Разыскивая Глобальный Восток:

размышления между Севером и Западом

Введение: теряя Восток
Предпосылки к Восточности / Затруднения Восточности (The Predicament of
Eastness): не вполне Север, не вполне Юг
За пределами западной архитектуры знаний
Замечания к стратегическому эссенциализму Востока
Глобальный Восток: по пути конического питьевого стакана
Заключение: теоретизируя при помощи Глобального Востока
Примечания
Благодарности
Финансирование

Разыскивая Глобальный Восток:

размышления между Севером и Западом
Мартин Мюллер

Введение: теряя Восток

На секунду задумайтесь о Глобальном Севере. Скорее всего, вам вспомнятся страны Северной
Америки и Западной Европы. Возможно, придут на ум Япония и Австралия, богатые
государства и крупные столичные центры. А как обстоят дела с Глобальным Югом?
Вспоминаются Латинская Америка и Африка, а следом и множество азиатских стран. В
общем, те самые пространства, которым не удается наслаждаться теми же привилегиями, что
дарованы странам Севера. Мир, открывающийся нашему внутреннему взору, кажется
целостным, но ключевое слово здесь – «кажется». Бинарная оппозиция Севера и Юга создает
черную дыру, в которую проваливаются все те общества, у которых не получается встроиться
в одну из категорий. Общества, слишком богатые для Юга, слишком бедные для Севера. И эту
черную дыру не назовешь маленькой: она проглатывает общества, принимавшие участие в
одном из самых значимых глобальных экспериментов XX века – создании коммунизма [1].
Этот, как мы будем говорить в данной статье, «глобальный Восток» остается укрывается в
тени где-то между глобальными Севером и Югом, так и не встраиваясь ни в одну из категорий.
Эта статья призвана пролить на него свет.вывести его на свет.
Различение богатого, могущественного Глобального Севера и бедного, менее сильного
Глобального Юга – пожалуй, наиболее влиятельный способ категоризации мира и инструмент
размышлений о глобальных различиях сегодняшнего дня. И это различение не просто
предоставило плодородную почву для академических исследований, на которой выросло
несколько журналов, множество исследовательских центров и сотни книг, в заглавие которых
вынесен «Глобальный Юг». Оно проникло в обиход исследователей, активистов, и все чаще
встречается в спорах о стратегиях развития (policy debates). К примеру, в дискуссиях об
изменениях климата разделение «Север-Юг» часто используется для маскировки различных
политических подходов к проблеме глобального потепления. А когда в «Целях развития
тысячелетия» ООН одним из глобальных вызовов обозначили бедность, разделение Севера и
Юга получило еще больший вес.
Глобальные Север и Юг – не просто географические понятия; сегодня они представляют собой
политический и эпистемологический проект. Они знаменуют собой отказ от языка
«устойчивого развития» (developmentalism) и телеологического прогресса, который в течение
многих десятилетий маркировал отношение Глобального Севера к Югу (и определяет его и
поныне). Они обозначают переориентацию системы производства знаний – с универсализма и
евроцентризма, отличающего Север, и признания валоризации множественности практик
познания, обнаруживаемых на Глобальном Юге. Они же – политический источник
вдохновения, влияющий на пересборку глобальной политики, дающий голос большему числу
маргинализированных наций (Dirlik 2007; Mignolo 2011). Глобальный Юг как таковой – плоть
от плоти постколониального проекта по высвобождению речи субалтернов (Spivak 1988a).
Падение большинства коммунистических режимов (т.н. Второго мира), случившееся в
промежуток с 1989 по 1992 годы, не поставило под вопрос оспорило различение Севера и
Юга. Скорее, оно его обострило. Согласно Фукуяме (1992), конец истории не нивелирует
различия богатых и бедных (то есть, Севера и Юга), но стирает различие капитализма и
коммунизма. Как только исчез коммунистический Другой, растворилось и идеологическое
различение Востока и Запада. «Категоризация «Второго мира» стала менее полезной,
стоило распасться Советскому Союзу... Пришло время для новой, упрощающей
категоризации. Первый мир стал Севером, а третий – Югом» (Reuveny and Thompson 2007,
557). Но что сталось со Вторым миром?
Вместо того, чтобы присоединиться к Северу или Югу, Восток просочился в трещины.
Говоря «Восток», я не указываю на географическую область, скорее, я говорю об
эпистемическом пространстве – лиминальном пространстве между Севером и Югом. Я
определяю этот Восток через опыт бывшего Второго мира, но Восток как Глобальный Восток
не следует ограничивать лишь рамками этого опыта и, конечно, к нему следует относить и
другие лиминальные общества (liminal societies). Падение политического проекта Второго
мира – коммунизма – стерло Восток с глобальной карты; исчезли все характерные черты
коммунистического правления, существовавшие более 70 лет. Восток слишком богат, чтобы
присоединиться к Югу, но слишком беден, чтобы стать частью Севера. Для периферии в нем
слишком много силы, но он слишком слаб, чтобы быть центром. Отношения силы
двунаправлены. Восток вбирает в себя и колонизаторов, и колонизируемых, агрессоров и
жертв; а некоторым странам удавалось единовременно сочетать оба статуса (Tlostanova
2008). Другими словами, Восток ускользает, избегает категоризаций.
В глобальной циркуляции знаков Восток и вполовину не так легитимен как Глобальный Юг, в
котором колониализм создал общие языки, институции, системы знания и социальные связи.
Мировым медиа и образовательным центрам Уганда знакома больше Украины; Чили звучит
привычней Чехии, и Лаос – ближе Латвии. Варгас Льоса, Гарсия Маркес и Кутзее узнаются
моментально, в то время как Алексиевич, Мюллер и Шимборская звучат как инопланетные
фамилии. Все шесть – недавние лауреаты Нобелевской премии по литературе.
Получается, Восток переживает двойную исключенность. Во-первых, его не считают частью
Глобального Юга. Обложка книги The Poorer Nations Виджая Прашада (2013), одной из
исчерпывающих исторически-обзорных публикаций о Глобальном Юге, открыто
демонстрирует географические ориентиры автора: на карте Глобального Юга отмечены
Турция, Аргентина и Чили, но нет и следа стран победнее – Киргизстана, Молдовы и
Украины. Многие тома обзорных работ о Глобальном Юге пропускают Глобальный Восток.
An Everyday Geography of the Global South (Rigg 2007) содержит 90 кейс-стади из 36
стран, и ни один из них не затрагивает Глобальный Восток. The Handbook on Cities in the
Global South, по крайней мере, отмечает, что «большая часть Евразии находится за
пределами нашего исследования» (Parnell and Oldfield 2014, 3). Institutions of the Global
South (Braveboy-Wagner 2009) ограничивают свое поле Азией, Африкой и Латинской
Америкой. Исследователи настаивают на подвижности понятия Глобального Юга, отказываясь
примерять строгие границы (Dirlik 2007; Roy and Crane 2015), и тем тревожней становится
эта выборочная немота. Этому понятию как будто не хватает подвижности, достаточной,
чтобы вобрать хотя бы частичку бывшего Второго Мира.
Но в то же время Восток отделен и от Глобального Севера. В текстах о мировых глобальных
городах и центрах, колыбелях демократии и рыночного капитализма, Востоку уготована
эпизодическая роль без слов. Страны Востока, возможно, и движутся могут продвигаться в
сторону Севера (on the way northward), но в то же время они обречены на бесконечное
движение к ускользающей модерности. Объект североамериканской и европейской mission
civilisatrice, Восток определяется через свою «отсталость», которую в течение многих
столетий фиксируют маркируют как отличительную черту Восточной Европы (Kovačević
2008; Neumann 1999; Todorova 1997; Wolff 1994). Он выступает в роли Другого, через
противопоставлении которому Западная Европа в течение многих лет выстраивает свой
нарратив цивилизованности и прогресса.
Эта статья – небольшой шаг, предпринятый, чтобы вернуть Восток на карту производства
знания. Мы это делаем с помощью Это осуществляется за счет введения категории
Глобального Востока – отличного от, но связанного с другими частями мира; равного, а не
подчиненного Северу и Западу. И это не просто важное эпистемическое решение для тех, кто
живет на Глобальном Востоке, сообщающее ценность многообразию и связанности их опыта,
и для исследователей, работающих с Глобальным Востоком, которым часто не удается
разместить свой объект исследования в глобальной исследовательской повестке, рассекающей
мир на Север и Юг.
Этот шаг еще значительней отзывается в пространстве производства теорий. Поскольку
хорошая, а уж тем более глобальная теория, создаваемая в эпоху теорий, производимых вне
Европы и Америк (Bhabha 1994; Chakrabarty 2007; Mbembe 2000), не может появиться без
понимания и искреннего воодушевления разнообразием (diversity) и взаимосвязанностью
социальных реальностей, к которым эта теория и обращается. Размышлять о Глобальном
Востоке, кажется, – задача, более значимая как раз для Глобального Севера и Глобального
Юга. Серьезное отношение к Глобальному Востоку не может появиться без декомпозиции
существующих категорий богатых и бедных, сильных и бессильных, с которыми мы так
комфортно сосуществуем и которые все еще кажутся неустранимыми. Переоткрытие
Глобального Востока предполагает размышление о нем из прорех Севера и Юга – не только во
имя Востока, но и во имя Севера и Юга.
Эта статья стремится создать условия для размышлений о Глобальном Востоке посредством
четырехступенчатой схемы. Во-первых, мы анализируем «Восточность» (Eastness) как
посылку, обозначающую существование не на границах, но в прорехах между Севером и
Югом. Так мы скорее определяем Восточность как пограничное состояние промежуточности
(inbetweenness) – не-вполне-Север, не-вполне-Юг, – нежели как географическую точку.
Эта промежуточность объясняет безразличие со стороны Севера и Юга. Во-вторых, мы
увидим, что Восток оставался непознаваемым, поскольку был вынесен за пределы западной
архитектуры и системы обмена знаниями. В-третьих, мы стремимся доказать необходимость
стратегического эссенциализма Востока, который восстановил бы Восток в правах как
политический проект и обозначил бы целостность лиминального проекта. Наконец, мы
показываем, статья показывает, как и почему Восток должен быть Глобальным Востоком: его
следует представлять в центре глобальных отношений, нежели отрезанным от них. Таким
образом, статья утверждает открытость Глобального Востока, доступную, невзирая на
попытки отсечь его стеной изнутри и снаружи.

Предпосылки к Восточности / Трудности Восточности (The Predicament of

Eastness): не вполне Север, не вполне Юг

Когда я читаю курс, посвященный Глобальному Востоку, я сталкиваюсь с удивлением

студентов. Их изумляет, что я вообще заинтересовался таким унылым местом. Бразилия –
сексуальная, Кения – классная, Китай – динамичный, а вот Восток скучный. Узнав, что в этой
ловушке обнаруживают себя и другие исследователи, я одновременно пережил радость и
уныние. Описывая литературные загадочности Востока, Микановский (2017, n.p.) отмечает:
«Я знаю известного регионалиста, историка, читающего регулярный курс по истории
Восточной Европы, и он сказал мне, что каждый год ему приходится отвечать студентам,
задающимся вопросом: неужели в этом «сером месте» (grey place) люди действительно
способны любить и смеяться. Полагаю, что если бы я читал курс по «Черному континенту», то
мне хотя бы сочувствовала горстка прекраснодушных студентов (do-gooders), что не ждет
меня, избравшего своим предметом «серое место», не вызывающее никаких эмоций: терру
инкогниту, в которой Македония, Молдавия, Черногория и Молвания [2] склеиваются в
единую аморфную массу.
Трудность Востока означена двойным исключением из осиянного Глобального Севера и из
маргинализованного Глобального Юга. Но это не чистая инаковость. Скорее, это
полуразличие (Tlostanova 2017), недо-ориентализация (Wolff 1994). Восток иной, но
подобный, Другой – но не вполне инаковый. Он остается «серой зоной» неопределенности
(Kundsen and Frederiksen 2015) и серым пространством. Глобальный Север, часто
выступающий в обличье «Европы», исполняет роль телеологического горизонта, напротив
которого Восток становится не-вполне-Севером. Страны могут становиться участниками
Евросоюза, но контрасты в тонкостях нюансные различия габитусов еврократов, находящихся
в брюссельских коридорах власти, продолжают обозначать различие между Востоком и
Западом (Kuus 2014); ту же функцию выполняет и расизм, с которым сталкиваются восточно-
европейские иммигранты в Западной Европе (Nowicka 2017). Востоку может быть доступна
какая-то часть потребительских предложений европейского рынка – как, например,
повсеместный евроремонт (Sbignev 2015), но этого недостаточно, чтобы стать полноценным
европейцем. Эта «Восточность», как выражаются некоторые исследователи (Kuus 2007;
Zarycki 2014), десятилетиями, если не столетиями, отсекала Восток, которому было не под
силу дорасти до Евросоюза, десятилетиями показывать уверенный экономический рост,
широко распространить приватизацию и демократизацию.
В этом смысле Восток во многом проживает постколониальное состояние запертости в
«истории по модели «зала ожидания» (Chakrabarty 2007, 8), стремясь к модерности, в
которой можно принять участие, но доступ к которой может гарантировать лишь щедрость и
добродетельность Европы, расширяющей свою mission civilisatrice и все связанные с ней
практики до «Дикого Востока» (Gille 2016; Horvat and Štiks 2012; Melegh 2006). Поскольку,
если бы даже Востоку и удалось прибыть в Европу, он оказался бы в ситуации, в которой «всё
[уже] предопределено, продумано, продемонстрировано, доведено до максимума», – позволим
себе процитировать знаменитую фразу Франца Фанона (2008, 91) [3]. Восток скрепляют не
политические союзы, не общие экономические связи или культурные традиции (Hann et al.
2016), не разделяемый опыт социализма (Müller 2019), а общее чувство одновременного
отличия и подобия к аморфной Европе.
Конечно, если более интересен политэкономический подход, Восток можно прочитать и через
трехуровневую структуру мир-системного анализаы капитализма, предложенной Иммануилом
Валлерстайном (1979) [4]. Но это несколько запутает ситуацию. Согласно Валлерстайну
(1976), социалистические государства принадлежали к странам полу-периферии, но общая
картина несколько изменилась, стоило советскому проекту распасться. Сегодня некоторые
государства Центральной Азии, Южного Кавказа и Юго-Восточной Европы могут считаться
периферийными, в то время как большинство восточноевропейских стран, ныне входящих в
Европейский Союз, переживают экономический рост и все ближе смещаются к ядру. По
крайней мере, такое наблюдение предлагается в нескольких источниках, пытавшихся
применить категории Валлерстайна к современной ситуации (Babones and Babcicky 2011;
Bradshaw 2001; Knox, Agnew and McCarthy 2014, 22). К примеру, Румыния или Россия,
остающиеся в положении полу-периферии, оказываются в той же категории, что и, например,
Греция, Чили, Ботсвана и Вьетнам, – категория прежняя, но достаточно гетерогенная. Таким
образом, мир-системный анализ представляет раскалывающийся образ Востока: частично
Север, частично Юг и частично – что-то между.
Несмотря на то, что Восток, этот полу-Другой различный (demi-Other) Запада, оказывается в
положении, подобном постколониальной ситуации Юга, он исключен из борьбу Юга за
эмансипацию. Восток в равной степени не вполне Север и не вполне Юг. Продвижение
Ддеколониальногео знаниея и теоретические рефлексии Глобального х разработок Юга совсем
не упоминаюет Восток; и дело не в том, что его просто присоединили поставили в ряд к
Латинской Америке, Азии и Африке. Нет, его попросту не включили в этот проект. И это вряд
ли удивит нас, если мы обратимся к типичному определению Севера и Юга:

Оппозиция Севера и Юга обычно рассматривается как социо-экономическое и

политическое разделение. В общем, определения Глобального Севера
включают Соединенные Штаты, Канаду, развитые страны Европы, и Восточную
Азию. Глобальный Юг образуют Африка, Латинская Америка, а также
развивающиеся страны Азии, включая Средний Восток

(из Википедии, цитируется по Mignolo 2014a, n.p.).

Это определение обходит стороной Глобальный Восток. Его же обходят и теоретические

разработки, решенные с позиций Юга. Знаковая книга социолога Рэйвин Коннелл «Южная
теория» (2007) размещает Юг в Африке, Латинской Америке, Индии и Иране (ровно в тех
регионах, что отмечены в вышеуказанном определении). «Теория Юга» Джин и Джона
Комарофф (2011) сосредотачивается на Африке, а «Новые географии теории» Ананьи Рой
(2009) – на Индии.
Отсутствие Востока в проекте Глобального Юга потрясает, хоть это и не удивительно. Опять
же, это связано с его промежуточным социальным, экономическим, политическим статусом
(in-between status). Комарофф и Комарофф (2011, 46) задаются вопросом: «К какой стороне
[Севера или Юга] относятся страны бывшего СССР»? Страны бывшего Второго мира не
пытались найти третий путь, отказавшись от капитализма и социализма; не устраивали дебатов
об общем будущем вроде тех, что проводились на площадке Бандунгской конференции. Когда
из-за событий 1989-1992 гг. пал социалистический лагерь, казалось, что Восток,
настроившись на капиталистическую систему, присоединится к Северу. Тем не менее, прошло
больше 25 лет, и переход все еще не завершен – как и в вопросах наращивания благ по
примеру запада, так и в вопросах возведения институтов рыночного капитализма. Востоку
уготован гибрид социалистического наследия, неолиберального капитализма, а также
неформальных и унаследованных практик.
Востоку так же свойственен колониализм, отличный от южного. Колониализм, как особенно
значимая для теоретизирования, возможно, Пожалуй, самая главная отличительная черта Юга
(Dirlik 2007), – особенно для теоретизирования – колониализм не столь очевиден в странах
Востока. Многим странам Востока доводилось сталкиваться с последовательно наступавшими
волнами колониализма со стороны Османской, Австро-Венгерской и Российской империй, а
также Советского Союза; и каждую волну отличала своя система зависимости. управления
(system of domination). Навязанные Западом рыночные реформы 90-ых XX века (Boycko,
Shleifer and Vishny 1995) добавили новые отношения к уже существующим отношениям
зависимости. (relationship of domination).
Если мы определяем колонизированного через соотнесение с колонизатором (Fanon 1952), то
Восток сталкивается со множеством идентичностей. Некоторые страны были одновременно и
колонизаторами, и колонизируемыми. Мадина Тлостанова (2008, 2011) проблематизирует эту
промежуточную позицию на примере России, которой отведена двойственная роль
колониальной империи (во времена и после падения Советского Союза) и субалтерного
Другого (для Европы) – и потому она называет Россию «империей-субалтерн». Получается,
что Восток занимает неспокойную позицию между центрами власти на Севере и, в основном,
постколониальными обществами Юга. Так, в случае Востока отношения
«колонизатор/колонизируемый» становятся многоуровневыми отношениями без ярко
выраженной метрополии. Если вы из Болгарии, что считать вашей метрополией: Стамбул,
Москву, Брюссель или Нью-Йорк?
Наконец, в отличие от Юга, гражданам Востока не удалось найти повод для сочувствия,
глобального активистского движения, или обнаружить способ производства альтернатив
неолиберализму, разрушению окружающей среды, политикам силы (power politics) и
милитаризированному национализму (rampant nationalism). Бывший центр рейгановской
«Империи зла» не может выступать с безупречной моральной позиции угнетенных и
субалтернов, на которой уверенно стоит Глобальный Юг. Для такой позиции недостаточно —
с которой не сравнятся Евромайдана, Оранжевойая революциия и Революции роз и тюльпанов.
Отверженным, сражающимся за эмансипацию и право на самоопределение, как будто нет
места на Востоке. Многие обитатели Глобального Востока – белые, они же – агенты и жертвы
расизма (к примеру, польские иммигранты в Британии) (Nowicka 2017). «Русские и восточные
европейцы после 1989 года стали не вполне отбеленными черными (off-white blacks) нового
глобального мира – ведущими себя и выглядящими подобно белым, но остающимися
сущностно иными» (Tlostanova 2017, 8). Кэтрин Вердери (2002, 20) однажды блистательно
сформулировала тезис: неясно, кто будет Францем Фаноном постсоциалистического Востока.
Трудный вопрос, на который я бы ответил так: на Востоке не может быть Фанона. В конце
концов, к кому он/а мог/ла бы обратиться и по какому праву?
Так что у Востока низкий статус, но недостаточно низкий. Он по-своему субалтерн, но не
вполне. Он не богат, но в то же время и не беден. У него есть какие-то элементы европейской
модерности, но многих не достает: слишком другой, чтобы быть частью Севера, слишком
европейский, чтобы стать частью Юга. Большинство обществ Восточной Европы и бывшего
Советского Союза заперты в этом переходном положении не вполне Севера и не вполне Юга.
Они могут быть членами Евросоюза и отличаться высоким доходом, но все равно – не входить
в клуб. Посмотрите на Польшу. Или, наоборот, они могут быть бедными бывшими колониями,
как, например, Таджикистан или Русский Кавказ, но их все равно не будут считать частью
Юга. В лучшем случае они довольствуются положением «Вторичного Юга» (Tlostanova
2011). И попытки установить диалог между Югом и Глобальным Востоком: например, между
колониями Советской России и Глобальным Югом, – редки, малы и разрознены (Chari and
Verdery 2009; Karkov 2015; Tlostanova 2011, 2015b).
Эта лиминальность и отставляет Восток в сторону от споров о Глобальных Юге и Западе.
Отставляет не из желания навредить, просто Восток не входит в рамку, которую мы
используем для разговоров о глобальном. Так что эта промежуточность не превращает Восток
в то, что Хоми Баба (1994) определял как плодородное третье место (fertile third space),
торговое пространство для культур и значений. Наоборот, Восток словно застыл в стазисе, в то
время как весь остальной мир двинулся вперед и опутал себя сетью глобальных связей и
мобильностей. Смотрим у Микановского:

Много раз я проваливался в зоны восточно-европейскости к западу от линии

Одер-Триесте. Они настигали меня под шоссейными эстакадами, в очереди в
Отделе транспортных средств в США, и в залах ожидания пустынных
автовокзалов. Я всегда полагал, что прустовские моменты – насквозь
фальшивый конструкт, литературная уловка, но будь я проклят, если случайно
учуянный запах застаревшей грязи в туалете, в подвале одной из физических
лабораторий Беркли, не переносил меня в одну секунду на лестницу
многоэтажного варшавского дома, в котором жила моя бабушка, не пробуждал
отзвук этого запаха, в котором смешиваются застарелая моча, иссушенная
грязь и закисшая вода со швабры, тухлая сладость которой снимается
примесью мыла (Mikanowski 2017).

В этом отрывке Микановский схватывает восточность как чувство заброшенности,

оторванности от мира. Проезды под эстакадами, залы ожидания на автовокзалах, подвалы –
глобальность происходит явно в других местах. Восточность – состояние инерции,
вывихнутости из времени и пространства.
Это состояние застревания во времени обнаруживается в том, как мы отсылаем к
географическим территориям современного Востока, всегда подчеркивая прошлое: пост-
социалистическое, экс-советская, территория бывшего СССР, старый Восточный блок,
бывший Второй Мир, – словно спустя почти тридцать лет коммунистический Восток все еще
не нашел лазейки, через которую смог бы пробраться в настоящее. К советскому опыту
обращаются недавние бестселлеры – работа «Время сэконд-хенд» Светланы Алексиевич,
получившей Нобелевскую премию по литературе, или же «Хоть словечко пошли мне» (Just
Send Me a Word) Орландо Файджеса. Бестселлеры, посвященные сегодняшнему дню,
сосредоточены на предрекаемой новой Холодной войне. Один из ключевых академических
журналов о Востоке описывает себя как издание, «сосредоточенное на истории, а также
современных политических, социальных и экономических делах стран бывшего
«коммунистического блока» (Europe-Asia Studies, 2018).
Не включенный ни в Север, ни в Юг, погруженный в стазис, Восток вообще исчез из
«глобального». Попробуйте в дебатах о, скажем, глобальном урбанизме, глобальном бизнесе
или глобальных мобильностях найти значимое место для Востока. Дело не в том, что Восток
мало упоминают, хотя и это утверждение справедливо. Скорее, о Востоке и не думают как о
включенном в глобальные связи (Rogers 2010). Он не участвует в «глобальном» – глобальном
потоке образов и идей, людей и стратегий. Если «Восток» существует, то не заслуживает
определения «Глобальный». И можно извинить исследователя, готового поверить в то, что
железный занавес никогда не опускался.

За пределами западной архитектуры знаний

Но железного занавеса больше нет. И запоздалое, самоуверенное возвращение Востока

чрезвычайно необходимо, и не только для того, чтобы нарушить бинарность Севера и Юга.
Призыв, требование услышать голос Востока в академических прениях может
противодействовать или, по крайней мере, оспаривать доминирующие культурные цепи
производства знаний (Buchowski 2004; Timár 2004) [5], а также бросать вызов параллельно
осуществляемым попыткам самоизоляции Востока (Funk 2017). Оно может переустроить
полушарную «геополитику знания» (Mignolo 2002), так удобно разбитую на Север и Юг.
Частью политического импульса по переоткрытию Востока является желание вернуть его
великое разнообразие, столь часто списываемое со счетов и редуцируемое до карикатурного,
монотонного «серого места». Разнообразие не только этническое (хотя и оно тоже), но
политическое, культурное и экономическое – придавленное гомогенизирующим названием
«бывший Восточный блок», которым так любят пользоваться новостные комментаторы.
Разнообразие, протягивающееся от Эстонии, образчика внедрения европейских реформ, через
диктатуру Беларуси к глобальным амбициям Казахстана. От бывшего имперского ядра России
через раздираемую конфликтами Украину к центрифужным перифериям Словении. Это
разнообразие и его воздействие на жизни людей, пожалуй, лучше всего схвачено в шутке про
старика, который говорит, что родился в Австро-Венгрии, пошел в школу в Чехословакии,
женился в Венгрии, большую часть жизни прожил в Советском Союзе, а ушел на пенсию в
Украине. «Много путешествовали, да?» – спрашивает собеседник. «Нет, я никогда не покидал
Мукачево».
Ставка здесь в том, что Восток не так просто встраивается в существующие архитектуры
знания, созданные в преимущественно англоговорящем мире (Tlostanova 2015a). Западный
колониализм не подарил Востоку общих институций или семейных связей, английский язык не
стал, преодолевая километры, приживаться в качестве lingua franca, а поднявшийся железный
занавес все равно затруднял учреждение исследовательских коллабораций, что чувствуется и
по сей день. Эмигранты-интеллектуалы и исследователи с Глобального Юга: Стюарт Холл,
Гаятри Спивак, Эдвард Саид, Ахилл Мбембе, Эме Сезер, — часто продолжали работу в
колониальных центрах в Британии, Франции или США, встраивая себя в англофонные или
франкофонные цепи производства знаний. Тем не менее, когда восточные исследователи
отправлялись в центр Советской империи – Москву, а это они делали часто, им удавалось
обратиться лишь к к ограниченной аудитории. Стоило Советскому Союзу пасть, как
интеллектуалы столкнулись с нарастающей лингвистической изоляцией и сужающимся
охватом. Для интеллектуалов Востока, желающих быть частью чего-то большего, рабочими
языками были французский и немецкий, но не английский. Это повлияло на то, как
путешествуют знания с Востока и о Востоке. Иронично, что шансы Востока быть услышанным
уменьшились ровно потому, что он находился за пределами влияния британского и
французского колониализмов.
Есть и другая динамика, которую следует отметить: отсутствие голосов с Востока в
глобальных дискуссиях – удар, нанесенный по исследователям Востока падением социализма.
И последствия этого удара ощущаются и сегодня. Не Стремительно изменилась только за одну
лишь ночь растворилась целая система финансирования со сстипендийями и грантов, ами, но и
сами исследователи обнаружили себя в ситуации, в которой радикально изменилось
представление о том, что из себя представляет хороший исследователь. Многие, надеясь
выжить, были вынуждены оставить академическую карьеру и свою родину. Оставшимся
пришлось (а некоторым приходится и сейчас) работать на стороне., чтобы зарабатывать. Эта
проблема особенно актуальна для гуманитарных дисциплин и социальных наук – их часто
упрекают в малой практической ценности. Академия не сулила будущего и не гарантировала
достаточного заработка, потому в девяностые и нулевые так мало молодых исследователей
смогло включиться в производство знания. Вместо этого, они отправились учиться и работать
за рубеж (Ushkalov and Malakha 2010). Потому неудивительно, что «снятие ограничений на
публикации и социальные трансформации как таковые в Центральной и Восточной Европе не
привели к резкому росту локально произведенных аналитических работ, посвященных
коммунистической и посткоммунистической реальностям» (Outhwaite and Ray 2005, 12). Да
и что позволило бы этому резкому росту случиться? Падение социализма разрушило
исследовательские центры Востока, и лишь в последние годы ситуация стала меняться.

Замечания к стратегическому эссенциализму Востока

Принимая во внимание эти обстоятельстваставки, мы видим нарастающую важность
политического проекта по возвращению голоса Востоку. Я полагаю, что нам следует
сохранить термин «Восток» и не следует стыдиться столкновения с его старыми коннотациями
отсталости и инаковости. Поскольку тТакие термины как «Новая Европа» или «Центральная
Европа» (Garton Ash 1999; Kundera 1984), пытающиеся отстраниться от Востока, рискуют
воспроизвести телеологический горизонт Европы и воспроизводить упасть в евроцентризм.
Согласно наблюдениям исследователей, эти термины лишь сдвигают, границу «отсталого
Востока» дальше к Востоку, пытаясь отодвинуть кордон, за которым начинается откинуть
точку размещения Другойго (Kuus 2004; Melegh 2006), нежели решительно прощаются с
этой фигурой. Также важно думать о Востоке – как и Севере, и Юге, — не в строгих
географических терминах; его следует использовать как онтологическую и
эпистемологическую категорию, чтобы избежать точного размещения в строго очерченном
мире.
Конечно, «Восток» – многозначное, уязвимое понятие. В многообразии употреблений он
вбирал самые разные пространства: от Восточной Европы и России до Японии и Китая, до
того, что мы порой определяем как «Средний Восток», к которому относится Турция (Goody
1996; Mahbubani 2008; Mignolo 2014b; Neumann 1999; Said 1978; Zarakol 2011). Одной
из устойчивых характеристик Востока остается роль Другого, необходимая Западу для четкой
самоидентификации. Аргумент этой статьи в том, чтобы думать с позиции одного из многих
Востоков: тех обществ бывшего Второго Мира, которым довелось пережить падение
социализма между 1989-1992 годами. Но если Восточность – условие полуинаковости, то
понятие Глобального Востока не следует ограничивать этими обществами. Конечно, оно
должно вбирать все общества, которые не вмещаются ни Югом, ни Севером..
На самом деле, эта уязвимость служит добрую службу такому понятию как Глобальный
Восток, поскольку вместо очерченных границ и строгих территорий она предлагает
топологические связи и размытые зоны. Восток всегда где-то: когда я спрашиваю о нем во
Франции, мне говорят, что Восток в Германии; когда спрашиваю в Германии, мне указывают
на Восточную Германию; когда спрашиваю там, мне указывают на Польшу; в Польше говорят,
что Восток в Украине... означаемые, привязанные к означающему «Восток», постоянно
смещаются. Таким образом, «Восток» можно оценивать как подвижное означающее,
означающее без закрепленного означаемого. Означающее, больше сообщающее о его
пользователе, нежели об описываемом объекте.
Эта особенность позволяет использовать предлагаемый термин для политического проекта по
повторной интеграции Востока. Согласно Лаклау (2005, chapter 5), плавающие означающие
позволяют артикулировать политические требования, поскольку они же способны вбирать
множество значений (по словами Лаклау, они скрепляют политические требования в цепь
эквивалентностей). Поскольку у них нет закрепленных значений, в них можно вписывать
значения.
Понятия вроде «Евразии» менее уязвимы, инклюзивны, меньше указывают за пределы
очерченной территории, – хотя именно они чаще используются для обозначения крупных
частей бывшего Советского союза (в частности, России и Центральной Азии) (Grant, 2012;
Hann et al. 2016). Евразия по большей части территориальное понятие, в то же время
обладающее проблематичным значением, связанным с евразийской идеологией, набирающей
популярность в России (Suslov and Bassin 2016). Евразийство предложило моральное и
псевдонаучное обоснование для продвижения имперской идеологии, которым стали
пользоваться люди националистических и экстремистских взглядов . Ларуэль (2016, 136)
подытоживает этот проблематичный аспект: «[Евразия] выражает, удобно и довольно
интуитивно, историческое пространство России и её «периферий», а также определенную,
быстро развивающуюся геополитическую реальность... В странах, к которым относятся
балтийские государства и Украина, обеспокоенно относятся к их изучению в рамках
департамента исследования Евразии». Смит и Ричардсон (2017, 4-5) называют Евразию
«мифом»: «некогерентная путаница пространств... Мы обнаруживаем Евразию, в которой
кишат полчища форм... характеризуемых неконсистентностью и нецелостностью».
Если мы дорожим ценностями многоголосия и противоречивости, примем предложение
полифонии и неконсистентности, тогда, возможно, нам следует представлять Восток как
«стратегический эссенциализм» (Spivak 1988b), как политическую практику, способную
мобилизовать гетерогенные маргинализированные группы, сообщить им единый фундамент,
позволяющий взяться за эмансипирующий политический проект. Стратегические
эссенциализмы на время отказываются от различий, чтобы артикулировать политические
требования в отношении визави гегемонического дискурса. В таком контексте многие вещи
могут стать «политическими» : право на признание; право на производство того, что можно
определить как валидное знание; право на свободу от дискриминации. Подобные
стратегические эссенциализмы были важной тактикой для феминизма (Rose 1993),
постколониализма (Spivak 1993) и не так давно – они пригодились и для выступлений в
пользу Глобального Юга (Comaroff and Comaroff 2011; Parnell and Robinson 2012),
требовавших право голоса.
Случай Глобального Юга, также оказывающегося стратегическим эссенциализмом, здесь
особенно показателен, поскольку он выстроен вокруг маргинализованной, но
высокогетерогенной категории. Он также включал в себя восстановление в правах
патерналистского концепта. На самом деле, когда термин «Юг» (тогда еще без приставки
«глобальный») появился в дискуссиях 70-х гг. XX века, он выступал лишь плохо
замаскированным ярлыком «развивающихся стран», чем указывал на патерналистскую
готовность Севера исправить причиненные им несправедливости и «спасти» плохой Юг.
Понятие пришло на смену было регрессивней понятиюя «Третий мир», зафиксированного на
Бандунгской конференции 1955 года; Юг рассматривал «Третий мир» как политический
проект. (Dirlik 2007; Prashad 2013).
Недавний толчок к запуску теоретизирования с Юга, толчок к смещению телоса модерности
(обычно связываемого с Глобальным Севером) повторно артикулировал значение Севера
(Chakrabarty 2007; Comaroff and Comaroff 2011; Robinson 2006): Юг не только по праву
может и должен быть источником новых теорий, но эти теоретизирования обращаются к
теориям на Севере [6].
Пожалуй, особенно ясно этот аргумент обозначен в работах Комарофф и Комарофф (2011):
они прочитывают развитие Севера, которое отмечается нескончаемыми кризисами,
нестабильностями и незащищенностью, бедностью, социальными и этическими проблемами,
— как развитие в сторону Юга, и потому они вверяют Югу роль направляющего в
теоретизировании нового состояния. «Так называемая «Новая норма» Севера способна лишь
заново проигрывать недавнее прошлое Юга» (Comaroff and Comaroff 2012, 123) [7]. Север
лишь играет в догонялки с Югом: какой освежающий способ поставить мир с ног на голову!
Хотя аргумент Комарофф в основном строится на разрушительном глобальном правлении
неолиберализма – правление, которое представляется очень шатким в свете недавних
националистических тенденций – направление его удара понятно: Югу есть что сказать,
причем не только себе, но и Северу.
Движение Юга к эмансипации может стать модельным решением для Востока и его
политического рывка к деколонизации методов производства знания, для его попытки
вернуться на карту. Это возвращение на карту, впрочем, невозможно без представления
помышления Востока как части глобального проекта – как Глобального Востока.

Глобальный Восток: по пути конического питьевого стакана

Давайте попробуем иначе подумать о Глобальном Востоке и на время перестанем представлять
его как нечто, отрезанное от мира, застывшее в пространстве и времени. Давайте посмотрим
на Глобальный Восток через зауженный питьевой стакан (Изображение 1), иконический
объект производства IKEA. Этот стакан вездесущ, его можно найти где угодно. Он стоит на
столах президентов и студентов. Он стоит рядом со мной на столе. И я полагаю, что вам тоже
доводилось из него пить. У меня нет под рукой официальной статистики, но обращаясь к
собственным наблюдениям за шкафами людей в разных точках по всему миру, предположу,
что общие продажи этого стакана достигли нескольких миллиардов. Неудивительно, что при
цене за единицу меньше 70 центов, этот стакан конкурентно представлен на рынке и
сопротивляется любой – осознанной и случайной – попытке его уничтожить. И пусть
большинство из нас думают, что этот дизайн создан IKEA, сама его форма суть воплощение
Востока, ставшего глобальным. Дизайн IKEA не скрывает, что получившаяся форма
вдохновлена советской классикой дизайна – советским граненым стаканом работы Веры
Мухиной, по крайней мере уже в 1943 году получившим статус иконы дизайна (Idov 2011,
78).

Изображение 1. Найдите отличия: советский граненый стакан (слева) и современная

интерпретация IKEA под названием Vargaden (справа)

Конечно, можно поддаться искушению рассмотреть этот стакан как еще один пример
«банального космополитизма потребительской культуры» (Featherstone 2006, 390) и
каннибализации заглатывания местных практик глобальными корпорациями. Но этот сюжет не
настолько плоский. Во-первых, граненый стакан пережил первую «историю успеха» на
Востоке: после Второй Мировой ежегодно производилось от пяти до шести тысяч миллионов
стаканов (Idov, 2011, 80). Так что стакан следует определять как глобальный продукт
потребления, созданный на Востоке и скопированный на Западе. Это – редкий пример
обращения привычных правил; редкий для мира, в котором дизайн – прерогатива творческих
центров Глобального Севера, что отлично схвачено в вездесущем «Разработано в Калифорнии,
собрано в Китае» на продуктах Apple.
Но со стаканом связана и производственная история. Большинство стеклянных изделий IKEA
производится на Глобальном Востоке. Низкие расходы на производство (в первую очередь –
на энергообеспечение) и опыт экспертиза в производствае стекла — основа
конкурентоспособности. Долгое время IKEA производила свой бестселлер – стакан Pokal
(Изображение 2) – в России, а потом перевела производство в Болгарию; предположительно,
из-за низких расходов на производство, совмещенных с членством Болгарии в Евросоюзе,
которое упрощает экспорт.
История стакана – это история о промежуточном положении, которое Глобальный Восток
занимает на обеих позициях, позиции производителя и потребителя внутри глобальных
процессов. «Разработано на Глобальном Востоке, произведено на Глобальном Востоке», – эта
формула отражает двойственность положения Глобального Востока в условиях глобализации.
Но она также отражает другой важный тезис: Восток вплетен в глобальные отношения. Он
связан с миром, а не отсечен от него. Это кажется очевидным, но, как мы увидели, Восток
часто воспринимают совсем по-другому – как нечто, выпавшее из течения времени и
лишившееся своей точки в пространстве.
Рассмотрение Глобального Востока как реляционного понятия предполагает наличие Востока
как понятия топологического (Shields 2012; о Востоке особенно – Rogers 2010; Tuvikene
2016), согласно которому любое место на карте, встроенное в правильные соответствующие
отношения, можно отнести к Востоку. Материальное присутствие икеевского стакана на столе
связывает меня с Глобальным Востоком; ту же операцию запускает и томик Made in Russia,
лежащий неподалеку. Другими словами, вызов Глобального Востока – размышление в
топологическом стиле: призыв думать вдоль отношений, сближающих отделенное,
скрепляющих то, что не скрепляется (Mol and Law 1994). Глобальный Восток – как
отношение – может быть где угодно. Соответственно, «где Глобальный Восток?» –
неправильная постановка вопроса, поскольку она вынуждает нас вновь обращаться к
территориям. Нам следует спрашивать «Что такое Глобальный Восток», обращаясь к
отношениям.
Соответственно, смысл реляционного характера Востока ровно в том, чтобы не ограничивать
его территорией бывшего Второго мира. Советский писатель Илья Эренбург, назвав Берлин
мачехой русских городов, указал на транс-локальные отношения Востока. Эренбург был
одним из сотен тысяч русских эмигрантов, обретших в Берлине эрзац-дом вместо того,
которого они лишились после Октябрьской революции. Выражаясь словами Карла Шлёгеля,
они сделали его своей суррогатной столицей (Erzatzhauptstadt) (Schlögel 2007). Но нам не
нужно отправляться в берлинский Шарлоттенград на сто лет назад, чтобы обнаружить
вездесущесть Глобального Востока, явленного в русскоговорящих сообществах нью-йоркской
Маленькой Одессы (Miyares 1998), в кипрском Лимасоле, в восточноевропейских
сообществах Лондона (Neumann 2015), в украинских транснациональных христианских
общинах (transnational evangelicals) (Wanner 2007). Он же прочитывается и в российском
вмешательстве в выборы в США, в «мигрирующих матерях» (mobile mothers),
перемещающихся между Молдовой и Стамбулом (Keough 2016), в связях между
олигархическими режимами Центральной Азии и Персидского Залива (Koch 2016), в
глобальном продвижении Грузии в качестве образчика постсоветских реформ (Schueth
20111) – и в истории потребительских продуктов – таких как граненый стакан.
По-своему самой интересной частью Востока оказывается, пожалуй, не его ядро, но его
расширения и торговые зоны. Следуя за этими расширениями, можно открыть новые линии
для сравнения стран, феноменов и пространств, которые многие сочли бы слишком
различными для сравнения, но сравнение которых – ровно в силу этой различности – может
приводить к полезным открытиям откровенческим интуициям. Сравнение
неопатримониализмов в гарнизонных государствах США и России, модернистской застройки
Ташкента и Бразилии, христианских общин Украины и Нигерии заключает в себе важную
эпистемологическую функцию: оно учреждает Восток в позиции, отличной от привычного
положения фундаментельно отличающегося, и не позволяет экзотизировать его, превращая в
Другого. Оно децентрирует Запад и его претензии на производство универсального знания
(Robinson 2016; Sidaway 2013).
Внимательное рассмотрение отношений обнаруживает сближение понятия Глобального
Востока с третьей волной региональных исследований, сформировавшейся за счет обращения
к инструментам социальной и культурной теорий, а также за счет погруженности в процессы
глобализации, связывания и мобильностей (Middell 2013; Mielke and Hornidge 2016;
Sidaway et al. 2016). Эта третья волна, занимающая рефлексивную позицию, критически
оценивает прошлые описания регионов как замкнутых сущностей. С тех же позиций она
рассматривает и колониальное производство знаний о регионах из центра, стремясь
продвинуть анализ глобальных связей и децентрации производства знания. Она движется по
неровному и опасному пути, балансируя между полным отказом от локальной экспертизы во
имя невстраиваемых абстрактных глобальных исследований (Koch 2016, 650) и между
реификацией регионов в качестве возвеличиванием территорий до статуса самозамкнутых
сущностей (van Schendel 2002). И здесь – значимое Ддля Глобального Востока важно
следующее откровение: знание из мест (knowledge from places) сохраняет свою важность,
хотя его и не нужно больше соотносить с к конкретным районом, выполняющим функцию
эпистемологической рамки. Другими словами, место действия имеет значение, но не содержит
в себе всё значение. Места создают аффорданс, особую возможность действия, которую
можно актуализировать, но необязательно. Словами Чари (Chari 2016, 792), нам следует
отдаться «бытию-с (mitsein) в мире единовременной взаимосвязанности и онтологической
различности». Это призывает нас выстраивать Глобальный Восток через глобальное
представление о месте: не само-замкнутом и защищающемся, но смотрящим вовне, не
лишающимся того, что составляет его уникальность (Massey 1991).

Заключение: теоретизируя при помощи Глобального Востока

Представления о мире, разделенном на Глобальный Север и Глобальный Юг, оставили Восток
в концептуальном чистилище. Его промежуточное положение: не вполне богат, не вполне
беден; не только колонизируемый, но и не только колонизатор, — затрудняет категоризацию.
Приклеив к нему ярлыки «отсталого» и «закрытого», академия и публичный дискурс
приучились рассматривать Восток как нечто отделенное и отдаленное от мира, не способное
вносить ценный вклад.
В рамках этой статьи мы попробовали определить Восток как Глобальный Восток:
восстановить его в мировом праве на место и праве быть услышанным. Это потребовало
рассмотрения Востока как стратегического эссенциализма, позволяющего переучредить его
как постоянную зону исследовательских интересов (pertinent preoccupation) и наполнить
понятие новыми смыслами. Восток, увиденный как Глобальный Восток, размещает Восток
прямо в центре мира. Если мы увидим Глобальный Восток как единицу, граничащую с
множеством других мест, его сложней будет отставить в сторону от теоретического центра.
Восток – не Север и не Юг – позволяет нам, размышляющим о глобальном, избежать
отступления к полусферным бинарностям богатых и бедных, сильных и обессиленных.
Вовлечение в глобальные сравнительные исследования защищает Восток от изоляции,
поскольку его множественные опыты имперскости, глобализации, неолиберальных реформ,
националистического популизма, политического сопротивления и ассиметричных войн теперь,
наконец-то, сопрягаются с дискуссиями об этих темах, ведущимися в разных частях света.
Таким образом, размышление о Глобальном Востоке представляется и политическим
проектом. Он не только позволяет противостоять полуинаковости Востока на Севере и
замалчиванию Востока на Юге, тем самым создавая возможность принимать во внимание опыт
жителей Юга и отказаться от евроцентризма, но и утверждает Восток в качестве открытого
места, направленного вовне, а не замкнутого снаружи. И теперь, когда мы видим взлет
националистического популизма на Севере, Юге и Востоке; популизма, стремящегося
ограждать страны друг от друга, а не возводить мосты, — утверждение открытости становится
важным политическим заявлением. Сейчас, когда, предположительно, ключевые центры
либеральной демократии – Британия и США – находятся в сложной ситуации, этот
политический проект может открыть новые возможности, позволяя стирать различия между
Севером и Югом, Востоком и Севером, оспаривать учрежденные иерархии.
Эта статья создает теоретический образ Глобального Востока, увиденный с точки зрения
бывших социалистических государств второго мира, но состояние Восточности –
полуинаковости, парящей между Севером и Югом, – отмечает и множество других
территорий. Что насчет Южной Кореи, Турции или зловещего Среднего Востока? Используя
«Восток» в качестве теоретического инструмента, мы нарушаем молчание, позволяя говорить
тем, кто исключен из полушарных отношений Севера-Юга — тем, кто находится между этими
бинарностями, а вовсе не за их границами. Мы совсем не стремимся воскрешать еще одну
бинарность (Запада и Востока), но желаем дестабилизировать бинарное геополитическое
воображение за счет введения tertium quid [третьего элемента].
Толкуя Глобальный Восток как tertium quid, мы сможем принять и его лиминальное
положение, его полуинаковость (semi-alterity). Традиционно промежуточную позицию
прочитывали как позицию, с которой следует сместиться, от которой следует избавиться,
закончив движение от периферии – к ядру. Но почему бы нам не прочитать эту лиминальность
как сильную сторону? Почему не использовать предлагаемые ей ресурсы, чтобы обратиться к
неуверенностям, непредвиденностям и импровизационным тактикам? Размышления из точки
между Севером и Югом позволяет думать о неоднозначности и эфемерности, доступных не
только Востоку, но и Северу, и Югу.
Таким образом, приятие лиминальности не только вписывает Глобальный Восток во
множество развертывающихся споров, посвященных геополитике знаний (Mignolo 2002), –
т.н. третьей волне регионалистики, оспаривающей политики репрезентации и привлекающей
внимание к межнациональным связям (Sidaway et al. 2016), а также теориям Юга (Connell
2007), – но и приглашает поразмышлять о том, что значит Восток для концептуализации
парадоксов и неуверенностей, которыми отмечены глобализирующиеся общества, —
феноменов, которые так активно обсуждают исследователи в последние десятилетия (Bauman
2006; Prigogine 1996; Žižek 2011).
Одной лишь теории о Глобальном Востоке не хватает. Повторное встраивание Глобального
Востока не будет достаточным, если мы не примемся за пересмотр системы производства
знаний. Осуществляя это, мы должны превратить Восток из объекта регионалистики в
субъекта или же, пожалуй, метод – «способ трансформации системы производства знаний»
(Chen 2010, 216). Важно, в каком месте осуществляется это повторное встраивание.
Недавний рост числа теоретических работ, созданных на Глобальном Востоке, позволяет не
сомневаться в том, что пришло время теоретизировать не только о, но и вместе с Глобальным
Востоком.

Примечания
1. В соответствии с общепринятым употреблением, я пишу «коммунизм», говоря об
идеологии, и использую «социализм», говоря о социально-политических реалиях.
2. Молвания - вымышленная страна, изображенная в пародийном путеводителе,
обыгрывающем западные стереотипы о Востоке (Cilauro, Gleisner и Sitch 2004). См.
также – Слака, изобретенная Малькольмом Бредбери восточноевропейская страна
(Bradbury 1986).
3. Французский оригинал гораздо содержательнее перевода: "tout est prévu, trouvé,
prouvé, exploité" (Fanon 1952, 97).
4. Валлерстайн предлагает трехуровневую структуру. Общества разделяются на ядро,
полупериферию и периферию. Это разделение – воплощение двух форм, которые
принимают экономические процессы: «ядерные процессы» с высокими зарплатами,
передовой технологией и смешанным типом распределения труда, – и «периферийные
процессы», которым отпущены низкие зарплаты, более устаревшие технологии и более
простые способы разделения труда. Промежуточная категория полупериферии - не
просто экономическое сочетание двух иных категорий. Важно, что у неё есть
политическая функция: она обеспечивает политическую стабильность, смягчая
поляризацию ядра и периферии. «Можно привести убедительные доводы в пользу
того, что мировая экономика способна функционировать и без полупериферии. Но она
была бы куда менее стабильной политически». (Wallerstein 1979, 23). Согласно
Валлерстайнну (69), полупериферийные страны отличают две характерные черты:
протекционистская политика («внутренний рынок для отечественных товаров») и
политизация экономических решений.
5. Эти цепи производства знаний, существующие в англо-американской академии, и
произвели постсоциалистическую точку зрения – попытку осмыслить Восток после
падения социализма (Hann 2001). Исследователи на Востоке критиковали этот
концепт за то, что он является «ориентализирующей концепцией, позволившей
западным антропологам производить пост-коммунистическую Европу» (Červinková
2012, 159).
6. Это же верно в отношении недавней попытки популяризовать теории из Азии в
«азиатском веке». См. следующие издания: Kuan-Hsing Chen’s (2010) Asia as
Method; Kishore Mahbubani’s (2008) The New Asian Hemisphere.
7. Частое упоминание различий Севера и Юга не должно отвлекать от того, что тексты,
наконец, указывают на отношения, пересекающие Север и Юг, размывающие границы
(например, Caison and Vormann 2015; Roy and Crane 2015).
8. Недавние тексты о Глобальном Севере и Юге подчеркивают эти топологические
отношения Севера на Юге (например, закрытые сообщества) и Юга на Севере
(например, бедность) (см.: Miraftab 2009; Roy and Crane 2015)
Благодарности

Это вторая статья в серии из четырех текстов. Другие тексты, входящие в неё: Goodbye
Postsocialism! (Müller 2019), Theorising with the Global East и How global is global
urbanism? How we theorised from the South but forgot about the East. Мне значительно
удалось улучшить эту статью, представив в разных форматах идеи, положенные в основу
текста, нескольким заинтересованным аудиториям в Велька Ломница в сентябре 2016 года, в
Лейпциге в ноябре 2016 года, в Бостоне в апреле 2017 года, в Екатеринбурге и Мюнстере
(кантон Вале) в августе 2017 года, в Киеве в сентябре 2017 и в Цюрихе в феврале 2018 года.
Благодарю Елену Трубину и Каролин Шур за острые комментарии, а также выражаю
благодарность рецензентам и редакторам Geopolitics за помощь в оформлении этой
публикации.

Финансирование
Эта работа поддержана Швейцарским национальным научным фондом [PP00P1_144699].