Richard Mackenney

Sixteenth Century Europe

Expansion and Conflict
Ричард Маккенни

XVI
ВЕК
ЕВРОПА
Экспансия
л? конфликт
Palgrave
Macmillane
2002

Москва
РОССПЭН
2004
J
ББК 63.3(0)4 М 15
Данное издание выпущено в рамках проекта «Translation Project» при поддержке Института
«Открытое общество» (Фонд Сороса) Россия и Института «Открытое Общество» — Будапешт
Впервые опубликовано на английском азыке Palgrave Macmillan Ltd.
Перевод с английского С. Б. Володиной
Маккенни Р.
М 15 XVI век. Европа. Экспансия и конфликт / Пер. с англ. — М.: «Российская политическая
энциклопедия» (РОССПЭН), 2004. - 480 с.
Немногие столетия отмечены столь крупными историческими сдвигами, как XVI век в истории Европы. По
крайней мере четыре важнейших явления — Ренессанс, Реформация, контр-Реформация и экспансия претендуют
на внимание историка в этот период. В этой книге автор, Ричард Маккенни, поднимает базовые вопросы, которые
объясняют, почему XVI век имеет особое значение для современного общества: почему общество было таким, а
не иным? Каковы были самые характерные воззрения той эпохи? Из-за чего разыгрывались главные войны и что
определяло их исход? Р. Маккенни получил образование в Королевском колледже Кембриджского университета и
в настоящее время является старшим преподавателем истории в Эдинбургском университете. Книга, по его
словам, писалась им «в искренней надежде, что чтение ее доставит удовольствие. Тем не менее автор считал себя
обязанным помнить, что для многих читателей она станет первой встречей с шестнадцатым веком, а для
некоторых — единственной».
Книга рассчитана как на тех, кто избрал для себя историческую специальность, так и на массового читателя. В
равной мере будет полезна преподавателям истории на всех уровнях.
ISBN 5-8243-0420-3
© «Российская политическая энциклопедия», 2004 © Richard Mackenney 1993
Хронология важнейших событий 1500-1599
1500 Кабрал высаживается на бразильский берег и объявляет его португальским. Испанец
Винсенте Пинсон достигает устья Амазонки.
Людовик XII завоевывает Милан.
Гранадский договор: соглашение Франции и Испании о разделе Италии.
Папа Александр VI провозглашает крестовый поход против турок.
Альд Мануций основывает Венецианскую академию для изучения древнегреческих трудов.
1501 Франция и Испания завоевывают Неаполь. Типография Альда издает Вергилия.
Принц Артур заключает брак с Екатериной Арагонской.
1502 Четвертая экспедиция Колумба к Вест-Индским островам. Насильственное обращение в
христианство кастильских мавров.
Веспуччи и Коэльо совершают плавание на юг вдоль восточного побережья Южной Америки.
1503 Гибель Пьеро де Медичи при Гарильяно (победа испанцев над французами).
Смерть Александра IV; Пий III умирает спустя менее месяца; римским папой становится Юлий П.
Леонардо начинает работу над «Моной Лизой». Микеланджело, «Давид».
1504 Кончина Изабеллы; восшествие на престол Кастилии Хуаны Безумной.
Лионский договор: Франция уступает Неаполь Испании.
1505 Лютер поступает в монастырь в Эрфурте.
Уложением «Никаких нововведений» (Nihil novi) в Польше вся законодательная власть передана
дворянской ассамблее. Португальцы учреждают торговые конфессии на востоке Африки.
1506 Смерть Колумба.
Фердинанд Арагонский становится регентом при своем внуке Карле.
1507 Юлий II объявляет о раздаче индульгенций жертвователям на строительство собора
св.Петра.
На карте мира, составленной Вальдзеемюллером, впервые появлятся название «Америка».
1508 Камбрейская лига: европейская коалиция против Венеции.
Микеланджело начинает работу над фресками Сикстинский капеллы.
1509 Битва при Аньяделло: Камбрейская лига разбивает венецианцев.
Кончина Генриха VII, восшествие на престол Генриха VIII и его женитьба на Екатерине
Арагонской, вдове брата. Морская победа португальцев над арабами при Диу. Первые
португальские поселенцы на Суматре. Эразм Роттердамский, «Похвала глупости». Маттиас
Грюневальд, Изенгеймский алтарь.
1510 Альбукерке устанавливает португальский контроль над Гоа.
1511 Альберт Гогенцоллерн становится Великим магистром Тевтонского ордена.
Первое известное упоминание о Бермудских островах.
Петр Англериус пишет труд по истории испанских завое-
вани.
В Ватикане Рафаэль начинает работать над «Афинской
школой».
1512 Битва при Равенне: победа французов над войсками Испании и папы.
Медичи возвращаются к власти во Флоренции. Взятие Милана швейцарцами.
1513 «Битва шпор»: победа армии Генриха VIII над французами при Гингейте.*
Битва при Флодцене: победа англичан над шотландцами. Джованни Медичи становится папой
Львом X. Макиавелли, «Государь», «Рассуждения». Испанский мореплаватель Понсе де Леон
исследует побережье Флориды; открытие Гольфстрима. Васко Бальбоа пересекает Панамский
перешеек и выходит к Тихому океану. Португальцы основывают торговую факторию в Диу.
'«Битва шпор» — сражение французской армии (на стороне шотландцев) с англо-австрийскими союзными
войсками при Гингейте; стремительность бегства французов послужила основанием для вошедшего в историю
названия. (Не путать с «Битвой золотых шпор» 1302 г. между французами и фламандцами при Куртре. — Прим.
пер.)
1514 Иоганн Тецель начинает торговлю индульгенциями. Молдавия становится турецкой
провинцией. Битва при Чалдыране: победа турок над персами.
1515 Кардинал Уолси становится канцлером Англии. Кончина Людовика XII: престол
переходит к Франциску I. Битва при Мариньяно: французы одерживают верх над
швейцарцами и возвращают себе Милан.
Испанец Диас де Солис достигает Ла-Платы.
1516 Кончина Фердинада Арагонского; престол переходит к Карлу I (в 1519 г. он становится
императором Карлом V) Болонский конкордат подтверждает «галликанские свободы»*.
Т. Мор, «Утопия».
Лудовико Ариосто, «Неистовый Роланд».
Эразм издает Новый Завет на греческом языке.
Барбаросса захватывает Алжир.
Испанцы, обосновавшиеся на Кубе, высаживаются на
Юкатане.
Португальцы достигают Китая.
1517 Лютер формулирует 95 тезисов.
Турки завоевывают империю мамлюков и вступают в войну с португальцами. «Черный май» в
Лондоне: подмастерья восстают против иноземных торговцев.
1518 Лондонский мир: благодаря Уолси создан европейский альянс против турок.
В Аугсбурге Лютер отказывается отречься от своего учения. Тициан, «Успение Богоматери».
1519 Кончина Максимилиана, императором избран Карл V. Восстание ремесленников в
Валенсии (общество «Хер-мания»).
Лейпцигский диспут между Лютером и Экком. Кортес высаживается в Мексике. Сессель,
«Французская монархия».
1520 «Поле золотой парчи» (Франциск I и Генрих VIII). Восстание «комунерос».
Отлучение Лютера от церкви.
Так называемые галликанские свободы были сформулированы в Прагматической санкции, изданной в 1498 г. в
Бурже (см. Гл. 3), и означали право французской церкви независимо от папы управлять своим светским
имуществом и отклонять папские назначения на вакантные церковные должности. Болонский конкордат 1516 г.
пересмотрел эти положения и дал королю право выдвижения кандидатов в епископы; за церковью же оставалось
их освящение. Права папы никак не расширились. (Прим. пер.)
Лютер, «Обращение к христианскому дворянству немецкой нации», «Вавилонское
пленение», «Христианская свобода». Восшествие Сулеймана Великолепного на
османский престол.
Магеллан достигает Чили, открывает пролив, впоследствии названный его именем, и входит в
Тихий океан.
1521 Сулейман завоевывает Белград. Кортес берет Мехико.
Вормсский рейхстаг объявляет Лютера еретиком. Магеллан погибает на Филиппинах.
Португальцы торгуют на Молуккских островах. Густав Ваза становится во главе шведского
восстания против датчан.
1522 Битва при Бикокке: победа испанцев и немцев над французами и швейцарцами.
Возвращение экспедиции Магеллана под руководством Себастьяна дель Кано — завершение
первого в мире кругосветного путешествия. Учение Реформации достигает Бремена. Лютер издает
Новый Завет на немецком языке. Орден иоаннитов изган с Родоса турками.
1523 Филипп Гессенский присоединяется к Реформации. Поражение Рыцарского восстания.
Конец Кальмарской унии: Густав Ваза избран королем
Швеции.
Лефевр д'Этапль издает Новый Завет на французском языке.
Европейцы изгнаны из Китая.
1524 Учреждение Совета по делам ближней и дальней Индии. Испанцы завоевывают Гватемалу,
Гондурас и Никарагуа. Писарро, начав плавание в Панаме, исследует побережье Южной Америки
и высаживается на территории современного Эквадора.
Начало Крестьянской войны в Германии.
1525 Битва при Франкенхаузене: Швабская лига наносит немецким крестьянам сокрушительное
поражение.
Битва при Павии: победа имперских войск над французами; Франциск I захвачен в плен.
Секуляризация Тевтонского ордена в Пруссии (Восточная Пруссия становится вассальным
государством Польши) Тиндейл завершает перевод Библии на английский язык.
1526 Мадридский договор между Франциском I и Карлом V. Коньякская лига (Франция,
Флоренция, Венеция, Милан и папство) выступают против Карла V.
В Цюрихе вводится смертная казнь за перекрещение.
Первый Шпейерский рейхстаг.
Битва при Мохаче: победа турок над венгерскими войсками; гибель Ласло II; престол
оспаривается Фердинандом Габсбургом и Яношем Запольяи. Писарро достигает Перу.
1527 Генрих VIII пытается аннулировать свой брак с Екатериной Арагонской.
Разграбление Рима императорскими войсками.
Медичи изгнан из Флоренции.
Кончина Макиавелли.
Реформаторское учение принято в Швеции (Вестерос-
ский рейхстаг).
В Базельском университете Парацельс читает лекцию о
«новой медицине».
1528 В Вене сожжен на костре предводитель австрийских анабаптистов Хубмайер.
Кастильоне, «Книга о придворном».
1529 Падение Уолси; канцлером становится Мор. Реформаторское учение принимается в
Гамбурге. Неудачная попытка Лютера и Цвингли преодолеть разногласия по вопросу о евхаристии
на Марбургском коллоквиуме. Второй Шпейерский рейхстаг: протест князей против религиозной
политики императоров.
1530 Протестантские государства Германии основывают Шмаль-кальденскую лигу.
Меланхтон готовит «Аугсбургское исповедание». Медичи возвращается во Флоренцию. Кончина
Уолси.
Впервые упоминается венерическое заболевание под названием сифилис.
1531 Цвингли убит в битве при Каппеле.
В Англии вводится наказание розгами для нищих, просящих милостыню без специального
разрешения. Карл V запрещает реформаторское вероучение в Нидерландах.
Фердинанд Богемский становится «королем римлян» и наследником императорского титула. В
Португалии вводится Инквизиция. Экспедиция Диего де Ордаса к реке Ориноко. Писарро
переходит Анды. Элиот, «Правитель».
1532 Сулейман вторгается в Венгрию; неудачная осада Гюнса. В Нюрнберге заключен
религиозный мир: вплоть до созыва Вселенского собора протестанты обещают военную
10
помощь императору в обмен на веротерпимость.
Акт о запрещении аннатов (против епископских выплат
Риму); подчинение английского духовенства светской
власти.
Писарро захватывает в плен и убивает вождя инков
Атахуалыгу; взятие Куско.
Рабле, «Пантагрюэль».
1533 Акт о запрете обращений.
Тайное венчание Генриха VIII с Анной Болейн. Иван IV, впоследствии прозванный Грозным, в
возрасте 3 лет восходит на Московский престол. Хольбейн, «Послы».
1534 Генрих VIII становится главой английской церкви. «День плакатов» в Париже.
Игнатий Лойола основывает «Общество Иисуса», впоследствии ставшее орденом иезуитов.
Анабаптистское «царство» в Мюнстере. Сулейман берет Багдад.
Жак Картье совершает плавание к заливу Св.Лаврентия. Рабле, «Гаргантюа».
1535 Милан оказывается под властью испанцев. Генеральным викарием становится Томас
Кромвель; епископ Фишер и Мор казнены.
Альмагро совершает поход в Чили. Писарро основывает город Лиму.
1536 Кончина Екатерины Арагонской; казнь Анны Болейн; Генрих VIII женится на Джейн
Сеймур; роспуск монастырей; «Благодатное паломничество».
Менно Симоне вводит анабаптизм во Фрисландии. «Церковные установления» Кальвина
публикуются на латыни.
Второе путешествие Картье: Канада провозглашена владением Франции. Гвиччардини начинает
работу над «Историей Италии».
1537 Учреждение лютеранской церкви в Дании. Экспедиция Франсиско Сесара в Антиохию
(Колумбия), основание Асунсьона.
Рождение принца Эдуарда; кончина Джейн Сеймур.
1538 Кальвин и Фарель изгнаны из Женевы.
Экспедиция Беналькасара в Боготу; появление мифа об Эльдорадо.
1539 Хольбейн, «Анна Клевская». Восстание против Карла V в Генте.
Ковердейл издает «Большую Библию» в честь Генриха VIII.
11
1540 Утверждение папой Ордена иезуитов. Сулейман вторгается в Венгрию.
Неудачный брак Генриха VIII и Анны Клевской; падение Кромвеля.
Женитьба Генриха VIII на Екатерине Говард. Иоанн III Португальский направляет иезуитских
миссионеров на Дальний Восток. Испанцы достигают Калифорнии.
1541 Регенсбургский рейхстаг пытается восстановить единство Церкви.
Генрих VIII принимает титул короля Ирландии.
Микеланджело, «Страшный суд».
Кальвин возвращается в Женеву и установливает там
теократический режим; Нокс начинает Реформацию в
Шотландии.
Турки завоевывают Венгрию.
Вальдивия исследует Чили; основание Сантьяго.
1542 Битва при Солуэй-Мосс: победа англичан над шотландцами.
Казнь Екатерины Говард; Генрих VIII женится на Екатерине Парр.
Павел III возрождает в Риме Инквизицию. Отмена индейского рабства в испанских колониях в
Америке.
Лас Касас, «Кратчайшая история разрушения Западных Индий».
1543 Коперник, «Об обращении небесных сфер». Везалий, «О строении человеческого тела».
Португальцы достигают берегов Японии.
1544 Открытие серебряных рудников Потоси, Перу.
1545 Начало работы Тридентского собора католической церкви.
Графство Пфальц принимает протестантизм.
1546 Смерть Мартина Лютера.
Открытие серебряных шахт Сакатекас, Мексика.
1547 Смерть Генриха VIII; восшествие на престол Эдуарда VI.
Смерть Франциска I; восшествие на престол Генриха .11. Нокс выслан во Францию.
Битва при Мюльберге: победа Карла V над Шмалькаль-денской лигой.
1548 Аугсбургский интерим: попытка Карла V найти урегулирование религиозных разногласий.
Игнатий Лойола, «Духовные упражнения».
12
1549 Новый часослов; восстание Кета в Норфолке. Франсиско Хавьер достигает Японии.
1550 Свержение протектора Сомерсетского графом Нортумберлендом.
1551 Открытие второй сессии Тридентского собора. Мориц Саксонский вышел из союза с
императором. Джованни Палестрина руководит церковным хором в соборе св.Петра.
1552 Шамборский договор между Генрихом II и немецкими протестантами.
Взятие Казани Иваном ГУ Грозным.
1553 Неудачная осада Меца Карлом V.
Смерть Эдуарда VI; 9-дневное правление леди Джейн Грей; вступление на престол Марии Стюарт.
Уиллоуби и Ченслер предпринимают экспедицию в поисках северо-восточного морского пути.
1554 Восстание Уайатта; казнь леди Джейн Грей; брак Марии с Филиппом Испанским; отмена
Акта о Супрематии; кардинал Пол назначен папским легатом в Англии. Ченслера принимает в
Москве Иван Грозный.
1555 Кардинал Караффа становится папой римским под именем Павла ГУ.
Мария Стюарт начинает репрессии; в Оксфорде сжигаются на костре Ридли и Латимер.
Аугсбургский религиозный мир: утверждение в Священной Римской империи принципа «чья
страна, того и вера» («cuius regio, eius religio»). Образование Московской компании.
1556 Сожжение Крэнмера. Отречение Карла V. Смерть Игнатия Лойолы.
Взятие Астрахани Иваном Грозным.
1557 Банкротство Испанской короны.
Битва при Сен-Кантене: победа испанцев над французами.
Первое коммерческое предприятие Московской компании под руководством Энтони
Дженкинсона. Португальские купцы высаживаются в Макао.
1558 Французы возвращают себе Кале; Генрих II выходит из союза с немецкими протестантами.
Брак дофина Франции с Марией Стюарт, королевой
Шотландии.
Беза издает кальвинистское «Вероисповедание».
Смерть Марии Тюдор; восшествие Елизаветы I.
13
Смерть Карла V. Дженкинсон достигает Бухары.
1559 Договор в Като-Камбрези: конец войн Габсбургов и Валуа.
«Акт о Супрематии» и «Акт о единообразии богослужения»: разрыв Англии с Римом и
установление протестантизма.
Смерть Генриха II; восшествие на престол дофина Франции Франциска П. Королева Шотландии
Мария становится королевой Франции.
Маргарита Пармская становится наместницей в Нидерландах. Павел IV издает «Индекс
запрещенных книг».
1560 Реформированная церковь установлена в Шотландии. Провал кальвинистского заговора в
Амбуазе. Смерть Меланхтона.
Смерть Франциска II, восшествие Карла IX с Екатериной Медичи в качестве регента.
1561 Филипп II переносит столицу в Мадрид.
Мария, королева Шотландии, овдовев, возвращается в
Шотландию.
Коллоквиум в Паусси; попытка примирения католиков и
протестантов во Франции.
1562 Сен-Жерменский эдикт о признании протестанизма во Франции; резня гугенотов в Васси;
гражданская война во Франции.
Новая сессия Тридентского собора.
Челлини, «Автобиография».
Начало вывоза рабов из Западной Африки в Вест-Индию.
Первая экспедиция Хокинса в Вест-Индию.
1563 Закрытие Тридентского собора.
Убийство герцога Гиза; Амбуазский эдикт, положивший конец гражданской войне во Франции.
Филипп II заказывает строительство Эскориала.
1564 Смерть Кальвина.
Смерть императора Фердинанда; восшествие Максимилиана II. Отставка кардинала Гранвелы.
1565 Мария, королева Шотландская, заключает брак с лордом Дарили.
Осада Мальты: турки остановлены рыцарями св.Иоанна. Брейгель, «Осень» и «Зима».
1566 Смерть Сулеймана. Иконоборческие восстания в Нидерландах.
14
Карло Борромео становится архиепископом Миланским. Убийство Риццио в Холируде по приказу
Дарнли. Сэр Томас Грэшем основывает Королевскую Биржу.
1567 Восстание в Нидерландах; решимость Альбы его подавить; создание Совета по делам о
мятежах.
Убийство Дарнли.
Мария Стюарт заключает брак с Ботуэллом и вынуждена
отречься от престола.
1568 Договор Лонжюмо — конец гражданской распре во Франции.
Испанская Инквизиция объявляет всех жителей Нидерландов еретиками, заслуживающими
смертной казни; казнь Эгмонта и Горна.
Суда, доставляющие жалование войскам Альбы, захвачены Елизаветой I.
Арест и смерть наследника Филиппа II, Дона Карлоса. Мятеж морисков в Гранаде. Иезуиты
получают теплый прием в Японии. Работорговый флот Хокинса атакован испанцами при Сан-
Хуан-де-Улуа.
Себастьян Португальский отменяет торговлю рабами-индейцами в Бразилии.
1569 Победы католиков во Франции в битвах при Жарнаке (гибель Конде) и Монконтуре.
Восстание северных графств против Елизаветы I. Восстание Фицмориса в Ирландии
(продолжалось до 1574 г.) Турки-османы захватывают Йемен.
1570 Турки захватывают Кипр.
Елизавета I отлучена от церкви и объявлена самозванкой.
Первая экспедиция Дрейка в Вест-Индию. Козимо I становится Великим герцогом Тосканским.
Ортелий, «Театр Мира» (первый современный атлас).
1571 Битва при Лепанто: победа Священной лиги (созданной Пием V) над турками.
Гугенотский синод в Ла-Рошели; голландский кальвинистский синод в Эмдене. Заговор Ридольфи
против Елизаветы I. Испанцы завоевывают Филиппины, основывают Манилу. Первая
португальская колония в Анголе.
1572 Убийство Колиньи; Варфоломеевская ночь. Захват Бриля «морскими гезами».
Дрейк впервые достигает Тихого океана.
15
1573 Выход Венеции из Священной лиги против турок. Болонский договор — конец войн во
Франции. Отман, «Франкогаллия».
На место Альбы назначен Рекезенс.
1574 Смерть Карла IX, вступление на престол Генриха III. Колонизация Анголы португальцами.
1575 Испанская корона объявляет себя банкротом. Вильгельм Оранский основывает Лейденский
университет.
1576 Разграбление Антверпена испанцами; Гентское умиротворение; смерть Рекезенса.
Мирный договор в Монсье: конец католического восстания под предводительством герцога
Алансонского. Смерть Максимилиана II, восшествие Рудольфа П. Датский астроном Тихо Браге
создает обсерваторию в Ураниборге.
Фробишер пытается найти северо-западный морской путь. Португальцы основывают Луанду.
Воден, «Шесть книг о государстве».
1577 Дон Хуан Австрийский становится генерал-губернатором Нидерландов.
Дрейк начинает плавание, ставшее кругосветным.
1578 Битва при Жамблу: победа Дон Хуана и Алессандро Фар-незе над голландскими
мятежниками.
Смерть Себастьяна Португальского в крестовом походе в
Морокко.
Гилберт отправляется в северо-западную экспедицию и
достигает бухты Фробишера на острове Баффин.
1579 Восстание графа Десмонда в Ирландии. Утрехтская уния основывает Соединенные
провинции.
1580 Армия Филиппа II (под командованием Альбы) вторгается в Португалию для утверждения
его притязаний на престол.
Монтень, «Опыты».
1581 Дрейк совершает второе после Магеллана кругосветное плавание.
Вильгельм Оранский, «Апология».
1582 Гилберт основывает первую английскую колонию на Ньюфаундленде.
1583 Галилей открывает параболическую природу траекторий.
1584 Убийство Вильгельма Оранского; Парма (Фарнезе) берет Брюгге и Гент.
Договор в Жуанвиле между Филиппом II и герцогом Гизом. Смерть Ивана Грозного; регентство
Бориса Годунова; начало Смутного времени.
1585 Договор в Нонсуче: Елизавета обещает помощь голландским мятежникам; Лестер
направлен в Нидерланды и становится генерал-лейтенантом.
Фарнезе завоевывает Брабант и Фландрию.
Восстание Католической лиги во Франции (Генрих III
капитулирует и подписывает Немурский договор.)
1586 Филипп II начинает создание Непобедимой Армады для завоевания Англии.
Лестер становится «абсолютным губернатором и генералом» в Нидерландах.
Заговор Бабингтона против Елизаветы I с предполагаемым участием Марии Стюарт. Эль-Греко,
«Погребение графа Оргаса».
1587 Казнь Марии Стюарт.
Недовольство в Нидерландах; Лестер отозван в Англию.
Дрейк совершает нападение на испанский флот в бухте
Кадис.
Монтеверди сочиняет первую книгу мадригалов.
1588 Поражение Непобедимой Армады.
День Баррикад в Париже; убийство герцога Гиза по приказу короля. Восшествие на персидский
престол шаха Аббаса I.
1589 Смерть Екатерины Медичи; убийство Генриха III; спорное вступление на престол Генриха
IV.
Мориц Нассауский становится во главе Соедненных провинций. Гаклойт, «Основы навигации».
1590 Битва при Иври: Генрих IV наносит поражение Жуан-вил ьской лиге; Парма вторгается во
Францию для снятия осады Парижа.
Последняя битва корабля Гренвилла «Ревендж» («Мстительный») у Азорских островов. Галилей,
«О движении тел» Спенсер, «Королева фей».
1591 Филипп II подавляет восстание в Арагоне.
1592 Парма снимает с Руана англо-французскую осаду; смерть Пармы.
Шекспир, «Генрих VI», «Ричард III».
Марло, «Доктор Фаустус».
Мариана, «Тридцать книг испанской истории».
1593 Генрих ГУ отказывается от кальвинизма и принимает католицизм: «Париж стоит мессы».
Мюрад III планирует войну против Рудольфа II. Шекспир, «Ричард II».
1594 Лион, Руан и Париж сдаются Генриху IV; Генрих вступает в Париж; коронация в Шартре;
изгнание иезуитов из Франции.
Баренц совершает плавание из Амстердама до Карского моря.
1595 Генрих IV объявляет войну Испании. Восшествие султана Мехмеда III. Восстание графа
Тирона в Ирландии. Шекспир, «Сон в летнюю ночь». Голландцы начинают торговлю в Вест-
Индии.
1596 Банкротство испанской короны.
Магнаты Католической лиги сдаются Генриху IV. Эрцгерцог Альберт становится генерал-
губернатором Нидерландов. Смерть Дрейка.
1597 Гугеноты предпринимают неудачную попытку помочь Генриху IV в осаде Амьена,
находящегося в испанских руках.
Бэкон, «Опыты,или Наставления нравственные и политы -
ческие».
Хукер, «Законы церковного устройства».
1598 Нантский эдикт. Вервенский договор. Смерть Филиппа П.
Восстание в Ирландии под предводительством О'Нила и
Тирона.
Спенсер, «О современном состоянии Ирландии».
Избрание Бориса Годунова на царствие.
1599 Граф Эссекс предан опале после неудачного подавления восстания Тирона.
Яков VI, «Царский дар».
Шекспир, «Как вам это понравится», «Генрих V», «Много
шума из ничего», «Двенадцатая ночь».
Крупнейшие европейские правители XVI века
Римские папы
Александр VI (Родриго Борджа), 1492—1503 Пий III (Франческо Тодескини-Пикколомини),
сентябрь-октябрь 1503
Юлий II (Джулиано делла Ровере), 1503—1513 Лев X (Джованни Медичи), 1513—1521
Адриан VI (Адриан Флоренс), 1522—1523 Климент VII (Джулио Медичи), 1523—1534 Павел
III (Алессандро Фарнезе), 1534—1549 Юлий III (Джованни Мария Чокки дель
Монте), 1550-1555
Марцелл II (Марчелло Червини), апрель 1555 Павел IV (Джанпьетро Карафа), 1555—1559 Пий
IV (Джованни Анджело Медичи), 1559—1565 Св.Пий V (Антонио Микеле Гислиери), 1566—
1572 Григорий XIII (Уго Бонкомпаньи), 1572—1585 Сикст V (Феличе Перетти), 1585—1590
Урбан VII (Джамбаттиста Кастанья), сентябрь 1590 Григорий XIV (Никколо Сфондрати),
1590—1591 Иннокентий IX (Джованни Антонио Факкинетти), октябрь—декабрь 1591
Климент VIII (Ипполито Альдобрандини), 1592—1605
Императоры Священной Римской империи
Максимилиан I, 1493—1519 Карл V, 1519-1556 Фердинанд I, 1556—1564 Максимилиан И,
1564—1576 Рудольф II, 1576-1612
Короли Испанской монархии
Изабелла I Кастильская, 1474—1504, и Фердинанд V Католик, 1479-1516
Карл I (Император Священной Римской империи Карл V), 1516-1556
Филипп II, 1556-1598
19
Короли Франции
Карл VIII Слабый, 1483-1498 Людовик XII, Отец народа, 1498—1515 Франциск I, 1515—1547
Генрих II, 1547-1559 Франциск И, 1559-1560 Карл IX, 1560-1574 Генрих III, 1574-1589 Генрих
IV, 1589-1610
Короли Англии
Генрих VII, 1485-1509 Генрих VIII, 1509-1547 Эдуард VI, 1547-1553 Мария I, 1553-1558*
Елизавета I, 1558—1603
Турецкие султаны династии Османов
Баязид 11,1481-1512
Селим I Явуз («Угрюмый»), 1512—1520
Сулейман I Кануни («Великолепный»), 1520—1566
Селим II «Пьяница», 1566—1574
Мурад III, 1574-1595
Мехмед III, 1595-1603
* Автор опускает как незначительное 9-дневное правление в 1558 г. леди Джейн Грей, свергнутой Марией I.
(Прим. пер.)
От автора
Работа над этой книгой велась в течение 10 лет, и невозможно оценить всю помощь, какую
автору оказывали на протяжении столь долгого периода его друзья и студенты. Огромный
объем информации я почерпнул из трудов других ученых. Надеюсь, никто из них не будет
разочарован тем, как я ее использовал. Широчайший спектр материалов мне удалось найти и
изучить в превосходных библиотеках Эдинбурга — Шотландской национальной библиотеке,
Новой университетской библиотеке и более всего — библиотеке Эдинбургского
университета, а некоторые редкие источники были обнаружены в библиотеке Кембриджского
университета, где я работал летом 1992 г. Многие мысли, изложенные в этой книге, родились
в результате дискуссий с великим множеством студентов, которым я благодарен за стимул к
дальнейшим исследованиям. Хотел бы также выразить признательность Робу Барт-летту и
Джону Стивенсу за вдумчивые консультации на ранней стадии проекта, а Морису Ларкину —
за комментарии к уже почти завершенному труду. Я глубоко признателен профессору Дж. Р.
Элтону за его бесценные рекомендации, касающиеся отдельных вопросов главы 3. Оуэну
Дадли Эдвардсу хочу выразить свою благодарность за помощь в освещении истории
Ирландии той эпохи, а Майклу Линчу и Джону Дэрки-ну — за такое же содействие
касательно Шотландии. Я в высшей степени признателен Майклу Бэри за искусствоведческие
консультации и рекомендации. При разработке испанской темы неизмеримую помощь
оказали Ангус Маккей и Джеффри Паркер, с которыми у меня сложились теплые отношения и
с которыми мы провели столько содержательных дискуссий. Люди, читавшие первоначальные
и промежуточные варианты книги, проявили заинтересованность и скрупулезность в больших
и малых вопросах, и во многом я мог бы назвать Брайана Пуллана и Боба Скрибнера моими
соавторами. Я крайне признателен им за их помощь. Особо хочу сказать о Брайане, перед
которым я просто в неоплатном долгу. За окончательную сверку текста я благодарен ректору
и профессорам Колледжа Сент-Кэтрин в Кембридже, которые создали мне наилучшие
условия для научной работы и размышлений. Не знаю, как
21
выразить признательность моим друзьям Полу и Венди Хартл и Стивену Лизу. Терпеливыми
редакторами оказались Сара Махэффи и Ванесса Каучман, а Брюс Хантер избавил меня от
необходимости вести какие-либо переговоры. Отдельная благодарность — Ванессе Грэм,
которая с таким пониманием и терпением отнеслась к переносу сроков сдачи рукописи. На
заключительном этапе работы над изданием она и ее сотрудники приложили титанические
усилия к ее благополучному завершению. Особую признательность я хотел бы выразить
Элизабет Блэк, Кейт Пови и Нэнси Вильяме, которые не просто сообщали мне график, но по-
настоящему вели эту работу вместе со мной. Если же в тексте остались какие-то ошибки, то
они все мои.
Неловко таким образом обязанным быть своим детям, но я должен выразить признательность
Джорджу и Франческе, которые были вынуждены мириться с моей занятостью все шесть лет
и три года — соответственно. Линда, в ущерб собственной работе, посвятила себя им и тем
самым позволила мне довести проект до завершения. Работа над этой книгой продолжалась
практически столько, сколько длится наш брак — а временами казалось, что она будет идти
до бесконечности. Всю признательность участию и помощи, проявленным Линдой, я
попытался с любовью выразить в посвящении, хотя это нельзя признать адекватным.
Ричард Маккенни Эдинбургский университет
Ноябрь 1992
Студентам и преподавателям на заметку
Книга писалась в искренней надежде, что чтение ее доставит удовольствие. Тем не менее
автор считал себя обязанным помнить, что для многих читателей она станет первой встречей с
шестнадцатым веком, а для некоторых — единственной. Не вижу причин, почему научный
труд должен отличаться от обычного чтения с точки зрения его заумности, и надеюсь, что
книга будет не менее полезна для массового читателя и студентов, не специализирующихся в
истории, чем для тех, кто избрал для себя историческую специальность в университете. В
равной мере, надеюсь, она будет полезна и преподавателям истории на всех уровнях, которые
редко бывают узкими специалистами по той или иной проблематике. С учетом всего
сказанного тематика, освещаемая на страницах книги, имела целью поставить в фокус нашего
внимания те базовые вопросы, которые объясняют, почему шестнадцатый век имеет особое
значение для нашего нынешнего общества: Почему общество было таким, а не иным? Каковы
были самые характерные воззрения той эпохи? Из-за чего разыгрывались главные войны и что
определяло их исход? Насколько было возможно, я старался избегать дискуссии с
историками, чье видение не совпадает с моим, а частые ссылки на источники тех времен
призваны стимулировать дальнейшее обсуждение и выводы, которые вполне могут
отличаться от высказанных мною. Некоторые такие фрагменты будут сложны для восприятия,
поскольку там, где возможно, я использовал старинный перевод. Это сделано осознанно,
чтобы приблизить читателя к реалиям эпохи посредством ее изучения буквально в ее
выражениях.
Поскольку многие читатели будут работать над текстом систематически, я постарался
организовать повествование как можно более равномерно: книга состоит из двенадцати
близких по объему глав, а также Вступления и Заключения, которые в сумме равнозначны
еще одной главе. Это позволит размеренно работать над предметом на протяжении учебного
года. Библиография намеренно составлена таким образом, чтобы стимулировать дальнейшие
изыскания читателя, а не просто подтверждать сформулированные автором доводы.

ВСТУПЛЕНИЕ
Основное содержание эпохи: экспансия и конфликт
Тематика, хронология, география
Любой взятый произвольно исторический период протяженностью в сто лет ставит перед ученым,
изучающим европейскую историю, три фундаментальных проблемы, или точнее — три комплекса
проблем, которые можно обозначить как тему, хронологию и регион1. Каков главный предмет
рассмотрения? Каким образом те или иные события знаменуют начало и окончание исторического
процесса? Какие страны должны находиться в фокусе внимания? Для XVI в. характерно
постоянное смещение структурного центра тяжести — этот век отличается изменчивым балансом
сил и непрестанными переменами вообще. Нет региона, который можно было бы назвать центром
культурного прогресса — подобно Италии для XV в. Ни одна модель общества не может
считаться устойчивой — как произошло со «Старым порядком» (Ancien Regime) в XVII в. Но это
не означает, что история XVI в. сложнее для анализа, чем история любой предшествующей или
последующей эпох. Мы просто хотим подчеркнуть, что люди, чья жизнь целиком или частично
пришлась на период между 1500 и 1600 гг., находились под давлением целого комплекса
нестабильных и неопределенных факторов. Новые воззрения на мир и место в нем человека,
сформировавшиеся в Италии в XV в., распространились на другие части континента, то служа
смазочным материалом для социальных перемен, то становясь клином в общественных
механизмах, там — олицетворяя потребность в духовной опоре, тут — составляя противовес
священникам. После того, как Средиземноморье перестало быть «центром Вселенной», для
европейцев перевернулся весь мир: «индейцы» в Мексике и Перу гнули спины под угрозой мечей,
выкованных в Толедо, а пушки, отлитые во Фландрии для португальцев, держали в повиновении
гавани Гоа и Макао2.
Итак, в XVI в. обнаруживаются несколько крупных тем для исследования. Первая — Ренессанс,
это необычайное возрождение классических ценностей в изобразительном искусстве и литературе,
уходящее корнями во Флоренцию XV в. Позднее, по мере того, как центрами творчества все более
становились дво-
26
ры правителей (а не города), ценности и культура городской среды начинали адаптироваться к
потребностям и желаниям монархов, способствуя после 1500 г. распространению итальянской
культуры за Альпы. Кроме того, методы научного исследования (Кеннет Кларк как-то сравнил
флорентийские библиотеки с грандиозными лабораториями ядерной эпохи3), сорвавшие
оболочку средневекового знания, чтобы открыть гармонию античного мира, были применены
к Библии, где не обнаружилось упоминания ни о монахах или аббатах, ни об убранстве, делав-
шем Церковь столь обременительным институтом для общества. И в этом, естественно,
заключается вторая наша тема — Реформация, но следует с осторожностью воспринимать
тезис о наличии непременной связи между достижениями гуманистов и наступлением
протестантизма. Эразм Роттердамский был готов убрать часть церковной обстановки, но не
сжигать до основания все здание. Изначально и в основе своей Реформация была явлением
немецким, а легко воспламеняемой Германию сделало именно наследие Средневековья в
сочетании с нововведениями Возрождения. Начиная с XIV в. новые философские направления
пробуждали к жизни новые политические направления. Уильям Оккам*, Марсилий
Падуанский**, Джон Уиклиф"* и Ян Гус пробудили в общественном сознании
неудовлетворенность церковной иерархией и местом, какое в ней занимала власть. В Англии
бремя церковных поборов с мирян облегчил Эдуард I, выступивший против папского на-
логообложения, а во Франции — Филипп Красивый, чьи адвокаты в черновике одного, так и
не отправленного, письма насмешливо обращаются к папе римскому: «Ваше Всебессмыс-
лие»4. Позднее, причем более ощутимо, церковные поборы были снижены в Испании, где
католические монархи**** учре-
Оккам Уильям (ок. 1290—ок.1347) — английский теолог и философ-схоласт, францисканец. Выступал за
независимость государства от церкви и верховенство светской власти. Первый теоретик конциляризма. (Прим.
пер.)
" Марсилий Падуанский (между 1275 и 1280 — ок. 1343) - итальянский политический мыслитель. Отстаивал идею
общественного договора, выступал против притязаний папства на светскую власть. (Прим. пер.)
'"Джон Уиклиф (ок. 1330—1384) — английский церковный реформатор, идеолог бюргерской ереси,
предшественник Реформации. Выступал за секуляризацию церковных земель, отвергал необходимость папства и
ряда таинств. (Прим. пер.)
"** Католические монархи (reyes catolicos) - Изабелла I Кастильская и Фердинанд V Католик (арагонский король
Фердинанд II). Правили 1474— 1516. 27 декабря 1480 г. официально учредили инквизиционный трибунал,
первоначально заседавший в доминиканском монастыре в Севилье. (Прим. пер.)
27
дили Инквизицию, действовавшую по воле короны в качестве государственного института.
В Германии, однако, это бремя не было облегчено: имперская власть ослабла, и светское
общество осталось без защитника. Именно эту ситуацию изменил Лютер. Он двинулся в
наступление на папство и монастыри с целым арсеналом идейных воззрений, от имени
Германии они были обращены против поборов со стороны чуждых латинян. Эти идеи стали
детонатором общественного недовольства: если священники не хотят чудесным образом
изменить обряд евхаристии", с какой стати платить им десятину? Таким образом далекие
абстракции теологической полемики достигли народа в форме вполне материального
недовольства церковью.
Реакцию латинского мира на перемены на севере чаще всего, хотя и не вполне точно, принято
называть Контрреформацией, которая образует третью крупную тему исторических ис-
следований. Корни реформаторского движения на юге лежали в переменах в религиозном
сознании, произошедших в XV в. С последовательным отторжением протестантской
доктрины на Тридентском соборе" и отождествлением духовного возрождения с
могуществом испанской короны реформаторское движение обрело новый характер.
Достаточно мощный в Европе, этот альянс Церкви с испанской монархией оказался еще более
значительным для судьбы заморских территорий, ибо всегда за конкистадорами следовала
Церковь. Четвертой темой столетия, таким образом, становятся великие географические
открытия. Этот процесс начался в XV в. с энергичных испанских экспедиций, и в XVI в.
испанский империализм подпитывался серебром с перуанских шахт. Фундамент европейского
владычества был заложен крестоносцами, а не капиталистами, что объясняет социальные и
политические перемены в самой Европе.
По каждой из обозначенных тем имеется обширная научная литература, и любая из них могла
бы стать организующим стержнем для книги по истории XVI в. Но сами темы не
укладываются целиком в столетний отрезок времени и, очерчивая границы века, мы должны
подходить к хронологии комплексно. Как значение этих тем меняется во времени? Если про
Возрождение можно сказать, что в XVI в. оно пришло из Италии, то сама Италия в
* Евхаристия — причащение, один из главных обрядов христианской церкви. (Прим. пер.)
" О Тридентском соборе римско-католической церкви см. подробно в
28
тот период переживала политический закат. На протяжении войн, бушевавших на
Аппенинском полуостров с 1494 по 1559 гг*., «отсталые» и «варварские» монархии
«феодальной» Европы доказали свое военное преимущество над итальянскими князьями. Это
один из уроков, о которых пишет Макиавелли в своей книге «Государь*^. Шанс образовать
подобие федерации из итальянских государств во главе с Медичи, с центрами во Флоренции и
Риме, был упущен. В 1527 г. Макиавелли умер — как раз в год, когда осада Рима
продемонстрировала военное превосходство империи. Событие это для многих оказалось
подлинной катастрофой, сопоставимой с разрушением города готами за тысячу лет до него, и
во многих отношениях именно оно положило конец Возрождению (см. ниже, с. 322).
К тому времени Реформация вот уже десять лет как шла полным ходом, и, пожалуй, есть все
основания считать окончанием «века гуманизма» 1517 год, когда Лютер выступил со своими
«Девяноста пятью тезисами»6. Однако сама по себе эта публикация не была чем-то
революционным, и до Вормсского рейхстага 1521 г.7 реальной угрозы мировому господству
Церкви не существовало. Живучесть новой ереси отчасти можно объяснить тем простым
обстоятельством, что в 1518 г., в самый критический момент, скончался император
Максимилиан, чей молодой преемник оказался слишком занят своими отношениями с
французами и турками, чтобы сосредоточиться на дел ах в самой Германии (см. ниже, Гл. 11 и
12).
Карл настоял на созыве специального собора по реформированию Церкви, однако в большей
степени атака на ересь, известная под названием Контрреформации, связана с правлением
Филиппа II (1555—1598) и могуществом его Испанской монархии. Войны, которые Филипп
вел с голландцами и турками, и угроза его владычества над английскими и французскими
династиями стали доминирующими мотивами конца столетия, вплоть до кончины в 1598 г.
окончательно разорившегося испанского монарха. Мерилом могущества Испании можно
считать ее огромные заморские владения, и из всех перечисленных нами тем самой широкой
хронологии требует как раз история открытия европейцами других частей света, которую
необходимо проследить от крестовых походов до империализма XIX в.8
Неудивительно, что в некоторых важнейших трудах по истории XVI в. собственно тематика
исследования отступает перед тщательно детализированной периодизацией. В одной ти-
* Так называемые Итальянские войны. (Прим. пер.)
29
пичной работе справочного характера три массивных тома посвящены хронологии 1493—
1610 гг., которые, тем не менее, не дают достаточного представления о динамике
экономической жизни той эпохи. Этой теме посвящена самостоятельная серия исследований.
Другой известный цикл трудов блистально рассматривает историю 1480—1598 гг. в трех
разделах, но опять же без экономической истории, причем Британские острова остаются за
кадром: истории английской политической жизни, английской экономики и англиканской
Церкви посвящен самостоятельный цикл исследований9. Есть еще несколько превосходных
исследований, подтверждающих единство периода, ограниченного серединой XVI и
серединой XVII вв., который, по разным определениям,.образует «Золотой век», «Век метал-
ла» или «Эру преобразований». Другая теория относит XVI в. к раннему Новому времени,
которое может включать, а может и не включать XVIII в., в зависимости от того, насколько
близка авторам концепция «долгого» XVI в., продолжавшегося с 1450 по 1620 г. — весьма
привлекательная теория периодизации с точки зрения экономической истории10.
Таким образом, центральные темы этого столетия сложно определить по наиболее очевидным
и важным датам, и наоборот. Одна из причин — сами эти темы и поворотные моменты
соотносятся по-разному в контексте разных европейских регионов. Иными словами, и
понятию Европы, и столетию, являющимся предметом нашего рассмотрения, одинаково
трудно дать однозначное определение.
Объем литературы, написанной по истории разных стран и отдельных их регионов, за
последние три десятилетия возрос необычайно. По Англии, Шотландии, Ирландии, Италии и
России опубликовано значительное количество работ. Имеются многочисленные
хрестоматийные труды по истории Франции, Испании, Германии и Швеции, охватывающие
либо XVI в. отдельно, либо период, его включающий. А недавно нас наконец познакомил с
особенностями швейцарской истории настоящий исторический шедевр11. Очевидный пробел
являет собой Центральная (Восточная, как говорили раньше) Европа, но и он, несомненно, в
скором времени будет восполнен, по мере того как историки все глубже постигают корни
национального самосознания, составлявшего основу политики «железного занавеса».
Если говорить о Средиземноморье, то историю Италии можно разбить на два этапа — до и
после осады Рима, а судьбу Испании надлежит рассматривать в контексте союза Католиче-
ских монархов (reyes catolicos) 1469 г., явившегося кульминацией
30

многовековых приграничных войн, в которых чаша весов еще в 1212 г., при Лас Навас де
Тулуза, склонилась в пользу христиан. В первой половине столетия Испания была связана с
владениями Габсбургов в Центральной Европе через наследство Карла V, но после его
отречения у двух ветвей правящего дома оказались не совсем схожие интересы. Аналогичный
интервал возникает во Франции в середине века, где могущество монархии, вновь было
расцветшей после Столетней войны, внезапно пошатнулось в гражданских конфликтах после
1559 г. Англию эпохи Тюдоров часто рассматривают как особый случай, в силу того, что
отлаженная государственная машина этой страны позволяла поддерживать определенную
стабильность вопреки династической сумятице и кардинальным переменам в религиоз-
31
ной жизни. Несомненно раннее формирование британской государственности оттенялось,'
однако, вялым развитием экономики, первые признаки оживления которой появились лишь к
70-м годам. Специфика английской истории, которую исследователи подчас склонны
преувеличивать, находит параллели в других странах — например, в Шотландии, Сканди-
навии, России. Зато Турцию зачастую принято отодвигать на задворки европейской истории, в
то время как ее присутствие на континенте на самом деле играло важнейшую роль.
Стоит историку пристальней вглядеться в эти регионы, как они распадаются на множество
фрагментов, тысячи отдельных крупных и мелких регионов — каждый со своей историей — и
понятие «национальной истории» лишается всякого смысла. «Германия» объединяла порядка
300 полуавтономных государств и состояла в неопределенных отношениях со Швейцарской
Конфедерацией. «Голландия» была всего лишь одной из провинций монархии и управлялась
как часть Испанских Нидерландов. «Италия» включала пять крупных государств (Милан,
Венецию, Флоренцию, Рим, Неаполь) и множество мелких образований, «Франция» состояла
из массы самых разных административных единиц (см. Карту 1.1), и пестрота ее терри-
ториального деления усугублялась влиятельными очагами власти религиозных объединений
— гугенотов на юге и западе, католиков на севере и востоке.
Карта Европы, составленная в XVI в., показывает, что границы между государствами — но не
между нациями — были едва различимыми, а это делает опасным обобщение само по себе...12
О чем еще может мечтать ученый, имеющий перед собой столь сложный предмет и столь
обширное поле для исследования?
Экспансия и конфликт 1500—1598 гг. — век Испании
Быть может, пора раскрыть карты и рассказать о заманчивом предложении автору от издателя
— сделанном так давно, что неловко и вспоминать, — и, конечно, об амбициях молодого ис-
торика, в которых тем легче сознаться, что само начинание уже принесло плоды и состарило
автора? Конечно, эта книга не ставит целью заменить собой труды, посвященные более
узкому периоду или конкретной исторической теме, как не может претендовать и на тот
объем информации, который содержит уже всеми признанная книга, охватывающая тот же
материал13.
32
Тем не менее — возможно, из-за обилия деталей и нюансов — что-то в этой работе оказалось
упущенным, а многое осталось недосказанным. В чем состоит главное значение XVI в. для
развития современной Европы? С точки зрения дня сегодняшнего, следует особо выделить два
обстоятельства. Когда XVI в. только начинался, кругосветных плаваний еще не было. К началу
XVII в. такие путешествия с коммерческими целями уже стали возможны для купцов — хотя еще
не были вполне обыденным делом14. В 1500 г. едва ли кто рассуждал о «государстве» как о
политической реальности — даже Макиавелли употребляет этот термин в несколько размытом
смысле. К началу XVII в. идея государственности стала расхожей темой каждодневных разговоров
на уровне лавочников15. Таким образом, за столетие европейцы активизировали свое общение с
остальным миром и обрели о нем более полное представление, а разграничение между
государствами внутри самой Европы стало более ясным и жестким.
В XV в. самым значительным проявлением экспансии было распространение итальянской мысли
за пределами страны; в XVII-M экспансия стала феноменом экономическим, преимущественно
связанным с атлантическими экономиками стран северо-западной Европы16. В XVI в. экспансия
приобрела общий характер и стала проявляться во множестве форм. Это была экспансия
демографическая: рост населения разрушил границы социального мира южногерманского
крестьянина — а заодно позволил Жану Бодену* объяснить причины роста цен (см. ниже, с. 55,
69). Стало много бродяг, большинство которых перемещалось в города, где рынки зерна, сукна,
пряностей и материалов для строительства судов связали Средиземноморье, Балтику и Атлантику
в один огромный рынок. Этот рынок был наполнен товарами, которые все чаще оплачивались се-
ребряной монетой (см. ниже, с. 88—89 и Гл. 4). Если говорить о политической жизни, то
средневековый монарх теперь облачился в одежды государя эпохи Возрождения, великолепие его
двора повергало подданных в трепет, а мощь войска утверждала его могущество в сознании
соседей (ниже, см. Гл. 3). Новый полет мысли и воображения раздвинул границы интеллекту-
альной и духовной жизни за пределы средневекового христи-
*Жан Воден (1530—1596) — видный французский историк, политолог и экономист XVI в. Главные труды —
«Шесть книг о государстве», «Метод легкого познания истории» и др. В частности, был основоположником
изучения денежного обращения и ценообразования. См. несколько подробнее о нем и его трудах в Гл. 3. (Прим.
пер.)
33
анского сознания, и разросшаяся и усложнившаяся Европа разделилась во вред себе самой.
Что было нового в конфликтах XVI в.? Насилие и войны — это константы европейской истории,
однако в XVI в., подогреваемые самой экспансией, они обрели новый и невероятный масштаб.
Династические споры по-прежнему часто приводили к войнам, но никогда прежде армии и пушки
не использовались с такой жестокостью и размахом, как в Итальянских войнах Габсбургов и
Валуа, на фоне которых еще более «донкихотским» выглядел поединок Франциска I с Карлом V в
1528 г.17 Еще были живы традиции войны, ведущейся по правилам крестовых походов, но
Средневековье не знало таких масштабных сражений, как морская битва при Лепанто в 1571 г.,
когда 200 с лишним христианских галер сокрушили еще более многочисленный флот Османской
империи ценой жизни 15 тысяч христиан и 30 тысяч турок (см. ниже, с. 349—350).
Беспрецедентная потребность в мобилизации людских и материальных ресурсов тяжелым
бременем ложилась на общества, переживавшие и собственные локальные конфликты — не
между классами, а между католиками и протестантами, держателями земли и безземельными,
хозяевами и наемными работниками.
Экспансия — экономическая, интеллектуальная и духовная, равно как и собственно
географическая, — и конфликт — социальный, религиозный и международный — проходят крас-
ной нитью через все столетие, объединяя в единое целое перемены, связанные с Возрождением,
Реформацией, Контрреформацией и географическими открытиями. На заре столетия население
Европы переживало рост, а испанцы, вслед за португальцами, начинали свои великие морские
экспедиции. Главным театром конфликта на тот момент была Италия, чьи возрожденческие
города попали в жернова войн Габсбургов и Валуа. Эти конфликты частично совпали по времени с
войнами в Германии, которые начались с наступлением Реформации в 20-е годы XVI в. и с
некоторой долей успеха разрешились Аугсбургским религиозным миром 1555 г. Идея, выражаемая
общей формулой «cuius regio, eius religio» («чья страна, того и вера»*), позволяла государю делать
выбор между лютеранством и
* Лат: regio — страна, область; religio — вера, религия. Встречается и другой перевод этой фразы — «чья власть,
того и вера», однако более точным и стилистически удачным представляется вариант, издавна принятый в отече-
ственной исторической науке (см., напр., фундаментальный 10-томный труд АН СССР «Всемирная история»
общим объемом более 1000 п. л., т. ГУ, М., 1958, с. 187 и далее). Этот оборот употребляется также во многих
современных исторических и справочных изданиях. В любом случае, расхождение
34
католичеством в отношении своих подданных. Для кальвинизма, зародившегося и
распространявшегося из Женевы, адаптируясь по ходу дела к чаяниям французов, шотландцев
и голландцев (в первую очередь горожан), места не оставалось. Хотя кальвинизм не был чем-
то однородным, у его оппонентов были все основания воспринимать его именно таким. (Ведь
наличие в современном мире множества разновидностей терроризма не отменяет подхода к
нему как к проблеме общего характера.) Попытки Филиппа II уничтожить протестантскую
ересь как социальную и политическую силу в финансовом отношении подкреплялись
притоком серебра из Нового света, а в идейном — авторитарной идеологией
Контрреформации. Последовавшая битва за сердца и умы продолжалась до конца столетия, но
в 1590-х годах экономическое истощение ослабило решимость участников противостояния, и
это мрачное десятилетие окрасилось атмосферой «конца эпохи» (fin de siecle), сохранявшейся
и в первые годы XVII в. Появившиеся растерянность и неловкость продолжали ощущаться
вплоть до возобновления конфликта в виде Тридцатилетней войны, когда экспансия уже шла
на убыль.
Если избрать темами нашего рассмотрения экспансию и конфликт, то решение проблем
хронологии и географии находится само. С точки зрения хронологии решающим моментом,
ознаменовавшим начало нового столетия, можно считать документ 1500 г., содержащий
указание португальского короля Мануэла одному из капитанов-первопроходцев его флота,
Педро Альваресу Кабралу. Речь шла о том, как вести бой с мусульманским флотом в
Индийском океане: «Вы не должны подходить к ним близко, если можете уклониться, а
пушечным огнем вынудить их капитулировать». Таким образом «эту войну можно вести бо-
лее безопасными методами и с меньшими потерями».
Документ свидетельствует, что к 1500 г. европейские мореплаватели уже применяли тактику
артиллерийской подготовки, а именно это сыграло решающую роль в отношениях Европы с
остальным миром18. Сама Европа невелика по территории, но описанная тактика со временем
сделала европейцев хозяевами морей, занимавших две трети земной поверхности. В авангарде
этого процесса шли иберийские державы, и после 1578 г., когда Филипп II занял
освободившийся португальский трон, их усилия объединились. На протяжении десяти лет мир
как будто лежал у ног Испании. Однако после краха Непобедимой
двух версий перевода скорее относится к области стиля и едва ли может стать причиной серьезных научных
разногласий. (Прим. пер.)
35
Армады, а вместе с нею и испанских планов в Нидерландах последние годы правления
Филиппа ознаменовались разорением и депрессией. Мы можем с уверенностью сказать, что в
1598 г., после смерти кастильского правителя, оказавшегося в одном шаге от мирового
господства, наступил конец целой эпохи, хотя мечта об этом мировом господстве
окончательно изжила себя лишь в 1640 г.
Таким образом, державой, направлявшей европейскую экспансию и генерировавшей
европейский конфликт, была Испания. Во многих отношениях Испания определяет и
географические границы нашего исследования. Сама Испания представляла собой комплекс
несхожих регионов под владычеством Кастилии, но некоторые общие замечания мы все же
позволим. Принято считать, что закат Испании был предопределен ее неспособностью к
переменам, но в этой книге испанцы предстают несколько в ином свете. Пионеры в области
географических открытий (благодаря их приверженности идеологии крестового похода), на
раннем этапе — авторы модели отношений Церкви и государства, не обязательно
предполагавшей открытый разрыв с Римом, с их способностью к непрестанной военной
кампании, — испанцы меняли всю картину европейского мира, неся с собой «очищенное»
Слово Господне и одновременно с легкостью управляясь с безжалостным мечом. То
обстоятельство, что другие европейцы чернили и отказывались признавать их претензии на
заокеанское господство, исказило оценку влияния Европы на остальной мир и породило
представление о том, что на смену испанской тирании пришло нечто лучшее. Испанская
«тирания» во многом была более самокритичной и ориентированной на локальные интересы в
Европе и за океаном по сравнению с имперской политикой компактных суверенных
государств, пришедших ей на смену. При всех издержках эту довольно пеструю по составу
монархию (monarquia) можно считать одним из самых удачных экспериментов в области
федерализма.
Конечно, книга эта не только об Испании. Ее задача — осмыслить то, что происходило в
Европе и с Европой в XVI в., и представить в трех разделах, в которых разные регионы
занимают неодинаковое место19. Часть I не так имеет отношение к земле, как к воде, ибо
могущество Европы можно оценить лишь в контексте великих торговых зон Средневековья,
Балтийской и Средиземноморской, и новых безграничных возможностей, открывавшихся в
Атлантике в западном, южном и северном направлениях. Часть II посвящена наступлению
протестантизма из Германии на юг, которое было ос-
36
тановлено и обращено вспять возрождением католицизма в ходе процесса, практически
расколовшего надвое Францию и Польшу. Выбор темы Части III был определен степенью уча-
стия разных государств Европы в освоении заморских колоний и в великих религиозных
восстаниях. В центре внимания — Испания и Италия на юге, Франция и Германия на севере, а
Британские острова, Скандинавия и Центральная Европа — на периферии. Московия
выступает в роли отдаленного наблюдателя, Османская империя — могущественного и
грозного агрессора, причем обе призваны оттенить четкость социальной и политической
структуры в более западных областях континента.
По сравнению с тщательным исследованием конкретного региона или детальным
воссозданием деятельности отдельной магистратуры настоящее исследование может
показаться схематичным. Но более всего я старался воспроизвести тот мир, который не только
исполнен большого значения для нас, но и людьми той эпохи воспринимался как свой. Они не
пытались уместить свои суждения в узкие рамки категорий наподобие «экономическое»,
«социальное», «политическое» и «культурное», но они знали, что их Мир страстно внемлет
Слову и страшится Меча. Как часто случается, лучшее вступление к этой теме мы находим у
Лютера:
«Господь установил два рода управления людьми, а именно — духовное, истинное Слово, без
меча способное сделать человека набожным и справедливым? и право насаждения этой
праведности он вверил священникам, и второе — управление силой меча, в результате чего
все, кто не пожелал стать набожным и справедливым в силу Слова, тем не менее будут
принуждены этим управлением стать таковыми перед осем миром»20.
Конфликты, усилившиеся на волне лютеранства, вызвали к жизни и обнажили глубокую
пропасть между протестантским Севером и католическим Югом. Тем не менее, как бы
глубоки ни были эти различия, нарастало восприятие общности, характеризуемой понятием
«Запад». Это осознание служит до некоторой степени оправданием тому, что в центре нашего
внимания оказываются преимущественно западные области континента. Для того, чтобы
понять влияние Европы на остальной мир, отправной точкой следует избрать самую западную
ее оконечность, а именно — Иберию. В восточных областях отличительной чертой Запада
было турецкое владычество, и мы не
37
стали рассматривать Восточную Европу как ряд самостоятельных регионов, а сделали акцент
на колоссальном могуществе Османской империи (см. Гл. 11). Такой подход применил анг-
лийский пуританин сэр Эдвин Сэндис в своем труде 1599 г. «Отношения государства и
религии», причем именно к «нескольким государствам этих Западных областей мира», на что
специально указал в подзаголовке.
Испания, эта «новая планета Запада», была «нацией, откровенно стремящейся к
единовластному господству над всем Западом». На Востоке православные государства
оказываются за чертой исследования сэра Сэндиса,
«хотя известно, что они превосходят другие в размерах, однако они так сильно порабощены
турецкой тиранией, либо так отдалены (как Московия и некоторые другие), что не могут быть
полезны для исследования природы того могущества, о котором мы ведем речь».
Точно так же он исключил из поля своего зрения и Центральную Европу — «Польшу и
Трансильванию, с Валахией и остатками Венгрии», «по причине их близкого и опасного со-
седства с Турцией». Однако еще более удивительна в этих странах
«многочисленность исповедуемых в них религий, особенно в Польше, про которую даже есть
поговорка в том смысле, что тот, кто потерял свою веру, наверняка найдет ее в Польше, либо
окончательно убедится в ее исчезновении с лица земли».
Заключает сэр Сэндис тем, что «все равно о могуществе этих стран говорить не имеет
смысла»21.
С этим выводом можно не соглашаться, но в устах английского пуританина он наводит на
мысль о существовании единой точки зрения и интереса к взаимосвязи этих «западных облас-
тей» с остальным миром. Мир, Слово и Меч в западных регионах Европы, тевтонских и
латинских, на протяжении всего столетия — вот лейтмотив книги. Три раздела, ее
составляющие, последовательно рассматривают особенности экспансии, развития
интеллектуальной и духовной сферы и войны. С точки зрения охвата материала этот подход
вполне традиционен, ибо анализу подвергаются как раз явления, обычно ассоциирующиеся с
XVI в.: «подъем капитализма», Реформация, Религиозные войны. Быть может, менее
традиционными будут вытекающие из канвы
38
событий XVI в. взаимоотношения между социальными переменами, религией и войной. В
Части I доказывается, что экспансия не разрушила, если можно так выразиться, социальной
матрицы. «Феодализм» как комплекс ценностей и система права оставался незыблем, он не
поддался натиску «капитализма». «Феодальные» ценности в приграничных войнах должны
были сделать европейскую экспансию неотделимой от конфликта, поскольку речь шла о
смещении границ. Это — ключевой момент для понимания социального контекста
Реформации. Как показано в Части II, новые варианты Слова не представляли угрозы власти
аристократии, но они подорвали позиции первого сословия, духовенства, чье социальное
превосходство оказалось поставлено под серьезное сомнение. Однако, в условиях слабого
Рима и исчезающих монастырей, Тридентский собор и новый орден иезуитов обратили волну
вспять, против протестантизма. Достигнув успеха в религиозном противостоянии в самой
Европе, иезуиты превратились в неотъемлемый фактор заокеанской экспансии. Отсюда —
новый взгляд на войны XVI в., которые становятся предметом рассмотрения в Части III. Здесь
в центре внимания оказываются действия не протестантов и буржуа, а «феодалов» и ярых
католиков — испанцев. Их способность вести тяжелую и кровопролитную войну любой ценой
представляет еще одно связующее звено между экспансией и конфликтом как темами нашей
книги.
Представляется уместным более детально объяснить организацию материала по главам. Часть
I посвящена социальным и экономическим явлениям столетия. Она открывается рас-
смотрением одной из редких для XVI столетия констант — социального превосходства знати
(Гл. 1). Далее показана связь дворянского господства с проявлениями экспансии в социальной
жизни той эпохи, великими географическими открытиями и демографическим ростом (Гл. 2).
Эти темы рассматриваются именно на том этапе, поскольку географические открытия отчасти
возвращают нас в XV столетие, а демографический подъем имеет фундаментальное значение
для XVI в. в целом. Соответственно, в хронологическом и методологическом отношении эти
темы предшествуют анализу политической динамики, в центре которого оказывается теория
государства и практическое воплощение государственной власти (Гл. 3). Города (Гл. 4),
сыгравшие столь важную роль в качестве колыбели Реформации, также служат естественным
мостиком к Части II, основной задачей которой было представить как можно полнее идеи
главных религиозных реформаторов в контексте Возрождения. Избранный нами подход, быть
может, и не является са-
39
мым современным, однако некоторые последние труды, раскрывающие суть
«конфессионализма» и других теорий, либо принижают роль идей как таковых, либо исходят
из предположения, что читатель с этими идеями уже знаком21. С другой стороны,
нежелательно и неверно было бы анализировать идеологию в отрыве от ее социального
контекста. Соответственно, главы Части II последовательно рассматривают Возрождение в
его соотношении с гуманизмом и изобразительным искусством (Гл. 5), антимонастырское
движение ранней Реформации (Гл. 6), прогресс реформ — либо отсутствие такового (Гл. 7) —
и возрождение католицизма (Гл. 8). Каждая из этих глав разбита на 4 части, и в каждом случае
четвертая часть посвящена социальному значению новых идей и тому, как эти идеи
уживались с социальной средой и видоизменялись под ее воздействием. С таких позиций
рассматривается связь образования с гуманистическим мышлением (Гл. 5), значение Рефор-
мации для освящения брака (Гл. 6), силы, снижавшие социальное воздействие доктрины
протестантизма (Гл. 7) и, напротив, поднимавшие значение католического возрождения (Гл.
8). Далее следует анализ взаимосвязи идеологического противостояния в обществе в целом с
главными военными конфликтами эпохи, которые являются предметом исследования в Части
III. Сами войны рассматриваются на фоне бурной и полной опасностей социальной среды,
нестабильность которой усугубляется политической централизацией (Гл. 9). Династические
войны первой половины столетия (Гл. 10) представлены как промежуточный этап между
папско-имперскими конфликтами Средневековья и Религиозными войнами. Прежде, чем
перейти к анализу последних, мы рассмотрим формирование Запада как идентифицируемой
общности в современном смысле, причем этот анализ дается через призму противостояния с
Османской империей и вытекающих из него культурных контрастов (Гл. 11). Последняя, 12
глава, посвящена гражданским конфликтам внутри самого христианского мира, а в
Заключении делается упор на гигантских достижениях Испании и ее парадоксальной роли для
будущего Европейского континента как мировой цивилизации.
Все это не означает, что после 1550 г. европейская цивилизация вступила в эпоху
триумфального прогресса. Представленный анализ истории XVI в. избавлен от детерминизма.
Социальные структуры не обязательно должны были развиваться в определенном
направлении, идеи — не обязательно оказывать влияние на развитие общества, а главное —
войны отнюдь не имели заранее предопределенного исхода. Перед данным иссле-
40
дованием ставились две основополагающие задачи: 1) прошлое должно само говорить за себя
историку, 2) историк должен помочь этому прошлому высказаться, адресуясь к сегодняшнему
времени. С этой целью в работе часто приводятся цитаты из трудов той эпохи. Это — лучшие
свидетельства того огромного значения, какое имеет шестнадцатый век для людей конца два-
дцатого, значения любой истории для любого времени.

ЧАСТЬ I. МИР
1. Власть феодалов
Сфера материального
Обширный комплекс перемен, имевших место между 1500 и 1600 гг., зачастую трактуется как
решающий этап перехода Европы от «феодализма» к «капитализму». Иными словами, общество, в
котором главенствовала знать, чье превосходство оправдывалось собственностью на землю и
предоставлением военной защиты крестьянству, превратилось, или было на пути к превращению,
в общество, где господствовал торговый капитал. За симптомы этой важной эволюции
принимаются коммерциализация сельского хозяйства и рост городов, то есть изменения, которые
заложили основу европейских колониальных империй. В соответствии с этим тезисом, развитие
«мировой капиталистической системы» сопровождалось «подъемом буржуазии». В этом смысле
XVI в. стал эпохой частичного перехода от сословного общества к классовому. Иными словами,
эта эволюция происходила от сельского и сеньориального мира, в котором статус определялся
социальными функциями (молитва, война или труд), к миру городов, где принадлежность к тому
или иному классу зависела от отношения к средствам производства1.
Вряд ли можно сомневаться в том, что XVI в. пережил крутые перемены в экономике, что
подтверждают убедительные примеры из тогдашней жизни. Томас Мор говорил о государстве как
о «некоем сговоре богатых». Характеризуя процесс огораживания общинных земель, сгонявший
крестьян с земли и приведший к бедственному положению мелких арендаторов, Т. Мор образно
говорит о том, как кроткие овечки «стали столь прожорливыми и дикими, что пожирали все
подряд и проглотили даже самих людей». Один из современников Мора, Джек Ньюберри
(названный по своему происхождению), основал суконную мануфактуру, которая к 1530 г.
разрослась до масштабов фабрики:
Внутри большого помещенья Стоят станков две сотни мощных; На них ткачей две добрых сотни В
труде склонились неустанном.
44
При каждом — симпатичный мальчик
Патрон уточный подправляет,
В другом же месте, тоже рядом,
Чесальщиц сотня, как не больше,
Всё пряжу чешут энергично,
И звонко песню напевают.
А по соседству в помещенье
Две сотни девушек-работниц
В передниках алее мака
И во чепцах белее снега
Сидят в каком-то ожиданье...
Если верить одной только поэме, то выходит, что не считая ткачей, ворсильщиц и
прядильщиц, на предприятии трудились еще 150 детей-щипачей, 50 стригалей, 80
чесальщиков, 40 красильщиков и 20 валяльщиков.
В Германии владельцами впечатляющего состояния были знаменитые банкиры Футгеры из
Аутсбурга. Сын ткача, Якоб Фуггер сколотил капитал на пряностях, шелках и шерсти, после
чего стал пускать деньги в дело, давая их в рост расточительным правителям. За период
между 1511 и 1527 гг. его прибыль составила 927 процентов. Именно его деньгами Карл I
Кастильский мостил себе дорогу к титулу императора Карла V. В 1523 г. сын ткача напомнил
властелину доброй половины мира, что «хорошо известно и ясно как день, что без моей
помощи Вашему Императорскому Величеству никогда не удалось бы получить римской
короны». Более того, «если бы я остался в стороне от Дома Австрийского и пошел на службу
Франции, то получил бы большую выгоду и много денег, которые мне тогда предлагались».
Фуггер просил, «чтобы проценты были выплачены без дальнейших отлагательств». В
заключение он не без иронии заверял: «Остаюсь вечно преданным слугой Вашего
Величества»2. Крах Фуггеров наступил вместе с банкротством Кастильского двора в 1557 г.,
но их место занял банковский дом Гримальди из Генуи, который принял на себя заботу о
казне сына Карла, Филиппа II, и умножил собственный капитал с 80 тысяч дукатов в 1515 г.
до 5 миллионов в 1575 г. В том году они прекратили ссужать наличностью находящегося в
трудном положении Филиппа, чьи войска в Нидерландах ответили на невыплату жалования
осадой Антверпена.
Контраст подобным необычайным историям финансового успеха являл собой процесс,
который можно определить как разорение знати. Ее господство в обществе было подорвано
прогрессом в сельскохозяйственом производстве, а состояния съедались неэффективным
управлением имениями, что и в Англии и во Франции, и привело в конечном итоге к
«кризису» слоев, традиционно занимавших высшее положение в обществе.
45
Следует, однако, с осторожностью относиться к отождествлению перемен в характере
экономической жизни с изменением в структурах общества. Важно понимать, что
существовала четкая социальная иерархия внутри каждого из трех сословий «феодального»
общества — тех, кто молился, кто воевал и кто работал. В первом сословии — духовенстве —
между богатым кардиналом и бедным приходским священником, могущественным князем-
епископом и ищущим духовного успокоения монахом лежал целый мир. В свою очередь,
понятие «знать» включало и бедных рыцарей, промышлявших набегами, и могущественных
лендлордов регионального уровня, и продвигающихся по служебной лестнице царедворцев
(среди которых были и карьеристы — arrivistes), и принцев крови. Внутри многочисленного
третьего сословия различия были еще более впечатляющими. В городах особняком стояли
ученые-гуманитарии, купцы были влиятельнее простых лавочников, ремесла также
различались по уровню квалификации. В 1549 г. в Руане проходила торжественная церемония
в честь Генриха II, и состав ее участников дает наглядное представление о тогдашней
иерархии городского общества. Впереди процессии шли лучники адмиралтейства, за ними —
духовенство (во главе с представителями четырех нищенствующих орденов, за которыми
двигались дьяконы, капелланы и приходские священники). Затем шествовали королевские и
городские чиновники и предводители ремесленных цехов. Представителей городской знати и
буржуазии насчитывалось несколько сотен. Почетный караул образовывали 627
ремесленников, представлявших ни много ни мало 72 профессии — кузнецы-шпорники
отдельно от изготовителей шорных изделий. В балтийском городе Ревеле в начале XVI в. у
ремесленников существовала своя благотворительная организация под названием гильдия св.
Кнуда, а у подмастерьев была своя — гильдия св. Олая. Купцы образовывали закрытую
Великую Гильдию, не допускали «посторонних» к торговле солью и зерном или пивоварению.
Если купцов того времени можно охарактеризовать как «буржуа», то квалифицированных
мастеров-ремесленников и даже неквалифицированных подмастерьев тоже никак не отнесешь
к неимущему пролетариату. В сельской местности термин «крестьянин» мог относиться и к
мелкому землевладельцу, и к безземельному батраку — иными словами, как к
капиталистическому собственнику, владевшему средствами производства, так и к проле-
тарию, не имевшему ничего, кроме своих рабочих рук, и эта особенность сохранилась вплоть
до конца XVII в. Крестьянин-землевладелец и безземельный батрак обозначали собою
46
крайние позиции в весьма размытом спектре сельского населения, в который также входили и
арендаторы, и батраки, и владельцы постоялых дворов и трактиров, мельники, хуторяне, ре-
месленники и барская прислуга3.
Состояние само по себе еще не означало положения в обществе, которое зависело от
комплекса ценностей, отождествлявшихся с аристократией. И те люди XVI в., кому удавалось
сделать состояние, употребляли его на приобретение себе места в этом привилегированном
кругу.
Стремление историков докоцаться до истоков капитализма, возможно, привело к искажению
нашего понимания того, где находились зоны давления и напряжения в обществе XVI в. Ре-
формация предполагала яростную, хотя и не вполне успешную, атаку на исключительное
положение первого сословия — духовенства, и это наступление зачастую встречало
поддержку со стороны знати. С другой стороны, концентрация рабочей силы под контролем
одного работодателя, владевшего средствами производства, судя по всему, проявлялась более
наглядно в отсталой, «феодальной» части Европы к востоку от Эльбы, где сервы трудились в
поместьях знатных феодалов. Если задать вопрос, существовал ли в Европе XVI в. настоящий
капиталист, который расходовал бы колоссальные средства на массовый найм рабочей силы,
то первым и очевидным примером станет государство и его войско. Самой первой
разновидностью не привязанной к постоянному месту жительства наемной силы следует
считать швейцарских наемников, причем, когда им переставали платить, они устраивали
забастовки: «Point d'argent, point de Suisse» («Нет денег — нет швейцарцев»). Как нельзя более
знакомые примеры противостояния «администрации» и «профсоюзов» можно обнаружить не
в цехах Джека Ньюберри и даже не на шелконабивных фабриках Лиона, а во Фламандской
армии, в которой солдатские мятежи фактически означали протест наемных работников. В си-
лу того, что эта разновидность капиталистического накопления — владение не средствами
производства, а средствами разрушения — требовала высоких налоговых поступлений, то и
сопротивление ей оказывали в первую очередь городские «буржуа». В 1508 г. Венецианская
Республика собрала на нужды армии почти четверть миллиона дукатов — причем 100 тысяч
из них предназначались одному-единственому кондотьеру. На следующий год купец Мартино
Мерлини с раздражением писал:
«Мне кажется, если эта Проклятая война продлится еще год, мы потеряем все и будем
разорены расходами на питание и налоговыми платежами»4.
47
В самом деле, будь у нас возможность вернуться в XVI в. (что мы попробуем сделать на этих
страницах), то мы увидели бы не эпоху, близкую к нашей в экономическом и социальном
плане, а скорее были бы поражены ее самобытностью. Человека XX столетия, оказавшегося в
XVI в., больше потрясли бы не признаки нарождающегося Нового времени, а необычайно
неспешное течение экономической и социальной жизни. Но это была бы инерция тревожного
ожидания, но не покоя. Для большинства людей в большинстве стран фундаментальные
реалии материальной жизни и социальной структуры оставались неизменными. Нас поразило
бы фактическое отсутствие изделий массового производства в повседневной жизни. Монеты и
книги выпускались большими партиями и тиражами, но если для нас они вполне привычны,
то для многих людей XVI в. оставались редкостью. И в городе, и на селе главной заботой
была мысль об урожае. Хватит ли крестьянской семье зерна? — этот вопрос сильнее других
волновал в июне, в пору жатвы. В сентябре ситуация с урожаем — избыток или недостаток —
выражалась в ценах. Недород в полной мере давал себя знать в период между декабрем и
мартом. Чаще всего продовольствия не хватало. В Лангедоке после 1526 г. разразилась
«пшеничная трагедия»: на будущий год из-за неблагоприятной погоды был потерян весь
урожай, и череда голодных лет продолжалась целое десятилетие. Общая тенденция к
ухудшению материальных условий жизни в области резко обострилась в 1580-х гг. В 1585 г. в
Виваре хлеб нельзя было раздобыть ни за какую цену, и местные жители были:
«вынуждены есть желуди, дикие коренья, жмыхи кожуру плодов, кору других деревьев,
скорлупу лесных орехов и миндаля, черепки и осколки кирпича, перемешанные с
несколькими горстками ячменя, овса или молотых отрубей».
Какова могла быть цена хлеба — или размер ломтя — для ремесленника и его иждивенцев?
Почти наверняка можно сказать, что даже в таком процветающем городе, как Венеция, в годы
кризиса — как в 1575 или 1591 — в году не хватало рабочих дней, чтобы позволить
поденщику на стройке купить достаточно хлеба на семью из четырех человек. В Лионе после
1560 г. цены ползли вверх, в 1570-х гг. они поднимались, а в 1585 — 1600 гг. — стремительно
взлетали вверх.
Помимо зерна, другими продуктами, в которых общество нуждалось в больших количествах,
были лес (на дрова, как материал для строительства и предметов обихода — бочек, кадок,
48
ложек, мебели), кожа (в Лондоне к 1600 г. было около 3 тысяч сапожников) и шерсть (почти
доподлинно известно, что в Англии при Генрихе VIII овец было больше, чем людей). Необы-
чайной концентрацией рабочей силы отличалась горнодобыча: так, на медных рудниках
Фалькенштейна трудилось порядка
7 500 горняков. Разительным контрастом оставались мелкие предприятия по переработке
сырья в готовую продукцию. Фабричному производству еще предстояло прийти на смену
ремесленным цехам. Слово «промышленность» (industry) означало «тяжелый труд», «наука»
(science) была синонимом «знанию»5.
Этот мир, при всей его ненадежности в плане обеспечения основополагающих жизненных
потребностей, был бы для нас пределом мечтаний с точки зрения неспешности, с какой про-
исходил обмен товарами и информацией между разными областями, а также с точки зрения
юного возраста его обитателей.
8 результате соотношение между пространством, временем и продолжительностью жизни в
корне отличалось от знакомого нам. Некоторые регионы находились так далеко, что казались
не тронутыми христианством: зачем было плавать в Вест-Индию, когда в миссионерах
нуждались Корнуолл, Альпы или Астурия, эта «Индия, которая есть у нас в Испании» (unas
Indias que tenemos dentro en Espana>? Порой деловая переписка тех времен напоминает
реплики, сказанные по телефону, только происходил обмен товарами и информацией весьма
неспешно. В Венецию из Лиссабона или Дамаска письмо в ту пору шло не менее четырех
недель. Венеция, сердце средиземноморской экономики, находилась на расстоянии целого
месяца от ее периферии. Настойчивость, с какой Филипп II лично управлял империей, быть
может, отчасти сглаживала проблемы расстояния, но в любом случае письмо, отправленное из
Кастилии в Перу, шло восемь месяцев. Казалось, целая вечность отделяет владения вице-
короля Неаполя от Эскориала, и, «если бы смерть шла из Испании, нам была бы уготована
вечная жизнь»6.
И на дубление шкуры, и на ответное письмо могла уйти жизнь целого поколения — сама
жизнь была коротка и полна опасностей. Выживание при рождении не было гарантировано: из
каждой тысячи младенцев порядка 200 умирали, не дожив до года, а половина населения не
достигала двадцатилетнего возраста. Понятия детства как такового не существовало, и
обучение грамоте предполагалось только для отпрысков знатных фамилий, купечества и
богатых ремесленников. Детей приучали к труду, и очень рано, либо в самой семье, либо отда-
вали мастеру-ремесленнику. Браки, судя по всему, заключались поздно — шекспировскую
Джульетту, которую выдают за-
49
муж в 14 лет, не встретишь в приходских регистрационных книгах. Однако характерной
особенностью XVI в., быть может, в силу того, что авторитет священника вытеснился
авторитетом отца семейства, стало возрастание роли семейных связей и родственной
солидарности. В некотором смысле, по крайней мере в протестантской части Европы, «дом»
вышел на первый план по сравнению с монастырем и обителью. В рамках семейной среды
всякий намек на равенство между мужчиной и женщиной стал исчезать, и заметно усилился
авторитет мужчины как патриарха, как отца семейства.
Борьба за выживание перемежалась отправлением религиозного культа, строгостью
протестантского дня отдохновения, обильными возлияниями во время масленицы7. Смерть
неизменно снимала обильную жатву, ибо у этого жнеца была коса о трех полотнах: война,
голод и чума. Войны велись в невиданных доселе масштабах (см. ниже, Гл. 9), и прямой
ущерб от военных кампаний был весьма ощутим. Итальянские войны 1494—1529 гг. не
сводились к одной осаде Рима (см. ниже, с. 319). Антверпену так и не удалось оправиться
после разграбления 1576 г. А вдобавок общество испытывало бремя расквартирования войск и
налогов на их содержание. Французские крестьяне еще в 1484 г. жаловались:
«Постоянный приход и уход вооруженных людей, живущих за счет бедняков, то кадровые
части, то господские рекруты, то свободные лучники, а иногда алебардщики, а в иные времена
— швейцарцы и пиконос-цы, и все они причиняют народу нескончаемый вред? Бедному
труженику приходится платить и прислуживать тем, кто его бьет, гонит из собственного дома,
заставя-лет спать на земле, лишает его имущества? А что касается невыносимого бремени
таллажа и налогов, которые бедные люди сего королевства не сумели снести, ибо это было
совершенно невозможно, и под тяжестью которого они умирали и гибли от голода и нищеты,
то простое описание тяжести этих поборов могло бы вызвать непреходящую скорбь...»
С поправкой на риторику, призванную подчеркнуть тяжесть бедствий, картина все равно
предстает безрадостная, и это при том, что она лет на десять предвосхищает куда более
масштабную мобилизацию ресурсов для Итальянских войн. Поскольку высокая политика и
идеологическая абстракция, как правило, занимают доминирующее место в разговоре о
французских Ре-
50
лигиозных войнах, то, пожалуй, стоит остановиться подробнее на страданиях сельского
общества в этой истерзанной стране. В 1578 г. Клоду Атону довелось быть свидетелем того,
как герцог Анжуйский собирал войско в Монтрё перед походом на Фландрию:
«То были сплошь бродяги, воры и убийцы — люди, отринувшие Господа заодно со своим
земным долгом. Эти убийцы были отбросы войны, испещренные оспой, по ним плакала
виселица. Умирая с голоду, они пустились по дорогам и полям, чтобы грабить, нападать,
обездоливать людей в городах и селах, кто попадал к ним в лапы, где бы они ни оказались».
Когда в Перигоре в 1594 г. кроканы (croquants)* восстали против господства Католической
лиги", причины ни у кого не вызывали сомнений:
«Равнина была полностью опустошена огромными ордами бандитов. Бедные крестьяне, без
конца страдавшие от расквартированной солдатни — то с одной стороны, то с другой, —
оказались на грани голода. Их жен и дочерей изнасиловали, а скот увели. Им приходится
оставлять свою землю невозделанной и умирать с голоду, в то время как многие из них
томятся в тюрьмах за неспособность вносить многочисленные налоги и платежи, которыми их
обложили обе стороны».
Поразительно, что в этом противостоянии никак не проявляло себя государство, и две
враждующих стороны наперебой грабили крестьянство, предвосхищая то опустошение,
которое Германия переживет в Тридцатилетнюю войну"". Окончание войны не принесло
мира, зато распущенное войско обрушилось крестьянам на голову. Судя по одному
документу, большие опасения у парижан в 1525 г. вызывало то, что «пешие солдаты и все, кто
вернулся из означенной армии, и под их
* Наименование происходит от лозунга восставших крестьян Aux croquants! — «На грызунов!». Такую кличку
восставшие дали сборщикам налогов и откупщкам. Позднее название перешло к ним самим. (Прим, пер.)
См. подробнее Гл. 12. (Прим. пер.)
*** Тридцатилетняя война (1618—1648) — серия военных столкновений, в результате которых противоречия между
католиками и протестантами и внутригерманские разногласия переросли в европейский конфликт. (Прим. пер.)
51
крылом, всякие дурные люди, воры, бродяги и праздношатающиеся сколачивают большие
банды»8.
Присутствие солдат либо обложение населения налогами на содержание армии обостряло
нехватку продовольствия в сельской местности — в некоторых районах Германии вплоть до
крестьянской войны 1525 г. голод ощущался практически непрерывно. В городах в голодные
годы люди просто умирали на улицах. Пустые желудки делали людей более восприимчивыми
и к заболеваниям: в среднем раз в десять лет на Европу обрушивалась чума, которая могла
поражать лимфатические железы (бубонная), легкие (легочная) либо вести к заражению крови
(первично-септическая); постоянную опасность представляли корь, тиф, оспа плюс бич в виде
завезенного из Нового Света сифилиса. Медицина давала массу объяснений, но мало
надежных лекарств, и не удивительно, что люди искали причину своих бед во враждебном
отношении сверхъестественных сил. Окружающая среда была исполнена волшебства. Беда
была карой Господней либо бесовским промыслом, который вводил людей и в ересь: в любом
случае зыбкие границы земного существования непрерывно отступали перед вечностью.
Лютер утверждал, что Господь «желает смешать небо и землю воедино и сотворить новый
мир». Кальвин — фактический диктатор города со среднестатистической
продолжительностью жизни не более 23 лет — пережил с женой утрату троих детей в
младенческом возрасте. Не будет преувеличением предположить, что ему для сохранения
рассудка действительно потребовалась вера в предначертание свыше, иначе столь горькие
утраты могли заставить его усомниться в воле Господа, дарующего жизнь, чтобы ее так
внезапно отнять:
«Господь показывает, словно в зеркале, частые и внезапные изменения в мире, которые
призваны нас пробудить от оцепенения, так чтобы никто из нас не смел обещать себе нового
дня, или даже нового часа, или нового мига»9.
При всей ненадежности, один принцип социального устройства оставался определенным и
прочно установленным — главенствующее положение знати. Нельзя отрицать, что вели-
чайшие перемены этого столетия были связаны с постановкой под сомнение господства
определенной части церковных феодалов, вплоть до низложения, но сам по себе статус
господина, отождествлявшийся с благородным происхождением, был чем-то таким, с чем
люди считались или жаждали для себя. Власть аристократии редко встречала сопротивление,
ее нико-
52
гда не смещали, это было господство, которое признавало общество и вынуждено было
уважать государство. Социальное превосходство знати складывалось веками, и стоит сделать
небольшое отступление и оценить всю силу традиции не в последнюю очередь — потому, что
это превосходство было не столько превосходством монолитного класса, сколько опреде-
ленного образа жизни.
Начиная с XI в. служители церкви пропагандировали модель общества, в котором воюющие
обеспечивали защиту трудящимся, и это соотношение одобрялось молящимися. Постепенно
высокая цена воинского вооружения, в первую очередь, коня и доспехов, привела к тому, что
функция воина оказалась прерогативой богатых. Вассалы стали рыцарями, рыцари — знатью:
воины превратились в социальный слой, принадлежность к которому определялась
рождением.
Социальная модель из трех сословий, которую отличали от структуры власти в любой другой
части света критерии вассальной верности феодалу и отношения к земельной собственности,
обычно определяется термином «феодализм»10. Хотим мы или нет воспользоваться этим
противоречивым термином (а историки раннего Средневековья сегодня стараются обходить
его вовсе), мы вынуждены признать, что ключевые столетия европейской истории
характеризовались становлением комплекса взаимосвязей, основанных на признании
господства на земле. Эти взаимосвязи проявлялись в нарезании фьефов в окрестностях
господских маноров — исходя из роли господина как воина и защитника. Такая структура
оказалась поразительно эластичной. Она пережила кризисы XIV в., когда Черная Смерть
ослабила зависимость сервов, одновременно сократив число держателей (что, в свою очередь,
снизило ценность ренты) и резервы рабочей силы (что подняло цену труда). Знать подавляла
недовольство работников — как, например, во время крестьянского восстания в Англии 1381
г. — и обращали себе на пользу кардинальную перемену в условиях, сложившихся еще в
середине XV в. Примерно с этого времени рост населения начал усиливать потребительский
спрос и вести к росту цен, а кроме того, создавать избыток рабочей силы, что влекло за собой
снижение уровня заработной платы. Какую бы часть Европы мы ни взяли, будь то восток,
центр или запад — всюду мы видим подъем господствующего класса. Иногда его власть
носила локальный и чисто экономический характер, иногда сосредоточивалась в центре и в
сфере культуры. Универсальным было ее законодательное закрепление. Наличие разных форм
господства ни в коей мере не могло отменить факта самого его существования.
53
Дворяне-землевладельцы в Восточной Европе
Наиболее заметные и кардинальные выгоды от экономических перемен получила знать на
востоке Европы11. К концу XV в. рост населения Западной Европы заставил искать новые
источники зерна. Частичным решением проблемы нехватки продовольствия стали балтийские
земли. В 1460-х гг. Польша и Литва экспортировали около 2 500 ластов ржи в год. К 1560-м
гг. эта цифра возросла до 40 тысяч, что равнялось примерно 35 процентам от общего объема
местного производства. Соответственно, резко возрос и объем судоходства на Балтике. В 1497
г., согласно сохранившимся записям, через Датский пролив прошло 795 судов, в 1557 г. эта
цифра составляла 2 251, а к концу столетия — 5 500. В 1656 г. из Данцига было отгружено 90
тысяч тонн ржи. В 1593 г. в Ливорно было привезено с Балтики 16 тысяч тонн зерна. То был
особенно плохой год на фоне ужасного десятилетия в целом, но становилось все более
очевидно, что Сицилия и Андалусия не могут навечно оставаться житницами
Средиземноморья. Спрос на хлеб в Западной Европе был столь велик, что в Пруссии во
второй половине столетия цены удвоились — рожь подорожала на 147 процентов, ячмень —
на 87 процентов, овес — на 85 процентов. Причем спрос не ограничивался одним зерном.
Венгрия поставляла скот в Вену и даже Венецию, и за период 1548—1558 гг. на Запад было
отправлено порядка 550 тысяч голов скота, то есть почти 90 процентов всего венгерского
экспорта.
Не будем заблуждаться: поставщиками в этих случаях выступали не восточные купцы, а
восточные помещики. Поскольку сей факт не очень вписывается в теорию «перехода от
феодализма к капитализму», то этот процесс получил громоздкое наименование «капитализм
в феодальных рамках». Это мало что нам дает, поскольку феодализм как военная служба в
обмен на землю был далеко не универсальным явлением: например, на обширной территории
Литвы этот принцип не действовал вовсе. Новый феномен — и в этих регионах он вовсе не
теряется в тумане Средневековья — состоял в наложении сервильных повинностей. В Чехии
крестьяне были привязаны к земле в 1487 г., в Польше — в 1495 г., в Венгрии — в 1514 г., в
Пруссии — в 1526 г., в Силезии и Бранденбурге — в 1528 г., Верхней Астурии — в 1539 г.,
Ливонии — в 1561 г. Поражает в этом наступлении господского владычества то, что оно было
подкреплено законодательно, а это стало возможно благодаря наличию в руках у знати
мощных политических рычагов. На Востоке главные элементы утверждения власти господ —
рас-
54
ширение владений (то есть земли в непосредственной собственности господина) и нарастание
трудовых повинностей крестьян, ограничение передвижения и имущественных прав дер-
жателей, присвоение держаний, — как правило, насаждались силой законодательных актов,
надлежащим образом изданных и надлежащим образом претворенных в жизнь. В Венгрии,
Польше, Бранденбурге, Пруссии и Богемии местные парламенты — представительные органы
— состояли исключительно из знати: они были ограждены от посягательств государства или
городов. Фактическая монополия на органы общественного управления была у дворян
Пруссии уже в 1540-х гг., Померании — с 1560 г., Богемии — с 1564 г. В Польше знать имела
эту привилегию еще в конце XIV в. В 1505 г. уложение «Никаких нововведений» («Nihil
novi»)* запретило королю издавать указы касательно знати, а в 1565 г. сейм — дворянский
парламент — наложил запрет на поездки польских купцов за товаром за границу, и
действительно, в Данциге транзитная торговля с портами Атлантики контролировалась
голландцами. В Бранденбурге в 1518 и 1536 гг. были изданы законы, ограничивающие
передвижение крестьян, в Пруссии аналогичные нормы датируются 1526, 1540 и 1577 гг.
Право господ лишать крестьян собственности в этих областях закреплялось соответ-
ствующими законами 1540, 1550 и 1572 гг., и XVI в. был отмечен не подъемом буржуазии, а
«постепенной феодализацией территории государства» юнкерами. В 1514 г. в Венгрии дворя-
не отобрали у крестьян право наследования. В том же году отработки на помещичьем поле
исчислялись одним днем, а в 1570 г. в Краснагорке помещик «заставил их делать всю работу,
какая есть». Господа имели привилегию производить вино, а с 1570 г. это стало их
исключительной прерогативой. Они даже имели право насильно привлекать крестьян к
строительству укреплений против турок. Аристократические сообщества Восточной Европы
были «обществами без государства», в которых сопротивление со стороны крестьян было
практически невозможным. В результате сформировались экономические комплексы
колониального типа, экспортировавшие сырье и ввозившие готовую продукцию. Восточная
Европа поразительным образом подпитывала прогресс Запада своей усугублявшейся
отсталостью и делала реку Эльбу, в глазах некоторых историков, «самым главным социально-
экономическим водоразделом в Европе».
* Документ известен также под названием Радомской конституции. (Прим. пер.)
55
Феодалы и крестьяне в Германии эпохи Реформации
Следует, однако, проявлять осторожность и не преувеличивать этого различия, ибо к западу
от Эльбы рост городов и развитие государства не означали отмены господства дворянства, а
лишь породили большее разнообразие его форм. Это видно на примере Священной Римской
империи, которая охватывает оба региона, с таким упорством противопоставляемых
историками. Некоторые западные области Империи, действительно, резко контрастируют со
студеными помещичьими имениями на востоке. На северо-западе помещики владели не
столько крестьянами, сколько землей; на Рейне наличие семейств городов с их традициями
свободы сокращало возможность возрождения в том или ином виде крепостной зависимости;
в центральной Германии личная свобода и свободное держание составляли основу
процветания, а следовательно, и гарантию налоговых поступлений — посягательство на эти
институты было не в интересах феодалов. В то же время на юго-западе, в Тюрингии, Швабии
и Франконии, картина была более сложной.
После Черной Смерти эти области пережили сначала ограничение власти феодалов, а затем ее
возрождение. В течение XV в. крестьяне Верхней Швабии утратили право на общинную
землю, лесные угодья, охоту. На них было возложено бремя трудовых повинностей и податей.
Зависимость крестьян углублялась, они ограничивались в передвижении, и многие имения
знати обретали форму мелких абсолютистских образований, которыми землевладельцы
управляли самым деспотичным образом — как это было к востоку от Эльбы.12
В отличие от восточных земель, в юго-западной Германии существовала традиция
крестьянского сопротивления, а в соседней Швейцарской конфедерации имелся еще и опыт
победоносных выступлений крестьян. Сопротивление набрало силу в последнюю четверть XV
в. В 1476 г. в Вюрцбурге, который, по всей видимости, оказался под влиянием гуситского
движения в соседней Богемии, крестьяне прошли маршем протеста в поддержку
таинственного «Никлассхаузенского волынщика», против вымогательств со стороны князя-
епископа. Последнее десятилетие века ознаменовалось крестьянскими восстаниями
«Башмака» под предводительством Иоса Фрица, проходившими под знаменем с
изображением кожаного башмака — Bundschuh. Другой всплеск крестьянских выступлений
имел место в Шпейере в 1502 г. — и снова против поборов со стороны епископа. В 1514 г.
нищета и угнетение стали причиной восстания в Вюртемберге в защиту «бедного Конрада».
Период
56
1517—1524 гг. был отмечен непрерывным голодом, и в 1525 г. гром не замедлил грянуть. Как
и в конце XIV в., беспорядки воспринимались как обычное явление, и критически настроен-
ный хронист Себастьян Франк сокрушался по поводу «крупного крестьянского восстания,
охватившего всю Европу». Но даже он был вынужден признать глубинные причины
происходящего: «конкретно это восстание выросло из недовольства гнетом десятины, пошлин
на наследство, подневольного труда, податей, процентов по долгам и тяжких бедствий». Это
общее восстание «простого человека» встретило яростную реакцию, и «до конца своих дней
нашим крестьянам придется терпеть условия худшие, чем те, против которых они выступали».
Есть некоторое искушение изобразить такой конфликт как классовую войну — один лозунг
восставших крестьян чего стоил: «Дворянина — в навоз!». Но более резонным объяснением
ему представляется ненависть к привилегированным сословиям. Социальный протест
подкреплялся более позитивной идеологией, черпавшей вдохновение в идеях Лютера.
«Свобода христианина», «духовенство всех верующих», важное значение Слова Божия в
Писании как основы социального обновления — то были принципы, отражавшие материаль-
ные лишения крестьян и вооружавшие их языком для выражения своего протеста. К примеру,
в Библии ничего не говорится о крепостной зависимости. Мечтательный вождь Томас
Мюнцер* дошел до того, что объявил власть феодалов противоречащей христианству, а
Михаил Гайсмайер** проповедовал тысячелетнее равенство. Однако сами крестьяне исходили
из более материальных мотивов, нежели пламенная риторика. Они сочиняли ясные и
понятные петиции, методично перечисляя все свои горести — эти жалобы предвосхищают
cahiers"" 1789 г. Будьте Штюлинген или Люпфен, Аль-гой или Кемптен — жалобы будут все
те же: несправедливость крепостничества и налога на наследство, новых трудовых по-
винностей, ограничений на охоту и рыбную ловлю, отмены права на общинную землю;
неспособность господ обеспечить своим людям судебную защиту. Кроме того, жалобы
крестьян
* См. подробнее в Гл. 9. (Прим. пер.)
** Михаил Гайсмайер — один из руководителей крестьянской войны 1524—1526 гг. в Германии, автор «Земского
устройства» — программы кроенных преобразований в Тироле. Убит в 1532 г. наемником, подосланным
австрийскими властями. (Прим. пер.)
*** Так назывались наказы третьего сословия Генеральным Штатам во Франции. (Прим. пер.)
57
на поборы со стороны церкви, которая также выступала в роли феодала, придавали их
протесту специфический антиклерикальный оттенок. Гневный протест против тирании епи-
скопов, капитулов и аббатств вылился в разграбление 70 обителей в Тюрингии и 52 — во
Франконии. Это восстание можно считать широкомасштабным массовым выступлением,
возможно, самым крупным в Европе до 1789 г.
И феодалы — клирики и миряне — его сокрушили. Считается, что в бою при Франкенхаузене
погибло около 100 тысяч крестьян. На стороне князей было неоспоримое военное пре-
восходство, а профессионализация военного дела, проходившая с конца XV в., начисто
лишала необученные массы каких-либо шансов на успех в противостоянии
профессиональным солдатам. Все, что мог противопоставить Мюнцер княжеской коннице и
артиллерии при Франкенхаузене, — это ловить ядра в рукав своего плаща13. Но военная мощь
противника лишь отчасти объясняет сокрушительное поражение крестьян. Отношение
Лютера к знати и его реакция на крестьянское восстание очень ясно показывают: если первое
сословие — молящиеся — испытало в XVI в. беспрецедентное ущемление своих привилегий,
то в отношении второго сословия — воюющего — не было и речи ни о каком ослаблении, и
его привилегии воспринимались как гарантия самого порядка. Антиклерикализм Лютера
носил неистовый, воинственный характер. Стоит взглянуть на один его манифест 1520 г., из
которого явственно видно, чем было вызвано недовольство крестьян:
«Называть попов, епископов, проповедников, монахов и монахинь религиозным братством, а
князей, знать, ремесленников и крестьян — светским сословием — это лишь уловка,
придуманная отдельными приспособленцами; но это никого не должно пугать, и вот по какой
причине. Ибо все христиане до единого на самом деле истинно принадлежат к религиозному
братству, и нет между ними никакой разницы за исключением той, что они делают разную
работу... Отсюда мы заключаем, что по сути нет никакой другой разницы между мирянами,
священниками, князьями, епископами или, выражаясь латинской терминологией, между
людьми церковными и светскими, кроме их рода занятий и должности, а вовсе не их
церковного положения... Башмачник, кузнец, землепашец — у каждого есть свое занятие и
своя работа; и тем не менее все одновременно годятся на роль священника или епископа...»
58
Есть даже прямое указание на слияние трех сословий общества — за которым следует
неожиданное изменение позиции:
«Следовательно, попу и его приверженцам говорят: Ти ога, «Ты молись»; императору и его
министру — Ти protege, «Ты защищай»; а простому человеку — Ти labora, «Ты трудись». Не так,
чтобы молитва, и защита, и труд были долгом каждого человека, ибо кто выполняет возложенное
на него, и молится, и защищает, и трудится; но каждому должна даваться особая функция...»
Но так ли уж было необходимо первое сословие?: «Лучше обойтись без обители, если только во
главе ее не стоит прелат истинно духовного склада, преданный вере христианской».
И тем не менее автор, столь неистовый в своих нападках на духовенство, не хотел иметь ничего
общего с восстанием:
«всякий человек, про кого может быть доказано, что он подстрекатель, стоит вне закона Господа и
Империи, так что первый, кто сможет его убить, поступит правильно и хорошо. Ибо когда
начинается пожар, лучше всех оказывается тот, кто первым его потушит. Ибо восстание не есть
обыкновенное убийство, а подобно великому пожару, который обрушивается на целую страну и
опустошает ее... Следовательно, пусть всяк кто может карает, убивает, режет тайно или открыто и
помнит, что не может быть ничего более ядовитого, вредоносного или дьявольского по сравнению
с повстанцем. Это все равно что убить бешеного пса; если ты его не ударишь, он нападет на тебя, а
вместе с тобой — на всё вокруг...
Я не выступлю против правителя, даже не терпящего Евангелия, если он сокрушит и накажет этих
крестьян, не давая им разобраться в суде... Если он может покарать их и не делает этого — пусть
даже кара означает забрать жизнь и пролить кровь — то тогда он виновен во всем этом
смертоубийстве и во всем зле, что творят эти люди, ибо, осознанно пренебрегая божественным
промыслом, он позволяет им проявлять свое коварство, тогда как может этому воспрепятствовать
и обязан это сделать. Сейчас не время спать, не время проявлять терпение или милосердие.
Пришло время меча, л не милосердия.
Правители должны двинуться на неразумных, сознательно бить их, пока не остановится их
сердце... Колите, рубите, бейте, все кто может...»
59
Фрагмент, показывающий антиклерикализм Лютера, был обращен «К христианскому дворянству
немецкой нации». Его призывы к истреблению мятежников взяты из трактата «Против кре-
стьянских убийц и грабителей^. Революция Лютера — не будем подвергать сомнению размах его
деятельности — заключалась в атаке на существовавшее в обществе деление на клир и мир, но не
в устранении различий между знатью и простолюдинами. Больно читать слова осуждения
крестьян под пером Лютера, но не следует расценивать эти напыщенные призывы как показатель
социального или политического «консерватизма». Идеи Лютера были революционными, но он
признавал, что единственный способ подорвать положение первого сословия — это вступить в
союз со вторым. Он полагал, что власть в обществе должна принадлежать феодалам. И в
правильности такого взгляда мы легко убедимся, если отвлечемся от положения крестьян на
востоке Европы или реформаторской Германии и обратим свой взор на страны, лежавшие
западнее. В этих регионах ни «подъем буржуазии», ни экспансия государства не представляли
угрозы социальному господству знати. Разнообразие форм, в каких проявлялось превосходство
аристократии, не делало его менее выраженным.
Господство феодалов в Западной Европе: экономическое, политическое,
культурное
В экономическом плане господство феодалов в сельских областях Запада на протяжении всего
столетия укреплялось. В южной Италии, которую от урбанизированного севера Апеннин отделяла
целая пропасть, эксплуатация земельных ресурсов посредством усиления зависимости крестьян,
выражавшегося в изъятии баронами-латифундистами излишков зерна с помощью низких
заработков и мер принуждения — создавали под солнцем Средиземноморья социальные условия,
которые можно сравнить с существовавшими к востоку от Эльбы. Экономически этот регион
управлялся менее эффективно, чем восточные поместья, из-за специфической привычки западной
знати к «неумеренному потреблению». В начале XVII в. Том-мазо Кампанелла так описывал
порочный круг эксплуатации и расточительности:
«Бароны... приезжают в Неаполь, и ко двору, и там тратят свои деньги беспечно и щедро, на какое-
то время производя впечатление... а в конечном итоге, истратив все, возвращаются нищими домой
и превращают в свою
60
добычу все, что ни попадется, дабы вернуть растраченное, после чего вновь возвращаются ко
двору; и снова все повторяется по тому же кругу, причем в таких масштабах, что земли этих
мужей более опустошены и голы, чем земли короля Италии; и все — по вине самих
баронов»15.
На юге Франции, в Лангедоке, расхождение между уровнем заработка и ценами в пользу
феодалов было колоссальным. В 1480 г. работник фермы мог рассчитывать на 20 ливров в год,
что было эквивалентно 30 сетье (468 л) пшеницы. Спустя 100 лет заработок батрака возрос до
30 ливров, но уже на эту сумму можно было купить лишь 8 или 10 сетье пшеницы. Кроме
того, снизилось как качество хлеба, так и объем натуральных выплат. В то же самое время,
судя по имеющимся данным, в Беарне, например, представители старинных
аристократических родов совершенствовали управление своими имениями. Возвышение
местной столицы По никак не было связано с подъемом буржуазии. Это был просто очень
большой рыночный город посреди обширного лоскутного одеяла земель, находившихся в
руках у сенешалей и виконтов. Судя по всему, во Франции земельные владения аристократии
увеличивались за счет продажи церковных земель, хотя размах этого процесса до конца не
ясен. В Англии последствия такого явления более знакомы, и независимо от того, росло или
таяло богатство знати,
«елизаветинская аристократия в целом сохраняла свои земли, и эти земли, порой меньшей
площади, но большей ценности, служили для их потомков базой благосостояния и власти на
долгие времена».
Отсюда понятно, почему стремление к аристократической жизни сохранялось и в
Викторианскую эпоху и после нее.16
Во Франции и рост городов, и их богатство подкрепляли моральный кодекс аристократии. В
случае Тулузы можно говорить о том, что миграция городского капитала в сельскую ме-
стность означала замену сельским населением «аристократических защитников» на
«буржуазных хозяев», однако для Лиона такое противопоставление было бы слишком резким.
Между 1554 и 1561 гг. в окрестностях Лиона было зарегистрировано 87 случаев покупки
земли, причем в 61 из них покупателями выступали адвокаты и купцы. Но затем эти
представители «буржуазии» обзаводились прислугой и начинали вести аристократический
образ жизни. Лион был одним из самых ярких примеров развития городов в XVI в., и все же
со временем «ка-
61
питализм» оказался преходящим феноменом, тогда как привлекательность дворянского образа
жизни сохранилась. Даже если дворянство не было дано происхождением или монаршей
волей, кто мог это знать, если человек вел вполне аристократический образ жизни? На
собрании Генеральных Штатов в Орлеане в 1560 г. Франсуа Гримоде с сарказмом заметил:
«Есть бесчисленное множество таких поддельных дворян, чьи отцы и праотцы совершили
свои воинские подвиги и демонстрировали рыцарскую доблесть, торгуя зерном, вином и
тканями либо управляя мельницами и поместьями своих сеньоров; тем не менее, стоит им на-
чать говорить о своей родословной — и такое впечатление, что все они королевской крови и
произошли от Карла Великого, Помпея или Цезаря».
Как бы то ни было, неверно было бы считать, что влияние распространялось только в одну
сторону — от города к селу. Если в западных городах явные примеры дворянского
предприни-манительства отсутствуют — в отличие, скажем, от Киля — то структура
производства высококачественных и дорогих предметов роскоши, находившегося в ведении
гильдий, показывает, что оно было приспособлено под вкусы знати — быть может, той самой,
что наслаждалась лондонским светским сезоном и роскошествовала в Париже и Мадриде.
Богатые горожане, остававшиеся в городе, стремились к тому же идеалу — правда, законы,
касающиеся расходов, не позволяли чрезмерной экстравагантности в одежде и сдерживали
стремление следовать моде, соответствующей иному социальному положению. И есть явные
примеры того, как люди благородного происхождения, не уступая в предпринимательском
инстинкте буржуазии, открывали для себя новые источники доходов. Так, в Голынтейне
предприниматели-дворяне проявляли активность в производстве, торговле и даже
ростовщичестве. В Лукке торговцы становились дворянами, в Барселоне гражданство давало
освобождение от налогов и статус «рыцаря города-государства». Кто мог позволить себе
одолжить Филиппу II 8 тысяч дукатов в год на беспроцентной основе, имел привилегию
являться в ратушу при мече и кинжале. В Севилье, как писал в 1587 г. Томасо де Меркадо,
«открытие Вест-Индских островов повлекло такие возможности к обретению несметных
богатств, что знать Севильи поддалась искушению коммерции, когда увидела, какие прибыли
можно из этого извлекать».
62
В южнонемецких городах есть свидетельства «феодализации городского купечества» и
«обуржуазивания знати». Подобно росту городов, развитие государства демонстрирует
незыблемость власти господ, но не ее упадок. В местных общинах власть по большей части
оставались в частных руках. Связь крестьянина с его господином была крепче любой связи
между крестьянином и государством. Превосходство знати было «естественным», и ее
защитная функция простиралась от обороны королевства до защиты благополучного
существования села: господин был источником справедливости и милосердия.
Предполагалось, что благородный человек должен «поддерживать прочие сословия»
(«soutenir les autres etats»), или, как писал в 1510 г. в своих корявых стихах Семфорьен
Шампье:
Порядок дан человеку не затем,
чтобы он любил только свой порядок, но и чужой.
Ибо любить один порядок и ненавидеть другой
означает не любить порядка вообще,
так как Господь не создает такого порядка,
который бы противоречил другому17.
Можно сказать, что развитие государства в большей степени определялось узами личной
преданности, нежели некоей абстракцией, которую надлежало любить и укреплять своей
верностью и службой, или от планомерного строительства институтов власти. В XVI в. ядром
политического господства был двор, а он держался силой рыцарской верности. Придворная
культура и политика особенно наглядно демонстрируют превосходство знати, так как
показывают, что верхушка государства подчинялась системе дворянских ценностей, даже
если ее носители и апологеты не являлись крупными землевладельцами. Связь между
традиционной властью феодалов и государственным управлением зачастую цементировалась
(как признавал сам Кастильо-не) особыми рыцарскими орденами, на которых строилось ин-
тернациональное единство европейской знати — «ибо эти рыцари всегда пользуются почетом
при великих дворах». «Подвязка» в Англии, «Звезда» во Франции, «Саламандра» в Австрии,
«Кушак» в Кастилии, «Крест» на Сицилии — эти знаки отличия символизировали значимость
дворян в делах государственных и являлись «составной частью символического ореола
монархии XVI в.». Наиболее почетным был, пожалуй, бургундский орден Золотого руна.
Степень интернационального единства знати, создававшегося рыцарскими орденами, видна из
эпизода собора членов ордена Золотого руна в Утрехте в 1546 г., накануне кампании
императора против немецкого протестантизма. В Утрехт съехались Козимо де Медичи,
Великий герцог Тосканский,
63
Эммануэль Филиберт Савойский, герцог Альба, его будущий заклятый враг граф Эгмонт.
Кульминацией кампании явился раз-Фом протестантских войск при Мюльберге. Триумф
империи отображен в величественном конном портрете кисти Тициана, на котором Карл V
представлен при знаках отличия ордена Золотого руна. В самом деле, членство в том или
ином рыцарском ордене часто играло важную роль в дипломатических отношениях: когда
французский король Карл IX был в 1564 г. награжден орденом Подвязки, он ответил
вручением эрлу Лестеру и герцогу Норфолкскому ордена Св. Михаила18.
Несмотря на то, что «революция в военном деле» (см. ниже, Гл. 3) вела к ограничению
независимой военной власти дворян, заставляя их отдавать предпочтение загородному
имению, а не замку и ограничиваться дуэлью вместо гражданской войны, в полной мере ее
значение выявилось лишь к концу XVII в. В XVI в. традиционная привычка к насилию еще
вполне действовала в масштабах, способных представлять угрозу самому государству,
особенно в делах веры.
В Северной Англии местные лорды возглавили Благодатное паломничество", и
североанглийские графы дали восстанию свое название". Участниками восстания были старые
воинственные кланы, известные со времен Войны Алой и Белой Розы — Перси, Невиллы,
Дакры, Дарси, — а локальные оплоты власти через фигуру папского кардинала были связаны
с делом Вселенской Церкви. Во Франции независимая военная власть сохраняла такую же
реальную силу, хотя здесь сочетание «сюзерен и вассал» уступает место другому — «патрон и
клиент». Сторонники принца Конде документально подтвердили свою приверженность его
делу в коллективном соглашении 1562 г. Еще и в 1595 г. Тремуйи сумели собрать за свой счет
войско из 500 дворян и 2 тысяч пеших воинов. В годы гражданских войн крупнейшие
феодальные вассалы расширяли свое влияние за пределы исконных вотчин: Монморанси —
Лангедока, Гизы — Бургундии. Религиозным войнам часто приписывают формирование
идеологии революции и государства Нового времени. Однако в тяжелый 1572 г., год
Варфоломеевской ночи, как раз перед синодом гугенотов в Ла-Рошели, протестанты ясно
заявили о един-
* «Благодатное паломничество» - восстание северных графств Англии, в котором участвовали представители
разных слоев общества. (Прим. пер.)
** Северное восстание, или Восстание северных графств (1569) — вооруженное выступление в Англии против
Елизаветы I, имевшее целью утвердить католицизм и возвести на престол Марию Стюарт. Было разгромлено,
около 400 участников казнены. (Прим. пер.)
64
стве своих устремлений, когда Гаспар де Колиньи, с подчеркнутой официальностью, принес
феодальную клятву верности Генриху Наваррскому, став тем самым «его вассалом» (а не
клиентом или креатурой), за что получил не книгу по теории сопротивления, но золотой шлем и
шпоры*. В Нидерландах, которые часто становились исключением из общеевропейских тен-
денций, восстание, приведшее к свержению испанского господства, по крайней мере на начальном
этапе черпало силу из отказа дворян от лояльности Филиппу II в знак протеста против
неисполнения им своей части обязательств по договору феодальной верности — обязанностей
«добровосовестного» сюзерена. Когда в 1574 г. штаты Голландии и Зеландии выступили против
налогообложения, они сформулировали свое недовольство следующим образом:
«Наши предки оставили нам законы инвеституры, предусматривающие, что если король,
присутствующий здесь собственной персоной, будет продолжать нынешнюю линию правления, то
он не сможет долее оставаться суверенным, а подданные будут освобождены от своих
обязанностей и присяги до тех пор, пока он не откажется от такого способа правления, как
неразумного и абсолютно противоречащего его обещаниям, и не проявит готовность править
разумно и в соответствии с обещанным. Наши предки проявили исключительное благоразумие,
когда в качестве одного из условий его торжественного признания добивались от суверена со-
гласия принять отказ в службе в случае его ненадлежащего правления».
Подчеркнем, что в данном (пусть редком) случае Нидерланды не были исключением, а для этого
вспомним, что Филипп сталкивался с аналогичными препятствиями и в своем Испанском
королевстве — за пределами Кастилии. Вот ворчливая клятва верности, которую традиционно
давали арагонские дворяне:
«Мы, столь же добродетельные, сколь и ты, клянемся тебе, не более добродетельному, чем мы, что
признаем тебя нашим королем и суверенным господином, при условии что ты гарантируешь наши
свободы и законы; если же нет — то нет»19.
* См. о Колиньи в Гл. 12. (Прим. пер.)
65
Из всех признаков господства феодалов в Европе XVI в., пожалуй, самыми красноречивыми
являются и самые абстрактные, а именно — факторы их превосходства в культурном отношении.
Повсюду, за исключением Швейцарии и Балкан, мы встречаем целый комплекс воззрений и
суждений, определяющих дворянский образ жизни как вышестоящий. Следует оговориться, что
«приобщение к дворянству» — вовсе не то же самое, что «возвышение буржуазии». Кроме того,
превосходство знати на Западе ограничивало социальную мобильность, в противоположность
делению общества по меритократическому принципу, существовавшему в Османской империи
(см. ниже, с. 334), и абсолютно застывшей социальной иерархии Московии. По поводу последней
Джайлс Флетчер* заметил, что простолюдин «не имеет средств подняться сколь-нибудь выше»,
ибо «нет вознаграждения либо продвижения, ради коего он мог бы направлять свои устремления и
прилагать усилия, с тем, чтобы поднять свое сословное положение»20.
В Европе люди стремились завоевать почет и репутацию — как отличительные признаки
дворянства, которые надлежало поддерживать любой ценой. В своем руководстве для лизоблюдов
1517 г. под названием «Книга о придворном» (The Book of the Courtier) Кастильоне**
обнаруживает некоторую склонность придать больше значения личным заслугам как основанию
для продвижения на службе у государя — но та же самая книга подчеркивает необходимость для
придворного в целом отделять себя от общества — речью, одеждой, манерами и воспитанием,
культивировать в себе манеру безразличия и презрения — иными словами, быть не таким, как все.
«В людях низкого происхождения можно воспитать те же добродетели, что и в дворянах. Но?
поскольку наша задача заключается в формировании Придворного без малейшего изъяна и
достойного всяческого восхищения, я считаю необходимым представить его дворянином, как во
многих других отношениях, так и в общем представлении, все более склоняющемся к
благородству».
Исконную функцию воина надлежит сохранять и совершенствовать:
* Джайлс Флетчер (ок. 1549—1611) — английский дипломат, в 1588—1589 гг. посол в Москве. Автор сочинения
«О государстве Русском». (Прим. пер.)
** Бальдассаре Кастильоне — итальянский писатель XVI в., 1478—1529. (Прим. пер.)
66
«Я полагаю, что главной и истинной профессией Царедворца должны быть воинские подвиги,
которым я бы советовал ему обучаться превыше всего другого, и создать себе славу
доблестного воина благодаря одержанным победам и верности, явленной тому, кому он
служит».
При этом у него должны быть достойные противники, «ибо не видано, чтобы дворянин
присутствовал лично и участвовал в подобном деле в деревне, где свидетелями его доблести и
участниками будут люди низкого происхождения», так что поединок с простолюдином
должен сопровождаться пренебрежительной уверенностью в победе:
«и надлежит (каким-либо образом) излучать уверенность в своем превосходстве, иначе не
следует связываться с каждым и всяким, ибо слишком больно смотреть, слишком мерзко и
недостойно, когда дворянин уступает извозчику, и особенно в поединке»21.
Самым неприступным оплотом дворянских ценностей была Кастилия, центр Испанской
монархии (monarquia) — наиболее могущественного политического образования XVI в. Это
был регион, который, подобно Литве, в Средние века не знал «феодализма» в смысле
получения земли в награду за военную службу. Тем не менее здесь так же не подвергалось
сомнению социальное превосходство господ и их ценностей. Как замечает мальчик-слуга в
плутовском романе Ласарильо де Тормеса,
«у тебя, о господин, есть великие тайны, неведомые простым людям. Кого не введет в обман
его манера, его роскошный плащ и камзол, кто станет думать, будто благородный господин
провел весь вчерашний день без маковой росинки во рту, если не считать той жалкой хлебной
крошки, которую его слуга Лазаро протаскал полтора дня за пазухой, изрядно загрязнив, а
сегодня, умыв лицо и руки и не имея полотенца, был вынужден утереться подолом рубахи?
Никому и во сне такого не привидится. А сколько по всему миру мужей, подобно ему,
страдающих во имя своей нелепой чести так, как ни за что не стали бы страдать за тебя?»
Однако честь вовсе не была объектом насмешек. Для Карла V война являлась своеобразной
формой «показного» потреб-
67
ления*: к войне относились как к обязанности, считая вульгарным подсчитывать ее цену.
Вспомним также Филиппа II, чье чувство долга пересилило соображения политического
благоразумия, которые требовали повременить с отправкой в бой Непобедимой Армады и
довести флот до полной готовности:
«Если флот останется в Корунне, то он ничем не будет способствовать нашему престижу в
любых переговорах о мире, если таковые будут вестись? Держать флот на привязи и безо
всякой отдачи было бы позором? из-за которого мы лишились бы и преимущества, и ре-
путации».
Франциск I был захвачен в плен в битве при Павии в 1525 г.", не пожелавший отступить во
избежание «позора и бесчестья». Во Франции XVI в. «не иметь понятия, как себя вести, чтобы
не уронить репутации», было признаком выскочки22. Короче говоря, репутация была важнее
мира, а порой и самой жизни. И репутация была признаком знати. При всех перипетиях XVI в.
власть господ переживала возрождение во всем своем величии.
В последующих главах мы проследим множество сложных и изнурительных процессов
перемен; власть феодалов как факт социальной жизни пережила их всех. Господство в
обществе этого принципа сохранялось независимо ни от значительного роста населения, ни от
деморализующей перечеканки монет; и традиции насилия со стороны воинского сословия
стали главным импульсом европейской экспансии за океан.
* «Показное» потребление (англ, conspicuous consumption) — экономический термин, применяемый для
обозначения практики использования предметов потребления с целью произвести впечатление на
окружающих. (Прим. пер.)
** В феврале 1525 г. 28-тысячное войско Франциска, осадившее г. Па-вию, приняло бой 23-тысячной армии
Священной Римской империи и было разбито. Тем самым было положено начало периоду испанского кон-
троля над Италией. См. подробнее Гл. 10. (Прим. пер.)
2. Симптомы экспансии
Экспансия глазами современников
На протяжении XVI в. основополагающий принцип социальной организации, а именно —
господство феодалов, сохранялся неизменным, но происходило его утверждение на все более
обширной территории земного шара. В самой Европе эта социальная структура охватывала
все большее число людей, причем имущественное расслоение среди них усиливалось. Таким
образом, можно выделить три отчетливых признака европейской экспансии, характерных для
этого века: географические открытия, рост населения и инфляция. Сочетание этих явлений со
временем сместило центр тяжести европейской экономики с юга на северо-запад, то есть из
Средиземноморья к Атлантике1. Удивительно, насколько ясно порой сами современники
видели суть всего происходящего. Флорентийский историк Франческо Гвиччарди-ни в своем
труде, датируемом приблизительно 1540 г.*, проявил прекрасное понимание того, какое
значение имело открытие морского пути на Восток вокруг мыса Доброй Надежды для сре-
диземноморской торговли пряностями, где традиционно первенствовали венецианцы:
«Но в силу того, что португальцы ходили морем из столицы королевства Лиссабона в далекие
страны, состояли в союзе с королями Каликута и других близлежащих областей, проникали
тем самым все дальше и строили крепости в удобных местах, благодаря чему могли
заручиться дружбой определенных городов и стран и силой оружия и подавления добиваться
покорности от других, они получили доступ к торговле пряностями, прежде находившейся в
руках александрийских купцов: и привозя их в Португалию морем, они морем же развозили
их по тем же самым королевствам и странам, где первоначально торговали венецианцы».
Уже к 1568 г. французский философ Жан Воден, высказываясь по поводу событий в самой
Европе, усматривал четкую
* Франческо Гвиччардини (1483—1540) — автор «Истории Италии» (1537-1541), изд. в 1561—1560. (Прим. пер.)
69
взаимосвязь между инфляцией и количеством золота и серебра в обороте, между бурным
подъемом благосостояния и демографическим ростом:
«Я заключаю, что высокие цены, какие мы сегодня наблюдаем, имеют четыре или пять
причин. Главная и едва ли не единственная (на которую до сих пор никто не указывал)
состоит в обилии золота и серебра, количество которых в этом королевстве сегодня намного
превышает то, что было 400 лет назад, не говоря уже о более давних временах... Другая
причина богатства, снизошедшего на нас за последние сто двадцать, а то и сто тридцать лет,
— в королевстве сильно возросла и достигла огромных размеров численность населения».
Современники вполне ясно сознавали, что мир меняет очертания, общество расширяет свои
границы, проявлением чего, в частности, служит рост цен. Корреляция этих трех явлений
сложна и противоречива. Безусловно, особняком стоят географические открытия. Они
предшествовали демографическому росту, а повышение цен, по-видимому, явилось следст-
вием давления численности населения на пищевые ресурсы (но не на товары). Это
несоответствие наталкивает на мысль, что приток богатств из Нового Света не играл такой уж
большой роли в качестве фактора инфляционного давления. Однако, если рассматривать все
эти явления как совокупные признаки общего процесса, а не по отдельности в контексте их
частных причин, то поражает, а порой и озадачивает то обстоятельство, что в этом растущем
вширь обществе существовала единая оценка происходящей экспансии. При этом осознание
того, что жемчужины мира лежат в европейской раковине, в равной степени проистекало из
воззрений далекого прошлого и сложившейся в XVI столетии новой ситуации.
Новые горизонты
Едва ли можно переоценить значение прихода европейцев в другие части света, и все же
истоки его остаются для нас туманными, а место в традиционном течении истории не вполне
ясным. Причем эта неопределенность была очевидна уже и в XVI в. В 1552 г. Лопес де Гомара
писал своему господину Карлу V, что открытие Ост- и Вест-Индии стало «крупнейшим со-
бытием после сотворения мира, если не считать пришествия и
70
кончины его Создателя»2. Тем же годом датируется автобиография Карла V, в которой, однако,
нет даже упоминания об Америке. Пожалуй, в некотором смысле новизна и традиционность были
составляющими одного процесса: границы Европы раздвигались в новом направлении, но природа
их расширения по существу оставалась прежней.
Если в Средние века в общем и целом освоение новых территорий происходило главным образом
на Востоке и на суше (достаточно вспомнить Марко Поло), то в рассматриваемый нами период
самые значительные открытия были сделаны на западе и за океаном. Это происходило даже в тех
случаях, когда предпринималась разведка удобных маршрутов на восток: так, португальцы искали
морской путь через Атлантику и достигли Японии. В этот процесс, однако, были вовлечены не все
атлантические державы, и менее всего — расположенные на северо-западе континента, то есть в
регионе, которому суждено было пережить бурное развитие в XVII в. Достижения англичан до 70-
х годов XVI в. ограничивались разрозненными эпизодами и весьма скромными масштабами;
французам, занятыми своими междоусобными войнами сначала династийного, затем внутри-
политического свойства, было просто некогда обратить взор к внешнему миру, а голландцам еще
только предстояло включиться в колониальное соперничество. Имперские завоевания XVI
столетия стали явлением иберийским — да, именно иберийским, ибо, говоря о достижениях
испанцев, мы не должны забывать португальцев. Влияние, какое Иберия оказала на другие
регионы мира, было неравномерным. На Дальнем Востоке португальцы стали одним среди
множества завоевателей. В особенности это касалось Японии и Китая. Нельзя сказать, чтобы они
прочно обосновались в Африке. В 1586—1587 гг. Мир Али-Беи оттеснил португальцев с
побережья Западной Африки, оставив им в качестве последнего оплота Малинди. С другой
стороны, было ясно, что резкие перемены вряд ли могут носить продолжительный характер. После
открытия морского пути вокруг мыса Доброй Надежды, венецианцы, опасаясь конкуренции в
торговле пряностями, вступили в переговоры о строительстве канала в Суэце, который позволил
бы сохранить значение средиземноморского торгового пути. Результатом явилось оживление
традиционного средиземноморского маршрута торговли пряностями в середине XVI в.3 Тем не
менее португальские фактории на Востоке приобрели исключительную значимость в качестве
опорных баз. Что касается европейского влияния во всем остальном мире, незамедлило сказаться
испанское присутствие в Центральной и Южной Америке.
71
Иберийцы плохо подходили на роль лидера, который привел (или мог бы привести) европейцев к
мировому господству. По европейским меркам Португалия являлась бедной страной, с населением
не более миллиона, без больших процветающих городов (за исключением Лиссабона), и по самым
максимальным оценкам португальская империя расселила по миру от Бразилии до Японии не
более 10 тысяч своих подданных. Испанская монархия, конечно, имела значительно более много-
численное население, тем не менее ее традиции мореходства заметнее ощущались на
Средиземноморье (в частности, в порту Барселоны), нежели в тех ее областях, которые имели
выход на запад, в Атлантику. Ни в одной из этих двух стран не получила всплеска характерная для
эпохи Возрождения жажда познания, несмотря даже на то, что среди самых прославленных
первых испанских мореплавателей были итальянцы по происхождению — генуэзец Христофор
Колумб, флорентиец Амери-го Веспуччи. Бессмысленно усматривать истоки колониальной
политики в контексте прагматичного предпринимательства, поскольку Португалия едва ли являла
собой центр развития буржуазных отношений. Кастильские купцы с вожделением смотрели в
сторону северного Антверпена, а Севилья своим процветанием была обязана генуэзцам. И тем не
менее... Начиная с завоевания Сеуты в северной Африке в 1415 г.* португальцы продвигались на
юг вдоль западного побережья Африки, с неиссякаемой энергией предпринимая все новые экспе-
диции, во главе которых становились личности, чьей предприимчивости и талантам было тесно в
рамках общего социально-экономического процесса. Благодаря необъяснимому энтузиазму
принца Энрике — Генриха Мореплавателя (ум. 1460) — в 1434 г. они достигли мыса Бохадор, а
десятью годами позже через Мадейру и Азорские острова добрались до Зеленого Мыса. Конец
столетия ознаменовался грандиозными успехами: в 1482 г. португальцы достигли Западного
Судана, на следующий год — Конго. В 1487 г. Бартоломеу Диаш обогнул мыс Доброй Надежды.
Десятилетием позже Васко да Гама доплыл до Каликута. В сжатом виде о значении этих событий
сорок лет спустя поведал все тот же Гвиччардини:
«Несомненно, это плавание поистине замечательно, ибо имело протяженность восемь тысяч
французских лье через неизведанные моря, под другими звездами, под
* Сеута — крепость на африканском берегу Гибралтарского пролива. Первая португальяская колония в Африке.
(Прим. пер.)
72
другими небесами, ведомые другими ориентирами: после пересечения линии экватора они
более не ориентировались по Полярной звезде, а также остались без помощи адаманского
камня; к тому же в столь длительном путешествии они долго не могли пристать к берегу, на-
ходясь в чужих краях, с чужими языками, религией, обычаями; краях, населенных
варварскими и недружелюбными народами. И все же, невзирая на множество преград, со
временем они сделали этот маршрут настолько привычным, что там, где прежде рассчитывали
совершить плавание за десять месяцев, они теперь управлялись менее чем за шесть, и
опасностей стало меньше, и само плавание намного менее рискованным. Но куда
замечательней мореходство испанцев...»
Испанцы в поисках Индии совершали плавания на запад: два похода Колумба 1492 и 1493 гг.
стали прологом к основанию Санто-Доминго на острове Гаити (Эспаньола) в 1496 — 1497 гг.
К тому времени папа Александр VI по Тордесилъясскому договору 1493 г. поделил мир между
двумя империями*. Это позволило первооткрывателям не распылять усилий, и начало XVI в.
ознаменовалось необычайной активностью. В 1510 г. экспедиция д'Албукерке закрепила
португальскую монополию на торговлю пряностями, построив форт в Гоа. Еще два форта — в
Малакке и Омрузе — были построены вскоре после этого (в 1511 и 1515 гг.). Последний
открывал путь в Макао, а оттуда в Японию. К этому времени португальцы ежегодно
продавали уже по 70 тысяч квинталов (центнеров) пряностей, из которых 20 или 30 тысяч
составлял перец, столь необходимый в европейской мясной кухне в качестве приправы и
консерванта.
Один из подчиненных д'Албукерке, усомнившись в перспективах своей карьеры, в 1517 г.
перешел на службу к испанцам**. Его экспедиция в составе пяти кораблей двинулась даль-
* На самом деле 1493 г. датируется не Тордесильясский договор, а решение папы Александра VII о разделе сфер
владения в Западном полушарии на основе условной демаркационной линии, идущей через полюса: земли к
востоку от линии признавались португальскими, к западу — испанскими. Решение вызвало споры сторон, под
которыми подвел черту Тордесильясский договор 7 июня 1494 г. между Испании и Португалией: линия была
сдвинута на 370 лиг (ок. 1850 км) к западу от островов Зеленого Мыса. В 1506 г. договоренность была утверждена
папой, а в 1529 г. пересмотрена Сарагосским договором, по которому Португалия получала Молуккский
архипелаг. (Прим. пер.) ** Речь идет о Магеллане. (Прим. пер.)
73
ше на запад, обогнула мыс Горн и, потеряв один корабль в крушении и еще один вследствие
дезертирства, пробилась через проливы, из которых один и по сей день носит имя командора.
В Тихом океане команда терпела ужасные лишения:
«В среду, 28 ноября 1520 г., мы вышли из этого пролива в открытое Тихое море. Вот уже три
месяца и двадцать дней мы не получали никакой свежей пищи. Мы питались печеньем,
которое уже не было таковым, а превратилось в бисквитную крошку, кишевшую червями. От
этого крошева разило крысиной мочой. Мы пили зажелтелую воду, которая уже много дней
как протухла. Мы съели часть бычих шкур, которым покрывали верх грот-мачты, чтобы она
не терлась о ванты, и которые под воздействием солнца, ветра и дождя невообразимо
задубели. Мы по четыре-пять дней вымачивали их в море, затем на несколько минут выкла-
дывали на горячие угли, после чего съедали; нередко мы даже ели опилки. Крысы шли по
подцуката за штуку, и при этом их все равно было невозможно раздобыть. Но хуже всех
несчастий было то, что у некоторых распухли верхние и нижние десны, так что они вовсе не
могли принимать пищу и умирали с голоду»4.
Какое-то облегчение от цинги наступило, когда экспедиция достигла островов, названных
Филиппинами. Это была первая земля после Патагонии. Однако командор оказался вовлечен в
распрю местных вождей и пал в бою вместе с сорока членами команды. Останки доставил на
родину Себастьян д'Элькано. Совершив кругосветное плавание, Магеллан ввел в орбиту
европейцев весь мир. Португалец на службе испанской короны, Магеллан, замкнул круг,
объединивший маршруты восточных плаваний своих соотечественников и экспедиций,
предпринимавшихся в западном направлении страной, которой он служил. Факт постоянного
европейского присутствия получил дополнительное подтверждение после того, как в 1519 г.
Эрнан Кортес отправился с Кубы в Мексику и покорил ее: на смену открытиям пришло
господство.
Все это стало возможным благодаря сочетаниям в разных пропорциях конкретных
навигационных и военных навыков и твердой убежденности в праведности завоевания как
такового, как бы далеко оно ни простиралось. Иными словами, корни европейского мирового
господства носили технологический и идеологический характер. Следует подчеркнуть, что
речь не идет о цивилизационном превосходстве вообще: разве иберий-
74
скую цивилизацию можно ставить на одну доску с утонченным миром ислама, изысканностью
и величием Китая, имперским великолепием ацтеков? Португальское владычество на Востоке
покоилось на пушках и парусах. Наличие иллюминаторов давало португальским галионам и
каракам значительные преимущества, позволяя вести маневренный огонь, что и было проде-
монстрировано ими в сражениях с мусульманским флотом при Диу в 1509 г., а также при
обороне Гоа и Чаула в 1571 г.* Многое из сказанного было справедливо и для более
отдаленных восточных районов. В 1584 г. глава португальской фактории в Макао Жеронимо
Роман отмечал недостатки китайского военного флота. Он писал, что джонки
«снаряжены маленькими железными пушками, но на них нет ни одной бронзовой; и порох у
них плохой... Их аркебузы так плохо сделаны, что ядро не пробьет и обычной кирасы,
особенно если учесть, что они не умеют целиться. Оружием им служат бамбуковые пики, не-
которые — с железными наконечниками, другие обожжены для прочности; есть также
короткие и тяжелые сабли; а защищены они кирасами из железа или олова. Порой можно
видеть сотню суденышек, пытающихся взять в окружение единственный капер; те, кто
находится с подветренной стороны, кидают в противника растертым в порошок лимоном для
ослепления, и поскольку их очень много, то они порой добиваются успеха. Это один из
главных их стратегических принципов».
Китайцы признавали превосходство европейцев в этой конкретной сфере:
«Невиданная со времен сотворения неба и земли ярость движет этими людьми, наделенными
разумом и волею: от этой ярости у них волосы на голове встают дыбом, вздымая шапки. И все
потому, что величайшая страна земного шара... сегодня все еще управляется низкорослыми
варварами... Почему они столь малы и все же сильны? Почему мы большие, но слабые?.. От
этих дикарей нам надлежит перенять только одно — крепкие корабли и мощные пушки».
* Диу, Гоа и Чаул — опорные пункты на западном побережье Индии. (Прим. пер.)
75
Это сетование не на «буржуазную эксплуатацию» со стороны купцов, а на превосходящую
мощь чужого флота. Но самое примечательное с точки зрения европейского превосходства в
морском и военном искусстве — то, что эти китайские оценки относятся не к XVI, а к
середине XIX в.
Аналогичные корни имело превосходство Кортеса в его сухопутных экспедициях в Мексике.
О том, что ацтеки уступали испанцам в материальном плане, не может быть и речи. Кортес
лично писал Карлу V о богатствах столицы Монтесумы Теночтитлана:
«Сам город не уступает по размеру Севилье или Кордове... Особенно примечательна одна
площадь, которая вдвое больше, чем в Саламанке, и со всех сторон окружена аркадами; на ней
ежедневно бывают более шестидесяти тысяч продавцов и покупателей... Что может быть
поразительнее, чем то, что такой правитель-варвар, как он [Монтесума], имеет из золота, се-
ребра, драгоценных камней и перьев изображения всего, что только можно встретить в этих
краях, да такие совершенные, что на всей земле не сыскать такого золотых или серебряных
дел мастера, кто бы мог сработать лучше, так же, как невозможно понять, каким инстру-
ментом обработаны камни; что до изделий из перьев, то равных им не сыщешь ни в воске, ни
в вышивке — до того это тонкая работа... Мне думается, что такой роскошью и великолепием
не окружали себя даже султаны или какие-либо другие восточные правители».
Мнение Кортеса разделяет и его подчиненный, идейный оппонент, Берналь Диаш, нашедший
среди ацтеков «таких великолепных художников и резчиков, что, доведись им жить в древние
времена Апеллеса либо в нашу эпоху Микеланджело или Берругвете, они бы стали с ними в
один ряд». Примечательно, что доблесть ацтеков в бою и имевшиеся у них запасы оружия
делали их грозными противниками. В арсеналах Монтесумы Диаш увидел:
«Двуручные мечи с лезвиями из кремня, которые разят намного лучше наших мечей, и пики
длиннее наших с пятифутовыми клинками, составленными из множества лезвий... У них были
отменные луки и стрелы, обоюдоострые и односторонние дротики, а также метательные
дубинки и множество пращей с округлыми
76
камнями, обработанными вручную, кроме того, неведомый нам тип щита, который можно
сложить, когда ты не в бою, чтобы не мешал, а в сражении раскрыть так, чтобы он закрывал
все тело от головы до пят... Не знаю, почему пишу об этом так спокойно, ведь трое или чет-
веро наших солдат, прошедших службу в Италии, много раз клялись Господом, что никогда
не бывали в столь жестокой схватке, даже в христианских войнах [!], ни в сражениях против
королевской французской артиллерии, ни против Великого Тюрка; и не доводилось им видеть
людей такой доблести, как эти индейцы, идущие в бой сомкнутыми рядами».
Разница проявилась в том, как Кортес гениально распознал, что превосходство его
крошечного войска состоит, помимо орудий, не в парусах, а в лошадях:
«Да будет вам известно, господа, я уверен, что индейцы больше всего страшатся коней. Они,
похоже, считают, что сражались с одними лошадьми и пушками, и я придумал, как утвердить
их в этой вере...»
Индейским послам было объявлено, что если они откажутся сотрудничать, то испанские
железные демоны разгневаются и из них извергнется нечто страшное. В этот миг был
произведен тяжелый залп из пушки, после чего одного жеребца специально возбудили
запахом кобылы, и он начал биться и ржать. Кортес изобразил дело таким образом, будто ему
подвластны оба «существа», и индейцы были усмирены5.
Способность извлекать максимальное преимущество из более прогрессивной технологии
вопреки неизмеримому превосходству противника в живой силе (а весь отряд Кортеса насчи-
тывал не более 600 человек) вытекает из самой психологии конкистадоров. И географические
открытия, и установление своего господства имеют общие корни в истории пиренейских
государств — это были приграничные войны во имя установления христианского правления
над мусульманами и язычниками. В Сеуте победа португальцев в 1415 г. была чем-то из ряда
вон выходящим, но их открытия в Западной Африке во многих отношениях стали следствием
того, что продвигаться прямо на юг они не могли в силу могущества мусульман в северной
части континента, и они стали искать слабые места с флангов. Под знаменем духовно-
рыцарского ордена Иисуса (основанного в 1319 г. на месте ордена тамплиеров) и с
благословения

78
папских булл 1452, 1455 и 1456 гг. португальцы предпринимали свои экспедиции на юг.
Мусульманская империя ни в коей мере не была пассивной или вялой, и ее могущество в
Северной Африке с 1520 по 1590 гг. ширилось и крепло (см. Карту 2.1). С этой точки зрения
крах сахарской кампании Себастьяна Португальского, завершившейся его гибелью при
Альказакви-вире в 1578 г., как ни парадоксально, не столько явился провалом попытки
реализовать давнюю мечту, сколько деянием, достойным преемника Генриха Мореплавателя6.
В случае с испанцами продвижение на запад также стало продолжением вековых войн с
исламом. На протяжении 700 лет испанцы не знали иной цели, кроме как разгромить мавров.
Севилья, служившая воротами на пути к Северной и Южной Америке, некогда входила в
состав мусульманского государства в Андалусии — Аль-Андалуса. Западной оконечностью
христианской части Пиренеев в Средние века и главным объектом крестоносных притязаний
являлся Сантьяго-ди-Компо-стелла. К 1541 г. расширение границ христианского мира озна-
меновалось основанием Сантьяго-дель-Нуэво-Эстремо, ныне столицы Чили. Грубые
авантюристы типа Кортеса и Писарро были наследниками caballeros villanos, рыцарей-
простолюдинов, сражавшихся вместе с Родриго де Биваром, оставшимся в истории под
именем Эль Сида. Они жаждали добычи и земельной собственности и, как в случае
средневековых священных войн, делали это с благословения Церкви. Кортес взял с собой
францисканских миссионеров и объявил себя орудием в руках Господних в деле обращения
неверных в веру Христову. Он победил под знаменем Христовым, о чем оставил запись
очевидец тех событий Берналь Диаш:
«Затем он повелел изготовить два штандарта и знамена с золотым королевским гербом и
крестом с каждой стороны, а также текстом: «Братья и товарищи, да последуем мы за Святым
Крестом в вере истинной, ибо под этим знаком ждет нас победа».
По свидетельству Диаша, Кортес делал особый упор на то, что «с того момента, как мы вошли
в эту страну, в каждом городе, через который пролегал наш путь, мы усиленно проповедовали
нашу святую веру и убедили аборигенов разрушить идолов». Когда в городе Мехико стало
ясно, что Монтесума не допустит водружения креста над храмами своих богов, испанцы в два
дня построили церковь. И невзирая на то, что предназначенное для службы вино было
израсходовано в медицинских целях,
79 •
«мы все равно ходили в церковь каждый день и преклоняли колена перед алтарем и ликами
святых, во-первых, потому что это был наш долг христиан и славный обычай, а во-вторых,
затем, чтобы Монтесума и все его капитаны видели нас в молитве, коленопреклоненными
перед крестом — в особенности, когда мы пели Аве Марию — и могли склониться к тому,
чтобы последовать нашему примеру».
Из рассказа Диаша следует, что испанцы твердо держались своей веры и мужественно
сражались, страшась попасть в плен и оказаться принесенными в жертву индейским богам.
Исполинские ритуальные храмы Монтесумы распространяли леденящее душу зловоние, что,
возможно, отчасти и подвигло испанцев на те зверства в отношении индейцев, какими
сопровождалось их покорение. Примером служит, в частности, истребление восставших
туземцев в Чолуле:
«Думаю, читатели уже достаточно наслышаны об этой истории Чолулы, и мне хочется
поскорее покончить с данной темой. Но не могу не упомянуть о клетках из крепких брусьев,
которые мы увидели в этом городе: они были забиты мужчинами и мальчиками, которых
откармливали для последующих жертвоприношений, когда должна была поедаться их плоть.
Мы сломали эти клетки, и Кортес приказал вернуть содержавшихся в них пленников в родные
селения. Затем под страхом кары он повелел индейским вождям (касикам), капитанам и отцам
города не заточать отныне индейцев ни под каким видом и не употреблять в пищу человечьей
плоти.7
В сознании конкистадора самосохранение и пропаганда христианства были неотделимы от
жажды материальных благ. Кортес вел своего рода пограничную крестовую войну и рас-
считывал на вполне земное вознаграждение как проявление милости Всевышнего. Цель
завоевания была ясна с самого начала — живой товар («пожалования индейцами») и золото.
Обращенные в христианскую веру и взятые под опеку индейцы принуждались, пусть и не к
рабскому, но тяжкому труду в огромной латифундии, превращенной в феодальное поместье.
Правовым основанием для применения труда индейцев в имениях конкистадоров было
вознаграждение их за воинскую службу. Это право именовалось энкомиендой (encomienda,
«поручение»), что фиксировалось в соответствующем документе.
80
Формула такого документа дошла до нас в авторстве самого Кортеса: существовала
определенная иерархия феодальных поместий, в частности, с санкции имения высшего
порядка поместья второго уровня наделялись определенными полномочиями в отношении
третьестепенных:
«Настоящим жалуем вам половину земли и туземцев деревни... дабы вы могли ими
пользоваться... и вам надлежит возделывать эту землю вместе с ними на благо нашей святой
католической веры».
Вместе с богатством духовно-рыцарского ордена множилось и число новообращенных,
наградой которым служила определенная защита. Как ни удивительно, но ситуация в
приграничных областях способствовала большой социальной мобильности, и те, кто
перемещался по социальной лестнице вверх, всячески стремились к закреплению
существующего порядка вещей. «В Вест-Индии каждый является благородным господином»,
— говорил в 1562 г. вице-король Перу. В этом «феодальном раю» верность Святой церкви
вознаграждалась земельной собственностью. Видный правовед Хуан Ло-пес де Паласиос
Рубиос в 1513 г. составил документ с грозным названием «Установления», в котором
индейцам вменялось в обязанность добровольно трудиться на испанцев — иначе их
надлежало к этому принудить. В 1544 г. один доминиканец писал так:
«В хорошо организованном сообществе необходимо наличие богатых людей, способных
противостоять врагу, с тем чтобы бедные могли жить под их управлением»8.
Немного можно найти других столь же мрачных примеров в европейской истории, как
потакание конкистадоров своей лености к физическому труду, вылившееся в нещадную и
весьма неэффективную эксплуатацию индейцев. В результате этой эксплуатации с 1500 по
1600 гг. коренное население Мексики сократилось с 27 миллионов до 1 миллиона. Однако к
середине столетия корона уже стала заменять земельную собственность энкомендерос Новой
Испании пожизненной пенсией и учредила инструмент общественного контроля в форме
апелляционного суда, называемого аудиенцией (audiencia). В то же время пример Перу,
завоевание которого началось с первого вторжения Франсиско Писарро и проходило поэтапно
с 1531 по 1572 гг., показывает, что в эксплуа-
81
тации новых колоний корона демонстрировала не меньшую жестокость, чем сами
конкистадоры. Читая о потоках серебра, которые устремлялись в Севилью в конце столетия,
не следует забывать, что это серебро добывали индейцы в родных горах, нагружали его в 23-
килограммовые мешки и поднимали затем на поверхность штолен, имевших подчас 250-
метровую глубину, и все это происходило в разреженном воздухе Анд, усугублявшем
измождение. После этого другие рабочие-индейцы перетаскивали серебро с гор к морю. По
имеющимся данным, коренное население Перу за период с 1500 по 1620 гг. сократилось с 7
миллионов до 500 тысяч.
По мере того как истощались под непосильным гнетом местные людские ресурсы,
португальцам приходилось часть серебра направлять на приобретение чернокожих рабов: в
XVI в. из Африки через Португалию в испанские колонии в Америке было доставлено 50
тысяч рабов. Примерно столько же рабов было перевезено португальцами на плантации са-
харного тростника в Бразилии, которые отобрали у французов в 1565 г. Португальцы не
испытывали особых угрызений по поводу рабства, Церковь же благословила конкисту в вы-
ражениях наподобие тех, что произнес падре Жозе да Анчие-та в Бразилии в 1563 г.: «С таким
народом нет лучших инструментов проповеди, чем меч и железный прут». Уже в 1587 г.
францисканский миссионер в Гоа писал, что «здесь проходит граница завоеванных земель»9.
Великий епископ — проповедник гуманистических ценностей, — Бартоломее де Лас Касас,
выступал в защиту интересов индейцев, оспаривая ту мысль, что какая-то одна часть
человечества была специально предназначена для труда, но ему не удалось переубедить
своего оппонента Хуана Гинеса де Сепульведу в ходе их полемики, имевшей место в
Вальядолиде в 1550 г. Лас Касас обвинил Сепульведу в проповеди естественного рабства и
извращении философии аристотелизма и средневековых теорий справедливой войны,
заимствованных у Фомы Аквинского.
Факт этой победы Сепульведы оппоненты Испании в Англии и Нидерландах в конце столетия
использовали как аргумент в подтверждение того, что владычество Испании означает
тиранию и рабство. Так родился «черный послужной список» испанского империализма. Труд
Лас Касаса был переведен на французский, а затем английский языки «в качестве руководства
и предостережения 12 провинциям Нидерландов». Лас Касас описывал жестокость
«некоторых голландских купцов» в Венесуэле и Перу, хотя в ходе самой по-
82
лемики эти факты по большей части остались в тени10; Англичане критиковали коварство
ненавистных испанских донов с повышенной нервозностью, проистекавшей из осознания
своей уязвимости перед лицом Непобедимой Армады. При этом как-то забывается тот факт,
что в 1568 г. при Сан-Ху-ан-де-Улуа борец за британскую свободу мореплавания морской
волк Джон Хокинс оказался прижат к скалам и посажен на мель испанским флотом в тот
момент, когда совершал экспедицию за рабами*. Ужасающий пример дискриминации по
этническому признаку являет собой колонизация Ирландии во времена королевы Елизаветы.
«Сладкоголосый стихотворец» Эдмунд Спенсер находит для ирландцев (с их кельтскими,
испанскими и скифскими корнями) только одно лекарство: «Бессмысленно говорить об
утверждении законности или проведении планомерной политики, пока они окончательно не
подавлены». И не должно быть места
«никакому сожалению или растерянности при виде горестных сцен, какие могут
воспоследовать, ни состраданию к их бедам, поскольку никаким другим способом их не
усмирить; и принимаемые меры не есть следствие чьей-то прихоти, а только крайней
необходимости».
Авантюрист елизаветинских времен сэр Хамфри Гилберт, известный по большей части
своими морскими подвигами, установил жесткий порядок, по которому «никто не мог входить
к нему в палатку напрямую ни по какому делу, а должен прежде пройти целую череду
инстанций». В Нидерландах Вильгельм Оранский, опровергая свое прозвание «Молчаливый»,
грозно предупреждал, что победа Испании повлечет за собой рабство, какое существует в
Вест-Индии:
«Я видел их деяния, я слышал их речи, я был свидетелем их совета, когда они приговорили
всех вас к смерти, ставя не выше зверей, и готовые, будь на то их воля, умертвить вас, как они
поступили в Вест-Индии, где безжалостно истребили более двадцати миллионов человек; где
опустошили и разграбили землю, в тридцать раз
Английский мореплаватель сэр Джон Хокинс (Гаукинс) первым в Англии совершил в 1562 г. плавание от
берегов Африки в Вест-Индию с партией рабов. Третья такая экспедиция закончилась неудачей: испанцы
атаковали флот Хокинса у Сан-Хаун-де-Улуа, обострив тем самым испано-английские отношения. (Прим.
пер.)
83
превосходящую по площади Нидерланды, и против несчастных индейцев творились такие
зверства и буйства, перед которыми меркнет всякая жестокость, варварство и тирания, когда-
либо совершавшиеся; и все это осталось в записях, сделанных пером их собственных епи-
скопов и докторов...»
Колоссальное количество рабов, трудившихся в голландских имениях в Батавии или на
плантациях Суринама в XVII в., свидетельствует о весьма приблизительном почитании
гуманистических ценностей. Расхождение между испанской «тиранией» и политикой их
идейных противников станет еще более призрачным, если вспомнить об усиленных попытках
Сепульведы отрицать свою приверженность экспроприации и обращения туземцев в рабство.
Он утверждал, что вера требует беспрекословности, и покорность, которую насаждали
испанцы, есть не что иное, как покорность сына по отношению к отцу:
«Должен повторить, что я не сторонник ограбления или порабощения дикарей. Напротив, я
выступаю за то, чтобы они были подчинены христианскому правлению (Christianorum
imperio), дабы предотвратить их непокорность истинной вере, преследование проповедников
и оскорбление Господа нашего своими идолами и прочими вещами; и все это на благо самим
же варварам».
Признание многими народами мира своего испанского происхождения, по-видимому,
является отдаленным следствием того, что в свое время испанцы предложили им ассими-
ляцию, в то время как голландцы пошли по пути апартеида. Сэр Хамфри Гилберт вместе с
сэром Томасом Смитом, сэром Ричардом Гренвиллом, сэром Уолтером Рэли и Мартином
Фробишером* с увлечением проводили эксперимент по колонизации Ирландии. Для
ирландцев именно англичане стали «величайшими убийцами и самым гордым народом в
Европе». Это не означает, что европейские державы как-то отличались друг от друга в плане
обращения с коренным населением колоний. Но для нашего исследования более важное
значение
* Все перечисленные — английские мореплаватели и авантюристы, основатели британских колоний в
Западном полушарии и колонизаторы Ирландии. (Прим. пер.)
84
имеет единство подхода с позиций теории врожденного превосходства, которая в большой
степени базировалась на идеологии христианства. Европейцы воспринимали свое превос-
ходство как нечто само собой разумеющееся, хотя их представления о формах проявления
этого превосходства не совпадали.
Оставайся Филипп II королем Англии, англичане могли бы открыто признать, что охотно
следуют примеру Испании. На самом деле в 1555 г. такая политика казалась оптимальной. Как
выразился по поводу индейцев Ричард Эден в своем переводе трудов Петра Англериуса*,
испанцы подали пример расширения границ христианского мира:
«Их рабство [под испанским господством] таково, что оно более желательно, чем их былая
свобода, которая для этих жестоких каннибалов была скорее не свободой, а ужасающей
формой безнаказанности, а для безвинных — тяжким ярмом, когда при всей их чудовищной
праздности над ними непрестанно висела угроза стать добычей этих человекоядных волков.
Испанцы же, будучи носителями милости и свободы, принесли этим новым язычникам победу
Христа над смертью, и, покоренные мировым мечом, они отныне освобождены от гнета
сатанинской тирании»11.
В трудах Лас Касаса искажением является не преувеличение гнусности испанских зверств, а
вывод о том, что они были единственными в своем роде. Во всяком случае, даже в его
желании, чтобы обращение индейцев в христианскую веру проходило без физического
подавления, мы видим все то же, довольно опасное отношение к неевропейцам как к низшей
расе. Вся история столетия заставляет нас гадать о том, сумело ли либеральное сознание
освободиться от феодальных воззрений. Даже в тех случаях, когда европейцы пытались отка-
заться от идеи закрепощения индейцев на службе праздного рыцарского сословия, они
обязательно находили новые обоснования своему превосходству. Это, в частности, нашло
выражение в снисходительности, характерной для одного из самых просвещенных
мыслителей того времени, французского философа Мишеля де Монтеня (1533—1592). В
своем очерке «О каннибалах» он убедительно доказывает, что поедание мертво-
* Петр Англериус (Пьетро Мартире д'Ангьера) - иатльянский религиозный деятель, 1455—1526. (Прим. пер.)
85
го человека лучше, чем истязание человека живого. Одновременно в его словах не
чувствуется ни уважения к воинской доблести, ни восхищения изобразительным искусством
индейцев, так поразившим Кортеса и Диаша. В эссе «О почтовой гоньбе» индейцы предстают
безвинными дикарями, беспомощными перед коварством и натиском европейской техно-
логии. На стороне завоевателей — все преимущества. Они двинулись на туземцев
«...верхом на огромных, неведомых им чудовищах, к ним, не только никогда не видевшим
лошади, но и не знавшим никакого иного животного, приученного носить на себе человека
или другие тяжести...»
Каково же было их изумление
«...при виде людей, облаченных в блестящую кожу и вооруженных сверкающим и разящим
оружием и действующих против тех, кто, потрясенный таким невиданным чудом, как зеркало
или блестящий нож, отдавал за них целое богатство в золоте и жемчугах, против тех, кто не
имел ни знаний, ни средств, чтобы пробивать по своему желанию нашу сталь... ходящих
совсем нагишом... и к тому же не располагавших никаким другим вооружением, кроме лука,
камней, кольев и деревянных щитов; к тому же народы эти были введены в заблуждение...» [т.
2, с. 168—169]
К началу следующего столетия окончательно расколовшаяся внутри собственных границ
Европа оставалась едина в своем превосходстве над всеми другими народами, не только
индейцами. Как сформулировал это Сэмюэл Пэрчес, миссией Европы по отношению ко всему
прочему миру по-прежнему был крестовый поход:
«Европа научилась подниматься к Небесам не в математическом смысле, а силой
Божественной правды. Иисус Христос — вот их путь, их правда, их жизнь; Иисус, который
порвал с неблагодарной Азией, где был рожден, и с Африкой, местом своего бегства и
укрытия, став целиком и полностью европейцем. Ибо редко мы услышим это имя в Азии, еще
меньше — в Африке, и вовсе не услышим в Америке, а лишь обрывки сведений, принесенных
позднее европейцами»12.
86
Следовательно, в своих контактах с другими частями света европейцы выработали и
сохраняли удивительное единство и до тех пор, пока видели перспективу обогащения,
мало задумывались о том, что можно еще и чему-то научиться. Богатства Нового Света
стали страшным бедствием для вымирающих туземных народов. Самой Европе, с ее
растущим населением, они тоже не принесли большой пользы. Экономическая стагнация
снижала спрос, вела к ценовой депрессии и не способствовала росту производительности,
а экспансия поднимала цены на хлеб до недоступных многим величин и все более су-
щественно сдерживала механизмы развития производства.
Люди и деньги
В общем и целом рост европейского населения в XVI в. характеризуется в научной
литературе как «наиболее значительный факт» столетия. Увы, этот факт довольно трудно
подкрепить цифрами. В Табл. 2.1 приведены некоторые статистические данные из
хрестоматийного исследования по европейской экономической истории.
Другой признанный авторитет, профессор Бродель, собрал более широкие сведения, из
которых, в частности, сле-
Табл. 2.1. Население Европы в XVI в. (млн чел.)
1500 1600
Испания и Португалия 9,3 11,3
Италия 10,5 13,3
Франция 16,4 18,5
страны Бенелюкса 1,9 2,9
Британские острова 4,4 6,8
Скандинавия 1,5 2,4
Германия 12,0 15,0
Швейцария 0,8 1,0
Дунайские страны 5,5 7,0
Балканы 7,0 8,0
Польша 3,5 5,0
Россия 9,0 15,5
Источник: Mols R. Population in Europe, 1500—1700, Cippola С. М. (ed.) Fontana Economic History of Europe
London: Harper-Collins Ltd. (Fontana), 1974). Vol. 2. P. 38.
87
дует, что на 1600 г. исламское население Османской империи 'и Северной Африки
насчитывало 22 миллиона человек. Однако его цифры в отношении европейских стран на
1600 г. расходятся с общепринятыми и составляют для Испании и Португалии 9
миллионов, Франции — 16 миллионов. Только в отношении Италии приводимые им
данные — 13 миллионов — близки к тем, что показаны в Табл. 2.1. Есть еще одна
статистика, из которой следует, что в 1500 г. население Европы составляло 69 миллионов,
а в 1600 — 89 миллионов. Это данные профессора Мискимина, он считает, что за 1450—
1600 гг. прирост населения составил порядка 50 процентов, но одновременно признает
такую же по величине погрешность в вычислениях13. Очевидный разброс данных лишний
раз говорит о том, что разумнее всего брать цифры из документов достатистической
эпохи, при условии что они достаточно надежны.
Исходя из задач нашего исследования нам, вероятно, следует руководствоваться тем, что
население Европы в XVI в. не превысило 100 миллионов человек. (Это сопоставимо с
цифрой 320 миллионов для Европейского Союза 1992 г.) Имеющиеся сведения дают все
основания говорить о приросте населения, хотя природа этого роста не совсем ясна. Если
взять традиционные причины смертности, то окажется, что в XVI в. они были более
выражены, чем когда-либо: войны были разрушительнее, чума снимала свою
беспощадную жатву, и чем больше становилось ртов, тем сильнее — вероятность голода.
Не лишена оснований гипотеза, что ключ к новому циклу демографического роста следует
искать в ситуации XV в., когда численность населения и сельскохозяйственные ресурсы
достигли некоторого равновесия. Как обычно, фактических подтверждений тому найти
трудно.
Однако при том, что факт роста сложно объяснить либо измерить, его влияние достаточно
очевидно: появилось «давление» на земельные ресурсы' и продукты, которые с этой земли
можно было получать, что привело к радикально иному распределению населения. Новый
уровень спроса вылился в резкий рост стоимости жизни или, точнее, стоимости
выживания. Есть два аспекта динамики распределения, указывающие на те новые
напряжения и давления (выражаясь языком экономической науки), которые вызывались
демографическим ростом, и значение их сохранялось и тогда, когда экспансия
завершилась. Больше людей стало жить в крупных городах, и больше стало
нуждающихся. Таким образом, рост городов сопровождался ростом нищеты.
Увеличение городского населения — только одно из проявлений того огромного значения,
какое оказывали города на жизнь Европы XVI в. Оставим до другой главы типологию городов
с точки зрения их функционирования и исторического значения (см. Гл. 4). Пока же
сосредоточимся на вопросах масштаба. Имеющиеся статистические данные в отношении ре-
гиона, не охватывавшего Русь, Османскую империю и Венгрию (оккупированную турками),
позволяют говорить об общем росте населения с 61,6 миллиона в 1500 г. до 78 миллионов в
1600 г. Согласно достоверным источникам, в 1500 г. на этой территории имелось 154 города с
населением свыше 10 тысяч жителей. К 1600 г. городов было уже 220. В 1500 г. общая чис-
ленность городского населения составляла около 3,4 миллиона человек; в 1600 г. эта цифра
возросла до 5,9 миллиона. Таким образом, если общая численность населения выросла на 25
процентов, то городское население увеличилось почти на 75 процентов. Есть наглядные
примеры такого роста: Амстердам разросся с 14 до 65 тысяч жителей, Лондон — с 40 до 200
тысяч, Париж — со 100 до 220 тысяч.
Тем не менее нет никаких оснований говорить о том, что на протяжении этого столетия
урбанизация была характерна исключительно для северо-западной части континента, где
вследствие ее были заложены основы экономического бума следующего века. Между 1500 и
1600 гг. распределение самих городов на карте Европы сохраняло стойкие пропорции: около
50 процентов городского населения приходилось на Италию и Пиренеи, 33 процента — на
Францию, Германию и Швейцарию и около 16 процентов — на Скандинавию, Британию и
Нидерланды. Важно, что рост был особенно заметен в Иберии. Трудно было бы найти
объяснение этому явлению, если исходить из распространенного мнения, что структура
общества была «отсталой» и «закоснелой». В Испании общая численность населения выросла
приблизительно с 6,8 миллиона до 8,1 миллиона человек. Число городов с населением более
10 тысяч практически удвоилось — с 20 до 37. Суммарно население этих городов возросло
более чем вдвое, с 414 до 923 тысяч, причем особенно высокие темпы роста населения
отмечались в Бургосе, Мадриде, Кордове и, конечно, Севилье. Доля населения этих городов
поднялась с 6,1 до 8,6 процента от общей численности. Население Лиссабона за столетие
более чем утроилось — с 30 до 100 тысяч жителей. При этом, если рассматривать Иберию
скорее как кладовую добычи крестоносцев, чем центр развития капиталистических
отношений, то связь между заморскими экспе-
89
дициями и ростом городов на Пиренеях окажется более убедительной.
Едва ли можно сомневатся в том, что европейская экономика в целом значительно укрепила
свои внутренние связи. В самом деле, процесс урбанизации, во всяком случае, на севере
Европы, с окончанием интенсивной демографической экспансии XVI в. не остановился. Это
лишний раз напоминает, что следует избегать догматического подхода к связи роста
населения с урбанизацией. И хотя связь между этими явлениями может быть и не столь
непосредственной, как было принято считать, альтернативные гипотезы еще ждут своей
формулировки. На этом фоне вполне состоятельной может быть следующая модель. Рост го-
родского населения в большинстве случаев происходил не за счет увеличения числа
постоянных жителей городов. Важнейшим демографическим фактором доиндустриального
города было стремительное распространение инфекций из-за антисанитарии и скученности
населения. Какой год ни возьми, смертность всегда окажется выше рождаемости, и чистый его
прирост, во всяком случае, в XVI в., значительно, хотя и не в полной мере, зависел от притока
переселенцев. По всей вероятности, от 5 до 6 процентов людей сельского происхождения со
временем переселялись в города, а всего за столетие в города переехали около 70 тысяч
человек, что, в свою очередь, составляет около 66 процентов «избыточного» сельского
населения14. Эти переселенцы отнюдь не несли с собой богатство. Сельское население Европы
устремлялось в города под воздействием двух сил — «выталкивания» и «притяжения»: его
основными мотивами были надежды избежать голода или разбогатеть. В любом случае,
присутствие этих переселенцев чаще всего ухудшало положение в самих городах. По улицам
городов эпохи Возрождения бродили ночные нищие. Голод 1528 г. в Венеции сопровождался
жуткими сценами, описанными в дневнике некоего Санудо:
«20 февраля 1528 г. Я должен записать одну примечательную вещь, которую хочу сделать
вечным напоминанием о великом голоде в этом городе. Помимо рыдающих на улицах
бедняков-венецианцев, здесь еще есть приезжие с острова Бурано; большинство из которых, с
тюками на голове и с детьми на руках, просят подаяния. И пришедшие из провинций Виченца
и Брешиа представляют ужасающую картину. Нельзя ни мессы дослушать до конца без того,
чтобы к вам не пристали с десяток нищих; ни открыть кошель в намерении сделать покупку
без того, чтоб какой-нибудь нищий не выклян-
90
чивал у вас фартинг. Поздними вечерами они ходят по домам, и стучат в двери, и кричат: «Я
умираю с голоду!» И никакие общественные меры не принимаются».
Спустя месяц Луиджи да Порта описал похожие сцены в самой Виченце, подчеркнув
бедственное положение районов, о которых упоминал Санудо:
«Дайте подаяние двум сотням человек — и появится еще столько же; нельзя пройти по улице
или задержаться на площади либо в церкви без того, чтобы целое множество людей не
обступило вас, выпрашивая милостыню: лица — голодные, их глаза как кольца без камней, их
жалкие фигуры — это кости, обтянутые кожей».
В Лионе тремя годами позже улицы оглашали вопли голодающих бедняков — «производя на
нас гнетущее впечатление», как выразился один из горожан.
Новая для общества проблема массовой нужды поставила на повестку дня неотложные и
животрепещущие вопросы, нашедшие отражение в выдающихся социальных аспектах эпохи.
Гуманисты были вынуждены пересмотреть взгляд на природу христианского долга перед
обществом, ибо как можно было восхвалять добродетели возврата к Писанию и при этом
игнорировать сказанное в Евангелии о милосердии? И если милосердие вообще имело какое-
то значение, то как мириться с дорогостоящими церковными обрядами на фоне массовой
нищеты? Прославленный испанский гуманист Хуан Луис Вивес* дал на этот вопрос прямой
ответ:
«Конечно, позорно и недостойно нас, как христиан, которым ничто не завещано яснее
милосердия — и я склонен думать, что это наше главное предписание, — что мы повсюду
видим в наших городах такое множество бедняков и нищих. Куда бы вы ни повернулись — вы
сталкиваетесь с нищетой, с отчаянием, и людьми, вынужденными протягивать руку за
подаянием. Если все в государстве, что подвержено разрушительному воздействию времени и
судьбы, — стены, рвы, валы, реки, учреждения, обычаи и сами законы — поддерживается "и
восстанавливается, то не правильно ли было бы оказывать также помощь тем,
* Хуан Луис Вивес (1492—1540) — испанский мыслитель Возрождения, гуманист и педагог. (Прим. пер.)
91
кто терпит многие лишения, и исполнить тем самым свою главнейшую обязанность —
давать?»15
Решение проблемы бедности стало приоритетной задачей для протестантов и католиков,
делом благочестивых магистратов и новых религиозных орденов, частью великой битвы за
сердца и умы, которая придавала религиозным конфликтам эпохи их высокую социальную
значимость (см. ниже, Гл. 7 и 8). Новые инициативы по решению обостряющейся проблемы
разрабатывались в Нюрнберге в 1522 г., Страсбурге и Лайсниге в 1523—1524 гг., Цюрихе,
Монсе и Ипре в 1525 г., Венеции в 1528—1529 гг., Лионе, Риме и Женеве между 1531 и 1535
гг., Париже, Мадриде, Толедо и Лондоне в 1540-х гг. Как отмечал Вивес, нищие представляли
угрозу и самому государству, хотя в расчетах властей общественный порядок обычно
оказывался превыше христианского долга. По словам современников, восстания подобные
Лионскому 1529 г. поднимали те, кому «особенно не за что было бороться и еще меньше —
что терять». Законы о бедных были приняты в Нидерландах в 1531 г., во Франции в 1536 г., в
Бранденбурге в 1540 г. В Англии эпохи Тюдоров бродяги также воспринимались как угроза
обществу. Отказ от практики монастырской благотворительности свидетельствует, что
наступление на церковь носило не только духовный, но и институциональный характер, а
жестокость Законов о бедных показывает, какие тяготы могли выпасть на долю тех, кто
вынужденно уходил с земли из-за непосильной ренты, огораживания общинных земель,
неурожая и всех прочих факторов, становившихся причинами нищеты, горя, голода. В 1531 г.
в Статуте против нищих и бродяг правительство Генриха VIII в весьма удобной для себя
форме связало бедность с праздностью:
«да будет отныне установлено... что ежели, кто бы то ни было — мужчина или женщина, —
находясь в здравии и сильном теле и трудоспособности, не имея земли и хозяина и не
занимаясь никаким легальным видом торговли, ремесла либо таинств, каковым он мог бы
добывать себе пропитание... станет бродягой, не задумываясь над тем, как законным образом
себя прокормить, то надлежит на законном основании констеблям и всем офицерам ко-
ролевства, министрам и подданным всякого города, прихода или селения арестовать
означенных бродяг и праздных людей и вести их к любому мировому судье того же графства
или свободного города... и в каждом таком мировом суде... надлежит всякого такого
праздного челове-
92
ка, означенным образом к нему приведенного, отправить в ближайший рыночный город или
другое место, куда упомянутый мировой суд... сочтет наиболее подходящим... и там привязать
его раздетым к заднику повозки и провезти через весь город или иное место, избивая кнутами,
покуда тело его не начнет кровоточить под этими ударами; после какового наказания и всех
плетей, человек, им подвергшийся... должен быть под честное слово незамедлительно
отправлен назад в то место, где он родился или где жил до этого наказания на протяжении
трех лет кряду, с тем чтобы он начал там трудиться, как подобает всякому порядочному
человеку».
Шекспир, конечно, этого статута не читал, но хорошо знал реальную жизнь «бедного Тома»,
«битого от десятины до десятины, наказанного по полной и брошенного в темницу». И по-
всеместно положение бедняков еще более усугублял и множил их число рост цен. В середине
XVI в. на каждую тысячу занятых производительным трудом приходилось ни много ни мало
780 иждивенцев. Причем граница между этими двумя категориями легко размывалась
экономическими обстоятельствми. Как следует из одной проповеди, прочитанной во время
голода 1596 г.,
«...хотя они трудятся и гнут спину в своем ремесле и торговле, все же по причинам
существующей в мире крайней нужды — ренты, взимаемые с них столь велики, цены на
предметы первой необходимости столь высоки — сердца людей так ожесточены, ибо они не в
состоянии ни обеспечить себя трудом, ни нести все расходы, и терпят нужду и нищету».
С каждым новым десятилетием все труднее стало обеспечить население хлебом. Если принять
цену зерна первого десятилетия XVI в. за 100 пунктов, то к 1600 г. в Германии эта цифра
поднялась в два с половиной раза, в Австрии и Северных Нидерландах утроилась, в Южных
Нидерландах, Испании, Англии и Польше выросла в четыре раза, во Франции — примерно в
6,5 раз. В Париже за период 1542—1566 гг. цены на зерно поднялись более чем в четыре раза
— с 2,55 до 10,70 ливров за сетье.
Но расходы на хлеб были столь велики, что не оставляли места другим потребностям:
прибыль от производства мануфактурных товаров не поспевала за инфляцией цен на
продовольствие. При изобилии рабочей силы и при таком высоком уровне цен реальный
заработок резко снизился. Например, в Аугсбурге, где
93
население в первой половине века выросло с 20 до 40 тысяч человек, данные 1560-х и более
поздних годов показывают, что заработка строительного рабочего на содержание семьи
попросту не хватало. В Страсбурге в конце XV в. заработок за 60 часов работы позволял
купить 50 кг пшеницы. К концу XVI в. за это же количество зерна надо было отдать зарплату
за 200 рабочих часов. Какой-то выход из положения, по-видимому, все же находился. Иногда
вместо пшеницы удавалось купить просо, рожь или ячмень. Наверное, люди чаще
обменивались товарами и услугами, вместо того, чтобы искать какие-то способов уплаты, но
насколько эта форма обмена, или бартер, была распространенна — остается неясной.
Лавочники и ремесленники практиковали отпуск товара в кредит. Меры властей (например, в
Венеции) подчас сводились к простому уменьшению стандартного размера буханки по мере
роста цен, дабы не допустить превращения хлеба в продукт, недоступный работающему
населению16.
После «голода на драгметаллы» в Позднем средневековье монеты стали чеканиться в большем
количестве и из менее ценных сплавов, что усугубляло тенденцию к общему росту цен. В
хождении стало больше золота и серебра. Причем не все драгоценные металлы поступали из-
за океана. На шахтах Центральной Европы ежегодно добывалось около 90 тысяч кг серебра в
год, тогда как испанский импорт из Нового света достиг этих объемов лишь к 1570-м гг. Тем
не менее импорт драгоценных металлов развивался ошеломительными темпами. В первом
десятилетии XVI в. из Америки было привезено порядка 5 тысяч кг золота; в 1550-х гг. эта
цифра уже превышала 42 тысячи кг. До 1520-х гг. серебро не импортировали вообще, но затем
импорт этого металла стал чуть ли не мощнейшим — в 30-х гг. было завезено более 85 тысяч
кг, в 50-х — свыше 300 тысяч кг. После 1560 г. приток золота относительно серебра резко
снижается, хотя в 1590-х гг. его импорт вновь поднялся до 20 тысяч кг. Но к этому времени
поступление серебра достигло фантастических масштабов: в 1550-е гг. — более 300 тысяч кг,
в 1570-е — свыше 1 миллиона, в 1590-е — 2 700 тысяч кг. Точное влияние американских
драгоценных металлов на формирование цен в Европе пока еще остается спорным17. Мы
имеем то преимущество, что рассматриваем не столько причины, сколько следствия. Для нас
существенно, что симптомы экспансии отставали от хода событий. Сколько бы
драгоценностей ни привозилось из Нового Света, их никогда не хватало для покрытия
потребностей самой Европы. Неудивительно, что они никогда не достигали бедных слоев —
отчасти из-за того, что правительства подчас тратили эти средства еще до их получения, что
объясняет, почему монархам приходилось ис-
94
пользовать для чеканки монет другие металлы. Перечеканка монеты, например, при Генрихе VIII
(на протяжении всех 40-х гг. XVI в.) или Франциске I (в 1533 и 1541 гг.), возможно, и не сильно
подстегивала инфляцию, но свидетельствовала о потребности государства в большем количестве
денег. К началу XVII в. это стало очевидным. В сцене из пьесы Траяно Боккалини «Известия с
Парнаса» — политико-эстетическом памфлете, изобилующем описанием разнообразных диковин,
— лавочник оказывается в тюрьме за то, что осмелился продать «трубочный дым» — страшная
угроза для монархов всего мира:
«ибо трубочный дым часто служит Государям вместо "живых" денег, и все богатство их Казны
очень скоро истощится, если такое платежное средство, как трубочный дым, лишится
популярности в народе: тогда Государи будут принуждены расплачиваться по своим долгам
"живыми" деньгами, как простые люди»18.
На протяжении всего столетия для продолжения своего главного дела — войны — правителям
требовалось все больше и больше денег.
3. Оформление государственности
Препятствия: универсальное и локальное
Развитие государственности, несомненно, является самым значительным фактом истории Нового
времени, при том что само государство пока не получило четкого определения. Пожалуй, для
сегодняшнего исследователя могут быть приемлемы следующие несколько постулатов:
• Государство есть комплекс политических институтов, воплощающих принцип суверенитета.
•Деятельность этих институтов подчинена определенной правовой системе.
• В границах территории государства главенствует закон.
• Это главенство, в большинстве случаев, признает общность людей, именуемая нацией1.
Следовательно, схематично принципиальными элементами государственности в современном
мире можно назвать суверенитет, закон, согласие, территориальную и национальную общность.
Становление этих элементов было длительным и сложным процессом, разумеется, не
ограниченным рамками XVI в. В Средние века главное препятствие для формирования такой
политической общности заключалось во властных структурах тогдашнего общества — общества
сословий. Власть первого сословия, духовенства, основывалась на универсальном авторитете
Церкви, к которой оно принадлежало. Власть феодалов была сочетанием компонентов,
пронизывавших всю жизнь локального сообщества: земельной собственности, военных ресурсов и
авторитета в обществе. В XVI в. эти два фактора, универсальное и локальное, играли роль могучих
жерновов, способных превратить в пыль нарождающуюся государственность. Политическая
власть покоилась на широком разнообразии политических форм, которые (как, скажем, в случае с
империями и городами-государствами) имели мало общего с государством в нашем сегодняшнем
понимании. В любом территориальном образовании — будь то крупнее или, наоборот, намного
меньше Венецианской Республики — идея государства как некой абстракции,
96
существующей отдельно от личных взаимоотношений правителя и подданных, появляется
только в самом конце столетия. И хотя процесс развития государственности касался, прежде
всего, западных монархий, его характер — не столько универсальный и предопределенный,
сколько частный и причудливый — ярко оттеняют примеры из восточных областей Европы.
Так, цен-тральноевропейская монархия Габсбургов, имея все атрибуты средневековой
империи, уживалась и с локальными традициями—в Венгрии, где при поддержке Османской
империи взошел на престол местный полководец Янош Запольяи, и в Богемии, где
установилась выборная монархия. В Польше локальная власть нобилей доминировала над
идеей суверенитета централизованного государства — и оказалась тесно связана с универсаль-
ным делом католицизма. Еще более явственна слабость польской государственности и
специфические особенности развития европейского государства проявляются на фоне
могущественных автократических соседей — России и Османской империи. В самой
Западной Европе главными сдерживающими факторами политического развития были
явления династического и религиозного порядка, которые оказали куда большее влияние на
саму политическую конфигурацию, чем идеи светского национального государства (см. ниже,
Гл. 10 и 12). Религиозная свобода или притязания на наследство давали веские основания для
оспаривания суверенитета, и закон с трудом одерживал верх над локальной традицией;
согласие во многом было вопросом единства знати; территориальной целостности угрожала
практика наследования разрозненных владений одним правителем; законы престолонаследия
или религиозное единство оказывались сильней национального самосознания. Кроме того,
следует подчеркнуть, что это самосознание в XVI в. было не похоже на романтический
национализм века девятнадцатого. В политической жизни XVI в. еще не было места
либеральным и демократическим идеалам. Свобода чаще ассоциировалась с религиозным
выбором и гарантировалась предоставлением привилегий местной общине. Большинство
людей жило в своем сугубо локальном мире, что не позволяло мыслить категориями «нации».
Чувство родины, конечно, существовало, но определялось не территорией, а конкретной
формой религии: наглядный тому пример — Нидерланды. С точки зрения «национальной»,
Нидерланды не относились ни к настоящей «Германии», ни к «Галлии»: единство их давало
жителям понимание отечества (patria), которое испанский король стремился подчинить своей
власти из религиозных побуждений2. При всех особенностях и хитросплетениях надо
непременно иметь в виду, что развитие
97
государственности в разных национальных условиях на протяжении XVI в. не было ни
единообразным, ни неизбежным.
Идея универсального суверенитета уходила корнями в Римскую империю. В Средние века
папство приспособило нормы римского права к задачам обоснования и развития собственного
господства. В 1302 г. в своей булле Unam Sanctam папа Бонифаций VIII объявил подчинение
всех живых существ папскому авторитету «абсолютно необходимым для спасения». Такие
претензии оказались разрушены схизмой и конциляризмом* XIV и XV вв.3 Это не
способствовало развитию национального государства. В XVI в. традиция универсального
суверенитета возродилась в новом варианте — в виде территориального владычества
императора Карла V. Гвиччардини писал:
«Величие Карла было столь огромно и лежало на таких могучих опорах, что, с учетом его
императорского титула, были все основания ожидать, что он всю Италию и большую часть
христианского мира превратит в единую монархию».
От отца Карла в империю перешло герцогство Бургундское (1506) — никогда не являвшееся
самостоятельным государством, ибо герцог теоретически признавал суверенитет короля
Франции. Мать Карла, представительница кастильского королевского дома, была
душевнобольной (недуг впоследствии передался внуку Карла, Дону Карл осу), и это
обстоятельство сделало невозможным ее собственное восшествие на испанский престол после
смерти Изабеллы в 1504 г. От имени Карла в качестве регента правил Фердинанд Арагонский.
После смерти Фердинанда в 1516 г. Карл стал именоваться Карлом I Кастильским и
Арагонским (со всеми американскими и итальянскими владениями). К испанскому наследству
добавились земли дома Габсбургов, принадлежавшие деду Карла императору Максимилиану,
скончавшемуся в 1519 г. После смерти Максимилиана перед Карлом новым блеском засверкал
императорский титул, и выборы императора своей важностью отодвинули на второй план
обнародованные за год до этого запальчивые тезисы виттенбергского монаха". Дело было
улажено с
* Конциляризм — принцип верховенства церковного собора над папой (в противоположность папизму),
выражаемый формулой concilium supra papam (собор выше папы). Утвердился в XIV в. (Прим. пер.)
** В 1518 г. Мартин Лютер опубликовал в Витгенберге свои «Девяносто пять тезисов», положившие начало
Реформации. (Прим. пер.)
98
помощью взятки курфюрстам Священной Римской империи, предоставленной банком
Фуггеров (см. выше, с. 44). Многочисленные титулы Карла отражают многообразие его
наследства, а также то обстоятельство, что он, пусть и формально, правил совместно с
матерью:
«Карл, милостью Господа Августейший Император, король Германии; и дона Хуана, его мать,
и оный же Карл, той же милостью короли Кастилии, Леона, Арагона и обеих Сицилии,
Иерусалима, Наварры, Гранады, Толедо, Валенсии, Галисии, Майорки, Севильи, Сардинии,
Кордовы, Корсики, Мурсии, Хаэна, Альгарва, Альгесираса, Гибралтара, Канарских островов,
Вест-Индских островов, островов и материков Океанского моря; графы Барселонские; лорды
Бискайские и Мо-линские; герцоги Афинские и Неопатрийские; графы Русильонские и
Серданьские; маркизы Ористанские и Гозонские; эрцгерцоги Австрйские; герцоги Бургунд-
ские; графы Фландрии; Тироля и т. fl.»[sic!]4
Это кажущееся хаотичным и бессистемным нагромождение разнообразных политических
форм в составе монархии как будто давало возможность ее неограниченного расширения. По-
тенциал имперского федерализма основывался на его неабсолютистском характере —
единоличный правитель в разных землях империи носил разные титулы, — но открывал
реальную перспективу скорого улаживания противоречий между империей и папством.
Духовный наставник императора Адриан Утрехтский в 1522 г. принял папскую тиару под
титулом Адриана VI, а имперский канцлер Меркурио Гаттинара (находившийся у власти с
1518 по 1530 гг.) возродил идею «мировой монархии» Данте и пытался реализовать ее
применительно к владениям своего господина. В 1520-х гг. победа императора над
Франциском I в Италии как будто бы открыла возможность включения Франции в состав
империи. В конечном итоге амбиции императора оказались скромнее, и Карлу на самом деле
не удалось передать свои владения наследникам как единое целое. Когда в 1555 г. он оставил
престол, императорский титул — земли Габсбургов отошли к его брату Фердинанду, а
Испания с Северной и Южной Америкой, Италия и Нидерланды достались сыну Карла
Филиппу П. Концепция «всемирной монархии» (monarquia universale) во главе с единым пра-
вителем так и не была осуществлена. Однако многие теоретики продолжали поддерживать
жизнь в этой идее Данте и Гаттина-
99
ры — среди них Постел, Патрици, Бруно, Кампанелла5. Кроме того, и монархия, и Священная
Римская империя находились в руках одной и той же династии Габсбургов, и могущество Ис-
пании Филиппа II на западе означало угрозу завоевания фактически всей Европы во имя
вселенской католической церкви. В Италии земли Филиппа включали две области,
Ломбардию и королевство Неаполитанское — они были в прямом подчинении Испании, —
остальные же постоянно испытывали угрозу с ее стороны. Швейцарская конфедерация могла
оказаться перед лицом вторжения испанских войск, двигавшихся на север из Италии в
Нидерланды; во Франции агрессия испанцев под знаменами католической церкви, как из
Испании, так и из Нидерландов, могла быть спровоцирована гражданской войной; и конечно,
не забудем, что Филипп II, непродолжительное время (1554—1558) занимавший английский
престол в качестве супруга Марии Тюдор, вполне мог на каком-то этапе выступить против
королевы еретиков Елизаветы I6. В определенном смысле вероятность такого развития
событий сохранялась вплоть до окончания Тридцатилетней войны. Испанская монархия, с ее
территориальным могуществом и готовностью к вмешательству в дела других государств во
имя веры, демонстрировала одновременно впечатляющую мощь и признаки слабости и
«упадка»; и развитие более эффективно управляемых территориальных образований в
качестве нормальной формы государственности ни в коей мере нельзя считать неизбежным.
Испанская корона прекрасно управляла своими отдаленными территориями, зато восстание в
относительно близкой провинции, Нидерландах, значительно потрясло основы государства,
продемонстрировав наличие оппозиционных сил на локальном уровне.
Условимся, что для целей нашего исследования термин локальное будет служить кратким
обозначением тех социальных и политических сил, которые действовали в замкнутых
сельских обществах, с разбросанными тут и там городами с независимым самосознанием.
Локальные обычаи и власть феодалов перевешивали государственный суверенитет.
Общественные дела по-прежнему находились в частных руках, и если политическая
активность и выходила за рамки локальных границ, то не столько из-за общегосударственных
забот центральной власти, сколько в силу универсальных и превосходящих рамки локального
вопросов истинности веры. Политическая жизнь XVI в. характеризовалась очень большой
инерцией локального сопротивления и множеством оснований для противоречий и кон-
фликтов с точки зрения главных инструментов протеста, како-
100
выми выступали органы сословного представительства, а в случае их неэффективности — и
восстания.
Парламенты разных регионов Европы в XVI в. существовали в необычайно разнообразных
формах. По существу это были собрания знатных людей — нобилей, духовенства, бюргеров,
иногда даже свободных крестьян, — которые совещались с монархом либо между собой, в
частности, по фискальным вопросам. Таким образом, эти институты демонстрируют важность
локальной специфики для определения приоритетных направлений деятельности центральной
власти. Не следует, однако, увлекаться обобщениями, кроме того, необходимо соблюдать
строгость в терминологии, ибо ассамблеи знати не всегда являлись представительными
органами и играли разную роль на разных «театрах» государственного строительства. На-
пример, венгерский и польский сеймы обладали реальным суверенитетом, как и Большой
совет в Венеции. Подобные собрания знати представляли собой пример коллективного
абсолютизма. В то же время в Венецианской Республике свою меру автономии в органах
управления имели провинции — например, в виде парламента Фриули, городских советов
Падуи, Вероны, Виченцы, Тревизо, Бергамо и Брешии. В этом смысле они напоминали
Францию, где Генеральные Штаты сосуществовали с провинциальными ассамблеями. Во
Франции, однако, судьба центральных и местных представительных органов сложилась по-
разному. Генеральные Штаты, созванные в 1484 г., собрались в следующий раз только в 1560
г. Собрания Генеральных Штатов в период Религиозных войн скорее отражали хаос в
центральном управлении, нежели врожденную жизнеспособность самого этого
представительного института. С другой стороны, провинциальные Штаты с течением вре-
мени укрепили свою политическую роль, и, например, в Лангедоке, Бургундии, Бретани они
созывались регулярно независимо от судьбы Генеральных Штатов. В Англии эпохи Тюдоров
парламент стал органом прямого представительства провинций в центре, без низовых
структур в виде местных ассамблей. В Нидерландах наблюдалось огромное разнообразие в
принципах формирования представительных органов провинциального уровня —
соотношение властных полномочий между городами и знатью было совершенно различным в
Эно, Брабанте или Фландрии, — однако все 17 провинций (даже эта цифра менялась) были
поочередно представлены в Генеральных штатах. Во всех других областях Испанской
монархии отдаленность от центральной власти давала местным ассамблеям полуавтономию:
так, в Неаполе и на Сицилии парламенты исполняли
101
функцию вице-короля. Почти все такие ассамблеи традиционно играли важную роль в
налогообложении и распределении расходной части бюджета. Однако в XVI в.
налогообложение приобрело первостепенную значимость в силу взвинчивания военных
расходов, а с учетом того, что войны зачастую велись во имя веры, органы сословного
представительства стали играть ключевую роль в утверждении Реформации — даже если это
выражалось лишь в официальном утверждении высказанной князем воли. Так произошло в
Швеции, где риксдаг стал важнейшим инструментом утверждения лютеранства (как Вес-
теросский риксдаг 1527 г.), и в землях Габсбургов, где новая вера означала существенный
выигрыш для дворян в ущерб князьям-епископам. Господство Тюдоров в церковной иерархии
своей долговечностью было обязано законодательному утверждению суверенитета «короля в
парламенте»*. В Нидерландах Генеральные Штаты своей властью заблокировали нововве-
дения Филиппа II в налоговой и религиозной сферах, и в противоположность Английскому
парламенту, вместо того чтобы подчиниться короне, ассамблея официально отменила мо-
нархию в 1581 г.7 Таким образом, органы сословного представительства позволили
провинциям усилить свое влияние на центральную власть, что выражалось в подаче петиций
монарху или принятии статутов. Однако представительная власть в демократическом смысле
оставалась несбыточной мечтой, а локальные проявления недовольства — как в случае
Нидерландов — порой принимали форму вооруженного восстания.
Основой идеологической мощи и политической организации Нидерландского восстания стали
религиозные убеждения. В других областях испанской монархии самой угрозы местной
автономии было достаточно, чтобы послужить искрой к мятежу. Восстания не столько
отвлекали от более важных проблем (например, турецкой угрозы или ереси), сколько являлись
составной частью целого комплекса социальных и политических сил, представлявших угрозу
могуществу государства со стороны местных образований. Во Фландрии мятеж вспыхнул за-
долго до Нидерландских восстаний — это было крупное Гент-ское восстание гильдий 1539'г.;
а на Средиземноморье могущество Испании пошатнулось из-за восстания ремесленников
Валенсии во главе с обществом «Хермания» (germania — «братство») (1519) и городских
коммун — комунерос (comuneros) в
* Принцип «король в парламенте» (англ. King in Parliament) означал, что законодательную деятельность
осуществляет парламент, но под пристальным надзором короля. (Прим. пер.)
102
Кастилии (1521). В 1568 г. в восстании морисков на юге Испании (Алыгухаррасский мятеж)
словно выковывалось звено цепи войны с неверными — эта цепь объединила турок, 'иберий-
ских мавров и мятежников севера. Арагон восстал в начале 1590-х гг. Более компактные
государства оказывались столь же уязвимыми, как и пестрая по составу испанская монархия.
«Образы мятежа и раскола», преследовавшие короля Лира, представляли не менее явственную
угрозу и в Англии, где даже не было регулярной армии, способной взять на себя роль гаранта
нововведений центральных властей. В Благодатном паломничестве (1536) оказались
смешаны опасные ингредиенты — протест против налогового бремени и недовольство на
религиозной почве. В 1549 г. мятеж в западной части страны и восстание Кета сотрясли само
здание государства*; в 1553—1554 гг. произошло восстание под предводительством сэра
Томаса Уайатта**, а в 1569 г. северные графства поднялись именем Католической Церкви***.
После выступления Лютера распространение нового вероисповедания в локальном масштабе
приводило к крестьянским волнениям, а поддержка церковной реформы рядом немецких
князей стала причиной их войны с императором Священной Римской империи. Если в
Германии после 1555 г. ситуация стабилизировалась, то во Франции она ухудшалась, и во
второй половине столетия противостояние кальвинистов, католиков и центральной власти
привело к перерастанию недовольства в гражданскую войну8. То не были предсмертные муки
«перезрелого» феодализма: восстания в регионах обостряли кризисные явления в высших
сферах власти. В самом деле, в Германии и Франции региональная власть и дело веры
сплелись воедино и оказали существенное воздействие на развитие политической мысли
Нового времени. Шмалъкалъденский союз, гугенотская пропаганда и Католическая лига во
Франции — вот впечатляющие примеры борьбы за право противостоять тирании государя,
нарушавшие
* Восстание Кета — вооруженное выступление английских крестьян в графстве Норфолк против
повышения ренты и огораживания общинных земель под руководством мелкого дворянина Роберта Кета.
Восстание было разгромлено, многие участники и сам Кет казнены. Одновременно (лето 1549 г.)
происходило восстание в юго-западных графствах Девоншир и Корнуолл. (Прим. пер.)
** Мятеж Уайатта — восстание в Англии против предполагаемого брака Марии I с Филиппом II Испанским
во главе с кентским феодалом Томасом Уайатгом (Уайетом). Окончилось поражением, Уайатт сдался в плен
и был казнен. (Прим. пер.) *** См. прим. к Гл. 1.
103
целостность традиционной политической иерархии и пробивавшие себе дорогу через старые
узы покорности монарху.
Такая осторожность формулировок является в высшей степени необходимой для постижения
всей сложности и значительности развития государства в XVI в. Пожалуй, главная проблема
заключается в одновременном соблюдении двух хронологических масштабов — частного и
общего. Можно сказать, что эволюция государственности в XVI в. была отмечена кризисом,
ибо вся история столетия показывает, что процесс политического развития Европы мог легко
пойти не в направлении национального государства, а в каком угодно другом, и этот кризис
имеет смысл проанализировать ниже в контексте Религиозных войн (см. ниже, Гл. 12). В
долгосрочной перспективе XVI век стал свидетелем значительного прогресса как в теории
государства, так и в практическом воплощении его власти, и этот прогресс определит предмет
дальнейшего рассмотрения в данной главе.
Теория государства
К XVII в. понятие государства и его основные характеристики уже были расхожими
понятиями — выражаясь словами одного наблюдателя, валютой цирюльников и
ремесленников9. К тому времени язык политики претерпел изменения, и хотя сохранялись
колоссальные препятствия на пути развития узнаваемых, с сегодняшней точки зрения,
гражданских суверенных образований, наблюдался огромный прогресс в политической
теории, что мы уже попытались показать выше. Вклад многих тогдашних авторов в изменение
контекста, в котором они творили, уже подвергался авторитетному анализу10. Особняком от
них стоит одно прославленное и одновременно бесславное имя: Никколо Макиавелли (1469—
1527). Каковы были те идеи, которые сделали его самым значительным теоретиком политики
на отрезке времени между Платоном и Марксом? Что особенного было в этом коротком
сочинении, быть может, даже не предназначавшемся для публикации, а написанном в 1513 г.
в изгнании, в захолустной Тоскане, где автор переживал капризы сильных мира сего, —
скорее всего, в попытке вернуть себе благосклонность режима Медичи? Нам, людям XX в.,
ответ, очевидно, следует искать в современной форме выражения мысли. Поколению,
привычному к цинизму диктаторов и президентов, превосходный современный перевод
макиавеллиева «Государя» кажется естественным и бесспорным. И если мы не
104
всегда склонны открыто поддерживать идеи Макиавелли, то уж точно не шокируют:
«...однако любовь плохо уживается со страхом, поэтому если уж приходится выбирать, то
надежнее выбрать страх. Ибо о людях в целом можно сказать, что они неблагодарны и
непостоянны, склонны к лицемерию и обману, что их отпугивает опасность и влечет нажива:
пока ты делаешь им добро, они твои всей душой, обещают ничего для тебя не щадить: ни
крови, ни жизни, ни детей, ни имущества, но когда у тебя явится в них нужда, они тотчас от
тебя отвернутся»11. [Цит. по изд.: Макиавелли, Никколо. Соч. СПб.: Кристалл, 1998. С. 92—
93.]
Эти слова так легко ложатся на современную почву, что трудно представить, насколько они
могли произвести ошеломительный эффект в XVI в. Быть может, невероятность морального
вызова Макиавелли станет нам понятнее, если мы возьмем перевод 1640 г. — первый
английский вариант, увидевший свет в печатном виде, хотя рукописные копии ходили и до
него. Вот тот же отрывок:
«но поскольку они не могут существовать одновременно, намного безопаснее внушать страх,
чем любовь; ибо одно из двух непременно не сбудется; ибо касательно людей мы видим
общее правило, что они 'неблагодарны, непостоянны, лицемерны, они избегают опасностей и
жадны до наживы; и пока ты делаешь им добро, они твои; их кровь, их состояние, жизнь и
дети — все к твоим услугам, пока, как сказано выше, опасность далека; но стоит ей
приблизиться, и они отворачиваются от тебя»12.
И даже это больше походит на характеристику отпетого негодяя якобинской эпохи, чем на
размышления великого политолога. Макиавелли не был первооткрывателем в восприятии
человеческой натуры как аморальной, но мысль о неисправимости человека (в связи с этой его
аморальностью) и, следовательно, обоснованности безнравственного обращения с ним самим
знаменовала собой из ряда вон выходящий, невообразимый для своего времени переворот в
сознании. Это было отрицание схоластической христианской философии и одновременно
отрицание гуманистических
105
идеалов Возрождения. Поставить земную славу выше посмертной означало пойти вразрез со
схоластической теорией (нашедшей отражение у таких авторов, как Фома Аквин-ский),
которая предполагала, что христианскому правителю надлежит выказывать небрежение ко
всему земному. В каком-то смысле рассуждения Макиавелли можно сравнить с
возрожденческой идеей славы. С другой стороны, гуманисты Возрождения, основывая свои
идеи на трудах римских авторов, представляли славу как обретаемую через добродетель,
возвышающую человека над всем сущим. Для Макиавелли слава добывается добродетелями
иного рода — грубой силой и животным инстинктом (неким сочетанием льва и лисицы),
поиском благосклонности капризной и безжалостной судьбы. Поражает ясность приводимых
им примеров. Те из них, что взяты из Библии (Давид — как наставник в правильном выборе
оружия) потрясают всех, кто считает, что политики должны руководствоваться христианской
моралью, а из классиков (римляне как солдаты, а не риторы) — демонстрируют глубокое
знание автором истории и корни его наставлений. Но больше всего впечатляет, как
Макиавелли подкрепляет свои мысли примерами из окружающей жизни, стремясь показать,
что он скорее наблюдатель, чем первооткрыватель. Сила Макиавелли в том, что он пишет о
реальной политике, а не об идеальных государствах, о том, что делается, а не что надо делать.
Сама эволюция политической жизни XVI в. делает понятной, что несовпадение между
описательной и нормативной частью у Макиавелли свидетельствуют о его намеренном
разделении религии и политики. В этом отношении он столь же ясен, сколь и безжалостен:
Савонарола был лишен политического благоразумия, а папство было далеко от религии.
Значение этих взглядов для обретения светской частью общества свободы через полити-
ческую власть было огромным и даже невероятным, и их следует рассмотреть более детально
в контексте наступления на институциональную Церковь, отождествляемого с Реформацией
(см. ниже, Гл. 5). Пока остановимся лишь на некоторых деталях. Как мы видели, новые
государства национального типа встречали в своем развитии два главных препятствия,
определить которые можно как универсальное и локальное. В двух ключевых главах
«Государя» именно эти явления становятся мишенью Макиавелли.
В свою типологию государств он включает клерикальные государства — и это хитроумный
ход, пожалуй, подтверждающий идею Марло о том, что для Макиавелли религия была «не
106
более чем детская игрушка». Клерикальные государства, согласно Макиавелли,
«опираются на освященные религией устои, столь мощные, что они поддерживают государей
у власти, независимо от того, как те живут и поступают. Только там государи имеют власть,
но ее не отстаивают, имеют подданных, но ими не управляют; и однако же, на власть их никто
не покушается, а подданные их не тяготятся своим положением и не хотят, да и не могут от
них отпасть. Так что лишь эти государи неизменно пребывают в благополучии и счастье» [с.
76].
По-видимому, он считает их исключением:
«Но так как государства эти направляемы причинами высшего порядка, до которых ум
человеческий не досягает, то говорить о них я не буду; лишь самонадеянный и дерзкий
человек мог бы взяться рассуждать о том, что возвеличено и хранимо Богом» [с. 76—77].
Многозначительная ирония улавливается в том «однако», которым продолжается
приведенный отрывок.
«Однако меня могут спросить, каким образом Церковь достигла такого могущества, что ее
боится король Франции, что ей удалось изгнать его из Италии и разгромить венецианцев,
тогда как раньше [до эпохи папы Александра VI] с ее светской властью не считались даже
мелкие владетели и бароны, не говоря уж о крупных государствах Италии. Если меня спросят
об этом, то, хотя все эти события хорошо известны, я сочту нелишним напомнить, как было
дело» [с. 77].
Таким образом, папству отводится свое место в интригах, в грязном деле секулярной
политики13. Если Александр VI — духовный лидер христианского мира — открыто
характеризуется как «величайший лжец и обманщик» в мирской политике, то от кого ожидать
соблюдения каких бы то ни было нравственных принципов? Кроме того, раз целью является
создание единого, упорядоченного государства, то локальные структуры власти надлежит
предать уничтожению, причем безжалостному. Это именно та работа, которую, согласно
Макиавелли, выполнил сын папы римского Чезаре Борд-
107
жа в ходе усмирения Романьи, которому посвящена VII глава:
«Эта часть действий герцога достойна внимания и подражания, почему я желал бы
остановиться на ней особо. До завоевания Романья находилась под властью ничтожных
правителей, которые не столько пеклись о своих подданных, сколько обирали их и направляли
не к согласию, а к раздорам, так что весь край изнемогал от грабежей, усобиц и беззаконий.
Завоевав Романью, герцог решил отдать ее в надежные руки, дабы умиротворить и подчинить
верховной власти...» [с. 65].
Своим инструментом он избрал Рамиро де Орко, «человека нрава резкого и крутого»,
ослепленного собственным успехом:
«...герцог [Чезаре] рассудил, что чрезмерное сосредоточение власти больше не нужно, ибо
может озлобить подданных, и учредил, под председательством почтенного лица, гражданский
суд, в котором каждый город был представлен защитником. Но зная, что минувшие строгости
все-таки настроили против него народ, он решил обелить себя и расположить к себе
подданных, показав им, что если и были жестокости, то в них повинен не он, а его суровый
наместник. И вот однажды утром на площади в Чезене по его приказу положили разрубленное
пополам тело мессера Рамиро де Орко рядом с колодой и окровавленным мечом. Свирепость
этого зрелища одновременно удовлетворила и потрясла народ»14 [с. 65-66].
Во многих отношениях идеи Макиавелли предстают еще более шокирующими в
«Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия». Избранный автором жанр, пожалуй, несколько
убаюкивает аудиторию: в конце концов, «Рассуждения» — это типичный образец
гуманистической учености в том плане, что представляют собой детальный комментарий к
классическому тексту (первым десяти книгам «Римской истории» Тита Ливия). Кроме того,
разговор об империализме мог вестись в диапазоне морального нейтралитета в том смысле,
что христианство, бесспорно, не имело отношения к язычникам-римлянам. Тем не менее идея
государства как чего-то большего нежели просто власти единого суверена, с войной в
108
качестве его главного занятия, сочеталась с поразительным цинизмом с точки зрения
использования римлянами религии. В своих рассуждениях на эту тему Макиавелли отходит от
специфической области римской истории:
«Поэтому главам республики или царства надобно сохранять основы поддерживающей их
религии. Поступая так, им будет легко сохранить государство свое религиозным, а
следовательно, — добрым и единым. Им надлежит поощрять и умножать все, что возникает
на благо религии, даже если сами они считают явления эти обманом и ложью»15 [с. 151].
То не были заповеди христианского правителя: слишком очевидна их безнравственность. Ни
один человек не признался бы в том, что следует принципам Макиавелли, и даже не из страха
позора, а потому, что такое саморазоблачение не вяжется с политическим расчетом. На самом
деле некоторые комментаторы, такие, как Стивен Гардинер, полагали, что это коварство и
составляло главную угрозу книги, и такая оценка приняла форму навязчивой идеи. Трудно
усмотреть прямую аналогию, но против видных политических деятелей посыпались
всевозможные обвинения. Такие фигуры, как Томас Кромвель или Екатерина Медичи,
олицетворяли коварство в искусстве государственного правления и, следовательно, име-
новались «учениками Макиавелли». С точки зрения прямого влияния Макиавелли обличения
подобного рода были несостоятельны. Однако если не пытаться отыскать своего Макиавелли
в каждом политическом эпизоде XVI в., можем ли мы удивляться тому, что английские
правители эпохи Тюдоров видели в праведном Генрихе VI классический образчик не-
приемлемости христианских принципов для дела правления? Разве набожность помогла ему
усмирить жадных до власти провинциальных лордов? Разве в результате ему удалось уберечь
страну от гражданской войны? Рассуждая о роли религии в Русском государстве, уже
упоминавшийся (Гл. 1) Джайлс Флетчер заметил, что царь понимал, что «суеверие и непра-
ведная религия наилучшим образом соответствуют тираническому государству и служат
особым инструментом его возвышения и поддержания». Высказыванию придают особую ок-
раску эпитеты «неправедный» и «тиранический», но если оставить их в стороне, то тезис
оказывается абсолютно в ма-киавеллиевом духе. Макиавелли в «Рассуждениях», как и в
«Государе», указывал, что люди «часто оказываются больше
109
под влиянием внешних проявлений, чем действительности»: неслучайно в политическом
лексиконе Испании часто употреблялся термин «несхожий».
И все же Макиавелли был обречен на развенчание, во всяком случае — публичное. Другие
мыслители отказывались видеть мир таким, каким он его рисовал. Эразм Роттердамский
придерживался концепции христианского государя, мысль Томаса Мора устремилась к
идеальному обществу (которое Макиавелли исключал); для других несбыточные мечты тоже
оказались привлекательнее невероятной реальности16. Точность восприятия Макиавелли
нашла как никогда более наглядное подтверждение в последующие десятилетия, когда
политика и религия решительно разошлись. Однако, как ни парадоксально, в век религиозного
противостояния государство избавлялось от религиозных мотивов, и концепция суверенитета
принимала все более светский характер. В самом деле, в некотором смысле религиозная война
ускорила осознание необходимости признания притязаний светской власти в интересах
стабильности. Именно во Франции, раздираемой войнами гугенотов с католиками, Жан Воден
(1529—1596) сформулировал доводы, которые легли в основу «Шести книг о государстве»,
вышедших в 1576 г.* Воден стремился заручиться религиозным обоснованием власти, столк-
нувшейся с сопротивлением под знаменем веры. В этом отношении книга служит ответом
Макиавелли и идеологам сопротивления — о них поговорим в свое время (ниже, см. Гл. 12). В
первой из своих шести книг Воден развенчивает принцип феодальной верности как
противоречащий княжеской власти, проводя четкое различие между верностью вассала и
подданного:
«Ибо вассал... если он не является подданным, обязан только службой и оммажем,
выраженным в пожаловании, от которого он не может себя освободить иначе как окольным
путем, отказавшись от своего фьефа: но естественный подданный, держащий фьеф, будь то
хутор или лен как таковой, либо вовсе не имеющий в держании того, что он мог бы назвать
своим собственным, тем не менее не может никоим образом, без согласия на то своего князя,
освободить себя от личных обязательств, коими он к нему привязан...»
* В русском переводе труд издан под названием «О государстве». (Прим. пер.)
no
Далее он обрушивается на средневековое папство за то, что оно торгует светскими
должностями. Папы,
«обративши духовную власть в мирскую, мало-помалу все увеличивали свою власть... так что
Епископ Римский стал претендовать на суверенитет над всеми христианскими государями, и
не только в духовных, но и в светских делах».
Власть феодалов и главенство пап: опять те же враги — локальное и универсальное. Однако,
если Макиавелли обращает против обоих этих явлений свое оружие новой политической без-
нравственности, то Воден противопоставляет их друг другу, применяя к светскому
государству внешние атрибуты универсальной власти как средство уничтожения локальной
обособленности и утверждая, что ни одному суверенному правителю не должно иметь
феодальных взаимоотношений с папой или императором.
Примечательно, что Воден вообще отметает всякий разговор о религии: «Здесь я говорю не
только о светском суверенитете... в конечном счете будет понятно, кого я называю абсо-
лютными суверенными государями». Тем не менее боденов-ские светские правители
наделены такой властью, которая могла бы составить гордость и самого Бонифация VIII:
«Видя, что на земле нет ничего выше и ближе к Господу, чем величие королей и суверенных
князей, ибо они в некотором смысле созданы быть его наместниками во имя благополучия
других людей, следует усердно поразмыслить об их величии и могуществе, а также о том, из
какого они теста;, тем самым мы можем в полной покорности уважать и почитать их величие,
и не думать и не говорть о них иначе, как о наместниках всемогущего и бессмертного
Господа: ибо тот, кто плохо говорит о своем государе, которому посвящает все свои
обязанности, причиняет вред и величию самого Господа, чей образ тот воплощает на земле».
Таким образом светский суверенитет завоевывал себе место в политической мысли вместе с
папской традицией как божественным правом. Римское право, эта универсальная схема, стало
средством утверждения равенства всех подданных под эгидой суверена, и тем самым
локальные узы личной зависимости оказались снивелированы:
111
«Посему пусть это будет первый и главный знак суверенного князя — власть наделять
общими законами всех своих подданных и каждого в отдельности... не согласовывая с более
великим, равным или нижестоящим по отношению к себе»17.
Становление государственности как абстрактной идеи, а не образования, отождествляемого с
конкретным правителем; акцент на мирскую власть — эти идеи, сформулированные Боде-ном
вслед за Макиавелли, но без его морального вызова, заложили «основы современной
политической мысли». Во Франции XVI в. значение этих идей было еще едва заметно, и лишь
немногие государства, прежде всего Англия и Италия, отделили волю закона от воли
правителя. В реальной жизни государственная власть, как правило, находила менее надежное
и более примитивное выражение.
Самоутверждение и борьба государства: сила, фаворитизм, вера
В законодательстве европейских государств XVI в. редко можно встретить нормы,
утверждающие суверенитет светской власти, независимый от папства и региональных
властных структур. Любопытно, что главным примером «исполнения» имперской «темы» в
контексте национального территориального государства служит Англия, причем благодаря
Томасу Кромвелю. Да, да, именно Кромвелю, мечтательному прагматику. Не вдаваясь в дебри
полемики о правлении Тюдоров, важно переосмыслить значение «Акта о Супрематии» и
«Акта о запрете обращений» как впечатляющих примеров практической реализации
суверенной власти «короля в парламенте» в независимом государстве (см. ниже, Гл. 12).
Учитывая отсутствие поддержки со стороны регулярной армии, этот указ можно считать из
ряда вон выходящим деянием, на четыре десятилетия опередившим Бодена и фактически
намного предвосхитившим и его теорию о природе государства, и ее практическое
воплощение18. Тем не менее особый случай Англии эпохи Тюдоров вовсе не означает, что все
другие государства в определенном смысле были изначально более инертны и менее адап-
тивны. Карьера Кромвеля показывает роль личности в определении политического
устройства. В других странах иными оказывались численность госаппарата, соотношение
полномочий между различными институтами власти, сила сословий,
112
прихоти правителей и сроки их смерти. Можно сказать, что могущество государства в смысле
сочетания военной мощи, придворного патронажа и контроля над религией стало выкри-
сталлизовываться к середине XVII в. В XVI в. эти составляющие — сила, фаворитизм и вера
— являлись сферами, в которых государство сначала утверждало себя, а затем вело свою
борьбу: приверженность государств войне порождала финансовую панику и инфляцию в
сложных, неэффективных и непрочных .иерархических структурах, основанных на патронаже,
а вмешательство церкви подчас создавало угрозу гражданской войны. Растущая военная мощь
в деятельности государства, экспансия двора, а также притязания на власть, прежде закре-
пленной за Церковью, зачастую были не столько проявлением силы, сколько причиной
слабости.
XVI век можно рассматривать как составную часть процесса, в ходе которого государство
утвердило за собой верховную власть принуждения — то, что социологи назвали
«монополией на узаконенное насилие». Безусловно, этот век стал свидетелем существенных
перемен в характере военных действий. В XV в. войны международного масштаба мало
отличались от междоусобных войн феодалов. В Столетней войны сражались крупные
контингента наемников; участие или отстраненность герцога Бургундского — этого
крупнейшего ленника, ниспровергателя королей — могло заставить трепетать суверенных
правителей, а итоговое поражение Англии привело к раздроблению королевства и
противостоянию израненных дружин в войне Алой и Белой розы. Универсальный характер
насилия требует более детального рассмотрения (см. ниже, Гл. 9). В XVI в. локальные
элементы властной вертикали еще не утратили своего значения, и государству еще предстояло
мобилизовать армию на решение внутриполитических задач, что и произошло в XVII в. И все
же военные кампании, усугублявшие амбиции правителей на международной арене,
кардинально менялись с точки зрения их размаха, продолжительности и цены. С точки зрения
власти государства важно уяснить, что в характере фортификационных сооружений, роли
артиллерии и численности (резко возросшей) пешего войска происходили серьезные пе-
ремены.
Как ни странно, более прочные оборонительные сооружения были придуманы итальянцами,
однако их государства, находившиеся в состоянии бесконечных междоусобных войн,
фактически пришли в упадок под натиском Франции и Священной Римской империи. Войны
кондотьеров в XV в. оказались малозначащими эпизодами в сравнении с агрессией, за-
113
хлестнувшей полуостров в 1494 г., хотя итальянские государства к этому времени уже
вкладывали средства в сооружение невысоких и толстых стен, способных выдержать
артиллерийский обстрел и отразить фронтальную атаку. Однако в силу небольших размеров
этих государств, широкомасштабные Итальянские войны захлестнули и смыли и их сложные
сооружения, и самих наемников волной непрекращающегося разрушения. В разразившемся
конфликте кардинально изменилось соотношение кавалерии и пехоты. В 1494 г. 18-тысячная
армия Карла VIII состояла из 9 тысяч пехотинцев и 9 тысяч конников. Армия Франциска I в
1525 г. была намного мощнее и насчитывала уже 30 тысяч воинов, из которых пешими были
24 тысячи — то есть соотношение между пехотой и конницей стало совершенно иным. К
этому периоду Франция и империя могли содержать по 30 тысяч солдат, к середине века —
уже по 50 тысяч, а к 90-м гг. испанцы только на нидерландском театре военных действий
держали свыше 80 тысяч.
Для многочисленных армий, задействованных в более продолжительных войнах, требовались
иные масштабы и обеспечения и снабжения: удельный вес войны в деятельности государства
и ее экспансия оказывали невиданное финансовое давление на экономику. В 1480 г. испанцы
смогли выкатить на поле боя 16 пушек — и снесли высокие башни укреплений Гранады.
Применение орудий ширилось: к 1482 г. испанские монархи имели в своем распоряжении уже
66 пушек, к 1495 г. — 77, а в период Итальянских войн огневая мощь орудий составляла 162
единицы. Пехота же численностью до 30 тысяч была обычным делом. В день солдату
требовалось около полутора фунтов хлеба, 6 пиитов пива и фунт мяса, рыбы или сыра19.
Любой князь признавал войну необходимой, но не знал, где взять на нее денег. Именно
необходимость в короткие сроки изыскивать огромные суммы денег вдруг сделали
государство тяжкой ношей для общества в целом. Подготовка к войне и ее ведение отвлекали
все более существенную часть человеческих и материальных ресурсов. Рост военных
расходов опережал общую экспансию европейской экономики. Ответом на эти потребности
стало не планомерное развитие аппарата управления, а проявление зачастую отчаянной
недальновидности. Обозреватель-иезуит Джованни Ботеро в 1589 г. так сказал о войне:
«чтобы ее оплачивать, вы расходуете ваш регулярный доход, следовательно, необходимо
изыскивать дополнительные источники, которые становятся регулярными, и таким образом
одно зло излечивается другим, еще боль-
114
шим, государства впадают из одного расстройства в другое и в конце концов рушатся и
исчезают».
Сиенская Республика пала, не выдержав расходов на содержание форта; несколько спорный
«упадок Венеции» следует рассматривать в контексте расходов на поддержание громадной
сухопутной армии и резервного флота в 100 галер.
Хотя Англия не располагала регулярной армией, для подкрепления центральной власти, она,
тем не менее — что весьма любопытно — дает один из наиболее полно документированных
примеров роста расходов (на хорошо знакомые статьи в виде пушек, кораблей, крепостей и
наемников) в сочетании с беспечностью. В 40-х гг. XVI в. чрезвычайные расходы почти вдвое
превышали регулярные поступления в казну. Между Шотландской войной 1541 г. и смертью
Генриха VIII в 1547 г. на военные нужды было истрачено порядка 2 миллионов фунтов
стерлингов. Примерно десятая часть этих расходов требовалась для модернизации
фортификационных сооружений. Но в 1545 г., перед угрозой французского нападения, Генрих
собрал 100-тысячную армию и вывел в Ламанш 90 кораблей, но крупного столкновения не
произошло из-за вспышки заболеваний в обоих войсках. Последующая Булонская кампания
поглотила около 600 тысяч фунтов, а еще 425 тысяч ушли на укрепление города и содержание
гарнизона в течение двух лет. Необходимость вербовки наемников диктовалась не только тем,
что они сражались лучше ополченцев, но и желанием «перехватить» их у противника. Эти
расходы частично покрывались возрастающими субсидиями, выделяемыми короне
парламентом — за период 1542—1546 гг. их сумма составила около 430 тысяч фунтов. Еще
220 тысяч были собраны в качестве принудительных займов в 1542—1545 гг. Но это была
капля в море, и Генрих начал распродавать земли короны — в 1539—1558 гг. казна получила
около 1,2 миллиона фунтов от безвозвратного отчуждения территорий и монастырских земель
(секуляризация половины из них была проведена еще до кончины Генриха). Еще более
безответственной была практика перечеканки монеты, когда из оборота изымались
традиционно высококачественные английские деньги с обменом на монеты с меньшим
содержанием серебра, но более высокого номинала. Эта дикая и грубая тактика в 1542—1547
гг. пополнила казну примерно 450 тысячами фунтов, но об ее экономических последствиях,
особенно с точки зрения инфляции, можно только догадываться. В период между 1538 и 1552
гг. английская корона потратила на войны с Францией и Шотландией около 3,5 миллионов
фунтов, на полмиллиона
115
фунтов перерасходовав более или менее стабильную доходную часть, составлявшую 200
тысяч фунтов в год. Образовавшийся долг был погашен лишь в 1578 г. Не приходится
удивляться, почему Елизавета I в конце столетия испытывала такие трудности в выжимании
из парламента дополнительных субсидий на военные нужды20. Так обстояло дело на
компактном суверенном пространстве Англии. Расползающиеся монархии Испании и
Франции увязли в более крупных долгах, бездумно растрачивая свое достояние самыми
разнообразными способами.
Карл V отлично понимал свои многообразные обязательства — которые, по его собственным
словам, и стали причиной его неудач на поприще искоренения ереси в Германии. В 1532 г. он
вступил в Германию, «чтобы изыскать способы, как положить конец распространяющейся там
ереси», но турки двинулись в наступление, и «тем самым религиозные вопросы отошли в
сторону, поскольку времени на их решение не осталось».
В испанской монархии финансирование войны осуществлялось при помощи гигантских
займов, делавшихся под оптимистичные ожидания налоговых поступлений. Войны Карла
разорили его казну. На свою имперскую политику он занял примерно 30 миллионов дукатов
— которые с учетом процентов обошлись ему в 37 с лишним миллионов. Отсутствие поли-
тической целостности в его владениях усугубляло долговое бремя для того единственного
королевства, в котором он пользовался прочной властью, — Кастилии. Карлу V, сражавшему-
ся против турок и лютеран, пришлось надавить на кортесы Кастилии (арагонские были не так
покладисты), чтобы они увеличили экстренные ассигнования (servicios), выделяемые
короне. Эти чрезвычайные ассигнования, как впоследствии подметил Ботеро, со временем
стали статьей его регулярного дохода, причем значение их все возрастало по мере снижения в
относительном выражении всеобщего торгового налога алька-бала (alcabala), который был
фиксирован и не возрастал вслед за инфляцией. В любом случае, сбор средств на войну
давался нелегко, причем это отнюдь не означало, что в казне появлялись «живые» деньги для
расчета с личным составом. Такие деньги собирались с физических лиц, которые взамен
получали освобождение от будущих налогов. Когда в 1556 г. Филипп II занял трон, он
обнаружил, что подобным образом налоговые поступления испанской казны оказались
заложены на ближайшие 5 лет. В последующий период Филиппу для выплаты жалованья
войскам в Нидерландах требовалось в среднем порядка 5,5 миллионов флоринов в год. Часть
этих средств собиралась путем выпуска облигаций, называемых хурос (juros),
116
по которым государство в обмен на наличные обязалось выплачивать регулярный доход —
обычно 5 процентов годовых. На первый взгляд, рациональным решением проблемы казалось
учреждение в 1557 г.в Севилье «Контрактного дома» (Casa de Contratacion), т. е. биржи. На
самом же деле эти облигации превратились в акции государственного долга, гарантирован-
ного притоком в страну богатств из Нового Света. Но времени для созревания такой системы
не было: к 1570-м гг. военные расходы съедали уже около 75 процентов доходов казны Фи-
липпа, и деньги на погашение облигационного займа не резервировались. Напротив,
выпускались все новые облигации, с обещаниями более высоких процентов. В 1575 и 1596 гг.
государство с обескураживающей наивностью объявляло себя банкротом, а когда в 1598 г.
Филипп умер, долг его монархии составлял 85 миллионов дукатов.
Великий соперник Карла V, Франциск I был не менее экстравагантен в своей
расточительности. В 1536 г. его военные расходы достигли 4,5 миллиона ливров, а на
следующий год упали до 1 миллиона. Кампании, начатые в 1542 г., стоили около 16
миллионов, в 1545 г. — на 3 миллиона больше, в 1546 — еще на 2 миллиона больше. При
посредничестве Hotel de Ville (т. е. муниципалитета) Парижа (который, по его справедливому
разумению, внушал больше доверия по сравнению с самим монархом) он, начиная с 1522 г.,
продавал государственные облигации аналогичные кастильским хурос, и к 1550 г. эта тактика
принесла в казну 7 миллионов ливров. К середине 60-х гг. французская монархия ежегодно
выпускала облигаций на 1,7 миллиона ливров. Генрих II эмитировал облигаций в общей
сложности на 6,8 миллионов ливров, Карл IX — почти на 26 миллионов. Еще более пагубной
— и имевшей намного более серьезные последствия для Франции XVI в. по сравнению с
любым другим государством — была построенная на аристократических амбициях практика
продажи титулов и должностей всем, кто был готов заплатить. Дворянский титул можно было
обрести в обмен на взнос в Казначейство, «в целях субсидирования, удовлетворения и
обеспечения великих, дорогостоящих и неотложных дел, кои нам надлежит вершить или
направлять», как говорилось в одной директиве 1522 г. В другом документе, 1544 г., их целью
объявлялось покрытие
«чрезмерных и чрезвычайных расходов, кои мы вынуждены нести для содержания и
управления великими силами, накопленными нами на земле и на море... с целью проти-
востоять враждебным намерениям наших недругов».
117
Так, в 1554 г. на продажу было выставлено 80 должностей королевских секретарей по 6 тысяч
ливров каждая21.
Торговля должностями и титулами подчеркивала роль короны как источника почестей и
покровительства, борьба за которые концентрировалась вокруг двора. Какое зрелище являли
собой дворы! Закулисные механизмы их политических интриг блестяще воспроизведены
Шекспировым Просперо, когда он объясняет Миранде, как фактически уступил Милан брату,
отдав в его руки назначение аудиенций. Антонио говорит:
Он изучил, когда на просьбы надо Согласьем отвечать, когда — отказом; Кого приблизить, а кого сослать.
Он слуг моих себе служить заставил, Переманил к себе моих друзей; Держа в руках колки от струн
душевных, Он все сердца на свой настроил лад. Обвился он, как цепкая лиана, И высосал все соки...1
[«Буря», действие I, картина II. Рус. пер. Мих. Донского]*
То была опасная игра по высоким ставкам. Правитель мог продвигать фаворитов, не имевших
благородного происхождения (как Уолси, Кромвель или Перес), но слишком явное от-
странение от власти наследной аристократии могло вызвать отчуждение и протест. Именно
такая тенденция явилась одной из главных причин перелома в структуре власти французской
монархии. Профессиональные секретари, как де Лобеспин и Вильрой у Генриха II, были одно
дело, персональные креатуры Генриха III — совсем другое. Король, судя по всему, был не в
состоянии контролировать чрезмерное число фаворитов-лшньо-нов (mignons). Через два года
наступило неизбежное разочарование:
«Много говорят о фаворитах, которых народ ненавидит и презирает, как за их высокомерие,
так за женственную и нескромную внешность, но более всего — за те вольности, коими
король их щедро наделяет. Все говорят, что это и есть причина упадка королевства... Эти чу-
десные миньоны носят волосы длинные, завитые и перевитые, а сверху увенчивают их
маленькими бархатными шляпками, как уличные женщины. Воротники у них ши-
* Цит. по изд.: Шекспир В. Собрание избранных произведений. СПб., 1993. Т. X. С. 216-217.
118
рокие и свободные, так что головы напоминают голову Иоанна Крестителя на блюде... Их
занятия — азартные игры, богохульство, прыжки и танцы, ссоры, совращения и неотступное
следование за королем. Они все делают, дабы ему угодить, забывая о чести и Господе, до-
вольствуясь лишь благосклонностью своего господина».
Фактическая зависимость того или иного человека от монаршей благосклонности
свидетельствовала о шаткости системы государственного управления. Конечно, четкий ритуал
управления имел определенную жесткость конструкции, но по сути дела, двор являлся не
более чем расширенным домашним хозяйством королевской семьи, а осуществление
властных полномочий, при всех ограничениях формального и симоволиче-ского характера,
было на удивление персонифицировано. Например, при дворе эрцгерцога Эрнеста
Австрийского в 1593 г. камергеры и высшие мажордомы входили в ту же свиту, что и
мясники и чистильщики серебра — общей численностью 480 человек и 486 лошадей.
Министры часто являлись фаворитами, зависящими — как Освальд в «Короле Лире» — от
«причуд настроения» своих господ. Уолси возвысился и пал как Люцифер, Кромвель впал в
немилость, что предопределило его судьбу, опала привела к отстранению Альбы и Фарнезе.
При дворе Филиппа II было порядка 1500 назначаемых должностей. Габсбурги по сравнению
с Валуа или, позднее, Стюартами были менее склонны к торговле титулами, однако
возможностей для коррупции и интриг оставалось несчетное множество, чем воспользовался
герцог Альба. Королевские секретари имели обширный собственный аппарат. В качестве
мажордома (или королевского управляющего) Альба встретил оппозицию в лице Руи Гомеса,
занимавшего должность старшего камергера (camerero mayor). Антонио Перес, чей отец был
союзником Альбы, отвернулся от герцога, унаследовал мантию Гомеса и благодаря контролю
над финансами подорвал позиции Альбы в Нидерландах, блокировав ему доступ к денежным
потокам.
Интрига порождала нестабильность, а продажа должностей и титулов препятствовала
развитию профессиональной бюрократии, которую уже вполне могли обеспечивать кадрами
европейские университеты (см. ниже, Гл. 5). При всем том, при дворе можно выделить те
фигуры, которые были подлинными слугами государства — в качестве представителей
законодательной власти (например, Томас Мор), секретарей (как в случае Томаса Кромвеля),
людей, способных расширить сферу действия бюрократии и закона для более эффективного
регу-
119
лирования взаимоотношений общества и государства и подданных — между собой. Можно
сказать, что придворные наблюдатели и специалисты по переговорному процессу составили
первый в европейской истории дипломатический корпус.
Как мы увидим, художники, такие, как Хольбейн и позднее Рубенс, тоже составляли часть
этого кадрового корпуса, и покровительство людям искусства было не менее важным эле-
ментом придворной жизни, чем продвижение при дворе других вельмож. В самом деле, сеть
придворных патронажных связей — при всей зависимости от случайной прихоти правителя
— становится яснее всего, если объяснять ее с позиций культуры. Эти связи привязывали
аристократию к монарху, подчеркивали их исключительность и самодостаточность путем
«вплетения» рыцарства в ослепительную для простолюдинов «ткань» могущества государя, и
если служба государю приносила почести, то оппозиция — бесчестье. Воспевание величия
оказалось поразительно эффективным средством расширения тех вполне ограниченных
возможностей, которым отказала власть. Если величие государя притягивало взор, то к нему
располагались и сердца. Искусство Возрождения оказалось одним из самых действенных слуг
государства.
Великолепие государя, со всеми регалиями и со всеми аксессуарами, сложной символикой и
хитросплетениями интеллектуальных построений, как инструмент политической власти
может показаться нам совершенно чуждым. Быть может, лучше его можно будет понять, если
представить в виде сочетания образов и торжеств (то есть творений искусства, и празднеств в
придворном театре) — которое стало ближайшим для XVI в. прообразом нынешнего
государственного вещания. Для их отображения был создан особый письменный источник —
книга празднеств, и всякое вступление правителя в город, восшествие на престол или кончина
означали его (или ее) выход на сцену.
Как чаще всего бывает в сфере культуры, эталоны были созданы в Италии. Макиавелли
заметил, что одним из главных талантов Лоренцо Великолепного как правителя было то, что
«он развлекал город празднествами, на которых показывались турниры и представления об
античных подвигах и победах». В некоторых случаях театральные подмостки оформлялись
кистью Поллайоло и Боттичелли, и первые европейские оперные эксперименты XVI в. в той
или иной форме касались достоинств правления клана Медичи. В самом деле, в «Апофеозе Ве-
ликого Герцога Козимо» кисти Вазари (предвестнике рубенсов-ских изображений Якова VI и
Якова I на потолке банкетного
120
здания в Уайтхолле) флорентийское искусство являет собой один из самых впечатляющих
примеров апологии богом данного абсолютизма. Однако уже к 1500 г. величие государя
начало обретать художественное воплощение и за пределами Флоренции: примером тому —
дворцовая утонченность Урбино или двора Гонзага в Мантуе. «Великолепием Гонзага» была
пронизана каждая малая деталь повседневной жизни: керамика, хозяйственная утварь,
пуговицы — и даже соляной подвал мог быть оформлен профессиональным художником
уровня помощника Рафаэля Джилио Романе (1492—1546). Сам Рафаэль (1483—1520) сделал в
Риме карьеру придворного, и на каком-то этапе ему даже светила шапка кардинала, а его
современник Бенвенуто Челлини (1500—1571) превращал дворцы в выставочные салоны
предметов роскоши. Хвастливая автобиография Челлини плохо сочетается с изготовлением
блюд, чаш, кувшинов, медальонов, колец, печатей и монет, которые в той же мере составляли
предмет его трудов, сколь и бронзовая статуя «Персей». Приступы меланхолии Рудольфа II
наводили страх на императорских придворных, но человек, способный предложить ему
красивые изделия из золота и серебра, легко мог завоевать себе монаршью благосклонность.
Часто художники занимались не только декорациями, но и реквизитом и костюмами актеров
на придворной сцене. Леонардо предлагал свои услуги герцогу Миланскому в роли архи-
тектора, живописца и скульптора, при этом много сил отдавая постановке развлекательных
мероприятий. А его гениальные находки в области костюма! По собственной оценке мастера,
театральные новшества, придуманные для свадебных торжеств патрона с Беатриче д'Эсте и
Екатерины Сфорца с Альфонсом д'Эсте в 1490 г., явились его величайшим творческим
достижением. Впоследствии Леонардо, а затем и Екатерина Медичи привезли его изобретения
и постановки во Францию. В Праге аналогичные функции при Рудольфе II исполнял
Арчимболь-до — весьма занятная историческая фигура.
При том, что Карл V взял значительную часть великолепия своей империи из культуры,
унаследованной им вместе с его бургундским титулом, его выходы в свет стали «великими
компиляциями имперской мифологии в масштабах, неведомых со времен Римской империи».
Он и сам уверовал в возрастающее значение внешнего облика государя. При осаде Меца в
1522 г. он сравнивал бедных солдат «с гусеницами, насекомыми и личинками, поедающими
почки и другие плоды земли». Усилия Генриха VIII составить достойную конкуренцию
великим державам были направлены и на усовершенствование двора как
121
«политического института, центра культуры и рынка, где торгуют покровительством и
выгодой». В качестве центра культуры двор Генриха воспринял внешние атрибуты
Возрождения, что должно было позволить ему конкурировать с двором Франциска I. Встреча
двух монархов близ Кале в 1520 г. явилась причудливым сплавом политики и искусства,
призванным, в первую очередь, произвести впечатление. На Поле золотой парчи* английский
павильон, как замечает итальянский наблюдатель, был достоин Леонардо, французские
шатры, согласно молве, стоили 300 тысяч дукатов, а рыцарские турниры, состязания в
единоборстве — и питье — длились без перерыва три недели.
В последующие десятилетия некоторые атрибуты власти во Франции потускнели, зато
английский двор Тюдоров при Елизавете усилил свою привлекательность. Путешествия по
стране еще более подчеркивали имперское величие «Королевы-Девственницы» — лишний
пример приложения универсальной идеологии к территориальному государству. У Филиппа II
не хватило характера объявить себя «колоссом, расставившим ноги над узкой полоской
мира», и он предался уединению в монастырских покоях Эскориала**. Тем не менее на
надгробном памятнике в Неаполе он изображен в виде довольно гротескного великана,
несущего землю, «какую только может вместить Атлас», — намек на его претензии отобрать
славу миродержца у Карла V, эдакого «утомившегося Цезаря». Его кузены Габсбурги в Вене
создали двор, «привлекавший все слои политического общества — фактически подчинив себе
сословия, аристократию, города, Церковь и интеллектуалов». Австрия означала династию,
династия была двором, а двор был государством22. Но повсюду в Европе имперская власть —
производная классического прошлого и его отголосок — подразумевала и новое
вмешательство в дела Христианской Церкви.
В определенном смысле участие государства в управлении Церковью, как заметил
Макиавелли, было следствием вмешательства папства в светскую политику. По сути дела, на
страницах «Государя» во враждебности по отношению к папам угадывается некоторая зависть
— зависть к их успеху в обуздании собственных вселенских амбиций и образовании
компактного
* «Поле золотой парчи» — место встречи в 1520 г. английского и французского королей — Генриха VIII и
Франциска I. (Прим. пер.)
** Эскориал — дворец-монастырь близ Мадрида, построенный для Филиппа II. (См. Гл. 4.) (Прим. пер.)
122
территориального государства в пределах самой Италии. Укрощение баронов Романьи
было в активе Чезаре Борджа, реструктуризация бюрократических и финансовых
институтов — на счету Юлия П. Первые папы казались прообразом макиавел-лиева
«светского» правителя. К концу XV века папство отказалось даже от видимости
религиозной мотивировки своих действий. Гвиччардини свидетельствует, что, когда
группировка Пацци замыслила в 1478 г. убить Лоренцо Медичи, «Его Святейшество папа
[Сикст IV] знал и одобрял их план». Венеция бросила вызов светской власти папства в
Феррарской войне (1482) и в результате была отлучена от церкви. Савонарола взялся за
возрождение христианского общества во Флоренции отчасти в силу мирского характера
тогдашних чаяний Церкви. В 1475 г. он написал поэму «На руинах Церкви», в которой оп-
лакивал упадок «учености, любви и чистоты прежних времен». Однако к концу XV века
правители — быть может, от самих пап — начали учиться использовать религию в своих
интересах. Инквизиция, учрежденная в Испании в 1479 г., была инструментом монархии.
Это был единственный по-настоящему испанский институт — в том смысле, что
действовал одинаково во всех королевствах полуострова. Инквизиция проявила себя
настолько эффективным средством борьбы с ересью, что испанская Церковь казалась
далеко впереди Рима в деле реформирования. Как мы увидим дальше, даже после
Тридентского собора отношения между испанским и римским католицизмом не всегда
были безоблачны. Следует помнить, что экспансия папской власти в Средние века
включала и контроль над церковными назначениями — великая революция, которую
обычно связывают с понтификатом Григория VII (1073—1085) и которая известна под
названием борьбы за право инвеституры, означала спор за право наделения епископов их
полномочиями. Со временем французская монархия добилась в этих вопросах
существенной власти, подтвержденной в Прагматической санкции, изданной в Бурже в
1438 г. На смену ей в 1516 г. пришел Болонский конкордат, в котором папство
официально признавало право короля назначать епископов Франции:
«впредь, ежели какие кафедры или престолы митрополитов в означенном королевстве...
окажутся вакантными... их капитулы и каноники не будут иметь полномочий на избрание
или утверждение нового прелата. В случае такой вакансии король Франции должен в
шестимесячный срок... выдвинуть и представить нам и нашим преемникам, как епископам
Рима, или Священ-
123
ной Епархии, солидного и знающего магистра или обладателя ученой степени по
теологии, либо доктора или обладателя ученой степени по одному или обоим законам,
обучавшегося и выдержавшего строгий экзамен в авторитетном университете, который
должен быть не моложе двадцати семи лет и подходить во всех других отношениях. И
лицо, таким образом назначаемое королем, должно быть предложено нами и нашими
преемниками, либо Священной Епархией».
Существовал квалификационный отбор, и можно сказать, что конкордат поставил
Франциска между двух огней — парламентом в Париже, добивавшимся более жесткой
линии в реформировании погрязшей в злоупотреблениях церкви, и папством, вновь
подтвердившим свою власть отменой Прагматической санкции* Сам папа дал весьма
ясное определение полномочий короны, при том, что Франция так и не приняла
протестантской веры: Церковь была составной частью системы клиентажа. Как выразился
папа Юлий III в своем послании Генриху II в 1551 г.:
«Вы даете бенефиции по своему выбору, чего я не могу... Вы налагаете на церкви
десятину по своему усмотрению. Вы назначаете кардиналов и епископов своей волей.
Никакие матримониальные дела, бенефиции или дела духовные не рассматриваются в
этом суде. Наконец, в своих королевствах вы выше папы».
В 1563 г. государственный совет и парламент договорились, что церковное имущество на
сумму 3 миллиона ливров должно быть конфисковано для уплаты королевских долгов,
накопившихся после первой гражданской войны. И все это — в государстве, не
порывавшем с Римом. В том, что Генрих VIII пошел на такой разрыв, проявился его
возросший и безусловный суверенитет над церковью, более явственно следовавший из
Акта о запрещении аннатов** от 1532 г.:
«отныне предписывается и устанавливается вышеназванной властью, что в случае любого
уклонения како-
* См. Прим. к Хронологам. (Прим. пер.)
" Аннаты — единовременные сборы в пользу папской казны с лиц, получающих назначения на церковные
должности с соответствующими статьями доходов. (Прим. пер.)
124
го-либо архиепископства или епископства в пределах этого королевства или в любом другом
доминионе короля, король, наш суверенный господин, его наследники и воспреемники могут
выдать приору и конвенту либо декану и капитулу кафедральных церквей или монастырей,
где такие архиепископские или епископские престолы окажутся вакантными, лицензию за
высокой печатью, как принято с давних времен, на избрание архиепископа или епископа
епархии, которая является вакантной, с письменным указанием лица, коего им надлежит
избрать и установить; благодаря этой лицензии означенные декан и капитул либо приор и
конвент, коим таковые лицензия и письмо будет направлены, должны со всей возможной
расторопностью и быстротой надлежащим образом избрать на свободную должность в
архиепископстве или епископстве указанное в упомянутом послании лицо, и никакое иное;
если же они затянут или отложат такое избрание более чем на 12 дней от получения ими
вышеназванной лицензии и послания, то за каждый случай такой неисполнительности Его
Величество король, его наследники или преемники, по своей воле и своему желанию, назначат
и представят, в форме письменного удостоверения за монаршей печатью, таковое лицо на
означенную вакантную должность и сан, как сочтут возможным и сообразным...»
Аналогичным образом ширилась власть князей в церковных делах и в Священной Римской
империи. Хотя после победы в 1547 г. над Шмалъкалъденским союзом при Мюльберге Карл
V, казалось бы, поверг протестантов в унижение, несколько лет спустя князья вновь
восторжествовали: Аугсбургский религиозный мир 1555 г. наделил местного правителя правом
определять, к какой церкви будет принадлежать его государство, католической или
лютеранской. Порядок, позднее сформулированный как «чья страна, того и вера» (cuius regio,
eius religio), разрушил и «священный», и «римский» характер империи. Отречение императора
Карла V, идейного наследника Карла Великого, защитника христианства, стало естественным
исходом: «в территориальных границах безраздельно господствовала воля абсолютного
монарха»23. "
Все вышеназванное позволяет определить место XVI столетия в длительной истории развития
европейской государственности как промежуточное между государствами XV в., относя-
125
щимися к «возрожденческому» типу, и абсолютистскими — XVII в. Если теперь
сосредоточиться на одном отрезке XVI в., то возникает опасность телеологической
интерпретации, основанной на двух небесспорных тезисах. Первый заключается в том, что
национальное государство есть естественная единица европейской политической
организации; второй — что государство Нового времени есть государство светское. Все
качества, которые мы относим к абсолютистскому государству «Старого порядка» (Ancien
Regime), все атрибуты центральной власти — послушная знать и спящий парламент, драгуны
в мундирах и полчища налоговиков, четкое разграничение между внутренними и внешними
делами, задачи, для достижения которых не требуется религиозное рвение, — все это дело
далекого будущего.
В XVI в. препятствия для развития суверенного национального государства, а именно —
универсальное и локальное, обрели новые формы и поистине новый размах — ив своей новиз-
не более осязаемо приблизились к Новому времени в качестве политических сил как раз
благодаря возросшему значению религии в идеологии и социальной сфере. В конечном итоге,
сама Реформация начиналась как локальное явление, которое затем превратилось в силу,
противостоящую универсальному господству императора Священной Римской империи. На
начальных стадиях Реформация также была феноменом городским, и развитие городов
привнесло еще много специфических и новых черт в социальную жизнь XVI в.
4. Города и горожане
Характер городской экспансии
Можно сказать, что практически в любой период европейской истории города, при всем их
внешнем разнообразии, служили «локомотивами перемен»: от греческих и римских городов-
государств ведет свое начало современная политическая жизнь; в средневековых городах,
этих «островах в феодальном море», зародилось революционное по сути явление, называемое
торговым капитализмом; разрастающиеся городские конгломераты XIX столетия стали и
причиной, и первоначальными симптомами широкомасштабной индустриализации1.
Вместе с тем, если мы хотим понять, чем являлся город в конкретном контексте XVI в., то
должны держать в памяти не только черты, роднящие современный мир с его далеким про-
шлым, но и те особенности, которые их разделяют и отличают доиндустриальную эпоху от
нашей. Так, например, необходимо особо подчеркнуть, что между переменами в религиозной
сфере, которым благоприятствовала тогдашняя городская среда, и «подъемом капитализма»
нет непременной связи.
Различия между «тогда» и «сейчас» порой оказываются разительными. В современном мире
большинство людей живет в городах. Исторически их привели сюда перспективы работы в
эпоху массового производства, а обеспечение промышленной рабочей силы продовольствием
и услугами в свою очередь открывало новые возможности трудоустройства. Такая модель
сложилась в XIX в., когда железо, уголь и железные дороги преобразовали повседневную
жизнь и материальную культуру общества. Продолжительность рабочего дня тогда стала
определяться не временем года, а стрелками часов, не световым днем, а фабричным гудком. И
там, где прежде обитали лишь затерявшиеся среди полей малограмотные и темные крестьяне,
люди стали ездить на трамвае и читать газеты. Несомненно, в XVI в. города также играли
активную роль в открытии новых материальных и культурных возможностей, но в
социальном ландшафте той эпохи они занимали совсем иное место. Принципиально, что
власть феодалов держалась тогда на покорности и подчинении со стороны девяноста
процентов населения,
127
занимавшегося крестьянским трудом в сельской местности (см. выше, Гл. 1).
В 1500 г. в городах с численностью от 40 тысяч человек и более проживало порядка 2
процентов населения Европы; столетием позже эта цифра составляла 3,5 процента. Если к
городам относить и населенные пункты численностью от 5 тысяч человек, то эта пропорция
будет выглядеть соответственно как 9,6 процента в 1500 г. и 10,8 в 1600.
Но при этом важно иметь в виду, что за одним или двумя существенными исключениями —
такими, как венецианский Арсенал, — промышленного труда в смысле концентрации рабочей
силы на городских мануфактурах не существовало. Предпринимательство в основном
сводилось к коммерческой деятельности, связанной с сырьевыми товарами — зерном, солью,
рыбой, лесом, а не с готовой продукцией массового производства. Мануфактура
производилась на небольших предприятиях, где трудились высококвалифицированные
ремесленники, чей труд регламентировался цехами-гильдиями, и продукцию этих мастерских
нередко, хотя и ошибочно, характеризуют как «предметы роскоши».
В то время массовое производство, конечно, не было чем-то невиданным — и значительное
количество людей было занято в текстильной, горнорудной и строительной отраслях. Однако,
к примеру, в ткацком производстве отдельные стадии (а порой и весь производственный
процесс) были привязаны к сельской местности, в городах же изготовление тканей было
сосредоточено в небольших мастерских. Горнорудные производства — от Гарца до Перу —
существовали отдельно от «шахтерских городов», ставших неотъемлемыми спутниками
горнодобычи в Шотландии или Уэльсе в XIX в. или в Америке в эпоху золотой лихорадки.
Безусловно, явлением городского порядка было строительство, но и оно в некоторых
отношениях играло подчиненную роль по отношению к уже упомянутым, более
фундаментальным видам деятельности. Так, в Венеции судостроительные верфи Арсенала
давали работу нескольким тысячам рабочих, что делало эти верфи, наверное, крупнейшим
предприятием в доиндустриальном мире. Однако строившиеся там суда предназначались
главным образом для морских перевозок крупных партий товаров (например, соли) и
предметов роскоши (в частности, шелка). В этом смысле индустриальная мощь не была
самоцелью, а скорее служила интересам коммерции.
Значительное число рабочих требовалось, по-видимому, и для сооружения грандиозных
церквей и дворцов в городах: к
128
примеру, на строительстве собора св. Петра в Риме трудилось 2 тысячи человек. С другой
стороны, необходимые инженерные и технические навыки определялись традициями профес-
сионального обучения под эгидой цехов, которые, кстати, демонстрировали в организации
труда удивительную степень открытости и гибкости. Помимо этого, сами дворцы и храмы
были наполнены высококачественными изделиями, произведенными с большим искусством в
мелких городских мастерских. Профессиональное обучение, служившее залогом высокого
качества готовых изделий, было прерогативой ремесленных цехов: любой «шедевр» в
конечном итоге должен был служить основанием для признания его автора подлинным
мастером его коллегами по ремеслу. Поэтому изделия, подчас называемые «произведениями
искусства» той эпохи, на самом деле являлись продуктом типичного городского ремесленного
производства, удовлетворявшего потребности придворных, духовенства и знати2.
В структуре городского общества эти элитарные слои занимали главенствующее положение.
Согласно воссозданной историками приблизительной модели городского общества начала
Нового времени, «богатые» (то есть располагавшие определенными запасами зерна)
составляли от 10 до 15 процентов населения. Этот слой общества вел иную жизнь, нежели
другая, обреченная на нищету, часть общества. Вдовы, сироты, душевнобольные и нищие,
судя по имеющимся данным, составляли около 5 процентов городского населения и всегда,
независимо от состояния экономики, были маргинальным слоем общества. Они тоже были
«структурообразующим элементом» городского общества именно в силу того, что их
бедность «встраивалась» в естественный ход вещей.
Что же представляли собой остальные 80 процентов тогдашнего городского населения? В
благополучные времена, когда экономика переживала бум, рабочая сила в определенной
степени была защищена, но перед лицом кризиса она становилась уязвимой. В Англии в
период экономического спада 1562-1564, 1571-1573 и 1586-1587 гг. тысячи людей оказались
без работы и стали «ничейными людьми», пополнившими ряды бродяг. Даже в таких
процветающих городах, как Антверпен или Лион, 75 процентов доходов мастерового уходило
на еду. Дефицит хлеба вел к росту цен, в результате на покупку ремесленных изделий денег не
оставалось. Падение цен на промышленные товары, в свою очередь, усугубляло разрыв между
дневным заработком и ценой хлеба. Возрождение мануфактурного сектора экономики
протекало медлен-
129
но, поскольку производство было составной частью более сложного хитросплетения спроса и
предложения, нежели простой производной от обильного или, наоборот, скудного урожая.
Экономические кризисы приводили к внезапному и резкому обнищанию населения: так, в
Лионе в 1586 г. в дни «Всеобщей раздачи» (Aumone Generate) в очередь за едой выстраивались
до 6 тысяч человек — при общей численности населения 70 тысяч.
Одной из причин смертности был голод, другой — чума. Аугсбург, более чем удвоившись в
численности населения (с 20 до 45 тысяч жителей), пережил в первой половине столетия во-
семь лет чумы, унесших почти 40 тысяч человек. В Лондоне в 1563 г. чума унесла 27
процентов населения, в 1593 г. — 18 процентов-. В общей сложности за эти два года вымерло
около 50 тысяч человек, причем 40 тысяч — от чумы, и тем не менее население во второй
половине века возросло с 80 до 200 тысяч человек. Во время крупной эпидемии бубонной
чумы, поразившей Италию в 1575—1577 гг., в Венеции (городе с почти 170-тысячным
населением) умерло порядка 50 тысяч, в Милане (в 1600 г. его население составляло около
120 тысяч) — 17 тысяч, в Генуе (с 70-тысячным населением) — 30 тысяч. В 1597 г. от чумы
умерло более 6 тысяч жителей Гамбурга из общего числа в 40 тысяч. В Любеке погибло от
эпидемии почти 8 тысяч человек, т. е. порядка трети всего населения.
Итак, городское общество делилось на бедных и богатых — т. е. имеющих и не имеющих
запасы хлеба. Последняя группа, в свою очередь, также не была однородна. Часть людей на
работе и социальной сфере находились под определенной защитой корпоративных структур
городских цехов. За цеха цеплялись, в надежде поддержать существование, много поденных
работников, но были и такие, кому оставалось рассчитывать только на милосердие. Колебания
суммарной численности населения происходили периодически в силу резких всплесков
смертности. Таков был безрадостный социальный фон городской экспансии XVI в., но сам
факт этой экспансии сомнению не подлежит3.
Рост городов не был чем-то беспрецедентным. Истоки развития городов XVI в. надо искать в
более раннем периоде—с XII в. до первых десятилетий XIV в. На той стадии общий
демографический подъем сопровождался развитием торговли и становлением рынков,
стремившихся утвердиться в качестве самостоятельных юридических единиц. Такие центры
образовали спинной хребет европейской экономики, протянувшийся извилистой кривой от
Лондона до Рима. На
130
севере Ганзейская зона соединяла Лондон с торговыми системами Любека и Данцига и
текстильными городами Фландрии — Брюгге, Гентом, Ипром. На юг эта единая торговая сеть
шла через южную Германию с ее городскими центрами — такими, как Кельн и Нюрнберг,
захватывала ярмарки Шампани и доходила до северной Италии. Последней, причем наиболее
урбанизированной областью Европы можно считать Ломбардию с ее столицей Миланом и
Тосканию с центром во Флоренции. На флангах этих областей стояли портовые города: на
западе — Генуя, на востоке — Венеция. Приблизительно к 1300 г. в европейской экономике
появились признаки напряжения, но кардинально рост городов замедлился лишь к середине
XIV в. Причиной тому стала чума — Черная Смерть.
Наступившая стагнация продолжалась около столетия, а возобновившийся подъем XVI в.
имел те же отличительные признаки, что и в более ранний период: рост численности на-
селения и торговая экспансия. Заметный рост пережили тогда многие старые центры, но еще
более впечатляющим было бурное рождение новых городов, что решительным образом
изменило соотношение между Западной и Восточной Европой. В средние века
преобладающей формой социальной организации на Западе был феодализм. Его
экономическим фундаментом было феодальное землевладение и лично зависимое
крестьянство, трудившееся на земле феодала. Колонизация восточных областей (Drang nach
Osten) XII—XIII вв. дала и феодалам, и крестьянам большую степень свободы. Примерно с
середины XV в. растущий потребительский спрос на Западе, в первую очередь в городских
центрах, уравновешивался феодальным освоением восточных земель с интенсивным
использованием имевшейся там рабочей силы, что, как мы уже видели (см. с. 53—55), в свою
очередь, сдерживало социальную диверсификацию и рост городов к востоку от Эльбы.
Рассматривая старый урбанизированный центр европейского континента, мы видим, что в
Ганзейской зоне Лондон в период между временами английского первопечатника Кэксто-на и
эпохой Шекспира пережил впечатляющий рост с 40 до 200 тысяч жителей. В то же время
население Гента оставалось практически неизменным — приблизительно на уровне 50 тысяч
жителей. Так же стабильно держалась численность населения Любека, только на более низкой
цифре — 25 тысяч. Данциг, напротив, претерпел существенный рост, до 60 тысяч и больше.
Важно, однако, отметить, что Данциг к тому времени
131
приобрел новое значение за пределами традиционной Ганзейской зоны в качестве экспортера
зерна. В целом торговые города Германии имели тенденцию к сохранению прежней чис-
ленности населения. Зато города северной Италии — Венеция, Милан, Флоренция и Генуя —
демонстрировали значительный рост, и если Болонья медленно увядала, то Верона стала
очень крупным городом. Существенная концентрация населения имела место и в доминионах
Венеции — Брешии (до 42 тысяч человек) и Бергамо (23 тысячи).
Теперь о новых городских центрах. В первой половине XVI в. существенно разросся
Антверпен, его население увеличилось с 40 до 90 тысяч. Однако к концу рассматриваемого
периода наступил его упадок, и центр североевропейской экономики переместился в
Амстердам, население которого с 1520 по 1600 гг. выросло с 13 до 60 с лишним тысяч. На юге
континента активно разрасталась Севилья, ее значение поднялось в связи с притоком серебра
из Нового Света. Между 50-ми и 90-ми гг. XVI в. население Севильи увеличилось с 65 до 90 с
лишним тысяч жителей. Для экономики Лиона, несмотря на его расположение в глубине
материка, определяющим было судоходство по Роне — с 1520 по 1580 гг. он пережил не
менее бурный рост, чем Антверпен и Севилья: его население возросло почти до 70 тысяч.
Лиону выпало стать родиной крупных банковских состояний, впрочем, его внезапный расцвет
не затмил полностью традиционные финансовые центры. Некоторые старые города обрели
новую значимость, соединив свои ресурсы с возможностями, которые открыла Атлантика.
Это обстоятельство, в частности, служит объяснением возросшей роли Аугсбурга, родины
банковского дома Фуггеров. В первые три десятилетия XVI в. филиалы этого банковского
дома охватили всю европейскую экономику. Имея головную контору в Германии, банк
Фуггеров распространил свое влияние на северо-востоке до Кракова, Вроцлава и Данцига, на
северо-западе — через Нюрнберг, Лейпциг до Франкфурта, Кельна и, конечно, Антверпена, на
юге — до Инсбрука, Венеции и Рима, на юго-западе — до Лиссабона и Севильи4.
Нельзя, тем не менее, считать представленную типологическую картину исчерпывающей.
Необходимо принимать в расчет и те города, которые стали социальной базой для Реформа-
ции, хотя и не обязательно пережили при этом крутой рост. Иными словами, за
рассуждениями об экономическом и политическом значении городов мы не должны забывать
об их роли в развитии новых идей.
132
Бурно растущие города
В части Евразийского материка, именуемой Европой, нет ни одной области, которая была бы
принципиально удалена от моря5. В некотором смысле развитие городов в XVI в. еще раз
подтверждает значение этого основополагающего обстоятельства. Средневековые города
были центрами по обслуживанию балтийской торговли на севере и средиземноморской — на
юге, а города глубинной части материка играли роль посредников между этими двумя
морскими регионами. В XVI в. вектор, направленный на запад к атлантическому побережью,
нарушил связь по линии север—юг. Причем факт стремительного роста значения этой новой
оси подчеркивается прежде всего возросшей активностью мореплавания с опорными
пунктами в конкретных портах. И это — лишнее напоминание о том, что развитые структуры
торгового предпринимательства имели тогда неизменно большее значение, чем находившийся
в зачаточном состоянии промышленный капитализм. И если иметь в виду все вышесказанное,
то можно утверждать, что XVI в. стал свидетелем удивительной перемены ролей в общей
картине коммерческой активности. Балтику и Средиземноморье как театры коммерческой
деятельности следует отныне рассматривать не с точки зрения их взаимного сопряжения, а в
их отношении к Атлантике (см. Карту 4.1). Если значимость ранне-средневековых городов
проявлялась в их способности расти целыми скоплениями, то в XVI в. выделяется ряд
городских центров, образующих четко выраженную торговую сеть, даже если в
географическом плане они были разбросаны.
Центром балтийской торговли на востоке был Данциг, а с Атлантикой балтийские торговые
пути соединялись через Амстердам, хотя вплоть до последней четверти столетия домини-
рующие позиции в атлантической торговле занимал Антверпен. На Средиземноморье
продолжала процветать Венеция, по-прежнему сдерживавшая морскую мощь Османской
империи, но примерно с 80-х гг. XVI в. ее стали терзать грабительскими набегами пираты, в
первую очередь из атлантических государств — Англии и Дании. Нельзя, однако, сказать, что
это влияние Атлантики носило односторонний характер — так, связующим звеном между
Средиземноморьем и Атлантикой выступала генуэзская фактория в Севилье.
В Ганзейской зоне Любек и города Фландрии переживали застой и упадок, зато Данциг вновь
обрел роль восточного форпоста европейской торговли. Его население, порядка 60 тысяч
жителей, не будучи по численности чем-то из ряда вон
134
выходящим по западным меркам, представлялось огромным для еровпейского Востока, где
наступление феодального землевладения свело на нет перспективы развития городов (см.
выше, Гл. 1). Основу процветания Данцига составляла оптовая торговля биржевыми и
прочими товарами. Из предметов торговли наибольшее значение имело зерно, которое везли
сюда из поместий Польши, Пруссии и Померании. Между 1557 и 1585 гг. от Данцига через
Датский пролив ежегодно отходило около тысячи судов, что составляло примерно половину
грузопотока, о котором сохранились письменные свидетельства. Организация
транспортировки зерна была прерогативой голландских купцов, и именно их посредническая
роль в отношениях между помещичьим Востоком и торговым Западом заложила основы для
величия Амстердама.
Как следствие резкого различия в уровнях урбанизации, Восток и Запад к XVII в. оказались на
разных путях общественного развития. Рожь и пшеница направлялись на Запад; соль, сельдь,
вино и ткани — на Восток. В XVII в. такая торговля превратит голландцев в «коммерческих
агентов и брокеров всей Европы». Но из Данцига случались и более дальние путешествия.
Между 1574 и 1578 гг. 92 судна совершили плавание из этого балтийского порта до
Португалии, перевозя грузы рыбы, зерна и военных запасов (таких, как лес, пенька и смола).
Антверпен
И все же главным стержнем, вокруг которого вращались балтийская и атлантическая
торговля, был Антверпен, население которого к 1560 г. достигло порядка 90 тысяч жителей.
Существенная часть его деловой активности была обращена на юг Германии и в Италию — по
реке в глубь страны либо сухопутными обозами. Этим путем, в частности, везли английское
сукно, причем через Антверпен шло около трети всех произведенных в Англии тканей. Таким
образом осуществлялась значительная часть импорта, и за период с 20-х годов XVI в. до се-
редины столетия поступления от пошлин с речных перевозок в брабантскую казну выросли
более чем вдвое — с 400 до 900 тысяч флоринов. Тем не менее, следует отметить, что ан-
тверпенские купцы имели мало прямых контактов со Средиземноморьем. Главным
направлением их активности всегда оставался Запад, привлекавший перспективами
практически безграничной торговой экспансии. В Испанию отгружали уже знакомый набор
биржевых товаров и предметов роскоши. Какое поразительное разнообразие кроется за
типовыми, по сути,
135
условиями поставок! Фирма «Руиз», например, имела коммерческих агентов и постоянных
партнеров в Лиссабоне, Севилье, Мадриде, Флоренции, Лионе, Нанте, Руане и Мехико — не
считая самого Антверпена. В Иберию фирма поставляла воск (прежде всего на свечи для
больших религиозных празднеств в период от февраля до Пасхи), зерно, ткани, металл
(железо, медь, ртуть), гобелены, книги 56 издательских домов Антверпена, меха, янтарь.
Взамен из Бискайского залива везли соль, столь необходимую для балтийской рыбной
отрасли, растительные жиры для мыловаров, сухофрукты и шафран. И все же наиболее
значительным с точки зрения экономического господства Антверпена является атлантический
вектор пиренейской торговли. Антверпену принадлежала мировая монополия на пряности,
которые появились в Иберии в результате атлантических экспедиций: перец, имбирь,
гвоздика, корица, мускатный цвет; плюс сахар с Канарских, Мадерских и Азорских островов.
Для ткацкого производства везли сульфат аммония и красители (например, индиго и
кошениль), из Индии и Бразилии доставлялся хлопок. В середине 40-ых годов XVI в. через
руки антверпенских купцов ежегодно проходило экспортного товара на 10 миллионов
флоринов, причем 33 процента экспорта шло по морю. Антверпен осуществлял примерно 75
процентов общего экспорта Нидерландов.
Колеса коммерции смазывались кредитами — хотя к середине столетия в Антверпене в
обращении находилось более сотни разных видов монет, реально из рук в руки деньги
переходили очень редко. В 1531 г. для совершения сделок на финансовом рынке была
выстроена новая биржа — Beurs. За период между 1510 и 1550 гг. ставки краткосрочных
кредитов снизились вдвое, с 20 до 10 процентов. Это, несомненно, привлекло в Антверпен
целые колонии иноземных купцов — немецких, английских, португальских и итальянских.
Возможно, то же обстоятельство послужило толчком для некой разновидности «народного
капитализма» — индивидуального и коллективного предпринимательства мелких инвесторов,
соединившего мир больших финансов и международной торговли с ремесленными
мануфактурами. Предоставлялись большие кредиты розничным торговцам, порой на срок до 2
лет, и высокие прибыли получали даже мелкие фирмы. Некоторыми из них руководили члены
гильдии торговцев дорогими тканями — одной из трех корпораций (помимо корабельщиков и
ткачей), в чьем ведении находилась организация рабочей силы.
Скульпторы, художники, мастера-стекольщики, изготовители майолики, клавикордов,
пуговиц — все работали на экс-
136
порт. В первые три четверти столетия Антверпен разбогател на перце, привезенном из
португальских морских экспедиций, затем на серебре из покоренного испанцами Нового
Света, а потом основой его процветания стал мирный договор: договор Като-Камбрези в 1559
г. положил конец войнам Габсбургов и Валуа, которые так долго оказывали определяющее
влияние на международную политику (см. ниже, Гл. 10). В 1568 г., как раз, когда во Фландрии
разразилось восстание, итальянский наблюдатель Лодовико Гвиччардини писал, что
Антверпен находится на вершине своего могущества. Он также подметил, что, с исторической
точки зрения, португальские пряности сыграли роль могучего стимула экономического роста,
поскольку привлекли инвестиции крупных германских банков — Фуггера, Вельзера и
Гохштеттера, и торгово-финансовый капитал оказался связан с великим множеством
мануфактур:
«Если говорить о разновидностях и числе ремесел, имеющихся в этом городе, то их можно
определить одним словом — «все». Ибо здесь изготавливают сукно, всевозможные холсты,
гобелены, турецкие ковры и бумазею, доспехи и прочую военную амуницию; здесь
производят дубление кож, применяют разнообразное окрашивание, делают красители,
позолоту, серебрение, изготавливают стекло наподобие венецианского; здесь производится
торговля любыми дорогими материями — из золотых, серебряных, шелковых, нитяных,
шерстяных волокон, небольшими изделиями из всевозможных металлов и прочими
бесчисленными вещами. Здесь также делают все виды шелковых тканей, таких, как бархат,
атлас, Дамаск, подкладочный шелк, тафта и другие; больше того — из собственных
шелковичных червей, то есть практически вопреки природе и климату этой страны, они
изготавливают и ткут шелк, хотя и в небольших количествах. В совокупности с тем, что они
получают извне (и что имеет неисчислимую ценность), они сами производят все, что только
возможно. С великим трудолюбием и мастерством они во все возрастающих объемах
изготавливают металлы, воск, сахар и другие товары. И только здесь производят краситель,
который мы называем киноварь».
Послания от португальских купцов подтверждают эту картину, а венецианец Джованни
Дзонка даже нашел здешнюю атмосферу намного более либеральной по сравнению с его
родным
137
городом. Его письма исполнены восторга по поводу катания на коньках, устриц, девушек и
свободы обращения. В письмах Дзонки также проскальзывает тревога по поводу слухов о
намерении Испании ввести инквизицию, что представляло бы угрозу для португальских
купцов еврейского происхождения, ведших дела в Антверпене. Со временем, однако,
благополучию Антверпена был положен конец огнем и мечом, когда город подвергся по-
зорному разграблению в 1576 г., а в 1585 — изнурительной осаде со стороны Пармы и был
вынужден сдаться6.
Венеция
Пока на севере переживал своей подъем, а затем и закат Антверпен, Венеция продолжала
процветать на юге. В противовес рассуждениям об «упадке» Средиземноморья вспомним, что
в 60-х гг. XVI в. население Венеции, по имеющимся данным, достигало порядка 170 тысяч
человек, то есть почти вдвое превысило численность жителей Антверпена. Потери от частых
вспышек чумы восполнялись иммиграцией из материковой части, где Венецианская
Республика имела ряд подвластных областей с населением от 150 до 300 тысяч каждая. Даже
после страшной эпидемии 1575—1577 гг. население удалось существенно восполнить. Лишь
после опустошительной вспышки 1630 г. стало ясно, что численность населения метрополии
можно поддерживать не иначе как ценой «демографического разрушения» материковых
провинций.
Несмотря на конкуренцию Португалии в морской торговле и упорный натиск Турции,
Венеция в середине XVI в. сумела извлечь преимущества из возрождения торговли
пряностями, вызвав падение цен в Антверпене. В 60-е годы XVI в. на александрийский рынок
было поставлено около 4,5 миллионов фунтов пряностей — главным образом перца, и
венецианские купцы продолжали играть ключевую роль в поставках этого товара на Запад. В
1561 г. только один молодой венецианский купец благородного происхождения, Алессандро
Маньо, привез партию пряностей порядка 500 тысяч фунтов. А в качестве центра
ремесленного производства Венеция по-прежнему вызывала зависть всей Европы. В 1571 г. в
сражении в заливе Ле-панто венецианский Арсенал обеспечивал больше половины поставок
флоту Священной лиги (см. ниже, Гл. 11). Утрата позиций в Леванте в пользу Турции
оказалась скомпенсирована расколом материковой части Италии в результате войн. Этой
ситуацией венецианцы воспользовались, в частности, в интересах своей текстильной отрасли,
производительность которой
138
поднялась с 1300 кусков сукна в 1513 г. до 27000 кусков в 1592 г. В других сферах Венеция
также сохраняла прочные позиции и по меньшей мере не уступала Антверпену: широко-
масштабный характер носило производство стекла, ювелирных изделий, кружева, а также
изготовление воска и сахара. Северяне — включая Фуггеров — по-прежнему приезжали в
Венецию обучаться бизнесу. Капитализм здесь, без сомнения, приобретал все более
«народный» характер, и в 1568 г. в управлении примерно 400 магистров гильдии торговцев
дорогими тканями находились ресурсы, исчислявшиеся не менее чем полумиллионом
дукатов.
Последняя четверть столетия оказалась для венецианцев не столь удачной. Последствия чумы
1575 г. усугубились разорением банков, набегами пиратов и кораблекрушениями — за период
между 1592 и 1609 гг. случилось около 250 таких набегов и 350 крушений. К началу XVII века
страховые ставки взметнулись до 50 процентов от стоимости груза. Тем не менее, в 1600 г.
Венеция еще оставалась центром территориального государства с населением порядка 1,5
миллиона человек, и в отличие от Антверпена город сохранял и мирную жизнь, и не-
зависимость. В 1499 г. французский посол Филипп де Коммин предсказал, что венецианцы
«стоят на пути к грядущему величию». Десятью годами позже другой посол в экстравагантной
манере критически отозвался о планах венецианцев подчинить себе всю Европу. То
обстоятельство, что ни одно из этих предсказаний не сбылось в полной мере, вовсе не
означает, что Венеция пришла к упадку. Более примечательно то, что, потерпев
сокрушительное морское поражение в 1499 г. в Дзонкьо от турецкого флота, а в 1509 г.
уступив всю материковую часть Камбрейской лиге, венецианцы на протяжении всего столетия
продолжали давать отпор туркам. Они внесли огромный вклад в победу Священной лиги при
Лепанто и вернули себе материковые территории уже через 4 года после их утраты. Конечно,
венецианская экономика, привязанная к устоявшимся средиземноморским рынкам, не могла в
долгосрочной перспективе конкурировать с атлантическими державами, но ее вытеснение
произошло уже после рассматриваемого нами периода7.
Генуя и Севилья
Служившая связующим звеном между Средиземноморьем и Атлантикой, Генуя не сумела
сохранить свою политически) независимость. Период между 1557 и 1627 гг. Бродель назвал
«эрой генуэзцев». К тому времени они уже доказали свое уме-
139
ние адаптироваться к историческим условиям. Потерпев поражение от Венеции в конце XIV
в., генуэзцы направили свою энергию на обустройство в пределах города, и случилось то, что
впоследствии произошло с Антверпеном и Венецией: жители в большинстве своем занялись
извлечением коммерческой прибыли. В 1522 г. Генуя подверглась страшному разграблению
(не менее опустошительному, чем то, что случится с Римом спустя 5 лет), однако сумела
сохранить численность населения на уровне 60—70 тысяч. Впрочем, сам по себе город имел
куда меньшее значение, чем его граждане, рассеянные по всему югу Европы. К 1500 г.
генуэзцы прочно обосновались в Иберии — в Лиссабоне, Медине-дель-Кампо, Вальядолиде и,
самое важное, в Севилье. Именно отсюда, из этого порта в 54 милях от моря, генуэзцы
совершили плавание, открывшее испанцам Новый Свет. Генуэзские купцы восполнили пробел
в деловой активности Кастилии, образовавшийся после изгнания в 1492 г. евреев:
учредительная хартия генуэзской колонии датируется уже следующим годом. К тому времени
Франческо Пи-нело успел вложить первые 1,4 миллиона мараведи в экспедиции другого
генуэзского предпринимателя, агента фирмы «Центурион» по имени Христофор Колумб. Если
к 1534 г. население Севильи составляло около 50 тысяч человек, то к 90-м г. оно практически
удвоилось. И примечательно, что сами современники прекрасно видели причину этого бума.
Как выражался преподобный Томасо де Меркадо,
«Разве прежде Севилья и вся Андалусия не были краем земли? А ныне это середина, куда
свозят все самое лучшее и славное из Старого Света... чтобы отправить в Новый».
Если численность жителей с 1530 по 1590 гг. удвоилась, то суммарная стоимость благородных
металлов, доставляемых в Севилью из Нового Света, возросла с 1 миллиона до 30 миллионов
песо. Посредством биржи (Casa de Contratacion) генуэзцы распоряжались ценностями,
которые отдавались в залог под займы. Другим привозным биржевым товаром был сахар.
Услужливые генуэзцы помогали поддерживать производительность тростниковых плантаций
тем, что направляли туда чернокожих рабов, одновременно извлекая для себя выгоды из
растущих цен на невольничьих рынках Мексики: с 1528 до 1559 гг. цены на рабов поднялись с
45 до 100 дукатов за голову.
Ко второй половине XVI в. генуэзские купцы стали предоставлять банковские услуги
независимо от торговых операций.
140
За период между 1519 и 1556 гг. испанская корона в общей сложности взяла в долг около
39 миллионов дукатов, и почти 40 процентов этой суммы — у генуэзцев. Начиная с 1550
г. банк Катаро ежегодно предоставлял займов на сумму 200 тысяч мараведи — под 13
процентов годовых. В 1554 г. Карл V взял у товарищества «Негрон и Леркаро» субсидию
в размере около 200 тысяч мараведи; еще 315 тысяч предоставила ему компания
«Хентил».
Одной из причин, почему генуэзцы сосредоточились на крупномасштабных финансовых
операциях, стало развитие бойкой деловой активности среди самих севильцев. Аристокра-
ты торговали, а торговцы становились аристократами, что в иберийском контексте было
явлением необычайным. Как и в Антверпене, заметную роль играли мелкие инвесторы;
как и в Антверпене, севильские ремесленные мануфактуры удовлетворяли спрос богачей
на предметы роскоши. Из 60 существовавших в городе гильдий наиболее
многочисленными были цеха вышивальщиков, мастеров по серебру, граверов,
художников, а в число самых крупномасштабных производств входило мыловарение. Но
меж фонтанов и богатых экипажей влачили свое существование обездоленные: по словам
Сервантеса, Севилья была «прибежищем для изгоев», и эти изгои — евреи, мориски,
славяне, для которых были закрыты двери цехов, — нередко искали работу в порту или
шли воровать. Наличие двух крупных сфер экономики — банковских услуг и
производства предметов роскоши, развитие объединяющего их «народного капитализма»
— все это делало Севилью типичным городом, переживающим экономический бум. Но
политически свободной она не была. Генуэзцы крепко привязали Севилью к Короне
серебряной нитью. Портовый город Севилья находился в зависимости от столицы —
Мадрида. Банки портового города были подмяты двором, царствующим в столице8.
Лион
В материковой части Европы от городской экспансии XVI в. больше всех выиграл Лион.
Связь этого города с Атлантикой определялась заинтересованностью его купцов в
пряностях и серебре — недаром французский король называл Лион своим «Перу».
Лионское общество сохраняло «средневековый» характер в силу наличия в нем групп и
слоев, издавна присутствовавших на городской сцене — лавочников, художников,
стряпчих и церковников. Однако за пределами этого круга складывались новые полюса
богатства и бедно-
141
сти, в особенности в тех отраслях, что появились недавно — книгопечатании и шелковом
производстве, зависевших скорее от купеческого капитала, нежели от ремесленного
производства. В отличие от городов, о которых шла речь выше, в Лионе крупные
состояния сколачивались более в сфере «большого бизнеса», нежели «народного
капитализма». По некоторым сведениям, только на двух торговцев шелком, Вуазена и
Дюрье, работали от 800 до 1000 человек. И все же лионский бум оказался недолговечен.
Процветанию Лиона положила конец гражданская война9.
Жизнестойкость Данцига и Венеции, грядущее величие Амстердама и Лондона во многом
определялись тесным взаимодействием экономических и политических сил. Антверпен,
Генуя и Севилья мало распоряжались собственной политической судьбой. Слишком
многочисленные политические факторы были им неподвластны. Европейская политика
все более концентрировалась в столицах.
Столицы
Выход на передний план столичных городов является наглядным отражением
длительного процесса политической централизации. Именно ею было обусловлено
ускоренное развитие Флоренции и ее возвышение в качестве столицы, бесспорного центра
суверенных органов власти. Великолепней двор окружал Медичи, и из
аристократического истэблишмента сформировалась целая номенклатурная прослойка, с
комфортом разместившаяся в специально для этой цели отстроенных административных
зданиях (Уффици)10. Конечно, герцогство, учрежденное во Флоренции в 1530 г. (с 1569 г.
— Великое Герцогство), не было государственным образованием, способным изменить
расстановку сил в Европе XVI в., и даже в Италии, где Неаполь и Милан являлись
средоточием испанского владычества. На самом деле, на протяжении большей части XVI
столетия характер политических центров часто отражал сложную природу самих
государств. Абсолютистским барочным столицам предстояло выйти на историческую
сцену в XVII в. Карл V по преимуществу являлся странствующим правителем, и его
автобиография повествует нам о переездах из Вальядолида в Аугсбург, Регенсбург,
Монзон, Толедо, Вормс, Брюгге, Утрехт. С другой стороны, Вена стала столицей
австрийского дома Габсбургов лишь в 1658 г., когда Леопольд I перенес туда престол.
142
Тем не менее есть три города, чья история наиболее наглядно иллюстрирует значение
столицы в государствах территориального типа. Это Мадрид, Лондон и Париж, и о них стоит
рассказать отдельно.
Мадрид
В 40-х гг. XVI в. в Мадриде было не более 30 тысяч жителей. К 1597 г. его население более
чем удвоилось и достигло 65 тысяч человек, что стало следствием превращения города в
политический центр монархии Филиппа II. В 1561 г. Филипп переехал сюда со своим двором.
Притязания Вальядолида или Толедо были отвергнуты, но выбор Мадрида в качестве столи-
цы, даже если принять во внимание его географическое расположение в самом центре
Испании, представляется решением малообоснованным. Этот шаг ознаменовал окончание ко-
чевого образа правления, которое в свое время так измотало Карла V. В 1563 г. Филипп начал
строительство Эскориала, где наконец и воцарился, как и подобало императору. Впрочем,
Эскориал в качестве центра столичной политической жизни производит несколько странное
впечатление. Дворец скорее был укрытием от всего мира, нежели местом, откуда можно было
вникать в его дела. Для Карла Эскориал стал мавзолеем, для Филиппа — дворцом и
монастырем одновременно. Потаенные тревоги Филиппа нашли отражение даже в планировке
дворца — своими очертаниями (207 на 161 метр) он повторял пропорции решетки, на которой,
по преданию, встретил мученическую смерть святой Лаврентий. Здесь поселилась
королевская семья с 2 тысячами слуг и придворных, хотя мало кто из них оказывал реальное
влияние на образ мыслей замкнутого короля, чей принцип правления заключался в формуле
«доверяй себе и никому больше». Удушливо обособленный мир королевского двора имел
своим отражением абсолютно паразитирующий прилегающий город. Мадрид производил
впечатление города, где люди выстроились в ожидании подачек двора и в то же время —
живут за счет всей страны. Мадрид потреблял, ничего не производя, а регулярная
конфискация всех запасов зерна, вина и хлеба в радиусе 50 миль становилась гибельной для
других городских центров. Таким образом высасывалась кровь из Толедо. Экономика
Мадрида существовала лишь в той мере, в какой она служила кучке политических
квартирантов. Небольшое число мастеровых занимались изготовлением карет, значительно же
большее количество людей наблюдало, как они разъезжают по
143
улицам; роскошь дворцовых служб являла разительный контраст с нищетой горожан — и все
же нельзя не отметить удивительной гармонии между праздным миром элиты и его жалкой
пародией — праздным миром пикарос*11.
Лондон
Какой контраст с Лондоном, где экономика кормила государство — и наоборот. И какое
отчетливое свидетельство того, что индустриализация никоим образом не является единствен-
ным объяснением масштабного роста городов. У Томаса Плэт-тера в 1599 г. были все
основания считать, что «Лондон есть столица Англии и настолько превосходит все другие
города, что чаще говорят, что не Лондон находится в Англии, в Англия — в Лондоне». Если
брать только рост населения, то Лондон куда более впечатлял своей статистикой, нежели вся
Англия. На один этот город приходилась половина прироста населения Великобритании в
XVI и XVII веках. В рассматриваемый нами период наиболее значительный рост падает на
отрезок с 1550 по 1600 гг., за который население Лондона выросло с 80 тысяч до
ошеломляющей цифры в 200 тысяч человек. Возможно, это являлось следствием изменений в
алгоритме его экономической жизни. До 1540-х гг. главной отраслью столичной экономики
служил экспорт сукна в Антверпен так называемой Компанией купцов-авантюристов: это
был один товар, одна компания и один рынок. Девяносто процентов английского сукна
продавалось именно таким образом. Во второй половине столетия, особенно когда
превосходство Антверпена пошатнулось, произошла заметная диверсификация. Образование
Московской компании открыло более широкие горизонты коммерции и продемонстрировало
проникающую способность европейской морской торговли, а Авантюристы в 1569 г. с
некоторой неохотой перенесли свою торговую базу из Антверпена в Гамбург. К 70-м гг.
Лондон превратился в центр, откуда на весь мир распространялось английское влияние,
которое стало намного ощутимее в силу выхода города из тени Антверпена.
К концу столетия динамизм коммерческой жизни Лондона привел к откровенному упадку
других портовых городов, а притягательность столицы вовлекала в ее орбиту людей из всех
сфер жизни и ремесла и товары всех видов. Как заметил Джон Стоу, английская столица была
больше стимулятором, нежели паразитом:
* Исп. picaros — «мошенники, проходимцы». (Прим. пер.)
144
«Я должен кратко возразить тем, кто обвиняет Лондон в утрате и упадке многих или большинства
древних городов, корпоративных городов и рынков этого королевства, все перетягивая от них к
себе, как они говорят, — всю морскую торговлю, всю розничную продажу товаров и все ремесла.
Касательно навигации, которая (должен признать) находится в откровенном упадке во многих
портовых городах и поцветает только или более всего в Лондоне, я отношу это отчасти на счет
падения Стейпла [упадка сукноторговли]... Что до розницы... и ремесленников, ничего
удивительного, что они покидают захолустные города и устремляются в Лондон; ибо не только
двор, который ныне намного величественнее и галантнее, чем в прежние времена, когда имел
обыкновение держаться за одну небольшую компанию, подчас в каком-нибудь аббатстве или
монастыре, порой в епископском доме, а то и в каком-нибудь убогом маноре самого короля,
теперь по большей части держится Лондона либо самых ближайших окрестностей, что упрощает в
наибольшей степени доставку всего необходимого; но также по той же причине многие
джентльмены из всех графств устремляются в этот город, молодые — посмотреть на людей и
показать себя, старшие — чтобы сэкономить на размещении и обслуживании гостей и домашнем
хозяйстве. И таким образом выходит, что поскольку джентльмены большую часть года проводят
вне деревни либо паразитируют на труде земледельцев, скотоводов, пивоваров и им подобных
больше, нежели пока жили в деревне, то лавочники и ремесленники, хотя бы даже для того, чтобы
обеспечить себе пропитание, действительно уезжают из малых городов и деревень, где негде
развернуться, и устремляются в Лондон, где им уже обеспечен немедленный спрос».
Приведенный отрывок в какой-то мере характеризует лондонское потребление: то был крупный
центр коммерческого спроса, ядро социальной жизни и одновремено процветающий центр
производства. Лондон в больших объемах ввозил сырье, продовольствие и мануфактурные
товары, но в отличие от Мадрида, имел в высшей степени жизнеспособное собственное про-
изводство. Существовало множество возможностей в сфере обслуживания и снабжения, но при
этом четверть лондонской рабочей силы была занята в строительных, ткацких, кожевенных и
металлообрабатывающих специальностях. В 50-х гг. XVI в. городские ремесла ежегодно
поглощали до полутора тысяч подмас-
145
терьев, к концу века — уже 5 тысяч, С деятельностью государства городская экономика была
связана общественной финансовой системой, а само правительство было более активно в деловой
сфере по сравнению с испанским или французским. При Елизавете двор обслуживали порядка
тысячи человек, а к 1600 г. лондонский светский сезон обеспечивал существенные объемы «не-
умеренного» потребления, сопоставимого с континентальным. Вместе с тем росли
притягательность и влияние официальных инстанций иного рода — судов. Суды лорда-канцлера,
аугментации и королевской скамьи развивали свою активность, и молодые люди устремлялись в
Судебные инны для получения юридиче-скго образования. В год юридические специальности
получали около 750 молодых джентльменов — почти 10 процентов годового притока населения в
столицу. Таким образом, при всей преступности и нищете, Лондон был средоточием политических
и экономических интересов и прогресса. Суверенное государство, правившее силой закона,
крепила процветающая столичная экономика12. Во Франции отношения между столицей и
государством были далеки от подобной стабильности.
Париж
В противоположность Мадриду Париж традиционно являлся местом пребывания французского
правительства, и поэтому его восхождение к вершинам славы не было явлением XVI в. Его
население к концу столетия возросло до 200 тысяч, хотя в 1549 г. в городе насчитывалось всего 10
тысяч домов. Цифры свидетельствуют о демографическом всплеске — чуть ли не в каждом из
этих домов ютилось по 20 человек. Как и Мадрид, Париж паразитировал на речном судоходстве и
пищевых ресурсах окружающего региона в радиусе около 40 километров. Экономический
потенциал Парижа уходил на обеспечение самого города, и он был слишком поглощен решением
этих задач, чтобы играть роль рынка национального масштаба. Дважды в неделю около 2 тысяч
лошадей доставляли в столицу огромные количества мяса: птицу, дичь, свинину, оленину, чирка,
утку, жаворонка. Согласно документу 1599 г., город ежедневно съедал 200 быков, 2 тысячи овец и
70 тысяч кур и голубей. 5 тысяч носильщиков доставляли продукты и всевозможные товары, а
производство было почти целиком связано с изготовлением предметов роскоши и внешнего
убранства: перчаток, ножен, игральных карт, мебели, картин, гобеленов. В городе, судя по всему,
имелось целых 1800 теннисных кортов, и эти и иные радости жизни, наподобие выпивки и улич-
146
ных драк, были в числе излюбленных развлечений студенчества, коего насчитывалось около
30 тысяч.
Париж был столичным городом, но государство было не в силах им управлять. Лишь в XVII в.
абсолютистское государство наложило свой отпечаток на характер городских зданий. В XVI
в. нарушение закона являлось в той же мере проявлением политического недовольства, сколь
и следствием нищеты и перенаселенности. В 1533 г. один прево высказал в парламенте
Парижа от имени короля обеспокоенность отсутствием в городе порядка — угрожавшего, по-
видимому, личной безопасности монарха:
«Он сказал, что каждый вечер в этом городе неизвестные лица собираются во всякого рода
группы и шайки и ничего не делают, только сканадалят по ночам на улицах, что у них достало
наглости вторгнуться в королевские покои в Лувре и трое, с оружием под плащами, были
задержаны и могут дать показания на своих сообщников, и что необходимо усилить охрану в
городе, дабы не допускать беспорядков, шума и скандалов. С этой целью король повелел ему
обсудить с городскими властями проблему нищих, поскольку большое число людей
принадлежит к таковым, причем их много даже в районе королевской резиденции, несмотря
на то обстоятельство, что двор уже принял все меры, а король повелел предпринимать все
необходимые действия в отношении означенных нищих, невзирая ни на какое сопротивление
или призывы».
В последующие десятилетия крах монаршего авторитета на фоне гражданской войны нигде не
был так очевиден, как в самом Париже. В случае с Испанией проблемы управления ощу-
щались на периферии, но не в Мадриде. Французская монархия не пользовалась большим
авторитетом в самой столице. В феврале 1573 г., спустя несколько месяцев после Варфоломе-
евской ночи, Екатерина Медичи со своей дочерью, королевой Наваррской, в сопровождении
свиты отправилась к вечерне:
«Парижские студенты, имеющие обыкновение устраивать драки с дворцовыми слугами,
собрались стайками возле [иезуитской] коллегии, где затеяли перебранку и потасовку с
возницами. Когда придворные и высочайшие особы вышли из монастыря и намеревались
сесть на лошадей или по экипажам, студенты напали на
147
них с рапирами и палками, с шумом обступили кареты, пихали королеву Наваррскую в живот
и издевательски хватали за перья плюмажа. Кардинала Лотарингского они толкнули в самую
глубокую и грязную яму. Престарелой королеве не только угрожали обнаженными клинками,
но и оскорбляли ее непристойными, грязными и распутными выражениями, которые стыдно
даже повторять».
Особенно опасными для общества парижские уличные беспорядки становились тогда, когда
связывались с недовольством на религиозной почве. В 1534 г., а монархия Франциска I еще
была вполне устойчивой, по всему городу — и на дверях королевских палат — были
развешены плакаты, поносившие «бесконечную и нестерпимую папскую мессу». К 1558 г. на
протестантские сходы собирались до 4 тысячи человек. И лишь кончина Генриха II в 1559 г.
прервала войну с еретиками, которую он клятвенно обещал в Като-Камбрезийском договоре.
В 1572 г. король Карл IX оказался лично причастен к Варфоломеевской ночи, после чего
беспорядки переросли в хаос. В 1588 г. католики возвели баррикады и отрезали Генриха III от
собственной столицы — а Сорбонна провозгласила свободу королевских подданных от
повиновения монарху. Только после того, как парижане убедились в приверженности своего
короля католической вере, он смог рассчитывать на признание его авторитета, что и вынудило
Генриха IV согласиться, что Париж «стоит мессы»13.
В случае с Мадридом становление столицы как таковой происходило на основе ее чисто
политических функций. С другой стороны, Лондон сочетал в себе роль престола суверенного
правителя с центром экономического могущества королевства. Париж, как и Мадрид, был
городом-паразитом и политической столицей, но там было больше волнений, и в конце XVI в.
город оказался парализован насилием на религиозной почве. С этой точки зрения его можно
отнести к другому типу городов — городу, значение которого определялось интенсивностью
его религиозной жизни.
Религиозные центры
В основе своей все доиндустриальные города являлись религиозными центрами, ибо и
временем, и пространством правили церкви. Распорядок дня диктовался церковными колоко-
лами — взгляните на башни, венчающие тогдашние изображе-
148
ния Нюрнберга или Венеции. Рынки часто располагались непосредствено на соборных
площадях — в Венеции это Сан-Марко, Санти-Апостоли, Сан-Джакомо дель-Орио, Сан-Поло.
Церковным календарем определялись ярмарки — в Лионе две из них проходили на Пасху и
День всех святых. И конечно, дни, когда было запрещено работать, тоже являлись
религиозными праздниками — в большинстве мест их насчитывалось до 90 и даже больше, а в
предреформаторской Германии — целых 161. По таким случаям город обычно наполняли
массовые процессии, посвященные особым отношениям города с его священным
покровителем — св. Марком в Венеции, св. Иоанном Крестителем во Флоренции, и хотя в
благочестивых городах севера дни святых были отменены, священный день отдохновения там
всегда стремились соблюдать.
В самом деле, степень отождествления города с религиозной жизнью могла определять и его
экономическое и политическое значение. Здесь есть определенный парадокс, ибо, как мы уви-
дим, те города, которые были теснее всего связаны с реформированием церкви, оказывались
дальше всего от перемен в экономической и политической жизни, сохраняя свой «средневеко-
вый» характер14. С другой стороны, город, прочнее других ассоциирующийся с упадком
традиционных религиозных форм, скорее всего, был бы ближе всего пришельцу из XX в.
Этот город — Рим — по грандиозности не уступал Мадриду, Парижу или Лондону. При
относительно небольших размерах, население Рима за период с 1527 по 1600 гг. разрослось с
54 тысяч до 105 тысяч человек. Монтень, посетивший город в 1581 г. — и невольно
задержавшийся там на несколько месяцев, — наблюдал сплошную праздность: «город почти
не меняется, будь то праздник или будни». В городе насчитывалось около 70 кардиналов, у
которых в хозяйстве было занято свыше 10 тысяч человек. Это делало Рим «городом,
состоящим целиком из двора и нобилей: каждый имеет свою долю церковной праздности». Он
был поражен тем, что в городе не было «никаких торговых улиц... ничего кроме дворцов и
садов», и «обыкновенно берут на себя труд выйти из дома лишь для того, чтобы без видимой
цели слоняться по улицам» — а для облегчения этой нагрузки в городе имелось около 900
экипажей. Все это было обычным делом и в Мадриде, но Рим отличала еще и особая суета, а
современностью он превосходил все города Европы. Проявлялось это по-разному. Рим был
поистине интернациональным городом с точки зрения коммуникаций, связывавших его с
другими городами. Традиционная структура папской власти включала курьеров, которые
спешили во
149
Флоренцию, Геную и Милан, Фано, Римини, Венецию и Болонью и дальше — в Лион,
Испанию, Фландрию, на Сицилию. Кроме того, если верить Монтеню, Рим был «самым
космополитичным городом в мире», причем он подчеркивает, что в этом отношении Рим
превосходил даже Венецию, где иностранцы «были скорее похожи на людей, живущих в
чужом доме». Космополитизм был не просто вопросом местожительства — значение Рима
измерялось прежде всего количеством приезжих. В 1575 г. город посетили порядка 400 тысяч
паломников, в 1600 г. — свыше 500 тысяч. Это порождало проблему расселения и транспорта,
хорошо знакомую нам в XX в. Рим славился высококачественными гостиницами, причем на
каждые 230 жителей приходился один постоялый двор. В отличие от остальной Европы, где
подобная практика получила распространение лишь в XVII в., программы городской
застройки в Риме включали дворцы и храмы не изолированно, а в комплексе. Все дороги вели
в Рим, и Рим был уникален своими оживленными улицами. Папы придавали этому столь
серьезное значение, что практически все оставили свои имена в названиях улиц, которые
застраивали: Via Alessandrina при Александре VI (ок. 1500), Via Giulia при Юлии II (1503-
1513), Via Leonina при Льве X, Via Paolina при Павле HI. Via Pia, построенная при Пие IV
(1561—1562), открыла первую в Европе «осевую магистраль города», от которой и спустя сто
лет перехватывало дыхание у Джона Эвелина. Сикст V оставил по себе память в виде
фонтанов, которых в общей сложности за последнюю четверть века было построено 35. И
хотя Реформацию подчас принято считать показателем экономических и социальных
преобразований эпохи, ни один протестантский город не мог сравниться с
контрреформаторским Римом в размерах и великолепии15.
Как видно из примера католического Рима, истоки религиозного реформаторства невозможно
объяснить простой корреляцией городской жизни и перемен экономического или поли-
тического характера, и это — одна из главных особенностей столетия. Иными словами, бурно
развивающиеся города и капитал не являлись питательной средой для протестантизма. В этом
случае тезис о связи протестантизма с развитием капитализма (ошибочно приписываемый
Максу Веберу16) безнадежно рушится. Портовый Гамбург выбрал лютеранскую конфессию,
зато Аугсбург колебался — и при этом следует помнить, что пресловутого торговца папскими
индульгенциями Иоганна Тецеля сопровождал агент Фуггеров, крупнейших капиталистов
XVI в. Любопытно, что в противоположность то-
150
гдашнему современному и космополитичному Риму тяга немецких и швейцарских городов к
церковной реформе чаще всего объяснялась не их современностью, а наоборот, архаизмом. Их
общественное устройство и культурная жизнь отражали солидарность средневековых
корпоративных институтов — гильдий, братств, аристократических фамилий — в большей
степени, нежели новые модели эконономических отношений. Причем этот фактор надлежит
рассматривать в ограниченном хронологическом контексте — в контекте трех первых декад
столетия, когда другие источники поддержки реформы еще были зыбкими.
В Германии в городах с населением более 10 тысяч проживало меньше 400 тысяч человек, то
есть менее 5 процентов населения, составлявшего 12—14 миллионов. Поражение крестьян в
1526 г. привело к 1540-м гг. к религиозной апатии деревни; и притоку многочисленных,
пускай даже номинальных, членов в реформированные церкви способствовали решения
князей о принятии лютеранства, что и было зафиксировано в Аугсбургском религиозном мире.
С одной стороны, модель городской реформы, как ничто другое, была фрагментарной. В од-
ном из соверенных исследований говорится, что из общего числа порядка 2 тысяч городов
детально изучены лишь около четверти, но и этого достаточно, чтобы уяснить удивительное
разнообразие их исторического опыта, которое становится понятным только в свете
локальной специфики.
Даже если мы возьмем города одного конкретного типа, а именно — имперские свободные
города (признававшие над собой власть только одного императора, а не местных князей), то
столкнемся с невероятным разнообразием. Из 85 таких городов 65 непосредственно
подчинялись империи, из них наиболее значительными и крупными были Нюрнберг,
Аугсбург, Ульм и Франкфурт-на-Майне. Средних масштабов были Вормс, Кон-станц,
Хейльбронн, Рейтлинген, Эслинген и Нёрдлинген. Зато, например, Целль-на-Гармесбахе имел
статус свободного города, хотя его население не превышало, по-видимому, и нескольких
сотен. Вдобавок сама по себе численность населения не является показателем
территориальных владений города: владения Ульма исчислялись площадью порядка 500 кв.
миль, а Аугсбург, будучи более крупным городом, не имел практически никакой территории в
своем подчинении.
Если включить в анализ и другие города, то на первый план выходят их отношения с
институтами политической власти, однако и они не проясняют ситуации до конца. В Бремене
(18 тысяч жителей), где был епископ-абсентеист, именно слабость
151
епископата, скорее всего, толкнула некоторых горожан к реформе, зато в Майнце (6 тысяч),
Эрфурте (15 тысяч), Вормсе (менее 10 тысяч) и Регенсбурге (в 1800 г. только 23 тысячи)
недовольство некоторых слоев населения могло подогреваться как раз присутствием
правящих епископов. На ход реформы также оказывали влияние реальная власть и
устремления светских правителей. У Виттельсбахов были планы относительно Регенсбурга и
Аугсбурга, у Гогенцоллернов — относительно Нюрнберга. Прагматические интересы в
политической и экономической сфере позволяют понять, почему Кельн не воспринял
реформу, а в Регенсбурге или Шпейере, соответственно в 1534 и 1538 гг., городские власти
испытывали определенные колебания. Прежде, чем принять в 1537 г. цвинглианский вариант
реформы, испытывал колебания и Аугсбург — хотя уже в 1548 г. Карл V настоял на возврате
города к католицизму.
Было бы неверно говорить о вставших на путь Реформации «городах», тогда как этот выбор
делался лишь определенными влиятельными категориями людей — правителями-аристокра-
тами, испытывавшими, по-видимому, давление со стороны ремесленников, из которых одни
профессии к тому же могли проявлять более сильное недовольство, чем другие. Поэтому, хотя
любое обобщение и рискованно, представляется возможным выделить две географических
области, воспринявших, соответственно, две разновидности духовного воздействия (см. Карту
4.2). Первая — это группа свободных городов, в которых власти встали на путь Реформации в
соответствии с идеями Лютера. Такими были Любек, Гослар, Бремен, Гамбург, Люне-берг,
Брауншвейг и Гёттинген. Влияние Лютера простиралось на юг до самой Франконии, где
главными центрами лютеранства стали Нюрнберг, Виндесгайм и Вайссенберг, а Дункельс-
бюль, Швебиш-Халль и Гейльбронн были на вторых ролях. В 1540-х гг. их примеру
последовали Регенсбург, Швайнфурт, Ротенберг и Донаувёрт. Южнее, в Швабии, примером
для подражания стала Швейцария. Границы этой зоны влияния можно очертить на севере
линией, идущей от Страсбурга через Эслинген до Аугсбурга; на юге крайней точкой был
город Кон-танц. В этом регионе единственным исключением из реформы по швейцарскому
образцу является Рейтлинген.
Обе названные зоны унаследовали одинаковую политическую независимость: этот признак, в
частности, роднит Нюрнберг, Аугсбург, Страсбург и Констанц. Здесь имел место
«архаичный» сценарий, в котором свою роль играли скопления небольших городов,
способные отстаивать гражданскую автономию в общинных традициях Средневековья. В
недале-
153
ком прошлом швейцарские города отстояли свою независимость самым драматичным
образом. Война Швабской лиги 1499—1500 гг. привела к благополучному выходу из империи
Цюриха, Люцерна, Берна, Шаффхаузена и Солотерна. Базель последовал их примеру в 1501 г.
Отчасти это стало следствием сугубо военного превосходства. У швейцарцев было традицией
бить австрияков. В 1477 г. их копейщики стали причиной падения Бургундии, а на исходе
столетия одержали победу над армиями империи. В поворотный момент Реформации
Нюрнберг доказал свою готовность выступить на стороне Фридриха V Бранденбург-
Ансбахского, а граждане Вормса и Шпейера отказались подчиняться своим епископам.
Независимость городов сделала невозможным исполнение заклеймившего Лютера
Вормсского эдикта, ибо города отказались признавать какой бы то ни было эдикт империи,
призванный «запретить нам тем или иным способом Слово Господне». Именно эту
независимость Карл V счел главной угрозой единству своей империи и в годы своего триумфа
(1547—1552) отменил конституции почти тридцати городов17.
Пожалуй, историки порой чересчур увлекаются поисками причин, по которым городские
власти избирали для себя тот или иной вариант религиозной реформы, и оставляют в стороне
их способность воплощать сделанный выбор в жизнь. Лютер делал упор на личной
духовности, Цвингли — на корпоративной солидарности. И тот и другой взывали к немецким
горожанам не потому, что города стали иными, а скорее в силу их неизменности —
управляемые политические образования, замкнутые общества с твердой политической
структурой, устойчивой к внешним тираническим воздействиям. Со временем эта тирания
стала отождествляться с епископами-абсентеистами (Монтень пишет об одном таком
констанцском епископе, который, живя в Риме, получал с епархии по 40 тысяч крон). В
небольших городах эту тиранию олицетворяли священники-исповедники, которые выуживали
из прихожан интимные подробности их сексуальной жизни, навязывали им жизненный
календарь — условия питания и труда, навязывали и индульгенции, больше годившиеся «для
подтирания задницы». Все это превратило малые города в полигон для выработки форм
духовной самостоятельности. Однако понять, почему определенные идеи могли оказаться
привлекательными в конкретной социальной среде, еще не значит объяснить силу самих этих
идей. Рассмотрев контекст религиозной реформы, нам надлежит теперь обратиться к текстам
реформаторов, переключить внимание с Мира на Слово.

ЧАСТЬ II. СЛОВО

5. Новые измерения
Гуманизм и его значение
В первой части настоящей книги рассматриваются некоторые первопричины перемен,
происходивших в обществе XVI в. в рамках изменчивой «конструкции» феодальной власти.
Прояснив потенциальные возможности этого движения, мы, однако, сталкиваемся с
необходимостью объяснить причины, по которым изменения приняли именно такой харктер,
и в этой связи рассмотреть тот комплекс идей, который получил распространение в Европе к
началу XVI в., и их влияние на последующее развитие этой части света. Если подобные
рассуждения вообще уместны, следует в первую очередь определить содержание слова
гуманизм, в которое принято вкладывать весь комплекс идей эпохи Возрождения.
Распространение гуманистических идей из Италии в другие европейские страны явилось
одной из главных причин рассматриваемых нами изменений, однако смысл самого термина
«гуманизм» до сих пор остается чересчур расплывчатым, неясным и трудноуловимым. К
сожалению, гуманизму эпохи Возрождения и в самом деле затруднительно дать
исчерпывающее определение, поскольку усилиями толкователей последующих эпох он оброс
слоем таких искажений, которые, вероятно, претили бы и самим гуманистам. Иногда наши
представления о средневековом гуманизме формируются под влиянием «гуманитарных» идей
XIX столетия, подразумевавших применение гуманитарных ценностей в сфере человеческих
взаимоотношений. В других случаях гуманизм отождествляется со светской философской
традицией, ставящей в центр бытия человека, а не Бога. Подобный разброс представлений
слишком велик и потому едва ли может быть нам полезен: интерпретации первого рода
основаны на христианских ценностях, в то время как вторые склоняются к атеизму. Оба эти
определения, однако, равноценны для понимания того, насколько значительно было влияние
гуманизма, но ни одно из них не способно объяснить ни природу противоречия,
порожденного новым мышлением, ни факт огромного разнообразия идей, которые он
генерировал. Ввиду этого следует отказаться от представления о гума-
158
низме как о некоей совокупности ценностей и еще более — как о законченной философии.
Предпочтительнее иметь в виду поразительные новые возможности, открывшиеся благодаря
гуманистическим идеям, не забывая при этом и о том, что их воплощение не ограничивалось
рамками XVI в.
Для того чтобы понять, что, собственно, представлял собой гуманизм, лучше всего обратиться
к первоисточникам, отбросив позднейшие искажения, и выявить подлинную природу
оригинала. В дальнейшем мы будем оперировать понятием гуманизма в узком смысле,
гуманизма, который, углубившись в изучение возможностей языка, дал человеку новое
понимание своего места во времени, а за счет одновременного развития изобразительного
искусства — новое ощущение пространства. В Италии конца XV столетия обе эти модели
восприятия уже были вполне развиты. Отличительной особенностью их распространения в
XVI в. в других европейских странах явилось их взаимодействие в новых условиях, и этот
процесс во многом подготовил почву для того, что принято называть «революцией в науке»
XVII в. Одновременно сохранялось изначальное различие между гуманистической
литературой и изобразительным искусством: применение гуманистических методов в
изучении Библии оказало влияние на сторонников церковной реформы на севере Европы, в то
время как изобразительное искусство сыграло не менее значимую роль в возрождении
католицизма в латинских странах.
Динамизм гуманистической мысли заслуживает тем большего внимания, что гуманизм не
являлся какой-либо развернутой программой, принципы которой могли бы лечь в основу
некоего «движения». Даже в узком понимании гуманизм поражает прежде всего своей
способностью к изменениям. То, что объединяло «гуманистов», было не философией, а
вполне определенным навыком — способностью понимать и имитировать античные тексты,
сначала латинские, а позднее и греческие. Открытие — или новое обретение — вкуса к
ораторскому искусству, к такому мастерству речи, которое ставит человека выше всего
сущего, — вот что было достижением гуманизма. Открытые возможности казались
неисчерпаемыми, и это позволяет объяснить логику поведения самих гуманистов, в про-
тивном случае трудноуловимую1.
Можно проложить маршрут по наиболее важным интеллектуальным открытиям. Отправным
пунктом мы избрали Италию не только потому, что Возрождение приходится на XV в., но и
потому, что Италия никогда не порывала со своим римским прошлым. Древнеримские руины
были разбросаны по го-
159
родам полуострова, причем пригодные к использованию обломки пошли на строительство
новых церквей и дворцов. В середине XII в. епископ Фрейзингский Отто, родной дядя
императора Фридриха Барбароссы, с недоумением отмечал, что ломбардцы «сохранили
изящество древнеримских манер в поведении и речи». Подобной мягкости, однако,
ломбардские общины отнюдь не демонстрировали по отношению к императору, и их победа
при Леньяно в 1176 г.* закрепила то, что они стали называть «италийской вольностью»
(libertas italica). Ломбардская лига, таким образом, выразила свои политические устремления
на языке классического республиканизма — что, в свою очередь, объясняет тесную связь
гуманизма с политикой в эпоху Возрождения XV в2.
Однако гуманизм эпохи Возрождения представлял собой более узкий феномен, и, чтобы
оценить его значимость, надо учитывать этот момент. Сам термин происходит от названия
средневекового учебного курса studio humanitatis, который включал 7 дисциплин: первые
четыре (арифметика, геометрия, астрономия и музыка) в так называемом квадривиуме, по
окончании которого присваивалась ученая степень, и еще три — в тривиуме (грамматика,
риторика и логика). Ученые-гуманисты поменяли местами приоритеты: они придали особое
значение грамматике и риторике и стали применять их в исторических и поэтических
сочинениях. Они высмеивали как бесплодную приверженность схоластов логике, особенно
применительно к метафизике и этике. Однако оставим на время просветительские идеи
гуманистов, ибо они заслуживают специального разговора в контексте анализа деятельности
образовательных институтов и социальных перемен (см. ниже, с. 176—182), а взамен
остановимся на ключевых фазах развития гуманистического мировоззрения. Это предполагает
выход за хронологические рамки XVI в., однако было бы неверно представлять тот комплекс
идей, который мы называем Возрождением, как некий временной отрезок. Важнее
подчеркнуть всю глубину культурных изменений, происходивших начиная с XIV столетия, и
тем самым выяснить масштаб их влияния на Европу в целом на протяжении XVI в.
Имея в виду живучесть древнеримской культурной и политической традиции в Италии, было
бы неверно считать «отцом гуманизма» Франческо Петрарку (1304—1374), поскольку его
* 29 мая 1176 г. при Леньяно пехота союза городов Ломбардии — Ломбардской лиги — наголову разбила
немецкую рыцарскую конницу во главе с Фридрихом Барбароссой. (Прим. пер.)
160
разрыв со Средневековьем был не столь велик, как он сам полагал. Он был поклонником
классической латыни и классического же республиканизма (в 1374 г. он поддержал экспери-
менты Кола ди Риенцо в Риме), однако характер его мышления оставался во многом
типичным для своего времени — периода кризиса и депрессии конца XIV в. Что, как не отчая-
ние и ощущение мимолетности бытия, выраженные Петраркой, более соответствовали его
веку после нашествия Черной Смерти?
«Дойдя до этого места своего письма, я остановился в раздумье о том, что я должен сказать
еще или чего я говорить не должен, ковыряя, по своей привычке, чистый лист бумаги
кончиком пера. Это занятие навело меня на мысль: я почувствовал, как в течение этого корот-
кого промежутка течет время, а я — скольжу вместе с ним, уходя, а лучше сказать, умирая.
Мы непрерывно угасаем: я, пока пишу эти слова, ты, пока читаешь их, другие, когда их
слышат или не слышат — мы все умираем. Я буду умирать, когда ты будешь читать эти стро-
ки, ты умираешь, когда я их пишу, мы оба умираем, мы все умираем, мы умираем
беспрестанно».
В то же время как раз это ощущение эпохи и делает Петрарку таким самобытным. У него
сформировалось совершенно новое восприятие прошлого — настолько новое, что оно спо-
собствовало развитию современной концепции его периодизации. Петрарка не сумел создать
законченной философии, сравнимой с универсальной системой схоластов, но, переосмыслив,
соотношение своего времени с античным миром, он иначе определил и место человека в
истории. Петрарка стремился вернуться к исходным текстам античных авторов, в особенности
Цицерона (106—43 до н. э.), и воспроизвести их язык. Для этого ему потребовалось устранить
все огрехи и искажения, допущенные переписчиками подлинных текстов — многие из
которых, как мы помним, были монахами. Для него период консервации и извращения
античных текстов явился эпохой тьмы, затмившей оигинальный смысл, эпохой, которую в
конечном итоге он назвал «промежуточным веком», или, по-латыни, medium aevum. Таким
образом, представление Петрарки о том, что отделяло его от классического прошлого, дало
современную концепцию «Средневековья». Порой он заходил так далеко, что писал письма
Цицерону и Сократу, словно стирая разделявшее их время, так, как если бы они были его
161
современники. В Средние века время было чем-то принадлежащим Богу (и по этой причине
церковь порицала ростовщичество, как занятие, связанное с отсрочкой долга). Петрарка и его
последователи-гуманисты дали человечеству свободу в исследовании прошлого, а так как
далекое прошлое было еще и языческим, представление о времени приобрело более светский
характер3.
Одна из теорий Петрарки относительно античного мира заключалась в том, что мысль сама по
себе требует времени, не обремененного мирскими заботами, того, что римляне называли
otium, а мы могли бы назвать досугом. Однако дальнейшие исследования классического
наследия позволили отыскать новые и другие по сути тексты. Изменению восприятия
Петраркой Древнего Рима способствовали письма Цицерона Аттику, в которых тот предстал
не оторванным от мирской суеты философом, а вкусившим власть законником, глубоко
погрязшим в политике. Следующее поколение гуманистов должно было уже принимать во
внимание его активный, а не созерцательный образ жизни (понятие negotium
противопоставлялось понятию otium). К 1400 г. гуманисты чаще использовали политические
высказывания Цицерона, нежели поэтические, и применяли свои представления о формах и
содержании древнеримской политики к жизни их родной Флорентийской Республики. Так
было положено начало той эпохе гуманистической мысли, которая именуется «гражданской».
Леонардо Бруни (ок. 1370—1444) использовал навыки Цицерона-законника — успех которого
в судебном процессе зависел от мастерства в ораторском искусстве и риторике — для
пропаганды флорентийского республиканизма, превознося достоинства свободы и
предостерегая от опасностей тирании. Бруни написал «Похвальное слово» (Laudatio)
Флорентийской Республике, и мишень его критики, герцог Миланский Джангалеаццо
Висконти, считал его слова опаснее сотен пик.
До Бруни образцом для подражания были лишь древнеримские авторы — Сенека (ок. 5 г. до
н. э. — 65 г. н. э.), Квинти-лиан (ок. 35—100 г. н. э.) и Цицерон. Бруни знал древнегреческий
язык, и начиная с него эта вторая, греческая, часть классического наследия стала занимать все
большее место в трудах гуманистов. Особенно способствовала этому турецкая угроза
Константинополю, из-за чего многие греческие исследователи, а равно и древнегреческие
тексты оказались на Западе. Некоторые из этих ученых в 1439 г. приняли участие во
Флорентийском соборе, призванном сгладить противоречия между христианскими церквями,
но сыгравшем куда более важную роль в очередной трансформации флорентийского
гуманизма. Из уче-
162
ных, участвовавших в соборе, назовем кардинала Бессариона и Георгия Гемиста Плетона;
среди манускриптов выделялись работы Платона.
Чем Аристотель был для средневековых схоластов, тем являлся Платон для гуманистов эпохи
Возрождения: важнейшим источником цитат. На самом деле, важность его идей заключалась
в том, что они поднимали человека едва ли не выше самого Бога. Такой поиск возвышенного
оживил интерес к созерцательности в ущерб жизненной активности. С одной стороны, Платон
учил людей идти к Богу через очищение души, а с другой — призывал к установлению
идеальных взаимоотношений между собой. Европеец XVI в. был в равной степени готов
отказаться от внешних проявлений своей религиозности и устремиться к утопическому идеалу
в политике. Более того, попытки понять законы природы с помощью учения Платона
позволяли проложить мост, пусть и не очень усточивый, между магией и наукой, между
«мистицизмом» и методом «точного наблюдения»4.
Таким образом, в своем историческом развитии гуманизм эпохи Возрождения, как мы видим,
был явлением расплывчатым и многогранным: он включал и специальные исследовательские
навыки, и потенциал для политического действия, и поиск философских истин, и тягу к
научному познанию. Все эти тенденции, однако, походили на нестойкие химические
соединения в плохо запечатанном сосуде, и по мере роста температуры общественной среды в
XVI в. их окисление становилось все более неизбежным. Первые признаки этого
обнаружились в деятельности итальянского гуманиста Лоренцо Балла (1405/1407—1457). Это
был выдающийся специалист, в свое время получивший широкую известность как автор
работы по древнеримскому ораторскому искусству. Он обратил свои дарования на службу
светскому правителю, написав в 1439 г. под патронажем Альфонсо Неаполитанского
сочинение «Константинов дар». Этим «даром» считался документ, которым первый
христианский император якобы поставил папу Сильвестра I выше всех других патриархов и
наделил верховной властью в Западной империи*. На протяжении веков этот документ
считался фальшивкой, что и сумел подтвердить Балла методом скрупулезного
лингвистического анализа. Он доказал, что Константин не был королем и не имел представле-
ния об императорских знаках отличия: так, императорская тиара названа словом phrygium,
что, по мнению Баллы, в IV в. было бы невозможно. Подобные ошибки доказывали
недостоверность до-
* Речь вдет о грамоте императора Константина I (314 г. н. э.) о предоставлении папе светской власти над Западной
Римской империей. (Прим. пер.)
163
кумента, и Балла выносит риторический приговор: «Бог да покарает тебя, самый
развращенный из смертных, за употребление варварского языка применительно к веку
культуры!»
К своим изысканиям в области риторики и политической деятельности Балла присовокупил
спекуляции о природе души, главным образом в труде о свободе воли, подвергшемся критике
со стороны средневековых схоластов. Он пошел еще дальше и начал применять наработанный
метод к анализу еще одного древнего текста — Библии. Его «Примечания к Новому Завету»
(Adnotationes in Novum Testamentum) заложили основы «христианского гуманизма»,
стремившегося реформировать церковь путем возврата к ее исходным принципам. Так воз-
никла связь между идеологией Возрождения и Реформацией.
К 1490-м гг. лектор Оксфордского университета Джон Колет уже сравнивал Послание к
римлянам апостола Павла с жизнеописанием императора Клавдия Светония Транквилла. В
1504 г. один исследователь, занимавшийся под влиянием идей Баллы поисками «чистой»
латыни, в монастырской библиотеке близ Лувена натолкнулся на рукопись «Примечаний».
Ученого звали Дезидерий Эразм (1467—1536). Незадолго до этого он посетил Англию, где
познакомился с идеями Колета о Платоне и в результате получил ключ к исследованию текста
Библии. Он тоже проникся идеей о необходимости возврата христианства к своим истокам, т.
е. к исконному тексту Священного писания, с тем, чтобы Вульгата* перестала искажать
Слово Божие.
Знакомство с творчеством Колета и Эразма Роттердамского показывает, что распространение
идей гуманизма из Италии не являлось результатом рабского подражания. Скорее, гуманизм
следует толковать как продукт освобождения «местного интеллектуального потенциала»,
который реализовывался в содружестве с идеями, привнесенными извне. Благочестие Эразма
опиралось на традиционную голландскую набожность, особенно — на революционное
стремление к обмирщению монастырей, установлению так называемого «нового обряда»
(devotio modemd). Наиболее известным воплощением идей этого движения стала книга, в
конце XV в. уступавшая по популярности только Библии — «Подражание Христу» Томаса
Кемписа. Активным адептом этого идеала стал Эразм Роттердамский. Трудно придумать
более вдохновенный призыв к самодисциплине, чем такие слова из книги Эразма «Об оружии
христиан-
* Вульгата — латинский текст Библии, принятый римско-католической церковью. (Прим. пер.)
164
ского служения»: «То, что я сказал об этом [о деньгах], относится также к почестям,
удовольствиям, здоровью, более того, к самой жизни телесной. Ко Христу — единственной
нашей цели — следует стремиться с таким пылом, чтобы ни о чем из прочего не надо было
заботиться — вне зависимости от того, дается это или отнимается»*.
Однако, чтобы подражать Христу, необходимо было понять Его идею, Благую весть,
переданную его посланцами-«еванге-листами»:
«Верь мне, дражайший брат мой, не существует столь сильного натиска врагов, а значит,
столь могущественного искушения, которые не могло бы с легкостью притупить изучение
Священного Писания; не существует столь печальной неудачи, которую оно не сделало бы
переносимой... Поэтому если ты полностью посвятишь себя изучению Писаний, если будешь
денно и нощно размышлять о законе Божьем, то не бойся ни дневного, ни ночного страха —
ты будешь крепок и готов к любому нападению врага» [с. 28—29].
Чем глубже человеку удастся вникнуть в слова тех, кто знал Христа, тем ближе он подойдет к
Слову Божию:
«Ты почитаешь изображение лика Христова, вытесанное из камня, из дерева или
расцвеченное красками. Гораздо благочестивее почитать образ его ума (mens), который
искусством Святого Духа явлен для нас в словах евангельских» [с. 87].
Гуманизм как отрасль научных знаний наставлял людей избавляться от всего внешнего,
наносного, веками накопленного мусора, не только с точки зрения того, что они читали, но и с
точки зрения их поведения:
«Однако почитать Христа вещами видимыми ради видимого и считать это вершиной
благочестия, нравиться себе за это, осуждать за это других, из-за этого приходить в
исступление, даже умирать, — одним словом, отвращать от Христа всем тем, что только для
того и существует, чтобы приводить к Нему, — это конечно, и значит
* Здесь и далее цит. по изд.: Эразм Роттердамский. Похвала глупости и др. Соч., М: «ЭКСМО-ПРЕСС», 2000. С.
73. (Прим. пер.)
165
отпадать от евангельского закона, который духовен, и возвращаться в иудаизм... Не говори
мне здесь, что любовь в том, чтобы часто ходить в церковь, припадать к статуям святых,
зажигать свечи, повторять отсчитанные молитвы. Ничего этого Богу не нужно. Любовью
Павел называет сотворять ближнего, считать всех членами одного и того же тела, полагать,
что все едины во Христе, радоваться удачам братьев во Господе, как своим, помогать в их
бедах, как в собственных. Привыкните направлять заблуждающегся, научить незнающего,
поднимать падшего, утешать удрученного, помогать страждущему, пособлять
нуждающемуся...» [с. 89, 96].
Свое осмеяние власти официальной церкви Эразм продолжил и еще более развил в «Похвале
глупости», которую закончил в 1514 г. Как хорошо известно, латинское название произ-
ведения, Encomium Moriae, заключало в себе игру слов и намекало на имя его друга и
почитателя сэра Томаса Мора. В то же время его атака на церковную практику торговли
индульгенциями как на поощрение суеверий делает понятным, почему Эразм позднее был
обвинен в лютеранстве:
«Что же сказать о тех, которые, искупив свои грехи пожертвованием на церковь, безмятежно
ликуют и измеряют срок своего пребывания в чистилище без малейшей ошибки веками,
годами, месяцами, днями, часами, — словно при помощи клепсидры или математической
таблицы. Что сказать далее о тех, которые верят в колдовские знаменья и наговоры,
выдуманные каким-нибудь благочестивым обманщиком для забавы или ради собственной
выгоды?»5 [с. 309].
В то же время Эразм стремился к такой реформе церкви, которая привела бы к ее
объединению, а не к расколу, и важно помнить, что после выступления Лютера и практически
вплоть до 1530 г. идеи Эразма пользовались почти всеобщей поддержкой. Генрих VIII,
Филипп Бургундский, князь-епископ Льеж-ский, архиепископ Майнцский, герцог Баварский,
Карл V, эрцгерцог Фердинанд — все выражали ему свое восхищение, предлагали работу или
субсидии, награды, приходы, а Франциск I — и «золотые горы».
Франциск хотел заполучить Эразма в свой новый Коллеж де Франс, и после посещения
Эразмом Парижа в 1488 г. интеллектуальная жизнь Франции была пронизана идеями вели-
166
кого мыслителя. К этому времени, однако, французы уже установили прямые контакты с
итальянскими гуманистами. Жак Лефевр д'Этапль (1450—1536) еще в 1480-х гг. посетил Пико и
Фичино. Подобно Эразму, он стремился обогатить ораторское искусство мудростью и
благочестием и убеждал христиан ознакомиться со Священным Писанием. Его наиболее
известной работой стал перевод Нового Завета на французский язык (1523). Однако дискуссия с
венецианцем Эрмолао Барбаро сделала его более восприимчивым, по сравнению с самим
Эразмом, к учению Аристотеля, и он так же высоко ценил средневековую мистику, как и отцы
церкви, почитавшие Христа исключительно божественным персонажем.
Несмотря на это, для Франсуа Рабле (1490—1553) Эразм явился «духовным отцом и матерью».
Как будет показано ниже (см. Гл. 6), оба испытывали отвращение к тогдашнему монашеству, и в
полнокровном раблезианском антиклерикализме можно усмотреть продолжение традиций
народной культуры. Однако самый знаменитый роман Рабле, «Гаргантюа и Пантагрюэль»,
настолько эксцентричен, что позволяет толковать его как угодно — и тут же опровергать эти
интерпретации. Название этого сочинения более известно, чем его содержание, которое подчас
остается непонятным. Возможно, в этом и состоял авторский замысел. Роман в целом
бессистемен, но даже его бессвязность и непристойность имеют гуманистический смысл,
поскольку текст пронизан смакованием тех возможностей, которые открываются словесным
отображением не интеллектуальной, а физиологической стороны человеческой жизни. Гений
Рабле больше ассоциируется со спариванием, чем с мыслью, с испражнением, чем с
рассуждением, и его творчество, обращаясь к человеку как к существу физиологическому (в конце
концов, Рабле понимал толк в медицине), служит связующим звеном между гуманистическими
идеалами и некоторыми достижениями художников Возрождения6.
Прежде чем перейти к изобразительному искусству, остановимся еще на одном эпизоде в истории
развития гуманистического мышления, имеющем отношение к Эразму. С точки зрения
последующих событий, самое заманчивое из сделанных Эразму предложений исходило от
кардинала Хименеса, который пообещал ему епископство в Испании. Допустить, что Эразм, этот
поборник благоразумия и терпимости, мог принять высокий пост в церкви, ведущей
инквизиционную войну с ересью, церкви, возглавившей Контрреформацию, — что за нелепая
мысль! Однако до 1530 г. идеи Эразма о гармонии христианства рождались в эпоху Карла V и
были обращены к тем, кто поддер-
167
живал абсолютную власть (см. выше, Гл. 3). Его концепция веротерпимости как проявления
христианской любви выглядела привлекательной для так называемых converses, крещеных евреев,
при том, что предполагаемые грехи делали их главным объектом преследования со стороны
испанской Инквизиции. К 1530 г., когда Карл был снова занят в Италии войной с французами,
агрессивно настроенные оппоненты Эразма почувствовали себя на коне, и его учение было
объявлено еретическим. Заподозренные в сочувствии подвергались преследованию. Среди них —
братья Вальдес, один из которых был секретарем самого императора, и Мигель де Эгуйя,
печатник, издававший труды Эразма в университете Алъкала1. Мы видим, сколь различным было
отношение Карла V и Филиппа II к писателям и художникам Возрождения: труды таких авторов
Возрождения, как Эразм Роттердамский, преследовались — возрожденческие художники
(например, Тициан), напротив, пользовались покровительством. Ирония истории заключалась в
том, что между гуманистической литературой и изобразительным искусством существовали
динамические точки соприкосновения, и в стремлении осмыслить влияние итальянского
Возрождения на Европу XVI столетия мы должны в равной принимать во внимание вклад в
распространение гуманистического взгляда на человека и писателей, и художников.
Гуманизм и антропоцентризм
Возрождение XV в. означало не только новое видение, но и новое отображение увиденного. В
узком смысле гуманизм представлял собой некоторый профессиональный навык интеллек-
туальной элиты. Подчеркивая очевидную связь между гуманистическими идеями и новой
технологией книгопечатания, важно помнить, что представления гуманистов о месте человека в
мире впервые стали доступны благодаря изобразительному искусству. Прогресс в сфере
художественного творчества позволил в одночасье отобразить наиболее общие, глубокие и
всеобъемлющие результаты гуманистических изысканий, ставившие человека в центр и на
вершину мира. Великие живописцы эпохи Возрождения, за очень небольшим исключением, не
были гуманистами в том смысле, что никогда не изучали филологию, однако им удалось отразить
гуманистический антропоцентризм, которым мы и должны дополнить нашу «узкую» дефиницию
гуманизма. К 1500 г. усилиями художников представления гуманистов о месте человека в истории
были дополнены новым ви-
168
дением человека в пространстве (см. Иллюстрации, часть 1). Флорентийский художник
Джордже Вазари (1511—1574) собрал сведения о достижениях изобразительного искусства
Ренессанса в своей работе «Жизнеописание наиболее знаменитых живописцев, ваятелей и
зодчих Италии» (1550) и тем самым стал первым историком европейского искусства.
Фактически Вазари сосредоточился на трех основных пиках творческого ритма. Первый из
них он связывает с творчеством Джотто ди Бондоне (1266/1267—1337), который придал
новые реалистические черты своим произведениям путем отказа от двухмерной
иконографической традиции и создания иллюзии трехмерности изображения на плоскости. В
сравнении с ним фигуры, выполненные даже его учителем Чимабуэ (1240 — ок. 1302),
выглядят неуклюжими и безжизненными, нескладно чувствующие себя в двухмерном
пространстве, вместо того чтобы устойчиво располагаться в трех измерениях. Джотто удалось
создать иллюзию глубины изображения человека и предметов с помощью приемов
перспективы, однако геометрическое соотношение этих изображений еще не было соблюдено
достаточно точно. Согласно Вазари, эта проблема была решена только на следующем этапе, в
начале XV в., наиболее заметными представителями которого он считал живописца Масаккио
(1401—1428), скульптора Донателло (ок. 1386—1466) и его близкого друга архитектора
Брунеллески (1377—1446). В этот период реалистическое отображение предметов в
пространстве достигло нового уровня совершенства. Причиной явилось применение законов
линейной перспективы, когда на горизонте фиксировалась «точка схождения» параллельных
линий (в перспективе), что создавало иллюзию соразмерной глубины изображения. По-
видимому, это было изобретение Брунеллески, и изучение законов перспективы и правил их
применения оставалось основой обучения в европейских художественных школах вплоть до
1945 г.
Однако, согласно Вазари, своего апогея изобразительное искусство достигло лишь на третьем
этапе, связанном с именем величайшего художника, скульптора и архитектора Мике-
ланджело (1475—1564). Современники считали его уникальным гением, наделенным
божественным даром (// divino), и в постижении законов сопряжения тела и пространства он
демонстрировал непревзойденное мастерство. Он мог создать иллюзию трехмерности на
плоской поверхности, как видно на примере хоровода фигур, словно сходящих со свода
Сикстинской капеллы. Достичь такого совершенства Микеланджело помог его талант
скульптора и знание того, как можно воссоздать человеческую фигуру в мраморе. Понимание
законов пер-
169
спективы придавало его архитектурным творениям всю полноту гармонии, совершенства
пропорций и симметрии, которые были возможны в рамках классического искусства. Он мог
изобразить Господа в момент Творения, ввергнуть зрителя в кошмар ада, придать новые
пропорции жизни на земле8.
Гений Микеланджело был и остается уникальным, хотя часть его славы разделили и другие
художники. Изменение общественного статуса живописцев как результат соперничества
между ними, с одной стороны, и их покровителями между собой, с другой, множило их славу
и увеличивало оказываемые им почести. Художники более не занимались выполнением ча-
стных заказов местных церквей, гильдий или городов: их международная известность делала
их элементом властных структур и престижа. Известен эпизод, когда Карл V лично
наклонился поднять оброненную Тицианом кисть, а пышнотелые красавицы на полотнах
великого венецианца вызывали восхищение — а быть может, и искушение — у
монашествующего Филиппа II. Тициан редко покидал Венецию, его покровители приезжали к
нему сами, что было довольно странно, ибо век придворных живописцев уже миновал (см.
выше, с. 117—119). Если бы Рафаэль (1483—1520) не умер в столь молодом возрасте, он
вполне мог бы рассчитывать со временем на высокий духовный сан. Леонардо был высоко
чтим Франциском I и умер у него на службе. Художник Ханс Хольбейн Младший
(1497/1498— 1543) — насколько это было возможно — написал Генриха VIII на портрете
выше ростом и был отправлен за границу запечатлевать для короля потенциальных невест.
Согласно молве, его знаменитый портрет Анны Клевской ввел короля в заблуждение, и, едва
познакомившись с «фламандской кобылой» во плоти, он поспешил ее отвергнуть, однако этот
курьез следует рассматривать не только в качестве демонстрации знаменитой похотливости и
дурного нрава Генриха — он также свидетельствует о важности миссии Хольбейна и о ее
политической подоплеке. В Нидерландах полагали, что Франциск I одобряет эту партию и
Генрих стремится таким образом создать союз с Францией, графством Клеве и восставшим
Гентом против Карла V (см. Иллюстрации, раздел V). С другой стороны, Рудольф II,
напротив, пользовался услугами дипломатов для по полнения своей художественной
коллекции9.
При всем том, общественный статус художника менялся, причем область применения его
талантов не следует рассматривать только в социальном или политическом плане. В этой
связи нам надлежит расширить свое представление об искусстве Возрождения как о
постижении пространства: какие бы ши-
170
рокие горизонты ни открывались, воображение всегда оказывалось в состоянии их
воспринять. Знание того, как сходятся параллельные линии, давало новое понимание идеи
бесконечности. В отличие от современности XVI век еще не знал уничижительного
противопоставления «искусства» и «науки». На самом деле, еще сохранялся изначальный,
латинский смысл этих понятий, почти обратный современному английскому: «искусство»
означало профессию или ремесло, «наука» — абстрактное знание. И они дополняли друг
друга. Одним из величайших памятников искусства Возрождения была, без сомнения, фреска
Рафаэля «Афинская школа» (Илл. 3) в Ватикане, созданная между 1509 и 1511 гг. На ней все
заняты делом: одни погружены в созерцание, другие что-то торопливо пишут, дискутируют,
дают наставления. В центре композиции изображены философы — Платон и Аристотель.
Платон, вероятно, был списан с Леонардо, а на переднем плане архитектор Браманте
предстает в виде греческого математика Эвклида; свой автопортрет Рафаэль разместил в
группе в правой части фрески. Вся композиция расположена под огромным сводом, устрем-
ленном в бесконечность. Искусство Возрождения создало новое понимание пространства,
которое, в свою очередь, заложило основы для научного понимания Вселенной.
Человек — центр Вселенной
XVII век явился свидетелем научного прогресса, который стал возможен благодаря
достижениям в математике (Ньютон, Лейбниц), новому индуктивному методу в философии
(Бэкон, Декарт) и новым приборам, таким, как телескоп (Галилей), микроскоп, термометр,
барометр, маятниковые часы, воздушный насос (Галилей, Бойль, Гюйгенс). Подобные впе-
чатляющие достижения, однако, не должны заслонять собой интеллектуальный прогресс
шестнадцатого века. Среди методов научного познания следует выделить методы, представ-
ленные в работах астронома Геммы Фризия, в 1533 г. описавшего метод триангуляции в
геодезической съемке, а также математика Джона Нэйпира, который между 1595 и 1614 гг.
разработал теорию логарифмов. Однако эти примеры служат не более чем симптомами
гораздо более глубоких культурных перемен. В 1500 г. Вселенная все еще рассматривалась в
соответствии с учением Птолемея, а человеческое тело воспринимал ось таким, как его видел
Гален. В последующие сто лет на стыке гуманистической филологии и антропоцентрического
171
искусства происходит развитие науки в ее современном понимании.
Для художников рисунок был тем же, что и слово для гуманистов: он создавал новую
концепцию мира, а по сути дела, и его границ (см. Иллюстрации, раздел II). Леонардо да
Винчи приемами графики передавал энергию роста растений и животных, ветра и волн. И
разве можно изобразить простого зайца точнее и вернее с «научной» точки зрения, чем это
сделал Альбрехт Дюрер в своем знаменитом рисунке? Хотя эти работы и не публиковались,
не надо забывать, что в сочинении Отто Брунфельса «одни только иллюстрации уже про-
извели революцию в познании жизни растений». Эти тенденции Рудольф II поощрял среди
своих придворных живописцев. Таким же важным делом считалось достоверное отображение
человеческого тела. По результатам своих исследований в Падуе голландец Андреас (Андрей)
Везалий (1514—1564) в 1543 г. издал работу «О строении человеческого тела». И хотя
полностью освободить анатомию от галеновско-го подхода не удалось, он дал новый толчок к
ее практическому применению, лично производя перед студентами анатомирование, а не
читая лекции по бумажке в сопровождении ассистента-резектора, как было принято ранее. И
опять-таки, не будем забывать, что успеху книги Везалия во многом способствовали
прекрасные иллюстрации, выполненные неизвестными художниками (хотя ранние работы
того же автора иллюстрировал один из учеников Тициана). Это обстоятельство не менее
важно, чем то, что благодаря печати книга стала широко доступна. Если развитие анатомии
превращало человека в микрокосмос, то Вселенная постепенно становилась как бы
макрочеловеком, причем взаимодействие этих двух миров являлась источником той
вселенской гармонии, которую стремились осмыслить средневековые интеллектуалы. Кстати,
в том же 1543 г., когда Везалий опубликовал свой труд о вселенной внутри человека, увидела
свет и другая работа, которой было суждено в корне изменить представления о
взаимоотношениях человека с внешним миром. Николай Коперник (1473—1543)
продемонстрировал основательное знание латинской классики, в Ферраре ему присудили
ученую степень правоведа, анатомию он постигал в Падуе. Там же он изучил греческий язык,
открывший ему античные труды по математике и астрономии. По возвращении в Пруссию, в
кафедральный собор во Фрауэнбурге, он поселился в башне, где вел наблюдения над
небесными сферами, разрабатывал теоретические основы своего знаменитого труда (который,
судя
172
по всему, увидел в печатном варианте уже на смертном одре) — «Об обращениях
небесных сфер». Эта книга, впервые детально обосновавшая идею вращения Земли вокруг
неподвижного Солнца, опиралась на труды Пифагора и пересматривала теорию Птолемея,
и этом смысле ее можно считать гуманистической. Коперник обучался анатомии, науке,
которая получила новое звучание благодаря приемам графики, выработанным
художниками Возрождения. В этом отношении он разделял антропоцентристский взгляд
на мир. В своих построениях он исходил из концепции «восьми сфер», но, выдвинув на
первый план идею неподвижности и удаленности звезд, фактически сделал концепцию
«сфер» излишней для понимания устройства Вселенной. Не поддающееся измерению
расстояние, отделяющее их от Земли, доказывало вывод о бесконечности Вселенной. Вот
почему гуманистические и антропоцентристские взгляды Коперника в огромной степени
способствовали научному познанию космоса. Однако, при всем своем значении, они
уступали по революционности книге Везалия. Лишь телескоп Галилея позволил со
временем провести необходимые наблюдения и на их основе составить точную карту
небесных тел.
Было бы опасно говорить о Везалии и Копернике как о «типичных» деятелях своего
времени — ведь главнейшим из направлений интеллектуальной жизни эпохи было
сочетание начатого гуманистами глубокого изучения античности, постижения и точного
отображения мира природы художниками Возрождения и попыток проникнуть в тайну
устройства Вселенной. Эта тенденция, хотя и с меньшей интенсивностью, сохранилась и
во второй половине XVI столетия. На память приходит пышный двор императора
Рудольфа II (правившего с 1576 по 1612 г.), при котором работали итальянский собира-
тель древностей Якопо Страда, фламандский живописец Питер Пауль Рубенс, а в 1599 г.
— датский астроном Тихо Браге (1546—1601). Последний продолжил исследования
Коперника, в первую очередь — представление о бесконечности Вселенной, развить
которое ему удалось на основе наблюдений за новой звездой в 1572 г. За короткое время
пребывания при дворе Рудольфа он познакомился с другим выдающимся ученым своего
времени, Иоганном Кеплером10. Все трое могут быть названы предтечами современной
науки, но был один выдающийся деятель, оказавшийся еще ближе к нашему времени по
своим идеям и представлениям.
Один из выдающихся умов рассматриваемого нами периода — Мишель де Монтень
(1533—1592) — с натяжкой может
173
быть отнесен к какому-либо разряду или классу, но именно это обстоятельство дает
историку ключ к пониманию тех категорий, в которых следует описывать ту эпоху. По
своим взглядам и интересам, но не по образованию, он был гуманистом, поклонником
Горация, Лукреция, Сенеки и Плутарха. Монтень активно занимался общественной
деятельностью и в 1557—1570 гг. работал в городском совете Бордо. Выйдя в отставку, он
поселился в своей знаменитой башне и здесь, вдали от мирской суеты, увлекся
философией. Как и многие другие гуманисты, он занимался также историей и поэзией:
«История? дает мне больше поживы; также и поэзия, к которой я питаю особую
склонность»*. Для него было характерно сходное с Макиавелли ощущение зыбкости
человеческого бытия, и он писал о «шаткости и изменчивости судеб человеческих»,
меняющихся из-за «какого-нибудь ничтожнейшего толчка» [с. 93]. Как и Макиавелли, он
не любил риторики. Временами Платон и Цицерон казались ему скучными, и он начинал
вслед за Рабле высмеивать человеческие слабости и рассуждать об импотенции,
мочеиспускании и непристойности носового платка.
Монтень цитирует рассуждения Аврелия Августина о силе воли в связи с наблюдениями
последнего о способности человека музыкально испортить воздух, «приказывать своему
заду», имитируя при этом «размер стихов, которые при этом ему читали» [с. 123—124]. У
него было свое мнение касательно низменности человеческой натуры. Эти идеи Монтень
облачил в новую литературную форму — эссе, которой придал нарочито специальный и
теоретический характер, исследуя тот или иной предмет безо всяких предварительных
оговорок. Люди — это пленники привычки. Существуют общества, где «не считают
постыдным иметь детей от собственной матери; у них в порядке вещей, если отец
сожительствует с дочерью или сыном. Его подход позволял ставить новые вопросы о
приемлемости социального устройства и действительной желательности вечной жизни:
«Вдумайтесь хорошенько в то, что называют вечной жизнью, и вы поймете, насколько она
была бы для человека более тягостной и нестерпимой» [с. 115]. Человеческая природа
подвержена постоянным изменениям (человек — «изумительно суетное, поистине
непостоянное и вечно колеблющееся существо» [с. 9]), и с этой точки зрения временная
ограниченность жизни сама по себе является утешением — эту тему впо-
* Здесь и далее цит. по изд.: Мишель Монтень. Опыты. В 3-х книгах. СПб., 1998. Т. 1. С. 191. (Прим. пер.)
174
следствии с еще большим чувством и страстью развил Шекспир. Независимый в суждениях,
Монтень задавал один единственный вопрос: «Que sais-je?» — «Что я знаю?», — и это был
один из первых симптомов появления того интеллектуального скептицизма, которому
предстояло сыграть роль могучего двигателя перемен в XVIII в11.
В связи с этим было бы заманчиво рассматривать масштабные интеллектуальные достижения
XVI в. как важный шаг к эпохе Просвещения, ознаменованной поиском разумного, гар-
моничного, толерантного мира, подчиняющегося определенным законам. Но это значило бы
забыть о страшном пожаре Религиозных войн, охватившем Европу на целых сто лет, начиная с
середины XVI столетия. Этой череде конфликтов мы посвятим заключительную часть нашей
книги. Монтень удалился в свою башню, дабы «отдохнуть от войн»; блистательная культура,
расцветшая при дворе Рудольфа, погибла в огне Тридцатилетней войны. На самом деле
подобный культурный расцвет сильно запоздал, ибо вдохновенные дерзания, явленные в уже
известной нам композиции «Афинская школа», начали увядать намного раньше, почти сразу
после их появления. Угасанию творческого полета способствовали и беспрецедентные по мас-
штабам войны, в которых жестокость еще более усугублялась религиозным протестом.
Художники и писатели возложили на человека новые обязанности, к которым он оказался не
готов (см. Иллюстрации, раздел III). Его исконная природа оказалась направлена более к
жестокости, чем великодушию, скорее ко злу, чем к доброте:
«Всякая тварь, живущая на земле, постоянно борется с другой, себе подобной, причиняя
огромный урон и неся жертвы со своей стороны. Но это не останавливает их в их злобе;
своими безжалостными конечностями они уничтожают необъятный лес под корень; и даже
когда они утоляют свой голод, это служит им вознаграждением за стремление сеять повсюду
смерть, горе, муку, страх и уничтожение. В своей безграничной гордыне они желали бы
подняться до небес, но неимоверная тяжесть их членов не дает им это сделать. Ничто ни на
земле, ни под землей, ни в воде не избежит преследований, посягательств и уничтожения, и
то, что произошло в одной стране, переносится затем на соседние; и их собственные тела
должны превратиться в смерть, несущую новое состояние всем уже убитым ими. О Земля!
почему ты мешкаешь изобличить их и ввергнуть стреми-
175
тельно в глубь бездны и гротов, дабы не являть более небесам никого из сих свирепых и
диких чудовищ?»
Какой пессимистический взгляд на человека заключают в себе эти строки! Взяты они, однако,
из записных книжек Леонардо, поистине «универсального человека» эпохи Возрождения, для
которого не было ничего невозможного. Точно так же Дюрер в своей «Меланхолии 7» (1514)
показывает, насколько тонка грань, отделяющая восторг от отчаяния. Женская фигура,
парализованная собственной энергией, по удачному выражению исследователя Панофски,
сидит с застывшим, вечно открытым взглядом посреди незаконченных архитектурных и
научных работ, которые не приносят никакого удовлетворения. Мы могли бы расценить этот
рисунок как проявление депрессии отдельного художника, однако, как и в случае с Леонардо,
пессимизм Дюрера, похоже, отражал не столько состояние духа человека, сосредоточенного
на своем внутреннем мире, сколько общее чувство неудовлетворенности миром. В качестве
доказательства таких тревожных ожиданий художника можно привести его гравюру «Четыре
всадника Апокалипсиса» либо акварель, на которой изображен кошмар Всемирного потопа.
«Потоп» Дюрера (илл. 9) — это высокий серый столб и грибообразное облако — какое
пугающее пророчество! И все же перед нами произведение образованного неоплатониста,
товарища гуманистов, Конрада Келтиса и Виллибальда Пирк-хеймера, художника, которому
позировал сам Эразм. Примерно с 1520 г. заметное «падение духа» произошло и в среде
итальянских живописцев. После разграбления Рима в 1527 г. (см. ниже, с. 321—322)
пессимистические настроения еще более усилились и нашли отражение в творчестве
Понтормо и Лотто, а благодаря Россо Фьорентино были восприняты и французскими
живописцами. При всех основаниях для оптимизма и словах ободрения,, произносимых
великими умами, налицо были и другие очевидные симптомы болезни. В картине Хольбейна
«Послы» гармония рушится. Казалось бы, изображение этих двух вполне земных посредников
власти и поделенного между ними мира должно производить впечатление уверенности и
утверждения (тем более, что вытянутый череп на переднем плане непревзойденным
мастерством художника скрыт в обманчивых изгибах перспективы) — и все же одна струна
лютни, служащей элементом пышной обстановки, разорвана. Художник не пытается скрыть
ощущение духовного разлада. Микеланджело, будучи последователем Савонаролы, с горечью
писал в своем сонете о состоянии Церкви:
176
Из чаш куется меч иль шлем, И кровь Христа в продаже здесь на вес, И крест, и терн становятся
клинком, И даже Бог лишается терпенья.
Стихотворение заканчивается вопросом: «Что в нашем состоянье сможет возродить нас?»
Мотив неопределенности звучит и в живописи Микеланд-жело. В то время, как его картины
прославляют красоту человеческого тела, художник прекрасно осознает собственное не-
совершенство: один свой автопортрет на фреске «Страшный суд» (1541) он помещает на
бесформенном куске кожи в руках св. Варфоломея; на другом изображает себя в виде
апостола Павла, двигающегося ощупью по дороге в Дамаск (1550) (см. Илл. 11 и 12); в
третьем случае автопортрет представляет собой незаконченное скульптурное изображение
седого Никодима, поддерживающего сломленного, одноногого Христа в скульптурной
композиции «Пьета» (ок. 1550 г.)12. Шекспир приходит к подобному же видению коллизии
жизненных возможностей и неудач, восторга и отчаяния. В его «Комедии ошибок» (действие
II, картина 1) читаем:
Мужчины же над миром господа: Покорны им и суша и вода. Они наделены умом, душой...
[Рус. пер. А. Некора]*
Ко времени появления шекспировского «Гамлета» человек стал представляться не более чем
«квинтэссенцией грязи».
Разум, мятущийся между покоем и отчаянием, явился не только интеллектуальным
продуктом, но и симптомом того общего духовного кризиса, который впервые был обозначен
Лютером и заключен в коротком слове «Реформация». Лютер стоял на взрывоопасной точке
соприкосновения возвышенной культуры гуманистов и духовной жажды общества в целом.
Источником его протеста, несомненно, послужил немецкий гуманизм. Он мог, в частности,
обращаться к обществу, благодаря работам гуманистов переосмщслившему свою историю, и
убежденность, пронизывавшая его идеи, основывалась на приверженности к точному
толкованию конкретного текста — Библии. Оба эти аспекта стоит рассмотреть детально и
последовательно.
* Цит. по изд.: Шекспир В. Собрание избранных произведений. СПб., 1993. Т. IV. С. 34. (Прим. пер.)
177
Если в Италии гуманизм выводил истоки цивилизации из Древнего Рима, то открытием
немецких мыслителей стала их изначальная независимость от латинской культуры — эту
мысль подчеркивал еще римский историк Тацит в своей «Германии», текст которой был
обнаружен в одном из монастырей в XV в. В 1501 г. на церемонии вручения ему поэтической
награды придворный поэт и историк Хейнрих Бебель торжественно обратился к императору
Максимилиану со следующими словами:
«Книги риторов, поэтов, историков и философов переполнены рассказами о деяниях римлян и
греков, которые выставляются как образец для потомков. Но кто из них говорит о Фридрихе,
Карле или Оттоне? Никто, хотя это лучшие примеры для подражания. Нет другого объяснения
этому небрежению кроме забвения, коему преданы дела наших предков. Всякий, кто захотел
бы восславить Германию так, как она этого заслуживает, убедится, что в нашей истории нет
недостатка в похвальных и добродетельных деяниях. Он увидит, что прошлое Германии
может похвастать достижениями, не только достойными сегодняшнего дня, но и сравнимыми
с величайшими подвигами античности»13.
Такие идеи самостоятельной исторической традиции делали еще более неприемлемым
насаждение враждебной Римской Церкви, на что в характерной для него резкой форме и
указал Лютер, говоря о проникновении в Германию итальянского духовенства:
«У нас уже есть несколько кардиналов. Они думают, что пока пьяные немцы поймут, что к
чему, у них уже не останется ни свободных епископств, монастырей и приходов, ни цента, ни
фартинга... Тогда они примутся за оправдания типа: «Мы Христовы слуги и пастыри овец
Христовых», а глупые пьяные немцы должны будут с этим примириться».
Таким способом «паписты делают из нас дураков и обезьян» и, поступая так, унижают «Слово
Божие». В страстном желании сделать человека ближе Создателю Лютер — как в свое время и
Эразм — подчеркивал важность прямого обращения к его Слову, неиспорченному и
неискаженному.
178
Его «Предисловие к Новому Завету*, которое писалось в варт-бургском уединении (но с
неизменным комментарием Эразма на «Примечания» Баллы на столе), сразу переходит к су-
ществу вопроса, фактически делая излишними какие-либо вводные слова:
«Правильно и должно напечатать эту книгу без предисловий и упоминания каких-либо имен
на титульной странице, просто под заголовком, который сам скажет за себя. Увы, многие
лженаучные толкования и предисловия уже настолько извратили христианское мышление, что
люди перестали даже отдаленно понимать смысл евангелия и отличать его от Закона Божия,
Новый Завет от Ветхого»14.
Во многих отношениях, конечно, вся лютерова теология основывалась на изначальном смысле
Нового Завета. Как «налагать епитимью» (agere poenitentiam)? Что имел в виду Христос, когда
во время Тайной вечери поднял хлеб со словами «Сие есть Тело Мое» [От Матфея, 26 : 26]? И
как следует понимать его слова: «Ядущий хлеб сей будет жить вовек» [От Иоанна, 6 : 51]?
Прямой контакт христианина с Богом делал посредничество духовенства излишним —
отрадная перспектива, имевшая что-то от платонизма христианских гуманистов. С другой
стороны, исчезновение духовного посредника возлагало на христианина новую нелегкую
обязанность, оставляя его один на один со своими недостатками. В этом смысле Лютер вполне
разделял и убежденность, и пессимизм величайших умов своей эпохи. Однако в попытках
внедрить свои идеи в общественное сознание он пошел много дальше своих современников.
Вполне очевидная взаимосвязь между интеллектуальными и духовными тенденциями, между
идеями и их внедрением в жизнь христианского общества частично связана с поездками
писателей и художников — Леонардо, Эразма, Дюрера — и их влиянием в различных
общественных кругах. Однако та внезапность, с которой эти идеи встали в ряд самых насущ-
ных вопросов эпохи, и изначально высокая степень их общественного звучания объяснялись
также быстротой их распространения, которая стала возможной благодаря появлению новых
образовательных программ и новых технологий в книгопечатании.
179
Гуманизм, образование и книгопечатание
На первый взгляд связь между гуманизмом, образованием и книгопечатением выглядит
довольно просто и естественно. В конце концов, многие гуманисты были профессиональными
педагогами. Вполне можно было предвидеть, что влияние гуманистов в определенной степени
будет выражаться в реформе образовательных институтов, а развитие книгопечатания ускорит
процесс распространения теории и практики. С той оговоркой, что это была не единственная
причинно-следственная связь в информационной революции XVI в., эту модель можно
признать вполне действенной.
Несомненно, воспитание молодежи было одним из высших приоритетов гуманистов. Еще в
1404 г. Пьер Паоло Вергерио подчеркивал важность образования для общественного блага:
«Детское образование выходит далеко за рамки частных интересов; оно касается государства,
которое действительно рассматривает правильную постановку воспитания юношества, в его
отдельных аспектах, как свою компетенцию. Я бы хотел, чтобы это ответственное отношение
сохранялось».
Ритор Бруни выступал за то, чтобы классическую литературу изучали не только мужчины, но
и женщины. Учебная программа была расширена и пересмотрена, отныне упор делался на
грамматике, как основе для изучения поэзии, истории, риторики, этики и натурфилософии;
трудов Отцов Церкви, математики, астрологии, естественной истории, музыки и физической
культуры. Новые представления об образовании оказали влияние и на Эразма Роттердамского,
который распространил их воздействие на жизнь христианского общества:
«Все знание распадается на две части: знание «правды» и знание «слов»; и если первое
является важнейшим, вторым овладевают раньше по времени».
Первостепенное значение придавалось знанию греческого и латинского языков, поскольку
«человек неграмотный не может считаться человеком вообще»15.
Словно в ответ на эти призывы в XV и XVI вв. количество образовательных учреждений резко
возросло. Новые университеты открылись в Шотландии (университет Сент-Эндрю в 1411 г.,
университет Глазго — 1451 г. и Эдинбургский — в
180
1582 г.). Если в 1400 г. в Священной Римской империи было всего 5 университетов, то к 1520
г. их стало уже 18, включая вновь открытый Виттенбергский. Еще более активно этот процесс
шел во второй половине XVI столетия, когда появились, в частности, университеты в
Диллингене и Вюрцбурге. Университет Тюбингена готовил священников для Вюртемберга,
Ленский — для Эрнестинской Саксонии, Лейпцигский и Виттенбергский — для Гейдельберга
и графства Пфальц. В период с 1475 по 1520 гг. 18 новых университетов были основаны в
Кастилии. Традиционные центры в Саламанке и Вальядолиде стали принимать до 7 тысяч
студентов каждый. Среди вновь открытых учебных заведений выделялся университет Алькала
с числом студентов около 4 тысяч. Везалий и Коперник учились в Падуе, Колет читал лекции
в Оксфорде, а одна из его академических дискуссий имела такой большой резонанс, что про-
славила весь Виттенбергский университет.
Как заметил профессор Стоун, в Англии «освобождение культуры от монопольного влияния
духовенства» привело к «революционным изменениям в системе образования». Если в 1560-х
гг. в Кембридже обучалось около 1200 студентов, то через полвека их число перевалило за 3
тысячи. В Англии ряды студенчества стремительно пополнялись выпускниками школ, при
том, что система среднего образования неуклонно расширялась. В одном случае на
образование было выделено не менее четверти всех поступлений от благотворительности, и,
согласно заслуживающему доверия исследованию, в 10 графствах появилось более 400 новых
школ, в основном — средних. В городах континентальной Европы обязательное обучение рас-
сматривалось как средство внушения подрастающему поколению Слова Божия. Так, в
Страсбурге под руководством Иоганна Штурма работала гимназия, где наряду с историей
гражданственности в Римской Республике изучалось евангелие, а в 1524 г. городским
магистратом был назначен специальный учитель по основам христианства. Наряду с
помощью бедным образование стало для протестантов и католиков способом «достучаться до
людских сердец» (см. ниже, Гл. 6—8)16.
Нововведения сопровождались и подкреплялись печатной книгой. Печать подвижными
литерами, уже несколько столетий известная в Китае, в Европе во второй половине XV в. все
еще находилась в зачаточном состоянии — отсюда название этого периода как эпохи
инкунабул. Технология книгопечатания из Майнца пришла в Бамберг, затем в Страсбург,
Субиако, Рим и Венецию, Валенсию и Лондон. К 1500 г. техника печати
усовершенствовалась, и печатные прессы име-
181
лись уже почти в 200 городах. Книжная продукция продавалась на ярмарках Франкфурта,
Лейпцига и Лиона. Книгопечатание сыграло решающую роль в распространении идей
Реформации. Эразм Роттердамский своей славой был во многом обязан венецианцу Альдо
Мануцию, изобретателю карманного книжного формата и курсива, а также Иоганну Фробену
из Базеля. Первое издание «Нового Завета» Лютера, появившееся на немецком языке в
сентябре 1522 г. тиражом в 3 тысячи экземпляров, разошлось в течение месяца. Всего при
жизни Лютера было распродано свыше миллиона экземпляров «Нового Завета» и полной
Библии, многие из которых были напечатаны в типографии печатника Спалатина. Именно
благодаря этому с идеями Лютера смогли познакомиться такие личности, как Ковердейл и
Фокс. Если в общем и целом XVI в. был эпохой инфляции, но книги, тем не менее,
стремительно дешевели, становясь все более доступными; соответственно, доступными
становились и Божье слово, и идеи реформаторов. В 1480 г. в Страсбурге цена Библии
равнялась двухмесячному доходу ремесленника, а через 40 лет она стала эквивалентна цене
двух кроликов. Неудивительно, что некоторых это пугало. Как писал один английский
священник во времена короля Генриха, «либо мы искореним книгопечатание, либо оно
уничтожит нас»17.
Такими путями гуманизм открыл новые образовательные возможности для мирян. То была
институциональная экспансия, и книгопечатание неизмеримо расширило аудиторию для
восприятия новых идей — и это вполне очевидно. Гораздо менее прямолинейной была
корреляция между этими процессами, и многие тенденции следует рассматривать как
самостоятельные.
Во-первых, гуманисты не обязательно стремились к реализации своих представлений о
воспитании подрастающего поколения через систему специальных заведений. Опять-таки,
факт существования в XVI в. узнаваемых для нас школ и университетов не означает, что
следует относить его к Новому времени. Важно помнить, что одним из наиболее ярких
проявлений духа Возрождения стала независимость от институциональных форм. В XV в.
Флоренция еще не имела давней академической традиции, и дававшееся там образование, при
достаточной продуктивности, не являлось самоцелью:
«...ибо человек, всецело отдавшийся учености или теоретической мысли, вероятно, преследует
свою эгоистическую цель и бесполезен как гражданин или князь».
182
Эразм Роттердамский, например, никогда не преподавал, избегал предложений
университетских постов и не получил удовольствия от пребывания в Королевском колледже
Кембриджа: пиво оказывалось скверным, академики — скучными и чванливыми. На слабое
преподавание он обрушился в сатирическом диалоге «Собрание Филологического общества»,
а Лютер поднимал на смех своих оппонентов в Сорбонне, называя их «слепыми кротами и
летучими мышами Парижа». Монтень, чей уход от мирской суеты вовсе не лишил его
практицизма, приходил в ужас от преподавательского педантизма и посвятил ему едкое эссе, в
котором доказывал, что сухая лекция способна скорее задушить мысль, чем освободить ее.
Башня, куда удалился Монтень от мирской суеты, вовсе не была из слоновой кости, и его
размышления, при всей абстракции, никогда не были сугубо академическими:
«Если учение не вызывает в нашей душе никаких изменений к лучшему, если наши суждения
с его помощью не становятся более здравыми, то наш школяр, по-моему, мог бы с таким же
успехом вместо занятий науками играть в мяч; в этом случае, по крайне мере, его тело
сделалось бы более крепким. Но взгляните: вот он возвращается после пятнадцати или
шестнадцати лет занятий; найдется ли еще кто-нибудь, столь же неприспособленный к
практической деятельности? От своей латыни и своего греческого он стал надменнее и само-
уверенней, чем был прежде, покидая родительский кров, — вот и все его приобретения» [с.
169—170].
Этим буквоедам и педантам, продолжает он, «известна теория любой вещи на свете; надо
только найти того, кто применил бы ее на практике»18 [с. 171].
Не похоже, чтобы Эразм или Монтень искали способов распространения своих идей.
Центральная фигура сочинений Эразма на темы образования — домашний учитель, работаю-
щий в уютной семейной обстановке; Монтень вообще сильно сомневался в возможности
перевода на общеупотребительный язык Библии, которую считал книгой «не для массового
чтения»; к тому же, писал он, как проверить качество подобного перевода на баскский или
бретонский языки? Оба как будто без колебаний принимали сословные различия,
подчеркнутые в концепции Кастильоне об аристократическом обучении19.
Что касается самих университетов, то их развитие было в большей степени продиктовано
нуждой государства в чинов-
183
никах, чем интеллектуальным пробуждением мирян (см. выше, Гл. 3). Именно это делало
Судебные инны, готовившие адвокатов, такими привлекательными для английских дворян в
эпоху Тюдоров. Правоведение составляло ядро учебной программы в Кастилии, а
пригодность того или иного профессора для работы в университетах Священной Римской
империи определяли князья.
Не все университеты, основанные в эпоху Возрождения, дожили до Нового времени, и лишь
немногие современные учебные заведения имеют довоенную историю. В XVI в. школы и
университеты привлекали и были доступны лишь лишь незначительной части европейского
населения. Обучение ремеслу оставалось более распространено, чем учеба в школе, и подчас
лавки становили ареной более творческих дискуссий, нежели учебные аудитории.
Социальные воззрения гуманистов не всегда поражали своей широтой, а развитие сети
образовательных учреждений скорее впечатляло своей количественной, нежели качественной
стороной. При всем искушении выводить распространение Реформации из сочетания
гуманистических идей и образовательных реформ, в действительности его истоки состояли в
неимоверном влиянии Лютера и развитии книгопечатания.
Одним из самых поразительных аспектов ранней истории книгопечатания является то, что
благодаря ему мы узнаем о культуре необразованной части европейского населения. Печать
не столько была проводником идей гуманистической элиты, сколько формулировала мысли и
тиражировала материалы, отображавшие чувства простых мирян. Среди самых блистательных
сатир Эразма на искусственность внешней обрядовости был диалог «О том, как надлежит
есть рыбу», представлявший собой разговор мясника с рыботорговцем. Венецианский ювелир
Алессандро Каравиа написал остроумное сатирическое стихотворение, в котором высмеял
чрезмерную пышность городских благотворительных учреждений, убеждая их тратить деньги
не на постройку дворцов для себя, а на помощь действительно нуждающимся. В Германии в
деле пропаганды идей Реформации среди полуобразованных или вообще неграмотных слоев
населения большую роль играли гравюры на дереве, высмеивавшие монахов и пап. В
Страсбурге наряду с научными трудами из печати выходили новеллы, драмы на библейские
темы и публицистика. В Венеции и Лионе книгопечатание находилось в руках
квалифицированных и образованных людей, и цеха нередко становились не только местом,
где печатались книги, но и дискуссионными клубами20. Такое огромное разнообразие
позволяет
184
понять, почему печать лишь отчасти можно считать средством распространения идей
Реформации. Никакой цельной программы для удовлетворения запросов пассивной части
населения не существовало. Культура книгопечатания не несла с собой какого-либо
комплекса идей, поскольку развивалась одновременно в нескольких направлениях, а не
целенаправленно. Как будет показано ниже, это дало возможность официальной Церкви пере-
группировать свои силы и пересмотреть свои стратегические установки.
В чем же в таком случае заключалось суммарное значение новых идей в истории XVI в.? В
данной главе речь шла о влиянии идей Ренессанса в сфере гуманитарных наук и изобрази-
тельного искусства и был схематично воссоздан тот контекст, в котором эти идеи
распространялись — недовольство на религиозной почве, развитие новых технологий и
наличие большого пласта массовой культуры. Воздействие этих идей несложно проследить —
достаточно указать, сколь многим Лютер был обязан гуманизму и книгопечатанию — но
какие перемены повлекли за собой эти идеи? Гуманизм утвердил интеллектуальную и, в
конечном счете, духовную независимость мирян. Книгопечатание переплело эти идеи с
чрезвычайно жизнестойкой народной культурой и, таким образом, и то, и другое получило
свое выражение. Образование перестало быть привилегией узкого социального слоя. И хотя
Контрреформация впоследствии вернула духовенству образ ордена безгрешных
проповедников, в глазах маргинальных слоев общества идея жизни в монастыре как высшая
цель христианина канула в лету. Идеал монастырского затворничества как наивысшее про-
явление средневекового христианства, таким образом, прекратил свое существование.
6. Конец монашества
Историческая мысль о Реформации
В общем плане в исторической науке принято рассматривать Реформацию в двух контекстах.
Окончательный раскол христианства в круговороте революционных бурь был связан, во-пер-
вых, с застойными явлениями в церкви периода Позднего средневековья, а, во-вторых, с
появлением новых ростков интеллектуальной и духовной жизни в миру. Во многом
достижением историков Реформации следует считать установление внутренней связи
протеста Лютера с хронической слабостью официальной церкви, а также с деятельностью
гуманистов, которые с присущей им ясностью и беспощадностью вскрыли эти недостатки в
глазах испытывавших недовольство мирян, отчаянно жаждавших духовного утешения. XIV и
XV столетия знали много примеров, подтверждающих, что папы, епископы, приходские
священники и монахи обоего пола не обладали качествами, отвечавшими бы духовным
запросам светского христианского мира. Это несоответствие делалось еще более вопиющим в
силу того, что они отнюдь не отказывались от радостей жизни, а чтимая ими обрядовость
превратилась в нечто механическое, искусственное и бездумное. Усиливавшаяся с годами
критика извне со стороны влиятельных интеллектуалов, явившихся предтечами Лютера, де-
лала ситуацию в церкви, разделенной на соперничавшие группировки, еще более плачевной.
Знаменитый английский ересиарх Джон Уиклиф (ум. в 1384 г.) предлагал перевести Библию
на язык простолюдинов, с тем, чтобы сделать ее доступной мирянам. Он же сформулировал
теологическое понятие предопределения и отверг пресуществление — католическую
доктрину, согласно которой во время мессы происходит таинство превращения хлеба и вина в
плоть и кровь Христову. Кроме того, он был противником безбрачия духовенства,
презрительно отзывался о мирской власти папства и, подобно Марсилию Падуанскому (см.
выше, с. 26), отдавал светскому государству верховенство в делах церкви. Его идеи сохранили
влияние в Англии и в годы Реформации, когда лоллардизм* переживал нечто похожее на
возрождение.
* Лолларды (букв, бормочущие молитву) — первоначально — последователи Джона Уиклифа. (Прим. пер.)
186
Связи Англии с процветавшей Богемией — одним из немногих европейских регионов,
обойденных Черной Смертью, — укрепились благодаря женитьбе Ричарда II на Анне
Богемской, и именно центральная Европа стала источником нового мощного протеста.
Ян Гус (1369—1415) выступил против продажности церковников и требовал для мирян
причащения «под обоими видами»*. То было основательное покушение на исключительность
духовенства, которое в отношении прихожан ограничивалось причащением одним хлебом
(превращающимся в ходе таинства в тело Христово) и оставляло причащение вином,
обращающимся в кровь Господню, привилегией клира. Гуситская доктрина, получившая
название утраквизма (utraquism), или чаш-ничества, основывалась на требовании единого
для всей конгрегации обряда причащения «под обоими видами», которое позднее Лютер
обозначил как духовенство (или священство) всех верующих. Гус явился в Констанц на
церковный собор отстаивать свои взгляды, но, вопреки сдержанной позиции императора, был
осужден как еретик и сожжен на костре. Несмотря на потерю лидера, гуситская церковь
сохранила свои позиции в национальном масштабе. Орудийная стрельба из крытых повозок
(прообраз современного танка), выстроенных в боевой порядок под гордым знаменем с
изображением потира, из которого миряне черпают вино для причастия, обратила вспять
крестоносцев, посланных в королевство еретиков1**
Могучая волна возмущения, известная под названием антиклерикализма, нашла яркое
отражение в трудах тех ученых и мыслителей, которые открыли мирянам доступ к огромному
пласту знания2. Они отстаивали реформу, которая базировалась бы на возврате к изначальным
истокам христианства, уничтожении структурных нагромождений средневековой Церкви,
заслонивших и исказивших Слово Божие.
Однако есть по крайней мере две фундаментальные проблемы, которые так и не сумели
решить современные исследователи в своих трудах и на научных конференциях. Во-первых,
почему официальная церковь, несмотря на ее столь плачевное состояние, продолжала
существовать? В силу каких идей или
* Церковный термин, означающий причащение «под видом» хлеба и вина. (Прим. пер.)
** Весной 1420 г. папа объявил крестовый поход против гуситов. 14 июля император Сигизмунд и его армия были
разгромлены под Прагой табо-ритами (гуситами радикального направления) под командованием Яна Жижки.
(Прим, пер.)
187
обстоятельств Лютер оказался более значимой фигурой по сравнению с теми же Уиклифом и
Гусом? Во-вторых, как оценить вклад гуманистов в раскол Церкви, при том что виднейшие их
представители в лице Эразма Роттердамского или Томаса Мора посвятили себя сохранению ее
единства? Это, в свою очередь, ставит вопрос о связи Ренессанса — звена в цепи усилий по
возрождению классических ценностей как инструмента преемственности европейской
истории — с Реформацией, обозначившей решительный водораздел между прошлым и
будущим Европы? Простых и окончательных ответов на эти вопросы мы, вероятно, не
найдем, однако есть смысл вернуться к интересующим нас проблемам в их контексте. .
Прежде всего, концентрируясь сугубо на ситуации, сложившейся в Церкви в эпоху Позднего
средневековья, исследователь рискует представить ее предшествующее состояние как нечто
близкое к идеалу и статичное. Сетования на падение нравов служителей церкви в XVI в. не
были новостью — они звучали уже с XIV столетия. О состоянии гибнущей Церкви можно
составить представление по одному пенитенциарному реестру, в котором предусматривались
особые условия искупления вины за блуд, относившийся к числу самых тяжких грехов.
Документ включал перечень 42 видов греховной связи и многочисленные варианты того, что
может происходить между монахом и монахиней или духовным и светским лицом. Особого
внимания заслуживают протоколы Вселенского собора, созванного два десятилетия спустя и
предпринявшего попытку внедрить систему ежегодных инспекционных поездок епископов по
вверенным им монастырям для контроля за соблюдением монашеской дисциплины, в первую
очередь касательно пьянства. Эти отчаянные усилия по контролю за моральными устоями
монастырской братии и надзора за приходскими священниками отмечаются уже с VIII века.
Автором упомянутого пенитенциарного реестра был не Жерсон*, а, возможно, Беда
Достопочтенный", и собор проходил не в Констанце в 1414 г., а в Кловшо в 747 г. Спустя 200
лет папство уже было игрушкой в руках императора, не имевшей никакого морального
авторитета, а подчас вовлеченной в прямое противостояние.
Представьте себе папу, избранного на престол в 18-летнем возрасте и вскоре растлившего
вдову одного из своих вассалов;
* Жан Жерсон — французский политический и религиозный деятель XIV в., отстаивал принцип конциляризма в
церковной политике. (Прим. пер.) ** Беда Достопочтенный (ок. 673—ок. 735) — англосаксонский летописец,
монах, автор «Церковной истории народа англов». (Прим. пер.)
188
папу, зачавшего ребенка с любовницей собственного отца и превратившего Латеранский
дворец в Риме в «бордель». В письме к нему император вынужденно обращает внимание на
обвинения в «убийстве, клятвоотступничестве, святотатстве и грехе совокупления со своей
родственницей и двумя сестрами», не вдаваясь в дальнейшие детали, ибо «слухи о ваших по-
хождениях столь отвратительны, что мы устыдились бы даже, коснись они каких-нибудь
актеров». Папа оказался настолько необразованным, что ограничился безграмотным ответом в
том смысле, что «не в вашем праве смещать кого бы то ни было», и императору пришлось
поставить на место юного невежу. Папа был готов принять бой «в шлеме и кирасе» и был
впоследствии смещен коллегией епископов, избравшей ему преемника — который, в свою
очередь, также был вскоре свергнут со святейшего престола узурпатором. Речь идет об
идейном предтече распутного драчуна Иоанна XXIII, повесы и скандалиста Александра VI и
воинственного Юлия II. Ему бросили вызов конци-ляристы. Описанные события происходили
в 964 г., когда на папском престоле Иоанна XII сменил Лев VIII, на место которого, в свою
очередь, пришел Бенедикт V.
Даже после григорианской реформы конца XI в. в жизни духовных лиц можно легко
обнаружить факты моральной распущенности. Что может быть красноречивее признания
Абеляра в том, что он занимался любовью со своей женой Элоизой, переодетой монашкой, в
монастырской трапезной, да еще во время Великого поста, т. е. в период строжайшего
воздержания? Подобные примеры встречаются тут и там, однако из них вовсе не следует, что
Церковь Позднего средневековья была более развращена и менее способна к
реформированию, чем до 1250 г. В конце концов, именно в XV в. в Италии случился мощный
религиозный подъем, возглавленный такими деятелями, как Сан-Бернардино Сиенский, св.
Антонин и Савонарола, которым сопутствовал классический Ренессанс гуманистов3.
Что касается собственно гуманизма, то прежде, чем связать его напрямую с Реформацией и,
далее, с эпохой Просвещения, мы должны вспомнить, что возрождение традиционной доктри-
ны и отпор светской критике, которые принято называть контрреформацией, уничтожили
гуманизм на юге Европы: он оказался вновь поглощен схоластикой. Свободное размышление
без сопротивления уступило место мироощущению, в котором философии отводилась
ведущая роль в доказательстве существования Бога методами индукции и дедукции. Это не
означает, что гуманисты не верили в его существование, но они изучали античный мир как
языческий и были готовы при случае поставить
189
под сомнение непреложное. Вина Галилея заключалась в том, что он усомнился — совершив
недопустимый грех в век, когда правоверные были обязаны верить в учение Церкви как в бес-
спорную, авторитетную истину: как учил св. Игнатий, если Церковь объявляет черное белым,
это не может быть подвергнуто сомнению. Грандиозный успех католической реформы, су-
мевший возродить традиционную догму и традиционные органы управления, и благоадря
этому вернувший себе значительную часть населения Европы от протестантизма,
предполагает наличие огромной внутренней энергии в структурах, считавшихся на заре
Реформации «окостенелыми», «лежащими тяжким бременем на обществе» и «духовно
опустошенными». Отметим ту легкость, с какой папство эпохи ренессанса адаптировалось к
«контрреформаторской» Церкви. В какой-то мере это можно объяснить способностью церкви
приспосабливаться к меняющимся обстоятельствам, то есть тем ее качеством, которое обычно
затушевывается стереотипными рассуждениями о ее «устарелом характере».
Как мы видели (с. 147—148), Рим был современным центром, а папство — современным
институтом — земным, циничным и жадным до денег, необходимых для ведения дел в
территориальном государстве, которое, будучи политическим образованием, явилось
блистательным примером адаптации системы управления к угасанию папских претензий на
мировое господство. В этом смысле Церковь скорее была не архаична, а, напротив, шагала
чересчур впереди своего времени, чтобы сохраниться в своем прежнем виде — в некотором
смысле Контрреформация была для папства шагом не вперед, а назад (см. выше, с. 104—106,
и ниже, с. 254—258)4.
Лев X с 1517 г. возобновил практику торговли индульгенциями, поскольку нуждался в
деньгах — в первую очередь, на постройку собора св. Петра*. Эта циничная, но доходная
практика выставляла на продажу способность папы сократить время пребывания душ в
чистилище (месте искупления земных грехов) перед вступлением в рай — при условии
раскаяния грешников. Таким образом учреждалось своего рода частное страхование души с
гарантированным быстрым прохождением через чистилище, и начиная с Сикста IV (1476 г.)
таким образом собирались средства на перестройку главного собора Римской
* Ватиканский собор св. Петра — древняя базилика, выстроенная императором Константином I в IV в. В XV
в. при папе Николае V началось строительство новой базилики, завершившееся лишь при Пие VI в конце
XVIII в. (Прим. пер.)
190
Церкви. «Бизнесом» по торговле индульгенциями заведовал Альбрехт Бранденбургский,
архиепископ Магдебургский и Майнцский, а «рекламный консалтинг» был возложен на аугс-
бургских Фуггеров. Их агент Иоганн Тецель оказался блестящим коммерсантом, который даже
использовал в «маркетинговых» целях стишок, основанный на игре слов:
Пока в сундуке монета звенит, Душа из чистилища вон летит.
Параллели с методами современного маркетинга не анахроничны — скорее они показывают,
насколько изощренным был механизм наполнения папской казны. С точки зрения ин-
ституциональной жизнеспособности Римской Церкви, пожалуй, важно подчеркнуть, что собор
св.Петра, грандиозное сооружение папства эпохи Возрождения, естественным образом
превратился в символ могущества Церкви Контрреформации. В начале XVI в. в религиозном
смысле подобные приемы мало что говорили тем, чей страх перед Высшим судом был столь
велик, что требовал равного по силе заверения в милости Бо-жией, готовой пролиться на их
вечные души.
Значение ослабления Церкви в эпоху Средневековья столь же мало подлежит сомнению, как и
важность открытых гуманизмом новых интеллектуальных возможностей. Однако остается не
вполне ясным, почему христианский мир раскололся именно в тот момент и почему этот раскол
принял необратимый характер. Иными словами, нам недостает толчка, изначально приведшего в
движение силы Реформации. Вулканы, с которыми можно сравнить это явление, постоянно
присутствуют на поверхности земли, но извержения происходят не каждый день. Реформация не
была неизбежным результатом многовековой истории, и процесс ее «развития и распространения»
не был прямолинейным. Напротив, этот процесс очень скоро оказался сопряжен с трудностями,
компрометацией, частыми поражениями, и Реформация смогла укорениться только там, где того
хотела светская власть. Каким бы обширным ни было это историческое полотно, на нем не могут
затеряться ни Лютер, ни те светские правители, которые оказали Реформации решающую
поддержку. Тогда возникает вопрос: в чем была суть первого удара, нанесенного Лютером? Когда
примерно в 1520 г. Эразма Роттердамсокого спросили, почему идеи Лютера встречают
возражения, тот усмотрел причину в нападках на «папский престол и монашеские животы»5. И
действительно, то были два главных средоточия противостояния: борьба с папством как
институтом — папством более, чем са-
191
мим папой, — и с традиционной силой, цементирующей все звенья западного христианства под
юрисдикцией папы, — монашеством.
«Все кончено с Святым Престолом Рима»
События жизни Лютера и формирование его идей в основе своей развивались относительно
прямолинейно. Тем не менее влияние жизненных вех на взгляды настолько поглотило внимание
его биографов, что затемнило и саму карьеру, и воззрения великого реформатора. Сейчас мы
попытаемся разделить эти две составляющие и, начав с небольшого обзора важнейших событий
жизни нашего героя и анализа его взглядов, перейдем к обобщению его критики папства, опираясь
на его собственные труды.
Во многих отношениях начало Реформации явилось буквально громом среди ясного неба. В 1505
г. Лютер, тогда студент 21 года, по дороге из родительского дома в эрфуртскую школу попал в
грозу. Молния, ударившая возле самых ног, повалила его на землю. В ужасе он воззвал к св. Анне,
покровительнице ремесла своего отца-рудокопа, и поклялся уйти в монастырь в случае избавления
от смерти. Через две недели он вступил в ав-густинский монастырь в Эрфурте. Учение Лютера
продвигалось успешно, и между 1510 и 1513 гг. он, хотя и с некоторым смущением, трактовал
псалтирь и Послание к римлянам св. апостола Павла. В последнем [глава 1, стих 17] он прочел:
«Justitia enim Dei in eo revelatur ex fide in fidem: sicut scriptum est: Justus autem ex fide vivit»,
Что позднее было переведено следующим образом:
«В нем открывается правда Божия от веры в веру, как написано: Праведный верою жив будет».
Это со временем и вдохновило Лютера на создание доктрины оправдания верой, согласно которой
христианская душа находит утешение в уверенности в спасении, достижимом путем полного
предания себя в руки Господа. Это осознание своей духовной самодостаточности через признание
собственной беззащитности во многом было обязано немецкой мистической традиции XIII в. в
лице Майстера Экхарта и Иоганна Таулера. И все же призывы к углубленному самоанализу нико-
192
гда прежде не подрывали обрядовой стороны Церкви и духовного авторитета папства.
А именно такое отношение сформировалось у Лютера к вопросу о правомочности
индульгенций. Он утверждал, что у Теце-ля нельзя купить гарантий спасения. Здесь, однако,
Лютеру потребовалась поддержка светской власти. И курфюрст Фридрих Саксонский
запретил продажу индульгенций на подвластной ему территории. Но виттенбергские
прихожане Лютера жили совсем недалеко от границы. Поэтому они оказались перед
духовным выбором. Лютер предлагал более осмысленный путь к спасению, чем папские
агенты. Он решил ввязаться в публичную дискуссию о значении индульгенций в жизни
христианской души. Он сделал это в общепринятой манере — обнародовал свои тезисы (мы
не знаем, действительно ли он при этом вывешивал их текст на дверях местной церкви) и
пригласил оппонентов к публичной дискуссии. Так появились его знаменитые «Девяносто
пять тезисов». Один экземпляр Лютер направил Альбрехту Майнцскому вместе с
сопроводительным письмом, в котором писал: «Если Вы ознакомитесь с моими тезисами, то
убедитесь, насколько сомнительна практика индульгенций, столь самонадеянно провоз-
глашенная». Альбрехт переслал тезисы в Рим, причем папа Лев (по слухам)
прокомментировал их в выражениях, которые сам Лютер мог бы предугадать: «Лютер —
пьяный немец, — сказал папа. — Когда протрезвеет, он будет думать иначе». На следующий
год Лютер воспользовался возможностью защитить свою позицию на капитуле в
Гейдельберге, где получил поддержку со стороны своего светского господина Фридриха
Мудрого, а затем и двух виттенбергских ученых — Андреаса Карлштадта и Филиппа
Меланхтона.
Позднее, в 1518 г., в Аугсбурге кардинал Каетан попытался привести взгляды Лютера в
соответствие с папским учением об индульгенциях. Однако Лютер оставался тверд, а
Фридрих Саксонский отказался его выслать, как того требовала церковь. В 1519 г., в год,
когда Карл V сменил Максимилиана на троне Священной Римской империи (в результате
жарких выборов), Иоганн Экк, профессор из Ингольштадта, знаток теологии и классической
литературы, одержал над Лютером верх в публичных дебатах в Лейпциге и тем вплотную
подвел его к признанию собственной ереси. В этот момент Лютер получил предложение
помощи со стороны двух мятежных рыцарей, Ульриха фон Гуттена и Франца фон Зиккингена,
и в 1520 г., в условиях усиливавшегося нажима с целью вынудить его подчиниться Риму,
нашел приют в одной из немецких крепостей — откуда, несколько переработав свои тезисы, и
начал свою решительную
193
атаку на официальную церковь. Папская булла Exsurge Domine давала ему 60 дней на
размышление (по истечении которых от него ждали отречения от своих еретических идей).
Лютер буллу сжег и в ответ написал обращение «К христианскому дворянству немецкой
нации», разгромив «мерзостную буллу Антихриста», и в том же месяце с новой силой
подтвердил свою теорию в сочинении под названием «Христианская свобода». В следующем
году он обратился уже непосредственно к императору и предстал пред ним на Вормсском
рейхстаге. Перед лицом новой, чудовищной по силе интеллектуальной атаки со стороны
Экка, поставившего под сомнение его право бросать вызов ортодоксальной церкви и
предположившего, что его смирение — не более маска для высокомерия и самонадеянности,
Лютер подвел черту под слушанием (фактически решив всю свою судьбу) следующим
громким заявлением:
«До тех пор, пока я не признан виновным Священным Писанием и ясными доводами — а
власти пап и соборов, противоречащих друг другу, я не признаю — моя совесть остается
пленницей Слова Божьего. Я не могу и не стану отрекаться, так как идти против совести
неверно и опасно. Да поможет мне Господь. Аминь».
В первой публикации к этим словам добавлены другие, вполне возможно, подлинные,
которые вошли в историю и стоит повторить и нам: «На том я стою. И не могу иначе».
Император решил возбудить против Лютера дело, как против «отпетого еретика», но удостоил
его охранной грамотой6. Фридрих немедленно предоставил Лютеру убежище в Вартбургском
замке, где тот страдал от запоров и бессонницы, но никак не от отсутствия вдохновения,
поскольку именно здесь закончил перевод на немецкий язык Нового Завета и написал
множество других работ, включая «Монастырские обеты», на чем подробнее остановимся в
свое время. Он также несколько отошел от своих первоначальных взглядов и тем обнаружил
болезненные разногласия внутри лагеря реформаторов. К 1522 г. его идеи уже были
подхвачены и искажены Гуттеном и Зиккингеном, выступившими против епископа
Трирского. Лютер, со своей стороны, в решительной до жесткости манере дистанцировался от
Карлштадта и от восстания в целом (см. выше, с. 58)7.
Однако, отмежевавшись от социальной революции, он одновременно порвал и с
христианским гуманизмом, направив силу своего пера против Эразма Роттердамского по
вопросу о свободе воли, проявив в ходе завязавшейся полемики те самые
194
черты голого самолюбования, на которые в свое время указывал Экк. Самомнение Лютера так
проявлялось в одном его письме к Эразму:
«Нетрудно предположить, что ты, будучи всего лишь человеком, мог неверно понять или
небрежно истолковать Священное Писание или высказывания Отцов Церкви, под чьим
водительством ты, как ты полагаешь, идешь к своей цели; ты больше чем намекаешь на это
своим замечанием в том духе, что ты ничего не утверждаешь, а лишь «рассуждаешь». Человек
не напишет так, если тщательно вникнет в предмет и надлежащим образом в нем разберется.
Я же, со своей стороны, в этой книге не рассуждаю, а утверждал и утверждаю, и я не намерен
передоверять суждение по данному предмету кому бы то ни было, но советую уступить и
согласиться»8.
В равной степени воинственный индивидуализм Лютера не смог ужиться с практичным
городским евангелизмом швейцарского реформатора Ульриха Цвингли (1484—1531),
который утвердил собственную разновидность новой религии в Цюрихе. Цвингли —
загадочная фигура, деятель, претендовавший на создание собственной версии теории
оправдания верой — начисто отвергал доктрину пресуществления, твердо придерживаясь
представления о мессе как о символе и напоминании о жертве Христовой. Лютер же всегда
исповедовал теорию присутствия Христа в евхаристии, и его встреча с Цвингли в 1529 г. на
Марбургском коллоквиуме не привела к единению швейцарской и немецкой ветвей
реформации, вопреки усилиям умеренно настроенного страсбургского реформатора Мартина
Буцера к их сплочению в единый лагерь. К этому времени, впрочем, политическая
составляющая Реформации уже стала опережать теологическую. В 1529 г. император созвал
рейхстаг в Шпейере, имея в виду отозвать все уступки лютеранам, чей официально
заявленный протест против таких мер и дал им имя протестантов (см. ниже, с. 360). В 1540
г. был поколеблен и высокий доселе моральный авторитет Реформации — Лютер негласным
образом одобрил двоеженство Филиппа Гессенского. Ко времени смерти Лютера в 1546 г.
начатое им движение за свободу христиан было вытеснено на северо-восток Европы. В
остальных областях оно трансформировалось в другую мировую систему — кальвинизм.
Таковы вкратце главные вехи жизни Лютера, которыми историки и теологи обычно
объясняют как его идеи, так и осо-
195
бенности характера. В чем же заключался смысл его деятельности? После 1525 г.
компромиссы, разочарования, крушения надежд и, конечно, вспышки раздражения можно
оставить в стороне, поскольку основная часть пути к свободе была к этому времени уже
пройдена. Ранние годы Лютера-реформатора являются иллюстрацией поистине сейсмической
силы идей в их влиянии на историю человечества.
Доктрина оправдания верой (см. выше, с. 189) предполагала абсолютную концентрацию на
своем внутреннем мире, душе, концентрацию такой силы, чтобы душа становилась главной
пружиной поступков. Действие же без такой внушительной мотивации, с точки зрения
достижения благодати, было бесполезным. В 1517 г. Лютер обосновал этим свою критику ин-
дульгенций, и тем самым поставил под сомнение право папы отпускать грехи. Это может
делать только Бог, а папа не в силах управлять внешними силами, поскольку лишь Христос
определяет чистоту намерений и смирение истинно верующего. Для спасения души
деятельность папы и посредничество духовенства представлялись излишними.
При всей радикальности этих воззрений, они еще не дают основания определить, что,
собственно, отличало Лютера от его предшественников и современников. И Уиклиф, и Гус ос-
паривали необходимость существования самостоятельного «ордена» священников, а в плане
оценки роли мессы Лютер был куда менее революционен, чем Цвингли. И все же новой была
сама природа его протеста. Он нападал на систему, а не на ее недостатки, и это отличало его
от предшественников; он освободил христианскую душу от изначального греха, обреченности
и бремени закона Ветхого Завета, но не создал взамен своей системы — что, в свою очередь,
отличает его от Кальвина.
В этой связи его работа «Христианская свобода» приобретает решающее значение.
Симптоматично, что сочинение посвящено Льву X и предваряется открытым письмом
понтифику. Тон письма рассудительно-примирительный, зато слог — непримиримо-
критический. Было бы несерьезно отнести это только на счет лютеровой самонадеянности и
дерзости, ибо он проводит четкое разграничение между личностью папы и его саном. По
традиции идеология папской власти базировалась на признании непреложной святости
церкви, даже когда конкретный понтифик этого и не заслуживал. Поток критики Позднего
средневековья направлен, главным образом, на индивидуальные изъяны. Лютер обратил эту
волну в ином направлении — он не критикует личных недостатков папы, но разрушает
представление о непременном сохранении самого этого института.
196
Обращаясь к папе, он писал о его «безупречной репутации». Тем не менее даже безгрешный
папа бессилен в обстановке продажности церковных иерархов:
«От вас не может укрыться, что на протяжении многих лет происходило и происходит в Риме
и распространяется повсеместно. Нарастает 'порча тел, душ и вещей; над людьми повсюду
торжествует злая воля. Все это творится средь бела дня и известно всем. Тем временем
римская церковь, остававшаяся оплотом святости на протяжении веков, превратилась в
прибежище убийц из всех других таких убежищ, замок воров над всеми другими такими же
замками, трон империи всякого греха, смерти и проклятия».
При этом Лютер сохраняет уважение к самому папе:
«Вы — Лев, но вы подобны агнцу среди волков... Разве можете вы противостоять один всему
низкому и мерзкому... Если даже трое или четверо ученых и благочестивых кардиналов
придут к вам на помощь, что это посреди моря зла? Всех вас, безусловно, отравят, прежде чем
вы начнете что-то менять. Все кончено с Святым Престолом Рима; гнев Божий постиг его и
уже не смягчится. Этот престол враждебен церковным соборам; он не позволит себя ни учить,
ни реформировать и даже не способен хоть сколько-нибудь сдерживать свою нехристианскую
природу...»
В этом и была революция Лютера: он критикует не папу, но папство, как семя антихристово:
«Дьявол есть подлинный папа, так как ой более вас властвует в этом Вавилоне? Разве не
правда, что нет под небесами ничего более грешного, ядовитого и отвратительного, нежели
римский двор? Он, действительно, настолько превзошел распущенность турок, что Рим из
врат рая превратился в разверстое жерло ада, и, к несчастью, в силу гнева Божия, никто из
людей уже не в силах его запахнуть... Вот, Святой Отец, действенная и окончательная
причина, по которой я так нападаю на тлетворный престол. Столь далек я был от того, чтобы
обвинять вас лично, что даже рассчитывал заслужить ваше расположение, и благодарность, и
признание того,
197
что тружусь во имя ваших высших интересов, со всей возможной резкостью нападая на вашу
темницу, ибо трон ваш, вероятно, кажется вам адом».
Письмо достигает своей кульминации в том месте, где ниспровергается само представление о
папе как о Викарии Христа на земле, утвержденное в римском праве:
«Задумайтесь о несходстве между Христом и Его викариями или наместниками; если все они
действительно желают Его представлять. Боюсь, что слишком соответствует истине то, что
они Его подменяют, ибо представитель занимает место старшего лишь в его отсутствии. И
папа, пока Христос жив в его сердце, действует от его лица, и только тогда он действительно
замещает Христа».
Но все это лишь подводит к предложению папе прочесть «небольшую книжку», и Лютер
усиленно подчеркивает важность обсуждаемого в ней предмета, ибо посылает ее «с живой
надеждой, что Ваше Святейшество распознает предмет, на изучение которого я потратил
столько времени и сил»9.
Под «небольшой книжкой» подразумевался трактат Лютера «Христианская свобода». Здесь
он выдвигает идею свободы души и несвободы тела:
«Поскольку христианин наделен душой, он есть существо духовное, внутренне возрожденная
личность; а поскольку он наделен плотью и кровь, он есть существо чувственное, обращенное
вовне, бездуховное».
«Ничто во внешнем мире не может сделать христианина свободным или религиозным», и
понять это можно, лишь изучив смысл обращения Господа к человечеству:
«Единственным средством, будь то на небе или земле, для существования души и ее
подлинной религиозности служит святое евангелие, слово Господа, проповедуемое Христом
— единственный способ душе быть религиозной, свободной и христианской, на небесах или
на земле? Все апостолы, епископы, пасторы и духовенство в целом изначально было призвано
и учреждено лишь во имя этого Слова; хотя ныне, увы, дела обстоят иначе».
198
Библия, а не церковная традиция — единственный авторитет для христианина. Отсюда
проистекает идея «священства всех верующих», так как «все мы служители Господа и значит,
выше, чем просто короли, ибо это духовенство дает нам право стоять пред Богом и молиться
за других».
Все внешнее и плотское надлежит усмирять трудом, но не как самоцель, а с тем, чтобы плоть
«была послушна и находилась в гармонии и с внутренним миром человека, и с его верой».
Было бы безнадежным занятием творить благие дела", следуя людской воле, которую Лютер
называет «церковным законом, правилами и доктринами, придуманными другими людьми»:
«Одни только благодеяния не составляют действительной сути добродетели, и неверно, что
они делают человека послушным долгу и благочестивым перед лицом Господа. Человек,
скорее, творит их по своей воле, свободно, из любви и стремления угодить Всевышнему».
Таким образом, критика Лютером папства означала ниспровержение всей концепции
богоугодных дел, трудов, обеспечивающих достижение благодати, которые Лютер считает
бесполезными без должной мотивации. Благодаря книгопечатанию эти идеи распространялись
с небывалой быстротой. Его «Девяносто пять тезисов», появившиеся в октябре 1517 г., через
две недели стали известны в Германии, и уже в марте 1518 г. Эразм Роттердамский направил
экземпляр тезисов Томасу Мору, предварительно успев их основательно изучить10.
И тем не менее нам еще предстоит увидеть влияние воззрений Лютера, надолго
запечатлевшееся в повседневной жизни христианской Европы. Институт папства, несмотря на
нападки, продолжал существовать и после реформирования перешел в ответную атаку,
обратив вспять волну протестантизма. Несмотря на бурный всплеск антиклерикализма и ог-
ромную популярность идеи Лютера о духовенстве всех верующих, католическое духовенство
сумело обновиться и вновь заявить о своей исключительности — так, что даже
* Благие дела (благодеяния, богоугодные дела, добрые дела) по учению католической Церкви являются
необходимым условием спасения души. Протестанты в целом отвергают эту необходимость, опираясь на Еванге-
лие. (Прим. пер.)
199
протестантские общины сохранили разграничение духовных лиц и мирян. Однако папской
власти уже не суждено было стать всемирной, ибо Лютер подверг критике церковные обеты,
основанные на человеческих законах, и этот протест стал острием общей атаки на монастыри.
Пожалуй, именно этим объяснялся огромный эффект зарождающегося наступления на
Церковь, поскольку самые значительные периоды папского могущества всегда оказывались
сопряжены с возрождением монашества. Лютер двинулся на папство по-новому и
присоединил свой резкий голос к общему хору критики монашества. Связь между папами и
черным духовенством оказалась непоправимо подорвана, не в последнюю очередь в силу
настоятельной необходимости освящения брака, невозможного с точки зрения монашеского
идеала.
Ниспровержение монашества
К 1500 г. монастыри погрузились в состояние глубокой летаргии и показали свою
общественную бесполезность. Однако этот вопрос еще исторической наукой досконально не
изучен, и посему будем осмотрительны и не станем категорически утверждать, что эта
структура христианской церкви после многовековой стагнации окончательно отмерла и ее
следовало просто отсечь. Гораздо более поразительно другое — с упадком монашества
Церковь потеряла один из главных и наиболее жизнестойких источников обновления в
христианской жизни эпохи Средневековья и, пожалуй, один из самых действенных
инструментов папской власти. Монахи осуществили первоначальное обращение язычников,
григорианская реформа была неразрывно связана с клюнийцами*, а крестовый поход, ини-
циированный Урбаном II, — с цистерцианцами". Быть может, самым значительным в точки
зрения сохранения черного духовенства стала его причастность к титаническим усилиям
Иннокентия III по очистке от ереси городов и утверждении всемирного господства
ортодоксальной Церкви методом священной
* Клюнийский орден — реформированный бенедиктинский монашеский орден, созданный в аббатстве Клюни во
Франции в 909 г. В 1073 г. орден воодушевил папу Григория VII на проведедение церковных реформ. (Прим. пер.)
** Цистерцианцы — монашеский католический орден, основанный в селении Сито во Франции в 1098 г., ветвь
бенедиктинского ордена. Соста-нили ядро крестоносцев Первого крестового похода 1099 г. (Прим. пер.)
200
войны против еретиков, которая обозначила связующее звено между монашеством
Средневековья и миссионерами эпохи Контрреформации.
С ранних дней христианства идеал монашества являлся путеводной звездой в
интеллектуальной, духовной и художественной сферах. Отмирание такого высокого
духовного идеала, столь тесно связанного с социальными переменами и столь не-
посредственно отождествляемого с мировым господством папы, едва ли можно свести к двум
с половиной столетиям необъяснимой «стагнации», предшестовавшей Реформации. К 1500 г.
число цистерцианских монастырей приблизилось к 750, женских обителей было порядка 900.
Есть свидетельства того, что монастыри проявили способность к адаптации к новым условиям
в сфере земельных отношений — и даже к изготовлению книг. В условиях конкуренции с
книгоиздателями в конце XIV—начале XV вв. отмечалось возрождение монастырского
книгописания (например, в приюте Св. Варвары в Кельне), а некоторые бенедиктинские
монастыри даже нанимали печатников. На момент роспуска Долгого парламента* Кентер-
берийская библиотека насчитывала более 4 тысяч томов. Томас Кромвель благоразумно
поручил усердному Джону Лиланду работу по спасению монастырских библиотек, что
позволило возродить изучение древностей в Англии в последние десятилетия XVI в.
Кромвель рассудил здраво. На континенте многие тексты, вернувшие жизнь античным
сочинениям — например, «Германия» Тацита, — были обнаружены в монастырях в XV в.
Учитывая возможности, имевшиеся у Эразма в Штайне, Лютера—в Эрфурте, а Цвингли — в
библиотеке Айнзидельна, вряд ли будет справедливым утверждать, что в век Реформации ин-
теллектуальная жизнь монастырей была мертва. Вероятно, более продуктивно было бы
рассматривать гуманизм Возрождения в качестве естественного преемника средневековой
монастырской жизни. Монашеская ученость, развиваясь в рамках узкого духовного сословия,
вместила принципиальные противоречия светского общества, обозначенные Возрождением —
конфликт между личностью и обществом, активной и созерцательной жизнью, богатством и
пуританством. Эти противоречия были сформулированы еще в классических текстах, которые
в монастырях неумышленно искажались при бесконечном переписывании.
* «Долгий парламент» — английский парламент, созванный королем Карлом I и заседавший с
перерывами на протяжении 1640—1660 гг., вплоть до самороспуска накануне созыва Конвенционного
парламента. (Прим. пер.)
201
И все же великие умы XVI в. отвергли монашество, и часто — под воздействием личного
опыта (Кальвин — редкое исключение). Это и было утверждение реформатской мысли в
повседневной жизни общества: там, где побеждала Реформация, религиозные братства
исчезали11. Эразм Роттердамский вспоминал свое пребывание в монастыре как жалкий период
жизни, Буцер тоже с радостью покинул обитель. Рабле, опираясь на собственный опыт, в
веселой и злой сатире перевернул монашеский мир вверх дном. В его изображении монах был
таким же обжорой и пьяницей, как сам Гаргантюа, так как имел «луженый желудок, пустой
внутри, как монашеский посошок, и всегда открытый, как мешок адвоката», и давал
изумительно непристойное объяснение тому, отчего «бедра дамы всегда свежи и прохладны».
Монахи навлекают на себя поношения, говорит Гаргантюа:
«потому что они пожирают людские отбросы, то есть грехи, и, как дармоедам, им отводят
места уединенные, а именно монастыри и аббатства, так же обособленные от внешнего мира,
как отхожие места от жилых помещений... Они вам без всякого смысла и толка пробормочут
уйму житий и псалмов, прочтут бесчисленное множество раз «Отче наш» вперемежку с
бесконечными «Богородице, дево, радуйся», и при этом сами не понимают, что такое они
читают, — по-моему, это насмешка над Богом, а не молитва».
Монах отвечает, что «никогда так хорошо не спит, как во время проповеди или же на
молитве», и в Телемском аббатстве, которому Гаргантюа делал пожертвования, существовало
одно только, «самое строгое», правило: «Делай, что хочешь». Однако сие правило грешило
поверхностностью и контрастировало с тем, чему действительно придавалось значение, пус-
кай даже в этом распущенном мирке:
Душ, к добру глухих, Книжников пустых, Нету в этом зданье. Здесь, где чтут Писанье, Не найти таких
Душ, к добру глухих12.
[Рус. пер. Н. Любимова*]
* Цит. по изд.: Рабле Франсуа. Гаргантюа и Пантагрюэль. М., 1993. С. 124. (Прим. пер.)
202
Памфлеты Рабле и диалоги Эразма Роттердамского носят сатирический характер, и их
ценность в качестве исторических свидетельств, позволяющих составить представление о тех
или иных воззрениях, несколько сомнительна. Выступление Лютера имело куда более
серьезную природу. По Лютеру, монастырские обеты подогнаны под человеческие законы.
Настоящие же правила, которым только и можно следовать, заложены в Слове Божием.
Поэтому монастыри оскорбляют христианскую свободу, христианскую веру и христианский
брак. Эразм допускал, что отдельные монахи могут обладать святостью и быть хорошими
учеными. Лютер такого не признавал: он поставил в центр своего внимание содержание
монашеских обетов и последовательно показал несостоятельность их как системы.
«Монастырские обеты» были написаны Лютером в Вартбур-ге в 1521 г. Для доказательства
никчемности этих обетов он выдвинул следующие пять аргументов:
• обеты не исходят от Господа;
• обеты противоречат вере;
• обеты покушаются на свободу христианина;
• обеты идут вразрез с первой заповедью, поскольку основатели монашеских орденов
поставили выше Христа;
• обеты противоречат здравому смыслу, особенно в вопросе о безбрачии.
Характерно, что краеугольным камнем построений Лютера стало Слово. Св. Антоний был
отшельник, но не монах. Монашеские обеты «не санкционированы и не предусмотрены
Священным Писанием», и в этом смысле монахи отрицают евангелие:
«Обет послушания не является ли чудовищной иллюзией? Евангелие велит все людям всегда
и во всем уступать, подчиняться и повиноваться. Тот, кто дал этот обет, подчинил себя ни
равным себе, ни нижестоящим, но одному игумену, и то не во всем, а лишь в некоторых
вещах. Здесь вы снова видите, что происходит с теми, кто изобретает для себя что получше, а
не то, чему учил Христос, кто презирает Христа и живет по своему усмотрению».
О нищете:
«Евангельская нищета подразумевает отсутствие желаний в духовном смысле и бескорыстное
служение на благо ближнего. Как они могут клясться в чем-то большем, не давая обет
пользоваться вещами из окружающе-
203
го мира?... Дав этот священный обет бедности, они сделались самыми алчными из людей и
купаются в роскоши. Это не мешает им похваляться в своем обете, хотя ни один мирянин не
избавлен от нищеты так, как они».
К воздержанию надо подходить несколько иначе:
«Поскольку Сатана никак не может превратить такую вещь, как целомудрие, в его
противоположность, как он сделал с послушанием и нищетой, то он оставил его как оно есть,
но сделал крайне опасным. Сатана отменил его естественное назначение, поставил
неизмеримо выше простой веры, широко распространил это заблуждение и уловил в свои сети
бесчисленное количество слабых душ, обрекая их тем самым на вечные муки».
Нападая на монастырские обеты, Лютер проводит отчетливое — хотя и не оригинальное —
различие между нищетой как духовным состоянием и материальной нуждой: «Дав этот свя-
щенный обет бедности, они сделались самыми алчными из людей и купаются в роскоши»13.
Помимо сказанного, опровержение традиционного понимания послушания оказало
колоссальное влияние на современных Лютеру деятелей, имевших отношение к развитию
государственности. С одной стороны, свобода не повиноваться людским приказаниям давала
государствам моральное право добиваться большей независимости от Рима. Кроме того,
каким образом независимая светская власть утверждала свой авторитет? — Только опираясь
на санкцию Божию. Светский правитель выступал проводником Божьей воли. Разрешение
векового спора между светской и духовной властью лежало в плоскости превращения свет-
ского правителя в главу Церкви. В рамки этой концепции укладываются и конституционная
революция Томаса Кромвеля, и освященный свыше абсолютизм Бодена, а впоследствии и
Гоб-бса*. Конечно, как показала история XVI в., окончательно взаимоотношения религии и
политики таким образом решены не были. Скорее, конфликт между ними вышел на новый
виток и стал еще острее. Подданый мог ослушаться государя — даже убить его, — оказывая
законное сопротивление безбожным, по его мнению, предписаниям. Равным образом,
санкционирован-
* Томас Гоббс (1588—1679) — английский философ и теоретик государства. Уподоблял государство
мифическому библейскому чудовищу Левиафану (среди основных трудов — «Левиафан»). (Прим. пер.)
204
ная Богом суверенная власть не могла смириться с каким бы то ни было оппозиционным
выступлением, расценивая его, ни больше ни меньше, как покушение на власть самого Господа.
Ересь и бунт становились неразличимыми (см. ниже, Гл. 12).
Благодаря развенчанию Лютером идеала монашества изменились представления об общественных
и политических обязательствах в отношении бедных, с одной стороны, и власти — с другой. Что
касается вопроса интимных взаимоотношений полов, то он также получил революционное
звучание.
Освящение брака
«Любой монах — тайный или явный развратник». Эти слова принадлежат реформатору Урбану
Регию, и в каком-то плане они типичны для той большой полемики вокруг проблемы
аморальности клира, когда папство порой рисовалось в роли «вавилонской блудницы» — эта
полемика послужила одним из важнейших толчков к реформатскому движению. Однако по сути
своей подобные оценки означали осознание потребности христианского общества в решении
более важных вопросов, чем выбор между безбрачием и блудом. И самые прочувствованные и
трогательные слова в трудах великих реформаторов написаны об освящении брака как средстве
обновления Церкви. Откажемся сразу от упрощенного представления, будто вся Реформация
«сводилась, в основе своей, к вопросам секса»: фрейдистские интерпретации истории неизменно
делают упор на более поздних, пост-фрейдистских, нежели прошлых, периодах развития. Надо,
однако, признать, что одним из самых острых вопросов дискуссии между официальной Церковью
и ее критиками была проблема безбрачия священнослужителей.
Католические реформаторы преобразовали и возродили белое духовенство. В тех регионах, где
влияние Реформации было наибольшим, отказ от восприятия целибата как некоего более высокого
духовного статуса повлек за собой соответствующее возвышение брака, как чего-то земного и
божественного одновременно. Эразм — по всей видимости, дитя долго не узаконивавших свой
брак родителей (отец был священником) — всегда стыдился своего незаконнорожденного
происхождения. В своих трудах он превозносит брак до уровня явления, освященного свыше и
предусмотренного Священным Писанием — в отличие от безбрачия духовных лиц: «Что же это за
новая религия, которая отменяет и то, что освятил закон природы и чему учил древний закон, то,
что одобрил евангельский закон
205
и подтвердило апостольское учение?» [с. 401—402]; «брачная клятва, безусловно, есть священное
таинство, но она подрывается монашеским обетом — человеческим изобретением». Он писал о
^чувствах человеческой привязанности, свободных от похоти. В «Разговоре стариков» утрата
спутника жизни показана как трагедия: «Самым тяжелым для меня несчастьем была смерть же^ы;
и я страстно желал бы, чтобы она состарилась вместе со мной и радовалась бы нашим общим
детям»14, [с. 457].
Крайне важно, что Лютер объясняет свою главную доктрину христианской свободы с точки
зрения единения души с Христом:
«Вера не только дает возможность душе стать милосердной, свободной и благословенной, как
божественное слово. Она также соединяет душу с Христом, как жениха с невестой, и, как учит
апостол Павел, от этого союза Христос и душа становятся единым целым. И тогда у них все
становится общее — и счастье, и горе, и все что угодно; что есть у Христа, одновременно
принадлежит верующей душе, а что у души — будет и у Христа. Если Христос наделен всем
хорошим, включая блаженство, блаженна будет и душа. Если душа полна проступков и грехов, все
это будет принадлежать и Христу. Они состязаются в этом счастливом обмене. Поскольку
Христос одновременно и Бог, и человек, который безгрешен и чья святость непобедима, вечна и
всемогуща, он берет на себя грехи верующей души посредством обручального кольца по имени
вера, и действует так, будто это Он сам их совершил. Конечно, эти грехи поглощаются и тонут в
нем, поскольку его абсолютное благочестие сильнее любого греха. Так душа очищается ото всех
грехов посредством своего приданого, т. е. силой веры. Душа особождается, лишается оков и
наделяется непреходящим благочестием Христа, жениха своего. Разве это не счастливая семья, ко-
гда Христос, богатый, благородный и добрый жених, берет в жены бедную, презираемую и
испорченную девку, освобождает ее ото всех ее грехов и украшает всем, что есть хорошего?»
Именно эти принципы он тщательно разрабатывает и формулирует в своих письмах-наставлениях,
которые дают ключ к пониманию той революции чувства, которую он поощряет проникновенным
словом. Вольфгангу Райсенбуху, монаху, по-
206
думывавшему о браке, он дает прямой и уверенный совет. Женщина сотворена для того,
чтобы помогать мужчине, «дабы он не жил в одиночестве»: /
I

«Это есть Слово Божье, силой коего семя воспроизводства заложено в человеческом теле, и
естественным и горячим желанием женщины оно воспламеняется и живет. Этого невозможно
обуздать ни обетами, ни законами. Ибо то есть Божий закон и промысел».
Сам Лютер еще в 1524 г. женился на бывшей монахине Катарине фон Бора.
Одним из первоначальных побудительных мотивов деятельности другого реформатора —
Цвингли — было осознание собственной невоздержанности, неспособности отказаться от по-
ловой жизни. Он сам признавался, что пользовался услугами проститутки (не будучи в этом
каким-то исключением), и было также широко известно, что зачастую швейцарские
священники фактически жили в браке. В 1522 г. сам Цвингли тайно женился. Вскоре
потребность в официальном дозволении духовенству вступать в брак вышла на первый план,
и неудача на этом пути явилась одной из главных причин разрыва Цюриха с Римом. В июле
1522 г. Цвингли и еще десять священников обратились к Констанцскому епископу за
разрешением вступить в брак. Эта петиция весьма содержательна и откровенна, особенно в
части, касающейся опасений промискуитета:
«Поэтому мы полагаем наиболее справедливым и правильным, что для христианина
невозможен никакой третий путь кроме целомудрия или брака, и что он должен жить в
чистоте, если это предписано ему свыше, либо жениться, если пылает страстью».
Вместе с Эразмом (с чьими трудами был хорошо знаком) и Лютером Цвингли обнаруживал
оправдание брака в самой Библии:
«На нашей стороне сам Создатель, который сотворил человека в двух обличиях — мужском и
женском; мы также имеем перед собой Ветхий Завет, который хотя и намного строже Нового,
тем не менее содержит примеры, когда даже высшие представители духовенства возлагали на
себя сладкое ярмо супружества; и наконец, сам Христос объявляет целомудрие свободным
вы-
207
бором каждого человека — более того, велит нам же-нитьйя, дабы не погрешить против его
чад»15.
Во всех трех перечисленных нами случаях — а к Эразму, Лютеру и\ Цвингли мы могли бы
добавить и Кальвина, поскольку его взгляды на эти вопросы были близки — ясно про-
слеживаете^ стремление придать браку статус чего-то достойного и подобающего,
альтернативы безбрачия, на которое были способны немногие, и защиты от блуда.
Хотя в дошедших до нас сочинениях реформаторов мы не найдем прямых указаний на этот
счет, крайне необходимой реформу брака делало и катастрофическое распространение сифи-
лиса. Не следует в том винить духовенство с его моральной распущенностью. По всей
видимости, до открытия Нового Света Европа сифилиса не знала. Болезнь завезли участники
первых экспедиций, заразившиеся от индейцев. Вскоре сифилис поразил и многих известных
людей. Так, Чезаре Борджа носил маску, дабы скрыть обезображенное страшной болезнью
лицо. Бен-венуто Челлини нуждался в лечении. От сифилиса умер Ульрих фон Гуттен,
предводитель Рыцарского восстания 1522 г., как и немецкий гуманист Конрад Целтис. Одна
из причин, по которой Лютер санкционировал двоеженство Филиппа Гессенского,
заключалась в том, что князь-сифилитик был неразборчив в половых контактах, и его вторая
женитьба казалась единственным способом сократить число заражаемых им женщин. Имеется
ряд свидетельств о болезни Генриха VIII, хотя об этом нельзя судить по счетам,
выписывавшимся его аптекарями.
Еще более усугубляли проблему и придавали ей всеобщий характер походы крупных армий. В
Италии толчом к первоначальному стремительному распространению сифилиса послужили
войны Габсбургов и Валуа в начале XVI в. (см. ниже, Гл. 10). Некоторые из солдат
французской армии заразились во время осады Неаполя и после демобилизации разнесли
заразу — почему первоначально сифилис и именовался «французской болезнью». В Риме,
Вероне, Виченце и Генуе были открыты специальные госпитали для «неизлечимых» больных
— Incurabuli. В 1522 г. в Венеции комиссар общественного здравоохранения, стремясь
предотвратить распространение инфекции, издал прокламацию, в которой призывал выделять
средства на содержание «множества больных и страждущих от французской и других
болезней». К 1525 г. в «Инкурабулах» содержалось уже 150 пациентов. В армиях держав —
участниц Итальянских войн было много наемников из Германии и Швейцарии, и они,
конечно, принесли инфекцию домой.
208
Цвингли, служивший капелланом в швейцарских ротах, был ярым противником
наемничества. Для современников Шекспира причина была очевидна — это ясно видно из
текста «Троила и Крессиды». Терсит клеймит деяния героев словами «разврат, разврат, все
войны и разврат! Ничто более не в моде». А сводник Пандар заканчивает пьесу
красноречивым предостережением любителям сводничества: (
I
«Всем торгашам, промышляющим человеческим телом, надо бы написать такое на стенах
своих комнат:
Средь вас немало сводников, друзья. Поплачьте, видя как обижен я! А если нету слез — так постоните,
Мои больные кости помяните».
[Рус. пер. Т. Гнедич]*
Промискуитет превратил сифилис в большую общественную проблему задолго до Шекспира.
По словам Эразма, эта зараза «и страшнее, и опустошительнее, чем любая проказа, так как она
быстро развивается, возвращается вновь и вновь и часто убивает», и она продолжает
распространяться, «поскольку это бедствие заполнило уже полмира». Она кажется ему самой
страшной из всех болезней: «насколько меньше опасность от чумы, чем от этого сифилиса!».
Безусловным отражением страхов своего времени была его навязчивая боязнь заразиться. По-
мимо физического контакта инфекция попадала в воздух от дыхания больного, не говоря уже
о «постельном белье, расческах, ножницах» или общей посуде. Эразм, по-видимому, отдавал
себе отчет в том, что проституция способствует распространению болезни. Один из его
героев, молодой человек, пытается убедить проститутку оставить свое занятие:
«ты превратила себя в сточную канаву, куда обращается и в которую опорожняет свою грязь
всякий встречный и поперечный — грязный, отвратительный, больной! Если ты еще не
подхватила заразу, называемую испанским сифилисом, тебе не удастся избегать ее долго».
Лютер лично со всей откровенностью предостерегал студентов от контактов с проститутками:
* Цит. по изд.: Шекспир У. Полное собрание сочинений. Т. 5. М., 1959. С. 467. (Прим. пер.)
209
«Говорю вам как отец, дорогие дети мои: поверьте, этих шлюжнаслал к нам сатана, они
отвратительные, жалкие, зловонные и гнусные, и, как каждодневно подтверждаете^, больны
сифилисом (Frantzpsich). Пусть каждый добропорядочный студент предупредит своих товари-
щей. Такая заразная шлюха может наградить болезнью десять, двадцать, тридцать и более
добрых христиан, и потому £е должно считать убийцей хуже отравителя».
Таким образом, результатом деятельности реформаторов в начальный период явилось
развенчание идеала монашеской жизни, и одним из конструктивных достижений Эразма,
Лютера и Цвингли стало признание брака естественным институтом, подлинной
альтернативой невыполнимым требованиям целибата, жизненно важным источником
надежды для общества, испытывавшего страх новой и опасной болезни.
Само по себе супружество не стало полноценной альтернативой монашеству, и ниша,
освобожденная последним, долго пустовала в сердце христианского мира. На севере многие
тогдашние эксперименты в общественной и духовной сферах выглядели как попытка найти
замену монастырям. Приходит на ум «Утопия» Т.Мора с ее общественной собственностью,
презрением к деньгам, единообразной одеждой и чередованием напряженной рутины труда с
умосозерцанием. Такой образ жизни вел и сам Мор, выбривший себе тонзуру в Тауэре. Вза-
имное порицание пасторов в кальвинистской Женеве напоминает искупление земных грехов
монахами. Те же ассоциации рождает и обычай власть имущих вникать в горести нищих у
своих ворот. Анабаптисты бежали от мира, стремясь освободиться от его законов. Быть
может, поиск некой альтернативы монашеству был признаком тревоги и смущения,
вызванных новой ролью женщины. Хотя реформаторы и говорили о браке тепло и
проникновенно, их сознание отравляла перспектива превращения женщины в
соблазнительницу. Лютер говорил своим студентам:
«Скажу прямо. Будь я судьей, я бы этих ядовитых сифи-личек-шлюх колесовал и свежевал,
ибо трудно оценить то зло, которое они приносят молодым людям, коих коварно разрушают,
заражая им кровь, не дав достигнуть зрелости».
Хотя Реформация сопровождалась появлением и развитием новой психологии брачных
отношений, сами реформаторы так
210
и не освободились от представления об ответственности женщины за грехопадение мужчины
через союз с дьяволом — что возлагало на нее ответственность и за первородный/грех. Эта
мысль ясно выражена у Босха, который в картине сотворения женщины изобразил на заднем
плане фигуру Люцифера. Этим можно объяснить, почему женщин так часто подвергали пре-
следованиям за «причинение» импотенции, прелюбодеяние и даже неурожаи — все эти
невзгоды рассматривались как несомненное следствие ворожбы16.
Так выглядела практика Реформации на протестантском севере. В католических регионах
традиционная церковь стабилизировалась, реформировалась и нанесла ответный удар. Не-
которые католические реформаторы даже заигрывали с монашеством нового толка. В этом
смысле примечателен Театин-ский орден, среди членов которого был и будущий папа Павел
IV.* Однако не театинцы, а иезуиты приходят на ум, когда мы говорим о Контрреформации,
а для их ордена монастырская жизнь была не характерна. И, наверное, к симптомам глубоких
перемен следует отнести и тот факт, что борьба католических властей с колдовством зачастую
носила не менее жестокий характер по сравнению с протестантами. Папству понадобилось
еще около ста лет, чтобы приспособиться к переменам, вызванным Реформацией — Павел IV
и Игнатий Лойола всегда оставались антагонистами, — однако исход начавшейся великой
битвы за сердца и умы определялся степенью социальной активности духовенства, а не его
уединением. Монастыри уступили место миссионерству.
* Театинский орден основан в 1524 г. в Риме будущим папой Павлом IV в бытность его епископом города Киети
(в древности большой укрепленный город Theate — откуда и название ордена). Носил аристократический
характер. См. также Гл. 8. (Прим. пер.)
7. Как распространилось Слово
Миссионерство
Веками монастыри воплощали христианский идеал, будучи местом, где в затворничестве от
мира реализуется духов-.ный потенциал верующего. В XVI в. миссионеры попытались облечь
духовные устремления в социальную форму. О значительности происшедшей перемены
можно судить по тому, что сегодня мы мало что знаем о монастырском обиходе или
монашеском идеале, в то время как миссионерская деятельность воспринимается как
показатель европейского влияния на весь остальной мир. Все слышали об Аламо, миссии, ос-
нованной в 1718 г. у индейцев-команчей; Давид Ливингстон, Альберт Швейцер и Мать Тереза
вошли в историю как продолжатели традиции нести свет христианского милосердия и
образования беднейшим народам Африки и Индии. Христианское образование, христианское
милосердие для неевропейского мира — эти понятия, легко всплывающие в нашем
сегодняшнем сознании, уходят корнями в историю XVI в. Однако миссионерство обрело
знакомые нам формы отнюдь не в связи с расширением контактов Европы с внешним миром,
а в силу глубокого социального конфликта между протестантизмом и католицизмом в самой
Европе. Образование и милосердие были теми сферами, в которых соперничавшие церкви
стремились доказать свое превосходство в способности к удовлетворению чаяний христиан и
обновлению христианского общества.
Деятельность протестантских миссионеров основывалась на критике представления об
изолированном религиозном ордене как олицетворении благочестия. К середине столетия
ордена уже активно соперничали с «подновленным» католическим духовенством, которое, в
свою очередь, оправдывало собственную исключительность отрешением от мирских
ценностей и участием к нуждающимся — т. е. отверженным, вычеркнутым из числа
избранных. Такова была социальная канва идейной борьбы, которую обычно стараются
свести к противостоянию «Реформации» с «Контрреформацией». Протестанты искали
универсальную формулу, которая была бы применима к повсе-
212
дневной жизни всех христиан. Реформированный католицизм подчеркивал, что христиане
нуждаются в примере для подражания, коим являются духовенство и его деятельность в обще-
стве. Как ни парадоксально, стремление протестантов придать христианской жизни
повсеместный характер все больше вело к исключительности, в то время как изолированный
церковный орден в лице реформированного католицизма предлагал всеохватную веру.
Сравнив две модели миссионерской деятельности, протестантскую и католическую, можно
понять, почему протестантизм ограничивался поразительно малыми успехами, а возрож-
денный католицизм праздновал потрясающий триумф. Это со-< поставление станет
предметом нашего анализа в данной и следующей главе. Хотя такие терминологические пары,
как «протестант» и «католик» или «Реформация» и «Контрреформация» вызывают
немедленную ассоциацию с идеологическим конфликтом, мы все же не должны забывать, что
оба рода миссионерской деятельности имели общие культурные корни. И протестанты, и
католики стремились навести «социальный порядок» посредством «конфессионализации».
При всем различии в их стратегии установления своего влияния в обществе, здесь тоже можно
увидеть проявления культурной общности. Ренессанс, в глубинном смысле, можно
определить как культуру гуманистов и художников. В этом плане XVI в. стал свидетелем
определенного разрыва. Если протестанты выдвигали на первый план Слово, то католическая
мысль находила выражение в художественных образах — и Образ в конечном итоге одержал
верх (см. Илл., раздел IV).
Исследование проблемы миссионерства полезно нам и в методологическом плане, в
особенности с точки зрения новых религиозных идей и их воздействия на общество. Степень
же взаимодействия идей со средой остается не вполне ясной1. Миссионерство одновременно
являлось и отражением идей, и ответом на запросы общества. Если рассматривать
миссионерство как определенную концепцию, то оно позволяет выявить те первостепенные
задачи, которые ставили перед собой реформаторы исходя из предполагаемых и реальных
потребностей общества. Как институт миссионерство позволяет видеть религиозные идеи и их
социальный контекст в динамическом равновесии. Это равновесие, раз установленное,
позволяет избежать представления религиозных воззрений XVI в. в виде неких абстракций, а
также освобождает от детерминизма, трактующего идеи как продукт социальной среды.
213
Идейный заряд лютеранства
В последней главе мы рассмотрели взрывоопасную самобытную сущность учения Лютера.
Какое влияние оно оказало на само отправление культа? В известном смысле, в Виттен-берге
была учреждена саксонская модель, которая затем была растиражирована или видоизменена,
исходя из конкретного социального контекста, во Франконии, центральной и северной
Германии, Прибалтике, Страсбурге. В Швейцарии реформа из Цюриха пришла в Берн, Базель,
Сан-Галлен и Шафф-хаузен. Если говорить о том, что, собственно, изменилось в церкви, то
под влиянием Лютера миряне стали причащаться «под обоими видами», слушать проповеди
на языке повседневной жизни вместо латыни, причем это происходило в интерьерах,
освобожденных от агрессивных и небиблейских изображений (хотя эти изображения и не
уничтожались — ведь Лютер никогда не был иконоборцем). Церковь перестала быть местом,
где собирались только привилегированные братства или совершилась частные мессы, а
прихожане приглашались делать взносы в общую казну, которая шла на помощь неимущим.
Новая модель богослужения олицетворяла ряд кардинальных изменений. Исчез уклон
средневекового христианства в сторону покания. Новый акцент делался на фигуре Христа,
вере и Священном Писании. Церковь стала скорее общиной верующих, нежели институтом
или местом отправления культа, и священники-жрецы уступили место проповедникам.
Однако практически с самого начала в деле установления новой реформированной религии
проявились определенные колебания и отсутствие единого направления. Так, в 1523 г. Лютер
вернулся к причастию одним хлебом и к латинской мессе с целью дистанцироваться от
доктрины, предложенной Андреасом Карлштадтом. Практическая реализация идей Лютера во
многом проходила благодаря его сторонникам, в первую очередь — Филиппу Меланхтону
(1497—1560) и Иоганну Бугенхагену (1485—1558). «Тихий реформатор» Меланхтон мало
подходил на роль соратника Лютера, но сумел вписаться в его активную деятельность. Он был
профессором греческого языка, причем цель его занятий была ясной и непреложной:
«...ибо я полагаю, что бежать людских комментариев священных материй следует так же, как
чумы, так как чистое учение Духа неоткуда черпать иначе, как из самого Писания».
214
Мастерство интерпретатора позволило ему изложить идеи Лютера ясно и систематически.
Какой огромный диапазон этих взглядов ему пришлось охватить! Епитимья, крещение,
литургия, грех, труды, причастие, духовные браки. Венчала все это множество — и была его
стержнем — проводимая мягко, но настойчиво идея спасения, принести которое могла лишь
вера, т. е. «надежда, которую дает Бог перед лицом смерти»:
«Поскольку опраданием нам служит лишь милость Божья, а вера есть ясное признание этой
милости, какими бы обетами она ни достигалась, то оправдание есть свойство веры, и только
ее».
Меланхтон был автором Аугсбургского исповедания (1530), документа, имевшего целью
примирить лютеранство со вселенской церковью. В конечном итоге, то, о чем он умалчивал
— например, возможность компромисса между лютеранской верой и католическим
пониманием чистилища или между католической верой и лютеровой идеей духовенства всех
верующих — было призвано показать, в чем различие воззрений Лютера и Рима, а ясность его
концепции оправдания верой, в свою очередь, подчеркивала разницу во взглядах последовате-
лей Лютера и других реформаторов.
Как наставник, Меланхтон имел значительное влияние, но потребовались упорство и
настойчивость Бугенхагена, чтобы внедрить идеи Лютера в образовательную практику. Этот
неутомимый проповедник распространял слово учителя в длинных проповедях, а приняв
приглашение Христиана II, сыграл заметную роль в утверждении Реформации в Дании и
других балтийских государствах.
Однако значимость успехов Бугенхагена в утверждении новой веры в Дании меркнет в
сравнении с могучим идейным зарядом, изначально исходившим от лютеранства. Как мы
видели в предыдущей главе, вулканическая духовная энергия Лютера была способна все
увлечь за собой. Но, несмотря на первоначальное радостное возбуждение, сопровождавшее
его выступление, и вопреки готовности интеллектуальных кругов (например, в Тюбингене)
встать под его знамена, его доктрина грешила отсутствием монолитного стержня, и
сплоченного «движения» не получилось. Во-первых, реформу ослабляли некоторые реалии
локального характера — политический статус местного сообщества, его экономические
интересы, структура правящей элиты (см. выше, с. 148—151). В то же время в значительной
мере объяснение неудачам следует искать и в по-
215
ступках и суждениях самого Лютера. В действительности своими успехами (т. е. широким
внедрение в церковную практику по образцу Виттенберга) Реформация была обязаны Лютеру
лишь в очень малой степени. И здесь мы сталкиваемся с непостижимым парадоксом: великий
освободитель оказался слабым лидером.
В какой-то степени это прослеживается уже на заре его реформаторской деятельности.
Нападая на установившийся мировой порядок в стремлении освободить христиан от
духовного принуждения, он, соответственно, с большой осторожностью подходил к
строительству на его развалинах альтернативной системы, которая означала бы не более чем
иную разновидность принуждения. Но как бы мы ни трактовали воззрения Лютера, мы
должны признать, что его современники и единомышленники сталкивались с огромными
проблемами в их осуществлении на практике. Сам Лютер неохотно шел на адаптацию своих
воззрений к нуждам конкретных общин, а к чужим идеям был невосприимчив. В результате
он зачастую в оскорбительной форме отрекался от тех, кого сам же воодушевил, и оставлял
без поддержки желавших видеть в нем вожака для осуществления каких-то своих замыслов. В
этом смысле деятельность Лютера была изначально взрывоопасна: энергия уходила на
одномоментный отпор, вместо того чтобы использовать ее для движения вперед. Упрямая
убежденность, позволившая Лютеру противостоять Экку и, если нужно, бороться в одиночку
против всей духовной традиции протяженностью в полторы тысячи лет, была одновременно
фактором, омрачившем его отношения с Эразмом Роттердамским и толкавшем правителей на
суровую расправу с крестьянскими восстаниями. Исключительное значение, которое он
придавал духовным проблемам одной, отдельно взятой души, стоящей перед вечностью, в
какой-то степени заслонила в его глазах осознание христианина частью социума.
В большей степени неудача, чем успех, подстерегала его и в самом Виттенберге. Верные
Меланхтон и Бугенхаген оставались рядом, но Лютер отрекся от небольшой общины верую-
щих из окрестностей Цвиккау, усомнившейся в том, что можно считать правомерным
крещение в детском возрасте. Бывший пастор Цвиккау Томас Мюнцер, мечтатель,
мысливший категориями тысячелетий и будущий предводитель крестьянского войска, не
сумел расположить к себе Лютера. Другой объект его извечной ненависти, Андреас
Карлштадт, университетский интеллектуал, оказался втоптан в грязь за то, что был против
насилия и выступал за суровый пуританизм в во-
216
просах седьмицы и в иконописи. Выделять этих деятелей как чересчур «радикальных», на
взгляд Лютера, означало не заметить более широкой проблемы (см. ниже, с. 282—284). Все
реформаторы, не разделявшие взглядов Лютера на причастие, оказывались его противниками:
«По одну сторону должен быть дьявол, враг Божий. Середины нет». В результате изрядное ко-
личество ядовитых стрел было пущено на базельского гуманиста Эколампадия, состоявшего в
переписке с Эразмом, и на нюрнбергских реформаторов Кристофа Шёрля и Виллибальда
Пиркхеймера, а позже жертвой лютеровых обличений в Нюрнберге стал Озиандер. (Нападки
на Цвингли и Буцера мы оставляем пока в стороне.)
С огромными проблемами сталкивались те, кто хотел видеть в Лютере своего вождя. Лютер
провозгласил своей целью довести до людских сердец Слово Божье. В подготовленной им в
1532 г. (но так и не введенной в действие) конституции города Лайснига Лютер объяснял, как
этого добиться:
«каждый домохозяин и его жена обязаны прилагать усилия к тому, чтобы до них, до их чад и
домочадцев доходила проповедь Слова Божия, с тем чтобы евангелие запечатлилось в их
сознании и способствовало исправлению».
Там, куда евангелисты стремились нести Реформацию, они открывали школы: Лютер в
Виттенберге и Лайсниге, Агрико-ла — в Эйслебене, Меланхтон — в Нюрнберге, Бренц — в
Швебиш-Халле, Эпин — в Штральзунде и Гейдельберге, Бу-генхаген — в Брауншвейге,
Гамбурге и Любеке, Буцер — в Ульме и Страсбурге2. Однако эти инициативы не способство-
вали «христианизации» общества на основе евангелистских принципов, поскольку сами эти
принципы оставались не вполне понятны. Протестантам недоставало ни ясной программы,
которая разъясняла бы эти принципы, ни единства подхода, ни координации действий.
Предопределение и пуританство
Таким образом, если в предыдущей главе мы и видели Лютера возвышающимся, так сказать,
над своим временем, мы в то же время должны помнить, что сам он никак не был связан со
своей эпохой и не повлиял на нее. Рамки данной работы не позволяют проследить успехи и
неудачи евангелистов в каждой
217
крохотной общине3. Превращение протестантизма из совокупности идей нравственного
освобождения в институциональную и политическую альтернативу Риму обязано трем его
представителям в трех городах Европы, в деятельности которых было много общего. Ульрих
Цвингли начал реформу в Цюрихе одновременно с Лютером, но совершенно независимо от
него и на основе совсем другой идеологии. Страсбургский реформатор Мартин Буцер,
несомненно, многое воспринял у Лютера, но в то же время был существенно обязан и
Цвингли (и сам это признавал), и в результате сформулировал принципально новую
организационную и политическую программу. Эти новации, в свою очередь, наполнились еще
более глубоким идейным содержанием в Женеве, где Жан Кальвин создал альтернативную
мировую систему, увековечив разделение христианской церкви.
Решающим переломным моментом в ходе церковной реформы — скорее, не в теологическом
смысле, а в плане социально-политической организации — явилась детальная разработка
доктрины предопределения, которая, с одной стороны, была шагом вперед в развитии теории
оправдания верой, а с другой — отходом от нее. По Лютеру, Бог дает спасение отдельному
индивиду, который верует. По Кальвину, Бог обещает спасение особо отличившимся
общинам. Ход реформы в Цюрихе, Страсбурге и Женеве и эволюция воззрений Цвингли,
Буцера и Кальвина позволяют проследить реализацию этих теоретических построений.
С самого начала стало очевидным, что реформа выходит за рамки собственно лютеранства.
Цвингли никогда не являлся учеником Лютера, и было бы ошибкой оценивать его деятель-
ность как отражение лютеровой тени. Его деятельность демонстрирует решающее значение
личных убеждений в определении курса Реформации. Ибо реформа в швейцарском варианте
началась в Цюрихе, а не в Берне, где концентрировались военные силы, и не в Базеле с его
бьющей ключом интеллектуальной жизнью — и все благодаря личным качествам и взглядам
Цвингли.
Его занимали примерно те же проблемы, что и Лютера. В его представлении, мир
вдохновлялся христианской верой, «столь жизненной, сильной и всемогущей, что все должно
подчиняться ей в той мере и тогда, когда и как укажет Бог». Соответственно,
«я решил посвятить себя исключительно Священному Писанию, но схоластическая
философия и теология
218
постоянно чинили мне препятствия. В конце концов я, ведомый Писанием и Словом Божьим,
пришел к выводу и решил для себя: «Оставь все это и постигай волю Господа из его Слова».
Принципиальное значение имело состояние души, а все внешнее было несущественно, ибо
«все, что делается напоказ, есть великое лицемерие и зло». Ощущение значимости своей
миссии неимоверно возросла в свете личного опыта, особенно после его выздоровления от
чумы в 1519 г. Подобно Лютеру, Цвингли изложил свои взгляды в виде тезисов (шестидесяти
семи, опубликованных в 1523 г.), которые он защищал в 1528 г. в Берне в ходе дебатов со
своими католическими оппонентами. Дискуссия была тщательно срежиссирована, но в итоге
привела к утверждению в городе Реформации.
Результаты деятельности Цвингли в Цюрихе схожи с вит-тенбергским опытом Лютера. В 1525
г. в Цюрихе была упразднена литургия, а Тайная вечеря стала отмечаться упрощенно, и
«назначенные священники» стали причащать прихожан хлебом и вином. Как и Лютер,
Цвингли придавал огромное значение святости брака (см. выше, с. 203—204) и подобно ему
же отвергал всякую связь с «радикалами» наподобие анабаптистов.
Как и в Виттенберге, в Цюрихе Библия тоже считалась основой новой обрядовости и нового
общественного поведения. Городской совет также озаботился необходимостью изучения
горожанами Слова Божия и в 1523 г. издал распоряжение, в котором говорилось:
«Образованные, искусные и добропорядочные горожане должны в публичных лекциях
излагать содержание Библии и уделять ежедневно по часу времени еврейским, греческим и
латинским текстам, необходимым для правильного понимания Священного Писания. Кроме
того, школьный учитель должен стать настоящим педагогом и наставником мальчиков, для
чего ему повышается жалованье».
Это была подготовка будущих миссионеров, а не борьба за массовую грамотность.
Предполагалось, что проповедники будут читать Библию в подлиннике и станут
пропагандировать ее изначальный смысл. Здесь мы, судя по всему, имеем те самые
мотивацию и цель, которых недоставало лютеранству. Цвинг-лианская модель была
воспринята в Страсбурге и Базеле, а также нашла последователей в Англии и Шотландии — и
своей
219
«пророческой ролью», несомненно, заложила семена той убежденности, которая достигла
наивысшего выражения в кальвинистской Женеве.
Существуют и другие, более очевидные отличия цвингли-анства от реформы по варианту
Лютера, которые лишний раз подчеркивают необходимость рассматривать Реформацию не
как монолитный феномен, а скорее как совокупность отдельных движений. Цвингли
действовал в конкретных социально-политических условиях Швейцарской Конфедерации.
Здесь не могла идти речь ни о защите со стороны правителя, ни о ссылках на авторитет
императора: Цюрих был городом-государством, цеховой республикой с господством
корпоративных традиций в социальной жизни. С точки зрения условий проведения реформы,
индульгенции играли значительно меньшую роль, чем военное наемничество. Главной
статьей швейцарского экспорта являлись солдаты-наемники, которые зачастую служили в
войсках папы. Цвингли сам прошел такую службу во время Итальянских войн — которые
одним своим масштабом открыли новую эру в истории военного искусства (см. ниже, Гл. 10)
— и, как армейский капеллан, был глубоко потрясен кровавой бойней в 1515 г. при
Мариньяно. Больше, чем торговцы индульгенциями, нехристианским поведением отличался
папский вербовщик наемных частей кардинал Шинер:
«Когда видят волка, кричат «лови!», но никто не оказал реального сопротивления волкам-
людоедам. Считалось уместным и правильным, что эти последние облачены в красные шапки
и мантии; если их потрясти, во все стороны посыплются дукаты и кроны, а если отжать —
прольется кровь твоего сына, брата, отца или доброго товарища».
Наемничество было упразднено, а Цвингли («Признаю свой грех перед Господом и
человечеством») отказался от папской пенсии. Таким образом, если Лютер порвал с Римом из-
за его вмешательства в дела Мира, то для Цвингли было важнее то, как Рим обращается с
Мечом. Однако для судеб Реформации существенными оказались две другие сферы, где
Цвингли развивал идеи, совершенно отличные от лютеровых. Швейцарский реформатор сразу
проявил себя значительно рациональнее, предложив более фундаментальные изменения в
концепции пресуществления и заострив некоторые аспекты доктрины предопределения, к
которым ни Лютер, ни Меланхтон интереса не проявляли.
220
Сейчас нам трудно понять всю важность спора по проблеме пресуществления. Сказать, что
этот вопрос был «источником раскола в протестантизме», значит обойти молчанием тот накал
страстей, который бушевал вокруг этой проблемы на фоне царившего идейного смятения.
Возвращение к таинству Тайной вечери было — а, возможно, и остается — способом макси-
мального приближения христианина к Христу. Для Лютера то, что Христос вездесущ,
означало проявление Его святости и Его слова «Сие есть тело мое» — следовало понимать
буквально. По Цвингли, причастие надо рассматривать как поминовение, что Христос
духовно присутствует в сердце причащаемого, но не в хлебе и вине, какими это причащение
совершается: «Он есть хлеб животворный, когда погибает, а не когда мы его откусываем и
проглатываем».
По Лютеру, подобное толкование обрывало тонкую нить, связывавшую сына Божьего с
миром. Цвингли же считал, что слово «есть» в выражении «Сие есть тело мое» означает
символическое присутствие, а хлеб — это только «знак и не более того». В этом, возможно,
был элемент натяжки — во всяком случае, Лютер полагал именно так, на что Цвингли
отвечал, что существует очевидное различие между духовным и реальным (т. е.
содержательным, сущностным) присутствием Христа. Он доказывал свою правоту убежденно
и с юмором, вопрошая, следует ли так же буквально понимать и другие слова Христа,
например: «Я есмь истинная виноградная лоза». Для Цвингли иной взгляд на евхартистию
был равносилен усилению суеверий, которыми паписты столетиями закабаляли христиан, по-
зволяя «простым людям обманываться и считать это таинство чем-то загадочным и
необычным».
Расхождения Лютера и Цвингли по этой центральной проблеме со временем привели к
непоправимому расколу в протестантском лагере, хотя и предпринимались отчаянные по-
пытки к сближению. В 1529 г., после Шпейерского рейхстага, Филипп Гессенский, движимый
стремлением сплотить и расширить протестантский союз, организовал встречу двух рефор-
маторов в Марбурге. То был не акт отчаяния, но попытка, жизненно необходимая для
продвижения реформы вперед. Однако пропасть оказалась непреодолимой. Лютер исключал
возможность компромисса с теми, кого считал «врагами Господа и Его Слова», и начал
коллоквиум с того, что начертал мелом на столе: «hoc est corpus meum» — «Сие есть тело
Мое». Его нежелание искать компромисса катастрофическим образом сказалось на деле
протестантизма. Цвингли еще в 1527 г. великодушно воздал дань уважения достижениям
Лютера 1527 г., ко-
221
гда назвал его «единственным верным Давидом», «подлинным Геркулесом». («Кто лучше и
яснее тебя объяснит рознь тела и духа, основываясь на апостольских источниках!») Однако в
письме, оглашенном на Марбургском кололоквиуме, он уже выражал разочарование и с
уверенностью в своей правоте указывал на «бесчисленные нелепости, несообразности и
глупости, которые он выплескивает с легкостью набегающей волны». В том же послании
Цвингли отмечает «необычайную скользкость» Меланхтона4. Заставь Цвингли замолчать
Меланхтона — и нового обострения разногласий, скорее всего, было бы не избежать.
«Не позволим себе колебаться в вере, впадая в беспочвенные дискуссии о предопределении»,
— напишет Меланхтон в 1532 г. Иными словами, предопределение есть «беспочвенная»
доктрина, ее нельзя объяснить, в нее надо просто верить. Предопределение — это часть бо-
жественного провидения: доктрина предопределения есть учение о том, что ничто не
происходит помимо божественной воли. Как бы ни были жестоки и случайны превратности
судьбы, все они — часть высшего плана, недоступного человеческому пониманию. Само
предопределение — составляющая часть этого плана; другими словами, одних Господь
примет, прочих — проклянет. Однако и «избранные», коим предначертано спасение, не могут
пребывать в уверенности относительно того, что их ждет. В сознании некоторых (Лютера и
Игнатия Лойолы в их числе) греховно само намерение докопаться до непостижимого Божия
промысла. По мнению Меланхтона, предопределение для избранных противоречило
«всеобщим обещаниям евангелия»:
«Когда мы слышим, что милость Божия избирательна и что избранных будет немного, мы
приходим в еще большее отчаяние и спрашиваем себя: не почитает ли Господь чинов и
почему Его милости не хватает на всех?»
Для Цвингли предопределение являлось высшим выражением главенства Господа. Отношение
к божественной цели иначе, чем как к непостижимой, по его мнению, было проявлением
гордыни. Показателем иных духовных основ цвинглианства следует считать представление о
приоритете предопределения над самой верой: «Избранные суть дети Божьи еще до того, как
они уверовали».
222
Доктрина Цвингли оказала огромное влияние на протестантизм как социальное и
политическое движение, но это влияние не отразилось на карьере ее автора. Она ограничилась
кампанией против католических кантонов, которая закончилась поражением и гибелью самого
Цвингли в битве при Кап-пеле в 1531 г. Как это ни горько, но сохранившиеся рассказы о
смерти Цвингли свидетельствуют о том, что он пал от руки отставного капитана-наемника, то
есть «одного из тех, против кого он всегда столь красноречиво проповедовал». Однако
Цвингли успел привлечь на сторону протестантов Берн. И в ходе этой последней кампании,
когда после победы над Францией в Итальянских войнах начинало возрождаться могущество
Империи, а протестантизм после Аугсбургского рейхстага находился в смятении, Цвингли
предпринял попытку объединить антиимперские силы во Франции с делом швейцарской ре-
формации:
«Никакой король или народ не боролся так настойчиво с властью и тиранией Римской
империи, как истинно христианские короли Франции и швейцарский народ. Именно
благодаря их усилиям была сохранена в неприкосновенности не только их собственная
свобода, но и свобода князей, народов и городов, которые еще не подпали под власть
империи».
Военная мощь цвинглианского Берна была единственным гарантом протестантизма в Женеве,
а создание оплота реформированной власти во Франции стало делом Кальвина5. Кроме того,
Цвингли удалось распространить свое влияние на режиссера второго крупного театра
реформы, имперского Страсбурга. Мартин Буцер (1491—1551) может показаться пассивной и
несамостоятельной фигурой — он то находился под влиянием Эразма Роттердамского, то,
после Гейдельбергского диспута 1518 г., примкнул к лагерю Лютера, то стал испытывать
глубокое почтение к Цвингли. Однако в карьере Буцера видна любопытная двойственность.
Он был главной движущей силой затяжного процесса церковной реформы в Страсбурге,
процесса, завершившегося утверждением лютеранства. Идеология Буцера была воздвигнута
на цвинглианском фундаменте, особенно на цвинглианских доктринах пресуществления и
предопределения, и он же был архитектором институциональной реформы, которую
скопировал, но так и не сумел превзойти Кальвин. Несмотря на преклонение Буцера перед
Лютером, между ними существовали разногласия, и Буцер, по крайней
223
мере дважды, испытал на себе безжалостные личные нападки со стороны Лютера. В первый
раз причиной его гнева стал неточный, с его точки зрения, перевод Буцером его сочинения
«Заметки на полях» (Postil):
«Дьявол ясно увидел, что книга эта быстро завоевывает повсеместную популярность, схватил
ее, осыпал и испоганил своим пометом. И теперь я, невинный человек, хочу того или нет,
должен разгребать этот навоз».
Когда Буцер спросил Лютера в Марбурге, в чем ошибочность взгляда Цвингли на
причащение, ему пришлось принять на себя удар бескомпромиссного ответа Лютера:
«Я не господин, не судья и не учитель тебе, но очевидно, что мы люди разные по духу, так как
не может быть единодушия между тем, кто безоговорочно верит ясным словам Христа, и тем,
кто подвергает веру критике, превращает в фальшь и искажает возмутительным образом.
Поэтому, как я уже говорил, мы вверяем себя суду Господа, но подумай, с чем ты
предстанешь пред Ним».
Обычно в Буцере видят посредника между Лютером и Цвингли, и он, несомненно, был
глубоко озабочен отсутствием единства в рядах реформаторов. В 1536 г. он сумел достичь
единства с Лютером по проблеме евхаристии (так называемое Виттенбергское соглашение) и
стал проводником идей немецкого протестантизма на юге. Возможно, в этом и заключалась
проблема Буцера: формально согласие с Лютером, хотя по своим убеждениям он стоял ближе
к Цвингли. Отождествляемый с прогрессом лютеранской реформы, он, на самом деле, вел ее в
совершенно ином направлении. Начиная свою реформатскую деятельность, Буцер (опять-таки
на Марбургском коллоквиуме) в вопросе пресуществления поддержал Цвингли. Новым
яблоком его раздора с Лютером вполне могла бы стать проблема предопределения. Доктрина
оправдания верой провозглашала спасение каждого христианина. С другой стороны,
предопределение разделяло христиан на избранных и проклятых, на агнцев Божьих и козлищ.
Эта трактовка должна была значительно усилить позиции протестантизма и одновременно
сделать его более податливым в социально-политическом отношении, что делало ее крайне
важной для его выживания. Она объясняла, почему некоторые люди невосприимчивы к
Слову, сколько бы они ему ни внимали. Буцер не оставил сомнений в
224
том, что грешники также являются частью божественного промысла. Предопределение
подразумевало «избрание безгрешных и отделение их от остальной развращенной
человеческой массы», причем эти первые «избираются еще до своего рождения»,
«исключительно по милости Божией», и спасение ни в коем случае не является наградой. Для
Лютера, а равно и для св.Иг-натия, допущение самой возможности толкования воли Божией
было проявлением гордыни, люциферовым грехом. Соглашаясь с тем, что высшая цель
непостижима, Буцер утверждал (причем яснее и отчетливее, чем Кальвин), что избранные,
возможно, догадываются об уготованном им спасении. Он писал о «нашем непреложном
выборе, знание о котором неизмеримо укрепляет нас в нашей вере и в то же время еще более
воспламеняет в нас стремление к чистоте». И ревностные пуритане могут рассчитывать на
царство Божие на земле, ибо тем, «кто упорствует в явном грехе, нет места в Царстве Божи-
ем», а «Царство Божие на земле есть пастырство спасения для Богом избранных». На этих
избранных возложена своя миссия:
«Избранных сзывают со всего мира в это царство [Христово] проповедями евангелия, кои
читают достойные пастыри, которых избрал и прислал с этой целью сам Господь; они несут с
собой Святой Дух, дух веры, который один дает человеку истинную веру в Священное
Писание».
В день отдохновения Священное Писание надлежит проповедовать неустанно:
«Кто не понимает, сколь благотворно для христианина, что один день в неделю посвящен
религии настолько, что недопустимо заниматься ничем иным, кроме как собираться для
богослужения и внимать Слову Господа?»
Действительно, кто этого не понимает? Только «проклятые». И даже безгрешным дается
наставление по этому поводу:
«Поскольку следует старательно следить за тем, чтобы у людей в день воскресения Господня
не было возможности творить собственную волю, то особой заботой всякого, жаждущего
восстановления на земле царства Христова, должно стать возрождение и утверждение этого
воскресного отправления культа».
225
Предметы роскоши и вообще «все вещи, более служащие плотским удовольствиям, нежели
духовным добродетелям и общему благу», должны быть запрещены6.
Истовость в вере, соблюдение священного дня отдохновения, отвращение к земным благам —
все это знаки святости: в учении Буцера нашла отражение аскетическая мораль протес-
тантского пуританизма, и в буцеровском Страсбурге законом стало Евангелие. Лютер никогда
не предполагал ничего подобного, а город-церковь Цвингли в этом контексте оказался бы
мимолетной причудой швейцарской реформации.
В любом случае, Страсбург ставил перед реформаторами сложные проблемы в плане
реализации их идей. Это был свободный имперский город, в отличие от Цюриха не имевший в
подчинении прилегающей сельской местности. Тем не менее его социальная структура была
пестрой и динамичной. Его 20-тысячное население, втрое превышавшее число жителей
Цюриха и вдвое — Женевы, делилось на аристократов, бюргеров и ремесленников, и наличие
источников социального напряжения, связанных с общественным статусом, экономическими
интересами и политической властью (либо их отсутствие), сильно затрудняло создание
гармоничной протестантской общины. С точки зрения евангелической пропаганды
процветавшее здесь книгопечатание предоставляло огромные возможности. По сути дела,
именно типографии Страсбурга первыми познакомили человечество с новым взглядом на
мироздание.
Еще в 1507 г. страсбургский печатник Маттиас Рингман, работая вместе с Мартином
Вальдзеемюллером над новой картой мира, пересмотрел географию Птолемея. Иоганн Шотт
заказал иллюстрации к книге Отто Брунфельса по ботанике (см. выше, с. 169), Михаэль
Токситес вместе с гуманистом-просветителем Иоганном Штурмом работал над текстами
Цицерона и приобрел навыки, позволившие ему впоследствии издать сочинения Парацельса
(см. выше, с. 178). В то же время, по причине интеллектуальной независимости, населению
Страсбурга не подходила роль пассивного реципиента идей Реформации. Здешние
ремесленники были хорошо образованны, многие имели домашние библиотеки и вполне
могли сами издаваться. Скорняк мог читать Вергилия, садовник — сочинять памфлеты. Это
означало, что для восприятия ими реформатской идеологии одной новизны было мало. На
самом деле, именно проблемы, которые ставил перед страсбургскими реформаторами
специфический социальный контекст, способствовали такой концентрации умов и талантов —
помимо Буцера, это были
226
Гедион, Капитон, Целль. Если сформулировать их амбициозную цель, то она заключалась в
подъеме общественной морали с помощью евангелизма, дабы новое понимание нравственно-
сти стало и новой ортодоксальной верой.
Поначалу их деятельность перекликалась с лютеранством. Первые признаки крутого поворота
появились в 1522 г., с уходом Тилмана фон Лина от кармелитов — проповедовать Слово
Божие. С 1524 г. закрылись монастыри и была прекращена практика целибата. Однако
цвинглианскими идеями были инспирированы нападки на католическую мессу. В 1523 г.
Буцер, Капитон и Целль обнародовали теорию причастия, понимаемого как поминовение. (В
1524 г. Лютер впервые обрушился с критикой на Буцера.) В 1530 г. на Аугсбургском
рейхстаге Карл V попытался освободиться от проблем в Германии и посвятить себя
крестовому походу против турок. Меланхтон подготовил Аугсбургское исповедание. Это была
попытка найти и укрепить точки соприкосновения между протестантами и католиками,
поскольку в обоих лагерях чувствовалось стремление к миру. Но страсбургские реформаторы
держались особняком. Вплоть до 1534 г. Страсбург не признавал Аугсбургского исповедания,
взамен поддерживая связи со Швейцарией. Капитон писал Цвингли: «Мы используем всякую
возможность в борьбе против мессы».
В институциональном плане реформа в Страсбурге была более последовательна по сравнению
с лютеранством в его самом полном практическом воплощении и более завершенной, чем в
Цюрихе или даже в Женеве. Делом первейшей важности для реформаторов Страсбурга стала
система образования, и основанная в 1538 г. при деятельном руководстве Иоганна Штурма
прославленная гимназия, в которой читал лекции Кальвин, обучала Библии как по-латыни, так
и по-немецки. Новые воззрения на епитимью, евхаристию, жизнь христианина в обществе и
семье, образование и брак все больше получали распространение как в устной, так и в пе-
чатной форме. Другим приоритетом считалась помощь неимущим. И снова Страсбург ставил
перед реформаторами более сложные задачи, чем другие города. За XVI в. население здесь
выросло почти на четверть: в 1525 г. насчитывалось порядка 3 тысяч вдов и сирот; только в
1538 г. город пополнился полутора тысячами переселенцев. Среди наиболее значимых изме-
нений в повседневной жизни следует отметить превращение доминиканской обители в
своеобразный «центр благотворительности», в то время как францисканский монастырь с 1530
г. стал приютом для беженцев7.
227
В стремлении к удовлетворению своих духовных исканий Лютер склонялся к отрицанию
организации жизни в миру, а идеи Цвингли оказались похоронены вместе с ним в окрестно-
стях швейцарского Каппеля. В противоположность обоим Буцер пропагандировал реформу
как нечто практическое, основываясь на опыте Страсбурга. Пожалуй, самым важным в его
программе явилось признание невозможности осуществления реформы без поддержки
светской власти. Его сочинение «Царствие Божье» (De Regno Christi) было адресовано
Эдуарду VI Английскому. Этот документ не отличается особой революционностью и не
является широко известным. В то же время это своеобразное руководство по проведению
реформы проливает свет на программу Буцера. Миссионерство мыслилось в нем как задача
«управляющих» (oeconomi). Церковная организация должна была стать частью государства в
том, что касается «священнослужителей, школ и нищих». Как и Лютер, Буцер ревностно
выступал за идеологическое воспитание подрастающего поколения, ибо, «если основы Церкви
не заложены в раннем детстве посредством Христова катехизиса, дальнейшее религиозное
воспитание чрезвычайно затруднено».
Лютер согласился бы «разослать проверенных евангелистов во все уголки королевства», но
интересно, стал бы он при этом задаваться вопросом о том, «кто будет покрывать расходы
этих евангелистов». Однако затраты общества вполне бы окупились, так как, во-первых, если
все христианские дети смогут читать и писать, то будут «лучше подготовлены к служению
Церкви и государству», а во-вторых, сама система образования отождествлялась с «победой
над праздностью». Помощь неимущим была пронизана высокими помыслами, ибо без
милосердия невозможно «подлинное причащение безгрешных». Однако без дискриминации
было не обойтись. Церквам следовало отлучать тех здоровых прихожан, которые
«отказывались своим трудом удовлетворять свои жизненные потребности», а священникам
надлежало «вести списки нуждающихся с указанием имен, конкретных нужд и особенностей
поведения». Буцерова программа религиозной реформы под эгидой благочестивого госу-
дарства оказала впоследствии непосредственное и глубокое воздействие на развитие
английского пуританизма (последние годы своей жизни Буцер провел в Кембридже),
особенно в вопросах «послушания» и приходской благотворительности8. В то же время он
оказал и более общее влияние на протестантизм в целом главным образом через свое
воздействие на Кальвина, который неизмеримо много почерпнул из опыта буцеровского
Страсбурга.
228
От Кальвина к кальвинизму
Чувство юмора и личная незаурядность — черты, которых с избытком хватало у Лютера, — не
всегда служат источником политического вдохновения. У нас нет ясного представления о личных
качествах Кальвина, но несомненно одно, что его программа предполагала такие задатки лидера и
идейную убежденность, которых не было у Лютера. Ведь кальвинизм обещал человеку
«предоставить священное пристанище в суетной жизни», он создал миф о наличии стабильности и
совершенства в мире пугающей неопределенности, миф, который, с одной стороны выходил за
рамки причудливых реформатских построений Цвингли и Буцера, а с другой — упрощал их. Если
цвинглианский Цюрих так и не сумел освободиться от обращенной внутрь себя политики
Швейцарской Конфедерации, то Женева Кальвина использовала особенности своего положения на
перекрестке дорог для евангелизации Европы в целом. Кальвин испытал больше неудач и достиг в
Женеве меньшего, чем Буцер в Страсбурге, однако мы не говорим о «буцеризме», поскольку
Буцер не создал столь мощной мифологии, как ту, которую мы ассоциируем с именем Кальвина.
Кальвинизм стал мировой системой благодаря утверждению, что неудачи в этом мире случаются
вопреки Божьему промыслу, тому извечному плану, который не следует привязывать к мирским
ожиданиям. Человек не может осмеливаться подгонять Господа в его трудах9.
Взаимосвязь фактов биографии Кальвина с эволюцией кальвинизма, при всей ее необычайной
сложности, но одновременно огромной важности для понимания природы Религиозных войн,
может быть рассмотрена в свете трех общеизвестных фактов. Самые важные идеи Кальвина
изложены в его «Наставлении в христианской вере», а его имя навеки вошло в историю Ре-
формации в Женеве. Идейные воззрения и деятельность Кальвина вдохновляли революционеров
Франции и Нидерландов. Следует, однако, остерегаться любых упрощенных схем, сводящих
«Наставление» к простой констатации идей, Женеву — к своеобразному «полигону» для их
реализации, а Религиозные войны — к их закономерному итогу. Идеологии Кальвина пришлось
пройти путь радикальной адаптации к различным условиям, в частности, в Шотландии, Голландии
и Франции. Его «Наставление» получило окончательную редакцию лишь в 1559 г. и скорее
являлось слепком идей Реформации, чем их матрицей. Кальвин не обладал абсолютной властью в
Женеве — ему противостояла многочисленная оппозиция в лице богословов и
229
членов магистрата. Точно так же было бы неверно видеть в фигуре Кальвина предводителя
европейских протестантов10. Смешение религии с политикой было не достижением, а неудачей.
Итак, «Наставление» Кальвина в его окончательном виде остается изложением его идей, Женева
— или женевский миф — важным источником воодушевления для протестантов в других
европейских странах, и этот порыв вполне мог разрушить хрупкое равновесие социальных сил, на
котором держалась стабильность государства. Чтобы избежать упрощенного восприятия
причинно-следственных связей между указанными явлениями, следует перейти к анализу самой
природы женевской Реформации, процесса ее распространения в других местах и появления
кальвинизма как доктрины политической революции в контексте окончательной редакции
«Наставления».
Женевский городской совет высказался в пользу реформы за несколько недель до приезда
Кальвина: инициатором реформы выступил не Кальвин, а Фарель. В мае 1536 г. совет «перед
лицом Господа принес обет жить в дальнейшем по Его священным и евангелическим законам и по
Слову Божию» и сделал соответствующее распоряжение касательно школьного учителя и его
обязанностей.
Кальвин (1509—1564), бежавший из Франции от преследований, заехал в Базель к Феррару, после
чего в августе 1536 г., по дороге в Страсбург, остановился в Женеве. Здесь Фарель, ученик Буцера,
нашел ему применение и стал умолять остаться:
«Гийом Фарель задержал меня в Женеве не столько советом и увещеванием, сколько страшной
угрозой, которую я и сам ощущал с такой ясностью, как если бы сам Господь с небес наложил
свою могучую длань, дабы схватить меня. Так как кратчайший путь в Страсбург, где я
предполагал уединиться, был закрыт из-за войны, я решил быстро пройти через Женеву, не
задерживаясь там, впрочем, долее одной ночи. Незадолго до этого, усилиями прекрасного
человека, только что мною упомянутого [Фареля], и Пьера Вире, паписты были изгнаны из города.
Однако обстановка еще не до конца определилась, и город был разделен на нелепые и опасные
группировки... Фарель, охваченный необычайным рвением в пропаганде Евангелия, немедленно
приложил все силы к тому, чтобы меня удержать... Господь проклял бы уединение и спокойствие,
которых я жаждал для своих занятий, если бы устранился и отказался помочь, когда во мне была
столь неотложная нужда. Эта
230
мысль привела меня в такой ужас, что я решил отказаться от запланированного путешествия».
Назначение Кальвина «толкователем Священного Писания» открыло новую страницу в
истории протестантизма. Однако в 1538 г. он был изгнан из города, и для окончательного
оформления и практического приложения его идей потребовалось еще три года, которые он
провел в Страсбурге, наблюдая реформатские достижения Буцера. Только тогда его теория
обрела свой окончательный вид. Вслед за изменением состава городского совета Женевы
Кальвин был приглашен назад и вернулся, хотя и с большой неохотой. Лишь после 1541 г.
кальвинистская Женева обрела определенные очертания. Кальвин немедленно разработал
основной закон города. Его «Духовные установления» в некоторых отношениях дают более
доступное представление о его видении церковной реформы по сравнению с «Наставлением».
Кальвинистская реформа была навеяна страсбургским опытом Буцера и предполагала в
качестве главного метода своего осуществления охрану общественной нравственности.
Пасторам надлежало проповедовать Слово, ученым — преподавать в школах, дьяконам —
заботиться о бедных. Основные обязанности возлагались на церковных старост, избиравшихся
советом. Главной ареной взаимодействия совета с церковью, а равно важнейшим
инструментом морального воздействия являлась Консистория. Все ее служащие должны были
обставлять исполнение своих обязанностей со всей пышностью и на своих постах добиваться
от граждан послушания — вплоть до отлучения от церкви. Как свидетельствуют со-
хранившиеся источники, надзор за нравственностью касался всех сторон жизни, и даже те
меры, которые могут показаться «прогрессивными», служили проявлением навязчивой пури-
танской идеи борьбы с сексуальной распущенностью. Брак был объявлен «обоюдным и
взаимным обязательством в плане соблюдения супружеских прав» — женщина получала
право требовать развода в случае нарушения мужем супружеской верности, а Кальвин мог
лично заняться выяснением, не болен ли будущий муж сифилисом.
Некоторые из предъявляемых требований были, впрочем, вполне инквизиторскими:
«Священникам надлежит в определенное время года обходить все районы города в
сопровождении старосты и дьякона для наставления и оперативной проверки каждого жителя
на предмет его веры».
231
Цензура носила репрессивный характер: некоторые христианские имена были запрещены как
порождающие предрассудки либо как «нелепые и глупые» и «неблагозвучные». Были введены
строгие законы против богохульства, и ответственным гражданам вменялось заставить
нарушителя «пасть ниц и целовать землю». Кальвин лично просматривал рукописи пьес и
решал, следует ли разрешить постановку, как «благотворную и служащую к общественной
пользе».
За Женевой утвердилась репутация благочестивого города, которой еще более способствовали
городские типографии и полемические памфлеты самого Кальвина. В своем достопамятном
сочинении, посвященном критике почитания святых мощей, он задавался вопросом, каким
образом плоть Христова, исчезнув на 500 лет, могла затем вновь появиться и стать предметом
почитания одновременно в трех разных церквях, причем каждая претендовала на обладание
подлинником. Призывая протестантов заявлять о себе, он проявлял опасную нетерпимость,
заставлявшую усомниться в декларированном неприятии житейского конфликта «То, что я
говорю, настолько верно, что никто не может этого отрицать, не отрицая одновременно и
Слова Божия»11.
После 1550 г., благодаря широкой пропаганде, программа реформ Кальвина в Женеве стала
превращаться в феномен международного масштаба. В Женеве в это время насчитывалось
более 30 типографий, которыми управляли баварцы, франконцы и французы — в первую
очередь выходцы из Лиона и Парижа. Известно о 37 печатниках, которые между 1550 и 1564
гг. прибыли в Женеву из Лиона. В последующие годы свой вклад в женевское книгопечатание
внесли Мишель Венсан, а также фирмы «Сеннетон», «Габиано» и «Оно-ра». Потеря оказалась
ощутимой для Лиона, и в 1583 г. тамошние печатники жаловались, что «книготорговцы
уничтожили лионское книгопечатание, перенеся его в Женеву». Из Парижа приехали
прославленные Конрад Бадий, Жан Крес-пен и Анри Эстьенн. В Италию «хлынул
бесконечный поток антиримских пропагандистских изданий и произведений теологов-
евангелистов, которые переправлялись тайно, самыми изобретательными и извилистыми
маршрутами». Благочестивый город привлекал множество иммигрантов-беженцев, которые
обучались в Академии (открытой в 1559 г.) и отправлялись в качестве миссионеров по всему
свету. В период с 1550 по 1562 гг. таких иммигрантов было около 7 тысяч. Некоторые из них
были высланы из католической Англии при Марии Тюдор. Бегство французских протестантов
началось
позднее — после кровавой Варфоломеевской ночи 1572 г. Из Шотландии сюда перебрался
Джон Нокс*, который с воодушевлением писал о Женеве как о «самой совершенной школе
христианства, когда-либо существовавшей на земле с апостольских времен», и о той
внутренней силе, которую он обрел, наблюдая «столь откровенно реформаторские нравы и
веру». Тем самым Нокс был готов отстаивать свои религиозные убеждения перед королями и
императорами. Нам представляется, что уже к концу 1550-х гг. международный кальвинизм
как будто готовился произвести революцию в традиционных представлениях о святых12.
Корни подобной воинственности лежали в упомянутом «Наставлении» Кальвина, самом
значительном его труде. Именно в нем были сформулированы идейные основы кальвинизма.
Значение этой обширной работы заключалось не столько в ее оригинальности, сколько в
масштабах осуществленного синтеза. В общем и целом, Кальвину удалось соединить гума-
низм и схоластику. Гуманистические взгляды Кальвина открывают в нем ученика Эразма
Роттердамского, хорошо знакомого со Словом, «вечной божественной мудростью, на которую
опираются все оракулы и пророки». Это Слово составляло основу Евангелия и толковалось
Иоанном Богословом так:
«В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог».
То же было и с Богом.
«Все чрез Него начало быть, и без Него ничто не начало быть, что начало быть».
Кальвин объясняет:
«Иоанн с самого начала придает Слову огромное и постоянное значение, приписывает его
исключительно Господу и ясно показывает, как Бог, произнося его, выступает Создателем
всего сущего. И потому ввиду того, что все выраженные словами священные откровения
справедливо обозначаются термином «слова Бога», это Слово занимает важнейшее место и
является первейшим источником мудрости для всех оракулов. Неизмен-
* Джон Нокс (1513/14—1572) — шотландский реформатор, основатель пресвитерианской церкви. (Прим. пер.)
233
ное, это Слово остается верным постоянно, и оно то же, что сам Бог» [англ изд.:
«Наставление», книга 1, глава 12, часть 7, т. 1, с. 129—130]'3.
Комментарии Библии опираются на работы Отцов Церкви, в первую очередь — св.
Августина, который цитируется не менее 800 раз. Однако это не была неуместная
демонстрация учености. Структура «Наставления» выдержана в традициях схоластики, это
обобщение, summa. В этом отношении Кальвин продолжает традицию св. Фомы Аквинского,
и его книга одновременно является и учебником, и энциклопедией, и конспектом. Трактат
монументален и систематичен, автор идет от познания Господа к природе Христа, далее к
доктрине милосердия и затем — к практическим действиям, открывающим врата общества
Христова.
Одновременно это и синтез теологии с гуманистической историей, поскольку человеческий
опыт есть выражение божественного промысла. Библия говорит о грехопадении и искуплении.
Эти доктрины проецируются на разложение Церкви (имеется в виду история папства) и
спасение, уготованное избранным. Таким образом, Новый Завет, как в свое время Ветхий
Завет для сынов Израилевых, должен стать законом для избранных — почему работа и
заканчивается рассуждениями о секулярной политике. Эта тема поднимается в Книге IV, в це-
лом посвященной Божьему дару милосердия, но одновременно включающей пространное
рассуждение на тему о злоупотреблениях епископата, а также разделы «Константинов дар как
подделка и абсурд», «Взаимоотношения Генриха IV и Гильдеб-ранда» [кн. IV, гл. 11, часть 12,
13, т. 2, с. 1224—1226], и завершается знаменитой главой о гражданском управлении.
В ходе последующей доработки текста Кальвин сделал особый акцент на проблеме
предопределения, и в издании 1559 г. этот вопрос выступает связующим звеном всей работы.
В суммарном виде Кальвин излагает эту доктрину следующим образом:
«Как затем ясно показывает Священное писание, мы говорим, что Бог своим непреложным и
неизменным планом установил тех, кого он задолго до этого избрал раз и навсегда для
спасения, и тех, кого, напротив, он решил обречь на уничтожение. Отдавая должное
избранным, мы, тем не менее, заявляем, что этот план был создан Его милосердием, вне
зависимости от достоинств данного человека; что касается проклятых, то своим
справедливым и непредосудительным,
234
но непостижимым решением Он затворил дверь жизни пред ними» [кн. III, гл. XXI, ч. 7, т. 2,
с. 931].
Избранные были определены еще до сотворения мира. Этот постулат основывается на
Послании к ефесянам апостола Павла, в котором говорится об избранных «прежде создания
мира». Для Кальвина это — прямое указание на то, что «быть избранным не означает жить во
времена Евангелия» [кн. III, гл. XXII, ч. 2, т. 2, с. 934].
Проявлением избранности являются «призвание и оправдание». Затем избранным должна
быть предоставлена возможность проповедовать Слово и бежать от мерзостей мира — одно из
основных положений, позволяющих причислять Кальвина к пуританам. Однако при этом
вслед за Блаженным Августином Кальвин указывает, что возможен и иной знак особого
расположения Бога — гонения в миру:
«Итак, единственное утешение — это терпеть страдания во славу добродетели, и нам следует
понять, как велика милость Божья в этом признаке причисления нас к его воинству. Говорю
вам: терпит страдания не только тот, кто работает во славу Его, но и тот, кто служит доброде-
тели» [кн. III, гл. VIII, ч. 7, т. 1, с. 707].
Нет сомнения, что мы имеем дело с призывом к терпению, а не к сопротивлению, но важна и
ассоциация с воинством. Будучи весьма яркой демонстрацией претенциозности и внутренней
противоречивости, этот тезис помогает понять природу полемики вокруг «кальвинистской
теории сопротивления» (см. ниже, с. 375—390). По сути дела, проблема социальной проекции
кальвинизма заключается в том, что, с одной стороны, телеология цитируемой работы
настойчиво предполагает превращение Священного Писания в закон, а с другой, Кальвин
подчеркивает необходимость разделения сфер духовного и политического. Примеров такого
раздвоения множество. Вот один из наиболее ярких:
«Поэтому, для того, чтобы никто из нас не сделал ложного шага, давайте, во-первых,
установим, что люди управляются двояко: духовно, когда сознание подчинено набожности и
почтению к Господу, и политически, когда человек усваивает обязанности общежития, при-
нятые среди людей. Первое заключено во внутреннем мире человека, тогда как второе
определяет его внешнее поведение. Значит, каждая из этих составляющих долж-
235
на рассматриваться отдельно; и поскольку мы установили это, мы должны заставить свой мозг
также размышлять об этих предметах раздельно» [кн. III, гл. XIX, ч. 15, т. 1, с. 847].
Даже думая о гражданском управлении, «мы должны держать в уме это различие» [кн. IV, гл.
XX, ч. 1, т. 2, с. 1486]. Гражданское повиновение необходимо, и даже власть тирана надлежит
терпеть, так как власть сама по себе священна:
«Если самый грешный из грешных, совершенно недостойный каких-либо почестей будет
наделен властью, эта власть священна, поскольку дана Словом Господа исполнителям его
правой и справедливой воли. Соответственно этому он должен почитаться своими
подданными со всем благоговением и уважением, как если бы он был лучшим из королей»
[кн. IV, гл. XX, ч. 245, т. 2, с. 1513].
С точки зрения логики, такое разделение сомнений не вызывает. Вдобавок рассуждения
Кальвина подкрепляются текстами апостола Павла и Блаженного Августина. Павел требует
повиновения в своем Послании к Римлянам:
«Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие
же власти от Бога установлены» [13, 1].
Августин выводит всю политику за пределы христианской жизни и сосредоточивает все
внимание на «граде Божьем», к которому стремится душа в своих странствиях, преодолевая
преходящие несчастья мирской жизни. Однако для того, чтобы воодушевить христиан на их
пути к цели, оба автора используют военную терминологию. Так, в Послании к ефесянам апо-
стола Павла христиане призываются к духовной брани:
«11. Облекитесь во всеоружие Божие, чтобы вам можно было стать против козней
диавольских; 12. Потому что наша брань не против крови и плоти, но против начальств,
против властей, против мироправителей тьмы века сего, против духов злобы поднебесных.
13. Для сего приимите всеоружие Божие, дабы вы могли противостать в день злый, и все
преодолевши, устоять.
14. Итак, станьте, препоясавши чресла ваши истиною и облекшись в броню праведности, 15.
И обувши ноги в
236
готовность благовествовать мир; 16. А паче всего возьмите щит веры, которым возможете
угасить все раскаленные стрелы лукавого. 17. И шлем спасения возьмите, и меч духовный,
который есть слово Божие».
В начале своей книги Августин объявляет главной миссией Царства Божия ту, что поэт
Вергилий определил в отношении Римской империи — «являть милость побежденным и
покорять надменных». В Книге XIX стремление странника к вечному миру преисполнено
«опасностей многочисленных дьявольских ловушек», а мир сам по себе показан как «победа».
Неудивительно, что духовная борьба у Кальвина представлена таким же вооруженным
странствованием:
«Нас предостерегли, что враг неотступно угрожает нам, враг, который есть воплощение
стремительной отваги, военной удали, коварной хитрости, неутомимого рвения и быстроты,
обладающий всем мыслимым оружием и опытом в военной науке. Поэтому, чтобы добиться
цели, нам следует напрячь все наши усилия: мы не можем позволить себе быть
легкомысленными и малодушными, но напротив, воспламененные мужеством, должны
отстоять свою землю в бою. Так как эта война кончится лишь со смертью, будем стойкими»
[кн. I, гл. XIV, ч. 13, т. 1, с. 173].
У него в ходу такие метафоры, как «меч», «щит», «сторожевая башня». Как и для Павла, и для
Августина, они для него сохраняют свое символическое значение до тех пор, пока остается
различие между земным и духовным. Однако есть моменты, когда Кальвин отклоняется от
своих источников, временно прекращая разговор о различиях — и допуская смешение рели-
гии и политики.
Апостол Павел советует римлянам «повиноваться не только из страха наказания, но и по
совести» [13, 5]. Кальвин с этим не согласен:
«Из этого следует, что совесть ограничена мирскими законами. Но если это так, то все, что мы
недавно утверждали и намерены утверждать о духовном управлении — неверно» [кн. III, гл.
XIX, ч. 15, т. 2, с. 848].
Совесть он определяет как «обращенную вовнутрь сердечную чистоту», «связующую нить
между Богом и человеком», «не имеющую касательства к другим людям» [кн. III, гл. XIX,
237
ч. 16, т. 2, с. 849]. Далее он признает, что некоторые «человеческие установления»
«противоречат Слову Господа» [кн. IV, гл. X, ч. 8, т. 2, с. 1186]. По его мнению, источником
«этого притворного подчинения, которое так же отдаляется от Бога, как склоняется к
человеку», являются «напрасные выдумки» папства [кн. IV, гл. X, ч. 10, т. 2, с. 1188—1189].
«Благочестивая совесть угнетается массой» таких законов, что Кальвин ниже и подтверждает
ссылками на историю папства.
Здесь мы также наблюдаем отход от идей св. Августина, который очерчивал путь от земной
жизни к «граду Божию», тогда как Кальвин утверждает идею осуществления царства Божия
на земле. По этой причине обе завершающие работу главы содержат призыв к объединению.
Свобода человека может быть защищена магистратами: «Да услышат и убоятся правители»,
— возвещает он. Современный редактор в примечании может отметить, что речь идет «о Боге,
которого должны бояться земные правители», но сам Кальвин не делает таких уточнений, и
заключительный раздел его работы вновь напоминает читателю, что «повиновение правителю
не может уводить нас от повиновения Ему, чьей воле должны подчиняться все короли» [кн.
IV, гл. XX, ч. 31—32, т. 2, с. 1518—1521].
Остается нерешенным фундаментальный вопрос, примиряет ли Кальвин идею божественного
плана в отношении человечества с жестким разграничением религии и политики. Похоже, эту
проблему он не решил даже для самого себя. В 1556 г. он писал французским протестантам:
«Я слышал, что некоторые обсуждают между собой вопрос, следует ли прибегать к насилию в
ответ на жесто-костьвы страдаете за правое дело, которое обещал защищать сам Бог. Но он не
вооружил вас для защиты от тех, кого Он установил на правление».
Он был встревожен Амбуазским заговором (см. ниже, с. 380) и опасался, что дело кончится
«реками крови». Трудно, однако, представить себе Кальвина в образе обеспокоенного
интеллектуала, чьи идеи оказались искажены реальным ходом событий и стали
эксплуатироваться оппортунистами. Этот же человек писал деятелям французской церкви:
«Дайте мне дерева, и я пришлю вам стрелы». Его собственные церкви «получили указание с
той же целью, ибо до тех пор, пока в этом мире есть церковь, она должна сражаться». Беза,
правая рука Кальвина, выступал в Пу-асси 24 и 26 сентября 1561 г. Уже к 6 октября,
одновременно с «Наставлением» Кальвина, его речь была напечатана в Женеве.
238
Кальвинистская пропаганда призывала протестантов встать и пересчитать своих сторонников.
«Никодемиты» (название происходило от имени человека, который, чтобы скрыть свои
симпатии к Христу, пришел к нему под покровом ночи) оказались «расколоты между Богом и
дьяволом»:
«Я спрашиваю этих людей, как они могут говорить будто я придерживаюсь слишком крайних
взглядов. Ведь я всего лишь говорю им то, что им подсказывает их собственная совесть — что
они грешны, отвратительны и откровенные идолопоклонники».
Примирение с Римом было невозможно. Тридентский собор был обречен на неудачу, и «нам
ничего другого не остается, как, не мешкая, сплотиться под знаменем, которое дал нам Сын
Божий». Страдания крепили мужество, и, учитывая его отношение к преследованиям по
религиозным мотивам, узаконенным папскими установлениями, Кальвин едва ли удивился бы
при виде ответного насилия, которое сам и породил. В конце концов, печатный знак Фареля
включал изображение «меча истинной веры» в обрамлении языков пламени (Илл. 27)м.
В женевской Реформации Слово и Меч шли рядом. Однако новообращенных было немного. В
первой половине XVI в., еще до появления кальвинизма, усилия протестантов по «еван-
гелизации» общества были успешны (хотя и не во всем) в двух контекстах — контексте
города и Швейцарии. В немецких городах протестантизм не стал «народным движением».
Настроение складывалось в пользу Реформации, в 1554 г. Иоганн-Фридрих Саксонский издал
следующий указ в отношении Саксонии и Тюрингии:
«Дабы замечать и записывать имена тех пастырей, которые сумели усовершенствовать свои
приходы и преуспели в обучении прихожан катехизису, нашим ревизорам надлежит повсюду
собирать таких прихожан и допрашивать их; ибо если пастырь не усерден и не посвящает себя
обучению прихожан основам христианского знания, то не имеет значения, насколько сам он
хорошо обучен и учен».
Однако, как сокрушенно констатировал ревизор Вольфен-бюттеля, «люди по воскресеньям в
церковь не ходят». Пьянство было более привлекательным занятием, чем участие в
богослужении. Население «мало трогала» христианская доктрина. Даже на более поздних
этапах Реформации ее продвижение оказывалось
239
заблокировано политическим противостоянием и общественной индифферентностью.
Кальвин был вынужден покинуть Женеву в 1538 г., Буцер уехал из Страсбурга в 1549, в обоих
случаях — после того, как утверждал свою власть городской совет. В Лионе и Руане, по мере
обострения политической борьбы, менялись религиозные пристрастия. Даже на таком
крохотном клочке земли, какой занимал город Эдинбург, Ноксу не удалось получить под-
держки со стороны большинства протестантской общины.
Такова была ситуация в городах. В сельской местности провал реформы был полным.
Лютеранство не оставило никаких следов в народных верованиях и фольклоре. «Духовные ус-
тановления» Кальвина требовали, чтобы священники собирались еженедельно, но сельским
проповедникам было позволительно посещать такие собрания лишь «по мере возможности».
Среди женевских миссионеров мы не встретим крестьян. Насмешки кальвиновых
«лазутчиков» над местными святыми и театральными мистериями, которые они называли
суеверием — как, например, в Шампани — нередко имели обратный эффект, усиливая
упорство, с которым народ продолжал цепляться за местные традиции. Весьма ограниченный
успех сопутствовал кальвинизму в Нидерландах: к 1587 г. «реформирована» была не более
чем десятая часть Голландии15.
Уже к середине столетия стал очевиден провал протестантизма в социальном плане.
Духовенство продолжало оставаться самовоспроизводящимся сословием: из 511 человек,
посвященных в духовный сан в Виттенберге за весь XVI в., 323 (т. е. 63 процента) были
сыновья пасторов. Несмотря на революционный характер идей Лютера и организации,
созданной Кальвином, церковная реформа смогла укорениться лишь там, где этого желали
светские правители. Как показал опыт Буцера и Кальвина, поддержка со стороны городских
советов была ненадежной. Не сумев достучаться до людских сердец, реформаторы бросились
в объятия власти. Протест Лютера окончился тем, что дело реформы восторжествовало в
Саксонии, Гессене и Вюртемберге, причем политическая поддержка, во многом состоявшаяся
благодаря энергии Филиппа Гессенского, была оформлена в виде заявления представителей
протестантских земельна Шпейерскомрейхстаге 1529 г. Политические преимущества, прежде
всего секуляризация церковной собственности, сводились на нет рисками, связанными с
неповиновением императору, и польза князьям от всего предприятия зачастую была сильно
преувеличена. Однако ссоры между светскими правителями и римским понтификом не
обязательно имели следствием поддержку реформы национальными церквями.
240
В 1521 г. Генрих VIII Английский получил от папы Льва X титул «Защитника веры» после
публикации сочинения в защиту семи таинств от нападок Мартина Лютера. Принятый в 1532
г. «Акт о запрете обращений» фактически означал создание англиканской церкви и открыл
Генриху VIII путь к разводу с Екатериной Арагонской. Но сам Генрих был не протестантом, а
всего лишь католиком-схизматиком. Во Франции лютеранство распространял ось успешнее,
чем в Англии — и книгопечатание здесь было развито лучше, — но реформа так и не
получила поддержки монархии. В Дании Бугенхаген в течение двух лет служил советником
Христиана III, до того как росчерком королевского пера в стране была утверждена
лютеранская реформа. Шведская церковь в 1527 г. на Вестеросском риксдаге внимательно
отнеслась к финансовым нуждам короля Густава Ваза, пригрозившего отречением от
престола. Одновременно он своими указами инициировал в стране реформирование церкви,
но реформа оказалась непопулярной, а для народного просвещения последствия ее были
просто катастрофическими16.
Как ни странно, кальвинизм тоже попал в зависимость от светских властей. В конце XVI в. это
течение добилось определенного успеха в Бремене (1581), Восточной Фризландии (1583) и
Ангальте (1596), но самыми рьяными кальвинистскими землями стали Пфальц и Венгрия. В
княжестве Пфальц курфюрст Фридрих III, который правил с 1559 по 1576 гг., помог
Гейдельбергу обрести облик великолепной Женевы. Именно здесь в 1563 г. был составлен
Гейдельбергский катехизис, который в идейном отношении в значительной степени превзо-
шел все, что исходило из самой Женевы. На периферии государства кальвинизм приходилось
насаждать силой, поскольку широкой поддержкой он не пользовался. Реформированная
венгерская церковь была преисполнена миссионерского рвения и сумела глубоко проникнуть
в национальную культуру, но вместе с тем, если так можно выразиться, была «домотканой» в
том смысле, что была призвана компенсировать слабость Габсбургов и местного католичества
в их неспособности защитить страну от турок. Бескровная победа кальвинизма на востоке
Центральной Европы ярко продемонстрировала религиозную анемичность тамошнего
общества в целом17.
Кальвинизм во Франции и Нидерландах, отождествляемый с сопротивлением монархии,
одновременно сильно зависел от субсидирования князьями самой Империи. Кальвин породил
антимонархическую идеологию, не сумевшую завоевать массовой поддержки. Все
возраставшая воинственность протестантизма на самом деле проистекала из его поражения, и
возрожденная католическая церковь начала смыкать ряды.
8. Как победил Образ
Наступление католичества
По мере того как протестантство вступало в полосу кризиса, во многом вызванного им самим,
католическая церковь постепенно все более осложняла жизнь протестантам. Перемены в
католичестве принято называть «Контрреформацией». Историки Контрреформации обычно
выделяют два вектора в развитии католичества, слияние которых и обозначило это явление:
первый — это реакция на протестантство, вызванная Реформацией, и второй —
долговременный процесс реформ, в основе которых лежало внутреннее духовное возрождение
Церкви. В первом сплетаются догматика Тридентского собора, с перерывами работавшего в
1545—1563 гг., и испанская военная мощь. Целью этого вектора Контрреформации являлось
удушение ереси. Второй вектор образован последовательной обновленческой деятельностью,
которая терпеливо велась внутри Церкви; эта деятельность повторяет, а порой предвосхищает
многие начинания реформаторов-протестантов1. Однако не требуется большого напряжения
мысли, чтобы понять, что история католической Церкви XVI в. носит более многообразный
характер, чем позволяют представить два вышеназванных направления.
Так, в основе представления о первом из вышеуказанных векторов лежит тезис о полной
гармонии интересов, якобы существовавшей между папством и испанской монархией. Между
тем никаких свидетельств, которые потверждали бы это предположение, нет. Карл V и папы
редко ладили друг с другом; к середине столетия трения достигли невероятного накала. В
1555 г., через несколько месяцев после своего избрания папой под именем Павла IV, суровый
неаполитанец Джанпьет-ро Карафа объявил Карлу войну в стремлении изгнать испанцев из
Италии и в поразительно самонадеянной уверенности, что император не может сложить с себя
полномочий без его, папы, согласия. Павел IV знать не хотел вселенских соборов Церкви и
так возненавидел Лойолу за его критику Театинского ордена, что если бы не смерть Игнатия
в 1556 г. и последовавшее за ней избрание генералом ордена Диего Лайнеса — подробнее о
нем чуть ниже, — иезуиты вполне могли бы стать сви-
242
детелями роспуска своего ордена. Эта антипатия пустила глубокие корни в Римской Церкви.
Задача ослабления испанского влияния в церкви до такой степени захватила великого органи-
затора и реформатора Карло Борромео*, что временами ради достижения этой цели он был
готов пожертвовать всей программой реформ. Такова реальность этой составляющей
Контрреформации.
Другой вектор Контреформации определялся, с одной стороны, реформаторскими силами
внутри самой Церкви, а с другой — ходом событий в Италии. В этом векторе сошлись
утонченные христианские гуманисты Садолето и Серипандо, Контарини и Джиберти с вновь
образованными религиозными орденами — Ораторией Божественной любви, Театинским,
Сомашинским и Варнавитским, которые все были заняты преодолением социальных
последствий Итальянских войн. Но здесь перед нами снова встает проблема, как учесть
испанский опыт, ибо пока в этом втором векторе отсуствует испанская составляющая. Что
нам до св. Терезы Авильской с ее неизреченной простотой? До простодушного поиска
духовного утешения в тайниках собственной души, предпринятого св. Иоанном Крестным**?
И наконец, до иезуитов! Два традиционных историографических вектора Контрреформации
никак не вяжутся между собой. Сложные взаимоотношения папства и испанской монархии
подрывают теорию об их единстве в войне с ересью. Интеллектуальные устремления
итальянских священников-гуманистов и их влияние на новые ордена через Ораторию
Божественной любви или театинцев заставляют задаться вопросом, почему протестантские
реформаторы не были приняты назад в лоно всемирной церкви?2
Учитывая вышеназванные источники расхождений, пожалуй, было бы целесообразно вообще
отказаться от понятия Контрреформации. Но тогда возникает опасность упустить из виду
наличие глубоких антипротестантских настроений, которые и лежали в основе подлинного
единства католических рядов. Как иначе объяснить глубокие и напряженные конфликты
между протестантами и католиками в ходе Религиозных войн, разрывавших Ев-
* Карло Борромео, св. Карл Борромей (1538—1584) — племянник папы Пия IV, архиепископ Милана,
кардинал, член Тридентского собора, редактировал Тридентский катехизис. Один из самых энергичных
защитников папства. (Прим, пер.)
** Св. Иоанн Крестный (1542—1591) — основатель ордена босых кармелитов, признанных папой в 1580 г.
Прозвание происходит от большого тростникового креста, который он имел в келье. Оставил несколько
мистических сочинений, изданных на испанском языке в 1619 г. (Прим. пер.)
243
ропу на части в конце XVI—начале XVII вв.? Нам не обойтись без термина, который обобщал
бы все, что восстанавливало друг против друга протестантов и католиков. Для этой цели
понятие «Контрреформация» вполне годится. Однако в данной главе мы используем этот
термин по-новому, и в этом — своего рода эксперимент. Мы учитываем традиционные
факторы — как глубоко укоренившуюся жажду духовного возрождения, так и прагматичное
преследование более земных целей, характерных для Испанской короны и папства. Однако
эти два момента не должны затемнять или оставлять в стороне третье обстоятельство.
Контрреформация явилась внезапным наступлением в духовной сфере, которому дала толчок
революция в сознании, инициированная иезуитами — новым католическим орденом,
учрежденным в 1540 г. папой Павлом III и получившим три года спустя официальное
наименование Общества Иисуса Христа. Эта революция принесла испанский католицизм в
Рим. В результате вспыхнула миссионерская война между евангелической строгостью нравов
кальвинизма и иезуитским пуританизмом. Ибо для истории религии XVI в. (а возможно, в
латентной форме эти черты в той или иной степени существовали на протяжении всей
многовековой истории христианства) вообще характерно стремление к очищению. Как мы
видели, протестанты пытались очистить церковь путем отказа от злоупотреблений — а заодно
от алтарей, риз, икон и статуй, и это уже связано с хорошо знакомым пуританством времен
гражданской войны в Англии. Однако Яков VI Шотландский (он же Яков I Английский)
высказал разочарование в связи с позицией иезуитского кардинала Беллармине по вопросу
епископской юрисдикции, заявив: «Неудивительно, что он на стороне пуритан, ведь иезуиты
— не что иное, как пуритане-паписты»3.
И действительно, католики тоже жаждали очищения и рассчитывали достичь его путем
искоренения ереси. В этом заключалось пуританство Филиппа II и Карло Борромео; но более
всего, в этом состоял и пуританизм иезуитов. Авторитаризм и идейная убежденность,
опиравшиеся на массовую поддержку, — вот отличительные черты католической версии
очищения, и они же были характерны для иезуитского пуританства. Эти особенности уходили
корнями в исторический опыт Иберийского полуострова и были впоследствии введены в
общее употребление посредством вовлечения иезуитских миссионеров в служение папскому
делу. Если придерживаться этого тезиса, то мы должны будем ответить на два вопроса. Как
испанская церковь обрела свои отличительные черты? И в чем заключалась природа
революции иезуитов?
244
Характер испанского католицизма
Подчеркивая характерные особенности испанского католицизма ссылками на истовую
набожность испанского народа, мы вовсе не ставим под сомнение факт массового религиозно-
го возрождения Италии накануне Реформации. Как это ни парадоксально, среди пышности
Возрождения мы находим в Италии той эпохи черты трезвого пуританизма, которые пред-
восхищают атмосферу конца XVI в. и перекликаются с современными им испанскими
настроениями. Но между ними наблюдается и одно существенное различие: если итальянский
пуританизм был антиканоническим, то в Испании его утверждение происходило как раз в
институциональном плане.
Самым видным народным реформатором в Италии — и предтечей европейского
протестантизма — был Сан-Бернарди-но Сиенский (1380—1444). Неутомимый евангелист, в
течение нескольких месяцев 1422 г. он объехал всю область Венето, причем в одной только
Падуе прочел 60 проповедей. Среди излюбленных сюжетов его проповедей была критика
мирской суетности (то, что мы бы назвали материализмом) и настойчивая поддержка чаяний
бедняков. Он подчеркивал, что в основе богоугодных дел лежит сострадание:
«Если бедняк стучится в вашу дверь и вы подаете ему милостыню равнодушно, с неохотой и с
холодным сердцем, ваша заслуга испарится еще до того, как вы переступите собственный
порог».
Трижды он отказывался от сана епископа и вполне отдавал себе отчет, что некоторые
высокопоставленные клирики считают его учение еретическим, в связи с чем даже шутил:
«Кое-кто хочет меня зажарить, а кое-кто — подрумянить до корочки».
Такой участи он избежал, зато она ждала другого видного деятеля эпохи, флорентийского
пуританина, доминиканца Джироламо Савонаролу. Савонарола тоже призывал к отказу от
мирской суеты, и костры поглощали предметы роскоши флорентийцев в своеобразном
коллективном очищении. Как и Сан-Бернардино, он оплакивал состояние Церкви и призывал
к возврату к идеалам первозданного христианства:
«В первозданной Церкви чаши были деревянные, а прелаты золотые; в наши дни чаши
золотые, а прелаты деревянные. Они распространяют среди нас дьявольские игрища; они не
верят в Бога и глумятся над таин-
245
ствами нашей веры! Что делаешь Ты, о Создатель! Почему Ты спишь? Восстань и избавь
Свою церковь от этих дьяволов, вырви ее из рук тиранов и погрязших в пороке прелатов».
Усилия Савонаролы по созданию во Флоренции благочестивого государства потерпели
неудачу, и он, как еретик, был сожжен по приказу лишенного моральных устоев Александра
VI. Любопытно, что именно папе испанского происхождения* выпало принести такое
бесславие престолу св. Петра, тем более что в Испании церковь еще до начала XVI в. имела
опыт двух десятилетий энергичных и настойчивых реформ, утвердивших в жизни духовенства
пуританские принципы4.
В Средневековье на всем пространстве Пиренейского полуострова Церковь воспринималась
как оплот борьбы с исламом. Эта война закончилась победой христианства, т. е. победой
«истинной веры» над ее врагами. Этот простой факт очень важен. На восточной границе
христианства, в Центральной Европе, христиане защищались от неверных, и эти земли
позднее оказались уязвимы перед напором протестантизма (см. выше, с. 238). Слава
испанской Церкви как олицетворения триумфа христианства, напротив, превращала ее в
защитника католичества. Победа Католических монархов Фердинанда и Изабеллы в битве при
Гранаде в 1492 г. явилась кульминацией многовекового противостояния. И уже очень скоро в
Гранаде впервые стали отрабатываться приемы миссионерства — еще до того, как
миссионерская активность охватила Северную Африку и Новый Свет. Первый архиепископ
Гранады воздвиг кафедральный собор, соперничавший с мавританской Альгамброй, и
приступил к организации местных приходов, предвосхитив тем самым решения Тридентского
собора, распространявшиеся уже на весь католический мир.
И тем не менее, явивщись кульминацией семивековой борьбы с варварами, Реконкиста
одновременно обозначила конец затяжного исторического процесса. Все происходящее в
Испании вдруг теряет историческую определенность, давая нам ощущение исчерпанности
некоего периода европейской истории. На первый взгляд, этот средневековый опыт можно
расценить как чрезмерно растянувшуюся эру крестоносцев, из которой Испания в целом (а
особенно — Кастилия) вышла об-
* Александр VI (в миру Родриго Борджа) происходил из старинного испанского аристократического рода Борха
(Borja), более известного в истории в его итальянском варианте — Борджа. (Прим. пер.)
246
ремененная целым комплексом аристократических рыцарских ценностей, довольно
неуместных на фоне новых событий зарождающегося Нового времени: отсюда — испанская
«отсталость», «консерватизм» и, конечно, «упадок» в XVII в. В части I настоящей книги мы
предположили, что пограничная война в Иберии сыграла важную роль в европейской
экспансии, в части III мы будем доказывать, что в испанском упадке не было ничего
«неизбежного» — напротив, куда более поразительной является продолжительность
испанского господства.
Это доминирующее влияние само по себе можно расценить как продолжение испанского
«Средневековья», поскольку в определенном смысле победа Католических монархов на пол-
столетия поставила Испанию в авангард общеевропейского развития, ибо Фердинанд и
Изабелла установили государственный контроль над Церковью за добрых 50 лет до того, как
князья-протестанты обратили себе на пользу Реформацию — причем испанской власти не
пришлось для этого порывать с Римом. Если монархии XVI в. щеголяли собственной незави-
симостью, заигрывая с ересью, испанская корона добивалась того же эффекта ее
искоренением. По меньшей мере один современник описываемых событий отмечал,
насколько передовой для своего времени характер носил контроль, установленный
Фердинандом над церковью:
«...он сделался по славе и блеску первым королем христианского мира; и все его действия
исполнены величием, а некоторые поражают воображение. Основанием его могущества
послужила война за Гранаду, предпринятая вскоре после вступления на престол. Прежде
всего, он начал войну, когда внутри страны было тихо, не опасаясь, что ему помешают, и
увлек его кастильских баронов так, что они, занявшись войной, забыли о смутах; он же тем
временем, незаметно для них, сосредоточил в своих руках всю власть и подчинил их своему
влиянию. Деньги на содержание войска он получил от Церкви и народа и, пока длилась война,
создал армию, которая впоследствии принесла ему славу. После этого, замыслив еще более
значительные предприятия, он, действуя опять-таки как защитник религии, сотворил
благочестивую жестокость: изгнал евреев и очистил от них королевство, — трудно
представить себе более безжалостный и в то же время более необычайный поступок. Под тем
же предлогом он захватил земли в Африке, провел кампанию в Италии и, наконец, вступил в
247
войну с Францией. Так он обдумывал и осуществлял великие замыслы, держа в постоянном
восхищении и напряжении подданных, поглощенно следивших за ходом событий. И все эти
предприятия так вытекали одно из другого, что некогда было замыслить что-либо против
самого государя»5.
[Никколо Макиавелли, с. 107—108]
Макиавелли писал эти строки приблизительно в 1513 г., но комментировал события,
произошедшие более чем тридцатью годами ранее. Затронутая им тема заслуживает
подробного рассмотрения, ибо поможет понять, почему взаимоотношения испанской
монархии и папства в XVI в. были столь напряженными.
Хотя Иберию обычно отождествляют с делом Контрреформации, Католические монархи
сыграли ведущую роль в реформировании Церкви, фактически проведенном независимо от
Рима. Они особенно преуспели в установлении контроля за назначением высших церковных
иерархов и в искоренении церковного абсентеизма — проблемы, которую фактически не су-
мел разрешить Тридентский собор. Одним из главных проводников их церковной политики
был архиепископ Франсиско Сиснерос де Хименес (1436—1517), который осуществил ради-
кальную программу крещения покоренных мавров Гранады. Им оставлялась единственная
альтернатива — переселение за пределы королевства. Сиснерос добивался организации
нового крестового похода для расширения границ христианства, что совпадало с
устремлениями истовой католички Изабеллы, но после ее смерти в 1504 г. Фердинанд сделал
упор на активизации усилий по защите традиционных арагонских интересов в Италии.
Карьера Сиснероса иллюстрирует не только становление в Испании форм взаимоотношений
между церковью и государством, но и проясняет взаимосвязь религиозных настроений с ка-
ноническими структурами. Сиснерос вывел францисканских монахов из стен их обителей и
направил усилия на создание новой системы университетского образования, прежде всего в
университете Алькала, основанном им в 1508 г. Будучи, как и Сан-Бернардино,
францисканцем самого строгого толка, он разделял некоторые замысловатые пророчества,
обычно отождествляемые с Савонаролой. В то же время, в отличие от итальянцев, Сиснерос
не считал необходимым насаждать свои пуританские взгляды за рамками канонической
церкви. А в Испании пуританство понималось буквально, и Инквизиция, как государственный
институт, занятый выяснением чистоты крови и веры, пользовалась удивительной
популярностью. Сиснерос
248
стал Главным инквизитором в 1507 г. Возглавив этот бастион ортодоксальной веры, он
запретил продажу индульгенций — на том основании, что они способствуют перекачке
испанских денег в римские сундуки папы. Это было за несколько лет до выступления против
церковных злоупотреблений в Германии, и очищением испанской Церкви можно объяснить
появление у нее чувства морального превосходства, а также неспособность ее предстоятелей
признать неизбежность разрыва с Римом в случае реформирования духовной сферы.
По иронии судьбы, именно Сиснерос, противник индульгенций как инструмента папского
влияния, стал регентом Испании в период между кончиной Фердинанда в 1516 г. и вос-
шествием на престол Карла I (позднее императора Карла V) годом позже — тем самым в год
появления «Девяноста пяти тезисов» Лютера он совместил в одном лице главу государства и
церкви. В этом — очередное свидетельство того, что Испания существенно опережала
остальную Европу в деле реформирования католической церкви. После того, как лютеране по-
шли на разрыв с папством, вопрос исторической значимости для католического мира стала
способность Рима догнать и идти в ногу с испанской церковью в деле обновления.
Решающим способом достижения этой цели бесспорно должно было стать учреждение
Инквизиции. В Испании Священная канцелярия действовала как инструмент государственной
власти в отношении новообращенных мавров и евреев, заподозренных в переходе в старую
веру. Со временем она оказалась не менее действенной и в истреблении протестантской ереси.
Главными источниками угрозы могуществу церкви в Испании в начале XVI в. считались
иллюминаты и эразмианцы. Иллюминатами, или alumbrados, называлась секта,
проповедовавшая эмоциональное самоотречение во имя Господа, называемое dejamiento.
Иллюминаты развернули активную деятельность в таких университетских центрах, как
Толедо и Алкала, и после выступления Лютера в Германии, в сгущающейся предгрозовой
атмосфере, стали преследоваться как еретики. Отныне церковные таинства нуждались в
санкции Инквизиции — в чем предстояло убедиться св. Терезе Авильской. Эразмианство
ассоциировалось с насмешками над духовенством, в чем усматривалось пагубное
фламандское влияние при дворе Карла V. Контакты ряда интеллектуалов (в частности, Хуана
де Вальдеса) с иллю-минатскими кругами были неудачными, - а вскоре последовали гонения
и на книги Эразма Роттердамского (см. выше, с. 165).
Думается, что как иллюминаты, так и сторонники Эразма едва ли были способны разрушить
здание испанской Церкви, и
249
эти запреты более походили на ненужное торжество над мелким противником. Однако то, что
нам представляется отвратительным проявлением авторитаризма, в контесте той эпохи
оказалось эффективным средством защиты ортодоксальной веры. Как бывший покровитель
Эразма, Карл V слишком хорошо знал, к каким невзгодам привела ересь в Германии, и не
менее отчетливо представлял, что надлежит сделать Филиппу II, дабы избежать подобных
проблем в Испании. В письме дочери, написанном в 1557 г. из своего монастырского уедине-
ния, он отмечал необходимость «сделать основный упор и главный акцент на быстром
излечении и примерном наказании». В 1559 г. эта политика была претворена в жизнь серией
«актов веры» (аутодафе): 56 заподозренных в протестантизме в два приема были публично
сожжены в Вальядолиде в 1559 г., еще 40 — в том же году в Севилье, а в 1562 г. на костер
было отправлено еще 20 лютеран. Такими мерами протестантизм был буквально «выжжен» с
испанской земли. Похожее учреждение было создано в 1547 г. в Португалии, а вскоре
испанская модель распространилась по всему испаноязычному миру: например, в Лиме
инквизиция появилась в 1570 г., в Мехико — год спустя6.
Более важным, однако, представляется подражание испанскому опыту в Риме. Собственно,
римская Инквизиция появилась еще в XIII в. и уже тогда по популярности затмила свой
будущий испанский аналог, с успехом выполняя «заказ» папства на массовое истребление
еретиков. Однако ее возрождение, состоявшееся в 1542 г., было инспирировано относительно
недавними событиями. Еще в 1530 г. папский легат кардинал Кампеджо, энтузиаст борьбы со
злоупотреблениями, выступавший за реформу курии и прекращение практики абсентеизма, не
оставил у Карла V никаких сомнений относительно способа «излечения» Германии:
«Первым шагом в этом деле должна быть конфискация имущества, светского и церковного, в
Германии, а равно в Венгрии или Богемии. Ибо в отношении еретиков эта мера законна и
справедлива. Таким образом получив над ними власть, следует далее назначить святых
инквизиторов, которые должны выявить каждого еретика, действуя точно так же, как испанцы
в отношении мавров в Испании».
Это — первый из ряда значительных примеров того, что приверженцы реформы были
одновременно сторонниками жесткого
250
курса в отношении ереси. Среди других отметим Контарини, известного поборника иезуитов
и папского легата на Регенс-бургском рейхстаге, и Садолето, автора буллы о созыве Три-
дентского собора. В 1542 г., когда казалось, что регенсбургский форум закончится провалом,
кардинал Карафа, уже известный нам непримиримый противник Испании (см. выше, с. 239),
призвал больше не искать компромисса с откровенными еретиками. Карафа заявил, что есть
только одно средство борьбы со злом, грозящим Церкви: «Подобно тому, как св.Петр покорил
первых ересиархов не где-нибудь, а в Риме, так и его последователи должны в Риме
уничтожать всемирную ересь». Этот, основанный на историческом примере, довод оказался
еще более убедительным благодаря поддержке со стороны Хуана Альвареса де Толедо,
кардинала Бургоса, и Игнатия Лойо-лы. Карафа и Толедо стали Главными инквизиторами. Вот
что было записано в правилах, утвержденных Карафой, причем дух документа был,
безусловно, испанским: «Никто не должен унижать себя проявлением терпимости к еретикам
любого рода, в первую очередь к кальвинистам».
Инквизиция боролась с ересью на всем пространстве Апеннинского полуострова. Даже
самонадеянные венецианцы были вынуждены в 1547 г. признать и принять этот орган папской
власти, хотя им удалось поставить во главе трибунала представителей государства.
Инквизиторы пользовались руководством, составленным еще в XIV в., но в 1578 г. оно было
переработано испанским богословом Франсиско Пенья. Одно из сделанных им дополнений
выглядело так: «Окончание процесса и вынесение смертного приговора имеет целью не
спасение души осужденного, а поддержание общественного порядка и устрашение народа».
И это работало, но, конечно, дорогой ценой, особенно с точки зрения сегодняшнего
либерального сознания. Инквизиция налагала ограничения на экономические контакты с
регионами, ассоциирующимися с ересью и, таким образом, можно сказать, тормозила
развитие коммерции. Установленный ею контроль над книготорговлей сужал горизонты
мысли, одновременно сдерживая и интеллектуальную, и коммерческую активность. Однако
остается непреложным тот факт, что в местах, где инквизиция была наиболее деятельна — в-
Испании, Португалии, Италии — католицизм был в наибольшей сохранности.
Следующий важный момент состоит в том, чтобы не преувеличивать репрессивный характер
инквизиции — будь то испанской, португальской или римской. По сравнению с гражданскими
судами она отличалась большей снисходитель-
251
ностью: на 150 тысяч судебных процессов, провед