Монтеня
Монтень родился в дворянско-буржуазной семье, его отец позаботился, чтобы сын с
детства усвоил латынь и греческий и тем самым впитал дух гуманизма. Монтень был
советником парламента города Бордо, но рано покинул службу и в уединении своего
замка последние тридцать лет жизни работал над своей главной книгой. Его труды
прерывались возвращением к общественной деятельности: дважды королевским указом
он назначался мэром Бордо и, следовательно, принимал участие в религиозных
гражданских войнах, охвативших Францию во второй половине XVI века, выступая за
прекращение конфликта между католиками и гугенотами (так назывались французские
протестанты). Он осуждал жестокость католиков по отношению к гугенотам, особенно
Варфоломеевскую ночь, но и гугеноты, с его точки зрения, опасно посягали на
целостность Франции: "Правило и главнейший закон законов заключается в том, что
всякий обязан повиноваться законам страны, в которой он живет" (книга I, эссе 23). Как
все гуманисты, Монтень отстаивал веротерпимость и приветствовал воцарение Генриха
Наваррского, единственно законного короля, который положил конец междоусобице.
Главным делом жизни Монтеня стала книга эссе, уже при его жизни выдержавшая четыре
издания.
Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не
ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не
помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе … я хочу, чтобы меня видели в моем
простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным,
ибо я рисую не кого-либо иного, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь, как
живые, и весь мой облик таким, каков он в действительности... Таким образом,
содержание моей книги — я сам...
В самом деле, Монтень раскрывает перед читателем свои мысли и чувства, свой
душевный склад, свои мельчайшие привычки:
Люди обычно рассматривают друг друга, я же устремляю мой взгляд внутрь себя; я
его погружаю туда, там я всячески тешу его. Всякий всматривается в то, что перед
ним; я же всматриваюсь в себя. Я имею дело только с собой: я беспрерывно созерцаю
себя, проверяю, испытываю … я верчусь внутри себя самого. (Книга II, эссе 17.)
Хотя к имени Бога Монтень обращается достаточно часто, человек у него больше не
руководствуется догматами церковной морали. Монтеню-гуманисту наилучшим
жизненным принципом представляется следование закону природы, соблюдение
предписанной ею меры. Монтень в духе Возрождения прославляет ценность
повседневной жизни.
Штрихи моего наброска нисколько не искажают истины, хотя они все время
меняются, и эти изменения необычайно разнообразны. Весь мир — это вечные
качели… Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад и
пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру его
таким, каков он передо мной в то мгновение, когда занимает меня. И я не рисую его
пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении, и не в движении от
возраста к возрасту или, как говорят в народе, от семилетия к семилетию, но от
одного дня к другому, от минуты к минуте. Нужно помнить о том, что мое
повествование относится к определенному часу. Я могу вскоре перемениться, и не
только непроизвольно, но и намеренно. Эти мои писания — не более, чем протокол,
регистрирующий всевозможные проносящиеся вереницей явления и
неопределенные, а иногда и противоречащие друг другу фантазии, то ли потому, что
я сам становлюсь другим, то ли потому, что постигаю предметы при других
обстоятельствах и с других точек зрения.
"Протокол" опыта самонаблюдения — вот авторское определение сути его метода, и далее
Монтень обосновывает выбор своего объекта наблюдения. Этим объектом становится он
сам, в его повседневной и простой жизни, потому что он относится к себе и как к
представителю человечества в целом ("у каждого человека есть все, что свойственно роду
людскому"), и как к уникальной, неповторимой личности ("я первый повествую о своей
сущности в целом, как о Мишеле де Монтене, а не как о филологе, поэте или юристе").
Монтень оправдывает новизну своей книги в глазах читателей тем, что в своем предмете
он — ученейший и правдивейший человек на свете. Здесь, как и повсюду в книге,
аргументы Монтеня опираются на разум, и как бы вызывающе, непривычно не
воспринимался его замысел с точки зрения литературной традиции, — с точки зрения
абстрактного разума его доводы непобиваемы. Наряду с откровенностью, отказ от
поучения придает новую привлекательность авторской позиции.
Для суда над самим собой у меня есть и мои собственные законы и моя собственная
судебная палата, и я обращаюсь к ней чаще, чем куда бы то ни было.