Академический Документы
Профессиональный Документы
Культура Документы
И
обычно Достоевский единственный русский автор, которого они читали. Реже Толстой,
иногда "Мастер и Маргарита" Булгакова. В прошлом году наш премьер цитировал его
несколько раз, немного некстати, правда. Римский папа цитировал его очень уместно. Фразу
Достоевского "красота спасет мир" говорят все, кстати и некстати», — рассказывает славист,
профессор русской литературы в Университете Пармы, переводчик с русского на
итальянский Мария Кандида Гидини. В интервью «Реальному времени» она рассказала об
отношении к русской литературе в Европе и своих впечатлениях от посещения Татарстана.
— У моей любви к русскому языку и культуре много причин. В 18 лет мне нужно было
выбрать факультет, на котором я хочу учиться. Мне хотелось изучать философию и
иностранные языки, и в моем представлении самая философская литература — русская. И с
беспечностью, присущей молодости, я сделала свой выбор.
Потом была встреча с великим педагогом, профессором, женщиной. Все другие предметы в
университете были просто предметами, а русская литература, которую она преподавала,
была жизнью. В один прекрасный день я пришла к ней и заявила, что хочу написать
дипломную работу по Достоевскому. Она просто рассмеялась: «Ты молодая, ты ничего не
знаешь, весь мир уже сказал важное слово о Достоевском». Но в конце концов мы пришли к
компромиссу, она дала мне тему о Вячеславе Иванове и Достоевском.
— Достоевский был первый русский писатель, которого я прочитала. Как и все, в первую
очередь я прочитала «Преступление и наказание». Учительница в лицее посоветовала мне,
она подтолкнула меня к Достоевскому. Помню, в один прекрасный день в 70-е годы, когда
мне было 14 лет, она пригласила в наш лицей священника, возглавлявшего общество
русских христиан. Священник приехал в школу и рассказал, чем они занимаются, немного о
Советском Союзе, о котором мы ничего не знали, и о Достоевском.
Я первый раз читала «Преступление и наказание» летом в саду под фиговым деревом. Я
запомнила это, потому что с дерева падала и оседала на страницах странная липкая пыль,
она испортила книгу, но я всё равно до сих пор ее храню. Потом я прочитала «Братьев
Карамазовых». Это была книга моей мамы. Интересно, что мама, отправляясь в роддом,
чтобы родить меня, взяла с собой «Братьев Карамазовых» и читала там этот роман. Теперь я
могу пошутить, что это судьба.
— Первое — это смешение света и тьмы, темного и светлого в человеке. Меня как подростка
это очень интересовало. Я чувствовала, что герои говорят о важном. В их словах ощущался
какой-то другой уровень жизни, жизни более сознательной. И я думала, что это жизнь
полная, глубокая, она просто билась на этих страницах.
Вторая тема, которую я лишь спустя время смогла понять в Достоевском, — это погружение в
темный мир человека, беспощадный анализ зла. Конечно, обычно мы не убиваем старушек,
не многие из нас способны убить своих отцов или покончить с собой, но все-таки это
очарование зла существует в каждом из нас. Я называю это комплексом моста или лавиной.
Например, Раскольников в романе смотрит вниз на Неву, и это его завораживает, его
привлекает пустота. Мы находим это у многих героев Достоевского. Например, в «Игроке».
Но Достоевский не говорит об этом прямо. Он, о чем свидетельствуют его записные книжки,
сознательно размывает повествование, говорит о многих вещах косвенно, намеренно
неявно. «Игрок» весь переполнен метафорами круга и вихря, быстрого и губительного
движения вниз, в пустоту. Я много размышляла об этом. Иногда романы Достоевского
называют романами-идеями, но я считаю иначе: содержание и форма у него гениально
соединяются воедино, и получаются скорее романы-образы. Истина или идея не
проявляется прямо, читатель сам постигает ее по мере чтения, она проступает в отношениях
между героями, в их диалогах и поступках.
И третье, что меня привлекло, это его мастерство рассказа. У него множество историй внутри
других историй, маленьких «камей». И у тебя есть ощущение, что это такой многоуровневый
способ повествования: рассказывать что-то другое, которое не есть то, о чем идет речь. Это
его прекрасная способность работать с мифом и архетипами, которые воздействуют на нас
скрытым образом.
— Вы пишете в аннотации к своей книге «Достоевский», что «его творчество, как-то странно
и непрямо подразумевает пророчество». Какие пророчества Достоевского сбылись?
Например, известный интеллектуал Джордан Питерсон говорит, что в «Преступлении и
наказании» Достоевский показал, что происходит с человеком, который решается нарушить
законы Бога, отвергнуть моральный принцип, а также косвенно пророчествует о том, что
произойдет со всем обществом в XX веке, когда оно решит, что «Бог умер».
Меня сильно привлекает в Достоевском его способность в один узел связывать разные
измерения. Я видела, вы опубликовали интервью с Гуидо Карпи, он написал прекрасную
книгу о Достоевском как экономисте и он представил роман «Идиот» как прекрасный анализ
финансовых аспектов того периода. Этот конкретный пласт связывается с проклятыми
вопросами, касающимися человека и космоса. Это чудесно.
— Меня поразила одна фраза Камю, который всю жизнь жил Достоевским. Он сказал, что
сначала восхищался Достоевским потому, что тот прекрасно рассказал о человеческой
природе. Позднее, когда Камю стал жить драмой своей эпохи, он полюбил Достоевского,
потому что тот смог выразить историческую суть своего времени. Именно Достоевский, я
думаю, был одним из первых, кто смог выразить состояние нестабильности, в котором живет
современный человек, — внутренней и внешней. Они, впрочем, тесно связанны, как показал
Камю в Les Justes (Праведники).
Другая важная вещь: вслед за Достоевским все русские философы начала XX века
признавали, что насилие — это следствие беспочвенности, когда человек мечется и не
может найти свои корни. Это восходит к древнему мифу о полубоге Антее, который терял
всю свою силу, теряя связь с Геей, землей. И Геркулес побеждает его, просто приподняв над
землей. Человек таков же. Он теряет свою точку опоры на земле и теряет свое лицо. Это
метафора потери цельности человеческого «я», которое происходит в Новое время. С этой
точки зрения Достоевский был великим толкователем современности.
Это отражалось также в том, что он был реформатором такого жанра, как роман. Большая
форма в то время была в кризисе. Достоевский придумал новую форму. Он как будто всё
время пишет не роман. Например, внутрь «Братьев Карамазовых» он вставил жития святых,
философские рассказы, легенды, народные сказки, как будто чтобы разрушить форму
романа. Роман у Достоевского хочет быть больше, чем он есть. Это известная формула
Флоренского и Бахтина: «А не равно себе самой, бытие всегда и есть больше себя».
— Как решает Достоевский вопрос со злом внутри человека, с его очарованностью злом?
— Я начала говорить о том, что меня привлекло в Достоевском смешение света и тьмы. В XX
веке большинство исследователей сходились на том, что Достоевский описывал в основном
тьму. Как будто всё, что он сказал положительного, не имело выхода, исхода. Всё хорошее
не принималось во внимание или считалось в известной мере фальшью. Например, Бахтин
истолковал финал «Преступления и наказания» как что-то ненастоящее, искусственное. Но
ведь если нет такого эпилога, многое не имеет в романе смысла. Например, сцена, когда
Соня читает Евангелие про воскресение Лазаря Раскольникову, здесь есть прямые,
текстуальные связи с финалом, и они очень последовательны.
На мой взгляд, самое страшное для человека, по Достоевскому, это закрыться в самом себе,
это безвыходное погружение в самого себя, когда человек становится подобен мыши,
которая всё время что-то грызет, а в конечном итоге он съедает себя изнутри. Нужно выйти
из этого заколдованного круга. Но герой «Записок из подполья» не может выйти. У него есть
возможность, когда он встречается с Лизой, он делает попытку выйти, говорит ей, что он ей
поможет. Но это только слова, которые помогают ему получить власть над ней.
Это игра жертвы и мучителя, которую Достоевский всегда столь точно описывает. Но человек
не может сам покинуть свое подполье. Можно выходить из себя только встречей с Другим.
Человеку нужна помощь со стороны. И Раскольников ее получает в лице Сони. Это красная
нить, которую мы находим и в «Братьях Карамазовых». Это прекрасная мечта об
универсальном братстве, которая конкретизируется в общине (дружбе Алеши Карамазова с
детьми). Но она может стать опасной, если мы начинаем интерпретировать ее не с точки
зрения персонального спасения, а как политическую и социальную идею.
— Нет единого Достоевского. Он разный на разных этапах своей жизни. В конце своей жизни
он больше был склонен к «консервативной утопии», я использую термин, который Анджей
Валицкий придумал для славянофилов. Слава Богу, мы читаем Достоевского не за его
политические взгляды. В его романах можно увидеть скрытый расизм, антисемитизм. Его
концепция о войне, особенно в конце жизни, выраженная в «Дневнике писателя»,
заставляет меня быть на стороне Толстого. Это другая сторона его поиска универсальной
почвы, на которой можно построить братство для всего человечества. Но это опасно. Потому
что братство вместо гражданского договора — это рискованно. И эта великая прекрасная
утопия содержит свою долю риска, потому что в истории, как мы видим, идея братства вне
конкретных правовых рамок была легко деформирована и использована во зло.
И Достоевский понимал это, на мой взгляд. Не зря же он вкладывает эти идеи в уста Шатова,
одного из бесов. У Достоевского есть шатания мысли, поляризация, он дает явление, а потом
его противоположность. Это не релятивизм, он знает, где правильно и где неправильно, но
он предоставляет тебе оба полюса.
— На первом курсе я всегда спрашиваю у студентов, кого из русских писателей они читали. И
обычно Достоевский единственный русский автор, которого они читали. Реже Толстой,
иногда «Мастер и Маргарита» Булгакова. Я думаю, Достоевский очень популярный. Его
любят цитировать. В прошлом году наш премьер цитировал его несколько раз, немного
некстати, правда. Римский папа цитировал его очень уместно. Два года назад это было
связано с международным днем журналиста. Папа говорил о фейк-ньюс и цитировал
«Братьев Карамазовых»: что когда ты говоришь ложь, это не просто слова, не просто какой-
то определенный эпизод в твоей жизни, но он имеет онтологические последствия в твоем
существовании. Он цитировал слова Зосимы Федору Карамазову. А в этом году он сказал, что
мы люди, существа, которые повествовательны, то есть нуждаемся в рассказах и
повествованиях, и цитировал Достоевского.
То есть Достоевский присутствует в публичном дискурсе. Его фразу «красота спасет мир»
говорят все, кстати и некстати.
— Сравнивают ли его с Толстым?
В начале XX века Толстой был воспринят в Италии как учитель, а сейчас он воспринимается
как автор «Войны и мира» и «Анны Карениной». Недавно вышел очень качественный новый
перевод «Войны и мира», был шум вокруг этого, дебаты. Иногда ведутся какие-то споры, кто
лучше, Толстой или Достоевский. Как шутила Анна Ахматова: «Кофе, Пастернак, собака» или
«Мандельштам, чай и кот». Недавняя моя книжка — перевод дневников Толстого за его
последние три года. Поэтому я нейтральна в этой борьбе.