Annotation

Она наделена силой Голубого Огня. Ее воспитали суровые жрицы

Храма Звезды. Отважный и сильный охотник Рейдан стал первым
мужчиной, которого Шайса увидела за свою четырнадцатилетнюю
жизнь. Рейдан много старше ее, но он — ее верный защитник, и это он
разбудил в ее сердце ранее незнакомые чувства.
Кто способен разгадать силу Голубого Огня, пришедшего из
глубины времен? Удастся ли Рейдану и Шайсе преодолеть
неожиданные препятствия, вставшие на их пути: прекрасный остров
Бэй-Тасан, населенный человекоптицами и магическими растениями;
потерявшийся в непроходимом тумане заколдованный замок, в
котором живут дети древнего короля — юноша Гело и девушка Арзель
— оборотни, потерявшиеся во времени? Сумеет ли завоевать любовь
Шайсы юный художник Готто? Или это удастся искушенному и
обольстительному герцогу Фэди? Или же любовь к охотнику станет
тем светом, который одарит жизнь голубоглазой сестры Звезды?

ПРОЛОГ
ЧАСТЬ 1
Глава 1. ОГОНЬ С НЕБЕС
Глава 2. СТРАШНАЯ ТАЙНА
Глава 3. ОХОТНИК РЕЙДАН
Глава 4. МЕТКИЙ ВЫСТРЕЛ
Глава 5. БРЕМЯ СВОБОДЫ
Глава 6. КРОМЕЛЬЧИКИ
Глава 7. ОХОТА НА ВЕДЬМУ
Глава 8. БОЛЬШОЙ БАЗАР
Глава 9. ГОТТО ИЗ ЛЕХА
Глава 10. ПОТЕРЯВШИЕСЯ В ТУМАНЕ
Глава 11. АРЗЕЛЬ И ГЕЛО
Глава 12. ДЕТИ КОРОЛЯ КОЛЬФИАРА
ЧАСТЬ 2
 Глава 13. МЕЖДУ ДВУХ БЕРЕГОВ
Глава 14. РАЗБОЙНИКИ ДУГОНСКОГО ЛЕСА
Глава 15. ДОЧЬ РЫЦАРЯ
Глава 16. ПОСЛАНЕЦ ХОЗЯИНА ПОБЕРЕЖЬЯ
Глава 17. В ОБИТЕЛИ СМЕРТИ
Глава 18. «КРЫЛЬЯ БЭЙ-ТАСАНА»
Глава 19. ЗОЛОТОЕ МОРЕ
Глава 20. ОРАНЖЕВЫЕ ЦВЕТЫ
Глава 21. ВКУС СЫРА
Глава 22. КАРНАВАЛ В КОТИНЕ
Глава 23. ЧЕЛОВЕК-РЫБА
Глава 24. ФОЛЕСО
ЧАСТЬ 3

Глава 25. ВЕЛИКАЯ ЛОНВИНА

Глава 26. БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ЛИК ИСКУССТВА
Глава 27. СНОВА В ПУТИ
Глава 28. «НЕСРАВНЕННАЯ ШАЙСА ИЗ ЧОНГА»
Глава 29. ПОДНЕБЕСНЫЙ ДВОРЕЦ
Глава 30. НАВАЖДЕНИЕ
Глава 31. ЧУЖОЕ ГОРЕ
Глава 32. КОАЙЛИ
Глава 33. ПАДЕНИЕ РИРРЕЛ
Глава 34. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ…»
Глава 35. ВОЗВРАЩЕНИЕ
 Альварадо управлял Калифорнией до 1842 года. Интриги и
заговоры между южанами и северянами не прекращались. Его
преемник — генерал Мануэль Микельторено, назначенный
правителями Мехико, был свергнут в 1844 году в результате
государственного переворота, совершенного Пио Пико,
калифорнийцем с юга, сразу же объявившим себя губернатором и
провозгласившим столицей Калифорнии Лос-Анджелес. Тем не менее
таможенная канцелярия, являвшаяся важным источником доходов,
оставалась в Монтерее. В начале 1846 года стало ясно, что дело идет к
новому мятежу.
Иностранцы с нескрываемым интересом следили за развитием
местных событий и побуждали свои правительства воспользоваться
случаем подмять Калифорнию под себя. Французский обозреватель
Дюфло де Мотра в 1844 году писал в Париж, что, по его мнению, Джон
Саттер поддержал бы французов, если бы они захотели завладеть
Калифорнией, заключая свое послание следующими словами:
«Калифорния будет принадлежать той нации, которая пошлет сюда
военный корабль и 200 солдат»
(12)
. По мнению британского посланника в Мехико, Великобритании
следовало бы «принять» Калифорнию за 50 миллионов долларов
задолженности английским держателям обесцененных мексиканских
облигаций. Что касается американцев, то они уже давно бросали
вожделенные взгляды на прекрасную мексиканскую провинцию,
ожидая лишь удобного случая для ее захвата.
Тридцать первая звезда

Президент Эндрю Джексон неоднократно пытался склонить

мексиканцев к уступке Сан-Франциско и параллельно с
дипломатическим взаимодействием с Мексикой склонял молодую
Техасскую республику к расширению ее границ до Тихого океана. При
правлении президента Тайлера переговоры возобновились, но
горячность командующего американской тихоокеанской эскадрой
резко их оборвала. Плохо информированный коммодор Томас Джонс
решил, что между Мексикой и США началась война. Встретившись на
траверзе Перу с британским флотом, он посчитал, что англичане
держат курс на Калифорнию, и, желая выиграть время, устремился к
Монтерею. 19 октября 1842 года он, не встретив сопротивления,
овладел этим городом. Несмотря на то, что опомнившийся Джонс
принес Мексике свои извинения и оставил город, у мексиканцев
зародилось беспокойство.
Теперь многие пути вели к Тихому океану. Уже несколько лет
дерзкие смельчаки регулярно пробирались через равнины и горы в
Орегон, простиравшийся тогда, напомним, до Аляски. В 1843 году
орегонские американцы приняли следующий документ: «Мы, народ…
ради нашей безопасности и поддержания мира, принимаем следующие
законы до того времени, когда Соединенные Штаты Америки
распространят на нас свою юрисдикцию…»
Соединенным Штатам только того и было нужно. Новый
президент Джеймс Полк был ярым экспансионистом. Он хотел не
только аннексировать Орегон и Техас, но купить у Мексики
Калифорнию и Новую Мексику.
С Великобританией, которая не без оснований считала, что имеет
права на Орегон, после долгих споров был заключен договор и
определена новая граница, проходившая по 49-й параллели.
Нерешенным оставался вопрос о мексиканских провинциях. Еще до
вступления в должность президента Полка Техас, независимый со 2
марта 1836 года, был допущен в Союз как рабовладельческий штат,
несмотря на то, что правительство в Мехико заявило, что считает
аннексию Техаса фактическим объявлением войны. Но война
президента не пугала, так как он видел в ней способ приобретения
Новой Мексики и в особенности желанной Калифорнии.
В ожидании развязки стороны довольствовались
дипломатическими маневрами. Американский консул в Монтерее
Томас Ларкин получил из Государственного департамента инструкции
по «пробуждению» у калифорнийцев «любви к свободе и
независимости, такой естественной для американского континента…».
В том же году путешественнику Джону Фримонту была поручена
новая миссия в Калифорнии. Он прибыл туда во главе
экспедиционного корпуса, руководимого знаменитым Китом
Керсоном. Роль, которую он играл в последовавших событиях, не ясна.
Однако можно утверждать, что именно по его подсказке банда
американцев 14 июня 1846 года захватила небольшой городок Соному,
взяла в плен генерала Мариано Вальехо, провозгласила
«Калифорнийскую Республику» и подняла флаг, на котором были
изображены медведь и звезда. Отсюда, собственно, и появилось
название «Бунт медвежьего флага», закрепившееся за этим
восстанием. Фримонт поспешил на помощь бунтовщикам.
Время переговоров и сделок прошло. 13 мая в результате
незначительного пограничного инцидента Соединенные Штаты
объявили войну Мексике. Американцы одерживали одну победу за
другой и 13 сентября 1847 года они заняли «дворец Монтецумы».
Согласно Гваделупо-Идальгскому договору от 2 февраля 1848 года
Мексика отказывалась от всяких претензий на Техас, признавала в
качестве границы реку Рио-Гранде и уступала Соединенным Штатам
за 15 миллионов долларов Калифорнию и всю территорию,
расположенную между этой провинцией и Техасом.
В Калифорнии этот передел был осуществлен без лишнего шума.
Как только стало известно о войне американским военно-морским
силам на Тихом океане, были захвачены все калифорнийские порты. И
в декабре 1846 года генерал Кирни после легкого захвата Новой
Мексики продвинулся на юг Калифорнии, где встретил небольшую
армию калифорнийцев, храбро вступившую в сражение. Вскоре
калифорнийцы почетно капитулировали и вернулись к своим
повседневным занятиям.
После некоторого периода неразберихи, в течение которого
Калифорния управлялась по испанским и американским законам и по
законам военного времени, была принята Конституция, определены
границы (после продолжительных словопрений законодатели
согласились на «маленькую» Калифорнию) и создано временное
правительство. Затем Калифорния потребовала вступления в Союз в
качестве свободного штата. Эта просьба вызвала жаркие
препирательства в конгрессе. Южные штаты опасались принятия
нового не рабовладельческого штата, чей голос ослабил бы их влияние.
Споры бушевали целый год. Наконец дело закончилось компромиссом:
Калифорния будет допущена в Союз как свободный штат, в остальных
же уступленных Мексикой землях, которые были разделены на две
территории — Новую Мексику и Юту, принятие решения о
рабовладельчестве предоставлялось колонистам. 9 сентября 1850 года
Калифорния принимается в Союз.
 На американском флаге была вышита золотом тридцать первая
звезда. А за неделю до подписания Гваделупо-Идальгского договора в
долине реки Сакраменто обнаруживается месторождение золота. В
момент, когда мексиканцы теряли свои северные провинции, одной из
них, Калифорнии, выпала судьба стать новым Эльдорадо, о котором
когда-то мечтали конкистадоры.

Глава I. Новое Эльдорадо

Ее назвали Золотым штатом, но не из-за ее золотых рудников, а за

преобладающий цвет: желтый. Задолго до обнаружения самородков в
долине Сакраменто вход в Сан-Францисский залив называли
Золотыми воротами.
Калифорния простиралась тогда от Тихого океана до Новой
Мексики. С юга она граничила с Нижней Калифорнией и с провинцией
Сонорой, а с севера — с Орегоном. Весной 1846 года на этой
громадной территории
(1)
кроме индейцев жили всего каких-нибудь 10 тысяч человек, в том
числе 2 тысячи иностранцев, главным образом американцев. На юге
преобладали калифорнийские дворяне — идальго, на севере —
североамериканцы. Испанская Калифорния была разделена на четыре
округа: Сан-Франциско, Монтерей, Санта-Барбара и Сан-Диего. 28
февраля 1850 года американцы разделили ее на 27 графств.
В 1848 году, еще до начала «золотой лихорадки», здесь
насчитывалось до 14 тысяч белых жителей, из которых 6500 были
иностранцами
(2)
. Численность янки быстро увеличивалась: страну оккупировали 2
тысячи солдат — регулярной армии и добровольцев. Здесь же
обосновались 200 эмигрантов-мормонов, авангард мормонского
батальона Соединенных Штатов, с опозданием прибывший сюда для
участия в завоевании. Из 350 человек этого батальона многие здесь и
остались.
Калифорния — страна больших расстояний и очень контрастного
рельефа. На востоке высится горная цепь Каскадов и Сьерра-Невада,
на западе — длинный скалистый барьер Костал Рэндж, отделяющий
центральную Большую Долину от тихоокеанского побережья. На
севере, как и на юге, Сьерра и Костал Рэндж соединяются, отрезая
Большую Долину от внешнего мира. 41 вершина Сьерра-Невады
достигают высоты 3 тысячи метров. Самая высокая гора Уитни —
4418 метров. Мертвая Долина, самая низкая точка континента, — 85
метров ниже уровня моря — тянется почти до подножия горы Уитни.
На востоке к небу вознеслись вершины Сьерра-Невады, похожие на
громадные сахарные головы из гранита. Местами горы уступают
пространство обширным холмистым и пустынным плато. Это Большой
Бассейн, доходящий на юге до Мохавской пустыни. Эта
негостеприимная земля считалась непригодной для освоения. Именно
поэтому, говоря о Верхней Калифорнии, подразумевали главным
образом длинную полосу земли шириной около 250 километров между
Тихим океаном и Сьерра-Невадой.
Ни в одном американском штате не найдешь такой разноликой
природы и разнообразия климатических условий: высокие вершины,
покрытые шапками вечных снегов, богатые степи, усыпанные дикими
цветами; чарующие озера, в водах которых отражаются ели, сосны,
кедры и секвойи; узкие ущелья, прорезающие скалы, заросшие лесами
каньоны; округлые холмы, леса самых крупных и самых старых на
свете деревьев; огнедышащие пустыни, усеянные кактусами; отвесные
склоны, падающие в бурные ледяные воды Тихого океана; пляжи
золотого песка; тихие реки с прозрачными водами и бурные потоки, в
которых целых 130 лет поблескивали огнем золотые чешуйки и
самородки.
Путешественнику, прибывшему сюда через Сьерру или же через
обширные южные пустыни, Калифорния казалась неприступной,
неприкосновенной и неподдающейся освоению. Ее нужно было
завоевать и стать достойным ее.
Владения краснокожих

Внутренняя Калифорнийская долина в начале 1848 года все еще

была заселена почти исключительно краснокожими. Простирающаяся
на 600 километров в длину при ширине около 80 километров, она
включала в себя долины реки Сакраменто на севере и Сан-Хоакина на
юге. Сан-Хоакин, в который впадают Фресно, Мерсед, Туолумн,
Станислаус, Калаверас, Мокелумн и Сонкумнес, течет с юга на север и
впадает в Сан-Францисский залив у пролива Каркинес. Воды его
прозрачны, читаем мы в тексте, предназначенном для золотоискателей,
«изобилуют лососем и другой рыбой», а по обширной равнине,
омываемой этой рекой, «бродят табуны диких лошадей, мулов, лосей,
оленей, медведей-гризли и других животных»
(3)
. Долина эта была «охотничьим угодьем калифорнийцев»,
добывающих здесь «благородных лосей» и оленей. «Эти люди
приезжают сюда большими группами, с конным отрядом, и ловят
животных с помощью лассо, как быков на побережье», — писали
очевидцы
(4)
.
В оценке климата этой равнины они были единодушны: «Сырой
сезон длится с ноября по март — пять месяцев в году. В этот период
целыми днями, а то и неделями безостановочно льет дождь и низины
превращаются в "ожерелье озер"». А в апреле начинается
сорокаградусная сушь, затопленные луга пересыхают, превращая
«озера, образовавшиеся в сезон дождей, в гнилые болота, источающие
зловоние, и огромная долина становится полем смерти». Автор этого
описания, впрочем, добавляет, что «нигде в мире нет такого целебного
климата, как на калифорнийском побережье… Атмосфера здесь так
чиста, что от туш животных, оставленных на земле в разгар
солнечного лета, не исходит никакого скверного запаха»
(5)
.
Долина Сакраменто казалась тогда наиболее подходящей для
обитания. Могучая река Сакраменто, которая шире Сан-Хоакина,
также впадает в Сан-Францисский залив. Эту реку питают снега с горы
Часты, в нее впадают воды рек Пита, Макклуда, Фезера, Индианы,
Юбы и Американской. Живописные берега реки от самого устья до
слияния с Американской рекой восхищали путешественников. «Трудно
найти слова для описания красоты и всех достоинств этой части
долины Сакраменто»
(6)
, — пишет современник. Вдоль реки тянулись роскошные дубравы,
увитые диким виноградом, перемежаемые смоковницами и другими
фруктовыми деревьями; за этой стеной деревьев по обе стороны реки
виднелись макушки высоких рощ, словно островки среди лугов,
зеленеющие в зимнюю пору и вызолоченные солнцем летом.
Едва отступив от реки, местность становится холмистой.
«Низины постепенно поднимаются среди речушек и лесов, словно
готовясь к штурму вершины, и теряются в кущах сосен и дубов, чьи
гигантские стволы добираются по горным склонам до района вечных
льдов»
(7)
.
В декабре 1847 года Джон Саттер представил доклад о составе
местного населения. Оно состояло из 289 белых, 16 чернокожих и
гавайцев смешанных кровей, 479 «цивилизованных» индейцев и
большого числа «язычников», которых насчитывалось 21873
человека…
(8)
. В долине Сономы, к северу от Сан-Францисского залива, проживало
около 260 человек. В Долине Напа было несколько изолированных
ранчо.
Город падших ангелов

Величественный в своей суровой красоте вид на дикий северный

берег и высокие прибрежные скалы открывался взору каждого
путешественника, ищущего счастья в краю, где большую часть года
дует холодный пронизывающий ветер, а по утрам все окрестности
утопают в густо-молочном тумане.
Всякий, кто прибывал морем из Орегона осенью 1847 года,
описывает Пунта де Лос Рейес как «величественный высокий
остроконечный мыс». Здесь он в восхищении обнаруживает
знаменитые мамонтовые деревья — гигантские секвойи, «диаметр
ствола которых достигает порой от 4,5 до 6 метров». Когда перед
глазами путешественника Дж. Кинна Торнтона раскинулся Сан-
Франциско, дул сильный бриз, и воспользовавшись приливом, корабль
быстро подошел к «прекрасному и романтичному входу в залив.
Справа от этого входа на высокой скале притулился старый испанский
форт. Проходя мимо его батарей, можно видеть пресидио Сан-
Франциско де Ассизи примерно на милю внутрь». В то время здесь
размещались две роты 7-го нью-йоркского волонтерского полка.
Торнтон «не без волнения увидел звездный флаг, развевавшийся над
бараками под черепичной крышей»
(9)
. К югу от залива он заметил «небольшую бухту Саусалито — это
название переводится как маленькая верба, — представляющую собою
превосходную гавань для кораблей. Именно поэтому она и стала
излюбленным местом встреч китобойных и других судов»
(10)
. Южнее залива, приблизительно в 6 километрах от Золотых ворот, на
берегу другой бухты располагалась деревня Йерба Буэна, получившая
30 января 1847 года по приказу алькальда
[5]
имя Сан-Франциско
(11)
.
Дж. Кинн Торнтон предоставляет нам точные сведения о составе
населения Сан-Франциско. Согласно переписи, проведенной в конце
июня 1847 года, там проживало всего 459 человек, в том числе 375
белых (247 мужчин и 128 женщин), 34 индейца, 40 канаков или
гавайцев и 10 чернокожих. Больше четырех пятых населения
составляли люди моложе 40 лет. 5 белых жителей родились в Канаде,
38 — в Калифорнии, 2 — в других мексиканских провинциях, 2 — в
Чили, 1 — в Дании, 22 — в Англии, 3 — во Франции, 27 — в
Германии, 14 — в Ирландии, 1 — на Мальте, 1 — в Новой Голландии,
1 — в Новой Зеландии, 1 — в Перу, 1 — в Польше, 1 — в России, 1 —
на Сандвичевых островах, 14 — в Шотландии, 1 — в Швеции, 6 — в
Швейцарии, 228 — в Соединенных Штатах, 1 — в западной Индии, 4
— в море. Среди них было 3 врача, 1 пастор, 3 адвоката, 7 булочников,
7 мясников, 26 плотников, 1 садовник, 22 моряка, 6 печатников, 4
каменщика, 4 портных, 2 оружейника, 3 трактирщика, 13 канцелярских
служащих, 2 столяра, 1 часовщик. 237 человек умели читать и писать,
13 — только читать, 89 были неграмотными
(12)
.
15 марта 1848 года население города составляло 850 человек
(13)
, и все новости они узнавали из двух местных газет: «Калифорниэн» и
«Стар».
 С 1847 года Сан-Франциско, благодаря активности жителей-
англосаксов и исключительно удобному географическому положению
близ богатых внутренних долин по рекам Сакраменто и Сан-Хоакину,
становится главным городом Калифорнии. Как справедливо заметил
наш путешественник, «Монтерей никогда не сможет превзойти Сан-
Франциско».
Монтерей, Сан-Хосе, Санта-Барбара, Лос-Анджелес, Сан-Диего
были маленькими сонными городками. Монтерей карабкался вверх по
склону лесистого холма южнее великолепного залива. Здесь не бывало
ни туманов, ни холодного ветра, ни частых дождей. Пейзаж радовал
глаз. Его климат был настолько целебным, что часто говорили: «Еl que
quiere morir que del pueblo se vaya»,
(14)
что в переводе означало: «Чтобы умереть, нужно покинуть эти места».
В 1850 году в городе было всего две улицы, а несколько усадеб
составляли пригород. Первый капитолий, именуемый Колтон Холл, в
честь преподобного Уолтера Колтона, бывшего морского священника,
избранного алькальдом Монтерея в 1846 году, представлял собою
длинное одноэтажное строение с небольшим балконом, который
поддерживали две простые колонны.
Вооруженные силы города были размещены так же, как и в Санта-
Барбаре, Сан-Франциско и Сан-Диего — в саманной постройке со
сторонами по 200 метров, окруженной рвом и защищенной земляным
валом высотой 5 метров, с бастионами по углам, в стенах которых
были прорезаны амбразуры. Внутри находился барак для солдат,
довольно ухоженные жилые дома для офицеров, арсенал и склад.
Перед американским завоеванием, по словам одного французского
золотоискателя, гарнизон состоял из «генерала в сплошь расшитом
мундире и тридцати пяти солдат, ленивых, как ящерицы»
(15)
. Население Монтерея в 1846 году составляло 500 душ. Жизнь там
проходила весело и мирно. Ни в одном другом месте, кроме разве что
Лос-Анджелеса, не было такого приятного и утонченного общества.
Сан-Хосе раскинулся в плодородной долине среди холмов. Его
700 жителей, большей частью мексиканского происхождения,
надеялись потеснить Монтерей. Благодаря географическому
положению города могли быть налажены связи между населенным
калифорнийскими дворянами югом и американским севером. И Сан-
Хосе действительно стал столицей нового штата. С декабря 1849-го по
май 1851 года там дважды собирался законодательный корпус. Дома
здесь были буквально разбросаны в полном беспорядке вокруг двух
тенистых площадей, где любила проводить время мужская часть
населения.
Сан-Диего — деревня, расположенная на берегу бухты, еще в
1848 году состояла всего из нескольких домов, окруженных садами. В
невзрачном городишке Санта-Барбаре были премилая центральная
площадь, старые саманные постройки и порт без пристани. Корабли не
могли причалить к этому берегу, поэтому пассажиров и грузы
приходилось переправлять туда на лодках. Лос-Анджелес, в котором
насчитывалось 1500 жителей, уже был в тот период самым важным
городом Калифорнии. Американский эмигрант Чарлз Эдвард Пенкост
описывает его как «старый испанский город, явившийся из мечты… Я
нигде не встречал более удобного и благоприятного климата…».
Однако, несмотря на живительный климат, здешние жители были
столь беспечны, что у Пенкоста сложилось впечатление, будто они
«своею ленью приводят это место в плачевное состояние»
(16)
.
Более того, «к любой работе относились они самым
пренебрежительным образом».
Другой эмигрант, сын знаменитого орнитолога Джон У. Одюбон, в
свою очередь пишет, что Лос-Анджелес — «уцелевший город ангелов,
хотя может быть и падших… Все выглядит устаревшим и впавшим в
упадок»
(17)
. Вокруг центральной площади, этого сердца колониального
поселения, высились церковь и дома знати, утопавшие в цветах и
фруктовых деревьях. Сады изобиловали инжиром, гранатами,
абрикосами, лимонами, миндалем, виноградом. Богатые и бедные
жители жили согласно старым испано-калифорнийским традициям
гостеприимства, безделья, веселья и беззаботности, а важные события
в жизни города пышно отмечались музыкой, танцами, фиестами, родео
и крестными ходами.
Когда-то испанская католическая цивилизация насаждалась в
Калифорнии стараниями францисканских миссий, обосновавшихся на
равных расстояниях друг от друга по всему побережью, ныне они
превратились в руины. Были и ранчо — громадные поместья до 100
тысяч акров земли, владельцы которых жили натуральным хозяйством
подобно крупным землевладельцам средневековой Англии.
В начале 1848 года главной отраслью экономики здесь по-
прежнему оставалось скотоводство. Согласно Торнтону, число голов
рогатого скота в 1831 году оценивалось цифрой 500 тысяч, овец, коз и
свиней 321 тысяча, лошадей, ослов и мулов 64 тысячи. После
упразднения миссий численность рогатого скота сильно уменьшилась.
Кроме того, францисканцы изготовляли превосходные вина. После их
ухода качество вина в Калифорнии значительно снизилось.
Действительно, из многочисленных документов становится ясно, что
монахи были чуть ли не единственными товаропроизводителями в
колониальной Калифорнии.
Сельское хозяйство было крайне примитивным. Здесь
выращивали зерно, которое превращалось в муку на нескольких
редких мельницах, производили также оливковое масло, воск и
выращивали овощи.
Здесь торговля полностью находилась в руках иностранцев. На
экспорт шли шкуры, сало, меха, незначительное количество
лесоматериалов. В 1845—1846 годах из Калифорнии было вывезено 80
тысяч шкур крупного рогатого скота, 1 миллион 500 тысяч фунтов
сала, 10 тысяч фанегас
(18)
зерна, миллион фунтов древесины, тысяча бочонков вина и бренди,
шкуры бобров и котиков, а также других животных, на сумму 20 тысяч
долларов, мыла на 10 тысяч долларов, 200 унций золота
(19)
.
При правлении калифорнийцев край, согласно американским
критериям, пришел в упадок. Однако в 1848 году все изменилось.
Золото! Золото! Золото!

Среди преуспевающих эмигрантов баденский предприниматель

Джон Саттер занимал особое место. Его поместье, в котором он жил с
1840 года, было расположено в населенном индейцами уединенном
месте на пути из Соединенных Штатов через Сьерра-Неваду. Этот
немец, прибывший в Калифорнию без гроша в кармане, в
сопровождении горстки приспешников и любовницы, стал не просто
богатым собственником, но настоящим царьком. Со своими
подручными и соседями-индейцами, чье доверие ему удалось
завоевать, он построил форт длиной 100 и шириной 50 футов. В центре
укрепления он разместил свое жилище. Со всех сторон вдоль стен
выстроились магазины, склады и бараки. По углам возвышались
бастионы, а главные ворота с восточной и южной сторон были
защищены тяжелыми артиллерийскими орудиями. В 1846 году этот
форт насчитывал 50 «очень дисциплинированных» индейцев и 10 или
12 белых
(20)
. Для полевых работ, в зависимости от времени года, Джон Саттер
нанимал от 200 до 300 индейцев. Он держал скорняжное производство,
винокуренный завод, ткацкую мастерскую, мельницу и чеканил
деньги. В 1847 году у него было 12 тысяч голов скота, 2 тысячи
лошадей и мулов, от 10 до 15 тысяч овец, тысяча свиней, а поля
приносили обильный урожай зерновых.
Рассчитывая на приток эмигрантов, он задумал построить
лесопильню. Подножие Сьерра-Невады изобиловало лесом, а вновь
прибывающим были нужны дома! Саттер станет поставлять им доски.
В 60 километрах от своего форта, на Американской реке он выбрал
место для строительства лесопильни. В течение зимы 1847/48 года
Саттер объединился с плотником Джеймсом У. Маршаллом, который
взял на себя строительство и эксплуатацию лесопильни. Маршалл
нанял четырех мормонов, в числе которых оказался юный Уильям
Генри Биглер, взял с собой десяток индейцев и отправился к
Американской реке, где и разбил лагерь. Для облегчения доставки
бревен по воде он решил прорыть канал, по которому пойдет вода.
Под вечер 24 января 1848 года, работая в этом канале, Маршалл
заметил какие-то сверкавшие точки. Он послал индейца за тарелкой,
чтобы собрать в нее свои находки. Вечером он пришел к Биглеру и его
товарищам и сказал, что открыл золотую жилу. Следующим утром
главный пильщик Браун перекрыл главный клапан, чтобы Маршаллу
было «лучше видно». Счастливчик один отправился к желобу. К
завтраку, рассказывает Биглер, он пришел «с радостным лицом, держа
в руках свою старую белую шляпу. "Эй, парни! Видит Бог, я кажется,
напал на золотое дно", — сказал Маршалл. Все сгрудились вокруг
него, чтобы увидеть то, что было в его шляпе. Настоящее золото
блестело на ее тулье»
(21)
.
Они решили, что это действительно золото, «хотя никто из нас до
этого никогда не видел золота в его самородном виде». Джеймс У.
Маршалл попросил товарищей держать язык за зубами и отправился в
форт, чтобы посоветоваться со старым кэпом Джоном Саттером.
По словам Биглера, Саттер пригласил к себе индейцев —
владельцев земли, и «Маршалл и Саттер арендовали у них на три года
значительную часть близлежащей земли — что-то около 10-12 тысяч
квадратных миль, оплатив аренду одеждой — рубахами, штанами,
шляпами, платками, некоторым количеством муки и гороха, и
пообещали аборигенам платить столько же каждый год, до истечения
срока арендного договора»
(22)
. После этого они послали одного из своих людей, Чарлза Беннета, в
Монтерей, чтобы попытаться получить от губернатора Мэйсона
концессию на эту землю, «с целью открыть лесопилку, пасти скот и
искать полезные ископаемые — серебро и свинец». О золоте не было
произнесено ни слова. «Губернатор известил г-на Беннета о том, что
дела между США и Мексикой все еще крайне запутаны и что он ничем
не может помочь предпринимателям»
(23)
.
В последующие дни рабочие лесопилки спокойно продолжали
трудиться, но в воскресенье они ринулись на поиски золота в реке, и
некоторые готовы были бросить работу на лесопилке, несмотря на
хорошие деньги, которые там получали, чтобы заняться
золотодобычей. 6 февраля они нашли около лесопилки несколько
небольших самородков. На этот раз тайна получила огласку, а 15 марта
о золоте уже писала газета «Калифорниэн».
В целом население отнеслось к этой новости скептически. Тем не
менее кое-кто отправился в долину Сакраменто. Джон Бидуэлл,
который в 1841 году провел в Калифорнию через Большие Равнины
первый караван эмигрантов, занялся поисками золота в северных горах
и в апреле открыл там золотую жилу.
 «Золотая лихорадка» началась, когда в начале мая Сэм Бреннан,
вождь мормонов, агент по продаже недвижимости, владелец газеты
«Калифорниа Стар» и доходного магазина в Форте Саттера, прошел по
улицам Сан-Франциско, держа в одной руке бутылку с золотым
песком, а другой размахивал шляпой с криком: «Золото! Золото!
Золото! Из Американской реки!»
(24)
Золотоносные месторождения открывали в Калифорнии не
впервые. В 1842 году один мексиканский фермер отправился на
поиски заблудившейся скотины и нашел несколько крупиц золота на
корнях дикого лука в каньоне, расположенном в полусотне километров
от Лос-Анджелеса. Это открытие поначалу вызвало некоторое
волнение, но россыпь быстро оскудела и калифорнийцы дальнейшую
разработку прекратили.
На этот раз эффект оказался потрясающим. Из Сан-Франциско на
поиски золота ушло все мужское население. 29 мая газета
«Калифорниэн» объявила о своем закрытии:
«От нас ушли все — и читатели, и печатники. По всей стране, от
Сан-Франциско до Лос-Анджелеса, от морского побережья до
подножия Сьерра-Невады звучит один и тот же душераздирающий
вопль: "Золото! Золото! Золото!", тогда как поля остаются
незасеянными, дома недостроенными, и проявляется полное
безразличие ко всему, кроме изготовления лопат и кирок, да
транспортных средств, на которых можно было бы отправиться на
поиски золота»
(25)
.
В тот же день новость дошла до Монтерея. Послушаем его
алькальда, преподобного Уолтера Колтона: «Сообщение о том, что в
устье Американской реки было найдено золото, лишило наш город
спокойствия. Мужчины только об этом и говорили, женщины тоже, но
ни те ни другие этому не верили. Прорицательницы загадочно вещали,
что в последние несколько ночей Луна приблизилась к Земле на
расстояние не больше одного кабельтова, что белый ворон играл с
ребенком и что сова звонила в церковные колокола»
(26)
.
 Через две недели с Американской реки пришел оборванец с
куском золота весом в целую унцию. «В тот же миг юноши протерли
глаза, а старики — свои очки. Одни хотели самородок расплавить,
другие расплющить молотом, некоторые наслаждались тем, что, взяв в
руку, прикидывали его вес»
(27)
. Колтон отправил на прииски своего посланца. Начиная с мая уже 800
золотоискателей рыли землю в Коломе, Мормон-Исленде, Келси-
Диггинсе и в других местах вокруг лесопилки Саттера. 1 июня число
золотоискателей составляло уже 2 тысячи человек. И каждый день
люди прибывали.
«Золотая лихорадка»

Когда посланец Колтона вернулся в Монтерей «с образцами

золота», лихорадка охватила население и этого сонного городка.
«Кузнец забросил свой молот, плотник — рубанок, каменщик —
мастерок, фермер — серп, булочник — квашню, а кабатчик —
бутылку. Решительно все отправились на рудники: одни верхом на
лошади, другие в двуколках, инвалиды на костылях, а то и на
носилках… В моей общине остались одни лишь женщины да
несколько арестантов, которых сторожил солдат, ожидавший удобного
случая, чтобы сбежать от своего начальника»
(28)
.
12 августа Колтон писал о том, что его служащий Боб, «по
происхождению ирландец», отправившийся на рудники два месяца
назад, вернулся с круглой суммой в 2 тысячи долларов. Находясь на
службе у алькальда, Боб потребовал, чтобы каждую субботу ему
платили жалованье золотом. Ранее, отложив 12 центов на недельную
порцию табака, он прятал остальное в небольшой кожаный мешок.
Теперь же экономный Боб обосновался в шикарном номере гостиницы
и жил на широкую ногу. Он требовал самых лучших лошадей, мяса и
вин. «Сам он никогда не пил, но с удовольствием угощал других».
Открытие золота нарушило в Монтерее весь общественный уклад.
«Хозяин становится сам себе слугой, — сетовал Колтон, — а слуга —
сеньором. Миллионер вынужден скрести скребницей свою лошадь, а
благородный идальго, в чьих жилах течет кровь всех Кортесов,
самолично чистить обувь!» Аристократка леди Л. «была вынуждена
брать метлу в свои изнеженные руки, унизанные кольцами»; леди В. и
ее грациозная дочь — нежные цветы вирджинского общества —
«бегали из гостиной на кухню, стряпая обед»; леди С., владевшая
тучными стадами скота, «эта Рахиль былых времен», ходила по воду
на колодец; а самому Колтону, такому достойному человеку, теперь
приходилось просить о гостеприимстве своих сограждан, с
благодарностью принимая «еду даже в индейском вигваме»
(29)
.
Золотоискатели получали хороший доход. Четверо жителей
Монтерея с тремя компаньонами и тремя десятками индейцев за 7
недель и 3 дня работы на реке Фезер собрали 273 фунта золота. Они
вернулись в Монтерей с 11 тысячами долларов каждый. 25 сентября не
выдержал и Колтон, кинувшись на поиски золота вместе с бывшим
генеральным адвокатом короля Сандвичевых островов
(30)
.
1 июня Томас О. Ларкин, бывший американский консул в
Монтерее, а теперь морагент Соединенных Штатов, направил письмо
почтенному Джеймсу Бью-кенену — президенту США об открытии
золота и о последствиях этого: «Половина домов [в Сан-Франциско]
брошена жителями. Торговцы, адвокаты, механики и рабочие — все
отправились в долину Сакраменто вместе с семьями. Бригады от пяти
до пятнадцати человек нанимают в этом городе на несколько недель
поваров, предлагая им плату от 10 до 15 долларов в день. Механики и
возчики, получавшие в прошлом году от 5 до 8 долларов в день,
согласились на это предложение и уехали»
(31)
.
На золотые рудники уехали даже солдаты и матросы. На борту
военного корабля «Анита» осталось всего 6 человек. Один корабль с
Сандвичевых островов оказался вообще покинутым экипажем, и
капитану пришлось нанять новых матросов, заплатив по 50 долларов
каждому за 15-дневный переход.
«За обычные лопаты и черпаки, стоившие месяц назад 1 доллар, в
районе рудников теперь дают 10 долларов… Жалованье служащих
выросло с 600 до двух тысяч долларов в год; поварам платят от 25 до
30 долларов в месяц… Один торговец, прибывший недавно из Китая,
остался без своих китайских слуг. Если лихорадка продлится весь год
и если китобойные суда бросят якорь в Сан-Франциско, они
неминуемо потеряют свои экипажи. Я не знаю, сможет ли полковник
Мэйсон
[6]
удержать своих людей, если не пошлет туда войска», — сокрушался
очевидец событий
(33)
.
12 июня губернатор Мэйсон в сопровождении лейтенанта
Уильяма Тикамсе Шермана, которому предстояло печально
прославиться во время войны Севера и Юга, отправился в долину
Сакраменто, чтобы проинспектировать «только что открытое
месторождение». 17 августа он прислал вашингтонским властям
рапорт. На дороге из Сан-Франциско до Форта Саттера, куда прибыли
2 июля, они увидели лишь пустые крупорушки, хлебные поля,
оставленные на потраву скоту и лошадям, брошенные дома и
незасеянные земли близ ферм. Зато в Форте Джона Саттера жизнь
бурлила. «Торговцы платили ему по 100 долларов в месяц за комнату, а
"одноэтажный дом внутри форта был сдан в аренду под гостиницу за
500 долларов в месяц"»
(34)
.
Мэйсон приехал в Морсон диггинз
[7]
на Американской реке: «Всюду палатки и шалаши, сплошь
покрывавшие склоны; здесь же магазин и бараки, служащие
семейными пансионами». Работающих было около 200 человек.
Мэйсон и Шерман продолжили свой путь. Они поднялись к Сьерре, до
речки Уеберс Крик, впадавшей в Американскую реку, где разместилась
поисковая компания «Санол», в которой работали три десятка
индейцев. Бизнесмены расплачивались с работниками товарами.
Еще выше инспектирующие снова увидели много занятых
поиском золота белых и индейцев. Не так давно двое американцев,
Уильям Далли и Перри Маккен, нашли здесь золото на сумму 17 тысяч
долларов. Они были не одни: на них работали четверо белых и сотня
индейцев. После того как они расплатились с рабочими, им осталось
на двоих 10 тысяч долларов. За «три недели г-н Дилайт, агент на
службе коммодора Стоктона, нашел поблизости золота на 2 тысячи
долларов». Местный ранчеро
[8]
, г-н Синклер, с группой индейцев, работавших «с простыми
корзинами из ивовых прутьев», добыл золота на 16 тысяч долларов.
«Он показал мне продукцию последней недели: 14 фунтов хорошо
промытого золота!»
(36)
Ветер безумия над Калифорнией

Здесь было от чего разгорячиться самым холодным умам. Читаем:

«Главный магазин в Форте Саттера, принадлежавший Бреннану, в
период с 1 мая по 10 июля получил в уплату за товары тридцать шесть
тысяч долларов». Цены на продукты питания поднялись на
головокружительную высоту. «Бочонок муки стоит у Саттера 36
долларов и скоро подорожает до 50. Если бы сюда не привозили много
муки, здесь разразилось бы настоящее бедствие. Но теперь каждый в
состоянии жить по ломовым ценам, и можно ожидать, что на
предстоящую зиму торговцы завезут из Чили и Орегона большое
количество продуктов»
[9]
.
К лету 1848 года, согласно цифрам, полученным губернатором
Мэйсоном, в долине Сакраменто золото искали около 4 тысяч человек,
половина из которых были индейцами. Ежедневно драгоценного
металла добывалось на сумму от 30 до 40 тысяч долларов
(38)
. За исключением концессий, образованных несколько лет назад
мексиканскими властями, все земли этого региона были
собственностью Соединенных Штатов.
По здравом размышлении Мэйсон решил, что, учитывая
масштабы территории, привычки людей, занятых
золотоискательством, и незначительность военной сипы, которой он
располагал, ему не следует требовать платы за право добычи золота, и
уведомил вашингтонские власти о том, что принял решение «не
вмешиваться — за исключением случаев столкновений и
правонарушений — и разрешить всем свободное золотоискательство».
И добавил: «Я был удивлен, узнав, что уровень преступности здесь
очень низок и что в районе золотодобычи не было ни одного случая
кражи».
Затем он перешел к докладу о положении в армии: «Я искренне
думаю, что следовало бы отмечать какими-нибудь серьезными
привилегиями солдат, воздерживающихся от дезертирства и
остающихся верными своему знамени». А заключил послание
тревожным выводом: «Ныне ни один офицер в Калифорнии не может
жить на свое жалованье, настолько обесценены деньги. Цены на
предметы первой необходимости, на одежду и продовольствие
настолько чрезмерны, а стоимость рабочей силы так высока, что
нанять повара или слугу для того, кто получает не меньше 30—50
долларов в день, совершенно невозможно. Такое положение вещей не
может продолжаться долгое время»
(39)
. Вместе с докладом он направил в Вашингтон образцы золотых
самородков и песка на 3 тысячи долларов.
Люди продолжали оставлять населенные пункты и деревни,
матросы — дезертировать с кораблей, а солдаты — из своих полков.
Вся страна устремилась в золотоносные районы. «В Монтерее, Сан-
Франциско, Сономе, Сан-Хосе и Санта-Крусе не осталось мужского
населения», — писал Уолтер Колтон 19 августа 1848 года
(10)
. Даже женщины отправлялись на поиски золота.
К концу лета лихорадка захватила и юг Калифорнии. Обезлюдели
города Санта-Барбара, Лос-Анджелес, Сан-Диего. В октябре в порту
Сан-Франциско стояли на якоре от 20 до 30 кораблей, потерявших
надежду найти экипаж. Коммодор Джонс, главнокомандующий
морскими силами США на Тихом океане, направил циркулярное
письмо на Тихоокеанскую эскадру, в котором говорил о золотых
россыпях как о «смешной» золотой мечте. Но едва прибыв в Монтерей
и узнав, что до них всего три или четыре дня пути, решил сам
отправиться туда с внушительной свитой. 25 октября он докладывал
почтеннейшему военно-морскому министру: «Нет ничего хуже,
господин, плачевного состояния вещей Верхней Калифорнии,
вызванного безумными последствиями золотой лихорадки». А 2
ноября он писал: «Боюсь, что еще долгие годы Соединенным Штатам
будет невозможно содержать военные или военно-морские силы в
Калифорнии: направлять туда войска было бы бесполезно, так как все
солдаты немедленно дезертируют…»
(41)
Об этом же писал казначей Уильям Рич генеральному казначею в
Вашингтоне генералу Таусону: «В порту [Монтерей] находятся наши
корабли "Огайо, "Уоррен", "Дэйл", "Лексингтон" и "Саутгемп-тон", но
они не могут высадить на берег ни одного человека, так как матросы
дезертируют, едва ступив на сушу. В случае волнений эти корабли
лишь издали будут стрелять по городу из орудий»
(42)
.
Ветер безумия бушевал над Калифорнией. Одному матросу с
«Дэйла» предложили унцию золота за старое пальто, которое он носил
6 лет, заплатив когда-то за него 20 долларов. Груз товаров из Китая
продается за 200 тысяч долларов в течение одной недели. За одеяло
платили 100 долларов, за бутылку бренди — унцию золота.
Револьверы стоили от 6 до 8 унций золота. Капитан одного торгового
корабля, чей экипаж дезертировал, предлагал 100 долларов в месяц
тем, кто согласился бы наняться на его борт, но желающих не нашлось.
Один врач, пожелавший перевезти свой лоток для промывки золотого
песка
[10]
на другое месторождение, находящееся лишь в нескольких
километрах, погрузил свою машину на повозку, отправлявшуюся в
нужном направлении, и по прибытии спросил, сколько должен
заплатить возчику. «100 долларов», — ответил тот. Доктор едва не
потерял дар речи, однако расплатился без возражений. Через несколько
дней возчика схватили колики, он вызвал этого врача, тот прописал
ему какие-то пилюли и запросил в качестве гонорара 100 долларов.
«Эх, — вздохнул больной, — я так и знал, что этот лоток выйдет мне
боком»
(44)
.
Среди всей этой горячки, по-видимому, только испано-
калифорнийские ранчеро сохраняли хладнокровие; историк Бенкрофт
рассказывает весьма поучительную притчу: один благородный
идальго, Луис Перальта, «проживший почти целый век», позвал своих
сыновей и сказал им: «Дети мои, Господь дал это золото американцам.
Если бы он захотел, чтобы оно было нашим, он отдал бы его нам.
Поэтому не гонитесь за ним, пусть это делают другие. Засевайте ваши
земли и собирайте урожай, и они станут вашими золотоносными
жилами, потому что все должны есть, чтобы жить»
(45)
.
«Золотая лихорадка» охватывает Европу

Торговые суда донесли ошеломляющую весть до Орегона,

Сандвичевых островов, Мексики, Перу, Чили. Передаваясь из уст в
уста, новость достигла штатов американского Востока лишь в конце
августа. В ноябре несколько энтузиастов вышли в море, взяв курс на
Сан-Франциско. Президент Полк осмотрительно дождался 5 декабря,
чтобы официально объявить эту новость нации. В послании конгрессу
он сообщил о докладе губернатора Мэйсона: «Рассказы об изобилии
золота на этой территории настолько необычны, что в них было бы
трудно поверить, если бы они не сопровождались правдивыми
докладами офицеров, находящихся на государственной службе».
Небольшая шкатулка с золотом, присланная Мэйсоном, была
выставлена в Военном министерстве. Ежедневно сотни посетителей
приходили полюбоваться сокровищем.
Тут уж «золотая лихорадка» охватила всю страну. От Миссури до
Новой Англии, от Луизианы до Джорджии только и судачили, что о
новом Эльдорадо, и находились отчаянные головы, готовые
отправиться туда немедленно. Мысль о чудесной долине Сакраменто,
где стоило лишь нагнуться, чтобы подобрать россыпи золотых
самородков и песка, затуманила сознание многих американцев. За
время с декабря 1848 года по весну 1849-го было издано больше 30
путеводителей, рассчитанных на возбуждение интереса
потенциального золотоискателя.
Американцы были не единственными жертвами «золотой
лихорадки». В июне 1848 года одна гавайская газета сообщила эту
новость своим читателям, и уже в следующем месяце корабль, полный
эмигрантов, направлялся в Сан-Франциско. 12 сентября 1848 года,
спустя всего двадцать три дня после того, как эта весть докатилась до
Чили, фрегат «Вирджиния» уже отходил из Вальпараисо с первыми
чилийскими старателями на борту: среди них были опытные горняки и
торговцы, адвокаты и врачи, везшие с собою целый батальон пеонов
(46)
. Перуанцы вышли в море позднее всех, но они сразу же поняли, какую
выгоду можно извлечь, доставляя в Калифорнию продовольствие и
различные товары, тем более что торговцы тоже были не прочь
погреть руки на золотом ажиотаже. Полные надежд золотоискатели
отплывали также из Аргентины и Боливии, пополняя ряды
латиноамериканских эмигрантов. Наконец летом 1848 года к
месторождениям калифорнийского золота направились колонны
мексиканцев из Соноры.
Зов золота с не меньшей силой прокатился и по Европе. Хотя
эмиграция англичан не стала массовой, многие из них вошли в долю
компаний, разрабатывающих калифорнийское золото. Издававшиеся в
тот период в Германии путеводители наперебой расхваливали
роскошные пейзажи Калифорнии, ее мягкий климат, неисчерпаемое
богатство золотых жил. Желающих переселиться в Калифорнию
оказалось столь много, что даже власти встрепенулись. Ведь такой
массовый исход угрожал всем отраслям немецкой экономики. Некто Й.
Мюллер решил охладить пыл соотечественников. В изданной им
небольшой книжке он описывает такие ужасы, что можно было
подумать, что германское правительство платило ему за «торможение»
нездорового интереса немцев к Калифорнии. Вот что пережил Й.
Мюллер: «Погода на золотоносных полях — одуряющая жара, такая
же невыносимая и даже более угнетающая, чем в Бразилии в самые
жаркие месяцы года. Множество людей с безумным рвением
подставляли себя обжигающим лучам солнца, неустанно долбя
лопатой и круша киркой каменистую почву, пока не падали замертво…
Многим приходилось проводить большую часть времени в воде да при
этом пить чрезмерное количество поистине отравляющих напитков,
чтобы поддерживать свои силы… Люди заболевали, застигнутые
воспалительной и другими видами лихорадки… Весь этот район
постепенно заполнился недисциплинированным, авантюрным,
циничным народом… Золотоискателю постоянно угрожает
смертельная опасность, и он не должен решаться на эту авантюру в
одиночку…»
 Путешествие было сущим адом: «Группы людей останавливались
лагерем в пустынных ущельях Сьерра-Невады, защищенные от
ночного ливня всего лишь листвой деревьев». Может быть,
золотоискателям было лучше добираться морем и далее по рекам?
Ничуть не бывало! «Многие моряки, входившие в добром здравии в
порт Чагрес, уже через несколько дней находили себе здесь жалкие
могилы…» Лодка, на которой путешественник плывет из Горгоны в
Крусес, «такая узкая, что приходится сразу ложиться на ее дно, чтобы
не перевалиться через борт и не утонуть…» Никаких следов
цивилизации, которые радовали бы глаз, не наблюдалось, напротив,
река кишела «наглыми аллигаторами», змеями «и другими ядовитыми
тварями». Те, кто выбирал дорогу через мыс Горн, становились
добычей акул, крыс и желтой лихорадки. По прибытии на место на них
нападали крысы, ягуары и аллигаторы…
(47)
. Не была ли эта книжица прямым ударом по надеявшимся разбогатеть
будущим немецким золотоискателям? Ведь согласно переписи
населения 1860 года в Калифорнии проживали 21640 переселенцев из
Германии. Более многочисленными этническими группами были
только китайцы и ирландцы.
Во Франции новость об обнаружении золота в Калифорнии стала
достоянием публики в первые месяцы 1849 года. И сразу же началось
настоящее безумие. Выходили бесчисленные путеводители, брошюры,
газетные статьи, представлявшие Калифорнию в самом идиллическом
свете. Основывались акционерные компании — золотодобывающие, а
также финансовые, намеревавшиеся работать с недвижимостью.
Многие из таких предприятий были откровенно мошенническими. В
них бесследно исчезали сбережения честных людей.
Золотоискателями становились французы всех социальных
категорий: рабочие, коммерсанты, просто авантюристы, актеры,
проститутки и даже некоторые дворяне, погрязшие в долгах,
восьмидесятилетние старики да младшие дети дворянских семей, не
имевшие ни гроша в кармане. С тощим кошельком и с сердцем,
исполненным надежды, подобно тысячам других мечтателей со всего
мира они пускались в эту авантюру.
Их называли «аргонавтами» по аналогии с персонажами
древнегреческого мифа, которые на корабле «Аргос» когда-то
устремились на поиски золотого руна в Колхиду. Людей, хлынувших в
Калифорнию громадной волной в 1849 году, называли также
«сорокадевятниками». Их путешествие было долгим и опасным, и
многим из них довелось пережить страдания, в сравнении с которыми
злоключения Й. Мюллера могли показаться просто детскими
страшилками.
Глава II. Путешествие

Американцев влекла единственная цель: поскорее добраться до

Калифорнии любым способом. Правда, Соединенные Штаты в этот
период не были богатой страной, а такое путешествие стоило
недешево. Как утверждалось в некоторых путеводителях для
эмигрантов, минимальная сумма, необходимая для поездки в это новое
Эльдорадо, составляла 750 долларов. Переход вокруг мыса Горн
(самый дешевый маршрут) обходился в 1849 году в 250—400
долларов. А нужно было еще экипироваться, одеться и оставить хоть
какие-то деньги на первое время в Калифорнии. Читая путевые
записки этих «аргонавтов», можно заметить, что кое-кто из них
потратил тысячу долларов и больше, чтобы добраться до
калифорнийских месторождений золота, и что у половины из
прибывавших в Сан-Франциско морем не оставалось в кармане ни
гроша. Таким образом, первой заботой будущего золотоискателя была
задача… найти деньги. В затеянную авантюру вкладывались
сбережения всей жизни: закладывались фермы и жилые дома, по
дешевке продавались коммерческие фонды, отдавались в залог все
виды имущества. Те, кому нечего было ни продать, ни заложить,
искали процветавших сограждан, которые могли бы одолжить им
деньги на условиях участия в будущих доходах. Некоторые богатеи
финансировали до полудюжины «аргонавтов», другие снаряжали
целые группы. В успехе таких предприятий никто не сомневался.
Кроме того, будущие золотоискатели образовывали компании,
связывая участников договором и создавая таким образом совместные
фонды еще до того, как отправиться в путь.
Второй заботой путешественника был выбор маршрута. В
салунах, в гостиных, вокруг очага — всюду без конца дебатировались
достоинства и неудобства различных транспортных средств. Газеты и
путеводители пестрели советами, адресованными будущим
золотоискателям. Как правило, жители восточных штатов
отправлялись в Калифорнию морем, а из западных районов
добирались по суше.
На выбор «аргонавтам» предоставлялись многие маршруты, как
морские, так и сухопутные. Из морских путей менее опасным был
маршрут в обход мыса Горн, но путешествие это было долгим,
однообразным и некомфортабельным. Другой, более короткий
маршрут — переход через Панаму или через Никарагуа, но там
постоянно свирепствовали малярия и желтая лихорадка. Переселенцы
могли также добраться до Тампико или до Вера-Круса, пересечь
Мексику и снова сесть на корабль в Акапулько, Масалтане или Сан-
Бласе на Тихом океане. Но страна кишела бандитами, трудно было
найти ночлег и транспорт, а кроме того, поражение, нанесенное
американцами мексиканцам, оставило слишком тяжелые
воспоминания. На гринго
[11]
здесь смотрели недружелюбно.
Сухопутных путей было три, с многочисленными вариантами, и
все они начинались от западной «границы». Первым была знаменитая
тропа: Калифорния-Орегон по берегу реки Ла-Платы и через Южный
перевал Скалистых гор. В Форт-Холле она делала развилку: к озеру
Сале и далее вдоль рек Гумбольдт и Тракки до Сакраменто и к
Орегону, откуда в ту же долину Сакраменто вели разные дороги. Был и
вариант Гумбольдтской тропы, старая дорога Джидидайи Смита,
первого траппера, проникшего в запретную Калифорнию. От Солт-
Лейка она шла по берегу Севьера и Вирджина до Сан-Бернардино. Эта
дорога была хорошо известна мормонам, которые нередко становились
проводниками переселенцев. Из Гумбольдт-Синка (в современной
Неваде) можно было также выйти на Южную дорогу, начинавшуюся в
долине Сан-Хоакина от перевала Уокера.
Другим сухопутным путем была тропа Санта-Фе. Эта старая
испанская дорога шла вдоль Хилы, пересекала долину Империэл до
ранчо Уорнер и кончалась в Сан-Диего или же вела в Лос-Анджелес
через перевал Сан-Горгонио.
Третий, самый южный маршрут проходил через Мексику. Он
пересекал американский Техас, затем мексиканские провинции
Чихуахуа и Сонору, преодолевал Гваделупский перевал в Таксоне (в
нынешней Аризоне), через деревни Пимо на Хиле, углублялся в
Колорадскую пустыню, и выходил к ранчо Вагнера. Существовало
несколько вариантов этого маршрута через Мексику.
Курс на мыс Горн

Итак, в начале зимы американцы устами своего президента

подтвердили невероятную новость. В это время года можно было
воспользоваться только морским путем, так как горы были покрыты
снегом и переход через Скалистые горы и Сьерра-Неваду становился
невозможным. Таким образом, желавшим отправиться в путь
немедленно приходилось плыть морем.
В это время на всем Восточном побережье царило необычайное
возбуждение. Оружейные заводы и фабрики галет работали день и
ночь. Производители лопат и обуви были не в состоянии
удовлетворить спрос. Нью-йоркские газеты пестрели объявлениями,
связанными с новым Эльдорадо: даты отплытия кораблей, реклама
снаряжения и материалов для золотоискателей, рекомендации в
отношении питания, одежды, оружия и механизмов, которые
предстояло взять с собой… В середине января 1849 года пятая часть
взрослого населения Плимута и Массачусетса отправилась в морское
путешествие. Все порты были забиты страждущими богатства
золотоискателями. Едва ступив на пристань, они брали штурмом
корабли. «Со времени Крестовых походов не было такого ажиотажа, —
отмечал репортер нью-йоркской "Геральд", — не было ни одной семьи,
из которой не уехал бы или не готовился бы к отъезду хоть один, а то и
несколько ее членов»
(1)
. Тротуары Нью-Йорка были запружены толпой молодых людей в
причудливых одеждах — широкополых красно-коричневых шляпах,
длинных пиджаках из грубой ткани и в высоких сапогах.
Вожделение золота сметало все социальные барьеры: врач из
Массачусетса вступал в горно-добывающую компанию,
организованную его собственным кучером. В Бостоне студенты,
изучавшие теологию, гарвардские преподаватели, журналисты и
ученые объединялись с сельской молодежью, механиками и
канцелярскими служащими, фрахтовали парусное судно, и
устремлялись в море курсом на мыс Горн. В их компании можно было
видеть и офицеров, становившихся простыми матросами на судах,
отправлявшихся в Калифорнию
(2)
.
Не все сорокадевятники думали только о поиске золота. От
природы расчетливые и дальновидные янки сразу поняли, что в поте
лица мотыжить землю и копаться в реках в надежде вырвать у них
самородки — не единственный способ разбогатеть в Калифорнии.
Сюда стекались иммигранты со всех четырех концов света, обычно
лишенные всего самого необходимого. Калифорния становилась
рынком весьма платежеспособных потребителей, готовых выложить
весьма приличные деньги за самые обыкновенные товары.
Находчивые янки будут поставлять необходимый для работы
инструмент, а также медикаменты, оружие, одежду, одеяла, без
которых не обойтись старателям. И если хитроумные янки не слишком
преуспеют в добыче золота, то, торгуя товарами повседневного спроса,
смогут окупить путевые расходы и даже получить существенный
доход. Многие компании, основанные в первый год «золотой
лихорадки» на Восточном берегу, фактически поставили перед собой
двойную цель: коммерцию и добычу золота. Они именовали себя
горно-рудными и торговыми компаниями, и их корабли отплывали в
Сан-Франциско порой со многими тоннами товаров.
Грузы этих компаний были самыми разнообразными. Одни
доставляли товары самого широкого ассортимента — от почтовой
бумаги до оружия, включая консервированных омаров, копченое мясо,
мед и семена цветов, другие везли лишь один или два товара. Так,
судно «Сан-Франциско» в августе 1849 года вышло из порта Беверли
(Массачусетс) «с 62 000 тонн лесоматериалов, 10 000 штук кирпича и с
восемью сборными домами»
(3)
. Бизнесмены-одиночки также часто везли с собой товары, причем
самого низкого качества, в надежде выгодно их продать, когда им
улыбнется удача на золотых россыпях. Так, французский «аргонавт»
Альбер Бенар отплыл в 1850 году из Гавра с грузом перчаток, ножевого
товара, зубочисток и с сотней старых эстампов, в основном карикатур
Гаварни, вырезанных им из зачитанных комплектов «Шаривари»
(4)
.
Жизнь на борту корабля

В 1849 году из портов Атлантики и Мексиканского залива вышло

более 500 судов. Хотя путь через мыс Горн в 1849 году был самым
долгим и утомительным, чаще всего пользовались именно им: в обход
мыса Горн в Сан-Франциско прибыло 15 597 иммигрантов, а через
Панаму всего 6489 человек. Но на следующий год приоритеты
изменились: путешествие вокруг Южной Америки — 11770, через
Панаму — 13 809 человек
(5)
. Трое «аргонавтов» из каждых четырех летом 1851 года предпочли
путь через Панамский перешеек или через Никарагуа путешествию
вокруг мыса Горн.
Решив отправиться в путь «большой командой», группа
процветающих бостонских сорокадевятников без колебаний приобрела
корабль «Орб» и усовершенствовала его, чтобы сделать путешествие
комфортным. Другая группа из Новой Англии, «Бостонско-
Калифорнийская горно-рудная и торговая компания», состоявшая из
150 человек, приобрела 700-тонный парусник «Эдвард Эверетт» и
оборудовала его просторными и комфортабельными дортуарами.
Чтобы побороть неизбежную скуку долгого путешествия вокруг мыса
Горн, в распоряжение пассажиров предоставили библиотеку, для
оживления вечеров собрали небольшой оркестр, ученые должны были
регулярно делать доклады, а протестантские пасторы каждое
воскресенье читать проповеди. Были предусмотрены также и
молитвенные собрания в середине недели. Наконец, чтобы быть
готовыми к любым неожиданностям, на борт погрузили двухлетний
запас продовольствия, а четверо врачей — членов изысканной
компании организовали диспансер, снабженный всевозможными
медикаментами, в том числе двадцатью пятью галлонами виски,
«предназначенного исключительно для медицинских целей»
(6)
. Употребление алкоголя было строго запрещено на большинстве
судов, зафрахтованных подобными компаниями.
Сразу же заметим, что такие привилегированные условия были
редки. Для всех, или почти всех, «аргонавтов» путешествие вокруг
мыса Горн было очень тяжким испытанием. Крупные быстроходные
клиперы появились только в 1851 году. Предшествовавшие им суда
были большей частью небольшими и плохо приспособленными для
перевозки пассажиров. Водоизмещение многих из них было меньше
300 тонн, а численность экипажа не превышала 15 человек. Богатые
пассажиры пользовались относительным комфортом проветриваемых
кают на несколько коек, все прочие спали вповалку в общих
междупалубных или расположенных на палубе помещениях. Когда на
борту оказывались женщины, их перемещение по судну обычно
ограничивали своеобразным ограждением — «коробкой», построенной
на палубе.
Среди незначительной части дам, мечтающих о Калифорнии,
естественно, были особы легкого поведения, стремящиеся на поиски
увешанной золотом клиентуры. Из Франции и Южной Америки в
Калифорнию переправлялись целые публичные дома во главе с
бандершей. Иные женщины путешествовали либо в одиночку, либо с
компаньонкой, а порой и с компаньоном. Цель их была та же самая —
торговля своими чарами. С. де Лаперуз, взошедший в Гавре на борт
парусника «Анна», писал, что среди его пассажиров было «довольно
много более или менее замужних женщин»
(7)
.
Путешествие в обход мыса Горн продолжалось от пяти до семи
месяцев. Многие «аргонавты» вели личные дневники, поэтому мы
можем узнать, как протекала жизнь на борту кораблей. Морская
болезнь, скверная пища, ограниченное количество затхлой воды — вот
о чем без конца писали пассажиры. Они испытывали скуку и страх
неизвестности, но главным их врагом была, несомненно, скука.
«Переход так долог, что скучаешь заранее», — вздыхал Альбер Бенар
(8)
. Пуритане из Новой Англии читали Библию для поднятия духа,
прочие играли в лото, домино или триктрак. Когда позволяла погода,
пассажиры на палубе любовались океаном, чайками, акулами,
дельфинами и записывали свои впечатления в дневники. Многие
«аргонавты» изо дня в день фиксировали все главные события,
происходившие на борту, а также погоду, сведения о курсе корабля и о
направлении ветра, а некоторые описывали свои приключения более
подробно.
 Особенно подробные и откровенные путевые заметки о плавании
оставили нам французские путешественники. Например, Альбер Бенар
повествовал о том, что на борту парусника «Иосиф» было принято
«приносить жертвы на алтарь любви», и это явно было одно из
излюбленных развлечений пассажиров. Да и сам капитан убедил одну
из пассажирок поселиться в его каюте
(9)
. Несомненно, на американских кораблях, где время проходило в
молитвах и пении, на такую распущенность нравов смотрели
неодобрительно. Порой заставляли пассажиров перед посадкой давать
подписку в том, что они обязуются не пользоваться «богохульными и
непристойными» выражениями.
Парусники редко заходили в порты Южной Америки, чтобы
пополнить запасы продуктов и питьевой воды. Корабельное меню
было безнадежно однообразным, а продукты часто бывали
испорченными — что не раз заставляло «аргонавтов» бунтовать.
Парусник «Робер Баун», отплывший из Нью-Йорка 6 февраля 1849
года, шел до Сан-Франциско 203 дня и сделал всего два захода, один в
Рио-де-Жанейро, другой в Каллао, в Перу. «Большой переполох
случился во время завтрака, — писал 12 июня один из пассажиров
Джон Н. Стоун, — от поданной нам свинины и говядины шел такой
отвратительный запах, что нужно было иметь очень хороший аппетит
и крепкий желудок, чтобы не только сесть за стол, но и просто
находиться вблизи его»
(10)
.
Начиная с 10 градусов северной широты корабли входили в
спокойные экваториальные воды. Жара становилась удушающей, и с
повышением температуры воздуха увеличивалась напряженность на
борту. Переход через экватор отмечался на всех кораблях шутливыми
церемониями, которые разряжали «атмосферу». После этого на
«аргонавтов» обрушивались самые ужасные ливни экваториальной
зоны, а потом набрасывались ураганы близ мыса Горн или сильные
ветры, дувшие в противоположном направлении, туманы, снег, а
Магелланов пролив встречал их опасными рифами. Обход мыса Горн
редко отнимал меньше месяца. Хотя некоторые корабли, например
«Робер Баун», при хорошей погоде и благоприятных ветрах огибали
его за шесть дней
 (11)
. Другим кораблям приходилось сутками выдерживать натиск
разбушевавшейся стихии, каждое мгновение рискуя быть разбитыми в
щепки гигантскими волнами, со звериной яростью обрушивавшимися
на палубу.
Поэтому, следуя маршрутом через мыс Горн, менее опытные
капитаны парусников порой предпочитали проход через Магелланов
пролив, хотя этот путь и был длиннее. Небольшое судно «Норс Бенд»
шло через этот пролив 32 дня. Менее удачливым требовалось для этого
два месяца. Места здесь унылые, дикие и мрачные, но зато пассажирам
представлялся случай увидеть Патагонию.
Затем корабли снова поднимались вверх, вдоль тихоокеанского
побережья, чаще всего с заходом в Вальпараисо, а иногда и в Каллао.
После сурового мыса Горн Вальпараисо казался раем. «Аргонавты» не
переставали восхищаться красотой побережья, широкими улицами
города, сверкающими глазами местных сеньорит и веселым нравом
горожан. Но блюстители строгой морали с негодованием отмечали
обилие борделей, притонов, винных магазинов да «пансионов для
моряков» — грязных и пользовавшихся дурной славой.
Из Вальпараисо корабли снова направлялись к северу. Если не
везло с погодой — сильные ветры здесь нередки даже летом, — то
приходилось затрачивать еще несколько долгих недель на остаток пути
до Сан-Франциско, а некоторые суда тратили еще больше времени,
ловя попутный ветер у Сандвичевых островов.
Первые пароходы

Нескольким сотням сорокадевятников повезло: они попали на

борт первых пароходов компании Хауленд-Эспинуолл —
«Калифорнии», «Панамы» и «Орегона». Незадолго до этого были
основаны две пароходные компании для обслуживания линий между
атлантическим и тихоокеанским побережьями. В 1847 году президент
Полк подписал билль, разрешавший конгрессу выделять ежегодно 290
тысяч долларов на пароходную линию между Нью-Йорком и
Чагресом. Почти такие же щедрые субсидии были предоставлены для
финансирования ежемесячного сообщения между Панамой и
тихоокеанским побережьем. Одна тихоокеанская линия оказалась в
руках Уильяма Эспинуолла, другая — у группы капиталистов,
возглавляемой Джорджем Лоу.
Несколько позже в эту гонку вступил Корнелиус Вандербильт.
Коммодор дерзнул обнародовать грандиозный проект постройки
канала для прохода своих судов через Никарагуа. Но если бы он
получил разрешение на это от никарагуанского правительства, ему не
предоставили бы необходимых кредитов. Вандер-бильту пришлось
довольствоваться эксплуатацией своей линии, располагая тремя
судами в Атлантике, четырьмя на Тихом океане, двумя в Сан-Хуане и
одним на озере Никарагуа, с использованием для переездов по суше
дорожных многоместных экипажей. 4 июля 1851 года жители Сан-
Франциско праздновали прибытие первого судна «Пэсифик»
вандербильтовской линии.
Можно много говорить о комфортабельности пароходов, в
сравнении с парусниками, но их главное достоинство — скорость.
«Калифорния» вышла из Нью-Йорка еще до официального сообщения
об открытии золота, поэтому на ее борту было всего 6 пассажиров.
Зайдя в Каллао, она приняла 70 перуанцев. В Панаме 17 января 1849
года на ее борт пожелали подняться уже несколько сотен «аргонавтов».
Она приняла 400, тогда как была рассчитана на 60 пассажиров первого
класса и на 150 межпалубных. Бейард Тейлор, энергичный журналист,
посланный в Калифорнию газетой «Нью-Йорк трибьюн» для
освещения «золотой лихорадки», поднялся на борт «Калифорнии» в
Панаме летом 1849 года. Он пишет. — «Наше судно набито битком,
как в носовой, так и в кормовой части. Работать просто невозможно, а
попытки уснуть превращаются каждую ночь в тяжкое испытание…»
(12)
Завтрак и обед проходили в две смены. Без конца повторялись одни и
те же сцены: боясь пропустить свое время, пассажиры с жадностью
набрасывались на еду, и часто более робким или слишком чопорным
джентльменам доставались объедки.
Бейард Тейлор отплыл из Нью-Йорка 28 июня на борту парохода
«Фолкон» и после захода в Новый Орлеан, «в счастливый, но не
долгий период между прекратившейся эпидемией холеры и до начала
желтой лихорадки»
(13)
, без всяких происшествий сошел на берег в Чагресе на Панамском
перешейке. Чагрес был печально знаменит своим нездоровым
климатом, частыми вспышками всевозможных лихорадок и
назойливыми москитами. Действительно, картина городка, описанная
французским путешественником Эдуардом Ожером, удручает: «Нет
ничего более унылого, чем эта негостеприимная земля, ежегодно
опустошаемая тайфуном, желтой лихорадкой и эндемической
чахоткой. Омывающее ее мрачное, неподвижное море похоже на
черный Акерон, и над ним постоянно висит траурной вуалью пелена
зловонных испарений, в которой вихрем кружатся мириады москитов
и слепней — насекомых, питающихся кровью людей и животных»
(14)
.
«Аргонавты» не задерживались здесь надолго. Они торопились
найти пироги, на которых можно было бы подняться вверх по реке.
Одному из первопроходцев этого маршрута — Элише Кросби —
удалось, едва сойдя на пристань, найти большой плот для перевозки
багажа, своего и своих спутников, и маленький — для них самих. За
три дня они добрались до Крусеса. Там он нанял трех мулов — двух
для багажа и одного для того, чтобы на нем можно было всем ехать по
очереди. Так они и преодолели 30 километров, отделявших их от
Панамы. Через несколько дней Кросби взошел на борт «Калифорнии»
(15)
.
Не все путешествия через перешеек заканчивались благополучно.
Но через месяц после перехода Элише Оскара Кросби небольшой порт
Чагреса был полон народа. Путешественники спешили дальше. А
местные жители поднимали цены. С первых «аргонавтов» они
требовали по 10 долларов за поездку вверх по реке, а потом
запрашивали и получали до 50 долларов.
Приходилось ждать. Но где? В 1849 году в Чагресе, в этой глухой
деревне, была всего одна гостиница, «Крисчен Сити», «лачуга с
дощатым полом», где даже не подавали еды
(16)
.
Крокодилы и желтая лихорадка

Непросто было золотоискателям договориться с местными

жителями. Случалось, что, даже заплатив задаток за перевоз, бедолаги-
пассажиры оставались без плавсредства. Пока беззаботные
«аргонавты» отправлялись за багажом, их лодочники уплывали с
другой группой искателей сокровищ, пообещавших заплатить дороже.
Обманутым опять приходилось ждать, поминутно смахивая со лба пот,
страшась призрака желтой лихорадки. Многие путешественники
быстро поняли, что лучшим способом добиться толку от лодочников
было расположиться в пирогах сразу после заключения сделки и не
двигаться с места до самого отплытия, даже если придется провести в
лодках всю ночь.
Наконец пироги пускались в путь. До Горгоны было около 130
километров и еще 10 — до Крусеса. Перед глазами путешественников
открывались дивные красоты: по обоим берегам причудливо
извивающейся реки высились девственные дремучие леса, изумрудной
зелени кроны устремлялись к свинцовому небу «Вся пышная
растительность вечного лета сливалась в единую удивительную
непроходимую чащу», — отмечал Бейард Тейлор
(17)
. Попугаи, цветы, обезьяны вызывали восхищение наших
путешественников, а крокодилы приводили их в ужас. На привалах
будущие золотоискатели спали прямо на земле, закутавшись в одеяла,
или же — в полной блох лачуге какого-нибудь аборигена. Они то
задыхались от влажной жары, то мокли под ливневыми дождями, то их
нещадно жгло солнце. Их пожирали москиты, порой пробирала
ознобом лихорадка. Сколько их умерло, не добравшись даже до
Панамы?
Плавание на пироге заканчивалось в Горгоне или в Крусесе. Там
путешественникам вновь предстояло заключать сделки с местными
жителями; стоимость мулов неуклонно повышалась, так как спрос
намного превышал предложение. Пытаясь экономить, многие
«аргонавты» отправлялись пешком. Дорогу, ведшую туда из Крусеса,
Эдуард Ожер описал как «непрерывную череду пропастей и болот. По
обе стороны узкой тропинки тянулись глубокие расселины, которые в
дождь наполнялись водой. Отвесные скалы возвышались подобно
стенам древней крепости вдоль всего пути»
(18)
. «Горгонская тропа не менее трудна и местами так узка, что по ней
едва может пройти навьюченный мул», — сообщает Бенкрофт.
С какой радостью путники замечали вдали Панаму! Однако вид
города угнетал. Панама «печальна и молчалива, как старинный
погост»
(19)
, — пишет Ожер. Ему вторили большинство путешественников. Хотя
по-юношески беззаботный и оптимистичный Бейард Тейлор увидел ее
другими глазами, назвав «одним из самых живописных городов
американского континента», но и Тейлор был бы рад возможности как
можно скорее отсюда уехать: «Четвертую часть местного населения
унесла холера, косившая американцев. От эпидемии стали умирать
многие пассажиры "Фолкона"»
(20)
.
В апреле 1849 года на перешейке было уже около 2 тысяч
американцев, пишет один из сорокадевятников Хирем Дуайт Пирс, и
«не было надежды на скорый отъезд»
(21)
. При Тейлоре в Панаме ждали корабля 700 человек.
В 1851 году положение улучшилось. Американцы начали строить
железную дорогу, чтобы соединить оба океана. Панамская железная
дорога — триумф предприимчивого ума янки — была открыта в 1855
году. Но уже с лета 1853 года иммигранты могли доехать до Горгоны
на поезде.
Для непривычных к капризам местного климата англосаксов
переход через перешеек оставался не менее опасным. Фрэнк Мэрриет,
проделавший этот путь в 1852 году, сообщает, что он подхватил
желтую лихорадку и что на последнем этапе путешествия он был
настолько слаб, что все время падал с мула. По прибытии в Панаму
попутчики, «которые все были совершенно здоровы», уложили его в
постель. «Меньше чем за десять дней все заболевшие умерли, и уцелел
лишь один я»
(22)
.
Другой «аргонавт», Дж. Д. Борсвик, выбравший панамский
маршрут в 1853 году, пишет: «На американцах болезнь сказалась очень
сильно… Среди них было множество умерших»
(23)
. И Сент-Аман, проживший несколько дней в Эспинуолл Сити, где
начинается Панамская железная дорога, свидетельствовал, что
многочисленные больные похожи на «призраков»
 (24)
.
Переход через Большие Равнины

С весны началась миграция через Большие Равнины. Она увлекла

не только опытных первопроходцев, но также простых фермеров
Запада и горожан, судивших о жизни в полевых условиях по
воскресным рыбалкам или охотам. Путешествие это было долгим и
опасным, и иммигранты не предпринимали его в одиночку. Они
сбивались в многолюдные группы.
Главными местами сбора таких групп стали Сент-Джо и
Индепенденс в Миссури, Каунсил Блаффз или Олд Форт Кирни в
Айове, или же Новый Орлеан. На исходе зимы тысячи пионеров
собирались в различных пунктах западной «границы» с повозками и
скотом. Только в городе Индепенденс в начале апреля готовилась в
путь тысяча иммигрантов
(25)
. Весной 1849 года в Калифорнию через Большие Равнины
отправилось 50 тысяч человек. Жадные до приключений молодые
люди объединялись в горно-рудные компании. Но были и
путешественники-одиночки, и семьи, и небольшие группы друзей и
соседей, привлеченные калифорнийским миражем, которые также
присоединялись к крупным караванам.
Чарлз Эдвард Пенкост, квакер-сорокадевятник, выехал из Сент-
Джо в конце апреля 1849 года с «Пиорайя Компани».
«Наш караван, — пишет он, — состоял из сорока четырех
упряжек. В семнадцать повозок были запряжены мулы, в остальные —
быки». В замкнутом мирке каравана оказывались проповедники, врачи,
адвокаты, фермеры, механики, рабочие, фармацевты, моряки…
«Некоторым из них было больше шестидесяти пяти лет, среди них
были даже инвалиды»
(26)
.
Порой в караванах насчитывалось до 120 повозок. Были и
тяжелые конестагас, эти «шхуны прерий», которые позже увековечил
кинематограф, и всякого рода двуколки, битком набитые пожилыми
путешественниками, малыми детьми, провизией, постельными
принадлежностями, палатками, земледельческими орудиями и
прочими необходимыми грузами. Мужчины и женщины либо шли
пешком, либо ехали верхом на лошадях по обе стороны каравана, чем-
то напоминающего стадо. Самые бедные путешественники толкали
перед собой ручные тележки. Были и группы молодых людей, которые
с мешком за плечами шли пешком до самой Калифорнии — больше
3500 километров.
Организация каравана была полувоенной, и его начальник
требовал от всех полного повиновения. Часто люди, больше всех
достойные доверия, устанавливали правила, которым должны были
подчиняться другие иммигранты. Так, «Пиорайя Компани» Чарлза
Эдварда Пенкоста решила давать себе передышку по субботам, если,
конечно, непредвиденные обстоятельства не принуждали путников
продолжать движение
(27)
.
«Ван Бьюрин Калифорниа Ассошиейшн», один из самых крупных
караванов на Южной дороге, сопровождали военный эскорт,
секретарь, казначей, тележный мастер… Был здесь и свой
административный совет, призванный следить за поведением
«аргонавтов» и наказывать тех, кто оказывался виновным «в пьянстве,
или же в других нарушениях установленного порядка»
(28)
.
Люди отправлялись в путь в приподнятом настроении. «Все мы
были очень довольны; каждое утро открывало нашим взорам новые
картины. Леса изобиловали дичью… и земляникой, и нам казалось,
что мы находимся на бесконечном пикнике», — замечала одна юная
иммигрантка
(29)
.
На склоне дня караван останавливался. Повозки располагались
кругом; внутри образовавшегося загона размещали лошадей, мулов и
коров, а снаружи — разбивали палатки, разводили костры. Женщины
варили еду, а мужчины занимались животными или ремонтировали
повозки, палатки, сбрую, чистили оружие. После еды — пели,
собравшись вокруг костра:
О, Сюзанна, не плачь обо мне,
 Я еду в Калифорнию

с промывочным тазом на коленях!

Или еще:
О, помнишь ли ты милую Бетти де Пайк [Миссури],

Мы прошли через горы, я и ее любовник Айк

С упряжкой быков и большой желтой собакой,

С большим петухом из Шанхая и с пестрой свиньей.

Или еще:
О, дражайшая Мэри,

Ты прекрасна, как солнечный день;

Твои ясные очи сияют в ночи

Когда с неба уходит луна.

Часто эти люди, смело устремившиеся на завоевание Дальнего

Запада, проникновенно пели и религиозные песни. Одна самых
популярных звучала так:
Я паломник, я чужестранец,

Я могу ждать хоть всю ночь.

Мы идем домой в небесную высь.

Хочешь пойти с нами?

(30)

Молодежь танцевала под аккомпанемент скрипки, аккордеона и

флейты. С наступлением темноты люди ложились спать. Лагерь
постепенно обволакивала тишина, только часовые не смыкали глаз
всю ночь.
В три или в половине четвертого утра приходило время
просыпаться. Начальник каравана будил людей выстрелом в воздух.
Сразу же все приходило в движение, нарастал шум, возбуждение,
неизбежная сутолока. Путешественники складывали палатки, готовили
завтрак, запрягали животных в повозки. То тут, то там слышались
щелканье кнутов, крики детей, лошадиное ржание, привычная ругань
мужчин, лай собак, мычание коров. Наконец караван трогался в путь
вслед за выехавшими вперед конными разведчиками. Пересекая из
конца в конец Большие Равнины, иммигранты встречали стада
бизонов, вдогонку за которыми пускались конники, чтобы пополнить
запасы мяса. На пути каравана то и дело возникали колоритные
группы индейцев в ярких перьях и традиционной раскраске. Кто они
были? Друзья или враги? Ежеминутный страх перед нападением
краснокожих терзал путешественников.
Индейцы

В самом деле, для путешественников, идущих по тропе Санта-Фе

или же по дороге через северную Мексику, индейцы представляли
серьезную угрозу. Очень воинственными были индейские племена,
враждующие между собой — апачи и команчи. Некоторым караванам
приходилось двигаться по земле команчей ночами, а чтобы не выдать
своего присутствия — снимать с шей лошадей колокольчики
(31)
.
Сорокадевятник Файниас Блант рассказывает, что его караван,
состоявший из 200 человек, наткнулся на отряд из 2 тысяч команчей.
Люди немедленно приготовились к «худшему», а один из них принялся
писать завещание
(32)
. Другой, квакер Пенкост, вспоминал, что во время перехода через штат
Нью-Мехико он был сражен известием о том, что «команчи напали на
караван Джеймса Уайта, вырезали его компаньонов и похитили его
жену с ребенком»
(33)
. Несколько позднее он отмечал, что индейцы, по-видимому, были
готовы выйти на тропу войны.
 Для иммигрантов, выбравших маршрут Калифорния-Орегон,
вероятность нападения индейцев была не столь велика. На этих землях
жили в общем мирные племена. Тем не менее индейцы с
раздражением смотрели на бесконечную череду «аргонавтов»,
двигавшихся по их охотничьим угодьям, тем более что чужаки не
слишком заботились о том, чтобы не наносить им урон. Согласно
официальным отчетам, многие индейцы жаловались на то, что
иммигранты захватывали их свободно пасшихся пони или скупали
ворованных индейских животных. «Агент племени семинолов был
вынужден все время оставаться в седле, предупреждая пришлых,
разбивающих свои лагеря вдоль дороги, о необходимости вести себя
так, чтобы избегать конфликтов с индейцами, находясь на их
территории»
(34)
.
В этот период индейцы вели себя не столь враждебно, несмотря
на то, что размеры караванов были достаточно внушительными.
Краснокожие остерегались стрелкового оружия белых, но часто крали
лошадей, скот, а также разные мелкие вещи. Во избежание серьезных
стычек начальник каравана при этом запрещал преследовать
похитителей.
Американская история пренебрегает индейцами и недолюбливает
их. Однако многие из них сыграли заметную роль в «золотой
лихорадке». Штат Оклахома, название которого в переводе означает
«Страна Красного человека», был территорией, на которой проживали
пять крупных индейских племен с высоким уровнем культуры. Они
были изгнаны со своих земель в 1830-е годы «Большим белым
Отцом», правившим в Вашингтоне.
Как и белые, они надеялись воспользоваться представившимся
случаем, чтобы улучшить свою судьбу. Чероки умели читать. Из газет
они узнали об открытии золота и уже в апреле 1849 года создали
компанию, к которой присоединилось также некоторое количество
белых, и пустились в дорогу к калифорнийским приискам. В свою
очередь в 1850 году в Калифорнию по старой испанской дороге из
Санта-Фе отправились и другие караваны. Чоктоу, крики, чиккасоу и
семино-лы снабжали иммигрантов продовольствием, лошадьми и
мулами. Крики, например, регулярно отправлялись в страну команчей,
чтобы покупать там мулов и лошадей, которых они по хорошей цене
продавали «аргонавтам». Находившийся на индейской территории
Норс-Форк в годы «золотой лихорадки» стал столь важным местом
сбора караванов, что в 1853 году там было открыто почтовое
отделение.
Другие индейцы стали для чужаков проводниками. Так, капитан
Мэрси оплачивал услуги делавэрского проводника Черного Бивера,
который умел «бегло говорить с команчами и с большей частью других
племен прерии»
(35)
. Кроме того, вожди цивилизованных племен, такие, как уважаемый
вождь семинолов Дикий Кот, участвовали в улаживании конфликтов
между краснокожими и бледнолицыми. Капитан Мэрси сообщает, что
команчи под давлением вождей криков и семинолов согласились
позволить «белым людям спокойно и дисциплинированно проходить
по их территории»
(36)
, и гарантировали их безопасность. К сожалению, далеко не все белые
люди были «спокойными и дисциплинированными», впрочем, не
больше, чем команчи. Между недругами то и дело случались кровавые
стычки.
А еще были индейцы, которые держали паромы. А поскольку они
научились быть ловкими предпринимателями, сорокадевятники
говорили, что они «обдирали их, как мормоны».
Мормоны

Очень трудно было переправлять через реки непомерно

груженные повозки, тем более что многие из них просто невозможно
переправить вброд. В 1849 году для этой цели построили несколько
мостов и паромных переправ. Многие «аргонавты» жаловались на то,
что мормоны, единоправно держащие перевоз на Коу, Южной Плате,
Северной Плате и Гринривер, заламывали безумные цены за переправу
повозок и скота
(37)
. Кое-кто утверждал, что эти «святоши» были «евреями» с Больших
Равнин. За эту скаредность многие презирали мормонов, особенно
миссурийцы. Вчитываясь в материалы о путешествиях иммигрантов,
осознаешь, что «набожные» мормоны использовали положение,
сложившееся в результате «золотой лихорадки» с выгодой для себя.
Так, летом 1849 года стоимость переправы через Гринривер резко
возросла во время притока пришельцев, спешивших к побережью:
мормоны установили грабительский тариф. В несколько пунктов они
согнали огромное количество лошадей и выменивали их на коней
«аргонавтов» из расчета одна лошадь за три. Истощенных животных
тут же отправляли на пастбища и через две или три недели снова
обменивали с той же прибылью
(38)
.
Если даже путешественники переставали бояться индейских
стрел, то их поджидало множество других опасностей, и можно лишь
восхищаться выносливостью этих женщин и мужчин, многие из
которых вовсе не были подготовлены к жизни, полной таких
неожиданностей. Каждый день приносил свои радости и беды. На
иммигрантов 1849 года обрушилась ужасная беда: холера. Она
появилась сначала в Новом Орлеане, затем распространилась вверх по
течению Миссисипи и докатилась до штата Миссури. Эта болезнь
унесла 5 тысяч путешественников
(39)
. Дороги через прерию были буквально усыпаны могилами.
Но убивала не только холера: люди тонули, переправляясь через
реки, их косили дизентерия, горная лихорадка и просто несчастные
случаи. Женщины умирали в родах, давая жизнь своим детям. Среди
иммигрантов встречались слабые здоровьем люди и старики,
умиравшие от истощения. Погибали люди и в ссорах.
Многие люди не признавали ни веры, ни закона, или просто были
жестокие по натуре. Они с легкостью пускали в ход нож или револьвер
по пустяковым поводам. В таких случаях караван создавал комитет для
суда над виновным, которого обычно изгоняли из общества без оружия
и продуктов либо просто вешали. Особенно много споров вызывало
установившееся правило субботнего отдыха. Наиболее набожные
настаивали на том, что по субботам продолжать движение нельзя.
Менее истово соблюдавшие эту религиозную традицию и более
осторожные хотели продолжать движение. А как их осуждать, если
вспомнить о беде, постигшей конвой Доннера, застигнутый внезапной
зимой на склонах Сьерра-Невады в 1846 году? Эта история стала
одной из величайших трагедий миграции в Калифорнию. Из 87
иммигрантов 40 умерли от холода и голода, а уцелевшие выжили
только потому, что стали людоедами. Дети ели своих родителей,
родители — детей, мужья — своих жен. Выжившие указали на одного
молодого испанца по имени Батист. Тот признался, что съел «Джейка
Доннера и младенца: ребенка — сырым, а Джейка немного поварил, а
голову его поджарил. Мясо не слишком вкусное, вроде немного
подпорченной баранины; но от голода съешь что угодно…»
(40)
.
По мере продолжения пути ссоры между участниками караванов
становились столь частыми, что, еще не доходя до Сьерра-Невады,
между бывшими товарищами происходил разрыв. В состоянии,
близком к психологическому срыву, «аргонавты» говорили почему-то,
что идут «посмотреть на слона». Некоторые с полпути возвращались,
потеряв способность сопротивляться и утверждая, что «достаточно
посмотрели на слона». Другие, уставшие от своих спутников,
покидали караван и, предоставленные самим себе, пропадали в
щелочных пустынях Большого Бассейна, где почти не растет трава, а
вода ядовита для зверей и людей.
Долина Смерти

Форт Лерейми (Вайоминг) и Санта-Фе (Нью-Мехико) были

пунктами остановки на калифорнийской дороге. Форт Лерейми, до
которого путешественники, проделав 1100-километровый путь,
обычно добирались в июне, принадлежал Америкен Фьюэр Компани.
Здесь у окрестных индейских племен скупались меха и бизоньи
шкуры. С приходом «золотой лихорадки» форт стал главным местом
сбора «аргонавтов», выбравших тропу Калифорния-Орегон. Здесь
собирались индейцы, трапперы и иммигранты — многолюдная
колоритная толпа, тут же шла бойкая торговля лошадьми и мулами.
Санта-Фе на юге, со своими фанданго
[12]
, хорошенькими девушками и элегантными кавалерами, был вершиной
цивилизации. На берегу реки Таос в богатом ранчо жил Кит Карсон,
знаменитый проводник, ставший впоследствии видной персоной
Запада. Один «аргонавт» пишет о нем как о «высшем представителе
расы трапперов Скалистых гор»
 (41)
. Он отмечает также его элегантность и щедрость по отношению к
иммигрантам, которых он кормил, не беря с них за это ни гроша, порой
закалывая даже целых быков.
После этих двух остановок и относительного покоя
путешественникам предстояло независимо от выбора дальнейшего
маршрута преодолеть ужасные трудности. В западной части Больших
Равнин высятся грандиозные массивы Скалистых гор, с почти
отвесными склонами, красный цвет которых переливается на солнце
разными оттенками. Однако немногие находят время полюбоваться
этой величественной красотой. Хотя переход через Южный перевал
был относительно легким, после него путешественники оказывались в
крайне знойной пустыне, которую следовало преодолеть перед
подъемом на высокие, поросшие сосной горы на пути в Форт-Холл.
Потом дорога шла вдоль Рефт-ривер и реки Гумбольдт, а затем вновь
уходила в другую пустыню. Повсюду валялись трупы и скелеты
животных, разбитые и брошенные фургоны. Мулы, быки и лошади
дохли от истощения и жажды. Потеряв их, путешественники
продолжали путь пешком и при переходе через Сьерра-Неваду,
западный склон которой величественно ниспадает в калифорнийскую
Большую Равнину, теряли последние силы. У иммигрантов была
привычка вырезать на рогах мертвых животных послания к
следовавшим за ними путешественникам — свидетельства их
радостей, огорчений, страданий, а порой — советы и
предостережения.
Третья часть всех иммигрантов выбирала короткий путь через
Солт-Лейк, который вел в город мормонов. Эта дорога, разумеется,
была самой короткой, но шла через щелочные пустыни Юты и
негостеприимные районы Невады. И здесь на дороге встречались
разбитые двуколки и скелеты животных. Путешественники страдали
от невыносимой жары и жажды. Животные порой доходили до
бешенства. Продвигался караван очень медленно, и истощенные,
выбившиеся из сил иммигранты старались срезать путь, сходя с троп,
проложенных трапперами и геологоразведчиками. Именно так
разделился караван Уильяма Льюиса Манли. Несмотря на
предупреждения проводника-мормона капитана Ханта, небольшая
группа свернула на незнакомую дорогу, которая привела их в пустыню
длиной 225 километров и шириной от 10 до 25, выжженную солнцем и
почти абсолютно безводную, где температура в летнее время доходила
до 55 градусов.
Караван Манли состоял из 13 мужчин, 3 женщин и б или 7 детей.
Продвижение с повозками и скотом на этом участке было медленным и
трудным, а скоро стало и вовсе невозможным. Людям не хватало еды,
воды и фуража для животных. Манли, человек очень молодой, решил
отправиться дальше с одним из спутников, чтобы попытаться отыскать
лучшую дорогу и найти помощь. Они ушли пешком, взяв лишь
заплечные мешки. В первый вечер они раздобыли немного воды. Затем
целых 60 часов шли без единого глотка, если не считать кусочков льда,
отколотых от скалы, и наконец добрались до вершины. Незабываемое
зрелище открылось их взорам: «Это был самый восхитительный
пейзаж на свете — прерия, площадью примерно в тысячу акров,
зеленая, как травяной ковер в тени дубравы… После унылой и
бесконечной пустыни нам казалось, что мы воочию увидели рай, и по
нашим лицам потекли слезы»
(42)
. В этом раю жили ранчерос. На ранчо Сан-Францискито им дали
продуктов, трех лошадей и мула, и они тут же отправились обратно в
пустыню к своим товарищам. Но когда они вернулись, то увидели тело
сначала одного из них, затем и других… Этой пустыне беды и печали
Манли дал название Долина Смерти.
Путь из Мексики показался менее длинным и трудным, но и здесь
приходилось преодолевать засушливые пустыни. Чарлз Эдвард
Пенкост пишет, что до Форта Юмы при слиянии Хлы и Колорадо он
шел 21 день по местности, «настолько лишенной всякой съедобной
растительности, что ее избегали даже животные. На протяжении 400
километров, или больше, единственными живыми существами,
которых мы видели, не считая одного бобра, были тарантулы,
скорпионы да один несчастный, вконец изголодавшийся олень. Здесь
не задерживались даже москиты»
(43)
.
Другие путешественники не нашли для утоления жажды ничего,
кроме скважины с водой, кишевшей личинками. Чтобы не проглотить
«младенцев-москитов», им приходилось пить, не разжимая крепко
сжатых зубов
 (44)
.
Имена «аргонавтов» следует поставить в один ряд с именами
трапперов, которые первыми начали осваивать заповедные леса,
пустыни, горы и реки Дальнего Запада.
Глава III. Жизнь на приисках

«Взгляните на нагромождение палаток и шалашей в этом

глубоком ущелье. Какая деятельная толпа оживляет это зрелище…
Подобно бедному ирландцу, отправившемуся на поиски гнома
[13]
, эти люди зарываются в землю, чтобы им улыбнулся Бог золота. Это
золотоискатели»
(2)
.
Так пишет Алонсо Делано, нью-йоркский сорокадевятник, чьи
калифорнийские хроники раскрывают историку удивительную картину
жизни на золотых приисках.
Вот нарисованный им портрет золотоискателя: «Его борода и
волосы, не стриженные уже несколько недель, указывают на то, что он
принадлежит племени "ливи" и что мыло и бритва — вещи в горах
бесполезные; его широкополая шляпа с круглой низкой тульей
свидетельствует о его приверженности к калифорнийской моде. Он
знает, что его рубаху, сшитую из красной фланели, нужно стирать не
чаще, чем раз в месяц. Его замызганные штаны землистого цвета будто
специально рассчитаны на здешний климат, с большой, как дверь,
дырой на седалище и с многочисленными "окнами" на ногах, как
видно, для улучшения циркуляции воздуха. Большие пальцы его ног,
торчащие как лягушки, из носков рваных сапог, словно постоянно что-
то вынюхивают»
(3)
.
Другой сорокадевятник, Уильям Льюис Манли, вспоминал:
«Когда-то тот, кто готовился стать калифорнийским золотоискателем,
начинал так: покупал осла и вьючное седло, взваливал на него груз —
фунтов пятьдесят муки, много лярда
[14]
, фасоль, молотый кофе, соль, небольшой кофейник, сковородку (для
жарения блинов), лопату, кирку и кувалду, банку со средством от
укусов змеи и т.п. У него была пара тяжелых грубых сапог, дешевые
штаны, белая шерстяная рубаха и большая мягкая шляпа; на поясе
висели револьвер «кольт», нож в чехле и жестяной таз. Многие
бережно хранили Библию, врученную матерью в момент отъезда. Это
составляло почти все его снаряжение. Некоторые прихватывали с
собой топорик или другие полезные инструменты. Многих
сопровождали друзья, экипированные подобным же образом. Они
пускались в путь, не зная, куда конкретно собираются попасть…»
(4)
Калифорнийский золотоискатель находился в непрерывном
движении. Он постоянно слышал разговоры о новых открытиях, о
баснословно богатых золотых жилах. Даже работавший по найму
очень часто уходил от хозяина в надежде найти более выгодное место,
«сорвать большой куш», большую ставку. Он складывал палатку,
навьючивал своего мула или осла и отправлялся на новое место.
Золотоискатели остервенело лазали по горам, спускались в овраги,
копали землю, дробили киркой камни, промывали песок. Всегда в
работе, от зари до сумерек, одержимо вожделея напасть на золотую
жилу
(5)
.
Россыпи

Россыпи назывались по именам северных и южных

месторождений, в зависимости от того, находились ли они вверх по
долине Сакраменто или же вниз по Сан-Хоакину. От Фресно-ривер на
юге до Норе Форк Фезер-ривер на севере поиск шел на каждой реке.
Горные ручьи и притоки крупных рек столетиями несли блестки и
самородки золота, осаждавшиеся в песчаных отмелях в береговых
откосях в речных руслах.
Каждый камень на пути водного потока становился препятствием,
около которого могло отложиться золото.
Земля у подножия Сьерры также таила в себе много драгоценного
металла. В южных месторождениях он встречался прямо на
поверхности в виде самородков или вкрапленный в кварц; в
расселинах счастливцы порой находили многофунтовые скопления. В
северных месторождениях золото встречалось главным образом в виде
жил в гранитных слоях, и его извлечение требовало применения
дорогих и сложных способов добычи, недоступных золотоискателю-
одиночке.
Район, в котором были открыты первые жилы, золотоискатели
назвали Материнской жилой
(6)
. Эта местность простирается на 200 километров, и ширина его
составляет от нескольких сотен футов до 3 200 метров. Ее северная
граница находится на севере Коломы, в графстве Эльдорадо, а южная
— в графстве Мерипозе. На севере Эльдорадо находится ряд горно-
промышленных графств: Плейсер, Невада, Юба, Сьерра, Батт, Пламас
и, наконец, Шаста — самое северное. В 1848 году там работали 5
тысяч золотоискателей. Эта цифра выросла до 40 тысяч в 1849 году и
до 50 тысяч в 1850-м. Предполагаемое общее число добытчиков в 1852
году составляло 100 тысяч, а в 1855 году — 120 тысяч, из которых 20
тысяч были китайцы
(7)
.
Кроме отдельных золотоискателей поиск золота вели также более
или менее крупные компании, располагавшие усовершенствованным
поисковым оборудованием. Но для многих из них калифорнийское
золото оказалось лишь миражом. В 1851 году начался отток
золотоискателей. По свидетельству современника, с 1 мая по 31
декабря 1851 года в Калифорнию прибыли морем 18817 иммигрантов
и по суше 6 тысяч, а покинули этот Золотой штат 16 тысяч человек
(8)
.
После нескольких месяцев, а то и лет поиска большинство
золотоискателей, потеряв здоровье или упав духом, покидали прииски.
Другие остались в Калифорнии, чтобы заняться скотоводством и
сельским хозяйством, торговлей или же спекуляцией недвижимостью,
приносившей большие деньги.
Для первых золотоискателей добыча была свободной, и
единственным их законом был закон лагеря: когда между двумя
людьми возникал спор об участке, его разбирали другие
золотоискатели из этого же лагеря, и решение принималось
большинством голосов. В течение 1848 года перед массовым притоком
золотоискателей был введен закон, подобный действовавшему в
Латинской Америке: удовлетворялась заявка того, кто первым открыл
на участке золото. Если первооткрыватель оставлял участок, его мог
захватить кто угодно. Участок можно было также обменять и
обосноваться в другом месте. Но таким способом ни в каком случае
нельзя было перекупить несколько участков у тех, кто покидал
месторождение.
Остановив выбор на каком-то участке, золотоискатель должен был
обозначить его границы, обнародовать свое право на него и защищать
от захвата другими золотоискателями. Границы участка обычно
обозначали вехами, вкопанными в землю. Чтобы избежать земельных
споров, выбирали регистратора, на которого возлагалась обязанность
вести реестр с описаниями всех участков и регистрировать передачу
прав на них. Чтобы сдерживать наплыв иностранцев, 13 августа 1850
года был издан закон, обязывающий каждого чужака уплачивать
ежемесячный налог в сумме 20 долларов, который впоследствии был
снижен до 3 долларов
(9)
.
Из месяца в месяц нарастала враждебность американцев к
иностранцам. Особенно косо они смотрели на чилийцев, потому что
те, прибывшие первыми на золотые месторождения, сколачивали
солидные капиталы. В 1851 году одна группа чилийцев и мексиканцев
за несколько месяцев добыла золота не меньше чем на 500 тысяч
долларов
(10)
. Было чему позавидовать!
Недолюбливали на приисках и бывших каторжников, прибывших
из Австралии, а также ирландцев — больших пьяниц и дебоширов.
Самыми мудрыми были немцы. Что касается французов, то из
многочисленных свидетельств следует: не будучи слишком
воинственными, они не находили взаимопонимания со всеми другими
золотоискателями независимо от их национальности, кроме
мексиканцев. Сент-Аманг так пишет о своих соотечественниках:
«Моральный уровень французов в Калифорнии в сравнении с
населением метрополии, выходцами из которой они были, был ниже
соответственного уровня представителей других национальностей.
Одним словом, наше положение не было выигрышным»
 (11)
.
Капризы Фортуны

Золотоискатели 1848 года находили золото с такой легкостью, что

считали жилы неисчерпаемыми. Они добывали его на сумму до 500
долларов в день и, думая, что «фортуна будет улыбаться им всегда,
растрачивали эти деньги на выпивку, на игру, на покупку хороших
лошадей и на одежду по самой последней кричаще-яркой индейской
моде»
(12)
. Судя по тому, что калифорнийские индейцы вообще не носили
одежды, речь, очевидно, шла о мексиканской моде, поскольку для
американцев все метисы были индейцами. Это замечание тем более
забавно, что в своем личном дневнике почтенный английский врач Дж.
Тируитт-Брукс сообщает, что индейцы тратили «все свои доходы на
"огненную воду" и на всякие побрякушки» и что ему случалось видеть
людей, «роскошно одетых по испанской моде»
(13)
.
В то время на приисках еще преобладала честность. Если у
какого-то золотоискателя не оказывалось денег, он мог попросить их у
первого встречного. «Любой всегда давал взаймы, и долг всегда
возвращался в условленное время»
(14)
. Массовый приток иммигрантов изменил условия, в которых работали
первые золотоискатели. И если кое-кто загребал буквально груды
золота, то большинству не доставалось больше нескольких
самородков. Золотые прииски, как справедливо замечал француз
Эдуард Ожер, это лотерея, в которой ставятся на карту изнурительный
труд и здоровье
(15)
. Удачливых можно было пересчитать по пальцам, неудачники были
неисчислимы.
«Сколько загребают некоторые! — писал один сорокадевятник
своей семье. — Мне почему-то не дано накопить этого металла,
называемого ЗОЛОТОМ… Уже пять месяцев я до изнеможения его
ищу, а у меня всего 100 долларов, меньше, чем в день, когда я
начинал»
(16)
.
Насколько рискованно золотоискательство? И по какому капризу
судьбы квакер Чарлз Эдвард Пенкост зарабатывал 25 долларов в день
(на двоих с компаньоном), а его «цветной» сосед 100?
(17)
. Что можно сказать о двух друзьях, работающих бок о бок, когда один
за неделю намыл золота на 20 долларов, а другой на 6 тысяч?
(18)
Или об обескураженном старателе, который оставив свой участок и
нанявшись в горно-рудную компанию за 2 доллара в день, узнал, что
человек, взявший его участок, за месяц добыл на нем золота на
несколько тысяч долларов?
(19)
Отсутствие знаний также могло дорого обойтись
золотоискателям. Чарлз Эдвард Пенкост рассказывает, что перед его
палаткой лежал большой камень, служивший ему сиденьем. Как-то в
воскресенье к нему пришел молодой старатель и попросил у него этот
камень, так как увидел на нем золотую блестку. Пенкост отдал камень,
и восторженный юноша показал его торговцу. Тот, внимательно
осмотрев камень, выложил парню 200 долларов, а потом разбил
камень и извлек из него золота на 3 тысячи долларов
(20)
.
Тяжелая доля золотоискателя

Перекопанная земля, глубокие выработки, запруды на всех реках

свидетельствовали о титанической работе, проделанной
золотоискателями в поисках золота. Вокруг Грасс-Велли в кварцевых
жилах были открыты богатые прожилки золота, и мы узнаем от одного
из современников, что французы первыми построили
«кварцедробилки» и «восстановительные печи» в графстве Невада
(21)
. Не следует, однако, думать, что французы сделали состояние во время
«золотой лихорадки». Все они или почти все быстро отступили, не
выдержав разочарования и междоусобиц.
 «Через два или три месяца, — сообщает де Лаперуз, — возникали
разногласия, взаимное непонимание, вынуждавшие золотоискателя
разрабатывать свой участок самостоятельно, не имея шансов на,
казалось бы, вероятную удачу, тогда как американцы, англичане,
немцы, работающие по соседству, собирали значительные средства,
непоколебимо соблюдая правила и обязанности взаимопомощи»
(22)
.
Чтобы вести поиск в руслах рек, золотоискателям приходилось
отводить воду, строя плотины и делая запруды. Лишь после этого
можно было выгребать из русла толстые слои песка и грязи, чтобы
добраться до гигантских котлообразных полостей, в которых
скапливался драгоценный металл. Но этот способ был под силу только
крупным объединениям. Золотоискатели, работавшие небольшими
группами, обычно довольствовались отведением части вод, направляя
их так, чтобы они падали каскадом на своего рода каменные ступени.
Именно на них и оседало золото.
Для отделения золота от земли и гравия в арсенале золотоискателя
были различные инструменты. Наипервейший из них — деревянный
или железный поддон. Его наполняли землей и подставляли под струю
воды, чтобы получить разжиженную массу. Удалив самые крупные
камни, блюдо опускали в реку и встряхивали, чтобы заставить
подняться на поверхность легкие частицы, тогда как тяжелые
оставались на дне. После нескольких таких промывок на дне оставался
драгоценный металл.
Вторым инструментом, уже более усовершенствованным, был
промывочный лоток — жестяной ящик без крышки длиной 5 или 6
футов с множеством отверстий в дне. Как пишет автор одного из
путеводителей для золотоискателей, вышедшего во Франции в 1849
году, «для работы с этим рокером требовалось 4 человека: один
бросает выкопанный песок на берег реки, другой засыпает его в
устройство, третий поддерживает механизм в качающемся движении,
четвертый черпает воду и энергично льет ее на песок. Промытое таким
образом золото при просеивании легко отделяется от мелкого песка, к
которому оно прилипло»
(23)
. Рокер дает результат, в четыре раза превосходящий промывку с
помощью поддона.
 Затем следует «длинный том», по утверждению Эдуарда Ожера,
самый модный инструмент в 1851 году. Использовавшийся в течение
20 лет на приисках штатов Джорджии и Каролины, он появился в
Калифорнии зимой 1850/51 г. Это усовершенствованный рокер
пятнадцатифутовой длины. Один его конец выполнен в виде решета,
под которым находилась деревянная ванна с нарезным дном. Чтобы
задействовать устройство, в него пропускали поток воды, тогда как
двое мужчин с лопатами бросали туда золотосодержащий гравий, а
третий его перемешивал. Вода уносила песок и оставляла на дне
ванны золото.
Понимая, что как «длинный том», так и рокер пропускают много
частиц золота, золотоискатели усовершенствовали эту систему. Так
родился слус — деревянное устройство для промывки
золотосодержащего песка. Оно представляло собой дощатую трубу,
под которой находились ванны с нарезным дном. Длина некоторых
слусов достигала нескольких сотен футов, иные измерялись тысячами
футов. Работали на них двадцать человек. И в рокерах, и в «длинном
томе» в устройство заливали ртуть, чтобы удержать частицы золота,
которые в противном случае вода уносила бы поверх нарезов.
Вода становилась для золотоискателя просто драгоценной. С
помощью деревянных водоводов, которые называли лотками,
американцы подводили воду к россыпям, удаленным порой на 15
километров. Слусы иногда объединяли с системой, называвшейся
«большая гидравлика». Эта система состояла из водоводов высотой 20
или 30 метров, подвешенных в воздухе на столбах. Так воду подводили
к склону горы. На конце водовода была закреплена жестяная труба
длиной 20 метров и диаметром в несколько сантиметров,
заканчивающаяся узким соплом. Сильные струи воды отрывали золото
от земли и от связывавшей его пустой породы. Но такая большая
гидравлика была слишком разрушительна. Всего за один день можно
было размыть склоны горы.
Смерть золотоискателя

Труд золотоискателя тяжел: по пояс в ледяной воде Сьерры, с

головой, открытой обжигающему летнему солнцу, с постоянной болью
в спине от изнурительной работы киркой и лопатой
[15]
. В этой борьбе выживают только самые выносливые. И нет ничего
удивительного в том, что все большее число золотоискателей бросало
россыпи ради более легких занятий или чтобы вернуться на родину.
Ведь к смертельной усталости от работы на россыпях прибавлялись
еще и отнимающая последние силы цинга, вызываемая скудной
пищей, дизентерия, различные виды лихорадки, пьянство, а также
раны от пуль, стрел и ножей. Врачей было мало. Дж. Тирвитт-Брукс,
исследовавший район Материнской жилы в 1849 году, пишет, что к
нему непрерывно стали обращаться золотоискатели. Он получал
унцию золота за консультацию, «и работа такого рода была
одновременно и более прибыльной, и менее изнурительной, чем
манипуляции промывочным поддоном»
(25)
. Лаперуз, отправившийся на южные россыпи с юным врачом-
хирургом Эмилем Амуру, сообщает, что его товарищ быстро оставил
кирку и принялся лечить больных. «В кошелек Эмиля рекой потекло
золото», — пишет он
(26)
.
Консультации и медикаменты стоили непомерно дорого. Чарлз
Эдвард Пенкост, страдавший от цинги и «проклятых язв по всему
телу», консультировался у некоего доктора Роджерса, который
посоветовал ему есть картофель, дал две коробочки хинина и
потребовал 50 долларов — и это была еще «"божеская" цена!»
(27)
. Но, как говорит наш добрейший квакер, «эта сделка лучше, чем
смерть»
(28)
.
Людей убивали белая горячка и цинга, периодические нападения
индейцев и драки между золотоискателями, бандиты и… климат.
Многие золотоискатели накладывали на себя руки, не в силах
перенести одиночество, неприятности и усталость. Люди становились
циничными и безразличными друг к другу и к смерти; к смерти — в
одиночестве от пьянства, или же от какой-нибудь болезни, или от
несчастного случая. Сколько старателей умирало подобно зверям в
своем логове, никому не нужных, без всякой врачебной помощи, не
выслушав утешительных слов священника, лишенных всякого
дружеского участия? «Потому что одной из характерных особенностей
золотых россыпей был ужасающий, жесточайший эгоизм, охвативший
решительно все души», — отмечал чувствительный юный
сорокадевятник Леонар Кип
(29)
. В палатке умирает покинутый всеми человек? «Может быть, спустя
неделю кто-то зайдет сюда, чтобы попросить у него на время какой-
нибудь инструмент, и увидит труп. Он позовет друга, и они вдвоем
предадут тело земле там, где он лежит, и за свою работу поделят
между собой палатку и провизию умершего. Таков конец бедного
золотоискателя»
(30)
.
Священники были на россыпях еще более редки, чем врачи, и по
крайней мере в начале «золотой лихорадки» кое-кого из приехавших
пастырей можно было видеть чаще с киркой, чем с Библией в руке.
Таким становилось духовное лицо, ставшее жертвой «золотой
лихорадки». Джеймс X. Кэрсон свидетельствует: «Умер
золотоискатель, которого все очень любили, и мы хотели сделать его
похороны настолько пристойными, насколько это позволяли
обстоятельства. Даже пригласили пастора, чтобы совершить
службу…»
Могила была вырыта в нескольких сотнях метров от лагеря, и
пастор, прочитав длинную главу из Библии, стал молиться. Он
молился около десяти минут перед людьми, стоявшими на коленях
вокруг могилы. Явно думая, что дело слишком затянулось, они
принялись исследовать отброшенную землю и заметили, что «в ней
сверкнуло золото». «Пастор вошел в раж, — рассказывает Кэрсон, —
прикрыл глаза, а его мольбы о душе усопшего разносились по горам,
холмам и долинам. Потом он остановился и открыл один глаз, чтобы
видеть, что взволновало его аудиторию. Очень спокойно спросил: "Что
там такое? Золото? Боже правый! Это та самая земля, которую мы так
искали".
Он поднял руку, сказал золотоискателям, что "собравшиеся могут
разойтись", и послал за лопатой и тазиком. Нет нужды говорить о том,
что бедняга Джордж Б. не был погребен в этой могиле, что его вынули
из его богатой ямы и вырыли новую могилу, высоко на склоне горы»
(31)
. Совпадение этих свидетельств показывает, насколько не хватало
набожным золотоискателям присутствия пастора и теплоты братства,
освященного евангельской верой, с которой они могли бы радостно
воздать хвалу Богу.
Лагеря золотоискателей

Золотоискатели жили в лагерях, как солдаты в военное время.

Одни — в палатках, другие — под прикрытием навесов из листвы
деревьев. Спали прямо на земле, закутавшись в одеяло, порой
подложив под голову сапоги вместо подушки. Собиравшиеся провести
в горах зиму, строили себе бревенчатый домик, но очень
примитивный! Пол в комнате — земляной, окна — без стекол, но был
большой очаг для тепла и приготовления пищи. Вдоль одной из стен
располагались деревянные двухэтажные нары из грубо отесанного
дерева. Другие жили в своего рода пещерах, вырытых в склоне горы, в
хижинах из шкур или в саманных постройках. В центре стоял стол,
обычно сколоченный из четырех вбитых в землю колов, и еще
нескольких сверху. На полке золотоискатель расставлял свою
«посуду», провизию, и там же складывал золото. В углу находились
его инструменты, а также ружье.
Лагерям старателей давались причудливые названия, либо по
национальности местных обитателей, либо по месту, откуда приехали
работавшие люди, либо по имени открывшего здешнюю жилу:
«Чилийская жила», «Французская жила», «Жила св. Льюиса»,
«Китайская россыпь», «Миссурийская жила», «Квартира Мура» и т.п.
Лагеря эти большей частью были временными. Исчерпав россыпь,
золотоискатели отправлялись на другое место. Если лагерь
задерживался на одном месте продолжительное время, какой-нибудь
предприниматель открывал в нем торговый пост, другой — «семейный
пансион», иногда служивший также и салуном, а то и борделем.
«Семейными пансионами» были обычно простые палатки, лишенные
самого элементарного комфорта.
Так Финеас Блант по пути в Стоктон остановился в местном
пансионе, называвшемся «Палаткой Зеленой Весны». «Владелец жил в
ней с женой и ребенком. Спали они на полу, в той же комнате, где и его
клиенты… Обычные жизненные удобства здесь неведомы», —
жаловался он. Тридцатью километрами дальше он сделал очередную
остановку на ночлег. «В очаге "Орегонской палатки" пылают дрова,
вокруг сидят промерзшие и промокшие калифорнийцы и сушат одежду
и ноги»
(32)
. В приисковом лагере «Биг Оук Флэт» на юге Соноры — это название
переводится как «Квартира большого дуба» — семейный пансион
выходил за рамки обычных представлений: он был устроен в стволе
гигантского дуба, сердцевина которого сгнила от времени,
обрубленного на высоте примерно 4 метров от уровня земли. Его
владелица, энергичная норвежка, своими руками выдолбила гниль,
накрыла дуб крышей, прорезала окна и дверь, и как сообщает Пенкост,
«эта старая дама сколотила себе состояние приготовлением еды для
золотоискателей и приезжих. Она брала по доллару за обед,
состоявший из свинины с фасолью, сушеных яблок и хлеба»
(33)
.
Иногда в таком лагере была и гостиница — как в лагере
«Индейская Жила» на северных россыпях, где на берегу реки
«изумрудного цвета» среди ям и рытвин расположились 20 палаток и
хижин. Эта гостиница, рассказывает очевидец, представляла собою
«просторную обветшалую хижину под крышей из грубой дранки, над
входом в которую красными буквами с ошибками было выведено имя
Гумбольт». Это была единственная гостиница в районе, и у нее всегда
было полно клиентов. Ее достоинствами считались «превосходная
дорожка для боулинга, бар с деревянным полом, на котором можно
было танцевать, и повар, умевший играть на скрипке
(34)
.
Торговый пост

На торговом посту золотоискатели могли купить продукты,

боеприпасы, инструменты, одежду, виски и табак; здесь же они
узнавали последние новости. Хозяйничавший здесь лавочник —
трейдер отнюдь не был бессребреником — цены кусались. Милтон
Холл писал отцу в 1852 году из Грин Маунтин Бар: «Только один или
два человека получают больше того, чем стоит жизнь на приисках:
ветчина идет по 45 центов за фунт, свинина 25 центов, картофель 15—
18 центов, гвозди 25 центов… Но золотоискатель в состоянии
заплатить только за жареную свинину и муку»
(35)
.
В этот период в Калифорнии было столько людей, лишенных
всякой совести, что большинство золотоискателей, говорит Манли,
отправляясь за покупками, брали с собой небольшие весы, чтобы не
быть обманутыми каким-нибудь типом, оперирующим фальшивыми
гирями: все сделки оплачивались золотым порошком, стоившим 16
долларов за унцию
[16]
.
Сетованиями на дороговизну жизни полны все письма с приисков.
Леонар Кип жалуется на то, что немыслимо подорожали свечи,
которые стоят теперь по доллару за штуку
(37)
. В то время в Плейсервиле генерал Фрэнсис Дорн платил 1,5 доллара
за фунт муки
(38)
. В Вивер Крике, пишет Э. Гулд Бэффем, фунт муки продавали за 1
доллар, вяленую говядину за 2 доллара, свинину тоже за 2, патоку по 4
доллара за галлон, бутылка какого-нибудь «несчастного рома из Новой
Англии» стоила 8 долларов. «Требуя эту цену, трейдер и перевозчик
извлекали больше прибыли из труда золотоискателя, чем он сам»
(39)
.
 Еще больше, чем золотоискателей, торговцы обманывали
индейцев. За отмеривавшийся ложками золотой порошок они сбывали
местным «заплесневевший хлеб», «гнилую треску», «пересушенную
говядину» и «твердые, как камень, галеты»
(40)
.
Трейдер был плутократом приисков. Однако и он тоже высказывал
свои претензии: прежде всего слишком многие золотоискатели,
которым он давал товары в долг, не могли расплатиться. Кроме того, он
жаловался на слишком высокие закупочные цены в Сан-Франциско
или в Сакраменто, и, наконец, считал чрезмерными транспортные
тарифы за доставку товаров на прииски. Это заставляло многих
трейдеров «приобретать караван мулов» и, оставляя свой магазин на
помощника, самим везти товары через горы и холмы.
На вид ничто не отличало торговца от золотоискателей. «С
неистощимой энергией, — пишет Алонсо Делано, — трейдер
преодолевает все тяготы пути, не думая ни об одежде, ни о комфорте и
утонченности, и предстает теперь перед нами с бородой
золотоискателя, в таких же, как он, рубахе и штанах, всегда с готовой
шуткой на устах. Он усваивает золотоискательский жаргон и ищет
золото в золотоносных оврагах его карманов…»
(41)
Нам известны цены, назначавшиеся молодым трейдером из Новой
Англии Стефеном Чейпином Дэвисом, который в 1850 году открыл
магазин — вымощенную булыжником палатку — на Юба-ривер. Он
закупал товары в ближайшем городке Мэрисвилле. Он перепродавал за
5 долларов кирку, за которую сам заплатил 3; за 25 центов фунт
двенадцатицентовой соли, за 1 доллар фунт пятидесятицентового кофе.
Если лярд, соленая свинина и картофель давали ему скромную
прибыль, то на ртути она была огромной: действительно, ртуть,
стоившую 85 центов, он перепродавал за 2 доллара
(42)
.
Скоро он перестал довольствоваться этой процветающей
торговлей и решил заняться доставкой писем золотоискателей в
Сакраменто и Сан-Франциско: привозить с почты адресованную им
корреспонденцию. Все постоянно с нетерпением ждали вестей от
своих семей. «Горный почтальон» стал обычным персонажем
калифорнийских приисков, и там никого не ждали с таким
лихорадочным нетерпением. Братья Дэвисы объехали окрестные
золотоискательские лагеря и получили разрешение 300
золотоискателей на получение для них почты. Юный Стефен Чейпин
сразу же отправился в Сан-Франциско. Меньше чем через три недели
он вернулся с пятью десятками писем и с товаром на 300 долларов: «Я
выехал из Сан-Франциско сразу же после прибытия парохода из
Соединенных Штатов, купив 125 экземпляров нью-йоркских и
новоорлеанских газет по 15 центов и продал по 50 центов каждую.
Почтовые расходы составляют 45 центов, но мы получаем по 1
доллару и 50 центов за каждое письмо. Эта почтовая услуга более чем
окупает дорожные расходы, и товары, которые мы продаем, обходятся
в Сан-Франциско вдвое дешевле, чем будут стоить в Мэрисвилле»
(43)
.
Алонсо Делано в свою очередь сообщает, что такой «почтальон»,
как правило, получал от 1 до 2 долларов с писем, которые доставлял на
прииски, и 50 центов с тех, что отвозил на почту.
С каким волнением эти суровые люди, отрезанные от мира в
диких горных ущельях, принимали почтальона! Каждый тут же
отбрасывал кирку или лопату и бежал к ближайшему торговому посту,
где раздавали почту. Однажды Делано увидел золотоискателя «в
отчаянном состоянии», прислонившегося к дереву. Делано подошел к
нему, чтобы увидеть его лицо. «Он получил письмо, и слезы ручьем
катились по его щекам на длинную бороду. Были ли то слезы радости
или печали? Никто этого никогда не узнает»
(44)
.
Юный британец Т. Уорвик-Брукс 11 июля 1850 года пишет
матери: «Вы не можете себе представить, как дороги здесь для нас эти
свидетельства семейных уз… Боже мой… Когда кто-то из товарищей
получает письмо, его поздравляют, как если бы он напал на карман —
залежь золота
(45)
. Вообще, почта работала скверно. Многие письма терялись.
Отсутствие вестей от родных и близких добавляло страданий
золотоискателям. Того же 11 июля 1850 года Джордж Б. Ивенс отметил
в своем дневнике: «Это самый счастливый день за все время, как я в
Калифорнии. Я получил письмо от жены, первое письмо из дома,
полное чувств и пожеланий счастья бродяге-мужу. Единственное
дошедшее из двенадцати посланных писем»
(46)
.
Будни золотоискателя

Благодаря письмам и воспоминаниям очевидцев можно с большой

точностью представить себе, каким был обычный день золотоискателя.
Вот что пишет Т. Уорвик-Брукс. Проснувшись в 4 часа утра, он
натягивает «отвратительную старую рубаху и рваные, испачканные
глиной штаны, почти лохмотья». «Я трачу на туалет три минуты, и
заключается он лишь в том, что я чищу щеткой зубы перед завтраком и
наспех ополаскиваю в реке лицо и руки, после чего бегу руководить
распределением мяса, и по моей бороде стекает вода, делая меня
похожим на речного бога»
(47)
. А ведь Брукс хорошо воспитанный молодой человек, живущий с
группой англичан, «очень чистоплотный и порядочный». Поэтому
легко себе представить, какими средствами личной гигиены
довольствовался менее цивилизованный человек. Там, где
обосновывались люди, их ближайшими соседями становились блохи,
вши, клопы.
Еда была простая: хлеб, лярд и фасоль, иногда блины, часто дичь.
Бывало, что одна и та же посуда «служила для промывки золота,
стирки одежды, замешивания теста и кормежки мула»
(48)
. Еду старатели готовили по очереди, если не нанимали повара. Сразу
же после завтрака мужчины принимались за работу. Начинался
трудный день, проходящий с киркой или лопатой в руках. Люди
просеивали песок, строили запруды, рыли каналы. С наступлением
сумерек инструменты откладывали в сторону. Зажигались лагерные
костры, готовился ужин. Наступало время досуга. «Нас ждет долгий
вечер, — писал Леонар Кип, — время, которое приходится чем-то
занимать»
(49)
.
 О книгах на приисках почти не вспоминали. И даже если бы они
были в лагере, то при такой стоимости свечей чтение стало бы
занятием, которое могли себе позволить немногие. Чтобы как-то
развлечься, самые спокойные и трезвые собирались вокруг костров и
проводили вечер в болтовне, шутках и пении. Песни почти всегда
напоминали о покинутом ими мире. Во всех письмах золотоискатели
говорили о тоске по родине, о почти метафизической грусти
одиночества, которая вечером угнетала их еще больше, чем днем.
Ночная тишина постоянно нарушалась уханьем сов, криками диких
гусей, воем волков. Последних было так много, и «они были такими
дерзкими, — говорит Одюбон, — что крали у нас куски мяса,
находившиеся у самой палатки, а однажды унесли большого гуся. Их
бесконечный вой по ночам, крики диких гусей, а также гусей
Хатчинсона (которых было очень много) и нестройные голоса цапель
лишь обостряли печальную действительность, отделявшую нас от
домашнего очага и от наших друзей»
(50)
. Субботними вечерами во многих лагерях танцевали. Не было
женщин? Ну и что с того! Золотоискатели веселились в мужском кругу.
Совершенно очевидно, что далеко не всех удовлетворяли эти
непритязательные развлечения. Население калифорнийских приисков
было чрезвычайно пестрым. Кроме выходцев из многих европейских
стран с американцами смешивались мексиканцы, чилийцы,
аргентинцы, перуанцы, полинезийцы, китайцы, индейцы и даже
свободные чернокожие. Среди них были люди работящие,
добродетельные, с возвышенным умом, но также и авантюристы,
распутники, темные личности, не признающие ни веры, ни закона.
Они только и делали, что пели грустные песни о доме, потому что, как
совершенно справедливо заметил Леонар Кип, «многие из них,
вероятно, никогда его не имели». С наступлением вечера они «выходят
из своих палаток или из-под деревьев, где расстелены их одеяла, и
отправляются в деревню, где в безумных оргиях тратят заработанное
за день»
(51)
.
Но даже не уходя в деревню, в торговом посту или в «семейном
пансионе» лагеря золотоискатели могут играть в карты, пить или даже
транжирить на девиц с таким трудом собранное золото.
 Порок и добродетель

Отсутствие на приисках женщин переживалось особенно

болезненно. Когда Дэйм Ширли в 1851 году приехала к мужу в
«Богатую Жилу», она встретила молодого парня из Джорджии,
который не разговаривал с женщиной уже два года. «С сердцем,
опьяненным этим радостным событием, он побежал покупать
превосходное шампанское»
(52)
. И Алонсо Делано рассказывает, что утром в воскресенье он был
разбужен одним из своих товарищей, который сообщил ему
удивительную новость: ночью в лагерь приехала женщина с мужем.
Схватив кирки и лопаты, пистолеты и ружья и прихватив с собой одну
или две бутылки водки, лагерные мужчины направились к новой
палатке. Прибыв на место они прокричали троекратное «ура» и
разрядили ружья. Встревоженный супруг выскочил из палатки. Тогда,
говорит Делано, «наш капитан взобрался на утес и обратился к
ошеломленному мужу примерно в следующих выражениях:
"Чужеземец, мы живем здесь в изоляции так долго, что больше не
знаем ни о чем, происходящем в мире, и вообще уже позабыли, из чего
он сделан. Мы помним, что наши матери были женщинами, но с тех
пор прошло очень много времени, и следует признать, что мы
позабыли, на что похожа женщина… Поскольку нам сказали, что вы
ухватили одну, мы пришли, чтобы на нее посмотреть"»
(53)
.
В мемуарах Чарлза Эдварда Пенкоста мы также находим анекдот,
который показывает как истосковались старатели по женскому
обществу. В один прекрасный день на прииск приехал человек с женой
и двумя дочерьми семнадцати и пятнадцати лет. Он еще не успел
завершить установку палатки, как несколько молодых людей уже
принялись ухаживать за обеими девушками. Меньше чем через три
дня один золотоискатель похитил младшую и женился на ней. Прошло
несколько дней, и с другим галантным кавалером бежала старшая.
Отец, которого преследовала неудача, отправился искать золото в
другой район. Когда он вернулся, то узнал, что его жена «также
сбежала с каким-то весельчаком»
(54)
.
Всеобщее, почти религиозное уважение к женщине царило на
приисках, и это не преминул подчеркнуть француз Сент-Аман: «Вещь
довольно удивительная для этой едва затронутой цивилизацией стране,
где мужчина подвергается стольким опасностям, а женщина может
путешествовать в полной безопасности». Действительно, насилия
были редчайшими, и если случалось, что женщину где-то оскорбили,
обидели или не признали, то это означало, что там не было
американцев»
(55)
.
Жизнь в Калифорнии для образованных девушек с хорошими
манерами и привыкших к утонченности города, нелегка. Здесь нет «ни
газет, ни церквей, ни лекций, ни театров, ни выходов за покупками, ни
визитов, ни сплетен за чашкой чая, ни собраний, ни балов, ни
пикников, ни живых картин, ни шарад, ни последних криков моды, ни
ежедневной почты…» — жалуется Дэйм Ширли, сожалеющая еще и о
том, что даже самые хорошо воспитанные золотоискатели, которые,
живя в Соединенных Штатах, никогда не богохульствовали, «теперь
сдабривают свой язык бранными словами»
(56)
.
Огорчали добродетельных жен и дочерей старателей скученность
и теснота, и поэтому часто одинокие дамы в приисковых лагерях
попадали в дома терпимости и салуны. Недостаток женщин в
Калифорнии придавал им особую товарную ценность. Увы, дома
терпимости не пустовали, и их обитательницы едва успевали
удовлетворять спрос. Однако Дэйм Ширли пишет, что гостиница в
«Богатой Жиле», одноэтажное здание на десять номеров «с окнами в
красных ситцевых занавесках, собранных в фестоны», была построена
заядлыми игроками, как резиденция для двух «обездоленных
созданий», которые торговали своими чарами. За отсутствием
клиентов гостеприимный дом пришлось переделать. «Было бы
большой честью для золотоискателей сказать, что эта спекуляция
потерпела полный провал», — пишет Ширли. Мужчины «лишь
окинули взглядом презрения и жалости этих созданий, к которым
чувствовали искреннее сострадание»
(57)
.
Было ли тут дело в добродетельности, или же несчастные были
настолько испорченными, что золотоискатели предпочли воздержаться
от увядшей плоти? Обратимся снова к письмам Т. Уорвика-Брукса.
Юный англичанин рассказывает, что однажды один индейский вождь
пришел в лагерь, чтобы продать мужчинам «ужасную маленькую
сквау, совершившую "некое преступление". Сначала он запросил 10
долларов, потом снизил цену до двух. Но она была так уродлива, что
ему пришлось расстаться со всякой надеждой ее продать»
(58)
. Таким образом, если верить свидетельствам того времени, похоже,
что золотоискатели-англосаксы более охотно предавались чарам
демона игры и пьяным радостям алкоголя, нежели плотским
наслаждениям.
В мире, где все умы занимало золото, где сердца радовались лишь
самым грубым развлечениям, где царил разгул самых варварских
инстинктов, требовалось обладать большой нравственной силой,
чтобы спасти свою душу. У золотоискателей не было недостатка в
соблазнах. Духовно слабым людям далеко не всегда удавалось
сопротивляться. В таких злачных местах, как салуны, не один
золотоискатель спустил все свое золото, погубил здоровье, а бывало, и
жизнь. Действительно, в тот период жизнь в Калифорнии была
ужасным испытанием, особенно для молодых, и у Уильяма Льюиса
Манли были все основания сказать, что «только тем фактом, что они
представляли собою лучшую часть старых штатов, можно объяснить,
что им относительно удавалось не впасть в порок»
(59)
.
Однако не было недостатка и в примерах благородства,
добродетели, порядочности, мужества. Калифорния обостряла
инстинкты, как благородные, так и самые низменные. Т. Уорвик-Брукс,
которого я опять цитирую как правдивого очевидца, отмечал, что
Калифорния была «дикой страной солнца и цветов, безумных надежд и
отчаяния, грубости и нежной, поистине рыцарской преданности, где
все хорошее, что есть в человеке, становится лучше, а все его
недостатки многократно усугубляются». Это также была страна,
подчеркивает он, «самого полного свободомыслия, решимости и
действенности, когда-либо известных на земле»
 (60)
.
Демон игры

Атеисты наравне со всеми соблюдали субботний отдых.

Любопытно, что золотоискатели, и это подчеркивают очевидцы,
прекращали работу в воскресенье. Но сразу же заметим: вовсе не ради
прославления имени Господа. Даже в тех местах, где золото искали
священнослужители, не было ни богослужения, ни молитвы. Бог был
оставлен на покинутой родине, вместе с семьей и с хорошими
манерами. Леонар Кип с грустью отмечал: «Среди развлечений
золотоискателей большое место занимали попойки, вульгарные песни
и нецензурная брань»
(61)
. Для набожных янки из Новой Англии эти воскресенья без молитвы
были тяжким испытанием.
Самые мудрые обычно посвящали воскресенье работам по
хозяйству, охоте и все тому же поиску золота, читали газеты
многомесячной давности или играли в карты. Многие в этот день
стирали и чинили одежду. «На приисках самыми неприятными из всех
работ по дому были выпечка хлеба и стирка рубах», — отмечал
Алонсо Делано. «Да простит меня Бог, если я когда-либо выражал
неудовольствие плохим настроением женщины в день стирки. А так
бывало; но я никогда до этого не был в Калифорнии и ни разу не
выстирал для себя даже носового платка»
(62)
. Некоторые жены золотоискателей становились прачками: работа
приносила доход. Только удачливые золотоискатели, имевшие богатый
золотом участок, могли позволить себе прибегать к их услугам. В
Джордж-Тауне — приисковом лагере при слиянии Кеньон-Крика и
Американской реки, жена одного старателя в 1850 году брала за стирку
рубахи 1 доллар
(63)
. Дневной доход ее мужа на прииске был меньше.
Охота для мужчин была больше, чем просто способом отвлечься
от однообразных будней. «Она придавала остроту жизни
золотоискателя», — говорит Ман-ли. Окрестности изобиловали зверем
и дичью. Олени, антилопы, медведи, куропатки, перепела, голуби,
утки, гуси не переводились. Чтобы добыть дичи на обед, хорошему
стрелку не требовалось много времени. «Но, поднимаясь в гору,
здешний охотник никогда не знал, встретится ли он лицом к лицу с
сурком, оленем или с медведем гризли»
(64)
. Кроме того, охота предоставляла возможность знакомиться с пока
еще девственными пространствами, представавшими во всей своей
величественной красоте и дикой роскоши перед взорами переселенцев.
Многие из них записывали впечатления в дневник. Великолепные,
порой удивительные образцы растительного мира, красочные цветы, в
весеннее время ковром устилавшие луга, прозрачные воды,
низвергающиеся по крутым склонам Сьерры, поросшие лесом
каньоны, осенью словно горящие тысячью костров, вызывают у всех
восхищение и интерес, и кое-кто начинает мечтать о ферме или ранчо.
«Мне хочется жить на ранчо, владеть пятью тысячами акров земли и
тысячью голов скота и лошадей», — пишет Франклин А. Бак
(65)
. Была у охоты и опасная сторона. У Эдуарда Ожера читаем: «Порой
выстрел из огнестрельного оружия, направленный куда попало,
поражает труженика, мирно спящего под сводом своей палатки»
(66)
.
У этих огрубевших людей, одурманенных алкоголем, даже шутки
порой приобретали опасный оборот. Так, один изрядно пьяный
старатель однажды вылил бренди из бутылки на голову своего
собутыльника, поджег его и выгнал из помещения с криком: «Человек
горит! Выпроводите его отсюда!»
(67)
В другой раз пьяницы связали за косы двух китайцев.
Играли в фараона, покер, монте. Одновременно с девушками
легкого поведения на калифорнийские месторождения прибывали и
карточные шулеры. Такой профессиональный игрок кочевал из одного
лагеря в другой, никогда не задерживаясь в одном месте больше чем на
два или три дня — время, достаточное, чтобы «ободрать» нескольких
неудачливых золотоискателей. Наивный старатель становился легкой
добычей этих страшных людей. «На первый взгляд, — пишет Алонсо
Делано, — его можно было принять за обычного золотоискателя».
Разумеется, один взгляд на его холеные руки, а также ловкость, с
которой он манипулировал картами, должны были дать понять его
жертвам, что этот человек «искал вовсе не золотые "карманы" на
прииске, а содержимое карманов партнеров по игре»
(68)
. И все же страсть к игре овладевала многими из золотоискателей и
уже не выпускала их из своих объятий.
Наш добряк-квакер Чарлз Эдвард Пенкост рассказывает, что
однажды вечером, зайдя на торговый пост, чтобы сделать кое-какие
покупки, он увидел там соседа, «миссурийца — доброго малого, но
неграмотного и не признававшего светских манер, сидевшим за
столом, где играли в фараона, а банкометом был известный шулер из
Миссури — один из наиболее опасных». Пенкост тщетно пытался
убедить соседа бросить карты и вернуться с ним в лагерь. Бедолагу
хладнокровно обобрали на 8 тысяч долларов. «Подобные сцены
разыгрывались в этих игорных вертепах каждую ночь», — жалуется
Пенкост
(69)
.
По свидетельству очевидцев, самыми азартными игроками были
мексиканцы. Они делали самые крупные ставки и независимо от того,
везло ли им или нет, всегда сохраняли невозмутимое спокойствие. Ни
один мускул на их лице не выдавал ни радости, ни досады, а кучки
самородков и золотых монет перед ними то росли, то таяли, а то и
вовсе исчезали. Мексиканцы не были скупыми. Деньги нужны были
им для того, чтобы их проматывать. Они считали, что золото было
создано для того, чтобы играть, серебро, чтобы одеваться, а медь,
чтобы питаться
(70)
.
Глава IV. Малые города

В золотоносном регионе возникло множество малых городков: это

Стоктон, Хэнгтаун (ныне Плейсервил), Невада-Сити, Грас-Велли,
Джексонвил, Марипоза, Вивервил, Сакраменто, Сонора.
Именно Сонора была самым колоритным и живописным городом.
Но вначале Сонора представляла собой золотоискательский лагерь. Ее
основали мексиканцы из штата Соноры, которые прибыли сюда в 1848
году. Они поставили большую палатку, потом построили в два ряда
жалкие хижины, образовавшие улицу. Впоследствии здесь стали
обосновываться торговцы и «предприниматели всякого рода».
Вслед за мексиканцами появились чилийцы, перуанцы,
аргентинцы, американцы, китайцы. В Соноре вскоре проживало уже 5
тысяч жителей, и из золотоискательского лагеря она превратилась в
шумный и процветающий город. Это едва ли не единственное место в
Северной Калифорнии, где в 1849 году, как замечает канадец из
Торонто Уолтер Перкинс, «можно было найти представительниц
прекрасного пола»
(1)
. Социальное положение прекрасных сеньорит соответствовало цвету
их кожи; на первом месте были чина бланкас — белые китаянки, и
местисас кларас — светлые метиски; местисас неграс — черные
метиски и чисто индейские женщины считались «пролетариатом». Но
все были грациозными и элегантными.
Перкинс, бесценный хроникер сонорской жизни, в 1849 году
открыл там магазин. Поначалу ему показалось, что он никогда не
видел более прекрасного, дикого и романтичного места. Кампо де
Сонора — Сонорский лагерь, как его тогда называли, — утопал среди
деревьев, а жилища были сделаны из толстой парусины,
хлопчатобумажной ткани или из веток. Все они украшались
«шелковыми драпировками ярких цветов, пестрым ситцем, флагами,
всевозможными предметами, сверкающими и яркими: повсюду были
разбросаны разноцветные мексиканские сарапе
[17]
, богатые манги
[18]
, расшитые золотом, самые дорогие китайские шарфы и шали, седла,
уздечки, позолоченные и посеребренные шпоры. Эта картина
напоминала описание колоритных восточных базаров»
(2)
.
В лавках продавались самые роскошные вещи: кружевные
мантильи, кашемировые шали, шелковые чулки, атласная обувь.
Богато отделанные седла и переливающиеся всеми цветами сарапе
соседствовали с пряностями, красной фасолью, сахарным песком и
маисовой мукой
 (3)
.
Бросался в глаза космополитизм Соноры. Повсюду встречались
люди всех рас и национальностей, звучала многоязычная речь. Улицы
были полны китайцев в коротких штанах, с длинными косичками и в
забавных конических колпаках на голове; «цивилизованных» индейцев
с босыми ногами, но в короткой рубахе или же в военной куртке;
бородатых англосаксов с пышными шевелюрами, в тяжелых сапогах
на ногах и с револьвером «кольт» за поясом, босых широколицых
канаков в ярких, затянутых на талии рубашках и в хлопчатобумажных
шортах, латиноамериканцев в пестрых костюмах. Самыми
элегантными были мексиканцы в своих хлопчатобумажных штанах;
рубахе и сарапе или же в одежде пастуха-вакеро
[19]
— кожаной куртке, штанах из грубо выделанной шкуры, с разрезом на
одной ноге и отделанных рядами серебряных пуговиц, в кожаных
сапогах с длинными серебряными шпорами, сверкавшими звездочками
величиной с хорошее блюдце»
(4)
.
Костюм южноамериканцев напоминал мексиканский, но вместо
длинного сарапе те носили короткое пончо. У перуанцев пончо были
из толстой белой хлопчатобумажной ткани, с отделкой из яркой
тесьмы, у чилийцев — из плотной серой шерсти. И все они: перуанцы,
аргентинцы и чилийцы носили «тяжелый пояс шириной восемнадцать
сантиметров, с многочисленными карманами, в которых они держали
деньги, табак и зажигалку или трут»
(5)
. Американцы, в особенности принадлежавшие к низшим слоям
общества, на латиноамериканцев смотрели свысока. Они называли их
кочегарами и с одинаковым презрением относились к батраку-пеону и
благородному идальго, что было совсем не по вкусу последнему.
Среди испанского населения Соноры были и превосходно
образованные джентльмены, в особенности среди аргентинцев, чья
«гордость за свою расу» страдала от этой расовой дискриминации со
стороны «высокомерных и вульгарных янки», — говорит нам Перкинс.
Справедливости ради сразу скажем, что аргентинцы и перуанцы,
действительно представлявшие собой элиту местного общества, не
проявляли никакого пренебрежения к чилийцам и мексиканцам.
Перкинс оставил нам цедую серию живописных портретов
представителей Соноры, с которыми ему пришлось иметь дело.
Аргентинцы вполне достойны его похвалы. Они были «гордыми,
чистыми в своих привычках, верными дружбе и обычно предпочитали
гитару и поэзию тяжелой работе…». Одевались они «крикливо», в
делах же аргентинцы обычно были «людьми чести». О чилийцах
Перкинс отзывается менее лестно. «Простые чилийцы» прекрасно
работали, но любили азартные игры, пили «скверное вино» и были
«всегда готовы поиграть ножом», а заносчивость американцев не
производила на них никакого впечатления. Чилийцы из высших
классов — «шумные, агрессивные, склонные к игре и очень
похотливые», но напивались лишь изредка и были крайне щепетильны
в вопросах чести. Наконец, о мексиканцах, которые почти все
принадлежали к пролетарскому классу, наш канадец судил как о людях
«с жестоким, мстительным, кровожадным и подлым характером»
(6)
.
Космополитическое общество

На американцев нахлынула многоязыкая волна иностранцев,

прибывавших со всех концов света со своими нравами и обычаями.
Жесткое соперничество за обладание участками усиливало
напряженность. Поэтому никого не удивило сообщение о том, что
американские золотоискатели потребовали от властей принять закон о
налоге с иностранцев в размере 20 долларов. Скажем сразу, что этот
шаг объяснялся в большей степени выгодой, нежели патриотизмом.
Суровая осенняя погода прогнала часть жителей Соноры обратно
в Мексику или заставила их обосноваться южнее, в окрестностях
Марипозы. Враждебность американцев в сочетании с введением
нового налога, платить который некоторые не имели возможности,
вынудила многих латиноамериканцев покинуть россыпи. Перкинс
настаивает на том, что жители Соноры «всегда по-дружески
относились к иностранцам». Несомненно. Однако так было не везде, и
то там, то здесь развертывались настоящие сражения между
американцами, которых обычно поддерживали англичане, и
чилийцами, мексиканцами или французами. Что касается китайцев,
массовый приток которых начался в 1851 году, то они стали «козлами
отпущения» для всех.
Сонора обезлюдела. Перкинс в конце 1850 года отмечает в своем
дневнике: «Город мрачен и тих… Ночи относительно спокойны. Ни
фанданго, ни музыки, ни шума, ни танцев. Даже субботние вечера и
воскресенья становятся такими же обычными днями, как и все
другие…»
(7)
Однако это лишь временное затишье. Хотя в 1851 году город
насчитывал не больше 3 тысяч душ населения, он был более весел и
возбужден, чем когда-либо, и несмотря на то, что в нем
обосновывались многочисленные янки, латиноамериканцы по-
прежнему доминировали. С наступлением хорошей погоды
возвращались мексиканские семьи, и новое национальное
меньшинство — французы множили ряды иностранного населения.
Эту «галльскую» иммиграцию с радостью приветствовал англичанин
Фрэнк Мэрриет, потому что, говорит он, «там, где есть французы,
человек, имеет возможность пообедать, что очень важно… и там где
есть французы, имеются и хорошие булочники, а кроме того, там
много песен, веселья, доброго юмора, что выгодно контрастирует с
грубым весельем обычно очень пьяного населения»
(8)
.
По выходным население Соноры прибывало тысяч на пять
человек, которые приходили с соседних россыпей. Город, пишет
Мэрриет, представляет собою «громадное увеселительное заведение
для добропорядочных путешественников. И хотя все, или почти все,
считают своим долгом являться сюда в субботу, чтобы "кутнуть" в
воскресенье и в раскаянии вернуться к работе в понедельник, Сонора
умывает руки…»
(9)
.
Начиная с лета 1849 года игорные столы устанавливали на улице,
перед палаткой или жильем владельца. Бывало также, что какой-
нибудь мексиканец расстилал свое сарапе прямо на земле, ставил по
свече на каждом углу, в центр высыпал кучку золота или серебра, и к
нему тут же стекались его соотечественники. Усаживаясь на землю,
они принимались за игру.
В 1851 году игорные дома Соноры стали настоящими храмами
развлечений. Опять послушаем Мэрриета: «В большинстве этих
бараков внутреннее убранство было очень дешевым. Свечи в
подсвечниках ярко освещали кучки золота, накапливавшиеся на столе,
за которым играли в монте, тогда как в барах предлагались соблазны,
устоять перед которыми не мог ни один смертный»
(10)
. Игорные заведения и салуны ломились от людей. И подавали там не
только виски. Бары снабжались так же хорошо, как и в больших
городах востока. Французы находили там абсент, латиноамериканцы
— агуардиенте
[20]
, американцы — джин-коктейль и бренди-стрейтс, а англичане —
пиво.
Женщины Соноры

Хотя женщин в Соноре было довольно много, порядочную среди

них было найти практически невозможно. В Калифорнию приехали
тысячи женщин, пишет Перкинс, «но здесь нет жен, одни любовницы,
или "независимые" женщины. Браку, заключаемому в присутствии
пастора, мексиканка и француженка в Соноре предпочитают
свободный союз. И имеют для этого свои причины. Первая никогда не
выйдет замуж за еретика, но согласится стать его любовницей, вторая
не представляет, что будет делать со связью, которая, как она хорошо
знает, вскоре начнет ее тяготить, и природный темперамент быстро
толкнет ее на разрыв»
(12)
. Если наш канадец готов расточать похвалы сеньоритам, за чьи
достоинства и элегантность он платит, к француженке он относится
гораздо строже. «До крайности искусственная, — говорит он, — она
приспосабливает свои манеры к обстоятельствам, как делает это и со
своими туалетами. Деньги — это единственное, что она обожает, и нет
ничего, чего бы она не сделала, чтобы их получить». Короче говоря,
она была подобна «яблоку с берегов Мертвого моря, соблазнительна
внешне и с гнильцой внутри»
(13)
. В Соноре было и несколько англичанок из Сиднея, и американок,
«приехавших из Соединенных Штатов», которые все были «вульгарны,
ничтожны и движимы животными инстинктами». У сеньорит были две
страсти, которые они разделяли с мужчинами: игра и танец.
Хладнокровие, которое они проявляли за игрой в монте, уподобляло их
самым опасным шулерам. Богато разряженные, они отправлялись по
вечерам в один из четырех салунов города, возбуждая восхищение у их
клиентуры. Ни на минуту не прекращая курить сигарритас и
флиртовать, рассказывает Перкинс, они играли в дьявольскую игру и,
так же как мужчины, не умели остановиться вовремя, пока улыбалось
счастье и перед ними росла горка золота. На какой-нибудь
единственной карте они рисковали целым состоянием. Проигрывали
ли они?
«Ни одного признака неудовольствия не появлялось на лице этих
смуглых красоток. Вставая с места, они грациозно оправляли свое
ребосо
[21]
на груди, чуть приоткрывшейся посторонним взорам от волнений,
вызванных перипетиями игры, и с мягким и нежным "буэна ночес,
сеньоры", уходили неслышными шагами»
(14)
.
Повсюду пели и танцевали при любой возможности. Фанданго
было одним из излюбленных развлечений сонорского общества.
Разумеется, подчеркивает Перкинс, «общество не было столь
избранным, как в нашей стране, но оно было более веселым, и с точки
зрения приличий не приходилось желать ничего лучшего»
(15)
. Он и сам дал бал, на который пригласил 50 человек, и сообщает, «что
любой иностранец был бы поражен превосходным поведением,
благопристойностью и вежливостью женщин, богатством их туалетов,
грациозностью танцев и правильностью языка»
(16)
.
Это подтверждает в какой-то мере и юный Франклин А. Бак,
присутствовавший на фанданго в Соноре в 1852 году. Он пишет своей
семье: «Оно состоялось в большом зале (разумеется, с баром у одной
из стен), заполненном непрерывно курившими мужчинами и
женщинами. На мужчинах были бархатные брюки с разрезом на одной
ноге, украшенные серебряными пуговицами, или белые короткие
штаны, красные шарфы и вышитые рубашки. Сеньориты были очень
хороши в своих белых муслиновых платьях, так накрахмаленных, что
близко подойти к ним было невозможно, и в шелковых чулках.
Танцевали котильоны и вальсы, а одна сеньорита станцевала новый
танец, наделав своими ножками и туфельками больше шума, чем мне
удалось бы произвести своими тяжелыми ботинками. Она сказала мне,
что это был "немецкий вальс"… Котильоны у них такие же, как и
наши, но за тем исключением, что последняя фигура означает: "Все в
бар". Там вы утолите свою жажду общения с прекрасной
партнершей… Фанданго закончилось благополучно. Я хорошо
развлекся и вышел из заведения, не получив удара ножом, что было
большой удачей, так как такие вещи нередки»
(17)
.
И все же, как пишет Фрэнк Мэрриет, если в Соноре и царила
атмосфера веселья, а рестораны были превосходными, общество было
не менее «распущенным в 1851 году, чем в Сан-Франциско в 1849-м
(18)
. В салунах висели картины, изображавшие обнаженных женщин, а
полуобнаженные танцевали на столах»
(19)
, — сообщает другой очевидец, Ганн из Филадельфии. Порой стены
украшали даже непристойные сцены. Что касается домов терпимости,
то они вообще никогда не пустовали. Под маской веселости Сонора
скрывала свое настоящее лицо, отмеченное пороком.
В этой распутной атмосфере добродетели следовало бы иметь
равноценное оружие, однако этого, к сожалению, не было. «Наконец-
то! — радостно воскликнули все мы день или два назад при прибытии
семьи нашего американского доктора. Но боже мой! Должен
признаться, что мое перо краснеет, когда я пишу эту фразу: сравнение
вовсе не в пользу нравственности. Какой ничтожный шанс получает
добродетель, когда она принимает облик жителей Новой Англии с их
нескладными долговязыми телами, бледнолицых, плохо одетых, и
вынуждена конкурировать с элегантно ухоженным Пороком, красивым
и грациозным? Неравная борьба… Добродетель должна иметь
приятный вид, чтобы быть в состоянии одержать победу над ужасным
врагом, так прочно укрепившимся на своих позициях»
(20)
. По части насилия Соноре также не приходится завидовать Сан-
Франциско. В течение третьей недели июня 1850 года Перкинс
отметил четыре убийства: двоих янки обокрали в собственной палатке,
где их нашли с перерезанным горлом: один чилиец был убит
выстрелом из револьвера, а француз заколол кинжалом мексиканца.
Двумя неделями позднее Сонора стала ареной шести новых убийств за
7 дней, а в июле 1852 года газета «Альта Калифорниа» сообщала еще о
восьми — за одну неделю.
Золотоискатели, сутенеры, карточные шулеры приезжали сюда
каждый уик-энд. Одни, чтобы сделать покупки, другие — просто
провести время или одурачить какого-нибудь наивного человека.
Сонора построила несколько гостиниц, чтобы предоставить ночлег
всем этим визитерам. В них обычно не предлагали клиентуре ничего
кроме относительного комфорта дортуара
[22]
. Таким был и отель Холдена, где остановился Фрэнк Мэрриет. На
первом этаже был игровой зал, на втором — номера, по крайней мере
именно так следовало воспринимать это помещение. Но послушаем
очевидца: «Когда я, сидя в баре, потребовал предоставить мне ночлег,
меня попросили уплатить один доллар и записать свое имя на
грифельной доске против любого свободного номера; это был номер
80.
Хотелось лечь спать. Мне сказали, чтобы я поднялся по лестнице
и сам разыскал 80-й номер. Поднявшись на второй этаж, я оказался в
длинном, плохо освещенном зале, размерами с нижний, в котором
стояла в ряд сотня деревянных лагерных кроватей, обтянутых
парусиной, каждая под синим одеялом и небольшим мешком сена
вместо подушки. Мне приятно вспомнить, что, приученный ничему не
удивляться, я проявил стоицизм, который заставил бы покраснеть
раскрашенные щеки какого-нибудь воина из племени павни»
(21)
.
В греховной Соноре не было церквей. Единственными
колоколами, звучавшими здесь по воскресеньям, были колокола
торговцев. Перед каждой лавкой — тьендой — шла бойкая торговля с
молотка. Торговец предлагал образцы своего товара, и каждый мог
попробовать масла, сушеных яблок, пикулей или бренди,
выставленных на аукционную продажу. Золотоискатели любили делать
покупки на таких аукционах. Многочисленная толпа окружала
аукциониста, так забивая улицу, что всадники и погонщики мулов с
трудом пробивали себе дорогу.
Порой зеваки расступались, чтобы пропустить похоронную
процессию. Перед мексиканскими процессиями всегда шел духовой
оркестр, игравший печальные мелодии. Как только мертвого предавали
земле, музыка становилась веселой, и к кортежу присоединялись
клоуны и тореадоры, рекламировавшие вечерние представления на
«аренах». По воскресеньям проходили корриды, куда устремлялось все
мексиканское население города и окрестностей. Другими
развлечениями, очень полюбившимися золотоискателям, были
петушиные бои и бои быков с медведями-гризли. Регулярные
представления давали бродячие цирки, театральные труппы. Каждую
неделю организовывали любительские концерты французские
музыканты — они оказались вполне приличными исполнителями.
Наконец, бывали и демонстрации «моделей», зрелища настолько
вульгарные, что власти грозились их запретить. «То, что эти
непристойные спектакли не имели большого успеха, — с
удовлетворением отмечает Перкинс, — говорит о том, что на приисках
все же царит некоторая нравственность»
(22)
.
Стоктон — город, выросший как гриб

Еще один город-гриб — Стоктон находился в 80 километрах от

устья Сан-Хоакина и в 1б0 от Сан-Франциско. В 1848 году это были
всего лишь несколько палаток и один-единственный деревянный дом.
В 1849-м здесь уже 2 тысячи жителей, к которым следует добавить
еще тысячу человек, живших в нем временно. А в 1850 году город
гордился гостиницей «из досок», почтой, театром, «деревянной»
тюрьмой, многочисленными магазинами, французским рестораном и
двумя пароходами, совершавшими регулярные рейсы в Сан-
Франциско.
 В 1849 году город на четыре пятых состоял из простых палаток,
но это не мешало ему быть крупным рынком региона. В нем кипела
бурная жизнь. «Все дороги, ведущие из Стоктона на прииски, забиты
запряженными мулами, повозками, нагруженными товарами, — пишет
Бейар Тейлор. — Они принадлежат большей частью американцам, в
числе которых много бывших трапперов и горцев, но погонщики
мулов — мексиканцы, а их сбруя и вьюки были такими же, какие
можно было увидеть 300 лет назад на холмах Гренады и на
андалузских равнинах»
(23)
. Владельцы повозок довольно быстро обогащались. Средняя
стоимость транспортировки товаров из Стоктона даже на самые
близкие прииски составляла в летнее время 30 центов за фунт.
У берега стояли на якоре несколько судов. Оставленные своими
экипажами, отправившимися искать золото, корабли были превращены
в склады. Когда Ле-онар Кип приезжал в Стоктон, в одном скромном
бриге ютились мэрия и «дворец правосудия». «Ют служил залом
заседаний суда, каюта — совещательной комнатой, трюм — тюрьмой;
полубак был превращен в городскую больницу». В этот день никакого
судебного заседания не было, и всеми этими помещениями завладели
мальчишки. Вокруг «зала суда» шла рыбалка. Занято было и кресло
судьи, а в ящике для его графина лежала приманка.
Недалеко отсюда, в конце улицы, была поставлена виселица.
«Один ее вид имел большее значение для соблюдения закона и
порядка, чем три церкви», — объяснил путешественнику местный
житель. «Учитывая состояние общества, — пишет Кип, — я в этом не
сомневался»
(24)
.
Общество здесь, как и повсюду, было очень космополитичным, и
хотя мексиканцы были в меньшинстве, тон задавали именно они.
Леонар Кип рассказывает, что многие «северяне» переняли привычки
погонщиков мулов. В моду вошли пышные усы, большая
калифорнийская шляпа украшалась шнуром с серебряными кистями,
красные и желтые шелковые шарфы производили настоящий фурор, а
«множество мужчин, чьи ноги никогда не обнимали живот мула,
величественно выступали с самыми потрясающими шпорами на
каблуках». Сам алькальд разъезжал на муле без пиджака, «во всей
республиканской простоте»
(25)
.
Построенный на берегу Сан-Хоакина, окруженный болотами,
Стоктон зимой становился непролазной трясиной, в которой тонули
люди и животные. Дождь и грязь были кошмаром, который многие
пытались забыть в разгульных развлечениях салунов. «Я не отдал бы
ни одной женщины Новой Англии или штата Нью-Йорк за всю
Калифорнию», — вздыхал Финеас Блант, который оказался
вынужденным прожить там зиму 1849/50 года
(26)
. Но искатели лучшей доли по-прежнему приезжали. И по мере
заселения Стоктона цена на землю поднималась. Говорят, что Чарлз
Вебер, немецкий ранчеро и основатель Стоктона, якобы выручил за
несколько месяцев 500 тысяч долларов, продавая по частям свои
владения.
Люди сколотили себе в Калифорнии громадные состояния. Но
никто, несомненно, не сделал этого быстрее Чарлза Вебера, потому что
он не только спекулировал участками, но и с 1848 года нанял большое
количество индейцев, которые разрабатывали его участки, и платил им
одеялами, сарапе и украшениями
(27)
.
Другие были менее удачливы. Так, владения Джона Саттера,
царька Новой Швейцарии, захватили бездомные люди, которых
назвали скваттерами
[23]
. Он обратился в суды, но те объявили недействительными большую
часть его прав собственности, и он вскоре лишился почти всех своих
земель. Говорили, что он якобы хотел превратить свой форт в центр
снабжения приисков Севера. И в этом тоже потерпел крах. Недалеко по
реке, там, где в 1848 году были лишь тенистые пастбища да несколько
лачуг, в которых жили служившие ему люди, возник город Сакраменто,
который и взял на себя роль такого центра.
Сакраменто
 Экономический взлет Сакраменто был молниеносным. «Цена
участков здесь выше, чем в Сан-Франциско», — отмечал Бейар Тейлор
в 1849 году
(28)
. Сити Хотел — бывшая лесопилка, построенная Джоном Саттером, —
приносил 30 тысяч долларов в год. Суточное питание в гостинице
стоило 5 долларов, а в ресторанах — 20 долларов в неделю. Новая
гостиница еще до окончания строительства была уже арендована за 35
тысяч долларов в год.
Здесь жили главным образом нью-йоркцы, а также люди из
западных штатов. В городе был городской совет, свой устав, и там
проходили разнообразные политические собрания. Выпускался также
еженедельник «Плейсер тайме» тиражом 500 экземпляров.
Ежедневно работал конный рынок, своеобразие которого поразила
Бейара Тейлора. Расположившийся под сенью огромного дуба, он был
окружен палатками из голубой и белой парусины. Несколько
дрожавших мулов да чахлые лошади стояли в конюшнях. «Сцена,
открывавшаяся взору в разгар торговли, была довольно комичной.
Единственными действовавшими здесь правилами торговли были
прихоти тех, кто имел животных на продажу. Каждый продавец был
сам себе аукционистом и лично расхваливал своих лошадей или
мулов»
(29)
.
Тейлор не нашел счастья на рынке. Но владелец соседней таверны
продал ему превосходную серую кобылу за 100 долларов. В другом
месте он раздобыл «сносное» седло и уздечку за 10 долларов, чехол
для седла и потник за 5, пару мексиканских шпор за 8 и попону за 12
долларов.
Сакраменто быстро разрастался. В 1852 году Форт Саттера
включается в черту города. Были проложены дороги, пересекавшиеся
под прямыми углами. Тридцать две улицы шли вдоль реки Сакраменто,
причем Первая — по самому берегу. Перпендикулярные улицы
обозначили буквами алфавита: А, В, С, D и т.д. Многие из них были
обсажены дубами и платанами. К сожалению, самые прекрасные
деревья золотоискатели вырубили на дрова для лагерных костров.
Население, по данным Эдуарда Ожера, выросло тогда до 40 тысяч
человек
 (30)
. Но цифра эта кажется сильно преувеличенной и без всякого сомнения
включает не только жителей, но и приезжих. «Набережные
загромождены бочками и ящиками, — пишет он, — и на протяжении
больше четверти лье река запружена кораблями всех видов»
(31)
. Постоянные рейсы пароходов связывали город с Сан-Франциско, а
дилижансы, как челноки, возили пассажиров на прииски и обратно. В
Сакраменто были театр, церковь, несколько хороших гостиниц с
бильярдными залами, барами, игорными комнатами и дорожками для
боулинга. «Там можно видеть даже двух девушек, игравших на
шарманке и тамбурине», — сообщает Франклин А. Бак
(32)
.
Театр был самым пристойным развлечением. Разумеется, публика
его посещала не слишком избранная, но впечатлительная, и на каждом
спектакле шумно выражала свои чувства.
В июле 1853 года сакраментский театр принимал знаменитую
Лолу Монтес. Красавица Лола год назад отправилась в американское
турне. Не устояв перед привлекательностью калифорнийской мечты,
она завоевала Сан-Франциско, куда ее слава дошла раньше, чем она
сама. Внимание поклонников привлекала ее красота, а не талант, так
как танцовщицей она была посредственной. Она завоевала сердце
редактора местного листка «Сан-Франциско Виг», и 2 июля в церкви
миссии Долорес пастор благословил союз П. П. Хэлла и мадемуазель
Лолы Монтес
(33)
.
Супружеская пара сразу же уехала в Сакраменто, где Лола
выступала. Публика оказалась капризной. «Один вечер ее встречали
шиканьем, освистывали, оскорбляли, на следующий день ей
аплодировали, превозносили до небес те же самые люди», — писала
газета «Альта Калифорниа». Освистанная в Мэрисвилле, Лола решила
оставить сцену и обосновалась в Грас Велли, где и прожила до 1855
года.
Игра по-прежнему была главной страстью жителей Сакраменто.
Здесь играли исступленно, а музыку любили даже больше, чем в Сан-
Франциско, с которым современники его часто сравнивают.
 «Город этот во многом превосходит Сан-Франциско, по меньшей
мере внешне, — пишет Исаак Бейкер в своей газете. — В городе
процветают игорный бизнес, строительство и аукционная торговля.
"Особыми заведениями" в городе, как и в Сан-Франциско, являются
просторные игорные дома, день и ночь забитые людьми,
старающимися "пристроить" остаток своего золотого песка, и
многочисленными зрителями… и хотя эта пестрая толпа состоит из
людей с весьма разными темпераментами и настроениями, пьянство и
ссоры здесь пока редки, и обычно царит полный порядок»
(34)
.
Со своей стороны Бак пишет, что «Сакраменто самый красивый и
самый упорядоченный город штата… судя по количеству женщин и
детей, которых я вижу в церкви и на улицах, я думаю, что здесь живет
много семей». Да и сами джентльмены здесь образумились, и Бак
констатирует, «что теперь его тоже не так часто можно увидеть в
воскресенье пританцовывающим около какой-нибудь мексиканской
сеньориты»
(35)
.
В 1853 году в Сакраменто было не меньше 129 баров на 19
драгсторов — торговых комплексов с набором разных услуг. И
поскольку в нем теперь жили 370 купцов и промышленников, то и
дома терпимости — процветали.
Угрожали городу не только безнравственность и насилие, не
обошли его стороной и стихийные бедствия. Зимой 1849/50 года
наводнение снесло палатки и хижины. Потом в 1851 году разразилась
эпидемия холеры, и тела ее жертв часто без церемоний сбрасывали в
бурные воды реки. В 1852 году пожар уничтожил 600 домов. А в 1853-
м едва восстановленный город подвергся новому наводнению. После
этого было решено построить плотину, и время, когда прохожие летом
поднимали 30-сантиметровый слой пыли, а зимой на те же 30
сантиметров увязали в грязи, миновало.
Несмотря на все превратности судьбы Сакраменто в 1854 году
был объявлен столицей штата, выиграв у Сан-Хосе, где состоялись
первая и вторая сессии законодательного корпуса, у Вальехо, куда он
переехал в 1852 году, и у Бениции, которая была столицей с февраля
1853-го по март 1854 года. Острота борьбы характеризуется тем
фактом, что члены городского управления Сакраменто в 1849 году
предложили миллион долларов за то, чтобы их добрый город получил
привилегию стать столицей Калифорнии
(36)
.
Как жить в приисковом городе, если вы получили хорошее
воспитание и всегда жили в набожном, порядочном обществе, где
господствовала трезвость и в котором не было насилия? Одни быстро
приспособились к новым условиям. Другие прокляли тот день, когда
решили уехать в Калифорнию, и, встречая на тропах Мазер Лоуд
только что прибывших новичков, карабкавшихся к россыпям, говорили
им, чтобы они поворачивали обратно, бежали из этого ада, в котором
разобьются их надежды, иссякнут нравственные силы и разрушится
здоровье.
Горьким разочарованиям несть числа. Чтобы выжить,
неудачливые золотоискатели нанимались чернорабочими в доки
Сакраменто или Сан-Франциско, мойщиками посуды в рестораны или
кладовщиками на склады. Они чистили прохожим сапоги или пилили
дрова. Брались за все, чтобы только не умереть с голоду и скопить
деньги на билет для возвращения домой. Сердце сжимается, когда
читаешь дневники этих достойных уважения людей, которых
преследовало невезение и которые в конце концов гибли. Такой была,
скажем, судьба Джорджа В. Ивенса: изо дня в день записывавший свои
несчастья и умерший в Сакраменто в 1851 году, он так и не увидел
свою жену, к которой были обращены все его мысли
(37)
.
Однако некоторые смутно предвидели истинную судьбу
Калифорнии. Они поняли, что весь этот сброд, представляющий
местное население, со своими наскоро построенными городами,
жалкими удовольствиями и насилием был обречен на исчезновение,
как только калифорнийские месторождения исчерпаются настолько,
что продолжать добычу золота смогут только крупные компании,
располагающие дорогостоящим оборудованием. И они решили
закрепиться здесь прочно, создать свой дом.
Во всех горно-промышленных городах с начала 1850-х годов
стали обосновываться немногочисленные респектабельные семьи,
люди, воспитанные на Библии, серьезные и трудолюбивые. Они
построили комфортабельные деревянные дома, открыли лавки, аптеки,
медицинские кабинеты, банки, стали заниматься адвокатурой,
сельским хозяйством, скотоводством, политикой, издавать газеты. По
мере возможности они держали своих детей подальше от салунов, а в
дни публичных смертных казней вообще не выпускали из дома.
Грас Велли

Граc Велли, расположенный среди гор, в районе, где в 1849 году

открыты самые богатые жилы золотоносного кварца, был в свое время
одним из самых развитых горно-промышленных городов. Крупные
компании получали тут огромные прибыли. Первая компания,
обосновавшаяся здесь, «Голд Хилл Компани» с 1850 по 1857 год
добыла золота на 4 миллиона долларов. В этой лесной глуши, всего
двумя годами ранее заселенной индейцами, медведями-гризли и
койотами, был заложен город. «Взору представляется множество
приятных на вид домов и лавок, совершенно новых, как если бы они
только что вышли из лесопилки и тут же были разукрашены кистью
художника», — пишет Алонсо Делано
(38)
. Повсюду видны признаки цивилизации, согревающие сердце
благонравных людей: красивые жилища, часы на здании лесопилки,
изысканная еда в гостиницах, на домах таблички с именами врачей и
адвокатов, вывески на лавках. И еще более радостный знак — «в этой
глуши выросла церковь, чтобы показать, что и здесь, на этой дикой
земле, целиком посвятившей себя золоту, Бог не забыт»
(39)
.
В Грас Велли были также почтово-пассажирская контора —
«Адамс и компания», школа, газета, театр, построенный по всем
правилам — с кулисами, декорациями, рампой, оркестром. Была здесь
и публика, горячо приверженная искусству. Регулярно давались
общественные балы, а во всех салунах и гостиных судачили о
похождениях Лолы Монтес. Эксцентричная Лола жила в
комфортабельном доме на Милл-стрит вместе со своим мужем,
медведями-гризли и обезьянами. О ней ходили и продолжают ходить
довольно странные слухи. Говорят, что она якобы ударила кнутом
редактора местной газеты Генри У. Шипли за то, что он имел смелость
напечатать о ней что-то не так; говорят также, что она потребовала
развода по той причине, что муж убил одного из ее медведей, который
исцарапал его и покусал.
Город становился все красивее: строились прекрасно
меблированные дома, в которых селились респектабельные семьи,
писал Т. Уорвик-Брукс своей семье в 1851 году. Разумеется, многие
другие жилища не становились от этого комфортнее.
Во время июльских выборов 1851 года Брукс 8 дней прожил в
Грас Велли у своих семейных друзей.
«Дом представляет собой простую квадратную лачугу,
разгороженную на четыре комнаты тонкими перегородками высотой
три метра. На полу всего один ковер, а стены и потолок обтянуты
белым холстом. В мое распоряжение гостеприимно предоставили
лежавший на полу матрас, одеяло же гость обычно привозит с собой»
(40)
.
В доме всего одна кровать. Случилось так, что к хозяевам в дом с
неожиданным визитом приехала одна старая английская дама с
супругом. Нет проблем! Им отдали кровать, а хозяева дома
пристроились в комнатушке, где спал юный Брукс. «Они и слушать не
хотели о том, чтобы я уехал. И я спал в одном углу комнаты, а супруги
в другом. Но в Калифорнии не забывают о приличиях. Миниатюрная
супруга ускользнула в свой угол, тогда как мы задержались у печки
(раз уж друг приехал среди ночи), потягивая грог с виски и болтая о
кварце и политике. Потом мы последовали примеру мадам. Ночная
одежда золотоискателя почти не отличается от дневной, и он
довольствуется тем, что, ложась спать, просто сбрасывает сапоги и
завертывается в одеяло. Утренний туалет упрощен до крайности:
умываются, как кому заблагорассудится»
(41)
.
После этого нужно вычистить печку, наколоть дров, вымыть
тарелки и кастрюли, подмести пол, наносить воды. Наконец приходит
момент приготовления завтрака, состоящего из «рагу, бифштексов и
кофе». Хотя можно понять, что в этом мире, почти лишенном женщин,
где лишь некоторые редкие представительницы украшены всеми
качествами и добродетелями, этого молодого человека вовсе не
удивили хозяйственные способности, выказанные хозяйкой. «Она из
Нового Орлеана, и у нее больше талантов к развлечениям, чем знаний
по домоводству», — пишет он. Но, может быть, это комплимент?
Патриотические праздники

Хорошие рестораны в Грас Велли, как и в других горно-

промышленных городах, были в руках французов, и даже те, кто их
недолюбливал, признавали врожденный дар французов к искусству
кулинарии. Как пишет в цветистом стиле своего времени Сент-Аман:
«Наше кулинарное искусство ценят на всех широтах, и отдают нам
предпочтение даже на тихоокеанском побережье, быстро привыкая к
нашим способам доводить до совершенства все кушанья, вплоть для
абсолютно чуждых родине Валера и Поста»
(42)
.
Французы обожают праздники, особенно праздники
патриотические. Французские переселенцы принадлежали к разным
социальным слоям, но при том значении, которое придавалось ими
годовщине Республики 1848 года, есть все основания думать, что у
большинства этих людей были республиканские убеждения. Так
почему бы не поднять трехцветный флаг, не спеть Марсельезу и
военные песни, ударить в барабан, выступить с тостом, произнести
речи? В Соноре в честь годовщины провозглашения Республики
французская община устроила обед на 150 персон, «чего раньше
никогда не видели в этих местах, — пишет Перкинс. — Подавали
блюда, которые наверняка можно было бы найти в Нью-Йорке, но вряд
ли в этой стране»
(43)
.
В следующем году французские золотоискатели, обосновавшиеся
на Фезер-ривер, не только пили в честь праздника, но и организовали
манифестацию с факелами и прошли по Рич Бар. Дэйм Ширли видела,
как они «шли извилистой тропой по склону холма, являя собою очень
красочное зрелище: у каждого в руках была небольшая сосенка, на
макушке которой сияла диадема из огоньков, восхитительно
подсвечивавших темную зелень и сверкавших, как какие-то
призрачные короны в безлунной и туманной ночи». Ее так рассмешили
их слова, сказанные с акцентом, что она записала их в дневнике:
«Шорж Вашингтон, Джеймс К Полк, Наполеон Бонапарт! Свобода!
Равенство! Братство! Эндрю Джексон, президент Фильмор и
Лафайет!»
(44)
Следует также подчеркнуть, что по части патриотизма
американцы не уступали французам. День рождения Вашингтона,
День независимости, вступление штата в Союз были поводами для
шумного выражения любви к своей стране.
4 июля 1852 года в Рич Бар было крупным событием, пишет Дэйм
Ширли своей сестре. Она сама принимала деятельное участие в
приготовлениях. Из белого полотна, красного коленкора и куска
голубого тика, взятого с тента индийского бара в гостинице
«Гумбольдт», она смастерила знамя, в центре которого была звезда,
покрытая золотым листом, символизировавшая Калифорнию. Это
знамя богатства было поднято на маковку великолепной сосны перед
отелем «Эмпайр». Вместе с г-жой Б. она также декорировала столовый
зал отеля и сделала букеты. Один — из жасмина, белых лилий и веток
кедра — предстояло вручить оратору от имени местных дам.
Церемония началась в 10 часов 30 минут. Праздничный комитет, к
сожалению, забыл принести текст Декларации независимости. Вместо
нее оратор прочитал внимательной аудитории несколько
стихотворений, сочиненных по этому случаю местным поэтом,
пожелавшим остаться неизвестным, после чего произнес волнующую
речь. Обед был превосходным. Произносилось множество тостов.
Одна из дам спела несколько прекрасных песен, «и все прошло на
самом высоком уровне».
После пяти часов вечера, к сожалению, эмоции взяли верх над
разумом. В баре собрались желающие утолить жажду. Возник
политический спор. Началась потасовка, а в конце вечера «семь или
восемь мужчин из ричбарской элиты», опьяненные виски и
патриотическими чувствами, открыто набросились на «испанцев»
(45)
.
Утром 4 июля 1853 года в Вивервиле произошла «всеобщая
попойка», с перерывами продолжавшаяся весь день и закончившаяся
«большим вечерним балом». Публика так разохотилась, что
продолжила веселье и на следующий день. Из горно-промышленного
центра Шасты, что в 60 километрах от Грас Велли, «в субботу и
воскресенье приехали на мулах четыре дамы». Вечером они танцевали,
ели и пили до двух часов ночи. На следующий день они все это
продолжили и протанцевали всю ночь. «Они уехали на заре и
проделали 60 километров на спине мула через самые опасные горы,
какие вы, возможно, видели лишь на картинах», — пишет Франклин
А. Бак своей семье. И в следующем году: «Мы отпраздновали 4 июля,
как в старые добрые времена». Один видный деятель прочитал
Декларацию независимости, произнес «блестящую» речь, а с
наступлением темноты уже рвались петарды и сверкал фейерверк.
«Французы разукрасили также свое заведение — салун "Диана".
Вечером на нем загорелась великолепная иллюминация. В
продолжение праздника были музыка и танцы…»
(46)
. Пили на празднике лишь содовую воду. Таким образом, это был
примерный праздник, который можно противопоставить обычным
пьянкам золотоискательских землячеств. Калифорния в 1854 году явно
вставала на путь спасения.
Вивервил

Вивервил раскинулся в великолепной долине, окруженной

высокими горами, над которыми господствует гора Шаста — гигант с
шапкой из вечных снегов на вершине. В 1852 году в городе было
четыре десятка домов и 1200 жителей жили в его окрестностях. Район
был богатым, золото легкодоступным, и дела процветали.
Франклин А. Бак решил здесь обосноваться. Он арендовал
магазин, затем приобрел караван мулов, чтобы снизить себестоимость
продуктов, которые он покупал и продолжал продавать по прежним
высоким ценам, в особенности зимой. Связь с Сан-Франциско иногда
прерывалась из-за скверной погоды, и хитро умный торговец,
запасшийся продуктами, мог получать большие доходы.
Численность населения непрерывно увеличивалась. К
американцам, немцам, голландцам, французам, ирландцам в 1853 году
добавились 500 китайцев. Они были самыми лучшими клиентами
Бака, покупая в больших количествах рис, лярд, треску, зерно и,
конечно, виски. Хижины из жердей постепенно сменились на
элегантные дома. «Теперь у нас четырнадцать лавок, четыре
гостиницы, четыре игровых зала, работающих в полную силу», —
удовлетворенно замечал Бак. В салуне «Диана» появились хороший
оркестр и танцовщицы, и жители могли наслаждаться застольными
развлечениями, принятыми в цивилизованных странах. Летом всем
хотелось прохлады, «мы следили за этим, и у нас всегда были
прохладительные напитки и замороженные сливки»
(47)
.
Были построены здание суда и тюрьма, и администрация города
делала все для того, чтобы установить порядок. Разумеется, по
воскресеньям по-прежнему продолжались петушиные бои и даже
скачки на лошадях — развлечения, особенно шокировавшие
переселенцев из Новой Англии, и Бак признавался, что все, и в том
числе он сам, пили. Он пытался утешить свою семью: «Немного
выпить может каждый добропорядочный гражданин»
(48)
.
А в Вивервиле жили добропорядочные люди: мирные семьи,
честные женщины и высоконравственные мужчины, силившиеся
положить конец безнравственности в общине. Несколько дам
организовали воскресную школу, и пастор без церкви призывал
верующих возродить в городе хоть какую-то духовную жизнь.
В Вивервиле был театр с залом на 500 мест, и Бак писал своим
родителям, которым этот вид развлечения казался пагубным: «Театр —
это, разумеется, самое нравственное и самое дешевое место, где можно
проводить вечера. На сцене нам представляют в какой-то степени мир,
в котором мы жили. Это и пение, и танец. Ревнивые супруги и нежные
любовники, благородные дамы и служанки — все это проходит перед
нашими глазами, и на какой-то момент мы отдаемся иллюзии,
переносясь в прошлое. И на следующий день у нас есть о чем
поговорить… [Театр] это прекрасный оазис в пустыне»
(49)
.
Зима 1854 года выдалась безрадостной. Золото на приисках
попадалось все реже. Дела шли трудно. Те, кому удавалось «сорвать
большой куш», тут же покидали прииски, чтобы стать торговцами или
заняться земледелием. Около половины жителей Вивервила работали,
другая половина ничего не делала и не испытывала по этому поводу
никакого стыда. Бездельники жили за счет того, кто работал. «Все в
этой стране, насквозь пропитанной золотом, были разорены», —
жаловался Бак, имея долгов на 3 тысячи долларов. Эти слова, конечно,
преувеличение, но признаки экономического спада были налицо.
С наступлением хорошей погоды дела оживились, и Франклин А.
Бак взбодрился. Своим родителям и брату он сообщает о последних
событиях в городе. В июне одна квакерша, некая мисс Пеллет,
приехала проповедовать воздержание и трезвость. Храбрая девушка
взгромоздилась на ящики перед гостиницей и обратилась к горожанам.
К ней сбежались люди из салунов и магазинов. «Никакие собачьи бои
не привлекли бы такой толпы», — пишет Бак. Она говорила полтора
часа, останавливаясь только для того, чтобы перевести дыхание, а
вечером, в зале театра, еще два часа, «и все о воздержании». Под конец
она пустила «шапку по кругу» и собрала 75 долларов.
Другим событием, о котором с удовольствием пишет Бак, было
появление нового пастора, молодого методистского
[24]
проповедника. В воскресенье он дважды проповедовал в зале суда
перед многочисленной аудиторией, и в общине была организована
подписка для поддержания его миссионерской деятельности.
Особенно оживленным стал июль. Праздновали День
независимости. Демократы и республиканцы (виги) добились согласия
[25]
. И особым событием стала «китайская война», всколыхнувшая
политическую активность в регионе.
Переселенцы из Поднебесной Империи

Среди китайских золотоискателей, промышлявших в

окрестностях Вивервила, были две воюющие между собой
группировки. Причины возникшего между ними конфликта
неизвестны, и никто не знает, к какому тайному обществу
принадлежали участники тех схваток. Известно лишь, что и та и
другая стороны тщательно подготовились к битве. «Все кузнецы
заняты изготовлением оружия, — пишет Бак. — Мы продали все свои
кирки и весь порох, и отовсюду собирались зеваки, чтобы поглазеть на
сражение»
(51)
.
Битва началась рано утром и кипела до 4 часов пополудни. Силы
были неравными: 150 бойцов с одной стороны и 500 — с другой.
Первые уступили под ударами вторых. Было убито 6 или 8 человек и
многие ранены. На следующий день состоялись похороны, что тоже
для американцев и европейцев стало совершенно необычным
зрелищем — побежденные намного превосходили победителей в
торжественности церемони. Это позволяло думать, что они более
богатые и влиятельные.
То была не единственная «китайская война» периода «золотой
лихорадки». В 1856 году 1200 членов братства «Сем Юп» встретились
с 900 членами братства «Ян Вое» в Китайском лагере — горно-
промышленном центре, ближайшем к Соноре. На этот раз причина
конфликта известна. Сначала произошла ссора из-за участка, на
следующее утро золотоискатели «Сем Юп» скатили в раскоп «Ян Вое»
огромный камень, который мешал им работать. Война была
неизбежна. Китайцы повсюду взялись за оружие. И если «Ян Вое»
удовольствовались традиционным оружием — трезубцами, копьями,
пиками и кинжалами, то «Сем Юп» заказали в Сан-Франциско 150
винтовок и большое количество боеприпасов. За 10 долларов в день
плюс порция виски они наняли инструкторов из числа янки
(52)
.
В схватке были убиты 4 человека, 12 ранены, и «Сем Юп»
несколькими неделями позднее отпраздновали это событие в
Сакраменто прекрасным банкетом, закончившимся фейерверком.
Однако не следует думать, что китайцы были беспокойной
общиной. В своей массе они были мирными людьми. Преследуемые
золотоискателями всех национальностей, включая мексиканцев,
которые прогнали их с лучших раскопов, они никогда не
сопротивлялись, а бежали в предгорья и довольствовались разработкой
участков, оставленных другими.
Первые переселенцы из Китая прибыли в Калифорнию в феврале
1848 года. Их было трое, в том числе одна женщина. В 1852 году их
стало уже около 30 тысяч. Вскоре их стали обвинять в
распространении азартных игр и проституции. Если допустить, что
китаянки действительно были проститутками, то они должны были
иметь железное здоровье, чтобы успевать удовлетворять спрос. В 1851
году китайское население Калифорнии насчитывало 12 тысяч мужчин
и 7 женщин, с января по август 1852 года в Сан-Франциско
высадились 18 тысяч китайцев и только 14 китаянок. Учитывая тот
факт, что китайские мужчины никогда не имели дела с белыми
проститутками, эти обстоятельства должны были бы
благоприятствовать воздержанию больше, чем распутству.
Их обвинили также в поощрении рабства, в продаже девушек
содержательницам публичных домов, что в действительности и было.
И наконец, китайцев обвиняли в том, что они грязны, едят крыс, что,
впрочем, более спорно. На самом деле американцы боялись
переполнения города людьми другой расы. Первых переселенцев
приветствовали как людей, полезных обществу, и газета Сан-
Франциско «Альта Калифорниа» даже писала: «Эти пришельцы из
Поднебесной превосходные граждане, и мы рады отметить, что
каждый день их прибывает очень много»
(53)
. Но когда их оказалось действительно много, американцы
встревожились, и в 1852 году губернатор Калифорнии, обращаясь к
законодательному собранию, заявил, что желательно введение
ограничений на въезд для китайцев.
Они были самыми терпеливыми и самыми упорными
золотоискателями. Даже тогда, когда залежи оказывались
исчерпанными, они неустанно продолжали просеивать песок.
Райский уголок

Начиная с 1853 года появились первые признаки исчерпания

богатых калифорнийских месторождений, что подтверждается
данными таблицы
(54)
.

Налоговый год — Добыто золота

==========================
1848 — 245 301
1849 — 10 151 360
1850 — 41 273 106
1851 — 75 938 232
1852 — 81 294 700
1853 — 67 613 487
1854 — 69 433 931
 1855 — 55 485 395
1856 — 57 509 411
1857 — 43 628 172
1858 — 46 591 140
1859 — 45 846 599
1860 — 44 095 163
В 1870 году доход от добычи упал до 18 миллионов долларов.
Другие цифры не менее красноречивы. Тогда как численность
населения в горно-промышленных районах увеличилась с 57 797 до
82 573 человек в 1850-е годы, число занятых сельским хозяйством
подскочило с 1 486 до 20 836 человек". Как и в коммерции, и в области
недвижимости, создавались состояния и в сельском хозяйстве. Под
Сан-Хосе 150 акров, засаженных картофелем, луком и помидорами,
принесли своему владельцу 200 тысяч долларов. Под Сакраменто 4
человека за один сезон заработали 40 тысяч долларов на 16 акрах
картофеля. В 1851 году некто Кибур, чью ферму посетил Джон Рассел
Бартлет, заработал 8 тысяч долларов, продавая на рынке Сан-
Франциско лук со своих двух акров
(56)
. Цена крупного рогатого скота поднялась с 6 до 75 долларов за голову.
Мормоны, люди особенно находчивые, были одними из первых,
понявших важность сельского хозяйства для будущего Калифорнии.
500 из них под руководством капитана Ханта прибыли в 1851 году в
долину реки Сан-Бернардино, купили за 75 тысяч долларов ранчо
«Сан-Бернардино де Лугос» площадью 37 тысяч акров и через два года
начали строительство города Солт-Лейк-Сити по проекту,
разработанному Брайхемом Янгом.
Трудолюбивые, трезвые, дисциплинированные мормоны были
образцовыми колонистами — фермерами, механиками,
ремесленниками. «Благодаря их умению, — пишет отец Хуан
Кабальериа, — прекрасная долина расцвела во всем своем богатстве»
(57)
. Урожай зерновых в 1852 году был превосходным, и по завершении
жатвы мормоны организовали большой праздник, чтобы
возблагодарить Бога.
Жизнь в Сан-Бернардино текла мирно. Мормоны возвели форт
для защиты от индейцев, особенно беспокойных в этот период,
построили церковь, школу. Женщины шили и соревновались в
искусстве изготовления знаменитых лоскутных одеял.
Несомненно, примерная жизнь этой мормонской общины является
одной из самых колоритных страниц периода «золотой лихорадки», и
после хаоса приисковых городов Сан-Бернардино представляется
настоящим райским уголком.
Глава V. Сан-Франциско

Попытка с точностью описать Сан-Франциско в период «золотой

лихорадки» дело не простое. Не то чтобы отсутствовали планы и
описания, просто этот город, переживая множество драматических
коллизий, постоянно менял свой облик. Его улицы были построены за
одну неделю; целые кварталы разрушались за несколько часов.
Пожары шесть раз за четыре года опустошали его. Первый случился 24
декабря 1849 года, и в огне исчез знаменитый Паркер-Хаус, самое
известное здание Сан-Франциско. Едва восстановленный, он сгорел
снова, и не один раз, а дважды. Еще три пожара пожирали город в 1850
году, а в 1851 -м он дважды становился добычей огня. После каждого
пожара жители сразу же решительно и самоотверженно принимались
за восстановительные работы. Сан-Франциско возрождался из пепла
более величественным и красивым.
В 1850 году город получил признание своего городского статуса и
в том же году появился в Справочнике городов, который насчитывал
2500 названий. Но его автор писал, что в этом городе «приезжих —
тысячи человек, подавляющая часть горожан живет в палатках, а
отдельные районы вообще не поддаются точному описанию», поэтому
составитель справочника приносит свои извинения читателям
(1)
.
По старым картам и планам понятно лишь, что город был
построен в виде амфитеатра на склоне холма и обращен своим
«фасадом» к заливу. Улицы пересекались под острыми углами, как
повсюду в Новом Свете, независимо от конфигурации участка, а те,
что были проложены перпендикулярно, карабкались к вершине холма
под большим углом наклона. В 1840 году Сан-Франциско был
ограничен заливом, Монтгомери-стрит, и улицами Калифорнийской,
Вальехо и Пауэлла. Плаза, или Портсмутская площадь, была центром
города. На ней находились таможня, средняя школа, служившая
одновременно и храмом, и самые известные игорные дома. На
Телеграф Хилле, холме, резко обрывающемся в залив, высился
семафор — гордость жителей Сан-Франциско, который принимал
сигналы и заранее оповещал торговые дома и бизнесменов о подходе
судов.
В 1850 году стало очевидно, что Сан-Франциско больше не может
вместить свое население. И тогда были начаты серии гигантских работ,
стоимость которых оценивалась почти в полмиллиона долларов
(2)
. Холмы срезали с помощью парового грейдера, и удалявшиеся таким
образом землю и камни сбрасывали в залив, создавая насыпной
участок для нового квартала, который стал деловым районом.
Набережные продлили на километр, а поперечные улицы, которые их
перерезали, были построены на сваях. Несколько кораблей без мачт,
служивших складами, были оставлены на месте и выглядели курьезно
посреди улиц.

Палаточный город

Скажем сразу: Сан-Франциско, несмотря на свое восхитительное

окружение, ничем не мог усладить глаз цивилизованного
путешественника, и если город чем и подкупал, то оживленностью
своих улиц, колоритностью населения, качеством своих ресторанов,
разнообразием зрелищ и развлечений да кругом довольно
сомнительных удовольствий, в которые оказывался вовлеченным не
один рассудительный мужчина. «Все впервые прибывающие в Сан-
Франциско оказываются полностью сбитыми с толку… — заметил
Бейар Тейлор. — Человек не может поняты бодрствует ли он или
погружен в какой-то чудесный сон»
(3)
.
В 1849 году Сан-Франциско даже не был городом. Энергичный
методистский пастор Уильям Тейлор, один из первых поселившихся в
этих местах, категоричен: это «палаточный лагерь».
«Ни одного кирпичного дома, и всего несколько деревянных; и ни
набережной, ни пирса в порту. И если бы не было нескольких
саманных домов, можно было бы легко вообразить, что этот город
всего лишь лагерь расположившегося на привал большого каравана,
пришедшего накануне, чтобы здесь переночевать; город насчитывал
тогда около 20 тысяч жителей»
(4)
.
Улицы, разумеется, еще не были выровнены. Не было ни
тротуаров, ни мостовых. Жители без зазрения совести выбрасывали на
них все отбросы, повсюду сновали крысы, и не было никакого
освещения. Во время дождя прохожие вязли в грязи, в сухое время их
глаза забивала пыль. После сильных ливней, а дождь в зимнее время в
Северной Калифорнии идет непрерывно, улицы становились
похожими на грязевые реки. Прохожие отваживались выходить на
улицу только в высоких сапогах и порой проваливались в грязь по
пояс. «Однажды две лошади провалились в трясину на улице
Монтгомери так глубоко, что пришлось отказаться от мысли их
вызволить, и их предоставили судьбе, — пишет Дэниел Леви. — В
другой раз трое, вероятно пьяных, угодили в одну из таких трясин и
погибли, задохнувшись»
(5)
.
Другой современник, Уильям Хит Дейвис, сообщает, что «вместо
тротуаров укладывали вдоль улиц на расстоянии примерно в пятьдесят
сантиметров друг от друга ящики из-под вирджинского табака и бочки
из-под гвоздей из Новой Англии»
(6)
. Жители Сан-Франциско, отправляясь на работу, были вынуждены
прыгать с ящиков на бочки, для чего были нужны крепкие ноги и
верный глаз. Горе неловким: малейший неверный шаг мог обойтись
очень дорого. «Грязь! Я до сегодняшнего дня не подозревал, что значит
быть грязным», — писал Т. Уорвик-Брукс спустя некоторое время
после прибытия в Сан-Франциско
(7)
. Что же касается Исаака У. Бейкера, то он признавался в своем
дневнике: «Это самое гиблое, самое безнравственное, самое
варварское, самое грязное место, какое только можно себе
представить, и чем скорее мы отсюда уедем, тем будет лучше»
(8)
.
 В порту находились корабли всех типов, принадлежащие разным
странам. Некоторые из них стояли на мели, другие лежали на боку,
третьи были прибуксированы, разоружены и переделаны. В 1849 году
в Сан-Франциско было мало домов и много людей, а строительных
материалов не хватало, и они были так дороги, что многие из
брошенных кораблей были превращены в гостиницы, магазины или
склады. Один из них, бриг «Эвфемия», был куплен муниципалитетом
и превращен в тюрьму.
Едва Исаак У. Бейкер, сойдя с корабля, ступил «на своего рода
набережную», как, поднявшись на несколько ступенек, оказался
«прямо внутри деревянной постройки, побеленной снаружи известкой
и украшенной внутри кричаще-яркими драпировками, с дверями в
каждом конце». С одной стороны был бар с «лучшими алкогольными
напитками», с другой — «стол, колода карт и целая куча долларов и
дублонов… Сомнений не было: я попал в кабачок, одновременно
являвшийся и игорным домом». Бейкер быстро прошел насквозь через
это «логово порока» и, выйдя на улицу, угодил «в реку грязи», местами
«бездонной глубины». Покорно заправив штаны в голенища сапог, он
начал восхождение на холм. Из салунов и игорных домов доносилась
музыка. На небольшой площади разносчики, стоявшие по щиколотку в
грязи, предлагали прохожим ножи, одежду и всякую мелочь. В старой
крытой двуколке с надписью «Ресторатор» мужчина продавал горячий
кофе и пирожки. Напротив, в кофейном магазине — простой палатке
из хлопчатобумажной ткани на печке попыхивал чайник, наполненный
кофе; клиенты сидели на ложе хозяина (простая охапка соломы), а тот
«обслуживал их с грацией и ловкостью гарсона в приличном
ресторане»
(9)
.
Пройдя чуть дальше, Исаак У. Бейкер оказался перед салуном,
меблированным «стульями, канапе и столами красного дерева».
Земляной пол был покрыт грязью, которую гарсон пытался убрать «с
помощью не метлы, а лопаты». За баром его взору открылось
отвратительное зрелище: какая-то «дама» подавала спиртное
многочисленным посетителям.
Он пошел дальше в гору. «Всюду было примерно одно и то же, но
в более крупных масштабах, — замечает он, — более крупные
постройки, дома и лавки. Улицы стали более широкими, но и лужи —
более глубокими; игорные дома стали больше и более импозантными».
Вот, наконец, и большая площадь — Портсмут-сквер, в то время
просто пустой участок земли, над которым на вершине мачты
развевался флаг государственного Казначейства.

Дома и улицы

В 1850 году Сан-Франциско выглядел уже лучше. Было наспех

построено несколько красивых домов. Палатки и лачуги исчезли.
Многие дома были привезены в разобранном виде с восточного берега
или даже из Европы и собраны здесь. На углу улиц Калифорнийской и
Монтгомери высился красивый кирпичный дом. Но кроме
трассированных улиц все было построено хаотично, без общей
планировки и без намека на гармонию.
«Было очень трудно освоиться в этом удивительным месте, —
пишет Леонар Кип. — Я присел на какой-то ящик на углу улицы,
несколько сбитый с толку царившей вокруг суетой. Сама Уолл-стрит
никогда не выглядела такой оживленной. С разных судов к берегу
непрерывно подходили шлюпки; полные товаров двуколки
ежеминутно выгружали свой груз перед различными лавками;
горожане непрерывным потоком лавировали между бочонками и
бочками, загораживавшими дорогу там, где следовало быть тротуарам;
напротив аукционист громогласно объявлял о каждой продаже
многоязыкой толпе. В основном это были американцы, но
существенно разбавленные китайцами, чилийцами, неграми,
индейцами, канаками. Смешение красных рубах, золоченых эполетов,
испанских пончо, длинных кос и шапок из меха енота-полоскуна
придавало этому сборищу почти карнавальный облик»
(10)
.
Он дошел до Плаза, этой большой пустынной площади. На ней
размещались лотки с провизией и штабелями строительных
материалов. С одной стороны поднималось длинное испанское здание,
построенное из высушенного на солнце кирпича и украшенное
широкими деревянными портиками. Это была таможня. Совсем рядом
с нею находилась более поздняя деревянная постройка, «в которой
царил алькальд, высший блюститель закона и порядка»
 (11)
.
С другой стороны площади высился восстановленный Паркер-
Хаус, «одноэтажное деревянное здание в стиле, присущем самым
изысканным загородным домам». Это, разумеется, была гостиница и
одновременно игорный дом. «За исключением таможни все другие
здания, окружающие площадь, были деревянными, и почти во всех
главным видом деятельности был игорный бизнес. У каждого
заведения было свое название, обозначенное на фасаде огромными
буквами: "Эльдорадо", "Альгамбра", "Веранда", "Белла Юнион" и
т.п.». Кип незаметно заглянул внутрь некоторых из них и был удивлен,
увидев, «как можно с помощью французских обоев, красивых циновок
и небольшого подсвечника придать грубому старому амбару вид
комфортабельного зала». Покинув эти «вертепы, открытые день и
ночь, где не соблюдают даже субботы», он дошел до улицы, которая
показалась ему отданной исключительно ресторанам. «Их было очень
много, и в большинстве случаев они были не слишком чистыми».
Многие из этих заведений предлагали также ночлег. Разумеется, речь
шла не о кокетливых номерах, обтянутых красным коленкором —
тканью, украшавшей стены почти всех калифорнийских жилищ того
периода, а о грубых кушетках, расставленных вдоль стен столового
зала, порой даже в виде двухэтажных нар. Несмотря на скорее
вызывавший отвращение облик заведений, владельцы гордо
выписывали над своей дверью какое-нибудь пользующееся
популярностью имя: «Астор Хаус», «Дельмонико», «Ирвинг-Хаус»,
«Св. Карл», «Америкэн», «Юнайтед Стейтс», что очень веселило
Леонара Кипа, человека, привыкшего к светским манерам.
Кип прошел еще несколько шагов по этой «гастрономической
зоне». Дома здесь стояли дальше один от другого, и здания из досок
уступали место более легким конструкциям, домикам, крытым толстой
парусиной, а то и коленкором. Здесь и там виднелись
комфортабельные жилища, «перекроенные» из каюты с какого-нибудь
корабля, а в одном месте «большой упаковочный ящик был наспех
переделан в премилую спальню с большим количеством очень чистой
соломы. Разумеется, она была похожа на конуру, но от этого не менее
комфортабельна внутри»
(12)
.
 Он прошагал еще несколько минут и оказался в лагере, где жили
те, кто готовился уехать в район приисков и решил жить и питаться, не
прибегая к услугам гостиниц с их высокими ценами. Эти лагеря были
разбиты в «трех небольших ложбинах» на окраине города, названных
Счастливой долиной, Веселой долиной и Довольной долиной,
«вероятно, в момент чьего-то поэтического вдохновения, потому что
росшие там колючие кусты, а также раскиданные повсюду головы и
рога быков, разумеется, не превращали эти места в обетованную
землю, на которой можно было бы устроить загородную резиденцию»
(13)
.
Оттуда Леонар Кип дошел до пресидио, заброшенного и
полуразрушенного административного здания, занятого всего
несколькими рабочими. Затем он подошел к зданию старой испанской
миссии, где еще жили священник и несколько индейцев. Когда-то
великолепные сады были в полном запустении, а церковь наполовину
развалилась.
Уже начинало темнеть, когда он вернулся в Сан-Франциско. В
домах зажглись огни. «Куда ни посмотри, везде виднелись
переполненные людьми заведения, где пили и играли. Был там также и
цирк, а рядом бушевал костюмированный бал с негритянским
оркестром. Город казался захваченным неистовым водоворотом
развлечений, и чем больше они служили низким вкусам, тем больший
успех имели у горожан»
(14)
.

Длинный Причал

3 марта 1851 года в порт Сан-Франциско прибыл Альбер Бенар.

Открывшийся перед ним город уже не имел ничего общего с былым
нагромождением палаток и дощатых домов, вид которых произвел
такое скверное впечатление на первых золотоискателей. После
последнего пожара Сан-Франциско значительно изменился, и
французы были приятно удивлены, увидев «хорошо проложенные
красивые улицы, деревянные и кирпичные дома, выстроившиеся по
строгому плану». Он готовился к тому, что придется опять месить
ногами липкую грязь, но был приятно удивлен, шагая чуть ли не по
паркету, «правда грубо обработанному»
(15)
.
Бенар любознателен — он хочет все видеть, всюду побывать. Увы,
в своих мечтах он порой рассчитывает увидеть из сан-францисского
порта горы Сьерра-Невады, «вершины которых, постоянно покрытые
снегом, словно стремятся коснуться небес» — и порой утрачивает
чувство меры. Кроме того, его записи отдают шовинизмом и
самодовольным тщеславием. Тем не менее у него острый глаз, и он
оставил чрезвычайно занятные отчеты о городе и его нравах.
Не без восторга он на следующий день после своего приезда
прошел по городу, — восторга вполне объяснимого, если вспомнить о
том, что он только что провел шесть месяцев без четырех дней в море.
Он с удовольствием и любопытством увидел Портсмутскую площадь,
«большую, квадратную, вокруг которой были построены
великолепные кирпичные дома»
(16)
. Он любовался Монтгомери-стрит, «этой сан-францисской улицей
Оноре, [где] обосновались главные банкиры и торговые фирмы, и [где]
на каждом шагу слышен перезвон колоссальных масс золота», и
иронически посматривал на знамена и флаги, развевавшиеся над
лавками и жилыми домами.
Он спускается по Коммершл-стрит — «чрезвычайно людной
улице, ведущей к морю», облик которой его удивляет: «Лавки посреди
улицы, у каждой двери — лотки торговцев, на которых разложены
продукты всякого рода, прибывающие с другой стороны залива,
превращают улицу в настоящий базар». Здесь день и ночь снуют взад и
вперед тяжелогруженые двуколки. Забитые товарами магазины
выстроились в ряд почти на всем ее протяжении; а дома, утыканные
флагами, создают в городе атмосферу постоянного праздника»
(17)
.
Наконец он вышел к Длинному Причалу — просторной
деревянной набережной на сваях, которую ежедневно поглощает
прилив. Рейд забит судами всех размеров и флагов.
Бенар говорит о «тысячах судов», но это явное преувеличение.
Точное представление о судоходстве в Сан-Франциско можно
получить, обратившись к списку судов, бросивших в порту якорь 31
октября 1851 года: 232 американца и 148 иностранцев, из которых Зб
британцев и 11 французов
(18)
.
Пароходы регулярно ходили в Сакраменто, Мэрис-вилл,
Гумбольдт, Тринидад, а паром делал три рейса в день в Окленд,
небольшой городок на другой стороне залива. Вдоль набережных
стояли на якоре клиперы, самые прекрасные парусники в мире, чьи
мачты гордо поднимались в небо. Тяжелые и непрезентабельные
пароходы связывали Сан-Франциско со Штатами через Панаму или
Сан-Хуан. Каждые 15 дней из Сан-Франциско уходил в Нью-Йорк
почтовый пароход.
1-е и 16-е числа каждого месяца назывались пароходными —
отправлялась почта. «Решительно все, мужчины, женщины и дети,
местные жители и иностранцы, негоцианты и золотоискатели,
коммерсанты всех категорий, рабочие и не поддающиеся
классификации авантюристы, старожилы и недавние переселенцы —
все ждали этого дня», — сообщает современник
(19)
. Накануне деловыми людьми овладевало крайнее возбуждение, и
почти все их время занимало составление писем и памятных записок.
Для эмигрантов это был день писем семьям и друзьям.

Почта

Прибытие почтового парохода повергало город в еще большее

возбуждение, чем его отплытие. Новости из дома, возможность
почитать «свои» газеты хотя бы с опозданием на несколько месяцев
были для этих изолированных от мира людей ни с чем не сравнимым
удовольствием. И нет ничего удивительного в том, что самым
многолюдным местом в Сан-Франциско была именно почта.
Это было небольшое строение с широкой крышей, покрытой
дранкой, поддерживаемой четырьмя колоннами с фасада. Сюда
сходились все письма: золотоискатель с прииска, калифорниец,
живущий на своем ранчо, или коммерсант с Коммершл-стрит, все
получали свою почту именно здесь. Почтовое отделение почту
адресатам не доставляло. За исключением нескольких обеспеченных
жителей Сан-Франциско, плативших за абонентский ящик внутри
отделения 1,30 доллара в месяц в 1849 году и 6 долларов в 1852 году,
всем остальным приходилось стоять в очереди, чтобы получить свои
письма.
В первое время для выдачи корреспонденции было всего два
узких окна в фасадной стене здания. Одно, как ни странно, было
резервировано «для военных моряков, солдат, французов, испанцев,
китайцев, духовенства и для дам»
(20)
. В 1849 году почта приходила один раз в месяц, на ее сортировку и
распределение у почтовых служащих уходили долгие часы. Очереди
растягивались на несколько кварталов, доходя до вершины холма и
теряясь в зарослях кустарника.
Бейар Тейлор, решивший «изучить проблему сортировки и
распределения корреспонденции», рассказывает о своем опыте:
«Однажды вечером в почтовое отделение прибыли семь мешков с
почтой. Служащие быстро перекрыли все входы, и оставшаяся
снаружи толпа устроила настоящую осаду. Содержимое мешков
вывалили на пол, и десять пар рук принялись за работу. Почтовики
сортировали письма всю ночь и весь следующий день. Толпа, которую
разогнала было ночная прохлада, вернулась и, несмотря на
предупреждение, что отделение не откроет окон выдачи, расходиться
отказалась. Шли часы, и нетерпение людей нарастало. Они стучали в
двери и в окна, угрожали, умоляли. Некоторые даже собирались
подкупить почтмейстера, но тот оказался неподкупным.
Во второй половине дня почта пользователей абонентских ящиков
была разложена. Служащий предложил им организовать очередь и
только после того, как они с этим разобрались, открыл дверь. Тут же
возникла "ужасающая" толчея. Стекла ящиков выдавили, а деревянная
перегородка вот-вот была готова рухнуть»
(21)
.
Почтовые служащие, а вместе с ними и Бейар Тейлор, трудились
всю ночь и все утро следующего дня.
Окна выдачи были открыты в полдень. Но многие решили
провести ночь перед почтовым отделением, чтобы быть первыми. И на
этом предприимчивые дельцы норовили погреть руки — перепродажа
леса около окна выдачи стоила до 20 долларов. Во время долгого и
томительного продвижения к окошку разносчики продавали конфеты,
попкорн, пирожки, газеты, кофе и фрукты.
«Грустно, но интересно было наблюдать за лицами людей у
окошка», — пишет Тейлор. Он видел, как одни, прочитав, разрывали
письма в клочья, другие плакали от счастья, от горя или от
разочарования. Третьи покрывали письма поцелуями, иные раскатисто
смеялись…
(22)
Незабываемые минуты.
Почтовая служба понемногу налаживалась. В 1852 году окошки
открывались с октября по апрель с 8 до 17 часов ежедневно, и даже в
воскресенье, если почта прибывала в этот день. Ежедневно почту
отправляли в Сан-Хосе, Санта-Клару, Беницию, Сакраменто, Мэрис-
вилл, Стоктон, по вторникам в Монтерей и Сан-Хуан, по средам в
Санта-Крус, по пятницам в Антиох, дважды в месяц в Санта-Барбару,
Сан-Луис Обиспо, Лос-Анджелес и Сан-Диего. Для удовлетворения
претензий французов к почтовикам был даже нанят один служащий-
француз.
Письма в Европу оплачивались при отправлении и при прибытии.
«Стоимость пересылки писем высока», — говорил Сент-Аман. Но
добавлял, что «письма идут хорошо, когда они оплачены и если
почтовое судно не попадает в кораблекрушение»
(23)
. Пересылка письма в США стоила 40 центов, в пределах Калифорнии
12,5 цента.
Внимание жителей привлекало и другое здание — таможня. Его
перевели с Портсмутской площади в дом на углу Монтгомери-стрит и
Калифорниа-стрит. По-видимому, налоги тяжелым грузом ложились на
иностранные товары, и Альбер Бенар прямо говорит, что «таможня в
Сан-Франциско — это настоящий лес Бонди, в котором к вашему горлу
ежеминутно приставляют пистолет, чтобы вас обобрать»
(24)
. Эти слова в какой-то мере подтверждает и Эдуард Ожер: «Доходы
таможни Сан-Франциско неисчислимы. Не считая ставок от двадцати
до восьмидесяти процентов за иностранные товары, они увеличивают
свои доходы за счет штрафов, требуемых при обнаружении малейших
признаков обмана, за пустяковые нарушения правил, за плохую
редакцию даже честной декларации».
 На аукционных продажах обнаруживались все виды товаров,
изъятых таможней, даже невостребованные получателем. «Одной из
особенностей таких продаж… — замечает Ожер, — является
конфискация для продажи багажа, содержимое которого никому не
известно». Багаж выставляется на скамью, тщательно запертый, и
публика толпится вокруг в недоумении. «Что же там внутри? Вот в чем
вопрос»
(25)
.

Уличный шум

На продуваемом всеми ветрами месте Длинного Причала Бенар

поставил «бутик» из пяти или шести плохих досок, быстро продал
содержимое своих ящиков, привезенных из Франции, и купил дешевые
товары у аукциониста, которые затем продал с трудом. Улицы Сан-
Франциско были полны этих мелких кочующих торговцев, вокруг
которых всегда собирались зеваки. Они торговали пирожками,
овощами, фруктами, винами, всяческой дешевкой. Устанавливали
лоток и объявляли себя торговцами. Все это продолжалось до издания
в 1851 году городского постановления о запрете публичной торговли
на улицах и на причалах, положившего конец коммерческой карьере
Альбера Бенара, который после этого занялся журналистикой и
театром.
Улицы были запружены и гудели, как бесчисленные рои пчел. В
воздухе стоял непрерывный шум от тысяч выкриков и других звуков:
повозок, запряженных мулами и лошадьми, носившихся по городу
галопом, причем возница «стоял в своем экипаже, как кучер римской
колесницы», от колокольчиков и барабанов уличных аукционистов,
приглашавших прохожих вступить в сделку, от церковных колоколов,
призывавших верующих к молитве, от набата, возвещавшего о пожаре
(26)
.
В городе, где дома, тротуары и мостовые были в основном
деревянными, где отбросы кучами валялись на улицах, где
содержались на складах огромные запасы алкоголя, где ветер часто
свистел со страшной силой, нередко возникали пожары. Они были
постоянной угрозой для горожан, так как быстро принимали
катастрофические размеры. В самых бедных кварталах они возникали
каждую ночь. Едва услышав набат, «все население устремлялось к
месту несчастья наперегонки с пожарными насосами»
(27)
. В ночь с 3 на 4 мая 1851 года в пепел превратились шестнадцать
кварталов. «Зрелище было одновременно ужасным и великолепным,
— сообщает Альбер Бенар. — На глазах рушились, как карточные
домики, главные дома города: Паркер-Хаус, Юнион Хотел, Эмпайр,
Театр Адельфи, таможня, Американский театр, от которых оставалась
лишь большая куча дымящихся головешек»
(28)
. Материальный ущерб составил 10 миллионов долларов.
На следующий день после пожара Бенар поставил палатку на
Портсмутской площади. «Из двух пустых бочек и четырех досок» он
соорудил стол, принес бутылки вина, коньяка, виски, джина и рома… и
стал ждать клиентуру, «которая тут же не замедлила появиться, так как
почти все американские бары сгорели и пьяницам — а в них здесь нет
недостатка — больше негде было выпить»
(29)
.
Новый пожар, случившийся 22 июня, поглотил всю ту часть
города, которая не сгорела 4 мая. На этот раз ущерб достиг 2
миллионов долларов.
Смелость и эффективность действий пожарных не подвергались
сомнению. «Самая большая честь, которую мы можем воздать
пожарным Сан-Франциско, — пишет Мэрриет, — это просто
рассказать о них правду, сказать, что они усердны и бесстрашны и что
служат они бесплатно»
(30)
. Пожарных набирали из лучших людей города. В конце 1851 года
Департамент пожарной охраны насчитывал около 1500 человек и
располагал 20 насосами. Каждая рота, организованная по-военному,
выбирала себе название и униформу и экипировалась за свой счет.
Форма была ярко-красная. Когда в праздничные дни пожарные
проходили по улицам, «было невозможно предположить, что за этим
блеском скрывается такая самоотверженность и профессионализм»
(31)
, пишет Мэрриет.
 Город возрождается из пепла

Жители Сан-Франциско с жаром принялись за работу. Они

расчищали пожарища, убирали мусор, восстанавливали все, что было
можно. Зато теперь появилась возможность строить дома из кирпича и
камня. Кирпич везли из Сиднея и Лондона, гранит — из Чили и
Массачусетса. Муниципальный совет установил на улицах 90
масляных уличных фонарей и превратил Театр Дженни Линд на
Портсмутской площади в ратушу и суд. Для строительных рабочих это
был золотой век. «Каменщики, плотники, кирпичные мастера
зарабатывали по 40—50 франков в день», — пишет Сент-Аман.
Родился новый город, полный прекрасных жилых домов, вид
которого очаровал Эдуарда Ожера: «Сан-Франциско стал одним из
самых живописных городов. К вершине холма поднимаются
кирпичные и деревянные дома, совершенно не похожие друг на друга.
Кирпичные или каменные здания, основательные, как крепости,
образуют оригинальный и архитектурный ансамбль. Прекрасные
долины теперь включены в черту города, а палатки золотоискателей
заменены великолепными, расположенными по строгому плану
домами»
(32)
.
Все мостовые замощены камнем, а тротуары — деревом, но на
самых многолюдных, например на Монтгомери-стрит, «тротуары
каменные». Теперь в Сан-Франциско 7 школ, 12 церквей, 50 гостиниц,
60 магазинов спиртных напитков, 26 ресторанов, 4 банных заведения,
137 салунов, 5 дантистов, 99 адвокатов, 11 пожарных команд, 21
консульство и 26 часовщиков
(33)
.
Двумя годами позднее, 11 февраля 1854 года, в Сан-Франциско
появилось газовое освещение, и в том же году начала действовать
трамвайная линия между двумя крайними точками города — Норс-Бич
и Саус-Парк, а когда-то похожая на пустырь Плаза превратилась в
красивый общественный парк. Наконец, в городе появился Монетный
двор. Самой крупной монетой, которую чеканили в Калифорнии, был
слэг — или восьмиугольник, «октогон», как ее называли из-за
восьмиугольной формы. Эта 50-долларовая монета была, разумеется,
для всех предметом зависти, и Сент-Аман сообщает, что,
разочаровавшись во французской политике, люди стали говорить:
«Больше не хочу быть ни легитимистом
[26]
, ни социалистом, хочу стать октогонистом»
(34)
.
В 1856 году, когда «золотая лихорадка» уже стихала, Сан-
Франциско был красивым, богатым, обширным, динамично
развивающимся городом, со всеми учреждениями цивилизованного
мира: банками, роскошными отелями, церквями, приютами,
больницами, страховыми компаниями, торговой палатой, 33
ежедневными и еженедельными изданиями, с благотворительными
обществами и Юношеской Христианской ассоциацией, с масонскими
ложами и другими тайными орденами, с литературными обществами,
библиотеками, театрами, клубами и с восемью обществами трезвости
(35)
. Но в нем по-прежнему царили насилие и безнравственность.

Малая Чили и Малый Китай

Общество было колоритным, беспокойным, разношерстным,

космополитичным. На улицах звучала многоязычная речь, и можно
было встретить людей всех рас, а разнообразие одежды добавляло
облику города красочности. Некоторые национальные меньшинства
образовывали отдельные группы, ограниченные одной улицей или
кварталом, которые порой становились отвратительными гетто.
Таковы были чернокожие — изгои общества, оттесненные в район
Кирни-стрит.
То же можно было сказать и о латиноамериканцах,
сгруппировавшихся в Маленькой Чили (название, появившееся на
плане Сан-Франциско, изданном в 1852 году). В 1849-м Маленькая
Чили была палаточной деревней на южном склоне Телеграфного
холма, и ее население жило в основном доходами от петушиных боев,
танцевальных залов и домов терпимости. В 1852 году центр
Маленькой Чили, Джексон-стрит, с ее многочисленными барами, по
вечерам превращавшимися в дансинги
 [27]
, становился местом развлечения подвыпивших золотоискателей.
Большая привлекательность этих заведений кроме обилия и
разнообразия продававшихся там алкогольных напитков состояла в
«мексиканках, перуанках, чилийках и негритянках в кричащих
туалетах»
(36)
.
Постоянными посетителями здесь были и бывшие каторжники из
Австралии, обретающиеся близ Кларкс Пойнта в Сидней Тауне —
логове воров, шулеров, бандитов и преступников-рецидивистов. К ним
мы еще вернемся.
Бывали здесь и китайцы, которые завладели Сакраменто-стрит и
Дюпон-стрит, а также всеми примыкавшими к ним улицами, создав
настоящий город в городе. «Внешний вид их лавок, национального
костюма, специфический запах, вся атмосфера, в которой они жили,
все это создавало красочный образ оживленного уголка азиатского
города»
(37)
. Среди них было много лавочников, рестораторов, прачек. Можно
даже сказать, что китайцы были монополистами стирки. Белье,
выстиранное в «различных окрестных лагунах и источниках»
(38)
, гладили в Маленьком Китае. В каждом самом крошечном, самом
захудалом жилище на любой улице можно было видеть китайца,
гладившего чистое белье, ловко управляясь с утюгом, наполненным
жаркими углями. В Сан-Франциско, городе холостяков, прачки и
трактирщики процветали. Стирка рубахи стоила в 1851 году 50 центов,
а годом раньше обходилась много дороже. В Маленьком Китае жили
также почтенные лавочники и несколько богатых торговцев,
«вежливых, умных и образованных джентльменов», при случае
надевавших роскошные костюмы и порой говоривших на отличном
английском языке
(39)
.
Но согласно авторам анналов Сан-Франциско, которые были
добросовестными хроникерами, большинство китайцев — «лодыри», и
проводят время за игрой. «Китайские игорные дома день и ночь были
полны людей этой расы», — утверждали они.
«Маленькой Франции» в Сан-Франциско не было. Тем не менее
французы составляли значительное сообщество, которое сохраняло
обычаи и привычки своей страны. Но, не сливаясь с американским
населением, французы не были сплочены, как китайцы. Они никогда
не создавали многочисленных групп. Классовое сознание,
политические убеждения, воспитание способствовали изоляции
французов в четко различных категориях, независимо от того, какими
были их занятия в Калифорнии. Несомненно, революционные события
во Франции 1848 года порождали злобу и неприязнь, разобщили
калифорнийских французов. Француз нелегко покидает родину, а когда
это делает, то чаще из тяги к приключениям, нежели из желания
обосноваться на чужбине надолго. Если, разумеется, за ним нет
преступлений и ему не приходится бежать от строгостей закона или
искать политического убежища, а также если его не высылает само
государство. Поэтому не удивительно, что в целом французские
колонисты были не слишком благородны.

Французы

Сколько их было? Любая цифра неточна. Население

перемещалось, местные власти не проводили переписи иностранцев, и
даже документы, находившиеся в распоряжении консульства,
недостоверны. Сент-Аман, долго занимавшийся этим вопросом,
отказался назвать свою цифру. Он пришел к выводу о том, что во всей
Калифорнии французское население должно было достигать от 25 до
30 тысяч человек. Но, добавляет он, «общая численность за шесть лет,
считая всех, кто здесь был, кто вернулся, кто умер или временно
приезжал в страну, должна оцениваться цифрой вдвое большей»
(40)
.
Чем они занимались? Благодаря Альберу Бенару, С. де Лаперузу,
М. де Сент-Аману, Эдуарду Ожеру и многим другим, мы располагаем
очень точными сведениями о занятиях французов в Сан-Франциско.
Как и китайцы, они обладали монополиями, «очень интересными
монополиями, которых американцы у нас никогда не оспаривали», —
пишет М. де Сент-Аман. Их можно понять. Французы мыли посуду,
подметали улицы, нанимались слугами, чистильщиками сапог.
Чистильщики, среди которых М. де Сент-Аман обнаружил
бывшего нотариуса, брали 25 центов за чистку пары обуви.
«Признаюсь, мой патриотизм не доходил до того, чтобы отдавать им
мои деньги»
(41)
.
Судьба нотариуса — чистильщика сапог — лишь один пример
невезения, с которым встречались переселенцы. И далеко не
единственный. В письме графа де Россе-Бульбона мы читаем:
«В этой путанице маркиз де… стал служащим своего бывшего
шофера, сделавшегося банкиром. Бывший банкир, экс-миллионер,
мечтал о месте крупье в игорном доме бывшего Геракла, который ныне
делает больше долларов, чем было ядер в сорок восьмом году…; М. Г.
… бывший гусарский полковник, стирает и гладит рубашки, бывший
морской лейтенант устроился водоносом, виконт — гарсон в кабачке, и
мечтает о дне, когда станет кабатчиком. Уж и не знаю, какой герцог
стал чистильщиком сапог…»
(42)
С. де Лаперуз рассказывает, что на ступенях деловой биржи
«Калифорниа Эксчейндж» он заметил целую вереницу чистильщиков
«в ужасных лохмотьях». Он подошел к одному из них, который
показался ему «менее грязным, чем прочие», и сказал, поставив ногу
на подставку: «Ну-ка, приятель, начисти-ка мне это поскорее до
блеска…» Тот, принимаясь за мой ботинок, поднял голову, и у него
вырвался возглас удивления. Мы бросились в объятия друг к другу».
Чистильщик был не кем иным, как графом Андре де Сент Ф., юным
супрефектом при Луи-Филиппе
(43)
.
Французы были также поварами, рестораторами, точильщиками,
продавцами вина. Их можно было часто встретить на улицах
толкающими перед собой ручные тележки, с помощью которых они
доставляли вино «корзинами и дюжинами бутылок» на дом
состоятельным клиентам. Вина были крупной статьей французского
экспорта и соперничали с английскими сортами пива, которые очень
ценились, но и стоили дороже других. Несмотря на 40-процентный
таможенный сбор цена бутылки хорошего бордо была не больше 25
центов. По данным М. де Сент-Амана, Калифорния в 1851 году
потребляла в день от 15 до 20 тысяч бутылок вина — цифра
впечатляющая, если учесть, что в этом золотом Штате жило всего
около 300 тысяч человек. Надо сказать, что из-за отсутствия
сборщиков винограда в Калифорнии его срезали по мере созревания и
продавали на рынках, вместо того чтобы служить сырьем для
производства вина. Верно и то, что, как с удовлетворением замечает М.
де Сент-Аман, «общества трезвости здесь не были так популярны, как
в других штатах Союза»
(44)
. Однако ни в одном другом штате они не были столь полезны.
Алкоголизм был здесь настоящим бедствием. Клипперы, прибывшие
из Соединенных Штатов в течение трех последних месяцев 1851 года,
привезли 494 890 галлонов крепких алкогольных напитков, а в
предшествовавшие девять месяцев — 1 миллион
(45)
.
Другой областью, в которой блистали французы, была мода. «В
вопросах хорошего вкуса и элегантности нам нет равных ни среди
англичан, обладающих такими превосходными товарами, ни среди
немцев с их низкими ценами, ни среди искушенных в
промышленности швейцарцев, ни даже среди американцев, делам
которых способствуют таможенные тарифы. Нашим модным изделиям
отдается предпочтение перед модной продукцией любой другой
страны»
(46)
. Париж, несомненно, господствовал в этом смысле в Сан-Франциско,
и самым известным домом моды был «Город Париж», где некто М.
Феликс Вердье по баснословным ценам продавал кружева и шелка.
Среди французов было и несколько негоциантов, банкиров, два-
три издателя, журналисты, крупье, артисты, музыканты, один
«драматург» — Жюль де Франс, автор «Гого в Калифорнии», и один
траппер, маркиз де Пэндрей д'Амбель, персонаж совершенно
необычный, колоритный, как индейский охотник.
Увязший в долгах дворянин и сумасброд, Пэндрей высадился в
Калифорнию в 1850 году. Отказавшись от «бухгалтерской работы в
торговле, а также от тяжелого труда золотоискателя»
 (47)
, он поставил свою палатку на другом берегу залива и вел жизнь
американского траппера. Одаренный ловкостью и меткостью, он стал
удачливым охотником и снабжал город дичью. С. де Лаперуз
рассказывает: «Дважды в неделю он отправлял в Сан-Франциско
шлюпку, готовую буквально пойти ко дну под тяжестью добычи —
косуль, лосей, зайцев, кроликов, белок, диких гусей и уток, местных
кроншнепов или куропаток, а то и дополнял этот груз одним или
несколькими медведями». Пэндрей якобы заработал таким образом 30
тысяч долларов. Но жизнь охотника, даже охотника на медведей,
оказалась слишком однообразной для деятельного маркиза, и он
поспешил организовать экспедицию в Сонору, «чтобы завладеть
богатой провинцией» и «по-доброму, или же силой» потеснить апачей
(48)
. Он без труда собрал отряд из разочаровавшихся французов-
золотоискателей. Экспедиция потерпела крах. Однако не один Пэндрей
лелеял эту безумную мечту. В следующем году, в свою очередь, на
завоевание Соноры отправился Рауссе-Бульбон. И снова провал.
Наконец, было ремесло, в котором французы проявляли свой
особый талант: проституция. Разумеется, она не была их монополией,
но в этом печальном ремесле французы в Сан-Франциско и за его
пределами особенно хорошо преуспевали. Тот факт, что англосаксы
называли бандершу «мадам», на мой взгляд, является потрясающим. В
этой профессии, как и в моде, французы несомненно задавали тон.

Сан-францисские бандерши

В греховном Сан-Франциско, где золотой мираж выкачивал силы

тысяч мужчин в расцвете лет, эти «мадам» и их пансионерки
сколачивали целые состояния. Первыми были проститутки из
Латинской Америки. Они работали в Маленькой Чили. «Порой, —
сообщает Герберт Эсбери, изучавший «фауну» сан-францисского дна с
терпением и тщательностью энтомолога, — не менее полдюжины
чилиек использовали одно и то же жалкое пристанище, меблировка
которого ограничивалась унитазом, несколькими ветхими
раскладушками или соломенными матрацами, принимая своих
посетителей либо по отдельности, либо одновременно, и проявляя тем
самым полное презрение ко всякой интимности отношений»
 (49)
. За шесть первых месяцев 1850 года в Сан-Франциско высадилось
около двух тысяч женщин, главным образом развратниц из Франции и
других европейских стран, а также из восточных и южных городов
Соединенных Штатов, в основном из Нью-Йорка и Нового Орлеана. И
этот поток не иссякал. На борту каждого судна, отправлявшегося в
Калифорнию, было несколько падших женщин, и скоро за Сан-
Франциско закрепилась печальная «привилегия»: район красных
фонарей был здесь гораздо обширней, чем в городах раза в четыре
более крупных.
На самом дне оказывались колонии грешниц портовых кварталов.
Самые миловидные, а это порой были опытные куртизанки,
становились пансионерками элегантных заведений, соседствовавших с
Плазой. Некоторым из этих женщин удавалось разбогатеть. Альбер
Бенар, «желая знать все», побывавший везде, пишет: «Есть такие, что
за месяц накапливают сумму, достаточную для того, чтобы иметь
возможность вернуться во Францию и жить там на проценты… Почти
во всех домах можно видеть несколько француженок. Одна стоит у
входа
[28]
и проникновенными и красноречивыми взглядами привлекает
праздношатающихся, другая сидит весь вечер у стола, за которым
играют в ландскнехт, и заводит игроков, третья за стойкой с сигарами
воспламеняет сердца с такой же легкостью, с какой разжигает сигары,
четвертая мяукает в кафе весь вечер под аккомпанемент пианино…»
(51)
Несомненно, среди них были распутницы с уже увядшими
прелестями, которые вели жалкое растительное существование, но в
общей массе легкодоступных женщин и они зарабатывали много денег.
Все очевидцы категоричны. Альбер Бенар изучил тарифы: женщине,
составившей компанию мужчинам в баре или за столом игры в
ландскнехт, платили одну унцию золота за вечер, то есть 16 долларов.
Продававшая сигары получала столько же. «Это твердая ставка, и они
заняты в своих заведениях только вечером. День в их полном
распоряжении, и они используют его, принимая многочисленных
клиентов». Они оценивали свою благосклонность фантастическими
суммами: «Ста пиастров
[29]
едва хватало за один миг наслаждения, а целая ночь стоила не меньше
двух, трех или даже четырех сотен долларов»
(53)
.
Некоторые из этих женщин удачно выходили замуж,
торжественно похоронив свое прошлое, и принимались хорошеть и
размножаться. Такие союзы вдохновили одного трубадура на
сочинение довольно непристойной песни, которая долгие годы звучала
в городе:
Золотоискатели приходят в сорок девять,

Шлюхи — в пятьдесят один

И, собравшись вместе,

Делают сына-аборигена
(54)
 .

Прибытия каждого судна с нетерпением ждали владельцы

салунов, дансингов, игорных домов и борделей. Особенно ждали
кораблей французских, ведь на их борту всегда есть несколько
«французских мадемуазелей». «Им все внимание!» — восклицает г-н
Сент-Аман
(55)
. С. де Лаперуз в свою очередь рассказывает, что едва его корабль
бросил якорь в порту, как был окружен целой флотилией лодок:
«Сидевшие в них устроили настоящую свалку — каждый желал
первым перевалиться через борт, потому что речь для них шла о
важнейшем деле — надо было успеть нанять прибывших женщин на
работу любой ценой… Хозяева публичных заведений не жалели двух
или трех тысяч франков в месяц, чтобы первыми показать этих дам за
своими стойками, за игорными столами… и в других местах»
(56)
.
Прибытие груза свежих грешниц часто анонсировали заранее.
Так, корреспондент «Нью-Йорк геральд» в Париже 20 июня 1850 года
объявил список парижанок, только что отплывших в Калифорнию. В
их числе были м-ль Фризетта, «бывшая актриса Фоли Драматик», м-ль
Жюли Мантон, «хорошенькая брюнетка с горящими глазами», г-жа
Сара Меркер, «наездница на ипподроме», м-ль Дина Берне, «самая
бесстрашная всадница Булонского леса…»
(57)
.
Шикарные заведения Сан-Франциско были богато украшены.
Внутреннее убранство, по словам современника, «самое дорогое,
самое пышное, пробуждающее сладострастие»
(58)
. Всюду белое кружево, красный дамаст, ковры с Востока.
«Великолепный» оркестр, шампанское по 10 долларов за бутылку.
Иногда «мадам» устраивали вечера, на которые приглашали первых
мужчин города. «На турецком или брюссельском ковре кружится
какой-нибудь политик с игривой соблазнительной красоткой, к ним
присоединяется судья, получающий удовольствие, танцуя с
прекрасными грешницами, которых может быть завтра пошлет в
исправительный дом» — такова нарисованная дрожащим пером
Фрэнка Соула картина этих «вертепов», где «странная женщина»
развращала добропорядочного мужчину
(59)
.
«Добродетельные женщины, сестры мои, плачьте! Ваш удел
чистить кастрюли, стелить постели, натирать паркет, следить за
детьми. Заботы грешниц — богатые туалеты, горячие лошади,
прогулки в галантных компаниях, французские рестораны».
Преподобный Уильям Тейлор полон сострадания к добродетельным
калифорнийским женам, не имеющим возможности выйти из дому,
оторваться от бесконечной работы по хозяйству, «потому что
большинство их не может платить сто долларов в месяц служанке за
помощь, и поэтому лишено возможности принимать даже самое малое
участие в жизни общества. Добродетель тяжело шагала по улицам,
сгибаясь под тяжестью какой-нибудь привычной ноши, тогда как в
общественной жизни доминировали взятые напрокат изнеженные
проститутки, придававшие своему умирающему огню эфемерный
блеск обманчивыми улыбками»
(60)
.
Когда преподобный Тейлор встречал на улице одну из этих
«потерянных девушек», он как джентльмен, которым и был, снимал
шляпу, но одновременно произносил свистящим шепотом, достаточно
громким, чтобы она могла слышать: «Позор!»
Некоторые мадам сумели даже прославиться. Таковы были Ирен
Маккреди, чей компаньон Джеймс Мак-кейб был совладельцем
Эльдорадо — самого роскошного игорного дома Сан-Франциско,
Арабелла Рэйан, больше известная как Прекрасная Кора, владелица
дома терпимости на Пик-стрит и любовница Чарлза Кора,
профессионального игрока и убийцы. У нее клиенты находили самых
красивых, самых дорогих и самых «компетентных» девушек
(61)
.
Такой была и китаянка А Той, самая знаменитая и самая гнусная.
Она приехала в Сан-Франциско, вероятно, в 1849 году. Ей тогда было
23 года, она была миниатюрна и красива. Жила поначалу в лачуге на
улочке, выходившей к Клей-стрит, в самом центре района, который
стал впоследствии Маленьким Китаем, и перед ее дверью каждый
вечер выстраивалась длинная очередь. В следующем году эта
маленькая проститутка стала бандершей. Она переселилась в более
просторный и более комфортабельный дом, взяла пансионерок, а
впоследствии занялась торговлей девушками, поставляя их богатым
китайским купцам за хорошие деньги. Купленных в Китае по цене от
30 до 90 долларов, их перепродавали в Калифорнии, в зависимости от
возраста и красоты по цене от 300 до 3 тысяч долларов
(62)
.

Поиски супруги

«Бог сказал: "Нехорошо человеку одному. Нужно, чтобы я

сотворил подходящую ему помощницу"», — напоминает Тейлор. И
Бог ниспослал на человека оцепенение, а когда тот очнулся, то увидел
рядом с собою «самое красивое создание, какое ему когда-либо
приходилось встречать, плоть от плоти его, для него одного, любящее
и готовое быть любимым…»; и сегодня у Адама в Калифорнии тысячи
сыновей, которые «все были бы счастливы заснуть таким же самым
сном и отдать два ребра, если это будет необходимо, только бы
проснуться в объятиях помощницы»
(63)
.
К Тейлору приходило много молодых людей с просьбой найти для
них достойную супругу. Кроме того, он получал многочисленные
письма от одиноких золотоискателей. Но он был бессилен
удовлетворить эти просьбы, и это его огорчало. Тем более что в
восточных штатах число «невостребованных» девушек превышало
число холостяков в Калифорнии. Он предлагал «гуманитарным
обществам», занимавшимся наймом девушек для работы служанками,
распространить свою деятельность на девушек-невест, честных и
набожных. «Я думаю, что легко можно было бы создать какой-нибудь
фонд солидарности, чтобы предусмотреть дополнительные расходы,
вызванные этим новым направлением их деятельности», — пишет он.
«Сразу же по прибытии, — продолжает Тейлор, — "очаровательные и
добродетельные Марии" были бы вверены заботам уважаемых
семейств в ожидании замужества. Им оставалась бы только забота о
выборе».
На Востоке некая г-жа Фэрхам думала так же. Только предприятие
это показалось подозрительным и провалилось. В 1856 году на общую
численность населения в 507067 душ в Калифорнии насчитывалось
всего 70 тысяч белых женщин, тогда как численность мужчин в
возрасте от 18 до 45 лет поднялась до 175 тысяч человек.
В тот период жизнь без домашних очагов и семей, несмотря на
успехи в восстановлении нравственности, продолжала оставаться до
странности легкомысленной. Пасторы гневно возмущались
происходящим в Сан-Франциско: он и впрямь был «современным
Вавилоном».
Глава VI. Развлечения и игры

Ювенал
[30]
когда-то метал громы и молнии против «дегенеративной толпы» детей
Рема, упрекая римлян в том, что его интересуют только две вещи: хлеб
и зрелища. То же самое можно было бы сказать и о жителях Сан-
Франциско, всецело поглощенных алкоголем и игрой. Это, как
признают все очевидцы во главе с Бейяром Тейлором, два
преобладающих пристрастия калифорнийцев.
Пили повсюду. Это стало привычкой. Пили много и очень часто
перебирали. «Количество потребляемой ежедневно водки почти
ужасающе, — жалуется Фрэнк Соул. — Ею торгуют во всех игорных
домах, на набережных, почти на каждом углу, особенно на некоторых
улицах, и почти во всех заведениях»
(1)
. Количество питейных мест по сравнению с числом горожан было
несопоставимо.
Одни искали в опьянении лекарство от своих неприятностей, от
безделья, скуки, тоски, уныния, от неудачи. Другие пили по привычке,
ради праздника, или чтобы «обмыть» какую-то сделку, — всегда
можно найти повод, для того чтобы опрокинуть стаканчик.
Деловые встречи обычно проходили в шикарных барах, которые
росли как грибы на Коммершл-стрит, «Не останавливались ни перед
какими расходами, чтобы привлечь клиента, — пишет Фрэнк Мэрриет.
— Владельцы баров — настоящие "артисты" в своей профессии.
Мягкие софы и кресла-качалки, обитые бархатом, ждут
праздношатающихся. Но народ предпочитает те бары, в которых за
стойкой стоит женщина»
(2)
. Самым пьющим всегда оказывался американец. Г-н Сент-Аман
признавал, однако, что хотя «его склонность к пьянству несколько
чрезмерна, это ему не мешает. После длившейся целый день попойки
он окунается в воду и погружается в работу с новой энергией»
(3)
. И Мэрриет также пишет, что даже если жители Сан-Франциско и
пили много, они никогда не напивались допьяна.
В притонах портового квартала, этих логовах порока,
преступления, болезней и нищеты, пили такой низкопробный
алкоголь, что многих он доводил до кладбища. Соул рисует нам
картину кромешного ада, в который попадают калифорнийцы,
отвернувшиеся от добродетели: «Пьяные мужчины и женщины,
одутловатые, в грязной одежде, заполняют притоны каждый вечер,
проводя долгие часы в отвратительных пьяных оргиях. Американцы и
европейцы, мексиканцы и южноамериканцы, китайцы и негры вместе
губят свое здоровье, давая работу полиции и суду. Пьют скверный
алкоголь, по шиллингу или по два за стакан, и эта пестрая компания
поет, пляшет, затевает ссоры, дерется, играет и под звуки рваного
барабана, потрескавшейся скрипки и расстроенного органа предается
всевозможным вульгарным развлечениям, похотливым и
непристойным»
(4)
.
Такими были злачные места. Но было и множество других, вплоть
до изысканного заведения, открытого в марте 1852 года Бэрри и
Паттеном на Монтгомери-стрит, которое не перестает расхваливать
Фрэнк Соул. Салуны были превосходно меблированы, игра в них была
запрещена, и ни один похотливый художник не расписывал их стены.
Первый этаж, «где находились бар и стойка с сигарами, [был украшен]
целомудренными картинами, акварелями и в масле, и неплохими
гравюрами в богатых золоченых рамах». Роскошные лампы и
канделябры освещали комнату. За баром, «изобилующим хрусталем и
серебром», сияли большие зеркала. Подавались только самые лучшие
выдержанные вина, а бармен слыл мастером приготовления коктейлей.
Ежедневно избранной клиентуре предлагался бесплатный завтрак. На
втором этаже находился превосходный бильярдный зал. Не
удивительно, что это заведение стало местом встреч самых
высокопоставленных джентльменов Сан-Франциско. Но эти роскошь и
изысканность стоили дорого. Соул говорит, что его владельцы сверх 60
долларов в день за аренду помещения ежедневно тратили на текущие
расходы еще 100 долларов. Только лед стоил от 50 центов до 1 доллара
за фунт, «а потреблялось его огромное количество»
(5)
.

Весы и револьвер

Спекуляция на человеческих пороках и страстях всегда обогащает.

В игорных домах их ловкие владельцы старались одновременно
удовлетворить вкусы и игроков, и любителей выпить: в каждом таком
заведении имелся бар. Восемь самых крупных и самых красивых
игорных домов — «Эксчейндж», «Эмпайр», «Юнион», «Паркер»,
«Эльдорадо», «Веранда», «Сосьеда» и «Белла Юнион» располагались
на западной и северной сторонах Плазы. «Роскошь там была
совершенно безудержная, — пишет Лаперуз, — посетителей искушали
всевозможные соблазны»
(6)
.
Каждый вечер здесь собиралась разношерстная толпа, чтобы
выпить, поболтать, покурить и поиграть. Мексиканцы дневали и
ночевали в этих заведениях. В «Эльдорадо» Лаперуз остановился на
минуту около окруженного двумя рядами зрителей стола, за которым
шла игра в монте, с интересом наблюдая за одним из игроков-
мексиканцев: «Он пристроил у себя на коленях огромную открытую
дорожную сумку, полную дублонов, и без конца черпал их оттуда
горстями потому, что банкомету необычайно везло»
(7)
.
В каждом зале было около двадцати столов. Между
многочисленными зеркалами и канделябрами на стенах висели
«прекрасные французские картины, единственным сюжетом которых
были обнаженные женщины»
(8)
. За столами играли в монте, фараона, ландскнехта и в рулетку. «Задача
банкомета в монте очень трудна, — отмечал Фрэнк Мэрриет, — и
несмотря на окружавшую его толпу и не прекращающуюся музыку его
голова непрерывно занята сложными расчетами, а глаза бдительно (а
на вид небрежно) следят за лицами сидящих за столом и якобы
неотрывно разглядывающих свои карты; он должен под взглядами
внимательных наблюдателей применять все свои хитроумные приемы
и стараться, чтобы его не поймали за этим, так как это могло бы стоить
ему жизни»
(9)
.
Действительно, всегда казалось, что крупье и банкометы
плутовали, как утверждает Альбер Бенар. «Игра не была честной, —
говорит он, — почти все мечущие банк во время игры в монте,
фараона и рулетку, самые ловкие игроки и самые опытные шулеры,
которых только можно себе представить»
(10)
. Поэтому крупье всегда держал перед собой в выдвижном ящике не
только весы для взвешивания золота, но и револьвер, чтобы охлаждать
горячие головы. «Каждый, или почти каждый вечер, — сообщает
Мэрриет, — ему приходится браться за револьвер, чтобы защититься»
(11)
.
Револьвер полковника Кольта — оружие почти не знакомое
Европе — привлек внимание всех французов. Г-н Сент-Аман
совершенно справедливо пишет: «Ежедневно происходит много ссор,
которые в любой другой стране получали бы мирное разрешение, но
револьвер сразу все портит»…
(12)
«Очередь из шести выстрелов» досаждала зрителям. Очень редко
развязка наступала на улице или в салоне и обходилось без жертв, не
имевших никакого отношения к ссоре. Такие случаи были
многочисленны. В «Эльдорадо» Альбер Бенар пять или шесть раз был
свидетелем того, как американцы обменивались ударами ножа или
выстрелами. Он видел в «Белла Юнионе» двух игроков, которые из-за
какого-то пустяка разошлись на пять шагов прямо в игорном зале и
разрядили друг в друга свои револьверы.
Спокойно сидевший за соседним столом посторонний человек
оказался беззащитным перед шальной пулей, просвистевшей над его
ухом и разбившей зеркало за его спиной. Зрители мгновенно
попрятались, кто под бар, кто за колонны, с криком: «Не стреляйте!»,
что по словам Мэрриета означало лишь «не стреляйте, пока мы не
уберемся отсюда»
(13)
. Игра сразу же возобновилась после прекращения стрельбы. Вынесли
раненых и убитых, а гарсон тщательно вытер следы крови.
Некоторые видные горожане требовали запрета на ношение
оружия, по крайней мере в городе. Однако отсутствие безопасности на
улицах делало принятие такой меры невозможным. Таким образом, все
отправлялись играть, потанцевать или выпить вооруженными до зубов.
«Менее осмотрительные и боязливые французы, — отмечал г-н Сент-
Аман, — выходили в город значительно легче вооруженными»
(14)
.
Судьи, пасторы, врачи, адвокаты, торговцы, канцелярские
служащие, предприниматели, лавочники, бизнесмены и авантюристы
— решительно все посещали игорные залы. Но не все играли.
Некоторые ходили туда, чтобы побывать в женском обществе,
послушать музыку, просто встряхнуться, ощутить теплоту общения и,
разумеется, выпить; другие же, чтобы понаблюдать за нравственным
падением человечества.
Играли по-крупному. В начале «золотой лихорадки» нередко
можно было видеть игрока, ставившего на одну карту 150-200 унций
золота. Даже в игорных притонах портового квартала на игорный стол
выкладывали целые состояния. В одной трущобе, куда зашел Лаперуз,
была принята формула «самые эксцентричные и самые простые
вместе». Перед банкометом и перед каждым игроком по ранжиру
выстраивали стекло — от бокалов для вина до ликерных рюмок
«Брались за тот, чей размер соответствовал ставке, которой игрок
собирался рискнуть, насыпали в него золотой песок, выравнивали
картой, и если проигрывали, то просто высыпали его содержимое
перед банкометом, который в свою очередь, если выиграли вы, брал
такой же бокал, что и ваш, наполнял его золотом, выравнивал и
опустошал перед вами»
(15)
.
Китайцы тоже были азартными игроками, и в Малом Китае были
свои игорные дома, которые Фрэнк Соул описывает как небольшие
залы на 3—12 столов. «В самых крупных, — говорит он, — играет
оркестр из пяти или шести китайских музыкантов, исторгающих из
своих причудливых инструментов такие странные звуки, что для
белого человека слушать их настоящая пытка». Порой какой-нибудь
певец дополняет своим «завыванием или пронзительным криком» этот
ужасный концерт, который Соул сравнивает с «мольбами тысячи
обезумевших от любви мартовских кошек», с «криками, курлыканьем,
ревом, лаем павлинов, индюков, ослов и собак», с
«душераздирающими криками сотен торговок пробками, точильщиков
ножей, изготовителей напильников…». В эти места, похоже,
отваживаются заглядывать и некоторые белые авантюристы
(16)
.
Законом, подписанным губернатором в апреле 1855 года, игорные
дома были запрещены. Тем не менее игра продолжалась — подпольно.

Терпсихора, Купидон и Мом

В будние дни, как вспоминают очевидцы, улицы Сан-Франциско

были заполнены людьми, «спешащими по делам», а ночь отдавалась
развлечениям. Жители Сан-Франциско не упускали случая развеяться,
ведя светский образ жизни с приятным ощущением, что это не
обременительно для их кошельков. Для таких людей в городе
организовывались балы, прогулки, лошадиные скачки, корриды,
хорошие рестораны, цирки — хватало всего.
Калифорнийцы, мексиканцы и южноамериканцы сходили с ума от
танцев и музыки. В Малой Чили праздники фанданго были
регулярными. Так назывался бал, посещавшийся исключительно
простонародьем. Элита тоже танцевала, но в своем кругу.
Танцевали также и в многочисленных салунах, и в домах
терпимости. Но до 1851 года в Сан-Франциско не было настоящего
бального зала. Владельцы «Калифорниа Эксчейндж» решили два раза
в неделю, по средам и субботам, давать костюмированные балы. Успех
был ошеломляющим. Послушаем Альбера Бенара: «Все женщины
города — француженки, американки, мексиканки назначают свидания,
и к ним толпой сбегаются мужчины. Женщины заказывают или же
сами шьют для каждого вечера новые костюмы, и порой на них можно
увидеть действительно прекрасные платья, на которые не пожалели
кружев»
(17)
.
На этих балах французы в своем кругу отдавались самым
эксцентричным и неистовым танцам. В другой части зала американцы
танцевали кадриль, «спокойно и бесстрастно, в традиции,
естественной для этого народа». Поодаль — «мексиканский танец со
всей его томностью и небрежной леностью». Было ощущение, что в
зале одновременно проходили «три совершенно разных бала», и
группы танцующих смешивались только для вальсов, полек и галопов
(18)
.
Входной билет стоил 3 доллара, и зал был всегда полон. Бенар
считал, что эти балы походили на дававшиеся в Париже, в зале Сент-
Онорин на улице Сент-Оноре. С одной разницей: «Здесь ни один вечер
не обходится без нескольких выстрелов из пистолета»
(19)
. Женщины, посещавшие эти балы, принадлежали, разумеется, к
полусвету. Уважаемые сан-францисские дамы никогда не позволили бы
себе отправиться на публичный бал. Зато бывало, что на «светские»
приемы стремились попасть куртизанки. Так, на одном из вечеров,
организованном дамами церковных общин Сан-Франциско, внезапно
появился «славившийся богатством и могуществом в деловом мире
человек под руку с роскошно одетой женщиной, хорошо известной в
городе предосудительными отношениями со своим богатым
кавалером»
(20)
. Этой парой были знаменитая мадам Ирен Маккреди и Джеймс
Маккейб. Тут же присутствовавшие дамы послали к Маккейбу
«комитет из джентльменов» и потребовали от него, чтобы он удалился
вместе со своей спутницей. Весьма вероятно, что Сара Ройс,
рассказавшая эту историю, не была в курсе истинной профессии
прекрасной Ирен. Того факта, что она имела любовника, было
достаточно для того, чтобы закрыть ей доступ в порядочное общество.
Скоро бальные залы — эти храмы, посвященные «Терпсихоре,
Купидону и Мому»
(21)
— получили широкое распространение. В них с не меньшим пылом
служили и Бахусу. «Представьте себе большой зал площадью
примерно сто квадратных футов, с баром длиной в пятьдесят…
искрящимся целым батальоном графинчиков резного стекла, с
декоративными цветными и позолоченными орлами над бесконечным
строем ликеров и вин — американец не может чувствовать себя
комфортно за бокалом коктейля, если над ним не развевается
«Звездный флаг» и если глаз символа нации орла — пусть и
стеклянный — не заглядывает в этот бокал»
(22)
. У дверей клиенты должны были сдать свои зонты кассиру, а оружие
— полицейскому. Ссоры случались от этого не реже, но мужские
кулаки и дамские ноготки делали их менее опасными.

Храмы гастрономии

Многочисленные рестораны были рассчитаны на содержимое

разных кошельков и на любые вкусы. У каждого национального
меньшинства были свои заведения, соответствовавшие их запросам. И
несмотря на то, что французы в этой профессии первенствовали,
китайцы, немцы, чилийцы, мексиканцы, итальянцы, американцы,
канаки и даже англичане открывали не меньше ресторанов, в которых
их соотечественники наслаждались национальными блюдами.
Сан-Франциско был переполнен съестными припасами. На
рынках и в ресторанах в изобилии продавались не только местные
продукты, такие, как мясо, рыба и дичь, но и любые импортные — от
консервов до устриц, не говоря уже о фруктах и овощах. Картофель
поначалу был такой редкостью, что рестораторы для привлечения
клиентов выставляли у своих дверей соблазнительные объявления:
«Сегодня картофель, картофель к каждому обеду»
(23)
. Тогда одна картофелина «величиной с орех» стоила 25 центов
(24)
. С 1851 года эти времена стали уходить в прошлое. Самая утонченная
кухня предлагалась немногим любителям, чей кошелек был набит
достаточно туго, и такие заведения первого класса, как «Дельмонико»,
«Саттер», «Ирвинг», «Джексон», «Франклин» и «Лафайет», были
дорогими. Самый дешевый обед в них стоил от 5 до 12 долларов.
Правда, в дешевом заведении можно было рассчитывать на сносный
обед без вина, за 1—3 доллара. В соответствии с меню за жареную
утку платили 3 доллара, за куропатку-гриль 2 доллара. Дюжина устриц
в коробке стоила 1 доллар, порция баранины или свинины 75 центов,
говядина (самое дешевое мясо) — 50 центов, свежее яйцо — 1 доллар
(25)
.
Самый знаменитый из ресторанов, «Дельмонико», был
реконструирован, расширен и заново украшен. Теперь он стал почти
достоин своего нью-йоркского тезки. Зайдем в него вместе с Алонсо
Делано. Пройдя через стеклянную дверь, вы попадаете в длинный
хорошо натопленный зал с мраморным полом и изысканной мебелью
— глубокими креслами и мраморными столиками, на которых к
услугам клиентов домино, чтобы можно было «убить время в
ожидании заказа». Справа — роскошный бар, где двое служащих
готовы «предугадать все ваши желания» с предупредительностью,
которой трудно сопротивляться. «Горящий пунш к виски?» «Нет, нет,
просто бренди с водой»; и вы проходите в обеденный зал. Во всю его
длину тянутся в строгом порядке ряды столиков, покрытых
скатертями, со свежими салфетками. Вам предлагается меню, «которое
могло бы спровоцировать даже отшельника на нарушение
монастырского устава. В этом меню есть все, что еще недавно летало,
ходило или плавало»
(26)
.
Нужно было обладать аппетитом Гаргантюа, чтобы продержаться
до конца званых обедов, даже при сервисе «по-французски», когда все
блюда ставились на стол одновременно и приглашенные могли есть то,
что захотят и когда захотят — или, скорее, когда смогут, так как часто
случалось, что вожделенное блюдо исчезало из-под носа обедавшего и
оказывалось у более расторопного соседа.
Меню обеда на 40 персон, данного 28 июля 1852 года в салоне
«Лафайет» в честь француза Эжена Деллезера, содержало не меньше
семи перемен. В числе блюд, подававшихся сразу после супа, мы
находим «молочного поросенка а-ля Монморанси» и говяжье филе
«по-парижски», в числе закусок — рагу из риса «а-ля Мазарини» и
пирожки «по-флорентийски», в числе блюд после закуски — «тюрбан»
из зайца «а-ля Периге», сюпрем из птичьего филе «по-гречески»,
майонез из омара в желе, в качестве жаркого предлагались: кусок
косули «по-парижски», молодые цыплята, откормленные зерном, с
кресс-салатом, индюшата, начиненные трюфелями «по-перигорски».
Затем перед десертом подавали легкие сладкие блюда, которых всего
было восемь, в том числе бланманже, миндальное печенье с
апельсином, желе «по-сакраментски», русскую шарлотку, орлеанский
пудинг. За всем этим следовали «полные десерты».
Этот обед для гурманов, на который собралось «много наших
самых видных торговцев, чиновников, капиталистов и представителей
свободных профессий», разумеется, сопровождался винами и
алкогольными напитками «лучшего качества»
(27)
.
Французские предприниматели открыли несколько ресторанов, не
столь роскошных, как «Дельмонико» или «Лафайет», но и они
ценились горожанами не меньше. Таким был ресторан «Золотая
курица», название, которое скверное англосаксонское произношение
быстро переделало в «The Poddle Dog» — «Пудель». Такими были и
«Мэзон Риш», и «Мэзон Маршан», а также другие гастрономические
храмы, куда приходили объедаться жители Сан-Франциско
(28)
.
Было также и несколько «особых заведений», скопированных с
ресторанов парижских бульваров, где за непомерную цену можно было
заказать изысканный обед, который подавали «юные отзывчивые
Гебы»
(29)
, а в 1851 году один французский ресторан открыл «особые кабинеты»,
где гастрономия соединялась с флиртом. Заведения каждый вечер
заполнялись отъявленными кутилами — бонвиванами и куртизанками
в шуршащих платьях.
«Элита» в 1853 году собиралась в ресторане «Уинн Бранч»,
открытом в январе трактирщиком Уинном. «Бранч», расположенный на
углу улиц Вашингтона и Монтгомери, был украшен с большим вкусом,
и алкогольные напитки были у Уинна запрещены. Подавали
мороженое, желе, пирожные и самые изысканные прохладительные
напитки; «посетители могли встретить там самых уважаемых дам и
господ страны». Г-н Уинн, уже владевший знаменитой «Фаунтин Хэд»,
держал 100 человек персонала, и его доходы с двух заведений
доходили до 57 тысяч долларов в месяц. Кроме того, он был
кондитером и экспортировал свои конфеты во все страны мира
(30)
.
Он приехал в Сан-Франциско в 1849 году без гроша в кармане,
заняв у друга деньги на дорогу. Начинал торговцем вразнос, продавая
на улицах конфеты с лотка, подвешенного на шее с помощью пары
бретелек
(31)
. Потом он открыл небольшую лавку, которую дважды уничтожал
пожар. Но он был настойчив и в конце концов сколотил значительное
состояние. Щедрый филантроп, он всегда был готов помочь ближнему,
кормил «бедных и голодных» в своих двух ресторанах, помогал
жертвам «бедствий и катастроф», а в 1853 году он пожертвовал 7
тысяч долларов церкви
(32)
.

Театр

У жителей Сан-Франциско было много способов занять свой

досуг или, попросту говоря, убить время. Прежде всего театр. В январе
1850 года в Сан-Франциско приехала театральная труппа с намерением
дать несколько спектаклей. Поскольку театра в городе еще не было,
актеры выступили на втором этаже здания, в котором находилась
редакция газеты «Альта Калифорниа». Успех этого предприятия был
очевиден, и несколькими месяцами позднее на улице Вашингтона был
построен небольшой уютный зал. За ним поднялись и другие театры,
«Дженни Линд», «Адельфи», «Америкен», «Метрополитен» и
«Юнион».
Параллельно со своей журналистской деятельностью Альбер
Бенар решил создать театральную труппу, а директор «Дженни Линд»
согласился сдать ему в аренду зал для нескольких представлений.
Бенар по этому случаю добавил к своей фамилии театральный
псевдоним «де Рюссайль» и написал пьесу «Калифорнийский гений»,
которую сам же и поставил на сцене, став одновременно и
режиссером, и контролером. Эту пьесу играли четыре вечера подряд, и
зрители встречали спектакль бурными аплодисментами. Сгоревший во
время пожара в мае 1851 года деревянный «Дженни Линд» был
восстановлен в камне и кирпиче, с четырьмя ярусами, партером,
оркестровой ямой, ложами и амфитеатром. Стены оставались голыми,
«без обоев и обивочной ткани, без украшений, и при входе в зал вас
пронизывал холодок», говорит Бенар
(33)
.
Но это не смущало американскую публику: «Я не могу обойти
молчанием тот совершенно необычный для американцев пыл, с
которым они выражали актерам благодарность за доставленное
удовольствие… Во Франции мы аплодируем до изнеможения, иногда
кричим "браво". В Италии, Испании, Англии, России удовольствие и
удовлетворение выражают, насколько я знаю, таким же образом. В
Америке все по-иному. То, что повсюду служит выражением
неодобрения и осуждения — свист — там изъявление восторга. Чем
больше американцам нравится спектакль, тем больше они в театре
свистят, а когда к адскому шуму, вызванному свистом, добавляются
дикие крики, что бывает часто, это значит, что публика в восхищении»
(34)
.
Цена места в театре высока: 3 доллара в первом ярусе, 2 доллара
во втором, 1 доллар в партере, но постоянная труппа играет хорошо, а
в главных ролях выступают ведущие актеры. Таковы знаменитый
комедийный актер Джеймс Старк с Восточного берега, трагик
Джуниус Брутус Бус, основатель крупной актерской династии, самым
знаменитым представителем которой был Джон Уилкис, убийца
президента Линкольна.
Как журналист, Бенар имел доступ во все театры. Его любимым
был «Америкен Сиетер». Это, пишет он, «настоящая бонбоньерка.
Комфорт, которым так хорошо умеют себя окружать как американцы,
так и англичане, заявляет о себе на каждом шагу. Повсюду мягкие
ковры, которые, приглушая шум шагов, позволяют спокойно
прогуливаться в кулуарах и заглядывать в ложи, не вызывая безумных
криков из партера "Тише! Тише!"». Ярусы украшены «изящными
росписями», ложи — «тонкими муслиновыми занавесками и бархатом
гранатового цвета». Таким же бархатом обтянуты диваны и кресла.
Труппа «более чем удовлетворяет потребности зрителей». Бенар особо
отмечал очарование и талант мисс Карпентер, «прелестями, которой не
устают восхищаться и аплодировать». Зал бывал полон каждый вечер.
Оркестр, «довольно многочисленный и руководимый хорошим
дирижером, во время антрактов играет кадрили, вальсы и польки,
несколько лет назад производившие фурор в Париже»
(35)
.
Об «Адельфи Театре», где выступала французская труппа под
руководством трех женщин, Бенар отзывается со всем присущим ему
остроумием. «Разумеется, здесь, в 6 тысячах лье от Парижа, мы не
можем быть слишком требовательными и строгими, и поэтому всегда
готовы находить очаровательными вечера, которые эти дамы
устраивают для нас каждое воскресенье. И прежде всего лично я не
могу быть слишком строг к любой из этих любезных, добрых дам,
которые очень ко мне расположены», — пишет он в своем вступлении.
Тем не менее, хотя Бенар по понедельникам и публиковал в своей
газете «такие длинные рецензии, которых не всегда удостаивались
даже лучшие постановки наших парижских театров», он признавал,
что спектакли, которые они ставили, были весьма посредственными.
«О, лживая пресса! Я про себя оплакиваю тех, кто следующим
воскресеньем, поверив статье "Театр", напечатанной в "Дейли Тру
Стандард", спешил заказать ложу, надеясь провести в театре один из
самых приятных вечеров»
(36)
.
Осенью 1853 года был построен «Метрополитен» — «самый
красивый храм драматического искусства в Америке», писал Фрэнк
Соул. Это был такой опасный соперник для «Америкен Сиетер», что
его владельцы в какой-то момент даже собирались закрыться.
Как раз в этот период в Сан-Франциско приехала молодая
филадельфийская актриса Матильда Херон, «никому не известная и
никого не знавшая», — в пути это несчастное дитя потеряло своего
импресарио. Ее ангажировал «Америкен Сиетер», и своим талантом,
своим «артистическим гением» она покорила город. Ее в глубоком
молчании зачарованно слушали как «пожиратели арахиса на галерке»,
так и «почтенные бездельники» в партере. «Спокойная
благопристойность салона вытеснила шумную оживленность цирка,
даже яростные аплодисменты считались неуместными»
(37)
.
У американцев и китайцев также были «места развлечений»,
отвечавшие их традициям и вкусам. В 1852 году появилась
театральная труппа в Малом Китае, а в 1853-м был открыт еще один
театр. К китайским зрителям часто присоединялись и западные.

Цирковые представления

Регулярно давали представления итальянские, немецкие,

мексиканские, французские и английские оперные и балетные труппы,
привлекавшие толпы зрителей. В обществе царило не только
праздничное настроение: одиночество, в котором жили большинство
горожан, толкало их в многолюдные места. И если излюбленным
заведением жителей Сан-Франциско был салун, где они действительно
чувствовали себя «как дома», то и многие другие места были для них
спасением от скуки. В Сан-Франциско был даже концертный зал —
гордость порядочного общества, где собирались люди, влюбленные в
серьезную музыку и предпочитавшие «благопристойные» зрелища.
Там же читали и лекции. Фрэнк Соул радовался тому, что теперь
«литературная публика» получила возможность слушать «выдающихся
ораторов», обсуждать проблемы нравственности и науки, а также
заниматься «другими поучительными вещами»
(38)
.
Еще одним притягательным зрелищем были цирковые
представления. В Сан-Франциско в 1849 и 1850 годах открылись два
цирка: первый на Кирни-стрит, второй на Монтгомери. Третий
развернул свой шатер чуть позднее на западной стороне Портсмутской
площади. Публику не смущали ни отсутствие комфорта — зрители
сидели на деревянных скамьях, ни стоимость входного билета — 3
доллара в партере, 5 долларов в ложе, ни посредственность
аттракционов. Восхищенная публика замирала от страха перед
прыжками наездников, взрывалась хохотом в ответ на проделки
клоунов с размалеванными лицами, волновалась, глядя на
акробатические трюки гимнастов, приходила в умиление от
шансонеток в исполнении местных лирических артистов.
Развлекались тихими играми: боулинг, бильярд, домино, шахматы
— все они были чрезвычайно популярны. Американцы были
фанатиками боулинга — кеглей для взрослых, в то время не известного
в Европе. В боулинг играли, сообщает г-н Сент-Аман, «как в
помещениях или под навесом, так и на открытом воздухе, как когда-то
у нас играли в мяч через сетку на огороженном поле». Из-за мячей
размером с человеческую голову эту игру назвали боулинг, что
означает «слишком утомительный»
(39)
.
Французы предпочитали боулингу бильярд. В Сан-Франциско
открылось множество академий бильярда, привлекавших огромное
количество бездельников, несмотря на высокую цену, которую
вынуждали платить хозяева залов. Французы составляли их
«неутомимую клиентуру».
Они также были страстно привержены домино. Тихое
развлечение? Как бы не так. Послушаем г-на Сент-Амана: «В
некоторых модных парижских кафе шумное домино служит предметом
горячих споров для тех, кто заглядывает сюда, чтобы выпить чашечку
кофе или бутылку пива»
(40)
.
В Сан-Франциско находились и яростные любители шахмат, и г-н
Сент-Аман, открывший в своем доме клуб, приносивший скромный
доход, удивлялся мастерству игроков, как англичан, так и американцев,
мексиканцев и французов. «Несомненно, очень немногие
провинциальные города, а может быть, таких не нашлось бы вовсе,
могли бы выставить на соревнование столь сильных игроков»
(41)
.
Были и жестокие игры: петушиные бои, корриды, схватки между
быками и между собаками, или медведями-гризли. Как и очень
популярные в Сан-Франциско бега, эти цирковые развлечения
происходили по воскресеньям в «Миссии Долорес», примерно в трех
километрах от Сан-Франциско. По мощеной дороге с недавних пор
ходил омнибус. По воскресеньям сюда устремлялись тысячи людей во
главе с мексиканцами. Еще одна такая арена находилась в черте
города, на Вальехо-стрит.
Неотъемлемое индейское и испанское наследие мексиканца —
религиозность, любовь к праздникам и гипноз смерти. Смерть
освещает его жизнь. Большому любителю родео, в ходе которого, как и
в других праздниках с участием наездников, побеждает мужская сила,
зрелища на арене приносят ему дикую радость.
Вызов смерти — традиция мексиканских матадоров. Народ
воспламеняется при виде этих людей в сверкающих костюмах, этих
гордых, пылких всадников, атакующих дикого быка, заставляющих
думать, что Бог создал лошадь только для того, чтобы доставить
удовольствие мексиканцу.
Но не одни мексиканцы любили кровавые зрелища. Жители Сан-
Франциско всех национальностей по воскресеньям заполняли арены,
на которых шли бои животных. С каким-то патологическим
наслаждением они смотрели на то, как раздирали друг друга на части
собаки, медведи и быки. Это была целая череда ужасов, способная
увлечь людей, вышедших за жесткие рамки общественного бытия,
раскрепостивших все свои эмоции и страсти.
Хуже того: стало привычным всеобщее наслаждение фактом
насильственной смерти.
Глава VII. Закон и порядок

«Город полон негодяев, шастающих по улицам в поисках добычи.

Единственный способ обуздать всех этих грабителей — показать им,
что в стране, где каждый может честным трудом зарабатывать себе на
жизнь, они заслуживают виселицы».
Так сурово высказывается Нельсон Кингсли в 1850 году
(1)
. Ему вторят многие — Сан-Франциско был настоящим разбойничьим
притоном.
До 1849 года горожане жили в своего рода Аркадии
[31]
. В городе царили гармония и покой. Жизнь была безмятежной и даже
приятной несмотря на ветер, туманы, крыс и грязь. Каждый знал
своего соседа, и никому не приходило в голову запирать свою дверь на
ключ. Не было не только церкви, но и полиции, и тюрьмы.
Эта эра невинного простодушия закончилась с открытием золотых
россыпей. Сан-Франциско претерпел ряд жестоких потрясений,
которые резко изменили социальную структуру общества. Прежде
всего произошел исход населения на прииски. Затем последовал
массовый наплыв переселенцев. За три года своеобразного
«переходного периода» не было создано административной структуры,
способной охранять закон и порядок.
Первая волна преступности обрушилась на Сан-Франциско в
начале 1849 года. Среди добровольцев полка полковника Стивенсона,
все новобранцы которого были ньюйоркцами, конечно, были честные
и храбрые молодые люди, но было также много и проходимцев,
бывших ранее активными членами «Dead Rabbits»(«Meртвые
кролики»), «Plug Uglies» («Отвратительно-зажигательные») и других
банд из кварталов Бауэри и Файв Пойнтс. Один из них, по имени Сэм
Робертс, организовал из шайки преступников банду «Гончих»,
которые, подстрекаемые политиками, принадлежавшими к
организации «Now nothing»
[32]
, совершали преступления, демагогично выдавая себя за патриотов и
защитников американских интересов. «Гончие» разгуливали по улицам
с развевавшимися по ветру флагами, с воплями и бранью охотились на
латиноамериканцев, как почти столетие спустя в Германии фашисты
будут охотиться на евреев. Рядом с Плазой, в большой палатке,
названной ими «Таммани Холл», они устроили свой штаб по аналогии
с «Таммани Холл Клабом», штабом демократической партии в Нью-
Йорке и прибежищем гангстеров.
Остальное население было слишком занято зарабатыванием денег,
чтобы сострадать этим жертвам, тем более что обитатели Малой Чили
имели скверную репутацию. Что касается алькальда, то и он
расписался в своем бессилии. Так наглость «Гончих» дошла до
предела: 15 июля 1849 года они, пьяные, ворвались в Малую Чили,
рвали в клочья палатки, грабили, избивали, убивали и поджигали все
вокруг.
Чаша терпения горожан переполнилась — энергичный глава
мормонов Сэм Бреннан призвал жителей Сан-Франциско собраться в 3
часа на Плазе. Пришла громадная толпа. Бреннан с возмущением
порицал этот акт терроризма. Была открыта подписка в пользу его
жертв и создана группа добровольцев для освобождения города от
«Гончих». В течение следующего часа 250 решительных мужчин были
приведены к присяге, вооружены, и охота на «Гончих» началась. К
концу дня двадцать из них были арестованы и закованы в кандалы на
борту военного судна США, остальные бежали. Арестованные
предстали перед судом и были приговорены к разным срокам
тюремного заключения в зависимости от содеянного.
Но единомышленники их не забыли, и спустя несколько дней под
тем предлогом, что в Сан-Франциско не было тюрьмы, преступников
освободили. Но они были так напуганы, что уже не смогли собраться в
банду, а вскоре и вообще уехали из города.
Сиднейские утки

Через несколько месяцев город снова захлестнула волна

преступности. Из Австралии приехало много бывших каторжников.
Некоторые из них отправились на прииски, большинство же осели
близ Кларк'с Пойнт и скоро возглавили воровской мир города.
Жителей Сидней Тауна — сутенеров, убийц, пьяниц, путан,
грабителей и прочих преступников всех мастей — стали называть
«сиднейскими утками». Сиднейские утки жили вымогательством,
разбоем, карманными кражами, проституцией, игрой. Они
шантажировали скомпрометировавшие себя семьи, собирали дань с
незаконных таверн и винных погребков. В таких заведениях, как
«Бор'с Хэд», «Фьерс Гризли», «Гоут», можно было за щепотку золота
получить благосклонность какой-нибудь распутницы, выпить виски
или полюбоваться непристойным зрелищем. «Гоут» был убежищем
Грязного Тома Макэлира, сутенера, который за несколько центов был
способен съесть или выпить любые отбросы и нечистоты. Когда в 1852
году его арестовали, он похвалялся тем, что не был трезвым семь лет, и
признался, что даже не помнит, когда мылся в последний раз
(3)
.
Считается, что в 1850 году в Сан-Франциско ежедневно
совершалось 2 убийства и что 4 из 6 больших пожаров, пожиравших
город, были результатами преступных поджогов. Время от времени
арестовывали того или другого сутенера — теперь в Сан-Франциско
были тюрьма — бриг «Эвфемиа» и несколько полицейских. Были
назначены шериф и маршал города. Но некоторые полицейские были
связаны с бандитами, большинство адвокатов не внушали доверия, а
многие судьи и присяжные были продажными. Случались также
освобождения из-под стражи из-за «следственных ошибок». Когда
преступники в конце концов попадали под суд, осуждали их редко, и
ни один никогда не был казнен.
Никто не решался выходить на улицы Сан-Франциско по ночам.
Фрэнк Мэрриет рассказывает анекдот, прекрасно иллюстрирующий
разгул преступности, царивший в городе. Как-то вечером один из его
друзей возвращался домой по пустынной улице, когда он приблизился
к какому-то закрытому ресторану, из окна которого вырывался слабый
свет, к нему подошел мужчина и очень вежливо спросил, который час.
«Мой друг столь же вежливо поднес к свету большие часы в виде
луковицы, осторожно приложив к луковице ствол своего револьвера, и
предложил незнакомцу самому посмотреть на циферблат. Тусклый
свет осветил барабан его "шестизарядника", когда прохожий не без
труда разглядывал стрелки часов».
Этим история не закончилась. Оба уже были готовы разойтись,
когда свет впервые упал на их лица, и тут они узнали друг друга.
Оказалось, что не далее как этим же вечером вместе обедали
(4)
.
По инициативе Бреннана население снова активизировалось.
Ночью 10 февраля 1851 года на одного уважаемого сан-францисского
торговца С. Дж. Янсена напали двое бандитов, отобрали у него 2
тысячи долларов и оставили умирать. Назавтра полиция арестовала
двух «сиднейских уток». Одного звали Роберт Уиндред, другого,
утверждавшего, что он англичанин и что зовут его Томас Бердью,
опознали как Джеймса Стюарта, бывшего каторжника, разыскиваемого
за многочисленные кражи и за убийство шерифа графства Юбы Чарлза
Мура. Сам потерпевший, немного оправившись, опознал в Бердью-
Стюарте обокравшего его грабителя.
Янсена в городе все очень любили. Возбужденная толпа собралась
около городской ратуши, где оба преступника содержались в карцере
под надежной охраной, и потребовала, чтобы их немедленно повесили.
Тем, кто хотел, чтобы правосудие свершилось по всей форме, Сэм
Бреннан заявил: «Мне крайне удивительно слышать разговоры о
судьях и мэрах. Я устал от этих разговоров. Эти люди убийцы и
грабители. С нас довольно последних восемнадцати месяцев, в
течение которых мы были игрушками для этих судей,
приговаривающих каторжников к высылке в Соединенные Штаты. Мы
сами и мэры и судьи, палачи и законники. Законы и суды Калифорнии
пока еще не повесили ни одного преступника, а тем временем мы
каждое утро читаем сообщения об убийствах и ограблениях. Мне эти
технические детали не нужны. Все эти штуки изобретены для защиты
виновных»
(5)
.
Суд Линча

Алькальд обещал, что преступление будет караться по всей

строгости закона. Бердью-Стюарт был отправлен в Мэрисвилл для
суда за убийство шерифа Мура и приговорен к повешению, но
поскольку речь шла об англичанине Томасе Бердью, исполнение
приговора было отложено, так как его сходство с австралийским
бандитом было действительно поразительным. Что касается Уиндреда,
осужденного на 14 лет тюремного заключения, то ему через некоторое
время удалось бежать из тюрьмы с помощью сообщника.
Терпение горожан подходило к концу. Сэм Бреннан собрал
видных людей города, и был создан комитет бдительности для
«защиты жизни и имущества граждан и жителей города Сан-
Франциско»
(6)
. Для его штаба выбрали здание на углу Беттери и Пайн-стрит, и было
решено, что саперная рота «Моньюментал» будет на суд над
преступником созывать своих членов похоронным звоном (вместо
яростного набата, как в случае пожара).
В ночь 10 июня 1851 года похоронный колокол прозвучал
впервые. Тысячи людей, не имевшие ни малейшего понятия о том, что
происходит, устремились на этот призыв. Сидевший в тюрьме Джон
Дженкинс был одним из самых отпетых подонков Сидней Тауна.
Бреннан выступил с речью перед собравшимися, чтобы прояснить
ситуацию. Он сказал, что вина этого человека доказана, и спросил,
какого наказания он заслуживает. «Повесить его!» — в один голос
выкрикнула толпа. На приведенного на Плазу Дженкинса накинули
петлю. «Толпа людей потянула веревку, и тело казненного взвилось
вверх, словно чтобы он сам мог убедиться в том, что на этот раз
справедливость восторжествовала и он получил по заслугам», —
пишет Альбер Бенар
(7)
.
Комитет раскрыл имена своих 184 членов и, ссылаясь на старый
мексиканский закон, запрещавший любому ранее судимому въезд в
местные провинции, приказал населению Сидней Тауна немедленно
покинуть Калифорнию. Некоторых из них выслали, другие бежали,
третьи затаились. Тем временем комитет бдительности отыскал
настоящего Томаса Стюарта и послал своего представителя в
Мэрисвилл с целью освобождения несчастного Бердью, которому
вернули кошелек с несколькими тысячами фунтов. Джеймс Стюарт,
прекрасно понимавший, какая судьба его ждала, решил, по словам
одного свидетеля, «окончить свои дни во славе» и признался в «сотнях
совершенных им преступлений», не упустив ни одной детали. Он
заявил также, что у него были сообщники из числа полицейских и что
они за 6 тысяч долларов способствовали бегству многих преступников.
Ему дали два часа на покаяние, затем вооруженные члены комитета
бдительности повели его на пристань и повесили перед собравшейся
там довольно большой толпой.
Население было очень довольно, а губернатор Джон Макдоугал —
не слишком. В глубине души он был согласен с комитетом
бдительности, однако как губернатор не мог допускать подмены
законной судебной власти судом Линча. Поэтому когда комитет
арестовал двоих новых бандитов, Сэмюэля Уиттекера и Роберта
Маккензи, осудил их и приговорил к повешению, он послал шерифа с
текстом «Habeas corpus»
[33]
— «Закона о неприкосновенности личности» и с усиленным нарядом
полицейских, чтобы доставить осужденных в городскую тюрьму.
Несколько «хранителей бдительности» не смогли оказать никакого
сопротивления, и заключенные, «страшно обрадованные»
(9)
, говорит современник, последовали за шерифом.
 В течение двух дней ничего не произошло. На третий, в
воскресенье 24 августа, вооруженные «бдительные» силой ворвались в
тюрьму, захватили обоих грабителей, заставили их сесть в экипаж и
галопом доставили в штаб комитета. «Эта операция была проведена
так быстро, — рассказывает Эдуард Ожер, — что не прошло и
пятнадцати минут между похищением, транспортировкой и казнью
осужденных, хотя расстояние от тюрьмы до штаба комитета
составляло два километра»
(10)
.
Услышав звон похоронного колокола, тысячи жителей Сан-
Франциско собрались на месте казни. В первом ряду стоял С. де
Лаперуз. Он с большим удовлетворением присутствовал при казни
этих «кровожадных людей», сеявших ужас. Если Уиттекер (которого
по ошибке звали Стюартом) умер быстро, то Маккензи, «крепкому
парню, — говорит Лаперуз, — понадобилось больше времени, чтобы
отдать свою подлую душу дьяволу, и перед нами предстало необычное
зрелище, описанное некоторыми знатоками, но о котором мне
рассказывать довольно трудно»
(11)
.
Заметим сразу же: современники одобряли суд Линча, независимо
от их национальности и воспитания. Послушаем еще раз такого
тонкого человека, как Лаперуз: «…Во время этого применения закона
Линча я не оставался в стороне и с рвением тянул веревку,
положившую конец подвигам этих бандитов»
(12)
. А Эдуард Ожер вспоминал: «Насколько бы незаконным ни было это
присвоенное судом Линча право на строгость его приговоров, когда
речь идет о жизни людей, следует признать, что общество
бдительности оказало огромную услугу населению Калифорнии. Без
его полезного вмешательства в период, когда Сан-Франциско был
прибежищем для всех жуликов и где закон находился в руках
преступных мздоимцев, жизнь каждого человека и его личная
собственность оставались бы незащищенными»
(13)
.
 Французы, американцы, англичане — все признают, что именно
благодаря непримиримой позиции «бдительных» город Сан-
Франциско может избавиться от преступников. К моменту роспуска
комитет насчитывал 700 членов.
Их деятельность устрашала бандитов, «по-крысиному» бежавших
от всеобщего гнева. Она приводила в ужас также представителей
судебной и административной власти, политиков и полицейских,
которые взялись, наконец, за исполнение своих обязанностей, и
законопослушные граждане Сан-Франциско могли целых два года
спать спокойно.
Закон прииска

Сан-Франциско первым подал пример. Затем комитеты

бдительности были созданы во всех городах, а комитет Соноры
заключил соглашения о взаимной помощи с комитетом Сан-
Франциско. Но в районах золотых месторождений суды Линча
обосновались уже давно. Миновали идиллические времена 1848 и
1849 годов, когда здесь было много золота и царила честность. На
берегах Калифорнии высаживались и сливки общества, и подонки всех
мастей. Один калифорниец, Дон Фернандес, отлично охарактеризовал
ситуацию, саркастически объявив 1849 год «великим годом импорта»:
«Австралия посылала сюда своих преступников, Италия —
музыкантов, Германия — парикмахеров и любителей пива, Англия —
боксеров, Франция — сутенеров и проституток, Мексика — игроков в
монте, Чили — воров и карманников, Перу — воров, Ирландия —
бандитов с большой дороги, а Соединенные Штаты — полицейских и
заговорщиков, а также время от времени пролетариат, ремесленников и
фермеров»
(14)
.
Поскольку на приисках не было ни шерифов, ни полиции, ни
судьи, поддерживавших порядок, населению приходилось вершить
правосудие самостоятельно. Тогда единственной целью суда Линча
было поддержание покоя добропорядочных граждан и устрашение
опасных людей. К сожалению, стремительность, с которой вершился
суд, возможно, приводила к ошибкам, впрочем, г-н Сент-Аман
убеждает нас в том, что при вынесении на его глазах приговоров «ни
один обвиняемый не заявлял о своей невиновности… Никто не
проклинал судей, и все выказывали удивительное смирение перед
единодушным принятием приговора. Я не думаю, что в Калифорнии
была когда-нибудь допущена судебная ошибка, которую следовало бы
обжаловать»
(15)
.
Отрадно, но это вовсе не исключает того, что строгость наказания
часто была несоразмерна содеянному. Закон приисков был жесток.
Одно дело повесить опасного преступника, совсем другое —
арестовать виновного в краже лошади или мула, или просто в
проникшего в палатку золотоискателя. Но что поражает, так это
животное наслаждение этих людей жестокостью приговоров, ведь всех
провинившихся приговаривали только к повешению. Нравы
золотоискателей были так же суровы, как и условия их жизни. По
установленному ими «кодексу», обычно одинаковому для всех
приисков, обвиняемых в так называемых «золотоискательских»
преступлениях наказывали кнутом. «От 50 до 100 ударов кожаным
кнутом по голой спине, — рассказывает золотоискатель Джеймс X.
Керсон. — Если преступление состояло в краже лошадей, мулов,
быков или большого количества золота, преступника всегда
приговаривали к смерти»
(16)
. Иногда виновному отрезали уши и брили наголо голову. Очарование
жестокости? Равнодушие к ней? Но кто отвел бы взгляд от мученика?
В 1848 году Бейар Тейлор восхищался тем, что в этой обширной
дикой стране, населенной всего 100 тысячами жителей, не знавшей ни
закона, ни правил, не имевшей ни гражданской, ни военной защиты,
ни замков на дверях, за которыми подчас были несметные богатства,
преступность практически отсутствовала. «Аргонавты» обычно
считали, что порядок сохранялся благодаря «примерным» наказаниям
убийц и воров. Порой, сожалея о жестокости кнута, они считали его
применение необходимым, поскольку в отсутствии тюрем трудно было
найти более действенные меры. «Я не сторонник подмены закона
самосудом, — говорит Керсон, — но те, кому известен благотворный
эффект суда Линча в 1849-м и комитета бдительности в 1851 году,
согласится со мной в том, что только их учреждение спасло
Калифорнию, когда она была на пороге бойни и резни, которых
никогда раньше не знал мир»
(17)
. Это, разумеется, преувеличение, но то, что деятельность народных
судов сдерживала бандитизм и коррупцию, было фактом.
Однако, несмотря на страх перед судом Линча, число
преступлений, совершенных в 1850 и 1851 годах, было таким
большим, что Уолтер Перкинс писал из Соноры: «Мой дневник по
стилю становится похожим на "Ньюгейт Кэлиндер"
[34]
. Одного взгляда на газеты того времени достаточно, чтобы заметить
— речь в них шла только об убийствах, насилии и резне. В период с
1849 по 1854 год калифорнийцы израсходовали 6 миллионов долларов
на финские ножи и пистолеты, и в официальных отчетах
зафиксировано 2400 убийств, 1400 самоубийств и 10 тысяч
"случайных смертей"»
(19)
.
Судьбы повешенных

Линчевание продолжалось. Приговоры, порой поспешные,

выносившиеся с пристрастием, приводились в исполнение если не
извращенными способами, то по меньшей мере варварскими.
Особенно возмутительны были праздничные гулянья, сопровождавшие
некоторые казни через повешение. Так, в Рич Бар на глазах у
потрясенной ужасом Дэйм Ширли одного шведа, приговоренного
«советом золотоискателей» к смерти, привели под дерево, чтобы
повесить на суку. Казнь взбудоражила всю округу, и по этому случаю
пьяницы разграбили салун. Толпа «смеялась и кричала, как если бы
речь шла о зрелище, устроенном специально для развлечения». В
голову одному из пропойц пришла ужасная мысль: пока осужденный
молился, он подошел к нему, вложил ему в руку засаленную тряпку и,
икая, велел взять его «носовой платок». Если осужденный невиновен,
он должен «выпустить платок из рук, как только окажется в воздухе,
но если виновен, то не давать ему упасть ни в коем случае»
(20)
.
 В Уайрике одного француза, посаженного в тюрьму за убийство,
вытащили из тюрьмы тремя десятками бесноватых молодчиков,
которые усадили его на лошадь, накинули на шею петлю и привязали
другой конец веревки к дереву. Но узел веревки соскользнул, и
наполовину задушенный француз с вылезшими из орбит глазами
принялся глухо хрипеть. «Тогда трое зрителей повисли на его ногах, а
еще один — на плечах. Несчастный умирал под всеобщий хохот»
(21)
.
В лагере золотоискателей «Драй Диггингс», что в центре «Мазер
Лоуд», зрелище для публики устроил сам осужденный. Этого человека,
ирландского преступника по имени Ричард Кроун, привели под
смоковницу, чтобы повесить. При подготовке к казни обнаружилось,
что нет лестницы, чтобы привязать веревку к достаточно высокому
суку. Ну и что! На шею осужденному надели петлю и предложили
самому влезть на дерево, «как влезают обезьяны». Тот согласился,
потребовав сигару — «настоящую гаванскую». Взобравшись на сук, он
закрепил веревку, попросил слова и принялся рассказывать свою
биографию со всеми ужасающими подробностями, его слушали так,
как «слушали бы чтение главы из какой-нибудь непристойной книги на
вечерней посиделке. Все смеялись до упаду. Никто и не подумал
оплакивать ни тело, ни душу несчастного». Когда он закончил свой
рассказ, ему подали знак, и он «без единого слова прыгнул в вечность»
(22)
.
«Драй Диггингс» называли еще и Хэнгтауном
[35]
— «городом висельников». До ирландца Ричарда здесь были
повешены два мексиканца и один янки, а потом два француза и один
чилиец. Покушение на убийство могло привести на виселицу того, кто
пользовался плохой репутацией. Так было с этими двумя французами
и чилийцем. Очевидец, Э. Гоулд Баффем, рассказывал, что он прибыл
на прииск ясным зимним утром. Шоком было для него знакомство с
тем, как здесь вершат правосудие! Вокруг дерева, к которому был
привязан человек, собралась толпа. Баффем подошел ближе и с ужасом
увидел, что судья кожаным кнутом бил осужденного по голой
кровоточащей спине. Четверо других подверглись такому же
наказанию: 39 ударам кнута, после чего двоих французов и чилийца
снова отвели в суд. Признанные виновными в покушении на убийство,
они были приговорены к повешению.
Э. Гоулд Баффем попытался было вмешаться. Он протестовал
против того, что счел пародией на правосудие. Но толпа, возбужденная
частым и продолжительным прикладыванием к бутылке, не желала
ничего слышать. Люди даже обещали повесить и его вместе с
бандитами, если он не угомонится. «Потом глаза каждому
осужденному завязали черным платком, связали руки и по сигналу, без
священника и молитвы, затащили на повозку и отправили их к
праотцам»
(24)
.
Власти встревожились и попытались восстановить в правах закон.
Но юстиция была неспособна противостоять подъему преступности. К
лету 1850 года уголовники всякого рода, как мексиканцы, так и
индейцы и американцы, заполонили окрестности Соноры. Убийства
совершались и днем и ночью. В довершение всего на приисках
свирепствовала холера. И тогда люди решили вершить правосудие
сами. 10 июля схватили пятерых индейцев, подозревавшихся в тысяче
преступлений, судили их «по правилам» и приговорили к
немедленному повешению. Приведенные под дуб с петлей на шее, они
бесстрастно ждали, пока судьи закончат свои приготовления. Двое из
приговоренных даже спокойно курили, когда внезапно сквозь толпу
прорвались судья графства с тремя помощниками шерифа, верхом на
лошадях, схватили всех пятерых и галопом повезли в тюрьму.
Наказание кнутом

«Мы не можем больше так жить, — жаловался Уолтер Перкинс.

— Во всем штате тюрьмы не прочнее ореховых скорлупок. Ни один
заключенный не находится здесь в безопасности, и самые опасные
преступники постоянно совершают побеги. Мы хотим иметь суд,
который проводил бы процесс, выносил приговор и в тот же день
приводил его в исполнение. Никаким иным способом мы не сможем
избавиться от тысяч сутенеров, которые теперь полностью
безнаказанны»
(25)
.
 Создание комитета бдительности в Соноре значительно улучшило
положение. Состоящий из ответственных и высоконравственных
людей, он был решительно настроен вести процессы справедливо. В
суде заслушивали свидетелей, заключенные имели право на
юридическую помощь. Казни известного бандита Тома Хилла, а также
нескольких мексиканских десперадос подействовали благотворно:
сочтя климат Соноры неблагоприятным, многие нарушители закона
покинули эту землю.
Но работы у комитета не убывало, так как в городе еще было
немало отпетых мошенников, воров, пьяниц, возбудителей волнений.
Полдюжины были арестованы, приговорены к наказанию кнутом, к
обритию головы, а двое — к клеймению плеча.
Место экзекуции было выбрано на вершине холма, где стояла
одинокая сосна. Осужденного привязывали к дереву, и вокруг него
собирались члены комитета, образуя большой круг. Один из них
находился в центре круга и вслух отсчитывал удары кнута. После
каждой серии из 20 ударов врач осматривал осужденного. По
завершении наказания ему брили одну сторону головы, после чего
среди присутствовавших собирали пожертвования. Собранные деньги
вручали наказуемому и предупреждали его, что если когда-нибудь он
окажется ближе 16 километров от Соноры, то снова подвергнется
такому же наказанию
(26)
.
Строже всех комитет наказал одного бандита — «двести
пятьдесят ударов кнутом», который, «если бы были доказаны все его
преступления, был бы повешен. Несколько других печально известных
злодеев были жестоко избиты кнутом и изгнаны из города. Ситуация в
городе изменилась к лучшему», — сообщал Перкинс
(27)
.
Перкинс был цивилизованным человеком, и остается только
удивляться тому, что он ни разу не возмутился жестокостью самосудов.
По его мнению, эти варварские наказания были неизбежны, ведь
жизнь в Калифорнии была небезопасна. Никто ни на минуту не
сомневался, что преступник заслуживал наказания. Если осужденный
умирал вследствие телесного наказания — а такое бывало, — это мало
кого волновало. Калифорния времен «золотой лихорадки» была
дикими джунглями, в которых не было места сентиментальным
чувствам. Быть замученным до смерти или быть убитым? Таков был
единственный вопрос. «Члены комитетов бдительности, — говорит
Перкинс, — действуют под свою ответственность и по крайней
необходимости и принимают все возможные меры, чтобы соблюдать
все формальности и действовать справедливо. Поскольку они
движимы исключительно чувством долга и стараются быть
беспристрастными, было бы несправедливо называть их действия
судом Линча»
(28)
.
По-видимому, единственный приговор, взволновавший сердца
людей, был приговор одной женщине. Дело слушалось в Даунивиле. В
ночь 4 июля 1851 года группа подвыпивших американцев шагала по
улице, и проходя мимо дома, в котором жила южноамериканская
женщина со своим любовником, один из них, по имени Кеннан,
довольно сильно выпивший, споткнулся и так навалился на дверь
дома, что она открылась. Собутыльникам удалось вытащить его из
двери прежде, чем жильцы оправились от удивления. На следующий
день протрезвившийся Кеннан решил извиниться перед дамой за
причиненное ей беспокойство. Он отправился к ней с другом. Как
только он вошел в дом, завязался оживленный разговор по-испански;
Кеннан говорил на этом языке, а его друг испанского не знал.
Женщина выглядела очень разгневанной. Внезапно она выхватила
кинжал и вонзила его в грудь Кеннану.
Немедленно был созван народный суд. Женщина утверждала, что
Кеннан якобы ее грубо оскорбил. Со своей стороны друзья Кеннана
свидетельствовали в его пользу. Тогда обвиняемая заявила, что ждет
ребенка, и потребовала врачебного обследования. В результате была
подтверждена ее трехмесячная беременность. Но другой врач,
приглашенный для консультации, был противоположного мнения. И
женщину приговорили к повешению. У виселицы она заявила, что
если бы ей пришлось повторить свой удар, она сделала бы это с
наслаждением. Затем она затянула узел на своей шее и «радостно
умерла»
(29)
.
 Комментируя это событие, г-н Сент-Аман (по ошибке назвавший
местом трагедии Сонору) пишет: «Эта казнь легла на совесть
американцев тяжким грузом. Никто не хотел оказаться замешанным в
это дело, но и все горько сожалели об опасной поспешности. Если бы
эта женщина была белой расы, ее бы, разумеется, не убили»
(30)
.
Романтичный разбойник

Наше описание калифорнийской жизни было бы не полным, если

бы мы не упомянули о разбойниках с большой дороги, и в частности
— о самом знаменитом из них, Хоакине Мурьете. Историк Бенкрофт
называет его «королем калифорнийских бандитов» и описывает как
«романтического героя» — веселого, стройного, с гармоничными
движениями, крупными черными глазами, чувственным ртом,
шелковистыми усами, с ниспадающими на плечи черными волосами,
со свободными и дружелюбными манерами и с рыцарской натурой
(31)
.
В рассказывавшихся о нем бесчисленных историях трудно
отличить правду от лжи. Кое-кто даже считает его всего лишь
вымышленным персонажем. Однако нет сомнений в том, что
разбойник с большой дороги по имени Хоакин Мурьета в
действительности существовал. В то время о нем говорили повсюду.
Полиция разыскивала его целый год. Квакер Чарлз Эдвард Пенкост
говорит, что «встретил знаменитую партизанскую банду Хоакина», и
нет никаких причин ставить его слова под сомнение. Но похоже, что
одному Хоакину, из которого сделали сверхчеловека, приписали много
разбойных нападений, совершенных другими мексиканскими
десперадос, а в тот период их было немало. Несомненно, что многие
эпизоды его жизни были плодом воображения калифорнийцев.
Традиция XIX столетия, а мы будем придерживаться именно ее,
представляет Хоакина Мурьету как храброго мексиканского бандита,
щедрого и преданного друга, галантного в обращении с дамами и
безжалостного к врагам, которого привела к рискованному ремеслу
главаря банды якобы лишь ненависть к американцам. Одним словом —
патриот.
 Говорят, что Хоакин появился в Калифорнии в начале периода
«золотой лихорадки». Весной 1850 года он работал на платном участке
россыпи Станислаус. Однажды вечером полдюжины американских
десперадос проникли в его скромную лачугу, избили его, после чего
изнасиловали его жену — нежную красавицу Розиту. «Придя в
сознание, — говорит Бенкрофт, — он увидел растерзанную Розиту,
зарывшуюся лицом в тряпье и содрогавшуюся от рыданий. И понял
он, что случилось самое худшее»
(32)
.
Хоакин с Розитой бежали в Мерфи Диггингс, где молодой человек
стал банкометом игры в монте. Он уже выправил свои финансовые
дела, когда полиция арестовала его вместе со сводным братом за кражу
лошади. Брата повесили, его же избили кнутом, хотя он заявлял о
своей невиновности. И тогда Хоакин Мурьета поклялся мстить.
Разбой был своеобразной специальностью мексиканцев, и
Мурьета преуспел в нем, как никто другой. В течение трех лет он
обирал всю золотую страну и даже юг Калифорнии. Со своей бандой
он нападал на дилижансы и на одиноких проезжих, грабил лагеря
золотоискателей и делил награбленное с преследовавшимися
согражданами. Он разыскал и убил всех изнасиловавших его жену и
казнивших его брата. Почти всех их он захватил живыми, привязывал
к седлу своей лошади и волочил по каменистой горной дороге, пока
они не превращались в бесформенную кровавую массу. Его имя
нагоняло страх на американское население. Он появлялся повсюду. Его
обвиняли в каждом преступлении, совершенном на территории от
Шасты до Марипозы. Порой с ним бывало до двадцати человек,
иногда до восьмидесяти (это позволяет думать, что на самом деле речь
шла о разных бандах). Его помощник, Мануэль Гарсиа, по кличке
Трехпалый Джек (у него была изувечена рука), был настоящим
чудовищем, единственным наслаждением которого было перерезать
горло какому-нибудь китайцу, чтобы увидеть его кровь
(33)
.
За голову Хоакина была назначена внушительная награда. В 1852
году штат Калифорния обещал за него, живого или мертвого, 5 тысяч
долларов, а в следующем году некоему капитану Гарри Лаву,
помощнику лос-анджелесского шерифа, было позволено взять 25
солдат, чтобы поймать объявленного вне закона преступника. Охота
была долгой, и близ озера Туларе они наткнулись на мексиканскую
банду, приготовлявшую себе завтрак у костра. Это был Хоакин с
семерыми своими людьми, по крайней мере так подумал Лав. В
последовавшей перестрелке Хоакин и его сподручный были убиты.
«Для опознания» голова одного и рука другого были отрезаны,
заспиртованы и отосланы в Сан-Франциско. А 18 августа во всех
газетах появилось следующее сообщение: «Голову Хоакина можно
увидеть у Кинга. На углу Хэллек и Сансом-стрит. Вход: один доллар».
Действительно ли то была голова знаменитого бандита Мурьеты?
Его жена Розита это отрицала и была уверена в том, что ему удалось
бежать в Мексику.
Мрачная подробность: поговаривали, что его волосы продолжали
расти в банке со спиртом, и люди, в особенности мексиканцы,
спешили увидеть этот феномен. Позднее голову Хоакина и руку
Трехпалого Джека отправили в Музей ужасов д-ра Гордона на
Монтгомери-стрит, разрушенный во время землетрясения 1906 года.
«Бдительные» 1856 года

«Радуйтесь, вы, игроки, и вы, путаны. Ваш триумф поистине

велик. Вы одержали победу надо всем, что свято, добродетельно и
добропорядочно… Закон гарантирует безопасность, но это вранье!
Плачьте вы, честные люди Сан-Франциско. Оплакивайте город,
который вы построили!»
Автор этих строк — Джеймс Кинг Уильямский, редактор «Сан-
Франциско Ивнинг Булетин». Несколькими месяцами позднее, 14 мая
1856 года, Кинг был убит средь бела дня выстрелом из револьвера на
углу улиц Монтгомери и Вашингтона. Его убийца, Джеймс П. Кэзи,
был одним из членов муниципального совета Сан-Франциско.
В этот период на калифорнийской сцене доминировали две
политические партии — демократы и так называемые «Know Nothing»
— «Ничего не знающие», их представители принадлежали к
воровскому миру. Штабы обеих партий состояли из профессиональных
игроков, сутенеров и авантюристов, продвинувших своих людей во все
административные и судебные органы. Коррупция была всеобщей.
Преступления совершались средь бела дня и оставались
безнаказанными. Судьи, присяжные, полицейские — каждый имел
свою цену.
17 ноября генерал Ричардсон — начальник полиции (маршал)
Соединенных Штатов — был убит на улице сутенером и влиятельным
политиком Чарлзом Кора за то, что пренебрежительно обошелся в
театре с постоянной любовницей Кора. Чарлз, веривший в могущество
своих друзей, дал себя арестовать. Он знал, что никто не осмелится его
осудить, и нагло заявил судье, что считает себя невиновным.
Возмущенная пресса объявила войну преступному миру
Калифорнии и криминальным политикам. Возглавил борьбу Джеймс
Кинг Уильямский (взявший такой псевдоним, чтобы отличаться от
других Кингов — эта фамилия была очень широко распространена).
Он из дня в день резко выступал против коррумпированных
чиновников, раскрывал их злоупотребления властью. Для честных
людей он стал героем-правдолюбом, для преступного мира —
человеком, с которым нужно разделаться. Им не нравилось, что в
своем «Ивнинг Булетин» скандальный журналист «копается в грязном
белье» и «эксгумирует трупы». Хотя он уже владел восемнадцатью
газетами в Сан-Франциско, последняя, «Ивнинг Булетин», уже через
полгода стала выходить самым большим на Западе тиражом. 14 мая
1856 года в передовице, которой было суждено стать последней, он
смело взялся за Джеймса Р. Кейси, бывшего обитателя тюрьмы Синг-
Синг. В статье Кинг писал, что Р. Кейси «фальсифицировал результаты
выборов при избрании его в окружной муниципальный совет», хотя
его даже не было в списке кандидатов.
Разъяренный Кейси потребовал от Кинга опубликовать
опровержение и извинение. Тот отказался. Меньше чем через час
после этого он уже валялся на улице Монтгомери с пулей в груди. Его
агония длилась шесть суток.
И тогда население Сан-Франциско, как и в 1851 году,
взбунтовалось. Убийство Кинга требовало возмездия. В считанные
часы собрался комитет бдительности, и за два дня в него записались
еще 3 500 человек, среди них многие служили в милиции штата.
Горожане были настроены на линчевание. Друзья Кейси, осознавшие
грозившую ему опасность, упрятали его в тюрьму.
Восемнадцатого мая горожане, возглавляемые комитетом, начали
штурм тюрьмы. Перед ее воротами была установлена пушка, и Уильям
Коулемен, ставший во главе комитета бдительности, дал шерифу
Скейнеллу пять минут на то, чтобы тот выпустил обоих заключенных
— Кейси и Кора. Коулемен вынул из кармана часы и стал считать
минуты. Точно через пять минут ворота распахнулись. Кору и Кейси
привели в штаб-квартиру комитета, и 20 мая начался их процесс.
В тот день после полудня умер Джеймс Кинг Уильмский. Сан-
Франциско погрузился в траур. Закрылись все магазины, все рабочие
прекратили работу, улицы оделись в черный креп, зазвонили колокола
всех церквей. Похороны смелого журналиста состоялись 22 мая и
прошли необыкновенно торжественно. Говорят, что за катафалком шли
тридцать тысяч человек. А когда публика в слезах выходила из церкви,
направляясь на кладбище, все увидели на виселице тела Кейси и Кора.
Для казни убийц комитет выбрал час похорон.
Члены комитета заседали полгода и отправили к праотцам еще
двоих убийц — англичанина Хезерингтона и нью-йоркского бандита
Филендера Брейса, изгнали из Калифорнии многих неблагонадежных
людей, провели чистку и организационные преобразования в местных
политических учреждениях и положили конец коррупции в среде
чиновников. Деятельность комитета бдительности, замечает Дэниел
Леви, «привела к сближению на муниципальных выборах всех
добропорядочных граждан без различия их политических убеждений и
создала условия для рождения народной партии, не требующей от
кандидатов ничего, кроме высоких нравственных качеств и
компетентности, способствовала созданию в городе мощной
управленческой структуры»
(34)
.
Глава VIII. Религия и образование

Американцы — люди набожные. Независимо от принадлежности

к той или иной секте их привязанность к христианству и христианским
нравственным ценностям очень глубока. Можно сказать, что
завоевание нетронутых земель американского континента происходило
с Библией в одной руке и с ружьем — в другой. Бог всюду
сопровождал первопроходцев, был светом, освещавшим им путь в
неизвестное. Не имея культовых зданий, они часто довольствовались
чтением Библии в кругу семьи, а некоторые не делали и этого. Тем не
менее суббота как день отдыха соблюдалась не меньше, даже если
религиозные обряды этого дня сводились к чтению молитвы об
отдыхе.
Калифорния не была исключением, но по воскресеньям, как мы
уже видели, предавалась самому разнузданному разгулу. В этот день
люди, далекие от того, чтобы воздавать хвалу Господу, давали волю
самым низменным инстинктам, и можно даже сказать, что Бог
оставался за дверьми этого Эльдорадо.
Действительно, хроники, письма и документы, касающиеся
«золотой лихорадки», криком кричат о пьянстве, варварстве,
ожесточенности, роскоши и духовной нищете. В письме, адресованном
пастору Исааку Овену 26 сентября 1849 года, директор Конференции
методистской миссии в Орегоне и Калифорнии Уильям Роберте пишет:
«О, расскажите же мне об этой греховной земле, обуянной золотом и
смертью. Возможно ли там спасение?»
(1)
На первый взгляд Калифорния представлялась какой-то
сумрачной землей. Однако порочной мерзости она постепенно стала
противопоставлять христианские ценности. Там расцветали добрые
нравы и набожность, семьи вели добропорядочную и безмятежную
жизнь, черпая поддержку не в алкоголе, а в слове Божием. Начиная с
1850 года в Сан-Франциско было уже несколько пасторов, полных
решимости изменить жизнь горожан и вдохнуть в город недостающую
ему духовность.
Заботы пастора-миссионера были самыми широкими, и
возлагавшаяся на него задача обычно выходила далеко за границы его
прямых обязанностей. Он был каменщиком и плотником, миссионером
и учителем, должен был лечить больных, помогать бедным, утешать
скорбящих, кормить голодных, давать приют бездомным. Несмотря на
некоторое соперничество, отношения между различными сектами
были терпимыми. Христианское братство не было пустым словом.
Первоприбывшие протягивали руку помощи новичкам. Церковь была
открытым для всех домом Божиим в большей степени, чем домом
пастора.
Католики демонстрировали протестантам удивительную
доброжелательность. Так, преподобный Уильям Тейлор, которому
были нужны деньги для строительства методистской церкви, встретил
священника из Сан-Франциско. «Я дам вам сто долларов, — сказал
ему святой отец, — я католик… С тех пор как были построены церкви,
и в них стали проповедовать Евангелие, суббота стала выходным днем:
уважаемые коммерческие дома закрыты, и бега теперь проходят за
городом. Я думаю, что увеличение количества церквей — это самый
лучший способ исправления общества»
(2)
. Количество церквей действительно росло: семь в 1850 году, тридцать
три в 1856-м, в том числе семь католических храмов. Были церкви для
французов, немцев, для цветных и китайцев, а также для матросов. В
католической церкви на улице Вальехо обедню читали каждый раз на
английском, испанском и французском языках.
Первый протестантский пастор прибыл с Сандвичевых островов.
Это был пресвитерианский миссионер по имени Т. Дуайт Хант. Он
высадился в Сан-Франциско 29 октября 1848 года. Тремя днями
позднее Ханту было предложено видными представителями «всех
религиозных сект» остаться в их добром городе в качестве капеллана, с
жалованьем 2500 долларов в год
(3)
. Поскольку в Сан-Франциско тогда не было еще ни одной церкви, в
храм превратили небольшую школу на Портсмутской площади, и в ней
каждое воскресенье в 11 часов утра и в половине восьмого вечера
проходили службы. В эти часы в храме яблоку было негде упасть.
Четыре миссионера прибыли из Нью-Йорка в начале 1849 года:
баптистский пастор, преподобный О. К. Уиллер, поначалу
расположился в Сан-Франциско, а потом переехал в Сакраменто,
преподобный Вулбридж, пресвитерианец старой школы, уехал в
Беницию, преподобный С. X. Уилли, принадлежавший новой
пресвитерианской школе, полтора года прожил в Монтерее, перед тем
как поселиться в Сан-Франциско.
Затем в июле приехал конгрегационалист преподобный Дж. А.
Бентон, отправившийся из Сакраменто. Потом пришла очередь
ступить на калифорнийскую землю методистам, этим пламенным
проповедникам: Исаак Овен отправился по дороге Равнин, и в
сентябре 1849 года прочел свою первую проповедь под дубом в Грас
Велли. Уильям Тейлор после долгого пути через мыс Горн высадился в
Сан-Франциско 21 сентября того же года. Его, человека незаурядного,
намного более популярного в сравнении со священниками Сан-
Франциско, называли «Калифорнийским Тейлором». Он в течение
семи лет сражался с «ухмылками» калифорнийского дьявола. Делал он
это с пылом. Слово «поражение» ему было совершенно не знакомо. Он
боролся, несмотря ни на что, сохраняя мужество и оптимизм и больше,
чем другие слуги Господа, участвовал в духовном возрождении
общества.
Проповеди на Плаза

Преподобный Тейлор приехал в Сан-Франциско с супругой и

дочкой Осеаной. Высадившись на берег, он поинтересовался, есть ли в
Сан-Франциско методисты, и узнал, что «в этих краях не было ни
одной живой души, которая называлась бы таким именем»
(4)
. Однако в баптистской церкви преподобного Уиллера, являвшей
собою нечто вроде дощатой хижины с крышей из голубой
хлопчатобумажной ткани, уже в день прибытия Тейлор прочитал свою
первую проповедь.
Городские нравы, не говоря уже о стоимости жизни в Сан-
Франциско, привели священника в ужас. Было совершенно очевидно,
что при запредельных ценах на жилье поселиться здесь он не мог. Он
объяснил разочарованным жителям города: «Объединение миссий не
может содержать человека в Калифорнии». Какая-то добрая душа из
жалости приютила его на месяц, великодушно предоставив в его
распоряжение дом, годовая аренда которого стоила 4800 долларов.
Поскольку оплачивать аренду Тейлор не мог, он решил построить
собственный дом. В компании с «братом из Миссури» Александром
Хетлером он немедленно отправился за двадцать пять километров в
Редвудс, что на другой стороне залива, и начал рубить лес для
строительства. Он работал несколько недель, изготовил «три тысячи
штук дранки» и обменял их на двадцать пять балок длиной 5,1 м.
Купил обструганные доски длиной 1,8 м, подравнял их ножом и таким
образом, пишет он, «собрал все материалы, необходимые для
одноэтажного дома размером 5 на 6,5 м, за исключением пола, дверей
и окон». Двери он купил по «божеской» цене — 11 долларов за штуку,
а окна размером 25 на 30 см обошлись ему по 1 доллару
(5)
.
 Вернувшись в Сан-Франциско, он нанял нескольких плотников.
Вместе с ними и с добрейшим «братом Хетлером» принялся за
строительство. Когда наступил декабрь, он наконец смог заняться
своим прямым делом. Проповедовать Евангелие набожным людям
Сан-Франциско было хорошо, а нести слово Божие грешникам в том
самом месте, где они совершали свои греховные поступки, еще лучше.
И он уведомил свою пораженную паству о том, что в 3 часа пополудни
будет читать проповедь на Плаза.
Верующие попытались его отговорить, боясь за его жизнь, ведь
игроки были в городе слишком влиятельными людьми, Плаза —
главным местом их встреч, а воскресный день — самым
благоприятным для их делишек. Однако Тейлор был готов принять
мученический венец.
В указанный час он прибыл на Портсмутскую площадь, выбрал в
качестве кафедры верстак какого-то столяра, и перед самыми
престижными игорными домами Сан-Франциско зазвучал его
красивый баритон. За несколько минут его окружило около тысячи
человек. Все игорные дома практически мгновенно опустели. «Я
перешел Рубикон, и теперь начинается решительная борьба»
(6)
. Он проповедовал перед очень внимательной аудиторией. Это был, как
он сам говорил, «первый штурм врага» и начало семилетней
евангелической кампании, которую он вел не только в Сан-Франциско,
но и во многих других небольших приисковых городах. Он не
ограничился проповедями на Плаза, не упуская возможности
выступать на перекрестках улиц. Этому вскоре стали подражать и
другие священники. Но ни один из них не привлекал такие толпы, как
преподобный Уильям Тейлор. С одной стороны, потому, что он был
хорошим оратором, с другой, как замечает Карт Джентри, «потому что
взял себе за правило никогда не устраивать сбора пожертвований,
особенно внутри своей церкви»
(7)
.
Тейлор считал, что в борьбе со злом пастор не должен упускать ни
одной возможности донести до ушей грешников громогласный «набат
карающего Бога». Поэтому после каждого пожара его видели в местах
бедствия поднявшимся на какую-нибудь бочку и призывавшим
прохожих к покаянию. «Да остерегутся граждане Сан-Франциско! —
воскликнул он после майского пожара 1851 года. — Эта катастрофа,
которая кажется вам ужасной, всего лишь предвестие «неминуемого
суда» за грехи ваши. Это предупреждение о том, что мы должны
изменить наши нравы»
(8)
.
Уильям Тейлор вскоре взял на себя заботы о судьбе часовни
«Сименс Безел» на Дейвис-стрит и переехал с семьей на судно,
стоявшее у Длинного Причала. Отсюда по воскресеньям он обращался
с речью к толпе, поднимавшейся на борт пароходов для экскурсии по
заливу. Сотни людей, под громкие звуки оркестра собиравшиеся на
увеселительную прогулку, и еще тысячи приходивших, чтобы
посмотреть на происходящее. Какой удобный момент для обращения
пастора к людям с призывом к раскаянию!
Поднявшись в один прекрасный день на бочку из-под рома, он
обратился к толпе: «Господа, могу ли я прийти этим утром и сказать
вам: "Для вас, жаждущих попасть на небо, теперь этот момент настал.
Прекрасный флот, движимый небесным паром, за несколько дней
доставит вас из Сан-Франциско в любой порт другого Мира… В этой
стране океаны бесплатного светлого пива и всяких других напитков, а
также хорошенькие женщины и бесконечные развлечения,
превосходящие сны Мухаммеда, как сияние солнца превосходит
бледное мерцание светлячка! Программа путешествия: посадка на
пароход под звуки лучшего в мире оркестра, развлечения,
рассчитанные на каждый день недели. Каждое воскресенье будет
отмечено прежде всего большим пиршеством, заканчивающимся
изобилием светлого пива, шампанского, портвейна, пунша с виски,
бренди-смэш, коньяка, обжигающего "Тома и Джерри" и т.п. Потом
игра в карты. Затем большой бал в верхнем салоне. Вечернее
театральное представление, заканчивающееся великолепным легким
водевилем. О, друзья мои и мои сограждане! Если бы я мог, не кривя
душой, делать такую рекламу, я думаю, что всего двух проповедей на
Плаза было бы достаточно, чтобы обратить в нашу веру весь город…
И все мы покинем этот скорбный мир и взойдем на борт корабля,
отплывающего своим очередным рейсом на небеса»
(9)
.
 Путешествие на небеса или в ад некоторые совершают
независимо от собственных намерений. 29 октября 1850 года, в день,
когда Калифорния праздновала свое вступление в Союз (эта новость
дошла до Сан-Франциско 18-го), в заливе взорвался первый
построенный в Калифорнии пароход «Сагамора», на котором погибли
30 человек. Пароход было кое-как отремонтирован, переименован в
«Бостон» и в течение некоторого времени служил почти
исключительно экскурсионным судном. Однажды «Бостон» стал на
якорь рядом с пароходом Тейлоров. Г-жа Тейлор устремилась к
капитану: «Мне хотелось бы, чтобы этот нарушитель Субботы не
пришвартовывался к нашему "Безелю". Я его боюсь. Каждый день
жду, что он взорвется или сгорит». Пророческие слова! Через
некоторое время «Бостон» загорелся в заливе недалеко от Окленда
(10)
.
«Валаамова ослица»

Проповедование на улицах — не легкое дело. В одно июльское

воскресенье 1852 года, когда преподобный Тейлор на Плаза метал
громы и молнии против алкоголизма, одна старая женщина,
державшая на берегу залива винный погребок, бросилась к толпе с
криком: «Не слушайте его! Это обманщик. Он проповедует из-за денег.
Он вам лжет»
(11)
. В другой раз один неверующий, пытаясь прервать Тейлора,
пробивался через толпу на своем осле, но животное внезапно
остановилось на полпути и отказалось двигаться дальше. «Посмотрите
на это животное, — проговорил Тейлор, — подобно ослице Валаама
оно чтит Бога больше, чем его хозяин, которому недостает лишь
длинных ушей, чтобы стать большим ослом»
(12)
. Однажды какой-то мужчина грозился забросать его тухлыми яйцами.
А один раз какие-то пьяницы пытались перекрыть его проповедь
скабрезными песенками. Банда сан-францисских молодчиков еще хуже
обошлась с пастором Кальварской пресвитерианской церкви У. А.
Скоттом. Они сожгли его портрет перед его церковью
(13)
.
 Кроме того, Тейлор часто отправлялся в длительные поездки по
приискам. Там у священника была жестокая «конкуренция»: собачьи и
петушиные бои, театральные постановки, цирк, скачки быков. Он
проповедовал перед дверьми салунов, баров, игорных домов, под
дубами и под соснами, схватываясь чуть ли не в рукопашную с
«легионом калифорнийских дьяволов».
На россыпях остро чувствовалась потребность в миссионерах.
Разумеется, среди золотоискателей было немало верующих, например,
такими были рабочие из «Бостон энд Калифорниа Майнинг Компани»,
которым президент Гарварда советовал ехать в Калифорнию «с
Библией в одной руке и с цивилизацией Новой Англии в другой, чтобы
оставить свой след в истории страны и памяти народа». Но многие
другие оставили свою веру на Востоке, там, где остались и их семьи, и
их хорошие манеры. Им казалось, что они не навсегда отреклись от
Бога, а лишь на время его оставили.
Больше, чем пренебрежение субботой, больше, чем богохульство
и ругань, которыми они не стыдясь сдабривали свои разговоры,
поражало то, как они праздновали Рождество. Это, разумеется, был
день всеобщей радости, увы, не христианской…
Финеас Блант, который провел Рождество в Стоктоне, записывает
на следующий день в своем дневнике: «Пьянство в порядке вещей.
Никаких празднеств, если не считать удовольствий, называемых
некоторыми развлечениями. Для меня этот день оказался очень
неприятным. Любой почувствовал бы отвращение, слушая эти вопли,
крики и грубые песни»
(14)
.
Дэйм Ширли, со своей стороны, пишет, что в Рич Баре в
Рождественскую ночь подавали устриц и шампанское и что «компания
танцевала не только всю ночь, но и еще три дня». На четвертый день у
них уже не было сил танцевать, и, повалившись на пол в баре, эти
насквозь проспиртованные тела принялись издавать совершенно
нечеловеческие звуки: одни лаяли, как собаки, другие мычали, как
быки, третьи шипели и свистели, как змеи и гуси
(15)
.
Многочисленные свидетельства говорят о том, что такие случаи
не были единичными.
 Слуги Господа

Как и во всех американских городах, в греховном Сан-Франциско

вскоре появилось много церквей и часовен. Проведя несколько
месяцев на приисках, Сара Ройс в начале 1850 года с большим
волнением присутствовала на службе, первой после ее прибытия в
Калифорнию. Большая церковь была заполнена верующими, в
основном мужчинами. Каких-то пять или шесть женщин «были одеты
с простотой хорошего вкуса христианских дам Востока, вели они себя
скромно, спокойно и благочестиво, и мужчины обращались к ним с
учтивостью, привычной для американцев»
(16)
.
По воскресеньям все церкви были заполнены верующими. Кроме
того, всеми пасторами были открыты воскресные школы для детей, а
также библейские кружки для взрослых. Похоже, однако, что
некоторые общины были обуяны духом наживы. Как сообщает Фрэнк
Мэрриет, цена мест на скамьях порой бывала непомерной.
Сразу же оговоримся: нравственность пасторов была безупречной.
Церкви обычно строились за счет бизнесменов, а пастор назначался
общиной. Как с удовлетворением замечает в 1851 году Фрэнк Соул,
«ни один город, кроме Сан-Франциско, не может похвастать столь
внушительным списком граждан, проявивших себя в богоугодных
благотворительных делах»
(17)
. Жители Сан-Франциско в числе других свершений особенно гордятся
крещением китайцев. В 1850 году несколько видных в городе людей
занялись спасением душ китайцев, и в частности — китайской
молодежи. Иными словами, они решили, что распространение
Священного Писания среди представителей нации «во всех других
отношениях весьма цивилизованной» было бы великим и достойным
делом, и для этого заказали некоторое количество религиозной
литературы на китайском языке. Преподобный Хант и преподобный
Уильяме руководили их раздачей на Плаза.
Во время этой церемонии Хант заявил китайцам, что, хотя они и
прибыли сюда из Поднебесной империи, они должны знать, что
существует «другая небесная страна, во многом превосходящая их
империю, и более обширная». И добавил, что на земле китайцев «их
отец и мать, сестры и братья, все умирали», а после этого увидеться с
родными можно только в небесной стране там, наверху, где добрые
китайцы «вечно бы жили Вместе с умершими родственниками в самом
полном блаженстве»
(18)
. Нельзя сказать, чтобы эти слова произвели на китайцев сильное
впечатление или очаровали, напротив, они единодушно разразились
звонким смехом. Это лишь укрепило преподобных отцов во мнении,
что эти сыны неба очень нуждаются в христианском спасении.
Таким образом, доброе слово было донесено до китайских
парней, как их тогда называли. Состоялись и проповеди, а в июле 1853
года даже возникла мысль о строительстве для них часовни. Идея
оказалась настолько популярной, что было собрано не меньше 18
тысяч долларов для осуществления этого предприятия. Это
сооружение, пишет Фрэнк Соул, «было красиво и походило на церковь,
если бы не таблички на стенах, испещренные китайскими
иероглифами»
(19)
.
Хотя Калифорния традиционно была католической страной, лишь
9 июня 1851 года, в Духов день, кюре Монтерейской епархии
преподобный Джон Мейджиннис основал в Сан-Франциско первую
католическую церковь. В первые три месяца службы проходили в доме
на углу Джесси и Серд-стрит, в ожидании завершения строительства
церкви Святого Патрика в Счастливой Долине. В сентябре церковь
была готова. При ней имелись школа и сиротский дом, которыми
руководили пять сестер-монахинь.
Вскоре появилось еще два прихода: один на улице Вальехо,
другой — в миссии Долорес. Наконец, на углу улиц Дюпона и
Калифорнийской была возведена церковь Святой Марии, — «одна из
достопримечательностей Сан-Франциско, построенная в готическом
стиле»
(20)
, — просторная кирпичная церковь, стрела которой поднималась на
высоту 60 метров. Впоследствии она станет кафедральной. Другим
епископальным центром Калифорнии оставался Монтерей.
О деятельности католических священников в Калифорнии
сведений очень мало. По словам г-на Сент-Амана, католическое
духовенство находилось под латиноамериканским влиянием: «Нравы,
в особенности в Новой Гренаде, Мексике и Чили, всегда отличались
чем-то таким, что не вполне отвечало строгости, которую мы ожидаем
найти под церковным облачением». И он добавляет: «Миссионеры в
Калифорнии в основном заняты обращением в веру дикарей, которые
теперь более разобщены, рассеяны и менее оседлы, чем когда-либо
раньше. А ведь духовенство живет среди цивилизованного населения,
которое остро нуждается в спасении души и в христианском утешении,
и этих людей не приходится разыскивать в лесах и в пустыне»
(21)
.
Кладбища

Кроме спасения души для иного мира, нужно было заниматься

также и телом. Ведь в первое время никто в Сан-Франциско не
занимался умершими. Старались лишь как можно скорее совершить
погребение во избежание эпидемий. Кладбища в городе еще не было.
Разумеется, была отведена территория, отданная миссии Долорес, но
расстояние до нее считалось очень большим. Хоронили без всяких
церемоний, иногда даже без гроба, считая его предметом роскоши, без
которой вполне мог обойтись покойный.
Иногда, если у усопшего были друзья, его отвозили на вершину
Рашен Хилла, где находилось кладбище русских колонистов, или же на
склоны Телеграф Хилла, где все обустройство могилы сводилось к
установке креста из двух дощечек, который вколачивали в землю. Но
чаще всего умершего закапывали неподалеку от места смерти, никак
не обозначая его могилу В это время было принято хоронить умерших
на неогороженном участке близ Норс-Бич. Туда было отвезено столько
мертвецов, что его стали считать городским кладбищем. Погребение
по-прежнему совершалось без всяких церемоний, но деревянных
крестов там становилось все больше.
С особыми почестями погребали в ту пору членов масонских лож,
людей долго проживших в городе (два или три года) и имевших много
друзей, а также китайцев. Нет ничего более зрелищного, чем
китайские погребальные ритуалы. Покойного всегда провожала
длинная процессия, двигавшаяся под звуки гонгов и взрывы петард, а
на могиле жгли благовония. Если умирал богатый купец, похороны
становились просто грандиозными. Гроб устанавливали на площадку
под роскошным балдахином, а в ногах ставили жаркое из свинины,
пироги, пиалы с чаем, кувшинчики с вином и другие блюда. На
похоронную повозку водружали коробки из оранжевой бумаги,
украшенные гримасничающими драконами и золотыми листками,
бумажными куклами и красными свечами, символизирующими
богатства покойного. Процессия трогалась в путь под грохот гонгов,
скорбные звуки скрипки и пронзительную мелодию флейты, а
плакальщики, с белыми повязками на лбу, оглашали окрестности
жалобными криками.
На месте погребения жареную свинину и другие изысканные
кушанья ставили на стол, а чай и вино выливали на землю. Кукол и
бумажные коробки бросали в огонь, зажигали свечи и воскуривали
множество благовоний.
Но и для богатых, и для бедных китайцев калифорнийские
могилы были лишь местами временного упокоения, потому что все
они мечтали, чтобы их останки вернулись на землю предков. Процесс
разложения, по-видимому, шел быстро. «Через пять месяцев, — пишет
Чарлз Колдуэлл, — не остается ничего кроме праха и костей»
(22)
.
Сан-Франциско расширялся, и муниципалитет был вынужден
выделить земельный участок для обители мертвых. Кладбище Йерба
Буэна находилось в ложбине между песчаными холмами, поросшими
чахлым кустарником и такими же деревьями. Место было зловещим.
«Мертвые не нуждались в колыбели, и им были ни к чему живописные
и приятные пейзажи, но для посетителей… Все выглядело здесь
крайне печально и уныло»
(23)
, — читаем мы в «Зе Энналз оф Сан-Франциско». Появились и первые
надгробные памятники. Некоторые из них были очень красивыми.
Многие из монументов, пишет Соул, были в парижском стиле, «и
напоминали те, что можно было видеть на кладбище Пер-Лашез»
(24)
.
В 1854 году город наконец решил дать своим мертвым более
подходящее пристанище. Был выбран «прекрасный» участок,
простиравшийся от пресидио до миссии, в 5-6 километрах от
Портсмутской площади, в непосредственной близости к Одинокой
Горе
(25)
.
Образование и налогообложение

Судьбой детей отцы города заинтересовались столь же поздно, как

и судьбой умерших. В своем первом послании, адресованном
законодателям в декабре 1849 года, губернатор Барнет об образовании
даже не упомянул. Во втором, в январе 1951-го, он заявил, что
поскольку в Калифорнии слишком мало семейных людей, а среди
населения много временно проживающих, он не считал нужным
открывать бесплатные школы или основывать университет. «Но придет
время, — добавил он, — когда у нас появятся и семьи, и средства для
учреждения такой системы образования»
(26)
. Тем не менее в последний день работы сессии проект создания
общественных школ был представлен и одобрен. К сожалению, его
содержание не отражало сложившейся ситуации.
Муниципалитет Сан-Франциско не решался вводить специальный
налог для финансирований школ, так как местные толстосумы
считали, что городу они не нужны. Тогда около сотни учащихся
частных школ организовали демонстрацию протеста на Монтгомери-
стрит.
В мае 1852 года был наконец принят закон о субсидировании
школ. Он предполагал введение налога в размере 5 центов с каждых
100 долларов облагаемых доходов и разрешал графствам и городам
повысить дополнительный налог не больше чем на 3 процента
(27)
. В 1853 году поправка к этому закону разрешила графствам повысить
налог максимально до 5 центов, а городам устанавливать сумму
обложения в зависимости от собственных нужд.
В течение следующих лет были внесены два изменения. Закон
1854 года разрешил штату взимать 15 процентов сумм, поступающих в
избирательный фонд, а закон 1855-го предоставил графствам право
повысить налог на 10 процентов со 100 долларов облагаемого дохода.
Собранная таким образом сумма должна была расходоваться на
строительство школ, выплату жалованья учителям и создание
библиотек. Что касается городов, то им было разрешено повысить
налог максимум на 25 центов.
Преподаватели должны были проходить государственный экзамен
для подтверждения своей квалификации. В Сан-Франциско совет по
народному образованию требовал, чтобы они сдавали этот экзамен
ежегодно. Поначалу речь шла лишь об устном экзамене, но начиная с
1851-го и до 1863 года он был письменным. Это вызывало
неудовольствие у преподавателей. Директор колледжа Джон Свитт
пишет: «Ничто не отвращало преподавателя общественной школы от
его обязанностей, как старая система ежегодного экзамена…
оценивать компетентность учителей должны были не их коллеги, а
чаще всего люди, ничего или почти ничего не смыслившие в
практической педагогике и делавшие из экзамена гильотину для казни
не сумевших понравиться им педагогов»
(28)
.
Несмотря на хорошее образование, личные качества,
педагогический опыт и авторитет, завоеванный ими в глазах родителей
учеников, преподаватели государственных школ должны были
проходить ежегодную «переэкзаменовку перед комитетом, состоящим
из адвокатов, врачей, дантистов, переплетчиков, предпринимателей»,
судивших о том, «достаточно ли они компетентны, чтобы преподавать
в школе»
(29)
.
Случалось, сетует Джон Свитт, что самый хороший преподаватель
бывал «"обезглавлен официальной гильотиной процентной оценки",
например по той причине, что не мог ответить, какова лучшая дорога
из Новгорода до Килиманджаро… или забывал численность населения
Бренди Клатча, Хэмбьюгского Каньона или Помпеи, или же не мог
вспомнить названия всех рек мира от Амазонки до последней
речушки, в которой в детстве ловил рыбешку на крючок, сделанный из
булавки»
(30)
.
Таким образом, должность преподавателя в Калифорнии отнюдь
не была престижной и спокойной, тем более что и жалованье его было
довольно скудным. Директор школы получал 1400 долларов в год в
1852 и 1853 годах и 2 тысячи долларов в 1854-м. И ему выплачивали ее
сертификатами муниципалитета, по которым он получал в лучшем
случае 90 центов за доллар, а в худшем — от 60 до 70 центов. Что
касается преподавателей, будь то женщины или мужчины, они
получали 150 или 100 долларов в месяц.
Сторонники бесплатного государственного образования не
находили поддержки у населения. Безразличие, если не
противодействие, было совершенно очевидным. Не то чтобы
калифорнийцы были против открытия в стране школ, просто это
совершенно не трогало чувств сторонников свободных школ и
холостяков. Одним словом, как заметит директор Управления
народного просвещения в 1855 году, они не хотели «платить за
обучение чужих детей»
(31)
. Поэтому система государственных школ развивалась крайне
медленно. Из доклада, представленного законодательному органу в
январе 1859 года, следует, что на всей территории в 1858 году в
государственные школы из общего количества 40530 детей было
принято всего 11183 ребенка, и учились они в течение всего пяти с
половиной месяцев в году. Из 432 школ 11 работали меньше трех
месяцев, 93 — три месяца, 166 — от трех до шести месяцев, 102 — от
шести до девяти месяцев, 60 — в течение девяти месяцев.
Школы Сан-Франциско

К счастью, духовенство не осталось в стороне от проблемы

образования. Помимо своей миссионерской работы многие из них
открывали школы, а были и такие, как, например, Сэмюэл Уилли,
Тимоти Дуайт Хант и Генри Дюран, основавшие в Окленде
Калифорнийский колледж, ставший впоследствии престижнейшим
университетом Калифорнии.
Положение дел, с которым столкнулись священники, было просто
бедственным. В 1849 году в стране не работала ни одна школа за
исключением протестантских.
Двери первой американской школы в Сан-Франциско открылись в
апреле 1847 года. Хотя ее директор, мормон Марстон, не имел
достаточного образования, чтобы «держать школу», в нее записалось
двадцать или тридцать учеников, а еще один мормон — Сэм Бреннан
первым начал кампанию за строительство платной школы на Плаза.
За 5 долларов ученики учились читать, писать, изучали
орфографию и географию, еще за один доллар их учили арифметике,
грамматике и искусству писать сочинения на английском языке, за 8
долларов они получали дополнительные знания по древней и новой
истории, химии и философии, а за 4 доллара могли изучать геометрию,
тригонометрию, алгебру, астрономию, латинский и греческий языки.
Бедных детей обучали бесплатно. Преподаватель Томас Дуглас —
выпускник Йельского университета, получал жалованье 1 тысячу
долларов в год.
Но как только распространилась новость об открытии золотых
россыпей, преподаватели отправились туда, бросив своих учеников.
Пришлось дожидаться прибытия преподобного Альберта Уильямса,
чтобы снова открыть школу в Сан-Франциско.
Начиная с 1850 года, благодаря энергии и самоотверженности
пасторов различных конфессий, было основано много школ. Как
писала «Энналз», в 1854 году в Сан-Франциско было 34 школы, из
которых 27 считались свободными учреждениями, в которых
обучались 947 учащихся, 404 мальчика и 543 девочки. В пяти из них
преподавали современные и древние языки, высшую математику и
философию. В 1851 году баптист, преподобный Ф. Э. Прево, открыл
первое в Калифорнии образовательное учреждение второй ступени. В
государственной системе образования только в 1856 году появились
две высшие школы — одна в Сан-Франциско, другая в Сакраменто.
Обучение было четырехгодичным. В первый год в высшую школу Сан-
Франциско записались 80 учеников — 35 юношей и 45 девушек.
Хотя закон 1851 года не рекомендовал пользоваться в
государственных школах никакими учебниками или другими книгами
религиозного характера, многие годы существовал обычай начинать
обучение с чтения Библии и молитвы. В некоторых школах ежедневная
молитва была даже обязательной.
Орфография и нормы морали

Заботилась об образовании молодежи и католическая церковь. В

конце 1852 года в Сан-Франциско было три приходских школы: одна
на улице Вальехо, которой управлял отец Антуан Ланглуа, другая — в
Счастливой долине, преподобного Джона Мейджинниса, и третья,
также в Счастливой долине, где монахини занимались воспитанием
девушек. Число учащихся в этих трех заведениях составляло
соответственно 75, 80 и 75 человек. Одна школа была также основана в
миссии Долорес. Пастор Дж. Л. Вермер расхваливал достоинства отца
Ланглуа: «Именно иезуиты издавна посвящали себя обращению в
христианство индейцев, но теперь они перенесли поле своей
деятельности в Сан-Франциско. И все те, кто повидал их школы и
колледжи, должны признать, что эти шестеро пастырей переехали
сюда не зря. Отец Ланглуа был дворянином и эрудитом»
(32)
.
За пределами Сан-Франциско школ тогда было мало. Почти все
они были свободными и просуществовали недолго. Одной из самых
динамично развивающихся была школа, основанная мормонскими
колонистами в Сан-Бернардино.
В Лос-Анджелесе в 1847 году открылась школа под
покровительством американской армии, но подобно другим
калифорнийским школьным заведениям она не сопротивлялась «ветру
безумия», который подул на страну в 1848 году. Еще одна школа была
организована весной 1850 года. Образование здесь было вверено
бывшему солдату Франциско Бустаменте, который заключил контракт
с городским советом на «обучение детей первому, второму и третьему
урокам, а также чтению и в меру моих способностей орфографии и
нормам морали»
(33)
. Назвать это заведение посредственным было бы преувеличением.
Городские власти поспешили учредить школьный комитет. Но где
найти в Лос-Анджелесе человека, чьей профессией было бы изучение
и обучение? Наконец некто Хьюз Оуэнс согласился возглавить школу
за жалованье в 50 долларов в месяц, и город обязался не посылать к
нему больше шести учеников для бесплатного обучения. Эта школа
быстро закрылась. Тогда субсидия была предоставлена Генри Уиксу,
который вместе с супругой организовал школу для мальчиков и
девочек. Она просуществовала до создания в 1852 году общественных
школ.
Надо сказать, что латиноамериканцы совершенно не занимались
образованием молодежи. Г. Г. Бенкрофт пишет, что между декабрем
1794-го и июлем 1846 года функционировали 55 школ
(34)
. В момент американской оккупации их оставалось всего две — одна в
Монтерее, другая в Сан-Хосе, и их быстро покинули все
преподаватели.
Причина этого безразличия к проблемам образования проста:
калифорнийская элита держала частных учителей для своих детей, а в
бедных семьях никто не заботился о том, чтобы научить детей читать,
писать и считать. К этому следует добавить, что в целом правящая
верхушка отнюдь не настаивала на всеобщем просвещении. Повсюду
были губернаторы, восстававшие против этого интеллектуального
равнодушия и силившиеся не допускать закрытия школ, но задача эта
была нелегкой, потому что им приходилось одновременно искать
учителей, способных заинтересовать учеников и убеждать родителей
послать детей в школу.
В 1841 году отец Дюран из миссии Сан-Хосе писал губернатору
Энчеаде: «Нас раскритиковали за неспособность организовать школы
для индейцев, тогда как даже для белых детей невозможно найти хотя
бы посредственных учителей. Индейские дети — единственные,
научившиеся чему-то стоящему. Они могут жать хлеб, делать кирпичи
и черепицу и обрабатывать землю, тогда как белые дети с ранчо и из
деревень выросли в безделье и невежестве»
(35)
.
Впрочем, нужно сказать, что от их невежества Калифорния не
страдала. Ни один народ, говорят очевидцы, не чувствовал себя более
счастливым.
Глава IX. Сельская жизнь Калифорнии

«Я никогда не встречал ни одного столь жизнелюбивого народа,

как калифорнийцы, — пишет преподобный Уолтер Колтон. — Их
привычки просты, они скромны в потребностях. Природа сама
положила к их ногам почти все богатства. Их лошади и овцы бродят на
свободе, и траву здесь не косят, так как в этом нет ни малейшей
нужды. Хлеба шумят повсюду, где прошли плуг и борона, а зерно,
развеянное ветром в этом году, прорастет в будущем».
 «Необходимая легкая работа скорее развлечение, нежели труд. И
даже в этой работе индеец получает свою долю радости. Он не
придает никакой ценности деньгам, если только они не служат ему для
получения удовольствия. Даже целое состояние, если у него нет
возможности им воспользоваться, не станет для него ни объектом
соревнования, ни предметом зависти. Счастье проистекает из
источника, имеющего весьма отдаленное отношение к видимым
условиям»
(1)
.
Изолированные от внешнего мира, свободные от всех видов
экономического давления и от всякого соперничества, не знающие
нищеты, довольные ласковым климатом, способные полностью
удовлетворять свои простые желания и скромные амбиции,
калифорнийцы вели в этом раю радостную, легкую и праздную жизнь,
текущую своим порядком. Все очевидцы утверждают: калифорнийские
ранчерос
[36]
жили в полураю. Пасторальная цивилизация, мечта миллионов людей,
была для них повседневной реальностью.
В 1850 году в шести графствах южной Калифорнии белого
населения было меньше 8 тысяч человек
(3)
. Общественная и экономическая жизнь, несмотря на приток
иностранцев, по-прежнему шла по мексиканскому укладу.
Экономика полностью зиждилась на скотоводстве. На обширных
выпасах содержался скот, принадлежащий нескольким влиятельным
людям. Большинство земельных концессий, полученных в испанский
период, находились в южной Калифорнии, и больше половины из них
— в радиусе 150 километров вокруг деревни Лос-Анджелес. Самые
мелкие ранчо простирались на несколько тысяч гектаров, а самые
крупные — на десятки тысяч. Таково, например, ранчо Сими
площадью в 93 тысячи акров. Закон о секуляризации вызвал дробление
земель, принадлежавших миссиям. Семьсот земельных концессий
были щедро розданы в 1833 и 1846 годах. Но документы,
подтверждавшие права собственности, порой оказывались
сомнительными, а размежевание всех или почти всех поместий —
весьма приблизительным, поэтому владельцы ранчо пожелали
узаконить свои права. В Сан-Франциско был создан Совет земельных
посредников, уполномоченный определять законность
существовавших концессий. Справедливость требует заметить, что
американцы проявили себя с плохой стороны и часто нарушали закон.
Среди фамилий крупных землевладельцев были: Кастро, Пико,
Аргельо, Бандини, Карильо, Альварадо, Ортега, Норьега, Перальта,
Йорба, Сепульведа, Луго. Среди них был очень силен кастовый дух, и
хотя их генеалогия нередко была спорной, они хвастались «чисто
испанской кровью» и стремились изъясняться на чистом кастильском
наречии. Эти семьи объединяли могучие эмоциональные связи, что не
мешало политическим ссорам между калифорнийцами с Севера и
калифорнийцами с Юга. Браки из опасений мезальянса заключались
обычно «между своими». Тем не менее, когда появлялся какой-нибудь
завидный иностранный жених, его очень хорошо принимали в семье,
если его религия не являлась препятствием к браку.
Именно так некоторые англичане, шотландцы, американцы,
немцы обратились в католичество, женившись на очаровательных
сеньоритах с горящими глазами. Не будет преувеличением сказать, что
когда они высадились с корабля в этой стране, они были ослеплены ею
и с радостью приняли ее язык, обычаи и манеры, вплоть до того, что
некоторые поменяли свои имена на испанские. И подобно своим
тестям и шуринам стали одеваться в кричаще-яркие одежды.
Испанистское общество: его касты и экономика

Социальная иерархия испанской Калифорнии была основана на

цвете кожи. Пастухами, батраками, домоправительницами,
ремесленниками, торговцами или солдатами были индейцы и метисы.
Белая олигархия, или считавшаяся таковой, занимала верхушку
социальной пирамиды. Она захватила все правительственные посты,
из белых состояло офицерство, белым принадлежали ранчо. Между
незначительной частью крупных собственников и остальным
населением не возникало враждебности, ведь пищи для всех здесь
было в изобилии, каждый имел свою крышу над головой, бедные и
богатые веселились на одних и тех же праздниках. Неграмотный народ
был далек от революционных настроений, ему были неизвестны
понятия равенства и социального прогресса.
 Метисы и «цивилизованные» индейцы смиренно принимали свою
судьбу. Если у батрака-пеона не было своей земли, то он не знал и
забот о ней; что касается пастуха-вакеро, то он, по словам
многочисленных хроникеров, был самым счастливым из людей и не
отдал бы своей лошади за целое королевство. Таким образом
заведенный в обществе порядок не казался народу несправедливым, а
воспринимался как единственно угодный Богу. Без него мир,
несомненно, был бы сплошной путаницей.
Разумеется, владелец ранчо был богат землей и скотом и имел
многочисленную прислугу, но за исключением нескольких предметов
роскоши, которые он приобретал у заморских торговцев, он жил чуть
ли не натуральным хозяйством, без излишеств. Хроническая нехватка
наличности, присущая испано-мексиканскому периоду, вынуждала
калифорнийцев прибегать к обмену. Между владельцами ранчо и
иностранными кораблями осуществлялась не столько торговля,
сколько обмен товарами. Контракты и простые векселя обычно
оплачивались скотом, шкурами или салом. Судьи таким же образом
определяли сумму штрафов и возмещений по приговорам. Лишь самое
минимальное количество товара — несколько метров ткани, фунт
сахара, изюм, сигары — оплачивалось ходившими в провинции
«деньгами» — коровьей кожей, известной от Аляски до Перу под
названием «билет калифорнийского банка»
(4)
.
Эти люди не были бизнесменами. Современник пишет, что,
осуществляя свои сделки с кораблями янки, калифорнийцы
обменивали свои кожи из расчета 2 доллара за предмет, стоивший в
Бостоне 75 центов
(5)
.
До наплыва переселенцев владельцы ранчо выращивали скот
только для себя и были рады продать взрослое животное за шесть
долларов. «Золотая лихорадка» подняла цену скота на
головокружительную высоту. В 1850-е годы оживилась торговля в
долине реки Сан-Хоакин. С 1849 года пастухи регулярно перегоняли
стада по тысяче, и даже по 2 тысячи голов на север, где был спрос на
говядину.
 Калифорнийцы стали очень богатыми людьми и тратили деньги
без счета. Один американец так описывает Лос-Анджелес в период
скотоводческого бума: «Улицы весь день заполнены многочисленными
господами — кабальерос, сидящими верхом на превосходных лошадях
и одетыми в богатые одежды, стоимость которых составляла от 500 до
тысячи долларов, еще больше они платили за кожаную упряжь для
своих лошадей. Помню, мне говорили, что кто-то из семейства Луго
купил для своей лошади упряжь за две тысячи долларов. Все в Лос-
Анджелесе казались богатыми, и все действительно были богаты, и я
позволил бы себе сказать, что в этот период денег здесь было гораздо
больше, чем в любом другом месте во всем мире»
(6)
.
Глава 2. СТРАШНАЯ ТАЙНА

К тринадцати годам из ребенка я превратилась в девушку — мое

тело, развитое постоянными физическими упражнениями и танцами,
ничем не отличалось от тела взрослой женщины; разум успешно
перерабатывал сведения, почерпнутые из книг. Что же касается моей
души, то ей еще только предстояло пробудиться. Непреходящая
восторженность, готовность созерцать и творить красоту, — чувство, в
котором находились все обитательницы храма, было, как я теперь
понимаю, всего лишь следствием воспитания. А воспитывали нас не
только старшие сестры, но и сам храм.
Готовящиеся к посвящению продолжали свое обучение по
особому распорядку. В величественных залах храма мы ежедневно
изучали произведения искусства, созданные руками сестер Келлион.
Некоторым из этих вещей были многие сотни лет, их творили наши
далекие предшественницы. Эта древность поражала меня: я понимала,
что если мне суждено будет создать что-нибудь столь же прекрасное,
то мое творение переживет меня и будет восхищать новые поколения
юных сестер, которые спустя еще сотни и сотни лет будут так же, как
мы сейчас, благоговейно ступать по мраморным полам храма.
Однако живописные полотна, статуи из мрамора или алебастра
приносили мне чувство какой-то неудовлетворенности. Яркие, чистые
краски, изысканные линии — все это было совершенно, однако
лишено чего-то важного. Впервые я задумалась об этом, разглядывая
портрет одной из сестер. Он был написан совсем недавно, и я хорошо
знала ту, с кого его рисовали. Сходство было полным; казалось, что
длинные ресницы сейчас моргнут, а золотистые волосы всколыхнутся
от ветра. И тем не менее портрет казался безжизненным. Я попыталась
поговорить об этом со своими подругами, но они не поняли, что я
имею в виду. Я спросила одну из сестер-наставниц, но та лишь
назначила мне лишний урок, чтобы я научилась ценить прекрасное.
Такое же чувство будили во мне танцы, которые мы разучивали,
чтобы посвятить их Келлион. Эти занятия были для меня самыми
любимыми. Когда звучала музыка, когда к высокому потолку
поднимался благоухающий дым курений и я делала первое движение
руками, мне казалось, что мое тело обретает крылья. Пространство
храма словно расширялось, раздвигалось, становилось безмерным.
Танцуя для Келлион, я испытывала страстную, восторженную любовь
к своей недосягаемой сестре и хотела поделиться этим чувством с
другими. Но музыка смолкала, и тогда чаще всего наставница
начинала отчитывать меня за неточность движений и приводила в
пример выверенные взмахи ногами и повороты на носках некоторых
моих подруг. А мне казалось скучным это расчетливое искусство.
Одним словом, я не была примерной ученицей. Однако, несмотря
на это, мне никогда не приходило в голову, что жизнь моя могла
сложиться по-другому. Старые книги рассказывали о том мире,
который оставался за стенами храма Келлион. Он был погружен во
тьму, и люди, населяющие его, тратили драгоценное время жизни на
борьбу за существование. Их не осенял и отблеск того прекрасного
голубого света, которым лучилось небо с наступлением зимы. Они
никогда не поднимали голову кверху. Их тела были грязны, а одежды
грубы.
Так говорили старые книги. Однако в храме были книги только
определенного толка. Все они были написаны учеными. Мудрецы
писали о разных народах, языках, городах; о животных и растениях,
человеческих обычаях и легендах. К тринадцати годам я была уверена,
что знаю о внешнем мире все, и если мне повезет стать искательницей,
то я сумею применить эти знания. Но иногда мне хотелось увидеть,
сверкают ли льдины под северным солнцем страны Морох и
действительно ли вода в Золотом море напоминает расплавленное
золото. Такие мысли пугали меня: неужели я чего-то не понимаю и
Келлион не захочет признать меня своей сестрой? Я мечтала о любви
и, будучи не в силах подарить ее кому-нибудь из близких, обращала
свое чувство к далекой звезде…
Вскоре я убедилась, что по праву нахожусь в храме. В конце лета
все мы, готовящиеся к посвящению, должны были пройти обряд,
который навсегда соединил бы нас с чудесной звездной силой
Келлион.
Около полуночи мы тихо проследовали за старшей сестрой по
пустынным коридорам храма. Мы спустились по винтовой лестнице в
подземелье. Здесь нам ни разу не приходилось бывать. Когда пламя
факела выхватывало шершавый камень стен, местами поросших мхом,
а наши легкие шаги гулким эхом раздавались, повторялись и
троекратно усиливались вокруг, я чувствовала одновременно
любопытство и страх. Про подземелья храма я слышала много
историй; ходили слухи, что где-то здесь лежат несметные сокровища
— волшебные сапфиры, хранящие силу Келлион. Поговаривали так
же, что сестры-искательницы совершают здесь таинства, до которых
не допускают остальных. Я не любила подобные разговоры, так как
мое уважение к тайнам, которые хранил храм Келлион, было сильнее
любопытства.
Наши глаза еще не успели привыкнуть к темноте, когда мы
оказались в небольшой круглой зале с низким потолком, с которого
свисал тяжелый бронзовый светильник на длинной цепи. Светильник
не горел, а помещение освещалось несколькими факелами,
укрепленными на стенах. Кроме нас, восьми девушек, и нашей
проводницы, здесь находились еще две сестры, облаченные в
торжественные длинные туники из плотной ткани. Мы робко жались
друг к другу у стены и смотрели, как одна из сестер наливает в
лампаду масло из тонкошеего кувшина. В это время другая наконец
обратилась к нам со следующими словами:
— Сейчас каждая из вас по очереди подойдет к светильнику. Вы
закроете глаза и обратите все мысли к Келлион. Она пока не знает о
вашем существовании. Если она услышит, то наделит вас силой, и по
мановению вашей руки в светильнике вспыхнет огонь. Если этого не
произойдет, значит, в храм вы попали по ошибке.
Никогда я еще так не волновалась, как в эту минуту, и, думаю, все
мои подруги испытывали то же самое. Мне казалось, что из одного
только страха я не смогу сделать то, что от меня требуют. Но вот одна
из сестер с выражением отчаянной решимости на лице вышла вперед.
Мы все затаили дыхание. Ждать пришлось достаточно долго, но никто
не проронил ни слова. Сначала смелая девушка старательно
жмурилась, на лбу были заметны морщинки от напряжения. Но потом
произошло чудо. Ее лицо успокоилось, глаза раскрылись, излучая
необыкновенный свет; девушка простерла руку, и с ее пальцев слетела
едва заметная голубая искра. Светильник зажегся. Мы дружно
вздохнули, восхищенно и облегченно. У нее получилось!
 Девушку, улыбающуюся блаженной, измученной улыбкой,
старшие сестры заботливо увели в уголок. Ждать не было сил. Я
вышла вперед и закрыла глаза.
Мне трудно описать свои впечатления. Меня окутала темнота и
пронзило горькое чувство одиночества. Я закричала. Нечто сияющее и
прекрасное ожидало меня вдали, но я никак не могла приблизиться к
нему. И я звала снова и снова, вкладывая в этот зов все силы моей
души. И вдруг я почувствовала боль в позвоночнике. Боль быстро
растворилась по всему телу, ослабла, стала ноющей, тянущей и даже
приятной. Увиденное мной начало проникать в каждую клеточку моего
тела. Мне показалось, что я горю. Я выбросила руку по направлению к
светильнику и увидела, как масло в нем вспыхнуло высоким голубым
пламенем. Я даже не успела понять, как это произошло, и послушно
сдалась в руки старшей сестры.
— Та сила, которой мы теперь владеем, как раз и отличает нас от
обычных людей, среди которых мы родились. Эта сила была в нас с
рождения, и вот теперь пришло время ее разбудить. Однако вам еще
только предстоит научиться пользоваться ею. Серьезные занятия
начнутся после посвящения, но некоторые простейшие вещи вам
покажут и объяснят завтра же, чтобы вы в своих играх ненароком не
причинили друг другу вреда. А сегодня вам следует вернуться к себе и
лечь спать. Разбудят вас завтра не рано, так как первое
соприкосновение с Келлион отнимает много сил, — объяснила нам
старшая сестра, когда испытание успешно прошли все восемь
девушек. Еще сестра сказала, чтобы мы не судили о своих
возможностях по тому, насколько высоко вспыхнул зажженный нами
огонь. Необходим опыт, помноженный на усердие, чтобы достичь
своего истинного предела. А может быть, и перешагнуть его.
На следующий день мы с восторгом узнали, что можем творить
чудеса. Сила Келлион могла защитить нас: она останавливала любого,
на кого мы ее обращали, с единственным условием, что это должно
быть мыслящее существо. Сестры-искательницы использовали это в
своих опасных путешествиях, а мы же, дурачась, начали пробовать
новое умение друг на друге, соревнуясь, кто первый успеет голубой
молнией сбить с ног соперницу. Старшие сестры осадили нас,
предупредив, что, не рассчитав силу, можно поразить человека в
сердце и убить его. Тогда мы стали осторожнее. Но это не мешало нам
воспламенять голубым огнем все, что могло гореть, и извлекать
водяные фонтаны из-под земли, чтобы потушить огонь. Старшие
сестры посмеивались над нами, но не ругали, вспоминая, наверное,
как сами они начинали играть с великим могуществом, дарованным
Келлион. И все мы с нетерпением ожидали, когда нас начнут всерьез
учить пользоваться силой, так как чувствовали, что наши возможности
не ограничиваются этими забавами. Но судьба неожиданно
распорядилась так, что мне всему пришлось учиться самой…
Первый снег выпал в этом году необычайно рано. Мы с
подругами вернулись после прогулки по двору, покрытому легким
пухом пороши. Снимая на ходу теплые плащи с драгоценным мехом
северных животных (охотиться за ними искательницы отправлялись в
дальние края), румяные от морозного ветра, мы шумно дышали от
веселого возбуждения и шутили друг над другом. Войдя в комнату, мы
замерли от удивления: одна из нас, отказавшаяся от прогулки под
предлогом занятий, лежала ничком на кровати, словно больная. Мы
испуганно замолчали и услышали, что наша подруга плачет. Мы
видели мало слез, но еще реже плакали сами — только очень
маленьким девочкам иногда по ночам снились те, кого они по ошибке
считали родителями. Но чтобы плакала взрослая девушка, да еще
перед самым посвящением?!
Я подошла к постели и робко коснулась плеча сестры. Девушка
вздрогнула, как от холода, сжалась в комочек и зарыдала еще громче. Я
недоуменно посмотрела на подруг. Мы решили не беспокоить старших
сестер — ведь у них был час отдыха. Ласковыми словами и
прикосновениями нам удалось успокоить нашу подругу, но того, что
последовало за этим, не ожидал никто из нас.
Сев на кровати, девушка вытерла красные глаза и сказала:
— Милые сестры! Вы не поверите мне, но я узнала ужасную
вещь, и мне кажется, что это правда. Одна из старших сестер — вы
знаете, с кем я дружу, — рассказала мне тайну жребия. Оказывается,
когда она принимала посвящение, жребий пал на ее близкую подругу.
Сестра-искательница — та самая, которая в свое время принесла их
обеих в храм, — повела девушку, на которую пал жребий, в тайное
помещение храма, откуда Келлион должна была забрать свою сестру.
Моей подругой овладело любопытство, и она прокралась за
уходящими сестрами в подземелье. Наконец избранница и
искательница остановились посреди мрачного зала, выложенного
серым камнем, непроницаемым для света и звука. Посреди зала горел
лишь один факел, но полумрак не помешал моей подруге увидеть то,
что произошло. Избранница, светящаяся радостным ожиданием,
повернулась к своей спутнице, на ее губах застыл нетерпеливый
вопрос, но тут искательница тихо сказала: «Во имя Келлион!», что-то
блестящее взлетело к горлу девушки, та вдруг захрипела и рухнула на
пол, захлебываясь бурлящей кровью. Моя подруга, задыхаясь от ужаса,
сползла по холодной стене. Искательница нагнулась над своей
жертвой, осторожно подняла ее на руки и исчезла вместе с ней.
Рассказчица замолчала, и все мы долго сидели в тишине.
Страшная картина представала перед нашим взором: темное
подземелье, зловещий свет факела, алая кровь на каменном полу.
— Я читала в одном из трактатов, что тело и душа не едины, —
тихо сказала одна из девушек. — Никому не известен путь души, когда
жизнь оставляет тело. Быть может, только так можно соединиться с
Келлион.
— Наверное, душе без тела гораздо легче подняться к звездам, —
задумчиво добавила другая.
— Искательницы — настоящие воины, они умеют убивать, не
причиняя боли. И все же твоя подруга дурно поступила, рассказав тебе
то, что всегда было тайной.
— Давайте не будем думать об этом, сестры. Впереди у нас еще
много прекрасных дней, и особенно завидна судьба той из нас, кто
вытянет жребий.
Я молча слушала подруг, и ужас холодным комком подкатывал к
горлу. Предсмертный хрип несчастной стоял у меня в ушах, как будто я
отчетливо слышала его. Какая Келлион! Какие звезды! Это же кровь и
смерть.
Мы были уже достаточно взрослыми и не раз видели смерть
старших сестер. Многие из них были еще совсем не старыми, а
однажды от детской болезни скончалась одна из маленьких девочек…
Но никто ни разу не говорил нам, что умершие отправились к Келлион.
Просто гасли их голубые глаза, тускнели волосы, лица становились
серы и неподвижны, а потом искательницы забирали тело и исчезали
вместе с ним. Не было никаких погребальных обрядов, потому что
никто не смог бы поверить, что у смерти есть что-то общее с красотой,
которой мы служили. Я твердо знала, что не хочу умирать, я
чувствовала, как леденеют пальцы, когда я думаю о предстоящем
жребии, и понимала, что мне не удастся обмануть себя, как это
сделали мои подруги, чтобы прожить еще несколько недель, читая
любимые книги и напевая любимые песни. И главное, я не хочу
умирать, подчиняясь чужой воле!
Впервые я почувствовала себя несвободной. Я никогда раньше не
задумывалась об этом — даже в минуты сомнений. А теперь я словно
очнулась от забытья. По чьей-то воле меня принесли в этот храм,
вырастили вдали от родных — может, они и не были моими
настоящими родителями, но я помню, что я их любила! Чужая воля
продолжала меня удерживать в храме, направляя каждый шаг по
заранее определенной дороге. И чужая воля — не Келлион, нет, я это
понимала — может обречь меня на смерть. Пусть за пределами храма
меня ждали только грязь и невежество. Теперь я была убеждена, что
приняла бы любую судьбу, лишь бы выбор оставался за мною.
От страха я стала подозрительной. Мне стало казаться, что
старшие сестры относятся ко мне хуже, чем к другим девушкам, так
как я слишком часто и наивно высказывала свои сомнения по
различным поводам. Мне приходила в голову неприглядная мысль, что
они выберут не лучшую, а худшую, и решат таким образом,
прикрываясь именем Келлион, избавиться от меня. Теперь я боялась
смотреть в глаза старшим сестрам, так как не хотела прочитать в них
свой приговор. Иногда мне было стыдно за свои малодушные мысли,
но потом здравый смысл, инстинкт юного существа, отвергающего
смерть, убеждал меня в том, что я права.
Тот же инстинкт вынудил меня молчать и не разубеждать других
девушек. Их голубые глаза вдруг показались мне лишенными мысли, а
лица приобрели одинаковое тупое выражение. Я больше не могла
считать их подругами или сестрами и боялась, что они догадаются, о
чем я все время думаю.
Но особенно страшно мне было думать о Келлион. Я уже
отступалась от нее, от той, к которой обращала столько клятв, столько
слов любви звездными ночами. А вдруг я пыталась восстать не против
человеческой воли, а против ее, Келлион, предначертания? Но осенние
ночи были по-прежнему черны, и моя далекая сестра не давала мне
никакого знака.
 Мысли о побеге уже роились в моей голове, когда я услышала о
смерти девочки на год младше меня. Я помнила умершую: у нее были
такие же каштановые волосы, как мои. Такая удача не могла
повториться дважды! Зная, что искательницы унесут тело ночью,
чтобы никто не разгадал тайну перемещения, я прокралась в темную
комнату, где, укрытая плащом, с накинутым на лицо капюшоном,
лежала мертвая девочка. Чувство опасности сделало меня
бесстрашной. Я сорвала плащ с окоченевшего тела, затолкала его под
кровать, а сама, завернувшись в плащ с головой, легла на скамью.
Сердце мое бешено колотилось. Я мысленно умоляла искательницу
прийти скорее, до того, как моя безрассудная храбрость покинет меня.
Наконец дверь тихонько скрипнула, я боялась даже вздохнуть.
Искательница продела под меня руки, а потом я словно полетела в
пропасть. Это длилось одно мгновение, после которого я
почувствовала, что меня положили на что-то холодное. Еще некоторое
время я лежала неподвижно, затем рискнула приоткрыть глаза.
Кажется, я была одна. С трудом пошевелив оцепеневшими руками и
ногами, я села и огляделась.
Искательницы действительно уже не было — наверное, она сразу
же вернулась в храм. Я сидела на снегу, и вокруг меня простиралась
необъятная белая равнина. Вдали раздавался вой каких-то зверей. Я
подняла глаза к небу, и мне прямо в лицо ударил свет Келлион. Это
было так страшно, что я вскочила и бросилась бежать, не чувствуя
холода, не разбирая дороги. Но все напрасно: свет был повсюду, он
падал мне под ноги, проникал за полу плаща, выжигал слезы из глаз.
Наконец я упала на колени и разрыдалась: я оказалась совсем одна в
страшном и чужом мире, и моя грозная и могущественная сестра вряд
ли сможет простить мне мое предательство!
— Келлион! — взмолилась я. — Если ты мне сестра, то не должна
желать моей смерти!
Но все молчало — и небо, и земля, и лишь звериный вой
становился ближе и ближе.
Глава 18. «КРЫЛЬЯ БЭЙ-ТАСАНА»

— Эй, девушка, — позвал меня чей-то тихий голос. Незнакомец

— это был мужчина — говорил на языке Леха, который я знала по
книгам и урокам Готто. Но его произношение было скорее похоже на
гортанный выговор Оммы. Приподнявшись, я молча посмотрела в
лицо склонившемуся надо мной человеку, еще не зная, кто передо
мной — друг или враг. Он осторожно приподнял тонкий рукав моей
рубашки и коснулся пальцем клейма, до сих пор остающегося ярко-
розовым.
— Ты рабыня? Ты из дома Итаки? Тебе удалось сбежать, когда
загорелся дом?
Я кивнула.
— А ты не знаешь, кто-нибудь еще спасся?
Не понимая, зачем он спрашивает, я покачала головой. Надежда,
мелькнувшая было на его красивом, высокомерном лице, угасла.
— Ну что ж, — сказал он голосом, лишенным всякого
выражения, — по крайней мере, я смогу помочь тебе. Ты лежишь у
порога дома, где я остановился. Похоже, у меня больше нет дел в
Цесиле, и завтра мы с тобой попытаемся отсюда уехать.
— Нет-нет, — наконец заговорила я с таким жаром, что
незнакомец уставился на меня с удивлением. — Если ты хочешь мне
помочь, укажи, как добраться до гавани. Я заблудилась, но мне очень
нужно туда попасть.
Я огляделась: вокруг по-прежнему царила ночь, но она доживала
свой последний час, и рассвет уже начал постепенно растворять ее
непроницаемые чернила. Теперь можно было различить невысокие,
беспорядочные дома, которыми была застроена улица. Кое-где в окнах
горел свет.
— Пожалуйста, — взмолилась я. Незнакомец легко поднял меня
на ноги.
— Я провожу тебя в гавань. Одной тебе идти опасно. В
предрассветных сумерках мы крались по улицам, но в Цесиле, чьи
беспутные жители прожигают жизнь в ночных кутежах, именно в это
время становилось совершенно безлюдно: большинство гуляк уже
отправилось спать. Запах соленой рыбы становился сильнее с каждым
поворотом улицы. Украдкой поднимая глаза, я разглядывала своего
спутника: высокий, со светлыми волосами до плеч, перехваченными
по лбу кожаной тесьмой, с резкими чертами лица, придающими ему
сходство с хищной птицей, он был одет в узкие кожаные штаны,
сиреневую плотную рубашку и черный плащ с капюшоном. Из-под
плаща поблескивала легкая серебристая кольчуга, какие носили
рыцари в богатых городах за пределами Лесовии. На поясе висели
длинный меч и два кинжала в дорогих ножнах. Он ни о чем меня не
расспрашивал, не назвал своего имени и шел, погруженный в
собственные мрачные мысли.
И вот наконец мы оказались на площади, за которой расстилалось
еще невидимое в темноте море. Несмотря на ранний час, на пристани
было оживленно: доносился громкий пьяный хохот, женский визг;
прямо мимо нас, притаившихся за огромной поленницей дров, двое
мужчин прокатили груженную свежей рыбой тележку.
— Куда теперь? — спросил меня мой спутник.
Я пригляделась к кораблям, мирно стоящим у пристани. «Крылья
бэй-тасана» — так назывался корабль Чи-Гоана, на который каким-то
чудом попали мои друзья. Готто описывал мне небольшое изящное
суденышко с единственной мачтой, с ярко-оранжевым парусом. Я без
труда отыскала ярко-оранжевое пятно, казалось, освещавшее все
судно. Мне чудилось, что я уже различаю на палубе знакомые лица.
— Меня ждут вон на том корабле, — сказала я провожатому, — я
очень благодарна тебе. Прощай!
— Нет, я должен посадить тебя на корабль, — возразил мужчина.
Он схватил меня за руку и смело зашагал к пристани. На нас
оглядывались, но без особого любопытства: вероятно, зрелище
мужчины с девушкой-рабыней в гавани посреди ночи никого не могло
удивить.
И вот — пристань, а за ней море, которое я увидела впервые в
жизни. У борта корабля стояли Готто и Рейдан, пристально
вглядывающиеся в утренние сумерки. Сердце мое бешено
заколотилось, и я оперлась на руку моего спасителя. Несколько минут
я и мои друзья смотрели друг другу в глаза, все еще не веря, что мы
снова вместе, и боясь спугнуть это чудо встречи. Потом Рейдан
засуетился, спустил деревянный трап, а Готто бросился мне навстречу.
Он сжал меня в объятиях, стал гладить по волосам и плечам, словно
желая убедиться, что это действительно я. Тем временем незнакомец,
проводивший меня, отступил, поднимая руку в прощальном жесте, как
вдруг я услышала его возглас, полный не то радости, не то отчаяния.
— Омма!
Я оглянулась — действительно, на палубу вышла моя подруга. На
ней был длинный, сверкающий лю-штанский плащ, наверняка
найденный где-то в трюме. А незнакомец между тем, отталкивая с
трапа нас с Готто, ринулся на палубу. Омма увидела его, схватилась за
грудь, гневно сдвинула брови… а потом бросилась прочь, куда-то
внутрь корабля. Рейдан выступил навстречу незнакомцу. Эй, приятель,
мы тебя не ждали.
— Да пусти же, — толкнул его тот, хватаясь за меч и глядя вслед
исчезнувшей женщине.
— Что тебе здесь надо? — окликнул его Готто.
— Там Омма. Моя жена…
Готто с Рейданом переглянулись. Наконец охотник махнул рукой.
— Пусть плывет с нами. Нам понадобятся лишние руки. Брось
оружие, незнакомец. Ты наш друг, ведь ты привел Шайсу.
Тут наконец наши взгляды встретились. Я стояла на палубе, босая,
с распущенными, спутавшимися волосами — пропали вечерние труды
служанок Итаки! Бедра охватывало короткое полупрозрачное
полотнище красно-золотого шелка, темно-красная рубашка с глубоким
откровенным вырезом туго охватывала грудь. От волнения я тяжело
дышала и чувствовала, что румянец заливает мое лицо. Я сейчас
видела себя глазами Рейдана и впервые поняла, почему женщины,
которых я встречала за пределами храма, носили такие плотные
одежды. Я молчала, охотник тоже не находил слов. Черная рубашка из
блестящей лю-штанской ткани делала его моложе, и я не могла
оторвать от него глаз. Еще немного, и я бы бросилась ему на шею!
— Хвала всем святым, Шайса, тебе это удалось! — прервал
неловкую сцену Готто, отвязывая канат, удерживающий корабль у
пристани. — Если бы ты слышала, какими словами обозвал меня
Рейдан, когда вместо тебя я притащил эту красотку! Я никак не мог
объяснить ему, что в тебя словно бес вселился. А твоя подружка чуть
не убежала от меня по дороге, и я кричал ей на весь Цесиль, что мы с
тобой друзья. А теперь еще какой-то муж. Откуда он взялся?
И мы все трое уставились на незнакомца, сидевшего прямо на
палубе у борта и неподвижно глядящего в одну точку, не обращая
внимания на то, что ветер уже наполнил оранжевый парус и погнал
судно в открытое море. Однако, услышав, что говорят о нем, он
вздрогнул, потом поднялся и слегка наклонил голову в нашу сторону
— по всему было видно, что этот человек не привык ни перед кем
кланяться.
— Мое имя принц Аттер, — важно произнес он, затем пояснил:
— Я племянник короля Ромеса. Шесть лет назад Омма, дочь
рыцаря Лоззера из Леха, стала моей женой. А почти год назад… Она
попала в руки работорговцев.
— Ничего себе, — присвистнул Готто. — Я родился в Лехе и
знаю, как выглядит город Ромес: это неприступная крепость.
Работорговцам надо было постараться заполучить твою жену.
Аттер явно смутился. Вспомнив, что Омма не хотела рассказывать
о себе и что теперь, увидев мужа, она явно была ему не рада, я решила
вмешаться.
— И ты отправился в Цесиль выручать ее?
— Да, — обрадовано заговорил Аттер. — Я ехал через Дикие
поля, по самой кромке Дугонского леса. Мой путь занял три месяца, и
я загнал шестерых лошадей. И вот, оказавшись в Цесиле, я выяснил,
что женщина, которую я разыскиваю, находится в доме купца Итаки. Я
боялся рисковать и дожидаться торгов. Этой ночью я решил
проникнуть в дом. Каково же было мое горе, когда сегодня ночью
увидел, что дом Итаки охвачен пожаром!
— Пожаром? — Готто и Рейдан с интересом взглянули на меня; я
пожала плечами.
— Дом сгорел необычайно быстро, — продолжал Аттер. — Я был
уверен, что никто не успел выбраться. В отчаянии я побрел домой,
надеясь вернуться, когда рассветет и развалины остынут, чтобы
отыскать останки своей жены. Но на пороге дома, где я остановился, я
обнаружил девушку без сознания. Я решил, что мне будет легче, если я
смогу помочь хотя бы ей.
— У нас была возможность привести Шайсу на корабль еще
вчера, — сказал Рейдан, — но она не захотела оставить Омму в беде и
отправила вместо себя подругу.
Аттер посмотрел на меня и вдруг опустился на одно колено.
— Благодарю тебя, благородная девушка. Ты спасла не одну, а две
жизни. А теперь расскажите мне, друзья, что это за корабль и куда он
направляется.
Я тоже с интересом уставилась на Готто и Рейдана, потому что
понятия не имела, что произошло после моего похищения.
— Пусть Готто рассказывает, — усмехнулся охотник. — А мне
надо за парусом следить.
И с удивительной ловкостью Рейдан потянул снасти так, что,
подхватив мощный порыв ветра, «Крылья бэй-тасана» легко понеслись
по волнам, вспенивая их острым носом.
В это время откуда-то из трюма, прихрамывая на переднюю лапу,
с несколькими шрамами на боку, еще не прикрытыми шерстью,
показалась Виса. Забыв обо всем на свете, я бросилась к ней. Керато
радостно заурчала, повалилась на спину и стала ловить меня своими
огромными лапами, как делала, когда была котенком, а потом
бросилась тереться о мой бок, чуть не уронив меня на пол. Я крепко
обняла мощную шею огромной кошки в красивом ошейнике с
зеленоватыми стекляшками. Морда заматеревшего зверя была
размером почти с лошадиную, а белоснежные клыки — длиной с мой
палец. Она, похоже, прекрасно переносила качку и была уже почти
совсем здорова.
Когда наша радость немного поутихла, Готто начал рассказ.
— Той ночью, когда эти негодяи скрылись вместе с тобой, мы в
первую очередь бросились осматривать керато. Признаться, мы были
уверены, что она мертва: в нее вонзилось столько стрел, что хватило
бы на пятерых. Но ей повезло, живучей кошке: она не получила
глубоких ран, только от удара наконечника ненадолго лишилась
сознания. Тем не менее, ходить она не могла, а убить ее ни у меня, ни у
Рейдана рука не поднялась. И вот Рейдан перевязал ей раны, взвалил
ее на плечи — она еще царапалась, паршивка! — и мы двинулись по
следам твоих похитителей. Сначала мы еще надеялись, что тебе
удалось сбежать. Но Рейдан скоро сказал, что след говорит об
обратном. Уж не знаю, как Рейдан отыскивал этот след на камнях и
коре деревьев, но переправившись через тот рукав Дугона, который
впадает в Золотое море, мы вышли к становищу разбойников. Там
Рейдан отдал мне все деньги, велел вместе с Висой спрятаться в лесу и
уходить, если его не будет слишком долго, а сам пошел поговорить с
хозяевами.
Не знаю, о чем они говорили. Вернувшись, Рейдан сообщил, что
купец Итака увез тебя в Цесиль. У меня потемнело в глазах при мысли,
что придется еще раз оказаться в этом городе, но делать нечего. Мы
решили выйти к побережью: там, в устье Дугона, часто
останавливаются торговые корабли, они пополняют запасы пресной
воды, потому что в Цесиле чистой воды не найдешь. Мы решили
рискнуть и напроситься на какое-нибудь судно. А там положиться на
удачу: выкупить тебя, попытаться выкрасть или отбить по дороге на
торги.
Нам повезло: в устье стояло несколько красавцев, в том числе и
этот, с парусом цвета сумасшедшего заката. Матросы на берегу жгли
костры и варили похлебку в огромных котлах.
Разговорившись с одной сильно выпившей компанией, мы узнали
что «Крылья бэй-тасана» — корабль из Лю-Штана. Его правитель,
Хозяин побережья, дорого берет за разрешение торговать на его земле
и заводить корабли в его гавань. Почти все купцы в Цесиле платят ему
дань каждые четыре месяца, и никто не рискует нападать на его
корабли — даже ачуррские пираты. Чи-Гоан — молодой вельможа, он
в первый раз должен был явиться за данью, купцы не знают его в лицо.
Это была неслыханная удача. Тогда же, ночью, мы пробрались на
корабль. Все матросы были пьяны, и нас никто не услышал. А Чи-
Гоан, когда Рейдан наставил на него свой арбалет, оказался очень
сговорчивым, показал, где лежит документ с печатями Хозяина
побережья, и велел всем матросам убираться на берег. Оставив его под
присмотром Висы, мы отправились в плаванье. Видишь, как Рейдан
ловко управляется с парусом? Недаром он ходил за рыбой по
Ледяному морю. Но теперь мы задержались, а из Лю-Штана должны
прибыть военные корабли. Матросы, оставшиеся в устье Дугона,
наверняка догадались, что их господин попал в плен. Только бы нам
миновать Дугон раньше их. Тогда можно будет обогнуть Дугонский
мыс и затопить корабль где-нибудь на побережье — в Фолесо на нем
плыть опасно.
— Вы направляетесь в Фолесо? — спросил внимательно
слушавший Аттер.
 — Тебе знаком этот город?
— Моя жена всегда хотела там побывать…
— Ну что ж. Мы доберемся по берегу до Фолесо и сделаем там
небольшую остановку. А вы по Сольту отправитесь в Лех — оттуда до
Ромеса рукой подать.
— А ты? — удивилась я. — Ты ведь тоже поедешь в Лех.
— Я? Ну да, разумеется. И я тоже, — рассеянно ответил Готто.
Я с удивлением посмотрела на него. За время нашей разлуки
Готто очень изменился: он, казалось, стал старше. Куда-то делась его
нарочитая торжественность, он откровенно восхищался смелостью
Рейдана и совсем не хвастался. А про отчаянно смелое явление в дом
Итаки в облике Чи-Гоана он не стал говорить вообще, решив, что я и
так все знаю. На меня же смелость моих друзей произвела глубокое
впечатление. Я впервые задумалась о том, как сильно люди могут
меняться под влиянием обстоятельств. Ни Рейдан, ни Готто не были
воинами и героями. Охотник должен был всю свою жизнь провести
между родными лесами и какой-нибудь деревушкой, где ждала бы его
семья. И выслеживать диких зверей. А художник вообще никогда не
держал в руках оружия; он должен был стать творцом красоты и
состариться в окружении почтительных учеников. И эти двое меняют
спокойное однообразие своих дней на дорогу, полную опасностей,
неожиданностей и приключений. Да и я сама — разве не должны были
мои дни протекать вдали от мирских бурь, в неустанном служении
моей звездной сестре? Дорога всех нас преобразила…
Рейдан тем временем велел Готто следить за положением руля.
Аттеру он показал, как надо приспускать парус, если ветер задует
сильнее.
— Пойдем, Шайса, — сказал он мне. — Я познакомлю тебя с
нашим пленником. Обычно с ним остается Виса, пора ей снова его
охранять.
Когда мы спустились с палубы, он сказал мне:
— Ты, я вижу, заметила, что Готто сам не свой? Парень влюблен в
тебя не на шутку. Я все время должен был следить за ним, чтобы он не
отмочил какую-нибудь глупость. А сегодня ночью он вообще не
сомкнул глаз: все сидел на палубе. Он сделал бы для тебя гораздо
больше, чем уже сделал.
 Все это я знала и видела сама, но почему-то услышать это от
Рейдана было для меня неприятно. Я хотела спросить его: «А ты разве
спал спокойно?» Или, глядя в глаза, задать другой вопрос: «Зачем ты
все это мне говоришь?» Но я не решилась и молча вошла вслед за
Рейданом в закуток, где держали пленника.
Несчастный Чи-Гоан томился в трюме на груде разноцветного
тряпья. Его руки были связаны за спиной. При виде нас он попытался
что-то промычать сквозь кляп, но Виса, прокравшаяся вслед за нами,
грозно зарычала на него, и он тут же затих. Рейдан освободил
пленнику рот и перерезал веревку на руках.
— Мы в открытом море, Чи-Гоан, теперь можешь кричать,
сколько влезет.
Посланец милостивого и всемогущего Хозяина побережья был
совсем молодым человеком — ему едва ли исполнилось двадцать пять.
Блестящие черные волосы торчали смешным ежиком; круглые карие
глаза смотрели на нас с детским любопытством. Потирая опухшие
руки, он беспечно спросил:
— Теперь вы убьете меня?
— Рейдан, ведь нет? — испугалась я.
— Посмотри на эту девушку, Чи-Гоан, — сказал Рейдан. — То,
что мы сделали с тобой, помогло спасти ее из рук купца Итаки. И еще
одна женщина избежала печальной участи. Я говорю это, чтобы ты не
держал на нас зла. А ты вместе с нами достигнешь побережья, откуда
доберешься либо до Котина либо до Фолесо. Оттуда наверняка идут
корабли в Лю-Штан.
— Хозяин побережья меня не простит, — сказал Чи-Гоан. — И
дома обо мне никто не заплачет. Я не собираюсь туда возвращаться.
Рейдан пожал плечами.
— Во всяком случае, сейчас ты не пленник, а такой же матрос, как
все мы. Так что отправляйся на палубу — для тебя там найдется
работа.
— Первый слуга Хозяина побережья не может быть простым
матросом, — капризно произнес молодой человек.
— А попасть на сушу первый слуга Хозяина побережья хочет?
Живо на палубу, а то скормлю тебя рыбам.
Чи-Гоан опасливо взглянул на арбалет охотника, потом на Вису,
смирно развалившуюся у моих ног от стены до стены, и начал
поспешно карабкаться наверх по веревочной лестнице. Рейдан пошел
за ним. Уже схватившись за лестницу, он сказал:
— Найди что-нибудь накинуть на себя, на море прохладно. По-
моему, твоя Омма натаскала кучу всякой одежды в свою каюту —
спроси у нее.
И, помолчав, добавил:
— Я рад, что ты вернулась, сестренка.
Глава 12. ДЕТИ КОРОЛЯ КОЛЬФИАРА

Давным-давно — и было ли это на самом деле? — в храме

Келлион жил щенок. Вообще-то сестры не держали домашних
животных — нам не нужны были ни лошади, ни собаки. Но однажды
вместе с новой маленькой сестрой в храм попал белый пушистый
щенок — девочка так крепко прижимала к груди свое сокровище, что
сестра-искательница позволила его оставить. Скоро малыш стал
всеобщим любимцем; старшие сестры тайком подкармливали его, а
мы, девочки, без устали играли с ним в мячик, за которым он гонялся,
смешно задрав короткий пушистый хвост. Щенок прожил в храме
всего две недели, а потом с ним произошла беда: глупый малыш,
заигравшись, не заметил, что выскочил на балкон, поскользнулся и
повис между двух каменных столбиков. Он отчаянно дрыгал задними
лапками, силился взобраться обратно и кричал от страха. В это время
мы стояли внизу. И вдруг щенок сорвался, беспомощно взмахнув
лапками, полетел вниз и скрылся с наших глаз за одной из множества
каменных скамеек во дворе храма. Старшие сестры тут же увели нас
прочь. Мы были безутешны, и я спросила одну из старших сестер,
почему мне кажется, что лучше я сама бы предпочла оказаться над
смертельной пропастью, чем смотреть, как щенок тщетно борется за
жизнь. Сестра внимательно посмотрела на меня и покачала головой.
— Тебе больно, потому что ты его любишь. Будь осторожна,
маленькая сестра, любовь — опасное чувство.
Эта детская история всплыла в моей памяти в тот долгий миг,
когда Рейдан не спеша подходил к Арзель. Мысль о том, что сейчас он
погибнет страшной смертью на моих глазах, сознание собственной
беспомощности сводили меня с ума. Я уже знала, что любовь не
защитит от смерти… Еще немного, и я бросилась бы к нему, чтобы
успеть прошептать: «Я люблю тебя!» Но Рейдан не походил на
человека, совершающего шаг отчаяния.
Но тогда зачем он это делает? Если вдруг он решил жертвовать
собой ради нас, что, увы, маловероятно, то, съев его, чудовища все же
доберутся и до нас. Я чувствовала, что удерживаю их из последних
сил. Может быть, Готто прав, и охотник действительно сошел с ума от
страха? Но Рейдан не был трусом, и походка его оставалась
осторожной и уверенной, как будто он выслеживал в лесу свою
пушистую дичь.
Оба чудовища напряженно уставились на него, слегка покачивая
головами. Их слуги, переминаясь с лапы на лапу и припадая брюхом к
земле, подползали все ближе и ближе; они издавали странные звуки, то
жалобные, то сердитые, они явно были голодны, а добыча была так
близко! Но брат с сестрой по-прежнему стояли неподвижно, не отводя
мерцающих в лунном свете глаз от Рейдана.
— Ты умрешь, охотник! — прошипела наконец Арзель. Куда
делся ее красивый девичий голос!
Похоже на то, — спокойно ответил Рейдан. — Но знаешь, меня
всегда прельщали тайны, а все, что творится в твоем дворце… Перед
тем, как ты поужинаешь мною, расскажи мне кто ты, почему живешь в
двух обличиях, зачем губишь путников. Ты существо из Бывших
времен?
Арзель раздраженно мотнула головой, разинув пасть, и я не
удержала вскрик. Но Рейдан даже не вздрогнул. Спокойным, ровным
голосом он продолжал:
— Да и зачем тебе меня есть? В твоем дворце всего в изобилии.
Не лучше ли нам поговорить, как друзьям? Ты же видишь, я не боюсь
тебя, ты мне не противна…
Охотник протянул руку к страшной голове и осторожно погладил
Арзель по щеке. Та застыла, не шевелясь. Это было удивительное
зрелище: между Рейданом и Арзель, двумя существами совершенно
разной породы, как будто бы протянулась тончайшая ниточка
понимания.
И тут произошло невероятное. Я увидела, как слезы хлынули из
глаз чудовища, и оно — нет, все-таки она! — словно застыдившись,
неуклюже побежала обратно к дворцу. Вот тут уж и Рейдан опешил от
неожиданности и обернулся к Гело.
— Ты довел мою сестру до слез, путник, — с горькой усмешкой
произнес тот. — Я должен бы наказать тебя за это, но вместо этого
приношу свою благодарность. Она услышала от тебя то, что мы не
слышали от людей уже очень давно. Сбылась наша мечта: эти
непонятные обитатели нового мира решили наконец поинтересоваться,
кто же мы такие на самом деле. Было время, когда мы сами стремились
рассказать о Бывших временах, как вы называете прошлое, поделиться
своими знаниями и всем, что уцелело после Тумана. И что вам была за
беда, что воздух нового мира превращал нас в этих странных существ!
Но мы не успевали открыть рот, как чувствовали волну отвращения и
страха, исходящую от вас. Как сегодня, когда я повстречал вас в поле.
Но, впрочем, нам действительно есть что рассказать. Не стоит делать
этого во дворе — за пределами этих древних стен даже я начинаю
терять память, а нашими слугами становится очень трудно управлять.
Кроме того, я же вижу, какого труда тебе стоил твой благородный жест.
Ты ведь лукавил, охотник, конечно, мы тебе противны… И я не могу
винить тебя за это: порой мы становимся противны и самим себе. Мы
с сестрой вновь приглашаем вас во дворец — единственное место, где
мы станем теми, кто мы есть, — детьми великого короля Кольфиара.
Он что-то сказал на непонятном языке, и все чудовища, кроме тех,
кого я держала взглядом, послушно побрели обратно во дворец.
— Вам больше не грозит опасность, — повернулся Гело ко
мне, — отпусти наших слуг. Когда ты сделала это со мной там, в
полях, я думал, что у меня сердце остановится. Мы ждем вас
наверху, — добавил он, обращаясь к Рейдану.
— А если мы не пойдем? — спросил охотник.
Чудовище посмотрело на него удивленно:
— Не пойдете? Почему? Зачем уходить голодными и уставшими?
Там, во дворце, мы — люди и не едим себе подобных.
Гело и Арзель вслед за своими слугами скрылись в дверном
проеме. Услышав эту историю и узнав, что после недолгих колебаний
мы все-таки решили принять приглашение хозяев дворца, любой счел
бы нас сумасшедшими: иметь последнюю возможность сбежать от
чудовищ и не воспользоваться ею! Мы не испытывали теперь ничего
похожего на то вмешательство в нашу волю, которое недавно
заставило нас войти во дворец. Но любопытство сильнее любой магии:
Готто был художником, Рейдан всю жизнь мечтал о приключении, а я
только начинала узнавать этот мир. Нам ли было поворачивать вспять
у самого порога тайны!
Не без робости войдя в уже знакомый нам зал, мы увидели хозяев,
сидящих во главе длинного стола, накрытого блестящей белой
скатертью. Арзель, снова юная и прекрасная, но одетая теперь в
светло-зеленое платье до пят, махнула нам рукой, указывая на стулья с
высокими витыми спинками. Гело налил в золотые кубки темное вино.
— Вы наши гости, — сказал он, поднимая бокал, — и теперь я
должен просить у вас прощения. За страх, который вы пережили, за
гибель вашей лошади. Признаюсь, всем вам угрожала смерть: теперь,
теряя человеческий облик, даже мы с сестрой порой забываем, что
когда-то были людьми. Инстинкт кровожадных охотников заставляет
нападать на вас, а давняя обида на людей усиливает наш гнев.
— Время замерло и поймало нас, как смола, превратившаяся в
камень, — неосторожную бабочку, — безнадежно произнесла Арзель,
глядя куда-то в пустоту, — и потому я не знаю, сколько времени
прошло с последнего визита людей в наш дом и сколько с
предпоследнего. Это могли быть месяцы, а могли — века. И поверьте,
мы каждый раз, как дети, радуемся гостям, потому что мы очень
одиноки. И каждый раз мы надеемся, что все обернется по-другому.
— А что происходит обычно с вашими гостями? — спросил
Рейдан, и я наклонила голову, не очень-то желая услышать ответ.
Арзель поморщилась, но Гело ответил, не отводя взгляд:
— Сначала все было очень плохо. Мы сами не понимали, что с
нами происходит. Мы искали встреч с людьми. Но наши слуги убивали
и съедали их, а мы не успевали ничего сделать. Клянусь вам, —
покраснев, добавил он, — ни я ни сестра еще никому не причинили
вреда. После того, как однажды на нашем дворе слуги растерзали
целый обоз торговцев, Арзель пыталась покончить с собой.
— Но смерти нет в нашем доме, — с невыразимой тоской
произнесла девушка.
— Да, для нас смерти нет, — равнодушно согласился Гело. В залу
вошли трое в зеленом, и я с трудом скрыла дрожь. Брат с сестрой
напряженно замолкли. Слуги поставили на стол подносы.
— Ешьте, пожалуйста, ешьте! — почти умоляюще сказала
Арзель. — Это не та еда, к какой вы привыкли, но она не причинит вам
вреда и обязательно понравится.
Рейдан решительно потянулся к ближайшему блюду, достал
какой-то длинный, пряно пахнущий овощ, поджаренный до золотистой
корочки, и начал есть. Мы последовали его примеру. Я взяла с подноса
плошку и зачерпнула крошечной ложечкой ароматную, густую, но
прозрачную жидкость, в которой плавали маленькие розовые
горошины. Хрупкая оболочка горошины раскололась у меня во рту,
нежная сладковатая мякоть смешалась с соленым бульоном, и я
зажмурилась от удовольствия.
— Потом жертв стало меньше, — продолжал Гело. — Порой,
заслышав во дворе чужих, мы с сестрой приказывали слугам
оставаться в доме, а сами выходили навстречу гостям. Они видели
страшных чудовищ, отвращение и страх перекашивали их лица, и
вскоре мы слышали только удаляющийся стук копыт. Стук стихал, и
мы возвращались во дворец, по дороге становясь людьми, и долго еще
не могли забыть человеческие глаза, с ужасом обращенные на нас.
— А помнишь двух смешных бродяг? — вдруг оживилась
Арзель. — Мы тогда так устали от одиночества, что рискнули пустить
их в дом. Им очень понравился дворец, они называли нас добрыми
волшебниками, ели нашу еду, пили вино, а потом спели нам песню.
Мы так веселились, что почти забыли о том, кто мы. Потом бродяги
сложили остатки еды в свои котомки и ушли, а мы не пошли их
провожать. Пусть хоть у кого-то в памяти мы останемся добрыми
волшебниками!
— Но не всегда все заканчивалось так хорошо. Ведь чем дальше,
тем сильнее проникает в нас звериная суть. Я и сам не знаю, что манит
меня прочь из дворца, что заставляет бродить в полях. А дворец… Мне
кажется, он сам приманивает путников, раскидывает ловушки,
затягивает в паутину тумана. Миновать его, оказавшись в этих местах,
нельзя.
— Так это не вы наводите чары? — удивился Готто.
Гело мрачно покачал головой.
— В это, наверное, трудно поверить, но будь наша воля, мы бы
навели такие чары, которые заставили бы обходить наш дворец на
расстоянии недели пути. Лучше страдать от одиночества, чем нести
ответственность за жизни тех, кто оказался под твоим кровом. Но мы
не можем этого сделать. Да и вообще, с каждым днем мы можем все
меньше и меньше… Иногда я не уверен, что найду дорогу домой. А
иногда начинаю забывать, кто я такой. А Арзель, бедняжка, все время
плачет перед зеркалом, боясь увидеть отражение чудовища.
— Но что же такое, ради всех святых, с вами произошло? —
воскликнул Рейдан.
Брат с сестрой переглянулись.
 — Дело в том, — осторожно начал Гело, — что мы сами этого не
поняли.
— Вы назвали имя великого короля, — вмешался Готто. — В
бывшие времена он правил этими землями? Большим ли было
королевство?
Гело чуть не захлебнулся вином:
— Разве вы этого не знаете? — искренне удивился он.
— Он правил миром, — просто произнесла Арзель.
— Да, — подтвердил Гело, не без удовольствия разглядывая наши
потрясенные лица, — король Кольфиар, наш добрый отец, последний
правитель Династии, перед Звездами отвечал за всю Риррел.
— Все так переменилось, — задумчиво произнесла Арзель. —
Было время, когда мы не задумывались об устройстве мира, принимая
все таким, как есть, и мир щедро платил нам добром. И я скучала,
когда учителя открывали мне величайшие тайны истории и природы.
— Скучала? — возмутился Гело. — Да ты часами строила глазки
нашему кузену, пока я зубрил наизусть самые толстые книги.
— Но ведь это тебе, а не мне предстояло стать правителем Риррел.
А рыжий Ясави — да, пожалуй, я была влюблена. Ведь я хорошо
помню его лицо.
Брат с сестрой улыбались, а в их глазах стояли слезы — по
неизмеримо далекому времени, которое начало оживать в их памяти и
о котором они начали рассказывать замершим от любопытства
слушателям.
Даже древние книги не сохранили воспоминаний о раздорах и
войнах — многие века Риррел населял один-единственный народ,
просвещенный и процветающий. Вся земля давно превратилась в
единый город, и даже через океаны были переброшены сверкающие
мосты. Люди Риррел владели способностью посылать свои мысли и
перемещать тела на любые расстояния, но неспешные путешествия по
этим мостам в колесницах, запряженных быстроногими конями,
доставляли им также огромное удовольствие.
Учебники начинали историю Риррел с изобретения магической
формулы, позволяющей выращивать из одних предметов другие.
Стоило произнести слова заклинания, и мертвая материя становилась
послушной: голая земля прорастала стенами домов из легкого
полированного камня, облако становилось белоснежной крышей, вода
— стеклом, опавшая листва — шелком. Природа, посреди которой
вырос город, полный хрустальных дворцов, охотно делилась своей
плотью, а ее младшие дети — птицы и звери — свободно гуляли среди
людей и пользовались их домами и пищей.
За все эти блага люди благодарили звезды. Во тьме веков причина
поклонения звездам была утрачена, но холодные, неизменные, далекие
огни, зажженные на ночном небе, стали для людей символом всего
высокого, великого и святого. К звездам люди обращали свои молитвы,
их именем клялись, в их честь строили великолепные храмы,
оснащенные устройствами, помогающими улавливать звездный свет
во время проведения праздничных обрядов.
Главным праздником Риррел был День Звезд. Он наступал раз в
четыре года, и тогда никто на земле не спал до полуночи, ожидая, что
звезды спустятся с небес. И звезды спускались. Ровно в полночь
начинали вершиться чудеса: каждый чувствовал, как внутри него
зажигается свет, и душа становилась прозрачной. Всевидящие
небесные покровители Риррел делали людям небывалые подарки,
нужно было их только заслужить. Так, в этот удивительный день
некрасивая девушка могла получить новое, прекрасное лицо,
неизлечимый больной — подняться с постели, ученый наконец
находил ответ на свои вопросы, женщина чувствовала, что в ней
зарождается новая жизнь. Печальный, но долгожданный подарок
получали порой старики: звезды освобождали их души из земного
плена. Судьба каждого человека в этот день менялась резко или
неуловимо.
— Нас с детства учили, — рассказывала раскрасневшаяся
Арзель, — что все наши самые сокровенные желания известны
звездам, но только они могут решать, что в этот год нам нужнее всего.
Поэтому мы ни о чем не просили, а просто старались совершать как
можно больше добра, а потом надеялись и ждали чуда. Знаете, какой
самый первый подарок я помню? Я была совсем маленькая и очень
боялась темноты, всегда плакала, когда мама или няня оставляли меня
засыпать одну. И вот наступил День Звезд, пришла полночь, я сидела у
мамы на коленях. Вдруг мне показалось, что я сама превратилась в
маленькую, но яркую звездочку, и тихий голос шепнул мне: «Тебе
больше не будет страшно…» А несколько лет спустя в этот день я
перестала наконец ревновать одну свою подружку к другим девочкам,
с которыми ей было интереснее играть, чем с королевской дочкой. И
тогда я задумалась, каким бы мог быть звездный подарок, если бы я не
стала тратить время на глупую детскую злость?
Я иногда жалела отца. Ему, королю Кольфиару, звезды всегда
дарили одно и то же: подтверждали его право на престол. Я думала,
что он лишен радости предвкушения. Но отец пытался мне объяснить,
что чувствует в этот миг небывалое счастье и каждый раз, как и все, с
нетерпением ждет Дня Звезд. Когда-нибудь, в один из таких дней Гело
должен был получить в подарок Великий Престол Риррел… А потом…
Арзель всхлипнула. Гело легко коснулся руки сестры и продолжил
рассказ:
— В последние годы отец перестал считать меня ребенком и часто
разговаривал о судьбе Риррел, а однажды взял с собой в кругосветное
путешествие, которое он совершал почти каждый месяц. Я помню, что
он был печален, даже мрачен. Странное дело, ведь люди, населяющие
наш прекрасный город, были счастливы. Мы видели девушек в
красивых платьях, они смеялись и танцевали, обнимая своих
любимых. Мы видели опрятно одетых детей; одни заворожено
внимали слову седого учителя, другие кормили зверей, третьи гоняли
разноцветные мячи по чисто подметенным улицам. Мы видели, как
старики тихонько прогуливались под руку по тенистым паркам. Люди
благоустраивали свои дома, растили еду и одежду; в храмах звучали
песнопения, посвященные звездам. Но все чаще хмурил брови король
Кольфиар, все молчаливее становился он, все строже отвечал на
приветствия своих подданных. Когда мы вернулись в наш дворец, отец
произнес странную фразу: «Дома полны, а души пусты», но я не
очень-то задумался над его словами.
Однажды накануне Дня Звезд мы с Арзель остались во дворце
одни, с нами были только слуги, — отец с матерью навещали маминых
родителей. Близилась полночь, мы, крепко держась за руки, стояли у
окна…
— И ничего! — тихонько, совсем по-детски произнесла Арзель,
вытирая глаза.
— Звезды не пришли к нам в ту ночь. И никогда не приходили
потом. В ту ночь пришел туман, а когда настало утро… Мы пытались
позвать родителей, докричаться до друзей, но никто не отозвался. Мы
пробовали отправиться куда-нибудь — увы! Способность к
перемещению была утрачена. Правда, у нас на конюшне тогда еще
были лошади, но мы побоялись покидать дворец. И правильно
сделали: мы бы блуждали в образе чудовищ по опустевшей земле,
утратив память, пока какой-нибудь храбрый, как ты, охотник, не убил
бы нас. Мир изменился. Боюсь, что за ту ночь мы пережили несколько
тысячелетий.
— Но вы живете! Едите, носите красивую одежду. Как все это
возможно, если прошло столько времени? — задал вопрос
неугомонный Готто.
Гело пожал плечами.
— Откуда мы знаем? Дворцу как-то удается хранить остатки
прежнего. Ведь наши дома выращены из самой земли, они почти
живые. Да и нам все еще удаются кое-какие старые чудеса.
— Но как такое могло произойти с целым миром? —
взволнованно спросила я, и все повернулись в мою сторону: ведь до
сих пор я не сказала ни слова. — Как случилось, что вместо одного
прекрасного города и народа, преуспевшего в науке и магии, землю
теперь населяет множество разных народов, разрозненных, как кочки
на болоте, и таких же невежественных? Как вышло, что память о
прежнем процветании не сохранилась даже в старинных книгах?
Прости, Готто, — сказала я, увидев, что художник готов вмешаться, —
я знаю из твоих рассказов и из книг, что кое-где люди продолжают
заниматься наукой, искусством и изящными ремеслами. Но ведь это
жалкие крупицы по сравнению с тем, о чем нам рассказали Арзель и
Гело!
— Все это так, — ответил мне Гело. — Найдя в обозе несчастных
путешественников несколько книг, мы пытались нарисовать себе
картину нового мира. Но и те, кто писал эти книги, не ведает, как
велик мир и кто в нем живет. Связь между людьми потеряна — звезды
лишили их способности общаться на расстоянии и путешествовать по
воле мысли. Вы живете, не зная, чем дышат ваши ближайшие соседи.
— И все-таки, чем люди Риррел так провинились? — спросил
Рейдан, отодвигая пустую тарелку. — И почему мы теперь
расплачиваемся за их грехи?
— Наверное, мы что-то утратили в своем благополучии, —
задумчиво произнес Гело. — А впрочем, звездам видней: они ведь
читали в наших душах…
 Мы замолчали. Слышно было лишь, как в одной из комнат журчит
вода в фонтане, да Виса под столом чем-то негромко похрустывала. Я
посмотрела за окно — хрустальные витражи зажглись розовыми
лучами рассвета. Рейдан, откашлявшись, поблагодарил детей
Кольфиара и поднялся из-за стола; мы с Готто последовали его
примеру.
Арзель тоже вскочила, засуетилась, крикнула что-то слугам, и
двое в зеленом принесли нам припасы в дорогу, сложенные в удобные
мешочки.
— Такую еду легко нести, а поддерживать вас она будет долго, —
сказал Гело. — Жаль, что мы больше ничего не сможем сделать для
вас. Я даже не спрашиваю, куда вы держите путь, — вряд ли мы
подскажем вам дорогу.
Попрощаемся, разумеется, здесь. Идите и ничего не бойтесь: все
наши слуги в доме и на двор не выйдут.
Мы не могли найти слов для прощания и уходили с тяжелым
чувством, оставляя брата с сестрой в ужасной беде. Но на пороге меня
вдруг остановила, схватив за руку, Арзель.
— Шайса, подожди одну минутку. Ступайте вниз, она сейчас вас
догонит! — обратилась она к моим спутникам. Рейдан и Готто, ничего
не возразив, отправились вниз, а я вопросительно посмотрела на
зеленоглазую красавицу.
— Шайса, ты очень странная девушка, — сказала она. Я чуть не
рассмеялась: надо же было услышать такое от оборотня!
— Ты чем-то отличаешься от нынешних людей, — продолжала
Арзель. — Сначала твои странные силы показались мне враждебными,
хотя я сразу поняла, что ты не вполне умеешь ими управлять. Эти твои
голубые стрелы едва не уничтожили нас, а после вашей встречи в
полях мой брат был сам не свой. Но я чувствую природу этой силы, и
она кажется мне знакомой. Откуда ты, Шайса?
— Из храма Келлион, — неожиданно для себя ответила я.
— Келлион? Это слово мне ничего не говорит, — пожала плечами
Арзель. — Что это значит?
— Это звезда. А я ее сестра.
— Сестра звезды! — ахнула девушка, и восхищение, смешанное
со страхом, загорелось в ее глазах.
— Ты что-нибудь знаешь об этом? — с надеждой спросила я.
 — Почти ничего. Обрывки старинных легенд… Говорили, что
иногда звезды посылают в мир своих детей. Сказку про девочку-звезду
знали все дети. Но это сказки! По крайней мере, раньше я так считала.
Шайса, а твоя сестра говорит с тобой?
Я задумчиво покачала головой, не зная, радоваться или огорчаться
молчанию Келлион.
— Жаль, — вздохнула Арзель. — Я все думаю, может, звезды
просто забыли о нас? Какой бы ни была судьба, постигшая остальных
людей Риррела, я не задумываясь согласилась бы разделить ее. Это
лучше, чем бесконечно терпеть этот ужас. Если бы можно было
докричаться до звезд!
В голосе девушки было столько муки, что слезы сострадания
подступили к моим глазам.
— Я собираюсь вернуться в храм, — решительно сказала я. —
Может быть, старшие сестры знают, что вам нужно делать. А может
быть, мне самой предстоит встреча с Келлион. Я обязательно
постараюсь помочь вам.
Сказав это, я ласково коснулась холодного плеча Арзель и
побежала вниз по лестнице на двор, где меня дожидались Рейдан и
Готто.
Глава 26. БЛАГОСЛОВЕННЫЙ ЛИК
ИСКУССТВА

Голубая линялая юбка вихрем кружилась вокруг загорелых ног, на

которых веселым звоном заливались многочисленные медные
браслеты. Факелы, укрепленные в четырех углах деревянного настила,
служащего танцовщице сценой, освещали и хорошенькое смуглое
личико Кармилы, и раскрасневшиеся лица зрителей, дружными
хлопками сопровождавших ее пляску.
Мы с Рейданом и Чи-Гоаном сидели на циновках, расстеленных
прямо на траве, и уплетали овощное варево, которым обносила всех
присутствующих старая Элинила, с гордостью поглядывающая на
танцующую внучку. После гостиничной еды, оставлявшей мужчин
полуголодными, мы с удовольствием набросились на простую
деревенскую снедь, сдобренную сливками и маслом, а также на
всевозможные пирожки, которых Элинила напекла целую гору. Висе
досталась целая баранья нога, и керато, жадно урча, тоже
наверстывала упущенное.
Решение посетить дом старика Макелита и посмотреть, как
пляшет его знаменитая внучка, пришло к нам после того, как неделя,
назначенная Готто, подошла к концу. Все это время мы умеряли свою
тревогу и любопытство, ни разу не заглянув за ширму, из-за которой не
доносилось ни звука — лишь сочился слабый запах курений. Мы
боялись и друг с другом разговаривать на эту тему и все трое
слонялись без дела по гостинице. Иногда, ближе к вечеру, мы
выходили на прогулку, но после недавнего опыта Фолесо повергал
меня в тоску. Я не доверяла его призрачной красоте и его обманчивым
дарам. Мне хотелось покинуть это место как можно скорее —
вернуться в храм, если у Готто получится, или продолжить путь в
Мидон, если он потерпит неудачу. Ожидание угнетало меня. Я часто
плакала и грубо отталкивала друзей, беспокоившихся за меня.
И вот когда Готто, ни говоря ни слова, просунул под ширмой
записку со словами: «Еще неделя», — вот тогда я не выдержала.
Посулив Рейдану, что в деревне можно будет купить «человеческой
еды», я уговорила его съездить к Макелиту. Мы переоделись в
котинские обноски, выстиранные местной прачкой, оседлали
терпеливо ждущих на конюшне лошадей и после обеда отправились на
юго-восточную окраину Фолесо.
Деревня Шоро располагалась не сразу за городской стеной, а
сбегала к морю по другой стороне холма, возвышающегося над
Фолесо. Удивительно, как ее глиняные, крашенные белой краской
домики не осыпались в воды Горячего моря, такого бурного в это
время года.
Мы осторожно направили лошадей по каменистой крутой
тропинке. Несмотря на вечернее время, земледельческие работы здесь
еще не завершились: изобилие, которое дарила крестьянам
плодородная южная земля, требовало от них ответного трудолюбия.
Мы видели смуглых сельских девушек, собиравших прозрачные
грозди винограда в огромные плетеные корзины; тут же длинноухий
покладистый ослик крутил приспособление для выжимки сока.
Обнаженные по пояс мужчины с вьющимися смоляными волосами и
бородами перетаскивали на натруженных спинах неподъемные мешки,
в которые женщины, утирая пот с лица краями головных платков,
складывали выкопанные из-под земли клубни. Небольшие стада овец
острыми копытцами выбивали по камням веселую дробь.
Большинство крестьян не обращали на нас внимания, занятые своим
делом, но некоторые, особенно женщины и ребятишки, долго смотрели
нам вслед, о чем-то переговариваясь и смеясь. Особенным успехом
пользовалась керато — зверь, невиданный в этих краях. Деревенские
собаки при виде ее поднимали лай, но ни одна не рискнула подбежать
поближе, и Виса шествовала важно и спокойно, с выражением
крайнего презрения на морде.
Дом старика Макелита нам указали сразу, а двое загорелых
дочерна мальчишек лет десяти, босых и одетых только в холщовые
штаны, даже вызвались нас проводить. Боязливо оглядываясь на
огромную керато, они бежали впереди и, едва свернув на нужную
улочку, во весь голос завопили:
— Дедушка Макелит! Тебя хотят видеть господа!
В Лесовии к чужакам всегда относились с настороженностью, а
может, просто с северной прохладцей. Поэтому мы были приятно
удивлены той простодушной радостью, с которой нас встретили
Макелит, его жена Элинила и внучка Кармила, застенчивая красавица,
подарившая Рейдану с Чи-Гоаном несколько быстрых улыбок. Мы туг
же узнали, что родители Кармилы — сын Макелита и его жена —
отправились на заработки в Котин, потому что Макелит-младший —
рыбак каких мало, а в Фолесо рыбу не слишком жалуют.
— Проходите в дом, отдыхайте с дороги, — суетился старик
Макелит. — А как только солнце сядет, моя Кармила покажет, на что
она способна. И если госпожа Лонвина танцует лучше, вы так и
скажите. Но не будь я Макелит уже семьдесят с лишним лет, вы так не
скажете. Старуха, ставь пироги! Да расстарайся, чтобы господа не
брезговали.
Несколько смущенные, мы спешились, оставив коней на
попечении мальчишек, которые чуть не подрались за право напоить их
и отвести к коновязи, и зашли в дом.
«Дом», конечно, было слишком громким названием для
покосившейся избушки, в которой жил Макелит со своей семьей.
Рейдану пришлось сильно пригнуть голову, чтобы пройти в низенькую
дверь. Внутри все было бедно, но очень чистенько: выскобленные
доски пола, беленая холстина скатерти на крепко сколоченном столе,
заботливо застеленные кровати. У каждой до блеска вымытой
глиняной плошки или горшка было свое место на полках, тянувшихся
вдоль каждой стены. По тому, как покрасневшая Кармила метнулась,
чтобы убрать какую-то брошенную на кровать одежду, я поняла, что за
порядком в доме следила именно она.
И при этом ни один стежок вышивки не украшал занавесочки в
пол-окна, ни один красочный штрих не коснулся глянцевых горшков. Я
вспомнила, что и снаружи не видела на домах ни резьбы, ни росписи, а
одевались крестьяне в некрашеную одежду самого простого покроя,
отличавшуюся от городских туник и плащей большей
приспособленностью к земледельческим работам и грубостью ткани. Я
надеялась, что мне выпадет случай расспросить об этом кого-нибудь из
местных.
Как только солнце начало клониться к закату — со двора
Маркелита отлично был виден морской горизонт и огненная дорожка,
протянувшаяся к берегу, — по деревне началось движение. Нас
провели на так называемую «главную площадь» — пятачок земли на
склоне холма, где днем жители деревни обменивали урожай со своих
полей и огородов на рыбу, привезенную по морю котинцами, а
вечерами устраивали гуляния.
Несколько бочек молодого вина было выкачено прямо на
площадь. Виноделы за мелкую монету щедро наливали всем
желающим в глубокие миски пенящийся напиток. Мы с Чи-Гоаном
переглянулись и, вспомнив каби, от покупки удержались. Рейдан же
купил себе такую миску и с удовольствием к ней прикладывался.
Стемнело быстро и незаметно, площадь осветили факелы. Народ,
оживленный выпитым и предвкушая зрелище, начал хлопать в ладоши,
вызывая свою любимицу. Я вспомнила словно мороком охваченную
толпу, стремящуюся увидеть Лонвину, но здесь все было иначе: просто
веселые люди, собравшиеся отдохнуть после тяжелого труда.
Кармила поднялась на деревянный настил и улыбнулась. Для
танца она переоделась в необычное для этих мест старенькое голубое
платьице — старик Макелит тут же таинственным шепотом сообщил
нам, что родители привезли это платье для дочки из Котина. Под
дружные хлопки и притопы, отбивающие ритм, девушка начала
танцевать. В ее пляске, одновременно затейливой и бесхитростной, не
было никакого надрыва, никакого насилия над своей душой, вдруг
вынужденной обнажать свои раны. Руки сплетались, как ростки,
стремящиеся к свету из-под земли, и снова скользили вниз, едва
касаясь бедер так, что мужчины восторженно охали. Маленькие ножки
то часто-часто переступали, звеня браслетами, то вдруг отрывались от
сцены, совершая в воздухе немыслимые обороты. Пышные завитки
черных волос падали на лицо и рассыпались по плечам. Красота
девичьего тела, дразнящая откровенность ее чувственных движений,
ощущение полноты жизни, исходящее от всего облика девушки,
выросшей на солнечном берегу теплого моря, — всем этим
одновременно наслаждались и глаза, и сердце. На усталых лицах
крестьян зажглись горделивые улыбки: еще бы, их любимица была
хороша как никогда и не осрамилась перед гостями.
От танца меня отвлек Чи-Гоан, который последние четверть часа
ужасно ерзал, сидя рядом со мной, а теперь и вовсе решил уйти.
Проследив за ним удивленным взглядом, я заметила, что он
направляется вслед за какой-то девушкой, быстро исчезающей за
освещенным кругом. Что ж, лю-штанец больше не был пленником, он
был нашим верным спутником и имел право поступать, как ему
вздумается. Тут к нам подсел Макелит с очередным блюдом пирожков,
и я, забыв о Чи-Гоане, взяла самый верхний, на котором еще шипело
золотистое масло. Виса, забросив кость, заинтересованно потянулась к
моей руке, и мне пришлось поделиться с ней.
— Ну, как вам понравилась моя Кармила? — спросил Макелит,
осторожно, чтобы не побеспокоить керато, усаживаясь рядом.
— Великолепно! Невиданно! — в один голос искренне
воскликнули мы с Рейданом.
— А почему она танцует только по ночам? — полюбопытствовала
я.
— Так днем в деревне все работают, — ответил Рейдан.
— Не только, не только, — вздохнул Макелит. Старик оглянулся и
придвинулся к нам поближе. — Вижу, что вы еще не очень поняли,
какие у нас тут порядки. Господа из благословенного города не
слишком-то жалуют нас, крестьян. Нас пускают за городскую стену
только с каким-нибудь товаром, да и то только ночью. А уж насчет
того, чтобы заглянуть в их храмы, — и думать не смей. Я-то что, и в
самом деле, нечего мне там делать, еще попорчу чего-нибудь с моими-
то ручищами, — и он для пущей убедительности показал нам свои
натруженные ладони. — А многим из наших, молодым, хотелось бы
посмотреть красивые картины. Кое-кто тайком мечтает и сам
нарисовать что-нибудь такое, чтобы прославиться в благословенном
городе. Только… За такие мечты ой как поплатиться можно.
Я задумчиво кивнула, вспомнив рассказы Гетто о том, как его чуть
не казнили, обвинив в порче собственной картины. Похоже, ко всему,
что имело отношение к искусству, в Фолесо относились с
ожесточенной строгостью. Оставалось надеяться, что никто не успеет
узнать, что Готто, при въезде в гостиницу представившийся
художником, на самом деле так и не прошел Посвящения.
— Иногда господа из благословенного города заявляются в ту или
другую деревню, — продолжал Макелит, — и напоминают о том, что
нам нельзя расписывать посуду, украшать свои дома и одежду. Как это
они говорят… «Искусством могут заниматься только посвященные.
Драгоценный камень, проданный осколками, будет стоить гроши. Так
и искусство нельзя разменивать на низменные нужды». Они и
танцевать Кармиле хотели запретить — были здесь недавно два
важных господина. Только потом между собой заспорили, и наконец
один сказал: «К искусству пляска этой девчонки отношения не имеет.
Пусть вертит задницей, — так он и сказал! — сколько хочет». Мне
было обидно услышать такое про внучку — она ведь не какая-нибудь
вертихвостка. Но я сообразил, что если я промолчу, они оставят нас в
покое. И господа уехали, сказав напоследок, что днем Кармиле
танцевать нельзя: «Чтобы не оскорблять благословенный лик
искусства».
— Дедушка Макелит, я слышала, что все великие мастера Фолесо
родились не в городе, а за стеной. Как же они узнали о своих
дарованиях?
— А как ребенку объяснишь, что нельзя рисовать палочкой на
дороге? — с внезапной горечью воскликнул Макелит. — Или что
нельзя фигурки из глины лепить? Бывало, матери за такими
сорванцами не усмотрят, а господа тут как тут. Хвать малыша и в
седло; она, бедная, вопит от горя, в пыли валяется, а господин бросит
ей пару лаков и пустит коня вскачь. А потом они этих деток учат в
своих школах вместе с чужеземными детишками — сюда, в Фолесо,
многих присылают учиться. Только для нас эти дети все равно что
умершие: им запрещают видеться с родителями, навещать родную
деревню. Вот и Лонвинины родители: вроде бы и рады за дочку, что
она такая знаменитость, а тоже слезы льют украдкой: сызмальства ее
не видали, а других детей так и не завели…
Я слушала взволнованный рассказ старика вполуха, сжимая
внезапно похолодевшие ладони. Несчастная мать, распростершаяся в
пыли под копытами коня, на котором навсегда увозили ее ребенка…
Мама, замершая в углу у печи… «Вернись ко мне, Шайса!» Красота,
спрятанная за семью замками; высокомерное искусство, служащее
только своим создателям… Неволя, приукрашенная словами о высоком
предназначении… Нет, это было еще не понимание, лишь
предчувствие его. Добрый старик Макелит очередной раз заставил
меня задуматься: а правильны ли те представления о жизни, в которых
воспитывали меня с раннего детства. И к которым, если Готто не
подведет его гений, я должна была скоро вернуться…
А Кармила между тем закончила танцевать. Снова став
застенчивой и пугливой, она отбросила назад взмокшие волосы, ловко
соскочила с помоста и умчалась прочь, перепрыгнув через большой
горшок с надколотым краем, в который зрители кидали монетки. Я
шепнула Рейдану, что хочу поблагодарить танцовщицу, и
проскользнула вслед за Кармилой. На самом деле мне хотелось отойти
куда-нибудь подальше от света факелов и хоть немного постоять в
темноте, чтобы успокоились мятущиеся в голове мысли.
Крестьяне не спешили покидать площадь. Я слышала, как
освещенное пространство взрывалось дружным хохотом: наверное,
теперь настало время веселых историй. Похоже, никто в деревне не
остался дома: все окна были темными, и пробираться по незнакомой
тропинке было трудно. Несколько раз я споткнулась, больно ушибив
ногу.
Звуки тихого разговора заставили меня остановиться. Говорили
мужчина и женщина, и мужской голос принадлежал Чи-Гоану. Их
темные силуэты я с трудом различала за колодезным журавлем. К
своему стыду, я не повернула назад и ничем не выдала своего
присутствия. Наверное, если бы я услышала звуки поцелуев и объятий,
у меня хватило бы рассудительности оставить влюбленных наедине.
Но шанс услышать признания в любви Чи-Гоана, всегда казавшегося
мне забавным дурачком, был слишком заманчивым.
— И после этого ты говоришь мне про любовь!
— Но, Мэсс…
— Если бы ты знал, сколько горя ты мне причинил. Явился,
вскружил голову, наговорил обещаний и был таков!
— Но, Мэсс, мой отец… Я вряд ли еще когда-нибудь увижу его, и
я не должен говорить о нем дурно, но ты сама знаешь, он — человек
жестокий и гордый. Когда он прознал, что я встречаюсь с дочкой
кузнеца, ем в его доме, он отправил за мной стражников, три дня
держал взаперти на хлебе и воде, а потом первым караваном вернул в
Лю-Штан. И там он добился, чтобы Хозяин побережья отправил меня
торговым послом в Цесиль — подальше на восток. Поверь мне, я был
в отчаянии!
— Ты был в отчаянии, потому что боялся, что твой папаша
оставит деньги младшему сыну, а не тебе, — прошипела девушка. —
Все, хватит, Чи-Гоан. Мне не пристало вести ночные разговоры с
иноземным вельможей.
Девушка вышла на дорогу. Я притаилась у забора, где рос густо
пахнущий, но очень колючий кустарник. Мои глаза привыкли к
темноте, и я смогла разглядеть, что собеседница лю-штанца явно
нездешняя: об этом говорили и ее имя — Мэсс, и темная кожа, на
которой простое сероватое холщовое платье казалось белым до
синевы.
— Постой, Мэсс! — Чи-Гоан выбежал за ней. — Ты должна мне
сказать… Где теперь твоя сестра?
— Роут в Мидоне! — нехотя выдохнула Мэсс. Потом я услышала,
как скрипнула калитка и захлопнулась входная дверь в ближайшем
доме. Чи-Гоан, оставшись на дороге один, вдруг поддел сапогом горку
пыли и, засвистев веселую мелодию, пошел обратно к площади.
Проспав несколько часов на полатях в доме Макелита, с первыми
лучами рассвета мы вернулись в Фолесо.
— Что ж, по крайней мере, завтрак мы можем пропустить, —
сказал Рейдан, когда мы миновали ворота. — Лично я наелся впрок на
полдня. Но на обед опять придется есть их жидкую похлебку. Если
Готто не поторопится, мы или умрем с голода, или переселимся к
старине Макелиту. Вот уж мастерица его Эленила печь пирожки! А,
Чи-Гоан? Ты ведь не против пожить в Шоро?
Я поняла, что Рейдан тоже знает о ночных похождениях
люштанца.
— Да о чем ты говоришь? Я просто… — смущенно начал Чи-Гоан
и замолчал, а мы, не сговариваясь, натянули поводья коней. Вдруг
привычную тишину Фолесо и тихую музыку, льющуюся из домов,
грубо нарушили крики, топот, хлопанье дверей.
— Сдается мне, шумят на нашей улице, — нахмурив брови,
сказал Рейдан.
— Готто! — в ужасе выдохнула я.
— Художника застали за рисованием, — покачал головой Чи-
Гоан. — Не стоит нам туда ехать. Давайте-ка обратно, к воротам…
— Надо ему помочь! — воскликнула я и ударила пятками коня в
бок. Но прежде чем лошадь пустилась вскачь, Рейдан перехватил ее
под уздцы.
— Постой, Шайса. Вот, кажется, и он сам.
По улице отчаянно бежал человек — так бегут только, когда
спасают свою жизнь. Одной рукой он подхватил край длинной туники,
мешавшей при беге, так что смешно мелькали голые колени, а другой
придерживал под мышкой какой-то длинный сверток. За ним с
криками: «Негодяй! Осквернитель храма! Враг искусства!» — неслась
разъяренная толпа, впереди которой бежали пятеро мужчин, рослых и
широкоплечих, все в тех же туниках, но вооруженных щитами и
мечами. Увидев нас, Готто припустил еще быстрее, но и стражники,
боясь, что преступнику помогут его сообщники, прибавили скорость.
— Вот теперь пора, Шайса, — Рейдан легонько хлопнул по крупу
моего коня.
Я выехала навстречу погоне. Готто, дыша со свистом, промчался
мимо меня. Стражники, за спинами которых дышала толпа,
остановились, держа мечи наготове. Один из них вытянул меч вперед и
заявил:
— Осквернители искусства! Вы не сможете покинуть
благословенный город. Вы укрываете человека, которого несколько лет
назад обвинили в порче картины.
— Готто не виноват, — возразила я.
— Вы использовали гостиницу почтенного Иоламита для
незаконного занятия рисованием, — не слушая меня, продолжал
выдвигать свои обвинения стражник. — По нашим законам эти
преступления караются смертью. Но если вы добровольно отдадите
нам этого негодяя и сами припадете к великодушию Великого
Мастера, вас, возможно, накажут не столь сурово.
Спорить с ним было бесполезно. Лицо стражника выражало тупое
осознание собственной силы. Я осторожно повела рукой перед собой.
Я представила себе нечто вроде стены, невидимой и непроницаемой,
которая не позволит стражникам и горожанам причинить нам вред. И я
вовсе не желала им смерти! Вслед за моей рукой потянулась едва
заметная голубая полоска… Я заставила лошадь попятиться назад —
стражники тут же с мечами наперевес решительно выступили за мной.
Видно, они рассудили, что время переговоров прошло и пора
действовать силой. Но не успели они сделать и нескольких шагов, как
утренний воздух перед ними превратился в дрожащую голубую завесу,
искрящуюся злыми, колючими огоньками. Я глядела на нее с не
меньшим изумлением, чем замершие на месте горожане.
Один из стражников — толстый, румяный детина — подошел к
завесе вплотную и проткнул ее мечом.
— Ерунда! Это просто воздух! — повернулся он к своим.
 — Отойди! — крикнула я. Но опоздала: бедняга вдруг забился в
судороге, по его телу побежали ослепительные, мелкие огоньки, потом
его силуэт очертила ярко-белая молния, и от стражника осталась лишь
горстка пепла, а от его меча — лужица расплавленной стали…
Толпа испуганно охнула и отступила назад, теснимая остальными
стражниками. Я махнула своим, и мы поскакали к воротам.
Оглянувшись, я увидела, как завеса, поколебавшись в воздухе,
растаяла, но никто из людей не рискнул пуститься в погоню. Так же,
как никто из стражников не рискнул помешать нам выехать за ворота.
— Чертов город! — выругался Готто, когда мы отъехали от ворот
Фолесо. Он сидел на лошади позади Рейдана и все еще не мог
перевести дух. — У нас в Лехе каждый занимается, чем хочет, и никто
не убивает человека за то, что он решил порисовать!
— Ничего, скоро ты сможешь вернуться в свой Лех, — успокоил
его Рейдан. — Если, конечно, ты выполнил наш договор.
Готто ничего не ответил.
— В чем дело, Готто? — обернулся на него охотник. — Тебе не
удалось закончить картину?
— Удалось, — еле слышно ответил Готто.
— И?
Вместо ответа художник развернул перед нами холст, с которого
брызнул яркий голубой свет. Остановив лошадей, мы молча смотрели
на картину. Прекрасная голубоглазая женщина смотрела на нас с
холста. Сходство оказалось невероятным — Готто действительно был
великим художником. На картине он изобразил… меня.
Глава 19. ЗОЛОТОЕ МОРЕ

— Омма?
Я заглянула в каюту. Омма сидела на постели у окна, положив
руки на откидной столик и уронив на них голову. Ее красивые темные
волосы струились по плечам, как драгоценный шелк. Плечи молодой
женщины вздрагивали — она плакала. Я подбежала к подруге, села
рядом, обняла ее. От прикосновения та вздрогнула и уставилась на
меня непонимающими глазами.
— Омма, это же я, Шайса. Мы обе спаслись, это такое счастье!
Почему ты плачешь?
— Лучше бы меня продали на торгах, — сквозь зубы проговорила
Омма, и взгляд ее прекрасных глаз метнул темное пламя, — чем
встретиться здесь с этим… Судьба просто посмеялась надо мной.
— Ты говоришь про Аттера? Но он приехал в Цесиль тебя
спасать, он готов был рисковать жизнью. Что он тебе сделал?
— Я не знаю, зачем он искал меня сейчас — должно быть, чтобы
продолжить мои мучения. Зато я отлично помню, что он сделал с моей
жизнью год назад. Я ведь тебе не рассказывала, Шайса… И не надо
бы: ты еще не знаешь, какое зло может причинить женщине мужчина.
Но я не хочу, чтобы ты считала меня сумасшедшей. Слушай.
Омма поднялась. В своем блестящем плаще она выглядела
необычайно величественно — настоящая жена принца. Но лицо ее
сохраняло холодное, скорбное выражение.
— Меня выдали замуж, когда мне исполнился двадцать один год.
Аттер чуть старше меня — молодой, красивый принц, и я полюбила
его. Я стала ему преданной женой, я готова была исполнить любой его
каприз, я заботилась о нем, как о собственном ребенке — двое моих
детей, Шайса, умерли младенцами, и мне некого было больше любить.
Я надеялась, что чувства моего мужа также глубоки, однако иногда
мне казалось, что он относится ко мне, как к красивой забаве. Но я
всегда гнала от себя эту мысль.
В Ромесе ни дня не проходит без поединков. Для рыцарей это
нечто вроде игры: обычно они бьются не насмерть, а делают какую-
нибудь ставку, словно в карты. Однажды муж пригласил гостей на
нашу половину королевского замка. Среди них был рыцарь по имени
Аллин. Он приехал на пир со своей женой — золотоволосой Донной.
Пили много вина, громко пели песни. Потом, когда гости начали
скучать, муж предложил побиться на мечах. Все отказались. Но Аллин
согласился, сказав:
«Я ставлю Донну. Готов ли ты, принц, ответить тем же?»
Аттер смутился и в нерешительности огляделся вокруг. Пьяные
гости горланили: «Смелее, принц! Прекрасная ставка!»
«Я согласен», — тихо сказал Аттер. Донна, вскрикнув, выбежала
из залы. Я от неожиданности не могла пошевелиться, будто на меня
наложили проклятие.
«Не беспокойся, моя радость, — сказал мне Аттер, ласково
погладив по плечу. — Я выиграю бой и, разумеется, отпущу Донну.
Зачем мне другая, когда у меня есть ты?»
Они начали драться прямо в зале. Оба прекрасно владели мечами,
оба были ловкими и сильными. Но злая судьба уже сделала свой
выбор. Споткнувшись о лавку, мой муж упал и не успел подняться, как
клинок Аллина уперся ему в горло.
«Я выиграл, — сказал победитель. — Все видели? Она моя».
Аттер вскочил, дико огляделся и бросился прочь.
«Собирайся», — сказал мне Аллин. Я пыталась протестовать, но
тщетно: он не собирался проявлять благородство. Этой ночью я была в
его замке, и он пришел ко мне в спальню. Я подняла дикий крик, но
никто не явился мне на помощь. Я кусалась и царапалась, как кошка, а
он усмирял меня плетью, как норовистую лошадь. В ту ночь он так и
не смог овладеть мной и ушел, плюнув мне в лицо. На следующий
день мне не принесли еды, а ночью он явился не один, а со своими
слугами. Эти мерзавцы держали меня…
Омма закрыла лицо руками и снова села на постель, не в силах
продолжать. Я молча ждала, пытаясь осознать услышанное.
— Так прошла неделя, — снова заговорила она глухим
голосом. — Меня почти не кормили, и я слабела с каждым днем.
Однажды мне удалось вытащить из-за пояса одного из слуг охотничий
нож — я надеялась покончить с собой. Но когда Аллин явился в
следующий раз, отчаянная ярость придала мне силы, и на глазах у слуг
я нанесла ему смертельный удар. Перепуганные слуги с криками
бросились бежать, громко оповещая замок о гибели своего господина.
А утром ко мне явилась Донна. Эта несчастная женщина не смогла мне
простить ни смерти своего мужа, ни тех ночей, которые против воли я
провела с ним. Она заявила, что продаст меня в рабство. Забыв о
гордости, я валялась перед ней на коленях, целовала подол ее платья,
умоляя предать меня казни. Но Донна только презрительно оттолкнула
меня, и вот с первым караваном торговцев я покинула Ромес.
— Омма, — тихо промолвила я, — наверное, Аттер очень
сожалеет о случившимся…
— Сожалеет?! — гневно воскликнула она. — Сожалеет? Если бы
гневом можно было убивать, я с радостью посмотрела бы на то, как он
корчится от боли. Моего прощения он не получит.
— Что же мне делать, Омма?
Мы обе обернулись — в дверях стоял Аттер. Его лицо выражало
сильнейшее волнение, рука сжимала и разжимала рукоятку меча. Взяв
первую попавшуюся одежду, я тихонько проскользнула мимо него,
чтобы подняться на палубу. Странно: я сочувствовала им. Наверное, не
пережив то, что выпало на долю Оммы, я не могла в полной мере
осознать боль и стыд, которые испытывала она. Мне казалось, что
принц Аттер тоже должен был очень страдать из-за своего
легкомыслия. Он отправился на край света, чтобы найти и спасти свою
жену, и тем самым заслуживал снисхождения.
Я размышляла об этом, пока примеряла лю-штанскую одежду. Это
была темно-фиолетовая рубаха, доходящая мне до щиколоток, с
длинными рукавами и искусным золотым шитьем по подолу. Завязав
вместо пояса кусок ткани, который был у меня на бедрах, я заплела
волосы и поднялась на палубу.
Готто стоял у руля, зорко вглядываясь вдаль; ветер развевал его
русые волосы. Они отросли почти до плеч и стали виться, как у
девушки. Увидев меня, он широко улыбнулся.
— Нет, правда, здорово у нас все получилось? Я Чи-Гоана не могу
без смеха видеть. Вон, как его Рейдан гоняет по палубе.
И действительно, молодой вельможа с самым несчастным лицом,
обнаженный по пояс, в шароварах, подвязанных под коленями,
выполнял какие-то указания. Рейдан, прислонившись к борту, изучал
карту, найденную в каюте и изредка бросал на Чи-Гоана ленивый
взгляд. Мне Рейдан сразу дал поручение.
 — Ступай-ка в трюм, Шайса. Ты найдешь там мешки со сладкими
клубнями — их можно жарить — и еще кое-какие припасы. Морская
работа требует много сил, скоро мы все захотим есть. Надеюсь, твоя
подруга-принцесса тебе поможет.
В это время на палубе показался Аттер — видно было, что он с
трудом сдерживает бешенство. Рейдан не обратил на это никакого
внимания и тут же дал молодому принцу какое-то поручение. Аттер
беспрекословно подчинился, видимо, решив, что работа поможет ему
справиться с душевным волнением. А когда я спустилась в трюм, ко
мне присоединилась Омма. Я не стала ее ни о чем расспрашивать, и
так мы провели время до вечера, перебирая странные шишковатые
клубни, срезая с них тонкую сиреневую кожуру, разрезая ломтиками и
бросая на огромную брызжущую маслом сковородку, стоящую на
маленькой железной печи, для растопки которой пол трюма было
завалено связками колотых дров. Еще я нашла мешочки с пряностями.
От их запаха кружилась голова. Отыскались также бочонки с
мочеными в уксусе острыми овощами, с водой и с вином и несколько
больших мешков с сухарями. Припасы предназначались для семи
матросов и одного вельможи на пару дней; сколько придется питаться
ими шестерым нынешним обитателям корабля — никто не мог сказать.
Еду следовало беречь и надеяться, что ловкому Готто удастся заняться
рыбалкой. Особенно меня беспокоило ограниченное количество воды.
Когда я, с трудом разгибая усталую спину и потирая черные от
кожуры руки, поднялась на палубу, чтобы позвать мужчин на ужин,
день уже близился к закату. Я посмотрела на горизонт и ахнула:
недаром это море назвали Золотым! Свет заходящего солнца, как
расплавленное золото, разливался по небу и по морю, и мы словно
оказались в другом мире, где все сделано из драгоценного металла —
но не мертвого, а живого, как вода или воздух. И парус над головой
превратился в ослепительный золотой щит. Даже лица людей
приобрели небывалый драгоценный блеск. Я невольно подумала, что,
оставшись в стенах храма Келлион, никогда не увидела бы такой
красоты, а теперь чудеса, о которых я раньше читала только в книгах,
ежедневно разворачивались перед моими глазами.
Несмотря на великолепный закат, мужчины были чем-то очень
озабочены. Когда я спросила, в чем дело, Готто сказал: — Посмотри на
горизонт, Шайса. Вон в той стороне.
 Я повернулась в указанном направлении, но не могла разглядеть
ничего, кроме нестерпимого золотого сияния. Корабль качнуло, мне
пришлось ухватиться за снасть, протянутую между мачтой и палубой.
— Да вон же, ты приглядись внимательнее, — нетерпеливо
настаивал Готто, пока Рейдан и Аттер сосредоточенно что-то делали с
парусами, от чего корабль сильно кренился на левый бок. Я разглядела
на горизонте три далеко отстоящие друг от друга темные точки.
— Это корабли, — пояснил Готто. — Рейдан считает, что они идут
из Лю-Штана. Если это так, то они уже миновали устье Дугона.
Видишь, они меняют направление? Один явно продолжает путь в
Цесиль, а два других собираются нас искать.
— Они нас видели? — испуганно спросила я.
— К счастью, мы для них оказались против солнца. Это чертово
Золотое море всех нас оставит без глаз. Даже мы их видим с трудом, а
ведь расстояние не так уж велико. Я обернулась в поисках Чи-Гоана —
вот он, сидит как ни в чем не бывало на корточках и старательно, но
неумело связывает порвавшуюся снасть.
— Если нас все же настигнут, мы сумеем использовать его как
заложника?
Чи-Гоан поднял на меня свои круглые черные глаза, полные
искреннего возмущения, покачал головой, поцокал, но ничего не
сказал.
— Он говорит, что нет, — ответил Готто, с трудом удерживая
рвущийся из рук руль резко меняющего курс корабля. — В глазах
Хозяина побережья он тоже преступник. Но у Рейдана другие планы.
Нас будут искать именно здесь, где мы находимся, а потом отправятся
в пролив Тонсо — куда еще, по их мнению, мы можем плыть? А мы
повернем на восток, к необитаемому побережью Золотого моря и
будем там дрейфовать какое-то время, а потом двинемся своим путем,
но окажемся уже не впереди преследователей, а у них в хвосте. Так
будет проще незаметно высадиться на берег. Что у нас с припасами?
Сколько мы можем продержаться, не причаливая к берегу?
Я пожала плечами.
— Неделю, наверное. Потом кончится вода.
На самом деле, в это время меня волновало совсем другое. Что-то
такое я читала о Золотом море, что-то настолько странное, что даже не
хотелось запоминать — разве я могла предположить тогда, что когда-
нибудь окажусь в этих местах? Но я ничего не сказала Готто, позвав
вместо этого всех за стол.
В большой каюте, предназначенной для самого Чи-Гоана,
действительно был огромный стол, и, пока я была на палубе, Омма
накрыла его так, что не стыдно было бы пригласить и ее благородную
родню. Однообразная скудность яств восполнялась изящной их
сервировкой, для которой Омма нашла дорогую и красивую посуду.
Чи-Гоан проворчал что-то насчет фолесского хрусталя, каждый бокал
из которого стоит дороже, чем некоторые самонадеянные женщины на
цесильском рынке, но никто не обратил на это внимания. Я с улыбкой
заметила, что Рейдан несколько оробел, подходя к столу: странствуя с
ним по Лесовии, я видела, что люди там живут очень просто,
пользуясь добротными, но лишенными изящества вещами. В
последний раз он садился за такой стол во дворце Арзель и Гело. Что
касается нас с Оммой, то хоть мы в последнее время не могли
пожаловаться на еду, нельзя было сравнивать наши невольничьи
трапезы с этим застольем в кругу друзей.
Однако, честно говоря, дружеской нашу компанию назвать было
трудно. Я заметила, что Омма и Аттер подчеркнуто не замечали друг
друга и сели по разные концы стола. Рейдан внимательным
охотничьим глазом наблюдал за Чи-Гоаном: возможно, лю-штанец
вовсе не так глуп, как хотел казаться? Что ж, по крайней мере, мы с
Рейданом могли считать себя друзьями…
Я положила себе на тарелку пару золотистых ломтиков клубней,
которые в жареном виде напоминали на вкус птичье мясо, налила
немного вина в бокал, разбавила его водой.
— Ты не передвинешь ко мне кувшин с вином, Омма? — спросил
вдруг Аттер.
Моя подруга и бровью не шевельнула, с аристократической
небрежностью ковыряясь вилкой в тарелке. После неловкого молчания
мне пришлось встать и принести кувшин напряженно ожидающему
рыцарю. Вообще, от этих двоих исходил такой мертвящий холод, что
кусок не лез мне в горло, хотя я была голодна и еда у нас получилась
на удивление вкусной.
Спать в ту ночь я легла в каюте вместе с Оммой. Готто, Рейдан и
Аттер по очереди несли вахту на палубе, проводя недолгие часы сна
там же, укутавшись в одеяла. Чи-Гоана заперли в его каюте под
бдительным присмотром Висы: Рейдан боялся, что молодой вельможа
сумеет подать сигнал преследователям. Чи-Гоан опять же очень
возмущался, уверял, что не меньше нашего боится гнева Хозяина
побережья и вовсе не стремится попасть на его корабли, но ему все
равно не поверили: риск был слишком велик.
В окно продолжал литься неугасимый золотой свет. Привычным
ухом улавливая дыхание Оммы, я слышала, что она не спит. Я
мучилась вопросом: что лучше — тормошить ее разговорами, бередить
рану и дать выговориться или не вмешиваться, рискуя показаться
равнодушной. Размышляя об этом, я незаметно для себя провалилась в
глубокий, блаженный сон, и никакие страшные переживания
недавнего прошлого не возвращались ко мне ночными кошмарами.
ЧАСТЬ 2

Зимой эту комнату заливало голубое звездное сияние. Летом ночи

стояли беззвездные, и сейчас мрак разгоняли только свечи,
расставленные на большом круглом столе, за которым сидели три
женщины.
Одна из них была уже очень стара. Длинные волосы, некогда
густые и блестящие, поредевшими прядями свисали вдоль худого
морщинистого лица. Глаза женщины были закрыты, руки, чинно
положенные на стол, вздрагивали, тонкие губы шептали какие-то
непонятные слова.
Рядом со старухой сидела белокурая женщина в самом расцвете
красоты. Она встревожено взглядывала на соседку, порывисто
проводила руками по волосам, отбрасывая их назад, и видно было, что
она с трудом сдерживает готовый сорваться с губ вопрос. Третья
женщина, которой было лет сорок, напротив, сидела неподвижно, как
статуя, и только блеск ее глаз выдавал ее нетерпение.
Наконец старуха обессилено откинулась в своем кресле.
— Ну что, Мэтта? — повернулась к ней белокурая.
— Все очень плохо, — старуха покачала головой. — Ей грозит
опасность. Какие-то злые люди… Все это вот-вот случится, а мы
ничем не можем помочь.
— Я не понимаю, почему нам не удалось ее найти, — с досадой
произнесла черноволосая. Старая Мэтта задумчиво ответила:
— Похоже, девочка обладает способностями еще большими, чем
мы предполагали. Она напугана, все ее представления о мире
разрушены… Она бессознательно защищается от нас.
— И ей это прекрасно удается! — вздохнула черноволосая. —
Подумать только: обладать таким могуществом, и даже не знать о нем!
— Придет время, и она обо всем узнает, — покачала головой
Мэтта. — А сейчас, я думаю, вам лучше уйти. Будет неправильно, если
другие сестры заметят, что мы проводим вместе много времени.
Белокурая тут же послушно поднялась, подошла к старухе и
поцеловала ее в морщинистую щеку.
 — Отдыхай, Мэтта. В последнее время ты выглядишь такой
усталой… Ты должна беречь себя. Спокойной ночи!
Мэтта ласково улыбнулась молодой женщине.
— И тебе спокойной ночи, Ниита.
Черноволосая хотела уйти следом за Ниитой, но Мэтта удержала
ее за руку.
— Постой-ка, — сказала она, когда за молодой женщиной
закрылась дверь. — Это правда, что ты повздорила с одной из сестер-
управительниц?
— Мэтта, ты же знаешь, — черноволосая раздраженно выдернула
руку, но старуха перебила ее.
— Я знаю и ты знаешь, что случилось недавно с одной из наших
сестер, которая в запальчивости наговорила лишнего. Жертвенные
ножи в храме никогда не затупятся! Будь осторожна, не навлекай беды
на всех нас.
— Да, Мэтта, — потупив взгляд, отозвалась черноволосая.
— Но я хотела поговорить с тобой не об этом, — совсем другим
тоном продолжила Мэтта. — Знаешь, я недавно пыталась заглянуть в
собственное будущее… Я скоро умру. Не спорь, — удержала она
собеседницу. — Ты займешь мое место. Я знаю, Ниита очень
привязана ко мне. Постарайся быть с ней поласковей. И самое главное:
обещай, что ты ее найдешь. От этой девочки зависит все. Ее нужно
найти, даже если на поиски уйдет вся жизнь.
— Я обещаю, Мэтта.
Черноволосая почтительно прикоснулась губами к руке старухи и
вышла из комнаты.
Оставшись одна, Мэтта потушила все свечи, кроме одной, чтобы
свет не резал усталые глаза. Она положила перед собой лист бумаги,
весь исчирканный какими-то знаками и линиями: Мэтта любила
размышлять с пером в руках. Вот и сейчас она обмакнула перо в
чернила и размашисто вывела наискось в углу листа: «Шайса».
Глава 34. «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ…»

Синева осеннего неба приобрела холодный оттенок, и волны

Горячего моря за кормой отнюдь не манили в них окунуться.
Закутавшись в теплый плащ — кожаный, с коричневым мехом внутри
и вокруг капюшона, — я сидела на носу легкого баркаса, не замечая
ледяных брызг, которыми осыпали меня волны, разбитые острой
грудью суденышка. Теплое шерстяное платье с богатой разноцветной
вышивкой по темно-серому фону, крепкие дорожные сапожки, светло-
серые шаровары и такая же рубашка — все это, как и плащ, было
привезено мне в дом кузнеца Ванта, куда я вернулась после памятного
разговора с Коайли и мудрым Михеусом. Приехал Атони Гаддала
собственной персоной, передал целый сверток добротной, отнюдь не
придворной одежды для меня и по такому же теплому плащу для трех
моих спутников. Мне также был вручен небольшой ларец с
драгоценностями из моих покоев. Но как и раньше, блеск рубинов и
изумрудов вовсе не прельщал меня; наверное, надо было дольше жить
в этом мире, чтобы научиться ценить эти порождения горных недр.
Оставив себе все те же длинные, полюбившиеся аметистовые серьги, я
отдала ларец Чи-Гоану. Быть может, Роут все-таки удастся выкупить, а
если придется освобождать ее силой, то при благополучном исходе
молодым будет с чего начать семейную жизнь. Лю-штанец был
благодарен мне почти до слез. Он трогательно перебирал блестящие
безделушки, рассуждая о том, как будут смотреться эти серьги или
браслеты на черной коже его Роут.
Итак, мы отправлялись в самое безнадежное предприятие, какое
можно было себе представить. Двумя баркасами, которые снарядил
для нас молодой мидонец Нико, мы направились к зловещим берегам
острова Ачурра, рассчитывая выручить Роут и ее сестру. С нами плыли
восемь добровольцев, явившихся после моего обращения к старому
Ванту; а также Нико с младшим братом Поло — оба статные,
черноволосые и чернобородые молодцы, неизменные победители
кулачных боев. И, разумеется, мы вчетвером: я, Рейдан, Готто и Чи-
Гоан.
 Решение отправляться на Ачурру было принято удивительно
быстро — как будто каждый уже решил что-то для себя. Когда я
вернулась от Михеуса, то, не стесняясь уже ни Чи-Гоана, ни Готто, ни
мало знакомого мне Ванта (последний, правда, почти оглох от горя),
сообщила, что способ вернуться в храм Келлион никому не известен. Я
уже успела переболеть этой бедой, но не знала, как это воспримет
Рейдан. Я вообще боялась поднимать на него глаза, помня о слетевшем
с моих губ признании. К моему удивлению, охотник даже будто бы
повеселел и вздохнул с облегчением.
— Ну вот, хоть что-то прояснилось. Так что я отправляюсь с
тобой, Чи-Гоан. Готто, ты с нами?
Художник медленно, обреченно кивнул. Мне стало жаль его: этот
упрямый мальчишка злился на меня, ненавидел Рейдана и все равно
готов был тащиться за нами в опасное приключение, словно бирка
раба навсегда изменила его сердце.
— Вот и ладненько, — не обращая внимания на отчаянное лицо
Готто, сказал Рейдан. — А Шайсу оставим здесь, у Ванта. Думаю, что
высочайший герцог не откажет ей в своем покровительстве.
— Что?! — изумилась я. — Да это просто глупость! Только со
мной и с Висой у вас, пожалуй, есть надежда, что эта безумная затея
удастся.
По лицам моих спутников было понятно, что они и сами это
знают. Чи-Гоан смотрел на Рейдана умоляюще, словно все зависело
именно от него.
— Ладно, — буркнул тот. — Отправляемся вместе.
Вся команда распределилась по двум баркасам: по четверо
добровольцев и по одному из братьев на каждом; Гот-то с Чи-Гоаном
на одном, я с Рейданом на другом.
И вот я сидела на носу баркаса, накинув пушистый капюшон, и то
улыбалась волнам, резво бегущим навстречу, то вытирала
навернувшиеся слезы волнения. Я чувствовала, что история моей
любви подходит к концу — счастливому концу. Еще ничего не было
сказано, но мы с Рейданом были вместе, это как будто само собой
разумелось. Все остальные разочарования таяли в моей душе, как след,
остающийся за кормой; предстоящая высадка на Ачурру казалась мне
всего лишь отсрочкой моего счастья. Здесь, в Мидоне, все, наконец,
решилось: обратной дороги в храм нет, значит, я остаюсь в этом мире.
С Рейданом.
Но пока ему было не до меня. Мужчины суровыми голосами все
время обсуждали предстоящее дело; кроме того, на море стоял шторм,
несильный, но осложнивший управление легким баркасом, который
швыряло то вверх, то вниз. Меня все это не интересовало.
Погруженная в свои мысли, я спустилась к своей койке, на которой
врастяжку спала Виса, подвинула нахальную кошку и тоже уснула,
убаюканная воем ветра и качкой.
Я вышла на воздух, когда уже стемнело. Шторм прекратился, и
судно дрейфовало со спущенными парусами: спешить нам было
некуда, поскольку на остров решено было высадиться следующей
ночью, а пути до него оставалось полдня. Неподалеку я видела
висящий в воздухе желтый светящийся шар: это горел масляный
фонарь на мачте второго баркаса. Три огромные чайки, потревоженные
моими шагами, с протяжным криком взмыли в воздух.
Рулевой, зевая, сухо кивнул мне. На нашем баркасе никто, кроме
Рейдана, не знал о моих способностях, и потому люди не понимали,
зачем понадобилось брать в опасное плаванье девчонку. Кроме того, по
каким-то морским суевериям, женщина на корабле приносила
несчастье. Меня это не расстраивало: мне было не до этого. Я закинула
голову и стояла так, пока не затекла шея, любуясь осенним небом,
таким звездным, что все оно казалось серебристым. Так выглядело
небо накануне появления первых лучей Келлион, и в храме это были
дни и ночи священного ожидания встречи с сестрой.
Ослепленная этим сиянием, я не сразу разглядела темную фигуру,
устроившуюся на моем любимом месте — на носу. Сердце
обрадованной птицей метнулось в груди: это был Рейдан.
— Я думал, ты спишь, — сказал он смущенно, потом мы оба
надолго замолчали.
«Только не уходи, — мысленно молила я, чувствуя, как стучит
кровь в висках. — Только не делай вид, что ничего не было…» Рейдан
откашлялся.
— Только не делай вид, что ничего не было! — выпалила я вслух,
предупреждая какую-нибудь глупость, которую он собирался мне
сказать.
 — Я бы не смог, — серьезно сказал он и, бережно взяв меня за
руку, усадил рядом с собой. — Но я думаю, ты просто ошиблась.
Таким юным девушкам, как ты, свойственно ошибаться и принимать за
любовь совсем другие чувства.
Голос Рейдана был ровный, как обычно, когда он разговаривал со
мной, но что-то в нем сделало меня отчаянно смелой. Над нами горели
звезды, а здесь, в уголке у носа, где в темноте не было видно глаз
собеседника, можно было представить, что говоришь сама с собой.
— Я не ошиблась, Рейдан, — шепнула я, трепетным движением
обвивая руками его шею и замирая от собственной решительности. —
Я люблю тебя. Ты помнишь первую ночь, которую мы провели в лесу?
Когда ты только что забрал меня у Атти? Ты обнял меня тогда во сне и
этим все решил для меня. Я не могу представить себе, что чьи-то
другие руки будут прикасаться ко мне… Ни Готто, ни герцог Фэди… Я
навсегда твоя. Ты же видишь, судьба распорядилась так, что в храм
мне не вернуться никогда, а в этом мире у меня никого нет, кроме тебя.
Ты же не оставишь меня, не вернешься к своей Лейде…
Я говорила жарким, быстрым шепотом; я гладила его гладко
зачесанные в хвост волосы, касалась губами соленой шеи и
чувствовала, как грудь наливается горячей тяжестью от
соприкосновения с его телом, — даже теплая плотная одежда не была
сейчас преградой. Я схватила его безвольно развернувшуюся ладонь и
целовала ее медленно, захватывая пальцы пересохшими, как от
жажды, губами. И он мне ответил. Свободной ладонью он сначала
осторожно провел по моей щеке; мы смотрели друг на друга, и чтобы
читать в глазах, нам не нужно было света. Я победила его
сдержанность: словно бросившись в пропасть, он обхватил меня
руками, и я услышала, как гулко стучит его сердце.
— Этого не может быть, — сказал он хрипло.
— Может, любимый, может, — шептала я. — Ты говорил, я
похожа на святую из сказки. Я хочу, чтобы эта сказка сбылась для тебя,
для нас… Поверь мне… Скажи…
— Я люблю тебя.
О, если бы можно было превратить в вечность миг, пока звучали
эти слова! Я заплакала — потому что счастье с избытком переполняло
меня; это огромное счастье затаилось между нами робким зверьком, и
мы боялись его спугнуть резким движением, неверным словом. Рейдан
поцеловал меня уверенно и нежно, но так осторожно, что мне
показалось: это морской ветер коснулся меня своим дыханием.
— Я люблю тебя, — повторил он, и пронзительно острый миг
счастья рассыпался, уступив место радостному покою. Мы оба вдруг
вспомнили о присутствии рулевого, которому в ночной тишине,
наверное, слышно было каждое слово. Рассмеявшись, как мальчишка,
Рейдан вскочил на ноги и повел меня за собой на корму. Там, при свете
звезд, мы впервые за время этого разговора увидели лица друг друга.
Рейдан словно избавился от какого-то тяжкого бремени: черты его
лица посветлели. Несмотря на мои возражения, он сбросил с себя
плащ и закутал меня поверх моего, прижимая к себе. Он гладил меня
по волосам, а сам смотрел в морскую мерцающую даль.
— Знаешь, я ведь тоже тогда, в лесу, начал к тебе приглядываться:
такая, смотрю, редкая птица… И досмотрелся. Но я всегда запрещал
себе думать о тебе как о женщине; я говорил себе: «Она совсем
девчонка, а ты старик, имей же совесть!» Когда появился Готто, я был
уверен, что ты выберешь его: он красив, молод, да к тому же художник.
Я сразу с этим смирился. Но ты все время меня тревожила. Помнишь,
на реке, когда ты упала в воду, и я тебя вытащил? Я догадался, что
ты… очень ко мне привязана. И когда Готто спросил меня, не буду ли я
возражать, если он всерьез станет за тобой ухаживать, не смог сказать
ему: «Давай, парень». А тогда, у моря, когда ты попросила тебя
поцеловать… У меня даже руки затряслись. Ты была так близко и так
хороша… Но я решил: ты слишком молода, чтобы по-настоящему
разобраться в своих чувствах, грех этим пользоваться.
Я слушала его, с удовольствием вспоминая собственные мучения
и терзания по этому поводу и смеясь над ними. А Рейдан вдруг снова
нахмурился и сказал:
— Но молоденькие девчонки обычно не думают о том, что делать,
после того как все главное сказано.
— А я подумала, — весело сказала я. — Мы обязательно найдем
такое место, где не будет злых людей. Там будет очень красиво:
зеленая трава летом, мягкий снег зимой… Там будет стоять наш дом.
Быть может, мы построим его недалеко от дома Чи-Гоана и Роут, и
наши дети будут играть вместе.
При мысли о том, что я могу зачать ребенка от Рейдана, по моему
телу пролилась неведомая до сих пор сладкая мука. Сбросив на палубу
оба плаща, я рванула шнуровку на платье и распахнула ворот рубашки.
Холодный ветер влажно лизнул горячее тело. Я с мольбой посмотрела
на Рейдана. Его лицо стало серьезным. Теплая рука ласково погладила
сначала одну, потом другую грудь, словно это были маленькие котята.
Потом, заботливо закутав меня обратно в плащи, он сказал:
— Мы ведь не будем спешить, Шайса. Женщине, прежде чем
стать женой, обязательно нужно побыть невестой.
Невеста! Его невеста! Я была так счастлива, так ему благодарна…
В моей голове пронеслись образы ослепительно счастливых дней. Я
была уверена, что Чи-Гоан и даже Готто порадуются за нас; мне
хотелось целоваться с Рейданом у всех на виду.
— А может быть, мы отыщем твою родину, — говорил Рейдан. —
Может, там нам понравится, и мы поселимся в горах. Или снова
пустимся путешествовать: в мире столько мест, которые мы еще не
видели. Ни ты, ни я ведь не созданы для скучной жизни, правда,
Шайса?
Я кивнула с самым глупым выражением лица, которое только
может быть у влюбленного человека.
А ночь тем временем подходила к концу: на далеком горизонте
высветлилась тонкая полоска. Стал виден серый силуэт второго
суденышка. Крики чаек становились все громче: целая стая огромных
белых птиц вилась над обоими баркасами. Их голоса почему-то
показались мне зловещими, но я не придала этому значения.
Рейдан отвел меня вниз, как маленькую, уложил на свою кровать
(мою поперек занимала похрапывающая Виса), поцеловал еще раз в
губы, потом глаза и волосы, шепнул опять: «Я люблю тебя!» и ушел:
на рассвете он должен был сменить рулевого. Я осталась одна. Виса
громко храпела, в углу за занавеской кто-то из спящих постанывал во
сне — спать было невозможно. От нечего делать я решила проверить
свои силы: скоро Ачурра, и они могут мне пригодиться. Я не
сомневалась в себе: еще в Мидоне, укрывшись от всех в пещере Ванта,
я вызывала столько звездного огня, сколько хотела. Но вдруг
тревожное воспоминание мелькнуло в моей душе: «Разделенная
любовь ослабляет могущество, учти это, маленькая сестра». Я
неуверенно вытянула вперед руку — на кончиках пальцев вспыхнул
еле заметный в темноте голубой огонек. Вспыхнул и погас, и нового не
появилось… «Ну и пусть», — легкомысленно подумала я. За счастье,
которое я только что обрела, можно заплатить даже такую цену…
Топот ног и крики на палубе разбудили меня. На длинном ящике,
служащем кроватью, отодвинув занавеску, сидел всклокоченный
рыжеватый парень — один из тех, кто добровольно отправился с нами.
— Что случилось? — потирая занемевшую руку, спросила я.
— Пираты, — коротко и зло ответил он, надевая второй сапог.
Вслед за ним я выбежала на палубу. Там собралась вся команда. Нико
протянул Рейдану подзорную трубу, и тот смотрел, как огромный
корабль, видный и невооруженным глазом, быстро приближается к
нашим баркасам, уже повернувшим обратно, к отрогам Венексов,
скрывавшихся далеко за горизонтом. Взгляд охотника не предвещал
ничего хорошего.
— Вот бесы! На корабле не меньше тридцати головорезов, —
Рейдан сунул подзорную трубу Нико и потер переносицу. — И чаек
над ними вьются целые стаи. Чайки летали над нами ночью. Не иначе,
как это обученные птицы, шпионы или стражники; они и подняли
тревогу. Вляпались мы с вами, братцы. Да что ж это они делают, бес их
возьми!
На втором баркасе, следовавшем за нами, вдруг чуть ли не на
полном ходу бросили якорь, и я увидела, как Чи-Гоан начал
размахивать какой-то белой тряпкой.
— Они рассчитывают на переговоры, — хмуро сказал Нико, — а
напрасно. Надо уходить, пока есть хоть какая-то надежда.
— Угу, — кивнул Рейдан, потом обернулся к нам и
прищурился. — А еще неплохо бы увести этих разбойников за собой.
Подержи-ка руль.
Отдав руль одному из мужчин, Рейдан быстро спустился вниз и
вернулся со своим арбалетом.
— Что ты задумал? — Нико схватил его за плечо.
— Отстань!
— Рейдан присел у борта, внимательно наблюдая, как пиратский
корабль приближается к маленькому баркасу.
— Уходим! — срывающимся голосом крикнул Нико рулевому.
— А ну стой, бес тебя забери! — мотнул головой Рейдан. — Ты
что, покататься в море вышел? Или невесту брата спасти? Там, на
баркасе, твой младший брат, забыл? Правь ему вдоль левого борта.
 Я поняла, что он собирался сделать. Конечно, переговоры с
пиратами — абсурд. Они просто отберут драгоценности и деньги и
перережут команду. Рейдан собирался подстрелить кого-нибудь на
корабле, чтобы отвлечь внимание пиратов на себя. Это было правильно
и… очень глупо!
Я бросилась к нему.
— Рейдан, постой… Ты рассчитываешь на меня? Но у меня вчера
ничего не получилось. Понимаешь? Я, кажется, опять утратила силы.
Рейдан быстро взглянул на меня, схватил за руку и потащил, как
оказалось, к спасательной лодке. Он быстро отвязал ее и приготовил к
спуску на воду.
— Ты отправишься на тот баркас. И кошку свою забирай. Не
бойся, я их так развеселю, что они погонятся именно за нами. А наш
баркас быстрый, мы уйдем от погони.
Я, молча мотала головой, вцепившись в его рукав. Мне было
очень страшно: самые дурные предчувствия одолевали меня.
— Сейчас не время для капризов, Шайса, — досадливо сказал
Рейдан, а потом ласково добавил:
— Хорошая моя, ты моя невеста и должна меня слушаться.
— Я останусь с тобой, — упрямо заявила я. — Я лучше не буду
твоей невестой, но не оставлю тебя. Ты не можешь насильно заставить
меня уплыть. А если ты так уверен, что мы уйдем от погони, то и
беспокоиться нечего.
Рейдан посмотрел на меня беспомощным взглядом.
— Понимаешь, когда на них нападут, помочь мы им не сможем.
Что ж, их бросить, а самим удирать? Не получится у меня так. Чай, не
чужие…
Он махнул рукой и снова схватился за арбалет.
Пиратский корабль был уже так близко, что я видела лица
морских разбойников, разодетых в какие-то пестрые тряпки и
причудливые головные уборы. Столпившись на носу, они громко
горланили и хохотали, показывая пальцем на мелькающую в воздухе
белую тряпку. В руках у них были сабли, ножи, а у некоторых и
мощные черные арбалеты — вроде тех, из которых в нас стреляли в
лесу по пути в Фолесо. На нас пираты не обращали внимания, решив,
очевидно, разобраться с нами позже.
 Потом мы увидели, как Готто, оттолкнув Чи-Гоана, бросился
поднимать якорь. На баркасе одумались и решили спасаться —
слишком поздно, как всем было очевидно. И в это время Рейдан,
прищурив глаз, нажал на спусковой крючок. Один из пиратов,
схватившись за голову, рухнул за борт. Рейдан положил на тетиву
новую стрелу. Со второго баркаса донеслись испуганные крики; я
видела, как Готто стучал себе по лбу, обвиняя Рейдана в глупости.
Новая стрела метко вонзилась в грудь еще одному из разбойников.
Похоже, это был один из главарей. Вся шайка склонилась над ним, а
потом стала выкрикивать проклятия — нам вдогонку, так как, круто
повернув руль, баркас на полном парусе помчался прочь, подгоняемый
попутным ветром.
Глава 21. ВКУС СЫРА

Земля скользила под нами, как будто это она убыстряла свой бег.
Ощущение немыслимого восторга охватило меня, и, придерживаясь
одной рукой за чешую бэй-тасана, я с наслаждением подставила лицо
морскому ветру. Мне захотелось смеяться, громко петь… Бэй-тасан
весело произнес.
— Хочешь, я поднимусь повыше и прокачу тебя?
— Да! — воскликнула я безрассудно.
— Тогда сядь подальше к хвосту, а то ты натираешь мне шею.
Обхвати меня под брюхом.
Я пересела, как он велел, и бэй-тасан отвесно начал набирать
высоту. От восторга у меня закружилась голова. За несколько минут
остров под нами превратился в крошечную овальную лепешку посреди
ярко-синего моря; корабля вообще не было видно, зато справа и слева
простирались континенты — то зелеными полосами лесов и полей, то
желтыми пятнами пустынь. А потом… Увидев над нами толстый слой
облаков, прямо в который мы устремились, я инстинктивно вжала
голову в плечи, боясь удариться или задохнуться. Но не почувствовала
ничего, кроме пронизывающей холодной влажности. Мы поднялись
выше облаков. Земли сквозь них не было видно, зато сами они являли
собой захватывающее зрелище. Солнце окрасило их бока розовым
цветом, и те из них, что клубились над остальными, отбрасывали тени,
словно горы или дома. Мы летели между нагромождениями скал,
изображениями причудливых животных, великолепными замками…
Все это было величественно и странно, словно обитель богов, которую
покинули ее обитатели.
— Ты не замерзла? — спросил бэйтасан.
Сказав «нет», я тут же почувствовала, что на самом деле замерзла
ужасно, а малыш, прижатый мной к спине ящера, весь трясся и
жалобно пищал.
— Выше тебе не хватит воздуха, — сказал бэйтасан, плавно
разворачиваясь.
— А вы летаете выше? К звездам? — спросила я.
 — Мы можем туда летать. Но там на долгие, неизмеримо долгие
расстояния лишь пустота. Мы боимся заблудиться в этой пустоте,
когда земля совсем пропадает из виду, и погибнуть там от голода.
Один из нас не вернулся из полета, зачем еще больше сокращать
жизни оставшихся? Что ж, нам пора. Иначе твой друг с большим
арбалетом выполнит то, что обещал!
И бэйтасан, повернув ко мне голову, взглянул на меня лукаво. Я
покраснела.
Обратно бэй-тасан спускался плавной спиралью. Вскоре я смогла
различать испуганные лица Готто и Оммы, стоявших на палубе задрав
головы. Сердце мое вдруг сжалось: ведь я несу Омме печальную весть.
Похоже, все мы уже привыкли к чудесам. Ни Готто, ни моя
подруга не удивились, выслушав нашу историю. Лишь в глазах Оммы
замирало что-то по мере того, как она понимала, что случившегося
изменить нельзя. Большой бэй-тасан с невозмутимым видом сидел
поодаль, занимая почти всю корму; маленького я спустила с рук на
палубу, и он осторожно принюхивался к ней, вытягивая длинную шею,
сверкающую на солнце. Готто хотел что-то сказать, но я сделала ему
знак молчать и придержать любопытную Вису. Омма опустилась на
корточки перед тем, кто раньше был ее мужем и причинил ей столько
зла. Она протянула руку к маленькой клювастой голове, и бэй-тасан
доверчиво потерся о ее ладонь.
— Я могу остаться с ним? — спросила Омма, обращаясь к бэй-
тасану. Ящер величаво приблизился и заглянул ей в глаза. Омма
опустила длинные ресницы. Они немного помолчали, но я подозреваю,
бэй-тасан вел в это время с Оммой разговор, неслышимый для
постороннего уха.
Я видела, что Омма приняла решение. И как только я могла
ревновать ее, как это было недостойно по отношению к подруге!
Омма выпрямилась. По палубе пополз оранжевый туман, который
превратил бэй-тасана в рассыпчатые ломтики сыра на деревянной
тарелке. От сыра остро запахло пряностями, так что я, ничего не евшая
с раннего утра, сглотнула слюну. Запах показался мне странно
знакомым. Омма смущенно улыбнулась.
— Он спросил, что я считаю самым вкусным на свете, и я
вспомнила сыр, который в детстве постоянно был на нашем столе.
Такой сыр готовят только сыроделы в Венексах — Западных горах. Его
доставляли в Ромес по Дугону, минуя водопады, на белоснежных
купеческих судах под бело-красными парусами…
Омма отломила кусочек сыра и, закрыв глаза от блаженства,
положила в рот. Готто, до этой минуты оторопело молчавший, вдруг
бросился к ней.
— Брось это за борт, Омма! А ты, Шайса, явно тронулась умом!
Ты готова была пожертвовать собой ради подруги, а теперь спокойно
смотришь, как она губит себя. У вас у обеих помутилось в голове! Не
знаю, что наговорило вам это оранжевое чудище, если им так
необходим бедняга Аттер, пусть забирают его. Пока он был человеком,
ты ведь и видеть его не хотела, Омма!
Омма стояла, чуть отвернувшись от пылкого Готто и крепко держа
в руках тарелку с сыром, чтобы тот не вырвал ее из рук.
— Ты не понимаешь, — грустно улыбнулась она и отломила еще
один кусочек. Маленький бэй-тасан, услышав громкий голос Готто,
испуганно распластался по палубе.
Виса немедленно сделала на него охотничью стойку, но, обнюхав
малыша, равнодушно зевнула и разлеглась у моих ног. Зато Готто,
упрямо мотнув головой, явно не собирался допустить глупого, с его
точки зрения, поступка Оммы. Я невольно улыбнулась, представив
себе предстоящую схватку из-за тарелки сыра. Легким движением я вы
бросила вперед полузакрытую ладонь. Я очень старалась
сдерживаться, не зная, насколько силен во мне сегодня звездный свет.
Меньше всего я хотела причинить Готто вред… Юноша замер почти в
полушаге от Оммы, потом обмяк и опустился на палубу. Он не замер
неподвижно — я не стремилась к этому, — просто силы покинули его.
— Ты хорошо подумала, Омма? — спросила я подругу. Та
кивнула, глядя на меня нежно и с благодарностью. А еще я увидела в
ее глазах безумный свет надежды. Она приняла правильное решение, и
никто не имеет право ей мешать.
Омма доедала сыр. Я не плакала — это было последнее, что я
могла для нее сделать. Чувствуя жгучую боль в груди, сдерживая
детские порывы зареветь, броситься ей на шею, любой ценой
удержать, я намертво вцепилась в густую шерсть Висы. Омма молчала.
Внезапный липкий страх пронзил меня — как будто Омма сейчас
умрет! Она стояла у самого борта, на фоне ясного безоблачного неба.
Вдали расстилался золотистым пространством пляж острова Бэй-
Тасан, вершины деревьев покачивались на ветру. Омма была закутана
в длинный лю-штанский плащ такого же темно-красного цвета, каким
было платье на ней, когда я впервые разглядела ее в повозке
работорговцев. Не в силах больше сдержаться, я присела на корточки
рядом с Висой и спрятала лицо в ее взволнованно дышащий бок. Но
Омма не смотрела на меня: оранжевое марево соткалось из воздуха и
вскоре скрыло от меня и развевавшиеся на ветру темные волосы, и
красный плащ, и дорогое лицо, озаренное внезапной надеждой. И вот
второй маленький бэй-тасан смешно ковыляет по палубе навстречу
сородичу.
Как только деревянная тарелка из-под сыра упала за борт,
поверхность моря взорвалась столбом брызг, и вскоре бэй-тасан, на
лету отряхивая мокрые крылья, опустился на палубу. Маленькие
ящеры устремились к нему, он ласково прикоснулся к ним своим
опасным клювом, явно нашептывая какие-то успокаивающие слова,
после чего малыши послушно вскарабкались ему на спину и крепко
вцепились когтями в его чешую. Бэй-тасан повернулся ко мне.
— Не надо плакать, Шайса, — сказал он. — Эти двое снова стали
младенцами. Они получили то, чего лишены все живущие:
возможность прожить еще одну жизнь. Верь — она будет гораздо
счастливее прежней.
Я молча согласилась с ним. И хотя слезы по-прежнему текли у
меня по лицу, я невольно улыбнулась, представляя себе жизнь Оммы и
Аттера на острове. Бэй-тасан уже нагнул шею в прощальном поклоне,
как я вдруг вспомнила фразу, которую услышала от него еще на берегу.
— Постой! Ты говорил, что вы сможете когда-нибудь стать
людьми. Когда это произойдет?
Ящер неохотно ответил:
— Это легенда, Шайса. Мечта, ради которой мы живем. Честно
говоря, никто из нас уже не верит в это. Но говорят, что, когда
произошло первое превращение, первый бэй-тасан услышал голос:
«Когда звезды вернутся в мир, к вам вернется первоначальный облик».
— Странное пророчество, — задумчиво проговорила я. Вот и дети
короля Кольфиара: с того времени, как звезды покинули мир, казалось,
миновала вечность. Наверное, какое-то схожее проклятие висит над
островом Бэй-Тасан — здесь тоже туман и люди, превращенные в
чудовищ… Ящер взмахнул крыльями и понес к острову новых брата и
сестру. Проводив его взглядом и дождавшись, пока он скроется в роще,
я повернулась к Готто, который постепенно приходил в себя. Я хотела
помочь ему встать, но он оттолкнул меня, грубо выругался, встал
самостоятельно и пошел что-то делать с парусами. Господи, не
извиняться же перед ним?! И я, в ожидании Рейдана с Чи-Гоаном,
спустилась вниз.
В каюте Оммы все осталось по-прежнему. На столике у окна
лежал красивый костяной гребень — мы вместе отыскали его в лю-
штанских сундуках. Омма была равнодушна к вещам и нарядам. Она
прикасалась к ним, словно говоря: «Что может быть достойно меня?»
Она оставалась царственно прекрасной и в легкомысленных
цесильских костюмах, и в рубашке, перешитой с чужого плеча. Но этот
простой гребень с изящной жемчужной инкрустацией чем-то ей
приглянулся. Возможно, он напоминал ей какой-нибудь предмет,
оставленный дома. Теперь гребень лежал на шелковой лю-штанской
скатерти, расшитой потемневшими золотыми нитками. Я взяла его в
руки, и долго сдерживаемые чувства, наконец, хлынули наружу. Теперь
мне не от кого было прятать слез, и, упав ничком на кровать, я
зарыдала в голос, как плачут только дети, испытавшие первую потерю.
Я не заметила ни возвращения Рейдана, ни того, как подняли
якорь, ни того, как день сменился золотым закатом и темной ночью.
Когда слезы кончились, я долго лежала с открытыми глазами.
Удивительно, размышляла я, с сестрами из храма Келлион я провела
всю жизнь и никогда не оплакивала разлуки с ними. Более того, я
совсем не уверена, хочу ли я вернуться туда, хотя путь наш
подчиняется именно этой цели. Сколько я была знакома с Оммой?
Наверное, не прошло и месяца? Ну, может быть, месяц. Почему же мне
так больно, словно из сердца вырвали кусок? Все отношения между
живущими в храме были холодны, как свет нашей далекой сестры. А
здесь, в этом диком, непросвещенном, первобытном мире, я впервые
столкнулась с живыми чувствами людей, впервые стала испытывать их
сама. И потому даже мысль о том, что я больше не увижу статной
фигуры светловолосого принца Аттера, стоящего на носу корабля,
вызывала у меня новый приступ слез.
А время между тем шло своим чередом, ласково обволакивая
кровоточащую память облаками забвения. И вот пришел день, когда я
засмеялась, услышав, как Готто выговаривает Чи-Гоану за то, что тот
царапает своим когтем свежевымытую палубу. Готто удивленно
взглянул на меня, и я увидела на его лице облегчение.
Шла вторая неделя нашего плаванья на запад, когда мы вошли в
пролив Тонсо. Все мы, включая Чи-Гоана, внимательно наблюдали за
горизонтом, но до сих пор нам не встретился ни один корабль. Спустя
еще четыре дня Рейдан объявил нам, что мы приближаемся к
Котинской бухте, где корабль придется затопить. Судя по карте, бухта
до самого берега была достаточно глубока, и корабль там легко пойдет
на дно. Мы дрейфовали до наступления сумерек, а когда наступила
темнота, Рейдан направил судно к берегу. Якорь был брошен, паруса
спущены, все мы, собрав нехитрые пожитки, собрались на палубе.
— До суши будем добираться вплавь, — распорядился
охотник. — Не хватало еще потом возиться с лодкой.
Я с сомнением посмотрела на Вису.
— Если глупая кошка будет рваться на тонущий корабль и мяукать
на все побережье, я ее пристрелю, — добавил Рейдан.
Сначала Готто с Рейданом сплавали до берега, держа над водой
свертки с одеждой и припасами, потом они вернулись, чтобы стащить
в воду упирающуюся Вису, которая хотя и сопротивлялась, но не
издала ни звука, словно поняла угрозу Рейдана. Оказавшись в воде,
керато попыталась было зацепиться когтями за борт, но, затем
отчаянно замолотила по воде лапами, устремляясь к берегу. Ее белая
голова с прижатыми ушами скоро исчезла в темноте.
Готто, снова спустившись в воду, махнул мне рукой, и я полезла
вниз по веревочной лестнице. Я переоделась в одежду из дома Итаки,
то есть осталась почти голой и намокшая ткань заставила меня
вздрогнуть от холода: вечер был нежаркий. Готто поддержал меня на
воде, велел схватиться за его плечо, и мы поплыли. Обернувшись, я
увидела, как Чи-Гоан ловко и бесшумно прыгнул в море. На берегу я
быстро нашла в свертках сухую одежду, закуталась в нее и села на
трухлявое бревно. В тишине раздавались глухие удары топора: Рейдан
рубил днище. Потом удары стихли, а вскоре и сам Рейдан, по-собачьи
отфыркиваясь, вышел на берег.
Что-то сиротливое было в том, как мы сидели у разведенного
костра, ожидая рассвета. Нам не хотелось ни говорить о будущем, ни,
тем более, вспоминать о прошедшем. Где-то протяжно кричала
одинокая чайка, словно она тоже утратила что-то важное, чего уже не
вернуть.
Но на рассвете наше настроение улучшилось. Погода стояла
пасмурная и ветреная, с моря летели соленые брызги; ничто на
поверхности воды, покрытой белогривыми бурунами, не напоминало о
«Крыльях бэй-тасана». Впереди нас ждали новые приключения, все
мы были живы — живы были и те, с кем нас разлучила судьба. В том,
как мы наспех запихивали в рот порядком надоевшие жареные клубни,
снова тщательно складывали вещи, чувствовалось, что всем не
терпится отправиться в путь.
Нам предстояло добраться до Котина — города рыбаков, как
рассказал нам Чи-Гоан. Лю-штанский вельможа, очевидно, смирился с
тем, что возвращение на родину ему заказано. Он с любопытством
расспрашивал нас, куда мы собираемся дальше, не задавал лишних
вопросов и охотно давал советы, поскольку хорошо знал прибрежные
города.
— В Котине можно будет недорого купить лошадей. Дорога до
Фолесо — это широкий тракт. Он огибает бухту Тонсо вдоль озера
Оранцо. Место это нехорошее: там шалят разбойники и частенько
появляются ачуррские пираты. Они воруют лошадей или покупают
краденых у местного отребья и устраивают настоящую охоту на
неосторожных простофиль. В Котине нужно купить оружие, а лучше
всего, нанять охрану. У вас есть деньги?
Рейдан неопределенно пожал плечами. Деньги у нас были. Так уж
вышло: с тех пор, как мы оставили Большой Базар, мы не тратили то,
что выручил там Рейдан. Но ведь Готто уверял, что холст, кисти и
краски вольному художнику обойдутся дорого: заниматься
искусствами в Фолесо запрещалось всем, кроме мастеров и их
учеников, а значит, все эти материалы придется покупать незаконным
способом. Заметив, что Рейдан колебался, Чи-Гоан достал из-за пазухи
увесистый кожаный кошелек.
— Здесь сто цесильских петелей. Можете рассчитывать на эти
деньги. Мне без вас все равно некуда деваться, — пояснил он, снова
заботливо пряча кошелек.
Ноги, соскучившиеся по суше, легко несли нас сначала по
нехоженым полям, потом тропинкой, ведущей вдоль обрыва над самым
побережьем; потом дорога стала шире, кое-где мы видели сверху
крыши рыбацких домиков, в море то и дело мелькали паруса баркасов.
Котин раскинулся перед нами, когда уже начало темнеть.
— Заночуем здесь, — сказал Рейдан. — Не стоит являться в
незнакомый город посреди ночи.
Все уже легли спать, но ко мне сон не шел. Каменистая земля,
служившая мне ложем, была тверда, а плащ, в который я завернулась с
головой, был слишком тонким, чтобы согреть, и лишь защищал от
назойливых насекомых, поющих надо мной свою заунывную песню.
Невольно я вновь стала перебирать в памяти вехи моего, казалось бы,
бесконечного, а на самом деле, совсем не долгого пути по этому миру.
Я покинула храм в разгар зимы, а сейчас кончалось лето. Но прожитое
время измерялось не месяцами…
Я вспомнила первые дни рядом с Рейданом, в зимнем лесу, когда я
засыпала у него под боком, жадно вдыхая будоражащий мужской
запах. Вспомнила ужас, испытанный нами в замке Арзель и Гело. Я
пролистывала воспоминания, словно пробегала легкими пальцами по
струнам лютни, на которой меня учили играть в храме. И вот
последнее, самое больное: Омма с развившимися волосами и странной
улыбкой и пряный запах ее любимого сыра…
Я вскочила, как будто подо мной разожгли огонь. Я разом
провалилась в самую толщу растревоженной памяти, словно внезапно
попала в прошлое.
Вот комнатка — бедная, но чисто прибранная, сквозь слюдяные
окошки падает веселое утреннее солнце. Я тянусь к окну, открываю
его и смотрю, как рассвет раскрашивает вершины гор, показавшиеся из
тумана. Вот открывается низенькая дверь, ив комнату, пригнувшись,
входит мама…
Нет, я не помню ее лица, но я вижу темно-русые косы и
белозубую улыбку, обращенную ко мне. В ее руках — огромная миска
с чем-то белым и ароматно пахнущим.
— С добрым утром, Шайса! — говорит мама и ставит миску на
стол. — Вот завтрак, дочка, вот сыр, а вот молоко.
Воспоминание мгновенно рассеялось. Я напрасно терла виски,
пытаясь вернуть наваждение. Хотя самое главное я уже вспомнила…
Мне было необходимо кому-то об этом рассказать! Рейдан,
подложив под голову свою неизменную котомку, посапывал
неподалеку.
 Я долго пыталась его растолкать. Сначала он открыл глаза, но,
увидев меня, снова, до смерти уставший, погрузился в сон,
убедившись, что опасности нет.
— Да проснись же, — умоляла я, безжалостно тряся его за плечо.
Наконец он посмотрел на меня более осмысленно.
— Что случилось, Шайса?
— Я знаю откуда я родом! — выпалила я.
Глава 15. ДОЧЬ РЫЦАРЯ

Старший купец Итака недаром слыл, как я узнала позже, самым

богатым и удачливым торговцем на побережье Тонсо. Он не предлагал
своему покупателю негодный товар, не пытался одурачить несведущих
подделкой. На его прилавках появлялся только самый высший сорт, и
рабыни не были исключением.
Несмотря на неволю и неминуемо приближающийся торг (он
должен был состояться через две недели), несмотря на ежедневные
воспоминания о далеких друзьях и о погибшей, — защищая меня! —
Висе, я ловила себя на мысли, что наслаждаюсь давно забытыми
ощущениями: благовонными ваннами, непрестанным уходом за
волосами и телом, удобными, мягкими постелями, легкой и вкусной
едой, быстро восстанавливающей силы, но не портящей стройность.
Во внутреннем дворе оказался небольшой сад с квадратным прудом
посередине; там мы могли гулять, дышать воздухом, быстро
сгонявшим бледность с наших лиц, или купаться. В доме Итаки о
невольницах заботились так, как будто это были принцессы.
В то же первое утро нас ненадолго оставили в покое. Скоро
появились три темнокожие рабыни, сопровождаемые
надсмотрщиками. Стройные бедра молодых женщин были обернуты
пестрыми полотнищами шелковой ткани, доходящими до колен; груди
едва прикрывали короткие рубашки с широкими рукавами до локтя; на
темной коже ярко блестели многочисленные украшения: звонкие
браслеты, кольца, длинные серьги, бусы. Лица девушек были
раскрашены так, что глаза и губы казались неправдоподобно
большими. Открыв замок, надсмотрщик велел нам выходить и
следовать за рабынями. Я с удовольствием покинула клетку, моя
темноволосая соседка с трудом поднялась и в сомнении остановилась,
наверное, по-прежнему не желая подчиняться, но, встретившись
взглядом с бритоголовым, хищно повела ноздрями и вышла вслед за
мной.
Рабыни отвели нас в небольшое помещение, от пола до потолка
выложенное каменными плитами, посреди которого была такая
большая ванна, что в ней свободно поместились бы все шесть
девушек. От ванны поднимался пар и исходил приятный аромат. Я
первая с удовольствием залезла в воду и начала тереть себя травяной
мочалкой, которую тут же бросила мне одна из темнокожих. Вскоре
остальные невольницы последовали моему примеру. Когда мы начисто
вымылись, рабыни дали каждой из нас чистое полотенце из шершавой
ткани. Все это они делали молча — то ли были немыми, то ли имели
строжайший запрет на разговоры с нами. Так же молча, жестами,
рабыни указали нам на деревянные лавки, стоящие вдоль стены, а одна
из девушек показала, что надо лечь на лавку ничком. Мы улеглись, и
темнокожие девушки быстро растерли каждую из нас благовонным
маслом, а потом появилась еще одна рабыня с ворохом пестрого
шелка, из которого мы должны были выбрать себе одежду. Потом нам
долго расчесывали волосы, еще чем-то душили, и наконец, одетых в
странную, — особенно на светловолосой толстушке! — одежду, отвели
в большую комнату, которая предназначалась нам в спальни. Богато,
хотя и безвкусно убранная комната напоминала бы покои царицы, если
бы не решетки на окнах, да беспощадно лязгнувший засов на двери.
Посреди комнаты прямо на ковре стоял серебряный поднос со
всякой всячиной: лепешками, виноградом, кувшинами с молоком и
медовой водой, сыром, наломаным маленькими, пряно пахнущими
кусочками. Всю дорогу нас держали впроголодь, и теперь девушки
жадно начали запихивать себе в рот вкусную еду. Все, кроме
темноволосой женщины, которая с презрением посмотрела на нас,
легла на одну из перин в самом дальнем углу и отвернулась к стене. Но
тут же, громыхнув засовом, в комнату вошел надсмотрщик и слегка
поддел лежащую ногой. Та, застонав, приподнялась, с ненавистью
глядя на обидчика.
— Ты порядком надоела мне, рабыня, — сказал вдруг
бритоголовый на языке Лесовии. — Я редко пускаю в ход кнут, жалея
ваши нежные шкуры, но по такому случаю я уговорю Итаку выставить
тебя на торги через месяц-другой, когда заживут рубцы на спине. У
моих молодцов руки так и чешутся, они не привыкли нянчиться с
бабами! Ешь давай, иначе пожалеешь, что твоя глупая мамаша родила
тебя на свет.
— Я уже пожалела, — впервые заговорила женщина на том же
языке. — Но верю, что настанет день, когда и ты, сын вонючей
ослицы, пожалеешь о своей никчемной жизни.
И она метко плюнула надсмотрщику на блестящий сапог.
Тот ничего не сказал, но повернулся и пошел прочь. «Он идет за
Итакой! — пронеслось у меня в голове. — Идет попросить, чтобы эту
женщину выпороли нам всем для острастки. И уж тогда они ее не
пощадят».
— Постой! — неожиданно для себя выкрикнула я и, сорвавшись к
места, схватила надсмотрщика за мускулистую руку, когда он уже
открывал дверь. От неожиданности тот не оттолкнул меня, и я успела
быстро выпалить:
— Постой, не говори ничего Итаке! Эта рабыня больше не
причинит тебе хлопот. Она совершила глупость, и я сумею ее в этом
убедить. Она ведь так красива, что принесет твоему хозяину много
денег.
Бритоголовый наконец пришел в себя и оттолкнул меня прочь,
больно ударив вдогонку пониже спины.
— Не смей больше заговаривать со мной без разрешения, глупая
девка, — бросил он, вышел и запер за собой дверь.
— Ну что, — с презрением сказала мне строптивая невольница, —
чего ты добилась, маленькая подпевала? Надеешься, что эти свиньи
сочтут тебя за свою?
Меня бросило в краску, когда я поняла, в чем она меня обвиняет.
Но я взяла себя в руки и спокойно ответила, стараясь вложить в свой
голос такое же холодное презрение:
— Если ты так хотела умереть, надо было изловчиться и сделать
это по дороге. А если ты рассчитываешь жить и когда-нибудь обрести
свободу, глупо подставлять себя под кнут. Если ты сейчас начнешь
есть, я думаю, надсмотрщик не пойдет жаловаться Итаке.
— Много болтаешь, девчонка, — бросила она мне, однако
поднялась со своего места — я видела, что каждое движение дается ей
с трудом — и села к подносу. Остальные девушки отодвинулись,
словно боясь оказаться с ней рядом. А я задумалась над последними
словами темноволосой и поняла, что та была права: не стоит говорить
во всеуслышание о свободе. Вдруг среди девушек окажутся такие, кто
захочет донести на меня и облегчить свою участь?
Когда пришла ночь и каждая из нас тихонько заняла свое место на
мягких перинах, устланных прохладным шелковым бельем, я
свернулась калачиком и постаралась уснуть. У меня еще будет время
поразмыслить о том, что делать дальше, а пока надо набираться сил.
Кроме того, в глубине души я надеялась, что Келлион не позволит
своей сестре стать жалкой рабыней, игрушкой в грязных руках и
вернет мне утраченные способности. И тогда побег будет более чем
вероятен. Ведь дугонские разбойники, похоже, ни словом не
обмолвились о происшествии на берегу реки, где меня схватили, — то
ли думали, что Итака не захочет связываться с ведьмой, то ли,
напротив, боялись, что он станет набавлять цену.
Однако вопреки моему желанию сон не приходил. Порыв
прохладного ночного ветра из зарешеченного окна приносил странные
запахи южного города. Тоска вдруг обрушилась на меня с такой силой,
что я едва не застонала от боли… Я вспомнила весь свой нелегкий
путь по этому миру. Сначала он показался мне убогим и
неприветливым, но потом открыл для меня свою красоту: рассветы и
закаты, пробуждение весны, лица близких людей. Только сейчас я
поняла, что все это время была по-настоящему счастлива, и как же
страшно было думать, что это счастье утрачено навсегда!
Еще я поняла, что разлука с друзьями причиняет мне гораздо
больше боли, чем невозможность вернуться в храм Келлион.
Непреодолимое расстояние между нами сделало яснее мой внутренний
взор, и души обоих моих спутников лежали передо мной как на
ладони. Я видела, что Готто по сути своей остался тем же мальчишкой,
который когда-то отправился с горсткой орехов по Соль-ту в далекий
город Фолесо, и сознание собственной гениальности лишь помогает
ему скрывать свою неуверенность и неопытность. Я видела, что сама
затея добраться до храма звезды привлекает Рейдана гораздо сильнее,
чем несметные сокровища Келлион. Может быть, я ошибалась и
хотела вспоминать о своих друзьях только хорошее, но сердце
подсказывало мне, что я права. О, если бы я могла сейчас сказать им
обоим слова благодарности и любви! Благодаря им, моя душа, доселе
дремавшая бессловесным зверьком, обретала крылья, обретала
способность испытывать прекрасные чувства. Я больше не была
пустой оболочкой, наученной лишь созерцать видимую красоту
предметов. За месяцы пути я познала больше, чем за все годы
пребывания в храме, — по крайней мере, сейчас, эти познания
казались мне более ценными. И чувство утраты было одним из этих
дорогих, но горьких приобретений…
Я боялась думать о Висе. Иногда меня посещала безумная
надежда, что, может быть, керато только ранили, и моим друзьям
удалось ее выходить. Но потом я вспоминала, что никто из них не
умеет лечить раны, и тогда представляла себе предсмертные муки
несчастного животного и именем Келлион призывала на нее легкую
смерть. Виса, сестренка моя, неразумная тварь, согревавшая меня
холодными ночами и отдавшая за меня жизнь! Каждый ли, наделенный
разумом, имеет такое благородное сердце? И слезы, злые, безнадежные
слезы наворачивались на мои глаза. Даже если я обрету свободу, нам
уже не встретиться…
Тихий стон отвлек меня от грустных мыслей. Темноволосая
раздраженно ворочалась на своей перине. Наверное, ушибы не давали
ей спать. Я вряд ли чем-то могла ей помочь, но мне было очень
одиноко. И вот я перебралась в ее угол и тихонько спросила:
— Не можешь заснуть? Я тоже. Поговори со мной, сестра!
Я обратилась к ней так, как называла любую в храме Келлион. На
языке Лесовии, который мы обе знали, это звучало совсем
непривычно.
Женщина села, и в лунном свете я увидела, что ее лицо мокро от
слез. Ей все-таки было далеко не двадцать лет, и она снисходительно
взглянула на меня с высоты своего возраста, но не стала прогонять
девчонку.
— О чем ты хочешь разговаривать? — с усмешкой спросила
она. — Каждое наше слово услышат прежде, чем мы его произнесем.
— Нет, мы очень-очень тихо… Меня зовут Шайса.
— Омма, — сказала она и пояснила: — Это мое имя. В его
выговоре мне почудилось нечто знакомое.
— Ты не из Леха? — спросила я.
Омма быстро бросила на меня внимательный взгляд.
— Ты угадала. Я родом из Леха, дочь знатного рыцаря. Но шесть
лет назад меня отдали замуж за Аттера, племянника короля Ромеса.
Слыхала ли ты о великом Ромесе?
Я задумчиво кивнула, вспоминая рассказы Готто. Он
действительно упоминал Ромес, великий город рыцарей и
оружейников, которому Лех платил ежегодную дань, в том числе и
красивейшими девушками-невестами. Но как жена принца, из города,
окруженного крепостной стеной в четыре человеческих роста и рвом
со специально обученными гигантскими ящерицами, могла оказаться в
повозке купца Итаки? Я робко спросила Омму об этом. Она вдруг
резко мотнула головой и спрятала лицо в ладонях.
— Иди спать, девочка, — горько сказала она.
Мне не оставалось ничего, кроме как тихо отползти обратно на
свою перину. Я думала, что так и не усну, но спасительный сон
наконец даровал мне на несколько часов забвение.
И вот потянулись долгие дни в неволе. Чем больше проходило
времени, тем крепче охватывало меня отчаяние: ни распорядок нашей
жизни, ни устройство дома — ничто, казалось, не давало даже
малейшего намека на возможность побега. Всюду за нами следили
зоркие глаза надсмотрщиков.
Язык, на котором говорили Итака и другие купцы, тоже оказался
мне знаком по книгам. Через несколько дней я научилась распознавать
слова, которые раньше только читала на бумаге, и могла бы сносно
объясниться на этом языке, если бы кому-то из обитателей этого дома
понадобилось выслушивать рабыню. Для общения с нами
надсмотрщики использовали язык Лесовии, который, как и говорил
мне в свое время Рейдан, оказывался самым распространенным в мире
— вероятно, вследствие его простоты.
Ночами я плохо спала и часто просыпалась, вспоминая обрывки
снов. Мне часто снились родители. Они были какие-то далекие, они
словно не видели меня и не могли мне помочь, встречаясь со мной
глазами, они не узнавали меня, и от этого я порой плакала во сне.
Однажды я увидела во сне Рейдана. Утром я силилась вспомнить сон,
чтобы беречь потом это воспоминание, как драгоценность, но ничего,
кроме светлого ощущения счастья, я не вспомнила. Я любила свои
сны, даже грустные, потому что над ними не имели власти ни Итака,
ни надсмотрщики. Во сне я снова была свободна…
Днем же самыми приятными мгновениями для всех девушек были
ежедневные двухчасовые прогулки по внутреннему дворику. Он
находился между высокими каменными стенами, и выбраться из него
было совершенно невозможно, поэтому нас запускали туда гулять
одних. Я долго думала, как можно было бы воспользоваться этим, но
ничего так и не пришло мне в голову.
 Так вышло, что мы с Оммой стали держаться обособленно от всех
остальных. Девушки, еще в повозке болтавшие между собой,
чувствовали себя уже старыми подругами, светловолосая толстушка
сошлась с худой тридцатилетней женщиной — я все время улыбалась,
глядя на эту забавную парочку — а мы все время сидели на берегу
пруда или бродили вдвоем по тропинке, выложенной разноцветными
камешками. Говорили мы мало. Омма не хотела рассказывать свою
историю, а я по понятным причинам тоже не пускалась в
откровенности. Иногда Омма вспоминала о Лехе, прибавляя яркие
детали к рассказам Готто, но никогда не говорила о своей жизни в
Ромесе. Однажды, когда пошла уже вторая неделя нашего пребывания
в доме Итаки, я не выдержала и призналась ей, что влюблена. Омма
улыбнулась мне, как если бы была моей матерью, и попросила
рассказать про мужчину, о котором я тосковала. Не знаю, было ли ей
на самом деле интересно меня слушать, но я не заметила, как
пролетело время, пока говорила про Рейдана, про Готто, про свои
сомнения. Я умолчала только о своем появлении в этом мире.
— Значит, он намного старше тебя, этот Рейдан? — спросила она,
когда я закончила.
— Да, но это не имеет значения, — с горячностью ответила я, —
он выглядит моложе своих лет, он все еще красив, по крайней мере,
мне так кажется.
— Это самое главное, — ласково улыбнулась мне Омма. — Но он,
наверное, годится тебе в отцы?
— Боюсь, он тоже так считает, — горько вздохнула я.
— Какая ты еще маленькая, Шайса. Ты влюблена в него потому,
что он напоминает тебе отца.
Я хотела было возразить, но смутилась: действительно, в моем
чувстве к Рейдану было много от восхищения отцом — сильным и
мужественным, каким он и должен быть в представлении дочери. И
все-таки одновременно я порой испытывала к нему совершенно
противоположное чувство: как если бы он был моим ребенком,
нуждающимся в заботе и защите. Я хотела сказать об этом Омме, но та
вдруг спросила:
— А этот, другой, юноша из Леха? Как он-то оказал ся в ваших
диких краях?
 Я поведала ей историю Готто. Омма слушала меня внимательно и
тут уж ее интерес был неподдельным.
— Привиделось лицо звезды? Как странно. У нас рассказывают
древние легенды, будто бы в старину звезды правили миром.
— И этот мир был единым процветающим городом, — добавила
я.
Омма внимательно на меня посмотрела.
— Для лесной девчонки ты слишком много знаешь, Шайса. И
рассказываешь о себе не больше моего. Похоже, у тебя, кроме
любовной, есть еще какая-то тайна.
— У меня действительно есть тайна, — смущенно прошептала
я, — но я не имею права об этом говорить.
— А я могла бы рассказать о себе. Только… Это очень гадкая
история.
Омма замолчала и больше ничего не сказала до конца прогулки.
Она просто сидела, подставив лицо солнцу, пока надсмотрщик из окна
не велел ей спрятаться в тень. Но уже покидая садик, она вдруг
шепнула мне:
— Я кое-что придумала Шайса. Завтра, на прогулке, когда никто
не сможет подслушать…
Однако вечером случилось нечто непредвиденное. Рабыни, как
обычно, принесли нам поднос с ужином и начали причесывать нас
перед сном. Вдруг девушка, водившая гребнем по моим волосам, что-
то сунула мне в руку. От неожиданности я сразу взглянула, что это
такое. В моей ладони оказалась тоненькая полоска черной кожи, на
которой ножом было выцарапано: «Мы в Цесиле». Подписи не было,
но я ни секунды не сомневалась: записку прислали мои друзья. Лех,
Ромес, а также Мидон и Фолесо пользовались старинной
письменностью, которую давно забыли в Лесовии. Лесовики писали
маленькими картинками, которые обозначали то целое слово, то
цифру; насколько я поняла, это была самая распространенная
письменность, ею пользовались и цесильские купцы. На кожаной
полоске же я увидела знакомые буквы, которые выучила еще в храме:
так писали все авторы старинных книг. Готто, уроженец Леха, конечно
владел этой грамотой.
Я попыталась спрятать записку за воротом рубашки, ни о чем не
спросила рабыню, и та, как ни в чем не бывало, продолжала
расчесывать мои волосы до блеска. Но в чем-то мы оказались
неосторожны. Когда распахнулась дверь и на пороге оказался
бритоголовый Асика, сердце у меня холодным комком рухнуло вниз: я
поняла, что он все видел.
Асика протянул ко мне огромную ручищу. Я, сделав невинные
глаза, вопросительно посмотрела на него. Тогда надсмотрщик, не
церемонясь, запустил руку мне за ворот и вытащил записку. Несколько
мгновений он тупо смотрел на нее, но буквы были ему явно
незнакомы.
— Что здесь написано? Ты, дохлая кошка, говори!
— Я не знаю, не знаю! Я нашла ее на полу. Наверное, это
осталось от тех, кто жил здесь раньше. Там какие-то буквы, но я их не
знаю, — быстро бормотала я, надеясь, что он мне поверит. Но
предательский румянец заливал мои щеки — от страха я не могла
совладать с собой. Асика ударил меня ногой в бок, так что перехватило
дыхание. На примере Оммы я уже поняла, что надсмотрщики могли
забить человека до полусмерти и при этом не оставить ни единого
синяка на теле. Поэтому для наказаний они не пользовались кнутом.
Зато рабынь, служивших Итаке, уже не берегли для продажи. Асика
схватил за волосы посеревшую лицом рабыню и бросил ее на пол. Та
не издала ни звука. Размотав кнут, надсмотрщик размахнулся, и на
темном плече под разорванным шелком вспух длинный красный след.
Девушка всхлипнула. Асика что-то кричал ей, наверное, допытываясь,
откуда взялось письмо, но рабыня лишь приглушенно стонала, когда
кнут снова опускался на ее спину. Я чувствовала, как холодная ярость
захлестывает меня. Но что я могла сделать? Броситься на мучителя?
Смешно — он бы этого просто не заметил! И тут я почувствовала
знакомый холодок на кончиках пальцев. Еще не веря, я опустила глаза
на свои руки: они медленно разгорались голубоватым огнем. Моя
сестра Келлион не покинула меня в неволе!
Чья-то холодная рука больно сжала мое предплечье, и сияние
угасло. Я обернулась — это была Омма; она отрицательно покачала
головой и продолжала удерживать меня, пока надсмотрщик не заткнул
кнут обратно за пояс и за волосы не потащил из комнаты
бесчувственную девушку. Она так ничего и не сказала! Больше я ни
разу не видела эту несчастную и страшусь даже думать о ее судьбе, но,
Келлион, если я все-таки встречусь с тобой, первое мое слово будет о
ней, ибо я уверена, что в этот вечер она спасла мне больше, чем жизнь.
Когда Асика вышел, я одними губами шепнула Омме на языке
Леха:
— Мои друзья прислали письмо. Они в Цесиле.
Та прижала палец к губам.
Больше всего я боялась, что разгневанный надсмотрщик отправит
меня куда-нибудь отдельно от остальных девушек. Мысль о разлуке с
единственной подругой — а я уже считала Омму своей подругой —
была для меня невыносима. Еще я боялась, что в доме Итаки найдется
кто-нибудь грамотный и прочтет письмо. Поэтому, когда Асика
вернулся и просто побил меня, я, хотя всю ночь ворочалась на больных
боках, чувствовала, что освобождение близко. Мои друзья не бросили
меня, и силы Келлион вернулись ко мне. Теперь нужно было подумать,
как правильно распорядиться этими силами.
Глава 3. ОХОТНИК РЕЙДАН

Низкий голос произнес:

— Стой, Белка, стой!
Я умиротворенно улыбнулась: я дома, наступил вечер, и папа
вернулся домой…
Липкая жидкость с незнакомым вкусом и густым пряным
ароматом обожгла мне замерзшие губы. Я закашлялась и попыталась
подняться. Наваждение рассеялось, и я вернулась к действительности.
Человек, который сидел передо мной на корточках с флягой в
руках, разумеется, не был моим отцом. Но он был мужчиной, и я
охнула от испуга: я, конечно, знала о существовании мужчин, они
были авторами большинства прочитанных мною книг, но никогда, за
исключением раннего детства, не встречалась с ними. Мужчина был
огромный, в большущей меховой шапке и с косматой черной бородой.
— Кто ты? — спросил он на одном из понятных мне языков.
— Сестра звезды, — просипела я и потеряла сознание.
Потом я помнила лишь обрывки: как я двигалась куда-то, мерно
покачиваясь, а надо мной стояло пасмурное небо; как стало жарко, и
чьи-то руки до боли растерли мне тело; как хлопали двери и
непривычно громко звучали голоса. Язык, на котором здесь говорили,
показался мне знакомым лишь поначалу: я не понимала и половины
слов — в книгах они выглядели совсем не так.
Когда мгновения забытья стали реже, ко мне подошла женщина с
неприветливым лицом и сунула в руки миску с какой-то едой. Я была
голодна, но не смогла съесть и половины: у еды был странный вкус.
Мясо! Меня замутило. Скоро, однако, я привыкла к его вкусу и
некоторые блюда мне даже понравились. Так я оказалась в мире, о
котором до сих пор только читала в книгах.
Надо сказать, древние мудрецы правдиво описали мир, в котором
не было места прекрасному. И старшие сестры не лгали, объясняя, что
все мы родились среди людей по ошибке. Комната, в которой я лежала,
женщина, которая за мной ходила, сам воздух, которым я дышала, —
все это было грязно, тягостно, удручающе. Я вздрагивала, когда руки
хозяйки, грубые, с нечищеными обломанными ногтями, случайно
прикасались ко мне. И сама я от долгого пребывания под колючим
шерстяным одеялом, лежа поверх звериных шкур, чувствовала себя
такой же немытой, как и эта непривлекательная женщина.
Трудно передать отчаяние, охватившее меня. Я бросилась очертя
голову в неизвестность и понятия не имела, смогу ли вернуться назад.
Я очутилась в мире, который всегда будет для меня чужим.
Удивительно, но страх, который я переживала последнее время в
храме, бесследно исчез и уступил место острой тоске. Время моей
болезни проходило в горячих сожалениях о содеянном и надежде
вернуться назад — а там будь что будет. Но кто знал, в какие дали
собиралась отправить искательница тело моей несчастной сестры?
Однажды хозяйка дождалась, пока я поем, забрала у меня миску и
начала быстро что-то говорить. Я поняла не все, но отчетливо
расслышала слова «платить», «еда» и «две недели». Я догадалась, что
лежу здесь уже две недели, и теперь хозяйка хочет, чтобы я дала ей
что-нибудь взамен за еду и уход. Подбирая самые простые слова, я
сказала, что мой плащ — тот, в котором меня сюда принесли, —
дорогой, потому что оторочен красивым мехом. Женщина уставилась
на меня, а потом сердито заговорила, и я расслышала «бред» и «голая».
Хозяйка вышла, поджав губы, но не перестала приносить мне еду.
Вскоре после этого утром меня разбудил чей-то громкий голос за
окном:
— Атти! Эй, Атти!
Потом раздались громовые удары в дверь — стучали, вероятно,
ногой. В доме послышался шум. Невежливому гостю открыли, и
хозяйка в прихожей набросилась на него с упреками:
— Ты обещал, что вернешься за ней через три дня, а прошло
почти три недели. В последнее время она стала много есть!
— Полно, Атти. Я же обещал, что заплачу тебе за хлопоты. На-ка,
держи!
Уже приветливей хозяйка продолжала:
— Она была тяжело больна. Мне пришлось позвать лекаря!
— Атти, Атти! Когда ты перестанешь врать? Ближайший лекарь
живет в двух неделях пути, а зимой туда и вовсе не добраться. Лучше
скажи: девочка что-нибудь говорила?
— Мне некогда было с ней болтать.
 — Ладно. Приготовь мне чего-нибудь горячего, а я пойду
посмотрю, как она.
Я очень внимательно слушала весь разговор и догадалась, что
приехавший мужчина — тот самый, кто нашел меня на равнине. В этот
момент дверь распахнулась, и он вошел в мою комнату, неся в руках
толстую свечу в жестяной миске. Я невольно укрылась колючим
одеялом до самого носа. Вошедший поставил свечу на подоконник,
пододвинул к кровати грубо сколоченный табурет и уселся на него,
опершись руками на широко расставленные колени.
Сначала мы молчали. Я разглядывала моего спасителя — хотя,
наверное, было бы лучше, если бы он дал мне тихо умереть от холода.
Если бы не голос, я вообще не узнала бы его сейчас, когда он сбрил
бороду, а волосы завязал конским хвостом. Он явно был немолод:
морщины легкой сетью окутали его медно-красное не то от солнца, не
то от природы лицо, окружили хитро прищуренные серые глаза,
крупный нос с горбинкой, самодовольные губы. Седина слегка тронула
его виски. Он вовсе не показался мне красивым, но я смотрела на него
с надеждой, потому что это был единственный знакомый мне человек в
этом мире, не считая, конечно, Атти, но она не была добра со мной.
— Я Рейдан, охотник, — сказал наконец мужчина и снова
замолчал, ожидая моего ответа.
— Меня зовут Шайса, — тихо промолвила я.
— Вот как, Шайса… А мне казалось, когда я тебя нашел, ты
называла другое имя.
Я помнила, что проболталась ему о Келлион, покраснела и
сбивчиво пробормотала, что не должна об этом говорить.
— Ладно, Шайса. Мы поговорим позже. Я обещал хозяйке, что
заплачу за твой постой, а потом заберу тебя с собой, и я сдержу слово.
Сейчас тебе принесут одежду, мы поедим и уедем из гостиницы.
В дверь вошла Атти и бросила на мою кровать ворох невзрачных
тряпок.
— А где мой плащ? — спросила я. Мне вдруг захотелось зарыться
лицом в серебристый мех, пахнущий цветами, чтобы на миг ощутить
красоту и покой прежней жизни.
— Она опять бредит о плаще! Ты ничего не знаешь об этом,
Рейдан?
 — Я? Понятия не имею, — пожал плечами Рейдан. — Я нашел ее
в дохе с чужого плеча, под которой ничего не было. Одевайся и
приходи обедать, — сказал он, обращаясь уже ко мне.
Затем они с Атти вышли. Я стала разбирать принесенную одежду,
но не могла понять, как это можно носить. В храме мы носили легкие,
короткие туники, удобные для танцев и игр, а здесь было по меньшей
мере пять предметов, и я не знала, нужно ли снимать сорочку из
грубого холста, в которой я лежала все эти дни. Пока я размышляла, в
комнату снова зашел Рейдан.
— Ты готова? Я принес тебе гамаши и сапоги.
Увидев меня сидящей в одной сорочке, он удивленно и, как мне
показалось, смущенно вскинул темные брови, а потом спросил,
пристально уставившись на меня:
— Ты что, не знаешь, как это носить?
Я виновато помотала головой.
— Ладно, давай посмотрим. Атти лучше бы в этом разобралась,
но мы не будем ее беспокоить. Значит так, это сюда, это сюда, а сверху
безрукавку. Платок возьми, потом повяжешь на голову.
Вскоре на мне оказалась серая юбка и рубашка; коричневое
полотнище я обмотала вокруг бедер, а Рейдан помог застегнуть
крючки. Сверху я надела длинную полосатую безрукавку и влезла в
сапоги, которые, несмотря на толстые гамаши, были мне великоваты.
Одежда была некрасивой и неудобной, но очень теплой. Мне хотелось
еще расчесать волосы, превратившиеся без горячей воды, бальзамов и
душистого масла в отвратительный серый комок, но я постеснялась
спросить у Рейдана зеркало и расческу: люди, которые носят такую
одежду, наверное, ничего не знают о том, как нужно ухаживать за
собой! Я с трудом, разобрав волосы на две части, заплела две
неопрятные косицы. Сжимая в руках серый платок из шерсти какого-то
животного, я сказала Рейдану, что готова.
Мы вышли в большую, плохо освещенную комнату. Я увидела
длинный деревянный стол. Посреди на тряпке лежала большая темная
лепешка, разломанная на несколько частей. На лавках вдоль стола
сидели трое мужчин. Атти в грязном переднике, стояла у плиты,
помешивая длинной ложкой какое-то варево. При нашем появлении
все начали с любопытством разглядывать меня.
 — Странную дичь ты раздобыл, Рейдан! — сказал один из
сидящих за столом, отхлебывая что-то из огромной глиняной кружки.
— Это девчонка, Ноли, обыкновенная девчонка. Не мог же я дать
ей замерзнуть?
— И что ты собираешься с ней делать? — спросил другой
мужчина, молодой, одетый почище и побогаче своих сотрапезников. —
Повезешь на Большой Базар?
— Бог с тобой, Карриан, ты знаешь, я торгую шкурами, а не
девчонками. Тем более, что она хоть и плохо, но говорит по-нашему. Я
помогу ей добраться домой — она не то из Красного Леса, не то из
Красного Лога.
— Но это же недели две езды отсюда!
— Ну что ж, мне все равно, где охотиться. А ее родня наполнит, да
еще и с верхом, тот мешочек, который опустошила твоя Атти.
Во время этого разговора я чувствовала, как сильные пальцы
Рейдана впиваются мне в плечо, но я и не собиралась опровергать его
ложь — чем меньше людей узнает о храме Келлион, тем меньше будет
мой грех перед сестрой.
— Ладно, — закончил свои расспросы Карриан. — Давайте есть.
Присаживайся, Рейдан, и ты, малышка, садись, не бойся. Атти,
подавай!
Меня усадили между Рейданом и одним из мужчин. Я едва
сдерживала слезы: наверное, где-то далеко — кто бы знал, где? —
сестры Келлион тоже садятся за длинный стол в огромной обеденной
зале… Я помнила, как это обычно бывает: мы поем короткую хвалу
Келлион и начинаем трапезу. Стол покрыт чистейшей скатертью, но ее
почти не видно из-под множества блюд с фруктами, сладостями,
рассыпчатыми лепешками, нежной рыбой. Мы наполняем фарфоровые
пиалы легким розовым вином, чтобы все съеденное не оставило
тяжести в наших телах и умах…
— А что это девчонка ничего не ест? Смотри-ка, Карри, ей не по
вкусу твои харчи!
Задумавшись, я даже не заметила, что передо мной поставили
миску с кусками овощей и мяса, плавающих в коричневой жиже, а все
остальные, обжигаясь и причмокивая, уже вовсю гремят ложками и
макают лепешки в миски. Рейдан снова вступился за меня:
 — Не бери в голову, Карриан. Она простудилась, нездорова.
Гляди-ка, опять дремлет. Эй, милая, просыпайся и ешь — в другой раз
обедать будем нескоро.
Небрежно роняя слова, Рейдан уставился на меня таким взглядом,
что я без возражений взяла ложку и даже потянулась к напитку.
Рейдан, однако, отнял у меня кружку.
— Атти, а своей дочке ты бы налила эту бурду? У тебя есть
молоко!
Хозяйка, что-то недовольно бормоча, встала на колени возле окна,
потянула за скобу в половице и открыла погреб, откуда один из едоков
помог ей достать горшочек, обвязанный желтоватой тряпкой. Передо
мной поставили новую кружку, в которой плескалась белая жидкость.
Ее запах был неприятным, но волнующим.
— Молоко! — не сдержавшись, выдохнула я забытое слово на
родном языке. Конечно, именно молоком каждый день поила меня
мама, теплым парным молоком, пахнущим коровьим телом.
Воспоминание о доме на какое-то время примирило меня с моей новой
судьбой, и я сделала несколько глотков.
— Это по какому она? — поинтересовался Карриан, которого
удивил мой возглас.
— У нее семья из горцев, — спокойно ответил Рейдан.
— Кто же это в Красном Логе, не припомню… Рейдан пожал
плечами и обратился ко мне.
— Ты готова? Нам пора. Ну, хозяева, спасибо за стол, за ночлег.
Через месяц-другой увидимся. Карриан, я там в сенях шкуры положил
— не продавайте, себе пошейте.
На продажу я вам в другой раз похуже привезу.
Мы вышли на двор, и я после душной комнаты даже не ощутила
холода, хотя пар так и валил изо рта. Я лишь радовалась, что можно
наконец вздохнуть полной грудью, не чувствуя отвратительных
запахов стряпни и немытых человеческих тел. Ноли привел под уздцы
лошадь и впряг ее в сани, а я тут же вспомнила, что отец так
отправлялся за хворостом. Воспоминания раннего детства, почти
стертые жизнью в храме, теперь возвращались мозаичными
видениями. Низкорослая, но красивая лошадка с веселыми глазами под
пышной белой челкой, нетерпеливо фыркала и трясла ушами. Ей здесь
не нравилось: похоже, она бывала и в лучших местах. Быть может,
охотник Рейдан направляется именно туда?
Наконец постоялый двор остался позади. Я лежала поверх вороха
сухой травы, укутанная с головой в огромную доху, и сквозь
маленькую щелочку смотрела по сторонам. Рейдан боком сидел
впереди, бросив поводья, а лошадка сама трусила потихоньку между
огромных сугробов, мрачных рядов заснеженных деревьев, а потом —
однообразных полей, сливающихся с унылыми небесами. Я не знала,
куда меня везут, что за человек занялся моей судьбой и как он ей
распорядится, но, как ни странно, меня это совсем не занимало. Мне
было тепло; от невкусной, но сытной еды все тело охватила тяжесть, и
постепенно я задремала. Просыпаясь, когда сани встряхивало на
каком-нибудь ухабе, я видела ту же безрадостную картину и снова
погружалась в сон.
Вдруг сани остановились. Вылезая из-под дохи, я увидела, что
вокруг совсем стемнело. Рейдана в санях не было, и я было
испугалась, но тут же увидела его, несущего охапку хвороста.
— Ночевать придется здесь, — сказал он, увидев, что я
проснулась. Сложив хворост горой, он вынул из-за пазухи какие-то
предметы и с неприятным скрежетом стал тереть их друг о друга. Не
понимая, что он делает, я молча наблюдала за ним.
— Что смотришь? — вдруг раздраженно бросил он, отбрасывая
непонятные предметы прочь. — Не видишь — трут стерся. Ничего,
обойдемся без костра.
— Ты хотел развести огонь? — спросила я.
— Хотел, но не смог. Бес с ним, не так холодно.
Я неловко слезла с саней, отбросив шубу. Присев на корточки
перед кучей хвороста, я привычным движением растерла руки и
поднесла кончики пальцев к сучьям. На небе не было звезд, но свет
Келлион навсегда поселяется в каждой из нас. Уловив этот свет, я
мысленно направила его по своим рукам и почувствовала привычный
жар — как тогда, когда впервые зажгла ритуальный светильник. Его
заполняли маслом, но раз дрова могут гореть, то они должны
воспламениться от моих рук. Получилось! Голубоватое пламя
вспыхнуло, хворост начал тлеть, а потом весело затрещал, распадаясь
в языках огня, ярко осветившего поляну, на которой мы остановились.
Я обернулась к Рейдану. Мой спутник молча уставился на костер, но я
не могла понять, что выражает его взгляд: удивление, страх или
радость. Видимо, человек этот по характеру своему был суровым и
очень сдержанным. Наконец он опомнился:
— Они сейчас прогорят! Иди, принеси дров, пока я налажу
похлебку. Ты знаешь, что такое дрова?
Я сказала, что знаю, и скоро приволокла из леса большую
сучковатую палку, которая, возможно, была целым высохшим деревом.
Ни словом не обмолвившись о моем чудесном умении, Рейдан
удовлетворенно хмыкнул, ловко разломал палку о колено на несколько
кусков и начал кидать их в огонь, словно подкармливая его. Когда
костер перестал дымить, он воткнул по бокам два раздвоенных сучка, а
на них — перекладину, на которой уже висела металлическая
посудина.
— Набросай сюда снега, — велел он мне.
— Зачем?
— Зачем! Нам нужна вода. Или ты и воду умеешь делать?
Нам показывали, как находить воду, вызывая из-под земли
родники. Однако мысль о фонтане, бьющем из-под снега, заставила
меня поежиться от холода. Я молча набрала полный котелок снега.
Когда снег растаял, Рейдан бросил туда щепотку соли, большую
пригоршню крупы, какие-то приправы и несколько ломтиков сухого
мяса. Он протянул мне ложку, велел помешивать, а сам занялся
лошадью. Я слышала, как ласково он разговаривает с ней:
— Ну, Белка, милая, не ругайся! Скоро будешь ночевать в стойле,
обещаю! Мы купим тебе овса и теплого пойла. А пока придется
потерпеть. Съешь-ка сена!
Ответом ему было недовольное фырканье.
Оставив лошадь, Рейдан соорудил у костра два сидения из шуб и
протянул мне жестяные миски. Я зачерпнула ими похлебку. Рейдан
достал еще кусок темной лепешки, разломил на три части, одну
протянул мне, другую положил возле своей миски, а третью, круто
посолив, отнес Белке.
Еда показалась мне вкуснее, чем у грязнули Атти. Я быстро съела
содержимое миски и налила себе еще ложечку, робко взглянув на
Рейдана — не будет ли он возражать? Но тот, довольно
прищурившись, сказал:
 — Нравится? Еще бы! Это лучшее блюдо старины Рейдана. Ешь,
ешь, а то за столом все клевала, как птичка. И мне положи-ка еще.
Опустошив котелок, Рейдан протер его, снова наполнил снегом и
поставил на огонь.
— Сейчас сварим чай, — сказал он в ответ на мой вопрошающий
взгляд. — Возьми, глотни, пока не закипело.
Он протянул мне флягу. Я осторожно попробовала и узнала ту
жидкость, которой он пытался меня напоить, когда нашел. Сладкий,
густой напиток обжег мне горло, но сейчас, в холодном лесу, у огня,
это было приятно.
Я глотнула еще раз, и тепло быстро разлилось по всему телу.
Рейдан усмехнулся. Лицо его вдруг стало строгим, глаза сузились.
Пристально глядя на меня, он спросил:
— Так что ты знаешь о храме звезды, Шайса?
Глава 32. КОАЙЛИ

Я вернулась в Поднебесный дворец задолго до часа, на который

было назначено мое выступление на пятой террасе. Портниха, которой
было поручено сшить для меня очередное платье, причитая, встретила
меня у самых дверей дворца.
— Несравненная Шайса, ты не пришла на примерку. Я уже не
знала, что и думать. Послала спросить к высочайшему герцогу, но он
ответил, что он в твои дела не вмешивается.
— Все в порядке, Марисса, — сказала я ей. — Время еще есть. Но
сейчас мне надо срочно поговорить с герцогом Фэди.
Не слушая больше портниху, я спустилась в подземелье и
направилась на половину Фэди. Несколько встреченных мной
придворных дам и кавалеров поприветствовали меня со странной
смесью насмешки и почтения. Хорошо, что среди них не было
Джениси: пожалуй, за свой болтливый язык она бы получила сполна.
В маленькой комнатке перед герцогскими покоями сидел
неизменный Атони Гаддала.
— Высочайший герцог велел никого к нему не впускать, — заявил
он, преграждая мне дорогу и делая особое ударение на слове «никого».
Я не стала с ним спорить.
Небрежно прочертив в воздухе полосу голубого огня, я заставила
смешного толстяка мягко опуститься на пол. Атони даже не ушибся —
кажется, я потихоньку начинала учиться управлять своими
способностями.
Я беспрепятственно прошла в огромную гостиную — она была
пуста. Преодолев в себе некоторую неловкость, я толкнула дверь в
спальню, откуда вылетела вчера, как ошпаренная кошка. В спальне
царила темнота; отверстия, пропускающие солнечный свет, были
прикрыты экранами из промасленной бумаги лилового и синего цвета,
и холодные блики тускло освещали постель, на которой в объятиях
Фэди лежала женщина. Я сразу узнала ее по тщательно завитым
каштановым локонам, уложенным короной на голове, — это была
Джениси. Из всех придворных дам, пожалуй, она — единственная, кто
не стал мне подражать и носить волосы распущенными.
Атласные покрывала были скомканы у любовников в ногах, и
ничто не прикрывало их наготу, такую ослепительную на фоне темно-
красного бархата лежанки. Они пребывали в усталой, блаженной
истоме и не сразу заметили мое присутствие, а я молча боролась с
противоречивыми желаниями: поскорей ускользнуть за дверь или
вцепиться в склеенные помадой локоны Джениси. Но глупый приступ
ревности быстро прошел: веселое, поющее существо в моей душе не
позволило мне повести себя глупо. Если бы я захотела, я была бы на ее
месте. И неизвестно, чье имя бормотал Фэди в миг страсти. Просто я
сама решила по-другому.
— Прости, высочайший герцог, — почтительно произнесла я,
надеясь, что Фэди не примет это за насмешку. — И не ругай Атони —
он не хотел меня пускать. Могу ли я поговорить с тобой по одному
срочному делу? Извини, Джениси, — кивнула я молодой женщине, —
обещаю, это не займет много времени.
— Шайса стала слишком много себе позволять, — мурлыкнула
Джениси, потянувшись за покрывалом.
— Мне тоже так кажется, — серьезно ответил Фэди. — В чем
дело, Шайса?
— У меня неприятности, и я хочу просить тебя об услуге, —
честно ответила я.
Фэди сразу же сел на постели, накидывая на себя длинный
шелковый халат с узором из красных и зеленых треугольников. Когда
Джениси, возмущенно фыркнув, по его приказу вышла, он сказал:
— Я решил было, что ты пришла скандалить: называть меня
насильником и что-нибудь в таком духе. Умоляю, Шайса, подтверди,
что это не так.
— Скорее, мне следовало бы извиниться, — примирительно
улыбнулась я, — но я пришла и не за этим.
— Ох, никогда больше не буду связываться с девчонками, —
проворчал Фэди. — Ну, говори же, что там у тебя за неприятности.
— Ты, наверное, не придал этому значения, но я уже говорила
тебе, что мне очень нужно найти одну женщину, которая, как я
слышала, живет в Мидоне. Она может прятаться на самых нижних
террасах, где много народу и где селятся чужестранцы. Быть может,
она согласилась бы со мной встретиться, если бы знала, что я ее ищу.
А может, найдется человек, который видел ее и расскажет об этом.
Короче говоря, я хочу выступить не на пятой, а на самой нижней,
тринадцатой террасе. Я хочу иметь возможность обратиться ко всем
жителям Мидона. И я прошу тебя об этом, как о последней оказанной
мне милости — ведь ты всегда был очень добр со мною.
Наверное, в понимании мидонцев моя просьба была чем-то из
ряда вон выходящим. Фэди сначала долго молча смотрел на меня,
потом рассмеялся, качая головой.
— А может, мне лучше сразу достать для тебя луну с неба,
Шайса? Ты хоть понимаешь, о чем просишь? Ты хочешь танцевать для
всех оборванцев, которые живут у подножия горы? Ты собираешься
нарушить вековые обычаи нашего города?
— Эти оборванцы тоже твои подданные, — тихо сказала я. — А
что касается обычаев, то кому их и нарушать, как не Шайсе из далекой
страны Чонг… Я же чужестранка, мне положено вести себя странно.
— Понимаешь, — задумчиво сказал Фэди, — вообще-то именно
на тринадцатой террасе, вернее, в ее подземелье есть арена, которая
может вместить зрителей со всего Мидона. Простонародье проводит
там свои кулачные бои, собирая все нижние террасы. И… Об этом не
принято говорить, но мне как правителю положено знать такие вещи…
Частенько высокие вельможи и даже их супруги тоже спускаются туда,
переодевшись простолюдинами, чтобы посмотреть захватывающее
зрелище. Думаю, что многие из моих придворных там бывали. Ты ведь
уже поняла, жизнь у нас скучная… Так что на твое выступление они
тоже соберутся. Но… Видишь ли, решаю это не я. Такое решение
может принять только Совет мудрецов.
— Сколько времени это займет? — упавшим голосом спросила я.
Я сразу представила себе, как старики не спеша собираются на совет,
кто-то по старости уже плохо слышит, а кому-то надо все объяснять
дважды… Вряд ли там все так же бодры духом, как мудрец, которого я
утром встретила на второй террасе. Это может длиться недели, а то и
дольше…
— Полчаса, — к своему удивлению услышала я ответ Фэди. —
Надеюсь, столько ты сможешь подождать? Атони! Ты что, заснул?
Фэди широким шагом проследовал через гостиную. Атони
Гаддала все так же сидел на полу, ощупывая себя пухлыми руками на
предмет повреждений. При виде меня он закатил от страха глаза.
— Атони, ты что, заболел? Это же Шайса. Что ты уставился на
нее? Немедленно отправляйся к мудрецам. Передашь им вот это, —
Фэди протянул дворецкому скрученное свитком письмо, — и скажешь,
что ответ я жду срочно. И еще скажешь, хоть я это там написал, что
сам бы высочайший герцог ответил положительно.
Все еще оглядываясь на меня, словно ожидая пинка в спину,
Атони направился выполнять поручение.
Полчаса, после которых мне надо было вернуться в покои герцога
за ответом, я провела в примерочной, позволив Мариссе обкалывать
меня булавками и поворачивать в разные стороны. Чем ближе
подходило время к назначенному сроку, тем больше я волновалась.
Поправляя на себе платье, я неловко схватилась за булавку, и кровь из
пальца брызнула на бирюзовую ткань. Марисса всплеснула руками и
бросилась вытирать пятно. Наверное, это был знак, но я понятия не
имела, как его истолковать.
Оставалось еще минут десять, когда в примерочную постучали.
— Нельзя! Нельзя! — закричала Марисса.
— Письмо для несравненной Шайсы! — узнала я голос Атони.
По моей просьбе Марисса протянула мне свиток — тот самый,
который отправил к мудрецам Фэди. По моему знаку она оставила
меня одну. Я развернула свиток. Мелкий, аккуратный почерк Фэди,
излагающий мое дело. Ниже красными чернилами, крупно, на языке
Леха было написано: — «Выступление несравненной Шайсы
состоится на тринадцатой террасе».
Вечером к хрустальным ступеням Поднебесного дворца подали
повозку, запряженную белогривыми лошадками. Я забралась туда с
Висой, наряженной в новый ошейник из мягкой белой кожи,
украшенной изумрудами. Новая вещь не понравилась керато; она даже
пыталась снять ее, царапая себя задними лапами по шее.
— Потерпи, — погладила я ее. — Скоро наденем твой старый
ошейник.
Перед въездом в подземелье я попросила возницу остановиться и
посмотрела на Поднебесный дворец, розовым сном венчающий гору
Мидон. Возвращаться туда я не собиралась.
Фэди, которому этикет не позволял присутствовать на моем
выступлении (равно как и прочим членам его семьи и придворным),
тем не менее хорошо позаботился обо мне и моей безопасности.
Солдаты оцепили вход на арену, поэтому за час до выступления я
смогла побывать там и оглядеться.
Был уже вечер, и сквозь прорубленные окна темнело пасмурное
небо, не дающее света. Но на стенах сияло множество огромных
факелов, закрепленных в грубые железные кольца, пламя от сквозняка
металось по потолку. Амфитеатр был погружен во мрак, не видно
было, где заканчивались ряды деревянных скамей, и от этого он
казался еще обширней. Я подумала, что здесь мог бы поместиться бы
не только Мидон, но и весь обитаемый мир. Зато арена была ярко
освещена: ее охватывало кольцо костров. Глядя на огонь, Виса
недовольно зарычала. Я дала ей принюхаться к незнакомому месту и
увела в маленькую пещеру, где, как мне объяснили, борцы отдыхали
перед выходом.
Мне не нужно было выглядывать из-за потертого кожаного
полога, чтобы убедиться, что зал наполняется. Человеческие голоса,
отражаясь от каменных стен, гудели все громче, и звон монет,
сыпавшихся в большую железную урну у входа, превращался в
оглушительный грохот. Я слышала, как множество голосов прокричало
мое имя, а потом все затихло в ожидании. Мне пора было выходить.
Я танцевала до поздней ночи, пока не почувствовала, что в
следующем прыжке просто упаду замертво. Марисса знала свое дело:
бирюзовое платье казалось мне моей второй кожей. Оно не стесняло
движений, развеваясь водяными струями над пламенем костров.
Каждый наш с Висой танец награждался криками восторга.
Когда мои глаза привыкли к освещению арены, я увидела, что в
зале действительно нет свободных мест, а в проходах между рядами
стоят цепочкой воины, которые, забыв про свои обязанности, тоже,
раскрыв рот, любуются моим танцем. Но рассаживались зрители по
местам под их руководством: на самые почетные места в первых рядах
посадили высоких вельмож. Среди них я с замиранием сердца
разглядела и моих друзей: они пришли все втроем. Мне показалось,
что вид Рейдана уже не такой потерянный, однако, я была рада, что
любые разговоры с ним придется отложить до конца выступления:
смелость, с которой я призналась ему в любви, заметно поубавилась во
мне. Готто явился совершенно трезвый, и даже Чи-Гоан, похоже,
отвлекся от своих печальных мыслей.
 Мой танец закончился коронным прыжком Висы, пролетевшей,
растопырив все четыре лапы, над моей головой. Откланявшись под
вопли зрителей, я подняла руку, призывая всех к вниманию. Один из
воинов принес мне свернутую конусом металлическую пластину, в
которую на кулачных боях обычно выкрикивали имена победителей.
— Добрые жители Мидона! — прокричала я, и эхо разнесло мой
голос по всему залу. — Я обращаюсь к вам с просьбой. Многие из вас
знают, что страшное несчастье постигло семью кузнеца Черного
Ванта. Двух его дочерей украли ачуррские пираты, жестоко убив при
этом юношу-мидонца. Если среди вас найдутся храбрецы, готовые
разделить риск с женихом несчастной Роут, Чи-Гоаном из Лю-Штана, и
отправиться вместе с ним на спасение девушек, то деньги, которые
щедрые горожане бросали для меня в эту урну, будут разделены между
ними. Я же прибавляю к ним еще это, — и из приготовленного заранее
мешочка я выпала золотые монеты, которыми Фэди награждал меня за
каждое выступление во дворце. Четверо дюжих воинов тут же взяли
урну под охрану.
— Если таковые смельчаки найдутся, они смогут заявить о себе в
доме Черного Ванта, — продолжала я, переводя дух. — И еще…
Я только хотела обратиться к мидонцам с просьбой помочь мне
найти женщину из храма Келлион (разумеется, о храме я не
собиралась говорить ни слова), как язык мой словно примерз к небу.
Наверное, с моим зрением в этот момент произошло что-то
волшебное, иначе как объяснить, что я явственно разглядела в одном
из верхних рядом амфитеатра статную женскую фигуру,
пробирающуюся к выходу. Словно почувствовав мой взгляд, женщина
обернулась, и я на миг закрыла ладонью глаза: ее взгляд полыхнул
яркой вспышкой голубого света. Когда я вновь посмотрела наверх,
женщины уже не было. Забыв обо всем, я со всех ног бросилась через
арену в погоню за ней.
Она уходила куда-то подземельями, лабиринтом переходов,
соединяющих между собой разные участки горы. Я бежала босиком по
холодным камням, не чувствуя боли. Мы поднимались наверх, и ни
одну из нас не останавливали стражники; меня они знали в лицо, а у
нее, должно быть, тоже было право подниматься на верхние террасы.
Если бы не Виса, умеющая брать след, как охотничья собака, я давно
потеряла бы дорогу — столько тут было поворотов и закоулков. Но
белый хвост керато маяком указывал мне путь, мелькая то здесь, то
там.
Не знаю, какие силы меня поддерживали — после танцев я была
чуть жива, а потом этот бег в гору. Я уже утратила счет террасам, зная
только, что границу «нижних» мы давно миновали. Наконец Виса
почти ударилась лбом с разбега о ворота, которые не успели
распахнуть передо мной стражники. Я не спросила о женщине, вполне
доверяя чутью керато, и вырвалась наружу. Было уже совсем темно, и
я не сразу поняла, куда мы попали: это была вторая терраса, обитель
мудрецов.
Приморозило; снежок, заскрипев под моими ногами, люто схватил
их жгучим холодом. Тонкое платье тоже не спасало от зимы. Я
понимала, что могу тяжело заболеть, если проведу под открытым
небом слишком долго. К счастью, Виса, нагнув нос к земле, быстро
привела меня к одной из дверей. Я отчаянно заколотила в нее кулаком.
Дверь распахнулась почти мгновенно, словно меня здесь ждали.
Навстречу вышел старик, и я сразу же узнала его: именно ему я
подняла утром книжки с земли.
— Вот видишь, Шайса, мы снова встретились, — кивнул он мне,
как старой знакомой. — Проходи. Ты, похоже, совсем замерзла.
В келье мудреца горел огонь, разливая блаженное тепло. Меня
посадили на маленькую скамеечку поближе к огню, дали в руки
кружку с подогретым сладким вином и оставили одну. Виса
растянулась на полу, застеленном козьими шкурами, и задремала. Я
задумчиво грела пальцы о горячий фарфор, предчувствуя, что вот-вот
решится моя судьба. И действительно, отодвинув занавесь,
отделяющую дальнюю часть пещеры, ко мне вышла высокая женщина
в простом светлом платье с капюшоном, похожем на балахон старика.
Она была пожилой: об этом говорили многочисленные морщины
на ее некогда красивом лице и седые волосы, забранные в гладкую
прическу. И глаза вовсе не сверкали ослепительным огнем, как
показалось мне на арене. Но они все-таки были голубыми — таких я
не встречала нигде в мире. Нигде, кроме храма Келлион.
Женщина пододвинула к огню стул и села напротив меня.
— Прости, что я убежала от тебя, — сказала она, ласково
улыбнувшись. — Мало кто знает, что я живу здесь. Я должна была
сначала убедиться, что ты это ты.
 — А ты кто? — не очень вежливо спросила я.
— Коайли. Искательница. Я рада нашей встрече, маленькая
сестра.
И тут я не выдержала. Я бросилась к Коайли и прижалась лицом к
ее коленям, как обнимала бы мать после долгой разлуки. Я плакала
навзрыд. Слишком долгим и трудным оказался мой путь к этой
встрече, слишком сильно я желала ее… Сестра звезды нежно взяла
меня за подбородок и посмотрела мне в глаза, затуманенные слезами.
Мне казалось, что она без всяких слов знает, зачем я так стремилась ее
найти, но я все-таки спросила:
— Как мне вернуться в храм, Коайли?
— Понятия не имею, — вздохнула та.
Я с ужасом глянула на нее, вскрикнула и потеряла сознание.
Глава 14. РАЗБОЙНИКИ ДУГОНСКОГО
ЛЕСА

Мне снился сон, в котором я снова была сестрой звезды. Мне

привиделась небольшая пещера, освещенная по углам масляными
светильниками, посередине был большой гладкий черный камень, а
вдоль стен стояли женщины в голубых плащах. У некоторых в руках
были музыкальные инструменты, на которых нас учили играть, —
флейты, бубны и лютни. Музыкантши тихо наигрывали мотив,
который показался мне смутно знакомым. Мелодия все убыстрялась,
грустные всхлипы флейт сливались с завораживающим ритмом
бубнов, и вот из круга женщин вышла юная девушка. В ней я не сразу
узнала себя. Босая, в длинной полупрозрачной тунике, с
распущенными волосами, я вскочила на камень, и в какой-то момент
мне показалось, что воздух поддерживает меня и не спешит опускать
вниз. Едва касаясь холодного камня пальцами ног, я подняла руки
кверху, и вдруг ослепительный голубой свет хлынул на меня с потолка
пещеры — словно своды разверзлись, и сама Келлион снизошла с
небес. Сердце мое разрывалось от восторга, тело вспыхнуло голубым
огнем, и я закружилась в танце. И камня уже не было под ногами, и не
было пещеры, какая-то сила поднимала меня все выше и выше.
Сон прервался неожиданно, словно порывом ветра сорвало
одежду. Какие-то темнолицые существа, в которых я не сразу
распознала людей, окружали меня, боясь подойти: я сидела на
корточках, вспышки голубого огня еще тлели у меня на ладонях, а у
ног лежали два бездыханных тела, покрытых многочисленными
ожогами. Это удивило меня: звездным огнем нельзя обжечься, он
холоден, словно зимнее небо. Живые — их было человек двенадцать
— нацелили на меня и на Готто большие черные луки. Рейдана нигде
не было видно. Готто заметил мой ищущий взгляд и чуть заметно
возвел глаза кверху, я попыталась разглядеть что-нибудь среди
древесных ветвей, но в предрассветных сумерках ничего не увидела.
 После недолгого замешательства один из темнолицых шагнул ко
мне, и я выбросила вперед руку, чтобы остановить его. Тот
отшатнулся, зная уже, помня о гибели своих товарищей, но… ничего
не произошло. Моя рука была слабой и безвольной, как и все тело.
Звездный огонь покинул меня; наверное, во сне я случайно истратила
слишком много сил. Но это оказалось так неожиданно, что от страха я
расплакалась. Я уже привыкла быть особенной, привыкла, что
обитатели этого мира бессильны передо мной и Келлион, а теперь сама
оказалась беспомощной, как новорожденный зайчонок. Это лишило
меня всякой воли к сопротивлению. Быстро поняв, что я больше не
представляю опасности, двое темнолицых схватили меня за плечи и
подняли на ноги. Однако они рано успокоились: откуда ни возьмись,
совершив стремительный прыжок, Виса бросилась на одного из них,
повалила наземь, и ее клыки сомкнулись на его горле. Покончив с
одним врагом, керато приготовилась к новому прыжку, но несколько
стрел одновременно свистнули в воздухе, вонзившись в ее тело.
Жалобно мяукнув, Виса забилась на земле, и я, онемев от ужаса,
увидела, как растекается по белоснежной шерсти кровь. Больше я
ничего не успела увидеть, потому что на меня ловко накинули мешок,
схватили поперек тела и за ноги и поволокли куда-то, переговариваясь
между собой на непонятном языке. Вскоре я почувствовала, как меня
взвалили на какую-то неудобную подвижную поверхность, и я
догадалась, что нападавшие сели на лошадей.
В мешке, привязанная к конскому крупу, я думала, что сойду с ума
от духоты и болезненных ударов. Время от времени я пыталась
протестовать, но на крики никто не отвечал, а руками и ногами я ни до
кого не смогла дотянуться — наверное, мою лошадь вели в поводу.
Стремительная скачка продолжалась долго: по крайней мере, я
почувствовала, что солнце взошло и поднялось в зенит, а потом я
наконец потеряла сознание.
Очнулась я, больно уколовшись обо что-то щекой. Оказалось, что
с меня сняли мешок и бросили на охапку соломы в маленьком пустом
бревенчатом сарае. Но не успела я прийти в себя, как дверь сарая
распахнулась, и на пороге показался человек.
Это был высокий черноволосый мужчина с тонкой полоской усов
над верхней губой. Он был одет в черные облегающие штаны и
красную рубашку с широкими рукавами и небрежно накинутый
длинный кожаный жилет. Жесткие темные вьющиеся волосы
незнакомца, очень коротко остриженные, обнажали уши чуть
заостренной формы и длинную шею. Несмотря на темную, как земля
после дождя, кожу, человек этот с орлиным носом, тонкими бровями и
большими глазами был бы красив, если бы не выражение
равнодушной жестокости, застывшее на его лице. Он обратился ко мне
на непонятном языке, но я в ответ лишь покачала головой, показывая,
что не понимаю его. Сердце мое сжалось в комок от страха. Вошедший
повторил свои слова на каком-то другом наречии, а потом произнес на
языке Лесовии:
— Ты понимаешь меня?
Я судорожно кивнула.
— Ты — законная добыча охотников из Дугонского леса, —
заявил он. — Вы посягнули на наши владения, и нам нужно было
решить: убить мужчину или забрать в плен женщину. Дугонским
разбойникам не надо лишнего! Так что радуйся: ты спасла от смерти
твоего спутника.
— Что вы со мной сделаете? — спросила я, не очень-то желая
услышать ответ. Но разбойник ответил, равнодушно пожав плечами:
— Скоро сюда прибудет невольничий караван, идущий в Цесиль.
Мои люди будут сопровождать его через лес. Если старший купец
сочтет тебя достойным товаром, мы получим за тебя деньги. Если ты
ему не понравишься, мы тебя убьем, потому что ты ведьма, и из-за
тебя погибли наши товарищи.
Сказав это, разбойник повернулся и вышел, и я услышала, как
лязгнул замок, запирающий дверь.
Оставшись одна, я какое-то время сидела неподвижно, боясь, что
за мной наблюдают, а потом вскочила на ноги и внимательно
осмотрела темницу. Бревна были пригнаны очень плотно, но под
потолком виднелось маленькое окошко, из которого не лился свет:
наверное, уже успело стемнеть. Хватаясь руками за жесткую паклю
между бревнами, я вскарабкалась наверх и выглянула наружу.
Даже если бы оконце было шире, убежать бы мне не удалось.
Стена сарая выходила не на улицу, а в помещение, где было полно
разбойников. Все они были высокие, темнокожие и одетые так же, как
тот, кто заходил ко мне, только цвета рубашек у всех были разные —
наверное, в этом был какой-нибудь смысл. Одни сидели прямо на полу
и жадно уплетали дымящееся варево из глиняных плошек, другие
раскуривали трубки, третьи поправляли тетиву на своих страшных
луках. Мне оставалось только надеяться, что Рейдан и Готто не бросят
меня в беде. В том, что они в любом случае попробуют мне помочь, я
не сомневалась: именно затем они постарались уцелеть во время
нападения разбойников. Но вот удастся ли им меня вызволить?
Тем временем в комнату зашел уже знакомый мне разбойник в
красной рубашке, а следом за ним — низенький толстый человек в
долгополом кафтане неопределенного цвета и длинной козлиной
бородой. Они явно направлялись к сараю, поэтому я быстро спрыгнула
вниз и снова уселась на солому.
— Итака, старший купец, — сказал мне разбойник, пропуская
козлобородого толстяка вперед. — Ты должна делать, что он скажет.
Если будешь сопротивляться, он не станет тебя покупать, и тогда я
застрелю тебя. У тебя красивые волосы, а такой товар ценится в
Цесиле.
Купец проговорил что-то визгливым голосом.
— Тебе нужно раздеться, — равнодушно перевел разбойник.
Я забилась в самый угол, не веря своим ушам. Толстяк резво
подскочил ко мне и, продолжая верещать, потянул меня за голуну; с
ткани с треском полетели крючки. В бешенстве я оттолкнула мерзавца
так, что он чуть не упал. Однако эта ярость происходила от сознания
собственной беспомощности: силы Келлион не возвращались ко мне, и
я готова была рыдать злыми слезами. Тем временем Итака, погрозив
мне кулаком, подбежал обратно к разбойнику и начал что-то быстро
говорить ему, показывая на меня немытым пальцем. Тот с высоты
своего роста обронил несколько тихих слов и снова обратился ко мне,
поднимая лук.
— У тебя полминуты, девушка, чтобы решить, чего ты хочешь —
жить или умереть.
Разбойник не кричал на меня, он даже не был рассержен, но я
чувствовала, что жизнь моя висит на волоске. Я точно знала, что он без
всяких сомнений и сожалений исполнит свою угрозу и сделает это
ровно через полминуты. А умирать мне не хотелось. Может быть, мне
удастся убежать от этих отвратительных купцов по дороге, может
быть, представится такой случай в Цесиле, может быть, мои друзья
отыщут меня и спасут, но все эти «может быть» осуществимы лишь
для живых. Поэтому я сжала зубы и начала снимать с себя одежду.
Я надеюсь, что эти минуты унижения когда-нибудь изгладятся из
моей памяти. Грязные руки с короткими жирными пальцами деловито
шарили по моему телу. Купец смотрел мне зубы, как лошади,
приподнимал, словно взвешивая, груди, перебирал волосы, но я стояла
неподвижно, и даже когда он полез проверять мою девственность,
лишь поморщилась. Я казалась окаменевшей, и кто бы знал, как мне на
самом деле хотелось превратиться в камень!
Наконец Итака отошел от меня к разбойнику, который, выслушав
его, сказал мне:
— Купец считает, что ты слишком хороша, чтобы тебя убивать. Он
согласен взять тебя, несмотря на твой дурной нрав. Но до Цесиля ты
поедешь связанной, пока не попадешь в руки опытных
надсмотрщиков. Одевайся и выходи — караван сейчас отправляется.
Они вышли из сарая, и на этот раз разбойник не стал запирать
дверь. Я быстро оделась и вышла в комнату. Она тем временем
опустела, только один темнолицый в коричневой рубашке сидел на
лавке у стола, на котором лежал большой ломоть белого хлеба и стояла
кружка с водой. Разбойник, который показался мне совсем молодым,
равнодушно взглянул на меня и жестом указал на еду. Я поняла, что
это предназначается мне, послушно отломила небольшой кусок хлеба
и жадно запила его водой — ведь со вчерашнего дня у меня во рту не
было ни крошки.
Когда разбойник вывел меня из комнаты, я сразу оказалась на
широком дворе, истоптанном лошадиными копытами и окруженном
высоким бревенчатым забором высотой в полтора человеческих роста.
В темноте наступившей ночи горели яркие факелы, воткнутые в землю
возле дома. Я разглядела три телеги, запряженные незнакомыми мне
животными, кажущимися помесью лошади и вола. Странные твари
переминались с ноги на ногу и мотали головами — рогатыми и
гривастыми одновременно. Две телеги были заботливо укрыты
полотнищами ткани, — вспомнив рассказы Готто о Цесиле, я
вздрогнула и даже не стала представлять себе, какого рода товар мог
перевозиться там. В третьей я смутно различила тихо сидящих
женщин.
 Купцов было пятеро: все, как один, низенькие, толстые и
бородатые; Итаку я узнала среди них только по тому, как он давал
распоряжения своим спутникам, которые занимали место на козлах и в
телегах. Телеги окружали трое конных разбойников. Я быстро
огляделась в поисках возможности для побега, но не увидела даже
ворот в заборе. Тем временем молодой разбойник, который привел
меня на двор, жестами велел мне залезать в телегу с невольницами,
помог мне забраться туда и запрыгнул сам, ловко замотал мне сзади
руки веревкой и прикрепил ее к железному кольцу, приделанному к
бортику телеги нарочно для таких целей. Сразу после этого ворота
бесшумно распахнулись, и ближайшая повозка не спеша выдвинулась
вперед, а за ней потянулись остальные. Вслед за купцами за ворота
выехали разбойники; один во главе каравана, двое других —
замыкающими.
Связанные руки не болели, но как я ни пыталась освободиться, у
меня ничего не вышло. Я хотела рассмотреть своих подруг по
несчастью, но все девушки не то спали, не то пребывали в забытьи. Их
лица, едва различимые во мраке, были прикрыты капюшонами или
накидками. Скоро я и сама почувствовала, как мерное покачивание
телеги вгоняет меня в сон, и, вместо того чтобы измышлять путь к
свободе, я крепко уснула в том углу, где была привязана.
Однако сон не принес облегчения, потому что мне приснился
кошмар.
Я снова была ребенком. Я строила дворец из песка, старательно
охлопывая его ладошками. Вдруг откуда ни возьмись появлялись трое
в голубых плащах с лицами дугонских разбойников. Я с криком
бросала свои игрушки и бежала, бежала, бежала к дому. Почему-то я
никак не могла добежать, хотя дом все время находился рядом. На
крыльце стояли отец и мать, они звали меня и махали рукой, и я точно
знала, что там я окажусь в безопасности. Вдруг отец превращался в
Рейдана, обнимал мать и отворачивался от меня; дом и дорога, и
знакомые горы начинали вертеться волчком, проваливаясь в
необозримую пропасть, и я с криком летела вслед за ними, а за мной,
обращаясь в огромных хищных птиц, с клекотом стремились
преследователи…
Резкий толчок прервал мой кошмар. Один из купцов, лопоча что-
то на полузнакомом языке, протягивал мне ломоть хлеба и кружку
воды. Вокруг было светло, но солнце уже опускалось к горизонту:
значит, я проспала всю ночь и весь день.
Следующие несколько дней слились в моей памяти в одну
больную дрему. Наверное, в воде, которую нам давали, было
подмешано какое-то снадобье, чтобы невольницы утратили волю и не
причиняли беспокойства в пути. К моему удивлению, связанные руки
не затекали, хотя развязаться у меня не хватило ни сил, ни умения.
Жаркое солнце сменялось ночной прохладой, иногда меня будили,
чтобы накормить скудной снедью и напоить очередной кружкой воды,
от которой я не могла отказаться, хотя и знала, что она снова нагонит
на меня непреодолимую сонливость.
В Цесиль караван прибыл рано утром. Я проснулась и
почувствовала себя на удивление бодрой: наверное, нас перестали
поить этой отравой; поэтому я с любопытством выглянула из-за
полога, под которым нас прятали от солнца, но разбойник, ехавший
рядом с телегой, тут же резко прикрикнул на меня. Однако мне удалось
оставить маленькую щелочку, сквозь которую я смогла разглядеть
грязные немощеные улицы, маленькие домики, беспорядочно
лепящиеся друг к другу, и прохожих во всевозможных нарядах,
которые, несмотря на ранний час, деловито сновали по улицам и
перекрикивались порой на непонятных языках, а порой на языке Леха
или Лесовии. Я знала, что Цесиль находится на берегу залива Тонсо,
поэтому я не удивилась, когда отчетливо почувствовала резкий запах
соленой рыбы.
Когда телега остановилась и с нее откинули полог, я увидела, что
мы находимся перед целым неряшливым дворцом, состоящим из
множества сарайчиков, галерей, лесенок; вместо дверей всюду висели
разноцветные коврики, крышу кое-где заменяли натянутые полотнища
ткани. Казалось, что это причудливое строение выросло из земли,
словно дворец короля Кольфиара, потому что построить такое смог бы
только безумец. И всюду суетились купцы. Они радостно
приветствовали караванщиков, одобрительно цокали языком,
оглядывая телеги с товаром, причем мы, девушки, вызвали у них
меньше восторга, чем другие две повозки, груженные, как оказалось к
моему облегчению, большими свертками ковров. Разбойников я не
увидела, лишь их вороные кони устало топтались у коновязи.
 Я наконец обратила взгляд на своих спутниц. Нас было семь; все
это время мы ехали в тесной повозке почти плечом к плечу, но не
перемолвились ни одним словом. Сейчас две девушки моего возраста,
прижавшись друг к другу, о чем-то шептались, время от времени
взглядывая на остальных, как будто боялись, что их подслушают;
рядом с ними сидела полная белокурая девушка с заплаканным лицом,
затем — две женщины постарше, одна из которых явно была больна:
пот катился по ее бледному лицу, и бедняжка тяжело и часто дышала.
Рядом со мной, подтянув колени к самому подбородку, сидела очень
красивая темноволосая женщина, которой можно было дать и
двадцать, и тридцать лет. Словно заметив мой взгляд, она глубже
набросила на лицо капюшон черного плаща, так что остались видны
лишь губы, таящие горькую усмешку.
Тем временем один из ковриков выпустил наружу огромного
бритоголового мужчину, одетого в купеческий кафтан, который был
ему короток и узковат в плечах. За ним вылезли еще двое — такие же
бритоголовые и могучие, но помоложе, точнее, совсем мальчишки.
Старший держал за рукоять длинный кнут, у младших такие же,
смотанные, были заткнуты за пояса.
Бритоголовый великан подошел к повозке и ткнул пальцем в
сторону заплаканной девушки. Та испуганно всхлипнула,
непонимающе оглянулась и вжалась в бортик телеги, как будто хотела
найти там убежище. Мужчина кивнул одному из своих помощников,
тот быстро вскочил в телегу, поднял девушку, как неодушевленный
предмет, и передал вниз, на руки старшему. Тот схватил ее огромной
ручищей за белокурые волосы, а другой начал срывать с нее одежды.
Бедняжка завертелась у него в руках, стыдливо пытаясь сохранить хоть
что-то из своих лохмотьев, падающих вниз, но бритоголовый ловко
перехватил ее косу так, что она вскрикнула от боли. Некоторые
девушки в повозке заплакали. Когда та осталась обнаженной, к ней
подошел один из купцов. Он держал длинный металлический прут с
дымящимся тупым наконечником. Купец прижал раскаленное железо к
розовому плечу девушки, пока бритоголовый удерживал ее
неподвижно. От боли та лишь хрипела, и слезы катились по ее
побледневшему лицу. От возмущения у меня перехватило дыхание: эти
негодяи клеймили нас, как скот!
 Тем временем один из молодых парней подхватил так же за
волосы почти бесчувственную девушку и увел ее внутрь, а второй,
следуя указанию старшего, спустил из повозки следующую
несчастную, с трудом оторвав ее от подруги, которую резким ударом
ноги он отбросил в сторону. Очень скоро в телеге осталась только я и
темноволосая красавица. Все невольницы были заклеймены; эта
участь миновала только больную, но, глядя, как ее, упавшую в
обморок, волочат по двору куда-то за дом, я похолодела от ужаса: вряд
ли можно было ожидать, что эти страшные люди оставят в живых
испорченный товар.
Все это время я старалась незаметно оглядываться. Телеги стояли
не во дворе, а на улице; мимо шли по своим делам прохожие, в
большинстве своем темнокожие, но я увидела много людей и со
светлой кожей, в том числе несколько женщин, одетых пестро и
откровенно. Все люди шли мимо, не обращая внимания на
происходящее перед купеческим домом, как будто это было привычное
зрелище. Если бы мне удалось затеряться среди них! Я решила, что
когда мне развяжут руки, я притворюсь послушной и спущусь из
телеги сама, и может быть, я смогу ускользнуть на улицу, прежде чем
бритоголовый мучитель схватит меня за волосы. А там стоит завернуть
за поворот, и можно будет спрятаться, пока меня не перестанут искать.
Пока я наивно строила планы, парень спустил из телеги вниз мою
соседку. Бритоголовый уже схватил ее за спутанные черные волосы и
сорвал пыльный плащ, как вдруг молодая женщина, оставшаяся в
длинном темно-красном платье, украшенном изящной серебряной
вышивкой по вороту и подолу, сделала неуловимый жест коленом, и
могучий великан согнулся от боли пополам, отпустив от
неожиданности свою пленницу. Та не долго думая бросилась бежать —
именно так, как собиралась я. От досады и зависти я отчаянно дернула
руками, но веревки держали крепко. Мне оставалось лишь ждать, чем
все закончится.
Ждать не пришлось. За беглянкой вдогонку бросились все трое
надсмотрщиков. Старший, извергая проклятия, прихрамывая, бежал
позади. Очень скоро молодую женщину за волосы притащили назад.
Она тяжело дышала, ее платье было заляпано грязью, но взгляд ее
черных глаз, опушенных прекрасными ресницами, казалось, испепелял
обидчиков. Бритоголовый подошел к ней, гнусно осклабился и вдруг
со всей силы, как мне показалось, ударил ее ногой в живот. Женщина,
закусив губу, упала на землю. Не успела она подняться, как старший
надсмотрщик нанес ей еще несколько ударов, а потом, оставив ее
валяться в пыли, кивнул своим помощникам. Те быстро раздели
женщину, в клочья разорвав ее красивый наряд, приложили к плечу ей
клеймо и уволокли вслед за другими невольницами. За все это время
та не издала ни одного звука, и мне показалось, что она потеряла
сознание. Ничто не могло остановить меня, я все равно решила
рискнуть. И пусть потом меня забьют насмерть! Но наученные
горьким опытом надсмотрщики были так бдительны, что держали
меня крепче прежнего. И вот, обнаженную, с дымящейся на плече
язвой от клейма меня быстро отвели внутрь помещения, в железную
клетку, где уже находились остальные девушки. Измученные
пережитыми испытаниями, мы по-прежнему хранили молчание и не
подымали глаз друг на друга. Казалось, что все мы вдруг сделались
совершенно равнодушными к своей будущей участи.
Глава 27. СНОВА В ПУТИ

Сольт начинался огромными каменными воротами, которые

охранялись несметным количеством конных и вооруженных до зубов
стражников. Это была особая стража: чтобы между далеким
ремесленным Лехом и гостеприимным побережьем от Фолесо до
Мидона был короткий и безопасный торговый путь, правительства
Фолесо и Мидона, отнюдь не дружные между собой, с незапамятных
времен содержали целую армию, независимую от обоих городов, в
которой каждый рядовой привратник получал немалую плату за свой
труд. Попасть в эту армию мог далеко не каждый: воинам,
стремящимся к такой выгодной службе (и в общем-то безопасной —
редко кто отваживался нападать на путешествующих по Соль-ту)
нужно было пройти нелегкие испытания и строжайшую проверку. Так,
например, охранник Кайдэ говорил, что он вместе с приятелем,
который был теперь похоронен по пути из Котина в Фолесо, пытался
попасть в армию Сольта, но его разбойничье прошлое оказалось для
этого непреодолимым препятствием.
— Как узнали — ума не приложу, — рассказывал в свое время
Кайдэ. — Не иначе, им весь Дугонский лес известен наперечет. Я уж
думал, все, пропал, сейчас схватят меня за старые грехи. Но они — а
принимало меня пятеро здоровенных мужиков, в годах, но драться с
ними я бы не стал — они сказали просто, вежливо так: «Ищи счастья в
другом месте, добрый человек». А я и рад был, что ноги унес.
Конечно, никакая армия не в состоянии охранять каждый шаг
дороги длиной в целый месяц пути. Но когда мостили дорогу, ценой
невероятных усилий прокладывая ее через леса, гнилые болота, строя
мосты над реками, — которые, разливаясь по весне, ломали их раз за
разом, — кроме надежной, ровной мостовой, которой не страшны
были ни дождь, ни грязь, по обеим сторонам дороги были выстроены
высокие, добротные стены. Когда я представила себе этот грандиозный
труд, у меня захватило дух. Много людей погибло при строительстве
Сольта: от болезней, от невыносимых тягот, от набегов разбойников и
диких кочевых племен, мало чем от них отличавшихся. Рабов для этой
работы покупали в Лесовии и в Цесиле, где работорговля бурно
процветала, а также прямо с невольничьих караванов. Говорят, что
кладбища, на которых похоронены погибшие на этой стройке,
простираются от стен на восток и на запад на долгие недели пути. Но
зато теперь купцы и путешественники могут беспрепятственно возить
свои товары по Сольту, не боясь никаких грабителей. Несколько ворот,
через которые можно было попасть на Сольт на протяжении пути,
охранялись многочисленными воинами.
Сольт начинался почти сразу после выезда из западных ворот
Фолесо. В Мидон надо было добираться обычной дорогой: горные
отроги — начало далеких Венексов, своего рода их корни,
распростершиеся по побережью Горячего моря, — не позволяли
прокладывать такую дорогу. Готто рассказывал, что еще в детстве он
слышал задумку лехских мастеров проложить тоннель под горами и
тем самым протянуть Сольт до самого Мидона. Но пока никто не
воплотил эту мысль в дело. Зато котинцы, похоже, готовы были
присоединиться к Фолесо и Мидону, продолжить дорогу до своего
города и нести расходы на содержание армии. Жаль, что все это было
делом далекого будущего…
Плату за проезд от Фолесо до Леха по Сольту брали
неслыханную: чуть подороже для купцов, чуть подешевле для
путешественников, средняя цена составляла пятьдесят лаков. Причем
плату брали с каждого, кто проходил через ворота Сольта, и
возможности проскользнуть незамеченным в чьей-нибудь закрытой
кибитке не было никакой. Заодно стража проверяла путешествующих
на предмет ношения оружия, чтобы на Сольт не смогла пробраться
какая-нибудь отчаянная разбойничья шайка. Говорят, что за
пятивековую историю существования этой дороги такого не случалось
ни разу. Для всех, кто зарабатывал себе на жизнь грабежом, безопаснее
и дешевле было нападать на беззащитных путников за пределами
Сольта. Ведь далеко не все могли позволить себе столь дорогостоящую
поездку.
После Котина, платы охранникам, покупки лошадей и одежды, а
так же остановки в Фолесо, где Готто надо было покупать холст и
краски, у нас не осталось ни гроша, и еще около петеля пришлось
взять из сбережений Чи-Гоана. Лю-штанец по-прежнему настаивал,
чтобы Рейдан распоряжался его деньгами как своими, но охотник не
согласился:
— Нет, Чи-Гоан. Ты для нас давно уже больше не пленник. Пока
ты с нами, придется попросить у тебя лаков сто. Остальные тебе и
самому пригодятся.
Разговор о деньгах, связанный, конечно, и с дальнейшими
планами каждого из нас, состоялся вскоре после того, как мы увидели
картину, написанную Готто. Честно говоря, я испытала облегчение,
выяснив, что мне не грозит немедленно вернуться в храм. Несмотря на
все, что я недавно говорила Готто и что пыталась внушить себе, сердце
мое мечтало совсем о другом: о чем-то неясном, но, безусловно,
связанном с этим миром. Но сказать Рейдану, что я больше не хочу
возвращаться в храм, у меня не поворачивался язык. И кроме того, что
тогда делать? Вот почему на Готто я смотрела почти с благодарностью.
Художник, между тем, прервав молчание, стал взахлеб оправдываться:
— Я не знаю, как так вышло. Долгое время лицо той женщины я
видел день и ночь. Я был уверен, что если все будет, как тогда, я без
труда вспомню и нарисую ее снова. Я действительно был уверен,
Рейдан, я не обманывал. Но вместо того чтобы рисовать, я соскребал и
соскребал с холста краску: оказалось, я намертво забыл, как выглядела
та, которая когда-то мне приснилась. Да, голубые глаза, голубой плащ,
будь проклято все это голубое! Но ее лица я не помню, а твое,
Шайса, — это как наваждение. Оно против воли само возникало под
моей кистью. Не думаю, чтобы эта картина привлекла внимание
сестер-искательниц. Они ведь не кинулись за тобой в погоню, когда ты
сбежала из храма. Поступай как знаешь, Рейдан, я не смог выполнить
наш уговор.
— Что ж, рисование — дело тонкое, — задумчиво сказал
охотник. — Это я понимаю. Уверен, что ты и в самом деле хотел
помочь. И что ты хочешь вернуться домой. Возьми деньги — здесь
пятьдесят лаков на дорогу и еще пять на еду и одежду. Поедешь с
каким-нибудь обозом, прямо у них все и купишь. В этой тунике ты
скоро замерзнешь: ехать-то к северу.
— Спасибо, Рейдан, — Готто взял протянутый ему мешочек,
повертел его, не зная, куда девать. Но думал он, похоже, совсем о
другом. — А вы куда дальше?
— Я еду в Мидон, — сказал Рейдан.
 От удивления я открыла рот и захлопала ресницами.
— Ты хотел сказать, мы едем в Мидон, Рейдан? Охотник пожал
плечами.
— Если ты не передумала, мы едем вместе. Но если твои планы
изменились, поступай как хочешь. Считай, что наш с тобой договор
тоже утратил силу и ни к чему тебя не обязывает. Вдруг твое счастье в
Лехе? Чи-Гоан даст тебе денег на дорогу.
Я не знала, что сказать. Готто стоял, глядя на возвышающиеся
вдали ворота Сольта, напряженно ожидая моего ответа. Рейдан знал,
что юный художник неравнодушен ко мне, знал и готов был
благородно отпустить меня, забыв о сапфирах, которые он надеялся
получить, и… И, возможно, о своих чувствах тоже.
— Поедем-ка, Чи-Гоан, поищем еды на дорогу. Кстати, а у тебя
какие мысли?
— Я? Я, пожалуй, тоже в Мидон. С тобой. Или с тобой и с
Шайсой.
— Ну и ладно. А вы пока поговорите тут, молодежь. Рейдан с лю-
штанцем уехали, оставив нас с Готто вдвоем. Я по-прежнему сидела
верхом, а художник стоял рядом, опираясь на свернутый холст, как на
костыль. Потом он уронил бесполезную картину и, не говоря ни слова,
зашагал прочь с дороги, к бугорку в поле, покрытому редкой,
выжженной солнцем травой и сухими желтыми осенними цветами,
головки которых, соприкасаясь, шуршали на ветру. Этот шорох
слышался повсюду; казалось, что сама земля дышит то глубже, то
чаще, устав плодоносить за лето и готовясь к зимнему отдыху. Виса
охотилась неподалеку на какую-то полевую живность. Моя лошадь
осторожно ступала по неровной почве вслед за Готто. Наконец,
спешившись, я уселась на кочку, еще сохранившую остатки тепла.
— Что ты хотел сказать мне, Готто?
Я знала, о чем пойдет речь, и мне было не по себе. Напрасно
считается, что слушать признания в любви женщине всегда приятно.
Это справедливо, наверное, только для жестокосердных кокеток, а мне
было тяжело при мысли о том, что придется разрушать надежды Готто.
Пока не сказаны слова о любви, все так просто: он мог мечтать обо
мне, а я радоваться тому, что ему нравлюсь. Но все это возможно до
тех пор, пока от тебя не требуют ответа… Готто же не просто
объяснялся в любви, он действительно звал меня с собою:
 — Я сделаю тебя очень счастливой, Шайса. Мои родители —
надеюсь, с ними все благополучно, — будут рады тебе. Теперь уж я не
побрезгую заняться отцовским ремеслом. У нас чудный город. Там
живут свободные и богатые люди тебе не надо будет больше ничего
бояться.
Нет, — остановил он жестом мои возражения, — я помню все, что
ты мне говорила. Но подумай еще раз: разве тебя не пробирает
холодная дрожь, когда ты вспоминаешь о своем храме? Ты сама такая
живая и теплая, зачем тебе все это мрачное великолепие? А я… Я
сделаю все, чтобы ты не пожалела ни об одном дне своей жизни.
Поедем со мной.
Я хмурила брови и крутила в пальцах сухую соломку, а Готто,
усевшись передо мной на землю, пытался заглянуть мне в глаза. Ветер
тормошил его мягкие волосы и покрывал обнаженные загорелые руки
мурашками. Мне хотелось протянуть ладонь и коснуться его лица. Он
был так хорош собой, отчаянно-смелый, влюбленный мальчик… Но на
мгновение я представила, что это не он уговаривает меня свернуть с
предначертанного пути. Это другой зовет меня с собой — вернуться в
дикие края Лесовии, стать хозяйкой какой-нибудь бедной избушки,
ждать мужа с охоты к ужину… Даже тогда, со всем безрассудством
юности, слушающей только сердце, я понимала, что и эта судьба не
для меня. Но против такого искушения я могла не устоять. А Готто я
ответила:
— Готто, я очень привязалась к тебе, и мне жаль будет
расставаться с тобой. Но я не могу менять свое решение. И не хочу. У
меня нет для этого достаточного повода. Я еду с Рейданом в Мидон.
— То есть ты меня не любишь, — спокойно сказал Готто.
— Нет, — еле слышно ответила я.
— Но мое общество тебе не неприятно? Ты ведь не спешишь
избавиться от меня?
— Нет, — пожала я плечами.
— Ну и хорошо. Пошли — наши уже вернулись и ждут.
Готто легко поднялся, отряхнул муравьев, забравшихся на его
тунику, и зашагал к дороге. Я окликнула Вису и, ведя лошадь в поводу,
пошла за ним. Подождав меня, он вдруг обернулся и сказал:
— Послушай, неужели все-таки старик Рейдан?
 Я вспыхнула, но ничего не сказала. Готто засмеялся нехорошим,
злым смехом. На дороге он сходу заявил охотнику:
— На те деньги, что ты мне дал, Рейдан, я куплю лошадь. Шайса
едет в Мидон, и я еду с вами. Надеюсь, никто не будет возражать?
— Дело твое, — ответил Рейдан. Я вглядывалась в его лицо,
надеясь заметить хоть какие-нибудь признаки радости от того, что я
пока остаюсь с ним. Но лицо охотника оставалось невозмутимым.
— Говорят, Мидон — интересный город — продолжал охотник. —
Оттуда ты всегда сможешь вернуться к Сольту. Возможно, Чи-Гоан
расщедрится и одолжит тебе денег на дорогу. Покупай себе лошадь,
Готто, и пора отправляться в путь. А то стражники вольта уже косо
смотрят на нас: мы тремся возле ворот уже битый час.
И вот, по-прежнему вчетвером, мы продолжили путь вдоль
побережья. После того, как решение было принято, настроение у всех
улучшилось: все-таки мы уже столько пережили вместе, что любая
разлука неизменно принесла бы печаль. Особенно оживленным
выглядел Чи-Гоан: он то пускал лошадь вскачь, обгоняя нас, то
заставлял ее танцевать по дороге, то насвистывал веселый лю-
штанский мотивчик. Я понимала, что его радость была вызвана не
столько тем, что Готто и я остались в числе его спутников, сколько
приближением к Мидону, где, как выяснилось, сейчас жила некая
девушка по имени Роут, сестра темнокожей Мэсс. В конце концов, Чи-
Гоан не выдержал и поведал нам историю, которая произошла с ним
три года назад.
— Я родился старшим сыном в семье, с которой мало кто может
сравняться по знатности в Лю-Штане. Моя мать приходится
двоюродной сестрой самому Хозяину побережья. Я всегда завидовал
своим младшим братьям — а всего нас в семье четверо, не считая
сестры, но она со всем младенец, — завидовал, что на них не
возлагали таких ожиданий, как на меня. Они не проводили столько
времени с учителями, которые, казалось, поставили целью уморить
меня своими премудростями, не ломали ноги, учась придворным
танцам, с которыми следует представать перед милостивым и
всемогущим в разные дни недели. Мой брат Чи-Форрэн, следующий
после меня по старшинству, женился в семнадцать лет на дочери ловца
жемчуга, и мои родители милостиво приняли ее в семью, а когда
красавица Со-Крэй подарила им внуков-двойняшек, они стали ее
боготворить. Отец даже позволяет своему свату, старому Ной-Пэйону,
бывать у нас раз в неделю, а мать приняла от него в подарок ожерелье
из глубоководных голубых и розовых жемчужин. И никто ни разу не
упрекнул Чи-Форрэна в том, что он позорит семью, потому что
женился на девушке низкого происхождения! «Лишь бы ты был
счастлив, сынок!» — вот все, что они ему сказали. Но когда отец узнал,
что я встречаюсь с Роут…
Первый раз я увидел ее, когда с друзьями отправился в пустыню
охотиться на антилопу кай-шо. Земли, подвластные милостивому и
всемогущему, простираются по всему побережью Горячего моря,
пролива Тонсо и Золотого моря. Но вширь они невелики, потому что
влажный морской воздух орошает дождями лишь узкую полосу земли,
годной для земледелия. Дальше тянутся бескрайние пустыни, и никто
не знает, что лежит за их пределами. В пустынях обитают
малочисленные племена. У них есть собаки, выученные находить
места, где нужно рыть колодцы, и кочевники странствуют от колодца к
колодцу, охотясь на пустынных крыс и детенышей кай-шо. С
некоторыми племенами мы торгуем, и многие из обитателей пустынь
рады переселиться под власть Хозяина побережья, чтобы жить на
процветающей земле и не зависеть от капризов пустыни.
В тот раз наша охота была неудачной. Табун кай-шо, который
выследили наши гончие псы, завел нас на границу зыбучих песков и
скрылся. Мы потеряли двух собак и были очень злы, потому что нам
предстоял бесславный путь домой по жаре длиной в долгие часы.
Переждав полуденный зной в тени песчаного холма, мы медленно,
щадя усталых коней, отправились назад.
Время близилось к вечеру, тени от лошадиных ног становились
все длиннее. Мы знали, что темнота, которая обрушивается на
пустыню вместе с ночной прохладой, застанет нас в пути. И вот, когда
на небе уже показались первые звезды, я заметил одинокую
человеческую фигуру — женщину, бредущую по вершине холма.
Светлые одежды, в которые она была закутана с головой, словно
светились на темно-голубом шелке неба. Ее ноги не касались песка, а
звезды сыпались ей прямо на плечи. Не знаю, сколько бы я стоял, глядя
на нее, — наверное, пока ее тоненький силуэт не растаял бы за
горизонтом. Но один из моих спутников окликнул ее, спрашивая, кто
она, куда держит путь и не нужна ли ей помощь. Девушка
остановилась и повернулась к нам лицом. Я увидел, что она
принадлежит к племени бертмед — остальные кочевники считают этих
загадочных чернокожих людей хозяевами пустыни. От ученых же я
слышал, что бертмед — всего лишь кучка бродяг, отколовшаяся от
большого, могущественного народа, живущего далеко на юге, за
пустыней. Но это всего лишь легенда, и пока не нашлось смельчаков,
чтобы ее проверить.
Девушка легко сбежала по склону холма к нам. Казалось, что ни
песчинка не шелохнулась от ее легких шагов. Она ничуть не
стеснялась нас; приветливо улыбаясь, она сказала на хорошем лю-
штанском языке, что зовут ее Роут и что отец ее, Вант, служит
кузнецом в одном из поместий лю-штанской знати. Мое сердце
вздрогнуло, когда я понял, что речь идет о наших ближайших соседях.
Она же, Роут, осталась жить с матерью и младшими сестренками, и
они по-прежнему кочуют вместе с другими бертмед по пустыне, как
делали их предки еще тысячи лет назад. У отца нет времени навещать
семью, и Роут время от времени добирается до Лю-Штана, чтобы
получить от отца деньги и купить на базаре всякой снеди. Она
показала на большую плетеную корзину, притороченную к плечу.
Оттуда пахло чем-то острым, кисло-сладким.
— Тушеные почки кай-шо, — блеснув белоснежными зубами,
сказала она, лукаво глядя на нас огромными черными глазами. — Это
любимое лакомство отца. Он и на побережье не забыл о нем, и
матушка каждый раз, когда я соберусь в Лю-Штан, готовит целый
горшок. Но в этот раз их получилось совсем немного, потому что кай-
шо ушли на юг, и наши охотники не смогли их догнать. Но на этот
случай у всех есть с собой запасы вяленого мяса.
Я слушал ее, не вдумываясь в смысл слов. Ее гортанный выговор
звучал магической музыкой пустыни, и вся она казалась видением,
сотканным из звонкого песка и раскаленного воздуха. Ни в лице ее, ни
в стройном теле не было ни одной неверной, грубой черты; запястья и
щиколотки были тонки, как у породистой лошади, — таким
позавидовала бы даже моя мать, первая красавица на побережье.
Черная кожа была гладкой и матовой, иссиня-черные волосы были
зачесаны простым высоким узлом, заколотым белым костяным
гребнем. Роут не носила ни серег, ни браслетов, которыми обычно
гремели женщины кочевников, лишь оберег на простой нитке,
вырезанный, как она рассказала мне позже, из коры священного дерева
грот, растущего в самом сердце пустыни. От нее исходил аромат
неведомых благовоний, тонкий и пряный, как запах песка, разогретого
солнцем. Мне казалось, что вот-вот я упаду без сознания с лошади
прямо к ее ногам. Но вместо этого, когда Роут спросила, не разрешим
ли мы ей вместе с нами продолжить путь к побережью, я едва узнал
свой голос, предлагающий ей место в моем седле.
Роут отказалась. Она сказала, что не умеет ездить верхом и не
хочет выглядеть смешной. Но она согласилась идти рядом, держась за
стремя моего коня. Тогда я сам соскочил с лошади, и мы продолжили
путь рядом.
Никогда еще дорога в пустыне не казалась мне столь короткой!
Ночь промелькнула, как будто я просто на минутку закрыл глаза, а
когда открыл их, розовый восход уже коснулся вершин холмов, и на
горизонте показались башни дворцов Хозяина побережья.
Роут было шестнадцать, а мне двадцать один год, но я вовсе не
был повесой. Я проводил время в учении и мало общался с девушками
своего круга. Но когда я встречался с ними на придворных праздниках,
они казались мне невероятно скучными, и я с ужасом думал о том дне,
когда отец выберет для меня невесту. В отличие от моих младших
братьев я не мог сделать этого сам. Я даже подумывал отречься от
старшинства в пользу Чи-Форрэна и, приняв обет безбрачия, стать
отшельником. Но когда я увидел Роут, я страстно пожелал видеть эту
девушку своей женой. Я представлял себе, как ее легкие ножки будут
порхать по ступеням моего дома, а ее голос будет долгие годы дарить
мне радость. Уже тогда, идя с ней рядом по неверным пескам, я начал
мечтать об этом.
Расставшись со своими друзьями, я проводил ее до поместья, где
служил ее отец, спросил, когда она отправляется назад, и попросил
разрешения помочь ей довезти корзинку. Роут лукаво улыбнулась.
— Я знаю, что жители побережья боятся пустыни. Зачем тебе
пускаться в такой трудный путь, мой господин? Ведь племя бертмед
сейчас кочует далеко на юге, надеясь выследить быстроногих кай-шо.
— Я уверен, что рядом с тобой пустыня покажется мне
прекраснейшей из земель, — пылко воскликнул я.
Она засмеялась и сказала, что отправляется завтра утром.
 С тех пор я стал провожать ее каждый раз — туда и обратно. Это
было не часто — раз в месяц, порой и реже, если над пустыней
носились ураганы. Таких прогулок было ровно семь. И с каждой мы
становились все нужнее и ближе друг другу. Я действительно полюбил
пустыню: величественный, древний край, таящий, быть может,
разгадки ко многим тайнам мироздания. Я побывал так далеко на юге,
как никто из жителей побережья, не говоря о прочих людях. Я
познакомился с людьми бертмед, и они показались мне мудрыми и
красивыми — но самой красивой, конечно, была моя Роут. Роут, Роут!
Мне казалось, что ее имя кружит смерч над зыбучими песками, что
орел повторяет его в своем крике, когда облетает пустыню от края до
края… Я слышал его в биении моего сердца — оно не хотело биться
другими звуками. И как после этого Мэсс может говорить, что я
никогда ее не любил?!
Воскликнув это, Чи-Гоан умолк. Я понимала, что конец этой
истории, скорее всего, печальный, и не требовала продолжения, хотя
мне было очень любопытно. Попросившись в одной из деревень,
которая встретилась на нашем пути, на постой, — Рейдан настоял,
чтобы это было местечко подешевле, — мы заказали простой ужин.
Потом все легли спать — кроме Чи-Гоана, который остался посидеть в
одиночестве. Любопытство не оставляло меня. Посмотрев на лю-
штанца украдкой через дверную щелку, я видела, как он положил
подбородок на руки и неотрывно смотрит на пламя свечи, плавающей
в миске с водой. Что напоминала ему огненная дорожка на маленьком
пятачке воды? Морские закаты на берегах его родины? Или солнце,
садящееся над пустыней? Я не выдержала и вышла к нему.
Глава 35. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Затея Рейдана удалась. Забыв о Баркасе Готто и Чи-Гоана, пираты

гнались за нами — все дальше, огибая Венексы с западной стороны. Я
боялась, что второй баркас развернется и ринется нам на помощь, и
тогда все станет бессмысленным. Но вторым судном, похоже,
управляли более рассудительные люди… А мы неслись на запад, мы
были все еще вне досягаемости преследователей, и ясная погода
позволяла различить очертания гор вдалеке.
— Ничего, ничего, — подбадривал Рейдан команду. — Придется
высаживаться на берег, а уж там, в горах, мы найдем укрытие, туда они
не сунутся. Оружия у нас полно. Мы успеваем.
На самом деле мы не успевали. Удача, сопутствовавшая нам на
протяжения всего путешествия, словно забыла о нас и занялась кем-то
другим. Ветер вдруг резко изменил направление и дул теперь не в
парус, а в бок судна, замедляя движение и заставляя нас продвигаться
не прямиком к берегу, а дугой. На тяжелое судно пиратов ветер не
влиял. Каждый раз, когда я оглядывалась, пиратский корабль
оказывался все ближе, нависая над волками, мощный и грозный,
сопровождаемый злобными белыми птицами. Град стрел настиг нас.
Большинство из них упало в воду, некоторые воткнулись в деревянные
борта, но было ясно, что еще чуть-чуть, и пираты догонят нас.
— Выровняй курс! — кричал Рейдан рулевому. Но маленький
баркас не мог тягаться с ветром, а ветер был на стороне пиратов.
Корабль приближался. Пираты не стреляли, уверенные, что вот-
вот догонят нас. Внезапно один из добровольцев грубо толкнул
Рейдана в плечо.
— Будь ты проклят! Я не нанимался так глупо погибать.
С этими словами парень бросился за борт и уверенно поплыл к
берегу. Но он не сделал и десятка гребков, как взвизгнула стрела,
пущенная одним из пиратов, и вода вокруг головы несчастного
окрасилась кровью.
Я молча смотрела на это, опираясь на борт. Виса в своем старом
ошейнике, сидела рядом. Рейдан подошел и стиснул мое плечо.
 — Прости меня. Я, наверное, и в самом деле дурак. Наверное,
надо было удирать, пока была возможность.
Я прислонилась к нему, на миг прикрыв глаза.
— Ты все сделал правильно. А если ты дурак, то лишь потому, что
не позволил нам раньше быть счастливыми.
— Ты еще будешь счастлива, — сказал он и поцеловал меня в
губы, а потом вернулся к мужчинам, приготовившимся к неравной
схватке. Я смотрела ему вслед: он был без плаща; пятна пота
выступили на его рубашке, темные волосы разметались по спине: он
где-то потерял свою завязку.
Берег был уже совсем близко. Мне даже показалось, что мы
дотянем, успеем: ведь большому кораблю придется остановиться
раньше, чем баркасу, у берега — мелководье. Но чуда не произошло.
Пираты обошли нас с правого борта и огромными железными крюками
на канатах подцепили баркас. Спасательная лодка отчалила, увозя к
берегу троих из нашей команды. Рейдану не удалось заставить меня
сесть в лодку, но он был рад этому: пираты усыпали ее стрелами,
перебив всех гребцов. На баркасе нас оставалось трое: я, Рейдан и
Нико. Молодой боец, стянув с себя промокшую рубашку, приготовился
дорого продать свою жизнь. Виса, при виде врага превратившаяся из
сонной, мирной кошки в разъяренное чудовище, яростно мотала
хвостом и угрожающе скалила пасть.
Пиратский корабль сбавил ход, мы тащились за ним на привязи,
но разбойники ничего не предпринимали, скрываясь за бортом.
Возможно, среди них были мерзавцы, уцелевшие после той схватки по
дороге в Фолесо, и они узнали меня. Временами казалось, что про нас
просто позабыли. Я очень хорошо помню каждое мгновение этой
неожиданной тишины. Эта тишина повисла между жизнью и смертью;
мы переглядывались, разговаривали, думали, как нам поступить; мы
были еще живые, но смерть постепенно отвоевывала на нас свои
права.
— Что будем делать, Рейдан? — тяжело дыша, спросил Нико, —
ты, кстати, прости меня, мне стыдно, что я вначале струсил. Я рад, что
у моего брата и твоих друзей появился лишний шанс добраться
незамеченными до Ачурры. Мы же знали, на что шли. Может,
попробуем отвлечь пиратов от девочки?
 Я переводила взгляд с одного на другого и отказывалась понимать,
о чем они говорят.
— Шайса, — очень ласково, словно обращаясь к маленькому
ребенку или к сумасшедшей, сказал охотник, — бери Вису, и пойдем
со мной. Нико, спускаемся вниз. Топор на месте?
Мидонец просветлел лицом.
— Вот это правильно! Давай, Рейдан! Может,
уйдем. Воодушевленная общим оживлением, я, ни о чем не спрашивая,
быстро спустилась вниз, волоча за собой упирающуюся Вису, которой
не терпелось схватиться с разбойниками. Наверное, Рейдан опять
нашел выход, который спасет всех нас.
После дневного света в трюме ничего не было видно до тех пор,
пока Нико не зажег фонарь. Рейдан схватил топор, сорвал обшивку и
яростно начал рубить стену. Я еще не успела сообразить, чего он хочет
— затопить вместе с нами баркас, чтобы пираты не заполучили нас
живыми, или попытаться сквозь сделанное отверстие уйти под воду и
добраться до берега. Первые струи хлынули нам под ноги. Виса
прижималась ко мне, трясясь всем телом: бедная моя сестренка! Она
так боялась воды! И тут над нашими головами послышался топот,
баркас грузно осел, вода полилась сильнее — пираты наконец
решились спуститься на нашу палубу.
— Я их задержу, — решительно сказал Нико, поправил
закатанные рукава на мускулистых руках и пошел к лестнице. Вода
тем временем уже доставала мне до коленей, а Рейдан продолжал
крушить просмоленное дерево.
— Сейчас, — говорил он в такт ударам, — когда дойдет до
отверстия и перестанет хлестать, набираешь побольше воздуха и
ныряешь наружу. Вместе с Висой — она не даст тебе утонуть. Не надо
спорить, — добавил он, не успела я открыть рот, — я уйду следом за
тобой.
— Виса не умеет нырять!
— Умеет. Она зверь и будет бороться за жизнь. Давай! В это время
сверху послышался шум отчаянной борьбы.
— Давай, Шайса! Они сейчас будут здесь! Четверо пиратов с
перекошенными от злобы лицами, с окровавленными саблями в руках,
отталкивая друг друга, спускались по лестнице — увы, бедного Нико
уже не было в живых! Рейдан, сжимая в руке топор, пошел им
навстречу. Рядом с ним встала оскаленная Виса. Сейчас же, ну, помоги
мне, Келлион! Я зажмурилась и протянула вперед руки. Ничего. Я
ничего не почувствовала, словно всю жизнь была простой смертной и
никогда не обладала силой звездного огня.
Пираты, подбадривая себя руганью, окружали Рейдана и Вису,
словно псы, которые травят большого и опасного кабана. Холодная
вода уже добралась мне до пояса, и отверстие можно было найти
только на ощупь. Преодолевая сопротивление воды, я пошла навстречу
пиратам, надеясь, что красивые женщины по-прежнему являются для
них ценной добычей. Может быть, тогда они дадут Рейдану уйти
живым.
Один из пиратов, осклабясь, потянулся ко мне. Никто не успел и
глазом моргнуть, как Виса, мокрая и взъерошенная, клацнула зубами, и
разбойник закричал, оседая прямо в воду и хватаясь за окровавленную
руку, безвольно повисшую на переломанной кости. А керато уже
метнулась к другому, который слишком близко от Рейдана взмахнул
саблей.
Вода прибывала. Висе приходилось или держаться на плаву, или
вставать во весь рост, царапая когтями стены. Пираты, чертыхаясь,
полезли наверх, понимая, что вот-вот утонут.
— Вылезаем, — крикнул мне Рейдан. Я поймала Вису за не
отстегнутый поводок, подтащила ее вплавь к пробоине и, нагнув
лобастую голову, заставила нырнуть. Я боялась, что она начнет
сопротивляться, вырвется, кинется наверх, к свежему воздуху. А у нас
было так мало времени! Но керато послушно скользнула наружу, как
тюлень. Я повернулась к Рейдану.
— Все в порядке, Шайса, — кивнул он мне и вдруг замер.
И тогда поверх его головы я увидела мерзко улыбающееся лицо
пирата, который стоял на верхних ступеньках лестницы. Стрела,
полета которой я не увидела, пронзила Рейдану шею. Наконечник
торчал прямо из горла, и ярко-алая кровь толчками выливалась из
раны. Чуть запоздало он поднял руку к горлу и, пошатнувшись, исчез
под водой. Еще не понимая, что случилось, я набрала в грудь воздуху,
и присела на корточки, зашарив руками по полу. Тут же начав
задыхаться, я снова поднялась, но вода уже была выше моего роста;
наверное, она доверху заполнила трюм. В панике я не могла найти
отверстие, я даже перестала различать, где какая стена, и в
предсмертном ужасе металась, пытаясь отыскать выход. Последнее,
что я запомнила, прежде чем потерять сознание, — это чьи-то сильные
руки, хватающие меня за ноги.
Кашель сотрясал меня, и с кашлем выходила из легких вода. Мои
руки нащупали крупную гладкую гальку, на которой я лежала. Я снова
дышала воздухом, и это было прекрасно. Я попробовала открыть глаза
и увидела склонившееся надо мной существо.
Наверное, близился вечер. Тени от гор уже покрыли берег, но море
еще было освещено солнцем. Черный силуэт был окружен этим
светом, словно сиянием. Человек, одетый в блестящую черную одежду
неопределенного фасона, скрывающую его до пят, сидел передо мной
на корточках; его совершенно круглые глаза смотрели на меня безо
всякого выражения, изредка поворачиваясь в своих орбитах. После
всего, что случилось со мной, я даже не удивилась.
— Ты Человек-рыба? — спросила я.
Существо ничего не сказало, но, повернувшись в сторону
прибрежных скал, окружавших эту часть берега высоким кольцом,
издало долгий свистящий звук. Из-за скал тут же показались двое
таких же существ, несущих что-то большое и тяжелое. Лишь когда они
осторожно положили свой груз рядом со мной, и белое тело
зашевелилось, заскребло лапами по камням, лишь тогда я поняла, что
это Виса.
Я с трудом поднялась. Закат окрашивал горизонт красным
заревом, льющимся из-за края нависшей тучи. Меня всю трясло от
холода: осенний ветер пронизывал до самых костей сквозь мокрое
платье. Я притянула к себе Вису за ошейник и прижалась к ней,
заметив, что бок у керато нещадно изодран до крови: наверное, ее
выбросило волной на камни, прежде чем люди-рыбы спасли ее. Море
было пустым — ни пиратского корабля, ни нашего баркаса.
Неизвестно, к каким берегам принесли меня люди-рыбы. И только
теперь я вспомнила…
— Постой! — окликнула я Человека-рыбу, уже уходящего в
сторону моря вслед за своими слугами. Тот обернулся и все так же
молча уставился на меня круглыми блестящими глазами. — Что с
Рейданом? Вы спасли и его? Он тяжело ранен? Вы же были там, на
баркасе, под водой, вы не могли его не увидеть, не могли оставить его
там! Где он?!
 Последние слова я прокричала. Я попыталась встать на ноги,
чтобы добежать до Человека-рыбы и вытрясти из него ответ, но
окоченевшее тело не повиновалось мне. И голос тоже перестал
повиноваться, когда Человек-рыба, печально глядя на меня, медленно
покачал головой. А потом я впервые услышала, как говорит это
морское существо — почти без выражения, шипя и присвистывая на
многих звуках:
— Мои слуги достали из-под воды твоего друга — мужчину с
пробитым горлом. Его нельзя было спасти. Он был уже мертв. Мы
похоронили его на нашем кладбище под водой. Прощай.
Оцепенело глядя, как черная и блестящая спина Человека-рыбы,
изогнувшись колесом, исчезает под водой, я запоздало вспомнила, что
охранник Ционэ перед смертью просил нас поблагодарить за него
Человека-рыбу, если мы его встретим. Но мысль эта лишь тенью
промелькнула в моей голове, не вызвав даже угрызений совести; я
вообще сейчас ничего не чувствовала — лишь горячий, шершавый
язык Висы, скользящий по моему лицу.
— Рейдан мертв, — произнесла я охрипшим голосом в пустоту. —
Рейдан погиб. Его больше нет.
Я прислушивалась к этим словам, пытаясь вникнуть в их смысл,
но это мне не удавалось. Я вызывала в памяти миг, когда он,
захлебываясь кровью, падает в воду, но ничего не чувствовала. Разум
упорно отказывался это понимать.
— Я больше его никогда не увижу! — крик отчаяния эхом
раскатился по скалам.
Я плакала и кричала, пока не сорвала голос, и каталась по камням,
словно боль от синяков могла мне помочь.
Так уж вышло, что смерть я видела не раз. Я понимала, что это
страшно, я помню, как печалилась об умершем на моих руках Ционэ,
которого я не смогла спасти. Но все это было как-то на поверхности,
не задевая основы моей души, словно какая-то защитная преграда до
поры до времени не позволяла мне переживать отчаяние смерти в
полную силу. А теперь все преграды рухнули. Я по-прежнему не
понимала, что такое смерть; я просто знала, что никогда его больше не
увижу, что для меня его больше нет, и яростно разбивала в кровь кулак
о камни. Его отняли у меня, отняли в тот миг, когда счастье было так
близко… Отняли, отняли!
 Мудрые говорят, что время лечит любые раны. Но до сих пор, при
воспоминании об этих первых мгновениях одиночества, страшного,
несокрушимого одиночества, заключенного в слове «никогда», я не
знаю, куда укрыться от боли. Я еще не знала тогда, на берегу, что
самое горькое ждет меня впереди — ежедневное осознание
случившегося, ежедневные воспоминания о том, чему уже не суждено
сбыться. Тогда, на берегу равнодушного холодного моря, так странно
называющегося Горячим, бессильная обида на судьбу скручивала мою
душу, и отчаяние изматывало тело, как будто оно подвергалось
злейшим пыткам.
Потом отчаяние сменилось опустошенным оцепенением. Мне
даже не было холодно. Я лежала на спине, глядя, как темнеет
пасмурное небо надо мной, слушая шорох волн и чувствуя
взволнованное дыхание Висы, согревающей меня своим боком. Моя
память вдруг стала необычно ясной. Все, что, казалось, навсегда
кануло в ней и подернулось дымкой сновидений, теперь возвращалось,
как будто я снова переживала все свои встречи и разлуки. Я сама
чувствовала себя мертвой, по другую сторону бытия, и смотрящей
оттуда на свою прошлую жизнь. Я не чувствовала холода, но
надеялась, что он потихоньку добирается до моего сердца, чтобы
заморозить его, и тогда я действительно умру. Мне оставалось только
ждать этого, потому что жизнь для меня оборвалась.
Виса жалобно скулила, куда-то отбегала, тормошила меня,
настаивая, видимо, чтобы я поднялась и шла за ней. Но какая мне была
разница, где ждать смерти? Зачем совершать какие-то усилия
напоследок, вместо того, чтобы лежать и смотреть на небо, надеясь,
что ветер все-таки разгонит тучи и покажет мне звезды… И когда
порыв ветра отдернул облачную завесу, как скульптор срывает
покровы со своего нового творения, я улыбнулась навстречу
пронзительному голубому лучу, хлынувшему оттуда.
— Здравствуй, сестра, — громко сказала я. — Ты видишь, нам
никуда не деться друг от друга.
Келлион не ответила мне, и лишь голубое сияние заливало море и
скалы, отражаясь в моих широко распахнутых глазах.
И вдруг я увидела, как посреди очистившегося от туч звездного
неба возникает большое темное пятно, наполненное каким-то
подвижным веществом. Две голубых стрелы, озаренные светом
Келлион, пронзили это пятно и устремились к земле — два голубых
вихря-облака, две женщины, с головой закутанные в голубые плащи.
Керато угрожающе зарычала, когда сестры-искательницы,
сбросив капюшоны, подошли ко мне. Я погладила керато по шерсти и
попыталась подняться, но не смогла. Незнакомки переглянулись и
бросились ко мне; их лица были встревожены. Одна из них,
светловолосая женщина лет тридцати, стащила с себя плащ, потом
извлекла меня из мокрой одежды и ловко укутала, одновременно
растирая мне руки. Другая, значительно старше, с густыми
вьющимися темными волосами, кое-где поблескивающими сединой,
стащила сапоги с моих ног и надела на них что-то мягкое и теплое.
— Наконец-то мы нашли тебя, Шайса, — сказала светловолосая.
Ее голос был глубок и нежен, и я невольно подняла голову, услышав
язык, на котором говорила в храме. Женщина улыбнулась и погладила
мои влажные волосы.
— Ты не узнаешь нас? — спросила черноволосая. Ее лицо
казалось мне смутно знакомым, но я покачала головой. Черноволосая
между тем быстро обошла вокруг нас, зажигая воздух голубым огнем.
Нас окружила стена, от которой исходило приятное тепло.
— Тебе надо согреться, — сказала искательница.
— Зачем вы пришли? — спросила я, хотя могла бы и не
спрашивать: я и так знала, зачем. Но я не испытала по этому поводу ни
радости, ни страха: равнодушие, несовместимое с жизнью, не
покидало меня. Я снова закрыла глаза. Светловолосая слегка
встряхнула меня за плечи, а черноволосая сказала:
— Мы давно ищем тебя, чтобы поговорить. Не бойся, мы не
будем тебя ни к чему принуждать. Да, это мы много лет тому назад
забрали тебя из родительского дома. Но теперь все будет по-другому…
От воспоминания, к которому они воззвали, мое оцепенение дало
трещину. Я напряженно вгляделась в их лица. К счастью, я не помнила
тех, кто меня похитил, силой вырвав из материнских рук. Те грозные
гостьи не были похожи на участливых, немного смущенных женщин,
которых я видела сейчас перед собой. Черноволосая продолжала:
— Шайса, тебе стоит это знать… Мудрая Мэтта, да помогут
звезды ее душе, обладала редким даром прозрения. Будущее порой
являлось ей в образах, и мы привыкли к ней прислушиваться. Когда в
храме стало известно о существовании в мире еще одной маленькой
сестры, у Мэтты было видение. Она узнала, что жить тебе осталось
несколько часов, потому что ты, как и все твои родные и односельчане,
погибнешь во время страшного землетрясения. Мы появились за
несколько минут перед этим. Поверь, кроме тебя мы никого не смогли
бы спасти, даже если бы хотели. Если бы твоя мать знала об этом, она
сама бы отдала тебя нам. Наверное, перед смертью она благодарила
судьбу за то, что ты осталась жива.
— Мои родители погибли? — спросила я.
— Да, Шайса. Мудрая Мэтта захотела убедиться в этом воочию и
вернулась туда спустя пару дней. Место, где стояло твое селение,
находится вон за тем перевалом, совсем близко отсюда, —
черноволосая махнула рукой в сторону гор. — Но местность там
изменилась до неузнаваемости: высокие вершины рухнули в пропасть,
огромные пропасти сомкнулись; несколько человеческих селений было
стерто с лица земли. Сейчас в Венексах никто не живет. Нам очень
жаль, Шайса.
Еще одна потеря обрушилась на меня, но я, оглушенная горем, ее
не почувствовала. Лишь позже, когда я поняла, что втайне все-таки
надеялась вернуть себе утраченное детство, услышать ласковый мамин
голос и почувствовать запах снега, исходящий от ее одежды, — вот
тогда я оплакала и эту потерю. Сестрам-искательницам я лишь
сказала:
— Лучше бы я погибла в детстве. Вам не стоило вмешиваться в
мою судьбу.
Женщины расстроено переглянулись.
— Попробуй объяснить ей, Ниита, — сказала черноволосая. Ее
спутница покачала головой.
— Мы столько раз представляли себе, как находим тебя, а вот
теперь я не знаю, что сказать. Пожалуй, будет лучше, если я начну с
самого начала…
Видишь ли, никто не знает наверное, как давно появился храм
звезды Келлион и какая сила делает его недосягаемым для прочих
обитателей мира. Но на протяжении многих веков жизнь там течет
неизменно. Одни и те же обряды, одни и те же обычаи… Сестры-
управительницы строго следят за их соблюдением, а вновь
появившихся маленьких сестер воспитывают так, чтобы они не
задавались опасным вопросом: ради чего все это? Ради чего мы прячем
от мира наше искусство, ради чего каждая из нас с младенчества
лишена родного крова и родительской любви… Мудрая Мэтта была
одной из первых, кто начал задумываться над этим.
Сестры-управительницы не любили Мэтту, ей скучно было
участвовать в их смешной борьбе за власть, и потому она до самой
старости оставалась просто сестрой-искательницей, окруженной
ученицами, которые не чаяли в ней души и доверяли, как святой.
Мэтта прочла множество древних книг и делилась со своими
ученицами мыслями о прочитанном… Она говорила: «Мы, сестры-
искательницы, — единственные в храме, кто обладает тайной
перемещения. И каждая из нас в свое время начинает понимать, что
мир, по которому мы странствуем, далеко не так плох, как нас
пытаются в том уверить. А когда-то он был еще лучше. У нас в храме
сохранилась часть той силы, которая в незапамятные времена
принесла благополучие миру. Но мы такие же люди, как те, что живет
за пределами храма, мы рождены земными родителями и не имеем
права в своей бессмысленной гордыне прятать то, что должно
принадлежать всем». Хэйсоа, — светловолосая с улыбкой кивнула на
свою спутницу, — была первой, кто стал называть Мэтту своей
наставницей.
— Хэйсоа?! — воскликнула я, приподнимаясь. Так вот почему
лицо черноволосой показалось мне знакомым! — Тебя зовут
Хэйсоа? — взволнованно обратилась я к женщине. — Но это значит,
что я встречалась с твоей матерью. Она живет…
— Я знаю, где она, — резко прервала меня Хэйсоа, а потом
добавила мягче:
— Я разыскала ее много лет назад, во время своих первых
самостоятельных путешествий по миру. Но я не стала с ней
встречаться. Мы провели большую часть жизни вдали друг от друга.
Не думаю, что такая встреча принесла бы нам обеим что-либо, кроме
боли. Тем более, что в храме я не чувствовала себя сиротой: мудрая
Мэтта стала моей духовной матерью. Мы здесь, чтобы выполнить ее
главную волю: она хотела, чтобы ты вернулась в храм.
— Мэтта умерла всего два месяца назад, — тихо добавила
Ниита. — Она так и не дожила до встречи…
Хэйсоа прервала ее:
 — Не буду скрывать, Шайса, нам очень нужно, чтобы ты
вернулась. Мэтта видела в тебе такие силы, какие не даны ни одной из
нас. Она мечтала с твоей помощью осуществить великие перемены,
вернуть храму его истинное предназначение. Но принять решение ты
должна сама. Выбирай: если ты хочешь остаться в этом мире, мы
отнесем тебя в то место, какое ты назовешь. Но силы Келлион смогут
возвратиться к тебе только в храме. Если ты согласишься вернуться,
мы возьмем с собой и твоего ручного зверя. Мы сможем убедить
других сестер в необходимости твоего возвращения; ты станешь одной
из нас, сестрой-искательницей… Подумай.
Хэйсоа и Ниита прошли сквозь завесу, заискрившуюся голубым
на их одеждах. Я едва различала их фигуры на фоне моря и снова
почувствовала себя в одиночестве.
Решение я приняла, почти не раздумывая. Продолжать жить в
мире, где все напоминало мне о моей потере, я не могла. Да, и после
смерти Рейдана в этом мире оставались те, чья судьба была мне
небезразлична: Гело и Арзель в своем заколдованном дворце, Омма и
Аттер на острове Бэй-Тасан, Чи-Гоан и Готто, плывущие навстречу
опасности… Но я ничем не могла им помочь, будучи беспомощной,
забившейся в щель, чтобы зализывать свои раны. Возвращение в храм
неожиданно обернулось совсем не той стороной, как я думала раньше:
оно сулило мне небывалую свободу и могущество. Более того: у меня
появилась безумная надежда, что жизнь моя снова обретет смысл.
Я поправила на керато ошейник.
— Я готова, — окликнула я сестер. Они быстро подошли ко мне;
на лице Нииты я читала искреннюю радость.
— Сядь на корточки, накрой керато плащом и крепко
зажмурься, — сказала мне Хэйсоа. — Так нам будет легче.
Я послушалась. Закрыв глаза и прижав лицо к взволнованно
дышащей Висе, я оказалась в полной темноте. Теплые ладони легли
мне на плечи — наверное, это была Ниита. Покалывающий холод
охватил меня с головы до ног; я чувствовала, что, даже открыв глаза,
не увижу ничего кроме пустоты. Мне казалось, что рядом никого нет,
что миг превратился в вечность… А потом кто-то из сестер тронул
меня за плечо, и я пришла в себя.
Мы плавно спускались на незримом волшебном плоту. Ни слова
не было сказано между нами, и даже керато замерла, широко расставив
могучие лапы, словно и она чувствовала торжественность этой
минуты. Звездное небо обрушивало на нас ослепительные потоки
голубого света; вокруг, насколько хватало глаз, клубился темный
туман, а прямо под нами появилась крошечная сверкающая точка. Мои
глаза застилали слезы, и потому вырастающие мне навстречу
хрустальные башни дрожали, а площадки с резными оградами словно
плыли по воздуху. Мы спускались все ниже и ниже. Я увидела, что
площадки были пусты: обитательницы храма уже вернулись в свои
комнаты после долгожданной встречи со своей звездной сестрой. Пуст
был и двор, на каменных плитах которого прошло мое детство, — но
посреди него я увидела одинокую человеческую фигурку. Она
приближалась, как будто служила нам маяком. Ветер, освободившись
от чар, сорвал с моей головы капюшон плаща.
Маленькая девочка с голубыми глазами подняла мне навстречу
печальное и прекрасное лицо…
Глава 9. ГОТТО ИЗ ЛЕХА

Удача делала нам очередной неожиданный и бесценный подарок.

Мы с Рейданом быстро переглянулись, стараясь сохранять
хладнокровие.
— Сколько стоит это сокровище, Сайсан? — нехотя спросил
Рейдан.
— Тридцать лаков, — быстро ответил хозяин.
— Сколько?! — деланно изумился Рейдан.
— Двадцать восемь, из уважения к твоей надобности, — уже
увереннее произнес Сайсан.
— А ты не хочешь взять шкуру керато? — вмешалась я.
— Большую? — неожиданно заинтересовался Сайсан.
— Да, — поддержал меня Рейдан. — Огромную шкуру взрослой
керато.
— Белую? — недоверчиво спросил хозяин.
— Белоснежную, — уверила его я. — С яркими коричневыми
пятнышками.
Нам пришлось вернуться домой за шкурой. Когда мы ее забирали,
Виса жалобно замяукала.
— Цыц, кошка, — прикрикнул на нее Рейдан. — Ты стоишь
дороже.
От Сайсана мы возвращались с приобретением. Юношу звали
Готто; он был уроженцем города Лех где-то на Западе, знал грамоту.
Всем своим видом он показывал презрение к грязным улицам, по
которым ему приходилось идти, и грубо одетым людям, порой
толкавшим его в толпе. Даже на нас — его законных хозяев! — он
поглядывал так, будто это он только что купил нас в свою
собственность.
Как только мы вышли от торговца людьми, Рейдан нетерпеливо
спросил:
— Ну, говори про плащ!
— Я голоден, — капризно сказал Готто. — Моя история никуда не
убежит.
 Мы покорно отправились к съестным рядам. Готто оживленно
указывал то на пирожки с солеными грибами, то на сочную ветчину, то
на золотистые головки сыра. Его надменность исчезла без следа.
Глядя, как Рейдан складывает в большую корзину всевозможную
снедь, я подумала, что быть рабом не так уж плохо.
Дома я быстро накрыла на стол. Юноша помогал мне, ловко
нарезая хлеб и ветчину; при этом он насвистывал какую-то мелодию,
делал вид, что ужасно боится Висы, с которой на самом деле они
мгновенно успели подружиться. За ужином он ел охотно, а мы с
Рейданом от волнения не могли проглотить ни кусочка. Наконец
юноша сделал большой глоток вина, вытер губы тыльной стороной
руки и с наслаждением откинулся к стене, вытянув ноги под стол.
— Теперь ты, наконец, сыт? — сердито спросил Рейдан. — Мы
ждем!
Готто улыбнулся.
— На самом деле мне стоило бы поторговаться. Но дело в том, что
я совсем не дорожу этой тайной. Единственное, что от вас нужно —
это терпение: рассказ будет длинный. Я родом из Леха — город
маленький, но благословенный. Мы не живем в лесах, а строим
красивые дома из камня. В окнах этих домов — разноцветные стекла,
и когда в них светят луна или солнце, они заполняют комнаты
чудесными бликами. В самом большом доме — дворце — живет
король, а вокруг дворца — площадь, вымощенная камнями. По
вечерам, когда зажигаются фонари, дети и взрослые приходят сюда
танцевать, а иногда с горожанами пляшут король с королевой.
Все жители Леха — искусные ремесленники. Мой отец, да
сохранят его святые, занимается ювелирным делом, и первыми моими
игрушками были пригоршни драгоценных камней. Все мои старшие
братья пошли по стопам отца, но мне скучно было просиживать за
инструментами дни и вечера и дышать каменной пылью. Однажды
отец пролистал старую книгу с образцами и увидел, что поля в ней я
изрисовал портретами братьев, родителей, соседей и даже самого
короля Леха. Сначала отец схватился за палку. Но моя мудрая матушка,
восхитившись искусностью рисунков, посоветовалась со своим
родственником, важным вельможей, и уговорила отца отправить меня
учиться рисованию в Фолесо, великий город художников на берегу
Горячего моря. Путешествие заняло двенадцать дней. Наши предки
недаром потратили время, проложив удобную мощеную дорогу между
городами — она называется Сольт. Я, одетый во все самое лучшее,
сидел у окна закрытой повозки, грыз орешки, которые дала мне в
дорогу матушка, и прижимал к сердцу мешочек с изумрудами — плату
за обучение.
Школа художников в Фолесо — это особое место, и рассказать о
нем я смог бы лишь тому, кто умеет ценить красоту превыше всего.
Быть может, ты, Шайса, — он бросил лукавый взгляд на меня, —
захочешь потом услышать об этом поподробнее. Охотнику же, боюсь,
разговоры об искусстве навевают сон. Скажу лишь, что пять
последующих лет моей юности протекали в созерцании и созидании
красоты. Нас учили создавать краски таких оттенков, каких не
придумала даже щедрая природа. Мы постигали грацию животных,
величие горных очертаний, таинственную прелесть женского тела.
Итогом каждого года обучения должна была стать Картина. Мы
рисовали ее в тайне, каждый со своим наставником. В назначенный
день все Картины вывешивали в огромной зале, и любой житель
Фолесо мог прийти посмотреть на них. Не раз перед полотнами
учеников люди падали на колени и плакали от восторга — создателей
этих Картин сразу же посвящали в Художники. Первые годы я
радовался успехам моих старших товарищей, надеясь, однако, что и я
нарисую великую Картину.
На пятый год обучения я уже понял, что истинная Красота не
вокруг нас, а внутри. Я перестал слепо срисовывать силуэты людей,
животных и зданий и пошел по пути Отрешенности, которым вел меня
мой наставник. Сейчас мне трудно вспомнить, что грезилось мне в
бессонные ночи, когда после долгого поста, в комнате, окутанной
дымом курений, я лежал в одиночестве, широко раскрыв глаза в
полной темноте. И вот однажды я увидел свою Картину.
Она переливалась оттенками голубого цвета, каких не бывает на
земле, но я не зря учился и после долгих мук нашел такую краску. Моя
кисть, как сумасшедшая белка, носилась по холсту: я пытался
остановить видение, ускользающее в мир грез.
— Что ты изобразил на своей картине? — спросила я. Рассказ
Готто меня взволновал до глубины души; я чувствовала холод в руках
и жар на щеках.
 — Терпение, Шайса, я же просил: терпение! И вот настал день,
когда на полотно был положен последний мазок. На следующий день,
я на нетвердых ногах спустился в залу, где были выставлены моя и
другие Картины. Я так волновался, что в глазах стоял туман —
немудрено, ведь мне только исполнилось шестнадцать, а посмотреть
на мою Картину собрался весь город! Высокий старик с серебряной
бородой — Глава школы — взмахнул рукой, и с картин упали белые
покровы. Все полотна были прекрасны, но люди единым порывом
устремились туда, где сияли неземным светом голубые глаза.
Я вскрикнула, уже не пытаясь скрыть свое смятение. Сердце мое
едва не выпрыгивало из груди. Готто пристально посмотрел на меня.
— Да, Шайса. В ту ночь мне привиделась дева с голубыми
глазами, так похожими на твои. Свет исходил от всего ее существа, от
сияющих одежд и прекрасного лица. Даже жалкий отблеск этого света,
который мне удалось передать на холсте, привел в восторг целый
город. Меня посвятили в Художники, я вкушал первые плоды славы;
картина же заняла достойное место в Храме искусства. Но признаюсь,
я так и не смог взяться за новую работу; голубые глаза словно
приворожили меня, и чуть ли не каждый вечер, забывая о
развлечениях, излюбленных молодыми людьми, я приходил в Храм и
подолгу простаивал перед картиной.
Однажды я явился туда, когда все посетители уже разошлись.
Ночь спустилась над городом — иссиня-черная, как бывает только в
Фолесо, — и пылинки тихо кружились в лунном луче, льющемся из
узкого окна. Я шел неслышно — в Фолесо на ногах носят мягкие
сандалии. Ваши кожаные сапоги гремели бы по мостовым, как
лошадиные подковы! Вдруг я услышал странный звук. Вбежав в залу,
где висела моя картина, я увидел, что полотна больше нет! Обрезки
холста, залитые водой, были разбросаны красочными пятнами по
каменному полу, а какой-то человек кромсал и кромсал ножом
остальное. Я вскрикнул и бросился к преступнику. Капюшон упал с ее
головы, и я увидел, что это женщина, красивая, голубоглазая, средних
лет. Я схватил ее за одежду, но, прошептав непонятные слова,
незнакомка исчезла, как будто ее и не было. В моих руках остались
только голубой плащ и обрезки картины на полу.
На шум прибежали Хранители. Меня обвинили в том, что я
уничтожил картину, — преступление, неслыханное в Фолесо! Я
оправдывался, показывал плащ, но мне никто не поверил: привратник
видел, как я входил в Храм, а женщины не видел никто. Меня должны
были казнить, но мой Наставник вступился за меня перед судом
Фолесо. Он попросил принять во внимание мою молодость и что
создание картины требовало большого напряжения душевных сил, что
пагубно подчас для юного ума. Благодаря Наставнику, меня просто
выслали из города.
Трудно передать, с каким чувством я покидал школу художников.
Никто из наставников или друзей не пришел проводить меня — они
отшатывались от меня, как от прокаженного. Собрав свой скудный
скарб — куда канули все мои мечты о богатстве и славе! — положив в
мешок и злополучный плащ, я вышел было за ворота школы и как
вдруг услышал оклик: «Эй, сынок!»
Это был старый школьный сторож. Он поманил меня скрюченным
пальцем, я уныло сел рядом с ним на завалинку, бросив наземь узелок
с вещами.
«Уходишь, сынок? — сказал мне сторож. — Ах, как
несправедливо. Я знаю, что ты не мог погубить свою картину». И он
рассказал мне, что слышал легенду от кого-то из путешественников
про храм богини Келло, в котором живут одни женщины. Они
могущественны и жестоки, и тщательно охраняют свою тайну.
«Наверное, тебе привиделась сама Келло. Ты нарисовал ее, и об этом
узнали жрицы храма. Одна из них явилась, чтобы уничтожить картину.
Говорят, они умеют появляться, где угодно».
Слова сторожа мало что меняли в сложившейся ситуации. У меня
не было денег, чтобы отправиться домой по Сольту, и я за гроши
уговорил капитана одного из судов довезти меня до Мидона. Мидон —
средоточие мировой науки, и я надеялся поступить в ученики к кому-
нибудь из мудрецов. Говорят, там можно встретить истинных ученых,
не продающих свое знание за деньги. Но все это опять же скучно
слушать охотнику. До Мидона я не добрался. В море разыгрался
шторм, корабль отнесло к северу, а там нас захватили ачуррские
пираты. Я долго плавал с ними по Горячему морю. Меня держали в
трюме, заставляя выполнять всякую грязную работу. Мои руки — руки
художника! — превратились в одну сплошную мозоль. Я забыл, что
такое свежий воздух. Когда меня впервые после долгого времени
вытащили из трюма на палубу, я едва не ослеп от солнечного света. Но
когда я огляделся, то пожалел, что не лишился зрения и разума.
Пираты вышли через пролив Тонсо к порту Цесиль. Ты не бывал там,
охотник?
— Не приходилось, — буркнул Рейдан.
— Тебе повезло. Чего я только не увидел — и коврики из
человечьей кожи, и мочалки из женских волос — говорят, они дают
силу в любви. Живой человек там стоит дешевле, чем искусные
поделки из его внутренностей. От страха я был готов наложить на себя
руки. Но мне повезло: в Цесиль как раз прибыл купеческий караван из
Лю-Штана, из тех, кто постоянно ездит на Большой Базар. Они дали за
меня хорошую цену, затолкали в телеги вместе с прочим сбродом и
повезли через леса. Я чуть не умер с голоду: остальные рабы-дикари
питались сырым мясом, а для меня одного купцы готовить еду не
желали. Наконец меня купил Сайсан. Он додумался осмотреть мои
вещи. Плащ с красивым мехом приглянулся ему и был продан за
баснословные деньги.
Такова моя история. Ты узнала, то, что хотела, голубоглазая
Шайса?
Я едва сдерживала гнев. Все мои надежды рухнули. Признаться, я
была уверена, что услышу четкие указания о том, как мне вернуться в
храм. Я встала из-за стола и холодно сказала:
— Мы отдали за тебя хорошую шкуру, раб, потому что ты обещал
помочь мне найти дорогу домой. Вместо этого ты кормишь нас
историями про твои страдания. Твой рассказ мне ничем не поможет.
Придется вернуть тебя Сайсану или продать кому-нибудь другому.
Рейдан посмотрел на меня, одобрительно подняв бровь, Готто же
заметно погрустнел.
— Госпожа, ты ищешь храм богини Келло? — спросил он
почтительно.
— Храм звезды Келлион, — крикнула я так, что Виса, дремавшая
под столом встрепенулась. — Келлион, которая явилась тебе в твоих
недостойных снах!
Затем я тихо добавила:
— Я выросла там. Мое место среди сестер звезды — ведь я одна
из них. Здесь для меня все чужое. Я не должна противиться своему
предназначению, я должна вернуться.
 Верила ли я тогда сама в то, что говорила? Или сомнения, которые
внушал мне Рейдан, уже оказали свое воздействие? Теперь мне трудно
судить, ведь столько времени прошло с тех пор… Но тогда мне
показалось, что я приношу клятву, которую должна исполнить любой
ценой. Я заново приняла решение, и это меня успокоило.
Готто посмотрел на меня серьезно и оценивающе.
— Значит, я не ошибся, — задумчиво произнес он, — и ты не
простая девушка. Я почувствовал это с первого взгляда. Среди всех
этих дурно пахнущих лесовиков ты выделялась не только своей
красотой.
Я перебила его, чувствуя, что слова художника обидны для
Рейдана. Охотник молчал, как будто его не интересовал наш разговор.
А еще я чувствовала, что краснею от неприкрытой лести Готто.
— Значит, ты не знаешь дороги туда, — произнесла я сурово.
— Я не знаю дороги туда. — Готто выдержал паузу, желая меня
подразнить, а потом с торжествующим видом добавил:
— Но я наверняка смогу узнать.
Мы посмотрели на него: я — снова обретая надежду, Рейдан с
недоверием.
— Жрица Келлион уничтожила мою картину, но что мне
помешает нарисовать еще одну? Образ прекрасной богини навсегда
остался в моей душе. Женщина из храма появится вновь. И мы сумеем
расспросить гостью. Ты, Шайса, легко найдешь с ней общий язык.
— И как ты собираешься это сделать? — вмешался наконец
Рейдан.
Готто пожал плечами.
— Ну, здесь я вообще не смогу ничего нарисовать. Мне нужны
краски, их сложно готовить: вода с отражением безоблачного неба, сок
ланцолы и все такое — ты и представить себе не можешь, как трудно
искусство живописи. Короче говоря, придется возвращаться в Фолесо.
Со времени моего изгнания прошел год, у меня отросла борода, так
что возвращение мне ничем не грозит. И тебе, Шайса, необходимо там
побывать. Я многое читаю в твоих глазах. Разве не красоте
поклоняются в вашем храме, если его главное божество так красиво?
Рейдан, о чем-то сосредоточенно думавший, спросил:
— Фолесо недалеко от Мидона?
 — Ты знаком с картами мира, охотник? — удивился Готто. — Ты
не ошибся. До Мидона несколько дней пути по морю.
— Хорошо, раб. Через недельку мы отправимся в путь.
— Постой, охотник, — вдруг вкрадчиво произнес Готто, — я
сказал, что могу нарисовать картину, но не говорил, что буду это
делать.
Рейдан сделал угрожающий жест, но юноша его перебил.
— Да, да, я знаю, вы можете вернуть меня Сайсану. И что с того?
Скоро меня купит какая-нибудь почтенная семья, чтобы я учил детей
грамоте или живописи. Здесь много северян, а они гораздо больше
ценят просвещение, чем вы, дикие лесовики. Я буду жить в
довольстве. Но ради твоих прекрасных глаз, Шайса, я готов
попутешествовать в приятной компании. Правда, нужно будет еще кое-
что добавить.
— Чего ты хочешь? — с досадой спросил Рейдан.
— Свободу, разумеется, — не задумываясь, ответил Готто. — И
деньги, чтобы из Фолесо я смог отправиться домой по Сольту.
— Давайте сейчас не будем торговаться, — предложила я,
заметив, как напрягся Рейдан. Он и так, пожалуй, сожалел о шкуре
керато, которую мы истратили на такой ненадежный товар. — До
Фолесо еще надо добраться.
— Хорошо. Ты отправляешься с нами, и если ты действительно
поможешь нам найти храм Келлион, ты получишь больше, чем
просишь. Но не вздумай бежать, — сказал Рейдан, поднимаясь из-за
стола. — Даже если тебе удастся покинуть Базар без бирки о свободе,
здешние места ничуть не менее опасны, чем знаменитый Цесиль.
— Ладно, — легко согласился Готто. — А где я буду спать? Я
вижу только две кровати.
Мы постелили Готто на полу. Слегка посетовав на такую
несправедливость, Готто уютно завернулся в теплые одеяла и
мгновенно уснул. Виса неслышно подкралась к спящему юноше и,
привалившись к его теплому боку, тоже с наслаждением растянулась,
заняв собой почти весь пол в комнате. Моя четвероногая сестренка
быстро становилась взрослой! Рейдан куда-то вышел. Я задула свечу,
разделась, расчесала на ночь волосы и забралась на лежанку. Однако
мне не спалось: то ли рассказ Готто растревожил меня, то ли не давали
заснуть мысли о предстоящем путешествии. Поворочавшись с боку на
бок, я встала и, как была, в одной лишь рубашке и юбке, босая вышла
на крыльцо.
Базар спал. В тишине был слышен каждый далекий звук:
беспокойное ржание лошади в конюшне, ворчание собаки,
приглушенные голоса. Манящими огоньками где-то вспыхнули окна.
Весенний воздух коснулся моего лица, разгоряченного духотой. Я
глубоко вдохнула порыв ветра, принесший запах леса и дороги, и
чувствовала, как пушистая прядь волос ласково щекочет мой лоб.
Темно-голубое небо, похожее на цветок ланцолы, было усыпано
звездами, но среди них уже не было той, встречи с которой я ждала и
боялась. Странная нежность переполняла все мое существо.
Бесшумной походкой откуда ни возьмись к крыльцу подошел
Рейдан.
— Ты что не спишь, Шайса? — спросил он, садясь на
ступеньку. — Хотя и мне сегодня не уснуть. Это все весна. В лесу
сейчас слышно, как движется березовый сок по стволам. Чуру весной
добывать нельзя: она родит детенышей. Лихо ты присмирила нашу
покупку! Парень больно дерзок, но придется брать его с собой — да и
тебе повеселее будет, а то все со мной, стариком. Только смотри: такие
красавчики всегда рады девке голову заморочить!
— Зачем ты глупости говоришь! — звенящим голосом
воскликнула я и сбежала с крыльца, чувствуя, как кровь приливает к
лицу. Вдруг что-то обожгло мне ступни, и я поняла, что босиком стою
на снежной полянке, укрывшейся в прохладном углу от злого
весеннего солнца.
Рейдан встал и, улыбаясь, смотрел с крыльца, как я с несчастным
лицом переминаюсь с ноги на ногу.
— Ну ты дуреха! — сказал он. — Ладно, стой там, сейчас я тебя
отнесу в дом.
Он подошел и легко поднял меня на руки. Его насмешливое лицо
вдруг оказалось так близко, что я чувствовала на своей щеке его
дыхание. Мне хотелось смотреть и смотреть на него, а я не смела
поднять глаз.
Рейдан уложил меня прямо на кровать. Неловким движением я
схватила его горячую руку и припала к ней губами. Искоса взглянув на
него, я увидела, как улыбка сбежала с его лица. Рейдан нахмурился —
не то в недоумении, не то с недоверием. Он осторожно отнял у меня
руку и вышел из комнаты. Вскоре я услышала, как скрипнула кровать
под его сильным телом. И тут я расплакалась. Слезы душили меня, со
стоном рвались из груди, когда я прятала лицо в подушку. Сердце мое
разрывалось между неподдающимся описанию счастьем и
беспредельным отчаянием. Я не знала, от чего плачу — просто мне
шел пятнадцатый год, и я встречала первую в своей жизни весну…
Глава 33. ПАДЕНИЕ РИРРЕЛ

Лежать было так жестко и неудобно, что я пришла в себя.

Темнота, тепло и душный запах одеяла из козьих шкур… Неужели
всего этого путешествия не было, и я по-прежнему на постоялом дворе
Атти вижу странные сны?
— Посмотри-ка, Коайли, она пришла в себя, — услышала я
знакомый старческий голос и вспомнила, где я нахожусь.
Поморщившись, я приподнялась на кровати.
— Ложе мудреца оказалось слишком жестким для тебя,
несравненная Шайса? — усмехнулся старик. — Ничего. Зато сон на
нем приносит истинный отдых душе. Вот увидишь, сейчас ты будешь
готова понять гораздо больше, чем раньше.
Коайли подошла к моему изголовью.
— Мне очень жаль, Шайса, что я не оправдала твоих надежд. Но,
быть может, после того, как ты выслушаешь меня и мудрого Михеуса,
твое отношение к этому изменится.
Бывшая искательница вопросительно взглянула на Михеуса,
сидящего на низком стульчике и почесывающего между ушей
блаженствующую Вису; тот кивнул.
— Как и тебе, Шайса, мне не удалось в храме забыть свое
настоящее имя. Я даже знаю место своего появления на свет: это
горная страна Тойамо на юго-восточном побережье Золотого моря.
Говорят, что сестры звезды рождаются там чаще других мест. С
детских лет я молча лелеяла мечту когда-нибудь вырваться за стены
храма. Ради этого я стала лучшей ученицей, особенно в области
владения силой Келлион. Старшие сестры заметили это и сделали
меня избранной — искательницей. Так для меня открылся мир.
Могущество сестер-искательниц поистине безгранично, Шайса.
Когда я овладела им вполне, я на какое-то время даже забыла о своем
желании покинуть храм. Мгновенно перемещаясь из одной точки мира
в другую, я стала смотреть на людей, тративших на вынужденные
путешествия долгие месяцы, с презрением. Но вскоре я поплатилась за
свою гордыню. Странствуя по миру в поисках очередной маленькой
сестры, я встретила мужчину, которого полюбила. Страсть заставила
меня забыть обо всем. В его объятиях я была самой обыкновенной
женщиной, и постепенно теряла звездную силу. Разделенная любовь
ослабляет могущество, учти это, маленькая сестра. Но для меня этот
мужчина был первым и единственным, а я для него — всего лишь одна
из многих, и потому вскоре он бросил меня. А я родила дочь:
голубоглазую малышку с черными кудрями, как у ее отца. Я дала ей
имя моей матери — Хэйсоа. Я была счастлива: ведь я больше не была
одинока! Когда я прижимала к груди свою девочку, то знала, что это
существо никогда не покинет меня, не разлюбит и не забудет. Но злая
судьба разузнала о моем счастье…
Однажды в маленькую деревушку на правом берегу Дугона, на
окраине которой я жила со своей дочкой, явились три сестры-
искательницы. Их появление само по себе перепугало меня до смерти,
потому что я уже успела забыть, как это бывает, когда люди внезапно
появляются из ничего. Искательницы были немногословны. Они
поставили меня перед выбором: или я отдаю свою дочь в храм, или мы
обе умрем. Материнская любовь сделала меня безумной. Я попыталась
сопротивляться, чтобы защитить себя и дочь; ко мне на мгновение
вернулась былая сила, а ведь когда-то в храме я считалась одной из
лучших. Голубой огонь, сотрясая мое тело, вырвался из рук и
испепелил одну из сестер. Но две других, объединив усилия,
обездвижили меня, беспрепятственно вынув Хэйсоа из моих объятий.
Я надеялась, что они меня убьют, но сестры не собирались этого
делать.
Когда «дна из них с девочкой на руках исчезла, другая сказала
мне:
— Ты хотела остаться жить в мире, сестра? Больше никто из нас
не станет тебе мешать. А чтобы тебя никогда не посетило искушение
вернуться, ты забудешь обо всем, чему тебя учили в храме Келлион, и
в первую очередь о тайне перемещения.
Лучше бы они полностью уничтожили мою память! Я помню все,
что со мной происходило, но забыла, как пользоваться силой Келлион.
А мою дочь, наверное, заставили забыть обо мне. Сейчас ей должно
быть лет сорок, у меня уже могли быть взрослые внуки… Увы, я не
считаю, что ей выпала судьба избранных.
 От отчаяния мое сердце обливалось кровью, а рассудок стремился
к милосердному затмению. Но не прошло и года после этих событий,
как в нашей деревне появились странные гости. Это был отряд из
троих седобородых старцев, сопровождаемый несколькими людьми
помоложе. Ими оказались мудрецы из Мидона со своими учениками,
среди которых был и Михеус. Их заинтересовало, почему женщина из
далекой страны живет на Дугоне. Они хотели узнать о Тойамо, а
вместо этого узнали о храме Келлион. После этого мудрецы стали
носиться со мной, как с драгоценностью. Они уговорили меня
отправиться с ними в Мидон, где я и живу уже тридцать пять с
лишним лет, помогая мудрецам в их изысканиях. О них тебе собирался
рассказать мудрый Михеус.
Старик откашлялся, огладил бороду рукой с длинными,
узловатыми пальцами и сказал:
— Да, мы с Коайли старые друзья. А последние пятнадцать лет
делим с ней эту келью. Если бы не обет безбрачия, который мы оба
дали, наверное, мы бы делили и постель. Но годы берут свое, и
последнее время нам не так уж трудно бороться с искушением…
Обитатели второй террасы — единственные в Мидоне, кто знает о ее
присутствии, не исключая и герцога. Когда я увидел тебя, Шайса, я
сразу заподозрил, что вы с Коайли одного поля ягоды, и послал ее на
твое выступление проверить мою догадку.
Сейчас, Шайса, я хочу поделиться с тобой еще одной тайной, —
Михеус хитро прищурился, а его тонкие губы сложились в улыбку,
которая тут же спряталась в бороде. — Пусть герцог и высокие
вельможи считают, что главная цель существования Совета мудрецов
— это управление Мидоном, которое состоит в решении всяких
глупых вопросов вроде количества и масти лошадей в высочайшей
упряжке. Мы быстро справляемся с этим делом, чтобы оно не
отвлекало нас от главного: похоже, в этом мире мы единственные, кто
хочет постигнуть его тайны. Ты ведь уже знаешь, что когда-то в
незапамятные времена, следов о которых не сохранилось, люди жили
иначе. Что произошло? Почему все так изменилось? Вот вопросы, на
которые мы ищем ответы. Если мы их найдем, возможно, наши
правнуки найдут способ изменить все к лучшему. И Коайли оказала
нам неоценимую помощь в наших исследованиях.
 Многое мы по-прежнему можем лишь предполагать. Мы считаем,
что в доисторические времена некая сила, бесконечно древняя и
непостижимая, совершала свой путь во Вселенной. Какова была
конечная цель этого пути и была ли она вообще, сказать невозможно;
приближенно к человеческому пониманию, это было стремление к
некому идеалу, самосовершенствование.
Неведомая сила встретила на своем пути мир — тогда еще
молодой, населенный странными существами — людьми. Они были
совсем не привлекательны — в шкурах, с первобытным оскалом на
лицах и жестокими законами общежития. Но что-то в них заставило
вселенского странника остановиться и начать наблюдение — на
короткий миг для него и на целую вечность для человеческого мира.
Прошли тысячелетия, и люди научились разводить огонь, шить
одежду, строить дома. Они приручали животных и растения,
пользовались богатствами подземных недр. Они больше не были всего
лишь видом живых существ на планете — планета становилась их
собственностью.
Движение всего сообщества этих странных существ тоже было
стремлением к совершенству — ежедневным, ежеминутными
стремлением. Наблюдателю это было сродни. Но особенно его удивило
то, что каждый отдельно взятый крошечный участник этого движения
прилагал немыслимые усилия к тому, чтобы мир двигался вперед.
Наблюдатель сравнил усилия и результаты и был поражен:
целеустремленность этих странных существ во много раз
превосходила его собственную. И тогда каким-то образом незваному
гостю удалось стать частью этого мира. Так появились святые.
То здесь, то там появлялись на свет удивительные люди, чья
созидательная сила была поистине сверхчеловеческой, а стремление к
добру — бесконечным. Умирая, их души не исчезали в забвении, они
сохраняли связь с оставшимися на земле, помогая им на трудном пути
к совершенству. Люди поднимали головы к небу и видели звезды; они
обращали к ним свои мольбы и получали ответ; так возникла вера, что
вся благодать исходит от звезд.
Вселенский странник невидимым облаком обтек человеческий
мир. Он жадно впитывал мощь, исходящую от человеческого
стремления вперед. Частицы именно этой силы вселялись в святых,
усиливая ее связь с людьми. Сила принимала в себя души святых,
освободившиеся от телесных оков, она внимала страстным молитвам,
греясь в них, как в солнечных лучах. Она проливалась на землю,
наделяя людей сверхъестественными способностями. Так возник
Риррел.
Риррел, о котором не осталось даже легенд (существуют легенды
о нескольких сохранившихся книгах), — процветающий,
благополучный мир, достигший совершенства. В нем не было
враждующих государств, это был единый город, своим сверкающим
великолепием накрывший всю поверхность планеты. Люди в нем были
наделены волшебными способностями и черпали свою силу от звезд.
Они могли все, абсолютно все.
А потом все изменилось.
Солнце греет не оттого, что оно любит мир. Неведомая сила на
бесконечно долгий срок стала новым физическим законом, но для нее
самой минуло совсем немного времени. Любопытство было
удовлетворено, приобретенная мощь импульсами порывалась вперед,
продолжить путь во Вселенной. Только эта вечно странствующая сила
знала, как пусты стали люди, населяющие сверкающий Риррел.
Казалось бы, ничего не изменилось: обладая невероятными
возможностями, люди совершали еще более важные научные
открытия, создавали великие произведения искусства, учили своих
детей, любили и дружили, страдали и разочаровывались. Но
благополучие, которое они получили даром, сделало их души
капризными и ленивыми, как у избалованных детей. Когда звезды
покинули мир и рухнули привычные законы, поддерживающие его
хрупкое совершенство, а люди утратили способности перемещаться по
воле мысли и выращивать необходимые предметы прямо из земли,
человечество погрузилось во тьму. Все данное звездами было
утрачено. Люди вернулись в то состояние, откуда однажды были
извлечены по прихоти неведомой силы, бесследно исчезнувшей в
бескрайних просторах вселенной.
Извечное стремление к совершенству было утрачено без возврата.
Человечество скатывалось все дальше и дальше — назад, в потемки
полудикого состояния. Распалась связь между частями света, и даже
близко живущие кучки людей не знали, что делают их соседи. Люди
заговорили на разных языках.
 Если кто-нибудь теперь посмотрит на нас сверху, он увидит
огромную пустыню с редкими и разрозненными человеческими
поселениями. Конечно, в Лесовии, где забыли, как мостить улицы, и в
великом городе Ромесе, или Лехе живут совсем по-разному. А в
Фолесо сохранились и процветают искусства, также как в Мидоне по-
прежнему хранят старинные знания. Но что значат эти осколки
прошлого перед остальным миром — диким и бесприютным.
Ни одной карты Риррел не сохранилось, да их, наверное, никто не
составлял: зачем нужны были карты, когда стоило только захотеть, и
человек оказывался в любом уголке земли! Но мы здесь, в Мидоне,
храним старые карты — их рисовали, когда звезды только что
покинули мир. От северной страны Морох до побережья Лю-Штан, от
Венексов до гор Ционэ… Это едва ли не четверть всего мира, но это
все, что удалось описать и начертать.
Однако есть предположение, что звездная сила не ушла целиком.
Возможно, пройдя сквозь человеческие души, она перестала быть
некой единой субстанцией. Велика была и духовная сила святых,
слившихся с ней, но при этом сохранивших свое внутреннее лицо.
Возможно, святым удалось вобрать в себя достаточно силы, чтобы
обрести самостоятельность и не покинуть родной для них мир, как бы
не старался вселенский странник утащить их за собой в свое
бесконечное путешествие.
Возможно также, что на земле остались места, где звездная сила
собралась в такой сгусток, что смогла сохраниться и по сей день. Про
такие места ходят смутные легенды, что там происходят странные
вещи. Так ведь, Коайли?
— Одним из таких мест и является храм Келлион, — отозвалась
женщина. Ее рука спокойно лежала на покрывающем меня одеяле.
Голос Коайли, даже когда она говорила о пережитом ею горе, звучал
спокойно: похоже было, что все бури отбушевали в ее душе давным-
давно, уступив место мудрому спокойствию. Тогда, в юности, я не
могла этого понять, а теперь завидую такому душевному состоянию.
Коайли же рассуждала, словно сама с собой:
— Была ли Келлион когда-то святой, действительно жившей на
земле, или жрицы храма слепо поклоняются безликой силе, но связь с
этой некой силой — «голубым огнем» — в храме Келлион существует.
Природа голубого огня неизвестна: мы слишком мало знаем о Риррел.
Быть может, в те времена людям удавалось устанавливать связь с
разными святыми, и каждый из них вершил чудеса по-своему. Я
поняла одно: главная цель храма, известная лишь немногим, —
удержать в мире ускользающую силу Келлион.
— Мы предполагаем, — вмешался Михеус, — что звездная сила
накапливалась в разных вещах — амулетах и могла иногда проявляться
в людях. Возможно, жрицы-искательницы владеют секретом,
помогающим им распознавать «сестер Келлион» в человеческих детях.
Наверное, для этого как раз и существует какой-нибудь амулет. Чем
больше сестер в храме, тем мощнее звездная сила, которой каждая из
них владеет.
Трудно передать, насколько я была потрясена услышанным. Так
вот, оказывается, в чем тайна храма Келлион, места, где я выросла!
Более того, я до сих пор отлично помнила сон, в котором была какой-
то нездешней сущностью, летящей сквозь вселенную. Мне даже было
страшно рассказывать об этом мудрецу. Я спросила о другом:
— Но это значит, у храма Келлион действительно высокое
предназначение? Значит, сестры-искательницы разлучали матерей с
детьми ради высокой цели?
Коайли покачала головой.
— Когда-то я сама так считала, маленькая сестра. Но здесь, в
Мидоне, пообщавшись с мудрыми людьми, я стала думать иначе.
Наверное, когда-то сестры храма и в самом деле ставили перед собой
великую цель: восстановить связь со звездами и воскресить Риррел.
Но нынешние сестры давно забыли об этом. Напротив, они и в мыслях
не держат когда-нибудь поделиться с людьми силой голубого огня. Вся
жизнь храма нацелена на то, чтобы эту тайну сохранить. Главное то,
что сами сестры так же далеки от звезд, как последний бесполезный
бродяга на этой земле. Те волшебные свойства, которыми все мы
обладаем, мы получили не за какие-либо заслуги, не в знак
избранничества, а по случайной прихоти судьбы — вероятно,
благодаря некоторым особенностям строения тела, унаследованным от
далеких предков. Сейчас в храме нет ничего великого, кроме гордыни
его обитательниц, — Коайли наклонилась ко мне и поцеловала меня в
лоб; ее губы были сухими и холодными. — Я знаю, что сейчас ты
чувствуешь себя потерянной, маленькая сестра. Но загляни в свое
сердце: так уж оно жаждет возвращения? Когда ты отдохнешь, тебе
будет гораздо проще разобраться с собственной жизнью. Так что…
Хоть я и не могу тебе помочь вернуться, я могла бы помочь тебе
советом, если ты, конечно, прислушаешься к нему. Тебе удалось
вырваться из храма, сестры почему-то не стали разыскивать тебя.
Найди свое место в этом мире и забудь о Келлион.
Она тихонько подула мне на веки, и Я закрыла глаза. Несмотря на
жесткую постель, я без всяких сновидений спокойно проспала до
рассвета, который направил розоватые лучи в круглые окна пещеры.
Глава 31. ЧУЖОЕ ГОРЕ

Гору, на которой был выстроен Мидон, опоясывало тринадцать

террас. Первой считалась та, где находился поднебесный дворец; на
следующей, второй, располагались знаменитые ученые Мидона —
Совет мудрецов, а также школы для детей из высших сословий.
Следующие три населялись вельможами разных рангов, а затем, чем
ниже к подножью, тем беднее и проще жили обитатели террас.
Попадать с террасы на террасу можно было поверху, долго карабкаясь
в гору, а можно — это было быстрее и удобнее — через подземные
тоннели. Вход на каждую террасу строго охранялся: сверху вниз
передвигаться можно было невозбранно, а снизу вверх, особенно с
шестой террасы на пятую пропускали только по особым документам.
Атони Гаддала явился ко мне на рассвете.
— Высочайший герцог сказал мне, что ты намерена спуститься
вниз. Ты хочешь, чтобы я тебя сопровождал, несравненная Шайса, или
просто рассказать тебе дорогу?
Лошади уже запряжены.
Оказалось, что найти моих друзей совсем не сложно: их поселили
на третьей, одной из самых почетных, террасе. Я поблагодарила Атони
и отказалась от его помощи.
— Высочайший герцог так же просил передать тебе, что не
сможет сегодня разделить с тобой завтрак, потому что неважно себя
чувствует. Он также настоятельно просил извиниться за него.
Видно было, что последняя, совсем не отвечающая этикету фраза
далась старику нелегко. Я поняла, что Фэди переживает по поводу
вчерашнего, но не намерен со мной ссориться. Это очень меня
обрадовало.
— Я тоже не буду завтракать во дворце, — весело сказала я. — Я
позавтракаю с моими друзьями. И вели распрячь лошадей.
Я оделась в платье поплотнее и закуталась в длинный
белоснежный меховой плащ. Я собиралась идти пешком: слишком
много времени я провела взаперти во дворце, и мои ноги скучали по
прогулке. Виса, которая свободное время от наших совместных танцев
проводила на дворцовой кухне и сильно раздобрела, похоже, не
одобряла моего решения, но я пристегнула ее на поводок и потащила
за собой.
Странное чувство: после того, как я проплакала всю ночь от
обиды, стыда и злости на саму себя, наступило удивительное
облегчение. Я чувствовала себя совершенно свободной. Я словно стала
старше на какую-то ступень, которую преодолела этой ночью, и теперь
никто не имел надо мной власти.
Пройдя через ворота, отделяющие Поднебесный дворец от
остального Мидона, я оказалась на второй террасе. Здесь царили
удивительная тишина и безлюдье. Мудрецы сидели в своих кельях, а
на пустых улочках, едва отгороженных от обрыва невысоким
поребриком, лишь ветер гнал сухой, чистый снег, сдувая его вниз.
Наши с Висой следы были здесь первыми и единственными. Возле
одной из дверей я встретила высокого седобородого старца с
увесистым посохом, который, держа под мышкой две толстые книги,
кряхтя, пытался нагнуться за оброненной. Под темно-серым, легким
плащом на спине, когда-то широкой и сильной, явно вырисовывался
горб. Руки, которые не закрывали короткие рукава, были красны от
утреннего мороза. Я подняла книжку и подала ее старику. Книга была
тоненькая, очень затрепанная — в отличие от тех фолиантов в дорогих
переплетах, которые хранились в храмовой библиотеке. Старик
бережно принял ее, а потом посмотрел на меня. Его глаза когда-то
были голубыми, но теперь выцвели, а их младенческий взгляд,
казалось, смотрел поверх предметов. Но на моем лице этот взгляд
остановился и стал внимательным.
— Кто ты? Ты одета как придворная дама из дворца, но я тебя
никогда раньше не видел. А я уж знаю всех тамошних бездельников и
бездельниц.
Прежде чем я произнесла хоть слово, старик ответил сам:
— А, ты, наверное, та самая «несравненная Шайса из Чонга», о
которой гудит весь Мидон. Я должен был сразу понять это, взглянув на
твою керато. Но когда долго имеешь дело с высокими истинами,
перестаешь замечать то, что находится у тебя под носом. Ну что ж,
спасибо, Шайса, мы еще увидимся.
— Ты придешь на мое выступление, уважаемый мудрец? —
удивленно спросила я.
 — Выступление? А, выступление, которое с таким нетерпением
ждут на пятой террасе… Нет, у меня нет времени на пустяки.
«В таком случае мы вряд ли увидимся», — подумала я, вежливо
попрощалась со стариком и пошла дальше.
Мудрецы жили в кельях, многие из которых, наверное, были
настоящими пещерами. Во всяком случае, склон горы, служившей им
домом, оставался таким же, как в ту пору, когда люди еще не пришли в
эти края. Даже хиленькие горные сосенки молодой порослью
карабкались по камням, пуская мощные корни в трещины, куда ветер
занес издалека немного земли. На второй террасе все было не так.
Здесь жил цвет аристократического Мидона. Многие из обитателей
второй террасы имели допуск наверх. Здесь каждый украшал свое
жилище так, чтобы сосед позавидовал и постарался сделать свой дом
еще красивее и дороже. Плиты из первосортного мрамора, ажурные
арки, колонны, не уступавшие дворцовым, статуи из полупрозрачных
опаловых глыб… На одной из дверей имя владельца было выложено
настоящими рубинами. А почему бы и нет? Люди из простонародья не
бывали здесь, поэтому нечего было опасаться воровства.
Моих друзей поселили в «доме с беломраморным крыльцом», как
объяснил мне Атони. Я без труда отыскала это крыльцо: похоже, что
оно было вырезано из цельного куска белого мрамора с тончайшими
розовыми прожилками. Столбики, перила и навес казались ажурными
из-за искусной резьбы.
Виса первая, почуяв знакомый запах, взбежала по ступеням, и
скоро я услышала ее приветственное мяуканье. Оказывается, ей
удалось каким-то образом проскользнуть мимо важного, разодетого в
пух и прах дворецкого, благоухающего, как цветочный букет. Когда он
преградил мне дорогу, его лицо выразило неприступную суровость.
Однако, взглянув на меня и на Вису, он быстро сообразил, с кем имеет
дело — «высокие истины» не отвлекали его от действительности.
Сопровождаемая его бесконечными поклонами, я вслед за Висой
прошла в покои, где расположились мои друзья.
К моему удивлению, я застала только Готто. Он валялся на
лежанке, задрав ноги в сапогах прямо на настенный ковер. Вокруг него
были разбросаны книжки; некоторые были раскрыты и лежали
страницами вниз — в храме нас ругали за такое обращение с книгами,
так как от этого портится переплет. Рядом с лежанкой на полу стоял
поднос, залитый, судя по запаху, вином, которое еще оставалось на дне
бокала из темно-зеленого стекла. Когда Готто повернулся ко мне, я
увидела, что он пьян.
— А, несравненная Шайса, — приветствовал он меня, взмахнув
рукой. — И ее четвероногая помощница из неизвестной породы
кошачьих! Так, кажется, приветствуют тебя в Мидоне? Великолепная
шубка.
— Здравствуй, Готто. А где все остальные?
— А кто тебя интересует? У Чи-Гоана свои дела в нижних
террасах, а Рейдан отправился вместе с ним. Он сказал, что не может
больше видеть мою пьяную рожу. Так дословно и сказал. А я вот лежу
здесь… Здесь прекрасная библиотека. И неплохой винный погреб. Фу,
Виса, не дыши мне в лицо.
— Вы что, поссорились? — насторожилась я.
— Что-то вроде того. Скорее, поспорили. Я сказал ему, что мы оба
остались в дураках, а он сказал, что дурак — это я, и ушел.
— Бес тебя побери, Готто! — разозлилась я. — Ты можешь
говорить яснее?
— На самом деле, несравненная Шайса, ясность можешь внести
только ты. Так ты выходишь замуж за высочайшего герцога Фэди или
просто становишься его любовницей? Собственно, этот вопрос мы и
не смогли решить.
— Что за ерунду ты говоришь? — холодно спросила я, чувствуя,
что предательски краснею.
— Это не я говорю, — Готто сладко потянулся и сел на лежанке.
Он смотрел на меня с откровенной издевкой. — Это весь Мидон
говорит со вчерашнего вечера. Эта, как ее — высокая дама Джениси —
поздно вечером навещала своих сестер, а те тут же побежали по
подругам. Можешь мне поверить, ночью никто не спал.
Мне хотелось кричать и топать ногой. Ведь ничего не было, ведь я
ушла! Но гордость победила ярость. Я ничего не ответила Готто,
который, казалось, получал удовольствие оттого, что дразнил меня.
Надо было найти Рейдана.
— А как дела у Чи-Гоана на нижних террасах? Нашел он свою
Роут? — спросила я как ни в чем не бывало.
— Он нашел ее родителей. Оказалось, что он опоздал месяца на
два. У ее сестры здесь, в Мидоне, появился жених. Как-то летом они
втроем отправились кататься на лодке по морю. Удивительная
беспечность! Увидев вдали корабль, они не почуяли опасности. И
только когда с корабля спустили три шлюпки, сообразили, что пора
грести к берегу. Ачуррские пираты догнали их почти на отмели. Парня
убили, а Роут и ее сестру уволокли с собой. И все это на глазах у
мидонской стражи. Естественно никто из них не шелохнулся: все ведь
происходило за пределами их драгоценного Мидона. Молодежь сама
была виновата: надо было сидеть тихонько по своим норам, а не
морские прогулки устраивать.
Последние слова Готто я дослушала, уже выбегая из комнаты. Я
едва успела отметить про себя, что Готто гораздо больше расстроен
случившимся, чем пытался показать. Только на улице я сообразила,
что не знаю, на какой именно из восьми «нижних террас» живет семья
Роут. Я помнила только из рассказа Чи-Гоана, что отца Роут звали Вант
и он был кузнецом. Между тем люди выходили на улицу поглазеть на
меня. Местные аристократы мало чем отличались от крестьян, которые
толпами валили на мои выступления в прибрежных деревнях. Если для
обитателей Поднебесного дворца я хотя бы была живым человеком из
плоти и крови, то для жителей второй террасы я была просто
диковинкой, да еще и со скандальной сплетней вокруг себя. Но, по
крайней мере, здешний народ был достаточно воспитан, чтобы не
показывать на меня пальцем.
Я с обворожительной улыбкой, которой научилась, глядя на
высоких дам Поднебесного дворца, подошла к трем мужчинам и
поинтересовалась, где в Мидоне я смогу найти кузнеца. Те
переглянулись, видимо, удивленные моим вопросом.
— Все ремесленники живут на десятой террасе, несравненная
Шайса, — ответил один.
— Неужели в Поднебесном дворце слуги так ленивы, что некому
спуститься за кузнецом? — кокетливо удивился другой.
— Я мог бы отправить вниз своего слугу, — предложил третий.
Я все с той же улыбкой поблагодарила мужчин и бегом, метя снег
шлейфом платья, бросилась туда, где виднелись ворота, ведущие в
тоннель. К счастью, у местной стражи оказались лошади. Когда я
явилась к ним пешком и попросила коня, чтобы спуститься вниз, они
удивились, но ничего не стали спрашивать. Я спустилась сверху, а они
привыкли выполнять причуды высоких дам и кавалеров. Мне помогли
усесться на низкорослого, но злобного вороного коня. Всю дорогу конь
ржал, взмахивал короткой гривой и норовил прижаться к стенке, чтобы
раздавить меня или Вису, красиво стелющуюся в беге по туннелю.
Меня не удивил его характер: вместо того, чтобы скакать по
солнечным лугам, он проводил свою жизнь в подземных перегонах
между террасами. Но он быстро домчал меня до искомых ворот, и, с
облегчением бросив поводья на руки стражникам, я вышла на
открытый воздух.
Здесь, на десятой террасе, зима еще не наступила. Если снег и
сыпался сверху, то он таял, образуя под ногами жидкую грязь, которую
жители чистили каждый у своих домов. Однако мое черное с золотом
платье все равно было сразу же безвозвратно испорчено: шлейф
утонул в грязи и был истоптан тысячей ног. Здесь царила толчея;
рядом с обычными домами-пещерами были построены мастерские и
лавочки, в которых можно было приобрести изделия ремесленников —
гончаров, стеклодувов, ткачей, портных, скорняков и кузнецов. Удары
молота по наковальне смешивались со скрипом гончарного круга;
мастера кричали на мальчишек-подмастерьев, которые сновали взад и
вперед, перенося неподъемное количество необходимого для работы
материала. Несмотря на то, что зрелище богато одетой девушки с
пышными распущенными волосами или ярко-пятнистой керато вряд
ли было привычным для местных жителей, никто не обращал на меня
внимания: всем просто было некогда.
С трудом перекрикивая звон и грохот, я спросила у кузнеца —
огромного всклокоченного детины в черном фартуке, державшего в
огромных щипцах раскаленный железный прут, только что
вытащенный из горнила, — где я могу найти кузнеца Ванта.
— Черного Ванта? — переспросил для верности кузнец и тут же
указал мне огромным, испачканным в саже пальцем туда, куда вела
узкая тропинка по самому краю пропасти. Я преодолела ее вслед за
Висой, стараясь не смотреть вниз, и оказалась у распахнутых настежь
дверей ничем не украшенной пещеры.
Внутри было темно: не горела ни одна свеча, лишь полоска
бледного дневного света падала из отверстия у самого потолка, и в ней
в медленном танце кружились пылинки. В освещенном пятачке прямо
на полу, скрестив ноги, сидел человек, который показался мне очень
старым. Его морщинистая кожа была чернее сажи, а длинные
всклокоченные волосы имели оттенок только что отгоревшего пепла.
Он опирался лбом на сцепленные руки и не поднял головы, когда Виса
ткнулась ему в щеку холодным носом. Прижавшись к его боку, сидела
девочка лет восьми и время от времени молча дергала его за штанину.
Откуда-то из бокового помещения доносилось тихое женское
всхлипывание.
Рейдана я увидела сразу — он сидел на лавке у входа, а Чи-Гоана
сначала не разглядела. Лю-штанец забился в самый темный угол.
Когда я вошла, он мельком взглянул на меня и отвернул лицо, но мне
показалось, что он плакал. Виса, обнюхивающая всех по очереди,
подошла и к нему, и Чи-Гоан обхватил ее шею, зарываясь лицом в
шерсть. Керато словно понимала, что человеку очень плохо, и стояла
не шевелясь.
— Чи-Гоан… кузнец Вант… Я только что узнала… От Готто, —
забормотала я, чувствуя себя ужасно неловко в этом помещении,
наполненном горем.
— Пойдем на улицу, Шайса, — сказал Рейдан. Я с облегчением
вышла за ним на солнечный свет. Хотя солнца как раз не было: стояла
пасмурная, сырая погода, и снег, который ветер сметал с верхних
террас, таял еще в полете, превращаясь в рыхлую грязную кашу под
ногами. Серые тучи словно отбрасывали тени на лица людей, ставшие
такими же серыми. Именно при таком освещении не спрячешь ни
темные круги под глазами, ни новые морщины…
— Чи-Гоан только что получил ответ от высочайшего герцога
Фэди, — без всякого предисловия сказал Рейдан. — Он обращался к
герцогу с просьбой помочь ему выкупить Роут. Просил послать с ним
отряд воинов, чтобы вести переговоры. Но герцог, сославшись на
решение Совета мудрецов, ответил отказом: дескать, он не имеет права
ослаблять охрану Мидона, отправляя своих людей в «опасное и
безнадежное» — так там было написано — предприятие. Это на самом
деле чушь: Мидон неприступен. Здесь и местным не удастся
преодолеть кордоны между террасами, не говоря уж о внешнем
неприятеле, который сюда и не сунется. А Чи-Гоан надеялся… Брат
убитого юноши ходит рыбаком по Горячему морю. Он сказал, что
пойдет с Чи-Гоаном на Ачурру на своем баркасе и купит ему еще один
— для солдат. Если им удастся высадиться ночью, незамеченными…
Захватить одного из главарей… Вот тогда переговоры могли бы
состояться.
— Безумная затея, — покачала я головой.
— Придумай что-нибудь получше, — раздраженно ответил
Рейдан. — И вообще, Шайса, не расскажешь ли, каковы твои планы?
Лучше поздно, чем никогда. Собираешься ли ты…
— Рейдан, — сказала я, стараясь смотреть ему прямо в глаза, —
мне кажется, что я знаю тебя всю свою жизнь. Да это так и есть — по
крайней мере, что касается моей новой жизни. И я надеюсь, что ты не
станешь, подобно Готто, говорить мне гадости. А планы у нас с тобой
были общие: найти в Мидоне женщину из храма Келлион. Кто из нас в
этом преуспел?
— А как ты думаешь, чем я занимался целый месяц? Пока
ты… — тут Рейдан осекся, заметив мой взгляд, и миролюбиво
продолжил:
— Пока Чи-Гоан искал свою Роут, я тоже пытался разузнать.
Иногда мне даже указывали на какую-нибудь голубоглазую женщину
— один раз это была очень толстая рыбачка из Котина с семью
ребятишками, а во второй, когда мне пришлось погулять по
тринадцатой террасе, это оказалась обыкновенная молоденькая шлюха,
только что перебравшаяся в Мидон. А на верхних террасах все друг
друга знают, и народа там живет гораздо меньше. Там ее точно нет.
Похоже, меня просто обманули. Надули старину Рейдана…
Только сейчас я заметила, что голос Рейдана звучит далеко не так
уверенно, как обычно. И взгляд потерянно блуждал вокруг, не
задерживаясь на снующих по своим делам ремесленников, их жен и
детей. Лицо охотника казалось усталым и постаревшим — или виноват
в этом был пасмурный день? Я представила себе, что он переживал в
этот месяц, пока я… Впервые в жизни пустившись в опасное далекое
путешествие, распростившись с привычным образом жизни, порвав с
близкими людьми, он упорно гнался за целью, которую себе поставил.
И вот, спустя почти год, выяснил, что эта цель оказалась химерой…
Остался ни с чем на чужой земле, без надежды вернуться на родину…
И еще узнал, что та, которая ему небезразлична (допустим, рискнем
допустить, что это так), остается с другим.
Теперь я знаю наверное то, о чем тогда только догадывалась:
мужчины — существа гораздо более хрупкие, чем женщины. Те
невзгоды и переживания, которые сгибают женщину, словно гибкую
лозу, мужчину ломают, как сухое дерево. Может быть, все дело в
слезах, которыми мы можем выплакать свое горе и которые давят в
себе они? Я видела, что Рейдану сейчас очень плохо. Таким я его еще
не видела — даже тогда, когда страшной смертью погибла Белка.
— Послушай, я кое-что придумала, — сказала я. Мысль
действительно пришла мне в голову, и мне стало стыдно, что я не
подумала об этом раньше. — Вряд ли тебя обманули. Дыма без огня не
бывает, и раз ты слышал, что она в Мидоне, значит, она действительно
живет здесь или жила. Может, она скрывается, может, нам удастся
найти человека, который что-нибудь знает о ней. Ты ведь не мог
опросить весь город.
— А ты что, сможешь? — насмешливо поинтересовался Рейдан, и
у меня отлегло от сердца от этой насмешки: похоже, к охотнику
возвращалась надежда.
— Мне кажется, смогу. Более того. Возможно, мне удастся что-
нибудь сделать для Чи-Гоана. Увидимся на моем выступлении. Ты ведь
придешь?
Я хотела просто улыбнуться и уйти, но Рейдан вдруг остановил
меня.
— Постой… Ты можешь, конечно, промолчать, но… Я все-таки
долгое время заботился о тебе, как отец. У тебя что-нибудь было с
герцогом?
— Нет. Я не смогла, Рейдан. Потому что я люблю тебя.
Произнеся последние слова, я успела отвернуться и уйти прежде,
чем алый румянец залил мое лицо. Я поднесла ладони к щекам — они
горели, как при лихорадке. Но внутри у меня словно поселилось какое-
то существо, громко распевающее веселые песни. Недоуменное
презрение Фэди, злость Готто и даже чувства Рейдана — все это
утрачивало значение по сравнению с тем, что я в очередной раз
поступила правильно. Я уже успела понять, что правильные поступки
дают восхитительное чувство свободы.
Глава 11. АРЗЕЛЬ И ГЕЛО

Я и сейчас отчетливо помню трепет, который испытала, увидев

это странное место, — так, словно это было вчера.
Мне казалось, что чувство страха мне хорошо знакомо: ледяной
комок, летящий сквозь тело. Именно это я чувствовала в далеком
детстве, когда сестры-искательницы неожиданно явились за мной в
дом моих родителей. Именно это я чувствовала, когда, понуждаемая
отчаянием, тащила с лавки мертвое тело девушки, чтобы занять ее
место. Встреча с керато, погоня за нами селян из Кромельчиков и
появление чудовища в тумане, — все это отзывалось во мне знакомым
холодящим чувством. Но оказалось, я еще не испытывала настоящего
страха…
В полной тишине, освещенные недобрым лунным сиянием, мы
молча осматривали место, куда нас привела судьба, и жуть, липкая,
словно сахарный сироп, сковывала рассудок, заставляла руки и ноги
цепенеть, а сердце колотиться мелкой-мелкой дрожью.
Кто бы ни жил в этом дворце, он вряд ли заботился о своем
жилище. Здесь царило удручающее запустение: ограда, сложенная из
больших четырехугольных камней, осыпалась, ворота покосились,
сквозь плиты на земле проросла трава. Статуя какого-то странного
существа посреди двора раскололась пополам, как от удара молнии.
Самому дворцу, когда-то величавому зданию с тонкой каменной вязью,
узкими окнами, множеством башенок и причудливых статуэток по
многоярусным крышам, теперь лишь воображение могло вернуть
первоначальную красоту. Надо всем повисло такое молчание, что
колеса нашей телеги громыхали оглушительно, катясь по двору. Но
никто не вышел на грохот, хотя в верхних окнах действительно горел
свет — не яркий, как показалось нам издали, а приглушенный, словно
в большом помещении зажгли всего одну свечу. И странное дело:
казалось бы, ясно, что в таком месте нас не могла ждать
гостеприимная встреча, радушные хозяева, ужин у камелька, и все
равно этот мерцающий желтоватый огонь манил к себе. По крайней
мере, к нему страшно было повернуться спиной, чтобы покинуть двор
и вернуться в туман.
— Ну что будем делать, Рейдан? — неуверенно спросил Готто, и я
отметила, что он впервые обратился к охотнику без обычного своего
высокомерия.
Рейдан с непроницаемым лицом поправил на поясе охотничий
нож, повесил на плечо колчан со стрелами, схватил в руки арбалет и
спрыгнул вниз. Эхо разнесло по двору звук от удара подошв о камень.
— Мы можем уехать отсюда, пока нас не заметили те, кто жжет
огонь наверху, — сказал охотник. — Уехать как можно скорее и снова
плутать в тумане до утра, хотя я не уверен, что утром все изменится к
лучшему.
— Нет, только не это! — вырвалось у Готто.
— Мы можем остаться на ночь здесь, во дворе. Из полей по нашу
душу явятся жуткие твари — кто знает, сколько их там! А кто выйдет
из дворца — этого не знает и бес. И мы будем бодрствовать, ожидая,
кто нападет на нас первым. Или…
— Или мы можем войти во дворец сами, пока мы еще не
растеряли остатки разума, — продолжил его мысль художник. Я
видела, что Готто было страшно так же, как и мне, но страх зажег в его
глазах отчаянную решимость.
— Вот и я так думаю, — все так же невозмутимо кивнул
Рейдан. — В конце концов, мы не безоружны. Вылезайте. Шайса,
кошку берем с собой.
Моего мнения так никто и не спросил, но я была согласна с
решением, принятым мужчинами: мне тоже казалось, что лучше
сунуть голову в пекло, чем умирать от страха в ожидании неведомой
опасности. Однако меня не покидало ощущение, что это решение нам
кто-то навязывал, кто-то убеждал нас в том, что огонь наверху горит
приветливо, и там мы найдем защиту против ужаса, затерявшегося в
тумане…
Мы собрались. Я держала Вису на поводке. Рейдан потрепал по
шее Белку.
— Эх, старушка, не хочется мне тебя здесь оставлять, да что
поделаешь: не въезжать же на телеге в чужой дом.
Готто нервно рассмеялся, представив, наверное, как это могло
быть где-нибудь в Лехе, и эхо многократно повторило его смех с
каким-то издевательским выражением.
— Пошли, — велел нам Рейдан, встряхнув головой, словно
отгоняя кошмар. Мы дружно направились к входу во дворец, когда-то
надежно закрытому деревянной дверью, полусгнившие останки
которой валялись поодаль. Мы беспрепятственно вошли в огромный
зал, освещенный лишь светом луны, льющимся из многочисленных
щелей в стенах, и ни у кого из нас не возникло желания оповестить
хозяев о нашем приходе. Но неведомая сила подталкивала нас,
убеждая сделать следующий шаг.
В конце зала видна была лестница. Мы ступили на нее, и звук
наших шагов жалобным эхом отразился от каменных стен. Трудно
было представить себе, что кто-то мог недавно проходить здесь: на
лестнице лежал вековой слой пыли.
Однако чем выше мы поднимались, тем меньше становилось
разрушений, причиненных временем. Вот и перила, внизу
проржавевшие и опутанные паутиной, заблестели позолотой на
пышных цветах из металла; почерневшие стены наверху оказались
завешены блестящими тканями изумительных оттенков; на ступенях
под нашими ногами развернулся ворсистый белоснежный ковер — я
могла поклясться, что мгновение назад его не было! Наконец мы
поднялись на верхний этаж дворца, где видели в окнах свет. Здесь
запустения не было и в помине, напротив, кругом царила роскошь:
яркие гобелены с изображением невиданных растений и существ,
потолки, расписанные под голубое небо с облаками, полы,
выложенные разноцветными прозрачными плитками. Окна были
сделаны из чего-то, похожего на горный хрусталь, и преломляли
лунный свет на множество сияющих радуг. Повсюду слышалось
мелодичное журчание: это стекала вода в искусственных водопадиках
или били струи фонтанов, подсвеченные цветными фонарями.
Забыв обо всем на свете, анфилада за анфиладой, мы проходили
комнаты дворца, не уставая восхищаться их убранством. Наконец
нашему взору открылась просторная зала. Непонятно, почему снизу
свет нам показался тусклым: здесь ярко горело множество
светильников, позолоченных и хрустальных. В зале, как и в других
комнатах дворца, не было никакой мебели, но у стены, убранной алым
шелком, стояло небольшое резное кресло, а в нем сидела невысокая
белокурая девушка моих лет.
 Заметив ее, мы остановились, нерешительно переглянувшись.
Однако, поскольку хозяйка молчала и словно бы не замечала нас, мы
подошли почти вплотную к креслу.
Юная красавица была одета в короткую золотую тунику;
шнуровка золотых сандалий оплетала ее ноги почти до коленей;
волосы неопределенного цвета — белые? седые? серебристые? —
оттеняли смуглую кожу. Несмотря на юность, тело ее, почти не
скрытое легкой одеждой, было совершенным, а лицо поражало
утонченностью черт.
Огромные изумрудные глаза внимательно смотрели на нас, но
приоткрытые алые губы не произносили ни слова.
— Хороший вечер, хозяйка! — с легким поклоном приветствовал
ее Рейдан. — Прости нам незваное вторжение, но мы заплутали в
тумане и вышли на огни твоих окон. Двери были открыты, и мы
осмелились войти. Не подскажешь ли ты нам дорогу на юг, да
благословят святые твою красоту!
— Я рада вам, путники, — ответила девушка. — В моем дворце
так редко бывают гости, а я живу здесь давно, о-о-очень давно.
Садитесь, отдыхайте, — хозяйка грациозно махнула рукой на
пушистые коврики. — Какая красивая кошка! Что она любит? Ведь вы
останетесь поужинать со мной и переночевать — ехать сейчас,
посреди ночи, небезопасно.
— Спасибо, хозяйка, — ответил Рейдан, — мы думаем, что самое
страшное уже позади. Ты только укажи нам дорогу на юг, и мы не
станем злоупотреблять твоим гостеприимством.
Девушка встала и танцующей походкой направилась к нам.
Остановившись перед Рейданом, она взглянула на него снизу вверх, и я
заметила, что ее глаза подрисованы черной краской.
— Ты — охотник, — утверждающе произнесла она, лукаво
улыбаясь. — Но тогда ты не сможешь уехать, не посмотрев на мои
охотничьи трофеи. Ручаюсь, ты нигде не встречал таких шкур! Меня
зовут Арзель, — обратилась девушка ко всем нам. — А юноше
наверняка будет интересно посмотреть картины на галерее — я
собирала их по всему миру. Правда, среди моих гостей редко
встречаются настоящие ценители, но на твоем лице, художник, я вижу
печать истинного искусства.
 Готто зарделся от удовольствия. Рейдан опустился на мягкий
коврик, вытянув ноги. Арзель подошла к стене, дотронулась до нее, и
где-то в другой комнате мелодично зазвенел колокольчик. Мгновенно в
дверях показалось несколько человек с подносами, уставленными
всевозможными закусками. Все они были одеты в зеленое:
облегающие штаны, короткие куртки и капюшоны, глухо скрывающие
лица. Слуги безмолвно поставили подносы посреди залы и удалились.
— Угощайтесь! Эта еда придаст вам сил, — радушно пригласила
нас Арзель. В этот момент послышались гулкие шаги: кто-то быстро
шел по анфиладе.
— Гело! — радостно встретила вошедшего хозяйка.
В залу вошел молодой человек. Он был высок и строен, даже худ,
и каждое его движение было полно кошачьей вкрадчивой грации.
Светлые волосы пышной гривой рассыпались по плечам, короткие
пряди падали на лоб; зеленоватые глаза смотрели не то насмешливо,
не то наивно. Гело был одет так же странно, как слуги, только во все
черное: узкие штаны, просторная короткая куртка с капюшоном.
— Это мой брат Гело, — с гордостью представила его нам
Арзель. — Ты так поздно! Я беспокоилась за тебя. Что с тобой? Ты
бледен! Ты не заболел? — девушка заботливо коснулась рукой щеки
брата.
— Со мной все хорошо, Арзель, — нежно ответил Гело сестре. —
Прости, что заставил тебя волноваться: туман сегодня особенно
сильный, и, представляешь, я чуть не заблудился.
— Они тоже испугались тумана. — Арзель указала на нас рукой,
не сводя с брата глаз. Что-то мне не понравилось в этом взгляде: была
в нем какая-то тревога, какой-то вопрос, а может, борьба.
Гело внимательно посмотрел на нас. Взгляд его остановился на
мне, и я вздрогнула, как будто встретила знакомого.
— Да, — медленно произнес он, — я увидел во дворе телегу и
лошадь и понял, что у нас гости. Я очень рад. Ты уже показала им
дворец?
— Я сделаю это с удовольствием, — сказала Арзель, беря брата за
руку. — А ты составишь нам компанию.
— Пойдем, прекрасная путешественница, — почтительно сказал
мне Гело с легким поклоном. Я послушно пошла вслед за моими
путниками, которых Арзель, чему-то звонко смеясь, уже вела по
анфиладе. Виса на поводке трусила рядом со мной.
Девушка весело показывала нам комнату за комнатой,
демонстрируя чудеса своего дворца и по-детски радуясь нашему
удивлению. И было чему удивляться.
По мановению ее руки изображения на гобеленах начинали
двигаться; стебли растений сплетались в стремительном танце,
неведомые звери поворачивались к нам и скалили страшные морды.
Арзель хлопала в ладоши, и струи фонтанов вздымались к самому
потолку, а их журчание превращалось в хор прекрасных голосов.
— Дальше, дальше, — весело звала нас Арзель, увлекая в
следующие комнаты. Не знаю, сколько мы шли по анфиладе — она
показалась бесконечной, и в каждой новой зале нас ожидали новые,
невиданные чудеса. Все это время у меня было странное чувство, что я
вернулась домой. Не в далекую горную деревушку и не в храм звезды,
а в свой настоящий, но полностью забытый дом. Нет, я никогда не
видела этих полов, выложенных полупрозрачными каменными
плитами зеленого, фиолетового и розового цвета, этой лепнины на
потолках, напоминающей облака, но некое тончайшее ощущение
связывало меня с этим местом. Я растворялась в этом дивном чувстве,
когда сильный рывок поводка — я с трудом удержала керато — разом
вернул меня к действительности.
Только теперь я поняла, что все это время слышала тревожное
ржание Белки. Поглаживая Вису, я испуганно огляделась: я совсем
забыла, где нахожусь. К счастью, Рейдан и Готто были рядом, но ни
один из них явно не слышал лошадиного ржания. Перед Рейданом
Арзель раскинула какую-то диковинную шкуру, и охотник с детским
любопытством гладил ее.
— Рейдан, ты слышишь?
Он не обернулся на мой голос. Арзель подняла на меня зеленые
глаза — странное было в них выражение! — и продолжила свой
рассказ, полностью поглотивший внимание охотника.
— Это редкий, ночной зверь. Я сейчас расскажу тебе, как
выслеживала его, — это было забавно.
Я беспомощно оглянулась на Готто — тот разинув рот созерцал
фарфоровую статуэтку, изображавшую девочку лет пяти. Статуэтка
действительно казалась живой; девочка, походившая на младшую
сестру Арзель, сидела на корточках и, задрав голову, смотрела в
потолок. В ее нарисованных глазах был восторг и трепет, невыразимая
надежда и нетерпение. Румянец, рдевший на щеках, казалось,
становился то бледнее, то ярче. Мастерство скульптора было просто
поразительным. У меня мелькнула какая-то мысль, связанная со
статуэткой, но Гело, коснувшись моего плеча, сбил меня с толку.
— Тебе скучно, красавица? — спросил он. Наши глаза снова
встретились. И снова что-то знакомое мелькнуло в его взгляде, и я уже
почти вспомнила, что…
Отчаянное ржание снова донеслось со двора, а потом… Странные
звуки, урчание целого стада неведомых животных, еще один
лошадиный крик и предсмертное хрипение.
— Белка! — крикнул Рейдан, уронил шкуру на пол и, едва не
оттолкнув хозяйку, бросился вниз. Тень пробежала по лицу Готто: он
тоже возвращался из снов в явь. Но Гело и Арзель, казалось, ничего не
слышали. Гело ободряюще улыбался:
— Лошадь просто испугалась какой-нибудь птицы. Ночные птицы
летают бесшумно и могут напугать кого угодно. Не волнуйтесь. Ваш
друг сейчас вернется.
— И ты, художник, еще не видел мои картины, — добавила
Арзель. — А мне очень важно услышать твое мнение. Пойдемте
дальше, охотник нас догонит.
Страшный крик вдруг донесся снизу — это кричал Рейдан! Гело и
Арзель переглянулись и мягко, но решительно повели нас к
следующим дверям. Ощущение покоя снова нахлынуло на меня,
словно никто не кричал снизу, словно я вот-вот испытаю великое
счастье, к которому всегда стремилась моя душа… Краем глаза я
видела, что Готто испытывает нечто подобное. Мысль о
cопротивлении даже не приходила мне в голову. Я послушно прошла
через двери, оказалась в новой зале, освещенной тусклым, постепенно
разгоравшимся свечением, но прежде чем двери за мной затворились,
обернулась назад. Обернулась и не поверила своим глазам.
Роскошная комната, которую мы только что оставили, на глазах
меняла свой вид. Великолепные ткани на стенах выцветали и начинали
тлеть, рассыпаясь, словно секунда здесь превращалась в века. Исчезли
огни и фонтаны, из разбитых окон повеяло зловещей ночной
свежестью.
 — Что это? Что это? — испуганно восклицал Готто, который тоже
обернулся на мой вскрик и теперь замер посреди сияющей залы, глядя
обратно — в сгустившуюся темноту.
Я протянула руки и зажгла звездный огонь; голубой свет озарил
невероятные разрушения. И вдруг, неожиданно для меня самой,
холодные искры сорвались с моих пальцев и стрелами понеслись в
разные стороны. Они ворвались туда, где в изумлении застыли,
держась за руки, брат с сестрой, заметались по углам, и снова пополз
со стен истлевший шелк, с хрустом посыпался хрусталь из окон.
Голубые стрелы собрались под почерневшим потолком сияющим
кольцом и с яростью живых существ устремились прямо на хозяев. Я
успела увидеть, как Арзель в отчаянии попыталась закрыть лицо, а
Гело упал на колени. Послышался оглушительный звон — это один за
другим взорвались многочисленные светильники. Готто впился
ногтями в мое плечо, но я не почувствовала боли — только губы
похолодели от ужаса: на месте брата с сестрой стояли давешние
чудовища, печально мотая огромными головами, источающими
мертвенно-зеленоватый свет. И я узнала обращенные ко мне глаза,
исполненные древнего равнодушия, — глаза чудовища, которое
встретилось нам в тумане, глаза Гело.
Арзель — на ее огромном теле еще остались обрывки золотого
платья — опомнилась первой. Припадая к полу брюхом, прогибая
гибкую шею, тихо шипя, она поползла нам навстречу. Увлекая за собой
Готто, сжимая в руке поводок Висы, я бросилась бежать, не разбирая
дороги, не оглядываясь на страшные перемены, происходившие с
дворцом.
Это был бег обреченных. Чудовища преследовали нас, и каждый
прыжок исполинского тела порождал гул, до основания сотрясающий
дворец. Что они собирались с нами сделать? Сожрать? Разорвать на
части? Превратить в себе подобных? Самые жуткие картины мелькали
в моей голове. Если у кого-то из нас и был шанс спастись, то это у
Висы, и я, выпустив руку Готто, остановилась, чтобы отстегнуть
ошейник. А на помощь хозяевам дворца с двух сторон уже спешили те,
кто недавно был слугами, — такие же чудовища; жуткое сияние их
глаз множеством зеленых огней, наполняя нас отчаянием, мерцало
впереди — в темных залах, через которые нам предстояло пробежать.
Ужасные преследователи уверенно отрезали нам путь к отступлению.
Мы с Готто остановились в дверях, прижавшись друг к другу спинами.
Казалось, все было кончено.
И тут Виса, моя храбрая сестренка, стремительной белой тенью
скользнула между нами и чудовищами. Резко остановившись на бегу,
вздыбив шерсть на загривке и страшно оскалившись, она заставила их
отпрянуть. Мы успели вырваться из кольца, которое сжимали вокруг
нас обитатели дома.
Мы метались из комнаты в комнату, не помня, где выход, а Виса
вела нас по темному лабиринту. Не знаю, как удалось мне сбежать
вниз по ступеням лестницы; вслед за Висой я перепрыгивала через
зияющие дыры там, где каменные плиты проваливались под нашими
ногами. Наконец я увидела звезды в дверном проеме. Виса, хлестнув
меня хвостом, первой выскочила на двор.
Три чудовища медленно двигались туда, где бледный от ужаса
Рейдан, вскочив на телегу, натягивал тетиву арбалета. Я увидела, что у
одного из них из пасти торчит мохнатая лошадиная нога; темная лужа
крови посреди двора отражала лунный свет. Не раздумывая, я
бросилась к Рейдану, больно ушибив ногу о бортик телеги.
— Убирайся! — хрипло крикнул он на меня, когда я попыталась
вылезти вперед. — Какой бес принес вас во двор?
Мне пришлось подождать, пока все три чудища обернутся ко мне:
одно из них старательно пыталось зубами вытащить стрелу у себя на
боку. Поймав наконец взгляд трех пар глаз, уставившихся на меня с
холодной кровожадностью, я выставила вперед ладони. Чудища
замерли, окруженные голубым сиянием, а я вытерла пот, выступивший
от напряжения. Рейдан облегченно вздохнул.
— Прости, я накричал на тебя. Конечно, ты вовремя. Мы успеем
добежать до дворца? Надо чем-нибудь закрыть выход. А где хозяева?
В этот миг, выламывая из стены камни, толпа чудовищ выползла
во двор. Впереди, плавно ступая, двигались двое; у одного на лапах
блестела золотая шнуровка.
— Вот они, — безнадежным голосом сказала я Рейдану.
Недоумение, читавшееся в его глазах, сменилось ужасной догадкой.
Мы по-прежнему стояли на телеге, утопая в сене. Виса, утробно ворча,
присоединилась к нам и обнажила мощные клыки. Готто с белым от
страха лицом прижался спиной к стене.
 Несколько чудовищ, легкомысленно приблизившись к своим
обездвиженным товарищам, тоже застыли на месте. Остальные начали
подползать к телеге, замыкая нас в кольцо. Гело и Арзель оставались
поодаль, но их голодные, горящие глаза не сулили нам ничего
хорошего.
Вдруг Рейдан, отбросив арбалет, спрыгнул с телеги и пошел
навстречу брату и сестре.
— С ума сошел, — простонал Готто.
Однако чудовища, хотя и тянули к Рейдану со всех сторон
огромные головы, не причинили ему вреда — видимо, хозяева еще не
подали им знака. Рейдан подошел к ним совсем близко.
— Арзель, — спокойно и даже ласково сказал он, — давай
поговорим, Арзель.
Глава 24. ФОЛЕСО

Выглянувшее из-за туч солнце ярко осветило лес. Казалось,

природа вокруг совсем не заметила произошедшей схватки: по-
прежнему пели птицы, роса серебрила траву, пожелтевший листок
кружился в безветренном воздухе; любопытные бабочки с
полупрозрачными лимонными крыльями садились на тела убитых
пиратов. Виса бродила между ними, принюхиваясь, и с отвращением
фыркала.
Ошеломленная своей победой, я сидела на какой-то кочке, боясь
подходить к трупам, словно они могли отомстить мне за то, что
расстались с жизнью. Особенно страшны были те, кого поразила сила
Келлион: их лица посинели и замерли в ужасной гримасе, с
вывалившимся языком, а пальцы были скрючены. Но думала я о
другом: если бы не моя неуверенность в собственных силах, если бы
мне пришло в голову вмешаться раньше, не пострадал бы никто из
моих друзей и людей, обязанных нас защищать. Сестра звезды не
должна была прятаться за чужими спинами. Мне было очень стыдно.
Похоже, охранники, которые уже начали рыть ножами могилу для
своего убитого товарища, думали так же. Они поглядывали на меня, и
в их взглядах чудился упрек. Но мне пришлось преодолеть свою
неловкость и заняться ранеными, требовавшими моей помощи.
Мельком взглянув на рану лю-штанца, я сразу поняла, что она не
опасна — у меня в этом деле уже появился опыт. Зато Ционэ был
совсем плох: стрела пронзила ему наискось живот. Он находился в
сознании и сдерживал стоны, но как только я приблизилась, то
почувствовала жар, полыхнувший от раненого. Я опустилась рядом с
ним на колени и прикоснулась к его лбу, стараясь, чтобы голубой свет,
исходящий от ладоней, принес ему облегчение.
— Спасибо. Хорошо… — еле слышно прошептал Ционэ, и я
увидела свежую кровь в уголках его губ.
Он произнес несколько слов охранникам, стоящим поодаль с
торжественными лицами. Я обернулась к ним, и один из них перевел:
 — Ционэ говорит, что умирает и что ему очень больно. Он просит
помочь ему умереть побыстрей.
— Шайса, ты можешь облегчить его муки? — с надеждой спросил
Рейдан. — Как тогда, в Лесовии, — ведь мне ты помогла.
Но я уже скользила голубым лучом внутри тела раненого. Какие
же там были разрушения! Кровь, которую я пыталась остановить в
одном прорванном сосуде, резким толчком выплескивалась из другого.
Я не могла понять, какие внутренние органы пострадали, — для этого
у меня просто не хватало знаний. Я старалась хотя бы унять
сжигающую Ционэ изнутри боль и проливала в него струи голубого
огня.
— Этак ты меня совсем заморозишь, — попытался он улыбнуться
и схватил меня за запястья холодными, как лед, руками. Но боль,
похоже, оставляла его; по крайней мере, лицо раненого просветлело и
утратило страдальческое выражение.
— Воды, — попросил он.
— Тебе нельзя, — ответил один из охранников. Но другой, махнув
рукой, отправился за своей флягой, сказав:
— Ему теперь все можно.
Ционэ вдруг потянулся ко мне, желая что-то сказать. Чтобы он не
мучился, мне пришлось почти лечь с ним рядом.
— Не держи зла на разбойников Дугонского леса, Шайса, —
проговорил он. — Я знаю, они причинили тебе зло. Но ты молода и
сумеешь это забыть. Я ведь был бы такой же, как они, если бы не
Человек-рыба. А если повезет встретить Человека-рыбу, скажите, как я
ему благодарен.
Больше Ционэ не произнес ни слова. Смерть не приходила к нему
еще часа два, и все это время я пыталась облегчить ему страдания. Я
уже не видела ничего, кроме окровавленных внутренностей, в которые
вонзался мой голубой огонь. Увы, он не мог исцелить Ционэ. Но умер
он легко — я даже не заметила, в какой миг перестала чувствовать
биение его сердце. Готто осторожно поднял меня на ноги и сказал:
— Все, он умер, Шайса.
И тогда я потеряла сознание.
Я пришла в себя от глотка, в котором узнала вкус каби. Рейдан,
положив мою голову к себе на колени, осторожно поил меня из фляги.
 — Нам пора ехать, Шайса. Не ровен час, пираты вернутся с
подмогой.
Я огляделась. Два ровных продолговатых холмика были покрыты
срезанным дерном. Я вздрогнула, поняв, что это могилы охранников.
Куда делись тела пиратов, я не стала спрашивать.
— Что поделаешь, Шайса, — сказал Рейдан, заметив мой
взгляд. — Эти люди сами выбрали такую судьбу. Они постоянно
рискуют жизнью.
Я понимала, что он прав, но все равно мне хотелось плакать.
Несколько дней и ночей эти люди были нашими спутниками, делили с
нами пищу и тепло костра. Расставшись с ними, я, наверное, забыла
бы о них через час, но сейчас я скорбела о них, как о близких.
Уцелевшие лошади были готовы тронуться в путь. Их осталось
пять, причем одна хромала на переднюю ногу. Кому-то из нас
предстояло идти пешком. Пока мужчины решали, кто из них это будет,
я попробовала сесть в седло и поняла, что ехать не смогу: после
ночной скачки все тело ныло, как побитое. Мне и пешком идти было
тяжело, но все-таки не так больно. Так что мужчины сели в седло, а я
пошла, держась за стремя Рейданова коня. Виса трусила рядом.
— Ничего, — подбодрил меня один из оставшихся охранников,
невысокий, коренастый Кайдэ, который тоже шел пешком, жалея свою
охромевшую лошадь. — Всю ночь мы неслись на запад и самое
позднее на закате будем у ворот Фолесо.
День тянулся мучительно долго. Охранники, видимо, спеша
закончить работу, обернувшуюся таким несчастьем, не предложили
сделать привал. Лошади иногда пускались рысью, и тогда мне
приходилось за ними бежать. Через пару часов Рейдан все-таки усадил
меня верхом перед собой. На каком-то ухабе я охнула от боли, и тогда
он, погладив меня по спине, сказал неожиданно ласково:
— Потерпи, малышка. Скоро ты будешь дома.
Тем временем мы покинули берега Оранцо, отразившего в
застывших водах золоченую листву прибрежных деревьев. Лес
становился светлее: здесь уже не было кустарников, хватавших нас за
одежду колючими ветвями, — только большие, в два обхвата
гладкоствольные деревья, сквозь густые кроны которых сияло ярко-
голубое небо.
 В воздухе стоял тонкий запах неизвестных пряностей, который,
наверное, исходил от листвы этих деревьев. Я оглядывалась вокруг, и
мне казалось, что в торжественном молчании, которое наложило на
наши уста недавнее присутствие смерти, мы едем под сводами
огромного дворца, среди мраморных колонн, поддерживающих
расписанный золотом потолок.
Я украдкой поглядывала на своих спутников: лица всех были
серьезны. Даже Готто и Чи-Гоан, склонные пошутить и посмеяться,
были погружены в какие-то свои невеселые мысли. А меня одолевало
все нарастающее возбуждение: мне одновременно хотелось ускорить
события и приостановить их. Цель, ради которой был проделан столь
долгий и опасный путь, была близка. Но хотела ли я, чтобы она
осуществилась?
Когда огромные тени от деревьев стали длинными и вечерняя
прохлада заставила нас закутаться в дорожные плащи, мы оказались на
вершине пологого холма. Лес здесь обрывался, и дорога, ведущая к
лежащему в низине городу, отражавшему закат куполообразными
крышами, крытыми золотом, отлично просматривалась.
— Фолесо, — сообщил нам Кайдэ. — Но мы припозднились: в
город вы попадете с наступлением ночи.
Рейдан с сомнением покачал головой.
— Будут ли там рады ночным гостям? Я бы лучше переночевал
под открытым небом. Опасные ли здесь места, Кайдэ?
— Все опасные места мы миновали. Но, честно говоря, Рейдан,
мы бы лучше проводили вас до ворот прямо сейчас и отправились
обратно. В Котине у Ционэ осталась семья: они должны узнать о
постигшем их горе.
— Ну так отправляйтесь, — вмешался Готто. — Неужели мы
вчетвером пропадем? Здесь, на холме, отличное, безопасное место для
ночевки, а завтра на рассвете спустимся в город. А, Рейдан?
Я переводила взгляд с одного на другого и видела, что всем нам не
хочется, чтобы ворота Фолесо так быстро захлопнулись за нами — как
будто после этого уже невозможна станет дорога назад. Даже Чи-Гоан,
наш бывший пленник и бывший вельможа, явно не имел ничего
против того, чтобы еще раз поспать на земле.
— Мы остаемся, — решил за всех охотник. — А вы свободны,
друзья. Возьмите свои деньги, вы их честно заработали.
 Отдав охранникам плату за труд, Рейдан вместе с Готто занялись
разведением костра. Охранники, которым мы уступили самых
выносливых лошадей, собирались в обратный путь. Я почувствовала,
что должна поговорить с Кайдэ. Подойдя к нему, я нерешительно
остановилась поодаль и сказала:
— Вы считаете, что я виновата в гибели ваших друзей?
— О чем ты говоришь, девушка? — с недоумением ответил
Кайдэ. — Это мы нанялись охранять тебя, а не наоборот.
— Но я могла… Просто я не знала… Не была уверена… Я
никогда не знаю, что у меня получится, — чуть не плача, пролепетала
я, чувствуя, как жалко выгляжу со своими запоздалыми сожалениями
рядом с двумя мрачными мужчинами, только что потерявшими своих
товарищей.
Кайдэ пожал плечами. Второй охранник угрюмо молчал,
продолжая подтягивать подпругу седла. Мне до сих пор стыдно за эту
сцену: я задавала прямой вопрос, но вовсе не хотела услышать в ответ
правду. Напротив, я втайне надеялась, что они улыбнутся, похлопают
меня по плечу и скажут: «Ты не виновата». Однако этого не случилось.
Не дождавшись ответа, я повернулась и пошла к костру, чувствуя, как
пылают щеки. А вскоре топот копыт возвестил о том, что мы остались
вчетвером.
Веселое пламя прожорливо уплетало одну за другой сухие ветки,
которые подсовывал ему Готто. Я загляделась на юношу: в свете
костра он был необыкновенно красив. Вьющиеся волосы Готто
завязал, как Рейдан, конским хвостом назад. Борода, которую он
последний раз брил в Котине, делала его старше. Я посмотрела на его
руки, уверенно орудующие суковатой палкой, как кочергой: кто бы
сказал теперь, что это руки художника, непривычные к иному труду?
Да что говориться бросила взгляд на свои ладони — на царапины,
мозоли, трещины, заусеницы вокруг ногтей — и вздохнула: если я
вернусь в храм и сестры примут меня как свою, мне долго придется
придавать нежность рукам.
Готто встретился со мной взглядом:
— Ну что, Шайса, завтра мы будем в Фолесо?
— И ты нарисуешь картину, которая поможет мне вернуться в
храм, — грустно улыбнулась я.
 — Да. Я все сделаю, как обещал. И не только потому, что Рейдан
за это отпустит меня на свободу и даст денег на дорогу домой. Я
помогу тебе, потому что… — тут он отчаянно заворошил костер, так
что искры полетели в разные стороны, и перебил сам себя:
— Слушай, Шайса, а ты по-прежнему уверена, что хочешь
вернуться в храм? По-прежнему считаешь, что здесь тебе все чужое?
Вопрос Готто был задан как будто моим собственным сердцем. И
ответить я должна была не юноше, а прежде всего себе.
— Мне лучше было вовсе не покидать храм, — медленно начала
я, неотрывно глядя на пламя. — Я чувствую, как растет моя
привязанность к этому миру, и действительно не считаю больше его
чужим. Вы все дороги мне — ты, Рейдан… Вы столько раз спасали
меня, рисковали из-за меня жизнью… Даже по этому забавному Чи-
Гоану я буду скучать. И Виса, конечно… Вряд ли мне разрешат взять
ее в храм. Если мне удастся вернуться, возьми ее, пожалуйста, себе.
Она привыкла к тебе и будет слушаться, как меня. Боюсь, она уже не
сможет жить в лесу. Но ради чего пройдет моя жизнь, если я останусь
здесь? Мои родители… Даже если бы мне удалось разыскать селение в
горах, откуда я родом, они, если еще живы, наверное, забыли меня.
Они потеряли меня трехлетним ребенком, и такой я осталась в их
памяти. Смогут ли они принять меня взрослой? А в храме мне всегда
было ясно, что будет завтра, ради чего я живу. Мне нужно вернуться…
даже если я этого не хочу. Но ты могла бы выйти замуж, родить детей.
Мне кажется, это прекрасная цель для женщины, — взволнованно
сказал Готто.
— Ты не понимаешь. Знаешь, — я смущенно улыбнулась, — я
представляла себе это. Я видела, как проходят годы, как я старею… И
я боюсь, что однажды, когда ничего уже нельзя будет изменить, я
пожалею о несбывшихся возможностях, которые открывало передо
мной мое предназначение. По-моему, это худшая участь, которая
может постигнуть человека на закате его дней. Поэтому ты, Готто,
должен постараться… ради меня… даже если тоже не хочешь, чтобы я
возвращалась.
Я посмотрела ему прямо в глаза, и теперь уже юноша покраснел,
опустил голову и стал поспешно оглядываться по сторонам в поисках
дров. Я обернулась. Чи-Гоан спал, закутавшись в плащ, как гусеница в
кокон. Рейдан тоже лежал с закрытыми глазами, но я была уверена, что
он слышал наш разговор. Он молчал, и я была рада этому: объяснения
с ним я бы не выдержала…
Рассвет выдался хмурым. Накрапывал мелкий, холодный дождь,
дорога была скользкой; унылое утро мало чем отличалось от сумерек.
Задолго до полудня мы постучались в железные ворота Фолесо,
окруженного высокой стеной из каменных плит, на которые в
незапамятные времена была нанесена искусная резьба. Нас
беспрепятственно пропустили в город, как только Готто сказал, что мы
путешественники и хотим полюбоваться работами фолесских
мастеров. Я удивилась, почему с нас не взяли плату за въезд, но Готто
объяснил, что здесь всегда рады гостям: чем больше
путешественников приезжает город, тем больше денег поступает в
казну из хранилищ произведений искусств, посещение которых стоит
дорого. Путники же приезжают в Фолесо необычайно редко.
Дождь все усиливался, стирая яркие краски, но и сквозь серую
пелену я не могла не заметить стройные белоснежные колонны
дворцов и храмов, летящих над темными глубинами каналов,
обнесенных причудливой паутиной оград. Наш маленький отряд —
три лошади и четыре человека — продвигался в самое сердце города,
где, по словам Готто, сдавали жилье приезжим. Улицы были
пустынны: жители прятались от дождя; лишь изредка нам попадался
прохожий, закутанный в длинный светлый плащ, быстро семенящий
по каким-то неотложным делам. Я надеялась уловить в облике Фолесо
хоть какую-то подсказку, намек на то, чем обернется для меня приезд
сюда. Но город молчал, как будто тоже настороженно присматривался
ко мне.
В Фолесо говорили на языке Леха, поэтому все переговоры взял
на себя Готто. Когда мы, наконец, оказались здесь, юноша заметно
оживился, с удовольствием показывал нам местные красоты и
памятные для него места.
— А вот в этом здании, там, где ступени ведут на крышу, мы
проходили посвящение в Ученики. Нас долго учили, что мы должны
делать и говорить, но все равно все путались. Один мальчишка, вместо
слов «И да пребудет с нами вдохновение», сказал: «И да будет всем
нам отдых!» Как мы смеялись! Знаешь, Шайса, — юноша
доверительно наклонился ко мне, — я думал, что, приехав сюда, буду
вспоминать только, как меня выгнали с позором, буду бояться
встретить знакомых. А почему-то все здесь кажется таким родным! Ну
вот, эта гостиница — то, что нам надо. Сейчас попробуем
договориться.
Договориться Готто удалось, и в нашем распоряжении оказался
целый этаж, разделенный на просторные комнаты ширмами из
непрозрачной белой ткани. Все здесь было устроено согласно
представлениям Фолесо об уюте: стены, обитые светлым однотонным
шелком, низкие лежанки, огромные окна с приспущенными
занавесями, выходящие на город, полы, выложенные розовым
мрамором, по которому зябко было ходить босиком. Я ожидала, что
все здесь будет увешано картинами, но не увидела даже маленькой
статуэтки: искусство в понимании фолесцев не должно было
соприкасаться с обыденностью. Есть мы должны были вместе с
другими постояльцами в большой трапезной, где рядами стояли
длинные столы, застеленные белоснежными, свисающими до полу
скатертями. Рядом с трапезной находились две комнаты с бассейнами
— для мужчин и для женщин. Омовение полагалось совершать перед
каждой трапезой. И всюду звучала едва слышная музыка, которая
должна была настроить обитателей гостиницы, приехавших
приобщиться к вершинам искусства Фолесо, на возвышенный лад.
Правила гостиничного распорядка сообщил нам высокий смуглый
фолесец с черной бородой, вьющейся ровными локонами, одетый в
длинную белоснежную тунику, поверх которой был наброшен
золотистый плащ, скрепленный на шее пряжкой с изображением
жаворонка — легендарного покровителя Фолесо, дарующего
вдохновение художникам. Я видела, как розовотелый фолесец с
ухоженными длинными ногтями, овеянный ароматом духов, старается
не подходить к нам слишком близко. Можно себе представить, как мы
выглядели в его глазах: одежда, купленная в Котине, превратилась в
грязные лохмотья, немытые тела пахли потом и засохшей кровью, а
после утреннего дождя на сверкающей чистоте мрамора мы оставляли
отвратительные грязные следы. Раньше я бы умерла от стыда под
презрительным взглядом этого человека, прикрытым равнодушно-
вежливой улыбкой, а теперь я чуть не прыснула от смеха. Зато Рейдан,
похоже, был смущен: я слышала, как, следуя за хозяином, он буркнул
себе под нос что-то вроде «тут такие полы, что по ним ходить
страшно». Получив на руки ворох туник из простой плотной ткани, мы
наконец остались одни.
— Мыться я не пойду! — заявил Чи-Гоан.
— Глупый, тебя же не пустят есть, — сказал ему Рейдан.
— Пусть. Не пойду и все.
И с видом непобедимого упорства лю-штанец уселся на пол в углу
комнаты. Когда мы наперебой начали его уговаривать, он отчаянным
жестом стянул сапог:
— Вы, наверное, забыли? Как я с этим пойду в бассейн?
Мы действительно забыли про его коготь, выросший на острове
Бэй-Тасан. Получалось, что Чи-Гоан прав: черный, орлиный коготь
выглядел ужасно — даже мы не могли смотреть на него без
содрогания. Решено было, что лю-штанец, и в самом деле хромавший
после падения с лошади, замотает чем-нибудь ногу. В конце концов, не
было ничего необычного в том, что человек пострадал в дороге!
Отправив мужчин в их бассейн, я прошла на женскую половину.
Кроме меня, здесь были только две пожилые женщины, да и они уже
собирались уходить. Бросив старую одежду в корзины для грязного
белья, я с наслаждением окунулась в теплую воду. С моим скромным
умением плавать бассейн показался мне огромным, как озеро.
Повернувшись на спину, я закрыла глаза, покачиваясь в волнах тихой
печальной музыки, которой был полон этот удивительный город.
Глава 4. МЕТКИЙ ВЫСТРЕЛ

Я давно ждала, что Рейдан задаст мне этот вопрос, однако,

продремав весь день, так и не успела придумать ответ. Я предполагала
соорудить какую-нибудь правдоподобную ложь, но животная радость
тепла и насыщения сыграла со мной злую шутку — мне ничего не
приходило в голову.
Рейдан терпеливо, но настойчиво и пытливо ждал ответа, в свете
костра его глаза казались черными. И тогда я неожиданно для самой
себя рассказала ему всю правду — о том, что я родилась где-то в горах,
о нашей жизни в храме, о страшном открытии и побеге. Я не замечала,
как слезы катятся по моему лицу, и каждое мое слово как будто
молило: помоги, я не знаю, что мне делать!
Рейдан слушал, не перебивая, потом снова протянул мне фляжку и
сказал:
— Не плачь, малышка. Ты хочешь вернуться обратно? Я
постараюсь тебе помочь. Но и ты мне кое в чем поможешь. Знаешь ли,
ведь ты не удивила меня своим рассказом. О храме Келлион я слышал
давно, но только теперь понял, что это не сказки. А раз так, то и
несметные сокровища в подземельях храма существуют на самом
деле. Ты что-нибудь знаешь об этом, Шайса?
— Ты, наверное, говоришь о камнях Келлион? Я слышала, что
они в мире людей считаются драгоценностью.
— О, я так люблю драгоценности, Шайса! Хотя, по правде говоря,
кроме золотых монет, я ничего не видел. Но старине Рейдану скоро
сорок лет. Пройдет еще каких-нибудь лет двадцать, и мне тяжело будет
рыскать по лесам в поисках дичи и зверя. Пора уже купить себе домик
и пару коров, завести молодую хозяйку, конечно, постарше тебя,
которая родит мне пятерых сыновей, а потом дожидаться внуков и
спокойной смерти. А пока все мое богатство — это Белка да сани
зимой, да телега летом. Я полтора месяца не ночевал на постели, еле
довез шкуры — а выручка за них звенела на дне мешочка, да и тот я
оставил у жадины Карриана. Вот кабы телегу этих самых
драгоценностей привезти — тут, небось, и на домик, и на хозяйку бы
хватило! Так что, Шайса, деваться тебе все равно некуда, будем вместе
искать твой храм. А когда найдем и доберемся до драгоценностей,
поступай, как хочешь. Хочешь — оставайся в храме, хочешь — бери
половину камней и отправляйся в родные горы.
Наверное, обжигающий напиток смутил мой разум. Моя участь
вдруг перестала казаться мне столь уж печальной и безысходной. Мне
представилось, что меня ждет то самое удивительное приключение, о
котором я не раз мечтала, читая у камина старинные описания земли.
И когда я вернусь в храм после долгого и познавательного
путешествия, кем, как не сестрой-искательницей я смогу стать?
Неограниченное могущество и великие тайны — вот что в таком
случае меня ожидает. А значит, мой поступок — это не безрассудство,
а веление судьбы, может быть, самой Келлион. В тот миг мне вовсе не
хотелось думать, что этот человек предлагает мне принять участие в
краже подарков Келлион — прекрасных, волшебных сапфиров, о
которых я слышала столько легенд. Я была уверена, что этот
полудикий охотник в поношенной одежде поможет мне вернуться в
храм, а там уже я что-нибудь придумаю и сумею помешать воплотить в
жизнь его коварный план.
Рейдан бросил в закипевшую воду смесь каких-то корешков и
травок, помешал, добавил маленький кусочек сахара.
— Откуда ты узнал о храме? — спросила я. — Ведь это тайна!
— Э, милая, думаешь, ты умнее всех? Я думаю, сметливые
девчонки вроде тебя уже убегали из храма. Наверняка были и матери,
которым удалось отстоять своих дочурок и не отдать их голубоглазым
ведьмам.
Не став объяснять Рейдану, что он говорит глупость и что сестры-
искательницы лишь помогают свершиться воле Келлион, я спросила:
— Но как ты собираешься найти храм? Ты знаешь, как велика
земля?
Рейдан громко рассмеялся.
— И это ты спрашиваешь? За те десять лет, которые ты сидела за
забором, мы с Белкой исшагали столько городов и сел, что я и не
упомню их названий!
— Я читала книги, в которых говорится об огромных океанах, за
которыми тоже есть земля. Вдруг храм Келлион там, за океаном?
 — Знаешь, Шайса, я не хотел тебе говорить сразу, но… Какая
разница? Однажды мне рассказали, что в Мидоне — это город на
западном побережье — живет женщина, которая, как я понял, как раз и
была этой вашей сестрой-искательницей, а потом взяла, да и осталась
в миру. Уж она-то знает, как попасть в храм!
— Ты думаешь, она согласится нам помочь? — с надеждой
спросила я.
— Ну, тебе придется уговорить ее. Скажешь, что не можешь жить
без своей звездной сестренки.
Эти слова неприятно резанули мой слух, но что тут поделать?
Рейдану никогда не понять той гордости и ответственности, которую
ощущают избранные, одаренные родством с Келлион.
— Значит мы едем в Мидон? — спросила я, протягивая к костру
озябшие руки.
Рейдан снова засмеялся, протягивая мне дымящуюся кружку чая.
— В твоих книжках не было сказано, что от Больших равнин до
западного побережья долгие месяцы пути? Нам понадобится одежда и
хорошая телега… Сначала мы едем в Кромельчики. По дороге я
поохочусь, авось, хватит не только за постой заплатить, но и начать
откладывать на дальнюю дорогу. А теперь давай-ка спать.
Рейдан отнес шубы в сани, расстелил их там и вытащил какой-то
мешок.
— Иди-ка сюда! — позвал он меня.
Я подошла, и Рейдан вытряхнул мне на руки голубой плащ и
тонкое платье — те самые, в которых я бежала из храма.
Я едва не уронила знакомую одежду прямо на снег — она словно
обожгла мне руки. Так странно и сладко было видеть ее здесь, посреди
дикого леса, посреди дикого мира, не сулящего мне ничего хорошего!
И одновременно плащ напомнил мне о последних днях, проведенных в
храме, о страхе, который выгнал меня оттуда. Не в силах разобраться в
своих ощущениях, я через слово понимала то, что говорил Рейдан.
— А платье я разорвал — оно от холода прилипло к телу. Но в
такой одежде тебя все равно нельзя было привезти на постоялый двор,
сама понимаешь, у нас такое не носят. Я думал продать это — на
плаще дорогой мех, уж я-то понимаю, но нас сразу спросят, откуда
такая одежда. Так что просто имей в виду, что я ничего у тебя не украл.
А теперь давай-ка спрячем все обратно в мешок.
 — Подожди! — взмолилась я. — Можно, я положу себе плащ под
голову? Все равно кругом лес, никто не увидит.
Как бы то ни было, эта одежда была последней ниточкой,
связывающей меня с прошлой жизнью, и мне так нелегко было ее
рвать.
Я быстро забралась на сани, укрылась дохой и положила под
голову сверток, пахнущий нездешними, едва уловимыми ароматами.
Рейдан шумно устроился рядом и вскоре засопел во сне. Мне было
очень неудобно лежать: поворачиваясь, мой спутник то и дело толкал
меня так, что я боялась упасть с саней. Потом, не просыпаясь, он сгреб
меня в охапку, и я с трудом освободила себе пространство для вздоха.
Мое лицо оказалось у ворота его рубахи. От сильной шеи Рейдана
пахло горячим потом, и этот запах странно волновал меня. Голова
сладко закружилась, словно я снова танцевала для Келлион, нагая, в
тумане благовоний. Я невольно прижалась ближе к телу мужчины.
Рейдан застонал во сне, что-то шепнул мне на ухо, а его горячая рука
жадно обхватила меня. Я вскрикнула. Рейдан тут же отстранился. Его
сонные глаза, словно не узнавая, разглядывали мое лицо; я лежала,
боясь пошевелиться и желая, чтобы он снова дотронулся до меня. Но
Рейдан лишь сказал:
— Прости, малышка, я выпил лишнего. Спи спокойно и ничего не
бойся.
С этими словами он отвернулся, укутался шубой и снова уснул. А
вскоре и меня убаюкал предрассветный сон.
Впервые за все время пребывания за пределами храма, мне
приснились сестры звезды. Они укоризненно качали головами и
говорили мне о том, что я по детской глупости отвергла свою судьбу.
«Ты знаешь, сколько голубоглазых бедняжек, увы, не найденных нами,
так и не узнали своей прекрасной сестры, продолжая влачить унылое
земное существование? — говорили они. — Хотя не тебе их жалеть.
Ты испугалась встречи с Келлион, и теперь тебе нет обратной
дороги…»
Я проснулась от того, что Рейдан сильно потряс меня за плечо.
— Вставай, Шайса! Без твоих фокусов нам не разжечь костер.
Я покинула свое нагретое ложе. В лесу еще стоял мглистый
сумрак; белесые тела берез едва различались в синеватом воздухе. Я
разожгла костер и наполнила котелок снегом. Рейдан рубил маленьким
топориком толстое бревно. Мне было неловко вспоминать прошлую
ночь, но я старалась не подавать виду, а Рейдана, похоже, ничто не
смущало.
Когда мы попили чаю вприкуску с сухим мясом, Рейдан сказал:
— Сиди у костра и никуда не уходи. Я постараюсь добыть зверя.
Он взял большой арбалет, полный колчан стрел и мягкой походкой
скрылся в лесу. Мы с Белкой остались одни; она с отвращением жевала
сухое сено, а я подбрасывала в огонь хворост и грела руки,
дотрагиваясь до языков пламени. Они касались моих пальцев то
нежным теплом, то жгучей болью, как ласковое и опасное животное.
Но я ничего не замечала: ведь в сердце моем полыхал пожар, и виной
тому была прошедшая ночь!
Теперь, спустя много лет, я с грустной улыбкой вспоминаю свои
тогдашние ощущения. Между мной и Рейданом не произошло ничего,
о чем могла бы вспомнить и задуматься взрослая женщина. Но
чувство, зародившееся во мне той зимней ночью, во многом
определило мой дальнейший путь.
В одной из храмовых книг я прочла, что некоторые птицы —
например, гуси и утки — вылупляясь из яйца, принимают за своих
родителей первых, кого увидят их полуслепые глаза. В этом мире я
была точно такой же новорожденной, а Рейдан — первым человеком,
встретившимся мне в пути. И внезапно вспыхнувшая привязанность к
нему была так же слепа и так же неподвластна голосу разума. Теперь я
знала, что не смогу ни обмануть, ни предать этого человека. Странно,
как я сразу не разглядела, что он очень красив! В храме я всегда знала
о том, что является самым главным, — или считала, что знаю. А
теперь чувство к человеку, столь не похожему на меня по образу жизни
и мысли, потеснило любовь к Келлион. И мысль о том, что мне и
Рейдану долгое время придется провести вместе, казалась едва ли не
слаще, чем надежда вернуться в храм.
Не знаю, сколько времени я размышляла. Вдруг Белка тревожно
заржала. Я встрепенулась, удивленно глядя на лошадь: всегда такая
спокойная, она отчаянно била копытом, пытаясь подняться на дыбы и
лягая дышло, которое ей мешало. Из леса не доносилось ни звука. Я
ласково окликнула ее, но лошадь всхрапывала, тяжело и часто дыша, и
по бокам ее скатывались крупные капли пота.
 Страшное утробное рычание заставило меня вздрогнуть и
обернуться. Вскарабкавшись на сани, я увидела, как из леса, широко
разевая ужасную пасть, выскочил пятнистый зверь. Я невольно
восхитилась красотой огромной, почти с лошадь ростом,
длинношерстой кошки! Я вспомнила, что в северных странах это
животное называют керато и что самки этого зверя очень опасны.
В ужасе Белка сильно дернула сани и поскакала в лес. Я не
удержалась в санях и упала чуть ли не в когти к керато, вскочила и,
полная ужаса, со всех ног бросилась к ближайшему дереву. Увы, это
была береза — ствол ее был совершенно гладкий. Прижавшись к нему
взмокшей спиной, я поняла, что гнев Келлион настиг меня:
разъяренная кошка легко, с уверенностью, не знающей поражений,
подходила все ближе. Она забыла о лошади и видела перед собой
более доступную добычу. Широко расставив лапы, поводя, словно
маятником, кончиком длинного хвоста, она остановилась на
расстоянии прыжка от меня и уставилась на свою жертву в упор
раскосыми немигающими глазами. Увы, мои способности не спасли
бы меня сейчас: передо мной был неразумный зверь, а силу Келлион
можно обратить лишь против человеческого разума. Попытаться же
отпугнуть ее огнем мне просто не пришло в голову. Я не могла даже
кричать и плакать; взгляд хищницы завораживал меня, лишая воли.
Еще немного, и я сама бы отправилась к ней в пасть.
Вдруг раздался едва слышный свист, и керато, раненная в плечо
стрелой, яростно взвыв, резким прыжком развернулась туда, где из
леса выбегал Рейдан. Отбросив в снег ворох пушистых шкур, он на
бегу накладывал на арбалет новую стрелу. Но зверь не стал ждать —
керато прыгнула прямо на человека и одним ударом могучей лапы
содрала кожу с его руки, державшей оружие. Рейдан выронил арбалет.
Я закричала, не в силах подняться. Человек и зверь сцепились в
отчаянном танце смерти. Когти зверя, сомкнувшись на спине охотника,
рвали его одежду в кровавые клочья, но Рейдан, сдавливая глотку
зверя, не позволял ему дотянуться клыками до шеи. Схватка
происходила почти бесшумно, я слышала только тяжелое дыхание и не
всегда могла разобрать, кому оно принадлежит. В какой-то миг
Рейдану удалось чудом освободиться, сбросив с себя огромную
хищницу. Он замер, тяжело привалившись спиной к дереву и сжимая в
руке короткий охотничий нож.
 Алая кровь не капала, а лилась на снег. Керато вылизывала
раненое плечо и не спешила нападать, желая теперь действовать
наверняка. Арбалет лежал в двух шагах от меня.
Вид крови человека, чье тепло согревало меня этой ночью, страх
потерять его и остаться одной посреди этого враждебного леса
придали мне сил. Я медленно подняла арбалет и натянула тетиву. В
храме нас учили стре лять из лука, но то были изящные легкие
девичьи луки. Но сейчас звезды пришли мне на помощь: я окрикнула
керато, та повернулась, и стрела вонзилась прямо ей в глаз. Сделав шаг
вперед, она страшно заревела и рухнула замертво. Арбалет выпал из
моих рук, и я упала, заливаясь слезами, у самых лап зверя, еще
подергивающихся в смертной судороге.
— Отличный выстрел, малышка! И шкуру мы почти не
попортили.
Рейдан, пошатываясь, подошел к огромному пятнистому телу и
здоровой рукой, морщась от боли при каждом движении, начал
свежевать его. От отвращения меня чуть не стошнило. Все еще плача,
я побрела навстречу Белке, с виноватым видом возвращающейся из
леса и везущей в целости наши сани и все остальное добро.
— За такую красоту мы получим кучу денег! — Рейдан, охнув,
забросил на сани свежеснятую шкуру — блестящую, серебристо-
белую, с мелкой коричневой рябью.
Останки несчастной керато отвратительным пятном алели на
снегу. Вдруг странный звук заставил нас обернуться; и я не поверила
своим ушам: детский плач посреди заснеженного леса! Но на поляну
вышла еще одна керато — крошечная копия убитой, неуклюже
переступающая толстыми лапами. Запах крови манил маленького
хищника, и я содрогнулась: ведь неразумное животное могло сожрать
собственную мать! Но малышка, наверное, еще не привыкла к мясу:
осторожно принюхавшись, она снова недоуменно заплакала.
Рейдан потянулся за ножом.
— Все равно погибнет одна в лесу! А шкурка уже хорошая.
Мне стало вдруг очень стыдно: ведь это я своей рукой обрекла
звериного детеныша на сиротство! Я осторожно коснулась
безжизненно висящей руки охотника:
— Пожалуйста, не надо! Давай возьмем ее с собой!
Рейдан пожал плечами. Я присела на корточки и позвала зверька:
 — Эй, малышка, иди сюда!
К моему удивлению, керато тут же подбежала ко мне, легла на
спину, смешно задрав лапы, и ласково заурчала. Я тихонько почесала
ей брюшко. Маленькая хищница с готовностью подставила мне бока:
сперва один, затем другой. Я посмотрела снизу вверх на Рейдана.
Казалось, он был растроган.
— Ладно, забирай зверушку, — сказал он. — В конце концов, это
ты расправилась с ее мамашей. Керато не очень прожорливые, и в
деревнях их держат вместо собак. Может, продадим живьем дороже,
чем шкурой. Посади ее…
Рейдан не договорил и без сознания упал на снег. Я какое-то
время совершенно растерянно ползала вокруг него, как только что моя
маленькая керато у останков матери. Я не была целительницей и очень
мало знала о болезнях — этому в храме учили немногих, — но мне
было очевидно, что охотник серьезно ранен, что даже если
остановится кровь, глубокие ссадины, нанесенные ему когтями керато,
могут воспалиться. Мысль о том, что он может умереть, привела меня
в отчаяние. Не скрою, я думала в этот миг и о том, что будет со мной,
если я останусь в одиночестве, без проводника, посреди леса.
Нельзя было терять ни секунды. Вытерев лицо снегом, чтобы
прийти в себя, я замерзшими пальцами неловко стащила с Рейдана
разодранную куртку, расстегнула рубаху и осмотрела раны. Спина
была сильно исцарапана, грудь меньше, но особенно пострадала
правая рука — после первого прыжка зверя. Коснувшись ее, я
почувствовала сильный жар. Рейдан приоткрыл глаза, посмотрел на
меня бессмысленным взглядом, попытался что-то прошептать и снова
впал в забытье.
Глава 16. ПОСЛАНЕЦ ХОЗЯИНА
ПОБЕРЕЖЬЯ

На следующий день я с трудом дождалась часа прогулки. Мне

казалось, что ежедневные ритуалы омовения и причесывания тянутся
дольше обычного. Я едва удерживала себя от желания пошалить и
испробовать вновь обретенные, распирающие меня изнутри силы на
Итаке или надсмотрщиках. Наконец оказавшись наедине с Оммой, я
сразу же заговорила:
— Мы спасены, Омма! Мы сможем убежать, и нас никто не
остановит.
— Тише, тише, — шикнула она на меня. Действительно, в
горячности я говорила слишком громко. Взяв себя в руки, я зашептала:
— Зато я теперь могу остановить любого, даже нескольких
человек на расстоянии.
— Что это за сказки? — нахмурившись, спросила Омма.
— Это правда, поверь мне. Я бы показала тебе, что я умею, но
боюсь, на нас смотрят. Хотя…
Я огляделась по сторонам. Время нашей прогулки было отдыхом и
для надсмотрщиков. И действительно, ни одной бритой головы не
видно было за решеткой окна. Быстро отбежав от Оммы, я сказала ей:
— Иди на меня!
Та пожала плечами, но поднялась и пошла.
Я метнула силу Келлион в ее сторону — легко, беззлобно,
играючи, чтобы не повредить ей ненароком, но молодая женщина тут
же споткнулась и схватилась за сердце. Напуганная до смерти, я
бросилась к ней. К счастью, все обошлось. Омма, тяжело дыша,
поднялась, потирая ушибленное колено, позеленевшее от травы. Я
гордо улыбнулась: я стала сильнее! Теперь я знала, что мне не нужно
все время держать нападающих взглядом: те, кто попали под голубое
пламя Келлион, долго не смогут подняться с земли, если останутся в
живых!
 — Я не хочу ничего выпытывать, Шайса, — после недолгого
молчания сказала Омма. — Но у нас в Лехе не верят в колдовство. Я
знаю только одну легенду, в которой говорится о подобном. Это
легенда о сестрах звезды.
— Сестрах Келлион, — прошептала я, чувствуя почему-то
неизъяснимую радость от того, что Омма сама догадалась об этом.
— Ясно, — сказала женщина, не задав мне больше ни одного
вопроса. — И как ты собираешься поступить?
Я ответила, что хотела бы сначала послушать план, который Омма
придумала накануне. Подруга наклонилась ко мне и, делая вид, что
поправляет мне цветы в волосах, еле слышно заговорила в самое ухо:
— Через неделю нас повезут на торги, — еле слышно говорила
Омма. — Повезут в телеге, под присмотром одного-двух человек. Если
ты остановишь надсмотрщиков и возницу, то я и со связанными
руками смогу увести повозку. Или, еще лучше, пересядем на лошадей.
Ты умеешь ездить верхом? Да это и не важно, вдвоем бы справились.
Я думала иначе: просто угнать повозку, сбросить возницу с козел,
но с твоей помощью это будет гораздо легче.
Я покачала головой.
— И куда мы денемся? Две рабыни верхом на лошадях или, еще
лучше, целая телега перепуганных женщин… Неужели в Цесиле
стража не остановит беглых рабынь? Я не всесильна, Омма.
— Ну, снова я им живой не дамся, — мрачно сказала Омма и
хищно усмехнулась.
— Я не хочу умирать, — решительно мотнула я головой. — И не
хочу, чтобы ты погибла. Надо действовать тихо. Ночью у дверей
спальни караулит только один надсмотрщик. Я мгновенно уложу его
взглядом, он не успеет позвать на помощь. Мы незаметно выскользнем
из дома и сумеем спрятаться. И скоро отыщем моих друзей — они
придумают, как нас защитить.
— А где ты думаешь их искать? — спросила Омма.
Я замолчала. Действительно, я не задумывалась, как найти
Рейдана и Готто в чужом городе. Я понятия не имела, где они
находятся.
— Понятно, — прервала мое молчание Омма. — Где они, ты не
знаешь. Снестись с твоими друзьями нам не удастся. Не знаю уж, как
они уговорили ту несчастную рабыню передать тебе записку, но после
того, что с ней сделали, никто больше на подобное не осмелится. Да и
твои друзья вряд ли знают сейчас, как тебе помочь, иначе написали бы
свой план. Значит, надо полагаться в первую очередь на себя. Но как
ты думаешь, если они не дадут о себе знать раньше, где они будут
искать тебя?
— На торгах! — воскликнула я.
— Тише, тише. А твои друзья богаты? — поинтересовалась Омма.
Я замялась.
— Ну… Как сказать. У нас были деньги, потому что мы
собирались в далекий путь, и Рейдан нарочно охотился на продажу. И
шкур он продал, в деньгах Лесовии, на двести, нет, даже двести
пятьдесят лаков.
— То есть двенадцать петелей. — Омма быстро перевела в уме на
цесильские деньги. — Это очень мало. То есть, я хочу сказать, этого
достаточно, чтобы пару месяцев хорошо есть и мягко спать — где-
нибудь на окраинах Лесовии и даже у нас в Лехе или Ромесе. Но
Цесиль — дорогой город. И рабыни стоят дорого. Вряд ли твои друзья
смогут выкупить тебя.
— Неужели я так дорого стою? — с удивлением спросила я.
Омма оценивающе посмотрела на меня.
— У тебя белая кожа и яркий румянец, ты совсем юная, но тело
твое совершенно… Ты настоящая драгоценность, Шайса. Итака
захочет за тебя не меньше пятидесяти петелей.
— А ты?
— Я — другое дело. Я не девственница, и потому стою дешевле.
Но многие называли меня красивой, хотя ничего, кроме горя и
унижения эта красота мне не принесла; поэтому за меня тоже попросят
петелей двадцать.
— А может быть, нам стоит набраться терпения, дождаться
торгов, и бежать уже от новых хозяев? Наверняка, там не будет такого
надзора над нами.
Омма посмотрела на меня как на сумасшедшую.
— Ты в Цесиле, девочка, да сохранят тебя святые! Это тебе не
Большой Базар. Здесь нет почтенных людей, которые хотят приобрести
себе в дом красивую служанку или даже наложницу. Лучшее, что
может тебя ожидать, — быть проданной на Ачурру, к пиратам. Они
осатанели без женщин и порой готовы выложить целое состояние ради
забавы. Даже если ты умеешь ходить по воде, вряд ли ты пожелаешь
чего-нибудь, кроме смерти, после того, что они с тобой сделают.
— Но откуда ты знаешь?
— Меня удивляет, что ты, такая умная, этого не знаешь, —
раздраженно сказала Омма. — Тем более твой друг рассказывал тебе о
своих приключениях. Когда он говорил о ковриках из человеческой
кожи, он не преувеличивал. Говорят, Цесиль — любимый город злых
бесов. Их темные души радуются, когда здесь творятся непотребства.
Обитатели этого города — воры, картежники и продажные женщины,
но и они здесь не живут, а приезжают тратить на развлечения свои
грязные деньги. Так что твоим друзьям здесь тоже грозит опасность. А
потому тебе нужно уходить как можно скорее. Сегодня ночью. Почему
нет?
— Что значит мне, Омма? А ты?
— Вдвоем нам не убежать, — покачала головой молодая
женщина. — Ничего, я попробую все-таки убежать по дороге на торг.
На худой конец, меня убьют, но это не самое страшное, что может
случиться с человеком. Горечь, с которой она произнесла эти слова, в
который раз заставила меня подумать, что еще до Цесиля моя подруга
пережила какое-то страшное горе. Может быть, она вдова? Может, ее
муж погиб, обороняя ее от захватчиков? Но сейчас не было времени
расспрашивать — прогулка вот-вот должна закончиться.
— Ты права, Омма, — согласилась я. — Одной мне убежать будет
легче. Но если у меня получится, я прошу тебя ничего не
предпринимать до торгов. Я обязательно разыщу Рейдана и Готто, и
мы спасем тебя. Ты должна мне верить.
Я понимала, что даю своей подруге опрометчивое обещание,
выполнить которое будет очень трудно, однако я точно знала, что не
смогу оставить ее в беде. Я понимала, что она отказывается бежать со
мной, боясь погубить меня. Надо было что-то придумать, но для этого
оставалось очень мало времени: торги должны были состояться через
четыре дня. Я уже решила, что попробую убежать накануне, а до этого
времени попытаюсь уговорить Омму, скажу, что без нее у нас ничего
не получится. Однако в очередной раз судьба вмешалась в наши
планы.
Каждое утро Итака собственнолично устраивал нам осмотр. Это
были самые отвратительные мгновения плена. Купец приказывал
отвести нас к нему в покои, убранство которых казалось гораздо
скромнее, чем наша тюрьма, и там, постоянно лопоча что-то на своем
наречии, вился вокруг нас большой жирной мухой. Он проверял,
достаточно ли гладко, до блеска причесаны волосы — рабыни должны
были проводить гребнем по нашим волосам не менее пятисот раз
утром и вечером — в порядке ли ногти, не пострадали ли наши
фигуры от малоподвижного образа жизни. Сладострастное выражение
его лица при виде наших тел, почти не прикрытых одеждой,
шаркающий звук шагов по ковру, вкрадчивые касания рук — все это
приводило меня в бешенство, особенно теперь, когда я без труда могла
взглядом отбросить прочь это мерзкое существо. Но у дверей, скрестив
руки на груди, стоял Асика, и даже мы с Оммой вынуждены были
покоряться, ибо знали, чем грозит нам неповиновение.
Осмотр обычно длился долго, так как Итака добросовестно уделял
внимание каждой девушке, поэтому ему приходилось одновременно
заниматься и другими срочными делами, например, выслушивать
только что доставленные письма или диктовать писцу ответ. И в тот
день я нисколько не удивилась, когда в комнату заглянул слуга с
взволнованным лицом и громким шепотом сообщил:
— Прибыл Чи-Гоан, посланец Хозяина побережья.
Итака переменился в лице и, шикнув, велел нам отойти к стене;
Асика встал рядом, не спуская с нас глаз. И тут же, бесцеремонно
отодвинув в сторону слугу, в двери показался великолепный вельможа,
чье долгополое, расшитое серебром черное одеяние явно было сшито
знаменитыми портными Лю-Штана. Остроконечная бородка делала
еще более узким смуглое лицо с высокими, словно нарисованными
бровями.
Слегка, высокомерно поклонившись, Чи-Гоан протянул купцу
свиток, оплетенный посеребренной бечевкой, на которой висело
множество печатей, и сказал:
— Мой повелитель, милостивый и всемогущий Хозяин
побережья, шлет тебе свое благоволение, славный Итака, и надеется,
что ты достойно оплатишь безопасность собственных кораблей,
ждущих отправления в гавани Лю-Штана.
— Я ждал тебя не раньше завтрашнего дня, славный Чи-Гоан. —
Итака подобострастно скрючил свое толстое тело в поклоне.
 — Море, славный Итака, преподносит неожиданности. На этот
раз попутный ветер дул сильнее, чем предсказывали наши мудрецы.
Сегодня на рассвете мое скромное судно достигло дружественных
берегов Цесиля.
Глядя на иноземного гостя, я с трудом удержалась на ногах, вдруг
переставших служить мне опорой. Как только Чи-Гоан открыл рот, у
меня исчезли все сомнения: дом Итаки посетил не кто иной, как Готто.
Как удалось ему выдать себя за этого Чи-Гоана? Что он задумал? Есть
ли у него какой-нибудь план, или он полагается на волю случая? Как
мне себя вести? Все эти мысли стремительно пронеслись в моей
голове, но даже с Оммой, стоявшей рядом, я не могла поделиться
своим открытием, отчаянно стараясь, чтобы мое лицо сохраняло
прежнее выражение равнодушной безнадежности!
Итака наконец решил развернуть врученные ему бумаги. Пока
купец внимательно их читал, Чи-Гоан скучающим взором скользил то
по росписям на потолке, то по лицам рабынь, тихо стоящих вдоль
стены.
— Чем я могу услужить милостивому и всемогущему? — спросил
купец, с поклоном возвращая свиток мнимому посланнику. — Недавно
я привез несколько шерстяных ковров, сотканных руками степных
мастериц. Если Хозяин доверяет твоему вкусу, славный Чи-Гоан…
— Хозяин вполне полагается на меня, — перебил его Готто, — но
ковры его не интересуют. Милостивый и всемогущий привык
украшать свои покои коврами собственных ткачей. У тебя, славный
Итака, бывает и более ценный товар, — и он кивнул в нашу сторону.
— Милостивый и всемогущий опять хочет одну из моих
рабынь? — лицо купца выразило усталую покорность судьбе. — А что
стало с той светловолосой северянкой, которую я отправил ему
меньше полугода назад?
— Она не перенесла жары, — не моргнув глазом ответил Готто. —
А может быть, того внимания, которое оказывал ей милостивый и
всемогущий. Поэтому теперь он особенно подчеркнул, что ему нужна
молодая, здоровая девушка. Я думаю, славный Итака, ты позволишь
мне сделать выбор. Я вижу, все лучшее как раз в этой комнате.
Итака сделал широкий жест, приглашая посланца подойти к
рабыням. Брови купца страдальчески сошлись на переносице.
 Готто медленно и важно прошелся вдоль стены, удостаивая
каждую из нас томным равнодушным взглядом высокопоставленного
вельможи. Оказавшись напротив меня, он провел рукой вдоль моего
тела, словно рисуя с меня картину, и я увидела, каким азартным,
безрассудным блеском сверкнули на меня из-под опущенных ресниц
его серые глаза. Риск, на который он шел сейчас ради меня, опьянял
юношу. А риск этот был не малый: я уже успела узнать от Оммы,
прекрасно осведомленной об обычаях разных стран, что здесь, в
Цесиле, за воровство карают смертью без суда: только так в этом
страшном городе можно было сохранить порядок. Готто собирался
похитить рабыню у купца Итаки и мог жестоко поплатиться за это. Не
зная, чем помочь ему, боясь выдать наше знакомство, я тихо стояла, не
поднимая на него глаз.
— Мне нравится вот эта! — заявил мнимый Чи-Гоан, указывая на
меня пальцем, на котором сверкал тяжелый перстень. — Хозяин
побережья будет доволен таким подарком, славный Итака.
Омма отчаянно сжала мою руку. Я ответила ей тихим пожатием,
давая понять, что со мной все будет в порядке. Но если Готто удастся
увести меня, как спасти Омму?
— Славный Чи-Гоан, ты выбрал самую красивую рабыню. И
самую дорогую, — натянуто улыбнулся купец.
Готто изобразил на лице легкомысленное непонимание:
— Ну так что ж? Разве Хозяин побережья недостоин ею владеть?
Разве ты пожалеешь эту девчонку для своего благодетеля?
— К тому же она строптива.
— Милостивый и всемогущий умеет обращаться с женщинами.
Через неделю она будет ласковее кошки.
Я не знала, кто такой Хозяин побережья, но это имя оказывало на
Итаку прямо-таки волшебное воздействие. Не пытаясь больше
отговорить мнимого посланца из Лю-Штана, он велел Асике отвести
меня в отдельную комнату, а сам побрел к столу писать
соответствующую бумагу.
Когда Асика запер за мной дверь, оставив меня в маленьком
помещении без окон, я почувствовала себя в полной растерянности.
Что же будет с Оммой? Я уже поняла, что мои спутники придумали,
как вызволить меня, но как убедить их спасти чужую женщину? Нет, я
не имела права даже просить их об этом. Я сама должна была помочь
своей подруге, и, кажется, я придумала, как.
Скоро Асика велел мне выходить. У дверей ждал Готто, с трудом
удерживая торжествующую улыбку; в руках он сжимал свиток —
дарственную бумагу, подписанную Итакой.
Отказавшись от помощи надсмотрщика, Готто взял меня за руку и
вывел из дома купца. До этого времени мы соблюдали осторожность и
не обмолвились ни единым словом. Но оказавшись на улице, за
поворотом, где нас нельзя было увидеть из окон, я вырвала у Готто
руку.
— Готто, ты должен меня выслушать.
— У нас мало времени, Шайса, — недоуменно ответил юноша,
пытаясь снова увлечь меня за собой. — Настоящий Чи-Гоан лежит
связанный в трюме своего корабля и грозится, что завтра в полдень
прибудут остальные корабли из Лю-Штана. Мы должны немедленно
покинуть Цесиль.
— Да постой же, — я гневно топнула ногой, но тут же
смягчилась. — Я все понимаю, Готто. У меня не хватит слов
отблагодарить тебя за мужество. Но сейчас ты должен сделать так, как
я скажу. Ты должен вернуть меня Итаке, сказать, что я не подойду
этому Хозяину побережья, и выбрать вместо меня высокую
темноволосую женщину — ты ни с кем из рабынь ее не перепутаешь.
Это Омма, моя подруга. Надо вывести из дома ее. А ночью я сама
постараюсь пробраться в гавань: ко мне вернулись силы Келлион.
— Я и не знал, что ты их теряла, — удивился Готто. — А мы не
могли понять, как этим разбойникам удалось тебя схватить. Мы
думали, тебя схватили спросонья, а потом тебе удалось убежать, и
прежде чем приплыть в Цесиль на корабле Чи-Гоана, искали тебя
повсюду, боялись, что ты заблудилась. Нет, Шайса, не болтай ерунды.
Какая еще Омма? А если тебе не удастся убежать этой ночью? Мы не
можем ждать.
Я спокойно покачала головой.
— Нет, Готто. Ты сделаешь так, как я сказала, иначе я немедленно
разоблачу тебя. Мне будет очень тяжело увидеть твою смерть, но
клянусь… клянусь Келлион, я поступлю именно так.
Святотатственно произнеся такую клятву, я обрекала себя на
вечный гнев моей далекой сестры, ибо знала, что не смогу подвергнуть
Готто смертельной опасности. Но я продолжала смотреть на юношу
широко открытыми глазами, сохраняя холодную твердость: он должен
был мне поверить.
И к счастью, Готто поверил.
— Ты сумасшедшая, Шайса, — пробормотал он, таща меня
обратно к дому Итаки. — Надеюсь, ты знаешь, что делаешь. Иначе
лучше мне самому признаться в воровстве: по крайней мере, не
придется объясняться с Рейданом.
Готто подробно рассказал мне, где стоит корабль Чи-Гоана, и уже
потянулся к дверному колокольчику.
— Постой! — схватила я его за расшитый шелковый рукав.
— Ты передумала? — с надеждой посмотрел на меня юноша.
— Нет. Скажи мне… Что с Висой? Она… умерла?
— Нет, — улыбнулся Готто, — жива твоя кошка. Рейдан
собственноручно ее выхаживал и на себе тащил. А сейчас она уже
ходит сама.
Я встала на цыпочки и горячо поцеловала юношу, принесшего
мне счастливую весть.
— А теперь звони, — подтолкнула я его к дверям.
Итака несказанно обрадовался, когда вельможа, брезгливо
толкнув меня к нему, капризно сказал:
— Прости меня, славный Итака, но на солнечном свете я
разглядел, что волосы этой рабыни имеют рыжеватый оттенок. Хозяин
побережья терпеть не может рыжих!
Я приметил у тебя еще одну — темноволосую. Тебя не затруднит
порвать эту бумагу и написать новую?
Купец едва не рассыпался в благодарностях и бросился исполнять
волю знатного гостя. Вскоре Асика привел ничего не понимающую
Омму, на глазах которой я увидела слезы, которые она гордо старалась
скрыть от своих мучителей. Готто мрачно взглянул на меня и повел к
выходу мою подругу. А у меня на душе было необычайно светло, во-
первых, потому что я узнала, что моя сестренка жива, а во-вторых,
потому что я поступила правильно. Даже если мой побег сорвется,
Омма избежит страшной участи рабыни в Цесиле.
Сейчас, когда я вспоминаю эту историю спустя многие годы, я
спрашиваю себя: поступила бы я так же, если бы мною руководил не
безрассудный порыв юности, а плод раздумий умудренного опытом
человека, для которого смерть давно не пустое слово? Спрашиваю и не
нахожу ответа…
Глава 20. ОРАНЖЕВЫЕ ЦВЕТЫ

Наше плаванье протекало гораздо удачнее, чем можно было

предположить, ведь на борту «Крыльев бэйтасана» только один
человек — Рейдан — был знаком с мореходством, да и он получил
свой опыт совсем в другом море. Готто же учился всему заново: на
судне у пиратов он мог только смотреть, а управлять кораблем ему не
доверяли. Но и он, и Аттер учились охотно, беспрекословно выполняя
команды Рейдана, выглядевшего настоящим морским волком.
Никто не думал искать нас на востоке, и наше оранжевокрылое
суденышко легко скользило по волнам, улавливая переменчивый ветер.
Я наслаждалась ощущением свободы, меня до слез пронимало
радостное чувство избавления от опасности. Прошла всего пара дней,
а мне казалось, что время остановилось здесь, посреди моря, позволив
мне сполна надышаться свежестью воздуха, налюбоваться золотыми
закатами, которые длились почти до утра, лишь к трем часам по
полуночи рассыпаясь красноватыми угольками по чернеющему небу. Я
была влюблена во всех, кого судьба рядом со мной поместила на
крошечном подвижном кусочке суши посреди бесконечной воды, и
даже плутовские глаза Чи-Гоана вызывали у меня улыбку.
Единственным, что омрачало мои безмятежные мысли, была
молчаливая вражда между Аттером и Оммой.
Я не хотела признаваться самой себе, но порой меня мучила
ревность: мне казалось, что Рейдан и Омма должны понравиться друг
другу. Моя подруга держала себя со всеми на корабле очень
сдержанно, даже со мной она больше не пускалась в откровенности. И
здесь, посреди неизведанных вод, она оставалась настоящей дочерью
рыцаря! Тем не менее до Леха и Ромеса было так далеко, а Рейдан, за
время пути похудевший и загоревший, мог понравиться любой
женщине… Я боялась, что Омма, решив досадить Аттеру, выберет
охотника. И тогда… Он, конечно, ее не оттолкнет. Она ведь так
красива, и ее он никак не сможет назвать девчонкой… Я надеялась, что
никто на корабле не догадается о моих черных мыслях, и молилась о
том, чтобы случилось что-нибудь непредвиденное, и Омма помирилась
с Аттером. Я и не предполагала, что мои мольбы будут услышаны так
скоро…
На рассвете третьего дня, когда Рейдан и Аттер, стоя на корме,
обсуждали, не пора ли поворачивать назад, пока не кончились
припасы, а я, сидя на палубе неподалеку, мастерила себе кое-что из
одежды, мы услышали удивленный возглас Готто.
— Эй, Рейдан! Поди-ка сюда, посмотри! Похоже, это земля.
— Неужели мы взяли так сильно к югу? — недовольно
пробормотал Рейдан, устремляясь на нос корабля и вынимая из-за
пазухи сложенную вчетверо карту. Охваченные любопытством, я и
Аттер поспешили за ним.
Действительно, вдали, у самого горизонта, отчетливо виднелся
берег с причудливым рисунком высоких прибрежных скал и одинокой
горой посередине.
— Туда ходу не более часа, — заявил Готто.
— Два с половиной, — поправил его Рейдан, внимательно глядя
на лю-штанскую карту. — Нет, это никак не может быть лю-штанское
побережье. Нигде на побережье не указано такой горы, а ведь карта
очень подробная.
— Что это, Чи-Гоан? — спросил Аттер вельможу, который
высунул голову из трюма, куда был отправлен тереть сухари: из
полученной муки я собиралась испечь хлеб, вспомнив, что так делала
Наина, хозяйка постоялого двора в Кромельчиках.
Люштанец вылез из трюма, глянул на горизонт, присвистнул:
— Вот это да! Похоже, мы приплыли к острову Бэй-Тасан.
Услышав знакомое слово, я вдруг поняла, что так и не
поинтересовалась, в честь какого крылатого существа назван наш
корабль. Словно услышав мои мысли, Чи-Гоан продолжал:
— По легенде, здесь еще обитают последние бэйт-асаны. Когда-
то, рассказывают наши книги, Хозяин побережья, милостивый и
всемогущий, имел при своем дворе колесницу, запряженную этими
тварями, и облетал на ней свои владения на страх и благоговение
подданных.
Только теперь я поняла, что именно пыталась вспомнить.
Конечно, древнюю книгу, которую я нашла в библиотеке храма. Ее,
похоже, очень давно никто не читал, настолько толстый слой пыли мне
пришлось протирать с нее. Однако время не повредило ни четкости
текста, ни яркости картинок, сопровождавших написанное. Книга эта
повествовала о легендарных и давно вымерших существах этого мира.
На одной из картинок я увидела огромного ящера. Художник, чье имя
не сохранило беспощадное время, гениально передал красками
сверкающую золотую чешую, широко раскинутые за спиной крылья
ослепительно-оранжевого цвета, мощные черные когти, взрывшие
землю, на которую только что опустился бэйтасан — так именовала
зверя затейливая надпись, вившаяся по низу страницы. Но меня
поразила не мощь и красота небывалого зверя, а взгляд огромных
фиолетовых глаз, окруженных длинными черными ресницами. Мне
казалось, существо смотрит прямо на меня — пронзительно,
требовательно, проникая во все сердечные тайны. Тогда у меня не
было тайн, которые я хотела бы скрыть от своих сестер, но мне стало
настолько не по себе, что я захлопнула книгу и затолкала ее обратно, в
пыльную духоту библиотечной полки. Целый день мне казалось, что
взгляд неведомого существа преследует меня, тянет из меня какие-то
потаенные мысли.
— Нам грозит опасность? — спросил Рейдан у Чи-Гоана. —
Только не лги, на эту землю ты сойдешь первым.
Люштанец пожал плечами.
— Мне известно лишь то, что говорят легенды. Кажется, до него
нельзя добраться нарочно, по картам. Еще говорят, что на нем зарыты
несметные сокровища.
— Что ж, по крайней мере, ты не слышал никаких ужасов, —
хмыкнул Рейдан. — Нам нужна вода. Шайса, ты сможешь добыть нам
воду, если вдруг на острове нет ни ручьев, ни озер?
— Наверняка.
— Тогда курс на остров Бэй-Тасан, Готто! — распорядился
охотник.
Мы стояли на палубе, наблюдая, как разворачивается перед нами
неведомая земля, как очертания скалистых гор, местами поросших
лесом, становятся все отчетливее. На палубе царило напряженное
молчание: это не было предчувствие беды или опасности, но каждый
из нас понимал, что происходит нечто необычное. Даже Виса
напряженно подрагивала ушами и кончиком хвоста и тыкалась, как
котенок, мне в ладонь своим крутым лбом. Когда до берега осталось
совсем немного, Аттер вскрикнул, показывая в небо:
 — Смотрите! Бэй-тасан!
Высоко над нами, раскинув оранжевые крылья, парило огромное
существо. Величавая мощь чувствовалась в замедленных извивах
хвоста и взмахах крыльев. Несколько минут бэй-тасан кружил над
нашим кораблем, с каждым кругом снижаясь. Рейдан уже положил
стрелу на арбалет, но диковинный зверь уверенно взмыл в зенит и
вскоре превратился в исчезающую черную точку.
— Вот так так! — глаза Чи-Гоана блестели от восторга. — Значит,
легенды не врут!
— По мне так лучше бы они врали, — проворчал Рейдан. —
Тварь, конечно, красивая — когда летит себе где-нибудь высоко. А нам
— по крайней мере, нам с Шайсой — надо будет высадиться на берег.
— Я пойду с вами, — заявил Аттер. — И пленника возьмем с
собой. Если будет сопротивляться, оставим его на острове.
Рейдан кивнул.
— Пора спускать якорь. Я не знаю берега и боюсь сесть на мель.
Шайса, пусть Виса останется на корабле. Я не думаю, что на нас кто-
нибудь нападет, но Готто так будет спокойнее.
Я без труда уговорила керато остаться на борту. При виде
ненадежно качавшейся на волнах лодчонки ее преданность мне
претерпевала тяжелейшие испытания.
В лодку погрузили три пустых бочонка. А потом туда спустились
по веревочному трапу я, двое вооруженных до зубов мужчин и Чи-
Гоан, свободный, но безоружный. Омма, не глядя нам вслед, ушла к
себе в каюту.
На берег первым вышел Рейдан, держа арбалет наготове. Аттер
тоже крепко сжимал рукоятку меча, предоставив нам с Чи-Гоаном
вытаскивать лодку на песок. Но предосторожности были излишними:
нашему взгляду открылся великолепный уголок природы, чудом
затерявшийся посреди моря; здесь не было мрачных скал и дремучих
лесов, лишь прозрачные лиственные рощи, приветливо светившиеся
на солнце, да гладкие теплые валуны, обкатанные волнами и ветром. Я
направилась к роще. Мои спутники, поминутно оглядываясь,
двинулись за мной.
Впечатлительный Чи-Гоан громко выражал свое удивление,
впервые увидев, как силы Келлион вызвали из земли высокий водяной
столб, и даже принц Аттер охнул от неожиданности. Мы без труда
наполнили бочонки чистой водой, потом я ласково накрыла ладонями
пульсирующий столб, и он, становясь все меньше и меньше, скоро
растекся по земле, а потом земля забрала обратно живительную влагу.
Можно было возвращаться на корабль. Но мне так захотелось побыть
еще немного на твердой земле, что я уговорила Рейдана повременить с
отправлением. Ведь вокруг стояло чудесное утро, совсем не жаркое,
хотя в этих широтах был самый разгар долгого южного лета. Я
слышала тихое пение незнакомых птиц; несколько красивых ярко-
синих бабочек с пунцовыми глазками на огромных резных крыльях
бесшумно кружились вокруг нас. Я протянула руку, и одна из них
бесстрашно опустилась на мою ладонь, коснувшись кожи тоненьким
хоботком. Не оглядываясь на мужчин, я побежала сквозь рощу, на бегу
дотрагиваясь до длинных нежно-зеленых листьев.
Чуть выше моего роста на деревьях росли красивые золотисто-
розовые плоды с бархатной кожицей. Я, потянувшись, сорвала один из
них, но Рейдан тут же нагнал меня и вырвал плод из рук.
— Ты словно малое дитя, Шайса! Разве можно есть что попало?
Подошел Чи-Гоан, повертел в руках плод, брызнувший сквозь
треснувшую кожицу липким соком, пожал плечами.
— Понятия не имею, что это такое.
В отдалении мы услышали удивленный возглас Аттера. Он вышел
на опушку, за которой начинались холмы, нарядно покрытые зеленым
дерном. Принц остановился перед камнем причудливой формы. Из
сердца ближайшего к нему холма истекал ручей; его струи попадали в
сеть ложбинок и трещинок, покрывавшую камень, и казалось, что,
протекая по ним, вода напевает грустную, но прекрасную мелодию.
Нежными, стройными аккордами ручей падал в небольшое озерцо у
подножия холма, а в нем посреди огромных глянцевых листьев
плавали оранжевые цветы. Каждый из них напоминал чашу, до
половины наполненную водой. Аттер как завороженный сидел на
берегу и слушал пение воды; он даже не заметил, что мы подошли.
Я посмотрела вперед — холмы тонули в зеленоватой дымке,
пронизанной солнцем. Дивная мелодия, казалось, разливалась
повсюду, словно ее издавал сам остров, обрадованный внезапным
гостям. Мне чудилось, что я различаю отдельные инструменты и
голоса… Внезапно мне неудержимо захотелось сорвать ближайший
цветок и выпить из него воду. Будто следуя моему желанию, Аттер
потянулся к цветку, потянул гибкий стебель, оборвавшийся со звоном
струны, и жадно припал губами к оранжевым лепесткам… Рейдан не
успел его остановить!
Аттер повернул к нам голову, и в его глазах мы увидели ужас —
он словно прислушивался к чему-то, происходящему у него внутри,
чему он не мог помешать. Цветок выпал у него из рук.
В следующий миг облако непрозрачного оранжевого тумана
окутало несчастного принца.
Мы закричали в отчаянии, не зная, что нам делать. Рейдан
хватался за бесполезный арбалет, тщетно пытаясь разглядеть
невидимого врага.
Облако исчезло так же неожиданно, как появилось. И мы онемели
от удивления и страха: на месте рыцаря мы увидели маленькое —
размером с кошку — существо с оранжевыми крыльями. Существо
отчаянно махало ими, подпрыгивало, вращало изящной птичьей
головой с прекрасными лиловыми глазами и жалобно, надрывно
кричало. Рейдан опустил арбалет.
— Это принц Аттер, — сказал он.
В этот миг все оранжевые цветы взмыли вверх, и воздух над
островом как будто взорвался от хлопанья могучих крыльев. Мы не
успели и глазом моргнуть, как на опушку и на холм опустились не
меньше десяти бэй-тасанов, а один, подняв тучу брызг, оказался прямо
в озере, перед нами.
— Здравствуйте, неведомые друзья! — приветствовал он нас
веселым мальчишеским голосом, стряхивая с когтистой лапы лист
водяного растения. Мы все еще не могли вымолвить ни слова, а
маленький бэй-тасан — неужели это действительно был Аттер? — со
всех лап неуклюже бросился к нам, ища защиты. Я инстинктивно
опустилась на корточки и взяла маленькое существо на руки.
— Отпусти моего маленького брата, девушка. Ему ничто не
угрожает, — велел бэй-тасан изменившимся, царственным,
привыкшим повелевать голосом. Я испуганно посадила малыша на
траву.
— Сегодня счастливый день, — продолжал бэй-тасан, на этот раз
низким, грудным женским голосом. — Нас стало больше. Мы
благодарны вам, люди, за то, что один из вас услышал зов острова.
 Я никак не могла сосредоточиться и понять, на каком языке
говорил бэй-тасан. Сначала мое сердце вздрогнуло и мне показалось,
что удивительное существо владеет языком сестер Келлион. Потом
еще одно сладкое воспоминание пронзило мне душу: неужели это был
полузабытый язык, на котором говорили мои далекие родители? Но
бэй-тасана понимали и все остальные, даже Аттер слушал,
внимательно наклонив голову. А клюв крылатого ящера при этом
оставался неподвижным, как если бы он напрямую говорил с сердцем
каждого.
— Нас так мало, — грустно продолжал бэй-тасан, — и мы совсем
не бессмертны. Чем больше нас живет на острове, тем дольше длится
наша жизнь. Сегодняшнее превращение подарило каждому из нас не
один десяток лет.
— Что за чертовщина, бес вас разбери! — выругался Рейдан. —
Даже и не пытайся причинить вред еще кому-нибудь из нас, бэй-тасан,
иначе вас станет так мало, что оставшиеся не проживут и часа!
— Зачем ты нам угрожаешь? — удивился ящер. — Мы сильнее
тебя, но вовсе не собираемся никому причинять вред. Мы видели ваш
корабль, вы можете вернуться на него в любое время.
— Что вы сделали с нашим другом? — спросила я. — Он сможет
снова стать человеком?
Услышав мой вопрос, все бэй-тасаны забили крыльями и
заклекотали.
Пронзительный лиловый взгляд нашего собеседника вдруг
наполнился невыразимой тоской.
— Мы все когда-нибудь снова станем людьми, — тихо сказал
он. — Если только нам хватит сил дождаться этого. Мы ведь и были
раньше людьми — беспечным островным народом, в незапамятные
времена оторвавшимся от остальных людей. Тогда наш остров был
совсем другим: он был огромен, почти как материк, его покрывали
пашни и сады, люди жили большими семьями. Наша память не
сохранила того, как произошло первое превращение, остались только
легенды. Несколько первых бэй-тасанов знали, что скоро умрут, если
не обзаведутся потомством. Среди них были мужчины и женщины, но
детей иметь мы не можем. Только если кто-нибудь добровольно вкусит
частицу нашей плоти, он превратится в одного из нас.
 Бэй-тасан вдруг взмахнул крыльями, его окутал уже знакомый
оранжевый туман, и вместо огромного ящера мы увидели изящный
кувшин из голубого фарфора. Кувшин наклонился, и в озеро
пролилось немного ароматного вина. Новое облако — и кувшин
превратился в ломоть хлеба, намазанный золотистым медом.
Вернув себе прежний облик, бэйтасан сказал:
— Мы предлагали людям гостинцы, от которых они не могли
отказаться. Так вскоре людей не осталось вовсе. Долгие годы мы жили,
думая, что с новым обличием обрели бессмертие. Мы — часть этой
земли и обладаем над ней чудесной властью. Мы сделали остров раем,
как представлялся он нам в бытность людьми. Мы ощутили радость
полета, потому что над островом для нас нет предела высоты. Долгое
время мы упивались своим могуществом.
Но вот умер первый из нас, и мечта о бессмертии развеялась
навсегда. Прошли века, и мы поняли печальную зависимость: чем
меньше нас становилось, тем скорее мы старели и умирали. Но что
нам было делать? Людей на острове больше не было. Удивительно: мы
могли многое, но почти ни в чем не нуждались, а в необходимом были
бессильны…
Многие из нас отправились за пределы острова. Но увы, вдалеке
от этой земли мы теряли силу, и покинувшие нас братья стали
диковинными игрушками при дворе человеческих владык. А нас стало
еще меньше…
И теперь мы надеемся только на редких путешественников,
которых пригоняет к острову изменчивое течение Золотого моря.
Когда незнакомцы ступают на нашу землю, мы оборачиваемся цветами
или плодами…
— Плодами! — вскрикнул вдруг Чи-Гоан, хватаясь за живот.
— Что такое, Чи-Гоан? — нахмурившись, спросил Рейдан.
— Я съел… Я попробовал… Тот плод, что сорвала Шайса.
Голос лю-штанца дрожал от страха и обиды. Совершенно
округлившимися глазами он смотрел на бэй-тасана, надеясь, что тот
его успокоит, и боясь услышать приговор.
— Взгляни на свою правую ногу, гость, — проскрежетал бэйтасан
голосом глубокого старца.
Чи-Гоан стянул сапог, и мы увидели, что вместо ногтя на большом
пальце там вырос толстый черный коготь — такой же, какими был
вооружен наш собеседник. Чи-Гоан заорал от ужаса, ухватившись за
коготь двумя руками, и, прыгая на другой ноге, попытался оторвать
страшное приобретение.
— Ты съел слишком мало. Этого недостаточно, чтобы стать одним
из нас, — с сожалением вздохнул бэй-тасан. — Но не бойся, тебя
никто не принуждает…
— Ладно, Чи-Гоан, не стоит тебе расстраиваться, — Рейдан
утешительно похлопал лю-штанца по плечу. — Теперь в драке тебе не
будет равных. А вот что нам делать с Аттером…
— Рейдан, ведь мы не оставим его здесь? — взмолилась я. Теперь,
когда принц стал таким крошечным, беззащитным существом, моя
жалость к нему стала еще сильнее.
— Вряд ли нам отдадут его, — тихо сказал Рейдан. Но бэйтасан
услышал.
— Мы действительно не отдадим вам нашего нового брата. Мы не
любим причинять людям вред, но это был бы слишком дорогой
подарок. Подумайте: что ждет в человеческом мире такое существо?
Он никогда не обретет нашего могущества, а для вас сможет стать
всего лишь домашним любимцем. Он даже не сможет вас защищать,
как тот большой зверь, которого я видел на вашем корабле. А здесь его
ждет удивительная жизнь. Сейчас он напуган и ничего не понимает, но
душа его стала чистой, как у младенца; угрызения совести, которые
мучили его, забыты. Он вырастет и узнает много такого, на что не
хватило бы ни одной человеческой жизни. Зачем вы хотите лишить его
этого?
Мы переглянулись, не зная, что делать.
— А если вам так жаль расстаться с вашим товарищем, —
продолжал бэй-тасан, — вы тоже могли бы остаться здесь. Мы
предложим вам самые любимые ваши яства. Вы думаете, что
окажетесь в вечной тюрьме? Наоборот, вы обретете свободу, о которой
и не мечтали. Ты хотел богатства? — бэй-тасан посмотрел на
Рейдана. — Наш остров хранит в своих недрах невиданные
сокровища. Если тебе будет мало, ты создашь еще. А ты, девушка…
Чем наша жизнь хуже той, к которой ты хочешь вернуться? Особенно
мне жаль тебя, — лиловые глаза обратились на Чи-Гоана. — Ты
остановился на полпути к счастью. Оставайтесь или уходите.
— Пошли, Шайса. — Рейдан взял меня за плечо.
 — Постой! Что мы скажем Омме?
— А что Омма? По-моему, она будет только рада. Сдается мне,
она не очень-то жалует своего муженька.
— Ты ничего не понимаешь. Быть может, она захочет остаться, —
прошептала я.
Рейдан удивленно посмотрел на меня, пожал плечами, но спорить
не стал.
— Послушай, бэй-тасан. У нас на борту есть женщина — жена
этого… вашего нового брата. Возможно, она не захочет с ним
расставаться.
— Мы с радостью примем ее, — обрадовано закивал бэй-
тасан. — Пусть кто-нибудь из вас отправится со мной на корабль. Мы
возьмем с собой малыша, и ваша спутница решит…
— Как это отправиться с тобой? У нас есть лодка…
— О, по морю — это так долго! Я мигом домчу одного из вас. А
остальные пока побудут здесь, пока я вернусь — с одним или двумя
новыми бэй-тасанами.
— Вы берете нас в заложники?
— Мы не хотим, чтобы вы выкинули какую-нибудь глупость. Она
может дорого вам обойтись, — ответил бэй-тасан металлическим
голосом, и я поняла, что Рейдан действительно надеялся таким
образом просто увезти Аттера с острова. Сама-то я уже не
рассчитывала на такую возможность. Тем более, что в словах бэй-
тасана было много правды.
— Я полечу с ним, — заявила я Рейдану. Прежде чем он возразил,
я пояснила:
— Я уверена, что вам здесь ничего не грозит. Отправиться сам ты
не захочешь, потому что будешь переживать за нас. А Чи-Гоану Омма
может не поверить.
— Давайте уже что-нибудь делать, — взмолился лю-штанец. — Я
предпочел бы мучиться страшными угрызениями совести и чем-
нибудь еще, лишь бы подальше от этого места.
Бэй-тасан посмотрел на него, как на сумасшедшего, но ничего не
сказал. Он вышел из воды, встряхнулся по-собачьи и распластался на
траве, предлагая мне сесть ему на спину. Я бережно взяла на руки
оранжевокрылого малыша.
Рейдан вдруг бросился ко мне.
 — Не надо, Шайса!
— Чего ты боишься? Ты боишься за меня? — спросила я, глядя
ему в глаза. Охотник не ответил, лишь схватил своими сильными
руками мои тонкие запястья. Он сделал мне больно, но от этой боли у
меня закружилась голова, как будто я уже летела над морем.
— Имей в виду, ящер, — угрожающе сказал Рейдан, отпуская
меня, — если с ней что-нибудь случится, я все-таки уменьшу ваше
поголовье — даже ценой своей жизни.
Он отошел в сторону, а я, одной рукой прижимая к груди Аттера,
испуганно топорщившего крылышки, поддернула подол длинной
рубашки и взобралась на спину бэй-тасана. Тот сделал несколько
тяжелых шагов по земле, расправил огромные крылья у меня за
спиной, с силой взмахнул ими и легко поднялся в воздух.
Глава 6. КРОМЕЛЬЧИКИ

Постоялый двор, который содержала Наина, приятно удивил меня:

я ожидала худшего после увиденного в доме Атти.
В большой светлой зале, служившей столовой для постояльцев,
уже весело полыхал камин; отсветы огня скользили по чистым
беленым стенам, украшенным пестроткаными ковриками, по широким
половицам, отмытым до блеска. В комнате стояло несколько
маленьких столиков, до полу покрытых белоснежными скатертями, а
посередине каждого столика еще лежала вышитая салфетка. Вышивка
была простенькая, крестом, но радовала глаз незатейливой яркой
красотой. Столовая сияла чистотой, и мне стало стыдно своей
дорожной неухожености.
Нас с Рейданом усадили в углу, у низенького окошка. Наина и
высокая полная девушка лет восемнадцати хлопотали, нарезая хлеб и
сыр, разливая молоко по кружкам. Из соседнего помещения появилась
еще одна женщина, приветливо поздоровалась с нами и водрузила на
стол огромную миску дымящихся золотистых оладий, обильно
политых медом.
— Ну, хозяйка, смотрю, у вас все ладно, — сказал Рейдан,
накладывая сыр на хлеб.
— Милостью святых, — ответила Наина, — и думаю, будет еще
лучше: Лави летом выходит замуж. — О, Лави! Где были мои глаза?
Скажи, Наина, кто увел мою невесту?
Девушка покраснела и опустила глаза.
— Да ты и не сватался, — насмешливо сказала Наина, — а если
посватался бы, то получил бы от ворот поворот: ты, Рейдан, — старый
волк, все по лесам рыщешь, а у нас жених — славный малый, сын
краснодеревщика из Осинок, и сам уже ремесло знает. Так что Лави
теперь от зари до зари шьет себе приданое.
— Ну, пусть приложит еще три серебристые шкуры.
— Пять, Рейдан, пять, и ты живешь и ешь здесь месяц. А девочка
может помочь мне по хозяйству. Ты же знаешь, прислуги я не держу,
кроме стряпухи, а Лави сейчас некогда заниматься домом. Она ведь
еще и на продажу вышивает: у нас как понаедут постояльцы побогаче,
так и разберут и полотенца, и шали, да еще на будущий год
назаказывают.
— Шайса, будешь помогать Наине, — сказал мне Рейдан. — Мы
действительно останемся на месяц; сейчас самое время зверя бить, а
потом поедем на Большой Базар — есть у меня товар, который здесь не
продать.
— Уж не ее ли мамку ты раздобыл? — спросила Наина, кивнув в
сторону двери.
Оказывается, пока мы завтракали, керато удалось перегрызть
поводок, освободиться и разыскать нас. Непослушная малышка
сначала оробела на пороге человеческого жилья, а потом решительно
мяукнула и потрусила к нашему столику. Почуяв знакомый запах, она
потерлась о мои ноги и улеглась рядом, спокойно свернувшись
калачиком.
— Э, забыл сказать, видишь, у нас еще зверушка, — смущенно
проговорил Рейдан.
Наина нагнулась и почесала керато за ухом. Малышка заурчала.
— Ай, какая ласковая девочка! Лави, ну-ка, принеси плошку
молока.
Лави накрошила в молоко оладий и поставила плошку на пол.
Голодная керато тут же набросилась на вкусную еду, а Наина,
умиленно на нее глядя, сказала:
— Хороший котенок, чистенький. Пусть живет. Вон как она к
девочке ластится. Вырастет — будет верной защитницей. Оставь ее
себе, Рейдан, не продавай.
— А как ее зовут? — обратилась ко мне Лави.
Я смутилась, потому что не придумала керато имя и потому что
давно не видела молодых девушек.
— Если ты поела, пойдем, я помогу тебе умыться и
переодеться, — продолжила Лави. — Заодно и придумаем имя керато.
Лави увела меня в другую комнату, маленькую, похожую на ту, где
я лежала в доме Атти. Там стояла большая деревянная лохань, в
которой дымилась горячая вода. Девушка растворила в воде какую-то
жидкость из горшочка, так что вода вспенилась и запахла медом и
травами.
 — Залезай в воду, вот тебе мочалка. А потом я полью тебя из
кувшина.
Я быстро скинула с себя отвратительные грязные тряпки. Пока я
не залезла в воду, Лави стояла, отвернувшись к двери, но я вовсе ее не
стеснялась: в храме нас учили восхищаться естественной красотой
своих подруг, хотя я читала, что у многих народов наготы почему-то
стыдились. Я тщательно намыливала волосы незнакомым средством и
наслаждалась теплой ванной, в которой я не была, казалось, вечность.
Вдруг кто-то поскребся в дверь, и Лави впустила керато, засмеявшись:
— Смотри-ка, она от тебя ни на шаг не отходит! Как же тебя
назвать, малышка?
— Виса, — неожиданно сказала я. Не знаю, как это только мне
пришло в голову! «Виса» — так звучало обращение сестер Келлион к
друг другу. Так на нашем языке мы обращались и к Келлион… А я
решила назвать так дикую кошку. Но что сделано, то сделано: керато
мяукнула, словно соглашаясь с новым именем, а Лави сказала:
— Очень красиво. Ей подходит!
Тем временем она уже вылила на меня три кувшина воды,
положила на стул полотенце и чистую одежду.
— Тебе должно все это быть в пору: эти вещи я носила три года
назад. Не беспокойся, они все чистые и целые. Ну, одевайся, посушись
у огня, а я пока схожу за гребнем.
Вещи действительно приятно пахли чистотой: белоснежные
рубашка и нижняя юбка, расшитые красными нитками, темно-
коричневая голуна — полотнище ткани, которым надо было обернуть
бедра, светло-серая безрукавка с красивым узором понизу. Пришла
Лави с гребнем.
— Давай, я помогу. Ах, какие у тебя чудесные волосы! Ты такая
красавица, Шайса. Смотри, за месяц мы найдем тебе здесь жениха!
Мне странно было слушать эти слова. Разумеется, я знала, что
красива: все сестры звезды были прекрасны, потому что похожи на
Келлион. Но за время жизни с людьми я успела позабыть об этом,
потому что не видела ни одного красивого лица и сама была грязна, не
чесана и убого одета.
— Смотри, — продолжала болтать Лави, — я научу тебя
причесываться по-нашему.
 Она повернула меня так, чтобы я видела в металлической
пластине, заменявшей зеркало, что она делает с моими волосами.
Ловко разделив их на четыре части, она перекрутила пряди, сплела из
них замысловатую косу и свернула ее на затылке, приколов
деревянными шпильками.
— Ну вот, теперь иди к маме, она скажет, что тебе делать.
Я вышла в залу — Виса, конечно, увязалась за мной. Ни Наины,
ни Рейдана я не увидела, только за одним из столиков ели и пили,
громко разговаривая, несколько мужчин. Я тихонько встала у двери, но
они тут же повернулись ко мне.
— Ишь какая! — причмокнул языком один из них. — Я тебя
раньше тут не видел.
Я забормотала в ответ нашу с Рейданом легенду о Красном Логе,
нет, Лесе, но он меня недослушал.
— Так ты, значит, новенькая служанка. Люблю хорошеньких
служанок!
Он вышел из-за стола и направился ко мне, глядя с каким-то
нехорошим выражением. Мне стало не по себе. Виса, наверное,
почувствовала мой страх и, встав между мной и мужчиной, грозно
зарычала. Конечно, в ее голосе не было настоящей угрозы, ведь она
была еще котенком, и мужчина посмотрел на нее с недоумением.
— А ну брысь, негодная тварь! — прикрикнул он на Вису и
несильно поддел ногой. — Нечего здесь зверье разводить!
Я не успела понять, чего хотел от меня этот человек и чем он был
недоволен. Злой, холодный звездный свет пронзил всю меня изнутри, я
слегка повела рукой, и мужчина замер, где стоял, не в силах
пошевелиться. На его красном лице появилось изумленное выражение,
но ругательства застыли у него на языке. Я впервые применила силу
Келлион для обороны, испытывая настоящий гнев. И тут же что-то
заставило меня освободить своего обидчика. Я вдруг — совсем
некстати — вспомнила лицо своей матери, когда она пыталась
защитить меня от сестер-искательниц и так же, не в силах
пошевелиться или крикнуть, оказалась под воздействием силы
Келлион. Да, мы, сестры звезды, были особенные, и обычным людям
не стоило становиться на нашем пути… Я ни на минуту не усомнилась
бы в своем праве использовать дарованную мне силу, если бы не это
воспоминание о маме…
 Мужчина тем временем отдышался, поднялся с пола, куда он
грузно осел под дружный хохот своих приятелей, и мне бы, конечно,
не поздоровилось, если бы в зале не появились Наина и Рейдан.
— Эй, ребята, что здесь происходит? — всполошилась хозяйка.
— Ничего, мамаша, ничего. Нози просто хотел поболтать с твоей
служанкой, а она, дуреха, испугалась.
— Она ведьма! — визгливым голосом закричал Нози. — Клянусь
святыми, я сейчас не мог сдвинуться с места, и это сделала она!
— Да ты просто много выпил, Нози, — загоготали его дружки.
— И это правда, дружище, — добавил Рейдан.
— Рейдан? Какими судьбами?
— Эта девочка — дочь моих друзей из Красного Леса. Я везу ее к
родственникам. Мы будем жить здесь месяц, и я не хочу, чтобы ее
обижали, или пугали, или называли ведьмой. А ты, Нози, меньше пей
по утрам, тогда всякая чертовщина не будет мерещиться.
— Да нет же, я правду говорю, это она меня остановила! —
пытался настоять на своем Нози, но приятели, похлопывая его по
спине и посмеиваясь, усадили его обратно за стол. Нози начал
успокаиваться, но все равно погрозил мне кулаком. Рейдан больно
схватил меня за руку и поволок из залы.
— Ты совсем из ума выжила? — набросился он на меня, как
только за нами захлопнулась дверь.
— Но, Рейдан…
— Что Рейдан? Я же тебе говорил — без фокусов!
— Но это не фокусы.
— Мне плевать, как ты это делаешь. Но запомни, про твой храм
здесь никто слыхом не слыхивал, а вот ведьму могут камнями побить,
а то и отправить на Судилище. Нам тут еще жить и жить. Еще что-
нибудь такое выкинешь, пеняй на себя, сам отлуплю. Что на тебя
нашло-то? Нози к тебе приставал?
Я промолчала: глупо было говорить, что я вступилась за
маленькую керато. Рейдан взял меня за подбородок.
— Ишь, как Лави тебя ладно причесала. Хлопот с тобой, Шайса,
будет — уж больно ты хорошенькая. Ну-ка, повернись!
Я повернулась, посмотрев на него через плечо. Рейдан весело
прищурился, а я покраснела.
 — Ладно, ладно! Я тебе в отцы гожусь, могу и полюбоваться. А
теперь иди, Наина тебе работу приготовила, а мне давно уже в лес
пора.
Прошло две недели с тех пор, как мы приехали в Кромельчики.
Рейдан, окончательно выздоровевший, каждый день с утра до темноты
пропадал в лесу, возвращаясь с ворохом шкур, а я помогала Наине.
Кроме нас, постояльцев у нее сейчас не было, но селяне с
удовольствием приходили к ней обедать и ужинать. Я быстро
научилась убирать за посетителями грязную посуду, вытирать столы,
подметать пол; иногда мне доверяли помогать на кухне. В этих
хлопотах дни летели незаметно.
Часто по утрам мне давали горсть монет и посылали на другой
конец села в лавку за зеленью или за мясом, так что скоро я хорошо
изучила Кромельчики. Это было большое и, как я поняла, богатое село.
Люди жили в просторных домах, держали скот и птицу, одевались
чисто и ярко. У многих селян во дворах действительно жили огромные
керато, грозно рычавшие при появлении чужака. Виса, для которой
Рейдан купил поводок и ошейник, украшенный поддельными
цветными камешками, тоже была привязана у дома, но я, если
выпадало свободное время, отпускала ее и играла с ней во дворе,
покрытом утоптанным грязным снегом, начинающим уже подтаивать.
Хищница быстро подросла и, пожалуй, теперь никто не рискнул бы
пнуть ее ногой. По крайней мере, плотник Нози, частенько
захаживавший сюда после работы, старательно обходил Вису
стороной, да и на меня старался не смотреть. Меня это забавляло, я
чувствовала себя в безопасности, поскольку Рейдана здесь знали и не
хотели с ним ссориться.
Рейдана, однако, я видела все реже и реже. Умывшись и
поужинав, он надевал свежую рубаху и куда-то уходил. Иногда он
трепал меня по голове, как ручного зверька, и спрашивал:
— Ну, как ты, привыкаешь?
Разумеется, я бормотала, что у меня все хорошо. Но глядя ему
вслед, я мечтала снова очутиться посреди леса с ним вдвоем.
Разумеется, я никогда бы ему этого не сказала. Я и хотела, чтобы он
узнал мои мысли, и отчаянно боялась этого.
Как-то раз я набралась смелости и заглянула в его комнату, где он
валялся на кровати в одежде, отдыхая после ужина. Сильно смущаясь,
чувствуя неловкость — я отвыкла от него — я сказала, что только он
может ответить мне на один вопрос.
Этот вопрос действительно давно волновал меня. Вспоминая
карты мира, которые мне удавалось увидеть в храме, я никак не могла
сообразить, где я нахожусь. Спрашивать же у кого-нибудь, кроме
Рейдана, было неосторожно. Охотник, сонно зевнув, объяснил мне, что
местность, по которой мы странствуем, называется Лесовией, а
Кромельчики расположены в самом ее сердце.
Это мне о многом говорило. На старых картах, почти полностью
покрытых белыми пятнами неизвестных вод и земель, Лесовия
находилась посреди изученной части мира. Она располагалась на
севере, выше простиралась только страна Морох, выходящая к
Ледяному морю. Название свое страна получила из-за обилия лесов и
состояла из немногих разрозненных сел, деревень и постоялых дворов.
Тем не менее, именно язык Лесовии был самым распространенным в
мире, и это меня обрадовало, так как я уже свободно говорила на этом
языке. Старые ученые объясняли популярность языка Лесовии
«важной ролью этих земель в древности, сведения о которой
утрачены».
Вспоминая свои собранные по книгам сведения о мире, я конечно
удивлялась, почему они так обрывочны, почему из истории утрачено
так много. А глядя на окружающих меня людей, я вообще не
представляла себе, кто мог бы писать книги и хранить знания. Все
обитатели Лесовии были невежественны, их интересовал только хлеб
насущный. Они молились каким-то неведомым святым и боялись
таких же неведомых бесов, не особенно почитая ни тех, ни других.
Правда, я читала также, что где-то были города, где жили ученые,
художники и поэты, и мне хотелось там побывать.
Однако против собственной воли я стала замечать вокруг не
только плохое. Мне нравились Наина и ее улыбчивая дочка Лави. Я
часто помогала Лави в рукоделии: подбирала нитки, держала пяльцы,
гладила огромным тяжелым утюгом готовые изделия. Глядя на иглу,
мелькавшую в искусных руках, расцвечивающую узоры по холщовому
полотну, я вспоминала, как сама я вышивала золотом по тонкой
полупрозрачной ткани. Мне было приятно, что Лави тоже не чужда
прекрасного, хотя ее вышивка была гораздо проще и грубее, чем те, к
которым я привыкла в храме Келлион. Иногда я с трудом сдерживала
себя, чтобы не похвастаться и не показать свое умение, но понимала,
что это вызовет ненужные расспросы.
Рядом с Лави мне было нетрудно хранить нашу тайну: она почти
ни о чем меня не расспрашивала, а все больше болтала сама. Она
рассказала мне о своем детстве, о женихе Тиммионе. Она не таясь
делилась своими мечтами о большой многодетной семье, в которой
она будет хозяйкой. В ее речах звучало убеждение, что это
единственный и лучший жребий из тех, которые могут выпасть на
долю женщины. Более того, она была уверена, что я мечтаю о том же,
и снова в шутку заговаривала о моем замужестве.
Слушать ее мне было странно и интересно. Нас в храме готовили
совсем к другому. Нам предстояло всю заложенную в нас природой
любовь отдать своей звездной сестре. Никто из нас и не помышлял о
любви к мужчине или о детях. Конечно, мы читали о том, что люди
живут семьями и рожают детей, но, относясь к ним как к низшим
существам, видели в этом проявление неразвитости. Но обо всем этом
я забывала, глядя, как румянец заливает щеки Лави, говорящей о своем
женихе — самом сильном мужчине в Осинках. Она была счастлива —
и мне порой хотелось оказаться на ее месте.
Тогда я задумалась о Рейдане: он говорил, что ему скоро сорок, он
не молод. Почему у него нет семьи? Я стеснялась спрашивать об этом
Лави, но однажды она сама завела разговор об охотнике.
— Ты, наверное, хорошо знаешь Рейдана? Ведь твои родители с
ним дружны.
Я ответила, что они дружили в молодости, до моего рождения, а я
встречалась с ним в доме родителей всего лишь два или три раза.
— У нас он останавливается каждый год — с незапамятных
времен. Мне было года три, когда я впервые его увидела. Знаешь,
Шайса, он был самый красивый мужчина из всех, кого я видела, и так
я считала очень долго. Маленькую он сажал меня на колени и
рассказывал сказки или были о том, где он побывал.
— Откуда он родом? — спросила я.
— О, этого никто не знает, да, пожалуй, и он сам. Он сирота — его
воспитали родители Атти, хозяйки трактира на Главном Перепутье. Но
он никогда не называл ее сестрой — в этой семье он был приемышем,
дармовым работником. Рейдан убежал от них, когда ему было
двенадцать лет, и стал жить один в лесу. Поэтому охотника, равного
ему, в наших краях нет.
— Скажи, Лави, Рейдан — хороший человек? — неожиданно для
самой себя спросила я.
Лави покачала головой.
— Если ты беспокоишься о себе, то напрасно: конечно, он отвезет
тебя туда, куда обещал твоим родителям. А вот покупать у него шкуры
я бы не стала. Те, которые он отдал мне для приданого, очень хороши,
а те две, которые мама велела добавить, с рыжиной. А я уверена, что
на Большой Базар он привезет самые что ни есть серебристые. Рейдан
стал жадным с тех пор, как решил жениться на вдове Кассора. И
честно говоря, Шайса, он мог бы сделать лучший выбор!
Глава 30. НАВАЖДЕНИЕ

Служанки ушли, почтительно поклонившись. Я стояла перед

зеркалом, со вниманием и удивлением рассматривая свое отражение.
Не зная здешних вкусов и моды, я позволила девушкам одевать и
причесывать себя на их усмотрение — мне даже любопытно было, что
из этого получится. И вот из загадочных зеркальных глубин на меня
смотрела совсем новая Шайса.
На мне были шаровары из белого шелка, вышитые понизу
широким золотым узором и прихваченные на щиколотках золотыми
пряжками. Такие же пряжки застегивали у запястий широкие
полупрозрачные рукава нижней рубашки, которую надо было
заправлять в шаровары и затягивать тугим широким поясом. Сверху на
все это я надела платье-кафтан фиалкового цвета — без рукавов, с
множеством пуговичек на лифе, ниспадающее сзади недлинным
шлейфом, а спереди открывающее ноги почти до колен. Когда мне на
малахитовой подставочке принесли туфли на каблуке длиной едва ли
не с мою кисть, я с ужасом подумала, что не смогу сделать на них и
шагу, но остроносые туфельки, сплошь расшитые золотом и
украшенные аметистовыми висюльками, позванивающими при ходьбе,
сели на ногу, как будто их сделали по моей мерке. В них я стала
казаться выше и стройнее.
Волосы мне уложили в высокую прическу, пустив несколько
длинных завитых прядей вдоль щек — на открытые плечи и грудь.
Еще что-то делали с лицом, после чего щеки и губы показались
румянее, а глаза заблестели.
Из драгоценностей, любезно предоставленных в мое
распоряжение герцогом Фэди, почти все я отвергла. Все эти серьги,
подвески, браслеты и ожерелья казались красивыми, пока лежали на
черном, синем или красном бархате ларцов. Но, примеряя их, я словно
утрачивала какую-то часть собственной красоты. Поэтому я выбрала
лишь пару серег — длинных переплетенных цепочек с маленькими
крупинками аметистов. Перед выходом мне принесли накидку из ярко-
рыжего меха, в который так приятно было закутать обнаженные плечи.
 Джениси восхищенно поцокала языком, поправила мне какой-то
недостаток в прическе и вновь провела подземными коридорами
наверх, где в главной обеденной зале у накрытого стола меня ждал
герцог Фэди. У его ног уже разлеглась Виса, вполне довольная жизнью
и угощением, предложенным ей на отдельном подносе. При виде меня
она даже не поднялась.
После обычного обмена любезностями герцог пригласил меня
занять кресло напротив него, и на какое-то время я забыла обо всех
своих опасениях. Мясо, поджаренное с ароматными специями,
матовые ломтики соленой рыбы, хрустящие куриные крылышки в
меду, крупно нарезанные мясистые томаты, щедро усыпанные зеленью
и чесноком, розовые перламутровые спинки креветок… Соусы и
подливки в изящных кувшинчиках, почти прозрачное вино с едва
заметным золотистым оттенком, разлитое в высокие хрустальные
бокалы… Фрукты в серебряных вазах — свисающие грозди винограда,
полосатые бока яблок, золотая кожура апельсинов… Герцог Фэди не
отвлекал меня беседой от еды, лишь предлагая мне попробовать то или
иное блюдо. Казалось, он так же был занят едой, и обед прошел в
молчании, как если бы мы с ним были старыми знакомыми.
Когда слуги убрали со стола и принесли мороженое разных сортов
в хрустальных вазочках, я поняла, что настало время для разговора.
Тут же, не дав мне собраться с мыслями, герцог спросил:
— Расскажи мне о своей родине, несравненная Шайса. Я никогда
не слышал о стране по имени Чонг. Я обеспокоен: неужели мои
мудрецы знают не все об обитаемом мире? Но в любом случае, твой
Чонг — это прекрасный край, если он рождает таких красавиц.
Стараясь не краснеть от его комплимента, я ответила, надеясь все
расставить по своим местам.
— Ты непременно знал бы такую страну, высочайший герцог,
если бы она существовала. Но такой страны нет. Друзья придумали ее,
чтобы народу интереснее было смотреть на мои танцы. Так что у тебя
в гостях все го лишь бедные путешественники из Лесовии, которым
нужны были деньги. Обо мне не слышали нигде, кроме нескольких
деревень от Фолесо до Мидона. Если ты ожидал другого, прости мне
мою ложь и позволь как можно скорее покинуть твой дворец.
Герцог рассмеялся.
 — Значит, Лесовия? А с Чонгом вы придумали здорово. И это,
конечно, сработало. Но знаешь, я примерно так все себе и представлял.
Только я ожидал, что ты сочинишь какую-нибудь правдоподобную
историю о своей «далекой стране», а я тебя разоблачу, и ты будешь
мило смущаться и краснеть. Хорошенькой девушке совсем
необязательно быть правдивой. Вот Джениси, например. Она уже
успела тебе рассказать, что я от нее без ума? Но твои танцы — это не
миф. И если про Лесовию ты сказала правду, то когда-нибудь эта земля
будет гордиться тобой. Прости мне бесцеремонность, с которой я
зазвал тебя в гости, несравненная Шайса из Чонга. Я должен увидеть,
как ты танцуешь. Ты ведь не откажешься выступить здесь, во дворце,
сегодня вечером?
— Но… Я плясала для крестьян… Вряд ли те же танцы уместны в
Поднебесном дворце…
Герцог снова развеселился.
— Шайса, я же не прошу тебя выступить перед Советом
мудрецов! Вот они, пожалуй, разобрали бы твой танец по полочкам и
начали тебя учить, как надо это делать. Учили бы, пока бы ты не
состарилась. А мы здесь люди непритязательные и зрелищами
неизбалованные. Знаешь ли ты, что по этикету я никогда в жизни не
должен покидать дворец?
— Никогда? — ужаснулась я.
— Никогда, — синие глаза герцога вдруг сделались грустными. —
Но я пару раз убегал из-под бдительного ока Атони. Иногда я
спрашиваю себя: кто же из нас на самом деле герцог… Я платил
стражникам деньги — и под пытками не скажу, кому — и забирал у
них лошадь, а потом скакал во весь опор по дорогам час или полтора,
чтобы меня не хватились… Так что будь великодушна, Шайса.
Надо ли говорить, что я согласилась? Меня растрогал образ
молодого герцога, запертого непререкаемыми законами в своей
роскошной тюрьме. Может быть, я вспомнила о себе и о храме звезды?
А может быть, все дело было в том, что Фэди был красив обжигающей
красотой, а его глаза, то грустные, то шутливые, были такими бездонно
синими?.. Я согласилась, лишь робко заикнувшись, что хотела бы
видеть своих спутников.
— Я не могу принять их во дворце, — объяснил мне Фэди. —
Ради тебя я выдержал с Атони и Советом мудрецов целую войну.
Уверяю тебя, что они прекрасно устроились, и сама ты в любое время
можешь спуститься к ним.
Отдохнув после обеда, я решила тотчас отправиться на поиски
Рей дана, Готто и Чи-Гоана. Я должна была убедиться, что с ними все в
порядке. Но ко мне явилась Джениси и начала расспрашивать, какое
платье приготовить мне для вечернего выступления. Потом я
вспомнила, что неплохо бы посмотреть зал, в котором меня попросят
танцевать, и продумать некоторые движения, чтобы не ударить в грязь
лицом. Несмотря ни на какие уверения герцога Фэди, мне все же не
хотелось выглядеть деревенской плясуньей в глазах изысканной
публики, перед которой мне предстояло танцевать. Потом ко мне
прислали записку от двоюродной сестры Фэди, высокой герцогини
Юниссы, которая умоляла зайти к ней. А на ее половине дворца на
меня буквально набросилась остальная родня Фэди: его дядюшка
высокий герцог Анзи, его супруга, полная, в рыжих буклях герцогиня
Энита, и двое кузенов, которые усыпали поцелуями мои руки вплоть
до самого вечера.
Перед выступлением портниха принесла мне платье. Когда я
объясняла, что я хочу, выходило нечто среднее между воздушной
туникой из храма Келлион и яркой короткой рубашкой с лю-штанского
корабля. Вышло ни то, ни другое: мастерица разложила передо мной
неизменные шаровары, расширяющиеся книзу, и короткую, до бедер,
тунику с разрезами, без рукавов. И все это было ярко-малинового
цвета, причем ткань была непрозрачной лишь настолько, чтобы наряд
оставался пристойным. Танцевать я, как обычно, собиралась босиком.
Когда я огненной птицей влетела в зал, где ветер из высоких окон
взметнул пламенем мои одежды, зрители встретили меня шквалом
рукоплесканий. Но как только я сделала первое движение и верная
Виса встала рядом со мной, все стихло. И в полной тишине я начала
танцевать. Я решила исполнить для обитателей Поднебесного дворца
Танец Утра, который так любила в свое время танцевать в храме
Келлион. Этот танец рассказывал о радости нового дня и грусти
прощания с угасающими звездами. А вдруг следующей ночью они не
вернутся на небосклон? Вдруг их чистый свет в последний раз
превращает небосвод в сверкающее жемчугами полотно? Но солнце
уже окрасило рассветом горизонт, и звезды тают, прощаются с
людьми… А люди забывают о них, с восторгом встречая дневное
светило. Здесь каждое движение было исполнено чувства — радости
или печали… И я, исполнившись вдохновения, творила танец на ходу,
включая в него керато, успевшую соскучиться по нашей общей игре.
Вдруг тоненький голос флейты прозвучал в зале и словно
повторил все мои движения. Его поддержала вторая флейта и какой-то
струнный инструмент. Сначала музыканты робко следовали за моим
танцем, а потом я, почувствовав мелодию, стала подчиняться ей.
Заканчивали танец мы уже в дружном единстве…
Все, что стало происходить со мной с этого дня, я потом
вспоминала, как некий пьяный вихрь, закруживший меня, или
странный, чудный сон, полный волшебных блесток и радостного
возбуждения, который оборвался тревожно и неожиданно. Сначала
всеобщее восхищение, которое изливали на меня обитатели
Поднебесного дворца, пугало меня и смущало. Но к хорошему люди
привыкают быстро. Очень скоро голова у меня закружилась от
постоянных рукоплесканий, перемены дорогих нарядов, ежевечерних
балов. Все женщины искали моей дружбы, а мужчины наперебой
признавались мне в любви. Выдержать все это без ущерба для своей
души было бы сложно и более искушенному в жизни человеку,
поэтому немудрено, что я действительно возомнила себя
«несравненной Шайсой». Когда кто-то из придворных кавалеров
прошептал мне: «Месяц, который ты провела здесь, — это
счастливейшее время моей жизни», я ужаснулась. Месяц! Я совсем
забыла, ради чего мы приехали в Мидон. За все это время мне ни разу
не удалось спуститься на нижние террасы и встретиться с друзьями.
Порой я просто забывала об их существовании. Они, правда, тоже не
давали о себе знать, но я была уверена, что они обо мне не
беспокоились. Слухи обо мне распространились по всему Ми-дону. Я
знала, что герцога одолевали мольбы его подданных позволить мне
выступить на одной из высоких террас для избранного круга
аристократов. Я, конечно, была не против, но Фэди каждый раз качал
головой:
— Мне кажется, Шайса, что в моем дворце появилось настоящее
сокровище. Мне страшно подумать, что кто-то другой может обладать
им. Иногда мне хочется, чтобы ты танцевала только для меня…
Честно говоря, так оно и было. Суматоха, царящая в моей голове,
во многом объяснялась просто: к моему ужасу, я была влюблена.
Взгляд темно-синих глаз преследовал меня ночью и днем. Когда я
пыталась представить себе черты Рейдана, сквозь них, как наваждение,
неизменно прорисовывалось лицо герцога Фэди. Однако я дала себе
слово, что попытаюсь узнать у него о женщине из храма Келлион.
Если она действительно жила в Мидоне, вряд ли герцог не знал о ней.
В тот вечер мы стояли с ним на балконе Поднебесного дворца,
откуда был виден весь Мидон. Опускались сумерки. Горели фонари на
улицах, горел свет в окнах домов, и вся гора казалась обернутой
спиральными светящимися лентами. Ветер развевал мои волосы —
после того, как Фэди сказал, что такую красоту нельзя прятать в
прическах, я, вопреки местной моде, стала носить их распущенными, и
многие придворные дамы уже последовали моему примеру. Герцог
медленно пил вино и тоже задумчиво смотрел на свой город.
— Я давно хотела спросить у тебя… — начала я. — Ты знаешь,
зачем я и мои друзья направлялись в Мидон?
Фэди удивленно поднял бровь, и я поняла, что он об этом даже не
задумывался.
— Мне надо разыскать одного человека… Точнее, женщину. Она
не здешняя, и может быть, появилась в Мидоне давно.
Фэди смотрел в темную даль и словно не слышал меня.
— Я чувствую, ты скоро покинешь меня, Шайса, — проговорил
он вдруг.
Я как-то не думала об этом. Слова Фэди больно укололи меня, и
тут же я поняла, что он говорит правду. Мне действительно пора было
уходить. И хоть поклонение и восхищение обитателей Поднебесного
дворца было мне приятно, я готова была отказаться от него. Но вот
расстаться с Фэди! Фэди, которого я уже давно называла просто по
имени — как никто из придворных. Фэди, с которым мы провели
наедине столько вечеров в разговорах о всяких пустяках и которому я
едва не рассказала всю правду о себе… Я, как всегда, хотела обладать
всем, не теряя ничего.
Взгляд синих глаз стал совсем непроницаемо темным.
— Я завидую твоим друзьям, Шайса. Завидую тебе: вы свободны
странствовать по миру, свободны в своих чувствах… Ты, наверное,
удивлена, что я не засыпал тебя красивыми словами, как мои глупые
придворные?
— Но ты же герцог, — сконфуженно пролепетала я.
 — Я человек. Я мужчина, а твоя красота может свести с ума
любого. Но что толку мне упражняться в красноречии, если я все
равно никогда не смогу назвать тебя своей женой? Через пару лет
соберется Совет мудрецов, прикинет, в каких дружественных городах
и странах у правителей есть дочери на выданье, и сосватают мне
невесту. Надеюсь, что будет она не из Фолесо: судя по твоим
рассказам, народ там странный. И мне очень жаль, что среди тех, из
кого будет выбирать Совет мудрецов, не окажется девушки из далекой
страны Чонг… Вот так-то, Шайса. Любой из придворных дам я просто
предложил бы провести ночь со мной, но не тебе.
— Почему? — внезапно охрипшим голосом спросила я. Фэди
поставил бокал на узкую ограду балкона и взял меня за руку.
— Потому что ты такая юная. Потому что у тебя еще не было
мужчины. Потому что ты — это ты. И я не тот человек, который
испортит тебе жизнь.
Я едва не застонала, услышав эти слова. Теперь и этот мужчина
решил поберечь меня, не спросив, хочу ли я этого! Воспоминание о
Рейдане накатило на меня волной и, как ни странно, еще больше
усилило тягу, которую я испытывала к Фэди. Я поднялась на цыпочки
и поцеловала его в губы. Он крепко сжал мои локти похолодевшими
пальцами и вдруг впился губами в мой рот. Опершись от
неожиданности на перила, я задела рукой бокал, и он полетел вниз,
где-то с едва слышным звоном разбившись о камни. У меня за спиной
была пропасть, отгороженная лишь тоненькими точеными столбиками
из белого мрамора, но я не боялась упасть. Больше всего я боялась, что
Фэди опомнится и начнет просить прощения за свою горячность. Но
он лишь на секунду отстранился, спрашивая:
— Так ты этого хочешь?
— Да, да, — торопливо ответила я, снова притягивая его к себе.
Он улыбнулся и осторожно освободился из моих рук.
— Пойдем.
Он повел меня к входу в подземелья, а потом мы долго кружили
по лабиринту коридоров. Здесь царила обычная вечерняя суета:
откуда-то слышался смех, тихие разговоры. Навстречу нам, заливисто
смеясь над чем-то, пробежали, придерживая длинные подолы,
несколько девушек из свиты герцогини Юниссы. Потом нам
встретилась Джениси, которая, уступив дорогу герцогу, вдруг громко и
язвительно сказала мне:
— Поздравляю!
Какое-то неприятное ощущение шевельнулось во мне, но я
прогнала его. Конечно, здесь ничего не сохранишь в тайне, но почему
я должна что-либо скрывать?
У входа в свои покои Фэди сказал:
— А завтра вечером на пятой террасе ты сможешь станцевать для
лучшей половины Мидона. Если ты, конечно, согласишься. Если
женщина, которую ты ищешь, живет на верхних террасах, ты ее
увидишь.
Комнаты герцога ничем не отличались от остальных жилых
помещений дворца: те же ковры на полу и на стенах, тот же бархат на
каменных скамьях. Но я, преодолевая все возрастающее смущение,
делала вид, что с интересом оглядываюсь.
Фэди будничным движением скинул кафтан, оставшись в одних
шароварах и рубашке. Меня вдруг холодной волной окатил страх: что я
делаю? Это ведь не Готто, которого можно остановить, оттолкнуть…
Это совсем чужой мне человек, он был близким лишь в моих мечтах,
он герцог, он привык повелевать… Заметив мое волнение, Фэди сел на
лежанку и, взяв меня за руки, сказал:
— Посмотри мне в глаза!
Он знал, о чем просил! Синяя магия его глаз снова погрузила меня
в волшебный сон. Страх исчез, осталось лишь восхитительное тепло
— это Фэди легко касался губами моих рук, поднимая рукав все выше
и выше… Я зажмурилась, чувствуя, как его руки ловко расстегивают
пуговицы на моем платье.
— Кто придумал эти дурацкие застежки! — проворчал он,
вырывая одну из пуговиц с мясом.
В шелковой нижней рубашке я чувствовала себя нагой.
— Расстегни пояс сама, — велел мне Фэди.
Я послушалась, заворожено глядя на блики, ложащиеся от свечей
на его лицо. Он быстро стащил с меня рубашку и схватил за руки,
которыми я инстинктивно попыталась прикрыться. Потом шаровары
легко скользнули к моим ногам.
— Посмотри, какая ты красивая! — сказал Фэди, разворачивая
меня к зеркалу.
 В полумраке комнаты отражения было не видно, лишь неясный
белеющий силуэт. Я опустила глаза. За моей спиной была лежанка,
покрытая множеством перин и подушек. Я много раз втайне от самой
себя представляла, как это произойдет. Но воображение каждый раз
рисовало мне солнечный день, щебет птиц на зеленых ветвях, облака,
плывущие по небу и в моих счастливых глазах… Впервые за целый
месяц моей жизни в Поднебесном дворце подземелье показалось мне
тесным и мрачным. Здесь все совсем не так, как я мечтала, да и
мужчина не тот, хоть он божественно красив.
— Нет, Фэди! — вдруг воскликнула я, метнувшись к своей
разбросанной одежде.
— Что — нет? — опешил он.
— Я не могу. Прости. Я ошиблась. Это все неправильно. Прости
меня.
И тут я расплакалась. Если бы Фэди стал ласково утешать меня,
если бы он, наоборот, пришел в ярость или стал умолять меня
уступить его страсти, наверное, темнота подземелья перестала бы
меня смущать. Но он спокойно сказал:
— Успокойся, тебя никто не неволит, — и отвернулся, пока я,
путаясь в вещах, одевалась. По-моему, он даже зевнул. Это было так
унизительно, что наваждение покинуло меня. Мне даже показалось,
что без кафтана он выглядит слишком грузным. Одевшись и уже
подойдя к дверям, я сказала:
— Завтра я навещу своих друзей. А вечером буду танцевать на
пятой террасе. И потом покину дворец.
— Как хочешь, — равнодушно ответил он, закрывая за мною
дверь.
Глава 13. МЕЖДУ ДВУХ БЕРЕГОВ

Оказавшись снова во дворе, Рейдан первым делом бросился туда,

где лежали в луже крови останки несчастной Белки: оторванная нога,
клочки шерсти и гривы… Я поняла, что он хочет похоронить это,
чтобы не склевали птицы-падальщики. Я подошла к нему, взяла за
руку, он вырвал руку, поднеся ее к глазам, и внезапно я поняла, что он
плачет. Замирая от жалости, я пыталась произнести какие-то слова
утешения, а он, присев на корточки, гладил мохнатое копыто. Тогда я
потянулась силами Келлион к его рассудку — как раньше, когда он,
раненый и беспомощный, истекал кровью. Только теперь страдало не
тело, а душа, и я не знала, умею ли я лечить такие раны. Рейдан
почувствовал мои намерения.
— Не надо, Шайса, — сказал он, не поднимая глаз.
Он поднялся, позвал Готто и вместе с ним перекатил несколько
валунов, которыми и завалил останки лошади. Потом мы разделили
поклажу и бросили телегу у ворот, и Рейдан не преминул печально
посетовать, что уплаченные за нее деньги пропали. Хорошо, что все
шкуры были проданы на Базаре — нам пришлось нести только одежду
и еду, которую собрали для нас хозяева.
— А ведь недели через две были бы уже на побережье! — мрачно
буркнул Рейдан. — Теперь не знаю, когда пешком доберемся. Давайте-
ка порезвее, молодежь.
Он подгонял нас с Готто до самого полудня, пока мы совсем не
выбились из сил, а я с непривычки еще сильно натерла ноги —
пришлось разуться и нести сапоги в мешке. Тем временем жара
становилась все сильнее, солнце пекло нещадно, подтверждая, что мы
идем на юг, а кругом простирались поля, пестревшие всевозможными
цветами, и воды у нас с собой был только один кожаный мешок,
который, отдуваясь, тащил на себе Готто. Он тоже был молчаливее
обычного, как будто обдумывал какую-то важную мысль.
Когда, так и не найдя тени, мы все-таки устроились на отдых,
Готто обратился к Рейдану:
 — Скажи, охотник, как ты догадался поговорить с Арзель? Я
понимаю, в отличие от меня ты не жался у стены и не трусил, но я
скорее ожидал бы от тебя стрельбы из лука. Откуда ты вообще знаешь
про древние времена? Это больше, чем полагается знать охотнику из
полудикой Лесовии.
Признание в собственной трусости, наверное, дорогого стоило
самолюбивому Готто, но юноша явно изменил свое отношение к
Рейдану и хотел быть честным.
— Ты считаешь меня невеждой, — усмехнулся Рейдан. —
Пожалуй, ты прав. Я мало что видел, кроме леса. Но когда-то очень
давно, в юности, я оказался в северной стране Морох — той, что на
берегу Ледяного моря. Я был там не охотником, а рыбаком; ходил на
баркасе в море. В стране Морох никогда не бывает лета, и все вокруг
белого цвета: белые льды, белый снег, белый иней на усах и ресницах
людей, белое солнце в холодном небе… Жить там тяжело даже тем,
кто с детства приучен к тяготам. Но среди нас жил один человек —
тогда он казался мне стариком, хотя был, наверное, немногим старше
меня нынешнего, который пришел в страну Морох из далекого города
Мидона. Привыкший к южному теплу, он очень страдал от морозов и
суровых ветров. Мы понять не могли, что потерял он в Морохе, таким
он был образованным! Я с удовольствием слушал его рассказы, считая
их сказками. Это он рассказал мне о том, что нынешний мир не
существует с начала времен. Он говорил: пусть не все ученые в это
верят, но он непременно найдет доказательства этому. Почему он
решил искать эти доказательства среди льдов, я не знал, но о Бывших
временах запомнил. Он-то и рассказал мне легенду о храме звезды. Он
считал, что это тоже как-то связано с Бывшими временами.
От рассказа Рейдана повеяло желанным холодом, словно страна
Морох придвинулась к нам и дохнула своим морозным воздухом. Ах, с
каким наслаждением я окунулась бы сейчас в воды Ледяного моря!
— А что стало с этим ученым? — спросила я.
— Он умер от воспаления легких, — ответил Рейдан. — Я в это
время был в море, а жаль: возможно, перед смертью он сказал бы мне
еще что-нибудь важное.
Из этой истории я догадалась, что и о женщине-искательнице,
живущей в Мидоне, Рейдан услышал от этого человека, но
промолчала, не зная, стоит ли говорить об этом при Готто. Общие
испытания сблизили нас, но если дело касалось храма Келлион, я по-
прежнему предпочитала быть осторожной.
После привала идти стало еще тяжелее. Когда наступил
долгожданный вечер и солнце село, мы поели, почти не чувствуя вкуса
диковинных лакомств, жадно напились воды и без сил растянулись на
траве, заснув тяжелым сном без сновидений. Часового мы оставлять не
стали, положившись на чуткость Висы — она единственная казалась
бодрой и готовой продолжать путь.
Наутро я поняла, что идти не смогу. Напрасно я пыталась
вылечить свои израненные ступни; от холодных прикосновений света
Келлион боль утихала, но, как только я пыталась встать, возвращалась
с новой силой.
— Попробуй оседлать кошку, — хмуро предложил мне Рейдан.
Я долго уговаривала пятнистую красавицу пустить меня к себе на
спину; та, принимая это за игру, позволяла мне сесть, но потом в
веселом прыжке снова сбрасывала меня на землю. Наконец Рейдан
махнул рукой, поудобнее закрепил на спине свой мешок и понес меня
на руках. Мне было очень стыдно, я видела, как напрягается жилка на
его виске, как покрывается испариной лоб, но нам надо было
продолжать путь. Через час Готто попробовал сменить охотника и
мужественно протащил меня на закорках около четверти часа, после
чего Рейдан снова забрал меня на руки, сердито сказав, что так скоро и
Готто придется тащить на себе. К вечеру мне показалось, что боль в
ногах утихла, и я, все еще морщась, пошла сама. Разумеется, за весь
день нам удалось пройти совсем немного.
Такими же мучительными оказались следующие три дня. Поле
незаметно сменилось степью, покрытой редкой сухой травой,
выжженной зноем — идти босиком по ней было очень колко. Вода в
мешке неумолимо подходила к концу. Сначала мы пили помногу, не
слушая предостережений Рейдана, а я даже споласкивала лицо; потом,
когда вода заплескалась на самом дне, пришлось беречь каждый
глоток. Измученная жарой и жаждой, я попыталась найти воду под
землей силами Келлион. Мои спутники с любопытством и надеждой
смотрели, как я, улегшись на землю и крестообразно раскинув руки,
выпустила из ладоней два вращающихся сгустка голубого пламени.
Они исчезли под землей, я поднялась, и через некоторое время у самых
моих ног слабенький фонтанчик взрыхлил сухую почву. Но он был
настолько мал, что мы, утолив жажду, глотая воду пополам с пылью,
так и не смогли набрать воды про запас. Оставалось надеяться, что
хотя бы такое питье я смогу добывать и впредь. Однако уже
следующим вечером, когда я повторила этот «фокус», как называл мои
действия Готто, передо мной из земли взметнулась сильная струя
почти с меня ростом. Правда, она быстро опала, но все равно это была
чистейшая, холодная вода, бьющая из сердца земли. Мы с Готто,
развеселившись, прыгали через невысокий, но уверенно бьющий
фонтан и брызгались так, что промочили одежду.
— Наверное, где-то неподалеку течет река, — задумчиво произнес
Рейдан, с усмешкой глядя на нас.
Захлебываясь, я с усилием загребла под себя воду, на одном
толчке преодолев расстояние до юноши. Подхватив меня, он вдруг
прижал меня к себе и поцеловал, так что я снова чуть не захлебнулась.
От неожиданности я растерялась. Я чувствовала сквозь мокрую
одежду, как руки Готто жадно гладят мое тело. Вдруг он сжал в кулаке
мои волосы и горячо зашептал в самое ухо:
— О, Шайса, я так хочу тебя! А ты, ты ведь тоже, правда?
Мое тело вдруг послушно обмякло в этих настойчивых объятиях,
и неожиданно я ответила на его поцелуй. Юноша, прерывисто дыша,
еще крепче впился губами в мои губы и повлек меня к берегу. Лежа на
песке, он приподнял меня над собой; его серые глаза потемнели,
сделавшись невыносимо глубокими, завораживающими, зовущими.
— О, Шайса, милая! — снова прошептал он. Движимая смутным
инстинктом, я скользнула губами по расстегнутому вороту его
рубашки, и мне показалось, что его сердце стучит оглушительно, как
самый звонкий бубен. Он провел рукой по моей голой ноге, потом рука
заскользила выше, и тут я словно очнулась. Решительно вскочив, я
одернула юбку и запахнула рубашку на груди, возмущенно и жалобно
глядя на Готто, который продолжал лежать, раскинув руки. Страсть все
еще тлела в его прищуренных глазах, полураскрытых губах, но он
молчал и не окликнул меня, когда я бегом бросилась от него туда, где
были брошены наши вещи.
Мгновением позже появился Рейдан, держа в руках двух
подстреленных птиц. Я почувствовала, что краснею. Но он, конечно,
не мог нас видеть. Охотник бросил мне дичь и велел разводить костер.
Я послушно зажгла наломанный хворост, ощипала и выпотрошила
птиц — кто бы сказал мне меньше полугода назад, что я смогу
выполнить такую отвратительную работу! Рейдан достал свой
неизменный мешочек с душистыми травами и солью, натер ими
розовую тушку, насадил ее на прут и установил его над углями. Когда
было готово жаркое, мы уселись есть и с удовольствием обгладывали
птичьи кости, бросая их Висе, нетерпеливо бьющей кончиком хвоста.
— Я вот что думаю, — сказал Рейдан, вытирая губы тыльной
стороной кисти, — река эта точно впадает в залив Тонсо или в само
море. Во всяком случае, она бы вынесла нас к побережью. Если бы
удалось придумать, на чем сплавиться вниз по течению, мы бы
значительно сократили путь.
— А что тут можно придумать? — пожал плечами Готто. — Вот
разве что связать плот. Но из чего? Нужны бревна или доски. Но у нас
нет топоров.
— Я кое-что видел там, в роще, — сказал охотник. — Пойдем
посмотрим.
Готто легко поднялся, и мужчины пошли по тропе вдоль берега. Я
осталась одна. Задумчиво глядя на тлеющие угли костра, я достала из
мешка гребень и расчесала волосы, а потом заплела их в косу. Но свои
мысли мне было не так легко привести в порядок.
В жарких объятиях Готто я испытала восхитительное острое
чувство, которого стыдилась, но все равно мысленно возвращала вновь
и вновь. Но мне казалось, что этим я предаю Рейдана, точнее, мои
чувства к Рейдану, о которых, возможно, никогда не отважусь ему
сказать. Разумеется, я предпочла бы, чтоб это Рейдан обнимал и
целовал меня, но, к своему ужасу и растерянности, понимала, что
Готто тоже мне нравится. Нравится, потому что он красив, молод, а
главное, влюблен в меня. О, если бы со стороны Рейдана я заметила
хотя бы намек на то, что он относится ко мне иначе, чем к младшей
сестренке! Я закрывала глаза и видела то одного, то другого,
проклиная себя за ветреность. И некому было объяснить мне, что это
просто мое молодое сердце так стремилось к любви — и какая
разница, кто был ее предметом!..
Тем временем Рейдан и Готто вернулись, волоча за собой
огромный щит сколоченных досок — похоже, рекой прибило к берегу
чей-то сломанный забор. Он был не очень большим, но оказалось, что
по берегу подобных обломков можно найти достаточно, чтобы
соорудить большой плот. Мужчины продолжили таскать доски, а мне
поручили нарезать охотничьим ножом гибких веток, чтобы соединить
щиты.
Поужинав остатками жареной дичи, усталые, но полные надежд,
мы улеглись спать. Завтра на рассвете нам предстояло доделать плот и
отправиться в путь по реке. Завернувшись в неизменную доху, я
подложила под голову мешок с одеждой, привычно, украдкой,
погладила хранящийся там плащ из храма Келлион, поворочалась,
потом вытащила оттуда сапоги, устроилась наконец и закрыла глаза.
Тихие прикосновения разбудили меня.
— Тихо, не бойся, — шепнул горячим дыханием Готто. — Я
ничего тебе не сделаю, я просто хочу уснуть рядом.
Боясь разбудить Рейдана, я промолчала, лишь попыталась
отпихнуть юношу, плотно прижимающегося ко мне всем телом, но он
еще крепче обнял меня, и я смирилась. Чувствуя, как его пальцы
забираются мне под рубашку, я снова начинала сопротивляться, Готто
тут же убирал руку, и я начинала засыпать. В таких сладких мучениях
прошло полночи, прежде чем и он, и я уснули, измученные этой
борьбой.
На следующий день Рейдан разбудил нас на рассвете. Я заметила,
что в момент пробуждения Готто рядом со мной не оказалось. Мы
сразу занялись плотом: нам быстро удалось связать его части, а потом
Рейдан опробовал его на воде. Сооружение оказалось вполне
устойчивым. Когда вся немногочисленная поклажа была погружена на
плот, мужчины столкнули его с берега на мелководье. Подоткнув юбку,
я забралась на середину плота, волоча на поводке упирающуюся Вису;
Готто с длинным шестом уселся на краю, а Рейдан, зайдя в воду почти
по пояс, помог нам попасть в течение и запрыгнул на другой край,
наплескав воды по всей поверхности, так что трусливая кошка с
протяжным ревом чуть не уронила меня в реку: мысль о путешествии
по воде приводила ее в ужас.
Течение было быстрым и ровным. Отталкиваясь шестом от дна,
Готто не давал ему прибиться к берегу, и мы уверенно продвигались в
нужном направлении. Усевшись на краю и болтая босыми ногами в
воде, я любовалась чудесными речными берегами. Рощи постепенно
превратились в леса, а потом леса кончились, и река снова потекла
среди бескрайних холмистых полей, покрытых колышущейся сочной
травой. Мы дремали, потом Готто, отдав шест Рейдану, принимался
ловить рыбу, напевая какую-то легкомысленную песенку. Во время
одного из привалов Рейдан соорудил на плоту небольшой шалаш —
чтобы защититься не столько от жары, сколько от ветра, который
становился все сильнее. Охотник сказал, что это ветер с побережья.
На третий день путешествия по реке резкий порыв ветра снес
наше хрупкое жилище. Солнца не было с самого утра: небо плотно
затянулось белесой пеленой облаков, по которой неслись друг за
другом причудливые темные тучи. Река, покрывшаяся мелкой рябью,
приобрела неприветливый металлический цвет; течение, казалось,
стало сильнее; иногда наш плот так закручивало в водоворотах, что
мужчинам с трудом удавалось развернуть его в нужную сторону или
избежать столкновения с каким-нибудь прибрежным камнем. Ветки,
туго стягивающие части плота, подозрительно скрипели.
Дождь начался неожиданно — с нескольких крупных капель, а
потом быстро превратился в холодный ливень. Мокрые насквозь,
боясь, что плот разорвется на части, мы попытались подплыть к
берегу, но река неожиданно показала нам свой истинный норов:
течение не давало зацепиться шестом за твердую землю и увлекало нас
все дальше и дальше в царство взбесившейся воды, хлеставшей сверху
и снизу.
— Держитесь! Держитесь друг за друга! — кричал Рейдан,
тщетно пытаясь управлять плотом, и его голос был едва слышен сквозь
рев стихии. Я попыталась уцепиться замерзшими руками за скользкие
прутья и завидовала Висе, когтями зацепившейся за доски. Несколько
раз широкая волна перекатывалась через плот, и мне казалось, что
пришел наш смертный час, но потом мы снова оказывались на
поверхности, захлебываясь уже от дождя. Наверное, человеческое
сердце не может бояться бесконечно: в какой-то миг я почувствовала
странное равнодушие к своей судьбе; неистовство непогоды казалось
мне сном, не имеющим отношения к моей жизни, и так же, во сне,
звучали голоса моих спутников. Я и не заметила, как мои
обессилевшие пальцы разжались, и с новой волной я полетела прямо в
пасть разъяренной реки.
— Шайса! — услышала я крик Готто.
— Держи шест! — сказал ему Рейдан и бросился в воду вслед за
мной.
 Как только я вынырнула на поверхность, я увидела охотника,
плывущего против течения в мою сторону. Но его сил хватило лишь на
то, чтобы удерживаться на месте, плот же стремительно уносило
прочь. Он что-то кричал мне, но гул воды помешал разобрать слова.
Сначала я просто отчаянно лупила руками по воде, но потом страх
смерти заставил меня вспомнить недавние уроки Готто, и я некоторое
время продержалась на плаву. Правда, меня относило к невидимому в
сплошной пелене дождя правому берегу, и я уже начала захлебываться,
но Рейдан, как огромная рыба, поднырнул под меня и на своей спине
снова вынес на поверхность.
— Держись за плечи, — сказал он, — и постарайся поменьше
высовываться из воды — так мне будет легче.
Обломав все ногти о плотную ткань его рубашки, я поднимала
голову над водой только чтобы вздохнуть, и успевала увидеть, как
расстояние между нами и плотом медленно сокращается. Готто лежал
на животе, протягивая нам шест во всю длину. Виса, прижав уши, тоже
подползла к самому краю. Несколько раз Рейдана относило в сторону,
но наконец ему удалось схватиться за шест. Общими усилиями —
Готто тянул, а Рейдан греб — мы оказались у борта. Готто подхватил
меня под мышки и втащил на плот. Рейдан с видимым усилием вылез
сам, некоторое время полежал ничком, а потом тяжело встал на
четвереньки. Мокрые черные волосы причудливо облепили его лицо.
Откашлявшись и высвободившись из объятий Готто, который пытался
согреть мои окоченевшие руки и ноги, я подползла к Рейдану, но не
смогла сказать ни слова. Почему-то я лишь расплакалась и просто
благодарно ткнулась носом в его плечо.
— И что ты теперь плачешь? — спросил он, тяжело дыша, но все
равно насмешливо. — Здесь и так воды хоть отбавляй.
Но я не могла остановиться. Не замечая, что плот по-прежнему
бросает из стороны в сторону, я мешала свои слезы с дождем и, не
открывая глаз, как слепая, шарила руками по плечам, по лицу, по
волосам замершего от неожиданности охотника. Он молчал, и только
стук его сердца казался мне оглушительнее, чем шум волн.
— Что уставился? Да забери же ты ее! — услышала я наконец
голос охотника. — Ветер стихает, надо попробовать выбраться на
берег, пока плот совсем не развалился.
Я подняла глаза, но Рейдан не смотрел на меня.
 — Прижмись к Висе, Шайса, она тебя согреет, — сказал Готто,
ласково, но настойчиво потянув меня за руку.
Я, стуча зубами, послушно схватилась за ошейник керато и
почувствовала сквозь мокрую шерсть звериное тепло. Мужчины,
поочередно орудуя шестом, пытались направить плот к берегу,
который был теперь совсем близко. Наверное, у них бы ничего не
получилось, если бы не вмешалась сама судьба. Неожиданно плот,
отчаянно скрипнув, замер неподвижно, и волны уже не могли сдвинуть
его: мы прочно сели на мель.
Первой в воду спрыгнула Виса и через мгновение уже оказалась
на земле. Мужчины тоже соскочили с плота и, схватившись за прутья,
стали тянуть его к берегу. Но даже вместе со мной мы не смогли
сдвинуть его — настолько крепко он врылся досками в прибрежный
ил. Рейдан попытался отрыть его ударами сапога, но лишь
поскользнулся и с проклятиями рухнул во взбаламученную воду.
Наконец решено было устраиваться на ночлег на этом
бесприютном берегу. Оставалось надеяться, что реке так же не удастся
сорвать плот с мели.
Мы поднялись по склону невысокого обрыва, заросшего поверху
старыми деревьями с необъятными узловатыми стволами и
гигантскими корнями. Между корней одного из этих лесных великанов
мы и устроились на ночлег. Напрасно я пыталось развести костер: и
хворост, и трава, и земля настолько пропитались дождем, что,
казалось, хлюпали от влаги. Усталость притупляла голод: мы нехотя
пожевали наши подмокшие припасы и тут же захотели спать. Виса
улеглась посередине, я прижалась к ее теплому брюху, с другой
стороны меня сгреб в охапку Готто. Рейдан привалился к другому боку
керато.
Ненастный день незаметно перешел в непроглядную ночь. Все
молчали, измученные борьбой со стихией. Несмотря на неудобное
положение, я сразу заснула, точнее, провалилась в глубокое, усталое
забытье. Но через какое-то время меня разбудил тихий разговор.
Начало его я не могла вспомнить, так как он вплелся в мои путаные
сны, а потом отчетливо услышала голос Рейдана:
— Нечего об этом говорить. Спать надо.
— Но ты мне так и не ответил! — возражал ему Готто
взволнованным шепотом. Он осторожно, чтобы не потревожить меня,
приподнялся на локте.
— А что ты хочешь услышать? Я ей не отец и не брат…
Я догадалась, что говорят обо мне, и лежала тихо, как мышка. Но
мужчины больше ничего не сказали. Где-то протяжно кричала ночная
птица, а издалека эхом вторила ей подруга. На небе не было видно ни
звездочки, ветки деревьев постанывали на ветру, а неугомонная река
все бушевала внизу.
Глава 8. БОЛЬШОЙ БАЗАР

Легкие вздохи весны, сначала едва уловимые, все явственнее

ощущались в лесу. В конце оливеса установились солнечные дни;
деревья стояли в лунках воды, а звонкие ручейки между ледяных
берегов, сверкающих драгоценным хрусталем, поили нас сладкой
талой водой. По утрам птицы словно сходили с ума, радуясь
наступающему теплу. К ночи, однако, снова холодало, и с ветвей
деревьев свешивались замысловатые грозди сосулек.
Наш пеший путь сквозь весенний лес был долгим и
однообразным. Рейдан сказал, что опасаться погони теперь нечего и
тем более не стоит бояться, что кто-то узнает о нас на Большом Базаре.
Даже если бы селянам пришло на ум пуститься в путь в такую
развязиху или у кого-то нашелся бы голубь, выученный летать на
такие расстояния, доносить на нас судьям никто бы не стал: по законам
этих мест селяне сами отвечали за преступников на Судилище. Кто же
признается, что нам удалось бежать?
Как я поняла, за исключением нескольких придорожных
гостиниц, вроде той, которую держали Карриан и Атти, Судилище и
Большой Базар были единственными средоточиями общения между
селами. Отделенные друг от друга днями, неделями, а порой и
месяцами пути по лесному бездорожью, опасному зверьем и болотами,
селяне редко покидали родные дома. Лес кормил одних ягодами и
грибами, других дичью; нехитрые огородики приносили овощи и
фрукты; многие держали скот или засевали пашню рожью и льном.
Когда же этого не хватало, люди ехали на Большой Базар, находящийся
на юго-западе Лесовии. Они привозили туда дары своих земель и
меняли их на деньги или на иноземный товар. Даже торговцы с
востока, о богатых странах которого я так много читала, никогда не
рисковавшие направлять свои дорогие обозы и не появлявшиеся на
окраинах Лесовии, сюда, на Большой Базар, приезжали довольно
часто. Северяне же, отважные воины, и вообще держали здесь
постоянные торговые избы. Их товар — металл во всех видах, от
женских серег до оружия, от ложек до кузнечных горнов и ткацких
станков — особенно ценился селянами.
Судилищем же называли большое поселение на самом севере
Лесовии. Его основали в незапамятные времена несколько сильных
вооруженных мужчин — не то из лесовиков, не то из северян. С
помощью оружия они легко убедили жителей окрестных сел в своей
непререкаемой власти и в справедливости своего правосудия.
Поскольку расправа над родственниками (жители каждого села между
собой были родственниками по крови или по тотему) могла навлечь
гнев многочисленных святых, селяне охотно предавали нарушителей
спокойствия — воров, конокрадов, неверных жен, ведьм и колдунов,
очень редко — убийц — во власть судей. Прихватив с собой богатые
дары и денежные пожертвования, они самолично доставляли
преступников к высоким воротам Судилища. Как вершилось
правосудие, никто не знал, хотя изредка оправданные возвращались в
родное село и рассказывали, что их какое-то время держали в темной
избе, а потом приходили судьи, завязывали им глаза и выводили за
ворота, снарядив в дорогу какой-нибудь снедью. Поговаривали, что
женщин судьи оставляли себе, а молодых мужчин продавали на
Большом Базаре. Однако лесовики очень гордились тем, что у них есть
закон, и ревностно старались услужить судьям. Это было все, что знал
Рейдан, а ведь он за годы странствий досконально изучил эти края.
За время пути он многое рассказал мне о лесной стране, а я
делилась с ним воспоминаниями о жизни в храме. Порой мне казалось,
что я рассказываю красивую легенду, которая не имеет никакого
отношения к действительности. Яркие образы из детства стерлись в
памяти, подернулись сказочной дымкой; лес, пахнущий водой, Белка,
трудолюбиво рысящая по скользкой дороге, грязная Виса, насквозь
промокшие ноги и Рейдан, неутомимо шагающий впереди, — все это
казалось мне гораздо более понятным и привычным.
Однажды Рейдан спросил меня, почему я хочу вернуться именно в
храм. Признаться, мысль о возвращении к родителям никогда раньше
не приходила мне в голову. Почему — мне было трудно объяснить, и
вместо этого я пересказала ему слова старших сестер, что на самом
деле эти люди не были моими настоящими родителями, и у меня с
ними нет ничего общего. Рейдан посмотрел на меня с нескрываемой
жалостью и сказал:
 — Дурочка ты, Шайса. А впрочем, ты не виновата в том, что твою
голову набили всяким вздором.
Я сделала вид, что не понимаю, о чем он говорит, но задумалась.
Вот уже два месяца я живу в этом мире. Я не погибла, напротив, я
прекрасно себя чувствую, на моих щеках играет румянец, и я с
удовольствием съедаю мутную похлебку, которую варит Рейдан. Что
касается людей… Нози и его дружки полностью соответствовали
описаниям в книгах. Но в книгах ничего не говорилось о доброте
Лави, радушии Наины или мужестве Рейдана. Люди разные — вот что
было самым главным моим открытием. Значит, не все, услышанное в
храме, было правдой. Возможно, это касалось и моих родителей… Но
что проку было думать об этом? Я все равно не знала, где их искать, и
Рейдан не пошел бы со мной на край света, если бы его не манило
богатство…
Тем временем наш запас шкур прибавлялся. Узнав от Рейдана, что
меховая одежда ценится на Базаре дороже шкур, я достала мешочек с
рукоделием, который подарила мне Лави. Расспросив Рейдана о
фасонах, которые носили в Лесовии, на привалах я старательно
бралась за иглу. Это было ремесло, не совсем для меня привычное,
однако мои руки теперь были несколько сильнее, чем они были в те
времена, когда два раза в неделю мы обязательно принимали ванну из
розового масла; я быстро освоилась с грубой иголкой, и вскоре у меня
стали получаться довольно сносные безрукавки и шубы из
серебристого меха. Я научилась подбирать шкурку на воротник или на
подол, ловко прятала случайный брак в заворотах. Одну маленькую
безрукавку Рейдан позволил мне взять себе.
На Большой Базар мы въехали рано утром. Сонный стражник,
вооруженный боевым топором, встретил нас у бревенчатых ворот, взял
плату и указал на избу почти у самого забора. Рейдан достал из
мешочка еще несколько монет, странник привычно попробовал их на
зуб и проворчал:
— Хорошо, хорошо. Ступайте вон туда, угловая изба на главной
улице. Народу-то все равно мало.
Мы устроились в обыкновенном доме, для Белки нашлось место в
сарае. Рейдан отвел нам на отдых несколько часов, и я с удовольствием
растянулась на настоящей кровати. Но мне показалось, я не успела
сомкнуть глаз, как Рейдан потряс меня за плечо:
 — Будешь спать или пройдешься со мной по Базару? Надо
прицениться.
Я натянула мокрые сапоги, надела поводок на Вису, и мы вышли
на улицу. От неожиданности меня взяла оторопь. Если это считалось
здесь «мало народу», что же творится на Базаре в удачные дни?
Множество людей месили грязь, пробираясь от избы к избе.
Большинство было одето как лесовики, но встречались и причудливые
иноземные костюмы — высокая остроконечная шляпа или длинный
плащ из черной кожи. Повсюду раздавались зазывные крики
торговцев, ругань, споры из-за цены. Рейдан крепко держал меня за
руку, волоча сквозь толпу, и я едва успевала вертеть головой по
сторонам, пытаясь рассмотреть товары, которые торговцы выставляли
на крыльцо своей избы. Однако после того, как Виса пару раз сердито
рыкнула, поджимая отдавленную лапу, люди стали нас сторониться,
освобождая дорогу.
Я заметила, что мехом торговали многие, но ни у кого не было
таких серебристых шкур, как у Рейдана. Я сказала об этом охотнику.
— Еще бы! — самодовольно отозвался он. — Чура — хитрый
зверь, это тебе не рыжая лиса. Я помню, и ноги себе ломал, и в болоте
чуть не утоп, когда учился его ловить. А самое главное — в чуру надо
правильно целиться. В обычную лису либо попал, либо промазал. А
стреляешь прямо в чуру — обязательно попадешь в пенек, а
серебристая бестия на другом конце опушки. Тут стрелять надо с
умом, угадывая, куда чура побежит.
— А как ты угадываешь? — спросила я.
— А как ты огонь пальцами разжигаешь? — вдруг шепнул он мне
прямо в ухо. — Я не угадываю, Шайса. Я знаю.
— О, какая керато! Продаешь, мил-человек? — неожиданно
окликнул нас торговец от находящейся неподалеку избы. Я тут же
разглядела несколько красивых привязанных собак у крыльца. Их
шерсть, старательно расчесанная, золотисто лоснилась. Увидев Вису,
собаки подняли звонкий лай.
— Ну так что? Продашь за пятнадцать лаков? — настаивал
торговец животными. — Она у тебя вон какая тощая, котенок еще, а я
цену дам, как за взрослого зверя.
— Двадцать пять, — хладнокровно заявил Рейдан.
— Двадцать, побойся святых, — взмолился торговец.
 — Она не продается, — воскликнула я, когда пришла в себя от
услышанного. Виса как ни в чем не бывало села на задние лапы и
стала умывать лапой морду, словно набивая себе цену.
— Ты что, Шайса, спятила? — грубо дернул меня за руку Рейдан.
Я не успела испугаться, как керато, вздыбив шерсть и широко
расставив могучие лапы, тут же оказалась между мной и обидчиком и
угрожающе зарычала — совсем не по-детски и отнюдь не в шутку!
— Двадцать три лака, хозяин, и по рукам! — воскликнул
восхищенный торговец.
— Рейдан, — взмолилась я, присаживаясь на корточки перед
Висой и обнимая ее за шею. — Я ведь назвала ее «сестренкой»,
понимаешь? Ее ни в коем случае нельзя продавать.
Рейдан внимательно посмотрел на нас.
— Ладно, — сказал он торговцу. — Видишь, приятель, она не
продается.
— Тридцать! — в отчаянии завопил тот.
Рейдан взял меня за руку, я потянула Вису за поводок, и мы пошли
прочь.
— Ну и дурак, — сплюнул обозленный продавец животных. — За
такие деньги ты даже свою глупую девчонку не продашь.
Я удивленно взглянула на Рейдана.
— А что, людей здесь тоже продают?
— На Большом Базаре продают все. А будешь еще так дурить,
продам вместе с твоей сестренкой, — огрызнулся тот.
На следующий день мы развесили шкуры и одежду из них над
крыльцом нашей избы. Великолепная шкура керато была наброшена
на дверь. Рейдан уселся на ступенях, играя охотничьим ножом, а меня
заставил надеть самую красивую серебристую шубу и стоять рядом с
ним. Это было утомительно, да и весеннее солнце грело все жарче. К
полудню у нашей избы остановилась богатая телега, запряженная
двумя сильными вороными лошадьми. Правил телегой худенький
подросток, а сзади на множестве подушек восседали две женщины.
Одна из них, совсем молодая, легко спрыгнула на дорогу и попросила
меня повернуться. Я встала перед крыльцом и послушно закружилась
так, чтобы серебристый мех легкими облаками захлестнул меня с
головы до пят. Восхищенная тонкобровая красавица спросила Рейдана
о цене.
 — Двенадцать лаков, — сказал он, не прекращая игры с ножом.
Покупательница не раздумывая бросила ему на колени кошелек,
расшитый бисером.
— Здесь пятнадцать. Где тебе сшили такую шубу, охотник?
Рейдан замялся. Наверное, он не хотел говорить, что шубу сшила
я, но я так гордилась плодами своих трудов! Протягивая женщине
легкий мех, я заявила:
— Это я шила.
— О, — удивилась женщина. — У тебя золотые руки, девушка.
Охотник, у меня есть работа для твоей сестры. Отпусти ее вечером к
нам — мой муж торгует телегами в третьем ряду, а я живу в самой
первой избе. Меня зовут Каюма.
Рейдан снова помолчал, а потом ответил:
— Я провожу ее. Хочу посмотреть ваши телеги.
— Приходи! — обрадовалась Каюма. — Муж будет рад, что я
привела ему покупателя!
Когда Каюма уехала, я подумала, что Рейдан сердится, но он по-
прежнему молчал. Вечером, убрав товар и привязав у крыльца Вису,
мы действительно пошли в тележные ряды. Рейдан решил сначала
отвести меня к Каюме, а потом идти смотреть телеги.
— Смотри, не болтай лишнего, сестренка! — сказал он, оставляя
меня у крыльца.
Я постучала, и мне открыла пожилая женщина, которую я видела
в телеге рядом с Каюмой. Она провела меня в комнату, ярко
освещенную большой масляной лампой причудливого бронзового
литья. Каюма сидела на лавке, покрытой толстым расшитым ковром.
Рядом в деревянной люльке спал младенец. Увидев меня, она тихонько
встала, приложила палец к губам, приподняла один из ковров на стене
и сделала знак рукой, чтобы я последовала за ней. Мы оказались в
маленькой спальне. На лежанке, которая занимала почти всю комнату,
в беспорядке была разбросана одежда.
— Прости, что привела тебя сюда, — видишь какой у меня
беспорядок! — сказала Каюма. — Но мой сын только что уснул, и я
побоялась переносить его в спальню, ведь если он проснется, нам уже
нельзя будет заняться делами. Как тебя зовут? Ты хочешь есть?
Каюма на четвереньках залезла под кровать и достала оттуда
красивый, тяжелый на вид поднос, полный всякой съедобной мелочи.
Здесь были сушеные фрукты, маленькая плошка с медом, смешные
круглые булочки, пригоршня орехов, какие-то золотистые хлопья. На
подносе стоял кувшин.
— Люблю перед сном пожевать, — объяснила Каюма, — потому и
держу поднос под кроватью. И Пэро лучше спит, если сначала пососет
что-нибудь сладенькое. Ты бери, пожалуйста, все, что хочешь, а в
кувшине вода, можешь пить прямо из него — я не пойду сейчас за
чашкой.
За то время, пока Каюма рылась в своих вещах в поисках
«работы» для меня, я успела услышать полный отчет о ее жизни. Два
года назад она вышла замуж за молодого северянина Хоро, который
унаследовал после отца тележное дело. И вот теперь они все время
проводят здесь, заняв целый ряд своим товаром. Торговля идет бойко,
и время от времени голубиная почта сообщает, что надо привезти
новые телеги.
— Дома мы почти не бываем. Пэро так и родился на базаре! —
смеялась Каюма. — К чему я это говорю? Ах, да, в нашем селе были
умелые портнихи и скорняки. Знаешь, я привыкла носить красивую
одежду. А здесь так редко удается купить что-нибудь хорошее. И вот
недавно Хоро мне принес… Где же это? Но оно мне велико, и если бы
ты смогла перешить… А, вот, наконец!
Из груды тряпья Каюма извлекла что-то голубое, и я чуть не
вскрикнула от неожиданности. Это был плащ с капюшоном из голубой
блестящей ткани, отороченный белым мехом, более длинным и
гладким, чем пушистый мех чуры. Точно такой же плащ лежал где-то
на дне наших с Рейданом мешков. Я не могла ошибиться: такую
одежду носили только в одном месте — в храме Келлион.
Дрожащей рукой я прикоснулась к плащу — картины прежней
жизни ярким ворохом обрушились на меня.
— Нравится? — с детской гордостью улыбнулась Каюма. —
Такого ни у кого нет.
— Откуда у тебя эта красота? — дрожащим голосом спросила я.
— Муж принес пару дней назад, — пожала плечами хозяйка,
надевая плащ. — Ну вот, смотри: я хочу подобрать здесь и здесь,
чтобы видно было фигуру.
Усилием воли я заставила себя включиться в работу, заколола
булавкой нужные места, заставила Каюму пройтись, присесть,
развести руки, потом достала свой мешочек с рукоделием и устроилась
шить. В это время заплакал малыш, Каюма пододвинула мне свечу и
вышла из комнаты.
Каждым стежком, каждым прикосновением я возвращалась в
прошлое, не замечая, как слезы капают из глаз и скатываются по
скользкой ткани, не оставляя следов. Я пыталась осознать, что
произошло. Конечно же, встреча с Каюмой не была случайной! Только
бы узнать, откуда взялся здесь, посреди Лесовии, этот плащ, и тогда я
обязательно отыщу дорогу назад!
Было, наверное, уже совсем поздно, когда я закончила шитье и,
бережно держа плащ, вышла из спальни.
— Закончила? — обрадовалась хозяйка, качающая колыбель. — А
то можно отложить работу до завтра, чтобы ты не портила глаза.
Я с удивлением обнаружила в комнате Рейдана. Он стоял у окна,
попивая что-то из маленькой неопределенной формы посудинки, и
тихо разговаривал с невысоким рыжеватым мужчиной. Рейдан
обернулся, и я заметила, как вспыхнули его глаза при виде знакомой
ткани.
— Примерь еще раз, Каюма, — попросила я.
Молодая женщина набросила плащ на плечи — так странно было
его видеть не на голубоглазой! Но наряд Каюме был очень к лицу.
Рейдан восхищенно зацокал языком и опытной рукой пощупал
невиданный мех.
— Это настоящее сокровище, госпожа, — искренне сказал он. —
Как мне ни обидно, но я никогда не добывал такого зверя.
— Хоро, расскажи Рейдану, откуда у тебя этот плащ, — умоляюще
посмотрела на мужа Каюма. — Мне ты не захотел говорить, но мне и
неинтересно, а вот Рейдан — охотник. Я была бы рада, если бы на
базаре продавались такие шкуры.
— Да я ничего и не знаю, — ответил рыжий Хоро. — А тебе не
говорил просто потому, что купил не в одежной лавке, а у торговца
рабами. Похоже, эту вещь отняли у одного из них. Я, конечно, ни о чем
не расспрашивал.
Когда мы устраивались на ночь в своей избе, Рейдан сказал мне:
— Хочешь посмотреть на рабов, Шайса? Завтра мы отыщем
владельца мехов. Только не забудь, что ты теперь моя сестренка, и
оденься попроще — не то тебя украдут.
 Я надеялась, мы отправимся искать этого раба на рассвете, но
Рейдан не захотел терять торговый день — много мехов не продано, в
том числе и шкура керато, по-прежнему украшавшая нашу дверь.
Рейдан хотел за нее двадцать пять лаков; наверное, это было слишком
дорого, потому что многие с удовольствием подходили смотреть на
редкий мех, но, услышав цену, качали головой и уходили. Лишь с
наступлением вечера, оставив Вису охранять дом, мы отправились
туда, где торговали рабами.
В отличие от прочего товара, невольников держали внутри избы.
Пока Рейдан беседовал с хозяином, я с жутковатым любопытством
оглядывалась. Внутри большая изба делилась на множество маленьких
клетушек, в которых находились люди. Я видела мужчин, женщин и
детей. Одни были совсем дикие, заросшие, грязные, замотанные
каким-то тряпьем вместо одежды — они недоуменно трясли
деревянные брусья своего узилища. Другие были одеты, как принято в
этих краях, а один старик, сидя на охапке сена, даже читал книгу. У
молодых женщин были короткие юбки, открытые рубашки, плотно
обхватывающие талию голуны и распущенные волосы — так
продавцы хотели подчеркнуть их красоту. Но в унылой безнадежности
их поз не было ничего привлекательного. Я отвернулась, не в силах
видеть этих бедняжек, и заметила молодого раба, который не
отрываясь смотрел на меня из-за брусьев.
Ему на вид было лет двадцать, но держался он отнюдь не с
мальчишеским достоинством. Легкие, как пух, каштановые волосы
были небрежно откинуты назад, открывая высокий лоб над ясными и
холодными серыми глазами. Глядя в какие-то лишь ему видные дали,
он словно и не замечал клетки, в которую его заперли, как дикого
зверя. Когда наши глаза встретились, он дерзко уставился на меня в
упор, так что я покраснела.
— А ты не продаешься, малышка? — окликнул меня веселый
мужской голос. Компания подвыпивших зевак тыкала пальцем в
сторону девушек-рабынь, а потом обратила свое внимание в мою
сторону.
Я не успела ответить, как появился Рейдан с хозяином избы.
— В чем дело, Шайса, сестренка? У тебя опять неприятности? —
грозно спросил мой спутник, лениво берясь за рукоятку ножа.
 — Все в порядке, мы уже уходим, — осклабился пьяный
весельчак. — Просто у тебя невозможно красивая сестра, охотник.
— Вот у этого раба был плащ, — угодливо сообщил хозяин,
указывая на сероглазого юношу.
— Хорошо, Сайсан, ты заработал свои лаки, — сказал Рейдан,
вкладывая ему в руку горсть монет. — Я поговорю с ним, если не
возражаешь. Он знает наш язык?
Хозяин кивнул, и Рейдан подошел вплотную к клетке.
— Где ты взял голубой плащ, раб? — напрямую спросил он.
Юноша перевел надменный взгляд с Рейдана на хозяина, потом
снова в упор посмотрел на меня и ответил:
— Сначала купи меня, потом требуй ответа. Рейдан беспомощно
оглянулся на хозяина, тот виновато развел руками.
— Если я дам еще пять лаков, ты вытрясешь из него правду? —
спросил Рейдан.
— Горе святым, охотник, нам нельзя обращаться с рабами
жестоко: за всем следят судьи.
— А если я заплачу прямо ему?
— Деньги у него отберут, так же, как отняли плащ.
Юноша молчал, насмешливо улыбаясь. Потом наклонился к
брусьям и шепнул в мою сторону:
— Ты ищешь дорогу домой, голубоглазая госпожа? Купи меня, и я
помогу тебе.
ЧАСТЬ 3

Огромная зала была пуста. Сполохи голубого огня освещали

только ее середину, где был зажжен бронзовый светильник в виде
чаши, а стены и ряды колонн вдоль них оставались в тени. Две
женщины в торжественных длинных одеждах неотрывно смотрели на
огонь. Одна из них, молодая и белокурая, тихо плакала, вытирая слезы
ладонью.
— Тебя не было целую неделю, Ниита, — сказала ей другая,
черноволосая. — И никто из нас не мог помочь тебе. Куда ты отнесла
ее?
— Ты же знаешь, Мэтта так и не выяснила, откуда она родом, —
по-детски всхлипывая ответила Ниита, — а оставить ее в первом
попавшемся пустынном месте, как это делают с остальными, я не
могла… Теперь ее могила — вся вселенная.
— Ты что, сожгла ее?
— Да… Прямо в полете… И прах, улетая, искрился, как звездная
пыль. Наша Мэтта ушла навстречу к звездам…
И белокурая опять горько заплакала. Черноволосая помолчала
немного, а потом снова спросила:
— Ты была в том городе?
Ниита подняла на подругу непонимающие глаза.
— В том городе? Ах, да. Ты права, это ужасное место. Просто
сейчас я ни о чем другом не могу думать…
Черноволосая досадливо поморщилась.
— Подумать только: мы ведь уже нашли ее! Силы Келлион
оставили ее — они бродят у нее в крови, как молодое вино: то
вспыхнут, то погаснут. Я сразу обнаружила ее; она была в плену, в
этом отвратительном городе; я видела девушку в саду беседующей с
какой-то женщиной, а из окон за ними кто-то присматривал. Надо
было срочно отправляться туда, но тут Мэтте стало хуже… Я была там
через день, но девочка снова исчезла. В городе ее не оказалось, даже
дом, где ее держали, превратился в груду развалин, — надеюсь, она не
пострадала при пожаре. Ну пожалуйста, Ниита, перестань плакать, ты
разрываешь мне сердце!
У входа в залу послышались приглушенные голоса. Толпа
женщин, одетых в одинаковые длинные одежды с наброшенными на
лицо капюшонами, вошла в залу. Они окружили светильник. Женщины
затянули скорбную, заунывную песню.
— Так жалобно поют, — шепнула черноволосая, — а ведь из них,
пожалуй, никто на самом деле не сожалеет о смерти старой Мэтты.
Это мы осиротели…
Она взяла свою подругу за руку и повела ее прочь из залы. Когда
они снова остались вдвоем, женщина достала из рукава свернутый в
трубочку листок бумаги.
— Взгляни, Ниита. Пока тебя не было, я потихоньку пробралась в
комнату Мэтты. Думаю, я поступила правильно, и надеюсь, что была
первой, кто побывал там после ее смерти. И вот, что я нашла на полках
с книгами…
Черноволосая развернула листок и протянула его подруге. Та с
отсутствующим видом взяла его в руки, равнодушно скользнула по
нему взглядом и вдруг ахнула, едва не выронив бумагу. В углу листка
размашистым почерком Мэтты было написано имя. За ним шла целая
строка вопросительных знаков, она была перечеркнута, и ниже
проставлен один жирный восклицательный знак. А под ним было
написано: — «Королева Риррел».
Глава 5. БРЕМЯ СВОБОДЫ

Что мне было делать? Я не успела научиться управлять силой

Келлион, но знала, что обладаю ей. Я вызывала огонь, взывая к
звездам. Я могла заставить воду выйти на поверхность, мысленным
взором отыскивая ее движение в толще земли, прикасаясь к ней силой
Келлион, уговаривая ее послушаться меня. И огонь, и вода выполняли
мою волю. Но сейчас я должна была договориться с человеческим
телом.
Закрыв глаза, я представила себе то, что творится сейчас под
поврежденной кожей охотника. Я видела мышцы, сухожилия, кровь,
бегущую по жилам. Там все было очень горячо, я словно сунулась в
пылающую печь. Осторожно направила туда голубой огонь, несущий
сейчас животворную прохладу. Я обволакивала невидимым лекарством
каждый нерв, каждый клочок истерзанной плоти. Я вкладывала всю
свою волю в мольбу: пусть болезнь уйдет, пусть жар утихнет и не
мешает телу восстанавливать силы. Трудно сказать, сколько прошло
времени, — я все делала долго и неумело, руководствуясь
собственным чутьем, а не знаниями. Но вот я почувствовала, что
губительный жар превратился в обычное здоровое тепло, и смогла
снова вспомнить об окружающей действительности.
Силы мои были на исходе, но нужно было еще наложить повязку.
Я оторвала длинный лоскут от своей рубахи, разделила его на три
узких полосы и попыталась перевязать раны. Но тут нужно было не
наитие, а умение. Видимо, я причинила Рейдану сильную боль; он
застонал и очнулся.
— Плохая из тебя сиделка, — попробовал он улыбнуться.
— Помоги мне! — прошептала я. — Мне не поднять тебя в сани.
Кряхтя, словно старик, повиснув на моем плече, Рейдан добрался
до саней и повалился на шкуры. Я бросила туда маленькую керато,
потершуюся о мою ногу, словно напоминая о себе, потом забралась на
телегу сама.
— Дорога в лесу одна. Не мешай лошади, она вывезет, —
пробормотал охотник, погружаясь в сон. Я пыталась еще некоторое
время посидеть с вожжами в руках, но, во-первых, в этом
действительно не было необходимости — Белка уверенно трусила по
заснеженной дороге — а во-вторых, я тоже не могла больше бороться
со сном: как всегда, по неумению, я израсходовала слишком много сил,
применяя звездный огонь. Теперь я не могу без смеха вспоминать эти
первые свои опыты, но тогда каждый шаг давался мне с трудом, ибо у
меня не было других учителей, кроме самой жизни. Мерное движение
саней быстро укачало меня, и я уснула, чувствуя под боком теплую
шкурку керато, доверчиво сопевшей рядом.
В течение двух последующих недель пути через лес сон был для
меня единственным и сладостным утешением. «Ты мечтала о
свободе? — горько усмехалась я. — Так на вот, получи эту свободу и
узнай, что она заключается не только в том, чтобы делать все, что
захочешь. Свобода — это содранные в кровь руки, когда ты пытаешься
помочь лошади вытащить телегу из сугроба. Свобода — это
противный запах еды, сваренной твоими неумелыми руками…»
Все было именно так. А еще мне надо было продолжать лечить
Рейдана. Уже на следующее после кровавой стычки с керато утро я
поняла, что накануне мои усилия принесли моему другу лишь
временное облегчение: и лоб, и кожа вокруг ран снова горели. Но я не
стала останавливать Белку и на этот раз повторила свой вчерашний
подвиг прямо на ходу. Потом я остановила повозку, развела огонь,
долго пыталась понять, что к чему в Рейдановых мешочках со
съестными запасами, и сварила свою первую в жизни похлебку. Я не
питала особых иллюзий, но голод и мороз — лучшая приправа к пище,
и все едоки: я сама, Рейдан, которого я растолкала и накормила с
ложки, керато, получившая куски хлеба, размоченные в моем
вареве, — одним словом, никто не отказался от еды.
Теперь я понимаю, что с больным мне повезло. То ли силы
Келлион оказали благотворное воздействие, то ли организм Рейдана
был сильным от природы и закаленным в суровом климате здешних
мест, но очень скоро приступы жара перестали тревожить раненого
охотника. Однако он был еще очень слаб и покидал телегу только по
нужде, сердито отказываясь от моей помощи. В те дни, когда он был
без сознания, мне приходилось обтирать его снегом и выбрасывать
одну за другой шкуры-подстилки. Могла ли я представить себе что-
либо подобное, когда легкомысленно покидала храм?! Удивительно,
что брезгливость не изменила моего чувства к Рейдану. Напротив,
беспомощность этого большого, сильного мужчины заставляла мое
сердце сжиматься от жалости.
Когда Рейдану стало лучше, он впервые увидел, как происходило
его лечение. Он не пытался мне помешать, хотя я этого боялась, долго
прислушивался к собственным ощущениям, а потом похлопал меня по
руке:
— С тобой не пропадешь, Шайса!
Похоже, его забавляло мое «волшебство»! Что ж, мне оставалось
только улыбнуться ему в ответ. Охотник поправлялся, и это было
самое главное.
Гораздо труднее было справиться с маленькой керато. Первые
несколько дней зверушка боялась высунуть нос из-под одеяла, еду
брала с опаской и, очевидно, тосковала по матери. Но освоившись,
керато начала шалить, да так, что я не успевала за ней присматривать.
В поисках чего-нибудь вкусненького она распотрошила мешочек с
сушеным мясом. Ничего не съела, но растрясла все содержимое по
саням, а мне пришлось все это собирать: Рейдан еще не мог охотиться,
и сушеные припасы были нашей единственной пищей. Будь Рейдан
здоров, глупой, проказливой кошке попало бы по первое число, я же
лишь расплакалась от досады.
Потом, на привале, она всю ночь не давала спать Белке, игриво
набрасываясь на нее и тут же стремительно отпрыгивая в сторону. Она
была уверена, что лошади нравится такая игра. Надо ли говорить, что
заснуть не удалось не только лошади…
— Если она будет так бедокурить, придется ее пристрелить, —
сказал Рейдан. Я понимала, что он прав: со дня на день мы должны
были подъехать к Кромельчикам. Вблизи человеческого жилья с ней не
оберешься хлопот. Рейдан велел мне достать со дна телеги старые
вожжи и сделал из них поводок и ошейник для керато. Как ей это не
понравилось! Когда я в первый раз спустила ее на землю на привязи,
она рванулась в одну, в другую сторону, придушенно замяукала, упала
на спину и стала кататься, стремясь сбросить путы. Однако я пока еще
была сильнее ее и терпеливо, но строго требовала своего. Я надеялась,
что через пару дней, идя со мной рядом по сельским улицам, керато не
будет шарахаться во все стороны, пытаясь устроить охоту на какую-
нибудь домашнюю птицу. Пытаясь приручить шаловливого котенка, я,
сама того не замечая, привязалась к нему. Керато, Рейдан и Белка стали
моей семьей.
Но труднее всего, пожалуй, было с Рейданом. Я напрасно думала,
что он будет чувствовать благодарность за мои заботы. Охотник даже
не сказал мне спасибо, посчитав, видимо, что я беспокоилась не
столько о нем, сколько о себе, боясь лишиться провожатого. В этом
была доля правды, и я не обижалась. Гораздо обиднее было то, что
Рейдан за все эти дни едва разговаривал со мной. В храме я привыкла
вести долгие беседы с подругами и наставницами. Разумеется, это
было поучительное времяпровождение: благодаря этим разговорам мы,
юные сестры Келлион, старались яснее понять свое высокое
предназначение. Когда кто-то из нас произносил особенно удачную
фразу, все искренне выражали восхищение, так как искусство ясно и
изящно облачать свои мысли в слова ценилось в храме очень высоко.
Рейдан же вовсе не владел этим искусством. То и дело я слышала от
него отрывистые приказания: — «Набери воды!», «Вытри лошади
спину!» Но меня удивляло не это — в конце концов, именно такими
были описаны люди, населяющие мир, в старинных книгах. Меня
удивляло, что, понимая все это, я продолжала испытывать к Рейдану
непреодолимую тягу. Однажды он все-таки завел со мной разговор.
Это было вечером накануне прибытия в Кромельчики, когда Рейдан
впервые после болезни принес из лесу дичь. Мы вкусно поели — как
быстро я стала считать мясо вкусной едой! — а потом продолжали
сидеть у догорающего костра.
— Скажи мне, Шайса, а для чего вас всех приносили в храм? —
спросил Рейдан.
Его вопрос застал меня врасплох. Я попыталась объяснить,
казалось бы, очевидные для меня вещи, но, чем больше говорила, тем
больше запутывалась.
— Нет, насчет служения звезде Келлион я понял, — прервал меня
Рейдан. — Но вам, наверное, говорили, зачем ей служить? Какой от
этого прок?
— Как это зачем? — возмутилась я. — Келлион — это свет и
красота, это наша сестра, которая любит нас…
Тут я запнулась. Все это время ночи стояли беззвездные, и меня
это радовало: я боялась, что не выдержу осуждающего взора Келлион.
Мне ли рассуждать о ее любви…
 — Насчет сестры это все сказки, — заявил Рейдан. — Во всем
этом должна быть какая-то цель. Но, похоже, ты об этом знаешь не
больше, чем я.
Я не хотела дальше поддерживать этот кощунственный разговор,
молча поднялась на ноги и отошла от костра — туда, где начиналась
лесная мгла. Мне хотелось побыть одной. Я прислонилась лбом к
холодному стволу какого-то дерева, словно оно могло меня утешить, и
долго стояла так посреди безмолвной ночной жути. Хрустнул сучок
под неосторожной лапой какого-то зверя, гулко ухнула ночная птица. Я
видела сквозь кружево ветвей темно-красные угли догорающего
костра, изредка вспыхивающие оранжевым пламенем. Там были свет и
тепло — крошечный пятачок посреди зимнего леса, который нам
удалось отогреть. Внезапно мне стало так страшно, что я не
оборачиваясь побежала на свет. Рейдан уже спал, забравшись на
телегу. Я легла рядом, но не в силах уснуть, долго смотрела в темное
небо. Мне очень нужен был его совет…
К концу следующего дня мы подъехали к высокому забору,
сложенному из массивных бревен, которым было обнесено большое
село — Кромельчики. Сторож заметил нас, когда мы только появились
на дороге, вышел навстречу с факелом. Узнав Рейдана, он открыл
ворота.
— Слушай меня, Шайса, и запоминай хорошенько, — сказал мне
Рейдан потихоньку. — Ты — дочь моих друзей со Старой Зимовки,
они попросили проводить тебя до Красного Лога. Нет, Красного Леса
— он дальше. Запомнила? — Красный Лес. Про все свои волшебные
трюки забудь: колдунов в этих краях не любят. И вообще поменьше
говори, побольше слушай, а что непонятно — спрашивай у меня.
Хозяйка постоялого двора, куда решительно постучался Рейдан,
зевая, проводила нас к двери сарая при конюшне.
— Переночуете здесь, а завтра я вас устрою. Ты уж не обессудь,
Рейдан, все уже спят, мне вам даже подушки не достать.
Потом, взглянув на меня, она добавила:
— Впрочем, девочке могу у себя постелить на лавке.
— Не стоит, Наина, она в санях ляжет, а я на сеновале.
Белку Рейдан заботливо поставил в стойло, вытер ей потную
спину, засыпал овса и налил воды. Остальным же предстояло лечь
спать голодными. Я с трудом втащила в сарай керато, напуганную
незнакомыми запахами, и устроилась на ночлег, стараясь не думать о
еде.
Раньше, в храме звезды, мне почти никогда не снились сны: все
дни были так похожи один на другой, что незачем было вспоминать о
них еще и ночью. Очень редко я видела во сне смутные, за дымкой
времени, лица отца и матери. Но этой ночью мне приснился сон,
который я запомнила на всю жизнь, хотя в то время я еще не могла
оценить всю значимость увиденного.
Я больше не была собой. Я была всевидящими глазами, мудрыми
и холодными, потому что они не принадлежали человеку. Некое
существо, которым я стала, не имело облика и характера, оно просто
было и стремительно мчалось посреди вселенской пустоты. Этот путь
длился миллиарды лет, но мне они казались часами. Я видела, как
рождаются и умирают звезды; мой взор скользил по серебристым
облакам галактик, остававшихся в стороне, как леса и деревни,
сливающиеся в одно неразличимое пятно при быстрой скачке. Иногда
такое облако оказывалось у меня на дороге, и звезды — пылающие
шары — отскакивали прочь, словно разноцветные мячи. Одни из них
горели мертвенно-белым светом, внутри других постепенно гас темно-
красный огонь, третьи светились ровным желтым сиянием. Вокруг
некоторых из них вращались по орбитам планеты, и всезнающий
разум существа, которым я стала, подсказывал мне, что на них есть
жизнь. Какие только причудливые твари не мелькали на обочине моего
пути! Мыслящие муравьи и деревья, подобно стадам коров,
отправляющиеся на водопой, странные механизмы, марширующие,
сверкая металлическими телами… Одну из планет полностью
покрывал океан; он был живым, он дышал, распространяя вокруг себя
неясные желания; он был мне сродни, и на секунду — или на
тысячелетие? — я обратила на него свой взор. Но воля, неведомая мне
самой, не позволила мне насладиться его бесконечными грезами.
Оставив позади и этот мир, я устремилась вперед, сквозь вечный
холод, и снова мириады звезд заискрились вокруг.
И вот однажды впереди забрезжила яркая золотистая точка. Она
радостно посылала свой свет мне навстречу, она приближалась,
превращаясь в горячую молодую звезду, вокруг которой вращалось
несколько планет. Одна из них была населена. Ее обитатели ничем не
удивили меня: такие же убогие, нелюбопытные существа, каких я
встречала раньше; они копошились на поверхности планеты,
занимаясь какими-то своими суетными делами. Я готова была уже
миновать этот мир, как вдруг меня что-то резко остановило — как
будто я почувствовала взгляд, обращенный мне вслед.
Я вернулась. Я стала наблюдать за тем, как обитатели планеты
сменили шкуры на одежды, а пещеры — на дома. На моих глазах век
сменялся веком, и появлялись колесо, огонь, оружие. Я затаилась у
порога младенческого мира, как кошка у мышиной норы.
Понимание было подобно вспышке, озарившей всю меня изнутри.
Мне страстно захотелось завладеть той кипучей юной силой, которая
исходила от необычных существ — обитателей этой планеты, — когда
они воевали, когда странствовали по свету в поисках новых земель,
когда строили новые города посреди непроходимых лесов и болот. И я
сделала прыжок и растворилась в них…
Некоторое время мне доставляли удовольствие новые ощущения.
Я проживала человеческие жизни одну за другой — множество сразу.
Меня забавляло исполнять нехитрые желания людей — не те, которые
они вкладывали в свои молитвы, а истинные — потаенные — желания.
Сила, к которой я стремилась, бурлила во мне, согревала и опьяняла
меня, обещая небывалое могущество. Но все это длилось недолго —
по моим меркам, конечно, а для людей тем временем прошли многие
тысячелетия. Однажды я поняла, что источник, питавший меня, иссяк.
Мною овладело нетерпение, стремление продолжить свой путь во
вселенной. Удивительно: я не смогла оставить этот мир с обычной
легкостью. Он словно держал меня за незримые нити, он жаждал
моего могущества, он пророс во мне множеством корней. Я сделала
усилие и рванулась вперед — к неведомым звездам, к цели,
заложенной во мне с начала времен. Но долгое время спустя я
продолжала чувствовать пустоты внутри себя, словно целые клочья
были вырваны из моего существа…
Сон медленно погас, рассыпались мерцающим прахом пугающие
и величественные видения. Бодрый голос вошедшей в сарай Наины,
зовущей нас завтракать, разбудил меня. Я не сразу свыклась с мыслью,
что я снова просто Шайса, сестра звезды, выбравшая земную судьбу.
Призрачный образ виденного во сне мешал мне рассмотреть
бревенчатые стены сарая, на которые бросало отсвет бледненькое
зимнее утро. Но, поборов наваждение, я огладила свои
растрепавшиеся во время сна обноски, привязала керато к саням и
пошла в дом вслед за Рейданом и Наиной.
Глава 10. ПОТЕРЯВШИЕСЯ В ТУМАНЕ

Через неделю мы покинули Большой Базар. Рейдан впряг Белку в

новенькую телегу, купленную очень недорого у Хоро. Готто,
сменивший свои обноски на одежду лесовиков, не замедлив отозваться
о ее грубом качестве, заботливо подсадил меня в телегу, Рейдан
примотал сзади поводок Висы — огромную резвую кошку Белке было
уже не свезти.
Лучшая дорога в Фолесо лежала через Лех, а дальше — по
Сольту. Однако Рейдан, разумно опасаясь, что Готто может остаться
дома, решил двигаться дикими дорогами, заодно сократив расстояние.
И вот снова на пути замелькали дорожные пейзажи — то
пасмурные и дождливые, то освещенные ярким весенним солнцем.
Мы миновали несколько крошечных, в три-пять домов, деревенек, и я
поняла, что покинула самые процветающие места в Лесовии. Избы
здесь были стары и убоги — не то что в Кромельчиках — а лица
людей, изможденных постоянной работой, тупы и лишены всякой
мысли. Я оборачивалась на них со страхом, а они глядели нам вслед с
любопытством лесных животных и, наверное, забывали о нас раньше,
чем мы исчезали из виду за поворотом. Когда я смотрела, как они,
скрючившись в три погибели, примитивными орудиями пашут свои
бесплодные поля, я пыталась вызвать в себе сострадание к этим
беднягам, но у меня ничего не получалось. Женщины, рано
утратившие молодость и красоту, с морщинистыми, обветренными
лицами, окруженные орущими, вечно голодными ребятишками, являли
собой унылую, безрадостную картину. Если в Кромельчиках я
привыкла к мысли, что состою из той же плоти и крови, что и
остальные люди, то теперь я недоумевала: как вышло так, что я, сестра
звезды, и Готто, художник, которого посетило великое откровение, и
Рейдан, простой, но добрый, мужественный и далеко не глупый
человек, смутно напоминавший мне отца, — как вышло так, что мы
одной породы с этими убогими людьми?!
Готто, похоже, разделял мои мысли. Наш новый спутник был
весьма высокого мнения о себе и своем таланте. К Рейдану он
относился с подчеркнутым снисхождением, каждым словом норовя
подчеркнуть его «невежество» и «дикость». Охотник не обращал на
это ни малейшего внимания, и я думаю, Готто решил, что Рейдан еще и
туповат, раз не понимает его намеков. Зато я вызывала у Готто явный
интерес. Он постоянно расспрашивал меня о жизни в храме. Особенно
его интересовали произведения искусства, хранящиеся в храме и
созданные его обитательницами. От моих сомнений насчет того, что в
них не хватало чего-то важного, он отмахнулся со словами:
— Твои наставницы совершенно правы, Шайса. Искусство
должно говорить на языке красоты, и все, кто не способен понимать
этот язык, — тут он обернулся по сторонам: мы как раз проезжали
через какую-то деревушку, — заслуживают только той жизни, которую
ведут. Ах, как бы мне хотелось побывать там, хоть одним глазком
посмотреть на это пиршество красоты, о котором ты рассказываешь!
Но вот что мне интересно, — тут он понизил голос и покосился на
Рейдана, — его-то что влечет в храм? Почему он взялся тебя
сопровождать, а, Шайса?
Я смутилась. Но Готто не обратил на это внимания, он продолжал
рассуждать:
— Если бы Рейдан был другой человек — ну… если бы он мог
оценить и понять избранность твоей судьбы — я мог бы
предположить, что он помогает тебе бескорыстно.
— Но сам-то ты отнюдь не бескорыстно собираешься оказать нам
помощь, — заметила я и покраснела, вспомнив о сапфирах Келлион.
— Вот именно, — самодовольно поддакнул Готто. — А уж Рейдан
и подавно преследует какую-то цель. Но это не мое дело. Мне лишь
хочется знать, известно тебе о ней или нет.
Возмущенная до глубины души, я резко напомнила Готто, что он
всего лишь раб и должен помнить свое место. Художник обиделся и
надолго замолчал. В тот момент я впервые подумала, что он, наверное,
влюблен в меня…
Тем временем мы покинули пределы Лесовии, и перед нами
раскинулись Дикие поля, на безбрежных просторах которых можно
было неделями не повстречать ни одного жилья. Я спросила у Рейдана,
знает ли он эти края; он отрицательно покачал головой.
— Я там не охотился — в полях зверя нет. Однако что здесь
мудреного? Дорога есть, будем двигаться все время на юг и наконец
упремся в пролив Тонсо, а там либо по побережью, либо по воде
доберемся до Фолесо. Главное, не заехать ненароком в Дугонский лес
— тамошние разбойники беспощадны. А в страшные сказки про эти
поля я не верю.
Я не придала никакого значения упоминанию о «страшных
сказках». Солнце утвердилось в своих правах на небосклоне, дни
становились все теплее, и постепенно мрачное настроение, в котором
все мы пребывали, пока проезжали через Лесовию, развеялось.
Я вспоминаю эти недели пути как самое счастливое и беззаботное
время своей жизни. С каждым днем мир раскрывал передо мной свою
красоту, о которой я и не подозревала раньше: пестрые бабочки,
словно летающие цветы, порхали над лугом; золотое солнце
закатывалось вечерами за горизонт, укутывая мир голубоватыми
сумерками; трели птиц, восторженно приветствующих весну, будили
меня на рассвете. Мое сердце переполняла нежность, оно было
охвачено ощущением смутных и неясных надежд. С одной стороны,
меня волновала близость к Рейдану, с другой — окрыляла
влюбленность Готто. Очень часто мне хотелось, чтобы наше
путешествие никогда не кончалось, а иногда я мечтала о возвращении
в храм звезды, где буду вспоминать эти прекрасные дни.
Телега катилась по высохшей дороге, весело звенел бубенчик на
новой сбруе у Белки, Виса, засидевшаяся на привязи, без устали
носилась по полям, покрытым маргаритками, охотясь на птиц, ящериц
и мелких грызунов — единственных обитателей этих мест. Я
переоделась в тонкую, бледно-голубую открытую рубашку, туго
обернула бедра бирюзовой голуной, расшитой оранжевыми
цветами, — ее мне подарила Лави. Рейдан купил мне на Базаре чудные
летние сапожки из кожи птицы золли — оранжевые, к вышивке на
голуне, и с тиснением по всему голенищу. Все это было ярко и
красиво, и я больше не чувствовала себя неуклюже замотанной в
бессмысленное тряпье. Правда, в первый же вечер Рейдан посмотрел
на меня и расхохотался:
— Ха, ну и красавица! Да ты вся в веснушках!
Действительно, непривычные к солнцу лицо и грудь покрылись
коричневыми пятнышками, а скоро и волосы вокруг лица выгорели,
став золотисто-рыжими. Но все равно мое отражение улыбалось мне
из каждой речки, над серебристыми водами которой я склонялась,
чтобы набрать воды в котелок. А вскоре я заметила, что и Готто
смотрит на меня с восхищением.
Как ни была я неопытна, я быстро поняла, что Готто в меня
влюблен. Не только страстные взгляды, которые он открыто на меня
бросал, были тому подтверждением: его высокомерие, которое меня
так раздражало, таяло день ото дня, как снег под весенним солнцем.
Все чаще красивое лицо юноши озарялось беспечной мальчишеской
улыбкой. Все реже он пытался обидеть Рейдана, словно хотел теперь
дружить со всем миром.
Нет, он не делал мне никаких признаний — это бы смутило меня.
Напротив, между нами установились веселые, приятельские
отношения: он часто подшучивал надо мной, я либо обижалась, — и
тогда Готто забрасывал меня бело-розовыми букетами из
маргариток, — либо, разозлившись, носилась за ним, стараясь кинуть
в него чем-нибудь или пытаясь науськать на него Вису. Она принимала
участие в наших баталиях: страшно рыча, она бросалась на спину
Готто и валила его на землю, но ни разу не причинила вреда, пряча
смертоносные когти.
Молодая хищница души не чаяла в Готто, и я даже чуть-чуть
ревновала, но я ничего не могла с этим поделать, ибо что я могла
противопоставить главному искушению керато — свежей рыбе?!
Готто оказался искусным рыболовом — в Лехе все ребятишки
помогают родителям тем, что ловят рыбу в большом городском пруду.
Юноша соорудил гибкое удилище, нитки из моего рукоделия сплел в
тонкую, но прочную леску, из иголки сделал крючок и доставал из
мелких местных речушек крошечных, но очень вкусных рыбок.
Однажды, когда мы заночевали на берегу широкой реки, так и не найдя
брод, Готто отправился в заросли осоки и рыбачил до самого рассвета.
Поутру мы обнаружили его спящим у тлеющего костра, а большая
корзина была полна прекрасных, радужно-розовых, толстых рыб.
Рейдан посмотрел на них с уважением и сказал, что это цирриб,
королевская рыба, за которую на Большом Базаре дают по три лака за
штуку. Конечно, чистить ее Готто отказался. Я же умоляюще
посмотрела на Рейдана, наотрез отказываясь вспарывать ножом брюхо
такой красоте. Он проворчал что-то, но через полчаса мы уже ели
невыразимо вкусное жаркое, и еще четыре рыбины коптились над
костром впрок. Счастливая Виса тоже получила целую тушку и теперь
рычала, когда кто-нибудь из нас приближался к ее сокровищу.
Переправиться через реку оказалось не так-то просто. Сначала мы
решили перейти вброд, но чуть не погубили телегу. Потом Рейдан
догадался снять у телеги колеса и превратить ее в подобие плота, а
Белку распрячь. Лошадь легко перешла на ту сторону, а мужчины по
горло в воде сплавили телегу вместе со мной. Потом Рейдан, ругаясь,
снова погнал телегу назад: там жалобно мяукала Виса. Оказывается,
большая кошка боялась воды!
Закончился месяц клевес, пошел на убыль и вейдель. Поля
покрылись высокой травой, на которой по утрам, как седина,
проступала роса. Мы же продолжали свой путь на юг.
Однажды я спросила у Рейдана, как он определяет направление.
Он удивился:
— А ты разве не чувствуешь, куда мы двигаемся? Ну, потрогай
ветер: вон оттуда он холодный, северный, а с той стороны пахнет
горечью, там полынные степи. А вот и медом запахло, это с юга
теплый ветер принес.
Я поняла, что все это охотничьи чудеса, и успокоилась. Но
однажды Рейдан, нахмурившись, дернул вожжи и долго
принюхивался, водил по воздуху ладонью.
— Странно! — сказал он. — Куда-то делись все запахи. Я был
уверен, что мы правильно повернули на развилке, а сейчас не знаю.
— И туман не рассеивается, хотя время к полудню, — удивленно
заметил Готто.
Действительно, последние несколько дней утра были очень
туманными, так что, проснувшись, мы не видели друг друга. Однако
вставало солнце и разгоняло холодную белую дымку. Но сегодня седой
морок не только не исчез, а даже будто бы сгустился; причудливые
клочья окутывали кусты и траву, вкрадчиво подползали к лошадиным
ногам, делая их на мгновение невидимыми.
— Страшные сказки! — непонятно пробормотал Рейдан, тронув
вожжи.
Некоторое время мы двигались по дороге сквозь туман, но потом,
когда растворились очертания самых ближних предметов, Рейдан
снова остановил лошадь и спрыгнул на землю.
— Бес поганый! — выругался он. — Я так и знал!
 — Что случилось? — встревожено спросила я.
— Что случилось? Мы потеряли дорогу, вот что случилось.
— Что, охотник, ты заблудился? — зевая, спросил Готто.
Действительно, очень хотелось спать, хотя ночью мы прекрасно
отдохнули.
— А ну, помолчи, весельчак, — огрызнулся Рейдан, ощупывая
землю. Его руки утопали в тумане, словно он опускал их в молоко. —
Так и есть, кругом трава какая-то низкая. Ничего не видно. Быть не
может, неужели и правда то самое место!
— Какое место? — хором спросили мы с Готто.
— Расскажу, когда выберемся отсюда.
— Брось, охотник. Расскажи сейчас, все равно ехать невозможно.
Давайте постоим, подождем, может, туман рассеется, — предложил
Готто. — А ты поведаешь нам свою страшную сказку.
И он поближе придвинулся ко мне, приготовившись слушать. Я
окликнула Вису — керато была рядом с телегой; Рейдан привязал ее на
поводок, чтобы кошка не потерялась, и неторопливо произнес:
— Говорят, существуют где-то места, которые остались от
Бывших времен. Я не знаю, что это значит, но вроде бы, до нашего
мира здесь было что-то другое. Бывшие времена прошли бесследно.
Но известно, что будто бы остатки древнего тумана еще сохранились
кое-где, как лунки с талой водой остаются после ушедшей зимы. И что
там живет, в этом тумане, — знают одни святые. Говорят, там даже
время идет по-другому: оно вязкое, как паутина.
Рейдан задумчиво замолчал.
Готто с удивлением посмотрел на охотника.
— В ваших диких краях рассказывают эти легенды! А я думал,
сказки о Бывших временах известны только в Лехе. Но у нас к ним не
относятся серьезно…
А туман становился все гуще и гуще, он трогал наши лица своими
холодными влажными пальцами.
— Бр-р-р, — вздрогнул Готто, — какая гадость!
— Эх, посветить бы! Да факел не из чего сделать! — огорченно
произнес Рейдан.
— Факел? — всплеснула руками я. — Ну как же я раньше не
догадалась.
 Я спрыгнула с телеги, не взирая на предостерегающие окрики
спутников, встала на цыпочки, вытянув руки кверху, и закружилась,
как веретено. — «Ты — пламя, язычок пламени, зажженный светом
Келлион», — учила нас старшая сестра. «Я — пламя!» — повторяла я,
чувствуя, как холодный голубой свет начинает подниматься от
кончиков носков, все выше и выше, слегка щекоча тело, по рукам — к
кистям, перекрещенным над головой в форме чаши. И вот — я не
видела, но знала — там поселился пронзительно-голубой шар, сгусток
пламени, выбрасывающий наверх высокий столб белого огня. Я
остановилась, оглядывая окрестности, выхваченные светом из тумана.
Ко мне подбежали Рейдан и Готто; оба не скрывали изумления и
больше смотрели на меня, чем вокруг. Пламя начало гаснуть, но мы
успели разглядеть вдали странные очертания не то высокого дома, не
то дворца. Видно было даже, что в нем горели окна.
— Никогда такого не видел, — восхищенно прищелкнул языком
Готто, когда я опустила уставшие руки. — Научишь, Шайса?
— Ты не сумеешь, — ответила я и обратилась к Рейдану. — Ну
что? Мы поедем туда?
— Разумеется, — тут же вмешался Готто, — там кто-то живет.
Заедем и спросим дорогу.
— Подожди, — остановил его Рейдан. — Скверные здесь места.
Еще неизвестно, кто там поселился.
Готто собрался было высмеять осторожность охотника, но не
успел: Белка испуганно заржала и дернула телегу, так что все мы
втроем повалились на сено, а Рейдан едва успел схватиться за вожжи.
Тут закричала я, увидев, что приближается к нам из тумана.
Оно было на двух ногах — или лапах? — а огромная голова на
тонкой гибкой шее болталась выше человеческого роста на
приземистом, бочкообразном туловище. Сверху прямо на нас с
неторопливой жадностью смотрели глаза, исполненные древнего
безразличия. Они светились, как гнилые головешки, и такой же
мертвенный свет лился из пасти — бездны, окруженной кинжалами
треугольных зубов. Лапы ступали по земле неслышно, но где-то
глубоко шаги чудовища отдавались утробным гулом. Страх сковал
нашу волю на целую вечность. Мы не двигались, даже Виса не издала
ни звука, припав брюхом к земле; мне казалось, я чувствую, как
дрожит перепуганная лошадь. Но когда ужасная голова плавным,
красивым движением склонилась к моему лицу, я, закричав,
попыталась остановить чудовище силой Келлион. Это был порыв, а не
рассудочное действие, но оно удалось! Существо замерло на месте, и
страшная голова повисла в воздухе. Рейдан стегнул вожжами Белку,
телега рванула в туман и мчалась до тех пор, пока перед нами не
засветились окна неведомого дворца.
Мы остановились. Туман рассеялся, рассыпался клочьями; на
небо взошла полная луна — ее огромный бледно-желтый диск,
казалось, зацепился за одну из полуразрушенных башен дворца. А
ведь только что было утро! Наверное, время в этих страшных местах
текло как-то иначе. Молча переглядываясь, мы запоздало переживали
минувший кошмар, переводя дух.
— Постой, Шайса, — сказал вдруг Рейдан, — ты говорила, что не
можешь останавливать животных, значит…
— Значит, оно было разумным, — в ужасе выдохнула я и
вздрогнула, вспомнив неживые светящиеся глаза рядом с моим лицом.
— Ну, что мы остановились? Сейчас еще кого-нибудь бесы
принесут, — недовольно пробурчал Готто — он был очень напуган.
Рейдан с сомнением покачал головой, но тронул вожжи, и вскоре
телега въехала в широкие каменные ворота.
Глава 25. ВЕЛИКАЯ ЛОНВИНА

— Обязательно возьми с собой деньги, Шайса. Искусство здесь

стоит дорого. Рейдан, отсыпь ей немного монет. Да не беспокойся ты
так, в Фолесо с ней ничего не случится — здесь даже воздух навевает
благостные мысли.
Я слушала наставления Готто, собираясь выйти на прогулку по
городу. После полудня дождь прекратился, и заскучавшее по земле
солнце хлынуло во все помещения дворца таким ослепительным
потоком, что оставаться под крышей было невыносимо.
Кроме того, мне все равно надо было как-то убить время: Готто
сразу после завтрака (довольно скудного даже по нашим походным
понятиям) куда-то исчез, а вскоре явился вместе с хитроглазым
торговцем. Они о чем-то долго шушукались, потом торговец велел
своим помощникам принести в наши комнаты ящики, в которых
оказались холсты, подрамники, баночки с красками, связки кистей,
свечи и ароматические палочки. Художник сообщил нам, что без
всяких проволочек намерен приступить к созданию картины, а для
этого ему нужно уединение и строгий пост, так что он прощается с
нами самое меньшее на неделю. Тогда я предложила Рейдану и Чи-
Гоану отправиться вместе со мной осматривать город, но ни тот ни
другой не пришли от этой мысли в восторг.
— В этом балахоне я буду выглядеть полным дураком, —
проворчал Рейдан. — Неужели у них нет приличной одежды?
Действительно, на охотника, облаченного в белую свободную
тунику до пят, невозможно было смотреть без улыбки.
— Одежда не должна стеснять тело, — весело ответил Готто. —
Только так ты сможешь насладиться духовными радостями Фолесо.
— Видал я эти радости, — отрезал охотник. — Пойду лучше
посмотрю, как на конюшне обстоят дела с лошадьми. Может быть,
придется их продавать.
Все приумолкли, как это бывало всегда при упоминании о
будущем. Чи-Гоан тоже отказался отправиться со мной в город,
сославшись на больную ногу. Рана на руке у него быстро заживала
благодаря моим ежедневным стараниям, а вот нога — та самая, с
когтем — по-прежнему болела. Я попросила его приглядеть за Висой,
которая чувствовала себя в каменных стенах совсем не в своей
тарелке: забившись в угол, она яростно шипела и недовольно била
хвостом.
Вот так получилось, что я впервые в жизни оказалась одна
посреди чужого города, сама себе хозяйка, с мешочком монет, которые
я могла тратить по своему усмотрению. Ободренная словами Готто о
том, что Фолесо — самое безопасное место на свете, если не нарушать
его законы и правила, я не испытывала страха, когда шагала по чистым
улицам удивительного города.
Если он показался мне красивым с утра, под сумрачным
ненастным небом, то теперь, в радостном свете солнца, он был
великолепен. Портики с белоснежными колоннами, купола,
возносящие свое золото к голубому небу, чуть тронутому белилами
облаков, тончайшее кружево оград вокруг террас, площадок и беседок,
вдоль набережных и мостов, небрежно переброшенных через
каналы, — казалось, что город завис в воздухе и скоро взлетит из
прибрежной низины, чтобы подняться к самым звездам. Особенную
легкость Фолесо придавала простота всех очертаний, отсутствие
какой-либо вычурности, искусственности. Так же, как одинаковые
белые туники и плащи на прохожих, стены зданий не должны были
отвлекать от постижения красоты духовной. Даже прохожие были по
большей части красивы — статные, смуглые, с необыкновенно
одухотворенными лицами. Мужчин было больше, чем женщин, а детей
я не видела вовсе. Люди двигались неторопливо, говорили тихо, чтобы
не нарушать благоговейную тишину города, и шаги их ног, обутых в
мягкие сандалии, были абсолютно бесшумны. Тишина, царящая на
улицах, особенно меня поразила: после Цесиля, после Котина, после
Большого Базара, который по размерам своим, не будучи городом, не
уступал Фолесо, большие поселения людей неизменно
ассоциировались для меня с шумом и толчеей. А здесь лишь
печальный мотив флейт нарушал тишину.
Готто растолковал мне, как можно попасть в Храм искусства, где
когда-то висела его картина, а также в еще несколько интересных мест.
Но после долгого бесцельного глазения по сторонам я поняла, что
заблудилась: за каждым поворотом все новые ряды совершенно
одинаковых колонн открывались моему взору. Спрашивать же дорогу я
стеснялась: никто из прохожих не обращал на меня внимания; они
скользили взглядами поверх или сквозь меня, и я не рискнула
тревожить их расспросами. Недолго поколебавшись, я решила
довериться судьбе и собственным ногам.
К моей радости, очень скоро я заметила целую толпу людей в
белоснежных туниках, окружавшую что-то, по-видимому, очень
интересное. Я подошла поближе.
В середине круга сидели в плетеных переносных креслах два
художника, и перед каждым стоял на подставке холст, на котором он на
глазах у зевак создавал картину. Сбоку лежал серебряный поднос, на
котором уже выросла блестящая гора монет. Я тоже положила туда
монетку.
Сначала я решила, что художники рисуют городские виды, но,
приглядевшись, поняла, что картины обоих не имеют ничего общего с
окружающим миром. Нагромождение линий и красок, какие-то
стремительные штрихи, неясные формы — все это удивило меня —
ничего подобного я не видела в храме Келлион. Но больше всего меня
поразила манера работы художников. Они рисовали с закрытыми
глазами, словно прислушиваясь к некой музыке, звучащей в их душе.
Один явно слышал умиротворяющую, нежную мелодию: очнувшись,
он начинал водить кистью по холсту, едва касаясь его и закручивая
радугу желто-зеленых солнечных брызг. Второй же прижимал к лицу
худые ладони, встряхивал длинными, редкими, темными волосами,
издавал приглушенные стоны, а потом бешено хватался за кисть. В его
картине не было ничего красивого; даже цвета — фиолетовый, черный,
красный — были угрюмы и тревожны. Но от этих штрихов и полос,
пронзавших холст, исходила такая мощь, что я не могла оторвать от
картины глаз, а в душе поднималась буря необъяснимых чувств.
Бросив чуть левее середины густо-красную кляксу, художник вместе с
креслом отодвинулся от холста, откинулся на спинку, и рука его, став
безвольной и неживой, уронила кисть. Красное пятно растеклось на
мраморной плите.
Толпа ахнула. Видно было, что не одна я была потрясена
новорожденным шедевром: словно сама душа художника, смятенная и
непонятая, бушевала на холсте; словно это его сердце билось кровавой
меткой. Две совсем юные женщины подбежали к изможденному,
ставшему похожим на больную темнокрылую птицу творцу и встали
перед ним на колени. Потом из толпы вырвался высокий седобородый
мужчина и поставил перед художником клетку, в которой на жердочке
сидела невзрачная буренькая птичка. Только теперь я поняла, что все
это время слышала мелодичные трели: творению картины должно
было сопутствовать пение жаворонка, покровителя художников.
Тонкие губы художника — он был немолод, как я заметила — слабо
улыбнулись; он наклонился к клетке, достал из нее птичку, испуганно
замершую в его руках, и поднялся, воздев руки к небу.
Коленопреклоненные женщины, трепетно касаясь одежд мастера,
задрали головы вверх. И вот руки разомкнулись, жаворонок, тревожно
пискнув, затрепыхал крыльями, поднялся в воздух и вскоре
превратился в исчезающую крошечную точку.
Автор картины в зеленых тонах в сердцах сломал кисти и
швырнул их под ноги победителю, который уже снова не замечал
ничего вокруг, погрузившись в себя. Состязание было окончено, и
люди стали расходиться. Последними ушли молодые женщины, на
прощание поцеловав художника в лоб. А он остался сидеть один,
равнодушный к своей победе. Он даже не взглянул на доставшиеся
ему деньги и не отводил мрачного взора от созданного им шедевра.
Мне было жаль его, оставшегося в одиночестве после того, как он
выплеснул всю свою душу людям под ноги. Быть может, мне стоило с
ним заговорить. Но что-то мне подсказывало, что художник просто не
заметит меня, что сейчас он слишком далеко отсюда и должен
находиться там один. Вздохнув, я побрела дальше.
Удивительно: никогда, стоя перед прекраснейшими картинами в
храме Келлион, я не испытывала такого восторга, такого слияния с
предметом изображения, проникновения в его суть, как сегодня. Эта
странная картина создавалась не глазами, а сердцем: чтобы добиться
успеха, художник сжигал себя изнутри. Я с ужасом подумала о Готто,
которому ради меня придется впасть в такое же состояние слепоты и
глухоты ко всему, что не есть Картина. Искусство сестер Келлион
казалось мне поверхностным и бездушным, но искусство Фолесо было
просто безжалостным — по крайней мере, оно не щадило своих
создателей.
Пройдя несколькими открытыми террасами, я оказалась на
широкой площади, которую обнимало двумя крыльями колоннад
невысокое здание. Множество людей стремились пройти в его
распахнутые двери. Я преодолела робость, подошла к женщине,
которая высматривала кого-то со стороны улицы, и спросила у нее,
стараясь правильно выговаривать слова на языке Леха, что здесь
происходит.
— Ты недавно в благословенном городе? — женщина с
длинными, почти до пят, белокурыми волосами и крупными чертами
розового лица взглянула на меня с живостью и любопытством, не
свойственным жителям Фолесо.
— Я приехала сегодня утром, госпожа, — ответила я. — Я здесь
впервые и совсем ничего не знаю.
— Ты не представляешь, как тебе повезло. Сегодня здесь, в Храме
Бабочки, будет танцевать великая Лонвина. Это незабываемое
зрелище! Смотри, сколько народа! Многие из этих людей приехали в
Фолесо только ради того, чтобы посмотреть на знаменитый танец
«Неисповедимы пути Любви». Я и сама сорвалась, как только Русба
прислала мне письмо. У тебя найдется десять лаков? Нельзя
пропустить такое.
Светловолосая снова завертела головой по сторонам.
— Ну же, Русба, сколько можно ждать! Видишь ли, — она снова
обернулась ко мне, — я договорилась пойти в Храм вместе с подругой,
но ее все нет. Надо же быть такой дурой, чтобы опаздывать на танец
Лонвины! Наверное, она уже не придет. Ее муж ненавидит танцы. Он
художник и считает, что только картины, причем только его кисти,
возвышают душу. А танцы — утеха простонародья. Послушай,
девушка, может быть, ты пойдешь вместе со мной? Я покажу тебе свое
любимое место — оттуда прекрасно видно. Меня зовут Пекка.
Я с сомнением нащупала мешочек с деньгами. В Фолесо были в
ходу лаки, как и в Лесовии, и я знала, что десять лаков — деньги
немалые. По крайней мере, с собой у меня было немногим больше. Но
оживление, исходившее от всех этих людей, белоснежной толпой
вливающихся в Храм, вызывало у меня жгучее любопытство, и я, как
завороженная, пошла вслед за своей новой знакомой, сжимая в руке
две монеты по пять лаков.
— Вот сюда, залезай! Да смотри же под ноги! — тянула меня за
руку Пекка. Сама она ловко пробралась сквозь толпу к колонне, внизу
которой оказалась невысокая уступочка. Со словами «Нет уж, нет уж,
подвиньтесь!» она отпихивала тех, кто тоже хотел забраться на
возвышение. Наконец мы с ней оказались тесно прижатыми к колонне,
зато дверь, откуда должна была появиться Лонвина, находилась у нас
перед глазами. Внутри толпы зрителей оставался свободным полукруг,
но в нетерпеливом предвкушении любимого зрелища обычное
одухотворенное спокойствие изменило фолесцам, и задние ряды
начали подталкивать передних. Но важные распорядители призвали
всех к порядку. Впрочем, по словам Пекки, многие из пришедших в
храм были приезжими.
Но вот по рядам пробежал шепот, и все затихло, даже дыхание
людей стало бесшумным. Дверь распахнулась, и в середину полукруга
вышла Лонвина. Знаменитая танцовщица оказалась пухлой
розовощекой девицей лет двадцати, одетой в немыслимый наряд.
Ярко-красная юбка пузырилась вокруг ее и без того полных бедер,
оставляя открытыми голые икры и босые ступни. Верхняя часть тела
оставалась обнаженной, если не считать двух лоскутков ткани,
прикрывающих грудь.
— Она баснословно богата, — прошептала мне прямо в ухо
Пекка. — На окраине у нее свой дом. Она и родителей туда
переселила, чтобы не срамили ее и не копались в земле.
— А что, ее родители крестьяне? — удивилась я.
— Конечно. Здесь же как принято: если в многодетных
крестьянских семьях появляется талантливый ребенок, его забирают в
город — учить каким-нибудь искусствам. Мастера же семьями обычно
не обзаводятся — им не до этого. Ну вот только моя Русба… Но она
видит мужа пару раз в году и в таком состоянии, что детей они до сих
пор не завели.
Пекка хихикнула. Тут Лонвина широко развела свои полные руки,
словно желая всех нас обнять.
— Тише, тише! — пронесся шепот по залу.
Лонвина начала танец. «Неисповедимы пути любви» — так он
назывался. Я с недоумением смотрела на маленькую толстую
танцовщицу. С ее телом стоило бы танцевать деревенские потешные
танцы, какие мы видели кое-где в деревнях Лесовии. А потом я
перестала недоумевать, потому что передо мной стала разворачиваться
любовная история.
 В танце как будто сталкивались два образа, и обоими была
Лонвина. Один — юная девушка, неискушенная в любви, но страстно
мечтающая о ней. Другой — женщина много старше, для которой эта
девушка была лишь воспоминанием о собственной юности. Пыл, с
которым юная встречала каждую новую любовь и в каждом мужчине
видела долгожданного избранника, гасился, словно пламя факела
ветром, холодной рассудительностью старшей. О, как не хотела
молодая знать о разочарованиях, которые выпадут на ее долю! Ей и
слезы любви были сладки. Но старшая убеждала ее: «Подожди!
Пройдет не так уж мало лет, и ты будешь смеяться над сегодняшними
своими слезами». Как хотела юная верить, что нашла его,
единственного… Но старшая твердила: «Не зарекайся! Ты и не
заметишь, как эта любовь уйдет из твоего сердца, чтобы освободить
место новой».
Внезапно я поняла, что смотрю историю о самой себе: словно
завеса времени приоткрылась, показав мне запретное. Мне показалось,
что в моем сердце поселился двойник, умудренный недоступным для
меня опытом, и он попытается теперь вмешаться в мою жизнь.
Не знаю, как Лонвина достигла этого средствами танца, — я не
запомнила и не смогла бы повторить ни одного ее движения. Но
внезапно я поняла, что не хочу досматривать танец до конца.
Оглянувшись, я увидела слезы на глазах у зрителей: юные и пожилые
лица приняли вдруг одинаковое выражение, как будто сравнялись в
своем опыте. Незаметно оставив всхлипывающую в кулак Пекку, я
пробралась к выходу. Шагая по опустевшим коридорам, я только
теперь заметила, что дворец наводнен бабочками. Наверное, их здесь
считали покровительницами танца. Бабочки кружились вокруг
светильников. Иногда какое-нибудь отчаянное насекомое подлетало
слишком близко, и тогда обуглившиеся крылышки увлекали хрупкое
тельце в огненную могилу.
Я выбежала на улицу. Оказывается, за время моих блужданий по
Фолесо, наступил вечер. Звезды незнакомым рисунком усыпали
иссиня-черное небо. Я вся дрожала: от вечерней прохлады и от
потрясений, которые обрушил на меня Фолесо. Этот город не казался
мне больше благословенным гнездом искусств: он вычерпывал до дна
силы творцов и бередил души зрителей, словно питался кровью их
душевных ран. Эти картины, этот танец — они взламывали мое
сердце, словно грабитель — амбарный замок, врывались туда без
спроса и учиняли погром.
Кутаясь в тонкий плащ, я стояла на пустой площади и понятия не
имела, куда мне теперь идти. Я и не представляла, насколько устала:
ноги гудели, а от голода сводило живот. А вокруг был ночной Фолесо
— еще более невесомый и таинственный, чем дневной. Белоснежный
мрамор колонн отливал синевой, купола загадочно лучились в
звездном свете. Мне было очень одиноко, и я не знала, как же теперь
найти нашу гостиницу. Внезапно в мертвенной тишине послышалось
веселое цоканье копыт и скрип колес.
— Благословенной ночи, госпожа! — окликнул меня старческий,
но бодрый голос. — Не нужна ли тебе помощь?
Маленькая тележка, запряженная темной мохноногой лошадкой,
пересекла площадь и остановилась возле меня. В тележке на ворохе
сена сидел старичок в залатанной холщовой рубахе и таких же штанах
чуть ниже колена. В темноте черты его лица было трудно разглядеть,
но длинные, лихо закрученные усы и остроконечная бородка
придавали старичку молодецкий вид. Выслушав мои объяснения
насчет гостиницы, он понятливо кивнул:
— А, это дом господина Иоломита! Садись, госпожа, мы тебя
мигом отвезем.
— Так ты приехала посмотреть на госпожу Лонвину? — спросил
он меня, когда я устроилась в тележке, и он, причмокнув, пустил
лошадку трусцой. — Да, говорят, она мастерица танцевать. А ведь она
из нашей деревни… Нас-то, крестьян, не пускают в храмы. Мы и
товары свои развозим по ночам, и это правильно: разве нам место
посреди этакой красоты. Ты не голодная, госпожа? Возьми, там у меня
пирожки завернуты — моя старуха утром напекла.
Я с благодарностью схватила пышный пирожок с капустой,
который показался мне необыкновенно вкусным.
— Так вот, я-то не видал, как Лонвина танцует. И мать с отцом ее
не видели с пяти лет. Но вся деревня знает, сколько людей приходит
посмотреть на Лонвину. Родители ею гордятся. А я вот считаю, ты уж
не обессудь, госпожа, — я вижу, ты не местная, так ты, наверное, не
рассердишься, — что моя внучка Кармила танцует не хуже.
И слава святым, что ее не взяли в храм. Зато теперь она радует
всю деревню. И гроши ей тоже кидают, так что Кармила теперь в своей
семье кормилица. С приданым невеста. Ты вот что, госпожа, не
пожалей времени, приезжай к нам, в Шоро — это на самом морском
берегу, не ошибешься. Спросишь старика Макелита — меня уж там
все знают. А вот и дом господина Иоломита. Благословенной ночи,
госпожа!
Глава 7. ОХОТА НА ВЕДЬМУ

На следующий день я надолго задержалась в зале, убирая за

посетителями после окончания обеда. Работы было много, и я
запыхалась, бегая туда-сюда со стопками грязной посуды, которую
Наина собственноручно мыла в огромной лохани.
— Служанка, где Рейдан-охотник? — вдруг окликнул меня
звонкий женский голос.
Я обернулась и увидела молодую женщину лет двадцати пяти. С
первого взгляда я поняла, что она очень красива, и искренне
залюбовалась ею. Черные кудрявые волосы выбивались из заколотой
косы, обрамляя бело-розовое лицо с яркими темными глазами,
орлиным носом и крупными, словно нарисованными губами. Обычная
одежда смотрелась на ней необыкновенно притягательно: ворот
рубашки приоткрывал полную грудь, а голуна туго стягивала
стройную талию. Надетая на ней юбка была короче, чем у меня — у
женщины были очень красивые ноги. Незнакомка стояла, небрежно
прислонившись к косяку. Она задумчиво накручивала на палец
выбившуюся из прически длинную прядь темных волос.
— Ты что, немая, девочка? Где Рейдан? Не знаешь, так позови
Наину.
— Рейдан на охоте, — ответила я.
— Постой-ка, — сказала она, прищурившись на меня
презрительным взглядом. — Ты, наверное, та самая девчонка, которую
он хочет куда-то там отвезти?
Я молча кивнула.
— Так значит правда, что не для нашей свадьбы он поедет
торговать на Большой Базар?
Я снова ничего не ответила.
— Маленькая приживалка! У твоих родителей нет совести —
взвалить такую обузу на чужого человека, а ведь Рейдан давно не
свободен. Все знают, что мы скоро должны пожениться!
В этот момент в залу вошел Рейдан. От него резко пахло зимним
лесом и свежеснятыми шкурами, целую связку которых он перебросил
через плечо.
— О, Лейда! — удивленно воскликнул он, увидев женщину. —
Что ты здесь делаешь? Я же сказал, что зайду после ужина.
— Да вот, пришла посмотреть, на кого ты тратишь мои деньги. Ты
мне не говорил, что она такая смазливая.
— Эй, Лейда, хочешь поговорить — пойдем ко мне в комнату.
Нечего тут людей смешить. А ты занимайся своими делами, тоже,
раскрыла рот, — рявкнул Рейдан и устало вышел прочь. Лейда
направилась за ним, но вдруг остановилась, озорно хмыкнув, и
высыпала на пол солонку с ближайшего стола.
— Потрудись, милая. А то, смотрю, тебя здесь берегут, — с этими
словами она танцующей походкой отправилась за своим женихом.
Обида была так сильна, что сначала я чуть не расплакалась, но
сдержалась и, швырнув на пол веник и совок, отправилась за Рейданом
и Лейдой. Не знаю, что я собиралась сказать им, но в коридоре я
никого не обнаружила, зато услышала из комнаты Рейдана
раздававшиеся громкие голоса.
— Она же совсем девчонка! Что ты себе вообразила?
— Девчонка? Ей лет шестнадцать, и я не верю, что ты этого не
заметил. Но не думай, что я стану ревновать к этой рыжей побирушке.
Развлекайся, если хочешь, только не смей тратить на нее деньги. Мы
хотели пожениться этим летом, а теперь я от чужих людей узнаю, что
ты отправляешься в какие-то дальние края, чтобы ее проводить!
— Лейда, мне хорошо заплатят. Ну не могу же я теперь бросить ее
здесь — она дочка моих друзей. И потом, мы с тобой и так почти
женаты, хоть ты и не шьешь мне рубашек. Ты не девица, подождем
еще год, какая разница?
— Какая разница? А то, что надо мной все село смеется — это не
причина?
— Да кто смеется, Лейда? Покажи мне его, и будешь жить
спокойно.
— Все! Что, со всем селом драться будешь?
Дальше я слушать не стала. Обиду свою я постаралась поскорее
забыть, хотя трудно сказать, что ранило меня сильнее: грубость этой
женщины, ее красота или то, что он назвал меня девчонкой. Я не
смогла отказать себе в удовольствии мысленно позлорадствовать над
той, которую уже считала своей соперницей: через пару недель мы с
Рейданом должны будем покинуть Кромельчики. Нам предстоит
проделать долгий путь вдвоем, и кто знает, вернется ли Рейдан к своей
невесте? «Так тебе и надо, злодейка!» — пронеслась в моем сознании
шальная мысль. Враждебному настрою Лейды я в тот момент не
придала никакого значения. Но я тогда еще не знала, на что способно
ревнивое женское сердце…
Через несколько дней вечером, когда я уже собиралась ложиться
спать в своем закутке, задернутом лоскутной занавеской, ко мне тихо
вошел Рейдан.
— Этой ночью ты должна лечь спать одетой, — сказал он. — Нет
времени объяснять, — добавил он, поймав мой вопросительный
взгляд. — Будь готова. Ночью мы уезжаем.
Он ушел, а я легла на кровать, натянув одеяло поверх платья и
слушая, как гулко и взволнованно бьется мое сердце. Что случилось?
Какая напасть заставляет Рейдана срываться раньше срока? Шаги в
доме, лай собаки где-то на улице — все внушало мне тревогу. Но
встала я в тот день рано, много работала и потому скоро уснула, а
проснулась уже от того, что Рейдан тронул меня за плечо.
— Просыпайся, Шайса. Да быстрее ты, бес тебя забери! Выходи
во двор, сани уже запряжены.
Внезапно вырванная из теплых объятий сна, я соображала с
трудом. Вокруг царила ночь; ни в доме, ни на улице не было слышно
ни звука.
Засыпая на ходу, я вышла во двор. Белка, тоже полусонная,
недовольно прядала ушами. Рейдан уже сидел в санях, а рядом стояла
Лави, протягивая ему какие-то мешки.
— Вот тут еда, вот тут тебе чистые рубашки, а это одежда для
Шайсы. Ты позаботься о ней, Рейдан. А Лейда — злая женщина.
Лави обернулась ко мне, поцеловала и помогла залезть в сани.
Потом отвязала Вису и бросила мне конец поводка. Я дернула за него,
и керато одним прыжком вскочила ко мне на колени.
— Все, — махнула рукой Лави, — поезжайте скорей, да сегодня
нигде не останавливайтесь.
— Вы себя с матерью поберегите!
— Нас не тронут, мы здешние. Но на всякий случай я послала
голубя в Осинки — пусть Тимми с братьями приедут. Прощай, Рейдан.
 Девушка открыла ворота, и Белка пустилась рысью знакомой
дорогой к лесу, неразличимым темным облаком лежавшему вдали. Я
оглядывалась назад и пыталась разглядеть Лави, с которой, как
подсказывало мне сердце, мы расставались навсегда, но скоро
потеряла из виду не только постоялый двор, но и все село.
Оказавшись под заснеженной лесной сенью, я наконец рискнула
спросить Рейдана, что все-таки произошло. Рейдан некоторое время
молчал, но потом неохотно заговорил:
— Нози постоянно твердил, что ты ведьма. Ты очень разозлила
его, Шайса. Я пытался с ним еще раз поговорить, но он меня и
слушать не стал. Наконец, Лейда услышала от Нози подробный
рассказ о том, как ты его остановила. Видишь ли, — тут Рейдан
покосился на меня слегка смущенно, — она решила, что я… что ты…
Ну, в общем, что ты ведьма, и начала подговаривать парней, что бы
они тебя побили. Я бы с ними справился, да Наине ни к чему
неприятности.
Я молчала, пораженная. Злорадствуя по поводу Лейды, я и
подумать не могла, что приобрела себе смертельного врага. И тем не
менее, мне было приятно, что Рейдан не стал ее слушать.
— А ты не считаешь меня ведьмой? — тихо спросила я.
Рейдан посмотрел на меня, повернувшись в полоборота, и покачал
головой.
— Я много повидал, Шайса, и знаю, что есть вещи, которые я не
могу объяснить. Но не все они должны быть опасны для меня. Ты
умеешь то, чего не умеют другие, и пока ты приносила мне только
пользу. Я ведь еще не поблагодарил тебя за заботу. Если бы не ты, я бы
наверняка расстался с рукой. Даже если это и ведьмовство, мне все
равно. И я не хочу отступать от наших планов.
Я была тронута его так небрежно, между прочим, высказанной
благодарностью. Оказывается, он ни о чем не забыл. Но сейчас главное
— другое.
— Опасность миновала? — спросила я.
— Наверное, — помедлив, ответил Рейдан. — Утром нас не
найдут, пошумят-пошумят, да и успокоятся. Лейда — она баба горячая,
но отходчивая. По крайней мере, раньше была, — добавил он
нерешительно. И вдруг расхохотался на весь лес:
— Ха! Надо же такое придумать: приревновать меня к девчонке!
 Но не успела я обидеться, как он спросил:
— А вот скажи-ка мне, Шайса, ты ведь действительно что-то
такое сделала с дураком Нози? И скольких ты можешь так остановить?
Я пожала плечами.
— И долго ли можешь держать так человека? — продолжал
расспрашивать Рейдан.
Мне пришлось признаться, что я ничего не смыслю в том, что
могу и чего не могу.
— Ладно, поживем — увидим, — закончил разговор охотник. —
Ложись-ка поспи, пока не рассвело. Все равно ни зги не видно. Вся
надежда на Белку. Но, моя умница, выручай!
Остаток ночи я провела в полудреме. Утром мы не стали
останавливаться, пожевали всухомятку лепешки, завернутые нам в
дорогу Лави. Рейдан погонял усталую Белку.
Ехали мы медленно: Белке тяжело было тащить сани по
размякшему снегу; начинался оливес — первый месяц весны по
здешнему календарю. В воздухе пахло сыростью, деревья стояли в
лунках воды, а птицы, несмотря на пасмурное утро, пели дружно и
радостно. Рейдан же был очень хмур и озабочен, и я подозревала, что
он вовсе не так уверен в том, что мы избежали опасности, как пытался
показать ночью. Он все время оглядывался и прислушивался, словно
всерьез опасался погони. Но лес молчал, полный только звонких и
влажных весенних звуков.
В одном месте дорогу развезло окончательно. Мы не успели
заметить, как Белка, заскользив копытами по льду, залитому талой
водой, вместе с санями скатилась к обочине, сделала два-три рывка и
встала.
— Что еще такое, — раздраженно проворчал Рейдан. — А ну,
пошла.
И он огрел лошадь вожжами, чего раньше он никогда не делал.
Белка рванулась вперед, жилы на ее крепкой шее напряглись, но сани
не сдвинулась с места. Стало ясно — мы застряли: полозья
наполовину ушли в снежную трясину.
Рейдан спрыгнул в грязь и, покраснев от натуги, стал толкать сани
сзади.
— Тащи Белку под уздцы! — велел он мне. Я оказалась по пояс в
снегу, схватила поводья и стала тянуть лошадь так, словно собиралась
оторвать ей голову. Виса, приняв все это за веселую игру, носилась
вокруг, не обращая внимания на промокшее брюхо.
Но все было тщетно.
— Рейдан, сани придется бросить? — чуть не плача, спросила я, в
очередной раз без всякого успеха натягивая поводья… Мокрые вожжи
больно впивались мне в ладони.
— Еще чего! — возмутился он. — Эх, кабы лопату! Ну ничего,
сейчас наломаю еловых лап, сделаю настил, может, по нему
вытащит…
Внезапно керато насторожилась, припав к земле, и почти
одновременно с ней Рейдан, выронив рукавицу, напряженно
вслушался.
— Бесы поганые! — выругался охотник. — А я так надеялся, что
пронесет. Выпрягай лошадь, Шайса.
Я по-прежнему ничего не слышала, но подчинилась. Однако,
посмотрев, как я неловко управляюсь с упряжью, Рейдан, вновь
чертыхнувшись, швырнул в снег собранные им мешки и сделал все
сам.
Отдаленный лай собак, идущих по следу, заставил меня
поторопиться. Я повесила на плечо мешки с едой, Рейдан навьючил
Белку, проверил арбалет и стрелы и, проваливаясь в снегу, двинулся
прочь с дороги, ведя под уздцы Белку. Я с трудом поймала Вису на
поводок и, сгибаясь под тяжестью ноши, побрела за ними.
Удивительно, насколько я была тогда неопытна в этом мире!
Сейчас я очень хорошо помню, что промокшая насквозь одежда
беспокоила меня гораздо больше, чем погоня, голоса которой
становились все слышнее и слышнее. Рейдан почти бежал —
насколько это было возможно по такой дороге. Мужские крики,
ржание коней и лай собачьей своры раздавались, наверное, уже с того
места, где мы бросили сани. Внезапно охотник рукой сделал мне знак
остановиться. Он первым шагнул вперед и оказался в глубоком овраге,
потом осторожно свел вниз Белку, а мне пришлось скатиться туда
кубарем.
— Очень скоро они будут здесь, — сказал Рейдан, и я, только
теперь начавшая бояться по-настоящему, удивилась его
спокойствию. — Попробуем отбиться. Вряд ли кто-нибудь захочет
всерьез иметь дело с моим арбалетом.
 Прижимаясь к теплому боку Белки, я все еще не верила, что это
происходит на самом деле: погоня, обжигающее чувство опасности,
звенящий в голове лай разъяренных псов. Трое из них выскочили из-за
деревьев прямо перед нашим убежищем. Два огромных лохматых
кобеля увлеченно рвали на части рукавицу, которую обронил Рейдан, а
третий, которому в ноздри ударил близкий запах добычи, прыгнул на
Рейдана, вдруг поднявшегося в полный рост на краю оврага.
Но Рейдан успел выстрелить раньше. Коротко взвизгнув,
огромный пес судорожно засучил лапами и замертво растянулся на
снегу, а из-под него, растапливая снег, натекла темно-красная лужа.
Удержать Вису я не смогла. Инстинкт дикого хищника, почуявшего
кровь, выманил ее из убежища — туда, где над телом своего товарища,
угрожающе рыча, стояли оставшиеся в живых собаки. Я отчаянно
закричала, позвала ее, но Рейдан цыкнул на меня.
— А ну сиди тихо. Лучше, если они тебя рвать начнут?
Тем временем керато, прижав уши и злобно зашипев, отвлекла
внимание собак на себя. Она все еще уступала в размерах огромным
охотничьим псам, но на ее стороне были сила и ловкость лесного
зверя, не избалованного человеком. Привыкнув получать пищу из
моих рук и спать на постели рядом со мной, она, тем не менее, не
стала ручным животным — в этом я убедилась, увидев, как собаки,
недоуменно помотав лобастыми головами, осели на задние лапы, не
зная, что предпринять. Про нас они забыли. Они видели перед собой
просто большую кошку, погонять которую было бы для них
удовольствием, но запах подсказывал им иное, а они привыкли ему
доверять. Наконец псы, жалобно поскуливая, повернули назад,
навстречу своим хозяевам, первые из которых уже показались на
протоптанной нами дорожке. Виса, очень гордая одержанной победой,
скакнула обратно в овраг.
— Ну вот, а ты боялась, — подмигнул мне Рейдан. — Керато —
страшный зверь.
И тут же его лицо стало серьезным: к оврагу шли шестеро
мужчин. Своих коней они оставили на дороге — оттуда доносилось
ржание. В первом я с ужасом узнала Нози. Рейдан взвел механизм
арбалета.
— Эй, Рейдан, мы не хотим с тобой ссориться, — крикнул Нози,
благоразумно останавливаясь поодаль. — Мы не тронем ни тебя, ни
твои шкуры. Мы даже не возьмем с тебя плату за собаку, которую ты
убил, а ведь она стоит дорого. Отдай нам девчонку. Она — ведьма и
должна сидеть под замком, пока не отправится к судьям. А сам
поезжай куда хочешь. Правда, Лейда сказала, чтобы мы тебя привезли
назад, но мы не будем слушать вздорную бабу, с ней ты сам
разбирайся.
— Нози, девчонка не ведьма, — ответил Рейдан, не отводя
арбалет.
— Рейдан, — спокойно ответил Нози, садясь на пень, — я тебя
знаю давно и уважаю, как и все в Кромельчиках. Но видно она тебя
околдовала — уж не знаю чем, голубыми глазищами или
ведьмовскими штучками, — если ты сам не понимаешь, кто она. Как
ее не ряди, она не похожа на местных девиц. И выговор у нее другой.
Где ты ее нашел, а?
— Не твое дело, — буркнул Рейдан.
— Пусть так. Это действительно не мое дело. Но порядок в
Кромельчиках — это наше общее дело, а от ведьмы жди беды, это всем
известно. Что ты упрямишься?
Мы не станем ее бить — пускай господа из Судилища
разбираются, они в ведьмах понимают.
Я сидела ни жива ни мертва от страха. Не очень представляя, что
мне угрожает, я понимала, о чем идет речь: я читала, как кое-где в
мире за обвинение в колдовстве жестоко казнят. Могла ли я тогда
представить, что это будет иметь отношение ко мне? Как объяснить
этим диким людям, что все мои скромные умения — это не магия, а
управление звездной силой, хранящейся в каждой из сестер Келлион?
Я посмотрела на Рейдана и вдруг увидела на его лице сомнение.
Теперь я прекрасно его понимаю: я была для него чужой, а ему
предстояло навсегда испортить отношения со своими земляками,
которых он знал много лет. Рейдан должен был принять нелегкое
решение. И я испугалась! Я решила, что живая им я не дамся, и
мысленно прощалась с жизнью. И я очень удивилась, когда услышала
слова Рейдана:
— Убирайся, Нози. Убирайся, а то получишь стрелу между глаз, и
никакое Судилище меня не найдет.
— Дурак ты, Рейдан, — сказал Нози, подымаясь с пенька. —
Каждый знает, что не стоит идти против закона. Видать, в своих лесах
ты совсем одичал. Забыл, как люди живут. Что ж, тогда тебя и
пристрелить не жалко.
К оврагу вышли еще пятеро — двое с арбалетами, нацеленными
прямо на Рейдана, а трое с охотничьими ножами.
— Давайте, ребята, — скомандовал Нози. — Эту дурную голову
можно не жалеть, если сам сунется под стрелу, а вот девчонку поймаем
живой.
Трое парней бросились к оврагу. Рейдан, отринув прочь сомнения,
стремительно перевел оружие в сторону одного из них, и парень
рухнул с простреленной ногой, отвратительно ругаясь. Почти
одновременно выстрелил сельский лучник, но Рейдан ловкой тенью
скользнул в овраг, накладывая на арбалет новую стрелу.
— А ты что расселась? — крикнул он мне. — Давай, подержи их!
Я не сразу сообразила, чего он хочет, а когда поняла — прокляла
себя за глупость. Я вовсе не была беззащитной девчонкой, которую
надо оборонять. Я была сестра звезды, и лучше было вспомнить об
этом поздно, чем никогда. Ведь стрелять в меня никто не собирался! Я
стала карабкаться наверх, по другой стороне оврага. Мне надо было
непременно увидеть одновременно и лучников, и нападающих, и Нози.
Заметив меня, четверо уцелевших с яростным ревом погнались за
мною вслед. Но мужчины двигались медленнее, чем я, застревая в
мокром снегу. Обернувшись на крик, я увидела, как падает один из
лучников со стрелой прямо во лбу. Обратного пути теперь не было и у
Рейдана. Тем временем двое других, подобравшись к самому краю
оврага, успели взять Рейдана на прицел, после чего обе стороны
замерли, не зная, что делать дальше: схватка зашла в тупик, а
рисковать жизнью никто не хотел.
Прекрасно! Вот теперь я видела их всех — грязных, пахнущих
потом, заросших щетиной, с красными лицами от постоянной
выпивки. Злое веселье овладело мной; свет Келлион, казалось, охватил
меня целиком; я чувствовала себя свечой на ветру и вся дрожала в
голубоватом пламени, посылая из глаз ослепительные, ярко видные в
темном лесу лучи в восьмерых мужчин, пощадив только мертвого.
Они не просто остановились. Они попадали лицом в снег, словно
деревья, поваленные бурей. Я отвела взгляд, но они не пошевелились.
— Уходим, быстрее, — окликнул меня Рейдан, уже вытащивший
Белку из оврага. Мы побежали пешком через лес, так и не зная, живы
ли наши обидчики. Мы бежали целый день до самого вечера, а перед
тем, как устроиться на ночлег, Рейдан долго прислушивался к лесной
тишине. Погони не было, лес как будто вымер. Я не без удовольствия
рисовала в своем воображении, как сходит самодовольная улыбка с
красивого лица Лейды, в тот момент, когда ей сообщат, что ее
вероломная выходка не удалась.
Потом мне пришлось лечить Рейдана: рана на его руке разошлась,
когда он пытался вытолкать сани, и снова начала кровоточить.
А потом, засыпая, обняв Вису, мою отважную сестренку, а другим
боком привычно чувствуя тепло Рейданова тела, я стала думать о том,
почему он решил за меня сражаться. Горькое здравомыслие
подсказывало мне, что великодушие здесь было не при чем. Я была
для Рейдана ключом к сапфирам Келлион, и в надежде завладеть
сокровищами он готов был дать бой целому свету. Но тем не менее
сейчас мы снова вдвоем, посреди леса, как тогда, когда он отыскал
меня в снегу. Мысль об этом утешила меня, и засыпала я так спокойно,
как если бы меня укачивал на руках отец.
Глава 22. КАРНАВАЛ В КОТИНЕ

— Пойдем к берегу, — сказал Рейдан, поднимаясь. — Незачем

будить всех.
Мы спустились к морю. Шум волн заглушал наши голоса, и я
быстро заговорила:
— Я вспомнила, что в детстве ела такой сыр, какой… Какой бэй-
тасан создал для Оммы. А Омма перед… перед превращением
вспоминала, что им, в Ромес, этот сыр привозили из Венексов. Ты
знаешь, где это?
— На западе, — пожал плечами Рейдан. — Я видел на карте:
Венексы начинаются чуть севернее Мидона.
— Вот видишь! Значит, моя семья осталась там. Значит, я
родилась в Венексах! Я же прекрасно помню, что в детстве видела
горы.
— Может быть, — спокойно сказал Рейдан. — А может быть, и
нет. Подумаешь, сыр! А горы… Я знаю, что есть горы на востоке,
далеко, за Цесилем. А может, они есть еще где-нибудь — что мы знаем
о мире?
— Нет, — я упрямо тряхнула головой. — Я точно знаю, я
чувствую… Понимаешь, это пришло ко мне внезапно.
Как подсказка. Я не могла ошибиться. Наверное, моя сестра
Келлион послала мне это видение.
— Последнее, в чем стала бы тебе помогать твоя сестра Келлион,
так это в возвращении домой. Ведь ей хочется, чтобы все ее сестры
находились в храме.
— Так говорили старшие сестры, — прошептала я. — Возможно,
они ошибаются.
— Ого! Ты стала взрослеть, Шайса! Насмешка в его словах не
смутила меня:
— Я должна побывать в Венексах, Рейдан.
— Что ты предлагаешь? Ты не доберешься туда одна, а у меня, как
ты знаешь, другая цель, — отчужденным, холодным тоном произнес
Рейдан. Мне было больно это услышать, даже слезы выступили на
глазах, но я продолжала:
— Я знаю, Рейдан. Я помню, как в одну из своих первых ночей в
этом мире я обещала тебе помочь добраться до сапфиров Келлион. Я
сдержу слово. Я разбудила тебя просто потому, что мне надо было с
кем-то поделиться. Пусть это пока остается мечтой.
— Прости, Шайса, — сказал вдруг охотник. — Мне многие
говорили, что у меня скверный характер. Ты мужественная, честная
девочка, и я не должен был так говорить с тобой. Мы с тобой вместе
начинали этот опасный путь — я отправился за богатством, а ты
хотела вернуться в храм. А теперь я уже не знаю, нужны ли мне эти
пресловутые сапфиры, да и тебе, по-моему, не так уж хочется
вернуться туда. Быть может, дорога сама решит за нас, — так часто
бывает с путешественниками.
Рейдан замолчал. Ветер, дувший весь день изо всех сил, стих, и
море спокойно дышало, словно огромное животное. Ночь была
темной, я не видела лица охотника. Я знала, что сейчас он велит
отправляться спать, и что-то несказанное между нами пропадет
безвозвратно. Я всегда немного стеснялась Рейдана, но сейчас мне
было все равно.
— Поцелуй меня, — сказала я тихо.
От неожиданности Рейдан вздрогнул и пошатнулся. Я бросилась к
нему, чтобы поддержать его, чтобы он не потерял равновесие и не упал
с камня в воду, и вдруг оказалась в его объятиях. Я чувствовала на себе
его взгляд, жар его ладоней на моей спине пронизывал все тело, делая
его упругим, как у лесного зверька. Я потянулась вперед и неловко
прижалась губами к его губам. Охотник бережно, словно сдерживая
себя, провел ладонью по моим волосам, я слышала его дыхание — или
это были вздохи моря?
— Ты очень красива, Шайса, — глухим, незнакомым голосом
сказал Рейдан. — Ты похожа на добрую святую из сказок, которые я
слышал в детстве. Знаешь, у меня было невеселое детство, и я часто
мечтал, что когда-нибудь встречу настоящую святую, и эта встреча
принесет мне удачу. Но ты еще совсем молода. Не знаю, сколько я
смогу защищать тебя, но я уж точно не тот, кто испортит тебе жизнь.
Рейдан небрежно коснулся губами моей щеки.
 — Пойдем спать, Шайса. У нас впереди трудности и заботы, надо
использовать каждую минуту отдыха.
Он поднялся и ловко вскарабкался на обрыв. А я еще долго сидела
на влажном песке у моря, слушая его песни, жалобы и угрозы и
пытаясь разобраться в себе, и в том, что сказал мне Рейдан. Но я так
ничего и не поняла и, в конце концов, когда глаза начали слипаться,
встала и побрела наверх. В воздухе чувствовалось приближение
рассвета.
Мы вошли в Котин, когда день был в разгаре. Со слов Чи-Гоана
мы знали, что Котин — город рыбаков и что это самый веселый город
на побережье. Но надо честно признаться: такого увидеть не ожидал
никто. Котинцы строили свои дома, соединяя несколько ярусов
крепкими деревянными сваями; стены, сделанные из прочно натянутой
парусины, закрывали такие дома от ветра со стороны моря, и когда
ветер надувал эти полотнища, весь город казался караваном кораблей.
Сходство с кораблями добавляли многочисленные разноцветные
флажки, которые крепились на высоких шестах над каждым
строением; флажки нарядно реяли и указывали направление ветра.
Под нижним ярусом у каждого дома был бассейн, в котором
котинцы держали рыбу так, как в других местах держат кур или
мелкий скот. Как я узнала позже, в бассейнах котинцы разводили не
только морскую рыбу, но и озерную — из Оранцо, а также речную —
из Тодера, рукава Дугона, на котором стоит Лех. Особую гордость
котинцев составляли породы рыб, выведенные искусственно, в неволе,
в этих домашних бассейнах.
Рыбой торговали повсюду, а еще рыбьим жиром в мутных
стеклянных бутылях, крупнозернистой икрой, огромными креветками
и раками. Рыбу коптили, жарили, солили и по особому рецепту
готовили в сыром виде. Местные модницы щеголяли в платьях,
украшенных сверкающей искусственной чешуей, и почти на каждой
площади возвышалось изображение морского существа, человека-
рыбы, — ему с древнейших времен поклонялось население юго-
западного побережья.
Люди в Котине были дружелюбны и лукавы, словно скользкие
увертливые рыбки. Когда мы подыскивали себе комнату для постоя,
расспрашивая, где можно приобрести лошадей и как нанять охрану,
они улыбались до ушей и заламывали такие цены, что Рейдан ходил
мрачнее тучи. Тем не менее, нам удалось найти целый этаж в одном из
ярусных домов — на самом верху, далеко от бассейна, в котором, как
выяснилось, с удовольствием плескались и люди, если только не
держали там хищных рыб. Здесь же нам рассказали, что лучших
лошадей можно купить на окраине города, и Рейдан с Готто
немедленно отправились туда.
Чи-Гоан растянулся на циновке и сразу уснул. Я хотела было
последовать его примеру, но меня поднял сварливый голос хозяйки,
которая неплохо говорила на языке Лесовии. Выяснилось, что керато
успела добраться до первого этажа, где устроила настоящую рыбалку.
К счастью, урон составил всего одну рыбешку. Голова и хвост — вот
все, что осталось от незадачливой обитательницы бассейна. Я
привязала Вису во дворе, разбудила лю-штанца, попросила у него пару
петелей. Хозяйка незамедлительно подобрела и пригласила нас выпить
с ней сфе-хе — травяной напиток, который в Котин привозили из Лю-
Штана. Чи-Гоан с удовольствием потягивал сладковато-терпкий
напиток своей родины. Однако он вынужден был заметить, что при
дворе Хозяина побережья, милостивого и всемогущего, такой сфе-хе
не подали бы и последнему рабу. Он любезно назвал хозяйке имена
купцов, у которых, по его мнению, следовало покупать листья для
заварки.
— Ты ходишь к старому Мэй-Орану? Поверь мне, он подбирает
листья с земли, когда они опадают перед наступлением зимы. В то
время как сфе-хе растет только на самых молодых ветвях, и собирать
его надо на рассвете, но когда росу уже осушили опахалами…
Хозяйка, с наслаждением отхлебывая из чашки, с благодарностью
кивала, а потом спросила нас, пойдем ли мы на полуночный карнавал.
Чи-Гоан сделал большие глаза.
— А какой же сегодня день, милая хозяйка?
— Завтра последний день недели Тунца, — ответила та,
поднимаясь, чтобы перевернуть на жаровне неизменную рыбу.
— Вот это да! — воскликнул лю-штанец. — Ты даже не
представляешь, Шайса, как нам повезло. В этот день в Котине
устраивают Великий карнавал Человека-рыбы. Это сумасшедшее
веселье, и я обязательно приму в нем участие. В последний раз я был
на карнавале в детстве, но мне запретили танцевать с простонародьем!
 Вскоре вернулись Рейдан и Готто. Они договорились, что лошади
и четверо охранников будут ждать нас на рассвете на западной окраине
Котина, откуда начинался тракт до Фолесо. Когда Чи-Гоан заикнулся о
карнавале, Рейдан постучал кулаком по лбу, говоря, что перед дорогой
надо выспаться. Это было разумно, и, наверное, мы бы так и
поступили, если бы Готто неожиданно не подержал лю-штанца.
— Я слышал про котинские карнавалы. Говорят, увидев раз, такое
никогда не забудешь. Нельзя проспать такую удачу!
— Как хотите, — буркнул Рейдан. — Но я лягу спать. Будьте
осторожней!
Готто радостно кинулся расспрашивать хозяйку, как следует вести
себя на карнавале и что нужно надевать. Оказалось, что, конечно,
желательно прийти в костюмах, но можно также просто явиться
нарядно одетыми по моде любой страны — никто вас не осудит. Мы
распотрошили мешки с лю-штанской одеждой и стали оживленно
выбирать себе наряды, а потом легли вздремнуть, предварительно
попросив хозяйку, которая тоже собиралась на праздник, разбудить нас
незадолго до полуночи.
— Ты посмотри, посмотри, какая голова! — восхищался Чи-Гоан.
Действительно, кругом было на что посмотреть. Мы шли по улицам
Котина, внезапно, с наступлением полночи, преобразившимся.
Повсюду горело множество факелов и уличных фонарей, на каждом
шагу попадались жаровни, на которых готовили праздничное блюдо —
запеченную целиком тушку тунца; толпы людей, приплясывая и
распевая веселые песни, поздравляли друг друга. Все были одеты в
удивительные, сверкающие костюмы человека-рыбы: смешные
толстяки, привязавшие к рукам деревянные раскрашенные плавники и
надевшие плащ с нарисованными чешуйками, изящные молодые
женщины, обернувшие себя тончайшей чешуйчатой тканью, детвора в
шапочках с изображением рыбьей головы.
Веселые компании таскали туда и сюда огромные рыбьи головы
на шестах, устраивали из-за них шуточные бои и отнимали друг у
друга, словно знамена. На всех углах предлагали какой-то напиток,
кипящий в котлах, — Чи-Гоан пояснил, что напиток называется каби,
он очень крепкий, и рыбаки всегда пьют его, возвращаясь на берег.
Готто взял попробовать неподъемную кружку этого каби,
пригубил, и лицо его выразило крайнее удовольствие.
 — Попробуй, Шайса, — протянул он мне напиток.
Я хотела было отказаться, но, увидев, что каби угощают даже
маленьких детей, рискнула попробовать. Вкус у напитка был слегка
мятный, он пах лимоном, медом и какими-то травами. Оставив кружку
в моих руках, Готто тут же обзавелся еще двумя — для себя и для Чи-
Гоана.
Тем временем мы вышли на главную площадь. Огромную, в три
человеческих роста, статую человека-рыбы пятеро молодых парней с
хохотом обливали из ведер, и, судя по запаху, это была не вода, а все
тот же каби.
Здесь в полном разгаре были танцы. Пары выделывали
незамысловатые движения с таким жаром, что смотреть на них было
одно удовольствие. Невольно я тоже стала постукивать каблучком
сапога по плотно сбитой земле площади. Мы стояли в некотором
замешательстве, не зная куда еще пойти, и потягивали каби, а мимо
проходили молодые парни и мужчины, частенько бросая на меня
заинтересованные взгляды. Я чувствовала себя красивой. Я надела
одну из тех рубашек, которые я перешила для себя еще на корабле; эту,
ярко-желтую с малиновой вышивкой на груди, я укоротила до колена и
убрала в талии, так что она выглядела хорошеньким платьицем. Оно,
правда, было короче, чем носили женщины в Котине, но, похоже, это
никого не смущало.
Один из котинцев, краснолицый высокий блондин, от которого
сильно пахло каби, в плаще с капюшоном в виде рыбы, подошел к нам
и залопотал что-то на местном языке, которого никто из нас не знал.
Мы переглянулись, потом поняли, что он приглашает меня танцевать.
— Ну пойди, Шайса, спляши с этой селедкой, — рассмеялся
Готто, отнимая у меня недопитую кружку.
Блондин понял только, что я согласна, и быстренько уволок меня
на середину круга. Сначала я никак не могла подстроиться под его
неуклюжие движения, при которых он то бросал меня из стороны в
сторону, то подхватывал за талию и подкидывал вверх. Потом,
вслушавшись в ритм барабанов, я разобралась в фигурах этого
простенького танца. Когда-то, в храме, я очень любила танцевать…
Конечно, там были совсем другие танцы, полные гармонии и
отточенной красоты движений, но и сейчас я сумела ощутить
пьянящее единение с музыкой и с окружающими меня людьми. Вернув
меня, запыхавшуюся, на место, блондин снова что-то пролопотал,
расплылся в благодарной улыбке и пропал в толпе. Но на его месте тут
же оказался другой, с искусно вышитой рыбой на рубашке и
привязанным сзади рыбьим хвостом, который забавно подпрыгивал
при каждом движении. Я готова была уже пойти танцевать и с этим
кавалером, как вдруг Готто, сделав отрицательный жест, сам потащил
меня в круг. Готто тоже прекрасно чувствовал музыку. Я любовалась
ловкими движениями его сильного, но по-юношески гибкого тела, он
добавлял к танцу что-то свое, я заметила, что на нашу пару
восхищенно оборачиваются. Серебристая лю-штанская рубаха Готто
таинственно мерцала в свете факелов, его лицо горело — от холодного
ночного воздуха, сумасшедшей пляски, выпитого каби и… от чувств,
которые я без труда прочитывала в его глазах. Моя голова тоже шла
кругом, Готто танцевал все ближе и ближе ко мне, все чаще и чаще
обнимая меня скользящими движениями рук. Я улыбалась, не боясь,
что моя улыбка покажется ему глупой. Не прекращая танцевать, Готто
вдруг сказал:
— Знаешь, Шайса, ты только не смейся, но в самом начале нашего
общего пути я подумал, что ты влюблена в Рейдана.
Я покраснела бы от неожиданности, если бы мои щеки и так не
пылали.
— А если б это было так? — спросила я.
Готто рассмеялся.
— Не дразни меня, Шайса. Рейдан, конечно, хороший человек, но
он простой охотник и он… слишком старый. Просто сначала я и тебя
принял за хорошенькую дикарку.
Только потом я понял, какую встречу послала мне судьба…
Во время всего разговора нам приходилось кричать, чтобы
расслышать друг друга. Музыка оглушительно грохотала. Но все
вокруг тоже галдели, и никто не обращал внимания на соседей.
Смущаясь под пристальным взглядом Готто, я спросила:
— Так ты теперь не считаешь, что я влюблена в Рейдана?
— Нет, — он беспечно взмахнул рукой. — Но теперь я думаю, что
он влюблен в тебя. Бедняга Рейдан!
От неожиданности я чуть не задохнулась.
— Почему?.. — успела выкрикнуть я.
 Готто ничего не ответил. Он вдруг резко притянул меня к себе и
жадно впился в меня губами. Он начал целовать меня — в губы, в
щеки, в волосы, в глаза… Он не говорил ни слова, а я слабела в его
руках, я видела его взгляд сквозь поволоку, и огонь пронзил все мое
тело.
Не помню, как мы добрались домой. Смутно различив циновку, у
которой лежали мои вещи, я рухнула на нее как подкошенная. Готто
снимал с меня сапоги и мешал мне уснуть, я попыталась прогнать его,
но не смогла связать двух слов, а потом уснула, не в силах бороться с
усталостью.
То, что приснилось мне этой ночью, ни тогда, ни значительно
позже я не могла вспоминать без стыда. Скажу лишь, что в этом сне
были они оба — Готто и Рейдан, — и я сходила с ума от их
прикосновений.
Утром нас разбудил требовательный голос Рейдана. Я никогда
ничем всерьез не болела, и потому решила, что умираю: так мне было
плохо. Запах рыбы преследовал меня до рвоты; жажда сжигала
желудок и горло, а в голову, казалось, ввинтили толстенный железный
гвоздь. Нехитрая хозяйская мебель ходила ходуном в моих глазах,
каждым своим поворотом заставляя меня издавать мученические
стоны, а при воспоминании о приснившемся я боялась поднять на
своих спутников глаза. Судя по всему, Готто и Чи-Гоан также
поплатились за злоупотребление незнакомым напитком. Люштанец
прижимал ко лбу мокрое полотенце, выпрошенное у хозяйки, а Готто
был бледен до зелени. Один только Рейдан прекрасно себя чувствовал
и не без злорадства поглядывал на нас.
На окраине Котина нас действительно ждали лошади. Когда еще
была жива Белка, я несколько раз забиралась на нее верхом, но на этих
высоких, статных животных с презрительным взглядом
миндалевидных глаз посмотрела с робостью. Рейдан помог мне
залезть в седло, я крепко вцепилась в поводья, подозревая, что на скаку
меня может укачать. Тут же показались четверо сопровождающих на
таких же могучих лошадках одинаково черного цвета. Увидев
охранников, я вздрогнула: судя по землистому цвету лиц и кожаным
жилеткам, это были разбойники из Дугонского леса. Заметив мой
встревоженный взгляд, Рейдан произнес.
 — Не бойся, Шайса, эти обитатели Дугона не причинят нам вреда.
Разбойники Дугонского леса опасны, но не вероломны, а эти дали нам
клятву верности.
По невозмутимым лицам охранников было не ясно, поняли они
наш разговор или нет. Они спокойно дождались, пока Рейдан
скомандует отправление, потом двое выехали вперед нашего
маленького отряда, а двое остались замыкающими.
Сразу за Котином дорога поползла вверх по обрыву. Лошади
спокойно ступали, и моей задачей было только удержаться верхом на
каком-нибудь особенно крутом подъеме. На исходе второго дня пути
мы оказались на высшей точке прибрежного горного хребта; с одной
стороны закатное красное солнце озаряло неподвижные, словно
стеклянные воды озера Оранцо, с другой танцевало на поверхности
моря. Снижаясь, дорога повела нас по каменистому берегу бухты
Тонсо. Здесь начинался лес. На подступах к нему росли необхватные
хвойные деревья, от которых пахло сладкой смолой. Бедному Чи-Гоану
упала на голову шишка с такого дерева — размером с хорошее яблоко,
и мне пришлось лечить его рану. Кое-где в лесу раздавался вой
невидимых хищников; тогда охранники хватались за оружие, а Виса,
до той поры резвившаяся на лесных дорожках, прижималась поближе
к лошадям и грозно ворчала. Однажды старший из охранников знаком
велел нам остановиться, спешился и, прижавшись щекой к земле,
усыпанной яркими широкими листьями и хвоей, долго слушал. Еще
несколько раз вдали раздавалось конское ржание. Возможно, это были
разбойники, которые не замедлили бы отпасть на нас, оставайся мы
вчетвером, но отряд из семи вооруженных мужчин, сопровождаемых
огромной керато, внушал им опасения.
Каждую ночь мы спокойно засыпали, предоставляя охрану
наемникам. В лесу чувствовались первые признаки осени: пахло
прелостью, и красно-коричневые цвета уже преобладали над зеленым.
В далекой Лесовии сейчас шел бы грустный месяц томель. В этих
краях дни были по-прежнему теплыми, а вот ночью заметно холодало,
и приходилось разводить огонь. Это были очень уютные часы. Костер
охотно принимал сухие ветки и опавшую листву, мы кутались в теплые
накидки, приобретенные в Котине, кипятили сфе-хе и рассказывали
друг другу всякие небылицы. Все охранники, как оказалось, сносно
говорили на языке Лесовии, и порой свободные от стояния на часах
присоединялись к нашим посиделкам.
Однажды один из охранников, мрачный Ционэ, все лицо которого
пересекал уродливый шрам, принял участие в одном из таких
разговоров. Мы как раз вспоминали забавные обычаи Котина,
сохранившего в шутовском виде поклонение легендарному человеку-
рыбе. Подойдя к костру, чтобы погреть озябшие руки и услышав наш
разговор, Ционэ сказал:
— Все это смешно только для чужеземцев. Любой в Котине знает,
что Человек-рыба существует на самом деле, а кое-кто его даже видел.
Отвечая на наши любопытные взгляды, он произнес:
— Да-да, мне довелось встретиться с Человеком-рыбой. Не знаю,
поверите ли вы, но я все-таки расскажу вам эту историю.
Глава 23. ЧЕЛОВЕК-РЫБА

— Много лет назад, когда я был молодым парнем, только что

оставившим родительский дом, я вел ту же вольную жизнь, что и мои
отец и братья. Суровые чащи Дугонского леса были для нас родным
кровом, и мы были его полновластными хозяевами. У меня просто
голова кружилась от ощущения собственной власти, когда какой-
нибудь несчастный, по ошибке забредший в наши владения, на
коленях молил меня, мальчишку, сохранить ему жизнь.
Однажды вечером я и трое моих друзей-ровесников затеяли
вылазку на берега Дугона, надеясь, что какие-нибудь глупые
мореплаватели разбили там лагерь. Конными мы добрались до устья
реки, спешились, привязали коней к дереву и тихонько прокрались к
берегу.
Очень скоро сквозь деревья мы заметили брезжущий огонь.
Никого из своих в это время не могло оказаться на морском берегу, и
мы возбужденно стали подталкивать друг друга локтями в
предвкушении близкой добычи. И действительно, спрятавшись за
кустами, мы увидели, что почти у самого берега стоит рыбачий баркас,
этакая нарядная, расписная лодчонка с парусом. На таких суденышках
смелые и предприимчивые моряки незаконно перевозят товары из Лю-
Штана и Цесиля в Фолесо, власти которого слишком спесивы, и не
хотят иметь дела с Хозяином побережья или цесильскими
проходимцами. Разбойничья удача была явно на нашей стороне:
наверняка в трюме этого баркаса было чем поживиться. Одно нас
смущало: мы не видели, сколько на его борту людей, а на берегу у
опрометчиво разведенного костра грелся один-единственный моряк в
черной лю-штанской одежде.
Некоторое время мы наблюдали. Одинокий моряк сидел, почти не
шевелясь, спиной к нам и, казалось, мечтательно смотрел на море.
Никто так и не сошел на берег, чтобы составить ему компанию, и мы
решили, что он пустился в плаванье в одиночку, чтобы ни с кем не
делить барыш. Нас это не удивило: значит, незнакомец был или
слишком жаден, или слишком глуп, или слишком смел. В любом
случае, он был один, и ничто не могло помешать нам, четырем лихим
парням, взять с него дань за вторжение на наш берег.
Стараясь действовать стремительно и бесшумно, мы бросились на
него. Борьба была недолгой. Скоро незадачливый моряк был повален
на землю и связан по рукам и ногам. Рот мы ему не затыкали — звать
на помощь здесь было некого, и наш пленник, видимо, поняв это, не
стал кричать. Лиадэ, самый старший из нас, велел мне оставаться с
моряком, чтобы он каким-нибудь образом не освободился — иначе нам
пришлось бы его зарезать.
Я опустился на песок рядом с неподвижно лежащим пленником,
который лишь испуганно хлопал большими темными глазами. Я сказал
ему пару слов насчет того, что если он будет вести себя хорошо, то
лишится только своего товара, а не жизни. Но незнакомец, если и
понял меня, то не подал и виду.
Тем временем трое моих товарищей быстро добрались вплавь до
баркаса, и я уже слышал их восторженные вопли. Я с завистью
смотрел в ту сторону, потому что тоже хотел оказаться на борту судна,
перетряхивать сундуки с цветными материями, запускать руки по
локоть в россыпи пряностей, пробовать на зуб золотые монеты. Я так
увлекся, представляя, какими богатствами мы поживимся, что не
заметил, как пленник зашевелился. Когда я повернулся к нему, он
сделал какое-то неуловимое движение и… выскользнул из пут, словно
был струей масла! Я не успел ему помешать, и он, вытянув вперед
руки, пополз по песку к морю — точнее, заскользил с такой скоростью,
что я бегом не смог за ним угнаться, и вскоре беспрепятственно
нырнул в воду. Переборов замешательство, я закричал друзьям, чтобы
они были осторожны, и приготовил лук, ожидая, пока голова
проклятого моряка покажется из воды. Мои приятели, уже навязавшие
тюки, чтобы сплавить их на берег, тоже настороженно смотрели на
море.
То, что за этим произошло, я не забуду никогда. Из моря вдруг
взмыло несколько странных существ. У них были гладкие блестящие
черные тела, как у дельфинов, но при этом они хватались за борт
руками и ногами. На моих глазах Лиадэ и других сбросили за борт, а
потом люди-рыбы утащили их в море. От ужаса я закричал во все
горло и, бросив лук, помчался к лесу. Но было поздно. Десяток этих
созданий заполонил берег; их черные тела извивались, настигая меня;
их цепкие пальцы ухватили меня за ноги и повалили на песок. Я
понял, что пришел мой конец. Люди-рыбы волокли меня к морю, и я
не пытался уже выплевывать изо рта песок, решив, что сейчас меня
утопят, как остальных. Вся моя короткая жизнь тогда промелькнула
перед глазами, и показалась она мне донельзя неправильной, пустой и
грешной.
Вот соленая вода уже смочила мои губы. Я забился в руках у
врагов и заплакал, потому что был молод и не хотел умирать. Я давал
честное слово самому себе, что если случится чудо и я останусь жив,
то никогда больше не стану разбойничать. Вдруг несколько сильных
рук подхватили меня и заставили сесть в воде. Я поднял глаза. Передо
мной стоял тот самый моряк; черная длинная одежда скрывала его
рыбье тело, но огромные круглые глаза были совсем не похожи на
человечьи. Поняв, что он предводитель человеко-рыбьей стаи, я
бухнулся перед ним лбом об воду и начал умолять простить меня и
помиловать. Когда-то я потешался над трусостью наших жертв, не
умеющих с достоинством встречать опасность, а в тот миг даже мысли
о достоинстве не мелькнуло в моей перепуганной голове. Я только
плакал и просил. Человек-рыба молча смотрел на меня, изредка моргая
и поводя желтыми зрачками, потом сделал какой-то жест рукой своим
слугам и нырнул в море. Слуги подхватили меня и тоже поволокли на
глубину.
Я не сразу понял, что они не собирались меня топить — они
просто тащили меня куда-то по воде, так быстро, что мне казалось,
волны нагревались там, где проносились черные тела. Когда волна
накрывала меня с головой, какой-нибудь человек-рыба поднимал меня
повыше, чтобы я не захлебнулся. Наш путь длился, наверное,
несколько часов, потом стая резко повернула к берегу. Не доплыв ста
шагов, они бросили меня, развернулись и вместе с остальными
исчезли под водой. Я же, сделав несколько отчаянных гребков,
оказался на отмели, где и потерял сознание.
Котинскую бухту. Я остался в Котине и никогда больше не
помышлял о возвращении в Дугонский лес. Что я мог рассказать там
про свое исчезновение и про гибель троих моих товарищей? Что мы
встретились с людьми-рыбами? Меня бы подняли на смех и строго
наказали. Я и в Котине долгое время молчал, боясь, что меня сочтут
сумасшедшим, а потом собрался жениться на местной и вот перед
свадьбой-то и поведал ей… И что вы думаете? Она, конечно,
разболтала всем своим соседкам, а те своим мужьям, но никто надо
мной не смеялся. В Котине не просто верят в Человека-рыбу, они не
сомневаются, что он существует. Ну и я, конечно, не сомневаюсь тоже.
А потом в этих краях появились другие дугонцы, которым
надоело заниматься разбоем. Теперь мы нанимаемся людей от
разбойников охранять, бережем в дороге их жизни и добро. И я думаю:
может быть, Человек-рыба знает об этом и не жалеет, что сохранил
мне жизнь. А я все надеюсь, что встречу его еще раз и смогу отплатить
добром за его доброту: он ведь не просто пожалел тогда меня,
мальчишку, он ума мне прибавил и заставил начать другую жизнь, за
которую мне нечего стыдиться. Так что на празднике я ему всегда
ведро каби подношу.
Мы поблагодарили Ционэ за рассказ, хотя я, и, похоже, мои
спутники не особенно поверили услышанному. Да и по лицам
остальных охранников видно было, что слышат они эту историю не в
первый раз, но верят не слишком. Но мне, по крайней мере, она
помогла отвлечься от тревожных мыслей, которые становились все
навязчивее по мере того, как мы приближались к Фолесо. Что ждет
меня там? Неужели скоро я вернусь в храм Келлион?
Кроме того, я постоянно размышляла над тем, что сказал мне
Готто на карнавале в Котине. Когда на утро после этого ко мне
вернулась способность соображать (а произошло это не раньше
полудня), воспоминание об этих словах обожгло меня сумасшедшей
радостью. Ничто иное не имело значения: ни объятия Готто, ни
возможность вернуться в храм звезды. Сидя у костра, я вдруг поняла
то, что знала уже давно, но во что просто боялась верить. В любви
каждая женщина становится ясновидящей… Печать молчания, которая
сковывала мои уста рядом с Рейданом, должна быть сломлена: если он
любит меня, мне нечего бояться; я расскажу ему о своей любви, и все
будет хорошо. Но тут же холодным, отрезвляющим ушатом воды
явилось воспоминание о ночном разговор на берегу моря перед
въездом в Котин. Я ведь тогда почти открылась ему. Он не мог не
понять… И все-таки он оттолкнул меня, оттолкнул, быть может,
помимо своей воли — потому что уверен, что слишком стар для меня.
Если бы я была старше, я придумала бы, как очаровать, как
соблазнить, околдовать его, чтобы он отдался своему чувству. Но я
действительно была слишком молода. Он взрослый, он мужчина,
решать будет он… И снова страх услышать «нет» заставил меня
молчать.
Тем временем над лесом сгустилась ночь — непроглядно-черная,
как везде в южных краях. Редкие звезды сияли сквозь кроны деревьев,
торжественно гудевших в высоте, словно переговариваясь друг с
другом. Птиц не было слышно, лишь одна неизвестная мне певунья
выводила в кустах замысловатую трель. Сонное дыхание моих
спутников да похрапывание стреноженных коней, отпущенных пастись
на поляне, — вот и все звуки, которые нарушали лесной покой.
Я уже засыпала, когда хруст ветки под чьей-то ногой или лапой
снова заставил меня открыть глаза. Зевнув, я подумала, что дикий
зверь вряд ли рискнет напасть на наш лагерь, и только сомкнула веки,
как вдруг сигнал тревоги, поданный часовым, переполошил всех
спящих.
— Просыпайтесь! Разбойники!
Мы вскочили. Охранники и Рейдан мигом оказались верхом. Мы с
Готто, заспанные и растерянные, никак не могли поймать своих
лошадей, и Ционэ, чертыхаясь, вынужден был спешиться, чтобы нам
помочь. Я оглядывалась по сторонам в поисках Висы, но керато,
которой тьма была не помеха, наверное, скрылась в лесу и там
бесшумно будет следовать за нами.
Факел охранника, скачущего впереди, освещал нам дорогу, ветки
деревьев больно хлестали по лицу. Лошади тревожно ржали,
понукаемые шпорами всадников. Где-то позади, очень близко,
раздалось ответное ржание — то была погоня. Голосов людей не было
слышно; разбойники не окликали нас, не требовали остановиться и
отдать им наше немудреное добро — и это было самое страшное.
Каждую секунду я ждала, что моя лошадь споткнется в темноте и
уронит меня на землю. Ноги мои давно потеряли стремена и
беспомощно болтались в воздухе, а повод я сама выпустила из рук,
вцепившись изо всех сил в седло, чтобы не свалиться. С ужасом глядя
в темноту под ногами, я не заметила, как рядом оказался Рейдан. Он
уверенно сидел в седле своего вороного коня, как будто мы по-
прежнему спокойным шагом пробирались по лесным тропинкам.
— Держись, Шайса! Сейчас я попробую пересадить тебя к себе.
 Он заставил свою лошадь подъехать совсем близко к моей, резко
осадил ее попытку укусить соседку за круп, схватил брошенный мной
повод и велел:
— Перебирайся.
Лошади при этом продолжали двигаться галопом. Я увидела, как
Ционэ, замыкавший наш отряд, придержал своего коня, чтобы
выстрелить из лука по преследователям. Позади жалобно заржала
раненая лошадь и послышалась брань на незнакомом языке.
— Давай же, Шайса!
Я разомкнула руки, приросшие к седлу, и мешком перевалилась на
спину Рейданова коня. Охотник подхватил меня и помог устроиться
впереди себя, так что я всем телом прижалась к лошадиной холке. Он
сунул мне в руки поводья, а сам обернулся и навел арбалет в темноту.
Свистнула стрела, и короткий вскрик стал свидетельством тому, что на
одного преследователя стало меньше. Но кто мог сказать, сколько их
было всего? Тут же послышалось ответное пение стрелы, и лошадь
Чи-Гоана, споткнувшись, упала, увлекая за собой седока. Ционэ
почмокал губами, моя лошадка послушно подбежала к нему, и
охранник помог хромающему вельможе забраться на нее. Тут один из
охранников выкрикнул какие-то непонятные слова. Ему тут же
ответили, послышался грубый хохот.
— Это ачуррские пираты! Вот не повезло! — воскликнул
Ционэ. — Значит, нам нельзя выходить к побережью: у них там
наверняка корабль и подмога. В лес! Вряд ли они будут гнаться за
нами бесконечно!
Но погоня продолжалась до самого рассвета. Охранники хорошо
знали свое дело и эти места. Они уверенно направляли нас по
извилистым лесным дорогам, кое-где срезая путь прямо через лес. Но,
похоже, пираты знали лес не хуже, поскольку, наверное, нередко
грабили в этих краях. Растянувшись по лесу цепью, они загоняли нас в
самую глушь, непроходимую для коней. Несколько раз я замечала
мелькающую среди кустарников белую спину Висы — она
подсказывала нам путь. Но лошади все чаще спотыкались, увязали
копытами в мягком мохе. Пираты вынуждали нас спешиться.
— Сколько их? — крикнул один из охранников.
— Человек десять, — ответил Ционэ.
— Надо попробовать отбиться!
 Направив лошадей к ближайшему оврагу, загражденному
огромным валуном, охранники велели нам спешиться. Они
постарались укрыть лошадей за деревьями на другой стороне и
загородили нас собой, приготовившись принять бой. Рейдан со своим
арбалетом присоединился к ним и велел нам с Готто не высовываться.
— Случайную стрелу ты остановить не сможешь, — сказал он
мне. — Пусть они подольше не знают о твоих способностях.
Чи-Гоан тоже потребовал лук.
— В охоте на антилопу кай-шо мне не знали равных. А
подстрелить кого-нибудь из этих негодяев будет значительно легче.
Пираты между тем тоже спешились и попрятались за стволами
деревьев, многие из которых в этом лесу были необъятной толщины, с
мощными узловатыми корнями, выступающими из-под земли.
— Эй, вы! — Окрикнули они на ломаном языке Лесовии. —
Теперь вам крышка. Но если не будете дурить, останетесь живы.
Отдайте нам деньги, девку и молодого парня, которые едут с вами, а
сами убирайтесь куда хотите.
— А этого не желаете? — крикнул им Рейдан, нажимая на спуск.
Пират, в которого он целился, бросился на землю, и стрела
просвистела у него над головой. В ответ пираты незамедлительно
открыли огонь; одна из стрел вонзилась в землю в полушаге от меня.
— Собирайте стрелы! — велел нам Рейдан.
— Бес меня раздери, — чертыхался Готто, выдергивая наконечник
из древесного ствола, истекающего смолой, как кровью. — Ну почему
я не учился стрелять?!
И, бесстрашно поднявшись во весь рост, он закричал:
— Эй, вы, мерзкие тупые твари! Неужели вы думаете, что вам
удастся поймать меня во второй раз?
В ответ раздался дружный хохот.
— Ба, да это тот самый слизняк из Фолесо! Как это в Цесиле из
тебя не сделали наволочку для подушки? Надо же, как не везет
бедняге: он снова будет наш! Не грусти, парень, с нами не
соскучишься! Когда мы будем забавляться с твоей подружкой, мы
позовем тебя посмотреть.
Побелев от ярости, Готто неожиданно выскочил на край оврага и с
силой рванул у охранника, укрывшегося за древом, лук.
Остановившимися от страха глазами я увидела, как у одного из
пиратов стрела ложится на тетиву.
— Готто, вниз! — крикнула я. Но не успела: короткий полет
стрелы был быстрее моего окрика…
Быстрее полета стрелы оказался прыжок Рейдана, накрывшего
Готто своим телом. Они вдвоем покатились на дно оврага, прямо к
моим ногам. Острый наконечник пропорол Рейдану щеку, едва не
задев глаз, но Готто остался невредим.
— Стоило ли так рисковать из-за раба? — фыркнул он, смущаясь
выражать благодарность.
— Ты нам еще пригодишься, — в тон ему ответил Рейдан.
Я бросилась было к нему, но Рейдан уже снова карабкался наверх.
— Оставь, Шайса. Останемся целы — потом полечишь меня.
Готто, поднявшись на ноги, полез вслед за Рейданом. Я осталась
одна, и наконец мне стало по-настоящему страшно. Во время бешеной
скачки по лесу я чувствовала не страх, а возбуждение, словно
участвовала в азартной игре с высокой ставкой. А теперь все было
всерьез. И против нас были не деревенские увальни, как когда-то,
когда мы с Рейданом отбивались от погони в Лесовии, а мастера
убийства и грабежа. Мне уже пришлось однажды испытать участь
рабыни, и теперь я хорошо представляла, что мне угрожает.
Между тем пираты приближались короткими перебежками. Их
стрелы уже перелетали овраг, и двое наших коней были ранены —
один насмерть, а второй в правую ногу. Стараясь не поднимать голову
и не прислушиваться к зловещему свисту стрел, я пробралась к
несчастному животному и попыталась силами Келлион облегчить его
боль. Но вскрик одного из охранников — это был Ционэ — заставил
меня бросить лошадь и поползти наверх, к раненому. Навстречу мне
его уже спускали в овраг товарищи. Бросив взгляд на поле боя, я
увидела, что и пираты понесли потери: два бездыханных тела,
утыканные стрелами, распростерлись на расстоянии пяти шагов от
края оврага: пираты затеяли вылазку и поплатились за это жизнями.
Еще одного прямо на наших глазах растерзала Виса, появившаяся
откуда ни возьмись и нанесшая смертельный удар своими клыками.
Она увернулась от стрелы, как солнечный луч. Врагов оставалось
семеро — против троих охранников, Рейдана и Готто, неумело, но
яростно спускавшего стрелу за стрелой. Чи-Гоан, раненный в правую
руку, не мог стрелять и помогал мне собирать стрелы.
Гибель товарищей ожесточила пиратов. Они уже не предлагали
нам откупиться; они стремились уничтожить нас, тщательно готовя
каждый выстрел. Еще одна наша лошадь пала, пронзенная стрелой
прямо в голову. Всем было понятно, что если нас станет еще меньше,
то враги утратят всякий страх и бросятся в овраг. Когда один из
дугонцев молча рухнул ничком со стрелой в левой лопатке, трое
пиратов оказались по другую сторону валуна.
Я попыталась дотянуться до них силами Келлион. Ничего не
происходило: конечно, ведь я не могла встретиться с ними взглядом. Я
пыталась представить себе их злобные лица, глаза… Вот если бы
голубой огонь был ядом, жидким ядом, льющимся прямо в сердце… И
вдруг из-за камня послышался стон, переходящий в вопль, а потом
встревоженные голоса. Неужели получилось? Я повторила попытку, и
тут же раздался новый вопль. Оставшийся в живых пират, не боясь
стрел, побежал к остальным, все еще скрывающимся поодаль за
деревьями. Рейдан хотел было выстрелить по нему, но Виса опередила
его, покончив с ним за секунду.
— Их осталось всего четверо! Молодец, Шайса! — весело
воскликнул Готто.
Ободренная, я попыталась направить силу Келлион на
спрятавшихся, но то ли они были слишком далеко, то ли я просто не
знала, как это сделать на таком расстоянии. В очередной раз я
прокляла себя за неумение пользоваться своим даром. Но пока мы не
уничтожим или не прогоним всех пиратов, нечего и думать о спасении.
Они не дадут нам выбраться из убежища. Надо было во что бы то ни
стало подобраться к ним поближе. Не сказав никому ни слова, я
выбралась наверх и стала пробираться вперед, прячась за кустами и
надеясь, что пираты не заметят меня.
Однако мне не хватило умения двигаться бесшумно. Чем больше я
старалась, тем громче хрустели сухие ветки под моей ногой. Один из
пиратов заметил меня и направил на меня свой лук. Я хотела побежать
назад и, конечно, была бы убита, если бы мое тело не оказалось умнее
разума. Я не могла остановить стрелу, но я могла ее сжечь! Устремив
вперед руки, я направила голубой огонь против стрелы, летящей мне
прямо в лицо.
 Эта картина отчетливо запечатлелась в моей памяти, как если бы
происходящее длилось несколько минут и у меня было время все
разглядеть. Стрела замерла в воздухе в двух шагах от меня, когда я уже
ладонями чувствовала холод, исходящий от ее наконечника, задрожала
и рассыпалась в воздухе голубыми искрами. Возгласы удивления
раздались со стороны оврага и со стороны разбойников. Следующие
три стрелы я встретила сознательно, уверенная, что смогу их
остановить, и не ошиблась. Тогда, продолжая держать перед собой
защиту, я спокойно пошла вперед, одновременно направляя силы
Келлион на поиски врагов.
Мне не пришлось больше их убивать. Пираты, словно
перепуганные дети, с криками побежали прочь, а один даже выронил
бесполезный теперь лук. Проводив их взглядом, я обернулась к
друзьям. Все трое, раскрыв рты, замерли в изумлении на краю оврага!
Глава 28. «НЕСРАВНЕННАЯ ШАЙСА ИЗ
ЧОНГА»

Чи-Гоан не возражал, когда я оказалась рядом с ним. Я вдруг

подумала, что, увлеченная своими собственными сердечными
переживаниями, я не давала себе раньше труда узнать, что за человек
уже не один месяц делит с нами хлеб на трудной дороге. Я даже не
замечала, что Чи-Гоан по-настоящему красив, несмотря на отросшие
во время пути волосы и бороду.
— Мы сломали тебе судьбу, Чи-Гоан, — тихо сказала я. — Мне
очень жаль.
Люштанец вскинул на меня черные глаза.
— Моя судьба сломалась задолго до встречи с вами. И никого,
кроме себя, винить в этом я не могу.
Мы с Роут почти не появлялись вместе на побережье. Я много раз
звал ее к морю или в рощу полюбоваться цветущей ланцолой, или
погулять по городу, но она неизменно отказывалась, говоря, что
чувствует себя на побережье чужой. «На меня все глазеют, как на
диковинку, потому что я чернокожая», — говорила она. Повидавшись с
отцом, она ждала меня в условленном месте, откуда мы начинали наш
путь через пустыню.
Я понимал, к сожалению, что должен скрывать наши встречи. Но
это было нелегко: провожая Роут, я пренебрегал своими
обязанностями, учением и светскими визитами, которые должен был
совершать вместе с отцом. И вот однажды отец, заподозривший
неладное, устроил мне допрос. Он сказал, что соседи видели меня с
дочкой кузнеца. И что старшему сыну из почтенной семьи не пристало
даже близко подходить к таким людям — для этого есть дворецкий.
Тем более если эти люди — чернокожие… Тогда я впервые повысил на
него голос. Я кричал, что имею право любить, кого пожелаю, так же,
как мой брат. Я заявил, что не желаю больше этого ненавистного
первородства, если оно обрекает меня на одинокую, безрадостную
жизнь. Отец молча выслушал меня, потом отвесил мне пощечину и
велел идти к себе в покои и не выходить оттуда до его разрешения. Но
тогда я смог убежать.
Роут была далеко — я только пару дней назад проводил ее из Лю-
Штана. Но я должен был ее увидеть! Мне казалось, что от этого
зависит моя судьба, что я смогу принять какое-то решение, найти
какой-то выход. Я гнал лошадь по пескам всю ночь, отыскивая при
свете звезд лишь мне одному известные знаки, оставленные бертмед. К
утру несчастная лошадь пала. Я шел пешком, утопая в песке по
колено, и утреннее жгучее солнце жестоко палило мне в лицо. Но к
полудню я был у колен моей Роут.
Мы были одни в полотняной палатке, которые бертмед разбивают
во время жары. Я говорил ей, что останусь с ней навсегда. Что сегодня
же буду просить вождя разрешить мне кочевать вместе с племенем
бертмед. Что я плевать хотел на деньги моего отца и придворный чин.
Меня сотрясала дрожь, по-моему, я плакал, может быть, кричал что-
то… А потом я ощутил прохладную ладонь на своей щеке.
— Успокойся, — сказала Роут. — Я тебе верю. Я люблю тебя.
И поцеловала меня — в первый раз. Словно солнце обрушилось
на меня с небосклона! Я тронул край ее одежды; льняные полосы
соскользнули с ее черного, как прибрежные камни, тела… Она
всплеснула руками, прикрывая свою наготу, но я привлек ее к себе.
Она пыталась остановить меня, говорила что-то о матери и отце, но я
закрывал ей рот поцелуями и шептал на ухо горячие и нежные слова.
И она слабела в моих руках, а потом сама обнимала меня, превращаясь
в стремительный ручей, в котором я тонул…
Когда мы наконец оторвались друг от друга, мы не успели сказать
ни слова. Роут только успела завернуться в свою одежду. Завеса
палатки распахнулась, и на пороге я увидел своего отца. Я смертельно
испугался: каким же гневом должен был гореть этот знатный
вельможа, чтобы переступить порог жилища бедных кочевников. Он
велел мне выйти из палатки, и я подчинился. Оказалось, что отец
приехал не один. С ним было десять воинов, один из которых на
веревке, привязанной к седлу, тащил за собой несчастного Ванта.
— Если ты не сядешь сейчас на коня и не будешь делать то, что я
тебе прикажу, этим черномазым тварям — и девке, и ее папаше —
придется худо, — сказал отец с ледяным спокойствием.
 Я видел, как вокруг палатки, где по-прежнему оставалась Роут,
собираются охотники бертмед. Их было всего пятеро — остальные
кочевали в поисках добычи. Они были вооружены легкими копьями.
Что могли они против вооруженных мечами и арбалетами воинов
моего отца? Я послушался. Один из воинов уступил мне лошадь, и мы
отправились назад.
Я чувствовал себя преступником. Я знал, что если я попробую
сбежать, отец не моргнув глазом велит своим людям ловить меня. И
вот я оказался дома, под замком.
Отец запретил давать мне еды, чтобы я поразмыслил «о своей
дури». А потом он явился ко мне со свитками, увешанными печатями и
сказал, что мое обучение окончено и завтра же я отправляюсь ко
дворцу Хозяина побережья, чтобы нести службу.
Почти три года я провел во дворце. Я не видел родителей и,
конечно, Роут, — даже не знал, что с ней. Потом меня отправили в
Цесиль, и я попался вам в руки. Честно говоря, мне было все равно.
Все эти годы вдали от Роут, которая, как говорит ее сестра, считает
меня предателем, обесчестившим и бросившим ее, я мечтал о смерти.
Я надеялся, что вы меня убьете, и не помышлял о сопротивлении. Но
теперь я понимаю, что судьба послала мне прощение — не знаю
только, простила ли Роут. Теперь я никто: старшего сына вельможи Чи-
Рэтона больше не существует. Я свободен, никто мне не указ. И мы
отправляемся именно туда, куда год назад переехала Роут с
родителями: Вант, будучи искусным кузнецом, не захотел оставаться в
пустыне. Я найду ее и попрошу стать моей женой. Вот так, Шайса:
вроде как глупо благодарить вас за то, что взяли меня в плен, а
получается, что я должен быть вам благодарен. Вот только… Примет
ли Роут такого урода, каким я стал?
И Чи-Гоан выразительно покачал ногой, на которой, скрытый
сапогом, чернел страшный коготь, а потом с обычным своим
беспечным видом спросил:
— Хочешь молока? Здесь осталось немного.
Я хлебнула сладкого молока из его кружки и пошла спать. Чи-
Гоан остался сидеть один, по-прежнему глядя на свечу.
Наутро мы собрались в путь. Хозяйка постоялого двора, толстая
молодая баба в линялом фартуке, вышла, широко зевая, во двор, чтобы
получить с нас деньги.
 — Я заплачу! — сказал Чи-Гоан и стал рыться в карманах плаща.
Пока он искал кошелек, Рейдан достал несколько мелких монет и
отдал их хозяйке.
— Уже все, Чи-Гоан, не ищи, — сказал он лю-штанцу. Но тот,
вдруг спрыгнул с коня и стремглав побежал обратно в дом. Мы
переглянулись. Рейдан спешился и тоже пошел за ним.
Вышли они оба хмурые и озадаченные.
— Хозяйка, у нас неприятность, — сказал ей охотник. — У
нашего друга украли кошелек с большими деньгами. Кто еще живет у
тебя из постояльцев?
Хозяйка, мигом проснувшись, запричитала плачущим голосом.
Оказалось, что к утру, кроме нас, никого не осталось. Но с вечера было
еще трое пеших мужчин, представившихся котинскими рыбаками,
которым захотелось отдохнуть на твердой земле.
— Где у тебя был кошелек? — спросил Рейдан люштанца.
— В плаще. А плащ я бросил в сенях, вместе с седлами.
На Чи-Гоана было жалко смотреть. До него постепенно доходило,
что утрата невозвратима и что без денег добраться до Мидона и
отыскать там Роут, а тем более уговорить ее стать его женой, ему будет
нелегко.
Но делать нечего — мы покинули окаянный постоялый двор. Все
испытывали гадкое ощущение от того, что оказались в дураках.
— У тебя все деньги были в этом кошельке? — без особой
надежды спросил Рейдан. Чи-Гоан кивнул.
— Так, — охотник порылся в карманах, — у меня осталось лаков
тридцать пять. Надо было разрешить тебе тогда расплатиться за нашу
одежду.
— У меня еще восемь: остались после покупки лошади, —
протянул ему Готто горсть монет.
Итак, у нас было сорок три лака. Пожалуй, до Мидона, мы могли
добраться: цены в деревнях за постой и еду были невысоки, и можно
было торговаться. Но Ми-дон — большой город. Кто знает, сколько
времени каждый из нас там проведет? Надо было думать, как
заработать еще денег.
В деревнях, через которые лежал наш путь, мы могли
рассчитывать только на скудные заработки: пару раз нам указывали на
вдовьи дворы, где мужчинам находилась работа: наколоть дров или
вскопать огород. Надо ли говорить, что из всех троих с этим делом
сносно справлялся только Рейдан, но ни Готто, ни Чи-Гоан в жизни не
держали в руках топора? Работа делалась медленно, и платили за нее
хозяйки очень бедно.
Я пыталась найти работу портнихи. Но в каждой деревне были
свои женщины, занимавшиеся шитьем. Крестьяне им доверяли и не
нуждались в услугах чужих людей. Однажды нам даже пришлось
удирать, спасаясь от града камней, которыми закидали нас
возмущенная портниха и ее родня, на хлеб которых я покусилась.
Потом нам посоветовали спуститься к морю. Там в каждой
удобной бухте была своя маленькая пристань, куда приходили
торговые суденышки, сновавшие взад-вперед по побережью, и где
постоянно требовались люди для разгрузки товаров.
Действительно, все побережье пестрело парусами: белыми,
полосатыми, красными. В основном это были небольшие баркасы,
которые не плавали дальше Котина на востоке и Мидона на западе.
Однажды на горизонте мы увидели оранжевые паруса большого
люштанского корабля, и сердце у нас ушло в пятки. Но отмель не
позволяла здесь причаливать большим судам, так что встреча с
подданными Хозяина побережья нам не грозила.
Рейдан поинтересовался, сколько стоит добраться морем до
Мидона. Жадные капитаны заламывали цену от тридцати до сорока
лаков с человека. Но даже если бы нам удалось набрать необходимую
для четверых сумму, это не имело смысла: во-первых, морское
путешествие опасно, а во-вторых, занимает больше времени, чем путь
по суше: побережье было причудливо изрезано и изогнуто, суденышки
держались у самого берега, тщательно повторяя его контуры, и кроме
того, останавливались на погрузку и разгрузку через каждые несколько
часов. Но мужчинам охотно предложили здесь работу, и они целый
день таскали мешки на берег, а потом грузили их в повозки,
запряженные крепкими вьючными животными маленького роста, с
огромными головами, маленькими тупыми глазками и короткими
поросячьими хвостами. Бурай — так они назывались — раньше в
изобилии населяли гористую местность вдоль побережья. Но потом
они вымерли, потому что люди заняли те места, где раньше они
находили себе пропитание — сохранились только те, которые
привыкли к жизни в неволе. Один бурай, впряженный в тяжеленную
повозку, без труда втаскивал ее наверх, в деревню, медленно
переставляя свои короткие ноги с широкими ступнями.
Ожидая своих спутников, я весь день бродила по берегу босиком.
Вису пришлось привязать вместе с нашими лошадьми на краю
песчаного пляжа: основным товаром здесь была рыба, насыпанная на
берегу серебристыми горами. Керато не устояла бы перед таким
искушением, и у нас были бы неприятности.
Морская вода холодила мне ноги. Лето ушло окончательно. Я
знала, что буду тосковать по нему, несмотря на все печали и
испытания, которое оно мне принесло. Дни все чаще стояли
пасмурные; с моря еще дул теплый ветер, но без солнца он не мог
согреть ни людей, ни растительность, постепенно утрачивающую
яркие краски. Закутавшись в длинный кожаный плащ — осеннюю
одежду жителей побережья, укрывающую и от ветра, и от дождя, — я
снова пыталась мысленно заглянуть в будущее.
Надежды и страхи, которые я связывала с Фолесо, рассеялись.
Теперь мне казалось, они были на редкость глупыми и наивными, —
как будто всех нас, даже рассудительного Рейдана, одурманила
навязчивая мечта. Поэтому о том, что ожидало нас в Мидоне, я думала
с робостью, боясь загадывать. От Мидона было рукой подать до
Венексов. Где-то среди их заснеженных вершин затерялось горное
селение, в котором, если меня опять не обманули бесплодные мечты,
пятнадцать лет назад я появилась на свет. И в Мидоне, наверное, еще
жива женщина, которая укажет, как мне вернуться в храм… Я смутно
предчувствовала, что очень скоро судьба поставит меня перед
тяжелым выбором, и надеялась, что у меня хватит сил его сделать.
Вечером мы сидели у костра, а в котелке, который мы приобрели у
моряков вместе с рыбой, булькала душистая похлебка. От Чи-Гоана
исходил не менее сильный рыбный запах, потому что ему пришлось
раскидывать по мешкам выгруженную на берег рыбу. Несмотря на то,
что Рейдан заставил лю-штанца выкупаться с головой в холодной воде,
и пришлось приобрести ему новую одежду, а старую, как рабочую,
плотно упаковать в мешок, сидеть рядом с ним было невозможно.
Вспомнив историю, услышанную от несчастного охранника Ционэ, мы
подшучивали над лю-штанцем:
— К нам вернулся сам Человек-рыба!
 — Зачем ты так долго скрывал правду, Чи-Гоан? Чи-Гоан ругался
и говорил, что больше никогда в жизни не прикоснется к рыбьей
чешуе.
В итоге наше состояние увеличилось на четыре лака — благодаря
тому, что мы остались ночевать прямо на пляже. Но продолжать путь
по побережью было невозможно: высокие дюны, насыпанные
морскими ветрами, были непроходимы для лошадей. Надо было
возвращаться на короткую проезжую дорогу. А значит, платить за
постой в деревнях, за еду… Разумеется, нам удалось бы заработать на
жизнь, но ведь нужно скопить что-нибудь для жизни в Мидоне…
— Думайте, думайте, бес вас раздери, — горячился Рейдан.
И я придумала.
В четыре часа пополудни следующего дня перед крыльцом
гостиницы в деревушке под названием Килот собралась небольшая
кучка зевак. К ним, откинув сетчатый полог, вышел Готто и громко
объявил:
— Друзья! Вам неслыханно повезло. Сейчас для вас будет
танцевать прекрасная Шайса из далекой страны Чонг. Ее танцами
восхищались правители всех краев земли. Не забудьте отблагодарить
танцовщицу за великолепное зрелище. Лучше это сделать прямо
сейчас, — и Готто кивнул на чугунный горшок, который выкатил из
гостиницы Рейдан, с невозмутимым видом встав рядом, скрестив руки
на груди.
Я стояла, прячась за пологом, и чувствовала, что краснею от
стыда. Когда мне пришла в голову мысль о том, что можно, как
Кармила из Шоро, зарабатывать деньги танцами, Рейдан сказал:
«Пустое дело», а Готто оживился и уверил меня, что все получится. Он
договорился с хозяевами гостиницы, что десятую часть доходов, если
они будут, мы отдадим им, и те послали своих ребятишек распустить
по деревне слух о невиданном выступлении. Готто долго думал, из
какой страны я могла бы быть родом, и тогда Чи-Гоан подсказал ему
слово «чонг», которое на языке бертмед означало «человек ниоткуда».
Так темнокожие кочевники называли духов, призраков и просто
чужаков, забредших в их края. Лю-штанец признался, что когда-то он
сам среди соплеменников Роут именовался «чонг». Было в этом слове
и в его толковании что-то жуткое, но я не стала спорить. Я достала из
дорожных тюков платье, в котором была на карнавале в Котине,
расчесала совсем выгоревшие за лето волосы, которые приобрели
оттенок светлого золота, разулась и теперь, дрожа от холода и
возбуждения, слушала бессовестную ложь, которой Готто заманивал
зрителей. Несколько монет, тем не менее, гулко ударилось о дно
горшка.
— Несравненная Шайса! — воскликнул Готто. Пора было
выходить.
Я не стала задумываться над тем, как именно я должна танцевать.
Стоило остановиться — и я бы испугалась, съежилась под
любопытными взглядами крестьян, лузгающих семечки в ожидании
диковинного зрелища. Я просто выбежала из дверей гостиницы и
заставила музыку зазвучать в моем сознании. Вспоминая танец
Кармилы, я, пожалуй, больше рассчитывала на свою
привлекательность, чем на искусство движений. Не прекращая
кружиться и встряхивать волосами, я думала уже, что заскучавшие
зрители разойдутся, или заберут свои гроши обратно, но тут
послышались хлопки — сначала жидкие, а потом все более дружные.
Оглянувшись, я увидела несколько деревенских парней и мужиков с
довольными лицами, по-детски бьющих в ладоши. Воодушевленная, я
протанцевала еще несколько минут, а потом, заметив знак Готто,
убежала обратно в гостиницу.
Мелочи на дне горшка оказалось на два лака, и Рейдан
презрительно хмыкнул: мол, я так и говорил. Но очень скоро к Готто
робко подошел один из зрителей — молодой небритый парень в
морской куртке. Он спросил, долго ли мы намерены оставаться в
Килоте.
— Мой баркас стоит у пристани. Я привел бы к вечеру своих
друзей, да ребят с других судов. Мы бы хорошо заплатили. Пять лаков,
например.
— Семь, — быстро сказал Готто.
— Шесть? — заискивающе улыбаясь, предложил моряк. — Мы не
сможем заплатить больше. Но мы готовы кричать о несравненной
Шайсе из Чонга на все побережье. У вас будет много зрителей. По
рукам?
Вечером я танцевала опять. Кроме моряков, которых собралось
человек пятнадцать, пришли и деревенские. Некоторые были с
женами, но в основном среди зрителей были мужчины. Я понимала,
почему: для них я была необычной танцовщицей, так как сильно
отличалась от черноволосых, смуглых обитательниц побережья. Я
догадывалась, что в своем коротком ярко-желтом платье вызываю у
них чувства, далекие от тех, которые возникают при созерцании
искусства. Подозреваю также, что не одна из деревенских женщин
шипела в мой адрес хулительные слова. Но деньги нам были нужны, и
когда Рейдан, сделав мрачное лицо бывалого вояки, обходил зрителей с
развязанным мешочком, люди бросали туда монеты — кто охотно, кто
со вздохом.
Но во время танца вдруг произошло непредвиденное. Виса,
которую держал на поводке Чи-Гоан, ловко, прижав уши, вывернулась
из ошейника. Он решила, что мой танец — это игра, вроде той,
которую мы с ней не раз затевали на лугах по пути на юг, когда она
была еще котенком. Я подпрыгнула вверх, закружившись волчком, так
что распущенные волосы окутали меня, словно плащ, и керато
стремительным прыжком взмыла мне навстречу, ловя огромными
когтистыми лапами мои руки. Зрители сначала испуганно ахнули, а
потом, поняв, что зверь не причинит мне вреда, разразились
восторженным воплем. Я не растерялась. Легким касанием я
направляла движения Висы так, чтобы они тоже походили на танец.
Оказалось, что гибкая, красивая кошка просто создана для того, чтобы
танцевать! Жизнь на привязи мучила ее, ей так хотелось размяться, и
она с удовольствием скакала по кругу, прыгала через меня,
присевшую, или, наоборот, падала замертво на землю, позволяя мне
танцевать вокруг нее. И я чувствовала себя не так одиноко в кругу
любопытных глаз рядом со своей четвероногой сестренкой.