Тонино Бенаквиста

Мясорубка для маленьких девочек

Посвящается Изабель

САД ШПАНЫ

Было семь часов утра, когда я встретился с этим револьвером. Именно встретился,
другого слова не подберешь. Как будто завел знакомство с живым человеком. Я решился
взять его в руку, чтобы проверить, способен ли я держать оружие, и узнать, что
испытывают в такой миг. Сначала мою ладонь пронзила странная дрожь, которая быстро
охватила руку до локтя. Я изо всех сил сжал рукоятку револьвера. И не смог одолеть
искушения поиграть с ним, раз за разом выхватывая из воображаемой кобуры. Потом я
начал целиться, протянув вперед руку, но не пытаясь спустить курок. Разумеется, из
страха перед пулей и шумом, который мог произвести выстрел.
Уже много месяцев Жозе, друг детства, упрашивал меня разыскать фотографию нашего
класса, сделанную тридцать лет назад в школьной столовой, где он сидел, улыбаясь,
на первом плане, рядом с учителем. В поисках снимка я спустился в погреб, где
бабушка — та, которую вся семья звала «бабушкой Малу», — бережно хранила старый
скарб. Но в этой свалке мне так и не удалось найти свой ранец с детскими
тетрадками.
Неожиданно мой взгляд упал на пожелтевшую скатерть, связанную в узел, с какими в
старину ходили путники. Я увидел этот узел впервые, хотя, конечно же, он давно тут
лежал, у всех на глазах, — но ведь дети видят лишь то, что ищут в данный момент. Да
и какая загадка могла таиться в этом матерчатом свертке, если обшариваешь погреб в
поисках деревянной лошадки со сломанной ногой или коробки с вензелем «Lefebvre
Utile», где завалялись старые снимки да несколько высохших леденцов?! Уголки
скатерти, некогда связанные намертво, легко поддались моим пальцам. Взгляд бабушки
Малу вспомнился мне в тот самый миг, когда я, наконец-то ставший взрослым,
обнаружил, что она скрывала от нас в этом узле:
— маузер;
— пистолет 34-го калибра, бывший на вооружении итальянской армии;
— парабеллум, причем заряженный;
— ружье со спиленным стволом (и с полной обоймой, запрятанной в молитвеннике,
где для нее была специально устроена выемка);
— карабин U.S.M.1;
— ручной пулемет с вырезанным на прикладе именем «Эжени»;
— револьвер системы Colt, заряженный.
А также список всего этого арсенала, нацарапанный на обложке чистого блокнота; я
прочел его раз десять, не меньше, притом вслух, чтобы полнее насладиться этими
названиями, звучавшими в моих ушах чудесной музыкой. Стоит только произнести слово
«кольт», и ты уже совершенно другой человек — из тех, что ходят по противоположной
стороне улицы.
Любовно поглаживая маузер, я спрашивал себя, знал ли курок, которого касался мой
палец, другие прикосновения, куда более опасные, несущие смерть? На кого направляли
этот ствол; кому через миг суждено было рухнуть наземь; что маячило в прорези мушки
— чья-нибудь голова, или сердце, или краешек шинели?
Никто не подозревал о существовании этого оружия, даже мой покойный отец. Разве
что стыд все эти годы затыкал ему рот, мешая сказать правду. Он говорил нам о
бабушке Малу с тем наигранным почтением, которое призвано любой ценой «создать
дистанцию». Может, и он тоже когда-то, будучи мальчишкой, развязал стянутые уголки
скатерти? Кто знает!
Я гляжу на часы — уже почти десять вечера. А у меня такое чувство, будто моя
история — подлинная история моей жизни — началась только сегодня утром, в семь
часов. Началась в ту самую минуту, когда я погладил ствол кольта и повернул его
барабан.
Сегодня на работу я не пошел.
Позволил себе расслабиться на денек. Всегда мечтал об этом. Выбраться из
наезженной колеи, прогуляться по улицам, как это сделал бы кто-нибудь другой,
забрести туда, где я никогда не хожу. Поиграть. Стать тайным свидетелем своей
собственной жизни. Разумеется, найденный кольт явился для этого великолепным
предлогом. Бродить по улицам целый день с заряженным револьвером — вот он, удобный
случай стать кем-то другим. Я ощутил это по мурашкам, пробегавшим по ладони, когда
я поднимал кольт, якобы для выстрела. С первого же прикосновения к металлу мне
пришли в голову такие вещи, о каких я раньше никогда не думал. Никогда.
— Куда нужно целиться, чтобы убить наповал? Чтобы обездвижить? Чтобы заставить
жертву помучиться перед тем, как добить ее?
— Как реагировать, когда за вами охотится полиция? Нужно ли считать, сколько
пуль ты выпустил?
— Где спрятать оружие — в кармане пальто? Или в кармане пиджака? Или просто
сунуть за пояс, чтобы надежнее скрыть и быстрее выхватить?
Я чувствовал себя попеременно то убийцей, то жертвой, то сыщиком, то гангстером.
Я проиграл все роли в сочиненном для себя фильме. И даже вообразил, как бабушка
Малу, бедная женщина, измученная оккупацией, обшаривает карманы серо-зеленого
мундира мертвого солдата под яблоней в саду и увязывает его военное снаряжение в
семейную скатерть, словно желая заклясть этот смертоносный металл.
Я выбрал кольт. И поклялся себе не вынимать его из кармана, что бы ни случилось
за этот день.
Выскользнув из дома под мелкий дождичек, суливший послеобеденное солнце, я сразу
понял, что не ошибся.
С первых же шагов меня постигло волшебное опьянение.
Свернуть в третью улицу налево, ту, по которой я никогда не хожу, ибо она давно
уже ни к чему примечательному не ведет, — это был настоящий дурман. Едва ступив на
эту улочку, я словно бы глотнул крепкого вина. А ведь я всего лишь шагал по улице.
Хотя при этом ясно сознавал, что иду не так, как всегда: я держался непривычно
прямо, вскинув голову, но стараясь, чтобы никто не заметил ни моего кулака,
стиснувшего револьвер в оттопыренном кармане, ни странного ощущения
безнаказанности, которое в любой момент мог выдать мой взгляд.
Я едва помнил название этой улочки — Арбр-Сек, зато хранил в памяти кафешку,
принадлежавшую даме, которую мы с Жозе регулярно повергали в ярость, воруя
кокосовые «снежки», выставленные на продажу в бакалейном уголке ее забегаловки. Я-
то думал, что она давно умерла, но нет, именно она в половине девятого утра подала
мне там кофе. За соседним столиком сидели двое стариков, стекольщик-пенсионер и
торговец красками. Можно подумать, что люди, которых всю жизнь видишь стариками, не
умирают никогда.
Хозяйка с кривой улыбкой обозвала меня воришкой сладостей, спросила, как
поживает второй воришка тех же сладостей, извинилась, что не смогла прийти на
похороны бабушки Малу. При этом имени стекольщик поднялся и как-то мерзко хихикнул.
Его собака, овчарка, тут же вскочила со злобным рычанием, почуяв приступ ненависти
своего хозяина. А тот и не пытался приструнить ее, напротив — науськивал на меня
короткими взмахами руки. Чем это Малу так насолила ему, что он долгие годы спустя
после ее смерти все еще поминал ее лихом? Я даже не успел поразмыслить об этом: пес
не успокаивался, он залаял, он был готов укусить, да и сам старик тоже бросил
какое-то ругательство в мою сторону. Вот когда мне стало страшно. И я, стиснув
револьвер еще сильнее, начал вытаскивать его из кармана, держа палец на курке.
Я уже мысленно видел, как собачий череп разлетается вдребезги от выстрела в
упор. Потому что нужно убивать псов, которые кусают людей по вине своих рехнувшихся
хозяев, убивать, несмотря на невиновность животных, несмотря на их любовь, убивать
беспощадно, уничтожать, несмотря на то, что чудовищами их сделали люди.
Пес явно что-то учуял, у собак ведь нюх куда тоньше нашего. Он вдруг
распластался передо мной на полу с жалобным повизгиванием, словно просил прощения.
Он знал.
Улица Арбр-Сек ведет к пустырю, который я пересек, точно джунгли, пробираясь
наугад между колючими кустами и грязными колдобинами. В детстве я играл здесь
вместе с Жозе и другой шпаной из нашей компании. Пустырь так и назывался — Сад
шпаны. В последующие годы репутация этой клоаки не стала лучше. Именно здесь
обнаружились первые шприцы в истории нашего края. И здесь же впервые были
арестованы бандиты, замешанные во многих кражах со взломом. А потом тут еще
случилось изнасилование: девушку нашли на пустыре мертвой, и было это два года
назад. «Дело об изнасиловании в Саду шпаны» — так его назвали в местной газете. Я
всегда старательно обходил стороной этот мерзкий пустырь. Из суеверия, из страха,
из мрачных предчувствий, да мало ли из-за чего. Но нынче утром, около девяти часов,
в еще не растаявшей ночной хмари я пересек его как победитель.
Довольно скоро я очутился в самом сердце города, где уже вовсю кипела жизнь. Я
шел, пристально разглядывая все, что попадалось по пути: женщин с кошелками,
рыночные прилавки, старый центр, квартал частных домиков, мэрию. Шел и дивился
всему: бодрой суете прохожих, утренним улыбкам некоторых из них, солнышку, которое
вставало в небе раньше обычного. Проходя мимо вереницы домиков, я остановился перед
лачугой сволочи Этьена: в это время он должен был почать свою первую литровку.
Бросив взгляд в окно, я различил за занавесками неуверенно двигавшуюся фигуру. Надо
же, как его скрючило, совсем плохой стал.
Никто бы и не заметил, что я вошел к нему, а потом вышел. Никто даже не
заподозрил бы, что у него побывал гость. Достаточно было выбросить кольт в сточную
канаву, и никому в голову бы не пришло, что он лежал завернутым в скатерть бабушки
Малу, а перед тем — в кармане американского солдата, умершего рядом со своим
парашютом. И на работе никто не заметил бы, что я пришел с часовым опозданием. И
никто не стал бы оплакивать эту сволочь Этьена.
Я спросил себя, уж не предлагает ли мне жизнь возможность изменить свою судьбу.
Единственную возможность. Работу над ошибками прошлого. Один росчерк пера, одно
исправление — и у тебя совсем иная участь. Этим утром меня посетила уверенность,
что так оно и есть. Я бросил последний взгляд в запотевшее окно, еще раз посмотрел
на Этьена, все такого же сгорбленного, немощного Этьена. Сделал глубокий вздох,
словно вновь обретая ясность духа. И пошел своей дорогой.
Я перекусил сам не знаю когда и шатался по улицам сам не знаю где. Наконец-то
один. Как турист, с интересом изучающий собственное повседневное существование.
Вдали я увидел своих сотрудников, они выходили из офиса и перебегали дорогу, спеша
наброситься на дежурный обед в кафе напротив.
Мой сын всегда беспокоил меня своими рассказами об одной дешевой забегаловке на
окраине города. Мне не пришлось долго разыскивать ее. Значит, именно здесь он жует
эти жирные сосиски, набивает на куртку блестящие металлические звездочки и
разыгрывает юного бунтаря, чтобы поразить воображение своей подружки. Группа парней
явно недоумевала: с какой радости этот старый хрен забрел на их территорию? Но в
следующий момент я перестал интересовать мальчишек: рядом с визгом затормозил «504-
й» кабриолет, отшвырнув прочь один из мопедов, стоявших у их ног. Из машины вышли
взрослые — настоящие взрослые, крутые. В ярких галстуках, в широких пальто, в
замшевых перчатках. Полностью затмивших грязные кроссовки и драные потертые
«левайсы». В обычное время я бы тихо слинял, чтобы не присутствовать на этой
дурацкой демонстрации «крутизны», — в конце концов, никто не обязан пихать себе в
глотку пережаренные сосиски и пожимать чужие опасные руки. В обычное время — да, но
не сегодня.
Мальчишки струхнули и замерли по стойке смирно; один их них начал извиняться,
скуля точь-в-точь как пес стекольщика, второй вытащил деньги в уплату бог знает за
что, третий остолбенело пялился на свой мопед, отброшенный на середину шоссе. Я ни
секунды не думал о своем парне, о сыне, который мог бы оказаться на их месте. Один
из четверки «крутых» смерил меня взглядом и посоветовал идти своей дорогой. Вот
ему-то первому я и влепил затрещину. Великолепную затрещину, наотмашь, и тут же
ударил по другой щеке, совсем как в кино, притом левой рукой, ибо правая, вся
взмокшая от пота, по-прежнему сжимала в кармане нагретый металл. Наступил миг
всеобщего столбняка; затем я с улыбкой закатил оплеуху второму. Как же мне
хотелось, чтобы они отреагировали, чтобы они разъярились! Их страх раздражал меня
все сильнее, я завопил, начал пинать их ногами, бить кулаком, распалился,
распоясался вконец, лишь бы вывести их из этого невыносимого оцепенения. Но услышал
только, как хлопнули дверцы машины и хрипло взвыл мотор. Мальчишки взирали на меня
как на героя. Мой сын тоже мог бы быть среди них и гордиться отцом. Хотя никогда
еще в эту мрачную клоаку не заглядывал такой слабак и трус.
Остаток дня был не менее богат событиями. Я пережил целую череду таких же
приключений из категории «впервые в жизни». Например, впервые запустил в баре
стаканом в ряд бутылок, впервые сверлил взглядом полицейского так упорно, что он
опустил глаза, впервые спустился на самое дно, отыскав самую гнусную улицу самого
подозрительного квартала, какой только был в нашем городе. И все шло куда лучше,
чем я мог себе вообразить; я открыл в себе целую гамму незнакомых доселе свойств:
нахальство, цинизм, высокомерие. Зато мне удалось исправить несколько чужих
проступков, дать отпор нескольким негодяям и позволить себе несколько великодушных
жестов. Для этого нужно было всего лишь захотеть, подстегнуть собственную
решимость, найти границу дозволенного и отодвигать ее все дальше и дальше — понимая
при этом, что мне никогда ее не переступить. Несомненно, именно это сознание
больнее всего ударило по моему самолюбию.
Я так и не вернулся домой. К восьми часам вечера я снова пришел в Сад шпаны и
сейчас, забившись в крошечную хижину, сооруженную мальчишками, пытаюсь во всех
подробностях запечатлеть на бумаге этот безумный день. Чтобы от него хоть что-то
осталось. Я ничего не должен упустить, особенно утренние события. Воспоминание о
мурашках, пробежавших по ладони, о дрожи, охватившей руку. И это хмельное ощущение
могущества. Да-да, не забыть бы рассказать об этом опьянении, вызванном просто
ходьбой по улицам. С первых же шагов. Только как описать это чувство, как передать
его? И еще обязательно о том, как где-то в середине дня я спросил себя: а может, у
меня всегда была предрасположенность к ношению оружия? Может, я родился убийцей?
Мне-то казалось, что нет. Просто вдруг захотелось стать другим человеком, и, если
бы я знал, что у меня все так блестяще получится, я бы наверняка не бросился в эту
авантюру. Итак, я должен все подробно записать. Нельзя носить при себе кольт и не
преобразиться при этом. Как же удобно он лег мне в руку! Это очень трудно выразить
на письме. Я ведь самый обыкновенный человек. Боюсь неустойчивости вещей и людей.
Нужно еще написать, что я не вернулся домой, желая хоть ненадолго продлить это
ощущение. Мне ужасно хотелось стать другим! Ибо по сути я и есть этот другой. Но
приходится описывать происшедшее самыми банальными словами. А что же завтра?
Неужели завтра я выйду на улицу так, будто ничего не случилось? Завтра я так и не
узнаю тайны бабушки Малу и уж конечно не узнаю, что плохого она сделала
стекольщику. Завтра Этьен все еще будет жить, по-прежнему топя в спиртном свою вину
передо мной. Завтра Жозе опять не получит своей фотографии. А мой сын услышит от
приятелей историю неизвестного поборника справедливости, который набил морду
бандитам. Мои коллеги снова побегут через дорогу жрать свой дежурный обед. И все
они, все, кого я сегодня встретил, вспомнят обо мне — и завтра, и даже, может быть,
послезавтра.
На минуту я перестал писать и последний раз проверил барабан кольта. Затем
протер кончик ствола — чтобы не чувствовать вкуса ржавчины во рту.

БАЛКОН РОМЕО

Если бы руки меня слушались, я смог бы уцепиться за спинку кровати и переползти

от кровати к креслу а от кресла к балкону, чтобы в последний раз увидеть вечерний
морской прибой.
Боль становится все острее. Такое ощущение, будто лопнул желчный пузырь и желчь
разлилась по кишкам. Видно, недаром говорят, что женщины любят использовать яд и
терпеть не могут прибегать к огнестрельному оружию. Где она смогла раздобыть мышьяк
— в наше-то время? Мне вдруг стало ясно, что если бы она действительно меня любила,
то уж наверное постаралась бы найти хоть щепотку цианистого калия. А с мышьяком я
смогу продвинуться еще на несколько метров. И продержаться еще несколько часов.
Бронзовый лев в окне отсвечивает в мою сторону последним солнечным лучом, точно
приглашает подойти ближе и сдохнуть под его крылом.
Из соседнего номера до меня доносятся странные мерные удары, неумолчные,
упрямые, как будто кто-то час за часом хлещет кнутом по камню. Сначала я было
подумал, что там трахается парочка постояльцев, да так усердно, что их кровать
долбит стену. Но разве могут тела предаваться любви с такой неистовой страстью, не
издавая при этом ни стонов, ни криков? Потом мне почудилось, что это старательно
вбивают гвозди в крышку моего гроба. Зря торопитесь — вы еще не скоро меня
заполучите, я вполне способен отсрочить смерть, пока не узнаю, что творится там, за
стенкой.
Сейчас доползу до балкона и загляну в соседнюю комнату; внутренности жжет как
огнем, в горле стоит кислый вкус яда, но я все равно увижу, что там, такой уж я
любопытный малый.
Любопытство — первое качество актера. Разумеется, добросовестного актера,
внимательно изучающего людские повадки, чтобы правдиво имитировать их.
Стоит только вспомнить долгие часы, которые я проводил перед зеркалом,
тренируясь изображать смерть. Смерть от пули: руки, судорожно стиснутые над раной,
легкое содрогание, гримаса боли, бессильное падение на одно колено. Смерть
естественная: пристальный взгляд в никуда, обмякшее тело, еле уловимое дыхание,
голова, безжизненно приникшая щекой к подушке, остановившиеся глаза. Смерть от яда:
хрип, конвульсии, оцепеневшие конечности, тело, скрюченное в нелепой позе. Да-да,
как ни грустно признаться, в молодости мне однажды пришлось репетировать сцену
смерти от яда. Некий режиссер решил дать мне шанс, пообещав роль Ромео…
Но достался мне не Ромео, а Гамлет. То есть смерть от клинка: подставленный
противнику живот, выпад, сжавшееся тело, которое шатается, силясь не упасть. Мой
Гамлет был прискорбно зауряден, но зато именно тогда я встретил Ее, мою Офелию,
робкую, юную крошку. Мог ли я вообразить, что двадцать лет спустя она поднесет мне
отравленное питье, эта сука…
В глазах все мутится. Лев на балконе превращается в соборную горгулью. Он кивает
в мою сторону. Удары за стеной звучат еще чаще, еще назойливее. Может, это музыкант
ищет нужный ритм, барабаня по столу? Мои подошвы скребут по навощенному паркету, я
проползаю несколько метров, хватаюсь за ножку кресла, но оно с противным скрежетом
едет мне навстречу. Еще три метра, и я смогу дотянуться до стеклянной балконной
двери.
Моя Офелия была вне себя от ярости. Выйдя за кулисы, она схватила меня за плечи
и прижала к стенке:
— Ах вы мерзкий молокосос! Где это видано, чтобы Офелия позволяла Гамлету лапать
себя?!
И верно, в тот раз я несколько переусердствовал. На репетициях был паинька
паинькой, но в вечер премьеры не смог удержаться: раза три цапнул ее за передок,
несколько раз ткнул кулаком под ребра, а потом и вовсе нагло прижался к ней сзади,
обхватив бедра и изображая скотское совокупление. Я убедил себя, что Гамлет —
настоящий псих, истерик, стремящийся взбаламутить окружающих, каковое стремление и
объясняет его сексуальную несдержанность. Впрочем, я был далеко не первым, кто
исполнял эту роль именно так: хватая Офелию за интимные места, я подражал самому
Дереку Якоби из Королевского шекспировского общества, лучшему Гамлету всех времен и
народов. Правда, его Офелия не устраивала из-за этого скандалов.
Моя же отомстила год спустя, через несколько дней после нашей свадьбы, в самый
разгар медового месяца.
— У нормальных людей медовый месяц принято проводить в Венеции.
— Красавица моя, при наших гонорарах мы не можем позволить себе Венецию.
— А что же мы можем себе позволить?
— Одно симпатичное местечко под Ла-Рошелью.
— Ты шутишь?
Нет, я не шутил. Просто мне когда-то попался на глаза рекламный буклет отеля
«Лидо», расположенного на юго-западе Франции. Эдакий кусочек Венеции, не иначе как
доплывший до наших краев по Большому каналу: странная обветшавшая хоромина,
порождение грез какого-нибудь дожа в изгнании. Который довел воплощение своей мечты
до логического конца, увенчав сей призрачный эдем крылатым львом, еще более
величественным, еще более настороженным, чем его прототип с площади Сан Марко.
Да и все остальное было в точности как там — даже эта атмосфера старческого
угасания, вот только не следовало упорствовать в поисках гондол и гондольеров в
дурацких канотье. Мы ездили туда каждый год, каковы бы ни были на тот момент наши
отношения и погода. Нас словно тянуло лишний раз убедиться в медленной деградации
нашего брака. И в каждый приезд я с интересом изучал трещину на балконе со львом,
опасно расширявшуюся год от года; каждый раз я надеялся, что он рухнет вниз, и
каждый раз уезжал разочарованный, так и не дождавшись этого зрелища. Но не теряя
надежды насладиться им в следующем сезоне.
 Пылкие молодые комедианты, которыми мы некогда были, поклялись друг другу, как,
впрочем, делают все супружеские пары, бдительно следить, чтобы ни одно пятнышко, ни
одна трещинка не осквернили нашу любовь. И регулярные встречи с отелем «Лидо»
служили нам именно для этого. Однако было нечто, отличавшее нас от всех прочих пар.
Тогда мы еще не знали, что именно.
Во время медового месяца мне удалось пробежать сценарий короткого фильма, где
я должен был сыграть наркодилера — торговца героином, который находится в
международном розыске и в конце концов сталкивается с упрямым инспектором,
преследующим его по пятам. Между двумя любовными объятиями я находил время входить
в образ продавца «дури», перевоплощаясь в загнанного зверя, в параноика,
отрабатывая его повадки и манеру поведения, изображая, как он сворачивает пакетики
с товаром или благоговейно выкладывает дорожки кокса. Я даже воспользовался
моментом, когда моя юная супруга отлучилась в город, чтобы прорепетировать сцену,
где мой герой колется героином, обставив этот церемониал, как положено, необходимым
реквизитом и, в частности, выпросив для этой цели на гостиничной кухне фунт муки.
Мне жутко хотелось затмить Аль Пачино в «Панике в Нидл-Парке».[1] Первые попытки
доказали, что до идеала мне еще очень далеко, но, поупражнявшись как следует с
чайной ложкой, шприцем и резиновым жгутом, концы которого я крепко сжимал зубами, я
наконец почувствовал себя в продырявленной шкуре своего героя. Полицейские
ворвались в комнату как раз в тот миг, когда шприц выпал из моей руки на пол, а сам
я испустил хриплый стон, означавший первый приход. Второй же наступил, когда они
набросились на меня: вот тут мне действительно захотелось выпрыгнуть в окно. В тот
день я сполна прочувствовал, что такое неожиданность и страх.
Моя нежная, любящая супруга явилась, чтобы освободить меня, лишь поздно ночью.
Это чтобы я как следует проникся атмосферой комиссариата и насладился допросами
сыщиков, обманутых в своих ожиданиях, сказала она. Ей, мол, захотелось дать мне
возможность с головой «войти в образ».
Моя работа в этом фильме удостоилась нескольких благожелательных оценок критики.
И хозяин отеля, несмотря на налет полиции, согласился сдать нам тот же номер в
следующем году.
Да, все эти годы мы снимали одну и ту же комнату. Нам уже автоматически
бронировали ее. Кто бы мог подумать, что однажды я сдохну здесь. Руки мои тяжелеют,
в глазах все мутится. Но мерные звуки в соседней комнате не умолкают, а я ведь
поклялся себе раскрыть эту тайну. Собравшись с силами, отворяю балконную дверь. Где
же она — женщина, которую я люблю? Чем решила заняться в ожидании моей смерти? Как
проводит время? Гуляет по пляжу? Выпивает на нижней террасе, в обществе хозяина?
Это было бы жестоко. Но не невероятно. Я абсолютно убежден, что, если у меня хватит
сил наклониться и взглянуть вниз, я увижу, как она сидит там за столиком, попивая
мартини и невозмутимо любуясь закатом.
Она всегда любила это занятие. Помню тот год, когда она целыми днями торчала на
этой проклятой террасе, зубря главную роль в какой-то идиотской пьеске. Драма
ревности, бульварная стряпня, Гермионой или Отелло там даже не пахло. Как подумаю,
что она наплевала на наш с ней, такой короткий, отдых, чтобы выучить наизусть эту
бредятину… Она оправдывалась: любимый, не могу же я отказаться от главной роли. И
потом, ты ведь знаешь, ревность — не моя стихия, эта роль требует от меня совсем
другой трактовки. Все эти истории с адюльтерами ужасно глупы… Я хотела бы дать
своей героине совсем иной характер… Что-то более неоднозначное, понимаешь?.. А ты
пока сходи на пляж, любимый…
Я не стал спорить. Но поздно вечером, лежа в постели, я нетерпеливо вслушивался
в ее шаги по коридору. Она спросила, не скучал ли я на пляже, и я ответил: нет, не
скучал, наоборот, завел там знакомства. Проходя мимо балкона, она увидела голое
тело той красивой загорелой брюнеточки. Уж эта фигура отнюдь не была двусмысленной,
сами понимаете. Я решил, что балкон намного лучше банальных платяных шкафов из
дешевых водевилей.
Сегодня наш балкон не смог бы выдержать даже хрупкое загорелое тельце моей
одноразовой любовницы. Десять лет подряд хозяин объявлял нам, что вход на балкон
запрещен до тех пор, пока не закончатся ремонтные работы. Разумеется, он не
потратил ни гроша на то, чтобы их начать. Десять лет… Да, с уверенностью могу
сказать, что наш брак дал трещину именно в то время. Я снялся в телесериале «Удачи
тебе, чемпион!», который прославил меня почти на всю Европу. Отважный спортивный
журналист, успешно распутывающий интриги в гуще соревнований. Одна серия в месяц в
течение трех лет. За тот же период она сыграла в двух-трех вполне достойных фильмах
и в пьесе Пинтера,[2] завоевав шумный успех во время нескончаемых театральных
гастролей. Эти три года мы почти не виделись… Но, несмотря на разлуку, продолжали
давать друг другу уроки сценического мастерства, как и уроки любви. Регулярно
встречаясь лишь в одном месте — на отдыхе в Ла-Рошели. В сериале «Удачи тебе,
чемпион!» был один эпизод, где моего героя излупил боксер. Именно на пляже, прямо
перед отелем, я узнал, что чувствует человек, которому разбили в кровь обе
надбровные дуги и слегка помяли грудную клетку. Моя любимая могла бы не тратиться
на четырех хулиганов, а нанять только двух, чтобы устроить для меня эту скромную
наглядную демонстрацию. Кажется, на следующий год она играла в фильме «Потопление
запрещено». Я приложил все усилия, чтобы как следует подготовить ее к роли женщины,
спасшейся при купании в бурном море. Кстати, она сама предложила мне выйти на лодке
в открытое море, чтобы искупаться вдали от пляжа голышом. Она нырнула в воду. А я
вернулся назад. Один. И два часа скучал на пляже, дожидаясь, когда она доберется до
берега.
Боль изгрызла мне все внутренности, но я почти не обращаю на нее внимания, мне
хочется выть от другого — от этих звуков за стеной. Я не окочурюсь, пока не узнаю.
Делаю глубокий вздох, глотаю морской воздух и дотягиваюсь до львиного крыла. По
крайней мере хоть это-то я сделал перед тем, как отдать Богу душу.
Надо же!.. Так я и знал… Она там — моя любимая… С бокалом в руке… Она ждет…
Это она меня ждет… Когда я навеки закрою глаза, она тотчас об этом узнает…
Почувствует… Но я не закрою глаза, пока не раскрою секрет… Я провожу пальцами по
трещине балкона. Трещина бежит по всей его длине. Я не имею права закрыть глаза.
Сначала я должен увидеть. Но тут мне на память приходят другие образы.
Вечер, когда она объявила мне, что беременна. Для этого она избрала особый тон,
запинки, слезы радости. И я плакал вместе с ней, как последний дурак. Мы провели
бессонную ночь, выбирая имя ребенку, ведя себя так, будто этот гостиничный номер в
«Лидо» был детской. И только на рассвете я вдруг вспомнил, что ей недавно обещали
роль бизнесвумен, которая колеблется между карьерой и беременностью. Признаюсь, это
был для меня тяжкий удар. Но я отомстил год спустя, когда сыграл роль врача-
онколога в итальянском телефильме. Потрясающе сыграл. Просто обалденно. Вжившись в
образ изнутри, как истинный выпускник Actor's Studio.[3] Мужественно сдерживая
скорбь, я объявил ей, что она больна раком. С метастазами. И разуверил в этом
только через два дня.
Дневной свет меркнет. Недавно, когда я думал, что дошел до предела страданий, я
еще не знал, что такое настоящая боль. Мне хочется вывернуться наизнанку, выблевать
сердце и кишки. Мои пальцы ощупывают трещину балкона. А она там, внизу… Как ни в
чем не бывало… Стоит ей поднять глаза, и она увидит меня, вцепившегося в карниз.
Наверное, даже Ромео не мучился так, как я.
Ромео… Я почти получил его, моего Ромео… Несколько месяцев назад один молодой
режиссер решил поставить спектакль с нами обоими, в ролях современных стареющих
Ромео и Джульетты. Она было отказалась, но мне удалось уговорить ее. «Ты никогда не
сможешь умереть как Ромео, — говорила она, — отравление невозможно
сымпровизировать». Она оказалась права. Сегодня я это понял.
Женщина, которую я люблю… Она сидит там, внизу, мне видны ее черные волосы,
кончик носа. Она ждет.
А дробные звуки все не смолкают. Я пугаюсь: вдруг это стучит мое собственное
сердце, и стук отдается в барабанных перепонках? Туман перед глазами сгущается. И
вдруг я различил легкий скрип: балкон чуточку осел, когда я ступил на него. Я всем
телом налег на балюстраду и понял, что трещина реагирует.
Тут-то мне и пришла в голову эта мысль.
Если постараться… может, в этом году меня наконец постигнет удача. И я увижу,
как этот гнилой балкон рухнет вниз. Мы все-таки получим ее — нашу сцену на балконе.
И плевать мне на то, что Верона превратилась в Венецию, а Венеция в Ла-Рошель. Все
равно мы оба — актеры, она и я. Отныне я знаю, как умирал Ромео. Да, но она?..
Смерть под обвалившимся балконом: чистая импровизация… А ведь как мало для этого
надо. Я пытаюсь двигаться, бить кулаками по искрошенному камню, пинать его, но силы
оставляют меня. Балкон ждет решительного удара, чтобы рухнуть. Мне такое не
удастся. Слезы закипают у меня на глазах. Балкон сопротивляется, и, значит, мне
суждено сдохнуть здесь, наверху, прямо над ней. Что ж, тем хуже. У меня осталось
сил ровно настолько, чтобы наклониться последний раз, заглянуть в соседний номер и
выяснить, что это там вот уже несколько часов не дает мне покоя.
Маленькая девочка.
С косичками. Одна. Она сдвинула всю мебель к стене, чтобы освободить середину
комнаты, и на этом пустом пространстве прыгает через веревочку. Веревка с щелканьем
бьется об пол, а ноги девочки стучат по паркету с шумом, от которого вибрируют
стены.
Я долго глядел на нее. Какое чудо! Казалось, ее саму зачаровал этот мерный ритм
прыжков. Мне даже легче стало от ее вида. От того, что я наконец знаю.
Заметив меня, она остановилась. Но не испугалась. Подошла ближе. Мне очень
хотелось поболтать с ней подольше, расспросить о том о сем, похвалить за ловкость —
дети ведь, кажется, любят похвалы. Но я чувствовал, что яд не оставит мне на это
времени. Я только пригласил ее перейти ко мне, чтобы я мог полюбоваться, как она
прыгает через свою веревочку — как можно ближе к балкону, как можно громче, так,
чтобы дом развалился.
Пока она отодвигала к стене стол в нашей комнате, я тихонько уселся на балконе.
Попросил ее подойти к порогу балконной двери, к трещине, и приободрил: «Ну давай,
малышка, прыгай быстрее, как можно быстрее».
Мне казалось, что мое тело уже не способно ничего ощутить, но все-таки я закрыл
глаза, чтобы полнее насладиться звуками ударов об пол, которые вызвали дрожь у нас
обоих, у балкона и у меня.

ЯРМАРКА КРИМИНАЛА

Сойдя с поезда, я прочел на плакате: XXXIX ЯРМАРКА КРИМИНАЛА в Сен-Назере.

Тридцать девять лет назад я еще и на свет-то не родился. И, похоже, мир тогда был
совсем другой. Местные ветераны рассказывают, что прежние ярмарки и теперешние —
небо и земля.
Отложив на потом два-три дельца, которые меня тут ждали, я решил соблюсти ритуал
и прошелся по стендам, разглядывая их в поисках сюрпризов и новинок.
В этом году они разместили Наемных убийц в шикарном свежеотделанном павильоне.
Около пятидесяти стендов, выстроенных в ряд, предлагали услуги этой бравой
корпорации по тщательно разработанному прейскуранту. Похоже, сюда съехались все
наши профи: я заприметил пять-шесть знакомых лиц среди важняков. Вокруг теснились
зеваки, глазея на звезд, которые, рассевшись в креслах, потягивали бухло. Я
приценился к тому-сему, просто так, из чистого любопытства. Ну и ну: полтора
десятка косых, не меньше, чтобы замочить какую-нибудь мелочь пузатую, а при
серьезном заказе, на важную шишку, цены вообще зашкаливают! В наши дни VIР может
обойтись в полсотни тонн, включая побочные расходы. Профи помельче напоминают
шестерок из какого-нибудь фильма Лотнера; они только начинают свою карьеру и
сбивают цены, лишь бы оправдать аренду стендов. Кушать-то всем хочется.
Я прошел в павильон Алиби, повидать кое-кого из дружков. За пять кусков здесь
можно подобрать себе вполне сносное ложное свидетельство, но и в этой области
конкурентов хоть отбавляй. С одной стороны, солидные фирмы, ювелирная работа,
клиента «ведут» с первой же минуты совершённого преступления до первого дня
следствия. И плюс к тому с гарантийным постобслуживанием в случае суда присяжных.
Но тут же, рядом, толкутся свидетели, что называется, «с улицы» — эти под присягой
заявят, что провели вечер с кем угодно, а расколются на первом же допросе. Господи,
какое убожество!
Затем я прогулялся по аллее Интеллектуалов. Детальная разработка планов в любом
жанре: налеты на банки, ограбления почтовых поездов, хищение документов. Тут вам
организуют налет «под ключ», отлаженный по секундам, с чертежами и любым
обслуживающим персоналом — водителями, грузчиками, осведомителями и так далее. Из
соображений престижа они пригласили Рональда Биггса, гениального грабителя
почтового поезда Глазго—Лондон. Правда, на пресс-конференции он высказывался
довольно скупо. Приятно было видеть его в такой отличной форме.
 Потом я перекусил в аллее Скупщиков краденого. Укрывательство любой добычи. От
Ван Гога до авторадиол. Публика толпилась вокруг ювелира, который выставил на
аукцион жемчужное колье, принадлежавшее, по его словам, Глории Свенсон.[4] Пройдя
несколько шагов, я наткнулся на моего дружка Джереми, последнего европейского
Леонардо. Его фальшивая пятидесятитысячная купюра навсегда останется в анналах
истории, но фортуна отвернулась от него из-за «Паскаля»,[5] который не успел как
следует просохнуть. Он посетовал на текстуру современной бумаги и признался, что в
случае с «Паскалем» его время поджимало. Фальшивое бабло больше никого не
интересует, пожаловался он. И теперь, чтобы не терять квалификацию, ему приходится
рисовать удостоверения личности и кредитки. Грустно было слушать его. Какой талант
пропадает…
Арсенал я прошел почти бегом — не люблю тамошний народец. Но все же не устоял
перед языкастым коробейником, который демонстрировал маленькую такую игрушечку с
бритвенными лезвиями — она их метала на добрый десяток метров. «Дамы и господа!
Покупайте бритвометатели, гарантия и инструкция по использованию прилагаются, плюс
подарок — не одна и не две, а целых три коробочки дополнительных зарядов, и все за
сто кусков! Спешите, спешите, не упускайте свой шанс!»
В книжном отсеке я соблазнился и купил «Учебник шантажиста» с автографом автора.
Мне подумалось, что это должно быть занятное чтение.
Встречу с «белыми воротничками» — продажными адвокатами и «черными» бухгалтерами
— я отложил на завтра. Подскочил к себе в отель, принял душ и надел смокинг для
торжественной вечерней тусовки и вручения золотых «Дерринджеров». Ибо в этом году я
впервые выступал фаворитом в своей категории.
Я увидел ее, выходя из номера. Попытался зажмуриться, но было уже поздно. О
этот горящий взгляд Медузы, этот манящий голос сирены! И тело Калипсо, и репутация,
затмевающая репутацию Цирцеи! В общем, я, злополучный Улисс, понял, что угодил во
все ловушки разом. У меня пошла крутом голова и начался озноб в тот миг, когда она
спросила: «Увидимся сегодня вечером или?..»
Ужин длился бесконечно. К счастью, я увидел красотку-вамп через два столика от
себя; она бросала на меня убийственные взгляды. Наконец пришел торжественный миг:
распорядитель объявил о начале церемонии, и вереница герлз осчастливила нас
бородатым номером «Казино де Пари», якобы поставленным когда-то Лакки Лючано. Потом
вручили золотые «Дерринджеры» лучшему киллеру и лучшему налетчику. Короткая паника
случилась в тот момент, когда объявили имена соискателей на титул лучшего
террориста: в глубине зала взорвалось ведерко из-под шампанского, и троих
конкурентов, которым пришла в голову богатая мысль собраться вместе за одним
столом, разнесло в пыль. Что испортило весь эффект — какой же триумф без саспенса!
Победитель встал с места, чтобы получить свой трофей, даже не дождавшись, когда
вскроют конверт.
Оставалось вручить два последних «Дерринджера». У меня заколотилось сердце.
Стать первым в своей категории… Да и она, в своей, была на десять голов выше трех
остальных соискательниц.
Поздно ночью мы с ней сошлись в моем номере, чтобы отметить триумф бутылкой Dom
Perignon. Наши «Дерринджеры», мой и ее, сверкали, лежа рядышком.
— Интересно, какое ощущение испытывает лучшая роковая женщина года? — спросил я.
— Приятное. Но я это заслужила. Мне пришлось здорово потрудиться для победы. В
этом году в моем активе два банкира-самоубийцы и министр-утопленник. Против меня не
устоят даже самые крутые. Ну а вы?
— О, я… Я совсем и не ожидал, что меня наградят, — заявил я лицемерно. —
Серийные киллеры не думают о таких отличиях, знаете ли…
— А вы на ком специализируетесь?
— На женщинах, исключительно на женщинах. И чем более желанными они мне кажутся,
тем более отточенной бывает моя работа.
Ее взгляд опаляет меня. Но руки мои еще не дрожат.
Мы оба знаем, что завтра утром из этой комнаты выйдет живым только один из нас.
А пока стоит ночь, и у каждого из двоих еще есть шанс.

ОБРАТНЫЙ ВХОД ЗАПРЕЩЕН

 — Балкон?
— Нет, партер.
Я выбрал не колеблясь, так, словно чувствовал, что на этот раз ноги не донесут
меня до балкона. Стайка мальчишек, возбужденных афишей, промчалась мимо, толкнув
меня на бегу, и ринулась вверх по лестнице, ведущей в бельэтаж. При виде того, как
они резво прыгают через ступеньки, я и сменил решение; кассир обменял мой зеленый
билетик на голубой, и я медленно пополз наверх. Не скажу, что хотел этим что-то
доказать себе. Просто так было нужно, вот и все. Добравшись до цели, я почти с
гордостью оглянулся, чтобы оценить пройденный путь, и от этого зрелища у меня
слегка закружилась голова; я прочел надпись на табличке: «Лицам, покинувшим зал во
время сеанса, обратный вход запрещен». Билетер надорвал мой билетик и указал на
дверь в зал; мне очень хотелось сказать ему, что я проходил в эту дверь задолго до
его рождения, но я только улыбнулся и поблагодарил. Перед тем как войти, я обвел
взглядом бар, колонны, ангелочков, держащих светильники, кариатид. Правда, эти
последние ничего не подпирают, но я всегда называл их именно так.
Подходя к креслам бельэтажа, я испугался: вдруг мое место уже занято? Но кому
придет в голову засесть в четвертом или пятом ряду, возле откидного стульчика,
когда зрителей раз, два и обчелся? Уж конечно, не троице мальчишек, которые
устроились в первом ряду, чтобы швырять попкорн на головы зрителей в партере. Итак,
я расположился на месте № 158, позаботившись оставить свободный проход любому
желающему занять № 159. Именно его, а не какое-нибудь другое.
Рядышком со мной.
Свет погасили почти тотчас же, и прямо над моей головой навис луч проектора,
вслед за чем я услышал жужжание аппарата. Мальчишки мигом успокоились. Ни начальных
титров, ни рекламы, фильм начался сразу. Чистый выпендреж. На экране шел проливной
дождь, постепенно сменявшийся мелкой моросью. Музыка. И наконец название:
«НЕУМОЛИМЫЙ ВОНГ ЙИ»
Зеленеющие поля, большая ферма где-то между Сайгоном и Гонконгом. Люди
обрабатывают землю. Появляется толстяк со зловещей усмешкой и парижским выговором.
Он осыпает бранью крестьян. И вдруг валится наземь с жалобными стонами. Почему так
скоро? Ошибка при монтаже? Или лакуна, слишком короткая для моих старческих глаз?
Да нет, не может быть, просто пленку не так склеили после разрыва. А это кто такой,
с какой стати он обнажен по пояс и прыгает как ненормальный? Он спрашивает у
мальчика: «Почему ты плачешь, почему ты один?» Малыш отвечает, что его мама умерла,
и хнычет еще жалобнее.
Я вытягиваю ноги под передним креслом.
Кто был тот, другой малыш, который сказал, вытаращив глазенки, без малейшего
признака печали: «Моя мать? Она умерла, моя мать!»
Сейчас вспомню.
Это было в 1962 году, мы жили в маленькой двухкомнатной квартирке на улице Андре
Антуана, между площадью Пигаль и метро «Аббесс». Мне вспоминается лицо маленького
Антуана Дуанеля, накануне пропустившего уроки в школе. Его старый учитель
потребовал объяснений. «Это из-за матери, мсье, она умерла!» Я засмеялся —
наверное, слишком громко — и получил чувствительный тычок локтем в бок от Жанны,
которой помешал благоговейно слушать маленького Жан-Пьера Лео. Она сказала мне, что
если у нас с ней когда-нибудь будет ребенок, то она хочет, чтобы он был похож на
него. Во время сеанса я усиленно размышлял, как объявить Жанне, что наш отъезд в
Австралию отсрочен, несмотря на кучу документов, которые нам пришлось заполнять, и
даже несмотря на свидетельство о браке. Я знал, что она будет дуться на меня весь
остаток вечера. И трусливо подумал, что можно ведь сказать ей об этом через день-
два. Мне не хотелось омрачать нашу годовщину. Десять лет со дня нашей первой
встречи. В конце концов, было только 3 мая. Ничего страшного, если мы насладимся
летом здесь, а потом еще раз там, в декабре. Жанна всплакнула при виде парнишки,
очарованного Парижем, который он впервые увидел сквозь окошечко автозака. Мне очень
понравились «400 ударов» — несмотря на то, что фильм был черно-белый. Спускаясь по
широкой лестнице, Жанна рассказала, что этот режиссер с тех пор снял еще один
фильм, под названием «Стреляйте в пианиста»,[6] и заставила меня обещать, что мы
сходим посмотреть его перед отъездом в Австралию.
Значит, вот он какой, этот знаменитый Вонг Йи. Комок нервов, тугие мускулы.
Он раздает затрещины целой шайке типов в черных трико.
Интересно, что стало с Жан-Пьером Лео? Я хожу в кино только раз в десять лет. И
всегда только в этот кинотеатр. Какой бы фильм ни показывали. Я так люблю этот
бельэтаж. И свое место — № 158. Я глажу красное бархатное сиденье кресла № 159,
того самого, где некогда сидела она, положив ногу на ногу.
В конце концов я осмелился. Взглянуть на них, только и всего. Две коленки,
белевшие в темноте. И ноги выше колен, до подола коротенькой юбочки из шотландки.
Затем окинул взглядом белую блузку, высокую, как у кариатиды, грудь и опустил
глаза, отодвигая миг, когда я увижу ее профиль. В новостях от студии «Гомон»
сообщалось, что в Австралии ждут молодых людей, владеющих какой-либо стоящей
профессией. Юная очаровательная мордашка. Я влюбился с первой же минуты, там, в
зале, сидя на месте № 158, сраженный наповал этой клетчатой юбочкой, этими
подведенными ресницами. 3 мая 1952 года. Реклама крема Vitabrille & Vitapointe,
на который мне было плевать так же, как Фернанделю, закупоренному в своей красной
гостинице.[7] Мне было тогда двадцать лет, и я страстно ждал антракта, чтобы
пригласить ее в буфет. Но она отказалась: внизу, в партере, сидели ее родители.
«Мое имя? Жанна, а зачем вам?.. В следующее воскресенье? Зависит от того, какой
будет фильм, мой отец ходит только на Фернанделя. Где-где? Здесь? Ладно. Значит
№ 158 и 159. Ну, до воскресенья».
Сегодня среда, это уж точно. Вон и мальчишки пришли в кино.[8] От неудобного
кресла болит спина. К этому времени Вонг Йи успел сломать три или четыре. Я имею в
виду спины. С этим парнем лучше не ссориться, когда он встает с левой ноги. Вот он
учит крестьян отбиваться от врагов мотыгами и граблями. Слышу, как внизу кто-то
свистит. Публика орет: «Четкость! Четкость!» Странно, лично я не замечаю никакой
расплывчатости. Хотя мне трудновато следить за тем, что происходит на экране. Глаза
уже не те. В тот день, когда я это понял, мне стало сильно не по себе. Я же всегда
был первым в стрельбе из карабина; тир находился как раз напротив кинотеатра.
«Какой приз ты хочешь, любимая? Еще одного мишку?» Разумеется, я не стал тогда
покупать себе очки из чистого самолюбия. На широком экране Вонг Йи предстает перед
нами трехметровым гигантом. Он с соратниками возвращается на экран, их двадцать или
тридцать, а вот и их противники появились из-за гор. Можно даже выбирать, что
хочешь смотреть. На «Лоуренсе Аравийском» мы с Жанной заблудились в пустыне. На
«Живаго» — плутали в снегах. Но, признаюсь, самое сильное впечатление на меня
произвели языки пламени. Что да, то да. И как раз в день нашей годовщины.
3 мая 1972 года. «Адский небоскреб».[9] Тридцать пять этажей, охваченных огнем.
Невиданное зрелище. Кажется, именно тогда Жанна последний раз схватила меня за
руку. В тот день я с трудом вытащил ее в кино. «Годовщина нашей встречи? Ну что за
ребячество! — так она говорила. — И потом, мне некогда». Ей нужно было написать
письмо в Министерство образования, с отказом от перевода в Гренобль. Притом даже не
из-за меня. Она просто не хотела расставаться со своим классом из тридцати пяти
учеников, вот в чем была причина. Тридцать пять малышей — и ни одного ее
собственного. А в чулане пылились выигранные в тире плюшевые мишки. Но это была не
моя вина. Не совсем моя.
Меня вырвал из дремоты треск порванной пленки. Вспыхнул свет, и это как раз было
приятно. Словно антракт начался. Внезапный покой, которым наслаждаешься, зная, что
скоро фильм продолжится. Но мальчишки — эти ничего не хотят знать, они возмущены до
глубины души. Механик входит в зал и объявляет, что ждать придется не меньше пяти
минут. Можно пока выпить чего-нибудь в баре. Я подумал, что за это время, глядишь,
и Жанна подойдет.
Отпивая лимонад, я бросил взгляд на улицу. Чья-то заскучавшая овчарка подошла и
обнюхала мои ботинки. Я стал разглядывать афиши ближайших фильмов. «Мачисте и сто
гладиаторов». «Любовницы Дракулы». Повезло мне, что я попал на фильм про каратэ, —
не люблю фильмы ужасов, даже старые, те, которые знаешь наизусть от слова до слова.
И Жанна тоже не любит. Троица юных крикливых Вонг Йи, распираемых энергией, взялась
крушить в технике кунфу один из флипперов. Вывеска «БАР-КУРИТЕЛЬНАЯ-ИГРОВЫЕ
АВТОМАТЫ» судорожно мигает над моей головой, и я спрашиваю себя, продержится ли
бельэтаж до 3 мая 2002 года. Если, конечно, меня еще будут носить ноги. И если
тогда еще будет существовать кино. И если Жанна опять не забудет прийти. Интересно,
какой фильм покажут в тот день? Каратэ в космосе? Кибернетическое порно?
Интерактивный пеплум? Нам машут, давая понять, что сеанс возобновляется.
Я начинаю думать, что этот Вонг Йи — герой народной драмы, а его странный способ
сражаться — не что иное, как мистический танец. Но все равно ни один кадр из этого
фильма меня не захватывает, я снова погружаюсь в грезы о прошлом. Что же здесь
показывали 3 мая 1982 года?
Кажется, что-то связанное с археологией. Н-да, вот уже и память начинает
давать сбой. Я абсолютно уверен только в одном: Жанны тогда тоже не было. Ах да,
«Авантюристы с пропавшего ковчега». Потрясающая штука, немного напоминает «Человека
из Рио»,[10] только стоил он дороже. Помнится, сеанс пришелся на субботу, и я почти
не глядел на экран, прилагая все усилия, чтобы сохранить свободным место № 159 и
вздрагивая всякий раз, как хлопали двери и в проеме появлялся чей-нибудь силуэт. Я
тогда жил у площади Бастилии. Мне сообщили, что Жанна поселилась на юго-западе,
близ Биаррица. На работе мне дали понять, что Австралия уже не нуждается в рабочей
силе, особенно если речь идет о пятидесятилетнем типе, который так и не приобрел
никакой приличной специальности. Тем не менее после развода я ощутил что-то вроде
прилива энергии. Хотя в глубине души сознавал, что «энергия» — не то слово. Но все
же хорошо помню тот эпизод про гнев Божий, когда открывали священный ковчег и
прекрасные неземные лики превращались в маски смерти, казалось, парившие над нашими
головами. Выйдя на свет, я даже рассердился на Жанну: могла бы сделать над собой
усилие и прийти! Не ради меня — ради себя самой. Ради кино, бельэтажа, смеха своего
отца при виде Фернанделя, ради своей скромной клетчатой юбочки, ради тридцати лет
приключений, эскимосов и взгляда маленького Лео, ради слова «КОНЕЦ», на целую
минуту повергавшего нас в растерянность, ради обсуждения увиденного в кафе
напротив, да, в конце концов, хотя бы ради гнева Божьего посреди пустыни. Неужели
все это не стоило отказа от какого-то жалкого Биаррица?
Апофеоз. Финальный бой между злодеями в черных трико и крестьянами,
натренированными неустрашимым Вонг Йи. Вернее, неумолимым. Вспыхивает свет, мне
что-то не по себе. Слезы наворачиваются на глаза. Мальчишки ржут, один из них
внезапно останавливается и толкает локтем остальных, указывая на меня. Надо же,
этот старикашка плачет в конце фильма, несмотря на триумф Вонг Йи! Я с трудом
спускаюсь по лестнице. Спуск дается мне еще труднее, чем подъем. «Обратный вход
запрещен».
Возле кассы другие мальчишки, не те, что были в зале, уже возбужденно галдят,
принимая позы Вонг Йи с афиши. Каждый старается как можно выше задрать ногу. Они
видят, что я утираю глаза платком, и один из них спрашивает меня: разве у фильма
плохой конец? Я выхожу. На улице, под ярким солнечным светом, меня встречает голос.
Красивый, теплый, чуточку хрипловатый голос, которому по-прежнему так идет тон
упрека:
— Неужели ты думаешь, что я проделала бы всю эту дорогу ради фильма про каратэ?
Ты бы еще пошел на фильм ужасов!
— Почему бы и нет? Это тоже кино, — возражаю я. И кладу платок в карман.

ЛОГИЧЕСКАЯ ПОСЛЕДОВАТЕЛЬНОСТЬ

Ненавижу тесты на проверку интеллекта.

А когда я говорю, что ненавижу, это означает следующее: не желаю, чтобы кто-
нибудь проверял уровень моего интеллекта. Тест и интеллект — не переношу даже
соседства двух этих слов. И если на свете есть что-то, что я презираю еще сильнее,
так это люди, подвергающие вас тестированию с добродушным садизмом знатоков,
которым ведом правильный ответ. Эта процедура возбуждает у меня желание расквасить
такому типу физиономию ударами каблука, чтобы слегка перетряхнуть его
суперорганизованные мозги.
Еще когда я был маленьким, врач настаивал, чтобы мне запретили играть в шахматы.
Добрый доктор лечил также наших соседей, в частности моего приятеля Жиля, который
обучил меня этой дьявольской игре. Юный поганец измучил меня своими «матами», и
лекарю не удалось остановить кровь, которая так и хлестала из его башки; пришлось
ему срочно звонить в «скорую». Я глядел вслед умчавшейся машине с чувством
умиротворения и вновь обретенного покоя. С тех пор я больше никогда не играл в
шахматы. Не люблю насилия.
 Шесть лет спустя, стоя у доски, я увидел ту легкую ехидную усмешку нашей училки
по математике. Она спросила: «Ну так сколько же будет А в квадрате минус В в
квадрате??? Нам что, до утра здесь ждать? Чем больше квадратов, тем хуже они
прокручиваются у вас в голове, бедняжка Кантелоб…» Класс зашелся от хохота как раз
в тот момент, когда я собрался было написать ответ. Математичке так и не удалось
доказать, что именно я искорежил монтировкой ее машину, но я постарался, чтобы до
нее дошли слухи об этом.
Затем настал черед сволочи сержанта, проводившего тестирование призывников. Он
показал мне плакат с тремя фигурами: футболист, каменщик, бакалейщик. Вопрос:
который из них пользуется мячом? На это я ответил без проблем, но дальше дело пошло
хуже: 2, 4, 12, 23… какое число продолжает эту серию? Я бы, наверное, смог найти
ответ, если бы парень не глядел на свой хронометр с таким видом, будто хотел
сказать: «Еще тридцать секунд, и ты отправишься чистить сортиры в 3-й танковый
дивизион Монбельяра». За эти тридцать секунд я успел представить себе, как вбиваю
ему хронометр в глотку ударами кулака. Но, кажется, впервые в жизни здравый смысл
взял верх над моими агрессивными намерениями, и я вышел из его кабинета с
унизительной оценкой и глубоким убеждением, что едва уберегся от штрафбата. Тем же
вечером я долго разыскивал его по всей казарме. Увы, мне не удалось его найти.
Дальше ничего особо интересного. Должности, которые никогда не доставались мне
из-за этих гребаных тестов. Неизменно высокие оценки на письменных экзаменах и
приступы скрытой ярости на устных. В общем, мне пришлось отказаться от массы вещей
в жизни. Знаю, что это глупо, но так оно и было. В конце концов я пошел на курсы по
информатике и нашел работу, где с течением времени смог доказать свою
компетентность.
Если не считать этого, я парень вроде вполне добрый, даже как бы уступчивый, из
тех, что робеют и опускают глаза при общении.
И все рано или поздно наладилось бы. Потому что этот способ проверки умственных
способностей, эти хит-парады IQ[11] по достижении какого-то возраста отпадают, всем
на них плевать, и вас уже редко когда подвергают такому виду пытки. Мне, по крайней
мере, казалось, что я уже избавлен от нее навсегда.
И я забыл про свою давнюю болезнь. Впрочем, я вообще забыл все начисто, когда
встретил Мари. Самая обычная встреча в коридоре офиса. Обмен улыбками на ходу. Но
сразу же вслед за этим — словно удар молнии… Всего несколько дней, и легкая
влюбленность превращается в твердую уверенность, что ты готов дожидаться конца
света рядом с нею, глядеть, как она смеется над какими-то пустяками, пускаться
вместе с ней на ребяческие выходки, наблюдать, как она стареет, любоваться ее
морщинками. Мари…
Я даже не испытывал стремления завоевать ее: если воля Божья уже свершилась, к
чему играть в соблазнителя, объявлять очевидное, притворяться, будто ничего не
происходит, когда хочешь всего, когда все уже предельно ясно. Я был от нее без ума.
До сих пор не знаю, что меня больше покорило. Ее коротенькая желтая юбочка? Или ее
манера пожимать плечами, когда я изрекал глупость? Да, скорее всего именно в этом
жесте я почувствовал безграничную нежность, которую она уже испытывала ко мне, к
незнакомцу, робко опускавшему глаза, к парню, который никому не причинит зла.
И мы безраздельно отдались этому потоку. Каждый вечер после работы мы сидели в
кафе «Фельянтинки». Я хорошо помню наше шестое свидание, когда мы перешли границы
обязательной сдержанности. И рассказали друг другу всю жизнь — я свою, она свою,
вытащив на свет божий все совпадения, все признания, все неудачи и все мечты.
Напыщенные до смешного, но необходимые откровения, слегка приукрашенные истории —
исповедь на первый взгляд бессмысленная, но помогающая понять, как человек стал
таким, какой он есть. Она попыталась нарисовать мне свой портрет самыми черными
красками, как будто хотела оттолкнуть от себя. Все влюбленные поступают именно так.
Что ж, пришлось и мне сделать то же самое. Сам не знаю зачем — действительно, хоть
убей не знаю! — я рассказал ей историю с маленьким Жилем и другую — с математичкой.
Думаете, она обеспокоилась? Ничуть не бывало, они ее рассмешили. Она принимала все,
что во мне было, моя Мари. И мы заговорили о моем паническом страхе перед
тестированием интеллекта.
Вот в этот-то момент мимо нашего столика и прошел ее коллега из коммерческого
отдела.
 Улыбки. Взаимные представления. Сходство интересов. Он присел, разделил с нами
аперитив, и вначале я не увидел в этом ничего особенного. Мы посвятили его в наш
разговор, заговорили о тестах, об экзаменах, об отборе, о законах рынка. Только
круглый дурак мог не заметить, как настойчиво он пытался самоутвердиться в глазах
Мари, как элегантно опровергал мои доводы, с какой милой улыбкой ставил меня на
место. К счастью, Мари не клюнула на его приманку. Он это почувствовал. И сказал:
— Тесты на проверку интеллекта — да их значение сильно раздуто. На самом деле
они вовсе не являются надежным критерием… Интеллект заключается вовсе не в этом… Ну
вот вам в качестве простого примера известная задачка про пять мешков золотых
монет: капелька логики, минута размышлений, и ее можно решить запросто, но это
вовсе не есть доказательство высокого интеллекта.
— Какие мешки, какие золотые монеты?
Я сразу заподозрил, что это плохо кончится. Но Мари попалась на эту удочку, даже
не заметив, с каким хитрым лицемерием он вызвал у нее интерес к своей задаче.
— А вы разве не знаете? Пять мешков наполнены золотыми монетами, каждая из них
весит десять граммов, и только в одном мешке монеты фальшивые и весят каждая девять
граммов. Вам даются весы-безмен, и вы должны определить, в каком мешке находятся
фальшивые монеты, имея право лишь на единственное взвешивание.
Одна только формулировка задачи вызвала у меня рвотный позыв; в душе моментально
проснулись все мои прежние демоны. Несколько фраз — и десять лет беззаботного,
спокойного существования сметены, как будто их и не было. Заинтригованная Мари тут
же начала искать решение.
— Принимайте это скорее как игру, — сказал наш искуситель, преисполненный
макиавеллиевского коварства.
И я дал себя втянуть в его «игру», изо всех сил стараясь сохранять приветливый
вид, тогда как моим единственным желанием было вырвать язык у этого подлого гада.
Против всякого ожидания он встал и покинул нас, бросив на прощанье, как бы в шутку,
что у нас впереди целая ночь, чтобы найти решение.
Ночь… Я впервые провел ее в объятиях Мари. Я вдыхал аромат ее тела до тех пор,
пока не перестал ощущать его. Я приникал к ней так страстно, что уже не чувствовал
собственной кожи. Слезы наворачивались мне на глаза. Наконец мы закурили и долго
лежали бок о бок с сигаретами, а потом мирно уснули, прильнув друг к другу. Перед
тем как погрузиться в сон, Мари пробормотала сквозь зевок:
— Мешок с фальшивыми монетами можно определить за три взвешивания. Но за одно —
невозможно.
На следующее утро сослуживцы увидели, как мы вместе пришли на работу, и это дало
пищу разговорам и сплетням чуть ли не на весь день. Мы поступили так намеренно. А
вечернее свидание в кафе «Фельянтинки» теперь стало лишь коротким прологом к ужину
в городе и ночным безумствам. Но случилось то, чего я и опасался: Мари непременно
хотела узнать решение задачки про золотые монеты. И я не смог отказать ей, хотя был
уверен, что мне предстоит мучительная четверть часа, когда я буду сдерживаться,
чтобы не набить морду наглому претенденту.
Который явился с такой пунктуальностью, будто ему назначили встречу. На сей раз
я уже не улыбался, не старался любезничать; я не мог перенести мысли о том, что он
хочет отнять у меня Мари. Но самым худшим, на мой взгляд, был тот метод, которым он
собирался действовать. Ему удалось нащупать прореху в моей обороне, самое
чувствительное мое место. И этот изувер бередил его, как зубной врач бередит нерв в
больном зубе.
— Только не говорите мне, что опустили руки перед такой элементарной задачкой!..
Ну ладно, так и быть, скажу: нужно пронумеровать мешки, от № 1 до № 5, вынуть одну
монету из мешка № 1, две — из мешка № 2, три — из мешка № 3 и так далее. Потом вы
взвешиваете вместе пятнадцать вынутых монет. Если весы покажут 149 граммов, значит,
фальшивая монета извлечена из первого мешка, если 148, значит, из второго, ну и так
далее. Это же совсем просто, разве нет?
Мари призадумалась на несколько мгновений, потом разочарованно вздохнула. Парень
взял ее за руку и секунду держал в своей, уверяя, что ее мыслительные способности в
полном порядке.
— В этих дурацких задачках решение можно найти самыми невероятными путями, и
логика не обязательно скрывается там, где ее ищут.
 Высказав это, он пристально взглянул мне в глаза. Я понял, что он объявил мне
войну и не побрезгует никакими средствами, чтобы отнять у меня любимую женщину.
— Ладно, слушайте оба, я даю вам шанс отыграться.
И он с явным удовольствием принялся что-то строчить на клочке бумаги. Я прикусил
губу, стараясь сохранять спокойствие. В голове заметались образы прошлого.
Маленький Жиль, опрокидывающий моего короля с торжествующим воплем «Мат!».
Математичка, хохот одноклассников. Сержант с хронометром. Меня захлестнула волна
ненависти, я сжал кулаки, еле сдерживая себя, и Мари это почувствовала. Наконец
мерзкий ублюдок предъявил нам свой листочек:
1
1.1 2.1
1.2.1.1 1.1.1.2.2.1
— Так вот, нужно написать следующую строчку в той же логической
последовательности. А теперь думайте сами, только будьте внимательны, там есть одна
хитрость.
На сей раз я встал из-за стола первым, схватив Мари за запястье. Знаю, что не
должен был так вести себя. Я поневоле дал этому мерзавцу вовлечь себя в его гнусную
игру. И Мари испугал мой властный жест. Желая доказать мне свою независимость, она
взяла листочек, пообещав этому негодяю ответить на его вызов.
Вечер был испорчен, Мари не простила мне резкости. Она сказала, что с моей
стороны глупо принимать так близко к сердцу всякие пустяки и что взрослый человек
должен уметь владеть собой. В ответ я заметил, что ее коллега нагло флиртует с ней
у меня на глазах. Она заспорила и объявила, что не выносит ревнивцев. И в
заключение добавила, что ей неприятно видеть ограниченность людей, которых она
любит.
Ночь кое-как примирила нас, но на следующий день, на работе, дела пошли совсем
скверно. Мари с торжествующим видом ворвалась в мой офис.
— Есть!
— Что есть?
— Решение! Я искала его все утро и все-таки нашла! Следующая строчка — это
3.1.2.2.1.1! Там действительно была хитрость: решение заключается не в расчетах, а
в чтении цифр… Нужно читать их, добавляя то, что было на предыдущей строке. На
первой написана единица, на второй снова одна единица, значит, пишем 1.1, то есть
«одна единица». Следовательно, на третьей строке есть уже две единицы, и мы пишем
их как 2.1. На четвертой снова читаем вслух то, что получили на предыдущей, иными
словами, «одна двойка и одна единица», которые записываем как 1.2.1.1, и так далее.
Гениально, правда?
Я ровно ничего не понял, это меня взбесило, и я сказал, что гордиться ей нечем,
нашла занятие — забивать себе голову всякими идиотскими выдумками. И заявил, что
сегодня вечером мы не пойдем в кафе «Фельянтинки». Она ответила, что об этом даже
речи быть не может, она должна похвастаться своей победой и утереть нос коллеге.
Я уперся. Она тоже.
Вечером, выйдя из офиса, я увидел, как они влюбленно воркуют на террасе кафе.
Заметив меня издали, она отвела глаза. В тот вечер я понял, что никогда не увижу,
как Мари старится.
Прошло несколько месяцев. Душевная боль. Грызущие сожаления. Разлука с
женщиной, которую я по-прежнему любил. Мартен, мой бывший соперник, не достиг своей
цели. Мари хотела именно меня. Она была права, крутом права, но моя болезнь
навсегда развела нас.
Мало-помалу ко мне вернулось душевное равновесие. Я провел зиму в спокойном
уединении в своей загородном домике, возясь с экранами и проводами, составляя
программы. Затем постепенно сблизился с Мартеном, который давно уже позабыл Мари и
обратил взоры на какую-то телефонистку. Мы часто ужинали вдвоем, с глазу на глаз. И
вот наступил вечер, когда я пригласил его на уикенд в свой загородный дом.
Он приехал на автобусе. Решетчатые ворота были отперты, дверь дома распахнута,
он вошел, несколько раз окликнул меня, и тут дверь вдруг захлопнулась сама по себе,
автоматически включив магнитофон, на котором было записано мое послание к нему.
Я не видел, что там происходило. Конечно, я мог бы установить видеокамеру, чтобы
насладиться этим мгновением, но сам не знаю отчего я предпочел оставить Мартена
наедине с собой. Послание гласило:
«Мой дорогой Мартен,
Вы заперты в пустой и абсолютно герметичной камере. Можете кричать, ломиться в
дверь, в которую вошли, взламывать ставни, но, поверьте, вам не удастся выбраться
отсюда, так что не тратьте силы понапрасну. Кроме входной двери вы увидите в
помещении напротив себя еще две; каждая из них подсоединена к одному из двух
компьютеров 4.9.9., являющихся гордостью нашей фирмы; кроме того, за долгие годы
моей работы я имел честь еще более усовершенствовать их технические характеристики.
Представьте теперь, что вы приговорены к смерти… Если вам трудно это вообразить,
примите мое утверждение как аксиому. И, чтобы избежать этой печальной участи, вам
придется доказать свою сообразительность в той области, которую вам так нравилось
называть „логикой“.
Одна из дверей ведет в сад, а оттуда на улицу, иными словами, к жизни. Вторая
же, как легко догадаться, ведет прямо в подвал, где вас ждет ужасный конец —
долгий, мучительный конец, подробности которого я предпочитаю опустить, чтобы хоть
частично пощадить ваши умственные способности. Теперь представьте себе, что оба
компьютера — это сторожа, которые могут открыть на выбор первую или вторую дверь.
Но вам следует знать, что один из компьютеров запрограммирован на ложь, если вы
запросите у него какую-либо информацию. Второй же, как вы, наверное, уже поняли,
будет сообщать только правду. Вы имеете право задать один-единственный вопрос лишь
одному из двух компьютеров. Вам придется очень умело сформулировать его, чтобы
спасти свою жизнь. Можете положиться на слепой случай, на „орел“ и „решку“, на
принцип покера, спросив, например, у любой из машин: какая дверь ведет в сад? Если
вам попадется правдивый компьютер, он укажет вам нужный выход и вы вернетесь домой
живой и здоровый. Но зато лживый компьютер обречет вас на гибель. У вас есть один
шанс из двух. Но разумно ли доверять свою жизнь случайности? К счастью, есть
прекрасное средство выйти из положения, реальный способ выбраться из этой
дьявольской ловушки. Достаточно только задать НУЖНЫЙ вопрос, и такой вопрос
действительно существует. Желаю вам успеха. И напоминаю: никто не знает, что вы
находитесь здесь. Не забудьте также, что у меня впереди целая неделя, что вы можете
очень скоро умереть от голода и жажды, что вы заставили любимую мною женщину
возненавидеть меня и что я не переношу тестов на проверку интеллекта. И что мне
будет сладостно видеть, как вы подыхаете. Удачи вам!»
Вначале я расслышал несколько воплей, глухие удары. Затем почти целую ночь
тишина. Я терпеливо ждал, разлегшись в садовом шезлонге. Наверное, я несколько раз
задремывал, но даже во сне чутко прислушивался, не раздастся ли звоночек на двери,
ведущей к свободе, раньше, чем я ожидал. Помню, я заклинал все силы ада помешать
ему найти выход.
Рано утром я съел несколько круассанов и выпил крепкий черный кофе прямо из
термоса.
В 14 часов послушал радио.
Вечером, когда стемнело, написал новое любовное письмо Мари, которое, как и
предыдущие, отправил в мусорную корзину.
До рассвета читал «Исповедь» Руссо.
Наконец звоночек на двери в сад вырвал меня из дремотного ожидания.
Я увидел его силуэт, сломленную, изнеможенную фигуру, ползущую по росистой
траве. Подойдя, я встретил его тусклый взгляд. Он обвел меня безумными глазами,
захлебнулся судорожным кашлем, потом завыл, потом дико захохотал, раздираемый
ужасом и восторгом освобождения.
— Браво, — сказал я.
И действительно, он в любом случае заслуживал похвалы. Во-первых, потому, что
принял меня всерьез. Во-вторых, потому, что решил подумать, а не довериться случаю.
И, наконец, потому, что нашел единственно верный вариант. А именно: нужно было
сесть перед любым из двух компьютеров и спросить: «Что мне ответит вторая машина,
если я спрошу ее, какая дверь ведет в сад?»
Лживый компьютер опроверг бы правду, и в этом случае следовало выбрать не
указанную им дверь, а другую. Правдивый подтвердил бы ложь, и в этом случае
следовало опять-таки поступить вопреки его совету. Что Мартен и сделал.
На какой-то миг он счел себя свободным.
 Но он не видел, как я схватил дубину. Я ударил его по голове четыре раза. В
подтверждение того, что у разума свои резоны, а у сердца — свои.

ЗАМЕТКИ О КУЛЬТУРЕ ВЫРАЩИВАНИЯ МАСЛИЧНЫХ ПАЛЬМ В БЕЛЬГИЙСКОМ КОНГО

Жду не дождусь, когда эта пальмочка решит наконец стать взрослой… И, заметьте,
недостатка в уходе у нее нет, вот уж этого никто не скажет… Местные жители
полагают, что этот кустик — карлик рядом с их платанами — ни на что не годен. «От
него же никакой тени не будет, мсье Эжен!..» — так они говорят. Ну и что?! Я
получше их всех знаю, что моей пальмочке никогда не дождаться среднегодовых 1500
солнечных часов и 2,5 метра осадков… Но пока что она питает мои мечты, напоминая о
солнце — настоящем солнце, а не здешнем. Напоминая о красотке Мойе, о вечерах,
когда она обмахивала меня опахалом и когда мы с ней, в перерывах между объятиями,
наливались до одури пальмовым вином там, на юге Майюмбе…
Да где им понять, деревня — она и есть деревня. Согласен, моя nigrescens psifera
не очень-то приглядна, но уж точно будет получше той, что нарисована на ихнем
почтовом календаре. Так и хочется им крикнуть: знали бы вы, до чего дурацкий у вас
вид посреди этих свекловичных полей! Вы же сахарный тростник сроду не видывали!
Хотите, чтобы я, в свои шестьдесят два года, начал колупаться в земле ради вашего
аспартама?[12] Хрен вам, не дождетесь!..
А уж деревня наша — одно название! До первой бакалейной лавки надо пилить не
меньше двух километров. Да и бакалейные товары курам на смех… Там, в Конго, стоило
мигнуть, и перед вами уже стоял продавец тамариска и стручкового перца. И уж он-то
не встречал вас этой гнусной кривой ухмылочкой, от которой у здешнего бакалейщика
вздрагивает карандаш за ухом. Я всегда злился на деда: какого черта он купил этот
участок в департаменте Сомма! Но где-то мне надо было приткнуться, когда я вернулся
«на континент».
— Я получил бананы, мсье Эжен, красивые такие, полосатые, из ваших краев
доставлены…
— Ой, не надо, прошу вас! Эти желтые недоростки так же похожи на бананы, как
банка Nesquick — на дерево какао. В прежние времена вы бы дорого заплатили за
подобный промах. Если бы вы знали про войну за отделение Катанги во времена…
— Мсье Эжен, у меня клиенты, что вам дать?
— Кофе.
— У меня только Legal, уж извините.
Я пошарил в кармане и наковырял кучку мелочи, не больше пятнадцати косых.[13] В
Леопольдвиле на эти 15 кусков я мог бы скупить все товары, произведенные в стране
за день, но здесь предпочитаю не распространяться на эту тему.
— Что у вас там, на верхней полке, — рекламная Lavazza?
— Ага…
И если бы проблемы были только с бакалеей. Но мне еще нужны желатиновые капсулы,
чтобы взбодрить Мистигри, а аптекарь, этот тип с саркастической усмешкой, до сих
пор уверен, что у негров толстые щеки потому, что они с утра до ночи дуют в трубы.
Ну не позор ли для такого ученого человека? Сейчас встретит меня своим любимым
присловьем: «Привет, зулус, как жизнь? Не обижайтесь, это я в шутку, мсье Эжен…».
— Чего желает мсье Эжен?
— Отпустите мне в кредит эти штуки с витаминизированными дрожжами?
— Берите-берите, а насчет платы не сомневайтесь — может, хоть чуток
разрумянитесь; румянец он и зулусам полезен! (Хихиканье.) Не обижайтесь, это я в
шутку, мсье Эжен…
— Мой юный друг, ваша щедрость в отношении меня все-таки не дает права на
вольное обращение с географией. Называйте меня хоть «сорко», хоть «фульбе», но
только не «зулусом»… Вы промахнулись на пару тысяч километров, с таким же успехом
меня можно было бы величать «эскимосом». Хотя я знавал одного зулуса, притом
опасного типа, это он научил меня оттачивать…
— Извините, мсье Эжен, я должен сходить за дочкой…
Ладно, я понял, надо плестись обратно домой. Чем больше я удаляюсь от
цивилизации, тем горячее благодарю Бога за то, что Он сделал из меня дикаря.
18 часов. Только-только успею проверить свои капканы.
 Шесть лесных мышей и кролик — ну что ж, я вполне доволен. Кролик пойдет Султану,
бедная животина совсем оголодала, устрою-ка я ей рождественский ужин. А с меня
хватит помидоров и пильпиля,[14] я уже привык. Мне стыдно браконьерствовать и
выслушивать ругань окружающих, но будь у меня деньги на прокорм моей живности, я не
стал бы изображать траппера, в мои-то годы. К счастью, я хорошо помню охоту в
саванне, эти приемы не забываются.
Не успел я ступить на дорожку, ведущую к дому, как прогремел выстрел, и головка
лесной мыши, торчавшая из моей охотничьей сумки, разлетелась вдрызг, кровавые
ошметки попали мне даже в глаз. Но я продолжать шагать по тропинке спокойно, не
пригибаясь и не оборачиваясь назад. Я знаю, кто стрелял. Опять этот подлый мерзавец
Лаглод. Слышу его шаги за спиной. Эх, был бы я лет на десять помоложе…
— Ну что, старый хрен, снова наловил себе закуси? Это ты у негров выучился
жарить мышей? Я-то думал, они только термитов жрут. Ой-ой-ой, а это что такое?
Кролик? Смотри-ка, ты и кроликами не брезгуешь, ишь какой важный стал! А откуда ты
знаешь, не сбежал ли он из крольчатника какого-нибудь фермера, а?
— Ты, кретин, сиди-ка лучше возле своей свеклы и не высовывайся. Я хоть и
кроткий старец, но, кто знает, вдруг впаду в детство, такое иногда случается. И
тогда уж берегись, я могу снова наделать глупостей.
— Это в каком смысле?
— Например, в смысле дротика в глаз, у меня пока еще рука твердая. Ты, конечно,
такой же безмозглый, как газель Томпсона, но бегаешь медленней ее.
Его пинок в зад отправил меня в канаву; я ткнулся носом в тину и стиснул зубы,
стараясь удержать стон. Но все же нашел в себе силы выкрикнуть:
— Не видать тебе моего участка, как своих ушей, дебил желторотый! И, пока я жив,
ты свой рафинадный заводик не построишь. Не хочу тебя расстраивать, но у меня
диабет. Думаешь, я буду терпеть круглый год все эти сладкие миазмы? В могилу меня
хочешь загнать?..
— Ничего, тебе и так уж недолго осталось, старая кочерыжка. Все знают, что ты
сидишь без гроша, по уши в долгах, и участок свой заложил, и лачуга твоя на ладан
дышит, и жрать тебе нечего. Мы уже и с мэром договорились, а ты тут как бельмо на
глазу, всем осточертел. Мой сахарный завод обогатит наш регион.
Я кое-как счистил с себя тину, страдая скорее от унижения, чем от грязи. Лаглод
прав, кругом прав. Долго я не протяну. А в хосписе не жаждут видеть ни меня, ни мою
живность.
Пройдя в палисадник, я увидел на земле, под ногами, растоптанную зеленую кашицу.
Сознательное убийство, безжалостное и яростное уничтожение.
Ей было всего четыре года. Она никогда не достигла бы взрослого возраста: ей не
хватало солнца и воды. Но от нее исходил аромат утопии и ностальгии, от моей
nigrescens psifera.
Мистигри обиделся, Кики тоже, зато Султан посмотрел на меня как на живое
божество, когда я выложил перед ним кролика. И только Медор, ленивая скотина, с
царственным высокомерием проигнорировал приход хозяина, лежа в своей корзине. На
него иногда находит такое. Перед тем как лечь спать, я еще раз оглядел свою халупу.
Что ж, спорить не стану, времена благоденствия миновали, но здесь все еще вполне
прилично. Можно было бы продать один-два охотничьих трофея, например львиную голову
или чучело ягуара. Но зачем — чтобы продержаться лишний месяц?
За окном быстро смеркается. Я зажигаю свечу. По ночам, когда мои звери спят, с
ней как-то веселее. Электричество мне отключили еще год назад. Ну и плевать. Я
встаю с солнцем и ложусь с темнотой, совсем как там. Мне ведь много не надо.
Циновку для спанья да миску пильпиля. И мои воспоминания. А уж воспоминаний у меня
— вагон и маленькая тележка. Правда, они никого, кроме меня, не интересуют. Но если
их перебирать по порядку, одно за другим, можно еще раз прожить целую жизнь.
Сперва мне почудилось, что это сон. Нападение слонов во время грозы.
Оглушительный топот, от которого и банту проснулись бы. Но, когда я открыл глаза,
жуткий сон не улетучился. В тусклом свете свечи на меня надвигалась бесформенная
колеблющаяся масса с отростками во все стороны. Она заговорила, и вот тут-то я
струхнул по-настоящему.
— Есть тут свет, мать твою?
Их шестеро. Шестеро мужчин, наугад пробирающихся по комнате в полумраке.
 — Не ищите, ток отключен.
Они засекли меня по голосу и окружили в две секунды, совершенно бесшумно. Шесть
стволов ручных автоматов пригвоздили меня к циновке. К счастью, я еще был
полусонный.
— Эй… спокойно, ребята… спокойно… Вам не кажется, что вы взялись за дело
чересчур ретиво? Последний раз я видел такое в Нигерии.
— Вы и есть Эжен Ван Нюйс?
— Да.
Один из парней облегченно вздохнул. В этом вздохе чувствовалось настоящее
счастье. Не знаю ни одного человека в северном полушарии, кому я мог бы внушать
такое чувство.
— Слушайте, что если вам снять маски? Мы могли бы познакомиться. И я бы угостил
вас сенегальским чаем. Это такой ритуал, который длится целую ночь; чай пьют семь
раз, и под конец от него дуреешь, как от спиртного, это очень способствует беседе.
Я заметил, что они с недоумением переглянулись.
— Господа, я ведь знаю, кто вас сюда послал и почему вы здесь. Лаглод меня
переоценивает, и это, конечно, очень лестно. Шесть пукалок на одного старика…
Скажите ему, что, коли уж он прибегает к таким аргументам, я еще долго буду ставить
ему палки в колеса с его сахарным заводом.
— Какой сахарный завод? Это еще что за хреновина?
— Но ведь вас же Лаглод сюда прислал?
— Да на кой черт нам твой живоглот? Мы хотим, чтобы ты рассказал нам про Африку,
старый пень!
И стволы еще больнее уперлись мне в брюхо.
— Про Африку?
— Ну!
— Вы хотите, чтобы я рассказал вам про Африку? Я не ослышался?
— Да говорят же тебе, что хотим, дерьмо собачье!
На минуту я прямо-таки онемел от изумления, потом сдвинул их стволы со своего
пупка и уселся на циновке. Приподняв свечу, я оглядел при ее свете кружок из шести
посетителей и понял, что эти парни не местные. У одного из них был парижский
выговор. Я как следует откашлялся, прежде чем заговорить.
— Ну, если так, друзья мои, то вы попали на нужного человека, про Африку никто
лучше моего не расскажет. Эх, до чего же приятно будет вспомнить!
Все началось в 1948 году, когда моя «203-я» тарантайка скопытилась прямо
посреди Трэшвиля. Несколько развеселых туземцев — забыл, как их звали, — привели в
чувство мой агонизирующий карбюратор с помощью парочки колдовских заклинаний,
швейцарского ножа и арахисового масла. Но эта подлая гнилая тачка окончательно
сдохла в Сахаре, а дальше — сроду не угадаете! — меня подобрал караван фульбе, он-
то и доставил меня в Мали. И вот там я узнал настоящую любовь. Она была красивой и
гордой, как…
— Эй, папаша, мы пришли не для того, чтобы ты нам тут разыгрывал Могамбо.[15]
Давай-ка переходи сразу к 1952 году, когда ты работал главным агрономом и
начальником департамента Масличных пальм.
Правду сказать, они меня огорошили. Именно в этот момент я всеми потрохами
почуял, что имею дело с бандитами.
— Ну что ж, как угодно, только имейте в виду, что вы пропустите самое
интересное.
Ладно, значит, 1952 год. Я устраиваюсь в конголезской долине и вкалываю, как
ненормальный, на пальмовой плантации, где внезапно проникаюсь любовью, более того,
настоящей страстью, к этому гениальному дереву — пальме. Разузнаю и прочитываю все,
что имеется по этому вопросу, два года подряд изучаю, как сажать пальмы, как за
ними ухаживать, как лечить патологии и уничтожать вредных насекомых, особенно эту
ужасную огнёвку масличную, которая…
Внезапно шквальный огонь превращает потолок моего домика в решето.
— Ты не просек, папаша. Нам надо, чтобы ты рассказал про книжонку.
— Про какую книжонку?
В ответ «парижанин» ревет:
— Да про твои «Заметки о культуре выращивания масличных пальм в Бельгийском
Конго», чтоб ты сдох! Или ты еще много других накропал?
Я задрожал от страха. Да и страх этот был какой-то муторный, его породили скорее
их вопросы, а не автоматы. Никто, вы уж мне поверьте, никто кроме меня не мог даже
заподозрить сорок лет спустя о существовании этих «Заметок о культуре выращивания
масличных пальм». Я и сам не понимаю, как осмелился написать их. Ну ладно,
предположим, это исследование мирового значения, трактующее искусство разведения
масличных пальм… 282 страницы ученейшего исследования одной-единственной культуры —
масличной пальмы… Хорошо, я согласен. Но даже такой труд не заслуживал вторжения
террористов в мою мирную обитель.
— Знаете, доход от продажи ведь был грошовый. В те времена издатель прислал мне
отчет с пометкой: продано 14 экземпляров.
— Плевать мне на отчет!
— Тогда чего же вы хотите?.. Ага, понял: вы решили выращивать пальмы, и вам
нужна инструкция?
Тут я почувствовал, что мои бандиты несколько приустали. Один из них, все тот
же, с решительным видом встал у моих ног.
— Ван Нюйс, я буду говорить прямо. Слишком долго объяснять, что к чему, но нам
нужен один экземпляр.
— Ах вот оно что…
— Потому что эта дерьмовая книжонка… (тяжкий вздох)… короче, мне уже осточертело
гоняться за ней по всему свету…
Я по-прежнему ничего не понимал, но решил, что нужно его успокоить, и подыграл
ему.
— Приятель мне говорил, что два года назад один экземпляр был продан в
Драгиньяне, в магазине «Эммаус».
— Полгода назад я прошляпил одну у букиниста в Пон-Мари. Такая непруха, прямо
хоть вой, ей-богу! Издатели твои поумирали, архивы сгорели, я прошерстил все
книжные магазины и библиотеки Франции и Бельгии, и ничего, хоть тресни. Никто
никогда не слышал об этой гадской книжонке! Мне понадобилось два года, чтобы
напасть на твой след, догоняешь? Целых два года, чтобы разыскать твою мерзкую дыру!
Потому что в конце концов я допер, что мне остается одно: найти автора, моля Бога,
чтобы он еще не откинул копыта. Ведь у автора НАВЕРНЯКА должен остаться хоть один
экземпляр, слышишь? НАВЕРНЯКА!
Второй его залп отбросил к стене и разнес в клочья старый плетеный стул. Парень,
конечно, просто блефовал для устрашения, но я увидел в этом жесте призыв к доброму
сотрудничеству.
— Да не волнуйтесь вы так, сейчас все выясним. Надо вам сказать, что я загнал
еще немало других штук, у меня ведь много воспоминаний, но они улетучиваются одно
за другим, прямо беда!.. В общем, заработанного хватает на тарелку супа да на
свечи. А можно ли узнать, зачем вам так необходима эта книжка? Мне как автору ваше
стремление, конечно, лестно, но, сами понимаете, это слегка интригует…
— Слушай, Ван Нюйс, не тяни резину, я и так ждал слишком долго. Либо ты сейчас
же выдаешь нам свою книжонку, либо мы с дружками нашпигуем твое старое брюхо 180
стальными сливами, каждая шестнадцать миллиметров в диаметре.
Я сделал глубокий вдох перед тем, как сгруппироваться. А это в моем возрасте не
так-то легко.
— Ладно, ребята, о'кей! У меня в сундуке, кажется, завалялся один экземплярчик.
Поверьте, я его ни за какие деньги не продал бы. Эта книжка — единственная вещь в
нашем подлом мире, которой я по-настоящему горжусь. В ней воплощены все мои мечты…
В те времена мне даже казалось, что она меня переживет и станет моим вечным
завещанием. Но не выгорело, это я ее пережил. Да что там…
И я поднялся на ноги.
— Для этого мне понадобится чуть больше света. Я оставил в лампе капельку
керосина для торжественных случаев, типа рождественского ужина. Но сегодня тоже
большой праздник, верно?
Я догадался, что парни ухмыльнулись под своими масками. Не подозревая ничего
худого, они следили, как я неуверенно лавирую по комнате, натыкаясь на все, что
попадалось по пути; вот раздался звон разбитого стекла, потом скрип стола, потом
глухой шорох падения большой ивовой корзины. Заржав, они обозвали меня «старым
пердуном». Наконец я ощупью нашел полку и снял с нее лампу и спички.
— Все в порядке, ребята. Жаль только, ноги меня не слушаются и глаза совсем
сдали. Грустная штука старость.
Вспыхнул свет, и они наконец увидели меня. И ясно увидели всю мою берлогу. Я
прикусил губу в ожидании первого крика.
И он раздался — крик ужаса, от которого у меня прямо в ушах зазвенело. Остальные
сразу поняли, почему вопил их дружок, и так же дико заорали при виде Мистигри,
Султана и Кики, выбравшихся из своего разбитого аквариума. В следующий миг Султан
уже обвился вокруг ноги одного из парней, другие в панике бросились во все стороны,
а я забился в угол, чтобы не угодить под пули, но не упустил ни одной подробности
происходящего. Я смотрел, как три мои рогатые гадюки, вспугнутые грохотом выстрелов
и яростью людей, вонзают зубы направо и налево, в их щиколотки и ляжки. А Медор,
мой восьмиметровый королевский питон, свесившись с потолочной балки, стальным
кольцом стиснул одного несчастного, чья грудная клетка затрещала еще раньше, чем я
предполагал. И я его хорошо понимаю, моего Медора: последнюю козу он проглотил еще
в прошлом году, я одолжил ее у одного грубияна фермера, обжулившего меня на литре
молока.
Одному из парней удалось вырваться, и он кинулся бежать в ланды, вопя как
безумный; я быстренько водворил на место своих питомцев, пока они не взялись за
последнего уцелевшего, который лежал возле комода в глубоком обмороке. Пришлось
влепить ему несколько затрещин, чтобы привести в чувство. К счастью, это как раз
оказался нужный.
— Ну как, очухался? Теперь нас здесь только двое, ты да я. Заметь, я очень
доволен: мне так долго не удавалось договорить до конца все, что накипело. Мои
рогатые подружки заперты, а питон уже начал переваривать твоего приятеля и, значит,
оставит нас в покое на ближайшие шесть месяцев. Знаешь, воспоминания — упрямая
штука, так и просятся наружу, и иногда на них кое-кто клюет. Я не все их распродал,
как и свою книжку. Так зачем она тебе понадобилась?
— Я не хочу об этом говорить… Можете пытать меня хоть до завтра, я буду молчать
как рыба.
— Ну тогда… Тогда дело грозит затянуться. Потому что терпения у меня вагон и
маленькая тележка, так-то, дружок. Хочешь пример? Я до сих пор жду возмещения
русских царских займов.
Он медленно стянул с себя вязаную маску и вытер ею взмокшее от пота лицо.
— Ладно… Я усек… Меня зовут Бернар Лампрехт, я живу в Париже.
— Лампрехт… Лампрехт… Ты случаем не родственник Рене Лампрехта, торговца
оружием?
— Это был мой отец.
— Браво, браво!.. Достойная семейка! Насколько я знаю, его приговорил к смерти
Аристид Первый, король Габона, после государственного переворота, которым, судя по
всему, руководил твой папаша… Увы, такие воспоминания не молодят! Так что же с ним
сталось?
— Его отдали на завтрак крокодилам. Этот Аристид был ранняя пташка. Нужно
сказать, что папаша сбежал из королевского дворца в Либревиле не пустой. Думаю, ему
трудновато было покрыть 700 миль с грузом в шесть кило алмазов. В конце концов его
изловили в Конго, возле Майюмбе.
— Майюмбе? Да это же там, где я жил!
— Верно. И ему пришлось отсидеть неделю в каталажке рядом с пальмовой рощей.
— Знаю, они построили эту тюрягу в 1959 году, уже после моего отъезда. Ну а
дальше?
— А дальше габонцы вытребовали папашу к себе. Только вот эти чертовы алмазы…
Никто так и не узнал, куда он их упрятал…
Африканские приключения — это такая захватывающая штука, никогда не заскучаешь.
Но на сей раз я понял, что мои собственные по сравнению с этими просто детские
игрушки. Парень вытащил из кармана сложенный листок бумаги.
— Старик знал, что его ждет. Ему разрешили написать родным прощальное письмо.
Нате, читайте сами.
«Дорогая Аннет, дорогой мой сынок Бернар,
Я чувствую, что доживаю последние часы на этой земле. Что ж, у всех рисковых
профессий один конец. Я виновен, но ухожу счастливым. Время, проведенное в
заключении в этой тюрьме Майюмбе, позволило мне многое понять и осмыслить. Из моего
оконца вдали видна великолепная пальмовая роща, где каждое дерево облагораживает
горизонт своим царственным силуэтом. Вот здесь-то и таится смысл жизни — в тени
этих пальм. Как же я не заметил этого раньше?! Сколько времени потеряно впустую, за
отливкой пушек! Подумать только: одна из этих пальм дает финики! Другая — кокосовые
орехи! Остальные — масло! И пальмовую капусту! И рафию![16] И ротанг![17] И ценную
древесину! Настоящий ботанический шедевр! И в довершение счастья, вызванного этим
нежданным открытием, мне разрешили прочесть, дабы побороть тюремную скуку,
единственную книгу, обнаруженную в этих стенах и доселе служившую подпоркой для
ножки шкафа. Эта необыкновенная книга называется „Заметки о культуре выращивания
масличных пальм в Бельгийском Конго“, она вышла в 1954 году в издательстве
„Сельское хозяйство колониальных стран“, дом 3 по улице д'Иксель в Брюсселе
(Бельгия). После пальмы эта книга — второй шедевр, ставший мне добрым утешением в
ожидании печального конца. Сколько драгоценных советов по поводу высадки пальмовой
рощи, сколько волшебной магии в описании зрелости плодов! И какие прекрасные
фотографии пальм, особенно та, что на странице 123, где пальмовая роща смотрит на
юго-юго-восток и где я ощутил, без всякого преувеличения, подлинный экстаз при виде
тридцать четвертой пальмы, если отсчитывать от верхнего левого края снимка. Сам не
знаю, почему именно это дерево привлекло меня больше других. Наверное, оно
показалось мне самым величественным и прекрасным в кругу своих соседей. Ах, милая
моя Аннет, запомни навеки эти мои слова и знай, что будь мне дана вторая жизнь, я
провел бы ее, вскапывая землю до полного изнеможения, лишь бы увидеть однажды, как
на ней произрастает и высится во всем своем великолепии подобное дерево. Я хочу,
чтобы наш сын, когда он станет взрослым, воспользовался моим запоздалым открытием.
С любовью к вам обоим, Рене».
— Черт подери…
— Вот именно это я и сказал, когда впервые прочел письмо два года назад, сидя у
смертного одра моей мамы.
— Шесть кило брюликов под одной из моих пальм!.. Да, паренек, тут поневоле
обалдеешь. Твой папаша был своего рода гением, как все мерзавцы.
Открыв сундук, я сдул пыль с обложки последнего наличного экземпляра моего
опуса. И нашел на странице 123 снимок, где фигурировала вышеупомянутая пальма.
Пальма, которую я, вполне возможно, сам же когда-то и вырастил. Да что там
«возможно» — наверняка вырастил… Я ведь за всеми ними там ухаживал. Мне едва
удалось сдержать слезы.
— Ну не жмитесь, мсье Ван Нюйс… Дайте хоть глянуть разок…
Я показал ему означенное дерево. И он тут же разнюнился и заскулил, что твоя
Магдалина.
Стоит дать себе труд как следует поискать, и можно найти в жизни немало
хорошего, даже в нашем захолустье. Честно говоря, дед был не так уж неправ, купив
землю на севере. Я понял это, вновь очутившись в Майюмбе.
Пока меня не было, там многое изменилось — названия, города, дороги. Но не
главное. Не изменилась моя красотка Мойе — все такая же соблазнительная, она с
прежним пылом кинулась в мои объятия после долгих лет разлуки. Я постарел быстрее,
чем она, — видимо, все дело в климате. Мы вспомнили прошлое, щедро освятив этот
ритуал пальмовым вином. Захмелевшая Мойе расхрабрилась и представила мне своего
«малыша». Малыш оказался здоровенным красавцем метисом 36 лет, метр восемьдесят
пять ростом, с серо-зелеными глазами. Именно того цвета, который так пленял Мойе во
времена нашей нежной любви.
Я рассказал им про свою деревню во Франции, описал свой клочок земли. Мой
отпрыск жаждал увидеть тамошние горы, зеленую травку и свекловичные поля. Пальмовая
роща разрослась с невиданной пышностью. Мне было приятно видеть, что люди, которые
за ней ухаживали, хорошо усвоили мои уроки и следовали им. Хотя все же пришлось
строго указать им на два недостатка — первобытные способы борьбы с вредителями
отряда Тетпоschoita и плохую санобработку молодых побегов при пересадке.
Как бы то ни было, на сей раз у меня не хватило мужества расстаться с Мойе и
нашим отпрыском.
После возвращения я всерьез занялся своим жильем. Нынче я обитаю в настоящем
дворце, возможно, чересчур пышном, чересчур претенциозном, но зато места в нем для
всех предостаточно. Мой вивариум великолепен. Им занимается наш отпрыск, а Мойе
проводит время за разглядыванием модных журналов и игрой на бильярде.
Наш депутат во мне души не чает и нередко заезжает в гости, особенно с тех пор,
как я предложил ему спонсировать строительство шоссейной развязки, ведущей к нашей
деревне, музея африканского искусства и парка аттракционов. Единственное, что меня
раздражает, — это невыносимое подобострастие, с которым относятся ко мне здешние
жители. Вот к чему я никак не привыкну: они подсылают своих детишек выслушивать мои
рассказы об африканских приключениях. А детишкам на это плевать с высокого дерева,
они хотят знать только одно — как я разбогател, и на это я отвечаю только одно:
пальмы! Пальмы! И все в это верят.
Кроме, может быть, Лаглода, подозревающего меня в самых гнусных денежных
махинациях. Он кричит об этом на всех углах… Мало того, однажды он нагрянул в мой
дом со своими братьями, поучить меня уму-разуму. Пришлось познакомить его с метисом
метр восемьдесят пять ростом, который на несколько часов подвесил его за ноги.
Прямо над огромным котлом, в котором кипела вода с пряными травами — для бульона.

ИГРА В CLUEDO

— Ага, так значит, ты частный детектив?

— Я предпочитаю называться «частным расследователем».
— А какая разница?
— Никакой, просто мне кажется, что от этого названия меньше отдает полицией,
согласен?
— Нет.
— Ну как знаешь.
— И, значит, ты занимаешься такими штуками… ну, всякими простыми делами — я хочу
сказать, типа супружеских историй: алиментщики, измены, следишь за неверными
мужьями, так что ли?
— Не часто. Подобные вещи скорее типичны для Соединенных Штатов. Это там, знаешь
ли, женятся — не успеешь оглянуться, изменяют друг другу еще быстрее и разводятся
еще до конца медового месяца, а уж алименты выбивают охренительные. У нас же люди
обычно охотно идут на мировую, Франция ведь страна разговоров, вот супруги и
договариваются и не гонят волну. Поэтому профессия расследователя здесь не очень-то
востребована. Нас таких немного, и занимаемся мы каждым делом недолго, иначе нужно
прочно обосноваться: арендовать офис, закупить технику, нанять служащих, завести
картотеку. И тут уж требуется реклама для раскрутки, и газетная и устная, через
клиентов, а пока такие найдутся, можно запросто подохнуть с голоду.
— А что если я тебе сейчас скажу, вот прямо так, в лоб, что трахаюсь с твоей
женой?
— Будь это правдой, я бы тут же набил тебе морду. Потому что я очень ревнив и к
тому же скор на расправу, понятно?
— А разве мы находимся не в стране разговоров?
— Верно, и именно поэтому я не реагирую. И еще потому, что у меня нет жены.
— Жаль. Хотелось бы мне увидеть твою реакцию. Но если дела обстоят так скверно,
чем же ты занимаешься? Как на жизнь зарабатываешь?
— Устраиваюсь помаленьку.
— То есть?
— Ба… Мы не так близко знакомы, чтобы я взял и рассказал тебе свою жизнь.
. — А почему бы и нет? Так редко доводится поболтать с частным детективом.
— А ты случаем не журналист?
— Вот уж нет.
— Значит, я могу рассказать тебе свою жизнь, не рискуя назавтра прочесть об этом
в какой-нибудь газетенке?
— Точно не рискуешь.
— Ну ладно… Тогда расскажу, чем я пробавляюсь. Ты не поверишь, но это чистая
правда: я играю в Cluedo.
— Чего-чего?
— Разве ты никогда не слышал о Cluedo?
 — Это такая игра, где по всяким признакам нужно определить убийцу?
— Именно. Игра, где полковник Мутард убивает месье Олива подсвечником в
библиотеке.
— И где мадам Бланш находят в кухне со шнурком на шее?
— Точно. Ну так вот: однажды мне позвонила компания бездельников-миллионеров,
которые зациклились на этой игре. Для большей потехи им требовался частный
детектив, лучше всего настоящий профи, чтобы играть с ними, за двести франков в
час. Сперва я решил, что это розыгрыш, потом все же сходил посмотреть…
— И что?
— Прилично срубил за тот день. Вернее сказать, за ту ночь, потому что мне
никогда еще не приходилось видеть таких упертых игроков. Тысяча кусков! Ладно, это,
конечно, не золотые прииски, но, чтобы заколотить такую деньгу, мне нужно два
рабочих дня просиживать задницу в машине. И потом, прими во внимание: шампанского и
сэндвичей — сколько душе угодно. Ну, в скором времени они повторили партию, потом
познакомили меня с друзьями, такими же светскими раздолбаями, и теперь это целая
игорная сеть, а я практически больше ничем не занимаюсь. И всего-то три ночи в
неделю.
— И всегда выигрываешь?
— Да не нужно быть Пинкертоном, чтобы разгадать их штучки. Они каждый раз
воображают, будто спланировали идеальное преступление, а сами ни уха, ни рыла в
этом не смыслят — и захочешь проиграть, так не получится.
— А ты случайно не привираешь, браток?
— Конечно, привираю. Потому всегда и выигрываю. На самом-то деле у меня совсем
другая работа.
— И какая же?
— Я киллер.
— Ага… Ясно… Ну-ну…
— Вот почему я всегда и выигрываю в Cluedo: никогда в жизни не нападу на
человека, особенно на полковника, в гостиной, с ножом в руке, когда в соседней
комнате сидит месье Вьоле. Настоящее убийство — я имею в виду уличное повседневное
убийство — конечно, далеко от идеального, не спорю, но у него есть одно
преимущество: оно единственное в своем роде. Обстоятельства всегда разные.
Например, у нас во Франции нередко можно увидеть, как убийца целую четверть часа
мирно болтает со своей жертвой.
— Страна разговоров?
— Верно. А где разговоры, там обязательно вранье. Вот я, к примеру, непрерывно
врал тебе с первого же слова.
— Это я уже начинаю понимать. И в чем же состоит твоя ложь?
— Ну скажем, у меня есть жена.
— Ах вот как!
— Да, и я никакой не частный детектив. Я все выдумал. И знаю об этой профессии
ровно то, что рассказала мне моя половина. Потому что ей пришлось встречаться с
таким вот детективом, с настоящим. Она хотела установить за мной слежку — думала, я
изменяю ей трижды в неделю, дура набитая.
— А чем же ты занимался трижды в неделю?
— Да играл в Cluedo с богатенькими идиотами, но только не как расследователь, а
как убийца. Это будет поинтереснее, тут надо знать психологию игроков. И платят
лучше.
— Недурно. Вот если бы я рассказал эту историю какому-нибудь газетчику, мне
заплатили бы как минимум пятьсот кусков за страницу. Откуда ты знаешь, что я не
журналист?
— Знаю. Ты не журналист, потому что ты частный детектив.
—..?
— И это тебя моя супруга наняла для слежки за мной. Но поскольку мы живем в
стране разговоров, я поговорил с ней об этом. Рассказал эту историю с игрой в
Cluedo, она разревелась, стала просить прощения за свою подозрительность и кончила
тем, что рассказала мне о вашей связи. Хочешь знать, что я об этом думаю? Ты вел
себя по-идиотски. Ни один американский частный детектив не сделает такой глупости —
спать с клиенткой. Нет, быть частным детективом во Франции — дохлый номер, на хлеб
не заработаешь.
— Так кто же ты на самом деле?
— Киллер. И я очень ревнив, как уже говорил. Сейчас ты спрашиваешь себя, как
тебе выбраться из этого кабинета, прежде чем я схвачу подсвечник, вот этот, справа
от меня.
— Именно так.
— Хороший вопрос, но учти, что за кабинетом есть еще и передняя, а в квартире ни
живой души. Каждое убийство — большая премьера. А Cluedo годится только для богатых
лодырей. Как тебя зовут?
— Бернар… Бернар Милле.
— Ну ясно, никого из вас не зовут Оливом или Мутардом. Такие имена глупо
выглядят на могильной плите.

ЭТА ПОДЛАЯ ПРИРОДА

— До чего же она подлая — эта природа!

Сначала это был крик души, прозвучавший через мгновение после того, как я
захлопнул медицинский журнал. Статья о рассеянном склерозе повергла меня в черную
меланхолию. Затем крик воплотился в граффити на стене камеры. Его выцарапывание
заняло у меня часа два, один восклицательный знак потребовал больше десяти минут.
Мне оставалось сидеть всего полтора года. Подписываясь на журнал «Здоровье», я
хотел просто чем-то занять время. Разузнать, какие такие замечательные винтики-
шпунтики приводят в действие наше тело. И вот тебе на, с первой же страницы попадаю
на эту гнусную хворь. Сознание, что на свете существует подобная мерзость, было
просто оскорблением, шоком — от такого человек уже никогда не будет просыпаться по
утрам счастливым. А что если я выйду из тюряги и подцеплю эдакую штуку? Тогда на
хрена было париться тут двенадцать лет, ну скажите!
К счастью, было у меня одно утешение, оно придавало мне силу и надежду в этой
вонючей дыре. Марианна, вот как ее звали.
Мой сокамерник по Централке (авторитет с загаром в полоску — из-за тюремной
решетки) решил меня предостеречь:
— Не верь бабам, которые переписываются с арестантами!
— Завидуешь, что ли?
— Не жди хорошего, мечты до добра не доведут. Думаешь, она тебя дождется, твоя
Марианна, и прибежит встречать, когда ты выйдешь на волю? А если даже и прибежит,
на кого ты будешь похож в своих лохмотьях, с парой грошей в кармане и
воспоминаниями о тюремном карцере?
Да, в ожидании этой минуты я мечтал. Никто другой не ответил на мое объявление:
«Заключенный, освобожд. 18 мсц. хочет переписыв-ся…» И вот пошли письма — по одному
в неделю, за восемнадцать месяцев их набралось столько, что хватало набить подушку.
С первого же ответа я сразу и во всем ей признался, не дожидаясь ее вопросов: я
хотел, чтобы она знала, как и почему я загремел сюда. И правильно сделал: она нашла
мою историю «такой романтичной, такой праведной и в то же время такой жестокой…».
Если уж подобные оценки не помогают вам продержаться до триумфального возвращения
на сцену, то лучше вообще сидеть и не рыпаться.
Старикан с полосатой мордой разубеждал меня так усердно, что, выйдя за ворота, я
даже не осмелился поднять глаза на противоположный тротуар. И вдруг услышал свое
имя, произнесенное кем-то совсем рядом. Ее выцветшее платьишко вполне стоило моего
потертого костюма. Она спросила, чего бы мне хотелось прямо сейчас, сразу. Я
ответил: поглядеть, как вы едите.
Она привела меня в какой-то ресторан, и мы заговорили о катастрофах. Она просто
обожала природные катастрофы. Вот уж дурацкая страсть. Она описала целую кучу самых
невероятных происшествий, в словах, которые вырывались из ее рта, словно огни
фейерверка, как-то: «катаклизм», «циклон», «торнадо», «тайфун», «лавина». От одних
только этих названий мне чудилось, что вокруг нас едет мебель, в полу разверзается
трещина, а небеса рушатся на голову. По ее мнению, природа великолепна лишь в те
минуты, когда неистовствует, грозит вселенской гибелью. Но в этот миг торнадо
бушевал в моем сердце. Не договорив очередной фразы, она вдруг произнесла
«Прощайте» или что-то подобное, категорическое. Я удержал ее за руку, и она сочла
этот момент подходящим, чтобы заговорить о своем муже.
Нет, она не сказала, что делит ложе с тираном. Что он жесток или ревнив. Хотя в
общем-то начала переписываться со мной из-за него. Силясь быть остроумной, она
объявила, что эта переписка с арестантом была для нее единственным способом
бегства. И, уходя, заклинала меня не допытываться, почему она никогда не покинет
его.
В последующие недели я занимался тем, что вычеркивал палочки на стене своей
комнаты, сразу по пять штук, томясь ожиданием.
Настал вечер, когда мы встретились снова — я, убитый отчаянием, и она, с лиловым
синяком в пол-лица. Я понял, что в своих семидесяти письмах не смог как следует
скрыть свое вожделение к ней. А она не смогла как следует скрыть письма.
Во время долгих лет отсидки я клялся себе никогда больше не встречаться с
Жоржем. Но все же пришел в его вонючую халупу в самом вонючем углу вонючего
предместья. Он налил мне стакан своего фирменного шнапса, который за эти годы
отнюдь не стал лучше.
Жорж — хвастун каких мало, он не смог удержаться от торжествующей ухмылки,
демонстрируя мне свои «игрушки». Этот болван во что бы то ни стало хотел показать,
как они действуют, — можно подумать, я разучился обращаться с «пушками». Он
влюбленно разглядывал голубоватую сталь. «Приятно снова видеть тебя в седле», —
сказал он. Жорж — он тоже из разряда природных катастроф. Я заплатил наличными —
пять кусков! — за подержанный ствол 38-го калибра. Сидя в тюрьме, забываешь о таких
вещах, как инфляция.
Стоял собачий холод. Такой жуткий, что, не смоли я сигарету за сигаретой, у меня
вконец скрючило бы пальцы. Что в данный момент было бы совсем некстати, поскольку
мой указательный лежал на взведенном курке. Как только он вышел из дома, все мои
рефлексы враз вернулись ко мне: привычка — вторая натура. Глаза забегали туда-сюда
на сто восемьдесят градусов, ухо насторожилось, что твой радар, по спине забегали
мурашки; я уж не говорю о своем умении подстеречь нужного типа в нужном месте. Гром
выстрела вернул меня на двенадцать лет назад.
Потому что, надо вам сказать, я и попался-то на почти такой же штуке. Прокурор
разглагольствовал о двух бандитах, не поделивших добычу. Мой адвокат играл на
«преступлении в пылу страсти», и был в общем-то прав. Меня интересовала в основном
Жанна, а этот подонок Франк не нашел ничего лучшего, как отправить ее на панель.
Разве можно было спустить ему такое?!
В общем, что говорить… Ладно, это все в прошлом. А нынче я ас из асов, сам это
чувствую, и уж прежних промахов не допущу. Я сразу понял, что никто не станет меня
преследовать за этого кретина, упавшего в снег. Перед тем как он откинул копыта, я
успел популярно разобъяснить ему, что нехорошо наставлять синяки женщине, которая
так славно рассказывает про катастрофы.
Ствол я выбросил в сточную канаву. Вот только тачка моя не сразу завелась из-за
холода, а потом забуксовала на обледенелой дороге. Да, уж если эта подлая природа
за кого возьмется, только держись!
Я устроился на работу грузчиком и снял комнатенку напротив ее дома. По
вечерам я следил, как она возвращается к себе, и еле удерживался, чтобы не подойти,
пока она ходит с этим вдовьим взглядом и черной косынкой на голове. Через три
недели она уже носила цветастое платье и смеялась, болтая с подружкой у дверей
своего дома. Когда я позвонил ей на работу, она не очень-то удивилась. Назначила
мне свидание — довольно далеко, в маленьком отеле за городом. Мы не стали говорить
о нем, о ее горе, о ее будущем. И о моем тоже. Я обнял ее. Мы поцеловались. И я
решил, что дело в шляпе.
Но вместо того, чтобы отдаться чувствам, она тихонько высвободилась из моих рук.
У меня появилось странное ощущение, что она старательно отмерила свой поцелуй, —
так отмеривают слова, оценивая вино, только ей никак не удавалось подобрать нужные
оправдания. Перед тем как уйти, она пробормотала:
— Прости меня, но… Знаешь… Не в обиду будет сказано, такие вещи… К ним себя не
принудишь… Их надо чувствовать… дождаться, когда заговорит природа…
В конце концов я бросил работу грузчика. Жорж стал подкидывать мне временные
заработки. Каждый вечер я перечитываю по одному письму Марианны, а годы текут и
текут, разделяясь на циклы по семьдесят дней. Мое любимое письмо — то, где она
говорит о моем деянии, «таком романтичном, таком праведном и в то же время таком
жестоком».
Отныне я знаю, что никогда уже не проснусь счастливым. Господи, до чего же
подлая штука эта природа!

ЕДИНСТВЕННЫЙ ТАТУИРОВЩИК В МИРЕ

Мне сказали, что это единственный татуировщик в мире, способный сделать такое.
Что ему можно заказать какой угодно мотив — странный, извращенный, мистический,
неисполнимый, в самых невероятных и самых болезненных местах тела. Китайские
иероглифы, портрет Джеймса Джойса, Хокусая,[18] афишу «Американского друга»,[19]
псориазную сыпь, грандиозную сцену охоты на тигра в горах. Все это он изображал на
пари, из любви к искусству, из стремления раздвинуть границы возможного и убедить
себя, что для него вообще нет пределов.
— Я хочу вот это, — сказал я.
И предъявил ему рисунок. Пауза растянулась надолго.
— Не могу. Этого я не могу. Просите что угодно, все что только есть на свете, но
не это.
И он попросил меня уйти. Я свернул свою мятую репродукцию.
Он позвонил мне через несколько дней. Его голос звучал непривычно тускло, как
будто он занемог.
— Ладно, сделаю, но только на плече и больше нигде. Понадобится три сеанса
подряд, я уже произвел опыты с красками, можете приходить сейчас же.
На его предплечье я увидел пять желтых полос различных оттенков. Он объяснил,
что реально может испытывать краски только на коже. Я выбрал ту, которая показалась
мне наиболее близкой к оригиналу, но он посоветовал мне другую, и я ему доверился.
Четыре часа спустя я вышел от него с повязкой на плече, вконец обалдевший от
жужжания дермографа.
В течение всего следующего сеанса он крепко стискивал зубы и щурил глаза; у него
был такой вид, словно он борется с тошнотой, но несмотря на это рука его ни разу не
дрогнула.
— Вы плохо себя чувствуете?
— Знаете, вся эта голубизна… Я рад, что скоро кончу.
Мы назначили день последнего сеанса. У меня сложилось впечатление, что ему
хочется оттянуть время платежа.
За два дня до срока он отменил встречу, сказав, что еще не готов. И в течение
двух последующих месяцев не подавал признаков жизни. Я пытался уговорить его
продолжить работу, но он покинул свою мастерскую, сбежал, оставив меня одного, с
дурацким цветным пятном на коже, не имевшим ничего общего с тем, что я мечтал
увидеть. Ну где это видано — золотое пшеничное поле под густо-синим небом Прованса,
выколотое на плече! Там не хватало пары, силуэта пары, обнимавшейся вдали, на
заднем плане. Представляете, каково это — жить весь свой век с недоделанной
наколкой, которой требуется всего один черный мазок, чтобы стать шедевром? Однажды
ночью, часа в четыре, он позвонил мне; сначала я решил, что он пьян.
— Приезжайте.
Он и тут оказался на высоте. Я не смог выдержать его взгляд: он был таким
страдальческим, как будто иголки терзали его тело, а не мое. Он взялся выкалывать
воронов с невиданным возбуждением, с мрачной точностью, вытирая темную кровь,
сочившуюся из ранок. Я был доволен результатом. Он испустил долгий облегченный
вздох. И между нами воцарилось совсем иное молчание; впервые я разглядел то, что
доселе таилось за его маской тоскливого страха: гордость мастера перед прошлыми или
грядущими испытаниями, странный безмятежный покой роженицы, наступающий до или
после освобождения от бремени. В восторге от того, что он запечатлел на моем плече,
я воскликнул:
— Я слышал, что Ван Гог покончил жизнь самоубийством как раз после того, как
написал эту картину!
Не ответив, он только пожал плечами и медленно ушел на кухню. Глядя ему вслед, я
понял, что уже слишком поздно говорить об этом.
 ПИЦЦА С ПЛОЩАДИ ИТАЛИИ

В час когда на землю нисходят сумерки, во мне просыпается это желание —

неодолимое и властное. И я, ведомый дремавшими дотоле силами, вдруг оказываюсь в
другой реальности, где все искажено, все колеблется. Я знаю, что должен выйти на
улицу. Я принадлежу к породе тех крупных хищников, для которых день — всего лишь
долгая летаргия перед ночной вакханалией. Это пиршество продлится до первых
сполохов зари. Я голоден…
У меня больше нет ни одной веской причины, чтобы покидать площадь Италии.
Стоит пройти всего двадцать метров, и вот я уже в комиссариате на улице Куапель,
где мои сослуживцы уже достаточно взвинчены нескончаемыми пробками и всем утренним
набором мелких пакостей, которые вполне могут, случись что, навеки приковать вас к
больничной койке.
Достаточно пересечь бульвар, и вот я уже в госпитале Сальпетриер, на
консультации по тропическим болезням, где описываю свои гастритные проблемы
специалисту, который взирает на меня как на «медицинский феномен». Связанный с
мерзкой хворью, подхваченной в Мексике три года назад.
После того что там со мной приключилось, я дал себе клятву никогда больше не
покидать метрополию. Купил себе в окрестностях Биаррица скромный домик и отдыхаю
там, кормясь овощами с соседней фермы. Поезд на Биарриц — тоже рукой подать, на
Аустерлицком вокзале. Именно это соображение и побудило меня не покупать дом в
Бретани.
Если заглянуть еще дальше в прошлое, то могу сообщить, что свои два года на
юридическом предпочел провести на улице Тольбиак, хотя все меня уверяли, что нет
ничего лучше университета на Бютт-о-Кай.[20]
До сих пор не понимаю, с чего вдруг предпринял ту мексиканскую эскападу. И ведь
до сих пор расплачиваюсь за свою глупость. Болезнь с непроизносимым названием,
которая угнездилась у меня в кишках, абсолютно неизлечима. Конечно, от нее не
умирают, но приходится жить с коварным врагом внутри, что кусается при первой же
капле жира. Словно в животе сидит какой-то дьявольский зародыш, который не покинет
вас до самой смерти, по-хозяйски расположившись у вас в желудке.
— Хотите кофе, Ларгильер?
— Нет, спасибо, шеф.
Сейчас он будет смаковать свой крепкий двойной эспрессо у меня на глазах.
Мой шеф никак не поймет, что кофе для моего желудка — чистый яд, ведь в кофейных
зернах полно жира. Да и никому это не понятно, никто не принимает меня всерьез. В
нашем комиссариате все уверены, что я ем вареный рис по религиозным соображениям.
— В жизни не видел среди сыщиков такого домоседа, как вы, Ларгильер. Хочу
предложить вам одно интереснейшее дельце. Надеюсь, вас не испугает такое задание —
в течение ближайших недель объезжать по кругу площадь Италии?
— Нет.
Какая мне надобность ездить вокруг этой площади, если с высоты моего пятого
этажа она у меня вся как на ладони. Когда я просыпаюсь, то первым делом иду к окну
— убедиться, что она все еще на месте.
— Скажите, Ларгильер, вы когда-нибудь заказывали пиццу на дом?
Я — нет. Зато мои болваны сослуживцы уже с одиннадцати утра висят на телефоне,
чем бы они ни занимались, — печатая рапорт, опрашивая задержанных или ожидая
подмены; куда ни войди, всюду видишь полицейских с этим жирным вонючим
треугольником в зубах. Им, видите ли, надоели сэндвичи и Kronenbourg. Они все как
один объявили бойкот кафе на первом этаже, и с тех пор комиссариат насквозь
провонял горячей моццареллой и жирнющим пепперони. На первых порах они еще
прятались от меня; теперь я нахожу картонные коробки от пиццы даже в своей мусорной
корзине, также пропахшей этими гнусными миазмами. На прошлой неделе меня едва не
стошнило, когда я открыл ящик стола. Шеф знает все это, но никогда не упускает
случая поддеть меня.
— В среду утром нашли труп доставщика пиццы в скверике на площади Италии, рядом
с водоемом.
— Вы хотите сказать, прямо посреди площади?
— Да. Ведь эти парни носятся как сумасшедшие, чтобы доставить товар вовремя,
иначе их штрафуют. Сначала мы решили, что мальчишка свернул на тротуар, чтобы
проехать на красный свет, упал с мотороллера, стукнулся головой об асфальт и умер в
сквере от закрытой черепно-мозговой травмы.
— И что же?
— А то, что с сегодняшнего утра гипотеза несчастного случая категорически
отпадает. Мы нашли труп другого доставщика на улице Бобийо, он лежал недалеко от
своего мотороллера, также без всяких внешних повреждений. В первой половине дня
получим заключение судебного медэксперта. Копии протоколов на вашем столе, жду вас
с рапортом сегодня к вечеру.
И он пулей вылетел из кабинета, не допив свой кофе, чей экзотический аромат
приятно дразнил мое обоняние.
Ребята наверняка уже обсудили случившееся — во всяком случае, меня это не
удивило бы, потому что едва я вышел от шефа, как мои дорогие коллеги впали в
форменную истерику:
— Эй, Деде, ты какую пиццу сегодня закажешь?
— С двойным сыром, половину с луком, половину с испанской копченой колбасой.
— А мне с каперсами и анчоусами, и скажи им, чтоб не забыли полить пикантным
оливковым маслом.
Дюрье, передававшему заказы по телефону, даже в голову не пришло понизить голос
при моем появлении. Для него я был инвалидом, язвенником-доходягой, несчастным
типом, которому недоступны радости гурманства. Я еле удержался от замечания, что
они рискуют никогда не получить свои пиццы, учитывая проклятие, довлеющее над
поставщиками.
Мне пришлось пережидать полуденный наплыв посетителей, прежде чем управляющий
заведения «Торопицца» на улице Тольбиак соблаговолил уделить мне время для беседы.
Чтобы не терять времени даром, я подскочил на набережную Ла-Рапе, в институт
судебной медицины. Каждый раз как я туда отправляюсь, я снова поздравляю себя с
тем, что работаю так близко от него, — всего-то перейти Аустерлицкий мост.
— Пока у меня для вас ничего нет, Ларгильер.
— Но вы же обещали до обеда…
— Что вы от меня хотите? Ну давайте я вам скажу, что это остановка сердца.
Устроит? Нет? Тогда разрешите мне спокойно поработать, потому что мотоциклисты в
расцвете лет, без единого синяка, без единой ранки, вообще без всяких повреждений —
это не подарок. Зайдите к вечеру.
— Можно на них взглянуть?
Всякий раз как я прошу об этом, медэксперт удивляется, потому что у других
сыщиков такое зрелище отбивает аппетит. Стоит им увидеть выпавшие кишки, у них
возникает ассоциация с потрохами в соусе и хочется блевать. А вот мне всегда
интересно посмотреть, что у людей в животе. Может, для того, чтобы лучше понять,
какая порча сидит в моем собственном.
Поднимаясь вверх по бульвару, я на ходу перечитывал протоколы, время от времени
прислоняясь к пилонам «легкого» метро, грохочущего у меня над головой. Первая
жертва работала в «Торопицце», вторая в «Пицце-тридцатиминутке». Эти заведения,
расположенные рядышком, обслуживали одну и ту же территорию — весь 13-й округ и
небольшую часть 5-го. Естественно, первой гипотезой, пришедшей мне в голову, была
война конкурентов. Бой за монополию на пиццу, который выродился в гангстерскую
бойню. Я подумал: надо же, такого не бывало со времен сухого закона.
А вот и «Торопицца»; у дверей выстроились в ряд пятнадцать мотороллеров с
небольшими антиударными багажниками-термосами. Парни в красных комбинезонах
вытирали вспотевшие лбы, сдвигая шлемы на затылок. Хозяин заведения усадил меня в
самый дальний угол, когда я предъявил ему свои полицейские «корочки».
— С сегодняшнего утра я еле сдерживаю своих ребят.
— У вас есть враги? Может, это «Тридцатиминутка»?
— Ну они, конечно, наши конкуренты, но места тут всем хватает. Правда, у нас
доходы повыше, чем у «Fissa Couscous» или «Speed Burger», но это не причина для
убийства. «China Express» тоже не бедствует, но что вы хотите, сейчас люди
предпочитают пиццу…
— Значит, никто не заинтересован вас потопить?
— Да есть такие. Только не ищите среди поставщиков на дом, инспектор. Лучше
покопайте там, где торгуют на месте, без выездов, вам ясно, о чем я?.. В обычных
пиццериях. На одном только проспекте Гобеленов их добрый десяток, и все они
плачутся, что мы их разоряем…
Нашу беседу прервал один из доставщиков: его только что обругал клиент, которому
он привез не ту пиццу. Я вспомнил о двух его коллегах, лежащих в холодильнике
морга. Заметив, что он едет за мной следом, я пошел в сторону Вокзального бульвара.
Он осмелился заговорить со мной только у метро «Шевальре».
— Слушайте, инспектор, я хотел вам сказать, что мы все мобилизовались и решили
найти этого ублюдка. Можете рассчитывать на нас. Мы ведь ездим быстро.
— Мне кажется, даже чересчур быстро. Вы даже представить себе не можете, сколько
жалоб на вас поступает каждый день. От пешеходов, от водителей…
— Тридцать минут, инспектор! Неужели вы думаете, что у нас есть время на
составление административных протоколов? Это не наша вина… Знаете, как быстро
остывает пицца?
— Так быстро, что из-за этого стоит рисковать жизнью?
Парень хитро сощурился, и циничная усмешка состарила его сразу лет на десять.
— Еще как стоит… Знаете, у меня куча всяких дипломов, а я плюнул на них ради
этой проклятой работенки… Она затягивает не хуже «дури». Мы — хозяева дорог. Не
знаю лучшего ощущения, чем доставка пиццы за секунду до окончания срока. Каждая
такая доставка — она как вызов времени, а каждая остывшая пицца — как поражение. И
эти двое — наши первые погибшие герои…
Он взглянул на часы.
— Ладно, мне пора. У меня еще семь минут в запасе, чтобы успеть на улицу Пате,
номер 3. А этого мерзавца мы все равно изловим, инспектор. С вашей помощью или
сами.
Он выжал газ, и его болид, вздыбившись на заднем колесе, сделал лихой разворот.
Через полминуты от него остался лишь красный задний огонь, метавшийся зигзагами
среди сигналящих машин.
Пора… Настал час, когда мир разделяется на хищников и их добычу. Крокодила
толкает вперед прежде всего охотничий инстинкт, а потом уж голод. Последний раз
проверяю свое оружие перед тем, как выйти. На улице все те же давно знакомые шумы и
запахи, сумерки быстро сгущаются. Мои любимцы — будущая добыча — уже лихорадочно
несутся кто куда, расталкивая друг друга, еще более дикие и необузданные в ночном
мраке. До чего же они юркие, эти маленькие безумцы… И до чего трудно подстерегать
их, дожидаться в тех стратегических точках, где им поневоле приходится на миг
замереть, остановить свой бег. Стоит на секунду замешкаться, и нужно будет
настигать их уже в бешеной гонке, рассчитывать их траекторию, сопрягая ее со
скоростью полета моих зарядов. Сволочи… Нелегко же они даются… Безумные,
непредсказуемые, способные на самые идиотские реакции, противоречащие элементарной
логике. И все это необходимо принимать в расчет. Располагаюсь в обычном месте, там,
где они любят делать разворот перед тем, как умчаться к своей окончательной цели.
Мне сообщили адреса последних заказчиков обеих жертв. Первый парень погиб, не
успев доставить пиццу в дом № 12 на улице Крульбарб, в 22.15 — за минуту до
положенного срока. Второй должен был привезти ее в дом № 6 по бульвару Араго, но
роковой удар настиг его раньше. Это случилось на следующий день, в тот же час. У
обоих нашли в кармане нетронутые деньги. К вечеру я вернулся в комиссариат. Шеф уже
ушел. Зато медэксперт передал, что непременно хочет меня видеть в любое время дня и
ночи. Я помчался в институт, где он ждал меня, сидя перед салатом «Ницца», только
что доставленным ему очередным парнем на мотороллере.
— Ну как они, эти салаты с доставкой на дом?
— Пока не знаю, это мой первый опыт. Я предпочел бы готовить его самолично, если
бы мне не пришлось торчать тут, ожидая вас, Ларгильер. Я взял двойную порцию,
может, соблазнитесь?
С величайшим удовольствием: единственное, что мне удалось проглотить за весь
день, — это чашечка тертой моркови в китайской лавке. Он поставил передо мной
маленький пластиковый контейнер и по-братски разделил сладкий перец. Тунца и огурцы
я оставил ему.
— Скажите, инспектор, вам приходилось слышать о кураре?
— Это нервно-паралитический яд?
 — Да. Им пользуются индейцы в бассейне Амазонки. В минимальных дозах его
применяют для производства некоторых анестезирующих средств. Так вот, представьте
себе яд в двадцать раз более сильный, чем кураре. Две секунды — и готово, паралич
сердца.
— И такой существует?
— Да, он называется «тетратоксин». Его выделяют из японской рыбы «фугу», которую
категорически запрещено ввозить во Францию. Зато япошки ее просто обожают.
И он говорит это бедолаге, который даже филе морского языка жует как отраву!
— Но яд, который я обнаружил в крови обоих парней — чистый продукт синтеза. Я и
не знал, что его кто-то производит.
— А оружие убийства?
— Укол. Скорее всего, из духового ружья. Но самих иголок я не нашел.
— Вы шутите, что ли?
Он ухмыльнулся.
— Шикарное дельце, верно, инспектор? Убийца — охотник из племени хибаро и при
этом безжалостный химик. Таких не часто встретишь в 13-м округе города Парижа,
верно?
Я распрощался с ним и пошел домой, прекрасно зная, что заснуть мне удастся не
скоро. В окно я увидел паренька в красном комбинезоне, мчавшегося на мотороллере по
автобусной полосе. После того что сказал мне медэксперт, я невольно подумал: вот
она, движущаяся мишень, яркая и такая соблазнительная. Я вспомнил слова об
охотнике; площадь Италии вдруг обернулась непроходимыми джунглями, полными
экзотических опасностей, и меня постигла уверенность, что этот охотник очень скоро
проявится опять.
Оазис безлюден, как всегда по вечерам… Я окунаю лицо в воду и с минуту жду,
когда мягкое вечернее тепло высушит его… Укрьшаюсь на южной стороне: они выезжают
именно оттуда, нужно только подождать. Никто не увидит меня за кустами, скрывающими
всю площадь от тех, кто ее обходит по периметру. Мне нравится мой наблюдательный
пост. Вчера не прошло и десяти минут, как прямо на меня выскочил один — ярко-
красный, рычащий и дикий. Мои жертвы делятся на два разряда — красные и зеленые.
Красные, как правило, намного лучше. Преимущество в том, что их замечаешь издали,
этих неосторожных маленьких глупцов… Я голоден.
Ну вот, что я говорил!.. Один уже здесь…
— Проснитесь, Ларгильер! Выйдите на балкон!
Выкрикнув это, шеф отключил свой телефон. Я ничего не понял, но сделал, как он
велел. Внизу, в полумраке, я увидел полицейские мигалки, медицинские халаты и
своего шефа, который задрал голову и по-хозяйски махнул мне, приказывая спуститься.
Еще не стряхнув с себя сонную одурь, я кое-как натянул одежду, но забыл сменить
тапочки на туфли; впрочем, шеф сделал вид, будто не заметил этого. За кустом
виднелось тело молодого паренька с разбитым, еще кровоточившим лицом.
— Он сменил почерк, — сказал шеф. — Мы имеем дело с садистом. Вы только гляньте
на эту работу…
— Нет, на нашего охотника это не похоже. Скорее всего, парень расквасил лицо при
падении, получив укол.
— Что вы несете, Ларгильер?.. Может, вы еще не проснулись? Или скрываете от меня
какую-то информацию?
— Кураре. Наш эксперт должен был представить вам заключение…
— Очнитесь, Ларгильер, уж не принимаете ли вы себя за Тентена?[21] Какой-то
псих, которого вам поручили найти, только что укокошил человека под вашими окнами,
пока вы дрыхли, а вы мне здесь толкуете про кураре. Вам, никак, желудок в голову
ударил?
И вот именно после этих слов меня вдруг осенило.
— Скажите, а пиццу при нем нашли?
— Что-о-о?
— Была ли при нем пицца?
— Нет. Мы проверили: он успел доставить заказ и ехал назад в контору, сдавать
выручку. У вас есть какие-то соображения, Ларгильер?
«Скорая» увезла тело погибшего.
— Нет… пока нет… Но в наших интересах оставить до утра патрули в этом квартале…
 Он открыл было рот, чтобы спросить зачем, как вдруг у него заверещала рация. В
двух шагах от сквера Жанны д'Арк только что обнаружили труп парнишки из «Пиццы-
тридцатиминутки».
Уже поздно. Надо идти домой. Неожиданная помеха в самом начале вечера только
подогрела мой аппетит. Я редко ошибаюсь, всегда умел различать пустых и полных…
Насчет этого я мог бы поклясться, что он… Его направление, его скорость… Не люблю
убивать напрасно. Завтра буду внимательнее.
— Шеф, он не киллер. Этот тип убивает, только чтобы кормиться.
Шеф дал мне сотрудника, из тех, что жрут чипсы в машине и считают меня полным
лохом, когда я заказываю «Перье». Я и сам был бы рад хлебнуть чего покрепче в
некоторые вечера.
— Не понимаю, что вы хотите этим сказать, Ларгильер.
Да и я не понимаю. Но никак не могу отделаться от этой мыслишки. Озарения сыщика
похожи на шутки: нужно быть на все сто уверенным в концовке, иначе сядешь в лужу.
Так вот, все это в данный момент было очень похоже на шутку. Увидев мои колебания,
инспектор Дюрье решил взять дело в свои руки.
— Дайте мне неделю, и я его изловлю, вашего психа.
Представляю его методы: три десятка полицейских в засаде вокруг площади Италии
после 22 часов, четыре снайперские винтовки на крышах и несколько ручных гранат —
так, на всякий случай. Это будет апогей его карьеры — разнести в клочья башку
настоящего серийного киллера, какие никогда не встречаются в жизни обыкновенного
полицейского.
Хрустальная мечта сыщика!
— Я сказал, что мы имеем дело с охотником, это куда проще. Если он повторил свой
трюк прошлой ночью, то лишь потому, что его первая жертва возвращалась пустой, без
пиццы. А вы даже представить не можете, на что способен парень, который думает не
мозгами, а желудком.
Шеф и Дюрье переглянулись. Я почувствовал в их реакции еле заметный сдвиг.
Крошечную трещинку, которая только и ждала толчка, чтобы разверзнуться пропастью. Я
стоял на своем.
— Подумайте хорошенько, прежде чем устраивать большое сафари. Что делает
охотник, когда вторгаются на его территорию? Он расширяет свой ареал, уходит все
дальше и дальше. А в наших интересах оставить его здесь, в пределах досягаемости.
Я не убедил их, особенно шефа, который смущенно сказал:
— Слушайте, Ларгильер… Инспектор Дюрье напал на серьезный след. Он предпочитает
работать со своим обычным напарником, тот как раз вернулся из отпуска. Что если вам
воспользоваться этим и тоже отдохнуть? Хотя бы несколько дней…
Я пожал плечами.
Маленькие лакомые трофеи стали попадаться реже с тех пор, как мне пришлось
покинуть мои угодья, но это не имеет значения… Я нашел множество других. Недавно
мне не повезло с двумя, это была слишком легкая добыча и слишком медлительная,
чтобы нести на себе свой драгоценный нектар. Теперь я уже не доверяюсь их маршруту,
лишь скорость да дерзость, с которой они идут на риск, подскажут мне, покинули они
свое гнездо или, напротив, возвращаются к нему. Ага, вот и первый — красивый,
зеленый… Сейчас он на миг остановится — я угадываю это по его рокоту, который
стихает по мере того, как приближается ко мне. Я ловлю его на мушку… Целюсь в
зеленое… Ну, с Богом!.. И вот наступает тот самый вожделенный миг. Миг открытия…
Миг сюрприза… Нет, вы только взгляните! Какая роскошь! И вдобавок она еще совсем
горячая… Гигантская, на четыре-пять персон, с восемью ингредиентами: оливки,
перченая говядина, тунец, шампиньоны, анчоусы, каперсы, морепродукты, а сверху то,
что я люблю больше всего, — двойной слой моццареллы. Такую не каждый день
встретишь… Это заветная мечта любого охотника за пиццами… Почетный трофей… Даже не
знаю, с какого конца за нее взяться… Вот она — награда за долгие вечерние бдения,
за выматывающую ночную ходьбу, когда голод свирепо грызет внутренности, за
нескончаемые часы неподвижности, ожидания и надежды. За мое одиночество. Именно в
такие благословенные мгновения я возношу себе хвалу за весь риск, за все опасности,
которым я подвергал себя ради своей добычи.
Нет, у меня не хватило духу уехать в Биарриц. Несмотря на дружные уговоры
всей нашей шарашки. Вот уже неделя, как Дюрье со своим дружком занимаются этим
делом. А я наблюдаю со стороны за их неудачами. Теперь трупы доставщиков пиццы
находят по всему Парижу — в сквере Монтолон, в парке Монсури, в саду Пале-Рояль.
Каждый вечер он меняет место охоты. И при погибших никогда не оказывается пиццы. Но
на это всем наплевать. Дюрье еще «идет по следу», он не желает обсуждать со мной
ситуацию, отсылая к своим рапортам и прочей писанине, которую кладут мне на стол,
чтобы хоть чем-то занять. Дюрье перестал спать. Дюрье перестал есть пиццу. Шеф
закрыл глаза на то, что доставщики пиццы создали собственные патрули и проводят
облавы. Им ужасно нравится сдавать и принимать дежурства, они относятся к этому на
полном серьезе. Что ж, пусть мальчики поиграют в войну, все равно им никогда не
достичь цели.
Я собирался подкормить свои больные кишки огуречным Tupperware, когда Дюрье и
его напарник вошли в комиссариат, толкая перед собой странного маленького
человечка, с такой кошмарной хромотой, какую я в жизни не видел. Они швырнули его
на стул передо мной, даже не сняв наручники, отчего бедолага скорчился в три
погибели и стал совсем бесформенным.
— Ларгильер! Запишешь показания этого типа, пока мы его будем обрабатывать, — с
ухмылкой приказал Дюрье. — А то у нас руки будут заняты.
Я подчинился. Ждать мне пришлось недолго, бедный парень тут же раскололся.
Вывалил на нас все, что знал, с начала до конца.
Это был несчастный случай. Пару месяцев назад он переходил проспект Гобеленов, и
доставщик в красном комбинезоне, мчавшийся на мотороллере поперек движения, сбил
его и исчез, оставив стонущего раненого на шоссе. Затем больница, операция, после
которой он долго учился ходить на скрюченных ногах. Ну и в результате жажда мести:
он начал подстерегать доставщиков пиццы по вечерам, с бейсбольной битой в руках. И
занимался этим до тех пор, пока патруль «Торопиццы» не схватил его сегодня днем — в
тот момент, когда он избивал одного из них.
Я прилежно отстукивал эти так называемые показания на машинке, не спуская глаз с
Дюрье, который не мог сдержать идиотской улыбки. Единственной, на какую он был
способен.
— Бедняга Дюрье, ты только посмотри на своего психокиллера… До чего же он хорош…
Ну-ка спроси у него, скольких он убил…
Калека резко поднял голову.
— Я… Убил?..
Вчера мне повезло на самый большой сюрприз за неделю — пицца с четырьмя
сырами: горгонзола, пармезан, проволоне и моццарелла. Счастливый случай… Хорошая
компенсация за позавчерашнюю неудачу — одни только помидоры да яйцо сверху. Какое
убожество!.. Что ж, таковы правила игры: никогда не знаешь заранее, что попадется,
но это делает охоту еще более увлекательной.
Подозреваемый просидел в камере всего два часа, когда охотник снова взялся за
дело. Шеф вызвал меня к себе в кабинет. Один на один.
— Ларгильер, у меня проблемы. Начальство обеспокоено всерьез… Либо охотник, либо
я.
— Иначе говоря?…
— Даю вам карт-бланш. Но действуйте быстро.
— Первое: вы убираете Дюрье и его ковбоев. Второе: с сегодняшнего вечера вы
снимаете патрулирование с площади Италии. И третье: вы договариваетесь с хозяевами
«Торопиццы» и их конкурентами, чтобы они на три дня прекратили все поставки в
городе, кроме 13-го округа.
— Ладно, сейчас займусь.
Я вернулся домой и вышел на улицу только на следующий день к вечеру.
Для того чтобы засечь охотника, нужна приманка. У меня не хватало храбрости
сесть на мопед в красном комбинезоне, рискуя заполучить в ухо отравленную иглу. Я
провел вечер не отрываясь от окна, зная, что охотник не рискнет появиться в этом
квартале раньше завтрашнего дня. Но потом ему все же придется идти сюда, в этот
сквер, на эту гигантскую пиццу — площадь, носящую имя Италии.
Я долго бродил по улицам, обезумев от ярости и голода. Но мне пришлось
вернуться домой не солоно хлебавши, терзаясь острой и доселе неведомой болью в
желудке. Едва удержался, чтобы не выйти и не съесть хоть что-нибудь — гамбургер,
салат, но усилием воли подавил в себе эту недостойную слабость. Могли я предвидеть
подобную миграцию? Что это — результат естественного отбора? Исход? Еще несколько
дней назад все шло так хорошо. Голод мешает мне размышлять, путает мысли…
22.30. Приказ строго выполняется, вокруг меня ни одного полицейского, даже
клошары и те не мешают моим приготовлениям. Наконец-то я сижу один, разложив свое
хозяйство на бортике водоема. Я подсоединил газовый баллон к маленькой плитке,
найденной в погребе соседа по площадке.
Что такое пицца? Обыкновенный кусок теста, который раскатывают в более или менее
правильный крут и засыпают смесью самых разных съестных изысков, начиная с соуса и
кончая сыром, притом без всякой системы. В общем, нечто вроде запеченного
бутерброда, покрытого всякой всячиной. И вот за это, оказывается, можно убить…
Сегодня вечером мне придется вернуться на свою территорию. Я слишком
изголодался, чтобы разрабатывать специальную стратегию; первый же, кого я увижу,
станет моей добычей, а там уж посмотрим. Мне больше никто не помешает продолжать…
О боже, этот запах!..
Он идет со стороны фонтана…
Можете мне поверить, на продукты я не поскупился. Нужно было использовать все
имеющиеся шансы. Я приготовил эту мерзкую непристойно жирную мешанину из всего, что
попалось под руку: кружочки копченой колбасы, нарезанные сосиски-мергез, стручки
перца, рубленое мясо, ломтики ветчины. Затем щедро плеснул оливкового масла ну и,
конечно, не пожалел сыра, облепившего всю эту смесь кремовой маслянистой паутиной.
Ввиду скромных размеров сковороды мне не удалось сделать ее такой большой, как
хотелось бы. Но и эта ни в чем не уступала пиццам, украшавшим собой террасы
ресторанов на проспекте Гобеленов. Внезапно в воздухе запахло Италией, хотя я
никогда там не был. Меня посетило предчувствие, что этот вечер продлится вечно, а
лето будет жарким. Что-то произошло у меня в желудке, но я не успел
проанализировать это новое ощущение, потому что почуял присутствие человека у себя
за спиной. Я не испугался всерьез, только перестал созерцать свою пиццу и
осторожненько скосил глаза. Мне хотелось сказать что-нибудь оригинальное, но я не
придумал ничего лучшего, чем «Добрый вечер».
Не отвечая, он сделал несколько шагов и встал передо мной. В моем воображении
давно сложился образ охотника, и я ожидал увидеть коренастого толстяка в бежевом
холщевом костюме и широкополом «стетсоне», с целым арсеналом у пояса. А увидел лишь
тщедушную фигурку в тесной голубой куртке и потертых джинсах. Я бы велел ему
убираться отсюда, если бы не его взгляд: одновременно и растерянный, и горящий, он
метался от пиццы ко мне и обратно. Я еще раз поздоровался, но он и тут смолчал.
Пришлось говорить самому.
— Вы любите пиццу?.. Может, разделим по-братски? Хотя теперь они есть на каждом
шагу… Ив ресторанах, и в супермаркетах…
С самого начала меня не покидала тайная уверенность, что, если я преподнесу ему
пиццу, он меня не убьет.
Но эта уверенность существенно поколебалась, когда он вынул узкий цилиндрик, в
который аккуратно вложил что-то маленькое, невидимое мне, но наверняка ядовитое.
Потом он направил его на меня. Казалось, запах пиццы доставляет ему странное
физическое наслаждение.
— Нет, неразделим, — сказал он. — Голод… Я-то знаю, что это такое — настоящий
голод… Давайте… Ешьте…
Я даже не сразу понял. Потом, дрожа, извлек из сковороды пиццу, она еще
пузырилась от жара, обжигающе-горячая, красно-бело-коричневая, истекающая жиром,
нашпигованная пряностями, дышащая давно забытыми ароматами. Когда мои пальцы
оторвали от нее кусок, несколько капель масла упали мне на рубашку. Я едва подавил
возглас отвращения. Закрыв глаза, я вонзил зубы в мягкое горячее тесто, и моя
гортань ощутила раздражающе-соленый вкус анчоуса. По мере того как я жевал, мне
вновь открывался мир неожиданных богатых ощущений; вкусовые бугорки моего языка
ликовали, возрождаясь к жизни. Голод… Внезапно меня настиг волчий, нет, какой-то
порнографический голод, желание проглотить все дотла. И я со свирепой радостью
глотал и глотал, терзаясь страхом не утолить это желание до конца.
Охотник опустил свое оружие и взглянул на меня с заговорщицким видом.
— Вкусно, верно?
— Верно, — подтвердил я.
 И как раз в этот момент меня настиг первый приступ боли в недрах желудка. Все
начало расплываться перед глазами. Я замигал, сощурился…
Но мне все же удалось разглядеть орду красных и зеленых парней, которые
мгновенно окружили нас. Охотник не успел среагировать и с тоскливым предсмертным
воплем исчез под грудой навалившихся на него тел.
В какой-то мгновенной вспышке я припомнил все, что давным-давно ушло из памяти.
И с улыбкой обвел взглядом площадь Италии.
А потом дрожащей рукой потянулся к воде фонтана, чтобы попытаться загасить
огонь, бушевавший у меня в кишках.

КРАСНЫЙ РАЙ

Ну вот мы и вышли на финишную прямую.

Когда я говорю «мы», это просто фигура речи, потому что я предпочел бы, чтобы
они вышли из комнаты. Никто из них не захочет сопровождать меня туда, куда я
собрался.
И все же я говорю «мы», потому что об этом думают все и потому что все мы там
будем.
Почему мои руки сложены на груди? Откуда я знаю? Так мне удобнее. Вообще-то, я
атеист, значит, дело не в религии. То есть, конечно, я мог бы быть и верующим,
потому что, хотя и считается, что души не существует, что мы разумные существа и
отъявленные дарвинисты, что мы испробовали все виды опиума, кроме опиума для
народа, и что наши милые личики послужат местом грандиозного пиршества червей,
любой человек, лежа на этом одре, все-таки думает о том, что с ним будет после.
Сожалею, но это так.
А впрочем, я ни о чем не сожалею. Именно это я и скажу на Страшном суде
Всевышнему — в случае, если меня туда вызовут. Я не проявлял неблагодарности к
своим родителям, не заставлял страдать женщину, с которой прошел немалый отрезок
жизненного пути, старался как можно лучше воспитывать своих детишек. Никого,
насколько мне помнится, не обокрал, а если что и тащил, то какие-нибудь жалкие
мелочи.
И вот теперь, когда я лежу на этом одре, настал миг, который уже не повторится —
миг, когда нужно быть до конца честным и не омрачать свои последние мысли ложью.
Нет, не нужно считать меня святее папы римского. Какие-то подлости есть и на моей
совести. Может быть, за них меня и будут поджаривать на багровеющих углях, потом
бросят в палящее адское пламя, где корчатся грешники, а дьяволята с
раскрасневшимися от жара рыльцами станут кусать меня за ноги, под сардонический
хохот Сатаны. Красное… всюду красное. Если предположить, что эта метафизическая
чушь существует на самом деле, я бы предпочел голубой цвет. Лазурь, небесную
лазурь. Почему бы и нет, в конце концов, разве я не заслужил ее?
Ба… Я знаю, что все это — дурацкие выдумки свихнувшегося старика. Который,
честно говоря, слегка дрейфит.
* * * Черт подери!..
И впрямь все красное!
Даром что я ни с кем не заключал пари, а вот поди ж ты, выиграл, мать твою… Но
что ж я такого натворил, чтобы сгинуть в этой душегубке?
И ведь все кругом сплошь красное, куда ни глянь. В настоящий момент здесь до
странности пусто, но я полагаю, они должны прислать кого-нибудь, чтобы оформить мое
появление.
Вот сейчас самое время вспомнить, о чем вещал старый священник на уроках
катехизиса. Лучше бы уж я пропускал гражданский кодекс, чем его проповеди. Если
честно, то кое-кто, с рожками и хвостом, имеет полное право насадить меня на вилы.
Ангел тьмы, как выражается мой младшенький. Сам он, при той музыке, которую слушает
в свои четырнадцать лет — хард-рок, кажется, — давно уже их человек.
А вот и встречающий…
Ну так и есть, мой Hell's Angel[22] как две капли воды похож на того типа с
постера моего младшенького…
Он протягивает мне руку.
— Здравствуйте, меня зовут Энгельс. Фридрих Энгельс.
 Я пожимаю ему руку. А что мне остается делать, скажите?
— Ну вот вы и прибыли, — это он мне.
— В ад?
Кажется, я сморозил глупость: он морщится, и ему явно не по душе то, что я
ляпнул.
— О нет… В рай, конечно!
— Как это?..
— В рай для коммунистов и пролетариев. Ад расположен этажом ниже, там все в
голубых тонах — голубой либеральный, голубой королевский, голубой прожигателей
жизни, тиранов, олигархов, капиталистов. Вы прекрасно сделали, что не ходили на
уроки катехизиса!
Мне жутко захотелось спросить его: а Бог в раю действительно бородатый? Но я не
посмел.
— Да вы не робейте, спрашивайте! Конечно, бородатый! Великий бородач. Впрочем,
те, что сидят одесную и ошую от Него, также бородаты. Вы никогда не замечали
сходства между Карлом Марксом и Его портретом в Сикстинской капелле? Микеланджело
был истинным провидцем.
— И сколько же времени тянется вся эта история?
— С начала времен. Я вам изложу ее коротенько: Бог создал человека и предоставил
ему выбор. И человек выбрал феодализм. Тогда Бог послал на землю своего сына, дабы
нести людям Его слово и Заповеди. Да вы, наверное, слышали, они кончаются словами
«Пролетарии всех стран…» и так далее.
Ну еще бы, конечно, слышал. Я даже подсовывал это своим детишкам, чтобы прочли и
узнали, отчего так трудно зарабатывать на жизнь в этом поганом мире. В результате
мой старшенький вступил в фан-клуб «Black Sabbath».
Ладно, пусть так, но не это главное: я ведь угодил сюда надолго, и лучше сразу
взять быка за рога. Если бы он выдал мне брошюрку с программой пребывания, это
значительно облегчило бы нам задачу.
— О нет, извините, все не так-то просто, — откликнулся он. — Вы еще не совсем в
раю. Понимаете, ваш случай — особый. Можно даже сказать, проблема. Мы ведь еще не
выяснили досконально, были ли вы проклятьем заклейменным на земле или станете
таковым там, внизу.
— Но… я же всегда был порядочным человеком… Конечно, не работал как каторжный и
с голоду не подыхал, но и сам никогда никого не эксплуатировал.
— Ах так? А малышка Мирей? Это разве не эксплуатация? Бросить девушку с ребенком
во чреве…
— Да, верно… Но я был молод… И, поверьте, я раскаиваюсь…
— И вы еще не знаете, что этот ребенок, лишенный отцовской любви и опеки, стал
самым страшным фашистом, какого носила земля начиная с шестидесятых годов. Ясно
вам?
Господи, ну почему это свалилось именно на меня!
— Все мы в молодые годы делаем глупости…
— Знаю-знаю, все их делают, и все раскаиваются — после. Не стану скрывать от вас
судьбу, уготованную прожигателям жизни: работа в шахте, конвейер, надсмотрщики — и
все это навечно. Вы Данте читали?
— Избранные отрывки, в популярном изложении «Лагарда и Мишара».
— Ну вот примерно то же самое. У нас имеется чистилище. Некоторые грешники
искупают там свои безбожные деяния в течение двух-трех веков, затем их дело
рассматривает центральный комитет, и, как правило, им даруется прощение. Именно
этой процедуре мы и намерены вас подвергнуть.
— Это правда? Значит, меня не отправят сразу туда… вниз?
— Ба… Мы пока не решили. Честно говоря, мы колеблемся. Сами не знаем, что
делать. Вы ведь все-таки прятали у себя двоих товарищей во время войны, рискуя быть
расстрелянным. И, нужно признать, ничего не просили взамен. А это дорогого стоит.
Ах ты дьявол!.. Знать бы заранее, я бы с них пылинки сдувал, с тех двоих. Тот,
что потолще, конечно, индекса Доу-Джонса не выдумал бы, это уж точно… Но зато он не
храпел во время обысков, спасибо и на этом. А второй — ой-ой-ой! Такой болтун,
такой доктринер — уши вянули его слушать. Не знаю, что с ним стало после
Освобождения.
 — Это я могу вам сообщить: он уехал в Соединенные Штаты с намерением устроить
революцию в Нью-Йорке, но что-то у него там не заладилось.
— Ладно, значит, этот поступок — очко в мою пользу?
— Верно, но чистилища вам в любом случае не миновать. Единственное, что я могу
сделать — это слегка сократить испытательную программу.
— И в чем же это выражается?
— Ну… в целом, у нас имеется пять кругов. От самого легкого до самого тяжелого.
Первый предназначен для людей вашего типа; впрочем, там всего понамешано, и
неверующих, и мусульман. В основном это круг обучения и перевоспитания. Затем
следует круг для лентяев и бездельников, тех, кто пропускал собрания партячеек, кто
валялся в постели по воскресеньям, кто не платил партвзносы, плюс те, кому поручено
шефство над грешниками первого круга. А все прочие вас не касаются, с ними вы
никогда не пересечетесь.
— Расскажите все-таки.
— Три последних круга оставлены для ренегатов. Маоисты там работают с
пистолетами-краскораспылителями, так что у них не остается времени на самокритику.
Троцкистов приговаривают слушать речи представителей других партий, без права
вставить хотя бы слово (они говорят, что предпочли бы малярные пистолеты). Ну и
наконец, анархисты. С этими целая проблема… Никак не можем подобрать им занятие.

ПАПАША КУРАЖ[23]

— Ты горько пожалеешь, если не впустишь меня.

— …Ладно, входи.
Из-за тебя мне пришлось попросить Изу уйти. Она сделала это не колеблясь, когда
увидела, с каким хозяйским видом ты расположилась в комнате. От тебя исходил
прежний невыносимый запах самодовольства, на который мне теперь, слава богу,
наплевать. Я молча позволил тебе усесться в ее любимое кресло.
— Как ее зовут?
— А тебе какое дело?
— Нечего психовать… Я уже двенадцать лет как не ревную… Зашла только, чтобы
попрощаться… Завтра утром лечу в Бангкок.
Да, лжешь ты по-прежнему мастерски. Последний раз, когда я зашел к тебе, на
столе валялось расписание полетов до Каракаса. А в ванной лежал путеводитель по
Венесуэле. Там проживает твой друг Освальдо. С тех пор, как мы развелись, он готов
на все, даже на то чтобы ты поселилась у него… Желаю ему побольше мужества.
— Ради этого не стоило так беспокоиться.
— Сознание, что ты счастлив, помешало бы моей новой жизни там.
При этих словах я глянул в сторону двери голубой комнаты.
— Я уезжаю вместе с Марком.
Я сделал вид, будто ожидал этого заявления.
— Думаешь, ему захочется уехать с тобой?
— Он тебя ненавидит. Я-то хорошо знаю, что он чувствует…
Еще четыре года назад ты не пыталась узнать, что он чувствовал. Мы тогда
орудовали в роскошных виллах на морском курорте. «Ну-ка, Марк, сходи загляни в тот
чуланчик наверху, нет ли там чего…» И бедный мальчик подчинялся тебе, шарил по
пыльным углам и выходил оттуда со всяким старым хламом, с древностями, которые ты
продавала за гроши местному антиквару. А потом мы смывались и шли на следующую
виллу. Это было среди зимы, в мертвый сезон… Он давно уже понял, что ты из себя
представляешь. Я позволял тебе делать все что ты хочешь, зная, что споры ничего не
изменят; все равно он любил меня больше, чем тебя. Он всегда любил меня больше, чем
тебя.
— Марк с тобой не поедет; ему уже надоело, что ты таскаешь его за собой, как
собачонку.
— Ну, когда ты таскал его на свои партии в покер, тебя почему-то совесть не
мучила.
Ему нравилось смотреть, как я играю в покер; никогда еще я не видел у него
такого счастливого лица. Мы с ним разработали секретный код. Он целыми часами
крутился возле столов, но игроки привыкли к его присутствию и обращали на него не
больше внимания, чем на муху, летающую по комнате. Когда он напевал «О sole mio!»,
я знал, что мой сосед справа набрал «фул»; песенка «Белые розы» означала, что у
моего визави «брелан»,[24] а «Ласточка из предместья» указывала на то, что мой
сосед слева держит пару дам, и т. д. Просто и ясно; он обожал это занятие. Мы с ним
составляли команду асов…
— Ты всегда настраивал его против меня. А теперь у него есть шанс начать все
сначала, там, далеко… Подумай об этом. Что его ждет здесь, рядом с тобой? Жизнь
уголовника… Да еще засядет в тюрьму, как ты сам…
Ну нет, только не это. В тюрягу он никогда не загремит. Слишком рано ему
довелось узнать, что это такое. Он приходил вместе с тобой в комнату свиданий, он
знал, что злых людей лишают свободы, я сам говорил ему через решетку, что хуже
этого ничего нет. Он никак не мог представить себе, что его папа — злой человек. Он
понятия не имел, что такое банк, что такое вооруженный налет, что такое деньги. Он
восхищался мной. Мной, а не тобой. Ты… ты была… Ладно, не хочу говорить, кем ты
была.
— Мы с Марком всегда любили друг друга. Пора вырвать его из твоих лап. Ты
помнишь то время, когда мы таскали его через итальянскую границу?
Еще бы не помнить… Это была твоя идея… Бриллианты доставлялись из Южной
Африки, а мы переправляли их через Модан, на границе с Италией. В пеленках
умещались камешки на многие тысячи долларов, и никто ни разу ничего не обнаружил.
Сколько же времени длился этот трафик? Шесть месяцев? Ему было тогда два годика.
Самые драгоценные подгузники в мире… Когда-нибудь он сможет этим похвастаться… Я-то
был против. Но ты настояла на своем. Конечно, мы тогда срубили по-крупному, но я
был против.
— Теперь иди разбуди его, а я соберу ему сумку.
Ловко же ты выбрала момент, сука проклятая… Как раз вчера мы с Марком
разругались насмерть. Я запретил ему шляться по улицам с его дружками-бандитами. И
увидел ненависть в его глазах. Впервые в жизни. Вдобавок этот дурачок любит
путешествовать и не рассуждая побежит за тобой. Он тебя не любит, но он побежит за
тобой, я знаю.
— Когда же ты его привезешь обратно?
— Привезу… его?
Ну вот, все с тобой ясно. Тебе плевать на малыша, ты просто решила отомстить мне
за то, что мы с ним любим друг друга, ты никогда не могла с этим смириться. Через
пару дней он тебе надоест, ты сведешь его с ума своими штучками. В общем,
используешь его, как всегда делала.
Ты и глазом не моргнула, когда я вытащил из-за пробковой обивки коридора
старенький «смит-и-вессон», любимое оружие телохранителей. Странное у меня возникло
ощущение, когда я наставил его на тебя.
— Не глупи, все знают, что я здесь, даже мой адвокат; он-то и разъяснил мне, что
я имею полное право забрать у тебя малыша. Да и подружка твоя меня видела; неужели
ты думаешь, что она даст ложные показания? А главное, чего ты этим добьешься? Опять
пойдешь в тюрягу, а мальчишка кончит жизнь на улице. Опусти пушку. Кстати, она
принадлежит мне…
Адвокат, ложные показания и в довершение всего этот инстинкт собственника… Если
бы тебе отрубили руку, ты со слезами просила бы, чтобы тебе вернули часы. Но тебе
ни на миг не представился взгляд твоего родного сына, стоящего перед трупом матери.
И как только мы с тобой ухитрились породить его, этого малыша, сам не пойму…
Едва я успел спрятать оружие, как услышал скрип двери голубой комнаты. Он стоит
на пороге и трет глаза. Но сон здесь ни при чем. Все дело в твоем появлении. Он
тебя не видел уже больше года.
Ты обнимаешь его, но он все еще ничего не понимает. Однако стоит тебе произнести
слово «самолет», как он широко раскрывает глаза и радостно улыбается. И с вызовом
смотрит на меня.
Ты велела ему подождать в машине. Выходя, он даже не оглянулся. Вот это он
унаследовал от тебя. Все произошло так, как бывает при несчастном случае: ты
видишь, что на тебя несется машина, ты предчувствуешь удар, тебе даже кажется, что
ты его ждешь, ты смотришь, ты подставляешь себя, на какой-то миг ты оказываешься в
невесомости, а потом… Он кубарем скатился по лестнице. По твоему взгляду я угадал,
что этот момент ты предвкушала долгие месяцы. Но малыш не сможет существовать без
меня, пока еще не сможет. Перед тем как уйти, ты потрепала меня по щеке.
Я слышу, как отъехала машина, и мой внутренний счетчик тотчас начинает обратный
отсчет — минус одна минута, минус две… Машина сворачивает за угол, еще какое-то
мгновение я мысленно вижу ее, но вот образ расплывается и меркнет. Тишина.
Я погасил все лампы и свернулся комочком на диване. Сперва была пустота,
абсолютная пустота, я ничего не чувствовал, и это было какое-то странное ощущение:
ты настолько боишься боли, что ее как бы и нет, и начинаешь почти желать ее, и во
всем винишь себя, а внутри, в животе, словно покалывает какое-то острие, но это не
страшно, это пустяки…
И вдруг мне почудилось, что он вернулся. Я так и знал, что он вернется. Но
боялся поверить в это счастье. Подождал еще. Представил себе, как он входит, — ну
конечно, ему и десяти минут не понадобилось, чтобы все понять. Его ногти скребут по
приотворенному окну. Вот дурачок… Решил вскарабкаться по стене, чтобы устроить мне
сюрприз. В этом он тоже похож на меня.
— …Марк?
Я различил в темноте маленький силуэт, одним прыжком вскочил с дивана, бросился
к нему, чтобы обнять: я же люблю тебя, дурачок мой маленький, мы с тобой все начнем
сначала, верно? Ты да я, вдвоем, а если хочешь путешествовать, так давай уедем,
уедем сейчас же, благо твоя сумка собрана, погоди только, я…
Услышав мой голос, он отшатнулся к стене и испустил крик ужаса.
— Марк?..
Моя рука задела выключатель.
И тут я увидел этого маленького, сутулого человечка, дрожавшего, как в
лихорадке.
— Не подходите… Не подходите!
Мы оба застыли, ошарашенные вконец. Ему было, наверное, лет пятнадцать, не
больше. Он выхватил нож с пружиной.
— Эй, не валяй дурака, малыш… Как тебя зовут?..
В его возрасте я соображал получше: всегда знал, куда стоит лезть, а куда нет… В
общем, выбирал квартирки с умом. Ну чем ты здесь поживишься, недоумок сопливый?..
Мое самое ценное сокровище только что увели со двора… Пятнадцать лет. Неужто тебя
соблазняет тюряга? Посидел бы ты в комнатах для свиданий, сразу бы просек, что к
чему. Убери свой ножик. И возвращайся домой, может, там есть люди, которые тебя
ждут. И, может, они совсем не такие плохие, как тебе кажется.
— А ну брось нож, черт тебя подери!
Я вовсе не хотел его пугать, я только протянул к нему руки. А он запаниковал. Я
рухнул перед ним на колени, молча. Он кинулся бежать, натыкаясь на мебель. Я
стиснул руки на животе, и они тут же стали липкими от крови. Недоумок сопливый… Я
пополз к окну, из последних сил захлопнул его и снял трубку. А потом сам не знаю
зачем погасил свет.
«Скорая» приехала сразу вслед за полицейскими. Один из них приказал мне
лежать и не двигаться. Я хотел заговорить, но боль тут же стала вдвое сильнее.
— Молчите. Ничего, жить будете.
Меня уложили на носилки. По пути я схватил за руку одного из типов в мундире.
— Ее зовут… Сильви… Сильви Ролль… Она только что похитила нашего сына… Я сделал
все, чтобы ей помешать… Даже адвокат был в курсе ее прихода… Она хотела отомстить,
понимаете?.. Через несколько часов у нее самолет… На Каракас…
Он снова велел мне заткнуться, но его коллега вынул блокнот.
— Ролль, пишется через два «л»… Только не говорите ничего малышу… Пожалуйста…
Убедившись, что он все записал, я облегченно вздохнул. Они решили, что это вздох
боли.
Я не мог допустить, чтобы ты уехал. И мы с тобой не пойдем к ней в тюрьму на
свидание. Я люблю тебя, дурачок мой маленький.

НЕСГИБАЕМЫЙ

Как всегда, он отказывается пить что-либо, кроме томатного сока.

— Добавьте в него хотя бы каплю табаско!
 Он решительно качает головой. Трудно определить, когда Максимилиан находится в
дурном настроении. Мы знакомы больше двадцати лет, и за это время я видел на его
лице улыбку всего два-три раза. Думаю, он никогда в жизни не смеялся.
Пьянчуга слева от меня косноязычно заказывает «еще одну пол-литровую».
Неказистая девчонка зачарованно внимает речистому незнакомцу, который с развязной
ухмылкой окучивает ее. Хозяин бара прижал к стенке двух юных панков: они решили
свалить не заплатив. Парочка за столом в дальнем углу ожесточенно ссорится,
перемежая ругань машинальными поцелуями.
— Только вы умеете находить подобные места, — замечает Макс. — Вульгарные во
всех отношениях… Сборище человеческих пороков… Чего тут только не увидишь.
— По-моему, вы преувеличиваете. Это всего лишь скромное бистро, эдакий театрик
повседневной жизни во время своего вечернего представления.
Он пожимает плечами.
— Ваша снисходительность меня не удивляет, вы всегда были и будете добрячком,
который довольствуется малым. Но всмотритесь внимательнее, и вы поймете, что перед
нами картина вселенского падения. Здесь и алкоголик, ставший рабом вина и
спасающийся в пьяном угаре от реальной жизни. И нахрапистый самец, хвастун и враль,
озабоченный только тем, как бы поймать в сети и подчинить себе эту несчастную,
которая уже ни на что хорошее не надеется. И хозяин, гордый своим правом
собственника, — этот из-за пары франков доставляет себе удовольствие проучить двух
молодых кретинов, считающих своим главным и единственным делом чести потреблять, не
заплатив. Я уж не говорю о той парочке, которая никак не найдет свое счастье между
лучшим и худшим исходом.
Я не могу сдержать улыбку перед этой безжалостной характеристикой человечества.
Вот он — Максимилиан в чистом виде. Я чувствую себя обязанным вступить с ним в
полемику, как в старое доброе время, однако заранее знаю, что в этой игре он
сильнее меня. Он вынимает «клинекс», чтобы протереть очки, а заодно высморкаться.
— Ладно, я готов признать, что сегодня вечером здесь собрались все типичные
представители нашего злополучного мира, сомнительная смесь надежды и отчаяния. Но
вы забыли о связующем элементе — о стремлении, которое глубоко сидит в каждом из
нас: это стремление добиться хотя бы чего-то малого. Ибо человек довольствуется
малым потому, что большее и лучшее в данный момент ему недоступно. Бесполезно
читать мораль этим двум панкам или запрещать этому пьянчуге дуть пиво. Бесполезно
толкать эту парочку к разводу, а бабнику и его добыче мешать прожить завтрашний
день в одиночестве. Или, например, национализировать это кафе, отобрав его у
хозяина. Но кто знает, может быть, завтра…
Максимилиан прерывает мою речь хихиканьем. Я чувствую, что меня ждет горькая
отповедь.
— А вы очень изменились, Жорж… Сильно изменились.
Это правда, я сильно изменился с той славной поры.
Мне вспоминаются баррикады и наша дружба, которой нынче исполнилось двадцать
пять лет (господи, как время бежит!). Я мечтал о мечтателях у власти, а он запрещал
запрещать. Он умел говорить, я умел сражаться. Он разводил теории, я добивался
соглашений. Он эстетствовал, я читал проповеди хозяевам шикарных ресторанов,
предварительно набив себе брюхо. Он хранил революцию в сердце, а я в горсти. Он
призывал, с высоты своих идеалов, рубить головы, а я тешил себя, разбивая некоторые
из них. Между нами уже тогда возникли разногласия, но наша мечта свергнуть
существующий порядок превосходила все остальное.
А сегодня…
Сегодня я все еще обращаюсь к нему на «вы»: в этом пункте Максимилиан всегда был
непреклонен.
— Мой бедный Жорж, я выражусь иначе: на самом деле вы нисколько не изменились.
Все так же любите хвататься за соломинку и прибегать к компромиссам. А ведь вам
хорошо известно, что я использую компромиссы только для компрометации. За все
прошедшие годы мне так и не удалось определить, кто из нас двоих больше любит
человечество. Вполне вероятно, что это именно вы, с вашими расчетами, вашим
всепрощением, вашими подходцами.
— А может быть, как раз наоборот. У вас хватает сил оставаться цельной
личностью.
 Несгибаемым. Я всегда завидовал вашей чистоте помыслов, всегда надеялся, что они
принесут реальные плоды…
Он сглотнул с таким трудом, словно у него болело горло. Его худоба и серый
цвет лица говорят о том, что он полностью презрел заботу о материальной стороне
жизни. Пятнистая кожа придает его взгляду дополнительную едкость. Подумать только:
в те времена девчонкам это нравилось…
Будь я тогдашней студенточкой, я бы все позабыл ради его ораторского таланта,
его магнетизма, его блестящей риторики, способной зажечь битком набитый лекционный
зал. Сам не знаю, почему я до сих пор люблю этого парня. Ну а он — любил ли он меня
когда-нибудь?
Состроив брезгливую гримасу, он тычет пальцем в посетителей кафе. Такое
впечатление, будто он сейчас начнет метать в них отравленные стрелы.
— Смотрите на них… Смотрите… Какое убожество, какие ничтожные людишки! Просто
тошнит.
Да, пока я сидел спиной к залу, обстановка и в самом деле изменилась. Вечерний
театрик вознамерился разыграть перед нами социальную драму. Никогда больше не
приглашу Максимилиана в такое место. Взбудораженные панки решили в свой черед
воспользоваться своими священными правами клиентов. Хозяин знает, что они не
уходят, желая поиздеваться над ним. Бабник бросает на эту парочку юных кретинов
взгляды, исполненные презрения, в надежде восхитить своим мужеством девицу, которую
он соблазняет. Но, похоже, ей на это глубоко наплевать. Парочка в углу с тревогой
поглядывает на хозяина, женщина явно боится назревающего скандала.
— И все это в каком-то смысле дело ваших рук, — провозглашает Максимилиан.
На этот раз он явно перехватил, мой соратник по борьбе. В тот миг когда я
открываю рот, чтобы обругать его, он испуганно смотрит мимо меня, снова указывая
куда-то в зал. Что делать — обругать его или обернуться?
Ну так я и думал: один из панков вылил свое пиво на голову фанфарона-бабника.
Самое страшное унижение в глазах девушки, которую тот собирался обольстить. Одним
прыжком он вскакивает на ноги и роется в кармане куртки с криком:
— Ах ты сукин сын!
Его прерывает хриплый бас хозяина:
— А ну мотайте все вон отсюда!
Максимилиан с отвращением откашливается. Он не переносит жестокости. Никогда ее
не переносил. Я должен вмешаться. Женщина в дальнем углу пытается увести мужа, но
тот удерживает ее, положив руку на плечо.
— Убирайтесь, живо… Эй, хозяин… Гоните их к черту… — лепечет пьяница.
Бабнику слов не требуется, достаточно услышать щелчок его пружинного ножа.
Окружающие испуганно отшатываются. С его головы еще капает пиво.
— Ну, видал, сволочь? Что ты теперь скажешь?
Один из парней хватает бутылку с полки и одним ударом разбивает ее о стойку;
рука у него твердая. Я бросаю взгляд на Макса: он испуган до такой степени, что не
может встать и выйти. Начинается переполох, хозяин вытаскивает из-под стойки
револьвер и нацеливает его на панков. Женщина пронзительно вопит, муж крепко
обнимает ее. Пьяница, с головы до ног в брызнувшем пиве, блаженно хихикает.
Улучив мгновение, когда все застыли, я подбегаю в надежде выправить ситуацию.
— Тихо, тихо, успокойтесь все, мы же не будем…
Но тип с ножом оказался проворней меня, и лезвие рассекает щеку панка; в тот же
миг второй кидается к хозяину, пытаясь вырвать у него револьвер. Я застигнут
врасплох, шум и паника мешают мне действовать уверенно, девушка падает на пол и
кричит.
В зале громовым раскатом звучит выстрел.
Всеобщий столбняк. Наступает мертвая тишина.
Мой взгляд случайно падает на нелепую фигуру пьянчуги, который лежит на стойке
мордой вниз; его ноги безвольно болтаются в воздухе.
Бабник с пружинным ножом без единого звука опускается на пол.
В зале слышатся только истерические стоны девушки, забившейся в уголок у стойки.
Да что же это творится, господи боже мой?.. Бабник лежит не двигаясь, истекая
кровью, хозяин начинает всхлипывать, пьяница сползает со стойки и рушится на пол,
муж с женой в дальнем углу по-прежнему судорожно обнимаются, как будто решили
объясниться друг другу в любви.
— Это не я… Я не виноват… Это он, тот парень… Я ни при чем…
Это наконец заговорил хозяин. Он обезумел от страха. Я наклоняюсь над раненым, и
у меня возникает необъяснимая уверенность, что он мертв. Подняв руку, я вытираю пот
со лба.
Пульс, зрачки, сердце. Да, он мертв.
— Это не я, мать вашу! — вопит хозяин.
И смотрит на револьвер, который выпадает из его разжавшейся руки.
Что-то щелкает у меня в голове, сам не знаю, что именно. Но если минуту назад я
не смог предотвратить катастрофу, то чувствую, что теперь настал момент подумать
обо всех этих людях. Сейчас или никогда.
— Где вы взяли эту пушку?
— А… а что?..
— Отвечайте, и поскорее.
— Да это старая штуковина, я ее спер еще в армии… Ни разу даже не стрелял из
нее… Это не я!
— Закройте кафе. И выбросьте ствол куда-нибудь подальше, в водосток, что ли.
Он еще не очухался и смотрит на меня дикими глазами. Я ору, чтобы привести его в
чувство, и он исчезает.
Парочка в дальнем углу все еще не разжала объятий. Я бросаюсь к их столику.
— Вы что-нибудь видели, вы двое?
Мужчина нерешительно молчит. Я выхожу из себя.
— Да поймите же вы, здесь нет ни преступников, ни ангелов; если вы разболтаете о
том, что тут стряслось, хозяин угодит за решетку, эти два недоумка попадут туда же,
потому что вычислить их — пара пустяков, а у всех остальных будут серьезные
проблемы. Ну так что?
Моя лихорадочная речь наводит на них страх.
— Ну так что же?
— Я не знаю… Я…
Женщина высвобождается из мужниных рук; похоже, она опомнилась быстрее его. Как
ни странно, она говорит именно то, что я и хотел услышать.
— Мы… Мы ничего не видели.
— Нет, не так. Вы сидели в самом углу, услышали выстрел, но парней не заметили.
Так ведь?
— Д-да… Выстрел… Но мы не видели, кто стрелял.
Я облегченно вздыхаю. Девушка все еще скулит, прижав руки к животу и
привалившись к стойке. Я наклоняюсь к ней. Конечно, я совершаю глупость. Все
случилось так быстро. Я протягиваю руки, чтобы поднять ее, и она кидается в мои
объятия, словно к отцу родному.
— Ты была внизу и звонила по телефону, верно?
Она рыдает и судорожно жмется ко мне. Это движение придает мне решимости.
— Ну кивни хотя бы. Ты ведь мне доверяешь? Ты была внизу?
Ее лоб старательно тычется в мое плечо. Я поднимаю ее и усаживаю на стул. Теперь
займемся пьянчугой. Он все еще валяется на полу. В кулаке у него зажат пучок денег.
И мне вдруг становится понятен его недавний, с виду бессмысленный, акробатический
трюк — трудно даже поверить, что он способен на такое. Во время схватки этот
алкоголик просто-напросто перегнулся через стойку, чтобы забраться в кассу. В
другой ситуации я бы умер со смеху. Хватаю его за отвороты пиджака и трясу, как
грушу.
— Ты ведь ни черта не видел, точно? Упился до того, что запустил лапу в кассу, и
поэтому ничего не видел. Так будет лучше для всех, верно?
Алкаш послушно кивает. Он неожиданно протрезвел; у меня такое впечатление, что
сейчас он соображает едва ли не лучше меня.
Хозяин возвращается, теперь все на месте, и я кричу как оглашенный:
— Сюда вошел какой-то тип лет тридцати, на нем было темное пальто, все произошло
мгновенно, никто ничего не успел понять, он выстрелил в этого и удрал.
Молчание.
Я, конечно, совершаю глупость.
Но все дружно кивают.
 Велю хозяину вызвать полицию. Ну вот, теперь-то я уж точно последний дурак. И
зачем только я вмешался в эту идиотскую историю?..
Я закрываю глаза и сажусь на пол.
Когда они вошли, я испугался по-настоящему. Каждый из нас имел все основания
расколоться, не участвовать в этом бессмысленном розыгрыше.
И все-таки…
Все-таки мне довелось стать свидетелем невиданного спектакля. Я пережил
уникальный момент. Невероятный. Против всякого ожидания, они все в один голос
рассказали одно и то же, слово в слово. Не колеблясь ни секунды. Полицейские
приняли эту версию глазом не моргнув. Маленький театрик преподал мне потрясающий
урок. Люди, которые даже не знали друг друга. Не были связаны никакими общими
интересами. Наверное, я ничего не понимаю в жизни.
Санитары выносят тело. Инспектор записывает приметы убийцы и велит хозяину
прийти завтра в комиссариат. Обычная процедура. Дело едва открыто, а кажется, что
уже положено в архив. И всего-то какой-нибудь час на расспросы.
— Ну ладно… Думаю, это все, — говорит инспектор, устало направляясь к выходу.
Ему, как и всем нам, хочется скорее добраться до постели.
Но в этот миг чей-то голос — монотонный, негромкий — окликает инспектора.
— А почему вы не спросили, что видел я?
Макс.
Полицейский оборачивается.
— Разве вас не допрашивали?
— Нет.
Чего он хочет? Я, например, тоже о нем начисто забыл. Ни одной секунды не думал
о нем.
— Я изложу дело вкратце: перед вами разыграли целый спектакль; здесь произошла
стычка между двумя молодыми людьми, самое большее, семнадцати лет, и хозяином; он
выстрелил, парни сбежали, тот человек был пьян и попытался обчистить кассу, та
парочка и девушка дали ложные показания, а вот этот придумал фантастическую историю
и вовлек в сговор всех присутствующих. Неизвестно зачем, но все они ему
подчинились.
Комиссар изумленно таращится на него. Мужчины и женщины в отчаянии хватаются за
голову. А я…
А я снова вижу нас обоих, четверть века назад, упивающихся мечтами о светлом
будущем человечества.
Максимилиан пристально смотрит на меня.
В его взгляде нет ни проблеска стыда, ни намека на сознание вины. И я уверен,
что в это мгновение он находится в полном согласии с самим собой.
— Вы же знали, Жорж. От меня бесполезно требовать лжи.
Мне вспоминаются все эти громкие слова.
ПРАВДА. ИСТОРИЯ. ЭТИКА. КОМПРОМИСС.
И внезапно на меня снисходит умиротворение.
Макс меня не предал.
Он всего только порвал со мной.
Полицейские ведут меня к машине. Перед тем как сесть в нее, я последний раз
оглядываюсь на него. И кричу без всякой злобы:
— Ты последуешь за мной, Максимилиан! Ты последуешь за мной…[25]
Дверца лязгает резко, как нож гильотины.

ДВА ГЕРОЯ В БЕСКОНЕЧНОСТИ

— Стачис… статис-тические данные свидетельствуют, что шестеро французов из

десяти используют в обычной речи всего 1500 слов…
— Ну и?..
— Скажи, Бике, а что это за штука такая — стачис… статис-тические данные?
— Кончай называть меня Бике![26] Во-первых, выбрось на фиг эту газетенку, у тебя
от чтения только башка разболится. Во-вторых, я тебя сто раз просил сминать пустые
пивные банки, чтобы не путать их с полными.
И зачем я только это сказал… Он привстал с заднего сиденья, ухватил свою банку
из-под Heineken, стиснул ее в мощном волосатом кулаке и в один миг превратил в
плоскую зеленую аскариду. Которую и швырнул в море песка, скрипевшего под нашими
колесами. И какого хрена я забыл на сиденье эти «Виллербанские ведомости». С
Гробером никогда не знаешь, откуда на тебя свалится опасность. Последний раз это
случилось, когда я оставил его один на один с морскими ежами.
— Статистические данные, — объявил я, свернув на красивую прибрежную полосу, —
это расчеты, которые объясняют нам, как устроен мир. То есть это исследования,
основанные на опросах населения. Например, таким образом можно узнать, что один
француз из трехсот рождается дауном.
— Но как же это можно подсчитать, Бике?
— Достаточно увидеть твою морду в битком набитом вагоне метро. Не смей больше
называть меня Бике! При этих подсчетах используют чертову уйму всяких трюков. Вот
тебе, небось, случалось играть в спортлото? Ну так теперь уже доподлинно известно,
что у тебя имеется всего один несчастный шанс из нескольких миллиардов угадать
шесть верных номеров.
Мой пример явно поразил его, потому что вслед за этим последовало долгое
молчание, такое глубокое, что я явственно слышал, как у него в башке скрипят
шарики, осваивая эту неприятную истину. Потом он огорченно сказал:
— Значит, эти стачис-тистические данные говорят, что я никогда не увижу
пальмовые рощи, чьи прихотливые тени кружевом ложатся на животы вахине.[27] И,
значит, из-за этих ста-чис-тистических данных я никогда не нырну в теплые воды
южных морей, чтобы собирать кораллы и ловить мероу.[28] И это они будут виноваты,
если мне никогда не доведется попробовать Welcome-коктейль с Кюрасао, поданный в
кокосовой скорлупе официантом в белой куртке? Вот оно что такое — эти
стачистистические данные!
Изливая на меня этот поток речи (категорически не сочетавшийся с обычным
лексическим потенциалом Гробера), он возил по взмокшему лбу, в такт своим словам,
запотевшей от холода пивной банкой, только что извлеченной из сумки-холодильника.
— Я гляжу, ты начитался рекламных проспектов. Не переживай, ты ведь все равно
боишься летать на самолетах.
— Да, я боюсь летать на самолетах.
Ну вот, именно в этом случае статистика нам и доказывает, что ты круглый дурак,
потому что у тебя всего один шанс из нескольких миллиардов попасть в
авиакатастрофу. То есть можно сказать, что у тебя так же мало шансов выиграть в
лото, как разбиться, выпав из самолета. И все-таки играть ты играешь, а летать не
летаешь. Скажи, где тут логика?
Говоря это, я завидел вдали какие-то мечущиеся расплывчатые пятнышки. Несмотря
на приличную скорость и слепящее солнце, мне удалось различить двух обнаженных
людей. Они бегали друг за другом у самой кромки воды, один размахивал ружьем для
подводной охоты. И у меня возникло чувство, что слово «логика», произнесенное
секундой раньше, несколько изменило свое значение.
— Шанс… Шанс… Что ты мне впариваешь про свой гребаный шанс… Не верю я ни в какие
шансы… А вот сможет твоя хваленая статистика мне сказать, есть ли у такого Гробера,
как я, шанс повстречаться, к примеру, с Урсулой Андрее?[29]
— Почему именно с Урсулой Андрее?
— Тебя не касается. Это воспоминание детства.
Я не стал ему перечить. В этот момент машина на бешеной скорости вошла в
смертельный вираж, и, толкни меня Гробер под руку, это могло бы стоить нам жизни.
Впрочем, мне тут же пришлось сбросить газ из-за рыскавшего туда-сюда «порше»,
которого его водила явно не заслуживал.
— Во-первых, для подобных прогнозов статистика не годится, здесь нужна совсем
другая штука, она называется теорией вероятности. Но тебе не обязательно запоминать
это слово, на сегодня с тебя и так достаточно. Просто знай, что только на основе
этой теории можно рассчитать, сколько у тебя шансов встретить Урсулу.
— Э-э нет, погоди! Встретить — этого мало… Я хочу, чтобы она была нежной, чтобы
она заключила меня в объятия и поцеловала, ну и так далее. Вот и скажи, Бике, что
мне тут светит — один шанс на сколько? На тысячу, на десять тысяч, на десять
миллионов?
— Не хотелось бы тебя огорчать, но такое число еще не существует, это уже
космический, астральный масштаб. Цифра с таким количеством нулей, какого ни один
человек не видывал. В общем, хватит, чтобы обнести колючкой всю Великую Китайскую
стену.
Из-за этого «порше», загородившего нам дорогу, мы рисковали опоздать. Парень,
сидевший за рулем, высунул руку в окно и лениво барабанил пальцами по дверце. Рядом
с ним виднелась темная шевелюра. С учетом предыдущего разговора, я попытался
прикинуть, сколько у нас было шансов оказаться в хвосте у такого недоумка. Небось,
примерно столько же, сколько у него — тащиться за нами. Я посигналил. Гробер
подался вперед, дыша мне в затылок и с интересом наблюдая за тем, что происходит
впереди.
— Все твои расчеты — полная хренотень. Если у меня есть один-единственный шанс,
пусть даже самый маленький, хотел бы я знать, где он прячется.
Я снова посигналил. Потом сказал:
— Давай подойдем к этому с научных позиций. Какая последовательность невероятных
шансов могла бы привести такую красотку, как Урсула, в твои объятия? Я перебрал все
варианты и нашел только один. Да, всего один… Я говорю вполне серьезно. Для этого
требуется, чтобы означенная Урсула жила с парнем, который по какой-то
фантастической случайности изменял бы ей со всеми бабами подряд. Хотя нужно быть
полным кретином, чтобы пускаться на такие дела, имея ее под боком. Затем требуется,
чтобы ей это осточертело и чтобы она начала устраивать ему скандал за скандалом —
до тех пор, пока в один прекрасный вечер не сказала бы то, что говорят в подобных
случаях: «Я тебя предупреждаю! Если ты опять возьмешься за старое, я…»
Но тут я умолк на полуслове, потому что при моем третьем сигнале парень впереди,
не оборачиваясь, сжал руку в кулак, оставив торчать средний палец, прямой, как
лезвие ножа, и проделал серию элегантных движений кистью, означающих grosso modo,
[30] что мы можем засунуть «это» себе в зад. Гробер опустил свое стекло, а я в тот
же миг вильнул вправо, чтобы поравняться с «порше», хотя сильно рисковал вылететь
на обочину.
— И вот, значит, она взбеленится и скажет ему: «Я тебя предупреждаю! Если ты
опять возьмешься за старое, я выйду из дома и перепихнусь с первым же встречным!»
Наглец действительно сидел рядом с юной загорелой красоткой, которую я видел
только в профиль. Гробер высунулся по пояс из окна; парень не успел его заметить. Я
заговорил громче, чтобы мой дружбан мог услышать продолжение моей речи, не такой уж
и глупой, если прикинуть.
— И КАК РАЗ В ЭТОТ МОМЕНТ НУЖНО, ЧТОБЫ ОН ЕЙ СКАЗАЛ: ДА НАПЛЕВАТЬ! ТРАХАЙСЯ С
КЕМ ХОЧЕШЬ!
Я не смог посмотреть всю сцену, только услышал вопль парня, когда Гробер схватил
его за руку. Я тут же ударил по газам, и до меня донесся хруст сломанных костей и
странный глухой удар голов, когда «порше» встал. Миг спустя в зеркальце заднего
вида я увидел, как на его лобовом стекле возникли две великолепные зияющие звезды.
Мой крутой друг прикрыл окно, и я заговорил нормальным голосом:
— Ну вот, значит, она слышит от него: трахайся с кем хочешь! От этого хамства
она совсем звереет, ловит его на слове, выходит на улицу и, раскрыв пошире глаза,
ищет первого попавшегося мужика. И тут-то на тебя и сваливается этот самый что ни
на есть великолепный шанс: ты вроде бы ничего ни у кого не просил, просто выезжаешь
на перекресток, а там стоит она… Годится?
Последовало недолгое молчание: Гроберу требовалось переварить все детали моей
истории. С этой целью он вытащил еще пару банок из сумки, где ледышки героически
продержались всю дорогу. Настоящие ледышки, как в баре, таких в наши дни нигде не
найдешь. Он аккуратно отодрал язычок, стараясь не выпустить пену, и протянул мне
Heineken. Который я и высосал, спрятав голову чуть ли не под баранку, на тот
случай, если навстречу, из-за поворота, выскочит представитель властей.
— Ага-а-а… Как же, держи карман, — печально протянул Гробер. — Об этом и мечтать
не приходится…
— Что делать… Такие шансы даже невозможно вычислить. Но, коли уж мы заговорили
об этих идиотских вероятностях, я тебе приведу равноценную историю, чтобы ты легче
себе представил эту штуку. Так вот: у тебя столько же шансов, что это сбудется,
сколько есть шансов у обезьяны, если посадить ее за пишущую машинку, случайно
напечатать «Божественную комедию» Данте.
 Я сказал «обезьяна», хотя вполне мог бы назвать вместо нее Гробера. Но во время
удержался.
— Ладно, не сыпь мне соль на рану, Бике…
С этими словами он мгновенно заснул.
Пару часов спустя я завидел вдали городок, но мне было жутко лень искать его
на карте. Вот подъедем к дорожному щиту, там и увижу, люблю сюрпризы. Я всегда
решаю, тормозить или нет, в зависимости от названия. Например, промахиваю на полной
скорости всякие Сент-Хрен-его-Знает или Как-его-Там-на-Такой-то-Речке. Сам не
понимаю, в чем загвоздка — в интуиции или в настроении, но логика тут рядом не
лежала. Мой партнер, храпевший на заднем сиденье с раскинутыми руками, вдруг
очнулся и высказал энное количество пожеланий.
— Поссать, — выдал он. — Найти еще ледяшек. И звякнуть Луиджи, он, небось, ума
не приложит, куда мы на хрен сгинули.
Клянусь своим прозвищем (Бике), я прямо обалдел, когда увидел название этой
паршивой дыры и пару пентюхов, угрюмо воззрившихся на наши парижские номера. Сен-
Реститю-сюр-Лу. Вот уж непруха так непруха!
Ибо, несмотря на предшествующую беседу с Гробером, хочу сказать вот что: если
есть на свете штука, которая даст сто очков вперед всем этим статистическим данным
и с которой я, в общем-то, справляюсь довольно хреново, то это суеверие.
— Слушай, Гробер, мы и так уже припозднились. Нам давно пора быть в Антибе.
Давай-ка пописай в банку, а Луиджи мы звякнем по дороге из автомата. Клянусь тебе,
что мы остановимся в следующем городишке.
— А лед?
Ох, черт, действительно, а лед? Лед — это святое. Но печаль в том, что мы
отъехали довольно далеко от Калифорнии. Там-то стоит тормознуть у первого же
мотеля, вежливо спросить разрешения у сторожа, и дело в шляпе — вас пропускают в
холодильную камеру, там вы наполняете ледышками три ведра и набиваете свой
портативный ледник под завязку. Притом на халяву! Да еще сторож на прощанье крикнет
вам: bye-bye! И, если нужно, продаст Budweiser или Miller. Miller — The Champagne
of the Beers.[31] Но здесь, в этом захолустье… Хоть золотом заплати, не факт, что
лед найдется…
— Тормозни-ка вот у той забегаловки.
Кафе-табак, несколько деревянных стульев в виноградной беседке, рядом два-три
магазинчика, бабенки на тротуарах — в общем, аккурат все необходимое, чтобы
убедиться, что на дворе не зима. Я вошел в кафе, а Гробер остался у двери, чтобы
приглядеть за тачкой. Внутри трое-четверо клиентов — какие-нибудь Мимиль, Деде,
Тотош и Пьеро. Я мог заранее сказать, что найду здесь по крайней мере троицу
подобных типов. Я спросил, есть ли лед. Молчание. Я повторил просьбу. Меня
спросили, что я хочу выпить. Я ответил: ничего, но мы хотим купить у вас лед,
потому что путь впереди долгий, пойла у нас хоть залейся, а погода жаркая. Новое
молчание. Старая ведьма хозяйка — ну прямо только что из преисподней — буркнула:
да, есть у нас лед! Я успел заметить, как она подмигнула своему мужику. Она открыла
холодильник, и я увидел голубоватые сталагмиты, свисавшие с блестящей корки льда
толщиной с кулак. Бинго! Я вытащил свою последнюю полсотню, чтобы расплатиться с
ними за эту Арктику.
— Сто, — сказала старуха.
— Сто франков за замороженную воду?
— Ага.
Я постарался взять себя в руки и обшарил дырявые карманы. Гробер сделал то же
самое, чтобы наскрести хоть немного мелочишки. На Миссисипи нам в придачу ко льду
выдали бы по порции мороженого.
— Сто или ничего! Что я буду класть в пастис для клиентов, а? Вам, парижанам, на
других плевать!
Мне очень хотелось ей сообщить, что парижанами мы заделались каких-то три часа
назад. И вообще, кем мы только не были — и жителями Ардеша, и австрийцами, а
однажды даже дипломатами. Да что говорить… Я так и знал, что в этом гребаном Сен-
Реститю-сюр-Лу у нас будут одни проблемы. Наконец Гроберу все это осточертело, он
исчез на несколько секунд и вернулся с «узи» в руках. И взревел:
— Бике! Ну-ка скажи, сколько у нас было шансов наткнуться на банду таких
кретинов?
Все повскакивали с мест. Я же, хорошо зная, что за этим последует, быстренько
распластался на полу. Гробер разнес в пыль все, что двигалось, с громовыми
проклятиями в духе Рэмбо. Отовсюду раздавались ответные пронзительные вопли; я
увидел, как двое из присутствующих задергались под пулями, как будто их током
шибануло. Гробер палил куда надо и не надо, и я поднял руку, чтобы успокоить его. Я
схватил тазик, валявшийся рядом с головой хозяйки, в два счета набил его доверху
ледышками из холодильника, и мы рванули на улицу.
Мой дружок устало отдувался, однако у него еще хватило присутствия духа слямзить
на бегу пять или шесть банок Dab, заскучавших на стойке. Я машинально снова сел за
руль.
— Знаешь, Бике… В этом рейде я сделал одну крутую штуку.
— Что да, то да, я видел. Не убежден в полезности твоих действий, но это было
круто, ничего не скажешь.
— И эта крутая штука… Я скажу тебе, что это такое: стоило мне пару раз нажать на
курок, и я смел на хрен все твои статистики и вероятности. Ни больше ни меньше! Они
там, в газете, пишут, что в таких захолустьях, где живет меньше ста человек, только
у двух в каждом поколении есть шансы сдохнуть от насильственной смерти. И то
приблизительно.
Не будучи уверен в точности формулировки, я все же подумал, что в этом
утверждении есть доля правды.
— Ну а как там с вероятностями? — спросил я.
— Ну про это сказано, что пятеро одним махом — такого они не увидят до следующей
гражданской войны.
Выезжая из городка, я заприметил маленький, вконец облезлый и покореженный
Datsun Sherry. Паренек за рулем пытался въехать на пригорок — типа он на болиде в
гонках с препятствиями.
— Эй, мальчик, не хочешь покататься на красивой ярко-красной «тойоте» и поиграть
в Мэд Макса?[32]
Парень хихикнул, не понимая, всерьез мы или нет. И отказался: мол, за такие дела
папаша надерет ему задницу.
Гробер снова тяжело вздохнул и спросил:
— Бике… Твои гребаные вероятности — что они говорят в таких случаях?
— Они говорят, что существуют законы, против которых мы бессильны. Таков,
например, закон серий. Вот и мы сейчас попали в серию. Которую можно назвать
«Законом максимальной подлости».
Гробер явно занервничал и вылез из тачки. Я отвел взгляд и вскрыл банку
Heineken, заледеневшую от нашей недавней добычи.
Луиджи начал ругаться, как только взял трубку. Но разве ему объяснишь?! Это
мне напомнило, как мы однажды влипли, едучи работать в Швейцарию. Опоздали на целый
день, потому что, как последние дураки, искали Бааль и только через много часов
доперли, что здесь его называют Базель. Счастье, что дороги у них там бесплатные.
Короче, Луиджи сказал, что будет ждать нас в придорожном ресторанчике на выезде
из Антиба до 22 часов и ни секундой больше. Иначе придется нам на коленях
выпрашивать у него свои кровные.
— Он сказал, что через пару недель устроит нам Данию, — сообщил я Гроберу.
— Да слышал я. Чего-то мне туда неохота. Во-первых, холод там собачий, во-
вторых, хрен найдешь у них пиво, у этих дикарей. Не врубаюсь я никак, вроде бы
хмель как раз от викингов и пошел.
— Сколько сейчас?
— Девять тридцать пять.
— Значит, поспеем в срок, а я уж и не верил. Надо же, как они резво бегают, эти
«датсуны», даром что малютки.
Гробер вытащил из холодильника последнюю банку Dab и, как верный товарищ,
протянул ее мне.
— Спасибо, друг, но я лучше сделаю паузу.
Ле Канне. Жуан-ле-Пен. Мы промахнули их в спускавшихся сумерках сами не
заметив как и очухались уже в Антибе, да и то не сразу. Притомились, ясное дело.
Наша тачка чуть было не тормознула сама по себе перед рестораном одного дружка,
который готовил такой буйабес, что закачаешься, а к нему подавалась хорошенько
охлажденная кружечка Leffe. Потому что у нас в загашнике ни черта уже не осталось.
Ни пива, ни холода. Но мы не могли подвести Луиджи. Сперва дело, а сюда мы всегда
успеем. Наконец мы нашли эту гребаную придорожную забегаловку. Там было пусто, ни
живой души. И темно, как у негра в желудке. На стоянке виднелся фургончик торговца
овощами. Да еще «ягуар» шефа. Который, сложив руки на груди, нетерпеливо ждал нас у
двери.
— Ну, парни, я гляжу, не зря я вас дожидался, — сказал он. — Сколько раз видел,
как вы раскатываете на жестянках с болтами, но эта… Теперь ясно, почему вы
запоздали.
Ни Гробер, ни я не вышли из тачки. Старый рефлекс. Не то чтобы мы ему не
доверяли. Просто привычка, можно сказать, ностальгическая, еще с тех времен, когда
жизнь была куда круче теперешней.
— Бедный ты наш Луиджи… Это еще что, бывало и похуже. От Шатору до Клермон-
Феррана мы трюхали на «панде», потом раздобыли кабриолет «Ami-6» поносного цвета,
возле Нима пересели в «тойоту», и вот мы здесь.
— Ладно, дайте-ка глянуть на заказ, — скомандовал Луиджи, который умеет
пресекать лишнюю болтовню.
Гробер поставил сумку-холодильник к себе на колени и открыл ее, чтобы Луиджи мог
заглянуть внутрь. Едва он приподнял крышку, как воздух наполнился блевотной вонью.
Мы успели тик в тик: лед уже превратился в мерзкий бесцветный бульон. Луиджи бросил
взгляд на содержимое и после секундной оторопи пришел в себя:
— Вы чего, издеваетесь надо мной? Вам было велено доставить голову! Мне нужна
голова, кретины! А с этим дерьмом что я буду делать?
Гробер, ни капельки не смутившись, выудил из мутной воды руку, отсеченную по
локоть и уже слегка посиневшую, и помахал ею перед носом Луиджи.
— Все прошло не так гладко, как хотелось. Этот идиот Ражо решил проверить мотор
своего «мерса» перед тем, как отчалить. А там уже стоял пластит, и мы ничего не
могли сделать. Ну вот, этот недоумок поднял капот, залез в карбюратор и получил
полный заряд в морду. Видел бы ты, что от него осталось… Башка, конечно, вдребезги…
Тебе эти клочья все одно ни к чему. Вот привезли тебе самый крупный кусок.
Да, именно так все и было. Конечно, хотелось бы привезти целую голову, кто ж
спорит, ведь уже в момент взрыва до нас дошло, что Луиджи подумает, типа мы его
кинули.
— Да ты глянь на безымянный палец, — сказал я. — Много ты видал таких перстней,
как этот?
Крупный треугольный рубин. Единственный в своем роде. Незабываемый, уникальный.
Сам Луиджи обратил наше внимание на этот камушек в тот день, когда они с Ражо
заключили договор. Ражо и его знаменитый налет на центральный офис ПНБ[33] в Гере.
Чтобы начать дело, ему требовалось пятьдесят кусков, и Луиджи — такая уж у него
работа — одолжил их ему в тот же вечер. Без Луиджи ни одна крупная операция не
обходится! Еще бы, наш Луиджи свой профит знает: через две недели эти денежки
должны были вернуться к нему в тройном размере, с какой же стати отказывать. Только
потом он учуял, что ветер не туда дует, и не спускал с Ражо глаз до самого
завершения операции. Которая, кстати, прошла блестяще. Отличная работенка, ничего
не скажешь. Ражо сорвал джекпот. А что делается с парнем, который сорвал джекпот?
Он с ходу балдеет и начинает прикидывать, а не свалить ли ему на Галапагосские
острова? Но тогда какого хрена Луиджи вкладывался в это дело? Только полный идиот
мог забыть, что Бике и Гробер тут как тут и, уж конечно, привезут Луиджи голову
неблагодарного… Ну или на худой конец руку. Ладно, в Дании постараемся сработать
чище, потому что таких мелких жуликов, как Ражо, у нас с начала года было уже
четверо. А там, в Дании, наверняка со льдом полный ажур.
Луиджи возился с пальцем Ражо, пытаясь стащить с него перстень.
— Все-таки сувенир, — сказал он, убедившись в нашей правоте. — Ладно, ребята,
вылезайте, ваши бабки у меня в помещении.
Процедура есть процедура… Пора было выйти из машины, получить гонорар и выпить
заслуженный бокал шампуня.
Но именно в этот миг я почуял что-то странное в воздухе.
Пока Гробер весело чирикал с Луиджи.
 Брезент над задним бортом фургончика приподнялся, как веко. Я успел броситься на
землю, завопив во всю глотку, чтобы предупредить двух остальных. Тридцать секунд.
Их там, наверное, было как минимум четверо, если они устроили такой кипеш. Помню
только, что я орал в темноте «ГРОБЕР!» так громко, что заглушил даже треск их
автоматов.
Фургон сорвался с места и исчез. А я остался лежать мордой в землю.
Помню еще, я подумал: когда-то ведь это должно было случиться, верно, Луиджи?
Одна голова среди множества других… Иди знай, какая именно. Может быть, та самая
голова, которая продолжала думать и строить планы, лежа на своей ледяной подстилке…
Эх, да какая теперь разница…
В Луиджи целились старательней, чем в Гробера. Наш шеф стал дырявый, что твой
грюйер.[34] Но на это мне было начхать. Я заставил себя взглянуть на моего дружка.
Казалось, он тянется вперед, чтобы погладить колесо «датсуна». И вот тут-то я дал
слабину — разнюнился, как Магдалина у Гроба Господня. Мне было страшно встретиться
с ним глазами. Он протяжно стонал, пытаясь уцепиться за крыло машины. Издали до
меня донеслись четыре громких хлопка. Скверные это были звуки. И я опять заскулил,
не зная, что мне делать. Всхлипывая, как младенец, я спросил его: «Хочешь пивка,
друг?» Он не ответил, и я стал ждать.
Прошло секунды четыре, и к нам почти бесшумно подъехала большая черная тачка.
Это могли быть и фараоны, и еще хрен знает кто, мне все было до лампочки, я даже не
шевельнулся. Что сделал бы на моем месте сам Гробер? Да ничего.
На переднем сиденье маячили два силуэта. В ночной темноте трудно было разобрать,
кто это. Я только понял, что не фараоны и не те, другие. Всего только пара
напутанных путешественников, которые не знали, как им реагировать. Дверца со
стороны пассажира не открывалась мучительно долго; наконец оттуда кто-то осторожно
вылез.
— Не выходи! — прокричал женский голос с водительского места.
Однако человек не послушался и подошел к Гроберу. Медленно. Это тоже была
женщина. С головой закутанная в длинную пеструю шаль.
Что-то в ней было знакомое — то ли губы, то ли глаза. Мне сразу же показалось,
что я уже видел это лицо. Отмеченное вечной красотой.
И впервые с тех пор, как я сел рядом с Гробером, распростертым на земле, меня
начала бить дрожь. Горячая дрожь, пронзившая все мое тело.
Женщина нагнулась над моим другом и долго смотрела на него. Потом легким
движением плеч сбросила шаль с головы. И тут мы с Гробером не поверили своим
глазам.
Она молча опустилась перед ним на колени. Гробер из последних сил чуточку
приподнялся. Она помогла ему, обняв и прижав к себе.
Глаза Гробера засияли от восторга, он взглянул на меня. Всего на один миг. И тут
же веки его сомкнулись.
Дама поцеловала его в лоб и бережно опустила наземь. Потом встала на ноги.
— Иди сюда, Урсула! Я боюсь!
Она вновь накинула шаль на голову и открыла дверцу, даже не взглянув в мою
сторону. Машина исчезла вдали, за поворотом шоссе.
А я долго еще сидел, глядя в небо и отыскивая среди созвездий счастливую звезду
Гробера. По статистике, найти ее там у меня был, наверное, всего один шанс на много
миллиардов.

РЕКВИЕМ ДЛЯ ВЕРХНЕГО ЖИЛЬЦА

Я оставил телевизор включенным, опасаясь тишины, чтобы создать для себя иллюзию
обыкновенного, ничем не выдающегося вечера и заглушить идиотское кваканье,
доносившееся из квартиры сверху. На какой-то момент я заколебался, раздумывая, не
лучше ли вставить листок бумаги в старенькую Olivetti, но потом все-таки склонился
к традиционному писанию от руки. Я не имею права оставлять тем, кто меня любил,
неровные подслеповатые знаки, холодные и безликие, как циркуляр. Тем более что на
машинке западает буква «н», а мне она наверняка понадобится. Те, кто будет меня
читать, заслуживают, чтобы мои последние строки были начертаны моей рукой, чтобы
мой сердечный трепет, мои колебания, моя жажда абсолюта запечатлелись в этих
буквах, ибо только дрожащая человеческая рука способна передать одновременно и
колебания, и абсолют.
Я порылся в ящике стола, но не нашел там ничего, кроме зеленого фломастера. С
острым кончиком. Нет, я не могу так оскорбить их. Пришлось обшарить всю квартиру,
вывернуть все карманы и раскрыть все шкафчики на кухне. Карандаш со свинцовым
грифелем, заложенный в блокнот для записи покупок? Это выглядело бы оскорблением:
черный жирный грифель, стирающийся от легкого прикосновения резинки, — и вот так
запросто можно стереть всю мою жизнь?!
А мне нужно было навечно врезать в людскую память свое послание.
Я выключил телевизор: пошлые титры передачи были недостойны столь торжественного
момента. Переворачивая все вверх дном в поисках ручки, я вдруг подумал: а почему бы
не воздать честь этой минуте, открывающей мне двери в вечность? Моего скудного
воображения хватило лишь на «Реквием» Моцарта. Какая разница. Нынче вечером я могу
позволить себе все что угодно, даже прибегнуть к шаблону.
По комнате медленно разлился «Dies irae».[35]
Наконец в одной из картонок в чулане я обнаружил старую перьевую ручку-
самописку, давно высохшую, с остатками синих чернил в капсуле. Я смочил кончик пера
и почиркал им по смятой бумажке: перо царапало, но все же кое-как, медленно,
возвращалось к жизни; итак, все в порядке, я смогу высказаться.
Сначала черновик. Я не имею права на помарки в таком письме. Помоги мне, Моцарт!
Хотелось бы сказать вам, что жизнь прошла мимо. Но другие уже сделали это до
меня. Никто тут не виноват. Я не желаю, чтобы чужие безразличные люди присвоили
себе мою смерть. Мир не причинил мне зла, он всего лишь разочаровал меня. Не
приходите на мои похороны. Пусть мои друзья выпьют в мою честь, пусть другие
порадуются, я всех любил, но теперь оставляю вас в вашей клоаке…
Это еще что такое? Неужто виолончель?.. Как странно… Значит, эти кошмарные
звуки, доносящиеся из верхней квартиры, исходят от виолончели? Теперь я наконец
понимаю сегодняшнюю интригующую встречу на лестнице; вот оно что было в том
продолговатом кожаном футляре. Сосед даже не соблаговолил поздороваться. Так это
виолончелист. Ну ладно, желаю ему мужества, своему соседу. Начинать учиться игре на
виолончели, в таком возрасте… Подумать только: люди еще уповают на какие-то
перспективы в этом подлом мире!
Вот как раз то, что мне требовалось, — утопия. Состязательный дух.
Я перечитал свой первый опыт. Мне очень понравилась фраза «Оставляю вас в вашей
клоаке», но она принадлежит не мне. Ее написал Джордж Сендерс перед тем, как
разнести себе башку из револьвера. Не хватало еще заделаться плагиатором; нет, это
было бы слишком глупо.
Вместо того чтобы швырнуть скомканные листки в мусорную корзину, я сжег их, а
пепел смыл в унитаз. Револьвер, лежащий на виду, на журнальном столике, придаст мне
вдохновения. И мужества.
Пусть все, кто будет пить за мою кончину, нальются допьяна. Другие не
преминут оплакать меня, и я уже сейчас, стоя одной ногой в могиле, проклинаю тех,
кто осмелится проливать по мне слезы.
Так…
Почему бы и нет.
И все же непонятно, зачем я так настаиваю на этой пьянке. И к чему столько
враждебности, это лишнее. Все это не объясняет моего поступка. А впрочем, должен ли
я его объяснять?
Ну-ка попробуем написать получше.
Поймите меня. Я страдаю, и никто никогда не узнает отчего. Я мог бы сказать
себе, что жизнь — всего лишь один круг карусели, грубый нелепый фарс, который
длится одно краткое мгновение, но не в этом дело. Я расстаюсь с жизнью потому, что
у меня нет выбора; так человек идет к зубному врачу, когда боль становится
нестерпимой. Я любил вас — тех, кто прочтет это письмо. Никто из вас не причинил
мне зла, но я никогда не умел просить о помощи. Мне только что исполнилось сорок, а
я всегда, даже будучи ребенком, скучал и тяготился своим существованием, и эта
скука, усугубленная физическим угасанием, страшит меня. Одно лишь воспоминание о…
Мне чудится, будто он возит смычком по моему спинному мозгу… Господи, учиться
играть на виолончели в таком возрасте!.. Какое самомнение!.. Какая глупость!.. Вот
что заставляет меня ненавидеть весь род людской. Этот мерзавец наверху ни на
секунду не задумался о том, какой момент я сейчас переживаю. Попросту говоря, самый
последний. А он знай себе терзает инструмент, перепиливая мне нервы один за другим;
такое впечатление, будто он делает это нарочно. Ему даже удается заглушать и
уродовать своими омерзительными визгливыми звуками моего Моцарта… Сразу
вспоминается бормашина дантиста или скрежет шестеренок старого будильника.
Я вскакиваю с места, кружу по комнате, злобно пинаю стул. Пытаюсь снова писать и
вижу, как мое перо сплющивается и протыкает бумагу в тот самый миг, когда сосед
приступил к кошмарному пиццикато. Мне пришлось сжечь свой листок, но это меня не
успокоило, напротив. Нужно все начинать сначала!
Презренные ползучие твари! Я навсегда похоронил мысль о гармоническом
существовании рядом с вами и потому запрещаю вам хоронить меня; нет ничего лучше
мертвого тела, оставленного на этой земле, чтобы хоть этим искупить жалкие
несчастья его бывшего обитателя. Если бы вы знали, как мне хочется заорать во все
горло!
И я ору, ору, глядя в потолок! «Confutatis Maledictis»[36] давно уже
превратилось в фоновый шум, но тот кретин наверху наяривает все усердней и
усердней, и его виолончель визжит так оглушительно, словно он играет лежа, прижав
деку к полу.
Я хватаю щетку на длинной ручке и остервенело стучу ею в потолок.
— Замолчите вы или нет, чертов подонок?! Вы недостойны близости с самыми
прекрасными звуками в мире! Кем вы себя возомнили? Вы сеете вокруг лишь несчастья и
смятение! Вам нужно учиться еще как минимум десять лет, чтобы добиться нормального
звучания! Десять лет! А вы уже старик, жалкий наглец! И вы сдохнете до того, как
научитесь правильно держать инструмент между вашими хлипкими ножками! Десять лет!
Никто еще не заслуживал такой тяжкой кары больше, чем вы!
Умолкнув, я набираю побольше воздуха в грудь.
Но сосед сверху так и не остановился. Да и слышал ли он мои вопли? Я увеличиваю
громкость проигрывателя.
Моцарт возвращает мне спокойствие. Вечность озаряет мою душу. Как это чудесно!
Сегодня я должен отрешиться от человеческой низости, ведь этот вечер не похож на
другие. Так может ли какой-то жалкий артефакт отвратить меня от освобождения,
которое так близко!
Если бы вы знали, какой дивный покой снизошел на меня… Я испытываю нечто
вроде…
Ну почему он не прошел хотя бы начальный курс обучения? Совсем коротенький.
Крошечное, пусть и унизительное, усилие. И вообще, выбрал бы лучше фортепиано… На
нем можно побренчать часок-другой, забавы ради, это по-человечески понятно. Но
виолончель!.. Это как вера в Бога, она обязывает к священнодействию! Нужно вознести
молитву прежде, чем брать в руки такой инструмент. А он вместо этого ничтоже
сумняшеся рвет струны, издеваясь над вилончелью, которая визжит под его смычком,
как недорезанная свинья!
Жизнь склонила меня к этому решению. Я не сумел разоружить палача и исцелить
раны его жертвы. Я…
Нет, это уж слишком!..
И вдруг ужасная мысль мелькнула у меня в голове.
Неправда… Это невозможно… Неужто он осмелился?!
Этот омерзительный визг… Эти нестройные жалобные завывания… Ничего общего с
гаммами, с наивными ученическими упражнениями…
Это же Бах, Сюита № 3 для виолончели!..
О нет, я, наверное, ошибся. Ну конечно, ошибся.
Сам Пабло Казальс считал исполнение этой вещи венцом многолетних усилий, да что
там, всей своей музыкальной карьеры!
Страшно подумать, но… боюсь, я угадал.
Ничего общего с оригиналом, и все же это она.
Мне стыдно, что я узнал Баха в этом измывательстве над музыкой. Как он посмел,
как он…
Я схватил револьвер в одну руку, перо в другую.
Никто не узнает, как долго я нес свой крест. И вот у меня украли даже эти
последние секунды. Быть может, в этом и заключена высшая справедливость. Перед
таким вихрем я могу только покорно отступить.
Подношу револьвер к виску. Закрываю глаза.
С минуту раздумываю.
Нет, невозможно.
Кажется, я чуть было не совершил грандиозную глупость. Представляю объявление в
завтрашней газете, в разделе «Происшествия»: «Не стерпев виолончели своего соседа,
он выстрелил себе в висок».
Никогда! Никогда! Мой поступок прекрасен, он исполнен мужества! Не хочу, чтобы
мерзавец сосед возомнил, будто я совершил это из-за него! Можно убить себя после
сольного концерта Каллас! Или единственного концерта Глена Гульда! Но из-за этого
дебильного лабуха!.. Да надо мной будут смеяться еще долго после того, как я сгнию
в могиле!
Сохранять спокойствие, во что бы то ни стало сохранять спокойствие и не спешить,
ведь должен же быть какой-то выход перед окончательным выходом… Нет, я пропал,
погиб, теперь у меня даже нет права прострелить себе башку, я…
Я умираю, но виолончель соседа тут ни при чем.
Идиот, круглый идиот, ну что я такое пишу! Какая дурацкая эпитафия! Ух, как я
ненавижу этого ублюдка! Я…
Я убью его!
О радость! Ну конечно, как же я раньше не додумался!
Вот он — выход из тупика!..
Перед тем как умереть, я хочу избавить человечество от одной из самых гнусных
его язв. Мне уже нечего терять. Наконец-то я нашел достойный финал своего
существования. Воздайте мне почести! Я ухожу счастливым!
Все произойдет очень быстро: я звоню, револьвер спрятан у меня в кармане, он
открывает, я говорю: «Ты выбрал неудачный вечер — либо Бах, либо я!» Он изумленно
пялится на меня, стоя со смычком в руке, что-то лепечет, я стреляю, он падает.
Открывается чья-то дверь, тишину разрывает чей-то крик, я подношу револьвер к виску
и — прощайте!
Да, прекрасный был бы уход…
Наверное, прекрасный.
Но, честно говоря, трусливый.
Мелкий.
И, главное, свойственный мне, слишком даже свойственный. Один выстрел — и
проблема решена. Признание своего поражения — в ряду стольких других.
Позорное свидетельство бессилия.
Какой стыд!
Я выпил несколько порций виски, одну за другой, чтобы сладить с распиравшей меня
яростью. Одолеваемый внутренней борьбой, я был похож на лабораторную крысу, которая
никак не решит, бежать ей или нападать. Тот ублюдок наверху, видимо, намерен
издеваться надо мной вплоть до последней минуты официально дозволенного времени.
Иными словами, он еще целый час будет нагло, в открытую, осквернять своим
пиликаньем истекающие мгновения моей жизни. Завтра я буду мертв, и никто уже больше
не заставит его смолкнуть. Он будет играть. Он продемонстрирует весь свой
репертуар. Я должен, должен пресечь этот злодейский замысел перед тем, как уйти!
Но в тот самый миг, когда я до дна испил чашу унижения, меня вдруг сотряс
нервный смешок.
Наверное, Архимед испустил такой же — за миг до того, как произнес свое
знаменитое «Эврика!» Или Улисс — когда придумал своего троянского коня. Или Колумб
— перед тем, как поставить на стол яйцо.
Ах, если бы удалось! Я бы почти примирился с жизнью!
Мои руки перестали дрожать, когда я приподнял крышку проигрывателя и до отказа
выкрутил ручку громкости. Затем я поставил пластинку. Медленно, как можно медленнее
я подвел к ней звукосниматель, алмазная игла идеально точно, без скрипа, легла в
бороздку, и волшебная музыка величественным потоком низверглась в мою квартиру,
проникая сквозь стены и завоевывая весь дом.
Бах, Сюита № 3 для виолончели, в исполнении Ростроповича.
Наконец-то весь наш квартал узнает правду. Я проникаюсь божественной сутью этой
музыки, постигаю, что двигало ее творцом — вера в Бога, полное самоотречение,
смиренное самопожертвование во имя красоты. Слезы наворачиваются мне на глаза,
небесная благодать снова вступает в свои права и скоро, скоро, навсегда победив
посредственность, вознесется в райские кущи.
Тишина.
Сюита завершена, и я напрягаю слух, желая убедиться, что какофония наверху
прекратилась окончательно.
Ни звука.
Это безмолвие преисполнено стыда. Идеальная чистота виртуоза свершила
невозможное — заставила умолкнуть изувера.
Победа! Растоптанный противник внезапно осознал, что он всегда будет лишь жалким
истязателем виолончели, что ему никогда в жизни не достичь совершенства. Я пил
стакан за стаканом, пока не захмелел вконец; голова моя гудела от счастья и
лихорадки.
У меня мутится в глазах, револьвер в темноте дрожит и расплывается в неясную
кляксу. Я не способен написать ни одного слова. Ну и бог с ним, завтра я все равно
умру, а нынче вечером буду шататься по квартире, наслаждаясь своим счастьем, и
растворюсь в мягком забытье, полном светлых, радостных сновидений.
Но завтрашнее пробуждение будет суровым. Одно из тех мерзких утренних
пробуждений, которые и довели меня до этой роковой черты, хотя… какая разница! Я
всегда успею с этим покончить.
* * * Его шаги за дверью. Сейчас он откроет… Его лицо — кожаная маска… Он
вешает ее на мясницкий крюк… «Нет! Только не это! Не нужно электропилы! Не нужно!
Не подходите ко мне! Не прибли…»
Я проснулся от собственного крика, подскочив в постели.
А как все было хорошо, я стоял рядом с ней…
Протираю глаза, спина взмокла от холодной испарины, со лба струится пот. Я стоял
рядом с ней на берегу озера, возле шале… И только-только собрался обнять ее… А
который же час?.. Восемь… Ровно восемь… Ох, как болит голова…
Мы хотели любить друг друга… Но явилось чудовище — Leatherface[37] — и с адским
шумом распилило ее на части своей электропилой, потом ринулось следом за мной, а
все было так хорошо…
Сейчас у меня голова лопнет. Мне пришлось снова лечь, и только тут я осознал,
что кошмар продолжается — в виде пронзительных звуков, несущихся с потолка. Отныне
он поселился во мне, как гангрена, медленно разъедающая мои нервные клетки. 8.03
утра. Я сжимаю виски. Мне все становится ясно.
Мой верхний сосед долго готовил свою месть. Всю ночь он ждал дозволенного часа,
чтобы вновь повергнуть меня в этот ужас. Негодяй, негодяй!.. Я прислушался:
интересно, какую вещь он решил испоганить сегодня? Но это ни на что не походило,
разве что на скрип двери… Да, при желании можно было определить это как дверной
скрип на одной ноте, прерывистой, придушенной, маниакально монотонной. Я заорал,
веля ему прекратить, но даже не надеясь на такую милость с его стороны.
Я срочно принял несколько таблеток аспирина и заткнул уши шариками Quies,
абсолютно неэффективными, затем туго обмотал голову полотенцем. Она горела огнем; я
отыскал в аптечке транквилизаторы, проглотил сразу три порошка, накрыл голову
подушкой… Нет, ничего не поможет, я знаю только одно верное средство.
Оно ждет меня со вчерашнего дня и называется курком револьвера.
Но уже слишком поздно.
* * * — А вы могли бы напеть мне это?
— Это невозможно напеть, я могу насвистать, да и то с трудом.
— Ну-ка попробуйте.
Господин Арман, владелец «Опуса», магазина с самым большим выбором пластинок в
городе, пожелал лично принять участие в разрешении проблемы, когда все его продавцы
признали свое бессилие. Некоторые из них смотрели на меня как на сумасшедшего,
когда я насвистывал эту пронзительную ноту, неизменно одну и ту же, за которой
следовало более продолжительное «ля», а затем целая серия нескончаемых «до».
Странное дело: сам хозяин не выказал ни малейшего признака беспокойства. Вокруг нас
собралась кучка покупателей-меломанов.
Это явно современная музыка, — сказал Арман. — Слегка похоже на «Вариации для
двери и вздоха» Пьера Анри.[38] И уж конечно, это написано не для виолончели… А,
впрочем, послушайте все-таки…
Звук, донесшийся до нас из колонок, вызывал в воображении гигантское насекомое,
скребущее лапкой по навощенному паркету. Современные композиции — это та область, в
которой я совершеннейший профан, но они всякий раз навевают мне сюрреалистские
образы. Один из слушателей сказал, что эта музыка ассоциируется у него с треском
авторадиолы в туннеле. Второй склонялся к версии гидролокатора на подводной лодке,
проработавшего в водной среде до полного истощения батарей.
После долгих минут сосредоточенного раздумья я сказал:
— Нет, ничего общего; эта вещь в сто раз мелодичнее, чем та, которую я имею в
виду.
— Послушайте, не сочтите за нескромность, но в моем магазине есть вся
классическая и современная музыка, изданная в мире, даже самая мрачная и
отвратительная. Спросите моих клиентов: со мной консультируются по поводу всяких
редкостей, и если эта вещь действительно существует, а вы верно мне ее насвистали,
она непременно должна быть здесь. Вы уверены, что это для виолончели?
— Увы, да!
Со всех сторон на нас посыпались имена композиторов: Крупка, Баллиф, Берио,
Варез, Мессиан, Лигетти, Эно, Шнитке, Луиджи Ноно и так далее — никого из них я
доселе не знал. Хозяин, истинный профи, с ходу отметал одних, проигрывал мне
других. Мой ублюдок сосед мог торжествовать, он был на пороге выигрыша…
Но какая замечательная мысль — сыграть с ним на его поле, прибегнуть к
современной музыке! Ведь до сих пор он не слышал от меня ни одной ноты из
современных произведений, только классику, написанную не позже 1910 года: я был для
него легкой добычей. Вот отчего ему удалось сделать свою пытку еще более
мучительной. В борьбе все средства хороши, даже самые подлые. Представляю, как он
планирует заговор против меня на следующую ночь: «Бах — ну ладно, с ним покончено…
Зато этот… Интересно, найдется ли такой в его коллекции…»
— Боже мой, ШЕЛСИ![39]
Господин Арман завопил так же громко, как я накануне. И так же лихорадочно
поставил новую пластинку:
— Ну конечно, Шелси… Вот, послушайте… Как же я сразу не сообразил!
Я заранее ненавидел эту музыку, но неожиданно она показалась мне по сути своей
безупречной; это было нечто вроде озарения, которое настигло меня в тот миг, когда
я меньше всего ожидал этого. Мне чудилось, будто я встретил старого, двадцатилетней
давности, знакомого и узнал его, несмотря на морщины и забытые черты. В этой пьесе,
как и в Бахе, было все то, что мой сосед безнаказанно уродовал своей игрой; я
наконец постиг смысл этой музыки с ее резкими, буйными, жесткими звуками.
Я поздравил хозяина, а окружающие слушатели почтили его громом аплодисментов. Я
вернулся домой с пластинкой под мышкой. Шелси, Концерт № 2. Чего только не
сделаешь, чтобы умереть спокойно!
Подходя к дому, я увидел своего психа соседа на балконе; он сидел там, скрестив
руки и иронически глядя на меня сверху вниз. У меня возникло неприятное
предчувствие, что он поджидает меня и что паузы между игрой теперь станут еще
короче. И это предчувствие оправдалось в тот самый момент, когда мой ключ
повернулся в скважине. Он решил захватить меня врасплох и с порога нанести роковой
удар. Но ему было неизвестно, что и у меня в рукаве припрятана козырная карта.
Исполнение длилось ровно одиннадцать минут. Если правда, что тишина после
Моцарта — тоже Моцарт, вполне возможно, что так же дело обстоит и с этим Шелси.
Потому что, когда пластинка остановилась и я стал ждать от потолка тишины, до меня
донеслась восхитительная симфония, состоявшая из звона разбитых об пол стаканов и
тарелок, яростных воплей и грохота опрокинутой мебели.
Поздний час. Хорошо! Нынче вечером я пить не буду. И вообще, жизнь не такая уж
скверная штука. Сегодня ночью посижу на балконе и выкурю несколько сигарет, любуясь
звездами над городом.
Весь следующий день и еще три за ним были отмечены мертвой тишиной. Чем-то
вроде мрачного перемирия. Но наслаждение сокрушительной победой быстро улетучилось.
Счастье так мимолетно. Я снова взялся за перо, чтобы запечатлеть на бумаге свои
замогильные проклятия. После долгих попыток у меня получилось вот что:
 «Благословен тот, кто не тронет сии камни, и да проклянут того, кто
потревожит мой прах». Вот то, что вы напишете на моей могиле. Я знаю, что это
эпитафия Шекспиру. Ну и что с того? Кто осмелится меня…
Так я и знал.
Я был уверен, что это всего лишь короткая пауза перед продолжением баталии!
Сейчас 17.20. Интересно, почему он заиграл именно в 17.20? Отчего заставил меня
столько ждать? Сегодня 26 июля, прошло уже целых три дня после того взрыва
бешенства! Послушаем, что же он выбрал на сей раз, чтобы заткнуть мне рот.
Ну разумеется, это ни на что не похоже; значит, он потратил три дня, чтобы найти
такую вещь — сонату из числа самых безвестных, самых темных произведений, жемчужину
среди музыкальных инкунабул. Ничего, я все равно его раздавлю, этого негодяя! Ему
уже недолго осталось торжествовать!
21.55. Он только что кончил играть. Благодаря терпеливому, внимательному
прослушиванию мне удалось определить начало и конец пьесы. В общем и целом за
последний час я смог вычленить шесть внятных музыкальных фраз. Все вместе длится
чуть меньше четырех минут. Похоже, у него нет особых трудностей при исполнении,
если не считать наигранной аффектации, которая напоминает мне о Дебюсси,
аранжированном для виолончели. И, однако, я уверен, что Дебюсси никогда, даже в
младенческом возрасте, не смог бы сотворить такую мешанину из идиотских нелепостей.
Но факт остается фактом: истязатель выбрал отрывок из современной музыки,
диссонансный, но, бесспорно, простой для исполнения, который даже дебютант способен
сыграть на относительно среднем уровне, что уже является большим прогрессом по
сравнению с Сюитой Баха. И если я тотчас же не изничтожу эту гангрену, он
восторжествует навсегда. На целую вечность.
Вторник 30 июля, 16.25. Я вскрываю банку ледяного пива и протягиваю ее господину
Арману. А чтобы он не чувствовал себя одиноко, принимаю свою полуденную таблетку
успокоительного, запив ее большим стаканом воды.
— Честно говоря, не могу определить.
Вот уже два часа как он сидит в кресле, скрестив руки на груди, и слушает звуки,
несущиеся с потолка. Вчера у него в магазине мы потерпели фиаско. Я не осмелился
попросить его прийти ко мне — он сам, отчаявшись найти решение, предложил мне это.
— Я бы сказал, что мы имеем дело с остроумным пустячком, который стремится
выразить себя в лирическом крещендо, за коим следует странная серия
додекафонических аккордов. Сложная структура…
— А он не мог почерпнуть тему в фольклоре какой-нибудь страны, которой нет на
карте? Или в детской считалочке региона, где нет детей?
— Определенно ни то, ни другое. Видите ли, в этой вещи заключено что-то
необычное. Чувствуется, что она написана, что это не экспромт. Там есть некая
архитектоника и в то же время что-то бесконечно наивное, это угадывается по
уникальной трудности всего произведения… Вот послушайте… Сейчас будет это место…
три ноты, которые он силится как бы расплавить… Ну вот, опять сбился… Не знаю,
преуспеет ли он когда-нибудь… И все-таки кажется, что в пьесу вложено много души и
одновременно жестокости; вполне вероятно, что после долгого прослушивания это
маленькое скерцо сможет доставлять даже некоторое удовольствие.
— Что вы хотите этим сказать?
— Я предпочел бы скрывать от вас правду как можно дольше, но… Вынужден вас
огорчить: ваш сосед не просто исполняет эту музыку. Он — ее автор. В этом я
абсолютно уверен. Он ушел настолько далеко, что вряд ли вам удастся его догнать. Он
поставил вам шах и мат. И самое печальное состоит в том, что он кошмарнейший
исполнитель, но, как мне ни трудно это констатировать, скорее всего, талантливый
композитор. И, без сомнения, именно вы разбудили в нем этот дар… Он обязан вам
прекрасным началом своей карьеры.
Пятница, 2 августа, 10.08. Не нужно было смешивать с самого утра алкоголь и
транквилизаторы. В результате все выдал обратно. Еле дополз до кровати, где на меня
опрокинулась пепельница, набитая окурками. В этот момент позвонили в дверь; увидев
меня в таком состоянии, продавцы благочестивых картинок выдали мне одну бесплатно.
Я твердо решил убить соседа; я знаю, что это злое дело — ведь он победил, — но мне
необходимо покончить с ним.
Меньше недели назад я вдруг понял, насколько приятной может быть жизнь. Я
развлекался составлением фраз, которые хотел навсегда запечатлеть в памяти людей, я
упивался высокопарными оборотами, я с наслаждением играл с вечностью. А нынче меня
ждет смерть старого бродяги, которому уже не перенести зимних холодов, без всяких
эпитафий, без всякой этики.
Гангрена разъела все мои члены, я практически больше не встаю с постели.
Осталось одно — слушать потолок. У моего палача как будто выросли крылья, теперь
его пьеска легко выпархивает из-под смычка, он справляется с ней все успешнее, он
даже обогатил ее несколькими фиоритурами, и она уже длится добрую четверть часа.
Хорошо бы мне сдохнуть, пока он не превратил ее в симфонию. Или, еще того хуже, в
реквием для виолончели соло. В мой реквием, тот, что сопроводит мой хладный труп на
кладбище, в день, когда за мной приедет погребальный катафалк. И все-таки где-то
глубоко во мне таится уверенность, что есть еще какой-то шанс. Но какой?
После долгих часов колебаний я схватил лист бумаги и перо.
Дорогой господин Ростропович,
Я — потерпевший кораблекрушение, а это письмо — предсмертное послание, брошенное
в бутылке в море. Мне известно, что Вы чрезвычайно заняты, Ваше время драгоценно, и
я никогда не осмелился бы писать Вам, если бы это не было вопросом жизни или
смерти. Скажу больше — вопросом смерти или смерти, ибо отныне я знаю, что есть два
разных ухода из жизни, и мне грозит самый ненавистный из них. Мне предстоит умереть
в полном ничтожестве, тогда как еще несколько дней назад я собирался покинуть этот
мир в благостном согласии с самим собой. Читая эти строки, Вы, наверное, думаете,
что имеете дело с сумасшедшим. Что ж, значит, это безумец взывает к Вам о спасении
перед тем, как расстаться с этим подлым миром. Я надеюсь всего на один знак с Вашей
стороны, на совет, на несколько слов, которые проводят меня в то великое
путешествие, из которого нет возврата.
Всего один знак!
Благодарю.
Суббота, 24 августа, 13 часов. Теперь мой палач оставляет мне всего три часа
передышки за весь день.
Почему я так хотел умереть? Сейчас даже не могу ясно вспомнить. Наверняка по
каким-то дурацким причинам. Я ждал знака. Мне хватило бы одного-единственного
слова. Маленькой записочки, нацарапанной между двумя рейсами, двумя гастролями. И я
бы ушел счастливым.
Сегодня пауза была еще короче, чем обычно; мой реквием звучит снова и снова,
приглашая к торжественной прощальной церемонии. В тысячный и последний раз я вращаю
барабан револьвера.
А это что за звук? Совсем незнакомый… Новая нота в моем реквиеме? Очень
странная нота. Пускай у меня мутится сознание, пускай терзает боль, но я чувствую,
что виолончель тут ни при чем… Что он еще придумал, пес паршивый?.. Вот оно… снова…
два, три, четыре раза.
Да это же дверной звонок! Шатаясь, я бреду к двери, открываю.
И стою в полном изумлении, покачиваясь в проеме приокрытой двери. Я даже не
сразу его узнал. Очки, темный костюм. Небольшой рост. Лысина во всю голову. Он с
серьезным видом протягивает мне руку.
— Мстислав Ростропович.
И я рухнул в его объятия, чтобы плакать, плакать… до тех пор, пока он не
попросил разрешения войти.
Понедельник, 26 августа. 11.50. Сегодня утром впервые за много дней я
побрился. Он встал поздно, я приготовил ему кофе, которое он попивал на кухне, пока
я складывал диван-кровать в гостиной. Мы мало разговариваем; он проводит долгие
часы за работой над партитурой, которую без конца перечеркивает, исправляет, рвет и
начинает снова. Он любит чай и легкие блюда. Он звонит в Нью-Йорк по два-три раза в
день. По-русски он говорит редко, его английский вполне понятен, краем уха я
расслышал, что он назначает на 2 сентября запись в Лондоне. Я со страстным
интересом наблюдаю, как он составляет транскрипцию; время от времени он
вслушивается в последовательность нот, и кажется, будто она зачаровывает его, будто
он открыл для себя еще что-то важное в этой пьеске, которую знает наизусть. Иногда
он напевает. Иногда улыбается, пока его рука отбивает ритм, подчеркивая нюансы
мелодии. Наше странное соседство не располагает ни к болтовне, ни к душевным
излияниям. Он много спит и обращается ко мне только в тех случаях, когда ему то-то
нужно.
Выпив кофе, он уложил свои ноты в папку и оделся, собираясь выйти. Сказал, что
вернется завтра вечером, к восьми часам.
Я приготовил изысканный ужин, но он от всего отказался, объяснив, что спешит.
Все произошло очень быстро. Он поудобнее расположился на табурете, установил
виолончель и схватил смычок. Пока он разыгрывался, шум сверху стих.
И Ростропович заиграл. Он играл шестнадцать минут.
Шестнадцать минут, не имевших никакого отношения ни к красоте, ни к этому
приключению. Никакого. Шестнадцать минут гениального откровения, проникновения в
замысел автора, воплощения его в звуке. Шестнадцать минут идеально точной музыки,
избавленной от всех вредоносных примесей. Шестнадцать минут абсолютной чистоты, из
которой рождается смысл, в которой ноты обретают душу, приобщая вас к благодати.
Шестнадцать минут всего того, что ускользнуло от самого автора, даже не
подозревавшего, что его произведение имело шансы превратиться в связное, единое
целое. Та мерзкая какофония, что терзала меня на протяжении многих недель,
удостоилась наконец идеального обработчика, и Ростропович, ни на йоту не
отклонившись от партитуры, смог каким-то чудом смягчить все ее аляповатости и
подчеркнуть все достоинства.
Он быстро уложил инструмент в футляр и пожал мне руку. Произнес несколько
русских слов, обращенных не ко мне. На его лице я прочел сомнение. А может быть, и
сожаление.
Мертвая тишина, которая последовала за его уходом, не доставила мне особой
радости. Просто потолок смолк. Вот и все.
Несколько дней спустя я прочел в местных газетах, что у нас в доме был найден
труп человека, лежавшего в ванне со вскрытыми венами. Все жильцы обсуждали это
происшествие. Я даже испытал некоторое сожаление. Умереть из-за такого пустяка…

Примечания

«Паника в Нидл-Парке» — фильм амер. режиссера Шацберга о наркоманах.

Харольд Пинтер (р. 1930) — английский драматург.

Имеются в виду театральные училища в США и Западной Европе, где, как правило,
изучается система Станиславского.

Глория Свенсон — американская актриса немого кино. В 1950 г. снялась в

знаменитом (уже звуковом) фильме Б. Уайлдера «Бульвар Сансет».

Имеется в виду ныне вышедшая из употребления 500-франковая купюра с портретом

французского математика, философа и писателя Блеза Паскаля (1623–1662).

«400 ударов» и «Стреляйте в пианиста» — фильмы франц. режиссера Ф. Трюффо.

7
 Имеется в виду фильм «Красная гостиница» франц. режиссера К. Отан-Лара.

Во французских школах среда — выходной день.

«Адский небоскреб» — фильм франц. режиссера Ш. Немеса.

10

«Человек из Рио» — фильм франц. режиссера Ф. де Брока.

11

IQ — уровень интеллекта (англ.).

12

Аспартам (здесь: ирон.) — суррогат сахара.

13

Имеются в виду старые франки (100 за 1 новый франк).

14

Пильпиль — здесь: маисовая (кукурузная) каша.

15

Могамбо — герой одноименного фильма амер. режиссера Д. Форда о приключениях в

Африке.

16

Рафия — здесь: волокно из пальмовых листьев.

17

Ротанг — ветки ротанговой пальмы, из которых плетут мебель.

18

Хокусай Кацусика (1760–1849) — японский художник и рисовальщик, мастер цветной

ксилографии.

19

«Американский друг» — фильм режиссера В. Вендерса.

20

На улицах Тольбиак и Бютт-о-Кай в районе площади Италии расположены два

парижских университета.

21
 Тентен — персонаж комиксов Эрже (псевдоним французского писателя Жоржа Реми
(1907–1983)), журналист и сыщик-любитель.

22

Hell's Angel — Ангел тьмы (англ.).

23

Отсылка к пьесе Б. Брехта «Мамаша Кураж и ее дети».

24

При игре в покер «фул» — «полная рука», то есть три карты одного достоинства и
две карты одного достоинства в одной руке. «Брелан» — три карты одного достоинства,
например три короля.

25

Фраза Жоржа Дантона (1759–1794), обращенная перед казнью на гильотине к

Максимилиану Робеспьеру (1758–1794). Робеспьер (прозванный соратниками Несгибаемым)
был казнен в том же году.

26

Бике (Biguet) — козленочек (франц. разг.).

27

Вахине (полинез.) — женщина.

28

Мероу — рыба, водящаяся в южных морях.

29

Урсула Андрее (р. 1936) — киноактриса, секс-бомба 60-х годов.

30

Grosso modo — приблизительно (ит.).

31

«The Champagne of the Beers» — (ирон.) лучшее из всех видов пива (англ.).

32

Мэд Макс (безумный Макс) — герой многосерийного голливудского боевика.

33

ПНБ — Парижский национальный банк.

34

Грюйер — швейцарский ноздреватый сыр.

 35

«Dies irae» — 2-я часть «Реквиема» Моцарта.

36

«Confutatis Maledictis» — 6-я часть «Реквиема» Моцарта.

37

Leatherface — Кожемордый, персонаж амер. фильма «Техасская резня бензопилой».

38

Пьер Анри — современный французский композитор, один из основоположников

«конкретной музыки».

39

Шелси Джачинто (1905–1988) — итальянский композитор.

https://www.litlib.net/bk/48132