрямилась, избавившись от горба.
В себе я тоже заметил изменения. Мой радикулит перестал меня мучить,
колени больше не распухали. Я преисполнился веры, какой бы ужасной и
богопротивной она ни была.
А старуха снова принялась есть меня поедом. Она вопила, что мы приносим
слишком мало жертв, слишком редко посещаем подвал. Что мы исцелились
бы куда быстрее, будь я усерднее.
Я снова стал выходить в море, ловил рыбу и складывал её кучей на берегу,
чтобы затем, когда солнце как следует потрудится над ней, принести
достойную жертву.
Я стал слышать зов моря ночами, а сны о черных скалах и странных существах
уже не казались мне такими уж страшными. Я проникал в свои видения со
смесью душевного трепета, тревоги и восторга, а, пробуждаясь, чувствовал
нетерпение и досаду.
Мы с моей старухой полностью излечились ото всех болезней за полгода. За
это время изменились мы и внешне, уподобившись тем амфибиям из наших
видений. Сейчас я думаю, что это были не сны, а, скорее, образы из иного
мира, отделенного от нашего тонкой пленкой. И ничего я не хочу сейчас
сильнее, чем преодолеть эту пленку и уйти туда. Но я еще не преобразился
окончательно. В отличие от моей старухи. Она прошла все метаморфозы,
поскольку служила золотому богу с куда большим рвением, чем я. Её страсть
к силе и власти ускорила процесс вылупления бабочки из толстой сварливой
гусеницы. Правда, бабочка эта оказалась излишне хищной... Моя жена
охотится в водах каждый день, а часто и ночью. Она приносит богатый улов,
и мне давно нет нужды выходить на лодке. Кого только не притаскивает она...
Скоро и я отброшу всё человеческое, что еще осталось во мне, оставлю свою
прошлую жизнь на берегу и присоединюсь к морским обитателям, чтобы
танцевать с ними безумный танец новой жизни...
– И ты заберешь идола с собой? – прошептал я пересохшим от волнения
голосом.
– Да, – ответил дед.

– Тогда позволь мне хоть раз взглянуть на него. Я сгораю от любопытства и

буду страдать до конца дней, если так и не смогу воочию увидеть древнее
волшебное божество.
Дед задумался так надолго, что я всерьез забеспокоился – ответит ли он мне.
Наконец он снова повернул голову чуть набок, внимательно глядя на меня
круглыми опалесцирующими глазами.
– Ты всегда был любопытен в детстве. И остался всё тем же мальчишкой.
Он поднялся, осмотрелся по сторонам, шумно нюхая воздух.
– Идем. Только сначала наберем приношение, – он поманил меня. – Если
старуха застанет нас там – прячься и молись.
Дед сгреб в охапку расползающуюся под пальцами тухлятину. От этого запах
разнесся еще дальше и сильнее. Меня замутило, и я отшатнулся прочь,
наблюдая жуткую гротескную картину: мой дед, некогда человек, а ныне –
несовершенная особь гигантской амфибии, подпрыгивающей походкой
двинулся к дому. Его контур подсвечивала луна, бельмом плывущая в небе.
В доме пахло сыростью и гнилью. Я начал задыхаться и нащупал ингалятор.
Дед глянул на меня со смесью насмешки и сочувствия.
Мы спустились в подвал. Дед зажег толстые свечи.
Я помню только, как открыл рот и еле успел зажать его, прикусив кулак.
Статуя была невероятной и словно бы живой. Она не светилась во тьме, а
фосфоресцировала. Я решил, что это не золото, а какой-то очень похожий на
него металл. Быть может, такого больше нет на Земле, а может,
происхождение его и вовсе было из иного мира. Глаза идола смотрели прямо
и, так показалось – на меня. Пропорции были подобны тем, что проявились в
меняющейся фигуре деда. Всё тело существа покрывала мелкая рыбья чешуя,
выточенная так искусно, как не мог бы ни один современный мастер,
вооруженный самым точным оборудованием.
Я испытал страсть, какую не питал и к женщинам. Моя рука потянулась к
изваянию, рот приоткрылся, но уже не во вскрике, а в благоговейном вздохе.
Мягкий блеск металла гипнотизировал.
Дед подковылял к статуе и уложил тухлую рыбу вокруг неё.
Я явственно услышал шелест волн, бьющихся о чужие неведомые берега, а
когда закрыл глаза...
Я увидел то же, о чем рассказывал дед. Я увидел черные скалы и мрачные
пилоны с вырезанными на них неведомыми символами. Увидел гуманоидных
существ-амфибий, поклоняющихся идолам, а затем исчезающих в мглистой
пучине вод, возвращаясь в свои циклопические города на дне океана. Я
почувствовал свободу и силу. Как же мне захотелось сберечь их для себя,
сохранить в своем жалком теле по возвращении из царства видений...
Я вздрогнул, приходя в себя, и только тогда почувствовал на себе чей-то
холодный взгляд. Мы с дедом обернулись одновременно. На узкой лестнице,
изогнувшись на четвереньках под невероятным углом, стояла старуха. Вернее,
амфибия, чьи конечности, длинные и тонкие, как паучьи лапы, растянулись по
ступеням, полностью заблокировав спасительный выход.

Существо – называть это "старухой" у меня уже не поворачивался язык –

раззявило рот, полный иглистых зубов, и зашипело. В шипение вплелся
мерзкий дребезжащий звук, отдаленно напоминающий женский голос.
– Тыыыыиииии!..
Она вдруг кинулась вперед, прямо на меня. Я помню мало, все слилось для
меня в скачущие обрывки, в расколотую на части мозаику. Дед встал у неё на
пути, что-то крича. Из всех слов я отчетливо различил только "Дагон" –
возможно, то было имя идола. Они повалились на пол, переплетясь в объятиях,
теснее тех, что вызывает страсть. А я... Я, не помня себя, схватил статую. Хоть
она была высотой с локоть, но оказалась изрядно тяжелой. Поскользнувшись
на тухлятине, часть которой действительно растворилась волшебным образом,
и едва не ударившись макушкой о стол, я кинулся бежать. Кажется, я кричал
или очень громко дышал. Но слышал себя будто из-под толщи воды. Я
перепрыгнул через дерущихся. Рука с перепонками меж пальцев схватила
меня за щиколотку, но тут вторая такая же принялась отцеплять её. Я
растянулся на полу и выронил статую. Моё сердце колотилось как безумное
где-то в горле, я думал, оно разорвется. Я дополз до статуи, прижал её к себе,
и метнулся дальше. Ладонь нащупала первую ступень лестницы,
потрескавшуюся и шершавую. Я подтянулся изо всех сил, дальше всполз на
четвереньки и выбрался из подвала.
Я услышал жуткий крик. Это был мой дед.
Толкнув дверь наружу, я выбежал на берег и кинулся прочь, унося свою
добычу. Преодолеть песчаный склон оказалось непросто. Я постоянно сползал
вниз, ноги вязли. Я обернулся, но от страха не смог даже закричать. Дыхание
перехватило. Тварь, в которую превратилась старуха, прыжками мчалась ко
мне от дома.
Я, поскуливая, чувствуя, как мерзостная горячая струйка течет по ноге, бросил
все свои усилия на то, чтобы взобраться по круче. Я упал на четвереньки, снова
вскочил. Все это время я баюкал идола на груди.
Наконец песок отпустил меня, я добрался до верха склона, распахнул дверь в
машине, ввалился внутрь и заблокировал двери. Что-то тяжелое в ту же
секунду упало на крышу надо мной. Я завыл от страха, трясущейся рукой со
второй попытки вставил ключ в замок зажигания. Включил фары и выдавил
газ. Послышался удар – что-то большое скатилось с машины и несколько
метров проволоклось следом, пока не отцепилось.
Я посмотрел в зеркало заднего вида. Там, в красном свете фар, бежала на
четвереньках чешуйчатая тварь с огромными круглыми глазами,
опалесцирующими в бликах. Она передвигалась прыжками, как лягушка, но
вскоре исчезла во тьме, будто проглоченная самой преисподней.
Я не мог остановиться до самого утра, гнал машину и думал о деде: наверное,
он уже мертв; и о жителях деревни: быть может, "старуха" обрушит на них всю
свою ярость. …А может, она всё ещё преследует меня.
Должен признаться, я до сих пор боюсь встречи с ней.
Оказавшись у себя дома, я кинулся совершать ритуалы в точности так, как
показал мне дед. Моя астма прошла, сердце стало работать как мотор. И теперь

я совершенно здоровый, но уже не человек. Я хожу по улицам, закутанный в

длиннополый плащ, с закутанным в шарф лицом. Я оставил практику и
полностью посвятил себе изучению каких-либо свидетельств о древних
гуманоидных амфибиях и их богах. Я узнал, что их раса называлась
Глубоководные, и изредка они вступали в контакты с людьми, чтобы
заключить соглашение о деторождении. Так было в местечке Инсмут, которое
было полностью уничтожено войсками.
Идол продолжал навевать мне удивительные сны. В одном из них я увидел
остров с протяженным пляжем из черной пемзы. Вдруг начался отлив такой
сильный, что вода ушла вдаль на множество сотен метров. Причину такого
явления я понял не сразу, поскольку небосвод был мрачен от низких грозовых
туч. Но вот в свете молний я увидел на горизонте гиганта, чьи размеры я едва
ли мог себе представить. Его ноги были подобны гигантским колоннам, а
голова и плечи были где-то за облаками. Он весь был покрыт чешуёй, а на
руках его были складчатые перепонки. Он двинулся вперед, и я понял, что идет
он к моему острову. Ко мне.
Я проснулся в ледяном поту, выкрикивая "Дагон! Дагон!" – и тогда я понял,
что время пришло.
Сейчас я дописываю свой рассказ, он дался мне тяжело и едва ли кому-то
удастся прочесть хоть слово: я сжимаю карандаш всей ладонью и
вырисовываю печатные буквы, будто увечный или умственно отсталый.
Я с трудом помещаюсь в свою машину, но мне осталось лишь одно
путешествие – до берега Атлантики, где все для меня началось. Новый путь
ждет меня, и я ступаю на него без страха.
Три-весёлых-сколько-съешь...
henna-hell
автор
Анк-Морпорк моросил своим всегдашним дождём, характерной

особенностью которого были даже не цвет, вполне сообразный с расцветкой
густых вод Анка, и не запах, в котором чётко ощущались отдельные части тела
Старикашки Рона, но направлением. Дождь шёл не только сверху вниз, как
полагается нормальным осаждающимся осадкам, а также снизу вверх,
горизонтально, каплями ударяясь о грязные кирпичные стены тёмных улочек,
и наискосок. Казалось, Большой Койхрен погрузился под водную толщу
подобно мифическому острову Лешпу; воды в нём было настолько много, что
воздуху оставалось совсем мало места, ни дать, ни взять — морское дно.
Шнобби Шноббс, примостившийся под козырьком лавки, предусмотрительно

закрытой торговцем на внушительный навесной замок, сожалел, что не
захватил с собой отмычки и пытался переработать в дым жалкие воздушные
пузырьки. Отсыревший насквозь бычок из его заушных складов едва тлел, а
отмычки ржавели в комнатушке капрала далеко отсюда. Вдобавок ко всему

хотелось жрать, а сержант Колон пропал где-то в потоках тёмной воды, да ещё
и вытряхнув предварительно из Шнобби все деньги, которые тот уже успел
украсть. Капрал выглянул из-под навеса, мгновенно намочив ещё больше и без
того насквозь мокрые одежду и доспехи, под которыми уже хлюпала вода.
Где-то высоко над его головой тучи разошлись, открыв яркую полную луну,
похожую на круглый поджаристый фиггин, но лишь на мгновение, и снова
сомкнулись под давлением хлещущего снизу вверх ливня. Последний лунный
луч осветил пухлый силуэт, целенаправленно шлёпающий к Шнобби.
— Закрыто, — обиженно пропыхтел сержант Колон, втиснувшись под

козырёк, где теперь явно не оставалось места для тщедушного тельца
Шноббса. — Ни одной работающей едальни поблизости.
— Проклятье, — проворчал капрал и засунул на ухо очередной окурок. —

Сейчас я бы не отказался даже от сосиски Достабля.
Колон содрогнулся всеми складками своей объёмной фигуры. Это было очень,
очень опрометчивое заявление.
— Слушай, сержант, — вдруг встрепенулся Шнобби. — Вроде, в квартале

отсюда как раз сегодня должна открыться рыбная забегаловка. Может,
посмотрим?
— Какая такая рыбная? — озадачился Колон.
— Этого… господина Хонга. Там, где раньше был древний храм какого-то
подводного бога.
— Он из Агатовой империи? Ох, не люблю я этих иностранцев…
— Брось, ты же ешь карри с брюквой, а это клатчское блюдо.
— Клатч, он по крайней мере недалеко, через пролив от нас, — авторитетно

объяснил Колон. — И они хоть как-то похожи на нас, несмотря на то, что носят
на головах полотенца.
— Ага, — энергично закивал Шноббс. Его многочисленные прыщи

растянулись в улыбке. — А не ты ли, сержант, вчера говорил, что грязные
клатчцы — вовсе не люди, и что им давно пора отведать холодной анк-
морпоркской стали?
Колон фыркнул, оставив выпад без ответа.
Дождь не собирался прекращаться. Редкие лунные лучи изредка выползали

холодными бледными щупальцами из плотной пелены туч, но только

дразнили напоминанием о существовании ясного неба, где-то, когда-то, явно

не здесь и не сейчас, и тут же втягивались обратно.
— Ты точно знаешь об этой ночной забегаловке? — уныло поинтересовался

Колон. — Она близко?
Шноббс наморщил лоб в раздумьях.
— Да… Это на Дагонской улице, буквально в двух шагах.
— Пойдем уже…
Оба стражника короткими перебежками из лужи в лужу поскакали прочь из-

под навеса.
…Высокий дом, оплетённый затейливым гнездом лепнины, изображавшей

гипертрофированно натуралистичные щупальца, клыки угрожающих
размеров, рыбьи морды с круглыми недоуменными глазами и многочисленные
плавники, хвосты и перепончатые лапы, выглядел удивительно уместным в
эту погоду. Казалось, даже в дни, когда с Клатча прилетали засушливые
жаркие ветра, наполненные пустынным песком, он выглядел так же мокро и
скользко, но сейчас наступил апофеоз: он словно стоял на дне бушующего
моря — там, где его, должно быть, и собирался возвести неведомый
архитектор. Тяжёлая высокая дверь, которая в преломляющемся потоками
воды свете казалась не то лежащей плашмя, не то висящей над головой — в
общем, не подчиняющейся ни гравитации, ни банальной логике, была
испещрена треугольными шрамами клинописи. И шипящая от дождя и
кокетливо подмигивающая вывеска, сквозь яркую розовую краску на буквах
которой проступали октариновые трещины — работа явно нерадивого
студента-волшебника, не добавляла прозаичности этому зловещему строению.
Напротив, она подсвечивала каменные щупальца и клинописные надписи так,
что тени от них только удлинялись, дрожали, шевелились подобно живым.
— «Три Виссёлых Сколька-Съеш Рыбы», — прочёл Шноббс, задрав голову.
Колон сокрушённо покачал головой, представив тарелку с тремя ничтожно

мелкими рыбёшками той специфической внешности, которую приобретает
любая живность, могущая освоиться в зловонных вязких водах Анка. Шнобби
толкнул внушительную дверь, навалившись на неё всем щуплым телом.
Внутри было очень странно, этак типично загранично — всюду лежали или
висели соломенные салфетки и коврики с изображениями цветущих веток,
узких листьев, ярких птичек, в воздухе завис душистый пряный дымок.
Посреди просторного зала находился длинный стол с жаровней, за которым
стоял повар — узкоглазый улыбчивый тип, бодро, несмотря на позднее сонное
время, стучавший длинным ножом по увесистой деревянной доске,

разделывая рыбьи тушки на маленькие аккуратные кусочки. Ему помогал

поварёнок, катающий шарики из риса и ловко заворачивающий их в тёмно-
зелёные волокна чего-то мокрого.
Шноббсу сразу стало не по себе: такие заведения, они для всяких богатеев, ему
же больше по нутру те забегаловки, где полы засыпаны
многофункциональными стружками: и пролитое пиво впитывают, а падать на
них мягче. Колон тоже попятился было обратно к двери, хотя живот его уже
угрожающе урчал. Но тут к стражникам подлетела миниатюрная женщина.
Она выглядела иностранно — под стать заведению.
— Добро пожаловать, гости дорогие! — прощебетала она, старательно

выговаривая слова. — Присаживайтесь, пожалуйста!
Колон и Шноббс переглянулись и, не сговариваясь, неуклюже втиснулись за

маленький столик, ближайший к ним. Женщина захлопотала, выставляя перед
ними мисочки, чашечки с напёрсток, соусники и даже выкладывая какие-то
щепки и мокрые полотенца. Шнобби заёрзал.
— Эй, Фред, может пойдём отсюда?
— Жрать хочется... — с сомнением протянул Колон. Не то, чтобы его так же

не тянуло оказаться подальше от этого странного ресторана, но он не мог
позволить себе показать, что он опасается каких-то узкоглазых иностранцев и
их экзотической еды. — Успокойся, Шнобби! Сейчас мы поедим и уйдём.
— Ты уверен, что хочешь есть здесь? — удивился Шноббс. — А если нам

подадут что-то... овечьи глаза дадут, вот!
— Не глупи, — сержант слегка позеленел. — Какие овечьи глаза?
— Простите, пожалуйста, извините, — вмешалась женщина. — У нас нет

никаких овечьих глаз...
— Это радует, — пробурчал Шнобби.
— ...Вы можете попробовать свежую рыбу, любопытных кальмаров,

осьминогов, мидий за приемлемую цену — настоящая агатская кухня, —
протараторила она. Удивительно, как ей удавалось говорить и улыбаться
одновременно, так, что не страдало ни одно из этих действий.
— Пиво есть? — вопросительно пробурчал Колон, стараясь скрыть за

грубостью смущение.
— Пиво? — удивилась женщина.

— Особое шогготское. — В разговор вмешался ещё один… человек (на

человека он походил немногим больше, чем Шноббс: огромные круглые глаза,
кожа казалась зеленоватой и шершаво-чешуйчатой даже в тёмном свете
пламени свечей и очага в центре зала, а на гортани вроде даже были узкие
жаберные щели). Женщина вытаращилась на вновьпришедшего настолько,
насколько ей позволял разрез глаз.
— Простите, пожалуйста, извините, вы кто?! — взвизгнула она.
— У вас что, пиво разливают сами посетители? — отчего-то развеселился

Шноббс.
— Нет, простите за недоразумение, извините, — женщина быстро взяла себя

в руки. С удивительной для её миниатюрности силой она схватила незнакомца
за рукав и поволокла прочь от столика.
— Странные какие-то эти чужеземные едальни, — поёжился Колон, провожая

парочку взглядом.
— Брось, сержант. Вот сейчас принесут пиво, и ты расслабишься, — пообещал

Шнобби, вольготно развалившийся на широком стуле и уже выудивший
окурок из своих заушных запасов.
Пиво оказалось горьковато-солёным, жидким, не в пример «Ухмельному»,

варившемуся из всего, что падало в котёл, светлым и пахло выброшенными на
берег медузами. (Не теми, которые обитали в дельте Анка, либо
обзаводившиеся прочными панцирями по воле эволюции, либо
растворявшимися до того, как успеют осознать своими медузьими ганглиями,
куда их угораздило заплыть, а настоящими, морскими.) Однако оно было
нарасхват: испуганная женщина с остекленевшим взглядом носилась по залу
как угорелая, разнося тяжёлые подносы с кружками этого пойла. Столики
заполнялись посетителями, таинственными личностями в длинных тёмных
плащах, из рукавов которых выглядывали кисти перепончатых рук. Эти-то
чужаки и пили «Особое шогготское» пинтами, тогда как Шноббс и Колон, едва
попробовав, дружно отодвинули кружки, не в силах допивать эту гадость, но
и не позволяя себе вылить то, за что так или иначе придётся уплатить. Еды же
стражникам так и не принесли, но они не возмущались из-за этого; более того,
они, не сговариваясь, боялись даже сдвинуться с места и сидели тихо, как
рыбы, заворожено наблюдая за неким разворачивающимся в ресторане
действом, которое ещё только подготавливалось, но вот-вот должно было
грянуть чем-то весьма интересным.
Первым куда-то пропал поварёнок. Но горки отварного риса ненадолго

остались неприкаянными: вскоре место за поварским столом занял один из

тихих зелёных плащеносных посетителей. Он разминал рис не менее ловко,

чем мальчик, стоявший там незадолго до исчезновения, обильно поливая его
пахнущим солёной рыбой соусом и смешивая со слизистыми водорослями.
Остальные посетители всё также прибывали, по одному и компаниями, капали
водой с насквозь мокрых плащей, что, казалось, не причиняло им никаких
неудобств, садились за столики, хлюпали пивом, вместо тостов произнося
непонятное и хриплое чужеземное «Фхтагн!». Несмотря на всю свою
необычность, эти, словно возникшие из потоков ливня, зеленоватые
человекоподобные выглядели здесь как дома. Возможно, в более-менее
солнечный (насколько это слово применимо к знаменитому своими густыми
пахучими туманами Анк-Морпорку) день они смотрелись бы действительно
странно, но дождевые тучи, стена воды и тусклый свет луны удивительно
гармонировали с ними — как и с этим зданием, будто построенном специально
для них, тогда как и Колон, и Шноббс, и даже агатцы, владельцы ресторана,
казались здесь чужими. Эти стены словно сами намекали на то, что не
согласны служить тем, у кого нет жабр, щупалец или хотя бы чешуи, давили
лепниной и угрожали: мол, либо ты уйдёшь отсюда подобру-поздорову, либо
мы сдвинемся в море, чтобы спокойно стоять себе среди крабов и рыб. Но,
вместе с тем, эта тихая, как невидимое и неслышное журчание воды в стенах
подтопляемого дома, угроза гипнотизировала. Люди оставались на своих
местах: повар всё так же остервенело орудовал ножом, женщина носилась
между столиков, не останавливаясь ни на минуту.
Гром грянул, или, по крайней мере, заворчал громче и внушительнее, когда

официантка спросила у одной из новоприбывших компаний, подать ли им что-
либо на закуску.
— Что у вас есть? — хрипло, с придыханием, будто здешний воздух причинял

говорившему иссушавшую боль, и немного шепеляво поинтересовался один
из плащеносцев.
— У нас всегда есть свежая рыба, приготовленная по агатским рецептам… —

принялась тараторить женщина.
— Рыыыба… — протянул хриплый голос с ужасом.
— Наисвежайшая рыба, — громко, почти истерично уверила официантка.
— Рыыыба… — повторил посетитель. — Неприкосновенная рыба,

посвящённая древнему богу Дагону?
— Фхтагн! — хором кивнули за его сгорбленной спиной несколько

плащеносцев.

— Вы убиваете рыыыбу? Вы едите священную рыбу? — с ужасом,

полувопросительно-полуобвиняюще проговорил посетитель.
Женщина испугалась и растерялась настолько, что не поняла вопроса.
— Да, господин, свежая, только что убитая рыба! Лучшая рыба, которую вы
можете попробовать в Анк-Морпорке! Настоящая агатская свежая рыба!
— Мы не едим рыбу в храме бога рыб («Фхтагн!» — подтвердили несколько

голосов). Святотатство! Вы приготовите нам другую пищу. Пищу,
подобающую детям отца Дагона и матери Гидры. Пищу священного
полнолуния.
Несколько перепончатых рук обхватили обмякшие плечи женщины и

повлекли её куда-то в тёмный угол зала. Ещё несколько фигур бесшумно
устремились к столу повара и поволокли и его, оставляя на полу ресторана
мокрые следы.
Ночь полнолуния близилась к исходу. Просторный зал ресторана наполнился

удушливой прохладой — удушливой от всепроникающего невыносимого
запаха обнажённого океанского дна. Несмотря на поздний (уже почти
перетёкший в ранний) час острый поварской нож бодро стучал по деревянной
доске, разделывая свежее, только что убитое мясо, самое свежее в Анк-
Морпорке, а на жаровне весело шкворчали капли жира и яркой, блестящей
багрянцем в тёплом свете пламени, крови. Кружки всё чаще сталкивались с
гулким звоном и всё чаще звучали заунывные, похожие на давным-давно
забытые молитвы, тосты: «Дагон фхтагн! К’хулаген фхтагн! Пхнглуи
мнглунафг К’хулаген Лешп угахнагл фхтагн! Фхтагн!».
— Эй, Шнобби, кажется, самое время выбираться отсюда, — прошептал

Колон, стуча зубами.
— Согласен, сержант.
Двое стражников, стараясь быть незамеченными (для Колона это было

особенно сложно) медленно стекли со своих стульев на четвереньки и так и
поползли к тяжёлым, украшенным резьбой, с которой на них глядели
множество укоряющих и угрожающих рыбьих и осьминожьих глаз, дверям.
Проделав хитрые манёвры по отмыканию замка трясущимися руками из
положения лёжа, Колон и Шноббс так же тихо выползли наружу и, едва встав
на ноги, не оглядываясь, наутёк побежали прочь.
— Запомни, капрал, самое главное в тактическом отступлении — правильный

выбор момента, — Колон старался улыбаться, но ухмылка выходила кривой,

а последние бледные лунные лучи только подчёркивали зеленовато-меловую

бледность его вспотевшего круглого лица.
— Так точно, Фред, — Шноббс тщетно пытался прикурить — почему-то

сколько он ни старался чиркнуть спичкой по стене, всё равно либо ронял её,
либо попадал по собственной руке.
— Знаешь, Шнобби, больше никогда, никогда я не буду есть рыбу, — наконец

произнёс отдышавшийся и чуть порозовевший Колон.
— Я тоже. И, знаешь, сержант, мне кажется, что гораздо правильнее будет

считать, что мы ничего не видели.
— Разумеется. О чём ты? Я ни капли этакого не помню. Обычное дежурство.

Ничего не происходило. А раз ничего не было — и говорить не о чем.
От почти дочиста отмытых небывалым ливнем стен отразился звон

колокольчика. И тихое, чтобы никто не услышал: «В Анк-Морпорке четыре
часа, и всё спокойно».
***
Слух о том, что произошло той дождливой ночью в старом храме

полузабытого рыбьего бога на Дагонской улице, разнёсся по Морпорку ещё до
наступления утра. Надо сказать, ночная стража оказалась весьма
недвусмысленно причастна к столь бойкой работе "беспроволочного радио".
Чуть позже, ко времени завтрака, заведённому во всех приличных домах — то
есть тех, чьи хозяева не имели конкретного представления о работе и
заработке — новость добралась и до Анка.
Патриций же, лорд Ветинари, как всегда, узнал эти вести раньше, чем кто-
либо. Возможно, причиной этому послужило то, что он, как говорила молва,
вовсе никогда не спал и, соответственно, известия о всех событиях поступали
к нему круглосуточно, в отличие от прочих жителей Большого Койхрена,
любящих поспать зачастую не меньше, чем поглазеть и посплетничать.
Возможно же, дело в том, что к патрицию новость попала из первых, эээ, рук,
минуя многочисленные промежуточные человеческие рты: её принесли самые
шустрые осведомители — как никогда сытые, наевшиеся до отвала задарма им
доставшегося сладкого жертвенного мяса, городские крысы.
Путаница
Takhesis
Автор

То, что из трех братьев Дьябло был самым сильным, знали все, но, когда
поднимался вопрос об уме, Мефисто и Баал деликатно молчали, чтоб
обидчивый братец не размазал их тонким слоем по всей Преисподней.
Дьябло уже был готов прорычать свою любимую фразу: «Даже смерть не
спасет тебя от меня!», как вдруг стоящий перед ним человек – кстати, почему-
то у него не было ни меча, ни арбалета… он вообще был безоружен –
обескуражил его одним единственным вопросом:
– Извините, вы – порождение Древних Богов, что пришли в наш мир из тьмы
за звездами?
Дьябло подавился рыком и огнем, закашлялся, и осторожно помотал головой.
Человек тяжело вздохнул и предпринял еще одну попытку:
– Тогда, возможно, вы – хтоническое порождение кошмара, что спит веками,
ожидая конца миров?
Дьябло задумался. Дьябло очень сильно задумался. Устав думать стоя, он,
покосившись на странного гостя, уселся на груду костей и поскреб когтистой
лапой голову.
– Ну… Вроде бы, да. – Вместо того, чтобы устрашиться, этот непонятный
человек обрадовался, как некромант свежему трупу.
– О, это честь для меня, говорить с вами! Но только это, кажется, вовсе не
Р’льех?
– Это… Санктуарий, – Дьябло вконец запутался. Он уже должен был
дожевывать ноги этого незнакомца, а вместо этого сидит и беседует.
Незнакомец, в свою очередь, осекся.
– Что? Это не… ох, Господь, неужели карты неверны? Торговец убеждал меня,
что это – кратчайший путь к обители Ктулху. Но вы ведь…
– Я Дьябло, Владыка Ужаса, и воплощение одного из трех изначальных зол, –
гордо произнес Дьябло, для ясности поднимаясь с костей и расправляя плечи.
Незнакомец механически представился и вежливо шаркнул ножкой.
– Говард Лавкрафт, очень приятно… О, значит, вы – тот самый Владыка
Ужаса? Я слышал о вас. У того же торговца, какая-то компания из пятерых
воинственно настроенных людей, требовала карты Санктуария. Неужели
торговец ошибся, и они сейчас в обители Ктулху?..
Дьябло попытался изобразить на своем лице понимание и сочувствие.
Получилось плохо, и он опять сел. Говард решительно выпрямился и вытащил
из кармана пиджака блокнот и карандаш.
– Ну что ж, если вы не против… Позвольте я задам вам несколько вопросов…
Дьябло с тоской подумал о тех воинственных странниках, и от души
позавидовал Ктулху – ему ведь всяко легче.
Сам Ктулху, удирающий по всему Р’льеху от мечей, копий и прочих острых
предметов, в этом уверен не был.
Рыжий торговец степенно сворачивал карты, изредка посмеиваясь в густую

бороду, когда сверху раздался громкий – и очень грустный – голос:
– Локи, вот нахрена?
Welcome to Arkham

Ilnejin
Автор
Бьяхи не то, чем они кажутся. Добро пожаловать в Аркхэм!
Новость дня: сегодня ничего не произошло. Таково официальное мнение

городской администрации. Все в порядке. Вы в безопасности. В городе не
происходит ровным счетом ничего необычного. Ривертаун не залит цветом из
иных миров. Нет никакого портала в Неименуемом. (Не рассказывайте о
Неименуемом детям до тринадцати лет, помните, это необходимо для их же
безопасности!). Повторяю, дорогие радиослушатели: все в порядке.
Кстати, кто-нибудь видел Даррела Симмонса, нашего невозмутимого

фотографа с идеальными волосами? Он заходил ко мне и сказал, что снял что-
то потрясающее, и отправился проявлять пленки. Это было четыре часа назад,
и с тех пор я ничего о нем не слышал. Даррел, если ты меня слышишь, будь
осторожен. И держись подальше от парикмахерской на Френч Хилл, там
творятся ужасные вещи.
Встреча читателей с Глорией Голдберг подошла к концу, и писательница

покинула здание городской библиотеки. Администрации очень жаль, если вы
не успели получить автограф. Они готовы принести извинения любому из вас
лично, если вы перестанете пытаться взять здание штурмом. Профессор
Уолтерс просил передать, что использовать тот тотемный столб в качестве
тарана было не самой лучшей идеей. Напоминаю, что Администрация
университета Мискатоник не несет ответственности за чудовищ, призванных
по неосторожности.
А теперь поговорим о погоде. Завтра в Аркхэме будет так солнечно и ярко, что
все тайное станет явным.
Даррел вернулся. К счастью, он и его идеальные волосы в полном порядке. Он

кладет на мой стол фотографии, одну за одной, и, должен сказать, я только раз
в жизни встречался с чем-то настолько кошмарным. Это было в тот день, когда
руководство станции покинуло свой кабинет. Но, увы, милый Даррел, я не
могу поверить своим глазам. Буквально. Городская администрация просила
еще раз повторить, что все в порядке. Так же они уточняют, что завтра Дом
Ведьмы будет самым безопасным местом в Аркхэме.
Спокойной ночи, дорогие радиослушатели. Спокойной ночи.
Гроза
Ракшата
Автор

В тот день я не планировал задерживаться в библиотеке допоздна. Однако тема

моей курсовой работы настолько захватила меня, что я, обложившись
книгами, не заметил, как за окном стемнело, и из читального зала исчезли все
студенты. Только старый библиотекарь остался за стойкой, но он был очень
стар, и явно уже давно задремал. Очнулся я в полном одиночестве,
окруженный книгами и божественной тишиной, которая разбавлялась лишь
отдаленным похрапыванием библиотекаря. Я потянулся, чтобы размять
затекшие члены, достал из сумки бутерброд. Я поедал его, наслаждаясь
умиротворяющей атмосферой и тишиной, царившей в библиотеке. Она
казалась непривычно опустевшей без всех тех шушукающихся и смеющихся
студентов, которые обычно наполняли ее. Пора было уходить, библиотека,
наверное, уже должна была закрыться, да смотритель проспал. Я встал, собрал
книги из общего доступа и пошел расставлять их по полкам. Мне не хотелось
тревожить старого библиотекаря, ведь я мог их убрать и сам.
Я прошел к дальнему стеллажу и принялся искать место, где должна была
стоять книга. Вдруг я услышал, что в зал кто-то вошел. Кто-то, а их
определенно было двое, очень тихо прошел куда-то в левый угол помещения.
Они двигались молча и старались не шуметь. Я подумал, что они тоже жалеют
библиотекаря, но затем вспомнил, что в левой дальней части зала находится
вход в секцию редких и оккультных книг, вход туда разрешен строго по
пропускам, и студентам таких пропусков не выдают. Я заинтересовался,
действия неведомых людей представились мне в совершенно ином свете. Я
замер, прислушиваясь. И вдруг вздрогнул от неожиданности - из отдела
редких книг не доносилось ни звука, как вдруг тишину нарушил сдавленный
возглас радости, похоже, они нашли, что искали. Я переместился поближе ко
входу в запретный отдел и притаился в плохо освещенном углу, где они не
должны были меня заметить, когда будут выходить. В крайнем случае,
отговорюсь тем, что помогаю библиотекарю.
Я приблизил ухо к двери и смог расслышать тихий разговор:
-… быстрее, нам нужно успеть переписать весь текст! Кто знает, сколько еще
продрыхнет этот старик, - говоривший явно волновался и, скорее всего, либо
трясся от возбуждения, либо беспрестанно шевелился.
- Ты знаешь, что если я ошибусь хоть в одной черточке, нам крышка! Не
торопи меня и веди себя тише, а то он проснется от твоих воплей, - второй
голос был гораздо уравновешеннее и спокойнее.
- Ладно, ладно. Братишка, теперь ведь у нас все получится! Мы сможем
открыть Врата! Мы сможем отринуть эту отвратительную оболочку и этот
мелкий мирок и прозреть тайны бесконечности! Находящийся-За-Краем-
- Тише, ты, Йенс, не вздумай произносить Их имен здесь, рядом с этими
книгами! Еще не время! Не мешай мне! Нам нужно еще очень много сделать,
праздновать рано. И вот конкретно сейчас ты мне мешаешь! Сделай милость,
выйди, постой на стреме! – на этих словах я вжался в стену. Уж не знаю, что
замыслили эти двое, но, похоже, их увлекли книги по оккультизму, и они
собираются кого-то вызывать. Вот ненормальные! У нас в университете,

конечно, много чудаков, но эти двое были определенно более не в себе, чем
все, кого я встречал.
Один из говоривших выглянул из дверного проема, и я смог различить его
темную макушку.
- Он спит, все нормально.
- Готово! Символы переписаны! Теперь я перерисую пентаграмму, и все!.. О
Великий Азатот…
Имя «Азатот» было произнесено будто слегка нараспев и с каким-то странным
акцентом. Звук этот отчего-то мне совсем не понравился, и я не был уверен,
что мне показалось, но как будто то ли шепот, то ли шелест пронесся вслед за
ним по библиотеке, словно эхо. Мурашки побежали у меня по спине. Я списал
мои ощущения на общую неприятность ситуации, ведь мне приходится
прятаться от двух ненормальных оккультистов в пустой ночной библиотеке.
Мало ли, что могло взбрести им в голову, заметь они, что я за ними слежу! От
этих мыслей мне стало только хуже. А между тем, некий Йенс, стоявший на
стреме, набросился на своего собеседника:
- Эд, ты что, сдурел? Мне говорил, молчи, а сам?.. Ты слышал это? Шепот?
- Слышал. Извини, я не удержался. Видишь, как мы близко! Уже одно Его имя,
произнесенное с правильной интонацией и артикуляцией, воздействует на
пространственно-временной континуум. А уж все заклинание!..
- Да, у нас определенно получится! Ты гений, братишка, гений!
- Готово. Проверь еще раз, как там библиотекарь. И нет ли каких-то
нежданных посетителей.
На этот раз я скользнул к стене за открытой дверью в отдел редких книг – и
вовремя – Йенс выглянул из двери и обвел взглядом библиотеку по кругу. Это
был студент, мой ровесник, с умным круглым и мягким лицом. Предвкушение
и возбуждение сквозило во всей его физиономии. Он не заметил меня и
повернулся назад к Эду:
- Никого, братишка. Выходим.
- Значит так, Йенс. Сейчас нам нужно будет разделиться, чтобы не вызвать
подозрений. Встречаемся через три дня, как договорились. Нам необходимо
хорошенько подготовится.
- Да, отдашь мне копию?
- Держи.
Они вышли в зал, и теперь я мог видеть их. Эд оказался очень худым
интеллигентным студентом, его изможденные черты лица и
аристократическая бледность контрастировали с упитанной фигурой и
здоровым цветом лица Йенса. Сразу стало ясно, у кого сумасшествие зашло
дальше. Они замолчали, проходя мимо библиотекаря, Эд передал Йенсу
бумаги, тот принялся их скручивать, Эд на него шикнул, тогда Йенс без
сожаления запихнул бумаги в карман, при этом маленький листок вылетел и
приземлился на полу. Увлеченные перепалкой, они этого не заметили и вышли
из зала, тихонько прикрыв за собой дверь.
Я выждал еще несколько минут и вышел из своего укрытия. Мне не терпелось
узнать содержание бумажки, выпавшей у этих сумасшедших. Странные, все-

таки, у них увлечения. Конечно, я не собирался никому рассказывать об их

вылазке, в конце концов, они ничего не испортили и, несомненно, поставили
книгу на место, так что никакого урона они библиотеке да и университету не
нанесли. Пусть развлекаются.
Я подобрал листок. Верх его был исписан какими-то странными значками и
криптограммами. Эти криптограммы напоминали то ли каракатиц, то ли
каких-то съежившихся чудовищ, не знаю, почему я так подумал, может быть,
библиотечный свет сыграл со мной злую шутку, но на меня пахнуло чем-то
нездешним от этих значков, они отчего-то вызвали во мне безотчетное
отвращение. Все-таки оккультизм никогда не привлекал меня, а если
вспомнить жуткие нечестивые обряды, отправлявшиеся оккультистами в
мрачное и смутное Средневековье, а, может быть, и по наши дни, отвращение
к этим символам могло быть связано с отвращением вообще ко всему
оккультному. Однако, почему-то мне пришло в голову, что эти символы не
принадлежат нашему миру. Я отогнал от себя эти мысли и внизу листа
обнаружил английскую транскрипцию значков:
[Йаааа-Йаааа Шуб-Ниггурат Находящийся-За-Краем Азатот Хастур йаа кфулу

нум маар шууур…]
Эти странные имена, по-видимому, демонические, вызывали необъяснимую

тревогу и отвращение, я никак не мог понять, почему от них веет какой-то
жутью и нездешнестью. По моей спине побежали мурашки, и я, повинуясь
внезапному порыву, заозирался. В библиотеке все было по-прежнему, только
старый библиотекарь перестал храпеть, а лишь мирно посапывал.
- Шуб-Ниггурат, хм, - пробормотал я, чтобы рассеять морок, но за этим именем
последовало эхо, которое я уже слышал, после того, как Эд произнес имя
Азатота: странный шелест-шепоток пронесся по библиотеке, я даже различил
в нем что-то похожее на речь. Я вздрогнул и застыл на месте. Меня прошиб
холодный пот, страх сковал меня. С усилием я оглянулся на библиотекаря, но
он спал. Похоже, от переутомления и всплеска адреналина мой измученный
организм посетили слуховые галлюцинации. Еще эти два фанатика нагнали
жути. Я скомкал бумажку и выбросил ее в стоящую неподалеку от входной
двери урну, а потом вернулся к прерванному внезапными пришельцами
расставлению книг.
На следующий день, проходя мимо библиотеки, я краем уха услышал, как

уборщица и смотритель разговаривают о том, как им надоели крысы, и что
сегодня утром они, видимо, в поисках съестного, растормошили урну в
читальном зале и раскидали ее содержимое по полу. Библиотекарь сетовал на
то, что студенты выбрасывают в урну огрызки и объедки и говорил, что нужно
запретить студентам есть в читальном зале.
В то время содержание этого разговора не задержалось в моем сознании, я
вспомнил его лишь впоследствии, а именно, спустя три дня. Тогда этот

разговор и показался мне частью мозаики, которая сложилась в страшную

правду.
Три дня спустя я проснулся ночью от жуткого грохота. Мой сосед по комнате
вскочил с кровати и подошел к окну.
- Слыхал, как шарахнуло?! Вот это молния! Прям всю комнату светом залило!
Вот это гроза!
Я тоже встал и выглянул в окно. На улице ливень шел стеной, непроглядную
темень разрывали словно кнутом всполохи молний, сопровождаемые
грохотом. Но этот грохот было не сравнить с тем, что разбудил меня. Я
подумал, что тот удар молнии показался мне таким сильным, потому что я
спал. Я вместе с Чарли посетовал на непогоду и лег спать дальше.
Утро началось как обычно: я был на занятиях, когда в обед ко мне подбежал
Чарли.
- Ты уже слышал, что случилось? Об этом весь университет судачит!
- Нет, а что-
- Двоих людей этой ночью испепелила молния!
- Как... в смысле… как это, двоих? Как молния могла попасть в двоих людей?
- Вот именно, загадка! И зачем они полезли в грозу на крышу водонапорной
башни тоже не ясно! Вот что они там такое делали, а?
- Понятия не имею.
- Тут уже слухи ходят, один бредовее другого! Что это воришки какие-то, или
чудики, любящие грозу, или влюбленная парочка, а один чудак мне вообще
намекнул, что они там на молнии молились.
Меня прошиб холодный пот.
- А ты знаешь… знаешь, как их звали?
- Не-а, не знаю, их пока не опознали.
На следующий день я с жутким предчувствием и содроганием развернул

утреннюю газету, заголовок на первой странице которой гласил:
«ДВОЕ ВЫДАЮЩИХСЯ СТУДЕНТОВ УБИТО МОЛНИЕЙ»
Гроза, произошедшая вчерашней ночью, ознаменовалась загадочной гибелью

двух студентов кафедры мировых религий факультета истории Аркхемского
университета. Это были двое выдающихся студентов, подававших большие
надежды: Эдвард Филип Рашмор и Йенси Джеймс Джексон, являвшиеся…»
Ком застрял у меня в горле. Мозг принялся судорожно собирать детали

картины, тогда-то мне и вспомнился разговор библиотекаря и уборщицы. Мой
рассудок отказывался сопоставлять факты, и я решил дочитать статью.

«… Практически все их вещи сгорели, рядом с телами нашли лишь маленький

клочок бумаги, факсимиле которого вы можете увидеть на следующей
странице…»
Я трясущейся рукой перевернул страницу, и моим глазам предстало

изображение уже виденного мною клочка бумаги с символами, один из
которых, самый крайний, был размыт каким-то жирным пятном, захватившем
кусок транскрипции и превратившем «шууур» в «шуууи».
Изгои
Toushi_ja
автор
bestbest
соавтор
Пролог
Стоило только выйти из варпа, как раздался звук громкого удара, и корабль
немилосердно тряхнуло. Яркие красные всполохи заплясали по стенам и
потолку, сопутствующие им громкие противные звуки не оставляли никаких
шансов на то, что с проблемой удалось бы справиться лишь одним нажатием
кнопки. Вероятность столкнуться в открытом космосе с потоком метеоритов
стремится к нулю, но когда такое было, чтобы у команды Энтерпрайз не
получалось совершить невозможное.
- Правее! Черт, Чехов, берите правее! - от сильного толчка Кирк практически

вылетел из капитанского кресла, в последний момент сумев вцепиться в
подлокотники.
- А я что делаю, Кэптэн?! - Павел, стиснув зубы и вытирая текущую из

рассеченного лба кровь, лихорадочно вводил команды на пульте управления.
Бледный Сулу слева от него молча пытался удержать руль, норовящий
выскользнуть из рук, словно еще живая рыба, пойманная незадачливым
рыбаком. Костяшки его пальцев побелели от напряжения, а пот застилал глаза,
мешая чётко видеть.
- Капитан, с правой стороны приближается каменистое тело, объем -

одиннадцать миллиардов кубических километров, столкновение с ним будет
для нашего корабля фатальным, предлагаю взять курс на шестьдесят восемь
градусов левее, - обратился к Кирку Спок, продолжая наблюдать за данными,
возникающими на экране его научной станции.
Как говорил один из преподавателей Звездной Академии, - самое главное для

капитана в экстремальных ситуациях: показать команде, как важно всегда

сохранять спокойствие и холодный рассудок. Мысли стали топкими и

вязкими, бесконечные варианты развития дальнейших событий, один другого
ужаснее, кружились перед глазами, мешая сделать тот единственно верный
выбор, который мог бы спасти жизни его экипажа. Джим сделал пару глубоких
вдохов, прищурил глаза, словно старался разглядеть вдалеке что-то важное,
сжал правую руку в кулак так сильно, что коротко остриженные ногти впились
в ладонь, оставляя глубокие лунки, и кинул цепкий взгляд на своего первого
помощника.
- Мистер Спок, слева на нас летит целая армия метеоритов, вы хотите сказать,
что шансы выжить будут больше, если мы пролетим прямо сквозь их поток?
- По моей оценке наши шансы избежать смертельных для экипажа

повреждений на девяносто две целых и девять десятых процента выше, если
мы немедленно повернем налево, - Спок не отрывался ни на секунду от
показаний своих приборов. Джим резко повернулся на кресле.
- Сулу, Чехов, вы слышали его не хуже, чем я, почему корабль все еще на
прежнем курсе? – пожалуй, за грубость перед ними потом нужно будет
извиниться. Если, конечно, у них будет это «потом».
Энтерпрайз снова тряхнуло.
Ухуру бросило на пульт, у Джима не было времени, чтобы поинтересоваться,

всё ли у неё в порядке, потому что его внимание было поглощено мерцающим
экраном, на котором яркими точками разной величины мимо Энтерпрайз
проносились метеориты. Джим с ужасом проследил взглядом, как гигантский
камень размером с половину Луны чудом разминулся с его кораблем.
Вся поза Спока выдавала крайнее напряжение, однако голос его прозвучал
спокойно и холодно, пусть и чуть громче обычного, виной чему был
непрекращающийся вой тревоги.
- Всем приготовиться к столкновению с группой среднего размера каменных

тел через пятнадцать, четырнадцать, тринадцать, двенадцать…
Джим с излишней силой стукнул кулаком по кнопке интеркома:
- Команда, внимание! Если под рукой нет ничего, за что можно схватиться,
падайте, мать его, на пол!
- ...Семь, шесть, пять, четыре…
Джим смотрел, как прямо по курсу шесть красных точек с огромной скоростью
неслись на Энтерпрайз. Вцепившись в подлокотники, он окинул взглядом

мостик: Чехов и Сулу вцепились друг в друга, пытаясь удержаться от падения,

глаза Ухуры, лежащей ничком на своей станции, были крепко зажмурены. Под
хладнокровное «Три, два, один» Джим решил, что тоже может себе это
позволить и закрыл глаза.
Первый удар вывел из строя сигнал тревоги, и истошный писк наконец-то

смолк.
После второго удара корабль погрузился в кромешную тьму, освещаемую
только аварийной подсветкой основных консолей.
Раздался ужасный грохот, а следом – чей-то громкий крик.
На третьем ударе Джима выбросило из кресла, и он, крепко приложившись обо
что-то затылком, потерял сознание, растворившись в блаженной ночи, где не
было боли, страха и ответственности.
Глава 1
- Джим! Джим! Очнись же, черт тебя подери! - над ухом раздался до омерзения
громкий голос Маккоя, и Кирк, поморщившись, открыл глаза. В тусклом свете
аварийного освещения он с трудом различил обеспокоенное лицо друга,
склонившегося над ним. Несмотря на наспех сооруженную повязку на голове,
делавшую его похожим на весьма неудачливого пирата, он выглядел более-
менее невредимым.
- Боунс, ты в порядке? Черт, как трещит голова... Сколько я валялся в

отключке?
- Достаточно, чтобы заставить меня поволноваться, парень.
Джим приподнялся на локтях и попытался оценить повреждения. Целая

команда техников во главе с Чеховым трудилась над восстановлением
отключившегося пульта управления, на котором лишь изредка вспыхивали
отдельные лампочки, придавая ему сходство с ночным небом, на котором кто-
то показывал вместо звёзд светомузыку, искрящуюся в безумном рваном
ритме. Около ног медсестры, бинтующей левую руку Сулу, валялись комки
окровавленной ваты, не проливая, впрочем, света на степень повреждений
рулевого, который, хоть и был бледнее обычного, казался весьма бодрым.
Ухура застыла в напряженной позе, пытаясь поймать хоть какую-нибудь
передачу, свидетельствующую о том, что к ним в ближайшее время может
подоспеть помощь. Спок, невозмутимый и спокойный, как и всегда, не
обращая внимания на несколько проступивших на форме тёмно-зеленых
пятен, приподняв бровь, сосредоточенно вглядывался в какие-то данные на
своей научной станции.
Джим, опираясь на Боунса, забрался обратно в кресло, которое теперь стояло

значительно накренившись, и нажал на кнопку вызова: - Скотти! Скотти,
доложи, каковы наши повреждения?

Спустя некоторое время из динамика раздался голос инженера, сильно

искаженный помехами.
- Кап...н....арп..дви...тель....повр...жден....ост....ся...олько..импульс
...почин....невоз...ож...а.... ужны..н..ые...дет..ли, - и трансляция с треском
прервалась.
Подозвав к себе одного из суетящихся техников, Кирк отрывисто

скомандовал:
- Энсин, спуститесь к мистеру Скотту и выясните наше положение.
Когда молодой человек спешно скрылся в чудом работающем турболифте,

Джим повернулся к Маккою:
- Каковы потери среди экипажа?
- На наше счастье, ни одного смертельного случая, хотя раненых разной

степени тяжести все еще доставляют в медотсек со всех палуб. У тебя
кружится голова? Тошнит? Есть проблемы со зрением?
Джима слегка мутило и он чувствовал слабость, как после какой-нибудь

грандиозной пьянки, но в целом считал, что ничего нового не произошло -
иногда по голове били и куда сильнее, а значит, нет необходимости суетиться
и обращать на него излишнее внимание. Поморщившись, так как любое
движение отдавалось тысячами раскаленных иголок, впивавшихся в его
бедный левый висок, он отрицательно покачал головой:
- Иди к себе, я в порядке, а в медотсеке пригодятся любые лишние руки.
Маккой, судя по недовольному виду, не поверил ни на йоту, но, вколов

напоследок Джиму в шею один из торчавших из кармана его медицинского
халата гипошприцов, все-таки покинул мостик, бормоча себе под нос что-то о
безответственных мальчишках, плюющих на собственное здоровье.
Джим раздраженно закатил глаза к потолку. Серьезно, он уже достаточно

вырос, пора бы Боунсу прекратить вести себя с ним, как с маленьким
ребенком. Он вполне в состоянии позаботиться о себе самостоятельно, тогда
как Маккоя ждут десятки тяжело раненных.
- Капитан, - в голосе Спока прозвучал легкий намек на удивление, оттенок,

который Джим научился различать далеко не сразу и страшно гордился этим
умением.
- Да, мистер Спок? - Джим рассеянно потирал шею на месте укола.

- Наши сенсоры регистрируют планету класса М на расстоянии ноль целых

семь десятых светового года от корабля.
Кирк опустил руку и недоуменно нахмурился.
- Но ведь, если я не ошибаюсь, мы должны были выйти из варпа в двадцати

световых годах от ближайшей - и, заметь, непригодной для жизни - планеты
этого сектора. Даже если принимать во внимание метеоритный поток, без
сомнения отклонивший нас с курса, мы все равно не могли бы подойти к ней
так близко.
- Я осведомлен об этом, капитан, поэтому и проверил данные трижды,

подозревая в системе неисправность. Все три проверки дают одинаковый
результат - перед нами действительно планета.
- Но как предыдущие корабли могли пропустить целую планету?! Не могла же

она вырасти из куска камня или за прошедшие - сколько? - 5 лет перелететь
сюда из другого места?!
Спок приподнял бровь:
- Вы прекрасно осведомлены, что ни то ни другое невозможно в связи с

действующими физическими законами.
- Да-да, мне все это прекрасно известно, умник. И как же тогда ты объяснишь
эту потенциально пригодную для посадки и, возможно, обитаемую аномалию
всего в сутках полета на импульсной скорости?
- Я не могу этого объяснить, - теперь голос Спока звучал практически

раздраженно. Как раз эту интонацию Джим научился различать уже в первые
недели совместной службы, поскольку слышал её каждый раз в ответ на
собственные планы, приказы и, особенно, дальновидные распоряжения.
Кирк хмыкнул и забарабанил пальцами по подлокотнику. Если поломки их

корабля действительно настолько серьезны, как он смог разобрать из
прерванного помехами доклада Скотти, то, возможно, посадка на эту
непонятную планету будет для них единственным выходом. Дрейф в
открытом космосе на импульсной скорости и с неисправным управлением был
исключительно непредсказуемым, гораздо разумней было бы посылать
сигналы о помощи, приземлившись на ближайшей планете, пригодной для
дыхания.
- Ухура, есть связь со Звездным Флотом?
- Пока нет, капитан.

- Но она будет?
- Я делаю все возможное, - огрызнулась она. - Я непрерывно переключаюсь с

одной частоты на другую, и все, что получаю в ответ - только треск и шипение,
чтоб им всем! - нецензурное окончание фразы повисло в воздухе, заставив
Джима снова хмыкнуть.
Двери турболифта с неприятным скрежетом открылись, и запыхавшийся

техник подбежал к Кирку.
- Капитан! Мистер Скотт докладывает, что без новых деталей он не в

состоянии починить варп-двигатель, и все, что он может выжать из "бедной
ласточки", - это три четверти импульсной скорости. Кроме того, по всему
кораблю зарегистрировано множество других поломок - мы лишились трех
шаттлов, хотя транспортатор, вроде, работает без сбоев; но хуже всего, что на
палубах с первой по девятую, а также на двенадцатой и восемнадцатой
короткие замыкания вызвали поломки в замках на дверях кают и репликаторах
- без капитального ремонта систем люди не смогут ни попасть домой, ни
синтезировать пищу.
Джим закусил губу - дело оказалось еще хуже, чем он предполагал. Если без
шаттлов и варп-привода они еще могли выбирать между медленным
импульсным полётом по направлению к ближайшей базе Флота и
приземлением на странную, неизвестно откуда взявшуюся планету, то без
необходимого количества пищи и при отсутствующей связи с командованием,
шанс выжить в открытом космосе стремился к нулю.
- Чехов, вы починили пульт управления?
- Секунду, кэптэн! - Павел подсоединил два последних провода, закрыл панель

и нажал на несколько кнопок - пульт с тихим жужжанием включился. - Готово!
Навигатор, довольный своей работой, сиял не хуже починенного пульта.
- Отлично, мистер Чехов! - Джим улыбнулся юноше, надеясь, что выражение

его лица было доброжелательным, а не походило на болезненную гримасу. -
Согласуйте данные со Споком и проложите курс к нашей таинственной
планете.
- Кирк! - Ухура резко вскинула голову. - Я ловлю какой-то сигнал, похоже, что
с поверхности!
- Да? Хорошая работа, лейтенант, выведите его на громкую связь.

Ухура щелкнула переключателем, и мостик заполнил неожиданно громкий и

чистый голос, принадлежащий скорее чему-то очень мертвому и очень
древнему, чем живому существу, приветствующему незваных гостей. Голос
этот напомнил Кирку одновременно гул скатывающихся в мрачную бездну
камней, морозную стужу на Дельта Веге и вязкие жаркие смрадные топи с
Толимана 5.
- Камог!... Камог!... Йа! Шуб-Ниггурат!... Йа! Азатот!... Ньерх!.... Балгор!

Балгор! Йа!
В воцарившемся на мостике молчании было слышно, как громко сглотнул

Сулу.
- Что ж, - слегка охрипшим голосом начал Джим, пытаясь подавить

неожиданную холодную дрожь, прошившую его тело, - по крайней мере, мы
знаем, что планета обитаема. А поскольку альтернативы у нас нет, то нет и
причины сходить с курса.
Спок тихо произнес что-то вроде "очаровательно", но никаких возражений не

последовало, и Энтерпрайз в гнетущей тишине отправился навстречу
неизвестности.
Глава 2
Запись в личном журнале Первого Помощника корабля (NCC-1701) USS

Enterprise Спока.
Звездная дата: 4130.5
Орбитальное сканирование обнаруженной нами неизвестной планеты в

туманности NGC 2770 показало, что на ней полностью отсутствуют
органические соединения. Атмосфера теоретически пригодна для дыхания,
объем кислорода в воздухе составляет двадцать два процента, остальные
показатели также в пределах нормы. Поломка вынуждает нас приземлиться,
чтобы послать сигнал о помощи и дождаться эвакуационного судна.
Необходимо будет совершить стандартные процедуры забора воздуха и взятия
земли на пробы, чтобы исключить вероятность заражения вредоносными
микроорганизмами и разрешить экипажу выход на поверхность.
Офицер Чехов предлагает назвать планету Юггот, он вычитал это слово в

какой-то книге. Несмотря на поэтические настроения команды, я считаю
целесообразным обозначить ее, согласно принятой классификации,
PG68aRTeg77.

Краткие сведения об обнаруженной планете: на картах этого сектора не была

обозначена, поскольку является блуждающей планетой-изгоем (допустимо
также название «планемо»), которая либо откололась от своей солнечной
системы, либо была образована самостоятельно в некрупной глобулетте –
требует дополнительного выяснения. У такой планеты нет звезды, таким
образом, нам придется использовать всю оставшуюся энергию корабля, чтобы
освещать пространство вокруг. Объем планеты равняется 0,7 от объема Земли;
плотность и масса исключительно высоки; за время нашего полета объект не
поменял своего местоположения, поэтому вычислить скорость движения в
пространстве пока не представляется возможным. Остаточная геотермальная
энергия планеты объясняет, почему большую площадь поверхности
покрывает незамерзшая вода. Однако, энергии недостаточно, чтобы
температура поднялась выше -5 градусов Цельсия. Атмосферное давление
выше земного, что может причинить дискомфорт непривыкшим к перегрузкам
членам экипажа; сила притяжения в пределах нормы для планет класса М (что
необычно при таком соотношении массы и объема). Остальные сведения
будут автоматически собраны приборами и систематизированы мною позже.
Согласно данным с запущенных на орбиту Земли в 2020м году и на орбиту

Вулкана в 7699м году инфракрасных телескопов, крупные формы жизни не
были обнаружены ни на одной из доселе известных блуждающих планет.
Остается неизвестным, откуда был получен тот сигнал, который офицеру
Ухуре пока не удается расшифровать, если признаков жизни на планете нет. Я
несколько раз слышал от членов команды эпитеты «пугающий» и «зловещий»,
но отказываюсь использовать столь эмоциональные описания, несмотря на то,
что склонность землян к излишнему драматизму не кажется мне в этот раз
такой же нелогичной, как обычно.
Капитан опасается за состояние корабля и предлагает немедленную посадку

на краю самого крупного водоема.
Запись была сделана: 1700 по бортовому времени, Коммандер Спок.
***
Они выполнили все предписания: первая высадка на планету была

произведена в скафандрах, четыре научных сотрудника забрали пробы
воздуха и почвы для анализа и пробыли на открытом воздухе в общей
сложности не дольше десяти минут. Они сделали все по правилам.
Затем были отправлены несколько сигналов с просьбой о помощи на частоте

Звездного Флота. Ответа они не дождались.
Команда Спока тщательно исследовала все добытые образцы. Ничего

особенно опасного в них не обнаружилось, но была одна деталь, заставившая
первого помощника недоуменно нахмуриться. Возраст планеты, согласно

анализу почвы, был в сотни раз больше, чем возраст Земли и Вулкана вместе
взятых. Столь старая планета должна была остыть тысячи лет назад,
превращая всю воду на поверхности в глыбы льда. Была, конечно,
вероятность, что планета откололась от звездной системы совсем недавно, но
тогда странным становилось отсутствие следов хотя бы микроскопической
жизни в столь благоприятных условиях. Спок решил не беспокоить капитана
поспешными выводами и провести еще несколько исследований, как только
представится возможность.
И наконец Джим разрешил экипажу сойти на землю, чтобы начать оценку

повреждений обшивки. Сначала с корабля спрыгнул привычный к низким
температурам, но все же надевший на себя все теплые вещи из своего
гардероба Чехов, который первым делом глубоко вдохнул холодный воздух,
оглядываясь по сторонам. Павел Чехов был первым представителем корабля
Энтерпрайз, кто действительно увидел планету.
Отсутствие звезды ввергало ее в вечную ночь. Скудной энергии корабля

хватало, чтобы осветить кромку черной воды, плещущейся у их ног и манящей
словно Сирена, что зазывала протяжными песнями на верную погибель
незадачливых мореходов. В нескольких милях от Энтерпрайза возвышались
огромные валуны, своей формой напоминающие головы уродливых
великанов, которых закопали в землю, обрекая на вечные муки. Где-то вдалеке
виднелись острые пики гор, чьи вершины словно вспарывали чернильное
небо, вонзаясь острыми краями ему в брюхо.
Впрочем, учитывая недостаток освещения, это могло быть что-то совершенно

иное – просто Чехову, скучавшему по родной Земле, хотелось бы, чтобы это
оказались именно горы.
Ни звука, кроме работающего двигателя корабля и тихого перешептывания

других членов команды за его спиной.
Вечная ночь.
Его руки непроизвольно сжались в кулаки, когда еле слышный голос внутри
него язвительно прошептал: «Добро пожаловать, мистер Чехов. Чувствуйте
себя как дома».
***
Весь остаток дня прошел в хлопотах. Люди, оценивая ущерб, суетились вокруг
корабля, подсвечивая себе фонарями и паддами. Несколько гимнастических
залов были срочно переоборудованы в общие спальни. Кирк бегал от одной
группы людей к другой, принимая посильное участие и выслушивая в
основном неутешительные отчеты - даже урезанного пайка надолго не хватит,

корабль без своего основного источника энергии тоже долго не протянет - а

без него они лишатся и света, и обогрева, и возможности связаться с
командованием. Близкая к истерике Ухура уже несколько часов сидела,
сгорбившись, над своим пультом, постоянно меняя настройки и частоты и
безуспешно пытаясь пробиться через гробовое молчание. Джим пожалел ее и
приказал послать автоматически повторяющийся сигнал SOS по основной
частоте, а самой отправляться на отдых. Она кивнула, не отрываясь от своего
занятия, но, судя по целеустремленному взгляду, повиноваться не собиралась.
Джим для себя решил, что попозже зайдет на мостик еще раз. Он и сам не мог
найти себе места, и не только от безрадостных перспектив застрять без света
и с быстро заканчивающимися запасами пищи на мертвой кочующей планете.
Какое-то гнетущее предчувствие мучило его. Будь его воля - и он бы убрался
с этого куска камня как можно скорее, хотя свой иррациональный страх перед
безжизненным, а значит, скорее всего, безопасным миром объяснить не мог.
Ему даже не с кем было поделиться своими опасениями - Маккой не вылезал
из лазарета, все еще долечивая пострадавших при столкновении с
метеоритами, а к Споку Джим бы не рискнул сунуться со столь нелогичным
разговором. Тот, хоть и стал ему хорошим другом, вряд ли был бы
благосклонен, распусти Джим перед ним нюни.
К счастью, хотя бы воды у них было достаточно - океан оказался пресным, и

многочисленные тесты не выявили в нем ничего опасного для человеческого
организма. Поэтому баки, из которых каждый мог вдоволь напиться, стояли
по всему кораблю. Вода почему-то пахла тиной и напоминала о китобойных
суднах, рыбацких деревушках и старинных легендах о чудовищах, что
скрываются порой в темных водах. Впрочем, Джим никогда не жаловался на
воображение и сейчас, покачав головой, усмехнулся и постарался изгнать эти
странные мысли из своей головы.
Вздохнув, он плеснул водой себе на лицо. Растерянность овладевала им, и он,

если честно, не знал, что делать дальше. Пока что его экипаж был отвлечен
оценкой повреждений и возможным ремонтом, но совсем скоро у них не
останется никаких занятий. А собрать в одном месте четыреста тридцать
праздно шатающихся человек казалось Кирку не самой удачной идеей. Он
подумал, что стоит отправить несколько вооруженных трикодерами
экспедиций к тем странным валунам, а также к нагромождению скал, что
высились с противоположной стороны.
Джим медленно побрел к выходу с корабля, с болью смотря на трещины в

стенах, оплавленные перегородки и другие разрушения, причиненные его
любимому Энтерпрайзу. Сойдя по аварийному трапу на землю, он кивнул
раздающему направо и налево приказы Скотти, и посмотрел на смоляную
гладь океана. И испуганно моргнул, когда ему почудилось, будто в далекой
темноте над водой на мгновение плеснуло что-то исполинское. Внимательнее
вглядевшись вдаль, он, однако, ничего не увидел…

Джим подумал, что ему не помешает хотя бы попытаться поспать, потому что
две бессонные ночи, очевидно, плохо сказываются на его восприятии
окружающего. Поэтому он крикнул трудящимся вокруг корабля людям, чтобы
они не перенапрягались и работали посменно, а не все сразу, и отправился к
себе.
Глава 3
Энсину Чехову на протяжении всей его недолгой семнадцатилетней жизни

никогда еще не снилось ничего ужаснее тех бесформенных тошнотворных
образов, наводнивших его сознание в самую первую ночь на неизвестной
планете. Он уснул почти сразу же, провалившись в глубокий сон, и сперва ему
даже показалось, что это будет именно тот живительный сон без сновидений,
что помогает восстановить силы уставшему человеку.
Вот только он ошибался. Больше всего на свете он желал открыть глаза, но

первобытный ужас сковывал все мышцы его тела. Глухая мысль, шептавшая
ему, что даже при пробуждении он не избавится от липкого Присутствия,
отвратительностью своею чуждого самой человеческой природе, билась в его
измученном мозгу. Идх-йаа. Шорох неведомых букв, сплетающихся в дикие
образы. Ллоигор. О, смрадный омут безумия!
Чехов дрожал. Все его чувства сплетались в тугой жгут, пока гнилостная
сладость искрилась во мраке багряными сполохами. Прошли годы,
тысячелетия, а он все бился в агонии в самой сердцевине бесконечного Ничто.
Когда-то он знал, что все - сон, но теперь уже не был уверен в этом. Разум
Павла вибрировал - еще миг, и сорвется в жаркую пропасть сумасшествия. Его
руки против воли сжимались в кулаки, его кожа пылала. Ййа, камог.
В окружающей темноте заходились в безумном танце полуаморфные тени, их

черный цвет был настолько глубок, что ни один из языков, сохранившихся в
этой такой молодой галактике, был бы не способен его описать. Слух был
искалечен монотонным нытьем дьявольских флейт и мерной дробью
барабанов потустороннего мира, что выбивали ритм древними костями
первых поселенцев на его душе. Образы, неподвластные осмыслению,
пробивались сквозь плотно закрытые веки. Саа'тйи!
А в самом средоточии хаоса вставали, высясь над мерзким плясом теней,

бесконечные башни зеленого города, спящего в морской пучине.
Непереносимым холодом веяло от стен зданий его. Вокруг башен клубились
сгустки чистого мрака. Кто бы ни был тем храбрецом-атлантом, что повергнул
сей безымянный город на морскую глубину, он сделал это единственно во имя
спасения слабого рассудка смертных созданий. Рот Чехова открылся в
душераздирающем крике, когда из трещины оконного проема на мгновение

показалась исполинская конечность, превышающая размерами всех известных

в этом мире живых созданий. Павел забился, всеми силами пытаясь
выпутаться из вязкой паутины ужасающего своей реальностью кошмара. С
неимоверным усилием он распахнул глаза. В тишине общей каюты среди
беспечно спавших товарищей вдохнуть хотя бы глоток воздуха ему удалось не
раньше, чем через минуту.
Фхтагн.
Печать молчания легла на его губы, безжалостные воспоминания об

удушливо-невыносимом сне преследовали его, но он не мог поделиться ни с
кем, ибо не поверил бы никто, да и не вынес бы человеческий разум
невероятного знания, что было способно низвергнуть здравомыслие человека
в бездонные глубины безумия. Никто не узнает о том, что снилось Чехову в ту
первую ночь на пока еще безымянной планете.
***
Капитану Джеймсу Кирку в ту ночь ничего не снилось. Проснулся он от того,

что кто-то, очевидно, забыв про звонок, неуверенно стучал в дверь его каюты.
Джим встал с кровати и, натянув первую попавшую по дороге футболку,
пошел открывать. Зевая, он ввел код, и дверь открылась с тихим шипением.
На пороге мялся Чехов, одна его рука все еще была поднята для очередного
стука. Джим выжидающе посмотрел на него. Ему показался странным
внешний вид навигатора: взгляд того блуждал, не останавливаясь надолго ни
на одной точке, на лице отражались мучительные сомнения, и это что - седые
волоски на висках 17-летнего мальчишки?! Джим встряхнул головой - что за
глупости, конечно же нет, просто игра света, ничего больше.
- Привет! Который час? Что-то срочное? - капитан попытался поймать взгляд

энсина.
- Я не знаю, кэптэн... какая разница, - Чехов ненадолго замолк, - зря я вас

побеспокоил... ничего срочного, нет... да я и сам уже не помню, зачем искал...
да. Я лучше пойду, кэптэн, извините...
Джим с подозрением наблюдал, как Павел, сгорбившись, словно на плечах

была непосильная ноша, отягощающае его существование, медленно побрел
прочь по коридору. Капитан хотел было его окликнуть, но подумал, что
лучшим лекарством для Чехова будет сон, а не разговор по душам с
вышестоящим начальством. Впрочем, стоит сказать Маккою, что с их
навигатором что-то не так... Наверное, на всегда впечатлительного парня так
повлияла катастрофа и отсутствие положительных новостей от командования.
Такими темпами всю его команду ждет неминуемая депрессия; что ж, он все

равно собирался послать людей изучить окрестности, почему бы не отправить

их сегодня.
От мыслей его отвлек искаженный помехами голос Ухуры, вызывающей по
корабельной связи:
-К..итан...ы...нуж...на...мос...ке.
Джим в спешке метнулся обратно в каюту, натянул свою золотую тунику и, на

ходу застегивая брюки, помчался на мостик.
На выходе из турболифта его радостной улыбкой встретила Ухура:
- Джим, я смогла поймать частоту Звездного Флота! Я отослала им наши

координаты и объяснила ситуацию. Они немедленно выслали в этот сектор
корабль! Обещают, что помощь к нам подоспеет в течение четырех-пяти дней.
Джим широко улыбнулся ей в ответ и радостно хлопнул по плечу:
- Отличная работа, лейтенант! - а потом, прищурившись, добавил. - Теперь

настоятельно рекомендую вам все же пойти и отдохнуть.
На мгновение Джиму показалось, что Ниота сейчас покажет ему язык, но она
только фыркнула и гордо прошествовала к лифту мимо него.
Казалось, всё начинало налаживаться.

***ЧАСТЬ 2 ***
После полудня (они предпочитали жить по корабельным часам, потому что на

планете время при отсутствии солнца, казалось, замедляло свой бег) Спок
снарядил экспедицию к странной формы валунам в 2,45 километрах от
Энтерпрайз. Команда из пятнадцати человек (на излишне большом количестве
настоял Джим) вооружилась налобными фонарями и запасными
аккумуляторами, трикодерами и, на всякий случай, фазерами. Они
выдвинулись в путь - группа теней с дрожащими пятнами света на земле перед
ними. С самого начала Спок включил трикодер и периодически проверял на
нем данные. Прибор не показывал ничего интересного или принципиально
отличающегося от той информации, что он получил, сканируя пространство
около корабля. Дорога проходила в молчании, лишь один раз споткнулся
энсин и дрожащим шепотом сказал, что ему что-то почудилось в темной
пустыне слева от них. Остановившись, они синхронно посмотрели туда - пятна
света от их фонариков метались в пустоте. Ничего не обнаружив, отряд
двинулся дальше и вскоре подошел к валунам поближе.
Вблизи они казались еще более странными. В тусклом свете далеких звезд
камни казались призрачными и потусторонними. Пятна света выхватывали то

один выступ, то другой, создавая в вечности окружающего их мрака зловещее

впечатление рукотворности.
Зыбкость форм этих валунов смущала и очаровывала одновременно, казалось,

стоит только задержаться взгляду на мертвенно-бледном отблеске фонаря,
словно бы зацепившегося за расщелину, как менялась сама фактура, сущность
предмета, и вот уже перед удивленным взором наблюдателя появлялся уступ.
Камни выглядели остатками какой-то иной цивилизации, чего-то настолько
древнего, что становилось не по себе от одной мысли о существовании чего-
то столь прекрасного в своей уродливости.
Спок еще раз взглянул на трикодер. Его бровь удивленно поднялась. Чем
ближе они подходили к валунам, тем сильнее прибор начинал сбоить. Его
показания постоянно менялись, а тихие звуки, которые тот обычно издавал
при анализе информации, сменились на истошный писк. Спок нахмурился и
запустил полную перезагрузку. Подождав, пока трикодер снова включится, он
подошел к самому подножию камней. Прибор вновь начал сбиваться, пока
Спок вел им вдоль гладкой каменной поверхности. Мелкая галька
образовывала на земле пирамиды с человеческий рост и выше, и при
приближении к одной из них, трикодер истошно взвизгнул и отключился.
Спок заворожено шагнул ближе, медленно наклонился и начал разгребать
груду руками. Все быстрее и быстрее летела в разные стороны галька.
Азарт не отпустил его даже тогда, когда одной рукой он наткнулся на острую
грань и глубоко распорол чувствительную кисть. Он не смог бы остановиться,
даже если бы начал терять сознание от кровопотери. Что-то притягивало,
манило его из затхлого каменного плена, какой-то мучительный в своей
древности зов. Коммандер яростно отбрасывал камни, не замечая, как двое
геологов недоуменно переглянулись за его спиной. Впрочем, их глаза тут же
остекленели, и они деревянно зашагали прочь, мгновенно забыв о странном
поведении своего руководителя. Спок зарычал - он никак не мог добраться до
самого низа, откуда словно лилась сладкая песнь, манящая всю его сущность
своим заунывным мотивом. Разорванные рукава туники уже были испачканы
пятнами крови, его челка разметалась, а глаза горели тем неведомым огнем,
что бывает у фанатичных жрецов, собирающихся принести в жертву
собственную плоть и кровь.
Наконец-то он разгреб кучу и увидел Ее. В свете его фонаря на расчищенной

теперь поверхности гордо лежала Книга. Кожаный старинный переплет,
золотой тисненый узор невероятной красоты. Благородством веяло от Нее -
Она словно бы просила, умоляла, приказывала, чтобы каждый взял Ее в руки,
открыл, вдохнул чудесный запах страниц, постиг то, что Она готова была ему
сообщить. Спок зачарованно протянул к Ней руку….и вдруг с его глаз будто
спала пелена. Он, тяжело дыша, отскочил назад. Посмотрел на свою левую
кисть, из которой все еще сочилась кровь. Закрыл глаза, успокаивая

переживший телепатическую атаку разум. По счастливой случайности

жертвой нападения оказался он, привыкший к поддержанию ментальных
щитов, а не кто-то из пси-нулевых землян, которые никогда не смогли бы
выйти из транса.
Удивительно, откуда на планете без единой формы жизни мог появиться

данный артефакт? Но решение этой загадки Спок решил отложить на потом -
всего лишь несколько недель назад их команда пережила приключение на,
казалось бы, безлюдной планете в системе Омикрон Дельта, на которой
совершенно неожиданные предметы также появлялись, словно из ниоткуда. В
конце концов, оказалось, что все было лишь искусной иллюзией, призванной
развлекать туристов. Кстати, после того случая командование стало
тщательнее выбирать планеты для отдыха своих подчиненных.
Основной же проблемой на данный момент была очевидная опасность книги,

лежащей на очищенной от камней земле.
***
Мглистая тьма океана манила Джима все то время, что они были на этой
планете. Ему казалось непостижимым величие темных вод, чья глубина не
поддавалась измерению (даже их сверхчувствительные приборы не смогли
показать точную цифру, где начиналось морское дно). Он стоял и смотрел, как
шумно катятся волны, ритмично, успокаивая, и будто обещая вечную жизнь
тому, кто, подобно героям из старинных легенд, решится испить из него. Джим
не мог оторвать взгляда от этого, казалось, живого существа, даже не черного,
скорее, состоящего из отсутствия самого цвета, квинтэссенции ночи. Джим
стоял и смотрел, а волны накатывались на песчаный берег одна за другой, и в
каждом этом движении он слышал призыв, словно бесконечное повторение
собственного имени.
От болезненной задумчивости его спас Спок, который вырос безмолвной

фигурой позади своего капитана, не решаясь тревожить, но в то же время
понимая, что сделать это придется – вопрос требовал немедленного
вмешательства.
- Сэр? – наконец позвал его Коммандер.
Джим с усилием оторвал глаза от океана и вымученно улыбнулся: - Скажите,

что у вас хорошие новости, прошу.
- Они не плохие и не хорошие, - подумав, ответил Спок, - это просто новости,

и мне нужно ваше мнение, капитан.
- Что случилось, мистер Спок?

- Сэр, я нашел одну книгу и хотел бы, чтобы вы осмотрели ее со мной.
- Книгу? Здесь?
- Именно так, капитан, и это не самая главная странность.
- Пожалуй, будет лучше обсудить это в моей каюте, Коммандер.
- Как скажете, капитан.
Их удаляющиеся голоса гулко звучали в тишине необитаемой планеты. И ни

один из них не заметил, как Чехов, который неподалеку от них пытался
освежить голову ночным воздухом и изгнать смрад кошмара, наполнивший
его душу, разум и само естество, напряженно замер в беспроглядной пустоте
ночи и тихо стал повторять слова, не существующие ни в одном языке
известной вселенной, слова страшные, пугающие, что словно были частью
вековечного кровавого культа и не должны были быть произнесены еще не
одну тысячу лет.
***
Кирк ввел код на двери своей каюты и жестом пригласил Спока, бережно
прижимающего к груди старинный фолиант, зайти внутрь. Некоторое время
назад Джим заметил, что его первый помощник двигается медленнее
обычного, а его движения выглядят слегка скованными. Устало потерев глаза,
он спросил:
- Спок, что с тобой? Ты выглядишь каким-то... вялым. С тобой все в порядке?

Когда ты в последний раз спал?
- Капитан, как я говорил вам уже неоднократно, вулканцам требуется

значительно меньше сна, чем людям, время, которое я выделяю на отдых,
удовлетворительно. Моя, как вы выразились, "вялость", хотя я и нахожу
подобное сравнение с представителями растительного мира оскорбительным,
обуславливается тем, что я уже приблизительно три целых семь десятых часов
вынужден поддерживать более мощные ментальные блоки. Именно об этом я
и хотел с вами поговорить.
- А я думал, разговор пойдет о книге, - Джим кивнул на том, который вулканец

все еще не отпускал, баюкая в руках, словно величайшее сокровище.
- Между этими фактами существует прямая взаимосвязь, капитан, - Спок

кратко изложил ему обстоятельства, сопутствующие находке Книги и сухо, в
нескольких предложениях, описал эффект, который она на него оказала. -

...Таким образом, мне приходится поддерживать сильные щиты, из-за чего я

чувствую необходимость в медитации. Я бы предпочел скрыть этот артефакт
в таком месте, откуда он не сможет никому навредить, но крайняя серьезность
нашей ситуации вынуждает меня продемонстрировать его вам.
Джим потянулся к книге, собираясь забрать ее у Спока и внимательно изучить,

но Спок отпрянул.
- Джим, прошу, не дотрагивайся до артефакта, по крайней мере до тех пор,

пока я не выяснил, каким образом он воздействует на окружающих.
Джим нахмурился, но отступил, подошел к столу и, собрав в охапку

загромождающие его бумаги и скинув их на кровать, кивком пригласил Спока
положить книгу на освободившееся место.
Тот аккуратно раскрыл фолиант и бережно опустил его на поверхность стола.

Оба в предвкушении склонились над книгой, рассчитывая найти в ней ответы
на все свои вопросы.
Ничего.
Нет, не совсем так: страницы были испещрены мелкими каллиграфическими

буковками и усыпаны символами, но ни Джим, ни Спок не были в состоянии
их прочитать. Конечно, странно было бы ожидать, что текст будет написан,
например, на Стандарте или современном вулканском, но глупая надежда, как
известно, умирает последней. Пару минут Кирк напряженно вглядывался в
слегка выцветшие закорючки, пытаясь отыскать аналогию с каким-нибудь из
известных ему алфавитов. Потом, задумавшись, протянул руку и перевернул
желтоватую сухую страницу. Справа от него дернулся и резко выдохнул Спок,
но ничего не произошло.
- Видишь, - пожал плечами капитан, - видимо, книжица все свои силы

потратила на тебя.
- Джим, я попросил бы вас не шутить с такими вещами, - в голосе Спока ясно

чувствовалось неодобрение.
Тот, не обращая внимания на предостережение вулканца, перелистнул еще

несколько страниц все тех же неразборчивых знаков и внезапно застыл.
Неведомый автор книги решил снабдить свой текст иллюстрациями.
Джим вглядывался в разворот, на котором было изображено нечто,

возвышающееся над непроницаемой гладью смоляной воды. Изгибы и
повороты тела этого исполинского существа могли быть порождены лишь

лихорадкой поврежденного сознания. Безумный художник придал плоти

отвратительное сходство с человеком, наградив его при этом неописуемо
уродливыми мутациями. Джим дрожащими руками резко захлопнул фолиант.
- Что ж, мистер Спок, - откашлявшись, он посмотрел на своего старшего

помощника, который стоял неестественно прямо, не сводя странного взгляда
с закрытой теперь книги, - думаю, мы оба слишком вымотались за
сегодняшний день. Предлагаю отложить все дальнейшие эксперименты на
завтра и приказываю вам (и себе) как следует отдохнуть. Книгу я оставлю
здесь. Мне кажется, нам не стоит сейчас громко объявлять о вашей...
необычной... находке.
- Но, капитан! - запротестовал отмерший вулканец. - Я настоятельно

рекомендую переместить артефакт в мою каюту. Вообще-то, вы, при всем
моем уважении, не телепат, и, вздумай она напасть на вас, не сможете ничего
предпринять.
- Спок, я не думаю, что со мной случится что-то страшное, если книжка

переночует у меня, - устало улыбнулся Джим, - к тому же, ты сам говорил, тебе
требуется продолжительная медитация. Вот и займись этим. И возражения не
принимаются, - перебил он открывшего было рот вулканца.
- Как скажете, - Спок холодно кивнул ему на прощание и направился к себе.
Джим заблокировал дверь и, оставшись в одиночестве, прислонился лбом к

холодной стене.
Даже зажмурившись, он видел бездонные провалы глаз вечного существа из

загадочной книги.
***
Лейтенанту Ухуре почти никогда не снились сны. А если и снились, то это

было что-то легкое и незапоминающееся, скорее впечатление, чем какая-то
полноценная история.
Вот только в эту ночь все было по-другому.
Непроницаемая тьма внезапно обрела голос, обрела лицо, обрела сущность.

Мужчина, похожий на египтянина с архаичных фресок, смуглый, стройный,
со злым и печальным лицом, пришел из небытия, с рассказами о событиях,
произошедшими бесчисленное количество веков назад в местах, что были
бесконечно далеки от тех галактик, куда могла добраться современная
цивилизация. Он наклонился к изголовью кровати, где спала Ухура, провел
пальцами по ее безмятежному лицу, заставляя ее саму, наблюдающую за всем

словно со стороны, корчиться в беззвучном крике, некрасиво распахнув рот,

ведь ледяные пальцы обжигали, прикосновения были невыносимо
болезненны, вынуждая умолять, просить и плакать, снова и снова.
Внезапно все закончилась, а Ухура обрела способность понимать, что говорит

ей незнакомец, его слова ядовитым плющом обвивались вокруг нее, проникая
в кровь, а оттуда – сразу в душу.
- Ньярлатотеп имя мое, неизвестное тебе. Я пришел за тобой, ведь лишь ты

достойна почетной миссии, никто из этих мальчишек, лишь ты, одна ты,
прекрасная богиня с чистой душой, лишь ты одна. Послушай меня, приди ко
мне, и расскажу я о том, что суждено сделать, что должно быть сделано, что
будет сделано, что начертано огненными рунами во всех священных книгах,
написанными первоначальными богами. Ньярлатотеп имя мое, выслушай
меня, открой свой разум мне, доверься мне.
Бледные мерцающие звезды заглядывали в окна и равнодушно наблюдали, как

дурман заполнял каждую клеточку тела Ухуры, как разум ее, неспособный
справиться с такой необычайной силой, сдавался, а она сама все больше
вслушивалась в сладкие уговоры, исступленно отдаваясь неведомому на своей
узкой кровати.
Команда спала совсем рядом, но ни единый человек не слышал ее мольбы, не

видел ее страданий, не смог бы прийти на помощь. Снова и снова звучал голос
внутри нее, казалось, исходя из нее самой, из пульсирующей сердцевины в
теле ее.
- Ньярлатотеп имя мое.
Гротескные тени заполонили мир вокруг, сузившийся до шепота, до всхлипа,

до одной мысли. Не было спасения, ибо невозможно спастись, когда тебя
предает твой собственный разум, опьяненный возможностями изучить тайны,
доселе неисследованные, что были сокрыты во мраке веков а сейчас, точно
джины из старинных сказок, вились вокруг нее, ласково называя по имени,
обещая так много.
Проспав восемь часов, куда больше, чем она на самом деле могла себе
позволить, Ухура проснулась посвежевшей и отдохнувшей. Ни единое
событие не сохранилось в памяти ее, подспудной опасностью затаившись где-
то в глубинах подсознания.
***


Звездная дата: 4265.09
Энсин Чехов был изолирован от остальной команды, в связи с его нелогичным

поведением, которое, вероятно, может представлять опасность для
окружающих. Сегодня в 0800 по корабельному времени он предпринял
попытку взломать замок на двери капитана. Капитан вызвал охрану, которая
задержала его и провела допрос. На все вопросы энсин отвечал безумным
смехом, повторяя: "Он здесь. Он здесь. Он совсем близко и зовёт нас!". Когда
лейтенант Джотто попробовал подробнее узнать, кто этот "он", Чехов перешёл
на бессвязное бормотание. Нийота, которая показалась мне серьёзно
напуганной, сообщила капитану, что различает в его шёпоте смутно знакомые
ей грамматические конструкции и попросила запись допроса для дальнейшего
изучения.
Гипотеза: Энсин Чехов говорил о книге, запертой в каюте капитана. Откуда он

узнал? Была ли атака на него со стороны книги? Если была, то почему именно
на него?
Джим выглядит изнурённым. Возможно, стоит попросить доктора Маккоя

выписать ему снотворное.
Предполагаемое время до прибытия спасательного корабля - 3 дня 13 часов.
Стоит отметить необычное поведение команды: люди собираются в группы по

3-5 человек и о чем-то перешептываются, замолкая, когда я или капитан
проходим мимо.
Общее психологическое состояние команды не отвечает стандартам и требует

более тщательного наблюдения со стороны медицинской службы.
Рекомендации были переданы доктору Маккою.
Замечание: провести беседу с лейтенантом Ухурой, понять общие настроения

экипажа, изучить реакции самого лейтенанта.
Запись была сделана: 0930 по бортовому времени, Коммандер Спок.
***
Беседа длилась уже второй час. Вопросы были стандартными. Сначала –

определение общего состояния лейтенанта Ухуры, потом – дружелюбные
расспросы Джима, чередующиеся замечаниями Спока, сделанными в
исключительно прохладно-деловом тоне. У Нийоты было ощущение, что в ее
голове стоит какой-то блок, мешающий ей рассказать им о том, что

происходило в действительности . Все, на что ее хватало – это «да, капитан»,

«нет, капитан» и «все в порядке, капитан». Шло время, и Ухуре стало казаться,
что кто-то помимо них троих находится в медотсеке, кто-то, следящий за нею
безумным взглядом ярко-горящих глаз, подчиняющий своей воле. Медленно
она погружалась в своеобразный транс, лишающий последних сил.
Неожиданно, прямо посередине фразы Джима, к ним влетел Сулу,

задыхающийся от быстрого бега. Не успев отдышаться, он выпалил:
- Капитан, Чехов сбежал.
Джим и Спок вылетели из медотсека вслед за Сулу, на бегу громко обсуждая

произошедшее. Маккой сочувственно улыбнулся Нийоте и занялся своими
делами, больше не обращая на нее внимания. Ухура же гибко поднялась,
потянулась и вышла прочь, загадочно улыбаясь словам того, кто стоял за ее
плечом, жарко нашептывая приказы на языке, что был рожден в бесконечности
мрака.
Каюта капитана оказалась не заперта – какое безрассудство.
Книга пульсировала словно сердце, неведомым ритмом далеких барабанов

подзывая и маня.
Ухура сделала первый шаг в комнату, двери за ней с тихим шипением

закрылись.
Удары становились все громче, казалось, сама комната вторит этому

невероятному ритму, сжимаясь вокруг осмелившегося потревожить покой
неизвестных богов.
До стола, на котором лежала книга, оставалось два шага. Глаза застлала

кровавая пелена, мороком заволакивающая разум, и уже не помнила Нийота,
который из голосов, вторящих друг другу, призывающих совершить то, что
она задумала – ее собственный.
Пальцы пробежались по зловещим символам, вытесненным на потемневшем

от времени переплете, дышать становилось все тяжелее, воздух с силой
выходил из легких, горевших огнем, словно весь кислород внезапно кончился
на планете, на которой его и вовсе не должно было быть.
Прижав к себе бесценную Книгу, Ухура растворилась во мраке, окружающим

враждебным кольцом корабль, присоединившись к тому, кто первый познал
тайны, позволив древним существам захватить его рассудок, полностью
подчинившись им.

***
После похищения таинственной книги, странная апатия овладела Джимом.

Время от времени он недосчитывался кого-то из членов экипажа, натыкаясь
на заброшенные ремонтные посты. Иногда видел странные тени, скользящие
по стенам корабля.
Самым разумным ему показалось сдать командование Споку и отдохнуть, ведь

только усталостью он мог объяснить шутки, которые играет с ним разум.
Он устало обвел глазами каюту, встретившую его уютной тишиной, и рухнул

на кровать, мгновенно проваливаясь в тяжелый сон.
Его разбудил собственный крик, эхом отразившийся от стен. Он словно тонул

в ледяной воде, тянувшей его в мглистую вечную ночь. Руки комкали
постельное белье в тщетной надежде ухватиться за что-то материальное, что
не даст исчезнуть, раствориться в беспросветном мраке ужаса.
Одно слово билось в его голове, огромными огненными буквами выжженное

на веках.
Спок.
Он даже не подумал воспользоваться интеркомом – это просто не пришло ему

в голову. Он пробирался по тускло освещенному кораблю до каюты
Коммандера, даже не задумываясь о том, что именно он собирается сделать,
если все, приснившееся ему, липким ужасом наполняя тело, – действительно
правда.
Три коротких стука, и Спок, полностью одетый, застегнутый на все пуговицы,

открыл ему, недоуменно приподнимая бровь.
- Просто хотел убедиться, - промямлил Джим, чувствуя, как под немигающим

взглядом первого помощника все страхи улетучиваются, оставляя неприятное
металлическое послевкусие во рту, - что все в порядке.
- Все в порядке, - спокойно повторил Спок, с беспокойством глядя на

взволнованного капитана, - вы можете пройти и убедиться.
Джим воспользовался приглашением и, переступив порог, с некоторым

удивлением заметил, что кровать Спока аккуратно заправлена, словно он и не
ложился вовсе этой ночью.
- Я медитирую, - заметив его взгляд, сообщил Спок, - если хочешь, ложись

спать у меня.

С содроганием вспомнив влажное от пота постельное белье у себя в каюте,

воздух, наполненный ночными криками и стонами, Джим поспешил принять
приглашение, улегшись поверх одеяла.
Спок сел на пол, сосредоточенно рассматривая лицо Джима, на котором за

одну ночь залегли новые морщинки.
Дождавшись, когда дыхание капитана выровняется, а с его кожи сойдет

нездоровая бледность, Спок осторожно, стараясь не разбудить чутко спящего
Джима, переплел его пальцы со своими и прикрыл глаза, погружаясь в
медитативный транс.
***
Его заставил очнуться чей-то громкий топот ног. Джим спал, разметавшись по
кровати, поверхностно и быстро дыша. Не решившись разбудить и тем самым
помешать капитану хоть немного прийти в себя, Спок решил самостоятельно
разобраться со странностями, творившимися на Энтерпрайзе.
Как ни странно, в коридоре оказалось совершенно пусто. Так же, как и в

соседних каютах. В медотсеке повсюду лежали раскиданные лекарства,
вскрытые упаковки от гипошприцев, но ни следа доктора Маккоя и его
ассистентов.
Гулкие шаги Спока отражались многочисленным эхом в пустых коридорах

корабля, когда он открывал каждую дверь, ища хотя бы одну живую душу.
На мостике тоже никого не было. Словно и не существовало никогда команды,

словно Спок один прилетел на эту забытую всеми планету. Внезапно
охваченный чувством непонятной тревоги, он медленно подошел к
коммуникатору и вызвал свою каюту – убедиться, что с Джимом все в порядке.
Ему никто не ответил.
Он нажал на кнопку вызова еще раз.
Тишина.
Он поднес палец, чтобы повторить попытку, как вдруг в отдалении услышал

крик.
Крик Джима, зовущего на помощь.
***

Спок бежал так, как никогда в своей жизни. Он проносился мимо брошенных
инструментов, перевёрнутых стульев и опрокинутых бочек с водой. Он
бездумно отмечал все эти детали, потому что единственной мыслью, бившейся
в его голове, была мысль о том, что Джима не оказалось в его каюте.
Вулканец наступил на бесхозно валяющийся на полу коммуникатор,

споткнулся о связку проводов, чуть не потерял равновесие, но сумел
удержаться и ринулся вперёд с удвоенной силой.
Он уже приближался к выходу с корабля и слышал в отдалении монотонные

причитания голосов, которые не могли принадлежать никому кроме тех, кто
когда-то был его командой. Спок вырвался наружу и, притормозив, принялся
лихорадочно оглядываться по сторонам. Под бледным светом далёких звёзд
не было видно ничего дальше пяти-шести шагов, но теперь Спок отчётливее
слышал стройное пение и, поскальзываясь на мокром песке под его
ботинками, побежал на звук.
Обогнув корабль, он увидел далёкие мерцающие огни в пустыне, парящие и

покачивающиеся в такт поющим бездушным голосам. Он, задыхаясь, ринулся
в ту сторону, на ходу доставая из-за пояса два фазера, и, не глядя, перевел их
в смертельный режим. Утопая в песчаных насыпях, он подбирался всё ближе
и ближе к висящим в вязком воздухе потусторонним огням. Вот он уже мог
различить силуэты людей, извивающихся и подёргивающихся под ужасающие
звуки, которые они сами же и издавали. Никто не обращал на него внимания,
и он, не рассчитывая сил, пробираясь к центру толпы, расталкивал мужчин и
женщин, которые от его ударов падали на землю, увлекая за собой других;
сквозь непрекращающийся гул он различил хруст костей, когда один из его
бывших подчинённых грузно осел на землю со сломанной шеей. Спока не
волновали эти потери, сквозь толпу бездумных манекенов он пытался
добраться до того единственного, кого он ещё в силах был спасти.
Наконец, он продрался сквозь толпу, которая немедленно сомкнулась за ним,

и от открывшейся перед его глазами картины парализовано застыл, застыл
всего лишь на пару мгновений, оказавшихся, тем не менее, роковыми.
На свободном от людей небольшом пространстве, освещённом плавающими

огнями нестерпимого цвета, находились трое. Лейтенант Джотто, которому
Кирк когда-то в пьяном угаре дал шутливое прозвище Кексик, держал Джима
за горло, приподняв того над землёй на добрый фут. Кирк хрипел, из разбитых
губ текла кровь, блестящая в мерцающем холодном свете, он из последних сил
царапал ногтями сжимающую его горло руку и пытался попасть по лейтенанту
болтающимися в воздухе ногами. Лицо Джотто ничего не выражало, только в
глазах плескалось что-то сродни религиозному экстазу. Его рот открывался,
издавая те же ужасные звуки, что и рты остального экипажа.

Перед ними стоял полностью голый Чехов, его дыхание вырывалось изо рта
облачками белесого пара. Он безумно скалился, волосы были растрёпаны, а в
глаза будто залили нефти, потому что они чёрными дырами зияли на его лице,
мудрые и древние, словно у Левиафана. Павел держал в одной руке раскрытую
Книгу, которая, несмотря на полное отсутствие ветра, шевелила страницами и
излучала собственное мерзкое зеленоватое свечение.
В другой руке он держал длинный изогнутый нож.
Спок закричал и ринулся вперёд.
Джим застыл, прекратил вырываться и попытался обернуться на звук. В этот

же момент Павел вскинул голову и замахнулся.
Нечеловеческий вой тысячи глоток разнёсся над пустыней, в то время как на

глазах у Спока тело его капитана, друга, самого близкого во всей галактике
человека, уже никем не поддерживаемое, осело на землю. Павел поднёс к
губам окровавленный нож, облизнул лезвие и расхохотался.
Больше Спок ничего не видел.

***ЭПИЛОГ***
Через четыре дня USS Виктория Целеста, в спешном порядке отосланная

Звездным Флотом на помощь потерпевшему крушение Энтерпрайзу, зависла
на орбите безжизненной чёрной планеты. Их задержка была обусловлена тем,
что планета-изгой двигалась в пространстве с внушительной скоростью, и в
тех координатах, из которых руководство получило сигнал бедствия, ничего
не оказалось. Навигатору пришлось изрядно постараться, чтобы вычислить
возможную траекторию планемо и вывести корабль к месту, на котором оно
теперь находилось.
Капитан распорядился снарядить десант из десяти медиков и учёных и

телепортировать их прямиком ко входу в обнаруженный ими на поверхности
разбитый Энтерпрайз.
Спустя некоторое время удивлённый голос главного медика доложил через

коммуникатор, что они не смогли обнаружить на корабле ни одной живой
души, и, более того, всё выглядит так, будто люди покинули судно в страшной
спешке.
Капитан нахмурился и приказал подниматься, захватив с собой записи

дневников капитана и его первого помощника.

Вскоре он обнаружил, что почти все файлы капитанского дневника

повреждены, и из-за прерывающих их сильных помех удаётся разобрать лишь
отдельные фразы. Оставалась надежда на дневник первого помощника.
Капитан много слышал об этом вулканце и надеялся, что записи представителя

одной из самых дотошных рас исследованной галактики прольют свет на
нынешнее местонахождение пострадавшего экипажа. Решив, что более
подробно он ознакомится с документами позже, капитан включил самый
последний файл, созданный три дня назад. К его радости запись оказалась
неповрежденной, и сухой, безжизненный мужской голос заполнил каюту.

Звездная дата: 4500
Капитан Кирк покоится на глубине шести футов в каменистой почве этой

проклятой планеты. Я постарался скрыть месторасположение его могилы, не
оставив никаких опознавательных знаков, чтобы эти не-люди, чудовища, в
которых превратился экипаж, не смогли достать тело и использовать для своих
ритуалов.
Сегодня я похоронил своего капитана.
Вспоминая события прошлой ночи, я понимаю, как странно было то, что, когда
я очнулся, вокруг меня не оказалось ни одного человека, лишь тело моего
Джима покоилось в нескольких шагах от меня. Они унесли даже трупы,
которых я, до того как меня оглушили, успел оставить немало. Возможно,
капитана мне оставили из какого-то извращённого чувства сострадания, а
возможно, они наблюдают сейчас за мной и глумятся над горем, которое
вулканцам неприлично выражать столь явно. Но я чувствую, что мне уже всё
равно. Я опустошён.
Сначала я хотел отдать его морю, ведь именно оно завораживало Джима, но
вовремя заметил следы, пропадающие в нём. Что ж, теперь я по крайней мере
знаю, где находятся последние из экипажа. И моего капитана они не получат.
Безумие медленно овладевает мной. Мне всегда казалось, что именно разум
будет последним, что откажет в служении вулканцу. Я ошибался. Я теряю
рассудок, как потеряли все, кто прилетел на эту планету, один за одним.
Я оставляю эту запись для тех несчастных, которые, возможно, явятся, чтобы
нас спасти. Мне по-прежнему доподлинно неизвестно, что произошло. Но
заклинаю вас, улетайте быстрее и не оставайтесь здесь ни одной лишней
минуты.

Спок.
Запись прервалась помехами, и капитан уже потянулся дрожащей рукой,

чтобы остановить воспроизведение, но вдруг сквозь шум и треск этот же голос
произнёс всего лишь одну фразу, заставившую заледенеть кровь.
Ктулху Фхтагн
Клуб по интересам
Ilnejin
Автор
Фонарик мигнул, и Аманда испугалась, что останется в темноте. Запасных

батареек не было, но девушка вспомнила об этом только основательно
углубившись в лабиринты Черной Пещеры. Она тотчас же повернула назад,
но теперь уже сомневалась, что сможет добраться до выхода. Фонарик все-
таки передумал гаснуть, но светил намного тусклее, чем прежде. Его минуты
были сочтены.
Аманда направила фонарь на стену, отыскивая свои отметки. Очень скоро в
желтом пятне света оказалась буква "А" и неровная короткая стрелка,
начерченные помадой. Она плутала по Черной Пещере уже три часа, чуть было
не упала в подземную реку, с ног до головы перемазалась какой-то противной
слизью и, кажется, потеряла ключ от общежития, но почему-то, эту помаду ей
было жальче больше ключа, костюма и потраченного времени вместе взятых.
Она была совсем новая.
Когда до выхода - по ее расчетам - оставалось совсем немного, фонарь все-
таки погас. Девушка как следует потрясла его и даже постучала о стену
пещеры, но этот ритуал не смог вдохнуть жизнь в севшую батарейку.
Аманда изо всех сил старалась не удариться в панику. Она пыталась успокоить
себя тем, что на нее могут наткнуться, скажем, спелеологи. Или еще кто-
нибудь. О том, что ни одному нормальному человеку не придет в голову лезть
среди ночи в Черную Пещеру, да еще когда в городе творится черт знает что,
она старалась не думать.
А ведь каких-то три часа назад это казалось ей хорошей идеей.
Патрули на улицах, жители, охваченные паникой, ужасные монстры, в любой
момент готовые выпрыгнуть из-за любого поворота... Больше всего на свете
Аманде хотелось забиться в какой-нибудь спокойный угол и пересидеть там
до тех пор, пока весь этот кошмар не закончится - так или иначе. Но она не
могла себе этого позволить - кто, кроме нее сможет разобраться в
происходящем? Уж явно не полицейские и ополченцы.
Единственный компромисс, на который она решилась пойти - это на какое-то
время оставить беспокойные улицы города ради относительной безопасности

Черной Пещеры. В последние дни в институте говорили, что с пещерой что-то

не так, и Аманда убедила себя, что сможет найти там ответы на свои вопросы.
Никаких ответов она не нашла, да и еще сама потерялась.
Аманда положила руку на склизкую стену и закрыла глаза. Было темно, но с
сомкнутыми веками она почему-то почувствовала себя увереннее. Она
постаралась успокоиться и прислушалась. Капала вода, где-то снаружи,
приглушенные толщей камня, раздавались выстрелы и дикие крики.
Возможно, Аманда и смогла бы сориентироваться по ним и найти выход, если
бы относительную тишину вокруг не затопил зловещий шепот. Этот звук
сводил Аманду с ума уже целый месяц, но в последние дни он усилился и стал
совсем нестерпим. Большую часть времени шепот не особенно досаждал, хотя
и не давал забыть о своем присутствии, но стоило девушке хоть на секунду
отвлечься от своих занятий или просто остаться в тишине, он тут же
полностью завладевал ее восприятием.
В какой-то момент Аманде показалось, что еще немного, и она различит, что
же шепчут незнакомые голоса, и тогда все для нее точно будет кончено. Ее
нервы не выдержали - завопив от ужаса, девушка открыла глаза и побежала.
Она не видела ничего перед собой, но вытянутые руки кое-как помогали не
натыкаться на стены и сталактиты. О том, что она может споткнуться и
сломать что-нибудь, Аманда даже не думала, настолько силен был страх.
Увидев на стене отблеск света, она скорее испугалась, чем обрадовалась, но
затормозить уже не успела. К тому же, было глупо останавливаться и пытаться
спрятаться - после того, как она громко топала и кричала. Впрочем, к этому
мудрому заключению Аманда пришла уже после того, как с разбегу врезалась
в какого-то человека. Снова закричав, она отпрыгнула в сторону и только
после этого рискнула взглянуть на "пострадавшего".
Неверный свет самодельного факела превратил его лицо в гротескную маску,
резкие тени исказили черты, и в первый момент он показался Аманде
чудовищем. Она инстинктивно вжалась в стену, но потом первые признаки
узнавания пробились сквозь исказивший восприятие страх. Аманда никогда
бы не подумала, что будет так рада встрече с человеком, которого впервые
увидела на лекции пару недель назад.
- Профессор Уолтерс? - спросила она, не веря своим глазам. - Ох, извините.
- Вы в порядке, мисс...
- Шарп, - подсказала Аманда.
- Мисс Шарп, - повторил он. Только сейчас Аманда заметила второго мужчину
- он стоял в тени, так что не удивительно, что перепуганная девушка не
увидела его сразу. - Что вы делаете в таком месте?
- Я заблудилась. Я думала, что смогу найти здесь... что-нибудь. Что-нибудь,
что поможет понять, что происходит в Аркхэме, - пробормотала она. - Но
потом у меня погас фонарик, и...
Аманда поймала себя на мысли, что в их глазах она, наверное, выглядит
сумасшедшей. Но ей было все равно. Главное, чтобы они помогли ей отсюда
выбраться, а дальше она уже что-нибудь придумает.

- Вы только поглядите, Джек, - профессор повернулся ко второму мужчине. -

Кажется, в нашем клубе сыщиков поневоле появилось пополнение.
- Что?
- Мисс Шарп, я вижу по вашим глазам, что вас коснулось некое ужасное
знание. Вы, наверное, думаете, что одна стоите между Аркхэмом и кошмаром,
который ему угрожает? - профессор говорил ровно, будто читал лекцию.
Аманда с удивлением обнаружила, что ее успокаивает звучание этого
монотонного голоса. - Позвольте вас ободрить, вы больше не одиноки. Это -
профессор показал на своего собеседника. - Джек Монтерей, археолог.
- Очень приятно, мисс Шарп, - Джек коротко кивнул. Девушка кивнула в ответ.
- Как и я, он пытается разобраться, что же угрожает Аркхэму. Добро
пожаловать в наш скромный клуб.
Монтерей быстро вывел их из пещеры. Обсудив план действий, "сыщики"

решили разойтись, а потом встретиться снова и поделиться добытой
информацией. Археолог ушел первым - в сторону Френч Хилл. Путь Аманды
лежал на север, и профессор взялся проводить ее через Ривертаун.
Едва переступив границы района, Аманда едва не пожалела, что покинула
пещеру. Как оказалось, именно здесь располагался источник тех
душераздирающих криков и стрельбы. Впрочем, деваться было некуда, и
сыщики двинулись вперед.
И увидели это.
Прямо посреди широкого проспекта какое-то крылатое чудовище нападало на
женщину. Тварь истошно вопила, но женщина не собиралась ей ни в чем
уступать, оглашая улицу страшными проклятиями. Она лихо отмахивалась
кавалерийской саблей и отчаянно палила в воздух, надеясь то ли подранить
чудовище, то ли отогнать.
- Ч-что это? - прошептала потрясенная Аманда.
- Самка бьяхи, я полагаю, - ответил профессор. - Видите ее гребень? У самца
он должен быть больше...
- Нет, я имела ввиду женщину.
- Глория Голдберг, - точно таким же монотонным голосом пояснил профессор.
- Четвертый член нашего клуба по интересам.
Аманда содрогнулась. Ей показалось, что еще ни разу за эту долгую ночь она
не была так близка к безумию, как в этот момент.
Туда, за грань
ZoKpooL
Автор
Вот что я тебе скажу, Мэгс: наше восприятие слишком узкое. Органов чувств
слишком мало, что бы оценить, что вокруг.

Я думаю, Джейсон и Алек тоже туда заглядывали. За грань, недоступную

обычному человеку.
Я использовала свои способности, что бы посмотреть глазами растений со
всей Вселенной…
И увиденное меня поразило и немного испугало.
Ты знаешь, ЧТО на дне океана? А что там, где кончается космос?
Люди столетиями не ведали об этом, лишь избранные.
Феликс Фауст знает об этом. Тригон наверняка.
Но обычные люди, как ты, как другие, и понятия не имеют, что скрывает
космос.
Нелишним будет вспомнить тот случай, когда ты украла картины. Много

картин. Кажется, все смеялись с картины годов этак двадцатых, на которой
был изображен монстр, кушающий человечинку. В своем трипе я видела эту
тварь!
Потом я навела справки. Художника звали Пикман.
Ты помнишь скандал 30-ых годов с маленьким рыболовецким городком? Все
про него знают.
Так вот, это сущая правда.
На дне океана спит существо. Когда оно проснется, будет очень больно. Я
думаю, Демон остановит его.
Сотни, тысячи, миллионы рыболюдей, выродков божественной крови,
поклоняются на дне океана уродливым богам, которых зовут Матерью Гидрой
и Отцом Дагоном.
А где-то в космосе, слепой ядерный ужас, король дебилов, играет себе на
свирели. Скоро он придет.
Азатот.
А по земле, блея, и скуля, ползет Козлорогий, орошая семенем невинных и
порождая себе уродов на радость. Черный Козел с Легионом Младых.
Но ты не бойся. Возможно, это был просто трип, а если они есть, и это правда,
Лига сделает с ними тоже самое, что сделало со всеми кто вторгался на нашу
забытую Богом планетку. Ты же помнишь Нерона? Они побили самого
Люцифера!
Так что боятся нечего.
Теперь целуй меня и выбрось все это дерьмо из головы.
Властитель Ночи
grigoriynedelko
автор
I

Испокон веков человечество интересуют великие тайны прошлого, в которых

даётся объяснение царящему в мире порядку вещей. Однако некоторые из этих
тайн запрятаны так глубоко, сопряжены со столь могущественными силами и
овеяны таким ореолом ужаса, что, вероятно, лучшим было бы никогда не
находить их разгадок, оставив вселенной её вечное право на установление
своих, запредельных законов. Тем не менее, волею случая я оказался втянут в
события, масштаб которых начинаю понимать лишь сейчас; их подробности я
и собираюсь изложить далее, несмотря на то, что сама мысль о произошедшем
на территории загородного дома дяди Марка обрекает меня на бессонную
ночь, полную неизъяснимого, но теперь вполне определённого страха –
страха, не отпускающего мою душу вот уже долгие годы…
В то время я был аспирантом факультета журналистики Московского
Государственного Университета и преподавал поступающим русский язык.
Телефонный звонок, круто изменивший мою жизнь, раздался, будто бы
нарочно, в сумеречную пору, которой приписывают разные мистические
свойства. Закончив порученную мне бумажную работу, я в одиночестве
пребывал на кафедре, ожидая, когда вернётся мой научный руководитель. Но
Андрей Валентинович всё никак не возвращался, и я скучал, грыз зажатый в
левой руке карандаш, а правой играл на компьютере в «Сапёра». Звонок
смартфона отвлёк меня, и я нарвался на мину; проворчав что-то по этому
поводу, я не глядя взял трубку и буркнул: «Алло».
- Миша, привет! Это Аркадий, - послышался голос двоюродного брата. – Не
занят? Скажи, не мог бы ты приехать к нам в загородный дом? Поверь, это
очень важно!
В голосе кузена сквозило явное волнение. Я уточнил, что случилось, однако
Аркаша только повторял одно и то же: дело срочное, требуется моё
присутствие, причём надо приезжать как можно скорее. Не в привычках брата
было разыгрывать людей, к тому же столь нарочито, а потому я согласился
навестить родственников завтра утром – вот только отпрошусь у научного
руководителя.
- А не мог бы ты приехать сегодня вечером? – спросил Аркадий, и я отчётливо
ощутил дрожь в его голосе.
Кузен определённо чего-то недоговаривал; впрочем, я не стал его
расспрашивать по телефону – узнаю всё, когда прибуду.
- Хорошо, постараюсь, - сказал я.
- Спасибо! – живо откликнулся Аркадий и повесил трубку.
Случившееся показалось мне весьма загадочным и странным, хотелось
немедленно выехать за город, чтобы выяснить, что же произошло в дядином
доме.
Я всё ещё размышлял на эту тему, когда вернулся Андрей Валентинович; как
мог внятно, я обрисовал ему ситуацию. Высокий, полный и хмурый, мой
научрук лишь внешне производил впечатление невесёлого человека – на
самом же деле он был очень доброжелателен. Внимательно выслушав меня,
Андрей Валентинович разрешил взять отгул на несколько дней. Я

поблагодарил его, быстро собрал вещи, бодрой походкой вышел из кабинета,

а час спустя уже ехал на своём «форде» за город.
Дом моего дяди Марка располагался в северо-западном направлении от

Москвы, в нетронутых лесах Тверской области, на участке площадью два
гектара. Обычному человеку не удастся купить землю в столь тихом,
красивом, девственном месте, но у дяди имелись связи в правительстве.
К тому времени, когда я приехал, уже стемнело, и окружающие дом высокие
толстые деревья с пышными кронами напоминали во мраке полк гигантских
часовых из потустороннего мира. Открыв замок на литых металлических
воротах ключом, который когда-то дал мне дядя, я отметил про себя, что
охранники никак не отреагировали на моё появление. Немного удивлённый
этим – обычно сторожа вели себя гораздо более ответственно, - я
припарковался, вылез и окинул взглядом представшее передо мной
двухэтажное строение.
Внушительного размера, деревянное, оно будто бы явилось из прошлого, а
точнее, из книг о жителях Востока. Такими изображали дома тамошних
богатых людей, и, может статься, именно на книжных страницах обнаружил
прообраз своего будущего «дворца» мой дядя. Я оглядел красные треугольные
крыши с изображёнными на них иероглифами и раздвижные двери,
почувствовал обманчивое ощущение хрупкости, поскольку здание
представляло собой на редкость масштабный образчик архитектуры. Лишь
брёвна, толщина дверей да ещё несколько незначительных деталей
выбивались из общей картины, давая понять, что перед вами не аутентичный
дом, а стилизованное строение. Возвышаясь, словно древнее, огромных
размеров существо, будто предводитель часовых-деревьев, оно впечатляло
своими размером и формой; оставалось лишь гадать, каким образом очутилось
здесь, среди российских берёз и сосен, эта частичка Азии, пропитанная
характерными атмосферой и духом. Окружавший владения высокий,
потонувший в тени забор с колючей проволокой лишь усугублял ощущение
чего-то грандиозного, непредставимого. По периметру дома горели фонари,
горстями бросая свет на стены, удивительно чётко виднеющиеся на фоне
сгустившейся темноты. Асфальтовая дорога заплелась кольцом, точно змея-
монстр, по её бокам рос аккуратно подстриженный газон. В будке, на толстой
цепи, сидел волкодав – белый в крупных чёрных пятнах; при моём
приближении он радостно завилял хвостом.
- Привет, Барон! – Когда пёс подбежал ко мне, я потрепал его по холке и
направился к лестнице натурального древесного цвета.
Не успел я подойти к массивным ступеням, ведущим на крыльцо, как входная
дверь открылась и мне навстречу вышел Аркадий. За то время, что мы не
виделись, кузен немного прибавил в весе и укоротил шевелюру, отчего
плотное лицо его казалось ещё шире. Поднявшись наверх, я заметил на губах
брата вымученную улыбку: он, несомненно, был рад меня видеть, но что-то
тревожило его, и это ясно проступало на выразительном лице, которое я бы

сравнил с лакмусовой бумажкой. Мы поздоровались, и Аркаша провёл меня в

дом.
Внутри ничего не изменилось с тех пор, как я был тут в последний раз, - меня
встретила давно знакомая атмосфера роскоши: дорогие обои, подлинники
картин на стенах, хрустальные люстры, мебель из натурального дерева.
Дыхание Азии ощущалось в каждой комнате, и намного яснее, чем снаружи: к
созданию дома мой дядя Марк, страстный поклонник восточной
самобытности, привлёк одного опытного японца-дизайнера. Рисунки на обоях
были выполнены в той же манере, что и крыша; столы, стулья, диваны и кресла
– стилизованы под мебель Страны Восходящего Солнца; в извивах ламп и
светильников чётко просматривалось видение мастеров Востока; на книжных
полках стояли произведения его виднейших творцов – от Конфуция до
Мураками, - а картины, написанные такими известными в определённых
кругах художниками, как Сато и Куроки, украшали стены комнат. Помнится,
раньше находилось немало охотников до здешних богатств, один раз дом даже
обворовали по-крупному – вынесли почти всё. После этого случая, потратив
баснословные деньги на восстановление внутреннего убранства, дядя провёл
по забору колючую проволоку. Кроме того, в помощь Барону, питомцу
элитного собачьего клуба «Лучший друг», он нанял двух охранников, которые
круглыми сутками, посменно, обходили с дозором владения.
Мы прошли в гостиную; Аркадий предложил мне сесть, а сам отправился на
кухню за едой. Когда брат поставил на стол продукты – салат, колбасу, кетчуп,
водку – и устроился в кресле по соседству, мы начали трапезу. Проходила она
практически в полном молчании: Аркаша был погружён в себя, что явствовало
из всего его облика. Когда же я попросил кузена объяснить, зачем он в срочном
порядке вызвал меня сюда, плотное живое лицо его потемнело, словно бы я
напомнил ему о событиях невыразимо мрачных, которые брат совершенно не
желал вспоминать. Наконец, Аркадий заговорил, и сильное волнение
слышалось в его голосе:
- Это началось около года назад, совершенно внезапно – никто не был к такому
готов. Мой отец всегда отличался эксцентричностью, но никогда она не
переходила в сумасшествие. В последнее же время он стал словно сам не свой:
ведёт себя очень нервно, почти не разговаривает и проводит непонятные
ритуалы.
- Какие ритуалы?
- В том-то и дело – он всё держит в секрете. Но я подозреваю, что тут не
обошлось без Ильинского. Этот тип, папин приятель, завзятый сектант.
Думаю, он втянул отца в тайное общество поклонников дьявола. По ночам я
слышу, как папа громко произносит во сне непонятные слова, - я даже записал
их. – Аркадий вынул из кармана сложенный листок бумаги и протянул мне.
Развернув его, я прочёл:
«Алхазред… Лавкрафт… Йа! Йа! Ктулху фхтагн!..»
- А ещё что-то про уничтожение существующего порядка, - добавил Аркаша,
- и… забыл… Он непрестанно что-то бормотал, когда бодрствовал, но в
последние дни замолк, и теперь из него слова не вытянешь.

- Ничего не понимаю, - признался я, возвращая записку. – И при чём тут

записанное тобой?
- Ты знаешь, что означают эти слова?
- Да. Абдул Алхазред – мифический персонаж, придуманный писателем
Говардом Лавкрафтом, безумный араб, якобы автор самой страшной
колдовской книги на Земле – «Некрономикона». Ктулху – злое божество,
похожее на громадного осьминога, тоже измысленное Лавкрафтом. По версии
автора, Ктулху пытался захватить Землю, но потерпел поражение и был заперт
Старшими Богами, воплощениями добра, в городе Р’льех где-то на дне
Атлантики. А остальное – слова заклинания, будто бы вызывающего из пучин
древнего тёмного бога в мир людей.
Пока я говорил, меня не отпускало ощущение пустоты и чего-то враждебного,
затаившегося совсем близко. Я попытался отогнать это чувство, но оно только
усилилось. Брат молчал; я решил не торопить его, встал с кресла и прошёлся
по комнате, однако волнение не отступило. Подойдя к картине, висевшей над
мягким, покрытым пледом диваном, я стал рассматривать её: что-то в
японском духе, какой-то домик или иное, похожее на домик деревянное
строение прямо посреди поля, окружённого лесом. Изображение отчего-то
напомнило мне дядин «дворец»: тоже лес, тоже восточный стиль, и – ночной
мрак. В картине преобладали тёмные тона; я не суеверный, но мне казалось,
что она прямо-таки излучает негативные эмоции. Почему? Ведь на ней не
нарисовано ничего жуткого или сверхъестественного…
- Этой картины раньше тут не было. Откуда она? – спросил я.
- Отец притащил, - задумавшись о чём-то своём, ответил Аркаша. – Я его
спросил, где он нашёл подобное… творчество, но папа только молча сверкнул
на меня глазами.
Тяжело вздохнув, Аркадий принялся убирать со стола.
- А Лиза уже спит? – поинтересовался я, имея в виду домработницу моего
дяди, миниатюрную подвижную узбечку с завитыми, крашеными в белое
волосами. Конечно, имя у неё было совсем иное, но для простоты она
представлялась Лизой. Раньше она здесь готовила еду и наводила порядок.
- Лиза ушла.
- Куда?
- Не знаю. – Аркадий пожал плечами. – Она ушла – они все ушли после смерти
Артура.
Я в тот момент стоял возле каминных полок, удивлённо рассматривая
скопившуюся на них пыль, когда кузен произнёс эту фразу. Артуром звали
одного из охранников.
- Отчего он умер? – уточнил я, чувствуя, как очень неприятно заныло сердце.
- Кабы знать… Даже у полиции нет никаких версий. Хотя уголовное дело они
всё же возбудили, но это так, номинально. – Аркадий повернулся ко мне, и я
прочёл в глазах брата неимоверный страх. – Пару дней назад, ночью, Артура
нашли мёртвым в его комнате наверху. Я был там, я видел его… и слышал…
О боже, как он кричал!.. Мы все тотчас бросились к нему и застали там
картину, о которой меня чуть не вывернуло наизнанку. Это даже телом назвать

нельзя: только куски, ошмётки – и клочья одежды. И его не расчленили, нет.

Приходил судмедэксперт – он заявил, что Артура точно… точно разорвали на
части… ещё живого. Сначала безумие моего отца, затем это… В общем,
смерть Артура стала для работников последней каплей, и они покинули нас –
все до единого.
Я замер, не в силах вымолвить ни слова.
- А где сейчас дядя? – спросил я, чтобы нарушить невыносимую тишину.
- Сидел в своей комнате и что-то бормотал, когда я выходил встречать тебя.
- Он знает, что я приехал?
- По-моему, да, но ему всё равно. Он занят своими ритуалами. Однажды
заглянув в его комнату, я увидел начертанные на полу символы неизвестного
мне происхождения – я распознал только пентаграмму. А ещё у него на
рабочем столе стояла гора пыльных фолиантов, при взгляде на которые мне
вдруг сделалось невыразимо жутко.
- Может, стоит навестить его?
- Думаю, это плохая идея. Да и дверь в комнату у него всегда закрыта. Я
потому и хотел, чтобы ты приехал сегодня, - надеялся, что тебе удастся застать
отца прежде, чем он займётся своим идолопоклонничеством.
Наверное, я был под сильным впечатлением от его рассказа, потому что кузен
ободряюще положил руку мне на плечо и сказал:
- Не переживай. Конечно, всё страшно и непонятно, но жить с этим можно. Я
ведь живу. – И улыбнулся, хотя улыбка вышла ещё более натужной, чем
прежде, - Аркадий не верил в собственные слова. – Ладно, пойдём, я покажу
тебе твою комнату.
Место, отведённое мне для ночлега, находилось возле лестницы, тогда как
дядины апартаменты располагались в конце коридора. Я подошёл к его двери,
наклонился к замочной скважине, чтобы лучше слышать то, что происходит в
комнате, однако оттуда не доносилось ни звука. Либо дядя Марк молчал, либо
очень тихо проводил свои ритуалы – так, чтобы кто ненужно не услышал, -
либо…
И тут изнутри раздалось какое-то бормотание, причём то был голос не моего
родственника. Я вслушивался, пытаясь разобрать, что говорят, но ничего не
получалось: произносимое складывалось в звуковую кашу, в нечто без смысла.
Или мне так казалось, поскольку я не разбирал слов?
- Дядя, - негромко позвал я.
Всё тут же стихло – тишина заволокла собой коридор. Я простоял ещё какое-
то время, прислушиваясь, но бормотание не возобновилось, и я ушёл к себе в
комнату…
…Спал я плохо: стоило смежить веки, как перед глазами возник образ безумно
хохочущего старика, чем-то отдалённо напоминающего дядю Марка.
Сумасшедший пытался собрать Артура из кошмарных, рваных останков,
просто соединив их между собой. У него ничего не выходило, однако неудача
не злила безумца, а веселила ещё больше. Чей-то шуршащий на ветру голос
прошептал «Ктулху фхтагн!», и я очутился внутри загадочного, созданного в

японском стиле строения, посреди окружённого лесом ночного поля,

совершенно один. Потерянная кем-то, наверное, тем психом, лежала на траве
маска – беззубый оскал безглазой морды сводил с ума. Я огляделся, сложил
руки рупором, громко крикнул: «Эй!» - но никто мне не ответил. Раздался
свист разрезаемого воздуха; я машинально отпрыгнул в сторону, ближе к
маске, и стрела вонзилась в то место, где я только что стоял. Не успел я
опомниться, как засвистели новые востроносые палочки с перьями. Я убегал
от них до тех пор, пока всё поле не оказалось изрешечённым, и тогда целая
туча стрел взлетела под облака – и низринулась на меня. Я сел, в безудержном
страхе накрыл голову руками…
Как вдруг пронзительный визг прорвался сквозь ватную пелену забвения,
разбудив меня; звук был невыносимый – словно рядом со мной резали свинью,
которая никак не желала умирать. Я не сразу понял, что это происходит уже
не во сне, а когда знание проникло-таки в мою голову и я вскочил с кровати,
верещание прекратилось. Пытаясь перевести дух, я прислушивался к ночной
тишине, но она ничем не прерывалась.
Неожиданно раздались шаги, и кто-то открыл дверь в мою комнату; я увидел
искажённое испугом лицо двоюродного брата. Ни слова не говоря, я оделся, и
мы с ним выбежали в коридор. Пустующий дом и без того производил
гнетущее впечатление, которое теперь переходило во что-то неописуемо
давящее.
Барона мы нашли на заднем дворе. Создавалось впечатление, что собаку –
бесстрашного защитника, готового любому перегрызть горло за своего
хозяина, - напугало нечто невыразимо ужасное. Пёс сорвался с цепи и пытался
убежать, но его догнали и убили. Меня замутило, и я, не сдержавшись, исторг
содержимое желудка прямо себе под ноги – ибо чья-то неведомая
титаническая сила разорвала животное на куски, а останки разметала в радиусе
десяти метров. Мы долго собирали то, что осталось от Барона, в мешок,
который закопали в лесу. Надев на шланг насадку, брат мощной струёй воды
смыл лужи крови с асфальта.
Вернувшись домой, мы молча разошлись по комнатам. Я снова лёг в кровать
и остаток ночи не сомкнул глаз.
II
На завтрак была гречневая каша с молоком и сахаром; я вовсе не привередлив
в плане еды, но очень странно есть грубую, простую пищу, тогда как ещё живы
в памяти воспоминания о разносолах, которыми меня потчевала Лиза. Мы с
братом сидели на кухне, поглощая нехитрое блюдо его приготовления, когда
раздались шаркающие шаги и появился дядя Марк. Выглядел он ужасно: белки
глаз красные, налитые кровью, кожа на лице обвисла, губы искривлены в чём-
то вроде ехидной ухмылки, но на самом деле это след глубокой усталости,
руки дрожат, всё тело какое-то неповоротливое и жутко худое – дядя никогда
не отличался плотной комплекцией, однако сейчас выглядел тощим, а кроме
того, съёжившимся. Всем своим видом он напоминал глубоко измотанного
гнома.

Опешив от подобного зрелища, я не сразу поздоровался. Дядя ответил на моё

приветствие невнятным бурчанием, подошёл к холодильнику, достал банку
шпрот, из колонки вынул хлеб, сделал пару бутербродов, которые положил на
подставку и куда-то унёс, - наверное, к себе в комнату. На этом встреча
родственников, давно не видевших друг друга, закончилась.
- И так он ведёт себя с того самого дня, когда познакомился с Ильинским, то
есть уже год. – Аркадий в порыве гнева сжал зубы, на его добродушном в
обычное время лице заходили желваки. – Ненавижу чёртова психа за то, что
он сделал!
Видимо, он говорил об этом загадочном Ильинском; я решил задать
наводящий вопрос:
- А что он сделал?
- Разве не видишь?! – воскликнул Аркаша. – После того как папа вступил в эту
секту, всё и началось. Не удивлюсь, если Ильинский или его люди причастны
к тому, что случилось с Артуром и Бароном.
- Ну-ну, это не доказано.
- А и не нужно никаких…
Брат не договорил – скрипнула отодвигаемая дверь: кто-то проник в дом без
приглашения. Мы быстро встали из-за стола и вышли в коридор. Там я увидел
подозрительного субъекта, снимавшего шляпу, - невысокого, плешивого, в
очках; пока вешал одежду на крючок, он нервно оглядывался по сторонам,
словно в любую секунду ожидая нападения. Я бросил взгляд на Аркадия – на
том лица не было от ярости.
- И вы ещё смеете приходить сюда!.. – начал он, но подозрительный субъект
поднял руку, как бы говоря: «Помолчите, молодой человек». Не ожидав такой
наглости, Аркаша прервал свою гневную отповедь, и тогда заговорил
вошедший – скрипучим, тяжёлым голосом:
- Марк Лаврентьич позвал меня. У нас назначена встреча. Так что не советую
мешать.
И прошёл мимо нас с видом абсолютного безразличия. Представляю, что
чувствовал мой брат, глядя вслед этому неприятному субъекту.
- Кто это? – спросил я, хотя предвосхищал ответ.
- Он! Ильинский!
- Доверия не внушает.
- Ещё бы!..
Мы вернулись на кухню – доедать оставленный завтрак…
…Ильинский просидел в комнате дяди до вечера; ушёл сектант так же тихо,
как пришёл. Аркадий хотел выяснить, что было нужно этому типу, постучался
к дяде в дверь, но никто не отозвался на стук.
Время шло, а мы так и не приблизились к разгадке таинственных и страшных

событий, творящихся здесь, если не считать ничем не подкреплённых
домыслов.
- Надо пробраться к дяде в комнату, - предложил я. – У тебя ведь есть запасные
ключи?

- Есть, конечно, но какой от них толк? – ответствовал Аркаша. – Папа целыми

днями просиживает у себя, а спускается только, чтобы взять что-нибудь из
холодильника.
- Значит, скоро он придёт, ведь он давно не ел. Ты отвлечёшь дядю, а я
проникну в комнату и осмотрю её.
- А если он заметит?
- Постараюсь, чтобы не заметил.
Примерно через полчаса дядя Марк действительно спустился в кухню; мой
кузен поджидал его там, а я уже был начеку в своей комнате. Не знаю, что
Аркаша наговорил своему отцу, но у меня в запасе оказалось достаточно
времени, чтобы, отперев полученными от брата ключами дверь, проникнуть в
помещение, из которого прошлым вечером доносилось странное бормотание.
Я знал, чего ждать, и всё-таки, очутившись внутри, поразился: весь пол
усеивали надписи на непонятном языке и рисунки оккультных символов,
сделанные мелом. Лампа под потолком не горела, однако в комнате было
светло: около двух десятков свечей стояли на полу, на рабочем столе, на
книжных полках. Я подошёл к шкафам и провёл пальцем по корешкам книг –
на подушечке остался толстый слой пыли; никто не брал отсюда литературу,
причём очень давно. Затем я увидел несколько старинных томов, лежащих на
столе. Взяв самый верхний, я удивился: переплёт его сделан из кожи – мне не
хотелось даже думать чьей, - а страницы настолько ветхие, что того и гляди
рассыплются в прах; на обложке крупными буквами значилось:
«NECRONOMICON». Когда я прочёл названия остальных книг, изумление
моё возросло: «De Vermis Mysteriis», то есть «Тайные обряды Червя»;
фолиант, заглавие которого я расшифровал как «Пнакотикские рукописи»; и
ещё несколько изданий схожего типа.
Но наибольшее впечатление на меня произвела маленькая книжечка,
лежавшая отдельно. На ней я не нашёл никаких надписей; впрочем, их и не
требовалось, чтобы понять её оккультное происхождение: при ближайшем
рассмотрении выяснилось, что переплёт сделан из… жил! Меня замутило,
однако я пересилил себя: надо было довести расследование до конца. Я
положил «Некрономикон» на место, взял эту книжицу, и тут из неё что-то
выпало. Нагнувшись, я поднял маленький листок, на котором почерком моего
дяди – только менее аккуратным и более размашистым, чем обычно, - был
написан короткий текст на неизвестном мне языке, а над ним, в самом верху
листка, значилась заглавная буква «К».
Я успел вынуть смартфон и сфотографировать листок, как вдруг услышал
раздавшийся снизу недовольный голос владельца дома: судя по тому, что
голос усиливался, дядя шёл сюда! Затем прозвучало несколько слов из уст
моего кузена – похоже, он пытался остановить отца, а тот, как я понял, не
желал его слушать.
Спрятав листок обратно, я положил тошнотворную книгу туда, где она лежала,
выбежал из кабинета, запер дверь и еле успел скрыться у себя в комнате, когда
в коридоре раздались шаркающие шаги. Дядя прошёл к себе и вновь заперся
на ключ.

Я подождал немного и уже собирался выйти, чтобы поискать брата, но он

опередил меня: бесшумно открыл дверь и скользнул внутрь.
- Ну, - нетерпеливо произнёс он, - нашёл?
- Вроде да, - ответил я – и пересказал ему увиденное в дядином кабинете, а
потом показал сделанную на смартфон фотографию. – Кажется, написано на
латыни. Знаешь, что это за текст? Я – нет.
- И я тоже. А что означает «К» наверху?
Я пожал плечами.
- Надо посмотреть в Интернете, - сказал Аркадий. – Подожди меня здесь.
Брат ушёл и через минуту вернулся с ноутбуком. Компьютер, подключённый
к беспроводному Интернету, давал большие возможности – мы надеялись, что
с помощью техники отыщем разгадку происходящего, но оказались
разочарованными: нигде на просторах Сети никто не знал таинственных слов,
запечатлённых на камеру моего смартфона. Попытка выяснить, что означает
заглавная «К» перед текстом, также не дала результата.
- Ладно, - пробормотал Аркаша, закрывая ноутбук, - утро вечера мудренее.
Память о том, что случилось ночью, была слишком свежа; уверен, брат тоже
не забыл кошмарных подробностей нашего приключения – но нам ничего не
оставалось, кроме как отправиться спать.
Засыпал я долго, а когда всё-таки уснул, мне опять привиделась картина,

которую я рассматривал в гостиной. И как только образ этого затерянного
неведомо где деревянного строения встал перед моими глазами, чувство
неотвратимой опасности ножом проникло в сердце. Видения из прошлого сна
вновь стали одолевать меня: маска, стрелы, безумный хохот, истерзанный
труп… Я ощущал, наверное, изначальным, необъяснимым интуитивным
началом, что где-то рядом творится нечто страшное, что я должен идти,
попытаться предотвратить это – но никак не мог проснуться.
Кто-то громко кричал; прислушавшись сквозь сон, я разобрал ругательства
вперемешку с угрозами. Я с трудом разлепил веки, скинул с себя остатки грёз
и, встав с постели, как был, в нижнем белье, вышел в коридор. Ругань
доносилась из дядиных апартаментов, причём кричал вовсе не он сам, а…
Аркаша. Кузен как-то попал в комнату – видимо, отпер дверь своим ключом.
Но зачем? Захотел как можно скорее выяснить у отца, что за жуткие обряды
тот проводит и как с ними связаны две смерти, случившиеся на территории
загородного дома? Да, вероятно – только не принял ли брат поспешное
решение?..
Стоило этой мысли пронестись в моей голове, как надрывные крики стихли, -
невыносимая тишина вновь безраздельно властвовала вокруг.
У меня пересохло в горле. Ноги не желали повиноваться мне, и всё-таки я
дошёл до двери в комнату, которая, возможно, хранила разгадку всех ужасов,
творящихся на двух зловещих гектарах, окружённых чудесной и чистой
природой. Я поднял руку, чтобы постучаться, однако заметил, что дверь
открыта; тогда я толкнул её и перешагнул порог.

Дядя Марк стоял ко мне спиной, сгорбившись над чем-то на своём рабочем
столе.
- Миша, уходи, - не оборачиваясь, бросил он.
- Где Аркаша?
- Его нет.
- Где он?
Я несколько раз повторил вопрос, но дядя больше не произнёс ни слова.
Сопровождаемый каким-то отвратительным, давящим, чёрным чувством, я
обошёл дом и участок, на котором тот стоял, в поисках брата; я звал Аркашу,
кричал, сложив руки рупором, но никто не откликнулся – кузен исчез без
следа. Вдруг вспомнился давешний сон, и я узрёл пусть нечёткую, но
очевидную связь его с происходящим. Тлетворную или истинную?.. В голову
словно напихали ваты, мысли постепенно замедляли свой ход. Я потряс
головой, чтобы освободиться от этого жуткого ощущения, вытащил смартфон
и позвонил брату на мобильный, однако каждый раз, когда я набирал номер,
приятный женский голос говорил мне, что абонент не отвечает или временно
недоступен.
Давление внутри усилилось; мечталось упасть на кровать и забыться, чего
делать было ни в коем случае нельзя: кто знает, какие ещё ужасы подстерегают
меня на территории дома, который я когда-то считал родным. Я с трудом
отбросил шальную мысль бросить всё, уехать, сбежать. Нет, нужно
разобраться в происходящем – ради брата, ради того, чтобы подобное никогда
не повторилось!
III
То, что случилось дальше, развивалось с невероятной быстротой, будто

реальность, охваченная ужасом, ускорила свой бег. В одной из комнат внизу
стояла книжная полка. Я взял с неё какой-то роман в мягкой обложке и лёг в
гостиной на диван. Читая дешёвый детектив, я без особого внимания следил
за описываемыми событиями, а картина в японском стиле, висевшая надо
мной, словно что-то тихо шептала и, кажется, светилась неярким, болотного
оттенка светом. Окончательно утратив связь с правдой, разучившись отличать
её от лжи, я лежал, бессмысленно пытаясь вникнуть в напечатанные на
толстой грубой бумаге слова. Крупные буквы сливались друг с другом и текли
со страниц, вниз, на меня… Возможно, убаюканный странным,
потусторонним шёпотом и полунереальным светом, а может, окончательно
измаявшись, я всё-таки уснул, но то, что произошло дальше, отнюдь не
напоминало сон, даже самый кошмарный. Описывая эти события, я тщетно
пытаюсь совладать с дрожью в сердце.
В сновидения или, кто знает, в мою личную действительность опять проник
образ неведомого деревянного строения. Пытаясь объяснить самому себе суть
этого ментального преследования, я стоял на месте и смотрел в одну точку.
Правда, на сей раз я находился внутри призрачного здания, да к тому же не
один – там была женщина. Стройная, эффектная, черноволосая, с большой

заколкой, удерживавшей тёмную «гриву», и в лёгком платье, она повела меня

вперёд. По мере того как мы проходили помещение за помещением, они
утекали куда-то назад – череда бесконечных однообразных пространств…
которые внезапно сменились чем-то чуждым, оторванным от реальности. Мы
очутились в глубокой подземной пещере – по крайней мере, мне так
подумалось, ведь нас окружали каменные своды, воздух был затхлым, и тьма,
обступившая со всех сторон, казалась беспросветной.
- Здесь, - сказала женщина, останавливаясь.
Но как я мог видеть её в столь густой темноте? Даже для сна это было очень
странно.
- Здесь, - повторила моя проводница, обернулась – и я заметил, что глаза её
горят, точно фонари. Всё потонуло в мареве кровавого цвета.
Я отгородился от невыносимого света рукой, но он проникал и под неё, и
между пальцами, и сочился в глаза, и огораживал стеной, отсекая от
остального мира… Вдруг стало нечем дышать: я хватал ртом воздух в
бесплодных попытках спастись.
- Кто ты?! – выдавил я.
Ноги подкосились, я осел на землю.
Глядя на меня, женщина зашлась сумасшедшим смехом, а потом выкрикнула
– чуждым, нечеловеческим голосом:
- Йа! Йа! Каас фхтагн!
Она повторяла эти слова без остановки, вновь и вновь, будто хотела и меня
лишить разума, окунув моё сознание в водоворот потусторонней черноты.
Я понимал, что лежу на полу пещеры, недвижимый, беззащитный, а ко мне
приближается моя смерть в обличии красивой женщины. Впрочем, оно уже не
было ей: прорвавшись наружу, разбив человеческий облик изнутри, как
фарфоровую вазу, из сломанного тела выбралось существо цвета чернее самой
ночи, а осколки разлетелись по «пещере». Создание было всё какое-то
неровное, словно состоящее из плохо подогнанных друг под друга частей,
которые безостановочно двигались и перемешивались. Послышалось
пробирающее до самых костей, проникающее прямо в мозг завывание, и
бесплотные, цвета разведённой молочной пенки фигуры с пустыми,
отчуждёнными лицами мертвецов, с перекрученными, разрезанными,
фантасмагорическими телами восстали вокруг меня. Призраки? Или демоны?
Или?..
- Каас фхтагн!
Я лежал и не мог шевельнуться.
Шаги приближались…
…Я лежал на диване и не мог шевельнуться: ночной кошмар полностью
овладел мной. Наконец глаза удалось открыть, и я увидел перед собой
деревянную стену, большое зарешечённое окно, тонкие занавески – знакомые
предметы, которые одним своим видом должны были помочь мне вернуться
назад, в обыденную реальность. Но случилось совсем иное: кто-то стоял на
пороге – я почти видел это, я это чувствовал!

Чтобы повернуть голову, я приложил колоссальное усилие, но всё-таки у меня

получилось взглянуть туда. Сконцентрировав на вошедшем нечёткий взор, я
сквозь подёрнутую рябью пелену рассмотрел… Аркашу.
- При-вет… - превозмогая неожиданную слабость, проговорил я. – А я думал,
ты…
Аркадий сделал шаг, оказавшись в гостиной. Он молча осмотрелся, затем
шагнул снова. И снова. Он приближался ко мне. Что-то неверное было в его
движениях, что-то искусственное, неправильное. Лицо, руки – всё тело его
будто раздалось вширь, опухло, а на голове, посреди лба, зияла крупная рана…
из которой сочилось что-то мерзкое и чёрное!
В голове помутилось. Я попытался подняться с кровати, но только слепо
барахтался. Не понимая, что творится, я каким-то необъяснимым образом –
спинным мозгом или шестым чувством – осознавал суть происходящего: оно
здесь! Это оно убило Артура, Барона и, быть может, Аркашу, а теперь хочет
разделаться со мной!
«Каас фхтагн! – зазвучал в голове безумный глас женщины из сна. Два слова
вновь зациклились на самоповторе, который, казалось, продолжался без
конца: - Каас фхтагн! Каас фхтагн! Каас фхтагн!..»
«Каас»… Что это значит? Что-то очень знакомое, но ускользающим сознанием
я никак не мог поймать растворяющуюся в забвении мысль.
«Аркаша» тем временем подходил всё ближе: вот он уже в двух метрах от
меня, вот в полутора… вот лицо его обезображивает широкая, победоносная
ухмылка-оскал, обнажаются измазанные в чём-то чёрном и омерзительном
зубы…
И тут я вспомнил: листок, найденный в комнате дяди! В загадочном тексте,
написанном на бумаге неровным почерком, несколько раз встречалось слово
«Каас». А ещё там, наверху листка, была заглавная буква «К»!..
Не осознавая до конца, что делаю, надеясь непонятно на что, я потянулся за
лежащим в кармане джинсов смартфоном. Словно бы минули века, прежде
чем я, схватив его непослушной рукой, извлёк и поднёс к глазам.
Сознание распадалось, я проваливался куда-то, в пропасть – без дна, без
надежды. Хаос обрушивался на меня. Хаос!..
Призвав на помощь Бога и все свои силы, я открыл на смартфоне фотографию
листочка, найденного в комнате дяди, и, старательно вглядываясь в
расплывающиеся буквы, начал читать.
Невероятный по силе вопль потряс дом, а я, оглушённый, не помнящий себя
от страха, продолжал будто автоматически произносить загадочные,
написанные на не ведомом мне языке фразы, и с каждым новым словом
ощущал всё большую уверенность в себе. Распадающееся на части сознание
вновь становилось цельным, а я читал, читал, не понимая произносимых
звуков, но упорно шевеля губами – и на мутной грани зрения возвышающаяся
надо мной фигура стала блекнуть, исчезать… расплываться… Что-то чёрное,
бесформенное, хаотичное возникло на том месте, где стояло тело моего
двоюродного брата, которым управлял могущественный враг. А после

рассеялось и оно – в тот самый миг, как я произнёс последние слова защитного
заклинания.
Выронив смартфон, я устало опустил голову на подлокотник и закрыл глаза.
Чуть позже, пройдя на непослушных ногах к двери в дядину комнату и отперев

её ключом, который так и висел на моей связке, я обнаружил родственника
мёртвым; он лежал на полу, ничком, внутри самой большой пентаграммы.
Когда я перевернул тело, глазам моим предстала рана на лбу, подобная той,
что я видел ночью у «брата», только из отверстия в дядиной голове ничего не
капало. След же от чёрной субстанции в гостиной исчез, словно того никогда
не было.
Приехавшая на вызов полиция тщательно осмотрела дом, но тела моего кузена
не нашла. Я во всех подробностях рассказал служителям правосудия о
событиях, произошедших за последние два дня на этой Богом проклятой
земле. Мои показания тщательно задокументировали; хотя полицейские и
сказали, что приложат все усилия для того, чтобы найти виновного, я понимал:
учитывая обстоятельства дела, его вряд ли когда-нибудь раскроют. Впрочем,
ради справедливости надо заметить, что стражи порядка вышли на след секты
и разогнали её. Однако Ильинскому, идейному вдохновителю мерзких дел
почитателей тьмы, удалось скрыться. Его ищут до сих пор, и найдут ли?
IV
С тех пор прошло много лет, но я по-прежнему вздрагиваю, когда ощущаю

чьё-то незримое присутствие и слышу тяжёлую нечеловеческую поступь, а
каждую ночь меня мучают невыразимые кошмары. Но самое страшное: теперь
мне известно, почему на территории загородного дома в Тверской области
происходили описанные мной ужасающие события; совсем недавно я узнал
причину, и я открою её вам, потому что не могу молчать, потому что должен
поделиться знанием, которым рад бы был никогда не обладать.
Со времени случившегося я прочитал немало книг по оккультизму, только
нигде не встречал ни слова о бесформенной массе хаоса, заставляющей
распадаться на части реальность, которой она коснётся мыслью или телом. Не
знаю, где отыскали эти сведения сектанты, но сам я как-то раз, блуждая по
просторам Интернета, наткнулся на сочинение одного автора. Читая
произведение под названием «Каас», я не мог унять дрожь: описанное в
рассказе очень походило на произошедшее со мной. Конечно, герои, места
действия и события были другими, но суть оставалась совершенно ясной:
нечто без формы захватывало чужие тела и использовало их для уничтожения
живых существ.
Автор – я не запомнил имени, а позже произведение по непонятной причине
пропало из Сети – называл этого монстра Каасом, Властителем Первозданной
Ночи. Однако, по сути, то был даже не монстр, а бог – древнейший злой бог,
вроде Ктулху, пришедший из тех времён, что окутаны первородным хаосом.
Он сам являл собой хаос – вот почему по его желанию действительность

распадалась на куски. Каас помнил далёкие годы, когда мир состоял из него.
Но затем пришли Старшие Боги и изгнали Властителя Ночи вместе с Ктулху,
Йог-Сототом, Итакуа и другими Древними. Каас был особенно опасен,
поэтому его, в наказание за злодеяния, разорвали на части, которые рассеяли
по ветру, после чего Ночь схлынула и наступил Рассвет – на смену Хаосу
пришёл Порядок. Но слишком силён оказался злой бог: он воспользовался
вселенским ветром, чтобы заронить частички себя в каждого человека.
Именно он виновен в том, что среди людей встречаются убийцы, насильники,
воры, что у природы есть не только рациональная, мудрая, но и
противоположная ей, склонная к бездумному разрушению сторона. Вселенной
удалось упорядочить влияние Кааса, однако находятся безумцы, старающиеся
всеми силами вызвать на волю его засевшие в людях частицы и воссоздать из
них колоссального, непобедимого злодея, которому под силу, стерев из бытия
столь ревностно охраняемый природой и её творениями порядок, возвратить
вселенную к абсолютному хаосу.
Так, злое начало пробудилось и поддерживалось в моём дяде Марке – видимо,
«благодаря» ритуалам, что он регулярно проводил.
Так, сгинувший неизвестно куда Ильинский, стремясь воссоединиться со
своим чёрным богом, при помощи моего дяди воплотил собранные ими части
Властителя Ночи в теле Аркаши.
Так, я чуть не стал очередной жертвой творца разрушения, который наделял
своих «носителей» сверхчеловеческой силой.
Но в последний момент – теперь я понимаю это – меня спасла висевшая в
гостиной таинственная картина, картина, как показала экспертиза, «родом» с
Востока да к тому же очень древняя и потому, возможно, вобравшая в себя
много энергетики. Наверняка это Ильинский подарил изображение дяде,
чтобы оно питало его отрицательными эманациями. Однако ж бывают
моменты, когда самое чёрное и беспросветное обращается светлым и
праведным. Не знаю, сумел бы я одолеть вселенское зло, если бы оно
оказалось чуть сильнее, чуть проворнее, если бы силы, которые ниспосылают
ему молящиеся, отступники разума, сделали меня беззащитным перед
чудовищной, космической волей, а заклинание обратили бы в пустой набор
звуков. Я не знаю, и это тревожит меня…
Разумеется, большая часть моих догадок – всего лишь домыслы, основанные
на фантазии какого-то безвестного автора из Интернета, одного из тысяч, - но,
возможно, ему известно больше, чем нам с вами. В своё время великими
тайнами обладал и Лавкрафт, не признанный, позабытый современниками, но
уважаемый последователями и почитателями в будущем. Да и как объяснить
невероятные по своей жестокости убийства, что случились в Тверской
области, сгинувшую в небытии таинственную секту каасопоклонников,
существование магических книг, одно упоминание которых приводит в
трепет, и прочие, менее значительные факты? Когда-то я счёл бы всё
перечисленное выдумкой, игрой воображения, я бы непременно убедил себя в
нереальности своих страхов. Однако, столкнувшись лицом к лицу с вещами,
коих не в силах понять до конца, я не готов с полной уверенностью

утверждать, что произошедшие со мной кошмарные события – лишь

пугающие следствия горячечного бреда. Так что же узрел я: настоящую,
неприкрытую реальность или ужасающую мистификацию? Как мне видится,
ответ на этот вопрос лежит вне пределов обыденности, а всё, что выходит за
её пределы, крайне мало интересует людей. Однако это не значит, что
однажды, когда мрак затопит собой мир, к вам, вызванный чьей-то злой волей,
не придёт Властитель Ночи, чтобы уничтожить вас. Кто знает, сколько ещё
сект, владеющих древним, запретным знанием, разбросано по Земле, а потому
мы должны быть готовы.
К счастью, мы можем кое-что им противопоставить: я говорю о защитном
заклинании, изгоняющем Кааса, которое я обещаю выложить для всеобщего
доступа в Сети. Как я упоминал, мне неизвестно, до какой степени оно
эффективно, а потому и вы дайте одно обещание: что будете осторожны, так
осторожны, как только возможно, ведь обычные шаги за дверью могут
оказаться совсем не тем, чего вы ждёте. Сидя в кресле, я пишу эти строчки и
надеюсь, что время отвратит от меня злую судьбу, ту, что выше и сильнее нас.
Даже провидцы беспомощны перед омерзительными желаниями изначальных,
что уж говорить о нас с вами, обычных людях, представляющих собой – так
мне иногда кажется – всего лишь игрушки, марионетки, полностью
подчинённые власти безжалостных и непостижимых вселенских сущностей.
Январь две тысячи сорок второго года
Памяти Говарда Филлипса Лавкрафта посвящается
(Июль 2012 года)

Инверсия
Quaerophant
Автор
Нас найдут. Нас спасут. Веская, неубиваемая надежда, не умирающая даже с
угасающим сознанием. Разум уносится в искрящуюся бездну следом за
космическим ветром, а надежда остается незыблемой. Почему?
Потому что мы - раса преодолевшая пространство и время. Мы - раса
способная выживать как под ужасающим давлением океанских вод, так и на
вершинах страшнейших гор. Мы - раса умеющая достигать
головокружительных высот, путешествовать меж звезд, и погружаться в
самую глубокую пучину планет. Мы - раса познавшая немыслимые
технологии и глубины собственного существа.
И пускай четырнадцать особей потеряно в глубинах беспросветного
подземного лабиринта, остальные остаются жить в прекрасных городах,
остаются творить и изучать, бороться и жить.
Мы вернемся к братьям когда наступит время.

Четырнадцать особей опускаются на каменный пол, ослабевшие и

обезвоженные, готовые впасть в анабиоз. Они заперты в глухом лабиринте
глубоко под землей, в кромешной тьме, где казалось бы, нет места всякой
надежде. Тела каменеют, лишаясь последних остатков влаги и всяких чувств.
Они становятся подобны камням, на которых будут спать.
Сознание покинуло их, уйдя в далекие глубины космической бездны, оставив
недвижимые тела, не подверженные пагубному влиянию времени и тления. На
многие, многие года.
Жизнь возвращалась вместе с теплом и влагой. Тело казалось тяжелым, до

ужаса неподъемным - удавалось двигать только кончиками конечностей. Это
был трудный, болезненный, неприятный процесс. Воскрешение не проходило
за одну секунду, нет.
Я издал облегченный вздох, когда чувства вернулись вместе со способностью
дышать, хотя сознание еще не было столь острым как ранее. Но и быстрота
мысли понемногу восстанавливалась. Осталось диагностировать: где я? что
происходит?
Было безумно холодно. Конечности немели от этого мороза. В вое, отдаленно
напоминающем приветственный шепот сородичей, слышались какие-то
незнакомые, неприятные звуки: отрывистые и громкие, наполненные злостью.
Тело накрывало что-то шелестящее и гладкое, затрудняющее обзор и дыхание.
Неизвестный материал, но все же немного согревающий. Воздух полнился
странными запахами, ощущения давали знать, что все вокруг чуждое.
Я осторожно поднялся, сдергивая с себя пленку и попытался оценить
ситуацию. Рядом находились мои товарищи, они тоже приходили в себя.
Кроме них... Стало жутко.
Лед. Снег. Везде. Вдалеке великанами возвышались знакомые горы-стены, так
что сомнений не осталось. Во что же превратилась некогда плодородная и
прекрасная земля?! Как это могло произойти? Сколько мы пролежали в
анабиозе? Где наши братья? Вокруг рядком стояли шатры, присыпанные
снегом. Чуть дальше - какие-то безумные конструкции из металла. От одного
из них приближалось до ужаса странное, неправильное существо. Всего
четыре конечности, на двух оно ходило, в двух других что-то держало. Я
испытал отвращение при виде такой примитивной, неправильной формы
жизни. Его вид был насмешкой над совершенным устройством нашей расы, но
похоже это существо было разумно. И повернув плоскую морду ко мне, начало
издавать пронзительные, неприятные звуки.
- Лэйк! Лэйк!! Черт возьми, ОНО движется! Все сюда!!!
Я понял, что это крик паники или злости. Мои товарищи поднялись следом за
мной, делясь образами, спрашивая - вслух и телепатически.
И вдруг нас словно водой окатило, мы поняли - ведь перед нами наши же
творения. Пусть они стали более уродливыми и более развитыми, чем те слуги
и шуты, которых мы создавали, но это они. Быть может, очередной бунт?
Может, это результат эксперимента?

Из шатров повалили другие особи. С криками они окружили нас, не

приближаясь, впрочем, слишком близко. Один достал продолговатый черный
предмет, который с громким хлопком что-то выпустил. Я ощутил сильный
удар поблизости от своей головы и только это помогло справиться с
растерянностью.
Прежде меня отреагировали братья - длинные щупальца взметнулись,
отбрасывая агрессивных существ. Я не отстал, стараясь как можно скорей
расправиться с этими тварями. Я готов был завывать от ужаса при мысли о
том, как судьба распорядилась нами. Но нельзя было терять присутствия духа.
Нужно найти других собратьев.
С существами мы покончили быстро. С другими четвероногими покрытыми
естественной шерстью, которые набросились на нас некоторое время спустя -
тоже. Теперь настало время разбираться с тем, что они такое.
Приближалась буря и мы постарались изучить все как можно быстрей. К
счастью, эти существа были приспособлены к холоду еще меньше чем мы, у
них нашлось много одежды, которую мы смогли подогнать под себя, а кроме
того - много еды в герметично закрытых сосудах. Наши деньги, найденные в
одном из шатров, мы бросили, с горечью понимая что это была последняя
нужная нам вещь в новом, чуждом мире.
Неподалеку нашлись тела братьев, которым повезло меньше чем нам, и это
вселило в нас еще большую грусть и тревогу. Одного препарировали. К
счастью, он был уже мертв когда его резали, а наши тела оказались слишком
прочны для сплавов, из которых были сделаны инструменты этих существ.
Мне было страшно даже подумать, зачем эти существа здесь и что им нужно,
и я нисколько не жалел что убил этих чудовищ.
Прежде чем приступить к изучению чужих технологий, мы похоронили
погибших согласно всем обычаям, пускай у нас и не было всех подходящих
материалов. Для надгробий подошел и лед.
Потребовалось некоторое время, что бы хоть частично разобраться со всем.
Много мы так и не сумели понять. Вскоре мы собрали все нужное и
подлежащее исследованию на сани. Туда же отправились два экземпляра
удивительных существ. Все же, мы не теряли надежды найти своих сородичей,
а также ответы на свои вопросы.
Мы отправились домой, трепеща при мысли о том, что там обнаружим.
Сколь же плачевно было зрелище, что открылось нам с хребтов священных

гор. Оно вселяло невыразимую печаль и отчаяние. Высокий город стоял
покинут, погружен в лед. Прекрасные здания оледенели и разрушились,
крыши обвалились под тяжестью снега. Видя до какой степени обветшал
некогда блистающий, возвышенный город, благая колыбель нашей расы, мы
стенали и звали сородичей, надеясь что хоть кто-то отзовется. Нам отвечал
только безжалостный ветер, гуляющий в замерзших и покинутых залах.
По знакомым коридорам мы шли в молчании. Вооружившись найденными
писчими инструментами, мы изучали летописи, украшавшие покинутые

здания. Кое что было знакомым, но очень многое добавилось. Сколько же

времени прошло? Холодный ужас поглощал наш разум при виде того, что
описывали наши потомки... Но надежда еще теплилась. Она всегда была, ведь
наш род, переживший многое, не мог просто так исчезнуть. Потому мы упрямо
шли вперед, с трепетом ожидая того момента когда достигнем заветных пещер
и подземного моря.
По винтовой лестнице внутри главной башни храма мы спускались медленно,

осторожно, гуськом. Внимательно изучая оставленные нашими потомками
послания, мы наполнялись тяжелыми мыслями. Что мы найдем в подземном
море? Как нас примут собратья? А выжили ли они после всех несчастий, что
обрушились на наш род?
Санки с поклажей и исследовательским материалом мы оставили на дне
башни, чувствуя что в подземелье они нам не понадобятся. Там же осталась
одежда в которой не было смысла в теплой глубине пещер. Следовало
разведать путь, а потом можно будет все забрать.
Поглощенные мрачными предчувствиями, мы ступили в темноту, захватив с
собой только удобные осветительные устройства убитых нами существ.
Тонкий луч света прорезал темноту, выхватывая из нее покрытые грубой
резьбой каменный стены. Ужас копился в нас с каждым шагом, каждый из нас
понимал: этот примитивизм был жалким подражанием нашему искусству, это
не могло принадлежать ни одному из наших, пусть поздних мастеров. Мы
готовы были запаниковать, но никто не посмел даже намекнуть на побег.
Какое проклятье постигло наших братьев, какая беда приключилась с ними?
На нашем пути встречались только слепые, выродившиеся потомки некогда
благородных, созданных нами низших существ. Мы скорбели, глядя на них, и
не могли отделаться от опасений: сколь плачевным могло стать существование
наших собратьев? Об этом больно было думать, но жуткие предположения
казались все более правдоподобными. Мы ускорились, крича, призывая
братьев, и наши вопли исчезали в глухой непроглядной темноте, но мы не
останавливались.
Из бездонной пасти каменного коридора повеяло знакомым запахом.
Шогготы.
Чувствуя облегчение мы замедлились переговариваясь телепатически, и вновь
продолжили путь. Надежда возрождалась. Если есть шогготы, должны быть и
братья. Ведь барельефы говорили, что новая жизнь началась в глубине
подземного моря. Значит не все еще потеряно.
Какое-то время понадобилось, что бы спуститься к берегу подземных вод. Мы
поражались тому, что камень покрыт такой густой пленкой слизи, но ничто не
останавливало нас на пути к родному, понятному, близкому.
Мы достигли подземных вод, не обращая внимания на низших, кинулись к
воде, призывая братьев.
Черная водная гладь пошла волнами от движения где-то в глубине. Мы
замерли в ожидании, наблюдая как волны разрастаются, набухают огромным

пузырем, ослепительно полыхающим точками глазков и издающим громкий,

издевательский вой, подражающий нашим голосам. Мы и представить не
могли, что наши рабы настолько развились, и когда низшие создания с
лепетом разбежались перед огромным, чудовищным Шогготом, лишь тогда
мы поняли всю плачевность, всю безвыходность нашего положения. Кто-то
попытался загипнотизировать Шоггота, кто-то развернулся и побежал прочь
от чудовища.
Я задержался лишь мгновение, и его хватило что бы узреть как бесформенная,
необъятная масса накатывает на каменный берег вместе с волнами, зловеще
сверкает многочисленными своими глазками, не обращая внимания на
попытки бывших хозяев противостоять ей. И уже в следующее мгновение я
побежал, полетел прочь, следом за остальными, понимая что шансов нет.
Шутка судьбы: мы впали в анабиоз в пору расцвета, что бы с огромным
запозданием ощутить горечь от падения своей расы, уничтоженной
собственными слугами, и самим оказаться убитыми. Эти мысли словно
придали мне сил, я молнией полетел по коридору, ощущая неотвратимое
дыхание гибели позади. Шоггот выл, издевался над нами, подражая нашей
речи.
Кто-то вырвался вперед. Мы хорошо понимали, что всем от чудовища не
спастись. Мы прервали побег и остановились в безрассудной попытке
обороняться. Шоггот лишь торжествующе закричал, втягивая тела хозяев в
свою бесформенную массу, разрывая плоть на куски мгновенно
появляющимися и исчезающими клыками, клювами, клешнями.
Я видел - та же участь постигла троих моих братьев, отчаянно пытающихся
загипнотизировать невосприимчивое, оскверненное существо. Один уже
лишился головы и конечностей. Святая земля - осквернена. Нет больше
прекрасных городов, нет больше великой расы. Я понимал, конец близок, но
надеялся только на одно - наши братья успели уйти. Но даже эта смутная
надежда казалась глупой.
Все кончено.
Последнее, что донеслось до моего гаснущего сознания - торжествующий,
издевательский крик:
- Текели-ли! Текели-ли!
Происшествие на ферме мистера Шоу
A.Lotermann
автор
Morra Morgenstern
идея
– Мистер Шоу, мистер Шоу! – прокричал мальчишка, вбежавший во двор
дома.

– Что такое? – отозвался старик с растрёпанной седой бородой, сидевший на

веранде перед домом.
– Сэр, мы там копали и…
– И что, ногу мою нашли? – прервал его старик.
Мальчуган смутился, окинув взглядом деревяшку, которой оканчивалась
правая нога мистера Шоу, и забормотал:
– Пойдёмте-ка лучше, мистер Шоу.
Он помог подняться старику со стула и подал клюку.
– Мы эту штуку лопатой зацепили, а она как зазвенит. Да так, что у меня аж
уши заложило.
Лето в этом году в Данвиче выдалось невероятно жарким, и мистер Шоу с

тревогой стал замечать, что его колодец мало-помалу пересыхает. Со вторым
колодцем, предназначавшимся для скотины, дела обстояли тем же печальным
образом. И, чтобы вовсе не остаться в такую жару без воды, мистер Шоу
принял решение рыть новый колодец в некотором отдалении от своего дома,
ближе к чёрной лощине, где деревья явно не страдали от засухи. Их густые
ветви переплелись настолько крепко, что закрывали землю от палящих
солнечных лучей, не давая иссушать её.
Насколько мог быстро, мистер Шоу доковылял с мальчишкой до темнеющей

кромки лощины, где стояли двое рабочих. Они без устали копали в прохладной
тени, там, где указала лоза, и, будучи местными, время от времени бросали
опасливые взгляды в сторону лощины. Много мрачных легенд ходило о
тёмных лесах и рощах, окружавших холмы Данвича, на вершинах которых в
незапамятные времена были возведены загадочные каменные круги.
Наконец старик с мальчишкой приблизились к рабочим: те заглядывали в

глубокую яму, из которой тянуло прохладой разрытой земли. Отодвинув
сгрудившихся людей клюкой, мистер Шоу склонился над ямой. Из этого
чёрного зева, теперь уже отдававшего холодом вскрытой могилы, к нему
протянулись перепачканные землёй руки третьего рабочего, в которых был
зажат некий предмет. Осторожно взяв его, мистер Шоу вдруг ощутил
невероятную тяжесть и холод металла, какой не мог быть впитан из земли.
Очистив находку от комьев глины, мистер Шоу увидел позеленевшую от
древности бронзу. Воцарившуюся тишину нарушил внезапный стрёкот
козодоев, которыми кишели данвичские лощины. Люди словно очнулись от
наваждения, навеянного соприкосновением с прошлым. Обернув грязную
находку носовым платком и сунув её под мышку, старик без лишних слов
заковылял к дому, оставив рабочих заниматься колодцем.
Вернувшись под сень своего ветхого домишки, мистер Шоу отмыл находку от
грязи и принялся пристально рассматривать. Внешне она походила на
античные масляные лампы, которые ему доводилось видеть в книжках. Вся её
поверхность была украшена затейливой резьбой, напоминавшей

извивающиеся щупальца осьминога. Они шли волнами, закручивались в

кольца и переплетались в таинственных узорах. Одно из щупалец, на задней
части лампы, заворачивалось вверх и, очевидно, исполняло роль ручки. Три
же других сплетались в нижней части лампы, образовывая надёжную
подставку. Всё это напомнило мистеру Шоу роспись ваз Микенской культуры
с навязчиво повторяющимися образами головоногих. Он был одновременно
сильно озадачен подобной находкой в богом забытом Данвиче, и в то же время
необычайно рад прикоснуться к артефакту такой невероятной древности.
Но благоговейный трепет, с которым старик лицезрел утерянное наследие

Микенской цивилизации, был внезапно осквернён. Сверху лампы, в центре
всех таинственных хитросплетений, находилась некая полусфера, которую он
по слабости зрения сперва принял за само округлое тело осьминога. Но,
приглядевшись повнимательней, мистер Шоу вдруг осознал, что прямо из
лампы на него будто уставился один единственный круглый глаз. Это было
столь неожиданно, что он выронил лампу из своих сухих старческих рук, и она
с грохотом тяжёлого молота обрушилась на дощатый пол.
Мистер Шоу не сразу поднял лампу – сперва он осушил целую кружку

холодной колодезной воды. И лишь почувствовав, что старческое,
сопровождаемое хрипами дыхание стало ровнее, он опустился на стул и
потянулся за лампой. Старик принялся осматривать ту её часть, которая так
сильно поразила его. Выпученный безумный глаз мифического циклопа, в
свою очередь, воззрился на нового владельца лампы. Как оказалось, это была
всего-навсего крышка, плотно закрывавшая круглое отверстие, куда, по-
видимому, заливалось масло. Другое отверстие, поменьше, куда вставлялся
фитиль, располагалось на небольшом носике и было плотно забито
окаменевшей глиной. С одного бока лампу пересекала свежая царапина,
оставленная лопатой рабочих.
С лампой в руках мистер Шоу просидел до самого вечера, пока солнце не

начало клониться к закату и не засобирались рабочие. Как всякие суеверные
данвичцы, они на прощание посоветовали ему избавиться от находки,
окрестив её дурным наследием тёмных веков. Однако старик считал, что ему
виднее, как распорядиться этим сокровищем, найденным в его земле. После
некоторых усилий ему удалось открыть тугую крышку. Внутри лампы не было
ничего, не считая сохранившегося, словно законсервированного до наших
дней экзотического запаха какого-то благовонного масла, которое когда-то
наливали в лампу. Тут же мистеру Шоу вспомнились бутыли с тёмным
маслом, хранившиеся в погребе ещё со времён прадеда, построившего дом. С
трудом престарелому калеке удалось отыскать и извлечь из погреба
последнюю уцелевшую бутыль, надёжно закупоренную пробкой и
запечатанную сургучом.

С осторожностью мистер Шоу пробил молотком отверстие для фитиля, куда

вставил свёрнутый лоскут чёрной ветоши. Затем он откупорил бутыль и налил
в лампу густое и тёмное масло. Его рецепт был похоронен с прадедом мистера
Шоу, но само масло ничуть не изменилось за свой век. Старик затушил огонь
в камельке, чиркнул спичкой и поднёс её к фитилю лампы. Крохотный огонёк
занялся на пропитанной маслом ветоши. Словно нехотя пробуждаясь от
вековечного сна, он приковывал к себе взгляд и завораживал. Затем он стал
больше и осветил комнату тёплым светом. Время от времени из-за ярких
всполохов и щелчков по стенам, дрожа, пробегали причудливые тени.
Прошла, казалось, целая вечность, прежде чем мистер Шоу поймал себя на
мысли, что огонёк больше не извивается и не даёт всполохов, а как будто
застыл неподвижно. Тени же в комнате, напротив, находились в неясном
движении – они колыхались и извивались, словно какие-то щупальца. Старик
не мог отделаться от ощущения присутствия в доме чего-то чужеродного,
тайно проникнувшего вовнутрь и пристально следящего за его одиноким
обитателем своим пылающим взором. Мистеру Шоу стало не по себе, он живо
вспомнил коварных огненных джиннов, выпущенных на свободу беспечными
героями сказок «Тысячи и одной ночи» из своих темниц – медных масляных
ламп.
Но вместе с тем в памяти мистера Шоу вспыхнули давно забытые

воспоминания детства: они проплывали перед его глазами, одно за другим,
словно всколыхнувшись неведомой силой из самых глубин его сознания. Он
вспоминал, как ещё мальчишкой в свете свечи читал по ночам те самые сказки
«Тысячи и одной ночи», как носился по зелёным полям и лугам Данвича,
забегал вглубь чёрных лощин и гонял там козодоев. А порой даже поднимался
на высокие холмы к каменным кругам, где палкой ворочал пожелтевшие
кости, застилавшие всю землю. И на закате вслушивался в тяжёлые “вздохи”,
доносившиеся от центральных, круглых как стол, камней, воображая, что под
ними, внутри холма, томятся в заточении ужасные и могучие джинны.
Затем мистер Шоу вспомнил, как горячо любимые родители, желавшие ему
светлого будущего за пределами вымирающего Данвича, отправили его в
Мискатоникский университет. Именно там он, будучи мечтательным юнцом,
без устали штудировал книги по истории и мифологии античного мира, жадно
поглощая открывшиеся ему удивительные знания. Но светлое будущее
мистера Шоу затмила тень войны, где смерть безжалостно косила вех без
разбору. Его она лишь зацепила своей косой, забрав правую ногу, но с ней она
забрала и жизнь. Мистер Шоу вернулся домой на ферму в Данвиче,
сломленный духом и изувеченный телом.
Из-за всех этих воспоминаний седобородому старику стало очень горько от

того, что теперь он дряхлый и немощный, ковыляющий на костыле и
доживающий в одиночестве свой век. И вспомнив детские сказки, в которые

он так беззаветно верил, мистер Шоу захотел, чтобы освобождённый им из

древней лампы джинн выполнил его желание. И он вскричал: “Да я бы голову
свою отдал за то, чтобы опять, как в детстве, бегать на здоровых ногах!” В тот
же момент яркий и недвижимый огонёк лампы погас, и старика окутали мрак
и холод, такой же, какой он ощутил от лампы, впервые взяв её в руки.
Солнце уже вовсю припекало, застыв в безоблачном синем небе над одинокой
фермой в Данвиче. Рабочие с трудом извлекали вёдра с мокрой глиной с почти
шестиметровой глубины, когда из старого дома раздался отчаянный визг
мальчишки, зашедшего проведать мистера Шоу. Побросав инструменты,
рабочие ринулись к дому. Внутри царил необычайный полумрак, вся мебель
была перевёрнута и поломана, а через холл тянулся свежий кровавый след,
заканчивавшийся у двери в боковую комнату. Рабочие осторожно
приближались к ней – рассохшиеся половицы скрипели под ногами, ещё
больше нагнетая напряжение. Один толкнул тяжёлую дверь, и все вскрикнули
от ужаса. Нечто невообразимое, лишь отдалённо напоминавшее человека,
бросилось через всю комнату, выбило окно, и, выпрыгнув наружу, скрылось в
лощине. Стая козодоев с тревожным стрёкотом взвилась в небо. Рабочие
только и успели заметить огромную зубастую пасть, перепачканную кровью.
В углу комнаты так и осталось лежать маленькое страшно изувеченное тельце.
Куда же делся хозяин фермы старый мистер Шоу – никто так и не узнал. Но и
по сей день в Данвиче сторонятся заброшенной фермы, где в покосившемся
доме лежит древняя бронзовая лампа. И шёпотом рассказывают об ужасном
безголовом чудовище, что обитает в недостроенном колодце у чёрной
лощины. По ночам оно выбирается из своей норы и тенью скользит на паре
извивающихся щупалец между деревьев к холмам, чтобы с их вершин
наполнять ночную тишину жутким воем.
Последний опыт Ашера

A.Lotermann
автор
Morra Morgenstern
идея
Кэб, в котором я сидел, с грохотом остановился у ворот поместья Ашеров. На
пороге дома меня уже ждали родители Эдварда. Этим злополучным вечером в
мою дверь постучал мальчишка, присланный Ричардом Ашером и умолявший
меня срочно приехать к нему. Ещё с военной службы мы с Ричардом
поддерживали дружественные отношения, и я хорошо знал его единственного
сына Эдварда. В юности он проявлял огромный интерес к химии, она была его
страстью, и, закончив колледж, он поступил в Оксфорд. Преподаватели
пророчили ему профессорскую должность, но судьба распорядилась иначе.
Чарльз изменился в одно мгновение: обморок, случившийся с ним в

лаборантской, положил начало череде событий, которым никто до сих пор не

может дать ясного объяснения.
Ричард Ашер знал о моей психиатрической практике и поэтому первым делом

обратился ко мне. Беспамятство, в котором Эдвард пробыл несколько часов,
характеризовалось полным отсутствием реакций на какие-либо внешние
раздражители. Остальные же процессы его организма были в норме и
опасений не вызывали. Казалось, молодой человек пребывает в неком подобии
глубокого обморока, который мог быть вызван отравлением химикатами.
Наконец очнувшись, Эдвард попытался подняться, утверждая, что должен
немедленно вернуться в лаборантскую, но тут же упал без сил. Я приказал ему
оставаться в постели, пока его состояние не улучшится. Все расспросы о
причинах обморока он оставлял без ответа, ссылаясь на провал в памяти,
однако, его задумчивый вид говорил, что он всё же что-то помнит, но не
желает рассказывать.
Вечером того же дня Эдвард заявил, что ему необходимо на какое-то время
оставить учёбу, восстановить здоровье и попутно заняться кое-какими
изысканиями в области химии. Именно для этого он впоследствии
переоборудовал пустовавшую мансарду родительского дома в лабораторию.
Ричард Ашер был свидетелем того, как Эдварду привозили не только
необходимую меблировку, но и большое количество деревянных ящиков, в
которых, по-видимому, были разнообразные химические приборы и
химикалии. Однако побывать после этого в мансарде ему так и не удалось:
путь в неё был закрыт для всех, кроме самого Эдварда, требовавшего полного
уединения.
Главу семейства одолевало беспокойство за сына, который стал пленником

своей лаборатории, “поправляя” таким образом своё здоровье. Он не раз
настаивал на серьёзном разговоре, но все его усилия и стуки в дверь Эдвард
оставлял без ответа. Лишь однажды он удостоил своего отца просьбой, чтобы
тот перестал ему докучать и отвлекать от работы. Правда, несколько дней
спустя, Эдвард всё же разбавил своё затворничество вечерними прогулками,
во время которых, как оказалось, встречался с аптекарями и работниками
кладбищ. За этими встречами последовала новая череда доставок деревянных
ящиков с неизвестным содержимым. От одних исходило благоухание
лечебных трав, от других же, напротив, едкий химический запах.
После этого Ричард Ашер стал замечать, что из каминной трубы над
мансардой периодически валит чёрный дым, окутывая округой удушливым
смогом. Конец же его терпению наступил, когда в один из вечеров дом
огласило неестественное подобие звериного рёва, источник которого
находился в мансарде. Но напрасно Ричард Ашер колотил в дверь и звал
Эдварда – ему оставалось лишь наблюдать яркий свет, лившийся из-под двери
мансарды. Час спустя Эдвард сам постучался в кабинет отца и с

взволнованным видом извинился перед ним, заверяя, что не станет больше

беспокоить родителей, поскольку его изыскания дали впечатляющие
результаты и эксперименты необходимо перенести в иные, более подходящие
для этого условия.
В течение следующей недели казалось, что Эдвард начал возвращаться к своей

прежней жизни. Он безмятежно проводил время в кругу родителей и
знакомых, пока начавшаяся однажды вечером сильная гроза не привела его в
необычайное возбуждение. Эдвард вновь заперся в мансарде, взволновав
родителей. Волнение переросло в панику, когда из мансарды раздался дикий
вопль их сына, заглушаемый раскатами грома. Все попытки попасть в
мансарду и узнать, что стряслось с Эдвардом, были безрезультатны, из-за
двери не доносилось больше ни звука. Тогда глава семейства и послал за мной,
и уже через полчаса я был в доме Ашеров.
Оставив Ричарда успокаивать жену, я поднялся к мансарде. Из-под её двери

вырывались всполохи света, но на мой стук никто не ответил. Предположив,
что Эдвард вновь упал в обморок, я высадил запертую дверь, с грохотом
ворвавшись вовнутрь. Передо мной предстала самая настоящая алхимическая
лаборатория. Всё помещение мансарды было заставлено столами, на которых
высились нагромождения химических приборов: от вполне современных, до
самых невообразимых, которыми пользовались ещё алхимики античности и
средневековья. В больших шкафах теснились колбы, банки и бутыли с
химикатами, но особое внимание привлекало несколько стеллажей: на их
полках располагались пробирки и колбы, педантично пронумерованные и
закупоренные пробками – все они содержали какое-то белёсое киселеобразное
вещество. Сами стеллажи также, по-видимому, были подчинены
определённой классификации, поскольку тот, где стояли продолговатые
пробирки, имел медную табличку с поблёскивавшей гравировкой «Flora». На
другом, с небольшими круглыми колбами, была табличка «Fauna», на третьем,
где тоже размещались круглые колбы, но больших объёмов – «Homo». И,
наконец, последний стеллаж, где склянок было меньше всего, обозначался
табличкой с гравировкой – «Chimaera». Самого же Эдварда нигде не было.
Посреди мансарды, в центре начерченной мелом окружности и вписанной в

неё причудливой геометрической фигуры, стоял квадратный столик, на
котором высился необычный прибор. Именно от него исходили слабые
отблески света, освещавшие мансарду. Внешне прибор напоминал
керосиновую лампу: от центральной части с резервуаром для горючего
отходили четыре подставки, на которых сверкали металлические шары,
усеянные пирамидальными шипами. Сверху над всей конструкцией
громоздилась большая круглая колба с киселеобразной субстанцией внутри и
порядковым номером №471 на горлышке.

Я протянул руку и вывернул колесо, регулирующее длину горящего фитиля, и

в тот же момент комнату озарил яркий солнечный свет, хотя снаружи была
глубокая ночь. Жидкость в колбе пришла в движение, и белёсая дымка
заполнила её, затем раздался хлопок – пробка, не выдержав быстро
нарастающего внутреннего давления, устремилась в скошенный потолок
мансарды. За нею последовал целый фонтан тумана: поднявшись из колбы, он
воспарил над столом большим молочным облаком. Вся эта эманация
сопровождалась шипением вырывавшейся из колбы субстанции. Но было в
этом шипении ещё что-то, похожее на шёпот, и, как мне показалось, до меня
донеслись звуки неведомого языка: “…й’аинг’нгах…”
Отшатнувшись, я медленно попятился назад, но споткнулся и рухнул на

дощатый пол. Под моими ногами лежал массивный гроссбух, испещрённый
бесчисленными номерами и записями. В следующее же мгновение из четырёх
шарообразных электродов прибора вырвался ослепительный разряд и пронзил
дымку, уже принявшую на тот момент фантастические, по-неземному
гротескные, формы. Вскрикнув от дикой боли в глазах, я с силой метнул
попавшийся под руку гроссбух в сторону материализовавшегося чудовища.
Тут же послышался звон стекла, скрежещущий рык и хлопок, затем всё
исчезло.
Очнулся я на софе в гостиной, мои глаза были плотно забинтованы, а со

стороны слышались голоса мистера Ашера и его супруги. Они сообщили мне,
что примчавшись на грохот и крики из мансарды, обнаружили меня лежащим
на полу без сознания с кровоточащими глазами по соседству с какой-то
мерзкой киселеподобной лужей, в которой плавали тлеющие клочья
гроссбуха, осколки стекла и искорёженного металла. На все их расспросы о
произошедшем я не смог ответить ничего вразумительного, равно как и на
вопрос о том, куда исчез их сын. Моё зрение было безвозвратно уничтожено
яркой вспышкой, возникшей сразу же после того, как последний взгляд упал
на строчку гроссбуха с номером №471. Имя, стоявшее напротив него, с
благоговейным трепетом упоминал в своей запретной книге ещё Безумный
араб Абдулла Аль-Хазред. Теперь же и я безумен, познав мудрость его, и слеп,
прозрев его истину.
Путеводная звезда
A.Lotermann
автор
Morra Morgenstern
идея
Царит безмолвье над водой,
Покой, и скованы движенья.

Тревожась, на простор морской

Глядит моряк без утешенья.
Дуть ветра вдруг перестали,
Мёртво, страшно, тишина.
Ни одна в бескрайней дали
Не шевелится волна.
«Штиль» Иоганн Гёте (перевод с нем. Морра Моргенштерн)
Я Амброз Эглтон, хранитель маяка «Путеводная звезда». До меня его

хранителями были мои отец и дед. Видимый издалека, он возвышается среди
серых скал, открывающихся для обзора только при отливе, но коварно
подстерегающих свою жертву под водой во время прилива. В течение века
мимо маяка гордо проходили величественные корабли всех морей: во времена
моего деда их было очень много, а в бытность отца стало значительно меньше.
Сейчас корабли появляются совсем редко, и порой меня охватывает томящее
чувство одиночества, словно я последний человек на земле.
Мрачной безлунной ночью, когда на воды, околдованные штилем, опускается

туман, противотуманная сирена маяка одиноко завывает во тьме. И тяготящие
меня воспоминания мелкими кривыми строчками ложатся на последние
страницы журнала смотрителя маяка. Технический прогресс неумолимо
движется вперёд, и потребность в моей профессии постепенно уходит в
небытие. Холодные механизмы заменяют человека, и вместе с ним с маяков
уходит душевная теплота, веками служившая путеводным лучиком света во
тьме для кораблей, бороздивших в ненастье морские просторы. Однако это не
единственная причина, по которой я собираюсь покинуть маяк «Путеводная
звезда».
В этой истории роковым образом переплелись судьбы маяка, меня самого и

моего отца, пропавшего без вести в одну из таких ночей. Я никогда не забуду
его заботливые руки, твёрдые как скала, но тёплые как волны южного моря. И
его глаза, отражавшие приветливый свет маяка, навсегда останутся в моей
памяти. Половину своей жизни отец провёл в море на торговых кораблях, и
однажды, познакомившись с моей матерью, решил остепениться. Не в силах
расстаться с морем, он поселился с ней на самом краю материка в небольшом
рыбацком городке, где когда-то прошло его детство и началось моё. Сперва,
занявшись рыболовством, отец не покладая рук трудился на благо нашей
маленькой семьи, вкладывая каждую заработанную монету в обустройство
дома, доставшегося ему в наследство, расширение хозяйства и моё
воспитание. Но однажды он переменился. Это произошло, когда с маяка
«Путеводная звезда» пришло известие о смерти моего деда. “Море забрало
его” – единственная фраза, которую отец проронил тогда. Затем он перебрался
на маяк, оставив нас с матерью, хоть и полностью обеспеченными и ни в чём
не нуждавшимися, но сильно тосковавшими по нему, даже несмотря на то, что
он навещал нас, хоть и очень редко.

Достигнув совершеннолетия, я решил пойти по отцовским стопам и для начала

устроился на рыбацкий катер. Каждый вечер, возвращаясь в порт, с тоской в
сердце я наблюдал свет маяка, пока однажды не получил приглашение отца
помочь ему на «Путеводной звезде». Так, промозглым августовским утром,
моя лодка причалила к огромному серому колоссу, одиноко возвышавшемуся
над свинцовой гладью моря. На каменной пристани меня ждал отец: его
могучая фигура и безумный взгляд внушали страх, но мягкость рук не
изменилась и навевала воспоминания о счастливом детстве. С этого дня я
перебрался на маяк. Осваивая обязанности его хранителя, я зачастую исполнял
роль посредника между отцом и континентом. Из порта мне приходилось
переправлять на маяк крепко заколоченные ящики, получаемые у личностей
сомнительного вида. Чаще всего это был один человек: средних лет, крайне
эксцентричный, с острыми усиками и огромным лбом, неизменно одетый в
строгий костюм тёмных тонов с высоким воротничком – пережиток далёкой
Викторианской эпохи. При первой встречи он назвался Сетом Делавэром, и
впоследствии мы ни разу не обмолвились и словом.
Получая свои посылки, отец запирался в кабинете, занимавшим верхнюю

часть маяка, и, казалось, вновь превращался в затворника. Однажды, помогая
втащить очередную посылку, отличавшуюся большим весом, я наконец-то
смог проникнуть в его тайную обитель, куда до этого путь мне был закрыт.
Стеллажи книг стройными рядами высились от самого пола до потолка,
иногда фолианты перемежались артефактами невероятных форм. Несколько
столов были завалены кипами бумаг, лежавших в опасной близости от
причудливых масляных ламп. Интерьер кабинета, по-видимому, являлся
наследием не одного хранителя маяка, и многое из этого принадлежало ещё
моему деду, которого я никогда не видел и о котором практически ничего не
знал. Отцовская ветвь родословной вообще представлялась для меня загадкой.
Так и в этот раз, получив, наконец, тяжёлый ящик в своё распоряжение, отец
запер за мной дверь, из-за которой немедля раздались звуки ломаемых досок.
Вечером того же дня на воду лёг туман, но отец не показывался из своего
кабинета, и я поспешил сам включить противотуманную сирену. Спускаясь по
лестнице, я обратил внимание на странные отблески света под дверью
кабинета, из-за которой доносились еле различимые напевы, заглушаемые
рёвом сирены. Неведомый мотив напоминал религиозные песнопения
тибетских жрецов, в какой-то момент мне даже почудился сладковатый аромат
благовоний.
Последующие несколько дней поведение отца было до крайности странным,

он то находился в прострации, то приходил в возбуждение и пытался мне что-
то рассказать, но в тот же момент его взгляд мерк, и он вновь погружался в
свои раздумья. Кончилось всё это тем, что одним утром отец попросил меня
вернуться на неделю к матери в город, оставив его на маяке одного. Несмотря

на все подозрения, связанные с его просьбой, я исполнил её, о чём

впоследствии пожалел. На четвёртый день моего пребывания в городе погода
начала портиться, и уже к вечеру все прибрежные воды окутал необычайно
густой туман, закрывший свет маяка. Вопреки правилам безопасности
противотуманная сирена не была включена, и волнение среди горожан начало
возрастать. В течение четверти часа была снаряжена лодка, в которой
разместилось трое человек, включая меня.
Найти маяк в таком густом тумане было крайне сложно, но всё же лучи наших
фонарей высветили призрачный выступ скалы, на которой возвышался маяк.
Недоумение охватило нас ещё на подходе, когда наши глаза не уловили ни
единого проблеска огней маяка: сам по себе туман не мог противостоять
мощному лучу света, и все поняли – «Путеводная звезда» погасла. Однако
недоумение наше возросло, когда на маяке не обнаружилось смотрителя. Все
вещи отца лежали на своих местах, кабинет не был заперт и всё ещё хранил
следы недавнего пребывания в нём хозяина: даже чайник, стоявший на плите
с потухшими, а вернее потушенными водой, угольями оказался ещё горячим.
Отец исчез, и, поскольку также исчезла одна лодка, мы предположили, что на
маяке произошла какая-то поломка, и, не сумев с ней справиться, он отплыл
на лодке в город и заблудился в тумане. Но внимательно осмотрев механизмы
маяка, мы отбросили это предположение, поскольку его огни и
противотуманная сирена были в полной исправности и попросту выключены.
Восстановив необходимую работу маяка, мы обследовали его ещё раз, и,
убедившись, что смотрителя нигде нет, двое сопровождавших меня
поспешили вернуться в город, где, как оказалось, тот так и не появлялся.
Ужасная мысль закралась в мою душу – в таком тумане лодка отца могла
наскочить на скалы.
Всю ночь я провёл в нервном ожидании на маяке, но отец так и не появился.

Как только под утро пелена тумана спала, было снаряжено несколько лодок с
баграми, которые в течение всего дня обследовали прибрежные территории.
Однако ни тела, ни обломков лодки найдено не было – они исчезли бесследно.
Тогда-то мне и вспомнились слова отца о смерти деда – “Море забрало его”.
Лишь сейчас я задумался, почему похорон деда так и не было. Выходит и он,
и отец пропали в море, но каким образом и почему? Что значат эти
совпадения? Вопросы эти не давали мне покоя, и ответ на них я решил искать
в кабинете смотрителя маяка.
Перед своим исчезновением отец навёл порядок в кабинете: кипы бумаг

исчезли, а вместе с ними и некоторые книги – в глаза бросились пустовавшие
места на стеллажах. Хотя остальные вещи, в том числе и причудливые
статуэтки, остались на своих местах. Последние представляли собой тотемы,
вырезанные из кости, мыльного камня или дерева. Но фантазия каких туземцев
могла соединить воедино образы морских обитателей и людей? Одни
статуэтки изображали человеческие тела с осьминогами вместо голов и

крыльями летучих мышей, другие – лягушек и рыб с антропоморфными

чертами, третьи – морских звёзд на бочкообразных тельцах с веерообразными
плавниками, а четвёртые вообще являлись клубком щупалец с множеством
глаз, ртов и всевозможных конечностей.
Литература, соседствовавшая с удивительными статуэтками, в основном

представляла собой географические заметки или была посвящена морским
путешествиям, истории континентов и народов, а также их мифологии.
Обособленно стояло несколько томов сомнительного содержания на тему
оккультизма и эзотерических учений на незнакомых мне языках.
Но больше всего моё внимание привлёк массивный шкаф, изготовленный, по-

видимому, из эбенового дерева и обшитый медью. Он напоминал своим видом
саркофаг. К сожалению, он оказался запертым. В ящиках столов ключа к нему
не нашлось, скорее всего, он пропал вместе с отцом. Однако в одном из ящиков
я обнаружил конверт, подписанный моим именем. Записка в нём содержала
лишь одну строчку – “Омут Шогготов, я должен прервать проклятие,
тяготящее наш род”. Это послание отца лишь добавило мне вопросов. Что за
проклятие – как представитель рода я должен был знать о нём – и что ещё за
Омут Шогготов? Всё это не давало мне покоя, и я проводил в раздумьях
бессонные ночи, поднимаясь на вершину маяка и вглядываясь в морские дали,
сливавшиеся с чёрными небесами, усыпанными звёздами.
После почти двух изнурительных недель на маяке я, наконец, решился

вернуться в город, чтобы навестить мать. Проведя у неё весь день и
собравшись ещё до заката вернуться на маяк, я зашёл по дороге в местную
пивнушку. Расположившись в одиночестве и тишине подальше от шумной
компании вернувшихся с работы рыбаков, я не мог не заметить их косые
взгляды. Судя по долетавшим до меня обрывкам фраз, они обсуждали
исчезновение моего отца. В какой-то момент мои уши уловили фамилию
Делавэр. Тут же в памяти вспыхнул эксцентричный образ типа, который чаще
всего присылал отцу загадочные посылки. С решительным видом я подошёл к
сразу же затихшей компании и с напором заметил, что слышал, о чём они
говорили. На лицах рыбаков читалась неприязнь, однако, всё же понимая моё
душевное состояние, один из них произнёс:
- Ты ведь знаешь, что и твой отец, и твой дед пропали с маяка при одинаковых
обстоятельствах? Оба они перед этим общались с Сетом Делавэром, а о нём
здесь ходит недобрая молва.
Я поинтересовался, как найти Делавэра, но, отвернувшись, рыбак лишь

бросил:
- Он сам тебя найдёт.

Каково же было моё удивление, когда на пристани я действительно увидел

Сета Делавэра. В закатных лучах его фигура казалась объятой пламенем и
выглядела поистине демонической. Без лишних слов он протянул мне визитку
со своим адресом и поспешил скрыться за ближайшей чередой домов. «Сет
Делавэр – какое странное имя, - думал я, рассматривая визитку. – Имя
египетского бога зла». Спрятав визитку во внутренний карман куртки, я
поспешил отчалить: уже опускались сумерки, и я не имел права медлить.
Охраняя огонь маяка всю ночь, я беспрестанно клевал носом. Перед

внутренним взором проносились отрывочные сновидения, похожие на
наркотические галлюцинации. Мне грезились русла подземных рек, ведущих
в огромные гроты, где бурлили, перемещались и пузырились какие-то чёрные
массы. Они устремлялись вверх, к основанию самых глубоких колодцев, и,
когда казалось, что они вот-вот вторгнутся явственным ужасом в земной мир,
я просыпался, вздрагивая и обливаясь холодным потом. Так, наконец, на
горизонте забрезжил рассвет, и, выключив огонь маяка, я в дикой усталости
рухнул в кровать и провалился в забытье, к счастью, лишённое всяких
сновидений.
Проснувшись ближе к полудню, я вспомнил о “приглашении” Сета Делавэра

и всё ещё с затуманенным сознанием начал собираться. Его дом, как оказалось,
располагался на окраине города. Двухэтажное строение, под стать своему
хозяину, имело вид крайне эксцентричный: в нём гротескно слились
различные архитектурные стили. Я взошёл на порог и постучал медным
молоточком. Его отголоски резонирующим эхом разнеслись по дому. Дверь
медленно отворилась, и Делавэр, разодетый в тёмно-синий бархатный
шлафрок, жестом пригласил меня войти. Мы расположились в гостиной,
освещённой пылающим камином, и он начал разговор:
- Вас привели ко мне поиски отца. Я был хорошо с ним знаком, и с вашими
дедом и прадедом тоже.
На вид Делавэру было не более сорока лет, поэтому его абсурдные слова
вызвали у меня подозрения, что этот тип наверняка не в своём уме. Вообще
весь его образ приводил меня в какое-то беспокойство.
- Я душеприказчик вашего рода. Во всех отношениях, – продолжал он. – Вы

наверняка не знаете, кем были ваши предки, и ваш отец настойчиво просил
меня никогда не рассказывать вам ни о них, ни об их делах.
Я вопросительно взглянул на Делавэра.
- Ваш отец хотел исправить содеянное его предками, но раз и вы, и я здесь, то
ему это не удалось, – голос Делавэра вибрировал в унисон со всем домом,
казалось, что мы находимся в каком-то ином мире, с другими физическими

законами, где я был лишь безмолвным гостем. Я не мог понять, что именно
пугало меня в его лице. Оно казалось каким-то неестественным. Делавэр
продолжал:
– Однако я не смею нарушать Клятву и, тем более, противоречить Закону, но

и не могу ослушаться вашего отца. Вы, как его наследник, тоже несёте на себе
Клятву и обязаны выполнить её условия.
Делавэр прервался, мне казалось, что он вслушивается в вибрации

собственного голоса, тонущего в тишине большого дома, но, видимо, он
слышал нечто другое, недоступное моему слуху, поскольку уже в следующее
мгновение он поспешно вытащил из кармана шлафрока металлический ключ
и, передав его мне, проговорил:
- Вы найдёте ответы на свои вопросы, но сейчас вам пора.
Стоя в недоумении уже на крыльце, за захлопнувшейся дверью, я принялся

рассматривать ключ: массивный медный, он был покрыт какими-то
письменами, извивающимися и закручивающимися в спирали. Похожими
письменами была испещрена медная оковка огромного шкафа-саркофага в
кабинете смотрителя маяка. В надежде, что ключ откроет мне секреты,
хранившиеся в нём, я поспешил в сторону пристани и спустя час уже плыл на
лодке к маяку. Выполнив с наступлением темноты свои обязанности
смотрителя, я спустился в кабинет, вставил ключ в замочную скважину и
повернул до упора. Раздался щелчок, створки саркофага подались вперёд, и из
тёмного проёма потянуло приторным ароматом благовоний. Раздвинув обе
створки, я осветил фонарём внутренности шкафа – передо мной оказалась
святая святых служителя некоего культа. Задняя стенка была украшена
чёрным полотном с изображением некоего символа, в изгибах немыслимой
геометрии которого угадывались всё те же причудливые письмена, что были
на ключе. Перед полотном стоял вырезанный из камня осьминогоголовый
идол, похожий на туземные статуэтки на стеллажах. По обе стороны от него
располагались ещё два идола поменьше размером. Один, с чертами рыбы и
лягушки, крепко обхватывал человеческими руками резной посох; второй,
имевший женские антропоморфные черты, поражал массой щупалец,
соединённых перепонками. Перед триадой этих языческих идолов стояла
бронзовая кадильница, источавшая благовонные ароматы.
Ещё одна находка ожидала меня в нижнем отделении шкафа – папка с

бумагами. Помимо неё там же хранилась пара сосудов с какими-то
эссенциями. Один представлял собой банку из тёмного стекла с
металлической крышкой, к которой был приклеен пожелтевший клочок
бумаги со странной надписью «Zkauba». Судя по исходившему от банки
дурманящему аромату, это было благовоние. Второй же сосуд, выполненный
из алебастра, напоминал своей крышкой в форме кошачьей головы египетский

каноп и содержал какую-то бурую мазь. От запаха благовоний мне стало

дурно, и, приоткрыв окно, я перенёс на стол папку с бумагами. Их было
сравнительно немного по сравнению с теми горами бумаг, что мне довелось
видеть в кабинете ранее, всё же остальное, вероятно, было либо уничтожено
отцом, либо перешло к Сету Делавэру.
Часть бумаг, судя по почерку, принадлежала руке моего отца, остальные же

были написаны тремя различными людьми. Эти записи были отнюдь не
скучной беллетристикой, а подробнейшим сводом обрядов поклонения неким
Владыкам Древности или же просто Древним. «Культ Ктулху» – значилось на
потрёпанном титульном листе. Это же имя часто встречалось и в самих
записях, наряду с двумя другими – Дагона и Гидры, благоговейно
именовавшимися Отцом и Матерью, в то время как первый, видимо, почитался
верховным Божеством. Значит, догадался я, именно эту языческую триаду
изображали каменные идолы, которым в туманные ночи возносил молитвы
мой отец. Неужели и он, и, судя по записям, его предки, были поклонниками
какого-то туземного культа?! Мысль эта уже давно начала закрадываться в моё
сознание и всякий раз я отвергал её, но открывшиеся факты лишь
подтверждали мои домыслы. В контексте этого, мне стали более ясны
причины того, что наша семья никогда не посещала христианскую церковь и
не отмечала соответствующих праздников, даже Рождество проходило скорее
как тихий семейный вечер. Но дальше этого дело не заходило, в детстве я
никогда не замечал, чтобы мой отец проводил какие либо таинственные
обряды или хотя бы читал тематическую литературу. И тогда я вспомнил тот
злополучный день, ознаменовавшийся смертью моего неизвестного деда,
после которого отец переменился. “Море забрало его” – фраза, слетевшая с губ
отца, сейчас приобретала для меня зловещий смысл.
Я погрузился в записи, вчитываясь в каждую строчку. Имена и ритуалы,

разворачивавшиеся перед моим взором, не походили ни на одну священную
мистерию мира, а молитвы, или скорее заклинания, и вовсе поражали –
нагромождения гласных и согласных образовывали некие гортанные
завывания, какие не были свойственны человеческому речевому аппарату. Из
их числа было и имя Ктулху, выговорить которое мне удалось лишь с третьей
попытки, в то время как имена месопотамского Дагона и греческой Гидры у
меня затруднений не вызывали. Этим трём богам возносились нечеловеческие
молитвы и приносились человеческие жертвы. А также давались мистические
клятвы.
“Клятвы!” – вспомнились мне слова Делавэра, но поразмыслить над этим как

следует мне не удалось – в тот же момент на одной из страниц в глаза
бросилось – «Омут Шогготов». Я жадно впился в строки, в которых
обнаружилось это словосочетание. В отличие от остальных записей, эта не
содержала каких-либо разъяснений и пояснений, лишь чёткие шаги ритуала и
заклинание, после которого следовала фраза: “Когда в воздухе замрет

отголосок последнего слова, соверши Знак Киш и погрузись в Омут

Шогготов”.
Большего я не мог вынести, невыносимая усталость одолевала меня. Я убрал

бумаги в папку, с трудом поднялся, отчего в глазах всё поплыло, и сделал лишь
пару шагов по направлению к шкафу, чтобы закрыть распахнутые дверцы, как
рухнул без сознания на пол. Но казалось, что моё падение на этом не
прекратилось, и мне грезилось, что с головокружительной скоростью я
низвергаюсь в невероятно глубокий колодец, мимо меня пролетают
выложенные из камня стены. В какой-то момент их стала покрывать чёрная
аморфная масса, и тысячи глаз возникали в ней, и сотни пастей её разверзались
в хищных рёвах, она тянула ко мне свои протуберанцы. И когда они вот-вот
должны были коснуться меня, видение померкло, и я ощутил что лежу на
жёстком холодном полу.
Осознание реальности постепенно начало приходить ко мне, лучи

восходившего солнца проникали в окна, я попытался встать и на полусогнутых
ногах побрёл выполнять обязанности смотрителя маяка. После
приготовленного на скорую руку завтрака, выпив согревающую и бодрящую
кружку крепкого кофе, я, наконец, полностью пришёл в себя и, выбросив из
памяти жуткое ночное видение, возвратился к размышлениям об открывшемся
накануне секрете моих предков. Во что бы то ни стало, мне было необходимо
узнать, чем являлся этот самый Омут Шогготов, и, поскольку в папке с
записями ответа не было, я принял решение искать его у “душеприказчика”.
Через полтора часа, я уже стоял на пороге дома Делавэра, и вновь стук
дверного молоточка разнёсся неестественным эхом. Для открывшего дверь
хозяина дома, моё появление, казалось, не было неожиданностью.
Наш разговор начался уже в коридоре:
- Что такое Омут Шогготов? – напрямую спросил я.
Сет тяжело вздохнул:
- Безумный араб Абдулла Аль-Хазред считал Шогготов результатом

наркотических видений, столкнувшись с которыми люди теряли душу, то есть
сходили с ума.
Ни имя, ни название, упомянутые Делавэром, ничего не говорили мне, и,

заметив это, он на мгновение умолк, а затем продолжил:
- В видениях, описываемых Ибн-Шакабао в «Грёзах Долины Пнакт», он

однажды оказался у края огромного колодца, где в неутолимой жажде бурлили
Шогготы, отсюда и название Омут Шогготов. Согласно же «De Vermis
Mysteriis» Аббата Бартоломью, Шогготы являются аморфными порождениями

самых глубоких Областей Подземного мира, их тела покрывают стены

жертвенных колодцев и тоннелей, ведущих в них. Шогготы ловят потоки
крови жертв, которые проливаются в эти колодцы, и поглощают её, а кровь,
как известно, обитель души. Так же и судьба многих путешественников,
искавших забвения или дерзнувших вторгнуться через колодцы в Город меж
полюсов, оканчивалась в хищных пастях этих паразитов.
– Чего же в этом Омуте искал мой отец? – задумчиво произнёс я, выслушав

всю эту чепуху.
– Явно не забвения, – заметил Делавэр.
– И вы в самом деле верите, что мой отец в действительности мог совершить

какой-то ритуал и попасть в этот самый Омут Шогготов? – я устремил взгляд
на застывшее лицо собеседника.
– Важнее, верите ли в это вы? – его губы дрогнули в неком подобии улыбки.
Ранее мне уже пришлось поверить в то, что мои предки оказались
поклонниками Древних Богов, но на то были основания, а верить в какие-то
предрассудки неизвестных авторов, упомянутых, а, может быть, и
выдуманных сумасшедшим Делавэром, без каких-либо доказательств я не
собирался. И тут в мою голову закралась дерзкая мысль: исполнить языческий
ритуал, прочитанный накануне, ведь я ничего не теряю, но, возможно, мне
удастся найти отца. Решимость всё возрастала, и с этой мыслью я вернулся на
«Путеводную звезду», а с наступлением сумерек, включив маяк, приступил к
воплощению задуманного. Я вновь перечитал записи о ритуале. Первой
ступенью была семидневная подготовка: мне надлежало поститься и
бодрствовать, проводя ночи в молитве перед тремя идолами, и, тем самым
очиститься телесно и духовно, добившись единения с Владыками Древности.
Неделя подготовки выдалась тяжёлой. Количество еды я сокращал

постепенно, но всё равно ощущал апатию и частую головную боль. Чтобы не
заработать проблем с желудком, я стал пить много воды, и через несколько
дней почувствовал себя лучше. Головные боли прошли, апатия сменилась
умиротворением, появилось ощущение лёгкости, и я даже почувствовал
прилив сил, хотя ещё недавно с трудом справлялся со своими обязанностями
на маяке. Ночные бдения, похожие на продолжительные медитации, тоже
оказали на меня удивительное влияние. Каждую ночь я зажигал в бронзовой
кадильнице перед триадой идолов благовония из склянки с надписью
«Zkauba». Это действо я сопровождал усердными попытками чтения
неудобопроизносимых заклинаний, к которым быстро подобрал ключик,
вспомнив, какие напевы разносились из закрытого кабинета отца. Акцентируя
своё внимание на гласных и переходах согласных в строках заклинаний, при
некоторой практике, я смог воспроизвести слышанный ранее речитатив на

длительных выдохах. От этого мой разум, одурманенный дымом благовоний,

погружался в транс, и каменные идолы высились передо мной колоссами,
наполнялись мистическим свечением, подобным арктическому сиянию, и
оживали. Они медленно плыли средь мириад звёзд в чёрной космической
бездне и нашёптывали мне о далёких мирах, сотворённых Владыками
Древности, об их могуществе и мудрости, заключённых в оковах сна, и о
грядущем пробуждении.
Наконец семь дней миновали, и моя подготовка была завершена. Настало

время ритуала. Ещё с самого утра небо затянули облака, а к полудню воды,
окружавшие маяк, сковал штиль. Следуя прочитанным указаниям, я провёл
большим пальцем по лбу, вверх от бровей, нанеся на кожу бурую мазь из
алебастрового сосуда. Через несколько минут область лба начало жечь, краски
окружавших меня предметов стали ярче, а три идола вспыхнули мистическим
свечением как в моих видениях. Вероятно, мазь содержала некий алкалоид, от
которого у меня начались галлюцинации, но это меня не могло остановить, и
я поспешил к основанию маяка на пристань.
Оказалось, что к вечеру на воду лёг густой туман, как и в ночь исчезновения
отца. Тем не менее, я решил не включать противотуманную сирену, иначе она
заглушала бы меня. Однако огонь на маяке я предусмотрительно зажёг, тем
самым, оставив путеводную нить в лабиринте тумана. Отвязав лодку и
сориентировавшись по компасу, я отчалил. Туман был настолько густой, что
даже при сильном свете фонаря в приделах вытянутой руки не было видно ни
зги, так что через пару десятков футов даже огонь маяка стал меркнуть.
Оставив вёсла, я встал в небольшой лодке, и, вынув из-за пазухи лист с текстом
ритуала, сделал глубокий вдох, за которым наполнил туман мистическими
вибрациями. Как только вновь воцарилась тишина, я вознёс руку, складывая
пальцы в причудливом знаке, отчего пелена как будто ожившего тумана
пришла в движение и сперва расступилась в стороны, а затем медленно
обвилась вокруг лодки, сделав свет фонаря еле различимым.
Я опустился в лодку, пытаясь нащупать металлический корпус фонаря, но к

своему ужасу задел его рукой. Издав гулкий всплеск, он погас навсегда.
Окутанный туманом, в кромешной тьме, я не видел ничего, казалось, что всё,
включая моё тело, растворилось в чёрной бездне, и остался лишь разум,
погружённый в забвение. “Неужели мою душу поглотили Шогготы, и я теперь
вечно буду пребывать в пустоте?!” – с этой мыслью я невольно закрыл руками
лицо. Однако именно это действие дало мне понять, что тело моё всё ещё
существует, а значит, окружавшая меня тьма была порождена всего лишь
туманом и ночной мглой. Я отнял руки от лица, оставив глаза закрытыми, и в
то же мгновение заметил, как от меня далеко вперёд протянулась
фосфоресцирующая дорожка. Это не было ни сиянием луны, ни огнём маяка –
дорожка была тем же мистическим свечением, какое исходило от идолов. Не

открывая глаз из-за боязни, что видение исчезнет, я осторожно нащупал вёсла
и двинулся по намеченному пути.
Казалось, я плыл вечность. Уж чего здесь не существовало, так это времени,

нельзя было понять бежит ли оно или же тянется из-за однообразности
видения. Однако, в какой-то момент, впереди появился новый источник
сияния, я налёг на вёсла и вскоре причалил к островку. Вернее, лодка моя села
на мель и вёсла упёрлись в жёсткий грунт. Встав, я наконец осмелился открыть
глаза, но видение сияния не пропало – далеко вперёди раскинулась водная
гладь, лишь слегка окутанная туманом. Я перекинул через край лодки ногу и
попробовал мыском ботинка грунт. Он представлял собой ровную скальную
породу, покрытую несколькими дюймами воды. Выбравшись из лодки и
твёрдо встав на обе ноги, я окинул взглядом берег островка. Невдалеке
виднелся какой-то движущийся продолговатый объект. Осторожно ступая,
чтобы обезопасить себя от скрытых под водой провалов, я приблизился к нему
– это оказалась мерно раскачивавшаяся небольшая лодка, похожая на мою. На
её борту, обращённом в мою сторону, поблёскивала медная табличка с
выгравированным ромбическим символом звезды, увековечившая когда-то
столетний юбилей маяка «Путеводная звезда».
Сомнений не возникало. Это была та самая лодка, пропавшая с маяка вместе с

отцом! Видимо он, как и я, приплыл к этой скале. Следовало немедленно
приступить к его поискам. Вынув из кармана компас, чтобы сориентироваться
и отметить расположение лодок, я к своему ужасу заметил, что его стрелка
бешено вращалась по кругу. По всей видимости, я находился в зоне какой-то
геологической магнитной аномалии. Тем не менее, я двинулся в
предполагаемую глубь островка, периодически оборачиваясь, чтобы
свериться, на сколько я отошёл от берега и не сбился ли с маршрута по
отношению к лодкам.
Вскоре моё обоняние уловило какой-то неприятный запах. По мере

продвижения он становился всё ощутимее и представлял собой смесь гнили и
миазмов разверзшейся могильной бездны. Я настолько был увлечён этим
новым маяком, что совсем забыл о необходимости сверяться с ориентирами, а
когда же спохватился и обернулся, то позади меня простиралась лишь
сияющая гладь. Меня охватила паника. Я не просто потерял ориентиры, я
вообще не имел понятия, где находится берег с лодками, без которых
невозможно было возвращение. “А возможно ли оно было вообще?” –
пронеслась в голове пугающая мысль. Я абсолютно не понимал, в какой
стороне маяк, не говоря уже о том, что сомневался, в каком мире сейчас
нахожусь. Тут же вспомнились слова Сета, что дерзнувший вступить в Омут
Шогготов должен либо сгинуть в нём, либо пройти через него до конца, и
обратной дороги нет.

Я стоял, окружённый сияющей водной гладью, и как идиот крутился то в одну,

то в другую сторону, пока, наконец, не решил идти на единственный ориентир
– запах. С каждым шагом он усиливался, перерастая в нестерпимый смрад.
Вскоре впереди показался какой-то длинный гребень, выступавший из воды
примерно на фут и протянувшийся на добрую сотню. Рядом различалось
тёмное пятно, я ускорил шаг, закрывая рот мокрым рукавом, хоть как-то
спасавшим от мерзкой вони. По мере приближения в пятне стали угадываться
человеческие очертания, и я, не веря своим глазам, узнал в нём могучую
фигуру отца. Он стоял в нескольких шагах от гребня, из-за которого
периодически вырывались яркие всполохи.
- Отец! – прокричал я срывающимся голосом, но он поднял руку и приложил

вытянутый палец к губам, требуя тишины.
– Я искал тебя, я говорил с Делавэром, провёл ритуал, я… – я остановился

перед серой фигурой, выделявшейся на фоне льющегося из-за гребня сияния.
Странная чёрная тень тянулась от отца.
– Амброз, сын мой, ты подвергаешь себя огромной опасности, находясь здесь,

– каким-то неестественным голосом промолвил отец. – Я бросил вас, но я лишь
хотел оградить вас от ужасного наследия моих предков. Они дали клятву
Древним, но ни я, ни мой отец, не смогли выполнить её аморальных условий,
и мы дерзнули разорвать её. Но цена была слишком высока. Мы оказались
слишком слабы и дерзки, – фигура отца поблекла и слилась с тенью.
– Беги, Амброз, мы не смогли пройти через Омут Шогготов, и тебе не пройти!

– чёрная тень скользнула за гребень, но, вопреки словам отца, я бросился за
ней.
Ибн-Шакабао, один из немногих когда-либо живших, способен понять тот

безграничный ужас, который мне пришлось испытать, когда, перешагнув
гребень, я подбежал к такому же, резко заворачивавшемуся и опоясывавшему
огромный круглый провал. Гигантский зев бездны разверзся посреди этого
священного знака, оставленного Древними богами. Волна смрада обдала меня,
когда из невообразимых глубин вместе с ярким сиянием вырвался вздох
Подземного мира. В голове помутилось, горло сдавило удушье, ноги
подкосились. Выложенные камнем стены гигантского колодца отвесно
уходили вниз – туда, откуда прямиком ко мне устремляла свои протуберанцы
мерзкая чёрная масса, пузырившаяся и ревевшая тысячами хищных пастей.
– Беги, Амброз! – раздался откуда-то снизу дикий вопль пленённой души.
Я смутно помню, как бежал прочь, всхлипывая и надрывая лёгкие, но в моей

памяти навсегда запечатлелся хищный взгляд устремившихся на меня сотен
глаз, когда из глубин древней бездны в космическом сиянии возник

невероятных размеров чёрный колосс. Заполнив мою душу ужасом, он не

оставил в ней места для воспоминаний о чудесном спасении, я помню лишь
что смог добежать до лодки и отчалить, когда холодная волна, отправленная
мне обрушившейся на островок гигантской массой, накрыла деревянную
лодчонку.
Очнулся я уже в материнском доме. Старушка сидела у моей кровати в

окружении знакомых. Я был спасён. Её счастью, как и моему, не было предела,
и, находясь в тёплой ярко освещённой комнате, я не желал возвращаться к
давящим воспоминаниям о произошедшем, сочтя их очередным жутким
сновидением, вызванным телесными и душевными истязаниями в
одиночестве на маяке. Как рассказали мне позднее, в тот роковой вечер со
мной повторилась история отца: на воды лёг густой туман, закрывший свет
молчавшего маяка, и отправленная на него экспедиция обнаружила
«Путеводную звезду» заброшенной, с отключёнными огнями и
противотуманной сиреной. К утру туман рассеялся, и уже новая экспедиция
начала мои поиски. Она обнаружила меня еле живого, но крепко
цепляющегося за обломок лодки, прибитый волнами к берегу.
Причины, побудившие меня в тот вечер оставить маяк и выйти на лодке в

море, впоследствии разбившейся о скалы, остались для всех неизвестными.
Доктор, наблюдавший за мной, сказал, что к этому привели мои переживания
из-за потери отца. А рыбаки из пивнушки в один голос твердили, что
мистическим образом я повторил судьбу своих предков, и что это результат
общения с Сетом Делавэром, которого, кстати, больше никто не видел. Также
для всех останутся неведомы истинные причины, побудившие меня вновь
вернуться на маяк, а затем перебраться вместе с большим деревянным
саркофагом, обшитым медью, в тихий городок с поэтичным названием
Провиденс, издревле служивший приютом для приверженцев различных
культов и верований, где меня уже ожидает “душеприказчик”.
Лишь я один знаю, что причина всего этого заключалась в небольшой медной
табличке с выгравированным на ней ромбическим символом звезды,
уцелевшей на обломке лодки, за который я цеплялся, плавая в холодных водах.
Из глубин Лох-Несса
A.Lotermann
автор
Morra Morgenstern
идея
Письмо, опубликованное ниже, принадлежит нашему корреспонденту
Герберту Уэтли, без вести пропавшему у берегов озера Лох-Несс в

Шотландии. Оно было обнаружено в доме, где пропавший снимал комнату,

среди вещей и бумаг, по большей части относящихся к загадке чудовища
озера. Письмо приводится полностью, без каких-либо изменений и
комментариев со стороны редакции, ввиду его необычного содержания.
Кингспорт Газетт, 17 августа 1921 года.
В начале моих изысканий я ещё не подозревал, в какие тёмные глубины
мироздания мне предстоит погрузиться. Словно свирепые вихри разверзнутой
бездны, произошедшие события вовлекли меня, по ироничной прихоти
неизвестных богов, в её бездонные, преисполненные безумия, воды. Тема
загадки озера Лох-Несс, что расположено в Шотландии, давно и весьма сильно
интересовала меня. И когда же мне удалось взять отпуск и вырваться из
окружения пыльных стопок Кингспорт Газетт, я нашёл комнату в доме на
берегу Лох-Несса, доставшуюся мне на удивление дёшево, и отправился в
долгожданное путешествие.
Лох-Несс – одно из трёх озёр, имеющих ледниково-тектоническое

происхождение и цепью пересекающих современную Шотландию. Его берега
отвесно уходят в пропитанную торфом ледяную воду, а глубина достигает
почти тысячи футов. Конечно, помимо самого озера, столь необычного, меня
привлекала и его не менее необычная история. Рассказы о Лох-Несском
чудовище я услышал совсем недавно, но они настолько заинтересовали меня,
что последующая информация, которую мне удалось найти по данной теме,
лишь подогрела мой интерес.
Ещё римские легионеры, с мечом в руках осваивавшие кельтские просторы,

наблюдали, как местные жители изображали удивительного длинношеего
тюленя исполинских размеров. Но первое письменное упоминание об этом
существе содержится в дневниках святого Колумба, английского миссионера,
жившего в Шотландии примерно в 565 году. В них он писал, что
присутствовал на похоронах человека, которого загрызло водяное чудовище,
называемое на гэльском Нисаг, когда тот купался в озере. Местные
рассказывали, что, когда они, вооружённые баграми, пытались вытащить тело
убитого из воды, в ней показался странного вида зверь, наподобие гигантской
лягушки.
Следующие письменные упоминания относятся к 1527 году, когда во время

обряда крещения “разгневанный морской дракон” крушил росшие на берегу
дубы и калечил людей. Позже, в 1880 году, водолаза по имени Дункан
МакДональд послали обследовать корабль, затонувший в западной части
озера. Но спустя считанные минуты после погружения под воду, он вдруг
начал посылать отчаянные сигналы, требуя, чтобы его подняли на
поверхность. Очевидцы рассказывали, что, когда водолаз выбрался из воды,
он весь трясся от ужаса, утверждая, что видел огромное существо, лежавшее
на выступе скалы и походившее своим видом на огромную лягушку.

Эти и многие другие найденные мной материалы я перечитывал и

анализировал по дороге в Шотландию. Прибыл же к своему домику на берегу
Лох-Несса я рано утром. Никогда не забуду того волнения, с каким я созерцал
это древнее, величественное озеро, застеленное невероятно густым туманом,
а свинцовые тучи громоздились, затянув собой всё небо. Сколько невероятных
тайн хранят мрачные воды этого озера?..
Двухэтажный дом, казалось, был пуст, однако его хозяин радушно встретил
меня и проводил в комнату на втором этаже, окна которой выходили аккурат
на водную гладь. Поставив чемодан на пол, я, утомлённый долгим
путешествием, рухнул тут же, не раздеваясь, на кровать и проспал до полудня.
После обеда хозяин дома мистер Мартин, человек с посеребрённой годами
головой, почтенного возраста, представил меня остальным постояльцам. Это
были двое молодых людей, лет двадцати, занимавшие мансарду, энтузиасты-
учёные, так же как и я охотившиеся на загадочного обитателя озера. У нас
было много тем для разговоров, а, благодаря необычайному родству душ, я
обрёл новых друзей в этом первозданном уголке природы.
Местные же жители и рыбаки ничего нового мне поведать не смогли, говорили

то о морском дьяволе, то о морском драконе, каждый повторял слова
предыдущего, лишь приукрашивая, как только мог, говоря, что видел монстра
то на берегу, то проплывавшего мимо его лодки, а то и бултыхавшимся на
мелководье с целым выводком себе подобных. Но, несмотря на это, описания
чудовища роднились в определённых деталях: это была огромная туша,
имевшая хвост и небольшую голову, отходящую от тела на длинной
подвижной шее.
Однако судьбе было угодно так, что какой-то старик, сидевший перед своей
деревянной лачугой и дымивший трубочкой, бросил в мою сторону лишь
кроткую фразу: “Морской дьявол, это колдун призвал его!” Я хотел было
узнать, о чём он говорит, но старик, прихрамывая и опираясь на клюку,
поспешил скрыться в лачуге. Как и следовало ожидать, я не придал этому
особого значения, мало ли, что болтают выжившие из ума старики.
Но этим же вечером, когда я сидел в гостиной со своими сожителями и

хозяином дома, стоило мне лишь упомянуть об этом старике и его словах,
последний переменился в лице, что не осталось незамеченным для моего
пытливого взора. Несмотря на мои расспросы, мистер Мартин ни в какую не
хотел говорить, в чём дело, но вскоре моя настойчивость победила. Тогда-то я
и мои сожители поняли, почему комнаты в этом доме достались нам намного
дешевле, чем они предлагались в других.
Дело в том, что дом находился в окружении холмов, и поэтому я не заметил

старинный особняк, расположившийся в полумиле от него. Особняком
Блекстоунхилл владел некий Александр Элуорк, о котором ходила недобрая

молва. Поговаривали, что ещё пятнадцать лет назад он снял там комнату.
Позже хозяин дома рассказывал, будто слышал, как из комнаты загадочного
постояльца доносились странные голоса, то Элуорка, то чьи-то ещё, хотя как
ни странно, гостей у него никогда не бывало. Вскоре дом наводнили какие-то
ужасные чёрные жуки, появившиеся неизвестно откуда. Когда же жена
хозяина дома, прибираясь в комнате эксцентричного постояльца сидящего за
книгами, время от времени пыталась через широкое плечо заглянуть в
таинственные писания, в тот же момент в комнате темнело настолько, что
приходилось зажигать лампу, хотя на улице не было ни облачка.
Неестественность и загадочность этих событий сразу же дала повод для

судачеств в городе. Но после того, как хозяин дома, да и местные жители,
стали наблюдать богохульные ритуалы, совершаемые Элуорком по ночам на
берегу Лох-Несса, его поспешили выселить из Блекстоунхилл. С тех пор
местные жители заговорили о появлениях озёрного чудовища, отсюда и
родился слух, что его вновь вызвал из неведомых глубин колдун Александр
Элуорк. Впрочем, небезосновательно.
Но это лишь половина дела. Через неделю-другую после отъезда Элуорка в

Блекстоунхилл стали твориться поистине дьявольские вещи. Все, кто хоть раз
бывал в особняке, говорили о странной, тяжёлой и угнетающей атмосфере. А
те, кто задерживался там подольше, заявляли, что днём по дому как будто
носился табун лошадей, к вечеру сменявшийся неясными шорохами,
щелчками и похожим на лягушачье кваканье, перемежаемое бульканьем,
доносившиеся непонятно откуда.
В конце концов, всё это довело хозяина дома, и он, помутившись рассудком,
умер у себя в комнате. Незадолго до чего, он составил завещание, в котором,
как ни странно, оставил свой дом ни кому иному, как Александру Элуорку.
Этот эксцентричный тип появился через пару недель и заявил свои права на
дом. Поскольку завещание было заверено нотариусом, никто и не посмел
возражать, овдовевшая же хозяйка поспешила съехать из этой бесовской
обители. С тех пор колдун Элуорк и владеет Блекстоунхилл, а местные жители
предпочитают обходить это место стороной да помалкивать о дьявольских
обрядах на берегу Лох-Несса.
Меня, как репортёра, подобная история заинтересовала, но на мои дальнейшие

расспросы мистер Мартин не поддался. Местные жители вообще не хотели
касаться этой темы, поэтому дом Элуорка мне пришлось искать самому, для
чего я приобрёл в городе карту местности. Как выяснилось, действительно,
Блекстоунхилл находился совсем недалеко от дома, где я снимал комнату, так
же на берегу озера за холмами, которые были видны из окна моей комнаты,
если посмотреть налево. Россказни о печальной участи, постигшей
проявивших любопытство к делишкам Элуорка, что я слышал, не особо
настораживали меня, и я решил незвано наведаться в загадочный особняк.

Выбрав погожий денёк, когда лучи солнца пробивались сквозь серые облака,
я уложил в сумку свой блокнот, пару сандвичей и термос с горячим кофе,
поскольку мой путь пролегал через живописные холмы на берегу чудесного
Лох-Несса, я намеревался немного побродить по этой местности. Наряду с
вышеперечисленным в сумку я по привычке положил шестизарядный
револьвер, приобретённый мной ещё давно в Кингспорте, на всякий случай.
Мои ноги не спеша ступали по сырой земле холмов, редеющей зелёной траве,
влажной от росы, а невдалеке волны тёмных и загадочных вод, таких древних
и холодных, бились о берег. И вот, взойдя на очередной холм, я увидел
большой дом, гротескный, словно древний монолит, он оправдывал своё
название. Дорога от дома, которая вела когда-то к главной дороге в город,
давно заросла, зато хорошо была видна тропа, ведущая от порога к
обрывистому берегу. С одной стороны к серой громадине подступала чёрная
лощина, с другой же редели лишь небольшие заросли, здесь я и намеревался
спуститься, обойдя сбоку холм, и пройти к дому.
Подходя к огромному фасаду я проследил взглядом, что тропа, ведущая от

дома к берегу заканчивалась почти у самой воды, где видимо ещё в
незапамятные времена были выстроены каменные ступени, спускавшиеся в
тёмные пучины подводной бездны. Следуя своему плану, я взошёл на крыльцо
и постучал медным молоточком в двери “бесовской обители”. Но слух мой не
уловил ни шума шагов, ни голоса хозяина – вообще ни единого звука. Я
постучал ещё раз. Стоя перед дверью и вслушиваясь в тишину, я окинул
взглядом стены фасада дома, где на каменном фундаменте приметил нечто
чёрное, весьма мерзкого вида, юркнувшее в расщелину в кладке. Я сразу же
вспомнил рассказ мистера Мартина, в котором он упоминал огромных жуков.
Когда состояние странного оцепенения наконец прошло, я подумал, что мой

визит останется без ответа и надо бы уже уходить, но стоило мне повернулся
к двери, как к моему великому смущению, я вскрикнул, не ожидая увидеть в
тёмном дверном проёме бледное лицо хозяина дома. Передо мной стоял
лысоватый мужчина, лет сорока в классическом британском костюме с
вязаным жакетом, его бледное не по годам обрюзгшее и покрытое пятнами
лицо, с мешками под пронзительными, хотя и находившимися в каком-то
наркотическом отупении, глазами и крючковатым носом было направлено на
меня. Придя в себя, я начал извиняться, но человек, по-видимому и бывший
Александром Элуорком, не подавая виду, ровным и вибрирующим баритоном
спросил, кто я и что мне надо, тем самым прервав шквал моих извинений и
совершенно выбив меня из колеи. Тем не менее, я, успев сообразить,
представился как независимый исследователь-любитель, временно живущий
по соседству с Блекстоунхилл и интересующийся загадками Лох-Несса. Из
раскрытой двери несло сыростью, а шум прибоя эхом вырывался из темноты.
Взгляд, как мне показалось, ни разу не мигнувших глаз, пронизал меня

насквозь. Всё тем же голосом мужчина произнёс: “Сэр, не думаете ли вы, что
я позволю нарушить мой покой привравшему писаке, услышавшему истории
пьяных рыбаков?” Я прочистил горло, с целью возразить хозяину дома, но тот
остановил меня фразой: “Вы прекрасно понимаете меня!” и закрыл дверь. По-
видимому мои мысли были как на ладони для этого колдуна.
Я немного постоял у входа, приходя в себя, затем, обескураженный

случившимся, побрёл домой. И впрямь, рассуждал я по пути, в нём есть что-
то дьявольское, не от мира сего. Настроение для намеченной прогулки по
живописным холмам было испорчено, но я не думал отступать, наоборот, я
решил прийти сюда вновь и под покровом ночи проследить за обитателем
Блекстоунхилл. Однако эта моя хитрость впоследствии мне дорого обошлась.
Ночная дорога до Блекстоунхилл была гораздо трудней, чем показалась мне

днём. Пока все обитатели моего дома мирно отходили ко сну, я, дабы избежать
разного рода трудностей, незаметно выскользнул на улицу. Моё положение
усугубляли затянувшие всё небо тучи, так что мой путь освещал лишь слабый
отблеск электрического фонаря. Через четверть часа я осторожно, выключив
фонарь, обогнул холм, прилегавший к Блекстоунхилл. Мелкими перебежками
по кустам, стоившими мне двух падений и порванной штанины брюк, я вошёл
в лощину, подходившую к самому дому, и схоронился в зарослях под окнами
первого этажа, в которых горел свет. Разумеется, я не мог надеяться увидеть
что-то особенное и тем не менее осторожно заглянул в окно. Моему взору
открылась большая, примерно в треть первого этажа гостиная, освещённая
пляшущими отблесками огня в камине.
Тут в дверь вошёл мой новый “знакомый”, неся в руках поднос с обычным
чайным прибором на одну персону. Он не спеша поставил его на столик – это
был не обычный чайный столик, а искусная работа неизвестного мастера,
выполненная из дерева тёмных дорогих пород. Столешница, покрытая лаком,
была увенчана загадочным геометрическим узором с волнистым
обрамлением. Четыре изогнутые ножки, подпиравшие столешницу,
представляли собой не какой-нибудь отголосок Викторианской эпохи, а
искусно вырезанных мифологических обитателей океанских глубин – русалок
– чей стройный, изогнутый стан переходил в рыбий хвост, а тонкие руки,
вознесённые к небу, поддерживали столешницу. Их настолько правдоподобно
вырезанные волосы, ниспадали на плечи и закрывали манящие контуры груди,
но лица, проступавшие через локоны уже не волос, а извивающихся змей, не
несли в себе завораживающей красоты, наоборот, они отталкивали своими
ужасающими чертами: выпученные глаза, отсутствие носа – на его месте была
лишь антропоморфная складка – раскрытые в мерзком оскале пасти с рядами
длинных ядовитых клыков и высунутым змеиным языком.
Взирая на это богохульное творение, мне почти показалось, что я слышу дикий
рёв глубоководных Сирен, но придя в себя, я осознал, что в действительности

слышу резкий скрежещущий звук, чем-то напоминающий писк крысы. По

моему рукаву полз, издавая ужасные звуки, огромный мерзкий жук, отдалённо
напоминавший египетского скарабея, только этот был с какими-то
отвратительными наростами на панцире и длинными подвижными усиками,
скорее походивших на жгутики простейших. Я замахал руками, сбрасывая
проклятое насекомое, если оно всё же таковым являлось. В этот момент хозяин
дома, возившийся с посудой на чайном столике, видимо привлечённый
шорохами веток кустарника, подошёл к окну. Его взгляд врезался во тьму. Я
припал к земле под окном и молил своего бога о спасении, видимо этот
несчастный божок, выдуманный рабами, решил в последний раз проявить
свою волю, ибо знал, что вскоре моя вера в него рухнет.
К моему счастью хозяин дома отошёл от окна, поворошил кочергой

потрескивающие поленья в камине, и расположился в кресле. В более ярком
свете я окинул гостиную взглядом: огромные стеллажи книг перемежались
деревянными панелями с мрачными картинами. В дальнем конце комнаты
располагались вполне обычные секретер и кушетка. Помимо бесчисленного
количества древних фолиантов, то там, то здесь “красовались” уродливые
артефакты неизвестных культур и их культов. Я не берусь описывать их облик,
созданный нечеловеческим воображением, но все они так или иначе имели
что-то общее с ужасающими фигурами, подпиравшими столешницу возле
кресла с неподвижно сидевшим в нём хозяином Блекстоунхилл.
На улице стало невыносимо холодно, к тому же мелкие холодные капли

начали падать мне на лицо, и не дожидаясь ни каких бы то ни было загадочных
явлений, ни холодного ливня, я поспешил убраться из этого проклятого места.
Холодный дождь застал меня почти у самого входа в дом мистера Мартина, с
которым мне довелось тут же столкнуться. На его вопрошающий взгляд я
поспешил отмахнуться невнятной фразой о том, что меня одолела бессонница
и я решил подышать ночным воздухом, но мою прогулку прервал дождь. И
хотя по выражению его лица было ясно, что мои слова не были убедительны,
особенно после того, как скользнувший по мне взгляд чуть задержался на
порванной штанине и саквояже, окладистая борода мистера Мартина
зашевелилась, и он выдал приглашение на стаканчик бренди.
Через полчаса, переодевшись в сухую домашнюю одежду, я сидел в кресле

перед камином, кутая ноги в шерстяной плед. В дальнем конце комнаты
хозяин дома тихо позвякивал бокалами, разливая горячительный напиток, но
когда же металлический поднос был поставлен на столик возле моего кресла,
пробудив воспоминания о мерзком столике в гостиной Блекстоунхилл, волна
дрожи пробежала по моему телу. “Вижу вы ещё дрожите”, – промолвил мистер
Мартин, – “Вот, это поможет вам согреться”. Я взял с подноса бокал с
янтарной жидкостью и через пару минут почувствовал, как приятное тепло
наконец-то разливается по моему бренному телу. Засим последовала череда
вопросов о ходе моих изысканий, на которые мне было нечего ответить, и

гостиная погрузилась в полнейшую тишину. Вскоре моя голова, наполненная

мыслями о вылазке в Блекстоунхилл, начала падать на грудь, и, пожелав
доброй ночи мистеру Мартину, я поднялся в свою комнату.
Мягкая постель, мерный стук дождя за окном и тихий плеск волн,

незамедлительно сделали своё дело – я погрузился в сладостные объятия
Гипноса. Но погрузился лишь для того, чтобы лицезреть тревожные сны,
наполненные смутными очертаниями подводных глубин, укрывших
занесённые илом античные храмы, со сновавшим повсюду тенями сирен и
чёрных жуков.
Несколько дней, пока стихия за окном демонстрировала свой пасмурно-

меланхоличный нрав, я провёл в неком забытьи, то просиживая за книгой, тупо
уставив взгляд на пляшущие отблески камелька, то в праздной дремоте,
наполненной всё теми же грёзами. На третий день всеобщее уныние было
потревожено слабыми лучиками солнца, проступившего из-за туч. В ту же
ночь я вновь снарядил вылазку в Блекстоунхилл. Как и в прошлый раз я
обошёл холм и начал осторожно пробираться от кустарника к кустарнику,
старательно высматривая дорогу в слабом свете луны, как вдруг остановился
словно вкопанный. Уже знакомое чувство пронзающего взгляда овладело
мной. Я поднял голову и к своему ужасу заметил чёрный силуэт в освещённом
проёме парадной двери Блекстоунхилл.
Вновь я припал к земле, спрятавшись за кустарник, сердце бешено

заколотилось, казалось, вот-вот этот демон в два прыжка достигнет холма и
разорвёт меря своими когтями на куски. Но этого не произошло. Через
четверть часа, за которые моя одежда намокла от влажных после длительного
дождя травы и земли, я поднялся. Я не увидел ни освещённого дверного
проёма, ни чёрного силуэта, но окна гостиной Блекстоунхилл по-прежнему
были ярко освещены. Этого с меня было достаточно, и я поспешил восвояси.
И вновь дни напролёт я проводил в раздумьях, никогда ранее даже самые

необычные дела в моей журналистской карьере не ставили меня в такой
эмоциональный тупик, как сейчас. Я просто не осознавал, какие подводные
камни могли остановить меня. Я сидел и ждал, но чего? Вновь по ночам я
погружался всё в те же странные сновидения, пока однажды в них я не
услышал странный протяжный звук, словно пение кита. Я открыл глаза, звук
всё ещё стоял в ушах, разумеется это был всего лишь отголосок сновидений,
ведь этих млекопитающих в водах Лох-Несса не могло быть. С этими мыслями
я встал с постели и протянул руку к стакану с водой, стоявшему на столике
возле кровати, тот оказался пустым, и мне пришлось спуститься в кухню, но
горящий в гостиной свет привлёк моё внимание. Я прильнул к полуоткрытой
двери. Из гостиной раздавались голоса мистера Мартина и его жены: “Опять
этот колдун свои дьявольские обряды проводит”.

Я заскрипел дверью и вошёл в гостиную, увидев меня, седовласая женщина,

кутаясь в шерстяную шаль, поспешила выйти из комнаты. Мистер Мартин
перевёл взгляд с меня на камин и промолвил:
- Значит вы слышали?
- Лишь то, что вы сказали про обряды, – ответил я.
- И это тоже… – огорчённо произнёс мистер Мартин.
По-видимому, он заметил мой непонимающий взгляд, поскольку тут же
добавил:
- Я говорю про тот протяжный звук, молодой человек, ведь вы его слышали.
Поговаривают, что его издаёт чудовище озера, которое призывает Элуорк,
совершая свои варварские обряды.
Выходило, что это был не просто отголосок сновидений, а вполне реальный

звук, но кому он принадлежал, неужели и вправду озёрному чудовищу? Эта
мысль захлестнула моё сознание, я извинился перед мистером Мартином за
это ночное вторжение и поспешил к себе. Наскоро одевшись, сунув в карман
револьвер и схватив фонарь, я, стараясь не шуметь, вышел из дома.
Двинувшись по уже знакомому маршруту, я обогнул холм и к своему
удивлению заметил свет на берегу озера. Пройти от того места, где я
находился, к особняку не составляло особых проблем, но пробраться к месту,
откуда исходил свет, было куда проблематичней, если не сказать иначе, мой
путь пролегал по участку открытой местности, лишённой всякой
растительности, где я был бы неминуемо замечен в свете полной луны. В
течение пары минут было решено вернуться за холм и обогнуть его с той
стороны, где он близко прилегает к берегу и располагает большими зарослями
кустарника, выходящими прямо к источнику света.
Осторожно пробираясь по склону холма, я услышал звук не то тихого пения,

не то странных горловых вибраций. Вскоре я достиг густых зарослей, здесь
мне пришлось просто ползти на животе, не щадя недавно залатанного и
почищенного костюма. Приземистые ветки кустов с неизменной точностью
попадали мне в лицо, и, тем не менее, взяв за ориентир пока что неизвестный
источник света, я потихоньку продвигался к цели.
Картина, открывшаяся мне не границе кустарника полностью подтвердила

слова мистера Мартина: Элуорк, обряженный в струящуюся чёрную мантию с
капюшоном, по-видимому накинутую на обнажённое тело, стоял у самой
кромки воды, там, где каменные ступени уходили в глубь темнеющих вод. По
обе стороны от ступеней на металлических штативах ярко пылали два факела,
послуживших для меня ориентирами.
Неожиданно фигура зашевелилась, и я чётко услышал шелест мантии. Только

сейчас я осознал, какая же глубокая тишина окутывала всё вокруг Искренне я
надеялся, что объект наблюдений не слышал моего приближения через густые
заросли. Из складок мантии Элуорка показались белые, по-старчески

суховатые руки, сжимавшие резной рог, тонкий конец которого ушёл в тень
капюшона. В тот же момент вновь раздался протяжный звук, слышанный
мною ранее, затем руки скрылись в складках мантии, и, извергая клубы
тёплого воздуха, из-под капюшона разнёсся вибрирующий баритон: “ P'garn'h
v'glyzz!” – прозвучало древнее заклятие.
Последовавшие за этим события стали первым ударом из ряда происшедших

и послуживших причиной моей проклятой судьбы. Я предпочитаю не думать
о реальности произошедшего, опасаясь за свой рассудок, равно как и
отвергать, поскольку имею при себе вещественные доказательства. Тем не
менее, я должен описать события, послужившие истинной причиной моего
грядущего исчезновения. Не имея ни родных, ни близких, которые бы стали
меня искать, я адресую это письмо мистеру Мартину, который будет
обеспокоен моим внезапным исчезновением, в надежде, что его ум сумеет
восстановить невыразимый ужас произошедших событий и поверить в их
реальность.
После увиденных мною мистических действ, берег вновь погрузился в

необычную тишину, которая вскоре нарушилась мерным плеском воды,
словно невидимый пловец приближался на свет факелов. Сердце в груди
бешено колотилось, зато дыхание практически остановилось в ожидании
какого-то невероятного явления, вряд ли бы кто-то из людей отважился
окунуться в ледяные воды, и я тут же невольно припомнил все услышанные
легенды о чудовище озера Лох-Несс. Плеск воды раздался у самого берега,
там, где располагались каменные ступени. Я прополз чуть вперёд, к самой
границе зарослей, чтобы ясно увидеть неведомого пловца.
В следующие секунды меня поразил шок, которого я никогда ранее не

испытывал. Издавая не то булькающие, не то квакающие гортанные звуки, по
каменным ступеням на берег вышла огромная, в семь футов ростом,
сутулящаяся антропоморфная амфибия, её, местами чешуйчатая, белёсая
кожа, влажно блестела в ярком свете факелов. Атлетичный торс, на груди
которого поблёскивало некое золотое украшение, венчала, без каких-либо
признаков шеи (на её месте мерно раздувались подобные жабрам складки)
плешивая голова. Морда её точь-в-точь повторяла лица резных русалок,
служивших подпорками столешницы чайного столика в Блекстоунхилл.
Выпученные, ни разу не мигнувшие глаза, были направлены на низкорослую,
по сравнению с чудовищем, фигуру в мантии. Приступ тошноты скрутил моё
тело, когда, разверзнув хищную пасть, оно исторгло гортанные булькающие
звуки, походившие на своеобразную речь и больше всего на слова неведомого
заклинания, произнесённого ранее Элуорком и призвавшим из вод озера то,
чего не может существовать.
Неуёмная дрожь сотрясала мою руку, доставшую из кармана револьвер, когда

из воды на берег ступило второе чудовище. Шок, переросший в истерику и

накрывший меня волной ярости и неописуемого ужаса, затуманил рассудок,

заставив с диким воплем подняться с земли, стреляя в озёрных бестий.
Одновременно с громом выстрелов раздались ужасающие гортанные рычание
и скуление, одна из тварей прыжком бросилась на меня и мощнейшим ударом
швырнула о каменистую землю. Сознание моё погрузилось в тёмные бездны
небытия.
Первые чувства, пробившиеся через толщи окутавших меня вод, оказались

нестерпимой болью в груди, холодом и двумя резкими пощёчинами. Собрав
все возможные силы в кулак, я открыл глаза. Надо мной, на фоне свинцовых
туч, склонилась фигура Элуорка. “Наконец-то вы пришли в себя,
поднимайтесь!” – прозвучал мерзкий баритон, заглушаемый шумом в ушах.
Преодолевая боль и опираясь на вызывавшего у меня отвращение колдуна, я
доковылял до особняка Блекстоунхилл. Пульсирующий гул в голове
усиливался с каждым шагом, выдавая обрывочные воспоминания
произошедших накануне событий. Войдя в дом, Элуорк дотащил меня до
гостиной, обстановку которой я уже хорошо знал, и, уложив на кушетку,
вышел из комнаты.
Я прикрыл ладонью глаза, морщась от терзавшей меня боли, холодная и

вымокшая до ниток одежда лишь усугубляла ситуацию, даже несмотря на то,
что в противоположном конце гостиной пылал камин. Раздался скрип двери, я
приоткрыл глаза. В комнату вошёл Элуорк, неся шерстяной плед, бинты и
какие-то склянки. Несмотря на моё удивление и ярко выраженную неприязнь,
молча он укрыл меня пледом, налил бокал шерри, взятый с чайного столика,
своим видом пробудивший у меня невыносимые воспоминания. Алкоголь
сделал своё дело, заглушив боль и распространив тепло по дрожащему телу. Я
недоумевал, откуда взялась такая сверхъестественная гостеприимность.
Обрабатывая и забинтовывая мои руки и лицо, покрытые ссадинами и
рваными порезами, Элуорк наконец-то издал нотки своего баритона, нарушив
гнетущую тишину Блекстоунхилл: “Я так понимаю, вы вновь наблюдали за
мной. В этот раз вам дорого обошлась ваша профессиональная дотошность,
ночью вы поскользнулись и, ударившись головой о камень, пролежали без
сознания до утра, пока я вас не обнаружил”. Слова прозвучали с
гипнотической настойчивостью, и я сделал вид, что поверил в эту нелепость,
хотя ясно осознавал, что произошло ночью. Когда мерзкая жабоподобная
тварь набросилась на меня, моя рука зацепилась и сорвала со склизкой
холодной груди золотой амулет, который, очнувшись, я обнаружил зажатым в
руке и незаметно от Элуорка сунул в карман. Именно это осязаемое
доказательство говорило в пользу того, что всё увиденное и произошедшее со
мной ночью было невероятной, но реальностью.
Пролежав примерно с полчаса, я поднялся и, провожаемый Элуорком, не

проронившим больше ни слова, прихрамывая, добрёл до дома мистера
Мартина. Тот с бледным лицом попросил моих соседей – молодых людей –

помочь мне подняться в свою комнату, переодеться и улечься в кровать. После

надо мной по-матерински хлопотала жена мистера Мартина, а через несколько
часов отдыха все четверо стали выведывать, что же со мной произошло. На
расспросы я отвечал уже известными событиями ночного разговора с
мистером Мартином и тем, что мне безуспешно пытался внушить Элуорк.
Пошла третья неделя моей жизни в Шотландии, до моего возвращения в

пыльные баррикады Кингспорт Газет оставалось ещё две недели, но
возвращаться не было ни какого желания, даже после всего произошедшего.
События, вызвавшие у меня шок, тем не менее настолько затянули меня в свой
водоворот загадок, что я просто не мог их бросить неразрешёнными и уехать.
Таким образом я полностью отдавался раздумьям о них, что собственно мне
оставалось делать лёжа в кровати и оправляясь от телесных травм. Также я не
переставал вертеть в руках золотой амулет, вернее золотым он мне показался
только на первый взгляд, на самом же деле это был неизвестный мне сплав,
желтоватый, с белёсым глянцем. Внешне амулет напоминал пару
параллельных щупалец, сложенных в некое подобие ока вокруг кольца –
зрачка, в центре которого располагалось причудливое тройное волнообразное
перекрестье, напоминавшее отчасти свастику, отчасти кельтский трискель.
Мало того, что этот артефакт доказывал реальность произошедших со мною
событий и реальность существования тех омерзительных жабоподобных
тварей, но неужели он ещё служил и доказательством их развитости. Неужели
эти антропоморфные чудовища были настолько прогрессивны, что могли
изготовлять ювелирные украшения, да ещё со столь причудливой символикой,
явно указывавшей на наличие некоего примитивного религиозного культа.
Вновь и вновь я отвергал не только идею о развитости этих созданий, но даже

саму мысль об их существовании, но удивительный амулет в моих руках был
неприятным доказательством обратного. Еле ощутимый рыбный запах,
исходивший от диковинной вещицы, напоминал то о водных глубинах Лох-
Несса, то об обитавших в нём омерзительных и вместе с тем удивительных
существах. Мне вспоминались всевозможные мифы о русалках, ундинах,
тритонах, сиренах, упоминания о греческом Посейдоне и месопотамских
богах Оаннесе и Дагоне. Морской народ нашёл отражение в культуре
практически всех великих цивилизаций Земли, так почему бы не
предположить, что я столкнулся нос к носу с представителями этого
неведомого народа, веками обитавшего в морях и океанах по соседству с
людьми на суше? Казалось, мой профессиональный энтузиазм и природное
любопытство были превыше всего.
С этими мыслями, накануне второго дня третьей недели, я отошёл ко сну,

который оказался недолгим. Необычные сновидения, наблюдаемые мною
почти уже целый месяц, в последние дни стали гораздо яснее, я смог явственно
различать, как погружаюсь в воды Лох-Несса, вижу верхушки циклопических
храмов, погребённых под толщами чёрного ила, бесчисленные колоннады и

гротескные арки, отдалённо напоминавшие греческую архитектуру, но вместе

с тем обладавшую какой-то неприятной неевклидовой геометрией. Но, как я и
сказал, вскоре сон мой был нарушен уже знакомым протяжным звуком,
доносившимся из Блекстоунхилл. Несколько минут я лежал в безлунной
полуночной тьме, широко открыв глаза и вслушиваясь в наступившую
тишину. В памяти всплыли события ночного происшествия, ярко горящие на
берегу факелы, плеск воды и поднимающиеся из них омерзительные фигуры.
Вновь тишину прорезал протяжный гул – в этот раз он напоминал скорее

призывный вой. Я приподнялся в кровати, тело всё ещё ныло от боли. Минуту
спустя тушину взорвал далёкий нечеловеческий вопль, вскочив с кровати, я
разом запрыгнул в брюки, натянул ботинки на босу ногу и набросил, не
застёгивая, рубашку. Инстинктивно ориентируясь в полной темноте я схватил
пиджак, револьвер и фонарь, распахнул дверь и, превозмогая боль, сбежал по
лестнице в холл, нос к носу столкнувшись с остальными представителями
мужского населения дома. Не проронив ни слова, все вчетвером мы выскочили
на улицу и направились в Блекстоунхилл, откуда раздался дикий вопль.
Всё так же из-за холма показался свет факелов, озаряющий мрачный берег, но
к удивлению на нём никого не было. Подойдя к месту, где Элуорк проводил
свои ритуалы, мы в ужасе замерли. Яркие всполохи факелов отражались в
багряных следах, тянувшихся от скомканной чёрной тряпки к каменным
ступеням. Подойдя к тому, что некогда было частью шёлковой мантии, а ныне
представлявшему залитый кровью свёрток, мистер Мартин расправил дулом
ружья его складки. Бледная, по старчески сухая рука, крепко сжимавшая
испачканный кровью резной рог – единственное, что осталось от Александра
Элуорка, сгинувшего в пучинах Лох-Несса.
Когда оцепенение прошло, мистер Мартин послал одного из молодых людей

в свой дом вызвать полицию, оставшись охранять территорию Блекстоунхилл
на случай появления убийцы, я же, не дожидаясь ни тех ни других, поспешил
в особняк. Проникнув внутрь, я сразу же направился в гостиную, где принялся
обшаривать полки с книгами. Как я и ожидал, моему взору предстала
необычайно огромная коллекция эзотерической литературы, содержащая
такие редчайшие артефакты, как латинские «De Vermis Mysteriis» Аббата
Бартоломью, таинственную «Liber Ivonis» и даже считавшуюся утерянной
пьесу «Le Roi en Jaune», которую я не решился даже пролистать. Мне
попадались многочисленные работы Елены Блаватской, Уоллиса Баджа, Поля
Кристиана и прочих известных деятелей оккультного мира, и тем не менее ни
одна из них не проливала свет на тайну вычурного амулета, обладателем
которого я стал. Лишь в фундаментальных «Unaussprechlichen Kulten» Эмиля
фон Юнтца я наткнулся на изображение, напоминавшее символику амулета, а
текст под ним относил меня к другому малоизвестному трактату «Ye Text of
Rlyeh», который я с надеждой принялся искать на полках. Увы, моя надежда
не оправдалась.

Я бегал от стеллажа к стеллажу в еле освещаемой затухающим камином

гостиной, но мои поиски были прерваны глухим звуком, похожим на гулкое
лягушачье кваканье, казалось, исходившим из глубины дома. Я замер,
вслушиваясь в тишину, вероятно в доме кто-то был, возможно затаившийся
убийца, а возможно и сам Элуорк, пытавшийся позвать на помощь, и, несмотря
на свою неприязнь, я должен был помочь ему, как ранее это сделал он.
Вытащив из кармана револьвер, я направился к двери, но прежде чем выйти из
гостиной, я поглядел на столешницу всё того же мерзкого чайного столика,
где лежал небольшой полуистлевший фолиант. Направив на него луч света, я
откинул крышку кожаной обложки: «Ye Text of Rlyeh» - зияла чёрная надпись
в рамке титульного листа. Мне везло, но сейчас было некогда читать книгу, и,
благодаря небольшому формату, я упрятал её за пазуху, после чего вышел из
гостиной в холл.
Тишину вновь прорезал глухой рокочущий звук, и в моей памяти всплыли

рассказы мистера Мартина о таинственных звуках, наполнявших
Блекстоунхилл, тут же всплыли и воспоминания о той злополучной ночи,
когда на берег вышли жабоподобные существа. Я вновь замер. Неужели эти
антропоморфные чудовища в доме, и действительно глухой звук отчасти
напоминал их омерзительное гортанное бульканье. Мне не хотелось вновь
столкнуться с ними и повторить судьбу Элуорка, и тем не менее могло статься,
что это всё же был сам хозяин дома, пострадавший от вызванных им же самим
тварей. Собрав волю в кулак, я двинулся вдоль по холлу к лестнице, где меня
остановил вновь раздавшийся звук, на этот раз более громкий и гулкий, он
исходил откуда-то снизу, вероятно из подвала, дверь в который обнаружилась
рядом с лестницей. Вытянув вперёд руки с фонарём и револьвером, я толкнул
заскрипевшую дверь и шагнул во тьму. Осторожно переступая со ступеньки
на ступеньку, я наконец достиг каменного пола, когда вновь раздался
рокочущий громоподобный звук, шедший со стороны дальней стены. Я резко
развернул к ней луч фонаря, который высветил аккуратную каменную арку,
зиявшую чернотой. Во вновь наступившей тишине из арки послышался тихий
плеск воды. Двинувшись вперёд, я ощутил отвратительный гнилостный
рыбный запах. Узкий тоннель, уходящий под наклоном вниз, в который я
ступил, был выложен влажными, обросшими плесенью камнями, стараясь не
касаться их и превозмогая овладевавшую мной дрожь, не то от
пронизывающего холода, не то от окутывающего страха, я уходил глубоко под
землю. Гулкий, громоподобный, рокочущий звук вырвался из глубины
тоннеля. Большим пальцем дрожащей руки я взвёл ударный механизм
револьвера, приготовившись тем самым нанести молниеносный выстрел по
неведомому.
В дальнем конце тоннеля забрезжило фосфоресцирующее свечение, опустив

фонарь вниз, я медленно продвигался навстречу источнику столь мощного
звука. Последний шаг, и моему взору открылся весьма большой грот,

освещённый фосфоресцирующим сиянием, шедшим от какого-то грибка

покрывавшего стены, дно грота было заполнено водой, за исключением
небольшого островка у дальней стены, где, как мне показалось, находилось
нечто огромное, пребывавшее в движении. Я поднял фонарь. Произошедшее в
следующие секунды стало последним ударом по моему и без того
пострадавшему рассудку. Огромная чёрная тварь восседала на окружённом
поблёскивавшей водой островке, походившая на жабу, тем не менее она имела
продолговатый хвост, подобно головастикам, а омерзительные лапы
оканчивались чем-то вроде ромбовидных плавников, образованных
перепонками, сходившимися по возрастающей к центральному длинному
пальцу. Самым же ужасным была безглазая морда этого чудовища, лишь
отдалённо своими формами она напоминала жабью и оканчивалась длинными
извивающимися и пульсирующими отростками, подобно щупальцам,
сжимавшими изувеченные останки человеческого тела, когда-то
принадлежавшего Элуорку.
Должно быть свет ослепил ужасное чудовище, доселе находившееся в

полумраке, отчего оно медлило, втягивая несколько щупалец,
оканчивавшихся шарообразными утолщениями, по-видимому служивших
глазами, подобными тем, что имеют улитки. Переминаясь с лапы на лапу,
подобно жабе, и сминая в остальных щупальцах останки бледного торса с
искривленным в омерзительной гримасе лицом. Стоя в каменной арке, на
подкосившихся ногах, объятый дрожью и невыразимым ужасом, я издал
дикий вопль, когда моих ушей донёсся хруст и треск разрываемой плоти.
Одновременно с тем я нажал несколько раз на курок, озарив подземный грот
яркой вспышкой и раскатами выстрелов. Только тогда мерзкое чудовище
задёргало чёрными протуберанцами, направив несколько в мою сторону, и
издало громогласный рокот.
Волоча свинцовые ноги, я ринулся обратно во тьму, слыша за спиной, плеск

воды и шлепки щупалец о каменные стенки тоннеля, но ужасное существо не
могло проникнуть в его узкие своды. И тем не менее в какой-то момент я
ощутил как нечто холодное и склизкое коснулось моей ноги, уцепившись за
ботинок. Развернувшись, я вновь нажал на курок, вспышка озарила
сотрясающийся клубень щупалец, закрывший собой весь арочный свод
тоннеля. Мерзкое чудовище забилось в конвульсиях, извергая в моём
направлении жуткий рокот, заглушавший мерзкие шлепки об осыпающиеся
камни кладки. К счастью моя нога с лёгкостью выскользнула из не завязанного
ботинка, и я бросился прочь, отталкиваясь руками о влажные стены и шлёпая
босой ногой по холодному камню.
С диким воплем я выскочил из проклятого особняка, тут же налетев на моих

сожителей в сопровождении полиции и повалив их на землю. Стараясь хоть
как-то подняться и устоять на трясущихся ногах, единственное, что я
промолвил, вцепившись рукой в мундир полицейского: “Оно там, в доме!”

После чего без чувств рухнул обратно на землю. Очнулся я у себя на кровати,
в доме мистера Мартина, снизу доносился его голос, перемежаемый другими,
по-видимому принадлежавшими полицейским. На мне всё так же был наспех
застёгнутый пиджак с запачканными рукавами, на ноге не хватало ботинка, а
за пазухой ощущался жёсткий кожаный переплёт книги. Выудив древний
фолиант, я быстро убрал его в прикроватный столик, на котором лежал
грязный полностью разряженный револьвер. Эти действия оказались весьма
своевременными, поскольку половицы за дверью заскрипели, и раздался
вежливый стук. Молодой человек, один из моих соседей, увидев, что я пришёл
в себя, поспешил принести бинты и препроводить меня в ванную. Мысли о
произошедшем текли потоками в гудящей голове, подобно струям воды,
смывавшим грязь и кровь с моих избитых рук. Все предшествующие события
лишь подогревали мой авантюризм, даже увиденное мною появление
земноводных существ, но последнее происшествие стало финальным
безумством, ибо я нос к носу столкнулся с чудовищем озера Лох-Несс.
В безмолвном отупении я возвратился к себе в комнату, куда позже зашли два

полицейских желавшие выяснить, с чем мне довелось столкнуться в
Блекстоунхилл, чтобы бежать прочь в таком состоянии. Рискуя прослыть
трусом в их глазах, я сослался на некую тень, привидевшуюся мне в подвале
дома, но видимо именно моё состояние приводило полицейских в недоумение.
Вероятно мистер Мартин сокрыл от них историю с моими ночными
наблюдениями за Блекстоунхилл, во всяком случае, пока я был вне подозрений
и меня оставили в покое. Уходя, полицейские заметили, что наткнулись в
подвале на заваленную каменную арку, и судя по всему, обвал произошёл
совсем недавно. Я благодарил судьбу за то, что больше никому не пришлось
столкнуться с тем ужасным чудовищем. Рухнув в кровать, я погрузился в
бездны грёз, изобилующих видениями всё тех же морских пучин с чудесными
храмами, колоннадами и арками.
Проснулся я ближе к полудню, с большой неохотой, мне не хотелось оставлять

свои грёзы, наполненные таинственностью и невероятным спокойствием, и
вновь возвращаться к безумию и поминутным воспоминаниям о ночном
происшествии. Чтобы хоть как-то отвлечься от них, я первым делом
попытался искать спокойствия в компании домочадцев за завтраком, но
атмосфера оказалось настолько гнетущей, что, не выдержав косых взглядов, я
попросил не тревожить меня и поднялся в комнату, где вновь рухнул на
кровать. Полуденное солнце, то и дело выплывавшее из-за стремительно
несущихся серых облаков, узким лучом врывалось в мою комнату меж
плотных штор и падало аккурат на прикроватный столик. В голове вдруг
всплыла мысль о книге. Древний фолиант, в котором я надеялся найти ответы
на вопросы об амулете, каким-то образом вылетел у меня из головы. Но где
же, в свою очередь, было это причудливое металлическое изделие?
Обескураженный этим вопросом, сперва я был в недоумении, силясь
припомнить, где мог его оставить, но после стал судорожно перерывать все

свои вещи, обшаривать каждый угол комнаты – амулета не было. Память

подсказывала мне, что накануне, прежде чем проснуться от дикого вопля, я
уснул сжимая амулет в руке, лихорадочно обшарив брюки и пиджак на
наличие металлического предмета, который в спешке я мог сунуть в карман,
и, не найдя такового, я ринулся к кровати, срывая на пол одеяло и покрывала,
но и здесь его не оказалось. Неужели амулет был утерян? Единственное, что
служило вещественным доказательством реальности причин моего безумия,
было утеряно.
Опустившись на пол, я вдруг ощутил, как нечто едва весомое, качнувшись

маятником, ударило меня в грудь. Спешно расстегнув воротник, я сунул за
пазуху руку, нащупав причудливые металлические формы. Всё это время
амулет находился на моей шее, подвешенный шнурком за обрывки цепочек,
при этом, не смотря на материал, из которого он был изготовлен, амулет
казался тёплым и лёгким. Несколько успокоившись, я постарался привести
комнату в порядок, после чего извлёк на свет древний фолиант и опустился на
деревянный стул возле окна. Старинная книга, датированная XVI веком,
оказалась на староанглийском, на что я и надеялся, хотя прочтение её тем не
менее вызывало некоторые сложности, но будучи журналистом, и, получив в
молодости соответствующее образование, я не видел в этом каких-то
совершенно непреодолимых сложностей.
С первых строк я погрузился в тёмный мир мистерий, о существовании

которых даже не имел понятия, столь ужасающих и столь невероятных, что я
бы отказался в них поверить, если бы не всё произошедшее со мной.
Разверзшаяся летопись дочеловеческой истории, явила мне время, когда на
первозданную землю спустилось одно из воплощений Древнего Божества
Ктулху и, вместе со своим чернокрылым потомством, возвело циклопические
города с необычайной геометрией, а после кануло в тёмные бездны океанов.
Величественная столица Рлайх, ставшая гробницей для Божества, до сих пор
покоится под толщами вод, грозя в конечном счёте подняться и явить миру
своего Древнего основателя. После Ктулху пришёл Дагон, великое морское
Божество, ставшее его регентом, охраняющим затонувшую гробницу. О, как
же жалко стала выглядеть в моих глазах ложь о великом Дагоне, его
Божественная поступь враз могла бы разрушить все те мифические города, кои
воспевали авторы “священного писания”. Основанный Дагоном город Йха-
Нтлей куда больше достоин почитания и воспевания, нетронутый временем,
этот колосс до сих пор скрывается в водах близ Иннсмаута, напоминая
жителям суши о себе, восходящим из вод Дьявольским рифом. Эта столица и
многие другие города всегда были обитаемы бессмертными отпрысками
Дагона и Гидры, их никогда не оставляла жизнь. Причудливый жабоподобный
народ уже был достаточно древним, когда первый человек суши,
завороженный плеском волн, обратил свой взор в их тёмные глубины.

Книга полностью поглотила меня, как безумный, я не выпускал её из рук

часами, жадно вчитываясь в древнюю летопись, отказываясь от еды, я,
напротив, всё чаще предавался снам, наполненным видениями древних
подводных городов с бурлившей в них жизнью. Теперь она не была смутной
тенью. Я ясно видел жителей глубин, а в какой-то момент я даже почувствовал,
что являюсь одним из них, после чего проснулся в холодном поту и больше не
смог уснуть. Странное недомогание охватило меня, я либо подолгу сидел за
книгой, либо с остекленевшим немигающим взглядом стоял у окна,
всматриваясь в простиравшуюся за ним свинцовую гладь Лох-Несса и
созерцая наяву картины из сновидений. Вскоре к этому прибавились ещё более
тревожные симптомы – приступы удушья, сопровождаемые спазмами,
напоминали икоту и подавляли мою физиологическую способность
нормально дышать, а мышцы лица часто сводила судорога, делавшая их почти
что недвижимыми.
Однозначно мне была необходима помощь специалистов. Став свидетелем

ужасающих событий, я повредился в рассудке, что, в свою очередь, стало
причиной психосоматических приступов. Но я не хотел видеть никого из
людей, параноидально избегая даже встречи с сожителями и хозяином дома,
что было и к лучшему.
Пошла последняя неделя моего отпуска, сулившая мне вынужденное

возвращение из мира болезненных грёз, когда произошло роковое событие,
побудившее меня к написанию настоящего письма и исчезновению из мира
людей. Принявшись читать взахлёб проклятую «Ye Text of Rlyeh» с самого
начала, я совсем позабыл о том, по причине чего я так упорно искал эту книгу
на полках библиотеки в Блекстоунхилл. Прочитав больше половины
небольшой по формату, но весьма объёмистой книги, я неожиданно для себя
наткнулся на изображение символа, точь-в-точь повторявшего линии
металлического амулета, всё это время висевшего у меня на шее. Знак Дагона,
который надлежало носить человеку, желавшему измениться и войти в
Царствие морского Божества. Однозначно была ясна суть строк под
изображением в книге, повествовавшей о том, как люди суши заключали союз
с жителями глубин, порождая на свет мерзких гибридов, сперва не имевших в
своём человеческом развитии никаких отклонений, пока они не достигали
полового созревания и не начинали меняться, превращаясь в своего второго
родителя. А чтобы ускорить трансформацию, они носили Знак Дагона,
мистическим образом оказывавший каталитическое влияние на них.
Мысль о том, что проклятый амулет, с которым я ни на миг не расставался,

был истинной причиной моих психических и физических изменений, словно
острое лезвие пронзило мозг. Сломя голову я бросился к умывальнику,
отгороженному складной ширмой и устремил немигающий взгляд на гладкую
поверхность зеркала. С остекленевшим выпученным взглядом на меня взирало
полубезумное существо, пародия на человека, с приплюснутым носом и

широким, почти безгубым ртом. Дикий вопль, похожий на раздавшийся ночью

из Блекстоунхилл, был, пожалуй, единственно возможной реакцией на
произошедшее. Я схватил подвернувшийся мне под руку кувшин с водой и
запустил в мерзкого урода, повторявшего все мои действия, вдребезги
уничтожив обоих, а после кинулся к покрытому грязью револьверу,
лежавшему с той самой ночи на прикроватном столике, не задумываясь поднёс
его к виску и нажал на спусковой крючок.
Вновь и вновь, я нервно жал на курок, и звяканье ударного механизма по

пустым гильзам во вращающемся барабане болезненно, но, к сожалению, не
смертельно, разрывало мой мозг. Я упал на пол, облокотившись на кровать, за
дверью послышались шаги: прибежавшие на звон битого стекла, мои соседи
барабанили в дверь, интересуясь, в порядке ли я. Преодолев тяготившее меня
днями безмолвие, я наконец ответил, что всё в порядке, смутив молодых
людей за дверью своим неестественно гулким, гортанным басом. Явилось ли
это последствием длительного безмолвия или же произошедшей со мной
метаморфозы, меня, после увиденного в зеркале отражения, уже не волновало.
Нащупав дрожащей рукой на груди металлический амулет, я сорвал его,
зашвырнул в валявшиеся возле умывальника осколки и погрузился в отчаяние.
Часы тупого ступора, проведённого на полу у кровати, были прерваны

мыслью, что если присутствие амулета оказало столь сильное воздействие, то
его отсутствие, напротив, должно произвести обратный эффект. Несколько
приободрённый этой мыслью, я наконец взобрался на кровать, и, уткнувшись
лицом в подушку, попытался забыться подобием сна. Вновь, как и прежде я
оказался в подводном городе, с греко-римскими арками, длинными
колоннадами, гротескными храмами с треугольными портиками. Ещё больше
этот древний город казался наполненным жизнью: я видел сновавших всюду
обитателей глубин, они уже не казались мне столь омерзительными, наоборот,
присутствуя среди них, как наяву, мне казалось, что, обращая на меня свой
взор, эти существа испытывали некую неприязнь. Впервые в этих грёзах я
услышал их голос, раскатистый и гортанный. Я ещё не понимал их речь, если
она таковой являлась, но её смысл тут же возникал в моём сознании в виде
зыбких образов.
Неожиданно видение было прервано приступом удушья, более сильным чем

предыдущие. Вскочив, я распахнул окно, пытаясь успокоиться, но казалось,
что мою шею как будто сдавили тиски, кровь приливала к лицу. Я бросился к
умывальнику, но к ужасу своему обнаружил, что кувшин с водой был
превращён в груду черепков, тут же, повалив на пол складную ширму, я
ринулся к двери из комнаты, пробежал по коридору и, ворвавшись в ванную
комнату, выкрутил ручку крана. В раковину ударила струя воды. Судорожно
зачерпывая руками воду и поднося её ко рту, я вдруг ощутил, как
сокращавшаяся в приступе гортань направила холодную воду в лёгкие.
Пытаясь откашляться, я тем не менее осознал, что приступ удушья прошёл, и

я смог свободно вздохнуть. Неужели в моём организме проснулись некие

рудименты, и он пытается фильтровать воду через лёгкие, подобно жабрам,
ведь согласно теории эволюции, люди некогда вышли из воды, и лёгкие
эмбриона в утробе матери работают именно таким образом. Похоже, что моя
болезнь не только не отступила вместе с проклятым амулетом, но даже
прогрессирует.
С этого момента я понял, конец, уготованный мне судьбой, неизбежен, и я

лишь могу смириться с этим, ускорив его приближение ношением Знака
Дагона, как это и предначертано в «Ye Text of Rlyeh». Ещё несколько дней мне
предстоит вдыхать воздух вместе с людьми суши, после чего я навсегда уйду
к Людям глубин. Я совершу то, чего так жаждал Элуорк, но чего был
недостоин, и его тело так и не найдут: пожранное, словно принесённый в
жертву рабский скот, древнему и мудрому хранителю озера Лох-Несс, коему
имя НиСаг, оставившему мне в ту ночь резной Рог Зова. Совсем скоро, когда
луна исчезнет с небес, и волны отступят, на освещаемый факелами берег
выйдут те, кто поведёт меня в подводный город, раскинувшийся на дне озера,
где я смогу закончить своё превращение. Я воочию увижу гротескные храмы,
колоннады и арки, возведённые некогда римскими легионерами, ушедшими,
как и я, в этот дивный подводный мир. А после я отправлюсь в циклопический
Рлайх, увижу сокровенный Керош, и наконец, вернусь в многоколонный Йха-
Нтлей у берегов Иннсмаута, откуда, спасаясь от своей судьбы бежала моя
прабабка, и всё возвратится на круги своя. Ночью я призову Людей глубин, и,
следуя по каменным ступеням, мы погрузимся в чёрные бездны, где будем
вечно пребывать среди чудес и красоты.
Мастер
Grev Vlad
Автор
Способен ли жалкий человеческий разум осознать бездны, которые
охватывают крохотную песчинку, коей является планета Земля?.. Какие тайны
хранят её недра? Какие сущности приходили, уходили и… оставались на этой
голубой планете, заселённой странными приматами, возводящими
примитивные конструкции, наподобие гигантских термитников и ведущих
бесконечные войны ради обладания самками и территориями?.. Сколь было за
всю историю человечества умов, способных хотя бы краем взора увидеть
чудовищные безбрежные перспективы холодной и ядовитой Вселенной,
излучающей смертоносные лучи?.. Что за миф или сказка о боге, порождённый
разумом тли?..
Я никогда доселе не задавался подобными вопросами, ведя тихую и

совершенно неприметную жизнь клерка в огромном термитнике под
названием Нью-Йорк. Моё имя — Джон У. Смит едва ли запомнится вам в
череде бесчисленных других креатур, ведущих подобное полурастительное

существование, потрясаемое лишь иногда катастрофами навроде неоплаты по

счетам в размере 15 долларов. Но как же так случилось, какие бездны тому
виною, что я, столь неприметный и тщедушный, был избран для познания
тайн, которые на этой планете открывались лишь единицам?..
Сейчас я уже не могу припомнить миг или событье, когда я коснулся, нечаянно
для себя, секретов, которые с дочеловеческих времён хранятся горстками
неизвестных посвящённых по всему миру. В Аравийской пустыне, на берегах
Испании, в Сибири, в Гималаях, в Гренландии, в престижных университетах
Петербурга и Штутгарта есть личности, которые входят в великий Чёрный
Орден, основанный задолго до того, как кроманьонец создал первое
примитивное общество примерно 40 тысяч лет назад… Едва ли человек в те
времена мог считаться разумным, и тёмные силы, по всей вероятности, не
обратили на него никакого внимания. Но рождались среди людей личности,
способные внять откровеньям тёмных глубин, и тогда возникли чёрные
культы, поклонявшиеся Кутулу, Цаттогве, Шонар-Фавну, Дагону, Шаб-
Ниггурат и многим другим могущественным силам Вселенной.
Мне неведомо, когда и как один из моих далёких предков стал руководителем
и чёрным жрецом одного из таких культов. Секта или братство, которое он
возглавлял, обладало немалым могуществом и полной конспиративностью,
умело проводя все надобные ритуалы, но в какой-то миг орден — он назывался
«Тзуннганн-Чипурим» — подвергся разгрому и растворился в темноте времён.
Возможно, они ушли под землю в грандиозные пространства и государства,
где правят сущности из других миров и измерений, возможно —
переправились на другую планету или скрылись в неведомых измереньях.
Всё это я открыл для себя в тот день, когда в старом фамильном доме после
смерти моих родителей нашёл потайную комнату и некоторые артефакты и
записи… Самым поразительным для меня было то, что предок мой, как
кажется, обращался ко мне определённо, будто зная, что я буду читать эти
строки и должен буду исполнить некую миссию. Но кем я был? Пустым
местом, кое-как сводящим концы с концами… Мысли о могуществе меня
никогда не посещали, это точно.
Тотчас отказавшись от продажи дома, я всё время проводил в потайной

комнате, штудируя книги, которые в определённом порядке должен был
прочитать. Я узнал о Правилах и Ритуалах, о посланца с Чёрных Звёзд, о
неизмеримо могущественных сущностях и креатурах, которые миллионы и
миллиарды лет назад посещали Землю, строя здесь гигантские города — на
суше, в воде и под землёй… Я узнал о том, как погиб Фаэтон, ныне
представляющий собою пояс астероидов меж Марсом и Юпитером, я узнал о
жуткой функции Луны, о том, как из Космоса пришли невиданные расы,
частично смешавшиеся с людьми (кровь таких людей имеет резус-
отрицательный статус), и, наконец, о Чёрном Ордене и его могуществе…

Знания, обрушившиеся на меня, не сокрушили мой разум лишь постольку,

поскольку умом я был слаб. Человек утончённой натуры с богатым
воображением сошёл бы с ума от одного лишь взгляда на рисунки, которые
сопровождали запретные чёрные книги; я же, серый бесцветный клерк, лишь
силился понять и представить, каким образом работает логика перемещения
меж планетами и как с нашей реальностью взаимодействуют многие другие…
В комнате, которая была обустроена так, чтобы оставаться в ней сколь угодно
долго, я обнаружил множество артефактов; часть из них были с других планет,
часть — из других измерений, а часть имела неимоверный возраст и
относилась к обрядовым функциям служителей культа. Странная коробка,
сделанная рукою гениального мастера, особенно привлекла моё внимание, и
подолгу я рассматривал удивительные узоры и иероглифы, украшавшими её.
Магнетическое притяжение от этого предмета было неодолимым, и так
проводил я время, рассматривая её…
Иногда мне снились невообразимые сны, которые не могли быть порождены

моим скудным и нищим рассудком. Я видел грандиозные перспективы
Космоса и иные планеты, — гигантские солнца, тысячекратно больше нашего
светила, неимоверные башни из чёрного базальта, среди которых бродят
огромные, более двух километров в высоту, существа, стационарные
планетоиды, блуждающие по Вселенной в поисках нового пристанища.
Бесчисленные расы, достигающие той или иной степени могущества,
представали перед моим взором, повергая миф о человечестве с безжалостной
очевидностью…
После таких ужасающих снов, вне себя от переживаний, я покидал свой

фамильный дом, пытаясь найти вокруг хоть что-то отдалённо похожее на то.
Что открывалось мне в виденьях… Безусловно, пирамиды Египта, Нан-Мадол,
руины на плато Ахаггар, затерянные высокогорные города в Гималаях,
колоссальные руины по всей Восточной Сибири давали понять о присутствии
могущественных сущностей в древности, но в современности я не находил
ничего, что показалось бы мне хотя бы отдалённо величественным. Статуя
Свободы, Эйфелева Башня, небоскрёбы — всё это выглядело столь жалким и
бессмысленным…
Продав несколько старинных книг за баснословные деньги, я мог уже не

беспокоиться о хлебе насущном и, разумеется, не могло быть и речи о продаже
фамильного дома. Всё своё время, коего в распоряжении у меня было
вечность, и внимание, сколь бы ни было оно ничтожным, я посвятил изучению
запретных книг и артефактов, принадлежавших моему предку как главе
одного из многих тайных чёрных культов…

Я уже неплохо понимал Знаменья и Числа, и мог постепенно использовать

свои знания, чтобы менять окружающий меня мир, который я глубоко
ненавидел и презирал. Первый мой опыт состоялся 11-го апреля, когда на
рассвете я свершил первый простой ритуал, вызвав колоссальное обрушение в
области и панику такого масштаба, что было объявлено чрезвычайное
положение. Результат восхитил и вдохновил меня. Используя более сильные
формулы, дождавшись редких ключевых дат, я мог сотворить нечто гораздо
большее. Я ждал своего часа…
Люди, встречавшиеся тогда со мной, почему-то проявляли настороженность и

беспокоились о моём здоровье. Мне было приятно наблюдать, как эти жалкие
бессмысленные черви трепещут предо мною. Что эти ничтожества могли знать
о подземных странах и монолитах, через которые можно перемещаться на
иные планеты и миры?.. Все их убогие предположения о природе вещей, вся
их так называемая «наука» с её детскими нелепыми побасенками в виде химии,
физики, психологии и механики, не имели даже подобия касания к истинности
сложных процессов, которые постепенно открывали мне.
Я уже не был удивлён, когда в нужный день в нужном месте меня нашёл один
из досточтимых Братьев и, свершив знак, сказал мне Слова, на которые был
дан правильный отзыв. Так я стал чёрным магом — одним из многих, но
каковых вы не знаете и знать не можете…
Моя жизнь круто изменилась в целом. Используя свои знания, я получил

огромное количество золота и драгоценностей, которые сделали меня одним
из богатейших людей. Я разорил всех богатых (точнее сказать — вообще всех)
людей в области, став по-своему королём. Мой фамильный дом был
преобразован в дворец, хотя жил в нём лишь я один, а пространство в радиусе
20 миль было запретным для посторонних. Здесь свершал я свои ритуалы,
здесь Космос был на расстоянии вытянутой руки от меня, и молва обо мне уж
катилась… В старые времена это могло быть опасным, но сейчас, когда
балуются спиритизмом и прочим слабоумным чудачеством, кто поверит в
реальность Чёрного Ремесла?..
В один из дней я обнаружил зияющий провал в то месте, где был установлен

алтарь, и, отбросив всякие сомненья, начал спускаться в неведомые глубины.
Я знал, что там меня уже ждут, и что там, приняв последнюю инициацию, я
стану Чёрным Мастером. Как когда-то стал таковым мой далёкий предок…
Другие Боги
Lemmwinks
Автор
Даже сквозь миазмы тухлой рыбы, водорослей, гниющей древесины и
отчаяния, окутывающие "Летучий Голландец", был ощутим налетевший вдруг

запах бури, знакомый любому моряку. Попутный ветер в состоящих уже почти
из одной плесени парусах обратился в один миг в штормовые завывания. Море
впереди вспухло горбом и тотчас же провалилось в ещё мгновение назад не
существовавшую бездну. Течение ускорило ход "Летучего Голландца",
затягивая его во всё расширяющийся водоворот, рождающегося в пене и вое
ветра короля всех водоворотов. Но ни уставшую от уродливой пародии на
жизнь команду, ни капитана, отправляющего моряков за край мира, этот омут
не устрашил.
Дэйви Джонс лишь задумчиво разжег трубку, придерживая её скользкими

щупальцами, и взглянул в стремительно наполняющееся свинцовыми тучами
небо. "Они всё-таки выпустили её... Глупцы." Эта мысль не причиняла боли,
боль давно и надёжно вырвана и бьётся сейчас в тесном сундуке под прицелом
пушек, и страха капитан "Летучего Голландца" не испытывал. Но холодную
зеленоватую кровь в его венах что-то вдруг остудило ещё больше, и то был не
пронизывающий штормовой ветер. Можно вырезать чувства - но не память.
"Голландец" подплыл к краю водоворота и, качнувшись на пенистом гребне, с

грохотом рухнул вниз, заскользил по почти отвесной водной стене, ужасающе
скрипя прогнившими досками обшивки, теряя вековые слои полипов от
ударов о воду. Отчаянно накренившийся корабль, наконец, установился на
курсе, понёсся по спирали циклопического омута, одним бортом заглядывая в
тёмную бездну.
Команда полулюдей, бегающие рифы, рыбоподобные твари, раки с руками,

все эти богохульные насмешки над человеческим образом, сновали по палубе,
натягивая осклизлые канаты и поворачивая паруса в напряженных попытках
сохранить хоть бы наполовину вертикальное положение, и на капитанском
мостике Джонс стоял в одиночестве. Однако он не удивился, услышав за
спиной ясный женский голос.
-Давненько мы не виделись, Дэйви. Вернее, я-то тебя лицезрела совсем

недавно, а вот ты меня в таком обличии не видел уже очень давно. Ты
соскучился?..
-Облик старой негритянки тебе вполне подходил, - ответил Джонс холодно, не

оборачиваясь.
-Ты и вправду стал жесток, Дэйви, - в голосе послышались по-женски

капризные нотки, а в борт "Голландца" ударила громадная волна, толкнув
судно ниже по краю водной воронки. - И я знаю, что ты хотел бы видеть меня
в том облике, в той тесной, неизменной оболочке... настолько хотел бы, что
помог этой компании воров и убийц заточить меня в ней. И сегодня я
расплачусь с тобой за это сполна. А ты всё-таки не ответил - соскучился,
Дэйви?..

-Всё, что могло скучать, я вырезал давным-давно, Калипсо. Как и всё, что ты
могла бы соблазнить и очаровать, - Джонс сделал глубокую затяжку и
обернулся.
Ему в лицо - то, что осталось от лица у капитана "Летучего Голландца" -

ударил запах терпкого парфюма и разгорячённой смуглой кожи, перед глазами
встали мягкие изгибы и шелковистость женственных линий, а потом Джонса
обдало облаком солоноватых брызг, и вкрадчивый, со страстной хрипотцой,
голос раздался вновь из-за его спины.
-Вот как? Женщине неприятно слышать такое... И тем менее привыкли

подобное выслушивать богини! Ты так расчитываешь на своё бессмертие,
Джонс, что, предав меня, дерзишь в лицо теперь, когда вернулась во всей силе?
- яростный голос становился всё громче, сливаясь уже с воем ветра и грохотом
сотен тысяч баррелей воды, обрушивающихся в пропасть, звуча в этой
какофонии. - Так знай, что я вольна забрать то, что я же дала!
Калипсо обрушилась на "Голландец" циклопическим зеленовато-серым валом

выше бизань-мачты. Кого-то из матросов смыло, и их вопли потонули в
рычании шторма и отчаянном треске палубных досок. Джонс стоял,
вцепившись клешней в ограждение мостика и придерживая щупальцами свою
истрёпанную шляпу.
Богиня возникла на ограждениях, прекрасная в своей ярости, грозная в своей

обнажённости. Слишком женственная, чтоб сердце хоть одного мужчины не
разбилось при первом же взгляде на неё. Но у того, что стояло перед ней,
сердца не было. И всё-таки Дэйви вспомнил, как она предстала перед ним
такой впервые, и почувствовал смутную тоску по способности чувствовать.
Он налёг на штурвал, выправляя курс судна, едва не вбитого волною в толщу

воды. Калипсо обрушилась на него стаей колибри в удушающе-нежных
ароматах цветов. Джонс крепко держал рулевое колесо. Калипсо заплясала
между мачтами "Голландца" в венце синих молний. Джонс прикрикнул на
команду, веля не оставлять паруса на волю ветра. Рыболюди засуетились,
поглядывая на небо, набрякшее чернильной тьмой. Запах гниющих
водорослей витал над кораблём густым пологом. Калипсо скользнула по
осклизлому бурдюку, заменившему её давнему любовнику голову, горячим
острым язычком. Джонс провернул штурвал, удерживая невероятным образом
корабль от скольжения в бездну. Калипсо гигантскими бурунами окружила
"Летучий Голландец", сжимая его в солёных объятиях, и судно с шумом
подпрыгивало на волнах, теряя пошедших на обшивку членов команды, а
Джонс крепко держался за штурвал и не двигался с места.

-Ты и вправду утратил сердце, Джонс, - произнесла раздосадованная богиня,

ступая по сырой, пропитанной рыбным запахом и смердящей древностью
палубе "Голландца", повернувшись смуглой спиной к его капитану. - И раз, в
таком случае, мне не отомстить, погрузив тебя в глубины страдания, остаётся
только лишить тебя этого уродливого бессмертия и этого гнилого корабля,
чтоб посмотреть, как ты захлёбываешься холодной солёной водой.
Недостаточная плата за долгие годы моего плена, но что поделать... Я
научилась довольствоваться малым.
Запах гниения и сырости стал нестерпимым. Вой ветра невыносимо усилился

и исполнился странной, чуждой упорядоченности. Команда "Голландца"
поспешила в трюм, поспешила в отнорки между гнилых досок, поспешила
слиться с рифами стен. В одно мгновение на палубе "Летучего голландца",
зависшего в бушующих водах между чёрной бездной грозовых небес и тёмной
бездной океанической пучины, остались лишь капитан и его бывшая
возлюбленная.
-Знаешь, Калипсо... - произнёс Дэйви тихо, но сквозь неистовый шум волн и

визг ветра в снастях богиня слышала каждое слово. - Давным давно, после
того, как я отслужил перевозчиком мёртвых десять лет, а ты так и не пришла
ко мне... После того, как ты не явилась обнять меня, не пожелала вознаградить
меня, даже не пришла, чтоб отпустить после исполнения договора... Я счёл,
что наше соглашение расторгнуто, и нашёл себе новых нанимателей.
В круговращении вод за-над-под "Голландцем" стали проявляться громадные

тени... Тени существ, рядом с которыми Кракен показался бы всего лишь...
детёнышем?.. Ветер взвыл отчаянно тонко, и стало ясно, что это - уже давно -
надрывные звуки безумных флейт. Калипсо огляделась в тревоге и
рассыпалась пенной взвесью - но вода, вдруг густая, словно кровь, и чёрная,
как смола, не приняла эти капли, отбросив богиню вновь на осклизлую палубу
"Голландца". Джонс медленно повернул штурвал, правя к "оку бури", что
исполнилось какой-то чуждой и зрячей тьмы.
-Такая знающая, такая опытная... И всё же ты не догадалась, не так ли? Даже

когда отправилась за Джеком Воробьём прямо на плато Лэнг. Ты ведь не
единственная богиня в глубинах океана. Есть и другие боги.
Небо по правую руку и пучина - по левую, распахнулись одновременно,

открыв головокружительные чёрные бездны, уставившиеся на Калипсо
незрячими буркалами бесконечно далёких миров. Богиня закричала, и вопль
этот подхватила какофония безумных флейт, и из тьмы более далекой и
чуждой, чем пустота космоса, раздался властный и голодный зов. "Голландец"
подскочил на склизких буграх циклопического студенистого тела,
проплывшего под ним, и Калипсо - чайкой, стаей колибри, женщиной, пеной
морской, яростным биением волн - слетела с палубы, на мгновение зависнув в

пустоте в центре водоворота из ничто в ничто, глядя на Джонса с отчаянием,

незнакомым смертным.
-Калипсо, ты боишься умереть?.. - задумчиво пробормотал Дэйви Джонс

своим безгубым ртом, и богиня начала падать в небо, всё ускоряясь и
ускоряясь, навстречу сумасшедшим завываниям флейт и трём пылающим
глазам пустоты. И затем небеса закрылись, бездна запахнула свои водные
покрывала, и "Голландец" вновь заскользил по краю гигантского водоворота,
величайшего из омутов. И на другом его краю уже виднелись чёрные паруса
ещё одного судна.
Дэйви провёл щупальцами по стеклянистым желтоватым глазам и оторвался

от созерцания небес.
-Все на палубу, бесполезный сброд! Держать налево, сходимся борт в борт с

"Жемчужиной"!..
Они ждут
Thomas Weird
Автор
«Древние были, Древние есть, Древние будут всегда: между мирами –
изначальные, сильные. Незримые для глаз наших – лишь Йог-Сотот знает вход
в этот мир. Йог-Сотот есть ключ, Йог-Сотот есть врата, Йог-Сотот есть страж
этих врат. Он откроет врата, пред которыми смыкаются сферы. Как после лета
приходит зима, а зима сменяется весной, так и Они ждут своего часа!»
Он пришел в этот мир второго февраля 1913 года в большом наполовину
пустом доме, стоящем у самой горы в четырех милях от деревни и в полутора
милях от ближайшей усадьбы в поселке Данвич. То была северная часть штата
Массачусетса – мрачная местность, окруженная массивными, изъеденными
временем и эрозией, источенными колючим кустарником каменными стенами
природного происхождения; исполосованная гулом блуждающих здесь
ветров, неизменно сопровождавшегося нездоровым воем собак обитающих
здесь в избытке. Поселок был необычайно запущен – полуразвалившиеся
дома, грязные улицы там и тут пересечены многочисленными оврагами и
ущельями, чье влажное, точно свежая могила дно устлано сучьями от
необычайно высоких местных деревьев, чьи ветви, бывает, колышутся без
намека на какое-либо колебание воздуха. Деревянные примитивные мосты не
внушают никакого доверия – они больше схожи на попытку оправдания
местных жителей, опустившихся и жалких. Их согбенные силуэты то и дело
можно различить на странных, загнутых, закругленных холмах тревожных
очертаний. Вокруг поселка раскинулись подступающие к скалам зловонные
болота, полные подвижной черной слизи и аномальных размеров насекомых –
стаи мошкары пляшут над жирной, стягивающей воду подобно
неприглядному рубцу, пленкой, производя неописуемый гул.

Дитя Лавинии Уотли, уродливой тридцатипятилетней альбиноски, чья

беременность протекала необычайно стремительно, нарекли Вилбуром. Он
представлял собой устрашающий антипод своей матери – смуглый, с
подвижными черными взглядом, входившими в неприятный контраст с ее
глазами: мутными, бледно-розовыми и точно прикрытыми сонными
бельмами.
Не успел старик Уотли перерезать изогнутым старинным кинжалом пуповину
младенца, как на юного Вилбура обрушилась какофония звуков – то козодои,
самые многочисленные обитатели этих мест, принялись неистово колотиться
в окна, а их искусственные, механические трели рвали холодный зимний
воздух в клочья. Плешивые псы не умолкали всю ночь, заливаясь отчаянным
лаем.
Вилбур рос очень быстро – и когда ему исполнилось несколько месяцев, он
выглядел, как ребенок от четырех до пяти лет. Он часто бродил по окрестным
холмам в компании матери – правда, совсем скоро Лавиния на время перестала
появляться на людях; и бойко разговаривал, но звуки, производимые его
горлом, были пугающие – точно голосовые связки были устроены как-то
иначе, придавая голосу какие-то нечеловеческие интонации. Он запоем читал,
и даже пару раз посетил местную церковь, по совместительству являющуюся
магазином, где провел несколько бесед со священником, пораженного
незаурядными мыслительными способностями этого переростка «младенца».
Вид Вилбура был скорее отталкивающим: он был смугл, причем кожа его
имела желтоватый оттенок, а поры были слишком широкими для ребенка. У
него были заостренные уши и длинные, вытянутые глаза необычайно
глубокого темного цвета. Что-то в нем было животное, и люди его
сторонились, а бродячие псы неизменно сопровождали его во время тех
редких прогулок, заполняя улицы лаем и рычанием.
Так, Лавиния Уотли вновь перестала появляться на людях, и причиной этому
стала новая беременность, наступившая в необычайно короткие сроки после
недавних родов. Живот ее стал огромным настолько, что она стала едва
способна передвигаться по дому, поддерживаемая своим престарелым отцом.
Ее тонкая белая кожа натянулась от постоянных отеков, и покрылась
зловещего цвета кровоподтеками – слабые сосуды не выдерживали нагрузки и
разрывались. При всем этом она выглядела счастливой и необычайно
серьезной – кроличьи красные глаза светились неопределенным торжеством.
Роды наступили совсем скоро, и маленький Уотли выразил желание
присутствовать. Его мать отчаянно кричала, а хрупкое тело ее содрогалось от
непрекращающихся судорог, лицо же превратилось в чудовищную маску,
которая не может привидеться в самом худшем кошмаре.
У него не возникло ни малейшего желания помочь этой женщине, чье
оскверненное лоно извергало зловещие потоки, наполнявшие спертый воздух
напоминающей хлев пристройки чудовищными эманациями – с самого начала
Лавиния Уотли, уродливая альбиноска с раздувшимся, как у жабы, животом,
не вызывала в нем ничего, кроме смутной неприязни. Он терпел ее как
временное препятствие, как средство на пути к его великой цели. Крики

женщины входили в резонанс с каким-то необычным, пугающим звучанием,

доносившимся из земных недр – оно напоминало гром и заставляло
обветшавший пол в пристройке, где они расположились, мелко вибрировать,
точно в ритм какой-то запредельной музыки. Сбившиеся в стаи козодои
буквально облепили их дом, как нетопыри покрывают собой потолки мрачных
пещер и протяжно гудели своими необычными, однообразными песнями.
Собаки сходили с ума.
Вскоре женщина затихла, и, прислушавшись к ее прерывистому дыханию,
юный Уотли с разочарованием убедился, что она жива, хоть и сознание,
наконец, покинуло ее. Его болезненным вниманием полностью завладел
новорожденный.
Это был комок бледно-розовой слизи, на первый взгляд, имевший вполне
антропоморфные очертания, но при детальном осмотре становилось ясно, что
странный младенец имеет больше сходства с какой-то личинкой или червем,
нежели с человеческой особью: тельце, казалось, не имело конечностей кроме
тонких и едва различимых полупрозрачных щупалец, покрывавших его
нижнюю сегментированную часть. Он осторожно приблизился к широко
раздвинутым ногам Лавинии, осторожно коснувшись своей грубой рукой
нежной копошащейся плоти, которая оказалась неожиданно обжигающе-
горячей и липкой. И тогда дитя его ужалило. Полупрозрачные трубочки-
щупальца имели на концах крошечные ярко-алые рты, которые яростно
вцепились в руку Вилбура, пробивая его грубую кожу. Уотли чертыхнувшись,
отдернул ладонь, обламывая тонкие отростки, и от его рывка тельце
повернулось на бок, обратившись к нему лицом. Ожидая увидеть нечто
отвратительное, он был поражен открывшемуся перед ним зрелищу. Лицо
страшного младенца не было обычным в прямом понимании этого слова,
несмотря на наличие у него всего необходимого для человеческого дитя: нос,
две пары глаз и пухлогубый ротик были совершенно правильных форм.
Вилбур был готов поклясться, что зловонное порождение зла пристально
всматривалось в него изучающим взглядом, в глубине которого таилась
мудрость веков. Несмотря на гротеск очертаний своего уродливого тельца, в
лице новорожденного была такая нечеловеческая красота, что у простого
человека он непременно вызвал бы ассоциации с ангелами. Несомненно, он
был альбиносом, как и его мать, хоть ему и не досталась грубая асимметрия
черт Лавинии, свидетельствующих о ее вырождении. Сверхчеловеческое лицо
ребенка казалось светлым пятном на богомерзкой, осклизлой и
моллюскоподобной оболочке. У некрасивого, грубого Вилбура, никогда не
имевшего возможность лицезреть гармонию и правильность предметов в
упадническом Данвиче, оно вызвало какой-то странный трепет, отчего он
молча разглядывая своего брата. Затем существо изогнулось совершенно
неестественным образом и точно разорвалось на две неравные половинки, чем
вызвало у Уотли приступ страха, предъявляя огромный слюнявый рот
посередине скользкого туловища, откуда донеслось сдавленное шипение.
Человеческое лицо при этом оставалось отстраненно-спокойным – так с
нежной укоризной взирают на паству ангелы с фресок поднебесных соборов.

И тогда Уотли впервые в жизни устыдился своего пугающего облика – в нем

слишком многое оставалось от человека, а его собственное лицо было ни тем
и ни этим – промежуточная стадия между человеком и тварью. Брат был более
цельным, в нем была та схоластическая гармония подлинного ужаса, что
неотвратимо подступает к вселенным, когда они близятся к краю –
совмещенная с подлинной красотой.
Тем временем младенец снова распахнул пасть, источающую болезненное
зловоние и шипящие, хлюпающие звуки, в ответ на которые Вилбур,
усмехнувшись, отправился за дедом, который видимо, проводил последние
приготовления в библиотеке.
С того дня прошло немного времени – по космическим меркам дремлющих в
хаосе Великих. Десяти человеческих лет хватило Вилбуру Уотли, чтобы
превратиться в зрелого мужчину. Все свое время он посвящал брату. Тварь
постоянно требовала пищи, отчего в поместье постоянно поставляли скот, что
ожидаемо, вызвало подозрительные взгляды местных жителей, которые,
правда, со временем смирились с чудачествами странной семейки. Брат Уотли
хватал жертву – обычно это была корова или лошадь, порой приходилось
обходиться курами и свиньями – окрепшими щупальцами, пронзая ее
тысячами жестких наконечников, венчающих каждый отросток, и высасывал
кровь. Иногда он пожирал добычу целиком, затаскивая ее в огромную пасть
без нижней челюсти, постоянно истекающую смрадной слюной, истыканную
острыми, как бритва, зубами, каждый из которых был размером с кухонный
нож. Это больше не был беспомощный комочек розовой слизи – таким помнил
брата Вилбур. Полупрозрачные нежные отростки окрепли, превратившись в
могучие щупальца, некоторые из которых неестественно разбухли,
трансформировавшись в подобие лап или ложноножек – они оставляли в
гниющем и пропитанном кровью до консистенции трясины полу пристройки
следы, имевшие сходство с отпечатками слоновьих лап. Форма его также
претерпела изменения – тело стало округлым, имеющим немного угловатую,
но безусловно эллиптическую форму, а огромный рот очутился внизу – лишь
верхняя челюсть и дыра, ведущая во влажную бездну. Изо рта свешивался
чудовищных размеров язык – постоянно мокрый, сочащийся слюной и
мерзкого вида блестящей слизью, вроде той, что оставляют на садовых
дорожках слизни после дождя; он постоянно волочился по полу и был усеян
небольшими уплотнениями, напоминающими присоски. К телу крепились две
могучие лапы – в отличие от щупальцевидных ложноножек это были
полноценные конечности – под жесткой, грубой кожей во мраке пристройки
играли мышцы, а вывернутые назад суставы приводили мысли к сверчкам с
человеческими ногами. Вилбур Уотли, проводящий все свое время с братом,
порой не мог сдержать завистливого стона, откровенно любуюсь мощным
телом. Он жалел его, вынужденного сидеть взаперти, хотя и понимал, что
должен быть предельно осторожен, чтобы не остаться калекой – будучи особо
голодным, монстр нередко впадал в буйство и бросался любое живое существо
в пределах досягаемости. Он завидовал брату – его силе, и его будущей
свободе, хоть и понимал, что не останется без награды. И все же, просиживая

ночи за книгами или дни в их поисках, нередко он с тоской мечтал о том, чтобы
сорвать с себя ненавистную одежду, которая постоянно становилась мала –
ведь его рост тоже никогда не прекращался, а в свои тринадцать лет он уже
перемахнул отметку в два метра. Его тело по-прежнему оставалось слишком
человеческим, и это вызывало у него приступы досады и меланхолии –
смешиваться с людьми становилось все сложнее, но до чудовищного облика
брата ему было также далеко, как пешим ходом до Юггота.
«Мало во мне черт присущих Тем Кто Оттуда», с досадой рычал он, заводя в
пристройку очередную корову, которой предстояло быть выпитой досуха,
обращенной в высохшие кости, которые Вилбур неизменно вываливал в
нерабочий колодец на заднем дворе.
На самом деле человеческими у Вилбура остались только лицо и руки –
трансформации, длившиеся в первого дня его рождения, не прекращались ни
на мгновение. Грудь и нижняя часть его тела, которые он всегда скрывал
одеждой, были покрыты ороговевшей шкурой, напоминающей крокодилью.
Его предплечья усеивали пятна – черные и желтые, придавая сходство с
саламандрой. Ниже пояса начиналась курчавая черня шерсть, из которой
свисали многочисленные щупальца, а пугающий облик его завершал длинный
хвост, менявший цвет в такт дыхания от зеленоватого до желтого.
После того, как он скормил брату старого колдуна Уотли и Лавинию, над
мертвым телом которой сперва с упоением надругался, вымещая
скопившуюся обиду за столь несовершенное тело, нуждавшееся в
дополнительных изменениях, аппетиты брата возросли во сто крат. Его рост,
казалось, не останавливался ни на мгновение, отчего пристройка, в которой он
обитал, постоянно расширялась, пока не стала больше самого дома. Все
кончилось тем, что Вилбур просто снес стены, расширив помещение до
максимума. Краткие передышки между изучением книг и перепиской с
библиотеками, где хранились редкие и ценные книги, он проводил, всецело
посвящая редкие минуты отдыха своему брату. Обнаружив однажды, что
окружающие лицо грубые ткани эллипсовидного тела начинают разрастаться,
угрожая скрыть за омерзительными опухолями ангельский лик, он принялся
трижды в день аккуратно счищать с лица наросты и новообразования. Брат
никак не протестовал, и, в конце концов, у Уотли сложилось впечатление, что
это необычное лицо живет своей собственной жизнью: тварь под ним была
животным, одержимым чувством голода и жаждой разрушения, в то время как
в человеческих красных глазах светился интеллект. Если тело претерпевало
изменения, то лицо всегда оставалось неизменным – лишний фрагмент или
неотъемлемая деталь при мимикрии – там на пуховой спинке бражника
располагается похожее на череп лицо, а некоторые виды тропических гусениц
имитируют расположение глаз на морде змеи, отпугивая потенциальных
хищников. Он объединил в себе черты своего рода – как если бы данвичское
семейство не пребывало в острой фазе вырождения. У него было заметное
сходство с дедом – старым колдуном Уотли, но альбинизм, он, несомненно,
перенял у своей матери Лавинии. У него были хрупкие, выведенные с
точностью до микрона черты лица, высеченные на коже, ни единого дня не

бывавшего под солнцем существа, выразительные красно-розовые глаза с

пульсирующими стеклами зрачков в окружении белых, точно покрытых
имеем ресниц. Такими же были редкие, изогнутые, точно у девицы, брови.
Волосы его были похожи на вату – мелкие, и напоминавшие более какое-то
волокно, нежели волосяной покров. На ощупь они тоже были, как вата или
сухая пена – мягкие и невесомые, точно нимб на фоне слизи, поблескивающей
в свете фонаря, что разгонял миазматический мрак пристройки.
Вилбур Уотли часто сидел на высоком табурете, всматриваясь в подвижное
лицо. Оно определенно проявляло реакции – глаза пристально следили за
каждым движением старшего брата, глядя то с легким укором, как это было
чаще всего, то с удивленным любопытством или же наивной растерянностью,
например, когда Уотли начинал сдирать с лица свежие щупальца, раздвигая
пласты наступающей нечеловеческой плоти. После этого он непременно брал
мягкую тряпку, которой аккуратно смывал следы своего вмешательства,
стараясь в процессе не наступить на мечущийся по полу гибкий язык,
вываливающийся из нижней пасти. Таким образом иногда ему удавалось
избежать участи быть покрытым с ног до головы омерзительной, источающей
миазмы слизью, которая засыхая, приобретала серебристо-радужный оттенок
и принимала форму жесткой крошащейся корочки, похожей на некий
зловонный иней, а многочисленные присоски не оставляли на его теле
колотых ранок, которые неизбежно воспалялись, оставляя некрасивые рубцы.
Младший брат заставлял испытывать неописуемый трепет перед мощью и
величием Древних, способных создать такое прекрасное, по его меркам и
могущественное создание. Свою мать он не брал в расчет, считая ее не более
чем сосудом для создания из бездны.
В течение долгих зимних вечеров он по несколько раз в день омывал лицо
брата, используя для этого стремянку, поскольку, несмотря на то, что лицо
располагалось почти в центре эллипсоидного тела, роста Вилбура стало
недоставать. Несмотря на строгую диету, вызывающую поистине чудовищное
неудовольствие твари, она продолжала необратимо увеличиваться в размерах,
с каждым днем рискуя обрушить на себя крышу разросшейся пристройки. Но,
даже будучи разъяренным, он был способен улыбнуться краешком рта или
неожиданно лукаво прищуриться.
И к концу зимы, после месяцев, проведенных наедине в окружении книг,
писем и неистребимого смрада, больше всего на свете Уотли жаждал отнюдь
не возвращения Древних. Он желал, чтобы брат заговорил с ним. Он прекрасно
помнил, как перед смертью дед, задыхаясь от боли, сквозь пелену
окутывающего его безумия выкрикнул фразу, заставившую Вилбура страстно
алкать дня прибытия Древних, ибо старый колдун сказал: «Вы еще услышите,
как один из детей Лавинии выкрикнет имя создателя своего на вершине
Сентинелл-Хилл!..». Та фраза намертво врезалась в его память. И естественно,
к нему брату это не имело ни малейшего отношения, Вилбур был лишь этапом,
тогда как главная роль отводилась именно монстру с человеческим лицом и
красными глазами. Но сроки истекали, и, расширив пристройку в очередной
раз, Уотли был вынужден отправиться на поиски полного издания

гробовдохновенного «Некрономикона», чтобы получить полное руководство

к завершающей стадии. По словам покойного деда, оно располагалось на
странице 751 полного издания, кое можно было найти в Аркхэмской
библиотеке или в библиотеке Исторического Общества в Лондоне.
В последний раз Уотли воспользовался стремянкой, чтобы привести в порядок
необычное лицо своего брата. Он осознавал, что идет на риск, оставляя его
одного, но не иметь в своем распоряжении нужной книги значило потерять
все, не достигнув завершающего этапа. Он осторожно погладил младшего
брата по тонким волосам; внешней стороной грубой, мозолистой смуглой
ладони вытер выступившую в уголках бледного рта пузырящуюся вязкую
слюну – тот ласково улыбался, напоминая не то больного ребенка, не то
захиревшего ангела. И тогда он задал вопрос, хотя и знал, что не получит
ответа.
- На кого я буду похож, когда не станет на Земле существ людей. Будешь ли
Ты помнить обо мне?
Он потерял непозволительно много времени: последняя попытка – забрать
книгу силой, вырвать бесценную страницу с нужным заклинанием окончилась
крахом. Проклятая псина все же добралась да него, а из разорванного тупыми
клыками горла толчками вырывается жидкость, заменяющая кровь пополам с
горечью и разочарованием. И сквозь бульканье покидающей его жизни
Вилбуру Уотли слышатся неразборчивые, непонятные слова, точно ему снова
едва исполнилось несколько месяцев, и он сидит под прохладными сводами
пропахшей ладаном церкви.
- Где брат твой?
- Разве я сторож брату моему?
Нечеловеческие звуки вырываются из искалеченного горла.
- Нга... нгагаа... буг-шог йах...
Стонет земля от непосильной ноши, содрогается от шагов нечеловеческих, от
ударов мощных исполинских лап, и то, что пробудились в проклятом Данвиче,
некие хтонические силы: неуправляемые и неукротимые, силы, рушат все на
своем пути, ввергая реальность в хаотическую пучину, подталкивая все ближе
к вратам, за которыми затаились Древние в ожидании своего часа!
Морок над Пайком
LenaSt
Автор
АША
Подготовка к похоронам отнимала все ее время. От дядьев Эйерона и

Виктариона толку было мало, они всецело полагали, что скорбные хлопоты —
удел хозяйки Пайка. Что до матери, то она, кажется, так и не поняла, что
Бейлон, ее супруг, мертв. Пребывая последние десять лет в психиатрической
лечебнице, Аланис Харлоу жила давно ушедшим временем, когда еще были
живы ее старшие сыновья, Родрик и Марон.

Вспомнив о братьях, Аша наказала слугам подготовить комнату Теона, что в

западном крыле. Ее брат возвращался из Массачусетского института, где
слушал курс английской литературы и психологии. Аша лично
телеграфировала ему о смерти Бейлона, известив о дате похорон.
Подписав очередные счета, она раздраженно отложила желтоватые хрустящие

листы. Почему этим должна заниматься она? Ей и так тяжело. Аша любила
отца, они были по-настоящему близки. Почему она не может спокойно
забиться в угол и оплакать его гибель?
Потому что он бы хотел, чтобы именно ты проводила его в последний путь,

ответил внутренний голос.
Аша вспомнила белое, без единой кровинки, лицо отца. В ту ночь, когда он
сорвался с подвесного мостика, бушевал шторм. В комнате, слишком большой
и широкой, чтобы огонь в камине мог обогреть её, было ужасно холодно.
Дрожа под одеялом, прислушиваясь к завываниям ветра за окном, Аша долго
не могла уснуть. И едва сон одолел ее, в дверь заполошно постучали.
Мысленно возвращаясь назад, Аша гадала, чувствовала ли она что-то — кроме
холода? Иногда ей казалось, что да.
Набросив стеганый халат поверх шерстяной блузки и старых брезентовых

штанов, заправленных в широкие голенища прорезиненных сапог, Аша
спустилась вдоль покатого каменистого берега — туда, где в пене утихающего
прибоя лежало тело Бейлона Грейджоя.
Вода смыла кровь, и кожа отца казалась серой, как и рассветное небо над
головой. Мертвые глаза закатились под надбровные дуги, словно перед
смертью он пытался заглянуть внутрь своего черепа. Рваные раны на лице
отливали синевой, а когда двое дюжих моряков подняли застывшее тело
Бейлона, Аша увидела вместо отцовского затылка зияющую в обломках кости
пустоту. Удар о скалы был так силен, что мозг вылетел из черепной коробки.
Представив, как чайки жадно склевывают розоватую губчатую массу с камней,
она сглотнула комок, подступивший к горлу.
Распорядившись отнести тело в особняк, она долго стояла, вдыхая соленый

воздух, бездумно глядя на воду.
Пайк, маленький барьерный остров, давший название поместью Грейджоев,

располагался к северу от мыса Кейп-Энн, в нескольких милях к востоку от
острова Плам, который Аша частенько навещала, отправляясь в Ньюберипорт
по делам. Чтобы попасть на материк, нужно было пересечь пролив Плам-
Айленд на небольшой моторной лодке «Гас Энжин энд Пауэр Ко», которую
Бейлон заказал в Нью-Йорке специально для дочери.

В шторм или сильный мороз Пайк оказывался отрезанным от внешнего мира;

впрочем, мягкие зимы Новой Англии редко сковывали льдом прибрежные
воды острова; бури, налетавшие осенью и зимой, таили куда большую угрозу.
Скалы, острыми серыми зубцами окаймляющие Пайк, были смертоносны для
рыбацких лодок, захваченных врасплох враждебной стихией.
Аша вновь нервно переложила бумаги. Она понятия не имела, что

понадобилось отцу глубокой ночью в Старом доме — так называли
ветшающий каменный особняк, выстроенный первыми Грейджоями,
заселившими Пайк. Сперва это было небольшое приземистое каменное
строение, с годами оно обросло множеством надстроек и пристроек, отчего
издали дом стал напоминать огромного спрута, распластавшегося на
каменистой островной почве. Видимо, место для постройки было выбрано не
слишком удачно, потому что в один прекрасный день скала под Старым домом
треснула, разломив гигантское строение надвое. Ветер и волны довершили
начатое, раздробив каменистую почву на три части, полностью отделив
северную оконечность Пайка.
Новый особняк, выстроенный уже самим Бейлоном, был полной

противоположностью хаотичным очертаниям первой вотчины Грейджоев —
строгий, симметричный, с лаконичными и четкими линиями.
Со временем расселина в скале превратилась в глубокий разлом,
ощетинивший острыми каменистыми краями. По неведомой прихоти отец
распорядился соединить оба дома узким подвесным мостиком, пролегающим
над пропастью. В ту ночь, когда шторм бушевал, словно воплощенная ярость
Ада, Бейлон покинул безопасное тепло своего кабинета, чтобы ступить на
неустойчивую поверхность мостика, опасную даже при ясной погоде. Что его
вынудило?
Разбирая отцовские записи, Аша не нашла ничего, что могло бы подсказать

ответ на мучивший ее вопрос. Она даже не могла припомнить, чтобы в
последние дни Бейлон вел себя как-то необычно, был подавлен или напротив
— взволнован.
Стук в дверь отвлек Ашу от мрачных раздумий. Бросив взгляд на вошедшего,

она непроизвольно поморщилась.
— Проходи, дядя, присаживайся.
Эйерон Грейджой был бы видным мужчиной, если бы не сутулые плечи и

длинные седеющие космы, слипшимися сосульками лежащие на воротнике
сюртука.

— Если можно, покороче, слишком много дел, связанных с погребением, —

Аша решила не церемониться.
— Вопреки всему ты предашь тело моего брата земле?
— Ну а что ты хотел? — она устало пожала плечами. — Чтобы я вернула его

этому твоему Утонувшему Богу?
Эйерон важно кивнул и провел ладонью по сальным прядям. Аша ненавидела

эту его манеру. Эйерон Грейджой по прозвищу Мокроголовый, младший брат
ее отца, на полном серьезе полагал себя жрецом некоего реликтового
божества, которому когда-то поклонялись островитяне. Сама Аша не стала бы
тратить на дядюшкины бредни и секунды, если бы не отец, который упорно
держал сторону брата. Однажды, услыхав грубость, которой дочь оборвала
надоедливого проповедника, Бейлон строго-настрого запретил ей вести себя с
дядей подобным образом.
«Никогда не смейся над тем, чего не в силах понять», — бросил он тогда, и

Аша это запомнила. Вот и сейчас она изо всех сил пыталась быть любезной.
— Ты не понимаешь, — горячо возразил Эйерон. — Тело Бейлона, старшего

из Грейджоев, должно возвратиться домой, в подводный чертог Утонувшего.
Позволь мне провести ритуал.
Уронив со стола пресс-папье — просто чтобы замаскировать желание

запустить им в Мокроголового — Аша выпрямилась в отцовском кресле.
— Я не думаю, что стоит продолжать обсуждать это, — холодно сказала она.

В конце концов, Бейлон умер, и все аргументы в спорах с дядей были
исчерпаны. Эйерон уже предпринимал несколько попыток убедить ее
последовать странному погребальному обычаю, принятому среди
последователей Утонувшего Бога. При этом он нес какую-то чушь про смерть
и перерождение, про детей кракена и любимых чад древнего божества,
обитающего в океанических пучинах.
— Будет хорошо, если ты сможешь прийти на церемонию прощания, — как

ни в чем не бывало продолжила она. — В полдень, в домашней часовне.
Эйерон отодвинул массивный стул и поднялся, раздраженно стукнув тяжелой

деревянной тростью.
— Ты не желаешь внять моим просьбам. Но поверь, когда будет поздно, я не

смогу тебе помочь.

С этими словами он вышел, и еще несколько минут спустя Аша слышала эхо
его шагов, разносящееся в коридорах опустевшего дома.
Ближе к вечеру, когда оранжевый диск солнца выглянул из-за туч — лишь для
того, чтобы слегка расцветить серые краски уходящего дня, — слуги
потянулись к причалу, рассаживаясь по лодкам. Обычно мало кто уезжал
ночевать на Плам или материк, предпочитая жить в восточном крыле
особняка, которое Аша с детства прозвала Кухонным. Сегодня же, почему-то,
все спешили покинуть Пайк, словно
крысы…
сговорившись оставить Ашу наедине с покойным отцом. Присев на ведущих

к дому широких ступенях, она наблюдала, как торопливо отчаливают утлые
суденышки, как плавно скользят по темной воде. Тщательно набив свежим
табаком отцовскую трубку, Аша закурила, до боли в груди втягивая терпкий
дым.
Пусть себе плывут, желчно думала она, выпуская сизые колечки — точь-в точь
как это делал Бейлон — ей не нужны эти людишки, напуганные до полусмерти
суевериями чокнутого дяди Эйерона.
Проводив последнюю лодку, она вернулась в дом. Страшно ей не было,

нисколько. Она — Аша Грейджой, и это — ее родовое гнездо. Ничто здесь не
может напугать новую хозяйку Пайка. Погладив полированные перила
лестницы, ведущей на второй этаж, Аша вытерла руку о штаны — темное
дерево оказалось мокрым. Присмотревшись, она заметила лужицу, натекшую
под нижней ступенькой. Не забыть с утра приказать проверить крышу, сделала
она мысленную пометку, неторопливо поднимаясь по лестнице.
В комнате ее поджидал поднос с накрытым крышкой блюдом — ужин. Аша

вяло изучила содержимое тарелки: запеченная на углях рыба с яично-
масляным соусом. Вернув крышку на место, она направилась к шкафу, где
хранила полбутылки бренди на случай бессонницы. Не то чтобы Аша так уж
нуждалась в выпивке, но сегодня глоточек чего-то покрепче ей точно не
помешал бы. Налив янтарную жидкость в стакан, она залпом опрокинула ее в
рот, с облегчением чувствуя, как заледеневшее нутро отозвалось едва
ощутимым покалыванием. Не отходя от шкафа, она повторила процедуру, а
затем вновь наполнила стакан, прихватив его с собой постель. Открыв свежий
выпуск «Аркхемской газеты», она отхлебнула бренди, отыскав глазами
нечеткие от смазавшейся типографской краски строчки некролога. Все верно
— Аша почувствовала, как щиплет переносицу — она же сама и составляла
его. Смахнув навернувшиеся на глаза слезы, единственная дочь Бейлона
Грейджоя допила остатки спиртного и откинулась на подушку. Стоило
поспать, завтра ей предстоял длительный и тяжелый день.

Когда она задремала, убаюканная потрескиванием слегка отсыревших дров в

камине, ей приснился отец, поднимающийся по лестнице.
Его мертвые глаза напоминали атласную внутренность раковины — такие же

гладкие, розовые, неживые. С одежды стекала вода, оставляя влажный след на
ступенях. Словно почувствовав на себе взгляд дочери, Бейлон Грейджой
остановился, открыл рот, полный заостренных обломков зубов, и издал
беззвучный вопль. Зачарованно уставившись на темный провал на лице
мертвеца, Аша задрожала, осознав, что видит стену сквозь дыру в отцовском
затылке — и проснулась. Низ живота отозвался глухой резью. Аша
усмехнулась, подумав о том, какую шутку сыграло с ней собственное тело:
переполненный мочевой пузырь дал о себе знать таким причудливым образом.
Зябко ежась, Аша натянула излюбленный засаленный халат — в ванную
комнату не проникал теплый воздух из спальни. Устроившись на холодном
сидении, Аша прислонилась затылком к трубе, терпеливо ожидая, пока теплая
струйка перетечет в белые недра фарфоровой чаши. Полусонная, она
предвкушала, как вернется в кровать и закутается в одеяло, которое все еще
хранит тепло ее тела.
Минуты шли, одна за другой, а мерно журчащий ручеек не иссякал.

Окончательно проснувшись, Аша просунула руку между сжатых ног, потом
поднесла влажные пальцы к глазам, с внутренней дрожью ожидая увидеть
темные капли крови в белесом свете луны. По ладони скатилась прозрачная
капля. Бездумно слизнув ее, Аша ощутила прохладу на пересохших губах —
прохладу и соль.
Из нее текла соленая морская вода.
Вскрикнув, она проснулась.
Пламя в камине погасло, и холод леденил кончики пальцев. Аша сползла с

постели: чтобы развести огонь требовалось спуститься в кладовую и взять
подготовленные для растопки поленья.
Она дошла примерно до половины лестницы, когда увидела длинную,

свернутую жгутом веревку на нижних ступеньках. В ноздри ударил тяжелый
сладковатый запах — такой же, как от скотобойни на южной оконечности
Пайка. Аша замерла, чувствуя, как холод пронизывает ее ступни, поднимается
вверх, сковывая мышцы. Медленно и осторожно она шагнула вперед, стараясь
дышать часто и неглубоко; отчаянно стучащее в груди сердце разгоняло по
венам стынущую кровь. Почувствовав под ногой липкую влагу, Аша
брезгливо передернулась. Кто-то решил подшутить над ней, зная, что она одна
в пустом доме. Презрительно скривив губы, Аша взбежала наверх,
перепрыгивая через ступени. Рывком распахнув двери в отцовский кабинет,

она сняла со стены охотничье ружье, проверила, заряжено ли оно, и мрачно

усмехнулась: кем бы ни был таинственный шутник — он пожалеет, что посмел
угрожать наследнице Пайка.
Теперь, когда опасность приобрела реальные очертания, Аша почувствовала

себя увереннее. Держась в тени и стараясь ступать как можно тише, она сошла
вниз. Аккуратно обойдя неприятную лужу и ее странное содержимое, она
очутилась в холле. Избегая ярко освещенного луной пространства, Аша
двигалась вдоль стены, держа ружье наизготовку. Густой темный след,
начинающийся от подножия лестницы, вел вглубь зала. Запах сырого мяса,
который она ощутила на лестнице, усиливался с каждым шагом.
В следующий миг Аша поскользнулась, наступив на что-то упругое, мокрое и

холодное. Едва удержавшись на ногах, она беззвучно выругалась. Присев на
корточки, она дотронулась до чего-то, на ощупь напоминающего кусок сырого
мяса величиной с кулак. Поспешно обтерев ладонь о полу халата, Аша встала,
гадая, что за чертовщина тут творится. Дойдя до середины холла, она вновь
заметила темные пятна на полу, черные в неверном свете. И еще что-то,
напоминающее свернувшуюся в клубок змею. Или змей — глянцево
блестящие, губчатые тела которых переплетались друг с другом, образуя
причудливый узор на серебристом прямоугольнике паркета. От змей исходил
знакомый приторный запах крови, к которому примешивалась зловонная
смесь желудочного сока и испражнений. Аша отшатнулась, проглотив
подступившую к горлу желчь.
Миновав омерзительную находку, Аша сильнее стиснула приклад ружья. Ей

было страшно до спазмов в горле, но она упрямо продолжила поиски.
Отворив входную дверь, Аша Грейджой спустилась по ступенькам и вышла на

залитую бледным светом лужайку. Примятая трава была покрыта неровными
темными разводами, словно по ней волокли что-то тяжелое. Не что-то —
мысленно поправила себя Аша — кого-то. Здесь, на открытой местности,
кровавый след был четко виден, и тянулся к северным воротам, за которыми
начинался мостик, ведущий к Старому Дому.
Аша уже поняла, чего добивается непрошеный гость.
Он хочет, чтобы она прошла тем же путем, что и отец.
ТЕОН
В назначенный час причал оказался пуст, как ночной погост. Учитывая

обстоятельства, сравнение было не шибко удачным, но Теон Грейджой как
никогда зол. Чертова сестрица не прислала за ним лодку. Развернув
телеграмму, Теон еще раз вчитался в ровные печатные строки. Все верно,

ошибки и быть не могло, все совпадало — время, место. Вот только встретить
его явно позабыли. Безмятежно стоящий рядом Рамси Болтон пожал плечами.
Казалось, его забавляла злость друга.
— Знаешь, мы можем вернуться в Ньюберипорт, — наконец сказал он

равнодушно, точно речь шла о чем-то незначительном.
— У меня отца сегодня хоронят, — ответил Теон, постаравшись вложить в эту

фразу весь отмеренный ему запас иронии. — Как ты понимаешь, другого
такого случая может и не подвернуться. Мне необходимо попасть на Пайк.
Пожав покатыми плечами, Рамси отошел в сторону, чиркая спичкой. Теон

терпеть не мог его привычку курить самокрутки одну за другой, выпуская
густые вонючие клубы дыма.
Оглядевшись по сторонам, Теон приметил невысокого тощего старика,

сосредоточенно копошившегося возле небольшой лодки-плоскодонки.
— Эй! — получилось не слишком вежливо, но старик поднял голову. — Эй!

— повторил Теон, нашарив бумажник во внутреннем кармане пиджака. —
Можешь отвезти нас на Пайк?
Старик смотрел на Теона в упор светлыми, точно выгоревшими на солнце,

глазами.
— Ну так как? — Теон свернул трубочкой пятидолларовую банкноту, помахав

ею перед обветренным носом старика. — На Пайк?
Наблюдавший за сценой Рамси коротко хохотнул и выплюнул сигарету.
Покачав седой головой, старый рыбак вернулся к прерванному занятию.

Растерянный Теон вынул еще одну банкноту того же достоинства.
— Десять долларов, — предложил он, — за часовую поездку. Где ты еще

столько получишь, соглашайся.
Рыбак вновь сделал отрицательный жест, оттолкнув руку Теона с зажатыми в

ней деньгами. Тогда Рамси растер окурок носком ботинка, зажег следующую
сигарету и вразвалку приблизился к старику.
— Не хочешь плыть, дай нам свою лодку, — предложил он, растянув в улыбке
толстые губы. — Эта развалюха стоит куда меньше десяти баксов.

Старик настороженно смотрел на него исподлобья. В улыбке второго парня

чувствовалось что-то нехорошее, и он почти готов был согласиться, но, уловив
пренебрежение, вновь упрямо помотал головой.
— Жаль, — сокрушенно проговорил Рамси и неуловимым движением прижег

сигаретой морщинистую щеку рыбака.
— Ты что творишь?! — ошеломленный Теон оттолкнул Рамси от сдавленно

взвывшего старика.
— Договариваюсь с этим старым придурком, — Болтон проводил взглядом

спешно уносящего ноги рыбака. — Нам же нужна лодка?
Добрую половину пути до Пайка, старательно работая веслами, Теон

соображал, верно ли поступил, взяв с собой Рамси. Он был странный парень.
Конечно, они с Болтоном были друзьями, но порой Теон задавал себе вопрос:
считает ли так же сам Рамси?
Когда на горизонте появились очертания Пайка, Рамси увлеченно

разглагольствовал о какой-то милашке в Ньюберипорте, которая строила ему
глазки. Женщины — это была тема, на которую молодой Болтон мог говорить
часами.
— Знаешь, я бы заглянул к ней на обратном пути, — доверительно сообщил

он Теону. — Она точно этого хочет…
Грейджой понимающе ухмыльнулся. Втайне он поражался способности Рамси

очаровывать девчонок — некрасивый, с узким скошенным лбом и маленькими
глазками, прозрачными настолько, что издалека казалось, будто радужка
сливается с белком, Рамси, тем не менее, действовал на противоположный пол
каким-то магнетическим образом.
Налегая на весла, Теон правил лодку к берегу, попутно думая, что выскажет
Аше. Да, он готов понять, что она расстроена и все такое, но ведь если бы не
Рамси — Грейджой покраснел, вспомнив безобразную выходку друга — они
бы вообще сюда не добрались.
Легкий ветерок донес до его ушей звон колокола.
— Ого! — весело сказал Рамси. — Похоже, они решили тебя не дожидаться.
Теон стиснул зубы. Какими бы натянутыми ни были их с отцом отношения,

так с ним поступать — это уже чересчур.
— Немного осталось, — процедил он.

Сойдя на берег, они двинулись по тропинке, ведущей к особняку. Часовня

располагалась чуть дальше, в обширном внутреннем дворике дома. Бейлон
никогда не был религиозным, и на памяти Теона за все время часовней
пользовались от силы раза три: дважды на похоронах кого-то из старых слуг и
однажды — на свадьбе дочери садовника, которую обрюхатил один из
молодых рыбаков.
К удивлению Теона, ворота оказались заперты, и им с Рамси пришлось

перелезать через высокую ограду, рискуя пораниться об острые пики,
венчающие ее верхушку.
Весь путь до особняка они проделали вдвоем — ни единой живой души не

встретилось им по дороге. Теон почувствовал, как начинает дергаться правое
веко — верный признак, что он теряет самообладание.
Часовня встретила их гробовым молчанием. Теон нервно усмехнулся,

покосившись на аккуратные ряды надгробий за невысокой изгородью —
домашнее кладбище Грейджоев. Казалось, даже всегда насмешливый Рамси
был подавлен этой странной гнетущей атмосферой. И полным отсутствием
кого бы то ни было.
— А ты точно прибыл куда надо? — поинтересовался Болтон. — Может, ты

того, ошибся?
Но шутка прозвучала вымученно. Обойдя кругом здание церквушки, так

никого и не обнаружив, Теон толкнул тяжелые резные двери. Внутри тоже
было пусто. Пылинки медленно кружились в воздухе, искрясь в золотистом
вечернем свете. Пахло сыростью и затхлостью. Перед алтарем, окрашенным в
алые и бордовые тона, стоял лакированный гроб с откинутой крышкой.
Гроб был пуст.

— Аша! Аша! Кто-нибудь, черт подери!
Теон бродил по дому, чувствуя, как противно сосет под ложечкой, как в
детстве, когда он заглядывал под кровать, чтобы проверить, не притаилось ли
там чудовище.
Рамси предпочел остаться в холле, устроившись в кресле с неизменной

сигаретой. Теон подозревал, что приятель не прочь поскорее отсюда убраться.
Поднявшись на второй этаж, Грейджой толкнул первую попавшуюся дверь.
Погасший камин, разобранная постель, батарея баночек и бутылочек на
туалетном столике, томик немецкой поэзии, небрежно оставленный в кресле.
Комната Аши. Теон поворошил одеяло на кровати, словно надеясь отыскать

спрятавшуюся в нем сестру, зачем-то заглянул под кровать, проверил

платяной шкаф, мимоходом осмотрел ванную.
Спустившись в холл, Теон махнул привставшему Рамси:
— Уходим!
Они заспешили к пристани.
Когда тщательно закрепленной Теоном лодки на причале не обнаружилось,

Грейджой-младший даже не удивился. Подсознательно он уже понял, что так
просто покинуть остров не удастся.
Рамси грязно выругался, саданув кулаком по деревянному столбику.
— Должно быть, ты паршиво завязал узел!
Теон покачал головой:
— Нет, Рамси.
— Да-да, ты кое-как сделал петлю, которая не выдержала и ослабла. И теперь

мы остались без чертовой лодки!
— Да нет же! — Теон тоже завелся. — Я привязал ее как следует. Какого черта,
Рамси, я что, девчонка, которая неспособна затянуть поганый узел?
— Я знаю только, что лодки нет. И мы теперь застряли на твоем проклятом

Пайке.
Последнюю фразу Рамси прошипел, стиснув плечо Грейджоя.
— Знаешь, ты просто успокойся, — Теон поднял ладони в умиротворяющем

жесте: — Ничего страшного не произошло. Мы переночуем, а завтра уедем.
Это же остров, тут полно лодок.
Ужинали они в комнате Теона, в полном молчании. Свечи, заботливо

расставленные чьей-то рукой, горели неярким рваным светом, отбрасывая
беспорядочно пляшущие тени на стены и потолок. Раздраженный
мельтешением огоньков, Рамси то и дело проверял запоры на окне, надеясь
отыскать источник сквозняка. Беседа не клеилась. Грейджой изо всех сил
пытался играть роль радушного хозяина, подливая вино в высокий бокал
друга. Отказавшись от вяленого окорока и консервированных овощей,
которые Теон разыскал в кладовке, Рамси предпочел бутылку каберне из

личных запасов Бейлона Грейджоя. Закурив, Болтон выпустил струйку дыма

в лицо Теону, не обращая внимания на недовольную гримасу.
— А ведь это все странно, ты не находишь?
— Еще бы… — Теон помолчал. — Мы слышали звон колокола своими ушами.

Кто-то был здесь, а теперь никого. Если только…
— Если только — что?
— Если только они не отправились к Старому дому.
Увидев непонимание на лице собеседника, Теон рассказал Рамси о Старом

доме.
— О… тогда это все объясняет, не так ли? Я хочу сказать, вдруг твоего папашу
решили похоронить в сердце семейного гнезда, что-то в этом роде.
— Не знаю, — задумчиво ответил Теон. — После постройки этого дома, отец

даже семейное кладбище приказал перенести. Но ты прав, — он взял бутылку
из рук Рамси и подлил в свой бокал густую рубиновую жидкость. — Должно
быть, они действительно отправились туда…
Проводив Рамси в соседнюю комнату и снабдив всем необходимым, Теон

возвратился к себе и долго сидел в кресле, не решаясь улечься в постель.
Слишком все было… да, странно, как сказал Рамси. Аша вовсе не
сумасбродная дурочка, способная на бестолковые выходки. Она бы ни за что
не поступила с ним подобным образом, не в ее это характере. Дав себе
обещание, что завтра на рассвете пойдет в Старый дом, Теон почувствовал
некоторое облегчение.
Ощутив как усталость сдавила виски, вынуждая смежить веки, Грейджой

перебрался на постель, не раздеваясь. Полчаса, только чтобы восстановить
силы, подумал Теон и провалился в сон.
Ему снилось, что он снова в часовне — только не кружились уже в медленном

танце пылинки, и золотистые лучи солнца сменились серебристым светом
луны, рассеивающим чернильную тьму.
И гроб, днем стоявший с откинутой крышкой, теперь был плотно закрыт. Теон
зачарованно уставился на блистающие медью полированные ручки.
Что там?

Он сделал шаг вперед, в ушах звенела тишина. Осторожно повернул одну из

ручек, ощутив прохладу металла на коже, — затем вторую. С усилием
взявшись за тяжелый край, Теон откинул крышку, оцепенело глядя на то, что
возлежало на атласных бледно-розовых подушках.
В посмертии кожа Бейлона Грейджоя приобрела отчетливый восковой

оттенок, рот запал, словно во рту хозяина Пайка не осталось ни единого зуба,
кожа на лбу, содранная во время падения, отслоилась и повисла сухим
пергаментым клочком над бровями. Но не вид мертвого лица напугал Теона.
Ниже пояса тело отца превратилось в белесую студенистую массу,
напоминавшее полупрозрачную дрожащую плоть медузы. И в этот момент
Бейлон сел, вцепившись в поручни гроба.
Теон попятился к двери, с ужасом глядя, как существо, когда-то бывшее его
отцом, влажно хлюпая, перевалилось через край и поползло к нему, оставляя
за собой белый желеобразный след. Подавив бьющийся в глотке вопль, Теон
мысленно приказал себе проснуться.
И не смог.
РАМСИ
Кофе кончился на четвертый день пребывания на Пайке. Рамси перерыл всю

кладовую, с досадой констатируя, что придется обходиться вином — уж его-
то в погребах Бейлона Грейджоя было предостаточно. Прихватив банку
солонины, Рамси понес свою добычу на веранду, где рассчитывал со вкусом
пообедать, любуясь серыми скалами Пайка.
Он полюбил этот сырой ветреный остров, кто бы мог подумать. Рамси

улыбнулся, вскрывая запаянную банку. На тряпке, обмотанной вокруг правой
руки, выступила кровь. Покачав головой, он сжал зубами свободный край
импровизированного бинта, поморщившись от неприятного запаха,
исходившего от раны, правой — ловко затянул ослабший узел. На самом деле,
повязку давно следовало сменить, но у него просто не доходили руки.
У меня не доходят руки до руки, подумал Болтон и захихикал. В такой

приятный осенний день ему все казалось веселым и радостным. Глотнув
рислинга прямо из бутылки, Рамси даже не обратил внимания, что бледно-
желтая жидкость течет по подбородку.
Он наконец научился распределять приоритеты, отделяя важное от

второстепенного. Закатав измаранные бурым манжеты, Рамси аккуратно
разложил на коленях салфетку и принялся за еду, пальцами доставая из
жестянки мягкие, чуть склизкие кусочки мяса.

Несмотря на то, что в последнее время память стала подводить его, Рамси
отчетливо помнил ночь, когда Теон исчез. Точнее, правильнее было бы
сказать, не исчез, а... Нахмурившись, Рамси с аппетитом облизал пальцы,
стараясь припомнить все как можно подробнее.
…Крик в ночи разбудил его, заставив подскочить на неразобранной постели.

Вслушиваясь в звенящую темноту, Рамси мысленно сосчитал до трех, прежде
чем полез за сигаретами. Сделав первую затяжку, он почувствовал, что в
голове слегка прояснилось. Спотыкаясь, Рамси вышел в коридор, повернул
ручку двери напротив. Войдя в комнату Теона, он обнаружил, что кровать
друга пуста. Вернувшись к себе, Болтон тщательно запер дверь, придвинув к
ней кресло. Уж чего он точно не собирался делать, так это идти на поиски —
один, глухой ночью, посреди этого проклятого острова. Страх грыз его, как
блоха, не давая сосредоточиться. Обострившийся слух различал шорохи,
тихие скребущие звуки, хлюпанье, сдавленное чавканье. Невидимые
чудовища столпились под дверью, готовясь напасть. Догоревшая сигарета
обожгла пальцы — надо же, Рамси совершенно забыл про нее. Боль отвлекла,
заставила прийти в себя. Словно со стороны, Рамси увидел себя — дрожащего
как лист на ветру, скрючившегося на смятой постели, облизывающего губы
шершавым сухим языком. Напуганный, растоптанный, жалкий. И знакомое,
восхитительно пьянящее бешенство забурлило в его крови, застилая глаза
розовой пеленой.
Рамси сунул руку в жилетный карман, достал опасную бритву. Сжал

прорезиненную рукоять, выдвинул сверкающее полированной сталью лезвие.
Удовлетворенно ухмыльнулся, глядя как лунные блики играют на серебристой
поверхности. Срезав кончик ногтя на большом пальце, Болтон поднял бритву
повыше, поймав собственное отражение в полоске заточенного металла — в
мертвенном свете его глаза казались осколками стекла в темных провалах
глазниц.
Отодвинув кресло, Рамси вышел из комнаты.
Он не думал куда направляется — словно тьма, притаившаяся внутри его

черепа, указывала дорогу. Рамси пересек лужайку перед домом, безошибочно
свернул на дорожку, ведущую к северным воротам. Узкий подвесной мостик
опасно закачался, когда, крепко взявшись левой рукой за веревочный
поручень, Рамси шагнул вперед. Он не смотрел вниз, где призывно плескались
серебристые волны. Шаг за шагом, Рамси шел по мосту, преодолевая фут за
футом, замирая, когда в такт его поступи мост начинал угрожающе
раскачиваться.
Он сам не помнил, как оказался в темном полуразрушенном холле Старого

дома, где из четырех стен уцелела только одна. Ветер холодил взмокшую от
пота спину, трепал тщательно зачесанные волосы.

Прямо под ногами Рамси в каменном полу зияла глубокая трещина с

раскрошившимися краями. Из трещины исходило бледное зеленоватое
сияние, словно под толщей скалы скрывался свет из океанских глубин.
— Нравится? — вопрос прозвучал неожиданно, и Рамси зачарованно кивнул,

не сводя глаз со флуоресцирующей расселины. Подняв глаза он увидел
девушку, сидящую под уцелевшей стеной. На ней была тонкая ночная
рубашка, которую она натянула на колени в тщетной попытке сберечь немного
тепла. Лицо у девушки было бледное, в линиях крупного улыбчивого рта и
подбородка смутно угадывалось нечто знакомое.
— Ты — Аша Грейджой, — уверенно сказал Рамси, окинув жадным взглядом

грудь девушки, едва прикрытую прозрачным кружевом. — Теон искал тебя.
Мы оба искали.
Она слабо улыбнулась:
— Но почему вы сразу не пришли сюда? Разве до Старого дома так далеко?
Болтон пожал плечами. Сестра Теона нравилась ему с каждой секундой все
больше — красивая девушка. И так похожа на своего брата. Возможно, им не
следует так уж торопиться в обратный путь.
— Знаешь, — Рамси подошел вплотную, протягивая Аше руку, — ты, верно,

боишься идти через подвесной мостик. Но я могу помочь тебе, отвести к
Теону.
Она покачала головой, отчего волосы упали ей на лицо блестящей волной.
— Мне никуда не нужно, мое место здесь. И Теона тоже. Мы нужны нашему
отцу. Пришло время ему пробудиться.
Ухватившись за предложенную руку, Аша Грейджой поднялась, аккуратно

одергивая подол рубашки. Взгляд Рамси как магнитом притягивало к темному
треугольнику, просвечивающему сквозь прозрачную ткань. Заметив, куда он
смотрит, Аша обворожительно улыбнулась.
— Ты тоже можешь остаться, — промолвила она, прижав ладонь Рамси к

своему животу. — Ты не дитя Утонувшего Бога, но он примет тебя — если я
попрошу.
— А ты попросишь?
— Конечно…

Аша встала на цыпочки и легонько коснулась губами уголка рта Рамси. Сжав
его ладонь в своей, она потянула Болтона за собой, вниз, осторожно ступая по
едва заметным ступенькам. Рамси покорно шел следом: головокружительный
спуск был ничем перед обещаниями, которые сулил ее взгляд.
Подземный зал, в котором они очутились, поражал воображение —

причудливо изукрашенные стены прихотливо изгибались, отчего глядя на них,
Рамси испытывал головокружение. Потолок смыкался над головой, оставляя
лишь узкое темное отверстие — точно кишечник гигантского чудовища,
ребристый пол скользил под ногами. И свет — повсюду разливался
призрачный зеленоватый свет, напоминая старые сказки об утопленниках в
океанских глубинах.
Оглядевшись, Рамси заметил Теона, безучастно сидящего на длинной скамье,

похожей на раковину. Аша обняла Рамси сзади, прильнув холодной, как лед,
щекой к его шее.
— Нравится? — снова спросила она.
— Да, — ответил Рамси, оборачиваясь. — Очень нравится.
— Хорошо, — Аша поднесла его левую руку ко рту, поцеловала своими

темными влажными губами, прикусила, пустив длинную алую струйку. — Я
сделаю тебя своим морским мужем…
Ее рот треснул пополам, выпуская длинный изгибающийся хобот, усеянный

мелкими зубастыми присосками. Инстинктивно отпрянув, Болтон взмахнул
рукой, и это спасло ему жизнь. Сверкающее лезвие оставило разрез на
губчатой розовой плоти чудовища, мговение назад бывшего Ашей Грейджой
из Пайка. Упав на живот, она затряслась в конвульсиях, выпуская из длинного
разреза вдоль белой спины множество тонких вибрирующих щупалец. Не
дожидаясь, пока тварь завершит превращение, Рамси проворно отсек
несколько белесых конечностей, обвившихся вокруг его локтя. В три прыжка
преодолев расстояние, отделяющее его от Теона, он с неведомо откуда
взявшейся силой взвалил безжизненное тело Грейджоя на плечо.
Чудовище-Аша завыло на одной ноте, отчего стены пещеры дрогнули с тихим

присвистом. Рамси несся по узким крошащимся ступеням, волоча за собой
Теона, а стены проклятого подземелья смыкались вокруг него, словно
кишечник голодного монстра…
Рамси вновь отпил из бутылки, наслаждаясь терпким кисловатым вкусом вина.

Немного подумав, он разрезал повязку на руке, полив рану на месте большого
пальца остро пахнущей жидкостью. К сожалению, палец пришлось отнять,

прибегнув к помощи верной бритвы, невесть как уцелевшей в безумном побеге

из Старого дома. Укус Аши превратил палец в мясное желе,
перекатывающееся под воспаленной кожей. Лучше было не рисковать —
Рамси брезгливо поморщился, вспомнив вязкую зеленоватую жижу,
брызнувшую из-под лезвия. Для верности Рамси прижег рану, едва не сойдя с
ума от боли. Впрочем, боль радовала его. Боль — означала жизнь, жаль только,
что Теон никак не мог понять такой простой вещи.
Болтон отхлебнул еше немного рислинга. Славно, что у него хватило ума
перерезать веревки, удерживающие мостик, ведущий в дьявольскую обитель.
Конечно, Рамси понимал, что это позволит лишь выиграть немного времени
— но и это было совсем неплохо.
Утонувшему нужны его дети, так сказала Аша. Теон Грейджой, которого
Болтон предусмотрительно запер в подвале, подтвердил это. Смерть Бейлона
Грейджоя пробудила спящего в недрах утеса бога-кракена. Все Грейджои
плоть от плоти его, и сейчас он нуждался в своих детях, которые даруют ему
силу вернуться в мир, забывший его.
Бейлон, Эйерон, Виктарион, Аша — Утонувший забрал всех, кроме Теона.
Рамси вынул слегка зазубрившуюся бритву, любовно погладил сверкающее

лезвие. К его печали, скверна Утонувшего Бога успела поразить друга, но
Рамси знал средство, как замедлить ее распространение. Ежедневно он тратил
по нескольку часов, терпеливо срезая мясистые наросты на коже Теона,
отсекая уродливые ростки щупалец, упрямо пробивавшиеся из его тела,
каждый раз возвращаясь из подвала полуоглохшим от воплей друга.
Щурясь на солнце, Рамси допил вино и отшвырнул опустевшую бутылку.

Пора было вновь наведаться в подвал.
— Это все ради твоего блага, Теон Грейджой, — прошептал Рамси, любуясь
блеском полированной стали.
Чужое время
garvet
автор
Вмерзшее в лед чужое сознание, чужое время.
Что я передвигаю омертвевшими пальцами, пытаясь расположить в нужном
порядке? Звезды? Осколки разбитого когда-то зеркала Правды, обломки так и
не возведенной башни? Какая разница.
Все это глубоко въелось в нас, разделив мир на "до" и "после", запретив
понимать и знать, возведя неприступную стену и поставив на страже ангелов
с огненными мечами. Человеку не место здесь. Заботливый ангел наполнит его

сердце тоской и ужасом и скажет - беги. Вам ведь не нужна свобода. А мне
нужна. С тех пор как я взглянул в глаза чужого мира сквозь замерзший узор
на окне. С тех пор как узнал то, что мы потеряли и то, что потеряло нас. Не
велика цена - перестать быть человеком. Не велика цена - замерзшее сердце и
память - здесь все это не нужно и будет мешать. Я должен стать похожим на
все здесь - только так можно обмануть заботливого ангела. Только так можно
уйти от безумия.
Я должен сделать все правильно. И тогда мир вновь станет един, и Чужое
соединится с Нашим. Долгий сон завершится. Все будет правильно. Я это
знаю.
Я не вернусь в ваши города. В ваши ужасные клетки, в которых вы говорите
друг другу кодовые фразы и ждете кодовых ответов. Я не вернусь туда, где
правит страх, к вам. Проще обманывать ледяное безумие с огненным мечом.
Беги, глупая Герда, беги. Ведь еще мгновение - и из обломков чужой памяти,
льда и звезд я создам То Самое Слово.
Вконце времен
W.W.Wordsworth
Автор
"...Когда метоселане стали активно теснить человечество к островам
туманного Альбиона и зараженным землям, безжалостно разрушая
беззащитные города, оставленные без армии, на оспариваемую территорию
Империи пришел Зверь.
Ранее, до инсценировки своей смерти, я полагал, что мой господин и его брат
и есть легендарные библейские Звери. Такими видел я их, даже когда узнал
настоящее происхождение близнецов. Но то, что явилось мне в Иштване, было
настоящим Зверем.
"И придет Зверь... и принесет людям облегчение от тягот и новую жизнь и явит
им безграничные чудеса, и нарекут его Сыном Божьим. Но он положит конец
Церкви и заставит выбирать - хлеб или крест. Выберешь крест и спасешься,
выберешь хлеб, и обречен будешь на муки вечные."
Я не до конца разгадал, что вызвало настоящую мутацию нового правителя.
Отчего homo sapiens покрылся плотным хитиновым панцирем, способным
служить верной преградой пуле? На лбу, у переносицы, у него была небольшая
шишка, которую молва приписывала случайной травме, но после того, как в
моей голове стал звучать его голос и его мысленные приказы, я начал относить
эту припухлость к "третьему глазу". Однажды мне показалось, что под кожей
этой "шишки" и впрямь шевельнулось что-то, как ворочается глаз под плотно
прикрытыми веками.
Я изменил своему прежнему господину, предоставив ему действовать ровно
так, как вздумается. Он более не нуждался во мне, а я испытывал гордость,
какую только может испытывать маг и алхимик, отворив дверь в мир для
грозного демона, несущего великие разрушения и смерть всему живому.

Зверь испытывал терпение моего бывшего господина, плотно укоренившись в

Иштване и собрав вокруг себя отчаявшихся людей. Бедных он привечал и
кормил, словно и впрямь был Сыном Божьим, пришедшим, чтобы явить
сострадание. Богатых заставлял открывать свои кошели и делиться золотом,
отчего вскоре он обрел армию и весьма преданных защитников, ведь теперь
золото было сосредоточено только в руках Зверя. Он не имел посредников в
своих делах, и все его планы развивались стремительнее, чем это можно было
представить.
Своим лицом он напоминал мне одного человека, которого я некогда знал, но
я предпочитал не верить своим глазам и старался не замечать этого сходства,
пока однажды не заговорили, что тому, кто назовет его истинное имя,
приходит верная смерть от его плетей.
Мне стало крайне любопытно, и я решил воочию увидеть могущество этого
Зверя - так ли он осведомлен, как говорят, так ли хитер и искусен. Как только
я задумался о визите, Зверь вторгся в мой короткий ночной сон, который я
позволил себе лишь для того, чтобы проверить его влияние на сознание людей
- поговаривали, будто оно безгранично, и он читает мысли всех, до кого
способен дотянуться.
Он явился мне в своем ужасающем облике и шепнул "Нъярлатотеп".
Что ж, Зверь оправдал мои ожидания, когда нарек меня моим настоящим
именем, открыв мою суть из-под множества лиц, которые я сменил бесчетное
количество раз. Теперь и я мог, не опасаясь его гнева, назвать его. Он раскрыл
меня из-под великого множества масок, которые я носил для того, чтобы
красть последнее, что было у людей, - их надежду на рай и счастливую жизнь.
Самая сладостная кража, несравнимая ни с чем, - отними у матери дитя и
навлеки на себя её звериный гнев, укради у богача деньги и играй с его
кровожадными убийцами в прятки, укради мечту и уничтожь человека. Зверь
был вторым по счету после меня, кто владел в совершенстве древнеегипетским
языком. Нам было легко объясняться друг с другом. Несмотря на то, что
прогресс шагнул дальше, чем развитие этого красивого языка, многие вещи
остались прежними, и я с удовольствием вспоминал родное наречие.
Я стал личным доктором нового правителя, но я мало мог помочь ему, лишь
наблюдал и фиксировал все дальнейшие мутации, которые происходили с ним.
Народ не смущало то, что их освободитель мало похож на человека, люди
говорили, что у чудовища сердце и ум Бога. Да и как не подчиняться тому, кто
отбросил армию Истинного человечества в изуродованные войной земли, кто
вернул исстрадавшимся людям веру в завтрашний день? За ним шли, ему
верили до конца, за него умирали.
Но Зверь не жаловал Церковь. Ослабшая церковная знать попыталась
противодействовать решительным реформам, но ничего не смогла сделать
против этого сильного посланника Новой Эры. Мне понравился его мудрый
ответ на вопрос "Неужели вы разрушите храмы и начнете убивать верующих?"
- Храмы? О нет. Храмы должны остаться, как и верующие. Так мне будет
гораздо спокойнее. И вам тоже, я ведь прав? Что же до насаждения религии в

умах людей - оставьте это. Нам нужны храбрые и умные солдаты, а не слабаки,
надеющиеся на волю случая.
Я долго пытался узнать, отчего он стал таким, подобным огромному
насекомому с лицом человека, но он рассказал лишь обрывочную историю,
оставившую мне больше вопросов, нежели ответов.
Он уверял меня, что по приказанию английской королевы отправился на
поиски утраченных технологий. Его путешествие привело к морю Баренцо во
льдах у берегов безлюдного материка. Там он отыскал подводный грот, в
котором предположительно находилась часть этих самых технологий, но
оказался заперт в этом гроте странным существом, которое по внешнему виду
напоминало не то растение, не то насекомое с ловкими конечностями, тремя
красными глазами и весьма дурными намерениями.
- Этот монстр - потомок пришельцев с Плутона. Когда-то в нашей галактике
только зарождалась жизнь, но на последней планете системы было жарко, как
на Венере, и его сородичи поселились там после долгих скитаний по космосу.
Потом, когда солнечная активность стала падать, а солнечный ветер больше
не овевал серп Плутона, они обустроились на Земле, - шептал он мне на моем
родном наречии, и я больше слушал его голос, чем пытался понять, что он мне
рассказывает. - Видишь ли, это ставит под удар теорию происхождения людей.
Если они, эти полурастения-полунасекомые, жили во времена гигантских
моллюсков и создавали новые виды живых существ, кто же тогда мы? И
откуда мы взялись?
- Разве тебя не интересуют метаморфозы, которые происходят с твоим телом?
- Меня больше интересует правда о зарождении человечества...
Иногда я слышал, как мой господин разговаривает сам с собой, но я не мог
разобрать слов. Это был вовсе не тот язык, на котором мы общались, и это не
было похоже ни на один язык мира. Я запомнил одно слово, показавшееся мне
очень знакомым.
- Ктуулху...
Это могло немного объяснить, как он мог выбраться из грота. Я кое-что знал
об этом древнем монстре Ктуулху, но считал, что это скорее всего выдумки
мастера кошмаров. Но Ктуулху управлял моим господином и диктовал ему
свою волю. Нет, он не мог дать ему всех идей, которыми правитель изумлял
людей, но он отдавал приказы, и его аватар виртуозно выполнял их.
Считалось, будто особое расположение звезд на небе способно пробудить это
чудовище и найти себе того, кто будет представлять на Земле его волю и
владеть его силами. Этим объяснялось, откуда у насекомоподобного плети,
похожие на ловкие щупальца..."
Симона зевнула и закрыла дневник. Своим содержанием он вызывал
противоречивые чувства у людей прагматичных. Бывший личный хирург
Франческо ди Медичи несколько раз видела воочию этого нового правителя,
но считала его просто Гудвином, очень умным для того, чтобы
манипулировать большим количеством людей. Его хитиновый панцирь она
воспринимала не иначе, как доспех, которым он вводил в заблуждение народ
и защищал себя от киллеров. Никаких плетей она и вовсе не видела, а что до

волшебного третьего глаза - так то скорее всего была какая-то опухоль. После
ядерного удара Империи по Ватикану здоровье людей значительно ослабло, а
её собственное и вовсе стремительно кончалось с каждым месяцем.
Словом, новый правитель по её мнению был обычным человеком, и благодаря
ему она теперь получала солидную пенсию как пострадавшая при бомбежке,
устроенной имперцами. Она получила возможность спокойно жить и не
следить за политическими новостями. Там и без неё все было замечательно -
используя новейшие технологии, Уильям Вордсворт, теперь уже
полунасекомое-получеловек, осаждал Германику и весьма успешно, и судя по
выступлениям, всякие там Ктулхи и говорящие растения не управляли его
сознанием, или они были какие-то чересчур дружелюбные к людям, если вели
освободительную политику для выживших.
Дневник Батлера она обнаружила у себя совершенно случайно в барахле с
чердака и очень быстро поняла, что подобные вещи просто так не происходят
с такими, как она. Этот пройдоха что-то хотел от неё, и скорее всего, ему
нужен был шпион, который вытрясет секрет могущества Уильяма. Видимо,
ученый был настолько изворотлив, что даже Батлер, опаснейший и очень
умный маг Ордена Розенкройц, не мог познать всех его замыслов.
И он поступил очень мудро, выбрав для этих целей Симону - женщину не
слишком молодую и не слишком старую, достаточно умную для начинающего
политика и к тому же немного знакомую с ним по работе.
- Да только хрен он меня заставит подойти к нему ближе чем на километр! -
сказала она вслух, собирая свои редкие серые волосы в пучок.
Ей еще предстояло перемыть всю кухню после неудачного приготовления
ужина.
Дневник был демонстративно заброшен на антресоли. Читать его было не
очень интересно - Батлер был здесь не самым лучшим рассказчиком, и весь
его бред мог заинтересовать разве что психиатра, но не хирурга. Однако
Симону не оставляла мысль, что очень скоро ей придется свидеться с
придворным доктором Вордсворта. Она начала вспоминать свое искусство
создания ядов и припасла для этого гостя парочку парализующих игл. Если ей
удастся ценой своей жизни спасти непростой и интересный путь бывшего
коллеги, можно будет сказать, что её жизнь точно что-то значила для этого
мира. Жить и правда стало спокойней. Ночной кошмар - метоселане - скоро
должен был кануть в лету. Их безжалостно истребляли, положив конец
извечному вопросу совместимости и непростительной в данном случае
толерантности.
Если вампиры считали людей низшими существами, что толку было мириться
с их собственным существованием? Эти твари скоро станут легендой, и так и
должно было быть.
Так думала Симона, проработавшая в Инквизиции свои лучшие годы и кое-
что знавшая об этих вестниках ночи.
С странной находкой её жизнь могла круто измениться.
"Что если это и правда шанс?"

- Никаких шансов! - твердо сказала она своему распрыгавшемуся сердцу. -

Мне осталось жить не больше года. Хочу спокойствия и тишины.
Её снова посетило ощущение прикосновения старушки Смерть, и ей вдруг
стало тоскливо. Ей захотелось во что бы то ни стало жить так, чтобы потомки
ахнули и рассказывали об этом своим детям и внукам. Пока есть такая
возможность, пока её сердце еще бьется, она должна, должна...
- Да пошло оно все... - Симона махнула рукой и отправилась на кухню
посмотреть, готов ли пирог.
Подозрительные звуки не напугали её. Она была готова к тому, что однажды
в её доме что-нибудь да загремит под ногами мага. Но вот чтобы маг уписывал
её пирог?.. Может это вовсе и не он?
Симона на цыпочках прокралась к двери и осторожно приоткрыла её. В нос ей
ударил запах испекшегося подрумянившегося пирога. Она постаралась
разглядеть, кто бы мог открыть духовку, но звуки стихли. Только куска не
хватало на противне.
Симона осторожно проскользнула за дверь и склонилась над духовкой. Краем
глаза заметив шевеление, она быстро размахнулась согнутой рукой и локтем
нацелилась в слабое место противника.
- Аааа! - заорала она, когда в глазах от удара по твердому панцирю в глазах
запрыгали искры. - Чтоб ты сдох, скотина, сволочь!..
- Простите... простите, - бормотал Зверь, а при ближайшем рассмотрении
немного постаревший, с замечательной шишкой на лбу Уильям Вордсворт.
"Ну что и требовалось доказать! Нарост от воздействия радиации. Тоже мне
третий глаз".
- Почему вы все делаете через одно место? Можно же было позвонить в дверь,
принести букет цветов, и вообще, предупредить хотя бы? А вы влезли в окно
и сожрали пол-пирога. Вы уже сто лет не работаете в АХ, а методы у вас все
те же.
- Простите, я не хотел так... Но я давно не ел такого вкусного домашнего
пирога с вишневым джемом и корочкой.
- Да мне не жалко, - вдруг смягчилась Симона и отвернулась, смутившись. -
Просто я тут сижу перед вами в драном халате. Я совершенно не была готова
к вашему визиту.
Она сидела перед ним на полу в потрепанной одежде, и жить ей оставалось
чуть больше года по её расчетам. Мысль об этом была настолько яркой, что
читалась без всякой телепатии, даже если Вордсворт ею и владел. Он
опустился рядом с ней на пол и обнял её, и хрупкое предательское тело
подчинилось. Симона прижалась щекой к плотному панцирю, защищавшему
грудь, и глубоко дышала, стараясь перевести дух от захватившего её
ощущения чуда. Наконец, чтобы прервать неловкое молчание, она робко
коснулась пальцем его лба:
- А что это у вас такое?
- Да так... ерунда, - он отвел её руку от своей "шишки" и улыбнулся.
- Врачи сказали, что я скоро умру, - ляпнула она, наивно глядя на него широко
раскрытыми глазами.

- А что вы думаете? - ласково спросил он. - Вы ведь тоже врач.

- Я им поверила.
Снова наступило молчание. Слышны были только вздохи - то Симона
пыталась унять учащенное сердцебиение, то Вордсворт вздыхал в такт своим
размышлениям.
- Вы разве не должны быть сейчас в Германике? - Симона попыталась
продолжить разговор.
- Я закончил переговоры с Людвигом.
- Ох, и как все прошло?
- Может, по чашечке чая? Я поухаживаю.
Женщина засуетилась, и скоро все было готово для чаепития. Вордсворт
покрошил кислые яблоки в заварочный чайник и залил все это кипятком.
Комнату окутал восхитительный аромат, навевавший воспоминания о старых
добрых временах.
- Знаете, ваш дружок Батлер подкинул мне свою тетрадку под громким
названием "Дневник", где слишком детально описал вас. Вы что-то об этом
знаете?
Уильям кивнул:
- Знаю. Поэтому я здесь.
Симона посмотрела на его пальцы в латных перчатках и подивилась тонкой
работе - в таких доспехах он мог даже писать, ничто не мешало свободным
движениям его конечностей.
- А я думала, я вам просто нравлюсь, - сострила хозяйка дома, с удовольствием
наблюдая, как оцепенел в немом удивлении Вордсворт. - Я пошутила. Но что
вы собираетесь с этим делать? Он ведь может рассказать о вас слишком много.
- Он и будет рассказывать, - Уильям был очень спокоен. - После того, как я
уничтожу обоих братьев-Крусников, все, что он сможет - это рассказывать
всякую чушь обо мне. Но это не будет иметь ровно никакого значения. Я дам
свободу человечеству, избавив его от угрозы.
- Кого уничтожите?
- Ах, да, вы не знаете. Вы ведь работали на Франческо? Помните такого
чудаковатого патера в отделе АХ? Так вот, он был знаменит тем, что питался
кровью Истинных Людей, и был крайне опасен для людей.
- Ну об этом я догадывалась, - Симона попробовала пирог и решила, что все-
таки Уильям ей льстил. - У него еще есть брат?
- Да. Это лидер распавшегося Ордена Розенкройц. Уже распавшегося.
- Отличная семейка...
- Эта семейка должна быть стерта с лица земли. Мои карательные отряды
вырезают вампиров - их единственное питание, а я планирую наэлектризовать
атмосферу до такой силы, что разряды электричества, генерируемые одним из
Крусников, уничтожат его самого, а щит второго будет перегружен и в итоге
отключен. Так они будут совершенно неопасны.
- Это очень грандиозные планы, - Симона была впечатлена безумными речами
ученого. - Но я думаю, вам стоит придумать что-то другое. Все-таки может не

стоит вот так вот безжалостно убивать этих братьев? Договоритесь с ними
полюбовно.
- Об этом я позабочусь сам, - он уклонился от ответа. - Я тут прочитал ваши
мысли... Не все, только некоторые, совсем чуть-чуть... Самые яркие. Хотите, я
вам окажу одну услугу?
- Это какую же?
- Если вы пойдете со мной, я постараюсь помочь вам и излечить ваш
облученный организм.
Симона с недоверием посмотрела на его шишку на лбу и подумала, что хуже
уж точно не будет. Она поправила старенький халат и кокетливо повела
плечом, дивясь, откуда только брались все эти дамские жесты.
- Я согласна.
Симона была не единственным человеком, в чьи руки попал так называемый
дневник, написанный от руки Батлером. Этот же дневник попал в руки
нынешней королевы Альбиона - Эстер Бланшетт. Та уже довольно давно
искала повода встретиться с хищником, отвоевавшим в рекордно короткие
сроки планету у марсианских колонистов. У неё были с ним счеты - этот новый
лидер безжалостно изничтожил Иона и теперь охотился за её любимым,
Авелем Найтроудом, и явно не для того, чтобы поиграть с ним в шахматы.
Только Симоне повезло чуть меньше, она не видела в глаза Исаака еще долго
после того, как попала в резиденцию к Вордсворту. А Эстер пообщалась
вживую с магом тайного ордена.
Несмотря на то, что Исаак фон Кэмпфер славился своим умением сталкивать
лбами сильных противников, сейчас ей было важно понять, как именно
предстать перед Зверем и как говорить с ним, чтобы не вызвать его гнев. Эстер
не была больше такой же горячной, как раньше, и понимала, что это новое
существо, к сожалению, сильнее её, и если она не примет его правила, она
погибнет.
Кэмпфер был немногословен, но все, что он говорил, вселяло тревогу в сердце
королевы. Да, Зверь не собирался нападать на Альбион и подчинять его, он
был готов править совместно с королевой - она на островах, а он на материке.
Да, он уничтожает вампиров, но когда-нибудь это должно было случиться, к
тому же, их все равно осталось слишком мало, и у них было не так много
возможностей жить и плодиться на Земле. Но он планирует уничтожить двух
братьев с наномашинами в крови, а ради этого он выпьет все ресурсы из
венгерской земли, не пощадит мирное население, только-только оправившееся
после беспощадной войны, и бог его знает, что он может применить.
- Ваш тайный советник привез из глубин Баренцо столько неизученного хлама,
что даже малой толики этого хватит, чтобы планета разлетелась в пыль. У него
нет времени, чтобы кропотливо изучить все нюансы. Поторопитесь...
Огонек на конце сигары потух, и силуэт мага, еще секунду назад такой
осязаемый и четкий, рассыпался, оставив после себя дрожащую тень. Эстер
вспомнила своего предприимчивого тайного советника, пропавшего
несколько лет назад, и вскрикнула от страшной догадки. Что же с ним
сделали?

- Я должна спасти его!

Как всегда Эстер не понимала, что спасать в конце концов придется её саму.
- Есть несколько вариантов вашего дальнейшего лечения. Первый - это

постоянное облучение в малых дозах, что может вызвать положительные
изменения в вашем организме, и второе - лечение бациллусами, клетками
метоселанов, выдержавших сильное воздействие радиации, так называемый
"эффект свидетеля". Что вы предпочтете?
- Гильотину.
Оба варианта Симона плохо себе представляла. И то, и другое было
самоубийством.
- Вы хотите сделать из меня очаровательного вампира?
Вордсворт смутился и заскрипел панцирем.
"Ну прямо как кузнечик. Интересно, кузнечики тоже краснеют, когда им
задают глупые вопросы?"
- Конечно же нет. При таком лечении вампиром вы не станете. В клетках
уничтожены активные элементы, но как здоровые и стойкие образцы по
сравнению с вашими клетками, они вызовут в вашем организме
положительные изменения. Попробовать стоит. Это гораздо лучше, чем
непредсказуемое облучение.
- И как это будет выглядеть?
- Я сделаю вам несколько инъекций и буду отслеживать изменения в вашем
организме. Если начнутся улучшения, я больше не подвергну вас экзекуции.
Симона задумалась, рассматривая свои плюшевые тапочки на ногах.
- Я согласна. Только учтите, как у врача, вид у вас крайне сомнительный - с
такой шишкой на лбу предлагать исцеление может только шарлатан.
- Это не совсем то, что вы себе надумали.
Симона нахмурилась.
- Может расскажете, что сделали с вами те твари, к которым вы попали в плен?
Все-таки в отличие от Исаака я могу вам помочь, а он будет только
подставлять вас на каждом шагу и когда-нибудь прихлопнет, как букашку.
Вордсворт замолчал, уже пожалевший, что взял Симону к себе. Жила бы она
в своем домике в тихом провинциальном городе и счастливо умирала... В
итоге, их обоих ждет именно это. Она погибнет от рака, который сейчас
невозможно вылечить, а он с каждым днем все больше становился похожим
на своего древнего кровожадного господина - не было никакой гарантии, что
именно завтра он не начнет закатывать пиры из человеческих тел.
Симона сейчас находилась в его резиденции, в здании бывшего парламента.
Во время войны оно здорово пострадало и не блистало роскошью, а потому
скорее было убежищем, нежели статусным домом.
- Я хочу вам показать одну вещь... Обещайте мне, что не будете кричать и
убегать.
- Я же хирург и бывший Инквизитор. Это я должна попросить вас не кричать
и не убегать, если мне что-то не понравится.

Вордсворт расправил дрожащие пальцы, каждое сочленение хитиновых

доспехов матово блестело в тусклом свете ламп. То, что Симоне казалось
рукой, превратилось в считанные мгновения в пучок из "плетей". Они
извивались, словно змеи, и один только их вид был отвратителен. То, что было
пальцами, было на самом деле кончиками этих плетей, замаскированных в
муляже руки.
- Недавно я повздорил с моим другом и раскрошил его мебель. Это не прошло
для меня даром. Теперь в этих... щупальцах... есть занозы. Вы поможете мне?
"Господи... Никогда еще не приходилось лечить осьминогов".
- Я посмотрю, что там у меня есть с собой из лекарств, и что-нибудь придумаю.
Симона пыталась скрыть свое изумление, но сейчас было важно
сосредоточиться на израненных щупальцах. Если Вордсворт мог ей помочь,
почему бы и ей в ответ не проявить хоть какую-то благодарность?
Она принесла свою аптечку, вооружилась пинцетом и начала выискивать
занозы в кольцах плетей.
- Так, тут я уже смотрела... Вот эту кажется тоже... Не виляйте ими, Уильям!
Мне неудобно.
- Мне больно!
Зверь свернул плети в тугие кольца и подобрал поближе к себе. Он краснел и
кусал губы.
- Значит, в следующий раз будете аккуратнее. Давайте их сюда!
Вордсворт расправил "плети", но теперь каждый осмотр сопровождался
стонами и вздохами.
- Уильям, я вас не съем! Вы можете потерпеть хоть чуть-чуть?
- Меня это возбуждает! - он прикрыл покрасневшее лицо здоровой рукой. -
Они слишком чувствительные!
Симона окинула взглядом дрожащие кольца, посмотрела на скукожившегося
Профессора в панцире, и осторожно коснулась губами гладкой поверхности
одного из щупалец. Уильям вздрогнул, словно его пронзило током. Симона не
остановилась на этом и нежно лизнула сильную мускулистую плеть.
- Не надо... - застонал Зверь, покорно опускаясь на пол к неё ногам. - Не
делайте этого... Ох...
Она сильнее сжала губами дрожащее оружие Зверя, которым он за секунды
разносил столы, стулья и человеческие тела в пыль. Зверь протяжно застонал,
так, словно его тут пытали.
- Вы должны были только вытащить занозы, - пробормотал он, когда
изголодавшаяся женщина взгромоздилась на него сверху.
- Я их вытащила, - Симона жадно расцеловывала его горячие щеки. - У вас
претензии по этому поводу?
- Нет, никаких претензий, - застонал он, подставляя её губам участок шеи, не
защищенный панцирем.
Исаак, вернувшийся с аудиенции, планировал навестить своего господина,
которого то и дело старался поставить в неловкое положение. Тем не менее,
этот давний враг ему был пока полезен, ведь он был сейчас в ведущей роли, а
о Крусниках уже давно не было никаких вестей. Кто его знает, может, взаимно

обглодали друг друга до костей и сейчас поглощают наномашины, соревнуясь,

кто кого переест в надежде возобладать наконец полным набором чужеродных
элементов. Он не исключал возможности, что один брат поглотит другого, и
Исаак даже знал, кто именно мог это сделать наверняка. Но сначала он хотел
обсудить этот еще раз со своим господином, Зверем, служителем Ктуулху.
Дверь в его комнаты была приоткрыта, и из-за них раздавались протяжные
женские стоны.
"Надеюсь, он не ест сейчас фрау... Это было бы некстати."
Представшая его глазам картина шокировала его до глубины души. Сначала
он едва распознал, кто из этих двух тел, слившихся в причудливый клубок,
Зверь и Симона. Потом он понял, чем занимались эти двое. Между ними
словно связующие пуповины пульсировали "плети". Несколько плетей
ритмично погружались в тело Симоны, и та кричала, не то от удовольствия, не
то от боли, не то от всего сразу. Но судя по её отдельным вскрикам "Еще!..
Еще!.." её все-таки не убивали и не брали силой. Содрогнувшись от
увиденного, Исаак медленно, боком, отошел от двери и неспешно направился
в свои апартаменты. Ему нужно было срочно выпить чего-нибудь крепкого и
желательно шестидесятилетней выдержки.
Исаак показал Эстер, где предположительно должна была произойти встреча
Зверя и Авеля. Это были руины Ватикана, где зашкаливал счетчик Гейгера.
Выбора у королевы не было - она спасала своего возлюбленного, и сейчас ей
было все равно, что от полученной дозы радиации она проживет вполовину
меньше, чем положено. Каким-то образом Зверь прознал, что именно здесь
играют в прятки братья Найтроуды. Авель скрывался ото всех и пытался
следить за братом, а брат и не думал скрываться, разгуливая в своем истинном
обличье по развалинам "вечного" города, и упорно искал Авеля.
Исаак вел под руку Эстер, одетую в черное платье. На её поясе висел меч с
лезвием, обработанным ионами серебра.
- Взгляните! - он указал ей длинной худой рукой в сторону, где по развалинам
бродила угловатая тень. Эстер вздрогнула, прижавшись к Исааку, но смотрела,
как тень обретает очертания отвратительного огромного насекомого, которое
тащило на себе огромный ящик в человеческий рост. Вскоре оно
остановилось, шевеля своими омерзительными антеннами, и крышка ящика со
странным циферблатом, механизм которого был совершенно непонятен,
откинулась. Из ящика выбрался Зверь, и его появление сопровождалось
мерцанием оранжевых сфер, которые вились вокруг него хаотичным роем, то
и дело пытаясь подлететь ближе.
- Это Йог-Сотот, - пояснил Исаак остолбеневшей Эстер. - Он появляется, когда
грядут значительные перемены. Сейчас он хочет предупредить о чем-то моего
господина, но он его не слушает, судя по всему.
Темное небо над руинами святого города окрасилось в закатные краски. За
облаками полыхнула зарница.
Эстер задрала голову, надеясь увидеть там Авеля, но никто не спускался с
небес, а фигура Зверя зловеще чернела на фоне развалин и уродливых
обломков. Вот он остановился, словно учуял что-то, и огромная плита,

скрывавшая под собой спасительную нишу, начала медленно подниматься

вверх сама собой. Эстер ахнула, а Исаак сжал её ладонь в знак
предупреждения, чтобы она ничего не испортила своим криком. С
лихорадочным блеском в глазах он следил за своим господином. Сооружение
развалилось, обнажая нехитрое место обитания Авеля. Тот и сам был похож
на загнанного зверя - всклокоченный, одичавший, не веривший никому.
- Уильям!
Он и сам обнаружил то сходство и вскричал, увидев, во что превратился его
близкий друг.
- Я рад, что ты узнал меня, - голос Зверя был ласков и проникал в самую душу.
- Я пришел, чтобы положить конец твоим страданиям. Вечная жизнь приносит
только муки, и я принес тебе избавление.
- Уильям!..
- Ты должен осознать, что не годишься для этого мира. Будь у тебя
совершенный космический корабль, ты бы нашел себе пристанище во
Вселенной, но только не здесь, не в этом мире. Он слишком устал от тебя.
Эстер рвалась из рук Исаака, как птица, желая помочь своему избраннику, но
Исаак крепко удерживал её - если потребуется, он вмешается сам.
Авель упал на колени и закрыл лицо руками. Проникновенный голос Зверя
заставлял его страдать, и он почувствовал всю тяжесть пережитых лет на своих
плечах.
- Прими смерть от моих рук. Я сделаю это так аккуратно и безболезненно, как
это может сделать сострадающий тебе дух во плоти.
Авель, обезумев, протянул руки к извивающимся "плетям", но кончики
щупалец ударились о невидимый щит.
- Так-так, кто это вздумал обижать моего дорогого братишку?
К ногам Уильяма, кружась, упало белое перо с крыльев Каина. Среди перьев
виднелся слюдяной хитин, который Каин получил, когда поглотил кровь своей
сестры, Третьего Крусника. В свою очередь, Каин окинул взглядом доспехи
Уильяма и хмыкнул:
- Дорогой мой Авка, поднимайся с колен. Настало время раздавить букашку,
которая посмела пугать тебя в твоих снах.
Вордсворт смотрел с довольной улыбкой, как щит, наложенный Каином на
своего брата, перегружается и исчезает, потрескивая на железных сваях
огнями святого Эльма.
- Раздавите букашку.
Братья не успели опомниться, как их обоих пронзили острые плети, связав их
смертельными ранами. Щиты наномашин больше не имели силы и
перегружались от наэлектрилизованного поля, вызывая мощные разряды
электричества в атмосфере. Даже попытка перегрызть плети не спасала - это
причиняло боль их владельцу, но вскоре они отрастали вновь, мучая братьев,
и это агонизирующее кольцо из тел смыкалось все плотнее - на пыльный бетон
падали отрубленные плети, из ран лилась густая кровь, и все это в
пульсирующем круге, пока неожиданная реплика не прервала экзекуцию.
- Это что за херня?

Вордсворт обернулся на голос. На развалинах стояла Симона, изрядно

помолодевшая после путешествия в пространстве. Она была закутана в халат,
а на ногах были плюшевые розовые тапочки. Узнав, куда направляется
Вордсворт, она нашла его слугу - огромное отвратительное насекомое,
таскавшее на своей спине телепортатор с часами, указывавшими неместное
время на неизвестных числах. Пинками она заставила насекомое отправить её
к своему избраннику. Ей оставалось прожить чуть больше года, и вероятность
потерять своего невезучего профессора её совершенно не прельщала. Как
только Уильям отвлекся, Эстер оказалась рядом и перерубила его плети
взмахом меча.
- Еще одно движение, и одной королевой станет меньше, - прошипела Симона
над её ухом. Ярость придала ей сил, и она спрыгнула вниз, на окровавленную
плиту.
Симона крепко схватила Эстер за плечо и ткнула ей под нос свою отравленную
иглу.
- Нагхше... - ошеломленно пробормотал Уильям, падая на колени перед
Симоной.
Обрубки плетей рефлекторно сжимались в кольца и вновь разжимались.
- Как ты меня назвал?!
- Так в Древнем Египте фараон называл свою избранницу, что означало -
"отколовшаяся плоть". Считалось,что без неё мужчине невозможно пройти
свой жизненный путь. Каждый мужчина проводил свою жизнь в поисках
"нагхше", и сейчас ничего не изменилось, - сказал Исаак, закуривая сигару. -
Я рад, что вы все-таки появились здесь. Вы предотвратили жестокое и подлое
избиение семьи Найтроудов.
- Не вам говорить о подлости! - вскричала Эстер, со слезами на глазах глядя в
сторону окровавленных братьев, обнявших друг друга. - Вы все знали, но
позволили этому случиться!
- Вы как будто вчера родились, - Симона подхватила накренившегося
Вордсворта. - Исаак, являясь личным доктором Уильяма, распространил
дневники с информацией сомнительного качества, выдавая личность нового
мирового лидера с потрохами. По-моему, комментарии тут излишни.
Каин сжимал бледную руку Авеля, вцепившуюся в его белые одежды,
запятнанные кровью.
- Авка... - он пощекотал губами горячий лоб брата. - Мы все еще живы. Ты
слышишь меня? Крепись...
Авель судорожно вздохнул. Ему было тяжелее оправится от ран, чем его более
сильному брату.
- Глупый. Тебе не следовало играть со мной в прятки. Только вместе...
Авель зашевелился, пытаясь избавиться от объятий Каина.
- Ты и меня убьешь, как малютку Сет! Так пей же мою кровь, её пролилось
достаточно!
Лицо Авеля почернело, в его серебристых волосах пробежали голубоватые
искры.

- Тише, Авка! - Каин снова сжал его в объятиях, гася собой зарождающееся в
теле брата электричество. Над развалинами загрохотала цепь молний,
разряжая накаленный воздух. - Я бы пил, но не стану этого делать, мой
непослушный фантазер...
- Я тебе не верю, - простонал Авель, глядя снизу вверх в добродушные глаза
Каина и вздрагивая от щекотавших его щеки прядей золотистых волос.
В черных зрачках Ноль Первого плясали зловещие огоньки.
- Теперь я стану личным доктором Вордсворта. Вы как специалист по
Крусникам можете забирать себе обоих братьев и делать с ними все, что
угодно. Мутации Уильяма надо стабилизировать, а не пускать их на самотек,
как это сделали вы, - Симона пыталась перекричать поднимавшийся ветер.
Эстер смотрела на черный диск солнца, клонившийся к горизонту. Из-за
наэлектрилизованной атмосферы солнце на оранжевом небе плыло черным
пятном, а ночь падала на землю хищной птицей, резко погружая все в темноту,
и только бесчисленные зарницы делали ночь светлой как день.
Исаак проводил взглядом Симону, тащившую на своих хрупких плечах Зверя,
закованного в панцирь. Они вместе закрылись в ящике, и огромный жук исчез
в всполохах зарниц, отправив этих двоих домой.
На долю Кэмпфера оставались Найтлорды - весьма занятная и замечательная
добыча, и Эстер, уже не та глупая и самонадеянная девочка, но взрослая
девушка, значительно похорошевшая.
Огонек его сигары мерцал в темноте как губительный светлячок,
заманивающий путника в непролазные пучины. Братьев ему было мало, ведь
никто из них не владел древнеегипетским...
Тьма в лесу
Lemmwinks
Автор
Я принимаюсь сейчас за этот рассказ, рассказ о событиях, произошедших,
когда я был ещё почти ребёнком, много лет назад, по двум причинам. Во-
первых, хоть я ещё не старик, но сердце у меня слабое, и врачи говорят, что я
не могу рассчитывать на особенно долгую жизнь, а мне не хотелось бы унести
в могилу тайну произошедшего со мной и моей сестрой, даже если я сам не
вполне понимаю, в чём эта тайна заключается; во-вторых же, хотя, возможно,
это лишь игра моих расстроенных нервов (возможно, неведомый читатель
пожелает отнести на их счёт и всё нижесказанное – мне, однако, сложно
поверить, что столь сильное и так повлиявшее на мою дальнейшую жизнь
впечатление было лишь иллюзией), в последнее время я всё чаще слышу за
окном невнятные шорохи, особенно когда осенний ветер дует с холмов,
завывая даже в замочных скважинах… Если это не самообман, то,
следовательно, тем меньше времени у меня осталось и тем более важно
передать впечатления, которые я хранил долгие годы. Однако я предоставлю
читателю самостоятельно судить о значимости и истинности сообщённого в

этих записках, ибо и сам не могу поручиться за своё психическое здоровье,

задумываясь о том, что я, возможно, видел…
Наша семья жила в небольшой деревушке под названием Дарквуд, а точнее –

на самой её окраине, поодаль от остальных домов. Вроде бы так было оттого,
что отец мой (а также ещё по меньшей мере три предыдущих поколения) был
дровосеком. Однако с течением времени, задумываясь над этим, я начинаю
сомневаться, что чуть меньшее расстояние до леса оправдывало
увеличивающийся путь на рынок, в магазин или на почту. Возможно,
истинной причиной столь обособленного проживания было то, что нашу
семью в деревне не любили – я не раз ловил на себе неприязненные, поспешно
отведённые взгляды, слышал приглушённый шёпоток за спиной в торговых
рядах, а старухи порой, завидев нас с матерью или отцом, идущих по улице,
выставляли перед собой руку с указательным пальцем и мизинцем,
отогнутыми наподобие рогов.
Семья же моя была такова: отец, Грэхем Мэкен, мрачный могучий мужчина,
тяжёлый взгляд которого неизменно наводил на меня страх, хоть он никогда
не обходился с нами, детьми, как-то особенно грубо, да и вообще дома
большей частью хранил молчание; мать, Эбигайл, тоже была молчалива, и
несколько отрешённое выражение её угловатого лица производило порой
гнетущее впечатление; неудивительно, что в такой атмосфере моя сестра
Маргарет росла тихой, склонной к уединению и оттого слабой и бледной. Она
немало времени проводила, глядя на огонь или в вечернее небо, а в детстве
рассказывала мне свои сны – единственные сказки, что были мне знакомы. К
сожалению, теперь я не могу припомнить ничего из её рассказов… Когда-то
(полагаю, нам с Маргарет ещё не было и шести лет) с нами жил дед – мужчина,
кажется, ещё более могучий, чем отец, и на голову его выше, хоть и
сутулившийся от старости. Я не могу вызвать в памяти его лицо, но хорошо
помню, что воспоминание о нём не раз становилось причиной моих ночных
кошмаров – вероятно, старик был даже более суров, чем его сын (впрочем, я
не уверен, отцом кого из родителей он был). Потом дед исчез – очевидно, умер,
хотя не припомню, чтоб мы когда-нибудь посещали его могилу или вообще
говорили в семье о нём в дальнейшем.
Теперь я осознаю, что начал своё повествование несколько самонадеянно,

исходя из того, что его происхождение читателям известно. Однако
предсказать, в чьих руках окажутся эти записки и каким путём попадут туда,
в точности невозможно, а потому стоит сообщить кое-что и о себе. Моё имя –
Джон Гримм (из дальнейшего будет ясно, почему я не ношу семейную
фамилию), я преподаю языки в Мискатоникском университете, холост.
Полагаю, более в моей биографии нет ничего примечательного, исключая
случай, о котором я и намереваюсь рассказать.

Наша с Маргарет жизнь протекала безрадостно, но спокойно до одного

памятного дня, наступившего, когда нам было около тринадцати лет (мы были
двойняшками – порой я думаю, не это ли вызывало суеверный страх у жителей
Дарквуда, ведь, как известно, в примитивных обществах рождение близнецов
часто считается дурным предзнаменованием). Впрочем, точнее я сказать не
могу, поскольку наши дни рождения никогда не отмечали, и о собственном
возрасте мне остаётся лишь примерно догадываться. Нашему воспитанию
уделялось чрезвычайно мало внимания, и к этому времени мы даже не умели
писать (о том, чтоб мы посещали деревенскую школу, не шло и речи). Большей
частью мы были предоставлены сами себе или помогали матери по хозяйству,
пока отец почти весь день проводил в лесу.
Итак, в начале сентября 18** года я заметил, что родители ежевечерне выходят
на крыльцо и пристально вглядываются в осеннее небо. Это показалось мне
странным, поскольку они никогда не были, как мне представлялось, склонны
к созерцательности. Однако особого значения я этому не придавал, пока через
неделю или около того после начала этих вечерних наблюдений отец не
поднял глаза от тарелки и не смерил нас с Маргарет весьма мрачным и будто
содержащим некую тайну взглядом исподлобья.
- Завтра пойдём в лес, - хрипловато сказал он. Отец всегда объяснялся

рубленными фразами, будто обычная молчаливость почти совсем отучила его
от человеческой речи, - Начну учить вас ремеслу.
Я всегда знал, что со временем стану дровосеком – фактически, единственным,

что я знал о своей семье, было то, что работа в лесу – потомственное занятие
в ней. Однако Маргарет, девочка, да к тому же вялая, бледная, довольно
болезненная и зачастую проводившая в неподвижности по нескольку часов,
глядя на что-то, видимое одной лишь ей… Мне представлялось, что она для
этого никак не подходит, и я решился хоть и не возразить отцу, но задать
вопрос, что в общении с родителями делал редко:
- Как, и Маргарет тоже?
- Да, и Маргарет тоже. Вы оба. – отвечал отец всё так же мрачно, и на этом
разговор закончился.
Впрочем, сестра не выказала особенного беспокойства по поводу

предстоящего похода – стоит отметить, что порой мне казалось, будто
Маргарет воспринимает события окружающего мира как нечто смутное и не
имеющее к ней отношения; она не была глупой или безумной, но повседневная
жизнь будто не имела для неё никакого значения.
Наутро отец, ни слова ни говоря, собрался как обычно и в дверях махнул нам
рукой, приказывая следовать за ним. То был зябкий осенний день, серое небо

нависало над чёрной стеной леса, деревья которого устремлялись вверх будто
иглы злобного дикобраза. Стоит описать этот лес подробнее. Дарквуд
располагался (и, полагаю, располагается по сей день, хоть я не был там с
детства) в той части Новой Англии, которой совершенно не коснулась
промышленная революция, даже такие деревеньки там были разбросаны на
значительном расстоянии друг от друга, что уж говорить об отдалённых
городах. Никаких фабрик поблизости также не было, и лес стоял почти не
тронутый, в своей первозданной и зловещей дикости. Местные жители
избегали ходить туда – частично причиной было то, что в лесу почти не было
проторенных тропинок, и велика была вероятность заблудиться, а также ещё
сохранившиеся там дикие звери, включая и хищников, но, как мне кажется, на
то были и основания другого рода, суеверные рассказы, которые я, впрочем,
слышал лишь урывками – в нашей семье их никогда не повторяли, а с соседями
мы почти не общались. Роль отца отчасти была связана именно с этим страхом
– он был единственным, кто без опаски ходил в лес, и, вероятно, поэтому при
всей неприязни к нашей семье нас терпели в Дарквуде. Не могу сказать, что
для подобных суеверных слухов и трепета вовсе не было опасений – я и сам
пережил не слишком приятные минуты, когда мы шли среди высоких,
многовековых деревьев, кроны которых почти полностью закрывали солнце,
так что внизу царил зловещий полумрак, и тени будто растягивались в
причудливые и омерзительные фигуры. Осенний запах прелых листьев бил в
нос, явственно говоря о разложении и распаде, на узловатых корнях белели
грибы, похожие на опухоли.
На опушке мы шли ещё по чему-то вроде тропинки, хоть и довольно

запущенной, очевидно, протоптанной отцом, однако вскоре свернули в чащу,
пробираясь сквозь ветки кустов, похожие на ломкие костистые пальцы,
спотыкаясь о корни и порой перебираясь через поросшие осклизлым мхом
валуны. Отец не торопился, однако и не замедлял шаг, и мы, дети, впервые
оказавшиеся так глубоко в лесу, отчаянно спешили, чтоб не потерять его из
виду. С пугающей ясностью я понимал, что без провожатого мы будем
обречены навеки остаться в этом тёмном, смердящем тленом месте. Наконец,
отец остановился у корневища какого-то некогда громадного дерева. Он велел
нам с Маргарет сидеть на пне, пока он не выберет подходящий ствол, и
скрылся в зарослях. Не могу сказать, как долго мы ждали, прежде, чем начать
звать отца, - в полутьме, вслушиваясь в скрипы и шорохи, ощущаешь время
очень смутно. Но сколько мы ни кричали, он не отзывался, а долго кричать я
боялся – казалось, что-то в глубине леса отвечает на наш зов неясными и
зловещими звуками; Маргарет же сохраняла свою обычную отрешённость и
лишь присоединяла свой голос к моему, но не выглядела обеспокоенной. Я
попытался разыскать отца, но не решался далеко отходить от сестры и
условленного места, и мне не удавалось заметить никаких следов ушедшего
родителя. И вновь – не знаю, как долго мы ждали его возвращения, порой
вновь принимаясь за бесплодные призывы; но когда живот начало подводить
от голода, а темнота вокруг сгустилась даже сильнее, чем прежде, я решил, что

надежды нет. Взяв Маргарет за руку, я пошёл по направлению, как я надеялся,

к выходу из леса.
Однако найти его, впервые зайдя так глубоко в чащу, было почти невозможно.
Мы пробирались сквозь заросли, а из чёрных провалов, в которые с
наступлением сумерек превратились тени деревьев, на нас, казалось, смотрели
десятки немигающих, нечеловеческих взглядов. Передать на бумаге это
ощущение невозможно, но мне казалось, что тёмные стволы вокруг – это
сомкнувшиеся зубы громадного чудовища и в то же время – колонны
омерзительного храма неким мрачным и жестоким богам; впрочем, и эти слова
неточны, ибо давящий ужас, охвативший меня тогда, не передать словами, и
не описать на человеческом языке, как выглядел тогда лес. Вы, возможно,
сочтёте всё это последствиями психологического шока и голода, детскими
фантазиями, и у меня нет средств вас разубедить, но уверяю, это было
пугающе реально. В лесу было нечто, нечто из мрака, много более древнее,
чем человек, и чуждое ему. Его присутствие и тягостное, неотступное
внимание были физически ощутимы, и даже Маргарет испуганно жалась ко
мне и нервно оглядывалась через плечо.
Однако усталость брала своё – мы не ели весь день, много часов брели,
спотыкаясь о корни, и (следует помнить, что мы были ещё почти детьми)
несмотря на страх перед сгущающимся вокруг мраком всё труднее было
держаться на ногах. В этот момент перед нами появилась птица, каких я
никогда не видел ни до, ни после того. Белоснежная, она будто светилась среди
тёмного леса, её крылья били в воздухе часто, будто стрекозиные, а взгляд…
Он испугал меня даже больше, чем окружающая тьма, хоть я не могу
объяснить, чем именно. Однако Маргарет, поднявшись, последовала за
порхающей между бугрящихся стволов птицей, и мне ничего не оставалось,
как последовать за ней. Мы явно уходили всё глубже в чащу: ветви деревьев
сомкнулись в непроницаемый полог, однако белоснежная проводница каким-
то образом была всё ещё видна.
Вдруг перед нашими взорами открылась поляна, и страх, который я испытывал

в тёмных зарослях, показался ничтожным в сравнении с ужасом от увиденного
там. На поляне располагался дом, если его можно так назвать; стены были
выстроены из отвратительного пористого материала, напоминающего по
структуре хлеб или кекс, - не могу вообразить даже, какого он мог быть
происхождения, более я ничего подобного в жизни не видел. Дом на первый
взгляд казался кривоватым, но присмотревшись, я осознал, что он не просто
неряшливо построен, но чудовищно искажён – его углы неуловимо
отклонялись от законов евклидова пространства. Не могу описать ужас,
охватывавший меня всё сильнее по мере того, как я вглядывался в очертания
этого сооружения. Постепенно я начинал видеть в его пористой поверхности
некий узор, кошмарные, богохульные образы…

Пока я вглядывался в гротескное строение, его дверь – скорее напоминающая

тёмные провал беззубого рта, - отворилась, и на пороге появилась старуха,
столь же жуткая, как и её жилище. Морщинистая кожа женщины под влиянием
времени обратилась в подобие пергамента, тёмно-коричневого и жёсткого,
белёсые глаза с неестественно маленькими зрачками, выкатившиеся из орбит,
бессмысленно вперялись в пустоту, и хотя тщедушное тело было обёрнуто в
какие-то смердящие облезлые шкуры, чувствовалось, что в его очертаниях
есть нечто неправильное и нечеловеческое. Когда старуха, мерзко
причмокивая, заговорила, стало ясно, что её зубы очень кривые – и очень,
неестественно острые.
- Заходите, детки… Вы, должно быть, голодны… Входите же… - прошамкала

она голосом, произведённым будто не вполне человеческой гортанью. Я не
могу и не хочу описывать его, ибо одно воспоминание о его мерзостных
обертонах вызывает холодный пот.
Хотя меня и мучил голод, я ни за что не стал бы приближаться к

отвратительной женщине и её дому, но Маргарет, крепко взяв меня за руку,
решительно направилась прямо к ней. Я попытался окликнуть сестру или
увести её, но обычно хрупкая и болезненная девочка проявила удивительную
силу. Мы оказались внутри «хлебного» дома, и дверь за нашими спинами
захлопнулась.
Внутри строение оказалось столь же гротескно-кошмарным, что и снаружи. К

счастью, почти полная тьма, царившая в доме, защитила мой разум от
созерцания извращённых, невообразимых форм, наполнявших его - я убеждён,
что человеческое сознание и человеческие руки не могли бы породить ничего
подобного, даже под влиянием глубочайшего безумия. Единственным слабым
источником света было жерло печи в центре дома, откуда лилось алое,
ритмично мерцающее сияние – однако я не слышал шума огня и не ощущал
запаха дыма. Я назвал это сооружение печью, поскольку оно напоминало её
по форме, однако я убеждён, что это был алтарь – лишь частично
подсвеченные кровавыми отблесками, его формы едва угадывались, но я, хоть
и смутно, рассмотрел отвратительные руны, грубый рельеф, запечатлевший
богохульные сцены с участием каких-то полуживотных, а вершина, труба этой
«печи», несомненно, представляла собой некое изображение, но я разглядел
лишь нечто вроде козлиных рогов.
Старуха толкнула нас в спины, вынуждая приблизиться к печи, и гортанно

начала литанию, слова которой, я готов поклясться, принадлежат не языку
людей:
- Йа, Шаб-Ниггурат! К’хаа, андаграша дзэц’л наах! Тика-лли, тика-лли!

Ношеран гзоа пхо’та!..

Пока она говорила (меня пробирает дрожь при воспоминании об этих ужасных
звуках), багряное сияние становилось всё ярче и пульсировало всё чаще. И – я
готов поклясться в этом! – из тёмных углов ей начали вторить голоса,
невообразимо тошнотворного тембра, явно не принадлежащие человеческим
существам… Маргарет, не мигая, смотрела в алое жерло печи, меня же на
время сковал ужас. Сбросив, наконец, оцепенение, я дёрнул сестру за руку, но
она даже не шелохнулась. Я дёрнул сильнее и, не удержавшись, повалился на
пол. В этот момент сияние стало нестерпимым, я ощутил это даже сквозь
сомкнутые веки, а к хору голосов прибавилось нечто… Объятый слепым
ужасом я побежал, не разбирая дороги, оттолкнул, кажется, старуху и, не знаю
каким чудом, распахнул дверь. Я бежал и бежал, не останавливаясь, а
воспоминание о том, что я вроде бы увидел в тот момент, когда багряный свет
залил весь домик – или, скорее, дольмен, - придавало мне сил.
В общем-то, моя история на этом заканчивается. Не могу точно сказать, как

много времени я провёл в лесу. В конце я не бежал, а просто брёл в тупом
оцепенении – и, надо полагать, всё-таки добрёл до края леса. Я этого не помню.
Но пришёл в себя уже в кровати, в доме Гриммов, которые не только
подобрали лежавшего у дороги истощённого мальчишку, но и впоследствии
вырастили его как собственного сына, за что я им бесконечно благодарен. Как
оказалось, я вышел совсем с другой стороны леса, вдали от Дарквуда, и был
этому рад настолько, что скрыл от своих усыновителей название родной
деревни, сославшись на то, что позабыл почти всё своё прошлое из-за шока.
Позже мне говорили, что в бреду, когда меня только нашли, я твердил что-то
о козах, об алых щупальцах и то звал сестру, то требовал, чтоб она ушла, и
называл её чудовищем. Когда я пришёл в себя, то рассказал, что со мной была
сестра Маргарет, несколько мужчин отправились прочёсывать лес, но, как и
следовало ожидать, не нашли её. Стыдно признавать, но я был в некоторой
степени рад этому – ведь, найдя её, могли найти и дом, о котором я не хотел
даже вспоминать, а кроме того… Впрочем, это уже относится к моим
домыслам. Дальнейшая моя жизнь, благодаря новой семье, сложилась хорошо
и прошла без особенных приключений. У меня обнаружились способности к
филологии, и в результате я преподаю мёртвые языки в университете
Мискатоника по сей день.
Мой коллега, профессор Алберт Н. Уилмарт, как-то рассказывал мне о

похожих на печи святилищах какого-то индейского племени в Апенинах,
впрочем, полностью истреблённого белым человеком, и, вероятно, я
столкнулся ни с чем иным, как с обезумевшей от старости последовательницей
угасающего культа. Однако мне не дают покоя голоса, которые я слышал в том
доме. Не даёт покоя тихий скрежет, раздающийся под окнами, выходящими на
дальний лес (а ведь я специально селюсь поодаль от лесов и даже парков), и
становящийся всё настойчивее день ото дня, особенно в новолуние… И
главное, мне не даёт покоя вопрос – что в действительности я увидел мельком

за плечом, сквозь почти сомкнутые веки, когда багряный свет стал нестерпимо
ярким, а Маргарет подхватила заклинание старой ведьмы?..
The Worst Hotel
Lemmwinks
Автор
Малахия Айвенхорст не был в восторге от своего номера. Последний потомок
давно уже обедневшего рода, студент, подрабатывающий в библиотеке, чтоб
свести концы с концами, он не привык к роскоши, но этот отель не отвечал
потребностям даже самого нетребовательного человеческого существа.
Гнилые некрашеные доски стен и пола источали удушливый запах плесени,
дополнявший рыбный смрад, которым, кажется, пропитался весь этот город.
Малахия добирался до дома дяди, где собирался провести лето, самыми
дешёвыми маршрутами и посетил уже не один рыбацкий городок, но нигде
этот запах не был так ощутим, не пропитывал всё даже вдали от пристани.
Дурнота, чуть не свалившая молодого человека, когда он только вылез из
пустого автобуса на этой конечной станции, постепенно прошла, но
привыкнуть к вони так и не удалось, и Малахия сомневался, что сможет
заснуть в этой атмосфере. Тем более на сырых, посеревших простынях,
которым оказалась застелена кровать...
Однако выбора у юноши не было: как выяснилось, выехать отсюда не так

просто (Малахия уже не раз мысленно обругал себя за недальновидную
экономность). Торговец с рынка, человек с одутловатым лицом и тупым
взглядом полуидиота, пообещал "ежеди жнтл-мен з'хочет" подвезти его до
станции, когда отправится продавать излишки рыбы, - но случится это только
послезавтрашним утром. А пока, каков бы ни был номер, путнику требовался
отдых после целого дня тряски в автобусе. Свечи "любезный" хозяин
постояльцу не выдал (а про изобретение электрического освещения в этом
городишке, надо полагать, никто и не слыхал), так что следовало
поторапливаться с вечерним туалетом, пока лучи заходящего солнца ещё
пробивались сквозь тусклое, похожее на глаз снулой рыбы стекло.
Молодой человек как раз расстегнул последнюю пуговицу рубашки, когда в

дверь постучались - или, скорее, поскреблись. Малахия мельком отметил, до
чего неприятный вышел звук... Хотя вторжение, когда он уже готовился ко
сну, ещё неприятнее. "Что такое? Одну минуту!" - отозвался юноша
раздражённым тоном, вдевая в петлю расстегнутую было пуговицу и
прикидывая, прилично ли выйти к прислуге без пиджака. Однако
поскрёбывание повторилось, а затем в замочной скважине заскрежетало.
Малахия бросил взгляд на обшарпанную тумбочку, на которую положил свой
ключ - он ведь не ожидал, что прислуга может быть настолько бесцеремонной,
пусть и в такой дыре, что ключ надо оставлять в замке! Юноша успел только

запахнуть расстёгнутую рубашку, когда дверь с натужным скрипом

отворилась.
На пороге стоял носильщик. Если его имя и упоминалось, то Малахия

пропустил его мимо ушей, да и самого парня едва удостоил взглядом,
обозревая вместо этого замызганный пол и гнилые стены своего временного
пристанища. Теперь он понял, что подобное невнимание было ошибкой. На
первый взгляд носильщик и правда был двойником своих коллег из десятков
второсортных гостиниц Новой Англии: коренастый, плотный обладатель
кривых коротких ног, мясистых ручищ и тупого невыразительного лица. Но
теперь, когда Малахия от неожиданности увидел его свежим взглядом... У
многих, если не у большинства, жителей этого городка лица казались
несколько оплывшими, с глазами навыкате, что Малахия про себя объяснил
вырождением вследствие инбридинга или некоей врождённой болезни; у
носильщика же лицо казалось сплющенным с боков, нос почти отсутствовал,
на месте шеи - лишь ряд жировых складок... А глаза - выходящие из орбит
мутно-белые буркала с маленькими точечками зрачков и без признаков
радужки. Шелущащаяся, грубая кожа без единого волоска... Шок и
неожиданность открыли очевидной мысли, прежде с порога отметаемой
здравым смыслом, путь к сознанию Малахии - "Человек не может так
выглядеть!". Юноша застыл с приоткрытым ртом, забыв придерживать
незастёгнутую рубаху, поражённый видом нежданного гостя.
- К-к'аси-ий... Хо-о'хый ма-а'ик... - носильщик хлопал огромными пухлыми

губищами как рыба, вытащенная из воды, и разобрать его слова было почти
невозможно, - П'иещый... Щве-ый...
И урод, продолжая открывать и закрывать рот уже беззвучно, шагнул к

Малахии. У того волосы встали дыбом - от ужаса перед столкновением с
омерзительной, явно нечеловеческой тварью, от смутного понимания её слов,
от смрада тухлой рыбы, заполнившего комнату с появлением носильщика.
Юноша невнятно вскрикнул и сделал несколько шагов назад... Острый угол
кровати ударил его прямо под колено, и Малахия упал на спину. Брюки,
ремень которых он уже расстегнул, начали сползать, запутывая ноги. Над
юношей нависла воняющая тухлой селёдкой громада мышц и жира, и он снова
закричал.
Кто-то же должен услышать его вопли!.. Ведь должен?
Сильные пальцы обхватили юношу за плечи, и носильщик кинул его на

взвизгнувшую пружинами кровать. Леденящая и склизкая ладонь скользнула
по обнажившейся груди, и Малахия с ужасом заметил, что между длинными
костистыми пальцами натянуты кожистые, покрытые сероватыми пятнами
перепонки. Носильщик склонил к нему своё рыбье лицо, не сводя
немигающего мутного взгляда, обдал новой волной вони послештормового

пляжа, и юноша опять завизжал. Он кричал и кричал, пока его рот не

обхватили толстые солоноватые губы. Желудок Малахии свело рвотным
спазмом. Юноша пытался столкнуть с себя чудовище, вырвать руки из его
перепончатых лапищ, но Малахия был субтильным молодым человеком,
которому библиотечные занятия отнюдь не прибавили мышечной массы, и
куда ему противостоять навалившейся туше!.. Язык и губы Малахии царапали
игловидные зубы, он задыхался и беспомощно бился - подобно пойманной
рыбе.
Прижав одной осклизлой ладонью руки жертвы к трухлявому изголовью,

другой рыбочеловек деловито стягивал отчаянно брыкающегося парня брюки,
а вслед за ними и бельё, как с ещё большим ужасом понял Малахия,
почувствовав шершаво-чешуйчатое прикосновение к своему бедру. Монстр
прервал противоестественный "поцелуй", и юноша попеременно ловил ртом
воздух и кашлял, пытаясь сдержать тошноту - в таком положении он рисковал
захлебнуться в собственных извержениях. Рыбочеловек неспешно, продолжая
буравить жертву бессмысленным рыбьим взглядом, расстегнул собственную
фланелевую рубаху, обнажив бледное сероватое брюхо, покрытое крупной
чешуёй, а затем и... Этого Малахия видеть не мог, но вновь завопил - уже тише,
понимая, что ответа не будет, - ощутив ледяняще-скользкое прикосновение к
ягодицам. Юноша продолжал отчаянно вырываться, однако тщетно: чудовище
прижало к кровати одну его ногу собственной, тяжёлой и мощной, а вторую
отвело рукой в сторону, сжав так, что кости затрещали, открывая себе доступ
к...
- А-а-а! Нет!!! - раздался последний отчаянный вопль, когда нечто осклизлое,

похожее на громадного слизня, надавило на анус Малахии и проникло внутрь.
Несчастный путешественник выгнулся, отчаянно пытаясь освободиться,
царапая руки об острые - ногти? когти? чешуи? между обхватившими запястья
перепонками, но лишь заставил громче затрещать гнилую кровать.
- К-к'аси-ий... - лишённым эмоций тоном прошамкал носильщик, будто не

замечая агонии своей жертвы, - Хо-о'о...
Он навалился на Малахию своим огромным весом, почти придавив юношу и

разом всаживая в него склизкий придаток. Холодное чешуйчатое брюхо
царапало живот парня, жжение там усиливалось с каждым движением, по
щекам катились слёзы, которых Малахия не замечал, воздуха не хватало...
Он не мог сказать, сколько времени так прошло - казалось, вечность. Хотелось
потерять сознание, но и в этом послаблении ему было отказано.
Распирающая боль в заднем проходе, обволакивающий, липкий рыбный запах,

стеклянный взгляд и ритмично хлопающие губы мучителя...

Вдруг чудовище зашлёпало губами сильнее... И не только губами - складки на

его шее затрепетали и Малахия понял, что это - жаберные щели. А потом в
Малахию хлынуло нечто очень густое, холодное и липкое, наполняя до отказа.
Слабый стон юноши перешёл в беззвучный плач. С хлюпаньем рыбий орган
выскользнул из него, оставив несколько брызг на бёдрах, животе, груди...
Рыбочеловек отпустил Малахию, но тот ничего не замечал - обессиленный и
сломленный, он всё равно не нашёл бы сил даже подняться. Странным образом
омерзительная липкая жижа, хоть и холодная, жгла тело как огнём...
- Щвя'ое 'емя... - пробулькал носильщик откуда-то издалека, - От 'ога Г'убин...

Тепе-й о'ин их на'щ...
***
Эббот Айвенхорст в это лето так и не дождался племянника. Как и во все

последующие.
Морфей спит
henna-hell
автор
Кто не знает, как выглядит Морфей? Ха! Это лицо всем знакомо – каждый
видит его, стоит только закрыть глаза покрывалом сновидений. Каждый
знаком с рассказчиком снов, каждый слышал его имя. Морфей приходит к
каждому спящему, каждому человеку или богу. Всем, кто спит… пока спит
сам Морфей.
Ирида - юная вестница, легконогая девушка, в руках которой жезл-кадуцей
выглядит изящной игрушкой, под стать ей самой, в отличие от внушительного,
иногда пугающего, посоха коллеги-Гермеса. Ирида ещё любопытна, как
ребёнок, пока не устала от бесконечных поручений, пока радуется каждой
капле влаги и каждому лучику теплого солнечного света, разбивающего воду
на веера цветных флагов, дробящихся ласковым дождиком, опадающим на
землю, оживляющим её. Ирида готова мчаться куда угодно, она радостна, она
рассыпает радужные улыбки. Она хочет нового, ей всё любопытно.
Например, ей интересно, как доставить весточку всегда спящему Морфею.
Пока что ей никто не давал таких поручений, но ей не усидеть на месте ни
минуты, и, когда у неё выдается свободное время, она развлекает сама себя
собственными задачками и загадками. Она с энтузиазмом ищет ложе Морфея,
чтобы спеть ему утреннюю песню, заставить его выйти из сна и радоваться
настоящей жизни. Но так и не находит – её останавливает Гермес: такой же
легконогий быстрый вестник, но уже не юноша – в его глазах хитрость
бывалого пройдохи соревнуется с мудростью опытного странника.
- Даже не пытайся, - без предисловий говорит Гермес.
- Но я… откуда ты знаешь? – удивляется Ирида с наивностью, какая
свойственна только детям и юной радуге. Гермес усмехается:

- Я тоже пробовал.
- Но не сделал это, да? – задорно подначивает старшего коллегу девушка.
- Нет. Это опасно, - предупреждает вестник. Теперь смеется Ирида:
- Чем? Что может сделать Морфей? Он же просто юноша, он дарит волшебные
сновидения, это же чудесно!
Теперь хохочет Гермес, но не весело – он насмехается над наивностью юной
богини.
- Юноша, говоришь? И как же выглядит Морфей, по-твоему?
- Все это знают, - уверенно заявляет Ирида. – Он прекрасный черноволосый
юноша, тонкий и стройный, спокойный и улыбчивый…
Гермес фыркает:
- Да уж, нашла бы ложе. Да не то. У вас, барышень, одно на уме, вам подавай
молодых и прекрасных…
Ирида вспыхивает:
- Будто ты лучше знаешь!
- Морфей – седобородый старец, - спокойно отвечает Гермес. – Его можно
найти на маковом поле, маки проросли даже сквозь его тело, маковый цвет
покоится в его руках и каплет сонным зельем на его кожу, не давая проснуться.
- Чушь, - морщится Ирида.
- Да? Неужели ты думаешь, что юноша обладает такими знаниями, что смог
бы дарить успокоительные грёзы всем людям, всем богам? Нет, для этого
нужны опыт и мудрость, дары старости.
Ирида задумывается, открывает было рот, чтобы расспросить подробнее, где
же то маковое поле, но Гермес мягко перебивает её мысли, не успевшие даже
превратиться в звук.
- Не буди Морфея. Морфей хорош, только пока спит. Морфей – это сам сон,
разбудив его, ты убьешь и его самого, и всё живое.
Ирида нехотя отступает.
Но любопытство её разгорелось ещё сильнее: она уверена, что знает, как
выглядит Морфей, она не раз видела его тёмные, как ночь, кудри, но она
видела такую же уверенность в глазах Гермеса, когда тот вещал о
таинственном вечно спящем старце... Она задумывается: кто знает, как
выглядит Морфей?
…Все знают обличие Морфея. Все видели его лицо. Только мало кто делился
этим сокровенным знанием – да и мало кто сохранял его у себя, пробудившись
– поэтому никто не знает, правдив ли тот лик, которым сон улыбнулся ему.
Морфей рассыпает песок в детских кроватках. От песка глаза слезятся и
закрываются сами собой, но песок волшебный: он тут же растворяется и
проникает в разум. Песочные замки рассыпаются в песчаных драконов,
стелются цветами из цветных песчинок, исчезающих с утренними солнечными
лучами. Непослушным детям, которые капризничают и не хотят спать, песок
залепляет глаза, заставляет плакать, пока не выплачешь их полностью.
Говорят, что тогда Морфей забирает глаза у детей как плату за непослушание
и относит их своим отпрыскам, на луну. Впрочем, это лишь сказки, которыми
няньки запугивают малышей – Морфею не нужно ничто материальное.

Вдруг Морфей – тоже песчаное создание, хрупкое – рассыплется, только

дотронься?
Морфей раскрывает зонты над детскими постелями. Как повезет: то
достанется цветной зонт, сказочный, и сон будет лёгким и увлекательным, то
тёмный, с тяжелыми кошмарами. Иногда Морфей хитрит и подсовывает
красивые красочные зонты понравившимся ему ребятишкам чаще, чем
следовало бы. Говорят, что сказочные видения он дарит только послушным
детям, а кошмары достаются шалопаям. Но Морфей - не воспитатель и не
морализатор, чаще он покоряется случаю, раскрывает ту картинку, которую
вытянет из-под широкого плаща не задумываясь о её адресате.
Может быть, Морфей – мастер-ремесленник и хранитель тысяч призрачных
зонтов, может быть, его руки мозолисты, а взгляд цепок, как у часовщика или
художника?
Никто не может найти ложа Морфея, поэтому никто не видел его. Морфей
спит, покой его нерушим. Его бережет толща океанских вод, надежно
укрывшая его тело от шума бодрствования. Морфей раскинул перепончатые
крылья, щупальца на его лице плавно шевелятся в такт поверхностным
бурным штормам, которые не потревожат его.
Морфей спит, не будите его. Морфей фхтагн.
Волна
SSaekyo
Автор
Я закрываю глаза.
Сейчас я – море. Теплое море, плещущееся на песчаном берегу,

расслабившееся на раскаленных камнях. Я – великолепное синее море,
поражающее своим масштабом пролетающих надо мной птиц. На меня
смотрят люди, мечтая найти успокоение в моей бесчисленной глубине.
Я – море, и внутри меня много тайн. Никто никогда не узнает, что сокрыто под
толщею моих вод от всего мирского. Я смотрю с нулевой высоты и вижу мир
таким, какой он есть. Но никто не увидит меня, море, настоящее море.
Я – Рльех. Со всех сторон окружен синим, я парю под водой, и мои лабиринты
уходят глубоко-глубоко в песок и ил. Я – великий город. Нераскрытая тайна,
загадка, секрет, главная жемчужина морских пучин. Я есть, но никто не верит,
никто не знает о том, что я еще продолжаю жить. Я все еще живу, все еще
дышу. Никто не узнает, и никто не услышит, как болезненно кричат стены под
давлением пучины.
Я - Ктулху. Дыхание Рльеха. Необъятное божество. Мои мысли - пища

художников, художников слова, а их сны - моя новая обитель. У меня есть
сила, могущество и немного власти. Раньше мне было этого достаточно. Но

времена меняются, и я меняюсь. Я меняю время. И вот сейчас часовой стрелке

необходимо сдвинуться с места.
Я. Волна. Уже не море, Еще не море. Самобытная часть всеобъемлющего

синего всего. Я чувствую, как слабеет Рьех без поддержки умирающего
Ктулху. Я проникаю во все поры доселе девственно сухого Рльеха, рассыпая
хрупкие башенки, ломаю стены, как песочное печенье. Я стираю обломки
воспоминаний, превращая в ничто храмы, руша пророчества. Я ищу его. И я
не оставлю ни один осколок его колыбели нетронутым.
Головная боль раздирает остатки моего рассудка. Я - поэт. А значит, я безумен.

Мой Бог зовет меня, чтобы я отдал жизнь за свои сны. И я сделаю это.
Вереск
Basil Hallward
Автор
«31. Коснулись меня алые губы природы и чёрные губы совершенства.
Ласкали они меня, как сёстры – младшего брата;
обрядили они меня, как невесту;
ввели они меня в брачный чертог Твой»
Алистер Кроули, «Книга Сердца, обвитого Змеем»
«Венере под именем Луны приносили в жертву

мужчин, одетых в женские одежды,
и женщин, облачённых в мужские»
Мавр Сервий Гонорат, «Комментарий к «Энеиде»
Я пишу это, чтобы ничего не забыть и иметь возможность снова, хотя бы

оживляя в памяти, ощутить всю свежесть и силу нового эстетического опыта,
испытанного мной в изложенных ниже событиях. Нет, о чём это я? Вряд ли
когда-нибудь я настолько обезумею, что забуду ту ночь, когда мы разрыли
могилу леди Хизер Пайтон. Но подробности имеют свойство стираться из
человеческой памяти, и, хотя я не доживу, я уверен, до тех лет, когда пепельная
рука старости начнёт немилосердно стирать бережно хранимые следы былых
страстей, я всё равно должен запечатлеть на бумаге всё, случившееся на
исходе лета 19.. года во время нашего пребывания в Англии, в ночь с 27 на 28
августа, на кладбище в Ист Гринстэд в Западном Суссексе.
Мы с Сент-Джоном уже давно не ездили за пределы Америки, и это показалось

нам досадным упущением. В конце концов – как можно рассчитывать на
какую бы то ни было новизну сидя в четырёх стенах? Собранная нами
коллекция начала нам приедаться, дом наскучил, живопись надоела, мы
боялись привлечь внимание к своим, становившимся излишне частыми,

ночным рейдам, и Сент-Джон предложил поехать в Англию на месяц или

больше, с целью пополнить коллекцию и, как он выразился, «погрузить руки
в протухшую кровь». Я был не против, и мы, будучи нисколько не стеснены в
средствах, поехали.
Наши скитания по Англии привели нас в Западный Суссекс, где и запретные
книги из сгоревших библиотек, и подвыпившие знатоки местных легенд хором
обещали нам самые мрачные и зловещие тайны. Одна из них буквально
свалилась нам в руки, когда мы остановились на пару дней в городке Ист
Гринстэд. Оставив наши пожитки в гостинице, мы первым делом отправились
на местное кладбище – а куда ещё могли отправиться мы первым делом?
Совсем немного побродили мы среди надгробий, предаваясь меланхоличному
их созерцанию, когда увидели впереди похоронную процессию. Мы
последовали за ней на расстоянии, а когда процессия остановилась – встали
поодаль и продолжили наблюдение. От появившегося через пару минут
зеваки-уборщика, привалившегося к колонне склепа, у которого стояли и мы
сами, мы узнали, что хоронят некую Хизер Пайтон, единственную дочь
местного пастора, умершую пару дней назад от чахотки в возрасте семнадцати
лет. Девушку хоронили в открытом гробу. Должно быть, она была хороша при
жизни, хороша болезненной, бледной и обречённой красотой. Но к тому
моменту наше с Сент-Джоном увлечение подобной прерафаэлитской
эстетикой угасло – нам уже казалось пошлостью восхищаться сорванным
недозрелым плодом, покуда он, оставаясь в своей вечной уже незрелости, не
дозреет по иному – не сгниёт наполовину, являя солнцу твёрдую зелень, а
земле – податливую мягкость бурого разложения и тлена. На покойной леди
Хизер было надето необычайно красивое и с виду антикварное белое платье,
вероятно семейная реликвия, которую отдал девушке в последний путь её
убитый горем отец. Мы оба, прямо там, не сговариваясь, решили добыть это
платье.
Сент-Джон был в нетерпении, он хотел поскорее выйти на дело, следующей

же ночью. Но я умерил его пыл, убедив, что, во-первых, скучно и нелепо
выкапывать такой свежий труп, а во-вторых на похоронах нас могли
запомнить, и нужно дать этим возможным свидетелям время забыть нас. К
тому же, наша вечная спутница и сообщница луна ещё недостаточно
округлилась. Мы договорились уехать, как и собирались, через два дня, а
потом тайно вернуться через неделю. Успокоившись и договорившись, мы
легли спать. Кровати в нашем номере мы не сдвигали, как не делали этого и
дома. В своё время, стремясь найти эстетическое удовлетворение во всё более
утончённых нарушениях запретов, мы, разумеется, предавались самому
разнообразному разврату, как с другими в присутствии друг друга, так и друг
с другом. Пока эти надругательства над собственными живыми телами и
душами были нам внове, мы порой скрепляли нашу мрачную дружбу
страстным содомским грехом. Но это было давно, а теперь между нами лежал
меч пресыщения – ничто целое и живое более не возбуждало нашей
угасающей чувственности, и мы, сделавшись окончательными декадентами,

привыкли считать себя людьми чистого интеллекта. Ум был той нашей

трепетной частью, которую мы старались более всего распалить и довести до
катарсиса иной, ещё более греховной ночной деятельностью – разорением
могил.
Ночью мне приснился страшный и прекрасный сон, который я не смог себе

объяснить. В нём я раскапывал могилу посреди поляны около нашего дома в
Массачусетсе. Поляна в этом сне превратилась в огромную вересковую
пустошь, переходящую вдалеке в торфяные болота. С болот ко мне шла
зловещая фигура, то ли зверь, то ли человек. Я отчего-то знал, что её зовут
Тёмная Госпожа. Сначала я руками вырывал призрачно белеющие кусты
вереска, с трудом выдирая из мокрой земли их крепкие корни. Когда земля
обнажилась, я начал раскапывать её пальцами, стоя на четвереньках, как пёс,
да я и был псом, рыжим и лохматым, мои лапы работали быстро, отбрасывая
куски торфа под брюхо. Я ощущал себя так, как в те годы, когда мы ещё
увлекались опиумом, морфием и некоторыми редкими травами из Мексики и
с Дальнего Востока. Всё было предельно реально, и всё же я наблюдал за собой
со стороны и осознавал иллюзорность происходящего. Я выкопал довольно
большую яму, и нашёл на её дне Сент-Джона. Он был обнажён и чудовищно
обезображен, но ещё жив. Он пытался что-то сказать мне, но его рот был забит
землёй. Я-пёс радостно тявкнул и стал лизать его окровавленное лицо,
сломанные пальцы, глубокие рваные раны на его груди, а вдоволь
нализавшись, я перегрыз ему горло. Тёмная Госпожа подошла, и я сел у её ног.
Я-человек всё это время стоял на коленях и беспомощно плакал, обхватив
голову руками. Проснулся я в слезах и невероятном возбуждении, и не спал до
утра, пытаясь воскресить в памяти все подробности этого сна и додумывая
новые.
Мы вернулись в Ист Гринстэд через неделю, как и собирались. Ночью с 27 на

28 августа мы сломали замок на кладбищенских воротах и направились к
могиле Хизер Пайтон. Полная луна белела в ветках, как мёртвая рыбина в
сетях. Сент-Джон шёл впереди, с лопатой наперевес. Ручка лопаты была
выкрашена чёрной краской, а её лезвие, остро заточенное, загадочно блестело
в лунном свете. Я не мог оторвать взгляд от спины своего сообщника. Он
двигался легко и решительно, его худое костлявое тело, днём казавшееся
угловатым и неуклюжим, во время наших ночных вылазок приобретало
грацию хищника, крадущегося во мраке. Он почти всегда шёл впереди,
вполголоса бормоча подходящие к случаю пассажи из «Некрономикона», «De
Umbrarum Regni Novem Portis» и других богохульственных книг, или напевая
под нос одну из песен Мальдорора. Ночью он всегда одевается в чёрный
сюртук, чёрные брюки, чёрные ботинки – всё чёрное: пантера, гадюка, ворон,
чёрный гриф. О Сент-Джон, знаешь ли ты, как ты сам в эти минуты похож на
Мальдорора, Мельмота, Дориана, Сета, Люцифера, на воплощённый порок?
Да, ты знаешь.

Мы добрались до могилы и принялись раскапывать её. Земля не успела

утрамбоваться, и копать было удивительно легко. Дойдя до крышки гроба, мы
расчистили её. На лакированном дереве было что-то вырезано. Мы осветили
крышку фонарем: на ней была изображена женщина с полумесяцем на голове,
в одной её руке было перо, а в другой - коса. Фигура была вырезана глубоко в
чёрном дереве и затёрта красной краской. Я подивился тому, что подобное
изображение, свойственное скорее какому-нибудь древнему языческому
культу, оказалось на крышке гроба дочери священника. Неужели пастор сам
велел вырезать его? Или это была последняя воля самой Хизер, которую
выполнил, несмотря на свой сан, её безутешный отец? А может быть, это
просто украшение, символ бренности жизни и всесилия смерти?
Проще и рациональнее было бы открывать гроб прямо в яме, но нам хотелось
сделать это так, чтобы свет луны освещал содержимое гроба. Я прикрепил
верёвки к медным кольцам по бокам гроба, и мы вытащили его из ямы. Гроб
был тяжёлым и очень большим, из чёрного лакированного дерева, длиннее и
шире обычного. Трудно было предположить, что он предназначался для
хрупкой юной девушки. Мы вооружились ломами и как две голодные гиены
навалились на крышку, стремясь поскорее добраться до трупа. Наконец мы
сбросили тяжёлую крышку и воззрились на усопшую. Гроб изнутри был обит
чёрным атласом. Платье, ради которого мы всё затеяли, таинственно белело в
лунном свете, но где же было лицо леди Пайтон? Кровь похолодела у нас в
жилах, когда вместо лица мы увидели копну серебристых волос. Уже в
следующую минуту мы поняли, что тело попросту лежало лицом вниз. Но на
похоронах мы отчётливо видели, что, когда гроб заколачивали, девушка
лежала лицом вверх. Вероятно, пока мы поднимали гроб из могилы, мы сильно
сотрясли его, и труп перекатился лицом вниз на своём чересчур просторном
ложе. Овладев собой и вдохнув полной грудью тошнотворный смрад тления
мы перевернули покойницу. Разложение успело страшно обезобразить её:
глаза провалились, губы истлели, в щеках чернели провалы, а ноздри, рот и
глазницы кишели жирными могильными червями. Под телом Хизер Пайтон
мы обнаружили плоскую жестяную коробку, опечатанную сургучом. В
нетерпении мы сломали сургуч, и обнаружили внутри старую
разлохмаченную тетрадь, испещрённую зловещими и причудливыми
рисунками и текстами на фламандском языке. Мы пролистали её при свете
карманного фонаря и убрали обратно в коробку, решив, что эта тайна слишком
велика, чтобы браться за её разгадку прямо сейчас, что у нас будет полно
времени, чтобы изучить тетрадь потом.
Вспомнив, наконец, о первоначальной цели нашей вылазки, мы стали снимать
платье с покойницы. Оно оказалось надетым на голое тело, поэтому тонкая
ветхая ткань намокла от трупной слизи, пропиталась вонью и плохо
снималась, грозя порваться в любой момент. Нас это не остановило. Мы всё
же сняли его, а потом аккуратно вытащили из рукава оставшуюся в нём руку,
легко оторвавшуюся от разъеденного червями плеча. Мы положили руку
обратно в гроб и разложили нашу добычу на траве. Платье было из шёлка,
приобретшего от времени оттенок слоновой кости, оно было расшито старым

речным жемчугом и белым венецианским стеклярусом. Быть может, это было

венчальное платье её бабки? Прабабки? Я взглянул на Сент-Джона,
склонившегося над платьем. В лунном свете я чётко увидел его тонкие
бледные губы, шепчущие «Victa iacet virtus». Внезапно я понял, что должен
сделать. Словно кто-то приказал мне, хотя я уверен, что придумал это сам. Я
тронул Сент-Джона за плечо, а когда он с удивлением взглянул на меня, я
приложил два пальца к губам – наш с ним условный знак, означающий «у меня
есть идея, я импровизирую, не задавай вопросов вслух». Сент-Джон кивнул, и
глаза его загорелись любопытством. Я взял его за плечи, и мы встали. Я
расстегнул одну за другой пуговицы его длинного сюртука, снял его и
отбросил в сторону. Сент-Джон стоял неподвижно, не помогая мне и не мешая,
пока ещё не совсем понимая, что у меня на уме. Тем временем я отстегнул
подтяжки и начал снимать с него рубашку. Теперь мой товарищ помогал мне,
и однако, он несколько замешкался, когда я начал снимать с него ботинки,
брюки и полукальсоны: я заставил Сент-Джона сесть на землю и освободил от
всей остававшейся на нём одежды. Затем я снова заставил его встать. В свете
луны его худое тело казалось голубоватым, глаза чернели на бледном лице как
два провала, к тому же ночь была прохладной, и губы обнажённого Сент-
Джона приобрели мертвенный лиловый оттенок. Сейчас, в этой мистической
атмосфере, он больше напоминал ожившего мертвеца, чем живого человека.
Я поднял с земли платье леди Пайтон. Сент-Джон теперь понял моё намерение
и слегка дёрнулся, но я опять приложил пальцы к губам, как бы говоря «мы же
художники, мы профессионалы, не нужно всё портить». Я надел на него
платье, стараясь не порвать его по швам. Но особых проблем не возникло –
оно свободно сидело на стройном теле Сент-Джона, хотя при его высоком
росте подол платья едва доходил ему до колена. Длинные тёмные волосы
моего друга были, как обычно, собраны сзади траурной чёрной лентой, для
удобства при наших раскопках. Я развязал ленту. Оказывается, я уже так давно
не прикасался к его волосам! Они были совершенно прямыми и жёсткими, как
у индейца. Гладить их было всё равно, что гладить лошадиную гриву. Сент-
Джон нервно переступил с ноги на ногу, этим ещё более напомнив мне коня.
Я взял его за руку и подвёл к открытому гробу, где лежало тело леди Пайтон.
Он подошёл послушно, как ребёнок. Неожиданно грубо я толкнул Сент-Джона
к гробу. Он потерял равновесие и стал падать, но я вовремя подхватил его за
талию и мягко опустил в гроб, прямо на лежащий в нём труп. Сент-Джон
неловко замер там, глядя на меня своими безумными тёмными глазами. Я
начал торопливо снимать с себя одежду. От волнения у меня дрожали руки, и
я провозился дольше, чем следовало, но Сент-Джон терпеливо ждал, как
покорная невеста на брачном ложе. Или - как ягнёнок на жертвеннике, хотя
вряд ли утробу даже самого невзыскательного божества смог бы
удовлетворить столь тщедушный и болезненный агнец. Наконец я закончил
раздеваться и, раздражённо забросив остатки одежды за надгробный камень,
присоединился к Сент-Джону и мёртвой Хизер в гробу. Для гроба он был
очень просторным – мы втроём помещались в нём.

Я раздвинул холодные ноги Сент-Джона, встал между ними на колени и

положил ладони ему на грудь. В мои коленные чашечки беспощадно врезались
кости ног трупа, но мне это даже нравилось. Я погладил грудь Сент-Джона,
жемчуг и стеклярус на этой ребристой, дышащей поверхности на ощупь
напоминали чешую рептилии или, скорее, множество крошечных
отвердевших сосков. Сент-Джон лежал неподвижно, еле дыша, только
вцепился руками в края гроба так, как будто от этого зависела его жизнь. Он
был готов ко всему, он доверялся мне целиком. Если бы я попытался сейчас
выколоть ему глаза, оскопить, перегрызть ему горло, он приложил бы все
усилия к тому, чтобы не сопротивляться мне. Это осознание сводило меня с
ума. Я опустил руку куда-то вниз и мои пальцы нащупали склизкое трупное
месиво. Измазав руку в этой мерзости, я засунул её под подол платья, нащупал
анус Сент-Джона и резко засунул туда два пальца, одновременно смазывая и
растягивая его. Сент-Джон содрогнулся и тихо вскрикнул, но тут же прикусил
нижнюю губу. Он тяжело дышал и смотрел на меня; с этим безумным
взглядом, зубами, впившимися в губу и упавшими на лоб волосами, лицо его
показалось мне трагической театральной маской. Я, наконец, оторвал взгляд
от его лица. Мой пенис, оказывается, уже давно стоял, твёрдый, как каменное
надгробие. Я вынул пальцы из ануса Сент-Джона. Он застонал, и тогда я
задрал подол платья, раздвинул его ягодицы и резко вошёл в него, так глубоко,
как только мог. Внутри он был горячим, а снаружи холодным, и это показалось
мне невероятно прекрасным. Видно было, что у Сент-Джона очень давно
никого не было: когда я вошёл в него, он болезненно вскрикнул, и всё его тело
сотрясла судорога. Я почувствовал, как жестокое желание полностью
овладевает моим разумом. Зашумело в ушах. Я почти целиком выдернул свой
пенис из тесного горячего плена, а затем опять резко вошёл до самого
основания. Сент-Джон пытался не стонать, но это не слишком хорошо ему
удавалось. Я резко выходил из него и снова входил, мои руки сжались на его
ягодицах, под нами хрустели кости трупа, и вот Сент-Джон уже сам начал
насаживаться на моё безжалостное орудие в такт моим движениям, как будто
я проникал внутрь недостаточно глубоко. Неким боковым чувством я осознал,
что начал идти дождь. Мои движения становились всё более резкими и
быстрыми, и Сент-Джон застонал в полный голос. Кладбищенский сторож,
если таковой здесь имелся в этот час, мог бы его услышать, но нам было всё
равно. Наконец, я выдернул пенис из Сент-Джона и изверг семя на платье,
осыпая его новыми мутными жемчужинами. Я ощущал шевеление опарышей
под нашей обнажённой кожей, и ужасный смрад, и непередаваемое
удовлетворение. Сент-Джон тяжело дышал. Я встал и подал ему руку. Он
поднялся, и мы вышли из гроба, дрожа под дождём. Вдруг Сент-Джон поднял
руку к лицу и приложил к губам два пальца. Я автоматически кивнул. В
следующий момент он резко толкнул меня в яму, из которой мы вытащили
гроб, и спустился туда сам. В белом платье, с мокрыми волосами,
закрывающими половину лица, он сейчас напоминал мстительного призрака.
Месть и была его целью. В его руках была чёрная лента, которой он обычно
подвязывал волосы. Этой лентой он крепко связал мне руки за спиной, а потом

повалил меня лицом на мокрый суглинок, заставил раздвинуть ноги и грубо

вошёл в меня, не утруждаясь хоть как-нибудь подготовить к этому мой анус.
Боль затмила всё, я кричал и давился забивавшимися в рот комьями рыжей
глины. Жемчуг и стеклярус до крови царапали мою спину, Сент-Джон
беспорядочно выкрикивал имена всех демонов и злых духов, какие приходили
ему на ум, будто призывая их в свидетели. Его пенис казался мне раскалённой
железной штангой, протыкающей меня насквозь. Кажется, я умолял его убить
меня или сделать со мной что-то ещё более чудовищное. Я не помню. На
несколько секунд я потерял сознание. Когда Сент-Джон закончил, он не смог
развязать ленту, которой связал меня, и ему пришлось искать свой сюртук, в
кармане которого был перочинный нож.
Мы молча разыскали в темноте нашу одежду. Для этого нам пришлось снова
зажечь принесённый с собой фонарь, так как луна уже скрылась в дождевых
тучах. Мы оделись, положили платье и жестянку с загадочной тетрадью в
сумку, взяли лопаты и отправились к воротам кладбища, чтобы, подобно
призракам, раствориться в ночной мгле.
Прежде чем уйти, я обернулся и посмотрел назад. Труп леди Пайтон, голый,
разлагающийся, раздавленный нашим яростным совокуплением, казалось,
дружелюбно улыбался мне из гроба. Я улыбнулся в ответ. Эта груда гниющей
плоти подарила нам гораздо больше, чем мы смели мечтать. Не один только
мрачный сувенир увозили мы с собой из Ист Гринстэд – леди Хизер подарила
нам новую тайну, по мрачности превосходящую все те, что встречались нам
раньше. Тетрадь, найденная в её гробу, оказалась чем-то вроде дневника или
полевого журнала. Даже сейчас мы ещё не полностью перевели её, но я уверен
– она приведёт нас к чему-то невыразимо жуткому и интересному. Похоже,
там описано то, что подтверждает ранее слышанные нами легенды о безумном
голландском расхитителе могил, нашедшем то, что свело в могилу его самого.
Но главный плод той ночи – о, я только начал осознавать, насколько он важен
– это то, что я хочу Сент-Джона так, как никогда не хотел раньше. Наши
отмирающие чувства и пресыщенные тела, кажется, снова воскресают, обещая
самое сатанинское вдохновение. Я снова хочу взять в руки холст и кисти. И
судя по всему, нам предстоит ещё немало новых ощущений – в Сент-Джоне я
вижу то же желание и нетерпение. Лишь одно тревожит меня: сквозь восторг
новизны проглядывает иногда страх каких-то призрачных грядущих потерь. И
ещё какое-то новое, тянущее и неестественно радостное чувство. О, лишь бы
это не была любовь! Но это не любовь. Подобная пошлость на нашем островке
утончённого зла и наивысшего упадка просто невозможна. Завтра мы едем в
Голландию. Я встревожен, я на самом деле не хочу ехать в Голландию прямо
сейчас, остаться бы ещё в Англии, просто отдохнуть, погулять вдвоём по
мрачному ночному Лондону Джека Потрошителя и Суини Тодда, по
торфяным болотам Девоншира, по полуразрушенным, населённым
призраками поместьям Уилтшира. Но Сент-Джон в нетерпении. Он обещает,
что из Голландии мы снова поедем в Англию и останемся здесь столько,
сколько я захочу. И я заранее счастлив. Это страшит.

Одиночество Эрики Цанн
Лиам
Автор
Меня зовут Тэрри Блэр. И в то время, когда произошла эта история, шли
последние месяцы моего обучения в местном университете. Я училась на
биолога и, слегка забегая вперед, могу отметить, что успешно защитив
диплом, устроилось на работу в известную научную лабораторию в центре
Парижа. Мне по душе то, чем я занимаюсь, но это не имеет не малейшего
отношения к тем удивительным событиям, невольной свидетельницей
которых я стала.
Стыдно в этом признаться, но, несмотря на все усилия, я так не смогла

избавиться от маниакальной боязни сквозняков. Даже когда теплый осенний
день сменятся вечерней прохладой, к горлу подступает тошнота, а ноги
подкашиваются. Мне становиться страшно и сверхъестественный ужас
охватывает моё тело, проникает в тайные уголки разума, пробуждая мрачные
ассоциации связанные со странными событиями той ночи. Я обращалась к
известным психиатрам, но они списали происходящее на особенности
психики. Если бы они только знали…
Я была девушкой небогатой, и образ жизни вела достаточно скромный. Мою

учебу в университете оплачивала одна благотворительная компания, грант
которой я выиграла, по счастливой случайности, ещё в школе. На всё
остальное приходилось зарабатывать самой. Мои родители погибли в
автомобильной катастрофе, когда мне было семнадцать и с тех пор я жила у
маминой сестры Жизель Анри. Жизель была женщиной бедной и одинокой.
Своих детей у неё не было, поэтому она с радостью приняла меня к себе. Мою
старую квартиру, где я провела своё беззаботное детство, забрал банк по
причине прекращения ипотечных выплат. Машина, в отличие от родителей, не
была застрахована, отец, по забывчивости, не вспомнил об окончании срока
действия полиса, а те деньги, что были выплачены после их гибели, покрыли
лишь малую толику нужной суммы. Таким образом, я осталось бездомной и
никому не нужной и если бы не доброта Жизель, вполне вероятно, что эти
строки никогда бы не увидели свет.
Именно поэтому я с такой целеустремленностью постигала азы биологии.

Потому что знала – рассчитывать я смогу только на собственные силы.
Университет находился в Париже, а мы с Жизель обитали в его пригороде. В
небольшом, но уютном Ренуале. Я переехала почти сразу, как начался
учебный год. Первое время жила в общежитии, но вскоре поняла – шум и суета
не для меня. Кроме того, я устроилась работать официанткой в маленькое кафе
под названием «Леви». Платили неплохо, да и чаевые были более чем щедрые.
С тех пор я стала снимать квартиру. Возможность иметь место для уединения
всегда была важной для меня. Я нигде не задерживалась надолго и часто

переезжала, ибо мне нравилось исследовать город, бродить по старинным

улочкам и открывать для себя тайны Парижских кварталов. Впрочем, в самые
трущобы, где жили одни негры и арабы, я предпочитала не соваться. Таким
образом, дорожка привела меня на улицу д’Осей, где находилось аккуратное
пятиэтажное здание из красного кирпича. Хозяин дома, господин Джибриль,
был очень приятным, хоть и несколько странным человеком. Он поселил меня
на четвертом этаж в скромной обставленной, но просторной комнате. Из окна
открывался великолепный вид на город. Дом стоял на возвышенности и чем
выше был ваш этаж, тем величественней была картина.
В первую же ночь на улице д’Осей мне довелось узнать о существовании

Эрики Цанн. Она жила прямо надо мной. В квартире размеры и обстановка
которой почти не уступали моей. Не считая одной определяющей весь
последующий рассказ мелочи. У стены, что расположена по правую руку от
двери, если смотреть из коридора, стоял старинный и таинственный шкаф. Я
говорю, стоял, потому что не уверена в своих словах. Улица д’Осей, на
которой я прожила целых три месяца, исчезла с лица земли. Я тщательно
проштудировала множество карт города, но улицы с таким названием нигде
не нашла. Мне пришлось прибегнуть к поиску во всех Парижских
библиотеках, в процессе бесконечных исследований, всё безрезультатно.
Улица д’Осей испарилась. Трудно поверить, но никто из моих
немногочисленных знакомых никогда не видел улицу с таким названием. Но я
верю, после той ночи я готова поверить почти во всё.
Поздно вечером, когда на небе уже появились звезды, а я только начала
изучение взаимодействия неаллельных генов и со свойственной мне
прилежностью пыталась запомнить явление комплементарности, из окна
пятого этажа впервые послышались пленительные звуки загадочной музыки.
На следующий день я спросила господина Джибриля, кто играл. Он ответил,
что это женщина лет тридцати пяти, немецкого происхождения, немая.
Очаровательная, но замкнутая особа. Имя её, судя по записи, Эрика Цанн, и
вечерами она играет на скрипке в оркестре при одном известном театре.
Господин Джибриль также отметил привычку мадемуазель Цанн браться за
инструмент по возвращению из театра, а поскольку возвращалась она поздно,
то именно её музыку я имела удовольствие слышать этой ночью. Постояльцев
у него немного, да и большинство из тех, кто вселяется, не изъявляет желания
занять комнату на верхнем этаже. Поэтому и жалоб подобного рода ему ранее
не поступало. Я поблагодарила господина Джибриля и заверила в том, что
меня всё устраивает и переезжать, в ближайшее время, я не собираюсь.
Таким образом, я слушала Эрику Цанн каждую ночь. Она мешала моему сну,
но признаюсь честно – я была очарована её несколько странной, но всё же
замечательной привычкой. Моё познание в музыке невелико, но в одном я
была уверенна совершенно точно – ни одно из созвучий Эрики не похоже ни
на что слышанное мною ранее. В этих звуках я чувствовала нечто
потустороннее. И в то же время, моя соседка была в высшей степени

одаренным композитором. Каждая секунда усиливала мою любовь к её музыке

всё сильнее и поэтому приблизительно через неделю я решилась
познакомиться с этой удивительной женщиной.
Однажды вечером, когда Эрика Цанн возвращалась с работы, я дождалась её

в коридоре и сказала, что хотела бы с ней познакомиться и насладится музыкой
вблизи. Внешность этой женщины поразила меня. Она была невысокой,
изящной, белокурой, с темно-синими глазами и очень женственными чертами
лица. Одета в короткое черное платье подходящее скорее для светских
приемов, нежели для обшарпанного дома на улице д’Осей, и того же цвета
туфли на высоком каблуке. К моему глубочайшему удивлению Цанн ответила
весьма дружелюбно, в её взгляде читался неподдельный интерес к моей
персоне, и, взяв меня за талию, пригласила следовать за ней. Я была несколько
обескуражена таким жестом с её стороны, но попыталась не выдать свои
чувства. Комната, в которую мы вошли, была обставлена столь же скудно, как
и моя. Узкая железная кровать, столик, старинный шкаф справа от двери,
несколько книжных полок, холодильник, газовая плита, странная картина на
стене, нотный пюпитр и четыре старинных стула. Небольшая ванная комната,
куда я вошла освежиться, оказалось столь же чисто убранной, как и сама
квартира. Ноты были аккуратно разложены на столике. Судя по тому, что я не
обнаружила вокруг ни пыли, ни паутины, хозяйка этой комнаты любила
красоту во всем. Но даже ей не удалось придать этому месту ощущение
домашнего уюта. Не было приятных глазу мелочей, способных оживить
любую, самую мрачную обстановку.
Жестом предложив мне садиться, Эрика погасила свет и зажгла несколько

свечей. Затем, всё в том же платье, лишь сменив туфли на домашние тапочки,
она извлекла из футляра скрипку и с нею на руках села напротив меня. На ноты
Цанн даже не взглянула, и не поинтересовалась моими предпочтениями,
просто играла в течение часа восхитительные мелодии. Я никогда не слышала
ничего подобного. Вероятно, это была музыка её собственного сочинения. И
ещё одно, во время игры темно-синие глаза Эрики неотрывно наблюдали за
мной. Признаюсь, от этого взгляда у меня появилось странное, доселе
неведомое мне чувство, которое я, к сожалению, не могла пока что осознать.
Вероятно, не попроси я сыграть что-нибудь из тех удивительных ночных

мелодий, ничего бы и не произошло. Но когда Эрика отложила смычок и
ослепительно улыбнулась мне, я восприняла это как знак. И озвучила свою
просьбу. В ту же секунду доброжелательная улыбка исчезла с лица женщина.
В нём отразились боль и страх, от чего мне стало не по себе, и я поспешно
попыталась выяснить причину таких изменений. Эрика сжалась и как-то разом
постарела на несколько лет. Только что передо мной сидела молодая красивая
женщина, а уже через мгновение произошла такая странная метаморфоза.
Я хотела успокоить Эрику, но она отпрянула от меня, а её взгляд скользнул к
старинному шкафу, что смотрелся почти зловеще в тусклом свете затухающих

свечей. Такая резкая перемена настроения показалась мне странной, но

очевидно, что причиной этого явилась моя неловкая просьба. Не знаю почему,
но я встала со стула и решительно направилась к шкафу. Я была всего в шаге
от старинного предмета, когда Эрика настигла меня. Она кивала на дверь и
обеими руками стала оттягивать меня от стены. Я возмутилась столь
неэтичному поведению и велела Цанн убрать руку и сказала, что ухожу.
Внезапно она успокоилась, на её лице появилось виноватое выражение. Эрика
примирительно сжала мою руку и отвела обратно к стулу. Затем, с
задумчивым видом подошла к столу, нашла карандаш и листик бумаги и стала
писать красивым каллиграфическим почерком.
Закончив писать, она вручила мне записку, и виновато улыбнувшись вновь
села напротив. В послании Эрика приносила глубочайшие извинения за свое
поведение и умоляла не держать на неё зла. Она утверждала, что страдает от
своей немоты и одиночества, а также подвержена необычным страхам,
природу которых хотела бы сохранить в тайне. Отчасти это связанно с
музыкой, но не только. Ей понравилось, как я слушаю, и она будет рада моему
обществу хоть каждый вечер. Также она просила не обращать внимания на её
маленькие странности.
Пока я читала записку, моя обида сменилась глубоким сочувствием. Я также

как и она страдала от одиночества. Но её положение было гораздо более
плачевным. Она была нема. Я могла в отличие от неё общаться с людьми. Что
же оставалось ей? Медленное угасание и странная музыка по ночам? Дочитав
до конца, я заключила хозяйку в крепкие объятия, и пообещала навестить её
завтра. Эрика растрогалась и уже стоя в дверях неожиданно поцеловала меня
в губы. Это был осторожный и нежный поцелуй. Я не знала, что и сказать, а
она уже закрыла дверь.
Очень скоро я убедилась, что Цанн жаждет моего общества даже больше, чем
можно было подумать. Она приглашала меня к себе, а если я приходила
незваной, Эрика даже не пыталась скрыть свою радость. Но наши встречи
приносили удовольствие не только ей. Пусть я спала всего несколько часов,
зато в моей жизни появилась цель, не касающаяся образования. Я хотела
помочь этой бедной женщине, стать для неё опорой. В конце каждого нашего
свидания она непременно дарила мне поцелуй, который со временем
становился всё более долгим и страстным. А однажды, Эрика наконец
поведала мне о своих истинных чувствах, и в тот же день я познала таинства
женской любви. Вскоре, необходимость в этих встречах стала для меня сродни
наркотической зависимости, и я уже не могла жить без них.
Теперь, я подхожу к той части своего рассказа, когда слова необходимо

подбирать с особой осторожностью, ибо дальнейшие события до сих пор не
укладываются в моей голове. Каждый раз после моего ухода Эрика начинала
играть те самые сверхъестественные мелодии, которые и привлекли в первый
же вечер моё внимание. Музыка была необычайно красива, но

сопровождавшие её вибрации вызывали странные ощущения, и трудно было

поверить, что играет один-единственный человек. Эрика Цанн, женщина,
которая открыла для меня мир глубоких чувств, была истинным гением. С
каждым днем игра становилась всё прекрасней и причудливей, а Эрика,
казалось, расцветала. Но одной ужасной ночью всё внезапно прекратилось.
Я лежала в кровати, ещё ощущая на теле жар от прикосновений моей
женщины, и слушала пение скрипки. Внезапно прекрасные звуки переросли в
безобразный визг. Сначала я подумала, что это лишь плод моего воображения,
но прозвучавший затем вопль, исходивший с пятого этажа, подтвердил мои
опасения. Наверху происходило что-то невыразимое. Кричать так жутко и
жалостливо мог только немой человек, и только от невыразимого ужаса. Моя
Эрика…
В ту же секунду я встала с кровати и на скорую руку одевшись, побежала по

ледяным ступенькам к ней. Из-за поспешности сборов про обувь пришлось
забыть. Я стала колотить в дверь, но ответом мне была тишина. Дрожа от
холода и страха, не столько за себя, сколько за неё, я постучала вновь. Наконец
послышался какой-то шорох, возможно, это была Эрика. Я звала женщину по
имени, снова и снова повторяя его как заведенная. Цанн, судя по звукам,
поднялась с пола, доковыляла до шкафа и затворила его, я поняла, что это
шкаф по характерному звуку закрывающейся дверцы, и лишь после этого
сподобилась впустить меня. Каким же облегчением было увидеть, что с ней
все хорошо. Я осыпала её лицо поцелуями. Эрика была вся в слезах и
прижималась ко мне как маленькая девочка, потерявшая мать.
Её истерика закончилась так же внезапно, как и началась. Она отстранилась от

меня и усадила на стул, рядом с которым лежали скрипка и смычок. Постояв
несколько секунд неподвижно и судя по всему успокоившись, Цанн подошла
к столу и написала короткое послание для меня. В записке она просила, во имя
нашей любви, ведь совсем недавно, на таком же самом клочке бумаги она
написала заветные для любого человека слова: «Я люблю тебя», поверить
всему, что она собирается сейчас рассказать. Я согласно кивнула и терпеливо
ожидала, пока Эрика торопливо водила карандашом по бумаге.
Прошло около часа, а она всё продолжала своё долгое повествование, и стопка
листов рядом с ней неуклонно росла. Но вдруг Цанн отчаянно дернулась. И
взор её был устремлен на тот странный шкаф возле двери. Она затряслась от
страха, словно смогла уловить что-то неведомое моему слуху. Но ошибки не
было, я тоже слышала это. Звук, чарующий и неимоверно далекий. Словно
кто-то играл за несколько километров от нас. Музыка, подобная той, что я
слышала почти каждую ночь, доносилась из-за закрытых дверей
отвратительного шкафа. Эрика отбросила карандаш, резко встала, схватила
скрипку и, разорвав тишину, наполнила комнату теми потусторонними
мотивами, которые я слушала часом ранее лежа в своей кровати.
Что играла в ту ужасную ночь Эрика Цанн, описать невозможно, да и не имеет
особого смысла. Прежде, прослушиваясь к странным звукам, я и представить

себе не могла какой жуткий страх они могут вызывать. Выражение лица моей
возлюбленной пугало и тревожило одновременно. Она словно пыталась
отгородиться от чего-то с помощью своего музицирования. Между тем я все
так же не могла узнать ни одной ноты, а скрипка продолжала завывать с
нарастающей громкостью. Эрика, заливаемая потоками пота и слез, дергалась
словно сумасшедшая и не отрывала ни на секунду свой обезумевший взгляд
от старинного шкафа. Между тем я отчетливо различала как где-то далеко, в
иной вселенной, раздавались более высокие и протяжные, чем у скрипки,
мелодии, которые кто-то выводил невидимой мне рукой.
Внезапно, за дверцами шкафа раздался характерный шум ветра, как если бы

он дул в ставни окна. Моё сердце застучало быстрее. Цанн продолжала играть,
а скрипка продолжала исторгать из себя ужасные дьявольские мелодии. Я не
могла поверить, что сей прекрасный инструмент способен на такое. Я
посмотрела на Эрику, но сознание покинуло её. Прекрасные темно-синие глаза
потеряли былую осмысленность и блеск. Изящные пальцы лихорадочно
водили смычок по струнам, извлекая из скрипки не поддающиеся описанию
звуки.
Тут ещё более сильный порыв ветра распахнул дверцы шкафа, и меня обдало
ледяным замогильным холодом. Я сжалась от ужаса и озноба. Ветер не стихал,
он подхватил аккуратную стопку листов исписанных каллиграфическим
почерком Эрики и увлек в зияющую пустоту шкафа. Тогда мне вспомнилось
моё давнее желание заглянуть внутрь. Когда я приникла к входу, то не увидела
ничего, из того, что ожидала. Здесь не было вещей или обуви, даже задней
стенки… ничего, только беспредельное черное пространство. Невообразимое,
наполненного странным движением и музыкой, имеющей неземное
происхождение. Тогда элементы мозаики стали на свои места. Вот почему
Эрика отказывалась переезжать отсюда, и вот отчего она не желала, чтобы я
оставалась у неё на ночь. Кем была эта загадочная женщина, которую я любила
всем сердцем? Проводником между мирами? Стражем? Я не сомневалась, что
шкаф – это портал в другое измерение. Может даже прихожая вселенной?
Пока я глядела, оцепенев от ужаса и обрушившихся на меня ответов, ветер
задул свечи, а электричество отключилось, оставив нас в первобытном мраке.
Лунный свет за окном внезапно исчез, как и привычные уличные звуки. Лишь
стоны скрипки и плач ветра наполняли зловещую комнату.
Она не откликалась, но скрипка продолжала своё пение. Я нащупала её голову
и прокричала в ухо, что мы должны идти. Эрика не отвечала, её кожа была
холодной как лед. Игра продолжалась. Я вырвала у неё скрипки и, что было
сил, кинула куда-то во тьму. Шум от падения был едва слышен, слово что-то
глушило посторонние на его взгляд звуки. Я продолжала свои попытки
вывести Эрику из состояния транса. Коснувшись губ женщины, я вложила в
поцелуй всю любовь и нежность дарованную мне. И она очнулась. А потом не
знаю как, но я подхватила Цанн на руки и понесла прочь из комнаты. Каким-
то чудом отыскав дверь в этом мраке мы сумели выбраться. Как могла быстро,

с бесценным грузом на руках, я спустилась по лестнице и вбежала в свою

комнату.
Сборы не заняли много времени. Я покидала свои конспекты, книги и вещи в

новую спортивную сумку. Решение бежать было спонтанным, но единственно
верным. Мне никогда не забыть то ужасное бегство. Я – в джинсах, футболке
и тапочках, и Эрика – в своем любимом черном платье, но босиком, бежим,
прыгаем, скользим по бесконечным лестницам, переулкам и улицам ночного
города. Прочь от улицы д’Осей. К людям, к свету, к доброте. Навстречу
спасению. Ветра не было, если мне не изменяет память, как и луны, лишь
звезды неярко сияли на небе.
Все мои поиски, все самые скрупулезные изучения карт и справочников ни к

чему не привели. Улица д’Осей была стерта с лица земли. Но это ничуть не
тревожит меня, как и исчезновение исписанных листов – ключу к загадочным
событиям. Награда, полученная мной, с лихвой компенсирует тот ужас,
свидетельницей которого я стала. С той ночи прошло немало лет, и многое
поменялось в мире. Я по прежнему боюсь сквозняков и пение скрипки
невыносимо моему слуху. Моя жизнь не похожа на красивую сказку, и
прекрасный принц никогда не окажется на моем пороге, ведь я предпочитаю
принцесс. Мою зовут: Эрика Цанн. Она больше не одинока, как и я. И прошлое
моей любимой меня не волнует. Только настоящее, то, что происходит прямо
здесь и сейчас.
Единственное что нужно для торжества зла – это бездействие хороших людей
От автора.
Я говорю Богу:спасибо.
Дагон
Keitaro
Автор
В этих строках я хочу рассказать Вам возможно о последних днях моей

жизни…
Я не знаю, зачем я все это делал. Может быть просто следуя минутному
порыву. Может быть, следуя какому-то провидению свыше. А возможно
просто от скуки. Но, как бы то ни было, я это делал. И совершенно не жалею
об этом.
Сперва, необходимо было найти подходящее место. Тут возникали

определенные сложности. Во-первых, место сие должно было быть как можно

ближе к воде. Во-вторых, оно должно было быть скрыто от людских глаз и
ушей. Ибо то, чем я собирался заниматься, было не предназначено для них.
Вследствие чего мною был приобретен старый склад недалеко от порта. Место
довольно уединенное и заброшенное. Многие годы никто туда не заглядывал.
Дальше оставалось только приготовить его. Для этого мне пришлось еще
немного потратиться. Часть оставшихся денег были потрачены на
приобретение хирургических инструментов. На вторую половину я поставил
крепкие стальные двери. Так же позаботился о прочных ставнях на окнах.
Дабы любопытствующие не смогли заглянуть внутрь. Наконец, все
приготовления были закончены. Оставалось только дождаться нужного
момента…
И вот этот день настал. Дождавшись наступления темноты, я поспешил в свое

«тайное убежище». Убедившись, что никто меня не видел, я заперся на складе.
Плотно затворил ставни и начал приготовления. Начертав на полу нужные
символы, установил в центре плотно сколоченный деревянный алтарь. Зажег
курильницы и приступил к ритуалу. Жертву я подготовил заранее. Но, к моему
сожалению, я не знал необходимого подношения. Поэтому подготовил
ягненка. Надеясь, что эта жертва подойдет. Туша была уже предварительно
выпотрошена и освежевана. Взвалив ее на алтарь, я отошел к краю
пиктограммы. Встав с восточной стороны и воздев руки вверх, я громко
прокричал:
Aye Unnaphas Ta Shadu!
Iskhvhl Nutaoe Eh Aakha!
Ayatoyatayn Nautsu Oea Akha!
Aye Asau Pashtannle!
Tse Taasu Naalukvl Kosh!
Asain Kabitu Asain Slash!
Aa T’nyot Ha Ateg Kha!
Taa Apatu Eghinnu Ommlaa Sphaat!
Kila Asu Nalgailrl Kila Kila!
Dumeshas Kut Saphammu Kila Kila!
Замерев в нетерпении, я ждал. Ждал, но ничего так и не произошло. Значит,

мою жертву не приняли. Это единственное, к чему я пришел. Ошибки быть не
могло. Символы были начертаны без ошибок. Воззвание произнесено
правильно. Оставалась только жертва. Смирившись с неудачей, я покинул
склад, предварительно убрав все следы своего пребывания там. Но на этом я
останавливаться не собирался. Нужна была новая жертва…
Я уже давно наблюдал за этой девушкой. Она как никто подходил на эту роль.
И вот, спустя несколько дней, все же решился. Дождавшись конца рабочего
дня, я шел за ней. Детально изучив ее маршрут, я знал где на нее будет проще
всего напасть. Итак, я продолжал следовать за ней. Странно, но девушка так и

не заметила меня. Не обратила внимания. Совсем… только лишь вскрикнула,

когда я прижал к ее лицу платок, пропитанный хлороформом. Я опущу
детальное описание того, как я добрался до склада со своей ношей и перейду
к самой сути задуманного мной…
Итак, жертва была готова. Оставалось только сделать необходимые
приготовления. Время нападения было выбрано так, чтобы я успел все сделать.
Сделав ей инъекцию, старательно и плотно зашил девушке рот плотными
нитками. Лишний шум мог только осложнить мою затею. Потом тщательно
закрепил тело в вертикальном положении. Подвесив за руки и крепко привязав
за ноги. Так же подготовил столик с необходимыми инструментами.
Медленно, неспешно раздел жертву. Девушка начала просыпаться. Отлично.
Она должна находится в сознании.
- Iz Arta Subrain Atashdu Raa – тихо напевая себе под нос я взял со столика
скальпель.
Продолжая напевать сделал аккуратный разрез. От нижней челюсти прямо по
центру грудной клетки и вниз. Алая кровь струйками стекала по бледной коже.
Девушка что-то истово мычала, но швы крепко держали. Только лишь струйка
крови стекала из уголка рта.
- Ilge Sumeosh Denahvaosh Ke – продолжал напевать я.
Далее сделал еще два разреза. По внутренней стороне рук. От запястья и к
разрезу на груди. Резал аккуратно, стараясь не перерезать вены. Она нужна
мне живой. Если жертва умрет раньше времени, все придется повторять
заново. Девушка все еще мыча, дернулась. Рука со скальпелем соскользнула,
и металл ушел глубоко в плоть. Фонтанчик крови брызнул мне в лицо. Не
придав этому особого значения, я продолжал. Все так же неспешно перейдя к
ногам. Два небольших надреза вокруг ступней и вверх, по внутренней стороне.
Обойдя тело вокруг я закончил оба надреза. Теперь осталось только лишь
снять кожу. Поднявшись с колен, я сделал последний аккуратный надрез на
шее, чуть ниже затылка. Отложил скальпель и взял со столика широкий
охотничий нож.
- Atrain! Sur Aeztabal Kheg Sur Keghtu! – запустив пальцы в разрез на шее я
ухватился за кожу.
И резко дернул вниз. Она дернулась и застонала с такой силой, что я на
мгновение испугался, что швы не выдержат. Она продолжала извиваться в
путах. А я, слегка подрезая жилки ножом, продолжал снимать с нее кожу.
Кровь брызгала во все стороны. Утерев рукавом с лица капли крови, я
продолжил. Действовать надо было не спеша и аккуратно. Она мне еще
понадобится. Да и времени было в достатке. Когда я подходил к ногам, она
перестала дергаться. Улыбнувшись самому себе, одним сильным рывком я
сорвал кожу с ног. Свернул и аккуратно отложил в сторону. Теперь надо было
выпустить кровь. Отложив нож и взяв со столика длинную толстую иглу,
аккуратно проколол бедренные вены. Два прокола на одной ноге. И два на
второй. Темная кровь пульсирующими струйками побежала вниз по ногам.
Отложив иглу в сторону, я обхватил правую ногу руками. Чуть выше прокола.
И сильно сдавив оголенную плоть провел руками вниз. Выдавливая, выжимая

из нее кровь. Темно алая кровь потоком хлынула на пол. Проделав такую же
процедуру со второй ногой, я вновь взял со стола скальпель. Сделав два
глубоких разреза под нижней челюстью, вытащил через них язык и рывком
оторвал его. Отбросил в сторону. Далее разрезал шею. В лицо мне тут же
ударил тугой фонтан крови. Сплюнув, сунул руку в разрез и рывком вытащил
пищевод. Завязал его на узел. Потом к нему еще вернусь. И опять в моих руках
оказался большой охотничий нож. Аккуратно, чтобы не задеть внутренности,
резким движением вспорол ей брюхо. От паха и вверх, до грудины. Отложив
нож в сторону и взявшись за края разреза, раскрыл брюшину. Зафиксировав ее
в таком положении заранее приготовленными распорками, аккуратно, дабы не
запачкать тело содержимым желудка и кишечника, вынул внутренности. Они
мне были не нужны, поэтому я попросту выкинул их в контейнер, стоявший в
дальнем углу комнаты. Вернувшись к телу, продолжил приготовление
подношения. Аккуратно разрезав диафрагму, запустил обе руки внутрь. Надо
было достать сердце. Легкие мне были без надобности, поэтому я не особо
волновался за их сохранность. Достав его, аккуратно поместил в сосуд с
заранее приготовленным раствором. Потом вырвал легкие с трахеей и
предварительно завязанный узлом пищевод. Тело было почти готово.
Осталось всего несколько деталей. Ловко орудуя скальпелем, извлек матку и
яичники. Их так же поместил в сосуд с раствором. Почти готово. Отвязав тело
и взвалив его на плечо, перенес тушу на стол. Оставалось извлечь глаза.
Оттянув веки аккуратно отрезал их скальпелем. Они бы только мешали.
Теперь предстояло самое сложно, на мой взгляд. Извлечь глазные яблоки и не
повредить их. Используя длинную тонкую иглу, я подцепил одно из них. Затем
ловко подхватил пальцами и выдернул из глазницы. Осторожно обрезал пучок
нервов. Готово! Тоже самое проделал с другим глазом.
Наконец, подношение было готово. Можно было приступать. Я вновь
начертал на полу нужные символы и несколько раз тщательно их проверил.
Установив в их центре деревянный алтарь, перетащил на него тушу. Зажег
курильницы и разместил извлеченные органы следующим образом. В голове
установил сосуд с сердцем. В ногах сосуд с маткой. Глаза же в отдельных
емкостях разместил по бокам от алтаря. Выйдя за пределы символов и накинув
на плечи кожу девушки я снова стал с восточной стороны. И, воздев руки к
небу, пропел:
Aye Unnaphas Ta Shadu!
Iskhvhl Nutaoe Eh Aakha!
Ayatoyatayn Nautsu Oea Akha!
Aye Asau Pashtannle!
Tse Taasu Naalukvl Kosh!
Asain Kabitu Asain Slash!
Aa T’nyot Ha Ateg Kha!
Taa Apatu Eghinnu Ommlaa Sphaat!
Kila Asu Nalgailrl Kila Kila!
Dumeshas Kut Saphammu Kila Kila!

Секунду ничего не происходило. Потом живот мой внезапно скрутило

судорогой. Боль была невыносима. В глазах потемнело. Меня тут же вырвало
смесью крови и желчи. Еще мгновение и тело на алтаре вспыхнуло ярким
зеленым пламенем. Мою жертву приняли! Не обращая внимания на
болезненные спазмы в низу живота, я продолжал песнопения. На улице грянул
гром. Бушующий ветер неистово бился в плотно запертые ставни. Я слышал
как бурлящее море разбивает свои волны о берег. И тут здание потряс
сокрушительный порыв ветра. Вой его усиливался и вскоре заполнил собой
все вокруг. Еще немного и здание не выдержало. Крышу сорвало и унесло
прочь. И на фоне мрачного ночного неба, озаряемого вспышками молний,
четко виден был огромный темный силуэт. Дагон! Тот к кому я взывал все это
время! Он пришел за мной! Пришел забрать меня с собой! Я простирая руки к
небу громко смеялся. И я уйду с ним. И буду жить в Р’льехе. Там, где великий
Ктулху спит, ожидая своего часа!
Ктулхианские частушки
DjZolt
Автор
В ПровидЕнсе я родился,
В ПровидЕнсе я помру!
Эх, в уме я повредился,
Узрев Ктулху поутру!
***
Много жутких слов и буков

Я поведаю вам всем!
Я араб, безумный очень,
В остальном же нет проблем!
***
Ктулху щупальцами машет

И показывает жест!

Зов его до смерти страшен,

Ну, а хер похож на шест!
***
Ох, безумен я, безумен…

Что? Эпитетов уж нет?!
Альхазред красив, разумен,
Съест тебя он на обед!
***
Гатаноа, Ктулху, Голгор…

Тьфу, язык можно сломать!
Ты на чём сидел зараза?
Лавкрафт, гад, твою же мать!
***
Я Ньярлатхотеп, ребята,
Не рифмуюсь, хоть убей,
Хочешь видеть меня, смертный?
Так косяк сперва забей!
***
Шоггот-шоггот, ты могуч,
Так какого ж хрена-то?!
Двух задротов не догнал,

В чём твоя проблема-то?
***
С Уэстом я не пью теперь!

Что я видел поутру…
Он крадётся через дверь,
Тянет он ко мне иглу!
***
Азатот, слепой как крот,

Как же выглядишь ты хоть?
И на пару Йог-Сотот…
Опиат надо вколоть!
***
Я сижу, чешу в затылке,

Челюсть мощную напряг,
Думай, Говард, чтоб из Маршей
Нам не сделать симпатяг!

Mify Ktulkhu - Russkoyazychny Krug Avtorov PDF

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Mify Ktulkhu - Russkoyazychny Krug Avtorov PDF

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Альянс E.S.V.! www.onesv.

Альянс E.S.V.! www.onesv.org

Представляем вам наш новый сборник от Русскоязычного Круга

Альянс E.S.V.! www.onesv.org

Доктор Гаррисон, вернувшийся недавно с раскопок в Турции, с гордостью

—В ней есть что-то пугающее, — заявил молодой Моррис.

— Она прекрасна! — горячо возразил Ричард Фельдман. — Удивительно, что

— Да, очень древняя, — с улыбкой кивнул Гаррисон. — Их принято называть

— Вот почему она вас пугает, Моррис, — засмеялся кто-то из нас.

— Вполне возможно, — совершенно серьезно сказал доктор. — Считается,

Альянс E.S.V.! www.onesv.org

началом уходит корнями в те жуткие времена. Ведь вас, молодой человек,

— Как у Лилит, демона ночи, — невольно вырвалось у меня.

— Замечательно! — воскликнул Ричард. — Какими мрачными тропами

— И все-таки имя этой вашей богини не забыто! — вдруг заявил полковник

Все внимание переключилось на полковника, мы умоляли его рассказать то,

Гости расходились. Мы с полковником вышли последними, и, только я хотел,

— Прошу вас, задержитесь, — попросил он. — Моя история не займет много

Я заверил его, что с удовольствием выслушаю его рассказ и не стану клеймить

— Это произошло в Мексике. Точнее — в Хесус-Тласко. Скорее всего,

Альянс E.S.V.! www.onesv.org

корзиной, а народ от нее натурально разбегался.

— Да, — кивнул Льюис, затягиваясь сигарой. — Любой, кто оказывался у нее

И ведь знаете что? Я видел ее без прикрас. И загрубевшие руки, и резкие

Альянс E.S.V.! www.onesv.org

Сказав это, я обернулся и заметил, что Джек провожает удаляющуюся Мириам

— А вы не судите по виду, мистер, — отозвался пройдоха, протирая стаканы.

— Что же, кто-то подглядел за ней во время ее шабашей? — с жадным

— Про шабаши — может, и выдумка. А то, что все парни, клюнувшие на

— Так ее обвиняли в убийстве?

— Ну, полиция ее пару раз допрашивала. По факту исчезновения, так сказать.

— Я заметил, что местные не стремятся с ней общаться, — вставил я.

— Еще бы, ведь ее прикосновение — яд! — засмеялся наш собеседник. — Нет,

— То есть, монстр материализовался из пустоты? — уточнил я.

— А, кстати, где живет ваша колдунья? — игриво поинтересовался Джек, и я

Альянс E.S.V.! www.onesv.org

— Воон там, — бармен показал себе за спину и вверх. — Ее дом — последний

Слово за слово — мы засиделись в баре до позднего вечера, позабыв обо всех

— З-знаете что, полковник, — сказал Джек, запинаясь. — Я з-завтра отсюда

Я буркнул что-то невразумительное. Я ненавидел его все сильнее.

— А вы ведь сами были бы не прочь? А давайте поспорим, кто первый ее

Он настойчиво лез ко мне, обдавая тяжелым духом. Я стряхнул его и,

Мириам спокойно и непринужденно стянула юбку, рванула на груди белую

Альянс E.S.V.! www.onesv.org

достал револьвер и снял его с предохранителя.

Но тут произошло нечто странное. Мириам, увернувшись от объятий спешно

Мириам пала на колени пред своей «богиней», заставив сделать то же самое

Окончив ритуал, «бруха» потянула Джека на аккуратно застеленную кровать.

Да, признаюсь, я испытывал не только ужас, но и восторг, глядя, как это

Альянс E.S.V.! www.onesv.org

индейскими скулами терзает раскинувшегося голого мужчину средних лет и

В какой-то момент они перевернулись, и Джек оказался сверху, впрочем, столь

С неприятным сухим пощелкиванием конечности ее удлинялись, выпуская,

Она тут же проснулась, словно ждала этого. Вскочила, нимало не смущаясь, и

— Я знала, что ты придешь, — сказала она. И это были те слова, которые

Альянс E.S.V.! www.onesv.org

Она пала на колени и затянула: «Madre, Shub-Niggurath»! Далее — какие-то

Мириам встала и повернулась ко мне лицом. Раскинула сильные теплые руки,

Льюис застонал. Видимо, я выглядел столь пораженным, что он поспешил

— Не слушайте меня, когда я так говорю. Ее власть удивительно сильна. Я

Меня с детства учили - жизнь дороже всего, и тратить её впустую нельзя.

Альянс E.S.V.! www.onesv.org

Мой успех в археологии был неописуем. Я достиг таких высот, о которых