Опыты" М.

Монтеня
Монтень родился в дворянско-буржуазной семье, его отец позаботился, чтобы сын с
детства усвоил латынь и греческий и тем самым впитал дух гуманизма. Монтень был
советником парламента города Бордо, но рано покинул службу и в уединении своего
замка последние тридцать лет жизни работал над своей главной книгой. Его труды
прерывались возвращением к общественной деятельности: дважды королевским указом
он назначался мэром Бордо и, следовательно, принимал участие в религиозных
гражданских войнах, охвативших Францию во второй половине XVI века, выступая за
прекращение конфликта между католиками и гугенотами (так назывались французские
протестанты). Он осуждал жестокость католиков по отношению к гугенотам, особенно
Варфоломеевскую ночь, но и гугеноты, с его точки зрения, опасно посягали на
целостность Франции: "Правило и главнейший закон законов заключается в том, что
всякий обязан повиноваться законам страны, в которой он живет" (книга I, эссе 23). Как
все гуманисты, Монтень отстаивал веротерпимость и приветствовал воцарение Генриха
Наваррского, единственно законного короля, который положил конец междоусобице.
Главным делом жизни Монтеня стала книга эссе, уже при его жизни выдержавшая четыре
издания.

Начинается она обращением к читателю:

Это искренняя книга, читатель. Она с самого начала предуведомляет тебя, что я не
ставил себе никаких иных целей, кроме семейных и частных. Я нисколько не
помышлял ни о твоей пользе, ни о своей славе … я хочу, чтобы меня видели в моем
простом, естественном и обыденном виде, непринужденным и безыскусственным,
ибо я рисую не кого-либо иного, а себя самого. Мои недостатки предстанут здесь, как
живые, и весь мой облик таким, каков он в действительности... Таким образом,
содержание моей книги — я сам...

Уже это заявление отражает кардинальную перемену в концепции личности в литературе

Возрождения по сравнению со средневековьем.

В самом деле, Монтень раскрывает перед читателем свои мысли и чувства, свой
душевный склад, свои мельчайшие привычки:

Люди обычно рассматривают друг друга, я же устремляю мой взгляд внутрь себя; я
его погружаю туда, там я всячески тешу его. Всякий всматривается в то, что перед
ним; я же всматриваюсь в себя. Я имею дело только с собой: я беспрерывно созерцаю
себя, проверяю, испытываю … я верчусь внутри себя самого. (Книга II, эссе 17.)

Монтень прав, подчеркивая свое новаторство в искренности и бесстрашии

самонаблюдения. Читатель его книги ощущает, что знает автора интимней и ближе,
достоверней и надежней, чем многих своих реальных знакомых. Но "Опыты" — нечто
большее, чем вершина самонаблюдения и саморефлексии. Монтень — натура
незаурядная, человек тонкий и образованный, усвоивший глубже иных гуманистов уроки
античной философии. Он познает самого себя (подчеркивая незавершимость этой задачи)
с целью познать окружающих. Движения своей души он обязательно поверяет
аналитическим разумом, мудростью, почерпнутой из ученых книг. В результате "Опыты",
кроме поразительно живого портрета автора, рождающегося из всей совокупности эссе,
стали одной из лучших философских книг о человеке — человеке позднего Возрождения
и человеке вообще. Монтень утверждает, что всякий человек воплощает в себе всю
человеческую природу. Это утверждение разительно отличается от средневековых
взглядов на человека, согласно которым любимое творение Божие, человек, наделялся от
Бога готовым характером. Новый взгляд на человека как на существо вечно подвижное, о
котором нельзя составить устойчивое и единообразное представление, рождает
необходимость новых литературных форм, новых приемов изложения. Монтень в себе
самом акцентирует непостоянство, склонность к колебаниям, размышляет над
зависимостью своих решений от внешних обстоятельств — короче, он подмечает такие
душевные состояния, мимо которых проходила предшествующая литература. Утончается
инструментарий психологического анализа, Монтень как бы показывает душевный мир
человека изнутри, предельно крупным планом.

Хотя к имени Бога Монтень обращается достаточно часто, человек у него больше не
руководствуется догматами церковной морали. Монтеню-гуманисту наилучшим
жизненным принципом представляется следование закону природы, соблюдение
предписанной ею меры. Монтень в духе Возрождения прославляет ценность
повседневной жизни.

Все мы — великие безумцы! "Он прожил в полной бездеятельности", — говорим мы.

"Я сегодня ничего не совершил". Как! А разве ты не жил? Просто жить — не только
самое главное, но и самое замечательное из твоих дел. "Если бы мне дали
возможность участвовать в больших делах, я показал бы, на что я способен". А
сумел ты обдумать свою повседневную жизнь и пользоваться ею как следует? Если
да, то ты уже совершил величайшее дело. Природа не нуждается в какой-либо особо
счастливой доле, чтобы показать себя и проявиться в деяниях. Она одна и та же на
любом уровне бытия, одна и та же за завесой и без нее. Надо не сочинять умные
книги, а разумно вести себя в повседневности, надо не выигрывать битвы и
завоевывать земли, а наводить порядок и устанавливать мир в обычных жизненных
обстоятельствах. Лучшее наше творение — жить согласно разуму. Все прочее —
царствовать, накоплять богатства, строить, — все это, самое большее, дополнения и
довески. (Книга III, эссе 13.)

Итак, размышления Монтеня выдают новое, трезвое и стоическое, более буржуазное по

сравнению с рыцарской эпохой, отношение к жизни. Подчеркнуто частный характер его
мировосприятия будет все больше укореняться в последующей литературе, а для его
современников это было ошеломительным новшеством.

Столь же непохожей на любые известные образцы была форма "Опытов". По словам

немецкого ученого Э. Ауэрбаха, здесь "отражено реалистическое понимание человека,
идущее от опыта и в первую очередь от самонаблюдения: именно опыт и говорит, что
человек — существо непостоянное, колеблющееся и подверженное всяческим переменам
среды, судьбы, внутреннего развития. Поэтому метод Монтеня, столь хорошо
учитывающий все изменения его существа, внешне капризный и прихотливый, не
подчиняющийся никакому плану, по существу своему есть строго экспериментальный
метод — единственный, который соответствует подобному предмету".

Поэтому и композиция книги в целом производит впечатление бессистемности; отдельные

главы — самостоятельные эссе — не выстраиваются ни в тематической, ни в логической
последовательности, переходы между ними подчиняются, кажется, только авторскому
капризу. Но происходит это потому, что Монтень хочет, чтобы был виден естественный
ход мыслей, воспроизводит каждый их зигзаг, и этот принцип свободного развития мысли
определяет не только план книги в целом, но и композицию каждого отдельного эссе.

Всегда живые и непринужденные, они удивительно разнообразны. Первая книга состоит в

основном из эссе, которые вырастают из размышлений Монтеня над его любимыми
латинскими авторами, из своего рода комментариев к античным книгам. Это
относительно короткие эссе, еще использующие приемы риторики; они выстроены более
логично, "однолинейно" по сравнению со зрелыми эссе второй и третьей книг. Вершины
талант Монтеня достигает в третьей книге, состоящей из эссе объемом в десятки страниц.
Заглавия их очень относительно указывают на содержание: так, в эссе "О стихах
Вергилия" античная поэзия становится поводом для разговора о любви и супружестве; в
эссе "О средствах передвижения" речь идет о чувстве страха, щедрости государей и
жестокостях конкистадоров при покорении Нового Света; в завершающем книгу эссе "Об
опыте" автор рассуждает о соотношении законов природы и законов, установленных
людьми, о заповеди "познай самого себя" и о своей книге, об искусстве врачевания и о
собственном здоровье, о своих философских воззрениях, итогом которых становится
вывод:

Самой, на мой взгляд, прекрасной жизнью живут те люди, которые равняются по

общечеловеческой мерке, в духе разума, но без всяких чудес и необычайностей.
(Книга III, эссе 13.)

Обратимся к самому короткому, второму эссе третьей книги — "О раскаянии".

Открывается оно обширным размышлением автора по поводу его метода:

Штрихи моего наброска нисколько не искажают истины, хотя они все время
меняются, и эти изменения необычайно разнообразны. Весь мир — это вечные
качели… Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад и
пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою. Я беру его
таким, каков он передо мной в то мгновение, когда занимает меня. И я не рисую его
пребывающим в неподвижности. Я рисую его в движении, и не в движении от
возраста к возрасту или, как говорят в народе, от семилетия к семилетию, но от
одного дня к другому, от минуты к минуте. Нужно помнить о том, что мое
повествование относится к определенному часу. Я могу вскоре перемениться, и не
только непроизвольно, но и намеренно. Эти мои писания — не более, чем протокол,
регистрирующий всевозможные проносящиеся вереницей явления и
неопределенные, а иногда и противоречащие друг другу фантазии, то ли потому, что
я сам становлюсь другим, то ли потому, что постигаю предметы при других
обстоятельствах и с других точек зрения.

"Протокол" опыта самонаблюдения — вот авторское определение сути его метода, и далее
Монтень обосновывает выбор своего объекта наблюдения. Этим объектом становится он
сам, в его повседневной и простой жизни, потому что он относится к себе и как к
представителю человечества в целом ("у каждого человека есть все, что свойственно роду
людскому"), и как к уникальной, неповторимой личности ("я первый повествую о своей
сущности в целом, как о Мишеле де Монтене, а не как о филологе, поэте или юристе").
Монтень оправдывает новизну своей книги в глазах читателей тем, что в своем предмете
он — ученейший и правдивейший человек на свете. Здесь, как и повсюду в книге,
аргументы Монтеня опираются на разум, и как бы вызывающе, непривычно не
воспринимался его замысел с точки зрения литературной традиции, — с точки зрения
абстрактного разума его доводы непобиваемы. Наряду с откровенностью, отказ от
поучения придает новую привлекательность авторской позиции.

После столь обширного вступления автор наконец затрагивает обозначенную в заглавии

тему эссе. Он подмечает, как часто упоминал в своей книге о том, что редко раскаивается
в чем бы то ни было. Понятие "раскаяние" естественно ведет к рассуждению о том, что
есть порок и добродетель. Монтень не согласен с тем, что судить о них должно общество:

В наше развращенное, погрязшее в невежестве время добрая слава в народе, можно

сказать, даже оскорбительна: ведь кому можно доверить оценку того, что именно
заслуживает похвалы?

Порядочный человек, живущий частной жизнью, полагается в различении добра и зла

только на свою совесть:

Для суда над самим собой у меня есть и мои собственные законы и моя собственная
судебная палата, и я обращаюсь к ней чаще, чем куда бы то ни было.

И в потоке размышлений о том, что составляет порядочность человека, как бы между

делом возникает и определение раскаяния:

Раскаяние представляет собой не что иное, как отречение от нашей собственной

воли и подавление наших желаний…

Ряд примеров из античности иллюстрирует поведение людей, вызывавших восхищение

неизменностью своего поведения в общественной и частной жизни.

Монтень мудро подмечает неискоренимость врожденных свойств личности:

Обратитесь к показаниям вашего опыта; нет человека, который, если только он

всматривается в себя, не открыл бы в себе некоей собственной сущности, сущности,
определяющей его поведение и противоборствующей воспитанию, а также буре
враждебных ему страстей.

И продолжает характерным переходом к собственному примеру:

Что до меня, то я не ощущаю никакого сотрясения от толчка; я всегда почти

пребываю на своем месте, как это свойственно громоздким и тяжеловесным телам.
Если я и оказываюсь порой вне себя самого, то все же нахожусь где-то поблизости.
Примером греха, осознающего себя грехом, становится история крестьянина-вора из
Арманьяка; это своего рода вставная новелла, дающая материал для размышлений о
трудностях разграничения добра и зла и о сложной природе раскаяния. Шпилькой в адрес
церкви можно считать высказанные Монтенем сомнения в ценности такой добродетели,
как благочестие — ведь ее внешние проявления легче всего подделать.

Затем Монтень вспоминает без конкретизации о тех эпизодах своей деятельности,

которые вызывают в нем не раскаяние, но сожаление и огорчение — так он
разграничивает последствия своих ошибок, допущенных не из-за недостатка ума, но из-за
невезения, противодействия судьбы, и завершается эссе столь характерным для третьей
книги рассуждением о переменах, происходящих с человеком в старости:

…старость налагает морщины не только на наши лица, но в еще большей мере на

наши умы, и что-то не видно душ — или они встречаются крайне редко, — которые,
старясь, не отдавали бы плесенью и кислятиной. Все в человеке идет вместе с ним в
гору и под гору… Я чувствую, что, несмотря на все мои оборонительные сооружения,
она пядь за пядью оттесняет меня. Я держусь, сколько могу. Но я не знаю, куда, в
конце концов, она меня заведет. Во всех случаях я хочу, чтобы знали, откуда именно
я упал.

Именно бесстрашием, нелицеприятностью анализа, как видно из разобранного эссе,

выделяется Монтень среди всех своих современников. Он стоит особняком и среди
гуманистов, потому что в целом Возрождение, как и средневековье, оперировало общими
идеями, которых Монтень не признает. Для него восприятие жизни каждым человеком
единственно и неповторимо, поэтому каждая идея принадлежит конкретному человеку, и
никому иному. Монтень с детства был воспитан на античной культуре, но пришел к тому,
что умение разбираться в Цицероне и Вергилии менее ценно, чем умение разобраться в
самом себе. По словам П. М. Бицилли, Монтень "сознательно порывает с представлением
о том, что конкретная личность исчерпывается каким-либо одним раз навсегда данным
свойством природы: человек — существо слишком сложное и изменчивое, чтобы его
природу можно было выразить одной формулой. Этим Монтень вместе с Шекспиром и
Сервантесом открывает новую эру в истории культуры". Кроме того, следует отметить,
что Монтень в философии — прямой предшественник Рене Декарта, Блеза Паскаля;
исповедальность его книги послужила образцом для первой автобиографии нового
времени — "Исповеди" Жан Жака Руссо.
Итальянец Флорио перевел "Опыты" на английский язык, и в Англии конца XVI века они
завоевали широкую известность; книга эта была знакома не только Фрэнсису Бэкону, но и
Вильяму Шекспиру.