Чепайтене - Культурное наследие - учебник

Раса Чепайтене
Культурное наследие
в глобальном мире
Вильнюс
Европейский Гуманитарный Университет
Институт Истории Литвы
2010
УДК 719(100)
ББК 85.101(0)
Ч44
Рек ом ен д ов а н о к и з д а н и ю :
Научным советом Европейского гуманитарного университета
(протокол № 53-3 от 23 марта 2010 г.);
Советом Института Истории Литвы (протокол № 4 от 22 июля 2009 г.)
Рец ен з ен ты:
Юргис Бучас, профессор, директор Центра Краеведчества
при Каунасском технологическом университете;
Едита Ряубене, доцент Вильнюсского технического университета им. Гедиминаса
Перев од с л и тов ск ог о:
Марии Завьяловой, доктор
Издание осуществлено при поддержке Трастового фонда

Европейского гуманитарного университета
Ч44 Раса Чепайтене

Культурное наследие в глобальном мире – Вильнюс : ЕГУ, 2010. –
298 с.
ISBN 978-9955-773-33-7.
В книге исследуется широкое поле проблем связанных с со-

временным подходом к восприятию, охране и интерпрпеации
культурных ценностей.
УДК 719(100)
ББК 85.101(0)
ISBN 978-9955-773-33-7
© Р. Чепайтене, 2009
© ЕГУ, 2010
Содержание
Введение....................................................................................................................... 5
I. Наследие, память, история.....................................................................................9

Лики культурной глобализации............................................................................9
Наследие – старый и новый феномен................................................................ 18
Наследие в контексте исторической культуры................................................. 28
Памятник в эпоху «наследия»..............................................................................41
Типологии вандализма......................................................................................... 55
Развитие аксиологии культурных ценностей.................................................... 67
Наследие и идентичность....................................................................................80
II. Развитие охраны культурного наследия...........................................................94
Предпосылки охраны...........................................................................................94
Формирование дисциплины...............................................................................103
Парадигмы консервационных практик............................................................. 118
Проблемы охраны исторического города.......................................................130
Охрана объектов нематериальной культуры..................................................147
Интегральная охрана природного и культурного наследия..........................159
Индустрия наследия и ее критика..................................................................... 171
III. Проблемы интерпретации культурного наследия.........................................183
Феномен интерпретации....................................................................................183
Проблемы охраны и интерпретации археологического наследия...............192
Индустриальное наследие и экомузей............................................................206
Современный музей – между хранилищем и спектаклем.............................. 217
Тематический парк как симуляция прошлого..................................................227
Подходы к интерпретации исторического города......................................... 237
Проблемы интерпретации «спорной» памяти................................................ 250
Выводы и прогнозы на будущее...........................................................................264
Santrauka.................................................................................................................. 274
Summary................................................................................................................... 276
Список илюстраций................................................................................................. 278
Список литературы и источников.........................................................................280

Введение
Хотя теоретический и практический опыт охраны культурного на-
следия на Западе (тут и далее имеются в виду страны Западной Европы
и северной Америки) начал складываться еще со времен античности,
особый импульс ему придал XIX в. Но особенно благоприятным пери-
одом для формирования профессионального и общественного инте-
реса к прошлому несомненно можно считать вторую половину ХХ в. Не
ошибусь, если скажу, что вопросы охраны и использования природного
и культурного наследия сегодня во многих странах признаны особенно
актуальными и стали важной темой общественных дебатов. Некоторые
в этих процессах даже склонны узреть настоящий «бум наследия».
Новую волну интереса к культурному наследию в XX в. определили
различные социополитические предпосылки, приведшие к значитель-
ному расширению самого этого понятия, развитию международного
сотрудничества в процессе дальнейшего поиска универсальных кри-
териев идентификации и использования природных и культурных цен-
ностей и наиболее приемлемых решений практических проблем их
охраны. Вследствие этого в последнее десятилетие XX в. «изучение
культурного наследия» (heritage studies) включалось все больше ака-
демических дисциплин и широких слоев общества, профессионалов и
заинтересованных лиц.
Принимая во внимание упомянутый феномен «бума наследия», мы
сталкиваемся с потребностью разобраться в существенных тенден-
циях отношения современного общества к прошлому. При попытке
найти ключи к пониманию нынешней культурной политики, частью ко-
торой можно считать сферу охраны наследия, невозможно обойтись
без понятия «глобализация», точнее «глобальное наследие», имея в
виду, с одной стороны, глобальное или «мировое» наследие, которое
наилучшим образом представлено в Списке всемирного наследия ЮНЕ-
СКО, и, с другой стороны, так называемые глобальные продукты насле-
дия, давно перешагнувшие границы создавшей их культуры и ставшие
ярким показателем усиления мультикультурализма, как, например,
пища, стили музыки, дизайна.
Итак, что представляет собой и что означает глобализация в эконо-
мике, культуре, наконец, в охране наследия? Каково происхождение
и причины этих противоречивых и не совсем прозрачных процессов, в
каком направлении они развиваются? Наконец, как все это оценивать
и что делать? Попытка ответить на эти сложные вопросы и стала основ-
6 Культурное наследие в глобальном мире
ной целью настоящей книги. Для данного исследования были выбраны

два основных направления.
Первое – охрана наследия как дисциплина per se, анализ особенно-
стей и проблем ее внутреннего развития. Следует отметить, что сегодня
наука о наследии является быстро развивающейся областью академи-
ческих исследований, возникшей из практик управления (management),
консервации (conservation) и хранения (preservation) и сопровождаю-
щих их дискуссий и экспертиз, на которые эти практики опираются. На-
ука о наследии сейчас особенно комплексна и междисциплинарна, она
основана не только на классической триаде археологии, архитектуры и
истории, традиционно связываемых с материальным наследием, но и
на таких дисциплинах, как география, антропология, музееведение, со-
циология, экономика, наука о культуре и туризме, педагогика и пр. Все
эти различные гуманитарно-социальные или даже естественнонаучные
(наиболее актуализованные в техническом процессе охраны) подходы
позволяют расширять дебаты о «наследии» и о его охране.
Второе – сегодня «наследие» не является только полем дебатов,
касающиеся чисто технического процесса сохранения природных и
культурных ресурсов или управления ими, актуальным лишь для специ-
алистов, тем более объектом не только этих профессиональных прак-
тик. Скорее можно сказать, что феномен «культурное наследие» явля-
ется культурной и исторической практикой, достойной специального
анализа, а сегодня, как уже упоминалось, обретающей и глобальный
характер. Поэтому на современную ситуацию охраны наследия нужно
смотреть и как на составную часть культурной политики или, конкрет-
нее, политики истории.
На Западе наследие часто воспринималось в виде материальных
объектов и местностей, играющих важную роль в формировании мест-
ной и особенно национальной идентичности. Взгляд на то, какова при-
рода, значение и социальная роль «наследия», преобладал в дискурсе
и практиках его охраны. Однако со временем, когда появились новые
интересы к наследию, представляемые, например, более широкими
социальными слоями (крестьянами, рабочими, разными этническими
или конфессиональными группами) или местными (indigenous) обще-
ствами развивающихся стран, традиционная – элитарная – идея «на-
следия» была признана ограниченной и ее начали менять, расширять
и релятивизировать, таким образом перешагивая рамки западного по-
нимания наследия.
Понятно, что процесс создания и сохранения «наследия» в глобаль-
ном мире является деятельностью, тесно связанной с формированием
и консолидацией групповой идентичности, утрачивающей стабиль-
ность и преемственность, а также с индивидуальной или коллективной
Введение 7
памятью и социальными и культурными ценностями1. Исходя из этого,

в данном исследовании согласованы оба названные направления, при
все-таки большем акцентировании второго – важности социополити-
ческого контекста для понимания и оценки процессов, происходящих
в дисциплине «охрана наследия». Поэтому данное исследование ори-
ентировано на актуалии – рубеж XX–XXI вв. – и задается вопросоми:
каковы причины «бума наследия», зафиксированного во многих за-
падных странах, начиная с 70–80-х гг. XX в.? Каков его характер, важ-
нейшие проблемы и возникающие трудности и, что не менее важно,
последствия для культуры и восприятия прошлого? Поэтому историче-
ское развитие охраны наследия здесь обозревается только фрагмен-
тарно, анализируются лишь существенные его этапы и идеи, оказавшие
решающее влияние на характер современных процессов.
Само название книги можно понимать по-разному: как стремление
глобально представить панораму основных характеристик теории и
практики современной охраны наследия и как попытку проанализиро-
вать вопрос – насколько процессы глобализации влияют на современ-
ные цивилизации и культуры, на их отношения с прошлым и его матери-
альными (и нематериальными) реликтами в настоящем. Хотя эти пер-
спективы часто связаны, следует признать, что первая из них не стала
основной целью автора этой работы по многим очевидным причинам.
Прежде всего, такой титанический труд вряд ли по силам одному че-
ловеку, особенно если учитывать неизбежно возникающий языковой
барьер. Кроме того, в уже опубликованных синтетических работах та-
кого рода их авторам чаще всего не удалось избежать скрытого или
явного европоцентризма или даже этноцентризма, который volens
nolens искажает объективную картину. Наконец, было необходимо
учесть и потенциальную аудиторию этой книги, т.е. русскоязычных чи-
тателей, поэтому, представляя путь, пройденный западной наукой в
сфере охраны наследия, приходилось ориентироваться и на специфику
стран Восточной Европы и анализ проблем, актуальных для посткомму-
нистических государств.
Социокультурные изменения в посткоммунистических странах и
евроинтеграция, процессы глобализации, нивелирующие региональ-
ные различия, и массовая культура, представляющая упрощенную
картину действительности, и многие другие вызовы современности
заставляют не только на них реагировать, но и предвидеть возмож-
ные их последствия для наших стран. Очевидно, что эти страны имеют
сложную историю и свежую историческую память, с чем тесно связаны

1
Laurajane Smith, General Introduction, Cultural Heritage. Critical Concepts in Media
and Cultural Studies (ed. by L. Smith), London, Routledge, 2007, vol. 1, p. 2.
и взгляды на материальное и духовное наследия. После распада СССР

все они пытаются по-новому формировать и сохранять национальную
идентичность, в том числе с помощью усвоения и надлежащего исполь-
зования культурного наследия. Однако это происходит в идеологиче-
ских рамках глобализма и неолиберализма, в контексте культурной
гомогенизации, при ослаблении роли национальных государств. Кроме
того, теоретики замечают, что стремление к созданию объединенной
Европы побуждает к переориентации национального масштаба насле-
дия, на которое опираются национальные государства, на выявление
пласта супранационального европейского наследия, опирающегося на
локальный и региональный уровень2. Таким образом ожидается, что
современная организация охраны и использования культурных ценно-
стей может послужить сохранению культурного, социального и регио-
нального разнообразия.
Предлагаемая читателю книга состоит их трех частей, анализиру-
ющих соответственно социополитические аспекты феномена куль-
турного наследия и изменение его концепции, парадигматическую
матрицу самой академической дисциплины охраны наследия и совре-
менные актуалии данной области, а также ставшие особенно важными
в настоящее время вопросы интерпретации культурных ценностей. Из-
дание предназначено специалистам по охране наследия и студентам,
изучающим эту дисциплину, а также культурологам, историкам, антро-
пологам, социологам, музееведам, специалистам по туризму и всем,
интересующимся проблемами охраны культурного наследия.
Автор выражает искреннюю благодарность за интересные и важ-
ные замечания, вдохновившие на развитие и уточнение некоторых
аспектов этой работы и даже помогшие откорректировать его взгляды
на некоторые проблемы Агне Вайткувене и выпускникам магистратуры
по охране наследия исторического факультета Вильнюсского универ-
ситета Дале Блажулёните, Артуру Степанович и Сальвиюсу Кулявичюсу.
А также хочется выразить особую благодарность друзьям и коллегам –
авторам фотографий, любезно разрешившим их использовать для пе-
чати. Автор также благодарен руководству Европейского гуманитар-
ного университета и Института истории Литвы, объединившим свои
усилия для издания этой книги.
07.01.2009
Вильнюс

2
Gregory J. Ashworth, Heritage, Tourisme and Europe: a European Future for a Euro-
pean Past? Heritage, Tourism and Society (ed. by David T. Herbert), London, Mansell,
1995, p. 68–84.
I. Наследие, память, история
Лики культурной глобализации

«Глобализация – это сущность современной культуры, а культур-
ная деятельность – сущность глобализации»1 – отмечает один из наи-
более последовательных аналитиков культурной глобализации. Почти
все исследователи феномена сходятся в том, что очень сложно четко и
коротко определить понятие глобализации. Как все наслышаны о гло-
бальном потеплении климата и уже могут созерцать его последствия,
так и о глобализации слышали все, но никто толком не знает, что это
такое на самом деле.
Глобализация прежде всего определяется как процесс все возрас-
тающего сжатия времени и пространства2. В период постмодернизма,
под сильным воздействием медиакультуры, «время» перестает воспри-
ниматься как цельное, непрерывное производное и становится серией
бесконечных «настоящих», а перспектива «пространства» средствами
массовой коммуникации и современного транспорта все более сжи-
мается3 (для сравнения, говоря о «наследии», мы всегда имеем в виду
вещи, появившиеся в конкретный исторический период и находящиеся
в конкретном географическом месте или возникшие из конкретного
места).
Существуют утверждения, что глобализация не является чем–то
новым, неслыханным, что она, дескать, стара, как мир4. Ведь Великий
шелковый путь уже в древности объединял Азию с Европой. А позднее
Католическая Церковь тоже опиралась на логику глобализации, когда
начала евангелизацию Нового мира руками испанцев и португальцев.
Но все-таки надо признать, что теперешнее состояние резко отлича-
ется от прежнего и является беспрецедентным по размахам, величине
и радикальности5. Это не только экономический, но и политический,

1
John Tomlinson, Globalizacija ir kultūra. Vilnius, Mintis, 2002, p. 11.

2
Едва ли не первым это явление описал Д. Харвей. См. D. Harvey, The Condition of
Post-Modernity. Oxford, Basil Blackwell, 1989.
3
Критику этого взгляда дает Р. А. Догшон. См. R. A. Dogshon, Human Geografy at
the End of Time? Some Thoughts on the Notion of Time-Space Compression, Envi-
ronment and Planning D: Society and Space, vol. 17, no. 5, 1999, p. 607–620.
4
Это утверждение чаще всего используется так называемым крылом скептиков
глобализации. Подробнее см. James Fulcher, Capitalism: A Very Short Introduction.
Oxford University Press, 2004, p. 128.
5
Anthony Giddens, The Consequences of Modernity. Polity Press, 1990; Zygmunt Bau-
социальный, культурный и даже духовный феномен6. Поэтому он нас

волнует, скорее повышая уровень нестабильности, страха и тревоги,
чем вселяя надежды на будущее.
Каковы основные качества, особенности глобализации? Прежде
всего, этот процесс имеет как положительные, так и отрицательные
стороны. Одна из основных – акселерация (повышение скорости) всех
социальных процессов, времени и пространства, что имеет не только
физический, но и психологический, духовный аспекты. Акселерация
экономическая, потребительская (потому что никто больше не про-
изводит долговечные продукты, они становятся все более одноразо-
выми), коммуникационная (та же логика перемещается и в сферу че-
ловеческих отношений7) – все это гримасы одного явления. Сегодня
не только дети, но и мы все в некотором смысле гиперактивны. У нас
больше нет времени на спокойное созерцание себя, своих внутренних
состояний и окружающего мира, не хватает времени на то, чтобы ду-
мать, чтобы интегрировать наши переживания в опыт. Мы живем в по-
стоянном напряжении и поэтому вынуждены не действовать (франц. –
аgir), а лишь реагировать (réagir). Чем меньше у нас времени затрачи-
вается на самих себя, тем меньше мы осознаем, кто мы такие, и тем
больше испытываем страх.
Вряд ли кто-либо из экономистов, политологов или социологов
окончательно объяснит сущность и направление происходящих се-
годня в мире процессов. Нынешний прогноз погоды является более
надежным, чем экономические или социальные прогнозы. Мы все ма-
ниакально планируем, но не можем запланировать будущее на шесть
месяцев или на два года вперед. Из-за непредсказуемости будущего
живем в своеобразном тумане. Словом, непрозрачность, непредсказу-
емость будущего и обусловленная этим тревога затрудняют адекват-
ное реагирование и адаптацию к изменяющимся обстоятельствам, а
постоянно присутствующее беспокойство преодолевается маниакаль-
ным усилением средств безопасности, которые стали особенно акту-
альными после волны террористических актов, прокатившейся по го-
родам США и Европы.
Другая сторона, глобализации проявляется во все возрастающих
экономических, политических, культурных, социальных, миграцион-
ных, военных и многих других взаимозависимостях. Мир становится
все более тесным. Однако после вступления в силу так называемых
man, Globalization: The Human Consequences. Polity Press, 2000.
6
Manfred B. Steger, Globalization: A Very Short Introduction, Oxford University Press,
2003.

7
См., например, Zygmunt Bauman, Liquid Love: On the Frailty of Human Bonds. Cam-
bridge, Polity Press, 2003.
I. Наследие, Память, История 11
«экспертных систем» люди все больше становятся зависимыми от

решений, принимаемых за них другими – политиками или специали-
стами, – и из-за этого чувствуют себя не вполне самостоятельными и не
способными не только на что-либо повлиять, но и управлять собствен-
ной жизнью8. Все это повышает значение понимания сложности, ком-
плексности сегодняшнего мира9.
Характерным признаком глобализации является также виртуализа-
ция труда, человеческих отношений, даже социального и личного про-
странства. Все чаще мы перемещаемся из физического в виртуальный
мир, в мир коммуникации, информации и управления, в центре кото-
рого находится Интернет. Все больше людей становятся психологиче-
ски зависимыми от виртуальности, они больше не хотят жить здесь и
сейчас, выбирая no man’s land, in the middle of nowhere. С этим состоя-
нием связан и феномен реальной детерриторизации, когда массы лю-
дей по своей воле или по принуждению оказываются оторванными от
своих географических и исторических корней, будучи перенесенными
в иную социополитическую и культурную среду.
Очень важная составляющая глобализации – информационная ре-
волюция – резко меняет и подчиняет не только экономическую логику,
но и повседневность, семейную жизнь, межличностные отношения10.
Упрощенно можно выделить следующие основные признаки глоба-
лизации:
• ускорение экономических, социальных, культурных, религиозных
и других процессов;
• усиление осознания сложности и комплексности мира;
• возрастание международных энергетической, политической, со-
циальной, миграционной, военной, культурной и иных взаимосвязей и
взаимозависимостей;
• вместе с этим – увеличивающееся размежевание (мощь эксперт-
ных систем);
• расширение атмосферы нестабильности и напряженности; не-
прогнозируемость будущего, стремление к гарантиям безопасности;
• виртуализация работы и опыта, общения, включая личное и со-
циальное пространства;
• развитие телекоммуникаций и вторжение средств массовой ин-
формации во все сферы жизни;
• опыт детерриторизации (ослабление значения места).
8
Подробнее см. Бауман Зигмунт. Индивидуализированное общество. – М.: Логос,
2002.
9
Суть происходящего пытаются нащупать такие фильмы как Syriana (реж. Ste-
phen Gaghan, 2005 ), Babel (реж. Alejandro González Iñárritu, 2006) и др.
10
Manuel Castells, The Information Age. Blackwell, 1998, 1-3 vol.
Когда же речь заходит о культурной глобализации, чуть ли не наи-

более очевидной ее особенностью становится так называемая куль-
турная гомогенизация, которой свойственны формирование и раз-
витие глобальной унифицированной массовой потребительской куль-
туры (ее некоторые специалисту склонны называть культурным импе-
риализмом), товарного отношения к культурному опыту, распростра-
нение массового потребления (так называемая макдиснейлендизация),
создание новых культурных потребностей и манипуляция ими, нако-
нец, вследствие этого часто проявляющееся «бегство от реальности»
- смесь эскапизма и консумеризма. Мир, который мечется от тревоги к
страху и наоборот, нуждается в привязанности к кому-либо или чему-
либо или, как никогда ранее, интенсивно ищет «козла отпущения», от-
ветственного за все наши беды. Этим, наверное, можно объяснить и
феномен так называемого «бегства в прошлое».
Постмодернизм следует считать культурными рамками современ-
ного мышления. Сформировавшийся во второй половине XX в. он ут-
вердил релятивизм, плюрализм и эклектизм. Такие абсолютные бинар-
ные оппозиции, как «истина» и «ложь», «действительность» и «фикция»,
«порядок» и «хаос», лишились своих традиционных значений. Идео-
логи постмодернизма отбрасывают утверждаемую историзмом XIX в.
эволюционную преемственность форм культуры и сознания. Они гово-
рят о спонтанном, скачкообразном, иррациональном характере исто-
рических и культурных процессов.
Ж.-Ф. Лиотар определил постмодернизм как «конец метарасска-
зов» – основных мировозренческих систем. Согласно его утвержде-
ниям модернизм характеризовался господством больших легитимиру-
ющих нарративов – грандиозных идеологических доктрин, узаконива-
ющих существующее политическое устройство, социальный порядок,
моральные нормы и структуру социальных институтов. Однако после
катастрофических событий XX в. (двух мировых войн, холокоста) они
потеряли свою легитимирующую силу, так что вместо этих больших
рассказов сформировалось множество микронарративов11. Таким об-
разом, универсалии и обобщения стали невозможными, поскольку по
сути уже не могут охватить и объединить большую часть общества.
Поэтому люди стали более восприимчивы к различиям, разнообразию
стремлений, верований и желаний.

11
J.-F. Lyotard, La consition postmoderne. Paris, Editions de Minuit, 1979.
Важнейшие черты модернистской и постмодернистской культур

Модернизм Постмодернизм
• объективность, истина и факты; • относительность правды;

• значимость авторитета; • отказ от авторитетов;
• рационализм; • усиление иррациональности и
субъективизма;
• «великие нарративы» – • «смерть великих нарративов»,
национализм, марксизм, множество микронарративов
либерализм; (феминизм, маскулинизм,
движения за права геев,
чернокожих, антиглобализм
и проч.), однако и (скрытая)
гегемония неолиберализма;
• идея прогресса и • сомнения в достижениях
футуристический оптимизм, прогресса, боязнь будущего,
критика прошлого; новый пассеизм;
• приоритет политики, • приоритет экономики
возникновение и расцвет (могущество глобальных
национальных государств; транснациональных корпораций),
ослабление национальной
политики, рост значимости
транснациональных образований
(ЕС и др.);
• стабильная (национальная, • нестабильная, изменчивая
государственная, религиозная и идентичность;
др.) идентичность;
• явное различие высокой • слияние высокой и низкой
(элитарной) и низкой (народной) культур, доминирование
культур; массовой попкультуры;
• «крупные авторы» и стили; • интертекстовость, визуальность
• пародия и ирония. • пастиш, игра, симулякр,
«исчезновение значения».
Можно утверждать, что постмодернизм и медиакультура во второй

половине XX в. утвердили новые культурные тенденции – дефрагмен-
тацию, деконтекстуализацию, игру в цитирование, допущение возмож-
ности бесконечного количества интерпретаций.
В то же время движущая сила глобализации преобретает все более

гомогенизирующий характер. В этом процессе очень важное место
занимают быстро совершенствующиеся технологии сбора, передачи
и кодирования информации, которые создают существенно новый
тип осознания культурных знаков, символов и ценностей. Современ-
ный исторический этап исследователи называют «информационной
метацивилизацией»12, «медиакультурой» и др.13 Вторжение средств
массовой информации переформирует наше естественное окружение,
влияет на изменение парадигмы традиционной культуры. В культуре
начинает доминировать визуальность, вербальное мышление заме-
няется на «поверхностные» способы мышления, а зрение становится
важнейшим ощущением. Потребители все больше удовлетворяются
не цельным культурным текстом, а вырванным из контекста фрагмен-
том, резюме, набором цитат, заменителем оригинала. Медиакультура,
с одной стороны, сближает духовный опыт народов мира, принципы
видения мира, системы ценностей, культурные символы. Но, с другой
стороны, вследствие этого меняются воззрения людей на окружаю-
щий мир, характер его осознания и анализа, происходит формирова-
ние унифицированного «глобального» мышления14. Как lingua franca се-
годня распространяется английский язык, моды на одежду, музыкаль-
ные и архитектурные формы, некоторые философские и политические
идеи, потребительские практики и др. Итак, происходит особенно бы-
стрый и широкий процесс культурной гомогенизации, когда различные
народы и культуры вынуждены поддаваться влиянию западной куль-
турной инвазии. Практическое выражение он получает в больших тор-
говых центрах или тематических парках. Например, благодаря продук-
там питания весь мир теоретически и опосредованно одновременно
может быть представлен на нашем кухонном столе15.
При усилении влияния медиакультуры на отдельную личность или
общество появляется противоречие между местным, непосредствен-
ным, личностным взаимодействием и качественно иным посредниче-
ским опытом, который в технологически развитом мире становится
все более доступным Таким образом меняется осознание человеком
действительности, личного опыта, истории и прошлого.
Культурная дифференциация отражает биологическое и географи-
ческое разнообразие нашей планеты. Естественное межкультурное
12
Antanas Andrijauskas, Kultūrologijos istorija ir teorija. Vilnius, VDA leidykla, 2003,
p. 346.
13
Marchal McLuhan, The Gutenberg Galaxy: The Making of Typographic Man. University
of Toronto Press, 1962.
14
Frank Webster, Theories of the Information Society. London, Routledge, 2002.
15
John Tomlinson, Globalization and Culture. Cambridge, Polity Press, 2000.
общение и «заимствование» элементов художественного самовы-

ражения из других культур развивают и усиливают обе общающиеся
стороны: вспомним П. Гогена на Таити или влияние традиционной му-
зыки Ганы на звучание джаза. Но в то же время современная быстро
распространяющаяся популярная культура западного стиля, которую
широко пропагандируют средства массовой информации, не является
естественным образованием. Это продукт, поддерживаемый и мас-
сово распространяемый большими корпорациями, является только
«симуляцией» действительности, как назвал его известный исследова-
тель французского постмодернизма Ж. Бодрийяр.
Стандартизация, гомогенизация культуры, на распространение
которых влияет и развитие средств массовой коммуникации, и «мак-
диснейлендизация», о которой будет говориться далее, а также эко-
номическая глобализация содействуют исчезновению регионального
разнообразия16. Может быть, в этом следует искать причины усилива-
ющегося в наше время интереса к уникальным ценностям наследия
конкретных культур?
Однако повседневный опыт показывает, что мы живем не столько
в глобальном, сколько в глокальном мире, в своеобразном синтезе
глобальности и локальности, пронизывающем все сферы жизни. Поня-
тие глокальности – это адаптация японского слова dochakuka (превра-
щение в здешнее, местное), на Западе его ввел в оборот профессор
Абердинского университета в Шотландии Р. Робертсон, и означает оно
те условия и детерминации, в которых глобальное содержание созда-
ется, распределяется и употребляется на местах17.
Уже упоминавшееся «бегство от реальности» стало повсеместным
и постоянным явлением. Комплексы точек питания, большие торговые
центры, заново спланированные и перестроенные центры городов –
все это создает общую смесь эскапизма и консумеризма, в которой
сливается культурный опыт и потребительская практика.
Сфера туризма является одним из самых сильных источников «бума
наследия». Она дает ярчайшие примеры того, как различные культур-
ные и досуговые занятия сливаются с потреблением18. В восьмидесятые
годы ХХ в. в мире формируется философия «потребления ради потре-
бления». В этот период в экономической социологии констатируется
факт, что рынок производителей становится рынком потребителей. В
16
Подробнее см. Globalisation: The Reader (ed. by John Benyon and David Dunket-
ley), London, Routledge, 2001, p. 1–37.
17
Roland Robertson, Kathleen E. White, Globalization – Critical Concepts in Sociology.
London, Routledge, 2003.
18
Georg Ritzer, Allan Liska, McDisneyization and „Post-Tourism“. Touring Cultures (ed.
by C. Rojek and J. Urry). London, Routledge, 2002, p. 96–109.
то же время значимые изменения произошли в сфере туризма и обслу-

живания – переход от туризма конвейерного типа, когда потребности
путешествующих удовлетворяло массовое предложение, предпола-
гающее условный примитивизм и односортность, безличный конвей-
ерный характер производства услуг, к дифференцированной модели
туристического предложения, в котором проявляется специализация
и диверсификация предложения, означающая разнообразие потребно-
стей и мотивов. А в последнее десятилетие ХХ в. начало развиваться на-
правление индивидуализации туризма, на которое все больше влияли
тенденции гуманизации, социализации экономики и экологизма, когда
в центре внимания общества появляется личность с разнообразием ее
потребностей.
Вместо «потребления ради потребления» сегодня в обществе уко-
реняется философия «потребления с ощущениями», когда товар или
услуга покупаются из-за того, что их потребление дает возможность
испытать новые впечатления или помогает получить новый индивиду-
альный опыт. Таким образом основной ценностью посещаемого объ-
екта становится его привлекательность.
Говоря о потреблении в туризме, можно вспомнить таких авторов,
как Э. Коэн, Д. Урри, С. Плог, Ж. Бодрийяр, которые старались объяс-
нить природу и причины современного туризма. Они утверждали, что
сегодня люди уже не переживают действительность, но им предлага-
ются псевдособытия. Массовый туризм является примером того, как
стали доминировать псевдособытия и инсценированный опыт. Совре-
менные туристы – словно пассивные наблюдатели, изолированные от
посещаемой страны. Кто-то их даже назвал «жертвами индустрии ту-
ризма», будто содержащимися в своеобразных туристических «гетто»,
где их опыт строго контролируется.
Глобальный туризм является также одним из ярчайших проявле-
ний усиливающейся экономической и культурной взаимозависимости
стран. Международный туризм распространяет практику капитализма
в тех странах мира, которые исторически почти не затронуты распро-
странением модернизации. Он может проникнуть в места, которые
мало что могут предложить рынку. При процессе коммерциализации
(комодификации) культурные практики, дикая природа, виды живот-
ных и пейзажи обретают денежную ценность, которой они никогда
раньше не имели. В мире, который становится все более капиталисти-
ческим, единственный способ гарантировать сохранность какой-либо
культурной практики или природного ландшафта – это найти способ их
коммерческого использования19.
James Fulcher, Capitalism, p. 140–141.

19
В капиталистическом постмодернизме превращение в товар охва-

тывает и область внутренней жизни человека, когда в самом челове-
ческом теле и его духовной деятельности обнаруживаются неиссяка-
емые запасы ресурсов, гарантирующие новый виток накопления капи-
тала. Таким образом начала проявляться общая тенденция превраще-
ния в товар и самого культурного опыта.
Вместе с тем встает вопрос: достаточное ли это основание для ут-
верждения, что формируется единственная господствующая «унифи-
цированная» глобальная культура? Для поддержки такого утвержде-
ния наиболее очевидным доказательством было бы уже упомянутое
наблюдающееся во всем мире «слияние» и стандартизация культурных
знаков, символов и товаров. Французский социолог С. Лятуш усматри-
вает в этих процессах радикальный призрак злостной «вестернизации»
мировых культур – глобальной унификации, возвышающей опыт Запада
и игнорирующей, заслоняющей или зажимающей разнообразие не-
западных культур20. Однако другие исследователи усматривают иную
сторону этих процессов. Они скептически смотрят на предлагаемую
С. Лятушем одностороннюю версию объяснения процессов глобализа-
ции: дескать, Запад агрессивно шагает вперед, сметая все остальные
своеобразные культуры. А. Гидденс утверждает, что при распростра-
няющейся таким образом западной культуре Запад сам теряет свое
социальное и культурное превосходство. Сегодня некоторые страны,
традиционно называемые странами «третьего мира», стали в техно-
логическом, индустриальном, экономическом смысле более передо-
выми, чем некоторые регионы Европы21. В мире уже развертывается
борьба с культурной гомогенизацией: такие государства, как Франция,
Канада или Малайзия, уж не говоря об исламском мире, всеми силами
стараются ограничить импорт иностранных фильмов, книг или журна-
лов, чтобы сохранить свое национальное наследие и аутентичное про-
явление национальной культуры.
Обобщая, можно сказать, что спектр реакций на влияние глобали-
зации, гомогенизирующей и стандартизирующей образы жизни и куль-
турный опыт, очень широк – от перенятия и попыток адаптировать, при-
способить, придать «местное» значение глобальным продуктам (что
называется терминами гибридизации или глокализации) до неодно-
родных форм сопротивления глобализации, особенно ее идеологии –
глобализму22.
20
Serge Latouche, The Westernization of the World. Cambridge, Polity Press, 1996,
p. xii.
21
Anthony Giddens, The Consequences of Modernity, p. 65.
22
Manfred B. Steger, Globalism. London, Rowman and Littlefild Publishers, 2002; M.
Rupert, Ideologies of Globalization, London, Routledge, 2000.
Таким образом, глобализационная компрессия времени и про-

странства сильно влияет не только на современные культурные прак-
тики и привычки, но и на отношения к прошлому и его материальным и
нематериальным ценностям. Поэтому желая лучше понять эти неодно-
родные процессы, необходимо углубиться в сами условия появления,
оценки и анализа культурного наследия.
Наследие – старый и новый феномен

B теоретическом плане возникают два вида вопросов – что такое
культурное наследие (философско-гуманитарная перспектива) и что с
ним делать (технологическая перспектива)? Как правило, в исследова-
ниях по охране культурного наследия акцент делается на второй про-
блеме. Существует множество текстов, посвященных исследователь-
ским, юридическим, административным, менеджерским вопросам ох-
раны культурных ценностей, не говоря уж о размышлениях, посвящен-
ных всякого рода вмешательствам, к которым прибегают специалисты
для продления времени существования этих объектов23.
Поэтому довольно странно, что вопросы, связанные не с усовер-
шенствованием методов охраны, а именно с поиском самого смысла и
назначения ее, как правило, отодвигаются на второй план. Но в таком
случае остаются без анализа сами предпосылки такой специфической
деятельности: по каким причинам и каким образом происходит отбор
охраняемой части наследства изо всей его массы? Oпираясь на какие
критерии это происходит? Kак политическая и социальная коньюн-
ктура влияет на этот процесс? В конце концов, каким образом и в ка-
ком масштабе функционирует культурное наследие в общественной
среде?
Французкий историк Фернанд Бродель в книге «Идентичность Фран-
ции» писал, что нация как таковая может воспринимать себя лишь при
помощи того, что для нее является существенным, отождествляя себя
Тут можно упомянуть лишь несколько таких исследований: James Marston Fitch,
23
Historic Preservation. Curatorial Management of the Built World. Charlotesville, Vir-

ginia University Press, 1990; Norman Tyler, Historic Preservation. An Introduction to
Its History, Principles and Practice, New York, W.W. Norton & Company, 2000; Jukka
Jokilehto, A History of Architectural Conservation. Oxford, Butterworth Heinemann,
1999; Historical and Philosophical Issues in the Conservation of Cultural Heritage (ed.
by N.S. Price, M. Kirby Talley Jr and A. Melucco Vaccaro), Los Angeles, The Getty Con-
servation Institute, 1996; John Delafons, Politics and Preservation. A Policy History
of the Built Heritage, 1882-1996. Oxford, Alexandrine Press, 1997; Manual of Heritage
Management (ed by R. Harrison). Oxford, Butterworth Heinemann, 1994; C. Michаel
Hall, Simon Mc Arthur, Integrated Heritage Management. Principles and Practice. Lon-
don, The Stationary Office, 1998.
со знаками и кодами, которые известны лишь тем, кто прошел своео-

бразную «культурную инициацию». Поэтому такая коллективная иден-
тификация с культурными ценностями прошлого возможна лишь при
помощи своеобразного общественного консенсуса, который позво-
ляет изо всей массы реликтов прошлого выбрать лишь самое важное,
потому что невозможно выбрать и сохранить все. Таким образом,
наследие всегда является результатом конкретного решения, обще-
ственной или академической конвенции. Оно не существует aприори.
Создание наследия (франц. patrimonialisation, англ. heritage creation),
по определению французского специалиста Жана-Мишеля Леньё, явля-
ется процессом признания материальных реликтов прошлого культур-
ной ценностью24. Как оно происходит?
Признание является важнейшим элементом, предпосылкой охраны,
без него не было бы и наследия как такового. Для того, чтобы успешно
произошел процесс создания наследия, выбираемый объект должен
соответствовать нескольким критериям. Существенными предпосыл-
ками признания ценностью становится само старение вещей, часто со-
провождающееся потерей их утилитарной функции. Кроме того, нема-
лое значение имеют и случайности исторического процесса – ценность
сохранности и редкости. Некоторые же вещи были специально соз-
даны как эстетические объекты, чтобы их собирали и хранили. Также,
как известно, некоторые артефакты или места вызывают ассоциации с
важными событиями или лицами прошлого. Однако даже этих выше-
перечисленных критериев не всегда бывает достаточно для успешного
создания наследия. Имеют значение и случайные факторы академи-
ческой, политической, социальной или экономической конъюнктуры
(интерес к одним и его отсутствие к другим объектам). А также надо,
чтобы объектом заинтересовалась определенная социальная группа –
медиатор-инициатор создания наследия. Например, краеведческое
общество, представители муниципалитета, исследователи культурных
ценностей или – в крайнем случае – влиятельное физическое лицо. Ко-
роче говоря, процесс создания наследия определяется многими объ-
ективными и субъективными факторами25.
Возможно ли четко описать характер и цели современной охраны
наследия, если сам объект исследования все еще пытается ускользнуть
из рамок четкого определения? Как только мы вторгаемся в область
специальных знаний и практик, моментально сталкиваемся с пробле-
мой ее наименования. Какой термин нам выбрать: – «наследие», «на-
24
Jean-Michel Leniaud, L’Utopie française. Essai sur le patrimoine, Paris, Menges, 1992,
р. 3–4.
25
European Heritage. Planning and Management (ed. by G.Ashworth and P.Howard),
London, Intellect, 1999, p. 21.
следство», «памятники», «ценности» (им всем, кстати, подходят эпи-

теты «культурные» и «исторические»), наконец – «охрана памятников»
или «охрана наследия»?26
Проф. Юргис Бучас еще в 1993-1994 гг. попытался «поставить все
точки над i», взявшись за теоретическое рассмотрение путаницы, вы-
званной этими понятиями27. «Наследство – то, что нам оставляет про-
шлое, наследие – то, что мы берем из прошлого и используем как
собственность, а ценности культурного наследия – то, что мы сами вы-
бираем из культурного наследия для использования и хранения на бу-
дущее. «Наследство» и «наследие» – это не альтернативы, а составные
части единого исторического процесса, это отдача и перенятие»,28 – пи-
сал он.
Однако стоит отметить, что еще до 70-80-х гг. XX в. в Европе эти по-
нятия мало употреблялись. Специалистам и общественности хватало
другого термина – «памятник культуры». Последний воспринимался
как единая коллекция важнейших исторических объектов архитектуры
и искусства конкретной страны, тщательно классифицированная по
стилям и эпохам. В свою очередь Ю. Бучас так прочертил траекторию
развития понятия «памятника»: «в первичном бытовом смысле слово
«памятник» означало вещь, созданную для воспоминаний, или все, что
что-нибудь напоминало. <…> Примерно сто лет назад бытовой оттенок
слова исчез, и проявилось значение, которое можно было бы назвать
археологическим. Памятник – это каждое произведение, имеющее
характерные для какой-нибудь эпохи признаки. Позднее это понятие
было преобразовано в аспекте исторической ценности: памятник – это
след культуры прошлого. <…> На основании такого определения од-
ним из важнейших критериев «памятниковости» стал возраст объекта
(чем памятник старше, тем он ценнее). Еще позднее, а особенно когда
активизировалась познавательная рекреация, наряду с археологиче-
ским и историческим значением памятника как документальной цен-
ности стала важна и его художественная ценность. <…> Ценностность
определяют два важнейших признака: историческая информативность
(историко-документальная или научная ценность) и зрелость формы
26
Например, в Литве даже на институциональном уровне эту путаницу попытались
ликвидировать только совсем недавно. До новой редакции Закона об охране
недвижимого культурного наследия, вcтупившей в силу 20 апреля 2005 г., у
нас была Государственная Комиссия по охране памятников при Сейме ЛР,
Департамент охраны культурных ценностей при Министерстве культуры и под-
чиняющийся ему Центр культурного наследия (выделенно автором).
27
Jurgis Bučas, Kai kurie kultūros vertybių sampratos ir apskaitos klausimai, Kultūros
paminklai, 1994, nr. 1, p. 129–144.
28
Jurgis Bučas, Palikimas ar paveldas? Naujasis dienovidis, 1993, nr. 17, p. 6.
(художественная ценность). Памятниками стали считаться произве-

дения зрелых форм не только прошлого, но и настоящего»29. Кстати,
автор подчеркнул, что во второй половине XX в., особенно после при-
нятия в 1964 г. Венецианской хартии, понятие «памятник» очень расши-
рилось не только «территориально, но и структурно».
Можно заметить, что «памятник», определяемый таким образом,
чаще всего обозначает обособленность, индивидуальность, которую
находят, оценивают и вводят в сферу юридических, административных
и консервативных практик специалисты – эксперты, придерживающи-
еся определенной общей им концепции научности и принципов адми-
нистративного управления наследием.
Однако в отличие от «памятника» «наследие», опираясь на любое
распространенное определение этого понятия, прежде всего указы-
вает на акт приема-передачи, преемственность связей поколений про-
шлого и настоящего. Каково содержание этого термина? Современные
теоретики утверждают, что в зависимости от контекста понятие «куль-
турного наследия» можно употреблять как:
1) синоним любых физических реликтов, доставшихся нам из про-
шлого. В этом случае оно относится как к музейным коллекциям, ар-
хеологическим раскопкам, так и к архитектурным, и природным объ-
ектам;
2) понятие, применяемое к реликтам прошлого с позиций современ-
ности (индивидуальной, семейной или коллективной памяти). Любой
современный продукт, появление которого можно как-либо связать с
прошлым, становится продуктом наследия;
3) термин, соответствующий не только любым объектам или арте-
фактам, которые можно связать с прошлым, но и расширяемый до всей
сферы культурной или художественной продуктивности в рамках наци-
онального наследия (в том числе и нематериального);
4) понятие, частично или полностью охватывающее также элементы
природного окружения, при употреблении термина «наследственный
ландшафт» (heritage landscape), особенно популярного в системе ох-
раны наследия Северной Америки;
5) понятие, включающее область коммерческой деятельности –
«индустрию наследия»30, опирающуюся на совокупность продуктов и
услуг, имеющих компоненты наследия;
Jurgis Bučas, Paveldosaugos objektas, Literatūra ir menas, 1992, nr. 8, p. 12.

29
Понятие «индустрии наследия» в 1987 г. чуть ли не первым употребил британ-

30
ский искусствовед Р. Хьюисон. См. Robert Hewison, The Heritage Industry. Britain
in a Climate of Decline. London, Methuen Paperback, 1987.
Michel Melot, Le monument à l‘épreuve du patrimoine, La confusion des monuments
Cahiers de mediologie no. 7. Paris, Gallimard, 1999, p. 7–20.
6) наконец, иногда это понятие используемо для обоснования и

поддержки политического экстремизма и расовых или этнических осо-
бенностей31.
Итак, у нас появляется возможность определить различие между
уникальностью, элитарностью, репрезентативностью «памятника» и
универсальностью, доступностью, демократичностью «наследия». На
Западе обратили внимание на то, что изменения в употреблении этих
понятий на самом деле сигнализируют об определенных изменениях в
самом обществе, точнее, об укреплении его демократизации32. Парал-
лельные процессы можно усмотреть и в современной исторической
науке: она все больше отказывается от изучения традиционных поли-
тических или военных событий или биографий великих личностей, об-
ращаясь к социальным структурам, повседневности, менталитету.
Однако какие же конкретные объекты составляют сегодня содер-
жание этого «наследия»? Конечно, в ходе истории оно изменялось и
расширялось. Современной охране наследия тоже свойственна не
только междисциплинарность, но и все более углубляющееся содер-
жание понятия «охраняемый объект».
В объекте охраны культурного наследия теперь выделяют семь ос-
новных групп33:
1) природа (растения, животные, экосистемы, геологические и гео-
морфологические структуры). Традиционно принято считать, что при-
родное наследие имеет мало общего с культурным. Во многих государ-
ствах их охрана разделена и на институциональном уровне. Хотя, на-
пример, в Европе уже почти не осталось естественной дикой природы,
поэтому сложно говорить о «чистом» природом наследии. Конечно же,
вид охраны и методы в этом случае остаются своеобразными;
2) культурные ландшафты (местности, охраняемые из-за их эсте-
тической или культурной ценности). Это сады, национальные парки,
кладбища и т.д. В некоторых странах четко неразграничена охрана
таких объектов и объектов природы. Культурный ландшафт – это все,
созданное человеком или застроенное окружение 34. Сады и парки на-
поминают нам о том, как в разные времена относились к природе, про-
водили досуг, каковы были представления об эстетике дизайна, каким
породам растений отдавалось предпочтение… Кладбища являются
31
J. E. Tunbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage. The Management of the Past as a
Resource in Conflict. Chichester, John Wiley and Sons, 1996, p. 1–3.
32
Yvon Lamy, Du monument au patrimoine. Matériaux pour l’histoire politique d’une
protection. Genèses, 1993, no. 11, p. 50–81.
33
European Heritage. Planning and Management…, р. 7–9.
34
Подробнее см. Культурный ландшафт как объект наследия под ред. Ю. А. Веде-
нина, М. Е. Кулешовой. – М.: Институт Наследия; СПб.: Дмитрий Буланин, 2004.
замечательным микрокосмосом социальной жизни, истории социаль-

ных групп, архитектурных стилей, взглядов и символов, связанных с
сантиментами и социальными ценностями. В случае культурных ланд-
шафтов мы сталкиваемся с проблемами, связанными с рекреационным
туризмом – например, можно ли считать ландшафтами пляжи? Чаще
всего ландшафы ассоциируются с деревней, хотя можно говорить и о
городских ландшафтах (townscapes), а последние связанны с архитек-
турными памятниками;
3) памятники (архитектурные и археологические) – являются одной
из наиболее ранних и известных форм объектов охраны культурного
наследия. Памятник часто ассоциируется с монументом (в некоторых
языках это слово употребляется как синоним), скульптурой, хотя озна-
чает и очень ценное здание или объект, который именуется культурной
ценностью. В этом случае особенно актуален вопрос о его аутентично-
сти и связи с окружением, охраной последнего. Другая проблема: кто
может решать вопрос о масштабе вмешательства при реставрации –
собственник, архитектор-реставратор, общество? Иногда неясны сами
мотивы охраны памятников: охраняются ли они вследствие их нети-
пичности или типичности, потому что являются первым или последним
экземпляром определенного стиля, потому что были созданы извест-
ными архитекторами, потому что в них жили знаменитые люди, потому
что они просто красивые, уродливые или странные?
4) артефакты – это созданные людьми и собираемые ими вещи, ко-
торые хранятся в коллекциях, музеях, являются личной, коллективной
или государственной собственностью. Коллекционирование – самая
древняя практика охраны культурного наследия. Тут тоже возникает
проблема определения: например, чучела животных являются культур-
ным или природным объектом? Здание или оборудование ведь тоже
артефакты? Эти проблемы заставляют мыслить холистически. Напри-
мер, корабли и индустриальные сооружения слишком большие, чтобы
экспонировать их под стеклом, но они не являются и зданиями. По-
следние, как и артефакты, тоже могут быть передвижными. Некоторые
артефакты теряют былую функцию, превращаясь в экспонаты, или об-
ретают новую. Все это поднимает проблему аутентичности их функции
и формы, связанную с вопросами масштабов и объема реставрации;
5) деятельность тоже может стать объектом наследия, например,
образ жизни, язык, спорт, кухня, фильмы, телевидение, искусство,
специфические знания и навыки, фольклор, музыка, танец, традиции,
религиозные практики, даже деньги, традиционные системы мер (в
Великобритании) или времени (сиеста в Испании). Все это очень тесно
связанно с самосознанием и идентичностью;
6) люди, хотя на первый взгляд это выглядит парадоксально, тоже
могут стать ценностями культурного наследия. Например, некоторые
страны или профессии имеют собственных святых-патронов (св. Бер-

нард – покровитель Европы, св. Кристофор – патрон Вильнюса). Но это
могут быть и ныне живущие люди – носители уникальных традиций и
навыков ремесла или искусства (в Японии они называются «живым на-
циональным достоянием», в Европе – это представители аристократии
или члены королевских семей – «наследники по крови», в некоторых
посткоммунистических странах сохранилось почетное звание народ-
ного мастера и т.д.);
7) местности тоже являются объектами охраны. Они могут быть
даже и нематериальными, например, мифологические, литературные
местности, или материальными – например, поля исторических сраже-
ний. Ими становятся и индустриальные ландшафты, по которым можно
изучать изменения социальных, экономических и технологических
условий жизни. Интерес к этим объектам in situ35 сперва был связан с
появлением «скансенов» – музеев под открытым небом, а сегодня – с
экомузеями. Такие феномены сигнализируют о переходе в обществен-
ном сознании к более широкому пониманию значения культурного на-
следия, к индивидуализированному понятию реликтов, memorabilia.
Как уже упоминалось, наследие часто, но не всегда, разделяется
на природное и культурное. В Австралии и некоторых других странах
введено еще и третье измерение– местное (indigenous) или смешанное
наследие36. Чаще всего последнее интегрируется в сферу культурного
наследия, что представляется наиболее рациональным решением дан-
ной проблемы. В обобщенном виде это можно представить следую-
щей схемой:
В этой книге автор пытается охватить все аспекты наследия: ланд-

шафты, местности, здания независимо от того, являются ли они при-
35
In situ (лат.) – на месте, в оригинальной обстановке. Выражение исспользуется в
разных контекстах.
36
Graeme Aplin, Heritage. Identification, Conservation and Management. Oxford UP,
2002, p. 1.
родными, культурными или смешанного типа. Кроме того, движимое

и нематериальное наследие часто связано с недвижимым. Примеры
движимого – произведения искусства, мебель, книги и другие, более
мелкие артефакты. Некоторые из них хранятся в исторических зданиях
или музеях in situ, другие – в специально предназначенных для этого
музеях, библиотеках или частных коллекциях.
Интересно, можно ли считать утверждение термина «наследие» в
Центрально-Восточной Европе после 1990-х гг. аутентичным процессом,
отражающим демократизацию наших обществ, или оно, как часто слу-
чается, является только показателем модного, но пустого подражания
западным моделям и терминам? Или это проблема только посткомму-
нистических стран, демонстрирующая, как и во многих других сферах,
исторически обусловленное отставание нашего региона от западной
цивилизации, его провинциальность, поскольку идеи и процессы «цен-
тра» доходят до него с опозданием? Однако этот вопрос может воз-
никнуть лишь в том случае, если мы согласимся с мнением теоретика
архитектуры Франсуазы Шоэ, что охрана культурного наследия – это
«чистое изобретение западной цивилизации»,37 даже ее отличительная
черта, которую вследствие вестернизации и глобализации европейцы
навязывают остальным цивилизациям и культурам, конечно, не без их
сопротивления, чаще всего через давление таких международных ин-
ституций, как ЮНЕСКО38.
Хотя на первый взгляд, не сложно проследить этапы развития дис-
циплины охраны наследия на Западе и, находя ее истоки еще в Древней
Греции39, прочертить точную историческую траекторию развития, но
фактически проблема не так проста. Априорная «западническая» вер-
сия происхождения феномена станет сомнительной, если вспомнить,
что реликты материального прошлого существовали везде и всегда, а
спектр обращения с культурными ценностями «всегда варьировал от
равнодушия, запущенности, презрения и уничтожения до использова-
ния, переделки, охраны, опеки, реставрации, воссоздания и т.п.»40.
Приходится признать, что концепция исторического памятника –
«продукта» обществ, ориентированных на историю – на самом деле
является модернистской. Она охватывает местную идентификацию
37
Françoise Choay, L’allegorie du patrimoine. Paris, Seuil, 1996, p. 11.
38
D. Audrerie, R. Souchier, L. Vilar, Le patrimoine mondial. Paris, Presses universitaires
de France, 1998.
39
Подробнее см. Jean-Michel Leniaud, Voyage au centre du patrimoine. Domestiquer
l’histoire. Ethnologie des monuments historiques (sous la dir. de Daniel Fabre), Col-
lection Etnologie de la France, cahier 15. Paris, Editions de la Maison des sciences de
l’homme, 2000, p. 187.
40
Ibid., p. 186.
ценностей, смешанный их юридический статус (пересечение частного

и общественного), специализированный присмотр (учет, консервацию
и реставрацию), публичные репрезентации, сопровождающие их дис-
курсы и визиты. Тем не менее «памятник» отнюдь не является продук-
том модернизма. Он существовал как в древнегреческой культуре, так
и во всех других. Это, скорее, антропологическая, чем историческая
категория41.
Однако является ли таковым и «наследие»? Если «памятник» ука-
зывает на прошлое, «наследие» выражает преемственность. Как уже
упоминалось, в странах Запада это понятие стало применятся совсем
недавно, но уже до начала 80-90-х гг. XX в. оказалось весьма распро-
страненным42. Это явление возрождения понятия может вызвать удив-
ление, поскольку история термина восходит к средним векам или даже
ко времени расцвета римского права.
Очевидно, что как юридическая категория «наследие» существо-
вало там, где признавалось право на частную собственность – т. е., пре-
жде всего, в западной цивилизации. Однако даже краткий экскурс в
европейские языки позволяет нащупать коннотативные нюансы этого
термина. «Французское patrimoine больше относится к сфере личного,
чем английское heritage, немецкое Erbgut более патриотично, чем ита-
льянское lascito», пишет Дэвид Лоуэнталь43. Латинское patrimonium (но
ни в коем случае не matrimonium) соответствовало бы и древне-литов-
скому термину tėvonija - вотчина’ (от tėvas - отец), обозначающему па-
триархальную установку традиционных обществ передавать свое иму-
щество сыну, поскольку женщина не только была лишена наследства,
принадлежащего мужчинам, но иногда и сама становилась частью
этого наследства44.
Конкретный подход к практике охраны наследия можно свести к не-
скольким простым вопросам: что должно быть сохранено? Как надо
выбирать подлежащие охране ценности? Где, в каких масштабах и с
какой целью? Ответы на эти, с первого взгляда элементарные, вопросы
могут вызвать не вполне осознаваемые затруднения и дилеммы. Они
зависят от того, какой из двух упоминаемых ниже путей исследования
будет извыбран и какой метод применен. Отметим, что эти пути охва-
тывают не только «онтологию» культурного наследия (концепции «бы-
тия» объектов охраны), но и его «эпистемологию» (основу самой фило-
41
Odon Vallet, Les mots du monument, La confusion des monuments..., p. 21–26.
42
Olivier Poisson, Pour une histoire des monuments historiques, Domestiquer l’his-
toire,… p. 169.
43
David Lowenthal, The Heritage Crusade and the Spoils of History. Cambridge Univer-
sity Press, 1998, p. 4.
44
Ibid., p. 49.
софии, этики и методов охраны). «Культурное наследие» современные

теоретики чаще всего определяют как то, что есть и может быть унас-
ледовано из прошлого, и то, что люди хотят из настоящего передать в
будущее. Поэтому, возможны два способа отношения к нему:
1) классическое понятие наследия как культурных ценностей45, ко-
торое утверждает, что мы должны быть, скорее, пассивными посред-
никами между поколениями прошлого и будущего, обязанными пере-
дать возможно больше сохранивших аутентичность культурных ценно-
стей, что можно назвать «охраной наследия по недостатку». По сути,
так иногда ограничиваются возможности использования наследия для
современных нужд;
2) современное постмодернистское понятие наследия как культур-
ных ресурсов, «позволяющее активно использовать культурные ценно-
сти в информационных, просветительских, досуговых и развлекатель-
ных целях»46, что на практике порой превращается в безответственно
трактуемое «наследие по избытку».
То, что в современной индустрии наследия культурные ценности
воспринимаются как культурные ресурсы, проявляется в трояком ис-
пользовании наследия. Во-первых, оно используется как культурные
ресурсы, ценные сами по себе, как знаки совершенствования, «куль-
турности», «цивилизованности», чаще всего составляющие основу му-
зейных коллекций и экспозиций. Основной деятельностью по усвоению
ресурсов культурного наследия является его собирание и хранение,
однако не только в музеях: «собираются» и мемориальные здания или
целые исторические местности. Однако музей отличается от всех них
исполняемой в обществе ролью, поэтому может стать архетипом дру-
гих институций похожего характера. Во-вторых, культурные ценности
используются как политические ресурсы, предназначенные для созда-
ния или поддержания государств, обеспечения легитимности их прави-
тельств и господствующих идеологий (об этом речь пойдет далее). И
в-третьих, они используются как экономические ресурсы, представляе-
мые на рынке в виде продуктов и услуг непосредственно как индустрия
наследия, чаще всего связанная с индустрией туризма, или опосредо-
ванно – как дополнение к иным типам экономической деятельности47.
Эти три существенные типа ресурсов неизбежно и тесно взаимос-
вязаны, поскольку часто опираются на одни и те же события, личности
или ассоциации, кроме того, могут быть использованы в одном и том
45
Классическими теориями наследия считаются понятия охраняемого объекта и
средств охраны, господствовавшие до 80-х гг. XX в.
46
Duncan Light, Heritage as Informal Education. Heritage, Tourism and Society…,
p.125.
47
J.E. Tunbridge, G.J. Ashworth, Dissonant Heritage… p. 34.
же месте. Несмотря на это, различаются не только мотивы их исполь-

зования, политика, управление, практики, но и потребители, которые
преследуют разные цели и интересы.
Кроме того, связи между тремя перечисленными основными фор-
мами ресурсов наследия могут быть гармоничными или дисгармонич-
ными. Дж.Э. Танбридж и Г.Дж. Эшворт используют для определения от-
ношений к наследию понятие «диссонанс», заимствованное из дискур-
сов теории музыки и психологии, исследующей нарушения поведения,
и обсуждают различные его типы48. «Диссонанс» становится особенно
ярким при узкогрупповом, этноцентрическом или даже открыто шови-
нистическом «присвоении» наследия.
Как ни парадоксально, но охрана культурного наследия затевается
не ради нее самой, а по внешним причинам и интересам: ради просве-
щения, социального или политического престижа и легитимации вла-
сти, во имя прогресса и имиджа конкретного государства, из экономи-
ческой выгоды. Поэтому невозможно анализировать проблему насле-
дия узко, без глубокого понимания исторической культуры отдельно
взятой страны, поскольку уже «недостаточно знать, когда, почему и
как хранятся ценности, но нужно понять функции социальной памяти в
изменяющихся обществах»49. Для этого подробнее рассмотрим связи
процесса создания наследия материальных (и нематериальных) объ-
ектов прошлого с коллективной памятью и исторической культурой
общества вообще.
Наследие в контексте исторической культуры

Существуют явные различия между прошлым (тем, что случилось,
произошло), историей (селективными и несовершенными попытками
историков понять и описать прошлое), исторической памятью (несо-
вершенным и частичным понятием прошлого в коллективном созна-
нии, в основном связанным с теперешними потребностями общества)
и наследием (современным конструктом прошлого, опирающимся на
ныне существующие или воспроизводимые его материальные следы и
символы)50.
С давних времен в коллективной памяти народов сохранялись веч-
ные ценности в виде образцов поведения героев прошлого. Поэтому
в процессе исторического познания учились на подвигах предков (во
времена античности это считалось возможным потому, что человече-
48
Ibid., p. 20-93.
49
Henri - Pierre Jeudy, Memoires du social. Paris, Presses universitaires de France, 1986,
p. 17.
50
J. E. Tunbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage… p. 5–6.
ская натура представлялась неизменной). Такой исторический прагма-

тизм был присущ уже традиционным обществам и выражался в словах
historia est magistra vitae.
Эту функцию исторические рассказы частично сохранили до сих
пор, т.е. до начала постмодернизма, объявившего о смерти «великих
нарративов». В новое и новейшее время их было по крайней мере
три – национальный, марксистский (левый) и либеральный (правый)51.
Не углубляясь в подробности, можно сказать, что национальный нар-
ратив – это такой рассказ, в котором главным персонажем является
нация и акцент делается на ее развитии. Марксистский нарратив связы-
вает прогресс общества со все более развивающейся экономической
ситуацией, либеральный – с прогрессом прав и свобод членов обще-
ства, все большей эмансипацией. Элементы всех этих нарративов и
разные их комбинации и ныне присущи исторической памяти, все бо-
лее сталкивающейся с проблемой передачи социальных ценностей и
норм, в контексте всеохватывающего культурного релятивизма.
Каким же образом происходит процесс увековечивания коллек-
тивной памяти, частью которой можно считать создание наследия, т.е.
своеобразной «политики памяти»?
Во все времена прошлое использовалось и используется для оправ-
дания настоящего. Эта перспектива особенно характерна для тра-
диционных обществ, не имеющих письменности и находящихся под
сильным воздействием коллективной памяти. В таких обществах эм-
пирические исследования редко пересматривают обычные взгляды, и
традиции являются значимым фактором, определяющим поведение
индивида, особенно если прецедент считается старым и постоянным.
Таким образом, прошлое становится надежным источником истинных
ценностей. Вещи считаются необходимыми, поскольку они когда-то
произошли и всегда повторяются. В таких обществах традиции выра-
жают не столько тотальную и неослабевающую стабильность, сколько
ценность особенных прецедентов – практик, возникающих из специфи-
ческих бессмертных инстанций52.
Различия функционирования механизмов памяти в письменных и
бесписьменных культурах исследовал семиотик Юрий Лотман. В статье
Альтернативный вариант: бесписьменная культура или культура до
культуры он противопоставил письменную культуру, которая спасает
индивида от потребности запоминать информацию, бесписьменной,
51
См. S. Ahonen, Nauji istorijos mokymo planai Baltijos šalyse: Estija 1990 m. Naratyvo
transformacija. Istoriografija ir atvira visuomenė. Vilnius, Aidai, 1998, p. 294–295.
52
Mircea Eliade, The Myth of the Eternal Return: Cosmos and History. Princeton, Prin-
ceton University Press, 1971.
утверждающей коллективную память53 Однако, кажется, существуют

культуры, способные сочетать оба типа памяти: буддистские монахи,
бежавшие из оккупированного Тибета, «унесли в своих головах» целые
тома древних сакральных текстов, которые позднее успешно пере-
несли на бумагу.
Таким образом, историческая память является мощным социаль-
ным инструментом, благодаря которому формируется коллективная
и индивидуальная идентичность, а новым поколениям передается не
только определенный образ прошлого, но, особенно, моральные цен-
ности и модели соответствующего поведения. Ее можно кратко оха-
рактеризовать как то, что в сознании обществ и индивидов остается из
прошлого, и как то, что они «делают» с прошлым54.
Исследователи отмечают, что ставшие сейчас особенно популяр-
ными и превращающиеся в клише понятия «идентичность» и «память»
не являются постоянными, застывшими, они склонны к непрерывному
изменению, поэтому скорее всего существуют определенные кон-
струкции и репрезентации реальности, а не сама реальность прошлого,
кроме того, это скорее субъективное, чем объективное явление55.
При формировании, консолидации или сохранении определенного
типа идентичности всегда используются те или иные, чаще стерео-
типные, источники традиции, коллективной памяти или культурного
наследия. Однако отношение современных обществ к прошлому па-
радоксально: с одной стороны, исследователи фиксируют тенденции
исчезновения коллективной памяти из-за глобализации, нивеляции
культур, перерывов в поколенческой преемственности мировоззре-
ния и ценностей56, с другой стороны, наоборот, можно наблюдать все
усиливающийся интерес к прошлому, даже так называемый феномен
«лихорадки» или «бума памяти»57, с которым явно связана и индустрия
наследия.
По мнению антрополога И. Ирвин-Зарецкой, связи на основе общ-
ности с другими людьми помогает завязать не только общее сосуще-
ствование, но и коллективная память, особенно те переживания, кото-
53
Ю.М. Лотман, Внутри мыслящих миров: человек, текст, семиосфера, история.
Москва, Языки русской культуры, 1996, С. 344–356.
54
Jacques Le Goff, Histoire et mémoire. Paris, Gallimard, 1988, p. 170.
55
John R. Gillis, Memory and Identity: the History of a Relationship, Commemorations.
The Politics of National Identity (ed. by John R. Gillis). Princeton University Press,
1994, p. 3.
56
Pierre Nora, Entre mémoire et histoire. La problématique des lieux, Les lieux de mé-
moire. Paris, Gallimard, 1984, vol. I, p. xviii-xxix.
57
Kerwin Lee Klein, On the Emergence of Memory in Historical Discourse, Representa-
tions, 2000, no. 69, p. 127–150; Pierre Nora, Reasons for the Current Upsurge in Mem-
ory http://www.eurozine.com/articles/2002-04-19-nora-en.html (см. 2008.04.20).
рые отличаются сильным эмоциональным зарядом, необычностью или

даже травматичностью58. Так что исторической памяти свойственно
бриколлажное мышление. Отношения между личной и коллективной
памятью основаны как на субъективном, индивидуальном опыте про-
шлого, так и на «опосредованном» объективном прошлом, известном
из различных форм проявления исторической культуры – от расска-
зов бабушек до академических историографических произведений и
различных исторических знаний популяризаторского толка, таких как
школьные учебники, документальные или художественные фильмы,
праздники, памятники, музейные экспозиции, названия улиц, памятные
доски, мемориалы.
Чувство принадлежности к народу определяется воспоминанием
(и забыванием) одинакового прошлого, кроме того, прошлое при не-
обходимости перестраивается и переконструируется так, чтобы его
можно было без труда связать с настоящим государства и народа и
чтобы это гарантировало гражданам общее будущее.
Внимание социологов и историков западных стран к проблематике
«памяти», особенно усилившееся в 80-90-хх гг. XX в., породило и утвер-
дило целый ряд связанных между собой и часто взаимозаменяемых та-
ких понятий, как «историческая», «социальная», «коллективная», «ком-
муникативная», «культурная» память, «историческое сознание», «исто-
рическая культура», «политика памяти», «индустрия памяти». В этом
контексте специалисты чаще всего опираются на разделение понятий,
предлагаемое авторитетами в этой области – немецкими исследова-
телями Яном и Алеидой Ассманнами. Коллективную память они пони-
мают как состоящую из коммуникативной (передаваемой по каналам
ежедневной коммуникации) и культурной (совокупности репрезен-
таций, конструктов и форм прошлого, отвлеченных от ежедневности,
связывающих осовремененную историю, культуру и общество)59.
Сегодня считается, что процесс «создания наследия», чтобы быть
признанным, должен быть оцененым не только экспертами по культур-
ному наследию, но и всем обществом. В этом ракурсе цели и задачи об-
щей исторической культуры в 80-е гг. XX в. рассматривали немецкие и
французские историки. Первые более акцентировали значимость кате-
горий «исторического сознания» и «исторической культуры» (Й. Рюзен,
Б. фон Борриес), вторым (П. Нора и другим) были важнее механизмы
функционирования коллективной памяти60, однако, по существу, в
58
Iwona Irwin-Zarecka, Frames of Remembrance. The Dynamics of Collective Memory.
New Brunswick and London, Tranaction Publishers, 1995, p. 17.
59
Jan Assmann, Collective Memory and Cultural Identity. New German Critique, Cul-
tural Histor y/ Cultural Studies (Spring-Summer, 1995), p. 125–133.
60
Понятие «коллективной памяти» еще в межвоенное время в книгах Социальные
обоих случаях можно говорить об изменившемся взгляде на обще-

ственное признание и ценность самой исторической науки.
Хотя предложенная Й. Рюзеном типология отношений с прошлым61
больше опирается на анализ исторического нарратива как на основную
форму проявления исторического сознания, однако эти его идеи отча-
сти можно применить и к отношениям в сфере культурного наследия.
Сформулированная им идея исторического сознания является «общей
категорией, связанной не только с изучением и обучением истории, но
и охватывающей все историческое мышление: благодаря ей прошлое
ощущается и объясняется как история. Ее анализ охватывает как исто-
рические исследования, так и роль и назначение истории в личной и
общественной жизни»62. Ведь реликты прошлого еще существуют в на-
стоящем, и приходится по отношению к ним принимать довольно кон-
кретные решения, начиная с того, как праздновать сочельник (в этом
случае наследие совпадает с традицией) и кончая отношениями с идео-
логически чуждым наследством.
Oсновное теоретическое новшество, которое в современный исто-
рический дискурс ввел Йорн Рюзен – это понятие «исторической куль-
туры». Историческая культура – это всякого рода действия, смыслы,
формы и выражения, при помощи которых конкретное общество осу-
ществляет свое понимание прошлого (начиная с академической исто-
риографии и кончая всеми возможными формами популяризации исто-
рических знаний)63.
Й. Рюзен усматривает в исторической культуре политическое, эсте-
тическое и познавательное измерения, находящиеся в напряженных
отношениях друг с другом, и обращает внимание на то, что при доми-
нировании каждого из этих измерений историческая культура стано-
вится односторонней. Доминирование эстетического измерения ведет
к эстетизации исторической памяти, доминирование когнитивных стра-
тегий осмысления прошлого – к идеологизации самой исторической
культуры, доминирование политического измерения – к политизации
рамки памяти и Коллективная память ввел французский социолог Морис Халь-
бвакс.
61
J. Rüsen, The Development of Narrative Competence in Historical Learning. An On-
togenetical Hypothesis cencerning Moral Consciousness. History and Memory: Stud-
ies in Representations of the Past. 1989, vol. 1, t. 2, p. 35–59.
62
J. Rüsen, The Didactics of History in West Germany: towards a new Self-Awareness
of Historical Studies. History and Theory. Studies in the Philosophy and History, vol.
26, Wesleyan University, 1987, Middletown, Conecticut, pp. 275–286.
63
Кажется, что понятие «исторической культуры» или «культуры истории» первым
употребил американский философ Сандер Коэн. См. S. Cohen, Historical Culture:
on the Recording of an Academic Discipline. Berkeley, University of California Press,
1986. Й. Рюзен это понятие употребляет в несколько ином смысле.
исторической памяти (например, истории как средства пропаганды)64.

Короче говоря, историческая культура является способом взаимодей-
ствия конкретного общества со своим историческим прошлым – что и
как это общество или группа с ним делают.
Историческая культура тесно взаимодействует с постоянно меняю-
щимся историческим сознанием общества. Историческое сознание –
присущая каждому народу независимо от его социальных и экономи-
ческих условий жизни способность ориентироваться в прошлом, насто-
ящем и будущем. Это переживaние течения времени, умение присваи-
вать ему смысл и им пользоваться. Словом, каждый человек является
своего рода историком, потому что имеет хоть какое-то представле-
ние о течении исторического времени и своих связях с ним.
В теории «рeформированной истории» Йорна Рюзена концепту-
ально обновляется античное понятие historia est magistra vitae. Историк
предлагает коллегам выйти из пыльных архивов или тихих кабинетов и
посмотреть, чем живут и как понимают историю их сограждане. Само
понятие истории и наследия в системе Рюзена выявляется как своео-
бразная форма памяти, которая, сталкиваясь с дилеммами современ-
ности, коррелирует с историческим сознанием отдельно взятого че-
ловека и через два когнитивных уровня (переживание и объяснение)
практически ориентирует поступки личности и действует как матрица
исторического мышления.
Историческое сознание проявляется на трех уровнях понимания
времени: от переживания прошлого через его объяснение – к ориен-
тации в настоящем и чаяниях на будущее. Последнее звено является
самым важным, потому что, опираясь на историческую память и опыт,
мы всегда решаем проблемы современности, а не прошлого. Другой
очень важный аспект теории Рюзена, это связи исторического созна-
ния с этическими ценностями и традицией. Й. Рюзен – предлагает сво-
еобразную модель типологизации исторического сознания65, выделяя
четыре типа отношения к прошлому и настоящему:
1. Традиционный тип, которому свойственно считать этические цен-
ности и социальные нормы важнее течения времени. Они становятся
как бы постоянными императивами поведения, указаниями, на какие
принципы надо опираться в действиях. Этот тип свойствен коллектив-
ному мышлению, поскольку укрепляет постоянство и чувство общин-
ной солидарности. На новации тут смотрят недоброжелательно или с
ними соглашаются лишь в том случае, если они не препятствуют тра-
64
Jörn Rüsen, Historische Orientierung: über die Arbeit des Geschichtsbewusstseins, sich
in der Zeit zurechtzufinden. Köln, Weimar, Wien, Böhlau Verlag, 1994, S. 211–234.
65
Jörn Rüsen, The Development of Narrative Competence…, p. 35–59.
диционному образу жизни. Исторические оценки в этом случае мало

критичны, в них не хватает рефлексии, аналитического суждения.
2. Иллюстративный тип исторического сознания. В данном случае
аргументация поступков опирается не на традиции, а на «надвремен-
ные» принципы и правила. История понимается как прошлое, которое
располагает кладовой полезных поучений (historia vitae magistra). В
этом случае историческое сознание прибегает к примерам прошлого,
чтобы извлечь из них правила или законы хорошего поведения и при-
менять их для «псевдоаналогичного» решения сегодняшних проблем.
Правила, принципы и нормы поведения здесь понимаются как суще-
ствующие вне времени, постоянны и неизменны. В данном случае нов-
шества тоже мало желательны.
3. Критическому типу исторического сознания присущ скептиче-
ский взгляд на моральные ценности прошлого. Он подчеркивает их
релятивность, изменения обстоятельств во времени. Этот тип можно
считать своеобразным бунтом против первых двух. Субъект, пытаясь
решать дилеммы современности, связанные с ориентирами прошлого,
критически анализирует сложившиеся нормативные стандарты. Он их
просто отбрасывает или изменяет по своему усмотрению, создавая
таким образом новые формы ценностей. Но, несмотря на это, истори-
ческое сознание и в этом случае остается актуальным, потому что при
виде ошибок прошлого человек понимает, что нужно изменить в на-
стоящем, как формировать свое собственное самосознание, свобод-
ное от седиментарных форм прошлого. Традиции, мифы и символы
считаются тут устаревшими и недостаточными. А с отбросом традиций
возникает угроза и самому наследию прошлого как нерентабельному,
ненужному, устаревшему. В данном случае новшества становятся само
собой разумеющейся ценностью.
4. Генетический тип исторического сознания в отличие от трех пре-
дыдущих не пытается что-либо отбросить или сохранить во что бы то
ни стало, а наоборот, подчеркивает особую связь прошлого, настоя-
щего и будущего и старается объединить все эти перспективы времени
и сравнить их с учетом изменения ценностей и взглядов. В данном слу-
чае само изменение времени становится объектом осмысления про-
шлого. Рюзен подчеркивает, что тут происходит попытка сравнить
ценности и нормы, не делая различия между «хорошими» и «плохими»,
подходящими или нет, а просто принимая их историческую условность
и возможность трансформации в течение времени и относясь к ним с
уважением. Тут мораль теряет свою статичность, и нужен серьезный
аналитический и тем самым творческий взгляд на прошлое, который не
терпит поспешных выводов.
По сути, подобные вопросы функционирования исторической куль-

туры в современном обществе рассматривают и историки французской
школы Annales. Помимо того что представители этой школы с давних
пор интересовались материальной культурой (М. Блок, Л. Февр, Ф. Бро-
дель, Э. Ле Руа Ладюри и др.66), в 80-90-х гг. группа ученых принялась за
исследование функционирования массовых исторических представле-
ний. Они подготовили семитомный сборник статей Места памяти. Со-
ставитель этого произведения, историк Пьер Нора во введении пишет,
что «понятие наследия должно было охватывать всю книгу. Однако
наследие – не только хранилище истории, оно также идея, имеющая
свою историю»67.
П. Нора утверждает, что в современном западном обществе можно
наблюдать тенденции отмирания коллективной памяти68. Парадок-
сальным образом академическая история вытесняет живую традицию
и память. Эти тенденции связаны с глобализацией, демократизацией,
доминированием массовой культуры и информационных технологий.
Они способствуют разрушению местных традиций и нивелированию
локальных различий. Исторические знания транслируются при помощи
прессы и употребляются, как и всякие другие продукты культуры. По-
этому происходит атомизация и фрагментация исторической памяти и
«каждый становится сам себе историком».
Для доминировавшей некогда в обществе исторической памяти
остаются только отдельные специфические места, где она может сво-
бодно проявляться. Чем меньше историческая память функционирует
в общественной среде, тем больше нужно усилий для ее сохранения.
«Места памяти» являются следами не только коллективной памяти, но
и социальной солидарности. Они выполняют мемориальную функцию
в культуре, которая склонна забывать, предлагают ритуалы деритуали-
зированному социуму, позволяют почувствовать сакральные пережи-
вания секуляризированным гражданам, временно дают возможность
ощутить зависимость от конкретной группы индивидам, которые поте-
ряли коллективную идентичность.
«Местами памяти» можно считать архивы, музеи, кладбища, празд-
ники, исторические даты, памятники, названия улиц, учебники... П. Нора
различает три вида «мест памяти» – материальные, символические и
функциональные, которые могут связываться между собой. Каждое
материальное «место памяти» несет и символический заряд (напри-
66
Подробнее об этом см. J.-M. Pesez, Histoire de la culture matérielle. La nouvelle
histoire (sous la dir. de J. Le Goff). Paris, Editions complexes, 1988, p. 191–229.
67
Les lieux de mémoire. Paris, Gallimard, 1984, vol. II, p. 404.
68
Пьер Нора, Проблематика мест памяти. Франция-память (под ред. П. Нора,
М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок). СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999, с. 17–50.
мер, архив как «сокровищница памяти»), а функциональное «место» –

учебник или знаменитое историческое произведение (как случилось
в начале девяностых с известным учебником межвоенного времени
«Истории Литвы», под редакцией А. Шапоки, который в то время стал
символом «литовскости») или символическое «место» – минута молча-
ния – также являются материальными объектами (в последнем случае
физическим отрезком времени).
Но не каждое место научного интереса автоматически становится
«местом памяти», например, места археологических находок. Нужно,
чтобы этими объектами заинтересовались и взяли их под опеку кон-
кретные социальные группы – религиозные общины, этнические мень-
шинства и др., хотя по мнению французского историка, только нацио-
нальное государство может себе позволить направленно формировать
историческую память граждан через систему образования и средства
массовой коммуникации.
Короче говоря, историческая память – это конкретное содержание
исторического сознания нации в конкретном промежутке времени.
Она имеет утилитарную функцию – помочь членам общества сориен-
тироваться во времени посредством исторических рассказов (нарра-
тивов). Еще в межвоенное время французский социолог М. Хальбвакс,
введший понятие «коллективной памяти», обратил внимание на то, что
ее функционирование тесно связано с отношениями силы: индивиду-
альная и групповая память конструируются в настоящем, отбирая и вы-
являя только те аспекты прошлого, которые соответствуют потребно-
стям, ценностям или ожиданиям общества в настоящем и, конечно, за-
бывая остальные69. Социологи уже давно отметили, что руководящая
элита благодаря культурной памяти и наследию стремится легитими-
ровать свою власть70. Например, П. Бурдьё утверждал, что существует
широкий комплекс культурных образов – своеобразный «культурный
капитал», который присваивает и контролирует политическая и эконо-
мическая элита, стремясь таким образом утвердить свое социальное
превосходство71. Однако если в обществе за возможность формиро-
вать коллективную память как инструмент социополитической силы
состязаются многие заинтересованные группы, последняя теряет связ-
ность, былую однородность, становится гетерогенной. Именно такие
«битвы памяти» и свойственны современным демократическим обще-
ствам.
69
Maurice Halbwachs, Mémoires collectives. Paris, Albin Michel, 1997.
70
N. Abercombie, S. Hill, B.S. Turner, The Dominant Ideology Thesis. London, Allen &
Unwin, 1982.
71
P. Bourdieu, Outline of a Theory of Practice. Cambridge University Press, 1977.
По словам Джона Р. Гиллиса, по крайней мере, в западном мире

история памяти прошла три отчасти пересекающиеся фазы: донацио-
нальную (вторая пол. XVIII в.), национальную (с момента революций в
Америке и Франции – до 1960 г.) и современную, постнациональную72.
Создается впечатление, что положение посткоммунистических стран
Центральной и Восточной Европы отчасти противоречило бы такой
схеме: после распада Советского Союза эти страны очутились в быстро
меняющемся мире формирования транснациональных и глобалист-
ских образований и были вынуждены не только радикально менять
свой социоэкономический уклад, но и пытаться снова воссоздать на-
циональную идентичность73.
Итак, какое место в конструировании новой идентичности зани-
мает недавнее прошлое, и кто же примет на себя руководящую роль
в видоизменении его образа? Культурная память чаще всего утверж-
дается в таких формах, как профессиональная историография, исто-
рическая публицистика и другие средства популяризации истории (на-
чиная с экранизации исторических событий в кино или ТВ и кончая их
«живыми» инсценировками в музеях или на исторических праздниках);
олицетворяют преемственность институций и напоминают о важных
исторических событиях и личностях также здания или места, названия
улиц, мемориалы, памятники, памятные доски, памятные даты, празд-
ники, экспозиции в музеях и на выставках. Эти репрезентации культур-
ной памяти, знаки, ритуалы и места воплощают выбор части общества,
имеющей сознательную силу – политической и экономической элиты –
что выбирать изо всей сокровищницы событий и личностей прошлого,
воспринимать и упоминать. Такой процесс можно назвать определен-
ной «политикой памяти».
Природа «политики памяти» является по существу инструменталь-
ной, это значит, что ее отличительной чертой является практичность
и, самое главное, дидактичность. Воплощенная в публичном простран-
стве дидактика может опираться как на негативное воспоминание –
предупреждение, как люди не должны себя вести, так и быть вдох-
новляющей, побуждающей вести себя подобающим образом. Короче
говоря, публичное пространство в этом случае становится особенно
морально ориентированным. Таким образом, осознание инструмен-
тальности прошлого, поощряемое «политикой памяти», бывает пред-
назначено не только для того, чтобы, как уже упоминалось, обеспечить
72
John R. Gillis, Memory and Identity: the History of a Relationship. Commemorations.
The Politics of national Identity (ed. by John R. Gillis), Princeton University Press,
1994, p. 5.
73
Подробнее см.: Vladimir Tismaneanu, Fantasies of Salvation. Democracy, Nationalism
and Myth in Post-Communist Europe. Princeton University Press, 1998.
символическую легитимацию власти, но и для того, чтобы в обществе

укрепился определенный моральный кодекс.
Однако любая «политика памяти» неизбежно провоцирует суще-
ственную проблему: что из всего массива событий прошлого выбрать
и что включить в историческую память? Здесь надо бы вести речь не
только о выборе самих элементов прошлого (событий, личностей, про-
цессов), но и о выборе вещей и мест, вызывающих и побуждающих эти
реминисценции. Трудности этой селекции на индивидуальном уровне
выявляются в момент переезда и складывания, когда надо решать, ка-
кие вещи из прошлого стоит сохранить, а какие придется отбросить. В
жизни общества это «складывание» соответствовало бы особенно важ-
ным изменениям – войнам, разрухам, смене политического или эконо-
мического устройства, эстетических «мод». По словам антрополога О.
Пуассона, изменяющиеся связи между обществом и его территорией,
когда при внезапных социополитических переменах грубо отметаются
прежние ценности, создают кризисы, которые требуют по-новому пе-
реосмыслить жизненное окружение. Тогда уничтожение остатков про-
шлого или признание их «наследием» может стать одним из возмож-
ных кодов этого переосмысления74.
Кто в обществе имеет силу сознательно формировать «политику па-
мяти» и распоряжаться историческим сознанием общества? На этот во-
прос социологи дают внешне неоднозначные, но близкие по существу
ответы:
1) Ю. Хабермас ввел «концепт политической легитимации», утверж-
дая, что правительства или отдельные влиятельные индивиды имеют
склонность к подтверждению и укреплению своей политической вла-
сти при помощи некоторых аспектов или элементов прошлого75;
2) в «тезисе доминирующей идеологии», предложенном Н. Абер-
комби и другими76, обращается внимание на то, что доминирующие со-
циальные группы пытаются внушить подчиненным слоям свои ценности
и взгляды, а последние проявляют в ответ на это символическое сопро-
тивление, занимаясь созданием альтернативных ценностей;
3) «тезис культурного капитала», выдвинут П. Бурдьё77 расши-
ренно рассматривает вышеупомянутые идеи, утверждая, что, кроме
74
Olivier Poisson, Pour une histoire des monuments historiques, Domestiquer l’histoi-
re…, p. 172–176.
75
J. Habermas, The European Nation-State: its Ashievements and its Limits. Mapping
the Nation (ed. by G. Balakrishnan, B. Anderson), London, Verso, 1986, p. 281–294.
76
N. Abercombie, S. Hill, B.S. Turner, The Dominant Ideology Thesis. London, Allen &
Unwin, 1982.
77
P. Bourdieu, Outline of a Theory of Practice. Cambridge, Cambridge University Press,
1977.
экономического и политического капитала, существует еще и культур-

ный, охватывающий не только материю зданий или произведений ис-
кусства, но и стандарты эстетического вкуса, которыми обладает кон-
кретное общество.
Все приведенные рассуждения социологов очевидно тесно связаны
между собой. Таким образом, «политика памяти» инструментально ис-
пользует переосмысление прошлого и, как уже уроминалось, пытается
внедрить или консолидировать в обществе моральный порядок.
Интересно, что всем манипуляциям исторической памятью присущ
и футуристический аспект. Главный императив «политики памяти» тре-
бует все делать не только для ныне живущих, но и для будущих поко-
лений. Поэтому объем и форму использования памяти определяет и
формирует именно специфическое видение настоящего и будущего, а
не прошлого.
Для завершения темы можно предложить схему, которая позволит
наглядно представить сложные взаимосвязи наследия, исторической
науки и исторической памяти – главных элементов, с помощью кото-
рых формируется историческая культура конкретной нации.
Из схемы видно, что все три вершины треугольника взаимосвязаны

и влияют друг на друга. Кроме того, эта абстрактная модель побуждает
перейти к рассмотрению конкретики государства или нации, потому
что историческая память, историческая наука и культурное наследие
разных стран и народов являются также разными.
Несмотря на то, что коллективную память и историческую науку
разделяет степень истинности утверждений (историческaя память мо-
жет хранить и мифологизированные, ложные или ошибочные интер-
претации фрагмента прошлого), им обеим присуща зависимость от
Понятие «мест памяти» здесь употребляется в том смысле, в каком ее ввел в
78
научный оборот историк Пьер Нора. См.: Pierre Nora, Entre Mémoire et Histoire.
La problématique des lieux. Les lieux de mémoire (sous la dir. de Pierre Nora). Paris,
Gallimard, 1984, t.-1, p. XVII–XLII.
неписаных норм и ценностей мировоззрения конкретной эпохи. Хотя

историки чаще всего пытались опровергнуть обвинения в субъектив-
ности, утверждая, что их интенции и методы работы могут достигать
совершенной объективности и не зависеть от духовного состояния и
личных взглядов исследователя (известная фраза историка ХIХ в., отца
историзма Леопольда фон Ранке, что историк исследует только то,
что было), открытиями постмодернизма эта иллюзия была развеяна.
Сегодня историк-профессионал понимает, что все, чего он может до-
стичь – это лишь стремиться узнать объективную истину о прошлом
всеми ему доступными способами, но не смеет больше утверждать,
что ему это полностью удалось79.
Новейшие достижения и концепции исторической науки в некото-
ром смысле тоже служат для интерпретации культурных ценностей –
это их объединяющее звено. Интересно и то, что историческая наука
и культурное наследие используют прошлое в аналогичных целях. Со-
временная историка (наука о самосознании историков) утверждает,
что история не является собранием исторических фактов, «похожих на
коллекцию марок или антиквариата», она не существует, пока историк
ее не создает. То же самое можно сказать и о наследии. По определе-
нию, каждое наследие всегда кому-либо принадлежит, и его владелец
решает, что с ним делать дальше и имеет ли оно всеобщее право на
существование. Разница между историей и наследием не та, что она
дескать является «настоящей», а наследие нет, по существу они оба яв-
ляются селективными и субъективными продуктами настоящего, пред-
назначенными для выполнения потребностей сегодняшнего дня. Они
используют прошлое, всякий раз переинтерпретируя его по-новому.
История – это все то, что современный историк считает ценным и не-
обходимым описать, наследие – все то, что современное общество
считает полезным и нужным наследовать, перенять из прошлого и со-
хранить для будущего. Разница тут только в том, что наследие может
располагать более разнообразными и неоднородными ресурсами и
остается толерантным ко всякого рода (в том числе и ненаучным) ин-
терпретациям прошлого, которые более часто и конкретно являются
продуктами потребления, нежели исторические произведения.
Кстати, надо различать практики создания наследия и увековечива-
ния коллективной памяти. В чем состоят их основные различия? Если
процесс создания наследия невозможно начать без материальных или
нематериальных реликтов прошлого, то увековечение часто обхо-
дится без этого, предпочитая использование новых художественных
Joyce Appleby, Lynn Hunt, Margaret Jacob, Telling the Truth about History. New
79
York, W.W. Norton & Company, 1994.

форм и приемов. Поэтому, на примере публичного памятника, далее

мы попытаемся как можно подробнее исследовать механизм увекове-
чивания коллективной памяти.
Памятник в эпоху «наследия»

Публичные памятники всегда были одними из мощнейших инстру-
ментов политики памяти. Обстоят ли дела так и поныне? Какие ассоциа-
ции они вызывают у нас сегодня? Можем ли мы представить Копенгаген
без Русалочки, Брюссель без Писающего мальчика, Мадрид без Дон
Кихота и Санчо Пансы, Нью-Йорк без Статуи Свободы, Рио-де-Жанейро
без Христа, Париж без Эйфелевой башни?80.
Прежде чем начать разговор о памятниках, необходимо дать
определение этого понятия. Французский, английский и румынский
monument, итальянский, испанский и португальский monumento вос-
ходят латинскому понятию monumentum, которое означает вещь,
предназначенную для упоминания (воспоминания), в первоначальном
значении – надгробие. Оно в свою очередь возникло из глагола monere
(помнить), означающего интенцию мысли, обращенной в прошлое, но
также предупреждение не забывать (напоминать), обращенное в буду-
щее. Исторически можно найти связь этого слова с индоевропейским
корнем men, обозначающим любую мыслительную деятельность, ко-
торую можно распознать в понятиях ментальность, комментарий81 и
др.
Короче говоря, памятник – это сигнал для памяти, пробуждающий
воспоминания. Он одновременно затрагивает как чувства (зрение),
так и интеллект (память). Является ли памятник таким выдаю-
щимся постольку, поскольку он исключение, единственный, уникаль-
ный? Может быть, именно вследствие своей исключительности он не
находится в центре внимания коллективной памяти и академических
интересов.
Самые ранние памятники, начиная с курганов, некрополей, пирамид
и мегалитов, как предполагается, были предназначены для увекове-
чивания умерших. Греки такие сооружения называли mnemeion (вос-
поминание). Интересно, что цивилизации, имеющие больше всего
монументальных памятников похоронного назначения, практиковали
кремацию: буддистские ступы доминировали в пейзаже Гималаев и Ин-
80
Gilbert Gardes, Le monument public français. Paris, Presses Universitaires de France,
1994, p. 3.
81
Odon Vallet, Les mots du monuments, La confusion des monuments. Les Cahiers de
médiologie; No. 7. Paris, Gallimard, 1999, p. 21.
докитая, словно коллективная память могла бы компенсировать недо-

статок индивидуальных могил.
Памятники были как в древнегреческой цивилизации, так и во всех
иных. Можно утверждать, что памятник скорее антропологическая,
чем историческая категория. Антропоморфным, т.е. ориентирован-
ным на человека, является и внешний вид памятника. Как правило, ему
свойственна вертикальность – своеобразное визуальное указание на
сакральную, легендарную или реальную личность. Поэтому он виден
издалека, будь то статуя идола, административная стела, памятник
умершему, пограничный столб или мавзолей. Возможны и другие ре-
ференции: обычно главным установителем памятников является госу-
дарство, которое тоже определяется как «то, что стоит», возвышается
(англ. state)82.
Однако возникнет путаница, если вспомнить, что это понятие ис-
пользуется в разных значениях. Опираясь на классификацию памят-
ников, предложенную Р. Дебрэ, мы должны уточнить, что говорим о
памятнике-сообщении (который отличается от выделяемых этим авто-
ром памятника-формы и памятника-следа, хотя и может с ними взаи-
модействовать), указывающем на реальное или мифическое событие
прошлого83. К типу памятника-сообщения относятся обелиск, крипта,
часовня, мемориальный памятник. В отличие от двух других подтипов
последний наиболее подвержен нападению, мести, вандализму или
планируемой деструкции, часто стоит на огражденном пьедестале.
Интересно, что для него не обязательны ни художественная (надгро-
бия серийного производства), ни временнáя ценность – основные кри-
терии для определения «исторического памятника». Он имеет только
символическое назначение – обусловить церемонию, поддержать ри-
туал, вдохновить молодое поколение, символизировать определенные
ценности. Его излюбленные места – мосты, площади и перекрестки,
поля битв и кладбища. Это памятник в первичном значении этого
слова, предназначенный для воспоминания, а не для чего-либо дру-
гого. Именно он, хотя чаще всего не значится в инвентарях и реестрах
культурных ценностей, воплощает передачу наследия из прошлого в
будущее. Ни памятники умершим, ни памятники на городских площа-
дях обычно не инвентаризируются как «памятники». Однако именно
они – памятники par excellence. Но им не требуется охраны государства,
о первых заботятся родственники умерших, о вторых – органы власти,
представляющие общину.
82
Odon Vallet, Les mots du monuments, La confusion des monuments. p. 23.
83
Régis Debray, Trace, forme ou message? La confusion des monuments. p. 28–44.
Для сравнения: памятник-форма является «наследником замка или

церкви, иначе говоря, это традиционный «исторический памятник».
Являясь архитектурным, гражданским или религиозным, старым или
новым, эстетическим или декоративным, он не выражает никакого
свидетельства о прошлом или сознательной мемориальной интенции.
Этому типу могут принадлежать парки и сады, скверы и площади, часто
он на самом деле «монументален». Кстати, он может даже не считаться
ценностью наследия (архитектор еще жив), иметь утилитарное назна-
чение и в отличие от первого типа не иметь отношения к каким-либо
ритуалам.
В конце концов памятник-след, по Р. Дебрэ – это просто документ
прошлого без этической или эстетической мотивации. Он был создан
не для того, чтобы о чем-либо напомнить, а чтобы служить, и не пре-
тендует на оригинальность или эстетичность, а также (чаще всего) не
вызывает никакого архитектурного интереса (улица, канава, хижина).
Его ценность, скорее, метафорическая или метонимическая: он не
указывает на какую-либо институцию, но – на окружение, обычаи или
стиль. По существу, являясь намного более скромным, чем два первых,
он больше связан с повседневностью.
Раскрытие понятия «памятник» по Р. Дебрэ84
Памятник-след Памятник- Памятник-

сообщение форма
Реестр память история пространство
(традиция (миф и проект) (урбанизм
и наследие) и перспектива)
Ценность культурная культовая экспозиционная
(не дать придти (утверждение (представление
в упадок) сакральности) произведения)
«Место место генеало- место место силы
памяти» гической или преданности (политической,
осознается этнологической (религиозной или экономической или
как… идентичности гражданской) коммуникативной)
Первичная свидетельство передача коммуникация
функция (так было) (так должно (в этот момент)
остаться)
84
Régis Debray, Trace, forme ou message? p. 32–33.
Предпочтение территории нации cупранациональ-

отдается… (местная па- (осевая ности (глобальная
мять) (вертикальная) деревня)
память) (космополитическая
память)
Направление ретроактивное проспективное настоящее
времени настоящее, прошлое, настоящее,
прошлое будущее будущее
Осознается… в прошедшем в побудительном в настоящем време-
времени изъяви- и повелительном ни изъявительного
тельного накло- наклонении наклонения
нения (так было) (вспомни) (я таков есть)
Рекомендуе- посещение церемония краткий обзор
мое использо- привлечь собраться не задерживаться
вание внимание
Становится эм- эпохи постоянства исключительности
блемой… (Отель дю Нор, – (Триумфальная (Эйфелева башня –
довоенное кино) арка – Нация) Париж)
Поддержива- гражданское официальная предприятие
ющее окруже- общество власть
ние
Объект аутентичным демонстратив- высшего качества
должен (constitutif) ным (с точки зрения
быть… (своим внешним (на моральном исполнения)
видом) основании)
Функциони с помощью зна- благодаря вере визуально
рует… ний (надо верить) (надо хорошо рас-
(надо узнать) смотреть)
Историческая модернистская римская египетская
парадигма (Романтизм) (Троянская ко- (пирамида)
лонна)
Как до него до- туристическим пешком прогулка
бираться автобусом (в группе) в одиночестве
Первичный ста- «знаковый», «иконический», «символический»,
тус знака презентация репрезентация своевольный
(реликт объекта (фигура (архитектурный
прошлого) или аллегория) код)
Что ему быть настоящим иметь смысл вызвать эффект
нужно правильная правильный тон жест
информация и элегантность
Ответственные служитель политик архитектор

лица (записывает (дает указание) (выигрывает
и инвентаризу- конкурс)
ет)
Эпитеты «волнующий» «поучительный» «впечатляющий»
признания
Рискует банальностью помпой чрезмерным
стать…
Режим соб- публичный- публичный = частный-публичный =
ственности частный= publica aedificia publica opera
privata aedificia
Репликация разрешено терпимо нелегально
или плагиат (образец) (поддержание (авторские права)
ритуала)
Проверяется… исторической этической эстетическим вкусом
экспертизой пригодностью (приятен ли глазу
(аутентичен ли?) (нужен ли?) и удовлетворяет
ли вкус?)
Возможно ли да нет да
двойное ис- (символическое/ (только (утилитарное/
пользование утилитарное) символическое) символическое)
сооружения?
Исторический случайный интенциональный случайный
«характер» (случайно (когда появился (прихоть создателя)
сохранился или в проекте)
в ходе истории)
Отличитель- «вышел из моды, эпиграфия подпись
ный признак больше (сооружение (сооружение как
не актуален как текст) произведение искус-
(сооружение как ства)
документ)
Если бы их бабушкин погреб школьный класс оперные декорации
было много, или банк данных или или
это было бы место культа перепроизводство
похоже на …
Объединяет… художника духовное лицо инженера
и этнографа и учителя и скульптора
Туристическая императивная секулярная желательная
реклама (объяснения гида) (аттракция)
Уже упоминалось, что эти три типа памятников могут переходить
один в другой. Например, Эйфелева башня сначала была формой, по-
том политическим сообщением – победой науки и техники над рели-

гиозными предрассудками, которые символизировала костел Сакре-
Кёр – и, наконец, для всего мира она стала визуальной метонимией
Парижа и наглядным наследием серебряного века, «историческим
памятником» par excellence. Кстати, и сегодня памятники-формы могут
служить сообщениями (различные панно, электронные афиши, реклам-
ные щиты).
Хотя сформулированная Р. Дебрэ и претендующая на универсаль-
ность типология памятников кажется утонченной и детальной, она
сразу же вызвала критику его соотечественников. Один из них писал:
«говоря о мировом наследии, как можно было бы практически приме-
нить классификацию памятников Р. Дебрэ? К какой традиции, терри-
тории, истории, идентичности относится памятник-след? И должны ли
его охранять те, кто не имеет той же исторической памяти? Тем более,
когда речь идет о памятнике-сообщении. В свою очередь памятник-
форма рискует столкнуться с относительностью вкусов, разнообразием
техник и масштабов: то, что одним кажется красивым, величественным
и впечатляющим, для других будет низко, противно, китч, ненужно, не-
понятно, помпезно… Большинство памятников, предназначенных для
прославления династии, Бога или победы, совсем о другом будет го-
ворить наследникам противников, побежденных, убитых. Даже те па-
мятники, которые прославляют более общие принципы – мир, справед-
ливость, прогресс – могут казаться высокомерными свидетельствами
универсальной миссии одного народа. <...> Так к кому же памятники
могут быть обращены за пределами создавшей их культуры?»85.
Приходится согласиться, что памятник как ничто иное является
специфическим продуктом одной культуры и это отличает их друг от
друга. Как мы видели, памятники-сообщения различных культур объ-
единяет лишь одно – их мемориальная интенция.
Памятник определяется создаваемым им эффектом, тем, что при-
влекает внимание, «заставляет вспомнить» (интересно, что корень
слова monere родствен не только слову монумент, но и слову монстр).
Выходит, что памятнику не обязательно быть аутентичным, чтобы он
мог функционировать. Достаточно того, чтобы он был правдоподоб-
ным. Однако распространено представление, что, считаясь произведе-
ниями искусства и выражением творческого гения конкретного худож-
ника, памятники иллюстрируют высокий уровень культуры. Таким об-
разом, представляя гения народа, его верования и ценности, памятник
воплощает немецкую идею Kultur86.
85
François Bernard Huyghe, Un patrimoine sans patrie? La confusion des monu-
ments…, p. 61.
86
Ibid., p. 62.
Фото 1. Памятник немецким солдатам Первой мировой войны.

Вильнюс, мемориальный комплекс в парке Вингис
По выполняемой им функции главное в том, что памятник является

сигнальной конструкцией: им что-то обозначается (мученики, прослав-
ленные события, Новая эра…), указывается – на его красоту, величину,
форму, окружение или им закрепляется
авторитет (который может быть по-
литическим, академическим), или при-
нимается гражданским сообществом,
утверждающим, что в этом объекте
кроется ценность исторического, куль-
турного, социального свидетельства.
Независимо от того, является ли
он следом, сообщением или формой,
памятник генерирует чувства коллек-
тивной принадлежности. Несмотря на
то, кто является инициатором строи-
тельства памятника – частное лицо, об-
щина, государство, – после открытия
он не имеет собственника, принадлежа
всем. Поэтому становится возможным Фото 2. Памятник жертвам
символически «делиться» памятниками землятресения 1948 г. в столице
словно частицами одного предмета, Туркменистана Ашхабаде
которые похожи и в то же время раз-
личаются. Ведь, например, когда рухнула берлинская стена, каждый
стремился захватить ее кусочек. Однако этот присвоенный кусок был
не только маленькой частицей стены, он был и частью истории ее раз-

рушения.
Иногда подсознательное желание присвоить памятник может даже
угрожать его существованию. Поэтому символические эффекты памят-
ника невозможны без его изображений и, особенно, фотографий. Так,
каждый, стоящий перед Тадж-Махалом или Пантеоном, может его сфо-
тографировать и сохранить в фотоальбоме его изображение – это са-
мая безобидная форма присвоения памятника. Фотография одновре-
менно является объективной и субъективной, уникальной и повторя-
емой, художественным произведением и серийным производством…
Так что таким образом завязываются особые и близкие связи между
электрическим освещением, фотографией и памятником. Эти наблю-
дения могли бы привести к упрощенному определению памятника: па-
мятник – это освещаемый ночью объект87.
Однако парадоксальность памятников этим не исчерпывается. По-
ставленные однажды и ставшие частью природного и/или городского
пейзажа (наряду с публичными монументами и скромные памятники в
местах автокатастроф) они тем самым являются частью как повседнев-
ности, так и праздников (от государственных памятников до посеще-
ния могил умерших родителей во время свадьбы).
Кроме того, являясь следом, памятью, формой, памятник является
и словом, он напоминает, приглашает, приказывает, ругает. Того, кто
на него смотрит, он неизбежно заставляет задуматься. Так, выполняя
свою функцию, он становится и памятником-дискурсом.
В любом случае памятник является плодом эстетической, архитек-
турной и ритуальной конвенции конкретной, поставившей его общины.
Возникает вопрос: что же обусловливает эту конвенцию, делает ее воз-
можной? Или определяет то, что иногда, при особых исторических об-
стоятельствах, это ранее достигнутое соглашение ставится под сомне-
ние или даже совсем отвергается? Ответ долго искать не приходится.
Поскольку памятники предназначены для увековечивания живой па-
мяти и поддержания ее, очевидно, что их смысл и потребность в них
отсюда и возникают.
Если напечатанные истории и записанные воспоминания могут без
конца размножаться, т. е., потенциально бессмертны, то реликты не-
материального прошлого претерпевают постоянное уничтожающее
воздействие времени. Хотя большинство их находится, приводится в
порядок и расшифровывается, все-таки они являются по существу ко-
нечным и не возобновляемым ресурсом, за исключением вновь появ-
Monique Sicard, Du de visu à l‘in situ: la production du monument par sa représenta-

87
tion, La confusion des monuments…, p. 133.

ляющихся реликтов88. Когда другие артефакты прошлого приходят в

упадок, произведения, предназначенные для мемориальных практик,
остаются только как физические свидетели прошлого, лишившиеся
своего первоначального значения.
Еще недавно памятники призывали следовать ценностям, они напо-
минали людям, во что верить и как себя вести. «Разрастающийся лес
памятников» в конце XIX в. выразил националистическое прославление
прошлого, почти угрожая задушить площади Европы. Однако, как пра-
вило, место установки таких памятников не имело никакой связи с изо-
браженными на них событиями или лицами.
Раньше общества с помощью памятников возвращали себе свое
прошлое. Например, недавнее прошлое двух мировых войн было
лучше всего усвоено благодаря памятникам, мемориалам и связанным
с ними ритуалам. Поскольку эти драматические события в историче-
ской памяти были еще живы, связанные с ним церемонии, выполняя
траурную функцию, стали и своеобразным ответом на современные
проблемы, и эскизом желаемого будущего. К сожалению, такие мо-
нументы были актуальны и служили до тех пор, пока были живы сви-
детели этих событий или их близкие. Сегодня, хотя множество таких
объектов, предназначенных вызывать у зрителя уважение и восхище-
ние храбростью и жертвенностью погибших, напоминают события, ко-
торые в исторической памяти больше не актуальны, в Европе обычно
не спешат их демонтировать или переинтерпретировать (это не отно-
сится к России и Белоруссии, где память о последней мировой войне
еще жива и актуальна).
Несколько отличное отношение к ним наблюдается в Центральной
и Восточной Европе и иных местах. Например, в США давно не отме-
чаются годовщины Вьетнамской войны, и вашингтонский мемориал,
посвященный Вьетнамской войне, символизирует гибель людей, а не
бывшие политические цели, и призывает к примирению народов89.
Большое впечатление производят захоронения, демонстрирующие на-
стоящую цену войны, например окресности бельгийского города Ипра
или Пискаревское кладбище в Санкт-Петербурге.
В современных мемориалах уже отражается стремление выразить
пацифистскую идею, предназначенную для людей постмодернистского
мира, находящегося под воздействием глобализационных процессов.
Возникает вопрос: это мемориалы и музеи войны или мира? В любом
случае уже в них есть склонность подчеркивать индивидуальные пере-
88
David Lowenthal, The Past is a Foreign Country. Cambridge University Press, 1985,
p. 210.
89
Albert Boime, The Unveiling of the National Icons. A Plea for Patriotic Iconoclasm in
a Nationalist Era. Cambridge University Press, 1998, p. 307–333.
живания и опыт, а не нейтральные факты и статистику (например, по-

является новый – феминистский – ракурс войны, считавшейся раньше
«чисто мужским делом»)90.
Специалисты по охране наследия выделяют несколько основных
причин непопулярности памятников в настоящее время, хотя подчер-
кивают, что пока слишком рано предрекать их окончательную смерть –
ведь монумент принадлежит длительному этапу исторического вре-
мени, поэтому современное его положение может быть только мута-
цией91.
Первая причина потери значимости традиционного монумента в
современном обществе кроется в ослаблении роли государства как
воспитателя граждан. Государство более не чувствует себя имеющим
право формировать и распространять ценности и образцы – всеобщие
процессы демократизации сильно ограничили его функции, и оно вы-
нуждено скрываться за спиной общественного мнения. Кроме того,
когда-то многочисленные памятники должны
были отражать исторические заслуги нации,
были предназначены для иллюстрации ве-
ликих коллективных нарративов, которые в
постмодернистскую эпоху теряют свою связ-
ность и достоверность.
Во-вторых, памятники принадлежат «дли-
тельному этапу исторического времени», они
созданы из прочного и долговечного матери-
ала, сегодня же культура fast food деклари-
рует временность.
В-третьих, предназначенные для установ-
ления связей между поколениями и для укре-
пления коллективной идентичности сегодня
монументы сталкиваются с новыми вызовами
в мире, которым управляют король Индивид
и королева Экономика. Эти властители отме-
Фото 3. Бременские тают групповые и общественные ценности и
музыканты в Риге. Латвия
все измеряют скоростью, эфективностью и
объёмом прибыли. А ведь создание и установка памятника требуют
больших финансовых затрат и не дают краткосрочный измеренной в
деньгах пользы.
В-четвертых, – мы живем в постмодернистскую эпоху «брико-
лажа» – обрывков, фрагментов, – а любой, даже самый светский памят-
90
J. E. Turnbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage…, p. 120–122.
Régis Debray, Trace, forme ou message? La confusion des monuments…, p. 43.
91
ник имеет и сакральное значение. В этом контексте памятник-сообще-

ние, требующий уважительной временной дистанции и определенных
чувств (гордости, грусти), деконструируется, лишается смысла, иногда
даже открыто подвергается насмешке. Сегодня торжественности и
помпезности противопоставляется простота и непосредственность.
В-пятых, любимыми персонажами памятника-сообщения были «ве-
ликие личности», цель которых – пропаганда веры и «настоящих цен-
ностей». Коллективное признание героев возможно только благодаря
поддержке всеми признанной морали, которая тоже уже не является
универсальной: отличается политеизм ценностей. Расширяется спектр
политических взглядов, отражающих личную политическую ангажи-
рованность, перенимающих групповую мифологию с «локальными ге-
роями». Кроме того, в публичной жизни все более наблюдается раз-
деление политики, в прошлом испытывавшей большой груз сильных
авторитетов и этики. Поэтому традиционных героев как образцов для
подражания сменяют звезды кино, шоу, бизнеса и спорта92. Уже упоми-
налось, что, оставшись без соблюдения церемоний и ритуалов, памят-
ники становятся неактуальными.
Наконец, специфическая тенденция игнарирования памятников, на-
блюдаемая в посткоммунистических обществах, кроется в сложном
и болезненном отношении с наследием официальной монументали-
стики. Не будем забывать, что именно эта форма искусства сохранила
принципы тоталитарного стиля и считается классическим проявлением
этих режимов.
Как известно, мемориальные предметы (реликвии) и особенно па-
мятники имеют силу мобилизовывать все три формы памяти – жесты,
изображения и слова. На памятнике бывают надписи, но также и изо-
бражения (скульптуры или барельефы). Они вызывают ритуальные же-
сты: чаще всего торжественные и церемониальные – принести цветы,
говорить тише, петь хором, снять шапку, стоять в почетном карауле.
Наконец, они вызывают желание говорить – делиться воспоминаниями.
Как сама речь, так и тон голоса, эмоции служат символизации. Кроме
того, уже упоминалось, что желание «присвоить» индивидуально полу-
ченный опыт или впечатления часто приводит к несанкционированным
надписям на памятниках (граффити) или к присваиванию его частички
на память. Для присваивания памятника также важна возможность взо-
браться на него или войти, а не только смотреть со стороны, поэтому
можно подняться на Эйфелеву башню или Статую Свободы. И наобо-
92
Daniel Fabre, L‘atelier des héros. La fabrique des héros. Collection Ethnologie de
France, Cahier 12 (eds. P. Centlivres, F. Zonabend et D. Fabre). Paris, Editions de la
Maison des sciences de l’homme, 1998, p. 233–309.
рот, чаще всего не разрешается взбираться на статуи божества или

обожествлённой личности, такой например, как Сталин.
Таким образом, памятники позволяют усвоить опыт прошлого и
интегрировать его в коллективное существование группы. Однако при-
своить его не всегда легко. Этому может помочь или, наоборот, поме-
шать личный опыт не имеющий ничего общего с событиями, которые
увековечивает этот монумент. Семейный опыт тоже оказывает свое
влияние. Так, внук жертвы сталинских репрессий совсем иначе будет
смотреть на памятник ссыльным, чем другие. Наконец, памятник мо-
билизует официальную, национальную или социальную память и оли-
цетворяет такие ценности, как независимость, прогресс, мир, жерт-
венность, долг93. Государство о токого рода памяти заботится больше
всего, а индивид как раз – меньше всего.
По сути, памятник является коллективным символом, предназначен-
ным для объединения и собирания, он генерирует чувство коллектив-
ной принадлежности. Сам будучи продуктом консенсуса, памятник воз-
двигается для того, чтобы был достигнут социальный консенсус: будь
то свобода, солидарность или прогресс. Публичные празднования, ко-
нечно, не индивидуальны, а коллективны. Они способны не только про-
будить воспоминания, но и завязать и укрепить социальные связи.
Однако этот консенсус невозможен без затушевывания или забы-
вания того, что разделяет членов группы. Памятник и должен помочь
забыть и загладить эти неизбежные различия, призывая отказаться
от индивидуальной памяти во благо коллективной. Типичный пример
такого поведения – памятники жертвам Первой мировой войны в Эль-
засе и Лотарингии, посвященные «Нашим павшим», в то время как в
остальной части Франции на них писалось «Нашим павшим за Родину».
Следовательно, как только памятник воздвигнут, что-то в его назна-
чении может быть скрытым, необязательно сознательно и всегда, но
потенциально. Поэтому далеко не все памятники выражают историче-
скую правду, но скорее желание верить или заставить верить других в
определенную ее версию.
Таким образом, памятник иногда является также криптограммой,
скрывающей свою природу. Приходится пытаться расшифровывать
стереотипы, ляпсусы, «монументальные мифемы». Иногда само от-
сутствие памятника становится значимым: почему некоторые события
или личности замалчиваются? Малочисленность памятников нередко
свидетельствует о множестве забытых… и наоборот, некоторые исто-
рические персонажи, такие как Ленин, удостоились множества памят-
ников.
93
Reinhart Koselleck, L’expérience de l’histoire. Paris, Gallimard. 1997, p. 136.
В античности отсутствовала охрана материального памятника. Па-

мятник был тесно связан с памятью и ей служил. В традиционном ли-
товском обществе тоже считалось, что память об умершем сохраня-
ется до тех пор, пока не сгниет деревянный крест на его могиле. Тогда
возникает вопрос: если памятник материализует память, должен ли он
оставаться дольше нее самой? Зачем употреблять большие усилия и за-
траты, чтобы его первичная форма и материя были сохранены? Зачем
охранять памятники, смысл которых сегодня утрачен? Что напоминает
нам, например колонна Траяна? Ведь восхищение, которое она вызы-
вает, ничего общего не имеет с ее первичным смыслом и назначением.
Даже если бы мы что-то и знали о событиях того времени, памятник
был бы только простым указанием (документом) на эти события. Если
первичное назначение памятника – «напоминать» (monere), то может
самыми характерными памятниками нашей эпохе станут рекламные
надписи (англ. advertisements)? Как и памятники древности, они ото-
ждествляются с провозглашаемым ими сообщением.
Теоретики утверждают, что различие между утраченным перво-
начальным предназначением памятника и его продолжающимся хра-
нением может быть даже определенной формой забвения, которую
способна культивировать охрана94. Еще Робер Мюзиль в одном тексте
дал шутливый рецепт о том, как можно было бы обеспечить коллектив-
ное забытье великих исторических деятелей, мест и дат: просто надо
поставить им памятник… По его мнению, множество таких статуй и
зданий превращается в свою противоположность: созданные для того,
чтобы их видели, они становятся незаметными95.
Здесь можно усмотреть еще один парадокс: памятник, став неак-
туальным для исторической памяти, словно застывает, а связанные с
ним ритуалы, если они и сохраняются, становятся пустыми. С другой
стороны, памятник для сохранения жизненности ритуала даже необя-
зателен96. Например, еврейская традиция опирается на Святое писание
и традиции, а не на памятники. Решению этой проблемы мог бы помочь
своеобразный синтез памятника и церемонии – мемориал при помощи
секуляризованной литургии стремится вырвать памятник из нейтрали-
зующей его мемориальное значение «исторической ценности».
Сегодня вновь возводящиеся памятники из камня и бронзы с самого
начала могут стать стереотипами, поскольку их материальность не со-
ответствует требованиям современности, переориентирующейся на
аудивизуальную и гипервизуальную репродукцию. При переходе поня-
94
Michel Melot, Le monument à l‘épreuve du patrimoine. La confusion des monu-
ments…, p. 10.
95
Robert Musil, Memoires presposthumes. Paris, Seuil, 1965.
96
Daniel Fabre, Ancienneté, altérité, autochtonie. Domestiquer l’histoire.., p. 201.
тия «памятник» от in situ к in visu, ему, видимо, придется найти новое,

неизбежно более скромное место в современном мире97.
Уже упоминалось, что памятники, как правило, бывают предна-
значены для отражения трех типов памяти: индивидуальной (вещи,
напоминающие нам важное личное событие), семейной (например,
фотографии и реликвии) и, наконец, коллективной (памятники, обо-
значающие события, важные в масштабе города, страны или народа).
Учитывая это, возможным решением проблемы было бы усиление про-
межуточной позиции памяти – семьи. Именно здесь пересекаются про-
странства как индивидуальной, так и коллективной памяти, поскольку
все типы памяти тесно взаимосвязаны. Как можно было бы поддержи-
вать их сближение? Например, детей в школах можно поощрять со-
бирать свидетельства о жизни своих дедов и прадедов или, возводя
публичный монумент, можно было бы приглашать членов конкретной
общины предложить несколько анонимных записей, которые будут на
нем выгравированы. Это будет символом силы демократии, если она
не боится признания индивидуальной памяти. Другой выход – членам
семьи посещать вместе публичные памятники. Если официальные мо-
нументы предназначены для укрепления коллективных связей, почему
же с их помощью не укреплять и индивидуальные или семейные узы?
Поэтому памятник должен призывать не пассивно принимать офици-
альное сообщение, а высказывать что-то вроде: Забудь меня. Береги
свои воспоминания. Делись ими со своими близкими98.
Так что самая древняя – мемориальная ценность памятников не со-
всем утрачена и в современных обществах. Хотя в Западной Европе все
чаще избавляются от государственной «памятникомании»99. Мемори-
альные доски, статуи и сооружения, имеющиеся в каждом городе, уже
не говоря о памятниках умершим, нередко считаются пережитками
национализма XIX в., тоталитарных режимов XX в. и становятся анти-
монументами. Современными сооружениями больше не стремятся
увековечить какие-либо события или личности прошлого: они предна-
значены для удовлетворения потребностей настоящего и будущего.
Так что социальный запрос все более склоняется к тому, чтобы пред-
ложить осознание (памятник-форму) вместо эмоции и воспоминания
(памятника-сообщения). Парадокс западных обществ нашего времени
заключается в том, что они начинают все больше охранять памятники
и все меньше их создают.
97
Marc Guillaume, Du stéréotype comme art. La confusion des monuments.., p. 227.
98
Serge Tisseron, Antimémoire. La confusion des monuments.., p. 207.
99
Sergiusz Michalski, Public Monuments. Art in Political Bondage 1870-1997. London,
Reakton Books, 1998, p. 201–210.
Несмотря на различные «рецепты», не всегда удается реанимиро-

вать и реабилитировать исчезающие функции монумента. Тогда вы-
бирается сильнодействующий способ обращения с «постаревшими»
памятниками, не актуальными для исторической памяти – просто от-
казаться от них. Исследователи отмечают, что переломные периоды в
истории имеют особенное значение для переживаемого гражданами
опыта историчности и «обострения» исторического сознания. Кроме
того, процесс отбора и интерпретации воспоминаний об определен-
ных событиях, ставших особенно важными, связан и с потенциально
негативным опытом – возможностью различным группам общества не
прийти к согласию или даже конфликтовать по поводу содержания и
составных частей хранимой и «отбрасываемой» памяти. Поэтому необ-
ходимо уделить внимание и обратной стороне охраны наследия: об-
суждению ее своеобразного alter ego – феномена вандализма.
Типологии вандализма
Tempus edax, homo edacior100
Любые творения человека приходят в упадок, такова их судьба. По-

этому в практике охраны наследия, когда принимаются конкретные
решения о внесении объектов в списки ценностей, немалое значение
имеет длительность их предполагаемого существования. Кроме того,
как известно, слишком активное использование тоже разрушает цен-
ности, например, объекты религиозного культа часто целуют, к ним
прикасаются, и из-за этого они могут портиться. Однако человеческий
фактор здесь важен и по другим причинам: необходимо проанализи-
ровать и противоположность охраны наследия – случаи сознательного
или неосознанного уничтожения культурных ценностей.
«Гуманитарные науки, чтобы они могли сформироваться, должны
были опираться и на негативный опыт: лингвистика появилась, когда
начала изучать афазию (невозможность говорить), психология па-
мяти – когда стали исследовать амнезию, социология началась с иссле-
дований самоубийств. Кажется, что гуманистика не могла бы открыть
позитивных ценностей без опыта, в котором проявляется утрата этих
ценностей», – писал исследователь творчества Мишеля Фуко Фредерик
Грос. Это замечание можно смело отнести и к обстоятельствам форми-
рования охраны наследия: ведь недаром первый устав об охране па-
мятников, выпущенный в новое время государством, вышел во Фран-
ции во времена Великой революции101. Не случайно здесь же родился
100
Время съедает (памятники), но наизлейший их враг – человек (лат.)
Yvon Lamy, Du monument au patrimoine. Matériaux pour l’histoire politique d’une
101
и термин «вандализм», пущенный в оборот аббатом Грегуаром, обе-

спокоенным решительным уничтожением наследия монархии, Церкви
и знати. Таким образом, можно обнаружить внутреннюю связь между
памятью / амнезией, с одной стороны, и охраной / вандализмом – с дру-
гой.
Большинство европейских языков имеют два термина для обо-
значения этого явления – «иконоборчество» и «вандализм». В их упо-
треблении до сих пор встречается немало путаницы. Можно ли по-
клоняться вещам, сделанным руками человека, которые изображают
божество? Угроза ереси и угроза того, что иконы могут заменять Бога,
ведет к идолопоклонству. Иконоборчество особенно ярко проявилось
в Византии в VIII–IX вв. Той же логикой пользовались и во время Ре-
формации, когда в странах или регионах, где победил протестантизм,
уничтожалось наследие католицизма. Во времена Реформации иконо-
борчество получило дополнительный смысл не только как отрицание
идолопоклонства, но прежде всего как критика искусства, предназна-
ченного для роскоши и возвеличения политических и экономических
сил за счет бедных. Деятели Реформации, особенно в Англии, обосно-
вывали свои действия протестом против шикарного убранства католи-
ческих костелов102.
Так что термин «иконоборчество» более подходит к уничтожению
объектов религиозного характера, а «вандализм» – светского, хотя тут
надо обратить внимание на саму мотивацию и аргументацию агрес-
соров против произведений искусства. Религиозные объекты тоже
могут уничтожаться не вследствие угрозы идолопоклонства, а по по-
литическим или иным причинам: как символы ненавистной власти, как
объекты для наживы, грабежа. Например, колокола церквей во время
войн часто использовались для отливки пушек, пуль и иного оружия.
Tермин «иконоборчество» также более подходит к произведениям жи-
вописи и скульптуры, а «вандализм» – к произведениям искусства во-
обще, потому что вандалы уничтожали не только артефакты, здания,
но и целые города. Кстати, именно последний термин более известен
во многих странах и языках.
Сегодня актуальность обоих терминов свидетельствуют о расширя-
ющемся поле значений этого явления. Употребление того или другого
из них зависит от мотивов, которыми руководствуется исследователь
для объяснения этого действия. Исторически термин «иконоборче-
ство» употреблялся тогда, когда речь шла о Византии и Реформации.
Ко временам Великой французской революции (ВФР) и модернизма
protection. Genèses, 1993, no. 11, p. 50–81.

Jukka Jokilehto, A History of Architectural Conservation.., p. 40–46.
102
чаще применяют термин «вандализм», иногда – «революционный ван-

дализм».
Историк искусства Луи Рео попытался конкретизировать это поня-
тие так: «Сегодня неуважительным термином «вандализм» мы назы-
ваем не только непосредственную деструкцию памятников, имеющих
художественную ценность или вызывающих облагораживающие их
исторические воспоминания, но и изменение их окружения (информа-
ционный вандализм), их перенос (эльгинизм103) или переделку (рестав-
рационный вандализм). Кроме того, вандализмом мы будем считать
уничтожение не только произведения рук человека, но и природных
местностей»104.
Юлиус фон Вег противопоставляет индивидуальный вандализм си-
стемному иконоборчеству. Кроме того, термин иконоборчество цен-
ностно более нейтрален, а вандализм всегда имеет негативную конно-
тацию и связан со слепотой, необразованностью, глупостью, недостат-
ком вкуса и благородства вандалов (подобно различию «эротики» и
«порнографии»). Уже само слово «вандал» грозит вытеснить названных
им субъектов из разряда цивилизованных людей.
Из-за этих негативных коннотаций термин «вандализм» не очень
подходит для научного дискурса. Кроме того, хотя иногда вандализ-
мом называются и разные хулиганские действия, например, разруше-
ние телефонных кабинок, скамеек или уличных фонарей, все-таки – это
специфический термин, тесно связанный с категориями «искусства»
и «символа». Для разрешении этой путаницы более нейтральным бу-
дет термин «уничтожение искусства», который избрал в качестве на-
звания своей книги итальянский искусствовед Дарио Гамбони105. Од-
нако здесь тоже возникает немало вопросов. Что мы будем называть
«уничтожением искусства»? Охватит ли этот термин всю палитру дей-
ствий, направленных против произведений искусства? Ведь артефакт
может быть скорее испорчен и запущен, чем физически уничтожен,
кроме того, над ним можно и символически надругаться. Но тогда, мо-
жет быть, больше подошло бы просто название «плохое поведение»?
Кроме того, иногда намерение и результат не совпадают: вещь или по-
стройку хотели уничтожить, а удалось только испортить, или наоборот,
«уничтожение» может произойти без такого намерения. Между тем,
103
Слово возникло из имени посла Великобритании в Греции лорда Томаса Б. Эл-
гина, приказавшего снять барельефы Пантеона и кариатиды Эрехтеона и пере-
править их в Англию.
104
Louis Réau, Histoire du vandalisme. Les Monuments détruits de l’art français. Paris,
Editions Robert Laffont, 1994, p. 13.
105
Dario Gamboni, The Destruction of Art, Iconoclasm and Vandalism since the French
Revolution. London, Reaktion Books, 1997.
если художественное произведение интегрально со своим контек-

стом, то как оценивать его перенос в другое место или существенное
изменение его окружения? Подобные проблемы возникают в случае
придания произведению новой функции. Например, в Индии в музеях
посетителям запрещается производить религиозные ритуалы с экспо-
нирующимися в них статуями божеств. Однако разве такое изменение
когнитивного и символического контекста объектов почитания после
помещения их для хранения в музей не является определенным видом
вандализма? И наоборот, советский режим возвел в статус религиоз-
ного культа секуляризованной религии поклонение останкам Ленина…
Если так трудно дать четкое определение понятию «уничтожение»,
то еще сложнее обстоит дело с понятием «искусство». Ведь для одних
некий объект будет примером «хорошего» искусства, другие же будут
его считать «плохим», «безвкусицей», «китчем» или вообще откажутся
придать ему статус произведения искусства.
Учитывая такие сложности в определениях, может попытаться по-
нять феномен вандализма, опираясь на теорию девиантного поведе-
ния106? Тогда будет логичнее думать, не «что такое вандализм», а «в
каких ситуациях он происходит и какие конкретно действия могут счи-
таться актами вандализма?».
Фото 4. Чрезмерный или безответственный туризм подвергает культурные

ценности угрозе разрушения. Останки караван-сарая Даяхатын (XI–XII вв.),
северо-восточный Туркменистан
Палитру социологических объяснений вандализма приводит А. Скороходова.

106
Подробнее см. Анастасия Скороходова, Вандализм http://www.gumer.info/bibli-

otek_Buks/Sociolog/Skoroh/Vandal.php. (žr. 2008 04 12)
Очевидно, что исследования этого противоречиво оцениваемого

явления неизбежно междисциплинарны. Интересно, что большинство
историков XIX – начала XX в. долго были склонны обходить феномен
уничтожения искусства, поскольку считали это своеобразным табу,
темой, не подлежащей обсуждению. Поэтому им больше интересова-
лись социологи, криминалисты, психиатры и психоаналитики. Однако
в первых двух случаях специалисты скорее занимались механизмами
агрессии, а в психиатрии и психоанализе этот феномен объяснялся
через призму процессов символизации. Принимая это во внимание,
следует выделить аспекты коллективного и индивидуального, созна-
тельного и неосознанного вандалистского поведения. Очень важен и
фактор исторического чередования осознания и общественного при-
знания искусства (вандализм как случай непризнания определенного
стиля, вида, течения, школы).
Характерно, что в книге, изданной в 1915 г., в которой, пожалуй,
впервые была предпринята попытка обобщить явления уничтожения
искусства, венгерский историк Юлиус фон Вег описал этот феномен не
в свете истории искусства, а истории культуры107. Позднее Хорст Бре-
декамп трактовал искусство как «посредник социальных конфликтов»
и объяснил, как то, что мы считаем «чистым» искусством, исторически
получает те или другие значения108.
В академическом дискурсе сложно сохранить нейтральность и от-
казаться от попыток оценки вандализма без его анализа. Уже в Визан-
тии иконоборцев осуждали как святотатцев. В эпоху Реформации на
них смотрели как на грубых невежд, жертвой которых искусство ста-
новится даже больше, чем религия. Санкюлоты Великой французской
революции тоже чаще всего изображаются как деклассированные и
криминализованные элементы, необразованные и некультурные люди,
противники не столько тирании, сколько красоты и культуры вообще.
В этом плане довольно типичным осуждением вандализма является
книга французского искусствоведа Луи Рео, опубликованная в 1959 г.109.
Он имел две цели: заполнить пробелы французской истории искусства
и особенно истории архитектуры, представляя утерянные произведе-
ния, и осудить уничтожение произведений искусства вообще, стремясь
предотвратить повторение таких случаев в будущем или, иначе говоря,
заранее делегитимировать подобную практику. Его политическим иде-
107
Julius von Wégh, Die Builderstürmer: Eine kulturgeshichtliche Studie. Strassburg,
1915.
108
Horst Bredekamp, Kunst Als Medium Sozialer Konflikte: Bilderkampfe Von D. Spatan-
tike Bis Z. Hussitenrevolution. Suhrkamp, 1975.
109
Louis Réau, Histoire du vandalisme. Les Monuments détruits de l’art français. Paris,
Editions Robert Laffont, 1994.
алом было иерархически стабильное общество, в котором низменные

инстинкты толпы могут быть подвластны социальному контролю, а вы-
сокая культура занимает привелигированное положение, поддержи-
вается и развивается. Таким образом произведение Л. Рео, будучи в
информационном смысле очень солидным и исчерпывающим, имело
очевидные полемические и дидактические замыслы.
Как теоретически, так и политически противоположную позицию
занимал не менее важный сборник эссе Мартина Варнке, вышедший в
1973 г., который попытался обобщить понятие «иконоборчества» (нем.
Bildestürm)110. В нем утверждается, что целью автора был поиск исто-
рических корней феномена, приведший его к мысли, что любое крити-
ческое отношение к искусству становится своеобразным проявлением
иконоборчества.
Эти и другие авторы приводили пояснения и классификации этого
феномена. При его типологизации мотив и намерение становятся глав-
ными инструментами познания. Поэтому большой ошибкой было бы
считать вандализм бессмысленным и однородным действием. Прини-
мая это во внимание, можно различать «идеологический» и «конвен-
циональный» вандализм, который делится еще на «алчный», «такти-
ческий», «карательный» или «мстительный», «игровой» и «злобный»111.
Можно также различать подвиды вандализма, учитывая его контекст:
политический, социальный, художественный, эстетический, коллектив-
ный или индивидуальный.
Л. Рео акцентировал значение мотивов и попытался классифициро-
вать психологические стимулы вандализма, выделяя оправданные и
неоправданные, сознательные и неосознанные его мотивы. Приводи-
мые Л. Рео мотивы воспринимаются как каталог великих грехов: до-
минируют алчность, зависть, злоба, нетерпимость, глупость и не пре-
следующий никакой нужды «животный инстинкт разрушения». Больше
всего распространены, как известно, полусознательные и публично
непризнаваемые мотивы, например, практиковавшийся со времен фа-
раонов Древнего Египта damnatio memoriae, когда стирались памятные
знаки более раннего политического режима, нетолерантность и про-
сто невежество (осквернение памятников краской, надписями как
определенная форма их профанации или, наоборот, «символического
присвоения»). Известны случаи, когда некоторые объекты или здания
были приговорены к уничтожению только вследствие вызываемых ими
ассоциаций как «ответственные» за связанные с ними события, так, на-
пример, случилось с Бастилией.
110
Martin Warnke, Bildersturm. Die Zerstörung d. Kunstwerks. München, Hanser, 1973.
S. Cohen, Sociological Approches to Vandalism. Vandalism: Behavior and Motivations
111
(ed. by C. Levy-Leboyer), Amsterdam, 1984, p. 51-61.

И наоборот, сознательные, публично декларируемые мотивы ван-

дализма, как правило, прикрываются «благими намерениями». Во имя
защиты религиозной или светской морали, сентиментальности, хоро-
шего вкуса, гигиены, экономического прогресса производится наме-
ренная деструкция, нисколько не уступающая злонамеренному ванда-
лизму112. Еще Х. де Монталамбер предлагал различать «деструктивный»
и «реставрационный» вандализмы, разделяя таким образом «негатив-
ные» и «позитивные» разрушения.
Иное различие основано на отношениях силы: производится ли ван-
дализм «снизу» – самими представителями общества – или «сверху» –
политической и экономической элитой. В первом случае он часто про-
является как фрагментарные, неорганизованные и брутальные выпады
при ослаблении социального контроля или в труднодоступных для него
местах. Во втором, скорее, стремятся к тотальному уничтожению не-
удобных символов и объектов, с использованием легальных и систем-
ных процедур, регулирующих их отбор, способы расправы и исполь-
зование их сырья после уничтожения. На этом основано разделение и
«законности/незаконности» вандалистских действий. Все же в обоих
случаях древние символы чаще всего явно пытались заменить новыми.
Можно различать мотивы и методы уничтожителей искусства, наи-
более обоснованные политически, экономически и культурно. Однако
институции и индивиды, структуры и конъюнктуры здесь могут тесно
переплетаться. Поэтому Д. Гамбони, составляя свою книгу, опирался на
такие категории, как мотивы (политические и другие), деятели (име-
ющие политическую, административную или экономическую силу),
пространственный или институцональный контекст (публичное
пространство, музеи), цели (украшения, модернизация, польза), вид и
функция (архитектура, сакральное искусство)113. Агрессивные мотивы
могут быть выражены эксплицитно или имплицитно, более или менее
идеологически или лично; агрессоры могут быть индивидуальными или
групповыми; действовать открыто и публично или скрытно и анонимно;
опираться или нет на ту или иную силу и авторитет; их действия могут
быть более или менее агрессивными, непосредственными или опосре-
дованными, видимыми или скрытыми, легальными или нелегальными;
их мишенью может быть частная или общественная собственность,
которая трактуется как привлекательная или, наоборот, «оскорбитель-
ная», признается искусством или нет, осознается как автономная или
связанная с определенными группами и ценностями.
Louis Réau, Histoire du vandalisme.., p. 13–26.

112
Dario Gamboni, The Destrction of Art.., p. 24.

113
Эти абстрактные оппозиции могут быть относительными и в отдель-

ных случаях переплетаться. Основная из них – оппозиция созидания и
уничтожения. Однако здесь тоже много неясностей. Например, пища
готовится, а в случае «высшей кухни» и создается для того, чтобы тут
же быть «уничтоженной». Подобным образом создаются и духи, и не-
которые формы современного искусства... Кроме того, как уничтоже-
ние, так и созидание могут производиться в определенные повторяю-
щиеся периоды (например, периодическое обновление старых зданий,
их модернизация, т.е., по существу говоря, переделка). Некоторые из
этих вторжений стремятся облегчить и продлить существование мест
или объектов, другие – сократить или прервать его (это и связано с ико-
ноборчеством и вандализмом), третьи (по сути все) – изменить его. Так
что, любая интервенция, независимо от ее мотива и цели, что-либо из-
меняет, поэтому нет сохранения без трансформации.
Фото 5. Эльгинизм позволил обоготить экспозиции многих музеев западных стран.

Фрагмент эгипетской экспозиции в Лувре, Париж
Д. Гамбони задает парадоксальный вопрос: можно ли было бы слу-

чаи уничтожения произведений политического искусства во времена
Великой французской революции и в постсоветских странах считать со-
временной разновидностью иконоборчества (дело в том, что они были
связаны с секуляризованной формой идолопоклонства)?114. Damnatio
memoriae было известно с древнейших времен, так что может быть в
этом случае просто речь шла бы о политической конкуренции новых и
новейших времен? Поскольку часто изображения считаются достаточ-
Ibid., p. 26.
114
ными заместителями реальных исторических деятелей, представля-

ющими этих лиц на когнитивном, законном и ритуальном уровнях, то
литературное и метафорическое значение этих изображений и исполь-
зование их (или отказ от использования) становятся без труда осоз-
наваемыми. Однако опять же, в демократическом обществе вопрос о
властной силе более сложен, поскольку она распределена между раз-
личными слоями и социальными институтами, с трудом персонализиру-
ема и, при необходимости, становится «козлом отпущения» социаль-
ной напряженности. Республики, парламентские монархии или демо-
кратии сегодня больше связывают власть с обезличенным, абстракт-
ным образом, поэтому вместо конкретных исторических персонажей
чаще увековечиваются аллегории и символы.
Другой вопрос: существуют ли какие-нибудь географические и со-
циокультурные рамки этого феномена? Иначе говоря, какие цивилиза-
ции, культуры, народы являются наибольшими (и наименьшими) ванда-
лами? Например, можно утверждать что христианское миссионерство
в Латинской Америке и в других местах, уничтожавшее и переинтер-
претировавшее религиозные практики и культовые места колонизи-
руемых народов и перенявшее их синкретические художественные
формы, является ярким случаем иконоборчества115. Поэтому есть мне-
ния, что западные колонисты были самыми большими разрушителями
в истории, а вандализм является способом, с помощью которого раз-
витые общества «вступают в коммуникацию» с архаическими116. Од-
нако, сами предлагаемые категории «ценности искусства» и «мировое
наследие» тоже есть попытка универсализации западной культуры.
Общепризнанно, что Великая французская революция была пере-
ломным моментом в истории охраны художественных произведений и
отказа от них. В отличие от Реформации в этом случае больше внима-
ния уделялось не самим изображениям, а их символическому смыслу.
Этот факт имел решающее значение и при сохранении объектов, сим-
волический смысл которых был изменен, переинтерпретирован или по-
лучил новые функции. В то же время символичность силы и иерархии
усматривалась даже там, где ее непосредственно и не было, например,
башни разрушались, поскольку они «покушались на равенство».
Технический прогресс в XX в. привел к беспрецендентным разру-
шениям (как и новостройкам). Упомянем хотя бы приспособление
городов к автотранспорту, уничтожение археологических слоев ради
подземных коммуникаций и тоннелей, не говоря уже о загрязнении
воздуха. Обе мировые войны, не гнушаясь разрушения гражданских
Ibid., p. 29.
115
Alain Shnapp, Vandalisme. Encyclopaedia Universalis, Paris, Thesaurus, 1990, p. 3593.

116
объектов и широко используя оружие массового поражения, под-

вергли масштабному уничтожению множество художественных про-
изведений, прежде всего недвижимых, в то время как движимые чаще
всего становились объектами грабежа. Кстати, противоборствующие
стороны не избегали использования этих фактов в своей пропаганде,
обвиняя противника в сознательном вандализме (этнолингвистиче-
ские коннотации самого термина позволяли его больше связывать с
германцами).
С учетом этого болезненного опыта в 1954 г по инициативе ЮНЕСКО
была принята Гаагская конвенция117, чтобы регламентировать сохра-
нение художественных произведений в период военных конфликтов.
Фальшивыми ссылками на эту конвенцию оправдывались позже созда-
тели нейтронной бомбы, уничтожающей только живую природу. Од-
нако и в мирное время в большинстве пострадавших от войны городов
Европы, выбравших путь радикальной модернизации, был уничтожен
огромный массив урбанистического наследия.
Как вандализм можно трактовать и межвоенные и послевоенные
манипуляции официальным искусством тоталитарных режимов, от-
каз от авангардистского, модернистского, течения в искусстве. Новая
«просветительская» волна отрицания политического или этнического
искусства прокатилась по Центральной и Восточной Европе и после
распада Советского Союза (особенно следует отметить события войны
в бывшей Югославии, породившей новый термин «урбицид»). Все эти
недавние события явно показывают большое значение художествен-
ного символизма для идентичности общества. И сегодня по разным
причинам все еще преследуются не только сами произведения искус-
ства, но и их авторы, например, Салман Рушди и другие.
Сегодня вандализм можно связать, скорее, с экономическими при-
оритетами и «религией прогресса» – модернизацией, когда во имя раз-
вития уничтожаются реликты минувших эпох, утратившие утилитарное
значение. Кроме того, ранее неизвестное понятие «реставрационный
вандализм» становится все более актуальным, когда речь заходит о це-
лях и средствах охраны наследия.
Короче говоря, понятие «вандализм» обозначает феномен совре-
менности, отличающийся от обычной деструкции, характерной для
всех времен. Он больше всего связан с пертурбациями в обществен-
ной жизни, вызванными революциями и переворотами Нового и Но-
вейшего времен. Несмотря на различные цели, для всех современ-
ных преобразователей общества характерен выпад против религии и
Convention for the Protection of Cultural Property in the Event of Armed Conflict,
117
http://www.icomos.org/hague/ (см. 2008 12 10)

прошлого в целом, желание его переписать заново, уничтожая следы

прежней жизни, воплощенные в памятниках, произведениях искусства,
книгах, архивах. То, чего не удается уничтожить физически, чаще всего
разграбляется или перерабатывается в прогматических целях, прида-
вая этим объектам даже противоположную их назначению функцию
(например, храм превращается в музей атеизма).
Исследование итальянского искусствоведа Дарио Гамбони на эту
тему показывает, как сложно теоретически обосновать контуры этого
феномена. Авторы, исследовавшие вандализм, обратили также внима-
ние на логическое противоречие, которое кроется в самой внутренней
структуре этого явления: если вандализмом обычно считается уничто-
жение произведений искусства, то в аргументации, которой вандалы
обосновывают свое поведение, эти произведения чаще всего объяв-
ляются не имеющими художественной ценности и поэтому они своео-
бразно девальвируются. Из этого положения логически возникает во-
прос: будет ли и теперь считаться уничтожение неценных вещей также
вандалистским действием?118 Это перверсивное рассуждение, обра-
щенное даже против самого человека, хорошо известно. Например,
резня индейцев, которых во времена испанской Конкисты считали не
обладающими душой, а значит, и не людьми, не рассматривалась как
преступное убийство, имеющее и моральные последствия.
Разрушение памятников в периоды социополитических изменений
метонимически выражает гибель самого режима – инициатора их по-
стройки. Оппозиции высокое / низкое, большое / маленькое и раскры-
тие их иерархических связей в массовом сознании могут напомнить
нам истории о Давиде и Голиафе, Гулливере и лилипутах. Эта аргумен-
тация вспоминается в связи с недавними событиями. Например, ана-
лизируя социокультурные последствия краха коммунизма в бывших
странах соцлагеря, авторы книги «Найденная память Востока» точно
отметили, что после господства сталинизма и советской системы, стре-
мившихся уничтожить историческую память или манипулировать ею,
настало время «спорной памяти», вызывающей потребность «изобре-
тения новых традиций»119.
Литовский искусствовед Витянис Римкус по этому поводу писал:
«В период почитания или даже культа личности художественное каче-
ство памятника чаще всего гиперболизуемо, поскольку оценивается
не произведение, а герой. В момент развенчания личности и сверже-
ния памятников на художественное качество вообще не обращают
118
Dario Gamboni, The Destruction of Art. Iconoclasm and Vandalism since the French
Revolution. London: Reaktion Books, 1997.
119
A. Brossat et al. Introduction. A l’Est, la mémoire retrouvée…, p. 11–35.
внимания, оно лишается смысла»120. Интересно, что эстетические ар-

гументы в посткоммунистических странах больше послужили сносу и
разрушению «коммунистических» памятников, чем сохранению. Их
художественная ценность или авторство не имели большого значения
при выборе мишени для уничтожения или смещения. Они по большей
части считались не «статуями» в секулярном и художественном смысле
слова, а объектами коммунистического культа, материальным выраже-
нием мистической презентации «великих личностей режима», терпеть
которое в пространстве города стало больше невозможно. К счастью,
наряду со сравнительно немногочисленными случаями физического
уничтожения коммунистических памятников во многих местах было
решено хранить их в музеях. Последнее, как известно, вызвало немало
непредвиденных проблем, особенно связанных с экспонированием,
репрезентацией и интерпретацией таких специфических объектов.
Кроме уже упомянутой деструкции и музеефикации, были и другие
предложения использования советских памятников, поступившие от
обеспокоенных их судьбой интеллектуалов: представителям бывших
Восточной и Западной Германии поменяться своими памятниками
или (труднореализуемый) проект Виталия Комара и Александра Мела-
мида: с помощью кранов подвесить советские памятники в воздухе121.
Все-таки со временем, все больше продвигаясь навстречу западной
культуре, в этом регионе стали понемногу понимать амбивалентность
ненавистного периода и его символов. Формировалась идея, что само
советское прошлое и его уничтоженные или отброшенные знаки тоже
могут стать определенной основой идентичности людей этого региона.
Защитники охраны советских монументов часто пользовались психо-
логическими и психоаналитическими метафорами, подчеркивая потен-
циально негативные последствия безоглядного отказа от них. В числе
аргументов упоминалась и опасность утраты любых следов подавления
индивидуальной и коллективной памяти в советское время, что будет
затруднять оздоровление общества и, наконец, мешать историческим
исследованиям той эпохи.
Обобщая сказанное, можно утверждать, что вандализм – это симво-
лическая практика протеста122. Он бывает как официальным (поддержи-
ваемым властями), так и неофициальным, инициированным «из низов».
Вандализм может быть и уничтожающим (во время войн) или рестав-
рационным (когда реставраторы по некомпетентности или специально
уничтожают одни культурные пласты здания или археологической
120
Vytenis Rimkus, Paminklų karas. Literatūra ir menas, 1994, nr. 12, p. 8.
121
Dario Gamboni, The Destruction of Art…, p. 75.
122
Анастасия Скороходова. Вандализм http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/
Sociolog/Skoroh/Vandal.php (см. 2008 01 12).
местности, чтобы выявить другие). Он может быть также религиозным

и антирелигиозным; сентиментальным, когда объекты уничтожаются
потому, что вызывают отрицательные эмоции или, наоборот, утили-
тарным, когда территория очищается для нового строительства; дру-
жественным (когда с целью спасения людей из плена или вражеской
оккупации уничтожаются дома или города) или враждебным123. Все эти
парадоксы феномена значительно усложняют его восприятие и одно-
значную оценку.
Краткий экскурс в сферу исследования феномена вандализма по-
зволяет нам понять, что в действительности процесс отбора объектов
и их становления культурными ценностями – очень серьезный и ответ-
ственный. Поэтому главной проблемой охраны культурного наследия
является не технический, а морально-этический аспект. От какого на-
следия мы отказываемся и какую его часть будем считать своей и бе-
речь? На что опирается фундаментальная мотивация отбора таких объ-
ектов? Ответить на эти вопросы нам должно помочь хотя бы краткое
знакомство с теорией культурных ценностей – аксиологией.
Развитие аксиологии культурных ценностей

На изменяющуюся в эпоху модернизма установку по отношению к
реликтам прошлого чуть ли ни первым обратил внимание австрийский
теоретик искусства, историк, юрист и философ Алоиз Ригль (1858–
1905)124. Он провел системный анализ ценностей наследия, результаты
его изложил в 1903 г. в своей книге «Модернистский культ памятников,
его характер и истоки» (Der moderne Denkmalkultus, sein Wesen, seine
Entstehung). К сожалению, считающееся до сих пор непревзойденной
классикой произведение А. Ригля было вновь открыто, переведенно на
другие языки и по достоинству оценено в международном масштабе
лишь в начале 90-х гг. ХХ в.125
Сегодня исследование А. Ригля считается первым антропологиче-
ским анализом наследия126. Анализируя истоки этого, по его словам,
«модернистского культа памятников», он предложил различать интен-
циональный памятник (gewollte Denkmal) и неинтенциональный исто-
рический памятник (ungewollte Denkmal), появление которого он свя-
зывал с Италией XVI в. Он также впервые охарактеризовал памятники
обоих типов, опираясь на две аксиологические категории. Ценности од-
123
Louis Réau, Histoire du vandalisme.., p. 25–27.
124
Больше о А. Ригле см. Jukka Jokilehto, A History of Architectural Conservation..,
p. 215–219.
125
После его публикации на английском языке, см.: A. Riegl, The Modern Cult of
Monuments: Its Character and Its Origin. Oppositions 25 (Fall 1982), p. 21–51.
126
Daniel Fabre, Ancienneté, alterité, autochtonie, Domestiquer l’histoire.., p. 201.
ной, «мемориальной интенции» (Erinnerungswert) связаны с прошлым и

опираются на историческую память, ценности другой – «настоящего»
(Gegenwartswerte) возникают из насущных потребностей127. Эта концеп-
ция позволяет сформировать дуальную структуру ценностей истории и
истории искусства, с одной стороны, и художественных и утилитарных
ценностей – с другой.
Фото 6. Церковь Николы Мокрого в Ярославле (XVII в.)

Как видим, А. Ригль не считал художественную ценность памятника
единственным критерием его качества, задавая вопрос: не является ли
он исторически подчиненным западной иерархии ценностей, т.е. отно-
сительным? Заложив таким образом основу современной аксиологии
наследия, он тем самым предотвратил возможность субъективного ис-
толкования понятия красоты128.
Однако А. Ригль этим не ограничился. Он предложил тройное опре-
деление не самого памятника, но его значимости или, точнее, уста-
новления ценности. Памятник может стать источником поддержания
исторической (документальной) или художественно-исторической
ценности (historisches или kunsthistorisches Wert). Вместе с тем, в ряд
ценностей мемориальной интенции он помещает ценность древности
или возраста (Alterswert), – и в этом его новаторство. К этой ценно-
сти, по его словам, стали обращаться только во второй половине XIX
в. «Древность» или те знаки, которые время оставило на памятнике,
непосредственно доступны чувствам, вызывают эмоциональное пере-
Alois Riegl, The Modern Cult of Monuments.., p. 21–51.
127
Sylviane Agacinski, Volume. Philosophies et politiques de l’architecture. Paris, Galilée,

128
1992, p. 217–250.
живание, не зависящее от уровня исторических знаний зрителя, и тем

самым пробуждают историческую память. Этим она, кстати, и отлича-
ется от исторической ценности, которую чаще всего устанавливают
специалисты129.
Вторая категория ценностей – ценности «настоящего» тоже ана-
лизируются системно и тонко. Современные ценности формируются
чувствами и духовными потребностями. Рядом с художественной цен-
ностью А. Ригль поставил утилитарную, связанную с практическим ис-
пользованием памятников. По его мнению, утилитарная ценность при-
надлежит всем памятникам – как выполняющим мемориальную роль,
так и сохраняющим старые или получающим новые функции (включая
и музеографические). Утилитарная ценность позволяет отличать па-
мятник от археологических реликтов, имеющих только историческую
(документальную) ценность, и от развалин, значительность которых
обусловлена их древностью. Поэтому, по его словам, объекты, исполь-
зуемые для утилитарных целей, могут быть восстановлены.
Фото 7. Настенная роспись интерьера церкви. Фото Т. Коробовой
Художественную ценность А. Ригль разделил на две части: 1) «от-

носительную» и 2) ценность новизны (Neuheitswert), т.е. соответству-
ющую современным критериям искусства. А. Ригль справедливо отме-
тил, что все новое психологически воспринимается более красивым и
ценным, чем старое130.
129
Однако современные технологии позволяют без труда имитировать или фаль-
сифицировать древность, «состаривая» новые вещи, например, мебель, если
только есть на это спрос.
130
Обратим внимание на то, как интенсивно эффект «новизны» в процессе «упаков-
Произведение искусства должно быть компактным, иметь художе-

ственную однородность, чтобы быть осознанным как таковое. Однако
его оценка всегда необъективна. Если реликт признается как художе-
ственная ценность, его стараются очистить от более поздних наслое-
ний, т.е. переработать. Потому ориентироваться только на художе-
ственную ценность было бы неверно. Кстати, А. Ригль не делал разли-
чия между художественной и эстетической ценностью (по его мнению,
художественная ценность сводится к мастерству исполнения). Он пер-
вым сформулировал теорию о том, что искусство мы осознаем относи-
тельно и весьма терпимо относился ко всем эпохам и художественным
стилям.
Типология ценностей А. Ригля – хронологическая и кумулятивная.
Это значит, что каждая наиболее поздняя ценность присоединяется к
наиболее ранней. Например, интенциональное мемориальное понятие
памятника господствовало в античные времена и средневековье. Ин-
тенционный памятник был предназначен для сохранения памяти о его
строителе, заказчике или о важных исторических событиях (см. выше).
В эпоху Ренессанса уже появляются зачатки понимания исторической
ценности памятников, появляется идея, что мы можем судить о ценно-
сти этих памятников независимо от намерений их создателей, однако
ее созреванию поможет только XIX в. – век истории (кстати, Ригль счи-
тает исторический интерес к памятникам специфически германским).
Исторические памятники становятся нужными как средство для усвое-
ния следов прошлого: чтобы мы сделали его своим и подлежащим за-
поминанию. Однако познание прошлого позволяет осознать его и как
процесс, и как развитие. В этом смысле памятник воспринимается в
эволюционной перспективе как момент и реликт определенного про-
цесса, что нам и выявляет ценность древности, позволяющая зримо от-
личить старое от нового.
Анализ А. Ригля раскрыл противоречивое одновременное сосуще-
ствование различных ценностей памятника. Логически рассуждая, цен-
ность древности противоречит ценности новизны и угрожает истори-
ческой и утилитарной ценностям. Также утилитарная ценность тоже
может противоречить относительной художественной и исторической
ценностям. Все эти конфликты становятся особенно обостренными не
только после выполнения реставрационных работ, но и после прида-
ния памятнику нового назначения или включения его в списки охраны
памятников. Однако, по мнению А. Ригля, эти конфликты можно раз-
решать путем компромисса, т.е. рассматривать каждый случай инди-
видуально, принимая во внимание как состояние памятника, так и его
ки» продуктов и их рекламы использует современный рынок.

социально-культурный контекст. Следовательно, теория ценностей А.

Ригля не догматичная, а скорее, релятивистская131.
Различая реликтовые (историческую и древности) и современные
(утилитарную, художественную, памятниковую) ценности, австрийский
искусствовед выступает представителем метафизического историзма,
который признает памятники всех эпох. Он впервые ясно и подробно
сформулировал вопрос о смысле и ценности исторического памятника,
а также об источниках взглядов общества на это явление. Утверждая,
что в обществе все более укореняется ценность древности, он тем са-
мым косвенно затронул процесс секуляризации и своеобразную его
альтернативу – модернистский культ памятников.
Система ценностей памятников у А. Ригля
Основа оценки Мемориальные Ценности настоящего

(ценности прошлого)
Интенция обязательна необязательна
памятника (интенциональный памятник)
и необязательна
(неинтенциональный,
исторический памятник)
Типы мемориальная относительно
ценностей (интенциональная); художественная;
историческая (с XV в.); утилитарная (назначения);
художественная (с XV в.); новизны
историко-художественная
(с XIX в.)
возраста или древности
(с XX в.)
Мотив претензии на бессмертие; интересы практического
сохранения национально-патриотические применения
интересы; и использования
интерес узнать прошлое памятников;
человечества интерес сохранения
единства стиля
Доступность всем, кроме исторической всем (непосредственно)
ценности, которую
идентифицируют
профессионалы
Kurt W. Forster, Monument / Memory and the Mortality of Architecture, Oppositions

131
25 (Fall 1982), p. 2–19.

В отличие от британского искусствоведа Дж. Рескина (1819–1900),

пытавшегося обосновать этику охраны памятников132, А. Ригль рассма-
тривал это явление историко-философски, наблюдая и констатируя
определенную смену понятий и предполагая, что в XX в. будет господ-
ствовать ценность древности (опять же в отличие от Дж. Рескина, ко-
торый, наоборот, усматривал в этом времени угрозу для древности).
Кому из них удалось точнее предвидеть будущее?
М. Глендиннинг замечает, что пророчество А. Ригля о том, что древ-
ность будет доминирующим концептом XX в., не было особенно точ-
ным. Вместо этого, наоборот, произошло сильное искажение понятия
древности, и только теперь, в XXI в., мы приблизились к его реализа-
ции133. По его словам, определение ценности возраста было связано с
сохранением не древности, а ее естественного распада и временно-
сти. Сегодня риторика «сбалансированности» и аналогии с природой
используются как аргумент для усиления контроля над охраной насле-
дия, а ведь А. Ригль и утверждал, что неконтролируемые природные
процессы приведут к совершенному уничтожению памятников. Культ
ценности древности является полной оппозицией охране памятников,
так что с точки зрения ценности древности надо заботиться не о веч-
ном сохранении памятников, но, скорее, о постоянном представлении
нового цикла творчества, и эта цель осуществится только тогда, когда
памятники высшего качества будущего заменят сегодняшние.
Хотя А. Ригль считается родоначальником системной теории ох-
раны наследия134, он не избежал и критики. Его теорию ценностей
критиковали уже современники, итальянские специалисты по охране
памятников, особенно Г.Г. Дехио (1850–1936), дополнивший ее кате-
горией национальной ценности, которая по его мнению должна быть
важнейшим стимулом сохранения объектов наследия. Отвечая ему,
А. Ригль заметил, что понятием «национальная ценность» нельзя руко-
водствоваться в многонациональных странах, поскольку это потенци-
альное поле для конфликтов и диссонансов, поэтому тут больше подо-
шло бы более общее понятие – «человеческие ценности». По мнению
другого критика А. Ригля, К. Холторфа, все памятники могут быть не-
интенциональными, хотя они и возводятся с целью кого-то (или что-то)
132
John Ruskin, The Seven Lamps of the Architecture. (ed. by J. M. Dent and Sons).
London, 1956.
133
M. Glendinning, Beyond the Cult of the Monument, 2001. http://www.ihbc.org.uk/
context_archive/70/beyond_dir/Beyond_s.htm (см. 2006-08-11).
134
Теория А. Ригля оказала влияние на формирование систем охраны наследия в
немецкоязычных странах и странах Северной Европы. Больше об этом: J. Joki-
lehto, A History of Architectural Conservation. Butterworth Heimann, 1999, p. 217.
увековечить, все-таки их ценность заново определяется коллективной

памятью нового периода135.
Какже дальнейший путь развития аксиологии наследия? Дебаты
конца XX в., особенно связанные с изменением взглядов постколони-
альных и посткоммунистических стран на их прошлое, побуждали к
переосмыслению вопроса: что же следует сохранять, а что отвергать?
Эти дискуссии имели немалое значение для новых импульсов в опреде-
лении целей и задач охраны наследия.
И сегодня при анализе ценностей наследия едва ли не самым важ-
ным вопросом остается проблема их имманентности. Являются ли они
внутренними, т.е. неразрывно связанными с самим объектом, или, на-
оборот, скорее для него внешними, т.е. определенными постоянно ме-
няющимися потребностями и интересами общества?
Эмпиристы утверждают, что вещи, а также объекты и места культур-
ного наследия, как и их окружение, имеют внутренние ценности, кото-
рые и являются источником знаний о прошлом. В академическом мире
сегодня эта позиция имеет не много сторонников, однако она гораздо
легче достижима в реальной политике наследия. Проблема здесь в том,
что подобная точка зрения реально позволяет уничтожать объект, ко-
торому не хватает «фиксированных» ценностей, в то время как никто
не может знать, как и что будут оценивать специалисты и общество бу-
дущего. Поэтому современная критика позитивизма утверждает, что
на восприятие каждого человека явно оказывают влияние такие фак-
торы, как образование и профессиональная компетенция: например,
там, где неподготовленный взгляд будет видеть просто раздробленный
камень, наметанный глаз археолога сразу заметит рабочий инструмент
древнего человека. Более того, археологи с разной профессиональной
подготовкой смогут зафиксировать культурные слои разной глубины,
поскольку одни лучше, чем другие оценят культурное значение даже
отдельных артефактов. Принимая это во внимание, Джозеф А. Тейнтер
и Джон Дж. Лукус выдвигают фундаментальную проблему понимания
значения культурного наследия и принимаются за критику доминирую-
щих в практике охраны наследия позитивизма и эмпиризма136.
Хотя они не предлагают конкретных методологий ценностей насле-
дия, однако выносят на обсуждение несколько альтернативных спосо-
бов определения ценности:
135
C. J Holtorf, Monumental Past < https://tspace.library.utoronto.ca/citd/holtorf/in-
dex.html> (просмотр 2005 12 14).
136
Joseph A. Tainter, John G. Lucus, Epistemology of the Significance Concept. Cultural
Heritage. Critical Concepts in Media and Cultural Studies (ed. by L. Smith), London,
Routledge, 2007, vol. 1, p. 310.
• устанавливать не ценности объекта, а его «неценности», прила-

гая больше усилий для доказательства каждой «неценности» и таким
образом уменьшая вероятность, что сегодня с легкой руки будет вы-
черкнуто то, что окажется ценным завтра;
• производить процедуры планирования, понимая, что критерии
установки ценности настоящего могут послужить идентификации неко-
торых потенциально значимых мест и ценных их особенностей, однако
никоим образом не могут стать основанием для удаления места из спи-
ска охраняемых объектов;
• следует ли причислять культурные ценности к культурным ре-
сурсам раньше, чем им начинает угрожать какая-нибудь опасность?
Поскольку мы не можем точно прогнозировать ценностей будущего,
то сегодняшнее представление об объекте как о незначимом (что
склонны делать люди, мало знакомые с историей науки) может озна-
чать приговор объекту или местности к запустению или уничтожению.
С другой стороны, слишком ранние усилия по оценке могут также
иметь негативные последствия для места или объекта;
• нужно ли применять только сегодняшние критерии значимо-
сти, если обнаруживаются находки и существует теоретическая воз-
можность обойти артефакты, не касаясь их? Если объект или место
сегодня могут быть признаны значимыми, должны ли мы обсуждать
возможность его значимости в будущем, рассчитывая относительные
издержки охраны и перепланировки проекта?137
Внося свой вклад в обсуждение проблемы имманентности ценно-
стей, Уильям Д. Лайп придерживается умеренного взгляда. Он также
утверждает, что индивиды или группы воспринимают ценности насле-
дия, опираясь на свои культурные, интеллектуальные, исторические и
психологические навыки. Конечно, это отнюдь не означает, что можно
не обращать внимания на происхождение потенциального культур-
ного ресурса, его специфические особенности или аутентичность. Ско-
рее, для определения ценности только их недостаточно138. Признавая,
что никакой объект не сохраняет своей первоначальной ценности, У.Д.
Лайп утверждает, что после получения им новых функций и соответ-
ствующих им ценностей особенно важно сохранить связь с первичным
контекстом.
Однозначно называя культурное наследие ресурсом, автор выде-
ляет из него общие ценности: – ассоциативную/символическую, инфор-
137
Joseph A. Tainter, John G. Lucus, Epistemology of the Significance Concept.., p. 322–
323.
138
William D. Lipe, Value and Meaning in Cultural Resources. Cultural Heritage. Critical
Concepts in Media and Cultural Studies (ed. by L. Smith), London, Routledge, 2007,
vol. 1, p. 288.
мационную, эстетическую и экономическую и анализирует возмож-

ности их идентификации на различных уровнях: бюрократическом,
общественном, академическом. Например, когда речь идет об инфор-
мационной ценности, раскрывается сложность проблемы, которая
возникает при стремлении сохранить информационную ценность для
будущих поколений, поскольку невозможно предугадать направления
достижений и интересов науки будущего. Из-за того что информаци-
онная ценность очень зависит от интеллектуального контекста и явля-
ется разнообразной и изменчивой, можно оказаться в ситуации, когда
хочется «сохранить все» (ср. с отмеченным французским теоретиком
наследия Р. Дебрэ «комплексом Ноя»139, свойственным современным
развитым обществам), а это не только стирает любые ощутимые кри-
терии «ценности», но и часто вызывает враждебную реакцию общества
или власти140.
В то же время автор представляет эстетическую ценность как ком-
плексную и зависящую от множества вещей: традиционных стандар-
тов стиля и красоты, критических работ историков искусства, концеп-
ций, определяющих стандарты эстетической культуры, в которой было
создано оцениваемое произведение, а также стандартов, диктуемых
современным рынком этого культурного ресурса. Однако больше
всего предпринимались попытки выявить динамику такой ценности
во взаимодействии с другими. Замечено, что эстетическая ценность
вследствие ее способности вызывать заинтересованность и очаровы-
вать может быть связанной с ассоциативно-символической ценностью
и ее усиливать. Хотя эстетическую ценность объект может получить и
без ассоциативных связей, однако в этом случае часто оказывается,
что он используется иначе, что противоречит его первоначальной функ-
ции (например, не используемая по назначению церковь превращается
в ночной клуб). Уильям Д. Лайп предлагает в таком случае настойчиво
искать и экспонировать связи объекта с его первичным назначением
и значением в прошлом141. Необходимо отметить, что «чисто» природ-
ные местности тоже могут иметь историческое и социальное значение
через ассоциации с личностями и событиями, кроме того, в большин-
стве природных мест находятся и объекты культурного наследия.
В свою очередь эстетическая ценность, связанная с экономической,
также может перекрыть путь двум другим – ассоциативной/символиче-
ской и информационной. Наиболее ярко это проявляется в сфере ар-
хеологии. Экономическая ценность, по мнению автора, может иметь
несколько типов. Первый из них – утилитарная ценность, когда объект
139
Régis Debray, Trace, forme ou message? La confusion des monuments.., p. 29.
140
William D. Lipe, Value and Meaning in Cultural Resources.., p. 297.
141
Ibid., p. 299.
удовлетворяет сегодняшние потребности, например, дает «крышу над

головой». Второй, – две фундаментальные – ассоциативная/симво-
лическая и эстетическая ценности также могут быть «пересчитаны» в
экономическую ценность, если они «пускаются в оборот». Ценность
тем больше, чем больше пользователь готов заплатить, чтобы посе-
тить объект или инвестировать в него, таким образом сохраняя его
ценностные свойства. Взаимодействие символической/ассоциативной
и эстетической, с одной стороны, и экономической ценностей – с дру-
гой, особенно ярко проявляется в культурном туризме. К тому же, на
рынке движимых культурных ценностей и аукционах они поднимают
цены до небывалых высот, а исторические здания и местности стано-
вятся желанным местом для учреждения бизнеса. В этих случаях как
утилитарная, так и более абстрактные ценности культурного ресурса
взаимодействуют, создавая экономическую ценность объекта; иногда
все это явление поощряется благосклонной к охране наследия нало-
говой политикой. Информационная ценность, хотя и не часто, прямо
пересчитывается на рыночную стоимость, однако, по мнению автора,
также может находиться под воздействием решений, принимаемых по
экономическим соображениям142.
Еще труднее нащупать и найти равновесие между экономической
и ассоциативной/символической ценностями, потому что приспособле-
ние к потребностям дня может сильно отличаться от контекста про-
шлого. Поэтому есть риск порвать ассоциативные связи с прошлым,
вследствие которых объект и воспринимался как культурный, а не
только экономический ресурс. Автор соглашается, что любое сегод-
няшнее утилитарное приспособление в большем или меньшем мас-
штабе будет отличаться от контекста, в котором объект создавался и
использовался. Однако реальной задачей планировщиков и охранни-
ков наследия на практике должно бы стать стремление договориться
насчет степени изменений, которые будут уменьшать или увеличивать
ассоциативные и эстетические ценности объекта, а также установить
грань, до которой эти изменения остаются экономически целесообраз-
ными143.
Уже упоминалось, что превалирование экономической ценности
над иными может полностью уничтожить информационную и ассоци-
ативную/символическую ценности. Кроме того, при создании новых и,
особенно, фальсификации ассоциаций, предназначенных для увеличе-
ния экономической ценности ресурсов наследия, может ослабеть или
даже утратиться общественное доверие к настоящим ценностям объ-

142
Ibid., p. 300.
143
екта наследия. Например, интенсивное развитие туризма чаще всего

имеет непредсказуемые, нередко негативные последствия для мест-
ных обществ и неэкономических ценностей культурных ресурсов. То,
что финансирование исследований наследия в основном осуществля-
ется государством и редко частным бизнесом также показывает, что
информационная и экономическая ценности уживаются труднее всего.
Конечно, превентивная и спасательная археология или фиксация соору-
жений помогают сохранить информацию, даже когда объекты во имя
экономических целей приговариваются к гибели или переработке144.
Во многих странах также принимаются законы, поощряющие оди-
наковую трактовку как экономических, так и неэкономических цен-
ностей, касающихся землевладения и культурных ресурсов. В свою
очередь экономическая ценность может стать индикатором отноше-
ния общества к материальным реликтам прошлого и инструментом
охраны наследия, однако не единственным. Ответственное управле-
ние культурными ресурсами предназначено контролировать создавае-
мые рынком угрозы сохранению ценностей. Должны быть обеспечены
возможности вмешательства в эту сферу государства, филантропов и
заинтересованных общественных групп. Миссия пропагандистов на-
следия – убедить общество, что ассоциативная, эстетическая и инфор-
мационная ценности являются важнейшими и их надо сохранять, даже
при отсутствии прямой финансовой выгоды145.
В подобном направлении развивает свою типологию ценностей и
Ж.-М. Леньё. По его мнению, существуют три главные ценности объ-
екта наследия146:
1. Коммерческая (если старая вещь, как правило, уже потеряла свою
утилитарную ценность и больше не используется по назначению, ее
коммерческая ценность будет зависеть от материала, из которого она
изготовлена, от качества ее исполнения и от рыночных взаимосвязей
спроса и сбыта). Чаще всего культурные памятники в привычном для
нас смысле не являются коммерчески ценными, потому что их просто
невозможно правильно оценить (например, произведения искусства,
хранимые в музеях). Публичная власть имеет право изъять их из сферы
коммерческих отношений. Сбыт можно связывать с тем, что количе-
ство выставляемых на продажу старых вещей имеет склонность умень-
шаться. А спрос можно связывать с другими двумя ценностями – науч-
ной и коммуникативной.
2. Вещь, предназначенная для создания наследия, становится объ-
ектом исследования потому, что уже существует или вдруг обнаружи-
144
145
Ibid., p. 305.
146
Jean-Michel Leniaud, L‘utopie française.., р.5–7.
вается научный интерес к такого рода предметам. Иногда ценность

вещи выявляется лишь тогда, когда она становится частью коллекции.
Научная ценность превращает объект в документ прошлого, к кото-
рому уже невозможно проявлять только коммерческий или эстетиче-
ский интерес.
Взаимодействие ценностей культурных ресурсов147
3. При наличии коммуникативной ценности объект прежде всего

понимается как знак. Этот знак присваивает себе какая-нибудь группа
общества, которая при помощи его определяет свое самосознание.
Ibid., p. 289.
147
Таким образом, эта вещь превращается в инструмент социальной

коммуникации, например, эстетической коммуникации, когда худо-
жественная продукция становится подвластной конкретным конвен-
ционным критериям (в случае «народного стиля»), политической ком-
муникации (когда началась популяризация индустриального наследия,
этим хотели показать, что охрана культурного наследия не ограничива-
ется лишь замками и церквями, что существуют не только памятники
власти, но и труда); наконец, социальной коммуникации, когда приоб-
ретение культурных ценностей означает стремление принадлежать к
конкретному слою общества. Кстати, один и тот же объект может ох-
ватывать несколько вышеупомянутых ценностей.
Со времен А. Ригля до политики, декларируемой в международ-
ных документах охраны наследия, ценности были категоризированы
как эстетическая, религиозная, политическая, экономическая. Одну
из наиболее широких схем ценностей предложили Ю. Йокилехто и
Б.М. Фейлден:
Спектр ценностей культурного наследия148
С. Муньос Виньяс также выделяет значения высокой культуры, груп-

повой идентификации, идеологическое и сентиментальное149, которые
по сути близки классификации ценностей Фейлдена и Йокилехто. Та-
ким образом, целью идентификации ценностей является поиск самого
правильного пути для принятия конкретных решений, которые должны
148
Bernard M. Feilden, Jukka Jokilehto, Management Guidelines for World Cultural Herit-
age Sites. ICCROM, 1993.
149
Salvador Muñoz Viñas, Contemporary Theory of Conservation. Oxford, Elsevier, 2005,
p. 51.
помочь сохранить аутентичность и культурное значение физических

объектов и местностей.
Единой типологии ценностей нет и не может быть: каждый человек,
специалист, государство или занимающаяся деятельностью по охране
наследия общественная или международная организация имеют и
применяют свою классификацию в зависимости от того, что они счи-
тают наследием. Это происходит потому, что оценивая культурное на-
следие, мы сталкиваемся с его многоперспективностью: каждый объ-
ект имеет несколько часто конфликтующих между собой ценностей,
кроме того, придаваемые объектам ценности постоянно меняются в
зависимости от социокультурного контекста, поэтому невозможно их
объективно измерить и определить.
Отмечая тонкое различие между оценкой (англ. valuing) и прида-
нием показателя ценности (valorizing), можно выделить интервенци-
онный и интерпретационный характер создания наследия объекта, т.е.
сам процесс идентификации обычно придает объекту новое значение и
ценность. Так что, сохранение отнюдь не является только техническим
процессом, проходящим «после объявления объекта ценностью».
Даже конкретное техническое решение – как очистить объект, как уси-
лить структуру, какие материалы использовать при сохранении – вли-
яет на то, как он будет воспринят, охраняем, используем и интерпре-
тируем. Поэтому, несмотря на провозглашенные в международном
праве по охране наследия принципы минимальной интервенции, обра-
тимости и сохранения аутентичности, решение по поводу любого вме-
шательства в объект наследия дает приоритет какому-нибудь конкрет-
ному набору ценностей за счет других, и это влияет на впечатления и
опыт посетителей объекта150.
Несмотря на то, что охрана наследия официально основывается на
ценностях, на самом деле все еще не хватает знаний о том, как в дей-
ствительности общество осознает эти процессы и, особенно, как оно
воспринимает культурную значимость наследия и как меняется в раз-
ных случаях вмешательства. Программы исследований наследия чаще
всего также ориентируются на аспект физического состояния объекта
и редко анализируют такие проблемы: как оценить комплексные зна-
чения и ценности? что может помочь в процессе оценки? и как догово-
риться о практическом решении, которое должно за этим следовать?
Многие теоретики признают, что сам процесс отбора, оценки и ох-
раны объектов наследия не является самоцелью. Тогда чему, решению
каких задач должны служить сохраненные реликты прошлого? Здесь
150
Erica Avrami, Randall Mason, Marta de la Torre, Report on Research, Values and Her-
itage Conservation. Research Report, The Getty Conservation institute, 2000, p. 3–12.
мы опять затрагиваем проблемы взаимосвязей культурного наследия

и коллективной идентичности.
Наследие и идентичность
Понятие идентичности стало очень популярным в современных со-
циальных и гуманитарных науках. Очевидно, что повышение интереса
к этой проблематике связанно с ослаблением «сильных» идентично-
стей, таких как национальная, религиозная, локальная. Способство-
вали этому и процессы глобализации, детерриторизации, индивидуа-
лизации. С одной стороны, современный человек более не обязан себя
отождествлять с чем-то, либо с кем-то, но, с другой – тяга к общности,
чувство принадлежности к какому-либо коллективу все-таки остается
ощутимой.
Американский социолог Витаутас Каволис выделил четыре вида
идентичности151:
1. Сохраняющаяся и ценная уникальность как аутентичная индиви-
дуальная идентичность (свойственна в основном западному обще-
ству – от викингов до бизнесменов XIX в., вагабондов, пиратов и других
искателей приключений, но известна и другим цивилизациям). Можно
утверждать, что это понимание идентичности наиболее укрепилось в
эпоху модернизма и усиливающегося индивидуализма.
2. Отождествление себя с обширной общностью: Богом, природой,
нацией, классом, полом, языком. В данном случае то, что является са-
мым ценным в индивиде, совпадает с каким-либо всеобщим принци-
пом. Как раз именно этот тип идентичности более всего интересует со-
временных исследователей культуры.
3. Высшие, самые интенсивные моменты и переживания индивиду-
ального опыта. В данном случае индивид воспринимает себя как под-
властного повседневной рутине, инерции, конформизму и внешним
требованиям, которые затмевают его истинное «я». И лишь на очень
короткое время он может почувствовать себя настоящим и живым,
но такие экстатические переживания недолговечны. В данном случае
социальный контакт затруднен, потому что Другой может быть лишь
средством, орудием для достижения этого высшего момента и аутен-
тичная встреча между «Я» и «Ты» (ср. размышления философа М. Бу-
бера по этому поводу) не возникает. Однако это понятие содержит и
внутренние противоречия, с одной стороны, «высшими моментами»
могут быть патриотические чувства, радость победы, опыт самореа-
лизации, с другой – оно содержит в себе и деструкцию, поскольку та-
кие переживания могут быть ощутимыми при разрушении, убийстве,
Vytautas Kavolis, Kultūros dirbtuvė. Vilnius, Baltos lankos, 1996, p. 116–124.
151
разбое, завоевании, одурманивании наркотическими средствами или

алкоголем. Все это очевидно, наблюдается и в историческом опыте
Европы (крестовые походы, колониализм, мировые войны, холокост,
расизм, национализм, «этнические чистки» и пр.).
4. Случайная, ситуационная идентичность, возникающая из не-
предвиденных встреч с другими людьми, которые могут породить
моментальные, спонтанные, эмоциональные сообщества (например,
в случае великой победы национальной сборной, когда спортивные
болельщики выбегают на улицы, целуются, громят машины…). Тут до-
минирует случайный опыт, который невозможно спровоцировать или
запланировать. В таких ситуациях крепкие и долговечные социальные
отношения затруднены.
Понятно, что первый и второй типы идентичности, выделенные Ка-
волисом, кажутся близки к социальным и стабильным, а третий и чет-
вертый – ближе к асоциальным. Поэтому в нашем исследовании боль-
шего внимания заслуживает второй тип – коллективная идентичность и
роль культурного наследия при ее формировании и укреплении.
Надо признать, что явления модернизации – социальная мобиль-
ность, глобализация, массовая культура – очень расширили возмож-
ности выбора индивидуальной идентичности. Сегодня мы можем себя
определить: a) как граждан государства, в котором мы родились и про-
живаем (что традиционно обозначается как форма этнического или
гражданского национализма); б) на основе конкретного региона (что
не связано с государством, а, скорее, – с локальным патриотизмом, ко-
торый иногда способствует проявлению даже политического сепара-
тизма); в) в европейском масштабе (попытка ЕС создать европейскую
идентичность, как известно, в некоторых странах вызвала националь-
ное противостояние); г) наконец, при влиянии глобализации и культур-
ной унификации можно себя считать просто «гражданином мира» - кос-
мополитом, интернационалистом152.
Исследователи обращают внимание на то, что сознательный поиск
стабильной идентичности особенно усиливается в XIX в. в контексте
национальных возрождений. Интересно, что до начала XIX в. ни евро-
пейцы, ни американцы почти не связывали своей идентичности с мате-
риальным наследием и только через полстолетия большинство этих
стран занялось его охраной как позитивно оцениваемой публичной
деятельностью153.
152
Dekker Henk, Darina Malova, Hoogendoorn Sendern, Nationalism and Its Explana-
tions. Political Psychology, 2003, vol. 24, no. 2, p. 347–348.
153
Caring for the Past: Changing Attitudes. Our Past before us (ed. by D. Lowenthal and
M. Binney). London, Temple, 1981, p. 18–21.
Удивляет отмеченный теоретиком национализма Бенедиктом Ан-

дерсеном парадокс: объективный модернизм наций с точки зрения
историков совмещается с и их субъективной старостью в воззрениях
националистов154. Здесь проявляется то, что Эрик Хобсбаум назвал
«изобретением традиции»155.
Для формирования национального самосознания, опирающегося
на общественную идентичность, требовалась веская основа. Ею стали
национальная идеология и мифология, сопровождаемые своими эм-
блемами, героями, легендами
и выдающимися историче-
скими памятниками, которые,
получив ценность метоними-
чески и синекдохически кон-
струируемых символов, были
использованы как помощь в
государственной репрезента-
ции156. Таким образом, наци-
ональная идентичность и на-
циональное наследие надолго
стали компонентами граждан-
ского самосознания.
Национальное государство
оказалось, по сути, не только
главным хранителем насле-
дия, поскольку взяло в свои
руки сакральное наследие и
наследие знати, но и формиру-
ющим официальную версию
истории. Эта логика не чужда Фото 8. Памятник молдавскому
и современным формам наци- национальному герою св. Стефану чел Маре
онализма. Например, боевые в центре Кишинева, Молдова
части бывшей Югославии во время войны 1992–1995 г. бомбардиро-
вали исторические памятники, не имеющие стратегического значения,
но важные для национальной идентичности противника157.
154
Benedict Anderson, Imagined Communities: Reflections on the Origins and Spread of
Nationalism. London, Verso, 1991.
155
The Invention of Tradition (ed. by E. Hobsbawm and T. Ranger). London, Cambridge
University Press, 1983.
156
Paul Léon, Les principes de la conservation des Monuments historiques.., p. 2–52.
157
François Chaslin, Patrimoine yougoslave et purification ethnique. Patrimoine et pas-
sions identitaires. Entretiens du Patrimoine de 1997. Paris, Editions du Patrimoine,
1998, p. 337–348.
Хотя в XX в. тоталитарные режимы стремились перестроить или

обесценить национальную идентичность, однако это удалось только
отчасти. Например в СССР, где официально настойчиво декларирова-
лись «интернационализм» и «дружба народов», по сути, воцарилась
великорусская идеология «старшего брата», принимавшая другие на-
роды, а при необходимости не брезговавшая и принципом «разделяй
и властвуй». Поэтому вряд ли можно утверждать, что это был период,
благоприятный для реального преодоления порожденных национализ-
мом застарелых межэтнических конфликтов, напряжений и стереоти-
пов, скорее, они подавлялись, затушевывались или игнорировались.
Поэтому усилия по оживлению и сохранению национальной идентич-
ности стали заботой многих посткоммунистических стран.
С одной стороны, в публичном пространстве было и есть стремле-
ние заполнить исторически возникшие пробелы в каталоге знаков и
символов национальной идентичности, проявившиеся и в попытках
восстановления утраченных исторических памятников (например, вос-
становление Дома Черноголовых в Риге, Дворец Правителей Нижнего
замка в Вильнюсе).
Однако, если националистическая идеология активно поощряла
стремление к созданию гомогенного социального дискурса и единого
«национального наследия», выражая интересы общества, создавае-
мого на основе доминирующей – титульной - нации, то сегодня во мно-
гих странах Запада мы видим скорее противоположную тенденцию –
выявить и подчеркнуть разнообразие и культурные различия.
В обществах стран Запада меняются соотношения политико-эконо-
мико-социальных сил, т.е. ранее дискриминированные группы (низшие
слои общества, немногочисленные религиозные общины, этнические
и сексуальные меньшинства, женщины, инвалиды) начинают оспари-
вать традиционно сложившиеся роли элиты и непривилегированных и
требовать внимания к своим интересам и потребностям. Для создания
и поддержки идентичности этих общественных формирований значи-
мым и аутентичным является компонент истории–памяти–наследия.
Это едва ли не ярче всего видно в репрезентациях крестьянства (этно-
культуры) и рабочих (индустриального наследия) и многокультурного
разнообразия, значительно расширивших с 70–80-х гг. XX в. образ «на-
ционального наследия», до тех пор, по сути, представлявшего культуру
элиты158.
С середины XX в. многие исследователи национализма начали объ-
являть о конце этой идеологии, которую, по их мнению, должны вы-
158
J.E. Tunbridge, G.J. Ashworth, Disonant Heritagе.., p. 20–93.
теснить социальная мобильность и глобализация159. Однако недавние

события конца XX в., такие как распад Советского Союза и появление
независимых государств Центральной и Восточной Европы, а также
одно за другим обновляющиеся движения сепаратизма на Западе
(фламандцев в Бельгии, басков и каталонцев в Испании, отделение ир-
ландцев, вызвавшее и стремление к автономии шотландцев и уэльсцев
в Великобритании, сепаратистсткое движение в канадской провинции
Квебек, продолжающееся почти 50 лет) опять вызвали беспокойство
не столько политиков, сколько ученых. Как охарактеризовать национа-
лизм в контексте современного глобального мира? В каких формах и
видах он проявляется сегодня в условиях укрепляющейся демократии?
И какую роль в этом контексте могут сыграть история и наследие?
Итак, национализм сегодня как на Западе, который имеет многолет-
ние традиции демократии, так и на востоке Европы, который только
привыкает к освоению ценностей демократии, остается актуальной
проблемой, проявляясь как в умеренных, так и в радикальных формах.
Исследователь современного национализма Дэвид Браун утверж-
дает, что он является дуалистским явлением. С одной стороны, он
может означать гомогенизацию, социальную гармонию, моральную
стабильность, с другой – может стать стимулом для разложения обще-
ства. Стремясь обосновать это утверждение, ученый приводит исто-
рические примеры. Так, деструктивной идеологией национализма он
считает колониализм, который позволил жителям Запада уничтожать
культурное наследие завоеванных народов, объявляя его «примитив-
ным», не имеющем цены. Кстати, колониализм своей политикой по-
родил и такие формы сопротивления «инаковости», как ксенофобия и
расизм160.
Дэвид Браун замечает, что сегодня уже национализм нередко раз-
жигает агрессию на религиозном, этническом, а иногда и культурном
основании и приводит в пример акции мусульманских экстремистов во
всем мире161.
По признакам восприятия и интерпретации национализма Дэвид
Браун подразделяет его представителей на три категории:
159
Так считали такие ученые, как Джонсон, Тиви, МакНейлл и другие. Шире см.: An-
thony D. Smith, Myths and Memories of the Nation, Oxford University Press, 1999, p.
258–261.
160
Интересный исторический обзор расизма дает в своей статье фламандский ис-
следователь Годелиев ван Геертруен. Подробнее см. Godelieve van Geertruyen,
Démons sans merveilles, peuples sans histoires. Comment l’Occident a perçu les
Africains à travers les siècles. Racisme continent obscur. Clichés, stéréotypes, phan-
tasmes à propos des Noirs dans le Royaume de Belgique. Bruxelles, 1991, p. 19–44.
161
David Brown, Contemporary Nationalism: Civic, Etnocultural and Multicultural Politics,
London, Routledge, 2000, p. 27
1) Примордиалисты – акцентируют внимание на врожденных кров-

ных связях, объединяющих отдельных индивидов в народ, и отрицают
конструктивный и мультиперспективный взгляды. Согласно взглядам
примордиалистов народ – это общность, с ее естественными органич-
ными социальными связями, члены которой ощущают врожденную
эмоциональную принадлежность к ней. Национальность с этой точки
зрения является прирожденным правом человека. Идентичность здесь
закреплена природой, поэтому, не поддаваясь социальным измене-
ниям и трансформациям, традиции понимаются как стабильные во вре-
мени и передаваемые из поколения в поколение формы коллективного
сознания162;
2) Ситуационалисты – отрицают природу как самодовлеющий фак-
тор коллективной идентичности и считают, что в контексте социальных
изменений индивиды рационально воспринимают потребность объ-
единяться в сообщества, чтобы реализовать гражданские интересы163;
3) Конструктивисты – полагают, что национальная идентичность
может конструироваться на основе идеологического и институцион-
ного каркаса, предлагающего упрощенные формулы идентичности,
способствующие поддержке гомогенности общества164. По мнению ис-
следователя, эта позиция требует постоянного наблюдения за состо-
янием общества и поиска способов, как поддержать единство и ста-
бильность в гетерогенном социуме. Конструктивисты не перенимают,
а изобретают традиции, поэтому идеология с их точки зрения является
действенным средством поддержания гомогенизирующих связей об-
щества165.
На основе трех взглядов сформировались три политические страте-
гии укрепления национализма. Ученый анализирует их в рамках поли-
тики формирования идентичности, прав человека, распределения силы
и ресурсов, отношений между большинством и меньшинством.
1. Этнокультурная стратегия – порождение примордалистской
идеи о прирожденной и неотъемлемой принадлежности человека
народу. Эта идеология выражается концентрированно в закрытой
ассимиляционной политике и провозглашает отделение этнически
определенного сообщества от тех, с кем его разделяют расовые, ре-
лигиозные, языковые и другие связи, подтверждающие общее проис-
хождение166. Эта стратегия характерна для стран, придерживающихся
политики культурной и экономической изоляции; в них иногда прояв-
162
David Brown, Contemporary Nationalism.., p. 6.
163
Ibid., p. 13.
164
Ibid., p. 20.
165
Ibid., p. 21.
166
Ibid., p. 128.
ляются чувства сильной ксенофобии. Такие страны часто переживают

внутренние этнические конфликты и являются закрытыми в междуна-
родных отношениях.
2. Гражданская стратегия – в отличие от этнокультурной акценти-
рует внимание не на прирожденных общественных связях, а на равных
гражданских правах и возможности действовать и жить в государстве,
ограниченном конкретной территорией. Основная цель гражданской
стратегии – интегрировать индивидов на государственном правовом
уровне, поддерживаемом общечеловеческими чувствами лояльности
и солидарности по отношению к государству167. Основной ценностью
идеологи гражданской стратегии считают не национальность, а граж-
данство, поскольку признается верность прежде всего политическому
устройству, законам государства, и только после этого – языку и куль-
турным традициям. Гражданская стратегия, по словам Дэвида Брауна,
толерантна по отношению к религиозным и культурным различиям,
однако до тех пор, пока представители таких культурных и этниче-
ских меньшинств проявляют лояльность и верность государственному
устройству. При возникновении конфликтов административный и пра-
вовой аппарат государства принимается за активную интеграционную
политику168.
3. Мультикультурная стратегия, на взгляд Дэвида Брауна, явля-
ется не радикальным преодолением национализма, а постмодернист-
ской трансформацией его, подобной восточному рынку, где полно
различных экзотических продуктов, одежды различных стилей, звучит
самая разнообразная музыка, происходят представления различных
обрядовых традиций. Опираясь на определение мультикультурализма
Кристофера Лаша как маргинальности и разнообразия, он определяет
мультикультурное государство как «государство меньшинств»169, в ко-
тором уважаются различные этнические, культурные традиции и пропа-
гандируется разнообразие. Мультикультурная стратегия концентриру-
ется в выдвинутые упомянутыми этнокультуралистами прирожденные
связи, гомогенизирующие общество, и расширяя спектр этих связей
до половых, возрастных, профессиональных и других групп и самоо-
пределений, провозглашает одинаковые для всех связи и возможности
действовать и жить в соседстве, выдвигая лишь основные общечело-
веческие требования толерантности и уважения друг к другу170. Хотя
это создает довольно большую опасность возникновения конфликтов
между этими маргинальными сообществами, эта стратегия своим со-
167
David Brown, Contemporary Nationalism.., p. 126–127.
168
Ibid., p. 133.
169
Ibid., p. 128.
170
Ibid., p. 129.
держанием, по словам Дэвида Брауна, не разъединяет сообщества, а

способствует их объединению и взаимопомощи.
Если национализм, несмотря на его недостатки, выражал социаль-
ную справедливость, равенство и права граждан, то мультикультура-
лизм пытается делать то же самое, только опираясь на гибридность и
космополитизм, заявляя о равных правах ранее подчиненных групп.
Однако это делать нелегко не только из-за присутствия в некоторых
маргинальных группах или молодежных субкультурах, например, скин-
хедов, открыто пропагандируемых ксенофобских, расистских или шо-
винистских установок, которые только с трудом прикрывает тонкий
официальный щит «политкорректности». Иногда стремление к муль-
тикультурализму действительно позволяет интегрировать в домини-
рующую культуру несколько экзотических маргинальных элементов,
выбранных из культуры национальных меньшинств171. Такой мульти-
культурализм не создает реальной угрозы доминирующей культуре,
которая с его помощью чувствует себя обогащенной. Однако этот шаг
может вести к усилению этничности, которая больше разделяет, чем
объединяет. Кстати, менеджеры по туризму уже давно заметили, что
«туристам в вашей местности можно продать только их собственное, а
не ваше наследие»172.
Специалисты отмечают, что нелегко решать практические про-
блемы сосуществования различных групп даже если призвать на по-
мощь модели многокультурного исторического опыта173. И сегодня на
более умеренные или бурные реакции в случае проявления «чужого»
наследия больше всего влияют конфликтующие националистические
установки, свежесть исторических травм и недостаток хронологиче-
ской и психологической дистанции с драматическими событиями про-
шлого174. Таким образом, современные межгрупповые конфликты в
спорах из-за наследия чаще всего имеют глубокие исторические корни.
171
Graham B., Ashworth G. J., Tunbridge J. E., A Geography of Heritagе…, p. 101.
172
G. J. Ashworth, The conserved European City.., p. 282.
173
Graham B., Ashworth G. J., Tunbridge J. E., A Geography of Heritagе.., p. 101–121.
174
Это хорошо иллюстрировал бы недавний конфликт в Вильнюсе, возникший
между литовскими и польскими католиками из-за трактовки духовного на-
следия жившей в этом городе в 1933–1936 гг. св. Фаустины Ковальской. По-
пытки церковных властей универсализировать распространенный этой святой
культ Божьего Милосердия, который поляки до тех пор считали своим, и его
материальные атрибуты – особенно чудотворний образ Милосердного Иисуса –
вызвали лютое сопротивление верующих поляков, которые не согласились с пе-
реносом образа в специально предназначенный для него костел, хотя позднее
это и было сделано. Этот конфликт, без сомнения, косвенно был инспирирован
и отголосками старых споров о национальной и государственной принадлеж-
ности Вильнюса.
Однако, несмотря на все еще господствующую моноперспективность

националистического образа прошлого, понемногу появляются пред-
посылки для мультиперспективного, многокультурного взгляда на на-
следие. Ведь, например, ни один исторический город не может быть
полностью «присвоен» каким-либо одним народом, особенно крупные
города, имеющие большое значение для развития целого региона и по-
стоянно наполняющиеся разнонациональными жителями, тем более –
«принадлежащие всем» города Всемирного наследия.
Если классическая доктрина охраны памятников, начавшая форми-
роваться во второй половине XIX в. в государствах Западной Европы,
по сути находилась под влиянием национализма и сама влияла на уси-
лия по конструированию и сохранению национальной идентичности,
то в постмодернистскую эпоху вопрос об идентичности, особенно в
контексте продолжающегося ослабления силы и влияния националь-
ных государств175, хотя и став одним из основных пунктов повестки дня,
остается особенно туманным и трудно определяемым. Какая идентич-
ность? чья идентичность? как ее связать с наследием? Эти трудности
особенно сильно проявляются в попытках создать европейскую иден-
тичность.
Совет Европы сегодня намеревается осуществлять «европеизацию»
опыта и памяти европейцев на основе принципов «охраны» и «распро-
странения» фундаментальных идей членов Сообщества176. Стратегия
создания «европейской идентичности» заставляет порвать связи с ох-
раной наследия, традиционно ориентированной на национальное на-
следие. Чтобы избежать его политизации, акцент переносится на зна-
чение и смысл категории «права человека». Однако это обстоятельство
лишний раз сигнализирует о кризисе восприятия понятия «Европа».
Очевидно, что Европейский союз создавался и создается на бюрокра-
тической, прагматико-экономической основе, а не на основе самосо-
знания и культуры. Поэтому до сих пор не ясно, что надо считать чисто
«европейскими» ценностями, видениями, практиками, нормами пове-
дения – и как их следует охранять и развивать?177.
Как уже упоминалось, эти стремления требуют переориентирова-
ния установок от национального наследия, на которое и теперь прочно
175
Зигмунт Бауман, Индивидуализорованное общество. Москва, Логос, 2002, 52–71.
176
Reinhard Johler, Europe, Identity and the Production of Cultural Heritage, Lietuvos
etnologija: socialinės antropologijos ir etnologijos studijos. 2002, 2(11), p. 9–22.
177
Подробнее см. Peter Wagner, From Monuments to Human Rights: Redefining
„Heritage“ in the Work of Council of Europe. Forward Planning: the Functions of
cultural Heritage in the changing Europe. Expert‘s contibutions. 2000, 9–28. http://
www.coe.int/T/E/Cultural_Co-operation/Heritage/Resources/ECC-PAT(2001)161.pdf
(см. 2007 11 30).
опираются национальные государства, на ненациональные – регио-

нальную или локальную идентичности, благодаря которым создается
супранациональная европейская идентичность. В связи с этим немец-
кий исследователь Райнхард Йолер отметил, что если в экономике
ЕС ориентируется на поддержание процессов гомогенизации, то в
отношении культуры – наоборот, «субсидии ЕС очень сильно помогли
создавать различия в Европе»178. Однако хотя региональное или «при-
ходское» наследие и может быть в различных масштабах инкорпори-
ровано в статус национального и, в обход его, супранационального на-
следия, но также оно может послужить и идеологам регионального се-
паратизма. Как уже упоминалось, некоторые страны Западной Европы
(Испания, Бельгия, Объединенное Королевство) не одно десятилетие
испытывают сложности именно в этой области региональной политики,
с трудом решая специфические проблемы национальных или конфес-
сиональных меньшинств.
Культурное разнообразие регионов несомненно может послужить
развитию туризма наследия. Однако для туризма нужна не только
развитая качественная инфраструктура, аутентичность представляе-
мых ценностей, но, особенно, интересные темы. Поскольку политики
и интеллектуалы Европейского союза ставят цель создать и утвердить
общеевропейскую идентичность179, для ее обоснования, кроме про-
чего, подыскиваются и определенные сюжеты европейской истории и
иллюстрирующие их культурные ценности180. Созданный с этой целью
Советом Европы Институт Европейских культурных путей уже с 90-х гг.
XX в. ищет темы, позднее получившие вид конкретных туристических
маршрутов, которые могут объединять широкие ареалы старого кон-
тинента. Начав с восстановления паломнического пути в Сантьяго де
Компостелла, обосновавшийся в Люксембурге институт, с помощью
различных заинтересованных партнеров многих стран Европы, сегодня
предлагает путешественникам культурные пути, объектом которых
становятся важные исторические личности, например, Моцарт, шелк,
барокко, парки и сады, культурные ландшафты, индустриальные соору-
жения, фортификации, еврейское наследие, монастыри, города Ганзы,
178
Reinhard Johler, Europe, Identity and the Production of Cultural Heritage.., p. 20.
179
G. Delanty, The Quest for European Identity. Making the European Polity, (ed. by
Erik Oddvar Eriksen). London, Routledge, 2005, p. 127–142.
180
G.J. Ashworth, Heritage, Tourism and Europe: a European Future for a European
Past? Heritage, Tourism and Society.., p. 68-84; G.J. Ashworth, P.J. Larkham, A
Heritage for Europe: the Need, the Task, the Contribution. Building a New Heritage.
Tourism, Culture and Identity in the New Europe (ed. by G.J. Ashworth, P.J. Larkham),
London, Routledge, 1994, p. 1–12.
викинги и пр.181 Эти проекты воспринимаются широкой общественно-

стью чаще всего во время ежегодно проводимых Дней европейского
наследия, посвященных какой-либо теме, но многие из них были и оста-
ются продолжающимися.
Однако поиски европейской идентичности часто сталкиваются и
с проблемой выделения и определения фундаментальных «европей-
ских» событий, известных личностей и мест, поскольку их интерпре-
тации и оценки в различных государствах могут сильно различаться и
вызывать совершенно нежелательные диссонансы и конфликты. Осо-
бенно это очевидно проявляется в трактовке событий Второй мировой
войны.
Выходит, что во имя общего спокойствия европейские страны ста-
раются смягчить все возможные политические ассоциации наследия, в
том числе и националистические (которые служили интеллектуальной
основой в период создания национальных систем охраны наследия)
и перейти к чему-нибудь «общеевропейскому», не имеющему преем-
ственности и традиций, рискующему быть искусственно притянутым,
как, например, идеи прав человека и приоритета закона или очевидно
компромиссный конструкт «Мощь и превосходство Европы в разноо-
бразии».
Сегодня стремление сторонников общей европейской культурной
политики создать и поддерживать европейскую идентичность ведет
к тому, что можно было бы назвать поисками принципа единства. Это
побуждает идентифицировать и выявлять те аспекты прошлого, ко-
торые вместили бы историю и культурные ценности стран Европы в
общеевропейское пространство. Такое стремление может быть реа-
лизовано не только в русле нахождения новых исторических сюжетов
или переинтерпретации старых, но и путем идентификации, раскрытия
и надлежащего предъявления посетителям ценностей культурного
наследия, наиболее подходящих для реализации этой задачи. С этой
целью можно концентрировать внимание населения на региональной
специфике Центральной и Восточной Европы, актуализируя во имя гар-
монизации соседских отношений периоды «общего прошлого» (напри-
мер, эпоху Великого княжества Литовского), не гнушаясь и наследием
недавнего коммунистического прошлого (об этом речь пойдет далее).
В этом контексте не менее важно и выделение принципа разноо-
бразия. Экономические, культурные и особенно ментальные различия,
а также разный опыт «старожилов» и «новичков» ЕС, увеличивающееся
количество эмигрантов, процессы частичной реэмиграции и уже начав-
Подробнее см www.culture-routes.com
181
шейся новой иммиграции стимулируют поиски своеобразной регио-

нальной и национальной идентичности.
Опыт стран Европы выявил одну общую тенденцию – движение
ко все более усиливающемуся регионализму. В свою очередь это, ка-
жется, усиливает локальное и региональное самосознание. Об этом убе-
дительно свидетельствует динамично увеличивающееся количество
деревенских сообществ. Последние все чаще начинают обращаться
к источникам местного наследия, не только вследствие потребностей
самоидентификации, но и нередкой необходимости обезопасить свое
жилое пространство от потенциально или реально угрожающих ему
проектов экономического развития. Это в свою очередь поощряет соз-
дание «снизу» спонтанных групп охраны окружающей среды и насле-
дия, так называемых сообществ «только не в моем дворе» (not in my
Back Yard)182, с которыми можно связывать надежды на усиление обще-
ственной охраны наследия в посткоммунистических странах.
Можно констатировать, что процессы евроинтеграции и глобализа-
ции оказывают неоднозначно трактуемое влияние на источники насле-
дия. В плоскости их интерпретации уже сейчас очевидно, что понятия
зарубежных туристов и местных жителей о том, что следует считать
культурными ресурсами, могут сильно расходиться. Например, попу-
лярность у иностранных туристов парка советской скульптуры, находя-
щегося на юге Литвы в местечке Грутас, убеждает в том, что западным
людям посткоммунистические страны часто интересны именно опытом
и наследием советского времени, что по понятным причинам может со-
всем не совпадать с чувствами и ожиданиями местных жителей183. И,
наоборот, меньший диссонанс проявляется в случаях раскрытия и ис-
пользования местного аристократического и сакрального наследия,
поскольку в архитектурно небогатом ландшафте дворцы, костелы и
монастыри являются едва ли не самыми яркими визуальными знаками
«европейскости». Однако наследие аристократической культуры в
силу исторических обстоятельств часто не считается собственностью
народа, и его интерпретация в странах Центральной и Восточной Ев-
ропы вызывает много не знакомых (или не так очевидных) населению
других стран сложностей. Да и богатства сакрального наследия в секу-
ляризованном обществе становятся труднопонимаемыми, расшифро-
вываемыми и потому – менее востребованными.
Актуализации локальных ресурсов уже теперь способствует интен-
сивно развивающийся сельский туризм: экологическое земледелие, ре-
гиональные праздники, возрождаемые традиционные ремесла. Этому
Manuel Castells, The Information Age.., p. 173–176.
182
Duncan Light, Gazing on Communism: Heritage Tourism and Post-communist Identi-

183
ties in Germany, Hungary and Romania, Tourism Geographies, 2000, no. 2, p. 157–176.
направлению европейской культурной политики, как показывает опыт

других стран, лучше всего может помочь надлежащая интерпретация
исторических городов (об этом речь пойдет далее).
Итак, при стремлении обозначить спектр использования наследия
для создания и сохранения коллективной идентичности в глобальном
мире возникают осложнения. Однако теперь встает не только вопрос
какое наследие, но и что с ним делать? Поэтому далее мы обратим вни-
мание на историческое развитие самой дисциплины охраны наследия
и современной ситуации в этой специфической деятельности, начиная
с ее истоков.
II. Развитие охраны культурного наследия
Предпосылки охраны
Уже вкратце упоминалось, что чаще всего история охраны культур-
ного наследия понимается как скрупулёзное описание структуры и ра-
боты самих охранных институций. Но в действительности это не всегда
помогает понять предпосылки и причины такой своеобразной деятель-
ности. Поэтому прежде всего нужно прибегнуть к антропологическому
взгляду на эту проблему и попытаться понять, что является глубинным
стимулом интереса к такого рода вещам.
По мнению французского антрополога Оливье Пуассона1, надо, в
первую очередь поинтересоваться, каким образом общество опреде-
ляет то, что в дальнейшем будет считаться практикой охраны насле-
дия. Он предлагает на этот вопрос взглянуть через призму того, как об-
щина относится к территории, на которой проживает. Таким образом,
антрополог выделяет несколько категорий, имеющих значение для по-
нимания функционирования сохранения культурных ценностей.
1. Везде и всегда существовали объекты, которые осуществляли и
воплощали связи общин с их природным окружением. Они отождест-
вляли коллективный опыт, идентичность и культуру. Но в этой среде
всегда существовали и старинные сооружения, здания или структуры
(мегалиты, курганы, фортификации), которые никоим образом не были
связанны с проживающей здесь общиной, поэтому их происхождение
объяснялось мифологически (например, камни чертей, ведьм) или они
дискурсивно «перебрасывались» в другие исторические времена и при-
писывались деятельности других групп. Это, хотя часто и неправиль-
ное, чувство дистанции можно считать первым импульсом для форми-
рования понятия охраны старины.
2. Почти везде люди сталкивались со следами ранее существовав-
ших цивилизаций или культур, реликты которых пробуждали их инте-
рес и любопытство. В Западной Европе это были следы античной циви-
лизации – Римской империи, которые сыграли важную роль в европей-
ской истории искусства и техники. В данном случае они выступали как
модели и символы высшей культуры. Поэтому с памятниками прошлого
всегда существовали особенные связи, то, что можно назвать своео-
бразным феноменом отсутствия-присутствия (absence – presence). Это

1
Оlivier Poisson, Pour une histoire des monuments historiques. Domestiquer
l‘histoire.., р. 172–176.
Ii. Развитие Охраны Культурного Наследия 95
значит, что, несмотря на утраченную первичную функцию, такие пред-

меты старины своим физическим существованием влияли на разви-
тие тогдашней культуры, архитектуры и искусства. Начиная с раннего
средневековья в Европе постоянно происходило переосмысление зна-
чимости античных культурных ценностей. Их цитировали, копировали
или находили им новое предназначение. Разнообразные связи с этими
объектами варьировали от отказа, презрения, забвения (амнезии) к
уже упомянутому переосмысленному использованию, опеке, таким об-
разом делая их потенциальными объектами наследия.
3. Можно также заметить, что актуализация проблемы культурного
наследия обостряется как раз в периоды социальных кризисов (по мне-
нию специалистов, на появление современной системы охраны насле-
дия большое влияние оказала Великая французская революция). И это
не случайность. В ситуации, когда быстро меняются связи общества с
его привычным окружением, когда грубо отбрасываются привычные
ценности и социальные нормы, происходят кризисы, которые требуют
пересмотра традиционных связей. Возможным вариантом такого пере-
смотра может стать физическое уничтожение реликтов прошлого или,
наоборот, признание их важной частью наследия. Известно множество
исторических примеров такой логики. Так, в начале XVII в. повысился
интерес к объектам сакрального наследия католицизма в пострефор-
мационной Западной Европе, как раз в это время рождается понятие и
практика архитектурной реставрации.
4. Для успешного развития процесса создания наследия, необхо-
димо, чтобы наследуемые объекты признали ценностями не только
специалисты, но и само общество. Здесь важна популяризация памят-
ников, которой способствуют всякого рода техники мультипликации и
распространения образов (от литографии до СD).
Интересно, что выявленное антропологом понятие дистанции
можно считать амбивалентным. Нам действительно нужна своего рода
хронологическая и/или психологическая дистанция, чтобы оценить
значение предмета, который, например, долго употреблялся в быту, в
повседневности, и ему не придавали особого эмоционального смысла.
Но дистанция может быть и слишком большая, когда утрачены все
связи с этим предметом, и он больше ничего не значит или, хуже, ста-
новится слишком чуждым, непонятным. Поэтому для признания куль-
турной ценности объекта важна не только дистанция, но и своего рода
культурная и эмоциональная преемственность, позволяющая считать
этот объект своим, заслуживающим внимания и сохранности.
Некоторые признаки охраны наследия можно обнаружить уже в
античную эпоху. Хотя доминировали, скорее, противоположные тен-
денции. С давних пор повсеместно практиковалась перестройка ста-
рых зданий и использование их частей при новостройках. До начала

индустриальной эпохи «своим» наследием занимались лишь несколько
общественных слоев и элитарных институтов: монархия, аристокра-
тия, Церковь2.
Фото 9. Руины Ольшанского замка в западной Беларуси
Монархии и аристократии вообще присущ повышенный интерес

к сохранению специфического образа жизни и мышления, к истории
собственного рода. Статус аристократа как ничто иное зависит от
древности его титула. Не случайно представители этого слоя и поныне
интересуются историей, археологией и активно участвуют в процессе
исследования наследия. Ученые замечают, что эти интересы оказали
влияние на «заражение» любовью к древностям и более широких об-
щественных слоев Западной Европы.
Французский специалист по охране наследия Ж.-М. Леньё утверж-
дает, что уже в античности можно встретить весь спектр близких нам
практик охраны наследия. Например, из той эпохи до нас дошли и
первый список ценностей всемирного наследия – семь Чудес света,
впервые упомянутые в V в. в Истории Геродота и отражающие наме-
рение Александра Великого культурно объединить страны варваров
и греков, Европу и Азию. Существование списка этих исключительных
памятников позволяет говорить и о зачатках туризма античных граж-
дан, стремившихся их увидеть. Наконец, античные источники обнару-
живают зачатки рынка произведений искусства, деятельности коллек-

2
J.–P. Babelon, A. Chastel, La notion du patrimoine. La Revue de l’Art, 1980, nr. 49,
p. 5–31.
ционеров, реставраторов, первые случаи вмешательства государства

как инициатора и финансового спонсора охранных работ3.
Однако большинство исследователей единодушно в том, что, не-
смотря на эти единичные эпизоды, только Ренессанс несомненно ока-
зал решающее влияние на появление зачатков многих гуманитарных
дисциплин. Ибо только тогда становится, по сути, очевидным различие
между прошлым и настоящим. Начатые в то время тщательные иссле-
дования античных древностей и письменных источников побуждают
гуманистов преувеличивать отличие средневековья от настоящего
времени, не говоря уж об эпохе античности.
Потребовалось немало времени, пока античное наследие пере-
стало быть только эстетически соблазнительным или, наоборот, опас-
ным для христианской веры. Только в эпоху Ренессанса в полном маш-
табе ощутилась необратимость языческой эпохи, т.е. проявилась чет-
кая дистанция с прошлым. Многочисленные свидетельства позволяют
зафиксировать примерно около середины XV в. повышение дистанци-
рованного и эстетического интереса к античному наследию, которое,
сконцентрировавшись на античных сооружениях, трансформирует их
в объекты рефлексии и созерцания. Появившиеся в Италии в период
художественного и интеллектуального Возрождения историки и иссле-
дователи искусства положили начало концептуализации истории как
самостоятельной дисциплины и осознанию искусства как автономной
деятельности. Эти условия были обязательными для сформирования
понятия «исторический памятник».
Для гуманистов Ренессанса материальные реликты античности
стали получившим политическое значение объектом, иллюстрирую-
щим величие Рима периодов империи и утверждения христианства.
Они стали считаться иного рода посредниками между прошлым и на-
стоящим, чем письменные источники, тем самым свидетельствуя о
реальности исчезнувшего времени4, хотя споры между антикварами и
литераторами по поводу первичности того или иного рода источников
в тот период были довольно напряженными.
Начинаются тщательные и обязательные для более продвинутых
представителей искусства исследования античного наследия, сопро-
вождаемые ритуальными путешествиями в Рим. Во второй половине

3
Jean-Michel Leniaud, Voyage au centre du patrimoine. Domestiquer l’histoire..,
p. 187.
4
Американский социолог Д. Бартель удачно назвала потребность прикоснуться
к материальным реликтам прошлого (“to get in touch with history”), чтобы удо-
стовериться в реальности этого прошлого, «синдромом апостола Фомы». См.
Diane Barthel, Historic Preservation: Collective Memory and Historical Identity. New
Jersey: Rutgers University Press, 1996.
XV в. итальянские художники начинают интересоваться развалинами

древних зданий, они часто присутствуют на фоне их картин. Появляютя
специализации по антикварному делу, ставшие основой для формиро-
вания вспомогательных исторических дисциплин.
Хотя начавшее формироваться в период Ренессанса новое видение
истории оказало большое влияние на развитие мысли об охране насле-
дия, однако последнее осталось намного ближе археологии и музееве-
дению. Можно даже утверждать, что эта близость возникла из единого
источника – антикваризма, который считается первым сознательным
интеллектуальным усилием по сбору, хранению, классификации и на-
коплению информации о культурных ценностях – чаще всего движи-
мых и, особенно, художественных произведениях. Однако это понятие
остается недостаточно ясным: должны ли мы считать антикваризмом
любое коллекционирование? Иначе говоря, свойственную человеку
деятельность, исторические свидетельства которой относятся к древ-
ности? Или важно только возникшее в эпоху Ренессанса движение ин-
теллектуалов-эрудитов, пытающихся полностью собрать, хранить и
попытаться научно классифицировать материальные реликты культур
прошлого (больше всего, конечно, греко-римской)?
Кажется, эти две интерпретации по сути не противоречат друг
другу. Как бы то ни было, коллекционирование несомненно является
древнейшей практикой охраны наследия5. Кстати, стоит упомянуть, что
антикваризм некоторыми авторами считается не определенным эта-
пом исторического развития охраны наследия, а просто специфически
надвременной установкой по отношению к прошлому, неисчезнувшей
и сегодня (ведь и поныне существуют антаквариаты и профессия антак-
вара).
Таким образом, в эпоху Ренессанса формируются зачатки совре-
менной охраны памятников. Первую фазу процесса «создания насле-
дия» Ф. Шоэ называет «антикизирующей», поскольку внимание к мате-
риальным реликтам прошлого в то время концентрировалось исключи-
тельно на античных сооружениях и художественных произведениях6.
В эпоху Ренессанса наблюдалось пренебрежительное отношение ко
всему, что не принадлежит античному стилю; Г. Вазари даже создал
уничижительный термин «готика».
С XVI в. появляются отдельные работы по реставрации, вызвавшие
дебаты занимавшихся этим художников о том, что важнее в античных
произведениях: художественная или временная ценность? Больше
5
Хотя существуют и мнения, связывающие истоки охраны наследия с культом
священных реликвий. Подробнее см. J. Jokilehto, A History of Architectural Con-
servation.., p. 7–8.
6
Françoise Choay, L’allégorie du patrimoine.., p. 49–70.
всего внимания уделялось приведению в порядок разрушенных антич-

ных скульптур. По отношению к ним сформировались две стратегии
поведения: 1) консервационная, требующая оставлять куски разбитых
статуй как есть и 2) реставрационная, стремящаяся вернуть предме-
там вид, который они могли бы иметь в древности7. Эти работы еще
не представляли собой реставрации в современном смысле, а ско-
рее – эстетическую реинтеграцию, опирающуюся на гипотезы о не
сохранившейся их оригинальной форме. Хотя господствовала вторая
тенденция, однако были и примеры консервационного направления,
например, торс Геракла Бельведерского многими знатоками считался
совершеннейшим произведением скульптуры этого рода.
Фото 10. Венера Милосская в Лувре

Кроме Рима, историческое наследие которого стало восприни-
маться как чрезвычайно важное не только для Италии, но и для всей Ев-
ропы, в XVII в. внимание к древностям стало проявляться и в северных
странах, таких как Англия и особенно Швеция, которые начали поиск
свох историческихе корней8.
Шведский король Густав Адольф поддерживал интерес аристокра-
тии к древностям и в 1630 г. учредил должность государственного ан-
тиквара, а в 1666 г. Карл XI подписал Декрет о древностях (Antiquities
Ordinance), первый документ об охране наследия, появившийся за
пределами Италии. В этом указе отмечалась особенная мемориальная
ценность вещей, правящих кругов и знати, подлежащих хранению. Во

7
Jukka Jokilehto, A History of Architectural Conservation…, p. 21–39.

8
Ibid., p. 41–46.
многом повторяя дух римских указов, издовавшихся когда-то импера-

торами, а позднее папами, этот документ имел целью продемонстри-
ровать статус Швеции как «крупной империи». Наряду с юридической
охраной в Швеции были предприняты первые попытки и научного иссле-
дования древностей после учреждения в 1668 в. Collegium Antiquitatum,
которая позднее стала Архивом древностей.
В XVII в. антикваризм становится все более популярным и модным
далеко за пределами Италии. После утраты Римом экономического
значения, много собранных в нем коллекций античного искусства было
продано во Францию, Англию и другие страны. В то время появились
первые признаки современного туризма (особенно в Англии), быстро
превратившегося в «Grand Tour», предназначенный для воспитания
английских джентльменов. Кстати, эти путешественники создали по-
священные туризму братства: в 1717 г. – Содружество антикваров, в
1734 г. – Содружество дилетантов (dilettanti), которые поначалу про-
являли интерес к реликтам античности, а позднее заинтересовались и
местными достопримечательностями, создавая тем самым прецедент
для их исследования и охраны локального наследия.
XVII–XVIII вв. можно считать переходным период в развитии поня-
тия «охрана»9. Тогда фиксировалась, хотя еще только косвенная и не-
достаточно осознанная, актуализация экономического и социального
компонентов наследия. Об этом свидетельствует расширявшаяся сеть
музеев и их возраставшее социальное значение, совершенствующиеся
способы реставрации художественных произведений, законодатель-
ные акты в этой области, попытки каталогизации и инвентаризации
древностей в отдельных странах.
Логическая классификация объектов, их вычленение из обычного
окружения (деконтекстуализация) и академическая «стерилизация»,
внешние таксономические поиски раскрытия их структуры свой-
ственны многим формировавшимся в то время сферам познания: ар-
хеологии, музееграфии, геологии, ботаники10. Но с эпохи Просвещения
начинаются системные исследования истории, истории искусства, ар-
хеологии. Вследствие этого формируется новое понятие – системной
каталогизации артефактов11. Этому периоду свойственно и возникшее
под влиянием интеллектуального движения Романтизма обращение
к природе, эстетическая оценка естественных и культурных ландшаф-
тов12. Сначала за пределами Италии проводились поиски реликтов
греко-римской цивилизации, но позднее появился интерес к древним
9
Françoise Choay. L’allégorie du patrimoine.., p. 49–72.
10
European Heritage. Planning and Management.., p. 36.
11
Eilean Hooper-Greenhill, Museums and the Shaping of Knowledge.., p. 133–144.
12
образцам раннего христианства (прежде всего опять в Италии) и мест-

ного искусства и архитектуры – объектам национальной гордости в
противовес античным памятникам. Понемногу стали интересоваться и
презираемым до тех пор средневековьем. Начавшиеся исследования
раскрыли разнообразие и богатство стилей там, где раньше удовлет-
ворялись общим названием «готика».
В этот период появились и понятия «налет вечности – patina» и «жи-
вописность – итал. pittoresco, фран. pittoresque, англ. picturesque». Пер-
вое относится к произведениям живописи, второе – к античным раз-
валинам и средневековым храмам. «Живописность» и «величествен-
ность» стали любимыми выражениями эстетов и теоретиков искусства
того времени. Эти черты они искали в ландшафте античных развалин,
их любили изображать на картинах и гравюрах, на страницах истори-
ческих романов. Стремление поразить эстетическими эффектами осо-
бенно ярко проявилось в оформлении английских парков.
Известный итальянский историк искусства и антиквар XVII в. Джо-
ванни Пьетро Беллори (1613–1696), с 1670 г. занимавший в Риме долж-
ность Комиссара древностей, заложил теоретические начала классиче-
ской реставрации произведений настенной и мольбертной живописи,
принципы которой позднее применял на практике Карло Маратта,
отличавшийся большой осторожностью и уважением к оригиналу, а
также чуть ли не первым применивший принцип реверсии. Проблемы
реставрации живописи XVIII в. вызывали острые дискуссии специали-
стов, особенно связанные с эффектом «налета». Налет в картинах стал
модным свидетельлем их древности, поэтому иногда картины в ком-
мерческих целях искусственно «старились». Также стали научно анали-
зироваться причины порчи и старения картин, связанные с сыростью,
выцветанием, пылью, грибком. С 1745 г. в Милане даже появились ли-
цензированные реставраторы живописи и скульптуры, что свидетель-
ствует о их специализации и высоких требованиях того времени к про-
фессионализму13.
Эпоха Просвещения оказала непосредственное прямое влияние на
дальнейшее совершенствование и модернизацию принципов охраны
наследия. A.Г. Баумгартен (1714–1762) ввел в немецкую философию
проблематику эстетики. Еще более важное значение имели новые кон-
цепции истории (Дж. Вико в Италии и Й. Г. Хердера в Германии). Этому
периоду свойственны установка на поиск корней явлений, исследова-
ния мира и критический анализ любых феноменов, поскольку человек
стал все больше доверять своим интеллектуальным способностям и
Ibid. Р. 53–55.
13
стремился к систематизации своих знаний, чему соответствовала, на-

пример «Энциклопедия» д’Аламбера и Дидро (1751–1777).
Эпоха Просвещения обнаружила и оценила культурное разнообра-
зие и заставила обратить внимание на проблему национальной иден-
тичности, тем самым отметив «универсальную ценность» важнейших
произведений искусства и исторических памятников, что означало и
более внимательное отношение к ним и принятие ответственности за
их сохранность. Немецкий историк искусства Иоганн Иоахим Винкель-
ман (1717–1768) одним из первых взялся за критический анализ древних
произведений искусства, заложив основу современной археологии и
истории искусства. Он разработал методы, позволяющие отличать ко-
пию от оригинала, которые оказались полезными и в более поздней
реставрационной практике. Эти методы едва ли не впервые были при-
менены при реставрации обелиска Montecitorio, в котором визуально
явно отличимы старые и новые части. И.И. Винкельман предлагал осто-
рожно приниматься за реставрацию, а иногда даже отказываться от
нее, чтобы старые произведения не были фальсифицированы14.
XVIII в. также отличился несколькими археологическими сенса-
циями, особенно после обнаружения Геркуланума (1713 г.), Помпеи
(1748 г.), Пестума и Стабии (1746 г.), погребенных извержениями Ве-
зувия в 79 до н.э., что было известно из письменных источников и жи-
вой памяти. Это оказало влияние не только на формирование эстетики
классицизма, но и положило начало качественно новому этапу инте-
реса к прошлому.
В отличие от довольно распространенных попыток реставрации
скульптуры и живописи архитектурные произведения до XIX в. почти
не привлекали внимания. Хотя античными развалинами восхищались и
исследовали их, мало кто заботился об их охране in situ. Когда в пер-
вой половине XIX в. начались работы по их реставрации, неизбежно
возникли и дискуссии о ее характере и целях. Должна ли реставрация
быть охранной или интервенционистской? По сути, эти вопросы оста-
ются актуальными до сих пор.
Можно утверждать, что споры о том, когда и где родилась класси-
ческая система охраны наследия, продолжаются. Все зависит от того,
какие критерии оценки выбрать. Например, Дэвид Харвей, как и не-
сколько уже упоминавшихся авторов, утверждает, что «наследие» не
является концептом модернизма (несмотря на мнения таких специали-
стов, говорящих об «обсессии наследия» в конце XX в., как Р. Хьюисон15
Ibid., p. 59–60.
14
Robert Hewison, The Heritage Industry. Britain in a Climate of Decline. London, A

15
Methuen Paperback, 1987.

или Д. Лоуэнталь16). Он отмечает, что любое общество прошлого или

настоящего всегда завязывает те или другие отношения с прошлым.
Так что, это не только европейский или западный феномен. Однако
большая часть литературы, посвященной истории профессиональной
охраны наследия, связывает ее начало со второй половиной XX в. или,
в лучшем случае, со второй половиной XIX в, и считает частью проекта
модернизации17.
Так в каких же условиях формировался профессиональный дискурс
охраны культурных ценностей, становясь теоретико-практическим кар-
касом современной охраны наследия?
Формирование дисциплины
Исследователи единогласны в том, что особенно сильный и мас-
штабный импульс развитию теории и практики охраны наследия на
Западе придали такие деструктивные факторы, как религиозные и ди-
настические войны новых веков, и, особенно, индустриальная револю-
ция и интенсивная урбанизация. Как известно, начало индустриальной
эпохи выявило четкое противоречие с традиционным аграрным укла-
дом жизни и средой, которую современники осмыслили по-разному,
выбирая спектр поведения от ее уничтожения и переработки до по-
пытки сохранить и повторить в новом творчестве (чем особенно отли-
чается историзм в архитектуре).
Британский историк П. Райт отметил спокойное буржуазное виде-
ние истории, когда она воспринимается как прямая линия прогресса,
которая заканчивается благосклонно оцениваемым настоящим. Ей
противопоставлено неспокойное аристократическое видение истории,
когда истоки настоящего находятся в прошлом, которое связывается
со своего рода «золотым веком», противопоставлены относящемуся
равнодушно или даже враждебно к охране наследия современному
обществу, которое не умеет должным образом ценить его и уважать.
Возможен еще тип отказа от прошлого, названный историком анти-
традиционным техническим видением, который оценивает прошлое
как законченный процесс, а настоящее – как застрявшее в предрас-
судках и традиционализме, от которого надо всеми способами изба-
виться18 (ср. с типологией исторического сознания Рюзена).
16
David Lowenthal, Fabricating Heritage, History and Memory, 1998, No. 10 (1), p. 5–24.
17
David C. Harvey, Heritage Pasts and Heritage Presents. Temorality, Meaning and the
Scope of Heritage Studies, International Journal of Heritage Studies, 2001, No. 7(4),
p. 319–338.
18
Patrick Wright, On Living in an Old Country: the National Past in Contemporary Britain.
London, Verso, 1985.
Небрежное отношение сторонников прогресса к реликтам про-

шлого, равнодушие к ним или даже сознательное уничтожение их вы-
звали контрреакцию романтического движения. Ему часто было свой-
ственно эскапистское поведение – бегство на природу, в далекие экзо-
тические страны (Китай, исламский мир, Египет), в прошлое (особенно
в средневековье), идиллическую деревню...
В свою очередь «бегство в прошлое» (в Северной Европе – в готику)
оказало существенное влияние на формирование профессиональной
исторической науки, поощряло научные исследования по истории ис-
кусства и архитектуры. В результате историзм стал уникальным по
объемам, формам проявления и массовому энтузиазму явлением. По-
этому одним из важнейших импульсов охраны наследия можно счи-
тать ясное осознание утраты, возникшее вследствие беспрецедентных
социоэкономических изменений в странах Запада, которые позволили
почувствовать невозможность возврата к прошлому.
Как уже упоминалось, по мнению некоторых авторов, Великая
французская революция тоже оказала большое влияние на этот про-
цесс, поскольку именно тогда утвердились понятия вандализм, наци-
ональное наследие19 и национальные древности, содержание которых
охватывало ценности с древнейших времен до XVIII в. Они стали счи-
таться не только свидетелями истории, но и коллективной собствен-
ностью народа. Поэтому памятники стали публичными, а музеи – наци-
ональными. Самый яркий из открывшихся в революционные годы му-
зеев – Лувр, сосредоточивший национализированные богатства знати
и Церкви. Подобные процессы характерны не только для Франции.
Таким образом, начало классической системы охраны наследия, по-
исков ее цели, смысла и метода восходит к рубежу XVIII и XIX вв. Куль-
туролог Лораджейн Смит выделяет четыре существенные взаимосвя-
занные особенности формирующегося профессионального дискурса
охраны20:
Первая – материальным культурным ценностям стали придавать
внутреннюю ценность, связанную с их эстетическим качеством и куль-
турным значением. Вторая – акцент переносится на их материальность
и особенно монументальность, поскольку при уделении большого вни-
мания материализму западной культуры, ее техническим и финансо-
вым достижениям эстетическая ценность объектов символизирует их
социальную и культурную значимость. Иначе говоря, в официальном
дискурсе наследия (ОДН) объект охраны отождествляется с памятни-
ками, археологическими местностями, различными материальными
19
Laurajane Smith, General introduction, Cultural Heritage. Critical Concepts in Media

20
and Cultural Studies (ed. by L. Smith), London, Routledge, 2007, vol. 1. Р. 6–7.
вещами или местами, которые воплощают определенные культурные

ценности или значения21. Так, охрана материального наследия стано-
вится гарантом сохранения коллективной идентичности и таким обра-
зом может быть включена в пропаганду политического и культурного
консерватизма. Третья особенность – появление осознания того, что
государство, особенно спецалисты, которых оно обучает и содержит,
а также все культурные граждане, имеют определенные обязанности
в отношении сохранности реликтов прошлого. Поскольку культурное
наследие чаще всего представляет «хорошее» и «ценное» прошлое,
которое можно связать с современными достижениями, это ведет к
осмыслению ответственности за его охрану, своеобразному уважению
к нему, связанным с заботой об «аутентичности». Наконец, четвертая
особенность – повсеместное утверждаение мысли о том, что с помо-
щью наследия формируется групповая идентичность22.
Создававшийся в это время метанарратив национализма особенно
выделял два последних аспекта этого дискурса – значения «общего
наследия» и «общей истории», которые позволяли связать жителей с
определенной территориальной идентичностью23. Исходя из этих по-
ложений, наибольшее внимание не случайно уделялось ценностям
архитектурного и строительного (built) наследия, которые ярче всего
отражают националистические потребности народа – гордиться ху-
дожественными и творческими достижениями прошлого. Вследствие
этого в течение всего XIX в. продолжались обсуждения целей и смысла
упорядочения строительного наследия. Возникали вопросы: как да-
леко оно может зайти? Должны ли на памятниках сохранятся отметины
времени и повреждений? Здесь мнения колебались от предложений
умеренной консервации до полной реставрации. Таким образом, фор-
мирующийся официальный дискурс наследия старался определить, что
подходит и что нет, что называется «уважительным» или «неуважитель-
ным» поведением при охране культурных ценностей с учетом их на-
чальной интенции, использования оригинальных материалов, эстетики
и техник.
Несмотря на усилия по поиску универсальных и самых рациональ-
ных решений приведения в порядок памятников, на раннем этапе
формирования дисциплины охраны наследия (первая половина XIX –
начало XX в.) во многих странах утвердился романтический взгляд на
объект исторической архитектуры. При развитии реставрационных
21
Salvador Muñoz Viñas, Contemporary Theory of Conservation. Oxford, Elsevier, 2005,
p. 45–58.
22
Laurajane Smith, General introduction.., p. 6–7.
23
B. Graham, G. J. Ashworth, J. E. Tunbridge, A Geography of Heritage. Power, Culture
and Economy. London, Arnold, 2000, p. 12.
техник и увеличении знаний о древних архитектуре и искусстве в сере-

дине XIX в. все больше стали проявляться тенденции к «полной рестав-
рации» самых важных исторических памятников.
Романтические настроения того времени, повлиявшие на интерес к
готической архитектуре и признание средневековых построек частью
национального наследия северных стран, вызвали возникновение до-
минировавшей в то время доктрины стилистической реставрации24.
Первоначально цель этого направления сводилась к сохранению
важнейших национальных памятников истории, науки и искусства, од-
нако со временем она превратилась в стремление сохранить утерянную
стилистическую интегральность. Архитекторы-реставраторы Э. Виоле-
ле-Дюк (1814–1879), во Франции, и сэр Дж. Г. Скотт (1811–1878), в Англии,
сформировали важнейшие принципы стилистической реставрации.
Главной ценностью они считали цельность и выразительность стиля
здания (художественную ценность), которые раскрываются, когда ре-
ставратор убирает считавшиеся неценными поздние наслоения, таким
образом, обесценивая не только информационно-историческую, но и
возрастную ценность объектов наследия. Самым ценным считался пер-
вичный уровень здания, это отражало романтическое мироощущение
поиска в реликтах прошлого истоков творческого гения народа.
Э. Виоле-ле-Дюк утверждал, что «реставрация... как само слово,
так и практика являются новыми. Реставрация здания означает не его
поддержание, исправление или перестройку, а стремление придать
ему такое состояние цельности, в каком оно может быть никогда и не
было»25. Эта установка была романтической, поскольку опиралась на
предположение, что «настоящее», аутентичное состояние объекта – не
то, которое было воздвигнуто, а то, которое было задумано26.
С целью придать объекту новую функцию и, особенно, полноту, «ко-
торой он может быть никогда не имел», использовались и современ-
ные материалы, например, сталь, железобетон. Кроме того, при недо-
статке точных данных о первоначальном облике постройки и ее частей,
Э. Виоле-ле-Дюк предлагал реставрировать ее, опираясь на аналоги, и
сам широко применял этот метод.
Такая практика, позднее сочтенная сомнительной, в то время оце-
нивалась как приемлемая, поскольку, по мнению апологетов стилисти-
ческой реставрации, «стиль» может быть оторван от его материализо-
24
Подробнее см. Jukka Jokilehto, A History of Architectural Conservation…, p. 137–
173.
25
Eugène-Emmanuel Viollet-le-Duc, “Restauration”, The Foundation of Architecture:
Selection from the Dictionnaire Raisonné. New York, George Braziller Inc., 1990,
p. 195.
26
Salvador Muñoz Viñas, Contemporary Theory of Conservation.., p. 5.
ванных объектов и варьироваться в зависимости от культуры. Архитек-

турный стиль для Э. Виоле-ле-Дюка был специфическим выражением
культурного контекста создавшей его эпохи, логически тесно связан-
ным с мировоззрением того времени27.
В это время стали выделять также «релятивный стиль», который в за-
висимости от назначения здания мог меняться, например, особенности
конструкций стиля барочных храмов, дворцов или зданий хозяйствен-
ного назначения. На распространение стилистической реставрации во
многих странах Европы оказало влияние прагматическое убеждение
архитекторов в том, что исторические здания лучше всего сохранять,
используя их и находя им применение, а также активная поддержка со
стороны политической власти, для которой реставрация важнейших
национальных памятников стала делом престижа страны.
Однако уже в конце XIX в. интервенционистская теория и практика
реставрации стала не удовлетворять некоторых критиков искусства,
которые усмотрели в ней угрозу аутентичности. Опираясь на прошлые
представления, исследователи начали отвергать правомерность кано-
нического стиля и большее внимания уделять тому, что существовало
ранее, а не стремиться «исправить» ошибки предков.
Стилистическая реставрация отличалась откровенным пуриз-
мом – стремлением отразить в здании только один стиль, чаще всего,
готику. Его последствия оказались довольно болезненными: было
повреждено и фальсифицировано множество архитектурных объ-
ектов XVII–XVIII вв., их окружение расчищено, поздние пристройки
уничтожены. Поэтому теоретические принципы и методологические
установки Э. Виоле-ле-Дюка и Дж.Г. Скотта, оказавшие влияние на тен-
денции охраны наследия во многих странах Европы, стали считаться
деструктивными и фальсифицирующими, а некоторые реставриро-
ванные ими объекты в XX в. были даже «дереставрированы». Кстати,
некоторые критики считают выполненную Э. Виоле-ле-Дюком полную
реставрацию замка Пьерфон, от которого остались только фрагменты,
предшественником Диснейленда, называя его работы агрессивными
и «историзирующими»28. Возникло понимание, что реставрация по
аналогам, стремящаяся выдержать единство стиля, приносит больше
вреда, чем пользы, и вводит общество в заблуждение.
Все-таки, несмотря на эти недостатки, по утверждению финского ис-
следователя Ю. Йокилехто, стилистическая реставрация до сих пор яв-
ляется доминирующим направлением в охране наследия всего мира29.
27
Jukka Jokilehto, A History of Architectural Conservation.., p. 151.
28
L. Grodecki, La restauration du château de Pierrefonds, Le Moyen Age retrouvé. Par-
is, Flammarion, 1990.
29
J. Jokilehto, A History of Architectural Conservation.., p. 301.
Если не учитывать предпринимавшихся членами международного со-

общества специалистов по охране наследия уже в начале XX в. попыток
ее избегать30, сделать это практически не возможно, поскольку «эмо-
циональные» ценности идентичности и искусства оказывают намного
большее влияние на общество, чем «сухие» научно-технические цен-
ности.
Несмотря на обоснованную критику, некоторые установки Э. Виоле-
ле-Дюка все-таки выдержали испытание временем. Уже тогда он ут-
верждал, что архитектор-реставратор и архитектор-творец – это две
разные специальности. Поэтому, прежде чем взяться за работы по при-
ведению в порядок памятника, архитектор должен получить соответ-
ствующую научную подготовку. Кроме того, художник в нем должен
отойти на задний план. Архитектор обязан полностью отказаться от
своих личных эстетических предпочтений или предварительных уста-
новок и сосредоточиться только на стремлении поддержать и укрепить
архитектурный объект, оставляя для творчества как можно меньше
места и применять его только в том случае, когда это неизбежно.
Почти с религиозным пиететом он должен осмыслить форму, материал
и старые методы работы для того, чтобы были выдержаны точность и
историческая правда. Тем самым во время реставрации главное – за-
быть о значимости своей работы и все усилия направить на то, чтобы
в памятнике осталось как можно меньше следов вторжения31. Таким
образом, уже тогда было осознано, что архитектурная реставрация –
скорее наука, чем искусство, творчество.
Чувства «долга», «уважения» и «порядочности» по отношению
к прошлому и его материальному выражению, которые выделял
Э. Виоле-ле-Дюк, стали основой этики современной охраны наследия.
На нее немалое влияние оказал и принцип «сохранения найденного»,
который впервые обосновал в произведении «Семь светочей архитек-
туры» (1849 г.) интеллектуальный оппонент Э. Виоле-ле-Дюка британ-
ский искусствовед Дж. Рескин32. Сохранению культурных ценностей
посвящена часть этого произведения под названием «Светоч памяти».
Благодаря Дж. Рескину, «реставрацию» в Великобритании скоро
стали воспринимать как что-то негативное, и она была заменена «кон-
30
Большинство международных документов по охране наследия, начиная с
Венецианской хартии 1964 г., побуждало реставрировать, опираясь на исследо-
вания, а не гипотезы.
31
Eugène-Emmanuel Viollet-le-Duc, “Restauration”. The Foundation of Arcitecture: Se-
lection from the Dictionnaire Raisonné. New York, George Braziller Inc., 1990, p. 209–
215.
32
John Ruskin, The Seven Lamps of the Architecture (ed. by J. M. Dent and Sons). Lon-
don, 1956.
сервацией». По мнению этого создателя понятия антиреставрации,

или невмешательства (anti-scrape), на историческое здание, картину
или скульптуру надо смотреть как на уникальное творение художника,
жившего в специфическом историческом контексте. Наряду с этим цен-
ность имеет и следы времени, воспринимаемые как знаки «зрелости»
объекта. Основная идея Дж. Рескина гласит: у нас нет права касаться
памятников прошлого, поскольку они принадлежат не нам, а отчасти
тем, кто их создал, отчасти всем поколениям прошлого–настоящего–
будущего, поэтому мы можем менять только то, что создали сами.
Как и поэзия, архитектура неподвластна времени, поэтому Дж. Ре-
скин особенно отстаивал нашу ответственность перед ней: во-первых,
создавать архитектуру, качество которой позволило бы со временем
стать ей исторической, и, во-вторых, сохранить ее для будущих поко-
лений. Поэтому любое вмешательство с целью улучшить состояние
старых зданий, по словам Дж. Рескина, является святотатством. Он
оценивал реставрацию, сопровождаемую фальшью новой постройки,
как самую радикальную деструкцию, какую только может претерпеть
здание.
Так что, реставрация – это лишь фикция. У нас отнимается старое
произведение, а вместо него предлагается плохая копия. Реставри-
ровать так же нельзя, как и воскресить мертвого. Поэтому реставра-
ция – это чистая ложь, введение в заблуждение, покушение не только
на память, но и на правду (действительность). Реставрировать, значит
покушаться на саму суть объекта – его аутентичность. Поэтому Дж. Ре-
скин даже сравнивал Э. Виоле-ле-Дюка с фальшивомонетчиком.
Однако какую же реальную альтернативу он мог предложить? Ведь
воздействие времени и климата, а иногда и людей на памятники не-
избежно и губительно. Лучше следить за сохранностью памятников,
тогда их не надо будет реставрировать, – таков ответ Дж. Рескина.
По его словам, выходит, что «постаревшему» памятнику надо просто
позволить умереть достойной смертью, его судьба – развалины и про-
грессирующий распад.
Дж. Рескин был первым теоретиком, оценившим важность для
осознания наследия не только замков и храмов, но и более скромных
построек и урбанистических ансамблей. Кроме того, в своей теории он
отдалился от процветавшего до тех пор европоцентристского миро-
воззрения, универсализируя ценности наследия. Вместе с художником
У. Моррисом он оказался в числе первых, кто начал движение за ох-
рану памятников в международном масштабе33.
Подробнее см. Manifesto of the Society for the Protection of Ancien Buildings.
33
Historical and Philosophical Issues in the Conservation of Cultural Heritage (ed. by

N.S. Price, M. Kirby Talley Jr and A. Melucco Vaccaro), Los Angeles, The Getty Con-
Почему во Франции и Великобритании сформировались такие диа-

метрально противоположные позиции по отношению к охране строи-
тельного наследия? Как уже упоминалось, в конце XVIII – начале XIX в.
Франция в отличие от Объединенного Королевства испытала много
драматических потрясений, которые сопровождались массовыми раз-
рушениями. По мнению Джона Эрла, уставшие от деструкции люди
опять стали воспринимать прошлое через идиллическую призму и ста-
рались его вернуть, корректируя старую архитектуру и совершенствуя
городской ландшафт. В Англии же, где происходила особенно быстрая
индустриализация, вызываемая ею угроза заставляла интеллектуалов
искать психологическую стабильность в средневековье (знаменитое
движение Gothical Revival), а старую архитектуру стали сакрализиро-
вать, обяснив ее неприкосновенной и неизменной ценностью34. Как ни
парадоксально, в обеих противоположных установках чувствуется от-
ражение мировоззрения романтизма.
Оппозиционные взгляды сторонников стилистической реставрации
и «невмешательства» – континуалистов – попытался объединить ита-
льянский архитектор и историк искусства Камилло Бойто (1835–1914),
синтезировавший лучшие стороны обеих теорий и положивший основу
многим существующим до сих пор принципам деятельности по охране
памятников35. В 1893 г. он выпустил книгу «Практические вопросы из-
ящных искусств», в которой привел диалог «Сохранять или реставри-
ровать». В нем была раскритикована «политика невмешательства»
Дж. Рескина, поскольку К. Бойто сопоставил памятник, подлежащий
реставрации, с больным, а реставратора – с врачом, когда отказ от
лечения больного равносилен обречению его на смерть. Однако он
высказался и против теории Э. Виоле-ле-Дюка, поскольку реликт про-
шлого – своеобразная «книга», исторический документ, переделывать
который недопустимо (пользуясь той же метафорой, можно сказать,
что в этом случае предлагается пластическая хирургия, стремящаяся
омолодить и усовершенствовать организм «пациента»). Кроме того,
двигаясь по пути стилистической реставрации, невозможно избежать
ошибок и субъективных интерпретаций.
Итальянский архитектор-реставратор также высказался за сохра-
нение всех слоев здания и не согласился с установкой, что более ста-
рый уровень априори «лучше», поскольку «красота может преодолеть
старость». С британцами его, следовательно, связывала защита аутен-
тичности, однако вслед за Э. Виоле-ле-Дюком он выдвинул тезис о гла-
servation Institute, 1996, p. 319–321.
34
John Earl, Building Conservation Philosophy. The College of Estate Management,
1997, p. 35–44.
35
Françoise Choay, L’allégorie du patrimoine.., р. 121–124.
венстве настоящего над прошлым и таким образом реабилитировал

реставрацию. Тем не менее последняя может применяться только in
extremis, т.е. когда все другие средства – поддержание, укрепление,
консервация… – уже испробованы и недостаточны. Стало быть, рестав-
рация – только составная часть более широкой консервации.
Однако, реабилитировав реставрацию, К. Бойто сразу же поста-
рался строго определить это понятие, вводя обязательное требование
отделения новых частей от старых (цветом, материалами, фактурой,
формой). В итоге он сформулировал правила аутентичного сохранения
и иерархии вторжений, которые были приняты на Конгрессе инжене-
ров и архитекторов Италии в 1878 г. и позднее отразились в итальян-
ском Законе об охране памятников 1909 г. и в Афинской хартии 1931 г.
Эти нормы стали основой критически и аналитически определенной
новой дисциплины реставрации и по сути до сих пор применяются в
международной практике охраны памятников.
Фото 11. Фрагмент портала готического кафедрального собора

св. Степана (XIV в.) столицы Лотарингии Меца, Франция
Установки, развитию которых немало содействовал и другой ита-

льянский теоретик реставрации Густаво Джованнони (1873–1947), ут-
верждают, что каждый реликт прошлого, движимый или недвижимый,
является документом, сохраняемым полностью с целью сберечь даже
малейшие исторические изменения. Поэтому следует придерживаться
своеобразного «золотого правила» – лучше укреплять, чем исправ-
лять, лучше исправлять, чем реставрировать, любой ценой избегать
пристроек и новообразований; если пристройки и новообразования
неизбежны, они должны отличаться от старых частей, но не явно (дета-
лями). Кроме того, необходимо документирование хода работ, произ-

водимых с объектом36.
Во время первой международной конференции, посвященной ох-
ране исторических памятников, состоявшейся в 1931 г. в Афинах, была
принята Хартия реставрации исторических памятников37, предлагаю-
щая лаконичные, но универсальные установки, регламентирующие ра-
боты по охране наследия, которые можно применять в разных странах,
решая специфические проблемы; таким образом впервые был преодо-
лен индивидуальный взгляд и достигнут консенсус специалистов.
В этом документе одобряются наблюдаемые в большинстве стран
тенденции отказа от реставрации in toto и переход к системе посто-
янного надзора и консервации, создаваемых и применяемых для пре-
дотвращения разрушения исторических монументов. Реставрацию
рекомендуется использовать только в тех случаях, когда восстанов-
ление памятников, разрушенных временем или людьми, обязательно,
напоминая, что выполняемые работы должны быть основаны на ува-
жении ко всем периодам жизни объекта. Кроме того, признана необ-
ходимость сохранения исторического окружения. Отмечено также
большое значение общественного просвещения как одного из важ-
ных средств охраны культурных ценностей. Все страны были призваны
провести инвентаризацию своего наследия. В поисках универсальных
принципов охраны актуальной стала потребность выявления объектив-
ной информации, скрытой в архитектурной ценности, поэтому в сферу
науки об охране наследия активно включились точные и естественные
дисциплины.
После многочисленных разрушений Второй мировой войны стало
очевидным, что названные в Афинской хартии приоритетными направ-
лениями постоянный надзор и консервация уже не являются таковыми.
При отсутствии более адекватных новой ситуации универсальных ре-
комендаций каждая страна, пострадавшая от войны, самостоятельно
искала способы решения этой проблемы, часто выбирая реконструк-
цию (чуть ли не самый известный образец полного комплексного вос-
становления был реализован в нескольких разрушенных городах
Польши38), восстановление уничтоженных урбанистических структур
36
Jukka Jokilehto, A History of Architectural Conservation, p. 219–222.
37
The Athens Charter for the Restoration of Historic Monuments, http://www.icomos.
org/athens_charter.html
38
Кстати, отстраивая исторические части Гданьска и Вроцлава, специалисты
искали образцы «польского стиля» (барокко, классицизма, ренессанса),
проводя таким образом «депруссизацию» и «дегерманизацию». Подробнее см.
Jakub Lewicki, Konserwacja zabytków w Warszawe w weku XX. Renovacja i zabyt-
ki, 2002, no. 1, p. 28–49; Bohdan Rymaszewski, Polska ochrona zabytków. Refleksje
посредством современных архитектурных форм или строительства

нового содержания и современной формы. Такая полная или частич-
ная реконструкция не имела более твердой теоретической основы и,
по сути, противоречила установкам охраны наследия, сложившимся в
межвоенное время.
Однако при восстановлении разрушенного войной в Европе, все
больше утверждалось понимание того, что культурные сокровища
являются ценностями не только конкретной страны, а всего мира. На
основе этого начали создаваться международные организации и обще-
ства специалистов. По инициативе ЮНЕСКО в 1956 г. в Риме был учреж-
ден ICCROM (Международный центр консервации и реставрации куль-
турных достопримечательностей), который взялся за подготовку
нового устава охраны наследия. С этой целью в 1964 г. в Венеции был
созван Второй международный конгресс архитекторов и строитель-
ных техников исторических памятников, результатом работы которого
стала Международная хартия консервации и реставрации памятников
и мест (Венецианская хартия).
В этом документе были четко определены главные работы по ох-
ране наследия: консервация, реставрация и реконструкция. Рекомен-
довалось остановить процесс охраны памятников тогда, когда начи-
наются догадки. Кроме того, отмечалась необходимость основывать
реставрацию на уважении к оригинальным материалам и аутентично-
сти, одновременно разъяснялось, что единство стиля не является ее
главной целью. Акцентирована потребность в научных (археологиче-
ских, исторических) исследованиях памятника. Венецианский конгресс
рекомендовал отказаться от всех работ по восстановлению a priori.
Только анастилиоз – «объединение оставшихся, но рассеянных объек-
тов» – был рекомендован как единственный вариант восстановления39.
Однако в то время появились и критики Хартии, которых задела
слишком резкая формулировка ее установок, ограничение возмож-
ностей использования современных материалов, особенно недоста-
точная регламентация урбанистических комплексов в области охраны
наследия. Кроме того, в ней отмечались не определенными такие важ-
ные понятия, как «аутентичность» и «уважение к оригинальному мате-
z lat 1918-2002. Warszawa, Bis-Press, 2002, p. 52–70; Maria Lubocka-Hoffmann, Ре-

конструкция исторических городов в Польше. Программа реставрации районов
старых городов в условиях реконструкции Балтийска (состав. Maria Lubocka-
Hoffmann, Boguslaw Szmugyn), Эльблонг, Европейская комиссия, Программа
PHARE-CREDO, 2000, p. 27–39.
39
International Charter for the Conservation and Restauration of Monuments and Sites
(The Venice Charter- 1964) http://www.international.icomos.org/charters/venice_e.
htm
риалу». Справедливыми были претензии и по поводу слишком большой

«европейскости» Хартии, поскольку не были приняты во внимание по-
требности стран «третьего мира», с богатой природой и культурным на-
следием, однако бедных экономически. Несмотря на эти недостатки,
Венецианская хартия надолго стала важнейшим международным до-
кументом, регламентирующим работы по охране наследия, опираясь
на который позднее создавались законы, рекомендации и правила
ICOMOS, ICCROM40 и отдельных государств, регламентирующие ра-
боты по консервации, реставрации и восстановлению строительного
наследия.
Во второй половине XX в. сформировались эстетическая и научная
теории охраны наследия. Обе эти теории были сконцентрированы на
объекте, а основную цель работ по охране наследия определяли как
процедуры возвращения и укрепления правды, достижимые с помо-
щью научных исследований широкого характера41.
Эстетическая теория была сформулирована итальянским истори-
ком искусства Чезаре Бранди (1906–1988), который в своих работах
большое внимание уделял поискам равновесия между категориями
исторической ценности, доминировавшей в конце XIX в., и эстетиче-
ской ценности, в то время незаслуженно забытой42. Однако позднее
Бранди абсолютизировал значение эстетической ценности и утверж-
дал, что она является важнейшим богатством объекта. Такие теорети-
ческие размышления определили появление эстетической теории, ее
объектами стали исключительно произведения искусства, а имеющие
меньшую эстетическую ценность или не имеющие ее вообще остались
в стороне43.
Эта теория трактовала работы по охране наследия как средства, по-
зволяющие раскрыть или даже воссоздать эстетический образ и цель-
ность объекта44 и так сохранить все появившиеся в течение веков эле-
менты45. Однако в реальности основные положения теории было почти
невозможно воплотить. Восстанавление утраченных художественных
композиций или их частей чаще всего обрекало реставраторов на унич-
40
International Centre for the Study of the Preservation and Restoration of Cultural
Property – Международный центр исследований по охране и реставрации куль-
турных ценностей.
41
42
Cesare Brandi, Theory of Restauration. Firenze, Nardini editore, 2005, p. 47–49.
43
Jukka Jokilehto, A History of Architectural Conservation.., p. 237.
44
Giovanni Carbonara, The Integration of the Image: Problems in the Restauration of
Monuments. Historical and Philosophical Issues in the Conservation of Cultural Heri-
tage (ed. by N.S. Price, M. Kirby Talley Jr and A. Melucco Vaccaro), Los Angeles, The
Getty Conservation Institute, 1996, p. 236–243.
45
Salvador Muñoz Viñas, Contemporary Theory of Conservation.., p. 67–68.
тожение признаков других периодов, поэтому воссоздание и сохране-

ние всех пластов оказались несогласуемыми процессами. Эстетическая
теория вследствие ее внутренних противоречий и довольно узкого вы-
бора объектов, имеющих только высокую художественную ценность,
чаще всего недвижимых, не получила широкого распространения. По-
этому во многих странах закрепилась близкая ей научная теория.
Подлинная же научная теория начала формироваться только в се-
редине XX в., когда применявшиеся в подходе к охране наследия кате-
гории личного вкуса или личной гипотезы о композиционной закончен-
ности объекта постепенно сменились категорией научной объектив-
ности46. Система охраны наследия обрела качественно новый уровень.
Реставрация движимых и недвижимых ценностей уже могла опираться
не на индивидуальные вкусы и представления на тему объекта, а на
очевидные результаты исследований, полученные с использованием
лабораторных опытов естественных наук и изучения источников при
помощи методов гуманитарных наук, а также на коллективные реше-
ния ученых47. Этот подход доминировал всю вторую половину XX в.
Однако в последнее десятилетие XX в. позиции научного подхода
стали колебаться не только из-за положительных последствий его
предложений. Вера в науку как универсальную «религию» не требо-
вала более солидного теоретического обоснования. Стремление к объ-
ективности обязывало научную охрану наследия сосредотачиваться
исключительно на объектах и фактах, оставляя идеи за пределами ин-
тересов, однако этого оказалось недостаточно.
Обе универсалистские теории охраны наследия столкнулись с преж-
ними проблемами: невозможности воплощения в реальности некото-
рых теоретических положений. Важнейшей целью научной реставра-
ции и консервации стала попытка раскрыть и сохранить настоящую
природу объекта – его правду (в случае эстетической теории – это
художественность произведения, в случае научной – материальная,
объективная, верифицируемая информация об объекте). В это время,
С. Муньос Виньяс основным пороком классической охраны наследия
46
Giovanni Urbani, The Science and Art of Conserrvation of Cultural Property. Histori-
cal and Philosophical Issues in the Conservation of Cultural Heritage (ed. by N.S. Price,
M. Kirby Talley Jr and A. Melucco Vaccaro), Los Angeles, The Getty Conservation
Institute, 1996, p. 445–450.
47
Paul Philippot, Restauration from the Perspective of the Humanities. Historical and
Philosophical Issues in the Conservation of Cultural Heritage (ed. by N.S. Price, M. Kir-
by Talley Jr and A. Melucco Vaccaro), Los Angeles, The Getty Conservation Institute,
1996, p. 217.
признал веру в то, что некоторые изменения, произведенные на кон-

кретном объекте, могут сделать его более аутентичным48.
В классической западной науке об охране наследия аутентичность
трактовалась как существенное условие включения объекта в рее-
стры и становление его культурной ценностью. Однако в реальности
вопрос об аутентичности намного сложнее49. О какой же аутентично-
сти здесь идет речь: созда-
теля, материала, функции,
идеи, истории, ансамбля или
контекста?50. Классические
теории, поле зрения которых
искажено призмой объектив-
ности и аутентичности, под-
держивали внутренне проти-
воречивую установку относи-
тельно прошлого, считая, что
вещи в ходе истории в основ-
ном не изменяются, а если так
случается, то обязанность ох-
раны наследия – вернуть объ-
екту первичный облик. При
этом требовалось сохранять
одновременно и знаки исто-
рических изменений, что ока-
залось невозможным.
Кроме того, классической
охране наследия свойственно Фото 12. Здание Несвижской ратушы
стремление к утверждению с торговыми рядами
универсальных принципов, после реставрации в конце ХХ в.
под которыми скрывается европоцентризм, замкнутость, доминирова-
ние мнения узкого круга специалистов, а это уже не соответствовало
новым ожиданиям общества. Поэтому пришлось не только переосмыс-
лить цели и смысл системы охраны памятников, но и заново опреде-
лить ее социальную роль и начать применять достижения социальных
48
49
Проблемам аутентичности культурных ценностей в 1994 г. была посвященa
международная конференция в япоснком городе Нара, где был принят Доку-
мент об аутентичности. См. сборник статей Nara Conference on Authenticity in
Relation to the World Heritage Convention. Proceedings (ed. by Knut Einar Larsen).
UNESCO World Heritage Centre, 1995.
50
European Heritage. Planning and Management (ed. by G. Ashworth and P. Howard).
London, Intellect, 1999, p. 38.
наук и наук об охране окружающей среды. Вследствие этих перемен

охрана наследия в настоящее время обрела новый фундамент в виде
концепции устойчивого развития, сформировавшейся в конце XX в. –
экономии природных и культурных ресурсов и передачи их будущим
поколениям – и ориентирована на деятельность, благоприятствующую
потребностям будущих поколений.
Эволюция практики реставрации – консервации51
Наряду с вышеупомянутыми тенденциями в сфере наследия всегда

существовало и направление преемственности традиций. С XVIII в.
рос интерес к народному творчеству, фиксировались аутентичные ис-
точники по народному искусству как проявлению конкретной куль-
турной идентичности. В 1891 г. в Швеции, в Скансене усилиями Артура
Хазелиуса (1833–1901) был создан первый музей народного быта под
открытым небом. Его создание связано с обнаруженными ценностями
образа жизни, материальной культуры, ремесел и традиций сельского
населения. Вскоре такие музеи – скансены распространились по всей
Европе.
Позднее это превратится в усилия сохранить традиционные реги-
оны и общества, стремясь поддерживать культурное разнообразие и
По J. Jokilehto, Preservation Education in European Architecture Programmes.

51
www.aia.org (см. 2005 06 12).

жизнеспособность местных культур в условиях глобализации. С этим

направлением параллельно будут развиваться и глобальные экологи-
ческие интересы и концепция сбалансированного развития, которые
в последние десятилетия XX в. в международной политике станут при-
оритетными.
Несмотря на то, что примерно с 1990 г. начало интенсивно разви-
ваться понятие наследия и шириться поле дисциплинарного отношения
к его охране, все-таки технический подход и сегодня остается в силе.
Все это позволило сохраниться санкционированному и приоритетному
дискурсу наследия, утвердившемуся в англоязычных регионах Запад-
ной Европы, Северной Америки и Австралии, а также Новой Зеландии,
который доминирует до сих пор. Какие существенные этапы этой дис-
циплины можно было бы выделить, учитывая пройденный ею путь?
Парадигмы консервационных практик

Уже упоминалось, что XIX в. стал своеобразным периодом «пере-
плетения» наследия и национальной идентичности. Благодаря идео-
логии национализма, повсюду в Европе набирающей силу, памятники
прошлого стали считаться документами истории нации и символами
коллективной гордости, вследствие чего их начали охранять и рестав-
рировать52. Таким образом, комбинация художественного романтизма
и политического национализма привела к созданию парадигмы единич-
ной, элементной, элитарной охраны памятников. Последняя выбрала
приоритетом прежде всего решение практических проблем по охране
памятников и формирование ее теоретических принципов. Этой эпохе
свойственны и первые эффективные попытки законодательства в об-
ласти охраны памятников. Первые шаги в этом направлении были сде-
ланы в более ранние эпохи: Италия со времен Ренессанса, Швеция – с
XVII в., несколько других стран Европы – с XVIII в.53.
Первая научная парадигма охраны наследия, называемая также
презервационистским подходом (preservation approche), или элемент-
ной охраной памятников, доминировала в XIX – первой половине XX в.
По сути она была нацелена на отдельные здания и объекты, выбранные
«экспертами», считающими себя знатоками и хранителями культурных
ценностей, на основании якобы объективных и очевидных внутренних
критериев, таких как древность, редкость и красота54.
52
Paul Léon, Les principes de la conservation des Monuments historiques. Evolution
des doctrines, Congrés archéologique de France, XCVIII session, 1934, p. 2–52.
53
Zbigniew Kobylinski, Teoretyczne podstawy konserwacji dziedzictwa archeologiczne-
go. Warszawa, 2001, p. 21–42.
54
G. J. Ashworth, From History to Heritage – from Heritage to Identity. In Search of
Concepts and Models. Building a New Heritage. Tourism, Culture and Identity in the
Интересно, что в центре внимания как историков XIX в., так и спе-

циалистов по охране памятников по сути оказалась индивидуальность:
первых интересовали отдельные политически значимые события и де-
ятели, вторых – уникальные памятники прошлого, имевшие репрезен-
тативную ценность, в основном шедевры искусства и архитектуры. И
это не случайное совпадение. При достаточно внимательном рассмо-
трении тенденций развития этих двух дисциплин – историографии и
охраны наследия – в глаза бросается несколько параллелей, кажется,
не случайных. Конечно, точно установить влияние исторической науки
на систему охраны наследия (и наоборот) довольно сложно, поскольку
обе они находились под воздействием социальных и ментальных сдви-
гов, определивших модернизацию западного общества. По сути, обе
науки в современном виде формируются в конце XVIII – середине
XIX в. До начала индустриальной эпохи место истории было занято тра-
дицией, которую не надо было искусственно охранять. Исторические
события и реликты прошлого обычно использовались в современных
дидактических целях (что названо термином «прагматизм»), а начало
индустриальной эпохи, как уже упоминалось, вступает в противоречие
с традиционным укладом жизни и состоянием окружающей среды.
Кроме того, во второй половине XIX в. происходили процессы ин-
ституционализации и профессионализации обеих дисциплин. Недви-
жимые ценности культуры были отделены от движимых, отнесенных к
компетенции археологов и музееведов. Национальное государство по-
заботилось о чиновниках, занимающихся охраной памятников, учреж-
дением соответствующих должностей и созданием правовой базы.
Однако в XIX в. прерываются непосредственные связи с антиквариз-
мом, все больше внимания обращается на исследования письменных
источников (от мира вещей к миру буквы). Кроме того, уже в конце
XIX в. историческая наука стала освобождаться от попечительства го-
сударства, выбирая в качестве объекта исследования интегральное
изучение общества. Между тем, традиционная концепция памятника
остается в силе почти до 70-х гг. XX в.
Современный исследователь Майкл Хантер обоснованно задался
вопросом: почему процесс професионализации охраны культурных
ценностей произошел именно в XIX в.? По его мнению, для этого имело
значение несколько неоднородных факторов. На новое законодатель-
ство в области охраны памятников и его организацию можно смотреть
через призму усиления центральной власти. Эти процессы на самом
деле характерны для XIX в. Хотя это обстоятельство может только объ-
New Europe (ed. by G. J. Ashworth and P. J. Larhkam), London, Rutledge, 1994, p. 15;
так же см. G. J. Ashworth, Conservation as Preservation or as Heritage: two Para-
digms and two Answers, Built Environment, 1997, vol. 23, no. 2, p. 92–102.
яснить момент зарождения явления, но не раскрывает его причин, т.е.

почему людям эта деятельность стала казаться значимой, нужной и до-
стойной государственного внимания? Ведь и до тех пор были сильные
централизованные государства, однако им не требовалась система ох-
раны памятников. Очевидно, нельзя происхождение этого феномена
связывать только с процессами развития государственности55.
По мнению М. Хантера, законодательство и практика в области
охраны памятников берут начало в консенсусе нового, до тех пор не
существовавшего неформального общественного мнения. Каковы же
причины возникновения этого мнения? Главная из них – популяриза-
ция и тем самым вульгаризация интереса к прошлому – часть более
широкой философии образования и свободного времени, сформиро-
вавшейся в XVIII в. На это указывает постепенный рост массовости и
распространенности туризма, появившегося в эпоху Ренессанса. Анти-
кваризм также только в XIX в. становится привлекательным и попу-
лярным занятием и проявляется в увеличивающемся спросе на книги
исторической тематики, расширении сети музеев и увеличении попу-
лярности исторических сообществ. А также после изобретения дагеро-
типии и фотографии появляется возможность визуально фиксировать
и массово тиражировать образцы культурных ценностей. Таким обра-
зом, по сравнению с более ранними эпохами в XIX в. все больше людей
включается в деятельность, связанную с осмыслением исторического
прошлого. В XX в. эту активность будут поощрять средства массовой
информации и индустрия наследия.
Однако нас удивляет не массовая интенсивность деятельности по
охране наследия, но ее характер, т.е. не количество, а качество. В XIX в.
возникает понимание того, что познание прошлого позволяет лучше
осмыслить наше собственное время. Господствовавшее до тех пор
ностальгическое почитание старины (особенно греко-римской куль-
туры) качественно изменяется. Формируется критическое отношение
к реликтам прошлого, которые начинают восприниматься именно как
источник его познания, и поэтому подлежат сохранению. Все заметнее
становится различие между современной эпохой и более ранними,
появляется понятие «анахронизма». Упомянутые процессы вызывают
появление и понятия «историзм» как нового подхода к исторической
науке (раньше всего – в Германии).
На основании сказанного мы можем утверждать, что историческая
концепция в XIX в., называемом также «веком истории», оказала боль-
шое влияние на все идейные течения в Европе, в том числе и на охрану
55
Michael Hunter, The Preconditions of Preservation: A Historical Perspective. Our
Past before us, (ed. by D. Lowenthal and M. Binney). London, Temple, 1981. p. 22–32.
памятников. «Истористы», постулирующие уникальность исторических

изменений, находились под большим влиянием националистической
идеологии и сами оказывали воздействие на исследование и интерпре-
тацию происхождения, развития и особенностей наций. Можно сде-
лать вывод, что современная охрана памятников является следствием
и продолжением национализма и историзма.
Похожая ситуация сложилась и в археологии. Считается, что на
формирование ее как самостоятельной дисциплины определяющее
влияние оказало обоснование национализма на политической арене
Европы. Некоторые теоретики осмеливаются даже утверждать, что
без идеологии национализма археология как наука исследующая про-
шлое, могла бы никогда не достичь современного уровня, оставаясь
только увлечением, или хобби, отдельных индивидов. Кроме того, тес-
ная связь национализма и археологии считается общим явлением, ха-
рактерным для всех стран Европы за последние 200 лет56. Аналогичная
ситуация сложилась и в современном музееведении57. Убедительные
параллели во внутренней логике развития этих дисциплин сохраня-
ются и позднее.
Комплексно-структурная парадигма, сменившая единичную охрану
памятников около 70-х гг. ХХ в., обращала особое внимание не только
на форму объектов наследия, но и на сохранение их функций. В этот
процесс наряду с архитекторами-реставраторами включились и проек-
тировщики городов, поскольку цели охраны наследия все больше объ-
единяли потребность в регенерации и реабилитации местностей благо-
даря надлежащему управлению ими. Упомянутые факторы неизбежно
вызывали потребность в согласовании различных интересов (законов и
практики, охраны и изменения, публичного и частного, объектов, при-
знанных наследием, и других объектов/мест).
56
Margarita Diaz-Andreu, Timothy Champion, An Introduction. Nationalism and Ar-
chaeologie in Europe (ed. by M. Diaz-Andreu and T. Champion). London, Westview
Press, 1996, p. 1–23.
57
О парадигме современного музея подробнее см. E. Hooper-Greenhill, Museums
and the Shaping of Knowledge. London, Routledge, 1992, p. 167–190.
58
По Z. Norkus, Istorika. Vilnius, Taura, 1996, p. 10.
59
По B. C. Trigger, A History of Archeological Thought. Cambridge University Press,
1989, p. 10.
60
По R. Monpetit, Musées et universités: des fonctions en redéfinition, des missions
complémentaires, des collaborations resquises. Les musées en mouvement. Nouvelles
conceptions, nouveaux publics (Belgique, Canada), (ed. par S. Jaumin), Bruxelles, Edi-
tions de l’ULB, 2000, p. 41–52.
Эпистемиологические и хронологические сходства

в развитии некоторых гуманитарных дисциплин
(парадигматическое изменение)
Исторические Историо Охрана Археология59 Музее

эпохи графия58 наследия ведение60
от Античности прагматизм антикваризм антикваризм антикваризм
до Просвещения собирание (с XVI в.) кунсткамеры,
прагматическое и хранение собрания объ-
использование движимых цен- ектов искус-
прошлого для це- ностей (первые ства, природы
лей настоящего попытки рестав-
рации)
Модернизм историзм элементная начало аналитическая
a) с 1800 г. критический охрана научной классификация
Объективность, анализ памятников археологии объектов
профессионализм источников, представ- классическая таксономи-
и институционали- приоритет ляющие на- археология, ческие музеи
зация дисциплин, политической циональное египтология и (напр., Лувр)
формирование и и военной государство и ассириология,
расцвет «великих истории, иллюстрирую- археология
нарративов» великих щие великие «скандинав-
личностей нарративы важ- ского стиля»,
нейшие недви- палеолити-
жимые и движи- ческо-эво-
мые объекты. люционное
Формирование направление,
юридическо- культурно-
административ- историческое
ных и техноло- направление
гических прин-
ципов охраны
б) (конец XIX в. – преодоление комплексная и функциона- конец XIX в.

XX в.) историзма: структурная лизм, процес- этнографиче-
внимание к обще- марксизм, охрана суализм ские музеи
ственным структу- француз- наследия (скансены)
рам и процессам ская школа (с 70-80-х гг.
«Анналов», XX в.)
интегральная
социальная
история, клио-
метрия в США
и т. д.
Постмодернизм историогра- наследие как пост-процес ориентация на
(примерно фия постмо- продукт суализм потребности
с 1970 г.) дернизма коммерциали- посетителей
неолиберализм, (неопрагма- зация ресурсов культурные
глобализация, тизм), наследия – ин- центры, эко-
консумеризм, неоисторизм, дустрия насле- музеи, темати-
«смерть великих исследования дия ческие парки.
нарративов» коллективной «Бум» образо-
памяти вания музеев
Кроме того, при изменении общественного сознания важным стано-

вился уже не сам памятник или артефакт, а отношение социума к нему
Фото 13. Здание средневековой больницы в польском городе Фромборк
и производимое им влияние на групповую идентичность различных

уровней. Вследствие этого в понятии объекта охраны наследия понем-
ногу происходил переход от «старого» к «не очень старому» (до совре-

менных произведений), от «величественного и впечатляющего» к «бо-
лее мелкому и повседневному», от «монументального» к значительно
более широкому определению «памятника», включающему признание
целостности природных, культурных и городских ландшафтов.
Сегодня охрана наследия превращается в самостоятельную область
научных исследований и интегральную часть процесса планирования.
Особенный акцент ставится на экономическом управлении ресурсов: в
процессе «упаковки» они превращается в продукт, используемый в ин-
дустрии наследия. Существенными направлениями новой, глобальной,
охраны наследия становятся учет, использование, приведение в поря-
док и администрирование.
Парадигматическая дисциплинарная модель позволяет понять раз-
витие охраны наследия не только диахронически (см. схему), но и син-
хронно, поскольку многие распространенные в прошлом практики ох-
раны, например, антикваризм, используются до сих пор.
Существенные этапы развития охраны наследия61
Если на приведение в порядок наследия больше обращали внима-

ние во времена господства парадигм единичной и комплексной ох-
раны памятников, то сегодня, когда в этот процесс включились новые
социоэкономические факторы и индустрия наследия, актуализируется
значение его творческого и эффективного использования. А в зависи-
мости от выбора главного акцента деятельности по охране наследия,
меняются и задачи исследования и просвещения в этой области.
G. J. Ashworth, From History to Heritage – from Heritage to Identity.., p. 15.

61
Голландский теоретик охраны наследия Г.Дж. Эшворт предложил

несколько инную парадигматическую модель. Он попытался выделить
в современной культуре фундаментальные «философские основы» ох-
раны ценностей, часто пересекающиеся в управлении строительным и
урбанистическим наследием прошлого, что вызывает немало недораз-
умений и конфликтов у профессионалов и других заинтересованных
групп.
По его мнению, понятия «preservation» (сохранение) и «heritage»
(наследие) часто ошибочно употребляются как синонимы. Однако, как
он считает, это совершенно разные подходы, отнюдь не тождественно
определяющие такие фундаментальные для охраны наследия параме-
тры, как цели охраны, охраняемые культурные ресурсы, критерии их
отбора, способы и методы интерпретации продуктов наследия, сама
избранная стратегия охраны62.
Preservation – это исторически более ранний и доминировавший в
последнем столетии способ охраны. Иначе говоря, это уже упоминав-
шаяся выше единично-элитная охрана памятников, распространив-
шаяся в развитых странах Запада начиная со второй половины XIX в.
и в 70–80-х гг. XX в. расширившаяся до комплексно-структурного по-
нятия (англ. conservation63). Благодаря этому были созданы жесткие
и ясные правовые положения охраны и системы субсидий публичного
финансирования, осуществляемые ответственными государственными
институтами как на национальном, так и на международном уровне, и
поддерживаемые влиятельными частными организациями и группами
давления64. Эту парадигму можно связать с понятием культурной поли-
тики, поскольку охрана культурных ценностей часто бывала основана
на культурных (воспитание, образование, самообразование) и полити-
ческих (создание и поддержка национальной идентичности, легитима-
ции политической власти) интересах.
Используемое Г.Дж. Эшвортом понятие heritage должно интер-
претироваться в специфическом значении с целью отделить его от
обычного словоупотребления. В этом случае имеется в виду постмо-
дернистское понятие наследия как управления культурными ресур-
сами, в котором господствуют скорее принципы и методы культурной
экономики, недаром же Г.Дж. Эшворт – экономист по образованию.
Хотя вопросы культурной политики здесь тоже остаются актуальными,
например, стремление ЕС создать транснациональную европейскую
62
G.J. Ashworth, Conservation as Preservation or as Heritage.., p. 93.
63
Не в североамериканском значении слова conservation, где это понятие являет-
ся синонимом preservation.
64
G.J. Ashworth, From History …, p. 15.
идентичность членов Сообщества, основанную на соответственно ото-

бранных и интерпретированных ресурсах культурного наследия.
Существенные различия между preservation и heritage65
PRESERVATION HERITAGE
1. Цели тотальная охрана мате- различные продукты для различных
риальных ценностей про- секторов рынка. Пинцип рента-
шлого, без учета издержекбельности и «multi-sold». Ценности
отбираются целенаправленно, раци-
онально и прагматически, учитывая
возможности сохранения и исполь-
зования
2. Ресурсы считаются растрачивае- считаются неисчерпаемыми; сохран-
мыми, невосстановимыми и ность зависит от случайностей исто-
невозвращаемыми рии и изменений социополитической
конъюнктуры и эстетического вкуса
3. Критерии от- внутренние – старина, кра- внешние – спрос, доступность цены,
бора сота, историческое значе- эффективность, привлекательность.
ние, национальная ценность Отбор осуществляет сам рынок
Отбор чаще всего произво- предлагаемых продуктов. Адресат –
дят эксперты посетитель – потребитель
4. Аутентичность материи, форме, выполне- получаемому посетителем опыту
оценивается по… нию, окружению, функциям
и проч. ценностям
5. Интерпретация универсальная, одно- полисемичная (многозначная) и не-
продукта значная и стабильная (не стабильная (изменчивая). Сама ин-
изменяется и чаще всего терпретация и является продуктом.
не учитывает специфику Возможность переинтерпретации.
посетителей). Подчеркива-
ется «интенция художника»
(посылаемое прошлым из-
вестие)
Недостатки: возможны
ложь, сознательные и не- Недостатки: возможность создания
сознательные ошибки или какофонии сообщений прошлого,
вульгаризация, появляю- потакание прихотям посетителей
щиеся из-за стремления к
индоктринации
6. Стратегии постоянный конфликт планирование охраны наследия – не-
между охраной и разви- отъемлемая часть урбанистического
тием. Противопоставление планирования. Стремление к согла-
стабильности и изменчи- сованию различных интересов.
вости.
Сохранение формы ценно-
стей за счет функций.
См. G. J. Ashworth, Conservation as Preservation or as Heritage.., p. 92–102.

65
Какой из этих взглядов поддержать? Какую позицию избрать? Мо-

гут ли быть иные взгляды? Какие теоретические принципы могли бы
надлежащим образом обосновать охрану исторических местностей?
Кажется, что третий путь не следует долго искать, он может по-
явиться при объединении оптимальных принципов двух вышеизложен-
ных подходов. Такой синтез, кстати, предлагает и сам Г.Дж. Эшворт.
Он замечает, что даже презервационистский подход сегодня все же
проявляется в условиях свободного рынка, которые могут корректи-
ровать первоначальные цели охраны. Парадокс состоит в том, что для
охраны, которая в первом случае находится за рамками коммерческой
деятельности, или ограничивается, нужны экономически сильные опе-
куны ценностей, которые не жалели бы ни своего времени, ни энергии,
ни инвестиций, на что в полной мере не способны никакие государ-
ственные институты.
В свою очередь философия, процедуры и терминология коммер-
ческого управления (market planning) поступают из частного сектора,
который в различных масштабах может активно сотрудничать с обще-
ственным сектором, защищающим коллективные интересы. В данном
случае употребляется формула: «продукт наследия» + «потребитель»
в связи с рынком. Различия «приватности» и «публичности» могут ока-
заться не очень яркими, тем более конфронтационными, они как раз
могут объединяться для сотруднуства, поскольку самым важным здесь
становится «продать» продукт на том же рынке, часто имея аналогич-
ные социально-просветительные и коммерческо-развлекательные ин-
тересы66.
Таким образом охрана культурного наследия ныне становится
комплексной практической деятельностью, которая, опираясь на за-
конодательные положения, местную политику и профессиональную
практику, осуществляется на локальном уровне как составная часть
местного управления, направленного на удовлетворение коллектив-
ных, чаще всего публичных, потребностей67. Однако, как и во всяком
планировании, неизбежен выбор, поэтому за пределами оказываются
иные альтернативные варианты потенциально охраняемых объектов и
методов охраны.
Сегодня интерес к культурному наследию чаще всего проявляют та-
кие социальные группы как:
1. Владельцы, которые приобрели культурные ценности разными
способами – путем наследства, в виде покупки и пр. Мотив приобрете-
ния и сохранения этих объектов тоже может варьировать – ради мате-
G. J. Ashworth, Conservation as Preservation or as Heritage..., p. 100.

66
Ibid., p. 92.
67
риальной выгоды, функционально-утилитарных удобств, социального

престижа, интеллектуального интереса, сенсорного удовольствия. Как
уже не раз упоминалось, до конца XVIII в. наследие символизировало
власть и авторитет монархии, аристократии, Церкви и только после Ве-
ликой французской революции это понятие стало расширяться, демо-
кратизироваться. В данном случае до сих пор не разрешен конфликт
(потенциальный или явный) частных и общественных интересов по от-
ношению к культурному наследию.
2. Общины. Используя конкретне артефакты и особенности мест-
ностей общины осуществляют самопознание и воспринимают свои
исторические корни. Территориальные общины вообще склонны за-
щищать более традиции и стабильность, нежели перемены. У них мало
общего с государственной системой охраны культурного наследия или
структурами власти. Они склонны отдавать предпочтение юбилеям и
празднованиям исторических личностей и событий, а не эстетической и
материальной ценности объектов, не раритетам, предметам старины,
а своим собственным воспоминаниям, связанным с конкретными объ-
ектами или местностями. В богатых странах, располагающих активным
гражданским обществом, роль общин в охране культурного наследия
довольно значима. Они иногда выкупают имеющие сентиментальную
ценность вещи или здания (церкви, пабы), чтобы была сохранена их
традиционная функция. Поэтому менеджеры культурного наследия
учитывают эти особенности психологии местных жителей.
3. Государственные структуры. Политическая власть разных уров-
ней пытается заручиться признанием и уважением граждан и форми-
ровать их идентичность. Охрана культурного наследия подготовлен-
ными специалистами и бюрократическим аппаратом чиновников (от-
ветственных институтов) является одной из важных сфер, при помощи
которой государство легитимирует свою власть и авторитет.
4. Посетители. Известно много разновидностей туристов и иных
посетителей исторических мест, как и многообразие их интересов к
культурному наследию: они могут быть особенными (паломнические
поездки) или смешанными (рекреация и получение знаний).
5. Академические структуры. Специалисты часто считают себя един-
ственными знатоками культурных ценностей и думают, что только они
умеют их оценивать объективно правильно. На самом деле, не всегда
так, потому что они очень тесно связаны с этими вещами и в оценке их
часто не беспристрастны. Специалисты ответственны за обнаружение
новых объектов наследия и их оценку, это главная цель их исследова-
ний. Возрастающая масса культурного наследия содействует специ-
ализации и кристаллизации множества академических дисциплин, тем
самым требуя укрепления их взаимосвязей.
6. Коммерческие структуры – как важный социальный фактор, –

действующие на наследие положительно или отрицательно, непосред-
ственно через индустрию туризма или косвенно через инвестиции в
конкретную местность, изменение ландшафта, коммуникации.
Структура процесса охраны наследия68
Под воздействием этих тенденций в западных обществах отмеча-

ются проявления упадка традиционной функции «памятника». Исто-
рические и мемориальные памятники хотя еще пополняют списки ох-
раны, но уже не имеют такого влияния на историческую память, как
68
Схема составлена на основании статьи Michael Person and Sharon Sulivan, Look-
ing after the Past. An introduction to the management of heritage places. Cultural
Heritage. Critical Concepts in Media and Cultural Studies (ed. by L. Smith), London,
Routledge, 2007, vol. 1, p. 195, 201.
раньше. Важным становится не сам памятник, а отношение к нему, его

влияние на групповую идентичность. По словам историка П. Нора, «уже
произошел переход от материального, исторического, национального
типа наследия к нематериальному, мемориальному, социальному типу.
Наследие больше не является инвентарем тотемных шедевров, свиде-
тельствующих о национальном величии, но становится коллективным
достоянием конкретной группы, предназначенным для обеспечения ее
идентичности»69.
Таким образом, если раньше с целью легитимации, формирования
и консолидации национальной идентичности за охрану наследия чаще
всего брались национальные правительства, охраняя ценные с точки
зрения искусства и истории памятники, учреждая музеи и националь-
ные парки, подготавливая и обеспечивая содержание специалистов
различных сфер для их исследования и охраны, то во второй половине
XX в. ситуация качественно изменилась. К этому процессу подключи-
лись региональные, городские и местные общины, более мелкие соци-
альные группы и коммерческие структуры, начавшие в своих интересах
использовать ранее игнорируемые или «скрытые» пласты наследия. Эти
новые тенденции заставляют более внимательно анализировать осо-
бенности охраны нематериальных форм культуры и их крупных произ-
водных: урбанизированных территорий и культурных ландшафтов.
Проблемы охраны исторического города

Цель этой части книги – проанализировать, как в ходе веков в За-
падной Европе изменялся взгляд на древние города, как подбирались
теоретические и практические модели их сохранения и какое значение
и функции придают сегодня общества этих стран урбанистическому на-
следию.
Исторический город – это урбанистическая структура высокого
уровня сложности и многогранности, которая сложилась в течение ве-
ков во взаимодействиях природы и культуры. Ее можно разделить на
несколько основных пластов:
1) основа города – природно-культурный ландшафт;
2) сеть улиц и общественных пространств, формирующая кварталы,
которые в свою очередь делятся на владения;
3) архитектура – здания и стpоения;
4) пространственный пласт – визуальные доминанты города, его па-
норамы и силуэты.
69
Emmanuel de Roux, „On ne peut pas faire de la France le musée de la France“ (en-
tretien avec Pierre Nora), Le Monde, 1994 11 29, p. 15.
Как уже упоминалось, город можно считать разновидностью куль-

турного ландшафта. Поэтому современное городское планирование70
также имеет связь с охраной наследия. Область их взаимосвязей ох-
ватывает проблемы новой застройки в историческом окружении, гар-
моничного взаимодействия старого и нового. Нужно отметить, что в
наследиеведении исторических городов сложилась традиция акцен-
тировать охранную, а не интерпретационную сторону вопроса. Совре-
менные архитекторы городов должны все более обращать внимание
на возрастающие масштабы туризма. Поэтому углубленные исследова-
ния туризма71 тоже становятся актуальными для охраны (и vice versa).
Эволюция идеи сохранения исторических городов отражает не
только общие социополитические, экономические и культурные ори-
ентации западной цивилизации, но и их изменение во времени. Как из-
вестно, интеллектуалы эпохи Ренессанса «открыли», а Просвещения –
популяризировали наследие античного мира Средиземноморского
региона. Тогда формировалась установка, что образованные и обеспе-
ченные люди должны знать и уметь ценить древние памятники. Вслед-
ствие этого начались ритуальные путешествия в Рим и другие центры
античной цивилизации, быстро превратившиеся в традиционные пу-
тешествия по маршруту Grand Tour72. Позднее появившийся массовый
туризм стал значимым стимулом и для первых попыток охраны архи-
тектурных и урбанистических реликтов. Это показывает, что феномены
классической охраны памятников и туризма – тесно взаимосвязанные
и почти одновременные явления.
В XVIII – первой половине XIX в. проблема охраны городских памят-
ников в Западной Европе была больше всего актуальной в интеллекту-
альной среде художественных, литературных, исторических и научных
сообществ и господствовала в таких культурных центрах, как Лондон,
Берлин или Париж73. Ее формированию больше всего содействовали
романтизм и общественная реакция на быструю урбанизацию и ин-
дустриализацию. Поэтому и исторические города стали весьма значи-
тельными объектами заинтересованности специалистов и общества
из-за индустриальной революции и проходившей под ее влиянием
трансформации урбанистического пространства, а также таких соци-
ально-экологических изменений, как распад местных обществ, осла-
70
G. J. Ashworth, J. E Tunbridge, The Tourist-Historic City. Chichester, John Wiley and
Sons, 1990; F. Bianchini, Cultural Planning for Urban Sustainability. City and Culture:
Cultural Processes and Urban Sustainability (ed. by L. Nystrom). Kalmar, The Swedish
Urban Environment Council, 1999, p. 34–51.
71
Heritage, Tourisme and Society (ed. by David T. Herbert). London, Mansell, 1995.
72
Pascal Cuvelier, Anciennes et nouvelles formes du tourisme. Paris, L’Harmattan, 1998.
73
G. J. Ashworth, J. E. Tunbridge, The Tourist-Historic City.., p. 9–10.
бление связей человека с конкретным местом – «отчизной», которые

вызвали травму утраты традиционного окружения.
Однако в новое время прогрессирующая эволюция науки и техники
содействовала и более прагматической оценке объектов наследия.
Объемное исследование исторических явлений в то время сменилось
фрагментарными тенденциями прогнозирования будущего, которые
принесли немало вреда культурным ценностям. Противопоставление
древних городов новым индустриальным вызывалось не обязательно
стремлением сохранить древности. История урбанистических теорий
отнюдь не совпадает с развитием охраны наследия исторического го-
рода. Поэтому рассмотрение вариаций взглядов на понятие историче-
ского города позволит хотя бы кратко ознакомится с эволюцией урба-
нистической мысли.
В истории как доурбанистических, так урбанистических идей
можно выделить два главных направления: «прогрессивное» и
«культуралистическое»74. В XIX в. первое, мотивируя необходимость
создания подобающих условий жизни (особенно гигиенических) и
учитывая прогресс науки и техники, больше ориентировалось на бу-
дущее – рациональную композицию жизненного пространства. Едва
ли не самый яркий пример реализации этих идей – так называемая ос-
маннизация (производная от фамилии префекта Парижа Ж.Э. Османна
(Haussmann)), проводившего радикальную перестройку старого го-
рода), оказавшаяся для многих стран Западной Европы вплоть до вто-
рой половины XX в. доминирующим способом обращения со старым
городом75.
«Прогрессисты», к которым следует отнести и ранних советских
урбанистов-«конструктивистов» М. Гинзбурга, И. Кузьмина, спроекти-
ровавшего «социалистический город» М. Милютина, создавали функ-
циональные города. Им казалось, что город – это пространственное
проявление социополитической системы. Эти идеи в первой половине
XX в. больше всего пропагандировал CIAM76 и архитектор-модернист
Ле Корбюзье, который в 1925 г. предлагал снести старинные кварталы
74
Pierre Merlin, L’urbanisme. Paris, Presses universitaires de France, 1991, p.25–54.
75
Marcel Roncayolo, La production de la ville. La ville de l‘age industriel. Le cycle hauss-
mannien (sous la dir. de M. Agulhon). Paris, Seuil, 1998, p. 81–169.
76
CIAM – Congrès Internationaux d’Architecture Moderne – созданная в 1928 г. Меж-
дународная организация архитекторов, устраивавшая конгрессы (особенно в
1933 г. объявившая знаменитую Афинскую хартию), во многом определившая
развитие мировой архитектуры. Влияние идей CIAM было особенно сильным в
развивающихся странах, на Ближнем и Дальнем Востоке.
Парижа, построив на их месте стандартные небоскребы и сохранив

только несколько выдающихся архитектурных памятников77.
Эта идеология tabula rasa господствовала на Западе до принятого
во Франции в 1962 г. по инициативе министра культуры Андре Мальро
Закона об охраняемых секторах78. Характерно, что в Венецианской хар-
тии 1964 тоже ничего не говорится об исторических городах (упоми-
наются только ансамбли). Приходится признать, что до 90-х гг. XX в.
охраной исторических городов как таковых на Западе очень мало за-
нимались. Поэтому в 1980–1982 гг. Совет Европы организовал кампа-
нию «Ренессанс урбанистики», которая стимулировала интерес разных
общественных организаций и самого общества к городскому вопросу.
Но только в 1987 г. ICOMOS принял Вашингтонскую хартию, посвящен-
ную именно охране исторических городов79, а еще позднее – в 1993 г. –
появилась Европейская урбанистическая хартия80.
«Культуралисты» стали оспаривать свойственное «прогрессистам»
технократическое мышление еще во второй половине XIX в., и их
можно причислить к своеобразным первопроходцам постиндустри-
ального общества. Они не считали, что можно опираться только на
рационализм и прагматизм и отбросить такое явление, как эмоции и
чувства. Сторонники «культуралистического» направления перспек-
тивы будущего города связывали в основном с его прошлым. Учитывая
сказанное, можно утверждать, что охрана урбанистического наследия
формировалась как противопоставление доминирующим процессам
урбанизации, когда начали ценить знаки исторического развития и
изменения города. «Культуралисты» утверждали, что город – это от-
ражение культуры, и он вместе с жителями создает органическое це-
лое, которому угрожает модернизация и индустриализация. Поэтому
мировоззрению части сторонников этого направления свойствен по-
следовательный пассеизм (особенно почитание стиля средневековья,
готики), ностальгия по прошлому и желание безусловно сохранять ста-
рую структуру и атмосферу города.
Определенным компромиссом, пытавшимся примирить эти проти-
воположные взгляды, можно считать позицию сформировавшегося и
развивавшегося во второй половине XIX в. направления архитектуры
историзма (эклектики, неостилей). Последняя тоже выражала созна-
тельную ориентацию ее создателей на прошлое, желая этим психоло-
77
Françoise Choay, L’allégorie du patrimoine.., p. 94.
78
Yvon Lamy, Du monument au patrimoine.., p. 50–81.
79
Charter for the Conservation of Historic Towns and Urban Areas http://www.interna-
tional.icomos.org/charters/towns_e.htm (см. 2009 03 12)
80
The European Urban Charter: Standing Conference of Local and Regional Authorities of
Europe An Urban Management Handbook. Strasbourg, Council of Europe Press, 1993.
гически смягчить сопротивление горожан быстрым темпам появления

новых архитектурных элементов (XIX в. по количеству строек сильно
обогнал предыдущие эпохи). Щит исторических форм должен был
производить впечатление медленной эволюции, постепенного измене-
ния81. В свою очередь историзм послужил углублению исследований по
истории архитектуры и утверждению ставшей популярной во второй
половине XIX в некоторых странах Западной Европы методики «стили-
стической реставрации» архитектурных памятников82.
На «культуралистское» направление большое влияние оказали идеи
британских интеллектуалов. Благодаря теоретику искусства Дж. Ре-
скину и художнику У. Моррису исторический город стал восприни-
маться как памятник прошлого83. До тех пор внимание интеллектуалов
к городу ограничивалось больше всего познанием находящихся в нем
отдельных выдающихся архитектурных произведений. В свою очередь
историки до второй половины XX в. интересовались только юридиче-
скими, политическими, экономическими, социальными или религи-
озными институтами города, но не им самим как пространственным
целым. Город как таковой история архитектуры XIX в., по сути, тоже
игнорировала. Поэтому британский интеллектуальный вклад повлиял
не только на появление в Объединенном Королевстве в 1895 г., органи-
зации National Trust, но и на другие страны Европы, особенно Италию,
где Густаво Джованнони позднее разовьет идею охраны «малой» или
«домашней» архитектуры, составляющей основу древнего урбанисти-
ческого ансамбля.
Обобщая эти и другие, не затронутые здесь идеи, можно утверж-
дать, что эволюция взглядов на исторический город как на комплекс-
ный и неделимый культурный памятник вела к трем возможным спосо-
бам поведения, выявляющим соответственно: 1) мемориальное, 2) под-
ражательское и 3) историческое его понимание84.
1. Согласно взгляду историка искусства и теоретика охраны насле-
дия второй половины XIX в. Дж. Рескина исторические города явля-
ются монументами прошлого (предназначенными для сохранения па-
мяти этого прошлого). Они являются гарантами нашей исторической
преемственности и индивидуальной, локальной, национальной и ци-
вилизационной идентичности. В этом случае они воспринимаются как
испытывающий потенциальную угрозу исчезновения редкий, хрупкий,
ценный для искусства и истории объект. Поэтому для сохранения, его
81
Nijolė Lukšionytė-Tolvaišienė, XIX ir XX a. pradžios architektūra: apsaugos ypatumai.
Lietuvos kultūros kongresas, Vilnius, 1991, p. 322–326.
82
83
Ibid., p. 184–186.
84
надо исключить из «оборота жизни». По сути, это поведение логически

приводит к «замораживанию» состояния исторического города – сво-
еобразной его музеефикации, – поскольку он становится неприкос-
новенной и бесценной абсолютной ценностью. Парадоксально, что
превращенный в «мемориальный» такой город как раз теряет свою
историчность и возможность приспособиться к изменениям. Таковы,
например, археологические города – «города под колпаком». Но даже
этот тип исторического города, выделяемый философом архитектуры
Ф. Шоэ, с трудом представляем в «чистом» виде. В лучшем случае его
действительно можно связывать только с такими мертвыми городами,
как Персеполис, Мачу Пикчу или Помпея85, а в иных случаях эта охран-
ная стратегия, видимо, могла бы подойти только сугубо аутентичным
урбанистическим или архитектурным структурам небольшого объема.
Фото 14. Панорама Иерусалима, Израиль

2. Согласно позициям архитекторов XIX – начала XX в. Э. Виоле-ле-
Дюку и К. Зитте сложившийся в ходе истории и отличающийся высо-
ким эстетическим уровнем старый доиндустриальный город может
стать примером для современного города, которому не свойственно
стремление к красоте. Это отнюдь не означает слепого копирования
его форм в новой архитектуре, а только выражает потребность узнать
морфологию и логику изменчивости исторического города, поскольку
разнообразие пространственных конфигураций каждой эпохи и стиля
опирается на специфические эстетические эффекты, познание которых
85
Pietro Giovanni Guzzo, Archaeology around Vesuvius: a Part of the World Heritage.
The World Heritage, 1998, no. 7, p. 6–15.
позволило бы определить постоянные принципы и правила развития

исторического города. Это прагматический, пропедевческий (под-
готовительный), дидактический способ восприятия древнего города
и использования его принципов при создании современных городов,
примиряя оппозицию прошлого–настоящего. Ему не противоречит и
музейное восприятие. Только в этом случае старый город-музей не обя-
зательно должен быть «под колпаком» и неприкосновенным. Техники
консервации и реставрации дают возможность вернуть ему утерянные
части, позволяющие воссоздать его прежний целостный облик. Кстати,
в этом взгляде сокрыт сильный этнологический элемент (культурной
уникальности города).
3. Третий, современный, взгляд является попыткой синтеза, но вме-
сте с тем и преодоления двух первых. Опираясь на идеи итальянского
урбаниста Г. Джованнони, специалисты сегодня пытаются согласовать
утилитарную и музейную ценности древнего города, интегрируя их в
общую концепцию территориального планирования. Этот вопрос сле-
дует рассмотреть подробнее.
Фото 15. Облик исторических городов портит соседство

современных высотных зданий. Панорама старого Люксембурга
Уже упоминалось, что для сохранности аутентичности исторических
городов футуристические и прогрессивистские установки имели, ско-
рее, негативные последствия. Поэтому с 70-80-х гг. XX в. цели и методы
западной модели охраны наследия стали меняться и все больше учиты-
вать потребности сохранения ценностей урбанистического наследия и
его интеграции в современную жизнь. Было осознано, что эта область
требует междисциплинарного, комплексного и последовательного
подхода, охватывающего как теорию, так и практику.
Сегодня урбанистическое наследие (понятие, введенное Г. Джован-

нони в межвоенное время) охватывает своебразное целое элементов
различной природы, составленное как из отдельных памятников, так
и из структуры древнего города и индустриальных комплексов. Этот
термин подходит не только к охраняемым древним городам, но даже
и к новым городам, например, Бразилии. Кроме того, он получает свой
смысл и значение не как автономный объект, но как составная часть
общей урбанизации86.
Пророчески предвидев появление постиндустриального общества,
архитектор Г. Джованнони предугадал и реактуализацию центров и
кварталов старых городов. Он верил, что если они будут надлежащим
образом охраняемы, т.е. если в них не будет проводиться противоре-
чащая их морфологии деятельность, то старые города снова обретут
свое утилитарное значение даже в нескольких аспектах: a) как исто-
рические памятники, отражающие художественную, историческую и
просветительскую ценности и б) будут стимулировать создание новых
пространственных конфигураций так же, как это представлял Э. Виоле-
ле-Дюк87.
«Исторический город – это памятник, но также и живая ткань» – на
этом основании Г. Джованнони создал свою доктрину охраны урбани-
стического наследия, опирающуюся на три принципа: 1) любой старый
урбанистический фрагмент должен быть интегрирован в местный, ре-
гиональный или территориальный план управления; 2) исторический
памятник воспринимается только вместе с контекстом его окружения,
эти связи очень важны, а их нарушение гибельно; 3) работы по охране
урбанистического наследия должны стремиться к сохранению или вос-
созданию органически сложившихся связей между зданиями, их мас-
штабами и морфологией. Таким образом, рекомпозиция, реинтеграция
и перемещение становятся возможными, но свобода вмешательства
ограничена уважением к genius loci (духу места) окружающей среды88.
Однако на практике этот третий путь, еще называемый «синтезом
огня и воды» очень сложен. Хорошо таким сохранившим единство
историческим городам – «игрушкам туристов» – как Венеция, Флорен-
ция, Утрехт или Брюгге, в которых охрана урбанистического наследия
совпадает с надзором или консервацией. В более гетерогенных горо-
дах у администраторов наследия возникает гораздо больше проблем.
Бывшие ранее торговыми, административными или религиозными цен-
86
Gustavo Giovannoni, L’urbanisme face aux villes anciennes. Paris, Seuil, 1998.
87
Françoise Choay, L’allégorie du patrimoine.., p. 147.
88
Françoise Choay, Introduction. Gustavo Giovannoni, L’urbanisme face aux villes an-
ciennes. Paris, Seuil, 1998, p. 12–14.
трами, сегодня древние города часто не соответствуют новым потреб-

ностям и проблему их ревалоризации приходится решать по-новому.
Как уже упоминалось, быстрый рост городов во второй половине
XIX в. впервые в широком масштабе создал дилемму разрушения и
сохранения старых построек. Поэтому, стремясь воспрепятствовать
их уничтожению, некоторые страны принялись издавать законы об ох-
ране и начали работы по реставрации старых зданий, вызвавшие много
споров специалистов из-за их целей и методов.
Практическое начало охраны старых городов можно отчасти свя-
зать с возникшей в конце XIX в. идеей скансена (музея под открытым
небом). Именно тогда концепция памятника как единицы охраны была
расширена, и памятник стал восприниматься как комплекс или ан-
самбль построек. Было оценено и значение окружения этого многопла-
нового объекта.
В первой половине XX в. уже большинство стран Европы стали охра-
нять великие памятники архитектуры и культурный ландшафт. Это при-
вело к движению по охране природного наследия (организация Наци-
ональных парков в США, Австралии, Канаде). Однако самый широкий
размах реконструкция (восстановление) городов получила в середине
XX в., когда потребовалось ликвидировать последствия Второй миро-
вой войны, хотя некоторые страны, например, Бельгия, Франция и Гер-
мания, с этой проблемой столкнулись еще во время Первой мировой
войны.
Реконструкция, кстати, охватила не только части городов, традици-
онно считавшиеся «историческими», но и более новые. Производилась
она по-разному. В одних местах, опираясь на принципы «прогрессист-
кого» урбанизма, строительство проходило с учетом больше функ-
ционального, утилитарного назначения архитектуры, отдавая пред-
почтение требованиям модернизации благоустройства, например, в
Берлине, Москве. А там, где древние части города было решено сохра-
нить, интервенция в них была больше ориентирована на реновацию
(обновление). С точки зрения урбанистического наследия это часто
принимало черты фасадизма, еще иначе – брюсселизации, поскольку
мода сохранять старые фасады исторических построек, радикально
обновляя все остальное, кажется, возникла в Брюсселе.
В других местах из патриотических соображений предпренимались
попытки воссоздать прежний облик старых центров. В этом отношении
самый знаменитый случай – восстановление старого города Варшавы.
Только после Второй мировой войны охрана памятников исторических
городов, наконец, начинает преобретать и международный масштаб.
Сильный импульс этому дала необходимость спасать Венецию после
наводнения 1966 г. (проект Save Venice), позволившая, наконец, оце-

нить исторический город как составную часть всемирного наследия89.
Желая сохранить сегодня жизнеспособным и привлекательным та-
кой сложный организм как исторически сложившаяся урбанистическая
структура, приходится решать множество проблем. В этом контексте
концепция охраны наследия города требует нескольких фундамен-
тальных взимодополняющих программ действий: 1) комплексных меж-
дисциплинарных исследований, 2) приведения в системный порядок
памятников (охватывающих юридические, административные и тех-
нические средства) и 3) стратегического планирования управления ре-
сурсами наследия и предъявления их широкой публике. Остановимся
кратко на каждой из них.
Первое – в исследованиях исторических городов сегодня все боль-
шая роль отводится городской или спасательной археологии как фак-
тору, предназначенному интегрально объединить разноплановые,
поддержанные подходами различных социально-гуманитарных наук
методы познания исторического города. Практика многих стран по-
казала, что исследование, приведение в порядок и охрана единичных,
хоть и самых выдающихся архитектурных форм – «памятников» - от-
дельно от общего социокультурного контекста, не дают тех результа-
тов, на которые рассчитывают администраторы наследия. Такой эли-
тарный и элементный взгляд, вырывающий конкретный объект из его
среды, действительно обедняет как его, так и сам город, превращая
последний в коллекцию только исключительных, «точечных» шедевров
архитектуры.
Таким образом, ориентация современной охраны наследия не на
охрану отдельных, хотя и исключительных памятников, а на более ши-
роко понимаемое наследие, имеет большое значение для изменения
самого понятия целей и смысла исследований. Теперь городская архе-
ология занимается не раскопками отдельных объектов, а изучением
объективно детерминированных и закономерных социоэкономиче-
ских процессов исторического развития города и их причинных взаи-
мосвязей, которому только и могут служить конкретные археологиче-
ские исследования. Конечно, при стремлении к этой цели не избежать
сотрудничества с историей, искусствоведением, историей архитек-
туры, социологией, краеведением. Короче говоря, уже недостаточно
иметь дело только с артефактами, поскольку нужно осмыслить и эко-
факты90.
89
Masimo Cacciari, Un projet d‘ensemble pour Venise. Yannis Tsiomis, Ville – cité. Des
patrimoines européens. Paris, Picard, 1997, p. 201–207.
90
Urban archaeology www.all-science-fair-projects.com/science fair projects
encyclopedia/Urban archaeology (см. 2004.05.30).
Такое – системное – понятие выполняемых в историческом городе

исследований стало формироваться с 1969 г., когда в Лондоне появился
первый вариант Конвенции по охране европейского археологического
наследия, усовершенствованный в 1992 г. в Валетте91. Но пришлось
ждать 2000 г., когда Советом Европы был принят кодекс надлежащей
деятельность Европы: – «Археология и урбанистический проект». В нем
записано, что «охрана и создание не являются неизбежно противопо-
ложными. Археология, дополняемая письменными источниками и ико-
нографией, является первым и неизбежным шагом в любом планиро-
вании города. Ее цель – не только исследования структуры и эволюции
города, но также анализ его социального и культурного развития»92.
Второе – в управлении охраной наследия западных исторических
городов уже с 50-60-х гг. XX в. была выбрана модель публичного / част-
ного развития. Благодаря ей увеличилась ориентация на активное при-
влечение частных инвестиций. Выбор этой модели, к сожалению, имел
и имеет не только положительные последствия. Было замечено, что
сознательная и открытая ориентация на получение выгоды, если она
совершенно не контролируется государством или самоуправлением,
имеет тенденцию негативно отражаться не только на состоянии куль-
турных ценностей, находящихся в исторических городах, например,
при их переработке из соображений модернизации, но и на демогра-
фической и социальной ситуации этой части города. Последнее было
названо термином джентрификации (англ. gentrify – сделать буржу-
азным), обозначающим появление престижных районов города, за-
селенных представителями богатых слоев общества, при вытеснении
и маргинализации прежних жителей93. Этот процесс имеет большое
значение как для изменения идентичности местного общества, так и
для облика самих исторических частей городов, превращающихся в
закрытые элитные районы. Поэтому джентрификацией вызванную сво-
еобразную социальную сегрегацию с 80-х гг. начали открыто критико-
вать. Начались разговоры о «дуалистическом», «поляризованном» или
«двухскоростном» городе94, предпринимались попытки ее ограничить
с помощью децентрализованной, дестандартизованной модели урба-
нистического планирования и управления наследием, учитывающей и
местную специфику. Суть современной стратегии исторических горо-
дов – так называемый путь изменения благодаря консенсусу (change
91
European Convention on the Protection of the Archaeological Heritage, Valetta, 1992
http://conventions.coe.int/Treaty/en/Treaties/Html/143.htm (см. 2009 03 12)
92
European Code of Good Practice: „Archaeology and the Urban Project“ www.coe.
int/T/E/Cultural Co-operation/Heritage/Resources/Code.Archeo.asp (см. 2004 04 15).
93
J. McGuigan, Culture and the Public Sphere. London, Routledge, 1996, p. 104.
94
Melanie K. Smith, Issues in Cultural Tourism Studies. London, Routledge, 2003, p. 164.
through consensus), стремящийся избежать открытой или скрытой

конфронтации различных заинтересованных групп95. Урбанистическое
планирование стремятся сделать более демократичным, а собранные
в исторических городах ресурсы наследия – более доступными как для
усиливающихся местных общин, так и для приезжающих туристов.
Третье – реализации системных целей нужно и соответствующее
представление ценностей наследия и навыков его интерпретации. Уже
осознано, что одни и те же ресурсы наследия могут удовлетворять как
культурные, так и политические, и экономические потребности. Однако
культурные и политические приоритеты развития наследия прежде
всего связаны со стремлением к социальной гармонии (при попытке
нейтрализовать потенциальное напряжение), а экономические при-
оритеты больше ориентируются на привлечение инвестиций и рынок
туризма, который к местным проблемам часто остается равнодушным.
Следует остановиться еще на одной теме. В 80–90-е гг. XX в. волна
деиндустриализации, прокатившаяся по Западной Европе, заставила
проектироващиков приняться и за программы реабилитации городов
или кварталов индустриального периода, одновременно пытаясь ре-
шать накопившиеся в них социальные проблемы, прежде всего безра-
ботицы. Это занятие было не из легких из-за того, что индустриальные
города обычно не соответствовали эстетическим требованиям, предъ-
являемым к объектам наследия96. Из подражания принципам управле-
ния центрами исторических городов во многих из них были начаты ши-
рокомасштабные поиски и эксплуатация ресурсов наследия, вскоре вы-
звавшие неоднозначные оценки специалистов. Например, британский
археолог Кевин Уолш, назвавший это явление heritagization, отметил
его негативные последствия: чрезмерную склонность эстетизировать
пространство города и особенно неизобретательность управляющих
наследием, чаще всего выбирающих самый легкий вариант – примене-
ние стандартизованной схемы регенерации, которая разрушала и уни-
фицировала специфический характер местности97.
Кроме этой обоснованной критики, следует упомянуть, что прежнее
разнообразие городов сегодня нивелируется и инвестициями между-
народных коммерческих организаций, превращающих их в однород-
ные и обезличенные98. Вызывает беспокойство и то, что потребности
становящегося все более массовым туризма тоже неизбежно изме-
95
G. J. Ashworth, J. E. Tunbridge, The Tourist-Historic City …, 1990, p. 22.
96
Melanie K. Smith, Issues in Cultural Tourism Studies.., 2003, p. 161.
97
Kevin Walsh, The Representation of the Past: Museums and Heritage in the post-mod-
ern World. London, Routledge, 1992, p. 136.
98
Melanie K. Smith, Issues in Cultural Tourism Studies.., 2003, p. 169.
няют как физический облик городов, так и их культуру и образ жизни99.

Эти примеры показывают, что решая проблемы восстановления объ-
екта такого высокого уровня сложности, как исторический город, все
последствия выбранных действий предусмотреть трудно. Однако по-
иск конкретных решений облегчился бы детальным изучением истори-
ческих ценностей конкретного города и стремлением к их сознатель-
ному отбору и выявлению.
Поэтому сегодня очевидно, что в историческом городе важен не
только его архитектурно-эстетический облик, морфологические и
функциональные структуры, но и в каждом случае – уникальное истори-
ческое развитие, влияниющее на выбор экономических и социальных
приоритетов настоящего и будущего города.
На современную охрану и концепцию исторических городов са-
мое большое влияние оказали такие существенные факторы, как свя-
занность природных и культурных ценностей (исчезает грань между
охраной этих различных сфер); расширение самого объекта охраны
наследия (от отдельного здания к целым городским ландшафтам или
местностям); обнаруженные и комплексно освоенные ценности объек-
тов наследия различных уровней (универсальные, национальные, реги-
ональные или локальные).
С учетом всех этих факторов современная охрана наследия исто-
рических городов больше не является самоцельной («превращающая
в музей» исторический город и «замораживающая» «охрана ради ох-
раны»), но становится средством для интегрального взаимодействия
культуры прошлого–настоящего–будущего. Словом, современное си-
стемное управление наследием стремится к широкому пониманию его,
охватывая все возможные знаки и реликты, которые свидетельствуют
о человеческой деятельности и вековечных достижениях100.
Охрана исторических городов складывается из множества противо-
речивых критериев. Как выбрать из них приоритеты? Урбанистическое
планирование, частью которого сегодня является охрана наследия,
определяется не только идеологическими установками (часто нереф-
лексируемыми), но и предопределенными конъюнктурой конкрет-
ного периода вехами культурной политики. Хотя исторические города
всегда были материальным отражением определенных социополити-
ческих установок, но, по мнению специалистов, только во второй по-
99
P. Boniface, P. J. Fowler, Heritage and Tourism in „the Global Village“. London, Rout-
ledge, 1996, p. 64.
100
Bernard M. Feilden, Jukka Jokilehto, Management Guidelines for World Cultural Heri-
tage Sites. ICOMOS, WHC, 1998, p. 13.
ловине XX в. урбанистическая регенерация стала неотделимой от опре-

деленной сознательной культурной политики101.
По утверждению Ф. Бьянчини, в западных странах можно выделить
несколько этапов регенерации городов, отражающих определенные
актуальные положения культурной политики:
1) период реконструкций (послевоенное время – 70-е гг.) – отли-
чался стремлением через воссоздание разрушенных урбанистических
структур поощрять усвоение высокой и традиционной культуры (стро-
илось много театров, музеев и др.);
2) период социальной интеграции (начало 80-х – середина 90-х).
Для культурной политики этого времени большое значение имело по-
ложение, сложившееся после парижских событий 1968 г., и различные
социальные движения: феминистское, молодежное, гомосексуалистов
и этнических меньшинств. Последние группы ставили под сомнение
традиционное разделение «высокой» и «низкой» культур. Вследствие
этого пришлось учитывать также урбанистические потребности раз-
личных социальных групп и «меньшинств» (таким образом появились
экспериментальные театры, рок-клубы, альтернативные средства мас-
совой информации и т.п.);
3) период рыночного управления городами (с середины 90-х гг.
до настоящего времени). Интересы экономического развития теперь
стали господствовать над удовлетворением социополитических по-
требностей. Переориентация способов производства при переходе к
постиндустриальной (информационной) стадии развития общества за-
метно влияет и на выбор стратегий развития городов. Акцентируется
сектор разнообразных услуг, формируется новый облик города, опи-
рающийся на культурную индустрию (особенно туризм и наследие); на
этой основе поощряются внутренние и иностранные инвестиции102.
Во второй половине XX в., когда большое распространение полу-
чила философия потребления, урбанистический облик города начал
сильно изменяться. Укоренилась практика перенесения производства
из городов в удаленные регионы или даже другие страны. Таким обра-
зом создавались условия для реструктуризации заново открывшихся
пространств и превращения их в более привлекательные для горожан
и туристов. Создание инфраструктуры очагов потребления начало по-
степенно менять производственную инфраструктуру города – вместо
заводов, доков, железных дорог возникают крупные торговые центры,
сети кинотеатров, ресторанов. Все вышесказанное можно обобщить в
виде таблицы:
101
K. Worpole, Trading Places: the City Workshop. Whose Cities? (ed. by M. Fisher and
U. Owen). London, Penguin, 1991, p. 143.
102
F. Branchini, Cultural Planning for Urban Sustainability.., p. 34-51.
Тенденции планирования городов в XX в.103
Период Социоэкономические Установки урбанистического

тенденции планирования
до конца традиционная радиальная концентрическая
XIX в. пространственная организация города. Пла-
нируется по периметру улиц
конец XIX в. – экономический рост, идея города-сада и застройка пригородных
начало XX в. промышленный перево- территорий (E. Э. Ховард, В. Христалер), про-
рот, концентрация ка- странственная и функциональная дифферен-
питала, экономические циация «пятен» городов. Концепция линей-
кризисы, рост числен- ного города (А. Сориа и Мата). Распадается
ности жителей периметрическая застройка
довоенное укрепление тоталитар- акцентирование «национального величия»
время и Вто- ных режимов в тоталитарной урбанистике (традициона-
рая мировая лизм, – дольше всего – в СССР)
война
60-е гг. ликвидация послед- типичная архитектура, интенсивное развитие
ствий войны. пригородов, «текучие» пространства
Конвейерный принцип в
производстве, стандар-
тизация и унификация
70-е гг. экономический подъем, региональное и государственное планиро-
отступление промыш- вание. Иерархическая и технологическая
ленности для нужд сек- схема. «Назад к центру». Реновации старых
тора услуг городов. Джентрификация.
Возрастающее недовольство монотонно-
стью современной архитектуры, разруше-
нием местного духа
80-е гг. мировой финансовый демократизация планирования и включение
кризис (1972 г.), эколо- общества, помощь науки, нейтральная со-
гическое движение, де- циальная и техническая инфраструктура.
централизация власти Кризис механистического мировоззрения.
Дискредитация разложения функциональных
зон. Возвращение к предурбанистическому,
периметрическому планированию, реабили-
тация урбанистического наследия и возрож-
дение старых городов.
Отказ от принципов модернизации
Таблица составлена на основе P. Newman, A. Thorney, Urban Planning in Europe:

103
international Competition, national Systems and Planning Projects. London, Routled-

ga, 1996; Nan Ellin, Postmodern Urbanism. N.Y., Princeton Architecture Press, 1996;
The New Charter of Athens 2003. The European Counsil of Town Planners’ Vision for
Cities in the 21st Century. http://www.ceu-ectp.org/e/athens/ (žr. 2009 03 12)
с 90-е – ориентация на рынок, кризис планирования (последствия модер-

2000-е гг. деиндустриализация, низма – разрушенное архитектурное насле-
транснациональный ка- дие, расколовшиеся и обессиленные обще-
питализм («летающие» ства, рабочие места отделены от жилых зон,
инвестиции) возросшая социальная дифференциация,
экологические проблемы, монотонность),
дискредитация научности из-за непрогно-
зируемости изменений. Планирование ста-
рается привлечь международный капитал,
формируя образ города, привлекательного
для бизнеса
– строительство новых объектов, зданий
бюро, престижных бизнес-центров, супер-
маркетов и т.д. «Партнерство» частного и
общественого секторов и дерегуляция. Уси-
ление джентрификации и появление псевдо-
общественных пространств
с начала концепция сбалансированного (гармонич-
XXI в. ного) развития, концепция экологического
города. Сомнения в успехе дерегуляции
Приходится признать, что сегодня между чисто экономическими

аргументами, когда урбанистическое наследие охраняется в целях
туризма, социальными аргументами, ориентированными на местное
благополучие, и политическими аргументами, когда культурные ценно-
сти используются из идеологических соображений, не остается явного
водораздела. Не все специалисты считают потребности охраны урба-
нистического наследия и развития городов неизбежно антагонистиче-
скими. Как показывает множество примеров во всем мире, охрана и
использование урбанистического наследия, наоборот, может стать не-
обыкновенно эффективным стимулом экономического роста городов
и всей страны.
Польза, приносимая охраной урбанистического наследия, поддер-
живаемая экономическим развитием, яснее всего заметна в создании
рабочих мест в регенерированных пространствах, передаче старых
ремесел и коммерческих навыков, предложении рынку местных тех-
нологий, материалов и работников. Кроме того, старая местная архи-
тектура часто бывает более продвинутой с точки зрения эргономики,
использования тепла и других видов энергии по сравнению с новой,
международной, а старые здания оказываются эстетически не только
более высокого качества, но и могут быть прекрасно пригодны в новой
функции.
Поскольку глобализация означает быстрое изменение, это ведет к
ускоряющейся трансформации общества и, как следствие, к его деста-
билизации. Поэтому надлежащее использование исторического окру-
жения может дать и чувство стабильности и преемственности. Кроме

того, особенно важным становится осознание значения конкретного
физического места в контексте детерриторизации, поскольку вирту-
альные общества никогда не смогут полностью заменить реальные.
На основании этого американский специалист по наследию Д. Рипкема
выделяет пять принципов удачного управления историческими горо-
дами104:
1. Адекватный ответ глобализации. Игнорировать ее или призна-
вать, но не реагировать было бы губительно, поэтому города должны
определить и использовать свои сильные стороны (особенно историче-
скую уникальность) в глобальной конкуренции и тем самым смягчить
негативные последствия унификации культур. Здесь особенно важна
значимость идентичности, когда физические и культурные символы и
атрибуты города связаны только с ним и глобально легко распознава-
емы. Современный человек может быть образованным «гражданином
мира», однако одновременно сохранять привязанность к своим кор-
ням, родному месту, хотеть обогатить страну своего происхождения
и местную культуру. Из этого следует потребность идентифицировать
имеющиеся человеческие, природные, физические, местные, культур-
ные, функциональные ресурсы и надлежащим образом их использо-
вать.
2. Локализация (localisation) или уникальность места (genius loci,
urban soul) – это большая ценность, потому что город не является «ка-
ким-либо» или «никаким», это «именно то» самое место, кроме того, в
глобальном мире – это приоритет качества над количеством. К тому
же, города не застыли во времени, они меняются, поэтому облик го-
рода должен отражать его функциональную, эстетическую, историче-
скую и культурную эволюцию.
3. Разнообразие (diversity). Мобильность и разнообразие жителей,
различные местные экономики, различные потребители и различные,
гетерогенные, нестандартные товары и продукты могут стать преиму-
ществом в глобальной конкуренции городов.
4. Сбалансированность (sustainability) может быть функциональ-
ной (публичная инфраструктура, использование ресурсов), фискаль-
ной (местная власть, администрирование), физической (строительное
окружение) или культурной (местные традиции, обычаи, навыки) и мо-
жет помочь городам найти равновесие между интересами, направлен-
ным «внутрь» и «наружу».
104
Donovan D. Rypkema, Celebrating our Urban Heritage. Globalisation, Urban Herita-
ge, and the 21st Century Economy, Global Urban Development, Volume 1, Issue 1, May
2005 (http://www.globalurban.org/Issue1PIMag05/Rypkema%20PDF.pdf, (см. 2007
11 21).
5. Ответственность (responsability) за надлежащее использование

ресурсов и экономическое развитие должна быть равномерно рас-
пределена по различным уровням: правительству, местной власти,
частному сектору, неправительственным организациям и горожанам.
Это позволило бы избежать конфликтов, которые часто возникают при
неспособности или нежелании согласовать потребности и ожидания
различных заинтересованных групп. Кроме того, чувство общности
объединяет жителей города взаимосвязями, поскольку все общества
имеют свою историю и память.
Итак, разные города имеют собственные ресурсы наследия, кото-
рые они могут своеобразно использовать, не имитируя других, и таким
образом стать конкурентноспособными, а это, по мнению Д. Рипкема,
беспроигрышная игра. В то же время последствия глобализации про-
являются в том, что города не защищены от колебаний мировых ци-
клов экономики. Однако даже во время кризиса урбанистическая ох-
рана наследия может стать стабилизирующим фактором при смягче-
нии негативных последствий (антицикличность).
В охране наследия гражданское общество может проявить себя
наиболее эффективным образом, защищая, развивая и творчески ис-
пользуя исторические здания и пространства. Если политики хотят
усилить гражданское общество, деятельность по охране наследия и
окружающей среды может стать для этого прекрасной полем. Кроме
того, граждане могут эффективно в нее вмешиваться, защищая дух ме-
ста от нивелировки, выбирая путь так называемой модернизации без
«вестернизации». Так что активная деятельность по охране наследия
помогает городам избежать негативных последствий экономической
глобализации и глобализованной культуры.
К ресурсам урбанистического наследия следует отнести и элементы
нематериальной культуры города: образ жизни, танцы, театр, музыку,
изобразительное искусство, ремесла, которые неизбежно находятся
под влиянием их физического окружения, более того, они из него воз-
никают. Поэтому теперь нам надо подробнее рассмотреть проблемы
сохранения и использования ценностей нематериальной культуры.
Охрана объектов нематериальной культуры
Если признать, что «наследие» является отражением культурных

ценностей общества, и эти ценности не имманентны объекту или со-
бытию наследия, а только «сливаются» с ним, реализуясь и становясь
значимыми благодаря ему, то получается, что всякое наследие пре-
жде всего нематериально и может быть использовано при создании
и сохранении различных культурных ценностей. По словам Доусона
Муньери, «культурное наследие обращается к нам через ценности, ко-

торые ему присваивают люди, поэтому нет иного способа, как понять
и интерпретировать материальное только через нематериальное»105.
Признание нематериальности любого наследия возвращает нас к
мысли, что наследие – это процесс создания значений, благодаря кото-
рым идентичность и социальные ценности становятся спорными, под-
тверждаемыми или отклоняемыми.
Как известно, западная концепция охраны культурного наследия
ориентирована в основном на улучшение состояния материальной со-
ставляющей ценности и отличается от других возможных вариантов
охраны наследия, которые не делают различий между материальной и
нематериальной составляющими культуры. Например, довольно спец-
ифически выглядит австралийский или японский путь охраны культур-
ного наследия.
Японцы иначе решают проблему превенции старения объектов. В
отличие от европейцев, они смирились с тем, что остановить их ста-
рение и разрушение невозможно, потому что все то, что при помощи
разного рода интервенций мы считаем «сохраненным», в действитель-
ности является так или иначе измененным или переработанным106. За-
падные страны выбрали путь охраны аутентичности материи объекта,
японцы же – аутентичности его формы и субстанции. Так как в Японии
климат не располагает к долговечности старых зданий, приходится
время от времени их полностью отстраивать, тем самым оставляя их
внешний облик – форму – аутентичным при помощи сохранения тех-
ники их воспроизведения (в случае ритуальной реконструкции некото-
рых храмов синтоизма)107. Тут можно прибегнуть к аналогии с работой
историка, который тоже опирается на копии несохранившихся ориги-
налов письменных источников, тем самым не считая их «не аутентич-
ными» и неподходящими для исследования.
Такая своеобразная практика охраны, ориентирована не на сохран-
ность материи культурной ценности (на самом деле это и невозможно),
а на передачу нематериальных навыков и традиций, которая до недав-
него времени игнорировалась составителями Списка всемирного куль-
турного и природного наследия ЮНЕСКО, уже прокладывает себе путь
и в глобальном масштабе. Поэтому доминировавшие до недавнего
105
Dawson Munjeri, Tangible and intangible Heritage: from Difference to Convergence,
Cultural Heritage. Critical Concepts in Media and Cultural Studies (ed. by L. Smith),
vol. 4, London, Routledge, 2007, p. 332.
106
Marc Bourdier, Le mythe et l’industrie ou la protection du patrimoine culturel au
Japon. Genèses, 1993, n. 11, p. 82–110.
107
Salvijus Kulevičius, Japonijos paveldosaugos savitumai. Kultūros paminklai, 2005,
nr. 12, p. 142–144.
времени западная система и принципы охраны как продукт конкретной

(европейской) культуры, связанной со своеобразными природными
условиями и культурным климатом, вследствие экспорта в другие кон-
тиненты и страны уже сталкиваются с немалыми трудностями. Напри-
мер, еще недавно Список ЮНЕСКО подвергался острой критике за то,
что под видом универсальных критериев отбора объектов-кандида-
тов кроется именно западное понятие оценки культурных ценностей,
а само составление этого Cписка сподручнее богатым западным стра-
нам108. Не случайно японские объекты-кандидаты в список ЮНЕСКО,
сохраненные вышеупомянутым способом, по началу были отвергнуты
именно из-за их несоответствия западным критериям аутентичности.
Фото 16. Торжественное шествие поломников в Бетфаге, Израиль

Поэтому составители Списка сегодня пытаются найти иные крите-
рии отбора объектов, тем самым неизбежно придавая им оттенок от-
носительности. Хотя и была попытка реагировать на критику сложив-
шейся практики и принято решение исправить положение, все же оста-
ется проблема бесспорности научных критериев, из которых исходят
составители Списка, поскольку существует опасность обесценивания
памятников через чрезмерное причисление к ним объектов культуры
или, наоборот, – недооценка их значимости и, следовательно, незаслу-
женное забвение. Несмотря на продолжающиеся теоретические дис-
кусии професионалов охраны общественное мнение в основном счи-
108
François-Bernard Huyghe, Un patrimoine sans patrie? La confusion des monuments..,
p. 62.
тает этот Список просто туристическим гидом мирового масштаба, со

всеми вытекающими из этого последствиями.
По сути, на «появление» нематериального наследия как такового на
международной арене решающее значение оказали несколько факто-
ров. Почти до самого конца XX в. господствовало разделение матери-
ального и нематериального культурного наследия или, скорее, игнори-
рование последнего, которое связывалось только с культурой «третьего
мира», считающейся примитивной и менее ценной, или с остатками
аграрного прошлого в западных странах – «фольклором». Только немно-
гие государства, как уже упоминавшиеся Япония и Австралия, смогли
создать самостоятельные и, что не менее важно, эффективно действу-
ющие системы охраны нематериального культурного наследия. В дру-
гих странах, оставленное на попечении национальных правительств или
местных обществ, оно быстро исчезало под воздействием модерниза-
ции, глобализации, социальных перемен и многих иных явлений.
Интерес к нематериальному наследию возрос, когда вновь подвер-
глись переоценке последствия модернизации и в противовес гомоге-
низирующей силе глобализации начались поиски местной идентично-
сти и культурных «корней». К тому же, в последние десятилетия XX в.
западное общество открыло для себя охрану наследия стран Восточ-
ной Азии, совершенно уникальную и самостоятельную, отличную от
европейской и международной систем. Интересно, что это знакомство
произошло в результате конфликта с международной системой ох-
раны, поскольку последняя оказалась неготовой принять суть иных по-
нятий охраны наследия, разработанных в неевропейском культурном
пространстве и таким образом проявила себя как евроцентристскую.
Таким образом, принимая во внимание сложившуюся в самом конце
XX в. ситуацию как в контексте расширения объема объектов наследия
на самом Западе, так и под влиянием незападных цивилизаций и куль-
тур, в международном масштабе приступили к сохранению и популя-
ризации и нематериального духовного наследия (intangible heritage)109.
Объектом официальной политики ЮНЕСКО по охране наследия, кроме
нескольких исключений в странах Дальнего Востока, оно стало только
109
Об общей охране материального и нематериального культурного наследия
подробнее см. Proceedings Actes. International Conference on the Safeguarding of
Tangible and Intangible Cultural Heritage: Towards an Integrated Approach. Nara, Ja-
pan: UNESCO, 2006. http://unesdoc.unesco.org/images/0014/001470/147097m.pdf
(см. 2009.01.14)
на стыке XX–XXI вв.110, а с 2001 г. составляется Репрезентативный спи-

сок нематериального культурного наследия человечества111.
Сегодня предпринимаются попытки предотвращения дихотомии и
неравенства между Севером и Югом, Востоком и Западом, т.е. между
«цивилизованным» (материальное, монументальное наследие) и «при-
митивным» (нематериальное, духовное наследие) мирами, при со-
ставлении отдельных реестров охраны объектов материального и не-
материального наследия и предназначенных для них специфических
средств охраны112.
Тенденция разделять наследие на «цивилизованное» и «примитив-
ное» на Западе стала популярной в эпоху Просвещения. Хотя прошло
несколько столетий, но содержание составляемого ныне Репрезента-
тивного списка нематериального культурного наследия человечества
выявило странный парадокс: европейскую культуру в нем представ-
ляют только феномены, более или менее связанные с фольклором, т.е.
с народной, «низкой» культурой, в то время как восточные культуры
своими нематериальными шедеврами называют и наследие высокой
культуры, например, театр Ногаку в Японии или оперу Кунку в Китае.
Однако уже заметны тенденции избегать дихотомии феноменов «низ-
кой» и «высокой» культур. Кроме того, сегодня еще нет твердого по-
нимания, как формы нематериального наследия меняются с течением
110
Как основные и важнейшие международные документы, характеризующие
охрану нематериального культурного наследия, можно было бы назвать Ре-
комендацию по поводу охраны традиционной культуры и фольклора 1989 г.
(1989 Recommendation on the Safeguarding of Traditional Culture and Folklore.
Paris: UNESCO, 1990 http://unesdoc.unesco.org/images/0008/000846/084696e.
pdf#page=242), этапы создания и реализации Программы «живых достиояний
человечества» (Guidelines for the Establishment of National “Living Human Trea-
sures” System Paris: UNESCO, http://www.unesco.org/culture/ich/doc/src/00031-
EN.pdf) и Списка словесного и нематериального наследия человечества (Guide
for the presentation of candidature files. Proclamation of Masterpieces of the oral
and Intangible Heritage of Humanity. Paris: UNESCO, 2001. http://unesdoc.unesco.
org/images/0012/001246/124628eo.pdf), Конвенцию по охране нематериального
культурного наследия (Convention for the Safeguarding of the Intangible Cultural
Heritage, Paris, 2003, http://www.unesco.org/culture/ich/index.php?pg=00006) и
Вехи реализации конвенции по охране нематериального культурного наследия
(Operational Directives for the Implementation of the Convention for the Safeguard-
ing of the Intangible Cultural Heritage. Paris: UNESCO, 2008, http://www.unesco.org/
culture/ich/doc/src/00410-EN.pdf).
111
The Representative List of the Intangible Cultural Heritage of Humanity http://www.
unesco.org/culture/ich/index.php?lg=EN&pg=00173 (см. 2008 04 15)
112
Harriet Deacon, Luvuyo Dondolo, Mbulelo Mrubata, Sandra Prosalendis, The Subtle
Power of Intangible Heritage. Legal and Financial Instruments forSafeguarding Intangi-
ble Heritage. Human Sciences Research Council, HSRC Publichers, 2004, p. 7–10.
времени, почему они иногда исчезают или, наоборот, остаются осо-

бенно стабильными.
Самое большое влияние на охрану духовного наследия, на институ-
ции и средства ее исполнения оказывают такие организации, как ЮНЕ-
СКО и WIPO (World Intellectual Property Organization – Всемирная органи-
зация интеллектуальной собственности)113. ЮНЕСКО сформировало
Конвенцию по охране нематериального культурного наследия, которая
помогла развить концепцию этого типа наследия и скорректировала
более раннюю тенденцию включать в списки наследия различные ма-
териальные объекты, больше всего – памятники архитектуры стран За-
пада.
Различие между Конвенцией всемирного наследия (World Heritage
Convention) 1972 г. и новой Конвенцией об охране нематериального
культурного наследия (Intagible Heritage Convention) может навести на
мысль, что наследие Запада – материальное, «цивилизованное» и этим
отличается от нематериального наследия развивающегося мира. Од-
нако эти две Конвенции не направлены на создание дихотомии между
материальным и нематериальным наследием, а ориентируются на эф-
фективные способы и средства охраны тесно взаимосвязанных как ма-
териальной, так и нематериальной составных культур.
Нематериальное наследие охватывает устную традицию, воспоми-
нания, традиционные искусства и ритуалы, системы знаний, привычные
ценности и общий опыт, который мы хотим сохранить и передать сле-
дующим поколениям. Это с течением времени устоявшаяся деятель-
ность, образы, формы выражения, знания, навыки, а также относящи-
еся к ним средства, объекты, продукты человеческой деятельности и
культурные пространства, которые общества, группы и (в некоторых
случаях) отдельные люди признают частью своего культурного насле-
дия114. Такое духовное наследие, передаваемое из поколения в поко-
ление, общества и группы постоянно воссоздают, реагируя на свое
окружение, на взаимодействие с природой и историей. Оно придает
им ощущение идентичности и преемственности, поощряя таким обра-
зом уважение к разнообразию культур и творческому началу человека.
Связи нематериального наследия с национальной идентичностью и
современной культурной политикой можно проиллюстрировать при-
мерами понимания «наследия» в разных странах мира.
В Восточной Азии в реестры нематериального наследия обычно
включаются традиционное строительство, ремесла и искусства. Напри-
113
Protecting and Promoting Traditional Knowledge: Systems, National Expiriences and
International Dimensions (ed. by Sоphia Twarog and Promila Kapoor). Unated Na-
tions Publication, 2004.
114
The Subtle Power of Intangible Heritage.., p. 7.
мер, в Японии в 2000 г. в Список нематериального наследия были вклю-

чены восемь типов искусства (театр кабуки и нох, музыка, танец и т.д.)
и восемь типов ремесел (керамика, текстиль, ткачество, шаблонный
рисунок, покраска, лакировка, обработка металла, дерева, бамбука,
изготовление кукол, гравировка, изготовление бумаги). Кроме того, в
Японии все традиционные постройки сделаны из натуральных матери-
алов, поэтому требуют постоянного присмотра и охраны.
В Северной Европе нематериальное наследие отождествляется с
устной традицией (сказками, фольклором), а также с деревянной ар-
хитектурой и с определенными навыками и мировоззрением. Напри-
мер, саамы традиционно были кочевниками, занимавшимися рыболов-
ством и охотой, их образ жизни определялся сменой сезонов, поэтому
традиционному жизненному укладу и его формам сегодня грозит
опасность исчезновения. Искусство деревянной архитектуры является
другим элементом нематериального наследия скандинавов. Хотя уже
1000 лет большая часть домов в Скандинавии строится из бревен, но,
несмотря на эту преемственность традиции, сегодня из-за меняюще-
гося образа жизни и миграции возникает реальная опасность утраты
специфических строительных навыков.
Фото 17. Традиционная деревянная архитектура Скандинавии.

Нарвежский город Тронхейм
В Северной Америке с духовным наследием обычно связываются не

здания или объекты, а определенные ассоциативные места. В Австра-
лии – это «святые места» аборигенов, в которых проводятся религиоз-
ные ритуалы. В Южной Африке нематериальное наследие охватывает
устную традицию, часто связанную с притеснением и сопротивлением
расовой сегрегации. Важность устной традиции в этом регионе опре-

деляется все еще сохраняющимся высоким уровнем неграмотности115.
Местности, связанные с нематериальным наследием, можно вклю-
чать в Список всемирного наследия по четырем категориям:
пути/маршруты (например, путь паломников в Сантьяго-де-
Компостела, торговые пути – Шелковый путь; пути миграции и исследо-
ваний – Путь соли или работорговли);
культурные ландшафты, которые связаны с агрокультурными систе-
мами или сельским хозяйством (например, рисовые поля, виноград-
ники, леса), а также с местами поселений (например, места пещерных
людей в Каппадокии, Нигерии и др.);
ассоциативные места, связанные с легендами и мифами, например,
Тонгариро в Новой Зеландии или Улуру Ката-Тьюта в Австралии, где
нет объектов, созданных человеком, но эти места особенно важны для
местных жителей и имеют символическое, сакральное и ритуальное
значение;
мемориальные места, чаще всего связанные с драматическими
историческими событиями (концлагерь в Освенциме, остров Роббен
или памятник Миру в Хиросиме).
Большинство стран уже проводят культурную политику и выпу-
скают законы, контролирующие нематериальное наследие116. Однако
различные государства концентрируют внимание на разных элементах
нематериального наследия. Например, В Японии, как уже указывалось,
большое внимание уделяется технике строительства, ремеслам, те-
атральным традициям. Австралия и Новая Зеландия нематериальное
наследие определяют как некие священные места, пространства, ко-
торые имеют духовное значение. Канада особенно заботится о наци-
ональных парках. В странах Африки, в которых законы, регламентиру-
ющие нематериальное наследие, не очень развиты, охраняются тради-
ции и языки некоторых местных этносов.
Нематериальное наследие, часто отождествляемое с традициями,
несет сильную эмоциональную нагрузку. Но это не означает, что оно
целиком может восприниматься положительно. Например, мы не мо-
жем относиться терпимо к насилию по отношению к женщине (риту-
альному обрезанию девочек в некоторых африканских этнических
группах, сжиганию вдов в Индии) только потому, что это вековая «тра-
диция». Хотя сегодня права человека часто выдаются за «универсаль-
ные», свойственные разным обществам ценности, но на самом деле во
The Subtle Power of Intangible Heritage.., p. 7–10.
115
Harriet Deacon, Legal and financial Instruments for Safeguarding Intangible Heritage
116
http://www.international.icomos.org/victoriafalls2003/papers/C3-2%20-%20Deacon.
pdf (см. 2008 05 14)
многих обществах стран «третьего мира» распространены явления или

формы поведения, которые не всегда сочетаются с универсальным по-
ниманием прав человека. Так что, если в списки ценностей нематери-
ального наследия будут включаться только такие традиции и обычаи,
которые не противоречат правам человека, это окажет влияние не
только на то, что мы воспринимаем как наследие, но и на сами формы
поведения.
Применять одни и те же критерии к отбору, оценке, охране и ис-
пользованию как материального, так и нематериального наследия, не
всегда возможно, поскольку формы нематериального наследия часто
изменчивыи и эфемерны. Нематериальное наследие обычно не выра-
жено постоянной физической формой, хотя, конечно, тесно с нею свя-
зано (например, в список нематериального наследия ЮНЕСКО вклю-
чена литовская традиция изготовления крестов). Поэтому самый эф-
фективный способ охранять нематериальное наследие – это поощрять
местную культурную активность, поскольку нематериальное наследие
сохраняет свою суть только через действие, ритуал, передачу тради-
ций, знаний, навыков. Например, до сих пор в Японии более или ме-
нее сохранилась прямая связь между творцом и его творением, между
передающим традиции (учителем) и перенимающим (учеником). Из-за
этого гарантом сохранения наследия страны выбирается «живое» на-
следие, т.е. сами продолжатели традиции, а целью охраны наследия –
поддержание этой традиции и передача ее будущим поколениям. По
сравнению с опытом Европы охрана наследия в Японии ориентирована
не на местный уникальный материальный объект и не на воссоздавае-
мую историческую материю, а на создателя, обладающего традицион-
ными способностями и знаниями, позволяющими в рамках конкретной
традиции создавать относительно неограниченное количество мате-
риальных произведений. В Японии как материальное, так и нематери-
альное наследия все еще воспринимаются как одно неделимое целое,
а существование одного рода наследия является условием и основой
существования другого. Так, изделиями мастеров масок все еще поль-
зуются театральные актеры, изделиями мастеров кимоно, причесок и
зонтиков – гейши117.
Характерно, что люди, практикующие традиционные ремесла и ис-
кусства, в Японии называются «живым национальным достоянем» (яп.
ningen-kokuho). Это понятие в 1950 г. ввел мастер лакировки Гонроку
Матсуда при реставрации сгоревших построек святилища Horyu-ji118.
117
D. Zoysa, Japanese Crafts: A Complete Guide to Today’s Traditional Handmade Objects.
2002 www.curledup.com/japanese.htm (см. 2004-08-05).
118
Living National Treasures of Japan: Preserving Traditional Craftsmanship www.geoci-
ties.com/assgaraly/tresors.html (см. 2003-10-15).
Сам термин в Японии не имеет правового статуса: он не применяется

ни в одном законодательстве или официальном документе. Сегодняш-
нее уважение японцев к «живому национальному достоянию» нахо-
дится под влиянием длительного сохранения традиционного образа
жизни и раннего проявления озабоченности охраной нематериального
наследия со стороны государства. Японские ремесла, искусства и во-
обще традиционный образ жизни в течение столетий оставались без
существенных изменений. То, что передачей традиций в Японии на-
чинают заниматься, когда они еще являются неотъемлемой частью
повседневности, в современном обществе помогло сохранить их от-
носительную аутентичность. Естественная передача традиции от чело-
века к человеку во многих случаях не прекращалась веками. Благодаря
преемственности японские сценические искусства и ремесла накопили
многовековой опыт, основанный не только на техническом знании
дела, но и на специфическом чутье и философии художника или ремес-
ленника, которые трудно зафиксировать в архивном, письменном или
визуальном материале, а тем более невозможно восстановить119.
Духовное культурное наследие придает смысл материальному:
местностям, музыкальным инструментам, ритуалам, поэтому может
показаться, что материальность это вторичный продукт, воспринима-
емый только через призму нематериальности. Материальное действие
воспринимается как сохранение памяти, придание знанию опреде-
ленной формы. Однако, хотя материальное наследие всегда связано
с нематериальными ценностями, но не все нематериальное наследие
имеет материальную форму, например, устная/словесная поэзия.
Ставшая теперь популярной категория нематериального наследия
побуждает признать такие его формы, которые раньше считались мар-
гинальными или малоценными. В орбиту пренебрежения часто попа-
дало нематериальное наследие Восточной Азии, Африки, Океании и
других регионов «третьего мира». Кроме того, формы нематериальной
культуры всегда связаны с определенным, специфическим, местом.
Поэтому в дискуссиях по поводу идентификации нематериального на-
следия возникает важный вопрос: могли бы культурные продукты адек-
ватно оцениваться как ценности наследия за пределами создавшего и
использующего их общества? Также можно задать вопрос: должно ли
наше понимание наследия ограничиваться категориями «старое», «тра-
диционное», «местное», «этническое»?
Совершенствование системы охраны нематериального наследия
может способствовать и улучшению охраны материального. Сохра-
нение наследия не должно ограничиваться только превращением его
Salvijus Kulevičius, Japonijos paveldosaugos savitumai.., p. 145.

119
в материальное – архивированием (документированием, фиксирова-

нием аудио- и видео-средствами, оцифровкой), но и поощрять репро-
дуцирование и активное использование его форм, поскольку немате-
риальное наследие сохраняется только благодаря практическому ис-
пользованию.
Кандидатуры ценностей нематериального наследия оцениваются
по шести критериям отбора ЮНЕСКО: 1) является ли шедевром че-
ловеческого творчества исключительной значимости; 2) является
ли культурной или исторической традицией конкретного общества;
3) является ли неотъемлемой и особенно важной частью культурной
идентификации конкретного общества; 4) отличается ли мастерством
исполнения; 5) является ли исключительно важным доказательством
живой культурной традиции; 6) угрожает ли ценности опасность исчез-
новения из-за недостаточных средств охраны, урбанизации, быстрых
общественных трансформаций или обусловленных акультурацией про-
цессов внезапных изменений?120
Основные угрозы нематериальному наследию таковы:
а) массовая миграция, вследствие которой происходят процессы
гомогенизации культуры и исчезают локальные различия и языковые
особенности;
б) быстро развивающиеся новые технологии. Например, общества,
славившиеся в течение веков своими традициями рыболовства и ру-
коделия, их уже почти забыли из-за вторжения современной техники.
За несколько десятилетий модернизации существовавшее до тех пор
культурное наследие находится на грани исчезновения121. Поэтому, на-
пример, значимость экомузеев и других культурных институций заклю-
чается в фиксации нематериального наследия, объединяя эту деятель-
ность с сохранением образа жизни и мировоззрения определенных
обществ, проживающих в специфических местах122.
Конвенция охраны нематериального культурного наследия челове-
чества является первым в истории многосторонним правовым доку-
ментом, в котором духовное наследие отдельных народов описыва-
ется как культурное наследие всего человечества. Государство, выдви-
гая кандидатуру ценности нематериального наследия для включения
в Список, тем должно подготовить и подробный план действий для
120
Selection Procedure for the Masterpieces of the Oral and Intangible Heritage of Hu-
manity (2001-2005). Definition and criteria. http://www.unesco.org/culture/ich/index.
php?pg=00105#TOC1 (см. 2008 06 12).
121
Nelly Decarolis, The Tangible and Intangible Heritage. Museology and the Intangible
Heritage (ed. by H. K. Vieregg), ICOFOM Study Series, Iss. 32. Munich, 2000, p. 35–39.
122
Подробнее см. Globalization and Intangible Cultural Heritage (international confer-
ence, Tokyo, Japan). Unated Nations University Press, 2005.
восстановления, охраны и заботы о соответствующей культурной тра-

диции. В национальном масштабе культурная политика особенно раз-
вита в Восточной Азии, Австралии, Канаде. Кроме того, многие страны
в настоящее время создают законодательную базу для охраны нема-
териального наследия. Однако в отдельных странах единственным до-
кументом, определяющим нематериальное наследие и посвященным
его охране, является Конституция, которая обеспечивает культурное
разнообразие и в некоторых случаях, например, в Мексике, – ценность
быта местных жителей. Многие же государства традиционно больше
заботятся о музеях и о хранящихся в них экспонатах, чем о культурной
политике и публикации законов об охране наследия. Следует отметить,
что особенно важная роль при стимулировании и поддержке общества
в охране его нематериального наследия отводится негосударствен-
ным организациям.
Нематериальное наследие создается и передается из поколения в
поколение. Люди не смогут сохранить свое нематериальное наследие
до тех пор, пока не смогут защитить свои права на интеллектуальную
собственность, которые тесно связаны с социальным и экономическим
благополучием и стабильностью. Государства должны поощрять и под-
держивать общественные объединения в стремлении самим охранять
свое нематериальное наследие. Экономические факторы в будущем
скорее всего будут иметь немалое влияние на охрану нематериального
наследия. Передача наследия иностранцам (туристам) вряд ли будет
сохранять нематериальное наследие, поддерживать экономическую
стабильность. Поэтому только целенаправленная культурная поли-
тика может способствовать социальному и экономическому развитию,
развивая символический капитал обществ, консолидируя групповую
идентичность и поощряя культурное разнообразие. В этом контексте
материальное и нематериальное наследия являются существенными
частями «культурного капитала».
Большинство современных экспертов считают, что надо обяза-
тельно преодолеть сохраняющееся во многих странах традиционное
разделение систем охраны материального и нематериального насле-
дий. Одним из решительных шагов в этом направлении можно назвать
принятую в 2004 г. во время международной конференции, органи-
зованной ЮНЕСКО в Наре (Япония), Яматскую декларацию по поводу
интегральной охраны материального и нематериального наследия123. В
Yamato Declaration on Integrated Approaches for Safeguarding Tangible and
123
Intangible Cultural Heritage. Proceedings Actes. International Conference on the

Safeguarding of Tangible and Intangible Cultural Heritage: Towards an Integrat-
ed Approach. Nara, Japan. UNESCO, 2006, p. 18–20. http://unesdoc.unesco.org/
images/0014/001470/147097m.pdf (см. 2009 03 15).
ней предпринята попытка обобщить достижения научной мысли об ох-

ране наследия в конце XX – начале XIX в., объединяя новое, релятивист-
ское понимание аутентичности культурных ценностей124 и потребность
в охране природного и культурного, материального и нематериального
наследий. Иначе говоря, предлагается переходить к интегральному по-
ниманию наследия.
Интегральная охрана природного

и культурного наследия
В начале истории мы видим человека, полностью зависящего от сил
природы, который при возрастании социализации со временем в при-
родном мире приобретает исключительный статус. Но и по сей день
природа и культура дополняют друг друга. Язык, обычаи, этнические
традиции, ремесла надолго получают свою уникальность именно из-за
того, что могли сформироваться в свойственных конкретной террито-
рии условиях биологического разнообразия. Культурная идентичность
различных народов сформировалась в своеобразной природной среде
их обитания, от которой нередко зависит облик и красота самых не-
обыкновенных культурных памятников, зданий и артефактов125. Неко-
торые самые впечатляющие места природного наследия хранят следы
человеческой деятельности, продолжавшейся многие столетия. Дру-
гие местности особенно значимы для народов благодаря своей духов-
ной, культурной или художественной ценности126. По словам Д. Лоуэн-
таля, «природное наследие – это земля и водоемы, которые мы обжили
и эксплуатируем, почвы и растения, животные, которые составляют
мировые экосистемы, вода, которую мы пьем, воздух, которым мы
дышим. Человеческая деятельность значительно изменила все эти при-
родные элементы, но мы все равно их считаем довольно отличными
от нашего культурного окружения – зданий и инженерных творений,
искусств и ремесел, языков и традиций, которые люди создали сами,
правда, с использованием природных материалов»127.
Проблема взаимосвязей материального и нематериального насле-
дий, природы и культуры является объектом многолетних дискуссий,
124
Nara Conference on Authenticity in Relation to the World Heritage Convention. Pro-
ceedings (ed. by Knut Einar Larsen). UNESCO World Heritage Centre, 1995.
125
John Agnew, Identity and the Regeneration of the Meanings of European Place,
Modern Europe. Place, Culture, Identity (ed. by B. Graham). London, Arnold, 1998,
p. 213–217.
126
Подробнее см Landscape Meanings and Values (ed. by E. C. Penning-Rowsell and
D. Lowenthal). London, Unwin Hyman, 1989.
127
David Lowenthal, Natural and Cultural Heritage, International Journal of Heritage
Studies, 2005, nr. 11(1), p. 82.
которыe в контексте дисциплины охраны возникли в конце XIX – начале

XX в. Не случайно при попытках осмысления не только самого харак-
тера охраны, но и общего понятия наследия, проблема взаимоотноше-
ний природы и культуры попала в поле зрения исследований.
Фото 18. Государственный историко-архитектурный и природный

музей-заповедник «Парк Монрепо» на берегу Выборгского залива, Россия
Попытка объединения принципов охраны природного и культур-
ного наследия раньше всего появилась в Австро-Венгрии, которая
имела богатые традиции в сфере охраны и в этой области лидиро-
вала в Европе. В начале XX в. – во время существенных изменений в
охране памятников – в немецкоязычной среде, под покровительством
«Венской школы», появились три работы, авторы которых могут счи-
таться основателями современной доктрины охраны памятников. Это
вышедшая в 1903 г. книга Алоиза Ригля «Современный культ памятни-
ков; его суть и происхождение»; произнесенная в 1905 г. в Страсбурге
речь Георга Дехио «Охрана и благоустройство памятников в XIX веке»
(Denkmalschutz und Denkmalpflege in neunzehnten Jahrhundert) и вышед-
шая в 1916 г. работа Макса Дворжака «Катехизис охраны памятников»
(Katechismus der Denkmalpflege).
Главная книга последнего, который был продолжателем идей А. Ри-
гля, «Катехизис охраны памятников» одновременно является и пер-
вой практической инструкцией сохранения культурных ценностей. В
ней автор расширяет понятие охраны памятников, включая в него ин-
терьеры, ландшафты, местные традиционные здания, природу – все
культурное пространство. Это стало сильным теоретическим толчком
к комплексному пониманию наследия, стремящимся охватить все, что
только исторически сформировалось.
Потенциально может быть охраняемо все, так же как все потенци-

ально может плнироваться или использоваться. Для обозначения этого
широкого концепта в немецкоязычной среде, начиная с конца XIX в.,
использовалось определение Heimatschutz (охрана малой родины).
Интересно, что через законодательные нормы Польши, часть которой
некоторое время принадлежала Австро-Венгрии, идея охраны куль-
турного ландшафта, как составной части общего творения природы и
человека, дошла и до литовско-белорусских территорий, на которые
в 1920–1939 гг. распространялась польская власть. В Польше того вре-
мени уже существовали довольно развитая система структур охраны и
теоретико-методологический аппарат128. Тогда возникла и совершенно
новаторская мысль о совместном хранении объектов природы и куль-
туры на основе культурного ландшафта129.
В свою очередь движение Heimatschutz в Германии было одним
из ранних опытов охраны культурных ландшафтов130. Однако модель
Heimatschutz, с помощью которой стремились сохранить и восстанав-
ливать целые культурные ландшафты, появившиеся в ходе эволюции
человечества, отличалась от одновременно распространившейся в
США концепции охраны природы, которая подчеркивала важность
«диких», «нетронутых» ландшафтов и вела к созданию резерваций и за-
поведников нетронутой природы. Последняя концепция отразилась в
идеях Г.Д. Торо, Дж. Муира, Г.П. Марша. Таким образом, в контексте
США к понятию интегральности подходили через контекст охраны при-
роды131.
Хотя во многих странах системы охраны культурного и природного
наследия по сей день традиционно разделены, но в некоторых из них
уже началось сближение этих дисциплин при помощи интегрального
и холистического понимания объекта охраны (этим особо отличается
система охраны наследия Северной Америки)132. Конечно, в плане кон-
сервационных практик это разделение вполне понятно, но в плане тео-
рии охраны, управления потоком посетителей и интерпретации видны
128
Bohdan Rymaszewski, Polska ochrona zabytkóv. Refleksje z lat 1918-2002. Warsza-
wa, 2002, p. 27–31.
129
Zbigniew Kobylinski, Teoretyczne podstawy konserwacji dziedzictwa archeologiczne-
go, Warszawa, 2001.
130
K. Jax, R. Rozzi, Ecological Theory and Values in the Determination of Conservation
Goals: Examples from temperate Regions of Germany, United States of America and
Chile. Revista Chilena de Historia Natura, 2004, nr. 77, p. 349-366.
131
Introduction: Why Cultural Lanscape Preservation? Preserving Cultural Lanscape in
America (ed. by A. R. Alanen, R. Z. Melnick). Baltimore, John Hopkins Press, 2000,
p. 1–21
132
Preserving Cultural Landscapes in America. (ed. by A. R. Alanen, R. Z. Melnick). Balti-
more, John Hopkins Press, 2000.
их качественные аналогии. Поэтому в последнее время при исследова-

ниях наследия акцент делается на использование экологической тео-
рии и методов анализа ландшафтов.
Национальные парки США сначала ограничивались природным на-
следием, тем самым стимулируя создание национальных исторических
парков или мест, предназначенных для охраны культурной среды133.
Само создание охраняемых территорий было следствием увеличива-
ющегося влияния людей на ландшафты. В ХIХ в. в Северной Америке
индустриализация и урбанизация еще не достигла такого уровня, как
в Европе, неиспользуемым землям угрожало лишь экстенсивное сель-
ское хозяйство. В национальных парках заповедные, замечательные
территории природного наследия стали восприниматься как часть аме-
риканской национальной идентичности, в противоположность более
древнему культурному наследию стран Европы134.
Но с течением времени и в Северной Америке была поставлена под
сомнение концепция «нетронутой» природы. Исследования показали,
что перед приходом европейцев ландшафт континента вовсе не был
заповедным. Признание влияния местных жителей на формирование
ландшафта даже привело к идеализации индейской культуры. Вслед-
ствие этого люди с их традиционной практикой использования земли
начали вовлекаться в национальные парки. Территории, ранее охраня-
емые как природные ценности, получили статус культурных ценностей.
А в настоящее время система охраны наследия в США лучше всего реа-
лизует как интегральный, так и региональный аспекты135.
Интегральная охрана наследия создает возможность включения
местных жителей в охранную деятельность, что расширяет стратегию
охраны и обеспечивает сбалансированное использование земли. Такая
система охраны требует обновления средств планирования, их тесной
связи с широкими территориальными образованиями, не ограничен-
ными только специфическими малыми местами.
Однако во многих странах до сих пор сохраняется традиция раз-
личать охрану природных и культурных объектов. Несмотря на то, что
охранные методы иногда схожи, связи между этими сферами скорее
всего основаны на конкуренции, нежели на дружелюбных отношениях.
Эта тенденция, может быть неосознанно, присуща западному (иудео-
христианскому) типу мышления, который склонен различать человека
133
Bryan Graham, Heritage, Identity and the Cultural Foundation of Regions. http://
www.regional-studies-assoc.ac.uk/events/pisa03/gateway8.pdf (см. 2005-05-02).
134
A. Runte, National parks. The American Experience. Lincoln, University of Nebraska
Press, 1997, p. 335.
135
Catherine Howett, Integrity as a Value in Cultural Landscape Preservation, Preserv-
ing Cultural Landscapes in America…, p. 186–208.
(как субъект) и природу (как объект). Надо отметить, что такой дуа-
лизм восприятия природы и культуры не свойствен странам Востока.
Фото 19. Пустыня Негев в Израиле
Возросший интерес к философии Востока, ухудшающаяся экологи-

ческая обстановка в глобальных масштабах и необходимость поиска
новых средств решения этих проблем привели к появлению новых
теорий наследия и способов их внедрения в практики охраны. За по-
следние несколько десятилетий проявились две новые тенденции в на-
уке о наследии: с одной стороны, интегральная охрана ландшафтов, с
другой – акцентирование ценностей нематериальной, духовной куль-
туры (см. выше). Этому немало способствовала традиционная дальне-
восточная модель отношений природы и культуры, становящаяся все
более актуальной для современного западного общества, подверга-
ющегося возрастающей угрозе экологического кризиса (глобального
потепления и загрязнения окружающей среды) вследствие нарушения
баланса отношений между человеком и природой. В результате инте-
гральное понятие наследия становится одним из важнейших путей ре-
шения вышеупомянутых проблем и тем самым – одним из новейших
направлений в науке о наследии.
Природное наследие от культурного больше всего отличают кате-
гории экологических процессов, постоянной естественной эволюции
и способности экосистем к самосохранению и восстановлению. Ох-
рана природного наследия редко опирается на отдельные объекты,
чаще всего – это сохранение видов и экосистем. Исключением явля-
ются лишь памятники природы (термин, явно заимствован из сферы
охраны культурного наследия, в центре внимания которого до недав-
него времени были отдельные памятники). Даже переход к комплек-

сно-структурному пониманию объекта культурного наследия все равно
опирался на селекцию отдельных исключительных вещей или явлений,
что не свойственно природному наследию.
Различаются и первичные причины охраны природного и культур-
ного наследия. Охрана природы основывается на долгосрочной эконо-
мической и экологической пользе, в то время как реликты древности
сохраняются вследствие культурной или эстетической полезности136.
Эти различия, конечно, создают трудности для интегрального понятия
природного и культурного наследия.
Они до сих пор очевидны и на институциональном уровне. В разных
странах за охрану природного наследия чаще всего отвечает Мини-
стерство окружающей среды, а за охрану культурного фонда – Мини-
стерство культуры (например, в Литве). Исключением в данном слу-
чае является Норвегия, где за обе сферы ответственно Министерство
окружающей среды (кроме нематериального наследия и музеев, кото-
рые подвластны Министерству культуры и религий).
При практическом решении проблем интегральной охраны приори-
теты охраны культурного наследия часто не соответствуют приорите-
там охраны природы. Сегодня объединяющим звеном этих категорий
становится понятие «ресурс». Но тут имеются и различия. Ресурсы
природы приобретают ценность при трансформации с помощью раз-
ных технологических процессов, а теряют ее, будучи оставленными в
их первобытном состоянии. Ресурсы же культурные, наоборот, сохра-
няют свою аутентичность, когда не подвергаются изменениям137, хотя
избежать этого почти невозможно, что и подтверждает двухсотлетняя
дискуссия о целях и средствах охраны.
Следует признать, что сегодня как природное, так и культурное
наследие начинает больше восприниматься человечеством как эко-
номические ресурсы, становящиеся особенно важными для разви-
тия регионов. Популярный термин – устойчивое развитие (sustainable
development) – является современной стратегией управления культур-
ными и природными ресурсами и содержит не только экономическое,
но и более широкое значение.
Усилившееся в 80-х гг. XX в. внимание к экологическому аспекту и
охране окружающей среды оказало значительное влияние на введение
и популяризацию понятия «гармоничное», или «устойчивое развитие».
Концепция гармоничного развития была сформулирована в 1972 г. на
136
David Lowenthal, Natural and Cultural Heritage, International Journal of Heritage stu-
dies, 2005, nr. 11(1), p. 87.
137
Understanding Heritage Resources, http://www.kivu_com/CND/heritageresources.
html (см. 2005-05-15).
проходившей в Стокгольме конференции Объединенных наций по во-

просам окружающей среды. Она стала особенно популярной после
публикации в 1987 г. отчета Мировой комиссии по окружающей среде
и развитию (World Commission on Environment and Development) Наше
общее будущее и конференции Объединенных наций по окружающей
среде и развитию, состоявшейся в 1992 г. в Рио-де-Жанейро (Брази-
лия), которая приняла Декларацию об окружающей среде и развитии.
Эти документы позволили перейти к холистическому понятию сохране-
ния ресурсов окружающей среды и сбалансированного развития.
Этот термин сначала относился к управлению ресурсами и решению
проблемы нищеты в бедных странах, и поэтому проблема культурного
наследия здесь непосредственно не затрагивалась. Однако вопрос
сбалансированности со временем расширился и стал применяться не
только к сфере окружающей среды, но и к историческим поселениям и
целым территориям138.
Критики концепции гармоничного развития утверждают, что она
недостаточно конкретна, неопределенна и неясна, однако в последние
десятилетия гармоничное развитие стало господствующей идеоло-
гией эволюции общества и повлияло на прогресс во многих областях
науки, в том числе и в исследованиях туризма.
Возможность внедрить принципы устойчивости опирается на из-
вестный лозунг «зеленых» «думай глобально, действуй локально».
Приверженцы этого движения пытаются втянуть местных жителей в
активное решение конкретных локальных проблем, стараясь повысить
уровень их ответственности за окружающую среду и экономическое
развитие. Одной из главных сфер применения принципа стабильности
является устойчивый туризм (sustainable tourism), который отождест-
вляется как с опасностями, связанными с глобализацией, так и с откры-
вающимися новыми возможностями139.
Движения «зеленых» и антиглобалистов, как и другие академиче-
ские и социальные группы, такие как общества защиты культурного
наследия или социальные движения стран «третьего мира» показали
возростающую значимость осознания окружающей среды140. Отсюда
138
Jukka Jokilehto, Management of Sustainable Change in Historic Urban Areas. Con-
servation and Urban Sustainable Development. A Theoretical Framework (ed. by Silvio
Mendes Zanchetti). Recife, Ed. Universitária da UFPE, 1999, p. 63.
139
Silvia Caserta, Antonio Paolo Russo, More means Worse: Asymmetric Information,
Spacial Displacement and Sustainable Heritage Tourism, Journal of Cultural Econom-
ics, 2002, vol. 26, nr. 2, p. 245–260.
140
U.Hassler, M.Joachim, N. Kohler, F. Zentner and al. Sustainable Development of
Urban historical areas through an active Integration within Towns, http://www.lema.
ulg.ac.be/research/suit/Reports/Public/SUIT3.3b_Report.pdf (см. 2007 12 04).
вытекает понятие современной охраны наследия как контроля над

изменениями и механизма управления ресурсами141 и тем самым как
определения неотъемлемой части процесса территориального плани-
рования, включая местное общество. Применение интегрального пла-
нирования – скорее комплексного, холистического, чем вызванного
целями однонаправленной эксплуатации ресурсов и кратковременной
экономической наживы, – стремится сбалансировать экологические
функции и биоразнообразие, включая согласование различных мне-
ний: от аборигенов до представителей промышленного производства.
Сегодня одной из сновных категорией интегральной науки о насле-
дии является понятие культурного ландшафта. Авторами понятия
«культурный ландшафт» стали американские географы К.О. Сауэр и
К.Л. Салтер, которые в начале XX в. обозначили этим термином ис-
кусственные, созданные человеком ландшафты142. Взгляды К.О. Са-
уэра развивали другие географы, определяя ландшафт не как эсте-
тическую или экологическую единицу, а как культурное или поли-
тическое целое, меняющееся с течением времени143. Д. Лоуэнталь
выделил три свойства культурного ландшафта, осознавая его как
наследие: 1) материальность (ландшафты воспринимаются всеми
нашими чувствами, что делает их ощутимыми – материальными);
2) богатство ресурсов (ландшафты используются как резервуары
для артефактов большого разнообразия, придавая им широкий
контекст и увеличивая их индивидуальные качества); 3)стабиль-
ность (ландшафт является самым наглядно фиксируемым недви-
жимым феноменом в нашем окружении). Последнее свойство при-
дает ландшафту значение безопасности и надежности144.
Таким образом, культурные ландшафты – это наиболее сложные
объекты деятельности и политики охраны наследия, поэтому и воспри-
нимаются по-разному. Одно из их значений – ландшафты как админи-
стративные единицы, области. В другом – отмечаются их визуальные
и эстетические качества – пейзаж. Наконец, ландшафт – это террито-
рия определенного физического характера, топография, определен-
ная специфическими природными формами и их взаимоотношениями.
Кроме физической составляющей выделяется и духовная сторона
ландшафтов, при рассмотрении их как экзистенциальных феноменов
141
Jukka Jokilehto, Management of Sustainable Change…, р. 63.
142
Human Geography (ed. by J. Agnew, D. Livingston). Oxford, 1999, p. 309- 310.
143
Donald W. Meinig, The Interpretation of Ordinary Landscape. Geographycal Essays.
New York, Oxford University Press, 1979, p. 153.
144
Dаvid Lowenthal, European Landscape Transformations: the Rural Residue. Unders-
tanding Ordinary Landscapes ( ed. by P.Groht, T. W.Bressi). Yale, New Haven, Yale Uni-
versity Press, p. 180–188.
с ярко выраженными символическими ценностями, ассоциациями и

верованиями или как ментальных конструктов, охватывающих уровни
интерпретации, понимания и знаний145.
При восприятии ландшафта как отношения между людьми и окру-
жающей средой выявились две различные позиции. Одна концепция
является биоцентрической, опирающейся на существенную ценность
дикой, нетронутой природы и комплекс ее взаимосвязей. Другая – ан-
тропоцентрическая концепция – отмечает важность культурных дости-
жений и разных аспектов развития. После принятия в 1972 г. Конвенции
по охране культурного и природного наследия ЮНЕСКО была предпри-
нята попытка согласовать биоцентрическую и антропоцентрическую
позиции, но по мнению Г. Плахтера и М. Росслера, возникли трудно-
сти в определениях различий охраны художественных произведений и
природы. Только введение категории культурного ландшафта позво-
ляет согласовать обе эти позиции146.
В 1992 г. экспертами Всемирного наследия было дано опреде-
ление культурного ландшафта как общего творения природы и
человека. Таким образом, была предпринята попытка избежать
отдельной оценки ландшафтов, считая, что всякая человеческая
деятельность является культурной. Традиционное определение
со временем несколько изменилось исходя из того, что взаимо-
действие человека и природы не всегда бывает гармоничным и
не все исторически сложившиеся местности являются одинаково
качественными в культурном смысле. В середине XX в. культур-
ными ландшафтами стали называть лишь сознательно созданные,
экологически стабильные, экономически полезные, эстетически
привлекательные совместные творения человека и природы. Тем
самым культурные ландшафты были противопоставлены анти-
культурным, испорченным человеческой деятельностью ланд-
шафтам147.
145
Концепция ландшафтов как символических единиц особенно распространена
среди представителей современной культурной географии. Подробнее см. M.
Antrop, Landscape as an Integrative Concept: Effects and Experiences of the European
Landscape Convention, RELU Workshop Landscape as an Integrating Framework for
Rural Policy and Planning. Sheffield, 2005 http://geoweb.ugent.be (см. 2007 11 12).
146
H.Plachter, M.Rossler, Cultural Landscapes: Reconnecting Culture and Nature. Cul-
tural Landscapes of universal Value. Components of a Global Strategy. Jena, Stuttgard,
New York: Gustav Fischer Verlag, 1995; N. Mitchell, S. Buggey, Protected Landscapes
and Cultural Landscapes: Taking Advantage of Diverse Approaches. http://www.geor-
gewright.org/171mitchell.pdf (см. 2006-02-23).
147
Jurgis Bučas, Lietuvos kraštovaizdžio saugotinų kultūros vertybių sistemos formavimo
ir apsaugos metodologiniai pagrindai. Kaunas, KTU, 1993.
В России же эта проблема впервые была поднята еще в начале ХХ в.

(Л. Берг, позднее В.И. Вернадский, Д.С. Лихачев), однако ее дальней-
шего развития не последовало, и она вновь стала актуальной только
после распада Советского союза. Основные темы поднимались и под-
нимаются представителями видных российских институтов: Института
культурного и природного наследия, Московского государственного
университета, Петербургского государственного университета. Все
они рассматривают культурный ландшафт с разных позиций. В совре-
менной российской географической науке можно выделить три ос-
новных подхода к определению и изучению культурного ландшафта:
1) классический географический, 2) этнолого-географический и 3) ин-
формационно-аксиологический148. Хотя на первый взгляд они не слиш-
ком отличаются друг от друга, но в практике их применения возможны
существенные методологические расхождения в понимании объектов
охраны культурных ландшафтов.
На международном уровне идея холистического подхода стала рас-
пространяться с 1972 г., когда в Париже во время ХVII сессии Генераль-
ной конференции ЮНЕСКО была принята Конвенция по охране куль-
турного и природного наследия. До принятия этой Конвенции охрана
природных и культурных объектов в основном понимались как совер-
шенно разные отрасли деятельности. Таким образом, на международ-
ном уровне радикально изменились сами приоритеты охраны. От при-
нятия Конвенции 1972 г. до появления Оперативного руководства по ее
практическому применению (1996 г.) во многих европейских странах
изменилось само понятие объекта наследия и взгляд на приоритеты в
этой сфере. В названное время в системе юридической базы отдель-
ных стран можно выделить несколько этапов:
C 1972 по 1992 г. было принято считать, что природа является фун-
даментом культуры. Но она подверглась ранее неслыханной угрозе
разрушения, поэтому человечество может выжить лишь при условии
сохранения природы. Принимались попытки охранять отдельные па-
мятники природного и культурного наследий и важнейших структур
ландшафта.
Начало второго этапа (с 1992 по 1996 г.) связанно с резолюциями,
принятыми во время совещания экспертов культурного наследия в
1992 г. во Франции, которые сделали упор на категории культурных
ландшафтов исключительно уникальной ценности. Было определено
само понятие «культурный ландшафт» и его приоритетная роль в ох-
ране окружающей среды. На данном этапе считалось, что природа и
культура являются неразрывно связанными между собой. На юриди-
148
Культурный ландшафт как объект наследия (под ред. Ю. А. Веденина, М. Е. Ку-
лешовой). Москва, Институт Наследия; СПб.: Дмитрий Буланин, 2004, с. 14.
ческом уровне делались попытки объединить усилия по охране цен-

ностей культуры и природы. Создавались институции, посвященные во-
просам окружающей среды. Объектом приоритетного интереса стали
специфические места и местности окультуренного ландшафта. Но на
практическом уровне их охрана традиционно опиралась на деятель-
ность по охране природы.
Начиная с 1996 г., когда во Франции состоялось новое деловое сове-
щание экспертов по Всемирному наследию, были приняты резолюции,
ставшие основой для поворота в понимании объекта науки о наследии
и приоритетов охраны. С того времени в международных документах
делается акцент на том, что сама природа и ее ценности могут выжить
лишь при содействии общества и культуры. Охрана качества окружа-
ющей среды становится международной заботой. В итоге, стала пере-
страиваться сама система институций охраны окружающей среды с
приоритетом культуры. Объектом охраны становятся уникальные куль-
турные и природные социобиотипы, т.е. культурные ландшафты149.
Фото 20. Сад-лабиринт в Будапеште, Венгрия

Еще в 1992 г. во время съезда экспертов по культурным ланд-
шафтам во Франции были определены три категории культурных
ландшафтов, утвержденные и включенные в Оперативное руковод-
ство по практическому применению Конвенции охраны природного и
культурного наследия:
149
Более подробно см. M. Rössler, World Heritage Cultural Landscapes: a Global
Perspective. The Protected Landscape Approach. Linking Nature, Culture and
Community (ed. by J. Brown, N. Mitchell, M. Beresford), IUCN- The World
Conservation Union, 2005.
1) органически сложившиеся ландшафты, – которые охватывают

самую большую территорию культурных ландшафтов, в основном
сельских. Они в свою очередь делятся на два подтипа – архаичные или
реликтовые, эволюция которых уже закончилась, и функционирующие,
живые или продолжающиеся, связанные с традиционным образом
жизни и важные для общества, отражающие историю трансформаций
пространства;
2) специально созданные культурные ландшафты, – которые легче
всего определить. Под эту категорию подпадают сады и парковые
ландшафты, созданные в основном для эстетических нужд (например,
усадебные ландшафты, Куршская коса);
3) ассоциативные культурные ландшафты – являются одной из
наиболее сложно определяемых и идентифицируемых категорий. Их
исключительная ценность основана на разных религиозных, художе-
ственных или духовных феноменах. В данном случае следы человече-
ской деятельности имеют не только материальный вид, но и духовный
характер. Их содержание основано на происходивших здесь важных
исторических событиях (например, поля сражений), сакральной дея-
тельности (монастырский ландшафт), этнокультурном наследии мест-
ных жителей (деревенский или этнографический ландшафт), ассоциа-
циях с жизнью и творчеством знаменитых людей. Ассоциативная сила
таких ландшафтов не всегда очевидна по их внешнему виду или мате-
риальным символам. Она основывается на мифологии, фольклоре, пре-
даниях.
В 1995 г. Комитету по всемирному наследию был предложен доку-
мент ЮНЕСКО Глобальная стратегия, выражающий антропологический
взгляд и опирающийся на две существенные темы: сосуществование
Земли и человечества. Принципы Глобальной стратегии подкорректи-
ровали положения Конвенции охраны всемирного культурного и при-
родного наследия, отметив, что Европа намного больше представлена
в Списке всемирного наследия, чем другие части света; исторические
города и религиозные здания представлены больше, чем другие ценно-
сти; по сравнению с другими религиями и верованиями больше всего
представлено христианство; исторические периоды представлены
чаще, чем предыстория и XX в.; элитарная («высокая») архитектура
больше представлена, чем местная; вообще, традиционные культуры –
их подлинная глубина, богатства, комплексность и разнообразные от-
ношения с окружением – в Списке представленны недостатачно. Даже
традиционные поселения включены в Список только вследствие их ар-
хитектурной ценности; оставлено без внимания множество экономи-
ческих, социальных, символических и философских измерений или их
взаимодействие с природной средой во всем ее разнообразии. В дан-
ном документе обращено внимание на то, что в наследии многих стран

материальные и нематериальные, природные, духовные и культурные
факторы комплексно взаимосвязаны150.
В 2003 г. интегрированные критерии отбора ценностей в Список
были утверждены на ХХVII сессии Комитета по всемирному наследию.
Сегодня признается, что смешанные местности наследия являются ис-
ключительными ценностями природы и культуры, поэтому в Список все-
мирного наследия они включаются на основе параметров, определяю-
щих и культурное, и природное наследия.
В Список в качестве культурных ландшафтов в 1993–1994 гг. были
впервые включены национальный парк Улуру-Ката Тьюта в Австра-
лии, ранее номинированный как природное наследие (1987 г.) и наци-
ональный парк Тонгариро в Новой Зеландии, также переведенный из
категории природного наследия (1990 г.). Всего на 2007 г. в перечень
культурных ландшафтов Списка Всемирного наследия было включено
55 объектов из 36 стран мира (из них четыре – трансконтинентальных).
Но если внимательно проанализировать существующий Список, можно
заметить что, большое количество объектов, отнесенных к группам
культурного или природного наследия, можно было бы включить и в
состав объектов культурного ландшафта151.
Итак, можно утверждать, что современная интегральная система
охраны наследия становится основополагающей, объединяющей
культурное и природное, материальное и нематериальное (духовное)
как неделимое целое, активно включающей в охранную деятельность
местные общества, ответственные и заинтересованные в сохранении
своей жизненной среды – культурного ландшафта – как своей культур-
ной идентичности.
Все возрастающий интерес к коммерческому использованию куль-
турных ресурсов – другая актуальная проблема, заслуживающая от-
дельного рассмотрения.
Индустрия наследия и ее критика

Как уже отмечалось, с 70–80-х гг. XX в. начинается переход к пони-
манию охраны наследия, ориентированного на рынок, когда реликты
150
Expert’s Meeting on the „Global Strategy“ and Thematic Studies for a Representative
World Heritage List. UNESCO, 1994; Y. Ahmad, S. Bandyopadhyay, D. T. Yeomans,
The Changing Scope of Heritage since the Venice Charter 1964. http://www.scri.sal-
ford.ac.uk/bf2002/pdf/Ahmad.pdf (см. 2005-04-12).
151
Подробнее об этом см. Ю.А. Веденин, М.Е. Кулешова, Культурный ландшафт
как категория наследия. Культурный ландшафт как объект наследия (под ред.
Ю.А. Веденина, М.Е. Кулешовой). Москва, Институт Наследия; СПб.: Дмитрий Бу-
ланин, 2004, c. 18-21.
прошлого вопринимаются как продукт массового потребления, ото-

бранный на основе критериев рентабельности и утилитарности и на-
правленный на удовлетворение спроса потребителя152. Наследие стано-
вится осознанно создаваемым и рыночными методами управляемым
продуктом для удовлетворения запросов современного потребле-
ния153.
По логике бизнеса в индустрии наследия продукт определяется не
через наличные ресурсы, а через потребителя154. Поэтому количество
и характер потенциальных продуктов становятся неограниченными,
а окончательный вид продукта совершенно не зависит от первичных
свойств ресурса, часто же и не отражает исторической действительно-
сти. Таким образом, индустрия наследия инструментально использует
историческое прошлое и его реликты.
Как видим, этот взгляд совершенно противоположен сохранивше-
муся как в специальных академических текстах, так и в популярной
печати традиционному определению культурного наследия, которое
включает в число ценных по сути немногие аутентичные объекты про-
шлого, подвергающиеся постоянной угрозе исчезновения, и все усилия
специалистов направлены на их сохранение и передачу будущим поко-
лениям. Но сегодня (парадокс!) предлагается рассматривать объекты
наследия как многочисленные и избыточные.
По словам специалистов ресурсами наследия, потенциально пригод-
ными для создания продуктов индустрии наследия, наряду с сохранив-
шимися реликтами или структурами прошлого, становится широкая и
разнообразная смесь исторических событий, личностей, фольклорных,
мифологических, литературных ассоциаций. Прошлое в этом случае
рассматривается как кладовая с неисчерпаемыми возможностями, из
которых только небольшая часть может быть использована для созда-
ния «наследия»155.
Разнообразные элементы этого потенциального наследия могут
быть использованы в любых местах в разное время различными людьми
в различных целях156. Таким образом в центре охраны наследия ока-
зываются сегодняшние интересы людей, а не материя исторических
152
Does the Past have a Future? The Political Economy of Heritage (ed. by A. Peacock).
London, Redwood Books, 1998.
153
B. Graham, G. J. Ashworth, J. E. Tunbridge, A Geography of Heritage. Power, Culture
and Economy. London, Arnold, 2000, p. 129–180.
154
Gregory J. Ashworth, How do Tourists consume Heritage Places? Cultural Heritage
and Tourism. Potential, Impact, Partnership and Governance (ed. by M. Lehtimäki),
Vilnius, Versus aureus, 2008, p. 52–58.
155
G. J. Ashworth, From History.., p. 16.
156
European Heritage Planning and Management.., p. 5.
реликтов. При определении наследия через призму его потребителя

меняется и понятие его «аутентичности», а проблема его сохранения
получает иное, отличное от традиционного, значение. В этом случае не
сама историческая правда, а потребитель делает продукт «аутентич-
ным», поскольку для различных потребителей «аутентичными» будут
разные вещи157. Этот, чисто экономический, взгляд тоже идет вразрез с
обычным понятием целей охраны наследия.
Фото 21. Туристы любят знаковые объекты наследия. Мона Лиза в Лувре
Понимание истории как кладовой возможных ресурсов, из которой
могут быть созданы продукты наследия, логически ведет к возможно-
сти его коммерческого использования. Если собирание ценностей слу-
жит различным культурным и социальным целям, а национальное на-
следие выполняет определенную роль в формировании политических
образований и сохранении коллективной идентичности, то усвоение
прошлого может привести и к созданию продаваемого продукта, пред-
назначенного для экономической системы.
Хотя в последнее время понятия «наследие» и «индустрия насле-
дия» считаются почти синонимами, это только третий из возможных ти-
пов его использования. Наиболее заметный и прямой путь экономиче-
ского использования культурных ресурсов – туризм158. Хотя он далеко
не единственный. Опосредованное экономическое значение наследия
может быть связано с привлекательностью места при привлечении ин-
вестиций, предприятий, резиденций или рекреационного назначения,

157
Ibid., p. 59.
158
при продаже не только самих продуктов наследия, но и связанных с

ними услуг. Однако историчность места может и отталкивать из-за
предполагаемого традиционализма, устарения культурных ценностей
или невозможности адекватно ответить на социоэкономическое изме-
нение159.
Использование объектов культурного наследия160
Связи между тремя видами «потребления» наследия – культурным,

политическим и экономическим161 – могут быть гармоничными или дис-
гармоничными. Возможно несколько случаев гармоничного исполь-
зования: 1) «перекрестная» модель, когда всесторонне учитываются
запросы разных потребителей; 2) модель «успешного побочного про-
дукта», когда продукт наследия сознательно ориентирован на одну из
частей триады, однако предполагается возможный интерес и к другим
частям, специально к ним не приспособленный. Дисонанс возникает в
тех случаях, когда рынок не может гибко приспособиться к группам с
разными интересами или по разным причинам ресурсы наследия не мо-
гут быть использованы отдельно. Здесь могла бы помочь целенаправ-
ленная ведомственная интервенция162.
По сути, любое наследие потенциально находится в дисонансе, по-
скольку, принадлежа одним наследникам, оно неизбежно остается не-
доступным другим (временно, частично или, наоборот, долгое время,
в широком масштабе, осознанно и очевидно). Так что, культурное на-
следие содержит в себе огромный как конструктивный, так и деструк-
тивный потенциал социальных, культурных или политических сил. Зна-
чение этих сил влияет и на его экономическую ценность.
Уже упоминалось, что с 80–90-х гг. на Западе произошли резкие
изменения в концепции культурного наследия, позволившие перейти
от пассивной консервационной к активной политике использования
159
Ibid., p. 61.
160
Gregory J. Ashworth, Heritage, Tourism and Europe: a European Future for a Euro-
pean Past? Heritage, Tourisme and Society.., p. 69.
161
См. раздел «Наследие – старый и новый феномен».
162
J. E. Tunbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage… p. 69.
ресурсов наследия, сформироваться индустрии наследия, которая

теперь занимает в экономике важный сектор. Культурное наследие
сегодня рассматривается как стремление сотрясаемых глобализаци-
онными вызовами обществ сохранить коллективную идентичность.
Кроме того, стареющее за-
падное общество хочет ви-
деть места своей юности и
через их оценку и сохранение
придать смысл своему суще-
ствованию. Хотя в Восточной
Европе эти тенденции пока не
так ярко проявляются. Объяс-
няется это, может быть, слож-
ностью современного исто-
рического периода, а вместе
с тем и особым восприятием
наследия, памятью об идео-
логической манипуляции им в
советское время и проявлени-
ями этой тенденции в настоя-
щеем в виде национализма,
а также интеллектуальной и
технико-финансовой неспо-
собностью создавать раз-
Фото 22. Исторический центр Праги – витую индустрию наследия,
излюбленное место туристов страхом растраты и профа-
нации культурных ценностей
из-за черезмерно интенсивной коммерциализации продуктов насле-
дия, чего опасаются и специалисты на Западе163.
Нельзя не заметить противоречивых оценок индустрии наследия.
Этот феномен следовало бы считать составной частью массовой инду-
стрии развлечений, возникшей в Западной Европе и Северной Америке
в 70–80-х гг. ХХ в. Причину его появления и популярности пытались объ-
яснять теориями «превращения общества в буржуазное» и «бегства в
прошлое»164.
На самом деле, посещение музеев и мест наследия сегодня все
больше связывается с разнообразной культурной деятельностью (по-
сещением концертов, театров или галерей искусства), которая в более
ранние времена традиционно считалась потреблением роскоши. Од-
David T. Herbert, Preface. Heritage, Tourism and Society.., p. xi.
163
David T. Herbert, Heritage Places, Leisure and Tourism. Heritage, Tourism and Soci-
164
ety… p. 2–18.
нако при росте экономического благосостояния населения появилось

все больше потенциальных потребителей культурной продукции из
широких социальных слоев, что породило уже упомянутую демократи-
зацию культуры вообще и наследия, в частности, и вместе с тем – его
вульгаризацию.
Другая точка зрения, объясняющая этот феномен меняет местами
причину и следствие и рост индустрии наследия считает близорукой
эскапистской ностальгией, вызванной относительным упадком эконо-
мики в 70–80-е гг. XX в. в таких странах, как Великобритания, где она
наиболее ярко проявилась165. Однако в последнее время понятие «на-
следия» во многих странах настолько расширилось, что уже начали его
«использовать для чего угодно, что, так или иначе, правильно или оши-
бочно, можно связать с прошлым».166
Не является ли такая «охрана наследия по избытку» радикальным
переломом, прерывающим генетические связи как с историей, так и с
аутентичными реликтами прошлого, поскольку с коммерческими це-
лями они начинают своевольно переделываться или даже создаваться
по прихотям заказчиков и публики и превращаться в нечто совершенно
иное? Благодаря подобным манипуляциям трансформируется и кол-
лективная память подобно тому, как это происходило в условиях то-
талитарных режимов. Конечно, все это делается совсем в других це-
лях – интенсифицировать массовое потребление, несмотря на смысл и
качество этого потребления.
Вследствие этого инструментализация прошлого сегодня обретает
новые формы и черты. Рынок получает возможность прекрасно ис-
пользовать эмоциональную небезопасность современных людей и по-
стоянно испытываемый ими стресс, предлагая для временного забытья
связанную с прошлым смесь суррогатов неопределенного «золотого
века», ностальгии по «старине», «естественности», «экологичности» и
психологической стабильности.
Эти технологии формирования общественных и потребительских
вкусов часто склонны игнорировать не только историческую правду, но
и важное для интерпретаций наследия этическое измерение, имеющее
прямую связь с непосредственным обучением на жизненном опыте
прошлого. Вместо них пронизанное релятивизмом потребительское
сознание особенно склонно обнаруживать развлекательные элементы
этого не только материально, но морально «стерилизованного» «на-
165
Robert Hewison, The Heritage Industry. Britain in a Climate of Decline. London,
A Methuen Paperback, 1987. Также см. социологичесий анализ этой темы John
Urry, Consuming Places. London, Routledge, 1995.
166
Peter Johnson., Bruce Thomas, Heritage as Business. Heritage, Tourism and Society..,
p. 170.
следия», которые от его консуматора уже не требуют ни ответствен-

ности, ни самостоятельного мышления.
Однако современное «отоваривание» культурного наследия в за-
падных обществах нельзя оценивать однозначно. Как известно, фено-
мен индустрии наследия, распространенный в развитых странах, полу-
чил немало критических оценок. Основными критиками современной
ситуации в охране наследия можно заслуженно считать британских
специалистов Д. Лоуэнталя, К. Уолша, П. Фоулера, Р. Хьюисона, от-
мечающих, что индустрия массового потребления наследия создает
опасность путаницы во времени, неспособности посетителей отличать
правду от вымысла, аутентичное от китча167.
Фото 23. Торговля венецианскими масками

Экономическое переориентирование системы западных стран на
производство и продажу продуктов, связанных с прошлым, некото-
рыми специалистами оценивается как один из симптомов их духовного
упадка и неспособности адекватно ответить на вызванные экономиче-
скими изменениями трансформации. Кроме того, использование исто-
рических ценностей с целью «создать» новое наследие, чаще всего ве-
дет к искажению природы этих ресурсов, вызывает опасность того, что
они могут быть деформированы, обесценены или растрачены. Опыт
западных стран показывает, что, превращение культурных ценностей
в продукты массового потребления действительно вызывает соблазн
их искусственно «состарить» или «омолодить», исказить их историю,
преувеличить привлекательность ресурсов наследия посредством их
воссоздания, чтобы заинтересовать потребителя, привлечь внимания
Kevin Walsh, The Representation of the Past: Museums and Heritage in the post–
167
modern World. London, Routledge, 1992; Peter J. Fowler, The Past in Contemporary
Society. London, Routledge, 1992, Robert Hewison, The Heritage Industry. Britain in
a Climate of Decline. London, Methuen Paperback, 1987.
туристов и др.168 В этом отношении индустрия наследия часто называ-

ется критиками «деструктивной», «недостойной», «паразитирующей»
формой культурной проституции169, которую можно было бы сравнить
с упорным игнорированием в мире все ухудшающейся экологиче-
ской ситуации правительствами развитых стран и крупными предпри-
нимательскими структурами, способными на эти процессы реально
повлиять.
Можно предположить, что именно из-за укоренения этой новой,
«революционной» концепции наследия, настоящее в отличие от воз-
можной его прогрессистской версии, по оценке многих специалистов,
вызывает больше озабоченности, чем оптимизма. Возникает множе-
ство трудно решаемых проблем. Вследствие демократизации насле-
дия возросшая масса охраняемых и подлежащих использованию объ-
ектов увеличивает издержки охраны. Пока современные технологии
консервации не позволяют надежно предотвратить их дальнейший фи-
зический упадок. Тем временем все больше усиливается и опасность
их морального износа, связанная с постоянно увеличивающимся по-
током международного туризма в зачастую хрупкие и повреждаемые
природные местности и локальные культуры.
Сегодня, когда исчезает потребность в «больших исторических нар-
ративах», эффекты коммерцализации наследия склонны создавать об-
раз фрагментарного, вырванного из контекста прошлого анонимных
масс, в котором предыстория или исторические эпохи просто смешаны
с ностальгией, любопытством, страхом или волнением. Не упуская из
виду эти опасности, приходится констатировать, что одной из причин
«бума наследия», по сути, является попытка придать настоящему, утра-
тившему связи с прошлым, больше связности и смысла170.
Как уже упоминалось, такую «симулякрную» охрану наследия не
раз критиковали видные западные теоретики. Так, французский фило-
соф архитектуры Франсуаза Шоэ склонна связывать эти тенденции с
третьей культурной революцией – совершенствованием и массовым
распространением информационных технологий. Она замечает, что
«современное строительство уже оторвано от его естественного куль-
турного контекста» и считает, что «технический фетишизм вместо того,
чтобы помочь выявить реликты прошлого, наоборот, превращает их в
бессмысленные и ненужные. Он стремится использовать все техноло-
гические возможности, чтобы создать прекрасные протезы (замену
ценностям. – Р.Ч.) и дать импульс к появлению новой практики торже-
168
David T. Herbert, Heritage Places, Leisure and Tourism. Heritage, Tourism and
Society.., p. 10.
169
J. E.,Tunbridge G. J. Ashworth, Dissonant Heritage.., p. 1-3.
170
Henri–Pierre Jeudy, Mémoires du social.., p. 45–54.
ствующей современности»171. Следовательно, по словам французского

автора, необходимо понять, почему культурная глобализация является
важнейшей причиной современного культурного кризиса, как она ма-
нипулирует идентичностью людей, создавая реальные угрозы живой
культурной памяти, которую заменяет амнезией, протезированием
культурного окружения и дестабилизацией обществ. Поэтому кри-
тики парадигмы «heritage» предлагают вообще отказаться от понятия
«наследие», в настоящее время совершенно размытого (границы его
продолжающегося развития становятся все более неясными и всеобъ-
емлющими) и обесцениваемого, затасканного («наследие», ставшее
модным, конъюнктурным и особенно популярным сейчас понятием,
применяется, где нужно и ненужно).
Изменение акцентов использования наследия172
Однако далеко не все теоретики охраны наследия рисуют настоя-

щее и будущее такими мрачными красками. Хотя сегодня наследие и
вызывает соблазн трактовать его только как экономический ресурс,
который должен приносить быструю и ощутимую финансовую выгоду,
однако во многих обществах сохраняется и поощряется стремление
и изыскиваются возможности использовать его как психологический
(традиционная окружающая среда поддерживает эмоциональную
стабильность и безопасность граждан), культурный (лучшее знание
прошлого позволяет заботиться об актуальных для настоящего вре-
мени моральных, этических, эстетических ценностях), политический
(конструирование или поддержание коллективной идентичности групп
разных уровней) ресурс. Опираясь на это, мы можем зафиксировать из-
менение понятия ресурса наследия, определяемого историческими и
социокультурными обстоятельствами.
Можно утверждать, что тенденции коммерциализации культурного
наследия имеют столько же достоинств, сколько и очевидных недо-
171
Françoise Choay, Patrimoine et mondialisation http://www.ambafrance-ma.org/cjb/
Textes_en_ligne/CONF/CONF_CHOAY_Pat.pdf (см. 2008 04 12).
172
Подробнее см. J. E. Tunbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage.., p. 34–67.
статков173. Прежде всего индустрия наследия, считающаяся новой мо-

делью культурной продукции, несомненно придает новую ценность
объектам, которые больше не являются перспективными или счита-
ются экономически непригодными174. С ее помощью удается некото-
рые объекты и местности пробудить от «зимней спячки» и, сохраняя,
сделать их коммерчески перспективными. К тому же, это стимулирует
появление новых, негосударственных, источников финансирования
охраны наследия, поскольку само государство физически не способно
этого сделать. Места наследия получают и дополнительное экономи-
ческое значение (создание рабочих мест, прибыль от туризма и пр.).
Кроме того, расширяются возможности подхода к наследию (демо-
кратизация). А также кураторы наследия все более вынуждены учиты-
вать гетерогенные потребности публики и это стимулируют конкурен-
цию наследия на рынке индустрии развлечений. Наконец, благодаря
неформальному обучению информация об объекте наследия усваива-
ется намного легче и остается дольше175.
К существенным недостаткам коммерциализации культурных цен-
ностей, как уже было упомянуто, относится проблема аутентичности,
поскольку объекты наследия «состариваются», воссоздаются или даже
создаются заново (sic!), чтобы заинтересовать и привлечь туристов.
Часто остается неясной и граница между аутентичностью и современ-
ностью, что ведет к созданию нового музея, музея без коллекций176,
центра наследия, где прежняя первичная цель охранять и интерпрети-
ровать объекты заменяется на стремление дать посетителю как можно
больше возбуждающего опыта. Кроме того, с той же целью может
быть искажена или приукрашена и их история. Равным образом жела-
ние угодить вкусу посетителя вызывает усилия по отбору ценностей,
созданию идиллического образа прошлого или («щекоча его ощуще-
173
David T. Herbert. Heritage Places, Leisure and Tourism. Heritage, Tourism and Soci-
ety.., p. 10.
174
Неперспективные объекты наследия – это объекты, вызывающие небольшой
интерес, например, устаревшие технологии, места катастроф, заброшенные
шахты, бедно живущие культуры. Экономически ненужные местности насле-
дия могут определяться даже климатическими условиями (слишком холодно,
слишком жарко, слишком сыро и т.д.), плохой связью или неподходящей ин-
фраструктурой. См. Barbara Kirshenblatt-Gimblett, Destination Culture: Tourism,
Museums and Heritage, Berkeley, University of California Press, 1998, p. 150.
175
Duncan Light. Heritage as Informal Education. Heritage, Tourism and Society.., p. 117–
190.
176
Интересно, что коллекции стали своеобразной обузой для музеев, которые на
содержание ценностей обычно выделяли не меньше 60% своего бюджета. См.
Джордж Макдональд, Музей будущего в „глобальной деревне“. Museum, 1987,
но. 155, с. 92.
ния») стремлению демонстрировать места «наследия насилия», такие

как концлагеря, тюрьмы, места катастроф. Наконец, индустрия насле-
дия может негативно влиять на экологическую ситуацию и нарушить
локальные культуры и их образ жизни: местные жители могут стать
составной частью туристического спектакля. Поскольку туризм часто
требует стандартизации, легко понимаемого и массово используемого
культурного опыта, это может повлиять даже на тривиализацию и де-
градацию местных культур.
Наследие и современный туризм– тесно взаимосвязанные инду-
стрии. Местности наследия становятся туристическими аттракциями
и туризм превращает их в экономически востребованные экспонаты.
Получается, что если местности, здания, объекты или традиции невоз-
можно сохранить в прежнем виде, они «выживают» только становясь
экономически перспективными177.
Одни исследователи воспринимают туристов как своеобразных
современных паломников, убегающих от поверхностного, нестабиль-
ного и потерявшего целенаправленность современного общества и
ищущих воображаемую «аутентичность»178. Другие видят в них людей,
которые, путешествуя, «заряжаются» дополнительными силами, необ-
ходимыми в повседневной жизни. А третьи воспринимают современ-
ных туристов как посттуристов, которые даже не надеются пережить
вечно настоящее179. Как бы там ни было, ясно, что все туристы, какими
не были бы их мотивы, стремятся к опыту, контрастному по отношению
к их повседневности: «турист – это временно бездельничающая лич-
ность, которая, стремясь получить новый опыт, по собственному жела-
нию посещает удаленные от его дома места»180.
Туристы наслаждаются посещаемыми местами, людьми, культу-
рами, различиями в пище, поскольку это создает иллюзию инаково-
сти. Можно сказать, что туризм наследия – это поиски аутентичности,
177
Один из примеров – Программа наследия Пенсильвании (США), направленная
на массовую деиндустриализацию, когда даже 65% индустриальных районов
остаются заброшенными и не используются. При помощи музеефикации за-
брошенным зданиям было придано новое назначение и созданы новые рабочие
места для людей, потерявших работу, которые стали гидами, рассказывающи-
ми и показывающими их прежнюю жизнь. Подробнее см. Barbara Kirshenblatt-
Gimblett, Destination Culture: Tourism, Museums and Heritage.., p. 151.
178
Eeva Jokinen and Soile Veijola, The disoriented Tourist. The Figuration of the Tour-
ist in contemporary cultural Critique, Touring Cultures. Transformations of Travel and
Theory (ed. by C. Rojek and J. Urry). London, Routeldge, 2002, p. 23-51.
179
Urry John, The Tourist Gaze. London, Sage Publications, 1990, p. 11.
180
Valene L. Smith, Introduction. Hosts and Guests: The Antropologhy of Tourism (ed. by
Valene Smith). Philadelphia, University of Pennsylvania, 1989, p. 1.
коммуникаций различных культур и «неиспорченных» цивилизацией

мест181.
Как сегодня усваивалось бы прошлое, не будь индустрии наследия?
Исследователи опасаются, что само представление наследия сегодня
искажено и не всестороннее, поскольку больше всего ориентировано
на визуализацию представляемых посетителям артефактов, включая
здания (как настоящие, так и восстановленные) и реконструируемые
формы жизни прошлого. Такое по сути «артефактное» прошлое игно-
рирует разнообразие социального опыта, например, войны, насилие,
эксплуатацию, голод, болезни.
Усиливающиеся в конце XX в. сомнения по поводу перспектив про-
гресса, социальной и политической устойчивости, растущее осознание
того, что прошлое непохоже на настоящее – все это вызывает сильное
беспокойство из-за направленности и стремительности изменений. А
это в свою очередь стимулирует ностальгию по прошлому, вызывает
идеализацию сельской жизни, социальные движения, антиглобалист-
ские идеологии. Однако будущее охраны наследия не столь пессими-
стично. Благодаря индустрии наследия расширяющийся объем насле-
дия и становящиеся все более разнообразными возможности взаимо-
действия с ним побуждают в более широком масштабе и качественно
интересоваться прошлым. Аутентичные культурные ценности сегодня
видятся и как противовес возникающим под влиянием глобализации
детерриторизации и деконтекстуализации изменениям среды. В кон-
тексте же строительного наследия и планирования рекомендуется
возрождать способности по созданию новых качественных объектов
современной архитектуры, возвращая им местную и национальную
форму.
Поскольку важнейшей целью индустрии наследия является привле-
чение посетителей, чтобы продать продукт потребителям, а надлежа-
щая интерпретация наследия становится едва ли не важнейшим ком-
понентом названного процесса, необходимо уделить внимание этой
актуальной теме.
Jennifer Craik, The Culture of Tourism. Touring cultures: Transformations of Travel

181
and Theory (ed. by C. Rojek, J. Urry). London, Routledge, 1997, p. 114.

III. Проблемы интерпретации
культурного наследия
Феномен интерпретации
Научный интерес может придать значение любому месту. Но чтобы
сохранить статус памятника, старинные вещи, здание или местность
должны быть не только посещаемы, но и сопровождаемы объясняю-
щим их дискурсом, способным приобщиться к уровню признанных со-
обществом ученых того времени, но тем самым и постоянно меняю-
щихся исторических знаний и к социополитической конъюнктуре.
Раньше функция исторического дискурса по отношению к памятни-
кам чаще всего состояла в следующем: 1) оценка исторических заслуг
нации, 2) символическое переосмысление исчезновения традицион-
ного общества и установления индустриального. В этих случаях памят-
ники должны были иллюстрировать большие коллективные рассказы.
Исторический рассказ примерно с начала XIX в. скорее всего был ну-
жен для понимания того, как возникало национальное сообщество, а
с течением времени, когда в большой исторический нарратив вклю-
чаются новые персонажи, такие как крестьяне, рабочие и др., стало
важным, чтобы и материальные свидетели их деятельности заслужили
статус «памятников».
Но если наследие сегодня является продуктом для потребления, а
не скопищем реликтов прошлого или памятных событий, в таком слу-
чае оно сознательно создается с целью реализации определенных со-
временных политических и экономических задач. Поэтому процесс его
создания и предъявления потребителю требует стратегического вме-
шательства для того чтобы предупредить потенциальные конфликты и
смысловые диссонансы. В таком случае управление наследием может
стать даже очень значимым, особенно при формировании и подаче
академически точных и надлежащим образом ангажированных интер-
претаций мест наследия.
Интерпретация является и очень старым феноменом (рассказы,
передающие из поколения в поколение знания, верования, ценности,
мировоззрение, взгляд на природное и жизненное окружение), и в
то же время совершенно новым, связанным с появлением индустрии
наследия, а сегодня – располагающим и широчайшими технологиче-
скими возможностями. Ее проще всего определить как «искусство
объяснить значение места посетителям, подчеркивая потребность его

сохранения»1.
Современная наука о наследии, переняв принципы демократии,
декларирует важность открытого общества, диалога, деятельности,
озабоченной сохранением природы и культуры. Новая концепция по-
нимания и упорядочения наследия может распространяться только в
сознательном, образованном и зрелом демократическом обществе.
Однако как достичь этой цели? «Через интерпретацию понять, через
понимание оценить, через оценку сохранить», – так отвечал в 1957 г.
один из пророков «эпистемологического поворота» восприятия куль-
турных ценностей, американец Фриман Тилден2.
На самом деле ресурсы наследия, используемые сознательно, от-
ветственно, рационально и творчески, необязательно должны быть
необратимо опустошены или вульгаризируемы, как опасаются критики
индустрии наследия, но как раз они, возможно, могут быть сохраненны
и нести дополнительную не только экономическую, но и моральную
пользу. Поэтому уже в середине XX в. интерес к особенностям и эффек-
тивности интерпретации наследия стал более систематичным.
В 1957 г. Ф. Тилден обосновал шесть существенных принципов ин-
терпретации, которые до сих пор широко применяются:
1) любая интерпретация того, что показывается или рассказывается,
не связывающая это с личностью или опытом посетителя / зрителя, бу-
дет непродуктивна;
2) информация сама по себе еще не является интерпретацией. Ин-
терпретация является обнаружением чего-то неожиданного на основе
информации. Хотя для интерпретации обязательна информация, по
сути, это две разные вещи;
3) интерпретация – это искусство, объединяющее много его обла-
стей независимо от того, является ли первичный материал научным,
историческим или архитектурным;
4) основная цель интерпретации – не обучение, а провоцирование
посетителя;
5) интерпретация была бы должна стремиться представлять не ча-
стичный, а целостный образ прошлого;

1
Don Aldridge, How the Ship of Interpretation was Blown off Course in the Tempest:
Some Philosophical Thoughts. Heritage Interpretation (ed. by D. Uzzell). London,
Belhaven Press, 1989, vol. 1, p. 64.
2
Цитируется по изданию 1977 года: Freeman Tilden, Interpreting our Heritage.
University of North Carolina Press, 1977, p. 38.
Iii. Проблемы Интерпретации Культурного Наследия 185
6) интерпретация, предназначенная для детей, должна быть не ее

адаптированным вариантом, представляемым взрослым, а опираться
совсем на другой подход3.
Интерпретации наследия достойны большого внимания, поскольку
именно с их помощью ресурсы наследия превращаются в продукты.
Точнее говоря, продуктом наследия становится не сам ресурс, а
именно его интерпретация4.
Процесс интерпретации включает отбор ресурсов из сырьевого ма-
териала и соответствующую их «упаковку». Окончательный продукт –
«наследие» – уже совсем не то, что сохраненный исторический реликт.
Его значение и ценность в большой степени зависят от настоящего или
будущего интереса потребителей. Причем разнообразные продукты,
ориентированные на различные рынки, могут быть сформированы из
одного набора сырья, но опираться на различные интерпретации.
Из этой схемы видно, что особенно важна взаимосвязь создателя-
адресанта интерпретации и его реципиента-адресата. Если раньше по-
лагали, что посетитель местности, скорее, пассивно воспринимает и
осознает предоставляемую ему информацию, то после множества про-
веденных эмпирических исследований выяснилось, что это было явной
ошибкой5, и поэтому в гораздо большей степени стали учитывать ожи-
дания и потребности посетителей.
При повышении эффективности и привлекательности интерпрета-
ций часто приходят на помощь принципы неформального обучения6.
Его противоположность – формальное обучение7 практиковалось с
древнейших времен. Для него свойственна передача специализирован-
ных, стандартизированных и официально санкционированных знаний,
происходящая в замкнутом пространстве – в школьном классе, универ-
ситетской аудитории. Формальное обучение чаще всего проводится
по заранее установленной программе, через один коммуникативный
канал (учителя, преподователя), отличается объективностью, после-
довательностью, определенностью, однако поскольку оно использует
привычные негибкие способы и средства передачи знаний, труднее ус-
ваивается и меньше сохраняется в памяти.
3
Freeman Tilden, Interpreting our Heritage. University of North Carolina Press, 1994,
p. 9.
4
5
Gianna Moscardo, Mindful visitors: heritage and tourism. Cultural Heritage. Critical
Concepts in Media and Cultural Studies (ed. by L. Smith), London, Routledge, 2007,
vol. 3, p. 337–363.
6
Duncan Light, Heritage as informal Education. Heritage, Tourisme and Society..,
p. 117–145.

7
Richard C. Prentice, Heritage as formal Education. Heritage, Tourisme and Society..,
p. 146–169.
Процесс интерпретации
Сегодня традиционное понятие – «слепой в школу, глухой – в

музей»8 – меняется. В местах наследия или в музейных презентациях
стараются воздействовать как можно больше на чувства и опыт посе-
тителей, используя язык, слух, письмо, моделирование, пение, игру,
танец9. Это связано со стремлением стимулировать любознательность,
творческие начала и критическое отношение к реальности прошлого у
посетителей, особенно у детей.
Неформальное обучение часто используется в свободное время в
неформальной обстановке. Оно является добровольным и осознан-
8
Имеется в виду то, что в школе больше надо слушать, что говорит учитель, а в
музее – смотреть на экспонаты, так что здесь используются только два, хотя
и основные, чувства из пяти. Подробнее см. Michel Allard, Le musée, agent de
changement en éducation. Les musées en movement.., p. 125.
9
Gaynor Kavanagh, History Curatorship. London, Leichester University Press, 1990,
p. 140–165.
ным, посетитель здесь намного более мотивирован, его когнитивные

и эмоциональные способности гораздо сильнее включаются в процесс
познания, и это дает больший эффект запоминания и понимания. По-
сетитель имеет возможность активно реагировать на место или объект
наследия, а не только пассивно выслушивать информацию, даваемую
гидом или учителем, как происходит при формальном обучении.
Фото 24. Гончары на «Днях живой археологии» в археологической местности

всемирного наследия ЮНЕСКО Кернаве, Литва. 2009.07.06
Итак, чтобы качественно информировать потребителя и увеличить

его знания и навыки, неформальное обучение должно активно вклю-
чать в процесс познания интеллектуальные и физические возможности
человека. Однако это не означает, что эдукативный опыт не может быть
интересным и занимательным. Опираясь на принципы неформального
обучения, потребитель усваивает демонстрируемые ему действия,
не только в качестве наблюдателя, но и активного участника. Так по-
явился термин edutainment (от английских слов education – обучение и
entertainment – развлечение), содержательно объединяющий эти две
сферы10.
Как мы уже знаем, не только управление культурными ценностями,
но и их интерпретация опираются на отбор. Продуктом наследия ста-
новится как специфический опыт, например, посещение выставки в
музее, так и (на более глубоком уровне) осознанная благодаря этому
опыту идея или пережитое чувство, которым может стать фантазия,
ностальгия, удовольствие, национальная гордость. Иначе говоря, по-
Duncan Light, Heritage as Informal Education. Heritage, Tourism and Society.., p. 131.
10
сетитель места наследия на самом деле «покупает» вербальное или

невербальное сообщение(-я), которое воплощается и выражается в
рассказе, связанном с конкретным местом.
Содержание и формы этих сообщений зависят от целенаправлен-
ного отбора ресурсов наследия, их превращения в продукты потре-
бления и особенно процесса «упаковки», который инициируют интер-
претаторы наследия, ведомые осознанными или неосознанными уста-
новками, идеями и ценностями. Например, «гипотеза доминирующей
идеологии» утверждает, что руководящая элита обычно стремится
утвердить свою власть через контролируемых ею специалистов по ох-
ране наследия, выбирая для презентаций наследия прогрессистское
видение исторического развития11.
Для конструирования сообщений изовсех возможных тем интер-
претаторы должны выбрать только одну или несколько. Это значит, что
другие потенциальные темы будут обойдены и неиспользованы. Есть
различные стратегии интерпретации продукта наследия. Основные из
них охватывают выбор между генерализацией или партикуляцией, го-
могенной или гетерогенной подачей продукта12. Конечно, было бы иде-
ально, если бы каждый посетитель получал желаемую информацию (до
самой академически сложной) или не получал никакой, если не желает,
а просто хочет отдохнуть или развлечься.
Большинство стратегий индустрии наследия выбирает генерализа-
цию. Логика туризма требует редуцировать богатое и разнообразное
прошлое в сеть легко понимаемых характеристик, чтобы продукт на-
следия был легко доступным, посетителю, не имеющему специальных
знаний и навыков, в пределах его опыта исторического познания и по-
требностей. Гомогенные продукты наследия могут быть легко воспри-
няты и усвоены посетителями, а конфликт возможных интерпретаций
или различных аспектов продукта минимализирован. Например, наци-
ональная или локальная идентичность может опираться на стереотип-
ные свойства, символы, репрезентативные личности и вспомогатель-
ные мифологии. Такой гомогенный продукт может быть сознательно
ориентирован на зарубежных туристов.
Однако при развитии туризма наследия было установлено, что го-
могенные продукты больше не удовлетворяют потребностей разноо-
бразной публики и сами создают дисгармонию. Поэтому началось по-
ощрение создания альтернативных гетерогенных продуктов наследия
и формирование новых рынков для них. Но стремление подчеркнуть
специфичность продукта наследия, который характеризуется страте-

11
N. Abercombie, S. Hill, B. S Turner., The Dominant Ideology Thesis. London, Allen &
Unwin, 1982.
12
G. J. Ashworth, From History.., p. 25–26.
гией партикуляризации, вызывает конкуренцию национальных, реги-

ональных или локальных идентичностей и конкретных политических
интересов, например, децентрализацию или даже региональный сепа-
ратизм13. Но в современном производстве наследия это, скорее, «по-
бочные» эффекты интерпретации. По сути, оно больше ориентировано
на приезжающих туристов, которые в свою очередь, влияют на него
(обратная связь). Кроме того, интерпретаторы должны учитывать тот
факт, что полученное сообщение может быть воспринято иначе, чем
хотел отправитель: ошибочно истолковано или искажено. Кстати в
некоторых случаях, особенно в местах наследия насилия, это может
иметь немалое значение.
Любые ли места и объекты наследия доступны интерпретации? Если
в традиционном «дисциплинарном» музее интерпретации уделялось
сравнительно немного внимания, то теперь она становится особенно
значимой. Но и сегодня интерпретация не всегда доступна, например,
ее мало или недостаточно использует управление архитектурным, ар-
хеологическим или урбанистическим наследием, поскольку, здания
часто охраняются из-за их внутренней ценности и нередко бывают за-
крыты для публики. Другой крайностью является тематический парк,
неизменно использующий интерпретацию. Необходимо упомянуть,
что она не всегда и желаема, если посетители больше жаждут увеселе-
ний, а не обучения и морализаторства14. Следует отметить и противо-
положную проблему – появляющаяся с помощью интерпретации воз-
можность индоктринации или пропаганды15.
Чаще всего применяются два основных метода интерпретации:
1) так называемая живая интерпретация (от гида до костюмированных
инсценировок исторических событий) и 2) технологическая (компью-
теры, карты, информационные листки). В процессе современной ин-
терпретации очень важны технологические достижения. Современные
технологии позволяют изменить традиционное понимание материаль-
ного и аутентичного объекта, используя виртуальные-нематериальные
объекты и манипуляцию ими (интерактивность). Но, по утверждениям
специалистов, несмотря на неограниченные возможности, создавае-
мые технологиями, все-таки наиболее эффективной до сих пор оста-
ется живая интерпретация.
Для ее передачи выбираются разные средства, например, гид мо-
жет быть одет в костюм минувшей эпохи и выбрать способ действия
13
J. E. Tunbridge, G. J. Asworth, Dissonant Heritage.., p. 21–22.
14
15
О том, как водящий туристов гид представляет властный авторитет, подробнее
см.: Catherine Bertho-Lavenir. Suivre le guide? La confusion des monuments.., p. 151–
163.
как современный интерпретатор или как представитель той эпохи,

иногда даже исполняя роль конкретного исторического деятеля. В слу-
чаях инсценировки интерпретаторы не должны рассказывать заранее
одобренную историю, а просто заниматься определенной рутинной
деятельностью, но могут отвечать на вопросы посетителей, тем самым
побуждая их включиться в действие.
В свою очередь роль посетителя в интерпретациях колеблется от
пассивного восприемника информации до активного участника собы-
тия. Спрашивается: если сейчас интерпретация становится основным
объектом интереса публики, то означает ли это, что аутентичные вещи
уже не нужны? Сегодня некоторые музеи кидаются в эту крайность и
больше заботятся о внедрении аудиовизуальных средств, чем о сборе
артефактов. Это значит, что аутентичные ценности наследия могут
быть использованы для других целей, на других рынках или могут быть
даже отвергнуты.
Несомненно, виртуальные объекты или копии нужны в тех случаях,
когда аутентичный окончательно потерян или разрушается, или по дру-
гим причинам становится недоступным туристу. Например, когда из-за
наплыва туристов начала разрушаться наскальная живопись каменного
века в пещерах Ласко во Франции, было решено создать и открыть для
посетителей их точную копию, а оригинал сделать доступным только
для специалистов.
Какое значение имеют исторические знания, имеющиеся у интер-
претаторов при создании и передаче интерпретаций наследия потре-
бителям? Само прошлое per se является эмоционально нейтральным.
Оно ни «волнующее», ни «скучное», ни «хорошее», ни «плохое», ни
«ценное», ни «неценное». Прошлое существенно отличается от про-
дукта наследия, которому атрибут нормативности придает не то, что
произошло в прошлом или дошло до наших дней, а мы сами или, точ-
нее, наша не совсем рациональная способность реагировать на то, с
чем из прошлого мы эмоционально себя отождествляем16.
Эти различные интерпретационные подходы обычно и отличают
профессионального историка, которому важнее объяснить развитие
исторического процесса, чем актуализировать его ценности, от интер-
претатора мест наследия. Водораздел между ними виден и в другом.
Академически корректные интерпретации конкретных объектов, мест-
ностей или событий, предлагаемые историками, могут даже мешать
интерпретаторам наследия из-за их инфляционного или, наоборот, из-
быточного характера. В первом случае историки имеют слишком мало
Peter Fowler, Heritage: A Post-Modernist Perspective. Heritage Interpretation..,

16
p. 60.
источников, чтобы уверенно дать исчерпывающий образ фрагмента

прошлого. Во втором же, наоборот, у них источников слишком много
(это больше относится интерпретации истории нового и особенно но-
вейшего времени), кроме того, они владеют множеством вариантов
интерпретации, которые из-за сложности образа не могут быть све-
дены до одного осмысленного сообщения, способного удовлетворить
потребности посетителя и стремления интерпретаторов. По словам Д.
Лоуэнталя, «никакой исторический рассказ не может охватить тоталь-
ности всех событий прошлого, поскольку их содержание потенциально
бесконечно. Даже наиболее детализированный исторический нарра-
тив охватывает только деталь целого событий прошлого. Необрати-
мость событий прошлого перекрывает путь их реконструкции»17.
Кроме того, в отличие от реликтов, история всегда имеет дело с
интерпретацией прошедших событий, переданной кем-либо другим,
поскольку источники отражают не «чистое» прошлое, а такое, какое
видели свидетели минувших событий. Из-за неспособности историков
прикоснуться к исторической действительности всегда приходится
говорить не о точности исторических интерпретаций, но скорее об их
меньшей или большей достоверности. Однако стремление к точности
должно сохраниться. По словам специалистов, хорошая интерпрета-
ция должна начинаться примерно так: «это новейшая теория о…» или
«думаю, есть несколько способов рассказать эту историю…».18
Какими бы не были интерпретации, они неизбежно вызывают эти-
ческие проблемы. Наследие всегда существует в настоящем, поэтому
они тоже связаны с настоящим19. Например, мы можем воссоздать
эпизод прошлого, но рискуем столкнуться с ценностями или нормами
того времени, которые могут быть противоположны современным,
например, расизм, сексизм, религиозная или национальная нетерпи-
мость. Поэтому в интерпретациях прошлое часто сознательно или не-
осознанно «очищается» от нежелательных эффектов: в инсценировках
битв никто не погибает, женщины участвуют на равных правах, испол-
няя даже исторически мужские роли, дети, посещающие школу XIX в.
не рискуют получить наказание розгами… Отсюда возникает вопрос:
какое прошлое является правильным и настоящим – «как на самом
деле было» – или конвенциональное и сконструированное, учитыва-
ющее ожидания посетителей и требования современной «политкор-
ректности»? Очевидно, интерпретации неизбежно взывают вопросы
«правды», «чувства историчности» и в процессе обущения очень важ-
ную проблему эмпатии. Теоретикам историографии, коммуникации и
17
David Lowenthal, The Past is a Foreign Country.., 1985, p. 214–217.
18
19
психологии здесь есть чем заняться, особенно при решении вопросов

преодоления социальных, этнических или половых стереотипов.
Если «основной целью интерпретации является не информация, а
провокация»20, то рассказ воздействует на чувства посетителей, а они
являются ключом к познанию прошлого. Кроме того, важно оставить
посетителю «место» и для фантазии, а не пытаться создать совершенно
развернутый образ фрагмента прошлого21. Здесь тоже могут пересе-
каться установки профессионального историка и интерпретатора на-
следия. Несмотря на эти различия, историк может быть полезен при
создании интерпретации наследия не только как пассивный поставщик
некоторого сырья для интерпретаций – историографических произве-
дений, но и как активный адресант интерпретаций. Историческая наука
совсем не для целей «внутреннего потребления» уже давно использует
методы исторической дидактики, активно совершенствуя и применяя
на практике профессиональные средства передачи исторических зна-
ний непрофессионалам.
С какими же проблемами сталкиваются интерпретаторы специфи-
ческих мест и объектов? Проанализируем несколько из них.
Проблемы охраны
и интерпретации археологического наследия
«Археология как культурная практика –
это всегда политика, всегда мораль»22
Как достоверно показал британский археолог Д. Лоуэнталь, опира-

ясь на западное понятие, прошлое понимается как что-то существенно
отличное от настоящего или, пользуясь его известной метафорой, яв-
ляется словно труднодоступной «зарубежной страной». Однако это
«что-то» все-таки надеются узнать и понять благодаря системным и
беспристрастным научным исследованиям. Но, по его словам, запад-
ные люди, к сожалению, так и не смогли надлежащим образом решить
другую проблему, связанную с практической охраной материаль-
ных реликтов прошлого – т.е., неизбежной необходимости выбирать
между материей хранимого артефакта или аутентичностью его формы,
субстанции23. Как уже отмечалось, западная охрана наследия больше
склонна сохранять аутентичность материи артефактов – консерватив-
20
Freeman Tilden, Interpreting our Heritage.., p. 9.
21
Bruce Craig, Interpreting the Historic Scene: The Power of Imagination in Creating
a Sense of Historic Place. Heritage Interpretation .., p. 107–112.
22
M. Shanks, C. Tilley, Social Theory and Archaeology. Oxford, Polity Press, 1987, p. 212.
23
David Lowenthal, The Past is a Foreign Country.., p. 384.
ными и реставрационными средствами пытаться остановить процесс

их старения и распада. Однако, по словам археолога, то, что мы счи-
таем таким образом «сохраненным», неизбежно будет так или иначе
изменено или переработано. Исходя из этого он приходит к довольно
шокирующему выводу, что такая стратегия охраны ведет к созданию
иллюзии аутентичности, что становится большим препятствием на пути
познавания прошлого. Однако даже и поддерживая эту радикальную
позицию, приходится констатировать, что именно археологические
реликты «менее обманчивы» и в определенном смысле действительно
позволяют нам ощутимо почувствовать далекое прошлое.
Видимо, и по этой причине археология с момента ее появления от-
личалась особой привлекательностью. В массовой западной культуре
она воспринималась не только (и не столько) как наука и чуть ли ни
единственная дисциплина, способная объективно проникнуть в тайны
происхождения человека и цивилизации, но, скорее, как смелые и ча-
сто опасные приключения в поисках сказочных кладов в далеких стра-
нах. Археологи часто изображались (и изображаются) бесстрашными
авантюристами, немногим отличающимися от их предшественников –
разорителей кладбищ. Так же, как несколько ранее этнология, архе-
ология в XIX в. даже считалась одной из форм романтического эска-
пизма, воплощающая бегство от сложностей настоящего в славное
прошлое, от серой повседневности – в экзотику. Кроме того, обе эти
дисциплины объединяли и разнообразие образа жизни человеческих
сообществ и поиск их различий – как во времени (археология), так и в
пространстве (этнология)24. А в процессе создания национальных госу-
дарств в ХIХ в. археология получает еще одну функцию: иллюстриро-
вать историческую долговечность конкретной нации и ее культурные
достижения.
Специалисты раньше или позже сталкиваются с проблемой поля ар-
хеологических познаний, которое является и незаконченным (всегда
будут обнаруживаться новые материальные реликты прошлого), и од-
новременно конвенциальным (никогда не удастся окончательно уста-
новить, что на самом деле они значат)25. По-этому, с одной стороны,
все увеличивающаяся масса первичных археологических данных и, с
другой – интеллектуальный либерализм стали основными причинами
кризиса, возникшего в археологической науке в 70-е гг. XX в.26. Уста-
новка ориентироваться на собирание и описание археологических дан-
24
Alain Schnapp, L‘archéologie. Faire de l’histoire (sous la dir. de Jacques Le Goff et
Pierre Nora). Paris, Gallimard, 1974, vol. II, p. 3.
25
Ibid., p. 4.
26
K. C. Chang, Rethinking Archaeology. New York, 1967; D. L. Klarke, Analytical Archae-
ology. London, 1968; J. Deetz, Invitation to Archaeology. New York, 1967.
ных (пережиток антикваризма), бытовавшая до тех пор, наконец стала

сменяться пониманием, что без более глубокого и широкого анализа и
интерпретации археологический материал остается малоинформатив-
ным и эвристически малоценным.
В новых условиях археологии уже недостаточно было чувствовать
себя в безопасности и изоляции в своем «садике материальной куль-
туры», недоступном представителям других социальных и гуманитар-
ных наук. Возникло осознание того, что для объяснения собранных
данных необходимы прямые связи с другими науками и активная и
творческая адаптация их методов и теорий27. В ответ на кризис старой
теории родилась «новая археология», нацеленная на отказ от коллек-
ционирования и описания случайных изолированных вещей во имя хо-
рошо организованных комплексных исследований, опирающихся на
теоретические обобщения трех уровней28.
«Новые» археологи, такие как Дэвид Кларк или Льюис Бинфорд,
дали понять, что познание прогрессирует не благодаря собиранию
данных, а является следствием теоретического развития. Поэтому
понятно, что вырванный из контекста город, памятник или отдельная
вещь – лишь фрагментарный осколок культуры. Это потребовало от ар-
хеологов начать особенно акцентировать значение социокультурного
контекста. Так, Я. Ходдер утверждает, что: «интерес к изделиям без их
контекстной информации является антиквариатом, который можно
найти в некоторых сферах истории искусства или на рынке искусства.
Раскопки предметов, вырыванных из контекста <…>, являются их анти-
тезой, в противоположность которой формируется идентичность архе-
ологии. Таким образом, подтверждение важности контекста означает
и подтверждение важности самой археологии»29. В этом отношении
«новая археология» в отличие от традиционной дескриптивной уже
не удовлетворяется исследованием отдельных объектов, а пытается
связать материальные и нематериальные элементы той же культуры30.
Наконец, все возраставший интерес специалистов к проблемам интер-
претации археологического материала позволил воспринимать архе-
ологию как солидный источник критического мышления, неизбежно
требующий междисциплинарного сотрудничества.
Но на этом направлении содержится и немало подводных камней.
Так, одним из ярчайших критических процессов XX в. была диверсифи-
27
Alain Schnapp, L‘archéologie. Faire de l’histoire.., p. 5–22.
28
Bruce G. Trigger, A History of Archaeological Thought. Cambridge University Press,
1989, p. 19–25.
29
Ian Hodder, Praeities skaitymas. Vilnius, Vaga, 2000, p. 152.
30
New Perspectives in Archaeology (ed. by S. R. Binford and L. R. Binford). Chicago,
1968, p. 1.
кация познания. Это позволило не только появиться в 1959 г. извест-

ному произведению К.П. Сноу о двух, не понимающих друг друга куль-
турах – естественной и гуманитарной31, но и спровоцировать опасность
междисциплинарного непонимания.
Не случайно именно археология стала одной из важнейших точек
пересечения этих различных теоретических и методологических под-
ходов, отразивших неоднородный ее характер. Археологические ис-
точники (форма) – материальные, а выводы (содержание) – гуманитар-
ные, поэтому ей приходится применять инструментарий как естествен-
ных, так и социальных и гуманитарных наук. Это хорошо иллюстрируют
новые тенденции в археологии, которые особенно четко проявляются
в процессуальном и постпроцессуальном направлениях.
Представители этих двух в настоящее время значительнейших па-
радигм иногда оказываются по разные стороны баррикады, обвиняя
друг друга, с одной стороны, «в чрезмерном эмпиризме и сциентизме»,
а с другой – в «идеологической ангажированности и субъективизме».
Кроме того, с 80-х гг. XX в. наметилось разделение археологической
практики и теории, выразившееся сначала в неомарксизме и структу-
рализме, позднее – в постструктурализме и, наконец, в феминизме. Как
известно, все эти интеллектуальные течения имели большое влияние
на постпроцессуализм. В результате, в некоторых направлениях совре-
менной археологии выявился резкий перегиб в сторону чистой теории.
Короче говоря, начиная с 70-х гг. XX в. археология стала источником
познания в двух смыслах. Во-первых, археологические данные стали
интерпретироваться как источник для проверки более общих положе-
ний или гипотез о прошлом. Во-вторых, возникло понимание, что в этой
области уже невозможно ограничиться задачами только «чистой» на-
уки. Поэтому, особенно при возросшей потребности в «спасательной»
археологии, стали намного шире, чем до тех пор, трактоваться архео-
логические находки: как культурные ресурсы, которые нужно охранять
и поддерживать.
Кстати, этот взгляд получил массовое распространение довольно
рано, – сразу после Второй мировой войны, когда управление архе-
ологическим наследием начали считать составным элементом соци-
ального и экономического планирования32. Большое влияние здесь
оказали не только массовые послевоенные реконструкции, но и эко-
номический рост 60-70 гг. XX в., приведший к очевидным трансформа-
циям природного и культурного ландшафтов. В ответ на это в 80-е гг.,
C. P. Snow, The Two Cultures. Cambridge University Press, 1993.
31
Henry Cleere, Introduction: the Rationale of Archaeological Heritage Management.

32
Archaeological Heritage Management in the Modern World. London, Routledge,

2000, p. 2.
как известно, развернулось экологическое движение. Все упомянутые

факторы ускорили формирование нового законодательства в области
охраны археологического наследия. Но тогда как на уровне археологи-
ческой теории, так и на уровне практического применения понятие «ре-
сурса», по словам Я. Ходерра, больше указывало на утилитарное виде-
ние прошлого как пассивного материала, противоположное активным
и творческим методам его использования, которые стали применяться
с 80-х гг. XX в.33. Эти методы основывались и развивались на восприятии
некоторых идей из антропологии, этноархеологии и эксперименталь-
ной археологии.
В последние годы ХХ в., с появлением компьютеров и Интернета,
внимание к археологии еще больше усилилось. Впервые для обра-
ботки археологических материалов компьютер применили в начале
70-х гг., что позволило использовать четко стандартизированное ко-
дирование и типологизированные системы34. Благодаря этим техно-
логическим новинкам стало возможным осуществлять такие между-
народные проекты, как RAMSES (Remote Archaeological Mobile Support
Enhanced System), PAST (exPeriencing Archaeology across Space and Time),
виртуальные реконструкции различных объектов археологического
наследия35 и др.
Кроме того, глобализационные процессы вызвали потребность вос/
создавать и/или поддерживать исторические и культурные идентично-
сти, что, как мы увидим, имело большое значение для изменений обще-
ственного статуса археологии. Обострившаяся критическая спорность
самих предпосылок научного познания и асознания его социальных
условий привели не только к постановке вопроса «На основании чего
интерпретируется прошлое?», но и «Во имя чего это делается?». Фор-
мировалось понимание того, что все науки, исследующие прошлое,
должны не забывать и свою социальную роль, т.е. сделать прошлое все
более доступным всем социальным группам. Согласно этим взглядам,
роль археологии на проблемы охраны и использования культурного на-
следия достойна самого широкого обсуждения.
Однако не каждое важное для науки место в то же время является
и местом живой памяти – именно таково большинство мест археоло-
гических находок. По словам К. Помиана, археологические места и
33
Ian Hodder, Changing Configurations: the Relationships between Theory and Prac-
tice. Archaeological Resource Management in the UK. An Introduction (ed. by M. Hunt-
er). London, Sutton Publishing, 1997, p. 13.
34
F. R. Hodson, P. Sneath and J. Doran, Some Experiments in the Numerical Analysis of
Archaeological Data, Biometria, 1966, No. 53, p. 311–324.
35
Marion Blockley, The social Context for Archaeological Reconstructions in England,
Germany and Scandinavia. Archaeologia Polona, 2000, vol. 38, p. 56.
коллекции начинают свое существование во времени с утилитарной

ценности, позднее, потеряв ее, становятся отходами («руинами» или
«останками»), пока наконец, после их открытия заново, не получают
значимый научный статус. Так, только становясь функционально беспо-
лезными, они оказываются в ранге семиофоров (носителей смысла)36.
Сегодня считается, что укоренение национализма на политической
арене Европы оказало действительно определяющее влияние на фор-
мирование археологии как самостоятельной дисциплины, отличаю-
щейся не только академической, но и институциональной автономно-
стью. Можно даже смело утверждать, что без идеологии национализма
археология как исследование прошлого могла никогда не достичь но-
вого уровня, оставаясь только увлечением или хобби отдельных лиц37.
Кроме того, тесная связь национализма и археологии считается общим
явлением для всех стран Европы за последние 200 лет.
Именно в XIX в. изолированные и не имеющие большого веса в об-
ществе группы интеллектуалов – любителей истории - смогли получить
больший социальный статус, и идеология национализма распространи-
лась в массах, а культурные деятели стали их вождями. Две фазы раз-
вития национализма, отмеченные М. Хрохом38, прослеживаются и в ар-
хеологии. В первой фазе только немногочисленные индивиды интере-
совались материальными реликтами прошлого, для описания которых
националистская риторика еще не была значима (эпоха Просвещения).
Кажется, что странами, первыми вошедшими во вторую фазу, были
Швеция, где первые регламентирующие сферу национального насле-
дия законы появились еще в середине XVII в.39, и Дания. В начале XIX в.
интеллектуалы этих стран использовали археологические данные как
основу для национальной идеологии40. Третьей фазой была институци-
онализация дисциплины, усилившаяся во второй половине XIX в. (меж-
дународные конгрессы археологов). В то время этничность и язык уже
стали основными предпосылками создания нации. Тогдашний эсенци-
алистский национализм оказал большое влияние на формирование ар-
хеологии порабощенных народов и на начальную институализацию ее
36
Krysztof Pomian, Musée archéologique: art, nature, histoire. Le Débat, 1981, Nr. 12,
p. 57–68.
37
Margarita Diaz–Andreu, Timothy Champion, An Introduction. Nationalism and Ar-
chaeology in Europe (ed. by M. Diaz–Andreu and T. Champion). London, Westview
Press, 1996, p. 3.
38
Miroslaw Hroch, Social Preconditions of National Revival in Europe. Cambridge Uni-
versity Press, 1985.
39
Kristian Kristiansen, Perspectives on the archaeological Heritage: History and Future.
Archaeological Heritage Management in the Modern World (ed. by Henry Cleere), Lon-
don, Routledge, 2000, p. 25.
40
Margarita Diaz–Andreu, Timothy Champion, An Introduction.., p. 4.
под видом различных содружеств. Как известно, XIX в. был и временем

создания национальных музеев.
С точки зрения теоретиков связи национализма и археологии, о ко-
торых шла речь выше, могут исследоваться в четырех основных аспек-
тах: 1) роль археологии в формировании национальной идентичности;
2) связь между созданием национального государства и институализа-
цией археологии (возможная связь – законодательство в области ох-
раны памятников); 3) популярные, массовые представления об архео-
логии, создаваемые чаще всего с помощью медиа-музеев, популярной
литературы или различных форм искусства; 4) значение археологии
для усиления лингвистических или этнических элементов конструиро-
вания национальной идентичности (особенно для идентификации ар-
хеологических культур с конкретными этническими или лингвистиче-
скими группами).
В этом отношении также было бы интересно провести исследова-
ние связи различных национальных меньшинств и археологии41. Кроме
того, политологически можно различать два возможных националисти-
чески ангажированных варианта археологии: 1) положение археологии
в нации-государстве; 2) политическое значение, придаваемое археоло-
гии порабощенными нациями, – может быть, даже сильнее и осознан-
нее.
Выявляется определенная связь археологии и мифологических рас-
сказов, характерных для националистического нарратива. Так, теоре-
тик национализма А. Смит выделяет основные типы национальных ми-
фов: происхождения, предков, золотого века, упадка и возрождения42.
Cоциальная практика многих стран показала, что археологические
данные и памятники могут быть успешно использованы в актуализации
мифов и обосновании их «реальности». Особенно они подходят для
документирования мифов о «происхождении», в отношении времени –
приблизительно, однако в отношении пространства – довольно точно.
Археология может способствовать и распространению мифа о
«золотом веке»43. Некоторые нации переживали времена военной
и политической мощи или большого территориального господства,
другие – периоды расцвета технологий и искусств, третьи – идиллию
сельского благополучия. Эти образы прошлого археология может под-
держивать определенными доказательствами, например такими, кото-
рые помогли М. Гимбутене сформулировать теорию матриархального
общества – «золотого века» Европы до появления индоевропейцев44,
41
Ibid., p. 5–6.
42
Anthony D. Smith, The Ethnic Origins of Nations. Oxford, 1989.
43
Margarita Diaz–Andreu, Timothy Champion, An Introduction…, p. 21.
44
Marija Gimbutas, The Civilization of the Goddess. The World of Old Europe. San Fran-
позднее использованную представителями неоязыческого и фемини-

стического движений.
Уже упоминалось, что, только став политически значимой, архео-
логия была институцилизирована. Археологические знания и символы
опускались из сфер высокой культуры вниз, происходила ее демокра-
тизация. В результате прошлое могло стать звеном социальной ком-
муникации, которая не могла оставаться только научно объективной и
нейтральной, а как раз переплелась с эмоциями, что ей придавало силу
и одновременно делало опасной.
Известно, что археология оказала большое влияние на возникно-
вение немецкого национализма. Уже около 1880 г. немцев стали ото-
ждествлять с «чистыми» индоевропейцами. Археологи-любители Люд-
виг Уилсер и Уилл Пастор были предтечами этого направления, однако
оно стало доминирующим только благодаря Густафу Коссинне, кото-
рый сочетал свои археологические исследования с верой в превосход-
ство немецкой расы. Археология начала XX в. и национал-социалисти-
ческого периода уже служила идеологическим обоснованием немец-
кой экспансии на Восток45.
В свою очередь интерес поляков к прошлому усилился после по-
следнего передела Речипосполитой в 1795 г., когда антикваризм стал
одним из компонентов польского национального движения. Их ис-
следователи стремились научно определить территории проживания
славян, фиксируя четкую границу с германцами и, наоборот, пытаясь
ее передвинуть как можно дальше на Восток, охватывая литовские,
белорусские и украинские территории, обосновывая это идеологией
панславизма46.
Кроме этих, хорошо известных, примеров отмечены случаи, когда
в стремлении уничтожить любые следы более раннего существования
порабощенных народов на занятых завоевателями территориях и та-
ким образом отвергнуть их исторические претензии, кроме всего про-
чего уничтожались и археологические памятники. Так, например, ев-
рейские археологи в Палестине уничтожили культурные слои арабов в
поисках более древних – иудейских47.
Акцентировав непосредственную взаимосвязь силы и знания (из-
вестное savoir и pouvoir М. Фуко), постмодернистское видение дема-
скировало господствовавшие до него утверждения, что наука якобы
cisco, Harper, 1991.

45
Ingo Wiwjorra, German Archaeology and its Relation to Nationalism and Racism, Na-
tionalism and Archaeology in Europe .., p. 164–188.
46
Wlodzimierz Rączkowski, “Drang nach Westen”? Polish archaeology and national
identity, Nationalism and Archaeology in Europe .., p. 189–217.
47
J. E. Tunbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage … p. 56.
нейтральна и аполитична. На самом деле наши знания о прошлом не

являются ценностно беспристрастными и объективными, как нередко
считалось. Например, в западных демократиях надолго оставался по-
пулярным имплицитный «тезис прогресса». История воспринималась
как прогрессирующее движение от более низкого прошлого к более
высокому настоящему и еще более обещающему будущему, игнори-
руя тупики, регрессию, или противоположные течения. Очевидно, что
и археологические находки становились иллюстрацией этого взгляда.
Интерпретации экспозиций некоторых музеев, охватывающие со-
циальную и экономическую жизнь, технологии, костюм, оружие или ис-
кусство, все еще опираются на фундаментальную имплицитную идею
прогресса, а антропологические музеи создают контраст с современ-
ностью, показывая посетителю традиционные «примитивные» обще-
ства. Все это наводит посетителя на мысль, что время и место настоя-
щего являются неизбежной и очевидно ожидаемой кульминацией со-
бытий прошлого. Такая стратегия имела двойную пользу: руководящая
элита представляла себе, что она по праву обладает властью, а инди-
виды ощущали, что являются вершиной и окончательным продуктом
развития исторической эволюции48.
Постмодернистский взгляд, выразивший сомнение в неизбежности
прогресса, разрушил эту идиллию. Если признать, что та или иная идео-
логия неизбежно взаимодействует с научными дисциплинами, возник-
нет вопрос: в каком масштабе это происходит и как мы должны оцени-
вать политизацию академической сферы?
При этом во второй половине XX в. особенно остро встала проблема
общественной роли различных наук. Археология, значение которой
для конструирования идентичностей еще нужно всесторонне оценить,
в этом смысле не была исключением. Если учитывать современную со-
циополитическую конъюнктуру, то историческая археология является
серьезным аргументом в руках непривилегированных общественных
групп, поскольку история в прошлом опиралась на письменные источ-
ники, отражающие идеологию социальных элит.
Демонстрируя реликты повседневной жизни анонимных масс, ар-
хеология содействует плюрализму и демократичности современного
общества49. Значение этой дисциплины для своей групповой идентич-
ности особенно хорошо поняли постколониальные общества, черно-
кожие или женщины. Для них археология стала значимой вследствие
ее материальности и осязаемости, поэтому политические или культур-
48
Ibid., р. 48.
49
Mark P. Leone et al., Can an African–American Historical Archaeology be an Alterna-
tive Voice? Interpreting Archaeology. Finding Meaning in the Past (ed. by J. Hodder et
al.). London, Routledge, 1995, p. 111.
ные претензии они могли обосновать определенной объективностью.

Археологическая информация также стала сильным аргументом ло-
кальных групп в защиту мест их проживания от вызванного массовым
развитием коммерции уничтожения природной среды. Так вели себя,
например, аборигены Австралии, инуиты Канады, саамы Норвегии50.
Идентификация археологических и исторических мест, связан-
ная с упоминанием важных мифологических или исторических собы-
тий, действительно поднимает сложные проблемы интерпретации их
«собственности». Эти места могут стать материальным выражением
общественной идентичности конкретной группы, своеобразным куль-
турным ориентиром. Здесь неизбежно встает вопрос интерпретации
таких мест и установления иерархий управления. Например, исключи-
тельное, «универсальное» значение некоторых из них (если это места
Всемирного наследия) может вместе с тем переплетаться и с нацио-
нальным или локальным значениями, усложняя их символическое «ус-
воение».
Объект археологии – материальные следы человеческой деятель-
ности в ландшафте. Археологические методы варьируют от микроско-
пического анализа остатков одежды и инструментов до реконструкции
целых исторических ландшафтов, обнаруживаемых и с помощью аэро-
археологии. Все эти методы подходят для исследования как недав-
него, так и доисторического прошлого. Они дополняют исследования
историками письменных источников, выявляя аспекты жизни, которые
редко фиксировались письменно. Как уже упоминалось: просвещен-
ные представители элиты были склонны делать в своих записях акцент
на политически значимые события и прославлять деяния великих лич-
ностей, не обращая внимания на нерепрезентативные элементы по-
вседневной жизни или изменение технологий. Однако выбор только
второго пути чреват угрозой опасностью скатиться на уровень упро-
щенного материализма или анахронистически приписать обществам
прошлого современные мотивы и стремления.
Одна из важнейших задач теории и практики современной археоло-
гии – определение культурной и социальной идентичности людей про-
шлого. Понятие «идентичности» как аналитический инструмент исполь-
зуется археологами при желании исследовать культурное разнообра-
зие и объяснять вариации культурного и социального межгруппового
взаимодействия. Однако очевидно, что этот термин, применяемый
только к более древним эпохам, для современного «постмодернист-
ского существования» становится все более размытым и туманным.
50
Ian Hodder, Praeities skaitymas.., p. 200–201.
Идентичность часто смешивают с понятием «этничность», но на самом

деле это просто самоопределение по отношению к Другому.
Археология как постколониальных стран, так и Европы сегодня за-
нята определением коллективных идентичностей в процессах интегра-
ции или дезинтеграции. Это напрямую связано с создаваемой супрана-
циональной коллективной европейской идентичностью, опирающейся
на все более популярные локальные и региональные общества. На
всех этих уровнях предыстория и древняя история становится источ-
ником метафорических связей с прошлым, из которого заимствуются
различные мифы. Благодаря археологическим реликтам локальные
группы, нации или вся Европа могут поддерживать ощущение нераз-
рывной культурной преемственности. Однако последняя может вести
как к унижению или невнимательному отношению к «другим», так и к
обнаружению «предков»51. Например, как ответ на испытываемое пост-
модернистским обществом чувство неуверенности в будущем на раз-
ных континентах, да и в самой Европе, усиливается и религиозный, и
культурный фундаментализм и неонационализм, кое-где получающий
довольно радикальные формы в виде группировок правых радикалов,
воющих против эмигрантов, которые часто используют не всегда соот-
ветствующие действительности образы «славного прошлого народа»,
в том числе и основанные на открытиях археологии52.
Как уже упоминалось, евроинтеграция вызывает и потребность в
переписывании национальных историй, делая акцент на континенталь-
ной перспективе. Недаром Совет Европы поддержал археологические
исследования бронзового века, следы которого можно найти на всем
континенте как периода, наиболее соответствующего панъевропей-
ской модели. И наоборот: пропагандируемые Реми Брагом и другими
историками романская53 или викингская модели оказались отвергну-
тыми, поскольку не везде представлены, кроме того, они вызывают не-
приятные ассоциации с завоеваниями и присоединением одной части
континента к другой54.
Еще одно основание для формирования общеевропейской иден-
тичности – «места памяти» общей истории. Например, внимание архео-
51
Anna Gröhn, Searching for „Unity in Diversity“. Ancestors in the European Village.
Examples from the Scandinavian Bronze Age. 8th EAA Annual Meeting. 24–29 Sep-
tember 2002, Thessaloniki, Hellas, p. 27.
52
Bjornar J. Olsen, Excavating the Oother: European Archaeology in the Age of Glo-
balisation. Quo vadis Archaeologia? Whither European Archaeology in the 21st Century
(ed. by Z. Kobilynski).Warsaw, 2001, p. 47–56.
53
Rémi Brague, Europe, la voie romaine. Paris, Gallimard, 1999.
54
Gregory J.Ashworth, Heritage, Tourism and Europe: a European Future for a
European Past? Heritage, Tourism and Society.., p. 68–84.
логов уже давно привлекали поля исторических сражений. Сначала по-

явившись в местностях Литл Бигхорн и Пало Альто в США, позднее этот
интерес стал особенно популярным в Великобритании, где предприни-
мались попытки сделать их привлекательными для туристов. Сегодня
примеры исследования и управления такими местностями можно
найти в Северной Америке, Англии и Европе, где они охватывают пе-
риод от средних веков до XX в. Одна из последних попыток в этом
плане – проект Bloody Meadows, предназначенный для сравнительного
анализа форм и интерпретаций ландшафта этих специфических мест55.
Эти местности являются общим достоянием различных народов,
олицетворяющем «спорную» память56. В них ведется постоянная работа
по переинтерпретации наследия, обусловленная политической и куль-
турной конъюнктурой и связанная с более поздними конфликтами на-
ций или другими событиями.
Фото 25. Поле Грюнвальдской битвы, Польша

Обобщая сказанное, можно отметить, что до кризиса теории 70-х г.
XX в. археологи считали прошлое объективной данностью, которую
можно узнать и понять, в последние же годы они все больше реагируют
на социокультурные потребности современного общества. Прошлое
становится живым, интерпретируемым и/или переинтерпретируемым,
т.е. доступным. Так что «чистая» археологическая теория и «чистая»
55
John Carman, Bloody Meadows: the Places of Battle. The Familiar Past? (ed. by S.
Tarlow and S. West), London, Routledge, 1999.
56
John Carman, Over the Hills and over the Plain: The Marking and Memorialising of
historic Battlefields in Flander, Portugal and Spain. 8th EAA Annual Meeting. 24–29
September 2002, Thessaloniki, Hellas, p. 27.
эмпирическая практика столкнулись с новыми вызовами. После при-

знания влияния социополитической среды была опровергнута акаде-
мическая «нейтральность», а все усиливающаяся практическая потреб-
ность в интерпретации конкретных объектов наследия сводит на нет
абстрактность археологической теории57.
Археологическая теория и практика на стыке ХX–XXI вв. все больше
приспосабливается к требованиям постмодернистского мира – услы-
шать голоса ранее субординированных групп, а современные интер-
претации прошлого считать частью индустрии культуры. Уже упомина-
лось, что массовый интерес к культурному наследию на Западе стал до-
минирующим в 80-90-х гг. XX в. и превратился в настоящую индустрию
наследия. Этот термин, чаще всего связывается со сферой бизнеса, а
также развлечениями, поверхностностью, фасадизмом и несерьезно-
стью. Поэтому некоторые археологические особенности в постмодер-
нистском мире становятся привлекательными как источник создания
различных новых культурных образов, а это вызывает коммерческий
спрос на них. Например, видя археологические объекты или прикаса-
ясь к ним, мы понимаем, что этим самым напрямую соприкасаемся
с давним прошлым. В итоге объекты начинают использоваться как
своеобразная иллюстрация «путешествия» во времени и служат куль-
турному туризму, часто обращающемуся к их воспроизведению или
воссозданию. Поэтому, хотя археологические реконструкции иногда
становятся объектами критики специалистов, они несомненно притя-
гивают широкую публику, особенно школьников.
Их успех связан непосредственно с влиянием на все чувства любого
посетителя (не только на зрение и слух, но и обоняние, вкус, осязание),
независимо от возрастных, образовательных, социальных и других
различий туристов58. Кстати, значение археолого-этнографических
реконструкций как самого действенного и эффективного способа по-
знания прошлого было осознанно уже довольно рано, особенно под
воздействием националистической идеологии, что подтверждает зна-
менитый музей Дарлингхаузена в нацистской Германии, реконструк-
ция крепости Бискупин в Польше и множество других объектов подоб-
ного рода59. Иногда же попытки воссоздания образа жизни прошлого
создают довольно статичный образ с «быстрым перескакиванием» по
археологическим периодам, когда почти не остается места для де-
монстрации эволюционных изменений. Высказываются и сомнения в
57
Ian Hodder, Changing Configurations: the Relationships between Theory and
Practice. Archaeological Resource Management in the UK. An Introduction (ed. by
J. Hunter), London, Sutton Publishing, 1997, p. 18.
58
Ibid., p. 90–92.
59
Marion Blockley, The social Context.., p. 46–47.
самой возможности воссоздать поведение людей прошлого из-за об-

солютного отличия нашего культурного багажа60. И сегодня при выпол-
нении реконструкций различных археологических объектов, к сожале-
нию, сохраняется напряжение между стремлениями к объективности,
аутентичности и доступности восприятия для неспециалистов.
Фото 26. Археологическая местность всемирного наследия

ЮНЕСКО Древняя Ниса, южный Туркменистан
Уже упоминалось, что археологию теперь привлекательной и попу-

лярной делает и то, что ее материал больше всего отражает повсед-
невность обычных людей – наших предков. Наряду с этим археологи-
ческие раскопки будоражат воображение «непосвященных» приклю-
чениями и сенсационными находками, привлекают внимание к таким
персонажам массовой культуры, как Индиана Джонс или Лара Крофт.
Кстати, было бы интересно отдельно проанализировать влияние этих
образов на отражение изменяющихся стереотипов о роли полов (в ар-
хеологии, и не только).
Как известно, на какое бы разнообразие теорий археология не опи-
ралась, она все равно имеет дело с материальными объектами, кото-
рые легко могут быть превращены в подходящие для рынка товары,
как непосредственно, в виде копий или сувениров древних артефак-
тов, так и косвенно, как интерпретации прошлого, привлекательно
«упакованные» средствами масс-медиа. Сегодня менеджеры и ин-
терпретаторы местностей наследия, в том числе и археологических,
60
Peter J. Fowler, The Past in Contemporary Society…, p. 110–113; David Lowenthal, The
Past is a Foreign Country…, p. 212-224; Kevin Walsh, The Representation of the Past..,
p. 53–69.
должны ответить на целый ряд вопросов. Будут ли посетители иметь

возможность четко понимать различие между аутентичными следами
прошлого и только вероятными историческими реконструкциями? Как
достичь того, чтобы интерпретации конкретных ценностей наследия
Фото 27. Останки синагоги библейских времен в Капернауме, Израиль

были и исторически правильными и вместе с тем интересными? Какие
современные технологии могут наиболее эффективно содействовать
образовательным целям? Какие типы репрезентаций наследия дают
больше культурной и просветительской информации, а какие прежде
всего служат целям рекреации? Каким образом отбор объектов насле-
дия и распределение в экспозициях позволяет получить эффект «позна-
ния» и «правды»?
Индустриальное наследие и экомузеи
Другой значимый не только для науки, но и для общества пример

расширения роли археологии – индустриальная или альтернативная
археология. Основные темы исследований этой нового ветви археоло-
гии: 1) дихотомия между «пролетаризмом» индустриальных обществ
и «ремесленничеством» традиционных; 2) формирование глобальных
торговых сетей и связи между индустриальной продукцией и колони-
альным использованием; 3) различные роли потребителя и государства
в процессах промышленного производства; 4) историко-архитектур-
ное развитие урбанистических индустриальных центров; 5) социаль-
ный мир труда и производства; 6) презентации и интерпретации инду-
стриальных памятников.
Пользуясь методами классической археологии, индустриальная ар-

хеология вынуждена искать и новые, подходящие своему сложному
объекту – от маленького предприятия до гигантской промышленной
зоны. Это: 1) документирование и исследование технологических изме-
нений (от технологий традиционного до технологий индустриального
общества); 2) экспериментирование и попытки воссоздания производ-
ственных процессов, называемых также исследованиями «случаев»
(case studies) – производственных зданий, инструментов, оборудова-
ния.
Основной объект исследования и охраны производственного на-
следия – фабрика – почти никогда не был отдельным зданием. Его окру-
жали различные пристройки и комплексы производственного и жилого
назначения: энергетические инфраструктуры, склады, административ-
ные или хозяйственные постройки, места жительства рабочих, мага-
зины, кафе, храмы и школы, наконец, весь охваченный промышленной
деятельностью ландшафт.
Все эти объекты иногда гигантского масштаба олицетворяют совре-
менный образ жизни и труда. Такие местности в массовом сознании
нередко отождествляются с их жителями – простыми, часто неграмот-
ными рабочими, поэтому они долгое время оставались на периферии
академических интересов и системы охраны наследия. Все это вместе
и объясняет позднюю заинтересованность индустриальной археоло-
гией (за исключением Англии).
Для такого «опоздания» имело значение и то, что производствен-
ные комплексы почти не соответствовали привычным критериям,
применяемым к историческому памятнику, включаемому в реестры
охраны. Другая сложность состояла в том, что часто объекты произ-
водственного наследия, будучи материальными точками или связками
глобальных производственных и торговых сетей (например, железных
дорог), пересекают границы отдельных наций-государств, что тоже не
позволило более гибко реагировать опирающемуся на государствен-
ную структуру законодательству и администрированию в области ох-
раны наследия.
Понятие «индустриальная археология», кажется, впервые было
использовано профессором Бирмингемского университета Д. Дадли
в 1955 г. в статье об археологических раскопках в Бельгии61. Необыч-
ность термина и определенная его парадоксальность быстро обратили
на себя внимание специалистов. Позднее, когда началось его примене-
М.С. Штиглиц, Методологические основы индустриалъной археологии и насле-
61
дие Петербургского промышленного зодчества, Памятники истории и кулъ-

туры Санкт–Петербурга, Санкт–Петербург, “Белое и черное“, выпуск 5, 2000,
c. 284–285.
ние в исследованиях индустриальной эпохи, возникло много споров о

смысле этой дисциплины и ее месте в классификации наук. По словам
Д. Вороноффа, «индустриальная археология – это не новая историче-
ская дисциплина, а новый взгляд на историю производства»62. Одним
словом, исследования производственного наследия не имеют авто-
номного научного статуса, однако органично входят в комплексные
исторические исследования производственной цивилизации.
Первый шаг археологии этого типа – «завязать связи с местностью,
пытаясь осмыслить ее, «расшифровать», как палеограф расшифровы-
вает старую рукопись, географ – пейзаж или этнограф – суть народных
обычаев. В стремлении к этой цели она не отождествляется ни с исто-
рией конкретного предприятия, ни с технической музеографией»63.
В свою очередь это направление археологии особенно склонно к
междисциплинарным исследованиям. На его теоретические основы
немалое влияние оказали открытия французской школы Annales: кон-
цепты цивилизации Л. Февра, длительной протяженности Ф. Броделя,
медленной истории Э. Ле Руа Ладюри, социоэкономических циклов
Э. Лабруса, уже не говоря об истории обычаев и менталитетов или
разделении эпох по господствующим технологиям и типам энергии64.
Этот солидный теорико-методологический багаж позволил сформиро-
ваться специфически французской индустриальной археологии, отли-
чающейся как от англосаксонской, так и от южных стран.
Однако отождествлять исследования производственного насле-
дия только с археологическими раскопками было бы ошибочно. В
междисциплинарных исследованиях конкретного объекта наследия
типичные для античной и средневековой археологии методы здесь
скорее исключения, чем правило65. Все-таки такое исследование про-
изводственного наследия является «археологическим» больше всего в
классическом смысле этого термина: как потребность узнать и понять
подземные структуры и расшифровать сложную систему построек. В
первом случае раскопки помогают воссоздать состояние разрушен-
ных зданий или сооружений. Во втором требуется пространственный
и архитектурный анализ, опирающийся на методы истории искусства
и архитектуры. Таким образом, при согласовании и уравновешивании
62
D. Woronoff, L‘archéologie industrielle en France: un nouveau chantier. Histoire,
économie et société. Paris, Gallimard, 1990, p. 448.
63
Jean–Yves Andrieux, Le patrimoine industriel. Paris, Presses Universitaires de France,
1992, p. 16.
64
J. – M. Pesez, Histoire de la culture matérielle. La nouvelle histoire (sous la dir. de J.
Le Goff). Paris, Editions complexe, 1978, p. 228.
65
J. Mertens, L‘Archéologie industrielle et la Fouille. La règne de la machine. Rencontre
avec l’Archéologie industrielle. Bruxelles, 1975, p. 26–35.
этих методов, стремятся установить «характерные для каждой эпохи

типичные формы развития и стиль производственного предприятия,
которые более или менее сохранились до наших дней»66.
Индустриальная археология раньше всего сформировалась в Объ-
единенном Королевстве – около 1960 г. (хотя есть данные, что этим ин-
тересовались еще в межвоенное время) – и в США, где она считалась
ветвью общей археологии67. Она началась с исследований инфраструк-
туры транспорта68. Здесь в отличие от других стран, где инициаторами
были прежде всего специалисты, большое значение имела обществен-
ная инициатива.
В период технологических трансформаций, когда производствен-
ные достижения прежней эпохи сошли на нет, возникли движения, на-
правленные против разрушения некоторых отслуживших «свой век»
предприятий и заводов. В Англии для этого движения «снизу» были
специфические условия: индустриальная эпоха там совпала с пери-
одом правления королевы Виктории, считающейся в историческом
аспекте «золотым веком» доминирования британцев в мире. Так что,
индустриальное наследие в этой стране оказалось непосредственно
связанным с символом национальной гордости.
США и Канада в силу особенностей своего исторического развития
тоже оказались странами, благосклонными для индустриальной архе-
ологии. Здесь, как и в Объединенном Королевстве, этот тип наследия
имеет серьезные преимущества культурной идентичности. Кстати,
считается, что археологические раскопки, выполненные в Квебеке, в
национальном парке Сен-Морис, где находятся старейшие литейные
заводы, созданные в 1729 г., были самыми большими в мире такого
типа69. В Германии в этом отношении нет никакой центральной орга-
низации, и здесь производственным наследием занимаются федераль-
ные земли, политика некоторых из них, например, земли Северный
Рейн-Вестфалии, в этом отношении считается образцовой. В Италии
стремятся в эту деятельность больше включить регионы; этому при-
меру быстро последовали и другие страны. В Скандинавии наибольший
интерес к этому ответвлению археологии проявила Швеция.
Парадоксально, что, несмотря на доминирование идеологии
марксизма, государства Центральной и Восточной Европы до сих пор
сравнительно мало заботились о своем производственном наследии.
66
L. Bergeron, Archéologie industrielle. Encyclopaedia Universalis, 1988, p. 550.
67
E. R. Green, Industrial Archaeology of County Down. London, 1963.
68
Keith Falconer, The Guide to England‘s Industrial Heritage. London, Holmes and
Meier, 1980.
69
Jean–Yves Andrieux, Le patrimoine industriel. Paris, Presses Universitaires de France,
1992, p. 79.
Больше всего, может быть, сделала Польша, имеющая известные про-

изводственные комплексы – в Лодзи, называемой «польским Манче-
стером», в регионах угледобычи в Нижней и Верхней Силезии или в по-
павших в Список мест мирового культурного наследия соляных копях в
Величе. В этом отношении старается не отставать и Чехия, с ее богатой
историей тяжелой металлургии. Хотя действия специалистов этой об-
ласти в России пока мало скоординированы между собой и еще не оце-
нены обществом, однако ученые Санкт-Петербурга, несомненно, под
влиянием соседей-скандинавов, в этой области уже имеют определен-
ные наработки70.
Фото 28. Бывшая водяная мельница в Ельблонге, Польша,

где после реконструкции была открыта часная гостиница
Вообще принято говорить о двух типах индустриальной археоло-

гии: весьма прагматическом и техническом (англосаксы, немцы, скан-
динавы) и более комплексном и концептуальном (франкофоны и ита-
льянцы). Сегодня заинтересованность индустриальной археологией
уже перешагнула порог сентиментальности или беспокойства из-за
ускоряющихся изменений в обществе и достигла глобальных масшта-
бов с помощью Списка всемирного индустриального наследия, анало-
гичного составляемым ЮНЕСКО.
Хотя хронологические рамки индустриальной археологии обычно
охватывают период с XVIII в. до середины XX в., они и сегодня темати-
чески объединяют все типы производственной деятельности в самом
широком смысле до «оставленных деятельностью людей прошлого
М. С. Штиглиц, Методологические основы.., c. 284–297.

70
материальных инфраструктур»71. По словам одного из первых авторов

этой тематики, А. Буханана, хронологические рамки индустриальной
археологии должны охватывать период от кремниевых копей периода
неолита до модели компьютера предпоследнего поколения72. В этом
отношении может показаться, что классическое разделение на доисто-
рическую, античную и средневековую археологию больше не имеет
смысла. Но именно специфические методы позволяют сохранить
определенную автономность индустриальной археологии73. Другую
сторону ученых представляют противники бесконечного умножения
количества археологических дисциплин (индустриальная, городская,
ландшафтная и др. ...), которые предлагают объединить их под «кры-
шей» «модернистской» или «современной» археологии. Тогда она бу-
дет свободной от любых пространственных, тематических или времен-
ных ограничений и может стать просто «наукой о созданных людьми
технологиях»74.
Действительно, исследования по индустриальной археологии часто
схожи с подходами городской, поскольку в обоих направлениях ис-
следователи сталкиваются с изменениями и разнообразием функций
мест, обжитых в течение долгих веков. Похожи и их источники: планы,
инвентари, иконография. Общий у них и объект интереса: производ-
ственные комплексы и рабочие кварталы, составляющие часть города.
Кстати, в отличие от историка, для которого город – это место стыка
политических и экономических сил, обмена культурными знаками и
смыслами, социальных противоречий, напряжений и конфликтов, в ко-
тором зарождался современный мир, для археолога пространство го-
рода не подвластно измерению – ни хронологическому, ни топографи-
ческому. Оно, скорее, раскрывает медленную эволюцию городского
общества. Таким образом, город – это продукт длительного времени.
В нем, как в «Аду» Данте, много кругов, и компетенция археолога не
должна ограничиваться только центральным кругом, т.е. доиндустри-
альным городом75. Вместе с тем, кроме археологического и архитек-
турного измерений, эти сферы познания имеют еще одно – антропо-
логическое. Исследования производственного наследия охватывают
71
S. Benoit, P. Peyre, L‘apport de la fouille archéologique à la connaissance d‘un site
industriel: l‘exemple des forges de Buffon (Côte d‘Or). L‘archéologie industrielle en
France, 1984, nr. 9, p. 5.
72
Angus Buchanan, Industrial Archaeology in Britain. London, Harmondsworth, 1972.
73
Arthur Raistrick, Industrial Archaeology, an Historical Survey. London, Eyre Methuen,
1973, p. 12–13.
74
Jean–Yves Andrieux, Le patrimoine industriel.., p. 7.
75
Henri Galinie, Manuel Royo, L‘archéologie à la conquête de la ville. Passées recompo-
sés. Champs et chartiers de l’histoire. Paris, Editions Autrement, 1995, p. 258.
повседневную жизнь и труд рабочих и все проистекающие отсюда со-

циоэкономические отношения.
По словам Ж.-П. Бабелона и А. Шастеля, на формирование понятия
«наследие» оказали влияние пять факторов: религия, государство, на-
ция, администрирование и наука, которая больше всего ответственна
за его распространение76. К этому можно было бы добавить шестой
фактор, который становится все более важным сегодня, – экономику.
«Утратив утилитарное значение, объект приобретает ценность привле-
кательности, связанную с пониманием его как творения человека. Ста-
рая ферма или магазин теперь становятся тем же, чем для более ран-
них поколений была церковь, парк или замок», – писали они77. Как мы
видели, к этому можно добавить и фабрику, которая тоже становится
признаком распространения понятия наследия.
Бум индустриальной археологии возник в 70-80-е гг. XX в. как реак-
ция на социальные потрясения и нестабильность того времени. Массо-
вая популяризация производственного наследия, особенно благодаря
появлению экомузеев78, родилась в попытках противостоять послед-
ствиям деиндустриализации. В то же время надо подчеркнуть, что со-
бирание и экспонирование объектов производства начался с тради-
ционных музеев и скансенов, например, индустриальных музеев типа
скансена Беамиш, Блэк Кантри или Блист Хилл, в Англии79.
В свою очередь экомузей как крайнее проявление нового - «жилого»
- музея (впервые появился во Франции в конце 70-х гг.), был ориентиро-
ван на экспонирование не только индустриального, но и аграрного про-
шлого. В 1967 г. Франции в связи с активной региональной политикой,
создавались региональные парки, задачей которых было поощрение
культурного и экономического развития отдельных областей. Это по-
зволило Жоржу-Анри Ривьеру во Франции применить принципы и опыт
скандинавских музеев под открытым небом80. Однако здесь основной
акцент был сделан не на переносе зданий или создании их на специ-
ально подготовленной территории, а на воссоздании старых объектов
и особенно возрождении их деятельности. Существенная особенность
этого замысла заключалась не только в демонстрации архитектурной
исключительности обновляемых объектов или в поощрении культур-
76
J.–P. Babelon, A. Chastel, La notion du patrimoine.., p. 5.
77
Ibid., p. 27.
78
John Urry, Gazing on History. Representing the Nation: a Reader. Histories, Heritage
and Museums (ed. by David Boswell and Jessica Evans), London, Routledge, 1999,
p. 208–232.
79
Marion Blockley, The social Context.., p. 52.
80
Isac Chiva, George Henri Riviére: une demi-siècle d‘ethnologie de la France, Terrain,
1985, no. 5, p. 76–83.
ного развития. Особое внимание здесь уделялось человеку и окружаю-

щей среде. Это стало плодотворной попыткой объединить гуманитар-
ные и естественные науки.
Такие новые образования, получившие в 1971 г. название экомузеев
(акцентируется экологический и экономический аспект), довольно бы-
стро были признаны и стали популярными, поскольку объединили ак-
тивно пропагандируемые в то время идеи регионального развития и
охраны природы. В 1971–1974 гг. возникла идея создать аналогичный
музей в городе, в котором отразилось бы наследие производства и
его значение в жизни современного общества. Эти новшества соответ-
ствовали ожиданиям общества того времени, поскольку объединяли
экологическую проблематику и региональную этнографию. Важно, что
первые экомузеи появились в годы экономического подъема, чем они
и отличались от множества современных, созданных после 1977 г., –
года экономического упадка81.
Экомузеи призваны представить посетителю целостность исключи-
тельных географических и культурных характеристик всего региона.
Такое культурное учреждение, основанное in situ, одновременно каче-
ственно отличается от скансена, хотя и происходит от него82. Со време-
нем экомузеи стали настоящими лабораториями в натуральную вели-
чину, в которых проводились социальные и культурные эксперименты.
«Само общество создает живой, постоянно действующий экомузей. В
таком музее нет посетителей, в нем есть только жители», – писал кура-
тор одного из экомузеев во Франции, Юг де Варинэ83.
Экомузеи являются разновидностью «нового музея», наиболее по-
пулярной в франкофонных странах (Франции, Канаде, Бельгии). Они,
как и усиливающееся внимание к индустриальной археологии, по-
казывают определенное изменение понятия культурного наследия,
расширяя его до неоцененных ранее вследствие их неэстетичности –
рядовых, но очень важных для идентичности конкретной социальной
группы (крестьянства, рабочих) объектов. Вместе с тем это становится
признаком уважения к труженикам завершающейся индустриальной
эпохи, которых внезапные экономические изменения выбросили за
пределы рынка востребованной рабочей силы и породили тяжелые со-
циальные последствия безработицы и ненужности. А стремление смяг-
81
Подробнее см. Франсуа Юбер, Экомузей во Франции: противоречие и несоот-
ветствие. Museum, 1985, но. 148, с. 6–10.
82
Philippe Mairot, L’objet de l’écomusée, Territoires de la Mémoire. Les collections du
patrimoine éthnologique dans les écomusées (sous la dir. de Marc Augé). Paris, 1992,
p. 30.
83
Цитируется по: Jean–Yves Andrieux, Le patrimoine industriel. Paris, Presses Univer-
sitaires de France, 1992, p. 94.
чить нанесенные социальные травмы часто призывает на помощь но-

вые средства исторической дидактики. Так социально ангажированная
история становится своеобразной клиотерапией (от слов Клио – муза
истории и терапия).
Итак, экомузеи стали своеобразными инициаторами реконверсии и
нового использования отслуживших производственных объектов. По
словам французского социолога А.-П. Жёди, после завершения движе-
ния социального сопротивления закрытию заводов и ликвидации не-
которых способов производства социоиндустриальная музеография
появилась в самое нужное время, чтобы залечить раны, вызванные
социальными изменениями. Консервативными средствами тип нового
музея прямо и активно ответил на волнения, порожденные исчезнове-
нием привычного образа жизни84.
В старом поселке горняков Буа-дю-Люк, в окресностях города Ла
Лювьер в Валонском регионе Бельгии в 2000 г. был открыт музей угле-
добычи. В 1973 г., когда иссякли ресурсы последней шахты, уникальный
ансамбль индустриальной архитектуры XIX в. потерял экономическое
и социальное значение. Работы по реставрации полностью сохранив-
шегося комплекса производственных, общественных и жилых зда-
ний проходили не один год и, часто прерывавшиеся из-за недостатка
средств, наконец-то были завершены.
Этот объект – интересный памятник христианского патернализма
XIX в., ставший местом живой памяти рабочего класса. Индустриаль-
ный комплекс Буа-дю-Люк в XIX в. невиданно вырос и стал настоящей
не только экономической, но и культурной автаркией. Говорят, что по
сравнению с условиями работы и жизни в других местах угледобычи,
Буа-дю-Люк был привилегированным, недаром хозяин шахты получил
от рабочих прозвище Бог-Отец, поскольку брал на себя ответствен-
ность не только за экономическую эффективность добычи угля, но и за
условия жизни рабочих.
Такая забота, называемая христианским патернализмом, несмотря
на обретенную стабильность и безопасность, вызывает у посетителей
много вопросов. Может ли рабочий чувствовать себя свободным,
когда утратив возможность трудиться из-за производственной травмы,
болезни или старости, может быть просто выброшен на улицу, если,
конечно, у него нет детей, которые заменили бы его в шахте и таким
образом сохранили прежнее относительное благополучие семьи? Эта
ощущаемая в музее дилемма свободы и относительного благополучия
не оставляет зрителя равнодушным. Аутентичное окружение позво-
ляет ему ознакомиться с рабочим днем и бытом живших здесь людей.
84
Henri–Pierre Jeudy, Mémoires du social.., p. 33.
Организаторы экспозиции постарались найти то, что заинтересовало

бы не только инженера, историка технологий, но и рядового туриста,
не имеющего представления о тяжести труда по добыче угля. Послед-
ний погружается в жизнь угледобычи рассказами гида о первом спуске
в колодец шахты десятилетнего мальчика (пареньки такого возраста
уже начинали работать вместе со взрослыми). Кстати, когда комплекс
переделывали в музей, шахта была заполнена шлаками и для посети-
телей осталась доступной только надземная часть прииска. А рядом с
мужчинами и детьми, работавшими под землей, место отводилось и
для женщин, которые наверху сортировали уголь. Для этого, (как те-
перь популярно), создатели экспозиции используют словесную исто-
рию – в интервью, записанном на видео, звучат воспоминания работав-
шей здесь женщины.
На посетителей производят сильное впечатление не только произ-
водственное оборудование, но и жилые здания рабочих, составляю-
щие четыре гигантских квадрата. Хотя жители этих помещений и сме-
нились, для любопытства туристов организаторы оставили один аутен-
тичный интерьер, в котором уже в XIX в. было электрическое освеще-
ние, которое с центрального пульта ненадолго включала и выключала
администрация прииска…
Фото 29. Вид центрального здания шахты Буа-дю-Люк, Бельгия
В бывших шахтах, кроме музея, до сих пор находятся рабочие – за-

нявшие мастерские кузнецы и другие ремесленники, которые охотно
делятся с посетителями секретами своего старого мастерства. В зда-
нии музейной экспозиции, хотя здесь большинство вещей находится
под стеклом, можно своими руками поднять орудие труда шахтера –
пневматический отбойный молот и убедиться, что это действительно
нелегкая вещь, а ведь шахтерам приходилось не только поднимать, но

и держать его целый день.
Фото 30. Электрическая стиральная машина XIX в.

в квартире шахтера Буа-дю-Люк. Фото автора
В настоящее время делаются попытки не только сохранить, но и воз-

родить то, что исчезло. Экомузеи становятся своеобразными «святили-
щами» или «больницами», в которых «лечатся» раны социокультурных
переломов. Они выражают веру в сохранение живых социальных свя-
зей и культурных идентичностей. Таким образом культурная политика
предлагает свою перспективу сохранения смысла в самом эпицентре
сегодняшнего кризиса ценностей85.
Различия традиционного музея и экомузея
Основа оценки Музей Экомузей

Локализация Здание Местность
Объект внимания Коллекция Наследие в холистическом
и интерпретации смысле
Академический доступ Дисциплинарный Междисциплинарный
Аудитория Посетители Общество
Пространство Музей Местное общество и его
политического контроля окружение
Таким образом, через идентификацию ценностей наследия и их му-

зеефикацию часто достигаются эффекты возрождения коллективного
85
Henri–Pierre Jeudy, Mémoires du social.., p. 35-38.
достоинства конкретной социальной группы. В этих случаях, напри-

мер, рабочие или крестьяне больше не считают себя выброшенными за
пределы постиндустриального общества и никому не нужными. Празд-
ники, обряды, базары, ярмарки, традиционные ремесла, кулинарное
наследие, местная архитектура и ландшафт в глазах иностранцев со-
держащие немалую долю экзотики, для местных жителей становится
не только источником гордости за прошлое, но и основой надежд на
лучшую жизнь.
Иначе говоря, заметно уже не стремление сохранять реликты про-
шлого «во имя самого хранения», а желание интегрировать «живые»,
неотъемлемые от современной деятельности жителей села объекты в
ткань настоящего, не желание остановить время, а сохранить социаль-
ную жизнь развивающейся, жизнеспособной и полнокровной.
На то, как мы помним прошлое, в числе других вещей оказывают
влияние различные средства передачи информации (медиа), которые
мы используем для того, чтобы расширить объем своей индивидуаль-
ной памяти. Одним из таких сложнейших и действенных средств воз-
действия все еще является музей, который, несмотря на почетный воз-
раст, способен адекватно включиться в потребности визуальной куль-
туры, перенимать и активно использовать возможности современных
технологий. Современный музей представляет собой интермедийный
жанр, поскольку охватывает артефакты, тексты и различные аудиови-
зуальные средства, такие как звукозапись, фильмы и структурирует
экспонаты, используя не только традиционные витрины, диорамы, мо-
дели, муляжи, но и самые разнообразные аудиовизуальные эстетиче-
ские эффекты. Теперь посмотрим, как удается осуществить эти стрем-
ления в сферах современного музееведения.
Современный музей –
между хранилищем и спектаклем
Традиционные музеи, так называемые «кафедры артефактов», были
ориентированы на собирание вещей, информации и экспозиционный
надзор, а не на передачу и коммуникацию социально значимых идей.
В отличии от этого современные музеи пытаются согласовать цели ох-
раны, образования и развлечения и даже поощряют удовлетворяющее
жажду знаний экспериментирование86. Кроме того, современные му-
зеи отказываются от сугубо педагогического назначения и стремятся
стать активными социальными факторами87 (особенно это свойственно
86
Serge Jaumain, Introduction. Les réponses des musées aux défies de la société mo-
derne: analyses et nouvelles perspectives. Les musées en mouvement… p. 15.
87
Ibid., p. 16.
экомузеям), поэтому трансформируются в центры наследия или тема-

тические парки, предлагающие различную деятельность самой различ-
ной публике88.
Истоки современной музейной интерпретации – в скандинавских
скансенах и национальных парках США. Современные концепции на-
следия, делающие акцент на активном и творческом использовании
наследия и просвещении в этой области, тесно сотрудничают и с об-
новленной музеологией и археологией. Следует подчеркнуть, что
цели и методы «новой охраны наследия», как и «новой музеологии»89
довольно явно отличаются от еще кое-где сохраняющейся «старой»,
классической, эпистема которой сформировалась в XIX в. Ее принципы
лучше всего отражает такой пример. Еще в 1977 г. Голландский наци-
ональный музей охарактеризовал свою внутреннюю политику пятью
функциями: собирать/получать, консервировать/реставрировать,
охранять, регистрировать/документировать и только на последнем
месте – экспонировать, поскольку считалось, что любая ориентирован-
ность на удовлетворение потребностей посетителей становится воз-
можной только тогда, когда все другие функции уже выполнены или
не мешают их выполнению. Примечательно, что классические музеи
экспонируют только примерно 10% содержимого своих хранилищ. Это
неизбежно вызывает дисгармонию между тем, что хранится в музеях,
и доступностью этих ценностей людям90.
Качественные различия между «новой» и «старой» музеологией
и, аналогично, парадигмами охраны наследия проявляются именно
в оценке посетителей и методов интерпретации объектов наследия.
Принципы надзора за музейными экспозициями или подготовкой вы-
ставок, зданиями памятников и местностей наследия отражают то, ка-
ким образом в различные периоды были структурированы и структури-
руются теперь знания о прошлом. Ныне отмечается, что собирание и
приведение в порядок «сырья» наследия происходит из современных
ценностей и потребностей. Э. Хупер-Гринхил задала четыре существен-
ных вопроса: почему (музейные) коллекции собираются, что считается
подлежащим собиранию, как эти собрания классифицируются и как
они используются?91 Так, например, идеи, на которые опирается управ-
ление местами наследия, зачастую становятся намного важнее самих
экспонируемых предметов.
88
Roland Arpin, La revolution tranquille des musées. Les musées en mouvement..,
p. 35.
89
Понятие «новая музеология» ввел П. Верго. Подробнее см. The New Museology
(ed. by Peter Vergo), London, Reaktion Books, 1989.
90
См. J. E. Tunbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage.., p. 36.
91
Eilean Hooper–Greenhill, Museums and the Shaping of Knowledge.., p.116.
Итак, в отличие от традиционного музея экспонирование и интер-

претация в современном музее стали важнейшими функциями. Он ста-
новится «инструментом социального познания», его главная цель – свя-
зать отдельную немую вещь с историей. В этом случае, делая акцент на
значимости исторического рассказа, необязательно выставлять сами
вещи в их физическом виде. В результате происходит сдвиг от аутен-
тичности вещи к аутентичности получаемого опыта, а границы музеев и
центров наследия все больше размываются92. Кроме того, за стремле-
нием современной музеологии представлять собой коллективную па-
мять кроется желание реально восстановить прерванные социальные
связи93.
Туристу, привыкшему к традиционным или «витринным» выставкам,
теперь бросаются в глаза очевидные качественные изменения экспо-
зиций, которые неизбежно изменяют лицо музея и производимое на
зрителя впечатление. Было бы неправдой утверждать, что эти новше-
ства так уж заметны везде или что они реализуются уже давно. Однако
уже во многих местах проявляется творческое отношение к хранимым
ценностям, позволяющее организаторам выставок освобождаться от
привычных стереотипов музеологии и музееведения.
Далее будет представлено несколько «симптоматических» приме-
ров музеев, свидетельствующих о переходе музеев к новой, постмо-
дернистской стадии. Ведь, по словам теоретика в этой области, Рай-
мона Монпети, постмодернистской эпистеме музея свойственно по-
требительство, означающее предложение и использование продуктов,
ресурсов и опыта, так что современный музей становится поливалент-
ным культурным центром, предлагающим посетителю неограниченно
и неконтролируемо получать информацию и эмоциональные пережи-
вания94.
Принципы функционирования современного музея не только декла-
рируются в рекламных текстах, но и практически в них реализуются.
Так, музей Первой мировой войны In Flanders Fields в городе Ипре в За-
падной Фландрии (Бельгия), который до 1998 г. был типичным военным
музеем, обеспокоенный все уменьшающимся количеством посетите-
лей стал искать способы исправить положение. С помощью английских
музееведов его руководству удалось найти выход и, радикально об-
новив экспозицию, предложить туристам совсем иное зрелище. Одно
92
Roland Arpin, La révolution tranquille des musées, Les musées en mouvement..,
p. 30.
93
Philippe Mairot, L’objet de l’écomusée, Territoires de la Mémoire.., p. 24–34.
94
Raymond Monpetit, Musées et universités: des functions en redéfinition, des mis-
sions complémentaires, des collaborations requises. Les musées en mouvement..,
p. 43.
только рекламное приглашение посетить этот музей интригует предло-

жением – «самим пережить то, что в этом большом конфликте испытал
рядовой солдат, медсестра или местный житель»95.
Именно акцент личного переживания, прочувствования состояния
участника исторических событий стал осевым принципом новой экс-
позиции, который, надо признать, прекрасно удался создателям. Ко-
нечно, такой музей создан в Ипре не случайно: здесь происходила одна
из самых больших и длительных кампаний Первой мировой войны,
здесь впервые в истории войн был использован ядовитый газ, получив-
ший позже название иприта.
Интересно, что важнейшим музейным экспонатом является само
его здание, бывший суконный рынок (Lakenhalle), расположенный в
сердце старого города Ипра, одна из самых больших в мире готиче-
ских построек нерелигиозного назначения, сильно пострадавшая во
время Первой мировой войны.
Фото 31. Здание музея «In Flanders Fields», Ипр, Бельгия

Растворяющееся во мраке гигантское пространство готического ин-
терьера оставлено целиком, не разделено на отдельные залы. Плохое
освещение специально предназначено для того, чтобы ввести посети-
теля в тайну этой великой драмы, где звучат выстрелы, слышны стоны
и крики команд. Создатели выставки сделали все, чтобы было возбуж-
дено не только любопытство, «информационный голод», но чувства и
эмоции (ужас, отвращение, сочувствие). Конечно, здесь не преследуют
цели чрезмерно напугать, скорее всего только предчувствуется страх,
как в хорошем фильме ужасов, который позволяет полнее вникнуть и
ощутить обещанный «эффект участия».
95
Интернет-сайт музея - www.inflandersfields.be
Возможность прочувствовать и окунуться в атмосферу страха еще

больше усиливают способы, которыми представлены материалы экс-
позиции. Получив в кассе специальную карточку и всунув ее в компью-
тер, посетитель может проследить жизнь конкретного исторического
персонажа – участника войны – и с себя ним своеобразно отожде-
ствить. Кстати, музейный каталог приглашает всех, кто может дать
информацию о своих близких, участвовавших в этой войне, подарить
связанные с этим их личные вещи96. Зная, что в 2000 г. в возрасте 102
лет скончался последний бельгиец участник Первой мировой войны, та-
кое предложение представляется вполне понятным, поскольку после
смерти последнего свидетеля событий живая память о прошлом неиз-
бежно и незаметно превращается в историю.
Внимание выставки к рядовому человеку, а не только к выдаю-
щимся военачальникам или политикам, свидетельствует и об измене-
нии концепции традиционной историографии. Однако утверждать, что
микроисторией здесь старались заменить типичную историю «войн»,
«битв» и «полководцев» было бы неправильно. Скорее, можно гово-
рить о мультиперспективной точке зрения, где появляется место как
для глобального обзора назревания конфликта, так и для сравнения
его хода развития с обычными схемами движения армии, историей по-
вседневной жизни и отдельных вещей уже упомянутого конкретного
человека. Таким образом, посетитель имеет возможность свободно
выбрать, какой ракурс или масштаб ему ближе и с помощью компью-
тера получить желаемую информацию, кстати, обильно иллюстриро-
ванную всеми возможными средствами – выдержками из аутентичной
кинохроники, фотографиями, картами.
Таким образом, умело использованные технологические возмож-
ности дают право на интерактивность, элиминируя необходимость
ждать объяснений гида, т.е., его субъективных оценок. Не стоит гово-
рить, что эта новая интерактивность позволяет туристу избежать по-
тенциальные опасности и соблазны «большого националистического
нарратива». А применительно к войне это становится чуть ли не един-
ственным способом избавится от типичного разделения на «наших
славных защитников родины» и на них – «коварных агрессоров», на
«хороших» и «плохих».
Изображая конфликт прежде всего как большую человеческую, а
не только народную или государственную трагедию, в музее отказы-
ваются от принципа возвышения героев или развенчания виновных.
Представляемая здесь обстановка – многоязычная и многоголосая
(ведь известно, что в окрестностях Ипра воевали солдаты более 30
96
In Flanders Fields. Guide du musée. Madoc, 2001, p. 50.
национальностей). Выдержки из дневников и писем, пропагандист-

ские песенки или сухие сводки с полей сражений показывают, каким
невообразимым способом на полях Фландрии были смешаны правда
и ложь, цензура и подростковая бравада, при столкновении с реаль-
ностью войны быстро превратившиеся в ужас и проклятие. Кстати,
такую амбивалентность правды отражает и само название музея In
Flanders Fields, взятое из песни, созданной канадским врачом Джоном
МакКраем в 1915 г., которая предназначалась для поднятия духа това-
рищей по битве, однако быстро была использована для своих целей
вербовщиками пушечного мяса...
Отказавшись от национального уровня в поисках того, что объ-
единяет, а не разделяет, создатели экспозиции сознательно отобрали
эпизоды войны, лучше всего отражающие ее противоречивую при-
роду. Как известно, та война, начавшая XX в., уже отличалась несоот-
ветствием старой милитаристской стратегии и тактики новым техни-
ческим возможностям. Экспозиция ярко показывает, как под воздей-
ствием новой индустрии оружия резко менялись традиционные спо-
собы ведения войны, однако их медленное переориентирование по-
требовало огромного количества жертв. На полях Фландрии полегло
полмиллиона солдат, как считается больше британцев, чем в любом
другом уголке земли. Поэтому ритуальные паломничества английских
туристов в окрестности Ипра, превратившиеся в огромный мемориал,
как и участие музееведов Объединенного Королевства в обновлении
этой экспозиции, становятся вполне объяснимыми.
В этом конфликте менялись не только способы ведения войны, но
и взгляд самих людей друг на друга. Музей особенно четко оттеняет
один эпизод войны – Рождество 1914 г., когда в некоторых частях нача-
лось спонтанное братание противников, превратившееся в несанкцио-
нированное перемирие.
Экспозиция предполагает насколько возможно полнее показать
реакцию человека на ужас войны, апеллируя к чувствам зрителя. Для
этого мастерски используются как аутентичные экспонаты, которые
только в отдельных случаях находятся под стеклом (помню, как желая
прочитать висящий на стене документ, я оперлась рукой на какой-то
предмет, который оказался баллоном с газом…), так и манекены, ком-
пьютеры или аудиовизуальные средства.
Профессионального историка может и смутят такие инсценировки,
как псевдо-документальные фильмы, изображающие первое сражение
или погруженных в грязь солдат, но восхитят прекрасно отобранные
с точки зрения современной исторической дидактики аутентичные
источники – разноязычные тексты. Чего стоит одно только немецкое
информационное сообщение 1915 г. о сражении, в котором впервые в

истории человечества был использован ядовитый газ – в собщении ни
словом об этом не было!
Если первая часть экспозиции непосредственно посвящена военной
машинерии, что, возможно, более актуально для посетителей-мужчин,
то вторая больше обращает внимание на закулисье войны – лечение
раненых, военнопленных, положение гражданских жителей, изобра-
жавших войну художников. Экзистенциальное поведение перед лицом
смерти здесь сменяют образы повседневности, отражающие деятель-
ность людей и институций, работавших на войну. Особенно много вни-
мания уделяется медицине: передаются переживания раненных и ди-
леммы, мучившие врачей – какого солдата спасать в первую очередь –
того, который сильнее ранен, или того, кто имеет больше шансов вы-
жить и вернуться в бой… А посетительницы получают возможность
ознакомиться с жизнью женщин, вовлеченных в водоворот большой
войны – медработников, прачек, проституток. Таким образом музей не
оставляет в стороне и модный сегодня феминистский ракурс, опять же
разрушая традиционный стереотип войны как чисто мужского занятия.
Может возникнуть вопрос, не вызывает ли такая мультидименси-
онность и мультиперспективность (признание существования мно-
жества различных правд и взглядов) опасности утерять некую связу-
ющую нить этой экспозиции и превратиться просто в смесь равноцен-
ных опытов и идей? Кажется, создатели экспозиции предвидели такую
опасность, поэтому несомненным и явным сообщением музея выбрали
пацифизм. Под хаотическим на первый взгляд набором экспонатов и
аудиовизуальных средств кроется хорошо обдуманная идея пропа-
ганды мира, пропаганды, которая не внушается посетителям, но после
пребывания их на всем пространстве выставки становится очевидной.
Стоит ли переживать весь этот ужас мук и смерти и не найти в этом
никакого смысла? Поэтому особенно сильное эмоциональное впечат-
ление оставляет экран в последнем зале музея, на котором «бегущей
строкой» даются названия и даты всех военных конфликтов, проис-
ходивших на земле после 1918 г. Музей Ипра In Flanders Fields постмо-
дернистскими средствами выражает сильную гражданскую позицию –
больше никогда!
Как уже было упомянуто, сегодня сотрудники музеев постепенно
осмеливаются вынимать экспонаты из-под стекла витрин и позволять
посетителям ощупывать их. Наряду с этим музейные работники прибе-
гают к ранее неизвестным манипуляциям, позволяющим этим вещам
раскрываться по-новому.
Хотя тяжеловесная и переполненная экспонатами экспозиция фоль-
клорного музея в городе Турне юго-восточной Валонии (Бельгия), ка-
жется негибкой относительно новых способов музееведения, однако

благодаря сообразительности и творчеству работников ей тоже уда-
ется удивить привыкшего к традиционным этнографическим музеям
посетителя.
Музей, с помощью бельгийского художника Марселя Марьена
(умер в 1994 г.), смог без особых усилий и издержек внести в традици-
онную экспозицию эффект неожиданности. Рассредоточенные по тер-
ритории выставки произведения художника, выполненные в технике
коллажа и другими средствами, удачно маскируются под рядовые экс-
понаты и часто только внимательный взгляд способен заметить, что
это попытка мистификации. Так посетитель приглашается включиться
в эту игру в кошки-мышки и начать сознательно искать оставленные ху-
дожником следы.
Идея спрятать среди музейных вещей художественные произве-
дения реализуется остроумно и интригующе. Иногда художник своим
произведением только дополняет или выделяет экспонируемые ценно-
сти, иногда, по принципу контраста, их противопоставляет. Особенно
врезается в память и шокирует представленный наряду с народным
религиозным творчеством коллаж, в котором персонажи шедевров
фламандской сакральной живописи «разговаривают» фрагментами из
текстов откровенно порнографической литературы… А это уже балан-
сирует на грани политкорректности, очень обострившейся в последнее
десятилетие.
Проблема, особенно актуальная в обществе США, не обошла и со-
временный музей (вспомним организованную в 1999 г. скандальную
экспозицию Sensation в Нью-Йорке, на которой больше всего шума вы-
звал The Holy Virgin Mary Криса Офили – коллаж порнографических кар-
тинок, «декорированный» экскрементами слона…). Это неизбежно вы-
зывает вопрос: соблюдаются ли при усиливающейся демократизации
музея какие-либо этические и эстетические границы, которые нельзя
перешагивать, а если так, не будет ли это похоже на цензуру, характер-
ную для музеев тоталитарных режимов?97
Уже упоминалось, что сближая вещи различной природы и эпох,
посетитель обучается наблюдательности и рефлексии. По словам ди-
ректрисы музея Турне, эти установки особенно хорошо применимы к
детям. И на самом деле: вот группу школьников, заполнившая поме-
щение, изображающее корчму XIX в.; учитель просит назвать вещи, ко-
торые здесь не должны находиться. Дети, озираясь по сторонам, начи-
нают называть чипсы, кока-колу и др. Во втором зале, представляющем
François Mairesse, Les musées et le “politiquement incorrect”. Les musées en mou-

97
vement.., p. 133–143.
школьный класс XIX в., они «дисквалифицируют» лежащую на столе

дискету... Таким образом реализуется педагогически важный принцип
воспитания чувства историчности98.
По словам теоретиков музеологии, педагогическое усилие в музее
специфическое, весьма отличное от традиционного школьного. Если
школа акцентирует слушание (слушается, что говорит учитель, даже
если его объяснения и иллюстрируются различными картинками), то
музей, прежде всего, выделяет визуальное (позволяющее воспринять
объект как целое) или даже тактильное восприятие – все больше му-
зеев дают посетителям уже упоминавшуюся возможность взять экспо-
нат в руки или даже его использовать - hands on99.
В современном музее можно стать не только активным зрителем,
но даже создателем выставки. Шведская этнолог Катарина Агрен за-
метила: «то, что вы слышите, забудете, то, что видите, вы вспомните,
но то, что делаете, будете знать»100. Таким образом, музеи понемногу
переключаются на работу с «непосвященными», потребности и инте-
ресы которых современная историческая дидактика вынуждена все
больше учитывать.
Применяя так называемую «терапию реминисценций», музеи дости-
гают интересных и неожиданных результатов. Ощущение ценности и
значимости своей жизни важно не только работникам закрытых заво-
дов или шахт, но и представителям самого старшего поколения. Для
них актуальна не только возможность осмыслить пройденный путь,
делясь воспоминаниями или личными вещами с музейными работни-
ками, но и постараться самим создать собственный музейный рассказ.
Например, в музее Истории города Люксембурга, обосновавшиумся
в историческом здании, насыщенном новейшими музейными техно-
логиями, роскошь которого оставляет неизгладимое впечатление, в
2001 г. была открыта выставка «Люксембург и люксембуржцы». Здесь
не специалисты, а обычные люди решали, что, по их мнению, было бы
интересно и ценно показать другим. Поэтому в экспозиции оказались
не только коллекция маленьких бутылочек духов, собиравшаяся сорок
лет, набор любимых компакт-дисков, но и семейная икона эмигрантки
из России, поношенные кеды и даже пустая баночка из-под йогурта…
98
О принципах педагогики наследия дискутировали и делились опытом участники
научного семинара, созванного Советом Европы в Брюсселе в 1995 г. Подроб-
нее см. Le patrimoine culturel et sa pédagogie: un facteur de tolérance, de civisme et
d’intégration sociale. Editions du Conseil de l’Europe, Strasbourg, 1998.
99
Serge Jaumain, Introduction. Les réponses des musées aux défis de la société mo-
derne: analyses et nouvelles perspectives. Les musées en mouvement.., p. 15.
100
Цитируется по: Gaynor Kavanagh, History Curatorship. Leicester University Press,
1990, p. 159.
Упомянутые примеры не только вызывают зависть относительно

технических возможностей, которыми могут располагать музееведы
Запада, но и впечатляют способностью быстро реагировать на потреб-
ности публики, творчески используя музейные ценности, собираемые в
течение веков. Таким образом современный музей пересматривает и
переосмысливает свою роль как хранилища знаний и как посредника в
отношениях человека со своим прошлым и окружающей средой. Тра-
диционное понятие о том, чем он является и как должен функциони-
ровать, все сильнее сталкивается с современными интеллектуальными,
социальными и политическими вызовами. По словам музеолога Гейнор
Каванаг, сегодня «акцентируется востребованность музея (консума-
ция), эмпатия, критицизм и интеллектуальная активность посетителя.
<…> Музей становится динамичной системой коммуникации, где об-
разовательная деятельность формально и неформально передает зна-
ния, навыки, идеи и нарративы»101.
Повернувшись лицом к посетителю, «новая музеология» прямо
и бескомпромиссно отошла от традиционного взгляда на то, что му-
зеи занимают в обществе, по сути, идеологически нейтральное место.
Высказываются мнения, что решения получать и экспонировать вещи
являются одновременно философскими и политическими. Сбор же и
приведение в порядок «сырья» наследия обусловлен ценностями и по-
требностями современности102. Эти новые положения неизбежно под-
нимают вопрос о функциях современного музея и других институтов
наследия. Какую роль они выполняют в передаче социальных и полити-
ческих ценностей и, наконец, кто их устанавливает?
Поскольку современные музеи не ограничиваются предназначен-
ным для них зданием, а охватывают все больше мест, находящихся как
в закрытом помещении, так и в открытом пространстве, они сами ста-
новятся артефактами (наборами зданий, механизмов, приисков, карье-
ров), предназначенными для экспонирования. В итоге понятие музея
расширяется до широких просторов села или даже города. Крайнее
проявление нового «жилого» музея – уже упомянутый экомузей, наме-
ренный представить посетителю единство исключительных географи-
ческих и культурных характеристик целого региона103.
Расширяющийся круг признанных «наследием» объектов показы-
вает изменившееся понимание истории. Мы видим, как падает авто-
ритет национальной истории (в том числе и национальных музеев).
Им противопоставлено множество альтернативных (социальных, эко-
101
Gaynor Kavanagh, History Curatorship ..., p. 153.
102
Roland Arpin, La révolution tranquille des musées. Les musées en mouvement. …
p. 35.
103
Philippe Mairot, L’objet de l’écomusée, Territoires de la Mémoire. .., p. 30.
номических, народных, феминистских, этнических, индустриальных,

местных и пр.) музеев. Это связано как с актуализацией истории, так и
с антиэлитной установкой постмодернизма.
Музей становится уже не хранилищем ценностей, а центром сети
потенциальных коммуникаций104. Он вынужден конкурировать с раз-
ными предприятиями культурных услуг, все больше коммерциализиро-
ваться (если в XIX в. музеи были подобием магазинов, то теперь мага-
зины превращаются в музеи). Крайним случаем коммерциализации му-
зея, несомненно, можно назвать тематический парк, о котором пойдет
речь далее.
Тематический парк как симуляция прошлого

Большинство исследователей соглашаются, что в Европе XVI–XIX вв.
публичные и дворцовые парки были одними из основных предшествен-
ников современных тематических парков. Другой аспект, связываю-
щий европейские парки с современными тематическими парками, это
ностальгия. Мотивы прошлого, широко использовавшиеся в парках в
XVIII–XIX вв., создают у посетителей впечатление приятной стабиль-
ности и уверенности. Сельское, неиндустриализованное, тесно взаи-
мосвязаное общество и сегодня романтизируется и демонстрируется
как открытая, сильная, привлекательная и истинная альтернатива со-
временному городу, ставшему чужим для своих жителей. Эти мотивы,
например, используются в частично восстановленном городке колони-
альных времен Уильямсбурге, США105, в тематических народных посе-
лениях Африки и Азии, в японском парке Huis Ten Bosch, представляю-
щем голландский город XVII в.
Связь европейских парков XVI–XIX вв. с современными тематиче-
скими парками можно выявить и в характере проходивших и прохо-
дящих в них представлений, спектаклей. В дворцовых парках нередко
располагались театры или открытые сцены, где члены семьи, гости или
актеры развлекали собравшуюся публику играми, музыкой, жонгли-
рованием или другими трюками. В сегодняшних тематических парках
также можно встретить множество посетителей, прогуливающихся,
играющих или «работающих» в них106. Все-таки было бы неправильно
устанавливать прямую взаимосвязь между парками XVII–XIX вв. и со-
104
The Museum Time-Mashine (ed. by R. Lumley). London, Routledge, 1988, p. 15.
105
James Marston Fitch, Historic Preservation. Curatorial Management of the Built
World. Charlotesville, Virginia University Press, 1990, p. 89–104.
106
Terence Young, Grounding the Myth – Theme Park Landscapes in an Era of Com-
merce and Nationalism. Theme Park Landscapes. Antecedents and Variations (ed. by
Terence Young and Robert Riley), Washington, Dumbarton Oaks, 2002, p. 1–10.
временными тематическими парками, поскольку формы, история и

смысл этих образований совсем не являются одинаковыми.
Изменения в экономике XIX в., стремительная урбанизация и ин-
дустриализация повлияли на быстрый рост городских жителей, а осо-
бенно среднего и низшего слоев населения. Это обусловило все боль-
шую потребность в общественных пространствах города. Характер пу-
бличных парков также изменился, они из «модных и элитных» превра-
тились в «демократические» и стали коммерческими107. В то же время
кроме технологических новшеств индустрии развлечений, демонстри-
ровавшихся на мировых выставках, на развитие парков развлечений
повлияли и популярные в США сельскохозяйственные ярмарки, а также
сформировавшаяся в конце XIX в. в Европе идея музея под открытым
небом – скансена.
Вход в парки развлечений в Европе и США чаще всего был бес-
платным. В отличие от них парк, созданный У. Диснеем в 1955 г., был
закрытым миром, коммерческим предприятием, а в 1971 г. во Флориде
открыл двери гигантский «Мир Диснея» (Disneyworld), позднее проду-
блированный в других местах и странах.
Фото 32. Парижский Диснейленд

Первый в мире тематический парк Диснейленд управлялся по прин-
ципам кинематографии. Прекрасно хореографически организованная
среда создавала впечатление последовательного рассказа, близкого
тому, что демонстрировалось по телевидению, становящемуся в то
Heath Schenker, Pleasure Gardens, Theme Parks, and the Picturesque. Theme Parks
107
Landscapes. Antecedents and Variations, (ed. by T. Young and R. Riley). Washington,

Dumbarton Oasks, 2002, p. 72.
время все более популярным. У. Дисней «населил» свой парк создан-

ными им персонажами анимационных фильмов, поместил тут множе-
ство различных аттракционов. Он первым связал телевизионные, кине-
матографические и исторические образы, создав цельный, прекрасно
согласованный нарратив – шоу.
У. Дисней понял мощную силу влияния телевидения и кино на мас-
совое сознание, поэтому применяемые им механизмы управления те-
матическим парком всегда согласовывались с принципами управления
этой сферой культуры. С течением времени созданная У. Диснеем кон-
цепция тематических парков распространилась по всему миру. Исто-
рические, культурные, фантастические и другие образы начали широко
применяться в бывших традиционных парках развлечений, которые
создавали увлекательные миры фантазии, контрастирующие со скукой
реальной жизни.
Джордж Ритцер, создавший теорию социальной МакДональдиза-
ции108, на которую повлияла концепция социолога М. Вебера о модер-
нистском обществе как рациональном, эффективном, расчетливом,
предусмотрительным, доминирующем и контролируемым техноло-
гиями, считает тематические парки парадигматическим выражением
этих процессов. В парках У. Диснея, как и в ресторанах Макдональдса,
в торговых и развлекательных центрах, круизных лайнерах и казино
потоки посетителей и обслуживание стандартизированы и управля-
ются самым рациональным способом, побуждающим их истратить по-
больше денег.
Мир У. Диснея абсолютно прогнозируем и стерилен, поведение
посетителей здесь полностью контролируется, поэтому в нем невоз-
можно испытать никаких неожиданностей или неприятных сюрпризов.
Кроме того, обильное использование технологий не только для развле-
чения посетителей, но и для организации работы парка и контроля над
его сотрудниками, создает впечатление дегуманизации.
Не случайно парки У. Диснея и рестораны Макдональдса появились
почти в одно время и организовали свою деятельность, опираясь на
близкие принципы. Оба эти торговых знака сегодня распространены и
известны в мировом масштабе. Оба par excellence выражают парадигму
потребительской рациональности, а парки У. Диснея стали моделью
управления постмодернистским туризмом109. Применив эту модель к
своему развитию, такие города, как Лас-Вегас, становятся тематиче-
скими парками гигантского размера, в которых можно увидеть умень-
шенные копии выдающихся памятников европейской архитектуры. По-
108
George Ritzer, The McDonaldization of Society. Thousand Oaks, Pine Forge Press,
1996.
109
George Ritzer, Allan Liska, McDisneyization and „Post-Tourism“. Touring Cultures
(ed. by C. Rojek and J. Urry). London, Routledge, 2002, p. 97.
скольку эти мировые коммерческие сети повлияли на формирование

современного потребительства, мод, вкусов и мировоззрения, объ-
единив оба названия, мы получаем неологизм «Макдиснеизация»110.
Кстати, эта мода отражается не только в бизнесе развлечений,
индустрии быстрого питания или казино, но и, как уже упоминалось,
в сфере современного туризма. «МакДиснеизированный» туризм от-
личается высокой степенью стандартизации, прогнозируемости, дей-
ственности, измеримости, высоким уровнем контроля над происходя-
щим действием и посетителями111. Таким образом, «МакДиснеизация»
стимулирует гомогенизацию, а не разнообразие. Вследствие этого воз-
никает парадокс: основное стремление любого туриста вырваться из
повседневной суеты и испытать приключения с помощью пронизываю-
щей все области жизни «МакДиснеизации» превращается в типичный
и рутинный опыт «отоваривания» и обыденных развлечений. Поэтому
возникает вопрос, стоит ли вообще куда-то уезжать, если там не уви-
дишь и не испытаешь ничего нового и отличного от обычного потреби-
тельского опыта?
Кроме эффекта дегуманизации, постмодернистский туризм угро-
жает и экосистемам, поэтому сейчас особенно много внимания уде-
ляется развитию «бережного туризма»112. По этой причине в процессе
управления туризмом предлагается согласовывать прогнозируе-
мые, стандартизированные и нетипичные, «не МакДиснеизирован-
ные» элементы, хотя специалисты сожалеют, что, несмотря на по-
стоянный рост численности туристических агентств, применяемые
ими принципы управления и в будущем, видимо, должны все больше
«МакДиснеизироваться»113.
Крис Роджек рассматривает четыре наиболее распространенных
типа постмодернстского тематического туризма и проведения сво-
бодного времени: это «черный туризм» – посещение объектов, свя-
занных с насилием; местности наследия; литературные ландшафты и
тематические парки114. Современные тематические парки уже включа-
ются в виртуальное пространство, что показывает, например, развитие
«Segaworld» в Европе и Азии.
Феномен «черного туризма» охватывает коммерческое использо-
вание и приспособление для массового посещения местностей, свя-
110
George Ritzer, Allan Liska, McDisneyization and „Post-Tourism“, p. 98.
111
Ibid., p. 99–100.
112
Silvia Caserta, Antonio Paolo Russo, More means worse: asymmetric Information,
spatial Displacement and sustainable Heritage Tourism, Journal of Cultural Econom-
ics, 2002, vol. 26, nr. 2, p. 245–260.
113
George Ritzer, Allan Liska, McDisneyization and „Post-Tourism“.., p. 101.
114
Ch. Rojek, Ways of Escape: Modern Transformations in Leisure and Travel. Palgrave
Macmillan, 1993, p. 136-137.
занных с насилием, например, мест стихийных бедствий, массовых

захоронений, территорий военных действий, резни или несчастных
случаев. Современный «ненасытный турист», гнушающийся традици-
онными развлечениями, жаждет острых ощущений, хочет испытать их
побольше, посильнее и побыстрее, поэтому нередко в таких местах
создаются комплексы, предлагающие посетителям прикоснуться к
«аутентичному» духу объекта: в лагерях сталинских времен созда-
ются «гостиницы», в столице Камбоджи Пномпене есть рестораны,
где можно отведать любимое блюдо диктатора Пол Пота – соленый
рисовый отвар с пальмовыми листьями, который подносят офици-
антки, одетые в красные кхмерские мундиры; туристические фирмы
предлагают пожить в бывших колхозах, посетить туннели Вьетконга,
беднейшие районы Рио-де-Жанейро, гетто Нью-Йорка и Филадельфии
или опустошенные ураганом районы Нового Орлеана. Туристы отправ-
ляются в Чернобыль, Хиросиму, к остаткам всемирного торгового цен-
тра в Нью-Йорке. Их влечет желание узнать что-то особенное, новое и
аутентичное, что не умещается в голове, превосходит их понимание о
жизни и смерти, однако этот новый опыт в то же время должен быть
безопасным и не слишком шокирующим, так что туристические фирмы
часто коммерциализируют эти специфические места, вводя аспекты
необходимого комфорта и развлечения. Например, после прогулки по
«полю убийств» Чоеунг Эк в Камбодже, на котором покоятся тысячи
жертв режима Пол Пота, у выхода можно приобрести футболку с над-
писью «Пережил Камбоджу» или сандалии того времени; путешествия
по бедным районам Рио-де-Жанейро проводятся в удобных микроав-
тобусах с кондиционером; в окрестностях бывшего торгового центра
в Нью-Йорке продается туалетная бумага с изображениями Усамы бен
Ладена...
Образы многих таких мест представлены в художественных филь-
мах (например, фильмы о холокосте), поэтому на мотивацию людей
посетить эти объекты чаще всего влияет не историческое значение
местностей, а ассоциации с популярными фильмами. Отсюда вытекает
вопрос: как и какой степени разницу между фикцией и реальностью
может увидеть турист, когда с помощью новейших технологий мастер-
ски переплитается история и вымысел? Эту современную проблему,
когда границы между реальностью и фантазией становятся все менее
различимы, в своих работах исследовал французский философ Ж. Бо-
дрийяр115, а социолог Дж. Урри даже утверждал, что «тематический
Jean Baudrillard, Simulacres et simulation. Paris, Galilée, 1981.

115
туризм дает возможность на какое-то время оказаться по ту сторону

времени и пространства»116.
В последнее время большое распространение получил туризм, на-
ходящийся под влиянием кинематографии, когда люди жаждут посе-
тить ландшафты, использовавшиеся как бутафории в исторических и
фантастических фильмах. В связи с этим, туристические фирмы органи-
зуют путешествия, например, в ставшую популярной местность Новой
Зеландии, где снимались эпизоды знаменитой трилогии «Властелин
колец». Туристы отождествляют реальные места с картинками из гол-
ливудских фильмов, на первый план выдвигая именно созданные кине-
матографией образы и эстетику и воспринимая их как оригинальные
географические образования созданной Дж.Р. Толкиеном «средизем-
ной» страны.
Многие места наследия в свою очередь тоже приспосабливаются к
воссозданию и утверждению реальности прошлого. В некоторых слу-
чаях сама история отчасти выдумывается, а потом закрепляется через
материальное наследие. К. Роджек приводит в пример так называемую
родину Робина Гуда – местность в графстве Нотингемпшир. Историче-
ские записи указывают, что Робин Гуд скорее выдуманный фольклор-
ный персонаж, чем реально жившее лицо. Однако множество туристов
ежегодно посещают его «родной» Шервудский лес, желая пережить
чувства, которые, возможно, испытал в нем благородный средневеко-
вый разбойник. Это только один из множества примеров так называе-
мого «мифического» туризма117.
Подобный характер имеют и цели посещения литературных ланд-
шафтов: они помогают создать у посетителей впечатление некого
симбиоза автора, его произведений, реальных мест, где он жил, и
описанных в книгах. Туристы жаждут погулять именно по улицам Ду-
блина Улисса, выпить пива в Праге Швейка, посетить шекспировский
Стратфорд-он-Эйвон, Санкт-Петербург Достоевского или Стамбул Па-
мука и почувствовать себя персонажами этих книг.
Различие и разнообразие в мире все еще существуют, однако
многим людям важно, чтобы существенные элементы туристиче-
ского опыта не пугали черезмерной новизной и инаковостью и не по-
зволяли бы им чувствовать себя неуютно, в отсутствие привычного
домашнего комфорта. Вообще, оказавшись на отдыхе, в противовес
путешествиям-«открытиям» познавательного характера, люди теперь
больше стремятся окунуться в такое состояние, которое Ж. Бодрийяр
и У. Эко назвали «гиперреальностью». Современные «странники» хотят
116
John Urry, Sociology Beyond Societies: Mobilities for the Twenty-first Century. Lon-
don, Routledge, 2000, p. 34.
117
Ch. Rojek, Ways of Escape..., p. 136.
испытать экспериментаторство, которое было бы лучше реальности,

жаждут фантастического опыта «увеличенной мощности», имитации,
поэтому сами готовы некоторое время имитировать желанный образ
жизни, такой, каким он видится теперь или такой, каким он якобы был
в прошлом. В этом процессе им и помогает «мечтами торгующая» ин-
дустрия туризма.
В постиндустриальный период потребление становится опытом,
а потребители требуют его постоянного обновления, чтобы он по-
мог трансформировать их поведение, самочувствие или даже жизнь.
Дж. Гилмор и Дж. Пайн описывают новое направление постиндустри-
альной экономики – «экономика опыта»118. По их словам, опыт – это
четвертый тип экономического предложения после сырья, продуктов
и услуг. Традиционно опыт причислялся к сектору развлечений: от пьес
и концертных постановок до фильмов и телевизионных шоу. Однако в
последнее время отмечается все усиливающаяся активность компаний
в этой сфере бизнеса и увеличение предложения разнообразного, не
только развлекательного, опыта119.
Экономика опыта как отдельный сектор бизнеса начала формиро-
ваться со времен У. Диснея. А сегодня эта корпорация уже ощущает
острую конкуренцию – новые технологии создают разнообразные
типы опыта, например: интерактивные игры, фильмы 3D, виртуальную
реальность. Многие виды индустрии традиционных услуг, конкурируя
на рынке, сами становятся все более «развлекательными», ориенти-
рованными не только на предоставление услуг, но и на воздействие и
активизцию психологического состояния клиента. Например, в литов-
ской сети ресторанов «Čili kaimas» («Деревня Чили») предоставление
услуг может быть выражено понятием «eatertainment» (от английских
слов «eat» – есть и «entertainment» – развлечение120), в «торговой и раз-
влекательной столице Акрополис» покупателям предлагаются различ-
ные увеселительные программы и акции скидок – такой опыт называ-
ется «shoppertainment» («shopping» – отоваривание и «entertainment» –
развлечение) и пр.
Итак, мы видим, что так называемая экономика опыта, иницииро-
ванная У. Диснеем во второй половине XX в., в современном капита-
листическом пространстве отвоевала серьезные позиции и по получа-
емой прибыли занимает высокое место. Утвердившийся в обществе
спрос на «потребление с опытом» удовлетворяется и индустрией ту-
118
J. Gilmore, J. Pine, The Experience Economy: Work is Theatre & every Business a Stage,
Harvard Business School Press, 1999.
119
Подробнее см. Jeremy Rifkin (2002), The Age of Access. The New Politics of Culture
vs Commerce http://www.aec.at/en/archiv_files/20021/E2002_043.pdf.
120
J. Gilmore, J. Pine, The Experience Economy.., р. 3.
ризма, предлагающей множество вариантов опыта и выполняющей

их не пугающим, не шокирующим, а безопасным и комфортным спо-
собом, как, например, в тематических парках, что позволяет туристу
испытать приятные острые ощущения.
Тематические парки У. Диснея приглашают «раскрыть мир по Дис-
нею». В них представлены собранные в одном месте образы различных
регионов мира и разных исторических периодов, помогающие лучше
понимать чужие культуры. Например, Диснейленд в Токио помогает
японцам понять психологию американцев, особенно основную черту
их характера – индивидуализм121.
За сравнительно короткое время можно «побывать» в самых даль-
них уголках мира и познакомиться с их историей – так что тематиче-
ский парк, может быть, как никакая другая институция, воплощает
глобализационную «компрессию времени и пространства». В 1982 г.
в Диснейленде открыл двери аттракцион, представляющий народы
мира и названный «Витриной мира» (World Showcase). Как и надеялись
организаторы, он привлек множество посетителей, интересующихся
наследием и историей. Этот объект словно стал трехмерной иллюстра-
цией учебников по истории и географии. Компания Диснея предлагала
«поплавать по реке Эль Рио дель Темпо в Мексике, раскрыть тайны Вос-
точного Китая, погулять по японским садам, поплавать под парусом по
течению Мальстрима в Норвегии».
Посетителя приглашали новестить разные страны, точнее, воспри-
нять образы этих стран по Диснею. Интересно было бы узнать, на какие
критерии опирались при выборе стран создатели в «Витрины мира»?
Были ли страны выбраны вследствие того, что охватывают ареал, из ко-
торого прибывает большинство посетителей парка, или скорее по их
красочности и экзотичности? Сначала на объекте были представлены
Канада, Великобритания, Норвегия, Италия, Япония, Китай, Мексика,
Франция и Марокко. На площади более десяти гектаров корпорация
Диснея сконструировала миниатюрную копию мира, с периодами исто-
рии и особенностями регионов которого можно ознакомиться за не-
сколько часов.
В среде молодых представителей аристократии Европы, особенно
Англии, в XVII–XVIII вв. был распространен так называемый Grand tour –
путешествия по Европе образовательного и репрезентативного харак-
тера, целью которых было получить высшее образование и посетить
истоки европейской цивилизации: центры античной культуры. Такое
путешествие обычно длилось несколько лет, его маршрут проходил
Джордж Макдональд, Музей будущего в „глобальной деревне“. Museum, 1987,

121
но. 155, с. 87.

через Англию, Голландию, Германию, Францию, Швейцарию, Италию,

Грецию. Во время «Большого тура» в известнейших европейских горо-
дах и университетах путешественники не только получали образова-
ние, но и приобретали вещи, купить которые в родной стране не было
возможности. Путешественники возвращались со множеством книг,
художественных произведений и других артефактов. «Большой тур»
был своеобразным символом богатства и свободы122.
Современный «Большой тур», предлагаемый «Витриной мира»
тематических парков Диснея, длится всего несколько часов, за кото-
рые посетитель может ознакомиться с интерпретациями наследия не
только европейской культуры, но и Дальнего Востока, Америки и юж-
ной Африки. Такое организуемое корпорацией Диснея «путешествие
по миру» сегодня могут себе позволить не только обеспеченные ари-
стократы, но и рядовые представители среднего класса. В конце «Ви-
трины мира» можно приобрести сувениры из «увиденных стран». Мир
в Диснейленде помещен в витрину, для осмотра которой хватает не-
скольких часов...
В большинстве тематических парков западного мира акцентиру-
ется не столько материальная сторона представленных объектов,
сколько визуальное и эстетическое оформление их образа. Красочные,
бутафорские копии архитектурных объектов часто не соответствуют
размерам прототипов. Такие средства используются в тематических
парках, представляющих целую урбанистическую застройку опреде-
ленного периода, например, кварталы Нового Орлеана в Диснейленде,
бутафорские городки Дикого Запада. Но в отличие от западных темати-
ческих парков, где копии известных архитектурных объектов сделаны
из пластмассы, железобетона, пенопласта или других современных
легко обрабатываемых материалов, в тематических парках Азии, осо-
бенно Японии, значительно большее внимание уделяется аутентичным
технологиям и материалам конструкций. Например, в тематическом
парке Huis Ten Bosch, открытом в 1992 г. в Японии, демонстрируются
голландские здания XVII в. в натуральную величину – гостиницы, виллы,
театры, музеи, магазины и рестораны, окруженные каналами, мельни-
цами и парками. Этот тематический парк отражает торговые связи Япо-
нии и Голландии, начавшиеся именно в XVII в.
В создании проекта парка участвовали историки, архитекторы,
океанографы при тесном сотрудничестве с властными структурами
Голландии и Японии. Копии голландских зданий, отобранных для пред-
ставления истории страны XVII в. в японском тематическом парке,
тщательно воспроизводили материалы и формы оригиналов. Ирония
Pascal Cuvelier, Anciennes et nouvelles formes du tourisme. Paris, L’Harmattan, 1998.

122
заключается в том, что хотя с помощью парка Huis Ten Bosch зафикси-
рован точный образ традиционной голландской архитектуры, позднее
часть оригинальных зданий, бывших их прототипами, in situ уже изме-
нены или приспособлены к иному использованию123.
Мировой успех и не прекращающееся развитие диснейлендов и
иных тематических парков показывают, что их создателям удалось
установить с посетителями тесный контакт на самых различных уров-
нях, поэтому их нельзя оценивать только как увеселительные и раз-
влекательные заведения124. Таким образом, распространение темати-
ческих парков в глобальном масштабе прекрасно иллюстрирует ком-
мерческий успех идеи созданных, изобретенных пространств и местно-
стей, так что их концепция и принципы управления во второй половине
XX в. начали широко применяться и в торговом секторе.
Фото 33. Административное здание текстильной фабрики XIX в. после

реконструкции попавшей под крышу супермаркета Akropolis, Каунас, Литва
Включение признаков тематических парков в большие торговые

центры или круизные путешествия стало важным элементом в про-
цессе создания коммерческих пространств, приспособленных к пост-
модернистскому туризму. Некоторые авторы даже называют такие
образования «квинтэссенсными пространствами постмодернизма»,
где подчеркивается смешение множества различных архитектурных
123
Marc Treib, The Case of Huis Ten Bosch (Japan). Theme Park Landscapes. Anteced-
ents and Variations (ed. by Terence Young and Robert Riley). Washington, Dumbar-
ton Oaks, 2002, p. 213–234.
124
Маргарет Дж. Кинг, Страна грез или страна будущего? Museum, 1991, но. 168–169,
с. 38.
стилей, сращение реальности и фантазии и радость потребления125. Эти

новые торговые пространства – «города в городе» – привлекательны
для посетителей, поскольку представленные здесь темы без труда
локализуемы и понимаемы. Само собой разумеется, что это меняет и
идентичность реальных городов и их жителей. Поэтому встает вопрос,
могут ли с имитационными образами историчности урбанистических
стуктур конкурировать их действительные прототипы?
Подходы к интерпретации исторического города

Исторический город является многообразной и многозначной си-
стемой символов, в материальном и духовном облике (genius loci) ко-
торого закодировано изменение мировоззрения создавшего и созда-
ющего его общества. Его визуальный образ содержит в себе то, что
теперь модно называть идентичностью места (place identity)126. Послед-
нее опирается не только на ощутимые (физический, составленный из
природных и культурных элементов облик города, кварталы, улицы,
публичные пространства, ансамбли или единичные постройки, парки,
скверы, зеленые насаждения и другие объекты), но и неощутимые эле-
менты (культурно-идеологические значения этих мест, городской об-
раз жизни, выдающиеся личности, легенды, предания, даже анекдоты).
Сегодня, анализируя и интерпретируя урбанистические структуры,
уже не сомневаются в значимости господствующей идеологии и, в бо-
лее узком смысле, культурной политики. Как известно, в процессе соци-
ализации индивидов исторический город выполняет скорее косвенную,
но значимую образовательную функцию, олицетворяя и репродуцируя
доминирующие социокультурные идеи общества127. В свою очередь
следует признать, что для гостей исторических городов – туристов –
часто более важно не историческое или политическое образование,
а поиск разнообразных развлечений. Поэтому в наибольшей степени
на них могут повлиять поданные в определенном привлекательном
ракурсе волнующие эпизоды истории города, например, связанные с
легендарными, историческими, литературными или кинематографиче-
скими персоналиями или исключительными событиями.
Хотя в охране наследия этот аспект обычно игнорируется, при-
чем потребности приведения в порядок памятников объясняются не
125
Robert Misik, Simuliuojami miestai, solidus gyvenimas. Prekybos alėjos kaip paradi-
gminis kapitalizmo gyvenimo stilius, Kultūros barai, 2008, nr. 1, p. 59–63.
126
Aspa Gospodini, European cities and place–identity, Discussion Paper Series, 2002,
nr. 8, p. 19–36.
127
Tomas Grunskis, Tradicija ir ideologija miesto visuomeninėje erdvėje kintančių
sociokultūrinių sąlygų kontekste. Istoriniai miestai: sena ir šiuolaikiška. Vilnius, Savas-
tis, 2003, p. 9–19.
идеологическими, а техническими, эстетическими ли историческими

предпосылками, внимательный взгляд без труда сможет усмотреть в
структуре города следы различных идеологических наслоений. Среди
них следует особенно выделить национализм – как идеологему, несо-
мненно оказавшую наибольшее влияние на появление современной
системы охраны наследия, создания и поддержания престижа нацио-
нального государства. Например, аргумент «национальной памяти»,
как известно, оказал заметное влияние на политическое решение – на-
чать послевоенные реконструкции польских городов. В этом случае
очевидна особенно сильная степень мемориализации коллективной
идентичности, фиксируемая еще с момента упадка Польского госу-
дарства в XVIII в., когда материальные реликты прошлого стали одним
из важнейших слагаемых сохранения национальной идентичности и
всегда лелеянного поляками обретения независимости128.
Современные или «новые» формы национализма тоже опираются
на определенные особенности национального характера, националь-
ные ценности и мифологии. Сохранившийся аутентичный исторический
город или его части получают у его посетителей символическое значе-
ние, вызывая определенные исторические ассоциации и иллюстрируя
творческий потенциал конкретного народа. Таких примеров масса.
Упомянем хотя бы «Уильямсбургский треугольник» США или Бостон,
олицетворяющие борьбу за независимость, города российского Зо-
лотого кольца – коллекцию шедевров православной и славянской ци-
вилизации или богатые города Бельгии и Голландии – свидетели про-
изводственного переворота. Однако, возбуждая гордость славной
историей народа и его творческим гением, материальные реликты
прошлого могут вызывать и менее приятные ассоциации. Например,
урбанистические структуры – реликты колониальной или коммунисти-
ческой эпохи – сегодня все еще вызывают недовольство жителей осво-
божденных стран, явно напоминая о пребывании в них колонизаторов
или оккупантов.
Как показывает исторический опыт, несмотря на сильный нацио-
нальный элемент, никакой город все-таки не может быть окончательно
«присвоен» какой-либо нацией, особенно крупные города, имевшие
значение для развития целого региона и постоянно наполненные раз-
нонациональными жителями. Поэтому существуют города – символы
международного сотрудничества, такие как три столицы ЕС: Брюссель,
Люксембург и Страсбург. Еще одна категория универсальных, «принад-
лежащих» всем городов – города всемирного наследия. Так что, исто-
Aleksander Gieysztor, La reconstruction polonaise d‘après guerre: les cas de Var-
128
sovie et de Gdansk. Patrimoine et passions identitaires. Entretiens du Patrimoine de

1997. Paris, Editions du Patrimoine, 1998, p. 303.
рическому городу всегда приходится балансировать на грани нацио-

нализма vs космополитизма, особенно при увеличении притока в них
иностранных туристов129.
Другая, хорошо известная установка государственной политики –
выбор между моделями регионализма или централизма – также не-
сомненно имеет большое значение для авторитета городов в стране.
Как известно, регионализм, являясь местной разновидностью национа-
лизма, часто использует свое урбанистическое наследие для усиления
локальной идентичности. Последняя может колебаться от невинной
местной экзотики, привлекающей туристов, до политически опасного
сепаратизма. Кроме того, государственная административная система
может быть не расположенной к акцентированию региональных осо-
бенностей, а, наоборот осуществлять жесткий контроль из центра. Еще
хуже, если большая часть финансовых и интеллектуальных ресурсов
государства достается только одному или нескольким большим горо-
дам, увеличивая таким образом их оторванность от провинции130.
В стратегиях развития исторических городов выделяются и уже
упомянутые слагаемые элитарности – демократичности или закры-
тости – доступности, связанное с неодинаковым распределением
в городе финансовых, социальных и культурных ресурсов. В крайнем
случае это ведет к определенному символическому или даже терри-
ториальному отделению и превращению в гетто жилого пространства
богатых и бедных (шикарные и труднодоступные для посторонних го-
родские кварталы и пригороды или, наоборот, часто криминализован-
ные и социально запущенные районы бедных).
Возможны и другие идеологически определенные аспекты охраны
наследия, например, художественность – утилитарность зданий (ин-
дустриальная или милитаристская архитектура). Все перечисленные
измерения в конкретных случаях могут быть тесно переплетены и не-
легко идентифицируемы.
Для реализации основных целей социального и экономического
роста благосостояния особенно эффективны средства создания но-
вых культурных центров притяжения (театров, галерей, музеев) или
организация значимых культурных событий в масштабе континента,
региона или страны – комплека мероприятий под эгидой «столицы
европейской культуры» - фестивалей, праздников, выставок. Такие го-
рода Европы, как Барселона, Франкфурт на Майне, Ливерпуль, Глазго
или Монпелье именно вследствие таких мероприятий «стали мощными
символами урбанистического ренессанса»131. Мегасобытия являются
129
G. J. Ashworth, J. E. Tunbridge, The Tourist-Historic City…, p. 29–30.
130
Ibid., p. 30–31.
131
G. J. Ashworth, J. E. Tunbridge, The Tourist-Historic City…, p. 16.
прекрасным предлогом прославить свои ресурсы и продукты наследия.

Этим поводом остроумно воспользовались, например, организаторы
Афинской олимпиады 2004 г., во время открытия праздника продемон-
стрировавшие в театрализованной форме богатое археологическое
наследие греков.
Фото 34. Туристическая Венеция
Известный исследователь культурного наследия Г.Дж. Эшворт счи-

тает урбанистическое наследие города одним из потенциальных эле-
ментов конструкта единой Европы, утверждая, что город, его среда
являются каждодневным опытом многих европейцев132. Однако неко-
торые специалисты утверждают, что в последнее время идентичности
городов стала угрожать большая опасность. За последние десятилетия
сильно изменился социокультурный облик городов Европы под влия-
нием процессов интеграции и глобализации. Исследования показывают
тенденцию все большей утраты ими национальных признаков: крупные
города становятся скоплением соперничающих между собой урбани-
стических структур. Считается, что чем сильнее снижается роль наци-
ональных государств, тем очевиднее основной силой создания новой
Европы становятся урбанистические центры или агломерации133. По-
этому исследователи склонны говорить и о возникающем вследствие
этого кризисе идентичности городов, который проявляется двояко:
132
G.J. Ashworth, Heritage, Tourism and Europe: a European Future for European Past?
P. 74
133
Manuel Castells, European Cities, the Informational Society and the global Economy,
http://www.acturban.org/biennial/doc_planners/castells_european_informational_
society_global_economy.htm (см. 2009 01 22)
1) легальная (и нелегальная) массовая миграция трансформирует

города Европы в гетерогенные, мультиэтнические, мультикультурные
общества134;
2) поощряемая Европейским союзом супранациональность (проект
создания европейской идентичности) все больше отводит в тень пре-
жде господствовавшие национальные идентичности135.
Можно добавить, что города Центральной и Восточной Европы в
этом случае сталкиваются с дополнительными проблемами: болезнен-
ным поиском новой идентичности при попытке преодолеть контравер-
сивное наследие коммунистической эпохи в особенно неблагоприят-
ных условиях перехода (transition) к свободному рынку и созданию
либеральной демократии.
Несмотря на эти различия, социокультурные вызовы, испытывае-
мые сегодня в обеих частях Европы, довольно близки. Обострившееся
решение проблемы идентичности, ставшей ключевым понятием на
стыке XX–XXI вв., заставляет граждан отступать в индивидуалистиче-
ское (неолиберализм) или коллективное (неонационализм) состояния,
а слабеющую национальную идентичность все более атакует интенсив-
ность гетерогенности и мультикультурализма136.
Упомянутый кризис побуждает искать надежный выход. Исследова-
тели, например, отмечают возрастание у европейцев интереса к значи-
мости локального наследия города. Опираясь на элементы прошлого,
они нередко стремятся усилить и подчеркнуть идентичность места. Эти
процессы могут вызывать как гордость, связанную с уникальностью и
аутентичностью конкретных мест, так и различные оборонительные
реакции – закрытость, ксенофобию. Охрана и акцентирование архитек-
турного наследия в этом случае могут помочь сузить и «приватизиро-
вать» значение местностей137. Однако другие социальные аналитики не
считают упомянутый кризис чем-то исключительным или уникальным,
утверждая, что архитектурное наследие как феномен с самого начала
его появления было ареной постоянных споров, конфликтов и противо-
борством сил. А то, что мы сегодня считаем архитектурным наследием
городов Европы, является всего лишь продуктом разнообразных мани-
134
Bryan Graham, The Past in Europe’s Present: Diversity, Identity and the Construction
of Place, Modern Europe. Place, Culture, Identity (ed. by B. Graham), London, Arnold,
1998, p. 19–49.
135
J.R. Gillis, Memory and Identity: the History of a Relationship, Commemorations..,
p. 3–24.
136
Подробнее об этих процессах см. G. J. Ashworth, P.J. Larkham, A Heritage for Eu-
rope: the Need, the Task, the Contribution, Building a New Heritage. Tourism, Culture
and Identity in the New Europe (ed. by G.J. Ashworth, P.J. Larkham), London, Rou-
tledge, 1994, p. 1–13.
137
D. Harvey, The Condition of Postmodernity, Oxford, Blackwell, 1989.
пуляций, олицетворяющих сознательно закодированную систему сим-

волических значений.
Публичные общественные места – улицы, площади, скверы, парки,
кладбища – как правило, являются многофункциональными, хотя для
многих из них характерно определенное доминирующее назначение:
репрезентативное, сакральное, коммерческое, рекреативное, мемо-
риальное. Очевидно, что с течением времени понятие, назначение и
использование публичных пространств меняется. Однако этот про-
цесс зависит не только от смещения идеологического, социального,
политического контекста жизни города, но и от выбираемых каждой
генерацией горожан сценариев осмысления коллективной памяти. По-
этому актуален анализ содержания закодированных в этих простран-
ствах символов коллективной памяти и/или форм того, что можно
было бы назвать «узлами символов», а также знаками их историче-
ского развития.
Нацию определяет не только язык, кровь, выбор, место жительства
и иные критерии, но и географически и дискурсивно обусловленная тер-
ритория. Поэтому ландшафт, а особенно городской, воспринимается
как место, в котором может быть создана охраняемая (национальная
или другая) идентичность. Кроме того, семиотики утверждают, что го-
родской ландшафт как текст создает слаженный ансамбль объектов и
таким образом может действовать как система значений138 или, иначе
говоря, как дискурс высокой сложности – язык139, в котором закодиро-
ван целый ряд экономических, социальных и культурных понятий140. На-
конец, национальная идентичность создается в особенной социальной,
исторической и политической среде и поэтому становится нарративом,
который помогает тому, что чуждо или официально, стать своим, не-
официальным141.
Эта способность может быть особенно ярко выражена в урбани-
стическом ландшафте и в архитектурном наследии и таким образом
стать могучим нарративом, способным поддержать и усилить более
широкий идеологический нарратив, например, большой национали-
стический рассказ, на который опирается национальная идентичность.
138
Umberto Eco, Function and Sign: Semiotics of Architecture, The City and the Sign: an
Introduction to urban Semiotics (ed. by M. Gottdiener and A. F. Lagopoulos). New
York, Columbia University Press, 1986, p. 99–112.
139
Roland Barthes, Semiology and Urban, The City and the Sign: an Introduction to urban
Semiotics (ed. by M. Gottdiener and A. F. Lagopoulos). New York, Columbia Univer-
sity Press, 1986, p. 87–98.
140
S. Daniel, Fields of Vision: Landscape Imagery and National Identity in England and the
United States. Princeton University Press, 1993.
141
T. J. Barnes, J.S. Duncan, Writing Worlds: Discurse, Text and Metaphor in the Repre-
sentation of Landscape, London, Routledge, 1992, p. 11–12.
Британский географ Б. Грэхем даже утверждает, что нарратив ланд-

шафта облегчает работу по созданию и усилению идентичности, «от-
мечая определенные места как центры коллективного культурного
сознания»142.
Учитывая это, можно утверждать, что исторические города не явля-
ются результатом самопроизвольного, естественного развития – типа
«дарвиновской эволюции». Скорее, они были кем-либо созданы в опре-
деленных целях143.
Замечено, что переломные моменты истории имеют особое значе-
ние для обострения исторического сознания граждан, делая реликты
прошлых эпох спорными или, наоборот, средством и целью демон-
страции «древности» города. Кроме того, процесс отбора подлежа-
щих упоминанию событий и мест и выделение их ценностей, связаны и
с потенциально негативным опытом – возможностью различных групп
общества не ладить или даже конфликтовать между собой из-за содер-
жания и составных частей хранимой и «выталкиваемой» памяти.
Отнюдь не каждый период времени и не любой жизненный опыт по-
буждает собирать, хранить и использовать реликты прошлого и быть
достоийным увековечивания. Иногда коллективный опыт может быть
слишком тревожным, давящим или постыдным, что может вызвать до-
полнительные проблемы для «политиков памяти». Однако, как показы-
вают исследования интерпретации конкретных городов, создающиеся
и распространяющиеся в городском ландшафте культурные сообще-
ния, как правило, довольно просты, непротиворечивы, негибки и легко
и универсально читаемы. Классическим примером этого были бы со-
общения городов (империалистических) национальных государств144.
Однако со временем эти места и знаки могут перестать быть яв-
ными, конкретными и сильными, поэтому их, возможно, придется
удалить, маргинализировать, переделать, переинтерпретировать или
дополнить новыми элементами145. Короче говоря, сами материальные
хранители памяти и публичные дискурсы, характеризующие, осмысли-
вающие их, являются историческими, т.е. меняются с течением вре-
мени. Однако в то же время в облике исторического города мы можем
наблюдать и нечто похожее на определенную седиментацию памяти
(собравшийся осадок), своеобразный «культурный пласт» коллектив-
ной памяти, элементы которого не поддаются легкой «расшифровке».
142
Bryan Graham, The Past in Europe’s Present: Diversity, Identity ant the Construction
of Place, Modern Europe.., 1998, p. 40.
143
G.J. Ashworth, The Conserved European City.., p. 262.
144
Ibid., p. 267. Так же см. Patrick Wright, On living in an Old Country: the National Past
in Contemporary Britain. London, Verso, 1985.
145
G. J. Ashworth, The Conserved European City.., p 267.
Сообщения, в скором времени «расслоившиеся», могут быть уже не-

читаемыми, несвязными, противоречивыми, непостоянными и иногда
даже неприятными.
Учитывая эти замечания, можно утверждать, что наследие городов
Европы в течение веков постоянно «перефильтровывалось» и «пере-
создавалось». Таким образом, то, что до нас дошло и существует се-
годня, чаще всего было уже редуцировано по значению. Упомянутый
Г.Дж. Эшворт выделяет две возможности этой редукции:
1) физическое уничтожение или устранение артефактов, про-
странств, зданий или элементов (эрадификация), которое подразде-
ляется на сознательное, находящееся под влиянием модернизации,
политических режимов или изменения культурной парадигмы, и несо-
знательное, происходящее во время войн или природных стихийных
бедствий;
2) музеефикация, т.е. изменение их функции, а часто и формы с це-
лью изменить их значение и передаваемые сообщения. По его словам,
типичный пример музеефикации – изменение назначения костелов,
церквей и мечетей в СССР146.
Цель таких мунипуляций публичным пространством или конкрет-
ными объектами – «втиснуть» формируемую модель идентичности в
сохранившиеся урбанистические формы и, с помощью архитектурного
наследия, создать своеобразную «физиогномию» города. Например,
после присоединения Литвы к царской России новая власть стала целе-
направленно предпринимать усилия для уничтожения бывшей государ-
ственности и политической идентичности и утверждению новой. В этих
условиях знаки памяти, прошлого Литвы были сохранены или воссоз-
даны только в условиях «подполья», чаще всего в интерьерах церквей
и на кладбищах.
Империалистическим целям должна была служить и сознательная,
целенаправленная трансформация публичного пространства городов.
В конце XIX в. знаками, демонстрирующими царскую мощь России,
было отмечено несколько главных площадей Вильнюса. В 1863 г. на
современной площади Самоуправления была построена часовня Алек-
сандра Невского в византийском стиле, посвященная памяти павших
во время подавления восстания 1863 г., в 1895 г. – по случаю столетия
присоединения Литвы к царской империи на Кафедральной площади
был торжественно открыт памятник императрице Екатерине II (автор
М. Антокольский), а на прежней Дворцовой площади (теперь С. Дау-
канто) в 1898 г. появился символ подавления царской властью восста-
G.J. Ashworth, The Conserved European City.., p. 267–268.

146
ния 1863 г. – памятник генерал-губернатору М. Муравьеву, в народе

прозванному Вешателем (авторы И. Труднев, В. Грязнов).
И в советское время в конкретном публичном пространстве, осо-
бенно репрезентативном, стремились создавать моноперспективные,
одномерные, ценностно единые «узлы символов», которые переда-
вали бы посетителю довольно ясное, однозначное сообщение с по-
мощью визуальных, эстетических, технических, дискурсивных и иных
средств. Для этого использовался весь комплекс объектов и топони-
мов – визуальный акцент (памятник), названия улиц, функция зданий,
опоясывающих площадь (здания властных структур).
Кстати, подобная стратегия коммуникативной гомогенизации ха-
рактерна для всех идеологий, стремящихся создать единый и подроб-
ный «большой рассказ». Как известно, во второй половине XIX – начале
XX в. во время национального возрождения во многих европейских
городах утвердился сильно романтизированный великий национали-
стический нарратив. Для него была характерна формирующаяся на
этнолингвистической основе моноперспективность, выделяющая в
истории периоды военной славы и империалистической мощи, связан-
ные с «национальными» героями, которые создавали и укрепляли госу-
дарство. Он на долгие годы стал одним из важнейших объединяющих
общество коллективных рассказов.
Интересно, что этот великий нарратив в государствах Центральной
и Восточной Европы сохранился даже в советское время, будучи адап-
тированным и инкорпорированным в официальную версию истории,
особенно акцентируя «антизападный» и антихристианский (в случае
языческой Литвы) характер политики этих стран в средние века. Не-
удивительно, что после получения независимости в них возродились
попытки реконструировать или заново построить свой великий нацио-
налистический нарратив.
В то же время из публичного пространства больших городов были
быстро элиминированы символы и знаки прежнего режима, особенно
пострадали идеологические эмблемы и памятники147. Однако эрадика-
ция не всюду прошла гладко: – больше всего дискуссий и эмоций вы-
звали и вызывают атрибуты советского идеологического искусства.
Сохраняющееся пристрастное восприятие этого типа наследия сказы-
вается не только на периодически повторяющихся актах вандализма,
но и на других попытках переинтерпретации этих объектов.
Как уже упоминалось, страны Центральной и Восточной Европы в
этом отношении имеют сложную историю. Особенно в новейшие вре-
мена, когда их города стали объектами спора многих народов и госу-
Подробнее см. Dario Gamboni, The Destruction of Art.., p. 51-90.

147
дарств, а этническую «принадлежность» собранных здесь ценностей

наследия до сих пор пытаются оспаривать. Может быть поэтому после
распада Советского Союза в стратегиях создания их визуального об-
раза до сих пор явно прослеживаются попытки проявления или подчер-
кивания знаков национальной идентичности. Например, концентрация
знаков такого рода особенно очевидна в самом сердце города Виль-
нюса – на территории Верхнего и Нижнего замков. Для этого использу-
ется не только археологическое, архитектурное наследие, но и заново
созданные элементы публичного пространства: памятники князю Гяди-
минасу и королю Миндаугасу, недавно построенный мост имени Мин-
даугаса и восстанавливаемый замок Правителей, вызвавший особенно
много споров и дискуссий в литовском обществе.
Фото 35. Театрализованное представление у воссоздаваемого

Дворца Правителей Нижнего замка Вильнюса, Литва
Экономика свободного рынка и беспрерывно увеличивающиеся

потоки информации бросили неординарный экономический, социаль-
ный и политический вызов городам, которые должны быстро приспо-
собиться к меняющимся условиям и соответствовать новым требова-
ниям, создавая одновременно благоприятные и удобные в различных
аспектах условия для адаптации приезжих. Мультикультурный капи-
тализм производит разнообразную культурную продукцию и придает
продуктам и услугам локального наследия черты экзотичности, исклю-
чительности, запоминаемости. Специалисты отмечают, что одни и те
же объекты наследия могут быть использованы как официальной вла-
стью, так и различными общественными группами и туристами или при-

езжими жителями других стран, конечно, с не одинаковыми целями148.
Этот вызов создает сложные условия для населения городов, вокруг
которых происходят новые процессы, прямо влияющие на среду его
обитания и самосознание.
Как и с какими целями происходит работа по пере/интерпретации
урбанистических ценностей, с точки зрения хронологии и перспективы
различных заинтересованных групп? Наконец, какое несоответствие
здесь возникает и какую стратегию можно было бы предложить, стре-
мясь его избежать или хотя бы управлять им?
Приходится признать, что стратегии и практика использования и
интерпретации собранных в исторических городах культурных цен-
ностей – очень сложное дело, требующее не только управленческих
навыков, но и определенной историко-культурной компетентности.
Необходимо иметь ввиду, что выбранные интерпретационные перспек-
тивы – с точки зрения титульной нации / этнокультурных сообществ,
местных жителей / приезжих / туристов / иностранцев – могут сильно
различаться и даже конфликтовать друг с другом. Поэтому распозна-
ние, оценка и разрешение этих реальных и потенциальных конфликтов
и диссонансов, так же, как и их предотвращение, является одной из
важнейших задач сегодняшнего управления и интерпретации наследия.
Фото 36. Воссозданный Дворец Черноголовых

(здание гильдии ремесленников) в Риге, Латвия
Утвердившаяся в XIX – первой половине XX в. в Европе идеология
национализма стремилась отделить и пространственно, контексту-
ально и дискурсивно разграничить наследие различных социокультур-
ных групп, отмечая особый вклад доминирующей нации в культуру
конкретной страны. Поэтому при возникновении споров по поводу
148
B. Graham, G. J.Ashworth, J. E. Tunbridge, A Geography of Heritage.., p. 34.
этнической «принадлежности» конкретного наследия такая гомогени-

зирующая стратегия, кроме всего прочего, обостряла и межгрупповые
конфликты и вражду. Наряду со многими известными случаями такого
поведения в Европе (самый известный из них – холокост во время Вто-
рой мировой войны) следует упомянуть и недавние жестокие межэт-
нические конфликты народов бывшей Югославии в (1991–1995) и и в
Косово (1997–1999 гг.), во время которых, оспаривая претензии чужой
этнической группы на определенную территорию, уничтожались и ее
архитектурные и исторические памятники – символы этнической и ре-
лигиозной идентичности.
Эти моноперспективные (с позиций доминирующей нации или по-
литического режима) интерпретации урбанистического наследия и
стратегии увековечивания коллективной памяти уже неадекватны тре-
бованиям современности. Будучи одномерными и несостоятельными
в смысловом плане, они непреемлемы для постмодернистских, муль-
тиэтнических, мультикультурных городов Европы, в которых господ-
ствуют требования и ценности разнообразия и индивидуализма149. Та-
ким образом, при формировании коллективной идентичности и образа
страны за рубежом сегодня возникает потребность в мультиперспек-
тивных, гетерогенных объектах и рассказах.
В интерпретации многих самых крупных исторических городов
можно выделить хотя бы несколько топографических масштабов, что
часто усложняет работу по их восприятию и прочтению, создавая про-
блему многослойности, своеобразный «эффект матрешки». Прежде
всего, необходимо упомянуть локальный уровень города (город per
se), который часто закрывается другими уровнями. Вторая, до сих пор
едва ли не самая яркая, видимая плоскость – национальная. Например,
несмотря на то, что Вильнюс в этом отношении и сегодня чаще всего
осознается литовцами как столица литовского национального государ-
ства, как известно, его считали и считают «своим» и многие другие на-
роды (поляки, евреи, белорусы, русские, татары и др.), что в отдельные
исторические периоды особенно затрудняло возможность его одно-
значного «прочтения» и «присваивания»150. Об этом свидетельствуют и
до сих пор употребляемые этими национальными группами различные
названия города – Vilnius, Vilné, Wiłno, Вильнюс, Вiльня...151
149
H.K. Bhadha, The Location of Culture, London, Routledge, 1994.
150
Bumblauskas A., The Heritage of the Grand Duchy of Lithuania: Perspectives of His-
torical Consciousness, The Peoples of the Grand Duchy of Lithuania (ed. by G. Pota-
šenko). Vilnius, Aidai, 2002, p. 7–44.
151
Catherine Gousset, Wilno, Vilné, Vilnius, capitale de Lituanie, A l’Est, la mémoire re-
trouvée.., p. 489–520.
Эта проблема связана и с региональным восприятием города, кото-

рое в этом случае едва ли не самое сложное. На Вильнюс можно смо-
треть с точки зрения этнографической, как на центр конкретного ре-
гиона Литвы (Дзукии?), находящегося в границах литовского государ-
ства152, так и с точки зрения исторической, как на политический центр
древнего государства – Великого Княжества Литовского, намного
перешагнувшего территориальные границы современной Литовской
Республики, делая акцент на многокультурное измерение собранного
в нем наследия. А после получения независимости Литвы и особенно
вступления в ЕС можно говорить о Вильнюсе и в континентальной пер-
спективе – как о своеобразном, но и типичном городе Центральной и
Восточной Европы.
Наконец, после 1994 г., когда исторический центр Вильнюса был
включен в Список всемирного наследия, проявляется его ценность
как города не только регионального, но и мирового значения. Все эти
уровни часто бывают перемешанными, так что некоторые из них могут
дисгармонировать, затрудняя однозначное и дискурсивно единое вос-
приятие наследия исторического города.
Учитывая это, специалисты по управлению многокультурными ре-
сурсами наследия, предлагают сегодня ряд общих стратегий, несо-
мненно, частично корректируемых спецификой конкретного историче-
ского города153:
1. Включающая стратегия или «инклюзия» («inclusivist approach») –
попытка согласовать заинтересованность в наследии различных этни-
ческих и социальных групп. Эта стратегия управления особенно акту-
альна для многокультурных обществ, которым приходится решать
различные политические и экономические проблемы, в том числе и
проблемы «присвоения» ресурсов наследия. Кроме того, потребность
эксплуатации широчайшей базы ресурсов наследия вызывает необ-
ходимость привлечь как можно больший поток туристов. Недостаток
этой стратегии заключается в том, что из-за обилия предлагаемых про-
дуктов значение культурных ценностей может «размываться» или их
потребители будут становиться все более равнодушными к ним из-за
недостатка интриги и антагонизмов.
2. Минимализация – подход, который, наоборот, развивает только
те темы наследия, которые являются общими для всех жителей, кото-
рые стремятся избежать возможных противоречий или межгрупповых
конфликтов. В этом случае больше внимания уделяется природе, а
также тем элементам культурного наследия, «угроза» которым уже ней-
Этот вопрос до конца не ясен.

152
J. E. Tunbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage. .., p. 219–222.

153
трализована временем. Стратегия минимализации обычно применя-

ется в спорных местах, из-за интерпретаций наследия которых ведутся
ожесточенные конкурентные споры. Основная проблема при выборе
«минимализации» – нахождение общего знаменателя, который удов-
летворял бы большинство и не игнорировал бы интересы меньшинств,
а также потребность в постоянной «миротворческой бдительности» и
контроле (однако кто же в демократическом обществе мог бы этим за-
няться?). Все-таки здесь в стороне остаются многие неиспользованные
ресурсы потенциального наследия, способные послужить туризму. На-
конец, поскольку с течением времени ситуация неизбежно меняется,
приходится учитывать изменения интерпретаций.
3. Локализация – это развитие или молчаливое признание различ-
ных ресурсов наследия, находящихся в топографически отдален-
ных местах. Предполагается, что такое пространственное отделение
должно устранить межгрупповую дисгармонию. Эта стратегия бывает
эффективной в городах, где определенные локальные различия уже
признаны частью своеобразного наследия.
По мнению предложивших эту теорию Дж.Э. Танбриджа и Г.Дж. Эш-
ворта, самой продуктивной, хотя и требующей больше всего творче-
ских усилий, является «включающая» стратегия.
Если часто идут споры о «принадлежности» исторических городов,
то еще более острые дискуссии вызывают те ресурсы наследия, из-за
интерпретации которых в обществе еще нет однозначной договорен-
ности или найти компромисс особенно сложно. Какой выход можно
было бы найти в особенно трудных и острых случаях «дисгармонич-
ного наследия»?
Проблемы интерпретации «спорной» памяти

Интерпретация «наследия насилия» является темой, заслуживаю-
щей отдельного внимания154. Она важна для идентификации как инди-
видов, так и отдельных социальных или политических групп и может
сильно повлиять на их самосознание и стремления. С учетом этого, как
показывает опыт других стран, интерпретации и управление наследием
насилия очень нелегкая и требующая большой ответственности задача.
Она, как правило, вызывает и немало дисгармоничных проблем. Часто
любопытство, которое вызывает страдание человека, может быть мо-
тивировано эмпатией, поиском острых ощущений и другими психоло-
гическими стимулами различной моральной ценности.
Поэтому местности и артефакты наследия насилия так привлекают
внимание туристов. Интерес к этим объектам и местностям может опи-
154
Подробнее см. J. E. Tunbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage… p. 94–129.
раться и на намерение учиться на ошибках прошлого (прагматизм). На-

следие насилия является одним из наиболее востребованных продук-
тов наследия и тем самым одним из наиболее мощных каналов пере-
дачи политических или социальных сообщений.
Вторая половина XX в. во всем мире ознаменовалась множеством
трагических, болезненных событий и попытками так или иначе осмыс-
лить их. Основными сюжетами травматической памяти до сих пор
можно считать усилия по осмыслению и по увековечиванию массовых
страданий Второй мировой войны155, а также холокоста, апартеида, ко-
лониализма, коммунизма, нацизма и других «порождений» тоталитар-
ных режимов.
Необходимо обратить внимание на то, что интерпретации насилия
будут иметь различное значение для жертв, палачей и сторонних на-
блюдателей. Реакции тех, кто пострадал, и тех, кто за это несет ответ-
ственность, и всех остальных, кто при благоприятных обстоятельствах
могли попасть в ту или иную категорию, по отношению к этому типу
наследия сложны. Все это часто вызывает не только сильные эмоции,
но и с трудом обходимые противоположности между позициями пред-
ставителей этих групп.
Трагические события глубоко западают в коллективную память
и могут быть «использованы» в трех целях: 1) самими насильниками,
чтобы запугать врагов и воспрепятствовать сопротивлению в будущем.
В этом случае стремятся к как можно большему воздействию и широ-
кой публичности жестокости; 2) такие события будут иначе интерпре-
тировать их жертвы, стремясь к реваншу или продолжению сопротив-
ления; 3) реже в своих целях этими событиями могут воспользоваться
посторонние группы. Например, убийство 6000 польских военных в
Катыни как нацистскими, так и советскими пропагандистами использо-
валось с целью дискредитировать в глазах поляков своего соперника.
Отдельного внимания заслуживает проблема геноцида. Понятие
геноцид было принято в 1949 г. ООН и определено как «сознательные
и заранее запланированные действия, направленные на полное или ча-
стичное уничтожение национальной, религиозной, расовой или этни-
ческой группы». Позднее были попытки точнее определить различные
155
Один из новейших анализов этой темы приводится в произведении Сьюзан Ра-
бин Сулейман. См. Susan Rubin Suleiman, Crises of Memory and the Second World
War, Cambridge, Harvard University Press, 2006. Подробнее о различных или даже
противоречащих друг другу трактовках Второй мировой войны в коллективной
памяти стран Центральной и Восточной Европы см. Silvia Machein, Agnes Simon,
Zwischen Emotion und Information. Gedenkorte im Spannungsfeld interkultureller
Wahrnehmung. Ein Projektbericht. http://www.kakanien.ac.at/beitr/materialien/
SMachein_ASimon1.pdf (см. 2007 08 15)
подтипы геноцида – политицид или стратоцид как уничтожение по-

литического класса (уничтожение класса кулаков в Советском Союзе,
голодомор на Украине), автогеноцид (свирепствование Красных Кхме-
ров в Камбодже в 1975–1978 гг.), этноцид (уничтожение различных
этнических групп во время колонизации в XIX в. и недавний кровавый
конфликт племен хуту и тутси в Руанде). Также выделяется частичный
(погромы или террор с целью вытеснения жителей) и полный геноцид
(в 1915 г. геноцид армян или современный геноцид тибетцев). Термин
холокост или шоа используется исключительно применительно к ге-
ноциду евреев (1933–1945 г.), который стал наиболее документирован-
ным и широко известным.
К сожалению, часто проявляется тенденция искажать понятие ге-
ноцида, поскольку невозможно точно определить, какого именно
типа, масштаба и уровня жестокость можно считать геноцидом. Ведь
можно стараться не только физически уничтожать людей определен-
ной группы, но и разрушить их образ жизни и культуру. Однако в любом
случае геноциду свойствен заранее запланированный и сознательный,
а не случайный и спонтанный характер.
Учитывая сложность драматических явлений прошлого, независимо
от того, были ли они природного, экологического или антропогенного
происхождения, стратеги наследия готовят конкретные проекты на
местах и им неизбежно приходится отвечать на вопросы: каким со-
временным целям может послужить этот специфический тип наследия,
очень чувствительного к интерпретациям? Не будут ли им манипулиро-
вать? Всегда ли современные цели совпадут с прежним значением и ин-
терпретацией трагических исторических событий и мест?
Можно выделить пять факторов, влияющих на «использование» же-
стокостей в современных целях:
1. Природа трагических событий. Конечно, самопожертвование и
страдания невинных будут иметь иной интерпретационный и эмоцио-
нальный «вес», чем смерть от гриппа или недостаточного питания.
2. Характер жертв. Важны невинность, уязвимость, слабость и
отсутствие сотрудничества пострадавших с палачами. Это вызывает
сильный психологический эффект сочувствия слабым (безоружные
гражданские перед танками, ссыльные женщины и дети). Однако иначе
воспринимается событие, если жертвы подозреваются в том, что сами
спровоцировали или повлияли на действия против них. С такой интер-
претацией чаще приходится сталкиваться непопулярным обществен-
ным группам.
3. Характеристика насильников. Тут возникает вопрос – можно ли
их четко отделить как от жертв, так и от наблюдателей (нацисты, со-
трудники НКВД, усташи в Хорватии, которых можно определить как

«не таких, как мы» или вообще «нелюдей»).
4. Интенсивность событий в исторической памяти. Здесь может
помочь их «свежесть», подтвержденная свидетелями и средствами
массовой коммуникации. Однако широкая информированность о со-
бытии может быть и случайной, зависящей от пребывания в этом месте
съемочной группы CNN или иного канала средств массовой коммуни-
кации. Но в то же время масс-медиа могут незаметно стимулировать
и своеобразную «усталость симпатии», ежедневно показывая жестоко-
сти, от которых наступает эмоциональное отупение.
5. Масштабы сохранившихся документов. Использование событий
насилия сильно зависит от количества имеющейся информации о них.
Здесь трудности неизбежны, поскольку насильники чаще всего бывают
заинтересованы в уничтожении любых следов своих преступлений или
все три группы (жертвы, насильники и свидетели) во имя примирения,
социального единства или исцеления склонны забывать или сглаживать
прежние разногласия.
Исходя из этого, возможны различные стратегии конкретной пре-
зентации таких местностей или объектов наследия. Сконцентрировав
внимание на жертвах, можно вывести несколько интерпретационных
ракурсов. Например, персонализация, с целью передать трагические
события через биографию одного человека-символа (святого муче-
ника, Анны Франк и других, им может быть и литературный персонаж).
Таким образом, рядовому посетителю становится намного легче по-
нять масштаб и характер произошедшей драмы через отождествление
с представленным персонажем.
В свою очередь если выбран ракурс целой этнической или социаль-
ной группы как жертвы («все против нас»), формируемое на этом осно-
вании групповое самосознание может стать очень сильным инструмен-
том создания / консолидации государства или локального общества.
Такую стратегию в свое время выбрали африканцы голландского про-
исхождения, отгородившись как от чернокожих, так и от белых бри-
танцев, или – самый яркий пример: сионисты, идеология которых стала
основой образованного в 1948 г. государства Израиль. Однако следует
отметить, что этот выбор склонен тотально «присвоить» эпизоды и на-
следие трагических этапов истории, не позволяя другим группам сочув-
ствовать и отождествляться с «не их» жертвами.
Известны и сложные случаи, когда жертвы по политическими или
другим соображениям не могут афишировать свою виктимизацию, на-
пример, жители городов бывшей ФРГ, которые бомбили союзники. В
этом случае стремятся просто игнорировать неудобные исторические
события и воспоминания. Кстати, сами жертвы в отношении прошлого
не всегда придерживаются однозначной позиции. Некоторые из них

чувствуют себя лично ответственными за воспитание будущих поколе-
ний, другие же склонны быстрее забыть прежние страдания.
Поскольку отождествлять себя с жертвой намного привлекатель-
нее и удобнее, чем с палачом, последние чаще всего избегают воспо-
минаний о случаях насилия, просто игнорируя их. Имея для этого воз-
можность, они склонны выбрать такие стратегии, как: 1) сознательная
коллективная амнезия, при которой притворяются, что ничего не про-
изошло, и избегают в историческом дискурсе вспоминать болезненные
события. Так склонны себя вести не только настоящие насильники, но и
их помощники – местные коллаборационисты.
Однако, если эта стратегия не оправдывает себя или недоста-
точна, приступают к релятивизму. В этом случае стараются как можно
больше расширить группу ответственных и утверждать, что все так или
иначе сотрудничали, поэтому, если виноваты все, значит, виноватых
нет. Часто обнаруживаются просто «нейтральные» экономические или
социальные объяснения нежелательных для воспоминаний действий.
Или, наоборот, создается демонизированный образ виновных. В этом
случае вина сваливается только на одну узкую и специфическую группу
с целью реабилитировать все остальные («это не мы, а власть», «ком-
мунисты», «нацисты» и т.д.). Последняя стратегия может быть очень
успешной, если в обществе удается явно идентифицировать опреде-
ленную группу «виновных», которая в массовом сознании быстро об-
растает стереотипами. Однако опасность демонизации кроется в том,
что дегуманизируя виновных и дистанцируясь от них, поневоле ограни-
чивают возможность учиться на ошибках прошлого.
Вышеупомянутая модель типологизации травматической памяти
Танбриджа и Эшворта156 была использована в исследовании, проведен-
ном в Институте социальных исследований Литвы в 2003 г., в котором
была предпринята попытка проанализировать взгляд на советское
время «простых людей» старшего поколения. По словам социолога
И. Шутинене, проводившей это исследование, имеющие отношение
к сталинским репрессиям люди явно придерживались позиции «ам-
незии» – избегали признавать или открыто отрицали свое сотрудни-
чество. Стратегии частичной амнезии и релятивизма оказались более
характерными для многих людей, сотрудничавших с оккупационным
режимом в более поздний период. В свою очередь те опрошенные,
которые сотрудничали понемногу, выступают за стратегию «признания
правды»: по их мнению, прошлое должно быть названо и оценено с по-
зиций настоящего, достаточно открыто и неоднозначно. Их не удовлет-
J. E. Tunbridge, G. J. Ashworth, Dissonant Heritage… p. 109.

156
воряют ни «амнезии» и релятивизирующие оценки, ни односторонние

интерпретации героического прошлого, которые обходят сложные
аспекты. Подобной позиции придерживается и бóльшая часть жертв
советского режима – бывшие политические заключенные и ссыльные.
Делается вывод, что это исследование, как и подобные исследования
в других странах, испытавших тоталитаризм, например, в Германии,
показывает, что большинству общества необходимо ясное разграни-
чение между настоящего и советского времен. Открытость и «призна-
ние правды» не раскалывало бы общество, а, наоборот, помогло бы
быстрее обрести гражданское согласие157.
Уже упоминалось, что сильная эмоциональная нагрузка может стать
препятствием желанию понять события насилия и их наследие. Они мо-
гут как вызывать отвращение и страх, так и привлекать158. В зависимо-
сти от формы подачи ужас может быть популярен в литературе и кино.
Существует даже «туризм ужаса» (horror tourism) или «черный туризм»
(dark tourism) – посещение тюрем в средневековых замках или марш-
рут по следам Джека Потрошителя в Лондоне.
В современном туризме особенно популярными стали путешествия
в тюрьмы или уголовные колонии XIX в., такие как Порт Артур в Тасма-
нии, Алькатрас в Сан-Франциско, Остров Дьявола во Французской Гви-
нее. Заметны тенденции распространения «туризма страха» и в места
недавних событий насилия или в ставшие более доступными страны
Центральной и Восточной Европы. Поэтому менеджеры таких мест
должны учитывать и правильно оценивать этот психологический фак-
тор.
Уже упоминалось, что благодаря массовому туризму тюрьмы, поля
сражений, места массовых убийств или концентрационные лагеря
могут превратиться в объекты, предназначенные для рекреации или
развлечений. Вопрос только в том: нужно ли приветствовать это ощу-
щение хронологической и экзистенциальной дистанции как знак здо-
рового общества или оно вызывает сомнения как выражение его дегу-
манизации и торжества потребительства?
Наследие насилия имеет много специфических черт. Такие места
часто труднодоступны и могут быть только частью более широкой
системы репрессий. Кстати, иногда «организации памяти», предназна-
157
Irena Šutinienė, Įvadas, Socialinė atmintis: minėjimai ir užmarštys (sud.
E. Krukauskienė, I. Šutinienė, I. Trinkūnienė, A. Vosyliūtė). Vilnius, Eugrimas, 2003,
p. 8.
158
Gregory J. Ashworth, Rudi Hartmann, Introduction: Managing Atrocity for Tourism,
Horror and Human Tragedy Revisited. The Management of Sites of Atrocities for Tour-
ism. (ed. by G. J. Ashworth and R. Hartmann), Cognizant Communication Corpora-
tion, 2005, p. 1–18.
ченные для сохранения событий насилия, создаются непосредственно

в не связанных с ними местах, например, как учрежденный в 1991 г. в
Вашингтоне Мемориальный музей холокоста. Иная проблема заклю-
чается в том, что аутентичным местам этого типа памяти может не
хватать физических реликтов или они могут не напоминать уже о про-
явившейся здесь жестокости (места военных сражений 1914–1918 г. в
Пикардии или Фландрии). Кроме того, местные жители часто не хотят
быть причастными к драматическим событиям прошлого: например,
современный Дахау – спокойный бюргерский пригород Мюнхена.
Наконец, в постоянно изменчивой исторической памяти эти собы-
тия могут утратить актуальность, и их ежегодное упоминание может
даже стать малоинтересным. Поэтому при изменении социополитиче-
ских условий и стремлении отдельных групп к примирению приходится
выполнять их переинтерпретацию. Например, это удалось сделать
французам и немцам, сблизившимся и вместе «переписавшим» болез-
ненные эпизоды общей истории Первой мировой войны и связанные
с ней места, такие как Верден и др.159, но это еще не удается сделать
русским и немцам по отношению ко Второй мировой войне.
Цель интерпретаций наследия насилия – демонстрируя муки по-
страдавших показать, кто это сделал и почему. Следует напоминать,
что реактуализация бывших еврейских кварталов – Краковского Кази-
меж и Пражского Йозефов, – предназначенная больше всего для еврей-
ских туристов, в свое время, кажется, вызвала недовольство местных
жителей160. Можно сделать вывод, что наследие этого типа подвластно
изменению интерпретации, что может, однако обернуться и непред-
сказуемыми последствиями. Так, опыт показывает, что попытки увеко-
вечить память о трагических событиях в материальных формах могут
опять же вызвать противоположный эффект – прославление палачей и
идентификацию с ними (неонацисты). Кроме того, таким путем часто
бывает трудно достичь примирения между наследниками жертв и па-
лачей, или оно может быть только поверхностным, т.е. вызвано поли-
тическими соображениями.
К «дисгармоничному» наследию можно причислить неприятные, по-
стыдные или неблагоприятно оцениваемые современной официальной
идеологией исторические периоды прошлого, например, советскую
эпоху. Несмотря на акцентируемые в официальном дискурсе многих
посткоммунистических стран болезненные, травматические и непри-
ятные события советского прошлого, та же эпоха сохранила в коллек-
тивной памяти и немало неоднозначных черт и знаков. Мы все еще жи-
159
Allemagne - France. Lieux et mémoire d’une histoire commune (sous la dir. de Jacques
Morizet et Horst Moller). Paris, Albin Michel, 1995.
160
J.E. Tunbridge, G.J. Ashworth, Dissonant Heritage.., p. 151-155.
вем в культурном окружении, качественно не очень отличающемся от

советского времени, слушаем записи «советской эстрады» и смотрим
советские фильмы... Самое важное, довольно быстро после установле-
ния независимости бывшых союзных республик социологи стали фик-
сировать начавшую тайно или даже открыто проявляться у некоторых
граждан, особенно старшего поколения, ностальгию по советскому
прошлому, по представляемым или реально «лучшим», «более сытым»
и «безопасным» временам, чем сейчас.
Этим уже начинает искусно пользоваться и рынок, предлагающий
потребителям продукты, верно или ошибочно связываемые с недавним
прошлым. Даже если сегодня производятся товары, действительно по-
явившиеся в советское время, все-таки становится больше имитаций
под советские, поскольку их вкусовые и другие качества мало общего
имеют с действительностью того времени (например, в Литве произ-
водятся и немалый спрос имеют «советские мясные продукты» или мо-
роженое «Ностальгия», упаковка которого вызывает аллюзии скорее с
нацистской, чем с советской эстетикой).
Так что у сегодняшнего потребителя может сложиться ошибоч-
ное представление о советском времени как о богатом периоде, от-
личавшемся обилием и разнообразием товаров. Интересно и то, что
реклама «советских» продуктов часто акцентирует не советское время
как таковое, а косвенно противопоставляет суррогатность современ-
ных продуктов питания (заменители мяса, консерванты) «здоровой и
натуральной» пище того времени.
Ностальгия бывших стран «соцлагеря» по недавнему прошлому,
действительно парадоксальна. Ведь это понятие обычно отождествля-
ется с тоской по утраченному дому, своеобразному «золотому веку».
В этом случае надо бы говорить, скорее, об определенной социокуль-
турной разновидности «стокгольмского синдрома». Не трудно дога-
даться, что за рождение этого странного явления, масштабы и формы
которого по сути довольно трудно нащупать, несет ответственность
не столько само советское время, сколько сложное экономическое
и социальное положение поткоммунистических стран, оказавшихся в
постоянном состоянии «перехода» (transition) к свободному рынку и
гражданской демократии, и особенно – по сравнению с развитыми го-
сударствами, – связанные с этим психологически с трудом выносимые
чувства униженности и обособленности.
Едва ли не самый яркий пример такой социальной стигматизации –
бывшая Восточная Германия, которая после объединения особенно
остро почувствовала свою неполноценность и в качестве одного из
способов ее излечения выбрала путь включения в новую идентичность
элементов старой, коммунистической, идентичности. Этот феномен
получил даже своеобразное название «остальгии» и быстро вызвал

внимание не только социальных аналитиков161, но и организаторов ин-
дустрии туризма162.
Можно утверждать, что бывшая ГДР в этом отношении не исклю-
чение. По сути, все посткоммунистические государства, создающие
новую идентичность, сталкиваются с трудно решаемой проблемой: от-
толкнуть или интегрировать свое советское прошлое и специфический
опыт в пространство мировоззренческих и ценностных координат на-
стоящего? В этом случае речь надо бы вести об обоих типах носталь-
гии, выделяемых антропологом Светланой Бойм – реставрационном и
рефлексивном163. В первом случае стараются реставрировать, вернуть
или воссоздать символы, ритуалы, материальные объекты прошлого,
во втором – пытаются сохранить рассыпавшиеся фрагменты памяти.
Теоретик охраны наследия Дж.Э. Танбридж заметил и другой фено-
мен, который он назвал дилеммой «наследие versus экономика»164. Это
означает, что страны Центральной и Восточной Европы и некоторые
страны бывшего СССР, склонные рассматривать наследие коммунисти-
ческой эпохи, скорее, как преграду при конструировании новой наци-
ональной идентичности, вызывают интерес у зарубежных туристов и
получают соответственно немалые финансовые вливания именно из-за
этого165.
Очевидно, что в этом случае можно выявить не только четкие раз-
личия, но и общие черты между бывшими странами западного и вос-
точного блоков: например, актуализируемый музейными, аудиовизу-
альными и другими средствами опыт ««холодной войны»166 на повсед-
невном уровне, несомненно, создает возможность найти гораздо
больше точек соприкосновения между гражданами стран, некогда
161
Подробнее см. J. Bach, “The Taste Remains”: Consumption, (N)ostalgia, and the
Production of East Germany, Public Culture, 2002, October 1, 14 (3), p. 545–556; Ines
Geisler, Domesticating East Germany communism through celluloid and brics http://
www.opendemocracy.net/content/articles/PDF/1562.pdf (см. 2007 01 13); Julian
Cramer, Goodbye Lenin: the uses of nostalgia http://www.opendemocracy.net/con-
tent/articles/PDF/1433.pdf (см. 2007 01 13).
162
Duncan Light, Gazing on Communism: Heritage Tourism and Post-communist Identi-
ties in Germany, Hungary and Romania, Tourism Geographies, 2000, no. 2, p. 157–176.
163
Svetlana Boym, The Future of Nostalgia. New York: Basic Books, 2001, p. 41–49.
164
J. E. Tunbridge, Whose Heritage? Global Problem, European Nightmare, Building a
New Heritage…, p. 123–134.
165
Duncan Light, Gazing on Communism.., p. 157–176.
166
См., например, David Uzell, The Hot Iinterpretation of the Cold War, Monuments of
War. The Evolution, Recording and Management of twentieth-century Military Cites.
English Heritage, 1998, p. 18–21.
разделенных «железным занавесом», чем могли бы представить сами

идеологи соперничающих лагерей того времени.
Заканчивая этот раздел, необходимо хотя бы кратко упомянуть о
попытках осмысления советского периода музейными средствами в
посткоммунистической Ценральной и Восточной Европе.
Социально-политические изменения, происшедшие после распада
советской системы, оказались такими быстрыми и необратимыми, что
атрибуты советской культуры и быта некоторые расторопные собира-
тели наследия поторопились не только зафиксировать, но и превра-
тить в музейные экспонаты. Например, в объединявшейся Германии
Исторический музей Германии (Deutsches Historisches Museum, создан в
1987 г.) на западе как и Музей немецкой истории (Museum für deutsche
Geschichte, 1952–1990) на востоке, начал публичную кампанию, обраща-
ясь к населению с просьбами жертвовать вещи, которые, по их мне-
нию, стоит сохранить. Девизом этой кампании стали слова: ‘Die DDR
ins Museum!’ («ГДР – в музей!»). Целью этой кампании стала попытка
включить в орбиту охраны объекты повседневности социалистиче-
ской эпохи, которые составили жизненно важную часть социализации
и в противном случае были бы безвозвратно утрачены. Даже новые
музеи, такие как Dokumentationszentrum Alltagskultur der DDR (Центр
популярной культуры ГДР), созданный в 1993 г. в Эйзенхуттенштадте,
преследовали именно эту цель. Стремление таких учреждений собрать
как можно больше предметов по сути было соревнованием со време-
нем. Это с очевидностью доказал рост объема хозяйственных отбро-
сов, оказавшихся на помойках в бывшей Восточной Германии в период
post-Wende. Объекты были спасены из мусорных свалок и перенесены
в музей словно он стал новым Ноевым ковчегом: по одному предста-
вителю от каждого типа. Многие жители Восточной Германии могли в
таком музее случайно столкнуться с обстановкой собственных домов.
Эффект был амбивалентным: с одной стороны, привычная жизнь оказа-
лась каким-то образом облагороженной, однако, с другой – это могло
быть достигнуто только в случае неиспользоанности таких объектов167.
В свою очередь волна музеефикации травматической памяти и ан-
тисоветского сопротивления в Центральной и Восточной Европе стала
одной из сильнейших и наиболее широко распространившихся. Боль-
шое общественное признание быстро получили музейные экспозиции,
такие как созданный в 1992 г в бывшем здании КГБ в Вильнюсе Музей
жертв геноцида, подчиненный Центру исследования геноцида и сопро-
S. Arnold-de Simine, Theme Park GDR? The Aestheticization of Memory in post-
167
Wende Museums, Literature and Film. Cultural Memory and Historical Consciousness
in the German-Speaking World Since 1500 (ed. by Ch. Emden, D.Midgley), Papers from
Conference ‘The Fragile Tradition’. Cambridge, Peter Lang, 2004, vol. I, p. 259.
тивления жителей Литвы. Как известно, одна из камер здания виль-

нюсского КГБ была воспроизведена в Будапеште в House of Terror, соз-
данном в 2002 г. и посвященном нацистской и советской оккупациям.
Аналогичные музеи были созданы в Риге (1993 г.) и в Таллине (2003 г.),
а в Киеве (с 2001 г.) и Тбилиси (с 2006 г.) действуют музеи советской
оккупации.
Все попытки переинтерпретации и сохранения путем музеефициро-
вания советского наследия в разных посткоммунистических странах,
примеры которых мы привели, следует оценивать как довольно пара-
доксальные, особенно если учитывать замечание французского социо-
лога Анри-Пьера Жёди: «Культурный реликт двусмыслен, поскольку он
одновременно может стать символической гарантией идентичности,
но также и средством отказа от нее»168.
Итак, хотя по отношению к советскому идеологическому насле-
дию и особенно художественной пропаганде был найден и во многих
странах применен довольно корректный путь музеефикации, все-таки
он оставляет много нерешенных вопросов. С позиций настоящего
времени очевидно, что актуальны и такие объекты, как созданный не-
далеко от Будапешта в 1993 г. парк Статуй (Szobor park) (архитектор
Акос Элеод) или открытый в 2001 г. в Литве парк Грутас169, (насколько
известно, эту идею намерены повторить в аналогичных проектах в Лат-
вии и на Украине).
Частный парк Грутас до сих пор является ярчайшим примером ос-
мысления официального наследия советского времени. Сознательно
или нет, но в этом случае успеху музея особенно содействовала стра-
тегия локализации, позволившая в одном месте (на юге Литвы) собрать
как можно больше артефактов этого типа – атрибутов советского иде-
ологического искусства и пропаганды.
Архитектор Римвидас Глинскис, утверждавший, что «многое, что
мы называем национальным, является советским», еще в 1995 г. пред-
лагал такую программу охраны советского искусства: «1) исследовать
наследие соцреализма, 2) отложить его уничтожение на 50 лет; 3) как
можно полнее его сохранить, 4) сохраняя не цензурировать, 5) если
что-то уже устранено – экспонировать, 6) создавать новое, чтобы
уменьшилось желание разрушать старое»170.
168
Henri-Pierre Jeudy. Memoires du social. Paris, Presses universitaires de France, 1986,
p. 116.
169
Подробнее их сравнительный анализ см. Paul Williams, The Afterlife of Commu-
nist Statuary: Hungary‘s Szoborpark and Lithuania‘s Grutas Park, Forum for Modern
Language Studies, 2008, Volume 44, Number 2, p. 185–198.
170
Rimvydas Glinskis, Ar Lietuvos meno istorijoje rasime vietos socrealizmui? Literatūra
ir menas, 1995, nr. 42, p. 3.
Однако этой позиции придерживались далеко не все интерпре-

таторы советского времени. Сама идея образования частного парка
Грутас встретила серьезное сопротивление некоторых обществен-
ных групп. Высказывались опасения, что посещение парка может вы-
звать просоветские настроения, иначе говоря, может стать местом
паломничества ностальгирующих по советскому времени. Из-за этого
большое внимание уделялось интерпретациям, сопровождающим эту
неоднозначно воспринимаемую экспозицию под открытым небом. Од-
нако предложения подать
единственную версию со-
бытий, исключительно от-
рицательно изображающую
советское время, по сути,
противоречит современным
теориям интерпретации
наследия, которые пред-
лагают избегать навязыва-
ния посетителю заведомо
идеологические установки
и советуют позволить ему
самому интерпретировать
культурные значения мест-
ности или объекта171.
Грутас особенно инте-
ресен как место памяти,
в котором воспоминания
о советском времени ос-
мыслены с использованием
не только словесных, но и Фото 37. Экспозиция советского
сенсорных способов выра- идеологического наследия в парке Грутас,
жения: зрения, звука, ощу- Литва
щений и вкуса172. В парке коммунистическое прошлое Литвы можно
не только увидеть в экспозиции скульптур, но и попробовать в музей-
ном кафе «советские» блюда и напитки – катализаторы «практической
ностальгии»173.
171
Frans J., Schouten, Heritage as Historical Reality, Heritage, Tourism and Society..,
p. 22.
172
Gediminas Lankauskas, Sensuous (Re)Collections: The Sight and Taste of Socialism
at Grūtas Statue Park, Lithuania, The Senses and Society. 2006, no. 1(1), p. 27–52.
173
Debbora Battaglia, On Practical Nostalgia: Self-Prospecting among Urban Trobrian-
ders, Rhetorics of Self-Making (ed. by D. Battaglia). Berkeley, University of California
Press, 1995, p. 77–96.
Анн-Мари Лосончи, интерпретируя аналогичный музей скульптур

в Венгрии, использовала метафору кладбища. По ее мнению, находя-
щийся недалеко от Будапешта Шобор парк – это территория, где по-
гребен социализм174.
А в случае интерпретации парка Грутас можно использовать не-
сколько отличные метафоры. Топографическая закрытость музея, сим-
волизируемая опоясывающим его территорию рвом и болотистым
лесом, может подчеркивать как утопический характер этого искус-
ственно созданного пространства, так и символизировать тюрьму или
«зону», в которой «сидят» бывшие «строители коммунизма». Вспом-
ним, что само социалистическое пространство официально называ-
лось «соцлагерем», а противники режима его окрестили «тюрьмой на-
родов». Так что, на Грутас мы можем смотреть как на своеобразный
Гулаг навыворот.
Стоящий у входа «свидетель» ссылок – товарный вагон и скульптур-
ные изображения коммунистических идеологов создают аллегорию
контрастирующих, но и дополняющих друг друга компонентов памяти:
один из них символизирует преследуемых и порабощенных, другой –
преследователей и поработителей (хотя следует признать, что струк-
тура парка Грутас, по сути, не основана на этом контрасте, он, скорее,
предчувствуется и генерируется в памяти и рефлексии посетителей).
Другой важный момент в восприятии и интерпретации парка – эле-
менты иронии, сарказма или гротеска, своеобразно сливающиеся с су-
ществовавшей в советское время неофициальной культурой смеха175.
Это тоже кажется довольно амбивалентным. Если в целях привлечения
как можно большего количества посетителей советское прошлое с по-
мощью новых музейных средств интерпретируется непосредственно
как веселая игра (инсценировки), балаган и шутка, то у жертв прежнего
режима он неизбежно вызывал и будет вызывать не весьма радостные
ассоциации.
Таким образом, создаваемое парком Грутас впечатление отражает
парадоксальность, многозначность и сложность воспоминаний о совет-
ском времени. Экспонаты вызывают злость, стыд, смех или издевку и
чувства травмы, потери или, наоборот, ностальгии. Однако, возможно,
что упомянутая амбивалентность осознания и интерпретации парка
как раз и является не причиной его слабости, а, наоборот, неизменной
привлекательности.
174
Anne-Marie Losonczy, La patrimoine de l’oubli: Le „parc-musée des statues“ de
Budapest, Ethnologie française, 1999, no. 3, p. 445–452.
175
Anna Krylova, Saying „Lenin“ and Meaning „Party“: Subversion and Laughter in
Soviet and Post-Soviet Society. Consuming Russia: Popular Culture, Sex, and Society
since Gorbachev, (ed. by A.M. Barker). Durham, Duke University Press, 1999, 243–
265.
Как видим, во многих посткоммунистических странах приоритет-

ное внимание государства и общества обращалось на официально-
пропагандисткую или резистентную и травматическую плоскости ин-
терпретации наследия советского времени: она отражена в экспози-
циях и образовательных программах многих музеев176. Однако можно
утверждать, что до сих пор нет комплексного подхода к советской дей-
ствительности, позволяющего не только лучше ее узнать, но и глубже
осмыслить. Эту лакуну пытается заполнить открытый в 2001 г. в Праге
Музей коммунизма177 и создаваемый теперь в Вильнюсе музей Homo
sovieticus, пытающиеся в своих экспозициях воссоздать целостный об-
раз советской жизни, отводя в них места и повседневности, и образу
жизни советского человека.
В качестве обобщения выделим в странах Центральной и Восточной
Европы три пласта интерпретации советского наследия: 1) официальное
наследие режима и пропаганды, по отношению к которому большин-
ство посткоммунистических стран выбрало стратегию отвержения и/
или музеефикации; 2) наследие антисоветского сопротивления и ста-
линских репрессий, ставшее одной из самых сильных опор нынешней
«политики памяти» некоторых государств, в том числе особенно, стран
Балтии; 3) наследие советской культуры (в самом широком смысле
слова), повседневности и быта, которое в отличие от двух предыдущих
подвержено немалым потенциальным или реальным противоречи-
вым интерпретациям и может как раз стать плодотворным и пока еще
мало исследованным полем для неконфликтного прочтения советской
эпохи.
Похоже, что через много лет после разрушения Берлинской стены в
Центральной и Восточной Европе мы снова сможем зафиксировать но-
вую волну активизации «коммунистической памяти». Это показывает и
непрекращающееся развитие в Центральной и Восточной Европе сети
реальных и виртуальных музеев, посвященных советскому периоду или
оккупационным режимам тоталитарных систем вообще, позволяющее
всесторонне интерпретировать противоречивое наследие. Коллектив-
ная память советского времени и материальное и нематериальное (ду-
ховное) его наследие по-разному воспринимаются как «изнутри», так
и «снаружи» людьми различных поколений, по-разному интерпретиру-
ются и вспоминаются, становясь сегодня странной смесью традиций и
преемственности, отрицания и разрыва, чем спешат воспользоваться
разные политические, культурные и экономические группы.
176
Например в Варшаве ныне создают музей Коммунизма. Также можно упомя-
нуть виртуальный музей Коммунизма (официальный сайт музея - http://www.
globalmuseumoncommunism.org/).
177
Официальный сайт музея: http://www.muzeumkomunismu.cz/ (см. 2009 06 12).
Выводы и прогнозы на будущее
Еще и сегодня можно услышать мнение, что культурное наследие –
это отдельные материальные реликты истории, дошедшие до нас из
прошлого выборочно или случайно. Чаще всего оно отождествляется
с самыми выдающимися памятниками истории или культуры (архитек-
туры, изобразительного искусства, археологии), наибольшая ценность
которых – в их редкости, красоте и аутентичности. Взаимоотношения
с культурными ценностями регламентируются определенными зако-
нами, а административный аппарат и специалисты в этой области, при
довольно пассивном участии общественности, занимаются их исследо-
ванием, охраной, использованием и интерпретацией.
До нас этот взгляд дошел из советского периода, когда функциони-
ровала структура, опиравшаяся на трехуровневую систему ценностей
памятников – союзного, республиканского и местного значения. Такая
классификация объектов наследия была (а кое-где и остается) харак-
терной для практики охраны памятников. Исключительный статус па-
мятника придавал конкретной культурной ценности определенный со-
циальный и, особенно, политический престиж, часто служивший леги-
тимизации и репрезентации власти. Однако в Советском Союзе те объ-
екты культурного наследия, которые не отвечали этим требованиям,
чаще всего довольствовались табличкой «памятник, охраняемый госу-
дарством», указывающей на их исключительное, но реально ничего не
значащее положение.
Это понятие также можно условно называть охраной наследия по
ограничению, поскольку акцент делался главным образом на уникаль-
ность, аутентичность, интегральность таких исключительных куль-
турных ценностей и, как следствие этого, – на принципиальную их не-
воспроизводимость при разрушении или уничтожении. Поэтому как
в специальных академических текстах, так и в популярных изданиях
«наследием» все еще считались ценные объекты, которые ограничены
и должны охраняться от разрушения. В этих эвристических рамках,
по сути, осталась и сформировавшаяся в 70-80-х гг. XX в. комплексно-
структурная парадигма охраны наследия.
Такой традиционный взгляд можно называть элитным, репрезента-
тивным, элементным. Его истоки начинаются в Западной Европе вто-
рой половины XIX в., где, при формировании теории и практики охраны
памятников, культурное наследие было отождествлено с уникальными
шедеврами искусства или материальными следами тоже уникальных
Выводы И Прогнозы На Будущее 265
политических событий – местами сражений, замками вельмож и стаци-

онарными «витринными» музейными экспозициями.
Классическое понятие охраны наследия в Западной Европе сфор-
мировалось за промежуток более чем в сто лет, примерно с 1820 до
1960 г. (или, точнее, 1964 г., когда была подписана Венецианская хар-
тия). В первой половине XIX в. было определено понятие историче-
ского памятника, применяемое к выдающимся сооружениям и арте-
фактам доиндустриальной эпохи. Для этого периода характерно все-
общее признание самостоятельного статуса памятника. На появление
службы охраны памятников наибольшее влияние оказал быстрый и не-
обратимый процесс индустриализации и модернизации, который дал
импульс формированию в разных странах законодательства в области
охраны исторических памятников и их реставрации как отдельной дис-
циплины.
Следует выделить несколько фаз развития дисциплины охраны куль-
турных ценностей1. Прежде всего, надо отметить всеобщее внедрение
учета и инвентаризации охраняемых объектов. Затем шло уже упомя-
нутое признание общественностью потребности в охране наследия.
Далее надо, несомненно, фиксировать быстрое развитие профессио-
нальной практики, особенно после Второй мировой войны, когда, начи-
ная примерно с 1960 г., во многих странах Западной Европы парадигму
поэлементной охраны наследия стал сменять гораздо более широкий
взгляд на объекты охраны, обративший внимание на ансамбли, мест-
ности и комплексы и акцентирующий «консервативный» (conservation)
характер надзора за ними2.
Эта развернутая концепция охраны стала формироваться, когда
понятие наследия начало охватывать все больше аспектов культуры,
которые раньше никому бы даже в голову не пришло назвать культур-
ными ценностями, например, таких как реликты уже уходящей инду-
стриальной эпохи: заводы, шахты, местную (vernacular) архитектуру,
культурный ландшафт, нематериальное наследие. Кроме того, рас-
пространение понятия охраны позволило явно расширить хронологи-
ческие рамки объема культурного наследия, включая и архитектуру
XX в.3.
1
European Heritage Planning and Management.., p. 42–58.
2
G.J. Ashworth, From History.., p. 16.
3
Подробнее см. Moscow Declaration on the Preservation of 20th-Century Cultural
Heritage, The Soviet Heritage and European Modernism. Советское наследие и
Eвропейский модернизм, Heritage at Risk, Special 2006, Наследие в опасности –
Специальный выпуск 2006 (ed. by Jörg Haspel, Michael Petzet, Anke Zalivako and
John Ziesemer), ICOMOS, Berlin, Hendrik Bäßler verlag, 2007, p. 11–13.
Первые основы нового понимания этой сферы были заложены еще

в 1972 г., когда Генеральная конференция ЮНЕСКО в Париже приняла
очень важный документ – Конвенцию по охране мирового культурного
и природного наследия. По сути, в ней была сделана попытка сформи-
ровать из наследия различных народов перспективу мирового насле-
дия, сделать его культурным достоянием как можно более открытым
и доступным. С этой целью были проведены инициированные ЮНЕСКО
еще в 70–80-е гг. международные кампании, направленные на спасе-
ние таких «шедевров наследия всего человечества», как Венеция, Мо-
хенджо-даро или святилище Боробудур. Особенно подчеркивалась от-
ветственность государств перед мировой общественностью за судьбу
национального наследия через объявление его охраны составным ком-
понентом социальных, экономических и культурных интересов совре-
менности.
В поисках выхода из экономического кризиса, охватившего Запад-
ную Европу в начале 80-х гг., и сопровождавших его социальных потря-
сений было найдено и оценено наследие и индустриальной эпохи – ча-
сто совсем неэстетичное, неэлитное, невеличественное (хотя нередко
и действительно монументальное) и неисключительное, но все же
начавшее восприниматься как что-то близкое и свое, что-то на самом
деле непосредственно связанное с жизнями и воспоминаниями отцов
и дедов.
Оно не только позволило обществу смягчить испытываемые в то
время социальные потрясения, но и стало одной из предпосылок фор-
мирования понятия культурного наследия как продукта массового по-
требления. Тогда оспаривался взгляд на ценности наследия не только
как на материальные реликты прошлого, но и как на сферу интересов
почти исключительно политической или академической элиты. Таким
образом, демократизация культурного наследия стимулировала не
только появление компонента нематериального наследия, но и про-
явления его коммерциализации. Сегодня, как известно, индустрия на-
следия больше всего благодаря туризму занимает значимый сектор в
экономике стран Западной Европы и Северной Америки.
Но все-таки в процессе демократизации и расширении понятия «на-
следие» возникает угроза его нивелировки. Так что, современная кам-
пания по популяризации культурного наследия в западных обществах
является своеобразной палкой о двух концах. В ней кроются немалые
опасности. Во-первых, считается, что переориентирование экономиче-
ской системы западных стран на производство и продажу продуктов,
связанных с прошлым, является одним из симптомов ее упадка и неспо-
собности адекватно ответить на вызов современных экономических
грансформаций. Во-вторых, использование исторических ценностей
с целью «создать» наследие иногда приводит к искажению природы

этих ресурсов, вызывает угрозу, что они могут быть деформированы,
обесценены или растрачены. Наконец, заметна тенденция решать со-
временные проблемы с помощью воссоздания или возвращения вооб-
ражаемого прошлого, что приводит к отрицанию изменений и утверж-
дению status quo.
Упомянутые процессы свидетельствуют об исчезновении крите-
риев художественного или исторического качества памятника, ранее
считавшихся наиболее важными. Сегодня уже нужно только, чтобы
артефакт или онедвижимый объект, который решают сохранить, мо-
жет и не очень ценный с этой точки зрения, считался бы значимым для
идентичности конкретной социальной, конфессиональной, этнической
и иной группы. А это в свою очередь показывает интерес зрелого граж-
данского общества – не только государства, как это было раньше, – к
охране культурного наследия и в общем смысле – качественно изме-
нившееся состояние исторической культуры. В свою очередь это ме-
няет и взгляд специалистов по охране наследия на смысл и цели их ра-
боты.
Йозеф Ратцингер – будущий Папа Бенедикт XVI, еще в работе
1968 г. «Введение в христианство» выделил два основных переломных
момента в интеллектуальном развитии человечества, т.е. различие
во взглядах на действительность, что он называет «духовным путем
человека»: 1) рождение историчности, основателями которой можно
считать Р. Декарта, И. Канта и особенно Дж. Вико, отказавшегося от
характерного для античности и средних веков магического, а позднее
метафизического мышления, проникающего в самую суть бытия, и 2)
более поздний поворот к техническому мышлению4.
Средневековой формуле схоластов «бытие – истина», на рубеже
XVII-XVIII вв. Дж. Вико противопоставил революционное утверждение:
«действительно познаваемы только наши собственные произведения»,
открыв тем самым доступ господству математики и особенно истории
как «вершинам» интеллектуального познания. Идея о том, что главной
задачей и целью человеческого разума является осознание мира, соз-
данного им самим, в XIX в. позволила исторической дисциплине при-
обрести до тех пор непредставимый академический и социальный ав-
торитет и даже претендовать на объединение и приведение к общему
знаменателю всех областей человеческого познания – философии
(Г.В.Ф. Гегель), экономики (К. Маркс), естествознания (Ч. Дарвин), тео-
логии (Ф.Х. Баур).
4
Joseph Ratzinger, Krikščionybės įvadas. Vilnius, Katalikų pasaulis, 1991, p. 28–33.
Однако вскоре Маркс открыл путь новой, господствующей до на-

ших дней предпосылке сознания, заявив, что «до сих пор философы
только по-разному объясняли мир, а теперь пришло время его изме-
нить». С того времени утвердилась мысль, что истина, к которой стре-
мится человек, не является истиной познания ни быта, ни созданных
им творений. Вместо этого появился примат «созидания» (faciendum),
т.е. мысль о том, что только естественнонаучный метод, имеющий в
своей основе математику и ориентированный на эксперименты и по-
вторяемость, является источником настоящего, достоверного знания.
По словам Й. Ратцингера, «перспектива меняется еще раз: человек ан-
тичности и средневековья был обращен в вечность, в краткий период
господства историчности – в прошлое, а теперь созидания «faciendum»
направляет его в будущее, к тому, что он может создать сам»5.
Действительно, приходится признать, что родившаяся на Западе и
укрепившаяся в институциях, законодательстве и административном и
технологическом прогрессе середины XIX в. – века истории – охрана
наследия сегодня все сильнее испытывает необходимость упомяну-
того Й. Ратцингером «созидания». Как материальные, так и немате-
риальные, культурные ценности все чаще копируют, тиражируют, ре-
конструируют, «воссоздают» или даже создают, не обращая внимания
на множество нарушений классического принципа «неповторимости»
и «необратимости» утраченных культурных достояний, являющегося
основным для традиционной охраны наследия. Точно так же манипу-
лируют их интерпретацией, ставшей сегодня чуть ли не главной частью
деятельности по охране наследия.
Техницистское сознание в наши дни глубоко пронзает различные
области жизни и вызывает сложные вопросы и сомнения, особенно в
области биоэтики (предоставляющей возможность технологического
«создания» методами клонирования даже самого человека) и находит
отголосок в наших отношениях с прошлым. Однако парадокс заключа-
ется в том, что технологический прогресс в наше время все осторож-
нее отождествляется с безудержным оптимизмом, выпестованным в
эпоху Просвещения.
Современный индивид уже не является ни человеком домодернист-
ского времени, увязнувшим в традициях и находившим в них соци-
альную стабильность и экзистенциональную безопасность, ни модер-
нистским человеком, отбрасывающим и отрицающим традиции как
знак отжившего и отсталости, верящим только в прогресс и будущее.
Наши отношения с прошлым, традициями, наследием сегодня амбива-
лентны, неощутимы и нестабильны. Прошлое опять манит, завлекает,
5
Joseph Ratzinger, Krikščionybės įvadas., р. 32.
но в то же время отталкивает, отвращает, вызывает сомнения. Нако-

нец, прослеживается тенденция использовать его подчас для одно-
разовых потребностей, политических или коммерческих интересов
настоящего – для краткого забытья, удовольствия, развлечения, – не
утруждая себя стремлением к его беспристрастному и объективному
познанию, поскольку разум, претерпевший влияние культурного реля-
тивизма, уже в это не верит.
Однако в посткоммунистических странах мы сталкиваемся со слож-
ными социополитическими вызовами. Реагирующие на глобализацию
национальные, этнические или локальные движения требуют обновле-
ния или восстановления символических связей с прошлым. Разочаро-
вание в настоящем и пессимистический взгляд на будущее вызывает
ностальгию по прошлому. Кроме того, ускорились деструктивные
социоэкономические изменения, разрывающие межобщественные
связи. Индивидуализм, технические инновации, быстрое (моральное)
старение вещей, радикальная модернизация жизненной среды и воз-
никающие из-за этого экологические проблемы, массовая миграция и
возросшая продолжительность жизни оставляют нас в чуждой и небез-
опасной обстановке, отрывают от недавнего прошлого.
Одной из важнейших современных проблем следовало бы считать
вопрос сохранения национальной идентичности (несмотря на офи-
циально декларируемое стремление к сохранению разнообразия)
в мире, все более подвергающемся гибридизации и гомогенизации
культур, на которую огромное влияние оказывает american way of life
и ускоряющееся подчинение всех сфер жизни экономической логике
свободного рынка, который считается единственной панацеей от всех
социальных недугов. С этими факторами можно было бы связать два
важных тормоза познания культурного наследия.
1. Официально декларирумые политкорректность и толерант-
ность, понимаемые, скорее, как равнодушие к другому или даже его
игнорирование под предлогом поверхностного, формального, вежли-
вого, но холодного признания разнообразия. Эта установка, по сути,
не только не решает социальных проблем доброжелательного между-
народного общения или местных культурных сообществ, но наоборот,
усиливает их изоляцию, т.е. негативную топографическую или символи-
ческую локализацию. Или, как показывает опыт стран, соблюдающих
этот принцип, на самом деле он предоставляет и широкие возможности
для злоупотреблений и поощрения «обратной дискриминации». Здесь
можно было бы упомянуть и странное для Запада проявление отказа
от демонстрации своей культуры и традиций, приводящего к бесцвет-
ному «ничто» во имя мнимого нежелания обидеть Другого или задеть
его национальные или религиозные чувства и обычаи. Имеются в виду
такие случаи, когда Рождество превращается в безликий «праздник», с

размытым его христианским содержанием настолько, чтобы якобы не
«обидеть» представителей иных религий.
2. Тотальная коммерциализация культурной сферы вообще и ресур-
сов наследия, в частности, которая, по сути, ведет к развитию только
экономически прибыльных отраслей, игнорируя или отбрасывая все
остальное и, таким образом, упрощая или искажая возможности усво-
ения богатого жизненного опыта прошлого.
Сегодня охрана наследия развитых стран характеризуется продол-
жающимся расширением объема объектов охраны и поощрением до-
ступности культурных ценностей как можно более широким слоям на-
селения. Демократизация наследия реализуется с помощью стратегий
и методик интегральной охраны и устойчивого развития6 и поощрения
все более тесного участия активных общественных групп в процессах
охраны наследия. Этим вопросам посвящены такие международные
документы, как инициированная в 1998 г. Экономической комиссией
Объединенных Наций и принятая в Дании, в Аархусе Конвенция о воз-
можности пользоваться информацией, об участии общества в приня-
тии решений и доступе к правовой помощи по вопросам окружающей
среды7 и в 2005 г. в Португалии, в городе Фаро Советом Европы приня-
тая Конвенция об общественной значимости культурного наследия8.
Однако неизбежно встает вопрос: а что дальше? Останется ли ох-
рана культурного наследия, ставшая сегодня конъюнктурным и мод-
ным направлением, своеобразным индикатором «цивилизованности»
государства и общества, таковой и в будущем?
Прогнозы специалистов о развитии стран Европейского союза в пер-
вые три десятилетия XXI в.9 предполагают несколько общих тенденций
развития, которые могут быть свойственны и странам Центральной и
Восточной Европы:
1. Процессы старения жителей и удлинения продолжительности их
жизни, которые позволяют прогнозировать усиление поддержания
традиционных ценностей и растущий интерес и ностальгию по про-
шлому. Однако в свою очередь происходящие вследствие старения и
6
Indrė Gražulevičiūtė, Cultural Heritage in the Context of Sustainable Development.
Aplinkos tyrimai, inžinerija ir vadyba, 2006, Nr. 3, p. 74–79.

7
Convention on a Access to Information, Public participation in the Decision-Making and
Access to Justice in Environmental al Matters, Aarhus, Denmark, 1998, http://www.
unece.org/env/pp/documents/cep43e.pdf (см. 2009 04 02).
8
Council of Europe Framework Convention on the Value of Cultural Heritage for Society,
Portugal, Faro, 2005), http://conventions.coe.int/Treaty/EN/Treaties/Html/199.htm
(см. 2009 04 02).
9
I. Masser, O. Sviden, M. Wegener, The Geography of Europoe‘s Future. London, Bel-
haven, 1992.
демографического спада внутренняя и внешняя миграции европейцев

могут стимулировать усиление напряжения и конфликтов между раз-
личными этническими группами, в том числе и из-за различных интер-
претаций прошлого и реальной или символической «принадлежности»
культурных ценностей;
2. Укрепление экономического положения и увеличение свободного
времени населения позволяют прогнозировать и дальнейшее увеличе-
ние востребованности индустрии развлечений и свободного времени,
в том числе и туризма наследия и рекреации. Но в то же время рас-
ширяющаяся коммерциализация наследия обостряет дилемму сохра-
нения аутентичности культурных ценностей и выбора приоритетов как
можно более интенсивного их использования. Кроме того, индустрия
наследия влияет и на возникновение опасности растраты культурных
ресурсов;
3. Дальнейшее интенсивное развитие экономики и внедрение новых
технологий могут создать серъезную угрозу традиционному аграрному
и деревенскому ландшафту, который остается частью местной иденти-
фикации сообществ, усиливать загрязнение окружающей среды;
4. Предпологается, что до 2030 г. Европейский союз объединится не
только экономически, политически, но и культурно10.
Однако процессы евроинтеграции и глобализации уже сегодня
оказывают неоднозначное влияние на ценности наследия. С одной
стороны, появляются более широкие возможности международного
сотрудничества профессионалов и местных сообществ. Распространя-
ющийся местный и иностранный туризм побуждает совершенствовать
инфраструктуру услуг, изыскивать новые ресурсы наследия и методы
их «упаковки», включать в процессы охраны наследия больше заинте-
ресованных групп. С другой стороны, в некоторых странах Централь-
ной и Восточной Европы до сих пор остаются нерешенными проблемы
децентрализации и демократизации внешней политики. Интересно,
что в более демократических странах, основанных на самоуправле-
нии, охраняемых объектов намного больше, чем в централизованных.
Классический пример первого случая – Объединенное Королевство11.
Примером второго раньше была Франция, уже в течение нескольких
десятилетий также сумевшая децентрализовать управление этой сфе-
10
I. Masser, O. Sviden, M. Wegener, What new Heritage for which new Europe? Some
Contextual Considerations, Building a New Heritage.., 1994, р. 31-46.
11
Специфику английского администрирования охраны наследия, в котором с са-
мого начала господствовали тенденции децентрализации, хорошо показывает
сборник статей Preserving the Past. The Rise of Heirtage in Modern Britain (ed. by
Michel Hunter). London, Alan Sutton Publishing, 1996.
рой12. Учитывая недостаток финансово сильного и культурно ангажи-

рованного среднего общественного слоя в посткоммунистических
странах, приходится констатировать, что здесь государству, к сожале-
нию, пока нет солидных альтернатив, желающих и способных взяться
за охрану культурных ценностей, опять же в отличие от стран Запада,
где такой альтернативой хотя бы отчасти стали содружества любите-
лей краеведения или истории, помимо других дел занимавшиеся и ох-
раной памятников (особенно в Объединенном Королевстве). Так что,
слабость региональной политики наших стран показывает не только
несоответствие европейским тенденциям, но и увеличивающийся со-
циальный, экономический и культурный разрыв между центром и пе-
риферией и между различными регионами и социальными группами.
Современные альтернативы использования наследия
Идеологическое неолиберальное неоконсервативное

направление
Субъект охраны индивид, локальные общества,
бизнес-структуры государство
Инициирует охрану негосударственный и государственный,
предпринимательский общественный сектор
сектор
Понятие культурные ценности – культурные ценности
сохраняемого наследия составная часть связаны с усилиями
индустрии туризма по укреплению и
и развлечений сохранению семейной,
общественной,
национальной
идентификации
Достоинства подхода привлекательность рост значения наследия
для посетителей, как культурного и
экономическая социального капитала,
рентабельность усилия по сохранению
аутентичности
культурных ценностей
Xavier Lorent, Grandeur et misère du patrimoine. D’André Malraux à Jacques Duhamel,

12
1959–1973. Paris, Collection du Comité d’histoire du ministère de la culture et de la

communication, 2003.
Угрозы манипуляция возможности

чувствами ностальгии, политической
преследующая манипуляции
коммерческие цели,
искажение истории,
растрата ценностей
Наиболее типичное тематический парк экомузей
практическое
проявление
Кроме того, посткоммунистические страны вынуждены заново кон-

солидироваться и формировать свою идентичность, постоянно испы-
тывая трудности, особенно связанные с усиливающимися тенденциями
столкновения идей, глобализации и конссюмеризма. В их очной ставке
поставлена под вопрос сама перспективность национальной идентич-
ности и поддерживающего ее национального наследия.
В свою очередь, постмодернистские установки, а на политическом
уровне и процессы евроинтеграции, стимулируют усилия по инстру-
ментализации поликультурного образа прошлого и стремление к под-
черкиванию компонента европейской идентичности. Поэтому разви-
тию гражданского общества в посткоммунистических странах могли
бы способствовать не только познание традиций межэтнического,
межконфессионального, межкультурного сосуществования и их воз-
рождение в дни разных праздников или в интерпретациях конкретных
объектов наследия, местностей и личностей, но и целенаправленная
культурная политика, ориентированная на преодоление исторических
стереотипов, доброжелательность, познание разных культур с помо-
щью системы просвещения, средств массовой информации и обще-
ственных инициатив.
KULTŪROS PAVELDAS
GLOBALIAJAME PASAULYJE
Santrauka
Gamtos ir kultūros paveldo apsaugos bei panaudos klausimai šiandien
daugelyje pasaulio šalių pripažįstami kaip itin aktualūs ir tampa reikšminga
vyriausybinių-visuomeninių debatų tema. Šią naująją susidomėjimo paveldu
bangą XX a. pab. lėmė įvairios sociopolitinės priežastys, paskatinusios ge-
rokai išplėsti pačią jo sąvoką, užmegzti ir vaisingai plėtoti tarptautinį ben-
dradarbiavimą ieškant universalių gamtos ir kultūros vertybių apsaugos bei
panaudos kriterijų ir tinkamiausių iškylančių praktinių apsaugos problemų
sprendimų. To pasėkoje XX a. paskutiniajame dešimtmetyje „kultūros pa-
veldo studijos“ itin išsiplėtojo ir šiandien jau siekia apimti vis daugiau aka-
deminių disciplinų bei kuo platesnę profesionalų ir suinteresuotų socialinių
grupių paletę.
Atsižvelgiant į tai, atsiranda poreikis susigaudyti esminėse šiuolaikinių
visuomenių santykio su praeitimi tendencijose. Norint suprasti dabarties
kultūros politikos, kurios dalimi galima laikyti ir paveldosaugą, aktualijas ne-
išvengiama tampa „globalizacijos“ sąvoka. Kas yra ir ką reiškia globalizacija
ekonomikoje, kultūroje, galiausiai, paveldosaugoje? Kokia šių prieštaringų
ir ne visai perregimų procesų kilmė, priežastys, kur link jie krypsta? Galiau-
siai, kaip visa tai vertinti ir ką daryti? Bandymas atsakyti į šiuos sudėtingus
klausimus ir tapo skaitytojui pateikiamos knygos pagrindiniu tikslu.
Joje analizuojama kultūros paveldo sampratos kaita ir paveldosau-
gos kaip disciplinos raida, jos ypatumai bei iškylančios problemos. Galima
teigti, kad šiandien paveldosauga nebėra tik specialistams aktualus konser-
vavimo ar vadybos techninis procesas, kaip kad dar pakankamai neseniai
buvo manoma. Kultūros paveldo fenomenas ir ypač taip vadinamoji „pa-
veldo industrija“ tampa vis platesnius visuomenės sluoksnius įtraukiančia
praktika, kuri, kaip jau minėta, įgauna ir globalų pobūdį. Todėl į nūdienę
paveldosaugos situaciją monografijoje siūloma žvelgti per XX a. pab. –
XXI a. pr. kultūroje vykstančių procesų – demokratizacijos, standartizacijos,
komercializacijos ir t.t. prizmę.
Knygą sudaro įvadas ir trys dalys, analizuojančios atitinkamai 1) paveldo
sampratos kaitą istorinės kultūros kontekste, 2) paveldosaugos kaip aka-
deminės disciplinos istorinę raidą bei nūdienes tendencijas ir 3) nūnai itin
reikšmingais tapusius kultūros vertybių interpretacijos klausimus.
Kultūros Paveldas Globaliajame Pasaulyje 275
Šiuolaikinės paveldosaugos siekis integraliai suvokti gamtos ir kultū-

ros, materialiąsias bei nematerialiąsias vertybes ir kompleksiškai spręsti jų
apsaugos bei panaudos problemas skatina didesnį dėmesį skirti paveldo
sociokultūrinių reikšmių perteikimui bei ugdymui. Atsižvelgus į tai, trečioje
knygos dalyje analizuojami gamtinių ir kultūrinių kraštovaizdžių, archeolo-
ginio, architektūrinio-urbanistinio bei nematerialaus paveldo vertybių in-
terpretacijos ypatumai, turintys nemenkos reikšmės tarptautinei paveldo
turizmo vadybai bei vietinėms bendruomenėms.
Veikalas skiriamas paveldosaugos specialistams ir ją studijuojantiems,
kultūrologams, istorikams, antropologams, sociologams, muzeologams,
turizmo specialistams ir visiems, besidomintiems nūdienėmis kultūros pa-
veldo apsaugos bei interpretacijos problemomis.
CULTURAL HERITAGE
IN THE GLOBAL WORLD
Summary
Nowadays the items, pertaining to protection and handling of the natu-
ral and cultural heritage, are acknowledged by the majority of the coun-
tries of the world as the eminently topical ones and serve as an important
topic of the governmental-social debates. At the end of the XX-th century
this new wave of interest in the heritage was predetermined by various
social-political reasons, which served as an inducement to expand signifi-
cantly its concept, to strike up and to develop prolifically the international
cooperation while searching for the versatile criteria of protection and
handling of the natural and cultural heritage and for the best solutions of
the arising practical problems, pertaining to protection. As the result of it,
„the studies of the cultural heritage“ had been notably sprawling within
the last decade of the XX-th century; nowadays they seek for involvement
of more and more academic disciplines and for a wider palette of profes-
sionals and interested social groups.
With taking into consideration the above-stated, the demand to get a
handle on the essential tendencies of the relationship between the modern
societies and the past appears. The concept of „globalization“ becomes
inevitable, seeking for perception of topicalities of the nowadays cultural
policy, whereof the heritage protection can be acknowledged as its con-
stituent part. What is it and what does globalization mean in economics,
culture and, ultimately, in the heritage protection? What is the origin and
what are the causes of these controversial and incompletely noticeable
processes? Where do they tend? Eventually, how should all this be evalu-
ated and what should be done? An attempt to answer these complex ques-
tions became the principal goal of the book, which is offered to the reader.
Alternation of the concept of the cultural heritage and evolution of the
heritage protection as a discipline, its peculiarities and arising problems are
being analyzed herein. It can be stated that nowadays the heritage protec-
tion is not only the technical process of preservation or handling, which is
topical only for the experts, as people had been thinking not so long ago.
The phenomenon of the cultural heritage and, particularly, the so-called
„heritage industry“ turn into the practice, which involves wider and wider
layers of the society and, as it was already mentioned, takes the global for-
mat. Thus, the monograph suggests to look upon the nowadays situation
Cultural Heritage In The Global World 277
with the heritage protection via the prism of the processes, which had and
have been going on in culture since the end of the XX-th century - the be-
ginning of the XXI-st century, i.e. via the prism of democratization, stan-
dardization, commercialization, etc.
The book consists out of the preface and three chapters, which cor-
respondingly provide the analysis of 1) alternation of the concept of the
heritage in the context of historical culture; 2) historical evolution of the
heritage protection as an academic discipline and the modern tendencies
and 3) the items on interpretation of the cultural values, which nowadays
have turned into the particularly significant ones.
Aspirations of the modern heritage protection to perceive integrally
the natural and cultural, the tangible and intangible values and to solve in-
tegrally the problems of their protection and handling foster to devote the
larger attention to conveyance and upbringing of the social-cultural sig-
nificance of the heritage. With taking into consideration the above-stated,
the third chapter of the book provides the analysis of the peculiarities of
interpretation of the values of the natural and cultural landscapes, archeo-
logical, architectural-urban and intangible heritage, which is of significant
importance for the international heritage tourism management and for the
local communities.
The work is assigned for experts of the heritage protection and for
those, who study it, for culturologists, historians, anthropologists, sociolo-
gists, museologists, tourism experts and the people, who are interested
in the nowadays problems of protection of the cultural heritage and inter-
pretation.
Список иллюстраций
1. При помощи анастилиоза реконструирован памятник немецким
солдатам Первой мировой войны, взорванный в советское время
(Вильнюс, мемориальный комплекс в парке Вингис). Фото автора.
2. Памятник жертвам землятресения 1948 г. в Ашхабаде, Туркмени-
стан. Фото автора.
3. Бременские музыканты в Риге. Фото Р. Матузевичюте.
4. Останки караван-сарая Даяхатын (XI-XII вв.), северо-восточный Тур-
кменистан. Фото автора.
5. Фрагмент эгипетской экспозиции в Лувре, Париж. Фото В. Кубилюса.
6. Церковь Николы Мокрого в Ярославле (XVII в.). Фото Т. Коробовой.
7. Настенная роспись интерьера церкви. Фото Т. Коробовой.
8. Памятник молдавскому национальному герою св. Стефану чел Маре
в центре Кишинева. Фото автора.
9. Руины Ольшанского замка в западной Беларуси. Фото автора.
10. Венера Милосская в Лувре. Фото В. Кубилюса.
11. Фрагмент портала готического кафедрального собора св. Степана
(XIV в.) столицы Лотарингии Меца, Франция. Фото В. Кубилюса.
12. Здание Несвижской ратушы с торговыми рядами после реставра-
ции. Фото автора.
13. Здание средневековой больницы в польском городе Фромборк.
Фото автора.
14. Панорама Иерусалима, Израиль. Фото Е. Еймайтите
15. Панорама Люксембурга. Фото В. Кубилюса.
16. Торжественное шествие поломников в Бетфаге, Израиль. Фото
Е. Еймайтите.
17. Традиционная деревянная архитектура Скандинавии. Нарвежский
город Тронхейм. Фото Т. Коробовой.
18. Государственный историко-архитектурный и природный музей-за-
поведник «Парк Монрепо» (фр. Mon Repos — «мой покой», «моё от-
дохновение») — скальный пейзажный парк на берегу Выборгского
залива, Россия. Фото Т. Коробовой.
19. Пустыня Негев в Израиле. Фото Е. Еймайтите
20. Сад-лабиринт в Будапеште, Венгрия. Фото Т. Коробовой
21. Мona Liza в Лувре. Фото В. Кубилюса.
22. Исторический центр Праги – излюбленное место туристов. Фото
В. Кубилюса.
23. Венецианские маски. Фото Р. Матузевичюте.
Список Иллюстраций 279
24. Гончары на «Днях живой археологии» в археологической местности

всемирного наследия ЮНЕСКО Кернаве Литва 2009 07 06. Фото ав-
тора.
25. Поле Грюнвальдской битвы, Польша. Фото автора.
26. Археологическая местность всемирного наследия ЮНЕСКО Древ-
няя Ниса – столица Парфианского царства в 3 тысячилетии до нашей
эры, южный Туркменистан. Фото автора.
27. Останки синагоги в Капернауме, Израиль. Фото Е. Еймайтите.
28. Бывшая водяная мельница в Елбинге, где после реконструкции была
открыта часная гостиница. Фото автора.
29. Вид центрального здания шахты Буа-дю-Люк, Бельгия. Фото автора.
30. Электрическая стиральная машина в квартиаре шахтера Буа-дю-
Люк. Фото автора.
31. Здание музея In Flanders Fields, Ипр, Бельгия. Фото автора.
32. Парижский Диснейленд. Фото В. Кубилюса.
33. Административное здание текстильной фабрики, после реконструк-
ции попавшей под крышу супермаркета Akropolis, Каунас, Литва.
Фото автора.
34. Вид Венеции. Фото Р. Матузевичюте.
35. Инсценизированное представление у воссоздоваемого Дворца
Правителей Нижнего замка Вильнюса, Литва. Фото автора.
36. Воссозданый Дворец Черноголовых (здание гильдии ремеслени-
ков) в Риге, Латвия. Фото Р. Матузевичюте.
37. Экспозиция советского идеологического наследия в парке Грутас,
Литва. Фото автора.
Список литературы и источников
A l’Est, la mémoire retrouvée (sous la dir. de Alain Brossat, Sonia Sombe, Jean-
Yves Potel, Jean-Charles Szurek). Paris, Editions La Découverte, 1990.
Abercombie N., Hill S., Turner B.S., The Dominant Ideology Thesis. London, Allen
& Unwin, 1982.
Agacinski Sylviane, Volume. Philosophies et politiques de l’architecture. Paris,
Galilée, 1992, p. 217-250.
Agnew John, Identity and the Regeneration of the Meanings of European
Place, Modern Europe. Place, Culture, Identity (ed. by B. Graham). London, Arnold,
1998, p. 213-217.
Ahmad Y., Bandyopadhyay S., Yeomans D. T., The Changing Scope of Heritage
since the Venice Charter 1964. http://www.scri.salford.ac.uk/bf2002/pdf/Ahmad.pdf
Ahonen S., Nauji istorijos mokymo planai Baltijos šalyse: Estija 1990 m. Naratyvo
transformacija. Istoriografija ir atvira visuomenė. Vilnius, Aidai, 1998, p. 294-295.
Aldridge Don, How the Ship of Interpretation was Blown off Course in the
Tempest: Some Philosophical Thoughts. Heritage Interpretation (ed. by D. Uzzell).
London, Belhaven Press, 1989, vol. 1, p. 64-87.
Allard Michel, Le musée, agent de changement en éducation. Les musées en
mouvement. Nouvelles conceptions, nouveaux publics (Belgique, Canada), (ed. par
S. Jaumin), Bruxelles, Editions de l’ULB, 2000, -p. 121-130.
Allemagne - France. Lieux et mémoire d’une histoire commune (sous la dir. de
Jacques Morizet et Horst Moller). Paris, Albin Michel, 1995.
Anderson Benedict, Imagined Communities: Reflections on the Origins and
Spread of Nationalism. London, Verso, 1991.
Andrieux Jean–Yves, Le patrimoine industriel. Paris, Presses Universitaires de
France, 1992.
Andrijauskas Antanas, Kultūrologijos istorija ir teorija. Vilnius, VDA leidykla,
2003.
Antrop M., Landscape as an Integrative Concept: Effects and Experiences of the
European Landscape Convention, RELU Workshop Landscape as an Integrating
Framework for Rural Policy and Planning. Sheffield, 2005 http://geoweb.ugent.be
Appleby Joyce, Hunt Lynn, Jacob Margaret, Telling the Truth about History. New
York, W.W. Norton & Company, 1994.
Arpin Roland, La revolution tranquille des musées. Les musées en mouvement.
Nouvelles conceptions, nouveaux publics (Belgique, Canada), (ed. par S. Jaumin),
Bruxelles, Editions de l’ULB, 2000, p. 19-38.
Arnold-de Simine S., Theme Park GDR? The Aestheticization of Memory in post-
Wende Museums, Literature and Film. Cultural Memory and Historical Consciousness
in the German-Speaking World Since 1500 (ed. by Ch. Emden, D.Midgley), Papers
from Conference ‘The Fragile Tradition’. Cambridge, Peter Lang, 2004, vol. I.
Ashworth Gregory J., Conservation as Preservation or as Heritage: two
Paradigms and two Answers, Built Environment, 1997, vol. 23, no. 2, p. 92-102.
Ashworth Gregory J., Heritage, Tourisme and Europe: a European Future for
a European Past? Heritage, Tourism and Society (ed. by David T. Herbert), London,
Mansell, 1995, p. 68-84.
Ashworth Gregory J., From History to Heritage – from Heritage to Identity.
In Search of Concepts and Models. Building a New Heritage. Tourism, Culture and
Identity in the New Europe (ed. by G. J. Ashworth and P. J. Larhkam), London,
Routledge, 1994, p. 13-30.
Ashworth Gregory J., How do tourists consume heritage places? Cultural
Heritage and Tourism. Potential, Impact, Partnerchip and Governance (ed. by
M. Lehtimäki), Vilnius, Versus aureus, 2008, p. 52-58.
Ashworth Gregory J., Hartmann Rudi, Introduction: Managing Atrocity for
Tourism, Horror and Human Tragedy Revisited. The Management of Sites of Atrocities
for Tourism. (ed. by G. J. Ashworth and R. Hartmann), Cognizant Communication
Corporation, 2005, p. 1-18.
Ashworth Gregory J., Larkham Peter J., A Heritage for Europe: the Need, the
Task, the Contribution. Building a New Heritage. Tourism, Culture and Identity in the
New Europe (ed. by G.J. Ashworth, P.J. Larkham), London, Routledge, 1994, p. 1-13.
Ashworth Gregory J., The conserved European City as Cultural Symbol: the
Meaning of the Text. Modern Europe. Place, Culture and Identity (ed. by B. Graham).
London, Arnold, 1998, p. 261-286.
Ashworth Gregory J, Tunbridge J. E., The Tourist-Historic City. Chichester, John
Wiley and Sons, 1990.
Assmann Jan, Collective Memory and Cultural Identity. New German Critique,
Cultural History/ Cultural Studies (Spring-Summer, 1995), p. 125-133.
Audrerie D., Souchier R., Vilar L., Le patrimoine mondial. Paris, Presses universi-
taires de France, 1998.
Avrami Erica, Mason Randall, de la Torre Marta, Report on Research, Values and
Heritage Conservation. Research Report, The Getty Conservation institute, 2000.
Babelon J.–P., Chastel A., La notion du patrimoine. La Revue de l’Art, 1980, nr.
49, p. 5–31.
Bach J., “The Taste Remains”: Consumption, (N)ostalgia, and the Production of
East Germany, Public Culture, 2002, October 1, 14 (3), p. 545 – 556.
Barnes T. J., Duncan J. S., Writing Worlds: Discurse, Text and Metaphor in the
Representation of Landscape, London, Routledge, 1992.
Barthes Roland, Semiology and Urban, The City and the Sign: an Introduction to
urban Semiotics (ed. by M. Gottdiener and A. F. Lagopoulos). New York, Columbia
University Press, 1986, p. 87-98.
Battaglia Debbora, On Practical Nostalgia: Self-Prospecting among Urban
Trobrianders, Rhetorics of Self-Making (ed. by D. Battaglia). Berkeley, University of
California Press, 1995, p. 77–96.
Baudrillard Jean, Simulacres et simulation. Paris, Galilée, 1981.
Bauman Zygmunt, Globalization: The Human Consequences. Polity Press, 2000.
Bauman Zygmunt. Liquid Love: On theFrailty of Human Bonds. Cambridge, Polity
Press, 2003.
Benoit S., Peyre P., L‘apport de la fouille archéologique à la connaissance d‘un

site industriel: l‘exemple des forges de Buffon (Côte d‘Or). L‘archéologie industrielle
en France, 1984, nr. 9.
Bergeron L., Archéologie industrielle. Encyclopaedia Universalis, 1988, p. 550.
Bertho-Lavenir Catherine, Suivre le guide? La confusion des monuments. Les Ca-
hiers de médiologie; No. 7. Gallimard, Paris, 1999, p. 151-166.
Bhadha H. K., The Location of Culture, London, Routledge, 1994.
Bianchini F., Cultural Planning for Urban Sustainability. City and Culture: Cultural
Processes and Urban Sustainability (ed. by L. Nystrom). Kalmar, The Swedish Urban
Environment Council, 1999, p. 34 – 51.
Blockley Marion, The social Context for Archaeological Reconstructions in
England, Germany and Scandinavia. Archaeologia Polona, 2000, vol. 38, p. 43–68.
Boime Albert, The Unveiling of the National Icons. A Plea for Patriotic Iconoclasm
in a Nationalist Era. Cambridge University Press, 1998.
Boniface P., Fowler P. J., Heritage and Tourism in „the Global Village“. London,
Routledge, 1996.
Bourdier Marc, Le mythe et l’industrie ou la protection du patrimoine culturel
au Japon. Genèses, 1993, Nr. 11, p. 82–110.
Bourdieu Pierre, Outline of a Theory of Practice. Cambridge University Press,
1977.
Boym Svetlana, The Future of Nostalgia. New York: Basic Books, 2001.
Brague Rémi, Europe, la voie romaine. Paris, Gallimard, 1999.
Brandi Cesare, Theory of Restauration. Firenze, Nardini editore, 2005.
Bredekamp Horst, Kunst Als Medium Sozialer Konflikte: Bilderkampfe Von
D. Spatantike Bis Z. Hussitenrevolution. Suhrkamp, 1975.
Brown David, Contemporary Nationalism: Civic, Etnocultural and Multicultural
Politics, London, Routledge, 2000.
Buchanan Angus, Industrial Archaeology in Britain. London, Harmondsworth,
1972.
Bučas Jurgis, Kai kurie kultūros vertybių sampratos ir apskaitos klausimai, Kultū-
ros paminklai, 1994, nr. 1, p. 129-144.
Bučas Jurgis, Lietuvos kraštovaizdžio saugotinų kultūros vertybių sistemos for-
mavimo ir apsaugos metodologiniai pagrindai. Kaunas, KTU, 1993.
Bučas Jurgis, Palikimas ar paveldas? Naujasis dienovidis, 1993, nr. 17, p. 6.
Bučas Jurgis, Paveldosaugos objektas, Literatūra ir menas, 1992, nr. 8, p. 12.
Bumblauskas Alfredas, The Heritage of the Grand Duchy of Lithuania: Pers-
pectives of Historical Consciousness, The Peoples of the Grand Duchy of Lithuania
(ed. by G. Potašenko). Vilnius, Aidai, 2002, p. 7-44.
Cacciari Masimo, Un projet d‘ensemble pour Venise. Yannis Tsiomis, Ville – cité.
Des patrimoines européens. Paris, Picard, 1997, p. 201 – 207.
Carbonara Giovanni, The Integration of the Image: Problems in the Restauration
of Monuments, Historical and Philosophical Issues in the Conservation of Cultural
Heritage (ed. by N.S. Price, M. Kirby Talley Jr and A. Melucco Vaccaro), Los Angeles,
The Getty Conservation Institute, 1996p. 236-243.
Carman John, Bloody Meadows: the Places of Battle. The Familiar Past? (ed. by
S. Tarlow and S. West), London, Routledge, 1999.
Carman John, Over the Hills and over the Plain: The Marking and Memorialising
of historic Battlefields in Flander, Portugal and Spain. 8th EAA Annual Meeting. 24–
29 September 2002, Thessaloniki, Hellas, p. 27.
Caring for the Past: Changing Attitudes. Our Past before us (ed. by D. Lowenthal
and M. Binney). London, Temple, 1981, p. 18-21.
Caserta Silvia, Russo Antonio Paolo, More means Worse: Asymmetric Informa-
tion, Spacial Displacement and Sustainable Heritage Tourism, Journal of Cultural
Economics, 2002, vol. 26, nr. 2, p. 245-260.
Castells Manuel, European Cities, the Informational Society and the global Eco-
nomy, http://www.acturban.org/biennial/doc_planners/castells_european_infor-
mational_society_global_economy.htm (žr. 2009 01 22)
Castells Manuel, The Information Age. Blackwell, 1998, 1-3 vol.
Chang K. C, Rethinking Archaeology. New York, 1967.
Charter for the Conservation of Historic Towns and Urban Areas (Washington,
1987) http://www.international.icomos.org/charters/towns_e.htm
Chaslin François, Patrimoine yougoslave et purification ethnique. Patrimoine et
passions identitaires. Entretiens du Patrimoine de 1997. Paris, Editions du Patrimoine,
1998, p. 337-348.
Chiva Isac, George Henri Riviére: une demi-siècle d‘ethnologie de la France, Ter-
rain, 1985, no. 5, p. 76-83.
Choay Françoise, Introduction. Gustavo Giovannoni, L’urbanisme face aux villes
anciennes. Paris, Seuil, 1998, p. 7-32.
Choay Françoise, L’allegorie du patrimoine. Paris, Seuil, 1996.
Choay Françoise, Patrimoine et mondialisation http://www.ambafrance-ma.org/
cjb/Textes_en_ligne/CONF/CONF_CHOAY_Pat.pdf (žr. 2008 04 13)
Cleere Henry, Introduction: the Rationale of Archaeological Heritage
Management. Archaeological Heritage Management in the Modern World. London,
Routledge, 2000, p. 1-18.
Cohen S., Historical Culture: on the Recording of an Academic Discipline. Berkeley,
University of California Press, 1986.
Cohen S., Sociological Approches to Vandalism“. Vandalism: Behavior and
Motivations (ed. by C. Levy-Leboyer), Amsterdam, 1984, p. 51-61.
Convention on a Access to Information, Public participation in the Decision-
Making and Access to Justice in Environmental al Matters), Aarhus, Denmark, 1998,
http://www.unece.org/env/pp/documents/cep43e.pdf
Convention for the Safeguarding of the Intangible Cultural Heritage, Paris, 2003,
http://www.unesco.org/culture/ich/index.php?pg=00006
Convention for the Protection of Cultural Property in the Event of Armed Conflict,
http://www.icomos.org/hague/
Council of Europe Framework Convention on the Value of Cultural Heritage for So-
ciety, Portugal, Faro, 2005) http://conventions.coe.int/Treaty/EN/Treaties/Html/199.
htm
Craig Bruce, Interpreting the Historic Scene: The Power of Imagination in

Creating a Sense of Historic Place. Heritage Interpretation (ed. by D. Uzell), London,
Belhaven Press, 1989, p. 107-112.
Craik Jennifer, The Culture of Tourism. Touring cultures. Transformations of
Travel and Theory (ed. by C. Rojek, J. Urry). London, Routledge, 1997, p. 113-136.
Cramer Julian, Goodbye Lenin: the Uses of Nostalgia http://www.
opendemocracy.net/content/articles/PDF/1433.pdf
Cultural Heritage. Critical Concepts in Media and Cultural Studies (ed. by
L. Smith), London, Routledge, 2007, vol. 1-4.
Cuvelier Pascal, Anciennes et nouvelles formes du tourisme. Paris, L’Harmattan,
1998.
Daniels Stephen, Fields of Vision: Landscape Imagery and National Identity in

England and the United States. Princeton University Press, 1993.
Deacon Harriet, Dondolo Luvuyo, Mrubata Mbulelo, Prosalendis Sandra, The
Subtle Power of Intangible Heritage. Legal and Financial Instruments forSafeguarding
Intangible Heritage. Human Sciences Research Council, HSRC Publichers, 2004.
Deacon Harriet, Legal and Financial instruments for safeguarding Intangible He-
ritage http://www.international.icomos.org/victoriafalls2003/papers/C3-2%20-%20
Deacon.pdf
Debray Régis, Trace, forme ou message? La confusion des monuments. Les Ca-
hiers de médiologie; No. 7. Gallimard, Paris, 1999, p. 27-46.
Decarolis Nelly, The Tangible and Intangible Heritage. Museology and the Intan-
gible Heritage (ed. by H. K. Vieregg), ICOFOM Study Series, Iss. 32. Munich, 2000, p.
35-39.
Deetz J., Invitation to Archaeology. New York, 1967.
Dekker Henk, Darina Malova, Hoogendoorn Sendern, Nationalism and Its
Explanations. Political Psychology, 2003, vol. 24, no. 2, p. 345-376.
Delafons John, Politics and Preservation. A Policy History of the Built Heritage,
1882-1996. Oxford, Alexandrine Press, 1997.
Delanty G., The Quest for European Identity. Making the European Polity (ed. by
Erik Oddvar Eriksen). London, Routledge, 2005.
Deloche Bernard, Museologica. Contradictions et logique du musée. Paris,
Editions W., 1985
Diaz-Andreu Margarita, Champion Timothy, An Introduction. Nationalism and
Archaeologie in Europe (ed. by M. Diaz-Andreu and T. Champion). London, Westview
Press, 1996, p. 1-23.
Does the Past have a Future? The Political Economy of Heritage (ed. by A. Peacock).
London, Redwood Books, 1998.
Domestiquer l’histoire. Ethnologie des monuments historiques (sous la dir. de
Daniel Fabre), Collection Etnologie de la France, cahier 15. Paris, Editions de la Mai-
son des sciences de l’homme, 2000.
Earl John, Building Conservation Philosophy. The College of Estate Management,

1997.
Eco Umberto, Function and Sign: Semiotics of Architecture, The City and the
Sign: an Introduction to urban Semiotics (ed. by M. Gottdiener and A. F. Lagopoulos).
New York, Columbia University Press, 1986, p. 99-112.
Eliade Mircea, The Myth of the Eternal Return: Cosmos and History. Princeton,
Princeton University Press, 1971.
Ellin Nan, Postmodern Urbanism. N.Y., Princeton Architecture Press, 1996.
European Code of Good Practice: „Archaeology and the Urban Project“ www.coe.
int/T/E/Cultural Co-operation/Heritage/Resources/Code.Archeo.asp
European Convention on the Protection of the Archaeological Heritage, Valetta,
1992 http://conventions.coe.int/Treaty/en/Treaties/Html/143.htm
European Heritage. Planning and Management (ed. by G. Ashworth and
P. Howard). London, Intellect, 1999.
Expert’s Meeting on the „Global Strategy“ and Thematic Studies for a
Representative World Heritage List. UNESCO, 1994.
Fabre Daniel, Ancienneté, alterité, autochtonie. Domestiquer l’histoire Ethnolo-

gie des monuments historiques (sous la dir. de Daniel Fabre), Collection Etnologie
de la France, cahier 15. Paris, Editions de la Maison des sciences de l’homme, 2000,
p. 195-208.
Fabre Daniel, L‘atelier des héros. La fabrique des héros. Collection Ethnologie de
France, Cahier 12 (eds. P. Centlivres, F. Zonabend et D. Fabre). Paris, Editions de la
Maison des sciences de l’homme, 1998, p. 233-309.
Falconer Keith, The Guide to England‘s Industrial Heritage. London, Holmes and
Meier, 1980.
Feilden Bernard M., Jokilehto Jukka, Management Guidelines for World Cultural
Heritage Sites. ICCROM, 1993.
Fitch James Marston, Historic Preservation. Curatorial Management of the Built
World. Charlotesville, Virginia University Press, 1990.
Forster Kurt W., Monument / Memory and the Mortality of Architecture,
Oppositions 25 (Fall 1982), p. 2-19.
Fowler Peter J., Heritage: A Post-Modernist Perspective. Heritage Interpretation
(ed. by D. Uzzell). London, Belhaven Press, 1989, vol. 1, p. 57-63.
Fowler Peter J., The Past in Contemporary Society. London, Routledge, 1992.
Fulcher James, Capitalism: A Very Short Introduction. Oxford University Press,
2004.
Galinie Henri, Royo Manuel, L‘archeologie à la conquête de la ville. Passées re-

composés. Champs et chartiers de l’histoire. Paris, Editions Autrement, 1995, p. 254–
261.
Gamboni Dario, The Destruction of Art. Iconoclasm and Vandalism since the
French Revolution. London: Reaktion Books, 1997.
Gardes Gilbert, Le monument public français. Paris, Presses Universitaires de
France, 1994.
Geisler Ines, Domesticating East Germany Communism through Celluloid and
Brics http://www.opendemocracy.net/content/articles/PDF/1562.pdf
van Geertruyen Godelieve, Demons sans merveillles, peuples sans histoires.

Comment lOccident a perçu les Africains à travers les sciecles. Racisme continent
obscur. Clichés, stéreotypes, phantasmes à propos des Noirs dans le Royaume de Bel-
gique. Bruxelles, 1991, p. 19–44.
Giddens Anthony, The Consequences of Modernity. Polity Press, 1990.
Gieysztor Aleksander, La reconstruction polonaise d‘après guerre: les cas de
Varsovie et de Gdansk. Patrimoine et passions identitaires. Entretiens du Patrimoine
de 1997. Paris, Editions du Patrimoine, 1998, p. 303-310.
Gillis John R., Memory and Identity: the History of a Relationship,
Commemorations. The Politics of National Identity (ed. by John R. Gillis). Princeton
Gilmore J., Pine J., The Experience Economy: Work is Theatre & every Business a
Stage. Harvard Business School Press, 1999.
Gimbutas Marija, The Civilization of the Goddess. The World of Old Europe. San
Francisco, Harper, 1991.
Giovannoni Gustavo, L’urbanisme face aux villes anciennes. Paris, Seuil, 1998.
Glendinning M., Beyond the Cult of the Monument, 2001. http://www.ihbc.org.
uk/context_archive/70/beyond_dir/Beyond_s.htm
Glinskis Rimvydas, Ar Lietuvos meno istorijoje rasime vietos socrealizmui?
Literatūra ir menas, 1995, nr. 42, p. 3.
Globalisation: The Reader (ed. by John Benyon and David Dunketley), London,
Routledge, 2001.
Globalization and Intangible Cultural Heritage (international conference, Tokyo,
Japan). Unated Nations University Press, 2005.
Gospodini Aspa, European Cities and Place – Identity, Discussion Paper Series,
2002, nr. 8, p. 19-36.
Gousset Catherine, Wilno, Vilné, Vilnius, capitale de Lituanie. A l’Est, la mémoire
retrouvée (sous la dir. De A. Brossat, S. Combe, J.-Y.Potel, J.-Ch. Szurek), Paris, La
Découverte, 1990, p. 489-520.
Graham B., Ashworth G. J., Tunbridge J. E., A Geography of Heritage. Power,
Culture and Economy. London, Arnold, 2000.
Graham Bryan, Heritage, Identity and the Cultural Foundation of Regions. 2001
http://www.regional-studies-assoc.ac.uk/events/pisa03/gateway8.pdf
Graham Bryan, The Past in Europe’s Present: Diversity, Identity and the
Construction of Place, Modern Europe. Place, Culture, Identity (ed. by B. Graham),
London, Arnold, 1998, p. 19-49.
Gražulevičiūtė Indrė, Cultural Heritage in the Context of Sustainable
Development. Aplinkos tyrimai, inžinerija ir vadyba, 2006, Nr. 3, p. 74-79.
Green E. R., Industrial Archaeology of County Down. London, 1963.
Grodecki L., La restauration du château de Pierrefonds, Le Moyen Age retrouvé.
Paris, Flammarion, 1990.
Gröhn Anna, Searching for „Unity in Diversity“. Ancestors in the European
Village. Examples from the Scandinavian Bronze Age. 8th EAA Annual Meeting. 24–
29 September 2002, Thessaloniki, Hellas, p. 27.
Grunskis Tomas, Tradicija ir ideologija miesto visuomeninėje erdvėje kintančių

sociokultūrinių sąlygų kontekste. Istoriniai miestai: sena ir šiuolaikiška. Vilnius,
Savastis, 2003.
Guide for the presentation of candidature files. Proclamation of Masterpieces of
the oral and Intangible Heritage of Humanity. Paris: UNESCO, 2001. http://unesdoc.
unesco.org/images/0012/001246/124628eo.pdf
Guidelines for the Establishment of National “Living Human Treasures” System
Paris: UNESCO, http://www.unesco.org/culture/ich/doc/src/00031-EN.pdf
Guillaume Marc, Du stéréotype comme art. La confusion des monuments. Les
Cahiers de médiologie; No. 7. Gallimard, Paris, 1999, p. 221-228.
Guzzo Pietro Giovanni, Archaeology around Vesuvius: a Part of the World
Heritage. The World Heritage, 1998, no. 7, p. 6 – 15.
Jaumain Serge, Introduction. Les reponses des musees aux defies de la societe
moderne: analyses et nouvelles perspectives. Les musées en mouvement. Nouvelles
conceptions, nouveaux publics (Belgique, Canada), (ed. par S. Jaumin), Bruxelles,
Editions de l’ULB, 2000; p. 9-18.
Jax K., Rozzi R., Ecological Theory and Values in the Determination of Conser-
vation Goals: Examples from temperate Regions of Germany, United States of
America and Chile. Revista Chilena de Historia Natura, 2004, nr. 77, p. 349-366.
Jeudy Henri-Pierre, Memoires du social. Paris, Presses universitaires de France,
1986.
Johler Reinhard, Europe, Identity and the Production of Cultural Heritage,
Lietuvos etnologija: socialinės antropologijos ir etnologijos studijos. 2002, 2(11), p.
9-22.
Johnson Peter, Thomas Bruce, Heritage as Business. Heritage, Tourism and
Society (ed. by David T. Herbert), London, Mansell, 1995, p. 170-190.
Jokilehto Jukka, A History of Architectural Conservation. Oxford, Butterworth
Heinemann, 1999.
Jokilehto Jukka, Management of Sustainable Change in Historic Urban Areas.
Conservation and Urban Sustainable Development. A Theoretical Framework (ed. by
Silvio Mendes Zanchetti). Recife, Ed. Universitária da UFPE, 1999, p. 61-68.
Jokinen Eeva and Veijola Soile, The disoriented Tourist. The Figuration of the
Tourist in contemporary cultural Critique, Touring Cultures. Transformations of
Travel and Theory (ed. by C. Rojek and J. Urry). London, Routeldge, 2002, p. 23-51.
Habermas J., The European Nation-State: its Ashievements and its Limits.
Mapping the Nation (ed. by G. Balakrishnan, B. Anderson), London, Verso, 1986, p.
281-294.
Halbwachs Maurice, Mémoires collectives. Paris, Albin Michel, 1997.
Hall Michаel, Mc Arthur Simon, Integrated Heritage Management. Principles and
Practice. London, The Stationary Office, 1998.
Harvey D., The Condition of Post-Modernity. Oxford, Basil Blackwell, 1989.
Hassler U., Joachim M., Kohler N., Zentner F. and al. Sustainable Development of
Urban historical areas through an active Integration within Towns, http://www.lema.
ulg.ac.be/research/suit/Reports/Public/SUIT3.3b_Report.pdf
Herbert David T., Heritage Places, Leisure and Tourism. Heritage, Tourism and
Society (ed. by David T. Herbert). London, Mansell, 1995, p. 1–20.
Herbert David T., Preface. Heritage, Tourism and Society (ed. by David
T. Herbert). London, Mansell, 1995, p. xi-xii.
Heritage, Tourisme and Society (ed. by David T. Herbert). London, Mansell, 1995.
Hewison Robert, The Heritage Industry. Britain in a Climate of Decline. London,
Methuen Paperback, 1987.
Histoire. Dictionnaire de l’urbanisme et de l’aménagement (sous la dir. de P. Mer-
lin et F. Choay). Paris, Seuil, 1988, p. 341.
Historical and Philosophical Issues in the Conservation of Cultural Heritage (ed.
by N.S. Price, M. Kirby Talley Jr and A. Melucco Vaccaro), Los Angeles, The Getty
Conservation Institute, 1996.
Hooper – Greenhill Eilean, Museums and the Shaping of Knowledge. London,
Routledge, 1992.
Hoare Colt R., The Ancient History of Wiltshire. London, Miller, 1812.
Hodder Ian, Changing Configurations: the Relationships between Theory and
Practice. Archaeological Resource Management in the UK. An Introduction (ed. by
M. Hunter). London, Sutton Publishing, 1997, p. 11–18.
Hodder Ian, Praeities skaitymas. Vilnius, Vaga, 2000.
Hodson F. R., Sneath P. and Doran J., Some Experiments in the Numerical
Analysis of Archaeological Data, Biometria, 1966, No. 53, p. 311–324.
Howett Catherine, Integrity as a Value in Cultural Landscape Preservation, Pre-
serving Cultural Landscapes in America (ed. by Arnold R. Alanen, Robert Z. Melnick,
Johns Hopkins University Press, 2000, p. 186-208.
Hroch Miroslaw, Social Preconditions of National Revival in Europe. Cambridge
Huyghe François-Bernard, Un patrimoine sans patrie? La confusion des monu-
ments. Les Cahiers de médiologie; No. 7. Gallimard, Paris, 1999, p. 59-70.Human
Geography (ed. by J. Agnew, D. Livingston). Oxford University Press, 1999.
Hunter Michael, The Preconditions of Preservation: A Historical Perspective. Our
Past before us, (ed. by D. Lowenthal and M. Binney). London, Temple, 1981.p. 22 -32.
International Charter for the Conservation and Restauration of Monuments and

Sites (The Venice Charter- 1964) http://www.international.icomos.org/charters/
venice_e.htm
Irwin-Zarecka Iwona, Frames of Remembrance. The Dynamics of Collective
Memory. New Brunswick and London, Tranaction Publishers, 1995.
Kavanagh Gaynor, History Curatorship. London, Leichester University Press,

1990.
Kavolis Vytautas, Kultūros dirbtuvė. Vilnius, Baltos lankos, 1996.
Kirshenblatt-Gimblett Barbara, Theorizing Heritage. Ethnomusicology, 1995,
vol. 39, no. 3, p. 367-380.
Kirshenblatt-Gimblett Barbara, Destination Culture. Tourism, Museums and
Heritage. University of California Press, 1998.
Klarke D. L., Analytical Archaeology. London, 1968.
Klein Kerwin Lee, On the Emergence of Memory in Historical Discourse, Rep-

resentations, 2000, no. 69, p. 127-150; Pierre Nora, Reasons for the Current Upsurge
in Memory http://www.eurozine.com/articles/2002-04-19-nora-en.html (žr. 2008 04
20)
Kobylinski Zbigniew, Teoretyczne podstawy konserwacji dziedzictwa archeolog-
icznego. Warszawa, 2001.
Koselleck Reinhart, L’expérience de l’histoire. Paris, Gallimard. 1997.
Krylova Anna, Saying „Lenin“ and Meaning „Party“: Subversion and Laughter
in Soviet and Post-Soviet Society. Consuming Russia: Popular Culture, Sex, and
Society since Gorbachev, (ed. by A.M. Barker). Durham, Duke University Press, 1999,
p. 243–265.
Kristiansen Kristian, Perspectives on the archaeological Heritage: History and
Future. Archaeological Heritage Management in the Modern World (ed. by Henry
Cleere), London, Routledge, 2000, p. 23–29.
Kulevičius Salvijus, Japonijos paveldosaugos savitumai. Kultūros paminklai,
2005, nr. 12, p. 136-152.
Kuzio Taras, History, Memory and Nation Building in the Post-Soviet Colonial
Space, Nationalities Papers, 2002, vol. 30, nr. 2, p. 241-264.
Lamy Yvon, Du monument au patrimoine. Matériaux pour l’histoire politique

d’une protection. Genèses, 1993, no. 11, p. 50-81.
Landscape Meanings and Values (ed. by E. C. Penning-Rowsell and D. Lowenthal).
London, Unwin Hyman, 1989.
Lankauskas Gediminas, Sensuous (Re)Collections: The Sight and Taste of
Socialism at Grūtas Statue Park, Lithuania, The Senses and Society. 2006, no. 1(1),
p. 27-52.
Latouche Serge, The Westernization of the World. Cambridge, Polity Press, 1996.
Le Goff Jacques, Histoire et mémoire. Paris, Gallimard, 1988.
Le patrimoine culturel et sa pédagogie: un facteur de tolérance, de civisme et d’in-
tégration sociale. Editions du Conseil de l’Europe, Strasbourg, 1998.
Leniaud Jean-Michel, L’Utopie française. Essai sur le patrimoine, Paris, Menges,
1992.
Leniaud Jean-Michel, Voyage au centre du patrimoine. Domestiquer l’histoire.
Ethnologie des monuments historiques (sous la dir. de Daniel Fabre), Collection Et-
nologie de la France, cahier 15. Paris, Editions de la Maison des sciences de l’homme,
2000, p. 181-188.
Léon Paul, Les principes de la conservation des Monuments historiques.
Evolution des doctrines, Congrés archéologique de France, XCVIII session, 1934, p.
2-52.
Leone Mark P. et al., Can an African–American Historical Archaeology be an
Alternative Voice? Interpreting Archaeology. Finding Meaning in the Past (ed. by J.
Hodder et al.). London, Routledge, 1995, p. 110–124.
Light Duncan, Gazing on Communism: Heritage Tourism and Post-communist
Identities in Germany, Hungary and Romania, Tourism Geographies, 2000, no. 2,
p. 157-176.
Light Duncan, Heritage as Informal Education. Heritage, Tourism and Society

(ed. by David T. Herbert). London, Mansell, 1995, p. 117-145.
Living National Treasures of Japan: Preserving Traditional Craftsmanship www.
geocities.com/assgaraly/tresors.html
Lorent Xavier, Grandeur et misère du patrimoine. D’André Malraux à Jacques Du-
hamel, 1959-1973. Paris, Collection du Comité d’histoire du ministère de la culture et
de la communication, 2003.
Losonczy Anne-Marie, La patrimoine de l’oubli: Le „parc-musée des statues“ de
Budapest, Ethnologie française, 1999, no. 3, p. 445–452.
Lowenthal David, Fabricating Heritage, History and Memory, 1998, No. 10 (1),
p. 5-24.
Lowenthal David, Natural and Cultural Heritage, International Journal of Heri-
tage Studies, 2005, nr. 11(1), p. 81-92.
Lowenthal Dаvid, European Landscape Transformations: the Rural Residue. Un-
derstanding Ordinary Landscapes (ed. by P. Groht, T. W. Bressi). Yale, New Haven,
Yale University Press, p. 180- 188.
Lowenthal David, The Heritage Crusade and the Spoils of History. Cambridge Uni-
versity Press, 1998.
Lowenthal David, The Past is a Foreign Country. Cambridge University Press,
1985.
Lukšionytė-Tolvaišienė Nijolė, XIX ir XX a. pradžios architektūra: apsaugos
ypatumai. Lietuvos kultūros kongresas, Vilnius, 1991, p. 322 – 326.
Lyotard Jean-François, La consition postmoderne. Paris, Editions de Minuit, 1979.
Machein Silvia, Simon Agnes, Zwischen Emotion und Information. Gedenkorte

im Spannungsfeld interkultureller Wahrnehmung. Ein Projektbericht. http://www.
kakanien.ac.at/beitr/materialien/SMachein_ASimon1.pdf
Mairesse François, Les musées et le “politiquement incorrect”. Les musées en
mouvement. Nouvelles conceptions, nouveaux publics (Belgique, Canada), (ed. par S.
Jaumin), Bruxelles, Editions de l’ULB, 2000…, p. 133-144.
Mairot Philippe, L’objet de l’écomusée, Territoires de la Mémoire. Les collections
du Patrimoine éthnologique dans les écomusées (sous la dir. de Marc Augé). Paris,
1992, p. 24–34.
Manual of Heritage Management (ed by R. Harrison). Oxford, Butterworth
Heinemann, 1994.
Masser I., Sviden O., Wegener M., The Geography of Europoe‘s Future. London,
Belhaven, 1992.
Masser I., Sviden O., Wegener M., What new Heritage for which new Europe?
Some Contextual Considerations. Building a New Heritage. Tourism, Culture and
Identity in the New Europe (ed. by G. J. Ashworth and P. J. Larhkam), London,
Routledge, 1994, p. 31-46.
McGuigan J., Culture and the Public Sphere. London, Routledge, 1996.
McLuhan Marchal, The Gutenberg Galaxy: The Making of Typographic Man. Uni-
versity of Toronto Press, 1962.
Meinig Donald W, The Interpretation of Ordinary Landscape. Geographycal Es-
says. New York, Oxford University Press, 1979.
Melot Michel, Le monument à l‘épreuve du patrimoine, La confusion des monu-

ments Cahiers de mediologie no. 7. Paris, Gallimard, 1999, p. 7-20.
Merlin Pierre, L’urbanisme. Paris, Presses universitaires de France, 1991.
Mertens J., L‘Archeologie industrielle et la Fuille. La règne de la machine. Ren-
contre avec l’Archéologie industrielle. Bruxelles, 1975, p. 26–35.
Michalski Sergiusz, Public Monuments. Art in Political Bondage 1870-1997. Lon-
don, Reakton Books, 1998.
Misik Robert, Simuliuojami miestai, solidus gyvenimas. Prekybos alėjos kaip pa-
radigminis kapitalizmo gyvenimo stilius. Kultūros barai, 2008, nr. 1, p. 59-63.
Mitchell N., Buggey S., Protected Landscapes and Cultural Landscapes: Taking
Advantage of Diverse Approaches. http://www.georgewright.org/171mitchell.pdf
Monpetit Raimond, Musées et universités: des fonctions en redéfinition, des
missions complémentaires, des collaborations resquises. Les musées en mouvement.
Nouvelles conceptions, nouveaux publics (Belgique, Canada), (ed. par S. Jaumin),
Bruxelles, Editions de l’ULB, 2000, p. 41-52.
Moscardo Gianna, Mindful visitors: heritage and tourism. Cultural Heritage. Cri-
tical Concepts in Media and Cultural Studies (ed. by L. Smith), London, Routledge,
2007, vol. 3, p. 337-363.
Muñoz Viñas Salvador, Contemporary Theory of Conservation. Oxford, Elsevier,
2005.
Musil Robert, Memoires presposthumes. Paris, Seuil, 1965.
Nara Conference on Authenticity in Relation to the World Heritage Convention.

Proceedings (ed. by Knut Einar Larsen). UNESCO World Heritage Centre, 1995.
Newman P., Thorney A., Urban Planning in Europe: international Competition,
national Systems and Planning Projects. London, Routledge, 1996.
New Perspectives in Archaeology (ed. by S. R. Binford and L. R. Binford). Chicago,
1968.
Nora Pierre, Entre Mémoire et Histoire. La problématique des lieux. Les lieux de
mémoire (sous la dir. de Pierre Nora). Paris, Gallimard, 1984, t.-1, p. xvii-xlii.
Norkus Zenonas, Istorika. Vilnius, Taura, 1996.
Olsen Bjornar J., Excavating the Oother: European Archaeology in the Age of
Globalisation. Quo vadis Archaeologia? Whither European Archaeology in the 21st
Century (ed. by Z. Kobilynski).Warsaw, 2001, p. 47–56.
Operational Directives for the Implementation of the Convention for the Safe-
guarding of the Intangible Cultural Heritage. Paris: UNESCO, 2008, http://www.
unesco.org/culture/ich/doc/src/00410-EN.pdf
Person Michael and Sulivan Sharon, Looking after the Past. An introduction to
the management of heritage places. Cultural Heritage. Critical Concepts in Media and
Cultural Studies (ed. by L. Smith), London, Routledge, 2007, vol. 1, p. 193-223.
Pesez J. - M., Histoire de la culture matérielle. La nouvelle histoire (sous la dir. de
J. Le Goff). Paris, Editions complexes, 1988, p. 191-229.
Philippot Paul, Restauration from the Perspective of the Humanities, Historical
and Philosophical Issues in the Conservation of Cultural Heritage (ed. by N.S. Price,
M. Kirby Talley Jr and A. Melucco Vaccaro), Los Angeles, The Getty Conservation
Institute, 1996, p. 216-229.
Poisson Olivier, Pour une histoire des monuments historiques, Domestiquer

l’histoire, Ethnologie des monuments historiques (sous la dir. de Daniel Fabre), Col-
lection Etnologie de la France, cahier 15. Paris, Editions de la Maison des sciences de
l’homme, 2000, p. 169-180.
Plachter H., Rossler M., Cultural Landscapes: Reconnecting Culture and Nature.
Cultural Landscapes of universal Value. Components of a Global Strategy. Jena, Stutt-
gard, New York: Gustav Fischer Verlag, 1995.
Pomian Krysztof, Musée archéologique: art, nature, histoire. Le Débat, 1981,
Nr. 12, p. 57–68.
Prentice Richard C., Heritage as formal Education. Heritage, Tourisme and
Society (ed. by David T. Herbert), London, Mansell, 1995, p. 146-169.
Preserving Cultural Landscapes in America (ed. by A. R. Alanen, R. Z. Melnick).
Baltimore, John Hopkins Press, 2000.
Preserving the Past. The Rise of Heirtage in Modern Britain (ed. by Michel Hunter).
London, Alan Sutton Publishing, 1996.
Proceedings Actes. International Conference on the Safeguarding of Tangible and
Intangible Cultural Heritage: Towards an Integrated Approach. Nara, Japan, UNESCO,
2006. http://unesdoc.unesco.org/images/0014/001470/147097m.pdf.
Protecting and Promoting Traditional Knowledge: Systems, National Expiriences
and International Dimensions (ed. by Sоphia Twarog and Promila Kapoor). Unated
Nations Publication, 2004.
Rączkowski Wlodzimierz, “Drang nach Westen”? Polish archaeology and

national identity. Nationalism and Archaeology in Europe (ed. by M. Diaz–Andreu
and T. Champion). London, Westview Press, 1996, p. 189–217.
Raistrick Arthur, Industrial Archaeology, an Historical Survey. London, Eyre
Methuen, 1973.
Ratzinger Joseph, Krikščionybės įvadas. Vilnius, Katalikų pasaulis, 1991.
Réau Louis, Histoire du vandalisme. Les Monuments détruits de l’art français.
Paris, Editions Robert Laffont, 1994.
Recommendation on the Safeguarding of Traditional Culture and Folklore. Pa-
ris: UNESCO, 1990 http://unesdoc.unesco.org/images/0008/000846/084696e.
pdf#page=242
Riegl Alois, The Modern Cult of Monuments: Its Character and Its Origin. Op-
positions 25 (Fall 1982), p. 21-51.
Rifkin Jeremy (2002), The Age of Access. The New Politics of Culture vs Commerce
http://www.aec.at/en/archiv_files/20021/E2002_043.pdf.
Rimkus Vytenis, Paminklų karas. Literatūra ir menas, 1994, nr. 12, p. 8.
Ritzer George, Liska Allan, McDisneyization and „Post-Tourism“. Touring
Cultures (ed. by C. Rojek and J. Urry). London, Routledge, 2002, p. 96-109.
Ritzer George, The McDonaldization of Society. Thousand Oaks, Pine Forge
Press, 1996.
Rymaszewski Bohdan, Polska ochrona zabytkóv. Refleksje z lat 1918-2002.
Warszawa, 2002.
Rypkema Donovan D., Celebrating our Urban Heritage. Globalisation, Urban

Heritage, and the 21st Century Economy, Global Urban Development, Volume 1, Is-
sue 1, May 2005 (http://www.globalurban.org/Issue1PIMag05/Rypkema%20PDF.pdf
Robertson Roland, White Kathleen E., Globalization – Critical Concepts in
Sociology. London, Routledge, 2003.
Rojek Chris, Ways of Escape: Modern Transformations in Leisure and Travel. Pal-
grave Macmillan, 1993.
Roncayolo Marcel, La production de la ville. La ville de l‘age industriel. Le cycle
haussmannien (sous la dir. de M. Agulhon). Paris, Seuil, 1998, p. 81-169.
Rössler M., World Heritage Cultural Landscapes: a Global Perspective. The
Protected Landscape Approach. Linking Nature, Culture and Community (ed. by
J. Brown, N. Mitchell, M.Beresford), IUCN- The World Conservation Union, 2005.
de Roux Emmanuel, „On ne peut pas faire de la France le musée de la France“
(entretien avec Pierre Nora), Le Monde, 1994 11 29, p. 15.
Runte A., National parks. The American Experience. Lincoln, University of
Nebraska Press, 1997.
Rupert M., Ideologies of Globalization, London, Routledge, 2000.
Rüsen Jörn, Historische Orientierung: über die Arbeit des Geschichtsbewusst-
seins, sich in der Zeit zurechtzufinden. Köln, Weimar, Wien, Böhlau Verlag, 1994, S.
211-234.
Rüsen Jörn, The Development of Narrative Competence in Historical Learning.
An Ontogenetical Hypothesis cencerning Moral Consciousness. History and
Memory: Studies in Representations of the Past. 1989, vol. 1, t. 2, p. 35-59.
Rüsen Jörn, The Didactics of History in West Germany: towards a new Self-
Awareness of Historical Studies. History and Theory. Studies in the Philosophy and
History, vol. 26, Wesleyan University, 1987, Middletown, Conecticut, pp. 275-286.
Ruskin John, The Seven Lamps of the Architecture. (ed. by J. M. Dent and Sons).
London, 1956.
Schenker Heath, Pleasure Gardens, Theme Parks, and the Picturesque. Theme
Parks Landscapes. Antecedents and Variations, (ed. by T. Young and R. Riley).
Washington, Dumbarton Oasks, 2002, p. 69-90.
Schnapp Alain, L‘archéologie. Faire de l’histoire (sous la dir. de Jacques Le Goff
et Pierre Nora). Paris, Gallimard, 1974, vol. II, p. 3-24.
Shnapp Alain, Vandalisme. Encyclopaedia Universalis, Paris, Thesaurus, 1990,
p. 3593.
Schouten Frans J., Heritage as Historical Reality, Heritage, Tourism and
Society(ed. by David T. Herbert), London, Mansell, 1995, p. 21-31.
Sicard Monique, Du de visu à l‘in situ: la production du monument par sa répre-
sentation, La confusion des monuments, Les Cahiers de médiologie; No. 7. Gallimard,
Paris, 1999, p. 119-136.
Selection Procedure for the Masterpieces of the Oral and Intangible Heritage of
Humanity (2001-2005). Definition and criteria. http://www.unesco.org/culture/ich/
index.php?pg=00105#TOC1
Shanks M., Tilley C., Social Theory and Archaeology. Oxford, Polity Press, 1987.
Smith Anthony D., The Ethnic Origins of Nations. Oxford University Press, 1989.
Smith Anthony D., Myths and Memories of the Nation, Oxford University Press,
1999.
Smith Melanie K., Issues in Cultural Tourism Studies. London, Routledge, 2003.
Smith Valene L., Introduction. Hosts and Guests: The Antropology of Tourism
(ed. by Valene L. Smith). Philadelphia, University of Pennsylvania, 1989, p. 1-20.
Snow C. P., The Two Cultures. Cambridge University Press, 1993.
Steger Manfred B., Globalization: A Very Short Introduction, Oxford University
Press, 2003.
Steger Manfred B., Globalism. London, Rowman and Littlefild Publishers, 2002.
Suleiman Susan R., Crises of Memory and the Second World War, Cambridge,
Harvard University Press, 2006.
Šutinienė Irena, Įvadas, Socialinė atmintis: minėjimai ir užmarštys (sud.

E. Krukauskienė, I. Šutinienė, I. Trinkūnienė, A. Vosyliūtė). Vilnius, Eugrimas, 2003,
p. 2-8.
Tismaneanu Vladimir, Fantasies of Salvation. Democracy, Nationalism and Myth

in Post-Communist Europe. Princeton University Press, 1998.
The Athens Charter for the Restoration of Historic Monuments, http://www.
icomos.org/athens_charter.html
The European Urban Charter: Standing Conference of Local and Regional
Authorities of Europe An Urban Management Handbook. Strasbourg, Council of
Europe Press, 1993.
The Invention of Tradition (ed. by E. Hobsbawm and T. Ranger). London,
Cambridge University Press, 1983.
The Museum Time-Mashine (ed. by R. Lumley). London, Routledge, 1988.
The New Charter of Athens 2003. The European Counsil of Town Planners’ Vision
for Cities in the 21st Century. http://www.ceu-ectp.org/e/athens/
The New Museology (ed. by Peter Vergo), London, Reaktion Books, 1989.
The Representative List of the Intangible Cultural Heritage of Humanity http://
www.unesco.org/culture/ich/index.php?lg=EN&pg=00173
The Soviet Heritage and European Modernism. Советское наследие и
Eвропейский модернизм, Heritage at Risk, Special 2006, Наследие в опасности –
Специальный выпуск 2006 (ed. by Jörg Haspel, Michael Petzet, Anke Zalivako and
John Ziesemer), Berlin, Hendrik Bäßler verlag, 2007.
Tilden Freeman, Interpreting our Heritage. University of North Carolina Press,
1977.
Tisseron Serge, Antimémoire. La confusion des monuments. Les Cahiers de médi-
ologie; No. 7. Gallimard, Paris, 1999, p. 205-220.
Tyler Norman, Historic Preservation. An Introduction to Its History, Principles and
Practice, New York, W.W. Norton & Company, 2000.
Tomlinson John, Globalization and Culture. Cambridge, Polity Press, 2000.
Treib Marc, The Case of Huis Ten Bosch (Japan). Theme Park Landscapes.
Antecedents and Variations (ed. by Terence Young and Robert Riley). Washington,
Dumbarton Oaks, 2002, p. 213-234.
Trigger Bruce C., A History of Archeological Thought. Cambridge University

Press, 1989.
Tunbridge J. E., Ashworth G. J., Dissonant Heritage. The Management of the Past
as a Resource in Conflict. Chichester, John Wiley and Sons, 1996.
Tunbridge J. E., Whose Heritage? Global Problem, European Nightmare.
Building a New Heritage. Tourism, Culture and Identity in the New Europe (ed. by
G.J. Ashworth and P. J. Larhkam), London, Routledge, 1994, p. 123-134.
Understanding Heritage Resources, http://www.kivu_com/CND/

heritageresources.html
Urban archaeology www.all-science-fair-projects.com/science fair projects
encyclopedia/Urban archaeology
Urbani Giovanni, The Science and Art of Conserrvation of Cultural Property,
Historical and Philosophical Issues in the Conservation of Cultural Heritage (ed. by
N.S. Price, M. Kirby Talley Jr and A. Melucco Vaccaro), Los Angeles, The Getty
Conservation Institute, 1996, p. 445-450.
Urry John, Consuming Places. London, Routledge, 1995.
Urry John, Gazing on History. Representing the Nation: a Reader. Histories, Heri-
tage and Museums (ed. by David Boswell and Jessica Evans), London, Routledge,
1999, p. 208–232.
Urry John, Sociology Beyond Societies: Mobilities for the Twenty-first Century.
London, Routledge, 2000.
Urry John, The Tourist Gaze. London, Sage Publications, 1990.
Uzell David, The Hot Iinterpretation of the Cold War, Monuments of War. The
Evolution, Recording and Management of twentieth-century Military Cites. English
Heritage, 1998, p. 18-21.
Vallet Odon, Les mots du monument, La confusion des monuments. Les Cahiers
de médiologie; No. 7. Gallimard, Paris, 1999, p. 21-26.
Viollet-Le-Duc E. E., “Restauration”, The Foundation of Arcitecture: Selection
from the Dictionnaire Raisonné. New York, George Braziller Inc., 1990.
Wagner Peter, From Monuments to Human Rights: Redefining „Heritage“ in

the Work of Council of Europe. Forward Planning: the Functions of cultural Heritage
in the changing Europe. Expert‘s contibutions. 2000, 9-28. http://www.coe.int/T/E/
Cultural_Co-operation/Heritage/Resources/ECC-PAT(2001)161.pdf
Walsh Kevin, The Representation of the Past: Museums and Heritage in the post-
modern World. London, Routledge, 1992.
Warnke Martin, Bildersturm. Die Zerstörung d. Kunstwerks. München, Hanser,
1973.
Webster Frank, Theories of the Information Society. London, Routledge, 2002.
Wégh Julius von, Die Builderstürmer: Eine kulturgeshichtliche Studie. Strassburg,
1915.
Williams Paul, The Afterlife of Communist Statuary: Hungary’s Szoborpark and
Lithuania’s Grutas Park, Forum for Modern Language Studies, 2008, Volume 44,
Number 2, p. 185-198.
Wiwjorra Ingo, German Archaeology and its Relation to Nacionalism and

Racism, Nationalism and Archaeology in Europe Nationalism and Archaeology in
Europe (ed. by M. Diaz–Andreu and T. Champion). London, Westview Press, 1996,
p. 164–188.
Woronoff D., L‘archéologie industrielle en France: un nouveau chantier.
Histoire, économie et société. Paris, Gallimard, 1990.
Worpole K., Trading Places: the City Workshop. Whose Cities? (ed. by M. Fisher
and U. Owen). London, Penguin, 1991.
Wright Patrick, On Living in an Old Country: the National Past in Contemporary
Britain. London, Verso, 1985.
Young Terence, Grounding the Myth – Theme Park Landscapes in an Era of

Commerce and Nationalism. Theme Park Landscapes. Antecedents and Variations
(ed. by Terence Young and Robert Riley), Washington, Dumbarton Oaks, 2002,
p. 1-10.
Zoysa D., Japanese Crafts: A Complete Guide to Today’s Traditional Handmade

Objects. 2002 www.curledup.com/japanese.htm
Культурный ландшафт как объект наследия (под ред. Ю.А. Веденина,

М.Е. Кулешовой). Москва, Институт Наследия; СПб.: Дмитрий Буланин, 2004.
Лотман Юрий, Внутри мыслящих миров: человек, текст, семиосфера, исто-
рия. Мoсква, Языки русской культуры, 1996.
Макдональд Джордж, Музей будущего в „глобальной деревне“. Museum,
1987, но. 155, с. 87-92.
Нора Пьер, Проблематика мест памяти. Франция-память (под ред. П. Нора,
М. Озуф, Ж. де Пюимеж, М. Винок). СПб.: Изд-во С.-Петерб. ун-та, 1999, с. 17-50.
Скороходова Анастасия, Вандализм http://www.gumer.info/bibliotek_Buks/
Sociolog/Skoroh/Vandal.php.
Штиглиц М. С., Методологические основы индустриалъной археологии и
наследие Петербургского промышленного зодчества, Памятники истории и
кулътуры Санкт–Петербурга, Санкт–Петербург, “Белое и черное“, выпуск 5,
2000, c. 284–285.
Юбер Франсуа, Экомузей во Франции: противоречие и несоответствие. Mu-
seum, 1985, но. 148, с. 6-10.
Научное издание
Раса Чепайтене
Культурное наследие
в глобальном мире
Ответственный за выпуск Л.А. Малевич

Корректор Е.В. Савицкая
Компьютерная верстка О.Э. Малевича
Дизайн обложки А.Ф. Киселевой
Издательство
«Европейский гуманитарный университет»
г. Вильнюс, Литва
www.ehu.lt
e-mail:publish@ehu.lt
Подписано в печать 15.06.2010 г. Формат 84х1081/32.

Бумага офсетная. Ус. печ. л. 18,625.
Типография «Petro Ofsetas»

Żalgirio g. 90, LT-09303, Vilnius

Чепайтене - Культурное наследие - учебник

Загружено:

Сведения о документе

Оригинальное название

Авторское право

Доступные форматы

Поделиться этим документом

Поделиться или встроить документ

Параметры публикации

Этот документ был вам полезен?

Это неприемлемый материал?

Авторское право:

Доступные форматы

Чепайтене - Культурное наследие - учебник

Загружено:

Авторское право:

Доступные форматы

Раса Чепайтене

Издание осуществлено при поддержке Трастового фонда

Ч44 Раса Чепайтене

В книге исследуется широкое поле проблем связанных с со-

I. Наследие, память, история.....................................................................................9

Список илюстраций................................................................................................. 278

Список литературы и источников.........................................................................280

ной целью настоящей книги. Для данного исследования были выбраны

памятью и социальными и культурными ценностями1. Исходя из этого,

и взгляды на материальное и духовное наследия. После распада СССР

Лики культурной глобализации

социальный, культурный и даже духовный феномен6. Поэтому он нас

«экспертных систем» люди все больше становятся зависимыми от

Когда же речь заходит о культурной глобализации, чуть ли не наи-

Важнейшие черты модернистской и постмодернистской культур

• объективность, истина и факты; • относительность правды;

Можно утверждать, что постмодернизм и медиакультура во второй

В то же время движущая сила глобализации преобретает все более

общение и «заимствование» элементов художественного самовы-

то же время значимые изменения произошли в сфере туризма и обслу-

James Fulcher, Capitalism, p. 140–141.

В капиталистическом постмодернизме превращение в товар охва-

Таким образом, глобализационная компрессия времени и про-

Наследие – старый и новый феномен

Historic Preservation. Curatorial Management of the Built World. Charlotesville, Vir-

со знаками и кодами, которые известны лишь тем, кто прошел своео-

следство», «памятники», «ценности» (им всем, кстати, подходят эпи-

(художественная ценность). Памятниками стали считаться произве-

Jurgis Bučas, Paveldosaugos objektas, Literatūra ir menas, 1992, nr. 8, p. 12.

Понятие «индустрии наследия» в 1987 г. чуть ли не первым употребил британ-

6) наконец, иногда это понятие используемо для обоснования и

замечательным микрокосмосом социальной жизни, истории социаль-

страны или профессии имеют собственных святых-патронов (св. Бер-

В этой книге автор пытается охватить все аспекты наследия: ланд-

родными, культурными или смешанного типа. Кроме того, движимое

ценностей, смешанный их юридический статус (пересечение частного

софии, этики и методов охраны). «Культурное наследие» современные

же месте. Несмотря на это, различаются не только мотивы их исполь-

Наследие в контексте исторической культуры

ская натура представлялась неизменной). Такой исторический прагма-

утверждающей коллективную память53 Однако, кажется, существуют

рые отличаются сильным эмоциональным зарядом, необычностью или

обоих случаях можно говорить об изменившемся взгляде на обще-

исторической памяти (например, истории как средства пропаганды)64.

диционному образу жизни. Исторические оценки в этом случае мало

По сути, подобные вопросы функционирования исторической куль-

мер, архив как «сокровищница памяти»), а функциональное «место» –

По словам Джона Р. Гиллиса, по крайней мере, в западном мире

символическую легитимацию власти, но и для того, чтобы в обществе

экономического и политического капитала, существует еще и культур-

Из схемы видно, что все три вершины треугольника взаимосвязаны

неписаных норм и ценностей мировоззрения конкретной эпохи. Хотя

York, W.W. Norton & Company, 1994.

форм и приемов. Поэтому, на примере публичного памятника, далее

Памятник в эпоху «наследия»

докитая, словно коллективная память могла бы компенсировать недо-

Для сравнения: памятник-форма является «наследником замка или

Раскрытие понятия «памятник» по Р. Дебрэ84

Памятник-след Памятник- Памятник-

Предпочтение территории нации cупранациональ-

Ответственные служитель политик архитектор

том политическим сообщением – победой науки и техники над рели-

Фото 1. Памятник немецким солдатам Первой мировой войны.

6) наконец, иногда это понятие используемо для обоснования и

3. При наличии коммуникативной ценности объект прежде всего

1) Примордиалисты – акцентируют внимание на врожденных кров-