Если бы я искал
отображение любви
столь сильной и
безусловной, какую
имеет к нам Бог, в
одном из Его земных
творений, то,
несомненно, этим
существом была бы
собака, - настолько
сильна и безусловна её
любовь к человеку.
(В.Козырев)
Часть первая
День этот начался вполне заурядно и не сулил ничего нового. Так себе,
день как день. Гена как обычно, с авоськой в руках, вышел из булочной и
направился в сторону молочного магазина, но только он поравнялся со
сквериком, что был по пути, как дорогу ему преградили трое подростков.
Двое были примерно такого же возраста, что и он. А третий, – долговязый, в
фуражке, повернутой козырьком назад, – явно старше и на полголовы выше
своих приятелей. И, судя по всему, в этой компании юных гопников он был
заводилой.
– Э-э, паца-а-н, куда канаешь? – с блатной протяжкой в голосе спросил
он.
– В магазин, – как можно спокойнее ответил Гена, но сердце у него
неприятно ёкнуло. Он уже понял, что просто вопросом и ответом эта
встреча не закончится.
– Я чё-то тебя здесь раньше не встречал… Ты чё, приезжий, что ли? –
продолжал допрос долговязый.
– Да.
– Чё «да»?! Откуда приехал?
– Из деревни.
– Ха-а, Клин, приколись, к нам тут колхозан нарисовался! – стал
изгаляться долговязый, обращаясь к одному из подростков, стоящих рядом
с ним. И, придвинувшись вплотную к Гене, угрожающе произнес:
– А ну, гони деньги, крест!
– У меня нет, – прерывающимся голосом произнес Гена.
– А ну, попрыгай! – приказал долговязый.
И Гена, сам не зная почему, хотя внутри всё этому противилось,
несколько раз подпрыгнул. В кармане предательски звякнула мелочь.
– А говоришь, нету!.. – Ухмыльнулся долговязый и крепко ухватил его за
грудки.
Делать было нечего, помощи ждать тоже неоткуда, и Гена полез в карман
за деньгами. Он уже вытащил руку, в которой были зажаты мятая трешка и
несколько монет, как к ним подошел смугловатый, крепко сбитый паренек
и, оттолкнув долговязого, сказал тихо, но очень внятно:
– Слышь, Крендель, отвали и больше не трогай его! Понял!? Это – мой
друг.
– Ха, Вока! Да давно ли этот колхозан твоим друганом заделался?
– Не твое дело! Отвали и всё! – обрубил разговор паренек.
– Ладно, Вока, ещё посчитаемся! – По-блатному прищурившись цыкнул
сквозь зубы в сторону долговязый и, глубоко засунув руки в карманы,
вразвалку отправился восвояси. За ним потянулись и его приятели.
Гена стоял в недоумении, взирая на паренька, который так неожиданно
появился в самый драматический момент этой ситуации и заступился за
него, да ещё и сказал, что он, Гена, его друг.
– Ну, что смотришь как на чудо-юдо? – улыбнулся паренёк.
– Да так, неожиданно как-то всё это… Я уже, было, с деньгами
попрощался.
– Ты что, правда – из деревни?
– Ага, учиться приехал. У нас там только начальная школа.
– А где живешь?
– Да тут, неподалеку. – Кивнул Гена в сторону своего дома.
– Теперь понятно, почему они тебя зацепили, – сказал паренек. – Из
наших-то их тут никто не боится. А вот незнакомых они прижимают.
Считают, что это их территория. Ну да ладно, пусть считают. – И он по-
взрослому протянул Гене руку. – Вова! А лучше Вока, мне так привычней.
– Гена. – Пожал протянутую руку Гена.
– Ты, Ген, не бойся этих… – И Вока кивнул в сторону газетного киоска,
возле которого что-то оживленно обсуждала незадачливая троица. – Больше
они тебя не тронут. А если что – скажи мне. Я во-он в том подъезде живу, в
тридцать седьмой квартире. – И он указал рукой на крайний подъезд
длинного пятиэтажного дома. – И в городе посмелее будь. Когда ходишь, по
сторонам да витринам не озирайся – первый признак, что из деревни, –
поучал Вока. – А не то будешь на каждом углу карманы выворачивать. – И
чуть помолчав, спросил: – А ты в какой школе учиться будешь?
Гена назвал номер школы, куда его уже определили.
– Я тоже в этой школе учусь! – сказал Вока. – А в каком классе?
– В пятом «А», – ответил Гена.
– Здорово! – воскликнул Вока. – Мы же с тобой в одном классе! – И
продолжил уже серьезно: – Значит так, давай вместе держаться, у нас в
школе тоже фикусов разных хватает. Узнают, что из деревни, на каждом
шагу подначивать будут. Ну а сейчас – пока. Извини, спешу! – совсем уж
по-взрослому закончил он разговор. – Если не встретимся на улице,
увидимся в школе.
И он ушел так же неожиданно, как и появился. До начала занятий
оставалось два дня.
Если твой друг ходит в церковь, а ты в это время сидишь дома, то рано
или поздно ты тоже пойдешь вместе с ним; хотя бы из любопытства. И
когда это случилось, Гена очень удивился, что они пришли к
обыкновенному зданию из белого кирпича со строгим крестом на фасаде. А
он-то, было, надеялся увидеть нечто величественное и грандиозное,
устремившиеся ввысь золотом куполов, увенчанных поверху вычурными
крестами; а внутри – иконы, дым курящегося ладана и монотонный,
говорящий нараспев голос священника. То есть примерно то, что он видел в
небольшой церквушки, когда ездил с бабушкой в соседнее село – святить на
Пасху куличи и крашеные яйца. Тогда им пришлось выстоять длинную
очередь, и священник с густой чёрной бородой, растущей от самых глаз,
молясь нараспев, окропил водой принесенные яства. Потом бабушка купила
тонкие свечи и, зажигая их от других уже горящих свечей, ставила перед
иконами и перед каждой подолгу молилась, часто крестясь и кланяясь.
Дома, в углу бабушкиной комнаты, тоже были иконы. На самой большой,
что стояла в центре иконостаса, был изображен человек с узким худым
лицом и строгим пронизывающим взглядом больших тёмных глаз, для
которых, как казалось Гене, не существует ничего тайного. Бабушка
говорила, что это – Иисус Христос, Божий Сын, который пришел на землю,
чтобы спасти людей от их грехов, и он знает всё – и прошлое, и будущее.
Иногда, когда бабушки не было в комнате, маленький Гена вставал на
табурет и, глядя прямо в Его глаза, спрашивал:
– Иисус, Иисус, Божий Сын, скажи мне о моем будущем! – И,
вслушиваясь, трепетно замирал.
Иисус молчал, но Гене казалось, что Его взгляд теплел, становился
ласковым и одобряющим, словно Иисус знал о нём что-то хорошее.
Когда они зашли в здание, Гена удивился ещё больше – длинный зал, два
ряда стульев с проходом посередине; сцена, на ней – кафедра, с правой
стороны зала – длинный балкон. Всё это больше походило на сельский клуб,
чем на церковь. Они пришли поздно, зал был уже почти полон, и только на
заднем ряду оставалось несколько свободных мест. Когда они уселись, Гена
увидел, что на балкон стали выходить люди. Те, у кого в руках были
музыкальные инструменты, прошли в правую его часть, где ещё раньше он
заметил фортепиано, – за него села девушка. Остальные заняли левую
сторону балкона, образовав классическое построение хора в три ряда.
– Это церковный хор, – шепнул Вока. – А вон, смотри, в середине
второго ряда – Павел и Никита.
Присмотревшись, Гена увидел двух старших Вокиных братьев. Перед
хором, как и положено, стоял дирижер – черноволосый, худощавый
мужчина лет тридцати, в чёрном фраке. Он повернулся к музыкантам,
взмахнул палочкой, и в зал полились звуки музыки. Дирижер сделал знак
певцам, и послышалось тихое пение; оно становилось громче и громче.
– Это хвала Богу, – шепнул Вока на ухо Гене.
Происходящее действительно трудно было назвать как-то иначе. Это
была именно хвала Богу в исполнении обыкновенных людей, наполненных
особой благодатью. Зал подхватил песню, и она мощно зазвучала под
сводами церковного здания. И хотя Гена не знал слов песни, его не
покидало чувство, что он – один из участников этого величественного
восхваления.
В прошлом году Гена ездил с отцом, в соседнее село на Новогодние
праздники, к родне, в гости. Дети родственников – Витька и Степка,
уговорили его пойти в школьный клуб на Новогодний вечер. И лишь они
зашли в клуб, как те сразу же исчезли в пестрой веселящейся толпе, оставив
Гену одного. Он стоял посреди всего этого разодетого веселья, чувствуя
себя совершенно посторонним, и жутко сожалел, что вообще согласился
прийти на этот чужой для него праздник. В церкви, Гена тоже почти никого
не знал, но не чувствовал себя как сбоку припека, – как тогда, в школьном
клубе, – наоборот, с самого начала его не покидало ощущение, что всё, что
происходит вокруг, имеет к нему самое прямое отношение.
Хор закончил петь, и к кафедре вышел седовласый мужчина в возрасте.
– Приветствую вас, возлюбленные Господом братья и сестры! –
Непривычно для Гены поприветствовал он сидящих в зале. Но что-то
встрепенулось в груди от этих слов: «Возлюбленные Господом!». Ведь это
относится и к нему!
– Это наш пастор, Филипп Николаевич, – шепотом комментировал Вока.
Пастор попросил всех встать для совершения молитвы. До этого Гена
слышал как молилась бабушка; у Воки в семье тоже молились, когда
усаживались за стол, так что ничего нового или же необычного для него в
этом не было. Ну, разве что кроме некоторых непонятных словосочетаний,
но о них он решил спросить у Воки потом… Но все же не выдержал –
спросил:
– Слышь, Вока, а что такое «открыть ум к разумению Писаний?».
– Это значит, чтобы ты понял, что в Библии написано, – тихо ответил
Вока.
– Аминь! – закончил молитву пастор.
– Аминь! – эхом отозвался зал.
– Аминь, – вместе со всеми произнёс Гена.
Филипп Николаевич открыл Библию, окинул взглядом прихожан и
сказал, что проповедь, которую он сегодня собирается прочесть, будет о
Божьей мудрости. И хотя Гена внимательно слушал проповедь, он мало что
из неё понял. «Наверно, так и не открыл мне Бог ум к разумению
Писаний!», – с огорчением, всерьёз подумал он. И эта мысль настолько
поглотила его, что он даже не заметил как служение подошло к концу и
завершилось таким же образом, как и началось – молитвой пастора. По
дороге домой, он сказал Воке:
– Наверное, мой ум закрыт к разумению Писаний…
– Чего-чего у тебя закрыто? – переспросил тот.
– Ум к разумению Писаний, – повторил Гена вполне серьёзно.
Смех так и распирал Воку, но он удержался.
– Ты, Гена, лучше говори всё своими словами, а то и у других умы
позакрываются. Совсем не обязательно вставлять в разговор то, что говорил
в молитве Филипп Николаевич. А не понял ты… – Он задумался. – Да я и
сам не знаю – почему… Вроде, всё ясно было. Может, оттого, что первый
раз в церкви? Ты будь проще! Представь, что это твой отец говорит, а не
пастор, вот тогда всё и поймешь...
– А как ваша церковь называется?
– Евангельских христиан.
– А ты когда-нибудь в другой… Ну, в этой… где в колокола бьют – был?
– Православной?
– Ну да, в Православной.
– Не-а, – ответил Вока.
– А я был, да только ни одного слова, кроме как «Господу помолимся» не
понял.
– Ну, значит, ходи туда, где хоть что-то понимаешь, – шутя, подытожил
Вока.
В следующее воскресенье Гена слово в слово повторял за пастором слова
молитвы, с особым трепетом он произнес то, что касалось «уразумения
Писаний». На этот раз Филипп Николаевич говорил проповедь о вере.
Поясняя, что вера больше относится к тому, чего нельзя увидеть и ощутить
сразу же, и только через молитву и труд она становится осязаемой, то есть
зримой. Гена не раз слышал, как бабушка говорила кому-нибудь
укоризненно: «У-у, Фома неверующий!». Оказывается, это была не просто
бабушкина присказка, – как думал Гена, а библейская быль о Фоме, одном
из учеников Иисуса, который не поверил, что Он воскрес. Впрочем, многого
Гена не понял и на этот раз. Например, как невидимое превращается в
видимое, и почему для Бога вера важнее всего, даже важнее, чем хорошие
дела. Ещё Филипп Николаевич упоминал о детской вере, пусть наивной, но
искренней, потому, что дети верят в то, что им говорят, не сомневаясь. И
что именно к такой вере призывает Иисус. А Гена, слушая, размышлял про
себя: «Я уже не ребенок, но ещё и не взрослый, так какая же, у меня вера?
Наверное, средняя», – сделал он заключение.
– Вока, а какая у тебя вера? – спросил он, по дороге домой.
– Не знаю, – немного подумав, ответил тот.
– А у меня – средняя, – сказал Гена.
– Чего-чего!? – Чуть не поперхнулся Вока.
– Вера у меня средняя, потому что я уже не ребенок, но еще и не
взрослый, – повторил Гена.
– Ага, средневозрастная. Что-то вроде переходной, да?
– Может, и так. – Ничуть не обиделся Гена и спросил: – Вока, а что такое
«молитвенный труд»? Это когда много молишься, да?
– Ну, вроде того. Только нужно ещё знать, о чём молиться.
– А как узнать? – не унимался Гена.
– Знаешь, я в этих вопросах не такой-то уж и дока, лучше поговори с
моим отцом. Он тебе всё популярно объяснит, – немного подумав, ответил
Вока.
– Ладно, поговорю, – пообещал Гена.
Он видел, что сразу после проповеди к сцене выходят люди; они
молились вместе с пастором и некоторые радостные, а другие наоборот – с
заплаканными лицами, возвращались на свои места. И после очередного
собрания спросил у Воки:
– Вока, почему они радуются?
– Потому что покаялись, и Бог простил их.
– А плачут?
– Потому же.
– А кому нужно каяться?
– Тому, кто грешник.
– А кто грешник?
– Тот, кто грешит, тот и грешник, – как-то уж больно односложно
отвечал Вока.
– Ну, а мне надо каяться?
– Наверное, да.
– А ты каялся?
– Каялся.
– И что, уже не грешник?
Вока вздохнул.
– Иногда грешник.
– Но ведь ты же каялся?
– Каялся.
– Тогда почему – грешник?
– Не знаю. – Пожал плечами Вока.
Тем временем они подходили к Вокиному дому, и он предложил Гене
зайти и обо всем поговорить с его отцом.
Они пришли первыми, и дома у Воки ещё никого не было. Старшие его
братья Павел и Никита, в воскресные дни занятые в церкви, приходили
лишь к вечеру. У Кати сразу после утреннего Богослужения начинались
занятия воскресной школы, и Полина Алексеевна осталась в церкви
дожидаться её. Но вскоре пришел Василий Семёнович. Вока сказал, что у
Гены есть вопросы касательно Бога и покаяния, и что он, Вока, ничего
вразумительного ответить ему не смог.
– Ну, что ж, любознательность – хорошее качество, – сказал Василий
Семенович и пригласил Гену в большую комнату, которая служила и залом.
Он предложил ему сесть в кресло, сам сел на стул напротив и спросил,
каким Гена представляет себе Бога. В глазах Гены навязчиво стоял иконный
образ Иисуса Христа, с большими тёмными глазами.
– Я думаю, Он такой, как на иконе, – не совсем уверенно произнес Гена.
– Хм… – Василий Семенович выдержал небольшую паузу, собираясь с
мыслями. – Не хочу разрушать твое представление, но вряд ли изображение
на иконе полностью соответствует образу настоящего Христа. Ведь на
иконах он изображен по-разному – так, как представляли его художники.
Причем, каждый в своё время и движимый духовными переживаниями,
которые были присущи только ему. Ну, да ладно, спрошу по-другому: ты
когда-нибудь слышал о Боге Отце, Сыне и Святом Духе?
– Ну, да. – Утвердительно кивнул Гена. Он действительно много раз
слышал, как пастор говорил эти слова.
– И как ты это представляешь?
– Никак, – признался Гена.
Он и до этого мало что понимал, а если и понимал, то по-своему, а теперь
в его голове вообще всё перепуталось в один большой ком сплошных
загадок. И в глубине души он уже сожалел, что вообще согласился на этот
разговор.
– Вижу, совсем сбил тебя с толку своими вопросами, – улыбнулся
Василий Семенович. – Давай я лучше расскажу тебе сказку, хорошо?
– Хорошо. – Поудобнее устроился в кресле Гена. Он любил слушать
сказки.
– Это произошло в одном большом лесу, – начал говорить Вокин папа
спокойным ровным голосом, каким обычно взрослые рассказывают детям
сказки. – В лесу обитало много разных зверей. Они жили дружно, и всё
было бы хорошо, но их дети очень шалили, и это доставляло много
неприятностей взрослым. И вот однажды взрослые звери собрались на совет
у Большего Дуба и решили, что довольно их детям шататься по лесу без
дела и безобразничать, а пусть-ка лучше они учатся, да ума набираются.
Долго думали звери: кого же поставить учителем? И наконец решили, что
лучше Быстрого Зайца учителя не найти, потому что он много бегает по
лесу и немало чего повидал. Но зверята учиться не хотели, вели себя плохо
и не слушались Зайца. Опять собрались звери на совет и решили, что, раз их
дети не слушаются Зайца, то пусть учителем будет Большой Тигр. Уж его-то
они не посмеют ослушаться! Но зверята как только увидели Тигра, в страхе
разбежались в разные стороны. Тогда решили звери, что пусть учителем
будет Мудрый Медведь. В первый же день Медведь удивил зверят,
предложив им самим установить школьные правила, а также наказание за их
нарушение – ведь зверята прекрасно знали, что все правила в лесу
устанавливают взрослые, а они только нарушают их. Поэтому предложение
медведя их заинтересовало, и они составили список, в котором было десять
правил, а также и десять наказаний, если вдруг эти правила кто-то нарушит.
Некоторое время всё шло как нельзя лучше, зверята прилежного учились и
хорошо себя вели. Но однажды кто-то украл у медвежонка бутерброд.
Вскоре нашли и виновного – им оказался маленький серый крольчонок.
Учитель поставил его перед всем классом и спросил, почему он украл
бутерброд. Крольчонок расплакался. «Простите меня, пожалуйста, –
всхлипывал он, растирая лапками слезы. – Утром я не успел позавтракать, а
из сумки медвежонка так вкусно пахло…» По правилам, которые
установили сами же зверята, за воровство полагалось десять ударов
тростниковой палкой по спине, но им стало жаль крольчонка, и они
принялись упрашивать Медведя не назначать ему наказания. Мудрый
Медведь сказал, что, если не наказать крольчонка, то воровство в школе не
прекратится. Поэтому наказание придется исполнить, чтобы все знали –
правила очень серьёзные и нарушать их нельзя. Крольчонок жалобно
всхлипывал и зверятам было жаль его, но они понимали, что учитель прав, и
если крольчонка не наказать, то уже завтра начнут нарушаться все правила.
И в этот момент, тот самый медвежонок у которого крольчонок украл
завтрак, подошел к учителю и спросил: «Скажите, Мудрый Медведь, ведь
по нашим правилам за воровство полагается десять ударов палкой?» – «Да»,
– ответил Мудрый Медведь. «А ведь в правилах не написано, кто должен
принимать наказание, верно?» Медведь удивился, но согласился с тем, что в
правилах об этом действительно ничего не написано. «Но мне не понятно:
что ты хочешь этим сказать?» – спросил он. «Учитель, правило должно быть
выполнено, это так; но пусть вместо крольчонка буду наказан я», – сказал
медвежонок. Медведь поинтересовался мнением других зверят, и все
согласились с тем, что наказание должно быть исполнено, но в правилах не
написано, кто должен нести наказание. Поэтому, если медвежонок примет
десять ударов тростниковой палкой вместо крольчонка, то правило будет
выполнено. Медвежонок подставил спину, и учитель десять раз ударил его
палкой. Крольчонок вздрагивал каждый раз, когда палка опускалась на
спину медвежонка; и лишь только учитель ударил в последний раз, как он
кинулся к медвежонку и, крепко обняв его, проговорил сквозь слезы:
«Медвежонок, медвежонок, прости меня! Я никогда, никогда больше не
буду воровать!!» – «Да ладно, крольчонок, – снисходительно погладил его
по плечу медвежонок. – Просто, в следующий раз, когда захочешь есть,
скажи мне, и я с удовольствием разделю с тобой свой бутерброд». Всё, что
произошло, очень растрогало зверят, а старый Мудрый Медведь даже
прослезился. Урок этот послужил хорошим примером и с тех пор больше
никто не нарушал правил. А Мудрый Медведь ещё много лет учил зверят. А
когда он состарился, учителем стал тот самый медвежонок, которого
наказали вместо зайчонка, но к тому времени он уже вырос и стал большим
и сильным медведем. Ну, вот, на этом и сказке конец и, как это говорится:
кто слушал – молодец. – Закончил прибауткой сказку Василий Семенович.
Гена сидел с широко раскрытыми глазами. Ему было жаль медвежонка,
но одновременно он был восхищен его поступком. Отец Воки спросил,
понял ли он, о чём эта сказка.
– Да, – ответил Гена. – Вместо крольчонка, нарушившего правило,
наказание получил медвежонок.
– Верно. А теперь я хочу рассказать тебе про того, кто поступил как
медвежонок. Про того, кто принял наказание за всё плохое, что сделали
люди. А наказание это было более суровым, чем десять ударов палкой, –
сказал Василий Семенович и продолжил рассказывать дальше:
– Все люди, живущие на земле, подобно крольчонку нарушили закон,
который установил для них Бог, а это значит – что все должны быть
наказаны. А наказанием за грех является смерть. В Библии так и сказано:
«душа согрешающая, та умрет». Но Бог не желал смерти людей и послал на
землю Своего Сына, чтобы он, подобно медвежонку, принял наказание
вместо нас. И Божий Сын, Иисус Христос пришёл на землю в образе
младенца, родившегося у супружеской четы Иосифа и Марии. Произошло
это много лет назад, в маленьком селении под названием Вифлеем, в
котором они остановились на ночлег. Мария была беременной и должна
была вот-вот родить, но в этой деревушке не нашлось места, где бы им
можно было переночевать, Поэтому, опасаясь остаться в поле, Мария и
Иосиф устроились в хлеву. И в эту самую ночь у них родился сын, Иисус, и
его первой кроваткой стала кормушка для скота, которая называется ясли.
Вскоре они вернулись в свой город Назарет. И там Иисус жил вместе с
родителями, будучи у них в повиновении, преуспевая в премудрости и в
любви у Бога и у людей. Когда же Иисусу исполнилось тридцать лет, он
собрал вокруг себя двенадцать учеников, которых назвал апостолами, и стал
вместе с ними ходить по земле Израильской и, имея силу, данную ему
Богом, исцелял больных, помогал страждущим, и всюду увещевал людей
покаяться в грехах и творить правду. Но в одну из ночей, когда Иисус с
учениками устроились на ночлег в Гефсиманском саду, что находился
вблизи Иерусалима, к ним с фонарями и светильниками и с оружием в руках
пришли римские воины и слуги первосвященников и фарисеев. Иисус же,
зная всё, что с ним будет, вышел к ним и спросил: «Кого вы ищете?» Ему
отвечали: «Иисуса Назорея». Иисус говорит им: «Это Я». Тогда воины взяли
Иисуса и, связав его как преступника, повели к первосвященнику. Ночь он
провел под охраной во дворе первосвященника. Утром, обвинив Иисуса в
богохульстве, первосвященник отправил его к Понтию Пилату – римскому
куратору. Воины Пилата возложили на голову Иисуса венец из терна, одели
его в багряницу – символ царства, кланялись ему и, глумясь, говорили:
«Радуйся, Царь Иудейский!» и били по лицу. И после всего этого Пилат
предал Иисуса на распятие. И, неся свой крест, он вышел на место,
называемое Голгофа, и там был распят. Рядом с Иисусом распяли двух
разбойников, по ту и по другую его сторону.
Гена вспомнил худое, удлиненное, со следами страданий лицо Иисуса на
иконе в бабушкиной комнате. Сердце его сжалось в неимоверной жалости,
на глазах выступили слезы.
– Ну, ну, – стал успокаивать его Василий Семёнович. – Это ещё не конец
истории. Ведь Иисус не только умер, но и воскрес.
– Я знаю, – сдерживая слёзы, проговорил Гена. – Но всё равно обидно,
почему они его так…
– Понимаю Гена, что ты сейчас переживаешь, – сказал Вокин папа. – Но
наберись терпения и выслушай всё до конца.
Гена вытер рукавом рубашки слезы.
– Многие люди, видевшие смерть Иисуса, не знали, что он умер за их
грехи, – продолжил историю Василий Семёнович. – Некоторые с насмешкой
говорили: «Почему ты спасал других, а себя спасти не можешь? Сойди с
креста, докажи всем, что ты – Божий Сын!» Один же из разбойников,
повернув к нему голову, сказал: «Господи, помяни меня, когда придешь в
Своё Царство». Иисус из последних сил ответил ему: «Истинно говорю,
ныне же будешь со мною в Раю». Прошло ещё немного времени, и
прозвучал громкий крик, вырвавшийся из груди Иисуса. Затем стоявшие
рядом услышали его слова: «Господи! В твои руки предаю дух мой». Голова
Иисуса бессильно опустилась на грудь. Он умер, исполнив
предназначенную ему Богом миссию. Он умер, приняв смерть как наказание
за грехи всего мира. Он умер вместо меня, вместо тебя, вместо всех людей,
живущих на Земле. Ибо все, без исключения заслуживают смерти за
совершенные ими грехи. Но Иисус, приняв наказание, занял наше место,
дабы всякий грешник не погиб, но имел жизнь вечную!.. – Отец Воки сделал
небольшую паузу и продолжил дальше. – Тело Иисуса положили в склепе,
который был вырублен в скале и принадлежал одному очень знатному
человеку. Точно так, как было об этом предсказано в Библии ещё много лет
назад. Через три дня мать Иисуса – Мария и вместе с ней ещё одна из
женщин, ходившая за Иисусом, пришли к склепу. И тут случилось
необъяснимое. Прямо на их глазах произошло великое землетрясение. И
ангел Господень, сошедший с небес, отвалил камень от дверей склепа и
сидел на нём. Вид его был как молния, и одежда бела как снег. Охранявшие
склеп римские солдаты испугались и встали, словно мертвые. Ангел же,
обратившись к женщинам, сказал: «Не бойтесь, ибо знаю, что вы ищите
Иисуса распятого; его нет здесь: он воскрес, как и сказал. И пойдите скорее,
скажите ученикам, что он воскрес из мертвых, и ожидает их в Галилее».
Женщины пошли и рассказали всё ученикам. Те пошли в Галилею, на гору,
куда повелел им Иисус. И там увидев его, поклонились. Приблизившись,
Иисус сказал им: «Дана мне всякая власть на небе и на земле. Итак, идите и
научите все народы, крестя их во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, уча их
соблюдать всё, что я повелел вам. И я буду с вами во все дни до скончания
века…»
Василий Степанович посмотрел на Гену. У того уже высохли слезы, на
лице сияла улыбка.
– Помнишь ещё сказку? – спросил он.
– Да. – Утвердительно кивнул головой Гена.
– А помнишь, кто нарушил правила?
– Крольчонок.
– А кого наказали?
– Медвежонка.
– А как попал на небеса разбойник?
– Потому что обратился к Иисусу и попросил, чтобы он вспомнил его,
когда придет в Своё Царство.
– Верно. И вот поэтому, Гена, – сказал Василий Семенович, – чтобы
получить прощение грехов нужно не только верить, что Иисус есть, но и
обратиться к Нему в молитве покаяния. То есть признать себя грешником и
попросить прощение за все плохое, что когда-либо сделал в жизни, и затем
пригласить Его в своё сердце. И тогда твоя земная жизнь будет светла, а
когда однажды она закончится, будешь жить вечно на Небесах с Иисусом.
– Я могу покаяться только на следующеё воскресенье? – спросил Гена.
– Не обязательно. – Улыбнулся Василий Семенович. – Можно и сейчас.
И если хочешь, я могу тебе в этом помочь.
Через минуту они стояли на коленях. Василий Степанович произносил
слова молитвы, а Гена старательно повторял за ним. И хотя он лишь
повторял слова молитвы покаяния, ему казалось, что они уже давно и
осмысленно живут в его сердце.
Что может быть прекраснее любви? Но вместе с тем, что любовь делает
жизнь ярче, красивее, она одновременно и усложняет её. Но сама в себе
имеет источник, из которого влюбленные могут пить и взрослеть в этом
чувстве, освежаться в нём и побеждать невзгоды. И источник этот – сама
любовь. Ещё совсем недавно Гена и Марьяна могли довольствоваться
общением друг с другом лишь в своих мечтах и грёзах. А теперь, когда они
расставались даже на малое время, – всего лишь до следующей встречи, –
им казалось, что мир уже не так прекрасен, как когда они были вместе; уже
не так радует взгляд небесная синева; и уже солнце не такое яркое и
поблекла трава, потеряв свой нежно-зеленый цвет. У любви есть свое бремя,
и влюбленные несут его легко. Их не обременяет всегда думать друг о
друге, общаться в мыслях, когда нет возможности встретиться, посвящать
друг другу всё свободное время. В любви это легко, непринужденно и
просто. А встреча влюбленных?! Это же целое событие! Гамма чувств,
кульминация ожидания! Гена любил Марьяну, Марьяна любила Гену, и
казалось, во всем мире нет такой силы, которая могло бы разрушить это
чувство. Но есть одна древняя легенда…
На перекрестке трёх караванных путей, огражденный со всех сторон
высокой каменной стеной, стоял славный древний город. По караванным
путям перевозились несметные богатства. С востока величественно
переступали верблюды навьюченные золотом, благовониями и множеством
драгоценных камней; со стороны тёплых морей везли сладости, шелка и
ковры; из северных стран шли караваны с ладаном, серебром и
диковинными мехами. Купцы города вели торговлю, и на его главной
площади раскинулся огромный шумный базар, от которого городская казна
имела постоянный доход. У всех жителей города была работа и хороший
достаток; сироты и вдовы получали положенное им содержание, о его
князьях ходили легенды, мужчины города были сильные и храбрые, а его
женщинами восхищался Восток. И, когда случалось по этой земле
проходить полчищам завоевателей, надежные стены города давали защиту
всем, кого набег заставал в пути. И врагам не удавалось одолеть его, ибо
защитники города были славные воины.
В городе было достаточно продовольствия, чтобы выдержать даже самую
длительную осаду. А вода в него поступала из озера, находящегося в горах,
по трубам, зарытым глубоко в землю. И это была великая тайна, о которой
знали лишь пятеро мудрецов. И вот однажды, в ту пору, когда со
смоковницы опадает цвет и становятся заметны крошечные зелёные завязи
плодов, караванные пути опустели. Это означало лишь одно: из степей к
городам, утопающим в зелени садов, движется многочисленная свирепая
орда. Разрушая и грабя всё на своем пути, завоеватели доходили до моря,
сворачивали в сторону плодородных долин, орошаемых двумя большими
реками, шли до гор и уходили с добычей обратно в бескрайнюю степь,
чтобы рассеяться по ней кочевыми родами. И вновь собраться в огромное
войско, когда Великий Хан пошлет своих вестников, которые полетят по
кочевьям на вороных скакунах, созывая всех в Большой поход...
Но на этот раз в стане кочевников был старший сын одного из мудрецов,
знавший, – как наследственную тайну, о трубах, проложенных под землёй к
озеру. Одержимый тщеславием, он сам пришел к хану и, за обещание
сделать его главным визирем города, открыл великую тайну. Лазутчики
нашли озеро и отравили его. Сила яда проявилась не сразу, и люди ещё
несколько дней пили смертоносную воду. Наконец яд начал действовать, и
все жители непобедимого града умерли в один день. И враги без боя
завладели несметными сокровищами города, разрушили и сожгли его до
основания. А на пепелище колдун орды принес в жертву чёрного козла и
произнёс проклятие на это место, чтобы город никогда не был восстановлен.
Сыну же мудреца хан велел отрубить голову, а тело выкинуть за стан.
– Если ты предал отца и свой народ, то предашь и меня! – сказал он и
отпихнул его ногой, когда тот бросился перед ним на колени, умоляя о
пощаде.
Может быть, этот город – прообраз многих и многих отношений, в
которых были выложены надежные стены, да и всего другого было
достаточно, чтобы они не разрушились. Но в самый главный источник,
которым является любовь, вошло нечто отравленное, и погибла жизнь,
оставив голые, теперь уже никому не нужные стены…
Новый год встречали у Марьяны. В этот Новогодний вечер всё было, как
и полагается – торжественно и чинно. На праздничном столе, раздвинутом
по такому случаю и накрытом красивой скатертью, возвышались две
бутылки шампанского. Возле каждой из них – по бутылке водки и вина.
Фрукты в вазах, в тарелках – салаты из овощей и зелени, селедка под шубой
в длинной и глубокой хрустальной салатнице, тарелки с дымящимися
пельменями и, конечно же, неизменный, традиционный, всеми любимый
винегрет, без которого не обходится ни одно более менее приличное
застолье. В углу комнаты, отсвечивая серебром, золотом и ультрамарином
шаров, в легкой накидке серебристого дождя, увешанная гирляндами стояла
новогодняя ель. Кроме Гены среди приглашенных были ещё гости:
Константин – румяный, веснушчатый толстяк со своей женой Наташей, –
женщиной говорливой и шумной, и Григорий – высокий худощавый молчун
с женой Людмилой, – дородной и весёлой. Так что, принимая во внимание
характер жён приятелей семьи Марьяны, создавалось впечатление, что
гостей гораздо больше. Мама Марьяны, румяная от жара плиты, в нарядном
платье, поверх которого красовался бело-синий, с рюшечками по краям
фартук, то и дело выбегала на кухню, где на газовой плите, в большой
чугунной сковородке, шкворча, жарились цыплята. В общем – нормальный,
традиционный Новогодний вечер, кульминацией которого будет звон
бокалов с искрящимся шампанским под поздравительную речь седовласого
генсека, и продолжится он далеко за полночь под любимую всеми передачу
«Голубой огонёк». И, лишь только по телевизору, включенному чуть ли не
на всю мощь, послышался бой кремлевских курантов, как в руках
Константина хлопнула пробкой бутылка с шампанским, и в высокие
хрустальные бокалы полился искрящийся напиток и тонко зазвенел
хрусталь – за столом, чокаясь бокалами все поздравляли друг друга с
наступившим Новым Годом. С улицы слышались громкие радостные
возгласы, звуки хлопушек и было видно как над городом, в иссиня чёрную
высь взлетели шапки праздничного салюта и, осыпаясь вниз сотнями ярких
огней, осветили ночное небо. Чуть позже мама Марьяны внесла на подносе
поджаренных до золотистой корочки цыплят. С этого момента застолье
пошло полным ходом. Константин рассказывал анекдоты: рассказчик он
был отменный, и от смеха все буквально хватались за животы. Гену
захватила эта атмосфера легкости и непринужденности, и казалось – он
забыл о переживаниях последних дней. Марьяна заметила положительные
перемены на его лице и тоже наконец-то стала улыбаться; казалось, что её
покинули нехорошие предчувствия. В самый разгар веселья она увлекла
Гену в соседнюю комнату и, когда они сели на диван, внимательно
посмотрела ему в глаза.
– Гена, с тобой и правда – всё хорошо?..
Гена всё откладывал этот неприятный для него разговор. Вот и сегодня,
когда шёл к Марьяне, твердо решил, что в эту ночь он выберет
благоприятное для разговора время и скажет ей о своем решении. И вот
казалось – оно наступило. Но едва он посмотрел в её сияющие глаза, как
понял, что не только сегодня, но и вообще никогда в жизни не найдет в себе
силы сделать это.
– Все нормально Марьяна, – улыбнулся он, и тут же осудил себя за
двуличие. Она доверчиво склонилась к его плечу. В этот момент в комнату
зашел отец Марьяны.
– А, вот они, голубки, где уединились! Не нравится наше стариковское
общество?
– Да нет, пап! Просто, жарко очень… Вот мы и решили здесь немного
посидеть, – ответила Марьяна.
– Правильно решили, нечего вам, молодым, со стариками время
проводить… – И он обратился к Марьяне: – Ты бы, дочка, пошла,
поинтересовалась: может, там матери чем помочь надо. А мы тут с Геной по
свойски, по-мужицки потолкуем кое о чём…
Марьяна взглянула на отца удивленно и вопросительно.
– Иди, иди Марьяна, Генку я не обижу! Вот, только поговорим самую
малость, да и вернешься, – шуткой успокоил её отец.
– Ну, хорошо, поговорите… Только я скоро вернусь! – улыбнулась она и
вышла.
– Я, Гена, вот о чём с тобой поговорить хочу, – начал отец Марьяны без
обиняков и вступлений, лишь только Марьяна вышла. – Хотя, может, и не в
своё дело лезу… но нет ничего хуже, когда видишь, как ребенок твой
страдает. Свои дети будут, тогда поймёшь меня, а сейчас я уж напрямки –
как могу, так и скажу. Не обессудь, если обижу чем. Так вот, начну с самого
начала. Как весной вы с Марьяной встречаться стали, изменилась она
сильно, повзрослела сразу, даже речь у неё другой стала. До этого-то так,
девчонка девчонкой была… А тут замечаю, в словах мудрость особая
женская появилась, рассудительность. Оно, наверное, так и бывает, когда к
девушке любовь приходит. Ну, изменилась-то она, конечно, сильно, даже
краше стала, да и за собой смотрю следить по-взрослому начала – как
попало уже на улицу не выйдет… В общем, не та уже Марьяна, что была. С
Ларисой, женою своей, мы разговаривали: не рано ли, мол, ей любовь-то
крутить, ведь ещё школу заканчивать надо. Потом себя вспомнили – мы-то с
ней с восьмого класса дружить начали. Даже поженились раньше, чем я в
армию пошёл. Марьяна-то у нас родилась, я только полгода как отслужил,
мне по этому поводу даже отпуск дали. Ну да ладно, дело-то не в этом…
Решили мы с ней – пусть встречается, не будем ей мешать, да с разговорами
ненужными в душу лезть. Тем более что нам ты тоже понравился, плохого о
тебе ничего не слышно, не хулиган и всё такое… А вот только смотрю,
смурная она какая-то в последнее время стала, задумчивая, отвечает
невпопад. Я её спрашиваю: в чём, мол, дело – молчит. Я уже грешным
делом подумал, произошло что-то между вами, обидел ты её. Ну, я к матери:
так, мол, и так, что делать? Надо ж Марьяне помочь как-то! Мне она,
говорю, навряд ли чего расскажет, а ты чисто по-женски спытай – с чего она
ведет себя так. Да только Лариса-то моя ещё раньше всё это заметила, да и
поговорить уже с ней успела. Ну, а Марьяне с кем-то нужно было
поделиться, выговориться, да и совета попросить… вот она и рассказала про
твою болезнь. До этого молчала, не говорила ничего, пока между вами всё
хорошо было. А теперь говорит, ты какой-то другой стал, да и ведешь себя
так, словно прощаешься. Девичье сердце, Гена, обмануть трудно…
Женщины – они душевнее, чем мы, мужики. Я, вон, на последнем году
службы в госпиталь с аппендицитом попал, так сразу же письмо от жены
получил. Спрашивает: что, мол, там у тебя стряслось? Сны – пишет –
плохие вижу, да и тревожно как-то за тебя стало. Вот так-то… Обмануть
женщину, Гена, трудно… она, может, и сделает вид, что поверила, да только
ей сердце всё равно правду скажет. Ну, да я отвлекся, извини. Я ведь с тобой
не об этих вещах поговорить хотел, а вот о чём. Рассказала Марьяна матери
о твоей болезни, поплакала… ей, конечно, легче стало. Ну, да суть, Гена, не
в этом… Я вот что тебе скажу: ты Марьяну не обижай, любит она тебя. А
для неё и, стало быть, и для нас это – главное. А болезнь? Ну что – болезнь?
Заболеть всякий может… Но нельзя же из-за этого свою да и чужую жизни
ломать! Извини, может, что не так сказал. Но чтобы у тебя насчет нас-то
никаких сомнений не было…
Гена молчал, лукавить перед отцом Марьяны не хотелось, да и сказать
ему о своём решении ему было проще, чем Марьяне.
– Спасибо вам, Роман Васильевич, – глухо выдавил он из себя, – за ваше
такое отношение ко мне. Хотя я, наверное, его и не заслуживаю… Но хочу,
чтобы вы знали – я люблю Марьяну! Она первая моя девушка и как бы я
хотел, чтобы ею осталась на всю жизнь!.. И для меня то, что я сейчас хочу
вам сказать – это то же самое, что и жизни себя лишить …
– Подожди-подожди, Гена! По-моему, ты чего-то лишнего накручиваешь,
– остановил его отец Марьяны.
– Нет, Роман Васильевич! Просто, выслушайте меня… – Гена чуть
помолчал и продолжил: – Мы не можем быть с Марьяной вместе. Моя
болезнь – это не ангина или ещё что-то, что можно вылечить без особых
проблем. Это прогрессирующее заболевание, и в определенной стадии – с
сильными осложнениями, делающими человека нетрудоспособным… В
больнице мне рассказал свою историю один человек с таким же диагнозом,
как и у меня. Он рассказал, как страдала его жена всего лишь после двух лет
более менее нормальной совместной жизни. И в конце концов, они все
равно расстались…
Гена посмотрел на отца Марьяны – тот сидел, склонившись чуть вперед,
сцепив пальцы на коленях. Было видно, что ему тяжело его слушать; но
Гена уже не мог остановиться, не выговорив всё до конца, иначе не было бы
смысла вообще начинать этот разговор.
– Конечно, это было безумием с моей стороны, – продолжил он, –
начинать с Марьяной какие-то отношения… Но если это может хоть как-то
оправдать меня – я действительно плохо представлял что меня ждёт. Но с
моей стороны было бы ещё большим безумием эти отношения продолжать.
Марьяна достойна лучшей участи, нежели жить с больным мужем. Хотя
верю, что она смогла бы пронести этот крест до конца… Да только – кому
это нужно? Лучше уж пусть один раз будет больно, чем потом обоим
мучиться всю жизнь!
– Послушай, Гена, – прервал его Роман Васильевич, – ты с Марьяной обо
всем этом разговаривал?..
– Ещё нет.
– Тогда ты просто не имеешь право решать за неё – это нечестно и
несправедливо. Ведь в ваших отношениях вас двое, и для каждого решение
другого должно быть важным и с ним нужно считаться.
– Роман Васильевич, – сказал Гена, – я уже сейчас могу предположить,
что скажет Марьяна. Она скажет, что согласна жить со мной, что бы ни
случилось, и будет искренна. Но кто-то в этой ситуации должен быть
мудрее и дальновиднее. Конечно, мы можем пожениться, но что её ожидает
дальше?.. Жизнь с больным мужем, больницы, тревоги, переживания, вой
скорой помощи под окном!.. Нет, Роман Васильевич, я принял решение, от
которого будет лучше нам обоим. Одному мне будет гораздо легче
справляться со всеми грядущими проблемами, чем часть их перекладывать
на плечи Марьяны…
– Трудно мне, Гена, что-то тебе сейчас сказать и уж тем более –
посоветовать. Умом вроде начинаю понимать тебя, а вот в сердце
несогласие… Неправильно ты поступаешь! Хотя… Делай, как знаешь!
Только об одном тебя прошу… – начал, было, Роман Васильевич, но не
закончил. На его глазах выступили слёзы, он обреченно махнул рукой, встал
с дивана, пошёл к гостям и в дверях комнаты, столкнулся с Марьяной. Куда
сразу делась улыбка и радостное сияние её глаз. Она внимательно
посмотрела на отца, затем перевела взгляд на Гену, подошла и осторожно
присела рядом.
– Гена, может быть, ты мне расскажешь: почему у вас с отцом в Новый
год такие унылые лица?
Она смотрела ему в глаза. Уклоняться от предстоящего разговора уже не
было никакого желания, да и смысла тоже. Он сидел в точно такой же позе,
как только что сидел Роман Васильевич: чуть склонившись вперед, с
переплетенными на коленях и сжатыми до белизны на костяшках пальцами.
– Марьяна, – начал он, – извини, что прежде пришлось рассказать об
этом Роману Васильевичу. И конечно – это неправильно. Раньше об этом
должна была узнать ты. Но так уж получилось. Извини!.. Возможно, он тебе
что-то расскажет из нашего с ним разговора… возможно, что нет. Но
повторить его ещё раз я уже не смогу. Скажу просто: Марьяна, нам нужно
расстаться, и причина тому – я.
– Расстаться!? Почему? – с недоумением переспросила Марьяна, не
вполне ещё осознавая смысл сказанных им слов. Ведь ещё совсем недавно
они сидели вот на этом самом диване, и она ощущала всем своим сердцем,
что они любят и нужны друг другу. Это было так явно! Это нельзя
подделать или как-то искусно сымитировать… – Может, это тебе папа что-
то сказал?.. – спросила она первое, что ей пришло в голову.
– Нет, твой отец – замечательный человек и никогда не позволил бы себе
ничего такого! Это решил я…
– Значит, ты всё это время притворялся, что любишь меня? И всё, что ты
мне говорил – это ложь!?
В груди у Гены стало пусто и холодно.
– Нет, Марьяна, я люблю тебя. И дороже чем ты у меня никого нет и,
наверное, уже не будет… Но мы должны расстаться!
– Но почему?! Почему?!! Кому это нужно?! Зачем?!..
Гене было лучше умереть, чем видеть рвущую его сердце боль Марьяны.
– Это твоё окончательное решение? – спросила она, немного
успокоившись.
– Да, Марьяна. Так нам будет лучше обоим …
Марьяна вытерла платочком слёзы и уже спокойным голосом
предложила выйти на улицу, прогуляться. Они прошли в прихожую, никто
на это не обратил особо внимания. Мало ли чего – молодым захотелось
прогуляться. Только отец Марьяны проводил их тревожным взглядом.
Природа расщедрилась и подарила настоящую Новогодняя ночь. С неба,
покрывая всё вокруг белым пушистым ковром, медленно кружась в воздухе,
бесшумно падали большие снежинки. В воздухе не ощущалось даже лёгкого
дуновения. Ветви деревьев и кустов, растущих возле домов, в сквериках и
вдоль улиц были покрыты толстым слоем снега и дополняли собой
вычурный сказочный пейзаж. Казалось, что весь обозреваемый мир был
против, чтобы в эту ночь рушилась гармония любви. И природа, казалось,
всей своей красой кричала: «Люди, одумайтесь! Остановитесь! Не
разрушайте того, что намного прекраснее всего, что есть в мире, того, что
вы видите вокруг; прекраснее всех благ, существующих под солнцем,
дороже всей земной роскоши. Ведь любовь – это то, что даровано небом!
Берегите её как нежный драгоценный сосуд, осколки которого уже не
склеить. Цените её, дорожите ею, ибо она не покупается и не продается…»
Они ни разу не обмолвились о предстоящей разлуке. Лишь долго, взявшись
за руки, ходили по тем местам, которые были им так дороги. Они прошли к
памятнику, – месту их свиданий, затем через скверик на соседнюю улицу,
по обеим сторонам обрамлённую молодыми клёнами, на ветвях которых
сейчас лежал снег. Накопившись, он срывался и падал вниз, оставляя за
собой шлейф белой холодной пыли. Это был их любимый маршрут – здесь
они часто гуляли по вечерам. И кто знает, может это и были самые
счастливые дни их жизни…
Вернувшись к подъезду, ещё долго стояли и смотрели друг другу в глаза.
Когда пришло время прощаться, Гена прикоснулся губами к её щеке. Глаза
Марьяны были полны слёз, они копились, и вот две большие слезинки
покатились по её щекам, оставляя за собой влажный след… Затем ещё и
ещё. Она приподнялась на носки сапожек и, коснувшись мокрой от слёз
щекой его губ, поцеловала в щёку. Затем попрощалась и ушла… А он пошел
в скверик, сел на ту самую скамейку, где они целовались в первый раз и, всё
ещё ощущая на губах солоноватый привкус слёз Марьяны, заплакал. Редкие
прохожие не обращали на него внимание. Мало ли почему могут плакать
люди в новогоднюю ночь…
Часть вторая
В начале зимы Гена в очередной раз лёг в больницу. Всё, как и прежде –
нудно потекли больничные будни. На улице было не сильно разгуляться:
слякоть, да с плотно затянувших небо серых низких облаков падал то
мокрый снег, который, едва коснувшись земли, сразу же таял, то сыпал
мелкий нудный дождь. Перед выпиской Алексей Павлович пригласил его в
свой кабинет.
– Проходи, Гена, садись! – Кивнул он головой на стул, лишь только Гена
вошел.
– Какие-то новости, Алексей Павлович? – спросил Гена.
Обычно Алексей Павлович приглашал в кабинет поговорить о чём-то
таком, что нежелательно слышать посторонним; иногда подобное
приглашение было связано с ухудшением анализов крови.
– Новости, Гена, всегда есть! – улыбнулся он. – Вот сегодня утром –
включил радио, и целых двадцать минут – одни только новости.
Гена тоже улыбнулся, тревога ушла: если Алексей Павлович шутит,
значит – всё хорошо.
Несомненно, лечить людей – это призвание свыше. Вдохновлять и
подбадривать, делая из пациентов партнеров в борьбе против недуга, так,
что даже тяжелобольные, вполне осознающие свою обреченность – вновь
обретают надежду, зная, что вместе с ними за их жизнь нелицемерно, не
просто отбывая в больнице рабочее время, а искренне, не желая сил борется
их лечащий врач. Врачи же, с самого первого дня оказавшиеся рядом с
Геной, были именно такими.
– Этой весной, Гена, будет три года, как ты впервые пришел в
поликлинику, – сказал Алексей Павлович и раскрыл лежащую перед ним
папку. – И вот передо мной динамика результатов анализов твоей крови за
всё это время. При поступлении в клинику число лейкоцитов хотя и
незначительно, но превышает норму. В конце же курса лечения картина
намного лучше, и это обнадеживает. Но уже через некоторое время число
лейкоцитов вновь увеличивается. Это показывает, что абсолютной
нормализации, которая бы позволила надеяться на полное излечение, пока
нет. – Он закрыл папку и посмотрел на Гену. – Но также нет повода и
отчаиваться, – продолжил он, – при таком течении выздоровление вполне
возможно. Лейкоз, какой бы формы он не был – это не приговор, а лишь
повод настроится на борьбу. Ведь многое об этой болезни мы ещё не знаем,
и иногда она ведет себя вопреки всяким теориям и предположениям. И
нередки случаи полного выздоровления больных даже с острой формой
лейкоза. Так что, надежда, Геннадий, всегда есть, и она не должна умирать,
пусть даже последней. Она вообще не должна умирать. А в твоей ситуации
заболевание удалось выявить на ранней стадии, и мы смогли своевременно
оказать существенную поддержку организму курсами лекарственной
терапии. И это значит… – Он сделал небольшую паузу и улыбнулся. – Это
значит, что и шансы на выздоровление у тебя Гена, увеличились.
Гена облегченно вдохнул и тоже улыбнулся.
Музей был в центре города. Почти полдня они бродили по его пяти,
казалось, бесконечным этажам. И хотя им можно было присоединиться к
организованной группе и ходить, слушая пояснения экскурсовода, они
решили так, дикарями – сами по себе. На одном из этажей повстречались с
Кренделем, рядом с ним была миловидная девушка.
– Здорово, Гена! – Протянул он Гене руку.
– Привет Виктор! – поздоровался Гена, пожимая ему руку.
Крендель приобнял свою спутницу и представил:
– Наталка – моя жена, а это – Гена, – сказал он, обращаясь к ней. – Ну,
помнишь, я рассказывал тебе о нём…
Наталка мило улыбнулась. Гена в знак приветствия кивнул головой.
– А меня зовут Вика, – не дождавшись, пока её представят, сказала Вика.
– Оч-ч-чень приятно, – протянул Крендель и весело подмигнул Гене:
мол, губа у тебя – не дура. И, обращаясь уже к ним обоим: – Не поверите,
всю жизнь в этом городе живу, а в музее так ни разу и не был. Спасибо, вот,
Наталка на экскурсию вытащила, а так не знаю – попал бы сюда вообще или
нет.
– Да не переживай ты так сильно! – в шутку успокоил его Гена. – Я тоже
здесь всего лишь раз был; сегодня вот, благодаря Вике – второй.
– Это твой друг? – спросила Вика, как только они отошли.
– Да, – улыбнулся Гена. – Один из первых, с кем я познакомился в
городе.
С этого дня так и повелось, что на выходные Гена с Викой куда-нибудь, да
выбирались. А весной, когда начали распускаться цветы, он пригласил её в
ботанический сад. Здесь было всё также, как и три года назад, не было лишь
той, с которой, боясь навсегда потерять её, он не решился связать свою
жизнь.
– Ты думаешь о чём-то печальном? – спросила Вика по дороге к дому.
Он очнулся от своих мыслей.
– Скорее, о том, что печальными мы делаем себя сами.
– Философская мысль.
– Просто жизненная.
Вика почувствовала, что у Гены с посещением Ботанического сада были
связаны какие-то воспоминания и, судя по его отрешенному виду – не
совсем радостные. И решила ни о чём больше не спрашивать.
Некоторое время шли молча.
– Можно, я задам тебе один вопрос? – наконец спросил Гена.
– Задавай.
– Возможно, что для тебя это будет звучать несколько странно… ты
веришь, что есть Бог?..
Вика помедлила с ответом.
– Вопрос не столь странный, сколько неожиданный. И если честно, я
никогда об этом серьёзно не задумывалась… Хотя в школе учили, что Бога
нет, также как нет ни Рая, ни Ада, и всё это выдумки людей, которые в своё
время были бессильны объяснить различные природные катаклизмы и
аномалии… – сказала она и, с любопытством взглянув на него, спросила: –
Ты ведь не просто так спросил меня об этом, правда?
– Нет, не просто. Было время, когда я думал, что вера в Бога занимает
главное место в моей жизни. Но оказалось, что это не так. И когда пришли
серьёзные испытания, я потерял её.
Они пошли медленнее, Вика ожидала, что Гена продолжит говорить, но
он молчал.
– Если хочешь чем-то со мной поделиться, я готова тебя выслушать, –
сказала она, чувствуя, что он хочет о чём-то рассказать, но не решается.
– Ещё будучи мальчишкой, – чуть помолчав, начал рассказывать Гена, –
я со своим приятелем стал ходить в церковь. Там узнал, что есть Бог,
который за грехи людей отдал своего сына Иисуса Христа на смерть, чтобы
каждый, кто уверует в Него, имел прощение грехов и жизнь вечную. Я
покаялся, то есть произнес вслух, что приглашаю Иисуса в своё сердце.
Тогда я верил и знал, что всё произошло именно так, как я и просил. Иисус
действительно пришел в мою жизнь, и я всегда чувствовал, что Он рядом, и
даже оставаясь один, я не был одинок. Но потом случилось так, что я
вывихнул колено… И это не трагедия, так – пустяк, если бы анализ крови не
показал скрытую и фактически неизлечимую болезнь. И скорее всего, ты о
ней знаешь...
– Да, – ответила Вика. – Я об этом узнала после твоего отъезда.
– Тогда я много размышлял о Боге, – продолжил Гена. – И я обвинил Его
во всём, что со мной произошло. Хотя сейчас, уже оглядываясь назад, знаю,
что, даже несмотря на мое отступничество, Бог всегда оставался рядом.
Они шли молча ещё некоторое время.
– Извини, может быть, это звучит глупо… Но я могу тебе чем-то помочь?
– спросила Вика.
Гена грустно улыбнулся.
– Нет, в этой ситуации помочь себе могу только я сам. Хотя, мы можем в
воскресенье вместе пойти в церковь…
– С удовольствием, – согласилась Вика, вовсе не делая из этого
одолжения – ей и в самом деле хотелось хоть чем-то помочь ему.
То, что Вика увидела и почувствовала в церкви, было для неё новым и
неожиданным, таким, чего до этого она никогда не ощущала, и с чем ей не
приходилось сталкиваться раньше. Лишь только послышались звуки музыки
и следом, всё более и более возвышаясь, зазвучало песнопение, её сердце
наполнилось радостью, которой она не могла найти объяснение. Она
тихонько огляделась: ей не хотелось выглядеть нелепой и глупой, но никто
не обращал на неё внимания. Большинство людей пели вместе с хором,
некоторые, закрыв глаза, молились. Она взглянула на Гену и увидела, как он
беззвучно, шевеля одними лишь губами, молится; по лицу его текли слёзы,
и ему было все равно: смотрит на него кто-то или нет. «Это не то место, где
люди наблюдают друг за другом», – подумала Вика. У неё появилось
желание молиться вместе со всеми, но она не знала, как. И, закрыв глаза,
стала повторять слова звучащей песни. Некоторое время она делала это
машинально. Потом пришло ощущение, что слова песни стали словно
оживать в сердце, унося её ввысь – непостижимую и волнующую. Туда, где,
наверное, живет Бог… Она стала молиться, как могла, обращаясь к Нему,
вначале с трудом подбирая слова, но вскоре они полились из её сердца легко
и свободно, облекаясь в прекрасную молитву души. В этой простосердечной
молитве не было теологической последовательности; она молилась, как
молятся дети, и так же, как ребенок, верила, что Бог слышит её. И вдруг
заплакала, будучи не в силах объяснить причину своих слёз. Просто плакала
и всё… Ей было хорошо и совсем не стыдно. Песнопение, а затем и музыка,
стихая, закончились. Вика не знала – сколько всё это продолжалось.
Казалась, что прошло лишь одно мгновение, а ей хотелось, чтобы это не
прекращалось никогда. Молитва и проповедь пастора продолжили
служение. В конце проповеди пастор призвал людей, чьи сердца открыты
для Бога, к покаянию. К сцене по проходу пошли люди. Что-то
подсказывало ей, что это обращение направлено и к ней. Она вопросительно
посмотрела на Гену, он одобрительно кивнул и чуть сжал её руку.
Возвращаясь домой шли молча, бережно храня в себе драгоценное
наполнение.
Вика заговорила первой.
– Гена, я понимаю, что в моей жизни сегодня произошло что-то очень
важное. Я сейчас чувствую себя как-то странно… так, словно живу в двух
мирах. Один открылся мне сегодня, полный радужных надежд и
безоблачного счастья; другой – в котором я жила раньше. И хотя не считаю
себя ужасной грешницей, за некоторые свои поступки мне всё равно сейчас
очень стыдно. Ещё совсем недавно имя Иисус ничего не говорило мне,
кроме того, что он основатель христианской религии, а сегодня вдруг
поняла, что Он – живой.
– Он и есть живой. И живет в сердцах, которые полны веры и любви, –
улыбнулся Гена.
– Я видела, как ты молился…
– Его мир вновь вошёл в мое сердце.
Вика взяла его за руку.
– Гена, я во всём этом ещё мало что понимаю, но все равно – очень за
тебя рада…
Вика зашла в свою комнату; кроме неё в ней жили ещё две девушки:
Наташа – высокая смуглянка с вьющимися чёрными, ниже плеч волосами и
Надя – невысокого роста, чуть полноватая блондинка. Наташа – резковатая
в суждениях, порывистая, порою высокомерная; Надя же напротив –
казалась воплощением кротости и терпения.
– Опять куда-то с Геной ходили? – спросила Наташа.
– Опять, – улыбнулась Вика.
– А куда, если не секрет? – вмешалась Надя.
– В церковь.
– В церковь?! – От удивления брови Наташи полезли вверх.
– Да, в церковь. Разве в этом есть что-то странное?
– Ну, не знаю. В кино там, или ещё куда-то… в театр, например – это я
понимаю. Но в церковь?.. – продолжала удивляться Наташа.
Надя же наоборот – явно мучимая любопытством подсела к Вике.
– Ну, и как там?..
– Хорошо.
– А поп грехи отпустил?..
– Отпустил. Велел, как нагрешу, ещё приходить, – отшутилась Вика.
– Ну и как, тебе легче стало? – всё равно не унималась Надя.
– Очень!
– Ой, Вика, а у меня тоже на душе иногда так муторно бывает, хоть
волком вой. Так бы и рассказала кому-нибудь обо всём, что в жизни
нагрешила! Тоже, наверное, сразу бы легче стало… – принялась делиться
своим Надя. И выговорившись спросила, когда они с Геной ещё пойдут в
церковь.
– В следующее воскресенье. Только я, Надя, не в той церкви была, где
грехи отпускают.
– А в какой?
– Гена сказал, что это церковь евангельских христиан.
– И что, там грехи не отпускают?
– Отпускают, только несколько иначе.
– Как это – иначе?
– Ой, Надя, сходи сама и всё увидишь!…
– А можно с вами пойти?..
– Даже нужно!
– А мне? – неожиданно спросила Наташа.
– А тебе – так просто необходимо, – рассмеялась Вика.
– Ну, вот ещё! Что я – грешнее других? – обиделась Наташа и
демонстративно отвернулась.
– Извини, Наташк… – Вика подошла и обняла подругу. – Не грешнее,
конечно! Ты у нас самая-самая хорошая, почти что святая.
Часть третья
На третий день, утром, Воку зачислили в команду, и уже через час после
переклички команду погрузили в автобусы и отвезли на вокзал. Четверо
суток скорый поезд, к которому были прицеплены два вагона с
новобранцами, под равномерный, убаюкивающий перестук колес шел на
восток. За окнами вагона мелькали полустанки, небольшие деревеньки.
Необъятные, расчерченные лесозащитными полосами поля сменялись,
казалось, нескончаемыми лесами. Вока знал, что его страна огромна, но
переложенная на дни и ночи пути, она казалась ему бесконечной. Состав
шёл быстро, гулко громыхая по мостам больших и малых рек, ныряя в
черноту туннелей. Предстоящая служба не пугала, но оттого, что любимый
город, друзья, родные остались далеко позади, сердце пощипывала грусть.
«Да что – армия? Лето-зима, лето-зима – и опять домой, мамкины пирожки
кушать», – вспомнил он слова худощавого паренька цыганистого вида во
дворе военкомата, который, смеясь, успокаивал своего друга – в глазах
которого дрожали слёзы. Вока улыбнулся – а ведь действительно: лето-
зима, лето-зима, и служба позади.
Они опять шли молча. Вика витала в своих мыслях. Ещё совсем недавно
в её жизни всё было предельно ясным, понятным и зачастую –
предсказуемым. Церковь, занятия в институте, читальный зал, встречи с
Геной – и всё это устраивало её. Подсознательно она всегда старалась
избегать крутых перемен в своей жизни и даже боялась их. Сейчас же
ощутила себя словно стоящей перед каким-то нелепым, совершенно
ненужным ей выбором. Прежде подобное переживание показалось бы ей
абсурдным. Какой выбор?! Зачем? Было бы смешно предположить, что её
подобное состояние – это реакция на слова той старушки, достойной более
жалости, нежели осуждения. Но тогда – что же это!? Наскучило
однообразие служения евангельской церкви, столь восхищавшей её когда-
то, и захотелось других, более волнующих душевных переживаний?.. Она
слышала, что есть люди, переходящие из церкви в церковь лишь в поисках
новизны ощущений. Но она никогда не искала в церкви только лишь
эмоциональных переживаний! Тогда – что же с ней происходит?..
Неведомый до этого конфликт внутри себя самой? Или это то, о чем
говорят: «душа неспокойная и бунтарская мечется в поисках истины»? И
возможно, её место вовсе не в евангельской, а в православной церкви? А
какая, в общем-то, разница, в какой она церкви, если что здесь, что там –
поклоняются одному и тому же Богу! Или Бог всё-таки не один, и в каждой
церкви он свой, единственный и истинный?.. Подобные рассуждения,
наверное, кощунственны… Перед глазами как-то особенно отчетливо
представилось лицо обернувшейся к ней старушки и её угрожающе
указующий в небо перст. Бедная бабуля, у которой наверняка есть любящие
её внуки и внучки… Вике вспомнились и ответные обвинения прихожан её
церкви, которые были ничуть не лучше слов пожилой женщины и более
обвиняли, нежели оправдали их самих… С самого детства поделила она
людей на хороших и плохих. Хорошие – добрые и не обманывают; плохие –
злы и говорят неправду. Но с возрастом стала понимать, что отчетливой
грани, которая ясно разделяла бы людей на добрых и злых, не существует. И
зачастую люди, бывшие в её представлении добрыми, совершали
неблаговидные поступки. И наоборот: те, на которых она поставила клеймо
«нехорошие» – вели себя честно и благородно. Но церковь она с самого
начала восприняла как эталон человеческих отношений и совершенств, и в
её представлении сформировалось, что люди там особенные, стерильно
честные и добродетельные. И тем болезненнее ей было сейчас понимать, что
это – не так. «Боже, жила себе, горя не знала, и зачем только в церковь
потащилась?! – стала донимать её недобрая мысль. – А может, больше не
ходить никуда?.. Ведь вполне достаточно жить по совести, оставаясь во всех
жизненных обстоятельствах искренней и правдивой. Зачем отождествлять
себя с какой-то церковью, пусть даже, по человеческим меркам, самой
правильной? Но даже если и так, то всё равно остаётся вопрос: какая же
церковь самая правильная, а какая – не очень? Ведь правыми, похоже, себя
считают все… Тогда – кто же прав, и кто – нет? А возможно, что неправы
все, раз возникают одни лишь вопросы, на которые никто не может дать
полного исчерпывающего ответа. Но так не бывает! Всему на свете есть
объяснение, понятное и доступное. О Боже! – Вновь поднялась внутри неё
волна негодования на саму себя. – Ведь никто силой не заставляет меня
ходить в церковь, тем более – не удерживает в ней. Не принадлежу ли я
самой себе, не в моей ли воле жить так, как я хочу?!».
И, словно прочитав её мысли, Гена стал говорить:
– Человеку свойственно искать и постигать, сравнивать и анализировать,
но вряд ли это правильно в отношении церкви, которая в любом случае, так
или иначе, проповедует христианские истины. Во всех церквях есть Божье
присутствие. Без церкви полноту Небесного благословения ощутить
невозможно. И служение любой церкви приближает человека к Богу,
создает необходимую атмосферу, где начинает действовать Его
сверхъестественная Небесная сила. Церковь, в некотором роде, это Божий
инструмент для передачи Его благословений. На своем горьком опыте я
испытал, что значит быть вне церкви. Впрочем, об этом ты знаешь…
Вика слушала его рассеянно, продолжая думать о своем: «Быть может, я
и вправду обыкновенная религиозная фанатичка? Вляпалась невесть во что,
да ещё и девчонок из комнаты за собой потянула… Вот ведь и сейчас –
многое из того, во что я так свято верила, кажется мне наивным, следовать
чему глупо, смешно и несовременно. Но Гена… Ведь он не какой-то
ограниченный, тёмный или одурманенный религией! Прошёл
отступничество и вновь вернулся в церковь. И я не раз убеждалась,
насколько искренни его отношения с Богом… – И она опять вернулась
мыслями к девчатам из своей комнаты. Надюшка вышла к покаянию на
первом же служении. Наташа ходила в церковь месяц, прежде, чем
откликнулась на призыв пастора. Они прилежные прихожанки, и регент
пригласил их в церковный хор. Не исключено, что и у них появятся те же
вопросы и те же терзания, что и у неё; и она, пусть и косвенно, но будет в
этом виновна. «Каждый проходит свой путь падений и разочарований», –
вдруг вспомнила она слова Гены и вымученно улыбнулась.
– Ты помнишь воскресную проповедь пастора о том, что христиане
всегда должны быть готовы к испытаниям? – прервал её размышления Гена.
– Остается только уточнить, какие именно христиане… Ведь таковых,
оказывается, не так-то уж и мало! – сама не зная почему, съязвила она.
Гена же словно не заметил этого.
– Испытания рано или поздно всё равно приходят в жизнь верующего. И,
несомненно, в этом есть высшее провидение – иначе это никак не
объяснить. Ибо только падая, человек познает свою слабость и
безграничность Божьей милости к себе!
«Мне кажется, он сегодня бесчувственен и черств, – думала Вика, слушая
его. – И это, когда я так нуждаюсь в его поддержке, а не в сухих
нравоучениях! О Боже, как до этого всё было прекрасно и предельно ясно…
Ладно, хватит ныть! – осудила она себя. – Нужно взять себя в руки! В конце
концов, у меня всегда есть выбор, я – свободный человек свободной страны,
и по конституции имею свободу вероисповедования», – пришла смешливая
мысль.
Вскоре они подошли к общежитию и распрощались. Но хорошие
впечатления, с которых, в общем-то, и начался этот вечер, для Вики были
безнадежно испорчены.
– Ты что, заболела? – спросила Надя, лишь только Вика вошла в комнату.
– Нет, здорова.
– С Генкой поругались? – Надя глядела выжидающе участливо.
– С Геной поругаться невозможно. Он – воплощение совершенства!
– Поругаться можно с кем угодно! – отозвалась из-за стола Наташа, до
этого, казалось, самозабвенно конспектирующая что-то из учебника в
толстую общую тетрадь.
– Это только ты с кем угодно поссориться можешь, а я вот с Геной тоже
бы не смогла поругаться! – ответила ей Надя с детским прямодушием, на
которое невозможно было обидеться.
Наташа промолчала, лишь чуть нахмурила брови и ещё быстрее
задвигала по тетради шариковой ручкой.
– Нет, с тобой и впрямь что-то не так! Ты же сама не своя! – Не оставляла
в покое Вику Надя. – Хочешь, я заварю тебе чай?..
– Нет, спасибо! Со мной, девчонки, и вправду, всё в порядке. Просто,
хандра какая-то навалилась… Говорят, весной так бывает.
Вика знала, что нельзя выплескивать на девчат всё, что сейчас кипело у
неё в душе. Ведь вполне возможно, что это действительно банальная хандра,
сиюминутная слабость. «Каждый проходит свой путь падений и
разочарований», – вновь вспомнила она.
Ночью, уже в постели, Вика до мельчайших подробностей вспомнила
события вечера, и на душе стало горько и неуютно. Она почувствовала себя
маленькой и беспомощной. Её ощущения были подобны тому, как если бы
она стояла на узенькой тропинке над самым краем бездны, на дне которой в
белых пенных шапках бьется шумный горный поток. И из-за боязни упасть
она прижимается спиной к отвесной, уходящей ввысь, скале. Её положение
неустойчиво. Ей кажется, что она вот-вот сорвётся с узкой тропинки и в
шлейфе камнепада рухнет на дно ущелья… Вика укрылась с головой
одеялом и тихонько заплакала. Очень сильно захотелось домой, как это
было в самом начале, когда она лишь только приехала в город. Хотя, если
бы кто-то спросил причину её слез, наверное, не смогла бы ответить. У неё
было ощущение, что она безвозвратно теряет что-то ценное, очень для неё
дорогое. С этим Вика и уснула…
Во сне ей привиделся огромный зал, даже не зал, а скорее – ощущение
некоего пространства, у которого не было ни стен, ни потолка. На самой
середине этого пространства возвышалась рулетка. Вокруг рулетки – гул
голосов и с непостижимой быстротой меняющийся калейдоскоп
человеческих лиц. За ними, до боли режущая глаза, чернь ночной бездны.
Рядом с рулеткой не было крупье, и никто не следил за её игрой. Но,
несмотря на это, колесо рулетки вдруг начинало стремительно
раскручиваться и шарик, черной молнией прочертив многочисленные
обороты по спирали, падал в одно из гнезд с нанесенным над ними номером,
едва колес начинало замедлять ход. Рулетка останавливалась. Но уже в
следующее мгновенье колесо раскручивалось с немыслимой силой и вновь
посылало шарик к ещё неведомому, выигрышному номеру. «Жизнь – одна
большая игра, и все живущие – игроки, независимо от того, знают они это
или нет», – вдруг неожиданно зазвучал над её ухом чей-то вкрадчивый
голос. Она в страхе огляделась, но рядом никого не было, а голос тем
временем продолжал: «Одни – удачливы, другие менее, третьи, – а их
большинство, – неудачники и всегда в проигрыше, но сами не осознают
этого. Выигрыш? Кто на что ставит! Игра – рулетка. Каждый свою игру
делает сам. Одни играют скрупулезно, обдуманно. Другие – легко, весело и,
даже проиграв, не сильно огорчаются. А есть те, которые играют много и
азартно, иногда выигрывают, иногда много, но не могут удержать выигрыш
при себе, и игра забирает своё назад. Есть те, кто играет с неохотой и, если
бы было возможно, они не делали бы своих ставок. Но тот, кто не играет,
умирает! Умирает глупо, бессмысленно, ибо только в игре, лишенной
всякого смысла, есть смысл… Впрочем, умирают и те, кто играет с охотой,
безо всякого принуждения. Умирают все – и проигравшие и выигравшие! В
этом смысл игры и в этом – её безумие. Игра эта всеобщая, в ней нет
наблюдателей и праздных зевак. И никто не оставляет игру сам. Смерть –
единственный выход из неё. Попытки изменить игру тщетны, и пытающиеся
сделать это покидают её первыми. Незримая рука направляет колесо
фортуны. И судьба человека – не в его руках. Ибо всё определяют время и
случай…»
Вика проснулась с тем же чувством тревоги, с которым и заснула. Она
хорошо помнила сон и каждое слово, сказанное тихим, словно
убаюкивающим голосом. Сон не укрепил её, она чувствовала себя скверно:
разбитой и по-прежнему раздраженной.
– Долго спала! Наверное, во сне что-то хорошее привиделось, – сказала
Наташа, заметив, что Вика открыла глаза.
– Может, и хороший, да только, вот, не совсем для меня понятный… –
преодолев дурное настроение, улыбнулась Вика.
– А ты расскажи, я истолкую.
– В другой раз.
– Ну, не хочешь, так и не надо! – в шутку обиделась Наташа и с ехидцей
добавила: – Про любовь, небось!
– У кого что, а у нашей Натали, – назвала её Надя на французский лад, –
всё только любовь на уме!
– Ой, ну кто бы говорил! – Стрельнула в неё ироничным взглядом
Наташа.
Надя дипломатично промолчала.
Они позавтракали и после чашки чая, в который Наташа всегда
добавляла немного мяты, Вика почувствовала себя намного лучше.
Гена на служение чуть запоздал – вошёл, когда хор уже начал петь и
тихонько устроился в заднем ряду. По окончании служения он вышел на
улицу и встал невдалеке от входа, дожидаясь Воку; друг был окружен
прихожанами церкви которые не успели поприветствовать его до начала
служения. Вскоре Вока вышел и, радостно улыбаясь, подошел к нему.
– Вот ты где! А я тебя в зале искал.
– На улице лучше.
– Заходил к тебе вчера вечером. Людмила Александровна сказала, что ты
куда-то ушёл.
– Да, она мне говорила.
– Где пропадаешь по вечерам? – Вока смотрел, улыбаясь.
– Ну, ясно где: на свидании с девушками.
– Сразу с несколькими?
– Нет, чаще с одной.
– Рад за тебя! – то ли в шутку, то ли всерьёз сказал Вока.
Гена рассмеялся:
– Нет, знаешь, ловеласом я так и не стал.
Теперь засмеялся уже Вока.
– И похоже, очень об этом сожалеешь.
– Не скажу, чтоб уж очень…
– Ну, всё, всё! О девушках – ни слова. Что сейчас делать собираешься?
– До вечера ничего, а вечером иду в гости. Хочешь, вместе пойдём?
– Годится! Тогда давай, до вечера! А сейчас извини – мне ещё с пастором
нужно повидаться.
– До вечера. – Протянул руку Гена.
– До встречи! – Обменялись друзья рукопожатиями.
Им не пришлось подниматься в комнату. Вика сидела на скамейке у
общежития с раскрытым томиком Есенина на коленях.
– Гена! – окликнула она, заметив их у подъезда общежития.
Гена и Вока подошли к ней.
– Познакомься, Вика, это Вока. Если помнишь, я тебе о нём рассказывал.
– Да. Конечно же помню! Воин-десантник, кажется… – сама не зная
почему, сказала Вика. Хотя хорошо помнила, что он служил где-то на
стройке.
– Железнодорожник, – поправил Вока. – Впрочем, уже бывший.
Вика закрыла томик и с нескрываемым интересом взглянула на него.
– Вока! – едва заметно кивнув головой, представился Вока уже сам.
Затем, чуть смутившись: – То есть, Володя. А, в общем-то, всё равно.
Можно и Вока!..
– Виктория! – улыбнулась Вика и добавила: – Хотя тоже можно просто –
Вика.
Вока явно чувствовал себя неловко, не зная, о чём говорить дальше. И
Гена, выручая друга, предложил всем вместе прогуляться. Они шли по
улице, но оживленного разговора не получалось. Говорил больше Гена.
Вока смущался присутствием Вики; Вика – присутствием Воки.
– А может, в кафе? – предложил Вока, когда его молчание уже могло
быть истолковано, словно бы он тяготится обществом Гены и Вики.
– Ты как, Вик? – взглянул на неё Гена.
– Я как все! – Во взгляде Вики плескались озорные огоньки.
В первом же встретившемся на пути уличном кафе заказали мороженое
и апельсиновый сок. Вскоре официантка принесла заказ. Мороженое
подавали в стеклянных вазочках, сверху посыпанное шоколадной крошкой.
Сок – в высоких стаканах тонкого стекла.
– С возвращением! – Гена в шутку приподнял свой стакан с соком.
– Спасибо. – Вока потянулся за своим.
– Чокаться будем? – улыбнулась Вика.
– Обязательно! – И Вока коснулся стаканом её стакана, стук получился
глухой.
– Ну, да… Явно не хрусталь с шампанским, – рассмеялась Вика.
– Ну, все: хрусталь, шампанское, пошло-поехало, а про меня, конечно же,
все забыли, и я здесь явно лишний… – с притворной грустью произнес Гена.
– Не лишний, а самый-самый нужный, – отозвалась Вика, касаясь своим
стаканом его стакана.
– Не обижайся, старина! – Осторожно, чтобы не расплескать сок, тянул к
нему свой стакан Вока. – С тобой мы уже виделись, а с Викой вот впервые…
Хотя я и наслышан уже о ней!
– От кого это? – удивилась Вика.
– Да есть у меня агент-разведчик!
– Ну, ясно – Катюша чего-то наговорила! – вычислил Гена.
– Ну, так. Немного… Пару фраз, не больше.
– Неполная информация обычно додумывается и складывается в
представление, порою не всегда объективное. – Явно умничала Вика.
– Ну, скажем, необъективность – это скорее не проблема малой
информации, а предвзятое отношение к ней конкретного человека, – в
манеру и тон ответил ей Вока.
Вика рассмеялась:
– Всё-всё, больше не умничаю.
– Отчего же, приятно поговорить с умной девушкой.
– Что, бывают и неумные?
Теперь рассмеялся уже Вока.
– Не знаю, я лично не встречал.
Разговор между ними стал протекать в полушутливой манере, как
обычно разговаривают люди малознакомые, но явно симпатизирующие друг
другу. Гена же, казалось, был чем-то отвлечен, думая о своём. Вика сделала
безуспешную попытку вовлечь его в разговор.
– Нет-нет, вы очень мило беседуете, я только помешаю вам! – шутливо
отмахнулся он.
Вскоре они расплатились и вышли из кафе. Вока предложил сходить в
городской парк отдыха, посмотреть на новые аттракционы, которые были
установлены, пока он служил, и о которых Катюшка прожужжала ему все
уши.
– Я бы с удовольствием, но у меня скоро экзамены, а я ещё совсем не
готова… – Вика перевела извиняющийся взгляд с Воки на Гену.
– Ученье – свет, причина уважительная! – Вока развел руками.
– Желанье дамы – закон, – поддержал его Гена.
Вика взяла его под руку, и они все вместе неспешно направились по
тротуару в сторону автобусной остановки.
– Вика это?.. – начал было Вока, когда они, проводив Вику до
общежития, возвращались домой.
– Нет, Вока, не это, – не дал ему договорить Гена. – Мы познакомились с
ней, когда я уезжал в деревню. Помнишь, почему я там оказался?...
– Помню, и что ты до сих пор?… Но она же замужем!
– Да, замужем, у неё ребенок… Но это ничего не меняет. Я по-прежнему
люблю её. Ты можешь не верить, но это так.
– Кому-то, может быть, и не поверил бы, но только не тебе… Но нельзя
же всю жизнь жить с этим! Я не обвиняю тебя, но с этим надо что-то
делать...
– Я пытаюсь! В последнее время даже стал молиться об этом, но пока всё
напрасно. Я ничего не делал, чтобы влюбиться в Марьяну. Просто увидел её
– и всё… И больше уже не мог думать ни о чём и ни о ком, кроме как о ней.
Такое не проходит, только забывается… вернее, затирается в памяти. Я буду
любить её всегда. Банально, но это шрам на всю жизнь. С той лишь
разницей, что он не уродует.
– Но и радости особой тоже не приносит, поверь.
– Мне это не мешает.
– Скажу больше, это украшает твою жизнь. Но я не судья тебе… Это –
твоя жизнь, твои переживания. Притом не сообщу что-то новое, если скажу,
что всякая проблема имеет решение сама в себе, нужно лишь время. – Вока
взглянул на друга. Гена шёл, казалось, думая о чём-то своем, и Вока ощутил
в сердце укор сказанным словам. – Извини, я ничем не хотел тебя обидеть.
– Брось, обидеть меня не так-то просто! Притом, я ведь понимаю, что ты
прав… Давай-ка лучше о другом: скажи, тебе Вика понравилась?.. – Гена
глядел на друга вопросительно весело.
– Думаешь, такая девушка может кому-то не понравиться?
– Не думаю.
– Я тоже.
– Ты завтра вечером что делаешь? – спросил Гена.
– Да, в общем-то, ничего…
– Мы с Викой идем в театр, на новую постановку, – приглашаю и тебя.
Говорят, хороший спектакль.
– А билеты? Их же раскупают ещё за неделю!
– Эх ты, театрал! Билеты есть всегда, если не в кассе, то с рук. Правда это
несколько дороже… ну, да что нам стоит – дом построить.
– Это меняет дело!
– Тогда жди – зайду за тобой.
Вока шёл по вечернему городу. Мысли о Вике как-то само собой ушли на
второй план, хотя и не оставили окончательно. Как обычно в вечернее
время, проспект был многолюден. Часто встречались влюбленные, идущие в
обнимку парочки. Шумной стайкой обогнали хулиганистого вида
подростки, один из них отвернул в сторону Воки.
– Закурить не найдется?
Вока взглянул на подростка. На вид лет тринадцать-четырнадцать,
длинные волосы, дерзкий, с прищуром взгляд. Хотел сказать что-то
нравоучительное, но почему-то лишь развел руками.
– Не курю, браток.
– Плохо, дядя! – И парнишка бросился догонять приятелей.
На встречу, не спеша, шла патриархального вида супружеская пара.
Высокий худощавый старик, седой и благообразный, важно вёл под руку
свою пожилую спутницу жизни. Они шли медленно, не обращая внимания
на обгоняющих их людей, наслаждаясь погодой и прогулкой, зная цену
жизни и отпущенных человеку дней. Вока невольно улыбнулся, глядя на эту
добродетельную, столь почтенного вида, старость.
Лишь только после того как прошло некоторое время Гена понял,
насколько он нуждался в этой встрече с Марьяной, и что всегда искал
знакомые черты её лица, характера, манеры поведения во всех знакомых
ему девушках. И странно, после встречи с ней, казалось бы, чувства должны
были полыхнуть с новой силой. Но в душе всё как-то обмякло, успокоилось,
и прошлое теперь больше уже не владело им так сильно как это было
прежде. Между тем, его отношения с Аней становились всё ближе. После
вечерних молодежных собраний он не раз провожал её до дома. И как-то,
когда она прощаясь протянула ему руку, он помимо воли задержал её в
своей чуть дольше, чем если бы это было просто расставание. Аня
смутилась, но руки не отдернула. Он отпустил руку, она улыбнулась и
заспешила по тропинке к калитке своего дома.
От Аниного дома можно было пройти берегом озера и сразу же выйти на
соседнюю с его домом улицу, намного сократив этим путь. Гена шёл вдоль
берега озера и улыбался, и если бы кто спросил его о причине хорошего
настроения, то вряд ли бы смог объяснить это. Хотя сам, конечно же,
прекрасно понимал, что причина этому – сероглазая девушка по имени, Аня.
И хотел он этого или нет, но должен был себе признаться, что день ото дня –
она становиться ему всё дороже и дороже. Он не грезил о ней по ночам. Не
носил на руках в своих мечтах. И не строил в воображении каких-то
идеалистических сцен. Аня пришла в его жизнь реально и вполне ощутимо,
как приходит весна после долгой затянувшейся зимы...
Что может быть лучше и прекрасней, чем всегда быть рядом со своей
возлюбленной? Вместе преодолевать трудности и делить радости, в каждом
дне принимать её как дар судьбы и растворятся во взгляде сияющих
счастьем глаз. Восхищаться ею! Понимать друг друга с полуслова, взгляда,
даже незначительного жеста. Вместе с ней ложиться и вместе просыпаться.
Дарить ей нежность, ласки, любовь. Время для Гены и Ани летело
незаметно.
Прошел год. Гена и Аня жили ожиданием того, что наполняет глаза
женщины радостью, а мужчине дает ещё большее чувство ответственности
за семью – они ждали ребёнка. Но шло время. Аня не беременела. И после
многочисленных обследований врач-гинеколог, уже пожилая женщина,
сказала Ане, что она не сможет иметь детей… Врач устало прикрыла глаза,
даже не пытаясь успокоить её. Зная, что означает подобное врачебное
заключение для молодой женщины.
Гена ждал Аню в коридоре и догадался обо всём без слов. Он обнял
жену, прикоснулся лицом к её лицу, мокрому от слез…
Прошел ещё год, и как-то за ужином Гена спросил Аню: не будет ли она
против, если они заведут собаку.
– Ну, скажем, щенка немецкой овчарки, – уточнил он.
– Я не против, даже очень за, – улыбнулась Аня.
В этот раз в улыбке Ани не было грусти, которая, казалось не оставляла
её всё это последнее время.
Вот так в доме Гены и Ани появилась маленькая очаровашка Джесси…
Часть четвертая
Что нужно собаке? Тёплый угол, немного еды и знать, что она любима. И
было ли на свете существо, более счастливое, чем Джесси? И если бы кто-то
спросил её, и она смогла ответить, то, наверное, сказала бы, что счастливее
чем она – на свете собаки нет. Потому что всё, что нужно для счастья, она
имела в избытке.
Это был один из дней, которые девчонки с выпускного курса перед тем,
как разъехаться навсегда, доживали в общежитии, когда к десяти утра к
подъезду подкатила разукрашенная воздушными шарами и разноцветными
лентами белая «Лада» в эскорте ещё двух, так же разукрашенных шарами и
лентами легковых автомобилей. И, хотя свадебный кортеж ждали, его
приезд вызвал переполох и суету. Замуж Вику отдавали не только девчонки
из комнаты – Надя и Наташа, но и весь её курс. Поэтому вопрос
относительно того, как будет проходить свадьба, решался непросто. С одной
стороны: Вока и Вика были прихожанами евангельской церкви, и свадебный
церемониал был строго прописан церковными традициями. С другой: ни
родители Вики, ни её две сестренки, ни братишка, приехавшие на свадьбу,
да и все те, с кем она училась на одном курсе, – кроме Нади с Наташей, с
евангельской церковью ничего общего не имели. Возможно, что некоторые
и считали себя православными христианами, да и то лишь по крещению в
младенчестве. Ребята с Викиного курса знали Воку как нормального, не
зашоренного религиозными взглядами парня, поэтому изначально
некоторыми из них, имеющими репутацию самых бесшабашных,
предлагался и вовсе креативный вариант: после регистрации всей
компанией рвануть на природу, накупив вскладчину шампанского и водки.
И, конечно же, против этого выступили девчата, молодежь общины, да и
другие, более менее здравомыслящие ребята из студенчества, которым был
ближе классический вариант свадьбы, – за него-то они и ратовали. Пастор
же соглашался благословить брак Воки и Вики лишь при соблюдении всех
церковных традиций. И так как единого мнения не было, а было сразу
несколько, то решение как же все-таки пройдет свадебная церемония
превращалось в трудную задачу. В конце концов, пастор пошёл на некий
компромисс. После регистрации студенчество и все другие разделяющие их
воззрения могли отметить это событие по своему усмотрению. Вечером же,
в кафе, – которое церковь, не имея своего зала для торжеств, постоянно
арендовала для таких случаев, на свадебный вечер соберётся церковная
община и все желающие; требование к последним было лишь одно – быть
трезвыми. Таким образом, проблема, к удовлетворению всех сторон, была
благополучно разрешена.
Это было ясное осеннее субботнее утро. Народ торопился за город: кто за
поздними грибами и ягодой, кто просто отдохнуть где-нибудь на берегу
реки или лесного озера, наслаждаясь приятной свежестью погожего
осеннего дня. Кто-то спешил на свои приусадебные шесть соток, дабы к
холодам завершить все дачные дела. И по главным улицам им пришлось
ехать в достаточно плотном потоке автомобилей. На одном из перекрестков
остановились на красный свет. Машину вёл Вока, Гена сидел на переднем
пассажирском сиденье. Вдруг в окно он увидел Игоря – паренька, с которым
когда-то лежал в одной палате. Игорь шёл по тротуару с ребёнком на руках,
рядом катила пустую коляску светловолосая девушка, и Гена без труда
узнал её – это была та самая девушка, о которой они разговаривали в
беседке. Гена опустил боковое стекло и окликнул его. Игорь радостно
кивнул, положил ребёнка в коляску и показал Гене рукой вперёд, к обочине
тротуара. Загорелся зелёный. Они миновали перекресток и Вока, проехав
ещё метров пятьдесят, припарковался у тротуара. Гена вышел из автомобиля
и пошёл навстречу Игорю. В больнице ему приходилось встречаться со
многими людьми, кто-то запомнился, кто-то нет. Игоря Гена вспоминал
часто.
Они, приветствуя друг друга, обнялись как старые, давно не видевшиеся
приятели.
– Ну, ты нормально выглядишь! – сказал Игорь Гене. – Только вот… –
Кивнул он на трость.
– Не обращай внимания, ногу подвернул, – соврал Гена, не желая впадать
в объяснения.
Он понимал, что Игорю сейчас не нужно говорить об этом. Парень, судя
по всему, счастлив. Так зачем ему какой-то негатив?.. К ним приблизилась
светловолосая девушка, толкая впереди себя коляску, из которой забавно
выглядывало личико малышки.
– Моя жена, Светлана, – представил Игорь девушку. – А это – Гена. –
Коснулся он плеча Гены рукой.
– Приятно познакомиться! – Протянул Гена руку.
Светлана, смущаясь, ответила робким рукопожатием.
– Мы с Геной когда-то в одной палате лежали, – сказал Игорь. – Правда,
давно это было, года три, наверное, назад… если не все четыре. Да, четыре
конечно! Это ж как раз за месяц до нашей с тобой свадьбы было!
Девушка взглянула на Игоря влюбленными глазами.
– Это уже четыре года прошло?
– Ну да, так и есть… Ну, возможно, чуть меньше.
Игорь с того времени заметно возмужал, раздался в плечах, во взгляде
чувствовалась уверенность и ещё что-то, что неуловимо свидетельствует о
том, что человек счастлив. Возможно, не по общепринятым, существующим
в обществе принципам, а по содержанию своей жизни. Счастлив оттого, что
любит и любим. Такой взгляд светится не самодовольством, а тихой
нежностью, и перепутать его нельзя ни с одним другим, потому как он
отражает некую заповедь блаженства, обитающую в сердце человека.
– А вот и наша Настюня! – Наклонившись, достал он из коляски
малышку. – Смотри, какая красавица – вся в маму! – сказал он, показывая
ребенка Гене. Настюня забавно потянулась к Гене ручонками. – Ну, возьми,
возьми на руки! Видишь – просится.
Гена осторожно взял на руки крохотное, очаровательное создание.
Настюня закатилась весёлым ребячьим смехом.
– Вот бесстыдница, у чужого дяди на руках от смеха заходится! –
шутливо выговаривал Игорь.
А Настюня уже пыталась ухватить пухленькой ручонкой Гену за лицо.
Гена рассмеялся.
– Бойкая у тебя растет наследница! – Улыбаясь, передал он Настюню
отцу.
– Не знаю, что с ней такое? К чужим людям обычно долго привыкает, а
уж чтоб ручонками тянуться – так это вообще в первый раз, – удивлялся
Игорь.
– Наверное, у вас биополе очень положительное, – проявила свои
познания в биоэнергетике Света. – Дети это чувствуют.
– Нет, я думаю, что дело тут вовсе не во мне. У вас прекрасный ребенок –
вот этим всё и объясняется.
– Ну, ты как всегда скромничаешь! – Игорь, широко улыбнувшись,
протянул Гене руку. – Спасибо за тот разговор… Если помнишь, конечно.
– Помню… У тебя-то как дела? – спросил Гена. Пояснять вопрос нужды
не было.
– По-прежнему… У детей, вот, слава Богу, всё хорошо.
– У детей?..
– Да. Настюня-то у нас младшенькая… А старшему уже два года! Дома
сейчас, с бабушкой.
– Поздравляю! – Гена сначала пожал руку Игорю и потом в обе свои
ладони заключил ладошку Светланы. – Рад за вас… безумно рад!
– А у тебя как? – Игорь взглянул на Гену и понял, что этого вопроса
задавать ему не следовало.
– Давай, как-нибудь при встрече… Сейчас извини – спешу, друг в
машине ждет! – Кивнул Гена в сторону автомобиля. – Сейчас, подожди… –
Он подошел к автомобилю, достал из бардачка блокнот, авторучку, написал
свой телефон, вырвал листок, вернулся и протянул его Игорю. – Будет
время, позвони.
– Позвоню обязательно!
– До свидания! – попрощался Гена, обращаясь к ним обоим. – До
свидания, Настюня! – Личико малышки растянулось в улыбке.
Перед тем, как сесть в автомобиль, он ещё раз повернулся и помахал
счастливому семейству рукой.
– Знакомые? – спросил Вока, как только они выехали на дорогу.
– С Игорем года четыре назад в больнице в одной палате лежали.
– А-а, – протянул Вока. Всё, что касалось тонкостей болезни друга, для
него в разговоре с Геной была закрытая тема.